«На фарватерах Севастополя»

На фарватерах Севастополя (fb2) - На фарватерах Севастополя 917K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Георгиевич Дубровский

Владимир Георгиевич Дубровский, На фарватерах Севастополя

Глава первая

Каждый раз, возвращаясь в Севастополь после долгой или кратковременной разлуки, я снова волнуюсь, увидев, как плещется зеленая волна у высоких бортов военных кораблей, как полощется по ветру корабельный флаг и мечутся чайки над Северной бухтой.

Севастополь — город моей моряцкой юности: отсюда выходил я на военном корабле в свой первый поход по Черному морю, сюда же возвращался вновь, вот к этим каменным причалам.

И теперь я волнуюсь, подъезжая к Севастополю. Вечер. Зной и духота летнего дня медленно сменяются прохладой, вливающейся в раскрытые окна вагона.

На высоких холмах стоят белые каменные дома с голубыми и зелеными балконами, узкие террасы ступеньками сбегают к морю, у вокзала шумят высокие древние тополя с вороньими гнездами на них. Птицы взлетают в небо при приближении грохочущего поезда.

А внизу блестит в бухте теплая, нагретая солнцем вода, неподвижно стоят корабли с влажной палубой и чисто вымытыми бортами, пушками, одетыми в чехлы.

Севастополь — военно–морская крепость, но об этом забываешь, когда видишь шумный и веселый город, нарядную и оживленную толпу встречающих на перроне и первые вспыхнувшие к вечеру огни привокзальных служб: красные, зеленые, желтые и слышишь певучие рожки стрелочников, звон посуды в буфете ресторана и сирены автомашин у подъезда.

В соединении, куда я назначен на новую службу, представляюсь начальнику штаба. Сквозь толстые стекла очков, оседлавших его широкий нос, вижу знакомый, всегда иронический прищур глаз; я рассматриваю его высокий выпуклый лоб, складки глубоких морщин от глаз к подбородку и гладко зализанный пробор.

С Владимиром Ивановичем Морозовым мы старые знакомые. Десять лет назад, в самом начале тридцатых годов, придя из военно–морского училища на Черноморский флот, я впервые встретился с ним. Служили мы тогда в Дивсторкате ЧФ — так назывался отдельный дивизион сторожевых катеров. Командовал им участник гражданской войны, награжденный орденом Красного Знамени, Иван Лаврентьевич Кравец. Хороший моряк, он многому научил молодых командиров.

Морозов в то время был уже опытным штурманом. Обогнув Европу, он совершил переход на крейсере «Профинтерн» из Балтики в Черное море и много и увлекательно рассказывал о штормах в Бискайском заливе, о гибралтарской скале, о песчаном Алжире, откуда он вывез шкодливую ручную обезьянку.

В те годы не остыли еще в памяти героические были о гибели на Балтике трех эсминцев и взрыве мин на форту «Павел»; о штормовом переходе через Атлантику, где разъяренный океан смял стальной нос линкора «Парижская коммуна», о дальнем вояже сторожевого корабля «Воровский» из Архангельска к Владивостоку и Камчатке.

Близки нам были слова печальной песни моряков:

Их было три — один, другой и третий.

И шли они в кильватер без огней,

Лишь волком выл в снастях разгульный ветер,

Да ночь была из всех ночей темней…

Ее любил петь молодой штурман Морозов.

Нас, прибывших тогда из Ленинграда, с хмурой Балтики, где белые чехлы на фуражках казались лишними, поразило вечно солнечное и сияющее Черное, море, и служба здесь представлялась нам легкой и праздничной.

Только придя на корабли, мы поняли, что профессия военного моряка–офицера — это повседневный напряженный и тяжелый труд, что корабельная служба требует мужества и энергии, отказа от многих привычек.

И вот теперь, после десятилетнего перерыва, мы снова встретились с Морозовым. Расспросив о службе на Тихоокеанском флоте, где я последнее время командовал 4‑м отдельным дивизионом торпедных катеров, Морозов проводил меня к командиру соединения — контр–адмиралу Фадееву.

Кабинет контр–адмирала представлял собой угловую комнату. Окна ее выходили прямо в бухту. Отсюда были видны и стоявшие у пристани корабли, и все, что делалось на рейде.

За столом сидел несколько сутуловатый, как большинство давно плавающих моряков, худощавый контр–адмирал. Продолговатое сухое нервное лицо, темные, слегка вьющиеся жесткие волосы с заметной проседью и черные строгие глаза — все говорило о твердой воле, энергии и многолетней привычке командовать. Он был одет в аккуратно сидевший на нем китель, на котором выделялась массивная цепочка карманных часов — искусно сделанная корабельная якорная цепь с золочеными контрфорсами. Щеголеватая фуражка с нахимовским крутым козырьком лежала на столе.

Огромный гладкий полированный стол, за которым сидел адмирал, был пуст, как палуба военного корабля по боевой тревоге. На толстом стекле стояла маленькая пластмассовая чернильница и лежала тонкая ученическая ручка. Позже я узнал о муках интенданта соединения, который, услыхав от контр–адмирала фразу «убрать эти камни», относившуюся к громоздкому, величественному чернильному прибору из мрамора, бросился в комиссионные магазины на поиски нового и привез хитроумное сооружение из стекла и бронзы, заранее предвкушая благодарность. Но на следующий день этот прибор перекочевал на стол к начальнику штаба. Адъютант купил ученическую пластмассовую чернильницу и поставил ее перед адмиралом.

На стенах кабинета не было привычных морских пейзажей, копий картин Айвазовского, а висели чертежи и схемы мин и различных тралов.

Контр–адмирал вышел из–за стола. Разговаривая, он цепкой и неслышной походкой моряка, привыкшего чувствовать под ногами палубу, ходил по кабинету, наблюдал в окно, как швартовались корабли, и в то же время присматривался ко мне, пока я докладывал ему о своей прежней службе.

— Так вы, значит, катерник? — спросил он меня. — Хорошо! Нам как раз нужны командиры, знающие это дело. Появился новый тип кораблей, и очень любопытный — катера–охотники за подводными лодками, слыхали, наверно? Их называют еще малыми охотниками!

Я ответил, что на Тихом океане уже видел их. А сам подумал: «Не иронизирует ли контр–адмирал?» За последние годы, в связи со строительством крупных кораблей, на малые корабли стали смотреть снисходительно. И, как бы угадав мои мысли, контр–адмирал продолжал:

— Сейчас на флоте существуют два совершенно противоположных мнения о катерах–охотниках. Одни считают, что у этих кораблей большие возможности в борьбе с подводными лодками, в конвойной и дозорной службах. Другие полагают, что их можно использовать только как рейдовые посыльные катера. Кстати, Владимир Иванович, — сказал контр–адмирал, обращаясь к начальнику штаба и доставая из кармана золотые часы с двойной крышкой, подарок наркома Военно — Морского Флота, — как идут дела на дивизионе у Гайко — Белана? Закончил ли он ходовые испытания катеров–охотников? В четырнадцать часов мне доложите!

Морозов ответил контр–адмиралу и, повернувшись ко мне, неожиданно спросил:

— А вы помните Глухова, боцманом служил на сторожевике «Альбатрос»? Еще учился у меня штурманскому делу. Так он сейчас командиром звена катеров у нас плавает!

Я вспомнил этого скромного белобрысого старшину с облупившимся носом и обветренным лицом. Он часто бывал в каюте у флагманского штурмана Морозова. Морозов учил Глухова ведению штурманской прокладки, знанию лоции и многим другим мореходным премудростям.

— Ну, что ж, можете идти! — сказал контр–адмирал. — Начальник штаба познакомит вас со всем хозяйством.

— Соединение у нас огромное, — глуховатым голосом говорил Морозов, когда мы вышли от контр–адмирала, — и называется ОВРГБ, что означает охрана водного района главной базы Черноморского флота. У нас несколько дивизионов новейших базовых тральщиков — красавцы корабли! Два дивизиона сторожевых катеров, их еще называют МО — малые охотники за подводными лодками, и другие корабли и части. Сейчас мы с тобой кое–что посмотрим!

Морозов вызвал дежурный рейдовый катер под синим брандвахтенным флагом, и мы отправились по севастопольским бухтам.

Надо сказать, что это был уже не тот веселый и беспечный Севастополь конца двадцатых и начала тридцатых годов, который я знал, город, куда прибывали почти все курортники Крыма, чтобы затем на автобусах через знаменитые Байдарские ворота разъехаться по Южному берегу. Город стал как–то строже, курортников принимал Симферополь. Изменились и многие порядки в Севастополе, он поистине был теперь военно–морской крепостью.

Мы идем по Южной бухте. В глубине ее, почти у вокзала, стоят буксиры, гидрографические и вспомогательные суда. Справа, на размытых крутых холмах, лепятся белые домики с черепичными крышами — Корабельная сторона, оттуда к морю вытягивается Павловский мысок с четырехугольной башней метеостанции. Слева, у знаменитой Минной стенки, — эсминцы и лидеры, пожалуй, самые совершенные и быстроходные корабли того времени. Рядом — Графская пристань с воздушной колоннадой наверху, возле нее — небольшой корабль «Брандвахта».

— Наше хозяйство, — говорит, усмехаясь, Морозов. — Регулирует движение кораблей на рейде и в гаванях.

А на просторах Северной бухты, на бочках–якорях стоят крейсеры и грузно сидит в воде линейный корабль «Парижская коммуна». На выходе в море высится Константиновский равелин.

— Здесь находится наша охрана рейда, — продолжает Морозов, — и боновое хозяйство. Есть еще у нас и другие корабли и части. Мы ведь охраняем обширный водный район на подступах к главной базе, несем дозор, следим за порядком во всех бухтах Севастополя. Соединение новое, работа увлекательная! Так что засучив рукава — приступай!

Действительно, «хозяйство» большое и мне мало знакомое. Надо основательно изучить корабли, их тактико–технические данные, возможности использования. Ведь мне предстоит работать помощником начальника штаба по оперативной части.

Идя рядом с Морозовым, я присматривался к нему. Заметно постарел он за эти годы: близорукий, в очках, и походка своеобразная, не совсем военная. Но главное, что бросилось в глаза: командир соединения и начштаба удачно дополняли друг друга. Фадеев нетерпеливый, порою резкий, очень активный, что называется, сгусток энергии; Морозов несколько медлительный, с московским певучим говором, задумчивый, даже флегматичный.

Ну что ж, будем работать в новом соединении!

Глава вторая

Весна в 1941 году в Крыму была ранняя. Уже в первой половине марта стаял снег, а море, как известно, в районе Севастополя вообще не замерзает. Корабли Черноморского флота в ту весну много плавали. Наши БТЩ — базовые тральщики, и катера МО заглядывали в базу только для пополнения горючим и продовольствием. Много новых кораблей входило в строй. Я помню торжественные и волнующие церемониалы подъема военно–морского флага на них. Ныло праздником для всего соединения видеть, как вспыхивал на ветру новенький красный вымпел и бело–голубой кормовой флаг на флагштоке.

Уже в июне, раньше обычного, корабли Черноморского флота вышли в море на большие учения, с высадкой десанта на побережье. Учения проводились совместно с Одесским военным округом, и руководил ими начальник Главного морского штаба адмирал Иван Степанович Исаков.

Севастополь тоже участвовал в учениях флота. С моря на город шли самолеты «противника», ревел гудок Морского завода, стонали сирены кораблей. Черная дымовая завеса заволакивала бухту и берега.

По улицам сновали команды местной противовоздушной обороны, пожарные машины. Едва какой–нибудь неосмотрительный гражданин появлялся в воротах своего дома, как его хватали ретивые сандружинники, говорили: «Вы ранены!» — и, уложив на носилки, везли на машине с красным крестом. Еще хуже было при объявлении химической опасности. Как сказочные чудовища, в масках выскакивали санитары и влекли «пострадавшего» на обмывочный пункт. И боже вас упаси выказать недостаточно уважения энтузиастам химической обороны: вы уже не скоро выйдете на солнечный свет, вас подвергнут особенно тщательной обработке.

Но вот учения закончились, и к вечеру двадцатого июня корабли Черноморского флота возвратились с моря в свою главную базу — Севастополь. На рейде стояли линейный корабль «Парижская коммуна», крейсеры «Красный Крым», «Красный Кавказ». «Червона Украина», новые крейсеры «Ворошилов» и «Слава», у стенки — эскадренные миноносцы и подводные лодки. В бухте вместе с нашими тральщиками и катерами–охотниками находились и катера морской пограничной охраны под зеленым флагом, они также участвовали в учениях.

В городе уже не было светомаскировки, ушли пожарные машины. Но хотя учения закончились и корабли вернулись на базу, флот еще не перешел на повседневную службу, а оставался в повышенной готовности.

Возвратившиеся с моря тральщики и катера–охотники покрылись, как изморозью, соленым налетом, рынды позеленели от черноморской воды, обгорела и шелушилась краска на корабельных трубах. Надо было навести образцовый порядок на палубах, в каютах и надстройках, и этому была посвящена суббота двадцать первого июня.

В бухте, у длинной гранитной набережной, отдав якоря и перебросив сходни, выстроились в ряд низкобортные тральщики с красными и синими марками на трубах. Они легко покачивались на мелкой зыби, заходившей в бухту, и стальные швартовы растягивались и скрипели. Только сегодня все тральщики собрались вместе. Обыкновенно они месяцами плавали в море, изредка появлялись в базе, их издавна называли тружениками моря. Красивые, отечественной постройки корабли с аккуратным мостиком, с чуть наклоненной трубой, с длинным узким корпусом и низкой, почти у самой воды палубой, с ярким вымпелом на мачте радовали сердце каждого моряка.

Бухта, расширяясь на восток, образовывала глубокий естественный ковш. Здесь, как стая чаек, уселись на воде у плавучего бона самые молодые и малые корабли нашего флота — катера–охотники за подводными лодками. Это были небольшие крепкие суденышки, хрупкие на вид, но очень выносливые. Деревянные и легкие, эти корабли лихо держались на волне и отчаянно кренились во время свирепых штормов. На них плавали отборные команды. Здесь создавалась славная семья моряков–катерников.

Сейчас на кораблях и катерах был аврал, на пристани матросы стирали робу, полным ходом работала береговая баня.

База, база! Как много значила она для моряков этих утлых кораблей, когда в течение многих суток палуба уходила из–под ног, набегала крутая волна и от соленой воды и солнца на обветренное лицо ложился крепкий морской загар.

Берег под ногами еще покачивается, соль еще щиплет лицо и ест глаза, но вскоре земля уже кажется вам устойчивой, из крана колонки льется чудесная холодная береговая вода, а невдалеке виднеется базовая баня и вьется из дверей сизый парок.

…Хоть и продолжителен июньский день, но и ему приходит конец. Солнце медленно опускается в синее море, Остывают накалившиеся за день поручни и железные надстройки корабля. Слышны свистки боцманских дудок, моряки сходят на берег. Один за другим отправляются переполненные автобусы; постепенно ослабевает дневной шум, над бухтой водворяется тишина.

Нагретый в течение дня горячий воздух еще держится над сушей, но береговой бриз приносит от Херсонеса запахи степных трав и вечернюю свежесть.

Темнеет. Зарябило море, всплеснула на середине бухты рыба, простуженно загудел буй — это, разводя волну, торопливо прибежал в базу рейдовый катер. В вечерней тишине отбивают склянки, и на дежурном корабле, на ноке, загорается синий огонь. Не все моряки ушли отдыхать на берег. В море ходят дозоры, в базе дежурят корабли, у пушек в готовности комендоры, а в машинном отделении — мотористы.

Над Севастополем, над Приморским бульваром — отсветы множества огней. В бухту доносятся приглушенные звуки оркестра. Севастополь отдыхает: в Доме офицеров флота вечер командного состава и их семей, концерт киевского теаджаза, в кино «Ударник» — веселая «Сорочинская ярмарка», на Краснофлотском бульваре — «Музыкальная история», на Приморском — танцы. А в средних школах города — выпускные вечера, балы молодежи.

Последним уходит от двухэтажного белого домика штаба, где тополя, как часовые, вытянулись у крыльца, «газик» — вездеход начальника штаба Морозова. Я провожаю его.

— Завтра будет у тебя выходной день, а сегодня закончи отчет, — говорит Морозов, садясь в машину.

«Газик», блеснув фарами на повороте дороги, исчез в темноте.

Теплая июньская ночь плотно накрывает землю; зажглись крупные ясные звезды. Я немного помечтал о намеченной на завтра поездке с женой в Балаклаву, о предстоящей рыбалке, о припасенной к выезду бутылке душистого «Букета Абхазии» и засел за отчет.

Около полуночи, захватив с собой последний номер «Морского сборника», я зашел в рубку оперативного дежурного по соединению. Дежурил в ту ночь капитан–лейтенант Иван Васильевич Щепаченко, очень спокойный, старательный и скромный офицер. Я спросил его, как идет служба.

— Субботний день, хлопот немного. Выход в море на завтра — воскресенье — никто не запланировал, ночных полетов самолетов тоже нет. Флот отдыхает. Недавно выпустил в море буксир с баржей и все. Тишина!

Наш оперативный дежурный по соединению командовал открытием бонов заграждения, выпускал корабли и принимал их, когда возвращались с моря, и поэтому всегда знал обстановку. Я пожелал Щепаченко спокойного дежурства и ушел в помещение офицерского состава. Сквозь дрему слышал, как возвращались с берега уволенные в город и как отзвонили полночные Кремлевские куранты.

…Проснулся внезапно. Тревожно, непрерывно и резко звонили колокола громкого боя, хлопали двери и слышались отрывистые голоса. Матрос–посыльный тряс меня за плечо: «Тревога!»

На ходу застегивая китель, я поспешил к штабу. «Ученье продолжается, что ли? Но ведь был уже дан отбой! В чем дело?» Слышен был рев сирены, сигнальные выстрелы береговой батареи, что означало большой сбор по флоту!

Во дворе, нетерпеливо фыркая моторами и мигая фарами, стояли автобусы и грузовики. Пристегивая на бегу подсумки, в машины забирались матросы–оповестители. Надо было вызвать и доставить на корабли всех уволенных в город.

Когда я подбежал к штабу, у подъезда уже стоял «вездеход» начальника штаба. Вскоре прибыли командир соединения Фадеев, командиры дивизионов. Флот переходил на высшую оперативную готовность. Корабли приступили к дополнительной приемке боезапаса, продовольствия и других видов снабжения. Все были заняты напряженной работой и находились на своих местах.

Так прошло около часа, и вдруг зазвонил телефон с сигнального поста на Херсонесском маяке; я в это время находился в оперативной рубке. Щепаченко снял трубку и в недоумении произнес:

— Сигнальщик слышит шум моторов самолетов в воздухе! Идут с моря на Севастополь!

— А наши самолеты в воздухе есть? — быстро спросил Морозов.

— Ночных полетов не планировалось.

— Дайте–ка трубку! — и Морозов, выслушав повторный доклад сигнальщика, сейчас же стал звонить оперативному дежурному по штабу флота. Морозов сидел в своей излюбленной позе на столе и, прижав правым плечом одну телефонную трубку, а у левого уха держа вторую, пытался правой рукой зажечь папиросу.

— Это оперативный дежурный? — кричал он в трубку. — Идут самолеты с моря. Слышишь? Что вы, черти, самолеты выпустили для проверки, что ли?

Но, видимо, оперативному дежурному по штабу флота капитану 2 ранга Рыбалко уже было известно о приближении к Севастополю неизвестных самолетов. Он ответил, что выясняет, чьи это самолеты. Наших в воздухе нет.

Это было в 3 часа 07 минут 22 июня…

Зазвонил телефон прямой связи с нашим сигнальным постом на Константиновском равелине. Щепаченко доложил Морозову, слегка запинаясь, что пост на равелине тоже слышит шум моторов самолетов. Это было уже совсем возле нас. Я выбежал из штаба на крыльцо. Белые лучи прожекторов резали, как ножницами, черное небо и вдруг, скрестившись в одной точке, осветили самолет. Серый, чужой, без опознавательных знаков, он шел, крадучись, на большой высоте.

Неожиданно и громко ударили зенитные пушки береговых батарей, огненные трассы понеслись к самолету. 3 часа 13 минут… Открыли яростную стрельбу тральщики, стоящие у причалов, и катера–охотники. Стреляли не только из пушек, но из пулеметов и даже винтовок. Осколки градом сыпались на землю. Самолет был уже не один, их насчитали около десяти. Первый отвернул с курса, и тотчас от него среди разрывов снарядов отделились два серых комочка, раскрылись парашюты и стали медленно падать.

«Пушки стреляли боевыми снарядами, самолет сбросил парашютный десант. Война!» — мгновенно пронеслось в голове.

А парашютисты опускались прямо в море, где–то на внешнем рейде. Теперь их в воздухе было уже много.

В темноте слышу разговор:

— Парашютисты спускаются на Северную сторону!

— Нет, это левее, — утверждает чей–то спокойный голос, — видишь, они падают прямо в море! — В открытую дверь слышно, как дежурный офицер Щепаченко передает по телефону приказание контр–адмирала: «Дежурным катерам–охотникам лейтенанта Глухова выйти в море и захватить парашютистов».

На крыльцо вышел Морозов, увидав меня, сказал:

— Комфлота приказал открыть огонь по неизвестным самолетам. А дежурным катерам немедленно выйти и захватить парашютистов. Добеги до стоянки катеров и проверь!

Я бросился бегом к пирсам, и тотчас где–то в степи, в стороне Херсонеса, раздался сильный взрыв, и яркое оранжевое пламя раструбом врезалось в темноту ночи. Я видел оранжевый взрыв как во сне, как в какой–то замедленной киносъемке; он потряс меня. Испугался ли я в тот миг? Не знаю, но этот первый взрыв я запомнил на всю жизнь, хотя во время войны и особенно в дни третьего наступления фашистов приходилось видеть несравненно более страшные картины. Через несколько минут еще два сильных взрыва прогремели в Севастополе.

В грохоте зенитной стрельбы и тяжких взрывов незаметно кончилась ночь. Стрельба прекратилась, в небе не было ни вражеских самолетов, ни парашютистов. В воздухе спокойно барражировали наши истребители.

Возвратившиеся с моря командир дежурного звена Глухов и командиры катеров–охотников доложили, что в воду упали не парашютисты, а большие черные бомбы. Позже выяснилось, что фашистские самолеты сбросили не бомбы, а магнитные мины с целью заблокировать Черноморский флот в его главной базе, не дать возможности кораблям выйти в море. Но благодаря своевременно открытому заградительному огню зенитной артиллерии, а также тому, что еще за час до налета фашистов флот был приведен в боевую готовность, многие мины не попали на фарватер, а оказались на больших глубинах или на суше.

Одна магнитная мина упала и взорвалась у памятника затопленным кораблям. Позже я ходил смотреть на чудом уцелевшую стройную колонну. Устояла она и до конца обороны, несмотря на непрерывную бомбежку и артиллерийский обстрел Севастополя. Вторая мина упала на перекрестке улиц Щербака и Подгорной, был разрушен жилой дом. Корабли флота не пострадали.

Рассветало. За Мекензиевыми горами медленно поднималось солнце. Утро было свежее и бодрое, ясно вырисовывались у здания штаба за низкой деревянной оградой островерхие тополя. Возле них был разбит цветник.

Мы любили наш сад. Кто подолгу бывает в море, тот больше других любит и поле, и лес, и зеленую траву.

Сейчас на клумбе были затоптаны настурции: кто–то ночью бежал напрямик в штаб. Из колонки водопровода медленно вытекает на землю вода, лежит неразвернутым гибкий шланг, и некому и некогда теперь поливать цветы. Во второй половине дня всех офицеров штаба собрал в рубке дежурного капитан 2 ранга Морозов. Здесь были мои товарищи, сослуживцы, с которыми придется воевать рядом плечом к плечу.

Непосредственный и подвижный флагманский связист Кучумов сидит у телефона и теребит центральную — проверяет связь со штабом флота. Медлительный и важный капитан 2 ранга Федоренко уточняет схему управления зенитным огнем кораблей, а флагманский штурман Дзевялтовский наносит на карту замеченные места падения вражеских мин. Нет только флагманского минера Щепаченко, он уже вышел в море на траление.

— Обстановка, я думаю, всем ясна — началась война с фашистами, — говорит начальник штаба.

Я сижу у открытого окна, и мне видно и слышно, как к причалам, где стоят катера–охотники, подходит автомашина, и начальник боепитания техник–лейтенант Шенель зычно командует, сгружая боезапас. Связисты во главе со старшиной Белым разматывают и тянут телефонные провода. С кораблей снимают всякие огнеопасные вещи: подшивки старых газет, лишние деревянные предметы.

— Постановкой мин с самолетов фашисты пытались заблокировать наш флот в Севастополе. Они рассчитывали застать нас врасплох, но не вышло. Черноморцы встретили фашистов огнем! Была ли внезапность? Как сказать. Мы привели в готовность корабли заблаговременно, до налета вражеской авиации. Наша задача теперь — уточнить места падения мин и нанести на карту. Этим будут заниматься мой помощник Дубровский и штурман Дзевялтовский. Сейчас уже надо организовать и выставить наблюдателей на берегу и на воде на случай повторных налетов и минирования. По неточным данным, при отражении налета сбито три самолета фашистов. Мы видели, как загорелся и упал в море один, сбитый батареей лейтенанта Зернова. Остатки самолета будут поднимать водолазы, — продолжал Морозов. — Сегодня утром наши корабли уже приступили к тралению. Флот может выйти в море в любую минуту. Поэтому командующий флотом приказал нам принять все необходимые меры для безопасности плавания кораблей. В этом наша основная задача.

Фарватер должен быть чистым!

Глава третья

…Война.

Только накануне вечером после большого учения я был на корабле у своего приятеля Виктора Трясцина. Туда же забежал по делу и штурман соединения Иван Иванович Дзевялтовский. Все трое мы вместе служили в тридцатых годах на торпедных катерах на Дальнем Востоке в одном дивизионе.

Дружба — удивительное дело, она сводит вместе, казалось бы, совсем различных людей. Увлекающийся и порывистый Иван Иванович Дзевялтовский с ярким румянцем и пухлыми губами на молодом, почти юном лице, носивший тельняшку зимой и летом и широчайшие брюки клеш, и подтянутый, строгий, с высокими залысинами, с мужественным суровым лицом и глуховатым голосом, сдержанный и всегда застегнутый на все пуговицы Виктор Трясцин были большими друзьями.

Мы о многом говорили в тот вечер. Обстановка тревожная, на Западе война. Если повернуть ручку радиоприемника, то из эфира вырвутся громыхающие марши гитлеровских орд, топчущих чужую землю. Война затопила почти всю Европу. В начале апреля фашисты напали на Данию и Норвегию, через месяц вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург, затем вышли к Па–де–Кале и начали бои за Париж. На днях газеты сообщили, что «сумасшедший» Гесс, подручный Гитлера, прыгнул с парашютом на Британские острова к своим довоенным друзьям.

Все чаще и чаще в нас вспыхивала тревога за свою Родину, за судьбу Отечества. Война вплотную подошла к нашим границам. Все чаще каждый из нас мысленно обращался к себе с суровым вопросом: «Все ли у тебя готово, если начнется война?»

Нашему поколению, рожденному в 1908–1910 годах, не пришлось участвовать в битвах гражданской войны. Но мы жили романтикой этих боев, мы пели песни тех времен.

Мы устраивали военизированные походы и, построившись по четверо в ряд, с песнями проходили по притихшим ночным улицам заводского поселка:

Там вдали, за рекой, засверкали огни,

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов из буденновских войск

На разведку в поля поскакала…

У нас не было винтовок, и мы обижались на свою судьбу за то, что не успели родиться раньше, что мы не были в Каховке и Триполье, не перебирались вброд через хмурый Сиваш.

Многие из нас, когда возмужали, по путевкам волкомов комсомола ушли в военные школы и военно–морские училища.

Откуда пареньку, выросшему на степных просторах центральной России, у тихого заросшего камышом и белыми кувшинками Северного Донца с его заводями и ставками, покрытыми мелкой зеленой ряской, откуда этому парнишке полюбилась такая беспокойная и могучая стихия — море?

Наверное, прочитанные книги навеялп эту любовь. Ветер степных равнин надувал белые занавески окна, и казались они парусами трехмачтового брига у коралловых островов неизвестного моря.

А может, тут повинны не только книги, а выжженные в памяти огневые дни 1918 года, когда в черноземных равнинах и перелесках завихрились черные ленточки на чубатых крепких головах черноморских матросов. Они прошли через южные степи до центральных широт России.

Лихие матросы с бесшабашной храбростью, перевалясь в седле, рубили белогвардейскую нечисть и несли революционный порядок в затерянные хутора и села. Прошелестели ленточки на бескозырках, промчались отряды в распахнутых бушлатах, а слава о них и легенды о них остались в веках. А потом партия и народ призвали комсомол на укрепление флота, И пела в те дни задорная комсомолия:

Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду двадцать лет!..

Двадцатилетними светловолосыми парнишками отправлялись мы на Балтику. Во флотском экипаже надевали на нас бескозырки без ленточек, коробом стоящую парусиновую робу, и мы становились в ряды молодых краснофлотцев. Так начиналась новая жизнь.

Затем дни учебы в старейшем училище военморов — Высшем военно–морском имени М. В. Фрунзе в Ленинграде. Этому училищу уже более двухсот пятидесяти лет. Оттуда вышли будущие флотоводцы Ушаков и Нахимов, Корнилов. Бутаков и лейтенант Шмидт. Зимой учеба от света до света, а летом кургузый буксир увозил курсантов в Куьнштадт, где у «Усть–рогаткп» дымили низкотрубные миноносцы, грозно высились линкоры, а на Якорной площади встречал нас адмирал Макаров на каменном пьедестале.

В Кронштадте мы поднимались по трапу легендарного крейсера «Аврора» и шли сейчас же на бак, где стояло с медной дощечкой–надписью шестидюймовое орудие, стрелявшее по Зимнему дворцу.

А затем мы уходили в плавание на крейсере «Аврора» и учебном корабле «Комсомолец». Дальние доходы через Балтику и Северное море, вдоль берегов Норвегии к Архангельску и Мурманску. Заходили корабли в неподвижные фиорды, в небогатые гавани малолюдных и чистых городов, с рыбацкими парусниками на рейде.

Но проходит время — и забыты курсантская роба, дортуары общежитии, пирамиды винтовок и училищный плац. Надев китель с нашивками на рукавах, фуражку с козырьком и морской эмблемой и стянув скрипучими ремнями новенькие чемоданы, мы разъезжаемся по флотам на Балтику, на Черное море. И начал я службу командиром РККФ (слово офицер тогда не применялось) в Севастополе на торпедных катерах.

Но большая у нас страна, и надо крепко охранять ее границы, надо было строить Тихоокеанский флот. И вот эшелон с торпедными катерами на платформах гремит уже на стыках рельсов и полустанках снежной Сибири и мчит нас на край необъятной Родины, в далекий Владивосток. Он лежит, окруженный крутыми сопками, у глубокой гавани с романтическим названием Золотой Рог.

На Дальнем Востоке война стучалась к нам каждую ночь провокационными выстрелами на границе, полетами «заблудившихся» самолетов, пограничными конфликтами. Она поднимала нас ночью по тревоге, не давая забыть слова погибшего в этих водах адмирала Макарова: «Помни войну». Уже в те дни мы знали, что такое многодневная светомаскировка. Мы грузили по тревоге боевые торпеды с рогатыми «усами» ударников, спали по–походному — в комбинезонах.

А потом война заполыхала в далекой Европе — в огне была Испания, прекрасная свободолюбивая страна гордого народа. Кто из нас не мечтал тогда отправиться в Испанию, сразиться с фашистами!

И вот я снова вернулся к ласковому Черному морю. И здесь, так же как и на Тихоокеанском флоте, отчетливо услышал тревожный и частый пульс войны. Она у наших границ, и нам надо «помнить войну».

А теперь она пришла. Да, действительно, мы опоздали: революцию и гражданскую войну делали без нас. Но на долю нашего поколения выпали не менее трудные и большие дела.

Наступило утро первого дня войны. Оно вставало свежее и прекрасное, такое же, как и вчера, как всегда в эту пору, но день сегодня начинался иначе.

Суровые и тревожные тени лежали на кораблях и причалах, на крышах домов и листьях деревьев. Большой рыжий репродуктор высоко висел на столбе над белой площадью, где мы слушали военные сводки. Они были тревожными и короткими, как телеграммы о постигшем человека горе.

С началом войны изменились и люди, даже внешне: не было больше форсистых белых кителей, лихих нахимовских Фуражек. Матросы носили теперь синие береты, а мы — фуражки без чехла, пистолет на поясе. Люди стали более подтянутыми и строгими; лица их сосредоточенны и суровы.

…Лишь через несколько дней после начала войны я смог, наконец, отправиться к себе домой, на улицу Пирогова. Как и что там? Ведь я ушел еще в мирные, довоенные дни… Медленно иду по таким знакомым и тысячу раз исхоженным нешироким улицам Севастополя. Город тот и как будто не тот! На «пятачке» Приморского бульвара не слышно веселого смеха гуляющих, матросской шутки. Торопливая походка прохожих, напряженные лица и военные патрули на перекрестке.

В военном городке тихо и безлюдно. Многих матерей с детьми по решению горисполкома вывезли из города в близлежащие села. Я смотрю на окна, заклеенные белыми полосками бумаги, на крыши, где устроены наблюдательные вышки. На площадке, где раньше в куче песка играли дети, инструктор МПВО проводит показательное занятие по тушению зажигательных бомб. Я вижу внимательные лица женщин, а инструктор, как кузнец, хватает железными клещами шипящую зажигалку и сует ее в кучу песка.

Милые, хмурые лица… Вот какому делу теперь приходится вам обучаться! Я тихонько отзываю жену, и мы медленно поднимаемся к себе на второй этаж. Все по–прежнему в нашей уютной квартире, газеты стопкой скопились за несколько дней. Я с грустью смотрю на книжную полку, на неразрезанный толстый журнал, книги… Долго им еще придется ждать своего хозяина.

Жена глядит с надеждой на меня. Я знаю, она хочет сказать, что ей нужно остаться, что она никогда не покинет Севастополя, будет здесь, несмотря ни на что, как и все. Но ей надо уехать — она вскоре должна стать матерью.

На другой день я провожаю жену. На привокзальной площади тихо расположились лагерем отъезжающие, их много. Переполненные поезда, кажется, вне всяких расписаний отходят от небольшого севастопольского вокзала. Это уже не тот сияющий чистотой вокзал, каким я знал его раньше, но, несмотря на множество людей, нет сутолоки. Все озабочены и немногословны. Я вижу, как уступают в переполненном вагоне место жене, ставлю ее чемодан, и мы прощаемся. Мы прощаемся надолго. Я стою на платформе вокзала и смотрю, не отрываясь, на окно вагона, на любимое, родное лицо, а поезд, постепенно набирая ход, скрывается за поворотом.

Глава четвертая

Больше всего не любили на кораблях нашего соединения ясные сумерки и лунные ночи, те светлые и спокойные сумерки и ночи, о которых любят писать поэты.

И было за что не любить. В такую пору фашисты повадились сбрасывать с «юнкерсов» магнитные мины, подвешенные к светло–зеленым парашютам. Прожектору и зенитчикам обнаружить парашюты было трудно. А мина с большой высоты на стропах парашюта тихо, как видение, скользила к воде. Всплеск — и мина ложилась на грунт, часовой механизм начинал отсчитывать заданное время.

Наткнувшись в первые дни войны на огонь зениток, враг стал хитрить. Теперь он посылал вперед самолеты–бомбардировщики. Они приближались к Севастополю на большой высоте и принимали на себя ярость зениток и истребителей, а в это время скрытно, воровски, чтобы не обнаружить себя, в серебряном лунном свете или в смутных сумерках подкрадывались самолеты–миноносцы «Ю-88» и на планирующем полете высыпали на рейд и фарватер свой смертоносный груз.

Много хлопот доставляли нашему штабу и кораблям эти ночные налеты авиации. Ночью точно определить места сброшенных мин было очень трудно. С этой работой одним минерам было уже не справиться. В борьбу с магнитными минами включились сигнальщики и специальные наблюдатели.

Теперь уже каждую ночь, едва в луче прожектора мелькнет зеленый парашют, его спешат запеленговать с кораблей и береговых постов, с катеров и шлюпок, расставленных на рейде, на створах и в севастопольских бухтах. Но не всегда вовремя удается обнаружить вражеский самолет, и тогда только белый всплеск на воде покажет, куда успела упасть донная мина.

Начальнику штаба Морозову, флагманскому штурману Дзевялтовскому и мне приходилось ночами сидеть у телефонов, принимая от наблюдателей донесения, наносить на карту места сброшенных мин. Мы завели на них учет, каждая числилась под своим номером, с указанием, когда сброшена. Все это хранилось в ставшей потом знаменитой «голубой папке».

Минный офицер — основной труженик нашего соединения, где мины и тралы, глубинные бомбы и подрывные патроны являются главным оружием. А у штурманов что же, кажется, не очень воинственная специальность: нет у них ни гремучих мин, как у минера, ни оглушительных пушек, как у флагманского артиллериста Федоренко, который так и ходит с ватой в ушах целый день и уже привык переспрашивать каждое слово по два раза. Артиллеристу и минеру после похода дел невпроворот: материальная часть нечищеной стоять не любит. Другое дело у штурмана: пришел корабль в базу — сворачивай карту в трубку и с мостика долой — мили подсчитывать. Но так только кажется. А на самом деле штурман на корабле должен быть мастером на все руки, должен досконально знать все специальности. Без штурманских расчетов ни минер, ни артиллерист в атаку не выйдут.

«Штурман, курс», «Штурман, пеленг!», «Штурман, скорость!», и только тогда ложится корабль на боевой курс. Поэтому и командиры кораблей у нас в соединении из штурманов выходили.

Но на тральщиках работы штурману еще больше. Контр–адмирал Фадеев как–то сказал: «Штурман первым минером должен быть!» Пришлось Ивану Ивановичу Дзевялтовскому овладеть и минно–тральным делом. Здесь, на кораблях–тральщиках, ни минное поле выставить, ни фарватер протралить без штурмана нельзя.

Целую ночь работает над картой флагманский штурман Иван Иванович, а утром, только разольется над Инкерманом заря, заводит у пирса моторы рейдовый адмиральский катер.

Погрузив на открытую корму, где раньше стоял лихой крючковой, тральные вешки, катер готовится в опасный рейс. С рассветом на пирсе появляется флагманский штурман Дзевялтовский, вместе с ним молодой черноволосый штурман дивизиона Чугуенко. В руках Иван Иванович бережно держит небольшой деревянный ящичек. В нем заключен старинный мореходный инструмент — секстан. Работе с ним Дзевялтовский учился еще на учебном корабле «Комсомолец».

Каждый раз, отправляясь в море для постановки вешек, штурманы первыми проходили над сброшенными минами.

Иногда, возвратившись с моря, Иван Иванович шутил: «А сегодня я слышал, как грузило вехи ударилось о мину!»

Но Иван Иванович полюбил эту работу. Он всегда мечтал об опасностях морской службы, о смелом подвиге на войне. Еще во время учебы в военно–морском училище он с благоговением читал высеченные золотыми буквами на мраморной доске имена героев–курсантов, потушивших горящие морские мины на Кронштадтском форту «Павел». Он знал о подвиге комендора эсминца «Гавриил» Богова, потопившего в 1919 году метким выстрелом подводную лодку интервентов.

Он и на торпедные катера пошел служить потому, что видел в стремительных атаках безудержно мчавшихся катеров огромное мужество и риск.

Штабные работники не раз просили Ивана Ивановича привезти с моря парашют от магнитной мины, да все не удавалось. А парашют устроен так: едва мина коснется воды, замок открывается, парашют, отделившись, уходит на дно, и мина тонет.

Однажды ранним утром, когда Иван Иванович ставил буйки и вешки на внешнем рейде и, уже закончив работу, собирался возвращаться в базу, катер вдруг потерял ход.

Старшина включил мотор, а катер ни с места, только дым пошел из моторного отсека, как будто кто–то ухватил за винт и не отпускает. Иван Иванович перегнулся за борт и увидел, что на винт что–то намоталось. Зацепили отпорным крюком, стали тащить, смотрят — из воды появляются стропы зеленого парашюта. Рулевой, бывалый моряк, финку в зубы — и за борт. Обрезал стропы и кусок парашюта, вытащили все это на катер, очистили винт и ушли в базу. А кусок парашюта, как трофей, всю воину хранился в каюте у начальника штаба.

Катер выходит на рейд. Штурманы секстаном определяют точку падения каждой магнитной мины и на это место сбрасывают вешку. Теперь кораблям известно, где лежат мины. Район ограждается буями и вехами, корабли будут следовать другим, обходным фарватером.

Но иногда мины падают и на фарватер, и в самой бухте. Тогда их надо, не мешкая, уничтожить.

На рассвете 22 июня, когда в воздухе еще слышен был гул уходящих вражеских самолетов, по приказанию контр–адмирала первыми вышли на траление деревянные катера–охотники с катерным тралом.

Десятки галсов сделали они в это утро в районе главной базы, но мин не обнаружили. Стало очевидно, что обыкновенные тралы эти мины не берут.

К вечеру первого дня войны произошло трагическое событие, которое помогло выяснить, что представляют собой сброшенные мины. Морской буксир «СП‑12» возвращался с тендровского рейда в Севастополь. «СП‑12» принимал участие в прошедших учениях и только сейчас имел возможность вернуться на базу. На траверзе бухты Карантинной, когда буксир шел по уже протраленной полосе и приближался к боновым воротам, раздался глухой и тяжелый подводный взрыв. Буксир был накрыт высоким всплеском воды и мгновенно затонул. Подошедшие к месту гибели «СП‑12» торпедные катера подобрали только пять человек, оказавшихся на плаву. Это были первые жертвы на море.

Стало ясно, что неизвестные мины лежат на дне и, главное, что взрываются они не от соприкосновения с кораблем, как обычные, а от действия его железной массы на расстоянии. Мины были магнитными. Как их тралить и уничтожать, мы не знали: магнитных тралов у нас не было, как не было и других средств борьбы с магнитными минами. В 1941 году у нас были подготовленные тральные соединения, подобно дивизионам новейших БТЩ, входившие в состав ОВРа. Однако немецкие магнитные мины оказались для нас новостью.

На имя командующего флотом, на имя командира нашего соединения от матросов и офицеров начали поступать письма с проектами и предложениями, как уничтожить магнитные мины, как обезопасить корабли.

Появилось решение: если железный корпус буксира «СП‑12» вызвал взрыв донной магнитной мины, то можно спровоцировать такой же взрыв корпусом железной баржи, а буксировать ее деревянным катером. Контр–адмирал доложил об этом Военному совету флота и получил разрешение изготовить трал своими силами и средствами. Из порта была приведена крепкая железная баржа, в нее набросали рельсов и прочего железного лома, и деревянный тральщик «Валерий Чкалов» с штурманом Сенкевичем на борту первый бесстрашно пошел по обставленному вешками минному полю.

Этого железа было вполне достаточно, чтобы вызвать взрыв магнитной мины. Но в первые дни они почему–то не взрывались.

Медленно идут мирные на вид корабли: зеленая шхуна — катер–тральщик и у него на буксире железная баржа. Буднично и спокойно следуют они по курсу и в то же время ежеминутно подвергаются смертельной опасности.

Но пока тральщик с железной баржей настойчиво и упорно ходят по невидимой голубой дороге, время идет, а корабли ждать не могут. Требовались быстрые и решительные меры для уничтожения магнитных мин, лежащих на входном Инкерманском створе. Нужно было найти способ в течение нескольких часов сделать фарватер проходимым.

И как бывает в большинстве случаев, самое лучшее решение явилось в то же время и самым простым.

Глава пятая

Налеты вражеских самолетов–миноносцев на Севастополь продолжались. Фашисты не отказались от идеи закупорить фарватер, чтобы эскадра ЧФ не могла выйти из Севастополя и активно действовать на море, не могла поддерживать фланги наших сухопутных войск Южного фронта.

Особенно частыми были налеты вражеской авиации в период с 22 июня по 7 июля. Наши посты зарегистрировали 44 сброшенных неконтактных мины. Половина их упала на подходах к Северной бухте.

Несмотря на это фашистам так и не удалось заблокировать Черноморский флот. Уже на второй день войны, 23 июня, в море для постановки минных заграждений у Севастополя выходили наш минный заградитель «Н. Островский», крейсеры «Червона Украина», «Коминтерн» и эсминцы. А в ночь на 26 июня из Севастополя вышел отряд легких сил в составе ударной группы: лидеры «Харьков» и «Москва» и группы кораблей поддержки: крейсер «Ворошилов» и эсминцы «Смышленый» и «Сообразительный». Лидеры «Харьков» и «Москва» на рассвете 26 июня должны были совместно с дальней авиацией произвести огневой налет на нефтяные баки Констанцы и разведать боем оборону главной базы фашистов на Черном море: предполагалось, что у Констанцы немцы выставили минные заграждения. На самом же деле еще за несколько дней до начала войны поставили минные заграждения у Констанцы и Сулины румынские эсминцы и минный заградитель. Позднее уже немцы продолжили этот пояс заграждений до Босфора и пышно назвали его «западный вал».

Корабли выполнили боевое задание: подожгли нефтехранилища в Констанце, обстреляли железнодорожную станцию, где находились вагоны с боезапасом, но на курсе отхода подорвался на вражеской мине и затонул лидер «Москва», а на лидере «Харьков» были повреждены котлы. Машинисты Гребенников и Каиров, идя на риск, пробирались в асбестовых костюмах в раскаленные топки и работали там по 7–8 минут при температуре 80°. Им удалось заглушить лопнувшие водогрейные трубки, и корабль смог развить скорость более 20 узлов. Это был настоящий подвиг, о котором стало известно всему Черноморскому флоту. Матросы–комсомольцы Гребенников и Каиров первыми на флоте были награждены орденами Красного Знамени.

Днем отряд легких сил возвращался в Севастополь по основному фарватеру. Для встречи кораблей в море вышли катера–охотники под командованием Гайко — Белана и группа торпедных катеров. Катера должны были перед проходом кораблей сбросить глубинные бомбы. Делалось это с целью отогнать вражеские подводные лодки, появление которых в районе главной базы считалось возможным.

Контр–адмирал Фадеев вызвал меня и приказал отправиться на торпедные катера и в море определить им район бомбометания совместно с катерами–охотниками.

Нужно сказать, что мы еще не знали о трагедии, постигшей «Москву», но все почувствовали какую–то исключительную напряженность обстановки. Я, в частности, заметил взволнованность и торопливость Фадеева в разговоре со мной: он уже знал о том, что случилось с лидером.

И вот на всем пути от Херсонесского маяка до боковых заграждений полетели в воду глубинные бомбы. В этих местах море как бы набухало, закипала вода, становилась белой, как кипяток, затем бугор лопался, вздымался стеклянный столб воды и медленно рушился с глухим и угрюмым гулом.

Сбрасывая бомбы, на катере № 011, где находились Гайко — Белан и командир звена Глухов, заметили, что вместо трех произошло четыре взрыва, причем последний был необычной силы.

Гайко — Белан спросил у Глухова:

— Сколько вы сбросили сейчас бомб?

— Три. Точно три! — подтвердил Глухов.

— А взрывов было четыре! Видишь, вешка плавает, ведь она обозначала место, где лежала магнитная мина.

По возвращении в базу Гайко — Белан доложил о происшествии контр–адмиралу, а Глухов отправился вместе с ним в штаб соединения, чтобы обозначить на карте место четвертого взрыва.

Когда Глухов направлялся в штаб соединения, он еще не предполагал, какую ответственную и рискованную работу с этого дня будет выполнять.

Лейтенант Дмитрий Андреевич Глухов начал плавать на катерах–охотниках со дня их появления на флоте.

Правда, Глухов был не новичком, не «салагой», как называют старые моряки только начинающих служить на флоте, до этого он уже прошел большую школу морской выучки: плавал рулевым на крейсере «Коминтерн», боцманом на сторожевом корабле «Альбатрос». Он хорошо знал на практике морское дело, ходил на общефлотских соревнованиях на шестерке под парусами, брал призы. Незадолго до войны Глухов окончил курсы командиров флота, и ему было присвоено звание лейтенанта.

В первый год войны ему исполнилось тридцать пять лет. Северянин, уроженец вологодских краев, лейтенант Глухов был среднего роста, худощавый, с хорошей выправкой офицер. Светлые волосы и белесые редкие брови его казались выцветшими под горячим южным солнцем, обветренное загорелое лицо свидетельствовало о том, что он часто и подолгу бывает в море, в знойный полдень и стужу не покидает открытого мостика корабля.

Придя на катера с больших боевых кораблей, где весь распорядок жизни строго регламентирован Корабельным уставом, Глухов стремился и на катер–охотник перенести лучшие традиции большого флота. Прежде всего он досконально изучил свой корабль. Это было не ново, но Глухов подошел к делу несколько иначе, чем другие. Он в совершенстве знал свою катерную артиллерию и лично руководил стрельбами.

Изучив еще на крейсере основы штурманского и рулевого дела, он продолжал и на катере совершенствоваться: «ловил солнышко» секстаном, сам вел прокладку корабля, быстрее корабельного сигнальщика разбирал флажные сигналы и принимал семафор. Но более всего удивились командиры, когда Глухов однажды, удалив мотористов на верхнюю палубу, сам запустил двигатель и отрегулировал его обороты.

Глухов никогда не отказывался ни от каких больших или малых дел, он как будто сам их искал и всегда делал все, что от него требовалось, быстро и хорошо.

Контр–адмирал Фадеев, зоркий и наблюдательный человек, как–то сказал:

— Берите пример с Глухова. Он всегда первым на работе и последним на отдыхе.

Контр–адмирал помнил Глухова по совместной службе на крейсере «Коминтерн» с тех времен, когда сам был еще младшим штурманом крейсера, а Глухов учеником рулевого.

Когда лейтенант Глухов торопливо вошел в комнату флагманских специалистов, там за широким дубовым столом трудился флагманский артиллерист Федоренко, а за другим высоким столом с чертежной доской, у открытого окна, стоя работал флагманский штурман Дзевялтовский; здесь же временно находилось и мое рабочее место. Пустовал один только стол — флагманского минера капитан–лейтенанта Щепаченко. Все светлое и темное время суток он проводил теперь на тралении или выходил на минном заградителе «Н. Островский» на постановку обширных минных заграждений, прикрывавших Севастополь с моря.

Глухов рассказал Ивану Ивановичу Дзевялтовскому о том, что произошло на море при сбрасывании глубинных бомб. Тот, отложив рейсфедер, достал из ящика стола коробку флотского табака и, набивая трубку, внимательно слушал лейтенанта.

— Любопытно, любопытно, — быстро сказал он, когда Глухов закончил. А есть ли у тебя место этого взрыва? — Иван Иванович открыл сейф и достал оттуда «голубую папку».

Глухов показал ему свою карту.

— Чудесно, просто чудесно, — сказал Иван Иванович, отыскав циркулем указанную точку у себя на карте. — Это место мины номер три, сброшенной еще двадцать второго июня. Здорово получилось.

Щеки Ивана Ивановича вспыхнули румянцем, как всегда в минуты большого волнения, и он сказал Глухову:

— Слушай. Дмитрий Андреевич, так это же замечательная идея! Можно пробить фарватер глубинными бомбами!

— Главное, надо посчитать, Иван Иванович, на какой скорости можно сбрасывать глубинные бомбы, чтобы катер не угробить, — сказал Глухов.

И Иван Иванович вместе с Глуховым принялись за подсчеты. Морякам–минерам давно было известно, что если мины поставить близко одна от другой, то взрыв одной мины вызовет детонацию другой.

— А начальство об этом знает, Дмитрий Андреевич? — нетерпеливо спросил Дзевялтовский, заканчивая расчеты.

— А как же, командир дивизиона Гайко — Белац сам видел взрыв и сейчас докладывает об этом контр–адмиралу!

Глава шестая

В тот же день контр–адмирал Фадеев побывал у командующего флотом. Возвратившись, он вызвал начальника штаба Морозова и всех флагспециалистов и передал приказание командующего флотом немедленно приступить к уничтожению магнитных мин глубинными бомбами.

— На первый раз я думаю послать на катере Леута и механика Капкина, — сказал Фадеев. — Мало ли что может случиться с катером.

Капитан–лейтенант Леут был командиром дивизиона тральщиков, он отлично знал минное дело, был мужественным и решительным человеком, к тому же пользовался у Фадеева неограниченным доверием. Он был как бы правой рукой у командира ОВР и фактически с началом войны командовал обоими дивизионами тральщиков, то есть бригадой кораблей.

В это время в готовности находился катер–охотник № 0112 старшего лейтенанта Е. А. Коргуна, его и решили послать. На нем шел и командир 2‑го дивизиона катеров. Эти мужественные офицеры во главе с Леутом были первыми, кто вышел опробовать новый метод уничтожения мин глубинными бомбами. Но результатов в тот день они не добились.

На завтра был назначен другой катер № 011, где командиром звена был лейтенант Глухов. Катер тщательно готовился к выходу на бомбометание. После обеда здесь появился высокий и худой флагманский инженер–механик Самарин. Согнувшись, он с трудом втиснул свое длиннее туловище в моторный отсек. Тотчас сыграли аварийную тревогу: «Пробоина в кормовом и течь в моторном отсеках». Натренированная команда работала лихо и с «аварией» быстро справилась.

Инженера сменил флагманский минер Щепаченко: была проверена работа расчетов при бомбометании, дополнительно приняты глубинные бомбы.

Перед вечером на катер пришел комиссар дивизиона полковой комиссар Моисеев.

Каждый из молодых моряков в детство слышал, а позже и сам читал о легендарных матросах, охранявших в Смольном великого Ленина, о балтийских моряках, штурмовавших Зимний дворец, сражавшихся на фронтах гражданской войны. Каждый мечтал встретить такого человека.

Именно таким и был Петр Георгиевич Моисеев, старый коммунист Балтийского флота, начинавший службу еще в царское время и навсегда связавший свою жизнь с флотом. Прошлое старого до костей просоленного матроса, участвовавшего в подавлении мятежа на форту Красная Горка, создавало вокруг Моисеева романтический ореол.

На катере Моисеев побеседовал с коммунистами, а затем собрал всех матросов в носовом кубрике, рассказал им последнюю сводку.

— Враг продолжает наступать на сухопутном фронте, бросает в бой все новые силы, — говорил Моисеев. — Он поднял свою авиацию против Черноморского флота. Вы сами знаете, что фашистские самолеты каждый день налетают на Севастополь. Они набросали магнитных мин, чтобы помешать плавать кораблям Черноморского флота. Вашему катеру, как одному из лучших в соединении, приказано выйти на фарватер и уничтожить магнитные мины. Задача, как видите, новая, трудная и рискованная. Но я знаю, у вас на корабле нет трусов и паникеров. Вы должны помнить, что боец, презирающий смерть, всегда побеждает! Ни при каких обстоятельствах не теряйтесь и не падайте духом, и вы победите!

Моисеев поглядывал на открытый люк кубрика, возле которого столпились матросы с рядом стоящих катеров. Они пришли послушать комиссара, каждому хотелось узнать о тем, что происходит на фронте. Всем им нужно было живое ободряющее слово этого пожилого спокойного человека. К тому же у некоторых моряков, воспитанных на том, что война будет быстротечной, что мы разгромим противника на его же территории и так же энергично и решительно, как это было на Хасане и Халхин — Голе, — наши неудачи на сухопутном фронте вызывали недоумение.

«Надо сегодня же побывать на других катерах», — подумал Моисеев, заметив, как жадно слушают его и те, кто находился на верхней палубе.

Закончив беседу, Моисеев вместе с Глуховым поднялись из кубрика наверх.

Над зеленым морем и спокойной бухтой стояла тишина. Белые облака, как дозорные корабли, медленно плыли над городом, плескалась и журчала у борта светлая вода, и порывистый ветер, врываясь в широкое горло бухты, приносил с моря освежающую прохладу.

На верхней палубе матросы окружили комиссара, и один из них, худощавый и быстрый, с нарукавным знаком рулевого на фланелевке, спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ комиссар!

— Да, — сказал Моисеев.

— А вы к нам придете на катер, товарищ комиссар? А то нашего начальства сейчас нет в Севастополе, и к нам давно никто не заглядывал.

— А ты с какого корабля? Что–то я тебя не помню, — спросил Моисеев, внимательно приглядываясь к матросу.

— С бывшего пограничного катера лейтенанта Салагина, доложил тот, — старший матрос Иван Голубец. — По тому, как он говорил, видно было, что матрос он старослужащий и человек бывалый. — Война для нас какая–то странная, товарищ комиссар, — добавил Голубец. — Кто воюет, а мы еще и живого фашиста не видели.

— Ну, это еще успеется, — улыбаясь, ответил комиссар. — Вот завтра катер Глухова мины будет подрывать — разве это не война? Да еще какая! — уже сурово сказал он. — Передай лейтенанту Салагину, что я буду у вас.

Меньше всех, казалось, беспокоился в этот день сам Глухов; он не любил высказывать вслух свои сокровенные Думы.

Уже зашло солнце и стало темнеть, когда на катер поднялся Дзевялтовский. Он прошел прямо в каюту Глухова, и они, не зажигая света, долго вполголоса разговаривали. Облака табачного дыма застревали в приоткрытых дверях каюты, вентилятор не успевал выталкивать его наружу.

Стояла душная июльская ночь. Такая, какой она бывает только на юге, у нагретого щедрым солнцем моря. И береговые предметы, и каменные постройки у мола, и сами корабли, накалившиеся за день, отдавали тепло, увеличивая духоту. Хотелось снять тельняшку и растянуться на еще теплой деревянной палубе, а еще лучше окунуться перед сном в черную и прохладную воду.

Казалось, Глухов и Дзевялтовский совсем не думали о предстоящем завтра выходе в море. Они говорили о годах своей комсомольской юности.

Глухов вспомнил бревенчатый дом над быстрой Шексной, где прошло его детство. Он рано лишился отца, который не вернулся с германского фронта. Когда принести из волостного правления похоронную бумагу, Дмитрию пришлось бросить школу: матери трудно было прокормить четырех ребят.

Работал он на маслобойном заводе. Раз в неделю возил на подводе масло и сдавал на пароход, откуда его по Шексне отправляли в город. Тогда Дмитрий впервые поднялся на корабль. Железная палуба вздрагивала под ногами, внизу, тяжело дыша, работала машина, проходили матросы, здоровенные парни в тельняшках. И Глухов упросил однажды механика парохода взять его учеником машиниста. Мечтал он уже тогда, работая в угарном чаду у машины, о большом плавании, об океанских кораблях. Так стал водником.

Шестнадцати лет Дмитрий вступил в комсомол. Занимался в кружке текущей политики, пристрастился к чтению. И столько открыл для себя неожиданного и нового! Из всего прочитанного больше всего полюбилась ему книга «Овод», и сейчас хранит ее у себя в каюте, в письменном столе.

Года через два послали смышленого паренька в областную совпартшколу. Учился Глухов хорошо и снова собирался по окончании школы вернуться на водный транспорт. Но совсем неожиданно ЦК ВЛКСМ направил его на комсомольскую работу в Узбекистан. Пришлось ехать в знойную Азию.

Два года пробыл Глухов в Узбекистане. Стал привыкать, работа с молодежью увлекала его, но в 1928 году призвали на военную службу. Глухов рассказал председателю комиссии, что хотя призывается из Узбекистана, но сам он природный водник и просит направить его служить на флот.

Так кончилась комсомольская юность Глухова. Он стал военным моряком, полюбил эту профессию и остался ей верен на всю жизнь.

…Возможно, Глухов с Дзевялтовским так и просидели бы, разговаривая, до рассвета, да в полночь начался воздушный налет. Ивану Ивановичу пришлось бежать в штаб. На кораблях объявили тревогу, но огонь не открывали, хотя прожекторы уже нащупали вражеские самолеты. Теперь и на катерах–охотниках умели определить, куда идет самолет, на какой корабль пикирует, и рассчитать, достанет ли до него катерная артиллерия.

Ранним утром на катере Глухова появился штурман Дзевялтовский. Мерно зарокотали моторы, выбрасывая черную копоть, и катер–охотник отошел от пирса, набирая скорость. Штурман шел с Глуховым, чтобы точно провести катер над минами.

Вышли на внешний рейд. Небо было чистое, розовое, море спокойное. Все выглядело обычно, ничто не говорило о той серьезной опасности, которой подвергались люди, о том риске, на который шел маленький корабль. В Севастопольской бухте теснились большие корабли. Казалось, они только и ждали сигнала «Фарватер чист», чтобы выйти в открытое море.

Глухов любил людей, с которыми шел сейчас на опасное дело, и был уверен в них. Но он знал, что неизвестность настораживает и волнует их, да и сам впервые выполнял такое необычное задание. Стоя на ходовом мостике, Глухов чувствовал, что на него внимательно смотрят матросы. Они слышат, как он спокойным голосом подает команду рулевому, они видят, как он плавно переводит ручки машинного телеграфа.

Вышел на рейд на моторном катере и контр–адмирал Фадеев, а начальник штаба Морозов в рубке дежурного, удобно примостившись у телефонного аппарата, раскрыл свежую коробку папирос «Казбек» и позвонил на сигнальный пост.

— Глаз не спускать с катера Глухова и докладывать о каждом его действии!

Несколько минут назад звонил оперативный дежурный штаба флота и сообщил: «Командующий интересуется работой катера Глухова. Докладывать обо всем немедленно!»

В 8.00 я принял оперативное дежурство по штабу соединения. Капитан 2‑го ранга Федоренко, передавая обстановку, сообщил, что ночью был налет авиации. Сброшены мины на внешнем рейде, данные — на карте; ожидается подход транспорта «Абхазия» в охранении эсминца «Дзержинский»; вышел на бомбометание на фарватер катер–охотник Глухова. Приказано за ним следить внимательно.

В 8.05 зазвонил телефон. Сигнальный пост докладывал:

— Катер–охотник продолжает бомбометание на фарватере.

В 8.10 обычный звонок.

— Катер продолжает бомбометание. И в 8.15 то же донесение:

— Катер продолжает…

Морозов удивленно хмыкнул, потушил папиросу и пошел в кабинет.

— Если что будет, сразу доложить…

И тут снова, даже, кажется, тише обычного, зазвонил телефон. Торопливым срывающимся голосом сигнальщик доложил:

— Катер–охотник подорвался, тонет!

Не успел я вслух повторить эту фразу, как подбежал Морозов и выхватил у меня трубку:

— Что там? Доложите подробно!

Наступила томительная пауза, потом начальник штаба сказал сигнальщику:

— Так, все ясно, продолжайте наблюдение, — и резким голосом приказал соединить его с дивизионом. — Дежурному катеру выйти на рейд и оказать помощь Глухову.

Прошло еще несколько напряженных минут ожидания. Снова зазвонил телефон, пост докладывал, что катер Глухова завел моторы и что с катера передан семафор: «В помощи не нуждаюсь. Продолжаю выполнять задание. Глухов».

Вскоре последовал еще один большой взрыв за кормой катера. Сигнальщик, наблюдавший за катером, доложил, что при взрыве поднялись чистые, белые глыбы воды и в середине их черный водяной столб. Это снова взорвалась магнитная мина.

К концу дня морской охотник вошел в бухту. Команда катера была построена на верхней палубе. Глухов застыл у машинного телеграфа на ходовом мостике; рядом с ним, улыбаясь, стоял Иван Иванович.

У пирса, пофыркивая, ожидала легковая машина из штаба флота. Это приехал флагманский минер, чтобы узнать результаты бомбометания. А на всех катерах и на гранитной пристани выстроились моряки, встречая Глухова и его экипаж.

Произошло это 5 июля 1941 года. В журнал боевых действий были записаны скупые строки: «Попытка уничтожить магнитные мины фашистов посредством взрывов глубинных бомб дала первый успех: были взорваны две мины».

Глава седьмая

В первые месяцы войны боевое напряжение и отсутствие опыта создавали иногда неправильное представление об обстановке на море.

Известно было, что с началом второй мировой войны немецкие подводные лодки вели ожесточенную подводную войну против кораблей английского флота. Поэтому и наши корабли, плавая на море, принимали все меры предосторожности против возможных атак подводных лодок.

При входе и выходе кораблей из Севастополя катера–охотники проводили «профилактическое» бомбометание. Впереди по курсу идущих кораблей они сбрасывали глубинные бомбы, грозное оружие против подлодок.

Неудивительно, что в первые дни войны к нам в штаб стали поступать сведения о появившихся на Черном море перископах. Базовый тральщик «Щит» на переходе морем у Сарыча якобы обнаружил перископ, сбросил бомбы, но результатов не наблюдал. Позже тральщик «Взрыватель», следуя в охранении громадного транспорта «Днепр», на подходах к Севастополю также заметил перископ, атаковал глубинными бомбами, но безрезультатно. И были ли это подводные лодки, оставалось неизвестным. А доклады об обнаруженных перископах продолжали поступать к нам, в штаб ОВРа.

— Перископ! Перископ! — докладывали с кораблей и сигнальных береговых постов, и даже отдельные граждане сообщали, что якобы видели с берега перископ. Звенели телефоны, донесения поступали на всем пространстве Черного моря, и особенно в районе Евпатории — Балаклавы. Если вражеская подводная лодка здесь существовала, то она выбрала выгодную и опасную позицию на подходах к Севастополю: там проходил фарватер и можно было наблюдать и те корабли, что шли с моря к Севастополю, и те, что выходили из порта.

Но могла ли подводная лодка проникнуть в «мешок», образованный минными полями, если наши корабли ходят по скрытым фарватерам? Этот вопрос обсуждался вечером в кают–компании, и флагманский штурман Иван Иванович, как всегда категорически, заявил:

— Очень просто! Подводная лодка увязалась за каким–нибудь тихоходным транспортом, идущим по фарватеру с моря в Севастополь, и прошла у него на хвосте!

Как бы то ни было, но в конечном счете на поступающие доклады о появлении перископов надо было реагировать.

Контр–адмирал принял решение поставить в районе Херсонесского маяка морской охотник с гидроакустикой и глубинными бомбами. Правда, он и раньше находился здесь в дозоре, но сейчас его, по выражению начальника штаба, «сдвинули в угрожаемый квадрат».

Морской охотник под командованием лейтенанта Остренко пришел в назначенный район с наступлением темноты на малом ходу, с затемненными огнями. Первая ночь на позиции прошла спокойно, ничего обнаружено не было.

Как только забрезжил рассвет, катер–охотник ушел к высокому берегу, где у подмытых вечной работой моря древних каменных скал образовались промоины и пещеры. Здесь он и отстаивался до наступления темноты. Днем поиск подводной лодки в этом районе производили самолет МБР‑2 и звено катеров–охотников. С наступлением темноты снова выходил на позицию катер лейтенанта Остренко.

Так продолжалось несколько дней. Экипаж охотника наблюдал, как проходили от кавказских берегов груженые транспорты в охранении боевых кораблей (это доставляли в Севастополь запасы продовольствия и снаряжения), как выходили на фарватер тральщики и дрались в воздухе самолеты. Перископ подводной лодки в эти дни ни разу не удалось обнаружить.

Остренко знал, что в ближайшие дни предполагается выход эскадры флота в море, и это настораживало его. Каждую ночь, набросив на плечи шинель, он сидел на мостике катера. Спокойное, широкое и красноватое от избытка здоровья лицо его было серьезно и сосредоточенно. Дежурный акустик внимательно вслушивался в подводные шумы. Сигнальщики зорко следили в ночном полумраке за водной поверхностью.

Провизия и вода на морском охотнике были уже на исходе. А подводная лодка или переменила позицию, или играла в «кошки–мышки», как определил Остренко.

Но недаром Остренко когда–то был известным очаковским рыбаком. Он знал: чтобы взять добычу, надо иметь терпение и выдержку. Если подводная лодка почему–либо и отлеживается на грунте, то она в конце концов покажет себя. Командир говорил своим матросам:

— Катер–охотник на то и называется «охотником», чтобы уметь выслеживать и выжидать!

При этом он поглаживал свою жесткую рыжую бороду, которую холил и берег с первых дней войны. Первое время его так и прозвали на дивизионе — «человек с бородой», а потом к бороде привыкли, так как многие моряки обзавелись тогда если не бородами, то уж усами обязательно.

Утром, когда лейтенант Остренко собирался возвратиться в базу, над водой лежал редкий в это время года белый туман. Он медленно тянулся с моря на сушу. Остренко решил переждать до восхода солнца. Скоро в полосах тумана появились «окна» и стала видна узкая полоска береговой отмели с красным влажным песком, а временами показывался на полуострове бело–черный маяк, издали напоминавший турецкий минарет.

Приладив зеркальце к переборке каюты, Остренко начал править на ремне бритву: отпустив бороду, он тщательно брил усы. С давних времен у него установилась привычка, когда ожидались неприятности по службе или надо было докладывать начальнику плохие вести, он тщательно брился и непременно пришивал свежий подворотничок. Эта привычка приводить себя в подтянутое, собранное состояние делала его более спокойным и не давала сорваться с языка горячему слову. А у Остренко еще много осталось от прежнего рыбака, он мог вспыхнуть от любой показавшейся ему обидной фразы.

Настороженным и чутким ухом командира он ловил доходившие через открытый иллюминатор шорохи и всплески волны у борта катера, стук деревянных лопаток, — это матросы убирали верхнюю палубу, — и тихую песню, которую вполголоса пели они:

Мы из бухты уйдем на закате,

И любимая смотрит с тоской

На веселого парня в бушлате

В замечательной форме морской!

«Ну уже теперь будет шуму в кают–компании. Скажут: «Нашли кого посылать… Остренко. Он, кроме камбалы и бычков, и не видел ничего…» — с досадой думал о предстоящих разговорах лейтенант, рассматривая в зеркальце свою роскошную бороду. Особенно будет изощряться лейтенант Шентяпин, который сам просился на поиск подводной лодки. Но командир дивизиона Гайко — Белан рассудил иначе, и его поддержал начальник штаба. А теперь и перед командиром дивизиона совестно. Ведь, отправляя Остренко на позицию, он сказал: «Смотри не осрамись, дело серьезное. Нужно наконец рассчитаться с подводной гадюкой!»

Верхняя губа была уже выбрита, когда с мостика раздался тревожный доклад сигнальщика старшины второй статьи Шмаля:

— Вижу перископ! Слева сорок пять градусов, дистанция один кабельтов!

Одновременно ударил сигнал боевой тревоги. На мостике в это время находился помощник командира лейтенант Белошицкий. Без кителя, в тельняшке и с мылом на лице Остренко вылетел на мостик. Помощник уже дергал ручки машинного телеграфа. Заработали моторы. Сигнальщик, вытянув руку, красным флажком показал туда, где он только что видел перископ.

Остренко скомандовал открыть огонь и, как только заработали моторы, дал ход вперед и повел катер на таран.

Но перископ уже исчез под водой. Туда ударил снаряд из носового орудия; встал водяной столб. И в следующее мгновенье, когда катер набрал скорость, Остренко уже подал команду:

— Атака подводной лодки! Бомбы товсь!

— И сразу же:

— Бомба!

Прямо на расходящиеся по воде круги, где только что разорвался снаряд, полетела первая серия глубинных бомб, сброшенных умелой рукой минера старшины второй статьи Якова Кобца. Среднего роста, коренастый, широкоплечий Кобец, ухватившись за рычаг бомбосбрасывателя, действовал быстро и уверенно. Он напряженно следил одновременно и за мостиком, откуда каждую секунду могла последовать команда, и за морем, где уже, раскалывая зеленую толщу воды, поднимались гребни тяжелых взрывов глубинных бомб.

«Промаха быть не должно! Действуй смелее, Остренко!» — подбодрил себя лейтенант.

Развернув катер на обратный курс, сбросили повторно серию глубинных бомб и застопорили ход. Акустик прослушивал малейшие шумы моря.

Вы знаете, как действуют глубинные бомбы в воде? Они как бы ступеньками взрываются на различных глубинах и нащупывают лодку. Какая–нибудь из них даст близкий к подводной лодке взрыв и этим или разрушит корпус, или повредит механизмы. Глухие мощные взрывы один за другим, словно молотом, ударят по железному корпусу лодки. Замигают и погаснут электрические лампочки, осыплется изоляционная пробка и краска с подволока. Станут слезиться заклепки, начнется утечка топлива, и выйдут из строя механизмы. Подводная лодка в агонии.

Солнце уже разметало туман, и на море становилось ослепительно светло, когда сигнальщик Шмаль обнаружил на воде масляное пятно.

— Смотрите, товарищ командир!

Синие соляровые пятна блестели на солнце. Но акустик так и не слышал шума винтов подводной лодки. Кроме сигнальщика, никто не видел и перископа. Механик катера техник–лейтенант Носов зачерпнул забортную воду с соляркой, попробовал ее и принялся сливать в бутылку, чтобы доставить на базу.

Остренко припоминал, что нужно делать в этом случае. Он подозвал помощника и сказал:

— Определите свое место и дайте в штаб радиограмму:

«В широте… долготе… атаковал немецкую подводную лодку».

Неизвестно, сколько времени простоял бы катер Остренко, следя за тем, не появится ли вновь подводная лодка, но тут из–за широкого мыса, разбрасывая носом воду, выскочили на полном ходу три катера–охотника, а в небе над ними появилось, блестя белыми крыльями, звено морских самолетов.

— Как быстро вызвал их помощник, — удивился Остренко. Но это было не так. Оказалось, что береговой пост, наблюдая за морем, увидел, как маневрировал катер Остренко, заметил взрывы глубинных бомб и доложил об этом по телефону в штаб, а оттуда прислали помощь.

В штабе Остренко подробно доложил о том, что, обнаружив перископ, он атаковал подводную лодку; в доказательство представил бутылку морской воды с соляркой, взятой на месте бомбометания.

Бутылку с ее содержимым я сам держал в руках, но являлось ли это доказательством? Никаких подтверждений того, что подлодка была потоплена, мы не получили. И чья это лодка поднимала перископ — оставалось одной из загадок войны.

Позже, по окончании войны, все–таки стало известно, что с началом военных действий на море, с июня по декабрь 1941 года, румынская подлодка «Дедьфинуд» совершила шесть выходов на наши морские сообщения и побывала у крымского и кавказского побережий. Подвергалась ли она атакам, неизвестно.

Глава восьмая

Раннее утро. Чуть розовеет небо над Мекензиевыми горами, росой дымятся берега, а над темно–зеленым морем поднимается редкий туман. Ничто не нарушает сейчас утренней тишины.

Но вот на стоящих у пристани тральщиках «Валерий Чкалов» и «Комсомолец», чихая и дымя, заводятся моторы, и катера медленно отходят от влажной пристани, вытягивают тралбаржи и плавно ведут их по застывшей сонной воде, к выходу из бухты, в море.

Утренняя тишина обманчива. Над Малаховым курганом, как клочья хлопка, висят в небе разрывы снарядов. Где–то высоко среди перистых облаков идет немецкий самолет–разведчик. На зенитной батарее, установленной на Мысу, видны запрокинутые вверх длинные стволы пушек, на Константиновском равелине на тонкой мачте повис в безветрии флажный сигнал «Вижу самолеты противника».

А тральный караван, не торопясь, выходит на фарватер.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как лейтенант Глухов на катере–охотнике взорвал глубинной бомбой вражескую магнитную мину. Уничтожение мин, хотя и с большим трудом, налаживалось. Но авиация противника систематически продолжала минные постановки.

Каждую ночь на Севастополь с темного неба падали магнитные мины. Зенитные батареи встречали вражеские самолеты яростным огнем, и мины падали иногда на малых глубинах, на отмелях и не взрывались. 24 июня одна из таких мин была обнаружена в районе Херсонесского музея. В начале июля военный инженер 3 ранга М. И. Иванов впервые на флоте с риском для жизни разоружил в Очакове магнитную мину неизвестной конструкции. Это дало возможность изучить магнитные мины и применить новые средства борьбы с ними.

В Севастополь приехала группа научных сотрудников Ленинградского физико–технического института, которые разработали способ защиты кораблей от магнитных мин путем размагничивания. Возглавляли эту группу профессор А. П. Александров и известный ученый И. В. Курчатов. Кто из командиров кораблей не знал потом знаменитой станции размагничивания, без «визы» которой не выходил из бухты ни один корабль.

Вскоре на наших тральщиках в Стрелецкой бухте появились моряки, одетые в иностранную форму: это были английские офицеры. Они ходили по верхней палубе кораблей с какими–то приборами, осматривали наши противоминные обмотки. Переводчиком при разговоре с ними был А. Луначарский, сын А. В. Луначарского. Молодой Луначарский был прикомандирован к нашему соединению ОВР как работник политотдела, помогал выпускать многотиражную газету, был корреспондентом центральных газет и переводчиком.

Увидев английских офицеров на своих кораблях, я спросил у минера Щепачепко, что это значит.

— Это специалисты по магнитным минам. Явились якобы помогать нам. Но у нас уже есть противоминная обмотка. Ничего нового они не сообщили. Не столько помогают, сколько высматривают! А об устройстве магнитной мины вообще ничего не говорят!

Непосредственно в нашем соединении работала также группа научных сотрудников под руководством кандидата технических наук О. В. Брона. Попал он к нам из севастопольского флотского экипажа в звании интенданта 3 ранга. Это был уже не молодой, сдержанный и немногословный человек.

Когда контр–адмирал Фадеев узнал, что Брон работал до войны начальником лаборатории по электроизоляционным материалам, он прямо–таки ухватился за него. Брону было поручено изучить устройство разоруженной М. И. Ивановым магнитной мины, дать ее описание и рекомендовать средство борьбы с этой миной. Брону помогал молодой талантливый инженер Б. Т. Лишневский.

Через три дня они доложили о выполнении задания. Мина была изучена, описано ее устройство, и появилось предложение усовершенствовать нашу примитивную трал–баржу. Баржу заполнили для большей плавучести дровами, по бортам положили обмотку из электрического кабеля, а с тральщика–буксировщика поступало питание. При прохождении электрического тока в обмотке создавалось сильное магнитное поле, оно и вызывало взрыв магнитной мины. Этот трал назвали официально «БЭМТ» (баржевой электромагнитный трал), мы же называли его у себя на соединении тралом Лишневского. При создании трала были использованы рекомендации Курчатова и Брона, но молодого энергичного и непоседливого Лишневского мы почти каждый день видели у себя на кораблях, на тралении в море, до последнего дня, пока он не погиб при разоружении мины.

Были и другие оригинальные проекты уничтожения вражеских мин. Предлагалось, например, на Инкерманском створе уложить кабель, своего рода петлю и по ней пропускать электрический ток. Возникшее вокруг кабеля магнитное поле подорвет близлежащие мины. Ведь фашисты сбрасывали мины, как правило, на Инкерманский створ. Но для осуществления этого требовалось такое количество электроэнергии, что надо было отключить все производственные предприятия и городской трамвай. И что получилось бы, неизвестно.

…Мирные на вид небольшие суденышки, недавно сменившие узкие вымпелы рыболовных сейнеров на бело–голубой военно–морской флаг и называющиеся сейчас катерами–тральщиками, идут впереди трал–баржи, буксируя ее. Они первыми должны пройти над магнитными минами. Для безопасности траления катера–тральщики подбирались из кораблей с деревянным корпусом, но железа и стали на них было много.

«Зеленый дивизион» — так называли в шутку эти тральщики из–за принятой на рыболовецких судах зеленой окраски корпуса. В тишине, нарушаемой лишь мерным стуком двигателей, идет напряженная и опасная работа.

Тральщик «Комсомолец» выходит на фарватер, травит до отказа длинный буксир и ложится на Инкерманский створ. Траление началось. У штурвала стоит рулевой, удерживая катер так, чтобы баржа шла точно по невидимой полоске фарватера. Командир тральщика мичман Баштаник не отходил от компаса — при тралении нужно точно держаться заданного курса.

Вчера все светлое время суток тральщик проходил безрезультатно по этой дорожке. Что принесет сегодняшний день? Галсы[1] длинны и однообразны, летний день бесконечен. Но на четвертом галсе, когда вся команда на верхней палубе заканчивала утренний завтрак, в двадцати метрах за кормой тральщика раздался страшный грохот. «Комсомолец» подбросило в воздух вместе с массой воды, потом он тяжело рухнул вниз, посыпались осколки стекол, разбитых в штурманской рубке, послышались крики матросов, сброшенных с палубы корабля за борт. Над морем поднялся высокий столб воды с грязно–черным гребнем, и ядовитый синий дымок сгоревшей взрывчатки отделился от места взрыва.

У командира тральщика разбиты губы о медные поручни, но он, сплевывая кровь, запрашивает у механика по переговорной трубе: «Как машины?» Оба мотора заглохли, но удержались ли они на фундаменте?

Механик долго не отвечает, возится в машинном отсеке, затем моторы заводятся. На Константиновском равелине поднимают позывные тральщика и запрашивают: «Нужна ли помощь?»

Командир приказывает сигнальщику передать семафор: «Пришлите катер за ранеными. Траление продолжаю!»

Сброшенные за борт матросы подняты на палубы, им оказана помощь. Пока сигнальщик еще машет красными флажками, передавая семафор, к борту тральщика уже подходит дежурный катер с врачом.

Отправив раненых на берег, командир ставит ручки телеграфа на «малый вперед». Буксирный трос натягивается, веером летят брызги соленой воды, корабль прибавляет ход, и траление продолжается.

На каком галсе, когда и где взорвется следующая мина, трудно сказать, но она обязательно взорвется и, как всегда, неожиданно. В ученых трудах по минному делу, анализирующих работу тральщиков, даже выведен процент неизбежных потерь кораблей–тральщиков при боевом тралении мин.

Но ко всякой профессии привыкает человек: летает ли он на реактивном самолете, ходит ли в штормовую погоду на торпедном катере или охотится на тигров. Он везде чувствует себя уверенно, если знает досконально свою специальность, если полюбил от души свою профессию.

Когда–то, в тридцатые годы, я плавал на торпедных катерах. Маленький легкий корабль развивает на воде огромную скорость, за кормой клокочет вода, хлещет ветер, и брызги волн бьют в лицо, как град. Палуба выпуклая, без ограждений, скользкая, узкая и мокрая, а матросы свободно пробегают на ходу с носа на корму и обратно, как будто это происходит на палубе обыкновенного пассажирского теплохода.

Привыкли к своей работе и экипажи тральщиков. Корабль ходит с тралом над миной, а в это время кок разливает крепчайший чай в белые кружки, обжигающие губы, и режет свежий хлеб. Кренится на волне корабль, расплескивается терпкий чай. Но упрямый кок, приноравливаясь к волне, снова доливает кружки. Корабельный поэт даже сложил стихи:

Нас утро встречает

Расплеснутым чаем!

Изо дня в день, ежеминутно рискуя, безотказно ходят эти небольшие суденышки. Настоящие труженики моря, они обеспечивают безопасное плавание большим кораблям. Теперь и моряки с линкора и крейсеров прониклись к ним уважением, командиры боевых кораблей все чаще запрашивают: «А чист ли фарватер?», «Сколько сегодня уничтожено мин?»

Глава девятая

После того как инженер Иванов разоружил магнитную мину, нам казалось, что с минной опасностью мы справимся успешно. Но вот 1 июля эсминец «Быстрый» подорвался при выходе из Северной бухты. И хотя корабль остался на плаву, командир вынужден был посадить его на отмель.

В чем же дело? Ведь этот район был уже протрален! Оказалось, что не все мины, сброшенные за последние дни, поддаются уничтожению. Командиры дивизионов доложили об этом контр–адмиралу Фадееву. Тральщики с электромагнитной баржей делали над минами положенное количество галсов, а мины не взрывались. Возникло предположение, что немцы, убедившись в недостаточной эффективности первых магнитных мин, применили на этот раз мины какой–то новой конструкции. Поэтому контр–адмирал Фадеев приказал водный район, где лежали «неподдающиеся» мины, оградить буями и вешками. Его объявили закрытым для плаванья всех судов и кораблей. Это побуждало минеров искать возможность самим увидеть и «пощупать», что представляют собой новые мины и как их уничтожать.

Помог случай. Нет, не случай, а настойчивое и внимательное выполнение своего долга. Было так. В ясный, погожий, очень тихий день, проходя с тралом за кормой по Северной бухте, командир катера–тральщика «Байдуков» старшина Неделенко увидел в прозрачной воде мину. Она лежала на песчаном дне. Неделенко уже ходил над этим местом, мины тогда не было. Следовательно, сделал он вывод, это одна из недавно сброшенных мин, «свежая». Старшина поставил буек и по возвращении в базу доложил помощнику контр–адмирала по тралению капитан–лейтенанту Леуту. Решено было мину поднять. На следующий день водолазы осторожно застропили ее, на понтоне прибуксировали к пустынному берегу на Северной стороне у Контантиновского ревелина и при помощи автомашины и длинного троса благополучно вытащили на берег.

Было безветренно, тихо в тот день, когда помфлагминера флота капитан–лейтенант И. А. Ефременко, военинженер 2 ранга И. Иванов и флагманский минер нашего соединения И. В. Щепаченко приступили к разоружению мины. Помогали им младший командир Аксенин и краснофлотцы Щерба и Андрющенко.

Устройство магнитной мины не было для них разгадкой, а эта была похожа на магнитную, и разоружение шло успешно. Зарядное отделение со взрывчатым веществом было отсоединено благополучно. Минеры не ожидали подвоха и работали спокойно. Но при вскрытии одной из горловин произошел неожиданный взрыв. Ефременко, Иванов и краснофлотец Щерба были убиты на месте. Тяжело был ранен Щепаченко и ранены Андрющенко и Аксенин.

Оказалось, что в новых образцах мин немцы, стремясь сохранить в тайне конструкцию аппаратуры, поместили в отсеке под крышкой небольшой взрывчатый заряд. Взрыв такой ловушки–заряда назвали впоследствии «камуфлетом».

Но и это так трагически закончившееся разоружение помогло в борьбе с врагом. По остаткам приборов после взрыва специалисты установили, что новая мина была акустической. Кроме того, теперь наши минеры знали, что в новых минах при разоружении их ожидают заряды–ловушки. Надо было находить способы бороться и с ними.

В эти дни произошло еще одно событие, которое подтвердило сделанные наблюдения. В море в ближнем дозоре находился катер–охотник № 0101 под командованием лейтенанта Шентяпина. Катер лежал в дрейфе, засвежевший норд–вест постепенно относил его к берегу.

Была теплая летняя ночь. На западе от катера плескалось под лунным светом беспокойное море, а на востоке темнел высокий обрывистый берег с небольшими лощинами и узкими пляжами у самой воды. К полуночи налетел порывистый ветер и тревожно зазвенел вантами. Он свистел в щели обвесов на мостике и раскачивал корабельную антенну. В 23 часа 30 минут дежурный акустик доложил лейтенанту Шентяпину, что слышит в наушниках ритмичные звуки, напоминающие работу судового хронометра.

«Что бы это могло быть? — подумал Шентяпин. — Глубины здесь небольшие, не лежит на грунте магнитная мина, она ведь имеет часовой механизм?»

Моряки, а особенно подводники, хорошо знают о большой звукопроводимости воды. Акустики, обнаружив подводную лодку, часто слышат не только работу ее винтов во время хода, но и разговоры людей и стук инструментов в отсеках лодки, когда она лежит на грунте.

Лейтенант Шентяпин приказал акустику продолжать наблюдение, а в машинное отделение передал сигнал «заводить моторы». На средних оборотах корабль дал ход. Не успел катер пройти и десяти метров, как за кормой раздался сильнейший грохот, который бывает при взрыве донной мины. В деревянном корпусе катера в трех местах появилась течь. В машинное отделение ворвались фонтанчики забортной воды. Сыграли аварийную тревогу. Начали конопатить борт, но скоро припасенного аварийного материала не хватило, в ход пошли одеяла, тельняшки, брюки. Передать радиограмму в базу оказалось невозможно: рация вышла из строя.

Несмотря на сильное сотрясение, левый мотор завелся, и малым ходом, выкачивая все время воду, катер–охотник ранним утром вошел в бухту.

— Ну, будет сейчас веселый разговор, — сказал тихо лейтенант Шентяпин своему помощнику, увидев на берегу у пристани командира дивизиона Гайко — Белана, инженер–механика Запалова и контр–адмирала Фадеева, нетерпеливо шагавшего вдоль пристани.

— Быть грозе, — подтвердил помощник и быстренько сбежал с мостика.

Когда катер пришвартовался и мотор заглох, в наступившей тишине раздался голос контр–адмирала:

— Командир! Доложите, что случилось!

А командир катера, не растерявшийся в момент взрыва и принявший энергичные меры для сохранения корабля, сейчас в нерешительности топтался на мостике; ему еще ни разу не приходилось докладывать, будучи одетым не по форме, в одной тельняшке и брюках.

Но контр–адмирал уже все понял.

— Потрудитесь привести себя в порядок, а потом явитесь ко мне, — сказал он и, резко повернувшись, направился к зданию штаба.

Необычное происшествие с катером Шентяпина натолкнуло на мысль, что причиной взрыва мины явился шум винтов катера, что, следовательно, мина была акустической. Ведь катер стоял над миной, и она не взорвалась, но стоило ему завести моторы и дать ход, как раздался взрыв.

Этот случай показал также, что акустическую мину можно уничтожить путем прохождения над ней катера–охотника.

Предположение требовалось проверить. Выбор снова пал на Глухова и его морской охотник. Лейтенант Глухов уже имел опыт. На него можно было положиться.

Опять появился на катере штурман Дзевялтовский. Дело было куда сложнее, чем раньше, когда вытраливали магнитные мины. Надо было точно пройти над миной и вызвать взрыв… работой винтов. Операцию продумали до мельчайших деталей. Риск был велик, но расчет точен.

Глухов сознавал всю ответственность задания, готовил к этому экипаж. На собрании личного состава катера перед выходом в море он сказал:

— Товарищи! Скрывать не буду, мы идем на опасное дело. На этот раз нам поручено очистить фарватер от акустических мин. Этого требует Родина. Уверен, что каждый из нас выполнит свой долг!

Контр–адмирал Фадеев перешел для наблюдения на рейдовом катере на пост Константиновского равелина. Со стен старого равелина открывался весь внешний рейд, где лежали огражденные вехами мины. На равелине были оборудованы средства связи, а у причалов стояли катера, готовые в любую минуту прийти на помощь тральщикам.

На этот раз не все получилось гладко. Выйдя в район траления, катер Глухова долго ходил в обвехованном районе без всяких результатов. Иван Иванович Дзевялтовский потом рассказал, что для того, чтобы взорвать мину и успеть уйти, они проносились над миной на самых больших скоростях, предполагая, что, чем быстрее проскочат, тем лучше. Но после безуспешных двадцати галсов Глухов застопорил моторы катера и сказал:

— А ведь, как я припоминаю, лейтенант Шентяпин рассказал, что он в момент взрыва шел на средних оборотах, а мы носимся, как лихие торпедники.

Он вспомнил, что вчера над этими минами на больших скоростях проносились торпедные катера, но их ревущие моторы, быстро вращающиеся винты не вызвали взрыва мин.

Глухов долго еще стоял на мостике, обдумывая что–то, а затем приказал сигнальщику передать на КП равелина семафор — «прошу разрешения пройти над минами на средних оборотах».

Глухов предполагал, что взрыватель новой мины рассчитан не только на определенные шумы винтов, но и на длину большого корабля. А маленький и короткий катер и на средних оборотах имеет достаточную скорость и успеет уйти от места взрыва.

Контр–адмирал сам прочел семафор и, немного подумав, сказал:

— Дать добро.

Моряки любят этот сигнал. Он разрешает вам то, о чем вы просите. Обычно он как бы отвечает вашим желаниям. Сейчас это «добро» разрешало страшный риск, но другого выхода не было. И вот катер–охотник снова пошел по прежнему курсу, уже на средней скорости.

О чем думали и что переживали Глухов, Иван Иванович и весь экипаж катера? Конечно, каждый понимал, как велика опасность. Глухов накануне выхода в море беседовал с матросами. Он не скрывал серьезности положения и предлагал желающим перейти служить на другой катер. Но таких не нашлось.

Теперь катер–охотник, казалось, совсем не спеша ходил и ходил от вешки до вешки. Неожиданно раздался взрыв, высоко поднялся столб воды с грязно–черным гребнем и закрыл катер. Потом столб воды обрушился, показалась вначале острая мачта, затем мостик, и наконец открылся катер, весь залитый потоками воды, неподвижный, с креном на правый борт.

На КП равелина стало так тихо, что слышно было, как тикали карманные золотые часы в руке контр–адмирала. В момент взрыва он достал их, чтобы заметить время. Брови контр–адмирала были сурово сдвинуты, голосом спокойным и негромким он сказал вахтенному офицеру:

— Что же вы ждете? Высылайте дежурный катер и доктора.

Прошло еще некоторое время, по палубе катера быстро забегали матросы. Береговой пост штаба флота поднял какой–то флажный сигнал для катера–охотника и, пока сигнал разбирали, с охотника начали передавать семафор. Сигнальщик прочел: «Имею повреждения, исправляю. В помощи не нуждаюсь, буду продолжать работу. Глухов».

И действительно, вскоре из выхлопной трубы мотора показался дымок, катер стал на ровный киль и снова резво побежал по уже успокоившейся воде.

Снова галсы следовали один за другим, и пенистый след за кормой катера покрывался пузырьками воды, волны шипели, не успевая успокоиться и набегая одна на другую.

Около полудня, когда контр–адмирал приказал дежурному офицеру передать Глухову семафор — «в двенадцать часов возвратиться в базу», — за кормой катера снова раздался сильный подводный взрыв, но катер благополучно продолжал движение.

А через некоторое время загрохотал новый, третий по счету, взрыв, и катер закрыли вздыбленные в небо потоки воды. Третий взрыв оказался самым тяжелым. Мина взорвалась настолько близко, что все три мотора враз заглохли. Разрядились, разбрызгивая белую пену, огнетушители, сорвались со стены в штурманской рубке тяжелые морские часы, сдвинулась и перестала работать радиостанция.

А главное, взрывом ушибло и оглушило людей. Глухова швырнуло на железную тумбу телеграфа, и он встал на ноги только с помощью Ивана Ивановича, в момент взрыва инстинктивно укрывшегося за обвес мостика.

Глухов вскоре пришел в себя, объявил на катере аварийную тревогу и вызвал наверх механика.

— Что у вас в машине? — спросил Глухов высунувшегося из машинного люка главного старшину Баранцева.

— Вода поступает в отсек, и людей здорово зашибло. Сейчас запускаю движок, будем воду откачивать.

А вода с зловещим свистом и хлюпаньем тоненькими струйками прорывалась в щели в обшивке корпуса, поступала в машинный отсек, затопила восьмиместный жилой кубрик; как в бассейне, плавали книги, постели, обмундирование матросов. Когда помощник командира осматривал вместе с боцманом отсек за отсеком, казалось, катер сейчас затонет — всюду была вода. Ее не успевал откачивать движок, не успевали вычерпывать ведрами матросы.

Но к Глухову уже вернулось самообладание, и он хладнокровно руководил аварийными работами. Его уверенность и спокойствие передались матросам, и все работали быстро и энергично.

И когда обеспокоенный контр–адмирал Фадеев на рейдовом катере подошел к борту охотника и спросил Глухова, есть ли раненые, нужен ли буксир, Глухов уверенно доложил:

— Тяжелораненых нет. Катер доведем своим ходом!

Катер под одним мотором вошел в бухту, тотчас стал под кран и был поднят на стенку для ремонта.

Возвратясь с моря, флагманский штурман Дзевялтовский долго умывался и приводил себя в порядок. На вопросы он отвечал односложными «да», «нет» и только после того, как раскурил трубку, рассказал обо всем, что произошло на катере.

— А в общем, — добавил Иван Иванович, — не так страшен черт, как его малюют! И с этими минами можно справиться!

Сразу же по возвращении катера Глухова с моря, как только охотник стал на кильблоки, весь экипаж был выстроен на пристани.

Командующий флотом вице–адмирал Октябрьский обошел строй, здороваясь с каждым офицером и матросом. Он поблагодарил за службу, поздравил моряков с новой победой и приказал контр–адмиралу Фадееву представить их к наградам.

Глава десятая

Был яркий солнечный день. С моря потянул прохладный ветер, и, хотя еще не рассеялся пороховой дым и стволы пушек были горячими после только что отраженного налета авиации, над бухтой, где стояли корабли, воцарилась тишина.

К вечеру в Стрелецкой бухте собрались катера–охотники. После изматывающей качки, после напряженной вахты у пушек и машин морякам хотелось отдохнуть и выспаться, съесть тарелку горячего флотского борща.

Такой уж сегодня был удачный день. Обыкновенно катера подолгу бывают в конвое, неделями не сходят матросы на твердую землю, и только в открытом море встречаются они, приветствуя друг друга сигналами и желая по традиции счастливого плавания.

Но матросы уже позабыли усталость и тяготы штормовых походов. Поэтому и мелькает на берегу волейбольный мяч и под гитару на баке корабля поют:

Мы опять уходим в море,

За кормой бурун кипит,

Знаешь, может быть, не вскоре

Наша встреча предстоит.

Перед вечером в Севастопольскую бухту на катере № 011 пришел командир звена Глухов. В этот спокойный час Дмитрий Андреевич расположился на верхней палубе катера сыграть в домино.

«Пожалуй, я играю первый раз за все месяцы войны», — подумал Глухов, удобнее устраиваясь за дощатым столиком.

Глухов любил домино. Увлекаясь игрой, он иногда открывал новые и неожиданные черты характера у своих партнеров, людей, казалось бы, хорошо известных ему.

Партнером с Глуховым садится старшина второй статьи моторист Воробьев. Плутоватые черные глаза его будто невзначай косятся на костяшки домино в руках соседа.

— Не балуй! — говорит баском флегматичный комендор Никандров и отодвигается от Воробьева.

Раздаются первые, еще негромкие удары костяшек по столу (обыкновенно на кораблях домино делают из красной меди или толстого дюраля, чтобы можно было лихо «припечатать»), и игра с присловьями и шутками пошла по кругу.

Моториста Воробьева перед войной перевели на катер–охотник из другого дивизиона. Он слыл там отстающим, недисциплинированным матросом. И на катере у Глухова в первые дни Воробьев бывало то опоздает с берега, то поскандалит с товарищем, то достанет свой баян и в неурочное время начнет тихонько перебирать лады.

Но потом Воробьев почувствовал, что на корабле он все время находится под недреманным оком механика Баранцева, командира катера, боцмана, что люди эти не только терпеливо учат его и спрашивают с него, но и верят ему.

Однажды катер получил задание выйти в море, чтобы в случае вынужденной посадки помочь нашим тяжелым самолетам, идущим через Черное море, бомбить побережье противника.

А на море надвигалась непогода. Черные штормовые конуса были подняты на метеостанции на Павловском мысу, они раскачивались и на мачтах Константиновского равелина. До войны в такую непогоду катера–охотники в море не выходили. А сейчас нужно было идти. На катере Глухова все было приготовлено и принайтовлено по–походному, по–штормовому.

Когда катер–охотник при встречной волне пришел в заданный район, разыгрался уже сильный шторм. Шквальный ветер с проходящим дождем бил и трепал. Катер то проваливался, и тогда мачта его цеплялась за перистый гребень волны, то вдруг поднимался на водяном валу, и оголенные винты мелькали в воздухе.

Волны заливали корабль, и хотя все люки и горловины были задраены, в носовой и моторный отсеки поступала вода.

Шторм не утихал. Один за другим выбывали из строя матросы, не выдержал и командир катера лейтенант Осадчий.

Глухов все время оставался на мостике. Под его командой наиболее крепкие моряки бессменно несли вахту в машине и на верхней палубе.

Особенно беспокоился Глухов о людях, задраенных в машинном отсеке. По переговорной трубе он запросил механика:

— Как дела, Баранцев? Жив еще?

Переговорная труба долго молчала, затем раздался глухой голос механика:

— Дела не выдающиеся… остались мы вдвоем с Воробьевым на ногах, но работу моторов обеспечим. Разрешите хоть на минутку приоткрыть люк?

— Добро! — ответил Глухов, — делай, как находишь возможным, но до вечера надо продержаться.

Из машинного люка по очереди показывались то седеющая, с редкими волосами голова механика, то курчавая Воробьева. Высунувшись из люка, моряки глотали свежий воздух вместе с соленой водой и, отплевываясь, снова скрывались внизу.

Лица у всех за эти дни потемнели и осунулись, но моряки продолжали нести вахту. Хотя и тяжела морская болезнь, старые моряки давно знают, что человек может совладать с нею, когда он крепко занят, когда он увлечен своей работой. Морская болезнь такого человека не свалит с ног. Люди с сильной волей стараются преодолеть болезнь. Таких моряков особенно ценят на корабле.

К утру, на третьи сутки, когда катер лежал в дрейфе, шторм начал утихать, но изнурительная мертвая зыбь продолжалась. Глухов только что получил радиограмму — надо было идти в указанный квадрат моря, чтобы оказать помощь нашему самолету, совершившему вынужденную посадку. Но для того чтобы идти, экипаж катера надо было поставить на ноги.

Рассказывают, что Глухов вызвал на мостик моториста Воробьева и приказал принести баян.

— Споем, — сказал Дмитрий Андреевич, вытирая ладонью мокрое лицо. — Матросам не к лицу унывать!

Воробьев растянул мехи, и они вдвоем под баян запели. По–разному теперь говорят об этом. Каждый рассказчик уверяет, что исполняли его любимую песню. Одни говорят, что пели:

…Раскинулось море широко.

И волны бушуют вдали…

Другие утверждают, что это была старая комсомольская песня:

…Мы дети тех, кто выступал

На бой с Центральной Радой,

Кто паровозы оставлял,

Идя на баррикады!

Может быть, и другую песню пели тогда Глухов с Воробьевым. Матросы поодиночке подходили к мостику с верхней палубы, а потом и из кубриков. И песня, сперва нестройная и слабая, постепенно окрепла. Глухов уже не пел, он, улыбаясь, смотрел на своих матросов.

Через несколько минут Глухов сыграл на катере боевую тревогу и повел охотник в заданный квадрат.

А что же случилось с самолетом? Отбиваясь от нападавших «мессершмиттов» у берегов Румынии, наш бомбардировщик получил повреждения. Левый мотор вовсе вышел из строя, а правый работал с перебоями. И все–таки самолет дошел до цели, сбросил бомбы и дошел к родным берегам.

И вдруг перебои в работе последнего мотора усилились, он стал чихать, самолет терял скорость и все больше снижался над морем. Все ближе становилась вода. Наступила удивительная тишина, заглох безнадежно и второй мотор, так стало тихо, что слышно было, как шумят на просторе волны. А до берегов Крыма далеко. И командир экипажа Абасов приказал:

— Приготовиться к посадке на воду!

А это означало, что надо быстрее приготовить резиновую лодку, весла и бортпаек.

Самолет спланировал и мягко сел на невысокую курчавую волну. Несколько минут он еще продержался на воде, затем стал тонуть. За это время экипаж быстро выбрался из самолета, и четыре человека оказались в воде. Они, не мешкая, надули лодку и забрались в нее. Хватились — нет весел, их уже смыло и унесло волной. В лодке находились командир Абасов, штурман Зимницкий, стрелок–радист Щекин и стрелок Кузнецов.

В первый день им еще повезло: ветер и волна шли на восток, и лодку несло к берегам Крыма. На другой день, когда нещадно палило солнце, ветер переменился, и лодку понесло на запад — к румынским берегам. Пришлось грести голыми руками против волны, а это давалось с трудом. Так прошло три дня. Абасов говорил своим товарищам:

— Надо продержаться еще денек. Скоро наши самолеты обнаружат нас и подберут!

Он выдавал своим товарищам по кусочку шоколада, по нескольку глотков из бутылки с нарзаном. Пригодился–таки аварийный паек.

Усилился и снова изменился ветер, и лодку понесло на юг, в открытое море. Это было все–таки лучше, чем угодить к чужим берегам. И еще повезло: волной прибило к лодке разбитый деревянный щит, который служил в мирное время мишенью при стрельбах. Это была замечательная находка. Из остатков щита сделали весла и даже соорудили мачту, а парусом стал парашют. Теперь лодка шла уже к своим берегам, и, хотя до них было еще далеко, летчики настойчиво стремились к своей цели. Штурман Зимницкий днем ориентировался по жгучему солнцу, а ночью по звездному небу и яркой Полярной звезде.

В один из дней их обнаружил немецкий самолет–разведчик. Он покружился над лодкой и ушел в сторону своего берега, но Абасов предвидел опасность и скомандовал:

— Парус убрать! Всем укрыться!

Экипаж улегся на дно лодки, и летчик натянул сверху парашют. Через некоторое время самолет вернулся, настойчиво гудел мотор, то приближаясь, то удаляясь, а люди неподвижно лежали в лодке. Так самолет и не нашел лодки во второй раз и ни с чем улетел.

А к пострадавшему экипажу подбиралась новая беда: все сильнее и сильнее задувал штормовой ветер. Безобидное голубое море резко изменилось. Оно потемнело и покрылось белыми барашками. Экипажу приходилось туго, лодку заливало.

В эти тревожные дни лейтенант Глухов и получил в море радиограмму из базы с приказанием разыскать и спасти Абасова. По–видимому, наши самолеты, возвращаясь к берегам Крыма, заметили лодку и сообщили ее координаты. Летчики в лодке не раз видели, как пролетали краснозвездные самолеты, узнавали их по шуму работающих моторов.

— Свои идут бомбить Констанцу. Наши возвращаются домой!

Катер Глухова разыскал летчиков, их подняли на борт и доставили в Севастополь.

Глава одиннадцатая

Глухов заканчивал уже вторую партию, когда к играющим подошел комиссар дивизиона Моисеев.

— А что, Дмитрий Андреевич, может, помочь тебе, или сам справишься? — Моисеев присел на разножку поближе к Глухову и спросил тихонько: — Ты не сабыл, что сегодня вечером контр–адмирал собирает всех командиров катеров и звеньев? Я думаю, ты выступишь на совещании, Дмитрий Андреевич, у тебя же есть и опыт и много своих наблюдений.

— Пожалуй, выступлю, — не очень охотно ответил Глухов.

Комиссар Моисеев и все сослуживцы Глухова знали, что он небольшой любитель всяких совещаний. «Для меня лучше три дня штормовать в открытом море, чем речи произносить», — обыкновенно говорил Дмитрий Андреевич.

Вечером в небольшой кают–компании плавбазы катеров–охотников вестовые убрали со стола скатерти и принесли классную доску. Повеяло чем–то мирным, довоенным. Но иллюминаторы по–прежнему были задраены, и офицеры с дежурных катеров пришли в походных комбинезонах.

Совещание офицеров было не совсем обычным. Контр–адмирал Фадеев предложил каждому рассказать о боевых встречах с «юнкерсами» и «мессершмиттами». Это был своеобразный обмен уже накопившимся боевым опытом. Ведь много приходилось учиться на войне.

— Героизм, отвага и готовность идти на риск — одна сторона дела, — сказал Фадеев, — но другая и не менее важная — умение, мастерство. Без этого трудно победить противника.

Первое слова было предоставлено Глухову. Он говорил медленно, подбирая слова. Вспомнил, что в первые дни войны самолеты противника почти не считались с катерами–охотниками и даже в одиночку решались атаковать их.

Глухов рассказал об одной из первых стычек с самолетами фашистов, о бое катера лейтенанта Черняка с «мессершмиттами». Катер Черняка, на котором находился Глухов, возвращался в Севастополь, когда сигнальщик заметил наш гидросамолет — летающую лодку, идущую от Евпатории. Внезапно из–за облаков свалился, как снег на голову, «мессершмитт» и атаковал лодку.

Дуэль была неравной — тихоходный неповоротливый морской самолет и скоростной истребитель. Черняк сразу же повернул на сближение с «мессершмиттом» и дал первый залп. «Мессершмитт» бросил морской самолет и в ярости, на бреющем полете, стреляя из пушек и пулеметов, устремился на катер Черняка.

Лейтенант Черняк несколько секунд выжидал, выдерживая дистанцию «подходящего сближения», как он любил говорить, а затем мгновенно скомандовал рулевому и, развернув катер правым бортом, дал залп прямой наводкой из всех пушек и пулеметов.

Один из первых снарядов ударил в мотор «мессершмитта». Самолет вспыхнул и на глазах у экипажа катера взорвался и упал в море.

— Сейчас, — продолжал Глухов, — немцы изменили свое мнение о катерах, они возненавидели эти маленькие корабли, не позволяющие им безнаказанно топить транспорты. Вражеские самолеты стали теперь охотиться за катерами, предпринимая против них групповые атаки.

Контр–адмирал Фадеев напомнил офицерам о том, что многие командиры катеров уже имеют на своем счету один или два сбитых самолета, а экипаж морского охотника № 0111 лейтенанта Бондаренко сбил три фашистских самолета! Ему и предоставил контр–адмирал следующее слово. Бондаренко, худощавый, со строгим лицом офицер, не терявшийся под бомбежкой «юнкерсов», застенчиво краснея, вышел к столу.

Не торопясь, обстоятельно он рассказал, как несколько дней назад, имея задание разведать огневые точки занятого противником побережья Азовского моря, он ворвался на своем катере в небольшой порт. Стреляя в упор по стоявшим у стенки немецким катерам и шхунам, поджег один катер и благополучно выскочил из гавани. Идя дальше вдоль побережья, занятого противником, Бондаренко неожиданно встретил три немецкие моторные шхуны, груженные боезапасом. Артиллерийским огнем он поджег головную шхуну, и она тут же выбросилась на берег. Шедшие в кильватер суда отвернули к берегу, но Бондаренко пошел на сближение, обстрелял их, и они, не дойдя до берега, затонули. Немецкие береговые батареи, до сих пор молчавшие, открыли яростный огонь по катеру, и осколки пробили форпик. А в это время помощник командира лейтенант Михаил Иванов, поручив боцману руководить тушением пожара, пеленговал и быстро наносил на карту обнаружившие себя батареи противника.

Пожар был потушен, и катер вышел из зоны обстрела вражеских батарей. Когда возвращались к своим берегам, немцы выслали на перехват катера пикирующий бомбардировщик. В этом районе «юнкерсы» привыкли пиратствовать безнаказанно. Немецкие самолеты, снижаясь до бреющего полета, обстреливали и бомбили станицы и рыбачьи поселки, топили рыболовецкие суда. Население убегало из станиц, скрывалось в плавнях.

В три часа дня «юнкерс» обнаружил катер Бондаренко и, считая, что с маленьким катером он легко справится, пошел в лобовую атаку. Первая бомба упала за кормой в пятнадцати метрах, осколки ударили по верхушке мачты и надстройкам. Бондаренко, маневрируя, принял бой, и уже с пятого залпа снаряд носового орудия комендора Пескова угодил в хвостовую часть самолета. «юнкерс» рухнул в воду. Местные жители, наблюдавшие за боем с берега, размахивали шапками и платками, приветствуя катер. Это был первый сбитый катером самолет.

Выполнив задание, катер № 0111 вернулся на базу. А через два дня, к вечеру, он шел уже в конвое плавдока и ледокола «Торос», на борту которого находились эвакуируемые женщины и дети.

Ночь прошла благополучно. На рассвете поднялся ветер, появились легкие, быстро мчавшиеся по небу облака, и море стало беспокойным. Неожиданно в розово–красных облаках показался немецкий самолет. Развернувшись, он пошел на караван в атаку. Кучный огонь катера–охотника преградил ему дорогу, и он ни с чем ушел в сторону берега. Вероятно, это был самолет–разведчик: прошел час, багровое небо на востоке посветлело, взошло солнце, и в его сверкающих лучах появились три черные точки. Три «юнкерса» быстро приближались к конвоируемым судам. Катер–охотник поставил заградительную завесу, но самолеты проскочили ее. Рев их моторов заполнил небо. Самолеты пикировали. Все пушки били по головному самолету. Прямым попаданием в фюзеляж головной «Ю-88» был поврежден, развалился и упал в воду. Метко стреляли орудия комендоров Пескова и Барышева.

Два других «юнкерса» с шумом и ревом отвернули и ушли, не сбросив бомб на конвой. Караван продолжал движение. Корабли шли медленно, волны шумели и раскачивали неуклюжий плавдок.

На катере не снимали боевой готовности, комендоры не отходили от пушек, сигнальщики не отнимали от глаз биноклей. Ровно в полдень снова из–под солнца выскочил «юнкерс» и сразу же лег в пике. Ревел и стонал мотор самолета, грохотали пушки. Настигнутый снарядом «юнкерс» так и не вышел из пике и со свистом врезался в штормовое море.

Бондаренко рассказал, как его помощник Иванов, управляющий артиллерийским огнем катера, умело провел этот бой. Конвой прибыл в порт назначения вовремя и без потерь.

Лейтенант Бондаренко скромно умолчал о том, какой восторг вызвала героическая борьба катера с самолетами у пассажиров, находившихся на борту ледокола. По приходе в порт пассажиры посетили командира катера лейтенанта Бондаренко и оставили такое письмо: «Восхищаемся героическим экипажем катера. Мы наблюдали самоотверженную, смелую и героическую защиту наших судов от налета фашистских стервятников. За сравнительно короткое время два стервятника были на глазах у пассажиров сбиты метким огнем героического экипажа и пущены на дно Черного моря…

Разите же еще метче, дорогие товарищи, фашистских варваров, напавших на нашу славную Родину. Желаем дальнейших успехов. Уверены, что под руководством нашей большевистской партии мы победим!!!»

Выступил на совещании и черноглазый, с румяным лицом и слегка оттопыренными «музыкальными» ушами лейтенант Петр Чеслер. Он был очень мал ростом, и казалось, что специально для него и были построены эти небольшие корабли — катера–охотники за подводными лодками. Но даже и на мостике катера для Чеслера была устроена специальная подставка.

Уроженец города Умани на Украине Петр Чеслер рано потерял отца, убитого белобандитами во время еврейского погрома, и стал беспризорничать. Неизвестно, как сложилась бы судьба Чеслера, если бы он не попал в детскую колонию, где его учителем стал замечательный педагог Антон Семенович Макаренко. Портрет Макаренко и сейчас висит над столом в каюте Чеслера.

В колонии «малыш», как его прозвали уже тогда, научился трудиться. Там он окончил семилетку и начал работать на заводе фотоаппаратуры «ФЭД».

Но заветной мечтой Петра было море, которое он видел с одесских пляжей и парапетов во время своих скитаний.

Макаренко, узнав, что юноша хочет быть моряком, устроил его воспитанником на крейсер «Червона Украина». Моряки крейсера хорошо приняли юного колониста и воспитали его отважным и смелым. Петр умел играть на валторне и сделался корабельным горнистом. Он немало гордился, поднимаясь ежедневно с начищенной до блеска медной трубой на мостик корабля. Чеслер увлекался боксом и слыл чемпионом флота в наилегчайшем весе. Единственное, что огорчало Петра, это его маленький рост.

Чеслер полюбил море и морскую службу и решил навсегда связать свою жизнь с флотом. Смышленый и расторопный юноша старательно учился морской профессии, и командир крейсера направил его на командные курсы. На курсах Чеслер познакомился и близко сошелся с Дмитрием Андреевичем Глуховым. Тал завязалась их крепкая дружба.

В двадцать лет Петр Чеслер стал командиром катера–охотника № 021, входившего в состав звена катеров лейтенанта Глухова. Чеслер многому научился у сурового на вид и малоразговорчивого Глухова. Глухов, вообще очень требовательный командир, Чеслеру совсем не давал поблажек. Он любил этого «малыша», а в понимании Глухова любить и уважать человека, тем более подчиненного, значило не давать ему никаких скидок, быть требовательным не меньше, а больше, чем к другим.

Сейчас Петр Чеслер был известен на всем побережье от Одессы до Севастополя и от Севастополя до Батуми как самый удачливый и храбрый командир катера. Больше всего стычек ему пришлось выдержать с торпедоносцами противника.

Чеслер рассказал, что первый из его конвоев был и самым тяжелым для него. Это было в самом начале войны. Чеслер конвоировал в Севастополь на своем морском охотнике теплоход, груженный снаряжением и продовольствием.

Оставалась последняя ночь перехода, к утру конвои должен был подойти к входному фарватеру. Ночь была темная, беспокойная. Луна то появлялась в просветах громадных тяжелых облаков, то исчезала надолго.

Лейтенант Чеслер с момента выхода из порта ни на минуту не сходил с мостика, вместе с вахтенным сигнальщиком напряженно всматривался в предутреннюю мглу. Ему уже были известны повадки немцев: рано утром всегда появляется самолет–разведчик, а при подходе к фарватеру можно обнаружить сидящий на воде, словно в засаде, торпедоносец.

Медленно приближался рассвет, небо чуть–чуть стало проясняться. С мостика с трудом можно было разглядеть кормовую пушку и дежурных комендоров во влажных капковых бушлатах, когда сигнальщик Волков заметил одиночный самолет противника, идущий в сторону каравана на небольшой высоте.

— Самолет–разведчик, — доложил Волков командиру.

Разведчик это был или нет, но самолет сделал разворот и пошел в атаку на транспорт.

Огонь! Катер–охотник поставил заградительную завесу, и самолет, не сбросив бомб, отвернул и вышел из зоны обстрела.

Находившийся на мостике командир звена Глухов сказал Чеелеру:

— Смотри, Петр, это неспроста он старается! Через несколько минут самолет–разведчик снова пошел в атаку, теперь уже на катер–охотник.

— Внимательно следить за горизонтом, — приказал Чеслер. И тут же сам увидел: с противоположного борта к катеру приближались светящиеся в воздухе огненные точки. Сигнальщик узнал ноющие звуки моторов торпедоносца. Самолет шел низко над водой на бреющем полете.

Комендоры у кормовой пушки и у крупнокалиберного пулемета уже ловили в кольцо прицела вспышки выхлопов мотора. Каждую секунду они готовы были открыть огонь, как вдруг огненные точки словно растаяли и шум мотора самолета пропал.

Потом в сером предрассветном сумраке снова замелькали золотые искры, заныл мотор невидимого самолета, уже впереди по носу катера. Торпедоносец выходил в атаку на транспорт.

— Открыть огонь! — скомандовал Чеслер, и трассирующие пули широким рукавом понеслись навстречу торпедоносцу. Ярко вспыхнул огонь, осветив крыло самолета, — пули угодили в мотор. Снова наступила темнота, подбитый самолет отвернул, уходя в море, а к корме транспорта побежала фосфоресцирующая узкая дорожка. Приближаясь к транспорту, она расширялась, как быстрый горный поток с множеством белых пузырьков, выскакивающих на поверхность воды. Дорожка пересекла бурунный след от винтов транспорта, и торпеда ушла далеко в море.

На транспорте дали самый полный ход вперед и облегченно вздохнули, увидев след за кормой. Но бой на этом не закончился. Взбешенный неудачной атакой торпедоносца и считая, что сейчас на него никто не обратит внимания, самолет–разведчик снова, уже на малой высоте, зашел над транспортом и открыл огонь из всех пушек и пулеметов. Но, видимо, в темноте не рассчитал и, ударившись крылом о мачту транспорта, с грохотом перевернулся и упал в воду.

— Везет тебе! — говорили друзья Чеслеру, поздравляя его.

Но дело было, видимо, не только в везении. Храброму и умелому всегда поможет и случай. А командир звена Глухов, анализируя этот ночной бой, сказал:

— Тот, кто сумеет вырвать у врага инициативу, всегда выйдет победителем, даже не имея преимущества в силе!

Чеслер заметил, как, слушая его, снисходительно улыбались в недавно отпущенные усы некоторые командиры катеров, этакие «морские волки», имевшие по двадцати с небольшим лет от роду: уж они–то знают, как охранять транспорты в конвое.

Закрывая совещание, контр–адмирал Фадеев напомнил командирам, что противника бьют не только числом, но и уменьем. А этого уменья многим командирам пока еще не хватает.

— Делитесь опытом. Изучайте тактические приемы противника, и вы будете во много раз сильнее! — заключил контр–адмирал.

На рассвете следующего дня начальник штаба Морозов приказал мне вызвать в штаб лейтенанта Москалюка.

Москалюк был среднего роста молодой офицер с шапкой курчавых волос, с быстрыми, энергичными движениями, со смелой речью, повадками комсомольского вожака и мягким украинским выговором.

До поступления на флот он окончил техникум и работал в Одессе в редакции комсомольской газеты «Молодая гвардия». На флоте, куда он попал по желанию, поступил в Военно–морское артиллерийское училище имени ЛКСМУ. Учился Москалюк хорошо и в 1940 году одним из первых, блестяще окончив училище, был назначен командиром катера–охотника. В том же году принят в Коммунистическую партию. В боях он действовал умело и решительно и не имел потерь.

Протирая стекла очков и не поднимая от карты уставших глаз, Морозов сказал Москалюку:

— Пойдите в этот квадрат, — он показал на карту, — встретите нашу подлодку. Она идет в надводном положении. Была под бомбежкой, имеет повреждения, не может погружаться. Вам приказано конвоировать ее в базу. — И добавил: — Смотрите будьте аккуратнее с авиацией!

Когда Москалюк на своем охотнике выходил из бухты, ночь еще лежала на береговых утесах, и черная вода беспокойно толкалась у борта катера. Было не по–летнему свежо и тревожно, как перед штормом. Невидимый в ночи город, раскинувшийся на холмах у бухты, казался уснувшим.

Но так только казалось. Множество людей не спало и находилось в готовности у зенитных пушек, на батареях, на боевых кораблях.

Но вот небо на востоке начало медленно отделяться от островерхих гор, утренний туман Стал, тяжелея, оседать к воде. Берега родной земли, порозовевшие, уходили назад.

По мере того как разрастался день, исчезали пухлые облака, уплывая за горизонт, как белопарусные яхты. Москалюк чувствовал: день будет безоблачный, жаркий и трудный.

Деловито и ровно гудели моторы, плескалась, не уставая, у бортов зеленая волна; обгоняя корабль, играли, кувыркаясь, дельфины. Порой казалось, что нет никакой войны и грохота бомб и долго можно идти по тихому морю, все дальше и дальше, до горизонта.

В назначенном месте состоялась встреча с подводной лодкой. Барражировавшие над ней «яки» ушли на свой аэродром. Москалюк подошел к борту лодки, боцман выбросил кранцы, и командир «Малютки» в черной пилотке, с черной небольшой бородой на моложавом лице негромко сказал, перегнувшись через поручни:

— Ремонтируем на ходу, но не знаю, справимся ли сами!

Легли курсом в базу — впереди морской охотник, за ним в кильватере «Малютка». В тишине отчетливо раздавался стук дизелей подводной лодки. Небо по–прежнему было пустынно: ни птиц, напуганных войной, ни самолетов. Яростное солнце уже высоко забралось на чистое небо, а голубое море было спокойно.

Подошел «адмиральский час», но обычного сигнала «команде обедать» не последовало.

Командир стал еще более немногословным и сосредоточенным. С утра он не сходил с мостика, хотя помощник его уже не раз поднимался и просил разрешения заступить на вахту. Дежурные расчеты стояли у пушек. У сигнальщика щемило глаза от ослепительного солнечного света. Он еще раз (который за вахту!) взглянул в сторону солнца и увидел, что оттуда, словно из самого расплавленного диска, быстро вырастая, падают черные капли на корму охотника и на идущую в кильватере подводную лодку.

— Поднять сигнал «вижу самолеты противника!» — скомандовал Москалюк. — Помощник! Вызовите по радио истребители.

Одновременно он развернул навстречу вражеским самолетам свой корабль и приказал ставить дымовую завесу, чтобы закрыть подводную лодку.

— По самолетам огонь! — крикнул Москалюк.

Пушки охотника открыли огонь, и разрывы запятнали небо черными хлопьями. Уже ясно видны горбоносые «Ю-88». Вот отвалил первый самолет и спикировал на корабль. В какое–то мгновение Москалюк успел заметить, как отрываются от самолетов бомбы, услышал в грохоте корабельных пушек их сверлящий звук. Он громко скомандовал: «Право на борт!» и поставил ручки телеграфа на «самый полный вперед». Взрывы бомб, поднимая столбы воды, легли за кормой.

В пике вошел второй самолет, за ним третий… Пока один с ревом выходил из пике, другие, набрав высоту, снова сваливались на катер.

— Чертова карусель! — выругался Москалюк, с трудом шевеля пересохшими губами. Рядом стоящий рулевой косил глазом, стараясь угадать слова командира.

Густое облако дымовой завесы закрыло подводную лодку.

Принимая на себя атаки самолетов, морской охотник все дальше отрывался от завесы, уходя в море, сам бросался навстречу самолетам, стремясь отвести их от подводной лодки.

«Чертова карусель» внезапно закончилась. Последний самолет, выйдя из пике, как–то неловко клюнул носом. Видно было, что он теряет скорость. Черный шлейф дыма протянулся за ним. Это командир кормового орудия старшина Благих пробил ему насквозь крыло.

Командир устало улыбнулся.

Сколько выстрелов сделали пушки? Краска шелушилась со стволов, и они почернели, как почернели усталые лица матросов. В наступившей тишине звенели медные гильзы, перекатываясь по палубе. Сколько времени бился охотник с фашистскими самолетами? Казалось, очень много, а прошло всего пятнадцать минут! Отставший «юнкерс» долго тянулся к далекому берегу, потом, словно споткнувшись, упал за холм, и там поднялось и встало, как черное дерево, лохматое облако дыма.

Дымовая завеса таяла, открывая пустынное море. Далеко–далеко в синем мареве показался долгожданный маяк на узкой полоске полуострова. Москалюк на малом ходу катера искал подводную лодку, но ее нигде не было. Синяя гладь до самой кромки берега выглядела пустыней.

— Где же подводная лодка? Вот и отразил атаку! Сигнальщик, куда же вы смотрели? — вырвалось у Москалюка.

Но он понимал и сам, что сигнальщик не мог увидеть подводную лодку за стеной дымовой завесы… Неужели ее потопили самолеты?

После оглушительной стрельбы наступила томительная тишина, зной стал еще нестерпимей. Во рту у Москалюка было горько, хотелось пить. Капли пота падали из–под фуражки на ручки машинного телеграфа.

— Справа, тридцать, перископ подлодки! — негромко доложил вдруг сигнальщик. Еще мгновенье, и, выдувая белые пузыри, из воды выглянула рубка подводной лодки. Отскочила крышка люка, и оттуда показалась голова человека с черной блестящей бородой. По палубе забегали матросы в комбинезонах, взлетели красные флажки. Сигнальщик читал вслух: «Благодарю за отражение атаки. Повреждения исправил. Командир».

Морщины напряжения сбежали с лица Москалюка. Он для чего–то снял с груди бинокль и стал запихивать его в футляр. Снова весело и громко стучали дизели подводной лодки, в воздухе барражировали «яки». С берега залетела острокрылая птица баклан и, выслеживая добычу, ныряла за кормой охотника. На юте курили матросы.

— Помощник! — весело крикнул Москалюк. — Отбой боевой тревоги. Команде обедать!

Чуть накренившись, стройный и быстрый, морской охотник ложился на створ входных инкерманских маяков.

Глава двенадцатая

Одиннадцатого августа мы получили из штаба Черноморского флота очередную оперативную сводку.

Начальник штаба Морозов, распечатав пакет, долго сидел, задумавшись, над листом бумаги и не подошел, как делал это обычно, к большой сухопутной карте, висевшей на стенке КП под укрытием шелковой занавески. Не подошел в первый раз за все время войны и не посмотрел на обозначенную флажком линию сухопутных фронтов.

В этом было что–то непонятное и тревожное.

Все стало ясно, когда я прочел, что войска Южного фронта, сдерживая превосходящие силы противника, ведут бои на одесском направлении. К исходу десятого августа части Приморской армии с боями отошли к Одессе и заняли оборону.

Войска заняли оборону Одессы! Бои происходили на подступах к городу.

Я вспомнил шумный и красивый приморский город. Я был в Одессе в первые годы службы на Черном море. Тогда я бродил по городу, по его прямым, похожим на ленинградские, улицам, любовался прекрасным театром оперы и балета, сидел на открытой веранде Приморского бульвара, под широкими лапами веток каштанов. Поднимаясь по двухсотступенчатой гигантской лестнице, слышал разноязычную речь моряков, сошедших с торговых кораблей, которые собрались сюда из всех стран мира.

А теперь моряки Черноморского флота получили приказ Ставки Верховного Главнокомандования: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности. Моряки должны показать пример стойкости!»

Так что же происходило в Одессе?

8 августа с появлением противника на дальних подступах в городе было объявлено осадное положение. В эти дни был создан Одесский оборонительный район во главе с контр–адмиралом Г. В. Жуковым. Это был человек с боевым опытом гражданской войны, сражался в Испании, давно служил на флоте и командовал различными кораблями.

Членом Военного совета от флота был дивизионный комиссар И. И. Азаров.

Ответственность за оборону Одессы была, естественно, возложена на Военный совет Черноморского флота. Одесса была первой крупной военно–морской базой на Черном море, которую с ходу хотели захватить войска Антонеску. Одессу обороняли моряки и бойцы Приморской армии. Были созданы батальоны и полки морской пехоты.

И снова, как во времена крымской кампании и в годы гражданской войны, черноморцы отправились воевать на суше. Складывали в вещевой мешок робу и полосатую тельняшку, прятали в потайной карман фотографию дивчины и письма матери. Сняв бескозырки, прощались с «корешками», со своим кораблем, с родным Черноморским флотом.

Далеко не всех добровольцев могло послать командование на сухопутный фронт, но те, кто сошел с палубы корабля на твердую землю, рвались в бой. Они ходили в атаку в полный рост, в бескозырках и с пулеметными лентами вперекрест на груди. Переползать и маскироваться считали не матросским делом. Сражались бесстрашно. Скоро враги почувствовали силу и ярость матросских ударов и уже называли их «черная туча» и «черные дьяволы». И уже прославил себя в те дни 1‑й морской полк добровольцев под командованием Осипова.

А в Севастополе из матросов и офицеров кораблей и частей главной базы формировалась морская бригада полковника Жидилова.

Погожим августовским днем нас, офицеров соединения, собрали в большом зале штаба. Здание штаба еще крепко стояло, но стены снаружи были разрисованы черными полосами камуфляжа и поцарапаны осколками бомб.

В зал вошли контр–адмирал Фадеев и начальник политотдела полковой комиссар Бобков. Николай Акимович Бобков временно замещал комиссара соединения.

Контр–адмирал Фадеев рассказал офицерам о смертельной угрозе Одессе и зачитал обращение Военного совета Черноморского флота о формировании частей морской пехоты для защиты Одессы.

Когда контр–адмирал закончил, первым поднялся, загремев стулом, краснея и волнуясь, флагманский штурман Дзевялтовский:

— Прошу направить в морскую пехоту. А здесь и без меня штурманы дивизионов справятся!

После Ивана Ивановича выступил флагманский связист старший лейтенант Кучумов. Он просил о том же. Офицеры вставали один за другим и просили записать их в бригаду морской пехоты.

— Ну что ж, — сказал Бобков, обращаясь к контр–адмиралу, — остались только мы с тобой, Владимир Георгиевич! Так записывай и нас, начштаба, — повернулся он к Морозову, — будешь один охранять водный район.

Поднялся контр–адмирал Фадеев. За эти дни его моложавое, нервное лицо заметно покрылось тенью усталости, но темные глаза по–прежнему блестели энергией. Фадеев часто разговаривал иронически, насмешливо, на этот раз он был сосредоточен и суров.

— Все это очень хорошо. Мне понятно ваше стремление на фронт, бить врага! Командование рассмотрит список желающих идти в морскую пехоту, но всех мы не сможем отпустить. — Помолчав, контр–адмирал добавил: — Перед нашим соединением, перед моряками охраны водных районов Севастополя поставлены очень трудные задачи. И они потребуют не меньшего напряжения сил и героизма, чем на сухопутных фронтах. Защита подступов к Севастополю с моря ложится на наше соединение и береговую оборону.

В тот же вечер Иван Иванович пошел к начальнику политотдела полковому комиссару Бобкову. Бобков долго беседовал с ним. Он вспомнил первые дни войны, где Иван Иванович с Глуховым выходили на уничтожение магнитных мин. За это Дзевялтовский был представлен к ордену Красного Знамени.

— Вот перед твоим приходом был у меня отличный рулевой старший матрос Иван Голубец — командир катера Салагин прочит его в боцманы, а Голубец рвется в бой на сушу. Не видел, говорит, еще живого фашиста. Я ему отвечаю, что вы как рулевой здесь больше нужны, а он мне снова докладывает: «Я подготовил заместителя, и он справится не хуже. Отпустите меня. Отпустите, товарищ комиссар, чести катерника не посрамлю!» Да он ли один, вот посмотри, сколько у меня докладных!

— Такое же творится на всех кораблях, — продолжал комиссар. — Кажется, кому–кому, а уж тральщикам и катерам–охотникам достается больше всех. Ведь уничтожение магнитных мин — тяжелая и опасная работа. Ан нет, все рвутся: «Отправьте в морскую пехоту! Пошлите на фронт!» А кто будет охранять корабли в конвое, ходить, в дозоры, уничтожать магнитные мины? Чем же это не фронт? Учти, нас ждут очень суровые испытания здесь, в Севастополе! Здесь — в главной базе! С наступлением войск противника на Одессу и Перекоп мы переходим на положение осажденной крепости, нас будут пытаться блокировать и с суши, и с моря, и с воздуха. Если ты хочешь уйти от сложной обстановки в тот момент, когда здесь ты наиболее нужен, я тебя удерживать не стану!

Как всегда в минуту душевных волнений, на лице Ивана Ивановича проступили красные пятна.

— Решайте сами, товарищ комиссар! Если нужно, я останусь. — Он резко поднялся со стула, видимо, желая быстрее закончить разговор. Комиссар с улыбкой протянул ему руку на прощанье.

Начальник политотдела полковой комиссар Николай Акимович Бобков был настоящим человеком. Его любили и уважали в соединении.

Бобков был назначен к нам еще до войны начальником политотдела. Его чистое простое русское лицо со спокойными внимательными глазами располагало к себе каждого.

Инструкторы политотдела, сами состарившиеся на политической работе, в первое время совместной службы с Бобковым иной раз бывали озадачены. Широко начитанный и эрудированный, полковой комиссар умел в непринужденной беседе прощупать знания своих работников.

Он часто цитировал слова Ленина, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество.

Бобков требовал от работников политотдела изучения морского дела и тех дисциплин, знание которых необходимо для работы в соединении, где люди имели дело с минами, глубинными бомбами и другим миннотральным хозяйством. Для этого были организованы часы учебы по специальностям. Читать лекции приходилось нам, офицерам штаба, флагспециалистам. Бобков сам присутствовал на всех лекциях и никому не давал возможности уклониться от занятий под каким–либо благовидным предлогом.

Вполне понятно, что Дзевялтовский очень считался с мнением полкового комиссара Бобкова.

Человек смелый и решительный, Иван Иванович был способен иногда и на необычные поступки. Так, в первые дни войны с Дзевялтовским произошел такой случай. Корабли эскадры должны были выходить в море. Перед тем как открыть боны, тральщики нашего соединения протралили выходной фарватер. Стараниями операторов и Дзевялтовского отчет о тралении фарватера был закончен к сроку, и его нужно было доставить в оперативный отдел штаба флота. Оставалось немного времени до назначенного часа, уже звонил по телефону оперативный дежурный, справляясь, готов ли отчет и когда будет доставлен. А тут, как назло, ни одной автомашины на базе нет, даже все грузовые ушли в порт, а «эмка» контр–адмирала в штабе флота.

Отправлять пакет на катере морем далеко и долго, послать нарочного пешком — еще дольше, опоздаешь. Начальник штаба Морозов рвал и метал, что с ним случалось крайне редко, он отличался сдержанностью. Иван Иванович уже закончил чертить схему траления и, считая свою миссию выполненной, курил у окна. Вдруг, повернувшись к начальнику штаба, сказал:

— Давайте я доставлю пакет!

Возле крыльца штаба матрос держал на поводу, видимо, только что пойманного рыжего жеребца с береговой базы и, хлопая его рукой по крупу, что–то говорил стоящему у входа часовому.

Иван Иванович выхватил злополучный пакет из рук растерявшегося писаря, выбежал на крыльцо и, с ходу прыгнув на спину лошади, поскакал по дороге, поднимая облако белой пыли. Он мчался по шоссе к городу и чуть не слетел с лошади, когда та шарахнулась от выскочившей из–за поворота дороги «эмки», на которой возвращался контр–адмирал. От неожиданности шофер резко повернул вправо, и они благополучно разошлись «левыми бортами».

— Это что еще за наездник? — воскликнул, не распознав штурмана, контр–адмирал Фадеев, но Дзевялтовский уже исчез за поворотом дороги.

Как Иван Иванович скакал по городу, неизвестно, но пакет был сдан вовремя. На обратном пути Дзевялтовский решил прогарцевать по проспекту Фрунзе, но был замечен комендантским патрулем. Началась погоня. В одном из переулков, бросив жеребца, Иван Иванович вошел во двор неизвестного дома, а жеребец в качестве трофея был доставлен в комендатуру города.

Всеведущий комендант города майор Старушкин все–таки дознался, кто был лихой наездник, и позвонил контр–адмиралу Фадееву. Тот, выслушав, кратко ответил:

— Лошадьми не занимаемся. Звоните не по адресу, — и положил трубку.

Глава тринадцатая

Контр–адмирал Фадеев зашел в оперативную комнату в старом нашем штабе. Он по–прежнему уверен, энергичен и решителен.

— Дубровский! Собирайтесь, поедете со мной! — сказал он быстро. — Возьмите у начштаба справку, сколько и каких кораблей мы можем выделить для конвойной службы!

Начштаба Морозов инструктирует меня, я записываю названия кораблей, номера катеров, и через несколько минут мы едем с Фадеевым в город.

По дороге мы видим несколько разрушенных домов, патрули с повязками на рукавах, военные автомашины. Севастополь по–прежнему живет напряженно и организованно. Чтобы попасть на береговой КП командующего флотом, нам пришлось проехать к железнодорожному вокзалу, в конец Южной бухты, а оттуда уже к Каменной пристани, мимо станции размагничивания, к многометровой скале, где в подземных тоннелях расположился береговой командный пункт командующего флотом.

На КП охрана проверяет пропуска, и мы попадаем в тоннель. Здесь сыро, воздух застоялый, электричество заменяет дневной свет, но все работают по своим отсекам, как и положено.

Здесь я узнаю, что для управления движением конвоев по Черному морю создан отдел коммуникаций, возглавляет его капитан 2 ранга И. М. Нестеров. Собранный, неторопливый, с размеренной речью, он представляется мне типичным штабным работником, к тому же он был в свое время неплохим подводником. Выясняется, что мне предстоит теперь ежедневно накануне выхода транспортов являться в отдел коммуникаций, имея на руках все данные о тральщиках и катерах–охотниках. Наши корабли имеют на вооружении и артиллерию, и глубинные бомбы, и гидроакустическую аппаратуру, и зенитные установки, словом, они вполне подходят для охраны транспортов.

В то время, когда я был у Нестерова, контр–адмирала принял командующий флотом Октябрьский. А через некоторое время комфлота в сопровождении Фадеева и командующего береговой обороной генерал–майора Моргунова вышли, оживленно беседуя.

Октябрьский, внимательно всматриваясь в окружающие севастопольские бухты крутые холмы, спросил у Моргунова:

— Как идут работы по сухопутной обороне Севастополя?

Моргунов доложил, и разговор зашел о готовности больших стационарных батарей к стрельбе по береговым сухопутным целям.

Моргунов снова ответил, что батареи, как это известно и командующему флотом, полностью подготовлены и сейчас тренируют командиров орудий вести огонь по танкам самостоятельно.

Такой разговор удивил меня. Неужели можно предполагать, что противник нападет на Севастополь с суши? Нас, моряков, всю жизнь — ив военно–морском училище, и на соединениях и кораблях — учили и готовили к войне на море. К обороне Севастополя с моря приспособлены и все главные калибры береговой обороны. Всегда говорили о бое с кораблями противника, как было в первую мировую войну, когда на Черное море прорвались немецкие крейсеры «Гебен» и «Бреслау». Классическая оборона военно–морской базы — это бой на минно–артиллерийской позиции с линейными кораблями и тяжелыми крейсерами врага. И вдруг разговор о сухопутной обороне.

Возвращались мы в Стрелецкую бухту, когда уже стемнело. Машина медленно ехала по затихшему городу, светила луна, было тепло, и слышен был запах деревьев и цветов. Голубая дымка стояла над крышами зданий, доносился из подъездов домов девичий смех. Жизнь продолжалась своим чередом, хотя в лунных сумерках маячили на крышах дежурные, готовые сбросить «зажигалки» при очередном налете.

Неповторимый облик приобретал Севастополь в вечерние часы, он словно затаился и изготовился к отпору врага. Таким он мне и запомнился летом 1941 года.

Несмотря на частые налеты авиации, разрушения в городе пока незначительны. Сильный огонь зенитной артиллерии и отвага истребителей срывают планы гитлеровских асов. Только дома, белокаменные и красивые, стоят теперь словно закопченные, с черными мрачными полосами камуфляжа. Ничего не поделаешь — война.

На рассвете прохладного сентябрьского дня из Одесского порта выходил громадный теплоход «Жан Жорес» в охранении катера–охотника.

За кормой оставались высокие берега Одессы, покрытые дымкой тумана, чуть белел круглый Воронцовский маяк. После беспокойной ночи в задымленном порту, вспышек прожекторов, разрывов бомб во время ночного налета, когда с берега несло гарью и дымом пожарищ, на море было совершенно тихо, свежо и прохладно.

Теплоход, легко раздвигая воду и чуть покачиваясь на мертвой зыби, отправлялся, казалось, в будничный рейс. Но на катере–охотнике, сопровождавшем теплоход, шла напряженная боевая служба.

Акустик чутко улавливал все шорохи и шумы на различных глубинах моря. Комендоры не отходили от пушек и открытых стеллажей со снарядами, а сигнальщики неотрывно следили за морем и воздухом. На ходовом мостике катера № 021 виднелась мальчишеская фигура лейтенанта Чеслера. Он внимательно оглядывал предрассветное серое небо и холодное осеннее море, любовался красавцем «Жаном Жоресом», который шел полным ходом.

Выходя из порта, лейтенант Чеслер был осведомлен о сложной обстановке на море, но кто из командиров кораблей, отправляясь в конвой, не надеялся на успешное плавание, зная в то же время о неизбежности встречи с противником, всегда неожиданной и всегда не такой, как предыдущая. Каков будет этот поход? Ведь на борту теплохода, в его каютах, салонах и просто на палубах расположилось до пяти тысяч пассажиров — женщин и детей.

Ночной налет фашистской авиации задержал «Жана Жореса» с выходом в море, и теперь ему предстояло догонять впереди идущий конвой.

Чеслер, обернувшись назад, видел, что у кормовой мачты стоит командир звена Глухов. Он показал боцману на ободранную рею мачты. Это вчера в ночной суматохе, когда во время разгрузки налетели самолеты, катер–охотник чуть не навалился в порту на борт теплохода. Команда охотника вместе с Чеслером бросилась тушить пожар на теплоходе, поэтому и вышли из порта сегодня с опозданием.

Боцман уже собрался послать на мачту матроса с ведерком шаровой краски. Но над катером пронесся шелестящий звук, и на море впереди по курсу теплохода поднялся чистый, высокий всплеск воды и сейчас же рассыпался.

Глухов был уже на мостике, когда вырос второй всплеск, и командир, прибавив скорость, повернул катер в сторону берега, откуда летели снаряды.

Глухов почувствовал, как сильно задрожала под ногами палуба, как мелко и быстро, словно подпрыгивая, заколебался в нактоузе компас, как сел на корму катер — от быстрого хода, словно готовясь к прыжку.

— Что будешь делать, Петр? — спросил Глухов.

— Поставить дымовую завесу! — звонко в мегафон крикнул Чеслер и посмотрел на Глухова. Тот молча кивнул головой.

А боцман на корме уже разбил капсюль дымовой шашки, и сейчас же бело–серый дым заклубился, цепляясь за воду, и, раздуваемый ходом катера, стал подниматься гибкой стеной. Дымовая завеса медленно шла к берегу, на батарею противника.

Глухов опустил бинокль; он так и не успел рассмотреть, откуда стреляют, берег был далеко и от материка тянулся низкой косой. В этой обстановке не заслонишь корпусом катера громадный теплоход, не прикроешь его с воздуха заградительным огнем, не взбаламутишь море глубинными бомбами, не дошвырнешь своими малыми пушками снаряды на батарею противника — только дым может тут помочь.

Дымовые шашки на корме катера ядовито трещали и фыркали, и все больше росла дымовая завеса, закрывая теплоход. На «Жане Жоресе» в первое мгновение подумали, что на катере пожар, и приготовились оказать ему помощь, но теперь, поняв, в чем дело, капитан теплохода, поставив ручки машинного телеграфа «на самый полный вперед», уходил все дальше в море.

Вражеская батарея перенесла огонь по катеру, но он, быстрый и верткий, ловко маневрировал между всплесками и скоро уже и сам укрылся за дымовой завесой.

— Видишь, пригодился опыт Москалюка, — с улыбкой сказал Глухов, когда корабли вышли из зоны обстрела.

— А теперь жди, прилетят и «юнкерсы»! — добавил Глухов.

Отдохнувшее за ночь солнце давно уже оторвалось от горизонта и стремительно поднималось в небо, безоблачное и праздничное, каким бывает оно в начале осени. Посвежел ветерок, будоража море и разгоняя еще не растаявшую дымовую завесу. Со стороны берега появились три самолета.

«Юнкерсы» на небольшой высоте заходили с правого борта теплохода. Они знали, что на нем нет пулеметов и пушек, и поэтому рассчитывали разбомбить его безнаказанно.

Теплоход же, развивая предельную скорость, продолжал идти прежним курсом.

Самолеты шли на небольшой высоте, и это была их ошибка. Чеслер развернул катер, стремительно вышел им навстречу и поставил плотную огневую завесу. «Юнкерсы» не выдержали огня и отвернули. Сделав вираж уже на большой высоте, они начали выходить в атаку с другого борта теплохода.

Чеслер снова повел катер навстречу самолетам, теперь уже с левого борта теплохода, но «юнкерсы» на этот раз сбросили бомбы с большой высоты и кинулись на катер. Обстреляв его из пулеметов, они с ревом ушли в сторону берега.

— Держись, командир! — подбадривал Чеслера Глухов, — нам надо дотянуть только до Тарханкута. Я уже вызвал по радио наши истребители.

Но атакующие бомбардировщики тоже вызвали самолеты. Шестерка «юнкерсов» в охранении «мессершмиттов» приближалась на большой высоте к каравану.

И вот высоко в небе завязался воздушный бой — это пришли из Севастополя истребители. Только два пикирующих бомбардировщика прорвались к теплоходу.

Чеслер снова навязал им бой, но они свалили бомбы в воду по корме корабля. Бомбы упали близко от теплохода, осколки пробили борт выше ватерлинии и зажгли деревянную палубу.

Клубы черного дыма тянулись за теплоходом. Катер Чеслера подошел ближе. Видно было, как упругие струи били из брандспойтов, как матросы экипажа и пассажиры боролись с огнем.

Показались каменистые берега Тарханкута, а вскоре уже можно было рассмотреть узкое горло Ак — Мечетской бухты. Там стояли транспорт, быстроходный тральщик и два катера–охотника, те корабли, с которыми Чеслер должен был выйти из Одессы, если бы не задержался с «Жаном Жоресом».

Глава четырнадцатая

Уже около двух месяцев сражается Одесса. Румыно–фашистские войска стремятся зажать ее в тиски, окружив со стороны суши, но Одесса яростно отбивается. Жители строят в городе баррикады, возводят противотанковые рвы и заграждения, создают отряды народного ополчения.

Командиры тральщиков и катеров–охотников, побывавшие в Одессе, рассказывают, что одесситы по–прежнему энергичны и полны решимости защищать свой город. Они не хотят эвакуироваться и прибывающие с Большой земли воинские части встречают, как и до войны, цветами. По–прежнему зеленеют на улицах каштаны, хотя брусчатка мостовых пошла на укрепление баррикад и витрины магазинов заложены мешками с песком.

Исключительную храбрость и отвагу показывают моряки, морская пехота. На фронте туда, где бывает наиболее трудно, посылают моряков, и они спасают положение. Уже гремит слава о морских пехотинцах полковника Осипова: по пять–шесть раз в день ходят они в атаку, отбрасывая противника.

Огромную роль в обороне Одессы сыграли корабли Черноморского флота. Крейсеры и эсминцы, тральщики и катера–охотники не только непрерывно доставляли снабжение и пополнение гарнизону Одессы, но и вели артиллерийскую поддержку флангов оборонявшихся войск. Наверное, все корабли эскадры, кроме линейного, перебывали в Одессе и всеми калибрами пушек громили врага. Конечно, без активной помощи кораблей флота Одесса не сумела бы так успешно отражать атаки румыно–фашистских войск.

Чтобы сорвать успешные действия наших кораблей, противник применял не только бомбардировочную и торпедоносную авиацию, но и установил береговые орудия, которые обстреливали подходный фарватер и причалы Одесского порта. В сентябре в Одессу на лидере «Харьков» прибыл командующий флотом вице–адмирал Октябрьский. Лидер был обнаружен противником, и тяжелые батареи открыли огонь. Особенно интенсивный огонь был сосредоточен по проходу между Воронцовским маяком и молом, но лидер смело и удачно прорвался в порт.

Во время пребывания вице–адмирала Октябрьского в Одессе было решено высадить десант в районе Григорьевки, чтобы отбросить противника и лишить его возможности обстреливать порт.

Десант у Грпгорьевки был высажен удачно, противник отброшен, а захваченные у Антонеску дальнобойные пушки возили по улицам города. На пушках было написано: «Они стреляли по Одессе. Этого больше не будет».

В то же время Черноморский флот делал все возможное, чтобы помочь войскам 51‑й отдельной армии, оборонявшей Крым. Еще в августе флот выделил восемь морских артиллерийских батарей и установил их в районе Перекопского перешейка. Были отправлены морские мины для минирования Сиваша и другое военное снаряжение. Тогда же под Ишунь ушли два батальона, а затем и вся 7‑я бригада морской пехоты полковника Жидилова. В нее входили лучшие матросы–добровольцы с кораблей и частей флота. Бригада насчитывала пять тысяч бойцов и очень нужна была для непосредственной обороны Севастополя. Авиация флота была также брошена на Перекоп.

Для поддержки артиллерийским огнем левого фланга обороняющихся войск выходили в Каркинитский залив наши корабли.

26 сентября с наступлением темноты тральщик «Взрыватель» вышел из Стрелецкой бухты. Был штиль, всходила луна, и море блестело таинственным и тихим светом, как на картине Айвазовского «Лунная ночь на море». На берегу уже отцветало, уходило лето, и теплая волна воздуха приносила на мостик корабля запахи осени, желтеющих листьев и тяжелых плодов. Но мир и тишина были обманчивы. Берег казался вымершим, не видно было ни одного огонька, лишь далеко где–то монотонно гудела автомашина и лязгало железо.

Командир корабля Трясцин, находясь на мостике, каждую минуту ждал, что тишину эту может нарушить разрыв авиационной бомбы противника или под килем, набухая, взорвется магнитная мина.

Все сильнее светила луна, поднимаясь на небе, она облегчала штурману работу и в то же время демаскировала корабль. При выходе в море справа открывалась Северная бухта, с высоты мостика она словно горела под луной, и Трясцин подумал, что в такие ночи фашистским летчикам легко ориентироваться под Севастополем; бухта, словно вырезанная из эмали, лежала в высоких черных берегах.

Отлично был виден массивный Константиновский равелин, там чуть мигнул огонек, наверное, приоткрыли дверь, выходящую на балкон, оттуда наблюдают за движением корабля. А затем потянулся высокий и обрывистый западный берег. Всюду было темно, и лишь возле Качи гудели невидимые в ночи самолеты, наверное, летчики прогревали моторы, готовясь в полет.

Трясцин имел задачу огнем своих пушек обстрелять скопление гитлеровских войск в районе селений Чюрим и Хорлы, надо было как можно ближе подойти к Перекопскому перешейку, чтобы с моря поддержать оборонявшиеся войска 51‑й армии.

На корабле Трясщша находились и флагарт бригады тральщиков П. М. Мохначев и штурман Марковчин. Инструктировал их перед выходом в море контр–адмирал Фадеев, он надеялся на них: это были боевые, уже обстрелянные офицеры. Они не раз участвовали в огневых налетах на побережье Одессы, занятое противником, конвоировали туда корабли, отражали атаки самолетов.

Эти офицеры хорошо знали друг друга. Трясцину очень нравился Мохначев, предельно открытый, правдивый и душевный человек. К тому же оба они были сдержанными, скромными офицерами и отличными специалистами.

Еще до войны лейтенант Мохначев, окончив училище, пришел на БТЩ «Взрыватель», а командиром тральщика был назначен Трясцин. Весной на одном из учений на евпаторийском рейде Трясцин получил от командира соединения Фадеева семафор по линии кораблей с благодарностью за отличную работу по постановке тралов. Большая заслуга в этом принадлежала Мохначеву, он был и минером и артиллеристом корабля.

В полночь пришли в назначенный район. Далеко на берегу вдоль линии фронта полыхали огненные зарницы. На таком расстоянии они казались безобидными. Мохначев и Марковчин уже рассчитали исходные данные для артиллерийской стрельбы и вскоре загремели первые залпы носовой стомиллиметровой пушки. Противник тотчас с берега включил прожекторы, но они светили попеременно, метались, наводили их неточно. Теперь для стрельбы тральщика была дополнительная ориентировка, только надо умело маневрировать.

Залпы грохотали один за другим, и гильзы со звоном падали на железную палубу, когда над мачтами тральщика внезапно появился фашистский самолет. Он сбросил осветительную ракету. Опускалась ракета удивительно медленно, освещая море вокруг своим мерцающим, мертвенным светом. Стала видна пологая береговая отмель, палуба тральщика и фигуры краснофлотцев у пушек.

Стрельбу пришлось вести ускоренным темпом. И вдруг все смолкло, оборвалось, только слышно стало, как ритмично работают дизели и падают и рвутся с недолетом редкие фашистские снаряды. Мохначев в этот момент был на площадке у корабельного дальномера. Скользя руками по поручням трапа, он пулей слетел вниз, к носовому орудию. Пушка молчала, неожиданно заклинило замок. Возле нее возились командир орудия Дианов и старший краснофлотец Бубырь. Мохначев мгновенно перевел пушку с полуавтоматики на ручное заряжание, и стрельба возобновилась.

До восьмидесяти залпов было сделано в ночи тральщиком «Взрыватель». Обгорела краска на стволах пушек, от форсированного хода вспыхивали голубоватые языки пламени на корабельной трубе.

А на берегу уже пылал пожар.

Корабль возвратился в Стрелецкую бухту к утру без потерь и царапин.

Сухопутное командование, как выяснилось потом, было довольно артиллерийской стрельбой БТЩ «Взрыватель».

Но не всегда так удачно воевали наши корабли. В эти дни мы впервые понесли потери в людях и кораблях нашего соединения.

12 сентября, когда теплая южная ночь окутала берег и море, из феодосийской гавани выходил БТЩ «Минреп». Мерно работали дизели, на море было спокойно, ничто не предвещало несчастья.

Корабль был на расстоянии четырех кабельтовых от Феодосийского маяка, когда неожиданно под килем корабля раздался мощный подводный взрыв. Тральщик приподнялся на взрывной волне и тут же разломился и затонул. Произошло это в 21 час 15 минут. Подорвался тральщик на немецкой магнитной мине.

Силой взрыва почти все, кто находился на верхней палубе, в том числе и командир корабля Лев Николаевич Аверков, были сброшены в воду и уцелели. Лев Аверков был моим однокашником по военно–морскому училищу, вместе с ним мы начинали службу на торпедных катерах. Он был отзывчивым, веселым, жизнерадостным человеком. Хороший спортсмен–пловец, он уверенней всех держался на воде и, когда подошла спасательная шлюпка, стал помогать поднимать из воды ослабевшего раненого краснофлотца; краснофлотца спасли, а Лев Аверков, утонул… Мы все тяжело переживали трагическую гибель Аверкова.

Положение под Одессой оставалось устойчивым, но беда подбиралась с другой стороны. К середине сентября фашисты создали у Перекопа крупную группировку войск, усилили ее танками и авиацией и оттеснили 51‑ю армию к Ишуньским позициям. Создалась реальная угроза Севастополю.

30 сентября в Одессу прибыл на эсминце зам. наркома Военно — Морского Флота вице–адмирал Г. И. Левченко. Он привез директиву Ставки, где говорилось, что необходимо в связи с угрозой потери Крымского полуострова немедленно эвакуировать Одесский оборонительный район и за счет его войск усилить оборону Крыма.

Это было неожиданностью для жителей Одессы и для войск, оборонявших город. Но этого требовала обстановка, об этом просил Ставку Военный совет Черноморского флота.

Эвакуация войск из Одессы началась 1 октября. Проводилась она скрытно. Чтобы ввести противника в заблуждение, громко и открыто говорили о подготовке к зиме, заготовке дров и устройстве утепленных землянок.

Командование противника поверило, что Одесса переходит к зимней обороне, и теперь авиация фашистов бомбила наши транспорты, идущие в Одессу порожняком, и не трогала выходившие из Одессы груженые. Эвакуация проходила под видом обычных перевозок. Противник не заметил ее начала.

Так продолжалось до середины октября. В ночь на пятнадцатое в Одесском порту у причалов и пристаней сосредоточились транспорты и суда, ожидая отхода войск с передовых позиций. А на рейде на якорях стояли затемненные, но готовые открыть огонь в любой момент крейсеры и эсминцы.

С наступлением темноты по улицам Одессы стали отходить к порту боевые части главных сил с оружием и техникой. На передовых позициях остались батальоны прикрытия.

В двадцать два часа началась погрузка главных сил на корабли и транспорта, а в полночь оставили позиции и батальоны прикрытия. Вместо них, по договоренности командования, позиции заняли и открыли огонь партизанские отряды, воевавшие в районе Одессы. Эта хитрость удалась. Противник не заметил отхода войск Приморской армии.

В 3 часа ночи закончилась погрузка войск. В ней участвовали наши четыре тральщика и катера–охотники. Возглавлял этот отряд капитан–лейтенант Л. Г. Леут. Действовал он четко и организованно, благодаря чему и посадка была закончена раньше срока.

А обстановка в порту была сложная. Днем наши корабли бомбила авиация противника, ночью фашисты обстреливали причалы зажигательными снарядами. И все же к 5 часам утра из порта вышел последний транспорт. Капитан–лейтенант Леут на тральщике подошел к борту крейсера «Червона Украина» и доложил контр–адмиралу Владимирскому, что в порту транспортов не осталось. Они выходили в темноте на внешний рейд за Воронцовский маяк, и там их встречали корабли охранения. Около шести часов утра, до наступления рассвета, покинули Одессу и крейсеры, прикрывая от нападения противника уже идущий на Севастополь отряд кораблей и транспортов.

Последними отходили из Одесского порта базовый тральщик нашего соединения «Взрыватель» под командованием капитан–лейтенанта Трясцина и катер командира ОВРа Одессы Давыдова.

Тральщик «Взрыватель» имел особое задание: поставить мины у входа в порт и на внешнем рейде Одессы.

Было свежее октябрьское утро, холодные капли росы тускло блестели на медных поручнях, на крашеных стволах пушек, на ворсинках шинели.

Трясцин с тяжелым чувством смотрел на высокий берег, где в редкой предутренней дымке лежал не так давно прекрасный город и порт. А сейчас он видел разбитые дома, мертвые сады, разрушенные памятники. В порту стояли полузатопленные баржи и катера, искалеченные краны.

Порт опустел. Ни одного транспорта, ни одного буксира, у которого мог еще вращаться винт, не осталось.

— Пора сниматься с якоря, — сказал Трясцин поднявшемуся на мостик штурману Марковчину.

Корабли все дальше уходили в море и стали уже скрываться за горизонтом, когда, закончив свою работу, тральщик «Взрыватель» вышел в открытое море и лег курсом на Севастополь. На палубе и в кубриках корабля были солдаты и морские пехотинцы, которых матросы устраивали на своих койках, поили чаем, и кок в белом колпаке уже который раз выглядывал из камбуза, беспокоясь, все ли накормлены.

Наконец он вышел на верхнюю палубу и, увидев сидящего на корточках щуплого бойца в стеганом ватнике и пилотке, с аппетитом опорожнявшего котелок с макаронами по–флотски, спросил:

— Ну как, пехота, морской харч? Годен к употреблению?

— Да ничего… И у нас на бережку неплохо кормят! — ответил тот весело, приподняв голову от котелка и рассматривая внимательно кока. И затем добавил нараспев: — Пе–хо–та! Ты еще, наверное, дружок, на клотик чай пить ходил, когда я на «Парижской коммуне» трюмным машинистом был.

— Ну, извиняйте! Осечка вышла, своих не узнал! — смущенно ответил кок, в свою очередь разглядывая морского пехотинца. — Может, чаю горячего выпьешь, браток?

— Ну что же, чай — не водка. Можно будет, — ответил пехотинец примирительно и направился к камбузу.

Вот и солнце поднялось уже высоко над Одессой, а фашисты так и не решились наступать. Более того, партизаны продолжали вести огонь и лишь днем семнадцатого октября разведывательные части румыно–фашистских войск, преодолевая сопротивление партизан и минные поля, осторожно вошли в город.

Шестнадцатого октября авиация противника обнаружила в море корабли. Они шли на Севастополь.

Фашистское командование во второй половине дня подняло в воздух всю свою бомбардировочную и торпедоносную авиацию. Ведь армада кораблей растянулась на десятки миль. Крейсеры и эсминцы подошли ближе к транспортам и своим зенитным огнем прикрыли их. А при подходе к мысу Тарханкут корабли и транспорты вступили в зону действий нашей истребительной авиации и пушек береговых батарей. Семнадцать фашистских самолетов не возвратились в этот день на свои аэродромы, их сбили советские истребители. Три вражеских самолета были уничтожены зенитной артиллерией кораблей отряда.

…Как ни форсировал скорость тральщик «Взрыватель», он не мог догнать караван кораблей.

Обнаружив в море одинокий тральщик, самолеты противника пошли на него в атаку. «Взрыватель» открыл зенитный заградительный огонь, но, видимо, фашистские летчики были уверены в быстрой и легкой победе. Забыв об осторожности, они продолжали снижаться. И вот уже один из «юнкерсов» ушел с горящим мотором в воду.

Но два самолета успели сбросить бомбы. Со свистом они врезались в воду, осыпая осколками корабль. Одна из бомб разорвалась вблизи корабля. Заскрежетало железо, тральщик вздрогнул и остановился, потеряв ход.

— Что случилось? — спросил по телефону Трясцин. Из машины сообщили, что от сотрясения заглохли дизели и прекратилась подача горючего.

— Сейчас исправим! — доложил механик.

В наступившей тишине слышно было, как стучат железными ручниками в машинном отсеке.

Время тянулось медленно, видневшийся вдали отряд кораблей снова уползал за кромку горизонта, оставляя над водой лишь верхушки тонких мачт.

Наконец гулко застучал дизель, и Трясцин, облегченно вздохнув, поставил ручки телеграфа «вперед».

И тотчас же сигнальщик доложил: «На корабль идут пять самолетов». Но тральщик уже набрал ход и готов был встретить врага.

— Живем, Марковчин! — весело сказал Трясцин штурману.

Самолеты снова пикируют на корабль. Осколками бомб тяжело ранило рулевого Никонова. Командир, осторожно поддерживая рулевого, сам стал за штурвал. На мостик прибежал военфельдшер с санитаром. Матрос Синюков, потушив полгар в артиллерийском погребе, выскочил на палубу отдышаться.

— Синюкова на мостик! — приказал Трясцин. Матрос бегом поднялся по трапу и принял из рук командира штурвал.

Тральщик уклонялся от атак самолетов то вправо, то влево, то увеличивал, то уменьшал скорость.

— Какие ближе? — громко спрашивал Трясцин сигнальщика Ефремова, и тот в полный голос докладывал:

— Слева оторвались!

— Право на борт! — командовал Трясцин рулевому и снова спрашивал сигнальщика:

— А сейчас какие ближе?

— Прямо по носу! Оторвались! — кричал сигнальщик.

— Так держать! — командовал Трясцин рулевому, ставил ручки телеграфа «на самый полный вперед», и бомбы с грохотом ложились за кормой.

Наблюдавшие все это армейские офицеры и солдаты всячески старались помочь экипажу корабля. Они установили на палубе и надстройках тральщика пулеметы, вооружились автоматами и открыли не столько прицельный, сколько энергичный огонь по вражеским самолетам.

Корабль уже имел несколько пробоин в корпусе, в кормовой отсек все больше поступала вода, два раза возникал пожар в кают–компании и на юте, но каждый раз огонь тушили, пробоины заделывали, воду откачивали. О пробоинах и поступлении в отсеки воды матросы старались не говорить армейским товарищам.

Так продолжалось до тех пор, пока на далеком горизонте не открылся Тарханкутский маяк. В какой–то момент самолеты фашистов словно отодвинулись в сторону от корабля, и там завязались воздушные бои.

— «Ястребки» пришли, теперь не пропадем! Да и крымская земля рядом, — говорили матросы.

…К исходу следующего дня, расстреляв весь свой орудийный боезапас, с обгорелой трубой и надстройками, с множеством пробоин в корпусе тральщик «Взрыватель» входил в Севастопольскую бухту.

Отряд транспортов и боевых кораблей Черноморского флота успешно выполнил задание и перевез войска целой армии и военно–морской базы без потерь. Войска из Одессы ушли непобежденными.

История войн не знает примера более четкой а организованной эвакуации морем такой массы людей, вооружения и техники. Исключительную роль в обороне Одессы сыграли корабли Черноморского флота. И это естественно: они защищали свою военно–морскую базу.

К утру находившиеся на кораблях и транспортах воинские части выгрузились и рассредоточились на берегу. Армейских офицеров прибывшего в нашу бухту соединения мы пригласили к себе в кают–компанию.

Сознаюсь, с интересом присматривался, я к этим людям из Одессы. Хоть мы в Севастополе и подвергались почти ежедневным налетам и бомбежке фашистской авиации, но нам еще не приходилось участвовать в непосредственных схватках с фашистами, ходить в штыковую атаку под артиллерийским и минометным огнем.

Наши гости чувствовали то, что должен был чувствовать всякий человек, выйдя живым и невредимым из горячего боя, и сейчас радовались непривычной утренней тишине, ясному солнцу и спокойному морю.

Но каким бы ни было приятным и красивым в это тихое утро Черное море, настоящий пехотинец никогда не променяет матушку–землю на эту зыбкую стихию.

— На земле как–то и воевать сподручней и умирать, если надо, спокойней! — говорят бывалые солдаты. — На земле тебе и бугорок и кустик поможет, и зацепиться и удержаться есть где, да и врага обмануть легче. А вода есть вода!

Бывает, что от одного случайного снаряда или торпеды гибнет корабль, а с ним и беспомощные «пассажиры», в которых превращаются бравые пехотинцы, попадая на корабль. Если шторм захватит в море — моряку хорошо. Он на вахте, у механизмов, занят своим делом, а пехота сидит в трюме и томится в ожидании.

Поэтому–то и весела пехота, сойдя на твердую землю, здесь–то она дома.

— Вот черти, — говорит мне восхищенно Иван Иванович Дзевялтовский, — им хоть бы что! Смеются и шутят как ни в чем не бывало, а через два часа снова отправляться на передовую!

Иван Иванович им остро завидовал, видимо, он еще не распрощался со своей заветной мечтой попасть в морскую пехоту.

Глава пятнадцатая

Фашистские войска прорвались в Крым. 11‑я армия Манштейна хлынула на юг, в широкие степи. Войска 51‑й армии Крымского фронта с тяжелыми боями отходили на Керченский полуостров и заняли Акмонайские позиции; разрозненные части Приморской армии с ожесточенными боями пробивались к южным предгорьям Крыма, к Севастополю самостоятельно.

Севастополь являлся, как известно, главной базой Черноморского флота с мощной береговой и противовоздушной обороной и был полностью защищен с моря. Но оборонительных укреплений с суши не имел, хотя к обороне и готовились.

К строительству сухопутных рубежей командование флота приступило в первых числах июля, и к моменту прорыва немцев в Крым они были в основном закончены.

Сухопутных войск в Севастополе в это время не оставалось. Тридцатого октября, когда немцы были уже в Крыму, оборонительные рубежи на подступах к Севастополю заняли части морской пехоты, созданной из матросов учебных отрядов и курсантов военно–морских училищ, всего около двадцати одной тысячи человек. Они и приняли первый удар фашистских войск. Немцы стремились отрезать путь Приморской армии, отступавшей к Севастополю, и с ходу, силами передовых частей, при поддержке большого числа танков и авиации, взять Севастополь.

Морскую пехоту поддержали артиллерийским огнем корабли флота, стоявшие в Севастопольской бухте. Пушки мощных береговых батарей были повернуты в сторону суши, в воздух поднята авиация. Комендант береговой обороны генерал–майор П. А. Моргунов возглавил сухопутную оборону. Территория, прилегающая к Севастополю, была разделена на три боевых сектора. Заранее были пристреляны все рубежи.

Севастополь был готов к встрече с врагом.

Тридцатого октября ворвавшиеся на крымскую землю передовые отряды фашистов наткнулись на первую флотскую часть, расположенную севернее деревни Николаевка. Это была 54‑я батарея береговой обороны главной базы под командованием лейтенанта И. И. Заики. Она первой из флотских частей открыла огонь по танкам и пехоте противника.

День 30 октября был очень тревожным. В городе уже накануне было введено осадное положение. А в 16 часов 35 минут в Севастополь донесся отдаленный гул орудий. Жителям уже знакомы были эти характерные залпы морских батарей. Так началась оборона Севастополя.

Бой батареи с превосходящими силами противника длился три дня. Батарея не только героически оборонялась, но и наносила сильные удары по врагу; было уничтожено шестнадцать вражеских танков, семь автомашин и много живой силы противника.

2 ноября в 16 часов 40 минут командир батареи передал в штаб флота по радио последнее донесение: «Противник прорвался на позиции батареи. Связь кончаю…»

Батарея выполнила свой долг. Командир приказал бойцам отходить из горящих развалин, а сам с политруком Муллером остался прикрывать отход.

Командование флотом следило за неравным боем, и сюда в критический момент были направлены тральщик «Искатель» и два катера–охотника.

Корабли подошли к месту расположения батареи уже с наступлением сумерек. На высоком берегу видно было огромное зарево — горела Кача.

В ноябре быстро темнеет и ночи становятся холодными. Дул порывистый свежий норд–ост, поднимая темную тяжелую волну. Корабли прижимались к крутому берегу, где было значительно тише, и с тральщика приготовились спускать шлюпки. Катера–охотники № 031 и 061 подошли еще ближе к берегу. Глухов стоял на мостике, широко расставив ноги, одетый по–зимнему, и внимательно всматривался в приближавшийся берег. А там, то затихая, то ярко вспыхивая, бушевал пожар на разрушенной батарее. Беспрерывно перекрещивались в воздухе нити трассирующих пуль. Осветительные лампы–ракеты вспыхивали и повисали в воздухе, бросая вниз нестерпимо яркий голубой свет. И тогда Глухову казалось, что и тральщик и катера–охотники хорошо видны с берега на поверхности пустынного моря.

Первой подошла к берегу шлюпка с катера Глухова с боцманом. Включив фонарик, боцман сигналами Морзе дал опознавательные. Это был рискованный шаг: сигналы могли заметить гитлеровцы и открыть по шлюпке огонь. Но батарейцы быстро ответили, и шлюпка, поднявшись на гребне волны, легко выскочила на берег.

Когда вернулась первая шлюпка, доставившая раненых, Глухов решил подойти на катере–охотнике еще ближе к берегу. Завели моторы и не успели дать ход, как зеленая ракета повисла над морем и стала медленно опускаться. С берега по катеру ударил шквальный огонь из пулеметов и автоматов, но на берегу оставались бойцы батареи, и шлюпка снова пошла туда.

Немцы открыли артиллерийский огонь по стоящим неподвижно кораблям. Появились раненые, однако тральщик и катера не уходили. Ухватившись за поручни, не шевелясь, стоял Глухов, всматриваясь в прибрежную полосу. Трассы синие, зеленые, красные вспарывали воду, поднимая всплески темной воды.

На корме катера разорвалась мина. Осколком ранило командира катера лейтенанта Осадчего.

Ветер с берега нес дым батареи, и он, как завесой, закрывал катер.

С тральщика «Искатель» капитан–лейтенант Паевский передал на катера сигнал: «Задача выполнена, немедленно отходить Севастополь».

Когда последняя шлюпка подошла к борту охотника и черный, грязный, закопченный матрос, влезая на палубу, прохрипел: «Свои, братки!» Глухов спросил помощника командира:

— Сколько?

— Двадцать восемь человек, — тихо ответил тот.

Катера–охотники в непроглядной ночи, не отвечая на огонь немцев, отошли от берега и легли курсом на Севастополь.

…Кровопролитные бои шли по всей передовой линии обороны Севастополя. В бой вступили мощные башенные батареи береговой обороны. Огонь вели пушки главного калибра линейного корабля «Парижская коммуна», крейсеров «Червона Украина» и «Красный Крым», лидера «Ташкент», эсминцев и тральщиков.

После захвата фашистами степного Крыма Севастополь стал осажденной крепостью. Сотни вражеских самолетов, взлетев с захваченных крымских аэродромов, повисли над городом и бухтой. А у пристаней и причалов, на рейде на бочках и якорях было полно кораблей.

Корабли эскадры представляли замечательную цель для фашистской авиации. Поэтому по решению командующего 31 октября ночью ушли на Кавказ линейный корабль «Парижская коммуна», крейсер «Слава», лидер «Ташкент», эсминец «Сообразительный», а через несколько часов фашистская авиация нанесла массированный удар по бухтам и гаваням. Усердно бомбили фашисты место стоянки линкора, где была оставлена на воде маскировочная сеть.

В Севастополе остались лишь крейсеры «Червона Украина», «Красный Крым» и несколько миноносцев. Полностью со всем штабом и кораблями оставалось наше соединение: тральщики, катера–охотники и приданный нам дивизион торпедных катеров.

День 1 ноября крепко запомнился и нам. Фашистские самолеты, не найдя больших кораблей эскадры, набросились на нашу Стрелецкую бухту. Штаб соединения по–прежнему располагался на берегу бухты в двухэтажном каменном здании. Рядом в бухте стояли тральщики и катера–охотники.

Протяжно и тревожно завывали сирены в городе, им отозвались наши корабли: группа горбоносых «Ю-88» быстро приближается. С набережной все бегут на корабли и в укрытие. Но какие у нас тогда были убежища! На берегу в грунте выкопана траншея, в нее вниз ведут несколько ступенек. Но грунт в этом месте оказался песчаный, потолок еле держится, и при взрывах струи песка сыплются на голову. Поэтому мы предпочитали укрываться в открытых щелях. Отсюда хорошо видно, как заходит первая «девятка» самолетов. Они надвигаются все больше и больше, затем валятся на крыло и сыплют черные бомбы.

В первый момент их отлично видно: набирая скорость в падении, они несутся, кажется, прямо на наши головы. Втягиваешь голову в плечи, ждешь. Пронзительный свист, взрыв–толчок, горячая волна воздуха и шипящие осколки. Взрывы следуют один за другим, градом падают камни. А следующая «девятка» уже на подходе. Неотвратимо, как во сне, в кошмаре, идут и идут самолеты.

Стреляют с кораблей и катеров, с береговых пулеметных установок, грохот, треск и взрывы потрясают воздух и землю, и все сливается в какой–то словно подземный гул.

Так продолжалось в течение часа. И все–таки большого ущерба этот налет не причинил. БТЩ «Взрыватель» получил надводные пробоины, да поврежден был сторожевой катер № 0140. Но эта бомбежка заставила нас тщательней рассредоточивать, укрывать корабли и строить более солидные убежища.

Особенно тяжело было на сухопутном фронте. Наступили по существу критические дни для Севастополя. Все людские резервы, способные воевать на суше, были брошены на передовую. Больше никого нельзя было послать. Разрозненные части Приморской армии еще с боями пробивались через горы к Севастополю.

А немцы стремились с ходу захватить черноморскую крепость. Из документов, найденных у пленных, было установлено, что Гитлер приказал овладеть Севастополем к 1 ноября.

7 ноября я дежурил по штабу соединения. День был напряженный и очень насыщен событиями. Фашисты продолжали рваться к городу, шли ожесточенные бои. Поздно вечером мне позвонил по телефону инструктор политотдела С. И. Аверчук. Это был, пожалуй, самый молодой и энергичный из политработников соединения. Человек с большим чувством достоинства и такта. Его мы знали больше других, так как часто он выходил на боевые операции на кораблях в море, интересовался работой штаба.

Аверчук рассказал, что в Москве был парад на Красной площади, на торжественном заседании выступил Сталин. Значит, Москва живет!

В этот день была получена телеграмма Верховного Главнокомандования: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами». Решением Ставки был создан высший орган обороны — Севастопольский оборонительный район, или сокращенно СОР, во главе с командующим Черноморским флотом вице–адмиралом Ф. С. Октябрьским и членом Военного совета Н. М. Кулаковым.

А еще через несколько дней у нас на КП побывал начальник политотдела Бобков. Он всегда был в отличном настроении, даже в самые трудные для Севастополя минуты был полон оптимизма и вселял дух уверенности в других. У него было открытое лицо и располагающая улыбка.

Бобков рассказал офицерам о героическом подвиге моряков–черноморцев.

7 ноября утром группа боевого охранения из пяти моряков 18‑го батальона морской пехоты заняла позиции на высоте у деревни Дуванкой. И когда показались на дороге семь фашистских танков, они вступили в бой. Три танка уничтожили, остальные повернули вспять. Потом появилось еще пятнадцать танков. В неравном бою несколько машин было подбито, а когда кончились бутылки с горючей смесью, моряки бросились с последними гранатами под танки. Ни один не прошел, но и все пять героев–моряков погибли. Они отдали жизнь, но не пропустили врага.

И мне вспомнились звонкие, как медь корабельной рынды, слова поэта еще времен гражданской войны:

Орлиное племя, матросы, матросы, Вам — песнь огневая рубиновых слов. Врагам не прощали вы кровь и обиды И знамя борьбы поднимали не раз. Балтийские воды и берег Тавриды Готовят потомкам пленительный сказ!

Я хорошо знал места, где шли ожесточенные бои, где погибли теперь политрук Фильченков и его товарищи — матросы Цыбулько, Паршин, Красносельский и Одинцов. В плодородной долине вдоль торопливой речки Бельбек тянулось большое селение Дуванкой. До войны, возвращаясь из Симферополя, мы часто проезжали здесь на машине. С крутой горы над селом можно было увидеть полоску синего моря и мачты далеких кораблей.

А в широкой долине зеленели большие фруктовые сады. И справа на крутых высотах, где стояли сейчас насмерть черноморские матросы, цвели в великом множестве белые пахучие ромашки. Словно снежный огромный ковер, подступали ромашки к дороге. А ныне цветут там на склоне гор красные, красные маки.

Отлично дралась флотская авиация. Самолеты–штурмовики майора Губрия уничтожали фашистов на переднем крае, а те не выдерживали их натиска. Здорово дрались истребители. Эскадрилья капитана Аксенова сбила двадцать семь самолетов противника. В этой эскадрилье каждый летчик имел на своем боевом счету по нескольку сбитых самолетов. А летчики Рыжов, Савва, Карасев и Иванов проявили высшее мужество: они таранили самолеты фашистов. Причем Яков Иванов сделал это дважды. Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Нашим катерам–охотникам и самолетам, оборонявшим Севастополь, частенько приходилось выручать друг друга. Катера тралили на фарватерах, днем и ночью несли дозоры, искали подводные лодки, конвоировали транспорты. Основным их противником по–прежнему оставалась фашистская авиация. Самолеты дерзко нападали на тральщики и катера–охотники, а они не имели сильной зенитной артиллерии. Часто на помощь катерам–охотникам поднимались с аэродрома наши истребители.

…Самолетов в осажденном Севастополе было не так много, и каждый из них дрался за десятерых. Так было и на этот раз. Зимнее солнце только выбралось из–за окружающих Севастополь гор, когда над базой появился фашистский самолет–разведчик. Он шел на большой высоте, и огонь зенитных батарей не мог достать его. В Севастопольской бухте стояли в это время прибывшие ночью транспорты и боевые корабли. В воздухе патрулировали два советских истребителя. Ведущий старший лейтенант Семен Карасев, обнаружив вражеский самолет, производивший разведку и фотосъемку, пошел на сближение.

Увидев наш истребитель, «юнкерс» хотел улизнуть, но Карасев пошел наперехват и навязал ему бой. На «юнкерсе» сидел, видимо, опытный летчик, он умело маневрировал, и поединок затянулся. Три раза выходил в атаку Карасев, на четвертом заходе он нажал до отказа гашетку, но выстрелов не последовало. Весь боезапас был расстрелян, на исходе был и бензин, так как Карасев с рассвета патрулировал над базой. А враг, словно понимая это, вел бой, увлекая самолет Карасева все дальше в море. «Уйдет! Со всеми данными уйдет», — думал Карасев.

Он чувствовал, что это опытный разведчик, упускать его нельзя, и решил идти на таран. Карасев зашел фашистскому «юнкерсу» в хвост. Тот дал полный газ.

— Врешь, не уйдешь! — крикнул, не слыша самого себя. Карасев и, выжав всю скорость из своего «яка», ударил бешено вращающимся пропеллером по хвосту «юнкерса».

Замечательный «як», десятки раз пробитый и израненный, задрожал, Карасев успел увидеть, как опрокинулся куцый «юнкерс», как, блеснув на солнце, раскрылись три парашюта. За спиной Карасева был Севастополь. Он хотел дотянуть до своего аэродрома. Но самолет било и трясло, как в лихорадке, сваливало в крутой штопор. Блеснула зеленая вода, освещенная солнцем, стеной приближаясь к самолету. Потом Карасев почувствовал толчок, словно самолет развалился, и его с силой выбросило из кабины. Карасев резко дернул кольцо, но парашют почему–то не раскрылся. Засвистел ветер в ушах, тело закружило в воздушном потоке. Карасев падал с высоты шесть тысяч метров. У него хватило самообладания рвануть запасное кольцо — на этот раз парашют раскрылся. Карасева сильно встряхнуло, и он закачался над куполом. Под ним была бесконечная равнина моря, а рядом на востоке лежала крымская родная земля и аэродром Кача (сейчас захваченный немцами), куда впервые пришел служить светлоглазый, улыбчивый юноша Семен Карасев.

Но вот жесткий удар о твердую зеленую воду, и внезапно наступила тишина. Карасев попытался освободиться от лямок и отстегнуть парашют, но пальцы не слушались. Парашют, надуваясь ветром, как парус, тащил Карасева в открытое море. Его напарник, летчик Иванов, снизившись, кружил над ним, не имея возможности помочь.

Долго бы еще пришлось Карасеву плыть, захлебываясь в холодной воде, если бы из Севастополя не наблюдали за этим боем.

Лейтенант Владимир Москалюк только недавно вернулся из дозора, ошвартовал свой катер у пирса и спустился к себе в каюту. В это время все находившиеся на верхней палубе заметили необычный бой в утреннем небе, гибель самолетов и падающие в море парашюты. И через несколько минут лейтенант Москалюк уже шел на своем катере–охотнике туда, где кружил низко над водой самолет Иванова.

Катер–охотник подошел к плававшему в воде летчику, матросы ловко подняли его, бросив концы, и через несколько минут Карасев, завернутый в одеяло, лежал в носовом кубрике. Весело гудели на полных оборотах моторы, катер–охотник возвращался в базу.

Вернувшись, Москалюк доложил, что летчик Карасев в добром здоровье находится в нашей санчасти.

— Где же немецкие летчики, выбросившиеся на парашютах? — спросил начальник штаба Морозов. Москалюк отрапортовал:

— Не обнаружил… видимо, утонули…

Вскоре санитарная машина прибыла из штаба ВВС за старшим лейтенантом Карасевым. Он стоял в полосатой морской тельняшке, бушлате и флотских брюках на крыльце нашего штаба, курил и улыбался. После растираний в санчасти он уже успел познакомиться с начальником штаба и контр–адмиралом. Пообедал в салоне и теперь жмурился на полуденном солнце.

— Карась–то ведь рыба, а вы думали, что я утонул, — шутил он с приехавшим врачом, который немедленно стал прощупывать его пульс. — Пульс что надо… а вот машину свою потерял, это жалко. Будет мне от хозяина, — добавил Карасев.

Севастопольские летчики очень уважали и любили своего «хозяина» — прекрасного летчика, храброго и умелого руководителя, не раз участвовавшего в штурмовках переднего края обороны немцев, командующего ВВС флота генерала Острякова. Он действительно был хозяином воздуха, когда, отрываясь от земли, взлетал ввысь его острокрылый самолет.

На другой день в сатирическом отделе «Рында» в газете «Красный черноморец» было напечатано объявление: «Черноморский летчик старший лейтенант Карасев дает уроки подводного плавания специально для господ фашистских летчиков со скидкой с высоты 6500 метров».

Этот таран летчика Карасева сделал большое дело. Он словно подтвердил решимость севастопольских летчиков не упускать врага ни при каких обстоятельствах. И еще надо сказать: после знаменитого русского летчика Нестерова, впервые применившего воздушный таран, только наши советские авиаторы блестяще применяли этот прием. Ни один зарубежный летчик по сей день не решился на воздушный таран.

Кризис под Севастополем миновал 9 ноября. Немцы, понеся большие потери, остановились.

Этот первый натиск фашистов, может быть, самый опасный для Севастополя, был отбит только своими силами, благодаря исключительной стойкости и мужеству моряков Севастопольского гарнизона — морской пехоты, как их называли теперь, благодаря мощному огню береговых батарей и корабельной артиллерии, самоотверженной борьбе флотской авиации.

Но, получив чувствительный отпор, немцы не успокоились. Не овладев Севастополем с ходу, они перешли к подготовке планомерного наступления. Началось, оно утром 11 ноября. Главный удар фашисты теперь наносили вдоль ялтинского шоссе. И снова железная стойкость и массовый героизм севастопольцев сорвали и это наступление. Оборона у нас теперь была устойчивой, прибыли воинские соединения с Большой земли, пробились в Севастополь части Приморской армии, где ее доукомплектовали. Корабли «Красный Крым», «Червона Украина» и береговые батареи снова били врага. Сильно досаждали фашистам корабельная артиллерия и батареи береговой обороны. Успешный огонь вели крейсеры «Красный Крым» и особенно «Червона Украина». В течение трех дней с 10 по 12 ноября было уничтожено много техники и живой силы противника. Поэтому фашистское командование бросило против кораблей свою бомбардировочную и торпедоносную авиацию. Самолеты специально охотились за крупными кораблями. Показательна в этом отношении история с линкором «Парижская коммуна». Первый раз его пытались разбомбить в Севастополе в конце октября. Командование флотом предугадало это, линкор ушел на Кавказ, а на следующий день фашистские самолеты бомбили покинутое место стоянки, бомбили средства маскировки, оставленные на воде.

Второй раз, когда линкор стоял в Новороссийске, его обнаружила воздушная разведка. Линкор ночью ушел в море, а днем был нанесен массированный удар по причалам и месту стоянки линкора.

Глава шестнадцатая

Вражеское наступление на Севастополь было остановлено. Двадцать первого ноября противник был вынужден прекратить атаки Севастополя и перейти к обороне.

В эти дни мне снова пришлось отправиться на КП СОР, что находился в Южной бухте. Мы медленно ехали по улицам, и я всматривался, угадывал, что же нового произошло в городе за эти тревожные дни первого наступления немцев.

Севастополь сильно изменился. Полуразрушенные потемневшие здания, у стеклянных витрин магазинов мешки с песком, на улицах патрули. На Приморском бульваре, традиционном месте отдыха севастопольцев, там, где по вечерам играл оркестр и веселыми огнями светились рестораны, сейчас жители отрывали щели и убежища.

Часть учреждений эвакуировалась, но в основном севастопольцы уезжать из родного города не хотели. Цехи Морского завода, гордости севастопольцев, перебрались в штольни на берегу Северной бухты, там был создан спецкомбинат. Он обслуживал фронт, производя мины, гранаты и минометы. В Инкерманских же штольнях, где был завод шампанских вин, создали второй подземный комбинат — шили и ремонтировали армейское и флотское обмундирование, обувь и белье.

Налеты фашистской авиации продолжались. Иногда Севастополю приходилось отражать до десяти нападений «юнкерсов» в сутки, но главными объектами налетов по–прежнему оставались корабли, причалы, доки, Морской завод и железнодорожный узел.

…Приближалась ранняя в том году зима. Над Севастополем непрерывно висели вражеские самолеты. Все укрывались теперь под землей в тоннелях, выдолбленных в скалах, в подвалах зданий в подземных пещерах. С каждым днем резкие завывания сирен и густой рев гудков раздавались все чаще, тревоги становились продолжительней. После ухода из Севастополя больших кораблей все чаще немецкая авиация стала наведываться в нашу бухту.

Резко и тревожно воют сирены. Стая пикирующих «Ю-87» быстро приближается к нашей бухте. Корабли — тральщики и катера–охотники — едва успевают открыть огонь, как с раздирающим визгом, включив сирены, самолеты начинают пикировать, сбрасывая бомбы.

Уходим мы по–прежнему в свое по существу «психологическое» убежище. Оно ненадежно и неустойчиво.

Со звоном и хрустом вылетают стекла в здании нашего штаба, где на КП остались дежурный офицер и телефонист.

И тем не менее к частым налетам и тревогам стали привыкать, и, если воздушная тревога была объявлена в городе, мы продолжали работать до тех пор, пока соседняя зенитная батарея и корабли, стоящие на рейде, звонко лязгая затворами орудий, не начинали пятнать светлое небо черными разрывами снарядов.

В одно хмурое ноябрьское утро из–за серых, словно сваленных в кучу, рыхлых облаков неожиданно вынырнул прямо над бухтой фашистский бомбардировщик. Один–единственный самолет, он сбросил тысячекилограммовую бомбу и, набирая высоту, среди запоздалых разрывов скрылся в облаках. В тот момент, когда с раздирающим свистом на землю свалилось что–то огромное и тяжелое, я почувствовал, как большая оглушительная сила тряхнула двухэтажный каменный дом. Рамы вместе со стеклами влетели в комнату, и горячий воздух с гарью и дымом толкнул в лицо. Нас сбросило на пол и засыпало кусками штукатурки и расщепленными досками. Потолок в углу дома провалился, и через него проглядывало холодное небо. Лестница, которая вела на первый этаж, совершенно развалилась. Собрав все бумаги, мы по обломкам стены спустились вниз.

Начальник штаба Морозов сидел на камнях, курил и, щурясь через стекла очков, с обычным спокойствием расспрашивал нас:

— Ну, все живы, здоровы, что ли? А мы с дежурным подумали уже, что вас завалило там!

Эта бомба, разорвавшаяся возле нашего штаба, ускорила ход событий и перемены, которые уже и так назревали в нашей жизни. Надо было немедленно уходить под землю. С наступлением темноты мы на автомашинах перебрались в соседнюю Карантинную бухту и разместились там в небольших подземных тоннелях.

С переходом в укрытое бетонированное подземелье изменился и наш быт.

Нашим неизменным помощником по всем хозяйственным вопросам стал в эти дни старший матрос Чиликов, подобранный из воды при гибели госпитального судна и доставленный к нам в штаб лейтенантом Глуховым. Это был крепко сложенный, смуглолицый, с черными волосами и карими, всегда улыбающимися глазами матрос. Как только затянулась рана на ноге, он стал снова проситься в морскую пехоту. Но кость голени была выщерблена осколком, и к строевой службе Чиликов был непригоден, а эвакуироваться на Кавказ не захотел и остался у нас в штабе телефонистом при оперативном дежурном.

Вместе со штабными связистами он осмотрел полуразрушенные здания на берегу бухты, и вскоре у нас на КП появились добротный стол, стулья и кресло для оперативного дежурного.

Часто после отбоя тревоги, как только стихал гул уходящих самолетов, старший матрос Чиликов обращался к начальнику штаба Морозову:

— Разрешите рыбкой заняться, товарищ капитан второго ранга?

И, получив добро, на шлюпке отправлялся собирать в бухте всплывшую, оглушенную бомбежкой рыбу.

С помощью брезента мы отгородили «кабинеты» для работы. Начальнику штаба устроили кабинет за распределительным щитом не действующей теперь электроподстанции. Здесь он мог работать совершенно спокойно, так как на железных дверях его каюты были нарисованы череп, две кости и красная молния. Редкий смельчак отваживался входить в эту дверь без вызова. Каюты командира и комиссара отгородили фанерой.

В соседнем тоннеле было помещение для офицеров штаба. Столовую, или, по морской терминологии, кают–компанию, решили устроить в одном из удаленных зданий на берегу бухты.

По предложению Дзевялтовского, была создана из офицеров специальная комиссия, которая обошла оставленные жильцами офицерские квартиры и собрала обстановку для кают–компании.

На открытие новой кают–компании пригласили контр–адмирала Фадеева. Тяжелые портьеры, тюлевые гардины, розовые и голубые абажуры делали комнаты уютными. На стенах висели копии с картин известных художников–маринистов. Многие из входивших в кают–компанию офицеров с улыбкой узнавали:

— А вот мой абажур!

— Смотри–ка, и гардины прихватили, — говорил, вздыхая второй. — Досталось бы вам от жены, если бы увидала!

Столы были сервированы посудой из семейных именных подарков, а вино подавалось в хрустальных графинах. Командование поддержало эту затею, чтобы хоть как–нибудь скрасить жизнь офицеров.

Оборудовали и салон для контр–адмирала Фадеева. Контр–адмирал был суровый и требовательный человек. Моряк до мозга костей, он свято чтил морские традиции. Так, следуя старому обычаю, он приглашал к своему столу офицеров соединения. Контр–адмирал не придерживался какой–нибудь очередности. Он приглашал в первую очередь того, кто, грязный и усталый, а иногда и контуженный после траления под бомбежкой, после проводки кораблей под артиллерийским обстрелом вернулся с задания.

Только человек, отлично выполнивший свой долг, мог рассчитывать на такое приглашение.

Мы уже знали и любимые слова контр–адмирала. Когда он говорил не громким, но срывающимся голосом, поблескивая темными, немного выпуклыми глазами: «Что же это вы, голубчик!» — это звучало так, как будто бы он сказал: «Плохо, очень плохо, товарищ!» А когда он говорил: «Вот это молодчинка!» — это было у него высшей похвалой.

Как–то вечером через несколько дней после переселения в каюту контр–адмирала зашел полковой комиссар Бобков, затем туда же был приглашен и начальник штаба Морозов. Видимо, решались какие–то важные вопросы. Утром Морозов объявил, что по решению командующего флотом на Кавказе создается отделение базы кораблей нашего соединения.

К отправке на Кавказ были намечены и некоторые офицеры и матросы, но никто не хотел уезжать из Севастополя. Отправка человека из Севастополя на Большую землю считалась среди бойцов и командиров самым тяжелым наказанием. К нему прибегали очень редко, в случаях, можно сказать, исключительных.

Но мы знали, что нас в ближайшие дни ожидают новые испытания, и поэтому принимали необходимые меры. Для этого и было создано отделение базы на Кавказе. Поэтому и проводились партийные собрания, награждались уже отличившиеся бойцы, широко пропагандировались их патриотические подвиги.

О готовности отразить врага говорилось и на партсобрании штабной организации.

Доклад о задачах коммунистов в штабе соединения сделал контр–адмирал Фадеев.

А Бобков в своем выступлении впервые, наверное, открыто и твердо сказал о том, о чем многие уже догадывались.

— Не ждите легкой победы и скорого окончания войны. Противник силен. Война будет долгой и кровавой. К этому и готовьте людей!

…В новой кают–компании в конце ноября состоялось чествование первых наших орденоносцев. Боевыми орденами были награждены лейтенант Глухов, штурман Дзевялтовский, комиссар Моисеев, командир тральщика Трясцин. Я в это время был оперативным дежурным. После вручения ордена Красного Знамени, после поздравлений и приветствий Иван Иванович Дзевялтовский возвратился в тоннель. Я от души обнял и поздравил его. От него пахло зимой, морозом. Зима в том году началась рано, и ее появление как–то неожиданно изменило все вокруг. Частый, крупный и пушистый снег заносил следы пожарищ, развалины зданий, воронки от бомб, грязь и разрушения. Все становилось сказочно красивым, неповторимым.

Была уже глубокая ночь, когда мы с Иваном Ивановичем вышли из тоннеля. Месяц высоко поднялся в небе, как у Гоголя в ночь перед рождеством, и светил во всю силу, а пахучий снег искрился и звонко скрипел под ногами. Вышел покурить и начальник штаба Морозов. Делая загадочное лицо, он сказал:

— Запасайтесь, хлопцы, биноклями, сегодня будет что посмотреть!

Прямо по целинному снегу мы с Иваном Ивановичем направились на катер к Дмитрию Андреевичу Глухову.

На набережной к месту стоянки катера была уже протоптана в снегу синяя под луной дорожка, и когда мы с верхней палубы по совершенно отвесному трапу спустились в узенький коридор, возле каюты Глухова толпились офицеры.

Глухов сидел за маленьким столом и что–то писал. Он был в синем рабочем кителе, из–под которого виднелся шерстяной свитер. Застенчиво и в то же время радостно улыбаясь, Глухов поднялся навстречу.

Я поздравил его, он смущенно поблагодарил, словно говоря: «Теперь надо еще лучше воевать!» Ордена на груди у него не было, но на переборке каюты на плечиках висел аккуратно разглаженный суконный китель с орденом Красного Знамени.

Орден Красного Знамени! Кто из военных моряков не мечтал заслужить его. С ним у каждого из нас связаны самые светлые и самые лучшие представления о доблести и мужестве советского человека, защитника Родины.

У кого из нас не замирало сердце при виде ордена Красного Знамени на груди ветерана гражданской войны! Мы внимательно всматривались в лицо этого человека и находили в нем черты необыкновенные, черты человека, которому свобода и счастье Родины дороже собственной жизни.

В дверь снова постучали, шли все новые посетители.

…В полночь по скрипучему и скользкому снегу, сползая и съезжая с бугров, мы взобрались на высокую гору. Снег то начинал быстро–быстро падать, то переставал, и отдельные снежинки, словно потерянные, кружились в воздухе и садились то на ресницы, то на кончик носа, то закрывали стекла тяжелого бинокля. А с моря приходил сырой, порывистый ветер.

В далекой белой мгле впереди чернел Севастополь. Редкие ракеты, как зарницы, вспыхивали на передовой.

В это время к берегам Крыма из Поти в сопровождении эсминца «Смышленый» подходил линейный корабль «Парижская коммуна».

Переход, как мы позже узнали, был тяжелый. Мокрый снег с дождем и штормовая волна до девяти баллов встретили линкор в открытом море. Мощные удары воды отогнули амбразурные щиты казематов, и вода поступала внутрь корабля. Прорывалась она через вентиляционные грибки и люки.

Люди боролись с водой и изнурительной качкой.

Мы напряженно все ждали на берегу.

И вдруг позади нас в море, где–то у Балаклавы или, как казалось, у Херсонеса, ударили тяжелые глухие взрывы. Затем послышался страшный гул и свист.

Это линкор «Парижская коммуна» лег на боевой курс в районе мыса Феолент и открыл огонь из мощных двенадцати дюймовых орудий. Одновременно с ним стрелял и эсминец «Смышленый». Стрельба была трудной, линкор лежал на боевом галсе между берегом и внутренней кромкой минных заграждений.

Оглушительные залпы гулко катились с моря, эхо повторяло их в Инкермане и у Байдарских ворот и возвращало снова к Балаклаве. Слышался яростный гром разрывов, вспышки молний полыхали уже за передней линией в расположении противника.

— Отличная стрельба, — сказал Морозов, наблюдая в бинокль, — много войск недосчитаются фашисты в эту ночь!

— Люблю, когда стреляет наша корабельная артиллерия! — добавил Иван Иванович.

Спускаясь по обледенелой тропке вниз, мы заметили группы людей. Из всех укрытий и тоннелей выходили бойцы и офицеры.

— Не забывает нас Большая земля! — слышалось отовсюду, а воздух продолжал сотрясаться от мощных разрывов крупнокалиберных снарядов.

Зарево поднималось над тем местом, куда сосредоточенно бил невидимый в ночи линкор.

Глава семнадцатая

Над тоннелем, на поверхности земли, гудело и грохотало. От разрывов бомб и снарядов, как в лихорадке, тряслось все наше железобетонное подземелье. Обваливался кусками потолок, и известковая пыль застилала слабый свет лампочки от аккумуляторов — единственного сейчас освещения КП.

Прямым попаданием бомбы была разрушена пристройка у выхода из нашего убежища, разбиты пирсы, в груду камней превратились береговые постройки.

От сильных взрывов вздрагивали массивные железные ворота, закрывавшие вход в подземелье. Казалось, еще один взрыв — и их так перекосит и заклинит, что сидеть нам в тоннеле, как в мышеловке.

Это было семнадцатого декабря. Утро начиналось свежее, чистое, морозное. Но уже через несколько часов бухта и город покрылись дымом от разрывов снарядов и бомб, от огня пожарищ.

Начался второй штурм Севастополя. Из поступивших к нам оперативных сводок штаба Севастопольского оборонительного района было известно, что фашистские войска тщательно готовились к этому наступлению. Снимали с других фронтов армейские части и дивизии и сосредоточивали их под Севастополем.

После ожесточенной артиллерийской подготовки фашистские войска перешли в наступление. Главный удар наносился в долине Бельбека, Камышлы в направлении к Северной бухте. Гитлер отдал генералу Манштейну приказ взять Севастополь к 22 декабря, к полугодовщине войны.

Этим гитлеровское командование стремилось ослабить впечатление от поражений под Москвой, поднять престиж своей армии.

Казалось, ничто не смущало фашистских генералов: были усилены войсковые соединения авиацией и танками, подвезен боеприпас; все учтено и подсчитано и дальше должно развиваться по плану, утвержденному фон Манштейном. Фашисты настолько были уверены в своей победе, что даже с немецкой педантичностью расписали, какие войсковые части и где будут располагаться в Севастополе, в каких домах разместятся господа офицеры и так далее.

И только одного не учли генералы: Севастополь тоже готовился к отражению этого нападения. С Большой земли была доставлена еще одна стрелковая дивизия, боеприпасы, продовольствие. Части СОР совершенствовали свою оборону, установили еще семь стационарных батарей из орудий крейсера «Червона Украина» и других поврежденных кораблей.

Теперь, во время второго наступления, моряки были уже не одни. Вместе с ними плечом к плечу дралась Приморская армия, которая оправилась и окрепла после тяжелых боев под Ишунью и отхода к Севастополю. Армия была пополнена свежими соединениями и частями.

И перед всеми бойцами стояла задача — отстоять Севастополь любой ценой. Стоять насмерть, но не пропустить врага!

Снова загрохотали пушки наших береговых батарей: капитана Матушенко, Александера, бронепоезда «Железняков» и зенитных орудий.

Удары авиации и артиллерийский обстрел все эти дни не прекращались. Но люди уже приспособились к обстановке. Иногда в паузах между двумя разрывами бомб вдруг откуда–то из угла убежища или из–за перегородки «каюты» доносился чей–нибудь мирный храп. Мы научились спать и под артиллерийским обстрелом и под бомбежкой. У нас выработался своеобразный иммунитет, и, несмотря на грохот снарядов и взрывы бомб над нашим КП, мы продолжали работать, как и наш невозмутимый начальник штаба Морозов.

— Молодчинки, — говорил в этом случае контр–адмирал Фадеев, которому никогда не сиделось под бомбежкой. В самые трудные минуты он обходил подразделения или звонил, спрашивая: — Ну как, держитесь? Ну, хорошо, я вам еще позвоню!

В противоположность контр–адмиралу начальник штаба Морозов целиком был погружен в штабные дела, и до того, что практически никуда не выезжал, почти никогда не покидал КП. Тем не менее Морозова уже хорошо знали на всех батареях береговой обороны. Он организовывал с ними взаимодействие, когда мы принимали корабли, идущие по фарватерам в Севастополь. Морозов мог любезно позвонить на батарею вечерком и задать кодированный вопрос:

— Ну как, хватает еще «огурчиков»? А то мы ожидаем, скоро «рыба» приплывет!

А уж если действительно кораблям и катерам–охотникам, стоявшим в бухте, становилось невмоготу от вражеских артиллерийских снарядов, контр–адмирал обращался к генералу береговой обороны Моргунову, и тогда, грозно ухая, открывали огонь наши двенадцатидюймовые батареи.

Толчки воздуха от выстрелов башенной батареи были настолько сильны, что деревянная дверь каюты адмирала при каждом выстреле вздрагивала и то открывалась, то закрывалась.

У нас на КП все любили мощный огонь батарей береговой обороны. Однажды утром или днем, когда трудно было определить в полутемном подземелье, который час, я проснулся от того, что куски каменного потолка от сотрясения обвалились мне на подушку. Пробуждение было не из приятных, но, открыв глаза, я увидел знакомую обстановку КП. Я теперь жил на КП, так как напряженная работа требовала постоянного моего присутствия здесь.

Какие–то непривычные звуки привлекли мое внимание. Приподнявшись, я рассмотрел, что у противоположной стены тоннеля, весело фыркая и отдуваясь, умывается над тазом крепко сложенный мужчина среднего роста, с наголо бритой головой. Ему поливал наш бессменный телефонист, помощник и вестовой старший матрос Чиликов. И по тому, как незнакомый мужчина вытирал шею и грудь, как размашисто ходил по узкому помещению КП, видно было, что человек и в этой новой для него обстановке чувствует себя спокойно и уверенно. Я смотрел на него, и мне показались, будто я его уже где–то видел. Через минуту понял, что он чем–то похож на комбрига Котовского. Только был он не с шашкой и не в черной, шатром накинутой бурке, а в морском кителе с нашивками полкового комиссара на рукаве.

Иван Иванович, бодрствовавший целую ночь как оперативный дежурный, заметив, что я проснулся, подошел и тихо сказал мне:

— Это новый комиссар!

Сказано это было с той приподнятостью, которая свойственна была Ивану Ивановичу, когда ему что–либо нравилось. Он был натурой непосредственной и увлекающейся, свое мнение высказывал немедленно, часто в резкой форме. Мне сразу стало ясно, что комиссар пришелся ему по душе.

Андрей Савельевич Бойко плавал до прихода к нам на эскадренных миноносцах, любил море и морскую службу, чем несказанно расположил к себе нашего контр–адмирала, признававшего моряком только того, кто был влюблен в море и плавал на кораблях.

…К нам ежедневно с Кавказа приходили корабли, а все подходы к Севастополю с моря были плотно прикрыты минами. Оставались лишь узкие фарватеры, причем прибрежный фарватер с юга от мыса Сарыч простреливался немецкими батареями. Поэтому с наступлением устойчивой зимней погоды тральщики и катера–охотники приступили к тралению, расширению основного фарватера, который вел прямо с моря к Херсонесскому маяку.

Каждое утро тральщики выходили в море. Суровым становится море зимой. Мин и минного поля не видно под зыбкой холодной водой, но оно лежит, заштрихованное квадратами, на карте флагманского штурмана Ивана Ивановича Дзевялтовского. На мостике головного тральщика контр–адмирал Фадеев, командир соединения тральщиков, горячая голова, безрассудно смелый и энергичный капитан–лейтенант Леут и флагманский штурман Дзевялтовский, штурман дивизиона Чугуенко. Вместе с контр–адмиралом первый раз на тральщиках выходит и полковой комиссар Бойко.

Андрей Савельевич Бойко уже обошел отсеки и боевые посты тральщика, познакомился с людьми. Он побывал в машинном отделении и поговорил с дизелистами, присутствовал на юте при приготовлении трала к постановке, наблюдал за работой штурмана, ведущего прокладку.

На ходовой мостик корабля Бойко поднялся веселый и довольный. Улыбаясь, он сказал контр–адмиралу:

— Знакомый народ повстречал на корабле. Я службу на Черном море еще краснофлотцем в 1926 году начинал! Такие знаменитые тральщики были: «Джалита» и «Доротея»!

— Как же, помню, — отвечал Фадеев. — А я на «Коминтерне» вахтенным начальником, а затем штурманом был. «Коминтерн» в те годы флагманом ходил. Значит, и ты. Андрей Савельевич, старый черноморец, — говорит комиссару Фадеев.

— Ну, а как же! — отвечает Бойко, — я на миноносцах потом долго плавал. Траление начинается. Построившись попарно, тральщики выбрасывают с кормы стальной трос с острыми ножами–резаками и начинают движение. Этим тралом они должны захватить, как сетью, поставленные на заданное углубление якорные мины.

На носу кораблей стоят впередсмотрящие матросы. Иногда мины становятся не на заданное углубление, и тогда тральщик может наскочить на якорную мину. Но такова уж работа тральщика. Он первым из кораблей должен пройти по минному полю, разрядить его, прорубить в нем фарватер, обвеховать его, и пойдут потом по нему корабли. И при подходе к побережью, занятому противником, где всегда может быть выставлено минное поле, впереди боевых кораблей идут тральщики, расчищая дорогу эскадре.

Рулевой удерживает корабль на заданном курсе, ритмично работают дизели. Оглянувшись назад, Иван Иванович видит пенистую дорожку от винтов. Красные буи, как дельфины, ныряют за кормой слева и справа, они поддерживают в воде натянутый трал.

На корме у динамометра вахтенный матрос внимательно следит за прибором и каждую минуту докладывает на мостик.

Но вот вздрогнул трал, стальные ножи–резаки захватили трос, соединяющий мину с якорем, и с ходу подсекли его. На корабле слышен легкий, еле заметный толчок, и далеко за кормой всплывает из воды мина. Она отскакивает от минрепа, как отрубленный кочан капусты. Всплеснув на волне, мина на мгновение снова исчезает под водой, потом опять всплывает и медленно покачивается на поверхности воды, неуклюже кланяясь рогами.

— Мина за кормой! — докладывают минер и сигнальщик разом. Но с мостика и так уже все смотрят на мину.

С катера–охотника быстро спускают на воду тузик. Старшина минер Рябец с помощником садятся в тузик. Тральщик продолжает движение вперед; шлюпка и мина остаются далеко позади.

Вот шлюпка подходит к мине, разворачиваясь к ней нормой.

Табань! — слышится команда.

С кормы свешивается мат на случай, если вдруг мину волной подбросит к шлюпке. Мина все ближе. Вытянув руки вперед, словно желая ее обнять, старшина Рябец не сводит с нее глаз. Она заросла водорослями и острыми ракушками, скользкая я верткая на волне.

Старшина Рябец мягко касается ладонями мины и удачно сразу же схватывает рым[2].

— Патрон! — не оборачиваясь, командует он и протягивает руку назад, продолжая другой рукой удерживать мину.

Помощник подает ему патрон.

— Разжечь фитиль!

— Есть разжечь фитиль! — повторяет подручный минер. А старшина в это время уже ловко подвесил патрон на рым.

— Фитиль! — снова командует старшина и подносит тлеющую вату к срезу шнура.

Шнур, потрескивая, разгорается, и белый дымок поднимается над миной.

Шнур горит меньше десяти минут. Надо быстрее уходить. Старшина отводит двумя руками мину от шлюпки и командует:

— На воду!

Шлюпка быстро отходит. Наметанный глаз старшины безошибочно определяет нужное расстояние, и минеры, бросив грести, ложатся на дно шлюпки.

И вот грохочет взрыв; шлюпку словно толкнуло в воде, над головой запели осколки, и с шумом упал черный водяной столб. Мина уничтожена.

— Одна есть! — удовлетворенно говорит Иван Иванович.

Определив место корабля, штурман наносит его на карту. Тральщики снова идут вперед. Снова натяжение трала, легкий толчок, и вторая мина всплывает на поверхность. Идущий сзади катер–охотник должен или подорвать или расстрелять эту мину из пушки. Делать это надо умеючи, иначе осколки от взрыва мины могут повредить катер. Надо подойти на такое расстояние, чтобы осколки при взрыве прошли высоко над головой.

Траление идет успешно, и корабли все дальше уходят в море. Все хорошо, но к полудню в небе появляется фашистский самолет–разведчик, он проходит как будто стороной, но контр–адмирал говорит:

— Надо ждать налета авиации.

Артиллерийские расчеты вызваны к пушкам, матросы стоят у пулеметов. Через полчаса со стороны берега вырастают черные точки самолетов противника. Тральщики и катера–охотники открывают артиллерийский огонь, ставят огневую завесу, не подпуская самолеты. С севастопольского аэродрома поднимаются истребители и, набрав высоту, набрасываются на вражеские «юнкерсы». Те, сбросив в море бомбы и не принимая боя, уходят в сторону берега.

Тральщики снова продолжают свою работу.

…Уже вечерело, наступала темнота, с моря подул холодный ветер; поднимая волну, когда тральщики на последнем галсе снова подсекли две мины.

Мины плавали почти рядом на поверхности воды. Поднявшиеся темные волны, как бы играя, то сближали их, то отдаляли одну от другой. Катер–охотник резко кренился на волне. Попасть в мину из пушки, да еще в сумерках, трудно. А время шло. С наступлением темноты по этому фарватеру должны были идти с моря от берегов Кавказа в Севастополь корабли и конвои.

— Разрешите уничтожить мины глубинной бомбой! — просит капитан–лейтенант Леут контр–адмирала Фадеева.

Этого еще никто не делал, но контр–адмирал дает добро. Леут пересаживается с тральщика на катер–охотник № 041 к лейтенанту Илье Чулкову, и катер отходит на чистую воду.

— А со шнурами работать морока! — докладывает Леуту разговорчивый Чулков. — Вчера днем затралили мину. Погода свежая. Послал шлюпку. На волне ее бросает, того и гляди ударит о мину — и крышка. Но минеры наловчились, подвесили патрон, шнур, зажгли фитиль. Шлюпка быстро отошла. Ждем. Что за черт! Смотрю по секундомеру: время вышло, а взрыва нет. Матросы на шлюпке тоже поднялись. Даю им сигнал лежать. Жду еще столько же. Наверно, фитиль залило водой, он намок и погас. Попробовали расстрелять мину из пушки, а снарядов мало. Катер валился на волне, то за молоком летит снаряд, то зарывается у борта. Что делать? Решили обрезать часть шнура и зажечь без фитиля. Пошли, запалили шнур, шлюпка быстренько отошла и — порядок.

Ну что же, прибавляй обороты, — говорит Леут.

Включив три мотора и развивая большую скорость, охотник приближается к плавающим минам.

— Бомбы, товсь! — командует Леут.

Минер Быстров и акустик Артем Федотов уже приготовили бомбу на корме. Быстров держит рычаг бомбосбрасывателя и напряженно смотрит на мостик.

Катер поравнялся с плавающими минами.

— Сбросить бомбу! — командует Леут, и черная туша глубинной бомбы с всплеском падает за борт.

На катере настороженное молчание. Капитан–лейтенант Леут смотрит на секундомер: сейчас взрыв. Все глядят за корму катера.

Вдруг поверхность воды там, где была сброшена бомба, вспучивается; зеленый бугор мгновенно набухает и с треском лопается, словно лед на реке во время ледохода. Одновременно раздается сильный грохот, и столб воды и черного дыма поднимается вверх. Потом вода с шумом и звоном рушится вниз, визжат и свистят над головой осколки.

— Пронесло! — весело говорит Чулков.

— Да, пожалуй, второй раз и не разрешит контр–адмирал, — говорит Леут и, достав из кармана портсигар, закуривает.

Над местом взрыва вода опадает, но стоит еще черное облако и сыплются, как град, осколки, поднимая фонтанчики всплесков.

Перед наступлением темноты корабли закончили траление на новом фарватере. К вечеру еще больше похолодало, и надстройки и палубы кораблей покрылись ледяной коркой. Матросы молча выбирали тяжелый трал.

Подойдя к Херсонесскому мысу, корабли легли на входной Инкерманский створ. Только опытный глаз штурманов и рулевых кораблей мог разыскать белые маячные здания на склонах заснеженных гор. Огни на маяках теперь не зажигали, чтобы не привлечь внимание немцев, не дать им возможности сбросить на фарватер мины.

— Оно и лучше, что быстро темнеет, — устало сказал контр–адмирал Фадеев стоящему рядом с ним на мостике комиссару Бойко, — может быть, на этот раз пройдем спокойно!

Каждый корабль, идущий в Севастополь, немцы ожесточенно обстреливали с батарей, установленных на высотах у Бельбекской долины.

…Весь день во время траления контр–адмирал Фадеев, одетый по–зимнему в меховой комбинезон и бурки, провел на ходовом мостике тральщика «Мина». Командир тральщика старший лейтенант Стешенко, общительный, уверенный в себе офицер, заметил, что на этот раз контр–адмирал был неразговорчив и угрюм.

Фадеев подолгу смотрел на студеное море: следил за работой тральщиков. Не изменилось настроение контр–адмирала и к вечеру, когда траление закончили и новый фарватер был готов к приходу кораблей. Фадеев все время упорно думал о положении в Севастополе. Ему было известно, что вчера немцы потеснили на фронте наши части у Бельбека.

В непроглядной темноте ошвартовались тральщики у причальной стенки Стрелецкой бухты. Начальник штаба Морозов встречал корабли.

— Ну, как вы тут живете? — быстро спросил контр–адмирал, спрыгивая со сходни на гранитную набережную.

— Новости есть и хорошие и плохие, товарищ контр–адмирал! — докладывал Морозов. — Немцы жмут на Северную сторону, — вполголоса, чтобы слышал только один контр–адмирал, продолжал Морозов. — Но есть и хорошее сообщение: к нам в Севастополь уже идет отряд боевых кораблей — крейсера и эсминцы. Входить будут завтра рано утром. Корабли идут под флагом командующего флотом вице–адмирала Октябрьского. Нам приказано обеспечить их прием и проводку по фарватеру!

— Добро. Все ясно, — коротко ответил внимательно слушавший контр–адмирал. — Мы с вами еще потолкуем об этом.

И Фадеев быстро направился к ожидавшей его машине.

Ночь на двадцать первое декабря прошла спокойно, изредка вспыхивали прожекторы и шарили в пустынном небе. Где–то у Хрустальной бухты вырвалось зарево пожара, но огонь быстро погас.

Утром мне пришлось сменить оперативного дежурного по штабу соединения флагманского артиллериста Федоренко. Контр–адмирал Фадеев и Федоренко отправились на корабли, которые должны были артиллерийским огнем отражать наступление немцев на Северной стороне.

Ранним серым утром, когда командир тральщика «Мина» Стешенко поднялся по скользким от утреннего инея ступенькам трапа на ходовой мостик, видимость была плохая. Еле угадывались в синеватом воздухе Мекензиевы горы но оттуда уже доносился орудийный гул. Немцы снова шли на штурм Севастополя.

Ветер принес с берега запахи гари и дыма пожарищ. В Севастополе то здесь, то там возникал орудийный гул, один за другим открывали огонь расставленные по бухте корабли, сотрясая воздух, грохотали батареи береговой обороны.

Как только прибыл контр–адмирал Фадеев, на корабле была сыграна боевая тревога. Из штаба СОР артиллерийский офицер привез карту с намеченными для стрельбы целями. Корабли «Мина» и «Трал» стреляли совместно по площади, по тому «языку», что вклинился в расположение наших частей на Северной стороне.

Подойдя к микрофону, командир корабля Стешенко передал по корабельной радиотрансляции: — Немцы наступают на Мекензиевых горах. Хотят прорваться к Северной бухте и штурмом овладеть городом. Если пропустим их на Северную сторону, потеряем Севастополь! Надо разгромить врага во что бы то ни стало!

Над мостиком корабля выли снаряды наших батарей, обстреливающих Мекензиевы горы. С наступлением рассвета в небе появились немецкие самолеты, их было много, и они пикировали по фронту. Корабельные сигнальщики уже насчитали в воздухе более восьмидесяти самолетов.

— Дистанция… прицел… фугасными! Залп!

Корабль вздрогнул от первых выстрелов и затем сотрясался не переставая. Больше всего работы было в этот день пушке, расположенной в носовой части корабля. Это была самая крупнокалиберная новая пушка. На корабле любили ее, и орудийный расчет под командой старшины группы комендоров Коклюхина работал сегодня дружно и слаженно.

В разгар стрельбы с неба на корабль обрушилась первая пятерка вражеских самолетов.

— Левый борт, курсовой тридцать, бомбардировщики! — доложил сигнальщик Корниенко.

— Есть! Вижу, — ответил командир, не снижая темпа орудийной стрельбы. В бой с самолетами вступили зенитные автоматы корабля.

Свистели бомбы, накалялись стволы корабельных пушек.

Первый налет вражеских самолетов был отбит, корабль продолжал стрельбу по берегу.

В полдень, когда корабли прекратили огонь, мне как оперативному дежурному по соединению позвонили из штаба СОР. На сухопутном фронте были довольны стрельбой кораблей. Орудийным огнем тральщики уничтожили противотанковую батарею и пулеметную точку противника, рассеяли скопление пехоты. Я передал эти данные на корабли.

Двадцать первого декабря немцы крупными силами при поддержке танков и авиации произвели ряд ожесточенных атак южнее долины реки Бельбек. Они шли на прорыв в направлении Камышлы — станция Мекензиевы Горы — Северная бухта. Наши части, оборонявшие этот участок, несмотря на их упорное сопротивление и артиллерийскую поддержку, в середине дня начали отходить. Немцы заняли станцию Мекензиевы Горы и нависли над Северной бухтой. Отдельные автоматчики противника просочились уже на Братское кладбище на Северной стороне. Сложилась крайне напряженная обстановка.

Военный совет оборонительного района призвал в эти дни всех защитников города до последней капли крови оборонять Севастополь.

В газете «Красный черноморец» было напечатано обращение народного комиссара Военно — Морского Флота Кузнецова к защитникам города: «За вашей героической борьбой за Севастополь следит не только весь Советский Союз, но и весь мир. Каждый день обороны Севастополя не только наносит врагу громадные потери, но и путает все его планы и разбивает его надежды на господство на Черном море путем захвата главной базы Черноморского флота. Отомстим за убитых товарищей! Бейте врага до полной победы!»

О тяжелом положении под Севастополем было доложено Ставке Верховного Главнокомандования. Ставка приняла решение немедленно направить в Севастополь стрелковую дивизию и бригаду морской пехоты. В готовности находилась 79‑я особая бригада морской пехоты под командованием полковника Потапова, и ее решено было на боевых кораблях доставить в первую очередь.

Отряд кораблей возглавлял командующий ЧФ Октябрьский. Он в эти дни находился на Кавказе, где готовилась Керченско — Феодосийская десантная операция. С наступлением темноты 20 декабря отряд кораблей под флагом командующего ЧФ, который шел на крейсере «Красный Кавказ», вышел из Новороссийска в море. В отряд входили крейсеры «Красный Кавказ», «Красный Крым», лидер «Харьков» и эсминцы «Бодрый» и «Незаможник»!

То, что отряд совершил переход скрытно, ночью, было хорошо, но на переходе морем разыгрался сильный шторм. Морякам приходилось бороться с огромными волнами, они заливали палубы кораблей, стремясь сорвать, снести за борт боевую технику морских пехотинцев.

Корабли подошли к главному входному фарватеру в абсолютной темноте, от сильных испарений над водою стоял туман. А идти надо было через минное поле по узкому фарватеру. А где он, фарватер? Корабли штормовали целую ночь; и штурманы не были уверены в точности своего счислимого места.

Более того, посланный из Севастополя для встречи кораблей к подходной точке фарватера тральщик № 27 кораблей не обнаружил, и они его не видели.

Командующий флотом решил маневрировать в этом районе до рассвета. Кроме того, корабли включили ходовые огни, прожекторы и подавали туманные сигналы. Но и это не помогло — встреча с тральщиком не состоялась, и, когда наступил тусклый зимний рассвет, туман по–прежнему плотно стоял над морем. И так плотно, что поднятые с херсонесского аэродрома самолеты не смогли в тумане обнаружить корабли.

Положение становилось трагическим. В Севастополе с нетерпением ждали морскую пехоту, ждали корабли, они были почти у цели, а войти в Севастополь не могли. Идти по минному полю — значило погубить корабли и людей.

Тогда командующий флотом принимает единственно правильное решение: прорваться на глазах у немцев днем, уже в светлое время, другим фарватером, проходящим вдоль берега, занятого немцами. Это было смелое решение, оправданный риск.

Корабли спустились на юг к мысу Сарыч и оттуда, развивая большую скорость, легли прибрежным фарватером на Севастополь. Маневр этот был настолько неожиданным, что фашисты растерялись, они не сумели обстрелять корабли и поднять сразу свою авиацию. Лишь небольшие групы самолетов набросились на концевой эсминец «Незаможник». В это время корабли отряда огибали Херсонесский маяк и ложились на Инкерманский створ. Уже был виден Севастополь, но здесь–то их и поджидали самые трудные испытания. По кораблям открыли ураганный огонь береговые крупнокалиберные батареи фашистов, «юнкерсы» и «мессершмитты» пикировали на корабли. И беда заключалась еще в том, что корабли не могли свободно маневрировать и уклоняться от артиллерийского огня и авиабомб. Они находились по–прежнему в узком фарватере среди минных полей.

А в Севастополе ждали прихода кораблей. По приказанию контр–адмирала Фадеева на Инкерманский створ вышли два катера–дымзавесчика, они стремились прикрыть входившие корабли от огня батарей. В воздух поднялись все севастопольские истребители и штурмовики. В небе шли воздушные бои. А наша береговая и армейская артиллерия вела огонь по батареям противника.

Это было внушительное и грозное зрелище. На Инкерманском створе стоял оглушительный грохот от взрывов бомб, снарядов и огня зенитных батарей. Облака дымовой завесы расстилались над морем.

И корабли сумели прорваться и без потерь вошли в Северную бухту. Только на лидере «Харьков» и эсминце «Бодрый» осколками бомб были пробиты надстройки и потекли нефтяные ямы.

Крейсер «Красный Кавказ», эсминцы «Бодрый» и «Незаможник» по приказанию комфлота швартовались прямо у причалов Сухарной и Клеопальной балки, чтобы как можно ближе к фронту высадить бригаду морской пехоты.

Морские пехотинцы быстро сошли на берег и здесь же на причале получили боевое задание нанести контрудар вдоль шоссейной дороги на Бельбек.

Свежая бригада морской пехоты полковника Потапова была введена в бой. Сбросив на декабрьском морозе черные бушлаты, матросы с ходу пошли в атаку. Под прикрытием огня корабельной артиллерии морская пехота решительным контрударом отбросила противника, и наши войска заняли прежнее положение в долине реки Бельбек.

Глава восемнадцатая

Зима в этом году была особенно злой. Матросы обмораживали на ветру щеки, у них леденели и не сгибались пальцы при работе на верхней палубе. А тралить фарватеры от магнитных мин надо, ни на один день нельзя закрыть доступ кораблям в Севастопольскую бухту.

Несмотря на свирепые норд–осты, метели и морозы. Севастопольская бухта и ее многочисленные мелкие бухточки не замерзали. Старожилы говорили, что даже в самую суровую зиму 1939 года лишь в мелких местах становился ненадолго лед, и это вызывало бурный восторг севастопольских мальчишек, лишенных таких удовольствий, как коньки и лыжи.

Хмурым холодным рассветом катерные тральщики «Чкалов» и «Комсомолец» медленно выводят тралбаржи на «фарватер. Жестокий декабрьский ветер сносит на холодной волне тралбаржу, развертывая ее поперек фарватера, застилает снегом стекла рубки у рулевого.

Траление магнитных мин — это упорная и тяжелая работа, катер должен сделать до двадцати галсов по одному и тому же фарватеру. Когда взорвется мина: на первом, пятом или на последнем галсе — неизвестно.

Часто раздаются глухие взрывы, поднимаются столбы воды и с шумом падают вниз. Это уничтожены затраленные мины. Со всех береговых постов и стоящих в бухте кораблей наводят бинокли на это опасное место. У всех одна мысль: цел ли тральщик?

А командир корабля, осмотрев после взрыва тралбаржу, продолжает свое трудное дело, записывая в вахтенный журнал: «Во столько–то часов и минут, в широте… долготе… уничтожена вражеская магнитная мина».

Тральщики «Чкалов» и «Комсомолец» уже идут по фарватеру, когда дальнобойные батареи немцев начинают пристреливаться.

Снаряды падают в воду; возле кораблей поднимаются ледяные всплески. За тралящим караваном наблюдают береговые посты, и, как только снаряды начинают попадать на фарватер, в дело вступают наши тяжелые береговые батареи. Грохочут залпы, над кораблями свистят снаряды севастопольских батарей, уходящие к берегу, занятому противником. Начинается артиллерийская дуэль.

А тральщики продолжают свою работу. Когда стихает артиллерийский гул и матросы на кораблях разбирают бачки, тарелки и ложки, готовясь к обеду, в зимнем облачном небе появляются «юнкерсы». Они набрасываются на головной тральщик. Катера–охотники, охраняющие тралящий караван, открывают огонь. В бой вступает мощная зенитная плавучая батарея. Огнем ее пушек и залпами артиллерии катеров–охотников атака вражеских «юнкерсов» отбита. Тральщики ложатся на новый галс.

Во второй половине дня, когда остается сделать всего два галса, снова открывают огонь немецкие береговые батареи. Снаряды ложатся возле кораблей.

На тральщике «Чкалов» пробит осколками борт, и в машинном отделении вспыхнул пожар. Моторист Веселков, бросив бушлат, сбивает им пламя. На мостике ранен сигнальщик. Можно свернуть с курса, но осталось сделать последних два галса.

Командир тральщика мичман Шевцов ставит ручки телеграфа на «самый полный вперед», моторы напряженно стучат, но с тяжелой и неповоротливой тралбаржей большой скорости не дашь. И снова прямо по носу корабля разрывается снаряд, и осколки бьют по верхушке мачты.

Рулевой непроизвольно вращает штурвал вправо, корабль рыскает на курсе, но мичман Шевцов заметил это и командует:

— Держать на румбе!

— Есть держать на румбе! — спохватившись, повторяет рулевой. И тральщики последние два галса идут по фарватеру под беспрерывным артиллерийским огнем.

К концу дня тральщики «Чкалов» и «Комсомолец», подобрав длинный трос, осторожно вводят тралбаржи в бухту. Их притыкают к берегу, маскируют и прячут до наступления следующего дня.

Корабли и транспорты стали теперь приходить в Севастополь в темноте с таким расчетом, чтобы за ночь успеть сдать свой груз, принять раненых и эвакуируемых и уйти из осажденной крепости до рассвета.

Для встречи и лоцманской проводки по фарватеру приходивших в Севастополь кораблей и транспортов был выделен базовый тральщик № 27 под командованием смелого, опытного и энергичного офицера Ратнера. Тральщик № 27 был единственным из тральщиков, который ни разу не покидал Севастополь до конца обороны. С большим искусством ночью, в тумане проводил Ратнер по фарватеру корабли. Но один тральщик справиться с этой работой не мог. Иногда к Севастополю ночью приходило по нескольку конвоев, и тогда для встречи их на тральщиках и катерах–охотниках выходили и флагманский штурман Дзевялтовский и штурман Чугуенко.

В один зимний вечер, еще до наступления темноты, из Севастополя навстречу кораблям вышел катер–охотник № 051 с флагманским штурманом Дзевялтовским.

Порывистый ветер гулял по лысым холмам, запорошенным снегом, темнела где–то справа громада Константиновского равелина, а катер, ныряя на волне и захлебываясь, бежал по фарватеру, чтобы вовремя встретить корабли.

Два корабля, не видя друг друга и идя один от кавказских берегов, а другой из осажденного Севастополя, должны были встретиться в назначенный час в определенном месте у фарватера, отмеченном только на карте штурмана.

Корабли долго шли от кавказских берегов по неспокойному зимнему морю, время от времени попадая в полосу снежных бурь. В море на транспорт набрасывались вражеские бомбардировщики и преследовали до тех пор, пока, сбросив весь боезапас, не выдыхались. Самолеты с ревом уходили в сторону берега. А корабли, резко меняя курс, часто удлиняя этим свой путь, заходили в полосу спасительных туманов, которые поднимались над остывающим зимним морем.

Море «курилось», как говорили моряки: это верхние слои воды, отдавая тепло, превращались в полосы тумана, которые беспрерывно передвигались по всему Черному морю.

К исходу дня транспорт поворачивал к крымской земле и ждал, когда откроется долгожданный, тщательно замаскированный береговой маяк.

Но здесь транспорт и охраняющие его корабли ожидают новые испытания — в воде выставлены минные поля с узкими дорожками скрытых фарватеров.

Эти минные поля были обозначены и на карте капитана транспорта, там указан и безопасный проход, но надо суметь безошибочно найти на свинцовой волне назначенную для встречи точку, иначе можно взлететь на воздух на своих минах.

А командиры транспортов не совсем уверены, что правильно определяют место, где находятся: они много раз уклонялись от атак фашистских бомбардировщиков, изменяли курс, скорость и шли вне видимости берегов, с помощью которых можно было бы определиться. Поэтому на помощь кораблям и выходит катер–охотник из Севастополя. Он, как лоцман, должен встретить их и провести у себя за кормой в осажденный порт.

Поэтому–то штурман Дзевялтовский на катере старшего лейтенанта Бычкова торопился, чтобы вовремя быть на месте. Но подойти на большой скорости катеру–охотнику мешала встречная волна. Она била и захлестывала носовую часть катера, заливала белой пеной палубу до самого мостика. Пришлось задраить все люки по–штормовому и всех людей, кроме вахты на мостике, убрать с палубы вниз.

Когда пришли на место, небо уже потемнело, ветер стих и шла ленивая тягучая зыбь.

— Справа, тридцать, силуэт! — хрипло доложил сигнальщик простуженным голосом.

И тут же Иван Иванович услышал сердитый громкий голос Бычкова.

— Огонь!

Пулеметы застучали так, что задрожала палуба корабля.

Ударила носовая пушка, выбросив пламя. Видно было, как темный силуэт, похожий на громадную птицу, начал отделяться от воды и исчез среди вспышек разрывов в белесом сумраке наступающего вечера.

— Торпедоносец, сволочь! — тяжело дыша, выругался Бычков. — Знают уже, где фарватер, сидят и ждут, как коршуны.

И добавил строго:

— Сигнальщикам смотреть в оба!

А кораблей все нет, с неба снова сыплется мелкий сухой снег. Все больше темнеет.

— Придется включить прожектор, — говорит Бычков Ивану Ивановичу и, сняв рукавицу, сам открывает крышку железного глобуса, — в этой снежной каше транспорт может напороться на минное поле…

Иван Иванович молча раскуривает трубку, укрываясь за обвес мостика, и немного погодя говорит, обращаясь к Бычкову:

— Чуешь, откуда зыбь идет? Учти, нас сносит. Надо машинами подрабатывать, а то и сами место потеряем.

Бычков понимает, что катер сносит с фарватера, но он все возится с прожектором.

И вот луч прожектора протягивается вперед, пробегает по холодным гребешкам волн и где–то невдалеке теряется, словно тает. Потом луч поднимается вверх, упираясь в низко висящие облака. Видит ли его транспорт? Луч внезапно гаснет, и ночь, обступившая катер, кажется еще темнее. Уже, наверное, вышли из Ялты и рыщут где–то в море немецкие торпедные катера. Может, сейчас из этой непроглядной тьмы они внезапно атакуют катер–охотник, выстрелив в него бесшумную быструю торпеду, или расстреляют из пушек в упор.

В это время транспорт «Белосток» с транспортом _»Курск» на буксире в сопровождении тральщиков «Щит» и «Взрыватель» подходил к крымским берегам. В море корабли бомбила фашистская авиация. От близкого разрыва бомбы на транспорте «Курск» вышли из строя машины. «Белостоку» пришлось взять его на буксир. И корабли теперь медленно подходили к Крымскому полуострову.

Перед вечером на тральщике «Щит» вахтенный сигнальщик Кривенко доложил:

— Самолет–разведчик!

— Ясно! — ответил командир корабля старший лейтенант Гернгросс. — Сигнальщикам усилить наблюдение! — и командир дал сигнал боевой тревоги.

Вместе с сигнальщиками командир корабля разглядывал в бинокль серое небо и потемневший горизонт. С той стороны горизонта, где находился берег, появилась черная точка: это на тральщик на бреющем полете шел самолет–торпедоносец.

— Огонь! — скомандовал командир. Орудия и пулеметы тральщика ударили по торпедоносцу. Он отвернул, не дойдя до дистанции залпа, и скрылся в серой мгле.

Но комендоры на корабле не отходили от пушек и пулеметов, до боли в глазах всматривались в наступающие сумерки сигнальщики. Скоро торпедоносец снова появился, но теперь он шел в атаку на транспорты. Уклоняться от атаки транспортам, связанным буксиром, было трудно.

Командир «Щита» прибавил скорость, и вместе с тральщиком «Взрыватель» открыл огонь по торпедоносцу. С большой дистанции самолет сбросил две торпеды.

Торпеды быстро бежали к корме «Курска». Чтобы уклониться от них, «Белосток» дал полный ход. Рванулся буксирный трос и лопнул со звоном. Но торпеды прошли мимо. Транспорт «Курск», не имея хода, начал дрейфовать к минному полю.

— Приготовить буксир! — подал команду командир тральщика и на малом ходу подошел к беспомощно плывущему по волнам «Курску». В наступившей тьме вместе с холодным ветром начал падать снег. Крупная зыбь кренила корабли. «Курск» уваливался под ветер, и буксирный трос дергал тральщик. Кораблям тяжело было идти против зыби в кромешной темноте, не имея береговых ориентиров и зная, что где–то здесь, под дрожащим железным корпусом корабля, может быть, уже появились первые черные шары минного заграждения. И в это время в той стороне, где должна была открыться земля, замигал белый, тусклый в снежной пелене огонь прожектора.

Это встречал транспорты у подходного фарватера катер–охотник из Севастополя.

На катере все уже устали и измотались, ожидая конвой и лежа в дрейфе на тягучей мертвой зыби. Но транспорты надо было встретить, и снова яркий белый луч разрезал темноту. В светлом луче носились мириады снежинок, они кружились и таяли, не долетая до стекла прожектора. И снова наступила тьма. Так продолжалось в течение нескольких часов долгой зимней ночи.

— Чайку бы горячего неплохо, — сказал вахтенному матросу Бычков. Он уже изрядно продрог, его клонило в сон, но он не уходил с мостика.

В этот момент какая–то огромная тень медленно надвинулась на катер.

— Включить ходовые огни, — скомандовал Бычков и передвинул ручки машинного телеграфа.

Подходил транспорт. Обменявшись опознавательными сигналами, корабли легли на фарватер.

— Конвой явно опаздывает и в базу будет входить с рассветом! — с досадой бросил на карту циркуль начальник штаба Морозов и, обращаясь ко мне, распорядился: — Передайте командиру дивизиона Гайко — Белану: контр–адмирал приказал выслать звено катеров, встретить транспорты и прикрыть их дымовой завесой. Позвоните в береговую оборону и предупредите их, конвой наверняка будет обстрелян немецкой артиллерией. Проверьте, поднялись ли с аэродрома истребители. А я позвоню сейчас оперативному дежурному по эскадрилье, чтобы выслал самолеты–дымзавесчики. Протянем тогда дымовую завесу от Херсонесского мыса до Константиновского равелина.

Стало уже совсем светло, когда транспорты с охранением подошли к Херсонесскому мысу и затем легли на Инкерманский створ.

Обнаружив на подходе к Севастополю конвой, первыми выскочили из–за облаков «Ю-88». Не выдержав огня зенитной артиллерии и атак наших истребителей, самолеты сбросили бомбы с большой высоты. В то же время фашисты открыли огонь из тяжелых орудий. Фарватер был у них пристрелян, и снаряды стали ложиться то по носу, то по корме «Курска», который шел на буксире у тральщика «Щит». Транспорт «Белосток» уже ушел вперед и был у боковых ворот.

Бычков понял, что многое теперь зависит от него, и прибавил скорости. Катер–охотник распустил пушистый хвост бело–серого дыма, чтобы закрыть транспорты и тральщик дымовой завесой. Часть фашистской артиллерии стала бить теперь по катеру. Но Бычкова беспокоил не только огонь вражеской артиллерии, он знал, что катер–охотник не такая уж большая цель, чтобы в нее можно было попасть с первого же залпа, его больше всего беспокоило то, что дымовой завесы явно не хватит прикрыть корабли на всем их переходе в базу.

Но в то время, когда дымовая завеса была уже на исходе, из бухты вышли два катера–охотника. Обгоняя их, выскочило звено торпедных катеров, поднялся с аэродрома самолет–разведчик. Теперь на фарватер нанесло столько дыма, что не видно стало ни кораблей, ни транспортов.

В действие вступила и наша береговая артиллерия, она открыла сосредоточенный огонь по батареям фашистов.

В воздухе дрались «яки» с «мессершмиттами», пушки береговой обороны перестреливались с батареями противника; катера–охотники и торпедные катера, распустив веера дыма, сновали по фарватеру. А корабли конвоя медленно передвигались к Севастополю.

Борьба за транспорты продолжалась и во время стоянки их в базе.

Огромные клубы дыма окутывают бухту и стоящие в ней корабли. Но порывистый ветер разрывает и уносит в море дымовую завесу, открывая корабли и причалы. Снова клубы серого дыма, поставленные кораблями, стелются над бухтой. Ровно гудят патрульные самолеты–истребители, запрокинули в небо свои стволы пушки зенитных батарей. Эта борьба за сохранность транспортов длится до тех пор, пока они разгружаются у пристани, принимают раненых и эвакуируемых и снова выходят из порта за кромку минного поля.

Проводив транспорты до боновых ворот, у входа на внутренний севастопольский рейд, катер Бычкова возвращается к себе в бухту.

Иван Иванович Дзевялтовский устал и замерз после бессонной беспокойной ночи, проведенной на мостике, но, несмотря на это, он в приподнятом настроении: задание выполнено.

Старший матрос Чиликов приносит ему завтрак и достает неизменную фляжку. Эта дюралевая аккуратно обшитая войлоком фляга никогда у него не пустовала. Только ему одному известным способом он всегда умел наполнять ее.

Но Иван Иванович отрицательно трясет головой.

— Нет, нет, только спать… спать…

Мы теперь больше работаем ночами и отдыхаем днем. Ночью приходят с Кавказа транспорты с войсками и продовольствием, ночью приходят и боевые корабли — крейсеры и эсминцы. Ночь для нас сейчас лучший союзник.

Принимая в конце дня оперативное дежурство по штабу соединения от капитана 2 ранга Федоренко, читаю записи в вахтенном журнале:

«В 6.00 тяжелая артиллерия противника обстреляла Севастополь и фарватер.

В 7.00 вошли в базу транспорт «Белосток» и тральщик «Взрыватель» и транспорт «Курс» на буксире у тральщика «Щит».

Ну и хорошо, раз все закончилось благополучно.

Глава девятнадцатая

Лютый декабрьский день был на исходе, когда катер–охотник лейтенанта Баженова вернулся из дозора. Смена пришла поздно, уже начало темнеть. И сам Баженов и весь его экипаж основательно измотались. Зимний шторм бушевал где–то в центре Черноморского бассейна, а туда, где стоял в дозоре катер–охотник, доходила тягучая мертвая зыбь, валившая катер с борта на борт в течение суток.

Корабль в дозоре, как часовой на посту, должен внимательно и зорко за всем следить. Он первым должен обнаружить еще на подступах к базе надводные корабли противника, его самолеты, его подводные лодки и сообщить обо всем в базу. Он обязан не только предупредить своевременно, но и задержать врага, если необходимо, навязать ему бой, пока не подойдут поддерживающие силы — большие надводные корабли и дежурные самолеты.

Дозорный корабль находится за минным полем. Сотни якорных мин, невидимых в толще воды, темные шары с растопыренными пальцами взрывателей медленно колышутся в глубине на длинных стальных тросах у чугунных якорей, зарывшихся в грунт.

Дозорный корабль должен следить, чтобы противник не протралил наше минное поле. Но минное поле угрожает и тому, кто его ставил. Мины стерегут подступы к берегу, не пропуская никого. От бесконечного движения воды, как живые, шевелятся они, словно разговаривая и кланяясь друг другу. Тонкие стальные тросы от едкой соленой коды, от постоянного движения мин становятся непрочными. И часто после штормов, срываясь с тросов и якорей, мины всплывают на поверхность моря. На них уже надеты разноцветные одежды из морских ракушек и водорослей, они отпустили себе мшистые зеленые бороды и, гонимые ветром и волной в штиль и особенно в непогоду, блуждают по бесконечным морским просторам. Горе тому кораблю, который в шторм или в тумане, а еще вероятнее ночью, наскочит на эту блуждающую смерть. Мгновенный взрыв, и яркое пламя вспыхнет в ночи. Разрушительную силу русских якорных мин уже не раз испытали иноземные морские захватчики.

Дозорному кораблю надо зорко смотреть, чтобы не наскочить на всплывшую мину, а, обнаружив ее, уничтожить.

В ночь, когда катер ошвартовался в базе, экипажу был предоставлен отдых. Лейтенант Баженов хлопотал о береговой бане, когда его вызвали в штаб.

В подземной штольне горели электрические лампочки, освещая небольшой стол и разложенные на нем карты. За столом сидел контр–адмирал Фадеев, а возле него командир звена И. Соляников, политрук звена И. Черных и командир катера № 041 И. Чулков. Здесь же были штурман дивизиона К. Воронин и молодой, с черными усиками офицер, который что–то докладывал контр–адмиралу. Баженов узнал в нем офицера разведки из штаба флота.

«Что ему надо? — подумал Баженов. — Неужели опять идти в эту гиблую пропасть, в темное холодное море…»

— Ну как, Баженов, отошел немного, обогрелся? — спросил его комиссар Моисеев, входя на КП.

По красному и обветренному лицу Баженова видно было, что, хотя он и устал, но недавно добротно поужинал и сейчас снова был в рабочем состоянии. И Баженов как бывалый солдат ответил бодрым голосом:

— Так точно, товарищ комиссар, отдохнул маленько!..

Комиссар и лейтенант великолепно понимали друг друга, понимали, что экипаж катера очень нуждается в отдыхе, но еще более необходимо было послать катер сейчас же в море.

Контр–адмирал Фадеев, по–прежнему не поднимая головы от карты, подозвал к себе командира звена Соляникова и коротко, как о давно решенном, сказал:

— Надо пройти на катерах–охотниках незамеченными вдоль побережья, занятого противником, и высадить разведывательную группу за линией фронта прямо в Евпаторийский порт. С вами пойдет группа разведчиков во главе с капитаном Топчиевым и батальонным комиссаром Латышевым. Вы назначаетесь старшим. Задание ясно?

— Так точно, — ответил Соляников; новое задание его заинтересовало.

Перед выходом в море на катер к Баженову пришел полковой комиссар Моисеев: он часто ходил на ответственные задания.

Баженов понимал, что его посылали потому, что катера охотники излазили все побережье, особенно от Севастополя до Одессы и Кавказа, и могут выйти в любой пункт берега, в любую беспросветную ночь, смогут найти нужную бухту или укрытие. Все они знали, в какой бухточке, не обозначенной на карте, можно укрыться от непогоды и в какой лощине или балке можно достать пресную воду.

Вышли тотчас же. Без единого огонька, на малом ходу, с опущенными в воду глушителями, катера–охотники № 0141 и № 041 шли курсом на север, мимо крутых берегов, смутно угадывающихся в темноте. Баженов, стоя на мостике своего корабля, видел огнедышащую линию фронта, неспокойную и ночью, с мелкими вспышками выстрелов и светом ракет. Он видел перед собой ту живую линию фронта, которая в виде красно–синих полос была обозначена на карте контр–адмирала и за которую им надо было пробраться и высадить разведывательную группу.

На море было тихо, светила неяркая луна и медленно падал пушистый снег. За северным обрубистым мысом луч прожектора с берега, занятого противником, неожиданно разрезал темноту и лег на катер–охотник Баженова. В голубовато–белом свете прожектора бежали свинцовые гребешки мелких волн с горящими на них огоньками. Студеные волны дымились, и нити испарений таяли в луче прожектора. Находившимся на верхней палубе катера матросам казалось, что их обнаружили.

Но Баженов, застопорив машины, развернул катер носом на прожектор, что изменило силуэт катера, и простуженным голосом, не торопясь, сказал:

— Спокойно, без паники, мы на пределе видимости, с берега нас не должны обнаружить.

Рядом с Баженовым на мостике стоял капитан Топчиев. Не вмешиваясь в распоряжение командира, он внимательно всматривался в едва чернеющий на востоке берег, занятый противником.

«Заметили нас или нет? Если заметили, то вся операция идет насмарку! — мучительно думал капитан. — Сейчас загрохочут немецкие береговые батареи».

Луч прожектора беспокойно дрожал еще несколько секунд на месте, потом побежал влево, затем вправо и погас. Стало еще темнее, чем было.

Прошло уже много времени, когда в настороженной тишине катера, словно на ощупь, направились к евпаторийскому берегу. На рейде стояло несколько шхун, миновав их, катер № 041 с группой М. Аникина направился к Хлебной пристани. У него была задача разведать, что делается на аэродроме, а катер № 0141 продолжал движение к Пассажирской пристани. На берегу окликнул часовой. С катера ему ответили по–немецки, и часовой бросился принимать швартовы; тут же он был схвачен и разоружен. Допрошенный на катере, он сообщил пароль на сегодняшнюю ночь.

Закрепив швартовы, катер подтянулся ближе, и разведчики, вооруженные автоматами и ножами, быстро сошли на берег, усыпанный белым, нетронутым снегом.

Впереди шел командир группы разведчиков мичман Волончук в накинутом на плечи немецком ледериновом плаще.

Разведчики удачно справились с встреченным ими при выходе из порта патрулем: им помогло знание пароля.

Моисеев приказал лейтенанту Баженову выставить возле стоянки катера прикрытие. Матрос минер Алазбеев с ручным пулеметом забрался на крышу портового дома, два других матроса с автоматами расположились внизу. А комиссар Моисеев взял с собой двух матросов и обследовал все, что находилось в порту. У разбитых пристаней они осмотрели две шхуны, обе они были полностью загружены зерном, но ни команды, ни охраны на шхунах не было.

Расставив комендоров у пушек и пулеметов и выставив прикрытие, лейтенант Баженов завернулся в тулуп и устроился на мостике.

Спокойствие у стен города, занятого противником, казалось странным после напряженных боев в Севастополе. Полуночная тишина стояла у разбитых пристаней и причалов некогда оживленного торгового порта и курортного города.

Мичман Волончук, а за ним матросы–разведчики вышли на улицы спящего города. Ни одного огонька в окне, ни одного живого человека на улице, только снег поскрипывал под ногами на крепком морозе.

У углового дома постучали в ворота, во дворе отчаянно залаяла собака, но никто не показывался. Мичман Волончук снова постучал в ворота, тихонько приоткрылась калитка, и выглянул заспанный пожилой мужчина в сапогах и в шапке, в наброшенном на плечи пальто. Он растерянно смотрел то на неподвижно стоящего в немецком плаще Волончука, то на матросов, одетых в немецкую форму, с автоматами на груди.

— Не волнуйтесь, гражданин. Проведите нас к полицейскому управлению, — спокойно сказал Волончук.

— Сейчас. Пойдемте, — ответил мужчина, оглядываясь назад, во двор. Нерешительно перешагнув через порог, он закрыл за собой калитку. Шли молча, в городе по–прежнему было тихо. Под лунным светом блестел на ходу черный плащ Волончука, видно было, как покрылись инеем стволы автоматов и ушанки матросов.

— Здесь вот, — сказал проводник, далеко не доходя до здания полиции. — А вы кто такие будете? — по–прежнему шепотом спросил он у Волончука.

— Тихо, старик, молчи! Мы свои, русские, — ответил Волончук. Он подал сигнал рукой матросам, и те, прижимаясь к домам, стали продвигаться вперед.

При лунном свете видно было, как дежурный полицай, громко стуча промерзшими сапогами, топтался у крыльца каменного белого дома. Он собрался уже войти в дом, когда внезапно из–за угла увидел разведчиков.

— Стой! Кто идет? Пароль?

Получив ответ, он тут же был схвачен и обезоружен разведчиками. Они, не дав пикнуть, свалили его на землю.

— Окружить дом и никого не впускать и не выпускать! — приказал Волончук, один поднялся на крыльцо и распахнул дверь в длинный коридор. Навстречу ему шла женщина с лампой в руке. Она оказалась машинисткой и переводчицей. Женщина указала на комнату, где отдыхали полицаи. Волончук толкнул дверь, и на него пахнуло крепким настоем табака и сивушного перегара. Тускло светила горевшая в углу керосиновая лампа, раздавался густой мужской храп. Волончук, осмотревшись, громко скомандовал:

— А ну, давай вставай! Побудка! — и навел автомат на заспанных полицаев. Полураздетых и босых он выгнал полицаев во двор. Те стояли, дико озираясь и переминаясь на снегу с ноги на ногу.

А разведчики уже осматривали все комнаты полицейского управления. За решеткой изолятора они обнаружили пятнадцать арестованных жителей Евпатории. В подвальном помещении их оказалось еще больше. Всех выпустили на свободу. Начальника полиции, к сожалению, не оказалось на месте, да его и не могло быть в такое позднее время.

Волончук приказал разведчикам взять найденные в полиции документы, пишущие машинки и вместе с задержанными полицаями и проводником направить под охраной на катер. В порту, на катере, проводник, местный житель, рассказал батальонному комиссару Латышеву, опрашивавшему задержанных, что фашисты вывозят из города на шхунах верно, и сообщил также, что в порту так тихо потому, что немецкие солдаты боятся нападения партизан и уходят ночевать в ту часть города, где стоит гарнизон.

— Смотреть внимательно! — предупредил Волончук разведчиков, перед тем как покинуть полицейское управление. — Всех, кто появится на улице, задерживайте и ведите с собой.

В это время во дворе неожиданно появился полицай. Он шмыгнул в пролом забора и закричал дурным голосом:

— Караул-л… матросы!

Он, оказывается, спал в соседней комнатушке, куда не заглянули разведчики.

Волончук мгновенно бросился за ним. Полицейский заметался в темном дворе и с разгона нырнул в мусорный ящик. Подбежавший Волончук мрачно пошутил:

— Паспорт есть? Нема? Тут тебе и тюрьма! — и захлопнул тяжелую крышку ящика.

— Пошли, хлопцы, на катер! — скомандовал он, и в помещение, где располагалась полиция, полетели бутылки с горючей смесью.

А в это время старший сержант Гончаров с группой разведчиков напал на жандармское управление. Гончаров захватил обнаруженные в жандармерии документы и на прощание также поджег здание.

При свете фонарика Гончаров посмотрел на ручные часы. Пора было уже возвращаться на катер.

— Ну, сейчас немцы всполошатся! — сказал он, оглядываясь на город, где уже поднимался дым пожара.

Чуть–чуть брезжил белый рассвет, на прояснившемся небе меркли холодные звезды, скрипел под ногами ледок, когда Волончук уже возвращался на катер. И вдруг в морозном воздухе послышался звонкий треск мотора мотоцикла и вдали замелькал белый огонек.

Волончук подал разведчикам команду рассыпаться по берегу, и матросов словно сдуло ветром с панели.

— Надо захватить немца живьем! — передал по цепочке команду Волончук и, пригибаясь, притаился у стенки пирса. Из темноты на полном ходу выскочил мотоцикл.

— Птичка сама к нам в руки летит! — прошептал Волончук и дал очередь из автомата по мотоциклу.

Раздался истошный крик, мотоцикл заглох, круто развернулся и свалился в канаву. Сидевший в коляске немец в офицерской форме вывалился и лежал неподвижно в снегу.

Это был помощник коменданта города, видимо, он спешил узнать, что происходит в полицейском управлении. Водитель мотоцикла бросился бежать к зданию порта. Это был опытный фашистский солдат: правую руку он поднял вверх и кричал: «Рус, партисан, сдаюос!» — а левой наводил автомат, прижимая его к животу и пятясь к телеграфному столбу.

— А, дура, хитрит! — с досадой прошептал матрос–разведчик, притаившийся у телеграфного столба, и ударил рукояткой нагана фашиста по голове.

— Надо торопиться, — приказал разведчикам подбежавший Волончук. С убитого офицера быстро сняли мундир, взяли его документы и, привязав к ногам кусок якорной цепи, валявшийся на пристани, сбросили тело в воду.

Очнувшийся мотоциклист, ефрейтор войск СС, застонал и тихонько забормотал: «Руссиш, руссиш, партисан… Уби–вайт… найн!»

— Ведите его на катер!

Спотыкаясь на сходнях, матросы втащили немца на палубу.

— Тяжелый черт, — с досадой сказал один из разведчиков.

У пирса уже стоял в готовности и катер № 041 с разведчиками М. Аникина. Они захватили «языка» из аэродромной команды и подожгли склад с зерном.

Перед отходом комиссар Латышев послал матросов подорвать и поджечь шхуны, груженные зерном, и, как только возвратились матросы, катера–охотники отдали швартовы и отошли от берега. А разведчики бросили на деревянный настил Пассажирской пристани бутылки с зажигательной смесью, и она тоже загорелась.

Над спящим городом поднималось зарево пожара, клубы дыма валили из трюмов шхун, а катер все дальше уходил в море.

Блистающим свежим морозным утром, запушенные и покрытые инеем, с мохнатыми мачтами и обмерзшими пушками, катера–охотники, выполнив задание, входили в Стрелецкую бухту.

Глава двадцатая

А бои под Севастополем продолжались. Стал известен по всему фронту подвиг дзота № 11. Гарнизон его состоял из семи матросов–комсомольцев учебного отряда флота. Находился дзот на самом опасном направлении, в районе деревни Камышлы. Пулеметы дзота держали под огнем прилегавшую к высоте долину и кусок шоссейной дороги.

Трое суток «косили» здесь фашистов матросы, не пропуская в долину, которую немцы прозвали «долиной смерти». Дзот беспрерывно накрывали минометным огнем, бомбила авиация противника. Матросы сражались до последнего патрона и не сдавались врагу.

Через несколько дней, когда фашисты были отброшены, в полуразрушенном дзоте нашли в сумке противогаза предсмертную записку одного из защитников дзота комсомольца Калюжного: «Родина моя! Земля русская! Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало сердце… Я умираю, но знаю, что мы победим. Моряки–черноморцы! Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак! Клятву воина я сдержал. Калюжный».

— Вот каких людей воспитал комсомол! Наша Родина! — говорил Иван Иванович Дзевялтовский, когда прочитал об этом в газете «Красный черноморец». — Черта с два немцы войдут в Севастополь! — добавил он.

Так думали и все мы, кто защищал тогда город.

К концу декабря боевые действия достигли наивысшего напряжения. Противник подтянул свежие дивизии и при поддержке танков и авиации наносил удары по станция Мекензиевы Горы, стремясь во что бы то ни стало прорваться к Северной бухте. Здесь насмерть стояли бойцы 79‑й бригады морской пехоты под командованием полковника Потапова.

День выдался пасмурный. Темные тучи цеплялись за вершины Мекензиевых гор. Клочковатый туман стлался по низкорослому кустарнику. Падал мокрый снег, а порою ледяной дождь обдавал лица бойцов.

Недавно была отбита очередная атака. Наступила короткая передышка: надо поднести снаряды, приготовить гранаты, перекурить, пока есть возможность. Словом, надо подготовиться к новой атаке. Так оно и случилось. Около одиннадцати часов дня фашисты снова открыли артиллерийский огонь. Склоны гор впереди окопов покрылись воронками, едкий смрадный дым стлался по земле. С наблюдательного пункта донеслось:

— Немецкие танки!

Конечно, следом за танками двигалась вражеская пехота, снова предстоял бой батальона морской пехоты с танками и автоматчиками врага, пробиравшимися по узкой долине.

Матросы со связками гранат приготовились ползти навстречу танкам. И в это время из далекой Северной бухты донесся грохот, разрывы тяжелых снарядов накрыли вражеские танки. Огненная завеса отсекла их от пехоты. Это стреляли линкор «Парижская коммуна», крейсер «Красный Крым» и другие корабли. Сразу подбито было три танка, остальные повернули обратно, прижалась к земле немецкая пехота. Морские пехотинцы с криком «ура!» ринулись вперед и отбросили фашистов. Атака по всему фронту была отбита. Поле боя усеяли горящие танки и трупы убитых врагов.

Над Мекензиевыми горами наступило затишье. Командир батальона приказал ординарцу собрать в землянке командиров рот, чтобы накоротке подвести итоги боя. Когда командиры собрались, комбату доложили, что на позиции батальона прибыл командующий флотом вице–адмирал Октябрьский. Комбат бросился встречать его, но адмирал уже входил в землянку. Он обнял комбата и сказал:

— Спасибо за отличный отпор врагу! От моего имени объявите благодарность краснофлотцам батальона за стойкость в борьбе с врагом. Отличившихся представьте к правительственным наградам. А сейчас пойдемте к бойцам!

Вице–адмирал Октябрьский с комбатом и сопровождавшими его лицами отправился осматривать окопы и дзоты, беседовал с бойцами. Спрашивал, хватает ли патронов, хлеба и махорки. Рассказал о том, что советский народ следит за борьбой севастопольцев, о том, какое значение имеет оборона города и порта. И, прощаясь, пожелал успехов в борьбе с врагом.

А натиск фашистов не ослабевал. Они уже потеснили наши войска на Мекензиевых горах, когда на пути их встретилась 365‑я зенитная батарея. Это была обычная, рядовая батарея, расположенная на высоте 60. 30 декабря фашисты подошли к ней на триста метров и окружили с трех сторон. Но батарея продолжала сражаться. Командовали ею старший лейтенант Воробьев и комиссар Донюшкин. Батарея была расположена очень удачно. Находясь на высоте, она прикрывала лощину, отделявшую ее от станции Мекензиевы Горы, закрывала путь к Северной бухте, а ведь до нее оставалось всего около трех километров. Сюда рвались фашисты и не могли пройти. Зенитные орудия батареи били прямой наводкой по танкам и пехоте. Было уничтожено семь танков и сотни фашистов.

Упорное сопротивление батареи вывело из себя командующего 11‑й армией фон Манштейна, он передал по радио специальный приказ, который был перехвачен в Севастополе: «Ударом с воздуха и земли уничтожить батарею противника на отметке 60». И все–таки она выстояла и продолжала сражаться. К ночи 31 декабря в строю осталась одна пушка и тридцать снарядов. Ночью комиссар Донюшкин провел партийное собрание. Коммунисты постановили: «Назад ни шагу. Высоту не сдавать. Не пропустим фашистов к Севастополю».

И немцы не прошли. А 31 декабря им было уже не до наступления. На Керченском полуострове высадился наш десант.

В последних числах декабря произошли события, которые явились одной из решающих причин провала второго наступления немцев и о которых мы, находясь в осажденном Севастополе, узнали позже. Но по каким–то побочным признакам и намекам, которые для других незаметны, работающие в штабах крупных соединений всегда могут почувствовать и определить назревание новых событий.

В один из дней декабря контр–адмирал Фадеев получил от командующего флотом секретный пакет и, прочитав его, спрятал в свой личный сейф. В тот же день вызваны были к нему командиры дивизионов Гайко — Белан и Генералов, инженер–капитан–лейтенант Запалов, исключительно работоспособный человек, механик дивизиона, руководивший ремонтными работами на катерах. Было приказано: инженеру Запалову сократить сроки ремонта, а командиру дивизиона капитан–лейтенанту Генералову со всеми находившимися в строю катерами немедленно следовать в Новороссийск.

Позже контр–адмирал Фадеев приказал мне приготовить ему карты Керченского полуострова и Феодосийского залива.

Группа катеров–охотников, оставленных для несения службы в Севастополе, в свободное от дозоров и поисков подводных лодок время проводила учебные артиллерийские стрельбы по берегу. Вечером, с наступлением темноты, катера принимали на борт морскую пехоту и, с боем прорвавшись в Севастопольскую бухту, высаживали десант на берег. Эти тренировки проводились почти ежедневно, некогда и в какой операции будут участвовать катера, никто не знал. Катера лейтенанта Глухова тоже тренировались.

Каждодневные бои с самолетами противника, ночи без сна, на открытом мостике, летняя жара и зимняя стужа закалили Глухова. Он уже не удивлялся, когда после нескольких бессонных ночей в беспокойном конвое, приходя в Поти или Батуми, вместо желанного и заслуженного отдыха получал приказание: «Катер поставить под приемку бензина и явиться в штаб для получения нового задания».

И снова надо было идти летом и зимою, в ночь и в пургу навстречу разрывам бомб и очередям вражеских пулеметов, снова корпусом своего катера заслонять беспомощный транспорт с женщинами и детьми на борту.

Глухов, хотя и вырос вдали от моря, но обладал морским чутьем, выносливостью, терпеньем и настойчивостью. А война показала, что в бою и в походе, на мостике своего корабля лейтенант Глухов всегда на месте. Получив в подчинение на время операции несколько катеров, он легко схватывал всю картину боя, умело распоряжался другими кораблями.

Каюта заменяла теперь Глухову родной дом. К ней он привык и считал ее удобной и уютной, хотя она была не очень просторной. Приятель с эсминца «Беспощадный», побывавший у него в гостях, назвал эту каюту морским шифоньером, комодом, контейнером и еще чем–то, не это было не так. Каюта была как каюта. Чтобы представить себе размеры, надо вспомнить купе железнодорожного вагона и разделить его пополам. Здесь вмещались узкая койка, столик, в углу шкаф для платья, полка для книг и под стеклом на столике фотографии жены и ребят. Ну что еще нужно боевому командиру? Проснувшись поутру в своей каюте, Дмитрий Андреевич Глухов выходил на верхнюю палубу, осматривал, как ошвартованы катера, спрашивал вахтенного матроса, кто входил ночью в Севастопольскую бухту. Затем шел по набережной, проверяя, не ошибся ли вахтенный, не стоят ли у пирса катера–охотники из его звена.

Глухов, командуя звеном катеров–охотников, за месяцы войны как–то незаметно созрел и вырос. На его счету было уже одиннадцать магнитных мин, взорванных на фарватерах Севастополя, смелые высадки разведчиков в тылу противника, многочисленные трудные конвои. И хотя Глухов по–прежнему держал себя скромно и просто, контр–адмирал Фадеев уже приметил его.

Помню, как в первые дни организации соединения катеров–охотников контр–адмирал, желая видеть Глухова, говорил:

— Позовите мне этого, э… э… белобрысенького лейтенанта!

Позже, во время войны, контр–адмирал приказывал:

— Вызовите ко мне старшего лейтенанта Глухова! Еще позже, на третьем году войны, однажды я по срочному делу вошел в каюту начальника штаба и увидел его сидящим вместе с белоголовым капитан–лейтенантом я оживленно о чем–то беседующим. На правой стороне груди капитан–лейтенанта блестел платиновый орден Суворова III степени (среди моряков орден очень почетный и редкий). В каюту стремительно вошел контр–адмирал Фадеев.

— Дмитрий Андреевич, — обратился он к капитан–лейтенанту, — дело вот какого рода, — и он, как всегда, быстро бросая слова и поблескивая своими выпуклыми темными глазами, стал объяснять вытянувшемуся, с обветренным красным лицом капитан–лейтенанту Глухову какое–то задание.

Некоторые офицеры в соединении говорили о чересчур суровой требовательности Глухова, граничащей с придирчивостью. Но на самом деле это была повседневная ровная требовательность без всяких отступлений и скидок. Она удивляла тех командиров, которые не воспитывали своих подчиненных повседневно, а привыкли действовать наскоком и рывком.

У Глухова был такой же беспокойный характер, каким всегда отличался и наш контр–адмирал.

Матросы любили Глухова за то, что он всегда знал и помнил об их нуждах. Он знал, что пары рабочих ботинок на лето матросу не хватает и надо, чтобы их вовремя починили, знал, что матросу на малом корабле, с ограниченным запасом пресной воды не так–то просто содержать постельное белье в чистоте и «аккурате», как говорил боцман, а поэтому заботился о своевременной стирке на берегу.

Глухов сам когда–то был матросом и знал, что бойцу нравится, когда командир весело здоровается утром с командой, благодарит за хорошую службу, знает, что готовится в корабельном камбузе.

Глухов был справедлив и внимателен к подчиненным, а это очень важно на военной службе, где железная дисциплина и непререкаемый авторитет офицера делают подчиненных точными исполнителями командирской воли.

Глава двадцать первая

В Новороссийске у командира 2‑го дивизиона Генералова в эти дни все светлое время суток до отказа было наполнено заботами. На катерах–охотниках проверяли работу машин, принимали боевой запас и производили еще множество всяческих необходимых дел.

А с наступлением темноты капитан–лейтенант Генералов с потайным фонариком на груди и с секундомером в руке появлялся на длинном железобетонном пирсе новороссийской гавани.

— Начать посадку! — негромко подавал он команду, и откуда–то с берега из темноты доносился приглушенный топот ног, лязг оружия. Морские пехотинцы быстро взбегали на пирс и рассыпались по катерам.

Следовали вполголоса доклады: «Посадка закончена!», и Генералов поднимался на мостик катера лейтенанта Черняка.

— Заводить моторы! — командовал Генералов.

Приказание репетовали сигнальщики, и катера, отдавая швартовы, один за другим отходили от пирса. На рейде, в темноте, катера вытягивались кильватерным строем, следуя за командиром звена.

Затем на большой скорости катера–охотники врывались в укрытую гавань Геленджика. На полном ходу, без огней, швартовались они к еле заметной в темноте пристани. С катеров открывали условный огонь из пушек и пулеметов, а морские пехотинцы уже выскакивали на берег, шли на штурм, дрались за каждый дом и пакгауз в порту, учились вести уличные бои.

— Где будет высадка? Почему мы выбрасываем пехоту на причалы порта? — спрашивали командиры кораблей друг у друга.

Когда лейтенант Черняк осведомился об этом у Генералова, тот сказал:

— Высадка будет там, где нам прикажут! Так отвечал Генералов, но сам он в эти дни очень много думал о предстоящей операции. Только небольшой круг людей был посвящен в замыслы командования.

Генералов понимал, что операция задумана большая и сложная. Поэтому он не удивился, когда узнал, что десантные войска будут высаживаться не на пологий пляж, так рельефно выделявшийся на карте Феодосийского залива, что принято дерзкое решение ворваться в порт и высадить десант прямо на причалы и пристани, чего немцы меньше всего ожидают. Первый эшелон десанта предполагалось перебросить не на тихоходных транспортах, которые долго будут идти морем под бомбежками авиации и атаками подводных лодок и о походе которых немцы узнают заблаговременно, а на боевых кораблях, имеющих большую скорость, которые за одну ночь доставят десант с берегов Кавказа на крымскую землю.

Основная цель операции — овладеть Керченским полуостровом и создать условия для освобождения всего Крыма и Севастополя. На восточное побережье Керченского полуострова высаживались войска 51‑й армии на кораблях Азовской флотилии, которой командовал контр–адмирал С. Г. Горшков, и непосредственно в Феодосийский порт войска 44‑й армии — командир высадки капитан 1 ранга Н. Е. Басистый.

За несколько дней до начала операции все катера первого эшелона десанта поступили под командование капитан–лейтенанта Генералова, а старшему лейтенанту Глухову, который тоже прибыл в Новороссийск, было дано сложное задание: конвоировать транспорты второго эшелона. Катера–охотники Глухова должны были охранять на переходе морем основную массу войск с танками и артиллерией, идущую на огромных морских транспортах.

В дни подготовки к операции наша подводная лодка долго ходила незамеченной под перископом в Феодосийском заливе и у входа в занятый немцами порт сфотографировала боновые заграждения. Здесь и был найден ключ к решению смелой задачи. Между бочкой, удерживающей боковое заграждение, и оконечностью каменного мола оставалось, судя по снимку, несколько метров чистой воды. Это было игольное ушко, проникнув сквозь которое, катера оказывались в закрытой и укрепленной врагом гавани.

Наконец наступил день выхода в операцию.

Море встретило корабли неприветливо. Дул сильный юго–западный ветер и поднимал крупную волну. С наступлением темноты видимость еще больше ухудшилась: пошел снег.

Катера–охотники вырвались по обыкновению первыми из порта и ожидали, пока не вытянутся из Новороссийска большие корабли. С выходом крейсеров «Красный Кавказ» и «Красный Крым» и эсминцев в море катера–охотники заняли свои места в строю, и отряд лег курсом на крымскую землю. На переходе морем катера–охотники охраняли большие корабли от подводных лодок противника и несли на себе первые штурмовые группы десанта — морскую пехоту.

Катер лейтенанта Черняка зарывался в высокую волну до самой рубки. Это тревожило лейтенанта. Мороз все усиливался, верхняя палуба покрылась, как панцирем, коркой льда, и катер стал клевать носом и терять скорость хода.

На крейсерах следили за катерами–охотниками и сбавили обороты. Стало легче идти, но катер еще больше кренился на волне, и прибавились новые заботы.

Помощник командира пробрался на мостик и доложил лейтенанту Черняку, что хотя десантники — из бывших моряков с боевых кораблей, но и они в тесном кубрике чувствуют себя неважно: верхние люки задраены, чтобы не заливало водой. Пришлось выпускать их поочередно на колючий ветер и мороз хватить на верхней палубе соленого свежачка.

Далеко за полночь, в назначенный час корабли подошли к берегам Крыма, занятым противником, к темной и безмолвной Феодосии.

Пурга стихла, и небо немного прояснилось, но холодные волны по–прежнему не переставая били в борта кораблей и, шипя, заливали до самого мостика палубу охотника. Крейсеры и эсминцы легли на боевой курс, чтобы открыть артиллерийский огонь, а отряд катеров отделился и, следуя вдоль затемненной части берега, незаметно приблизился к боновым воротам порта. Крейсеры и эсминцы открыли огонь, оранжевые вспышки выскочили из дула орудий главного калибра. Грохот потряс береговую тишину, со свистом полетели снаряды по дотам и укреплениям фашистов. Взрывы осветительных снарядов выхватывали из мрака ночи строения порта, разбитые краны и заснеженные причалы.

Наступали решающие минуты. От того, сумеют ли катера–охотники прорваться через боновые заграждения и, высадив штурмовые группы, опрокинуть противника и захватить причалы, во многом зависел успех операции.

Лейтенант Черняк видел, что катера, следуя вдоль берега, не обнаружили себя и были уже у входа в порт. И он направил свой катер в небольшой проход между головой гранитного мола и большой железной бочкой, от которой тянется боновое заграждение. Проход этот — не более десяти метров, но для смелого и умелого и этого достаточно.

По сигналу командира высадки Басистого по радио с крейсера «Красный Кавказ» «катерам следовать в порт» лейтенант Черняк на своем катере–охотнике первым ворвался через эту узкую щель в Феодосийский порт и ударил из пушек и пулеметов по маяку и причалам. Только в последний момент в сознании лейтенанта возникла мысль: а вдруг между стенкой и бочкой натянут стальной трос, тогда катер разобьется о холодный гранит у подножия маяка. По боны уже были позади. Иван Черняк первым пришвартовал катер к стенке вблизи маяка, оттуда с мола били скорострельные пушки; гитлеровские автоматчики, пятясь, продолжали в упор стрелять по катеру.

С криками «Ура! Крым наш!» морские пехотинцы под командованием старшего лейтенанта Айдинова прыгали на обледенелую набережную. Почти у самого борта катера с треском разорвалась граната, ее бросили гитлеровцы с площадки маяка, — и упал лейтенант, командир группы десантников.

Десантники залегли и стали стрелять из автоматов по маяку, где засели фашисты. Черняк видел, как прыгнул в катера старшина минер Туманов. Он только что говорил старшему политруку Соколову:

— Заявление писать некогда, прошу принять меня в ряды родной Коммунистической партии!

Подхватив автомат лейтенанта, с криком «За мной, вперед, за Родину!» Туманов бросился к маяку. За ним поднялись и ринулись десантники. Фашисты, убегая, оставили на молу две заряженные пушки. Бойцы захватили их и, развернув в сторону города, стали бить по врагу.

Старшина Туманов уже бежал по винтовой железной лестнице маяка и с ним еще два бойца. Взрыв гранаты и затем — тишина. За десантниками на маяк поднялись гидрографы. Они зажгли синие огни для ориентировки больших кораблей, подходивших к порту.

Вслед за катером лейтенанта Черняка в гавань ворвался через тот же проход катер № 013 командира отряда высадочных средств капитан–лейтенанта Иванова, а за ним и остальные катера. Ведя огонь из пушек и пулеметов, катер командира отряда «прочесал» артиллерийским огнем причалы Феодосийского порта, подошел к бонам и с ходу сбросил глубинную бомбу. Взрывом разметало боновые заграждения, на воздух взлетели бочки и сети, вход в порт был открыт.

Остановившись у входа, командир отряда дал с катера световой сигнал «боны открыты», и в порт тотчас вошел эскадренный миноносец «Шаумян» и ошвартовался прямо у Широкого мола.

Вспышки ракет и разрывы осветительных снарядов на мгновения вырывали из темноты разбитые бочки на гребнях пенистых волн, обледенелый каменный мол с круглым маяком и темные строения порта на берегу. Высадив десант, «Шаумян», отстреливаясь, вышел в море.

Вслед за эсминцем «Шаумян» на большом ходу устремились в порт и другие корабли: эсминцы «Незаможник» и «Железняков».

«Полный вперед!» — и холодные медные ручки телеграфа легли до отказа вперед и вниз. Сняв перчатку и прикрывая глаза рукой от ярких вспышек ракет, командир тральщика «Щит» старший лейтенант Гернгросс весь подался вперед, всматриваясь в приближающийся берег.

По правому борту с плеском пронеслась бочка с обрывками сетей заграждения.

— Не намотать бы на винт! — обращаясь к помощнику, сказал Гернгросс, и в это время по носу тральщика встали водяные столбы. С берега била фашистская батарея, и ясно видны были оранжевые вспышки.

— Орудия, правый борт! — скомандовал Гернгросс.

— На дальномере! Дистанция!

— Есть дистанция! — доложил дальномерщик Вавилкин.

— Огонь! — захрипели ревуны, от залпа вздрогнул корабль и качнулись стволы пушек. Второй залп, и корабль, проскочив завесу огня, подошел к стенке гавани.

Боцман с двумя матросами выскочил на причал принять концы. Откуда–то сверху со свистом ударила косая очередь автомата, светящаяся трасса шла с фермы портового крана, куда забрался фашист. С визгом разорвалась мина, но солдаты уже спрыгивали с корабля и бежали по скользкой набережной, а команда тральщика выгружала боезапас, выкатывала пушки. Снова засвистела и ударила в правое крыло мостика мина. Дальномерщика Вавилкина взрывной волной сбросило на палубу. Сгоряча он попытался встать на ноги, но не смог. Озираясь по сторонам, он увидел лежавшего на палубе, раскинув руки, убитого сигнальщика Петрова.

А горький дым полз по мостику, и красные языки лизали краску надстроек. Пламя подбиралось к кранцу с сигнальными ракетами.

Пожар! Что может быть страшнее этого слова на корабле, где столько взрывчатых и горючих веществ — снарядов и патронов, сигнальных ракет и соляра и где как будто горит даже выкрашенное масляной краской железо.

— Пожар! — крикнул Вавилкин, с трудом отрывая свое тело от палубы. — Надо встать! Надо тушить! — говорил он себе. Шатаясь, поднялся на ноги. Он знал, что под площадкой дальномера лежит пожарный рукав. Вавилкин пробрался к нему, но в это время загорелась, зашипела ракета. Она, как живая, выпрыгнула из кранца и заметалась, фыркая искрами, по мостику. В кранце загорелась вторая ракета. Уронив на палубу шланг, Вавилкин схватил кранец, освободил его и высыпал шипящие ракеты за борт.

На мостик, громко стуча обледенелыми сапогами, бежали рулевой и сигнальщик. Они выгружали с корабля на набережную боезапас и, увидев огонь, бросились наверх.

Пожар на мостике был потушен, десантные войска и вооружение выгружены. Командир корабля взялся за ручки телеграфа, привычно перевел их до отказа вперед, а затем до отказа назад, давая сигнал запустить двигатель.

Но ответного сигнала не последовало. Оказалось, что осколком мины машинный телеграф перебит. Гернгросс вызвал к телефону механика и сказал ему:

— Исправлять сейчас некогда! Будем немедленно отходить. Приказания буду передавать по переговорной трубе.

И тральщик, несмотря на прижимной ветер, отошел от пристани. На внешнем рейде, на высокой волне тральщик так же удачно пришвартовался к крейсеру «Красный Крым», принял войска и снова пошел к берегу.

При перевозке десанта катер № 051 под командованием Бычкова был обстрелян с вышки элеватора. В машинном отсеке возник пожар. Добровольцы с катера — моторист Иван Николаенко, Яков Сопильняк и Михаил Соколов, — вооружившись, скрытно пробрались к элеватору, ворвались туда и забросали фашистов гранатами. В этом бою погиб Яков Сопильняк.

Внезапное появление катеров в порту, артиллерийский удар кораблей и решительные действия штурмовых групп морской пехоты определили успех операции.

Морские пехотинцы смело бросались на причалы и выбивали врага гранатой и автоматом из укрытий и дотов. Бои шли за каждый пакгауз и склад.

Фашисты зацепились за каменную ограду и выходные железные ворота порта и открыли оттуда сильный огонь из пулеметов и автоматов. Морской пехотинец главный старшина Кузьменко, пробежав полосу огня, оказался подле каменной стены. Продвигаясь вдоль ограды, он обнаружил железную бочку, поставил ее на попа и, взобравшись на нее, бросил гранату по ту сторону стенки на фашистских автоматчиков. За Кузьменко еще два бойца, перекатывая впереди себя железные бочки, подобрались к стенке и забросали фашистов гранатами. Оставшиеся в живых немецкие автоматчики бросились бежать.

Выскочив из ворот порта, преследуя немцев, бежал с гранатами в обеих руках разгоряченный боем матрос Евтушенко. На улице, прилегающей к порту, он с ходу наскочил на трех немецких солдат, те, вскинув автоматы закричали:

— Матроз, сдавайс!

— Есть сдаваться! — крикнул Евтушенко, швырнул в них гранату, а сам прыгнул в проем окна разбитого каменного дома. Сраженные гранатой немцы упали на мостовую, а матрос, не успев осмотреться в полутемном разрушенном доме, тотчас же услышал короткое, как выстрел: «Хальт!»

Евтушенко бросил впереди себя гранату и упал на искореженный пол. От взрыва гранаты посыпались камни, они больно ударили в спину, и наступила тишина. Приподняв с усилием голову, Евтушенко осмотрелся: еще два фашиста лежали убитыми на полу.

Упорные бои продолжались всю ночь на окраинных улицах и в отдельных домах города. Декабрьское морозное утро осветило разрушенные улицы города, разбитые легковые машины, брошенные орудия и трупы уже окоченевших фашистов, а с эсминцев и крейсера «Красный Кавказ», пришвартовавшегося к наружной кромке Широкого мола, все сгружались войска и техника.

Войска высадившейся 44‑й армии развивали успех штурмовых групп морской пехоты.

После высадки бойцов первого броска катера–охотники подходили к кораблям, стоявшим на рейде, принимали десантников, доставляли на пристани порта. Волнение на внешнем рейде, где стояли корабли, усилилось.

Но несмотря на шквальный ветер, на артиллерийский огонь, от которого в бухте поднимались высокие всплески воды, лейтенант Черняк на своем охотнике перевозил бойцов на берег.

Труднее всего было швартоваться к стоящим на рейде кораблям. Катер так кренило на волне, что казалось, он помнет себе борт и поломает мачту. Но каждый раз, подойдя с подветренного борта, Черняку удавалось сохранить свой катер в целости. Бессонная и тяжелая ночь штормового перехода, ярость и азарт прорыва в порт и высадки штурмового отряда, беспрерывные рейды под огнем и бомбежкой измотали лейтенанта вконец, но он не сходил с мостика. Ему помогала закалка, полученная за месяцы тяжелой войны, проведенные в боевых походах и конвоях, вся нервная энергия, которая возникает в человеке и захватывает его в период напряженного боя.

Лейтенант Черняк видел, с какой самоотверженностью работали все офицеры и матросы, где бы они ни находились: на верхней палубе под ледяными брызгами штормовой волны и студеным ветром, под огнем разрывов снарядов и бомб или в тесном задраенном моторном отсеке, где особенно тяжело переносилась качка.

С рассветом артиллерия и минометные батареи противника, установленные на прилежащих к городу холмах, стали вести прицельный огонь уже не только по кораблям десантного отряда, но и по входным воротам в порт. И каждый раз, идя из порта на внешний рейд и с внешнего рейда к причалам, катерам приходилось прорываться сквозь сплошную стену боя.

Но основные силы фашистов были уже разгромлены, и десантные войска вышли на окружающие город высоты, выбивая отдельных автоматчиков из развалин зданий, чердаков домов. Судьба города была решена. Фашисты, оборонявшие Керченский полуостров, боясь, что их отрежут, стремительно бежали, бросая оружие и технику.

Наступил день. Холодный, морозный ветер вместе со снежными зарядами проносился над Феодосийским портом и городом, затем небо снова прояснилось. В холодной синей вышине появилось негреющее солнце, и все кругом засверкало, заискрилось, осыпанное чистым белым снегом, но сейчас же на небе отчетливо возникла стая фашистских самолетов. Они шли на передовую, теперь уже далеко отодвинувшуюся от города.

В порту было неспокойно, ветер гнал волну от берега, и катера–охотники льнули к пристаням и пирсам, заводя покрепче швартовы. Старший лейтенант Глухов с полковым комиссаром Моисеевым обходили стоявшие у пристаней и пирсов катера.

Они побывали на катерах, побеседовали с командирами, узнали, что раненный в грудь лейтенант Еременко отправлен в госпиталь. Больших потерь за время высадки десанта не было, но несчастье произошло с катером лейтенанта Черняка.

В то время, когда Глухов, сопровождавший караван транспортов, подходил с моря к Феодосийскому заливу, на порт налетела группа «юпкерсов». Прямым попаданием бомбы катер лейтенанта Черняка, стоявший у стенки, был потоплен. Сам лейтенант находился в это время у старшего морского начальника, а команда работала на берегу. Матросы разбирали в порту заваленный производственный склад.

Глухов, придя с транспортами в порт, запретил командам катеров сходить на берег и при налетах авиации приказал всем кораблям отходить от пирсов и маневрировать в море.

— Самое страшное и обидное для нас, — сказал Глухов, — это провести через море корабли и транспорты, сберечь их от авиации и подводных лодок и потерять здесь, в порту. Вот так и будут печально выглядывать из воды, как кресты на кладбище, их голые мачты и реи.

Глава двадцать вторая

Шли последние дни тысяча девятьсот сорок первого года. В мирное время перед Новым годом всегда становилось оживленнее и веселее и на работе и дома. Появлялось много непредвиденных дел и хлопот: обсуждались различные варианты встречи Нового года, составлялись поздравительные телеграммы.

На этот раз для многих впервые за их небольшую сравнительно жизнь Новый год подошел среди напряженных боев совсем незаметно.

До самого 31 декабря шли бои на сухопутном фронте. И хотя мы и были отрезаны от советской земли по суше, связь морем с Большой землей не прерывалась. Иначе мы задохнулись бы от недостатка снарядов, продовольствия и пополнения. Но связь морем была периодической и не всегда устойчивого.

С каждым прорвавшимся в Севастополь транспортом или боевым кораблем мы ожидали и почту. А почта шла «на перекладных». Письма и телеграммы, адресованные Севастополю, шли со всех концов Советской страны до Туапсе или Новороссийска и отсюда в трюмах кораблей. По дороге корабли подвергались в море бомбежкам авиации, нападению подводных лодок и всяким случайностям. Письма вместе с кораблем могли не дойти до порта назначения. Отсюда, из Севастополя, мы по–прежнему писали родным, но иногда казалось, что письма уходят в неизвестность, потому что на них все не приходило ответа. Поэтому каждый раз, когда на КП появлялся наш неутомимый посыльный Синяков, мы его обступали и нетерпеливо требовали:

— Скорей! — Но он в последнее время изредка доставлял лишь служебную почту.

Так было и на этот раз. На КП была доставлена только служебная корреспонденция. Просматривая ее, начштаба Морозов на одной из телеграмм наложил крупным своим размашистым почерком: «К исполнению Дубровскому и с невозмутимым видом передал мне. И только после того, когда я прочел ее, весело сказал:

— Поздравляю!

В телеграмме говорилось: «Поздравляю рождением сына. Жена чувствует хорошо. Отвечай». Телеграмма «молния» добиралась ко мне с ноября месяца, на ней стояло множество штампов. И все–таки она дошла. Это был замечательный новогодний подарок.

Наступил 1942 год. Новый военный год принес нам много счастливых минут и переживаний. В последний час Совинформбюро сообщало о высадке десанта на Крымском полуострове и взятии нашими войсками Керчи и Феодосии. Мы строили различные планы: о возможной высадке нашего воздушного десанта на Перекопе, об окружении и истреблении немцев в Крыму и, конечно, о прорыве блокады Севастополя.

Каждый из нас знал, что в отряде военных кораблей капитана 1 ранга Басистого, высадивших десант в Феодосии, были и корабли нашего соединения — базовые тральщики, катера–охотники. Много было друзей и товарищей. Теперь мы ожидали, что настанет черед и пойдут в операцию катера–охотники и тральщики, находящиеся в боевой готовности в Севастополе. Волновался, ожидая начала операции, и капитан–лейтенант Трясцин. Наконец, в первых числах января командиров кораблей срочно вызвали на совещание в штаб а приказали: «Корабли к походу изготовить!»

«Неужели сегодня идем? — задал себе вопрос Трясцин. — Сегодня!» — Он был радостно возбужден. Надо сказать, что каждый моряк, любящий море и морскую службу, в душе немножко поэт.

Постоянное общение с величественной и могучей стихией накладывает на моряка свой особый отпечаток, однако часто за суровой внешностью скрывается горячая любовь к морю и людям, плавающим на кораблях.

Я знаю многих офицеров флота, по–настоящему влюбленных в море и морскую службу. Это чувство преобладает у них над всеми другими. Такие люди не признают ничего, кроме палубы военного корабля и морской стихии.

Итак, в первых числах января планировалась высадка десанта в Евпаторию. Десант являлся составной частью общего наступления войск Закавказского фронта, высадившихся на Керченском полуострове. Наступление войск фронта намечалось на 6 января. В Евпаторийской операции должны были участвовать корабли нашего соединения: базовый тральщик «Взрыватель» и семь катеров–охотников. Для перевозки техники десанта был выделен мощный морской буксир «СП‑14».

В этой операции, которая готовилась здесь, у нас на глазах, очень хотели принять участие многие офицеры и матросы нашего соединения. Участвовать в операции просились и полковой комиссар Бойко, и флагманский штурман Дзевялтовский, и другие офицеры штаба.

Словно привязанный, ходил наш штабной телефонист старший матрос Чиликов за флагманским штурманом, надоедая своей просьбой. Он надеялся, что Иван Иванович пойдет на кораблях десанта и его возьмет с собой.

Возглавлять операцию должен был капитан 2 ранга Николай Васильевич Буслаев. В эти дни он впервые появился на нашем КП. Это был моложавый, невысокого роста офицер с правильными чертами лица, с энергичной складкой бровей и упрямым подбородком. Он оказался уроженцем Евпатории.

Весь наш штаб вместе с Буслаевым деятельно и неутомимо готовил операцию. Проводились ночные тренировки по высадке десанта в Камышовой бухте.

Вскоре комиссаром высадки десанта был назначен, по его настойчивой просьбе, полковой комиссар Бойко.

— Порядок! — сказал он и взял на себя с плеч Буслаева многие организационные вопросы, требующие немедленного решения.

Полковой комиссар брал с собой связным, не без содействия Ивана Ивановича, старшего матроса Чиликова. Нам жалко было расставаться с этим молодым, неутомимым в труде и расторопным пареньком с ямочками на щеках, как у девушки, — с веселой улыбкой на лице. Коренной москвич, он часто с восторгом рассказывал матросам о Москве и московских заводах и писал длинные трогательные письма (как и в этот раз перед походом) своей любимой, тоже москвичке. Рассказывая о ней приятелям–матросам, он частенько называл ее с уважением Елена Ивановна. Получая письма из Москвы, Чиликов иногда говорил мне:

— Вот ребята с завода спрашивают Лену: а как там воюет наш Чиликов? А что я ей напишу? Что сижу в подземелье с телефонной трубкой в руке?

Сейчас его мечта бить фашистов сбылась — он шел в операцию.

Просьба Ивана Ивановича Дзевялтовского, как и многих других офицеров, была отклонена. Штурманом отряда десантных кораблей назначен был штурман дивизиона тральщиков молодой, краснощекий, всегда веселый лейтенант Марковчин.

— Вот видишь, — говорил мне Иван Иванович, — какой черт нас с тобой дернул согласиться работать в штабе. Плавали бы на торпедных катерах, уже сколько бы немцев отправили на тот свет!

В день выхода кораблей с утра налетел на город снежный буран. Он слепил людей, крутил поземкой по обезлюдевшей набережной, засыпал снегом палубы кораблей. А на море бушевал шторм. Холодные волны глухо били в каменистый берег, и гул моря сливался с гулом артиллерийской канонады. В такую погоду противник не ожидает нападения с моря, но и для кораблей десанта тяжело.

Неожиданно к вечеру штормовой ветер стал утихать, волна улеглась, шла тягучая мертвая зыбь.

Наступила ночь. Ветер гнал с берега и крутых холмов, окружавших бухту, мелкий снег вместе с береговым песком. Холодные брызги, падая на палубу катера, замерзали, палуба становилась скользкой и покатой, обмерзали и звенели ванты, трещали и ломались парусиновые обвесы на мостике.

Только вернувшись с совещания, командиры катеров узнали, где и когда точно будет высаживаться десант. Высаживаться в знакомом порту Евпатория, где недавно побывали наши катера с группой разведчиков.

Началась посадка десантных войск на корабли. В кромешной тьме слышались приглушенные слова команды, лязг железа, крепкая ругань и чей–то хриплый кашель. Скрипели сходни, ломались подкладываемые при погрузке пушек доски, вспыхивали и тотчас же гасли электрические фонарики, освещая солдат на обледенелых палубах и скользких трапах.

Старший лейтенант Остренко, теперь командир звена стоял на корме катера № 081, когда в приемке боезапаса произошла заминка. Небольшого роста боец с ящиком патронов в руках споткнулся на трапе и, навалившись всем телом на леер, повис над водой.

Он мог упасть в воду, но не хотел бросить ящика.

— Постой–ка, браток, я тебе помогу! — спокойно сказал Остренко. Отстранив рукой вахтенного матроса, в нерешительности топтавшегося на месте, он шагнул к трапу и, приподняв бойца вместе с ящиком, поставил на палубу.

Флагманским кораблем, где расположился командир высадки Буслаев, шел тральщик «Взрыватель».

Перед самым отходом кораблей мы с Иваном Ивановичем пришли проститься и проводить друзей, уходивших, на операцию. На тральщике «Взрыватель» в кают–компании находились капитан 2 ранга Буслаев и полковой комиссар Бойко, на мостик уже поднимались одетый по–походному командир корабля капитан–лейтенант Трясцин и комиссар–политрук Болотин. Мы горячо со всеми простились, желая успеха и удачи.

Многих друзей мы видели в последний раз.

Около девяти часов вечера ветер совершенно утих, и в полной темноте, без ходовых огней десантные корабли бесшумно и незаметно выскользнули из бухты и легли курсом на север вдоль побережья, занятого противником. Погода благоприятствовала скрытому переходу. Море было спокойно, а слабый туман уменьшал видимость.

Следовали они двумя группами. В первую — она вышла раньше — входили тихоходный буксир «СП‑14» в охранении двух катеров–охотников; вторая группа, более быстроходные корабли, вышла позже, но догнала первую. В нее входили БТЩ «Взрыватель» и катера № 041, 081, 062, 0102 и 024.

В ходовой рубке тральщика «Взрыватель» у штурманского стола над картой склонились Буслаев и штурман Марковчин. Надо было вывести корабли точно к назначенным местам высадки. А ночь была темная и облачная, на небе ни одной звезды, на берегу ни одного огонька.

В глухую полночь корабли незамеченными подошли к смутно темневшему берегу. Впереди по курсу кораблей лежал спящий и затемненный город. Первыми решительно пошли на высадку катера–охотники со штурмовыми отрядами морской пехоты. Катера разошлись, одна группа пошла вправо, к Хлебной пристани, вторая влево — к Товарной пристани, что у электростанции. Основная же «ударная сила: морская пехота с тремя орудиями и двумя танкерами находилась на тральщике «Взрыватель» и морском буксире и продолжала движение, не меняя курса, к Пассажирской пристани, расположенной в центре бухты.

Командиры катеров–охотников, легко ориентируясь в довольно знакомой им обстановке, уверенно вели катера к еле заметным пристаням. Еще на подходе к месту высадки они заранее вызвали десантников на верхнюю палубу и расположили их здесь с оружием наготове. Батальоном морской пехоты командовал капитан К. Г. Бузинов.

Первый бросок десанта с катеров–охотников был настолько неожиданным, что немцы открыли огонь только тогда, когда морская пехота находилась уже на берегу.

В это время к длинной Пассажирской пристани подходили тральщик и морской буксир.

Перед швартовкой кораблей к Пассажирской пристани туда подошел катер–охотник и бесшумно высадил группу гидрографов. Они тотчас же зажгли на пристани створный красный огонь, направленный в море. Матросы спрыгивала на ходу на деревянный обледенелый пирс и швартовали корабли. Морские же пехотинцы в белых маскировочных халатах бросились по причалу к берегу. Но, пробежав несколько шагов, остановились. Пристань оказалась разрушенной: отсутствовал деревянный настил, торчали ребра железных балок, и внизу, перемешанная с битым льдом и снегом, плескалась черная, холодная вода.

— Вперед! — скомандовал комиссар морских пехотинцев Палий и вместе с бойцами бросился в ледяную воду к берегу.

Матросы с кораблей тащили доски и корабельные трапы. Первый трап, брошенный к берегу, не достиг железной опоры и с плеском свалился в воду. Но уже через некоторое время боцман тральщика связал два трапа вместе и перебросил их к берегу. Матросы быстро сколотили настил, на руках выкатили на берег пушку, и следом за ней прогремела танкетка.

Теперь весь берег вспыхнул огнями выстрелов. В воздухе висели осветительные ракеты, стучали пулеметы, рвались снаряды. Из дотов и каменных строений порта немцы вели бешеный огонь вдоль всех пристаней и причалов. Но несмотря на то, что уже приближался рассвет, туман по–прежнему укрывал корабли, стоявшие у причалов.

Несколько снарядов и мин разорвались возле пирса. Не вытерпел, занервничал кочегар буксира, зашуровал топку, и черный, густой дым, перекручиваясь, как трос, поднялся над пристанью.

Снаряды с берега понеслись на это облако. Осколки с визгом полетели на мостик тральщика, где, горячий и возбужденный удачей операции, стоял капитан 2 ранга Буслаев. Перегнувшись через поручни, он кричал в мегафон капитану буксира:

— Прекратите немедленно! Что вы дымите здесь, как самовар!

И вдруг мегафон выпал из его рук и, ударившись со звоном о железную палубу, покатился за борт. Буслаев, хватаясь за поручни, сползал на палубу, а на белой парусине обвеса выступили темные пятна. Полковой комиссар Бойко подхватил его.

— Доктора!

А десант дрался на берегу. Уже была занята набережная, и моряки гранатами и огнем автоматов выбивали фашистов из порта, корабельные пушки яростно били по укреплениям и дотам фашистов. Бои шли на центральной улице города.

Теперь все приказания десантным кораблям отдавал полковой комиссар Бойко.

Тральщик «Взрыватель» отошел от пристани и вместе с катерами–охотниками, маневрируя, огнем своих орудий поддерживал высадившихся бойцов. Морская пехота все дальше уходила от берега.

К семи часам утра десантники очистили от противника набережную и порт, овладели гостиницей «Крым», которая несколько раз переходила из рук в руки, выбили немцев из всех прилегающих к порту улиц. Разгромленные части немецкого гарнизона бежали на симферопольское шоссе, но там их перехватывали и уничтожали морские пехотинцы из отряда, высадившегося на правом фланге у Хлебной пристани. Этот штурмовой отряд моряков проник в глубь города, занял хлебные склады, перерезал дороги из города и заминировал их, а затем соединился с центральной группой десанта.

Штурмовой отряд, высадившийся возле электростанции, очищая улицу за улицей, захватил и разгромил здание, где размещалось гестапо, загнал отчаянно сопротивлявшихся немцев за железнодорожный вокзал и там уничтожил.

К десяти часам утра десантники захватили уже большую часть города. Штаб десантных войск перешел в гостиницу «Крым», откуда по радио командир десанта донес командующему флотом:

— Большая часть города в наших руках. Деремся по–черноморски!

К середине дня фашисты оправились от внезапного удара, подтянули к городу танки, самоходные орудия, мотопехоту и ударами с флангов по направлению пристаней попытались отрезать десант от базы высадки.

Полковой комиссар Бойко разгадал этот маневр. Огнем пушек тральщика и находившихся на флангах катеров–охотников вражеская атака была отбита. Тогда против высадившегося десанта и кораблей, поддерживающих его, противник поднял бомбардировочную авиацию. Первые налеты немецких самолетов были отражены. Но активность самолетов все нарастала.

На берегу, в рано наступивших сумерках, морская пехота продолжала отчаянно сражаться. Десанту помогали местные жители, мужчины добровольно входили в боевые отряды, а женщины оказывали медицинскую помощь.

Враг к этому времени ввел в бой новые, свежие части. Немецкое командование было чрезвычайно встревожено, оно снимало войска с других участков. Фон Манштейн вывел из–под Севастополя и направил ускоренным маршем к месту высадки 105‑й пехотный полк, разведывательный и саперный батальоны и несколько батарей.

Положение фашистов оставалось серьезным. Инициатива по–прежнему принадлежала десантникам. И если бы в это время были высажены подкрепления, то наши войска захватили бы всю Евпаторию. Но, как бывает иногда на войне, произошли совершенно непредвиденные события. Погода на море во второй половине дня резко ухудшилась. Шторм, едва утихнувший накануне, забушевал вновь. Ветер с мокрым снегом и дождем достигал десяти баллов. Ни один катер–охотник не смог, несмотря на неоднократные попытки, подойти к пристани.

На сушу шли беспрерывными перекатами огромные волны. Они заливали берег и перехлестывали через пристань. Катера–охотники расстреляли почти весь боезапас, горючего оставалось только на переход в базу. Охраняя поврежденный буксир «СП‑14», на котором осколком бомбы был убит капитан буксира И. М. Сапега, катера–охотники с наступлением темноты возвратились в Севастополь.

В катер–охотник № 041 попала авиационная бомба. Она угодила в мостик, пробила деревянный корпус и не взорвалась. Но на мостике был убит командир катера–охотника лейтенант Илья Чулков и комендор носового орудия Орловский. Личный состав проявил мужество и умение и в этой тяжелой обстановке. Рулевой Аппалонов и радист Левко были ранены, но не оставили свой пост. В командование вступил младший лейтенант Капинос, он и привел катер № 041 своим ходом в Севастополь.

Только два катера остались ночью вместе с БТЩ «Взрыватель» на евпаторийском рейде: катера №° 081 и 024.

Всю надежду оставшиеся на берегу десантники возлагали теперь на тральщик «Взрыватель». Это был корабль с хорошим артиллерийским вооружением и сильными двигателями.

Приближался вечер. Хмурое небо низко висело над морем, берег скрывался в тумане, казалось, авиация уже прекратила свои налеты, когда зоркие глаза сигнальщика вдруг снова обнаружили вражеские самолеты. Они шли звеньями с разных направлений на небольшой высоте и приближались к тральщику «Взрыватель».

Две бомбы разорвались вблизи корабля. Осколками быт выведен из строя орудийный расчет кормовой пушки, на мостике смертельно ранен дивизонный штурман Марковчин. Сигнальщики на руках снесли его в каюту. На мостике остался молодой штурман корабля Усков. Взрывом корму подбросило вверх. Удар по корпусу был настолько сильным, что стальные листы на корме разошлись. Кормовая пушка, вырванная из железной палубы, слетела за борт, рулевое управление вышло из строя; гребные валы погнулись. В машинный отсек хлынула вода, и дизели остановились.

Это было самое тяжелое, что могло постигнуть корабль. Тральщик превратился в неподвижную мишень. Немецкие самолеты могли добить его, но он успешно отражал все налеты.

А моряки все еще надеялись, что скоро из Севастополя придет помощь.

— Держись, Виктор! — сказал Трясцину комиссар Бойко. — Если корабли не успеют прийти и взять нас на буксир, высадимся на берег и будем драться на суше!

Налеты фашистской авиации продолжались. Беспрерывно и резко били зенитные пушки, и вместе с железной палубой корабля дрожали крупнокалиберные пулеметы. Все больше старшин и матросов выбывало из строя, но все исправные пушки и пулеметы не переставая вели огонь. Ветер, как частенько бывает у западных берегов Крыма, к вечеру стал еще сильнее. Штормовые волны били корабль, срывая его с якорей. Грунт был песчаный, якоря поползли, и тральщик начало сносить к берегу, занятому противником.

Это видели сражавшиеся на берегу десантники. Впереди у них был противник, позади бушующее море. Корабль, который должен был снять их с этого берега, сам нуждался в немедленной помощи. Морские пехотинцы, ведя непрерывный огонь, теперь уже с трудом сдерживали фашистов.

Так они могли продержаться сравнительно долго, но смогут ли корабли, идущие на помощь из Севастополя, подойти к берегу или пристаням? Бухта была открытой и не имела ни гавани, ни волнолома, а шторм все больше разъярялся. Волны достигали уже высоты двухэтажного дома. Они с пушечными выстрелами били о берег и белой пеной растекались по земле.

Командир десанта Бузинов решил вырваться из окружения, пробиться на окраину города и оттуда идти к каменоломням и, возможно, на соединение с партизанами.

Сосредоточив все силы на одном направлении, моряки внезапным ударом прорвали полукольцо окружения и с боями вышли на окраину города. Отход прикрывала группа матросов–автоматчиков с комиссаром Палием во главе.

Прорыв был удачен, как вдруг из окраинного переулка выскочил немецкий грузовик с двумя пулеметами. Комиссар Палий бросил в кузов гранату, но тут же упал, сраженный пулей.

Было уже совершенно темно, когда морские пехотинцы, выбрались из города. А немцы неистовствовали: на набережной и в городе трещали очереди автоматов, непрестанно взлетали в небо осветительные ракеты. В темноте немецкие части обстреливали и преследовали друг друга. Они искали десантников на шоссе, ведущем к Севастополю, а моряки без единого выстрела, неся на руках тяжелораненых, уходили к Богайским каменоломням.

А на тральщике «Взрыватель» Бойко собрал оставшихся в живых офицеров и всех коммунистов корабля.

— Скоро должны подойти на помощь корабли из Севастополя, — сказал он, — но если они не поспеют и тральщик на штормовой волне будет выброшен на берег, то корабль взорвем, а сами пойдем по суше на соединение с Севастопольским гарнизоном или прорвемся в горы к партизанам. А сейчас будем драться до тех пор, пока не уйдет из–под ног палуба!

Командир корабля капитан–лейтенант Трясцин с горечью смотрел на неумолимо приближающийся берег, на то, как уже не белые, а серо–грязные пенистые волны, высоко взлетая, выскакивали на песок и торопливо откатывались назад. А берег, насколько мог охватить глаз, казался безлюдным: песок и песок, ни дерева, ни куста, только насыпь разрушенной железной дороги да несколько поваленных телеграфных столбов с оборванными проводами.

«Куда и зачем я буду уходить с корабля? — думал Трясцин. — Командир не может оставить свой корабль. Корабельный устав говорит, что в случае аварии командир обязан принять все меры к спасению его и, только убедившись в невозможности этого, приступает к спасению экипажа и ценного имущества. Во всех случаях командир покидает корабль последним. Тем более нельзя оставлять его противнику».

Снова начались ожесточенные налеты вражеской авиации. Вышла из строя еще одна зенитная пушка. Теперь уже и самое крупное орудие корабля «сотка», задрав кверху длинный ствол, стреляло по самолетам. Бомбы ложились совсем близко, и осколки косили людей, мостик был изуродован, надстройки и мачты разрушены, а корабль все ближе и ближе прибивало к берегу. Командир приказал собрать оружие, взять продовольствие и всем сойти на берег. Сам же с двумя минерами решил взорвать корабль и прикрывать отход отряда.

Резкий удар корпуса о песок, и набежавшая волна подбросила и развернула корабль лагом к берегу. Он повалился, как тяжелораненый боец, который не хочет умирать, хотя и не может больше жить.

Волны то уходили далеко в море, обнажая разбитую корму, крашенную суриком, с наростами зеленых водорослей и ракушек, то опять бежали к берегу, перехлестывая через борт, смывая с корабля кровь, обломки дерева и рваную парусину.

Матросы сбросили уже на берег сходню, когда казавшийся до этого безлюдным берег ожил. Из–за железнодорожной насыпи выскочила самоходка, как пневматические молотки, застучали по стальному корпусу корабля пули крупнокалиберных пулеметов замаскированного дота. Но тральщик не отвечал. Лишь у иллюминаторов и люков стояли матросы с автоматами и ручными гранатами наготове. Командир корабля выжидал. Состязаться с противником было невозможно: единственная уцелевшая стомиллиметровая корабельная пушка лежала, уткнувшись стволом в песок.

Неожиданно наступила странная тишина. Слышно было только, как шумели и стонали волны, как над морем жалобно кричала чайка, скрипел и бился о берег корпус корабля.

— Рус, сдавайс! Рус буль–буль, — раздались крики из дзота.

Но корабль молчал, как будто все живое покинуло его.

Фашисты снова открыли яростный огонь. Танки и самоходки стреляли теперь прямой наводкой, подходя все ближе к кораблю. Вместе с танками приближались автоматчики.

В рубке корабля, где теперь обосновались комиссар Бойко и капитан–лейтенант Трясцин, находился и посыльный старший матрос Чиликов. Он ни на минуту не отходил от комиссара, передавая приказания и исполняя его поручения.

Теперь по сигналу командира все оставшиеся в живых, все, кто мог держать в руках оружие, открыли огонь. Патронов становилось все меньше и меньше.

У полкового комиссара и Трясцина осталось по одному патрону в пистолетах и ручные гранаты.

— Все, — сказал комиссар Бойко, вытирая потный и грязный лоб, и лицо его, до этого напряженное, теперь вдруг стало удивительно спокойным и мягким, как у человека, возвратившегося домой, в семью после трудной и тяжелой работы. — Ну что же, Виктор, давай попрощаемся.

Трясцин обнял комиссара, скупая слеза побежала по его щеке. Он вспомнил жену и сынишку Володьку, с которым ходил по выходным дням на Краснофлотский бульвар к памятнику Казарскому…

«…Все? — подумал он. — Нет, не все!»

— Надо драться до конца. Надо подпустить к кораблю как можно больше фашистов и затем взорвать корабль вместе с ними, — сказал он комиссару.

Бойко обратился к Чиликову:

— Иди и проверь, готовы ли подрывные патроны, и предупреди минеров, чтобы в случае, если не успею подать команду, действовали сами… Понял?.. А по дороге собери всех, кто остался в живых. Пусть ползут сюда.

Чиликов, осторожно приоткрыв дверь рубки, вылез на палубу. В это время снаряд ударил в ходовую рубку и развернул, как мягкие лепестки, железную стенку. Взрыв отбросил Чиликова к противоположному борту. Снаряд разорвался там, где за минуту до этого был Чиликов и где оставались полковой комиссар Бойко и капитан–лейтенант Трясцин. Бойко убит, а командир корабля Трясцин тяжело ранен, умирает. Погибли и военком корабля Болотин и штурман Усков.

«Эх, опоздал! Неужели минеры не успеют взорвать?» — подумал Чиликов и, размазывая рукавом кровь по лицу, пополз по палубе и свалился в открытый люк.

В кромешной тьме на корабле уже слышались короткие очереди немецких автоматов, взрывы гранат, и затем все стихло. В тишине, нарушаемой лишь гулом и стоном разъяренного моря, раздавались отрывистые слова немецких команд.

Немецкий полковник думал захватить советский корабль, но захватывать было уже нечего. В мокром песке и морской пене лежал не боевой корабль, а избитый железный остов, дыры в рваном железе зияли, как раны. Пушки, механизмы и надстройки были искалечены и разрушены. Оставшихся в живых тяжелораненых, контуженых матросов немцы захватили в плен.

Черные, залитые кровью, они поддерживали друг друга и не хотели сходить на берег.

Свидетелем гибели БТЩ «Взрыватель» был катер № 081 под командованием лейтенанта Флейшера, там же находился командир звена Остренко. С катера наблюдали за «странным», как им казалось, маневрированием тральщика. И вдруг в темноте увидели белую пену прибоя и сильный накат: тральщик выбросило волной на берег.

Катер № 081 запрашивал несколько раз БТЩ, но оттуда не отвечали; катер получил по радио приказание из Севастополя подойти к БТЩ, но не смог. У берега было совсем мелко, а сильный накат выбросил бы на песок и катер.

В ту же ночь, на 6 января, в помощь высаженному десанту из Севастополя был послан эсминец «Смышленый «, БТЩ № 27 и четыре сторожевых катера с батальоном морской пехоты под командованием майора Н. Н. Тарана. Но в районе Евпатории по–прежнему свирепствовал шторм. Эсминец ложился на борт на 25–30 градусов. Ни высадить помощь десанту, ни снять сражавшихся на берегу корабли не смогли.

Положение десанта было трагическим. Радиосвязи Севастополь с ним не имел, и поэтому в следующую ночь к месту высадки вышел лидер «Ташкент» с катерами–охотниками, морской пехотой на борту и с группой разведчиков. К этому времени шторм несколько утих, с «Ташкента» спустили шлюпку, которая подошла к побережью. Здесь установили, что десантников у берега нет, повсюду немцы. Это же подтвердила и группа разведчиков, высаженная у Евпаторийского маяка. Перед рассветом корабли возвратились в Севастополь.

А оставшиеся в живых десантники, вырвавшись из Евпатории, разбились на мелкие группы и переходили линию фронта. Командир батальона десантников Бузинов при одной из стычек с фашистами погиб…

Основной причиной трагической гибели десанта было то, что Кавказский фронт из района Керченского полуострова не перешел в наступление 6 января, как было намечено. А разыгравшийся у открытых берегов Евпатории жестокий шторм не дал возможности кораблям флота ни высадить второй эшелон и развить первоначальный успех, ни снять десантников в последующие дни.

И в то же время высадка десанта в Евпатории не была напрасной. В эти дни с юга на север из осажденного Севастополя, сбивая немецкие укрепления и доты, наступали Приморская армия и морская пехота. Гитлеровцы были разгромлены в районе Мекензиевых гор и Бельбека, выбиты из деревень Камышлы и Любимовка, и все их продвижение за период второго штурма Севастополя было почти сведено на нет.

Фашисты, потеряв инициативу и теснимые войсками Приморской армии и морской пехоты, переходили по всему Севастопольскому фронту к длительной обороне.

Глава двадцать третья

В Севастополе весна! Земля очистилась от снежного покрова, и обнажились все раны и разрушения, нанесенные войной. Только в развалинах домов, в глубоких воронках от разрывов бомб упрямо держался черный и твердый снег.

Ночью, когда затихали тяжкие взрывы снарядов и гул самолетов, ветер доносил из степи от Херсонеса в бухту, где стояли корабли, тарахтенье трактора. Звуки то приближались и слышались отчетливо и звонко, то снова пропадали в степи. Трактор тащил плуги, севастопольцы поднимали целину для огородов. Рыбаки выходили в море и под огнем противника добывали рыбу.

А на заре вахтенный матрос катера–охотника слышал, как высоко в небе курлыкали журавли. Не останавливаясь, строем клина, как корабли в море, прошли они над Херсонесом на север, к Одессе.

На окраинах Севастополя, на Мекензиевых горах, на Историческом бульваре рядом с сырыми окопами и бетонными дотами зацвел миндаль, зазеленели тонкие травинки. Днем гремел гром, и знатоки утверждали: «Ну, теперь началась весна, холодов не будет!»

Но на следующее утро крупными хлопьями пошел снег, и цветущие деревья укрылись белыми простынями. К полудню снег снова растаял, и над талой землей поднялся прозрачный и теплый пар.

До войны в эту пору у Херсонесского моста, на углу улицы Карла Маркса, где стояло двухэтажное здание аптеки, продавали подснежники. Голубые и красные шары и колбы за зеркальным стеклом аптечной витрины переливались таинственным мерцающим светом.

Этого здания уже нет. Многих домов не стало в Севастополе. Нет уютного рабочего городка, построенного Морским заводом на улице Карла Маркса, нет одного из красивейших зданий Севастополя — Дома партийного просвещения, бывшего адмиральского особняка с мраморными подоконниками, изразцовыми каминами, хрустальными люстрами и вощеным паркетом полов, с громадной террасой, откуда открывался вид на севастопольские бухты и бухточки и на весь внешний рейд и синее море до самого горизонта. Обгорел и полуразрушен дворец Сеченовского института с его стройными высокими колоннами и фигурами воинов на фронтоне.

И севастопольский трамвай с белым тентом беспомощно стоит с обрывками проводов среди разбитых домов и развороченных мостовых.

Старый, старый город Севастополь. Его древние каменные террасы и дома, его пропитанную морем и кровью землю рвали когда–то чугунные ядра и долбили штуцерные пули врага, а сейчас снова летят на город свистящие фугасные бомбы и с грохотом рвутся тяжелые снаряды.

А Севастополь живет… Он рад горячему солнцу, зеленой траве, распускающимся почкам деревьев, весне, которой нет никакого дела до того, что фронт находится в десятке километров от города, что стреляют пушки и снова льется кровь на истерзанную землю.

Я давно не был в городе, как и большинство офицеров нашего соединения, и потому жадно слушал, когда Иван Иванович Дзевялтовский, возвратившись из Севастополя, стал рассказывать, что в городе открылся подземный кинотеатр «Ударник» и идет кинокартина «Балтийцы» и, конечно, «Чапаев» — фильм, который мы могли смотреть бесчисленное количество раз. Иван Иванович видел открытые парикмахерские, фотоателье и даже промтоварный магазин с выложенными на прилавках товарами.

А главное: по улице Ленина, обгоняя друг друга, бежали школьники с портфелями и сумками в руках — они торопились в свои подземные школы.

В эти весенние дни, когда в Севастополе собралось несколько катеров–охотников и с конвоем с Кавказа пришел член партийного бюро дивизиона Глухов, комиссар Моисеев решил провести партийное собрание с коммунистами и побеседовать с личным составом катеров.

С начала войны Петр Георгиевич Моисеев совершенно не признавал береговой жизни и все время жил в каюте, переходя с одного корабля на другой.

— Я матрос, — говорил он, — и заболею, если буду сидеть на берегу в кабинете.

Полковой комиссар большую часть времени проводил с матросами и офицерами, беседовал с ними, учил их, заботился о них. Моисеев всегда знал, как живут матросы, знал, когда был на катере парикмахер, когда мылись бойцы в бане, есть ли на корабле баянист.

Полковой комиссар часто выходил в море на том катере, которому поручалось наиболее трудное и ответственное задание.

Как–то в то время, когда катера–охотники на фарватере уничтожали мины, фашисты совершили звездный налет. На катера было сброшено шестьдесят восемь бомб.

Петр Георгиевич Моисеев, находясь на мостике головного катера, увидел, как с левого борта корабля заходит «юнкерс». Моисеев повернулся к командиру, но увидел, что тот свалился возле тумбы телеграфа, а по железному настилу бегут струйки крови. Артиллеристы отбивали в это время атаку вражеских самолетов с кормы.

Вот «юнкерс» перешел в пике, черные точки оторвались от самолета.

— Право руля! — скомандовал полковой комиссар рулевому и поставил ручки машинного телеграфа на «самый полный».

Бомбы легли за кормой, корабля, поднимая высокие всплески воды. Комиссар взял на себя командование кораблем.

На берегу первую заботу полковой комиссар проявлял о раненых. Помнил, когда, кого и в какой госпиталь отправили, кого увезли на Кавказ. Напоминал командирам кораблей, чтобы они не забывали о своих бойцах, находящихся на излечении.

Встретив командиров катеров, Моисеев говорил им:

— Что же вы, просоленные морсофлоты, о здоровье своих товарищей не узнаете?

Бывал сам в госпиталях и вечерами в свободное время писал письма раненым и получал много писем сам.

…Когда, оживленные и довольные, моряки катеров, давно не видевшие друг друга, собрались на берегу в укрытии железобетонного тоннеля, Моисеев рассказал им о боях катеров–охотников при высадке десанта у Феодосии и Евпатории, о героической гибели тральщика «Взрыватель».

Старший лейтенант Глухов, как командир звена и член партийного бюро дивизиона, говорил о необходимости овладеть второй военной специальностью. Глухов сказал: «Рулевой на катере должен уметь стрелять из пушки, а комендор держать корабль на заданном румбе!»

Это начинание очень важно было для малых кораблей с ограниченным экипажем.

…Дверь из тоннеля, где размещался наш штаб, была открыта. На улице только что отгремела ранняя в этом году гроза, прошел спорый дождь, пахло весной и свежев оттаявшей землей, кричали у причалов чайки.

Я докладывал Морозову оперативную сводку, когда в убежище быстро вошел своей энергичной походкой контр–адмирал Фадеев. Он весело стряхнул с шинели блестящие капли дождя и сказал, обращаясь к начальнику штаба:

— Молодцы катерники! Нате–ка, Дубровский, прочитайте, что они там затеяли! — добавил он, обращаясь ко мне, и протянул бумагу.

Я подошел ближе к электрической лампочке, которая горела в подземелье день и ночь, и развернул сложенный вдвое лист бумаги.

— «Бойцам и командирам морской пехоты», — прочитал я вслух.

«Дорогие друзья!

На фронтовом слете снайперов–истребителей в Ленинграде тов. Жданов сказал: «Снайперы–истребители — это стахановцы фронта. Пусть же из искры этого движения разгорится пламя».

Пламя этого движения разгорается и у нас, среди личного состава катеров–охотников. За время боевых действий на Черном море зенитчики катеров–охотников снайперским огнем уничтожили семнадцать фашистских «Ю-88».

Группа наших катеров подверглась сильной бомбежке. Комсомолец Николай Салов один остался живым из орудийного расчета. Он был дважды ранен. Не в силах устоять на ногах, Салов, истекая кровью, упал на палубу у пушки. Над катером появился еще один «юнкерс». Салов поднялся, зарядил пушку, собрал последние силы, тщательно навел ее и выстрелил.

Только один снаряд потребовался снайперу–зенитчику Салову, и фашистский пикирующий бомбардировщик грохнулся в воду. Так стрелять, как стреляет комсомолец Салов, должны не только зенитчики.

…Мы обращаемся к вам, боевые друзья, с призывом — множьте и ширьте ряды снайперов–истребителей!

..Мы предлагаем на каждом корабле, в каждой части, батарее открыть боевой снайперский учет уничтожения гитлеровских бандитов.

…Каждый снаряд, пулю, мину, бомбу — только в цель по врагу!»

— Сегодня же отправьте это письмо бойцам морской пехоты. Там много матросов и с наших тральщиков, — сказал контр–адмирал, обращаясь к Морозову, когда я закончил читать. — Вот живем рядом друг с другом и воюем вместе, а не всегда видим, какие замечательные люди выросли у нас, — тот же Глухов и матросы его.

Надо сказать, что снайперское движение этой весной широко развернулось под Севастополем. Фронт стал устойчивым, а наши окопы проходили так близко от вражеских. И уже известны были имена снайперов: главного старшины 7‑й бригады морской пехоты Ноя Адамия, девушки–снайпера Людмилы Павличенко и имя знаменитой пулеметчицы Нины Ониловой из 25‑й Чапаевской дивизии, человека большой душевной силы и чистоты. Маленькая, хрупкая, Нина не только любила фильм «Чапаев» и переписывалась с актрисой, игравшей Анку, она восприняла боевые традиции чапаевцев — бесстрашие и мужество в боях с врагом.

…Погода, как и всегда в Крыму весной, была переменчивой и неустойчивой. По утрам под ногами хрустел ледок, остро пахло деревянной сохнущей на ветру палубой корабля, смолой, краской, ожидающей в ведрах кисти маляра. Но к полудню на подошвы ботинок налипали огромные лепешки грязи и перед сходнями каждого корабля появлялись скребы и плетеные маты.

С моря не переставая дули свежие весенние ветры. Они гуляли по верхней палубе, расстегивали матросские бушлаты и настойчиво трепали лепты измятых за зиму бескозырок.

И ветры шептали «Весна… Весна…» Они напоминали о ненаписанных и неотосланных письмах к любимой, о прощаниях на вокзалах и у трапов кораблей. Из потайного кармана, там, где хранится комсомольский билет, осторожно извлекались драгоценные фотографии.

А к вечеру весны как не бывало. Земля становилась твердой, словно булыжная мостовая, и надо было снова надевать шапку–ушанку и перчатки.

В эти мартовские дни артиллерия немцев методически обстреливала то город, то аэродром, то прилегающие к Севастополю бухты. Грохот снарядов, разбрасываемых по улицам и площадям осажденного города, каждый день напоминал о войне, о грозящей каждому смерти. Иногда в небе появлялась и глухо урчала неуклюжая «рама», она часами висела в воздухе, корректируя артиллерийский огонь, и тогда от аэродрома отрывались «яки» и отгоняли «раму», как надоедливую муху.

Группа катеров–охотников, стоявших в Стрелецкой бухте, готовилась к выходу в море. По приказанию контр–адмирала Фадеева мы, работники штаба, проверяли каждый корабль.

День двадцать пятого марта был голубой, солнечный и ветреный. Бухта была наполнена тем ожиданием и деловой суетой, которые всегда предшествуют выходу кораблей, тем оживлением, которое охватывает и матросов и офицеров в преддверии новых походов и операций.

К четырем часам пополудни, когда солнце еще вовсю светило, но почти не согревало, над бухтой, над зданиями, разбросанными на берегу, начали рваться вражеские снаряды.

«Рама», появившаяся час тому назад над городом, была отогнана, и в воздухе дрались наши истребители с прикрывавшими «раму» «мессершмиттами».

А снаряды все чаще и чаще стали залетать в бухту, словно чья–то невидимая рука наводила сюда фашистские пушки. Может, к этому имела отношение недавно обнаруженная нашими патрулями в горах на западном берегу бухты искусно замаскированная пещера. Она была обжита, пол застлан рваным брезентом, а в углу чернели остатки костра. Человек, если не жил в пещере постоянно, то недавно здесь был. Вел он себя осторожно и никаких приметных следов после себя не оставил: ни обгорелой спички, ни папиросы. Не был ли здесь один из ракетчиков, ночных темных людишек?..

А в бухте в это время стояли катера–охотники. Приняв горючее, они грузили артиллерийский боезапас и глубинные бомбы. Несколько катеров заканчивали срочный ремонт. У берега стоял плавучий портовый кран, на котором повис катер–охотник: ему меняли «ноги» — гребные винты.

Командир 1‑го дивизиона капитан–лейтенант Гайко — Белан торопил катера–охотники с приемом боезапасов, чтобы рассредоточить их по всей бухте. Вдруг прямо в ковше, рядом с катером–охотником № 0121, стоявшим у железного бона, розорвался снаряд. Осколки, острые, как коса, порвали парусиновые обвесы на мостике, порубили деревянные надстройки, пробили борт и влетели в отсек.

Пламя охватило моторный отсек. Упал раненный в спину моторист Тимофеев. Механик катера Гусев вытащил его на верхнюю палубу, а сам вместе с мотористом Жуковым машинными чехлами и струей огнетушителя стал сбивать огонь.

На береговой базе была объявлена пожарная тревога. Внутри катера уже горела деревянная обшивка. Гусеву подали в отсек пожарный шланг, и он водяной струей тушил горящий подволок и борта. Трижды вытаскивали из отсека терявшего сознание в дыму и угаре механика, но он снова спускался в машинное отделение, пока пожар не был потушен.

Обожженного Гусева и тяжелораненых матросов Тимофеева и Жукова отправили в санитарную часть.

Командир дивизиона Гайко — Белан приказал всем катерам, уже закончившим ремонт и приемку боезапаса, немедленно заводить моторы и выходить из ковша. Но сделать это не удалось: передвигали стотонный кран, и стальные швартовы, заведенные на противоположный берег, загородили выход. Чтобы подбодрить командира катера, Гайко — Белан сказал:

— Артиллеристы утверждают, что не может второй снаряд попасть в одно и то же место!

Но в это время снаряд снова угодил именно в тот же катер, и сразу же произошел взрыв на корме.

Раскаленные осколки снаряда пробили деревянный борт и воткнулись в цистерну с горючим. Пары бензина вызвали взрыв, и верхняя палуба на корме лопнула, развалившись по пазам, как бочка без обруча. Работавшие на верхней палубе матросы силой взрыва были сброшены в воду, а из щелей в борту и из разорванной палубы ударили огненные струи и фонтаны, словно пробился где–то небывалый родник огня. Фонтаны скоро превратились в горящие ручьи и потоки. Матросы вместе с раненым командиром катера бросились тушить пожар. Командир дивизиона Гайко — Белан приказал снять с катера и увести в санитарную часть раненого командира, а сам стал руководить тушением пожара. Со всех близстоящих кораблей бежали матросы с огнетушителями, стараясь сбить, загасить огонь. Но уже трещала и горела деревянная палуба, и вся корма катера была охвачена пламенем.

Пожар принимал угрожающие размеры. Из Севастополя примчалась пожарная команда, вооруженная мощными брандспойтами; шланги расположили на плавучем кране и оттуда старались сбить огонь.

Но вода не могла потушить горящий бензин, а большинство огнетушителей было разряжено. Бензин разливался и горел на воде бело–синим огнем, горел, как спирт на блюдце. Матросы экипажа, вместе с командиром дивизиона Гайко — Беланом боровшиеся с огнем, отступали все дальше от кормы. Они не могли теперь уже сойти на железный бон, так как трап и корма были охвачены пламенем. Шаг за шагом отступали они перед разбушевавшейся стихией в носовую часть катера. А на корме в кранцах остался боезапас для кормовой пушки и крупнокалиберного пулемета, а главное, там лежали глубинные бомбы, наполненные взрывчатым веществом большой силы.

Два матроса с носа катера бросились на пылающую корму, но там было настоящее пекло — все трещало и горело. Подергав за покореженные осколками раскаленные рычаги бомбосбрасывателей и видя, что они не работают, обожженные матросы в дымящихся бушлатах снова отступили к носу катера; их облили водой из брандспойта.

Огонь становился все сильнее и сильнее. Катер уже нельзя было спасти, хотя матросы по–прежнему самоотверженно бросались в огонь, закрывая катер и палубу мокрыми матами. Чтобы спасти остальные корабли, стоящие в ковше, командир дивизиона Гайко — Белан принял решение затопить катер со всем боезапасом: взрыв мог принести страшные разрушения.

Но затопить катер, когда большая половина его объята пламенем, оказалось нелегко. Шесть ручных гранат были сброшены внутрь катера прибежавшим по тревоге начальником боепитания техником Михаилом Шепелем. Огнем пожара опалило его лицо, кустистые густые брови, но гранаты, взорвавшиеся в носовом кубрике, не могли разрушить борт катера. Катер–охотник по–прежнему горел на плаву.

Но вот один из матросов, застегивая на ходу бушлат и натягивая на глаза бескозырку, бросился по железному настилу бона к горящим сходням, в огонь, на корму катера.

— Кто это? — закричал командир дивизиона Гайко — Белан, хотя ветер отнес в это время смрадный дым и ясно было видно этого небольшого роста матроса и его лицо, сосредоточенное и суровое, с уже опаленными волосами.

— Кто это? — повторил командир дивизиона, обращаясь к оставшимся с ним людям. Он знал в лицо всех матросов своего подразделения.

— Это Иван Голубец из второго дивизиона, — сказал рулевой Николаев. — Вместе в школе рулевых учились, — добавил он.

…Когда была объявлена пожарная тревога, старший: матрос Иван Голубец находился на береговой базе.

Корабли скоро должны были выйти в море, и Иван Голубец шел к месту стоянки катера. Он торопился на корабль. Так, бывало, еще до военной службы спешил он на завод на работу, и дребезжали стекла окон от хриплой октавы гудка в родном Таганроге, и ветер так же мягко относил дым из заводской трубы.

И вдруг, поднявшись на бугор, Голубец ясно увидел круглую бухточку и железные боны, и горящий катер, и белых чаек, уходящих в море в косом полете. Застегивая на ходу бушлат, он сбежал вниз к причалу.

Гайко — Белан видел, как, пригнувшись среди дыма и огня, матрос, обернув пальцы рукавом бушлата, скатывал за борт черные тяжелые, как чугун, глубинные бомбы. Огонь лизал его почерневшее лицо, дымилась и горела одежда.

Теперь уже почти весь катер был охвачен огнем. Отступать командиру дивизиона и оставшимся с ним на катере матросам было некуда, он скомандовал:

— Всем в воду, плыть к берегу!

Матросы смотрели на командира, на Голубца, по–прежнему катившего по горящей палубе бомбы, и прыгать медлили.

Командир, поняв их, схватил накалившийся мегафон, закричал:

— Голубец, уходи!

Он повторил еще раз. Тот, видимо, услышал его, сделал какое–то движение рукой, словно говоря: «Сейчас», — но черная волна дыма снова заволокла катер и фигуру Голубца.

— Прыгать! — повторил командир дивизиона, и матросы один за другим бросились в студеную мартовскую воду. Последним, уже из огня, прыгнул Гайко — Белан и поплыл, разбивая саженками воду, стараясь поскорей оторваться от бегущих за ним по воде глубоких языков горящего бензина.

Иван Голубец слышал, что его звали, но продолжал свое дело. Скатив за борт последнюю большую глубинную бомбу, он выхватил из стеллажа малую бомбу и, прижимая ее к груди, шагнул к борту.

В артиллерийских кранцах уже рвались снаряды, летели осколки, и совершенно нечем было дышать. Катер погибал, что–то в нем трещало, гудело, стонало.

«Еще немножко, Иван, держись», — говорил себе Голубец.

Когда командир дивизиона Гайко — Белан выбрался из воды на берег и снова побежал по набережной к горящему катеру, его схватили и насильно потащили в убежище. Контр–адмирал Фадеев приказал, если надо, силой убрать всех людей от места пожара.

В это время раздался глухой и тяжелый, как грозовой разряд, взрыв. Он снес крыши и разрушил стены базовых построек, выплеснул воду из бухты, и она залила всю набережную, как во время наводнения.

И над тем местом, где был катер, поднялся, как гриб, высокий столб воды и черного дыма. Такой высокий, что его видно было и в Севастопольской бухте, где стояли боевые корабли, и в городе, и на передовой.

Черный дым, как траурный флаг, долго еще висел над бухтой, и ветер медленно относил его в море.

Иван Голубец не успел выбросить в море последние бомбы, и сейчас его тело взрывной волной было сброшено на пирс. Матросы, подняв его на руки, медленно понесли на берег.

На всех кораблях приспустили кормовые флаги…

Глава двадцать четвертая

С начала января на Севастопольском фронте установилось относительное затишье. Но можно ли назвать это затишьем? У меня сохранились записи одного такого «мирного» дня:

«11 марта с утра с херсонесского аэродрома вылетели восемь «ИЛ‑2», под прикрытием истребителей штурмовали фашистские войска на Севастопольском фронте.

Катера–охотники № 061, 091, 0101– производили поиск немецких подлодок и плавающих мин на фарватерах и в прибрежной зоне. Производились тральные работы по расширению фарватера № 3. Катер № 091 уничтожил глубинной бомбой плавающую мину. Два катера–тральщика с магнитной тралбаржей работали в районе Казачьей бухты. Тральщики были обстреляны со стороны селения Мамашей фашистской артиллерией. Всего было выпущено тридцать два снаряда. Повреждений и жертв нет».

Вот такой повседневной, будничной работой занимались катера–охотники и тральщики нашего соединения, часто под артиллерийским обстрелом и бомбежкой. О таких делах не пишут в Сводках Верховного Главнокомандования и о них забывают потом. За те месяцы 1942 года, когда немцы перешли к обороне, наши войска улучшили свое положение на передовой, построили новые дзоты и доты, окопы и ходы сообщения, землянки и блиндажи. Береговая артиллерия, которая так искусно громила врага, требовала ремонта. Знаменитая 10‑я батарея капитана Матушенко была разрушена в жестоких декабрьских боях, и оставшийся в живых личный состав ее отошел на 30‑ю батарею. Теперь в районе Константиновского равелина создавалась новая батарея из трех 130‑миллиметровых орудий, которую назвали 12‑й, и командование ею поручили Матушенко.

А 30‑я батарея с ее пушками большого калибра, с современной техникой и подземными сооружениями, батарея, которую немцы именовали «форт «Максим Горький», переживала тяжелые дни. К этому времени в результате интенсивной стрельбы вышли из строя стволы главного калибра. Их надо было заменить, а передний край фронта проходил всего в полутора километрах от позиции батареи. К тому же эта операция требовала не менее двух месяцев. Но, призвав на помощь русскую смекалку и уменье, люди выполнили ее за шестнадцать дней. Батарея снова была в строю и, к удивлению немцев, которые считали ее разбитой, открыла огонь! На батарею прибыли адмирал Октябрьский и член Военного совета Кулаков, они благодарили личный состав, инженеров и рабочих за трудовой подвиг.

Огромную работу за эти месяцы проделали транспорты и боевые корабли флота, подвозя в Севастополь все необходимое, и в первую очередь — боезапас. На море по–прежнему разбойничала бомбардировочная авиация фашистов, и к ней присоединилась торпедоносная. Каждый переход кораблей в Севастополь представлял самостоятельную боевую операцию.

А жизнь в осажденном городе продолжалась. В городе выходили газеты и в их числе «Красный черноморец» — боевая газета, редактора которой П. И. Мусьякова хорошо знали на флоте. Выпускались книги, работали бригады артистов. В Севастополе всю оборону были писатели С. Бондарин, Г. Гайдовский, А. Луначарский. Приезжали Е. Петров, К. Симонов, Л. Соболев и другие.

И все мы тогда верили и надеялись на то, что войска Крымского фронта вот–вот перейдут с Керченского полуострова в наступление, а мы ударим в помощь им из Севастополя, и немцы будут выброшены из Крыма. Эта вера настолько была сильна, что мы нисколько не сомневались в успехе. И даже затребовали личные вещи и чемоданы, которые в свое время переехали вместе с береговой базой в Туапсе. В Севастополе мы были дома и не собирались отсюда уходить.

Был ветреный весенний день. Светило солнце, по небу стремительно бежали набухшие белые облака, они, как льдины в половодье, сталкивались, надвигались одно на другое и бесшумно уходили прочь. И солнце то ярко и неудержимо освещало и море, и берег, и город, и тогда все победно сияло и светилось, то снова, как во время затмения, темные пятна наползали на теплую землю, зеленой рябью покрывалось неспокойное море, и становилось пасмурно, как перед дождем.

Младший флагманский минер флота капитан–лейтенант Охрименко торопливо подходил по узкой каменной дорожке побережья Южной бухты к убежищу в скале, где помещался командный пункт Севастопольского оборонительного района.

Охрименко догадывался, зачем его вызвал к себе командующий флотом вице–адмирал Октябрьский. Несколько дней Охрименко провел в море, выходил на катере–охотнике на бомбометание, с магнитной тралбаржей на траление, но все безрезультатно. Ни одна из недавно сброшенных немцами мин не взорвалась.

Немцы опять узнали, что секрет всех их прежних минных постановок разгадан, и сбросили на севастопольский рейд новые, неизвестной конструкции мины.

«Что это за мины?» — мучительно размышлял Охрименко. Он вспомнил, как в первые дни войны пришлось бороться с магнитными донными минами противника: первое разоружение мины инженером Ивановым, тралбаржа Лишневского, взрывы глубинных бомб, сброшенных с катера–охотника. Прошло несколько месяцев, и немцы вслед за магнитной миной применили акустическую. И снова настойчивые поиски способов траления ее, неожиданный взрыв на Константиновском равелине, гибель друзей–минеров и, наконец, уничтожение акустической мины шумом винтов катера–охотника Глухова.

Теперь же, весной 1942 года, когда закрыты все дороги к Севастополю с суши, немцы решили окончательно замкнуть кольцо блокады и сбросили на фарватеры новые, не поддающиеся пока что тралению мины.

Все эти дни Охрименко провел в нашем соединении, совещаясь с контр–адмиралом Фадеевым. Что только не предпринималось для того, чтобы взорвать хоть одну из тех неподатливых мин! Охрименко советовался не только с контр–адмиралом, но и с минером соединения Колядой. Предполагая, что немцы увеличили число импульсов магнитной мины, тральщики делали до тридцати галсов, но мины не взорвались. Катера–охотники ходили, изменяя количество оборотов и режим работы моторов, стопорили и глушили, и снова заводили моторы, ежеминутно рискуя подорваться. Катера сбрасывали с ходу глубинные бомбы, но мины не взрывались. Этого можно было ожидать, так как еще при неудачном разоружении акустической мины на Константиновском равелине были обнаружены остатки специального прибора, предохраняющего ее от детонации.

…В закупоренной, без окон каюте в подземелье, куда вошел Охрименко, было жарко, несмотря на шум мощного вентилятора. Блестели стены кабинета, выкрашенные масляной краской; белые карты, разложенные на столе, были влажными, теплый ветер вентилятора шевелил их края.

Командующий флотом вытирал платком бритую голову. Слушая доклад Охрименко о его неудачных попытках вызвать взрыв неизвестной мины, он не сказал ему ни слова и, казалось, думал все это время о чем–то своем, возможно, и не имеющем отношения к взрывам мин. Затем он легко поднялся, отодвинул кресло и, своей энергичной походкой пройдя по кабинету, остановился возле Охрименко.

— Что сейчас самое важное для нас? — спросил он, посмотрев на него строгими, требовательными глазами, и сам же ответил: — Ни на один час не закрывать фарватеры. К нам ежедневно идут корабли! А для того чтобы найти средство борьбы с этой новой миной, надо поднять и разоружить ее.

Охрименко стоял и думал, как это просто и в то же время сложно. Самое верное дело — взять и посмотреть, как же устроена мина. Но ведь новой мины никто еще не видел: она лежит на грунте. Противник на этот раз так аккуратно поставил их, что ни одна не упала на отмель или на сушу.

Ровно гудит вентилятор, не приносящий прохлады, где–то за дверью кабинета слышен настойчивый телефонный звонок.

— Будет сделано, товарищ командующий флотом, — твердо говорит Охрименко. — Разрешите мне самому произвести разоружение мины?

— Действуйте, — отвечает коротко адмирал.

Трудную задачу предстояло решить минеру. «Тайный заряд–ловушка, наверное, есть и в новых минах, — рассуждал Охрименко. — И, может быть, даже такой, что не позволит вытащить мину из воды. Может случиться, что с уменьшением давления столба воды при подъеме мины наверх заряд–ловушка сработает, и мина взорвется. И выход только один — осмотреть, ощупать мину там, где она лежит, на грунте, под водой». Но сразу возник вопрос: кто пойдет под воду? Надо соединить в одном человеке опыт водолаза и минера. После мучительного раздумья Охрименко пришел к единственно правильному решению: надо самому спуститься под воду и осмотреть мину.

Лучшие водолазы Севастополя стали обучать Охрименко водолазному делу. И через несколько дней рано утром водолазный бот вышел на внешний рейд. Над водой стоял туман. Разыскали вехи, ограждавшие район, закрытый для плаванья, — корабли проходили теперь в море обходным фарватером.

Охрименко надел водолазный костюм. Теперь надо опуститься в воду, на дно моря, где немцы спрятали новую мину. Тайна, на которую делали ставку немцы, не должна быть больше тайной.

«Опасно это? — думал Охрименко. — Да, опасно, как и всегда на войне. Рискованно? Да, так же, как бросать под танки врага гранаты, вызывать на себя огонь в блокированной батарее, высаживаться с первым броском десанта на укрепленный берег противника!»

Все размышления и колебания сразу кончились, как только он погрузился в воду. Менялась окраска воды, из привычной прозрачно–голубой становилась желтой, потом серой. И вот, наконец, ноги коснулись грунта. Идти очень тяжело, мягкий ил затрудняет движение, вода сделалась совершенно темной. Но постепенно грунт под ногами становится тверже, мутная вода светлее. Здесь вот и лежит большая грузная мина. Охрименко почти у цели. И в это время страшный удар обрушился на голову минера, в глазах потемнело, появилась боль в ушах, и он, почти теряя сознание, упал на колени, натягивая шланг и сигнальный конец.

Когда его вытащили из воды наверх, светило солнце, море было чисто, и только грохот и всплески разрывов снарядов говорили о войне. Оказалось, водолазный бот обстреливала артиллерия немцев. И если бы не отвага и расторопность матросов водолазного бота, навсегда остался бы Охрименко на грунте возле магнитной мины.

На следующий день рано утром Охрименко снова спустился под воду. Увидев мину, он обошел ее со всех сторон, ощупал руками. Хотелось бы вот сейчас открыть горловину., где находится инерционный взрыватель и детонатор, и удалить их. Но прежде всего надо было с помощью мастики сделать слепок с горловины, гаек и болтов.

В третий раз спустился к мине Охрименко уже вооруженный ключами из немагнитных сплавов, изготовленными по слепкам. Снова на ощупь нашел в мутном полусвете горловину — здесь инерционный взрыватель. Ключом Охрименко осторожно сделал полуоборот, и постепенно инерционный взрыватель вышел из своего гнезда.

Опершись руками на мину, Охрименко отдохнул. Нажимая головой клапан скафандра, потравил воздух, и пузырьки, догоняя друг друга, побежали наверх. Пузырьки лопались и шипели, словно вода закипела. Наблюдавший за работой водолаз Викулов был спокоен: все хорошо. И снова осторожно нащупав запальный стакан, Охрименко постепенно вытянул его из гнезда. Но несмотря на то, что стакан почти вышел наружу, вытащить его оказалось невозможно: мина лежала на боку, следовало подкопать грунт или чуть сдвинуть, повернуть ее; сделать это Охрименко был не в силах. Затратив много труда, он вставил запальный стакан на место, в гнездо. Сигналом вызвал на помощь водолаза Викулова, своего терпеливого учителя. Вдвоем они чуть сдвинули мину: этого было достаточно. И снова Охрименко, оставшись один, начал все сначала — виток за витком выдвигал он запальный стакан из корпуса мины. И когда, казалось, самое главное уже сделано, удар по голове снова оглушил Охрименко. Шатаясь, он пошел на подъем. И вовремя. Снаряды все кучнее ложились вокруг водолазного бота. Немцы приметили его и решили потопить. Бот кренился, в борту в нескольких местах зияли пробоины. Ранило рулевого и обоих мотористов. Еще немножко, и бот захлебнется и затонет. Охрименко сидел на корме в резиновой рубашке, прижимая к груди инструменты. Неужели бот затонет и пойдет насмарку вся работа? Но моторы еще работали, и водолазный бот с крепом на левый борт успел уйти за северный мыс, к Константиновскому равелину.

За ночь бот отремонтировали, и ранним утром, в серой полумгле рассвета, водолазы застропили мину и притопили понтон. Когда из него откачали воду, мина повисла в воде, и в таком положении на длинном пеньковом тросе катер прибуксировал ее в отдаленную Песчаную бухту.

В бухте экспедицию уже ожидал Охрименко. Автомашина вытащила мину на песчаный берег. Разоружение ее должно было продолжаться на берегу. Мина и сейчас была опасной незнакомкой, так как неизвестно, какие заряды–ловушки запрятаны внутри ее корпуса.

Утро в этот день было теплым, весенним. Голубое бескрайнее море, чуть волнуясь, лежало у берегов. Волны, легко набегая на прибрежный песок, шипели и искрились. Лопались белые пузырьки пены, и волны, отступая назад, обнажали свежепромытый крупный песок.

Готовясь к решительной схватке с миной. Охрименко вспомнил катастрофу, которая произошла в Новороссийске.

Это было в сентябре 1941 года. Единственный уцелевший участник разоружения мины капитан–лейтенант А. И. Малов рассказал ему о том, что произошло на берегах Цемесской бухты.

После налета вражеской авиации на Новороссийский порт на небольшой глубине в гавани у борта боевого корабля была обнаружена донная мина. Как и сейчас, водолазы приподняли мину на понтоне, катер отбуксировал ее к Суджукской косе, в безлюдное место, и полуторка благополучно вытащила ее на берег. Мина лежала на пляже, зарывшись своими тупыми обводами в гальку и крупный белый песок. К ней шли по берегу три человека. Инженер Борис Лишневский и военные моряки — капитан–лейтенант Малов и старший лейтенант Богачек. Они шли спокойно, как на обычную работу, неся в руках приборы и ключи, шли, чтобы разоружить мину противника.

Оставалось несколько шагов до обсыхающей на ветру грузной, неподвижной мины, когда капитан–лейтенант Малов нагнулся к валявшемуся на песке пеньковому тросу, которым вытаскивали из воды мину, и сказал, обращаясь к Богачеку:

— Смотри, Семен Ильич, какой трос, и тот лопнул, как нитка. Тяжелая мина!

Богачев и Маслов стали разглядывать разорванный трос, а ушедший вперед инженер Лишневский уже стоял возле мины и осматривал ее.

И вдруг раздался оглушительный взрыв, и черный столб дыма поднялся ввысь.

Когда дым рассеялся, у самого уреза воды лежал тяжелораненый Малов. Тела убитых Лишневского и Богачека были силой взрыва сброшены в море.

Все это вспомнил капитан–лейтенант Охрименко, приступая к окончательному разоружению мины. Сейчас он должен был снять крышку, за которой находятся самые сложные и хитрые приборы. Но и там, чтобы преградить дорогу любопытным, мог быть запрятан заряд–ловушка. Поэтому надо проникнуть внутрь корпуса мины, не снимая крышку. Как это сделать? Единственный выход — высверлить в корпусе отверстие и заглянуть туда. Но тут новое серьезное препятствие. Что если от работы сверла сработает акустический замыкатель?

Однако Охрименко и этот случай предусмотрел. На сырой земле против гидрофона мины был установлен репродуктор и протянуты провода к импровизированному «командному пункту» в лощине, где лежал новенький патефон с набором пластинок.

Люди ушли с этой площадки. На большом удалении лежали в цепи охранения матросы. А у полуразрушенного здания за лощиной расположилась группа офицеров во главе с контр–адмиралом Фадеевым.

Охрименко остался с миной один на один. Он не спеша выбрал пластинку и положил ее на вращающийся диск. Усиленный в несколько раз, раздался великолепный бас Михайлова.

Постой! Выпьем, ей–богу, еще!

Бетси, нам грогу стакан,

Последний в дорогу.

Бездельник, кто с нами не пьет!

Снова и снова пел Михайлов, как будто «слушателем» была не трехметровая ненавистная мина, а кто–то невнимательный, рассеянный, до сознания кого нужно обязательно донести эту застольную песню. Наконец, Охрименко наскучило «крутить» бас.

— Ну, что же, — сказал он себе, — перейдем к Лемешеву.

Он поставил новую пластинку. Полилась ария из «Евгения Онегина».

После выступления Михайлова и Лемешева взвился в весенний простор красивый голос Максаковой.

У любви, как у пташки, крылья,

Ее нельзя никак поймать!

И эта ария были исполнена в напряженной тишине. Затем запел хор Пятницкого.

Мина никак не реагировала на музыку. Проигрывать пластинки больше уже, видимо, не имело смысла. Охрименко поднялся и, медленно и осторожно ступая, подошел к мине. Он обошел ее кругом, рассматривая, где лучше рассверлить окно. Мина лежала неудобно, как и тогда, на грунте. Нужно было развернуть ее. «Один не потянешь, — подумал Охрименко, — хотя…» — он взял деревянную вагу и легко сдвинул мину.

Но рассверливать окно днем было опасно. В корпусе мог быть установлен фотоэлемент. Как только дневной свет проникнет через окно, сработает взрывной патрон–ловушка.

Охрименко, осмотрев еще раз приборное отделение мины, отыскал гнездо, где был установлен капсюль запального стакана, и, немного подумав, слегка повернул нажимное кольцо, удерживающее крышку капсюля. В тот же момент раздался глухой удар внутри корпуса мины, словно там неожиданно что–то взорвалось. Охрименко упал.

И только лежа на сыром песке и слушая, как быстро бьется сердце. Охрименко заметил, как потемнело и стало пасмурно вокруг: вода в бухте почернела и покрылась рябью, по корпусу мины медленно сползали первые капли дождя. Холодные, они освежали разгоряченное лицо Охрименко.

И вдруг он услышал, как в корпусе мины отчетливо заработали часы: тик–так, тик–так, тик–так, — отсчитывали они.

В группе наблюдающих офицеров забеспокоились, когда увидели, как упал Охрименко. Что с ним? Минер Колядя громко запросил:

— Что случилось, Григорий Николаевич?

Прошла томительная, очень длинная минута. Охрименко поднялся, отряхнул песок и пошел от мины прочь. Он шел медленно, хотя и ждал: может быть, сейчас раздастся взрыв. Часы, наверное, соединены с взрывным прибором замедленного действия.

Охрименко подошел к группе офицеров, находившихся в укрытии, доложил о происшедшем контр–адмиралу Фадееву. Тот приказал выжидать.

Заморосил мелкий, частый дождь, стало прохладно. Многие офицеры забрались в автомашины. Закурили. Охрименко тоже закурил и молча сидел, отдыхая.

Прошло много времени, а мина не взрывалась. Охрименко снова, осторожно ступая, подошел к ней. Он уже догадывался, что произошло. Склонившись и приложив ухо к корпусу мины, он не услышал больше тиканья часов и, улыбнувшись, снял нажимное кольцо, удерживающее крышку капсюля, и медленно стал вывинчивать. Крышка отскочила, и он увидел рваные остатки капсюля.

Охрименко облегченно вздохнул. Как он и предполагал, взорвался капсюль, когда он надавил нажимное кольцо. И если бы был на месте запальный стакан, который Охрименко удалил вчера под водой, мина бы взорвалась. Теперь можно было спокойно снять гидростат и прибор срочности — взрывной патрон–ловушка, замыкавшийся на них, был обезврежен. Взрыв капсюля сработал вхолостую.

«И все равно предосторожность не мешает», — решил Охрименко. Он прикрепил трос к прибору срочности с гидростатом, отошел, лег на землю, натянул трос и с силой его дернул. Приборы отсоединились, все обошлось благополучно.

— Шабаш, суши весла до вечера! — объявил Охрименко, возвращаясь к минерам. Он решил до наступления темноты больше ничего не предпринимать.

Сырой туманной ночью, вместе с матросом–минером. Охрименко рассверлил окно в корпусе мины. И когда была выдавлена овальная часть в корпусе мины. Охрименко спокойно просунул руку и на ощупь обследовал изнутри крышку горловины, где расположены приборы управления миной. Взрывного патрона не было. И все–таки Охрименко продолжал действовать осторожно. Он прикрепил к крышке трос и с почтительного расстояния сорвал крышку с места. Один за другим в темноте, как с завязанными глазами, на ощупь удалял Охрименко приборы, опустошая и потроша мину, как большую рыбу. Работа была долгая и кропотливая. Серая полоска рассвета обозначилась над Мекензиевыми горами, когда Охрименко прекратил работу. И снова он отошел от мины и лег на постланный на земле брезент. Снова надо было ожидать. Хотелось, чтобы скорее поднялось солнце. Небо с вечера было красное, и день обещал быть хорошим, солнечным. Охрименко смотрел на медленно идущие часы, на разложенные вокруг него приборы.

Но вот солнце взошло. От нагретого песка поднялись легкие струйки испарений, нагрелась на голове черная фуражка. Мина по–прежнему спокойно лежала на песке.

— Пора! — решил Охрименко. Ему не терпелось скорее, при дневном свете, заглянуть внутрь мины.

Только к полудню он вынул последний прибор. Разоружение мины было окончено. По тем приборам, которые извлек Охрименко, можно было определить, что она была и магнитной, и акустической. Это предположение Охрименко подтвердилось при подробном пристрастном осмотре приборов в кабинете контр–адмирала Фадеева.

Тайны больше не было. Охрименко сидел за столом, устало опустив плечи. Он так и не вымыл руки, измазанные в тавоте и масле. Ему бы лечь и поспать, но надо ехать на доклад к командующему флотом. А главное — найти средства борьбы с новыми минами.

На совещании у контр–адмирала пришло остроумное решение. Фадеев сказал:

— Надо озвучить магнитные тралы!

За окном светило солнце, поблескивали на столе никелированные приборы, вынутые из мины, а впереди предстояла еще более трудная работа по уничтожению новых, магнитно–акустических мин.

Глава двадцать пятая

Закончив траление мин, поиск в море подводных лодок или возвратившись из беспокойного дозора, командиры тральщиков и катеров–охотников, еще не остывшие после боя, появлялись у нас на КП под землей. Приходили и командиры боевых кораблей и транспортов, только что прибывшие с конвоем от берегов Кавказа. Они жадно расспрашивали нас о севастопольской жизни, о том, как дерется на передовой морская пехота Жидилова и Потапова, как действует батальон автоматчиков смелого капитана 2 ранга Владимира Шацкого, как грохочет вся избитая снарядами, засыпанная осколками бомб, как листьями а листопад, тяжелая тридцатая батарея капитана Александера.

Командир подводной лодки «Малютка» среднего роста, с черной блестящей бородой капитан–лейтенант Грешилов, вернувшийся в Севастополь после выполнения боевого задания, рассказывал, как недавно встретил у колоннады Графской пристани приехавшего с передовой офицера.

Верхом на лошади, в сопровождении ординарца, он имел лихой вид в сдвинутой на затылок черной подводной пилотке, с автоматом на груди и с нашивками капитана 2 ранга.

— Привет морякам! — весело сказал он, обращаясь к Грешилову, и тот узнал своего сослуживца, бывшего командира подводной лодки, ныне командира батальона автоматчиков капитана 2 ранга Владимира Шацкого.

Мы расспрашивали прибывших на КП командиров кораблей о походах «голубой молнии» — так называли лидер «Ташкент», этот неуязвимый корабль под командованием неукротимого Ерошенко, прорывавшийся в блокированный Севастополь и ускользавший от звездных налетов немецкой авиации. О том, как в шторм и туманы ведут в Севастополь грузовые транспорты бывалые капитаны, о том, как немецкие торпедоносцы охотятся за плавучими госпиталями. Сюда же, на КП, поступали данные и от нашей зенитной плавучей батареи № 3.

Севастопольцы называли плавучую батарею «неуязвимой» или батареей «не тронь меня». Она успешно отбивала все атаки вражеской авиации. Происхождение и устройство этой батареи было необычным.

Перед войной в Севастопольской бухте на воде мирно покачивалось странное плавучее сооружение, похожее на аккуратно отсеченную гигантским ножом часть корпуса корабля. Видны были вторые палубы, водонепроницаемые переборки и отсеки. Этот корабельный отсек предназначался для испытаний торпед.

С началом войны на железную коробку пришли клепальщики и автогенщики, артиллеристы и электрики. Умелые руки рабочих Морского завода создали из отсека несамоходный корабль, вооружили его мощными пушками и зенитными автоматами. Там, где были гулкие пустые отсеки, появились кубрики для матросов, артиллерийские погреба, своя электростанция и пост управления — боевая рубка и камбуз. Выкрашенная в шаровый цвет, с задранными стволами пушек и зенитных автоматов и развевающимся на мачте военно–морским флагом, батарея была установлена на плаву на самом бойком месте, на внешнем рейде, перед входом в Севастопольскую бухту. Она первой должна была встречать воздушных пиратов.

В первый же день стоянки плавбатареи на открытом рейде состоялось ее боевое крещение. Чуть только наступили сумерки, с моря появилась группа «юнкерсов». Они направились курсом на входной фарватер для постановки магнитных мин. И вдруг неизвестное плавучее сооружение открыло по самолетам кучный огонь. Строй самолетов был нарушен, мины посыпались вразброд и не достигли фарватера, а головной «юнкерс» задымил и, резко снижаясь, зарылся в воду.

Некоторое время плавбатарея выполняла поставленную перед ней задачу. Однако ее местоположение оказалось неудачным. Плавбатарея стояла, как остров, ее надо было охранять от подводных лодок противника, от штормовых непогод, которые срывали ее с якорей и от других неприятностей. Между тем аэродром, где работали летчики генерала Острякова, требовал надежного прикрытия с моря и воздуха. В районе аэродрома все время появлялись в воздухе фашистские самолеты. Взлет и посадка на этом аэродроме стали более сложным делом, чем ведение воздушного боя. Плавучая зенитная батарея была отбуксирована к берегу и для устойчивости посажена плотно на грунт в районе аэродрома.

Фашисты вначале не желали всерьез принимать во внимание эту батарею и по–прежнему нападали на аэродром и пытались безнаказанно минировать фарватер, но меткий огонь «плавучей» расстраивал их боевые порядки и заставлял поворачивать вспять.

Морские летчики генерала Острякова, умевшие драться над сушей и над морем, в свою очередь зорко следили за своей соседкой и не раз отгоняли от нее фашистские самолеты. И катера–охотники, заметив налет авиации на батарею, не ожидая команды, самоотверженно помогали ей, открывая огонь.

Оставив плавбатарею, фашисты набрасывались на катер–охотник. Тот, продолжая вести огонь, маневрировал, меняя курс и скорость. Иногда катер стремительно выходил на ветер и, распустив шлейф дымовой завесы, прятался сам и закрывал плавбатарею.

На плавбатарее жили замечательные моряки–артиллеристы. Эта плавучая крепость с палубой, переборками и каютами, как на настоящем корабле, с погребами боезапасов, с мощными орудиями стала для них родным домом, который они не хотели менять ни на что другое.

Изредка кто–либо из офицеров плавбатареи попадал к нам на КП: ведь плавбатарея № 3 входила в состав нашего соединения. И флагманский штурман Иван Иванович спрашивал прокопченного молодого артиллериста с желтыми, прокуренными усами:

— Ну, как там у вас, не скучно?

— Некогда скучать, — лаконично басил артиллерист, — в день по десять атак отбиваем! Вот снаряды надо подбрасывать регулярно, — обращался он к флагарту Федоренко, — да и табачку не мешало бы. — И тянулся к открытому портсигару.

Разговаривая с ним, надо было кричать погромче, так как артиллеристы батареи быстро становились глухими. Сказывалась не только ежедневная и частая стрельба, но я то, что батарея от выстрелов пушек вся вибрировала и гудела, или, как говорили матросы, сидящие в погребах и под верхней палубой, «старушка играла, как гитара».

На эту плавбатарею в конце мая прибыла партийная комиссия соединения.

Был тихий теплый день, когда легковая автомашина остановилась у берегового КП плавбатареи. Приехавших — полкового комиссара Бобкова и членов партийной комиссии — встретил комиссар плавучей батареи Нестор Середа.

Заседание парткомиссии решили провести на батарее. На этот раз выдался спокойный день — зеленела трава на рыжих буграх, с писком перебегали дорогу юркие суслики, гудели телеграфные провода на столбах. В такой день хочется лечь на нагретую солнцем землю и слушать, как сладостно, уже по–летнему звенит воздух, как трещат где–то в траве неуловимые цикады и убегает вдаль, словно тонет в бесконечных просторах моря, волнистая поверхность полуострова, и кажется, что одинокий Херсонесский маяк на краю земли упирается в голубое небо.

Полковой комиссар Бобков, член парткомиссии флагманский врач Гелеква, комиссар Середа поднялись на верхнюю палубу. У дежурных орудий стояли комендоры; остальные матросы в этот предобеденный час отдыхали. На корме, там, где курили матросы, слышалась песня.

Из дверей камбуза выглянул кок в белом колпаке. Врач Гелеква заметил его и сказал, обращаясь к Бобкову:

— Вы знаете, Николай Акимович, чем славится камбуз на этой плавбатарее? Здесь кок Кийко славно готовит блинчики с вареньем!

— Что ж, если угостят, попробуем и блинчиков!

А комиссар батареи Середа, улыбаясь, уже показывал коку растопыренными пальцами, сколько готовить добавочных порций.

Заседание началось с разбора заявления отличника батареи командира зенитного автомата старшины первой статьи Косенко. Слесарь высокой квалификации, он вместе с рабочими завода создавал из отсека боевой несамоходный корабль. Его боевая характеристика — это четыре сбитых фашистских самолета, свалившихся в воду у борта батареи.

— Я каждый день вижу, как храбро и стойко сражаются коммунисты, и хочу быть таким, как они! — говорит Косенко.

В это время раздались резкие звонки колоколов громкого боя — воздушная тревога.

И пока еще стучали по железному трапу каблуки бегущих на боевые посты, раздались первые залпы. Это дежурные орудия открыли огонь. Наверху все гремело, и палуба выгибалась и вздрагивала под ногами.

Тридцать «юнкерсов» под охраной «мессершмиттов» шли с моря на Севастополь. Дул легкий ветер и чуть шевелил военно–морской флаг на высокой мачте плавбатареи и относил синий дым выстрелов на берег.

Строй вражеских самолетов разомкнулся: часть из них пошла на батарею, остальные продолжали двигаться на город. Бобков занял место рядом с командиром батареи Мошенским. С командного поста были хорошо видны запрокинутые вверх стволы автоматов. К Бобкову подбежал помощник командира лейтенант Лопатко, что–то крикнул, показывая рукой вниз, на береговой КП, — там спокойней.

Но Бобков отрицательно покачал головой, делая знак лейтенанту, чтобы он занялся своим делом: уже пикировали самолеты, рвались бомбы, и осколки били по высоким бортам батареи.

— Огонь, огонь!

Накалялись стволы пушек, падали скошенные осколками раненые. Беспрерывно били автоматы. У зенитчиков затекли руки, пересохло в горле. Подносчики не успевали подавать снаряды. Весь личный состав, за исключением вахтенного радиста и дежурного по артиллерийскому посту, работал на верхней палубе. Кок Кийко, позабыв снять свой белый колпак, тащил снаряд к орудию, скользя по железной палубе и спотыкаясь о стреляные гильзы.

Командир автомата Косенко был ранен в голову и в ногу, кровь вместе с потом стекала по разгоряченному лицу, но он вел огонь до тех пор, пока не свалился без сил на палубу.

В это время осколком бомбы был убит вертикальный наводчик, и автомат перестал действовать. Косенко услышал, что автомат замолчал, с трудом открыл глаза и, собрав последние силы, занял место наводчика. Зенитный автомат снова бил по фашистским самолетам. «юнкерс», прорвавшийся к батарее, получил прямое попадание в плоскость. Он загорелся, попытался выровняться на курсе, но завалился на крыло и упал возле батареи в воду.

Когда воздушная атака была отбита, вся верхняя палуба батареи была завалена стреляными гильзами, засыпана осколками. В ушах Бобкова стоял оглушительный гул и звон.

Заседание партийной комиссии продолжалось. Комиссар снова прочитал: «И хочу быть таким, как они!», — и сказал:

— Добрый будет коммунист!

Эти события произошли двадцатого мая. С этого дня противник начал мощные авиационные налеты и артиллерийские удары. Похоже было на то, что фашисты готовятся к новому штурму Севастополя. Каждый день теперь немецкая авиация сбрасывала на город и оборонительные рубежи тысячи бомб и снарядов. Жестоко и бессмысленно разрушали они город, методически уничтожая дом за домом, квартал за кварталом.

Глава двадцать шестая

В мае войска Крымского фронта, теснимые гитлеровцами, отошли с Керченского полуострова на Тамань. Все наши надежды на скорое освобождение Крыма рухнули. Надо было рассчитывать только на свои силы. К этому времени Приморская армия получила с Большой земли значительное пополнение. А техники было немного — всего тридцать восемь танков и в строю шестьдесят флотских самолетов на ограниченном пятачке херсонесского аэродрома. Опытный генерал И. Е. Петров готовился к решительной схватке с фашистами. Теперь он управлял войсками не через комендантов секторов, а непосредственно каждой дивизией.

Гитлеровцы, высвободив войска на Керченском полуострове, значительно превосходили нас и в живой силе, и в технике. Достаточно сказать, что у них были сосредоточены четыреста пятьдесят танков и 8‑й авиационный корпус генерала Рихтгофена. Под Севастополь была переброшена самая мощная и сверхмощная осадная артиллерия, мортиры до 615 мм, появилась у Бахчисарая и знаменитая «Дора». Это была 800‑мм пушка–колосс на железнодорожной платформе. Длина ствола ее достигала тридцати метров, а снаряд весил четыре тонны. Обслуживали «Дору», включая зенитчиков и саперов, около полутора тысяч человек. И командовал этим «расчетом» генерал.

А на море усилилась блокада. Против наших кораблей враг стянул сотни бомбардировщиков и торпедоносцев. На Черное море были переброшены флотилия малых подлодок и две флотилии торпедных катеров. Базировались они на Ялту, Форос и Ак — Мечеть. Усилились постановки магнитных и акустических мин на подходах к Севастополю.

Фашисты в последние дни мая усиленно бомбили и обстреливали город и порт Севастополь. Они разрушили почти все большие дома, нарушили работу транспорта и снабжение водой. Все улицы и проезды были завалены рухнувшими стенами и камнями. Гитлеровцы хотели сломить боевой дух севастопольцев, а достигли обратного. Они вызвали новую волну гнева и ненависти и еще большую решимость отстоять во что бы то ни стало Севастополь.

В один из таких горячих дней, когда вражеские самолеты почти не сходили с бледно–голубого неба, корабль нашего соединения базовый тральщик «Гарпун» ночью пришел в конвое из Новороссийска в Севастополь. С рассветом, несмотря на многократную перемену места и маневрирование по Северной бухте, тральщик попал в районе Килен–площадки под неистовую бомбежку фашистской авиации. Корабль был засыпан осколками близко разорвавшихся бомб и получил пробоины в корпусе. Сразу в нескольких местах начался пожар. Командира тральщика старшего лейтенанта Кокка взрывной волной сбросило с ходового мостика и контузило. Многие матросы и офицеры, в том числе и комиссар, были ранены. Пожар охватил весь корабль, и хотя экипаж и пришедшая на помощь пожарная команда Морского завода отчаянно боролись с огнем, почти все деревянные надстройки выгорели. Когда потушили пожар, оказалось, что корпус корабля сохранился и машины исправны, и, как только командир оправился от контузии, тральщик стали готовить к переходу для ремонта на Кавказ.

Позже моряки, встретившие тральщик «Гарпун» в море, на переходе в Новороссийск, рассказывали, что корабль был черный, весь обгоревший, но на мачте развевался военно–морской флаг, а на железной площадке разрушенного ходового мостика стояли рулевой и командир.

Узнав от инструктора политотдела капитан–лейтенанта Аверчука, ходившего с кораблями в конвой, о том, что произошло с тральщиком, и о том, что комиссар корабля тяжело ранен и находится у себя в каюте, Бобков немедленно выехал к месту стоянки корабля.

Уже при въезде в город, спускаясь к Херсонесскому мосту, машина попала под бомбежку «юнкерсов».

— Прорвемся, выскочим? А то я опаздываю! — спросил комиссар Бобков, когда шофер Муравьев хотел подрулить под высокий каменный Херсонесский мост и там укрыться от бомбежки.

Шофер спокойно кивнул головой в знак согласия. Он настолько привык к этим ежедневным поездкам под бомбежкой и артиллерийским обстрелом, что ничему не удивлялся.

Машина уже выскочила к трехэтажному зданию почты, которое уцелело и по–прежнему высилось на узкой улице Карла Маркса, когда Муравьев заметил, что Бобков все больше и больше приваливается к нему плечом, постепенно сползая, с сиденья, а алая кровь расплывается по белому чехлу подушки.

Шофер выключил мотор и подхватил Бобкова. Комиссар был мертв. Осколок бомбы прошел в кабину машины и пробил ему висок.

На следующий день вечером на кладбище Коммунаров хоронили полкового комиссара. Печально пели медные трубы оркестра, морским бело–синим флагом был покрыт гроб. На похоронах был весь личный состав нашего соединения, пришли матросы и офицеры с кораблей эскадры и из других частей: комиссара Бобкова знали и любили на флоте. С высокой горы, где лежало кладбище, было видно открытое, неспокойное море. Волны далеко внизу шумели у прибрежных скал, на передовой вырастали и таяли хлопья разрывов, а над головами траурной процессии барражировали «ястребки». Когда опускали гроб в скалистую могилу, неожиданно ударили наши береговые батареи, и, казалось, их залпы были прощальным салютом комиссару.

А внизу плакало и тоскливо шумело море.

В ночь на второе июня, закончив свою обычную работу, мы почему–то не расходились отдыхать, словно чего–то ожидая.

Наступало утро. В раскрытые двери подземелья видна была синяя бухта, чуть зарябившая от свежего бриза. На рейде чисто, только, прильнув к берегу, стоят замаскированные катера–охотники и тралбаржи… И вдруг вода в бухте стала молочно–розовой, слабый туман над водой порозовел, покраснели крыши и стены уцелевших на берегу домов. Над Севастополем поднималось солнце.

Было тихо и прохладно, хотелось выйти из прокуренного и темного убежища на солнечный утренний простор. На стоявших у берега кораблях с певучим звоном отбили склянки — семь часов утра. И в эту минуту раздался сильнейший гул артиллерийской канонады. Сразу зазвонили телефоны с наблюдательных постов. Сигнальщики докладывали:

— По всей линии фронта фашисты открыли артиллерийский огонь!

— В воздухе над передовой — сотни самолетов!

— Началось! — переглянулись мы с Иваном Ивановичем, предполагая, что наступил третий штурм Севастополя. Но мы ошиблись. Это было начало артиллерийской и авиационной подготовки. Грохот разрывов снарядов и бомб продолжался весь день. Сотни «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессершмиттов» группами и поодиночке кружили в июньском зное, сбрасывая бомбы на Севастопольскую бухту, город, аэродромы и передовую. «Мессершмитты», попарно сменяясь каждые полтора часа, патрулировали над городом, высматривая добычу.

С минуты на минуту мы ожидали ударов вражеской авиации и по нашей бухте и кораблям. Контр–адмирал Фадеев приказал всем катерам–охотникам и тральщикам рассредоточиться. Корабли и особенно катера–охотники уходили теперь к берегу, укрываясь под скалами и маскируясь зелеными ветками деревьев. Все люди ушли в укрытия, связисты еще раз проверили линии связи, на КП привели в готовность противопожарные средства и санитарную часть.

Действительно, во второй половине дня десятки фашистских бомбардировщиков прорвались к нашей бухте и в течение сорока минут бомбили все, что находилось в их поле зрения.

Самолеты, отбомбившись, набирали высоту и снова пикировали, включая воющие сирены. Грохот и взрывы сотрясали наш подземный КП, мигал огонек аккумуляторной лампочки. Все сосредоточенно и молча курили, непроизвольно прислушиваясь к разрыву очередной бомбы. Железную дверь подземелья контр–адмирал Фадеев приказал приоткрыть, так как вентиляция не работала и, кроме того, создалась угроза обвала убежища. К нам вместе с грохотом боя и с воем сирен врывались облака пыли и раздробленного камня, дыма и гари.

В нескольких местах на территории базы бушевали пожары — горела столовая, горели продовольственные склады, осколками бомб был подожжен катер–охотник. Но как только стихли разрывы бомб, из всех подземелий и щелей выбежали люди.

Из горящего продовольственного склада вытаскивали ящики с консервами, мешки с сухарями. Наладили ручные насосы и водой из бухты стали тушить пожары. Ни один водопроводный кран не работал, пресная вода кончилась: водопровод был окончательно разрушен.

Хотелось пить, было жарко и душно. Нужно было готовить пищу, так как обед погиб под развалинами столовой. Наш хозяйственник с двумя матросами отправился на поиски колодцев пли источников: где–то в прилегающей к Карантинной бухте балке должна была быть колодезная вода.

Начальник штаба Морозов осматривал подземелье. Была разрушена не только пристройка у входа на КП. От близких разрывов бомб потолок дал трещины и грозил обвалиться. Кроме того, множество воронок вокруг нашего КП говорило о том, что фашисты не случайно так усердно бомбили этот район. Теперь было достаточно еще одного сотрясения от взрыва бомбы или крупнокалиберного снаряда, чтобы вся кровля обвалилась. Поэтому с наступлением темноты пришлось с сожалением расстаться с нашим казавшимся таким уютным подземельем. Такова сила человеческой привычки. Мы так сжились с темным и прохладным тоннелем, что не хотелось и уходить.

Новое убежище было почти вдвое меньше и находились на восточном склоне холма возвышенного берега. Вход в него был совершенно не заметен в складках балки. Здесь в тесноте и пришлось оборудовать новый КП. Надо было проводить новые телефонные линии и устанавливать радиостанции, чтобы быть связанными и с флагманским командным пунктом командующего флотом и СОР; связь была нужна со Стрелецкой бухтой, где базировались большие корабли нашего соединения; связь была нужна с береговой обороной, с батареями которой мы взаимодействовали, организуя прикрытие Севастополя с моря.

Но связь нужно не только наладить, — ее необходимо все время поддерживать в рабочем состоянии.

Часто во время налета авиации или артиллерийского обстрела связь прерывалась. И тогда под разрывами снарядов, под бомбежкой бежали связисты от воронки к воронке, находили и устраняли повреждения и грязные, ободранные возвращались на КП, чтобы через несколько минут снова лезть в огонь, находить обрывы и налаживать связь. Иногда связист не возвращался с задания, тогда посылали другого. Отлично работал в те дни молодой связист–доброволец Недоруб, сын нашего офицера штаба, старого коммуниста.

У связистов имелись непревзойденные мастера своего дела. Одним из них был старшина Белый. Фамилия на редкость подходила к его внешнему виду. Он действительно был весь беленький, светлый. Белокурые волосы, откинутые назад, открывали чистый белый лоб, а хитрые, всегда смеющиеся глаза и вздернутый нос придавали его лицу несколько насмешливое, самоуверенное выражение. Был он худощав, очень быстр и цепок, как кошка. Легко влезал на любой столб, дерево или гору. Он еще до войны прекрасно изучил все линии телефонной связи города, знал, где проложены кабели, где выходит наружу нужная линия. До военной службы Белый работал в Севастополе на телефонных линиях, и поэтому в особенно затруднительных случаях гражданские монтеры обращались к старшине, приглашая его на консультации.

И сейчас, во время войны, когда по нескольку раз в день прерывалась телефонная связь, иногда, казалось, совершенно безнадежно, Белый упорно думал, искал и находил еще какую–то запасную линию. Работать на линию, как называли ремонт поврежденной бомбежкой линии связи, Белый всегда шел весело, с улыбочкой, словно это была обычная починка в мирный день, когда девушки гуляют на «пятачке» Приморского бульвара, а севастопольские мальчишки купаются у памятника затопленным кораблям, подымая невообразимый гвалт. Он счастливо выходил из всех переделок и не имел ранений.

Жизнь, видимо, любит веселых и удачливых, которым и сам черт не брат, и бережет их для каких–то чудесных дел.

Другой связист, старшина сигнальщик Павлюткин, славился тем, что по слуху мог безошибочно определить тип самолета и высоту его полета. Он звонил оперативному дежурному, а иногда прямо и начальнику штаба Морозову (тот любил с ним поговорить):

— Слышу шум мотора «хейнкеля!» Или же:

— Идут «долгоносики!»[3].

Иногда днем при большой облачности над бухтой Павлюткин звонил:

— За облаками вражеский самолет. Слышу прерывистые звуки мотора — это «Ю-88»… да не один.

Павлюткпн последнее время был сигнальщиком на посту Херсонесского маяка. А все эти отважные люди были воспитанниками нашего мужественного и энергичного флагманского связиста Б. Кучумова.

…Пожары к вечеру потушили, но над нашим убежищем не осталось теперь ни одного целого здания. От прежнего военного городка со столовой и спортивной площадкой, с аллеей могучих тополей, густых акаций и цветочными клумбами ничего не сохранилось. Словно в дурном сне все было разбито, изломано, исковеркано. Больно и жалко было смотреть на эти разрушения.

Опросив старожилов слободки, хозяйственники нашли источники воды. Ее теперь возили в бочках, носили ведрами.

С наступлением темноты бомбежка прекратилась. Ночь сулила передышку, но вместе с багровой луной на востоке, там, где был город, поднималось зарево. Это горел Севастополь. Отблески огня как бы зажгли облака. Казалось, горела севастопольская земля, горел инкерманский камень.

Настала ночь, но отдыхать было некогда. Нужно было принимать корабли и подводные лодки, подходившие с Кавказа.

Бомбежка и артиллерийский обстрел повторились на другой день и на третий. Так продолжалось непрерывно пять дней. Усилился огонь крупнокалиберной артиллерии противника, корректируемый самолетами. Фашисты стремились подавить батареи береговой обороны, которые больше всего их беспокоили. Усиленному артиллерийскому обстрелу подверглась мощная 30‑я батарея на Северной стороне.

Над головой стали проноситься колоссальные снаряды 615‑миллиметровых осадных мортир. Снаряд этот — весом в две тонны — в воздухе создавал такой шум и скрежет, словно с горы с уклона на плохих тормозах спускается поезд.

Один из снарядов–гигантов, упавший в районе нашей береговой батареи, не разорвался. Снаряд поставили на попа, и с ним рядом встал, как подросток, рослый командир батареи. Так его и сфотографировали.

— Жив еще буду ли, а снимок интересный. Какие против нас подвезли цацы! — говорил он.

…Что может быть хуже, чем систематические артиллерийские обстрелы? Когда прилетают вражеские самолеты, вы видите их над головой, иногда вы даже успеваете заметить, как от самолетов отрываются черные бомбы. По самолетам вы ведете огонь и сражаетесь с ними. А снаряды? Снаряды начинали свистеть, грохотать и взрываться всякий раз неожиданно.

Налеты авиации с каждым днем также усиливались. Теперь вражеские самолеты прилетали и днем и нередко ночью. Их было настолько много, что они, мешая друг другу, сталкивались в воздухе. Пожары, не переставая, бушевали на улицах города и в порту.

И все–таки ночь была лучшим нашим союзником и другом. Ночь приносила прохладу после июньского зноя. С наступлением темноты кок на камбузе приступал к приготовлению пищи.

А июньские летние ночи до обидного коротки. Не успеют вечерние сумерки перейти в темную, но звездную ночь, как уже через несколько часов светлеет полоска неба над Мекензиевыми горами, и солнце неумолимо быстро стремится подняться над истерзанной землей. Еще полчаса драгоценной тишины и спокойствия, и снова — длинный июньский горячий день адского грохота, смерти и разрушений.

Однажды хозяйственники ухитрились достать свежей капусты и овощей, о чем доложили контр–адмиралу, и скоро об этом стало известно всем подземным жителям. Нетерпеливые справлялись у кока, скоро ли будет готов флотский борщ. Борщ! Кто из нас не мечтал после надоевших консервов и жестких сухарей испробовать это традиционное флотское блюдо с густым красноватым наваром, в котором торчмя, как штык, стоит ложка. Правда, сейчас такого не приготовишь, но все–таки борщ из свежей капусты!

И вот, наконец, кок принес с камбуза огромный бак а стал разливать борщ по тарелкам. Всегда веселый, с белым колпаком на затылке, с добродушной улыбкой сытого человека, он сейчас почему–то был сосредоточен, угрюм и неразговорчив.

— Знаете ли вы украинский борщ? Нет, вы его не знаете! Вглядитесь в него, — продекламировал Иван Иванович, забирая свою тарелку и направляясь к столу.

Но после первой ложки Иван Иванович поднес тарелку к лампе, стоявшей у дежурного на столе.

— Что это, по–твоему? На, попробуй, — сказал он мне, — мыльная пена какая–то, а не борщ.

При свете электрической лампочки на поверхности борща вздувались синие пузырьки. — Я так и знал, — сказал кок, когда из всех углов убежища к нему потянулись нетронутые, полные тарелки. — Это все медики натворили.

А наш флагманский врач Гелеква куда–то на это время исчез. Оказалось, желая предупредить желудочные заболевания, врач хлорировал воду, которую брали из открытых источников, и, видимо, перестарался. Нелестные эпитеты обрушились на голову эскулапа. Начали вспоминать родословную всех врачей, начиная с времен Петра I, когда лекарей и брадобреев ставили на левый фланг. Но надо быть справедливым и сказать, что наш флагманский врач Гелеква работал самоотверженно. Готов был всегда прийти на помощь раненым и оставался с нами в Севастополе до самых последних дней обороны.

Так был загублен замечательный флотский борщ. Снова мы открыли банку консервов, и Иван Иванович, постучав сухарем по железной банке, мечтательно спросил меня:

— А что ты больше любишь, Владимир Георгиевич, свиные отбивные или котлеты по–киевски? А? — И мы, макая в воду сухари, поужинали.

Целый день над Севастополем стоял оглушительный грохот. Тяжелые взрывы сотрясали землю, дым пожаров застилал горячее солнце. Иногда казалось, что уже наступила ночь.

Сотни вражеских самолетов закрыли в этот день небо над городом, бомбы и снаряды ложились по всему небольшому клочку земли, носившему название Севастополь.

На КП, под землей, где я правил службу оперативного дежурного, уже который раз в течение дня были перебиты все линии связи, вышла из строя электросеть, и только лишь небольшая аккумуляторная лампочка освещала стол и молчавшие телефоны. Но на КП все время сквозь огонь и дым посыльные доставляли донесения с кораблей и катеров, с плавбатареи и равелина.

Только в конце дня я улучил свободную минуту и записал в вахтенный журнал:

«7 июня 1942 года с рассветом, после мощной артиллерийской и авиационной подготовки, гитлеровские войска двинулись на 3‑й штурм Севастополя».

Наступление на суше поддерживалось массированным налетом авиации. Главный удар, как и прежде, наносился в направлении Мекензиевых гор, Северной бухты, вспомогательный — вдоль Ялтинского шоссе с выходом непосредственно к Севастополю.

Гитлеровцы были уверены, что после такой ожесточенной артиллерийской и авиационной подготовки наша оборона будет раздавлена, но и на этот раз они просчитались. Фашисты встретили сокрушительный отпор. Борьба шла за каждый метр земли, снова бойцы Севастополя стояли насмерть. Забегая несколько вперед, надо сказать, что если бы бойцам Севастопольского оборонительного района можно было доставлять с Большой земли в достаточном количестве снаряды и патроны, то и это третье наступление немцев захлебнулось бы. Гитлеровские вояки потом признались, что их силы были на исходе. Но доставлять пополнение и боезапас в Севастополь из–за жестокой блокады стало почти невозможно. В эти дни погибло несколько транспортов, груженных боезапасом, в том числе такие, как «Грузия», «Абхазия», а также эсминец «Свободный». Блокада с моря и воздуха затягивала петлю на горле Севастополя все туже.

На суше шла великая битва, а у нас на море были свои заботы. Без моря, без кораблей оборона Севастополя не продержалась бы и недели. И этой ночью мы ожидали прихода кораблей, поэтому нужно было с наступлением темноты провести контрольное траление фарватера. Днем этого не делали, так как в светлое время тральный караван становился легкой добычей для авиации и артиллерии противника.

Но и ночью фашисты следили за входным Инкерманским створом, и всякий раз, когда зажигались маяки, указывая путь подходившим к Севастополю кораблям, немецкая авиация пыталась сбросить на фарватер магнитные мины. Поэтому ведущие створы фарватеров были оборудованы затемненными огнями. Включались огни через манипуляторную службу, дежурный которой находился на нашем КП и сидел в данном случае рядом со мной.

А на траление в эту ночь должен был выходить штурман Дзевялтовский. Перед тем как покинуть КП, он подошел ко мне и, передавая конверт, сказал:

— Это письмо жене. Я скоро уйду на траление, а ты перешли его, если будет оказия, на лидере «Ташкент» или другом корабле.

Ночью в бухте тихо и таинственно. Ветра нет, и вода, словно мертвая, застыла у берегов. Но вот над темными горами поднимается ущербная луна, она проложила себе по бухте, как фарватер, светлую дорожку.

Развалины домов и строений на берегу одеваются в голубые тени, уже не видно белых ран разорванного инкерманского камня и торчащих железных балок — ночью все стало каким–то мягким и необычным.

Теплыми вечерами на берегу бухты слышится приглушенный женский смех и тихий разговор — это девчата из соседнего подземного госпиталя идут купаться. Несмотря на смерть и разрушения, на избитой и изрытой воронками земле жизнь по–прежнему властно бьет, как родник, звенит в темноте девичий смех и пляшет на всколыхнувшейся воде разорванная на полосы лунная дорожка.

Но вот катер–тральщик «Чкалов» заводит моторы и медленно отходит от берега, таща за собой на коротком буксире огромную черную тралбаржу. По выходе из бухты командир тральщика мичман Шевцов травит до отказа эуксир, и флагманский штурман Дзевялтовский, определившись по приметным знакам, выводит караваи на Инкерманский створ. Огни маяка затемнены, и от штурмана требуется большое искусство, чтобы вести тралящие корабли по фарватеру.

Теперь, после разоружения капитан–лейтенантом Охрименко комбинированной магнитно–акустической мины, мы стали применять новый метод траления «озвученным» магнитным тралом. К тралбарже выходят, отчетливо стуча дизелями, маленькие катера–тральщики, они располагаются справа и слева на острых курсовых уголках от тралбаржи и следуют вместе с ней по фарватеру. Тралбаржа создает магнитное поле, а катера–тральщики на свободном ходу работой своих винтов вызывают замыкание акустического взрывателя. Работа очень рискованная: вместе со взрывом донной мины могут взлететь на воздух и «акустические» тральщики.

Но на катерах–тральщиках славного «зеленого дивизиона» плавают опытные моряки. Большинство из них пришло на военно–морскую службу вместе со своими кораблями из запаса. Они полюбили трудную и опасную работу тральщиков. И воевали как на больших кораблях: выходили зимой в море и дозор. Трепал их шторм, заливала ледяная вода, налетали «юнкерсы» и «мессершмитты», и моряки стреляли по ним из пулеметов.

Моряки с катеров–тральщиков любили свои корабли. Штурман Чугуенко, выходивший с ними на траление, рассказывал, что матрос Маринин, списанный с катера–охотника на тральщик «Чкалов», был этим» недоволен и говорил своему дружку:

— Эх, Ваня! Разве не обидно — списали меня на эту зеленую лайбу! То ли дело на катере–охотнике!

А потом привык и полюбил свой маленький корабль. И когда, отправляя катерные тральщики на «акустическое» траление, командир дивизиона старший лейтенант Шемаров оставлял часть экипажа на берегу (если корабль подорвется, будет меньше жертв), матрос Маринин не хотел сходить на берег. «Как же так: ребята рискуют своей головой, а я буду отсиживаться на берегу», — возмущался он.

Погода стояла теплая, море было спокойно, и Иван Иванович, сидя на разножке на мостике тральщика, спокойно раскуривал свою трубку. Все шло хорошо. Караван лег на обратный курс и шел в сторону Севастополя. Фантастическая сумятица разноцветных огней напоминала, небо над черной землей. В городе, где–то в районе вокзала, вспыхнуло зарево пожара, на Северной стороне послышался треск автоматных очередей, глухие взрывы, в вдруг в вышину запрокинулись узкие языки прожекторов. Они аккуратно вылизали ночное небо и, рассекая друг друга, погасли.

Тралящий караван дошел почти до входа в Севастопольскую бухту, где притаился и стоит незаметно у ворот бонового заграждения небольшой буксир.

Опять надо ложиться на новый галс. Дизеля катерных тральщиков со звоном стучат на развороте, и береговой бриз, видимо, доносит этот шум к немецким окопам на Северной стороне. Оттуда вырывается пучок ракет, они долго горят мертвым светом и, шипя, падают вниз.

Фашистские орудия размеренно и не спеша начинают бить по фарватеру, снаряды, как огромные тяжелые камни, с грохотом падают в воду.

— Вот негодяи, не спят по ночам, — ругается Иван Иванович и лезет в карман за табаком.

На малой высоте, словно нащупывая в небе дорогу, над тральщиком проходит самолет. Чей он? Кого он ищет и куда летит? Комендоры на «Чкалове» не отходят от пушек и пулеметов. Что будет дальше? Но самолет больше не появляется, орудийная стрельба прекращается.

Тральщики ложатся на новый галс. Галсы следуют один за другим, но время работы тральщиков истекает. Скоро с моря должен подойти к Севастополю лидер «Ташкент». Уже моторы на буксировщике начинают чихать и дымить, и в это время один за другим раздаются два взрыва. Взрывом вместе с массой воды тралбаржу подбрасывает вверх, вода падает сверху, с боков, кажется, совсем залило баржу. «Чкалов» стопорит моторы, и Иван Иванович говорит командиру:

— Надо осмотреться, как бы баржа не затонула.

И в самом деле, тралбаржа осела в воду и накренилась на правый борт, буксирный трос и электрокабель перебиты. Боцман тральщика сращивает буксир, электрики ремонтируют кабель, а Иван Иванович в это время определяет место взрыва мин и наносит на карту.

— Надо возвращаться, — говорит командир, подойдя на «Чкалове» к барже и осматривая ее, — наше время вышло. Оба катера–тральщика подходят к борту «Чкалова».

— Ну, как, живы, здоровы? — спрашивает Иван Иванович и, не ожидая ответа, добавляет: — Ну, на сегодня хватит. Пойдем, хлопцы, до дому.

— Добро, — устало отвечают командиры катеров–тральщиков и включают машины.

У Херсонесского мыса появляется темный силуэт корабля. Он быстро идет по фарватеру.

Командир «Чкалова» мичман Шевцов, подобрав покороче буксир, осторожно ведет баржу к бухте. Баржа теперь стала тяжелой и неповоротливой, она рыскает на курсе и дергает буксир.

Начинает светать. Меркнут и гаснут звезды. На востоке появляются светлые полосы — предвестники наступающего утра. Отчетливо вырисовываются берег и белая накипь на острых камнях у входа в бухту. Холодные росинки лежат на поручнях мостика, на медном колпаке компаса.

«Чкалов» входит в бухту. Иван Иванович, завернувшись в бушлат, дремлет на мостике. Ночь прошла удачно: две мины уничтожены.

Через полчаса Иван Иванович уже на КП. Он берет у меня голубую папку, где хранится карта сброшенных противником мин. Все мины на карте пронумерованы и имеют свою родословную: какого числа и в какое время сброшены, где упали, какие посты наблюдали их падение, когда мины уничтожены.

Сейчас, сличив место взрыва мины, Иван Иванович отыскивает два черных кружочка и ставит на них красной тушью крест.

Из своей каюты выходит контр–адмирал Фадеев.

— А ну–ка, покажите, Иван Иванович, — говорит он и наклоняется над картой.

Глава двадцать седьмая

19 июня положение войск, оборонявших северный сектор, резко ухудшилось. 95‑я дивизия, понеся тяжелые потери, отошла на северную сторону бухты. В результате этого противнику удалось полностью окружить 30‑ю батарею Александера. Еще несколько дней она сражалась в окружении, но после того как был расстрелян весь боезапас, личный состав взорвал батарею.

В этом районе находилась и 365‑я зенитная батарея, прославившая себя во время декабрьского штурма. Сейчас ею командовал, заменив тяжелораненого командира, старший лейтенант Иван Пьянзин. Эта батарея также сражалась до последнего снаряда, а затем Пьянзин передал открытым текстом по радио: «Отбиваться нечем. Личный состав весь вышел из строя. Открывайте огонь по нашей позиции. Прощайте, товарищи!» Четыре наших батареи открыли огонь по знаменитой высоте 60,0, сметая фашистские полчища.

Удержаться у кромки Северной бухты войска не могли и потому ночью переправились на Корабельную сторону. Прикрывали их узлы сопротивления на Северном укреплении, Михайловском и особенно упорно на Константиновском равелине.

Что же представлял собой Константиновский равелин?

На Северной стороне, на оконечности мыса, у входа в Севастопольскую бухту, Суворов когда–то поставил две батареи; во времена адмирала Лазарева здесь был построен двухъярусный 94-пушечный равелин, названный Константиновским.

В этом древнем каменном массивном сооружении размещалась отдельная часть нашего соединения — охрана севастопольского рейда.

Охрана рейда — хозяин на рейде. Она следит за правильной расстановкой и безопасной стоянкой кораблей, за их движением по рейду и гавани, за порядком и чистотой во всех севастопольских бухтах и бухточках.

Как часовой, стоит у входа в Севастопольскую бухту седой равелин. Незыблемым спокойствием, средневековой тишиной веет от толстых каменных замшелых стен его с широкими амбразурами, от темных, прохладных двухъярусных казематов с узкими, длинными коридорами.

Здесь, на зубчатых стенах равелина, хорошо было встречать рождение нежно–розового утра и провожать голубые, дымчатые вечера. Сюда легко приходили шумы большого города с его трезвоном трамваев, сигналами автомашин и гудками заводов. Отсюда видно было, как зажигались вечерние огни стоящих на рейде кораблей, как опускалась над бухтой южная ночь, загорались яркие звезды и вспыхивали, мигая, на невидимых горах огоньки маяков.

Пересекая бухту, словно черные бусы, нанизанные на стальной трос, поднимаются и опускаются на тихой, сонной воде боковые заграждения.

А у подножия равелина лежат на морском дне засосанные грунтом адмиралтейские якоря ушаковскпх парусных линкоров, лежат затянутые илом останки боевых кораблей эскадры Нахимова, затопленные здесь в 1854 году.

Хорошо было в мирное время наблюдать отсюда за кипучей жизнью рейда. Вот быстро скользит по бухте катер под темно–синим брандвахтенным флагом — это дежурный по рейду проверяет, правильно ли ошвартованы корабли и крепко ли стоят на рейдовых бочках–якорях линкоры и крейсеры. И брандвахтенный корабль у Графской пристани, как неусыпный страж, зорко смотрит за порядком на рейде.

Огромный портовый буксир тащит к линкору груженую баржу. Удерживая на весу красную бочку, неторопливо бредет куда–то килектор. Стотонный кран, легко подхватив торпедный катер, ставит его на стенку, из притопленного плавучего дока торчит кормовое оперение подводной лодки.

Десятки катеров, баркасов и шлюпок снуют по рейду. Идет с большой медной сияющей трубой паровой катер линкора «Парижская коммуна» — «самовар»; разводя высокую волну, мчится щегольски выкрашенный, с белой мачтой быстроходный катерок; разрезая на зеленые ломти волну, проносится с крючковыми на носу и корме катер–лимузин командующего флотом.

Но вот брандвахта поднимает черные конуса на тонких мачтах, и вдруг замирают и останавливаются катера и шлюпки на рейде — это выходят из бухты боевые корабли.

Но сигнал: «Долой!» — и снова мчатся во все концы и края быстрые и верткие моторные катера и боты, бесшумно скользят гребные баркасы и шлюпки.

А на мостиках кораблей размахивают красными крыльями флажков сигнальщики, ревет сирена, и подводная лодка выходит, звеня дизелями, из Южной в Северную бухту, и хлопочут возле кораблей крикливые чайки.

Над всем этим шумом большого порта, над простором голубых гаваней с белыми домами на крутых холмах сияет веселое, ослепительное, южное солнце…

…А сейчас в равелине осталась горстка моряков, продолжающих нести рейдовую службу, обеспечивая отход из Южной и Северной бухт кораблей, катеров и шлюпок и всего того, что может еще плавать и держаться на воде.

Брандвахтенный корабль у выхода из Южной бухты продолжает еще нести свою трудную службу, регулируя движение судов на рейде.

Ежедневно на бухту и рейд, где стоит этот маленький корабль, с открытой площадкой мостика, сыплются бомбы и падают снаряды. Корабль неподвижен, он стоит на мертвых якорях, поэтому ни уклониться, ни отодвинуться не может.

Осколками пробиты надстройки, перебиты ванты, посечены обвесы, рваные пробоины зияют в его корпусе. Но на брандвахте живет и несет службу небольшая команда моряков; сигнальщики матросы Варламов и Хорошев ни на минуту не прерывают наблюдение за рейдом. С биноклем на груди бессменно на мостике командир брандвахты лейтенант Синяков.

Трепали корабль осенние штормы, он обмерзал зимой, превращаясь в ледяной остров, изнывал летом под жгучим южным солнцем, когда палуба становилась, как раскаленная жаровня.

Маленькая брандвахта не может состязаться с пикирующими самолетами, не может отвечать огнем на огонь вражеских батарей, только стойкость и мужество — оружие команды брандвахты.

До последнего дня, пока не ушли все корабли и шлюпки из Севастопольской бухты, брандвахта несла службу; как часовой, она не могла уйти с поста, пока не выполнит свой долг до конца. Теперь отход кораблей прикрывал только Константиновский равелин.

Двадцатого июня на Константиновский равелин отошли бойцы из 95‑й стрелковой дивизии во главе с майором Дацко и личный состав 12‑й батареи. Батарея долго в трех километрах от Константиновского равелина сдерживала яростные атаки фашистов, уничтожила несколько танков и роту противника. Расстреляв весь боезапас, бойцы во главе с парторгом И. Д. Радаевым взорвали батарею и отошли на равелин. Закрыли массивные железные ворота, заложили их огромными каменными плитами, уложили туда глубинные бомбы и засыпали землей. Все это должно быть взорвано в случае прорыва танков противника. За ночь бойцы установили две пушки, укрепили в амбразурах пулеметные гнезда, приготовились.

— Держитесь, ребята! Сейчас мы всыплем фашистам! — говорил комиссар Кулинич на рассвете следующего дня, обходя лежащих у амбразур с оружием в руках матросов.

И. П. Кулинич прибыл в равелин накануне, на смену погибшему комиссару Баранову.

Первыми с наступлением дня показались немецкие автоматчики. В расстегнутых зеленых мундирах, делая короткие перебежки, они приближались к равелину. Обгоняя их, стреляя, мчались танки.

— Огонь по танкам!

Ударили пушки, захлебываясь, били пулеметы, медные гильзы, подпрыгивая, звенели на каменном дворе.

— На тебе, гад! На тебе! Не лезь на нашу землю! — кричали комендоры, посылая снаряды.

— Горит!

Танк горел. Второй танк отвернул, нырнув в воронку, немецкие автоматчики отхлынули и залегли.

Тогда немцы закопали в землю сидевший в воронке танк, подвезли тяжелую батарею и открыли огонь.

Но Евсеев и майор Дацко умело организовали оборону. Левофланговой группой командовал старшина команды ОХР Березанский, в центре, в самом опасном месте, группу возглавлял лейтенант Коринько. Группа защищала подход к единственным воротам равелина, и они же должны были взорвать бомбы в случае угрозы прорыва; третьей группой командовал лейтенант Семиглазов.

Сотни снарядов и мин обрушились на каменные стены равелина. Затем гитлеровцы подняли в воздух авиацию; с воем и грохотом пикировали «юнкерсы», разрушая верхнюю часть стены. Равелин затянуло облаками дыма, гари и каменной пыли.

И когда затихал артиллерийский огонь, снова шли в атаку гитлеровские солдаты.

Обвалы засыпали моряков, но, выкарабкиваясь из–под камней, раненные, они снова ползли с автоматами в руках к амбразурам и проломам в стене.

У северного фаса крепости лежал у пулемета комсомолец матрос Компаниец. Компаниец был ранен; он истекал кровью, но продолжал вести огонь. К нему подполз военфельдшер Кусов, он же парторг подразделения, и, перевязав его, лег здесь же, рядом, и стал стрелять из автомата.

— Держись, черноморцы! — слышался голос комиссара Кулинича, и матросы снова вели губительный огонь по врагу.

Северный фас был самым трудным участком обороны; огнем пушек и разрывами бомб в каменном теле равелина была пробита брешь, и сюда ползли гитлеровские автоматчики.

Старшина Березанский с пулеметчиком Компанейцем не подпускали фашистов.

Снова обрушилась часть стены, и отлетевший камень больно ударил в спину приподнявшегося над пулеметом Компанийца. Он упал, уткнувшись в землю лицом.

— Компанпец убит! — закричал Березанский и бросился к пулемету.

— Жив я! — с трудом приподнимаясь, ответил Компанией, и снова ухватился за ручки пулемета.

Тяжело было и группе Семиглазова: у него оставалось всего девятнадцать человек. Но к нему присоединился парторг 12‑й батареи Ходаев вместе со своими товарищами. Бойцы своевременно обнаружили скопление гитлеровцев на этом направлении. Семиглазов решил предупредить вражескую атаку и скомандовал «огонь»! Шквальным ружейно–пулеметным огнем они скосили фашистов.

Но все больше падало раненых матросов, и автоматы, захлебнувшись, смолкали. Все кругом были ранены, а не воевали только мертвые.

Тяжело был ранен радист Громов. Его на носилках понесли к подошедшей к равелину шлюпке. Он в это время очнулся и закричал:

— Куда вы меня несете? Я не мертвый. Давайте назад!

И матросы повернули и понесли своего товарища в равелин. Здесь ему сделал перевязку военфельдшер Кусов.

— Видишь, — сказал Кулинич, обращаясь к своему командиру Евсееву, — Громов отказался идти на Большую землю, — так теперь матросы называли Севастополь.

— Умирать будем здесь, — твердо ответил Евсеев. — Командир и комиссар последними будут сходить с палубы своего «корабля».

С наступлением темноты, когда утих бой, Евсеев собрал бойцов и рассказал им о полученной из штаба ОВР телеграмме Верховного Главнокомандования, в которой говорилось: «…Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа. Уверен, что славные защитники Севастополя с достоинством и честью выполнят свой долг перед Родиной».

Эта телеграмма и напоминание, что за отчаянной борьбой севастопольцев следит вся страна, прибавили сил не только защитникам равелина, но и всему гарнизону.

Так продолжалось два дня. На третий день фашисты предприняли психическую атаку. Голые до пояса, под знойным июньским солнцем, отбивая шаг под дробь барабана, вражеские солдаты шли к равелину.

Моряки во главе с командиром капитаном 3 ранга Евсеевым, во время обстрела и бомбежки укрывшиеся в казематах, снова поднялись наверх и легли у амбразур.

— Стоять насмерть! Переправы на тот берег не будет! — передал бойцам Евсеев. И матросы огнем встретили психическую атаку. Они крепко любили море и дрались беззаветно на суше. На башне равелина, на железной мачте, по–прежнему развевался в дыму обуглившийся военно–морской флаг.

Огнем последних пулеметных лент психическая атака была отбита.

— Ну, кто еще хочет на равелин! — поднявшись во весь рост на кромке стены с гранатой в руке, закричал старший матрос Алексей Зинский.

Три дня держался гарнизон равелина, пока не вышли все корабли и катера из Севастопольской бухты.

Равелин продолжал сражаться, но снаряды и патроны были на исходе. Положение под Севастополем не улучшилось. Немцы заняли всю Северную сторону. В ночь на четвертый день контр–адмирал Фадеев передал по радио приказание командующего флотом: «Гарнизону равелин оставить!»

Гарнизон к тому времени стал совсем малочисленным. Погиб в бою парторг Кусов. Ранен и контужен был командир охраны рейда Евсеев. Не в состоянии говорить, он молча, жестами отдавал необходимые приказания. Теперь всеми делами заправляли его помощник старший лейтенант Коринько и комиссар Кулинич.

Вечером хоронили парторга Кусова и всех, кто погиб в этот день. Выдолбив во дворе равелина каменные плиты, положили их в эти могилы, накрыли военно–морским флагом и завалили камнями.

Командир сказал, стоя у каменной могилы и с трудом разжимая почерневшие губы:

— Мы еще вернемся сюда, товарищи!

Надо было уходить, но днем на море разыгрался шторм. Синяя–синяя и теплая вода сделалась холодной и тяжелой. Угрюмыми и скользкими стали стены равелина, заливаемые накатами волн. И чайки, выкормыши моря, с ветром ушли к южному берегу.

С наступлением темноты к равелину с трудом прорвался рейдовый катер под командованием лейтенанта Лыскина и снял тяжелораненых. Это был последний катер.

Больше не на что было рассчитывать. Подходить к равелину ночью стало так же трудно, как и днем. Всю ночь немцы выбрасывали над бухтой ракеты и прожекторами освещали подходы к равелину с моря.

Весь передний край обороны города горел, и ночью отсюда, с крепости, ясно было видно крыло огненной радуги, упиравшейся в море.

Днем и ночью горел Севастополь. Горели остатки разбитых домов, улицы и кварталы, горели пристани, порт, набережные. Фугасными и зажигательными бомбами фашисты превратили город в пылающий костер.

Пытаясь найти удобный выход из равелина к воде, а такой выход был — железная дверь из подвала выходила прямо к урезу воды, — старший лейтенант Коринько обнаружил рыбацкие снасти, разложенные еще в мае на просушку (ловили тогда потихоньку кефаль и ставриду, да так и оставили на камнях). Старые сети, разбросанные на берегу, в воде держались на больших оплетенных стеклянных шарах.

Коринько долго смотрел на сети, что–то соображая.

— Порядок, — наконец сказал он самому себе и спросил сопровождавшего его старшего матроса минера Зинского:

— Ты понимаешь, что нам надо теперь делать?

— Воевать будем, пока в диске есть патроны, а на поясе гранаты, а последнюю пулю оставим себе! — ответил Зинский.

— Ну, нет, друг, я так не согласен! — повеселев, сказал Коринько. — Умереть мы всегда успеем, да и умирать надо с толком.

— Что же ты предлагаешь, старший лейтенант? — заинтересованно спросил Зинский. — Ведь море вон какое, не всякий доплывет к тому берегу. — И он безнадежно махнул рукой.

— Ну, вот, а еще матрос. Дадим по паре шаров на брата, вот этих, — и он пнул ногой стеклянный поплавок, — и нехай плывут, как те дельфины! — улыбнулся Коринько.

О своем плане Коринько доложил Евсееву, он одобрил и принял решение уходить этой ночью.

Вечером, когда стих огонь атак, но были еще горячими от боя камни равелина, старший лейтенант объявил матросам:

— Уходить будем своим ходом, вплавь, через бухту!

Коринько с досадой смотрел на бушующее море. Шторм не затихал. Штормовой ветер если уж дует, то несколько дней подряд. Обыкновенно это бывает нечетное число дней: один, три и так до семи.

Ждать, когда стихнет ветер и волнение уляжется в бухте, невозможно. И командир гарнизона решил уходить.

К счастью, ветер к ночи развел попутную волну и гнал ее к южному берегу бухты, к осажденному Севастополю. Не спеша выбирались бойцы из обожженных и разрушенных амбразур на скользкие, гладкие камни у подножия крепости, прощались, сходя с равелина, как с родного тонущего корабля.

Подвязав к себе стеклянные поплавки, матросы бросались в темную бушующую воду. Командир отправлял свой экипаж в последний рейс, на тот берег, к родному Севастополю.

Шторм к полуночи стал затихать, но седые волны с рваным кружевом пены продолжали хлестать, сбивая с ног каждого, кто неудачно бросался в воду. Нужно было уловить момент и вместе с отходящей от берега волной броситься в воду и плыть по волне.

Перед отходом командир приказал заминировать весь северный фас равелина, в проломы которого стремились ворваться фашисты; заминировать и взорвать командный пункт, радиостанцию и склады.

Произвести взрывы вызвался комсомолец минер Алексей Зинский, с ним оставался батальонный комиссар Кулинич. Кулинич был ранен, но скрывал это и держался. Только двое живых в кромешной тьме штормовой ночи остались в равелине. Они хорошо знали здесь каждую ступеньку лестницы, знали капризные повороты глухих коридоров, знали, где среди каменных плит пробивается скользкая трава. Они с завязанными глазами могли пройти по всем казематам.

На Северной стороне, занятой немцами, вдруг вспыхнул прожектор. Он осветил косматые белые гребни волн, головы плывущих матросов, заливаемые водой, и хлещущие очереди немецких автоматов.

— Сволочи, — выругался комиссар и закричал Зинскому: — Бей последними по прожектору!

И трассирующие пули, зарываясь в мутную воду, ударили по немцам. Прожектор погас, пала тьма.

— Время вышло, — тихо сказал комиссар Зинскому, — иди и исполняй!

Зинский с трудом пролез в засыпанный камнями подвал, где минеры уложили подрывные патроны, проверил на ощупь черный шнур и, дойдя до конца его, чиркнул спичкой и запдакал. Несколько секунд он стоял неподвижно, глядя, как с треском разгорается шнур, позабыв о том, что пора уходить, как вдруг услышал топот сотен ног и очереди автоматов.

— Эх, взлетите, мерзавцы, сейчас на воздух! — прошептал Зинский. Он выскочил из подвала и, спотыкаясь о камни, поднялся в пролом стены к комиссару.

— Горит, — доложил Зинский, всматриваясь в темноту, где залегли, не добежав до пролома, немцы.

Комиссар Кулинич молча обнял и поцеловал Зинского и приказал ему:

— Плыви и скажи нашим — задание выполнено.

— А вы, товарищ комиссар? — оторопело спросил Зинский и бережно снял с груди автомат.

— Плыви! Ты свое дело сделал! — повторил комиссар, взял из рук у него автомат и подтолкнул в спину.

Зинский, разбежавшись, прыгнул в воду. Он плыл, и вдруг на покатой волне рядом с его головой встали белые всплески воды. Зинский нырнул. Комиссар увидел, что стреляют по плывущему, и переполз к южной стене, стараясь прикрыть огнем своего автомата уходившего матроса.

А Зинский нырял, всплывал и, снова ныряя, плыл к Севастополю.

«Море не выдаст, — подумал комиссар, — а моряк он крепкий».

Зинский был уже на середине бухты, когда в равелине раздались глухие взрывы гранат. Фашисты, наверное, поняли, что происходит в крепости, и в предрассветной темноте хлынули к стенам ее.

В это время воздух содрогнулся от тяжелого взрыва, в бухту посыпались камни и обломки, а над равелином взметнулось в серое небо облако пыли и дыма. Обвалившаяся северная стена равелина завалила камнями ползущих фашистов.

Крепость была мертва. Каменные глыбы прикрыли тело комиссара.

С 26 июня под Севастополем становилось все тяжелее и напряженнее. Оборонительный рубеж на Сапун–горе был совершенно разрушен, почти все доты разбиты фашистской авиацией, большая часть личного состава в дотах погибла.

Над разрушенным городом, над опустевшими бухтами, где торчали из воды мачты затонувших транспортов, где у разбитых пристаней еще ютились железные баржи и прятались юркие катера, с наступлением рассвета, беспрерывно сменяя друг друга, патрулировали «мессершмитты».

Днем по Севастополю передвигаться было невозможно. Казалось невероятным, что боевые самолеты охотятся за отдельным человеком, но так оно и было: не только за машинами, особенно за легковыми, но и за каждым бойцом, за каждым живым человеком в городе гонялись фашистские летчики.

Единственный наш большой корабль, тральщик № 27, который бессменно оставался в Севастополе и занимался проводкой прибывавших с Большой земли кораблей, был обнаружен немецкой авиацией. Тральщик подвергся массовому звездному налету пикирующих бомбардировщиков, героически отражал атаки, но от прямого попадания бомб затонул. Часть личного состава подобрали в море балаклавские рыбаки. В числе спасенных оказались тяжелораненый командир тральщика А. Ратнер, комиссар Абрамцев, мичман Лысенко и другие. Погиб и катер № 092, находившийся там же, в районе Феолента.

Очень трудно стало и катерам–охотникам работать в эти страдные дни в море и на фарватерах.

Было раннее утро. Солнце еще не взошло, но окружающие Севастополь горы, обрывистый мыс с полуразрушенным собором и огромный каменный равелин — все начало выплывать из предрассветной мглы и принимать свои привычные очертания, когда катер–охотник лейтенанта Чеслера вышел на проверку фарватера.

— Спят еще фрицы! Успеем дойти до Херсонеса, — сказал боцман катера Захаров, обращаясь к матросам, стоявшим на верхней палубе.

Мичман Захаров был любимцем команды, он шуткой, веселым словом часто подбадривал матросов. Его светлые спокойные глаза уверенно и зорко смотрели за всем, что происходило на катере и на море.

Стало совсем светло, и солнце скоро должно было подняться над высокими горами, когда катер–охотник подошел к траверзу Камышовой бухты и стала хорошо видна приткнувшаяся к берегу плавучая батарея.

Никогда не унывавшие матросы уже собрались на корме катера и закуривали по первой утренней цигарке; в это время сигнальщик Шмаль доложил командиру:

— Двадцать три «Ю-восемьдесят восемь» со стороны Качи идут на нас!

Лейтенант Чеслер тоже заметил самолеты. Сомкнутым строем они, как будто не спеша, приближались.

Первой открыла огонь плавучая батарея. Часть самолетов, не меняя курса, шла на батарею, остальные набросились на катер–охотник. Катер, стреляя из всех пушек и пулеметов, вел частый огонь и, маневрируя, уклонялся от бомб.

Но самолетов было много. Осколком бомбы был смертельно ранен пулеметчик Коробчук. Он только успел сказать:

— Не сдавайтесь… держитесь до конца!..

Осколки бомб пробили борт катера, щепки влетели в отсек вместе с осколками, и заструилась, захлюпала вода. Мотористы вместе с механиком Гусевым забивали отверстия клиньями, затыкали ветошью, откачивали воду. При очередном разрыве бомб мотористы укрывались от осколков между моторами.

Механик катера Гусев вылез из моторного отсека на верхнюю палубу, чтобы доложить командиру о положении в отсеке, когда увидел горящий чехол на стеллажах глубинных бомб. Гусев знал, что бомбы изготовлены по–боевому, со вставленными взрывателями, и, схватив огнетушитель, бросился на корму. Но огнетушитель оказался от сотрясения разряженным. Гусев швырнул его с досадой на палубу и голыми руками ухватился за горящий чехол. На помощь к нему подбежал моторист Новиков, и они вдвоем, обжигая руки и лицо, стащили горящий промасленный чехол и сбросили его за борт.

Осколками в левое плечо и спину был ранен и лейтенант Чеслер, но продолжал управлять катером, уводя его от прямых попаданий бомб. Он чувствовал, как теплая кровь стекала по телу и как безжизненно повисла левая рука. И хотя он знал, что когда–нибудь и его может настигнуть осколок или пуля, не мог себе представить, как это вдруг он не в силах будет поднять руку. Руку, которой он, маневрируя телеграфом, не раз спасал свой катер. Но теперь это реальность. И надо не только не потерять сознание, но и перехитрить, обмануть противника, победить его в неравном бою и сохранить людей и катер.

Катер на полном ходу уклонялся от атак противника и уходил от преследования. Метким выстрелом комендор Бураков поджег низко спикировавший «юнкерс», но все реже стали стрелять пушки и пулеметы катера. Пулеметчик матрос Барабаш взрывной волной был сброшен за борт и утонул. К пулемету подполз и упорно стал бить из него истекающий кровью с перебитыми ногами боцман Захаров.

За кормой уже был виден Херсонесскии маяк, а слева по борту катера поднимался высокий берег. Места эти давно были знакомы Чеслеру. Вон там, за каменной высокой скалой, незаметный вход в милую сердцу Балаклаву, а здесь, у тупого мыса, размытый у уреза воды скалистый берег. Сюда–то и направил свой катер Чеслер.

Море глубоко размыло каменистый берег, образовав огромный грот. В этом подземном убежище легко могло поместиться несколько катеров, поставленных лагом. «Подземная база» — прозвали ее моряки, частенько укрывавшиеся здесь от преследования авиации.

На самом малом ходу катер втянулся в подземный грот, Чеслер заглушил моторы: надо было закрепить швартовы за выступы скал, но на катере не слышно было звонкого голоса боцмана. Мичман Захаров лежал мертвый на правом борту у пулемета.

Неутомимый механик Гусев снова поднялся на верхнюю палубу и перевязал лейтенанта Чеслера. Легкораненые матросы уже наводили порядок на верхней палубе, смывая морской водой кровь и следы пожара. Бережно подняли и перенесли тело Захарова на корму, положили его лицом к военно–морскому флагу, выставили почетный караул и приспустили флаг.

Перевязанный Чеслер устроился на мостике: здесь было легче дышать, здесь он чувствовал вокруг себя товарищей.

А Гусев снова работал с матросами, заделывая пробоины в корпусе катера. Четыреста тридцать две большие и малые пробоины насчитали матросы.

С наступлением сумерек, когда дневной свет перестал проникать в подземное убежище, лейтенант Чеслер, превозмогая боль, вывел катер из грота и лег курсом на Севастополь. На траверзе мыса Херсонес по морскому обычаю со всеми почестями был похоронен в море мичман Захаров.

Уже наступила ночь, когда катер вошел в Севастопольскую бухту. Контр–адмирал Фадеев, выслушав доклад еле державшегося на ногах Чеслера, приказал отправить его немедленно в госпиталь.

Умолк грохот дневного боя, и из всех убежищ и укрытий появились люди.

Ночь зажигала звезды, звенели ведра и котелки, матросы несли воду из колодцев, жадно пили и умывались. Низко, наполняя небо ровным могучим гулом, в сторону передовой проходили самолеты: это дальняя авиация с Кавказа шла громить передний край и тылы врага. А над городом стояло зарево: не затухая, горели развалины Севастополя.

Поздно ночью двадцать восьмого июня я возвращался с кораблей, стоявших в Камышовой и Стрелецкой бухтах. В мои обязанности входил инструктаж командиров кораблей об обстановке на подходах к Севастополю и на переходе морем.

В эти дни непрерывно в течение шестнадцати часов в сутки рвались бомбы. Немецкая авиация господствовала в воздухе, и днем стоянка кораблей в севастопольских бухтах была почти невозможна.

Доложив начальнику штаба Морозову о выполнении задания, я с Иваном Ивановичем вышел из подземелья. Мы сидели возле КП, курили и разговаривали.

Над бухтой стояла невозмутимая луна. Ее жидкий свет расстилал от развалин голубые тени, кругом были только одни руины и глубокие воронки, не видно было ни живого деревца, ни зеленой травы. Тяжелый, горький запах гари и дыма и специфически острое дыхание близлежащего подземного госпиталя, заполненного ранеными, приходили вместе со свежестью ночного воздуха. Даже близость моря и очарование голубой ночи не могли скрасить тяжелых картин разрушений.

Уже далеко за полночь, когда казалось, что ночь пройдет спокойно, поднялась, все сильнее разгораясь, ружейно–пулеметная стрельба.

Наш пост наблюдения доложил: от берега, занятого немцами, по всей Северной бухте противник поставил дымовую завесу. Слабый ветер нес этот дым к южному берегу бухты, на Корабельную сторону. Загрохотали разрывы снарядов, мин и авиационных бомб. Гитлеровцы начали громить южный берег Северной бухты, который стал теперь передним краем, в районе выходов к многочисленным балкам. Там стояла сплошная пелена пыли, дыма и огня.

Под прикрытием дымовой завесы двигались катера и шлюпки с немецкими войсками к южному берегу Северной бухты.

Южный берег обороняла поредевшая бригада морской пехоты Потапова и разрозненные части моряков. Обнаружив движение десантных катеров и шлюпок, наша артиллерия открыла огонь, ее поддержал бронепоезд «Железняков», он базировался в туннеле у Килен–балки. Но была острая нехватка боезапаса: у Потапова оставалось всего по десять снарядов на орудие. И все–таки семнадцать лодок и катеров с десантом были утоплены.

Но десант в Северной бухте был только частью замысла противника. Около трех часов ночи, когда шел ожесточенный бой по отражению десанта, наблюдательные посты у мыса Феолент доложили, что обнаружили в море движение кораблей в сторону Севастополя.

Береговая батарея «№» 18 включила прожектор, в изменчивом голубоватом свете вдруг возник корпус большой моторной шхуны; луч медленно пошел влево и осветил вторую шхуну, за ней третью, четвертую, пятую… Резко и тревожно зазвонили телефоны. Сигнальщики докладывали:

— Двенадцать вражеских моторных шхун идут в направлении Херсонесского мыса.

— Десант?!

Получив донесение, контр–адмирал Фадеев приказал начальнику штаба Морозову выслать катера–охотники для отражения десанта и снял трубку прямого телефона к командующему флотом, но в это время раздался характерный гул залпов береговой батареи.

На этот раз артиллеристы береговой батареи стреляли по противнику, обнаруженному в море. Наконец–то им пришлось вести огонь по вражеским кораблям! Ведь на береговых батареях флота и орудия и приборы — все рассчитано для боя на море. И батарея № 18 под командованием старшего лейтенанта Дмитриева показала, на что она способна. Пятнадцать минут продолжался энергичный и меткий огонь. Одна за другой тонули моторные шхуны, груженные десантными войсками; только трем из них удалось уйти в открытое море.

Глава двадцать восьмая

Ранним утром двадцать девятого июня немецко–фашистские войска возобновили решительные атаки на всем фронте, направив главный удар вдоль Ялтинского шоссе.

Атаки фашистских войск поддерживались крупнейшими силами танков, беспрерывным артиллерийским огнем и массированными ударами авиации. Несмотря на упорное сопротивление частей 386‑й стрелковой дивизии и 8‑й бригады морской пехоты, оборонявших позиции, фронт обороны в полосе Ялтинского шоссе был прорван. Во второй половине дня немцы овладели хутором Дергачи и развивали наступление на станцию Инкерман и по направлению к горе Суздальской.

Героически, отчаянно дрались бойцы Приморской армии; их поддерживала группа «илов» и истребителей подполковника Дзюбы и капитана Губрия. Артиллерия, расходуя последний боезапас, вела огонь по пехоте и танкам фашистов. Но к исходу дня многие пушки подвижной артиллерии уже не имели боезапаса, их отвели к Камышовой и Стрелецкой бухтам. Потери в течение дня были большими, и к вечеру двадцать девятого июня в стрелковых дивизиях оставалось по нескольку сот человек, а в бригадах морской пехоты Жидилова, Потапова и Горпищенко еще меньше.

Днем двадцать девятого июня связь нашего КП с флагманским КП командующего Севастопольским оборонительным районом, находившимся в Южной бухте, несколько раз прерывалась. Посланный контр–адмиралом Фадеевым на КП командующего связной, добросовестный и старательный матрос Иван Варавка, не вернулся. Контр–адмирал приказал подготовить второго посыльного, но в это время от командующего прибыл нарочный и передал пакет.

Тотчас же контр–адмирал Фадеев вместе с батальонным комиссаром Тарасовым — он был теперь военкомом соединения — созвали нас. И Фадеев сказал, обращаясь к начальнику штаба Морозову:

— Командующий флотом приказал наше КП подготовить к перебазированию на 35‑ю батарею. Со мной останетесь вы, штурман Дзевялтовский и связист Кучумов. Ну и посмотрите, может, еще кого нужно… А остальных офицеров штаба предупредить о возможном переходе из Севастополя на Кавказ!

Уходить на Кавказ? Мы видели и чувствовали на себе всю трагичность положения Севастополя. Было очевидно, что удержать его уже нельзя, и все–таки весть об эвакуации явилась для нас неожиданной. Мы уже свыклись с мыслью о том, что переправы на Большую землю не будет, что Севастополь надо защищать до последнего дыхания. И у всех у нас должна была быть одна с Севастополем участь и судьба.

Утро тридцатого июня началось сильнейшим артиллерийским обстрелом центра города, Камышовой и Казачьей бухт и района 35‑й батареи. Артиллерийский обстрел сопровождался ударами авиации по городу, херсонесскому аэродрому и 35‑й батарее. Вслед за этим возобновились атаки по всему фронту. В эти последние дни обороны командование обороной распределяло каждый снаряд, гранату, патрон буквально поштучно, на пушку, на батальон. Теперь только подлодки, превратившись в подводные транспорты, прорывали кольцо блокады и доставляли в Севастополь ящики со снарядами, минами и продовольствием. Но это была капля в море.

Днем тридцатого июня ФКП командующего был перенесен из Южной бухты на Херсонесский мыс, в район 35‑й батареи. Тяжелая 35‑я батарея, расположенная в глубине холма, покрытого корявым низкорослым дубом, представляла образцовое в техническом отношении сооружение с башнями и казематами, с подземными помещениями из железобетона, где была своя электростанция, жилье для личного состава и технически совершенное управление мощными орудиями. Справа, на самой оконечности мыса, стоял полуразрушенный Херсонесский маяк, возле него все изрытое снарядами и авиабомбами летное поле аэродрома. Слева, у крутого обрыва, виднелись недавно построенные новые пристани для приема кораблей, приходивших с Кавказа. В бухтах Камышовой и Казачьей, у полузатопленной плавбатареи, где в последних боях погиб ее командир Мошенский и был тяжело ранен комиссар Середа, стояли теперь наши катера–охотники и катера–тральщики дивизиона охраны рейда под командованием капитан–лейтенанта Пескова.

Сюда же, на 35‑ю батарею, перешел штаб нашего соединения во главе с контр–адмиралом Фадеевым. Снова пришлось старшине Белому проводить к пристаням телефонную связь, а капитан–лейтенанту Кучумову устанавливать радиостанцию и организовывать радиосвязь. Штаб соединения продолжал свою работу, отправлял и принимал приходившие с Кавказа корабли в Камышовой и Казачьей бухтах и у новой пристани, у 35‑й батареи.

…30 июня вечером на заседании Военного совета флота на 35‑й батарее в присутствии командиров соединений командующий Севастопольским оборонительным районом вице–адмирал Октябрьский объявил решение Ставки Верховного Главнокомандования об эвакуации войск из Севастополя.

Для руководства частями прикрытия эвакуации на 35‑й батарее оставался генерал–майор Новиков и в помощь ему по морской части капитан 3 ранга Ильичев.

В последние дни обороны, когда шли ожесточенные уличные бои в Севастополе, раненые и выходившие из окружения бойцы отходили на Херсонесский полуостров.

Ночью вся дорога до Казачьей и Камышовой бухт, откуда происходила эвакуация, была заполнена: шли колонны солдат и матросов, тянулись грузовые и легковые машины и артиллерия. Много солдат в одиночку и группами сидели и лежали вдоль дороги, в большинстве это были раненые из подземных госпиталей и санитарных батальонов.

Но все, кто мог передвигаться и держать в руках оружие, оставались и закрепились на линии так называемых старых укреплений на Херсонесском полуострове. Здесь создавался последний рубеж обороны и прикрытия эвакуации.

До последних дней обороны Севастополя работал штаб нашего соединения. Корабли и катера несли дозоры в море на подступах к бухтам Камышовая и Казачья и в районе 35‑й батареи. Сюда же приходили подводные лодки, тральщики и катера, на которых переправляли на Кавказ раненых и эвакуированных.

Ночью 1 июля Военный совет СОР — вице–адмирал Октябрьский и Кулаков с группой офицеров на последним самолете, который чудом поднялся с изуродованного бомбами и снарядами аэродрома, вылетели в Краснодар. В ту же ночь на подводной лодке «Щ-209» под командованием В. Иванова ушли на Кавказ и командующий Приморской армией генерал Петров со своим штабом и офицерами. Ушли на последней подводной лодке в Новороссийск контрадмирал Фадеев вместе с начальником штаба Морозовым, Дзевялтовским и Кучумовым.

Днем 2 июля упорные бои продолжали группы наших войск в районе. 35‑й батареи, которая, расстреляв весь боезапас, была взорвана. Бои продолжались и в развалинах Севастополя.

Около полуночи 2 июля в район пристаней 35‑й батареи подошли из Новороссийска наши тральщики «Защитник» под командованием старшего лейтенанта Михайлова и БТЩ «Взрыв». При помощи катеров и шлюпок они сняли с берега эвакуируемых бойцов и загрузили до отказа свои корабли. В 3 часа 30 минут они ушли из Севастополя и благополучно прибыли в Новороссийск.

В эту же ночь подошли к Херсонесскому маяку катера–охотники под командованием старшего лейтенанта Глухова. Из Новороссийска вышло восемь катеров, но не все они достигли Севастополя.

Днем 1 июля на переходе в море воздушная разведка противника обнаружила катера, и первая девятка «юнкерсов» сбросила бомбы. Осколки посекли борт катера № 071, где находился глухов, несколько матросов верхней команды было ранено.

Через полчаса прилетели снова «юнкерсы» и атаковали катера. Атаки самолетов следовали одна за другой в течение всего светлого времени. В последней атаке перед заходом солнца осколками под ключицу был ранен Глухов. Он попросил боцмана перевязать его и, с трудом надев китель, остался на мостике.

Когда катера подошли к минному полю, наступила ночь. Катера шли в кильватерном строю без огней. Луна еще не взошла, море было спокойным, лишь белые буруны от форштевней кораблей были далеко видны. На гладкой поверхности моря сигнальщики искали подходный буй, от которого надо было ложиться курсом на Херсонесский маяк. Но плавучего буя не было, не включали больше даже затемненный огонь Херсонесского маяка.

Впереди по ходу кораблей на покрасневшем небе показались резные силуэты Крымских гор. От берега по воде доносился глухой гул. И уже через несколько миль стали видны вспышки разрывов снарядов, в небе, словно догоняя друг друга, мелькали трассирующие пули. Теперь уже ясно был виден берег, и Глухов повел катера мимо разрушенного Херсонесского маяка к причалам Стрелецкой бухты. Катера шли средним ходом, по боевой тревоге стояли матросы у пушек и пулеметов, готовые ко всяким неожиданностям.

Глухов уже видел, что это не луна подсвечивала небо и горы: над городом стояло зарево пожаров.

При входе в бухту головной катер, где находился Глухов, был обстрелян с берега из автоматов. Застопорив машины, Глухов прислушался к ночному шуму и выстрелам. Стреляли немцы.

Глухов включил моторы и дал сигнал катерам действовать самостоятельно. Часть катеров пошла в Казачью и Камышовую бухты, а остальные — к новой пристани у 35‑й батареи.

В Камышовой бухте Глухов пришвартовал катер у небольшой деревянной пристани. На берегу оказалось множество людей, незаметных с катера в темноте. Лежали на земле раненые, звякало оружие, суетились санитарки. Люди приносили пресную воду, перевязывали друг другу раны, разыскивали земляков и однополчан, делили последнюю щепотку табаку на две тоненькие цигарки. Морской пехотинец в бескозырке и солдатской гимнастерке попросил у Глухова «одолжить табачку». У Глухова табаку не оказалось, ему стало почему–то неловко, и он крикнул на катер вахтенному матросу:

— Скажи ребятам, у кого есть курево, пусть тащат на берег!

В бухте у уреза воды чернел высокий корпус разрушенной плавучей батареи. На открытой палубе ее виднелись темные фигуры матросов.

Глухову казалось, что все по–прежнему на крымской земле, и в то же время он чувствовал, что что–то изменилось. Он видел неторопливые движения и усталое спокойствие одних, и непотушенный огонь ненависти и ярости к врагу у других. Они не просили табачку, а требовательными голосами спрашивали, привезли ли снаряды и патроны и есть ли на кораблях гранаты. Черные и обожженные, они жадно пили холодную воду и, перебросив автоматы на грудь, снова уходили в темную ночь, на последний рубеж обороны Севастополя.

Катер Глухова, как и другие, ушел из бухты перед рассветом. Принятых за ночь тяжелораненых бойцов разместили в кают–компании и восьмиместном кубрике. Легкораненые расположились на верхней палубе и на корме за ходовым мостиком.

В предрассветной мгле в море, уже за минными заграждениями, на катер Глухова налетели четыре «юнкерса». Они разделились попарно и заходили с носа и с кормы катера. Первыми отделились бомбы кормовой группы, и Глухову казалось, что они лягут по корме, и он дал полный ход вперед. И в ту же минуту он увидел, как «юнкерсы», заходившие с носа, сбросили бомбы, и летели эти бомбы прямо на катер. Глухов успел поставить ручку телеграфа правой машины на «полный назад», и машины заработали враздрай. Задрожала палуба катера, белым гребнем поднялась вода по корме, и нос стал уходить вправо. Глухов снова поставил ручки телеграфа «вперед», и катер, присев на корму, рванулся вперед. Уже видно было, что бомбы упадут по левому борту катера. И вдруг бомба шлепнулась об воду, подпрыгнув, перелетела через нос катера и разорвалась у правого борта. Осколки ударили в форпик катера, полетели на мостик. Катер с ходу зарылся в воду, казалось, что ему оторвало нос. Тяжело был ранен в грудь командир катера Осадчий и контужен помощник командира. Сорвалась с фундамента и была повреждена носовая пушка. Но моторы, несмотря на сотрясение, работали, и катер, набрав полный форпик воды и теряя скорость, продолжал уходить в море. Высокие берега Крыма уже начали таять за горизонтом, закрываясь белыми пухлыми облаками, вечно стоящими над вершинами Крымских гор, когда в небе появились «мессершмитты».

С оглушительным ревом два самолета прошли высоко над катером, стреляя из пушек и пулеметов. Но всплески легли в воду по корме. При приближении самолетов Глухов приказал всем раненым укрыться в отсеках и кубриках.

— Комендоры, к пушкам и пулеметам! Остальные вниз, — скомандовал он. — Быстро!

И все раненые бойцы, находившиеся на верхней палубе, как при срочном погружении на подводной лодке, посыпались вниз, задраивая за собой люки. На верхней палубе, кроме Глухова, остались рулевой и сигнальщик на мостике, пулеметчики у ДШК да комендоры у кормовой пушки. Раненый командир катера Осадчий лежал в ходовой рубке; помощника командира, контуженного и потерявшего сознание, снесли вниз, в каюту.

Словно чувствуя, что орудия катера не могут уже вести плотный огонь, «мессершмитты» на втором заходе низко прошли над кораблем. Казалось, самолеты своим бронированным брюхом зацепятся за мачту. В этом заходе был убит пулеметчик правого ДШК и тяжело ранен последний из оставшихся в строю комендоров у левого пулемета. А «мессершмитты» снова, на большой скорости, шли на катер. Рулевой, только что быстро вращавший штурвал, вдруг присел на корточки да так и остался сидеть у штурвала. Глухов нагнулся к нему: на белом лбу рулевого чернела вмятина, и тоненькой струйкой по лицу стекала кровь. Без чувств лежал на палубе раненный в живот сигнальщик, зажав в скрюченной руке бинокль. Глухов, ухватившись за штурвал, уводил катер от огня «мессершмиттов». На этот раз самолеты прошли так низко, что он видел остроносое лицо фашиста в сбитом на затылок шлеме. Фашистский летчик грозил Глухову кулаком.

— Ах, сволочь! — заскрипел зубами Глухов. — Мне бы добраться только до пулемета, я бы тебе показал!

И в это время снаряд самолетной пушки угодил в палубу корабля у машинного отсека. Моторы разом чихнули и заглохли, катер уткнулся носом в воду и остановился. Были убиты оба комендора, и вышла из строя кормовая пушка. Стало очень тихо, только звенели уходившие в небо самолеты.

Откинулась крышка люка, и из машинного отсека выглянул механик.

— Перебита бензиновая магистраль. Старшина Климов убит. Воробьев ранен! — доложил он Глухову и снова скрылся.

Глухов сошел с мостика и, преодолевая боль в спине, стал к пулемету. А «мессершмитты» решили добить катер и, развернувшись, снова пошли в атаку, швыряя огонь из пушек и пулеметов. Глухов дал длинную очередь из ДШК, казалось, в самое брюхо головного «мессершмитта». Но тот, не сбавляя скорости, взмыл вверх.

Теперь на верхней палубе в живых остался один только Глухов.

Но вот приподнялась крышка люка машинного отсека и показалась курчавая голова моториста Воробьева.

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите, я вам помогу.

Не дожидаясь ответа, Воробьев выскочил на верхнюю палубу и стал к пулемету, расправляя железную ленту ДШК.

— Ну, вот мы и снова с тобой вдвоем остались, Воробьев! Помнишь, как в море штормовали! — говорил мотористу Глухов, не поворачивая головы и следя за самолетами.

«Как давно это было! Уже год, наверное, прошел», — подумал Глухов, вспоминая, как под баян веселого моториста они пели песни, поднимая людей в поход.

Теперь только один «мессершмитт», стреляя, снова шел на катер. На этот раз снаряд угодил в кормовой срез. Полетели щепки, осколки подожгли дымовую шашку, и сразу верхнюю палубу и мостик катера заволокло дымом.

Воробьев бросился было к дымовой шашке и в это время заметил, как побледнел Глухов и стал опускаться на палубу. Привалившись к тумбе пулемета, он зажимал обеими руками левый бок. Кровь, просочившись между пальцами, стекала на деревянную палубу.

Воробьев стал приподнимать Глухова, оба они задыхались в ядовитом дыму, но Глухов сказал твердо:

— Пойди в машину к механику и попробуйте завести моторы!

В дыму Глухов не видел больше «мессершмитта»; не слышно было и рева его моторов. «Наверное, улетел», — подумал Глухов, сидя на мокрой палубе.

Механик вылез из машинного отсека на палубу, вместе с Воробьевым они раздели Глухова, обмотали рану простыней и помогли ему перебраться на командирский мостик.

Поднявшийся ветер относил дымовую завесу в море, и мостик корабля скоро очистился. Глухов, лежа на спине и испытывая мучительную боль, видел вверху над собой чистое и голубое небо. Легкие белые облачка на нем были прозрачны и не могли умерить жар пылающего солнца. Губы слипались, хотелось пить. Глухов пошарил рукой и нашел в углу мостика медный тяжелый чайник. Вода была теплой, солоноватой и не утоляла жажды. На левом борту, у обвеса, Глухов увидел лежащего навзничь мертвого сигнальщика. Глухов приподнялся, осторожно снял с его груди бинокль и, теперь уже стоя, облокотившись о поручни, стал осматривать горизонт. И небо и море были чистые, лишь далеко на юге еле виднелись белые буруны.

«Наверное, это наши катера, — подумал Глухов. — А что, если немецкие? Будем драться!»

На палубе появился с забинтованной головой помощник командира. Он уже вызвал легкораненых матросов наверх и наводил порядок на палубе. Наконец из моторного отсека механик доложил:

— Завожу моторы!

Словно всхлипнув, зазвенели, застучали, запели моторы, и Глухов, посмотрев на картушку компаса и вращая штурвал, развернул катер курсом к кавказским берегам.

Катер весело побежал под двумя моторами, слегка припадая на нос и поднимая на палубу брызги воды. Легкий ветер обдувал прохладой.

Убитых матросов перенесли на корму, положили у флагштока. Комендоры забортной водой смыли с палубы кровь, поднесли и разложили на маты у пулеметов и поврежденной пушки патроны и снаряды. Боцман с двумя матросами откачивали воду из форпика. Все больше людей появлялось на верхней палубе. Сидеть в неизвестности, закупоренными в кубриках и каютах раненые больше не могли. Нашелся у матросов и табак, открыли банку консервов, раненые закурили, заговорили, задвигались.

И в это время черная точка появилась в небе. Она все увеличивалась, приближаясь к катеру. Не было сомнения: это шел на большой высоте «юнкерс».

Раненые матросы, не сговариваясь, бросились к пулеметам и разбитой пушке, все они сейчас смотрели на Глухова, стоявшего у штурвала, ожидая его приказаний.

Глухов мгновенье думал, затем схватил мегафон и скомандовал:

— Стоять по местам! Приготовиться к отражению атаки самолета!

Стоя у пулеметов, матросы уже ловили в кольцо прицела быстро идущий самолет.

А Глухов в это время поставил телеграф на «стоп». Катер клюнул носом встречную волну, затем его развернуло лагом, и он закачался с борта на борт. Обессилевший от ран и потери крови, временами почти теряя сознание, Глухов, держась побелевшими руками за поручни, следил за самолетом. Первый раз за время войны он не встретил врага огнем — он попробовал схитрить. Приказав матросам не открывать огня, Глухов решил ожидать. Заметит самолет неподвижный катер, лежащий в дрейфе, или не заметит? Если заметит и пойдет в атаку, дадим ему бой!

Медленно вражеский самолет пролетел высоко над катером и, не меняя курса, ушел к берегу. Стало опять тихо, еле дымила еще не выгоревшая до конца дымовая шашка на корме катера.

Помощник командира помог Глухову сесть на раскладной стул, механик принес из кают–компании кружку вина. Глухов выпил холодное терпкое вино, помощник стал за штурвал, и катер снова лег курсом туда, где была родная земля, где уже чуть угадывались в сиреневом свете дня Кавказские горы.

Не все защитники Севастополя были эвакуированы на Большую землю. И те, что остались, не сдавались в плен, а дрались с фашистами до конца за каждый клочок земли уже на самом краю Крымского полуострова. Чуть ли не до середины июля сопротивлялись отдельные группы наших бойцов на Херсонесе. Лишь немногим удалось пробиться в горы к партизанам.

На одном из последних катеров–охотников уходил на Большую землю командующий войсками прикрытия генерал–майор Новиков. Уходил он на катере–охотнике № 0112. С большие трудом туда же вплавь добрался и военком гидрографического отдела СОР Е. А. Звездкин.

Рано утром, когда катер был уже на траверзе Ялты, Звездкин услышал резкие звонки колоколов громкого боя. Тревога! Выбежав на палубу, Звездкан увидел, что над катером кружит немецкий самолет, а со стороны берега виднеются белые буруны, которые быстро приближаются.

Становилось все светлее, и Звездкин рассмотрел четыре немецких торпедных катера, которые строем фронта шли прямо на них. Командир катера старший лейтенант Евдоким Арсентьевич Коргун отдал приказание артиллеристам: приготовиться к бою!

Из носового отсека стали передавать по цепочке ящики со снарядами на корму: носовая пушка была выведена из строя еще при прорыве катера из Новороссийска в Севастополь.

Сближаясь, торпедные катера с большой дистанции открыли огонь. У них были пушки и пулеметы. Катер № 0112 открыл ответный огонь, сосредоточив его на одном из гитлеровских торпедных катеров.

Катера сближались. На катере–охотнике появились первые убитые и раненые. От настильного огня фашистских пиратов особенно доставалось тем, кто находился на мостике. Первыми были убиты командир катера и рулевой. Их сейчас же заменили помощник командира Константин Павлович Булатов и второй рулевой.

Ничего не оставалось, как прорывать фронт вражеских кораблей. Катер № 0112 пошел на таран ближайшего немецкого торпедного катера. Но тот в последнюю минуту не выдержал, отвернул и прекратил огонь.

Теперь катер–охотник, не снижая скорости, уходил к берегам Кавказа. Но торпедные катера гитлеровцев не отставали. По двое с каждого борта, они шли параллельным курсом. Огнем был изрешечен мостик, за рулем убито уже несколько человек. Стоять на открытом мостике было невозможно, и рулевой управлял катером лежа. Убитые и раненые лежали на палубе, их не успевали убирать. Беспрерывно вели огонь кормовая пушка и пулемет, не подпуская близко немецкие торпедные катера.

На корме находился и генерал Новиков, он управлял артиллерийским огнем. И огонь был настолько удачным, что на одном из немецких катеров от прямого попадания вспыхнул пожар. Катер потерял ход и вышел из строя.

Оставалось теперь три торпедных катера против одного, казалось, все–таки можно выиграть бой. Но один за другим, в катер–охотник угодили вражеские снаряды. Сначала в носовой отсек, где был пробит деревянный борт; отсек заполнился водой, и катер уменьшил ход. Экипаж стал заделывать пробоину, но тут второй снаряд попал прямо в моторный отсек.

Катер стал плавучей мишенью. Звездкин бросился к мотористам, в отсек спустился и генерал Новиков. Он был без гимнастерки, с перевязанной рукой. Генерал спросил у оставшихся в живых мотористов: смогут ли они исправить повреждение?

— На одном моторе сможем идти! — отвечали они. Через несколько минут катер дал ход.

Поднявшись на палубу, Звездкин видел, как среди убитых и раненых появился генерал Новиков. Добравшись до кормовой пушки, он показал здоровой рукой на приближавшийся немецкий катер. Краснофлотец развернул пушку, зарядил и выстрелил. Торпедный катер отвернул. И снова раздался треск. Еще один снаряд разворотил борт катера–охотника, туда хлынула вода. Катер медленно заполнялся водой, но он по–прежнему отстреливался.

— Снарядов! Давайте снарядов! — кричали краснофлотцы.

На мачте развевался военно–морской флаг. Он был пробит пулями и изорван осколками. А катер погружался в море. Палуба почти сравнялась с водой, волны смывали за борт тела убитых и раненых. У кормовой пушки кончились снаряды. Стало тихо. Прекратили огонь и немецкие катера. Один из них стал приближаться к катеру–охотнику. «Значит, плен и позор, — подумал Звездкин. — Нет!» — ответил он сам себе и, собрав гаснувшие силы, пополз к пулемету и выпустил последнюю ленту. Немецкий катер ответил залпом из пушек. Звездкин упал: ему раздробило кисть руки. Он зажал рану и потерял сознание.

Очнулся на корме немецкого торпедного катера. Вражеские матросы, цепляя раненых баграми, вытаскивали их на верхнюю палубу. Рядом со Звездкиным лежало уже несколько человек, среди них и генерал Новиков в белой рубахе с пятнами крови, с перевязанной рукой и в брюках с генеральскими лампасами. Сторожевого катера № 0112 не было уже на поверхности воды: от полученных попаданий он затонул. Два часа длился этот неравный бой. Но и немецким катерам досталось. Звездкин видел, как они буксировали один из своих катеров, сильно поврежденный.

Так погиб катер № 0112, сражаясь один против четырех, затонул, но не сдался, не спустил флаг перед врагом…

На рассвете отходил от 35‑й батареи и катер–охотник № 021. Командир старший лейтенант Степан Гладышев решил побыстрее оторваться от крымских берегов и лег курсом на юг. На катере шли старший инструктор нашего политотдела Степан Аверчук, офицер Леущенко, всего 90 человек.

И все–таки, когда катер был в открытом море, его настигли 18 «юнкерсов». Завязался жестокий бой, катер маневрировал, отстреливался из пушек и пулеметов. 82 бомбы сбросили фашисты; одна из них разорвалась по носу, под днищем катера, и начисто оторвала носовую часть. От сотрясения сдвинулись и заглохли моторы, вышла из строя рация. Но команда работала самоотверженно, срубили мачту и этим подкрепили переборку. Обрубок катера оставался на плаву. Его несло по волне к крымским берегам.

В это время на бреющем полете появился «Фокке — Вульф‑189» и открыл огонь из пушек и пулеметов. Командир Гладышев был убит на мостике, его место занял помощник — лейтенант В. С. Лыскин. А старший политрук С. И. Аверчук организовывал и поддерживал личный состав, говорил, что помощь должна подойти. И действительно, «фокке–вульф» улетел, а на горизонте показались силуэты наших катеров. Их узнали:

— «Полтинники» идут и тральщик! — закричали матросы. «Полтинниками» называли небольшие катера, бортовые номера которых были «52» и «53».

А катер–охотник постепенно заполнялся водой и кренился. Поэтому катера к его борту подойти не смогли, и люди бросались к ним вплавь. И в это время снова налетели два «юнкерса», сбросили бомбы и стали расстреливать из пулеметов плававших в воде. Многие погибли. Катер № 021 затонул, а один из малых катеров был тяжело поврежден.

В этот трагический момент моряков выручил наш самолет «ТБ‑3». Откуда он возвращался, неизвестно. Неуклюжий и большой, он снизился и своим огнем разогнал «юнкерсы».

Труден был дальнейший путь. На одном из катеров кончилось горючее, не было воды, продовольствия. Но действовал закон взаимной выручки: катер–тральщик взял на буксир «полусотку» и привел в Туапсе.

Глава двадцать девятая

На рассвете 2 июля наша подводная лодка «Л-4», на которой мы ушли из Севастополя, подходили к гористым берегам Новороссийска.

Ночь прощания с Севастополем была трудной. Каждому бойцу хотелось еще раз дать очередь из автомата по противнику, бросить гранату под танк, убить еще одного фашиста и только после этого уйти на палубу ожидавшего его корабля. Многие стремились сделать так, как это сумела сделать севастопольская авиация. Все самолеты были подняты в воздух. Захватив последний бомбовый груз, летчики повели самолеты на передний край врага, отбомбились и ушли на кавказские аэродромы.

Контр–адмирал Фадеев приказал перед уходом разрушить наше КП, уничтожить оборудование.

Надо уходить! Мы с Иваном Ивановичем, по старому морскому обычаю, надели чистое белье, как перед решительным боем. Томик «Севастопольских рассказов» Толстого я втиснул в портфель.

В Казачью бухту мы добрались к двум часам ночи. На рейде стояло несколько подводных лодок, в неясном полусвете лунной ночи они в надводном положении были похожи на большие катера. У пристаней и прямо у берега стояли буксиры, катера–охотники и тральщики, те тральщики и катера–охотники, которые день и ночь ходили уничтожать магнитные мины противника, охотились за подводными лодками, дрались с авиацией на подступах к Севастополю.

Всю эту удивительно короткую ночь противник вел усиленный артиллерийский обстрел и несколько раз бомбил район 35‑й тяжелой батареи и аэродром, откуда уже ушла севастопольская авиация.

Снаряды залетали и с грохотом рвались в Камышовой и в Казачьей бухтах, но это не нарушало хода работы: люди привыкли делать свое дело и под артиллерийским обстрелом.

Группа офицеров, в которую входил и я, должна была отправиться на Кавказ через несколько часов на одной из подводных лодок, стоявших на рейде.

Ночью я расположился на большом буксире, одном из тех тружеников порта, которые не раз выручали боевые корабли в дни осады Севастополя. Около трех часов ночи буксир стал осторожно подходить к подводной лодке. Лодка была в надводном положении, ее широкие и крутые борта не позволяли швартоваться к ней вплотную. Я бросил портфель и прыгнул на палубу лодки, чуть не свалившись за борт.

Командир подводной лодки принял в этот рейс предельное количество эвакуируемых. Мы расположились в носовом отсеке прямо на железном ребристом настиле палубы у торпедных аппаратов.

На рассвете выходили. В последний раз я хотел взглянуть на оставляемый Севастополь, но люки были уже задраены по–походному. Было очень тяжело думать о том, что сейчас происходит в Севастополе. Но, оставляя его, мы знали, мы были уверены, что возвратимся в свой родной город.

Море у Херсонесского полуострова было густо засорено якорными и донными магнитными минами. И командир подводной лодки Е. Поляков, чтобы выбраться благополучно в открытое море, решил идти по фарватеру в надводном положении, пока не окончатся минные поля.

Уже на рассвете, когда подводная лодка вышла на чистую воду, из–за облаков выскочил фашистский самолет. Слышно было, как сигнальщик на мостике громко доложил: «Самолет!» Раздались отрывистые и резкие команды. Срочное погружение! Загремели железные крышки люков, с ревом хлынула в цистерны вода, вытесняя воздух через открытые клапаны, палуба под ногами накренилась на нос, потом на корму, после чего в отсеке стало совершенно тихо. По тревоге все люки и горловины на подводной лодке задраивались на барашки, наглухо; прекращалось сообщение между отсеками.

И вдруг — глухой взрыв за бортом и тяжелый удар по стальным ребрам подводной лодки. Второй удар еще сильнее прежнего; электрические лампочки в отсеке мигали и гасли.

Матросы экипажа подводной лодки стояли каждый у своего агрегата и внимательно следили за механизмами.

Казалось, что самолет бомбит вслепую: разрывы глубинных авиабомб то приближались к нам, вызывая снова сотрясение всего корпуса подводной лодки, то удалялись.

В какой–то момент, когда разрывы бомб стихли, над лодкой послышался отчетливый шум работы винтов и раздался огромной силы взрыв, за ним другой.

Железный настил палубы, на котором мы лежали, вздрагивал и изгибался, с подволока на голову сыпалась изоляционная пробковая крошка, электрические лампочки лопнули, и в отсеке стало темно. Но скоро включили аварийную лампу. Очевидно, самолет навел на подводную лодку торпедные катера, которые бродили в море, и те обрушили на нас глубинные бомбы. Сброшенные с нескольких катеров бомбы взрывались на различном удалении и разной глубине. В перерыве, когда стихали разрывы, в лодке становилось тихо, очень тихо, словно никакие механизмы не работали и подводная лодка стояла на месте. Но это было не так, лодка не висела в воде, она медленно двигалась под электромотором, получая питание от аккумуляторов.

Командир подводной лодки принял решение уходить как можно глубже, опускаться до предельной глубины, до тех пор, пока не «заплачут» заклепки, и идти на самых малых оборотах электромотора, лишь бы лодка могла удержаться на заданной глубине.

Длинен, очень длинен летний день на Черном море, далек путь подводной лодки до кавказских берегов. И не то у подводной лодки где–то просочился соляр, не то по другим причинам вражеские катера снова начали нас настигать и бомбить. Но теперь это были более отдаленные и слабые взрывы; видимо, катера все–таки не могли снова нащупать подводную лодку и в конце концов потеряли ее.

Бомбежка прекратилась, но положение было серьезным. От близких разрывов бомб лодка получила повреждения и, не исправив их, не могла всплыть.

Мы уже много часов шли под водой, воздух в лодке становился густым и вязким, стало трудно дышать.

Приходил в отсек помощник командира подводной лодки, поговорил с нами, прикидывая примерно, когда подводная лодка всплывет.

Он рассказал несколько эпизодов из боевых походов подводной лодки, когда она с честью выходила из, казалось, безвыходных положений. — И не такое еще бывало! — улыбаясь, сказал он. — А море, оно всегда выручит.

Позже военфельдшер, сидя на маленьком раскладном стуле, при помощи приборов проверил состав воздуха в отсеке, после чего включил регенерацию — прибор для очищения воздуха. Дышать стало легче, но мелкие капли пота, как росинки, обильно выступили на лбу и на лице. А матросы экипажа ходили, казалось, как ни в чем не бывало. Потом дежурный матрос открыл вентиль баллона с кислородом, снова стало легко дышать. Немного погодя в отсеке появился помощник командира.

— Ну, вот, товарищи, — весело сказал он, — ремонт закончен, и через полчаса всплывем. А пока командир просил вас отдыхать: не ходить, не шуметь, лучше не двигаться — это помогает экономить силы!

И действительно, каждое движение вызывало одышку. Хотелось пить. От неподвижности и духоты всеми овладел какой–то полусон. Перед глазами вставал далекий знойный солнечный день где–то в степи за Тарханкутом. Мы едем на машине, а степь широкая, как море, и седая полынь, упруго пригибаясь на ветру, волнами перекатывается до–горизонта.

Над степью дрожит марево зноя, нагретый воздух струится над землей, и где–то близко виднеется вода. Целые озера и реки воды, по которой плывут фантастические корабли. При приближении к к ним они оказываются затерянными в степи полуразрушенными строениями или степными древними колодцами. Но и в колодцах нет воды…

Только с наступлением ночи подводная лодка всплыла.

Весело и мерно шумели дизеля. Отдраили переборку, и через горловины и люки свежий воздух хлынул по отсекам. Я сидел на пороге люка и жадно глотал соленый морской воздух.

На рассвете, когда заря только раскрасила Цемесскую бухту и окружающие ее горы курились в тумане, подводная лодка подходила к пристани Новороссийской гавани. Распростившись с командой, мы медленно выходили по длинному пирсу на берег.

Взошло солнце. По набережной шла женщина и вела за руку ребенка. На углу стоял деревянный ларек, и девушка в голубой косынке продавала черешню. Казалось, мы перебрались в другой, необычный мир.

Жизнь продолжалась для новой, еще более трудной борьбы и победы над врагом.

Послесловие

Вы закрываете последнюю страницу книги. Теперь можно поразмышлять над прочитанным. Это правдивая книга. Она написана участником описываемых событий, в ней есть «эффект присутствия», о котором говорит известный наш писатель Юрий Бондарев, как о первейшем и необходимейшем качестве книг о войне.

Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые…

Эти строки Ф. Тютчева с полным правом могут быть отнесены к автору книги — Владимиру Георгиевичу Дубровскому. Морской офицер, служивший после окончания Высшего военно–морского училища на Черноморском и Тихоокеанском флотах, он с первых дней войны оказался на самом ее острие — в Севастополе. С первых военных дней и до трагических июльских дней 1942 года он находился в легендарном городе, символе нашего мужества и бесстрашия. Являлся одним из старших офицеров штаба Черноморского флота, а это значит, что не только многое видел своими глазами, но знал из донесений флотских командиров различных частей, дислоцированных на кораблях и береговых службах, о событиях в других местах.

О героической обороне Севастополя написано много. Но большая часть этих произведений — я бы даже сказал, подавляющая часть — описывает сухопутную оборону города, когда после прорыва наших частей в Крым завязались жестокие бои на ближних подступах к Севастополю — у Бельбека, на Мекензиевых горах, на Северной стороне, и город превратился в осажденную крепость, тылом у которой было море и Черноморский флот. Слово «тыл», разумеется, я употребляю в чисто географическом плане — думаю, каждому читателю понятно, что без поддержки флота, как бы героически ни сражались на суше моряки и бойцы Приморской армии генерала И. Е. Петрова, город не смог бы продержаться 270 дней и выдержать три жесточайших штурма превосходящих сил армии генерала Манштейна. Флот не только поддерживал сухопутную оборону мощным огнем, он обеспечивал подвоз боеприпасов, резервных частей, продовольствия, эвакуировал раненых и в трагические дин оставления Севастополя вывозил из горящего города его защитников.

Книга Владимира Дубровского в числе немногих рассказывает главным образом о боевых буднях Черноморского флота в это тяжелое и героическое время Севастопольской обороны. Разумеется, в книге есть и эпизоды сухопутной обороны города, но повторяю, основное внимание автора обращено к флоту. Не претендуя на полноту описания событий многодневной обороны, автор, бывший «катерник», с особой любовью и знанием дела пишет о кораблях «малого флота» — катерах–охотниках, тральщиках, торпедных катерах, которые выполняли важную опасную работу — уничтожение мин на фарватерах, конвоирование транспортов, высадка десантов.

На «противоминной» войне в Севастополе хочется остановиться особо. Ошибочная военная доктрина Сталина, требовавшая «не поддаваться на провокации» и «не беспокоить» Гитлера, открыто готовившего удар невиданной силы по советскому государству, касалась и Севастополя. К чести командования севастопольской военно–морской базы, несмотря на «окрики» и «одергивания», флот встретил первый налет вражеской авиации в ночь на 22 июня 1941 года во всеоружии. Самолеты были отогнаны огнем зенитной артиллерии, но на Севастопольскую бухту были сброшены сотни парашютов. Сперва решили, что это парашютный десант, но оказалось, что противник забросал створы севастопольского рейда магнитными минами. Замысел гитлеровского командования был прост — закупорить Черноморский флот в бухтах, не дать ему выйти на морские коммуникации, а в дальнейшем сделать его более уязвимым для налетов авиации.

Сброшенные магнитные (неконтактные) мины оказались военной новинкой — наши тральщики не были снабжены приспособлениями для их траления, потребовались и мужество и смекалка офицеров и матросов, которым помогли приехавшие в Севастополь ученые (в том числе и будущий известный ученый–физик И. В. Курчатов), чтобы найти способ обезвредить и магнитные, и впоследствии акустические мины.

Флот закупорить в акватории Севастополя фашистам не удалось, и это была серьезная и важная победа.

В. Г. Дубровский пишет о перипетиях «минной войны» не только со знанием дела, как моряк–профессионал, но и ярко и занимательно, заставляя читателя соучаствовать и сопереживать. Это относится и к другим событиям, описываемым в книге, — и к подвигу матроса Ивана Голубца, сбрасывавшего глубинные бомбы с горящего тральщика и погибшего на боевом посту, и к трагическому десанту в Евпаторию, и к неравному бою катера старшего лейтенанта Глухова с фашистскими самолетами, и к последним страшным дням оставления Севастополя. Перед нами проходит целая галерея запоминающихся образов защитников черноморской твердыни: бесстрашный и удачливый старший лейтенант Глухов — будущий Герой Советского Союза, контр–адмирал Фадеев, капитан второго ранга Николай Буслаев, именем которого названа сейчас улица в Евпатории, полковой комиссар Бойко, бывший очаковский рыбак лейтенант Остренко, водолаз Охрименко, капитан–лейтенант Трясцин и другие.

Мы верим автору. Этого добиться непросто. Книга «На фарватерах Севастополя» относится к жанру документальных, мемуарных повестей. Нас трудно сейчас удивить мемуарной литературой, читательский интерес к ней начал падать, хотя в ней содержится огромный запас ценнейшей информации. Связано это с тем, что воспоминания «бывалых людей» всех рангов чаще всего попадают в руки литобработчиков, которые, выправляя авторский слог, «причесывают» произведение и делают его гладким, но безликим.

К счастью, Владимиру Дубровскому не нужно было прибегать к услугам литературных консультантов — у военного моряка оказался талант писателя. Конечно, в повести заложен огромный документальный материал — сотни фамилий, названий частей и кораблей, сводок и т. д., вплоть до бортовых номеров катеров. Автор словно хочет скрупулезно сохранить для потомков мельчайшие документальные штрихи Севастопольской эпопеи. Но наряду с этим в повести присутствуют зримые художественные детали, которые позволяют ощутить, увидеть Севастополь далеких сороковых. Вот, например, описание последнего мирного субботнего вечера в городе, за несколько часов до начала войны:

«Нагретый в течение дня воздух долго еще держится над степных трав и вечернюю свежесть. Темнеет. Зарябило море, всплеснула на середине бухты рыба. Простуженно загудел буй — это, разводя волну, торопливо прибежал в базу рейдовый катер. В вечерней тишине отбивают склянки, и на дежурном корабле, на ноке загорается синий огонь».

А вот зримая деталь первого военного дня:

«Сейчас на клумбе были затоптаны настурции: кто–то ночью бежал напрямик в штаб. Из колонки водопровода медленно вытекает на землю вода, лежит перевернутый гибкий шланг, и некому и некогда теперь поливать цветы».

А вот описание гибели тральщика «Взрыватель» во время январской ночи Евпаторийского десанта»:

«Две бомбы разорвались вблизи корабля. Удар по корпусу был настолько сильный, что стальные листы на корме разошлись. Кормовая пушка, вырванная из железной палубы, слетела за борт, гребные валы погнулись. В машинный отсек хлынула вода, и дизели остановились.

…Волны то уходили далеко в море, обнажая разбитую корму, крашенную суриком, с наростами зеленых водорослей и ракушек, то опять бежали к берегу, перехлестывая через борт, смывая с корабля кровь, обломки дерева и рваную парусину».

Я привел только три примера, но, думаю, этого достаточно. Вот этот сплав строжайшей документальности и художественного видения создает силу воздействия книги «На фарватерах Севастополя».

Я хорошо знал автора. Познакомился я с ним в Симферополе, где капитан первого ранга в отставке Владимир Георгиевич Дубровский в числе других начинал свои первые литературные шаги. Большинство из нас, крымских литераторов, которых в ту пору объединил Петр Андреевич Павленко, обращалось к теме войны — ведь мы недавно с нее вернулись. Вынашивал свою будущую книгу и Дубровский. Надевал он свой морской мундир и боевые ордена (а их у него было немало) редко, и в грузноватом, рано поседевшем человеке в скромном штатском костюме незнакомому с ним человеку трудно было распознать одного из активных участников Севастопольской обороны. Помню, произошел даже однажды комический случай. Мы были на экскурсии в Севастополе. Сотрудница музея бойко рассказывала нам об обороне города. И вдруг Дубровский тихим своим голосом в чем–то поправил ее. Сотрудница смерила человека в сером штатском плаще надменным взглядом и возразила довольно энергично. Мол, нам лучше известно. Дубровский смущенно улыбнулся и развел руками. «Да он тут воевал с первого до последнего дня!» — не выдержал кто–то из нас.

Когда крымское издательство в 1955 году впервые опубликовало «На фарватерах Севастополя», книга сразу же была оценена критикой и читателями как авторская удача, а В. Г. Дубровский был принят в Союз писателей. Потом повесть переиздавалась не раз у нас в стране, вышла в Германской Демократической Республике. И хотя писатель в дальнейшем создал и другие произведения — «Наше море», «Морские рассказы», — «На фарватерах Севастополя» осталась его главной книгой, с которой знакомится уже не одно поколение советских людей.

Владимира Георгиевича уже нет в живых. Но книга его снова выходит к читателю. Думаю, что ей суждена долгая жизнь.

Анатолий Милявский

Примечания

1

Галс — линия пути корабля от поворота до поворота.

(обратно)

2

Рым — металлическое кольцо на корпусе мины.

(обратно)

3

Так матросы называли «мессершмитты».

(обратно)

Оглавление

Владимир Георгиевич Дубровский, На фарватерах Севастополя

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg