«Наше море»

461

Описание

Книга «Наше море» посвящена боевым действиям кораблей одного из соединений Черноморского флота в годы Великой Отечественной войны. В памяти читателя надолго останутся образы командиров, политработников, старшин и матросов, мужественно сражавшихся с врагом в трудные дни войны. Автору, морскому офицеру, непосредственному участнику описываемых событий, удалось показать их героический накал, впечатляюще раскрыть подвиги своих боевых товарищей — людей, которые больше жизни любили Родину и море и остались верны им до последнего дыхания.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Наше море (fb2) - Наше море 1045K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Георгиевич Дубровский

Владимир Дубровский НАШЕ МОРЕ Документальная повесть

Глава первая Мы вернемся к тебе, Севастополь!

Как передать те чувства, которые владели нами, когда мы оставляли Севастополь?! В этом городе — главной военно–морской базе Черноморского флота — начиналась в тридцатых годах моя морская биография. Севастополь стал тем городом, который сделал из нас бойцов. Честно говоря, мы вовсе и не помышляли об оставлении Севастополя. «Не уйдем, не сдадимся! Будем драться до последней возможности» — таким было общее настроение. Но к концу июня 1942 года все меньше становилось бойцов и командиров, способных держать в руках оружие, кончались снаряды и патроны.

30 июня поступил приказ командующего обороной вице–адмирала Октябрьского: кораблям охраны водного района Севастополя, на которых я служил, отходить к бухтам Казачья и Камышовая, а штабу соединения — на 35‑ю батарею. А затем, в 19 часов 30 минут, было объявлено о начале эвакуации. К этому времени большие корабли уже приходить не могли. Дорога жизни Новороссийск — Севастополь была перекрыта: с воздуха нападали «юнкерсы» и «мессершмитты», а на море действовали немецкие и итальянские торпедные катера. Только подводные лодки да сторожевые катера с трудом прорывали блокаду.

Последними из надводных кораблей прорвались в район 35‑й батареи два фазовых тральщика нашего соединения [5] «Взрыв» и «Защитник». В море все светлое время суток корабли бомбила вражеская авиация, во они сумели отбиться.

В глухую полночь 2 июля тральщики подходили к Херсонесскому полуострову. Дул сильный норд–ост, срывал белые гребни и забрасывал их на палубу. На море шла крупная зыбь, видимость была плохая, к тому же во время боя с самолетами противника корабли не раз меняли скорость и курс и за точность местонахождения их нельзя было поручиться.

На головном корабле «Взрыв», на правом крыле мостика, стоял командир старший лейтенант Николай Федорович Ярмак. Офицер смелый и решительный. Он видел, как на далеком еще берегу то разгоралось, то мрачнело зарево: там был израненный Севастополь. До кораблей докатывался гул выстрелов, тугие огненные трассы переплетались в темном небе. А между кораблями и берегом лежала полоса черной воды — сплошные минные поля, прикрывавшие крымский берег. Как подойти к 35‑й батарее? Херсонесский маяк разрушен, навигационных знаков не видно, и нельзя определить, где же подходной фарватер. А на узком отрезке крымской земли были наши люди, они отбивали из последних сил атаки фашистов и ждали прихода кораблей.

Когда по расчетам штурмана «Взрыва» лейтенанта Ильюшина корабли приблизились к кромке минного поля, Ярмак застопорил ход и с мостика запросил командира «Защитника» Михайлова:

— Ну как, пройдем через минное поле, Виктор Николаевич?

— Пройдем. Нас ведь ждут там!

«Взрыв» дал ход, в кильватер ему следовал «Защитник».

— На тебя вся надежда, штурман! — сказал Ярмак, обращаясь к Ильюшину. — К тридцать пятой надо подойти!

— Подойдем, — уверенно ответил штурман, — я уже по звездам определился. По моим расчетам, мы находимся в подходной точке, хотя приемного буя не видно и кромки фарватера не определишь.

— Добро! Молодцом, штурман! — повеселел Ярмак. Темное небо прояснилось, и выглянула луна. Корабли качало, под их килями лежала темная вода, и где–то, может [6] быть совсем рядом, на тонких минрепах, качались рогатые мины.

Был риск? Да, был, но на берегу ждали, и мы должны были помочь нашим людям любой ценой.

Темная ночь все больше светлела и от выплывшей из–за туч луны, зарева пожара и от вспышек ракет, освещавших берег и море. Это помогло морякам определить свое место.

«Взрыв» и «Защитник» удачно форсировали минное заграждение и подошли к району 35‑й батареи.

С берега фашисты уже открыли артиллерийский и минометный огонь. Осколки падали рядом, и все–таки с кораблей спустили шлюпки, чтобы принимать людей. И только ранним июльским рассветом тральщики отошли от 35‑й батареи, легли курсом на Новороссийск, куда и прибыли в тот же день.

Забегая вперед, могу сообщить, что БТЩ «Взрыв» успешно воевал все последующие годы, а БТЩ «Защитник» стал первым гвардейским кораблем нашего соединения. Но это было потом.

А в самые критические дни июля последние защитники Севастополя уходили на чем было возможно: на буксирах и катерах, на плотах и шлюпках. Многие из уходивших достигали берегов Кавказа, когда человеческие силы были уже на пределе.

До самых последних дней оставались в Севастополе катерные тральщики. Эти небольшие суденышки несли службу охраны рейдов бухт Казачья и Камышовая. Там они базировались, маскируясь в камышах. С раннего летнего рассвета и до поздней ночи весь этот район подвергался жестокому артиллерийскому обстрелу и бомбежке.

Все мы, работавшие в штабе ОВРа, уходили из Севастополя на подводных лодках, лишь артиллерист соединения тральщиков Павел Михайлович Мохначев задержался на берегу. Он в самый последний момент встретил своего друга, дивизионного минера Григория Коляду, контуженного, оказал ему помощь и остался с ним.

Позже старший лейтенант Мохначев рассказал:

— Десятки фашистских самолетов поднимались с аэродромов Качи в ясное безоблачное небо. Мы с Колядой насчитали их до семи десятков, а потом сбились со счета. При бомбежке два катерных тральщика «Ильич» и «Реввоенсовет», находившиеся в Камышовой бухте, были повреждены осколками. Личный состав приложил все усилия, и к ночи 1 июля катера находились в строю. Поступила команда: «Следовать в Новороссийск». С наступлением темноты «Ильич» и «Реввоенсовет», приняв на борт раненых бойцов, стали выходить из бухты. Мохначев и Коляда находились на них.

А фашисты были близко. На берегу вспыхивали прожектора и шарили по воде, взлетали осветительные ракеты, сыпались пулеметные очереди и рвались снаряды. От близких разрывов и сотрясения корпуса на катере «Ильич» вышли из строя моторы, и он остановился. Момент был критический. Командир КТЩ был еще не опытный, и Павел Михайлович Мохначев, как старший по званию, принял командование на себя. В таких случаях говорят: «Промедление — смерти подобно!»

— Приготовить буксир! — приказал он командиру тральщика лейтенанту Мельникову. А на тральщик «Реввоенсовет», идущий впереди, передал семафор: «Принять буксир!» Так и сделали. Теперь оба тральщика хотя и медленно, но двигались. Надо было как можно быстрее выйти из зоны огня, оторваться от берега. Поэтому решили передать на «Реввоенсовет» продовольствие и компас с катера «Ильич» и перейти туда самим. Пока занимались перегрузкой, мотористы «Ильича» снова ввели в строй свою машину. Теперь тральщики, чтобы меньше привлекать к себе внимание фашистов, решили следовать каждый самостоятельно. Поврежденный тральщик «Ильич» шел так медленно, что только на рассвете июльского дня вышел в открытое море. Скорость была всего четыре узла. Моряки знают, что идти с такой скоростью — это почти что топтаться на месте. И все–таки тральщик шел, над ним пролетали немецкие самолеты, но либо цель казалась им неподвижной, либо они вовсе не замечали маленький корабль.

Командир КТЩ лейтенант Мельников распорядился укрыть всех бойцов в трюмы и кубрики, и палуба осталась пустой, как на покинутом корабле.

Иногда самолеты сбрасывали бомбы и на бреющем полете открывали огонь из пулеметов по тральщику, но маленький корабль оставался невредим.

Вот так, без запасов продуктов питания и пресной воды, без компаса, тральщик «Ильич» один медленно продвигался среди необозримого моря. Шли часы, сменялись сутки. Мохначев днем ориентировался по солнцу, а ночью по звездам, и тральщик все больше склонялся к югу, подальше от крымских берегов и возможной встречи с противником.

На пятые сутки измученные люди увидели вдали гористые берега. Нет, это были не Кавказские горы. По характерным контурам побережья Мохначев определил, что перед ним открылся турецкий берег примерно в районе Синопа. И хотя у моряков уже не было ни капли пресной воды и ни крошки хлеба, они не вошли в турецкие территориальные воды, а повернули на восток, к своим берегам, к Батуми. Последний отрезок пути оказался самым трудным. Шли уже шестые сутки похода, на борту находилось пятьдесят шесть человек — голодных, измученных и раненых бойцов, но это были советские люди, и они терпеливо переносили невзгоды.

На шестые сутки, когда до Батуми было еще далеко, на раскаленном знойном горизонте показался силуэт военного корабля. Никто не знал, чей это корабль. А от сильного переутомления, от напряжения стольких дней, проведенных в открытом море в ожидании возможной встречи с фашистами, и Мохначеву, и командиру катера Мельникову показалось, что появился корабль противника. И шел он прямо на катерный тральщик.

Мохначев подал команду:

— Приготовиться к бою!

У него был дерзкий план. Если фашистский корабль подойдет вплотную, внезапно открыть огонь, занять палубу и овладеть кораблем противника. В случае неудачи — драться до последнего. Флаг ни в коем случае не спускать, живыми в плен не сдаваться!

Все залегли на палубе, изготовили автоматы и пулеметы, а у некоторых бойцов нашлись и ручные гранаты.

Наступили минуты грозного и томительного ожидания. Тральщик не менял курса, и неизвестный корабль все приближался. Воспаленными глазами сигнальщики не могли никак опознать, что это за корабль, чей он? Наконец в сильный артиллерийский бинокль Мохначев разглядел человека, стоявшего на правом крыле мостика, и первое, что бросилось в глаза, — развевающаяся на ветру длинная раздвоенная седая борода.

Такая борода была единственной на Черноморском флоте, и принадлежала она известному моряку — капитану [9] 1 ранга Григорию Александровичу Бутакову, которого Мохначев хорошо знал. От сердца сразу отлегло.

— Наш корабль, свои! — обрадованно крикнул Мохначев бойцам, и тотчас вся верхняя палуба заполнилась людьми. Они размахивали бескозырками, кричали «ура!».

Это был сторожевой корабль Черноморского флота, на гафеле которого развевался советский Военно–морской флаг. На тральщике «Ильич» подняли свои позывные.

Через некоторое время сторожевой корабль подошел еще ближе.

— Свои… из Севастополя! — доложил в мегафон командир тральщика Мельников. Сторожевик взял тральщик на буксир. Люди были накормлены, а раненым оказана помощь.

В кают–компании сторожевого корабля Мохначев встретил своего однокашника по военно–морскому училищу штурмана Смирнова. Тот долго смотрел на него и не мог признать в худом, обросшем, с воспаленными глазами человеке старшего лейтенанта Мохначева.

Утром следующего дня корабль с тральщиком на буксире ошвартовался в порту Батуми. На берегу росли зеленые пальмы, спокойно проходили люди, настежь были раскрыты двери кофейни.

КТЩ «Ильич» был последним из кораблей нашего соединения, вернувшихся из Севастополя.

Люди не могут забыть пережитое и выстраданное. Они сделали все, что было в их силах. И у нас, тех, кто живым выбрался из Севастополя, память об этом городе осталась на всю жизнь.

Прощаясь с Севастополем в последние трагические часы, каждый из нас твердо верил и говорил:

— Мы вернемся к тебе, Севастополь!

Глава вторая На плавучей базе

Река бурно мчала мутную глинистую воду среди плоских зеленых берегов, и казалось, в любую минуту потоки ее могут хлынуть через край и затопить все вокруг.

После обильных и продолжительных дождей горные реки и ручьи устремились с высот в низменность.

Река плескалась и шумела. Она несла в пенистом водовороте трухлявые пни, черные коряги, пожелтевшие листья деревьев. Бурные потоки воды поднимали и раскачивали корпуса кораблей, прижавшихся к левому берегу реки. Всплески воды перехлестывали через борт и, сверкая на солнце брызгами, растекались по палубе.

Еще до наступления полосы проливных дождей отряд военных кораблей вошел с моря в устье беспокойной реки. Тральщики и сторожевые катера, поднимаясь вверх против течения, швартовались к временным причалам, а иногда крепили швартовы и за стволы близко растущих деревьев.

Пологие берега реки заросли сочной, яркой травой, невиданной высоты папоротниками, а ольха, граб и тутовые деревья вплотную подступили к воде.

В верховьях реки лес казался непроходимым и необитаемым. Только журчание и клекот воды нарушали девственную тишину. Ни человека, ни лодки здесь не были видно. В нижнем же течении, ближе к морю, расположились [11] на стоянку сейнеры и торпедные катера. На берегу поднимались на высоких сваях дома местных жителей.

Теплым и влажным утром, когда жирная, покрытая илом земля дымилась и в вязкой тине болота лениво барахтались буйволы, я возвращался из госпиталя.

Последняя ночь, проведенная на' койке плавучего госпиталя, была тревожной. Проливной дождь со шквалистым ветром бил и трепал утлый пароход с красными крестами на бортах. В невидимом небе сверкали молнии, и грохот грома, как разрывы бомб, разносился по берегам черной реки. Это было необычным для такого времени года, но в этих краях даже зимой вместо снега выпадал дождь.

Сейчас ничто не напоминало о беспокойной ночи, и я любовался веселым и буйным разбегом реки, солнечными берегами.

Еще издали я увидел прильнувшую к берегу плавучую базу кораблей нашей бригады — «Очаков».

По зыбкой сходне мимо часового поднялся я на палубу. Необычайно оживленно и шумно было в кают–компании. С кораблей прибыли и ожидали приема у контр–адмирала командиры дивизионов, флагманские специалисты.

Небольшого роста офицер, с веселыми и насмешливыми глазами, разговаривал с капитан–лейтенантом Чугуенко, недавно назначенным на должность флагманского штурмана бригады. Этим офицером был командир 1‑го дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Ратнер. Очень энергичный и острый на язык, он считался одним из лучших командиров, был влюблен в морскую службу и ревностно поддерживал на кораблях морские обычаи и традиции.

Я едва успел поздороваться, как был втянут в круговорот оживленной беседы.

Стояла поздняя осень 1942 года. Это было горькое и трудное время. Ожесточенные бои шли на горных перевалах. Немцы любой ценой стремились прорваться к морю, захватить Туапсе, Поти, Батуми, чтобы поставить Черноморский флот перед катастрофой. Они уже готовились разместить своих раненых в санаториях Сочи, строили планы вывоза нефти из Батуми. А турецкая печать гадала, будет ли Черноморский флот прорываться через Босфор или будет затоплен, как это произошло в 1918 году, когда оставшиеся верными революции корабли, находясь [12] в безвыходном положении, были затоплены в Новороссийской бухте.

На море по–прежнему врагом номер один была немецкая бомбардировочная и торпедоносная авиация, а в районе Геленджик — Туапсе действовали торпедные катера противника. И когда стало известно, что корабли соединения должны конвоировать суда с войсками в Туапсе, где на перевалах к Черноморскому побережью шли ожесточенные бои с фашистами, многие задумались: это была сложная и трудная задача. На совещании у контр–адмирала должен был решиться вопрос, какие корабли будут охранять транспорт и кого назначат командиром конвоя.

Естественно, что эти вопросы волновали собравшихся, но прямо о предстоящем походе не говорили.

— Отплавался наш флагман! — с грустной иронией проговорил Ратнер, обращаясь к собравшимся.

— А что такое? В чем дело? — посыпались вопросы.

— А вы что, не слышали разве? — спросил Ратнер. — Старика «Коминтерн» приказали разоружить. Пушки пойдут на оборону Туапсе, а корпус посадят на грунт у входа в реку, чтобы не заносило устье илом и песком. А то мы скоро и входить в море не сможем!

Кто из нас не знал этот старинный корабль, одногодок, знаменитого крейсера «Аврора»! В годы восстановления Черноморского флота «Коминтерн» был флагманом на Черном море. На нем служили когда–то и командир нашего соединения контр–адмирал Фадеев, и многие другие старые черноморцы. «Коминтерн» активно участвовал в боях под Одессой, Керчью и Феодосией, но не так давно при массированном налете авиации на Поти старый крейсер был сильно поврежден и к дальнейшему боевому использованию не пригоден. И все–таки расставаться с «Коминтерном» было жалко.

Потом разговор зашел о другом. Последней сенсацией на плавбазе были похождения медвежонка, взятого матросами на «воспитание». За время своего недолгого пребывания на корабле он успел натворить много бед: забрался в каюту контр–адмирала, перевернул там все и позавтракал туалетным мылом. Ему понравилась койка флагманского артиллериста Федоренко, и он улегся на ней и не уступал место хозяину. А на днях медвежонок захотел полакомиться: пробрался на корабельный камбуз и перевернул многоведерный бак с компотом. В конце [13] концов контр–адмирал распорядился списать беспокойного «моряка» на берег.

В кают–компанию торопливо вошел адъютант командира соединения Осипов:

— Контр–адмирал приглашает к себе капитана третьего ранга Ратнера!

Разговор прервался, и я, воспользовавшись этим, подошел к штурману Чугуенко.

— Ну что ж, пойдем ко мне, — предложил Чугуенко. — Познакомлю с обстановкой и расскажу, что нового у нас произошло за время твоего отсутствия.

В каюте у Чугуенко на столе лежала стопка газет.

— Читал? — спросил он, разворачивая одну из них. — Я сохранил этот номер.

Это была газета «Красный черноморец» от 2 августа 1942 года. В ней я увидел приказ командующего флотом о награждении группы участников обороны Севастополя. Среди награжденных орденом Красного Знамени была и моя фамилия.

Чугуенко рассказал, как одним из первых кораблей на реку вошел тральщик «Якорь» и несколько сторожевых катеров. Недалеко от селения на реке установили недостроенный корпус транспорта и на нем создали плавучую мастерскую, столь необходимую для ремонта кораблей, а позже на реке поставили и плавучую базу кораблей.

Я с интересом слушал Чугуенко. Дело в том, что сразу после оставления Севастополя в июле я был откомандирован в Астрахань, где вошел в состав комиссии для составления отчета об обороне Севастополя. В комиссию вошли представители Черноморского флота и Приморской армии. По возвращении на Кавказ я попал в госпиталь. По должности я был командиром по оперативной части бригады (помощник начальника штаба). Естественно, меня в первую очередь интересовала оперативная обстановка на Черном море.

Чугуенко рассказал о героической обороне Новороссийска. В городе был создан оборонительный район, объединивший защитников города на суше и на море. Моряков возглавлял командующий Азовской флотилией контр–адмирал С. Г. Горшков. 11 сентября 1942 года у стен цементного завода «Октябрь» фашисты были остановлены и

больше не продвинулись ни на метр. Теперь противник рвется через горные перевалы к Туапсе. Но и там ему не пройти!

Захватив Севастополь и часть Новороссийска, немцы рассчитывали свернуть боевые действия на Черноморском флоте. Но не вышло. Мы по–прежнему являемся хозяевами на Черном море! Черное море — наше море!

Главная задача нашего соединения — это обеспечение морских перевозок для фронта. Тральщики и сторожевые катера ежедневно ходят в конвои, несут службу охранения своего побережья. А каждый конвой[1] — это бои с подводными лодками и авиацией противника, которая досаждает нам больше всего. Соединение наше теперь называется бригадой траления и заграждения.

Основной корабельный состав прежний: базовые тральщики и сторожевые катера, а также катерные тральщики и более мелкие суда.

Много новостей было и в штабе соединения. Только что прибыл и приступил к работе новый начальник штаба капитан 2 ранга Александр Федорович Студеничников.

— Ну и как он? — спросил я Чугуенко о новом начальнике штаба. Чугуенко собрался ответить, но в это время над головой раздался шум.

— А вот послушай, — загадочно сказал Чугуенко. «Тук, тук, тук» — гулко стучали чьи–то каблуки по железным ступенькам трапа.

— А сейчас услышишь телефонный звонок, — не объясняя в чем дело, продолжал Чугуенко.

И действительно, раздался короткий звонок, и в телефонной трубке послышался отрывистый голос:

— Зайдите ко мне!

— Есть! — ответил Чугуенко. — Идем, по дороге расскажу, — продолжал он, положив телефонную трубку. — Каюта моя, как видишь, расположена под адмиральским салоном, и мне всегда слышно, когда начальник штаба спешит к контр–адмиралу. Надо сказать тебе, что новый начальник штаба человек быстрый и энергичный. Сейчас будут даны цеу!

Вместе со штурманом Чугуенко я вошел в каюту. Капитан 2 ранга Студеничников оказался человеком высокого роста, плотным, в просторном кителе с белым [15] жестким подворотничком. Темные глаза его смотрели твердо и решительно. Принял он меня и Чугуенко стоя. Распоряжения отдавал быстро и лаконично. Чугуенко едва успевал делать пометки в блокноте. В нем было столько энергии, неперебродившей силы, что, казалось, мостик быстроходного корабля был бы более подходящим для него местом, чем штабная каюта. Может быть, это впечатление складывалось потому, что Студеничников был полной противоположностью прежнему нашему начальнику штаба, человеку очень спокойному и неторопливому.

Я представился. Студеничников внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Отдыхайте, позже я с вами поговорю, хотя контрадмирал, кажется, уже приготовил вам задание.

Мы вышли на верхнюю палубу. Река по–прежнему гнала мутные воды, шумела и булькала у борта корабля. Чугуенко достал портсигар, собираясь закурить, но в это время вахтенный сигнальщик с ходового мостика вдруг громко крикнул:

— Человек за бортом!

Все, кто находился на верхней палубе, бросились к борту корабля. Потоки вспученной, разъяренной воды гнали и кружили рыбачью лодку, в которой — сидела девушка. Она упрямо гребла к берегу одним веслом: второе, наверное, унесла река. Но течение кружило лодку и выносило ее снова на середину реки.

Боцман плавбазы, пожилой усатый мичман, с криком «Полундра!» широко размахнулся и бросил пеньковый трос. Девушка схватила его, но лодка резко накренилась и зачерпнула воды. Раздался испуганный крик, трос упал, и полузатопленную лодку снова закружила река.

В этот же миг капитан–лейтенант Чугуенко прыгнул на стоящий по корме рейдовый катер. Застучал мотор, и катер ходко пошел вниз по течению, догоняя лодку, на которой все еще видна была красная косынка.

Когда катер подошел к плавбазе, на палубу сошла девушка со светлыми волосами, выбившимися из–под косынки. Она посмотрела на Чугуенко, вытиравшего платком мокрые руки, на золотые нашивки на рукавах его кителя.

— Спасибо, товарищ капитан–лейтенант! — И, улыбнувшись, лукаво спросила: — Китель не испачкали? [16]

— Нет, ничего. А лодку мы оставим себе как трофей! — также улыбаясь, ответил ей Чугуенко.

— Вы уж лучше берите трофеи у немцев, — сказала девушка, — а это — лодка нашей плавмастерской!

— Ну что ж, у вас на плавмастерской народ богатый, не грех и лодку отобрать, — пошутил Чугуенко.

Девушка ничего не ответила, легко сбежала по трапу на берег, шлепая по теплой палубе тапочками, и скрылась среди зеленых зарослей.

В это время от рубки дежурного по кораблю отделился вахтенный матрос и, придерживая свисавшую на грудь длинную цепочку боцманской дудки, направился к нам.

— Ну вот и начинается! Это за мной, — с досадой сказал Чугуенко, бросая папиросу. Но он ошибся: вахтенный обратился ко мне:

— Товарищ капитан третьего ранга, вас вызывает контр–адмирал!

Командир бригады контр–адмирал Фадеев легкой походкой, совсем как у здешних кавказских жителей, расхаживал по каюте. Это был высокий худощавый человек, поседевший раньше времени. Его худое лицо со строгими черными глазами говорило о твердой воле и энергии.

Контр–адмирал спросил, как я себя чувствую. Я доложил, что поправился после госпиталя и готов приступить к выполнению своих обязанностей.

— Вот и хорошо, Дубровский. Отправляйтесь–ка сейчас и проверьте организацию службы на всех сторожевых катерах. Посмотрите, как занимаются боевой подготовкой. Действуйте!

Контр–адмирал Фадеев всегда называл наши новые катера сторожевыми. И это было справедливо. Официально они и именовались сторожевыми катерами типа МО‑4, что означало «малый охотник» за подводными лодками, в отличие от БО — «больших охотников».

Прежде чем отправиться на сторожевые катера, я зашел в штаб к оперативному дежурному, чтобы ознакомиться с обстановкой на море. В штабе оглушительно стучали пишущие машинки, в радиорубке беспрерывно пищали приемные и передающие аппараты, сновали чертежники, писаря и шифровальщики. Было душно и жарко. Я снова окунулся в привычную напряженную работу штаба. [17]

На огромной карте Черного моря, вдоль побережья от Батуми до Геленджика, были изображены базы кораблей Черноморского флота. Красным карандашом были отмечены на карте наши корабли и самолеты, синим — противника. Я смотрел на карту, и мне виделись воздушные бои с самолетами противника, коварные нападения подводных лодок, дальние набеги на вражеские коммуникации. Черные кресты на карте показывали места гибели кораблей.

Припомнилась и такая картина: захлебываясь, бьют пулеметы ДШК, вздрагивают раскаленные стволы зенитных пушек, отбиваясь от стаи «мессертмиттов», навалившихся на полный горючего танкер. Море кипит от разрывов бомб, на танкере вспыхивает пожар, и густой черный дым плотно ложится на воду. Рев самолетов, грохот разрывов снарядов и торопливые пальцы радиста, передающего в штаб: «Атакован самолетами противника… вышлите истребители прикрытия». И вот уже влажный синий бланк лежит на столе у оперативного дежурного. По вызову поднимаются с аэродрома дежурные истребители, выходят из базы на помощь корабли. А в это время в штаб приходят новые радиограммы, звонят телефоны, поступают доклады с сигнальных постов: «Подлодка противника атаковала тральщик», «С моря на базу идет большая группа «юнкерсов». Воют сирены, падают бомбы…

Работа офицера–оператора в штабе плавающего соединения незаметна. Он не ходит в атаку с автоматом в руках, не стреляет из пушек по кораблям противника, не высаживается с разведчиками за линию фронта. Но офицер–оператор должен днем и ночью ясно представлять себе обстановку на море, как бы сложна она ни была. Он должен точно знать, какие корабли соединения идут в конвое и какие производят поиск подводных лодок, какие стоят в базе в готовности и какие дерутся в море с «мессершмиттами». Оператор должен обладать прекрасной памятью, чтобы в любое время, даже если его разбудят ночью, мог ответить, сколько боезапаса и горючего на том или ином корабле, кому и откуда лучше оказать помощь и куда направить для срочного ремонта. Он должен знать командира каждого корабля, знать, на что способен каждый из них, да и самому быть готовым действовать в любой обстановке.

И никогда ни одной минуты нельзя быть спокойным, [18] так как боевая обстановка на море меняется беспрерывно, быстро и неожиданно: вот среди волн вдруг показывается на миг перископ подлодки или со стороны солнца появляются черные силуэты «мессершмиттов».

Но вместе с тем офицеры штаба (оператор, штурман, минер, артиллерист) не сидят безвылазно в штабе на плавбазе. Они ходят с кораблями в конвои, участвуют в набегах на коммуникации противника, следуют с тральщиками на минное поле. Так и я получил на этот раз задание проверить организацию службы на сторожевых катерах.

Проверка службы на сторожевых катерах оказалась делом не простым. Катера воевали и редко, а практически почти никогда не собирались всем дивизионом вместе. Они все время в движении, конвоируют в море суда, выходят в дозоры, высаживают в тылу противника разведчиков, и лишь изредка их можно застать в порту.

Кто–то из моряков сказал: «Дивизион сторожевых катеров я всегда представляю либо находящимся в море, либо выходящим из гавани». И в то же время на сторожевых катерах вели вахтенный журнал и навигационный, а также и другие документы — все так, как на большом корабле.

Чтобы побывать на всех катерах, мне придется выходить вместе с командой того или иного катера в море, когда он на задании, или переходить в соседний порт, где можно было застать другие катера. Мне предстояло пройти по всему кавказскому побережью, от главных наших портов Поти и Батуми до прифронтового Геленджика, заходя в Очемчири, Сухуми, Сочи и Туапсе, в большие и малые гавани, туда, где могли базироваться сторожевые катеру.

Через полчаса я уже снова шел протоптанной влажной тропинкой по берегу беспокойной реки.

Вскоре у береговых зарослей я обнаружил замаскированный ветвями деревьев корпус недостроенного корабля — это была плавбаза сторожевых катеров. Шаги гулко раздавались среди железных переборок и палуб. Кубрики и каюты хотя и белели еще свежевыструганным деревом и фанерными перегородками, но были уже основательно обжиты людьми.

На плавбазе меня встретил среднего роста, с обветренным лицом, каштановыми волосами и доверчивыми голубыми [19] глазами офицер. Это был заместитель командира дивизиона по политической части капитан–лейтенант Александр Григорьевич Косидлов. Быстро уложив блокнот в висевший через плечо армейский планшет, капитан–лейтенант поздоровался со мной и предложил:

— Пойдемте на катер вместе.

По дороге разговорились. Косидлов оказался человеком общительным, жизнерадостным. Говорил он убежденно и горячо, и каждый раз, когда улыбался, на лице его появлялись ямочки.

Я знал Косидлова еще по обороне Севастополя, когда он в марте 1942 года пришел в 1‑й дивизион и сменил полкового комиссара Моисеева, человека заслуженного, которого в соединении все любили и уважали. Моисеев был назначен заместителем начальника политотдела нашего ОВРа.

— Здорово помог нам приказ Главнокомандующего от 28 июля! — продолжал Косидлов. — Очень вовремя и крепко в нем сказано: «Отступать дальше — загубить себя и вместе с тем нашу Родину… Ни шагу назад без приказа высшего командования». Мы этот приказ довели до каждого бойца. А как же. Это призыв нашей Родины и партии.

В том, как говорил Косидлов, во всех его поступках и стремлениях видно было, что он любил свое дело и был достойным преемником комиссара Моисеева.

Наконец мы пришли. Небольшой узкий катер вплотную прижался бортом к берегу. От растущих у воды деревьев на мостик и палубу падал зеленый свет, и все здесь казалось спокойным: высокие заросли деревьев на берегу, и безоблачное синее небо над быстрой рекой, и густой запах трав и цветов в неподвижном воздухе.

Я волновался, поднимаясь по сходням на деревянную, недавно политую речной водой палубу сторожевого катера. Приятное чувство, что снова вернулся в родную семью, охватило меня. Любовь к малым кораблям объяснялась тем, что в начале своей службы на флоте мне много лет довелось плавать на торпедных катерах. А первые впечатления о море и кораблях навсегда остаются в памяти моряка. И сколько бы потом ни плавал на других кораблях, сторожевые и торпедные катера навсегда остаются в памяти, как самые романтические корабли нашего флота. [20]

Командир катера лейтенант Петр Чеслер находился на мостике. Быстрый и по–мальчишески задорный, он ловко сбежал по трапу и пошел мне навстречу. Его черные большие глаза весело и приветливо блестели.

— Проводим учение по связи, — доложил он, здороваясь. — Командир дивизиона находится на катере 091!

Я сообщил Чеслеру, с какой целью прибыл, предложил ему продолжать учение. Чеслер посмотрел на рядом стоящие катера, обвисшие в безветрии флаги, и лицо его приняло сосредоточенное выражение. Он молча пошел в штурманскую рубку, взял со столика стопку радиограмм, над которыми работал его помощник, прочитал их и снова поднялся на мостик.

Я уже собрался было перейти на катер 091, чтобы встретиться с командиром дивизиона, но в это время вахтенный сигнальщик принял семафор: «Отбой учению. Катера к бою и походу изготовить.

Командир дивизиона».

Чеслер выслушал сигнальщика и довольно улыбнулся. В море, в поход! Это гораздо интереснее, чем заниматься учением по связи. Он перешел на правое крыло, перегнулся через поручни и громко — как это любят делать старые артиллеристы — скомандовал:

— «Дробь»{1}! Корабль к бою и походу изготовить!

Помощник не понял, в чем дело, и, считая, что поступила новая вводная, выжидательно посмотрел на Чеслера. Тот спохватился:

— Отбой учению.

Вместе с Чеслером я отправился на плавбазу сторожевых катеров.

На плавбазе я познакомился с новым командиром 1‑го дивизиона катеров. После оставления Севастополя были произведены перемещения на соединении: откомандирован прежний командир дивизиона и вместо него назначен капитан–лейтенант Василий Афанасьевич Ладонников, ранее служивший в морских частях пограничных войск, награжденный за боевые заслуги орденом Красного Знамени. Ладонников производил впечатление сильного, мужественного человека, сурового на вид. [21] Пока Ладонников проводил перед выходом инструктаж, я позвонил по телефону и получил разрешение начальника штаба следовать с катерами в Поти.

Заработали моторы, задрожала деревянная палуба. Катера один за другим покидали зеленые берега реки и спускались вниз по течению к морю.

Под вечер прибыли в Поти. Когда швартовались, к пирсу подошел и сторожевой катер 081, командиром которого был старший лейтенант Семен Григорьевич Флейшер. Я его хорошо знал: он прибыл к нам в ОВР Севастополя незадолго до начала войны и проходил стажировку на катерах, будучи мичманом–курсантом. В начале войны Флейшер был произведен в лейтенанты и назначен помощником командира сторожевого катера 081. А через две–три недели Флейшер уже сдавал экзамен на самостоятельное управление катером. Теперь старший лейтенант Флейшер — опытный и боевой командир. В активе его — героическая оборона Одессы и Севастополя, высадка десанта в Евпаторию. Многочисленные походы и бои закалили экипаж сторожевого катера 081.

Я запомнил экипаж этого катера еще и потому, что на нем были первые орденоносцы нашего соединения, о боевых делах катера 081 сообщало Совинформбюро от 28 июля 1941 года. А 16 октября того же года сторожевой катер 081 под командованием Флейшера ночью уходил с теплоходом «Украина», на борту которого был последний полк защитников Одессы.

Было приятно вновь встретиться с экипажем этого боевого катера.

На берегу в Поти было тепло, казалось, лето еще не кончилось. Когда заглохли моторы, береговой бриз принес запахи эвкалиптов, отцветающих роз и древней колхидской пыли. Пушкин назвал этот край «пламенной Колхидой». Местность богата экзотическими растениями, там росли лимоны и апельсины, виноград и бамбук и почти двести сорок дней в году шли обильные дожди. У деревянного моста через илистую реку Риони, разделявшую город, кричали лягушки. Беспрерывное кваканье преследовало нас в любое время дня, в любой части города. Острословы прозвали этот приморский городок Квакенградом.

На переходе морем я от Чеслера узнал о судьбе старшего лейтенанта Глухова. Это был офицер, прославившийся [22] своим мужеством в дни обороны Севастополя. В последнем походе кораблей 2 июля Глухов был тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь.

Чеслер сообщил, что Глухов сейчас поправился, но еще не плавает, хотя и без дела не сидит. Контр–адмирал назначил его постоянным представителем нашей бригады в Поти. Он заботится о базировании катеров в порту, их ремонте, снабжении горючим и боезапасом.

Сойдя с катера на пристань, я в наступившей уже темноте лицом к лицу встретился с Глуховым. Он знал о том, что катера придут, и вышел нас встретить.

Горячо пожимая руку, Глухов сказал мне:

— Давно мы не виделись с тобой. Вот сейчас определю катера и пойдем ко мне потолкуем!

Было уже совсем темно, когда мы с Глуховым добрались до его «резиденции». Только здесь при свете электрической лампы я его разглядел. Глухов за это время сильно изменился. Его сухое лицо северянина с туго обтянутыми скулами стало еще суровее, но чистые глаза цвета морской воды приветливо улыбались. И все же это был прежний Глухов — все те же упрямые бороздки на лбу, широкий нос, честные глаза и большие руки труженика.

Надо сказать, что, суровый внешне и требовательный на службе, Глухов был по натуре простой, добрый, общительный и даже уступчивый человек. Человек высокого воинского долга, все свои силы отдававший корабельной службе, Глухов умел и отдыхать. Те, кто близко знал его и бывал с ним на берегу, помнят, что в компании Глухов был веселее всех.

Скуповатая опрятность царила в маленьких служебных комнатах. И как–то непривычно было видеть этого боевого моряка в береговой обстановке, рядом с телефонными аппаратами на канцелярском столе.

Матрос в белой форменке принес медный чайник и бутылочку смородинного экстракта.

Пока Глухов разливал чай, я расспрашивал его:

— Слышал я, Дмитрий Андреевич, что ты чуть не попал к немцам в лапы, когда лечился в госпитале в Кисловодске. Правда ли это?

Глухов усмехнулся:

— Был такой случай.

От блестящего медного чайника исходило знойное тепло. И Глухов вспомнил свой последний поход 2 июля, [23] как он, раненный, лежал на мостике и пил воду из такого же тяжелого медного чайника.

Обычно скупой на слова, Глухов на этот раз охотно рассказал мне о своих злоключениях:

— В Новороссийске меня сняли с катера, затем долго везли на санитарном поезде. Однажды утром поезд остановился у небольшого, тихого, чем–то напоминавшего наш, севастопольский, вокзала. Это был Кисловодск.

Несмотря на ранний час, за деревянной оградой молча стояла толпа женщин. Мне надолго врезалось в память напряженное ожидание людей на перроне: вот сейчас откроется дверь вагона и по ступенькам, придерживая костыли, спустится муж, сын или брат. У меня и теперь перед глазами эта картина!

Первыми, как всегда, на перрон высыпали ходячие раненые. Они с любопытством рассматривали окружающие город высокие зеленые горы, большие корпуса санаториев, где размещались теперь госпитали, и стоящих у вокзала женщин. За ними с помощью медицинских сестер вышли и другие, и, наконец, на носилках вынесли нас, тяжелораненых.

Я ехал в санитарной машине и рассматривал в окно город, где мне предстояло лечиться.

Подъехали к госпиталю. Не успел шофер выключить мотор, как девушки–санитарки ловко подхватили мои носилки. Дежурный врач коротко сказал: «В хирургию!» «В первое хирургическое!» — повторила сестра в белом халате, что–то отмечая в документах, и носилки снова закачались.

«Сколько же здесь хирургических? — соображал я. — И зачем мне в это отделение? Неужели операция?» Осколки уже были извлечены из бедра и из–под левой ключицы.

Меня внесли в палату и уложили в постель. С соседних коек с любопытством смотрели раненые. После беспокойной дороги, очутившись в тихой палате, я задремал.

Когда проснулся, вокруг моей койки стояли люди в белых халатах. Я уже знал из небольшого своего опыта, что это значит.

Врачи, тихо разговаривая, не спеша, осторожно рассматривали ногу. Наконец один из них сказал:

— Что ж, дорогой капитан, — я уже привык, что всех офицеров–моряков называют капитанами. — Дело серьезное, пожалуй, нужно немедленно хирургическое вмешательство…

Вот когда я действительно испугался. «Операция? Могут ногу отнять! А как же подниматься на мостик корабля? Как бежать во время боевой тревоги по трапу?»

И по тому, как мучительно и долго я молчал, врачу стало все ясно.

— Давайте говорить начистоту, капитан. Операция серьезная, но мы примем все меры, чтобы вы остались в строю. Будете плавать еще, капитан! — добавил он. — Решайтесь! — И, откинув полу халата, вытащил карманные часы. Щелкнула крышка. Бесшумно вышли из палаты врачи.

«Хирургическое вмешательство, — раздумывал я тогда. — А что оно даст? И может быть, после нескольких мучительных дней придется все–таки потерять ногу?»

В палате было тихо. Лежавший у окна напротив меня больной осторожно откинул одеяло. Только розовая кожица на худой ноге говорила о перенесенной операции.

— Вот уже второй день хожу без костылей, — сказал он.

«Хорошо», — подумал я. Долго лежал с закрытыми глазами, не слыша ни разговоров соседей, ни приглушенной музыки из репродуктора.

Через широко раскрытые двери в палату въехал узкий белый стол на колесах, и меня увезли в операционную.

Потом пошли длинные и тревожные бессонные ночи. Нога, положенная в гипс, казалась то зажатой в тиски, то опущенной в кипяток. Уколы морфия плохо помогали, а гипс снимать было нельзя. Иногда мне казалось, что нога жила самостоятельно; я разговаривал с ней и, укладывая, ругал ее.

Затем наступили блаженные дни выздоровления. И уже мечтал я о том, как выйду из госпиталя, снова увижу море и корабли, встречу матросов, с которыми вместе в последний раз ходил в Севастополь…

По старой корабельной привычке просыпался я рано. Рассвет обычно только угадывался, но прямоугольник окна уже белел и становились видны крыши соседних домов. Они чернели, покрывались мелкими каплями росы, казалось, что их смочило дождем. Но вот вспыхнули яркие [25] лучи, и все вокруг стало веселым и свежим. Солнечный свет, пробиваясь сквозь зелень деревьев, пятнами лежал на полу. В репродукторе, висящем на стене, что–то шуршало, словно там возился нахальный мышонок.

За окном отчетливо стучали по тротуару каблучки — это спешили на работу женщины. Мужчина обычно идет неторопливо, шагает на полную ступню, по дороге закуривает, и синий дымок поднимается вверх. Но мужские шаги редки.

Нас, выздоравливающих, днем вывозили на машинах в горы, и, лежа на топчанах, мы вдыхали сладкий, медовый воздух, вглядывались в безоблачную ширь синего неба и слушали несмолкаемый шум деревьев. Из сосновой рощи наплывали теплые смолистые запахи. Знаешь, какая радость, когда вновь возвращаешься к жизни, чувствуешь, что можешь стоять на ногах!

Но война докатилась и сюда. Возвратившись однажды вечером в госпиталь, мы увидели, как выносили из палат тяжелораненых и отправляли на вокзал. Поспешно уходили санитарные поезда. Городок был в горах, на отдельной железнодорожной ветке, и, перехватив узловую станцию Минеральные Воды, противник мог отрезать его от магистральной железной дороги Москва — Тбилиси.

Уже в сумерках всех нас, ходячих и выздоравливающих, собрал комиссар госпиталя.

— Поездов больше не будет, — сказал он, — а оставшиеся санитарные машины и повозки заберут тех из вас, кто не может идти самостоятельно. Остальным же надо уходить пешком. Проводники у нас есть, берите с собой харч — ив дорогу!

Большое мужество и находчивость проявил в эти дни наш черноморец капитан 2 ранга Грозный, он тоже лечился со мной в одном госпитале. Грозный сумел организовать и сплотить раненых и многим помог выбраться из Кисловодска.

Уходили мы небольшими группами. Ясный и прозрачный день вдруг к вечеру разразился грозой, да такой сильной, какая бывает только в горах. Я надолго запомнил эту горную грозу: и белые яркие вспышки молний, и могучий вулканический грохот грома, и шум столетних деревьев, согнувшихся под тяжестью ветра.

Закрепив за плечами вещевые мешки, накинув сверху госпитальные халаты, под проливным дождем мы уходили [26] из города. Мокрые и грязные, с трудом пробирались горными тропинками. Только в полдень на следующие сутки наша группа добралась до станции Нальчик. Я долго ходил среди санитарных поездов и эшелонов с эвакуированными, разыскивая знакомых моряков. Опираясь все еще на палку, я шел по перрону, когда из окна вагона только что прибывшего санитарного поезда кто–то окликнул:

— Дмитрий Андреевич! Живой! Иди к нам!

А через несколько минут я уже сидел в купе вагона, где встретил своего приятеля Георгия Терновского, вместе лечились в госпитале, и еще нескольких знакомых офицеров…

Рассказ Глухова о Кисловодске меня интересовал еще и потому, что кроме раненых офицеров нашего соединения в Кисловодск были эвакуированы и наши семьи. Что с ними, как они выбрались оттуда, мы до сих пор не знали.

— С этим эшелоном выздоравливающих моряков я и прибыл сюда, в штаб военно–морской базы. В отделе кадров категорически заявил: «Долечиваться в госпиталь больше не пойду. Только на корабль!»

На причалах знакомого порта Поти, 1 де, на мое счастье, стояли сторожевые катера, первым, кого я встретил, был Петр Чеслер. Увидев сторожевые катера и своих боевых товарищей, почувствовал: «Ну, теперь–то я дома».

— И вот, как видишь, корабли плавают, а я сижу на берегу, — невесело закончил Глухов. — И это еще хорошо, а то наш флагманский врач Гелеква опять хотел отправить меня в госпиталь. Да и семья сейчас рядом со мной — в Поти. В первый раз за время войны увидел их. Но я надеюсь, что скоро снова буду плавать: врачи говорят и контр–адмирал обещает!

Глухова тянуло в море, в дальние походы, где можно было лицом к лицу встретить врага и разгромить его в бою. И мне казалось, что я понимаю его. Я вспомнил слова, сказанные им однажды:

— Я уж лучше буду семь дней в море штормовать, чем сутки сидеть на берегу.

Глухов относился к той категории моряков, которые на все соблазны береговой жизни отвечали коротко и твердо:

— Наше дело — море! [27]

Гибель командира

Той же ночью мы с катерами ушли конвоем[2] в Туапсе. А днем радист сторожевого катера 081 перехватил тревожное радиодонесение от БТЩ «Взрыв»: «Атакован бомбардировщиками. Срочно вышлите самолеты прикрытия». И позже, когда на море вовсю гулял шторм, поступило короткое приказание: «Всем кораблям и судам, находящимся в районе Новороссийск — Геленджик, немедленно оказать помощь БТЩ «Взрыв». Далее следовали координаты тральщика.

Можно было предположить, что с кораблем что–то приключилось. Позже стало известно следующее. БТЩ «Взрыв» выходил на боевое задание. Спокойный и уверенный, командир корабля Ярмак находился на правом крыле мостика. Ничто не предвещало опасности. Ранним утром, когда выходили из порта, из–за гор показалось солнце; было прохладно, ночные заморозки побелили еще зеленую траву, припорошили железную палубу. А. когда поднялось солнце, стало по–осеннему тепло и море лежало спокойным. И вдруг прямо на глазах у Ярмака погода резко изменилась: подул суровый норд–остовый ветер, небо нахмурилось и потемнело.

Ярмак почувствовал, как незаметно назревает опасность. Только что ровное и гладкое море начало морщиться и бугриться, и вскоре разразился шторм. И уже шла крупная волна, сворачиваясь в длинные серые валы.

— Проверить штормовые крепления! — распорядился Ярмак. Он знал, что норд–остовый ветер, особенно в районе Геленджик — Новороссийск, бывает свирепым.

Но опасность никогда не приходит одна. Только что были приняты все меры для встречи со штормом, как неожиданно вывалились из–за туч немецкие самолеты.

— Шесть «хейнкелей» прямо по носу. Идут на нас! — успел доложить сигнальщик.

Начался смертельный бой. Ярмак был мужественный и опытный офицер. Он умело маневрировал, изменял скорость корабля, уклонялся от сбрасываемых бомб и одновременно вел заградительный огонь всеми своими пушками. [23]

Особенно успешно действовал артиллерийский расчет носовой 100‑мм пушки под командованием старшины 2‑й статьи Хитькова. Ловко и четко выполнял команды наводчик Требушной. В небе перед самолетами врага вставали огневые завесы.

Первая атака самолетов была успешно отбита. Возможно, эта встреча и для «хейнкелей» была неожиданной, ибо действовали они вразнобой.

При повторной атаке самолеты применили свой излюбленный прием: разделились на две группы. Теперь опасность увеличилась, и все зависело от выучки экипажа тральщика, воли к победе и выдержки людей. Вибрирующий звук падающих бомб нарастал. Вода вокруг корабля кипела, глыбы ее поднимались стеной, свистели осколки.

Ярмак знал, что, когда действуешь быстро и спокойно, маневр удается лучше, и держал себя в руках. Он был настоящий военный человек: строгий и требовательный в первую' очередь к себе. И если бы не этот суматошный шторм, который мешал и маневрированию и прицельной стрельбе, кто знает, сколько вражеских самолетов уже нашли бы свой конец в водах Черного моря!

А сейчас, когда три самолета зашло с правого борта, а три с противоположного, одному из «хейнкелей» удалось прорвать огневую заградительную завесу и устремиться на корабль. Грохочущая бомба угодила в полубак, рядом легла вторая. Корабль сильно встряхнуло и бросило на высокую волну.

Резко взвизгнули дизели — обнажилась корма с лопастями винтов.

Палуба в носовой части была разрушена, на корабле начался пожар. От прямого попадания погибла 100‑мм пушка со всем своим отважным расчетом.

Осколками были повреждены ходовой мостик и штурманская рубка — самый жизненный центр управления кораблем. А главная беда приключилась на мостике: там был смертельно ранен командир корабля Ярмак, тяжело ранен штурман Ильин.

Ни командир Ярмак, ни матросы у пушек в горячке боя не думали о смерти, и она обходила их. И вот случайный осколок ранил командира. Превозмогая слабость и боль, он думал о том, как удержать корабль на плаву. [29] С трудом шевеля распухшими губами, он сказал замполиту Воробьеву:

— Продержитесь еще немного. Помощь обязательно подойдет!

Смертельная бледность покрыла лицо Ярмака. Ясно обозначились глубокие морщинки у глаз со следами крови и засохшей соли.

Воробьев понимал, что это конец.

Во главе экипажа встали помощник командира старший лейтенант Бровенко и Воробьев. Жестокая борьба продолжалась. Вражеские самолеты, израсходовав бомбы, шли на бреющем полете, расстреливая команду из пулеметов.

В эти трагические для корабля часы все офицеры и матросы действовали самоотверженно. Упорно, несмотря на сильную качку и пожар, вел огонь командир крупнокалиберного пулемета ДШК Широков. Заметив, что замолчал ДШК по левому борту, где был тяжело ранен пулеметчик, Широков стал перебегать от борта к борту и стрелять то из одного, то из другого пулемета. В разгар боя ему осколком оторвало правую руку, перебило правую ногу. Истекая кровью, он левой рукой пытался удержать ручку пулемета. Так и погиб на своем боевом посту.

Отважно действовал против фашистских самолетов и 37‑мм зенитный автомат под командованием Кузнецова. В бою Кузнецову осколком бомбы оторвало левую руку, но он не покинул свой пост и, хотя потерял много крови, продолжал стрелять из автомата. И когда его, раненного, уносили на перевязку, он успел сказать своим товарищам: «Если погибну, отомстите за меня!»

Взрывной волной одной из близко разорвавшихся бомб был поражен и снесен за борт боевой расчет 45‑мм пушки, но сама пушка уцелела. Тогда к ней подбежал артиллерист корабля офицер Смоляков и боцман Умрихин, и они вдвоем продолжали вести огонь по фашистским самолетам.

А на море еще сильнее свирепствовал шторм, сильный ветер затруднял борьбу с пожаром. Оказалась перебитой пожарная магистраль, тушили только шлангами. К этому времени на БТЩ «Взрыв» двадцать пять человек выбыли из строя.

Трудно вести бой, имея разрушенный ходовой мостик, а особенно управлять маневрами корабля. Для этого старший [30] лейтенант Бровенко подавал теперь команды голосом стоя непосредственно у машинного люка. Другого выхода не было. А Воробьев организовал управление кораблем на корме вручную, к тому же на ручное управление пришлось поставить минера и химика, так как все корабельные рулевые были убиты или тяжело ранены.

Положение тральщика становилось все более тяжелым. На разрушенном полубаке в кранцах элеватора, куда проник огонь, стали взрываться 100‑мм снаряды, рвались патроны у пулеметов ДШК. Для предотвращения взрыва и гибели корабля был только один выход: затопить погреба с боезапасом. Но и это сделать было невозможно, так как вся эта часть корабля была охвачена пламенем! Бровенко решил подойти к берегу.

Узнав о бедственном положении корабля, командование Новороссийской базы приняло меры. К тральщику «Взрыв» вскоре подошел буксир «Симеиз», а с воздуха надежно его прикрыли наши истребители. «Симеиз» имел мощные противопожарные средства, и прибыл он как раз вовремя. Взяв израненный тральщик на буксир, привел его в Кабардинку.

Это был тот самый экипаж тральщика «Взрыв», который последним из надводных кораблей вместе с БТЩ «Арсений Расскин» приходил 2 июля в оставленный Севастополь.

В Кабардинке личному составу тральщика была оказана медицинская помощь. Командир корабля Ярмак был доставлен в госпиталь. Там он, не приходя в сознание, скончался.

Глава третья Наше море

Три дня шел мелкий надоедливый дождь, река вышла из берегов, а деревья и кустарники торчали из мутной воды, как во время половодья. На четвертые сутки дождь перешел в густой бесшумный ливень, мутные потоки заливали стекло иллюминатора, и в каюте было почти темно. Контр–адмирал–Фадеев посмотрел на настольный календарь. Возле даты «9 декабря 1942 г.» размашистым почерком было написано: «В 11.00 на заседание Военного совета флота».

Фадеев вызвал машину, надел шинель и вместе с командирами дивизионов Ратнером и Янчуриным отправился в штаб флота.

Легковая машина вынесла их на асфальтированное шоссе и помчала вдоль побережья. Это была знаменитая до войны зона отдыха трудящихся с многочисленными санаториями и лечебными пляжами. Сейчас море у кавказских берегов стало районом боевых действий с фашистами. А в санаториях Сочи, Хоста и других были развернуты госпитали, на рельсах железной дороги стояли вагоны с боезапасом, санитарные летучки. Здесь же, на побережье, были установлены батареи береговой обороны, зенитные батареи, оборудованы морские базы и аэродромы.

И хотя в распоряжении Черноморского флота для стоянки кораблей, начиная от линейного корабля «Севастополь» и кончая сторожевыми катерами, оставалась незначительная [32] полоса суши от Геленджика до Батуми, флот по–прежнему активно действовал на море, помогая в то же время сухопутным войскам отражать натиск фашистов. Корабли флота обеспечивали быструю перегруппировку войск на нужном направлении, подвозили им боезапас, продовольствие, горючее. И все это в условиях сильного противодействия противника на море и особенно с воздуха.

На море кроме немецких БДБ[3], торпедных катеров и подводных лодок по–прежнему активно действовала вражеская бомбардировочная и торпедоносная авиация.

В кабинете командующего флотом вице–адмирала Октябрьского находились члены Военного совета: Николай Михайлович Кулаков, Илья Ильич Азаров, начальник штаба флота Иван Дмитриевич Елисеев и другие адмиралы. Высоко под потолком горела люстра. Было тепло и тихо. Раздвинув шелковую занавеску, закрывавшую настенную карту, командующий рассказывал о сложившейся на флоте обстановке. Адмирал говорил неторопливо, но в голосе его чувствовалась та страстность и исключительная энергия, которые были так свойственны его натуре. Его острый ум быстро схватывал и оценивал обстановку. Он не любил, когда его не понимали с полуслова или мямлили при докладах.

Отдавая приказы и распоряжения, командуя людьми и кораблями, он всегда исходил из того, что главное — победить врага. Своей жесткой требовательностью он помогал людям преодолевать их недостатки. Филипп Сергеевич Октябрьский жил в постоянном боевом напряжении и считал, что малейшее ослабление темпов в работе, снижение требовательности приведут к нарушению жизни большого и сложного организма, которым он управлял.

Его кипучая энергия будоражила людей и вызывала у них прилив творческой энергии и решительности.

Филиппа Сергеевича Октябрьского я знал давно. Еще в годы создания Тихоокеанского флота мне довелось служить в бригаде торпедных катеров, которой командовал Октябрьский. Мы, молодые офицеры, многому научились у этого строгого, требовательного и справедливого командира. Он и тогда был блестящий организатор и отличный моряк [33] Октябрьский прямо ставил вопрос перед командирами соединений: «Все ли у вас готово, если начнется война?» И его настойчивые требования постоянной готовности оправдали себя. В первую ночь войны враг не застал Черноморский флот врасплох. Корабли были в готовности и встретили вражеские самолеты огнем. Попытка фашистов блокировать Черноморский флот магнитными минами в его базе не удалась.

В тяжелые для Черноморского флота дни вице–адмирал Октябрьский возглавлял героическую оборону Севастополя. Теперь он руководил напряженными боями на море в решающей битве за Кавказ.

Известия, которые сообщил командующий, были самые радостные.

19 ноября 1942 года войска Красной Армии под Сталинградом перешли в контрнаступление. Это в корне меняло всю обстановку на советско–германском фронте и для боевых действий на Черноморском театре имело большое значение.

Наш флот по–прежнему полностью господствовал на Черном море. И хотя фашисты были в Севастополе, Черное море оставалось нашим морем. Несостоятельной оказалась старинная, еще «времен Очаковских и покоренья Крыма», формула: кто владеет Севастополем, тот хозяин на Черном море. Противник мог пользоваться только прибрежными коммуникациями у захваченного побережья. По этим коммуникациям он подвозил вооружение, поэтому наш надводный флот и подводные лодки все плотнее прижимали немецкие корабли к берегу, топили их.

— Посмотрите на карту, — сказал командующий, — в этом районе малые глубины и, по разведданным, у Констанцы и Сулины выставлены минные поля, поэтому боевые действия больших кораблей там сильно затруднены. Но туда можно послать наши тральщики: у них большой радиус действия и малая осадка, они могут форсировать минные поля и артиллерия хорошая — новые 100‑мм пушки, зенитные автоматы и глубинные бомбы. Тральщики могут сражаться с надводными кораблями, авиацией и подводными лодками. — Командующий помолчал. — В ближайшие два дня ожидается выход немецких транспортов, груженных войсками и танками, из Констанцы и Сулины к Одессе. Надо сорвать перевозки противника. Эта задача возлагается на вас, товарищ Фадеев! Выполните? [34]

— Так точно, товарищ командующий! Выполним! Корабли находятся в готовности.

— Подробности операции следующие, — продолжал командующий, энергично расхаживая по кабинету, — первая группа, два тральщика под командованием капитана третьего ранга Ратнера, с утра тринадцатого декабря должна производить поиск и уничтожение транспортов и кораблей противника в районе Дубаны — Жебрияны. Вторая группа, тоже два тральщика под командованием капитана третьего ранга Янчурина, выполняет такую же задачу в районе Георгия — Кара — Харман. Эсминец «Сообразительный» под флагом контр–адмирала Фадеева будет маневрировать в районе Жебрияны — Георгия, чтобы в случае необходимости оказать помощь обеим группам тральщиков…

Накануне выхода кораблей дожди прекратились. Подул холодный ветер. Острый морозец сковал землю, напоминая, что зима есть даже на Кавказском побережье.

Тральщик «Мина» мерно раскачивался на тягучей пологой зыби, заходившей в Потийскую гавань. Поднимаясь на волне, корабль дергал тяжелую якорь–цепь и натягивал стальные швартовы. Хмурый зимний день переходил уже в вечерние сумерки. Надвигалась ночь, темная и холодная. Вода в бухте казалась черной, и только там, где почти сходились молы и стоял маяк с погашенным огнем, шумел и грохотал белый прибой.

Бесприютно сейчас в открытом море: небо закрыто облаками и колючий ветер гуляет на просторе.

Вахтенный сигнальщик, старший матрос Григорий Корниенко, стучал обмерзшими сапогами по заиндевевшему настилу мостика и размахивал руками, словно передавал кому–то семафор. Черная стрелка больших корабельных часов медленно подвигалась к пяти. В часы, когда день переходит в сумерки, сигнальную вахту нести особенно трудно и тянется она удивительно долго.

Корниенко плотнее закутался в тулуп и по выработанной уже годами привычке, зная, что в сумерках быстрее устают и притупляются зрение и слух, стал чаще посматривать и на береговой сигнальный пост, где каждую минуту мог вспыхнуть узкий луч сигнального фонаря и замигать позывные корабля, и на темное небо с редкими просветами в облаках, откуда могли внезапно появиться вражеские самолеты.

И вдруг после звона корабельных склянок, отбивших семнадцать часов, раздалась дробь колоколов громкого боя.

— Корабль к походу и бою изготовить!

Сразу лопнула тишина на палубе корабля. В морозном воздухе отчетливо застучали сапогами матросы, загремели железная палуба и трапы. Зябко поводя плечами, первым прибежал на мостик старшина 1‑й статьи рулевой Стасюн, включил ночное освещение и поглядел на картушку компаса, мерно подрагивающую в котелке, и только потом осмотрелся на холодном ходовом мостике. Чихая на ходу и бормоча, прошел на полубак боцман Яковлев. На мостик поднялись командир корабля Стешенко, командир дивизиона тральщиков Ратнер и флагманский артиллерист Федоренко.

Капитан 2 ранга Николай Иванович Федоренко, скромный, отлично знающий свое дело офицер, по возрасту был, пожалуй, старше всех в соединении. Участвовал в гражданской войне и под командованием Фрунзе штурмовал Перекоп. Тогда он, в сущности, и стал морским артиллеристом, стреляя из трехдюймовой пушки по удиравшим кораблям Врангеля.

Когда корабли выходили из бухты, было уже темно. По корме тральщика «Мина» еле угадывался идущий в кильватер темный силуэт «Арсения Расскина».

На тральщике «Арсений Расскин» находился инструктор политотдела бригады старший политрук Аверчук.

Степан Иванович Аверчук был одним из тех энергичных и принципиальных политработников, которым до всего есть дело. Его интересовало и количество принятого на корабль боезапаса, и меню–раскладка на камбузе, и то, как часто выходит стенная газета.

Он считал, что главное в партийно–политической работе — обеспечить стойкость бойцов при выполнении боевой задачи. Часто бывая в дивизионах, Аверчук знал сильное и слабое звено на каждом корабле. Выходя в море на «Арсении Расскине», он был спокоен за артиллерийскую боевую часть, потому что здесь служили артиллерист Константин Гилярович Сосновский и хорошо подготовленные комендоры. А какая еще важнейшая боевая часть на корабле? Конечно, механическая. Это двигатели, от которых зависит и скорость хода, и маневренность, и подача энергии для механизмов, пушек и приборов. [36]

И Аверчук шел к матросам — дизелистам и электрикам. Он беседовал с ними перед тем, как им заступить на вахту, спускался в машинное отделение и информировал о предстоящем походе и возможном бое с противником.

Инструктор политотдела не руководит стрельбой артиллерийских батарей, не ведет прокладку курса корабля, никем не командует, и в то же время он своей повседневной работой помогает комендорам стрелять, рулевому — вести корабль, командиру — громить в бою врага.

Придя на корабль, он не произносит пышных и патетических фраз, потому что в суровой боевой обстановке они не нужны. Но он вовремя говорит те необходимые, доходящие до сердца слова, которым бойцы верят до конца, потому что в самую трудную и решительную минуту часто видят политработника рядом с собой: так бывало и в дни обороны Севастополя, и при высадке десантов.

Таких людей любят матросы, потому что, уходя с корабля, они оставляют добрую память о себе. Они и сами не забывают людей, с которыми вместе были в бою. Аверчук часто выступал в многотиражной бригадной газете «За Родину», рассказывал о лучших людях кораблей и их героических делах…

На час позже выйти в море должна была вторая группа тральщиков — «Якорь» и «Искатель» — под командованием Янчурина. И еще позже — эскадренный миноносец «Сообразительный», на котором держал свой флаг руководивший операцией контр–адмирал Фадеев.

Темная ночь обступила корабли со всех сторон. Они шли без ходовых огней, кланяясь штормовой волне.

Только в море команде объявили о цели похода. В кормовом кубрике собрались все свободные от вахты на партийно–комсомольское собрание, на котором поклялись выполнить поставленную задачу.

Ночь прошла спокойно. Ветер гнал по небу тучи, изредка выглядывала луна, освещая взбудораженное море и темные корпуса кораблей.

С рассветом низко идущие облака снова закрыли все небо. На море гуляли тяжелые волны, высокие гребни били в правую скулу корабля, потоки ледяной воды заливали полубак, шипя, бежали по палубе и, ударяясь о надстройки корабля, дождем поливали мостик. [37] Ветер гулял в такелаже и раскачивал стеньги мачт. Одинокая чайка, появившаяся возле корабля, прижимаясь к воде, устремилась к берегу.

Сложный путь предстояло пройти тральщикам. Линия, проложенная на карте от Поти до устья Дуная, пересекала все Черное море с востока на запад. А у вражеских берегов их подстерегали минные поля, авиация и корабли противника. Но кто из моряков не мечтал о таком походе!

Тральщики все дальше и дальше уходили от родных берегов. Гулко работали двигатели, и далеко за кормой оставались едва различимые в утренней мгле высокие Кавказские горы. Вокруг было только бескрайнее, вспененное и взлохмаченное, величавое море.

«А на мостике все–таки потише», — подумал Корниенко, поглядывая на мокрую палубу. Там гуляла студеная волна, и комендоры жались в укрытиях возле пушек. Корниенко высмотрел на палубе своего дружка Коклюхина. Вчера они решили подать заявление о приеме в партию.

Промокший до нитки командир тральщика капитан–лейтенант Стешенко, спросив разрешение у Ратнера, спустился к себе в каюту переодеться.

Расторопный вестовой принес ему из кают–компании стакан горячего чая. Стешенко торопился, но в это время кто–то постучал в дверь каюты.

— Войдите! — не поворачивая головы, с досадой проговорил он.

— Товарищ капитан–лейтенант, разрешите обратиться!

«Это Корниенко», — узнал по голосу командир. Корниенко стоял неподвижно. Сняв шапку, он держал ее в полусогнутой левой руке. Лицо у Корниенко взволнованное.

— Что случилось? — спросил его командир.

— Товарищ капитан–лейтенант, мы идем в бой с фашистами, и вы знаете меня не первый год… Я хочу в партию вступить и прошу дать мне рекомендацию.

Стешенко улыбнулся. «Незаменимые глаза корабля» — так обычно называли Корниенко. Он всегда раньше других обнаружит вражеские самолеты, вовремя крикнет: «Бомбы оторвались», а ночью и в плохую видимость определит по звуку; свои или чужие самолеты идут за облаками и сколько их. И это не все. Корниенко, Коклюхин, парторг корабля рулевой Стасюн и боцман Яковлев — старые моряки, они помогали Стешенко осваивать новый корабль, когда он еще молодым офицером был назначен командиром корабля.

— Ну что ж, Корниенко, правильно решил. Рекомендацию сегодня же дам, — ответил командир и, глядя на лужи воды у сапог матроса, добавил: — А сейчас иди и быстро переоденься. Поход предстоит дальний.

Стешенко торопливо допил чай, натянул кожаный меховой реглан и осмотрел каюту: все ли закреплено подоходному. Задержавшись взглядом на фотографии жены, он застегнул реглан и поднялся наверх. Теперь до конца похода Стешенко не сойдет с мостика, пока не выполнит задание. Его хорошее настроение и жизнерадостность почувствовали все находившиеся на мостике, когда услышали его звучный голос. Весело посмотрев на рулевого, он запросил:

— На румбе!

— На румбе двести восемьдесят градусов.

— Так держать!

— Есть так держать!

— Сигнальщикам смотреть внимательно! Стешенко, как и командир дивизиона Ратнер, уже узнал,

что немецкий самолет–разведчик обнаружил в море эсминец «Сообразительный». Можно было ожидать нападения вражеской авиации и с аэродромов Крымского полуострова, который, когда смотришь на карту, кажется выдвинутым в Черное море авианосцем, и с берегов Румынии, куда неуклонно приближались корабли.

К полудню ветер стих, волнение уменьшилось, но кругом было все то же студеное море. Багровое солнце, блеснувшее сквозь разрывы туч, совсем не грело.

Короткий декабрьский день сменила темная тревожная ночь. Корабли по–прежнему шли с выключенными ходовыми огнями. Насторожены до предела сигнальщики и рулевые, бодрствует у орудий и механизмов команда.

И хотя Корниенко еще ночью отстоял «собаку» — как называли моряки парусного флота вахту с ноля часов до четырех утра, — чувствовал он себя хорошо. Усталость овладела им только тогда, когда он спустился в теплый кубрик и напился горячего чая. Незаметно для себя он заснул тут же у стола. Но к подъему флага Корниенко снова [39] вызвали на мостик: сигнальную вахту надо было усилить.

Занимается над морем рассвет, меркнут бледные звезды. В холодном тумане корабль, скованный легким морозцем, идет вперед. Свежо на мостике, хрустит под ногами ледок, матросы скользят по обледенелой палубе.

На рассвете впередсмотрящий крикнул с мокрого полубака:

— Прямо по носу плавающая мина!

Корабли, отвернув от курса, обходят круглый черный шар. Здесь уже чувствуется приближение берега, видимо, где–то близко выставлены минные заграждения противника.

Наступил решающий день. Стешенко знал, что в Констанце и Сулине находятся военные корабли противника и оттуда можно ожидать в любой момент нападения.

Наконец от командующего операцией контр–адмирала Фадеева был получен сигнал: «Действовать самостоятельно, согласно инструкциям». И первая группа — тральщики «Мина» и «Арсений Расскин» — легла курсом к Дунайскому гирлу, откуда вероятнее всего могли появиться вражеские транспорты и корабли.

Группа Янчурина — тральщики «Якорь» и «Искатель» — повернула на юг, к мысу Олинька, а эсминец «Сообразительный» остался маневрировать в море, прикрывая обе группы кораблей.

Стешенко, обернувшись к корме, видел идущий в кильватер узкий корпус тральщика «Арсений Расскин». Он без труда различил на мостике высокую фигуру командира корабля Царевского. Сейчас им вместе придется встретиться с врагом.

Мысли Стешенко были прерваны звонким и взволнованным, как во времена Колумба, голосом сигнальщика:

— Земля!

— Подайте–ка бинокль! — попросил Стешенко и в мутном рассвете наступающего утра увидел небольшой остров Фидониси. Берег близко. В этом районе проходят водные пути противника, по которым груженные войсками и танками транспорты фашистов следуют к фронту.

На мостике тихо. Слышно, как ровно гудят дизели, бьется у бортов волна, скрипят раскачиваемые ветром снасти. [40] Видимость постепенно улучшается, но берегов противника невооруженным глазом не видно.

В этой настороженной тишине спокойным, с хрипотцой голосом сигнальщик Корниенко докладывает:

— Вижу дым!

И через несколько секунд в бинокле Стешенко показываются черточки прямых мачт и трубы кораблей.

— Боевая готовность номер один! — объявляет Ратнер.

Гремят колокола громкого боя, и матросы по тревоге занимают свои боевые посты.

Корабли идут на сближение. Вот уже можно различить мачты двух больших транспортов, контуры камуфлированного миноносца или сторожевого корабля и мористее транспортов — белые буруны катеров. Идут они курсом на Одессу.

— Удача! — весело и в то же время беспокойно произносит Ратнер, продолжая рассматривать корабли в бинокль.

Противник уже заметил тральщики. На румынском миноносце замигал желтый пучок света — прожектором запрашивали опознавательные.

— Что будем отвечать? — спрашивает Стешенко.

Ратнер в отличном настроении. Он уверен, что с охранением можно справиться и что инициатива боя у него в руках.

— Надо отвечать, — весело говорит он. — Сигнальщик, дайте ему четыре точки! Пока он будет разбираться, мы успеем сблизиться.

Сигнальщик стучит шторой прожектора и тут же докладывает:

— Не понимает!

— А вот сейчас поймет, — отвечает Ратнер. — На дальномере! Дистанция?

— Дистанция шестьдесят пять кабельтовых! — докладывает дальномерщик Борисенко.

Ратнер смотрит на Федоренко. Рядом с ним стоит корабельный артиллерист лейтенант Смоляков. Он уже привел пушки в готовность и ждет с секундомером в руке приказания открыть огонь. Тральщик ложится на боевой курс, и, пока на корабле противника продолжает мигать прожектор, Ратнер негромко говорит флагарту:

— Ну что ж, начнем? [41]

— Да, пора уже открывать огонь! — подтверждает Федоренко.

— Огонь по головному транспорту! — командует Ратнер.

Тральщик вздрагивает от артиллерийского залпа. Напряженно, до боли в глазах, всматривается в бинокль Стешенко.

На мостик поднимается заместитель командира по политической части Воронцов. Он только что побывал в машинном отделении, рассказал дизелистам, что тральщики встретили корабли противника и сейчас вступили в бой. Воронцов берет у сигнальщика бинокль и тоже смотрит на вражеские корабли.

Всплески разрывов ложатся у борта транспорта. Второй залп — перелет, корабли идут на сближение. Третий залп. И сейчас же доклад с дальномера: «Накрытие!»

— Хорошо стреляет «Арсений Расскин», — вслух отмечает Ратнер. Он знает, что там отличный артиллерист Сосновский, там и замечательный замполит старший политрук Шкляр.

От частой стрельбы содрогается мостик, на тральщик «Мина» ветер приносит горький дым, звенят стреляные гильзы, лязгает стальной замок. Воронцов говорит что–то, обращаясь к Стешенко, но слова его тонут в грохоте боя. Впрочем, Стешенко и сам уже заметил, что корабли конвоя повернули вдруг на обратный курс, а катера, выйдя на ветер, ставят дымовую завесу.

— Уйдут, уйдут, проклятые! Надо прибавить ход, — взволнованно шагая по мостику, говорит Ратнер.

Еще несколько залпов по верхушкам мачт, выглянувшим из дыма. Когда серая завеса рассеивается, Стешенко видит, что транспорт накренился на правый борт. На палубе его вспыхнул пожар.

Два катера противника снова закрывают транспорт густой дымовой завесой.

В это время сигнальщик Корниенко докладывает: «Снаряды ложатся у борта!» С визгом летят осколки, мелкими брызгами разлетается зеркало разбитого прожектора.

Ратнер небрежно снимает шапку и стряхивает с нее осколки стекла. Он непринужденно и лихо держится под огнем, и это нравится команде. [42]Пристрелялся миноносец противника. Он повернул и идет на сближение с тральщиками.

— Перенести огонь по миноносцу! — командует Ратнер.

Всплески разрывов встают по носу неприятельского корабля. Минуту он еще идет прежним курсом, затем круто отворачивает к берегу.

Тральщики тотчас сосредоточивают огонь на втором транспорте, уходящем полным ходом в охранении катеров.

С мостика командиру корабля хорошо виден полубак и весь расчет носового орудия старшины 1‑й статьи Коклюхина. Стешенко наблюдает за работой комендоров. Хорошо действуют первый наводчик Мурашев, установщик прицела старшина 2‑й статьи Ильин, заряжающие Беляев и Курченко. Они давно уже сбросили шинели и ведут огонь в одних фланелевых рубахах, размазывая по лицу копоть и пот.

Снаряды тральщиков рвутся теперь у борта второго транспорта. У него сбита фок–мачта, но он уходит к берегу.

Ветер с моря относит дымовую завесу, поставленную катерами, и Стешенко теперь и без бинокля видит подбитый транспорт. Наполовину затонув, он лежит на борту. Из трюмов его медленно поднимается черный дым пожара.

— Один! — удовлетворенно говорит Стешенко и смотрит на Ратнера, который стоит на площадке у дальномера.

Ратнер молчит, он недоволен. Этот вражеский корабль сидит на мели, а второй, прижимаясь к берегу, явно уходит из–под огня. Кого же он поведет в Поти?

В это время катера противника поворачивают и полным ходом идут на сближение с тральщиком.

— Огонь по головному катеру! — приказывает Федоренко.

Носовое орудие Коклюхина уже пристрелялось. Вспыхивает оранжевое пламя, и катер на полном ходу зарывается в воду. Другие катера сейчас же отворачивают и прикрывают его дымовой завесой.

Тральщики продолжают преследовать второй транспорт, когда штурман Хомяков докладывает Стешенко:

— Глубины всё уменьшаются. Близко берег. [43]

— Есть, штурман! Сейчас будем поворачивать! — озабоченно отвечает Стешенко. В это время, прикрывая уходящий транспорт, вражеский миноносец идет на сближение.

И снова тральщики стреляют по глубоко сидящему в воде миноносцу.

Стешенко увлекся, ему, так же как и комендорам у орудий, стало жарко, он распахнул меховой реглан, сбил на затылок шапку. Ратнер больше не вмешивался в управление огнем, молча наблюдая за ходом боя.

А снаряды ложатся уже возле тральщиков. Стешенко ясно видит бледные вспышки и дымок на борту миноносца, слышит свист и грохот разрывов. У левого борта тральщика «Арсений Расскин» поднимается водяной столб и обрушивается на палубу. Кажется, что корабль получил прямое попадание: он вздрогнул, зарылся носом в волну, но хода не сбавляет.

Разорвавшийся у борта снаряд встряхивает корабль. Царевский хмурится, предчувствуя недоброе. В это время по телефону из машинного отсека докладывают, что лопнули болты у арматуры клапанов дизеля. Чтобы устранить аварию, надо остановить дизель. Но в разгар боя, когда артиллеристы уже пристрелялись по вражескому кораблю, это делать нежелательно.

— Дизель останавливать нельзя! — твердо отвечает механику Царевский.

— Что случилось? — спрашивает его находящийся на мостике капитан–лейтенант Аверчук.

— Авария в машине, а ход сбавить нельзя, — невесело сообщает Царевский.

Аверчук легко сбегает по ступенькам трапа, по скользкой палубе и открывает люк в машину. Оттуда поднимается перегретый маслянистый воздух. На палубе зима, а внизу тропическая жара. Спустившись в машину, Аверчук видит у аварийного дизеля коммуниста мичмана Иванова. Дизель работает. Увидев Аверчука, мичман докладывает;

— Никогда еще не приходилось так делать, но постараемся заменить болты, не останавливая машины!

Дизелисты Гречишкин и Волкодав помогают мичману. В это время корабль снова вздрагивает от залпов собственных пушек, а через несколько минут слышится резкий [44] звонок. «Командир, наверное, на мостике волнуется!» — Аверчук снимает телефонную трубку.

И вдруг слышит веселый, довольный голос Царевского:

— Молодцы машинисты, так держать! Сейчас комендоры влепили снаряд прямо в трубу миноносца!

Когда Аверчук поднялся наверх, бой, по существу, был уже закончен. Снаряд тральщика попал как раз в середину миноносца.

Над кораблем вспыхнуло пламя, и повалил густой черный дым.

Катера противника, идя на выручку миноносцу, ставят дымовые завесы, и уцелевшие корабли ложатся курсом на юг.

— Дальше не ходить! — командует Ратнер. — Артиллеристу доложить, сколько осталось боезапаса!

Преследовать корабли врага не имело смысла. Транспорт уходил со скоростью до двенадцати узлов. Вражеские корабли прижимались к берегу, стараясь держаться под прикрытием береговых батарей.

Идти на прорыв противник не решился, а оттеснить вражеские корабли в море, где находился эсминец «Сообразительный», не удалось.

И все же итоги боя удовлетворили Ратнера: переход немецкого конвоя в Одессу был сорван. Потоплен сторожевой фашистский катер; головной транспорт, получив несколько прямых попаданий, выбросился на мель. Корабли охранения оставили его и ушли со вторым поврежденным транспортом в базу.

Схватка с кораблями противника длилась почти два часа. В течение этого времени Ратнер передавал контрадмиралу донесения о ходе боя и получал от него распоряжения.

Теперь бой был закончен. Ратнер приказал открыть огонь по селению Шаганы, где, по данным разведки, располагались немецкие части.

С берега противник не отвечал, и корабли легли на обратный курс к кавказским берегам.

Уже на второй день по выходе из Поти над кораблями Янчурина появился наш самолет–разведчик. Он сбросил вымпел, где сообщил, что обнаружил вражескую подводную лодку. Она пыталась атаковать тральщик с левого борта. Янчурин умело организовал ее поиск и атаку, и лодка была отогнана. [45]

В 9 часов 20 минут 13 декабря корабли Янчурина были обнаружены вражескими самолетами–разведчиками. Янчурин приказал открыть зенитный огонь. Один «юнкерс» задымил и, теряя высоту, ушел в сторону берега, но второй продолжал наблюдать за кораблями.

Часа через два дежурный радист перехватил радиограмму, адресованную контр–адмиралу Фадееву. «Обнаружил транспорты противника», — доносил Ратнер.

— Везет человеку, — вздохнул Янчурин. А что, если пойти к нему на помощь?

— Штурман, карту! — приказал Янчурин. Лейтенант быстро подал карту и вопросительно посмотрел на командира дивизиона. Но и карта не принесла утешения. Янчурин понял, что если он даже сейчас, еще не имея разрешения Фадеева, пойдет на сближение с Ратнером, то к месту боя поспеет только через пять часов.

— Да, не успеем, — заключил с сожалением Янчугрин, возвращая штурману карту. И снова поднял к глазам бинокль, тщетно всматриваясь в пустынное раздолье моря.

— Сигнальщики, смотреть внимательно! — еще раз приказал Янчурин.

— Есть смотреть внимательно! — отрепетовали с вахты.

Корабли дошли уже до Портицкого гирла, но судов противника на море не обнаружили.

В 16 часов Янчурин приказал открыть огонь по береговым сооружениям. Четверть часа стреляли тральщики главным калибром с дистанции девяносто кабельтовых, выпустили семьдесят один фугасный снаряд и наконец легли на курс отхода. Вечером снова появились самолеты противника.

Три «Савойи» с левого борта шли на корабли в атаку. Зенитчики приготовились встретить их огнем.

В это время сигнальщик доложил:

— Три «Хейнкеля‑115» с правого борта!

Янчурин, внимательно наблюдавший за обстановкой, заметил, что самолеты правой группы шли над морем на бреющем полете Было похоже, что «Савойи» хотят отвлечь внимание моряков от атаки торпедоносцев.

Янчурин разгадал тактику противника и приказал:

— Огонь по торпедоносцам!

Огонь был сосредоточенный и дружный, хорошо стрелял [46] тральщик «Якорь» под командованием капитан–лейтенанта Коровкина, и торпедоносцы не выдержали, отвернули. Через некоторое время атака повторилась. Все пушки и пулеметы ДШК вели энергичный огонь и снова отогнали самолеты. Атаки продолжались в течение часа, «хейнкели» так и не смогли сбросить торпеды и ушли.

Янчурин облегченно вздохнул. Он не знал, что, привлекая к себе внимание самолетов противника, облегчал задачу Ратнера.

На отходе командир тральщика «Искатель» капитан–лейтенант Паевский доложил Янчурину, что на главном двигателе пробита прокладка коллектора и в машинном отделении создалась большая концентрация газа.

— Надеть противогазы! Отдраить люки!

Корабли были уже в открытом море, когда наступила ночь. Мотористам приходилось работать в противогазах, и к тому же в темноте, так как люки были отдраены, а корабли соблюдали светомаскировку.

К мотористам в машину спустился замполит командира корабля старший политрук Хохлов.

— Нельзя включать свет. Нас обнаружит вражеская авиация!

Он кратко рассказал мотористам об успешном бое и о том, что корабли возвращаются в базу, домой.

В первый же день по выходе из Потийской базы эсминец «Сообразительный» был обнаружен немецким самолетом–разведчиком. Самолет сделал несколько заходов, определяя курс корабля. Была сильная облачность, разведчик снижался до двухсот метров. Тогда «Сообразительный» открыл огонь из носовых пушек.

Чтобы сбить с толку противника, контр–адмирал Фадеев приказал командиру повернуть и следовать на север. С наступлением темноты эсминец с выключенными огнями снова лег на курс к берегам Румынии.

В точку развертывания корабль пришел точно по счислению и маневрировал мористее острова Фидониси. Сигнальщики внимательно наблюдали за морем, особенно за северо–западным районом, так как контр–адмиралу Фадееву было известно, что в Одессе находятся главные силы вражеского флота. Оттуда можно было ожидать выхода фашистских эсминцев. [47]

Когда же Ратнер и Янчурин доложили об отходе тральщиков, эсминец «Сообразительный» направился к берегам Крыма, занятого фашистами, чтобы самостоятельно произвести в этом районе поиск кораблей противника. Однако эсминец никого в море не встретил и в сумерках направился к берегам Кавказа.

Наступила ночь. Командир корабля Ворков отдыхал на мостике. Капитан–лейтенант Чугуенко и корабельный штурман определяли место эсминца. Ярко светила луна, небо совершенно очистилось от туч, лишь на горизонте, прямо по ходу корабля, неподвижно лежали белые облака. Это было удивительное зрелище. Сгрудившиеся на горизонте облака были похожи на Кавказские горы со снеговыми шапками, у подножия их играли белые буруны.

И вдруг командир корабля увидел прямо по ходу эсминца, шедшего со скоростью тридцать узлов, высокие горы и белый прибой.

— Право на борт! — сразу скомандовал он охрипшим голосом и бросился к машинному телеграфу. — Штурмана! Куда вы ведете корабль?

На шум из рубки выбежал Фадеев. Чугуенко стал докладывать, что на горизонте только облака, мираж. Ворков не верил.

— Успокойся, Сергей Степанович, — рассмеявшись, сказал ему Фадеев. — Корабль идет правильным курсом.

…Потеряв из виду берег противника, командир тральщика «Мина» дал отбой боевой тревоги, оставив комендоров у пушек и пулеметов. Из камбуза вкусно пахло едой, матросы весело разговаривали, умывались, переодевались, сбрасывая задубевшую робу; кто–то напевал любимую песенку. По корабельной радиотрансляции уже передали итоги проведенного боя. Командир корабля Стешенко отметил отличившихся офицеров и матросов:

— Расчет носового орудия старшины Коклюхина метким огнем потопил катер противника. Комендоры корабля совместным огнем с БТЩ «Арсения Расскина» подбили транспорт и нанесли повреждение второму транспорту и миноносцу.

Сигнальщик Корниенко первым обнаружил корабли противника, это помогло своевременно изготовить орудия [48] к бою. А на море кто раньше даст первый залп, тот берет в свои руки инициативу, а часто и выигрывает бой.

На баке матросы подхватили на руки и качали Коклюхина.

— Молодец! Чисто отшлифовал фашистов!

Прошла еще одна ночь. Наступили пятые сутки похода. Дул холодный норд–остовый ветер, но офицеры и матросы неутомимо несли ходовую вахту. Мысль о том, что задание успешно выполнено и корабли возвращаются в базу, придавала им силы.

Когда показались берега Кавказа, в небольшой каюте замполита корабля собрались свободные от вахты коммунисты.

Перед каютой Воронцова встретились два дружка: Корниенко и Коклюхин. Они задержались у двери, и Корниенко сказал Коклюхину:

— Ты иди первый! Потопил катер, и транспорт комендоры угробили. Да и вообще артиллерия — это бог войны.

— А кто обнаружил неприятельские корабли? — ответил Коклюхин. — Не ты ли был тогда на мостике?

Парторг корабля — старшина 1‑й статьи Стасюн открыл дверь каюты. Внимательно посмотрев на матросов, он понял, в чем дело, ободряюще улыбнулся и пригласил обоих:.

— Идите уж, дружки, место найдется!

И вот они сидят рядом на узеньком кожаном диване, притиснувшись к стальной переборке каюты.

Корниенко волнуется. Напряженно слушает Воронцова.

— Он достоин быть членом Коммунистической партии. В боях за Севастополь, в сегодняшнем бою он заслужил это право!

О ком это говорит замполит — о комендоре Коклюхине или о нем, Корниенко?

Затем читаю заявление Коклюхина: «Прошу парторганизацию корабля принять меня в свои ряды. Идя на выполнение боевой задачи, я поклялся драться с врагом до тех пор, пока руки мои держат штурвал наводки, а глаза видят врага!»

— Преданный сын Родины! — подтвердил старшина Стасюн. [49]

Когда корабли подходили к гавани, солнце прорвалось сквозь тучи, искрометные лучи его осветили высокий ходовой мостик, рулевого у штурвала, командира у телеграфа, заиграли бликами на мокрой палубе, где весело занимали свои места по авралу матросы.

А на мачте берегового поста и на реях кораблей, стоящих у причалов, вспыхнули на солнце яркие сигнальные флаги: «Поздравляем с благополучным возвращением!»

Глава четвертая Ветер с моря

Наступил 1943 год. Всюду — на кораблях и на берегу — чувствовались счастливые перемены. Повеяло боевым наступательным духом.

Черноморский флот в эти дни получил задачу: в помощь 47‑й армии, наступавшей с северо–востока на Новороссийск, высадить морской десант в районе Южной Озерейки и совместным ударом полностью освободить Новороссийск.

Для участия в этой сложной операции наше соединение — бригада траления и заграждения — выделяло почти все свои корабли, находящиеся в строю. К операции готовились заблаговременно: сторожевые катера перешли в Геленджикскую бухту, где находилась самая передовая Новороссийская военно–морская база, туда же наши тральщики подвозили сухопутные войска и морскую пехоту. С наступлением темноты СКА 081 и 091 бесшумно приняли на борт моряков–разведчиков, людей бывалых и лихих; о таких обычно говорят, что они не раз смотрели смерти в глаза. Соблюдая светомаскировку, катера скрытно вышли из Геленджика. Погода благоприятствовала переходу. Помощник командира СКА 081 П. М. Белошицкий аккуратно вел прокладку, чтобы катера подошли к точно указанным пунктам побережья. Заранее было известно, что район Южной Озерейки укреплен противником, так как фашисты допускали возможность высадки здесь десанта. Поэтому действовать надо было осторожно, не привлекая к себе внимания противника. [51] С приглушенными моторами, на малом ходу катера коснулись берега. Тихо сошли, словно растаяли в темноте ночи, разведчики в черных бушлатах.

Катера легли в дрейф. Часть задачи была выполнена, но командиры катеров оставались на мостиках, напряженно вглядываясь в таинственно молчавший берег.

Так прошло три томительных часа, и вдруг на катере 081 сигнальщик Барков доложил:

— Вижу на берегу белые проблески!

Это был сигнал о том, что разведчики возвращаются.

По–прежнему над морем, как всегда перед рассветом, стояла удивительная тишина. Оба катера скрытно подошли к берегу и приняли на борт разведчиков.

Четыре ночи подряд катера высаживали разведчиков. И наконец из разведывательного отдела штаба предупредили, что катера выходят, в последний раз. Необходимо сделать последние уточнения.

Ночь эта и Москалюку, и Флейшеру казалась обычной. Как всегда, катера скрытно высадили разведчиков и легли в дрейф. Но вот прошло три условленных часа. До рези в глазах сигнальщики всматривались в черный берег, туда, откуда обычно поступали световые сигналы, а их все не было.

— Что могло случиться? — размышлял Флейшер. — Не рассчитали время, какая–то неувязка?

На далеком берегу послышалась стрельба. Гул нарастал, и в нем опытное ухо Флейшера уловило разрывы минометных и артиллерийских снарядов. У разведчиков артиллерии, конечно, не было. Стало быть, фашисты обнаружили разведчиков, открыли огонь и, возможно, перекрыли все тропы в гористой местности. Разведчики теперь с боем должны пробиваться к побережью.

Оба катера немедленно двинулись к берегу. Носом вышли на берег, сбросили сходни, чтобы, не мешкая, принять людей.

Автоматные очереди и разрывы снарядов слышались все ближе, но разобраться, где наши, а где противник, было невозможно.

Наконец появились первые разведчики. Они рассказали, где расположились огневые точки противника, и оба катера из своих пушек открыли огонь. Разгорелся жаркий бой, а тем временем разведчики, отстреливаясь, группами по пять–шесть человек прорывались к берегу. [52] Приняв разведчиков на борт корабля, капитан–лейтенант Сипягин подал сигнал отходить.

Когда катера вошли в Геленджикскую бухту, на пирсе уже стояли машины, ожидавшие разведчиков.

В те дни флотская газета «Красный Черноморец» отмечала умелые и дерзкие действия сторожевых катеров под командованием Флейшера и Москалюка.

Сквозь шторм и огонь

На Черном море была зима. Начало февраля — самое скверное время года. Снег перемежается с дождями, а море, относительно тихое днем, ночью вдруг заштормит, с гор сорвется свирепая бора.

3 февраля командующий Черноморской группой войск приказал высадить морской десант в районе Южной Озерейки и Станички.

Участвовало в этой операции более семидесяти кораблей Черноморского флота, начиная от крейсеров до несамоходных болиндеров.

Вспомогательный десант, состоявший из штурмового отряда — 250 бойцов морской пехоты — под командованием майора Цезаря Куникова, высаживала Новороссийская база.

Для высадки этого десанта создавался отряд из четырех сторожевых катеров, КТЩ и других плавсредств. Командиром отряда высадки был назначен капитан–лейтенант Сипягин.

2 февраля на Тонком мысу, где расположился штаб Новороссийской военно–морской базы, в каюте командира 4‑го дивизиона Сипягина собрались офицеры сторожевых катеров. Последним подошел замполит Сипягина Николай Кузьмич Щекочихин. Он сбросил тяжелую мокрую шинель, протянул шнур и установил громкоговоритель.

— Ты что такой необычный сегодня? — спросил его Сипягин. — Устал небось. Садись ужинать!

— Сейчас Левитан будет говорить. Давайте послушаем! — обращаясь ко всем, торжественно сказал Щекочихин.

В репродукторе что–то зашуршало, и послышался знакомый голос диктора: «В последний час. Сегодня, 2 февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию [53] немецко–фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда… Наши войска сломили сопротивление противника, окруженного севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда. 2 февраля 1943 года историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск…»

— Вот это замечательно! — проговорил, поднимаясь, Сипягин, когда умолк голос диктора. — Идемте сейчас же на митинг к матросам.

3 февраля была проведена окончательная проверка готовности всех сил и средств к высадке десанта.

В этот же день на катера и корабли был принят десант, а в 19 часов 40 минут, когда совсем стемнело, корабли начали выходить из Геленджикской бухты. Короткий зимний день шел на убыль. Наступала ночь, ответственейшая ночь войны, когда морскому десанту один на один предстояло встретиться с фашистами на сильно укрепленном берегу у Южной Озерейки.

Старший лейтенант Флейшер стоял на мостике своего катера и следил за действиями кораблей. Это был сложный маневр — более тридцати кораблей вытянулось в темноте из небольшой овальной бухты.

В море все перестроились в походный ордер. Головным шел эсминец «Незаможник», за ним — эсминец «Железняков». На борту канонерских лодок «Красный Аджаристан», «Красная Грузия» и «Красная Абхазия» располагалась 255‑я бригада морской пехоты, которая составляла первый эшелон десанта.

Берег и порт заволокло туманом, а с моря дул пронизывающий холодный ветер, не сулящий ничего, кроме шторма. Зато низкие, угрюмые тучи укрывали от фашистской авиации.

Море и ветер, казалось, сговорились помешать выполнению операции. Катерам тяжело было идти против волн, а они должны были не просто идти, но еще и охранять тральщики, которые тянули на буксире груженые болиндеры с танками и пушками.

В первый же час похода у тральщика «Арсений Расскин» буксир оборвался, болиндер развернуло лагом к волне и начало заливать. Он мог в любую минуту опрокинуться и затонуть. Все остановились, с тральщика стали заводить новый буксир. Сторожевые катера 081 под командованием [54] Флейшера и 041, где находился командир звена И. Г. Черняк, охраняли концевой тральщик.

Флейшер с беспокойством поглядывал на часы. Оставалось уже немного времени до момента высадки десанта.

Но испытания преследовали катер. От ударов волн начались перебои в работе моторов. Все катера и тральщики ушли, а катер 081 отстал.

Флейшер снова посмотрел на часы: было уже 2 часа 15 минут. Он вызвал на мостик своего помощника лейтенанта Белошицкого и приказал проложить курс прямо к месту высадки десанта у Южной Озерейки. Кратчайший курс проходил, возможно, через минные поля. И катер все–таки лег на этот курс. Флейшер знал, что идет на риск, так как по минным полям, если даже они и выставлены против больших кораблей, все равно ходить рискованно, но выбора не было.

Катер 081 шел полным ходом, и вскоре Флейшер увидел корабли: это были «Щит», «Защитник», «Арсений Расскин» и охранявшие их катера. Они прибыли в точку развертывания с опозданием почти на 1 час 20 минут.

Это повлекло за собой целый ряд нежелательных осложнений. Артиллерийская подготовка, назначенная на час ночи, была перенесена на 2 часа 30 минут, но бомбардировочная авиация, которая должна была нанести удар по Южной Озерейке, поджечь ее, чтобы создать световой ориентир для артиллерии кораблей, а транспортные самолеты — выбросить парашютный десант в районе Глебовка, Васильевка, действовала по первоначальному плану. Поэтому к моменту открытия огня отряд огневого содействия вел стрельбу по берегу без корректировки с воздуха. И это, как мы увидим дальше, не принесло нужных результатов. Настильный огонь корабельная артиллерия вела по площадям, а это не давало уверенности в том, что огневые точки противника подавлены.

Ночь была безлунная, небо темное. Командир дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Ратнер держал свой брейд–вымпел на тральщике «Щит». Когда корабли застопорили машины, ожидая окончания артиллерийской подготовки, к борту «Щита» подошел сторожевой катер 051. На нем находился командир отряда высадочных средств Иванов.

Ратнер знал Алексея Петровича Иванова: тот не первый раз уже высаживал десантников. И сейчас, облокотившись [55] на поручни, тихо разговаривал с Ратнером. Это были, пожалуй, самые напряженные и трудные минуты ожидания. Вот стихнут артиллерийские залпы, и сторожевые катера первыми бросятся к молчаливому берегу. А там, несомненно, затаился противник. Но в каком он состоянии? Ведь корабли стреляли без самолетов–корректировщиков, которые уже улетели. Это беспокоило Ратнера и Иванова.

Разгромлены ли его береговые укрепления и огневые точки, разметаны и раздавлены прожекторы и живая сила или весь артиллерийский огонь ушел в глубину обороны, а прибрежный рубеж уцелел, и сейчас немцы откроют в упор убийственный огонь по катерам?

Ратнер видел, что Иванов внешне спокоен, но знал, что того, так же как и его, волнует один вопрос: как все пойдет? Ведь самое главное — высадить штурмовой отряд, подвести к берегу болиндеры.

И, наблюдая с мостика за артиллерийской подготовкой, Ратнер сказал:

— А ведь эллипс рассеивания снарядов слишком смещен в глубь берега, Алексей Петрович! — Ратнер сам служил когда–то артиллеристом на крейсере.

Иванов тоже следил за стрельбой кораблей в бинокль и заметил, что разрывы ложатся далеко за линией берега. Он согласился с Ратнером, и это расстроило обоих.

Наконец залпы стихли, и наступила зловещая тишина. Надо было идти на высадку. Иванов посмотрел на Ратнера так, словно надолго или навсегда прощался с ним, и сказал: —

— Ну что ж, я пошел. Поддерживай нашу высадку огнем!

Ратнер крепко пожал ему руку и пожелал удачи. Было 3 часа 35 минут утра. Сторожевой катер 051 завел моторы, и по сигналу Иванова включили красный клотик. Все пять катеров с первым броском десанта на борту стремительно двинулись к берегу.

Берег зловеще молчал.

Катер Флейшера стал в общий строй на левом фланге. Рядом с ним, справа, шел сторожевой катер 051. Флейшер знал, что там находится командир отряда высадочных средств Иванов. На катере 081 рядом с пушками находилось новое оружие — легкие установки РС, морские «катюши». Они были установлены и на других катерах.

— Залп! — скомандовал Флейшер, и огненные хвосты эресов взлетели над катером и опалили молчавшую землю.

Противник по–прежнему не проявлял никаких признаков жизни.

И вдруг мощный прожектор с фланга осветил все пять подходивших к берегу катеров. И тотчас завыло, загрохотало, загремело. Страшный ливень огня и железа, подобный урагану на море, обрушился на катера. Минометы били по пляжу и урезу воды, береговые батареи и пулеметы стреляли по катерам.

А катер Флейшера в это время выходил форштевнем прямо на песчаный пляж. Разрывы снарядов и мин ложились почти рядом, но на катере не было раненых и убитых.

Ни минуты задержки при высадке! Так требовала обстановка. Парторг катера Синельников спрыгнул с носа катера на песчаный пляж и закричал:

— Сходню давай!

Длинная гибкая сходня скользнула за борт, и Синельников укрепил ее конец на берегу. А бойцы десанта вслед за Синельниковым бежали с оружием в руках по трапу на берег.

На баке высадкой руководил помощник командира Белошицкий. Он выделил в помощь десантникам матросов, которые быстро перетащили на берег боезапас и тяжелое оружие.

Флейшер по–прежнему находился на мостике, не отходя от телеграфа. Он удерживал катер машинами, чтобы его не развернуло и не выбросило волною на берег. С бака все время докладывали о ходе высадки, и наконец Флейшер услышал:

— Высадка закончена!

Последний боец сошел на землю, и сходню убрали. Потерь на катере не было.

Флейшер дал полный ход назад, и огненный берег стал медленно отодвигаться. Катер дрожал, выли моторы, и Флейшер увидел, как на стоявшем у берега катере 051 вспыхнул ослепительный огонь. Затем катер словно приподнялся над водой вместе с огненным столбом взрыва и разломился. Корма горела и тонула, носовая часть была отброшена на берег и тоже загорелась. [57]

Что же произошло на катере 051, головном, на котором находился весь руководящий командный состав отряда высадочных средств?

На подходе к берегу с катера было дано два залпа эре–сов из носовых установок под командованием старшины 2‑й статьи Ивана Лосева. Берег по–прежнему молчал, но, когда оставалось двадцать — тридцать метров чистой воды, СКА 051 внезапно был освещен прожекторами и взлетевшими в небо ракетами.

Все стало видно как днем. И сразу же загрохотали пушки и минометы. Прямо против катера на берегу стояла на открытой позиции, метрах в восьмидесяти, 105‑мм батарея противника и в упор стреляла по катеру термитными снарядами.

В тот момент, когда катер вышел носом на берег, был сразу сброшен трап, и морские пехотинцы устремились на берег.

В это время в штурманскую рубку попал снаряд. Были убиты помощник командира лейтенант Анатолий Горелов и радисты Степан Кузнецов и Иван Бочаров, а внизу, под деревянной палубой, находились бензобаки. Бензин моментально вспыхнул и, вытекая, горел на воде. Казалось, весь катер был охвачен пламенем.

Высадка продолжалась, и личный состав катера одновременно боролся с огнем, стараясь потушить пожар.

В последующие пять минут в катер угодили еще три снаряда и мины. Их осколками на катере был убит Шацкий и легко ранен в голову командир отряда высадочных средств капитан 3 ранга Иванов, но он успел с остальными десантниками сойти на берег.

Десант высажен, по на катере создалась тяжелая обстановка: большинство личного состава погибло, деревянный катер горел, и нельзя было затушить пожар.

На мостике катера оставался еще его командир Степан Бычков. Он решил отвести горящий катер от берега, давая задний ход. Моторы заработали и снова заглохли, видимо, корпус крепко засел на берегу.

Спасти катер было невозможно. Еще вел огонь с правого борта крупнокалиберный пулемет ДШК — это стрелял гидроакустик Анатолий Полетаев, но больше ничего нельзя было сделать.

Командир принял последнее решение:

— Экипажу покинуть катер! [58]

Оставшиеся в живых четыре матроса, имена которых не удалось установить, гидроакустик Полетаев и командир катера Степан Бычков перебрались на корму. Увидев маленькую шлюпку, Бычков приказал:

— Спустить тузик на воду!

Это была двухместная шлюпка, единственная на катере.

В это время раздался взрыв нового снаряда — погибли командир Степан Бычков и несколько матросов.

По–разному сложилась судьба оказавшихся на берегу моряков. Николаенко попал в плен, а старший матрос Анатолий Валерианович Полетаев, проявив исключительную выдержку и мужество, присоединился к высадившимся десантникам. Там его санитарки растерли спиртом (он замерзал в мокрой одежде), и затем, переодевшись в сухое обмундирование и захватив автомат убитого фашиста, он стал сражаться в одном строю с десантниками. Забегая вперед, надо сказать, что Полетаеву удалось перейти линию фронта у Мысхако, затем он был переправлен на Большую землю, лечился в госпитале и плавал потом на катере до конца войны.

Несколько слов о судьбе И. С. Николаенко. О том, что он остался жив, никто не знал. Семье Николаенко сообщили, что он погиб 4 февраля 1943 года в боях за Родину. И только в 1961 году, после выхода книги «Наше море» в Воениздате, мне переслали из издательства письмо самого Ивана Сергеевича Николаенко, в котором он рассказал о тяжелой участи в фашистском плену. Возможно, остались в живых еще моряки из экипажа катера 051, и, может быть, прочитав эти строки, они сообщат о себе…

Огонь пожара осветил еще ярче пляжную полосу, где высаживался десант. Почти одновременно с взрывом катера 051 минометный залп лег по правому борту у катера Флейшера. Завизжали осколки, и возле пулемета упал смертельно раненный парторг Митрофан Синельников. Его перенесли в штурманскую рубку. Флейшер, оставив на мостике помощника, быстро сошел вниз. Синельников был без сознания. Его ранило в голову, из перебитой сонной артерии непрерывно шла кровь.

Флейшер, первым высадив десант, отошел от берега, маневрировал и вел огонь по батареям и прожекторам противника. Он видел, как рядом с горящим катером 051 пытался высадить десант катер 091, но не знал, что еще до подхода катера к берегу в него попал снаряд и были тяжело [59] ранены командир старший лейтенант Москалюк и его помощник Лыскин. Большие потери были среди личного состава катера и десантников.

Жестокий огонь обрушился и на катер 0141, он получил пробоину в борту, но успел уже уткнуться носом в песчаный пляж. Высадкой руководили командир Петр Шевкунов и его помощник Сергей Коренев. Боцман Яковлев выделил в помощь десантникам старшин 2‑й статьи Кочергина и Сухова. Одетые в прорезиненные костюмы, они первыми спрыгнули в воду, приняли сходню и удерживали ее на руках, так как она не доставала до берега. Бойцы десанта с оружием в руках устремились на берег.

Катер своим огнем поддерживал высадку. При свете залпов и разрывов снарядов боцман Яковлев заметил немецких солдат, сидевших под скалой. Они вели огонь из пулемета по катеру. Командир носовой пушки старшина 2‑й статьи Котовский, которому Яковлев сообщил об этом, прямой наводкой разметал эту огневую точку.

Боцман Яковлев, быстро осмотрев помещения, доложил командиру, что все десантники уже на берегу. И только он сошел с мостика вниз к пулемету, как возле мачты ударил крупнокалиберный снаряд. Убиты были командир старший лейтенант Петр Шевкунов и его помощник лейтенант Сергей Коренев, рулевой старший матрос Васильев и сигнальщик старшина 2‑й статьи Оснадчук. Разбит компас, поврежден штурвал, разрушена радиостанция, убит радист Орлов. Ходовая рубка горела, а катер стоял, уткнувшись носом в берег.

Рядом с мостиком катера находился и дивизионный артиллерист старший лейтенант Павел Михайлович Мохначев. Он руководил стрельбой эресов по берегу и по указанию командира отряда должен был произвести первый залп «катюш», что послужило бы сигналом для открытия огня остальных установок.

От разрыва снаряда был контужен и старший лейтенант Мохначев. Он потерял сознание. А когда очнулся, почувствовал нестерпимую боль в голове, из левого уха текла кровь, в крови была и правая рука, осколком раздробило средний палец.

Превозмогая боль, Мохначев с трудом поднялся на мостик.

Все это произошло на глазах у коммуниста боцмана Яковлева, Он бросился на полуразрушенный, залитый [60] кровью мостик, где увидел убитого командира, раненого и контуженого Мохначева, который, придя в себя, приказал Яковлеву: «Надо отходить!» Первое, что сделал Яковлев, это дал всеми тремя машинами «полный назад». Катер засасывало в песок, он задрожал и наконец очень медленно стал сползать с берега. Это спасло людей от очередного минометного залпа, но от осколков мин погибли Кочергин и Сухов, убиравшие сходни.

Боцман Яковлев попытался представить себе, как поступил бы в данной обстановке командир. «В первую очередь надо потушить пожар», — решил Яковлев. Но теперь он не мог броситься в огонь: он отвечал не только за себя и за свой боевой пост, но и за корабль, и за всех людей в целом.

— В машине! Механика наверх! — распорядился Яковлев.

Старшина группы мотористов Виктор Завадский со старшим матросом Морозовым и коком Тимофеевым водой и огнетушителями принялись гасить пожар.

Яковлев осмотрелся. Черные клубы дыма медленно сползали с катера, на мостике лежали убитые товарищи, а на разбитой и обугленной мачте не было флага. Боцман подозвал Морозова и приказал поднять Военно–морской флаг. Убитых унесли с мостика и уложили в ряд на корме. Когда катер оторвался от берега, на место убитого рулевого стал гидроакустик Солоненко.

Уже при отходе минометный залп снова лег у борта катера 0141. От осколков загорелись деревянные ящики с реактивными снарядами. Это грозило катеру неминуемой гибелью. Мохначев, как артиллерист, понимал это. Он бросился к ящикам, зная, что медлить нельзя. Погасить пламя было невозможно. С большим трудом Мохначев сбросил один ящик за борт. Ему на помощь пришли Завадский и Морозов: вместе они сбросили горящие ящики в море и тем самым спасли катер от взрыва.

Зимним холодным утром, когда солнце еще не поднялось над горами, боцман Михаил Яковлев привел поврежденный катер 0141 в Геленджик и ошвартовал его у пристани. За проявленную отвагу и мужество Яковлев был награжден орденом Красной Звезды.

Накрыт артиллерийским огнем был при высадке и сторожевой катер 041, где находился старший лейтенант Черняк, но десант он высадил.

Сторожевые катера, несмотря на сильный артиллерийский и минометный огонь и большие потери, свою задачу выполнили. Морская пехота первого броска находилась на берегу.

Как только сторожевые катера ринулись вперед, Ратнер дал сигнал и тральщикам. Он рассчитывал, что к моменту высадки первого броска с катеров болиндеры уже подойдут к пляжу.

При подходе к точке развертывания, которая обозначалась светящимся буем, выставленным заранее подлодкой «А-2», тральщики перестраивались в строй фронта с расстоянием между ними 1 — 2 кабельтовых. В это время свободно идущие буксиры ошвартовались лагом к правому борту болиндеров соответственно: буксир «Геленджик» шел с болиндером 4, «СП‑19» с болиндером 2 и «Алупка» с болиндером 6.

Я так подробно рассказываю об этом потому, что на эти болиндеры возлагалось много надежд.

После того как буксиры выведут носом болиндеры на берег, с них сойдут своим ходом танки и морская пехота. Эти болиндеры после высадки оставались у берега как причалы. К ним должны были, по замыслу, следом швартоваться канлодки, а затем, развивая успех, и транспорты со вторым эшелоном десанта.

Так велика была ставка на эти три несамоходных болиндера. Что же получилось в действительности?

Не доходя четырех кабельтовых до береговой черты, тральщики отдали буксирные тросы и отвернули, и теперь уже буксиры с болиндерами продолжали двигаться к месту высадки. В этот момент и загремел молчавший берег.

Разгорелся бой. Тральщики, поддерживая десант, вели артиллерийский огонь по батареям и прожектору. Прожектор погас, но через несколько минут снова осветил берег — он был укрыт в нише скалы. В это время Ратнер увидел, как почти одновременно на двух болиндерах и буксире «Алупка» вспыхнуло пламя пожара. И все–таки болиндеры были у берега, матросы установили сходни, и танки с заведенными моторами ринулись вперед. Удалось высадить около полутора тысяч бойцов и десять танков. Возглавил отряд командир 142‑го батальона морской пехоты капитан 3 ранга Олег Ильич Кузьмин. Командир высадочных средств А. П. Иванов, раненный в голову, успел [62] сойти со сторожевого катера 051 и, оставшись со старшиной 2‑й статьи А. В. Полетаевым, продвигался в сторону северной сопки, но был убит автоматной очередью противника.

Высадившиеся на берег десантники при поддержке танков дрались беззаветно, оттеснили от берега немцев и румын и ворвались в Южную Озерейку. На второй день, продолжая бои, десантники достигли Глебовки, но подкрепления не было, на исходе были патроны и питание. Немцы создали плотное кольцо окружения и, когда по радио было получено приказание: «Пробивайтесь на Мысхако», удалось это выполнить не многим. В Станичку пробились лишь двести человек, а часть ушла в горы вместе с парашютистами.

Почему же не был высажен остальной десант? Канонерские лодки, на которых находились основные силы первого эшелона десанта, к горящим болиндерам подойти не смогли. Море в этом районе кипело от разрывов снарядов, при попытке приблизиться к берегу в канлодку «Красная Абхазия» ударило два снаряда. Один из них разорвался на мостике, где был убит командир корабля капитан 3 ранга Шик. Сдетонировал боезапас, находившийся на палубе, нарушено было управление кораблем.

Командир дивизиона канлодок капитан 1 ранга Г. А. Бутаков, видя невозможность прорваться через завесу огня, отвернул и повел канлодки к мысу Абрау — Дюрсо, западнее Южной Озерейки.

Здесь канлодки, несмотря на мелководье, подошли к берегу и приступили к высадке. Но в это время была получена радиограмма от контр–адмирала Басистого — «Отходить на Геленджик».

Близился рассвет, а все дальнейшие попытки кораблей высадить десант у Южной Озерейки отражались сильнейшим артиллерийским огнем противника.

И командир высадки принял решение отходить.

Отходили на Геленджик и базовые тральщики и сторожевые катера, отбиваясь от появившихся на рассвете «юнкерсов».

В эту же трудную ночь успех сопутствовал вспомогательному десанту, который должен был высадиться в районе Станичка, на западном берегу Цемесской бухты. Небольшой отряд морской пехоты возглавлял майор Цезарь Куников. [63]

Большую роль в подготовке десанта в Станичку сыграл член Военного совета ЧФ контр–адмирал И. И. Азаров. Он часто бывал в отряде куниковцев, проверял готовность к десанту, оружие и снабжение бойцов, направлял партийно–политическую работу.

Еще до начала десантной операции, в сумерках, из Геленджика вышел ничем не примечательный катерный тральщик «Скумбрия». На борту его укрытые чехлами находились легкие установки РС. Руководить стрельбой РС должен был флагманский артиллерист Новороссийского ОВРа Терновский. Надо сказать, что впервые в мировой практике реактивные снаряды на кораблях были применены на Черноморском флоте, а «Скумбрия», имевшая 96 эресовских снарядов в залпе, являлась как бы первым ракетоносным кораблем.

С брандвахты и стоящих у пристани кораблей передали семафор: «Счастливого плавания. Желаем успеха».

Тральщик шел долго и уже в полной темноте был в полумиле от берега, занятого противником. С его борта смутно виднелось побережье и силуэт рыбозавода у Станички, возле которого была намечена высадка десанта Куникова. На берегу и на море было тихо.

В 1 час 30 минут ночи, когда сторожевые катера под командованием капитан–лейтенанта Н. И. Сипягина с десантом подходили к месту высадки, заговорила наша береговая артиллерия из района Геленджика, поддерживая десант, а торпедные катера поставили дымовую завесу.

«Пора действовать!» — определил Терновский. По данным разведки ему были известны места расположения вражеских огневых точек, и он решил накрыть их массой снарядов большой фугасной силы. Первый залп эре–сов был дружным. На берегу всполыхнули зарницы, на окраине Станички начался пожар.

Быстро перезарядив установки, со «Скумбрии» дали еще залп. И, как оказалось, удачно: снаряды снова накрыли основной узел огневых точек противника.

Через десять минут наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны. С подходивших к берегу катеров высаживались десантники.

Гранатами и огнем автоматов они выбили немцев из дотов и блиндажей, захватив плацдарм. В 2 часа 40 минут майор Куников донес, что десант закрепился на берегу. [64] Тотчас началась переброска на катерах второго и третьего эшелонов.

В это время с западного Новороссийского мола скользнул по воде луч прожектора, осветив «Скумбрию». И тотчас на тральщик посыпался поток огневых трасс. Тральщик дал ход, и пулеметные очереди легли с недолетом. По корме и у бортов с треском рвались снаряды и мины. Терновский отдал приказание на ходу перезарядить установки эрес, чтобы произвести залп по обнаружившим себя вражеским позициям. Вот и точка залпа. Снаряды, с шумом взметая при вылете огневые хвосты, кучно накрыли батарею противника. В это время у борта разорвалась мина, и «Скумбрия» потеряла ход. Из машинного отделения доложили, что осколками поврежден мотор.

Раскачивая «Скумбрию», по морю шла беспокойная зыбь. Вспыхивал на молу прожектор, вокруг «Скумбрии» рвались мины. Но через несколько минут возле неподвижного, беспомощного тральщика показался силуэт сторожевого катера.

— Что случилось? — запросил командир старший лейтенант Леднев.

— Пробоина в борту, и мотор не работает! — сообщил Терновский.

— Беру на буксир! — послышалось в ответ.

Со «Скумбрии» дали последний залп по вражеским укреплениям. Было видно, как еще ярче запылал пожар на берегу.

Тральщик отбуксировали в безопасный район, а Терновский перешел на сторожевой катер, который вместе, с другими кораблями шел после высадки десанта вдоль берега, обстреливая из пушек обнаруженные огневые точки противника.

Корабли вели ожесточенный огонь, когда катер Леднева был накрыт орудийным залпом противника. Снаряд пробил борт, осколками был выведен из строя расчет носового орудия, ранен в ногу Терновский. Вода заливала отсеки, катер, зарываясь в волну, стал тонуть. С перебитой ногой Терновский очутился в февральской студеной воде. Моряки держались, пока их не подобрал корабль, подошедший на помощь.

Отбиваясь весь день от нападения вражеских самолетов, тральщики и. сторожевые катера вернулись в Геленджик. Здесь похоронили убитых у Южной Озерейки [65] товарищей со сторожевого катера 0141 и других катеров. Всего в общей могиле на Тонком мысу было захоронено двадцать шесть человек.

Малая земля — земля героев!

Штурмовой отряд майора Куникова не только успешно высадился в районе Станичка — предместье Новороссийска, но и, получив подкрепление, в течение 5 — б февраля удерживал захваченный плацдарм.

Плацдарм был сложным — слева гора Мысхако, внизу пологий берег, Суджукская песчаная коса и насыпь железнодорожной ветки. Коса и берег были заминированы, изрыты огневыми точками и блиндажами врага, а бывший у уреза воды причал рыбозавода полуразрушен: из воды торчали железные рельсы.

Все это преодолели куниковцы в первую ночь и, оттеснив врага, заняли южные кварталы поселка Станичка и участок железнодорожного полотна. С рассветом фашисты разобрались, что высадился небольшой отряд, и предприняли яростные контрудары, чтобы сбросить куниковцев в море.

Только высокий моральный дух и матросская стойкость помогали удерживать плацдарм. Положение осложнилось еще тем, что на море гулял шторм, а сильнейший огонь у места высадки не позволял подбросить подкрепление днем. Положение десантников было тяжелым.

5 февраля десантникам с самолетов были сброшены контейнеры с боеприпасами. Десантников поддерживала не только наша авиация, им особенно помогала береговая флотская артиллерия — батареи старших лейтенантов Зубкова, Белохвостикова и Давиденко, расположенные на восточном берегу Цемесской бухты.

В сложившейся обстановке командующий операцией принял решение: главные силы десанта, не высаженные в Южной Озерейке, высадить теперь на вспомогательном направлении у Станички.

С наступлением темноты 5 февраля канлодки «Красный Аджаристан» под флагом командира высадки контрадмирала Н. Е. Басистого и «Красная Грузия» с баржами на буксире, имея на борту десантников, вышли из Геленджика,

Темная ночь способствовала скрытности перехода. При подходе к берегу в районе Станичка и при самой разгрузке противник открыл по канлодкам артиллерийский огонь. Несмотря на это, канлодки подошли носом к берегу, по обе стороны разрушенной рыбачьей пристани, и сбросили на него сходни. По ним сбегали бойцы, а корабельные стрелы перегружали на берег орудия и минометы.

В эту же ночь вышел в кромешной темноте отряд базовых тральщиков нашего соединения под командованием капитана 3 ранга Ратнера и заместителя по политчасти Аверчука. Охраняли их на переходе и также несли десант шесть сторожевых катеров.

Глубокой ночью БТЩ «Щит», «Арсений Расскин» и «Груз» ошвартовались прямо к борту продолжавшей стоять носом к берегу в районе Станичка канлодки «Красная Грузия» и через нее высаживали бойцов.

Надо сказать, эти корабли долгое время оставались в Геленджике, чтобы перебрасывать войска. Противник также продолжал наращивать свои силы, атаковывая десант. Временами положение десантников становилось критическим. Когда на следующую ночь, 7 февраля, корабли с подкреплением приблизились к району Станичка, побережье вдруг осветилось прожекторами и ракетами противника. Артиллерия и минометы открыли огонь по урезу воды, создали огневой заслон. Командир БТЩ «Щит» доложил командиру высадки Басистому: — Обстреляны с берега противником! Тогда наши береговые батареи из района Геленджика подавили врага. В результате настойчивых действий кораблей и береговой артиллерии утром 9 февраля все десантные войска, предназначавшиеся к высадке в районе Южная Озерейка, находились теперь на небольшом плацдарме у Станички.

Десантники перешли в наступление, овладели мысом Любви, несколькими кварталами южного предместья Новороссийска, совхозом Мысхако и очистили полностью косу Суджукскую. На этих рубежах они закрепились» Это направление — плацдарм на Мысхако — превратилось из второстепенного в главное.

С тех пор каждую ночь к Малой земле, как теперь ее называли, стали ходить канлодки, базовые тральщики, сторожевые катера и мотоботы. Труднее всего было мотоботчикам, которыми командовал одно время старший лейтенант И. Н. Сенкевич, а затем капитан–лейтенант П. И. Жуков. Небольшие суденышки захлебывались на холодной волне, обмерзали, а матросы на них заботились не о Себе, а о моторах, накрывая их своими бушлатами.

Был холодный февраль, дождь перемежался с мокрым снегом, а высадка производилась на открытом рейде, где штормовая погода часто осложняла работу. Неоднократно пушки при выгрузке опрокидывало, мотоботы выбрасывало волной на берег. К тому же при каждой выгрузке противник открывал артиллерийский и минометный огонь. К счастью, нашими союзниками были темная ночь и высокий крутой берег с узкой рабочей площадкой у самого уреза воды. Это спасало от прицельного огня.

Капитан 3 ранга Ратнер подсчитал: за двадцать три ночи перевозок, в которых он лично участвовал, потери личного состава на базовых тральщиках составляли четырнадцать человек ранеными. Прямых попаданий в корабли не было.

Но скоро противник почувствовал, что обстрел с берега не может остановить перевозок наших войск, и поэтому немцы стали проводить активные набеговые операции на места разгрузки судов, нападать на корабли во время перехода их к Малой земле. Как только наши корабли подходили к берегу и приступали к выгрузке и приему раненых, появлялись торпедные катера противника. Поэтому суда на переходе морем и при разгрузке охранялись сторожевыми катерами.

Катер 081 с наступлением вечерних сумерек вышел из Геленджика: он охранял отряд судов, состоящий из катерных тральщиков и мотоботов, на переходе к Малой земле.

Была темная, беспросветная ночь. Лишь справа но курсу, где находился Новороссийск, у линии фронта вспыхивали разрывы снарядов и рассыпались огненным дождем ракеты, пересекались нити трассирующих пуль, зажигались и гасли прожектора. Они шарили, словно слепые, по воде, вонзались в низкое облачное небо.

На мостике находился командир катера старший лейтенант Семен Флейшер. Погода стояла самая отвратительная, какой она и бывает на Черном море в феврале. С высоких гор, окружавших Цемесскую бухту, срывались потоки холодного воздуха, налетали снежные заряды, все это сменялось надоедливым моросящим дождем.

Переход от Геленджика к Малой земле на этот раз прошел благополучно. Темная ночь помогла скрытно подойти к берегу. Но как только началась разгрузка судов, с моря послышался характерный гул. Авиация в такую ночь летать не могла, да и гул был не тот.

— Торпедные катера противника слева по носу! — доложил сигнальщик Барков.

— Боевая тревога!

Руки Флейшера лежали на машинном телеграфе, а мысль работала быстро и четко. Сколько торпедных катеров? Атакует противник одной или несколькими группами? Что он намерен предпринять? Будут ли торпедные катера прорываться к берегу, где разгружается караван наших судов, или они с предельной дистанции, не рискуя подойти ближе, выпустят торпеды по месту стоянки судов? Как сорвать замысел врага?

Прежде всего Флейшер сообщил на базу об обнаружении фашистских торпедных катеров в районе Мысхако, а сам решил боем разведать силы противника. Нужно было установить количество торпедных катеров и не допустить их близко к месту разгрузки, завязать бой, а в это время, возможно, подойдет помощь из Геленджика.

Сторожевой катер 081 решительно пошел на сближение с врагом. Вот уже Флейшер увидел головной торпедный катер противника и приказал открыть огонь.

Загремели пушки, застучали крупнокалиберные пулеметы.

С немецких торпедных катеров хлестнули в ответ огненные трассы, они скрестились над катером 081.

Флейшер пошел контркурсом. Теперь он без особого труда установил их количество. Восемь единиц!

Флейшер уже имел опыт борьбы с катерами фашистов на море. Но на этот раз он был один, а торпедных катеров много. Флейшер решил применить тактический прием. У него на походной карте заранее были нанесены пять–шесть точек, на расстоянии двух–трех кабельтовых друг от друга. Произведя несколько залпов из орудий и пулеметов по группе торпедных катеров из одной точки, Флейшер прекращал огонь и, пользуясь темнотой, быстро переходил в другую точку. Опять давал несколько выстрелов, ориентируясь по неприятельским трассам, и

вновь прекращал огонь, меняя позицию. И так повторялось по нескольку раз.

У немцев создалось впечатление, что кораблей охранения много — целая линия дозора. Они бесприцельно стали стрелять торпедами. Флейшер считал грохочущие взрывы, когда торпеды взрывались, ударяясь о скалистый берег.

На море бой всегда носит скоротечный характер, тем более ночью, когда встречаются быстроходные корабли. Так было и на этот раз. Торпедные катера противника, выстрелив торпедами, вдруг изменили курс и, прикрываясь дымзавесой, стремительно отвернули в море, словно растаяли в беспросветной и промозглой ночи.

И на этот раз наши корабли доставили пополнение на Малую землю без потерь.

Но немцы все больше стали проявлять активность на море. Бывали дни, когда дозорным кораблям приходилось отражать до десяти атак торпедных катеров за ночь. И нападать стали они уже большими группами.

27 февраля для очередной высадки на Малую землю вышла канлодка «Красная Грузия», командиром которой был капитан 3 ранга Григорий Васильевич Катунцевский. В кильватер канлодки в охранении сторожевых катеров шли БТЩ «Груз», морской буксир, мотоботы.

Ночь была беспокойная. Порывистый ветер гнал рваные облака, изредка появлялась и тут же исчезала луна. Мрачной громадой чернели горы. И что–то беспокойное было в бурлящем накате у берега.

Канлодка. на которой находился капитан 3 ранга Ратнер, подходя к берегу, отдала якорь, носом направляясь в пенистый накат, а БТЩ «Груз» стал на рейде на якорь. Разгрузка теперь стала обычным делом. Матросы работали сноровисто и быстро (так как за ночь надо было успеть разгрузиться и вернуться в Геленджик), помогая пехотинцам.

Ратнер, наблюдавший за высадкой, был спокоен. Он сошел не спеша на берег по сходне, проследил, как идут дела, и снова поднялся на мостик. Командир корабля Катунцевский по–прежнему находился на мостике, увидев Ратнера, спросил:

— Ну как там?

— Все идет нормально. Только подозрительно тихо сегодня. Пойдем в затишек покурим! [70]

Они перешли на правое крыло мостика, здесь казалось теплее и уютное. Катунцевский был одет по–походному, в полушубок. Он никогда не покидал мостик корабля при выполнении сложных операций.

Ратнер достал портсигар и стал раскуривать папиросу — за ночь, они отсырели и плохо тянулись. Катунцевский все еще прислушивался к беспокойному гулу с берега. Оттуда доносились выстрелы орудий, пулеметные очереди и взрывы гранат.

Неожиданно прокатился тяжелый гул взрыва над морем — уже где–то совсем близко. За ним последовал второй — вспышка огня в темноте ночи оповестила об этом взрыве. Это не было похоже на разрыв снаряда или мины. Что же случилось? Кто–то подорвался?

Катунцевский бросился к машинному телеграфу. Обычно, когда противник открывал по канлодкам артиллерийский огонь с берега, командиры кораблей отходили мористее, меняли место, маневрировали.

Едва Катунцевский успел подойти к телеграфу, как сильный взрыв потряс корабль. В какую–то долю секунды он определил, что взрыв произошел в кормовой части. левого борта канлодки. Ратнер, стоящий у борта, упал, больно ударившись о железные поручни.

В отсеках корабля погас свет, наступила тишина, и Ратнер услышал шум льющейся воды, голоса людей. Он поднялся, чувствуя острую боль в предплечье правой руки и тепло от стекающей по телу крови.

— Аварийная тревога! — услышал он громкий голос Катунцевского. И уже через несколько минут на корабле появилось освещение, ожили механизмы, и на мостик стали поступать доклады о полученных кораблем повреждениях и принимаемых мерах. Сомнения не было: торпеда разворотила борт.

Ратнер предполагал худшее: немцы сумели каким–то образом выстрелить торпедами. Видимо, шум боя на берегу, сама разгрузка отвлекли внимание личного состава от опасности со стороны моря. Надеялись также на выставленное корабельное охранение места выгрузки.

В это время к борту канлодки подошел сторожевой катер 0102, и командир его доложил Ратнеру, что торпедные катера противника, находясь в темной части горизонта, скрытно проникли через охранение и со стопа поразили [71] торпедами не только канлодку, но и тральщик «Груз» и один сторожевой катер.

Надо сказать, что это была самая тяжелая потеря за все 225 дней героической борьбы за Малую землю.

Несмотря на самоотверженную работу личного состава, канлодка медленно погружалась кормою в воду и почти на ровном киле села на грунт. Там было мелко. Личный состав канлодки сошел с уходящей под воду палубы на подошедший сторожевой катер.

Трагически сложилась обстановка на БТЩ «Груз». В 21 час 15 минут «Груз», имея на борту 340 десантников, вышел из Геленджика вместе с канлодкой к Малой земле. В 22 часа подошли к Мысхако и с помощью сторожевого катера 0102 начали выгрузку войск. Все шло нормально. Но в 23 часа 15 минут огромной силы взрыв потряс корабль. Это случилось неожиданно.

Командир тральщика Белокуров не потерял самообладания, он объявил аварийную тревогу и с помощью командиров боевых частей руководил личным составом, боролся за спасение корабля. Он подозвал своего заместителя по политической части старшего лейтенанта Соколова и, указывая на подходящий к борту сторожевой катер, сказал:

— Ты займись посадкой на катер оставшихся еще на борту красноармейцев и наших раненых матросов, а я постараюсь удержать корабль на плаву.

Особенно самоотверженно и четко действовали в эти трагические минуты артиллерист корабля старший лейтенант Реут и механик старший техник–лейтенант Соловьев.

Реут в момент взрыва был вахтенным начальником и, обнаружив крен на левый борт, подал команду:

— Всем перейти на правый борт! Переносить грузы! Механик корабля Соловьев был уже у себя в машинном отсеке, где от взрыва образовалась пробоина.

— Быстро, быстро! — скомандовал он старшине 1‑й статьи Семененко и матросу Серову, которые подносили и крепили аварийный лес, заделывая пробоину. Двигатели корабля надо было отстоять во что бы то ни стало. Когда не хватило подручного материала, матросы разорвали свои шинели и ими конопатили трещины.

Крен на левый борт все увеличивался. Тогда главный старшина Токорев запустил насос и стал откачивать соляр [72] из цистерн левого борта, но и это плохо помогало; при крене 35° личный состав продолжал находиться в машине, откачивая воду.

Весь экипаж стойко боролся за жизнь корабля, никто не покидал своего поста, четко действовал и командир Белокуров, но корабль был ранен смертельно. И только тогда, когда все средства спасения были исчерпаны и корабль почти уже лег на левый борт, командир корабля Белокуров отдал приказ:

— Всем выходить наверх! Приготовиться покинуть корабль!

В это время корма корабля, развороченная взрывом торпеды, уже затонула и вода через верхние люки хлынула в машинный отсек, но матросы все еще оставались на верхней палубе. Радист Авдонин находился в штурманской рубке, следил за кренометром и докладывал на мостик.

Никто не покинул корабль до тех пор, пока с мостика не последовала команда:

— Оставить корабль! Плыть к катерам и берегу!

Командир корабля Белокуров и его заместитель по политчасти Соколов остались на мостике и, верные морской традиции, покинули корабль последними. Они сошли на подошедший сейнер, когда корабль уже лежал на борту. На сейнере Белокуров и Соколов обошли место гибели, подобрали из воды матросов и пошли к берегу.

Гибель корабля не могла остановить наступательного движения. Задача оставалась прежней: овладеть Новороссийском, полностью очистить Кавказ от противника.

На следующий день после гибели канлодки «Красная Грузия» к месту происшествия вышло два сторожевых катера.

Утром на катер 081, находившийся в Геленджике, поступило приказание: «Приготовиться к походу». А позже на катер прибыл член Военного совета Черноморского флота контр–адмирал Илья Ильич Азаров. С ним находились заместитель начальника штаба Новороссийской базы капитан 3 ранга Н. Я. Сидельников и заместитель начальника инженерного отдела флота инженер–полковник Ф. Н. Усков.

И. И. Азаров побеседовал с личным составом катера, узнал, как снабжают продуктами, одеты ли все по–зимнему. А затем со спокойной улыбкой сказал: [73]

— Хорошая команда на катере! Надо и впредь так держать! Малая земля — это смертельный удар по врагу. И не далек тот день, когда мы освободим Новороссийск!

Затем контр–адмирал поставил командиру катера задачу: подойти к месту подрыва канлодки «Красная Грузия», чтобы определить, что с ней делать, можно ли поднять корабль и ввести его в строй.

Кроме того, контр–адмирал предупредил, что в поход они отправляются днем, хотя обычно к Малой земле корабли ходили только ночью.

Член Военного совета флота И. И. Азаров, находясь на Малой земле, хорошо отозвался о работе старшего морского начальника В. Д. Быстрова. Надо сказать, что в мемуарной литературе мало говорят об этой категории людей, а они работали в самых горячих местах. Их можно было встретить и в феодосийском десанте, и на Малой земле, и у Эльтигена.

Первым старшим морским начальником на Малой земле после высадки основных сил десанта был прославленный в боях Цезарь Львович Куников. В ночь на И февраля Куников трижды приходил на приемку доставленных грузов. В ту же ночь он был смертельно ранен осколком мины и скончался в Геленджикском госпитале. Посмертно майору Ц. Л. Куникову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Осмотр канлодки на месте подрыва контр–адмиралом И. И. Азаровым и специалистами показал, что лежит она носом на берегу, удерживается почти на ровном киле, но корма сильно разрушена и находится под водой. Потребуются большие и сложные работы для ее подъема, а это невозможно в условиях постоянного огневого воздействия фашистов. Поэтому решено было канлодку, лежащую носом на берегу, использовать в качестве причала для кораблей при разгрузочных работах.

В тот же день сторожевой катер 081 благополучно вернулся в Геленджик. Это был первый случай, когда к Малой земле подошли не ночью.

Сторожевые катера продолжали походы к Малой земле, которую все время надо было снабжать войсками, оружием, продовольствием и вывозить раненых.

Плацдарм у Станички в феврале, как известно, был расширен, но высаженным войскам было трудно сражаться с превосходящими силами противника. Особенно ожесточенные [74] бои пришлось выдержать малоземельцам во второй половине апреля 1943 года, когда фашисты, получив подкрепление, попытались расчленить десант и сбросить его в море.

Лозунг у десантников был тогда один — «Умри, но не отходи!». И они не только выстояли все 225 дней боев на Малой земле, но и активно участвовали в окончательном освобождении Новороссийска.

Все 225 дней боев на Малой земле и походы к ней кораблей — это героическая страница подвигов на суше и на море.

Здесь, на Малой земле, как и всюду, коммунисты всегда первыми бросались в бой и последними выходили из него. Руководил ими политотдел 18‑й армии во главе с начальником политотдела полковником Леонидом Ильичом Брежневым. Он много раз бывал на Малой земле в самые тяжелые дни боев, особенно во время апрельского наступления немцев. Л. И. Брежнев беседовал с бойцами на переднем крае, хвалил за храбрость, умел подбодрить шуткой, зажечь горячим словом.

Встречался он и с моряками нашего соединения, когда они с боями прорывались к Малой земле.

Личное мужество, обаяние, жизнерадостность и приветливость Леонида Ильича располагали к нему бойцов и офицеров. Однажды катер, на котором находился Л. И. Брежнев, подорвался на мине. Люди оказались в воде, но благодаря самообладанию Л. И. Брежнева и находчивости пришедших на помощь моряков все обошлось благополучно.

Ныне на Мысхако, у входа в один из подвалов совхоза «Малая земля», памятная табличка: «1943 год. Здесь находился штаб 83‑й дважды Краснознаменной бригады морской пехоты». Сюда приезжал Л. И. Брежнев, вручал бойцам, ставшим коммунистами, партийные билеты, интересовался делами бригады.

После Сталинграда лозунг «Стоять насмерть!» сменился призывом «Изгнать фашистов с родной земли!». На это была нацелена вся партийно–политическая работа.

С выходом войск Северо — Кавказского фронта на восточное побережье Азовского моря, с освобождением Ростова, Ейска, Азова была вновь воссоздана Азовская военная флотилия. Ее задачей было содействовать войскам Красной Армии в освобождении северного побережья моря, [75] борьба за Тамань и Керченский полуостров, борьба с кораблями противника.

Командующим Азовской военной флотилией был вновь назначен контр–адмирал С. Г. Горшков, один из опытнейших командиров соединений, человек строгий и требовательный.

Еще в двадцатых годах мне довелось по комсомольской путевке поступать в Ленинградское Высшее военно–морское училище им. Фрунзе и учиться на одном курсе с С. Г. Горшковым. И после училища мне довелось служить с ним сначала на. Черноморском флоте, затем с весны 1932 года на Дальнем Востоке, где С. Г. Горшков принимал непосредственное участие в создании молодого Тихоокеанского флота.

В начале Великой Отечественной войны С. Г. Горшков командует бригадой крейсеров на Черноморском флоте. При высадке десанта под Одессой, в районе Григорьевки, на переходе морем был ранен командующий операцией вице–адмирал Л. А. Владимирский. Операцию по высадке десанта возглавил контр–адмирал С. Г. Горшков. Первая крупная десантная операция на Черном море прошла успешно. Здесь полностью проявился талант крупного флотского военачальника, организаторские способности С. Г. Горшкова.

Когда в 1941 году на Азовском море сложилась трудная боевая обстановка и требовалось твердое и умелое руководство, командующим молодой Азовской военной флотилией был назначен контр–адмирал С. Г. Горшков.

Во время проведения Керченско — Феодосийской десантной операции корабли Азовской флотилии под командованием контр–адмирала С. Г. Горшкова успешно высаживали войска 51‑й армии. Затем корабли флотилии в упорных боях помогали сухопутным войскам в обороне Азовского побережья. В августе 1942 года оборону Таманского полуострова возложили на С. Г. Горшкова, ему были подчинены Керченская и Новороссийская военно–морские базы. С октября того же года контр–адмирал С. Г. Горшков стал заместителем командующего Новороссийским оборонительным районом.

В феврале 1943 года С. Г. Горшков снова командует Азовской военной флотилией, которой предстоят труднейшие бои за окончательное освобождение Тамани и Крыма.

Глава пятая Перед новыми походами

Наступила весна 1943 года. После зимних напряженных боев тральщики и сторожевые катера постепенно возвращались на свою базу. Многие из кораблей продолжительное время находились в отрыве от своего соединения, участвовали в боях, получили повреждения. Корабли надо было ремонтировать, восполнить личный состав, принять боезапас, матросам попариться в бане, получить новое обмундирование.

Наступили солнечные, теплые дни, густо–зелеными стали берега наполненной до краев мутной водой беспокойной реки. По–весеннему радостным было и настроение людей. Именно теперь узнали они, что базовому тральщику «Защитник», одному из первых кораблей не только на соединении, но и на Черноморском флоте, было присвоено звание гвардейского.

В этот весенний день морские флаги расцвечивания были подняты на тральщиках и сторожевых катерах. Ими украсили площадь перед стоянкой кораблей, на которой построились командиры и матросы. Звонко, блестя медными трубами, играл духовой оркестр. Это было волнующее зрелище еще и потому, что все мы на этот раз выглядели необычно. Недавно были введены золоченые погоны со звездочками на наших военно–морских кителях. Теперь об этом никто и не вспомнит, а тогда это было необычно. [77]

Но вот смолк оркестр, раздались слова рапорта, и мощное матросское «ура!» нарушило утреннюю тишину. Это контр–адмирал Фадеев поздравлял личный состав с полученными наградами.

Весенний ветер, налетевший с моря, шевелил ленточки бескозырок, трепал флаги расцвечивания, да без устали шумела беспокойная река.

А на следующий день началась обычная работа: ремонт кораблей, боевые выходы.

В порту Поти, главной военно–морской базе флота, пулеметной дробью Стучали пневматические молотки, внезапно вспыхивали синие огни электросварки, на согнутых руках плавучих кранов повисли израненные в боях катера.

У длинной гранитной пристани стоял на стальных швартовах линейный корабль «Севастополь». Огромный и широкий, он, казалось, должен был бы занять всю акваторию порта, но тут же нашлось место и эскадренным миноносцам, и тральщикам, и сторожевым катерам.

От промытых дождем деревянных палуб поднимался парок, у пристани в воде синими медузами плавали пятна соляра. В чистый утренний воздух уже примешивались запахи дыма и бензина, железа и стоячей воды.

На линейном корабле подняли сигнальные флаги, и они обвисли на мачтах, как мокрые цветастые платки. С рейдового поста, ловко взмахивая флажками, передавали на тральщик семафор. К пристани подходили грузовые машины и цистерны.

На берегу и на кораблях слышались отрывистые слова команд, сбегали по узким сходням и суетились на берегу офицеры в синих рабочих кителях; матросы в парусиновых рубахах и беретах и рабочие в промасленных кепках тянули на корабли шланги для подачи воды, толстые кабели электропроводки, телефонные провода.

На железнодорожной станции пронзительно кричали маневровые паровозы, на кораблях отбивали склянки, на эсминце горнист звонко играл на трубе встречу флагману; всюду хрипели, говорили и пели репродукторы.

Бодро, напряженно шла жизнь в военном порту в перерывах между тревогами, бомбежками и выходами кораблей в море.

На первом этаже небольшого двухэтажного здания, стоявшего на набережной, все время хлопали двери, в [78] коридоре толпились офицеры всех рангов, матросы и старшины. Здесь разместился постоянный представитель бригады траления и заграждения бывший инженер–механик БТЩ «Гарпун» воентехник 1 ранга Яков Георгиевич Назаров. Энергичный, быстрый, он, казалось, был создан специально для этой беспокойной должности и один выполнял обязанности целого штата работников. За плечами этого скромного человека был богатый жизненный опыт: участие в Октябрьской революции, дальние арктические походы, боевые дела в обороне Одессы и Севастополя.

Тральщики и сторожевые катера проходили в порту ремонт, каждую минуту им требовались сварщики и электрики, плотники и слесари, кабель и листовое железо, бензин и соляр — все это надо было доставлять на корабли. А сегодня был особенно беспокойный день. С утра не ладилась постановка тральщика в док, в телефонной трубке пропадала слышимость, и Назаров в десятый раз начинал ругаться с телефонисткой. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошел контр–адмирал Фадеев.

Назаров встал из–за стола с телефонной трубкой в руке и, увидев контр–адмирала, поспешил к нему:

— Здравствуйте!

С досадой махнув рукой на такое сугубо гражданское приветствие, контр–адмирал спросил:

— Глухов уже прибыл?

— Так точно. Глухов находится на катерах.

— Пригласите его ко мне!

Глухов, помолодевший и веселый, влетел в комнату.

— По вашему приказанию…

— Ну поздравляю, Дмитрий Андреевич, поздравляю! — проговорил, улыбаясь, контр–адмирал, идя навстречу Глухову. Все находившиеся в комнате приветливо смотрели на Глухова. Оказывается, только что в штабе флота контр–адмиралу сообщили о назначении Глухова командиром 1‑го дивизиона сторожевых катеров и о присвоении ему звания капитан–лейтенанта.

Контр–адмирал, продолжая разговаривать с Глуховым, придвинул к себе телефон, но позвонить не успел. Открылась дверь, и в комнату вошли флагманский артиллерист Федоренко и следом за ним худощавый, среднего роста капитан–лейтенант Терновский. [79]

— Товарищ контр–адмирал! Капитан–лейтенант Терновский, назначенный на должность флагманского артиллериста бригады, прибыл в ваше распоряжение!

— Так вот вы какой! Мне уже докладывали о вас, — с улыбкой проговорил Фадеев и опустил телефонную трубку на рычаг. — Это хорошо, что вы к нам назначены. У нас соединение большое, много плаваем, корабли получили новое оружие. А с чего вы решили начать?

— Если вы утвердите план, товарищ контр–адмирал, то мы с Федоренко просим разрешение завтра провести в море учебные калибровые стрельбы по щиту. Мы были на кораблях и проверили тральщики «Мина», «Искатель», и «Арсений Расскин». Они вполне подготовлены к стрельбе.

— То, что вы уже в море собрались, похвально! — ответил с удовлетворением Фадеев и посмотрел на Федоренко.

Федоренко подтвердил, что корабли к выполнению артиллерийских стрельб подготовлены.

В комнате стало очень тихо. Грохот, шум и говор людей в порту глухо доносились сквозь закрытое окно.

— Вы что же, успели основательно ознакомиться с нашими кораблями? — снова, обращаясь к Терновскому, спросил контр–адмирал.

— Мы с капитаном 2 ранга Федоренко только что с тральщиков. Кроме того, товарищ контр–адмирал, когда я был флагартом Новороссийского ОВРа, у нас длительное время стояли на ремонте ваши корабли «Искатель», «Мина» и «Армении Расскин». С организацией службы на тральщиках я с того времени знаком.

— Хорошо! — сказал контр–адмирал и встал из–за стола.

Терновскнй тут же сообщил по телефону флагманскому артиллеристу флота о том, что стрельбы назначены на завтра, и просил его на них присутствовать.

Фадеев вышел из комнаты, все офицеры последовали за ним. Когда садились на сторожевой катер, стоявший по корме линкора, солнце поднялось уже высоко и по–весеннему молодо и весело пригревало берег, море и корабли. На линкоре «Севастополь» принимали боезапас. Лязгали стальные цепи талей, и огромные снаряды скрывались в утробе корабля. Матрос висел на беседке за бортом линкора и начищал крупные медные буквы,

Контр–адмирал Фадеев стоял на левом крыле мостика и, разговаривая с Федоренко, изредка посматривал то на бушующий прибой, то на командира катера лейтенанта Верёщака, находившегося у машинного телеграфа.

Терновский заметил, как Глухов подошел к командиру, что–то сказал ему и стал рядом.

Катер шел теперь в мутный грохочущий прибой. Командир катера должен был осторожно, чтобы не наскочить на отмель, и в то же время быстро и решительно рассечь толчею, образовавшуюся от встречных потоков речной воды и морского прибоя, и войти в реку.

Терновский почувствовал, как катер прибавил ход. Он шел сейчас прямо на корпус бывшего крейсера «Коминтерн». Когда крейсер был совсем уже близко, катер круто повернул вправо к низкому зеленому берегу. Командир еще раз перевел ручки телеграфа на «самый полный вперед».

На рассвете следующего дня тральщики вышли в море.

Все три корабля в этот день отстрелялись удачно.

Только вечером, перед наступлением темноты, Терновский на рейдовом катере возвратился на плавбазу. С сияющим обветренным лицом, с неостывшим нервным напряжением, когда в ушах еще грохочут артиллерийские залпы и под ногами качается палуба, Терновский докладывал начальнику штаба:

— Стрельбы прошли удачно! Лейтенант Смоляков с тральщика «Мина» прямым попаданием на восьмом выстреле подбил у основания стойку щита.

Выйдя из каюты, Терновский облегченно вздохнул. Первый экзамен в новом соединении он выдержал…

Глава шестая Хлопотливый день

Удивительно спокойно было в этой укромной гавани на Кавказском побережье. Совсем небольшое расстояние отделяло Батуми от шумного Поти, нашей главной военно–морской базы, но Глухову казалось, что он попал в иной мир.

И в бухте, и на берегу стояла теплая влажная тишина. На набережной в Батуми зеленели высокие пальмы. Только что отцвели белые, словно фарфоровые, магнолии. Аромат цветов доносился до причалов тесного порта и смешивался с запахами тины, рыбы и нефти.

Порт жил своей жизнью. Огромный танкер, стоявший на рейде, откачивал из трюмов мутную воду, и она лениво выплескивалась у борта. Шумел белый прибой у каменной кладки волноломов, скрипели сходни, — и легкий ветер гулял по гофрированным крышам пакгаузов.

Танкер «Кремль», налитый горючим до краев, в охранении сторожевого корабля «Шторм», тральщика «Мина» и трех катеров должен был выйти из порта с наступлением темноты. Но незадолго до назначенного времени на подходе к базе была обнаружена плавающая мина. Пока ее уничтожали и проверяли фарватер, короткая южная ночь стремительно шла на убыль. Наконец, глухо урча моторами, сторожевые катера первыми отошли от пристани и выскользнули из порта на внешний рейд. За. ними, всколыхнув в гавани воду и раскачивая стоявшие на якорях и швартовых суда, вышел танкер с кораблями охранения. [82]

На востоке над черными горами позеленело небо. Был тот замечательный час рождения нового дня, когда словно впервые видишь самые обычные вещи и предметы. Над широким, тихо ворчащим морем поднялся из воды сырой волнолом, с круглым, печальным, без огней маяком, на решетке которого сидели, нахохлившись, чайки. Обозначился берег с серой каемкой прибоя, вдоль которого бежали маленькие, будто игрушечные, вагоны пассажирского поезда. А у бортов корабля журчала и плескалась вода, сливаясь с ровным гудением моторов, посвистывал утренний ветер в голых мачтах и вантах, и назойливо пищала в радиорубке морзянка.

Генеральный курс конвоя был проложен по наименьшим допустимым глубинам, а вперед ушли самолеты МБР‑2. Они просматривали весь район предстоящего движения кораблей.

Мы с Глуховым стояли на ходовом мостике катера 0141. Когда корабли, обогнув остроконечный мыс, шли вдоль побережья у высоких Кавказских гор, Глухов, снимая фуражку, сказал мне:

— Вот там, на зеленом холме у селения Дранды, лежат Иван Иванович и Борис Кучумов.

Я тоже снял фуражку и смотрел туда, где поднимавшееся за горами солнце уже окрасило и круглые холмы, и вечнозеленые деревья, и воду у берега в нежно–розовые тона.

Моего друга, флагманского штурмана нашего соединения Ивана Ивановича Дзевялтовского, похоронили на высоком прибрежном холме, откуда видно было бескрайнее Черное море, которое он так любил. На земляной холмик могилы положили его флотскую фуражку, побывавшую в боях и штормах, с позеленевшим якорем на золотой эмблеме, с крупинками соли, выступившими на козырьке.

Погибшие друзья, боевые товарищи не уходят из нашей жизни, они остаются в памяти навсегда. За эти почти два года войны я потерял немало лучших своих товарищей и друзей, с которыми плавал еще в тридцатые годы на торпедных катерах на Дальнем Востоке. Первым подорвался на вражеской мине веселый и жизнерадостный командир БТЩ «Минрен» Лев Аверков, трагически погиб при высадке десанта в Евпаторию командир БТЩ «Взрыватель» большой души человек Виктор Трясцин, и [83] вот в нелепой дорожной катастрофе на мотоцикле разбились Иван Дзевялтовский и наш флагманский связист Борис Кучумов.

Над горами взошло солнце. Заблестели влажные верхушки мачт, легкий парок струился от высыхающей деревянной палубы. Боцман поливал ее забортной водой, матросы скатывали и лопатили палубу, комендоры протирали ветошью запотевшие стволы пушек.

Голоса людей тоже словно отсырели, и Глухов, откашливаясь, сказал:

— Так–то, Владимир Георгиевич, сколько за это время погибло наших товарищей. В море на корабле умер и первый наш комиссар дивизиона Моисеев.

Глухов замолчал: он очень переживал смерть полкового комиссара Моисеева, которого по–сыновьи любил и уважал.

У Петра Георгиевича Моисеева было больное сердце, но он не мог сидеть на берегу и ушел в море на БТЩ «Якорь». Тральщик был атакован вражескими бомбардировщиками и торпедоносцами. В эти трудные часы не выдержало больное сердце Моисеева: он умер на мостике корабля.

Я подумал, что война слишком безжалостна: то и дело возвращаются с моря корабли с приспущенным кормовым флагом. На место выбывших из строя приходят новые люди. Они поднимаются на мостики кораблей, становятся у штурвалов, подносят к пушкам снаряды — это напористый народ, с крепкими нервами, а главное — с твердой верой в нашу победу.

Мне вспомнилось, как вскоре после оставления Севастополя мы — группа морских офицеров — во главе с начальником штаба Морозовым встретились между Сухуми и Туапсе с частями казачьего корпуса генерала Кириченко.

В тот день вручали награды отличившимся казакам. В строю стояли и молодые, с мелеховскими чубами, и седые казаки, и бойкие девчата — воевали казаки целыми семьями, станицами.

Получив награду, держал речь крепкий и пожилой казак, и мне в самое сердце проникли его слова, слова русского человека, сказанные без бахвальства, с глубокой верой в будущее:

— Без России никто Гитлера не прикончит! И я так [84] скажу, товарищ генерал: русские дважды бывали в Берлине, будем мы там ив третий раз!

— Так до Берлина! — поддержал его генерал, вручавший награды.

— До Берлина! — ответил весь строй.

Конвой прошел уже больше половины пути. Море по–прежнему было спокойно. Солнечные лучи окрасили прозрачную воду в голубой цвет. Сигнальщики замечали малейшую рябь на воде, всплеск рыбы, игру дельфинов. Подводные лодки такое море не любят. Бурунный след от перископа можно легко обнаружить на большом расстоянии. Безоблачным и чистым было светлое небо, но вот–вот могли появиться в нем самолеты противника.

И все–таки наибольшую опасность в эти дни представляли подводные лодки фашистов. Они все чаще стали появляться на наших коммуникациях. А сохранить наш наливной и транспортный флот было очень важно. Надежность конвоирования — вот что стало главным для моряков.

Гитлеровцы знали, что на советских кораблях, как и раньше в русском флоте, в обеденный час горнист трубит сигнал, свистят боцманские дудки: «Команде обедать!» Только очередная вахта остается на боевых постах и у механизмов.

Поэтому не раз уже «мессеры» пытались в обеденный час со стороны солнца выходить в атаку на наши корабли. Но и на кораблях давно знали этот прием противника. Над конвоем ходили наши истребители.

В полдень Глухов сверял часы по радиосигналу. В это время на мостик поспешно поднялся помощник командира катера и подал ему бланк раскодированной телеграммы. Глухов быстро прочел ее и протянул мне. В ней командир конвоя оповещал, что вчера вечером подводная лодка противника всплыла и обстреляла поезд, проходивший у самой кромки побережья. В телеграмме сообщались координаты стрелявшей подлодки.

Помощник не уходил с мостика, и Глухов, взглянув на него, спросил:

— Где это?

— Через полчаса мы будем в том районе, — ответил тот, развертывая рулон карты. [85]

— Подлодка, конечно, попытается атаковать конвой, — сказал Глухов. — Надо уже сейчас сбрасывать глубинные бомбы, чтобы загнать ее поглубже под воду и не дать поднять перископ. Или, — подумав, продолжал он, — или, наоборот, сбросив глубинные бомбы, мы оповестим подлодку: «Идем, гремим — атакуйте нас!»

Со сторожевого корабля передали семафор: «Усилить наблюдение за морем, выставить добавочную вахту! При обнаружении подводной лодки противника атаковать самостоятельно. Командир конвоя Ратнер». Глухов был доволен, что командовал конвоем Ратнер. До сих пор при проводке конвоя он не потерял ни одного транспорта. Ратнер подходил к решению этой задачи творчески. В каждом конвое он продумывал маршрут и систему охранения и умело решал эту сложную операцию.

Глухов отрепетовал приказание на сторожевые катера. Танкер и корабли «Шторм» и «Мина», все время меняя курс, шли противолодочным зигзагом.

На кораблях и на танкере все находившиеся на верхней палубе напряженно следили за поверхностью моря. Сжимая наушники, акустики выслушивали шумы подводных глубин. Море дышало, двигалось, равномерно гудели винты танкера, звенели винты катеров, еще какие–то неясные шорохи, шумы наполняли наушники. Нужно было большое искусство, чтобы в этой путанице звуков уловить движение подводной лодки противника.

— Перископ! — вдруг вскрикнул замполит Косидлов, стоявший у штурманской рубки, показывая рукой в сторону берега. Все находившиеся на мостике бросились к правому борту. Головка перископа, блеснув на солнце, исчезла под водой.

— Атаковать подлодку! — приказал Глухов, обращаясь к командиру катера Баженову.

— Право на борт! — скомандовал Баженов. Задрожала палуба корабля, брызги веером рассыпались по корме.

— Бомбы товсь! Сбросить бомбы! Правая! Левая! Жестко хлестнули по ногам разрывы в воде. Но среди взбаламученных гребней вдруг появилась белая шапка пены, и след прозрачных пузырьков быстро, словно ножом разрезая воду, побежал к танкеру.

Глухов понял, что подлодка успела выстрелить, более того, он знал, что сама торпеда уже идет где–то впереди навстречу танкеру, заполненному до краев горючим, а [86] след торпеды отстает от нее, пока воздушные пузырьки поднимаются на поверхность.

Командир подлодки схитрил, атаковал от берега, где его менее всего ожидали, но танкер шел противолодочным зигзагом. И торпеда, оставляя за собой расходящуюся раструбом пенистую дорожку, прошла мимо цели.

Как сорвавшиеся со старта бегуны, катера, находившиеся по правому борту танкера, бросились к месту, где была подводная лодка. На белую шапку воздуха от выстрела торпеды полетели глубинные бомбы, закипела, забурлила вода. Восьмая бомба дала сильный взрыв и высокий всплеск. На поверхности воды расплылось сизое пятно соляра, что служило признаком попадания бомбы, но Глухов не был уверен, что это так. Командиры вражеских подводных лодок не раз уже применяли такой метод: выпускали из цистерны порцию соляра и даже выбрасывали деревянные обрезки, а сами в это время уходили в другое место.

— Поднять сигнал «Стоп», — сказал Глухов, обращаясь к командиру катера Баженову, — и дайте в сторону ушедших самолетов ракету!

Два катера, отрепетовав сигнал, выключили моторы, прослушивая подводную лодку.

— Дмитрий Андреевич! Бомбить, надо немедленно бомбить! Иначе мы упустим подводную лодку, — быстро поднимаясь на мостик, горячо говорил Косидлов. Темные вьющиеся волосы его выбились из–под фуражки, голубые глаза возбужденно блестели.

Глухову нравилась настойчивость Косидлова, он знал, что замполит изучает штурманское и артиллерийское дело, учится управлять сторожевым катером.

— Минуточку, Александр Григорьевич! Сейчас подводную лодку держат акустики.

— Слышу подводную лодку! — доложил корабельный акустик. — Курсовой угол шестьдесят!

Глухов вполголоса, словно боясь спугнуть подлодку, скомандовал:

— Продолжать выслушивать!

Акустик тотчас доложил, что слышимость пропала. Как только Глухов плавно перевел ручку машинного телеграфа на «малый вперед», лодка включила двигатель. Глухов стопорил ход, лодка тоже выключала электромоторы, глубины были небольшие, и, возможно, она ложилась [87] на грунт. Началась опасная и сложная борьба. А танкер с кораблями охранения в это время, прибавив скорость, уходил от злополучного места.

— Тут, Александр Григорьевич, дело такое. Можно и лодку не утопить, и танкер прозевать. А нам надо довести его в порт в целости и сохранности, как–никак сотни тонн горючего!

В это время из штурманской рубки вышел помощник командира. Он доложил Глухову:

— Командир конвоя приказал оставить на месте возможного потопления подлодки один катер. Остальным продолжать движение!

— Вот и хорошо, — сказал Глухов. — Сейчас прилетят самолеты и займутся подлодкой, а нам надо догонять танкер.

На том месте, где залегла подводная лодка, оставили сторожевой катер, он бросил буек и ходил вокруг, прислушиваясь. А остальные катера снова заняли свои места в строю. Они шли вместе с тральщиками в голове, по бортам и по корме танкера, создавая пояс охранения.

Оставшийся катер был еще хорошо виден, когда над кораблями конвоя прошло на малой высоте два морских самолета.

— Наши летающие лодки! — доложил сигнальщик. Белые самолеты покачали крылом и ушли к катеру. И Глухов, и все находившиеся на мостике наблюдали

за самолетами. Летающие лодки снизились, и сейчас же огромные белые всплески воды поднялись в воздух.

Конвой быстро уходил вперед, и вскоре знойная дымка над морем скрыла и водяные столбы взрывов, и звенящие в небе самолеты.

Перед наступлением ночи, когда к конвою присоединился оставленный у подлодки катер, корабли по одному втянулись в закрытую военную гавань Туапсе. На берегу уже были приготовлены приемные шланги для перекачки с танкера горючего, а на рейде стояли транспорты, готовые идти на юг, откуда только что пришли корабли. Глухов, посмотрев на транспорты, сказал Косидлову:

— Вот увидишь, Александр Григорьевич, не придется нашим хлопцам сегодня отдохнуть. Чует мое сердце, что нас часика через два снова пошлют в конвой.

— Ну это мы еще посмотрим, — ответил Косидлов. — Я знаю, здесь на берегу есть такое место, где можно и

кинокартину показать. Давай, Дмитрий Андреевич, пришвартуем катера к этим деревянным пирсам, — показал он на пологий берег бухты. — От них ближе к базе, и электричество там есть, и колонка с пресной водой. Я здесь стоял как–то до войны с пограничными катерами.

Глухов тоже не раз бывал в этом порту, знал все причалы и предпочел бы рассредоточить катера поодиночке по всему берегу от бетонного волнолома до стенки. Так безопаснее на случай воздушного налета. Но на этот раз он решил: надо дать матросам отдохнуть, а в случае воздушного налета катера отойдут на рейд.

Один за другим швартовались катера к длинному деревянному причалу. Косидлов приказал матросам быстрее тащить с катера на берег кинопередвижку. Фильм показывали в пустом железном пакгаузе. Перед началом сеанса Глухов сообщил, что обнаруженную катерами подлодку атаковали самолеты, сбросив противолодочные авиабомбы, и сейчас в штабе базы уточняют, потоплена она или нет.

Матросы весело аплодировали этому сообщению, лишь Косидлов был недоволен.

— Жаль, упустили такую возможность, — ворчал он. — Ведь сами могли бы добить эту лодку!

— Наша главная задача была — сохранить танкер с горючим. Мы это выполнили! — возразил Глухов. — А самолеты с высоты скорее разглядели подлодку. Вода там чистая, прозрачная.

Застрекотал киноаппарат. Матросы, в который раз! с увлечением смотрели фильм. Василий Иванович Чапаев вышел на крыльцо поговорить с народом, и комиссар хитро спрашивал его:

«А ты, Василь Иванович, за какой Интернационал? За Второй или за Третий?» А Чапаев тоже ловко ему отвечал: «Я за тот, за который товарищ Ленин!».

И тут ворвался зычный голос посыльного:

— Капитан–лейтенанту Глухову и командирам катеров явиться в штаб базы!

Глухов наклонился к Косидлову:

— Оставайся здесь за старшего. В случае тревоги — людей на катера и действуй по обстановке.

В штабе базы Глухова встретил начальник штаба базы капитан 2 ранга Куделя. Бывший подводник, он не [89] так давно перешел на штабную работу и скучал по кораблям.

Как Глухов и предполагал, сторожевые катера ночью снова посылали конвоировать транспорт, но теперь уже в обратном направлении — в Поти. Сторожевой корабль «Шторм» и тральщик «Мина» оставались с танкером.

Закончив инструктаж командиров катеров, Куделя спросил у Глухова, закуривая трубку:

— Может, чайку выпьем по стаканчику, а? У меня и лимон есть. А главное — чай–то какой! Посмотри!

Он подошел к потайному шкафчику в стене и достал с полки металлическую коробочку. Там, завернутый в станиолевую бумагу, лежал темный, с густым запахом, байховый чай. Глухов взял открытую коробку, понюхал со значительным видом и улыбнулся. Он знал пристрастие Кудели к этому напитку и похвалил чай. А чай и в самом деле был чудесный.

Куделя, заметив, что напал на знатока, спрашивал:

— Чуешь? Это «Букет Абхазии». Чай настолько чуткий, что вбирает в себя все запахи. Придете вы, катерники, с моря и принесете с собой запахи соленого моря — чай будет морем припахивать; зайдут в комнату рыбаки — рыбой будет отдавать. Аромат и крепость такие, что выпьешь два стакана — и до утра работай, ночи не заметишь. Чудесная штука! Эй, вестовой, иди–ка сюда, милый!

Но Глухову не пришлось попробовать чудесный напиток. Из соседней комнаты с надписью на двери «Оперативный дежурный» быстро вышел офицер, с повязкой на рукаве и доложил:

— К базе приближаются самолеты противника. Разрешите объявить воздушную тревогу!

— Да, да! — быстро подтвердил Куделя, и тотчас завыли сирены на кораблях и береговых постах.

Темное небо бороздили белые лучи прожекторов. Стреляли вынесенные на горы зенитные батареи. Бежать к катерам было далеко. «Дернул же меня черт, — думал Глухов, — поставить их у этих пирсов».

Два «юнкерса» прорвались через огневую завесу, и на рейд обрушились бомбы, вздымая воду. На берегу, возле пакгаузов, взметнулось пламя. Глухов теперь ясно видел, что пожар вспыхнул там, где стояли его корабли.

— Быстрее! Быстрее! — кричал он командирам. Горела [90] деревянная пристань, и за дымом катеров не было видно. Лишь изредка сквозь пламя и дым проглядывали верхушки мачт.

Деревянный настил, пропитанный бензином и маслом, трещал и горел. У прыгнувшего было в огонь лейтенанта Баженова затлелась фуражка и обгорели брюки, пожарные вытащили его и облили водой.

— Ну что ж, хлопцы, пошли вплавь! — сказал Глухов. Вынув из внутреннего кармана партийный билет, он положил его в фуражку, нахлобучил ее на голову и, бросившись в воду, поплыл в обход горящей пристани. С ним плыли и командиры катеров.

Когда Глухов поднялся на палубу катера, моторы уже работали. Катера один за другим отходили на рейд. На мостике возле телеграфа стояли помощник командира катера и замполит Косидлов.

От пожара на рейде стало светло, видны были огромные транспорты, поднимающие якоря и готовые к выходу в море.

— Хлопотливый нынче выдался день, — сказал Глухов Косидлову, поднявшись на мостик. — Даже искупаться пришлось. Ну что ж, опять идем в море!

Глава седьмая Под флагом корабля

Над заснеженными хребтами Кавказских гор поднялось ослепительное солнце. Заблестело и заискрилось спокойно лежащее у берегов темно–зеленое море, и сразу отчетливо стали видны мачты и корпуса кораблей, идущих вдоль берега. Утро было солнечное, веселое, бодрое. Командир тральщика «Мина» капитан–лейтенант Стешенко, стоя на ходовом мостике корабля, улыбался каким–то своим мыслям, подставляя лицо теплым лучам солнца. Жмурясь, он спокойно поглядывал то на круглые корабельные часы на мостике, то на идущий в голове отряда кораблей тральщик «Гарпун», на котором находился командир конвоя.

Вчера таким же солнечным утром Василий Константинович Стешенко, весело напевая, умывался у себя в каюте, когда в дверь постучали, вошел сигнальщик Корниенко.

— Вам семафор из штаба базы! — доложил он, улыбаясь.

— Ты почему такой веселый сегодня? — спросил Стешенко, вытирая полотенцем руки и не замечая того, что и сам он улыбается. — Что там такое? Давай–ка посмотрим! — И Стешеико влажной еще рукой развернул бланк семафора.

Оперативный дежурный передавал приказание: корабль изготовить к походу, а командиру явиться на инструктаж в штаб.

— Ну вот и славно! — проговорил Стешенко, прочитав [92] семафор. — В море идем, Корниенко, а то застоялись в базе, уже и днище ракушками обросло!

Стешенко, конечно, шутил, в базе они — стояли всего лишь одну ночь, вернувшись из трудного похода.

Инструктаж конвойных кораблей проводил начальник штаба базы капитан 2 ранга Куделя. Он никогда не повышал голоса, но то, что приказывал, всегда было обоснованно, охотно и безоговорочно выполнялось подчиненными.

Куделя сообщил, что для авиации, дислоцирующейся в Геленджике, срочно требуются бомбы. Ими загружали сейчас в порту транспорт «Интернационал». К вечеру погрузка должна быть закончена. Так как в районе Геленджика после наступления темноты рыщут немецкие торпедные катера, а днем налетают самолеты, конвой лучше отправить перед рассветом, с тем расчетом чтобы днем он шел возле высокого берега. В случае нападения самолетов противника командир конвоя должен не допустить их к транспорту и немедленно вызвать истребители; транспорту же следует, насколько позволяют глубины, прижиматься к берегу под защиту своих батарей.

— Обстановка сложная, но авиационные бомбы нужно доставить любой ценой! — заключил Куделя.

Командиром конвоя был назначен сослуживец Стешенко командир тральщика «Гарпун» Григорий Петрович Кокка, стройный молодой офицер, человек осторожный и предусмотрительный.

Стоя на мостике корабля, Стешенко думал о задаче, которая была ему поставлена. Упругий бег корабля, солнечные зайчики, отражавшиеся от котелка компаса, и свежий ветерок, шевеливший пристопоренный уже для подъема корабельный флаг, — все создавало приподнятое настроение.

Полчаса назад, когда корабли проходили мимо бухты Джубга, был замечен немецкий самолет–разведчик. Пролетая высоко в небе, он держался в стороне, но, безусловно, следил за движением конвоя.

— Корниенко! — сказал Стешенко сигнальщику, стоявшему на правом крыле мостика. — Сегодня на вахте надо смотреть особенно зорко. Вражеские самолеты могут каждую минуту свалиться на корабль.

Стешенко полюбил этого рослого белокурого матроса — лучшего сигнальщика. Не один поход они вместе [93] провели на мостике, и не раз выручали тральщик зоркие глаза матроса Григория Корниенко. Всевидящие «глаза корабля» — так называли его все.

В прошлом походе, после боя у берегов противника, Стешенко дал сигнальщику Корниенко рекомендацию для вступления в партию.

— Самолеты противника на норд–весте! Курсовой угол… высота… — доложил сигнальщик Корниенко.

Стешенко повернулся к борту и поднял к глазам бинокль.

В голубом прозрачном небе были видны увеличенные в несколько раз биноклем характерные силуэты «юнкерсов».

— Поднять сигнал: «Самолеты противника на норд–весте», — скомандовал Стешенко и объявил боевую тревогу.

— Семнадцать «юнкерсов» и семь «мессершмиттов», — доложил Корниенко.

Самолеты стремительно приближались к конвою.

Отряд кораблей растянулся. В голове шел «Гарпун», в кильватер ему транспорт «Интернационал», а по корме сторожевой катер 041. Тральщик «Мина» прикрывал транспорт с моря.

Почти одновременно все корабли открыли заградительный огонь, а «Интернационал» отвернул и направился к высокому обрывистому берегу.

Чистое, безоблачное небо покрылось черными вспышками разрывов; казалось, ни один самолет не пройдет через стену огня. Но вот, пикируя с большой высоты, прорвал завесу вражеский «юнкерс», и бомбы с воем и свистом полетели на корабли.

Стешенко увидел, как взметнулось пламя на транспорте и белое облако окутало корму.

«Что там случилось? — забеспокоился Стешенко. — Ведь трюмы транспорта загружены авиационными бомбами!»

Но «Интернационалу» повезло. Позже Стешенко узнал, что пятидесятикилограммовая бомба угодила в чугунный кнехт и взорвалась на верхней палубе. Осколки повредили паровую магистраль и подожгли деревянную палубу. Груз, запрятанный в трюмах, уцелел.

Тральщик «Мина» сосредоточенно и упорно вел огонь по атакующим самолетам. Часто били зенитные автоматы, [94] от резких залпов корабельных пушек сотрясался мостик.

По корме тральщика, ближе к транспорту, Стешенко увидел сторожевой катер 041. Вместе с «Гарпуном» катер, прикрывая транспорт, вел артиллерийский огонь по самолетам противника.

— С левого борта самолет! — громко доложил Корниенко и тут же: — Бомбы оторвались!

— Право на борт! — быстро скомандовал Стешенко. Корабль накренился, описывая циркуляцию, когда

Корниенко снова доложил:

— Прямо по носу самолет! — И вслед за этим снова: — Оторвались!

— Прямо руль! — скомандовал Стешенко и быстро перевел рукоятки машинного телеграфа еще раз на «полный вперед».

Корабль не успел закончить маневр, и бомбы взорвались по левому борту, поднимая фонтаны воды. Раскаленные осколки со звоном ударили по железной палубе корабля. Загорелся полубак, дым валил из иллюминатора радиорубки. Горели деревянная обшивка и масляная краска на надстройках. Стешенко задыхался от дыма и смрада.

От осколков бомб досталось всем, кто находился на верхней палубе. У 37‑мм автомата старший краснофлотец Василий Михайлович Старушко был тяжело ранен, но продолжал вести огонь. Командир отделения пулеметчиков старшина 1‑й статьи Семен Чомо был ранен в кисть правой руки и предплечье, но не оставил боевой пост. Получил ранение и оставался на своем боевом посту и командир 100‑мм орудия старшина 1‑й статьи Коклюхин. Смертельно был ранен у пулемета ДШК матрос Карпенко, подбежавшему на помощь товарищу он успел сказать: «Сообщите родным домой, что я честно погиб за Родину. Отомстите немцам!»

В это время поступил доклад механика корабля старшего инженер–лейтенанта Николая Григорьевича Соловья:

— Надводная пробоина в машинном отсеке. Осколками разбит распределительный щит электроэнергии левой машины, повреждена гидромуфта правой.

— Спокойно, — ответил механику Стешенко, — приводите в порядок дизели. [95]

«Юнкерсы» снова пошли в атаку на корабль. Еще громче загрохотали пушки, быстро–быстро, захлебываясь, били зенитные автоматы.

И вдруг все заглушил пронзительный свист. Корабль встряхнуло. Падая, Стешенко больно ударился о тумбу телеграфа. С недоумением он увидел под ногами корабельные часы, сорванные с переборки, и рулевого Стасюна, упавшего на палубу.

«Попадание», — мгновенно подумал Стешенко и тотчас понял, что корабль совсем потерял ход. Заглохли дизели, погас свет на приборах. Под ногами хрустели осколки стекол. Бросилось в глаза залитое кровью лицо дальномерщика Борисенко. Наверное, ударился при взрыве о стальной корпус дальномера. Что же происходит на корме корабля, там, где взорвалась бомба? С мостика Стешенко увидел на палубе сорванную с кильблоков и разбитую шлюпку, почерневшую и изуродованную трубу корабля.

«Только бы удержать корабль на плаву», — подумал Стешенко, и в это время поступил доклад механика:

— Прямое попадание в тральную кладовую. Бомба пробила днище и взорвалась под кораблем. Пожар в кормовом кубрике!

Соловей был тяжело ранен в правую руку, но продолжал руководить борьбой за живучесть корабля.

Стешенко старался сохранить спокойствие. Он знал, что сейчас, когда все матросы и офицеры смотрели на него, ожидая приказаний, это необходимо, как никогда.

— Аварийная тревога, — спокойно объявил Стешенко.

На этот раз повреждения были большими. Вода хлынула через пробоину и затопила тральную, коридор гребных валов, машинное отделение и продовольственные кладовые. Главный двигатель вышел из строя. Повреждены были* и 100‑мм пушка, и 37‑мм автомат, и оба пулемета. Пожар вспыхнул с новой силой, горела краска на переборке так, что казалось, горело железо. А все водоотливные средства вышли из строя.

Но экипаж самоотверженно боролся с огнем и поступавшей через пробоины водой.

Матросы бросились заделывать пробоины, сбивали пламя пожара чехлами, доставали воду из–за борта. Электроэнергии не было, и механизмы не работали. Кок Фавзиев [96] вместе со строевым матросом вытащили из камбуза бак с приготовленной нищей и выплеснули в огонь.

Стешенко не видел, что одновременно бомбы были сброшены и на сторожевой катер 041. Командир катера маневрировал, но уклониться не смог. Две бомбы попали в катер, и он почти мгновенно затонул.

Тральщик «Гарпун», подошедший к месту гибели, спас только шестерых человек. Погиб командир катера старший лейтенант Михаил Петрович Ляный и его помощник лейтенант Евгений Михайлович Мазов. По палубе тральщика «Мина» с обожженными руками бежал в лазарет моторист Ставничук. У кормовой пушки он неожиданно остановился. На палубе лежал тяжело раненный матрос Сокол. Он зажимал руками живот, разорванный осколком. Открытые глаза его были устремлены в небо, где с воем метались самолеты. Ставничук остановился и наклонился над раненым матросом. Сокол глазами показал на грот–мачту.

Ставничук взглянул на мачту и увидел, что флага нет. Корабль вздрагивал от залпов и разрывов, все больше кренился и оседал в воду. Черный дым вырвался из кормового кубрика.

Сокол хотел что–то сказать, но Ставничук уже бежал, скользя по наклонной палубе, к ходовому мостику. Обожженные руки нестерпимо болели, и он не мог держаться за поручни.

Голый гафель, где раньше был флаг, теперь заметили |~ все, кто находился на верхней палубе.

«На мачте нет флага!» — мгновенно пронеслось по кораблю.

На какие–то доли минуты зенитными автоматами был потерян темп стрельбы. К прожекторной площадке уже бежал по скользкой палубе замполит Николай Васильевич Воронцов.

— Флаг… сбит противником, — запыхавшись, доложил Ставничук командиру. Стешенко поднял голову и посмотрел на грот–мачту, а старшина–сигнальщик уже выхватил из ячейки запасной кормовой флаг.

— Быстро поднять флаг! — скомандовал Стешенко и передал свернутое полотнище Ставничуку. Тот бережно прижал его к груди и сбежал с мостика.

Корабль еще больше накренился на правый борт. Зловеще шумела вода в полузатопленном отсеке. Стреляные гильзы подпрыгивали и скатывались за борт. Тяжелая тральная вьюшка, сорванная с фундамента, скользила по наклонной палубе.

Матрос Ставничук появился на прожекторном мостике. Обожженными пальцами он поймал оборванный фал, и над кораблем вновь затрепетал бело–синий флаг.

И снова в бешеном темпе захлопали зенитные автоматы и корабельные пушки, быстрее забегали матросы, тушившие пожар.

А на неподвижный, полузатопленный корабль, резко снизившись, мчались в атаку «мессершмитты». Тяжелый рев самолетов заглушил гул орудийной стрельбы.

— «Мессершмитты» идут на нас! — громко доложил Корниенко.

Командир только что отошел от переговорной трубы и стоял возле телеграфа.

Черная тень самолета закрыла солнце, рев моторов сотрясал воздух.

— Берегись! — закричал Корниенко. Он бросился вперед и закрыл своим телом Стешенко. Поток звенящих пуль и осколков обрушился на мостик, и Корниенко, подогнув колени, упал на палубу. Ему оторвало левую руку, он потерял сознание. «Убит или еще жив? — пронеслось в сознании Стешенко. — Надо его спасти во что бы то ни стало!»

— Фельдшера на мостик! — приказал Стешенко рулевому Стасюну и тут же скомандовал развернуть стволы пушек навстречу очередной волне атакующих самолетов. Бой продолжался.

Самолеты снова ревели над палубой, содрогался корпус корабля, вся корма окуталась дымом. Огромные серые клубы его постепенно заволакивали корабль. Стешенко стоял у тумбы компаса, высоко подняв голову; его черные волосы блестели на солнце, взрывной волной снесло фуражку, но он не замечал этого. И прежде чем корабль закрыло дымом, он успел увидеть откуда–то появившийся «як» и струю пламени и дыма от падавшего в воду «мессершмитта».

По трапу поднялся замполит Воронцов. Он уже знал, что произошло на мостике, и, подойдя к фельдшеру Терещенко, о чем–то заговорил с ним. Тяжело раненного Корниенко отнесли в кают–компанию, где был устроен лазарет, Стешенко увидел замполита.

— Механик тяжело ранен. Ранен и командир отделения мотористов Анатолий Барычев, но продолжает работать. Вся надежда теперь на старшину Лаушкина, — сообщил он Воронцову. — Он говорит, что левый дизель скоро можно будет запустить, а вот рулевое управление совершенно вышло из строя.

— Идите–ка, штурман, вместе со старшиной в румпельное отделение, — сказал Стешенко, обращаясь к старшему лейтенанту Ивану Авдеевичу Хомякову, — будем переходить на ручное управление!

Стешенко говорил громко, не замечая того, что наступила тишина, только где–то высоко в небе гудели самолеты.

— Это «яки» взяли немцев в работу. Пойдем, Василий Константинович, посмотрим, что творится на корабле, — обратился Воронцов к Стешенко.

Замполит, как всегда в трудные минуты, был рядом со Стешенко. От него исходили спокойствие и уверенность.

— Помощника, старшего лейтенанта Сотникова на мостик! — отдал распоряжение Стешенко. — Пойдем, комиссар! — обратился он к Воронцову.

Стешенко первым сбежал по трапу вниз. Этот осмотр корабля был для Стешенко своеобразной разрядкой после напряженных минут, проведенных на мостике.

— Дымовые шашки за борт, — на ходу приказал он, — но главное — нам надо заделать пробоину и попробовать идти своим ходом.

Они уже спустились вниз на железную рубчатую палубу и подошли к пробоине. На юте слышался звонкий голос боцмана, старшины 1‑й статьи Ткача, он вместе с матросами сбрасывал за борт шипящие дымовые шашки. Звенели удары молотков по железу, журчала в отсеке вода. Черной раной зияла пробоина. Стальные листы палубы были разорваны и вогнуты острыми краями внутрь, все опалено огнем.

Из клубов дыма появился штурман Хомяков. Он сообщил, что можно перейти на ручное управление, хотя в отсеке еще много воды. Здесь же, на палубе, главстаршина Лаушкин доложил:

— Пожар потушен, воду откачиваем, крен корабля уменьшается. [99]

Матросы повеселели, увидев, что командир спокойно ходит по палубе, громко отдает приказания, ободряет. Крепла уверенность в том, что дело обстоит не так уж плохо.

С моря донесся глухой шум дизелей, это подошел тральщик «Гарпун». Послышался усиленный мегафоном голос командира конвоя:

— На мостике! Жив ли командир? В каком состоянии корабль? Можете идти или нужен буксир?

Тральщик стоял по–прежнему с креном на правый борт. Клубы дыма еще стелились по воде, закрывая корму, но мачты уже очистились и было видно, как на гафеле развевается флаг.

— Ну вот еще! Зачем нам буксир! — искренне огорчился Стешенко и громко, так что услышали на верхней палубе, скомандовал на мостик: — Помощник! Передайте командиру конвоя семафор: «Имею пробоину в днище корабля. Исправляю повреждение, буду следовать своим ходом».

— Добро. Я иду с транспортом по назначению! — ответили с «Гарпуна», и шум дизелей тральщика стал удаляться.

Решение следовать своим ходом принесло Стешенко уверенность и спокойствие.

— Помнишь, Николай Васильевич, — сказал Стешенко, — как лидер «Ташкент» в июне 1942 года, возвращаясь из Севастополя, выдержал девяносто шесть налетов авиации, был засыпан бомбами. Он получил несколько пробоин в корпусе, принял до тысячи тонн воды, но остался на плаву.

— И с этим делом мы справимся! — подтвердил Воронцов.

— Спустись–ка ты, Николай Васильевич, в машину, — подумав, решил Стешенко, обращаясь к замполиту, — посмотри, как у Лаушкина идут дела. Пора уж и двигатель запускать.

Стешенко не без основания возлагал большие надежды на главного старшину Лаушкина. До призыва на флот Анатолий Лаушкин работал техником на севастопольском Морском заводе и участвовал в ремонте тральщика «Мина». Он знал на корабле каждый шпангоут и каждую заклепку.

Воронцов по узкому трапу спустился в машинное отделение. [100]

А Стешенко» стоя возле пробоины, мучительно размышлял. Казалось, он был удовлетворен тем, что налет авиации отбит, корабль на плаву и транспорт цел. Но в то же время что–то его беспокоило. Словно была его вина в том, что корабль получил почти смертельную пробоину, что несколько человек опасно ранены, а он вот стоит невредимый, без единой царапины. Он подумал о людях, которые сейчас находятся в глубоких артиллерийских погребах, в машинном отделении. В наступившей темноте они слышат, как вкрадчиво журчит вода, просачиваясь сквозь поврежденные переборки, чувствуют крен корабля, но не покидают своего поста.

Стешенко знал своих людей, с которыми бок о бок сражался уже не первый год. Он любил их, ибо каждый человек был замечательным специалистом на своем посту, а все вместе они составляли спаянный коллектив.

«И вот я отказался от буксира, чтобы не задерживать транспорт, — размышлял Стешенко. — А что, если корабль не дотянет до базы и затонет? Найдутся люди, которые скажут, что я поступил опрометчиво. «На суше умных много, когда на море беда», — припоминается ему финская поговорка. — И все–таки, все–таки корабль надо во что бы то ни стало сохранить и довести своим ходом в базу».

Тральщик «Мина» — первый корабль, которым Стешенко самостоятельно командует, самый красивый и дорогой для него корабль.

Ветер относит дым, и Стешенко видит чуть зарябившее море и транспорт, идущий вдоль берега в охранении тральщика «Гарпун», но сторожевого катера почему–то нигде не видно.

Поднявшись на мостик, Стешенко вызывает фельдшера Терещенко.

— Как раненые?

— Корниенко плох.

— Примите все меры. В базе, как только придем, ему сделают операцию.

В кают–компанию, превращенную на время боя в лазарет, где лежит тяжело раненный Корниенко, осторожно входит, сняв фуражку, комендор Коклюхин, он тоже ранен, но держится на ногах. Нерешительно остановившись у дверей, он смотрит на своего друга, неподвижно лежащего, желтого, забинтованного. И Корниенко, словно почувствовав его взгляд, медленно поворачивает голову. [101]

— Я умру, наверное, Николай… — тихо говорит он. — Напиши обо мне родным…

Коклюхин пытается успокоить друга, но тот отрицательно качает головой и закрывает глаза.

В кают–компанию возвращается фельдшер Терещенко и, увидев Коклюхина, просит не беспокоить раненого. Коклюхин, бледный, с непокрытой головой, выходит на верхнюю палубу. Мимо него на мостик медленно поднимается главный старшина Лаушкин. Лицо и руки его перемазаны тавотом и исцарапаны до крови. Китель в нескольких местах разорван и обгорел, но держится Лаушкин бодро. Он просит у командира разрешения легководолазу Заворотинскому спуститься за борт и осмотреть пробоину.

— Только как можно быстрей, а то «юнкерсы» снова могут налететь, — отвечает Стешенко.

Захватив с собой инструменты и обвязавшись тросом, Заворотинский спускается за борт. На корабле слышны удары по стальным листам корпуса, скрежет металла. Время тянется медленно. Транспорт и тральщик «Гарпун» уже еле видны на горизонте.

«Успеем ли?» — думает Стешенко. Он чувствует, что снова могут налететь самолеты противника, а наших истребителей нет: они прикрывают транспорт.

— Скоро ли? — спрашивают друг друга матросы, и каждый из них хочет хоть чем–нибудь помочь работающему за бортом.

Как всегда неожиданно, в небе появляются черные точки. Сигнальщик старшина Кравченко докладывает:

— Самолеты!

— Вижу! — отвечает Стешенко и звонками дает сигнал боевой тревоги.

Комендоры быстро занимают свои места у пушек. Боцман, свесившись за борт, торопит водолаза.

Самолеты с ревом приближаются к кораблю. В это время из воды показывается голова в шлеме. Матросы помогают водолазу подняться на палубу. Обессиленный, он опускается на прогретую солнцем железную палубу. Лужи поблескивая соляром, расплываются вокруг него.

Самолеты уже близко. Но теперь все видят, что это истребители прикрытия. Быстрые как молнии, они проносятся над кораблем.

— Свои! — докладывает сигнальщик. [102]

— Хорошо, — весело отвечает Стешенко. Он выслушивает доклад водолаза и отдает приказание укрепить переборки в отсеках, соседних с тем, в котором пробоина.

Бегом, не держась за поручни, на мостик поднимается дежурный радист. Он вручает командиру корабля радиограмму.

«Для усиления конвоя, — читает Стешенко, — выходят из базы сторожевые корабли «Шторм» и «Шквал», морской буксир «Петраш». Сообщите, сколько человек спасли со сторожевого катера 041. Начштаба базы».

«Вот так дела, — думает Стешенко, — был катер — и нет катера, потопили».

В переговорной трубе раздается свисток. Лаушкин докладывает из машинного отделения, что на разбитом щите сделаны сростки электропроводки, и просит разрешения запустить дизель.

— Добро, давайте! — громко отвечает Стешенко.

— На–ка, почитай, — говорит он, протягивая бланк радиограммы появившемуся на мостике Воронцову, а сам в это время переводит рукоятки телеграфа до отказа вперед и назад. — В штабе базы уже беспокоятся о нас, — вполголоса говорит он замполиту.

— Да, досталось сегодня, — тихо отвечает Воронцов. — Корниенко очень плох. Сокол уже умер. Раненых у нас 24 человека. Дай–ка я отвечу на радиограмму и попрошу заодно, чтобы медики в базе были на «товсь».

Стешенко утвердительно кивает ему. Все мысли его заняты сейчас тем, как будет вести себя корабль на ходу.

Наконец он слышит знакомый шум дизеля и переводит рукоятки телеграфа на «малый вперед». Корабль вздрагивает и медленно набирает ход. Стешенко доволен: корабль, послушный его руке, снова обретает жизнь, снова движется вперед.

Стешенко смотрит на изуродованный мостик. Уцелела тумба компаса, и в котелке, как прежде, колышется магнитная стрелка. Гудят дизели, и их энергия передается винтам и динамомашине. Железный корпус корабля снова ожил и вздрагивает, как человек.

Оторвавшись от дымовой завесы и описав кривую, корабль выходит на чистую воду. В воздухе еще держится горький запах дымовых шашек и сгоревшего пороха. Отчетливо видны пулевые выбоины и вмятины на мостике и на железной палубе, следы потеков грязной воды и рыжие [103] пятна обгоревшей краски на корабельных надстройках.

На море штиль, горячо греет солнце, а тральщик «Мина», теперь грузный и неуклюжий, чуть кренясь на правый борт, с залитой водою кормой, продолжает идти малым ходом, держась ближе к берегу.

Стешенко не отходит от компаса и передает команды матросу, стоящему возле открытого люка румпельного отделения. Тот репетует приказания командира рулевому Стасюну. Старшина стоит у ручного штурвала в полузатопленном отсеке по грудь в воде. А штурман Хомяков, помогая командиру, ведет прокладку.

Вечером, когда яркие краски на море меркнут и предметы приобретают мягкие и расплывчатые очертания, тральщик «Мина» входит в знакомую гавань Туапсе. Обогнув узкий волнолом с башенкой маяка, корабль направляется к причальной стенке. Ее очистили от других судов, чтобы дать место тральщику.

На берегу Стешенко видит группу офицеров, врачей и санитарную машину из госпиталя.

«Скорей бы ошвартоваться!» — думает он, машинально переводя рукоятку телеграфа на «стоп».

Швартовы поданы, еще раз звякнул телеграф, и корабль замер у стенки.

Стешенко медленно спускается с мостика на палубу, подходит к носилкам и целует Корниенко.

На корабле приспущен флаг. Колышутся по узким сходням накрытые белой простыней носилки с телом Григория Корниенко.

Только сейчас Стешенко чувствует, как устал.

Но на этом злоключения не заканчиваются. Как только затихают дизели, корма тральщика потихоньку начинает погружаться. Тральщик приходится выводить носом на берег, вызывать портовую аварийную команду, откачивать воду и подводить кессоны.

В наступающих вечерних сумерках на причале появляется начальник конвойной службы капитан 2 ранга Нестеров, он сообщает Стешенко, что транспорт «Интернационал» с грузом доставлен в Геленджик вовремя и благополучно.

Темная южная ночь опускается на пирсы и причалы порта, а в воздухе все еще гудят истребители, прикрывая стоянку кораблей. [104]

Глава восьмая Перед штормом

Ночь светлая, лунная, река кажется неподвижной и застывшей. Тихо. Изредка булькнет вода — это у подмытого правого берега осыпались комочки земли или свалилась сонная лягушка. Где–то недалеко, наверное в ближайшем селении, лениво лают собаки да порою доносится одинокая песня.

Медленно плывут лунные блики по реке, чудится, плывет и наша плавбаза, плывут бледные, как кувшинки, звезды, и кажется, перегнувшись через борт, их можно достать рукой. Мягкие тени окутывают деревья на берегу, и белые пятна лунного света лежат на траве, словно она облита молоком.

Ночь уже на исходе. И вдруг в бледное небо вонзается холодный луч прожектора, с ним скрещивается другой, потом они мечутся, догоняя друг друга, а по реке сначала еле слышно, потом все нарастая, приближается рокот моторов. С рассветом набегает предутренний свежий ветерок. Он шевелит кроны деревьев, сгоняя с них тихую дремоту, и становятся отчетливо видны корпуса военных кораблей, приткнувшихся у берега. А рокот моторов все приближается. Из ходовой рубки на палубу выходит оперативный дежурный флагманский связист капитан–лейтенант Сесин. Это немолодой моряк, бывший подводник, награжденный еще до войны орденом Ленина. Ему уже известно, что это с моря возвращаются наши сторожевые катера, [105] Сесин терпеливо ожидает, пока они ошвартуются, а командиры явятся на плавбазу с докладами. Человек, остающийся на берегу, всегда с нетерпением ждет возвращения с моря своих товарищей. С чем они пришли: с победой над врагом или с приспущенным флагом и пробоинами в борту?

Ведь редко выдается такая спокойная ночь даже на затерянной среди лесов своенравной реке.

На корабле, несмотря на раннее утро, постепенно все приходит в движение. Уже беспокоятся с приходом катеров флагманский врач Гелеква и флагманский механик инженер–капитан 2 ранга Самарин. В каюте начальника штаба Студеничникова горит свет и все время хлопает входная дверь. Начальник штаба, как всегда, много и энергично работает и держит в боевом напряжении весь штаб.

Сторожевые катера возвращаются с моря после конвоирования транспортов. У одного разбита бомбой корма, у другого изуродован мостик. Около стоянки катеров появляются санитары с носилками.

4 июня 1943 года на базовом тральщике «Мина» был праздничный день. Контр–адмирал Фадеев вручил морякам ордена и медали.

Бригадная газета «За Родину» в этот день писала:

«Тральщик «Мина» участвовал в героической обороне Севастополя. Огнем своих пушек отражал декабрьское наступление немцев. Тральщик «Мина» обстреливал побережье Крыма, занятое противником в районе Феодосии, участвовал в набеговой операции на коммуникации противника и вместе с тральщиком «Арсений Расскин» потопил сторожевой катер и транспорт противника. В феврале этого года тральщик «Мина» в тяжелой обстановке перевозил и высаживал десантные войска в районе Станичка. Совсем недавно тральщик самоотверженно дрался с «юнкерсами» и «мессершмиттами», спасая груженый транспорт «Интернационал». Несмотря на прямое попадание бомбы, на наличие двухсот пятидесяти пробоин в борту, тральщик остался в строю. Моряки сохранили корабль и привели его своим ходом в базу».

В этот день на реке стояли, развернувшись по течению, тральщики и сторожевые катера. Ветер трепал вымпелы и флаги расцвечивания. Впервые за время войны спустили с кораблей шлюпки и устроили гонки, [106] После вручения орденов на верхней палубе состоялся праздничный обед. Поднимали стаканы с темным кавказским вином за тех, кто сидел за столом, сверкая и звеня орденами и медалями, и за тех, кто в море. Вспоминали друзей, так и не вернувшихся с моря или лежащих в сырой земле.

Был награжден в этот день и старшина 1‑й статьи Коклюхин. И хотя лучился на солнце тоненькими золотыми нитями орден Отечественной войны и густое вино было налито в стаканы, заскучал Коклюхин. Спустился незаметно в кубрик и достал свою заветную тетрадь, в которую записывал самые сокровенные мысли. Хранил он ее подальше от взоров бойких друзей, ибо и сам полагал, что не матросское это дело писать дневники. И когда спрашивали любознательные дружки: «Что ты, Саша, все пишешь?», он отвечал: «Письмо девушке», и те деликатно отходили.

Коклюхин открыл страницу своих недавних записей. «22 мая в бою с врагами погиб, заслонив своей грудью командира, мой друг Гриша Корниенко, — читал Коклюхин. — Золотые глаза его закрылись. Прощай, дорогой друг! Я отомщу за тебя. Ни один снаряд не пролетит мимо. Если буду жив, поеду после войны к твоим родным. Расскажу о тебе…»

«Сегодня, в воскресенье, — дописывал Коклюхин, — получил я орден за тот боевой поход, где мы вместе бились с Гришей в последний раз. Слышно, чайки кричат над водой, волны плещутся у иллюминатора, матросы песни поют на баке, а Гриши нет…»

Вечером того же дня в кают–компании базы собрались офицеры. Теперь для нас плавбазой служил большой многопалубный пароход «Очаков» — с удобными каютами, обширной кают–компанией, камбузом, баней и прочими удобствами. На плавбазе снова появилось расписание мест за столом, традиционное «прошу к столу», белые салфетки и компот на третье.

По вечерам свободные от службы офицеры слушали по радио музыку, вспоминали Москву, Большой театр. В кают–компании стояло пианино, и штурман Чугуенко часто садился на круглый вертящийся стул и исполнял незамысловатые марши и вальсы.

В этот вечер слушали музыку из балета «Лебединое [107] озеро», пили чай, и временами казалось, будто и нет войны. Флагманский врач Гелеква пришел в кают–компанию с раскрытой книгой Сергеева — Ценского «Севастопольская страда». Гелеква — старый коммунист, секретарь штабной партийной организации.

— Замечательная книга! Читал, кацо? — обращается он к Чугуенко. Тот торопливо допивает чай. Каждый вечер он теперь занят: фашистские подлодки поставили минные банки на подходах к Поти и на фарватере к реке Хопи. Надо тралить и подходы к Батуми, откуда танкерами вывозится нефть. Поэтому нужно срочно и минеру, и штурману подготовиться к тралению, разработать всю документацию. Приходится работать и по ночам.

— Читал, читал! — быстро говорит Чугуенко, а по тону его можно понять, что ему сейчас не до чтения. — Я прекрасно понимаю, куда ты клонишь. В те далекие времена кто владел Севастополем, тот был и хозяином на Черном море. Но сейчас положение совсем иное, чем в Крымскую войну. Там сейчас, как ты знаешь, сидят фашисты, а наши корабли плавают как хозяева по Черному морю!

В кают–компании становится тихо. Мне вспоминается осенний вечер в Севастополе. Солнце садилось в огненные облака, на море лениво перекатывались волны. И я ощущал свежее дыхание моря и ранней осени, запах пожухлых виноградных листьев на Приморском бульваре. Спешил запоздалый баркас рыбаков с колечками дыма над трубой, скользила яхта в розовом убранстве косых парусов, белели бочки на северном рейде, и чайки с жалобным писком падали за корму кораблей, медленно выходивших из гавани в море…

Махнув рукой, Чугуенко уходит.

Флагманский химик Бондаренко, небольшого роста, флегматичный человек с черными, очень длинными волосами, обращается к Гелекве:

— Давай, Епифан Иванович, лучше в шахматы сыграем!

Бондаренко — сильнейший игрок в бригаде, и те, кто не раз терпел поражение в поединке с ним, переделали известные стихи Некрасова, объясняя талантливую игру химика избытком свободного времени:

Кому живется весело, вольготно на флотах? Начальнику химической, инструктору физической. [108]

— Ну что ж, начнем, пожалуй! — Гелеква делает первый ход. — А куда же исчезает по вечерам наш флагманский штурман и минер? — спрашивает он Бондаренко.

— Работы много, Епифан Иванович, и операторам, и минерам. Скоро до нас доберутся, — отвечает тот.

Шахматная партия, как всегда, когда играют Бондаренко и Гелеква, приобретает острый характер.

Бондаренко делает новый ход и объявляет:

— Шах!

— Да? Что–то ты больно торопишься, дорогой! — быстро говорит Гелеква, обдумывая очередной ход.

А у Бондаренко действительно выигрышное положение. Услыхав, что партия сильнейших игроков принимает острый характер, к ним подсаживаются и остальные офицеры.

Офицеры играют, время от времени перебрасываясь отдельными, незначительными словами. А я думаю о их нелегкой службе. За последнее время действия фашистов усилились. Они перебросили на Черное море еще шесть подводных лодок. Базировались подводные лодки и торпедные катера на Ялту и Феодосию и действовали главным образом на подходах Геленджик — Туапсе — Сухуми. Увеличивалась на Черном море и минная опасность.

Нашим кораблям приходилось все время проводить контрольное траление фарватеров, участвовать в конвоях и боях с фашистскими самолетами. Поэтому кораблей у нас часто не хватало, а тем, кто оставался в строю, все больше приходилось находиться в море. Главной силой противника мы до сих пор считали авиацию, но теперь давали о себе знать и подводные лодки.

15 июня 1943 года базовый тральщик «Защитник» был послан на усиление охранения транспорта «Стахановец» из Туапсе в Батуми.

Был солнечный, ясный день, на море полный штиль, небо чистое и глубокое.

В этот день командира корабля Михайлова на борту не было, он лежал после ранения в госпитале. Должность его исполнял старший лейтенант Гусаков. Время перевалило за полдень, на корабле шла обычная, походная, размеренная жизнь. Тральщик проходил уже мимо знакомого мыса Кодор, когда в 15 часов 19 минут на мостик поступил с юта доклад: [109]

— Справа 110° вижу на воде белый круг!

Пока рассматривали в бинокль, что это за «белый круг», последовал сильнейший взрыв в районе кормового кубрика. Он потряс весь корабль. Корма оторвалась по прожекторный мостик и затонула. Никто из находившихся на ходовом мостике не видел ни перископа, ни следа торпеды, ориентируясь по которому можно было уклониться.

Осталась на плаву носовая часть корабля, но радиостанцию разрушили и передать о случившемся было невозможно.

По команде помощника командира корабля старшего лейтенанта Чешева спустили на воду две шлюпки, но одна из них была увлечена водоворотом тонущей кормы, перевернулась и исчезла.

На палубе в носовой части корабля, еще державшейся на плаву, минер корабля лейтенант Лопатко командовал:

— Буи! Буи тральные сбрасывать на воду! Сброшены были деревянные сходни. Личный состав

вел себя мужественно, хотя ясно было, что при таком повреждении носовая часть корабля долго не продержится. Через разрушенные переборки с гулом поступала вода, корабль все больше кренился и ложился на правый борт. Продержался он на плаву всего 5 — 7 минут, а затем перевернулся и затонул. В воде оказалось тридцать семь человек. Они связывали попарно тральные буи, обладавшие большой плавучестью, и держались на них.

Через одну–две минуты после гибели корабля из воды показалась рубка фашистской подлодки, продержалась в таком положении несколько минут и, видно опасаясь нашей авиации, погрузилась.

Одна–единственная шлюпка, где находился старшина 2‑й статьи Прокопенко с шестью матросами, быстро удалялась к берегу. На воде оставалось еще тридцать человек. Если взять всех в шлюпку, она может перевернуться и затонуть, и тогда никто не узнает, где погиб корабль и находятся оставшиеся в живых, поэтому надо было как можно быстрее сообщить на берег, чтобы выслали помощь. Старшина решил лично сообщить на берег.

Только в 22 часа 17 минут подошли к Сухумскому маяку и оттуда по телефону доложили о происшедшей катастрофе старморначу Сухуми полковнику Дацишину.

На помощь вышли торпедные катера, а с рассветом — авиация.

Глава девятая Дерзкий десант

Фадеев вошел в кают–компанию, как всегда оживленный, нетерпеливый. Быстро оглядев собравшихся на совещание офицеров, он тихо спросил заместителя по политической части капитана 1 ранга Кадушкина:

— Начнем, Федор Тимофеевич? — Тот утвердительно кивнул головой, и Фадеев обратился к офицерам: — Мы накануне больших событий на суше и на море, в которых нашим кораблям предстоит принять самое непосредственное участие. Хочу вкратце напомнить вам о том, что произошло за последние месяцы у нас на Черном море.

Фадеев рассказал о том, что после Сталинградской битвы, изменившей весь ход войны, немцы на Северном Кавказе под натиском наших войск отступают.

В феврале Черноморский флот высадил под Новороссийском, в районе Станичка, десант автоматчиков Цезаря Куникова. Войска Красной Армии расширили этот плацдарм и создали угрозу правому флангу немецкой обороны. Не продвинулись немцы и у цементных заводов, а Новороссийск как порт использовать они так и не смогли. Немцы перешли к обороне, создав сильно укрепленную, так называемую Голубую линию. Своими флангами она упирается в Азовское и Черное моря.

Черноморский флот ведет ожесточенные бои с авиацией, торпедными катерами и подводными лодками противника. Авиация по–прежнему является главной ударной [111] силой немцев, с помощью которой они хотят добиться победы на море. Сейчас к этому добавились и подводные лодки. Наши тральщики и сторожевые катера с боями проводят транспорты вдоль Кавказского побережья ближе к линии фронта.

— В ближайшее время предстоят решительные наступательные действия на суше и на море, — продолжал Фадеев. — Нам надо подготовить людей и корабли. Каждый флагманский специалист отвечает за подготовку своих боевых частей. Надо всячески выкраивать время и уделять боевой учебе больше внимания. К проверке состояния материальной части кораблей, машин и артиллерии, связи и штурманского дела приступить немедленно, но не поднимая никакого шума и без лишних разговоров.

Вот, кажется, и все. Подробные указания по боевым частям вам даст начальник штаба! — закончил контр–адмирал. — Федор Тимофеевич, ты будешь говорить? — спросил он замполита.

Капитан 1 ранга Кадушкин поднялся во весь свой огромный рост. Настроение у него отличное, говорит он бодрым, веселым голосом:

— Нам надо, товарищи командиры, воевать на море так, как наши товарищи воюют на суше! Кавказ мы должны полностью освободить от фашистов. Сейчас у всех у нас после Сталинграда одно стремление: только вперед на разгром врага!

Я смотрел на товарищей, с которыми вместе прошел трудные годы войны. Это были уже не те люди, которых я знал в первые дни и месяцы войны. Мужество и горечь Севастополя, упорство в боях за Кавказ сплотили и закалили, сделали нас более сильными и стойкими.

Я вспомнил, с какой верой в победу входили мы в 1943 год. Сталинград! Бой у Южной Озерейки, высадка десанта у Станички! Это было началом полного изгнания врага с территории Северного Кавказа.

На плечах офицеров и матросов поблескивают теперь флотские — черные с золотом — погоны, почти у каждого на груди ордена и медали. Соленый ветер треплет новые гвардейские — цвета пламени и дыма — ленточки матросских бескозырок.

Все понимали, что пришла уже пора решительных наступательных операций по окончательному изгнанию немцев с Северного Кавказа, а затем и из Крыма, [112] Фадеев достал портсигар и закурил. Начался непринужденный разговор.

Обернувшись к замполиту Кадушкину, Фадеев сказал:

— Видишь, Федор Тимофеевич, какие дела получаются! У нас раньше на флоте считали: кто много покачался на волнах да хлебнул соленой водички — тот и хороший моряк! А сейчас этого недостаточно. И хотя идет война, учиться 7 надо непрерывно, каждый день, — уже обращаясь ко всем, сказал Фадеев. — Море неучей и лентяев не любит! Есть такая народная пословица: «Учиться — все равно что грести против течения: только перестанешь — и тебя погонит назад». Бросил весла — и снесло.

Контр–адмирал Фадеев поднялся из–за стола, давая этим понять, что разговор окончен и офицеры могут быть свободны.

Большую работу проделали в этот период штабы флота и соединений. За закрытой дверью с табличкой «Вход воспрещен» разрабатывались планы дерзких нападений на коммуникации противника десантов прямо в занятый противником порт.

Мне вспоминаются бессонные ночи, проведенные в поисках неожиданных для противника решений. Эти решения должны быть основаны на точном расчете своих сил и средств, на знании противника — его психологии, тактики и возможностей.

За планами операций и схемами боя офицер–оператор должен видеть живых людей, которые будут выполнять его замысел. Конечно, нельзя предусмотреть всего, что может случиться, но каждое решение надо примерить сто раз — и ни разу не ошибиться. А как будешь потом переживать все подробности боя, когда начнется осуществление того, что было до сих пор лишь на бумаге, сколько прибавится за это время седых волос на висках, а сердце начнет давать перебои! Ведь каждый оператор мечтает о том, чтобы разработанный им план принес победу с минимальными потерями.

Оперативная работа, как и всякая творческая работа, требует от человека напряжения всех его духовных и физических сил, колоссальной энергии. К сожалению, мало кто знает людей, которые за закрытой дверью и занавешенными иллюминаторами разрабатывали оперативные планы, о мастерстве таких операторов–черноморцев, как [113] контр–адмиралы И. Нестеров, К. Мельников и Ю. Ковель.

Для десанта готовили людей и корабли, но место высадки командование хранило в глубокой тайне. Пытались даже дезинформировать противника. Подготовка велась якобы для высадки десанта в районе Южная Озерейка. Так, была даже издана ложная директива и приняты меры, чтобы она стала известна противнику.

По предложению начальника политотдела 18‑й армии Л. И. Брежнева в сухопутные части были направлены группы моряков для проведения агитационной работы и обмена опытом. В эти группы входили герои обороны Одессы и Севастополя, высадки десантов в Феодосию и Керчь, Южную Озерейку и Мысхако.

Была развернута устная и печатная агитация, выпускались специальные брошюры и листки. Большую помощь в этой работе оказывали писатели и журналисты — Сергей Борзенко, Анатолий Луначарский и многие другие.

Утром 9 сентября ветер утих. Спокойное море лежало у каменистых берегов бухты Геленджик, лишь чуть заметная мертвая зыбь поднималась до деревянных настилов пристаней и вновь опускалась, обнажая просмоленные сваи с наростами ракушек и молодого зеленого мха. Море еще тяжело дышало после вчерашнего шторма, но уже весело светило солнце и тихо шелестели на деревьях поблекшие, тронутые желтизной листья.

Стоя на длинном деревянном пирсе, капитан–лейтенант Глухов в который раз удивлялся этой стойкости деревьев на побережье Черного моря: уж иногда и седой иней покроет всю землю, а деревья по–прежнему неохотно сбрасывают свою листву.

Вот уже несколько дней сторожевые катера 1‑го дивизиона Глухова находились в бухте Геленджик — они готовились к десантной операции. Глухову, как командиру отряда кораблей, были известны замыслы командования.

Перед войсками Северо — Кавказского фронта и Черноморским флотом, которым командовал тогда вице–адмирал Л. А. Владимирский, стояла задача ликвидировать таманскую группировку противника и не допустить ее эвакуации в Крым.

Главным препятствием для наших войск по–прежнему являлся оборонительный рубеж противника — Голубая [114] линия. Объектом главного удара избран был наиболее сильный опорный пункт обороны врага — Новороссийск. Этот город являлся как бы ключом ко всей вражеской обороне.

Для выполнения этой задачи командующий Северо — Кавказским фронтом силами 18‑й армии наносил внезапный удар: западной группой войск со стороны Мысхако и восточной из района цементного завода «Октябрь», а Черноморский флот высаживал десант непосредственно в порт и на побережье Цемесской бухты.

Накануне ночью Глухов шел вместе с командирами отрядов Масалкиным и Державиным.

Ночь была светлая, лунная. По каменистой узкой тропинке они молча взбирались на гору. Ветер гнал сухие листья. Стояла такая тишина, что было слышно, как сорвавшийся из–под ног камень покатился с шумом вниз, сбивая на своем пути другие, и Глухов ждал, когда они булькнут, падая в воду. Но море было далеко.

— Не умеют моряки по суше топать! Вот посмотрите, как старшина–разведчик идет, — показывая на шагавшего впереди по тропинке человека, пошутил сопровождавший моряков армейский офицер.

— Ну–ну, приходилось и нам по горам ходить! — улыбнувшись, ответил Глухов и вспомнил, как осенью 1942 года он вместе с группой раненых уходил от фашистов по горным тропинкам из кисловодского госпиталя.

Когда поднялись на вершину, где был устроен наблюдательный пункт, потянуло предутренним студеным холодком. Моря не было еще видно, только чуть слышно шумел прибой и далеко–далеко, у Мысхако, полыхали белые зарницы. Цемесская бухта, куда были направлены стереотрубы и бинокли, была погружена во мрак и тишину: ни одного прожекторного луча или ракеты, ни одного артиллерийского выстрела.

Пока размещались и устраивались поудобней, а затем слушали сообщение старшины–разведчика, ходившего прошлой ночью на резиновой шлюпке к восточному молу, наступил рассвет.

Щедрые солнечные лучи сразу прогнали ночную угрюмую сосредоточенность. Люди ожили, стали веселее, энергичнее. Но внизу, там, где в глубине Цемесской бухты лежал Новороссийск, еще несколько минут держалась белесая мгла. Потом и она рассеялась. Глухов в сильную [115] стереотрубу видел длинные, идущие от обоих берегов молы. Они блестели от утренней росы и казались черной дугой замка, закрывающего вход в знакомую гавань. На молах медленно двигались темные фигуры. Там были передовые доты и пулеметные точки противника.

— Вот где ключ к десантной операции, — сказал Глухов, обращаясь к стоящему рядом капитан–лейтенанту Масалкину.

Тот ответил задумчиво:

— Н-да, нам бы только проскочить эти ворота…

И они продолжали внимательно вглядываться в темный далекий и, казалось, мертвый город. Тревожно забилось сердце, когда в поле стереотрубы за узкими молами появилась голубая полоска гавани, черточки многочисленных пирсов и пристаней и, наконец, сам город. Серые здания с пустыми дырами окон, разрушенные портовые постройки.

Глухов, Державин и Масалкин, зная уже, в каком районе и у каких пристаней им сегодня ночью придется высаживать десант, выискивали и узнавали эти пирсы среди множества других пристаней по известным только им одним приметам.

Глухов разыскал слева в углу Лесную пристань. От нее к центру шли — в обратном порядке — пятая, четвертая, третья, вторая и первая пристани. Над ними возвышался огромный полуразрушенный элеватор, а дальше на берегу — железнодорожный вокзал и клуб.

У причалов притаились угрюмые вражеские доты и броневые колпаки, а у самого уреза воды — ржавые противодесантные ежи и железные сваи. Все побережье бухты окутано колючей проволокой, утыкано пулеметными гнездами — и через все это надо пройти, высадить десант во что бы то ни стало.

Штурм Новороссийска

Стоя у края пирса, Глухов глядел на успокаивающееся море и думал, что сегодня выход в десантную операцию, наверное, состоится. Вчера норд–остовый ветер усилился до штормового, и операцию пришлось на сутки отложить.

Он не заметил, как бесшумная мертвая зыбь поднялась до настила, растеклась по доскам, заливая ему ботинки. [116]

— Что, Дмитрий Андреевич, гадаешь, какая к вечеру будет погода? Ну уж нынче метеорологи клялись, что хорошая! — вывел его из задумчивости голос замполита Косидлова.

Глухов молча улыбнулся. Между ним и замполитом давно уже установились добрые отношения, которые затем перешли в ровную, спокойную дружбу и помогали им в трудных боевых делах. Первое время, когда вместо полкового комиссара Моисеева Глухову пришлось работать с Косидловым, смущало то, что Косидлов слишком молод. Он совсем не был похож на старого коммуниста Моисеева, сурового балтийского матроса, бравшего Зимний дворец в 1917 году, к которому Глухов относился с уважением и доверием ученика к учителю. У Моисеева он многому научился. Но они быстро нашли общий язык сКосидловым. Этому способствовал и открытый, общительный характер нового замполита, и то, что, почти всю свою службу пробыв на катерах в морском пограничном отряде, он, как и Глухов, полюбил и эти небольшие корабли, и людей, плавающих на них.

Косидлов сообщил Глухову, что недавно закончилось совещание замполитов десантных отрядов.

— Главное — это обеспечить высадку десанта при любых условиях. — Он сделал ударение на словах «при любых условиях». — На это нацелена вся партийно–политическая работа, Дмитрий Андреевич!

Глухов знал об этом. Он и сам принимал участие в этой работе. Бывалые моряки проводили беседы о десантных операциях, зачитывали письма от тружеников тыла. Старшинами мотоботов подбирали коммунистов, им предстояло решать самостоятельно трудную задачу — высадку первого броска.

Среди моряков отряда Глухова и десантников прошли митинги. Катерники дали Родине клятву: «Идя в бой, мы клянемся, что будем действовать решительно и смело, не щадя жизни своей для достижения полного разгрома и уничтожения врага. Мы будем идти вперед, и только вперед!»

Батальону морской пехоты Ботылева контр–адмирал Холостяков вручил перед строем Военно–морской флаг, чтобы подняли его, как только займут Новороссийск.

За час до посадки десанта на сторожевые катера Глухов приказал сыграть «Большой сбор». Перед Глуховым [117] стояли в строю ветераны многих морских походов и боев, трудных конвоев и дерзких разведок в тылу врага. Нашивки за ранения и боевые награды напоминали о сражениях под Одессой и Евпаторией, об обороне Севастополя, о смелом десанте в Феодосии.

Глухов, обращаясь к ним, сказал коротко: «Высадить десант при любых условиях — наш долг перед Родиной».

В операцию Глухов шел на сторожевом катере 081. Это был боевой корабль, участвовавший в обороне Одессы и Севастополя, в высадке десантов в Евпатории и Южной Озерейке. Глухов знал людей этого катера: и старшину 1‑й статьи Якова Кобца, и парторга катера трудолюбивого боцмана Саковенина, и командира кормовой пушки задиристого адыгейца Гису Панеша, и острого на язык механика катера воентехника 2 ранга А. Н. Софиюлина.

Глухов вместе с командиром 393‑го отдельного батальона морской пехоты капитан–лейтенантом Ботылевым находился на головном катере 081. Его десантный отряд первым должен был прорваться через «ворота смерти», как окрестили вход в Новороссийский порт сами немцы. Узкий восьмидесятиметровый проход между молами простреливался многослойным огнем артиллерийских и минометных батарей.

Перед выходом катеров в море от командира высадки десанта контр–адмирала Холостякова принесли и зачитали перед строем приказ Ставки Верховного Главнокомандования об освобождении Донбасса советскими войсками. Это еще больше воодушевило людей.

Ветер на море почти стих, светила луна, когда катера отряда Глухова в 21 час 15 минут вышли из Геленджикской бухты и взяли на буксир баркасы и мотоботы с десантными войсками.

Цемесская бухта была погружена во мрак, противник не ожидал здесь неприятностей с моря. Он методически, как всегда, обстреливал район Кабардинки и зажигал ракеты на переднем крае у Мысхако. Изредка прожекторы освещали море на подходах у Южной Озерейки. Отсюда, с катера Глухова, огни далеких прожекторов казались полыхающими зарницами, какие бывают в летние предгрозовые ночи где–нибудь в степи у Сиваша.

Море, сколько мог с мостика охватить взглядом Глухов, было заполнено сторожевыми катерами, мотобаркасами [118] и мотоботами. Катера шли в трех кильватерных колоннах, нагруженные до отказа людьми и техникой. У мыса Дооб катера, ориентируясь по специально зажженным створным огням, ложились курсом на Новороссийский порт.

Умело и твердо руководил отрядами командир высадки контр–адмирал Холостяков. Его командный пункт был расположен на Дообском маяке. И он оттуда мог наблюдать, как вдоль берега проходили в кильватерном строю десантные отряды.

В 1 час 30 минут начальник штаба высадки капитан 2 ранга Нестеров доложил Холостякову:

— Все десантные отряды прошли мыс Дооб. Катера идут, четко соблюдая строй!

Глухов, стоя на мостике катера, вполголоса разговаривал с Василием Андреевичем Ботылевым. Как только катера легли на светящийся створ у мыса Дооб, Глухов услышал тревожный вопрос, которого ожидал:

— А не увидят эту иллюминацию немцы?

— Нет, разведчики уже проверяли. Подбирались на резиновых шлюпках к самым воротам порта и оттуда гребли на Дооб. Все сделано как надо, Ботылев!

— Тебе, Дмитрий Андреевич, можно позавидовать: будешь знать, как идет операция. А мы, морская пехота, как выскочили на берег, так скорее бы зацепиться за какой–нибудь дом или стенку. А потом и не видишь уже ничего, что находится дальше автоматной очереди. Дым, грохот, кровь!

Глухов внимательно посмотрел на молодого офицера. Он понимал его состояние. Моряки шли очищать от врагов родную землю. И каждому хотелось поскорей узнать об исходе боя, увидеть освобожденный город. И хоть город лежит еще в развалинах, но люди уже мечтают о том времени, когда задымят трубы заводов, зацветут деревья на берегу, в порт придут теплоходы.

И Глухов подумал: «Не ценили мы многое до войны, а как хорошо, бывало, на зорьке посидеть с удочкой в Лесной пристани».

Ботылев родился под Москвой, в Рублеве, окончил Черноморское военно–морское училище, участвовал в десанте в Феодосию, за что был награжден орденом Красного Знамени, высаживался с Куниковым на Мысхако. Ботылеву недавно исполнилось двадцать два года. Он смущался [119] своей молодости и яркого румянца на щеках, ему очень хотелось походить на старых просоленных моряков, каким был, по его мнению, Глухов.

К мостику в ночной полутьме подошел морской пехотинец в стеганом ватнике.

— Что тебе, Колот? — спросил, сразу же узнав своего бойца, Ботылев.

— Да ребята интересуются пирсами, где высаживаться будем. Не дадите ли нам карту, товарищ капитан–лейтенант? Мы в кубрике ее еще раз посмотрим.

— Хитрый народ матросы! Наверное, что–нибудь новое придумали, — проговорил Ботылев, обращаясь к Глухову. — Пойду потолкую с ними. — И он, ухватившись за поручни, легко спрыгнул на палубу через ступеньки трапа.

— Пошли, Колот. Ты, я вижу, уже скучаешь без меня! — сказал он матросу.

Часть десантников расположилась в кубрике, и слышно было, как они вполголоса пели свою любимую песню:

Со смертью мы поспорим,

Пускай умрут враги.

Идет пехота моря —

Чеканные шаги.

Нам в бой ходить не ново

И бить фашистский сброд.

Мы знаем лишь два слова:

«Победа» и «Вперед»!

Глухов по–прежнему оставался на мостике. Темнело. С моря потянуло свежим ветерком. «Норд–ост к утру, наверное, задует», — подумал Глухов.

Флейшер доложил Глухову, что сейчас должны быть секущие береговые створы — последний ориентир, откуда катера устремятся по прямой в ворота Новороссийского порта.

Перед самым отходом кораблей Глухов распрощался с Косидловым, который должен был идти на катере.

— Ни пуха тебе, ни пера! — сказал на прощание Косидлов, обняв Глухова. — Встретимся на причалах Новороссийска!

Волны тихо плескались у форштевней кораблей, однотонно гудели моторы. Глухов прислушался к этому тревожному спокойствию, вгляделся в темноту ночи и [120] подумал: «Сейчас начнется. Наверное, немцы уже слышат шум наших моторов…»

За Новороссийском, у селения Кирилловка, где находился штаб крупного фашистского соединения, вспыхнули отсветы пожара. Глухов знал, что это сбросили бомбы наши «илы», отвлекая внимание- противника от Цемесской бухты.

Как только погасли постепенно тускневшие створные огни, обгоняя десантные корабли, со скоростью штормового ветра стремительно промчались торпедные катера. Это был отряд обеспечения высадки десанта. И, словно обвал в горах, загромыхали залпы один за другим. Эхо многократно повторило грохот, потрясший застоявшуюся тишину. Более восьмисот орудий и минометов начали артиллерийскую подготовку высадки десанта. Это артиллерия 18‑й армии с приданными частями и батареи береговой обороны ЧФ — Матушенко, Солуянова, Зубкова и Давиденко — открыли огонь. Высоко над кораблями свистели снаряды, уходя к тому берегу, где сидели в дзотах и укрытиях фашисты.

С первым же залпом наших орудий Глухов взглянул на светящийся циферблат часов, а помощник командира записал в журнал боевых действий:

«В 2 часа 44 минуты 10 сентября 1943 года наша береговая артиллерия открыла огонь. Начался штурм Новороссийска».

Глухов почти одновременно увидел оранжевые вспышки и трассы светящихся пуль, прорезавшие темноту впереди по курсу катеров. Наверное, с молов у входа в порт ударили доты немцев. И сразу же огненные столбы взрывов поднялись с моря в темное небо. Это с ходу выстрелили торпедные катера. Торпеды, ударившись в бетонные молы, подняли в воздух вражеские доты.

Наступали решительные минуты. Глухов по УКВ передал на все катера: «Полный ход, иду к месту высадки».

В Новороссийском порту от артиллерийского обстрела возник пожар. Пламя осветило берег и пристани, и на фоне бушующего огня по носу кораблей встали облитые багряным светом защитные молы Новороссийской гавани.

Когда катер 081 приближался к воротам порта, самому опасному месту, где немцами был пристрелян каждый квадратный метр, мимо него, с гулом рассекая воду, снова промчались торпедные катера. Они атаковали торпедами [121] береговые доты и дзоты между мысом Любви и западным молом. Белые гребни промелькнули и где–то впереди. Это торпедные катера под командованием капитан–лейтенанта Африканова стремительно ворвались в гавань, снова раздались взрывы, и зарево поднялось в темное небо. Это взорвались торпеды, разрушая береговые доты и огневые точки в местах предстоящей высадки десанта.

Еще недавно черная и безмолвная, бухта озарилась теперь резкими сполохами света, наполнилась шумом, ревом и грохотом. Тысячи огненных трасс, прожекторных лучей и разноцветных ракет заполнили небо. Противник открыл ураганный огонь из пушек, пулеметов и минометов.

Глухов на мгновение отчетливо увидел и гребешки блестевших в неверном свете волн, и длинные черные молы с развороченными проломами взорванных торпедами дотов.

Вокруг мчавшихся к берегу десантных катеров поднимались всплески. Немецкие батареи с берега и окрестных гор били по заранее пристрелянным водным рубежам. На бухту налетали свирепые порывы ветра, и клубы черного дыма от пожаров ползли по воде. Это затрудняло движение катеров, но и укрывало их от прицельной стрельбы противника.

Кто–то из участников десанта позже говорил, что Новороссийская бухта в эту ночь была похожа на клокочущий кратер вулкана.

Рядом с катером 081 разрывались снаряды, осколки визжали над мостиком, ударяли по мачте. Десантники лежали на палубе.

Глухов с удовлетворением отметил, что на ходовом мостике катеров установили броневые листы. Они хоть в какой–то мере защищали от пуль и осколков.

Внешне он казался спокойным, только крепко сжатые губы и резкие морщины лица выдавали его напряжение.

Ботылев поднялся на мостик и стал рядом с Глуховым. В свете вспыхивающих и гаснущих прожекторов Глухов внимательно посмотрел на Ботылева. Ему все больше нравился этот молодой офицер с волевым открытым лицом. Глухов не раз уже замечал, что люди, смело и отважно идущие в бой, всегда заражают и других своей уверенностью в победе. [122]

И снова грохот взрывов и залпов орудий сотрясал воздух. Слепили вспышки огня. Клокотала в бухте вода. Дым пожаров, стелющийся по воде, прикрывал катера.

Катер 081 шел полным ходом, и, по расчетам командира, скоро должны были показаться входные ворота.

Командир катера Флейшер забеспокоился. Он шел головным, за ним следовал весь отряд. Флейшер знал, что входные ворота в порт закрыты боновыми заграждениями и, кроме того, между молами притоплен в воде стальной трос. Несколько дней назад на форштевне катера Флейшера установили было огромные ножницы, чтобы перерезать трос, но потом задача уничтожения боновых заграждений была возложена на специально выделенные для этого катера. Ну а что, если боны не разорваны полностью и трос остался в воде? Ведь у сторожевых катеров осадка гораздо больше, чем у торпедных. Флейшер высказал свои опасения Глухову.

Глухов, как всегда, внимательно выслушал его. Ведь если нельзя форсировать боны, то вся операция ставится под угрозу срыва.

— Вот что, Флейшер, если боны полностью не уничтожены, сбросим глубинные бомбы!

В этом был риск: бомбы придется сбрасывать на малом ходу или даже застопорив ход. Тогда от взрыва глубинной бомбы может погибнуть и катер. Но это был все–таки выход. И Флейшер выполнил бы это не колеблясь. Иначе как же проникнуть в порт?

Флейшер приказал помощнику приготовить глубинную бомбу, а сам напряженно вглядывался, отыскивая вход. Оставалось уже около двухсот метров до молов. Это были самые напряженные минуты для всего экипажа катера.

— Вот так и подберемся к входным воротам! — громко сказал Глухов командиру катера Флейшеру, стоявшему у машинного телеграфа. Тот не ответил, а только утвердительно кивнул. Катер на полном ходу приближался к высоким молам. Наконец Флейшер разглядел входные ворота и боны, разорванные как раз посередине. И в тот момент, когда Флейшер показал на вход рулевому, катер получил сильный удар в правый борт, вздрогнул и замедлил ход. На мостике всех повалило друг на друга.

В отблеске пожара Флейшер увидел, как торпеда скользящим ударом проломила борт, чуть помедлив, измерила курс и со скоростью снаряда устремилась к молу. [123]

Удар — торпеда взорвалась. Это был редкий случай: видимо, вертушка в голове торпеды не раскрутилась и взрыватель торпеды в тот момент еще не пришел в опасное состояние. Иначе бы катер взлетел на воздух. Все это произошло в считанные секунды.

— Аварийная тревога! — скомандовал Флейшер.

Через широкую пробоину в борту в кормовой машинный отсек хлынула холодная вода. В отсеке стало темно, погас электрический свет, а вода все прибывала. Находившийся здесь в момент удара моторист без сознания лежал на паёлах у трапа. Холодная вода привела его в чувство, и он поднялся, а старшина 2‑й статьи Козлов бросился искать переносный фонарь, обжигая руки о горячие еще трубы мотора. Наконец ему удалось зажечь фонарь. Он попытался запустить водоотливную помпу, но помпа не работала. Кроме того, пробоина находилась ниже ватерлинии, и количество воды не уменьшалось, сколько ее ни откачивали. Очнувшийся моторист бросился затыкать дыру брезентовым чехлом с мотора, но море мгновенно поглотило чехол. Попытались заткнуть дыру своими шинелями, однако пробоина была слишком велика.

— Матрацы и одеяла быстрее!

Двумя пробковыми матрацами удалось наконец закрыть пробоину. Но катер шел полным ходом, и матрацы снова выбросило. Ботылев забеспокоился, дойдет ли катер до пирса, но Глухов ему ответил:

— Минуточку подожди. Сейчас все проверим, и механик доложит, в каком состоянии катер.

Механик катера, весь мокрый, вытирая по привычке руки о ветошь, подошел к мостику.

— Пробоина большая, восемьдесят на сто сантиметров. Кормовое машинное отделение затоплено. Вода поступает в коридор и кают–компанию. Вышел из строя мотор, вспомогательные механизмы не работают. Воду откачиваем ручной помпой и ведрами. Дело в том, что на ходу все наши крепления не держат, забортная вода продолжает поступать в отсек.

— Ничего, механик, уменьшать ход не будем! — ответил Глухов.

Сторожевой катер 081 с полузатопленными отсеками первым ворвался под огнем противника в Новороссийский порт. [124] Северный ветер еще яростней раздувал сейчас пожар и нес навстречу черный смрадный дым, пыль и цементную крошку, так что порою не видно было ни берега, ни пристаней. Временами Флейшеру казалось, что в порту все расплавилось и огненной массой течет по берегу в бухту.

— Ну, счастье наше, Ботылев, что торпеда не взорвалась! — сказал Глухов, обращаясь к капитан–лейтенанту. — А то пришлось бы крабов кормить!

— Да, кто–то из нас в тельняшке родился! — весело ответил ему Ботылев и, заметив морского пехотинца, перебегавшего с борта на борт, закричал:

— Что ты мечешься, Николаев! Сейчас высаживаться будем.

Нос катера поравнялся с головой пирса, над мостиком с визгом пронеслась мина, ударила пулеметная очередь.

— Огонь! — скомандовал Флейшер комендорам. Резко ударила носовая пушка. Без остановки стучали крупнокалиберные пулеметы.

Когда приблизились к деревянному пирсу, Флейшер заметил, что середина его разрушена. Высадить десант туда — все равно что на остров. Флейшер отвернул вправо и подвел катер к широкому бетонному пирсу. С катера спрыгнул старшина 1‑й статьи Панеш и закрепил швартовы.

— Деритесь крепко! А мы вам с моря поможем! — прокричал Глухов Ботылеву, прощаясь с ним. — Не забудь у пирсов оставить охрану! — добавил он.

— Ничего, все будет в порядке! — уже не разбирая того, что ему говорит Глухов, ответил Ботылев и, обращаясь к десантникам, громко скомандовал: — Вперед! За мною, орлы! За Родину! — и спрыгнул с палубы катера на пирс.

— Ура! — крикнул молодым и звонким голосом старшина 1‑й статьи Колот, и бойцы, обгоняя Ботылева, хлынули на причал.

Четко и быстро работал экипаж катера под огнем противника. Нельзя было терять ни одной секунды. Матросы понимали все с полуслова и мгновенно выполняли команды.

Место высадки оказалось удачным. Десант дерзко прорвался в город, и первая группа во главе с Ботылевым с ходу заняла клуб. [125]

Вторая группа десантников — рота автоматчиков капитан–лейтенанта Райкунова — завязала бой за вокзал и товарную станцию, и в 6 часов 45 минут старшина 2‑й статьи Сморжевский водрузил над вокзалом Военно–морской флаг. Шесть дней дрались с фашистами десантники, и все шесть дней над Новороссийском развевался советский флаг.

На малом ходу катер Флейшера отошел от пирса, продолжая стрелять из пушек по огневым точкам противника.

Вслед за Флейшером в Новороссийский порт на полном ходу врывались другие катера отряда Глухова. Пройдя ворота, на катерах рубили буксиры, и мотоботы шли своим ходом. В бухте они рассыпались, стремительно продвигаясь к пристаням. Сторожевой катер, на котором находился Косидлов, удачно, без потерь, подошел к воротам порта. Справа и слева от него шли корабли с десантом. В это время осколками разорвавшегося снаряда были убиты командир рядом идущего катера лейтенант Кошелев и тяжело ранен рулевой Смирнов. Падая, Смирнов своим телом положил руль вправо, и сторожевик на полном ходу устремился на катер. Его командир старший лейтенант Баженов, увидев это, скомандовал рулевому: «Право на борт!», но справа на большой скорости мчался контркурсом на выход из бухты торпедный катер. Избежать столкновения не удалось.

— Прочь от борта! — еще успел крикнуть Баженов с мостика, когда раздался хруст раздираемой обшивки. Вся носовая часть от форпика до восьмиместного жилого кубрика мгновенно заполнилась водой. Через несколько минут вода появилась и в кормовом коридоре. Баженов, выслушав доклад механика, решил, что откачивать воду, когда разворочен весь борт, — безнадежное дело. Катер медленно оседал, а на палубе семьдесят человек морских пехотинцев. И Баженов подал команду:

— Всем перейти на корму!

Встревоженные десантники, захватив с собой противотанковые ружья и боезапас, с опаской переходили на корму катера. Комендоры у носовой пушки — Солоненко, Немирич и Санько — продолжали стоять в ожидании приказания открыть огонь, ноги их уже заливала вода, перекатываясь через палубу с борта на борт.

С берега над катером пропели пулеметные очереди. [120]

— Огонь! — скомандовал Баженов.

«Хорошо, хоть волнения в бухте нет, а то бы нам оверкиль уже был!» — подумал Баженов.

Из отсека вылез мокрый, вымазанный Косидлов. Он сообщил, что, хотя вода просачивается в машинное отделение, моторы исправны.

— Будем двигаться, Сергей! — сказал Косидлов командиру катера Баженову. — А если переборки продавит водой — тогда вплавь пойдем!

— Хорошо, — ответил Баженов, — я даю ход!

Но, как только дали ход, носовая часть катера еще больше зарылась в воду. Волна побежала по палубе, ударилась о высокую рубку и растеклась по корме.

— Держись, пехота, сейчас ножки замочишь! — нашелся и здесь шутник; он забрался повыше, на пустые бомбовые стеллажи.

От движения вода с палубы схлынула, и катер очень медленно пошел вперед. Переборки держали, моторы работали, и от сердца у Баженова отлегло, хотя корабль сейчас был похож скорее на подводную лодку, чем на лихой быстроходный сторожевик. Катер, войдя в дымовую завесу пожаров, под грохот разрывов медленно подходил к старой пристани. Еще немного — и нос его ткнулся в причал, и тотчас же десантники, подхватив оружие, спрыгнули с палубы и устремились к берегу.

— Ну вот видишь, Серега, — весело говорил Косидлов, обращаясь к Баженову, — все обошлось. Надо всегда действовать решительно.

Катер уже отошел на десяток метров от пристани, когда парторг катера рулевой Павел Астахов доложил Баженову:

— С пристани семафорят. Просят снова подойти! Косидлов, увидев беспорядочно бегущих по пристани десантников, резко сказал Баженову:

— Не подходить! Пусть идут вперед. Поддержи их, если им туго, артиллерийским огнем!

Но Баженов уже понял, в чем дело.

— Им наступать некуда, товарищ замполит, они на берег не попадут.

Теперь и Косидлов увидел то, чего в горячке высадки и дыму пожара никто не заметил: почти вся пристань была разрушена, и к берегу можно было добраться только вплавь. [127]

— Беда! — смущенно сказал он. — Придется нам опять подползать.

Полузатопленный катер снова медленно подошел к злополучной пристани.

— Быстрей, быстрей, хлопцы! — кричал Косидлов десантникам. Сторожевой катер, приняв бойцов, отошел от разбитой пристани и направился к длинному железобетонному пирсу.

Немцы уже приметили катер Баженова и открыли артиллерийский и минометный огонь. Можно было бы проскочить завесу огня на полном ходу, но катер еле полз. И все же к берегу он подошел. Боцман Михаил Яковлев первым под огнем противника выскочил на пирс и принял концы.

— Вперед, матросы, за наш родной Новороссийск! За нашу Родину! — обращаясь к десантникам, крикнул Косидлов, и морские пехотинцы бегом устремились на берег. Косидлов и сам бы пошел с ними в атаку, но нельзя было оставить катер.

Снаряды рвались уже рядом с катером. Обливаясь кровью, упал на палубу помощник командира катера лейтенант Барыбин. Осколком снаряда ему оторвало левую руку по локоть. Боцман Яковлев подбежал к лейтенанту, ремнем перетянул ему руку у плеча. Барыбин побелел, но держался на ногах. Косидлов обнял его:

— Иди в кают–компанию, приляг там, а мы тут без тебя справимся.

Барыбин сел на ступеньки у ходового мостика.

— Вы обо мне не беспокойтесь, — ответил он. — Я отсюда никуда не пойду. Мое место на верхней палубе! — И продолжал подавать команды артиллеристам. Орудийный расчет старшины 1‑й статьи Немирича с комендорами Солоненко и Санько, стоя по колено в воде, продолжал вести огонь по фашистам.

Кок катера, Черкашенко Виктор, с разрешения командира взобрался на штурманскую рубку и оттуда вел огонь из пулемета Дегтярева. Рядом из крупнокалиберного пулемета ДШК стрелял комсорг катера командир отделения минеров Туманов.

Среди разрывов снарядов и мин катер стал медленно отходить от пристани. Как только Баженов дал ход вперед, на катере все затряслось, он снова зарылся по самую [128] рубку в воду, Казалось, еще немножко — и катер затонет.

«Дойдем ли? — подумал Баженов. — Но и стоять под огнем нельзя — утопят». На ходу нос катера зарывался все глубже, корма поднималась кверху. Вот–вот винты будут в воздухе болтаться. Из машинного отсека показался механик.

— Переборки не выдержат, товарищ командир! — доложил он Баженову. — Сопротивление воды очень сильное.

— Так что же ты предлагаешь? — спросил Баженов. — Буксир нам пришлют, что ли?

— Задним ходом надо идти, товарищ командир! Все легче будет.

Развернув катер, дали задний ход. Баженов знал, что долго так идти нельзя — перегреются моторы, поэтому включал их по очереди.

С каждой пройденной милей скорость катера становилась все меньше, а осадка все больше. Но он уже вышел в море.

Большое искусство и выдержку проявил рулевой — старшина 1‑й статьи Астахов Павел. Э. тот мужественный моряк — участник обороны Одессы и Севастополя, награжденный орденом Красной Звезды, — простоял на вахте двенадцать часов, управляя катером в необычном положении, когда тот шел кормою вперед.

В полдень, когда показалась Кабардинка, к ним подошел катер под командованием Еремина, взял их на буксир и привел в Геленджик.

На берегу катера встречали командующий флотом вице–адмирал Владимирский и член Военного совета Кулаков.

Вслед за отрядом Глухова в бухту ворвались катера капитана 3 ранга Масалкина. Они быстро приближались к Импортной и Цементной пристаням. Оттуда по катерам открыли сильный пулеметный и минометный огонь. Взлетели осветительные ракеты.

Первым к Импортной пристани приблизился головной катер 032, на котором находились командир дивизиона Масалкин и командир 1339‑го полка подполковник С. Н. Каданчик со штабом. Командир катера старший лейтенант Горяшко, умело маневрируя и ведя огонь из пушек, подвел сторожевик к пристани. Но в момент подхода немцы из замаскированного у пристани дота обстреляли катер из пулемета, на палубу полетели ручные гранаты. Одна упала на мостик к ногам Масалкина. Он мгновенно схватил ее за длинную ручку и швырнул обратно на пирс. Под жестоким огнем противника катер вынужден был отойти. К тому же нельзя было высаживать командира полка и его штаб, когда на берегу еще не было ни одного солдата.

Масалкин решил маневрировать, обстреливая огневые точки противника, а мотоботы под прикрытием высоких пристаней и мола уткнулись в берег. Десантники, используя насыпь железнодорожных путей и стоящие у Импортной пристани вагоны, продвигались в глубь береговой полосы к электростанции.

Теперь катер Масалкина, прикрывая своим огнем продвижение пехоты на берегу, направился к Цементной пристани. Но и противник, не переставая, вел огонь по катеру. На подходе к пристани крупная мина пробила деревянную палубу и разорвалась в отсеке средней машины. Из разбитой магистрали хлынул бензин, вспыхнул пожар. Ящики с боезапасом, приготовленные к выгрузке на пирс, могли взорваться каждую минуту. Комендор Черноуцкий заметил это и, не ожидая распоряжений командира, подбежал к месту пожара, схватил, обжигая руки, горящий ящик и выбросил его за борт. Мотористы и вся верхняя команда тушили огонь, но бензин разлился по отсеку, и деревянный набор катера горел. Разрядили все огнетушители, заливали огонь водой, но бензин воды не боялся. Противник, увидев пылающий неподвижный катер, стал расстреливать его в упор. Многие из десантников и команды были ранены.

Замполит дивизиона капитан–лейтенант Васильченко подошел к Масалкину:

— Николай Федорович, давай–ка организуем высадку, а то перебьют всех десантников у нас на палубе!

Надо было пересадить бойцов на другой катер, но катера высаживали десант, и только недалеко от Цементной пристани, прямо у берега, стоял мотобот. Масалкин приказал сигнальщику подозвать мотобот к борту, но тот не видел сигнала и семафор не принимал.

— Сейчас уйдет! Надо перехватить его. Давай вплавь кого–нибудь пошлем! — снова заговорил Васильченко. [130]

— В пору хоть самому прыгать за борт! — ответил Масалкин. В это время Васильченко подозвал бежавшего по палубе главного старшину Голофеева, парторга катера.

— Голофеев, видишь мотобот у берега? Надо его перехватить и сказать, чтобы подошел к нашему борту. Доплывешь?

— Доплыву! — ответил Голофеев и, разбежавшись, бросился с катера в холодную воду.

Подплывая к берегу, Голофеев увидел, как мотобот задним ходом пятится в море. Старшина принялся кричать, но что можно услышать среди грохота боя!

Однако на мотоботе заметили горящий катер Масалкина и пошли ему на помощь. По дороге вытащили из воды Голофеева.

Глухов, уже выходя из бухты, тоже увидел охваченный огнем катер Масалкина и приказал Флейшеру немедленно повернуть к нему на выручку. Полузатопленный катер двигался очень медленно.

Когда мотобот уже подходил к горящему катеру, случилось несчастье. В машинном отсеке катера под настил натекли лужи бензина. Пары его скопились в отсеке, и, как только огонь пробрался туда, произошел взрыв.

Снесло палубу, загорелась деревянная обшивка бортов, бензин, разливаясь по воде, пылал вокруг катера. Пройти с носа на корму было невозможно. В носовой части катера остались Масалкин, командир катера Горяшко и часть матросов.

Контуженный взрывом Масалкин сидел на ступеньках мостика, раскачиваясь из стороны в сторону. Командир катера Горяшко с помощником выбирали из железного ящика секретные и судовые документы, боцман снимал пулемет. Мотобот с ходу ошвартовался у горящего катера. Матросы помогли Масалкину сойти с палубы, все быстро погрузились, и мотобот, отойдя от борта, направился к корме, где оставались Васильченко, командир полка подполковник Каданчик и офицеры его штаба.

— Давай, давай быстрее садись! — командовал Васильченко, переправляя матросов с горящей палубы. Когда последний матрос, слегка замешкавшись, прыгнул вниз, струя горящего бензина из лопнувшего бензобака брызнула на Васильченко. Китель и фуражка на нем моментально вспыхнули.

— Прыгай в воду! — закричали ему с мотобота. [131]

Васильченко бросился вниз и скрылся под водой. Вскоре всплыла дымящаяся фуражка, Васильченко же на поверхности воды так и не появился. Мотобот обошел вокруг катера; в это время снова раздался взрыв, и катер затонул.

Но десантники, высаженные отрядом Масалкина, уже действовали на берегу. Они выбили противника из здания электростанции, отчаянно дрались в, районе цементных заводов, чтобы соединиться с восточной группой войск.

Иначе сложилась обстановка на сторожевом катере 022, который также входил в отряд Масалкина. Катер должен был подойти к корню восточного мола и высадить там десант. Скрытно подойти к молу не удалось. Прожекторы немцев шарили по водной поверхности бухты, и один из них осветил катер.

— Огонь по прожектору! — скомандовал командир катера лейтенант Норинский, и комендоры точной наводкой ударили по нему. Прожектор погас. Тогда Норинский, пользуясь темнотой, вплотную сумел подойти к высокому молу,

Командир катера Норинский стоял на мостике. Свистели пули, шипели осколки.

Десантники с нетерпением ждали момента, чтобы выскочить на мол и ринуться в атаку. Но каменный мол для катера был слишком высок. Тогда Н. Монаков, курсант, плававший на катере, сумел взобраться на мол, принял и закрепил швартовы.

— Одна особенность боя вот уже много лет остается для меня загадкой, — вспоминал впоследствии Норинский. — Казалось бы, я не отнимал рук от рукояток машинного телеграфа, но, придя в Геленджик после высадки десанта, обнаружил, что из трех рукояток телеграфа две пробиты пулями, а у меня нет даже царапины…

Жестокий бой шел и на левом фланге высадки десанта, на побережье, от мыса Любви до корня западного мола, и у пристани Каботажная, где катера капитанов 3 ранга Державина и Сипягина высаживали 255‑ю бригаду морской пехоты,

У западного мола к берегу устремился катер 0102 старшего лейтенанта Семена Яковлевича Верещака. Он только проскочил ворота порта, когда в кормовую часть попала мина. Осколком в грудь был тяжело ранен боцман старшина 1‑й статьи Тарасов. Загорелась палуба. Пламя [132] охватило всю корму, угрожая боезапасу десантников. Старшина Обручников, мотористы Мишин и Колесников потушили пожар.

В 3 часа 17 минут командир приказал обрубить буксиры мотоботов, а сам продолжал движение.

Подойдя к Каботажной пристани, Верещак увидел, что она совершенно разбита. В воде плавали бревна и доски, ошвартоваться было негде. Жестокий огонь по урезу воды, где был пристрелян каждый метр, не давал возможности подойти прямо к берегу.

Три раза катер Верещака шел на стену огня и три раза отходил.

— Десант все равно высадим! — сказал Верещак своему помощнику лейтенанту Обухову. — Помни приказ: «Десант высадить при любых условиях!» Пойдем к берегу в четвертый раз! Только вперед!

Под шквальным огнем артиллерии и минометов Верещак повел катер к берегу в четвертый раз.

Берег был уже близко, когда с треском и звоном катер осыпали автоматные очереди. Верещак как подкошенный упал возле машинного телеграфа. Пуля пробила орден Красного Знамени и партийный билет.

Обухов занял место командира. «Только вперед!» — вспомнил он слова Верещака. И катер сквозь завесу огня снова направился к берегу. Дважды еще возникал пожар от осколков мин и снарядов, падали раненые и убитые.

Когда катер, высадив десантников, отходил от берега, залпы немецких минометов и пушек снова накрыли его. Мина ударила в рубку, начался пожар. Осколки снаряда попали в бензоотсек, пробили цистерну, произошел взрыв. Из разбитой цистерны на деревянную палубу катера хлестал горящий бензин.

Моряки победили огонь. Катер своим ходом, но с приспущенным флагом вернулся в Кабардинку.

В этом же районе высаживал десант и катер 082 под командованием старшего лейтенанта Николая Осеева.

При подходе к берегу катер подвергся плотному артиллерийскому и минометному обстрелу. Один из тяжелых снарядов упал возле борта, по, к счастью, не разорвался. Воздушной волной был сбит с ног и контужен командир катера Осеев, а сам катер накренился.

На мостик поднялся помощник командира лейтенант Морозов, но Осеев, едва придя в себя, снова занял свое [133] место. Из–за малых глубин катер не смог вплотную подойти к берегу, и тогда, чтобы помочь десантникам, с носа катера спрыгнул в воду старшина 2‑й статьи Красиков. Рослый и сильный сибиряк, он уперся ногами в твердую землю и, намотав на руку швартовый конец, удерживал катер носом к берегу. Матросы сбросили с катера сходню, но она еле доставала до суши и своим концом уходила в воду. Там было уже мелко, но старшина 2‑й статьи Румянцев стоял в воде и удерживал сходню, пока десантники сходили на берег.

Катер 082 благополучно высадил десант и отошел от берега. Осеев доложил по УКВ командиру отряда: «Задание выполнил. Десант на берегу».

Противник упорно дрался на берегу, удерживая под непрерывным огнем места высадки десанта. Но сторожевые катера каждую ночь прорывались в порт, перевозили пополнение и доставляли питание десанту.

Глухов почернел от усталости. Беспрерывные походы катеров под огнем противника изматывали матросов. И когда казалось, что люди уже втянулись в тяжелые бои, наступила развязка.

16 сентября на рассвете катера Глухова возвратились в Геленджик. На море, как всегда осенью, шла мелкая бесконечная зыбь. Появившееся над горами солнце оживило море.

Волны раскачивали стоящие у пристани катера; на них, кроме вахтенных матросов, никого не было видно. Моряки отдыхали после тяжелого похода. В это время дежурный по катерам увидел быстро идущего из штаба базы замполита Косидлова.

— Где Глухов? — не выслушав рапорт дежурного, торопливо спросил Косидлов. И вдруг, улыбнувшись, неожиданно обнял дежурного: — Победа! Новороссийск наш!

Вечером на всех кораблях слушали сообщение Совинформбюро. И каким родным и близким казался матросам торжественный голос Левитана! Вместе с сообщением о победе войск Северо — Кавказского фронта во взаимодействии с кораблями и частями Черноморского флота говорилось и о людях сторожевых катеров.

«В боях за Новороссийск отличились войска генерал–лейтенанта Леселидзе, моряки контр–адмирала Холостякова. [134]

Особенно отличились 318‑я стрелковая… 393‑й отдельный батальон морской пехоты капитан–лейтенанта Ботылева… 1‑й Краснознаменный дивизион сторожевых катеров капитан–лейтенанта Глухова.

В ознаменование одержанной победы отличившимся в боях за освобождение города Новороссийска… 1‑му Краснознаменному дивизиону сторожевых катеров… присвоить наименование Новороссийского и впредь именовать… 1‑м Краснознаменным Новороссийским дивизионом сторожевых катеров.

Сегодня, 16 сентября, в 20 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим город Новороссийск, двадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий».

Последние бои на Таманском полуострове

Новороссийск освобожден. Голубая линия, считавшаяся немцами неприступной, прорвана на всю глубину.

Советские войска продолжали преследовать противника. Фашисты упорно сопротивлялись, прикрываясь холмами, древними курганами.

21 сентября была освобождена Анапа — основная морская база, связывающая немцев с Крымом.

Чтобы помешать эвакуации вражеских войск через пролив, были привлечены корабли Черноморского флота и Азовской флотилии. Моряки действовали не только на море, но и помогали сухопутным войскам в разгроме Таманской группировки.

Для этого 23 сентября был создан десантный отряд во главе со сторожевым кораблем «Шторм». В него вошли базовые тральщики «Трал», «Гарпун» и «Арсений Расскин».

На флагманском корабле «Шторм», который следовал мористее БТЩ, находился командир высадки контр–адмирал Г. Н. Холостяков и штаб высадки с начальником штаба капитаном 2 ранга И. М. Нестеровым.

При выходе из Геленджика корабли встретил холодный ветер. Он все усиливался, на море появились сначала белые барашки, а потом вздыбилась волна силой более трех баллов.

Три торпедных катера фашистов атаковали сторожевой корабль «Шторм». Командир корабля В. Г. Бакарджиев [135] своевременно обнаружил торпеды и уклонился от них. Шесть торпед прошло рядом с кораблем и взорвалось у прибрежных скал в районе реки Суко. Одновременно флагманский корабль передал на все корабли по радио сигнал «Торпеда», что по таблице условных сигналов означало: «Атака торпедных катеров».

Корабли охранения открыли артиллерийский огонь, отражая атаку, не давая возможности вражеским камерам прорваться и к отряду с десантом.

А шторм на море все усиливался: баркасы, катера и боты заливало свежей осенней волной. Они захлебывались. Поэтому со сторожевого корабля «Шторм» поступил сигнал: «БТЩ с мотоботами следовать в Анапу».

А сторожевые катера под командованием капитана 3 ранга Павла Ивановича Державина продолжали движение и 25 сентября, подойдя незамеченными к берегу, начали высадку морского десанта западнее станицы Благовещенская.

Поздно обнаружив сторожевые катера, противник открыл сильный огонь. Однако морская пехота уже удачно зацепилась за Бугазскую косу и сломила сопротивление фашистов. А сторожевые катера огнем своих пушек поддерживали десантников; мористее высадку прикрывали торпедные катера. Десант был высажен почти без потерь.

Отбросив противника и отрезав ему пути к озеру Соленое, наши части перешли к обороне, ожидая высадки основных сил десанта, которые находились в Анапе.

В ночь на 29 сентября море успокоилось, и основной десант в составе трех отрядов катеров, которыми командовали Глухов, Сипягин и Гпатенко, вышел из Анапы в море. В отрядах было много малых катеров и даже баркасов, взятых с крейсеров. Все это ставило высадку в зависимость от погоды и состояния моря. Руководил этой операцией начальник штаба высадки капитан 2 ранга И. М. Нестеров. Управлял он во время движения с малого сторожевого катера типа «полтинник» — так прозвали их на флоте за бортовые номера, начинающиеся с пятерки.

Выйдя ночью, сторожевые катера и мотоботы следовали вдоль берега, занятого противником, придерживаясь трехметровых глубин. Положение создалось трудное. Слева тянулись наши и немецкие минные поля, справа берег, [136] где сидят фашисты. Если пойдешь мористее, напорешься на мину, а прижмешься к берегу — сядешь на мель или, того хуже, — будешь обнаружен противником, и может сорваться вся операция. Для того чтобы этого не случилось, были выделены в каждом отряде катера — «уравнители», которые следили за движением колонны, оказывали помощь отстающим или тем, кто ухитрился сесть на мель.

На море был штиль, светила луна, и с катеров наблюдали какое–то движение на берегу у фашистов. Некоторые уверяли даже, что видели на песчаных буграх фигуры часовых. К счастью, береговое охранение катера не обнаружило.

Высадив десант — 83‑ю морскую стрелковую бригаду, — капитан 2 ранга Нестеров донес на командный пункт в Анапу по таблице условных сигналов слово «руль», что означало: «Успех высадки, действую по плану».

Активно действовали в это время корабли Азовской военной флотилии под командованием контр–адмирала С. Г. Горшкова. Мощные удары по врагу были нанесены с суши, моря и воздуха.

Утром 9 октября войска 56‑й армии под командованием генерал–лейтенанта А. А. Гречко вышли к берегам Керченского пролива. Кавказ и Тамань были очищены от противника.

В приказе Верховного Главнокомандующего по случаю освобождения Таманского полуострова были отмечены моряки вице–адмирала Владимирского и контр–адмирала Горшкова. Москва салютовала им от имени Родины.

Битва за Кавказ была окончена. Впереди, за Керченским проливом, лежал Крым,

Глава десятая На минном поле

Осень в этом году была теплая. Дожди перепадали редко, и деревья медленно теряли свое зеленое убранство. На кораблях нашей бригады шла напряженная работа: готовились к тралению освобожденной Новороссийской гавани и подходных фарватеров к ней. К этому времени к нам прибыл вместо контр–адмирала Фадеева новый командир соединения контр–адмирал Новиков.

Принимая дела, Тихон, Андреевич Новиков приказал доложить ему оперативную обстановку на море. Войдя в каюту контр–адмирала, я увидел за письменным столом плотного, средних лет человека. Обращали на себя внимание несколько ироническое выражение внимательных глаз и большой выпуклый лоб. Спокойное русское лицо, обстоятельная, неторопливая речь и уверенные манеры показались мне знакомыми. Несомненно, Новиков кого–то напоминал. Но кого? Я всматривался в его лицо, вслушивался, и вдруг всплыл в памяти Ленинград конца двадцатых годов, малый зал военно–морского училища и Алексей Николаевич Толстой, читающий нам главы из «Петра I»…

В каюте командира уже находился начальник штаба Студеничников, Который докладывал Новикову о делах соединения.

Контр–адмирал слушал его внимательно, только иногда, откинувшись в кресле и чуть улыбнувшись, останавливал:

— Это я знаю. [138]

Выслушав начальника штаба, Новиков спокойно сказал:

— Мне кажется, нам надо больше доверять людям, и они прекрасно будут справляться со своими обязанностями.

С первых же дней мы заметили, что контр–адмирал Новиков очень внимателен к людям. Казалось, он пристально изучает подчиненных, пытаясь узнать их сильные и слабые стороны.

Разговаривая как–то с заместителем по политической части, Новиков сказал о флагманском штурмане Чугуенко:

— Энергичный и твердый характер. И ум изворотливый имеет, во всех хитросплетениях обстановки разбирается быстро. Однако честолюбив!

Капитан 1 ранга Кадушкин улыбнулся:

— Ну, это не беда. Пушкин называл честолюбие благородным чувством. Надо только, чтобы шло оно на пользу делу.

— Да, это не беда, — продолжал контр–адмирал. — А вот совсем иной характер — Щепаченко. Прекрасный знаток минного дела, бесстрашный офицер, сколько он уже мин разоружил! За его заслуги в минном деле перед ним можно шапку снять! Трудолюбивый и очень скромный человек.

— Да, пожалуй, это так, — согласился Кадушкин. — И мне кажется, на предстоящем тралении в Новороссийске штурман и минер будут удачно дополнять друг друга и прекрасно сработаются.

Этот разговор предрешил ход дальнейших событий. На траление Новороссийской гавани отправлялся отряд тральщиков во главе с контр–адмиралом Новиковым. Начальником походного штаба был назначен штурман Чугуенко. В штаб входили два штурмана, гидрографы и врач.

В состав походного штаба входил и флагмин бригады Щепаченко. Капитан–лейтенант Щепаченко был прирожденным минером. Спокойный, твердый и мужественный человек, он умел руководить людьми. Службу на флоте он начал рядовым корабельным минером и прошел все ее ступеньки, вплоть до должности флагманского минера соединения. Еще до войны Щепаченко прославился тем, что вместе с минером Андреем Сияегубовым разработал новый метод приготовления мин с сокращенными группами [139] запальных команд. В первые дни наступления фашистов на Севастополь Щепаченко пришлось участвовать в разоружении немецкой магнитной мины новой конструкции. Запрятанный в мине заряд–ловушка взорвался. Работавшие вместе с Щепаченко минеры были убиты, а он тяжело ранен. Крепкое здоровье и большая сила воли помогли ему выжить. Лишь синие шрамы на лице и на руках напоминали о роковом взрыве.

Правой рукой Щепаченко был мичман Рябец. Мичман любил свою специальность и во многом напоминал флаг–мина. Вероятно, таким же веселым, неунывающим мастером своего опасного дела был и Щепаченко в молодые годы. Вместе они проводили занятия с минерами на сетевом заградителе, приткнувшемся к берегу, заросшему боярышником и высоким папоротником. Щепаченко помнил основное назначение кораблей бригады — это траление и минные постановки.

Надо сказать, что после оставления Севастополя корабли нашего соединения продолжали заниматься тралением. Подходы к портам и базам у кавказских берегов были почти повсюду заминированы, поэтому систематически проводилось контрольное траление фарватеров и минных полей.

Особенно много поставил противник мин на участке Геленджик — Мысхако. Отряду тральщиков предстояло отправиться в этот густо заминированный район.

В конце сентября мы провожали первый отряд катерных тральщиков. Офицеры и матросы уже знали о том, что эти корабли больше не вернутся в свою базу. Вслед за наступающими войсками Красной Армии тральщики уходили в новые освобождаемые базы. Все ближе и ближе родные берега Крыма…

Тральщики стояли у берегового причала, готовые к выходу в море. Личный состав находился на верхних палубах кораблей в ожидании прихода контр–адмирала.

На барже у сходни собрались офицеры уходивших тральщиков и провожавшие их флагманские специалисты.

Траление всегда считалось в бригаде основным, родным и кровным делом, и большинство офицеров прекрасно знали и любили эту работу.

— До свидания, Владимир Георгиевич! Встретимся в Новороссийске, — стал прощаться со мной Чугуенко, заметив [140] контр–адмирала Новикова, направлявшегося от плавбазы к месту стоянки тральщиков.

— Ни пуха ни пера славным минерам! Желаю удачи! — ответил я.

Контр–адмирал Новиков попрощался с офицерами, остающимися в базе, и, обращаясь к Студеничникову, сказал:

— И штабу бригады здесь нечего сидеть. Надо двигаться ближе к Крыму. Где густо заминировано, там наше место.

Отряд кораблей остановился в Геленджике. Катера–тральщики и трал–баржи ошвартовались у Каменной и Северной пристаней, где совсем недавно стояли сторожевые катера 1‑го Краснознаменного дивизиона. Отсюда они уходили во главе с Глуховым к Таманскому полуострову в район озера Соленого, чтобы окончательно очистить от фашистов Кавказ.

Чугуенко, сойдя с тральщика на берег, с любопытством разглядывал Геленджик.

Он и раньше бывал в этом курортном городке: перед войной отдыхал и тренировался здесь в спортивном лагере. С Геленджиком были связаны воспоминания о голубом море и солнечном пляже, о терпком вине и каленом черноморском загаре. Чугуенко слышал от старожилов, что Геленджик в переводе на русский язык означает Белая невеста. И городок в ту весну действительно утопал в белом цветении деревьев.

А сейчас Геленджик, как и все приморские города, находившиеся вблизи фронта, лежал в развалинах: разбросанные взрывом камни мостовых, разбитые дома, разрушенные заборы и изгороди. У обрыва возле бухты виднелись темные провалы окопов, колючая проволока. Но в порту было оживленно. У низкой широкой пристани разгружалась баржа. Солдаты, сбросив шинели и ватники, выкатывали по крутым сходням бочки с солониной, вытаскивали мешки с мукой. Другие весело, с шумом грузили все это на автомашины, стоящие в очереди у причалов. Груженые автомашины с надрывным гулом уходили по пыльной дороге к Новороссийску.

— Все тылы на Тамань потянулись! Скоро будет бросок на Крым! Видишь, что делается, Иван Васильевич? — проговорил Чугуенко. [141]

— Дело за нами, — ответил флагмин. — Как только протралим фарватер, так и пойдут баржи и пароходы с грузами на Новороссийск и Анапу!

По прибытии в Геленджик контр–адмирал Новиков связался со штабом военно–морской базы. Штаб находился уже в Новороссийске. Надо было договориться о планах и сроках работ и об участии минеров базы в тралении.

Чугуенко провел весь день в хлопотах, размещая людей и расставляя корабли в бухте.

На следующий день рано утром, еще до восхода солнца, Чугуенко и Щепаченко на тральщике вышли из Геленджика к Новороссийску. На море было очень тихо, от остывшей за ночь воды поднимался туман. Солнце, скрытое высокими горами, окружающими Новороссийскую бухту, долго не появлялось. Наконец, поднявшись над вершинами, оно осветило и горы, и берег, и холодное море. На тральщике сразу стало тепло. Матросы расстегнули бушлаты и шинели, обсохла верхняя палуба. Чугуенко в большой бинокль продолжал рассматривать приближающиеся молы Новороссийской гавани.

С берега подул ветерок. Он закурчавил море и стал потихоньку раскачивать тральщик. Издали разрушения в молах, там, где взорваны немецкие доты, были почти не видны, и только когда тральщик приблизился, обнаружились рваные острые углы проломов. На них, набегая, играла мелкая волна.

Когда прошли каменные ворота, всех поразила необычная тишина во внутренней гавани. Не слышно было ни грохота паровых лебедок, ни скрипа железных якорных цепей в клюзах пароходов, ни разноголосого шума, которым был так характерен довоенный Новороссийск, когда в утробы огромных пароходов стекала рекой янтарная пшеница, а над трюмами сухогрузов стояли клубы цементной пыли. Сейчас берега у изуродованных пирсов поросли высокой, необычной здесь зеленой травой, колосьями пшеницы. Но этот совершенно мирный пейзаж был весьма обманчив. Немцы, не имея возможности воспользоваться причалами порта, густо натыкали на берегу мины, фугасы и прочие «сюрпризы».

Мрачно чернели уцелевшие трубы цементных заводов, прямоугольник элеватора, разбитые мачты радиостанции и стены домов на берегу… [142]Командир тральщика поставил ручки машинного телеграфа на «стоп». Моторы заглохли, зажурчала вода у борта.

Все столпились на верхней палубе, разглядывая пустые причалы и пирсы. Касаясь трубою воды, разбитый вражескими бомбами, лежал у причала теплоход «Украина». У западного мола стоял на ровном киле с палубой, покрытой водой, затопленный лидер «Ташкент», прозванный немцами голубой молнией, за которым так охотились вражеские самолеты во время его походов в осажденный Севастополь.

Чугуенко вспомнил, как в день гибели лидера, рано утром, он с небольшой группой офицеров пришел на подводной лодке из оставленного Севастополя в Новороссийск. Подлодка ошвартовалась у длинного пирса, и, когда выходили из душного отсека наверх, стояла такая же тишина, как сейчас. После беспрерывного гула и грохота боев в Севастополе тишина казалась удивительной. На берегу стояли целые дома, по чисто убранной набережной шла женщина, ведя за руку ребенка, в деревянном киоске девушка продавала черешню,

— Как здесь тихо у вас! — сказал тогда Чугуенко встречавшему подлодку офицеру штаба флота.

А в полдень, когда на кораблях был обеденный час, из–за высоких гор, окружавших Новороссийск, внезапно прорвались к городу фашистские самолеты. С пронзительным свистом падали фугасные бомбы…

В легендарный «Ташкент», стоявший у стенки, угодила фашистская бомба. Командир лидера Ерошенко был сброшен с мостика в воду. Горел, растекаясь по бухте, соляр. Огромный корабль тонул, увлекая за собой в водовороте и своего командира. Обожженные матросы плавали в горящем соляре, один из них помог Ерошенко выплыть.

Чугуенко видел, как плакал, стоя на выщербленном каменном пирсе, мужественный командир «Ташкента»…

— Ну, с чего начнем, Иван Васильевич? — спросил Чугуенко, осматривая лежащий перед тральщиком пустынный рейд.

— Я думаю, что якорных мин здесь, в порту, нет, — неторопливо заговорил Щепаченко. — Вспомни высадку [143] десанта на эти пирсы. Ведь ни один сторожевой катер или десантный бот здесь якорных мин не обнаружил.

— Да, но немцы, — перебил его Чугуенко, — Новороссийском как портом не пользовались. А после высадки десанта Куникова на Малую землю они и вовсе забаррикадировались в гавани, так что магнитных мин они, наверное, набросали здесь много. — И он посмотрел за борт, где плескалась синяя вода.

— Да-а, кот в мешке! — усмехнулся Чугуенко.

Оба замолчали и задумались. Что лежит здесь под слоем воды? Наверное, и магнитные и акустические мины. Весь водный район порта можно считать заминированным, и на каждом шагу минеров подстерегают неожиданности.

Хотя и тихо в гавани, но тральщик все время сносит на мелкой зыби. Чайки, распрямив крылья, парят за кормой. За время войны они, наверное, отвыкли от кораблей.

Стоя у фальшборта, Чугуенко всматривался в чистую, прозрачную воду. Вот проплыла медуза, а где–то ниже, может быть под килем тральщика, лежат мины, погрузившись в ил.

— Пошли в базу! — говорит Чугуенко командиру тральщика. — А завтра с утра поставим катерный трал и прямо от ворот порта начнем разведывательное траление. Надо проверить, нет ли здесь и якорных мин.

На следующий день тральщик 545, приняв на борт подрывную команду во главе с мичманом Рябцом, первым вышел с катерным тралом за кормой на внутренний рейд Новороссийской гавани. Но якорных мин, как и предполагал Щепаченко, не обнаружили. А в то время, когда тральщик 545 ходил по рейду с катерным тралом, в Геленджике готовили баржевый электромагнитный трал.

На море было пасмурно и прохладно. Сыпал мелкий дождь, когда тральщик на коротком буксире вывел трал–баржу к входным воротам. Матросы были хмурые, серьезные, они знали, что сейчас начнется самое главное.

Траление неконтактных магнитных и акустических мин — очень сложное и опасное дело. В мины, лежащие на дне, немцы ввели прибор замедленного действия, делающий их опасными от 30 минут до нескольких суток.

Несмотря на непрекращающийся дождь, все находились на верхней палубе. [144]

— Все готово? — спросил Чугуенко, переходя на официальный тон. В; деловых вопросах он был тверд как кремень, и все это знали.

— Все готово, можно начинать! — доложил командир катера, вытирая измазанные тавотом руки. А Щепаченко, находившийся также на катере, сам все проверил и прощупал собственными руками. Буксирный трос потравили до отказа, и тральщик дал ход. Катер давно уже прошел ворота гавани, когда трал–баржа только что показалась между оконечностями молов.

— Ложимся на первый галс. Определяйтесь! — сказал Щепаченко молодому штурману, когда тральщик и баржа уже забрали ход. В это время за кормою, там, где на длинном буксире двигалась трал–баржа, прогрохотали один за другим два подводных взрыва. Огромные черные столбы воды и ила взметнулись в небо. Падая вниз, они закрыли на мгновение трал–баржу.

На мостик поднялся флагмин Щепаченко, он весело потирал руки:

— Здорово берет наша баржа!

— Как бы не затонула, — ответил Чугуенко. Он тоже был доволен, что траление началось удачно.

Трал–баржа уцелела. Взрывы произошли на значительном от нее расстоянии, и только буксирный трос с подвешенным на нем электрическим кабелем был перебит. Минеры осторожно выбрали часть троса на борт, чтобы не повредить кабель и не намотать его на винт.

Тральщик впритирку подошел к барже, мерно колыхавшейся на взбаламученной взрывом воде.

— Это дело нам знакомое! — весело проговорил старшина минеров Овсянников, спрыгивая с тральщика на баржу. — Сейчас срастим кабель!

Через плечо у него висела сумка от противогаза, где лежали инструменты, изоляционная лента, куски кабеля. Овсянников был опытный минер, траливший магнитные мины еще в Севастополе.

А Чугуенко уселся на корме тральщика и закурил.

— Вот вам, штурман, и первый галс! — проговорил он. Штурман, молодой лейтенант, только что присланный

в соединение, первый раз вышел на траление магнитных мин и с интересом ко всему присматривался. Заметив это, Чугуенко продолжал:

— В Севастополе, бывало, четырнадцать галсов сделаешь [145] по одной и той же тральной полосе, почти уверен, что мин нет, и вдруг на пятнадцатом галсе — взрыв. Значит, прибор кратности был поставлен на всю катушку! Вскоре командир тральщика доложил, что неисправности устранены, все готово. Тральщик дал ход и потянул трал–баржу снова к середине гавани. На корабле все притихли, ожидая, что вот–вот снова последует взрыв. Но караван без всяких происшествий дошел почти до самого пирса и возвратился к воротам.

— Заходите на следующий галс снова от входных ворот! — распорядился Чугуенко.

Прошло несколько минут, тральщик закончил разворот, и караван лег на курс. Четко работали моторы, до отказа натянулся буксирный трос, и командир тральщика, посмотрев на карту, доложил:

— Легли на второй галс!

— Есть легли на второй галс! — звонким мальчишеским голосом отрепетовал штурман, делая пометки в своей записной книжке.

Тральщик забрал ход, и в это время снова два сильных взрыва прогремели за его кормой. Высоко поднявшиеся столбы воды и дыма опять закрыли баржу.

— Баржа подорвалась! — быстро доложил в наступившей тишине командир тральщика. — Я как раз наблюдал за ней в это время!

— Идите к барже! — коротко ответил ему Чугуенко, застегивая реглан. Он никак не ожидал, что в том же самом месте снова взорвутся две мины.

А Щепаченко, словно желая успокоить его, поднялся на мостик.

— Это естественно, Владимир Григорьевич, что немцы насыпали мин у входа в порт, — сказал он.

Когда тральщик подошел к месту взрывов, над водой стоял дым, а грязная мутная вода расходилась кругами. Баржа заметно осела кормой и все больше погружалась в воду.

— Быстренько забуксируйте и тащите баржу на мелкое место, иначе она скоро затонет! — распорядился Чугуенко.

Тральщик взял баржу на буксир. Тяжелая, заполненная водой, она медленно шла, рыская на ходу.

Флагманский минер собрал на корме тральщика матросов и сказал им: [146]

— Действовали мы правильно. Баржу жалко, но зато она сделала свое дело. Если оставим хоть одну мину — погибнет корабль. А сейчас мы, можно сказать, сохранили четыре корабля!

Но на душе у Щепаченко было неспокойно. «Ну что же, — думал он, — завтра выведем на рейд вторую трал–баржу, а если и ее угробим, тогда с чем работать? Видимо, здесь плотное минное поле. Надо попробовать другим тралом, может быть, вывести завтра электромагнитный плотик…»

Следующий день принес новые хлопоты. На траление прибуксировали плотиковый трал, крепко сбитую деревянную раму с электромагнитной обмоткой. На первом же галсе от входных ворот до пристани раздался сильный взрыв по корме плотика, на расстоянии двух–трех метров. Разбитый взрывом мины плотик рассыпался на составные части. Деревянный, он не затонул и был отбуксирован к берегу. Теперь плотик стоял рядом с поврежденной трал–баржей.

Щепаченко не спал целую ночь. Он что–то высчитывал на листах бумаги, вымерял циркулем на большой карте Новороссийской гавани.

А утром флагмин и Чугуенко доложили контр–адмиралу Новикову свой план. Они предлагали разрядить минное поле, сбрасывая глубинные бомбы с быстроходных сторожевых катеров, как это делалось в Севастополе в первые дни войны.

Контр–адмирал Новиков план одобрил, но сторожевых катеров не было.

Выручили мотобаркасы. Мичман Рябец достал в порту доски и плотницкий инструмент, и смастерили что–то вроде трамплина: поперек мотобаркаса укрепили доски, на них и уложили цилиндрические глубинные бомбы.

Теперь можно 6 ыло начать бомбометание. Баркас, сбросив бомбу, на полном ходу успеет отойти от места взрыва на безопасное расстояние. Собирались выйти на бомбометание уже на следующий день, но барометр упал. С гор подул холодный ветер и развел крутую волну. Поэтому катера на траление не вышли.

Чугуенко вместе с Щепаченко, выбрав свободную минуту? отправились в Геленджик. Чугуенко разыскал почтовое отделение и послал телеграмму в Поти.

Щепаченко смеялся: «Знаем, знаем, кому ты посылаешь», [147] хотя это уже не было тайной. Только Щепаченко, погруженный с головой в минные дела, мог быть до такой степени не в курсе событий. Еще до отхода отряда кораблей на траление Чугуенко женился. Скромно отметили свадьбу на плавмастерской, где работала Мария Ивановна, та самая девушка, с которой познакомился Чугуенко тогда на реке при столь необычных обстоятельствах…

Днем матросы с тральщиков достали свежей рыбы и сварили уху, За обедом впервые за все время выпили прославленного геленджикского вина и закусили свежими арбузами.

На следующий день ветер утих, и баркас отошел от стенки. По сигналу Щепаченко, сидевшего на корме с секундомером, два матроса подкатили к борту бомбу.

— Товсь! Правая! — командовал он, и глубинная бомба летела за борт. Глухой удар — и белая шапка поднималась над водой. Первые две бомбы не вызвали детонации. Третий взрыв был сильнее других. Он поднял вместе с белой шапкой воды и грязный ил. Взрывная волна больно ударила матросов в ноги. У старшины баркаса Завьялова на щитке были прикреплены круглые часы и зеркальце, все это сорвалось с крепления и свалилось на настил. Взрыв был сильным, но мотобаркас уцелел.

Удача! Значит, можно сбрасывать глубинные бомбы с мотобаркаса.

Уже четыре магнитные мины были взорваны, когда капитан–лейтенант заметил, что матросы, подкатывая бомбы к борту, хлюпают ногами по воде. Вода в баркасе поднялась уже выше деревянных настилов.

Пришлось застопорить ход. С рейдового поста, находившегося на третьей пристани, где был оборудован командный пост траления, Чугуенко запросил:

— Что случилось?

— В баркас поступает вода. Выясняю причины, — ответил Щепаченко.

Когда откачали из баркаса воду, все облегченно вздохнули. Баркас был цел, но гайка сдала, и внутрь медленно поступала вода.

Старшина Завьялов прекрасно знал двигатель и мог управлять им с завязанными глазами.

— Золотые руки у нашего старшины! — сказал Щепаченко, когда через несколько часов ремонта баркас снова вышел на бомбометание. [148]

Работа по уничтожению магнитных мин была в самом разгаре, когда из штаба флота поступило новое задание:

«Немедленно приступить к тралению фарватера в Керченском проливе. Тралить в любую погоду».

К этому времени контр–адмирал Новиков, организовав траление, оставил за старшего Чугуенко, а сам возвратился в базу. В штабе его ждали неотложные дела большого соединения: наши корабли не только тралили, но и высаживали десант на Тамань, ходили в конвои и выполняли другие боевые задания. А главное — они готовились теперь уже к высадке десанта в Крым. С этой целью и предстояло траление фарватера от Новороссийска до Тамани.

Мин в Керченском проливе было множество: и якорных и магнитных. Фашисты сбрасывали их с самолетов, десантных барж и торпедных катеров.

Для траления в Керченском проливе был сформирован отряд из катерных тральщиков и мотобаркасов. Возглавлял отряд капитан–лейтенант Мацута, участник Новороссийского десанта.

Штурман бригады Чугуенко, работавший на тралении с Мацутой, тепло отозвался о нем позже: «Хороший моряк и отважный офицер». И это соответствовало действительности.

Отряд этот должен был перейти в Анапу. А траление в Новороссийской бухте продолжалось…

Когда катера и мотобаркасы вышли из гавани в море, капитан–лейтенант Мацута приказал поднять сигнал «Приступить к тралению».

Командир отделения минеров Морозов закрепил буксирную часть трала на кормовых кнехтах. Всплеск за кормой — это минеры сбрасывают за борт тралящую часть. Старшина ловко и быстро готовит продолговатые, похожие на большую рыбу, красные буи, вместе с матросами крепит к ним оттяжки глубины и груза.

«Вот как надо работать с тралами!» — удовлетворенно улыбается Щепаченко, наблюдая за ними с головного катера.

— Трал поставлен! — поступают доклады со всех катеров.

Сейчас, в первые минуты траления, не только минеры, но и все, кто находится на верхней палубе, с волнением следят за буйками, скользящими за кормой. [149]

Много раз за время войны выходил на траление мин Щепаченко, но каждый раз, когда, поднимая бурунчики, идут, трепеща за кормой, красные буи, он снова волнуется.

И вдруг слышно легкое содрогание корпуса тральщика. Большой красный буй закачался, как поплавок, когда клюет крупная рыба. Значит, трал под водой встретился с миной.

— Мина в трале! — уверенно докладывает Морозов. Продолжая наблюдать, Щепаченко потирает руки. Эта привычка появилась у него после ранения. Руки мерзли даже при небольшом холоде.

Все ближе и ближе сходятся друг с другом буйки. Трал натянут до отказа. И через несколько секунд вдруг далеко за кормой всплывает черная рогатая мина.

Спускают на воду резиновую шлюпку, и минеры–подрывники направляются к уходящей все дальше от тральщика мине.

А матросам на тральщике предстоит тяжелая работа. Кормовой лебедкой вручную выбирают из воды громоздкий скользкий трал и ставят новый патрон. После этого Основа сбрасывают трал в воду, и траление продолжается.

В Анапу пришли днем. Стояла поздняя осень. На набережной под ногами лежали пожухлые листья, над бухтой кричали голодные чайки, а любопытные мальчишки толпились на пристанях в ожидании первых пароходов.

В Анапе простояли два дня, тщательно готовясь к предстоящей операции. На тральщиках было известно, что гитлеровцы с крымского берега открывают артиллерийский огонь по любому обнаруженному в проливе кораблю. А в воздухе барражируют «мессершмитты» и «юн–керсы».

— Это напоминает севастопольские фарватеры, там тоже немцы не давали тралить днем! — говорил Чугуенко командирам катеров перед выходом в море.

Тралить пролив решили по ночам.

В Керченском проливе, соединяющем два моря, гуляют осенние штормовые ветры. Погода неустойчивая: то подует холодный ветер и пойдет дождь, то вновь проглянет солнышко, то опять повиснет над проливом промозглый туман. [150]

К вечеру ветер утихает, море становится спокойным.

Из Анапы выходили перед наступлением темноты. За белыми бурунами неторопливо идущих тральщиков спешили мотоботы.

Снова в море, снова в поход! Солнце уходит на запад, и над полуразрушенной Анапой стоит золотой столб света. С причалов машут руками провожающие: старморнач, матросы и солдаты. Анапа — последняя тихая стоянка перед походом на траление минных полей в Керченском проливе. Там должны быть проложены фарватеры, чтобы наши десантные войска могли высадиться на крымскую землю.

По палубе головного катера от быстрого хода уже гуляет свежий ветер, но в узкой каюте, где разместился походный штаб отряда, еще сохраняются береговое тепло и уют.

Чугуенко все время на мостике.

— Ложитесь на курс! — говорит он командиру отряда Мацуте и приказывает поднять сигнал «Построиться в строй пеленга». Катера приступают к тралению.

Незаметно море окутывает непроглядная темь. Катера уже в течение нескольких часов идут, не меняя заданного курса. Но командира отряда беспокоит другое: ведь катера идут без огней, порою не видя друг друга. Он запрашивает по линии, все ли в порядке, оказывается, два тральщика отстали.

Командир катера глуховатым голосом спрашивает!

— Будем стопорить ход?

Кивнув в ответ, капитан–лейтенант Мацута отдает приказание: «Стоп машины». Надо подождать отстающих.

Пока по линии передают приказание, к головному тральщику подходят, разводя волну, два торпедных катера. Это корабли охранения, следующие вместе с отрядом на случай встречи с немецкими десантными баржами и торпедными катерами.

Командир охранения капитан–лейтенант Рубцов докладывает в мегафон:

— Впереди по курсу вижу какие–то силуэты! — И сразу же, дав ход, скрывается в темноте. Второй торпедный катер следует за ним.

«Еще новое дело», — думает Мацута и, обращаясь к сигнальщику, приказывает: [151]

— А ну–ка, Павлий, посмотри, что там такое!

Но, сколько ни вглядываются они в ночную тьму, ничего обнаружить так и не удается. Отдаленный гул моторов торпедных катеров постепенно затихает. Над морем и кораблями — ночная тишина.

Чугуенко, стоя на мостике, нетерпеливо поглядывает на часы — ведь до рассвета надо пройти Керченский пролив. По воде вдруг доносится звук взрыва и следом за ним — второго.

— Мины взорвались, — тихо говорит Щепаченко.

— Да, это похоже на взрывы якорных мин, — соглашается Чугуенко. — Но где же торпедные катера?

Луна еще не взошла, лишь изредка среди быстро бегущих облаков проглядывали звезды, у борта катера шумела черная вода. Чугуенко почувствовал нарастающее беспокойство: может быть, что–нибудь случилось с торпедными катерами?

И, как всегда в сложной обстановке, Чугуенко решил действовать осмотрительно.

— Что будем делать? — спрашивает он командира отряда Мапуту. — Надо выяснить обстановку!

— Обрубить тралы! — приказал Мацута командирам рядом стоящих баркасов и, схватив мегафон, добавил: — Немедленно обследуйте район взрыва!

На баркасах уже завели моторы.

— И мы пойдем туда, Иван Васильевич! — сказал Чугуенко, обращаясь к флагмину. — Павлий, смотреть внимательно!

Приказав тральщикам оставаться на месте, Мацута на катере двинулся вслед за баркасами. Пологий таманский берег, который еле виднелся справа, становился все более крутым.

У обрывистого мыса Железный рог наступило затишье' Сигнальщику Павлию и на этот раз не изменили его необыкновенно зоркие глаза.

— Прямо по носу черные буи! — доложил он. Мацута, вместе с ним внимательно смотревший вперед, несколько позже тоже увидел цепочку черных шаров. Они напомнили ему боновые заграждения в Севастопольской бухте.

«Бонового заграждения здесь не может быть!» — мгновенно решил Мацута. Раздумывать, что это такое, было некогда. До черных шаров оставалось пятьдесят метров. [152]

— Полный назад! — скомандовал Мацута. Но мотор катера закапризничал, зачихал и заглох. И хотя рукоятка телеграфа стояла на «полный назад», катер по инерции приближался к круглым буям, которые становились все более похожими на якорные мины.

Оставалось уже десять метров, а мотор не заводился. Командир катера еще раз перевел рукоятку на «полный назад», тоненько и жалобно отзвенел молоточек телеграфа, тотчас же, как выстрел, ударил выхлоп дыма, и мотор заработал. До черных шаров оставалось всего пять метров, когда вода забурлила за кормой, и катер вначале остановился, а затем быстро пошел назад.

Словно ожидая удара катера о черные шары, все находившиеся на мостике наклонились вперед, до хруста в суставах сжимая руками железные поручни мостика.

Первым облегченно вздохнул Чугуенко.

— Вот тебе и флагманский катер! — с горечью проговорил он. — На нем только под парусами ходить!

— А теперь стоп, командир! — скомандовал Мацута, когда отошли на приличное расстояние. — Надо осмотреться. Это, наверное, немецкие минные заграждения… Ну а где же наши мотобаркасы?

Прислушались. Где–то невдалеке монотонно, словно движок на водокачке, работали моторы. Вскоре баркасы подошли к борту.

Старшина баркаса доложил, что подобрал из воды двух раненых матросов. Они сообщили, что на минах подорвался и затонул головной торпедный катер. Второй торпедный катер продолжает поиски в районе взрыва.

— Искать людей! — приказал Мацута.

Баркасы и катер долго еще ходили по черной стылой воде, то приближаясь к минному заграждению, то удаляясь, но никого больше не обнаружили. На головном торпедном катере вместе с экипажем погибли командир отряда Рубцов и флагманский штурман Лисютин.

— Фашисты решили схитрить! — зло сказал Щепаченко. — Догадались, что мы на катерах будем тралить, да еще ночью. Вот и поставили мины прямо на поверхности воды. Тралить такие заграждения еще не приходилось, — добавил он, обращаясь к Чугуенко.

Чугуенко промолчал. Он подозвал к борту торпедный катер, на него передали раненых и отправили в Анапу. Затем вместе с Щепаченко сели на планшир борта и закурили. [153] На душе было тяжело: чуть ли не на их глазах только что погибли люди торпедного катера, и если сейчас не принять правильного решения, то могут погибнуть и сами тральщики.

Они долго молчали, потом Щепаченко решительно сказал:

— Ну что же, давай спустим шлюпку и приступим сейчас же к работе!

Чугуенко тоже встал, посмотрел на часы, застегнул на все пуговицы реглан и ответил:

— Скоро рассвет. Если мы и прорвемся через минное заграждение, то затемно до Тамани все равно не успеем дойти. Пойдем–ка сейчас под укрытие берега.

Щепаченко согласился с ним. Катера и баркасы по сигналу командира отряда Мацуты убрали тралы, на малом ходу подошли к высокому обрывистому берегу и стали на якоря.

На рассвете Щепаченко вместе с мичманом Рябцом вышли на катерном тральщике к минному заграждению. Мины они решили уничтожить сами.

Работа на минном поле всегда приносила Щепаченко удовлетворение. Он чувствовал себя хорошо там, где другому показалось бы очень трудно. Под стать ему был и мичман Рябец, неунывающий, крепкий как дуб моряк.

Они подвешивали на рога мин подрывные патроны, зажигали шнуры и, отойдя в сторону берега, ложились на днище шлюпки.

Взрывы мин следовали один за другим, работа шла споро. Но вдруг с крымского берега загрохотали артиллерийские залпы немецкой артиллерии. Снаряды рвались теперь в районе минного заграждения.

Едва канонада утихла, Щепаченко и Рябец снова подошли к оставшимся минам, подвесили патроны и зажгли бикфордовы шнуры.

И как только мины взлетели на воздух, снова раздались орудийные залпы. С далекого крымского берега немцы, конечно, не могли видеть маленькую шлюпку, но по взрывам догадывались о том, что здесь происходит, и старались помешать минерам.

Так продолжалось до позднего вечера, когда почерневший, грязный и смертельно уставший 1 Цепаченко вернулся на катер и с удовлетворением сообщил:

— Все мины уничтожены! [154]

Уже в темноте, поставив тралы, отряд двинулся намеченным курсом.

А ночью в Керченском проливе тральщики снова попали на плотное минное заграждение. И только на рассвете, протралив минное поле, катера и баркасы вышли на чистую воду к Тузлинской косе, которая отделяла Керченский пролив от Таманского залива. Где–то ближе к Керчи, между косой и берегом, проходил глубоководный фарватер. Но там сейчас не пройдешь — фарватер контролируют немцы.

Флагманский штурман Чугуенко, как и многие моряки, знал, что у южной оконечности косы, у Таманского побережья, имеется промоина шириной всего пятьдесят метров. Вот в нее и направились тральщики. Немцы стреляли беспорядочно и ни в один катер не попали.

К Тамани подходили уже утром. Над степью поднялось оранжевое солнце, серый прибой беззвучно шевелился у берега, когда тральщики медленно входили на рейд.

В Таманском порту было безлюдно и тихо. Фарватеры здесь еще не были протралены, и корабли не приходили.

Вечером отряд Мацуты снова вышел на траление. Низкие тучи прижимались к воде. Сеял мелкий дождь, ветер превращал его в водяную пыль. По–осеннему холодные волны били в борт тральщика, заливая палубу.

Над кораблями стремительно пронеслись «илы», чтобы обрушиться на укрепления немцев на Керченском полуострове. Сверкнули разрывы зенитных снарядов. Донесся глухой гул взрывов. И снова все стихло. Тральщики приближались к заданному району.

Наступила ночь. Холодный ветер подул из пролива. И в это время на небольшой высоте, неторопливо, в тесном строю прошли самолеты У-2.

Находившийся все время на мостике головного тральщика Чугуенко услышал, как на палубе разговаривали матросы.

— Сейчас наши друзья устроят немцам побудку! — сказал в темноте веселый, насмешливый голос.

— Да, вот немцы смеются: «рус–фанер», «рус–фанер», а они дадут им жару!

Темноту ночи разорвали прожекторы. Снова блеснули разрывы снарядов, и опять наступила темнота.

— Ну, сегодня немцам будет не до нас! Тралить можно спокойно, — уверенно сказал Щепаченко. [155]

— Возможно, — согласился Чугуенко. — Нам бы только до рассвета поработать, и был бы порядок!

Прошлой ночью немцы чуть не обнаружили тральщики на минном поле: они включили береговые прожекторы, навесили осветительные бомбы и открыли частый артиллерийский огонь. Но катерные тральщики — небольшие суденышки, и беспокойные волны на море как бы прикрыли их. Потерь они не имели. Утром, когда пришли в Тамань, Щепаченко пошутил:

— Немцы сами помогают нам тралить. Устроили такую иллюминацию, что в проливе ночью было светло как днем!

Но сегодня немцы активности на море не проявляли. Видимо, их отвлекали налеты нашей авиации.

Вслед за волною холода, пронесшейся с Азовского моря, снова начал моросить дождь. Небо и вода в проливе сделались черными, с мостика не видно было даже носовой части тральщика. Чугуенко с беспокойством думал о трудностях траления в такую беспросветную, темную ночь. Когда шли вдоль таманского берега, слышен был шум прибоя и изредка мелькали на суше огоньки грузовых машин.

В полнейшей темноте Чугуенко сам, по штурманской привычке, определял место тральщика, вел вперед корабли, ориентируясь по едва заметным очертаниям берега.

В полночь, придя в заданный район, тральщики приступили к работе. Первыми вышли на минное поле плоскодонные мотоботы. Эти маленькие суденышки недавно были переоборудованы для траления мелкосидящих мин. Матросы перенесли штурвал рулевого управления с кормы на нос. Это было новшество. Старшины мотоботов были довольны — улучшилось управление и увеличилась видимость. Стоя за штурвалом, старшина теперь сам мог обнаружить мину и отвести мотобот на безопасное расстояние.

Ночное траление началось. Первая подсеченная мина всплыла за кормой. Решили ее подорвать, на резиновой шлюпке к ней пошел мичман Рябец.

Взрыв мины вспышкой огня расколол черное небо. На керченском берегу беспокойно вспыхнули и погасли прожекторы.

— Вот что, — предложил Щепаченко, обращаясь к Мацуте и другим офицерам, собравшимся возле мостика на [156] палубе тральщика, — давайте мины пустим по волне. Ночью с ними возиться опасно, да и немцев всех взбудоражим. Ветер дует от Тамани, и волны бегут на керченский берег, они и мины туда понесут!

На этом и порешили.

Траление якорных мин ночью для большинства офицеров и матросов было делом новым и неизведанным.

Новая работа особенно увлекала Щепаченко. Офицеры и матросы по всем вопросам траления обращались к нему, как будто он знал рецепты на все непредвиденные случаи. И если Щепаченко иногда и не знал, как правильно поступить, то виду не подавал. Все равно надо находить выход из, казалось бы, безвыходного положения. Надо было поддержать в людях веру в успех, чтобы работа у них спорилась.

Были и другие причины, заставлявшие форсировать работу. Днем Чугуенко получил радиограмму от командира бригады Новикова, в которой тот сообщал, что командующий флотом требует закончить траление фарватеров и подходов к Керченскому полуострову к середине октября. Приближались сроки, когда десантные корабли должны будут устремиться к берегам Крыма.

В эту ночь траление шло успешно. Катерный тральщик 102 мичмана Прищенко уничтожил девять мин. Казалось, что экипажи тральщиков уже полностью приноровились работать в ночной темноте при небольшой волне и ветре. Все шло удачно и споро, и люди стали забывать о грозившей им на каждом шагу опасности, как вдруг сигнальщик Зеленый необычно громким голосом доложил:

— Прямо по носу мина!

Старшина Бугаев, не ожидая команды, положил руль на борт, и плавающий черный шар, в темноте казавшийся огромным, проплыл на волне мимо борта тральщика.

На тральщике все облегченно вздохнули. Оказывается, как бы слаженно ни шла работа, нельзя ни на минуту забывать, что корабли находятся на минном поле.

Уже перед рассветом сигнальщик головного катера Павлий заметил впереди по носу корабля два темных силуэта. Тральщик находился на северной кромке протраленной полосы и уже собирался повернуть на юг.

— Неизвестные корабли идут, на сближение — доложил Павлий. [157]

— Вижу, — ответил капитан–лейтенант Мацута, стоявший рядом с командиром катера, соображая, что предпринять.

В это время луч прожектора с таманского берега упал на море, сейчас же вспыхнул второй луч. Он быстро побежал по воде и осветил корпус немецкой быстроходной десантной баржи.

Мацута с досадой прикусил губу. Ему было хорошо известно, как опасна встреча с этими кораблями, вооруженными 75‑мм пушками и крупнокалиберными пулеметами.

За первой баржей в кильватере следовала вторая. И сейчас же с таманского берега загрохотали залпы нашей береговой артиллерии.

Головная баржа резко отвернула вправо и вдруг потеряла ход, наскочив, видимо, на банку или отмель. Вторая БДБ хотела ей помочь, но в это время снаряд разорвался возле ее борта, она легла на обратный курс, увеличила скорость и ушла на север.

Орудийные залпы ложились возле баржи, сидевшей на мели. Снова вспыхнул прожектор и тотчас погас. В отсветах его было видно, как спускают шлюпки вражеские матросы.

— Везет нам сегодня! — весело сказал Щепаченко.

— Да… — подтвердил Чугуенко, хотя знал, что дело не в везении, а в том, что самолеты, прожекторы и наши береговые батареи помогают отряду тральщиков выполнить трудную и опасную работу.

Особенно отличились в эти дни на тралении, проявив исключительное мужество и боевое мастерство, подрывники мичман Рябец и старшина Лепетенко. Отлично работали экипажи тральщиков лейтенантов Кременюка и Акулова, мичманов Голова и Леонгарда.

…Траление фарватеров в Керченском проливе было закончено в срок. Корабли флота с десантными войсками на борту сосредоточивались в портах посадки, откуда должны были устремиться к берегам Крыма.

Глава одиннадцатая Нас ждет Севастополь!

Поздней осенью в Керченском проливе беспокойно и хмуро. Ветер поднимает холодные крутые волны, небо плотно закрыто [158] Глухов, выйдя из землянки, остановился, вглядываясь в разбушевавшееся море и прислушиваясь к гулу далеких орудий. Из–за штормовой погоды десантная операция на крымскую землю, назначенная на 28 октября, вчера вторично была отложена.

Осенние злые ветры гуляют по широким просторам Азовского моря и гонят оттуда мутную всклокоченную воду в пролив.

Глядя на раскачивающиеся на взлохмаченной волне сторожевые катера, Глухов был доволен, что удалось до наступления шторма перейти морем из Геленджика на этот пустынный рейд у озера Соленого. И не просто перейти, а перевезти армейские части и морскую пехоту. Сейчас войска Северо — Кавказского фронта готовились к десанту на крымскую землю.

— Не утихает норд–ост, — проговорил старший лейтенант Чеслер, выходя вслед за Глуховым из землянки.

— Вопрос решен, будем высаживаться с попутной волной, — не оборачиваясь, ответил Глухов,

Петр Чеслер был освобожденным командиром звена, но в отряде находился лишь один катер его звена, поэтому Глухов поручил ему исполнять обязанности начальника штаба отряда. Чеслер только что доложил Глухову, разложив на шатком деревянном столе морскую карту, новые [159] данные о противодесантной обороне Керченского полуострова. Днем из Тамани, захлебываясь на встречной волне, вышли в разведку три торпедных катера. Как только в проливе появились их белые буруны, более десяти батарей противника — среди них были и недавно установленные — открыли огонь. Наблюдатели засекли обнаружившие себя огневые точки и нанесли их на карту. Прикрываясь дымовой завесой, катера возвратились в Тамань.

Сейчас артиллерийские дивизионы береговой обороны подполковника Малахова обстреливали побережье.

Когда утих орудийный гул, над проливом на малой высоте промчались штурмовики.

Обсуждая с Чёслером детали предстоящей операции, Глухов ясно представлял себе его беспокойство. Подход к мелководному побережью в штормовую погоду был очень рискованным. Попутная волна легко могла выбросить катера на отлогий берег. Кроме того, противник выставил в проливе много якорных, магнитных и противокатерных мин.

Это затрудняло плавание не только больших кораблей, но и мелкосидящих судов. Поэтому по пути предстоящего движения десантных кораблей были протралены фарватеры на возможное приближение к берегу противника. Тральщики нашей бригады, такие как КТЩ, мотоботы, производили тральную разведку, определяли границы вражеских минных полей и вытраливали их или выставляли ограждения.

Но Глухов и Чеслер понимали: десант сегодня ночью должен быть высажен любой ценой.

К октябрю 1943 года в результате наступления Красной Армии на Украине фашистские войска были отброшены за Днепр, а крымская группировка противника оказалась блокированной с суши.

Советское командование приняло решение высадить десант на Керченский полуостров для содействия войскам 4‑го Украинского фронта в освобождении Крыма.

Основные силы десанта, 56‑ю армию, предполагалось высадить на главном направлении северо–восточнее и восточнее Керчи на кораблях Азовской военной флотилии под командованием контр–адмирала Горшкова, а самую южную — третью десантную группу, куда входил и отряд Глухова, — в район Эльтигена. Здесь должна была высадиться [160] 18‑я армия. Первой через пролив шла 318‑я дивизия с приданными батальонами морской пехоты.

Дивизия усиленно готовилась к выполнению этой задачи. Огромную работу по подготовке личного состава десанта проводил политический отдел 18‑й армии. По предложению Л. И. Брежнева моряки с кораблей нашего соединения, участники черноморских десантов, были направлены в армейские части. Там они поделились боевым опытом; рассказали, как вести себя десантникам при переходе морем и особенно при высадке десанта. Эта кропотливая работа способствовала успеху операции.

Для того чтобы высадить дивизию из трех полков с приданными частями, создавалось шесть десантных отрядов.

У причалов озера Соленое сосредоточились катера первого десантного отряда под командованием капитана 3 ранга Глухова и второго отряда — капитана 3 ранга Жидко.

Остальные четыре отряда катеров базировались на порты Тамань и Кротково.

В Тамани и здесь, в солончаковой степи у Соленого озера, всюду — в армейских частях и в морской пехоте, на сторожевых катерах и десантных ботах — шли последние приготовления.

Глухов в бинокль старался рассмотреть, что делается там, куда недавно улетели самолеты. Где–то далеко на северо–западе должна быть широкая гора Митридат, у подножия которой лежит древний город Керчь. Сейчас на Митридате стоят немецкие батареи, вспыхивают огни прожекторов, зеленый парк вырублен и ржавой проволокой изуродованы песчаные пляжи.

Южнее, от Камыш — Буруна, тянется плоский песчаный берег с небольшим селением, где Глухову и надо высадить десант.

— Прибыли командиры десантных частей? — спросил Глухов у Чеслера. — Время им уже быть, — добавил он, посмотрев на свои наручные часы с металлической сеткой поверх стекла.

— Все уже собрались, товарищ капитан третьего ранга! — доложил Чеслер — Глухову после новороссийского десанта было присвоено это звание.

В тесной штабной землянке сидел у стола командир стрелкового полка полковник Ширяев. Он был сильно простужен, [161] кашлял и кутался в черную бурку. Рядом с ним расположился на круглой трофейной табуретке молодой беспокойный командир батальона морской пехоты Григорьев. На нем был стеганый ватник, перетянутый флотским ремнем. На ремне висели пистолет, финский нож и сумка с натропами, у ног стоял автомат. Глухов давно уже заметил, что морские пехотинцы очень любят оружие и редко расстаются с ним.

Здесь же, у пылающей жаром железной печки, присев на корточки, курил у открытой дверцы капитан 3 ранга Косидлов. У подслеповатого окна, разложив на коленях карту, о чем–то спорили два армейских офицера.

— Разрешите, товарищ полковник, начать доклад? — обратился Глухов к командиру полка.

— Докладывайте! — коротко ответил тот.

Глухов напомнил присутствующим, что сведения о противнике были даны на совещании' офицерского состава у командующего фронтом.

— Вам надо только нанести на карту обнаруженные сегодня разведкой новые батареи противника!

Послышался шелест разворачиваемых карт.

Затем Глухов положил на стол большой лист плотной бумаги, на котором был составлен расчет на посадку войск. Началось уточнение: людей, орудия и боезапас надо было разместить на катерах так, чтобы высадившееся подразделение в случае необходимости могло драться самостоятельно.

И когда казалось, что все вопросы уже решены, вдруг разгорелся спор о погрузке чуть не забытых противотанковых ружей.

Наконец Глухов ознакомил всех офицеров с походным ордером. На схеме в голове десантного отряда шел сторожевой катер 081 под брейд–вымпелом командира дивизиона Глухова. За ним в кильватер следовали сторожевики и катера–тральщики с мотоботами на буксире.

Деловая часть была закончена быстро. С офицерами стрелкового полка и морскими пехотинцами моряки уже давно сработались и сдружились. Месяц тому назад моряки высаживали эти десантные части здесь, у Соленого озера, и сейчас снова должны были принять их на борт.

Чеслер еще разговаривал с командиром полка о добавочной погрузке боезапаса, когда Глухов вместе с Косидловым вышли из душной землянки. [162]

Ровная голая степь, перемежаясь с сизыми лиманами, расстилалась перед ними. Невеселая, однообразная местность выглядела в этот осенний холодный день особенно унылой. Неутихавший свирепый ветер по–прежнему гнал в проливе серую угрюмую зыбь, раскачивал сторожевые катера, задирал чехлы на пушках и стеллажах. Утлые мотоботы прижимались к пристани, пришвартовывались ближе к берегу.

— Вот кому достанется сегодня ночью при высадке десанта! — сказал Глухов, показывая на мотоботы идущему рядом с ним Косидлову. Тот молча кивнул. Он тоже с тревогой смотрел на эти небольшие моторные суденышки, которые даже на стоянке у пристани захлестывала холодная волна. А ведь штормовые волны могут залить моторы, а большой накат выбросит катера на берег.

А Глухов, словно вспомнив о том, что его все время беспокоило, вдруг остановился и сказал:

— Знаешь, Александр Григорьевич, приходил сегодня ко мне командир мотобота Смирнов. Слезно каялся, просил разрешения идти в десант!

— А ты как считаешь? — спросил Косидлов.

— Надо взять. Пусть в бою искупит свою вину. Воевал он хорошо, я его помню по Новороссийску.

— Ну что ж, как решит командир, так и будет! — весело согласился Косидлов. — Он и мне нравится, а приструнить его не мешает, — добавил он.

Речь шла о командире мотобота старшине 1‑й статьи Смирнове. Посланный в тыловой склад за продовольствием, он встретил там дружков, выпил «самую малость» и опоздал к отходу катера. Узнав об этом, Косидлов вызвал: его и сказал:

— Тебе, Смирнов, доверять нельзя. Ты можешь и при высадке десанта опоздать. Поэтому в операцию не пойдешь. Я уточню с. комдивом, кому ты мотобот будешь сдавать.

Это было самое страшное наказание для моряка: сегодня ночью мотоботы первыми должны были подойти к берегам крымской земли, первыми высадить десант.

Десантные боты! Они мало заметны в штормовом море, и ночью их с трудом могут обнаружить сторожевые посты, дозорные корабли противника. Десантные боты мелко сидят в воде и могут пройти над якорной миной, не заметить ее. [163]

Команда мотобота не имела ни жилья, ни камбуза, но это были лихие матросы, большей частью добровольцы. И выполняли они самые различные задачи: тралили под артиллерийским огнем мины, подвозили боезапас, а главное — высаживали десант.

Нужно было большое мужество, чтобы первыми идти к берегу, утыканному пушками, дула которых выплескивают огонь прямо в упор, как тогда у Южной Озерейки.

Сказать о катерниках, что они отчаянные ребята, — это еще не все. Сказать, что они самые сильные и ловкие, — тоже не все. Катерники были настоящими моряками. Это люди, которые всю войну провели в море на утлых своих кораблях и лишь изредка бывали на берегу.

В холодные осенние дни матросы мерзли на катерах, где не было отопления, но не завидовали солдатам, которые жили в землянках и могли греться у костра: они привыкли жить на кораблях.

Глухов, постояв на открытом ветру, сказал Косидлову:

— Надо нам с тобой, Александр Григорьевич, пойти на катера, подбодрить народ.

— Пойдем! — охотно согласился Косидлов, застегивая ватник и поправляя полевую сумку, с которой он никогда не расставался, и добавил: — Свежий ветерок сегодня, Дмитрий Андреевич!

— Да нам не привыкать! — отвечал Глухов, расправляя плечи. — Последний рывок — и Крым будет наш, а там и в Севастополь вернемся!

Косидлов наблюдал за Глуховым и, вероятно, догадывался о том, что творилось у него в душе. Косидлов не раз уже замечал, что в трудные минуты несколько замкнутый и суровый Глухов становился мягче, общительнее.

— Ну что же, — сказал Глухов, — пошли на катера, Александр Григорьевич!

— Полный вперед! — пошутил Косидлов и первым спрыгнул с высокой пристани на деревянную палубу сторожевого катера.

Косидлов был опытный политработник, человек с большим житейским опытом, умеющий найти подход к людям. Матросы и офицеры любили и уважали его еще и потому, что он был вместе с ними, когда они смотрели смерти в глаза.

Глухов с Косидловым переходили с катера на катер, беседуя с людьми. Целый день матросы принимали [164] из бочек бензин, грузили с автомашин боезапас, и сейчас, когда эта тяжелая работа была закончена, все они были в приподнятом боевом настроении, которое возникает накануне больших операций. Глухов чувствовал это настроение, и потому, когда на пирсе собрались вместе офицеры и матросы, он коротко сказал:

— Настало, товарищи, время, о котором мы так долго мечтали. Через несколько часов наши катера будут у крымских берегов. Честь и хвала тому, кто первым высадит десант на крымскую землю! Помните: там, за проливом, нас ждет Севастополь!

Как только стемнело, десантные войска стали подходить к пристаням и приступили к посадке. И хотя на причалах было тесно и волны раскачивали корабли, погрузка была закончена вовремя.

31 октября в 22 часа 15 минут сторожевые катера, закрепив поданные с мотоботов буксиры, вышли в море. Дул норд–ост силой до четырех–пяти баллов, и катера шли при сильной волне. Она заливала десантные боты, и матросы, сами обмерзая на ветру, своими бушлатами закрывали моторы, чтобы в нужный момент, когда будет отдан буксир, запустить двигатели.

Управлять разнородными малыми катерами ночью, без огней, было очень трудно. Поэтому Глухов приказал Чеслеру следовать на рейдовом катере самостоятельно и следить за движением всей колонны. Надо было подгонять, подтягивать отстающих, помогать им держать свое место в строю.

Глухов стоял на ходовом мостике рядом со старшим лейтенантом Флейшером, с которым вместе высаживал десант еще в Новороссийске.

Флейшер сосредоточил все внимание на управлении катером. Катер 081 шел головным по узкому фарватеру, протраленному и обвехованному в сплошных минных полях. Флейшер знал, что за ним в кильватер следует весь отряд, что каждые десять метров в сторону от фарватера могут принести непоправимое несчастье.

Прошло всего полчаса со времени выхода в море, когда впередсмотрящий крикнул из темноты:

— Прямо по носу мина!

— Лево на борт! — тотчас скомандовал Флейшер, и с мостика Глухов увидел, как на белом гребне поднялся и снова скрылся в развале волны черный шар мины. [165]

Глухов вызвал на мостик помощника командира лейтенанта Саакяна и приказал передать на катера отряда: «Усилить наблюдение за морем. Плавающие мины!»

Рулевой вывел сторожевой катер на заданный курс, отряд продолжал движение, и снова впередсмотрящий хриплым простуженным голосом доложил:

— Слева по носу две плавающие мины!

И на этот раз катер удачно разошелся с минами.

— Пронесло! — сказал, облегченно вздыхая, Флейшер. В это время в конце походной колонны кораблей взметнулось оранжевое пламя и раздался сильный взрыв. Все, кто стоял на мостике катера, смотрели туда, где произошло несчастье. Но ночь была по–прежнему темной, и только гул моторов да однообразный шум моря окружал катера. Через несколько минут у борта катера 081 в белой лохматой пене появился катер Чеслера. Стараясь перекричать шум моторов, он доложил:

— Катер ноль десять двенадцать подорвался на мине, но держится на плаву. Мотоботы следуют самостоятельно!

Глухов, сутулясь на ветру, ответил:

— Продолжайте следить за движением отряда! Флейшер, наблюдавший за берегом, доложил Глухову:

— Открылись ведущие створные огни! Тот посмотрел в сторону Тамани.

Наступали решительные минуты. Катера отряда, повернув влево, ложились на новый курс. Теперь — только вперед, туда, где темнеет крымская земля.

Была глухая полночь, противник пока еще ничего не подозревал, лишь изредка в стороне Керчи прожекторы освещали темное море, да иногда вскидывались в небо и гасли желтые ракеты.

Едва катера легли на курс, как на море снова раздался оглушительный взрыв.

Глухов, прекрасно знавший расположение кораблей в походной колонне, понял, что это подорвался третий в строю катер 0101 старшего лейтенанта Краснодубца. Но задерживаться сейчас, чтобы оказать помощь Краснодубцу, нельзя: надлежало, не сбавляя хода, идти вперед.

Занятый противником черный, молчаливый берег был где–то недалеко.

Казалось, высадить десант в эту ночь было невозможно. Чем ближе подходили к берегу, тем резче и холодней [160] становился ветер, а волны — больше И круче. Это были черные штормовые волны, которые неудержимо захлестывали палубу сторожевых катеров, накрывали белыми гребнями маленькие мотоботы. На надстройках и палубе появилась ледяная корка. В других условиях при такой погоде мотоботы в море не выпустили бы, но сейчас иначе было нельзя. Черные штормовые конуса, предупреждавшие о непогоде, во время войны, казалось, потеряли свое назначение. Они имели, скорее, символический смысл, напоминая о размеренной довоенной жизни. Десант, невзирая на непогоду, надо было доставить на крымский берег.

Глухов напряженно всматривался в темноту. Где–то рядом шли десантные отряды капитана 3 ранга Сипягина и капитан–лейтенанта Москалюка. А там, где угадывался керченский берег, встали огненные сполохи, и по воде пошел глухой гул. Стали видны освещенные взрывами холмы, вспыхнули и уткнулись в облака прожекторы, засверкали разрывы зенитных снарядов. Наши самолеты бомбили береговые укрепления врага, отвлекая внимание от того, что происходило на море. Где–то правее курса десантных катеров на берегу вспыхнул большой пожар.

— В Камыш — Буруне, наверное, горит, — поделился своим предположением Флейшер.

— Да, пожалуй, что так, — согласился Глухов.

— Хорошо, если бы десантники сумели захватить Камыш — Бурун. Это была бы прекрасная база для высадки десанта!

Отряд Глухова незамеченным продолжал движение к берегу.

В 4 часа 30 минут заговорила наша береговая и полевая артиллерия с Таманского полуострова. Проносясь над катерами, снаряды устремлялись туда, где на берегу в бетонных дотах, под броневыми колпаками, сидели враги.

Уже более десяти минут гремели артиллерийские залпы, уничтожая живую силу противника, словно расчищая побережье для высадки десанта.

Рассчитав, что до окончания огневого налета осталось всего три минуты, Глухов передал на катера сигнал; «Начать высадку десанта!»

Сторожевые катера отдали буксиры десантных ботов, и те своим ходом устремились к берегу. Волны по–прежнему [167] бежали на пологий пляж, заливая и подгоняя боты с десантниками.

А на сторожевых катерах, до боли напрягая зрение, следили за ходом мотоботов, за все еще молчавшим берегом. У пулеметов и пушек стояли в готовности матросы.

Ошеломленные внезапным шквалом артиллерийского огня, фашисты в первые минуты не обнаружили десантных ботов. Бойцы штурмовых отрядов были уже на берегу, когда прожекторы вдруг осветили маневрирующие на подходе к берегу сторожевые катера. Загремели залпы орудий. Из черных дотов выплеснули красные языки противокатерные пушки и крупнокалиберные пулеметы.

Как выяснилось позже, фашисты были застигнуты врасплох, так как вовсе не предполагали, что десантники предпримут высадку во время шторма.

Прожектор в упор осветил катер Флейшера, где находился Глухов, ослепил рулевого, и сейчас же весь огонь батарей противника был перенесен на пляжную полосу. Теперь лучи прожекторов ощупывали пляжи, к которым подходили и уже высаживали бойцов десантные боты. Сторожевые катера открыли ответный артиллерийский огонь по дотам и укреплениям немцев, по прожекторам.

Глухов увидел на берегу фигуры бегущих десантников и на острых кольях, словно развешанные сети, проволочные заграждения. Несмотря на яростный артиллерийский огонь, заграждения здесь уцелели.

Непрерывно стучали автоматы морских пехотинцев, и, хотя люди слепли в лучах прожекторов, падали под огнем пулеметов, они преодолели проволоку и мины и продвигались вперед.

— Эх, смести бы эту проволоку артиллерийским огнем, — прокричал Глухов на ухо Флейшеру, — да теперь уже поздно! Бейте крепче по прожекторам — этим хоть поможем десантникам!

С мотобота, заливаемого водой, бросился вперед старшина Смирнов.

— Ну как, братки, махнем через колючки?! — крикнул он, стаскивая с себя стеганый ватник. — За мной, вперед! — И Смирнов накинул мокрый ватник на колючую проволоку.

Морские пехотинцы устремились за ним и, настилая бушлаты и ватники, перевалили через первый ряд проволочных [168] заграждений. Но сбоку из вражеского дзота по десантникам открыл огонь крупнокалиберный пулемет.

Смирнов бросился к дзоту, размахнулся, швырнул гранату и вдруг, словно споткнувшись, упал на холодную землю. Мимо него к замолчавшему дзоту бежали десантники. Автоматы, гранаты и ножи решили исход боя…

Катера Глухова, маневрируя у места высадки, вели частый артиллерийский огонь, гася прожекторы и подавляя огневые точки противника. Глухов не отходил далеко от берега, ожидая возвращения мотоботов. Они должны были снять со сторожевых катеров оставшиеся десантные войска и перевезти их на берег.

Но не все получилось так, как намечалось по плану. Минные поля, огневой заслон противника и особенно штормовая волна нарушили расчеты. Случилось то, чего больше всего опасался Глухов. Высокая прибойная волна швыряла легкие мотоботы на берег. Три из них, как большие беспомощные рыбы, лежали на песке, обнажив рыжие днища и тяжелые винты. На остальных мотоботах матросы сумели завести залитые водою моторы и отойти от берега.

Десантники, высаженные отрядом Глухова, застали противника врасплох, выбили из береговых дотов и, продвигаясь на север, соединились с группой войск, высаженных у Эльтигена другими отрядами. К утру фланги десантных войск упирались в озера Тобечикское и Чурбашское, имея в центре поселок Эльтиген. Позади десантников было море, впереди — ошеломленный ночной атакой, выбитый с береговых укреплений, но все еще сильный противник.

Наступил хмурый осенний рассвет. Глухов передал на катера и мотоботы полученный от командира высадки сигнал «Отходить». Ветер к утру посвежел, сизые тучи быстро неслись над проливом. Из–за туч шли в пике наши самолеты, сбрасывая бомбы на позиции врага. Глухов отчетливо видел теперь берег крымской земли, сегодня ночью захваченный бойцами десанта. Весь небольшой отрезок бугристой земли с полуразрушенными домами, со свинцовыми неподвижными озерами и желтым песком прибрежного пляжа сейчас был охвачен огнем, окутан дымом пожаров.

С улучшением видимости на море вражеские батареи снова сосредоточили огонь по сторожевым катерам. Рядом [169] с катером 081 разорвался снаряд: осколки ударили по корме, вспыхнул пожар. Затлели пропитанные маслом чехлы, загорелась деревянная палуба катера.

Командир кормовой пушки маленький адыгеец Гиса Панеш, сбросив шинель, сбивал ею пламя. На помощь к нему подбежал моторист Петр Козлов; схватив огнетушитель, он погасил огонь.

Когда катера отходили от берега, Глухов заметил мотавшийся на волне десантный бот с заглохшим мотором. К нему подошел катер старшего лейтенанта Трофименко и взял на буксир. В это время снаряд с берега пробил его правый борт, вышел через левый и разорвался. На катере заглохли моторы.

Стало совсем уже светло. «Эх, надо было чуть раньше начинать высадку», — подумал Глухов и еще раз передал сигнал: «Немедленно всем судам отходить!» А сам продолжал маневрировать возле берега, прикрывая артиллерийским огнем подбитый катер Трофименко.

Катер 081 уходил из пролива последним.

Глухов наблюдал, как группами и по одному сторожевые катера и мотоботы отходят от берега и следуют в Кротково.

Противник продолжал артиллерийский обстрел, и катера, ставя дымовые завесы, прикрывали свой отход. Сигнальщики со сторожевого катера тщательно просматривали побережье в районе высадки — нет ли отставших и поврежденных мотоботов.

Несмотря на то что немцы сильно укрепили крымский берег и считали его неприступным, что подходы с моря были заминированы, а пляжная полоса заранее пристреляна, десант со всех шести отрядов был высажен. На захваченном плацдарме бойцов возглавил начальник штаба 1139‑го полка способный и храбрый офицер майор Д. С. Ковешников.

Прекрасно действовал в этом десанте батальон морской пехоты под командованием капитана Н. А. Белякова. Морские пехотинцы первыми с мотоботов внезапно высадились на берег. Морская пехота вызывала у фашистов страх. Они называли бойцов в черных бушлатах и бескозырках «шварце тодт» — «черная смерть».

Морская пехота имела заслуженную славу. Не было на Черном море ни одной десантной операции, когда бы морские пехотинцы не выполнили своей задачи. Даже в [170] таких тяжелых операциях, как Евпаторийская пли Южно — Озерейская, морские пехотинцы сумели высадиться и опрокинуть врага. Они первыми шли в огонь и в воду.

Десант уже дрался на берегу — следовательно, задача выполнена. Но на сердце у Глухова было неспокойно. Штормовая погода перепутала расчеты, не всем катерам удалось высадить десант: два сторожевых катера подорвались, ничего не известно о судьбе Косидлова, а ведь он пошел не с ним, а на катере 01012, который подорвался на мине.

Глухов вспомнил: Косидлов уходил в операцию бодрый, уверенный в ее успехе. «Море любит крепких и веселых», — говорил он.

Во время высадки десанта дум этих у Глухова не было. Они появились и постепенно овладевали им по мере того, как катера уходили все дальше от разрывов снарядов и грохота боя.

По возвращении в Кротково моряки со сторожевых катеров перенесли на берег убитых, отправили в госпитали раненых. После короткого отдыха приступили к ремонту катеров.

Между Кротково и Эльтигеном пролегла основная водная коммуникация. Фашисты, оставляя Таманское побережье, сожгли и уничтожили все пристани и причалы. Нашим саперам и морякам пришлось срочно, еще перед началом десантной операции, строить все заново.

Но не всем экипажам удалось получить заслуженный отдых или хотя бы передышку. Только сторожевой катер 081 пришвартовался к пристани Кротково и Глухов сошел на берег, как радист Иван Руденко доложил командиру катера радиограмму: «СКА 0101 потерял ход, требует помощи».

— Аврал! Катер к бою и походу изготовить! — скомандовал Флейшер, и через несколько минут катер 081 уже полным ходом следовал в пролив. На ходу Флейшер вызвал по УКВ катер 0101. Но тот не ответил.

Все моряки, находившиеся на верхней палубе, с тревогой всматривались в мутную пелену от нерастаявших еще дымовых завес, поставленных при отходе катеров.

И вдруг, словно вынырнув из воды, в облаке завесы вырисовывается неподвижный корпус сторожевого катера 0101 — так бывает на море обычно в малую видимость. [171]

— Что случилось? — запросил Флейшер. Командир катера 0101 старший лейтенант Трофименко был другом и однокашником Флейшера еще по военно–морскому училищу. Флейшер знал его характер и не удивился, что Трофименко остался верен своей натуре и сейчас. Он и здесь не унывал и, шутя, произнес:

— Собирались рыбу кормить в проливе, а потом передумали. Лучше еще фрицев будем бить!

— А все же что случилось? — переспросил Флейшер.

— Пробит Осколками бензобак, вытекло почти все горючее. Вот я и поторопился дать радиограмму. А сейчас попробую дотянуть до Кротково. Но есть и еще кое–какие мелочи–неполадки в моторе. Мы их исправили и будем двигаться, — заключил спокойно Трофименко.

Флейшер согласился и сказал, что горючим он может помочь.

Вскоре катер 0101 завел моторы и, рассекая дымовую завесу, самостоятельно пошел к таманскому берегу.

Катер 081 последовал за ним. На душе у Флейшера стало спокойно — можно и самим следовать в Кротково. Но на море часто случаются неожиданности. Сквозь сизую дымку Флейшер заметил дрейфующий, с большим дифферентом на нос катерный тральщик. Бортовой его номер 27 почти совсем скрывался в воде. А ветер и небольшая волна гнали его к берегу, занятому противником.

Флейшер подал команду рулевому подойти к катеру–тральщику, на мостике которого увидел коренастую фигуру, призывно махавшую руками. Человек с каштановой бородой один стоял у штурвала, полузалитая водою палуба была пустынна.

Вот уже СКА 081 совсем близко подошел к полузатопленному катеру, и Флейшер узнал своего бывшего командира старшего лейтенанта Остренко.

Да, встреча была необычной. Теперь рядом стояло два катера.

Ветер отнес остатки дымовой завесы, и противник с берега, видимо, обнаружил катера, так как рядом стали ложиться разрывы снарядов.

— Быстрее заводить буксир! — распорядился Флейшер и, обращаясь к Остренко, сказал: — Давай, Михаил Лукич, скорее переправляй всю команду свою ко мне на борт! [172]

Люди с катерного тральщика перешли на палубу катера 081.

— Ну а ты как, Михаил Лукич? — спросил Флейшер.

— Я буду здесь! — И он остался на мостике полу затонувшего катера, будучи верен морской традиции.

И вдруг матросы на палубе начали громко смеяться — смеялись так весело, от души, что даже не замечали близких снарядов.

— В чем дело? — удивился Флейшер, а затем рассмеялся и сам, внимательно присмотревшись к Михаилу Лукичу: уж больно у него был живописный вид. Волосы на непокрытой голове от соленой морской воды слиплись и торчали забавными рожками, а спутанная темно–каштановая борода под прямым углом торчала в сторону.

В первый год войны многие моряки носили бороды или усы. В боевой походной обстановке почти все сбрили это «неудобство», Остренко же сберег свою бороду до конца войны.

— Вы что смеетесь? — рассердился Остренко. — Вот влепят вам сейчас пару снарядов, тогда и весело будет!

А снаряды действительно ложились все ближе к катерам.

Катер 081 дал малый ход. Натянулся буксир и медленно потянул за собою тральщик. Нос его еще больше притопился в воде, волна докатилась до мостика, где стоял возле штурвала Остренко.

Уже совсем рассеялась дымовая завеса. Море в проливе было чисто. Мягко грело осеннее солнце. Все ближе подходили катера к своему берегу, и только глухо доносились выстрелы от Эльтигена, где храбро сражались десантники.

У причалов Кротково все изменилось.

Порывистый ветер разводил на мелководье толчею. Волны раскачивали стоящие на якорях сторожевые катера, заливали деревянную пристань.

Совсем недавно светило солнце, было тепло, казалось, что установилась хорошая погода, и так внезапно все вокруг помрачнело. Ветер пронизывал насквозь, валил людей с ног, бросал в лицо колючий снег. Он сдувал сухой снег с промерзшей земли, и снова проглядывали черные прогалины на избитом и изрытом снарядами берегу. Далеко в степи дымилось серое озеро с поваленными камышами. По бездорожью с надрывным гулом шли к Тамани [173] машины, груженные снарядами, бомбами, бензином и хлебом.

Холодный ветер и колючий снег, обжигавшие лицо, отвлекали Глухова от мыслей о том, что пришлось пережить в эту ночь. Он давно и с нетерпением ждал высадки десантных войск на крымскую землю. И вот сегодня это произошло, но не совсем так, как думалось.

В ушах стоял еще оглушительный рев снарядов и мин. Глаза, казалось, видели нестерпимый блеск прожекторов, людей, бегущих по берегу, и мотоботы, залитые штормовой волной. Он только что был там, откуда можно было и не вернуться, не увидеть больше истоптанной, покрытой изморозью таманской земли, мелководного рейда и стоящих здесь кораблей.

Только в 11 часов 45 минут все оставшиеся в строю корабли отряда Глухова возвратились из операции и бросили на рейде якоря. С ними не было двух сторожевых катеров — 0111 и 01012, пропал без вести десантный бот 11, уже на отходе погиб со всем личным составом от прямого попадания снаряда катер «КМ». Осталось лежать на берегу три десантных бота, выброшенных накатом. Команды их сражались теперь вместе с десантными войсками на суше.

Каковы были потери, сколько убитых и раненых, Глухов еще не знал, но многих сейчас уже не было в строю. На сторожевых катерах, где служит немногочисленная команда, где люди хорошо знают друг друга, потери особенно тяжелы. Вот здесь, у пушки или мотора, только что он стоял рядом с тобой, вот здесь осталась застланная жестким матросским одеялом койка и лежит парусиновый чемодан, а товарища уже нет…

На берегу Глухова встретил Чеслер.

— Катер ноль десять двенадцать дважды подорвался и погиб, — хрипло доложил он.

Глухов, посмотрев на Чеслера, продолжал молча идти к чернеющей вдали землянке, потом вдруг неожиданно переспросил:

— Какой ты говоришь? Ноль десять двенадцатый? Да ведь на нем был Косидлов. Что с ним?

— Нет больше Косидлова, утонул! — тихо ответил Чеслер.

Глухов остановился и снял фуражку. Ветер трепал волосы на его непокрытой голове. Отвернувшись от Чеслера, [174] он глядел на штормовое море, в котором только в эту первую ночь высадки десанта погибло столько друзей.

Глухов продолжал стоять, повернувшись навстречу ветру, не стирая с лица мокрые крупинки снега, когда к нему подбежал посыльный матрос.

— Вас вызывает к телефону контр–адмирал Холостяков!

Глухов медленно пошел, сутулясь и тяжело переставляя ноги. Рядом с ним, опустив голову, шагал Чеслер.

По дороге в землянку Чеслер рассказал о гибели корабля, на котором шел замполит Косидлов. Катер наскочил на мину. Взрывом оторвало носовую часть, но катер сохранил плавучесть, вода внутрь не поступала. На катере кроме командира — старшего лейтенанта Бобкова — и Косидлова были командир звена старший лейтенант Кулашев и механик звена Кошульский. Все оставшиеся в живых после взрыва сидели на корме.

Командир решил ждать рассвета. На рассвете к пострадавшим подошел катерный тральщик «Красная Армия». Он взял катер на буксир. Израненный корабль развернулся по ветру, буксир потравили, его отнесло в сторону, видимо, снова на минное поле. Раздался взрыв, и сторожевой катер затонул.

Матросы, находившиеся на верхней палубе, оглушенные и раненные, были сброшены в воду. Бобков погиб, а Косидлов держался на воде вместе с матросами.

В это время на полном ходу примчалось два торпедных катера противника. Они открыли пулеметный огонь по тральщику и плавающим морякам. Пока шел бой, уцелевшие люди находились в воде. Только в восьмом часу к месту катастрофы подошел мотобот.

— Спасайте других, я продержусь! — крикнул Косидлов командиру мотобота. Рядом захлебывался, выбиваясь из сил, раненый старшина–рулевой. Старшину стали вытаскивать из воды, а когда мотобот подошел туда, где только что плавал Косидлов, его уже не было.

Пока Чеслер составлял для штаба командующего боевое донесение о результатах высадки десанта, Глухов разговаривал по телефону с командиром высадки контр–адмиралом Холостяковым. Он приказал с наступлением темноты снова следовать на сторожевых катерах к Эльтигену с пополнением десанту — с оружием и боезапасом.

Глава двенадцатая Один против семи

День 7 ноября выдался солнечный, но холодный. Пушистый иней блестел на мачтах и надстройках кораблей, скрипела под ногами промерзшая палуба. Иней лежал и на истоптанной и изрытой снарядами таманской земле, а у причалов и по кромке берега образовалась ледяная корка. Утром отряд сторожевых катеров Глухова возвратился от крымского берега, куда он доставил пополнение и боезапас сражавшемуся у Эльтигена десанту. Разгружались ночью, под сильным артиллерийским и минометным огнем. Ослепляя береговые прожекторы, падали, рассыпаясь дрожащим светом, ракеты; «огненной землей» назвали моряки этот клочок Керченского полуострова, захваченный и удерживаемый бойцами десанта. Говорили, что днем там темно от дыма сражений, ночью светло от огня сотен орудий. Во время высадки накатом волны выбросило на берег десантный мотобот. Чтобы помочь, к берегу подошел бронекатер, но его занесло на волне и посадило на песчаную подводную гряду — «загреб», откуда он с трудом снялся.

Мотобот остался лежать у Эльтигена, но задача Глуховым была выполнена, а это главное. И хотя можно было ожидать налета авиации противника и артиллерийского обстрела, моряки на сторожевых катерах были настроены празднично.

Усыпанное веселыми солнечными пятнами море пенилось и шумело, а из репродукторов возле стоянки катеров неслась веселая музыка. [176]

Утром на катерах был принят по радио приказ Верховного Главнокомандующего по случаю 26‑й годовщины Октябрьской революции. И сразу же после концерта стали передавать сообщение Совинформбюро:

«Войска 1‑го Украинского фронта в результате стремительно проведенной наступательной операции и обходного маневра разгромили противостоящие немецкие войска и на рассвете 6 ноября штурмом овладели столицей Советской Украины — городом Киев. Противник понес огромные потери в живой силе и технике…

…На днях войска Северо — Кавказского фронта во взаимодействии с Черноморским флотом и Азовской военной флотилией провели успешную десантную операцию с высадкой войск на восточном берегу Керченского полуострова в районах северо–восточнее и южнее города Керчь…

…Южнее города Керчь наши десантные части овладели сильно укрепленным опорным пунктом противника Эльтиген. Неоднократные контратаки против наших высадившихся частей были отбиты с большими для противника потерями…»

Это было сообщение о тех десантах, что высадили они, катерники, в эти тяжелые и трудные дни.

Старшина 1‑й статьи минер Яков Кобец, его друг моторист Петр Козлов, рулевые и сигнальщики со сторожевого катера 081 оживленно обсуждали эти радостные вести, вспоминали прошлое, мечтали.

— Вот до войны в это время у нас в Днепропетровске, — говорил задумчиво Яков Кобец Козлову, — девушки на улицах песни поют, пляшут прямо на мостовой. А как закончится демонстрация, домой придешь — праздничный стол накрыт. Красота!

— Да и у нас в Севастополе весело встречали праздники, — отвечал ему маленький, худенький Козлов (матросы даже удивлялись, как его, такого тщедушного, взяли на флот, хотя на самом деле он был очень выносливым и крепким матросом). — Октябрьские дни открывались парадом военных кораблей. Накануне вечером идешь, бывало, с ребятами по городу, а там все уже на «товсь»: флаги вывешены, портреты и кругом огни! Утром встанешь пораньше и пробираешься на Приморский бульвар, а еще лучше на Водную станцию. Оттуда все видно. Вот, выстроившись в линию, стоят на швартовых бочках и якорях линейный корабль «Севастополь» — мы, ребята, [177] всегда узнавали его по кривой трубе, — крейсеры, эсминцы. Дальше к Инкерману тральщики видны, а в Южной бухте подводные лодки и торпедные катера с поднятыми флагами расцвечивания. Хорошо! — И, заметив, что все матросы притихли, слушая его, Козлов, смущаясь, закончил: — Да что там вам рассказывать, ребята, ведь вы сами все видели. Скоро все будем в Севастополе. Теперь уже недолго осталось.

— Кто–кто, а сторожевые катера первыми войдут в Северную бухту, — весело поддержал его Яков Кобец.

— Живы будем — увидим. Вон, слышишь, боцман в дудку свистит. Пошли, хлопцы, обедать!

«Динь–динь!» — тонко перезванивали склянки на кораблях, солнышко блестело, снег поскрипывал под ногами, а матросы весело спрыгивали со сходни на чисто убранную палубу катера.

Яков Кобец первым приподнял крышку люка жилого кубрика. Оттуда пахнуло чем–то удивительно вкусным. Посредине кубрика возвышался накрытый клеенкой, уставленный тарелками и бутылками стол. Возле него хлопотал боцман Саковенин.

Стол сегодня был особенно богат. К празднику были получены подарки от трудящихся Кавказа.

Все собрались вокруг стола, но не садились, видимо ожидая кого–то. Снова открылся люк, и по вертикальному трапу в кубрик спустился Глухов и с ним Флейшер. Глухов был одет в новый темно–синий китель, звенели на груди ордена, он впервые за все время надел их.

Кобец толкнул локтем стоящего рядом Козлова:

— Смотри–ка, сколько орденов наш комдив заслужил! Орден Ленина, два ордена Красного Знамени и орден Суворова III степени. Это за Севастополь и Феодосию, за Новороссийск и таманские десанты.

Глухов весело поздоровался, поздравил матросов е праздником и, улыбаясь, оглядел их. Вот они стоят перед ним, люди разных национальностей: широкоплечий украинец Яков Кобец, рядом с ним уроженец Севастополя худенький Козлов, дальше — смуглый, словно взъерошенный адыгеец Гиса Папеш, за ним рослый белорус Иван Месан, а вот боцман Саковенин и механик катера украинец Догадайло. Эти люди защищали Севастополь, высаживали десант в Феодосию и Евпаторию, в Южную Озерейку и не так давно первыми ворвались в Новороссийский порт, [176] высаживали десант в Эльтигене. Много славных дел за плечами у этих бывалых моряков с нашивками за тяжелые ранения, с орденами и медалями на груди.

— Ну что ж, начнем, товарищи! — пригласил Глухов к столу. И когда, придвинув банки, моряки стали садиться, мелодичным звоном зазвенели ордена и медали, напоминая о прошлых походах и десантах.

Командир катера старший лейтенант Флейшер произнес тост за праздник и за победу, чокнулись алюминиевыми кружками, улыбаясь друг другу, толкаясь в тесноте и не замечая ее.

Шумела у борта беспокойная волна, слегка покачивая корабль. В запотевший иллюминатор был виден заснеженный берег, штабеля ящиков, сложенных у пирса.

— За тех, кто в море и кто дерется сейчас на крымском берегу! За встречу в Севастополе! — произнес тост Глухов.

— За скорую! — уточнил Козлов.

Наверху по деревянной палубе загрохотали сапоги вахтенного матроса, пахнуло морозным воздухом.

— Радиограмма комдиву! — проговорил вахтенный, опуская руку с белым бланком и с завистью поглядывая на праздничный стол и раскрасневшиеся лица сидящих.

Глухов прочитал радиограмму, показал ее старшему лейтенанту Флейшеру и спрятал в карман кителя.

— Вы тут продолжайте без меня, — сказал он Флейшеру, — а мне надо идти!

Командиру дивизиона Глухову было приказано в ночь на 8 ноября снова выделить сторожевые катера для конвоирования судов с пополнением десанту в районе Эльтигена.

В штабной землянке Глухова встретил Чеслер.

Глухов заметил лежавшую на столе раскрытую книгу. «Интересно, — подумал он, — что он читает?» Скосив глаза, он прочел:

«А ты забыл, как под Новоград — Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли–таки наперекор всему?»

«Так это же Николай Островский», — вспомнил Глухов.

Чеслер будто нечаянно прикрыл книгу развернутой картой. Если бы кто–нибудь сказал Чеслеру, что можно в [179] минуту передышки читать художественную литературу, он ответил бы: «Не до этого сейчас!» Но книга, лежащая на столе, не была для него беллетристикой. Это был душевный разговор со старшим и опытным боевым товарищем.

— Ну, Петро, чем порадовало сегодня нас начальство? — спросил его Глухов. у

Он любил этого энергичного и храброго офицера, который был его учеником и сослуживцем еще в мирные довоенные дни. Чеслер работал вдохновенно, у него все горело в руках.

— Дела, как на войне, Дмитрий Андреевич! Начальник штаба высадки капитан второго ранга Нестеров сообщил, что противник перебрасывает из Севастополя в Камыш — Бурун и другие порты первую флотилию быстроходных барж и отряд торпедных катеров.

— Да, хорошего мало. Немцы догадались, наверное, что большие корабли в проливе мы использовать не можем, а катеров у нас не так уж много, и хотят зажать десант с моря и с суши. Что ж, будем драться с ними на море! Не так страшен черт, как его малюют. Днем дадим людям отдохнуть, а с наступлением темноты приступим к погрузке и часа в двадцать два и выйдем. Узнай–ка прогноз погоды.

— Да прогноз все тот же: норд–ост три–четыре балла, море до трех баллов. Погода все время свежая.

— Кого же нам послать? — рассуждал вслух Глухов. — Есть катер 081 Флейшера, но он должен идти на ремонт. Здорово ему досталось за последнее время. Да ничего не поделаешь, придется послать его. Сходи и ты, Чеслер, на нем. Дай предварительные указания Флейшеру и иди отдыхать.

— Есть! Все будет сделано, — весело ответил Чеслер, провожая Глухова до дверей землянки. Он был искренне рад тому, что сегодня ночью пойдет в море, что не нужно сидеть и мучиться неизвестностью в сырой и прокуренной землянке, в то время как сторожевые катера будут сражаться в проливе. Только на командирском мостике корабля Чеслер чувствовал себя на своем месте.

Получив приказание на выход, Флейшер с боцманом старшиной 1‑й статьи Саковениным еще раз осмотрели катер. Возле кормового орудия вражеским осколком был [180] пробит борт. Пробоину заделали сами моряки, а сколько еще других повреждений…

Ночью на рейде установилась тишина. Катер 081 по–прежнему находился у пирса. Два дня назад он выдержал бой с немецкими БДБ, получил несколько пробоин в корпусе и должен был уйти на ремонт, но обстановка в проливе не позволяла этого сделать: блокада немцев с моря Эльтигена усилилась, и каждый наш катер был чрезвычайно нужен.

В 23 часа на катер 081 неожиданно прибыл начальник штаба высадки капитан 2 ранга Нестеров.

Флейшер встретил Нестерова, и тот, потирая руки на холоде, весело спросил:

— А где у вас тут свет есть?

— Пройдемте в штурманскую рубку! — пригласил Флейшер, не подозревая еще, в чем дело. В это время подошел и поздоровался командир звена Чеслер.

В тесной штурманской рубке Нестеров достал из нагрудного кармана приказ командующего и зачитал его. Это был приказ о награждении Петра Чеслера орденом Отечественной войны I степени и Флейшера — орденом Красного Знамени.

— Ну вот, товарищи катерники, не забывает вас командование! — сказал Нестеров, поздравляя Чеслера и Флейшера. — А сейчас слушайте боевую задачу.

И Нестеров объяснил, что нужно конвоировать к месту высадки в Эльтиген большой морской катер — так называемый «сочинский трамвай» — с тендером на буксире. На него будут погружены десантники, медицинский персонал, снаряды и медикаменты. Он не стал им объяснять, что от успеха их похода будет зависеть жизнь многих сотен бойцов на «огненной земле». Они это понимали и сами.

В кромешной темноте конвой снялся с рейда Кротково. В море их встретила небольшая волна, небо было завешено тучами, холодный ветер гулял в проливе. Флейшеру с мостика катера 081 было видно, как у Камыш — Буруна лениво поднимались, качаясь на тонких зеленых стеблях, бледные ракеты. Далеко на севере, наверное на вершине Митридата, вспыхивал и гас желтый свет прожектора.

Флейшер не первый раз выходил на катере в Керченский пролив. Он хорошо знал расположение минных полей, отмелей и банок, знал, где проходит течение, с какого [181] мыса противник может осветить прожектором и где у пего стоят береговые батареи.

Переход через пролив прошел на этот раз благополучно. Немецких кораблей не встретили.

Как всегда, у берега шумел прибой. Флейшер застопорил ход, груженый катер и тендер пошли самостоятельно. Теперь Флейшеру надо было следить за тем, чтобы немецкие корабли не сорвали выгрузку, а если они появятся, то вступить с ними в бой.

Флейшер отошел мористее, чтобы можно было просматривать подходы к берегу, снова застопорил моторы и сразу же увидел силуэты вражеских кораблей и услышал доклад сигнальщика Баркова:

— Слева тридцать, торпедные катера противника! Флейшер ясно увидел сначала белые всплески волны

от быстрого хода кораблей, а потом и их силуэты. Шесть торпедных катеров и артиллерийская БДБ в строю кильватера шли от Камыш — Буруна. Обнаружили ли они сторожевой катер или спешат к месту высадки десанта, было неизвестно. Флейшер приказал комендорам держать вражеские корабли на прицеле.

Корабли противника по–прежнему шли строем кильватера, и вскоре Флейшер понял, что враги заметили его катер и разгадали их замысел. Торпедные катера немцев стремились прижать катер 081 к берегу и сковать этим его маневрирование. Чеслер отметил, как уверенно шел противник, рассчитывая, видимо, безнаказанно расправиться с катером. Флейшер понимал, что корабли противника сейчас откроют огонь, чтобы с большой дистанции подавить пушки и пулеметы катера, а потом будут расстреливать корабль в упор.

Один против семи. Трудная задача! Можно, конечно, попробовать, пока еще есть возможность, уклониться от боя и скрыться в темноте, но тогда корабли противника беспрепятственно подойдут и сорвут высадку десанта. Надо отвлечь их во что бы то ни стало боем. Может быть, придут на помощь наши дозорные катера. Но где они сейчас? Нет, надо атаковать противника, задержать его.

— Знаешь что? — твердо сказал Флейшер. — Идем прямо в лоб на немцев и разорвем их строй!

Флейшер понимал, что, если катер 081 прорвется через строй вражеских катеров, они будут вынуждены стрелять друг по другу или прекратить огонь. [182]

«Пожалуй, единственно правильный выход — идти на таран, — подумал Чеслер и согласился с решением командира. — Всякое иное маневрирование приведет к тому, что семь быстро расстреляют одного».

— Идем на прорыв! Будем вести бой! — объявил Флейшер команде и, вызвав на мостик своего помощника лейтенанта Михаила Саакяна, приказал ему руководить артиллерийским огнем катера. Саакян распределил так: командиру носового орудия Павлу Никитину стрелять по БДБ; у правого крупнокалиберного пулемета стал боцман Саковенин, у левого — минер Яков Кобец; кормовое орудие Панеша и оба пулемета должны были вести огонь по торпедным катерам. А рулевому Василию Иванову Флейшер приказал держать курс прямо на торпедный катер, находившийся в центре строя.

В ночной темноте катер 081 пошел на решительное сближение с семью кораблями противника. Комендоры держали в прицеле вражеские катера, ожидая приказания открыть огонь. Они помнили золотое правило: точность первого выстрела определяет успех всей стрельбы. Но Флейшер учитывал также и другое: нельзя медлить с наводкой и первым выстрелом. Кто первым откроет меткий огонь, тот и выиграл ночной бой!

Определив дистанцию, которая все время сокращалась, Саакян скомандовал:

— Огонь!

Полыхнула пламенем носовая пушка, яростно забили оба пулемета. Обе пушки и пулеметы били по быстро приближающимся кораблям противника.

Чеслер увидел, как головной торпедный катер, наверное флагманский, дал первую очередь. Сейчас же множество огненных трасс понеслось к сторожевику. Катер Флейшера, ведя огонь, шел на полном ходу, и первые всплески снарядов противника легли у него за кормой.

Расстояние стремительно сокращалось. Казалось, катер вот–вот врежется в строй кораблей противника. Но тут с оглушительным грохотом у самого борта разорвался снаряд. Правый мотор заглох, в отсеке вспыхнул пожар.

— Плохо, — сказал Чеслер, — но нам хода сбавлять нельзя! — И Флейшер приказал механику катера Догадайло тушить пожар и увеличить обороты двух оставшихся в строю моторов. [183]

Катер, беспрерывно ведя огонь из пушек и пулеметов, продолжал сближаться с кораблями противника.

Пулеметной очередью был ранен подносчик снарядов носовой пушки матрос Ракитин. Сидя на палубе с перебитыми ногами, он продолжал подавать снаряды. Раненный в ногу, упал у пулемета боцман Саковенин, но тут же поднялся и продолжал вести огонь. Немцы били длинными настильными очередями. С визгом проносились шквальные красные трассы, осколки рубили борт и надстройки. Всплески разрывов, как смерчи, вставали то с правого, то с левого борта, и скоро их водоворот, казалось, совсем захлестнул катер.

Раненые матросы не покидали боевых постов, словно приросли к пушкам и пулеметам.

Сквозь стену огня, сквозь непрерывный грохот катер Флейшера все ближе и ближе подходил к кораблям противника. Вот уже отчетливо виден задранный вверх нос торпедного катера и хлещущие буруны. Казалось, катера неизбежно столкнутся. Но на вражеском торпедном катере вспыхнуло пламя, и он, резко сбавив ход, отвернул.

Противник явно не ожидал столь дерзких действий советских моряков. Походный порядок катеров был нарушен, они отворачивали и выходили из строя.

— Ага! — сказал Чеслер. — Один уже горит. Победа будет за нами!

Это были его последние слова. Снаряд ударил в ходовую рубку, осколки полетели на мостик. Один из них попал в грудь старшему лейтенанту, пробив орден Красного Знамени. Без стона упал на палубу Чеслер. Свалился у штурвала рулевой Иванов. Горячим огнем обожгло левый бок Флейшеру. На палубе лежал тяжело раненный сигнальщик Павел Барков. А катер надо было удержать на курсе во что бы то ни стало, и Флейшер бросился к штурвалу.

— Боцман, на руль! — распорядился он.

Боцман Саковенин, услышав приказание командира, передал пулемет второму номеру и, еле двигаясь, направился к мостику. Стреляя из пулемета, он не чувствовал боли. Сейчас ему труден был каждый шаг. В ботинках хлюпала кровь. Не дойдя до мостика, Саковенин покачнулся и свалился на машинный раструб. Флейшер не мог видеть того, что происходило у входа на мостик. Зажимая рукой рану, он вел катер на прорыв. [484]

«Еще немного — и мы будем в непоражаемом пространство», — думал он, удерживая одной рукой штурвал.

В это время из моторного отсека вылез моторист старшина 2‑й статьи Козлов. Он подбежал к боцману Саковенину и помог ему подняться на мостик.

Увидев распростертого Чеслера и думая, что он ранен, Козлов хотел приподнять его. Но тот был уже мертв.

Когда катер прорезал вражеский строй, снаряд снова разорвался у борта. Осколки зазвенели по палубе, разбили прожектор, и стекла полетели в лицо Саковенину, стоявшему у руля. Из рассеченного лба текла кровь, заливая глаза. Ничего не видя, Саковенин опустился на палубу. К нему снова подбежал Козлов, а Флейшер схватил штурвал.

Снаряды пробили борт у машинного отделения. Ход катера уменьшился, вышел из строя один мотор, за ним второй.

На баке упал, скошенный насмерть осколком, командир носового орудия Павел Никитин. Лежал, зажав в руках очередной снаряд, матрос Ракитин. Они сражались до последнего вздоха. Наводчик матрос Власов сам подносил снаряды, заряжал и стрелял. Флейшер с мостика увидел, как туда прибежал Саакян. Носовая пушка продолжала вести яростный огонь.

Флейшер вспомнил на миг, как перед началом боя комсорг катера Никитин подошел к нему и сказал: «Если я погибну в бою, считайте меня коммунистом». Сейчас лучший комендор дивизиона Павел Никитин лежал мертвым на своем посту у носовой пушки.

С левого борта загорелся еще один корабль фашистов, а катер Флейшера пересек кильватерный строй противника, и корабли разошлись. Позади оставалось два подбитых горящих немецких катера, а катер 081 уходил к таманским берегам. И в это время вышел из строя третий мотор. Катер 081 потерял ход, а где–то рядом — корабли противника.

— Дробь! — по привычке скомандовал Флейшер комендорам, хотя они и сами уже прекратили огонь, как только корабли противника остались за кормой.

Надо ввести в строй хотя бы один мотор, и побыстрей. Промедление здесь смерти подобно. И мотористы под руководством мичмана Догадайло приложили все умение и сноровку. В результате один из моторов чихнул и заработал. [185] Флейшер с облегчением вздохнул: работает мотор — есть движение корабля, возможность вновь маневрировать и, если надо, драться с противником.

В это время Флейшеру доложили, что при последнем залпе противника осколком в голову ранен лейтенант Саакян. Флейшер приказал перенести его в штурманскую рубку. Теперь только Флейшер из офицеров оставался в строю. Но и он был ранен, а перевязку некогда было делать.

Очнувшись от контузии, старшина Иванов снова встал к штурвалу. Яков Кобец, оставшийся невредимым, перезаряжал пулеметную ленту, готовясь к новой встрече с врагом. Боцман Саковенин сидел на ступеньках ходового мостика, постепенно приходя в себя. Раненым оказали помощь, убитого Никитина и других моряков положили рядом с Чеслером у кормового флагштока.

С пробоиной в борту, через которую в моторный отсек поступала вода, с развороченной ходовой рубкой сторожевой катер шел, тяжело зарываясь носом во встречную волну. Но матросы откачивали воду из отсека, у пушек стояли комендоры: противник мог появиться опять в любую минуту. И хотя катер шел к своим берегам и все худшее, казалось, осталось позади, на катере по–прежнему поддерживали боевую готовность.

Парторг катера Кобец в бою действовал за троих. И сейчас он переносил снаряды к пушкам на случай новой встречи с врагом. Пользуясь передышкой, электрик Чередниченко прямо на мостике оказал медицинскую помощь Флейшеру.

Матросы, не сходя с боевых постов, перевязывали друг другу раны. Боцман, осмотрев катер, доложил командиру, что в корпусе много пробоин, главные из них заделаны, пожар потушен. Катер снова готов вступить в бой. Весь боезапас разложен у пушек и пулеметов.

Флейшер знал, что рация разбита и вышла из строя, а раненый радист Руденко занял место у носового орудия, поэтому надо рассчитывать только на свои силы. Сообщить о происшедшем в базу нет возможности.

На мостике по–прежнему лежит раненый сигнальщик Барков, ему оказали помощь, но он не захотел уходить с поста, хотя вместо него заступил на вахту акустик. И вдруг тот радостно воскликнул:

— Ура! Наши корабли слева! [186]

Барков попросил приподнять его и, когда внимательно всмотрелся, определил:

— Чужие корабли!

По силуэтам и бурунам Флейшер опознал, что в строю кильватера шло три торпедных катера противника. Держась середины пролива, они отрезали сторожевому катеру путь к родным берегам. Это была новая группа катеров, которая ходила в проливе с целью перехвата наших кораблей. У Флейшера был в строю только один мотор, да и тот работал с перебоями. Не хватало прислуги у орудий, хотя матросы, даже тяжело раненные, оставались на своих постах.

— Надо снова принимать бой! — решил Флейшер, и в этот же момент сигнальщик доложил:

— Справа по борту еще три торпедных катера!

«Вот так так! — подумал Флейшер. — Немцы снова хотят зажать нас!»

Теперь положение сторожевого катера было еще сложнее, чем в начале боя. Он мог оказаться сразу под огнем двух групп свободно маневрирующих кораблей противника.

«Но левая группа ближе, а справа силуэты еле видны; может быть, они не заметят меня и уйдут, — подумал Флейшер, — тогда буду вести бой только с тремя катерами».

Большая потеря крови давала о себе знать. У Флейшера кружилась голова, но он, стиснув зубы, говорил себе: «Надо выстоять во что бы то ни стало. Ведь я командир, и к тому же единственный из офицеров, оставшийся в живых. На меня обращены все взоры экипажа».

И вдруг с головного корабля левой группы немецких катеров замигал огонек. Сигнальным фонарем передавали: тире–точка–тире.

Флейшер решил применить военную хитрость.

— Это они запрашивают нас, — сказал он сигнальщику. — Передайте этот запрос правой группе! Быстро!

Сигнальщик включил фонарь и застучал: тире–точка–тире.

Фонарь погас, наступила томительная тишина. Секунды иногда длятся очень долго. Левая группа катеров ожидала ответа. Справа катера молчали.

«Выйдет ли?» — напряженно ожидал Флейшер, не разрешая комендорам открывать огонь. И тут от правой группы [187] торпедных катеров противника пришел ответ. «Точка–два тире, точка–два тире», — мигал огонек. «Свои», — отвечали они на запрос.

— Быстро! — воодушевляясь, скомандовал Флейшер. — «Точка–два тире» на левую. Давай!

Сигнальщик отстучал фонарем. Огоньки погасли. Над морем висела полночная тишина, лишь волны шипели и ластились у борта катера. Белые буруны обеих групп торпедных катеров, не приближаясь к катеру Флейшера, повернули и ушли на юг.

Пронесло! Но надолго ли? Не опомнится ли противник, не усомнится ли в чем?

— Ну–ка побыстрее вводите в строй второй мотор, — скомандовал Флейшер механику. А рулевому приказал сделать резкий поворот, чтобы быстрее привести вражеские катера за корму.

Катер все ближе подходил к своим берегам. На востоке стало еле заметно сереть, подул холодный ветер — приближался рассвет.

И снова (в какой уже раз!), теперь по корме, появились белые буруны кораблей. Немцы, наверное, догадались, что их обманули, но было уже поздно. Показались серые в предрассветной мгле берега Тамани. Катер Флейшера шел под защитой своих береговых батарей. Немецкие катера, так и не открывая огня, потерялись за кормой.

Над Таманью поднимался алый рассвет, когда катер Флейшера вошел на рейд с приспущенным кормовым флагом и пришвартовался к пирсу в порту Кротково.

Флейшер смотрел на оживающие с рассветом берега Тамани, на едва освещенные солнцем мачты кораблей и думал о том, как любил Чеслер эти корабли и людей, вместе с которыми прошел свой боевой путь. Флейшер сейчас прощался с теми, кто неподвижно лежал на корме под белым брезентом. Через некоторое время Флейшера и раненых матросов увезли в госпиталь…

А бои на крымской земле продолжались. Основные силы десанта — 56‑я армия, высаженная еще 3 ноября кораблями Азовской флотилии, — не только удерживали плацдарм северо–восточнее Керчи, но и пытались его расширить, чтобы помочь Эльтигену… [188]

Глава тринадцатая Последняя ночь

Вечерело. У причалов, где стояли сторожевые катера, ветер и волна ломали ледяную корку и выбрасывали зеленые льдинки на грязно–серый песчаный берег.

Чернела скованная морозом земля. Серыми казались и море и небо, ветер постепенно утихал. Так часто бывает глубокой осенью, перед тем как упадет снег. С берега тянуло горьким, но удивительно приятным, знакомым с детства дымом костра. Иногда над костром вдруг поднимались клубы черного, жирного дыма и доносился острый запах гари. Это матросы сжигали промасленную паклю и ветошь, принесенную со сторожевых катеров.

Глухов почти не сходил на берег и все время находился на катерах. Он уже давно привык к однообразной упругой качке на волне, когда то погружаешься вместе с катером в зеленоватое тяжелое море, то снова поднимаешься вверх к такому же зеленому холодному небу.

Каждый день выходили теперь сторожевые катера к «огненной земле» у Эльтигена. Все тяжелее становились бои в проливе: многочисленные быстроходные баржи и большие торпедные катера противника поддерживали береговая артиллерия и авиация. Часто не возвращались из боевых походов один или два наших корабля, каждое утро на рейд приходили катера с приспущенными флагами. До сих пор свежи были в памяти Глухова и первая трудная ночь высадки штурмового десанта, когда так и не вернулся с моря его друг и помощник комиссар Косидлов, [189] и. утро 8 ноября, когда на опустевший рейд пришел с уже остывшим телом Петра Чеслера сторожевой катер 081. Глухов даже заплакал, узнав о гибели Чеслера.

10 ноября Глухов получил приказание из штаба высадки: ночью провести караван груженых судов к берегам крымской земли, туда, где ведет бой эльтигенский десант. Глухов понимал всю сложность этой задачи, знал, на что идет. Прошлой ночью сторожевые катера и шхуны, снявшись с этого же рейда у селения Кротково, дважды с боями пытались прорвать блокаду и высадить помощь десантникам, но не смогли этого сделать и вернулись обратно.

Целая флотилия десантных барж и торпедных катеров противника перекрыла подступы к эльтигенскому берегу. Это была серьезная сила. Сторожевым катерам и катерным тральщикам приходилось вступать с ней в единоборство, потому что большие корабли воевать в узком и мелководном Керченском проливе, засыпанном минами, не могли.

Вот и сегодня сторожевой катер 0102 и два бронекатера должны были охранять караван судов, состоящий из шести катеров–тральщиков, имеющих на буксире четыре спаренных понтона и два плота, нагруженных до отказа бойцами, пушками, ящиками с боезапасом, мешками с продовольствием и цистернами с пресной водой. В случае необходимости Глухов рассчитывал и на помощь дозорных кораблей, находившихся в море.

Сегодня надо было во что бы то ни стало прорвать завесу блокады и доставить десанту боезапас и пополнение. «Ты коммунист, и ты должен это сделать», — так, наверное, сказал бы комиссар Косидлов.

Глухов любил свою беспокойную и полную опасностей службу. Большая часть его сознательной жизни прошла на военной службе, в море, на кораблях, и, если бы пришлось начать сначала, он пошел бы этой, и только этой дорогой до конца.

Нелегко было и его семье. Вскоре после приезда жены Екатерины Ивановны и детишек в Батуми им пришлось расстаться. Они стояли тогда на набережной, и дети смотрели на бескрайнее море, куда надолго уходил их отец,

Глухов сошел с катера на обледеневший пирс и направился к берегу, где штабелями лежали ящики со снарядами. [190] Урча, подходили сюда автомашины, трактор тянул полевую пушку. С баржи, стоявшей у причала, бойцы, согнувшись, выносили тяжелые ящики, выкатывали бочки. Слышались соленые матросские словечки. Невдалеке чернела землянка с часовым у входа, и вид у часового был такой скучный, словно он хотел сказать: «Зачем поставили матроса с ружьем в этой безлюдной и чахлой степи?»

Рядом с причалом на берегу дымился костер, возле которого грелись матросы. Глухов знал, что матросы любят поговорить с офицером у обреза на палубе, там, где принято курить, или вот так, у костра, и направился к ним.

Глухов подошел к костру и поздоровался с матросами. Они весело ответили, заулыбались и раздвинулись, и он присел на корточки, грея руки. Подождал, пока умолкли голоса, и тихо сказал:

— Сегодня, хлопцы, снова придется идти к тому берегу.

Матросы слушали его спокойно. Так же спокойно и уверенно делали они свое трудное дело.

— Знаю, что нелегко вам, товарищи, — продолжал Глухов, глядя на их обветренные, почерневшие лица, на потрескавшиеся заскорузлые руки. Давно уже забыли матросы, что такое баня и каков вкус горячего борща, давно не спали на койках в теплых кубриках…

— Но осталось уже немного, — говорил Глухов. — Скоро освободим Крым, окончится война, и придем мы сюда когда–нибудь солнечным днем купаться и загорать. И будем вспоминать холод и ночные бои кораблей в проливе и эту беседу у костра. Зато на вопрос: «А что ты делал во время войны?» — мы с вами сможем ответить прямо и честно. Так–то, товарищи! — заключил Глухов. — Народ вы молодой, крепкий, и держаться вам надо веселей. Помните, что сказал один русский адмирал: «Унылые люди не годятся для такого бойкого дела, как морское, в особенности во время войны!»

Глухов, как и матросы, ценил короткие часы затишья перед наступлением темноты. Рейд у селения Кротково на таманском берегу, где теперь стояли катера его дивизиона, находился всего в нескольких милях от берегов Крыма. Встревоженные опасным соседством враги не оставляли катера в покое: «юнкерсы» сбрасывали бомбы, била по рейду и кораблям крупнокалиберная артиллерия. [191] Но зато и наши корабли в короткий срок достигали отсюда берегов Крыма, где дрался сейчас эльтигенский десант.

Холодное солнце давно уже опустилось в море. Наступила ночь. На прояснившемся небе появилась луна. В трепетном свете ее заблестел обледенелый пирс, стали четко видны мачты и палубы сторожевых катеров и тральщиков, заставленные ящиками, бочками и тюками. Все уже было готово к выходу кораблей, и Глухов приказал командирам катеров и шхун собираться на пирсе. Одетые — кто в кожаный на меху реглан и шапку, кто во флотскую шинель и фуражку, — стояли они на скользком настиле пирса.

— Немцы блокируют эльтигенский десант с суши и с моря, — обратился к ним Глухов. — Десант задыхается без пополнения, без снарядов и продовольствия. Перед нами поставлена задача — прорваться к эльтигенскому десанту! В случае встречи с кораблями противника я вступаю с ними в бой, свяжу их действия. А вы, — сказал Глухов, обращаясь к командирам тральщиков, — вы в это время прорветесь к берегу. Запомните — это главное! — И добавил уже теплее, сердечнее: — Все мы любим свои семьи, своих детей. Но Родина превыше всего! И пусть обратным курсом пойдет только тот, кто выполнит свою задачу!

Командир катера 0102 старший лейтенант Марков слушал Глухова, восхищаясь им, его спокойной уверенностью и энергией. Марков видел, что у Глухова за последние дни посеребрились волосы, заострился нос, выступили скулы, но глаза смотрели по–прежнему ясно и внимательно.

Старшему лейтенанту Маркову, когда они остались вместе с Глуховым на мостике, показалось, что Глухов хочет чем–то поделиться с ним. Но Глухов промолчал. Он умел владеть своими чувствами, был сдержан и тем, кто не знал его, казался замкнутым и суровым человеком. На самом же деле — и Марков знал об этом — Глухов был добр и отзывчив. Он тяжело переживал потери последних дней. Особенно гибель близких ему людей. Не было уже в живых лучшего друга его — Косидлова, не было самого близкого ему человека — Пети Чеслера, погибли командир звена Кулашев, механик Кошульский, командир катера Бобков, был тяжело ранен храбрый командир Флейшер. [192]

Смерть товарищей, своих сослуживцев, тяжело переживал Глухов, хотя и знал, что победа добывается только в бою. Сам он всегда был внимателен к людям, старался беречь их, когда только можно, вот только себя жалеть не умел.

В море вышли около полуночи, так и не дождавшись подхода двух броневых катеров, обещанных для усиления конвоя.

С мостика катера Глухову был ясно виден весь караван судов, темные палубы тяжело нагруженных тральщиков. Фигуры матросов на них, зачехленные пушки на плотах, обтянутые брезентом ящики и тюки — все напоминало мирный вояж грузовых судов. И лишь на сторожевом катере у пушек и пулеметов стояли в готовности комендоры.

Глухов заметил, что старший лейтенант Марков волнуется, то и дело поглядывает на часы, запрашивает сигнальщиков, не видно ли на подходе бронекатеров. Чтобы подбодрить его, Глухов сказал:

— Будем действовать так, как учил адмирал Макаров: «Если вы встретите слабейшее судно — нападайте, если равное себе — нападайте и если сильнее себя — тоже нападайте…» Так, что ли, командир?

— Не первый раз приходится действовать по этому принципу, товарищ капитан третьего ранга! Вот хорошо, если бы луна поскорее спряталась, — ответил Марков.

Глухова тоже беспокоил яркий свет луны. Это могло нарушить его расчеты и помешать скрытно подойти к Эльтигену.

Караван судов вытянулся уже на середину пролива, луна зашла за облака, вокруг все потемнело, на море стало свежо и беспокойно. Глухов посмотрел на часы: было пять минут первого.

— Готовность номер один! — приказал Глухов, обращаясь к Маркову.

Зная повадки врага, Глухов не доверял больше полуночной тишине и с минуты на минуту ждал появления кораблей противника.

Прошло немногим более получаса, когда сигнальщик и командир катера Марков одновременно заметили белые буруны неизвестных кораблей, приближавшихся к каравану с правого борта. [193]

— Торпедные катера противника! — доложил сигнальщик, определив их по силуэтам.

— Огонь! — скомандовал Марков. И сразу же загрохотали пушки сторожевого катера. Торпедные катера, выбросив настильные трассы пулеметных очередей, отвернули влево, а на караван судов стали надвигаться два черных силуэта. В темноте засверкали оранжевые огни, над мостиком катера завыли снаряды. Немецкие БДБ шли на сближение.

Катер Маркова один вел бой с двумя БДБ. В это время правее каравана в море вспыхнули зарницы. Это наши дозорные корабли с большой дистанции открыли огонь по торпедным катерам противника.

— Хорошо! — сказал Глухов Маркову. — Немцы подумают, что нас в проливе сегодня много!

Через пять минут артиллерийская стрельба на параллельных курсах прекратилась. БДБ отошли к Камыш — Буруну.

— Ну, это только начало. Сейчас они соберутся с духом и снова навалятся на нас! — проговорил Глухов.

— Ясно! — ответил Марков. — Но скоро уже и берег. На встречном курсе вновь показались белые буруны.

От берега опять шли вражеские корабли. Они легли на параллельный курс и открыли по каравану огонь всем бортом.

Залпы сторожевого катера были сосредоточены на головной БДБ. Глухов из опыта знал: если вывести из строя вражеский флагманский корабль, тогда и остальные корабли выйдут из боя. Но противник, не причинив вреда катерам, снова уклонился, ушел на север.

Караван судов все ближе подходил к эльтигенскому берегу, когда по корме катера 0102 замигали условные опознавательные огни и к отряду Глухова присоединились два опоздавших бронекатера. Глухов в мегафон отдал им приказание держаться в кильватер катеру 0102 и по его сигналу открывать огонь.

— Ну теперь нам веселее будет, Марков! «Бычки» помогут, — проговорил Глухов (так моряки называли бронекатера).

Каждый раз, появляясь со стороны берега, немецкие БДБ и торпедные катера не давали отряду Глухова прорваться к Эльтигену, оттесняли его снова в море. Было уже 4 часа 30 минут утра. [194]

— Если мы сейчас не прорвемся, то высадиться до рассвета не удастся и придется, не разгрузившись, возвращаться в Тамань, — обратился Глухов к командиру катера Маркову. — Мы сделаем вот что, — продолжал он. — Обнаружив вражеские корабли, пойдем на сближение и свяжем их боем. Инициатива противника будет скована, а в это время десантные суда прорвутся к берегу и сделают свое дело. Другого выхода нет!

Для выполнения этого замысла Глухову надо было держать наготове не только бронекатера, но и дозорные корабли, находившиеся на значительном расстоянии.

Связавшись по радио с дозорным сторожевым катером 098, Глухов приказал ему вступить в строй отряда, а сам на катере 0102 обошел все десантные суда, собирая и подтягивая отстающих. Командирам десантных судов он. передал:

— Мы вступим с противником в бой, а вы в это время любой ценой должны прорваться к берегу и выполнить задачу!

И отряд Глухова в кильватерном строю лег курсом на Камыш — Бурун.

Вскоре катера Глухова, как он и предполагал, были обнаружены кораблями противника и пошли на сближение, чтобы прижать их к берегу и не дать возможности свободно маневрировать.

Молча сходились два отряда. Глухов решил открыть огонь только с близкой дистанции, чтобы бить наверняка. Развернулись в готовности стволы орудий, ожидали сигнала комендоры. Первыми не выдержали гитлеровцы, струи пуль с визгом понеслись над водой и рассыпались возле катера.

— Огонь! — скомандовал Глухов Маркову. — Умрем, но выполним приказ! — Теперь нельзя было терять ни секунды. Мгновенно выполнялись команды. Хлестко била по головной БДБ носовая пушка старшины 1‑й статьи Мишина.

Оранжевые вспышки полыхали и на кораблях противника, над катером с воем проносились снаряды. Командир катера Марков, не меняя курса, продолжал идти на сближение.

Расстояние между отрядами все сокращалось. Наши катера вели огонь в упор по головной БДБ, разрывы снарядов накрыли баржу. [195]

— Сближение, сближение! — настойчиво и отрывисто твердил Глухов Маркову. — Теперь они не уйдут от нас!

И Марков вел корабль на сближение. Рядом с Глуховым он чувствовал себя спокойнее и увереннее.

До головной БДБ оставалось семьдесят метров, когда на ней вспыхнуло пламя, она накренилась на левый борт и вышла из строя. В зареве пожара было видно, как прыгали за борт матросы. БДБ, покинутая командой, горела.

В тяжелое положение попал и катер Глухова. Он был освещен пламенем пожара БДБ, и все больше снарядов ложилось у его борта. Один из них разбил форштевень катера, осколки повредили ствол носовой пушки.

— Товарищ командир дивизиона, надели бы каску. А то осколки так и гуляют по палубе, — проговорил Марков, обращаясь к Глухову и пытаясь расстегнуть ремешок своей каски.

— Отставить, Марков! Я так привык. А тебе корабль вести надо! — ответил решительно Глухов. — На то и война! — добавил он. — Если всем беречься, кто воевать будет!

Марков замолчал, наблюдая, как командир носовой пушки, схватив снаряд, тащил его на корму, где вел огонь старшина 2‑й статьи Киселев. Еще выстрел, уже прямо в упор по близко идущему торпедному катеру противника — и тот взорвался и начал тонуть.

И в это время вражеский снаряд угодил в ходовую рубку катера. Вскрикнув, свалился за борт стоявший впереди Маркова вахтенный сигнальщик, и тут же молча упал Глухов: осколок снаряда попал ему в голову.

На море вдруг стало необычайно тихо. Потеряв торпедный катер и БДБ, корабли противника вышли из боя и скрылись в темноте.

Молчал и катер 0102. Он не имел хода, моторы больше не действовали. Возле него держался лишь бронекатер 34. Дозорный сторожевик и второй бронекатер оторвались еще во время боя.

В отсветах пламени догоравшей баржи Марков увидел развороченную палубу своего катера и Глухова, лежавшего навзничь, разбитую ходовую рубку и тела убитых матросов. Ухватившись за штурвал, истекал кровью рулевой старшина 1‑й статьи Брусов. У него были перебиты ноги. Рядом, у пушки с оторванным стволом, сидел на палубе раненный в голову матрос Климовский. В руках [196] он еще держал снаряд. Из машинного отсека вырывались пламя и дым.

Осколки снаряда перебили бензомагистраль и разбили все три мотора. Старшина группы моторист Казанцев был убит. Смертельно раненный матрос Махно свалился возле мотора, зажав в руке пробитую трубку маслопровода. Горела внутренняя деревянная обшивка катера, и боцман Тарасов вместе с минером Обручниковым тушили пожар.

В это время луч мощного берегового прожектора противника торопливо пробежал по воде, пошарил справа и слева и вдруг осветил покачивающийся на волнах сторожевой катер Маркова и маленький бронекатер рядом с ним. Через несколько секунд раздался приглушенный гул, и над катером опять завыли снаряды: стреляла береговая батарея.

Бронекатер дал ход, но, не пройдя и пятидесяти метров, от взрыва снаряда зарылся носом в волну.

На берегу вспыхнул и протянул свой луч второй прожектор, но батарея замолчала.

«В чем дело? — подумал, оглядываясь, Марков. — Что еще затеяли немцы?» И тотчас увидел в мерцающем свете прожекторов фашистский торпедный катер. Полным ходом он торопился к 0102, чтобы захватить его как трофей.

Помощник командира катера лейтенант Обухов уже доложил Маркову, что на катере не осталось ни одного снаряда, ни одного патрона к пулемету ДШК. Четыре винтовки и несколько гранат — вот все, чем можно еще сражаться.

— Раздать оружие! Будем драться до последнего, а потом катер взорвем! — принял решение Марков.

Обухов сосчитал людей. Вместе с командиром в живых осталось восемь человек. Восемь черноморцев под дулами береговых батарей, без снарядов, на катере, не имеющем хода, а рядом — немецкий торпедный катер.

Марков расположил бойцов так, чтобы удобнее было вести огонь из укрытий. Обухов собрал все секретные документы и шифр и спрятал за пазуху. В случае безвыходного положения он решил подорвать себя гранатой вместе с документами. Комендор Киселев спустился в кубрик, достал простыню, изорвав ее, перевязал Глухова. Тот по–прежнему [197] не приходил в сознание, его перенесли и положили под защиту рубки.

Моряки решили подороже отдать свою жизнь и не дать противнику захватить корабль.

Фашистский торпедный катер приближался. Марков выжидал — пусть подойдет еще ближе. Это были самые напряженные минуты всей сегодняшней ночи в проливе. В это время неожиданно раздался выстрел.

Гулкий, он эхом отозвался на море. Прогремел второй. Это стрелял стоявший неподалеку — тоже без хода — бронекатер 34. Выручка пришла вовремя.

Немецкий торпедный катер круто развернулся и стал уходить под защиту берега.

Катер 0102 тихо покачивался на волне. Не выпуская из рук оружия, матросы продолжали стоять на палубе.

Только сейчас Марков почувствовал, что на мостике стало холодно. Пронизывающий ветер, как из трубы, дул из Азовского в Черное море. Торпедный катер скрылся, прожекторы погасли. Наступила глубокая тишина, и Марков услышал отдаленный стук мотора. Шум доносился со стороны Эльтигена. Вслушавшись в ритм работы мотора, Марков понял, что идет мотобот. Вероятно, он возвращался, высадив десант, или, может быть, заметив бедственное положение сторожевого катера, шел ему на помощь. Марков подал сигнал фонарем Ратьера: «Подойти к борту!»

Это действительно был десантный мотобот. Марков хотел передать на него и отправить на берег не приходившего в сознание Глухова и всех тяжелораненых. Сам же с оставшимися в строю матросами решил держаться в ожидании подхода своих дозорных кораблей.

Мотобот подошел к борту.

— Разрешите, товарищ командир, я возьму вас на буксир! — обратился к Маркову его старшина.

— Да ты вытянешь ли? — сомневаясь, спросил Марков. — Что ж, давай попробуем, — согласился он. — А как десант, добрался до берега?

— Высадили благополучно.

Боцман Тарасов подал с катера стальной трос. Завыл мотор, и сторожевой катер медленно двинулся за мотоботом.

С разрушенной рубкой, с развороченным форштевнем [198] и обгоревшим моторным отделением, с убитыми и ранеными на борту катер шел на буксире к своим берегам.

Марков спустился с мостика, подошел к тяжело дышавшему Глухову и наклонился над ним. Глухов был жив, но в сознание не приходил. Возле него все время находился боцман Тарасов. Марков подержал в своей руке слабую, но теплую руку Глухова и, вздохнув, снова поднялся на мостик. И в это время прямо по носу сторожевого катера показался силуэт какого–то корабля.

— Боцман, гранаты! — скомандовал Марков.

На море во время войны существовало правило: все корабли, подходившие ночью без опознавательных сигналов, считались чужими, и по этим кораблям без предупреждения открывали огонь.

Но на приближавшемся корабле замигали условные световые сигналы.

— Свои, — облегченно вздохнул Марков.

С подходившего катера–тральщика донесся взволнованный голос:

— На катере! Где командир дивизиона Глухов? Это был командир тральщика старший лейтенант Остренко, старый приятель и сослуживец Глухова. С катера ему ничего не ответили. Марков, стоявший на мостике, медленно опустил голову. Остренко понял, что с Глуховым что–то случилось.

— Скажите хоть, жив или нет? — снова спросил он, подойдя к самому борту катера.

— Тяжело ранен, — ответил Марков.

Остренко принял буксир с мотобота и кратчайшим курсом повел сторожевой катер 0102 к берегам Тамани.

Михаил Лукич Остренко понял, что Глухов ранен смертельно. Горький ком подступил к горлу, на глазах выступили слезы.

С Глуховым его связывала старая дружба. Они вместе начинали службу еще краснофлотцами на Черноморском флоте. Отслужив, остались на сверхсрочную, а затем вместе воевали.

В первую ночь высадки десанта на Эльтиген, когда катер–тральщик, которым командовал Остренко, был подбит и тонул, сторожевой катер 081, на котором Глухов возвращался после операции, спас корабль Остренко.

Уже перед рассветом возвращавшийся с моря дозорный сторожевик 098 догнал катер Маркова, медленно [199] идущий на буксире. Командир катера 098 принял буксир, а старший лейтенант Остренко ушел в Тамань. На берегу Остренко немедленно доложил контр–адмиралу Холостякову о том, что десант высажен, что корабли вели бой, что Глухов тяжело ранен и ему требуется срочная медицинская помощь.

Когда сторожевой катер Маркова входил на буксире на рейд Кротково, начал медленно падать снег. Он припорошил палубы кораблей, укрыл истерзанную и избитую землю. Ветер утих, поднималось солнце, и все вокруг засверкало и заискрилось.

Раненого Глухова снесли на берег и доставили в госпиталь в Тамань.

Шесть дней Глухов боролся со смертью, почти не приходя в сознание. Жизнь еле теплилась в нем. Он не разговаривал и почти никого не узнавал. Никого из близких друзей около него не было: одни погибли в боях или были тяжело ранены, другие дрались с противником.

17 ноября с утра было солнечно и морозно. Глухов попросил глазами перенести его койку к окну. Сестры приподняли Глухова, и он увидел в окно кусочек седого осеннего моря и сторожевые катера на рейде. Быстрый ветер распластал кормовые флаги, чайки проносились у покачивающихся мачт, и зеленые волны, обгоняя друг друга, по–прежнему бежали туда, где за далекими синими горами лежал Севастополь.

Яркое солнце освещало землю, корабли и море…

Глухов уронил забинтованную голову на подушку и закрыл глаза…

Тело Глухова перенесли в домик, одиноко стоящий у причалов, — поближе к морю и кораблям. Моряки уложили его на подвесную парусиновую койку. Ледяной ветер, врываясь в раскрытые окна, тихо раскачивал ее.

Со всех кораблей приходили прощаться офицеры и матросы. А потом возвращались на корабли и уходили в море освобождать крымскую землю.

…Гроб с телом Глухова был доставлен в Поти, где ждали его жена и дети.

А затем его установили для прощания в Доме офицеров. Глухова многие знали и любили на Черноморском флоте. Хоронить его собрались не только все катерники, но офицеры и матросы из других соединений и кораблей и много гражданского населения. [200]

Все мы, провожавшие Глухова в последний путь, рассудком понимали, что войны без жертв не бывает, но сердцем не могли привыкнуть к тому, что Глухова больше нет и не будет с нами.

Похоронили его у высокого Потийского маяка. Моряки положили у могилы железные корабельные якоря, девушки Грузии принесли осенние цветы.

Когда на море поднимается шторм, серые волны бегут на берег, лижут железные лапы якорей, бьются у подножия вечнозеленой могилы Глухова…

За мужество и отвагу, проявленные при форсировании Керченского пролива, капитану 3 ранга Дмитрию Андреевичу Глухову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Сорок дней и сорок ночей сражался эльтигенский десант. Положение его становилось порой критическим: десант задыхался от острого недостатка во всем — в пополнении, боезапасе и питании. День и ночь не стихали стрельба и взрывы как на берегу, так и в проливе. Поэтому командир дивизии полковник Гладков в ночь на 7 декабря предпринял дерзкую вылазку: десантники прорвали фронт противника на левом фланге — в районе болот озера Чурбашское, прошли по его тылам и заняли гору Митридат, у Керчи. Оттуда десант был снят катерами Азовской флотилии…

Теперь на крымской земле оставался один плацдарм, удерживаемый 56‑й армией, позже переименованной в Отдельную Приморскую армию.

Успех высадки войск 56‑й армии у Керчи и последующее бесперебойное боепитание в тяжелых условиях штормовых погод, артиллерийского обстрела и бомбежек стали возможными благодаря героизму моряков Азовской военной флотилии и умелому руководству со стороны командующего флотилии контр–адмирала С. Г. Горшкова.

Глава четырнадцатая Прощай, Кавказ!

На побережье Кавказа, почти у самой границы с Турцией, зима была удивительной. Вместо снега шли теплые проливные дожди. В Батуми и Поти предусмотрительные люди носили прорезиненные плащи и высокие сапоги. На асфальтированных тротуарах были сделаны решетчатые люки, куда уходили потоки воды. А в лесах Кавказа, у мутной реки, земля не успевала впитывать влагу. Вдоль берегового поселка блестело черное мокрое шоссе, по нему весело шлепали босоногие ребятишки.

Наша плавбаза по–прежнему стояла на реке. Здесь же находилась и плавучая мастерская «Металлист».

Есть труженики войны, о которых громко не говорят и победных реляций не пишут. Это рабочие и инженеры механических мастерских, обслуживающие подразделения береговых баз и портов.

Это те люди, которые восстанавливали и ремонтировали разбитые, разорванные снарядами и бомбами корабли. Иногда аварийные корабли своим ходом дотягивали до базы, иногда их приводили на буксире. Они держались на плаву только благодаря героическим усилиям экипажа. Так было с базовым тральщиком «Мина». С пробитым бомбою днищем и множеством пробоин «Мина» своим ходом дошла до Туапсе и, когда застопорили машины у пирса, начала тонуть. Так привели на буксире сторожевой катер 0111, рассеченный, как ножом, пополам. Только [202] гребные валы соединяли обе половины. А через несколько недель или месяцев эти корабли, сваренные и заклепанные, выкрашенные в свежий шаровый цвет, снова вышли в море. И делали все это слесари и сварщики, токари и плотники. Вот какие замечательные умельцы были в нашей плавучей мастерской «Металлист»! Возникла она на корпусах недостроенных кораблей в первые же дни переселения бригады на Кавказ. Возглавлял ее очень энергичный и сметливый инженер Капкин. Он был одним из тех удачливых и настойчивых людей, для которых нет неразрешимых технических задач. В нем сочетались богатые теоретические знания инженера с практическим опытом. В первые месяцы войны инженер Капкин сам плавал дивизионным механиком на сторожевых катерах, участвовал в уничтожении немецких магнитных мин.

Инженерную службу соединения возглавлял инженер–капитан 3 ранга В. А. Самарин.

Экипаж сторожевого катера 081 по призыву своего командира решил помочь рабочим и во что бы то ни стало сократить сроки ремонта и ввести катер в строй.

Экипаж катера 081 обратился с призывом к коллективу судоремонтных мастерских:

— Мы хотим быстрее уйти в бой! Отомстить за смерть Глухова! За погибших наших товарищей!

Ремонтники откликнулись на этот призыв. Береговая база помогала мастерским в своевременном изыскании и доставке материалов. Это наши «тыловые фронтовики» — называли их моряки ремонтирующихся кораблей.

Многие командиры сторожевых катеров надолго сохранили лучшие воспоминания о людях, которые «лечили» и вводили в строй их корабли, самоотверженная работа которых намного приблизила час победы.

Осенью и зимой 1943 года был особенно напряженный период в жизни нашего соединения: высадка десанта в Новороссийске, а затем на крымской земле у Эльтигена, где наши катера показали чудеса героизма, но понесли большие потери.

Наступил 1944 год. Все больше пустела наша мутная, беспокойная. Один за другим уходили корабли вниз по течению реки в море на новые освобождаемые базы. Тральщики и сторожевые катера уже швартовались в Новороссийске, в Геленджике, на Тамани, воевали в Керченском проливе и только изредка возвращались в [203] базу для ремонта. Походный штаб нашей бригады уже с сентября находился в Геленджике, а потом в Новороссийске.

Наконец с наступлением весенних дней 1944 года был решен окончательный переход всего нашего хозяйства — штаба бригады, плавучей мастерской и береговой базы — в Новороссийск, ближе к крымской земле. Надо было прощаться с тем, что обжито, а это, как всегда, было грустно.

Перед отходом кораблей на берегу собрались местные жители. Это были добрые, приветливые люди, приютившие нас на своей земле. На берегу среди зеленых лесов и заболоченных низин стояли деревянные дома на сваях, с широкими верандами, где хранились связки кукурузы и красного перца. Вспоминались вечера у очага: на железных цепях висит тяжелый котел, трещит огонь, пахнет вкусной мамалыгой, кислым столовым вином и крепкой чачей… Провожали нас и пожилые мингрелы в галифе и войлочных шляпах с широкими полями, и веселые босоногие ребятишки.

— Прощай, приятель!

— До новой встречи, кацо!

На сторожевом катере, куда я поднялся по зыбкой сходне, все выглядело как перед праздником. Матросы только что про лопатили деревянную палубу. Высыхая под лучами утреннего солнца, она желтела, а потом становилась белой, с рубцами черных смоляных пазов.

Хорошо на корабле после большой приборки! Мягко свисают чистые стираные обвесы на мостике, блестит надраенная медная рында. И все здесь; палуба и надстройки, мачта и крышка компаса — пахнет морем и дальними походами. Матросы строятся по авралу в чистых голландках с нашитыми на нагрудных карманах личными номерами.

Последний раз идем по течению реки. При выходе из устья реки в море на высокой мачте охраны рейда взвились веселые цветные флаги: «Желаем счастливого плавания!»

Прощай, река! Много и хороших и грустных воспоминаний останется о тебе. Не раз еще, проснувшись среди ночи, буду слышать отдаленный вой шакалов, шум и плеск бесконечных кавказских дождей, часто буду видеть во сне мутный, туманный рассвет над быстрой рекой и сторожевые катера, которые возвращаются после славной [204] победы с разбитым бортом и сгоревшим мостиком, с приспущенным флагом.

Все было за это время: и удачный штурм Новороссийска, и штормовые ночи у Эльтигена, похороны Глухова у Потийского маяка…

А сейчас впереди синее–синее море под яркими лучами солнца и прохладное дыхание утра.

Зеленеют берега Кавказа, в снежных шапках стоят высокие горы. Спокойно в открытом море, как будто и нет войны. У берега буксир тянет баржу, лента дыма стелется по воде. Идут они медленно, и мы обгоняем их и вот уже еле видим за кормой серую полоску дыма.

Высокое синее небо прозрачно и чисто. Лишь стороною над морем проходят два самолета. «Наши», — докладывает сигнальщик.

Мы идем вдоль Кавказского побережья, а в Крыму еще сидят отрезанные с суши, заблокированные с моря немцы. Мы идем по как будто спокойному морю, но акустики не снимают наушников: где–то, может быть поблизости, крадутся немецкие подводные лодки. С пушек и автоматов сняты чехлы, на палубе разложен боезапас, потому что в море бродят сторожевые и торпедные катера противника.

Проходили мы и мимо порта Туапсе, где остался навсегда затонувший от бомбежки наш минный заградитель «Николай Островский». Появился он у нас в соединении незадолго до начала войны. Корабль этот был необычной конструкции, приспособленный для приема и постановки якорных мин.

В первое же утро войны, когда еще не успели остыть стволы орудий, корабль отправился для приемки мин. Можно себе представить, сколько опасностей таило в себе судно, превращенное в огромный склад взрывчатки.

— Особый груз принимаем! — говорил комиссар И. П. Кулинич. — И обращаться с ним надо деликатно.

Рано утром 23 июня, когда солнце еще не поднялось над Сапун–горой, «Николай Островский» вышел в море. Сбрасывая свой груз в воду, он опоясал побережье у Главной базы густыми минными полями, оставив лишь скрытые фарватеры для своих судов. Ни один неприятельский корабль не мог безнаказанно подойти к Севастополю.

Много минных заграждений поставил «Николай Островский» не только у Севастополя, но и у Скадовска и в других местах. [205]

— Помню, — рассказывает Игнатенко, — как командир корабля капитан 2 ранга Михаил Иванович Фокин собрал к себе в каюту офицеров и сказал: «Трудную задачу поставило нам командование. Немцы захватили Евпаторию и пытаются использовать ее как морской порт для своих перевозок. Нам приказано «пересыпать» минами все подходы и фарватеры к Евпатории. Сделать это можно только в темное время суток». Ночная минная постановка, когда плохо видны берега и не работают маяки! Да, это была задача труднейшая. Только ювелирная прокладка штурмана Картавенко и четкая как часы работа двигателей механика Домковского обеспечили успех постановки.

Много еще славных дел числилось на боевом счету моряков «Николая Островского». В дни обороны Севастополя корабль доставлял военные грузы, вывозил раненых. В боях он получил повреждения и был поставлен на ремонт в порту Туапсе. Здесь при массированном налете вражеской авиации 23 марта 1942 года, героически отражая налет, минный заградитель погиб.

А офицеры и матросы, оставшиеся в живых, продолжали воевать на других кораблях и совершили много боевых дел, никогда не забывая, что они «островцы»…

Во второй половине дня я спустился в каюту командира и вдруг заметил, как с письменного стола начали сползать на палубу книги, карты, лоция.

Когда я поднялся на мостик снова, море уже изменилось: порывистый ветер принес соленое дыхание шторма, по воде быстро бежали белые барашки, но небо было чистое, и солнечные блики плясали на волнах.

Норд–ост задувал все сильней. Волны стали беспокойными и длинными, вытянулся и бился по ветру флаг, вздыбились парусиновые чехлы. Командир катера Баженов с беспокойством вглядывался в открывшиеся вдали высокие горы у Цемесской бухты. Над ними скопились густые белые тучи, рваное облако, отделившись от них, переползало через хребет, устремляясь к морю.

— Бора идет! — озабоченно сказал Баженов, кивая в сторону берега.

Я посмотрел на сахарную голову горы. Облака собрались у перевала. Это напоминало снежный обвал. Казалось, [206] достаточно толчка, чтобы все это загрохотало и помчалось вниз, туда, где в глубине Цемесской бухты лежит Новороссийск.

— Проверить штормовые крепления! — отдал приказание Баженов, вызвав на мостик своего помощника.

Матросы на верхней палубе и у пушек надели капковые бушлаты. Эти удивительные бушлаты защищают от ветра и влаги и держат человека на воде, если он окажется за бортом. Волны все больше захлестывали палубу, доставая уже до мостика. Намокли, стали серыми парусиновые обвесы, холодно блестели медные поручни.

Над беспокойным и штормовым морем гулял и гудел ветер, и только небо оставалось безоблачным и голубым.

Командир неподвижно стоял у машинного телеграфа. От долгой качки у него устали ноги. Но сейчас, как никогда, важно вести корабль точно по заданному курсу. Находясь в голове каравана, мы уже ложились на первое колено входного фарватера. Только узкая дорожка с несколькими поворотами была протралена. А кругом в море стояли сотни якорных и магнитных мин.

Ветер, подхватывая мокрые флаги, разворачивал их по ходу катера.

Пустынен Новороссийский порт. Не видно в нем ни транспортов и теплоходов, ни больших военных кораблей. Только тральщики, трал–баржи и рейдовые катера стоят у полуразрушенных пирсов.

Ветер с берега, как всегда, когда корабли входят в порт, приносит запахи и шумы береговой жизни. Пахнет дымом и железом. Слышны гул компрессоров и стук пневматических молотков, завывание дисковой пилы и скрежет якорной цепи.

При входе в порт по палубе катера снова ударяют жесткие порывы ветра. Вот, оторвавшись от вершины горы, сползло вниз к бухте белое облако и на полдороге, на склоне, растаяло. И сразу вода в бухте закипает и начинает метаться из стороны в сторону, поднимая злые всплески. Острокрылые чайки словно опрокидываются в полете, и их воздушным потоком уносит в море. Уходят из бухты тральщики: в море во время боры безопаснее, чем у причала.

На мачте сигнального поста ветер раскачивает черные штормовые сигналы. [207]

Катер Баженова лихо подходит к полуразрушенному пирсу. В бухте толчея, ветер рвет волны в мельчайшие брызги.

— Боцман, кранцы! — подает команду Баженов. Мягкие кранцы пружинят. Толчок — катер швартуется, и я выскакиваю на пирс.

— Ну, счастлив ваш бог, что вы успели войти в гавань, — говорит флагманский штурман Чугуенко, встречая нас. — Еще немножко — и вход в порт был бы закрыт. Бора вот–вот разгуляется.

Мы обнимаемся. Здесь же на пирсе, застенчиво улыбаясь, топчется капитан–лейтенант Щепаченко. И штурман и минер после траления в Керченском проливе живут и работают в Новороссийске и чувствуют себя хозяевами, встречая нас.

— Успеть–то мы успели, — вступает в разговор сошедший на берег Баженов, — а вот что дальше будем делать? Ведь от боры и укрыться некуда. Разве что в Лесной пристани?

— Уходите в Геленджик, пока не поздно, — быстро говорит Чугуенко. — Я сейчас позвоню дежурному по базе, и вам дадут «добро».

Когда на Новороссийскую бухту обрушивается бора, кораблям надо немедленно уходить из порта. Старожилы помнят, как в 1928 году разбушевавшаяся бора, достигнув силы урагана, раскачивала в Новороссийске каменные дома, срывала железные крыши, сбрасывала с рельсов под откос товарные вагоны, груженные цементом, выбрасывала на берег корабли, сплющила огромное железное нефтехранилище.

Наконец подходят другие катера, все высаживаются, и мы идем в город по длинному полуразрушенному пирсу. Всюду торчат оголенные железные балки, на прутьях каркаса висят куски бетона. До войны здесь швартовались рейсовые теплоходы Черноморского пароходства. А теперь на берегу лежит еще не убранная колючая проволока, остов сгоревшей автомашины, кирпичи разрушенного здания. У пирса напротив возвышается над водой часть борта и палубы разбитого бомбами теплохода «Украина».

Порывы ветра бьют в лицо, несут с берега пыль, кусочки цемента, но мы все довольны, что наконец находимся в Новороссийске. [208] Чугуенко весел, он шутит:

— Помнишь, Владимир Георгиевич, этот пирс раньше назывался пирсом имени Сенкевича?

Как–то до войны наши базовые тральщики стояли в Новороссийске. Было воскресенье, команды отдыхали, когда в гавань вошел теплоход «Украина», тот самый, чей обгоревший остов лежит сейчас в воде у разбитого пирса. Тогда это был первый его рейс по черноморским портам. Многие офицеры с военных кораблей, стоявших в порту, отправились осмотреть теплоход. Гремела музыка, пассажиры поднимались по трапу и растекались по прогулочным палубам, каютам и ресторанам.

Молодой штурман Сенкевич, служивший на тральщике, встретил на теплоходе знакомых. Сидя на высоких круглых стульях, они пили в ресторане холодное пиво, когда раздались отходные гудки теплохода. Кораблей в гавани было много, вокруг празднично шумела толпа, и Сенкевич не обратил на гудки внимания. Он спохватился лишь тогда, когда почувствовал под ногами легкую дрожь палубы. Выскочив наверх, он увидел, что берег и пристань с провожающими медленно отодвигаются. Небольшая полоска воды между бортом и пристанью все расширялась. Сенкевич еще слышал, как визжит блок, поднимая на борт тяжелый трап, а на берег уже попасть не мог. Но нельзя же идти на теплоходе в Сочи, когда в порту стоит его тральщик!

Сенкевич побежал на корму теплохода: он все еще на что–то надеялся. Но берег удалялся. Не раздумывая больше, Сенкевич деловито перебрался через поручни и о верхней палубы, с высоты третьего этажа, одетый по форме «раз» — в белом костюме и туфлях, — прыгнул «солдатиком» вниз.

Вынырнув, Сенкевич, не оглядываясь, поплыл к берегу. По сигналу «Человек за бортом» с теплохода спустили спасательную шлюпку. Теплоход застопорил ход и, недовольно отфыркиваясь, покачивался на собственной волне. Пассажиры выбегали из кают и толпились у левого борта. Провожающая публика, праздничная и веселая, с недоумением наблюдала, как гребцы налегали на весла, чтобы догнать пострадавшего, а сам «утопающий» изо всех сил старался уйти от догонявшей его шлюпки.

Как все это было давно! Очень давно, когда беззаботно светило солнышко, играла музыка и стайки дельфинов, [209] случайно заплывших в Новороссийскую бухту, весело кувыркались в воде.

Каким неприятным чепе было тогда это происшествие, и каким забавным пустяком казалось это сейчас!

В дни высадки на Малую землю Сенкевич командовал дивизионом мотоботов, был тяжело ранен, потерял ногу.

Да, теперь каждый день на суше и на море происходили чепе куда более серьезные. Чугуенко рассказал мне, что в первые дни после освобождения Новороссийска начальник штаба базы капитан 2 ранга Николай Иванович Масленников облюбовал уцелевшее здание, на стенах которого еще не появилась успокаивающая надпись «Разминировано. Мин нет», и через несколько часов трагически погиб под развалинами от взрыва фугаса замедленного действия.

Здесь же, на берегу, нас встретил командир соединения контр–адмирал Новиков.

— Вовремя, вовремя пришли, — проговорил он, здороваясь и не спеша оглядывая прибывших людей и ошвартовавшиеся корабли.

— Где начальник штаба' Студеничников? Надо быстрее размещать людей, а катера убрать отсюда, — сказал контр–адмирал, обращаясь к флагманскому штурману.

— Все будет сделано, товарищ контр–адмирал! — быстро ответил Чугуенко.

На катерах прибыли семьи офицеров, и сейчас целый табор женщин и детей, громко разговаривая и смеясь, двигался по пирсу к берегу. До этого они проживали в Поти, Батуми или в окрестных селениях.

При выходе из ворот порта снова ударили в лицо порывы жестокого и злого норд–оста. Он нес и крутил тучи пыли, мелких камней и цементной крошки. По пирсу бежали встревоженные люди; последний катер, отдавая швартовы, выходил в море.

Через пятнадцать минут город нельзя было узнать. Свирепый ветер расшвыривал все, что попадалось на его пути. Казалось, он хотел разрушить и снести последние уцелевшие после бомбежек и уличных боев дома. Устоявшие ранее каменные остовы сгоревших зданий рушились, грозя раздавить укрывшихся от непогоды людей. Листы железа, сорванные с крыш, с грохотом катились по мостовой. По улицам было трудно и опасно ходить, стало быстро темнеть, заметно похолодало. [210] Ветер усиливался, и, когда мы через два часа расположились в служебных комнатах штаба на ночевку, в городе и в гавани уже бушевал ураган.

Все собрались вокруг стола, раскрыли банки с консервами, поужинали. Затем долго составляли скамейки, доставали одеяла, устраивались спать. Электрического света не было, на столе горела лампа, сделанная из огромной сплющенной медной гильзы. Это снова напомнило дни Севастополя, напомнило о том, что мы приблизились к линии фронта. Крым был все еще в руках у немцев, и их авиация, базируясь на керченских аэродромах, прорывалась иногда к Новороссийску.

Грохотало железо на крыше дома, где–то падали камни, ветер врывался в щели окна, забитого фанерой и ржавым железом, и гасил свет.

Мохнатые тени метались по комнате, на зубах скрипел песок. Пыль темными разводами лежала на стенах и на полу. Но всем было уютно и весело. Весело от необычной обстановки, оттого, что собрались вдруг все вместе, и просто потому, что все были молоды и здоровы.

Так и заснули под буйство новороссийской боры в полуразрушенном доме, спали крепко, несмотря на скрежет железа и дикие завывания ветра.

Шла весна. В Новороссийске у разрушенных домов расцветали чудом уцелевшие деревья, плескалась в гавани рыба, над крышами домов поднимались дымки. По вечерам на улицах еще затемненного города звенел женский смех.

Город поднимался, расчищал свои улицы и площади. Убирая груды камней и обломки стен, вдруг обнаруживали почти целый этаж. Надо было только навесить двери, исправить и застеклить оконные рамы — и дом готов.

Такой, бывший когда–то двухэтажным, дом мы и заняли под службы штаба. Устраивались на новом месте основательно, хотя знали, что все это ненадолго. Впереди был Крым. Дивизионы тральщиков, прокладывая новые фарватеры, все время шли вместе с наступающими частями Красной Армии. Вслед за ними продвигался и штаб нашего соединения.

Нам все больше и больше приходилось заниматься тралением. И нашу бригаду кораблей вскоре переименовали в 1‑ю бригаду траления Черноморского флота с непосредственным подчинением командующему флотом. [211]

Очищая пролив от мин, мы уже готовились к тому, чтобы перебазироваться в первый же освобожденный порт Крымского побережья.

Ежедневно проверяя проделанную тральщиками работу, контр–адмирал Новиков говорил:

— Молодцы, просто отлично!

У него обнаружилось еще одно ценное качество — радоваться вместе с подчиненными их удачам и успехам.

Тралили и днем и ночью, в ясную и штормовую погоду, почти всегда под бомбежкой и артиллерийским обстрелом противника.

В один из весенних дней в Новороссийске меня вызвал начальник штаба Студеничников. Хитровато улыбаясь, он сказал:

— Пойдемте, Дубровский, посмотрим, как работают наш штаб и береговая база!

Это было в порядке вещей, и я молча последовал за ним. Одну за другой обходили мы комнаты первого этажа, и я удивлялся, как быстро обживаются и устраиваются люди на новом месте. В матросских кубриках был чисто выдраен пол, умело застеклены окна. Зашли мы и в парикмахерскую и портновскую мастерскую, где плутоватый старшина–портной вставлял тайком от начальства клинья в брюки матросов. Да, недаром у ворот нашего двора вечером появлялись новороссийские девчата.

Мы поднялись уже на второй этаж. Студеничников здоровался с офицерами и матросами. Закрыв последнюю дверь, мы вышли в коридор и, пройдя несколько шагов, оказались под открытым небом у обвалившейся стены. Такими остались некоторые из уцелевших домов. Внизу видна была пыльная мостовая, по которой с грохотом мчались машины, шли пешеходы. А вдали синела Новороссийская бухта и виднелись мачты кораблей.

— Вот мы все и осмотрели. Штабные дела вам известны. Пойдемте поглядим, что у меня есть в сейфе, и напишем рапорты о сдаче и приеме. Ясно? — спросил меня Студеничников. — Есть приказ командующего флотом: я ухожу в другое соединение, а вы назначаетесь начальником штаба бригады.

Через полчаса меня вызвал контр–адмирал Новиков, поздравил с назначением и приказал немедленно принимать дела. [212]

Глава пятнадцатая На крымской земле

Стремительно шла весна 1944 года. Помолодели высокие горы у Новороссийска, зазеленели степные просторы Тамани, по–весеннему ярко заголубело море. Столь же стремительным было наступление Красной Армии, которая вела решительные бои за полное изгнание оккупантов с родной земли. Сходящимися ударами 4‑го Украинского фронта с севера от Перекопа и Сиваша и Отдельной Приморской армии из района Керчи в общем направлении на Симферополь — Севастополь во взаимодействии с авиацией и кораблями Черноморского флота и Азовской военной флотилии началось грандиозное наступление.

8 апреля войска 4‑го Украинского фронта под командованием генерала армии Ф. И. Толбухина на Сиваше и Перекопе вклинились в оборону противника, а затем прорвали ее.

Должна была предпринять наступление и Отдельная Приморская армия, которой командовал генерал армии А. И. Еременко.

Одновременно в помощь Приморской армии предполагалась высадка крупного десанта на южный берег в районе Феодосии и на севере Керченского полуострова, для чего привлекались Черноморский флот и Азовская военная флотилия.

Для подготовки к десанту заблаговременно были сосредоточены все сторожевые катера нашего соединения и [213] других кораблей в порту Туапсе. Командиром отряда высадочных средств был назначен капитан 2 ранга А. Ф. Студеничников. В эти дни проводились усиленные тренировки по посадке и высадке десантников, проводились ночные стрельбы.

Фашисты придавали удержанию Крыма большое значение. Гитлер приказал не сдавать Крым ни в коем случае. Располагая здесь большими силами и создав мощные оборонительные сооружения, немцы надеялись длительной обороной сковать значительные силы наших войск. Но ничего не помогло. В то время как Черноморский флот блокировал Крымский полуостров с моря, войска 4‑го Украинского фронта начали решительное наступление на перекопском плацдарме и южном берегу Сиваша и к 11 апреля взломали оборону врага на всю глубину и овладели городом и узловой станцией Джанкой. Ворота в Крым были открыты.

Это создавало угрозу окружения немецких войск на Керченском полуострове. Началось поспешное отступление немцев. Войскд Отдельной Приморской армии 'в ночь на 11 апреля, поддержанные моряками Азовской военной флотилии под командованием контр–адмирала С. Г. Горшкова, перешли в решительное наступление и к 6 часам утра овладели Керчью. Теперь каждый день приносил радостные вести.

13 апреля были освобождены Феодосия, Евпатория и Симферополь. В Симферополе не работало почти ни одно предприятие, многие заводы, учебные заведения, библиотеки были разрушены. Наступление советских войск успешно продолжалось. Уже 17 апреля подвижные части Красной Армии подошли к внешнему оборонительному обводу Севастополя и овладели Балаклавой.

Следом за наступающими частями Красной Армии шли дивизионы наших тральщиков. Они разминировали подходы к Крымскому побережью и его порты.

Еще заканчивались бои за Феодосию, когда с моря стали приближаться к порту два дивизиона наших катерных тральщиков. Командовали ими капитан–лейтенанты Григорьев и Шиповников. Возглавлял эту группу флагманский минер бригады Щепаченко.

При входе в Феодосийский залив тральщики были обстреляны немецкой береговой батареей с мыса Ильи. Попаданий не было, и когда на мыс ворвались солдаты [214] Приморской армии, и орудия оказались брошенными, а противник бежал.

Щепаченко с мостика головного корабля рассматривал в бинокль побережье. Справа от входа в гавань тянулась на восток к Чауде широкая полоса пляжа. Там, где раньше на берегу стояли деревянные топчаны и пестрели полосатые тенты, сейчас торчали колья с колючей проволокой. Ветер с берега колыхал на воде какие–то точки. Сначала Щепаченко показалось, что это чайки. Но по мере приближения стали видны тонкие острые рога: это были немецкие якорные мины, выставленные против тральщиков.

Один за другим входили корабли в гавань, и то, что увидел Щепаченко в Феодосийском порту, поразило его. Хотя оккупанты и пользовались портом для стоянки своих военных кораблей, он находился в состоянии одичания и запустения.

В течение дня размещались в гавани и разбирались в тральном хозяйстве. Перед вечером Щепаченко вывел тральщик на внешний рейд. Не терпелось предварительно осмотреть место предстоящей работы.

Сразу же за волноломом торчали из воды голые мачты транспортов, затопленных при высадке десанта в декабре 1941 года. Корабли сидели на грунте на ровном киле, и мачты их с перекладинами рей напоминали кладбищенские кресты.

Тральщик все ближе подходил к большому пляжу Феодосийского залива. Скоро в толще бледно–зеленой воды стали появляться темные шары на тонких минрепах, уходивших на дно. Щепаченко заметил, что мины выставлены отдельными группами, или, как моряки называют их, минными банками. Определив место тральщика, он нанес на карту минную банку.

Возвращались в Феодосию вечером. Было очень тихо, светила луна. Город лежал на берегах бухты темный и, казалось, необитаемый.

Чем ближе подходил тральщик к причалам, тем больше изменялась картина ночного города. Причудливые тени, голубевшие на берегу, принимали очертания полуразрушенных строений и домов. С берега доносились запахи дыма, бензина, жилья. На пирсе мелькали фигуры матросов, слышался шум автомашин и голоса людей. Где–то в городе, за стенами порта, громко лаяли собаки. [215]

Вместе с командиром тральщика Щепаченко всматривался в темноту, обходя вехи, кем–то выставленные внутри Феодосийского порта. Щепаченко вспомнил, как в 1941 году здесь при выходе в море подорвался на мине тральщик «Минреп», которым командовал молодой, подвижной как ртуть темноглазый офицер — Лев Аверков. Что случилось тогда на корабле — до сих пор неизвестно. То ли рулевой неточно положил руль, то ли не сработали на развороте машины корабля, но тральщик выкатился прямо на веху, ограждавшую недавно сброшенную немцами магнитную мину. Мгновенный взрыв разломил корабль, и он пошел ко дну. Подоспевшая с берега шлюпка подобрала нескольких матросов. Уцелевший при взрыве командир корабля Аверков, спасая раненых матросов, утонул…

Щепаченко предполагал, что и сейчас на грунте лежат магнитные мины. Оставляя порт, противник, безусловно, заминировал его.

Когда тральщик пришвартовался к пирсу, на берегу оказалось множество людей: работы по восстановлению разрушенного порта не прекращались ни днем ни ночью.

Город и порт, издали казавшиеся безлюдными, жили напряженной жизнью.

Сойдя на берег, Щепаченко отправился к старшему морскому начальнику Феодосии. Надо было доложить о намеченном на завтра плане работ по тралению и связаться со штабом бригады. Город был затемнен, но пустынные улицы ярко освещала луна. Щепаченко, не узнавший их, с трудом разыскал здание, где разместился старморнач. Им оказался его давний знакомый капитан 2 ранга Успенский.

— Вот где пришлось снова увидеться! — добродушно говорил он. — Ну-с, с чем пожаловал, дорогой?

Все так же сдержанно улыбаясь, он покуривал свою трубочку. Речь его стала еще больше изобиловать морскими терминами.

О неудавшейся встрече он говорил: «Рандеву не состоялось». А когда какой–нибудь нетерпеливый командир корабля запрашивал, какое принято решение по его вопросу, Успенский отвечал: «Я разбираю сигнал, который вы подняли на своих фалах!» Если командир отстаивал какое–нибудь явно ошибочное положение, он говорил: [216] «Поднимаю вам сигнал «Веди» — ваш курс ведет к опасности!»

Командиры кораблей знали эту особенность старморнача, бывшего офицера–подводника, старались поддержать его тон.

В этот вечер наметили план работы. Для траления минных банок и полей обширного Феодосийского залива сейчас не было ни сил, ни возможностей. Решено было проложить в первую очередь фарватер для входа в гавань и очистить Феодосийский порт. Фарватер предстояло пробивать на всю длину Феодосийского залива, с несколькими поворотами и коленами.

Когда Щепаченко возвратился к месту стоянки кораблей, матросы еще не спали. Отпустив машину, он с трудом пробирался среди портовых развалин к пирсу, где ошвартовались импровизированные тральщики. Это были те самые мотоботы, которые в горячие дни высадки десанта вместе с другими кораблями неудержимо устремлялись к Керченскому полуострову. Сейчас же перед ними стояли совсем иные задачи.

На тральщиках, мимо которых проходил Щепаченко, матросы вели разговор. Кто–то, невидимый в темноте, говорил:

— Ничего б я не хотел, ребятки, как попасть на бережок в парикмахерскую. Сядешь, бывало, в теплое еще кресло, подходит девушка в белом халате, берет двумя пальчиками твой облупившийся нос и спрашивает: «Бритва вас не беспокоит?» Красота!

Щепаченко было понятно желание матросов сбросить заскорузлую робу, разгладить клеш, побриться в настоящей парикмахерской.

На втором тральщике приятный басок напевал что–то под гитару.

Возле флагманского тральщика на берегу собралась большая толпа матросов. Вспыхивали огоньки самокруток, дымили самодельные трубки. Эти трубки, а также портсигары с затейливыми монограммами, мундштуки и рукоятки финских ножей матросы в свободные минуты с увлечением изготовляли из подручных и трофейных материалов: плексигласа и разноцветных кусочков пластмассы.

Щепаченко прислушался: [217]

— Минное дело — интересное дело! — услышал он голос мичмана Рябца. — Надо только полюбить его!

Щепаченко знал, что мичман Рябец в свободное время читает книги о флоте и часто рассказывает матросам о прочитанном.

— Русские моряки всегда были смелыми и дерзкими, они еще раньше англичан, известных мореплавателей, выходили на своих утлых суденышках в северные и южные широты и были отличными мореплавателями, — продолжал Рябец, видимо ранее начатый разговор. — Так–то, Гриша, а ты говоришь, подавайте мне эсминец. Надо свой корабль любить, тогда и на нем воевать можно отлично! — заключил он.

— Ну что, Гриша, загнал тебя мичман на клотик? — послышался в темноте чей–то веселый голос.

Матросы, поднимаясь, бросали цигарки в воду. И Щепаченко снова услышал спокойный голос мичмана:

— Спать, спать уже пора! Завтра вставать чуть свет!

Началось боевое траление. Раннее утро. Зеленеет молодая трава, омытая росой. Чистый, прозрачный воздух наполняется гулом моторов тральщиков. От Сарыголя слышатся глухие взрывы — это уже работают саперы, разминируя побережье. До восхода солнца выходят в море и тральщики. Построившись строем фронта, они ложатся на заданный курс.

Тральщик главного старшины Юдина идет крайним в строю фронта. Сигнальщик Аносов всматривается в толщу воды и, хотя в глазах от постоянного напряжения рябит, сразу же замечает черное пятно мины.

— Справа по носу мина! — громко докладывает Аносов. Рулевой матрос Лобанов, взглянув на командира, уже собрался положить руль влево, как снова послышался голос другого сигнальщика:

— Слева по носу мина!

Лобанов замер на месте, продолжая удерживать руль прямо. Отполированные рукоятки штурвала словно приросли к пальцам.

Сейчас и командир тральщика Юдин видел, как приближались к носу катера справа и слева два черных шара. Задний ход с тралом за кормой дать было нельзя.

— Так держать! — звенящим от напряжения голосом командует Юдин. [218]

Рулевой, рассчитав расстояние между минами, повел тральщик как раз посередине. Но мины, приближаясь к тральщику, словно увеличивались в размере, проход становился уже. Казалось, что тральщик не минует какой–нибудь из них, нос его уже надвигался на черное пятно, но рулевой продолжал удерживать катер на курсе, и мины остались за кормой.

Затем все на палубе почувствовали леший толчок, но опасность уже миновала. Одна из мин попала в трал. Буи сблизились, сработал патрон. И мина всплыла, покачиваясь на волне, далеко за кормой.

В эти дни тральщики работали от утренней до вечерней зари. Матросы, возвращаясь с наступлением темноты в порт, тотчас укладывались спать. Никаких дней отдыха не было. Только разбушевавшийся шторм мог задержать выход катеров в море.

Щепаченко был в отличном настроении. Все шло хорошо, фарватер все дальше продвигался в залив. Командир дивизиона тральщиков капитан–лейтенант Шиповников оказался смелым и энергичным офицером. Он любил море и с самого начала траления ни одного дня не провел на берегу.

— То ли дело — море! — говорил Шиповников, обращаясь к Щепаченко. — А потом, как же это: катера тралят, а я на бережку буду сидеть? Не солидно получится!

Ясным и прозрачным апрельским утром тральщики выходили в море.

— На флагмане сигнал: «Заводить моторы!», — доложил вахтенный.

— Репетовать сигнал! — скомандовал мичман Юдин, передвигая рукоятки машинного телеграфа.

К восходу солнца тральщики были уже в заливе. Поставив тралы, корабли все дальше и дальше уходили от берега. В море было пустынно и тихо, лишь изредка проносились над водой взрывы затраленных мин.

— Еще один галс, — сказал наконец Юдин, обращаясь к рулевому, — и мы выйдем на чистую воду!

Фарватер был протрален!

На последнем галсе корабль Юдина подсек резаком трала мину, и она всплыла за кормой. Ветер, набежавший с берега, и курчавая волна относили мину в море.

Командир дивизиона Шиповников передал Юдину в мегафон: [219]

— Мы, не выбирая тралов, возвращаемся в базу, а вы подорвите мину и следуйте за нами.

Тральщики сделали поворот и так же строем фронта легли курсом на Феодосию.

Юдин, оставшись один, приказал выбрать трал и дать малый ход. Когда приблизились к плавающей мине, боцман спустил на воду резиновую шлюпку. В нее сели минеры Григорий Рак и Иван Фоменко.

— Ну, ни пуха ни пера вам! — сказал Юдин. — Подорвете мину — и идем в базу.

Нещадно, уже по–летнему, палило высоко поднявшееся солнце, беспокойно кричали чайки, где–то далеко у горизонта синели Крымские горы. Юдину хотелось поскорее покончить с миной и вместе со всеми тральщиками до наступления темноты возвратиться в Феодосию. Поэтому он подошел к плавающей мине ближе, чем обычно. Юдин рассчитывал, как только минеры подожгут шнур и возвратятся на тральщик, взять шлюпку на буксир и вместе с ней отойти на безопасное расстояние.

Когда шлюпка отвалила от борта, Юдин стал следить за тем, как будет работать Рак.

Шлюпка осторожно приблизилась к мине, и матрос ловко ухватился за рым на корпусе мины. — Патрон! — не оборачиваясь, скомандовал Рак и протянул руку назад. Фоменко подал ему подрывной патрон.

— Разжечь фитиль!

— Есть разжечь фитиль! — громко проговорил Фоменко.

Юдин на мостике посмотрел на круглые корабельные часы и отметил: 12 часов 53 минуты.

Шлюпка быстро подошла к тральщику и стала за кормой. Минеры поднялись на палубу, и Рак доложил:

— Товарищ командир, шнур горит! Шлюпка возвратилась.

— Молодец, старшина. Я видел, как ты лихо работал! — удовлетворенно ответил Юдин. Он вспомнил слова командира дивизиона: «Матроса надо вовремя похвалить, он тогда еще лучше будет работать». А Григорий Рак спросил у Фоменко:

— Это какая по счету?

— Двадцать вторая будет! — ответил Фоменко с гордостью и показал рукой на красную звезду на рубке, в центре которой красовались цифры вытраленных мин. [220]

— Даю ход! — сказал Юдин рулевому. Он поставил рукоятку телеграфа на «малый вперед». Задрожала палуба, за кормой забурлила вода, тральщик рванулся вперед и сразу же потерял ход.

Стоявший рядом с Юдиным рулевой громко вскрикнул:

— Товарищ командир, шлюпка!

Юдин и сам понял уже, что произошло. Шлюпка стояла за кормой, ветром ее привалило к борту, свободная часть пенькового конца повисла в воде, ее намотало на винт. Тральщик не мог двигаться.

А шнур на мине горел.

Минер Григорий Рак, бледный, стоял на палубе возле мостика. Он знал, что огнепроводный шнур горит всего восемь — десять минут. Знал он и то, что шнур ничем нельзя потушить, а тральщику от мины не уйти. И вдруг Рак тихонько спросил командира:

— Сколько осталось минут?

Казалось, это был нелепый вопрос, но Юдин взглянул на часы, быстро ответил:

— Еще минуты четыре!

Рак мгновенно принял решение.

Он знал, что в жизни каждого человека, и особенно на войне, бывают такие минуты, когда надо действовать не колеблясь и не медля. Вспомнилось: в первые месяцы войны во время минной постановки минный заградитель «Николай Островский» неожиданно попал в шторм. Приготовленную к постановке мину сорвало с рельсов, и она поползла по палубе к борту. Каждую минуту она могла удариться рогами о надстройки или рядом стоящие мины. В это время мичман Рябец бросился к мине и удержал ее.

Одним выдохом Рак сказал командиру:

— Разрешите, я доплыву и сниму подрывной патрон!

— Только быстрее! — успел ответить Юдин. Матрос бросился в воду.

На тральщике все пришло в движение. Юдин приказал механику немедленно очистить винт, а боцман уже рубил пеньковый конец, затянувший шлюпку под корму.

Юдин видел, как матрос Рак подплывал к мине. У борта тихо плескались волны, и на их зеленых гребнях качалась морская трава. Качалась на волне и мина, а над ней по–прежнему поднимались синие струйки дыма. [221]

Подплыв к мине, Григорий Рак увидел, что дело плохо: патрон был закреплен штертом на рыме мины намертво. Григорий слышал, как трещал горящий шнур. Огонь все ближе подходил к патрону. Ему казалось, что шнур горит слишком быстро, словно дорожка пороха, когда к ней поднесут спичку.

«Надо обрезать штерт, удерживающий патрон на рыме», — решил матрос и, опустив руку, схватился за пояс. Но ножна была пустая. Нож выпал, наверное, когда он прыгнул за борт.

А мина в это время поднялась на гребне волны и затем, кружась, опустилась вниз. Руки Григория сорвались с рыма и скользнули по острым как бритва ракушкам, но он не чувствовал боли. Он ткнулся лицом прямо в запал шнура, прикрепленного к патрону парусиновой ниткой.

«Вот теперь, наверное, конец, — подумал Рак, — патрон от рыма не оторвешь, а огонь приближается к запалу». Был момент, когда он чуть не задохнулся, хлебнув соленой воды. «Нет, — пронеслось у него в голове, — сдаваться нельзя». Мичман Рябец учил его: «Плохо — терпи, трудно — держись!» Нет, выход еще есть. Надо оторвать шнур с запалом от подрывного патрона.

Мина снова накренилась на волне, и Рак, ухватившись руками за оставшуюся часть Шнура, с силой рванул его на себя… Шнур уже почернел и горел у него в руках, оставались считанные секунды до воспламенения запала, когда Рак вдруг почувствовал, что вместе с обжигающим руку шнуром погружается в холодную воду. С трудом разжав пальцы, он выпустил шнур и вынырнул на поверхность.

Солнце по–прежнему светило над головой, мина раскачивалась на волне, на рыме висел подрывной патрон, но взрыв уже не угрожал тральщику.

А тральщик продолжал дрейфовать по ветру, приближаясь к мине. Винт еще не очистили от намотанного конца, и корабль по–прежнему был беспомощен. Григорий Рак плыл к нему, напрягая последние силы. Когда матросы, ухватив за мокрую голландку, вытащили его на палубу, он услышал слова сигнальщика:

— До мины десять метров! И голос командира:

— Приготовить отпорные крюки, оттолкнуть мину от борта! [222] Солнце пригревало, Григорий Рак приподнялся и сел на железную палубу.

— Пить! Воды! — попросил он.

Фоменко подал ему тяжелый медный чайник. Григорий не смог удержать его и уронил на палубу. Только тогда окружившие его матросы заметили, что у него кровоточат ладони и покраснела правая скула. Товарищи взяли Григория под руки и отвели в кубрик.

Мину оттолкнули крюками, и она проплыла мимо тральщика. На корабле раздавались удары молотка, скрежет железа. Все это слышал Рак, лежа на койке в прохладном полумраке кубрика.

— Готово! — откуда–то, словно из–под воды, донесся голос механика.

Тонко звякнул телеграф, и — «чох–чох» — заработал мотор. Григорий Рак блаженно закрыл глаза. Синие, оранжевые круги, светлые точки плавали в темноте. Болела голова, начали ныть руки.

— Ерунда! — улыбнулся он в темноте. — Все обошлось хорошо!

Шевеля распухшими гулами, Григорий попытался представить себе то, что произошло в эти четыре минуты: как он плыл, как барахтался в воде, стараясь оторвать горящий шнур от круглой и верткой мины. Но перед глазами стояли лишь фыркающие синие струйки огня.

Затем Григорий Рак услышал, как по палубе бегут, стуча сапогами, матросы. Звонко лязгнул замок, и в подволок над головой ударил первый выстрел, второй, затем — глухой рокот взрыва.

«Молодцы комендоры, со второго снаряда попали в мину!» — подумал Рак, открывая глаза.

В квадратный люк на палубе ему был виден кусочек синего неба и золотые брызги солнечного света. Сверху доносился хрипловатый голос боцмана:

— Добрый у нас на корабле старшина минеров, настоящий моряк — не растерялся возле мины.

Рак слышал этот голос, но еще не догадывался, что речь идет о нем.

Вслед за этим синий квадрат неба заслонила мощная фигура боцмана, и Григорий услышал уже возле себя знакомый голос:

— Ну как, старшина, отошел? Может, табачку закуришь? У меня феодосийский… [223]

Отличился в эти дни на тралении и старшина 2‑й статьи Иван Кондратьевич Лисоконь. Это был опытный минер, до этого он участвовал в тралении Новороссийска, Анапы, Геленджика.

Был теплый апрельский вечер. Море спокойное, синее–синее, а вдали зеленые берега, сиреневые горы и розоватые дома Феодосии. Катера должны были уже возвращаться на базу, когда лучи заходящего солнца прорвались сквозь тучи и ярко осветили прозрачную воду вокруг. Все моряки катера–тральщика 33, кроме мотористов, находились на верхней палубе. И в это время командир катера главный старшина Михаил Губа и минер Лисоконь заметили в толще воды приближающиеся по ходу катера черные шары.

Сигнальщик старший матрос Щербаков быстро поднял на мачте флажный сигнал — белый с косичками флаг с черным шаром посредине — «Нахожусь на минном поле». Мины видны были впереди по курсу, за кормой, захваченные тралом, и по бортам. Тральщик оказался в плену якорных мин.

Создалась такая обстановка, когда одно неверное движение могло стать роковым. Командир Михаил Губа не растерялся, он четко отвел нос катера от мин впереди и слева и вышел из этого «букета мин», как говорят минеры, на чистую воду. Но он почувствовал, что в трале за кормой уже есть улов. Причем, как оказалось, тралом были подсечены не одна, а сразу две мины. А когда стали осторожно подбирать трал на лебедку, обе мины. всплыли. Причем одна плескалась на поверхности воды свободно, а вторая запуталась в трале. Обе мины находились на расстоянии десяти метров от кормы и очень близко друг от друга. И если они столкнутся, ударятся, не уцелеют ни катер, ни люди.

Надо было немедленно что–то предпринять. Находившийся на корме и наблюдавший за минами старшина 2‑й статьи Лисоконь, не раздумывая, стянул с себя бушлат и бросился в воду. Он подплыл к свободно плавающей мине и стал отталкивать ее руками от катера и от второй опасной мины, захлестнутой в трале. А она была скользкая, с наростами морских ракушек, которые острыми краями порезали ему руки. И все–таки Ивану Лисоконю удалось оттолкнуть плавающую мину в сторону.

Затем, подбирая осторожно трал, минеры освободили [224] его от запутавшейся мины. Катер сразу же дал малый ход вперед, и все–таки за кормой поднялась волна, она словно подтолкнула мины навстречу друг другу. Вот они столкнулись, ударились рогами и обе мгновенно взорвались. Высоко поднялся вверх столб черной воды, и засвистели над головами матросов осколки.

Расстояние до катера небольшое, и взрывная волна ударила по корпусу, оторвала Лисоконя от палубы и бросила на тральную лебедку. А командира Михаила Губу, находившегося на мостике, толкнуло так, что он ударился о мачту…

Когда я как начальник штаба бригады пришел на сторожевом катере в Феодосию, Щепаченко рассказал мне о другом случае.

29 апреля тральщики строем фронта шли по второму колену фарватера возле той минной банки, где так счастливо избежал гибели тральщик главстаршины Губы.

Прошла, может быть, всего одна минута, когда впередсмотрящий доложил:

— Прямо по носу мина!

— Право руля! — почти мгновенно скомандовал командир.

Но тральщик не послушал руля. Тяжелый трал с захваченной миной лишал его маневренности. И мина приближалась, ее, как магнитом, тянуло к борту. Раздался взрыв — и тральщик, получив тяжелые повреждения, затонул. Это был первый и единственный случай подрыва на минном поле при тралении…

Работы в Феодосийском заливе продолжались, в то же время наши корабли уже приступили к тралению подходного фарватера к Ялте, а затем и самой гавани Ялты.

Вслед за дивизионами тральщиков, уходивших все вперед, наш штаб, распростившись с Кавказом, перебазировался из Новороссийска в Крым.

Подходили мы к Ялте солнечным погожим днем. Море искрилось и играло в каждом всплеске волны. Величественно стояли Крымские горы с шапками пышных туч на вершинах. Высоко в небе парил орел. Из воды выступали влажные мысы; камни и скалы, оторвавшись от берегов, словно спешили нам навстречу.

Город, непривычно тихий, все приближался. В защитный мол через огромный пролом бил, поднимая брызги, прибой. [225]

Мы не узнавали набережной Ялты: с грязной, захламленной береговой стенки свисали к воде куски колючей проволоки, темнели провалившиеся глазницы дотов.

Но в городе в эти дни уже налаживалась нормальная жизнь.

И вновь пришла радостная весть. После упорных боев войска 4‑го Украинского фронта к исходу 9 мая полностью освободили Севастополь.

Все корабли флота и нашей бригады траления салютовали в этот день из пушек и автоматов советским войскам, освободившим столицу Черноморья — Севастополь.

Глава шестнадцатая Снова в Севастополе

И вот наши тральщики входят в Севастопольскую бухту. Навстречу плывут старые, до боли знакомые выщербленные стены Константиновского равелина. Справа чернеют ребра сорванного бомбами купола Херсонесского собора. Затем открывается внутренний рейд — пустынная Северная бухта. А над глубоким Инкерманским ущельем, на высоких горах, по–прежнему белеют полуразрушенные домики створных маяков. Это верные друзья всех моряков, без них немыслим вход в Северную бухту.

Сейчас севастопольскому рейду недостает главного: на рейде нет кораблей. Пустует постоянное место стоянки линкора, пустуют швартовые бочки крейсеров. Нет кораблей и у минной стенки.

Невольно вспомнились довоенные дни. Просторные севастопольские бухты с лесом мачт, потоки солнечного света, заливающего белые дома на берегу, запахи моря, акации и выгоревшей травы. После штормового похода мы возвращались в базу, где был зеленый Приморский бульвар и родной дом.

…С замиранием сердца вглядываемся мы туда, где на высоких холмах лежит сейчас то, что осталось от Севастополя. Ищем знакомые улицы, площади, парки… И видим сплющенные, раздавленные коробки домов, голые бульвары, где вырублены все деревья. Серые клубы дыма поднимаются над городом. Это возле чудом уцелевшего [227] памятника затопленным кораблям догорает немецкий танкер.

Входим в Южную бухту, ищем пристанище для кораблей.

— Будем швартоваться к Телефонной пристани? — спрашивает у меня флагманский штурман.

К нашей Телефонной! Здесь еще задолго до войны была стоянка тральщиков. Там, где на берегу лежит груда камней, когда–то находился штаб соединения.

Позже охрана водного района Главной базы настолько выросла, что кораблям уже тесно было у Телефонной, и мы перебазировались.

В Южной бухте приткнулись к берегу полузатонувшие сгоревшие буксиры и катера, а над водой возвышается железная дуга плавучего крана, и на вершине его какой–то смельчак уже поднял красный флаг.

Сходим на берег и с волнением снимаем фуражки.

Здравствуй, Севастополь — родная земля! Мы вернулись к тебе, как обещали в тот день, когда отходили на последнем корабле от горящего Херсонесского мыса. Это о тебе напишут поэты:

Израненный, но величавый

Войдешь ты в летопись веков —

Бессмертный город нашей славы,

Святыня русских моряков!

Знакомые, дорогие для каждого моряка места! Здесь, на этой каменистой земле, на Сапун–горе, на берегу Стрелецкой бухты и на Херсонесском мысу, на Северной стороне и у Константиновского равелина, погребены наши боевые товарищи. Копни лопатой эту политую кровью землю — и ты найдешь полуистлевший бушлат, позеленевшие морские пуговицы и стреляные мятые гильзы.

Мы поднимаемся от Телефонной пристани вверх по дороге, заваленной камнями. Надо подыскать помещение для штаба бригады и береговой базы. Слева, на холме, полуразрушенный дом. В уцелевшее окно, заставленное кусочками стекла, выведено колено трубы, из нее идет дым. На расчищенной площадке возле дома вкопан в землю стол, а на железной балке, выступающей из стены, греется на солнце рыжая кошка.

Мы выходим на улицу Ленина. Перелезая через груды камней, огибаем воронку, где валяются зеленая немецкая [228] каска, стреляные гильзы, осколки снарядов. Вот здесь, справа, была Минная башня. Кто из черноморских моряков не знал это старинное, похожее на маяк здание? Оно составляло такую же неотъемлемую часть Севастополя, как Малахов курган, памятник затопленным кораблям, бастионы на Историческом бульваре. Когда бывалого моряка спрашивали, где стоит его корабль, следовал лаконичный ответ: «Под Минной!»

Молодому моряку, пришедшему служить на флот уже после войны, некоторые названия будут непонятны. Где эта Минная башня?

Тщетно будет он разыскивать Херсонесский мост — там проходит сейчас улица имени адмирала Октябрьского. Давно нет довоенных узеньких улочек, на которых не могли разминуться трамвай с автомашиной, позабыт маленький открытый трамвай. Нет больше и яликов, на которых отставные матросы переправляли через бухту жителей города.

— Вот здесь был дом, где я жил, когда приехал из Владивостока! — говорю я Чугуенко, показывая на разрушенную каменную коробку на углу улицы Ленина и переулка у Матросского бульвара.

Хочется найти хотя бы кусочек стенной штукатурки, обломок двери или окна. Но ничего нет, кроме обгоревших и уже выветрившихся стен. Вот здесь был выкрашенный в зеленую краску балкон, но он обвалился. В Севастополе любили украшать дома балконами, с которых можно было увидеть кусочек голубой бухты и стоящие на рейде корабли.

Уходя из дому еще в первый день войны, я взял с собой очень дорогой мне томик «Севастопольских рассказов» Толстого. Книга прошла со мной по военным морским дорогам и сейчас возвратилась снова в Севастополь.

Между грудами камней зеленеет трава. На Матросском бульваре цветут редкие кусты сирени. Мы выходим на площадь Третьего Интернационала. Поражает безлюдье и тишина в этой некогда самой оживленной части города. Площадь кажется пустой и потому, что нет на постаменте величественной фигуры Ленина с бронзовыми фигурами солдат и матросов у подножия. Немцы разрушили памятник. [229]

Уцелела избитая осколками, израненная пулями колоннада Графской пристани, на флагштоке которой в день освобождения Севастополя матрос Рублев повесил вместо флага свою бескозырку. Совершенно разрушено старинное здание Дома офицеров флота. Больно смотреть на вырубленные и обуглившиеся деревья Приморского бульвара, на котлован, вырытый там, видимо, для зенитной батареи. Под каменным мостиком на бульваре устроен какой–то военный склад с черными немецкими литерами на дверях.

Стерт с лица земли находившийся рядом с Приморским бульваром городской театр имени Луначарского. Над этими развалинами мрачно возвышается остов здания института имени Сеченова (сейчас там Дворец пионеров). Черные дыры окон, выщербленные грязные колонны, над которыми случайно уцелела скульптурная фигура, — вот все, что осталось от этого некогда прекрасного строения. Дальше, на проспекте Фрунзе, ныне Нахимова, ни мостовой, ни тротуаров — лишь груда камней. Уцелевшее здание в Севастополе — редкость!

Кругом развалины, черный пепел, и только чайки над бухтой напоминают о прошлом.

Мы направляемся к институту имени Сеченова. Под ногами звенят осколки, у входа стоят какие–то баллоны с нарисованными на них черепом и костями. От каменных стен и пустых окон доносятся запахи гари и тления.

— Стоп! — предлагает Чугуенко, доставая портсигар и закуривая.

Дальше, действительно, идти нет смысла, повсюду разрушенные дома. А здесь нижний этаж правого крыла здания уцелел. Требуется очистить его да еще исправить двери и окна. Мы решили занять это помещение под жилье для матросов береговой базы нашего соединения.

— Надо вывесить флаг или сделать заявку! — шутит Чугуенко и на листе обгорелого железа делает надпись мелом: «Помещение занято. Бригада траления». Это, пожалуй, необходимо, так как все уцелевшие и наполовину разрушенные здания уже приспосабливаются для жилья и общественных учреждений. Этажом выше в институте имени Сеченова разместилась первая городская больница. [230]

Мне нравится этот район города. Отсюда прекрасно видны Северная бухта, весь внешний рейд и море до мягкой линии горизонта. А кроме того, именно здесь, начиная с сегодняшнего дня, предстоит работать нашим тральщикам.

Здесь над самой бухтой, на расчищенной площадке, в сборном трофейном домике будет помещаться наш штаб. Под развалинами городского театра обнаружили подвал. Там наши хозяйственники устраивают склады, сгружают с автомашин ящики, скатывают бочки.

Плохо с водой, с электричеством, хотя скоро должен прийти энергопоезд.

В первые дни пребывания в Севастополе мы вместе с заместителем начальника политотдела С. И. Аверчуком отправились в Константиновский равелин. Там до войны находилось наше подразделение — охрана рейдов Главной базы.

Фашисты, как узнали мы теперь, во время оккупации превратили равелин в застенок. Там они держали арестованных жителей Севастополя, морили их голодом, расстреливали во дворе.

…Прошло уже несколько дней, как мы живем в Севастополе, и все постепенно налаживается. Свежий ветер с моря шевелит листья оживших деревьев, зеленая трава пробивается сквозь камни. По утрам рыбаки доставляют на стареньких сейнерах свежий улов. Иногда забываешь, что находишься в разрушенном городе. Но стоит взглянуть на крутые берега у Сухарной балки — видишь, как навалом, один на другой громоздятся коробки железнодорожных вагонов и ветер гонит по склонам гор тучи пыли и пепла. А на улицах еще расчищают завалы битого камня, причудливо изогнутых трамвайных рельсов и колючей проволоки. Только на Большой Морской одиноко возвышается остов поврежденного здания почтамта да уцелела приземистая глыба старого собора. А на Историческом бульваре обгоревший скелет Севастопольской панорамы и обезглавленный памятник Тотлебену…

Севастополь освобожден, но война на Черном море продолжается. Черноморский флот и вновь созданная Дунайская флотилия под командованием контр–адмирала С. Г. Горшкова по–прежнему содействуют войскам Советской Армии, высаживая десанты на западном побережье Черного моря, помогая 3‑му Украинскому фронту [231] в освобождении баз и портов Румынии и Болгарии от фашистских захватчиков.

В этих операциях принимают участие наши базовые тральщики.

Война не обходится без потерь. 2 сентября 1944 года в 6 часов 22 минуты недалеко от Констанцы при выполнении боевого задания был торпедирован немецкой подлодкой базовый тральщик «Взрыв». Погиб командир корабля капитан–лейтенант Сергей Семенович Грабильников, часть личного состава была подобрана подошедшими кораблями.

Это была последняя и потому самая горькая потеря. 9 сентября 1944 года фашистский флот на Черном море перестал существовать. Но для кораблей нашей 1‑й бригады траления война по–прежнему продолжалась.

Корабли Черноморского флота — линкор, крейсера и эсминцы — с нетерпением ждали возможности вернуться в свою родную базу — Севастополь. Для этого надо было тщательно протралить подходные фарватеры к Севастополю и, самое главное, надежно очистить от мин Северную и Южную бухты и другие места стоянки кораблей, что все вместе составляло Главную базу — Севастополь.

Невозможно хотя бы кратко рассказать обо всей кропотливой и опасной работе, которая была проделана. Одно было ясно: мин в севастопольских бухтах и на подходах к Севастополю великое множество.

Страдные дни были насыщены отвагой и упорным трудом. За один день 26 мая дивизион катерных тральщиков Волкова затралил и уничтожил сорок девять мин.

Приходилось уничтожать и плавающие мины. Штормами их выносило из морских глубин на поверхность, и они становились особенно опасными в ночное время. Некоторые из них за три года войны настолько обросли ракушками, что превратились в огромных колючих ежей. Однажды такую «бородатую» мину затралили, и Иван Васильевич Щепаченко обезвредил ее, а затем приказал ободрать ракушку и взвесить. Вес этих морских наростов превышал сорок килограммов…

Каждый день с рассветом люди на берегу и на кораблях готовились к выходу. Я любил эти утренние часы, когда еще не поднялось солнце. На деревянном настиле пристани и на бортах кораблей лежали крупные капли росы, голоса в прохладном воздухе звучали особенно отчетливо. [232] Все, кажется, подготовлено с вечера, но флагманский минер Щепаченко еще раз проверил готовность кораблей к тралению. Матросы бежали на берег, тащили запасной кабель, катили добавочную бочку с горючим. Наконец корабли по теплой, как парное молоко, воде отходили от пристани и начинали траление.

В восемь часов над пустынными бухтами Севастополя разносился перезвон корабельных склянок. На тральщиках поднимали военно–морские флаги.

Поднимали Краснознаменные военно–морские флаги базовые тральщики «Трал» и «Щит», «Арсений Расскин» и «Мина». Поднимали флаги и сторожевые катера 1‑го Новороссийского дивизиона, также награжденного орденом Красного Знамени за боевые дела.

Дни и ночи проводил на тралении флагманский минер Щепаченко. При тщательном обследовании севастопольских бухт водолазами было обнаружено в Северной бухте на грунте несколько больших деревянных ящиков. Они были похожи на магнитные ящичные мины, которые мы впервые обнаружили в Ялте. Но сколько ни воздействовали на них электромагнитными тралами, они не взрывались. Что бы это могло значить? Пришлось эти тяжелые ящики поднять со дна и вытащить на берег. Это были мины, но новой конструкции, поэтому мы решили их разоружить. За это рискованное дело взялся Щепаченко и старшина 1‑й статьи Андрей Гончаров.

Были приняты все меры предосторожности. И все–таки, когда Щепаченко и Гончаров стали снимать крышку с горловины, ведущей к взрывным приборам, оттуда с шипением вырвался воздух.

— Ложись! — крикнул Щепаченко Гончарову и сам упал на каменистую инкерманскую землю.

Прошло несколько тягостных, длительных минут. Щепаченко первым встал, и вместе с Гончаровым они приступили к извлечению приборов из корпуса мины. Через некоторое время Иван Васильевич подозвал нас к себе и показал на разоруженную мину.

— Ну вот, полюбуйтесь! — сказал он, обращаясь ко мне, и протянул прибор. Оказалось, что электрические проводники не были присоединены к взрывающим приборам. Что это было — небрежность в работе или сделано намеренно, чтобы мина не взорвалась?! Для нас это осталось загадкой. [233]Щепаченко, покачав головой, насмешливо сказал:

— Нет, не тот уже немец пошел, раз деревянные ящики делает!..

Севастопольские бухты тралили особенно тщательно электромагнитными и акустическими тралами, перекрывая все положенные нормы.

Траление было закончено в срок. Мы сделали все, что полагалось по существующим инструкциям, и даже сверх того.

Флагманский минер нашего соединения Иван Васильевич Щепаченко, являющийся душою разминирования севастопольских бухт, заявил: «После такого траления я как флагманский минер бригады, офицеры бригады и весь личный состав считаем, что нами сделано все, чтобы обезопасить стоянку кораблей Черноморского флота в Главной базе — Севастополь».

Севастопольская бухта была открыта для плавания, и мы окончательно убедились в безопасности нахождения в ней, когда еще до прихода кораблей эскадры на линкоровской и крейсерской бочках отстаивались приходившие в Севастополь транспорты и другие суда.

Севастополь! Я снова вспоминаю, каким он был в те дни. За время войны я видел разоренный Новороссийск, разрушенные Геленджик и Туапсе, но такое, как в Севастополе, я увидел впервые. Города, как такового, не было, и вот сейчас он уже оживал, поднимался у нас на глазах, хотя горькая полынь еще серебрилась на развалинах его домов.

Вскоре вернулись в город севастопольцы. Приехали и новые люди со всех концов страны, чтобы скорее восстановить гордость и славу нашей Родины — Севастополь. Более других сохранилась в городе улица Ленина, она стала для нас как бы центральной. Разбирали завалы на Большой Морской, приводили в порядок и проспект Нахимова, и площадь Третьего Интернационала, и другие улицы. А на Приморский бульвар привозили и уже высаживали молодые деревья.

Нас всех занимал вопрос: каким будет возрожденный Севастополь? Мы мечтали о новых красивых домах, о широких и прямых, как стрела, проспектах. Мы хотели бы одеть Севастополь в светлый, как парус, инкерманский камень, чтобы на холмах лежал белый город с голубой [234] полоской Северной бухты, напоминающий Военно–морской корабельный флаг.

Город будет расти, улицы его растянутся далеко за Малахов курган, на котором зацветут сады. Город протянется и на запад, в сторону Херсонесского мыса. Поселок у Стрелецкой бухты сольется с Карантинной и Туровской слободой. Откроется порт в бухте Камышевая, куда будут приходить рыболовные и торговые корабли, принося с собой соленые запахи Атлантики и Средиземного моря.

А на вершине севастопольского холма, над бухтой и домами, высоко, как маяк, будет стоять величественный памятник В. И. Ленину. И будет он виден не только жителям города, но и всем, кто с моря приближается к Севастополю…

День возвращения кораблей Черноморского флота в родной Севастополь выдался пасмурным. С утра город и бухту окутал серый туман, собирался дождь. А как хотелось, чтобы южное солнце прорвалось сквозь хмурую завесу туч навстречу входящим в гавань кораблям.

Но ничто не могло омрачить радостной встречи. Вышли и выстроились на рейде корабли нашей бригады. Впереди стоял флагман траления базовый тральщик «Мина», которым по–прежнему командовал капитан–лейтенант Стешенко. На встречающих кораблях — тральщиках, подводных лодках, торпедных катерах, на водной станции Черноморского флота были подняты флаги расцвечивания. Похорошел Приморский бульвар с вновь посаженными деревьями и цветами.

На катере я вместе с Чугуенко и Щепаченко вышел на внешний рейд навстречу эскадре. Мы радовались и одновременно волновались, наверное, больше всех.

Наконец на Инкерманском створе показался головной корабль — гвардейский крейсер «Красный Крым». За боевые заслуги ему было предоставлено почетное право первым войти в Севастополь. Под флагом командующего флотом шел Краснознаменный линейный корабль «Севастополь», на нем находились вице–адмирал Ф. С. Октябрьский и член Военного совета контр–адмирал И. И. Азаров, в кильватер линкору — гвардейский крейсер «Красный Кавказ», за ним эскадренные миноносцы. На несколько миль растянулся отряд.

Один за другим входили в гавань корабли, их еще издали узнавали встречающие, корабли становились на [235] бочки, швартовались к пирсам и пристаням. А когда моряки сошли на берег, сколько было встреч, объятий, смеха и слез!

Вечером в канун 27‑й годовщины Октябрьской революции в новом Доме офицеров, в одном из первых зданий, восстановленных в Севастополе, проходило торжественное заседание. С докладом выступил член Военного совета флота контр–адмирал И. И. Азаров. Сколько знакомых лиц в этом огромном зале, заполненном людьми! Здесь собрались те, кто до конца отстаивал город, кто, прощаясь с ним на Херсонесском мысу, клялся вернуться сюда.

В фойе Дома офицеров выставлен стенд с фотографиями лучших минеров, отличившихся при тралении.

7 ноября мы получили приветственную телеграмму от Военного совета флота:

«Врид командира 1‑й бригады траления ЧФ

тов. Дубровскому

Врид начальника штаба 1‑й бригады траления ЧФ

тов. Чугуенко

8 день 27‑й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции поздравляем матросов, старшин и офицеров 1‑й бригады траления ЧФ, с честью выполнивших задачу траления Главной военно–морской базы ЧФ и обеспечивших вход флота в славный город Севастополь.

Желаем дальнейших успехов в боевом тралении. Приложим все силы к тому, чтобы в кратчайший срок очистить Черное море от мин».

7 ноября праздничный город наполнился гулом голосов. Жители города и моряки гуляли по улице Ленина — она теперь стала центральной, — танцевали на площади у Графской пристани.

А вечером, как когда–то до войны, мы собрались за праздничным столом.

Минутой молчания помянули тех, кто сражался рядом с нами, но не дожил до этого праздничного дня в освобожденном Севастополе.

А потом вице–адмирал В. Г. Фадеев поздравил нас и пожелал успехов в дальнейшем разминировании Черного моря. [236]

После праздника на кораблях бригады побывал командующий Черноморским флотом. Требовательный и строгий, адмирал Октябрьский любил эти небольшие корабли и ценил их работу. На базовом тральщике «Мина» командующий объявил экипажу благодарность и сделал в вахтенном журнале, пробитом осколком авиационной бомбы, запись: «Желаю вам, труженикам моря, еще больших успехов в вашей боевой деятельности на благо нашей великой Родины. Умножайте славу русского флота!»

Затем адмирал Ф. С. Октябрьский собрал офицеров в кают–компании и сказал:

— Не надо забывать, что война еще продолжается, враг окончательно не разбит и сопротивляется с яростью обреченного. И моряки Черноморского флота за три с лишним года войны окрепли и закалились в боях, приобрели суровый опыт современной войны. Основной корабельный состав Черноморского флота сохранен и снова находится в Севастополе.

Корабли вашего соединения защищали Одессу и Севастополь, высаживали десанты в Феодосии и Керчи, в Южной Озерейке и Новороссийске, на Тамани и в Эльтигене. Они охраняли морские перевозки на всем Черном море, отважно сражались с авиацией, подводными лодками и торпедными катерами противника. Самоотверженные патриоты и замечательные бойцы тральщиков и сторожевых катеров многое сделали для защиты Родины. Ваша задача сейчас разминировать Черное море, сделать его открытым для плавания всех кораблей! В этой большой и напряженной работе желаю вам успеха!

Наступил победный 1945 год. Корабли нашей бригады продолжали усиленное, напряженное траление портов и гаваней Черноморья. Гражданское пароходство, так же как и военные суда, все больше нуждалось в свободном и безопасном плавании по Черному морю.

Начались первые регулярные рейсы теплоходов «Львов» и «Украина», необходимо было перевозить народнохозяйственные грузы.

День Победы — 9 мая большинство наших кораблей встречало в море, на тралении. И когда радист, получив сообщение и не соблюдая субординации, с криком «Ура! Победа!» спешил к командиру на мостик, все на корабле [237] также подхватывали «ура» и салютовали изо всех видов оружия.

Окончание войны ознаменовалось для нас и другим важным событием. К этому времени наши корабли затралили и уничтожили без малого тысячу мин. За боевые подвиги в годы войны и успешное траление наша бригада была награждена высшим морским орденом — орденом Ушакова I степени и именовалась теперь 1‑я ордена Ушакова бригада траления Черноморского флота.

Я помню то чистое, светлое утро, блестят надраенные палубы кораблей, плещутся поднятые на мачтах флаги расцвечивания, помню и те радостные, чуть напряженные лица моряков, выстроенных для торжественной церемонии. На груди у всех сияют ордена и медали.

Орден Ушакова I степени вручил нашей бригаде член Военного совета Черноморского флота вице–адмирал Илья Ильич Азаров. Мы на кораблях траления особенно ценили и уважали этого человека. Он участвовал во всех проводимых Черноморским флотом боевых операциях, часто бывал на кораблях и в частях нашего соединения.

Война закончилась, но борьба с минной опасностью на Черном море продолжалась. Теперь эта работа называлась уже послевоенным тралением, хотя она по–прежнему оставалась напряженной и опасной.

Прошло много лет, и теперь, когда бываешь в Севастополе, видишь у причалов на рейде совсем новые корабли, непохожие на те, на которых мы воевали в дни Великой Отечественной войны. За годы послевоенных пятилеток был создан качественно новый океанский флот, достойный нашей великой морской державы.

На этих кораблях плавает новое поколение моряков. Они помнят и умножают флотские традиции, используют опыт Великой Отечественной войны. Мне запомнились слова из выступления Л. И. Брежнева: «Справедливо говорят, что опыт — это прежде всего память, память поколений…» Надо, чтобы в памяти поколений навсегда остались дела и люди, совершавшие подвиги в годы Великой Отечественной войны.

Дубровский В. Г. Наше море. Документальная повесть. — М.: Воениздат, 1975. — 239 с. Тираж 65.000 экз.

Примечания

1

Конвой — группа транспортов, охраняемых на переходе боевыми кораблями.

(обратно)

2

«Дробь» — сигнал, означающий прекратить огонь. Применяется моряками и как команды — «Прекратить», «Отставить» (в данном случае учение).

(обратно)

3

БДБ — быстроходная десантная баржа.

(обратно)

Оглавление

  • Владимир Дубровский НАШЕ МОРЕ Документальная повесть
  •   Глава первая Мы вернемся к тебе, Севастополь!
  •   Глава вторая На плавучей базе
  •     Гибель командира
  •   Глава третья Наше море
  •   Глава четвертая Ветер с моря
  •     Сквозь шторм и огонь
  •     Малая земля — земля героев!
  •   Глава пятая Перед новыми походами
  •   Глава шестая Хлопотливый день
  •   Глава седьмая Под флагом корабля
  •   Глава восьмая Перед штормом
  •   Глава девятая Дерзкий десант
  •     Штурм Новороссийска
  •     Последние бои на Таманском полуострове
  •   Глава десятая На минном поле
  •   Глава одиннадцатая Нас ждет Севастополь!
  •   Глава двенадцатая Один против семи
  •   Глава тринадцатая Последняя ночь
  •   Глава четырнадцатая Прощай, Кавказ!
  •   Глава пятнадцатая На крымской земле
  •   Глава шестнадцатая Снова в Севастополе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Наше море», Владимир Георгиевич Дубровский

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства