Галина Емельянова МУЗЫКАНТ
В апреле ночи еще очень холодные. Мы лежим на нарах и жмемся друг к другу, чтобы согреться. Христя прижавшись ко мне, учит меня родному языку — ричка, чэрвона армия, ридна Украйна. Она мне не сестра, не родная, но здесь в плену, она моя семья. Под ее «гарбузы» я засыпаю. Железный стук болью врезается в голову. Голова гудит, как тот беленький железный таз, по которому стучит дежурный. Утренний кипяток и на работу. Горячая вода согревает озябшее за ночь тело.
Наш трудовой концлагерь по сбору гранат и мин на окраине маленького, словно нарисованного городка. Хорошо помню, как нас высадили из теплушек и мы шли от станции, через весь городок, так и не увидев никого из его жителей.
Мы сидим и собираем запалы, часть запалов моментальные — красные, а замедленные — желтые и синие.
Вдоль длинных столов, за которыми мы сидим, ходит жирная Эльза. Мундир с зелеными нашивками уголовницы трещит на ней по швам. Она идет, не поворачивая красной шеи, но все видит. И линька в ее руке не знает слово тишина. То тут, то там слышен хлесткий удар.
Еще к нам приходит фрау Губер. Она приводит ко мне на учебу пару — тройку новичков. И подолгу еще стоит возле меня, наблюдая за моими пальцами. Но мне все равно. Мои пальцы работают сами по себе, а голова моя занята другим.
У меня есть тайна. Там в конце длинных столов, куда почти не проникает свет, есть дверь. Она нарисована. Она, как деревянная, железными заклепками в виде звезд и с такой же кованой задвижкой. С тех пор, как Христя, рассказала о деревянном мальчике и волшебном ключе, я сразу понял. Наша дверь тоже не просто нарисована. Она дверь в огромный добрый мир. Кто — то мечтает о пайке хлеба или супа, а я о моей двери.
Раз в неделю в цех приходит гауптманн Вилли. Он идет с фрау Губер вдоль столов и считает — айн-цвай — ауфштейн, айн-цвай — ауфштейн. Малыши страшно бояться этого дня, На прошлой неделе он тоже приходил: айн-цвай — ауфштейн. Я — цвай. Но фрау Губер, положила мне на плечо свою теплую ладонь и я сел. А Иштван, мой сосед слева ушел сдавать кровь.
Самая моя большая мечта: не пайка хлеба, а ручная граната, да побольше, чтобы взорвать волшебную дверь. Но доступ на склад для заключенных закрыт, гранаты и запалы к ним пакуют немцы-уголовники.
Как только закопаю под стену достаточно запалов я отдам полячке Катаржине крестик за зажигалку и смогу взорвать волшебную дверь. Очень мало, все еще мало. Но я верю этот день настанет и я освобожу нас всех.
Католический крестик достался мне случайно, его успела дать мне женщина, при выходе из «дезинфекционной камеры», так называемого немцами душа. Это когда тебя прожаривают невыносимо горячим воздухом. Эту женщину я не знал раньше, но видимо напоминал ей сына или внука. Еще пару раз она пробиралась к нам в барак и приносила мне крохи хлебной пайки. Потом она перестала приходить.
Раньше у Катаржины не было зажигалки, и она была красивая, как мадонна с картинки, висящей у нее на шее. Но однажды гауптманн Вилли увел ее, и она вернулась только к вечеру. Вся бледная и дрожащая, словно сдавала кровь, но на руке у не не было следов укола.
А потом она была дежурной на кухне и пролила на себя кастрюлю с брюквой. Девушка выжила и осталась. Хотя Эльза и орала, что отправит ее в Дахау. И вот теперь она зарабатывает хлеб и брюкву на зажигалке. Старшие мальчики иногда курят всякую гадость.
После сказок Христины я вижу во сне маму. Вернее ее руки. Мама нажимает на черные и белые клавиши, и они звенят то ручьем, то поют как птица. «А теперь ты, Егорушка» — я уже могу играть пока простые гаммы, а так хочется научиться играть мамин смех.
Последнее, что я помню о маме, это попавший под бомбежку поезд, мы бежим из теплушек, но укрыться негде, вокруг поля. Слышится противный вой снижающегося самолета, мама толкает меня на землю и укрывает собой. Тяжело дышать, я с третьей попытки выползаю из-под тяжелого маминого тела. И вижу только темное в синий цветочек платье, мамины плечи и все. Там где была голова с прекрасными уложенными крест-на крест косами, кровавое месиво. Кто-то берет меня за руку и мы куда — то идем, как оказалось навстречу фашисткой танковой колонне.
А я все слышу мамин голос: «Сынок, ты непременно будешь музыкантом!»
Часто я просыпаюсь от того, что пальцы мои и во сне двигаются. То ли играют мелодию, то ли собирают гранаты.
День за днем все стараются сделать норму, а я делаю две. Поэтому меня редко отправляют на сдачу крови. Иштван так и не вернулся, на его месте дерганый мальчик Гонзик. Он уже два раза был замечен на воровстве хлеба, и скоро его найдут с мешком на голове, и это справедливо.
А потом пришел тот страшный день. Гауптаман ходил по цеху один, от него ужасно воняло. Он поднимал с мест ребят и ощупывал их. При этом грязно ругаясь, он поднял Христину с места и довольно зацокал языком — Я, я..
Он схватил ее за руку, и я увидел, как зажатым в левом кулачке запалом, девочка пыталась проткнуть горло врага.
Жесткий воротник мундира спас гауптманна от неминуемой смерти, он оттолкнул Христю, та упала, и фашист выстрелил ей в живот, два раза.
Мы с мальчишками почти бегом отнесли ее в барак.
Ночью, когда я прилег с ней рядом на нары, то ощутил, как горит, словно огнем, ее маленькое, хрупкое тело. Она то просила пить, то звала какую-то Настю. Я вспомнил, что так звали куклу, которую перед войной привез ей из города отец. Куклу отобрали при приезде, в пересылке.
Утром проснувшись я понял, что моей названной сестрички больше нет.
Она как — то вся вытянулась. И стала сразу и взрослой, и чужой. И ее унесли. Так я остался один.
Дежурный призывно забил в таз. Но никто не дал нам кипятка. В мастерской никого не было.
Мы сидели и делали норму.
А потом все кругом загрохотало и как во сне, я увидел, как рушиться моя нарисованная на кирпичах дверь. Через образовавшийся проем въехал танк. И много солдат с автоматами следом за танком. Все мальчики и девочки закричали разом на своих языках.
— Тихо, тихо дети — неожиданно звонким, почти мальчишеским голосом, закричал офицер в погонах. — Сейчас приедут врачи и помогут вам.
В проломе «моей» двери мир сошел с ума. Там грохотало, рвались гранаты, и стрекотал пулемет.
И я сидел и собирал гранаты. Седой, усатый солдат подошел ко мне и попытался заглянуть в глаза — «усэ, сыночку, баста, вчытыся будэш, а нэ робыты». И он ласково положил мне на голову тяжелую ладонь, а второй рукой остановил мои быстрые пальцы.
Мир за взорванной дверью был ярок и красочен так, что стало больно глазам от этого огромного синего неба и ярко желтого солнца. Он был наполнен множеством незнакомых звуков. Я закрыл уши ладонями и впервые за три года заплакал…..
Маша, Кукла Лиза и война
06 Августа 1941
В течение ночи на 6 августа наши войска продолжали вести бои с противником на ХОЛМСКОМ, СМОЛЕНСКОМ, БЕЛОЦЕРКОВСКОМ направлениях.
Сначала они долго ехали на грузовике. Они: это мама, бабушка, Шура и Маша. В кузове было тесно от баулов чемоданов, а бабушка еще настояла, чтобы и машинку взяли. Швейная машинка «Зингер» в деревянном футляре, закрытая на ключик, с удобной ручкой.
Эвакуация. Машу даже хвалил старичок с бородкой, что она может говорить такое трудное слово. Вообще-то Маша молчунья, это Шура, старше Маши всего на год, но шустрее в сто раз.
В вагоны попасть они уже не успели и разместились в теплушках. Ехали, казалось бесконечно. На одной из станций бабушке, стало плохо, живот ее вздулся до огромных размеров, и ее на носилках унесли солдаты.
А потом Маша чуть не отстала от поезда. Мама попросила дедушку-профессора посмотреть за вещами, и побежала за кипятком. «И на меня захватите, а впрочем, может уже и не надо», — сказал им вслед сосед.
Маша сначала держала маму за руку, а потом увидела замечательного песика, и бесстрашно хотела его погладить. Мама впопыхах схватила за руку Шуру, и крикнула: «Шура беги за мной», побежала.
Поезд медленно тронулся. Маша смотрела на пса, а пес жадно лакал воду.
Поезд ехал все быстрее.
— Маша, Маша, доча! — услышала она мамин голос, и оглянулась.
Мамы не было, не было Шуры. Вообще людей было мало. Какой-то парень в форме железнодорожника подхватил ее на руки и побежал вслед за вагонами. Он добежал до теплушки и со всего размаха бросил Машу в открытые двери.
Маша больно ударилась коленками, и наконец-то заплакала.
После того случая она замолчала. В голове она составляла целые рассказы; и о собаке, и о том, как страшно было стоять на перроне без мамы, и Шуры, но говорить не могла.
Город был огромный. И квартира, где они стали жить, тоже. Дом для «жен комсостава», так сказал им военный, помогая донести вещи. Квартира была коммунальной.
Кухня поразила Машино воображение сказочными птицами, на атласном халате Пульхерии Ивановны, и запахом духов «Красная Москва», Антонины Андреевны.
«Вы бы состригли ей косы, дорогая, — уговаривала, вся в накрученных папильотках, Пульхерия Ивановна. — Ведь время такое, и вши могут завестись».
— Ой что вы, муж так хочет, чтобы у Машеньки непременно были косы. Шура, та, как мальчишка, сорванец. А Маша, она папина доню. — Мамин голос срывался, и слезы капали в молочный суп.
26 Сентября 1942
В районе Сталинграда продолжались ожесточённые бои.
— Держитесь дорогая, письмо непременно будет, вот у Ковалевых с третьего этажа два месяца писем не было, а потом сразу три письма. Все образуется, милочка.
В соседней квартире жила жена Большого начальника. Маша поняла, что очень большого, так как тетя Аида была размеров необъятных. Узнав, что мама портниха, жена большого начальника тут же притащила отрез, и упросила маму сшить из этого, «нечто фантастическое».
Мама очень старалась, и за работу получила кусочек душистого земляничного мыла.
Мама мыла им Маше голову, волосы становились невесомыми, и такими ароматными, что когда Маша выходила во двор, мальчишки даже не решались дергать ее за косы.
А потом, что- то случилось.
«Пропал без вести» — это когда в кухне все замолкают при твоем появлении, тебя не замечают. Мама уносит на рынок зимнее пальто с лисьей горжеткой, и бабушкины часы.
А потом, они идут, через весь город с баулами, и конечно машинкой «Зингер», к баракам «ЧТЗ».
Уже в начале войны Челябинск обрел второе, неофициальное имя — Танкоград. Массовое производство танков Т-34 было освоено за 33 дня.
Вместо светлой комнаты, закуток, огороженный старыми портьерами, нары из жестких досок. Вечная полутьма, ночные стоны, кашель, и истерики, при очередной «похоронке».
Утро в бараке начинается одинаково. Взрослые и подростки, старше четырнадцати, уходят на завод, дети, кто в школу, кто промышлять на рынок. В бараке остаются четверо: баба Валя, Шура, Маша и мальчик Коля.
Баба Валя дает детям задание выгрести из печки, стоящей посередине барака золу, а Маше вручают веник. Она держит его двумя руками и старательно, несмотря на боль в плечиках метет пол.
Она уже научена горьким опытом, что спину надо гнуть ниже, не лениться, а заленишься, баба Валя поставит в угол, а там стоять скучно.
Коля прекрасно умеет делать машинки из ниточных катушек и спичечных коробков. Он же помог Маше сделать ее первую куклу, Лизу. Ее сделали из обрезков толстой холстины. Набили опилками, их тоже где-то нашел мальчик. И самое прекрасное, Коля утащил у старших ребят химический карандаш, кукле нарисовали глаза, и улыбку, и она ожила.
Они были так похожи. Обе молчуньи и не плаксы. Чудом было и то, что мама, с осунувшимся от усталости лицом, достала из чемодана помаду и дала Маше. У куклы появились щечки и губы.
Маму они видели редко, и от того чуть ли не дрались со старшей сестрой, кому сидеть у мамы на коленях.
— Да замучили, матерь, уймитесь, сороки! — кричали соседки за шторой.
25 Октября 1942
Северо-западнее Сталинграда. Значительная часть наступавших гитлеровцев была истреблена еще на подступах к одной высоте.
Однажды мама пришла с работы рано-рано. Она то — плакала, то — смеялась, зацеловала Машу и Шуру.
Она словно летала на крыльях. Папа прислал письмо из госпиталя. Вечером мама достала свой единственный костюм, подколола его, где надо булавками, подкрасила губы, и, одев «польские» туфли, куда — то ушла.
Туфли маме подарил папа еще до войны, и почему они были «польские», а не папины, девочке было не понятно.
Мама пришла поздно, от нее пахло, как от бабы Вали самогоном и луком, и слова она говорила такие же: «Суки, какие суки, получили, нате вам, суки».
Баба Валя помогла ей раздеться и укрыла одеялом. Как поняла Маша, мама ходила в гости в «дом жен комсостава», и продала последнюю ценность, «папины» туфли..
Баба Валя выпить любила. Собственно бабушкой она не была. Была она инвалид на одной ноге, но на костылях управлялась по хозяйству быстрее многих.
Именно благодаря ней, у куклы Лизы появилось новое, нарядное платье.
Дело было поутру, баба Валя пришла с улицы не одна, а с солдатиком. Сначала они пили на кухне, а потом баба Валя открыла святая святых в бараке, «красный уголок» и заперла детей там.
В красном уголке, стоял стол, и железный шкаф. Стулья сожгли давно. Стол был накрыт замечательной алой скатертью с бахромой.
На столе лежали газеты, на стене висел портрет вождя, а в столе, что самое важное, были ручки, чернильница — непроливайка, и ножницы.
Шура и Коля сразу стали друг перед другом хвастаться, кто больше букв напишет.
Маша, схватив ножницы, обошла стол кругом и еле справляясь, отрезала с угла скатерти замечательный обрезок. Платье для Лизы вышло на славу.
Мама вытаскивает из- под нар, маленький картонный чемодан. Раньше он был малинового цвета, но истерся от времени. Она складывает туда вещи и рассказывает бабе Вале и соседкам, тем, кто не спит после смены.
— Вызвали утром в партком.
— Ох, страхи господни, — вторит ей Баба Валя.
— Парторг лично руку пожал, Вам товарищ Егорова за ударный труд, путевку в летний лагерь для дочки на все лето. А я и за Машу попросила. Он ее дописал.
— Ух ты, неужто задаром?
— Да нет что вы, Валя. Я карточки отдала.
— Все?
— Нет, там бухгалтер Лидия Михайловна, сказала, раз Маша вне основного списка, то карточки ее пусть у меня останутся.
— Ну дай ей бог здоровья. Хоть у кого-то башка сработала. Как ты жить собиралась?
— Скоро норму обещали повысить.
— Ладно, поживем, увидим. На вещи надо метки нашить, дай помогу.
12 Июня 1943
В районе Белгорода разведывательный отряд Н-ской части, действуя под прикрытием артиллерийского огня, выбил немцев из небольшого населённого пункта.
А потом к бараку пришел грузовик, и Маша с Шурой, и еще какие-то чужие дети поехали в сказку.
Санаторий, белые палаты, отдельные кровати, большие окна за которыми днем и ночью шумит лес, поют птицы, и огромное небо.
Детей очень много, в основном малыши, подростки летом перебиралась в деревню на заработки, и к еде поближе.
Но Маша все равно одна. Сидит в песке и грустит.
У нее горе. Перед самым отъездом и кто-то увидел, что скатерть в красном уголке попорчена.
Баба Валя куда — то исчезла, а мама не только платье, но и куклу выкинула.
— Ну что Машенька, пойдем заниматься, — это Любовь Николаевна. У нее теплые мягкие руки и добрый голос. Она ведет Машу в кабинет, и дает замечательные цветные карандаши, и лист оберточной бумаги.
Маша рада показать, не дурочка она вовсе. И рисует: и дом, и лес, а в углу, свою бедную куклу.
— Это наш дом, да Маша, вон какие окна большие. Это речка, скоро будет тепло, и мы будем учиться плавать. А почему Маша ты в углу? Разве тебе здесь плохо?
Маша не может сказать, что это не она, Маша, а кукла Лиза, что выбросили из страха, и она не поехала в этот светлый дом.
Девочка только отчаянно машет руками, и кажется, ее поняли.
— Ах, это не ты? Шура? Нет, может это кукла?
Маша кивает.
— У тебя нет куклы? А была? Ну, хорошо не плачь. Закрой глазки.
Доктор открывает шкаф, достает что — то и говорит: «Все открывай!»
Перед Машей на столе сидит чудо-кукла. Настоящая, не тряпичная. Совсем, как девочка. С огромными синими глазами, с ресницами. Руки кукла тянет к ней.
— Вот смотри, что она умеет, — и Любовь Николаевна уложила куклу на спину.
Кукла закрывает глаза.
«Умерла, умерла» — кричит в страхе Маша, и рыдая, пытается вырваться из рук ошарашенного врача.
— Маша, девочка, кукла просто уснула, открой глазки смотри.
Маша нерешительно открывает один глаз.
Кукла смотрит на нее, живая и невредимая.
Было длинное лето.
А потом Кукла Лиза ехала вместе с ней домой в грузовике, к маме.
Мама. Вот эта, с серым, изможденным лицом старушка? С опухшими ногами.
— Дождалась, теперь бы еще Борю дождаться.
— Мама, Мама, а Маша говорить научилась! — кричит Шура, а Маша молчит, она не узнает маму.
Шура, взахлеб рассказывает об этом славном лете.
Глядя на эти загорелые лица, выгоревшие брови мама улыбается. И Маша, наконец то перестает дичиться, и узнает свою дорогую, свою мамочку.
Комментарии к книге «Музыкант (СИ)», Галина Емельянова
Всего 0 комментариев