«Страшный суд»

Страшный суд (fb2) - Страшный суд (пер. Владимир Алексеевич Солоухин) 1165K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Блага Димитрова

Блага Димитрова Страшный суд Роман — путевой дневник

Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». 1971

ОБ АВТОРЕ

Блага Димитрова родилась в городе Тырново (Болгария) в 1922 году. Окончила классическую гимназию, а затем Софийский университет, факультет славянской филологии. В Москве, в Литературном институте имени Горького, училась в аспирантуре и защитила кандидатскую диссертацию.

Свой литературный путь Блага Димитрова начинала как поэт. Ею написано и издано около десяти стихотворных сборников. Ее лирика тяготеет к философскому осмыслению современности.

В то же время Блага Димитрова написала три прозаических произведения: «Дорога к себе», «Отклонение!», «Страшный суд».

Она много путешествовала, объездила все страны Европы, была на Кубе и несколько раз во Вьетнаме.

Блага Димитрова активный общественный деятель: член Софийского городского Совета, секретарь Комитета солидарности с борющимся Вьетнамом, участник многих международных встреч и конгрессов.

Владимир Солоухин

Художник Г. ПОНДОПУЛО

* * *

В темноте нависает над землей человек, несущий катастрофу и смерть. Можно ли схватить его за руку?

Октябрь с дыханием июля. Бамбуковая хижина в провинции Тхань-хоа. Сквозь стены мерцают звезды. Снаружи, в тишине, взад и вперед легонько шуршат шаги. Ходит слабенький человек, одетый как будто в свою лишь тень. Он не спит, для того чтобы услышать гул реактивного самолета на секунду раньше меня. Но от этого я становлюсь уязвимой вдвойне: за себя и за него, охраняющего мой сон.

Бомба и сердце взрываются одновременно. От тишины и дремоты — в пропасть грохота. Страшен страх. Тишина после взрыва наваливается глухотой. Запоздалая сирена одиноко и бесполезно взывает к звездам. Вслед за тишиной наваливается ожидание следующего взрыва. Но тут осторожный стук в дверцу хижины.

— В убежище, пожалуйста.

Голос так успокаивающ и тих, что по коже пробегает озноб.

Под кроватью черный квадрат дыры. Ныряешь туда и распрямляешься, как в гробу. Самолетный гул нарастает снова. Вам сверлили бормашиной больные зубы? Но сверлили ли вам бормашиной слух?

В тесноте убежища смерти как-то больше, чем на свету, на воле, при звездах. В миг бессилия и обреченности понимаю: у человека только две возможности — либо вверху убийца, либо внизу жертва. Выбирай.

А шаги все шуршат. Они терпеливо подсказывают мне, что пропускаю третью возможность: защищать кого-либо. Защищать и стоять на своем посту.

Кого защищает вьетнамец, изнуренный бессонницей, недоеданием и моральной перегрузкой? Здесь, где жизнь человека кажется не дороже муравья, он дрожит надо мной, иностранкой, выхлопотавшей себе месячную визу в опасность. Он хочет, чтобы я живая вернулась к живым и рассказала обо всем, что увидела. Итак, фактически он оберегает мои слова. А они еще не родились.

Я, отправившаяся на свидание с собственной смертью, выбрасываю по пути лишний багаж. Вещи, считавшиеся самыми необходимыми и даже драгоценными, превращаются в ненужный балласт.

Первым я выбросила удивление. Потом одну за другой — иллюзии. Потом — упование на общественное возмущение. Наконец, незаметно для себя я выбросила главное, что у меня было, — слова. Вот уж который день я молчу. И чем ближе мы подъезжаем к огню, тем прочнее мое молчание.

А человек, который шуршит за стеной, охраняя меня, верит в слова. Они ему кажутся всемогущим оружием. А я не хочу даже вспоминать все эти пуды, тонны, египетские пирамиды слов, сказанных в защиту человечности. Поэты, философы, гении всех времен и народов клеймили насилие и зло. И с какой силой! Но разве убавились насилие и зло на земле? Они пухнут и разрастаются все чудовищней. Развалины моего современия. Под ними в пепле лежат слова.

Человек терпеливо шуршит у входа. Он хочет спасти слово. Но вот уж который день я молчу и молчу.

Человек шуршит, человек бережет меня, человек настаивает:

«Возьми бархатное тепло этой тропической ночи, все ее ароматы, жужжание неведомых насекомых, а потом этот рев бомбовозов, это дуновение близкой смерти, этот грохот и этот огонь, крики людей и судороги их перед гибелью, заверни все в брикеты слов, как взрывчатку. Сердце свое вложи вместо запала и отправь все это туда, где люди пребывают в дремоте, тишине равнодушия или в ощущении благополучия».

Правды, содержащейся между двумя взрывами, достаточно, чтобы всколыхнуть всю тишину планеты.

Чувствую себя скалой, которая порождает эхо.

Слова, накопившиеся во мне за эти дни, начинают душить меня. Но я боюсь их измены. Я живу между молчанием и криком. Я распята между ними, как на кресте.

А шаги шуршат, а шаги шуршат. Разве ты забыла в эвакуированном госпитале недалеко от Нам-диня ребенка с обгорелой кожей. Он не мог найти себе места. Он беспрерывно извивался, ища удобного положения. Но в целом мире, на всей огромной планете для него не было удобного положения. Ведь мир для него был одна сплошная боль. Прикосновение простыни, воздуха, материнская ласка, наконец, — все для него оборачивалось страданием и болью. Разве ты это забыла? Расскажи же об этом так, чтобы всем людям на земле также не найти себе удобного положения и места, чтобы слова твои жгли и не давали спокойно спать.

Гул. Взрыв. Сотрясенье земли. И в этом грохоте услышат мои слова? Нужно собраться с силами и признаться в бессилии.

А шаги шуршат и шуршат. Они охраняют меня не от неба, а от себя самой.

Небо опускается ниже. Оно лопается и падает многотонными осколками. Бомба и сердце взрываются одновременно. Крохотный взрывчик бомбы и огромный вселенский взрыв сердца.

Упереться бы в небо руками. Приподнять, отодвинуть его. Удивление, иллюзии — ненужный балласт. Но все еще тяжело. За борт — воспоминания, они тоже ненужный груз. Но вдруг откуда ни возьмись приходят слова. Они для меня, как для первого человека, который учится говорить и кричит в своем первобытном лесу:

— Люди! Становится все позднее! Скоро, чтобы исправить ошибку, придется совершать новые, все более непоправимые ошибки. Люди, становится все позднее!

Кому я кричу? Где люди? Они так же далеки от меня в эту ночь, как и звезды. Как звезды, которые оледенели в своем беспристрастии.

Но шаги шуршат. Они возвращают меня на землю. Они говорят, что самое тяжелое еще впереди, когда вдалеке от этой ночи и от войны ты останешься один на один со своими словами.

* * *

Вначале было слово, а в конце — немота?

Странно. Когда не к кому обратиться, теряю дар речи. Словно моя речь рождается не во мне, а в них, в тех, кому я должна что-то сказать. Самое интимное, что у меня есть, самое индивидуальное — мое слово, оказывается, вовсе не мое, а их.

Один взгляд на детское личико, блаженно купающееся во сне, и слова возвращаются. Они как бы найдены у нее, у этой крохотной девочки, не знающей даже моего языка.

Имя у нее маленькое, как и она сама. Ее зовут Ха, что означает «река».

Что ж, и самая маленькая речушка имеет великую цель. Она стремится к морю, которое должно поглотить ее.

Но вот она, эта девочка Ха, еще не осознала, кто она и зачем, а буря уже оторвала ее от истоков и выбросила на другой конец света, на чужой берег, сюда, ко мне. Когда-нибудь среди тысячи обычных детских «почему» прозвучит совсем особенное «почему» по этому поводу.

Пишу дневник? Собираю рисовые зерна, вытащенные из огня. Помню тот черный обугленный рис, который мне показывали в горсти вьетнамские женщины в ответ на мои вопросы, обращенные к ним.

Тихой болгарской ночью пишу о своих вьетнамских днях и ночах, перепутавшихся как проволока после взрыва. В ночных туфлях, не сходя со стула и не сдвигая его, не отходя от детской кроватки со спящей девочкой Ха, пишу о двух путешествиях во Вьетнам, в страну изорванных и перепутавшихся дорог. О, бездорожье двадцатого века!

Я вернулась в Болгарию и не нашла себя. Туда-сюда, а меня нет. Я осталась там, на дорогах Вьетнама. Нужно теперь, хотя бы и сидя в домашних туфлях, вернуться туда, на дороги двух своих путешествий, встретиться там с самой собой, встретиться и соединиться.

Ночь тиха, тепла, душновата, как родопское одеяло, под которым спит хрупкая семилетняя девочка. По виду ей четыре. Когда люди, добрые мои болгары, глядят на ее худобу, они говорят: «Малышка! Пусть она больше ест». Но Ха не может напиться сном, не может накупаться, наплаваться во сне. Мне кажется, она растет с каждым вздохом.

В ее стране я видела, как прорастает после сильного ливня бамбук. Непостижимым образом он подскакивает, взлетает вверх. Какая-то сила выстреливает из земли зеленым побегом. Буря прошла. Дождь прекратился, и все свежо, все сильно, как в первый раз.

Среди покачивающей тишины девочка спит, как еще не проросшее зерно. Потом распрямится и потянется к солнцу зеленый побег. Она вырастет, оглянется и увидит, что выросла, что созрела для жизни. Но мир еще не вырос и не созрел для того, чтобы в нем можно было жить.

Она будет спрашивать: почему, почему, почему? Но у меня тоже нет ничего, кроме вопросов.

Далеко, далеко рычат реактивные самолеты. Девочке снится их зловещее рычание. Она подскакивает во сне и ручонками старается оттолкнуть одеяло, словно это кровля рухнувшей хижины. Запомнившимися движениями моей мамы потихоньку закутываю ее. Успокаиваю ее рукой. Успокоила. Но зато взвинтилась сама. Детский страх проснулся во мне. Ее ищут сейчас радарные установки, подслушиватели, всевидящие объективы. Шарят по планете, ищут, чтобы убить. Если бы я ее там оставила, не было бы у меня этой тихой, пусть и бессонной ночи. Выходит, что спасала я не ее, не девочку по имени Ха, но свою неспокойную совесть. Может быть, девочка, когда вырастет, будет судить меня беспощадно. Но жизнь, по которой я иду и веду ее, это мой ежедневный, мой страшный суд.

За много лет впервые пишу от руки. Слова тяжелые и плотные, как ртутные шарики, выскальзывают из-под пера. От руки пишу потому, что пулеметное тарахтенье машинки тотчас нарушило бы целебную тишину ее сна. Тут громким казался бы даже шепот. А ведь рычащие реактивные машины несут в это мгновенье свои оглушительные взрывы.

Снова (под приглушенным светом рабочей лампы) бегу туда, на оглушенную землю, хочу опередить их, поспеть раньше, обогнать, схватить эту девочку, унести от грохота и огня.

Они вооружены бомбами, а я гневом. Странно, что я оказалась сильнее. Девочка спит под теплым родопским одеялом. Чтобы двинуться в долгий путь, делаю шаг в себе самой, переступаю через себя.

Одиннадцать тысяч километров от дома. Стрелки часов передвигаю на пять часов вперед. Пропадает день. Из ночи перелетаю в другую ночь. Путаются сумерки и рассвет. Меня засосала турбина времени.

Посредине Вьетнама поезд останавливается, потому что кончаются рельсы. Отсюда на юг нет пути. Рельсы перерезаны, словно вены.

Шагаю в полную темноту. Мне кажется, что наступаю на кровь. Я снова на вьетнамской земле.

В прошлом году, когда я впервые приехала сюда, я не знала, что я ищу. Как будто что-то искало меня. Как будто я откликнулась на таинственный зов. Может быть, мне приснился крик о помощи.

Сейчас я знаю, что́ я ищу, но от этого еще беспокойнее. Самая большая тревога — искать. Не имею права вернуться. Иначе оставшаяся часть моей жизни пройдет без солнца, в сыром полумраке вины.

Только бы не опоздать. Найти и не опоздать.

* * *

В темноте зловещая рука тянется к спящему ребенку. Какие сны снятся под гулом бомб? Можно ли вообще заснуть в ночь бомбежки? Этой ночью решается судьба вьетнамской девочки Ха, но ни она сама, ни близкие не подозревают об этом. Судьбу ее решают другие, как раз самые чужие люди: американские летчики (у которых на карте обозначен как объект бомбежки детский дом возле Хайфона), а также одна болгарка, охваченная сумасбродной идеей спасти вьетнамскую девочку, увезти ее с собой далеко от огня и считать ее потом своей дочкой.

Мы — два полюса безумия. Летчики летят, и я тороплюсь. Мы как бы подхлестываем, намагничиваем друг друга. Ребенок — невинный объект наших двух страстей: страсти убить и страсти спасти. Вопрос только в том, кто кого обгонит. Участь девочки зависит от секунд.

Об этой ночи она рассказывает теперь десятью выученными болгарскими словами и десятью своими сложенными пальчиками.

«У-у-у!» — девочка мастерски имитирует вой сирены. Сквозь сон слышит, как мать ей кричит: «Вставай скорее!» Мать подбрасывает ее на шею. Девочка ладошками загораживает себе затылок — так всегда она делает при тревогах. Мать вытаскивает также старших детей — братика и сестричку. Всех тащит в убежище. Вода до бедер, кишат пиявки, удушье и мрак.

Девочка изображает свист падающих бомб и грохот взрывов. Крепко зажимает уши ладошками. Земля трясется. В убежище плещется вода. На ее хилых ножках долго еще (уже в Болгарии) будут видны черные пятна от пиявок. Постепенно они будут синеть, бледнеть. Но не бледнеют воспоминания.

Глаза расширены, в глазах ужас, девочка рассказывает о самом страшном: в убежище ее мать потеряла свои налымы (то, что у нас зовется «вьетнамками» — подошва и два ремешка). В воде не может найти. На другие нет денег, да и где купить, если базары бомбят прежде всего.

На рассвете ей придется идти на рыбоконсервную фабрику босиком по земле, усеянной осколками стекла, обожженной напалмом.

Но мать еще не знает, что в эту ночь она потеряла не только свою обувку, но и нечто большее — младшую девочку, самую слабую и самую беззащитную, крохотную девочку Ха, которая с такой выразительной мимикой рассказывает теперь, как падают и как взрываются бомбы.

* * *

Потеряно ли потерянное время? По дороге кто-то украл один из моих считанных зимних дней. Мы летели навстречу вращению земного шара и непостижимым образом из ночи перескочили в ночь, а день пропал. Если бы я сидела дома под своим устоявшимся временем, может быть, это был бы самый хороший день в моей жизни. Я согласна и на плохой, на пустой, на никчемный, но его просто не было, он исчез.

Часы, принадлежавшие мне, но не пережитые мной, утонули в вечности, словно дождинка в великом океане, не оставив по себе ни воспоминания, ни следа.

Спрашиваю у Ничто: где он теперь витает, мой день? Ведь где-то должен он быть, он, принадлежавший мне до последней капельки солнечного тепла и света? Он выпал из циферблата часов, из календаря, но он где-то есть. Когда все мое время истечет, мне возвратят этот день, взятый у меня взаймы, мне преподнесут его как подарок, и я буду благодарна за него, словно мне дали не день, а вечность.

Но пока он украден. Не укладывается в сознании, как можно перейти из тени в тень, минуя светленькую полоску дня. Если самолет так и будет лететь против вращения земли, не попасть бы в сплошную бесконечную ночь. А где же дневная усталость? А где же тревожное ожидайте утра? Словно услышала на себе дыхание вечности.

Перечеркнута тенью самолета белая бумага русских степей, медленно закружился глиняный поднос китайской земли с ласточкиными гнездами сел. Я лечу против солнца, и солнце с ослепительной скоростью летит ко мне. Время сжимается, прессуется этими встречными движениями, истончаясь в узкую полоску, в тонкий просвет. В этом просвете пропадают мои невосполнимые настроения, встречи, поступки, случайности, неожиданно пришедшие мысли. Короче говоря — целехонький день. А мало ли он может всего содержать.

Иногда мне казалось, что не выкарабкаться из двойной протяженности ночи, растянувшейся от одного края неба до другого. Словно никогда не рассветает, лечу и лечу на восток, где зарождается каждый рассвет. Рассвет, оказывается, находится на расстоянии бесконечной ночи. Но у меня на запястьях под тонкой и белой кожей тикают собственные часы. Они не останавливаются ни на минуту. Они отмеряют мое собственное индивидуальное время. Им нет дела до скорости самолета и до законов вращения Земли.

Мне следовало быть на один день моложе. Но неистраченный мною день остается во мне как сгусток. Пережитое время — освобождение от времени. Непережитое осталось внутри меня. Оно как тромб в моей крови, оно может вызвать закупорку сосуда и остановку сердца.

Нужно как-то, задним числом, прожить этот день, трансформировать его в другую энергию, перенести, может быть, в другое измерение, чтобы его сгусток во мне истончился и растаял.

Солнце заряжает нас силой сопротивления, которое к рассвету исчезает, и тогда человеку труднее всего. В этот час обыкновенно умирают больные и угасают старики. Вот почему две ночи подряд — это слишком. Человек теряет свои защитные свойства, осажденный силами ночи. Воспринимаю сигналы тех неизвестных, но поблизости обитающих сил, которые рано или поздно выхватят нас из стихии света и утащат в вечную ночь. Нет, пожалуй, никто и никогда не возвратит мне этот потерянный день.

* * *

Некая рука грабит меня непрестанно. Отбирает у меня время, воспоминания, силы, чувства, мечты. Но это значит, что я жива. Когда ей нечего будет у меня взять, вот тогда я умру. Иметь бы смелость слепого, переходящего современную улицу.

Глаза приспосабливаются к темноте, но сознание отказывается верить, что в век электричества может существовать на планете такой доисторический, такой палеозойский мрак.

Остается искать какой-нибудь ориентир внутри себя. Но и там запутанно и темно.

У меня такое чувство, что я прилетаю не во Вьетнам этого года, а в тот другой и зыбкий Вьетнам, который я создала в себе после первой прошлогодней поездки. Образ, живущий в воображении, ломок и хрупок. Боюсь дотронуться до него. Рухнет, рассыплется, и останется горстка соли.

Он создавался из первых впечатлений, из преувеличений, из волнений, но как всякое первое впечатление, он несет в себе зернышко истины, более реалистичное, может быть, чем куски откровенной действительности, представшие передо мной несколько позже.

Грустно, что я не волнуюсь уж так, как на этом же месте в прошлый раз. Значит, я уж не та. Что-то утратила я за это время. Но чем больше теряем себя, тем больше берем у мира.

Летела во Вьетнам, но попадаю пока в свой собственный первый приезд сюда. В самое себя.

* * *

Плохо, если боимся мрака. Но еще хуже бояться света.

Китайская стюардесса, подстриженная под мальчишку, снует по самолету неслышными шагами, тушит лампочки, проверяет, хорошо ли занавешены окна самолета.

Остается крошечная синяя лампочка на каждого пассажира. Перелетаю вьетнамскую границу. Перелетаю из мира в войну.

Чем тусклее огни вокруг, тем ярче огни во мне. Я откидываюсь и закрываю глаза. Во мне полыхают сиянием вечера Елисейских полей, ярко освещенные фонтаны Рима, пестроцветие площадей Стокгольма, мелькание германских неоновых реклам, расточительные фейерверки Гаваны.

Потом вся эта вакханалия света исчезает и остается во мне моя сосредоточенная рабочая лампа, потом я гашу и ее. Снова синяя горошина над моей головой. Затемненный самолет в затемненном мире.

Стоит жить хотя бы для того, чтобы видеть свет.

Контрабандой приоткрываю краешек занавески. Мрак. У войны черный цвет. По крайней мере у нее черный взгляд. Самолет пересекает осажденное небо. По темному небосводу как бы редкие преследующие шаги.

* * *

Человек наиболее беззащитен, когда он крылат.

Почему-то думаю о том, кто тащит в эту ночь бомбовый груз. Он несет смерть. Но все же сам он сидит в непосредственной близости от нее, в каких-нибудь трех-пяти метрах. Несущий смерть ближе к ней, чем все остальные люди.

— Куда летим? — прерывает мои раздумья голос молчавшего до сих пор советского дипломата, целиком загороженного огромным портфелем, который он бережет на своих коленях.

— В Ханой, — стараюсь ответить небрежно, чтобы не послышалось горделивости.

— Отчаянная женщина, — заключает дипломатический курьер и вновь исчезает за портфелем.

Оглядываю остальных спутников. Несколько крепкоскулых сибирских лиц, несколько чешских округлых щек, одно бледное, словно высосанное бессонницей, табаком и коньяками лицо — интернациональный образ корреспондента, специалиста по очень далеким странам.

Дальше, по другую сторону прохода, несколько непроницаемых китайских масок и еще одна женщина, которую я назвала бы нетипичной русской.

Часто такие вот «нетипичные» являются лучшими представителями того или другого народа. Она, сидя рядом с мужем, как видно, военным специалистом, думает что-то такое, что вряд ли додумает до конца полета.

Наверно, жены декабристов, потянувшиеся на почтовых в Сибирь, имели такие же задумчивые лица. Хватило ли им их не столь кратковременного пути, чтобы додумать все до конца?

* * *

Ничего не хочу другого. Дайте мне простой деревянный стол. Дайте мне спокойно облокотиться на него. Посадите против меня любимого человека, чтобы я могла сказать ему все, что думаю, без необходимости скрывать и умалчивать.

— Добро пожаловать снова к нам, — приветствует меня тихий голос.

Передо мной стоят мои прошлогодние вьетнамцы, мои попутчики, мои сопровождающие, те, кто возил меня прошлый год по вьетнамской земле. После того как я улетела от них так далеко, они стали мне неизмеримо ближе.

Не верю глазам. Они пришли за многие километры, чтобы встретить меня. У них в руках охапка огненных гладиолусов. Уверена, что они несли этот букет на переменках как грудного ребенка.

Однажды я спросила Нгуена, одного из самых интересных и сложных из встречавшихся мне людей:

— Что вас делает такими организованными?

Он прострелил меня своим косоватым взглядом, словно камешки пересчитал на дне прозрачной реки.

— Очень просто — желанье. Трое под одной крышей могут быть самыми неорганизованными, если не захотят. Миллионы под небосводом, нафаршированным бомбами, могут жить организованно, как в одном доме.

При слабеньком звездном освещении стараюсь по лицам своих друзей прочитать, что они пережили за этот год. Боюсь спросить об их семьях, детях. Сознаюсь, я не раз представляла их всех погибшими. Для каждого из них в моем воображении был запасен свои вариант гибели. И вот после того, как они были для меня хотя бы на миг мертвы, я немею перед чудом их воскресения. Сейчас они мне дороже, чем подруги детства и юности.

Я еще не опомнилась, а они начинают уже успокаивать меня:

— Не беспокойтесь. Увидите. Все хорошо.

Знаю я это вьетнамское «хорошо». Но странно. Меня не поражает на этот раз тихий тон, которым произносятся эти слова. Надо вспомнить, что я почувствовала, когда услышала тихий голос вьетнамца в прошлом году, когда это было впервые.

* * *

Через нас прошло столько шума, что мы уж почти ничего не слышим.

В тот раз на аэровокзале Вьетнам преподнес мне для встречи целый букет поэтов. И одна поэтесса, тоненькая, гибкая — вот именно как стебелек, — в небесно-синем шелковом платье.

Не удивили меня ни хрупкость их тел, ни худощавость лиц, ни огонь в глазах, ни слишком уж невоенная грация женщин, ни даже то, что они ждут меня, оказывается, со вчерашнего дня: самолет задержался из-за воздушной тревоги, — но удивил меня их тихий говор.

Я иду с заложенными от моторного шума ушами. Во мне грохочут еще неистовые митинги и демонстрации Пекина. Крикливые голоса стюардесс с красненькими цитатниками в руках навязли у нас в ушах.

И я не думала, что именно во Вьетнаме, удивляющем мир своей борьбой, встречу то, чего мне больше всего не хватало: тихий говор, почти шептанье.

Не вслушиваюсь в смысл первых слов. Их потрясающее душу значение кроется в тоне, в интонации, в тихости. Тихий говор заставляет людей ближе подойти друг к другу, сближаться. Только в своем доме, защищенные стенами и согласием, люди могут говорить тихо и слышать друг друга.

А между тем голос Вьетнама слышен на всей планете. Это голос спокойной совести.

1968. Блага Димитрова и Ха.

* * *

Обстоятельства заставляют нас быть сильнее, чем мы есть на самом деле.

Поднимаю глаза от бумаги и вижу ее сияющее личико. Вглядываюсь в него, изучаю, стараюсь угадать, какая участь ее ожидает и какая сила ей будет нужна, чтобы участь свою встретить лицом к лицу.

Если будущее вытекает из прошлого и настоящего, то мы должны были бы его знать. Или будущее определяется чем-то третьим?

Начинается ее жизнь, которая вся — неизвестность. Что я могу и должна сделать, чтобы жизнь ее была лучше? Очевидно, самое главное — готовить ее к плохому. Каждое наше усилие вмешаться в личную судьбу другого вызывает такие отдаленные сотрясения, что не знаешь, что́ в конечном счете к добру, а что́ не к добру.

Ха научилась одним пальчиком на пианино играть «Цветок милый, цветок красный». Как понимающе кивает ее головка, когда я произношу следующую строку: «цветок с тонким стебельком».

Ее головка сама как цветок на тоненьком стебельке. Цветок пророс на одном континенте, а теперь оказался на другом.

Я сама до сих пор была ребенком. А теперь стала родителем. Кроме этих двух, бывает ли третье состояние? Да, бывает. Свобода. Можно отторгнуться, выключиться из цепи предки — потомки и быть свободной. Но свобода — это трудно и даже тягостно. Зависишь лишь от себя. Отвечаешь лишь за себя. Но, оказывается, это самая большая зависимость и самая большая ответственность. Ты свой создатель и свое произведение. Два состояния сливаются воедино. И это почти невыносимо. Чтобы избавиться от двойной нагрузки, мы хватаемся за детскую ручонку, и тогда все в порядке. Мы снова в банальной земной цепи.

Чтобы спасти девочку от неумолимого бомбоносного неба, под которым должно было бы пройти ее детство, я выдернула ее с корешками из родной почвы. Спрашиваю себя, хорошо ли я сделала? Действительно ли это добро? Она будет расти распятая на двух континентах.

* * *

Мне надо возвратиться на пройденный путь, чтобы убедиться — другого пути для меня и не было.

— Предстоит бессонная ночь, пока доберемся до Ханоя, — предупреждает и подготавливает меня внимательный и вежливый Ке.

Понимаю, что дороги разрушены. Мы садимся в «джип»,[1] замаскированный зелеными ветками и похожий на куст. А, неужели старый знакомый! Желание похлопать, погладить его. Жаль, что нет у него лошадиной морды.

Ке белозубо улыбается моей наивности: столько машин сменилось с прошлого года!

Тайно радуюсь длинной бесконечной ночи — будет время подумать. У меня есть кое-что нерешенное, важное. Да и будет случай выспросить издалека о том, ради чего я приехала.

Вдруг меня поражает: по как они добрались до границы?

Смеясь рассказывает, что всю прошлую ночь тряслись по разбитым дорогам. Попали под две бомбежки. Часами ждали у речных переправ. Днем прятали машину в тень и чинили.

В прошлом году я пережила такую ночную поездку по джунглям, но это было южнее Ханоя. Теперь уже и на север страны путешествуют только ночью. Вся страна — одна сплошная мишень.

Поблизости виднеется разбомбленная железнодорожная станция. Бомбили недавно.

Я вижу силуэты разбомбленной Софии. Черные закоптелые фасады, опаленная штукатурка. Пустые, без стекол окна, кирпичная красная пыль. И наши молодые шаги среди руин и наша молодая вера, что мы больше никогда не допустим этого.

Четверть века спустя искусство разрушать города достигло виртуозности. У вьетнамских руин более зловещие контуры, чем у знакомых нам по прошлой войне. От больших зданий остается только стальной скелет, застывший в страшных конвульсиях. На месте небольших домов просто ямы. И пыль пожарищ другая — сухой и черный песок.

Представляю сиротливого путника, пришедшего издалека искать свой родной очаг. Даже по размеру ямы он не смог бы найти его. Иные бомбы объемистее этих скромных бамбуковых жилищ.

Неужели и эти разрушения вскоре покажутся нам примитивными? Говорят, что от города может остаться только тень, отпечатавшаяся на обгорелой корке земли.

Неужели мы, если уцелеем, прослезимся от идиллических воспоминаний о разрушенной Софии, когда мы все же выбрались из наших подвалов и погребов и воздух, который мы вдохнули, не оказался смертельно ядовитым?

* * *

Если твой путь начинается от сердца, не надейся, что он будет спокойным.

Едем без фар по шоссе, самое воспоминание о котором стерлось. Шофер по имени Тьен, что значит «Вперед», обладает чутьем летучей мыши. В темноте он ведет машину, лавируя между воронками от беспрерывных бомбежек. Воронки свежие, потому что более ранние засыпаны молодежными бригадами.

Здесь все ремонтируется только ночью. Не понимаю, как они видят впотьмах, как можно восстанавливать в непроглядной черноте тропической ночи рельсы, шпалы, фермы мостов, телеграфные столбы, провода. Или они настолько слились с темнотой, что она им уже не мешает?

Но самое удивительное то, что они смеются, шутят, острят, задирают друг друга. И в смехе их сквозит беззаботность! Неужели это ради меня? Я ведь знаю, что нет ничего более ободряющего в трудном пути, как беззаботность и смех.

В каждой вьетнамской семье не меньше одной человеческой жертвы. Считать ли потерю дома, провианта, здоровья, сна?

Но война — еще одно злодейство: убийство времени. Кто вернет самые свежие или самые зрелые годы целым поколениям людей? В эти годы формируется будущее, это время пошло бы на то, чтобы учиться, выбрать путь в жизни, самоусовершенствоваться. Поколение с убитой молодостью — это поколение с убитым будущим. Но именно молодость-то, которая должна бы оплакивать свое убитое время, смеется прежде всего. Не землей, а молодостью они засыпают воронки от бомб.

Ведь и мое поколение полными лопатами разбрасывало свои лучшие годы по насыпям дорог, чтобы по этим дорогам прошли другие. Разве мы жаловались? Разве мы не смеялись, не пели?

Может статься, я неправа. Может быть, время не умирает, но трансформируется в память, в скрытую психическую энергию? А кто хочет убить время, будь то преступлениями, будь то удовольствиями, убивает не время, а себя.

* * *

Геологические пласты. Археологические находки. Наше время рассказывает о себе воронками и кратерами от бомб.

Верный своему имени, Тьен едет все вперед и вперед, хотя и с большими объездами, отклонениями. Он выдерживает вторую бессонную ночь. Но машина все же не человек, она ломается. Остановка.

Выхожу и оказываюсь в колдовстве парной тропической ночи. Пейзаж в темноте чарует и одурманивает еще сильнее, чем днем, потому что дополняется воображением. Причудливые силуэты гор и звезды над ними крупные, как орехи. Воздух нежен, как шелк. Пью его как сок незнакомого тропического фрукта; кроме ароматов, он насыщен густо-зелеными тенями джунглей. Ароматы, выделяемые растениями, фосфоресцируют зеленоватым огнем. Война в такую ночь представляется сном идиота. Тропическая ночь полна жизни. Не верится во всякую насильственную смерть.

Опьяненная тропической ночью, бреду за моим поводырем Ке. В недрах скал мерещатся огоньки.

— Где мы?

— Куи-лы.

Чтобы запомнить название, связываю его с названием нашей знаменитой пещеры — Кайлык. Куи-лы. Кайлык. Оказывается, и здесь большие пещеры. Поражаюсь сходству слов, обозначающих в общем-то одно и то же. Откуда родство между двумя словами? Как бы пронизывает дыхание из темных глубин времени, от истоков рода человеческого. Маленькие словечки, перемешиваясь в потоках всех эпох, уцелели с упорством кремней, хотя и оказались разбросанными по разным краям земли. Не объединял ли когда-нибудь первоначальную горстку людей единый пещерный свод, как сегодня один для всех сводов неба? Куи-лы. Кайлык.

Пока проворный шофер возится с «джипом», освещая свои руки карманным фонариком, Ке водит меня, как Вергилий, по лабиринтам подземного мира. Пещера превращена в убежище для машин. Грузовики, «джипы», прицепы дремлют, как динозавры, в этой холодной берлоге, спрятавшиеся от летающих хищников.

В других ответвлениях пещеры расположены больницы и госпитали.

Вспоминаю наш просторный Кайлык, нарядно оборудованный под ресторан и дансинг. Скрытые лампочки подсвечивают сталактиты и сталагмиты. Я только что читала стихи, а теперь танцую с московским поэтом. Это было, конечно, на другой планете или в другие века. Отсюда гляжу на себя, танцующую там, как бы со стороны. Я грустна. Московский поэт пробует вовлечь меня в разговор о поэзии. Но я рассеянна, я молчу. Лишь сейчас я готова поддержать разговор. «Поэзия, ты говоришь? Не знаю, что это такое. А ты разве знаешь?»

* * *

Мы думаем, что поэзия всегда вдалеке от нас. Мы ищем ее в другом месте, в других людях и оттого пропускаем.

В подземную больницу вхожу, как в храм. Только что промелькнувшее воспоминание о дансинге ощущаю как кощунство. В глубине мерещатся голоса. Передо мной идет Ке. Он освещает мне путь своей белозубой улыбкой. Куда ты ведешь меня, Вергилий?

В пещерных нишах стоят больничные койки. Лампы. Взгляды, вобравшие все терпенье мира.

Раненные шариковыми бомбами, придавленные обвалами, контуженные воздушной волной. Неужели тот шелковый, нежный и животворный воздух может убить?

Улыбается хрупкая девочка. Она еще сама не видела жизни, а уж стала сиделкой над умирающим.

А танец в Кайлыкской пещере поет в крови. Поэт говорил, что у него бывают долгие периоды засухи, когда он не может писать. Тогда я ему не ответила, а теперь отвечаю: «Период дождей обрушится на тебя внезапно, в пути, когда ты его не ждешь. Не пропусти же его. Я ужасно талантлива пропускать».

Сквозь мои пальцы протекло столько плодоносных дождей, а я не удержала ни капли. Сколько мирных и длинных дней, сколько возможностей протекло сквозь меня. Я — как дно пересохшего моря.

Мой Вергилий ведет меня на свиданье со страданием. За поворотом пещерного хода на скале чудовищно и ритмично танцует непонятная тень. Приближаемся.

Хирургическое отделение. Операция. На плоском камне, покрытом белой простыней, лежит разорванное тело. Совсем еще мальчик, вряд ли успевший окончить медицинский факультет, белее простыни и бледнее своего пациента. Он отрезает ногу. Без наркоза. Две молоденькие сестры с марлей на лице, как раз на том место, где бывает улыбка, что есть силы держат больного. Он смотрит в одну точку пещерного свода, и глаза у него, как раны. Не кричит. Иногда лишь вздыхает вздохом, способным столкнуть с груди скалу.

А призрак все пляшет на стене свой странный танец. Оказывается, это полевая электростанция. Человек сидит на велосипеде и беспрерывно крутит педали. От этой езды на месте горят фары, направленные на хирургический нож.

Вот еще один юноша не будет мерить жадными шагами наш мир. Ему отрезают не ногу, а будущие путешествия.

Вергилий ведет меня по аду с улыбкой. Он показывает мне не муки, а тех людей, которые борются с ними. В каком круге ада мы теперь?

В кровавой марле, в кровавой вате руки и ноги, словно ветви, отрезанные заботливым садоводом. Но, увы, на дереве не вырастает новых, более крепких ветвей.

Женщина теряет сознание. У этого парня пульс отмеряет последние удары. Челюсти сжаты, чтобы не кричать. Сейчас все пройдет. У меня впечатление, что ступаю по ранам. Кроме своих мучений, больные вытерпели еще и мое посещение.

Выйдя на воздух, удивляюсь, что хожу на двух ногах, что двумя руками тянусь к зеленым древесным листьям. Совестно. Словно руки и ноги я у кого-то украла.

* * *

Так много крови я видела, будто у земли перерезаны вены. Тогда почему же она жива?

Мой Вергилий настоящий вьетнамец, свободный от трагических комплексов. Он видит, что я ошеломлена. Он начинает лечить меня от трагического взгляда на мир. Слова его, как глазные капли.

— Раненым здесь спокойно. В пещерах они уверены в своей безопасности. Бомбы их не достанут.

Да, я знаю, что больницы — объекты свирепых бомбежек. Вместо того чтобы своими каплями успокоить меня, Ке отравляет мне глаза еще больше. Верная своему славянскому зрению, вижу картины еще страшнее этой. Вспоминаю о бомбежках больниц в Ханое, в Хайфоне, в Вине, Нам-дине. На марле выступает новая кровь. Раненый жалеет, что не был убит сразу. Бомбятся не больницы, а хрупкие надежды выжить и выздороветь.

Ке понимает, что мой случай тяжел, и льет капли еще:

— При налетах на больницу сестры и врачи носят больных в убежища. Выздоравливающие помогают более слабым. Операции при бомбежках не прекращаются. Очень часты случаи гибели самих хирургов.

После кругов ада еще величественнее, невозмутимее звездная тропическая ночь. Спокойный вьетнамец ее неотъемлемая частица.

* * *

Так спокойна эта земля. Если есть сейчас во всем Вьетнаме что-то мятущееся и тревожное, так это, наверно, я, чужедальный путник на ней.

Неутомимый Ке указывает мне на темный профиль горного хребта. Улыбка его, как дверца в детство. Легендарная Там-тхань, гора с фантастической гранитной фигурой. Наверху ясно очерчивается пригнутый стан женщины, всматривающейся вдаль. Это молодая То Тхи, которая так упорно ждала возвращения мужа с войны, что окаменела. Каждый вьетнамец знает с детства песню о ее верности и ищет встречи в жизни со своей То Тхи.

Чем труднее и переменчивее у народа его историческая судьба, тем он постояннее и миролюбивее по нраву. Это касается и нас, болгар.

Но у вьетнамцев мы наблюдаем совсем уникальное явление: их нежность, прошедшая сквозь огонь, кровь и жестокость, осталась нетронутой. Даже, мне кажется, она становилась все утонченнее под грубыми шагами тысячелетий. Она оттачивалась как на токарном станке. В человеческой природе таится удивительная способность: устоять перед внешним миром, создавая в себе его противоположность. Известный эффект «обратной связи». Резкое соприкосновение с холодом вызывает более бурное горение в живом организме. Противоположные явления сближаются и в наших ощущениях. Прикосновение ледяного железа обжигает подобно огню.

В загадочном мире психики физический закон обратной связи тоже подтверждает себя. Чем грубее внешний нажим, тем нежнее, тоньше, душевнее, духовнее, если хотите, самозащита.

Бесчисленны легенды этой страны. Здесь исторические события стали легендами, а легенды — историей. Я не встречала у других народов такой кровной связи прошлого с настоящим. Сегодняшний день не отбрасывает прошлого, но привлекает его, не убивает убитых снова и снова, но оживляет их.

Мы, едва придя на арену жизни, стремимся зачеркнуть все, что было до нас, и начать на голом месте. Тщимся быть началом, не желая быть продолжением.

Время во Вьетнаме несет не отрицание, а подтверждение. Сегодняшний день не выхолащивает вчерашний, но обогащает его. И тогда он сам становится историей.

После самых немилосердных бомбежек вьетнамец собирает обломки буддийских храмов, осколки бомб, патроны и ружья. В каждой деревне есть музей с экспонатами, еще не остывшими в прямом, а не в гиперболическом смысле.

Двадцатый век здесь воюет против всех прошлых столетий. Кибернетика соседствует с заостренными бамбуковыми кольями, сверхзвуковые самолеты — с капканами и волчьими ямами, напалм — с подводными трубочками, которые употреблялись еще во времена нашествия монгольских орд.

Но дело не только в трубочках и первобытных капканах. Против машин и роботов (называемых солдатами) двадцатого века поднимаются древние времена с легендами и песнями, с воспоминаниями о героях и подвигах, с наивностью и чистотой. Вот уж сколько лет двадцатый век обрушивает сталь и огонь, но не может сокрушить и угасить простенькой веры в правое дело.

В сознании простых вьетнамцев времена диффузируют одно в другом. Чума ассоциируется с атомной бомбой, атомная бомба — с чумой.

Вьетнамцы живут в каком-то компактном нетекущем времени. Поэтому, может быть, они так спокойны перед смертью. Их земля не знает забвенья.

* * *

Не имеющему памяти бессмысленно говорить о забвении.

Между двумя легендами, как между двумя тысячелетиями, пробую вставить клинышек настоящего:

— Хайфон сильно пострадал?

Я затаила дыхание в ожидании ответа, а Ке задумывается, взвешивает каждое слово на своих вьетнамских весах.

— Хайфон держится героически!

— Его сильно бомбят?

— День и ночь. Ночь и день. Больше всего вражеских самолетов сбито там.

От его разъяснений не становится легче.

Целый год я следила за сообщениями из Вьетнама. Бомбы, обрушенные на этот участок земли, а в особенности на город Хайфон, были нацелены и в меня. Нет более страшных бедствий, чем те, которые происходят вдали от нас. Когда мы находимся в центре бедствия, у нас находятся и силы его пережить. Гораздо труднее пережить воображаемый ужас, которым застигнуты наши близкие.

Моей матери под мирным болгарским небом сейчас труднее, чем мне. Ее воображение развинчено. Бомбы, которые в меня не попадают, разрываются у нее в сердце. Вдали от Вьетнама страшнее, чем среди его полуночных джунглей. Лишь ступив на эту землю, я начала постепенно успокаиваться.

И все же для меня остается загадкой самообладание вьетнамцев. Может быть, это и есть «обратная связь»? Бомбежки нарастают. Разгорается война нервов. На эскалацию войны они отвечают эскалацией спокойствия.

* * *

Что такое спокойствие? Анахронизм. Мы уже забыли его настоящий, неподправленный аромат и вкус. Пересечь улицу современного города — уже беспокойство, граничащее с риском для жизни. Домашний мир пронизан телефонными звонками. Радио, телевидение, газеты излучают тревогу. Учреждение — клубок неприятностей и волнений. Скорости все растут. Смерть становится все внезапнее.

Запрешь дверь, беспокойство пролезет в почтовый ящик. Спустишь плотные шторы, оно проникнет в виде радиоволн. Перерезать телефонный шнур? Отключить телевизор и радиоприемник, не открывать почтальону и не лазать в почтовый ящик? Хорошо. Но тогда беспокойство явится отсутствием новостей. Что там делается, снаружи? Все ли благополучно?

Некоторые ищут спокойствия, убегая от мира. Но вдалеке от тревог тревожимся еще больше: не прозевал ли какую-нибудь очень важную новость? Хватаешь позавчерашнюю газету, случайно попавшую к тебе, и жадно прочитываешь ее. Самая пустячная новость потрясает.

Кроме того, чем дальше будешь углубляться в природу и тишину, тем больше будешь утрачивать иммунитет к лихорадке сегодняшней жизни. Неизбежное возвращение в город, пусть ненадолго, может оказаться опасным и даже гибельным.

Каждый встречный начиняет тебя новостями замедленного действия. Они будут взрываться в тебе целую ночь.

Если вдруг попадешь в муравейник какого-нибудь кафе, выйдешь оттуда в волдырях и укусах. Некуда бежать, кроме как внутрь себя. Но и сама ты — сплошное беспокойство. От себя же убежать, как известно, невозможно совсем.

Но, оказывается, так же, как бывает тихо в эпицентре урагана, можно обрести спокойствие в самом центре тревоги. Никогда я не чувствовала себя так спокойно, как во Вьетнаме — в горниле современной войны. Вкушаю спокойствие, как запретный плод.

Перед лицом возможной немедленной смерти отступили все остальные заботы и мелочи, которые и создают главное беспокойство. Досаждают не тигры, а комары.

Никаких раздвоений, никаких колебаний! Люди вокруг солидарны, добры и знают, что нужно делать. Они не ходят жаловаться один на другого, не обвиняют и не оправдываются. Не пишут анонимных писем в учреждения. Разрушение материальных устоев создает моральную устойчивость. Звучит страшновато, но это так. Потеряв все, не боимся потерять ничего. Ты свободен от всего. Ты спокоен.

Спокойствие. Самый сладкий из всех земных, но вымирающий плод. Оно как древние сорта винограда, исчезнувшие из-за филлоксеры. Человеческие губы никогда не прильнут к его волшебному, живительному, ароматному соку.

* * *

Общаясь с травами и деревьями, верю, что спокойствие зеленого цвета.

Возвращаемся к поломавшейся машине. Шофер снял заднее колесо. Весь в грязи и масле, он стучит, пилит, завинчивает. В немощном кружочке света от карманного фонарика лежат гайки, шайбы, винтики, шестеренки. Для меня они загадочны, и я сомневаюсь, что их можно снова поставить каждую на свое место.

Но Тьен не унывает. Он не изверг ни одного шоферского проклятья, он улыбается. Оба моих «телохранителя» приседают на корточки и помогают ему.

Чтобы не чувствовать себя посторонней дармоедкой — ощущение, которое не дает мне покоя в этой стране, — беру фонарик, чтобы светить. Рука устает быстрее, чем я надеялась. Кружочек света сдвигается с того винта, который завинчивает шофер. Напрягаю все внимание, чтобы светить точно на пальцы Тьена. У меня такое самодовольство, точно я выполняю работу, от которой зависит исход войны. Вспоминаю велосипедиста в пещере. Чувствую себя сопричастной к спасению этой страны. Думаю: «Сколько таких фонарных кружочков, дрожащих и слабых, сосредоточено этой ночью на смертельных ранах в госпиталях, на поломанных частях машин, на рытвинах дорог, на испорченных рельсах, на креплениях мостов, на израненном теле этой земли».

Машина готова. Тьен моет руки в горном ручье. Успешный ремонт сделал его еще оживленнее. Вот люди, которые умеют бедствие обращать в праздник. Не делаем ли мы иногда наоборот?

Есть какой-то поэтический корень в стремлении молодых и стариков защищать свою землю от неба. Все пословицы призваны на помощь, все легенды подняты и поставлены в строй, все песни мобилизованы и призваны.

Страшно за тех, кто сеет страх. Исчерпав легенды, Ке начинает рассказывать новости. Он их рассказывает с той же интонацией, как и легенды, словно они произошли не сегодня, в пяти километрах отсюда, а тысячи лет назад.

— Была большая бомбежка моста Май-фа через горную реку. Сбит один самолет.

Зная о том, как густо движение на вьетнамских дорогах, боюсь спросить о количестве жертв. Да и нет смысла. Вьетнамцы не любят говорить о своих жертвах. Само это слово им как бы чуждо. Они молчат о своих потерях и в коммюнике. Им стыдно будить в людях жалость. Но когда узнаешь, испытываешь вовсе не жалость, но чувство, похожее на преклонение.

«Джип» снова прыгает на ухабах. Шофер по одному ему известным тропам объезжает разрушенные мосты и опасные переправы. Спрашиваю его по-вьетнамски, не устал ли он (единственное слово, уцелевшее у меня с прошлого года). Жестом он отвечает, что нет. У меня сдвигаются все представления о пределах человеческой выносливости. Тьен улыбается в ответ на мои мысли о нем.

* * *

Машины теперь летают очень высоко, а сам человек? Каких высот достигает он? Или как низко он пал?

Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшим домом. Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшими женой и детьми. Вьетнамец, поднявшийся над своей сгоревшей землей. Вьетнамец, поднявшийся над сгоревшим самим собой.

Вьетнамец. Что бы могли мы знать о высоте современного человека, если б не он, худенький, маленький вьетнамец — трагическая гордость нашего времени.

* * *

Как далеко и как долго приходится идти ради встречи.

Моя чужая девочка. Конечно, мы встретились, и ты уже привыкла ко мне. Но настоящая встреча со мной тебе еще предстоит. Для нее ты когда-нибудь вернешься назад, будешь бродить в далеких воспоминаниях.

Представляю тебя семнадцатилетней. В твоей головке родился вопрос, который рано или поздно не может не родиться: «Правильно ли течет моя жизнь? Не сбита ли с толку? Не лучше ли она была бы, если бы я жила на своей родине?»

А я ничем не могу тебе помочь. Я не знаю. Да и не может быть одного односложного ответа: «да» или «нет». Да и сама истина не стоит на месте. Если будешь искать ее в определенной точке времени и пространства, она наверняка от тебя ускользнет.

Может быть, иные хотели бы превратить ее в нетекучий, стоячий пруд, но она утекает у них меж пальцев.

Жизнь твоя сбилась с узенькой ровной колеи. Но и весь мир сбит с нее. Прямолинейная жизнь в этом сложном и успокоенном мире выглядела бы противоестественной уродкой.

Я спасла тебя от бомб, но от современного мира спасти не в силах. Да ты и не сказала бы мне спасибо.

Единственное, о чем ты можешь меня спросить, глядя с сомнениями и укором сквозь косоватые щелочки глаз: «По какому праву ты навязала мне свою помощь?»

Если хочешь знать, давай поедем вместе со мной по тем дорогам, которые привели меня к тебе.

* * *

Не я ищу дорогу, а дорога ищет меня.

Ночные дороги Вьетнама дышат трудно и часто. Топанье бегущих ног словно сердцебиение земли. Куда они все бегут? Хочу взглянуть на их лица, чтобы догадаться о цели, а вижу спины. Спины говорят больше лиц, ведь они не могут прятаться за улыбкой, не могут напустить на себя благодушного выражения. Усталость, муку и твердость вижу в каждой спине.

Эти женщины откованы из железа. Бамбуковое коромысло на каждом плече. Трусят. Ритм трусцы наследован у тысячелетий. Коромысла покачиваются то к одной тяжести, то к другой. Движением плеча женщины уравновешивают и успокаивают их.

Выхожу из машины и попадаю в поток трусящих. Разговариваем без слов. Я гляжу на них, а они на меня.

Я понимаю их или воображаю, что понимаю. Впрочем, вот этого не понять нельзя. Худенькая женщина, не переставая трусить (и не забывая уравновешивать коромысло), кормит грудью ребенка. Последние капли сил и жизни она переливает в него. Она передает ему эстафету бега.

В своей отчизне они вынуждены продвигаться только во мраке. Родное небо преследует их. Оно гудит и бросает бомбы. Они бегут от родного неба.

По сторонам дороги шелестенье и шорох. Мне кажется, что ночь наполнена шепотом змей. Разве можно спрыгнуть в придорожный окоп, где, наверно, змеи лежат клубком. Однако прыгаем и даже прижимаемся к стенкам и ко дну. Тишина после взрыва как целебная мазь на обожженное место.

Люди снова трусят. Сломанные велосипеды за спиной. Навьюченные велосипеды толкают впереди себя. Целые сложные композиции из соединенных друг с другом навьюченных велосипедов. Во вьюках только оружие и рис. Рис и оружие. Все для юга. Тем, кто трусит на юг, безмолвно уступают дорогу. Мешок с рисом порвался. Десятки рук собирают все до зерна. Горстками возвращают и ссыпают рис снова в мешок. А сами голодные.

Трусят и трусят. Одни — на юг, другие — к родным пепелищам. А куда иду я? Что я ищу среди этих сирот и вдов?

На каждое давление сверху (с неба) эти люди отвечают тихим, но упорным ответом травы. Они выпрямляются сами. Их не надо поднимать и разглаживать.

Трусят и трусят. Они незнакомы друг другу, но все их плечи подставлены под один общий груз. Чем ближе соседнее плечо, тем лучше, и чем темнее, тем лучше. Даже самая черная ночь приводит к утру.

Но если утро начинается с реактивного гула и с разрыва бомб, то значит все еще длится ночь. И рассвет далек. Эти люди бегут к рассвету.

Я тоже жду своего утра. У меня оно ближе. Если ничего не случится, то оно может наступить через месяц далеко отсюда, на аэродроме. Может быть, в то время мы будем уже вдвоем. Одна маленькая ручка будет утопать в моей руке. Но могу ли я представить теперь, что это утро будет самым трудным в моей жизни.

А эти люди, бегущие в темноте, представляют ли они, что их утро тоже будет нелегким? Те, кто чудом останется жив, распрямятся, чтобы свободно вздохнуть, оглянутся и увидят — самых дорогих и близких рядом нет. При солнце виднее будут потери, одиночество, постарение. Что-то опустело в душе, как рукав безрукого солдата. Вместе с остатками сгоревшего дома они будут собирать воспоминания и улыбаться солнцу сквозь слезы.

* * *

Хорошо, что мы не знаем, что́ предстоит в пути. С меньшим нетерпением рвались бы вперед. Я пошла по этой дороге, не зная и не спрашивая куда. А возвратиться уже нельзя.

Зеленый ветерок с рисовых полей. Праматерь всего зеленого на земле — ленивая густая река. Нужно быстро перескочить на паром. Мои спутники выпрыгнули из машины и бегут вперед, чтобы показать пропуска. Наша машина медленно раздвигает толпу людей, тоже жаждущих попасть на паром, объезжает грузовики. Все они терпеливо ждут и терпеливо, безропотно пропускают меня. Женщины со спящими детьми. Мужчины с оружием. Их где-то ждут. Что-то зависит от их своевременного прибытия. Может быть, даже жизни.

Что-то завтра вечером ждет меня? Одна встреча, которая перевернет мою жизнь.

Паром не достает до самого берега. Метров пять нужно проехать водой. Вьетнамцы толпой заходят в мутную воду.

Воскресли все ужасы, которыми напичкали меня люди, уже побывавшие во Вьетнаме.

— Больше всего берегись воды. Не окунай даже пальца. Все воды заразны. Кишат бактериями, смертельными амебами и пиявками. Зайдешь по щиколотку и — крышка!

Толпы самоубийц заходят в воду по колена и выше. Жду, что сейчас их ноги начнут подкашиваться и я увижу воочию первые признаки неизлечимой болезни.

Комары пронзительно свистят около моих ушей. Наши болгарские комары по сравнению с этими альтруисты, филантропы, человеколюбцы.

Машина подбирается к самой воде. Обгоняем, раздвигаем людей, уступающих нам дорогу. Едем мимо глаз, наполненных ночной тишиной. Стараюсь спрятаться в глубине машины. Мне стыдно, что я опережаю их, ворую их встречи или, напротив, прощальные слова, может быть, и само утро.

* * *

Но как еще мало я знаю этот народ, По сравнению с его терпеньем, камень — воск.

Мотор всхлипывает, и мы через мелкую воду устремляемся к парому. Мелкое место оказалось довольно глубоким. Вода вливается внутрь машины. Коленки поднимаю ко лбу. Вдруг машина останавливается и начинает тихо тонуть. Единственный крик в целом Вьетнаме — мой. Но я не узнаю своего голоса. Дверка не хочет открываться.

Итак — до сих пор все мои искания, метания, философские споры вели меня к этой мутной ленивой отмели. Что ж, пусть глотает меня, только скорее.

Не было ни возбужденных голосов, ни команд, а машина вдруг поднялась в воздух. Высовываюсь и вижу тех самых людей, которых мы обгоняли. По пояс в воде они поднимают машину с неведомой иностранкой.

На машине нет ни одного места, где могла бы ухватиться рука. Все руки, которые смогли, уже ухватились. Человек к человеку, голова к голове, пальцы к пальцам. Вижу мальчика, вытянувшего шею. Жилы напряглись, вот-вот лопнут.

Открывают дверцу и вытаскивают меня. Оказываюсь в реке. Я жалка и смешна, но нет ни одной улыбки. Волны реки и волны рук выталкивают меня к скользкому краю парома. У амеб достаточно времени, чтобы вселиться в меня. Но я поглощена другим.

— Как его зовут? — показываю я на мальчика с напряженной шеей.

— Кон.

Я дивлюсь осведомленности переводчика, который раньше, конечно, не видел мальчика, да и теперь не повернул к нему головы.

Смуглые руки переплелись, как тростник, из которого сплетена корзина. Они волокут наш «джип» на паром. Мальчик Кон, затонувший теперь до подбородка, помогает до самого конца.

Паром трогается. Вокруг машины толпа вьетнамцев. Мне кажется, что это все те же лица. Как они здесь оказались? Они ведь остались в реке. А потом, я видела, возвратились к берегу с измазанными в тине ногами, чтобы ждать своей очереди целую ночь.

Мне хочется еще раз увидеть мальчика.

— Кон! — кричу я.

Десяток пар глазенок-маслин. Где же тот, мой? Легче отыскать зернышко в мешке с рисом. Оказывается, «кон» — это просто «ребенок».

* * *

Одно слово в мгновение ока может унести нас дальше, чем космическая ракета.

Произношу слово «кон» и с Балканского полуострова перемещаюсь в парну́ю тропическую ночь, которую мне привелось пережить.

«Кон, Ко-о-он…» — поет женщина колыбельную песню в провинции Нам-ха. Раскачивается колыбелька, раскачивается и песня. Кон, кон. Тысяча лет назад, тысяча лет вперед. Причудливая тень тропического дерева, как иероглиф, который я не могу прочесть в такой дали в своей постели.

Сна нет. Ночь полна горячего сладковатого брожения. Наверно, в такие ночи зарождалась на земле жизнь. Пью эту ночь глоток за глотком, и напиток оказывается дурманящим и пьянящим.

В дереве я начинаю определять конвульсивные объятья с ветром. Серебряно позванивают сверчки. Влажно вздрагивают сочные листья. У каждого часа ночи есть свой оттенок темноты, звуков и аромата. Слежу за ними.

В этой стране в такие ночи влюбленные могли бы быть счастливее, чем где бы то ни было. Но влюбленные разлучены, а тем, кто вместе, не до любви. Ночь мучается, изнемогает от томления. Дети, не зачатые в эту ночь, остаются ароматами, вздрагиваниями листьев, вздохами темноты. Темнота, аромат и шорохи ночи слиты воедино, как разные части гранатового плода.

Вдруг женщина поет колыбельную песню. Тысячелетия материнства аккумулированы и откристаллизованы в ней.

«Кон, кон», — туда и сюда, тысячу лет назад, тысячу лет вперед.

Девочке Ха мать пела эту же самую песню и в такую же самую ночь. В ребенка, в новый хрупкий сосуд влито тысячелетнее вино. Ребенок приобщен к тысячелетнему потоку времени. Вправе ли я его от этого отрывать?

* * *

Прикасаясь к детской ручонке, я прикасаюсь к цепи времен и сама становлюсь бесконечной.

Пока она спит, мир, знакомый ей лишь ярко-зеленым, засыпало белым снегом. От кроватки босиком она подбежала к окну.

— Кто заменил мне глаза?!

Ее детским взглядом я вижу снег в первый раз. Да, он белый и чистый! Бежим скорее на улицу, пока прохожие не истоптали его.

Ха одевается лихорадочно. Как много одежды. Во Вьетнаме одно лишь платьице, которое не снимают и на ночь, чтобы быть наготове бежать от бомб. Ну и галоши! Как дергала она меня в Москве у прилавка, разъяренная, что я покупаю эти глубокие красные лодки. Лучше скупить, нахватать в магазине все игрушки. Вот видишь, Ха, для какого белого плаванья нужны эти лодки.

Идем открывать мир. Детство на меня как будто свалилось с неба. Кружатся белые снежинки. Ха отпугивает их, как мух, боится, чтобы они не сели на лицо. В ее стране мухи, черные и злые, вселяют ужас в сердца детей, потому что несут болезни и смерть.

Не отгоняй, маленькая Ха, этих белых мух. Радуйся им, они чистые, они не разносят заразы, а, напротив, поглощают ее.

Ха все доверчивее тянет руки к снежинкам. Они тают в ее ладошках. Уморительно ахает, когда они исчезают. Так открывается кратковременность красоты.

Набрасывается на пуховую шапочку, образовавшуюся на камне. Отдергивает руки, обожженные холодом снега. Чуть не плачет. Смотрит на меня с недоумением: как это белый, мягкий, невинный пух может таить в себе такое коварство. Снег лжет? Пусть сама доходит до правды.

Наконец задается прямой вопрос:

— Что такое снег?

Отвечаю сама себе: снег — это все белое, чистое, первозданное, исчезающее, как только возьмешь в ладони. Каждая снежинка напоит зернышко, из зернышка вырастет цветок, а потом и плод.

Снег — это звездочки. Снег — это белый сон. Снег — это детство. Сколько детских глаз, столько и образов имеет снег. Пусть она ищет свой.

Вдруг Ха замечает на снегу свои следы. Подпрыгивает в восторге. Какие они маленькие, как у зайчика. А рядом с ними мои, огромные, следы великана.

Но размер не имеет значения. Важно, что она впервые на белой странице жизни оставила собственный след и обрадовалась ему.

— Откуда падает снег?

— С неба.

— Как так с неба? — смотрит вверх, ошеломленная снегопадом. — А почему не бывает снега во Вьетнаме?

Не отвечаю ей. Пусть привыкает, что не на все «почему» бывает ответ.

Вдруг она осекается, не смеет шевельнуться, на ее личике ужас. Показывает пальцем на свои губы. Не могу понять, что ее так напугало.

Впервые видит свое дыханье. Ветерок суеверий повеял сквозь тысячи лет. Уходит душа, покидает тело душа.

Успокаиваю ее как могу, показываю на свое дыханье. Успокоилась. Набирает полные легкие воздуха и медленно выпускает его, любуясь своей душой.

Не говорю ей того, что снег, каким бы он ни был чистым сегодня, завтра испачкается о землю. Это она поймет, когда вырастет.

А пока снег скрипит под ее ногами. Она раскраснелась, опровергая холод. Вспоминает о своей теплой стране. Знакомится с ностальгией. Снег одарил своей чистой радостью еще одного земного ребенка.

* * *

Случайность меняет жизнь.

Если Ха нужно будет кого-нибудь проклинать за нашу встречу, так это жару. День был сделан из одного огня.

Декабрь 1968. Первый снег.

— Что желаете посетить, — спрашивают у меня, у болгарской журналистки, любезные хозяева, — цементный завод или детский сад?

— Цементный завод, разумеется.

— Хорошо, — отвечают хозяева и везут меня в детский сад. Это часто бывает здесь: любезно спросят, учтиво выслушают, а потом делают то, что решили заранее.

Надо бы настоять на своем, но моя воля расплавилась на жаре. Осталось одно — только злость, и я мысленно выплескиваю ее на самодовольный затылок румынского коллеги, которого повезли на завод.

Жара от моей злости раскаляется пуще, выпекаю на ней коварные планы отомстить румыну. Он не знает еще, что невольно нажил себе завистника, а значит, врага.

В таких случаях, чтобы не растравлять себя дальше, нужно заранее зачеркнуть день от его горизонта до горизонта и смириться, что он потерян. А между тем с этого дня начинается мое новое летосчисление.

Даже этот поворотный день моей жизни я выбрала не сама. Хорошо, что у нас отнято право выбирать самые важные вещи: рождение, смерть, большие встречи. При нашей ограниченности мы бы без конца повторялись.

Итак, машина против моей воли везет меня мимо ржавых, горячих, как суп, болот в эвакуированный детский сад.

Терпеть не могу себя, когда общаюсь с детьми. Становлюсь фальшивой, сюсюкаю, голос искусственно щебечет, подлаживаясь под детское лепетанье. Малыши опускают головки от стыда за меня. Наверное, я не люблю детей. Хорошо, что сама я не родила ребенка. В наше время это граничит с безумством, если не с преступлением.

* * *

Но было ли когда-нибудь время, благоприятное для рождения детей? Машина останавливается в эпицентре жары. Выхожу из машины и попадаю в бурлящий водоворот из детворы. Полуголые, в прыщах и болячках, крикливые. Со всех сторон несутся новые и новые орды. В первое время не могу различить их одного от другого. Постепенно замечаю, что среди босоногих, покрытых сыпью, кое-где пестрят, словно цветы, дети в чистеньких фартучках. Но крикливые потоки босоногих оттирают их.

Ловкая молодая женщина старается разогнать этих орлят, чтобы пропустить меня. Торчу поверх детей с глупейшей улыбкой. Трогаю пальцами первую попавшуюся головку. Головка отдергивается, словно в моих пальцах электрический ток, толкает малыша, едва начинающего ходить. Тот падает в раскаленную пыль и ревет. Мальчик побольше схватывает ребеночка на руки и трясет, а сам не сводит с меня глаз, как с медведя. Пробую поласкать другую головку — тот же эффект. Они разлетаются от моей руки, как воробьи. Может, они считают меня за американского пленника? Хорошо хоть, что я приехала не в брюках.

Женщина берет меня за руку и вытаскивает из босоногого голого водоворота, как утопленницу. Садимся под тростниковый навес. Традиционный вьетнамский стол с чашками чая и бананами.

Снаружи напирают визжащие дети. Их стало вдвое больше, словно они размножаются делением. Две девушки караулят подступы к навесу и отгоняют их, не заботясь о педагогике. Со всех сторон уставились на меня любопытные глазенки. Им нужно меня разгадать.

Напротив меня садится заведующая и представляется: «Нюнг», что значит «бархат», «плюш». Наверное, она молода, но заботы о детях наложили печать на ее лицо. У нее осанка и строгость заправской классной дамы. Пока мне и в голову не приходит, что эта женщина просочится потом в мои софийские вечера. Ха, пока не уснет, только и будет лепетать о ко Нюнг — о тете Нюнг, которая так добра, так прекрасна, что мне бесполезно и стараться походить на нее.

Бархатным, плюшевым голосом (я все еще зла за то, что не повезли меня на цементный завод) она день за днем нанизывает историю эвакуированного детского сада.

5 августа 1964 года начались бомбардировки. Это было прямой угрозой детям. На заводе решили их эвакуировать. Вначале встретились с большими трудностями. Родители не отпускали своих детей. В деревнях тяжелые условия: нечистая вода, болезни, комары. Городские дети привыкли спать под сеткой. Целая проблема соблюдать гигиену…

Слушаю в полудреме, как жужжание надоедливой мухи. А какие сенсационные данные мой румынский соперник собрал на цементном заводе? Мне не остается ничего другого, как терпеливо выслушивать. Оказывается, ребята сами разводят кур, чтобы прокормиться.

— …При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…

Бархатный, плюшевый голос, расплавляясь в духоте дня, убаюкивает меня. Смутно ощущаю, как некто с кошачьим мурлыканьем трется о мою юбку, гладит мои босые ноги. Смотрю вниз: одна черная до блеска головка пробралась к моему стулу. Смуглая ручка воровато ощупывает юбку, кожу моих рук и ног. Схватываю ее. Она тянется, чтобы вырваться. Поворачиваю ее головку кверху и вижу лицо самого детства. Носик приплюснулся, будто о стекло в окошке. Но окошко это — на тайны мира.

— Как тебя зовут?

Хоан переводит не только вопрос, но и мой тон, от меня самой скрытый. Слышу свою собственную чудовищную разнеженность в чужом переводе, и мне становится неловко.

— Ха, — отвечает ребенок, как бы вздыхая.

— Река, — переводит Хоан.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…». Лишь сейчас эти слова доходят до меня и вливаются в сердце.

Заведующая Нюнг прогоняет непослушную девочку и продолжает доклад:

— Здесь не было помещения, не было кроватей, утвари. Временно взяли кровати у местного населения.

«Не было ли в них паразитов?» — думаю я, а лицо мое поворачивается, как подсолнух за солнцем, чтобы увидеть Ха. Не могу ее отыскать среди бесчисленной стаи черноголовок.

— Поначалу малыши плакали о родителях, особенно по вечерам. Мы, как воспитатели, должны были проявить горячую любовь к ним, чтобы они полюбили и нас. Мы сделали все, чтобы создать красоту в жилье и в комнатах для игр, чтобы привязать их к нам. Обучаем детей физкультуре, морали, догадливости, эстетике, любви к труду, медицинской помощи. Они были непривычны к трудным условиям.

Вслушиваюсь внимательнее. Представляю себе черную головку, согнутую под тяжестью невзгод.

— Некоторые заболели, мы начали их лечить…

— От чего? — перебиваю нетактично. Воспитательница делает спокойное лицо:

— От экземы, нарывов… Ввели строгую гигиену, умыванье, стали купать.

Маленькие кадры только что виденного: лица, расцарапанные чесоткой, лица, вымазанные лиловыми чернилами. И тут же чистое, как слоновая кость, лицо маленькой Ха. Начинаю догадываться.

— Сколько детей в детском саду?

— Начали с тридцати. Теперь — шестьдесят.

— Но тех, что меня облепили при встрече, было триста, четыреста.

— Это местные, деревенские дети. Наши только те, что в фартучках.

Ах вот оно что. Но они же разные, как будто из двух разных веков!

— Местные жители приносят подарки нашим детям — бананы, фрукты. Но самая большая проблема — вода. Носим ее издалека. Каждая воспитательница несколько раз в день идет с коромыслом. Дети помогают. Потом мы ее кипятим.

Оглядываюсь окрест и вижу, что в болотах копаются люди. Ищут какие-то корешки, что-то сажают. Детишки (деревенские) помогают родителям. Время от времени они поднимают личики, перепачканные в тине, и смотрят в нашу сторону, на детский сад. Не райский ли сад для них?

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище…» Эти слова, которые я пропустила сначала мимо ушей и которые потом дошли до меня, начинают заполнять все мое сознание.

— Местное население очень хорошо к нам относится. Вырыли убежища для наших детей… Угощайтесь! — приглашает тетя Плюш.

Пью горьковатый бодрящий чай, приправленный размышлениями.

Эвакуация детей в этой стране — острая социальная проблема. Слишком велика разница условий жизни в деревне и в городе. Эвакуировать городской детский сад в народную гущу — и смелость и доверие к доброте своего народа. Этот детский садик, как ухоженное рисовое поле среди диких болот. Но то же сравнение я могу применить, когда вспоминаю наших болгарских выхоленных детей.

Лестница, лестница от земли и до неба. Каждая ступень вызывает жалость, если на нее смотришь сверху, и вожделение, если смотришь снизу. Подъем со ступени на ступень занимает столетие, а то и больше. А война сталкивает человечество назад со ступеней, на которые оно с такими усилиями вскарабкалось.

* * *

Печать колониализма и войны оттиснулась на детских личиках, как на воске.

Ищу маленькую Ха, чтобы прополоснуть свой взгляд как в шаловливой речушке. Вижу в ней зыбкие возможности красоты, изящества, тонкости измученного народа. Нашла. Вот она в букете девочек в фартучках. Узнаю ее по вертлявому, неспокойному движению головки, которая недавно просунулась к моему стулу, чтобы ничего не пропустить из того далекого мира, который пришел сюда вместе со мной.

Подхожу к ним. Вижу, что на руке у каждой девочки металлический браслет. Разглядываю ручку Ха. В браслете она кажется еще тоньше. Кажется, хрустнет от простого прикосновения.

— Девочка, что у тебя за браслет?

Пальчики с трудом поворачивают металлическую пластинку, чтобы показать мне, что там на ней написано. Ручка потная. На ней от браслета синий след, как от цепи. Ребенок что-то говорит на своем щебечущем односложном языке.

Хоан, подражая детской улыбке и соблюдая интонации девочки, переводит:

— Видишь, написано мое имя: «Хоан Тху Ха из Хайфона. 5 лет».

Ощущаю в себе приступ нежности и стараюсь запомнить все имя полностью. Я еще не подозреваю, какие осложнения из всего этого произойдут.

— Почему ты не снимаешь его в такую жару? Разве он тебе не мешает?

Хоан переводит недоуменную серьезность ответа:

— Нельзя мне его снимать ни днем, ни ночью. Если меня разорвет бомба, по браслету поймут, что это была Ха…

С этой секунды меня уже нет. Появилась другая, но эту себя я еще не знаю. Все, чем я жила до сих пор, представляется вздором, во всяком случае чем-то не моим.

Ручка выскальзывает из моей. Но моя ладонь еще полна ее теплотой, ее беззащитностью. Понимаю свое бессилие. Не могут защитить даже эту детскую ручку. Что же я? И зачем же я? Но от сознания бессилия на меня находит вдруг такая сила, какой я в себе и не подозревала.

Тетя Плюш рассказывает смешной случай с Ха. Вчера утром детей повели на прогулку. Застала тревога, забили в рельсу: малышам — в окопы. Из-за этого вернулись только к вечеру, пропустив обед, голодные и усталые. Ха, чуть живая, сидит на пороге. Спрашиваю у нее: «Что хочешь: лимонад, чай, бананы?» «Хочу мира», — ответила нахмурившись Ха.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище».

Начинаются игры в мою честь. Мне выносят стул и дают веер, на котором нарисованы пальмы. Сажусь, как колонизатор, и веером раздуваю жару, словно угли на скаре.[2] Не выпускаю из глаз непоседу Ха. Деревенские мальчишки толпятся вокруг, отгоняемые воспитательницами. Они оттягиваются назад, потом наступают снова. Глаза светятся словно сквозь решетку.

Тетя Плюш продолжает убаюкивать меня.

— Нам надо быть осторожными, чтобы у деревенских детей не возникла неприязнь. Городским родителям, навещающим детей, запрещается приносить конфеты и подарки. Мы часто показываем деревенским детям наши игры. Они очень рады. Большие трудности стоят перед нами по объединению народа. Эвакуация может нас разъединить. Но если будем отдавать все силы, она сплотит.

* * *

У человека нет другого выхода, кроме как использовать препятствия на пути для отталкивания при движении вперед.

Дети строятся, маршируют и запевают:

Куда идете, дети? Мы идем очень далеко. Почему идете так далеко? Потому что американцы нас бомбят.

Смеркается. Комары сатанеют. Кое-как отгоняю их веером. Дети чешут ножку о ножку. Украдкой поглядываю на Ха. Боюсь, чтобы другие дети не заметили моего предпочтения. Ножки у нее в расчесанных припухлостях.

Красивая молодая девушка набирает девочек в хоровод для танца. Бархат-Плюш продолжает меня оповещать:

— Сначала воспитательницами были старушки. Но дети при них тосковали. Мы решили, что их должны окружать молодость и красота. Все наши воспитательницы — невесты. Они живут здесь, оторванные от возлюбленных, а свою любовь изливают на детей.

— А ваши дети?

— Они эвакуированы в другие места. Мы не можем желать личного счастья, пока народ страдает.

В такой патриархальной стране, как Вьетнам, где очень крепки родовые связи, еще одно зло войны — разбитые семейные очаги.

Девочки, с двумя веерами каждая, начинают танец порхающих бабочек. Забываю о комарах. Грациозность: девочкам нет и шести, а они с таким гибким изяществом вращают своими костями. Тысячелетняя утонченность, которая, как видно, в крови. Ха собрала в себе всю миловидность, деликатность, нежность и уязвимость своего народа. Ее движения рисуют с детской сосредоточенностью плавную волнистую линию.

Невозможно, чтобы этот хрупкий цветочек был военным объектом.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает одного меньшего ребенка на руки и бежит в убежище».

Ха кланяется и запевает. Песенка сопровождается упругой игрой кистей. Представляю себе, как эти тоненькие руки, налитые сном, ищут во мраке меньшего ребенка, приподнимают его с силой, появившейся от страха, как эти ножки-тростинки бегут в грязные окопы, скользят, увязают… Голос нежен, как трели вьетнамского кузнечика. Но ребенок поет больше движениями, всем телом, всем своим существом. Хоан мне переводит слова о каком-то герое, погибшем не знаю когда. Шумная орда деревенских детей вокруг затихает с открытыми ртами. Малыш, ростом с Ха, вылезает из тины ближнего болотца, где ловит рыбу корзинкой. Его забрызганное грязью лицо с блестящими черными глазами так напряжено, словно песнь он поймал, как серебряную рыбку. Но песенка кончается и ускользает от него.

— А дети не боятся бомбежек?

— Сказками, песенками, стихотворениями готовим их к войне. Недавно один американский самолет сбросил свои бомбы в трех километрах отсюда. Грохот был страшный, все качалось. Дети убежали в убежище без суматохи, там молчали, не плакали. Каждая воспитательница берет по два-три ребенка на руки. Была большая бомбежка в Ким-ане, недалеко отсюда. Наши зенитчики стреляли. Ничего плохого не случилось…

1967. В детском саду около Хайфона.

Мне знакомо вьетнамское «ничего плохого…».

— Среди детей есть почин: «Хороший внук дяди Хо». Четверо в нашем саду получили это высокое звание, а это не просто.

— Кто это?

Идут четыре чистеньких фартучка. Среди них и «моя» Ха. С таких лет участвует в «починах». Господи! Целую три прыщавые мордочки, чтобы под конец поцеловать разрумянившуюся щечку Ха. Ощущаю, как она инстинктивно отдергивается. Либо она не привыкла к тому, чтобы ее целовали, либо я ей совсем чужая. Смотрю вблизи на атласную черную косу, длинную, до пояса, завязанную в «лошадиный хвост», на миндалевидные, с опущенными ресницами глаза. Когда перевожу с нее взгляд на других, она, используя мгновенье, впивается в меня двумя глазками-маслинами. Какой же крупнолицей, пепельноволосой, зеленоглазой марсианкой я кажусь этим глазам? Она выскальзывает и начинает играть около меня. Какие века изваяли эту фарфоровую фигурку, чтобы она дошла до нашего автоматизированного века? Она — сама детская хрупкость и уязвимость под невинно синим небом, коварно нависшим над ней.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает одного меньшего на руки и бежит в убежище».

— Девочка! Давай я тебя увезу в мою страну. Зовут ее Страной роз. Там нет бомб. Целыми днями будешь играть, а ночью будешь себе сладко спать.

Опустив головку, словно отяжелевшую от сомнений, девочка что-то спрашивает. Взрослые засмеялись. Хоан переводит, преобразившись в ребенка:

— Где твой дом?

Смотрю на запад. Закат распахнул перед нами небо в бесконечную даль.

— Видишь, куда уходит спать солнце. Там мой дом.

Девочка приподнимается на цыпочки, что-то ей мешает увидеть мой дом. Она взбегает на могильный холмик. Засматривается с большим удивлением в даль. Ждет, что блеснут окна сказочного дома, а кругом розы. Возвращается грустная.

— Давай, пошли! — я тяну сопротивляющуюся ручонку.

Ребенок что-то говорит, царапая ножкой в сандалии замысловатые фигурки на песке. Ее чириканье снова рассмешило взрослых. Хоан переводит от души:

— Не могу уйти так далеко…

Нечего возразить.

Деликатно приглашают меня к машине. Нужно возвращаться в Хайфон, в его прибрежные улочки, где нет ни единого ребенка. Прощаюсь со всеми, а про себя еще и с одной Ха. Она для меня воплощение и олицетворение детской беззащитности и во Вьетнаме и на всей Земле. Ее ручонка с браслетом отделяется от моей большой, но беспомощной руки. Да, назад мне дороги нет. Все мои цели и замыслы, которыми я руководствовалась до этого дня, затоптаны и спутаны тонкими, смуглыми, в припухших расчесах ножками одного ребенка.

Машинально сажусь в автомобиль. Одна ручка над всеми поднимается, чтобы мне помахать. Закатное солнце просвечивает ее, и она горит как фонарик.

Для меня нет возврата в прежнюю жизнь. Этот розоватый фонарик будет светить мне и звать к себе, в темноту. Каждый вечер маленькая девочка будет взбираться на могильный холмик и всматриваться в даль, ища сказочный дом, увитый розами. И чужеземное лицо одной тети. И будет грустить.

Милая Ха, никакого сказочного дома не существует.

* * *

Матерями мы становимся не когда рожаем детей, а когда рождаемся сами.

Румынский журналист доволен. Он курит на террасе виллы, отведенной для иностранцев. Он затягивается с наслаждением, вспоминая свой плодотворный день. Не спрашиваю его. Знаю, что цемент теперь пытаются производить под землей. Рабочие в то же время и смелые защитники города. Они сбили несколько вражеских самолетов. Но он не знает другого: эти мужчины-рабочие, они еще и отцы. Когда они стреляют и работают в удушливых облаках цементной пыли, под землей, они думают про некий далекий детский сад, эвакуированный в глухие болота. Они не могут отправиться туда в выходной день, потому что у них нет выходных дней.

Читаю в энергичных движениях коллеги, как уже созревает и оформляется в нем блестящий репортаж, построенный на цифрах — сухих, как боксерские удары. Вижу со стороны и утерянную себя, когда была полна ревнивой профессиональной зависти. Сейчас для меня нет ничего более чужого и далекого, чем эта самая утренняя я.

Нас предупреждают, что ночью ожидается бомбежка и в который раз напоминают: «Убежище во дворе, налево».

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего на руки и бежит в убежище».

Ужин богат. Ведь мы иностранные гости. Кусок застревает в горле. «Запрещается приносить конфеты и подарки, чтобы не возбуждать зависть у деревенских детей». Каждый ребенок имеет право на конфету и на родину. Но если родина под угрозой, можно обойтись без конфеты.

Что такое родина для пятилетнего существа? Колыбельная песня, спетая голосом матери, названья птичек и цветочков на родном языке, сказка, рассказанная отцом в дождливый осенний вечер у огня очага, блюдечко теплой каши, танец со сверстницами, хранящий упрощенную линию древнего ритма, какая-нибудь песенка о некоем герое, погибшем неведомо когда, материнская улыбка, материнская ласка…

Отнять это у ребенка, значит отнять у него все, хотя и спасти ему жизнь.

* * *

В нашем запутанном мире не вижу другой правоты, кроме правоты детей.

Вхожу в комнату, которую мне отвели. Сеть-балдахин над кроватью, традиционный термос с кипяченой водой, фонарик возле подушки. Сквозь открытое окно дышит знойная океанская ночь. Вблизи притаился седьмой американский флот. Его тлетворное дыханье сквозь толстые ноздри труб потушило все огоньки на побережье. Сейчас техник включил механизм подвешивания бомб. Потом он вымоет руки и пойдет спать в каюту. Какие сны будут сниться ему?

Маленькая Ха уже, наверно, спит. Комары кусают ее. Сандальки стоят у кровати с носками, повернутыми наружу, чтобы сразу в темноте надеть и бежать.

«…При ночной тревоге каждый ребенок хватает меньшего по возрасту и бежит в убежище».

А кого схватить мне? Побегу с пустыми руками спасать себя. Убежище во дворе, налево. Бетонированное, глубокое, сухое и с вентиляцией — для нас, иностранцев. Это не те узкие ямы в детском саду, полные дождевой воды и пиявок.

Вслушиваюсь. Сирена? Нет, прошел грузовик. Именно в эту секунду созревает, рождается, вспыхивает, расцветает, озаряет, обжигает мысль: «А что, если действительно взять маленькую Ха и увезти ее подальше от бомб?!» В это время летчик заводит моторы своего бомбовоза. Он безумен. Но безумна и я. Надо спешить.

Поздно. В звездное небо хоботом разъяренного допотопного зверя ревет сирена. Самолеты будут через несколько секунд. Хватаю фонарик, высовываю ноги из-под сетки, и они сами попадают в туфли. Реактивный вой пронизывает меня до живота. Наверное, там и живет страх. Соскакиваю по лестнице вниз, успеваю отметить, что разрывы доносятся с той стороны, где детский сад.

Румынский журналист остается у входа с поднятой к небу головой. Он жалеет, что самолеты пролетели мимо. Пропал репортаж: «Во время ночной тревоги…»

Успела ли Ха схватить меньшего по возрасту ребенка и всунуться в мокрый окоп? Да, покоя мне уже нет и не будет. Бомбы сброшены. Они замедленного действия. Они будут взрываться во мне весь год за тысячи километров отсюда.

Забываю, что у меня нет сказочного дома, утопающего в розах. Забываю, что такое родина для ребенка.

* * *

Я хотела сохранить ей детскую улыбку, а заставила плакать.

Храню про себя одно открытие, которое нельзя доказать, да оно и не нужно другим людям.

Разные точки земного шара пробуждали и заставляли звучать во мне разные струны.

Впервые я это поняла на финской земле, в Териоках. Море замерзло. Мороз подстерег его уснувшим, усталым после бури, едва волнистым. От горизонта и до горизонта простиралось волнисто-белое поле, намекающее на глобальную кривизну планеты. Со стороны полюса доносилось дыхание космоса. Вдруг по моей душе пронеслось мгновенное религиозное содрогание. Зазвучала запретная мистическая струна. Она и сейчас потихоньку звенит, как и тогда в стеклянном морозном воздухе, над застывшим северным морем.

Старый Город в Варшаве разбудил во мне струну приключенческой жажды нового.

В зеленой ладони острова Куба меня пронизало некое земное излучение, которое раскрепостило меня и напоило ненасытным, неутомимым жизнелюбием.

В Веймаре, где витает дух великого Гёте, я поняла, что нужно отсеивать временное от вечного.

В Стокгольме, под серой сеткой дождя, я оценила счастье теплого семейного очага, собирающего к своему огню добрые старинные сказки.

В Париже во мне пробудилось щемящее чувство одиночества.

Так каждая страна расширяла мой скрытый регистр. Все многоструннее звучит моя жизнь. И не все струны звучат в унисон. Резкие диссонансы пронизывают меня.

Ступая на землю Вьетнама, я была начеку и спросила себя: «Ну, какая еще струна проснется во мне?» Это случилось в эвакуированном детском доме, недалеко от Хайфона, куда мне так не хотелось ехать.

Внезапно запела самая глубинная, самая неискоренимая струна, и тогда замолкли все остальные струны.

* * *

Меняют ли нас перемены, или мы в переменах находим самих себя?

Какую струну разбудила во вьетнамской девочке моя далекая, скалистая земля?

Говорила мне одна мудрая родопская старуха:

— Тверда рука камня. Она схватывает человеческое сердце и влечет его куда хочет.

Черные, пустынные скалы делают человека мрачным, неразговорчивым, нелюдимым. Синие скалы помогают расти. Готовые обрушиться — расслабляют волю. Узловатые — развивают верность. А есть еще подземные, скрытые скалы, они внушают тайные мысли, вселяют тайные склонности, одаряют талантом.

Какие скалы будут влиять на тебя, пока ты не будешь расти на болгарской земле?

* * *

Если скалы влияют на человеческий характер, то человек должен быть тверже скалы, чтобы характер свой изменить.

Из самолета я ее вынесла спящей. Словно птичка с перебитыми крылышками, чудом извлеченная из смертельного урагана, она спала на моем плече. Шел дождь. Он разбудил ее и внушил первое беспокойство. Незнакомый, мелкий, холодный, колючий дождь. Тогда она панически задергала ножками. Башмаки полетели в разные стороны. Кулачками она начала колотить мою грудь, словно тюремную стену. Пассажиры помогали мне уж тем, что старались не смотреть на меня. Она разодрала мою кофту, царапала меня, рвала мои волосы с отчаянием и яростью, с которым рвут кандальные цепи. Кто же скажет, что я не испытала раздирающие родовые боли? В шестилетием возрасте она снова родилась на новой земле.

Сейчас она мирно спит. Мое сердце над ней созревает любовно, как плод. Но я не должна поддаваться. Материнство жестоко. Свое сердце я должна сделать твердым, как скала, тогда, может быть, мне удастся воспитать человека.

* * *

Создавая новое существо, мы теряем себя.

Я забежала вперед, и пора возвращаться в густой тропический мрак. Переходим реку по мосту, держащемуся на бамбуковых протезах. Бамбук вообще стоически переносит невзгоды войны и разрухи. Он крепкий, упругий, жилистый. Невольно спрашиваешь себя, не из бамбука ли и вьетнамский человек?

Въезжаем в провинцию Ланг-шон, где живет нацменьшинство нунг. Во Вьетнаме десятки нацменьшинств. Каждое сохранило свою одежду, обычаи, диалект. Из этого яркого пестроцветия сплетается плотное, как коса молодой вьетнамки, национальное единство.

В августе 1967 года нежное звучание песен народности нунг было прервано взрывом бомбы. В главном городе целый жилой квартал с католическим костелом вместе был стерт с земли, словно мокрой тряпкой.

Встречный ветерок доносит тонкий протяжный писк народного инструмента. Самое хрупкое остается самым несокрушимым — песня.

Мы сворачиваем с изрытого бомбами шоссе и пробираемся по диким ущельям.

Я вспомнила непроходимые тропы Родопов. Но тогда, молодые болгары, мы пришли к пустынным осыпям, чтобы озеленить и оживить их. А теперь мы проезжаем обихоженные, густонаселенные места, превращенные в пустынные осыпи.

И пустыня и сад могут равно сотворяться рукой человека.

* * *

И созидание и разрушение несет в себе человек.

Гул самолета. Ночь вздрагивает, как если бы во сне ее, подкравшись, ударили ножом.

Беспилотный разведывательный самолет крадется по небу. Его радар настроен на человеческие шаги, на сердцебиенье. Он фиксирует твой ускоренный пульс. Некуда деться от щупалец современной техники. Неба нет.

Если нет неба, создавай его внутри себя.

Дождливые дни скандинавского севера. Зябну в августе. Летний холод хуже, чем зимний острый мороз.

Сверхсовременный зал с искусственным освещением. Люди собрались здесь со всех концов света из-за общей боли — Вьетнама.

Странно, что именно Стокгольм собрал их. Сам он не знает войны больше двух столетий.

Когда я наспех пересекаю улицы, идя из гостиницы в Дом народов, город поражает меня одной особенностью: пожилые, еще крепкие люди совершают свои ежедневные прогулки. И таких людей много. Их достопочтенная осанка, их размеренные шаги являются продолжением устоявшейся домовитой уверенности. Тотчас переношусь во Вьетнам и почти не встречаю стариков. Все молодые, все молодые люди, словно решившие во что бы то ни стало не дожить до старости.

В Швеции вот уж которое поколение умирает тихой, семейной, естественной смертью. Наверное, это счастье: вспоминать седовласых родичей, скончавшихся в фамильных постелях. Создается ровный, ритмичный пульс жизни. Аритмия нашего времени тоже ведь убивает.

Но и Стокгольм не очерчен волшебным кругом. Водородные бомбы уже изготовлены и лежат. У северных берегов повышается радиоактивность моря. Нарастают воздушные и автомобильные катастрофы, а также самоубийства. Самое большое число самоубийств в мире в этой благоденствующей стране.

Нет на земле спокойного уголка.

И все же Стокгольм подарил мне минуты спокойствия. Хорошо было встретить людей со всего света, думающих так же, как ты.

Благородная осанка семидесятилетнего американского профессора доктора Бенджамина Спока.

Он произносит подсудное слово — дезертирство. Один из крупнейших педиатров и педагогов современности, чья книга — как евангелие в каждом американском доме, взваливает на свои стариковские плечи груз геройства. Он призывает молодежь дезертировать из армии. Он возлагает надежду на солдат, у которых достанет храбрости разорвать повестку, призывающую убивать детей и женщин. Бегство от войны, оказывается, героичнее и даже опаснее, чем сама война.

Слышу голос инициатора этой международной встречи — молодого шведа Бергила Свенстрома:

— Не скрою, что мы бессильны. Но пусть, когда мы объединимся, это осознанное нами человеческое бессилие превратится в огромную гору, которая остановит грубую силу…

В перерыве между двумя заседаниями пробираюсь сквозь частую сетку дождя в кафе подкрепить себя чашкой кофе. Перешагиваю порог и оказываюсь в прошлом человечества. Детство века, сметенное впоследствии вихрем сверхскоростей. Теплый свет лампионов, какой-то андерсеновский уют. Сажусь в уголок и наслаждаюсь своей находкой. С кем бы поделиться этой тишиной, не оскверненной ни одним взрывом.

Северные люди стеснительны, словно слегка заморожены своим климатом. Но свободен только один стул, как раз против меня. Он садится и представляется: «Финский врач».

Год назад он оставил практику, чтобы участвовать в инициативном комитете нашей конференции. Собралась горстка людей. Истратили свои сбережения, залезли в долги, забросили семьи и дома.

Как видишь, Ха, не только твоя жизнь вышла из колеи. Случается, что человек выходит из нее по своей воле и считает это потом самым правильным шагом в своей жизни.

Как только он понял, что я была во Вьетнаме, засыпал меня вопросами, словно любопытный ребенок. Не хочется эту мирную обстановку оглушать взрывами и обливать кровью. Рассказываю про тихую ночь.

Во тьме целый рой светлячков. Это дети с фонариками из кокосовых орехов идут в школу. Когда во всем мире дети спят, вьетнамские дети учатся. Система обучения приспособлена к условиям ночи: дети хором повторяют урок, чтобы не уснуть. Учат историю, математику, физику. Стараются догнать кибернетический век, который хочет их истребить. Иногда чья-нибудь головка все же свешивается во сне и просыпается от разрыва бомбы. Каждый ребенок, сидящий за партой, одной ногой свешивается в окопчик, вырытый тут же. Там нет понятия «ежедневно». Есть понятие «еженощно». Лучше всего вьетнамцы чувствуют себя в безлунные ночи. И видят лучше. Это непостижимо для нас, с глазами, испорченными ярким электрическим светом…

Поднимаю глаза и встречаю светлый, с оттенком северного сияния взгляд. Эти глаза не видели развалин и экземы на коже девочки. Но ради далекой и в общем-то неизвестной страны они прямо посмотрели в нацеленное дуло беды: сломавшаяся карьера, пожизненные долги, лишение всех тех земных удовольствий и радостей, которые предлагались ему при условии равнодушия и лояльности.

* * *

Достаточно встретить один такой взгляд, чтобы небо над головой сделалось не таким мрачным.

Да и робот-шпион улетел, увозя фотографии бедняцких хижин, сплетенных из бамбука и покрытых пальмовыми листьями.

Мрак гипнотизирует меня, я цепенею и не могу ступить шагу.

Ке ориентируется как дома. Находимся в районе Донгма. Его фонарик показывает мне дорогу к машине.

Ни с чем не сравнимы и не выразимы словами ночные джунгли. Могущество растительности, буйство растительных сил. Растения расталкивают друг друга, сплетаются, обнимаются, борются за свое место под солнцем.

Во мне тоже начинают подниматься разные мысли и чувства.

Низкие, мелкотравчатые размолвки с собратьями по перу. Ползучие, вьющиеся желания компромиссов и спокойствия на службе. Колючие, острые — ранить своих противников. Бронированные — зарядиться молчанием и неуязвимостью, дождаться, как столетник, заветного часа и раскрыться, к удивлению всех, своим единственным на всю жизнь цветком.

Я в себе ношу непроходимые, темные джунгли. Я их ношу повсюду, как улитка свой домик.

А еще у меня есть неизвестная мне самой обратная сторона, как обратная сторона Луны. Вечно в тени, недоступная ощущениям, она тем не менее иногда дает себя знать. И если я неожиданно решаюсь на отчаянный поступок, равноценный прыжку через пропасть, то этот импульс, этот порыв пришел оттуда, с неведомой мне таинственной стороны меня.

Прошлые поступки перебираю, как четки. Сколько улыбок, от которых хочется плакать, сколько слез, над которыми сегодня смеюсь. Склеиваю самое себя, как разбитую куклу. Но осколки почему-то не подходят один к другому. Лицо склеивается сдвинутым вкось. Плохо составленные куски болят и будут болеть. Но нет времени, чтобы собрать и составить их точнее. Надо идти дальше, вперед. Прячу свое лицо, как разбитое окно, загораживаемое фанерой.

* * *

Чтобы искать направление во внешнем мире, нужно оглядываться в самой себе.

Девочка спит, вполне доверившись мне. Но она проснется и спросит: «А кто я такая, откуда пришла, через что прошла, какие воспоминания ношу в себе, заслуживаю ли я ее привязанности?»

Не спрашивай. Все началось в то мгновение, когда твоя ручка оказалась в моей. Я стала сильной от твоей беззащитности и слабости. Надо было отстранить все свое, чтобы дать место тебе. Для тебя начинаю искать самое себя, все хорошее, лучшее, заглушенное чертополохом, затоптанное и засохшее.

Хочу быть доброй — самое трудное на этом свете.

Старый вьетнамский бонза мне сказал: «Чтобы быть совсем хорошим, нам недостает крупицы плохого».

Меняю понятие о добре и зле, как ребенок меняет молочные зубы. Это больно. Всю жизнь страдаю от боли роста.

Когда я за ручку с Ха выхожу на улицу, кумушки начинают растроганно судачить:

— Взяла, хочет сделать из нее человека…

«Это она меня делает человеком, — отвечаю им про себя. — Это она ведет меня за руку к настоящей дороге, а не я ее».

* * *

В поисках правильного пути иногда приходится плутать.

Попадаю на глухую тропинку. Она приводит к буддийской пагоде, наполненной рыхлой тенью. Восковое лицо деревянного Будды светится в полутьме, как полная луна. Тишина. Древность. Покой.

От темной стены отделяется более плотная тень. Бонза. Ходячие мощи. Он вышел из какого-то другого измерения. По-моему, он одновременно сейчас и здесь со мной, и тысячу лет назад. Жду его слова, но он молчит. Голова обрита. Босые ноги похожи на узловатые корни. Ни голоса, ни пола, ни цвета.

— Пришла спросить совета.

Голос мой, как похлопыванье непритворенной двери.

Голая голова немо качается, как колокол без языка.

— Что мне делать, чтобы обрести душевный покой? Все что-то меня мучает изнутри…

Такое чувство, что бонза еще до перевода, даже еще и не услышав меня, понимает вопрос. Может быть, весь мой растерянный вид излучает его.

Беззубый рот открывается в горькой улыбке. Улыбка-плач. Наверно, бонза хочет сказать, что никто за меня этого вопроса не решит. Надо дойти самой.

Но я настаиваю на готовом ответе. Тогда бонза скрипит, словно камень трется о камень:

— Думай о других, а не о себе.

А! Это я слышала миллион раз, слышала, кажется, еще до того, как родилась.

Бонза объясняет мне, как ребенку:

— Когда будешь думать о других, даже о самых их больших мучениях, это будет тебя успокаивать. Когда будешь думать о себе, даже о самых больших своих радостях, это будет причинять тебе беспокойство.

Эта идея затрагивает меня. Она пронизала горечью личного опыта. Полный самоотказ. Все равно, что самого тебя нет. Каким, наверно, свободным должен чувствовать себя человек.

Но за такое состояние я не заплатила еще всей своей жизнью. Оно не мое. Выхожу из храма, сбрасывая с себя его тень, — доходить своей головой до истины, которую открывали до меня миллионы раз.

* * *

Свою путеводную звезду выводи на небо сама.

Взрыв смеха заставил вздрогнуть. Мои спутники по очереди рассказывают смешные истории шоферу, чтобы тот не заснул. Воспоминания из времен борьбы с французами. «Джип» сотрясается от смеха, а не от разбитой дороги. Лишь я трясусь без улыбки: из-за незнания языка меня здесь нет. Сколько бы мне здесь ни пробыть, все равно я не пересекла вьетнамской границы. Пробуют включить меня в свой круг. Пересказывают. Но смех непереводим. В рассказанной истории ничего смешного. А если увидишь лица, осунувшиеся от бессонницы, услышишь усталые голоса, поймешь попытку вернуть себе бодрость, высасывая смешное из горькой памяти, станет и вовсе грустно.

Еще грустнее мне оттого, что сама я не могу найти в своем прошлом ни одной смешной истории, чтобы внести свою лепту и помочь этим людям бороться со сном.

Пусть смеются одни. Я гонюсь за одной своей мыслью. Она бежит от меня, а другие мысли перебегают дорогу перед ней, как дети перед трамваем. Отчаянно, со скрежетом, торможу. Для мыслей не придумано ни светофоров, ни правил уличного движения.

Мои спутники давятся смехом. Не надо мной ли они смеются на этот раз, приехавшей в такую даль охотиться за лишениями.

Чем труднее дорога, тем утробнее смех.

Мой отец вспоминал, что во время Балканской войны, когда разразилась холера, не было так уж мрачно, как об этом потом писали. Он с некоторой даже тоской вспоминал, как они жили в окопах. И смеялись до потери сознания анекдоту, шутке, черт те чему. Небритые, вшивые солдаты.

Спросили одного, совсем одинокого на свете солдата:

— Чего тебе будет жалко, если погибнешь?

— Точки зрения, — и обвел глазами грязный окоп.

Целую неделю умирали от смеха.

* * *

Смех — самозащита от боли.

Ке снова хочет ввести меня в свою родину через древнюю легенду. Как раз проезжаем Ти-ланг, знаменитое место, при упоминании о котором живее бьется каждое вьетнамское сердце. Здесь в древности произошло большое сражение с «оккупантом с севера». Так деликатно вьетнамцы называют Китай.

У болгар тоже был свой оккупант, правда, с юга, так что мы с вьетнамцами можем понимать друг друга без слов, несмотря на то, что мы находимся в разных концах света.

Общий язык народов — их прошлое. Общие недоразумения — в настоящем и будущем. Может быть, многие удивляются, как можно против «летающих крепостей» воевать — в том числе с карабинами и бамбуковыми кольями.

Но мы, болгары, не удивляемся. Мы сами выходили с черешневыми пушечками отбрасывать Оттоманскую империю.

В историческом музее в Вене я видела, каким военным великолепием, каким могуществом веет от турецких ятаганов, осыпанных драгоценными камнями. В Царь-граде дворцы заставляют трепетать перед державной силой, которая в них воплотилась. Каменное величие, непоколебимая самоуверенность в каждой детали золотого орнамента. Каждый завиток мраморных узоров вызывает оцепенение перед этим средоточием высокомерия, разнузданного воображения и расточительной роскоши, которые может себе позволить только неоспоримый покоритель народов. Преклоняешь колена перед безумием восставших, вышедших с крестьянскими вилами и деревянными пушками, да еще с открытой грудью против всего этого.

Те же чувства овладели мной и в Ханойском военном музее. Экспонаты со сбитых американских сверхсовременных бомбардировщиков с громогласными названиями вроде «Сандерчиф» — «Громовержец». А рядом с бронированным марсианским чудовищем — полуржавое кремневое ружьишко времен освобождения от французов, дерзнувшее стрелять чудовищу в морду как раз в кульминационный миг его вихря — при пикировании, когда атмосфера просверлена воющей турбиной.

Какое родство двух далеких народов, поднявшихся с голыми руками против вооруженного до зубов могущества. В полуразрушенной текстильной фабрике в Нам-дине замечаю у ткацкого станка, над которым пригнулся старичок, обшарпанный карабин, наверно, старше своего хозяина.

— Для чего тебе, дедушка, это ружье?

— Для храбрости! — отвечает старичок и смеется всеми своими морщинами.

Безумная идея стрелять в реактивную крепость. Но вот же, оказывается, что как раз в момент пикирования робот наиболее уязвим. При огромной скорости и маленькая пуля делается смертоносной, скорость самолета становится его врагом. Конечно, первый безумец, поднявший винтовку против реактивного самолета, не знал сложных технических вычислений. Он знал только одно: нет ему и его детям жизни без свободы и независимости. Вот вам тайна — маленький человек внизу не опускает головы перед очевидной ревущей смертью, смотрит прямо в глаза чудовищной машине, налетающей сверху, и целится в ее ослепительный блеск.[3]

Сверхумная кибернетика не предвидела этого отклонения: безумство человека, защищающего свое попранное достоинство.

* * *

Когда рассказываем о поездке во Вьетнам, нагнетаем ужасы. А все проще — не можешь выспаться.

Река! Давно мы не видели реки. Пожалуй, не меньше часа. Путешествие по Вьетнаму — это переплывание рек на паромах. Через эту тоже поедем на пароме. Будим паромщиков. Они не сердятся. Может быть, мы их спасли от кошмарных снов, от массированной бомбежки. Радуются нам, хотя еще в темноте не видели наших лиц. Может быть, они радуются просто тому, что еще живы и что гоняют этот несчастный паром. Они понимают свое значение. Без них мы пропали. Без них дорога останавливается как течение крови по вскрытой артерии.

Начинают ритмично дергать веревки с речитативом на выходе: «Дий-донг!», заменяющее «Эй, ухнем!». Паром, подталкиваемый скорее этими возгласами, нежели мускулами недоедающих мужчин, начинает плыть по черно-кофейной гуще. От движения парома на воде появляются волны. Река оказывается широкой. Берег потерялся во тьме. Река течет. Каковы ее сны?

Она лежит ничем не прикрытая под бомбами, целящимися в нее. Бомбы высверливают ее дно, поднимают фонтаны воды и ила, заставляют ее выплескиваться на берег, рушат насыпи и мосты.

А река все течет и течет, ей нужно дотечь до моря. В ритме своих маленьких волн она предчувствует его великий ритм.

Река моей крови, струясь по жилам, какое море предчувствуешь ты? Мой пульс — не модель ли вечного ритма, ритма вселенной, ритма вечности.

Где оно, море, в которое я должна впасть? В смерти или за ней?

* * *

Сколько людей воплотило свою главную сущность именно в смерти!

Глаза мои отдыхают на спящем детском лице. Я дотрагиваюсь ладонью до ее лба. Он в испарине от какого-то недоступного мне напряжения. Завтра, проснувшись, будет рассказывать мне с глазами, округлившимися от ужаса, свои хайфонские бомбардировочные сны.

Буду ее успокаивать: «Болгарию не бомбят». Но она-то лучше знает, что ночью была бомбежка.

А какими будут ее семнадцатилетние сны? Освободятся ли они от детских кошмаров? Сумеет ли она выбраться из хайфонских убежищ, наполненных водой и пиявками, или все будет метаться по ним, искать своих братика и сестричку не находя, и при каждом взрыве будут возникать перед ней их бледные личики, возникать, на мгновенье освещенные близким разрывом, и исчезать в хаосе?

Воздушным тревогам дают отбой, но снам отбоя не будет. Хайфон с разверзнутой пастью взрыва отпечатался в детских глазах навсегда.

Так во мне до сих пор живет землетрясение в Тырново, когда дома качались, как утята на желтых лапках, и готовы были обрушиться в Янтру.

Разница в том, что хайфонское землетрясение — дело человеческих рук. И вместе с ним она понесет по жизни сомнение в человеке. Если бы я помогла ей вернуть веру в него, я сочла бы, что жила не напрасно.

* * *

Терпенье этого народа безгранично, как и его любовь. А может быть, настоящая любовь это и есть терпенье?

Расходимся с течением реки, устремляясь каждая к своему морю. Машина подпрыгивает на воронках чаще, нежели в прошлом году.

— Эскалация.

Наш век породил это тупое чудовище. Мозг, который его создавал, опирался на самое темное: на деструктивную силу времени. Ничто так не разрушительно — ни бомбы, ни ядовитые вещества, ни бактерии, — как время, текущее через нас. Оно притупляет восприимчивость. Эскалация — это психологическая война, на вооружении которой подрывная деятельность времени.

Если бы они начали с уничтожения моста Эйфеля в Ханое, все культурное человечество было бы возмущено. А сейчас мы удивляемся, как это он еще цел! Его уничтожение подготовлено в нашем сознании временем. И когда мы узнали, что он обрушен, то эта весть пришла как подтверждение нашим собственным мыслям: мы же знали, что это ему неминуемо предстоит!

После многих сожженных селений уничтожение целого города вытекает логически. Оно — вполне понятное продолжение начатого.

Если мы однажды допустили начало, мы неосознанно приняли и конец.

Впечатлительность притупляется с одной стороны, а заостряется с другой. Нервы хотят все больше раздражающей сенсационной пищи: больше жертв, больше потрясающих новостей.

Сгорела семья под своей бамбуковой крышей. Подумаешь! Что это по сравнению с массовыми убийствами? Мы психологически готовы к тому, чтобы новый день встречал нас все более страшными преступлениями. Нас удивляет уже не чудовищность преступлений, а интервалы между ними. Убито десять человек? Можно жить.

Вот что такое эскалация, господствующая не только во Вьетнаме, но и на нашей планете вообще.

* * *

Только одно питает мой оптимизм: фантастика становится реальнее, чем реальность.

«Земную жизнь пройдя до половины»,[4] я очутилась в джунглях. В прошлом году или в этом, не имеет значения. Я там была. И меня тянет вернуться туда, словно я что-то там забыла. Частицу самой себя.

Очерк гор в ночном небе полон фантазии. Останавливаемся у дома, который не виден в темноте. Оказываюсь, тем не менее в комнате. Кровать и непременный термос с кипяченой водой. Сырая вода смертельна. Падаю на жесткую деревянную кровать и надеюсь заснуть. Все затихло. И вдруг стены хижины со всех сторон начинают подгрызать неведомые мне существа. Бросаюсь сандалией. На мгновенье затихают и начинают снова. Грызня распространяется на потолок, подбирается к кровати. Я женщина, мне простительно испугаться. Мне было страшно.

Когда мне бывало очень страшно и трудно, я всегда вспоминала американского летчика, несущего над джунглями свой бомбовый груз. Да я в раю по сравнению с ним! Здесь каждая травинка, не только человек, старается помочь мне, дружелюбно кивает, предлагает последний глоток воды.

А он там, в небе, боится соприкосновения с джунглями как огня. А что, если будет сбит и придется прыгать? Ого! Ступить в джунгли для него все равно, что ступить босиком на раскаленную жаровню. Нет, ему хуже!

Но это не спасет меня от страха перед полчищем неведомых насекомых или грызунов, окружающих меня и подбирающихся все ближе.

Утром открываю глаза и с удивлением вижу, что дом крепкий, просторный и, главное, цел. Ожидала найти лишь его огрызки.

* * *

Утро — исцеление от страхов. И вообще исцеление. Хватило бы только сил его дождаться. Спозаранку трогаемся в путь по провинции Хоа-бинь. Туман, словно вышедший из моей невыспанной головы, закрыл все вокруг. Даже наш шофер потерял дорогу. Неужели ругается? Прошу перевести, что он говорит. Переводчику трудно выполнить просьбу гостя. Все же он переводит кое-что, как всегда от первого лица:

— Как я мог заплутаться. Сто раз ездил в эту деревню!

Так, значит, еще один обязательный объект для показа иностранцам. Я так просила, я настаивала, чтобы меня не возили по обкатанному туристскому маршруту, а чтобы везли по свежим следам огня. Я хотела добраться до семнадцатой параллели. Я хотела пробраться в Южный Вьетнам!

Вьетнамцы, слушая мои самонадеянные пожелания, героически сдерживали усмешки. Отвечали вежливо, что уважают мои желания, подумают. И вместо семнадцатой параллели повезли в детский сад.

Правда, там, как в капле росы, я увидела отраженной всю войну. Но все же лишь отражение огня, а не сам огонь.

А теперь вот надо вытерпеть туристскую поездку в какую-то там упомянутую деревню.

Вспоминаю наше образцовое Рыжево-Конаре, которое из-за бесконечных иностранных экскурсий превратилось в отстающее хозяйство, потому что людям некогда было работать — принимали гостей!

Туман — мой союзник. Мы заплутались. Нарушается официальный маршрут. Каждая дорога ведет в Никуда. Временами сквозь туман проступает белое, как молоко, словно совсем обескровленное, солнце. Шофер в своих усилиях выбраться из трясины проселков заталкивает машину еще глубже, как пробку в бутылку, когда попался неудачный штопор. Наконец остановились. Придется идти пешком.

Джунгли я видела только из машины, я не раздвигала руками их ветвей, не топтала их земли. Зелень слепит. Плешивая цивилизованная земля где-то непостижимо далеко. Здесь природа еще первобытна. Выбирай любое направление, и все равно погрузишься в хаос (или в гармонию?) зеленого царства.

Есть ли отсюда выход? Мои спутники идут наугад. Большим ножом просекают себе дорогу. Нападаем на хлюпающую тропинку и вскоре слышим человеческие голоса. Среди болота возникают существа, похожие на узловатые древесные корни. Костлявый человечек, залезший в вязкую тину и словно сам слепленный из нее — настолько он перемазался, — подрезает какие-то ветки, прививает деревца, трудится. «Из земли взят и в землю ту же пойдешь». Но в краткий промежуточный миг он возвышается над землей и над тиной, поднимается, чтобы дышать.

Женщины, опоясанные лохмотьями, сквозь которые видны стройные, словно резьба по темному дубу, бедра. Старухи, жующие бетель и оттого с кровавыми ртами.[5] Голые детишки с трусами, нарисованными глиной. Испарения болот.

На них-то и набросилась техника двадцатого века.

* * *

Думают ли войнолюбы о своих детях? Сколько ненависти они накопят и оставят им в наследство?

Страшный суд настигнет преступников в участи их детей!

Не спрашиваем, куда нам идти. Ладонями в желтой глине люди показывают направление и долго глядят нам в спины, словно мы упали к ним с неба.

Голые ребятишки сопровождают нас. Они тоже знают нашу цель: деревня Тху-фаунг, что значит Осенний Ветер.

Немало иностранцев сидело и много еще будет сидеть, разувшись, на этих цветных рогожках, в этом бамбуковом домике на сваях. Так же, как все мои предшественники, я слушаю бульканье длинного бамбукового кальяна с едким табаком, из которого по очереди затягиваются крестьяне. Так же я разглядываю сети для ловли мышей и рыбы, большой лук для охоты на диких зверей, блестящий бамбуковый поднос для сушки риса над очагом (чей дымок, кстати, вьется внутри этой хижины) и вообще всю как бы уже музейную утварь нацменьшинства мыонг.

Отлично, без задоринки, были исполнены и встреча с ударами в девять медных гонгов разных тонов, в которые, соблюдая древний ритм, ударяли девушки, одетые в этнографические одежды, и приветствия в стихах — «Добро пожаловать издалека!», спетое гостеприимным хозяином, и мелодичный рассказ старика о тяжелом прошлом. Нарывы лечили заговорами, воду пили из омута, во всей деревне было двое сандалий, все были неграмотны и считали на зернах кукурузы, девушки не могли выйти замуж — не имели приданого.

Все прошло без задоринки, а я не могла понять, почему именно эту далекую деревеньку они избрали и сделали объектом показа для иностранцев. Может быть, ради этого, последнего номера программы?

Молодой человек приносит пухлую книгу, отпечатанную на сероватой бумаге военного времени. Это только первый том. Он создан коллективом молодежи, куда входит и он, литератор, научный сотрудник по собиранию фольклора народности мыонг.

Молодой человек говорит, и лицо его все больше одухотворяется. Влюбленность в народную лирику облагораживает его черты. С волнением и в то же время с научной обстоятельностью, даже с педантичностью он перечисляет все виды обрядовых, лирических, героических песен, а также особенности местного языка.

Боюсь, что прежние иностранцы сочли, а будущие сочтут все это напрасным отклонением от маршрута, они ведь приехали посмотреть на героический Вьетнам. Они будут попивать зеленый ароматический чай, курить сигареты, снисходительно терпя увлеченность молодого фольклориста.

Но, может быть, самозабвенное изучение народных песен в такой момент и раскрывает одну из тайн неправдоподобной выносливости Вьетнама? Этот народ поднимается против грубой военной машины, вооружаясь красотой и нежностью всех времен, собирая силы всех предыдущих поколений.

Молодой человек исполняет песню, которая теряется даже в переводе с языка мыонг на вьетнамский. А я думаю, красота не теряется: из песни она переходит на его лицо, с его лица — на мое воспоминание об этом дне, от моего воспоминания — на страницу бумаги, со страницы, быть может, — к читателям.

Душа человека В деревне. Судьба человека В темной земле. Семена света В душе человека.

В конце концов понимаю: затерявшаяся деревушка Тху-фаунг выплыла из джунглей и стала достопримечательностью благодаря одной могиле. К вечеру отправляемся туда. Закат запутался в ветвях одной пальмы. Полуголые ребятишки гурьбой сопровождают нас. Они бегут рядом и, забегая вперед, не сводят глаз с пришельцев и не глядят под ноги. Боятся прозевать хоть одно наше движение. Спотыкаются, плюхаются в болото и вскакивают нас догонять. Некоторые за спиной тащат еще меньших детей, трясут их, а те высовывают из-за плеча удивленные личики.

У многих могил я стояла с опущенной головой, но не слышала такого близкого дуновения смерти.

В кучу ржавого пепла воткнуто обгоревшее крыло самолета. Как сломанное весло на могиле моряка. На крыле выбита надпись:

«Могила американского летчика,

сбитого ополчением деревни Тху-фаунг

20.7.1966».

Предполагается, что это сорокатрехлетний полковник Нильсон, ас американского воздушного флота. Одиннадцать раз проникал он в небо Северного Вьетнама и бомбил густонаселенные деревни. Что заставляло его виться над бедными деревушками в джунглях?

Летя на какое-то задание, он высмотрел своим ястребиным взглядом спрятанную в тени, полуразбитую на плохих дорогах машину. Верный правилу «обстреливай все, что движется», он отклонился от курса, пикировал, уничтожил машину с шофером вместе, но, к изумлению своему, увидел, что из полудиких кустарников и болот в его Ф-105 стреляют из ружей. Какая дерзость!

Это было в пятнадцать часов, в разгар жары. Иностранные специалисты говорят о какой-то болезни тропиконтос — род умопомрачения, которое охватывает непривыкших к тропическому климату. Симптомы ее таковы: человек раздражается, начинает скандалить по мелочам, затем лезет в драку, а затем доходит невесть до чего.

Вся американская кампания во Вьетнаме — это тропиконтос в последней стадии.

Так вот, американский летчик — предполагается, это полковник Нильсон, — обнаружив, что в его Ф-105 смеют стрелять из ружей, пикировал снова, на этот раз очень низко. Может быть, ему хотелось разглядеть лица «нахалов»?

Ополченцы с командиром во главе, низкорослым, всегда смеющимся Кинем, мне рассказывают:

— Мы залегли с пятью старыми винтовками и прицелились в голову самолета. Он едва не сорвал нам шляпы.

Представляю себе островерхие широкие шляпы из соломы в вихре воздушного потока.

Самолет упал в ту самую яму, которую он сделал перед этим, уничтожая машину.

Здесь в могиле прах летчика, смешавшийся с прахом самолета.

Воды, подожженные закатом, медленно гаснут. Лишь две-три головешки тлеют посередине болота. Моя тень, удлиняясь, падает на могилу. Нес земле смерть и умер сам.

— И я, чужестранец, пришла издалека, как и ты.

— Зачем?

— Чтобы задать один вопрос.

— Кому?

— Хотя бы твоей могиле. Теперь я не чувствую к тебе зла. С мертвым, я как бы примирилась с тобой. Скажи же, почему мы позволяем, чтобы жизнь нас разъединяла, а мирила лишь смерть?

Поднимаю взгляд. Последний уголек заката утонул в потемневшем болоте. Небо сделалось серым. Замечаю вокруг могилы небольшую апельсиновую рощицу.

— Кто ее посадил?

— Представь себе, что те самые дети, которые должны были погибнуть от твоих бомб. Апельсиновые деревца в своем росте теперь догнали детей. Зеленая роща вокруг могилы сеятеля огня и смерти. Если у тебя остался ребенок, мертвый американец, он, наверно, ростом вон с то самое высокое деревцо, ведь американцы более рослы. Вот он стоит, окруженный своими более низкими вьетнамскими сверстниками.

А мне столько же лет, сколько было тебе. Забралась в туманные джунгли, побывала в аду, преодолела предупредительность, доводящую до досады, насладилась народными песнями, озарившими изнутри одно молодое лицо, и все это было затем, чтобы я попала к твоей могиле. Я стояла над тобой, похожая на вдову, а когда оглянулась, увидела зеленую улыбку апельсиновой рощи, посаженной детьми около могилы своего убийцы.

* * *

Лишь дети настоящие люди.

Я хотела бы сберечь в ней детское как можно дольше, но уже опоздала, иногда она меня ошеломляет, словно маленькая старуха.

Я почувствовала себя взрослой над могилой отца, когда мне было уже немало лет, а она еще не достает до замочной скважины, а уже вглядывается в ту сторону.

Спрашивает о Ботеве, стоящем в виде карандашного наброска на моем бюро.

Показываю ей на книги, кое-как внушаю, что он был добрым.

— Почему не приходит в гости? — озадачивается она.

Как ей объяснить при помощи жестов и мимики, что он уже умер, хотя еще такой молодой и хотя Болгарию не бомбят. Закрываю глаза и руки складываю на груди.

— Спит?

Хочу изобразить ей похоронный обряд, но я не знаю, как во Вьетнаме хоронят. Они показали мне все, но только не погребение мертвых.

Наконец, она подпрыгивает от догадки и задерживает свое дыхание.

— Нет вдоха-выдоха, вдоха-выдоха…

Склоняю голову перед ее шестилетней мудростью.

* * *

В наш век совершается еще одно преступление — дети преждевременно становятся взрослыми.

Начинает светать. Со дна реки поднимается едва уловимый лимонный свет. При этом нереальном освещении вижу еще более нереальный мост — старые, рассохшиеся лодки, выстроенные в ряд. Рыбаки отдали самое дорогое — лодку, на которой зарабатывали свой скудный кусок и с которой делили невзгоды, как с домашними животными. Невдалеке торчит в адских конвульсиях позвоночник стального моста, перебитый прямым попаданием бомбы.

Силуэты девочек с тонкими фигурками и стройных юношей двигаются по лодочному мосту мелкими-мелкими шагами. За их спинами — карабины.

Какое доверие к народу — вооружить его целиком, дать малым и большим, крестьянам и рыбакам огнестрельный ствол в руки, чтобы они его направили в небо.

Их отражения переходят реку, как предрассветные тени. Наш «джип», превратившийся уже в увядший куст, кротко ждет своей очереди. Нам приходится каждый день подправлять маскировку — на жаре ветви желтеют и резко отличаются от буйной изумрудной растительности вокруг. Вместо прикрытия ветки становятся ориентиром. Неистощимый Тьен, пока мы ждем, нарубил свежей листвы. «Джип» опять зазеленел, как после освежающего дождя.

Девушки засучивают широкие шелковые штанины своих брюк до бедер и входят в воду, чтобы добраться до первой лодки. Не слышу ни одного вскрика, хотя бы и невольного, ни одного вздоха. Словно они обеззвучены.

Бессмысленная спешка и крики, свары, неуравновешенные слова и поступки, суетня были бы нетерпимы у этого мудрого народа.

Приближаюсь к ним. Они протягивают руки, дотрагиваются до меня.

Сама себя зову из будущих тяжелых минут в это утро, чтобы увидеть, сколько радости и красоты может быть даже в невзгодах, лишь было бы у тебя терпеливое сердце, чистая совесть и был бы ты вместе с честными людьми.

Смотрю на их ловкие шаги, словно переход по рассветной реке не больше, чем легкая веселая игра. Они знают, что не одни. Глаза всего мира обращены к ним и смотрят на них даже в самые непроглядные ночи.

Сейчас, может быть, впервые за свою многострадальную историю, Вьетнам привлек взгляды и сердца. Им нужно быть достойными высоты, на которую их подняла собственная борьба.

Думаю о посланных сеять смерть. Им никогда не узнать такого мгновенного взлета. На какую бы высоту они ни поднялись на своих реактивных «фантомах», они остаются внизу — крадущиеся в тени убийцы из-за угла.

Не могу оторвать глаз от вереницы тоненьких силуэтов на баюкающем зыбком мосту. Вода, которая могла бы утопить, поддерживает на себе и несет их.

* * *

Война, которая могла бы раздавить, поднимает их так высоко, что они видны с каждой точки земного шара. Но много и тех, что приехали увидеть Вьетнам вблизи.

Они бесчисленны. Это вторая агрессия, вторжение иностранцев, вооруженных кинокамерами, фотоаппаратами, «паркерами», записными книжками, черными или розовыми очками.

В новеньких, сшитых по мерке, полувоенных одеждах, как коршуны набрасываются они на только что бомбардированные места, разыскивают жертвы, добивают вопросами полуживых, нацеливают свои объективы на раны и на слезы и, возвратившись в отели с охлажденным воздухом, переваривают свою добычу. Чем больше разрушений и крови, тем более алчным огнем разгораются их глаза. Отупленный эскалацией мир жаждет острых возбуждающих новостей, да они и сами кормятся своей ужасной профессией.

Друзья! С вами делю жару и все недоумения века. Сидим в баре отеля, где сиживал и Грэхем Грин, задумывая «Тихого американца». Поглядел бы он теперь, какой он тихий, этот американец.

Пьем густой вьетнамский кофе, который отгоняет сон от наших тяжелых век. Каждый из нас, вернувшись в свою страну, может принять геройскую позу. Даже сам себя может обмануть: побывал на передовой линии огня, в горячей точке планеты.

Но здесь, в баре, нам друг перед другом обманывать некого. Как золотоискатели мы ищем чужую храбрость, чужие страдания, чужую кровь.

Загадочная болезнь тропикантос уже заползает в нас. Первые симптомы: начинаем задираться, вздорить между собой, готовы подраться из-за того, кому первому удастся проникнуть на место бомбежки, чтобы вытащить сенсацию из огня.

* * *

Известная журналистка, прославившаяся на боли Вьетнама.

Легко орудует палочками, показывая, как глубоко она проникла в дух этой страны. Капризно ударяет палочками по краю тарелки, настаивая, чтобы ей немедленно было организовано путешествие по горячим следам страдания. Как потом прозвучит: «Я писала это под грохот бомб…» Не Вьетнам под бомбами, не целый, быть может, мир, а она. Это гораздо важнее. Все потом будут читать, затаив дыханье, восхищаясь ее мужеством (к тому же ведь женщина!) и рукоплеща.

Она смотрит на меня с презрением: дерзнула соперничать с ней на ее, так сказать, территории. Отвечаю ей холодом, но к ужасу вижу в ней черты самой себя.

* * *

Невыносимей всего свои недостатки, когда мы открываем их у других. Она не нашла признания в своей стране и невзлюбила ее. А тут к ней относятся как к писательнице с мировым именем. Им это тоже нужно для укрепления престижа. Носят ее на руках. Вьетнам постепенно становится ее родиной.

Я уже столько раз сталкивалась с ней, хотя и не лицом к лицу. Пересекаются наши следы. Куда ни приедешь, она уже там была. Меня удивляет ее энергия, не иссякающая даже в жару. Эта полненькая и на первый взгляд неповоротливая фигурка готова буквально броситься в огонь.

Впервые чувствую признательность к своей лени, к своей небрежности. Этим я, по крайней мере, отличаюсь от нее. Иначе было бы жутко, как от своего двойника.

* * *

Мы неприязненны к тем, кто на нас похож, мы стремимся перенести внутреннюю борьбу на чужую территорию. Энергичная женщина-кинорежиссер снимает фильм «Мученичество Вьетнама». Замысел скроен по последним требованиям кинофестивалей и рассчитан на первую премию, на «Пальмовую ветвь» или еще на какой-нибудь там венок.

Ужасы, жертвы, апокалипсис. Кровавые сцены крупным планом.

Вьетнамцы обижаются, не хотят. Они просят, чтобы показали их борьбу, оптимизм, чтобы люди, глядя на них, не жалели, а преисполнялись уважением. Когда их снимают у сгоревшего дома, они вытирают слезы и улыбаются. Киношница ругается, нервничает: испортили кадр. «Борцы! Они разбираются в борьбе, а не в искусстве!»

Угадываю в ее взбешенных словах отголоски своих мыслей и опускаю голову.

Вообще, женщины… не ездите во Вьетнам. Не создавайте двойных забот деликатным хозяевам для охраны ваших жизней и для исполнения ваших капризов. Это касается и меня.

* * *

Есть ли теперь человек, который не относился бы презрительно к самому себе? Я хотела бы посмотреть ему в глаза.

— Что вы ищете здесь? — спрашивает меня советский журналист с интонациями самой же меня, но только скрытой во мне, так сказать моего анти-я.

— Свою беду. А вы, что ищете вы после того, как пробыли здесь семь лет и семьдесят семь раз встречались со смертью?

Советский журналист подтрунивает над собой:

— Приглашают в Москву, в научно-исследовательский институт. Предлагают кафедру. Я знаю язык, историю. Я, что называется, специалист по Вьетнаму. Открываются блестящие перспективы. Нет, нет, нет!

И он настаивает, чтобы его снова послали сюда, к комарам и бомбам.

Однажды он в Москве вез на дачу семейство. Машинально повернул рукоятку приемника: «Ханой… Под Ханоем…» Сердце захлестнула тоска. Родные не знают, что Вьетнаму он принадлежит больше, чем им.

* * *

Известный писатель и публицист Анфан Терибль,[6] выходец из Вьетнама. Значит, здесь он на родине. Спускается по ступенькам отеля, выдыхая из своей трубки вместе с дымом клубы самоудовлетворенности.

Его возят по тому же маршруту, по которому уже провезли множество иностранцев — «кузнечиков», «прыгунов», но у него, вероятно, свой взгляд, свое отношение к Вьетнаму, и он видит больше и глубже, чем мы.

Во всяком случае, вид у него такой, будто его слово, как ракета, полетит прямо в морду войне и тотчас же сокрушит ее навсегда.

Мы часто обедаем вместе и проводим на террасе дремотные послеобеденные часы.

Отгоняем сон разговором. Самый крепкий напиток все же — слово.

— Я приехал посмотреть, есть ли будущее у человечества…

Он думает вслух. Само его слово уже есть мысль. Оно будит мысли и у других. Он знает, что такое Европа и Азия, капитализм и социализм, фашизм и сопротивление, буддизм и его разновидности, он знает, кажется, все. У меня впечатление, что стоит ему залезть в карман, и он вынет оттуда будущее человечества.

Однако мы говорим часто и подолгу, а я все еще не знаю, что же будет с нашей планетой. Как видно, будущее не может уместиться в кармане писателя.

* * *

Среди иностранцев, оккупировавших Вьетнам, с автоматическими ручками, фотоаппаратами и кинокамерами и тот мой спутник из самолета по первому путешествию. Бледное, словно высосанное бессонницей, табаком и коньяками лицо — интернациональный образ корреспондента в очень далеких странах. Поодаль он разговаривает с другими журналистами. Слов я не слышу, но меня удивляет, что при его ответах, которых я тоже не слышу, взрывается громкий смех.

На следующий день догадываюсь, что я уже попала на мушку его острот.

Оказывается, мы оба балканцы, только Дунай разделяет нас. Но Дунай ведь отсюда, из такой дали, не толще шелковой нитки. Это мой румынский коллега. Применяю к нему самый наивный и самый верный метод контакта — задаю вопросы:

— Вы бывали в Болгарии?

— Да, в Плевне. Мой дед воевал там за ее свободу, а я вкушал плоды его борьбы — пил болгарские вина.

— Значит, то, что вы приехали сюда, — наследственная черта?

— Меня послали.

— Но почему именно вас?

— Я их не спрашивал.

— Но все же как вы это себе объясняете? Наказание или поощрение?

— А как вы?

— Я захотела сама.

— Самонаграда или самопоощрение?

— Угрызения совести. Надо было ее успокоить.

— У меня хватает своих грехов, чтобы еще угрызаться за чужие.

— Но вы могли отказаться.

— Зачем? Я бывал в местах горячее этих.

— В Корее?

— В Африке.

— Но здесь другая температура огня.

— Там тоже огонь. Во время Суэцкого кризиса обстреляли пароход, на котором я находился. С тех пор на одно ухо не слышу.

— Каковы ваши впечатления от Вьетнама?

— Отель как отель. Весьма чисто для военного времени.

— А я не могу сдержать восторга. Война, а нет коррупции, нет черного рынка, проституции, хаоса, грязи…

— Как иностранцы, мы изолированы. У них тоже свои проблемы. Вы не заметили взглядов женщин на ваши модные парижские туфли?

— Конечно, жажда красоты, одежды, всего, чего нет… Но и тихая улыбка затем, гасящая эту боль.

— На заводе я встретил вьетнамца, учившегося у нас. Полушутя спросил у меня, какая теперь в Европе мода. Услышав о мини-юбках, рассиялся в улыбке. Бывает ностальгия, как таковая, к родине. А у них ностальгия ко всему остальному миру.

Сквозь его немного скептический, а может быть, трезвый взгляд, вьетнамцев вижу более живыми, нормальными, близкими. За улыбкой разглядываю грусть или даже боль и начинаю любить простой человеческой любовью.

* * *

Война убивает разноцветье и делает все однотонным, маскировочным, серым.

Женщины чуть ли не ходят за мной по улицам, любуясь моим пестрым ситцевым платьем. До сих пор маленькая Ха, перед тем как пойти в гости или в театр, копается в моем гардеробе, показывает на это платье и просит надеть его вместо вечернего, черного. Оно для нее самое красивое из всех и не потому, что пестро, а потому, что оно было ей как первая весточка далекой и мирной жизни среди серого тона военных будней.

* * *

Нужно прикинуться невидимкой, чтобы увидеть мир.

Огромная информация захлестнула человечество. Но те, кто ее собирает и обрушивает на наши головы, остаются в тени и безвестности. Сами они не являются объектом информации, они лишь ее источники.

Один из таких мой румынский коллега. Пробирается в Лаос. Спит чуть ли не вместе с питонами, поджаривается на солнце и парится в джунглях для того, чтобы сообщить миру, который без него в общем-то слеп, что лаосцы переселились в пещеры, что в пещерах же работают ткацкие фабрики и типографии, что лаосские девушки, несмотря на свои лохмотья и пещерный мрак, по-прежнему хороши.

Когда наши маршруты совпадают, я его зову «королем цифр». Каждое свое впечатление он переводит в цифры. Его вопросы начинаются со «сколько?». Его записная книжка больше похожа на бухгалтерскую. Он не верит в слова, но верит в цифры.

Если гудит американский бомбардировщик, он прикидывает:

— Летят десять школ. Или, если хотите, семь больниц, или двадцать районных кинотеатров.

— Почему?

— Потому, что этот жук стоит миллион долларов.

При выстреле ракеты он сообщает:

— Стадион на двадцать тысяч зрителей улетел в воздух.

Как только взорвется бомба, он сразу определяет ее тоннаж:

— Две богадельни.

Когда ночью робот-разведчик гудит в темноте над нашей машиной, он успокоительно говорит:

— Всего лишь десять десятиэтажных жилых блоков кружится над нашими головами.

Он считает все: рыбаков, зенитчиков, количество отнятого у людей сна и пропускает в своей бухгалтерии только самого себя. Своя персона его не интересует. Ее как бы нет. Не прав ли бонза? Этот человек забыл о себе и вполне спокоен.

* * *

А мир постепенно становится глухим не только к словам, но и к цифрам. Какая-то прогрессирующая склеротическая глухота!

Лишь маленькая девочка около меня каждый день открывает чудо цифр. Каждый день она узнает какое-нибудь новое число, которое расширяет границы ее вселенной. Сначала шли десятки — для близкого круга цветов, птичек, подружек. Затем пошли сотни — деревья в лесу, светящиеся окна в городе, шаги на улице. Потом самый далекий круг — звезды. Пришлось перейти на тысячи. Эти нули словно детские ротики, открывшиеся от удивления на такие большие цифры.

Каждое утро ищет в газете количество сбитых американских самолетов.

— Две тысячи восемьсот. Как мно-о-ого!

Глазенки сверкают, ошеломленные цифрой.

— Сколько снежинок падает сейчас?

Начинает считать снежинки. Доходит до двадцати, сбивается, устает. Делает вывод:

— Самолетов падает больше, чем снежинок!

А я прячу грустную улыбку. Если бы она знала, как ничтожно это число по сравнению с будущими новыми самолетами. Если бы в ее маленькой головке уместились электронновычислительные цифры будущих массовых убийств, головка, кажется, не выдержала бы и взорвалась.

Но постепенно головка выработает средство самозащиты: глухоту к цифрам.

* * *

Три тысячи сбитых самолетов не искупают страданий одного ребенка.

Въезжаем в знаменитую провинцию Бак-нинь. Колыбель народной песни. Ке напоминает мне мелодию песни, которую я выучила в прошлом году: «Когда любишь, можешь лишиться всего». Единственный способ любить — лишиться.

Город Вьет-йен, подвергшийся варварской бомбардировке. Вокзал разрушен до фундамента — груда мелких камней. Ощущаю себя на другой планете, где жизнь сметена мировой катастрофой.

Неправдоподобно выглядят отсюда далекие мирные вокзалы. Неужели они действительно существуют и кипят жизнью в этот час? Лейпцигский — под стеклянным куполом, Римский — с подземными банями для путешественников, Пражский — с горячими шпекачками и горчицей, Цюрихский — с электрическими сверкающими экспрессо.

* * *

Одиночное убежище — самая верная защита.

Вся вьетнамская земля изрыта окопами. По обеим сторонам каждой дороги вырыты колодцы, глубокие, в человеческий рост, по вьетнамской мерке. У нас, европейцев, из них торчит голова, как кочан капусты, и мы озираемся, смелые от невежества, — мы незнакомы с новыми бомбами.

Где бы тебя не настигла опасность, пробегаешь несколько шагов и исчезаешь с лица земли, как крот. Какой труд вложен в эту горькую пахоту! Что произрастет из этих глубоких борозд?

* * *

А знаешь ли, какой вкус у современной смерти, какой звук, какая температура?

Каждый вьетнамец изучил в тонкостях нравы бомб. Пока слепой инстинкт заставляет тебя склонять голову под напором реактивного воя, вьетнамские матери поднимают головы, чтобы увидеть, откуда идут самолеты, и, таща детишек, устремляются точно навстречу им, чтобы разминуться. Когда свист падающих бомб пронизывает до последнего нерва, матери преодолевают инстинкт окаменения на месте. Они поднимают лицо и смотрят вверх. Если бомбы в воздухе выглядят продолговато, значит, упадут в стороне, и матери опускают своих детей в первую попавшуюся дыру, ложатся сверху, чтобы закрыть своим телом от воздушной волны. Если бомба выглядит круглой, значит, она падает точно на тебя. Оптический эффект, нам незнакомый, но хорошо известный даже неграмотным старикам и детям здесь. Под круглыми бомбами матери схватывают детей на руки и кидаются бежать куда глаза глядят, считая до сорока. Обыкновенно за сорок секунд бомба достигает поверхности земли. Где-то около тридцати восьми мать бросает детей в ров, что окажется под рукой, точнее под ногой, и падает сверху, как и в первом случае.

* * *

Земля изборождена морщинами. Каждый день — новые бомбы, новые окопы, новые морщины. Земля приобретает характерное лицо. Упади с луны с завязанными глазами, на ощупь поймешь, что ты на вьетнамской земле. Все глубже морщины. Все глубже страдания. Все выразительнее лицо земли.

От морщин материнское лицо становится милее.

Человек вынужден все чаще прятаться в землю. Убежища выкапываются все глубже. В провинции Куанг-бинь около 17-й параллели глубина катакомб в прошлом году достигла семи метров, а сейчас — двадцать метров и больше. Иначе не защититься от гигантских «летающих крепостей» Б-52. Дети не выходят оттуда, растут без солнца.

Эта страна — волнорез войны.

Ее дети разбросаны в окопных бороздах, как семена. Их пульс сливается с сердцебиением земли.

Враг нахлынул сверху, из облаков. Он оторван от земли, он потерял с ней связь. А внизу тихие храбрецы закопались в землю.

Война земли с небом. Кто победит? Молчаливая земля или небо, обрушивающее гром и треск? Не знаю. Но раненые в небе падают вниз, а раненая земля остается все там же.

* * *

Снова река преграждает путь. Никогда в жизни мне не сопутствовало такое полноводье. Вьетнам меня встретил реками, словно не я их перехожу, а реки проходят через меня. И самая маленькая из них, Ха, напоила меня свежим и чистым лепетаньем.

Богатство Вьетнама — многочисленные судоходные реки — превратилось в дополнительную беду. Нет в стране моста, который бы хоть раз не бомбили. Но вьетнамцы не останавливаются перед мутными, глубокими водами своих рек. Они знают их нрав, прихоти, приливы и спады, умеют держаться на примитивных плотах, угадывать в темноте скрытые броды. Представляю себе чужих завоевателей, оказавшихся перед этими непроницаемыми, самоуглубленными водами.

Река Дуонг прославилась партизанскими боями с французами. Ке, как и каждый его соплеменник, любит рассказывать в подробностях о временах освободительной той войны. Самая увлекательная тема разговора моих сопровождающих, когда они хотят прогнать сон и усталость, это те времена. Как будто сейчас безмятежный мир, и спокойным вечерком они вспоминают бурную молодость. По напряжению, с которым бойцы Сопротивления восстанавливают давние картины, сужу об одном необъяснимом явлении: тогдашние бои против более слабого и малочисленного противника преисполняют их до сих пор более острым ощущением трудностей и риска, чем сегодняшняя неравная борьба против усовершенствованной военной машины. Какой-то оптический обман в оценке опасности.

* * *

Быть заодно в бессилии — это тоже сила.

И мост над рекой Дуонг разрушен. Молодежные восстановительные бригады уже успели в непроглядную ночь перевязать его весь бамбуком. «Джип» внимательно ползет по нему. Мост качается, как гамак. Сжимаюсь от страха, что порвутся бамбуковые узлы. Но они выдерживают. Гораздо крепче стальных. Это связь людей с природой, с родной страной. Деревья и бойцы, реки и земля здесь сплелись и вместе противостоят чужому насилию. Может быть, поэтому они так спокойны. Американский летчик в небе уповает лишь на машину, земля ему чужда, джунгли ужасны. Он противопоставлен природе. И, когда попадает вниз, обезумевает от страха, теряет собственный образ.

Бамбуковый веревочный мост меня укачивает, словно колыбель, которую отец привязывал во дворе. Река поет колыбельную песню. Я здесь своя. Земля окружает меня надеждой, дороги носят меня на своих горбах, домашние очаги, развеянные по ветру, обдают меня воспоминаниями. Колыбельная песня подготавливает к завтрашнему дню.

* * *

Рана за раной, смерть за смертью, а Вьетнам становится все сильнее.

В Трояне, старинном болгарском городе, добрый дядя поймал две рыбки в реке и принес их в подарок Ха. Мы пустили их в банку с водой. Они забегали так стремительно, словно хотели убедиться, что все еще живы.

— Рыбки танцуют! — кричит Ха и радостно прыгает вокруг банки.

Упругая, ловкая, она и сама как плотвичка, выловленная из родной реки. И она пущена в тесную банку с чужой водой, мучается, мечется, словно хочет уверить себя, что она все та же.

Теперь она кормит рыбок крошками от своей булки. Но рыбки отталкивают корм, обходят его, предпочитая голод непонятной и чуждой пище.

Так и Ха отстраняет непривычные лакомства. Шоколад ей кажется грязью, рахат-лукум — клеем, сыр, запеченный в булочке, плесенью.

Утром обе плотвички серебристыми животиками вверх плавают на поверхности. Ужасаюсь. Как воспримет эту картину сознание ребенка? Нужно их спрятать, сочинить какую-нибудь небылицу, сказку, что они убежали ночью к себе в реку, выпрыгнули в окошко. А их спрятать, закопать где-нибудь, чтобы не попались потом на глаза.

Только собираюсь все это проделать, как Ха просыпается. Мгновенье, и она возле банки. У меня в горле появляется горький ком.

Помню, в детстве я подобрала птенца с перебитым крылом. Кормила его с ладошки, поила из своей чашки, а потом его съела кошка. Я болела неделю. Не могла есть и спать. Впервые испытала горечь бессилия и сладость плача.

Жду, сейчас и она закричит, пронзенная болью, жалостью, будет винить меня. Смотрю на нее и не верю своим глазам. Личико исполнено спокойствия мудреца:

— Рыбки умерли? Когда?

— Ночью, — начинаю нести несусветный вздор. — Они спали… им снилась речка… Они хотели вернуться…

— Ну! Не может быть.

Потом дергает меня за платье и заговорщически шепчет, показывая в сторону кухни:

— Давай поджарим их и съедим.

Сквозь распахнувшееся окошко вижу ее голодные дни. Мать насильно заставляла пить теплую воду, чтобы наполнить желудок перед сном.

О рыбках она забыла сразу. Не так ли забудет и меня?

Ну что же, так даже лучше. Жалость в наше время — излишний груз.

* * *

Жизнь ты получаешь, как подарок.

Вдали показался Ханой, зеленая копна его парков. Но другое приковывает мой взгляд. Разрушен вагоноремонтный и паровозоремонтный завод. Целая костница[7] железок. Как подступятся молодежные бригады к этим ржавым джунглям, чтобы снова превратить их в цеха? Вагон, опрокинутый воздушной волной, лежит беспомощно вверх колесами.

Ищу взглядом мост Лаунг-бьен через реку Красную, гордость столицы, 1800 метров в длину.

Построенный по изящному проекту Эйфеля, он мне казался далеким, стальным отголоском Эйфелевой башни, эхом ее, откликнувшимся с другого конца планеты.

Словно кактус растет во мне изнутри, мгновенно заполняя колючей болью каждую клеточку тела. Взгляд, который помнит его ажурную красоту, не может смотреть на этого инвалида, калеку с перебитым хребтом.

Подобным эхом не отзовется ли своему собрату в некотором будущем и сама Эйфелева башня? На мгновение вижу ее, перебитую в тонкой талии, и с гордой головой своей, витавшей лишь в облаках, клюнувшей и воткнувшейся в обгорелую землю.

В ночь с 21 на 22 августа 1967 года пробил его час. Многотонные бомбы обрушились на него. Неужели в Париже не откликнулось!

Представляю себе демонстрацию протеста, впереди которой становятся мои друзья по Стокгольмской конференции. Я слышу, как на митинге раздается и голос знаменитой журналистки, тот несколько громкий голос, который раздражал меня в прошлом году среди тихого, скромного говора Вьетнама. Оказывается, нужны и громкие голоса.

В двух местах перебит мост Лаунг-бьен, гордость человеческой инженерной мысли.

* * *

Сгораю от любопытства к поколению, к которому отношусь сама.

Ошеломление и ужас: наш «джип», зашумев маскировочными ветвями, как дерево на ветру, входит в перебитые ребра моста. Опять все тот же бамбук. Он заменил погибшие звенья. Если раньше мост звенел, как стальная струна, то теперь он отвечает проезжей машине плотным тембром какого-то народного инструмента.

Посреди моста встречаюсь с собой прошлогодней, едущей из Ханоя на аэродром. Тогдашняя машина моя, помнится, лаковый «мерседес», разминулась с теперешним камуфлированным «джипом», тогдашний последний вечер разминулся с теперешним первым утром.

Мост перекидывался с берега на берег гордой легкой дугой, связывая оба берега как два порога, порог прощанья и порог встречи. В тот вечер, когда я прощалась, наверно, был уже разработан технический проект его разрушения: какие самолеты, сколько, с какой высоты, каков тоннаж бомб, под каким углом, на какой сектор пикировать… Наука разрушения развивается быстрее строительной.

Сейчас, месяц спустя после воздушного покушения на Лаунг-бьен, по нему опять движутся тяжелые грузовики. Посередине проходит снова соединившийся рельсовый путь.

У разрушенных мест, повисших, как порванная паутина, девушки и юноши с автогеном в одной руке и за что-то там держась другой рукой лечат железные раны.

Спрашивается, зачем же было столько жертв, столько треска и ужаса, если главная цель не достигнута? Связь не прервана. Вот, правда, целая ночь изнурительной дороги, но приехали же от северной границы в Ханой!

Цель этих ураганных бомбардировок сковать транспорт, прервать контакты. А получается противоположный результат: люди сблизились еще больше. Я приехала через год. Я нашла дороги разрытыми, а народ еще более сплоченным. Скрепы моста расшатались, а связи людей окрепли.

Насильственное разделение связывает наиболее сильно.

Никогда не было на этом мосту такого большого движения. Проезжая этим ранним утром по нему, стонущему словно от боли, я знаю, что еду в последний раз. Мост обречен. Его добьют. Но пока что он связывает. И не будет ли связывать еще крепче, когда останется только в воспоминаниях?

Повторю еще раз: американцы разрушили мосты и дороги, но создали другие, более устойчивые, внутренние мосты, которые сроднили людей.

Всякое насилие всегда приносило обратный результат. Но насильники не учатся на историческом опыте и повторяют свои ошибки. Повторяются злодеяния.

Не имея памяти, не имеешь и прошлого, а они еще хотят будущего.

* * *

Будущее — это дети, ребенок. Так говорят.

Где она, завтрашняя, семнадцатилетняя Ха? Чужая в чужой стране или чужая в своей? Или своя и в той и в другой?

Вот оно, будущее. Может быть и таким, и таким. И не от нас ли, сегодняшних, зависит оно?

От одной мысли, что она может уехать навсегда, мой завтрашний день пустеет. А как подумаю, что может остаться здесь, охватывает страх за ее завтрашний день. Бьюсь, как об стену головой, и получаются на лбу синяки.

Она мне принесла тоску дороже всех прежних радостей, вместе взятых. Меня раздирают родовые боли, словно я рожаю ее будущее. Я в ответе за состояние мира, который оставлю ей после себя. Ради нее должна защищать свое достоинство. Без нее могла бы себе молчать, тихонько сидеть, но при ней я ответственна за будущую себя.

Кто виноват, что переломилась ее судьба? Я пальцем показываю вверх, на небо, откуда летели бомбы. Но небо пусто. Воры украли ее детство и, как полагается ворам, убежали. На синем небе вырисовывается лишь моя рука.

Я шла к ней, выращенной в темноте, под землей, на скудном рисе, предоставив себя силе, толкающей и влекущей к ней. Я знала, что доберусь. Боялась лишь опоздать. Боялась, что бомба опередит меня, обгонит мое объятие. Но можно искалечить объятием, не только бомбой.

Готовлюсь стариться в одиночестве. Что не может быть отнято у меня? Только то, что я уже потеряла. И если ударит час, провожу ее с тихой улыбкой, на которые я нагляделась на лицах матерей, потерявших детей там, на ее родимой земле.

* * *

Ищу в вещах их обратную сущность, чтобы, может быть, притаиться там.

Еще раз есть возможность зайти в буддийскую пагоду. Захожу. Сам воздух Вьетнама как бы напоен этой древней и ветхой мудростью. Она в неподвижных самосозерцательных водах, в спокойной зелени рисовых зеркальных полей, где каждый стебелек тоже созерцает себя.

Пыльную усталость оставляю у входа вместе с обувью. Делаю первый шаг, что-то останавливает меня. Каменная загадка. Над тяжелой дверью вырезаны из белого камня три круга, преломляющиеся один в другом. От косого освещения углубленная резьба залита тенью, как черной тушью, что подчеркивает белизну самого узора.

Спрашиваю, что значит этот символ? Вьетнамцы независимо от того, буддисты они или коммунисты, никогда не торопятся с ответом. Ждут, чтобы создалось настроение, терпеливо настраивают ваш внутренний воспринимающий инструмент, ваш внутренний слух. Ответ упадет вовремя, как зрелый плод в открытую горсть в момент сосредоточенной жажды.

Вхожу внутрь, присмирев от своих босых бесшумных шагов.

Плиточный двор подметен до пылинки, словно само время работает пылесосом. Ступаю в древний полумрак самого храма. Благовонный дым ароматических тлеющих палочек дурманит меня. Бритоголовый бонза стоит с неподвижностью статуи, сделанной из векового потрескавшегося бамбука.

Голос его надтреснут как дерево. Он идет из глубины земли, где истлели предыдущие поколения. Он собрал весь их опыт. Он говорит:

— Каменный знак у входа обозначает:

То, что есть, не есть. То, что есть ты, не есть ты, То, что будет, не будет.

— А то, что было? — мой вопрос пролепетался по-школьному перед его ровным судейским голосом.

— То, что было, то было.

Смотрю опять на круги. Три круга, преломленные в середине, вклиниваются один в другой и тем самоисключаются.

Всякий, кто входит сюда и кто выходит отсюда (а предполагается — в жизнь и из жизни), проходит через эти круги:

То, что есть, не есть. То, что есть ты, не есть ты, То, что будет, не будет.

* * *

Только то, что было, — вот правда.

На плече у меня спит ребенок, значит я не должна спать.

Китайский аэропорт Наньнин — первая посадка после Вьетнама. Ха спит. Проспала расставанье с родиной. Не смею пошевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Утро легло на мое плечо тяжестью детской головки, тяжестью страшной и теперь уж неотвратимой ответственности.

Самое трудное утро в моей жизни.

Война осталась за пределами слуха. До этого первого мирного пристанища не доносятся разрывы бомб. Здесь надо бояться только краски. Все — свежеокрашенное. Ловкие молодые китайцы карабкаются по стенам, заборам, деревьям и все красят в красный цвет. «Осторожно, окрашено!»

Несу ребенка, спящего на моем плече. Прохожу осторожно через все двери и контроли, через все иероглифы. Берегу ребенка от краски.

Чиновник с профессиональной подозрительностью долго изучает мои документы, поднимает протянутыми пальцами сонную головку, словно сломанный цветок, всматривается в меня и в нее.

— Ваш ребенок?

— Нет.

— Почему же с вами?

— Едет ко мне в гости.

— Куда везете?

— Подальше от бомб.

— Зачем?

На этот вопрос я сразу не нахожу ответа.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Почему кажется меньше?

Смериваю взглядом чиновника. Он выглядит как мальчишка. Отвечаю.

— Вьетнамцы низкорослы, а дети тем более. Ну и война, недоедание, сидят в земле…

Мой голос искусственно невозмутим. Говорить бы мне всегда таким же голосом.

Чиновник уходит советоваться к начальству.

Сон наполнил ребенка как теплый сладкий напиток и сделал его вдвойне тяжелым. Самое тяжелое утро в моей жизни. Несу это утро на плече, должна протащить его сквозь игольные ушки контролей, проверок, неумолимых чиновников, сквозь непонятные иероглифы. И к тому же: «Осторожно, окрашено!»

Предстоит мне далекий путь. Ненасытно смотрю на сонное личико, стараюсь привыкнуть к его посторонним чертам, стараюсь сродниться с ним. Через глаза, через тяжесть в руках образ ребенка втаптывается в меня.

Приходит другой чиновник. Он и ростом повыше первого. Слов у меня уже нет, беру волшебную палочку, которая должна открыть мне все двери. Вспоминаю свою мать, когда она водила меня за ручку, и улыбаюсь ему материнской улыбкой. Поднимаюсь по трапу самолета. А впереди еще другие таможни, чиновники, двери, краски.

Как много в мире помех для женщины со спящим ребенком на плече. Как много шумов, которые каждую минуту могут вспугнуть его сон. Мне тревожно.

Стараюсь, чтобы плечо не дрогнуло и чтобы тревога не передалась ей. Иду спокойнее, ровнее, сосредоточеннее, чем когда-либо ходила по земле. Ходить бы мне так всегда. В спящем на плече ребенке черпаю силу.

* * *

А я думала, что мир для ребенка не препятствие, а защита.

Как я достигла этого утра? Возвращаюсь назад, на свои следы, чтобы проверить, не допустила ли где ошибки.

Вот я перед Ханоем. Главный шаг еще далеко, он еще кажется мне совершенно невозможным. На мое плечо еще ничего не давит, но вместо того чтобы чувствовать себя легко и свободно, меня угнетает ощущение чего-то ненайденного. Не нахожу себе места. Забраться на другую сторону глобуса, чтобы понять свое место под солнцем!

Ожидаю встретить Ханой притихшим, без женских улыбок и ребячьей беготни, без теплого дуновения многолюдности, которым я дышала в прошлом году.

Но словно я попадаю не в разбомбленный Ханой, а в свое нетронутое воспоминание о нем. Я путешествовала не в пространстве, а во времени и приехала в «год назад».

Тот же бесшумный ветерок от бесконечных велосипедных потоков. У города, я заметила еще с первого взгляда, какой-то особенный молодежный вид. Оттого ли, что все на велосипедах, оттого ли, что у вьетнамцев вообще моложавые лица и худенькие гибкие тела.

Все те же грациозные женские фигурки в соломенных шляпах, похожих на створку речной ракушки. Перекресток все так же оживлен. В озере так же ловят рыбу.

Артистический вкус ханойцев. Стекла заклеены бумагой не крест-накрест, как решетка тюрьмы, а лентами, вырезанными в форме листьев лотоса.

В самом центре города все тот же цветочный базар, а на нем все такие же пестрота и благоуханье.

Магазин для молодоженов по-прежнему оживлен. Парикмахеры работают все с тем же остервенением. Так же много зелени и, кажется, прибавилось детей.

Но неуловимая перемена постепенно проникает в меня, чем глубже я проникаю в город. Тишина. Многозначительная, настороженная тишина. Город все время прислушивается к небу. Ведь современная смерть налетает с реактивной скоростью.

Гул мотоциклов и грузовиков кажется приглушенным. Спицы велосипедов свистят приглушенно. На крышах наблюдательные посты. Мохнатые листья деревьев навострились, как слоновые уши.

Не успели доехать до гостиницы — тревога. Вой сирены приветствует нас в Ханое. Чтоб нигде вас не встретили таким приветствием!

Прохожие беззвучно исчезли. На улицах остались одни пустые велосипеды.

В каждом укрытии, как в колодце, по человеку. Все тротуары и сады в пунктирах таких укрытий. Человек прыгает в него и сам закрывает цементную крышку над своей головой. Получается как в гробу, только стоя.

Тревога сдула с улиц Ханоя людей, как сухие листья.

Меня вводят в коллективное убежище, где полно народу. Затаили дыхание. Как бормашина по больному зубу, начинает сверлить по слуху и по нервам гул самолета.

Жестокость — и вдруг крылата!

* * *

Даже крылья скомпрометированы в наш век.

Изнуренная женщина качает на коленях ребенка. Земля содрогается от взрыва. Ребенок плачет. Хоан, мой неутомимый переводчик, который старается перевести мне каждое междометие, молчит. Плач ребенка понятен во всем мире, на всех языках. Но мир далек, чтобы его услышать. Только мать одна близко. Склонившись над дитятей, она сквозь зубы, стучащие от страха, запевает колыбельную песню. Ревут бомбы.

Гроб и колыбель, в сущности, очень похожи друг на дружку.

И впрямь мир мало пригоден для матери с уснувшим ребенком на руках. Словно все ее упрекают за то, что она его родила. Все угрожает маленькому тельцу, начиная от дуновения ветра и кончая дуновением века. Только объятия матери одна-единственная защита.

* * *

Стоит пропутешествовать с одного края земного шара на другой, чтобы встретить улыбку.

Темной ночью я переступила черту, отделяющую относительный мир от очевидной войны. Была готова взглянуть в глаза, сухие оттого, что слезы уже иссякли. Едва разгорелось утро, как я выскочила из отеля и пошла по Ханою.

Город давно на ногах. Улицы — реки велосипедов. Женщины в черных шелковых брюках. Широкие штанины при каждом движении вспархивают как крылья.

Деревья неестественно кудрявы, словно взбили себе прически. За ними белеют двухэтажные и трехэтажные особнячки дивной архитектуры, кажется, что весь Ханой состоит из вилл, в которых жили еще недавно французы. От вилл отдает спокойствием и тишиной размягченного комфорта. Они еще красивее, потому что обречены.

А вот и воплощение обреченности движется мне навстречу. Худая женщина. Ковыляющая походка. На руке надета корзина, полная каких-то лопухов, — рука ее тоньше, чем ручки корзины. Еще шаг, и она поднимет глаза. Куда мне деться? Куда мне спрятаться от ее взгляда?

Мне стыдно, что я рослая, сильная, молодая, белокожая.

Она едва приподнимает глаза. В то же мгновенье происходит нечто чудесное, настоящее чудо. Восковая бледность ее лица начинает озаряться улыбкой, еще более лучистой от морщин. Все растворяется в необъятности и лучезарности этой улыбки. До конца жизни буду возвращаться в нее и не исчерпаю до конца.

Одна обессиленная женщина улыбнулась мне, неизвестной иностранке. Где нашла она силы?

Надо было прожить мне все мои годы, чтобы дойти до такой улыбки.

* * *

Насильники хотят тушить огонь огнем, а разжигают его еще пуще.

В отеле меня встречают знакомые хрупкие девочки, обслуживающие неуловимо, предугадывая твое желание еще в зачатии. Все улыбается в них — мелкие шажки, ловкие, изящные руки, зубы, глаза, смолистый глянец волос.

Вхожу в гостиничную комнату как домой. Поворачиваю привычным жестом рукоятку вентилятора. Он раскручивается под потолком, как винт геликоптера, и обдает меня горячим ветром. Теперь я уповаю на свой опыт, а не на чужие советы.

В прошлом году у меня был целый список запрещенных вещей:

1. Не пить лимонад — заразно, дизентерия, холера.

2. Не пускать вентилятор — опасно, плеврит, воспаление легких.

3. Не открывать окна — комары, малярия.

4. Не купаться в жару — сердечный удар, инсульт.

5. Не ходить босиком — скорпионы, пиявки, змеи…

Как я не погибла в первую ночь, следуя этим напутствиям, не знаю. Умирая от жажды, смотрела на вспотевшие бутылки лимонада на столе, не притрагиваясь. Вся в поту в душную ночь смотрела на ванну и душ, не смея искупаться. Закрыла окно и опустила шторы, отгородившись от темноты. Не включила вентилятора. Комната превратилась в камеру пыток. Ходила по ковру, не смея снять спортивные башмаки. Героически выдержала. Наутро узнала от румынского журналиста, что все это было напрасно.

— Ну, не совсем напрасно, — добавил он, — хорошо для закалки воли!

Сейчас мне ничего не остается, как давать такие же советы вновь прибывающим, чтобы и они закаляли свою волю. Выпиваю залпом две бутылки лимонада и бросаюсь в ванну. Еще есть горячая вода в отличие от смутного времени сороковых годов, когда Грэхем Грин жаловался на холодную воду в гостиничных душах. Не успела смыть усталость и пыль ночного путешествия, опять сирены.

В прошлом году они были слабее, и я их частенько просыпала. Но сейчас они воют так пронзительно, что даже шум душа не заглушает их. В прошлом году можно было оставаться в номере, но сейчас горничная стучит в дверь, врывается и чирикает что-то угрожающее.

Натягиваю платье на мокрое тело и спускаюсь в знакомое убежище во дворе. Сейчас оно укреплено новым бетонным колпаком, на который насыпана земля, а сверху растет невинная травка. Дают тяжелую металлическую каску, настаивают, чтобы я ее надела. Надеваю, словно нахлобучиваю на голову всю тропическую жару.

* * *

В каске голова кажется пустой.

Все шумы, голоса, слова, мысли отдаются глухо, как в бочке. Мир делается непонятным, словно изолированным от тебя.

У входа в убежище вижу друзей Вьетнама, уже по-вьетнамски спокойных: видный австралийский журналист Бэрчет, в белой рубашке, седой, приветствует меня по-болгарски:

— До́бре до́шли![8]

Три молодые американки, приехавшие узнать своих соотечественников еще ближе. Одна из них, студентка из Детройта, успокаивает меня:

— Это ничего. Жить с такими американцами в одной стране еще страшнее.

Французский журналист в каске. Бэрчет нас знакомит.

Вот он живой, прославленный советский журналист Иван Щедров, проведший семь лет во Вьетнаме, пересекший вдоль и поперек партизанские джунгли Южного Вьетнама, владеющий вьетнамским языком, как родным. Он меня спрашивает шутливо:

— Для кого пишете?

Этот вопрос бьет по каске как молоток. Стою оглушенная. «Для кого?» Для людей в комнатах, где самая большая опасность — это сквозняк. Вот и все, что может выдумать моя голова под каской.

— А вы что пишете?

— Телеграммы.

— В каком духе?

— «Жив, здоров, считайте меня коммунистом!»

Внутри, в самом центре убежища, у вентилятора сидят трое наших: делегация по строительству здесь болгарской больницы. Сажусь рядом с ними. Взглядом, опытным по софийским бомбардировкам, они оглядывают убежище:

— Лишь бы не прямое попадание, а так — ничего.

В подтверждение раздаются взрывы, и земля эластично трясется. Каска резонирует на подземный гул, и моя голова тоже гудит.

Отбой. Снимаю каску с ощущением, что снимаю с себя скальп. Жара меня обдает, как прохлада.

Итак, семь тревог в первый же день. Эскалация. Все жестче, все чаще, все громче, все быстрее, все безобразнее бомбардировать, убивать, опустошать, пугать, истреблять.

Сегодня больше, чем вчера, завтра больше, чем сегодня. А послезавтра? А еще через день?

Все грубее угрозы, все наглее насилие…

Завидовать ли тем, кому еще предстоит родиться в этом так называемом прогрессирующем мире?

* * *

Детские игры выражают время и преодолевают его.

Я играла орденами и медалями отца, полученными им за потерянную в двух войнах молодость.

Я видела ребенка, играющего стружками, принесенными его отцом с завода, на котором он потерял правую руку.

Эти игры, когда детская фантазия превращает предметы, покалечившие жизнь взрослых, в свой особенный мир, — не игры с покупными игрушками, как бы они ни были дороги и блестящи.

Я все спрашивала себя, что было бы для вьетнамского ребенка любимой игрушкой? Верно, что-нибудь бамбуковое, какая-нибудь домашняя утварь, которая напоминала бы ему атмосферу родного дома.

Поскольку я не знала, что это должно быть, я решила заменить, как говорится, качество количеством и по пути из Ханоя в Софию, пролетая через Москву, привела девочку в «Детский мир».

Это было 6 ноября. Столица одевалась в праздничный наряд. Я смотрела на украшения, которые видела уже не один раз, глазами девочки из Вьетнама — и не просто из Вьетнама, а из подземных убежищ Хайфона. Москва блестит, как огромная малахитовая шкатулка, откинувшая крышку в вечернее, освещенное Москвой же небо.

Такси едва пробирается сквозь сутолоку машин к «Детскому миру». Ха в красном зимнем пальтишке успевает сквозь узкий разрез своих глаз смотреть одновременно направо от машины, налево от машины, вперед и назад. Даже наморщилась от напряжения: не пропустить бы чего. Мучается от незнания моего языка, а я не понимаю ее. Сердится, что не могу все ей по ходу дела объяснить. А окружающий мир требует и требует объяснений. Остановились в боковой улице. Прошу шофера через час приехать на это же самое место.

— Провалиться мне на этом месте, если через час вы ее вытащите из магазина!

В нахлобученном до бровей капюшоне с белой опушечкой, с какой-то воинственной осанкой и энергией в движениях малышка похожа на этакого дворового забияку. Она весело устремляется в муравейник большого и к тому же предпраздничного универмага.

Шофер оказался прав. И через три часа не могу оттащить ее от электрических поездов, говорящих кукол, обручей, ракет, верблюдов, белых медведей, кошек, самосвалов, пушистых зайчиков, длиннохвостых лис, белочек, мячей всех размеров, сервизов для кукольных банкетов, кухонной игрушечной посуды, телефонов, ванн, целых квартир, вообще всей в миниатюре современной цивилизации.

На три вьетнамские денежки (су), с дырочками посередине и нанизанные на веревочку, Ха хотела бы купить весь магазин: от предметов для новорожденных до механизированных игрушек для детей старшего возраста.

В одно мгновенье она стремится пропустить через себя все пропущенные радости детства. Лезет вперед, поднимается на цыпочки, показывает продавщицам свою веревку, звенит монетками, чтобы привлечь их внимание. Но они привычны к детской толкотне у прилавков, и к детским восторгам, и к детскому нетерпению тоже. Бросают равнодушные, скользящие, да и усталые взгляды на ее разгоревшееся личико, наделяют ее между собой таджикским происхождением, смотрят на мои колебания и отбирают очередную игрушку из смуглых цепких ручонок.

Пакеты у меня под мышками множатся. На каждый палец надеваю по шнурку, двигаться уже почти не могу, гляжу в просветы между покупателями, не упустить бы из глаз красное пальтишко.

А она делается все недовольнее, ненасытнее, неумолимее. Покупаю и покупаю, не думая о пагубных ошибках воспитания, не соображаясь со строгими правилами Песталоцци и не считая чужие деньги (накануне одна московская подруга, с которой вместе учились в Литературном институте, заглядевшись на девочку, высыпала мне в ладони содержимое своего кошелька). Покупаю и покупаю, как будто на одном вьетнамском ребенке хочу возместить всем вьетнамским детям отнятые у них игрушки и детские игры.

Гадаю, где бы взять еще одну руку. Мне очень нужна третья рука, чтобы ухватить ее маленькую ручонку и оттащить ее от прилавка. Напрасно кричу, зову, делаю требовательным и сердитым свой голос.

Прибегаю к последнему отчаянному средству: с накупленными игрушками поворачиваюсь и ухожу. Пакетами пробиваю себе дорогу, как танк. Сзади меня образуется пустота, которая смыкается не сразу. Может быть, в этой пустоте бежит за мной красное пальтишко, а может, и нет. Удерживаюсь от соблазна оглянуться. Выхожу на улицу. Ухожу подальше от злополучных дверей. На углу останавливаюсь. Красное пальтишко тут как тут, крутится сзади, как хвостик чертика.

В гостиничном номере, не раздеваясь, Ха набрасывается на пакеты: худенькими ловкими пальчиками развязывает узлы шпагатов и ленточек, ни одной при этом не рвет и не пытается оборвать. Вынимает все игрушки, раскладывает их на столе, на кроватях, на стульях, удостаивает каждую несколькими минутами внимания и опять укладывает их точно на свои места, завязывая шпагат и ленточки точно такими же, как и раньше, узлами. Пальчики ее терпеливы до неправдоподобия. Мне кажется даже, что завязывать и развязывать пакет и есть для нее самая увлекательная игра.

Но дело в том, что ни одна игрушка, купленная в пышном универмаге, не пробудила в ней того экстаза, как один предмет, который попал к ней в руки при самых непредвиденных обстоятельствах.

* * *

Детское воображение предусмотреть невозможно.

В Трояне знакомый врач пригласил нас на свою виллу. На солнышке снег уже растаял, но в тени он еще белый и сахарный.

Маленькая Ха вместе с другими детьми бегает по холмам, то и дело щебеча и перепрыгивая из зимы в лето. Постигает нрав снега, к которому привязалась каким-то мистическим влечением. Катается с горки, слушает хруст под полозьями. Предчувствует в воздухе конец снежного царства, понимает, что солнце прогонит снег и тогда, кроме других огорчений, придется еще расставаться с теплым зимним пальтишком.

— Почему нельзя, чтобы солнце и снег? — спрашивает она. Пробую ответить.

Вдруг за поворотом тропинки на холме расцветает сказочный домик: красная крыша, труба с кудрявым дымком, пестрый балкон, окошки с деревянными расписными ставнями и поблескивающий на солнце сад с ветвистыми деревцами, словно разрисованными детской рукой на синем листе бумаги.

Это вилла дяди Доктора. Другие дети воспринимают ее спокойно: «Подумаешь!» Но вьетнамская девочка вытаращивает глаза.

Она узнает его с первого взгляда. Вот он, тот далекий и мирный дом, который она хотела разглядеть тогда, вставши на могильный холмик среди закатных болот.

Устремляется к нему с распахнутыми руками, чтобы схватить, как обещанную игрушку.

Снимает сапожки у входа и всех нас, в том числе и дядю Доктора, заставляет проделать то же самое, чем выражает большое почтение к дому. Хозяйничает. Носится вверх и вниз по лестницам, просовываясь в каждый уголок. Догадываюсь, что Ха что-то ищет. Какой-то предмет, который она словно предчувствует, словно чует, но не может найти. Все нетерпеливее, все возбужденнее бегает из комнаты в комнату, где-то тут, где-то близко. Выбегает из дому и лихорадочно шастает по саду, и, наконец, за одним деревом… Вот оно, открыла, нашла!

Там стояла обыкновенная лопата. Но неистовый радостный вопль огласил окрестности. Гости выскочили на балкон. Девочка хватается за деревянный черенок лопаты, вдвое длиннее ее, и размахивает ею во все стороны. Она чуть не падает под ее тяжестью, но не выпускает толстой рукоятки из рук, словно это рука дорогого и близкого человека, с которым встретилась после долгой и безнадежной разлуки.

Раскручивая лопату, она чертит неровные круги на снегу, сопровождая свои движения экзальтированными криками, и все это напоминает скорее обрядовый танец, нежели детское баловство.

Гости радуются и наслаждаются: какая изобретательность, какое изящество в обращении с тяжелой грубой лопатой!

А я вижу другое — изрытую окопами землю.

Ха снимает шарфик и подвязывает его к черенку, словно на шею живого существа. Садится на нее верхом и скачет. Но кончается игра тем, что в снегу она пытается выкопать убежище.

* * *

Эскалация и лопата — вот две сестры, хотя они из двух разных эр.

Чем дальше вперед идет военная техника, тем ближе люди к кресалу, к керосиновой лампе, к железной печке, к бамбуковому мосту, к лопате.

Получается парадокс. Против высокой военной техники стране, не ушедшей еще далеко по дороге прогресса, выстоять легче. Электрифицированная и газифицированная страна, если она не очень большая, была бы разложена после первой же бомбардировки. Или пришлось бы в срочном порядке возвращаться к предметам быта, перечисленным выше. Вьетнаму вернуться к керосиновой лампе и лопате было легче, чем, скажем, Бельгии.

Я второй день в Ханое. Между воздушными тревогами водят меня показывать перемены. Как мы в Софии показываем гостям из-за границы новые кварталы и комплексы, так здесь мне показывают кварталы свежеразрушенные.

Улица Хюе — одна из главных и густонаселенных артерий города. 22 августа 1967 года, как раз когда рабочие ждали трамвая, налетели чудовища. Было много детей, так как они на каникулы приехали из эвакуации в Ханой к родителям. Сотни жертв.

Большой квадратный пустырь. Усиленно работают восстановительные бригады. Они расчищают груды развалин.

Нас окружают дети.

— Вы разве не эвакуированы, малыши?

— Куда нам ехать, у нас такой красивый город.

Что правда, то правда. Ханой — один из красивейших городов мира.

Охотно объясняют мне, где на пустыре была аптека, где ресторан, где магазины. Ничего этого уже нет. Чуть подальше стояло семь домов, один из них — четырехэтажный. Мать и двое детей погибли там, а сестренка их уцелела. Теперь она все время крутится на пепелище своего дома, копается в пыли, что-то ищет. Выпрямляется и смотрит на меня большими сиротскими глазами.

Что сказать ей? Что дать? Конфетку? Все конфеты мира подсластят ли ее свежую горечь?

Скорее. Виноватыми шагами беглеца и труса ухожу от невыносимого взгляда этого ребенка.

* * *

Будущее — вот главный военный объект.

«Почему бы тебе не взять этого ребенка?» — подстрекает меня кто-то внутри.

— Жалость — чувство пассивное.

— Чем Ха заслужила твою активность?

— Этого я и сама не знаю.

— А если у Ха есть родители?

— Ничего не знаю. Может быть, она круглая сирота, может быть, ее родители гибнут в эту минуту, может быть, она гибнет сама.

Под истязающим взглядом сиротки решаюсь действовать. Перед своими сопровождающими ставлю вопрос ребром о девочке Ха из детского сада из-под Хайфона.

С известной мне вьетнамской деликатностью и увертливостью они начинают:

— Ваша любовь к вьетнамской девочке и забота о ней нас трогают, но…

Понимаю, что это ритуал отказа, и обрываю их:

— Скажите мне прямо, без обиняков, к кому обратиться?

Они улыбаются. В общем-то ведь мы понимаем друг друга.

— Вы сами знаете — к кому. Только к нему.

* * *

Трудные задачи я привыкла решать сама, и поиски помощи меня расстраивают, как нарушение принципа.

Знаю, конечно. Но неужели вопрос об одной маленькой девочке нельзя решить без него? У него столько забот. Он должен думать за всех. Он должен заботиться и о тех, что живут, и о тех, что родятся в будущем. На нем лежит задача спасения народа, воспитания народа и сохранения в нем человечности в такую свирепую войну.

Есть поэт. Его имя То Хыу. Говорят, самый большой вьетнамский поэт. Для меня высшая отметка в искусстве — связать несвязуемое. Одной искрой осветить и самое темное и самое просвещенное сознание. И соединить их. Все равно, что натянуть струну между землей и небом и сыграть на ней песню, непонятную и небу, и земле. Его песнь такова.

Вспоминаю первое соприкосновение с его поэзией. Возвращались из одной эвакуированной школы. Юноши на прощание жали руки шершавыми жесткими ладонями: они одновременно и учатся и роют убежища. Под впечатлением этой школы терпения иду сквозь вьетнамский пейзаж, но не вижу его.

Моим переводчиком был на этот раз студент, изучающий русский язык, так что мы говорили с ним по-русски. Но объяснял он мне окружающий мир вьетнамскими стихами. На каждый случай, на каждый час суток у него находилась строфа, которую он тотчас и доставал из своей необъятной памяти.

В тихий созерцательный час заката он начал читать тихим голосом стихи, которые сами были словно отражением заката в тихой воде.

Один пробираюсь в ночной темноте, К родимому дому закрыты пути. Меня караулят в ночной темноте, По родине крадучись должен идти… Порог незнакомый встречает меня. Вьетнамка чужая под кровлю ведет. Она, как на сына, глядит на меня И чаю душистого чашку дает. И взгляд материнский покоит на мне, И благословляет в дорогу потом. Я дальше иду по родимой стране, Которая вся — мой отеческий дом.[9]

* * *

Поэзия — третья сигнальная система в контакте человека и бесконечности.

Решаюсь все же посоветоваться с Фыонг. Ее маленькая рука волшебницы не раз выводила меня из лабиринта сложных европейско-азиатских взаимоотношений.

О Фыонг держится смутная молва, что она сайгонская принцесса. В сущности, она нечто большее. Фыонг — значит «феникс».

В прошлом году она сама пришла ко мне в отель и заговорила по-французски с чистейшим парижским акцентом, таким чистым, что сразу изменился и тембр, и тон ее голоса по сравнению с тихой вьетнамской, как бы вкрадчивой речью.

— Я врач. Если у вас что-нибудь заболит, позвоните мне по телефону. Я живу тут же, в отеле, номер 357. — И добавила: — Женщины особенно трудно переносят перемену климата.

Тотчас она исчезла, мелькнув в дверях сумкой с красным крестом. Я разглядела ее лишь после ухода в пустоте, оставшейся после нее, словно воздух хранил еще некоторое время все ее очертания.

Низенькая, ловкая, с неуловимым выражением лица, потому что постоянно смеется. Она смеется даже своей походкой.

С тех пор я часто набираю номер 357. Как только почувствую одиночество, как только заноет обида или досада, как только подкрадется сомнение, как только созреет мысль. В ответ на мой звонок Фыонг немедленно пересекает гостиничный коридор и наполняет мою комнату смехом, а меня саму давно забытой радостью: чувствую себя школьницей, которой более опытная подружка шепотом доверяет свои секреты, приоткрывая заодно и все тайны мира.

Фыонг вводит меня в сложнейшие лабиринты Азии.

В прошлом году с ее помощью мне удалось добиться путешествия в недоступные провинции Нам-ха и Тхань-хоа, в Четвертую военную зону. Она рассказала мне, каким должно быть мое предварительное поведение, чтобы вызвать полное доверие занимающихся мной лиц. А оно, оказывается, было очень простым: доказать, что невзгоды в самом деле не пугают меня.

Следуя ее мудрым советам, я удостоилась такого доверия, что едва отбилась от приглашения остаться еще на месяц. Я бы это и сделала, если бы не знала, какая морока и тяжесть каждый гость для военного Вьетнама. Да и нужно было показаться матери, убедить ее, что я пока жива, в чем она в эту минуту сомневается тоже.

Наверно, какую-то существенную часть себя я растратила во время поездки, у меня не нашлось сил тотчас же начать все сначала.

В каждой стране есть свои более или менее наивные и смешные табу. Эти запретные вещи придают ей особый аромат и обостряют ее жизнедеятельность. Может быть, они-то и характеризуют народ больше, чем видимые проявления его характера.

Фыонг приобщает меня ко всем «нельзя» своей родины. Благодаря ей узнаю об удивительных запретах в человеческом поведении, которые мы, гости, нарушаем на каждом шагу, чем вызываем у наших хозяев деликатное снисхождение, но не больше того.

В обширнейшей области «нельзя» внутренняя жизнь человека протекает интенсивнее, чем в тесном кругу дозволенного.

* * *

Отнимая у жизни все запреты, отнимаем у нее аромат.

Во Вьетнаме не может быть платья с короткими рукавами и с вырезом на груди, в каковых я ходила до беседы с Фыонг. О коротких юбках говорить не приходится. Значит, весь мой тропический гардероб в одно мгновение становится непригодным.

Фыонг помогает мне за одну ночь переодеться в здешнюю женскую форму. Она ведет меня в закрытое ателье, одевающее вьетнамские делегации, путешествующие по свету. Сквозь смех выбираем наиболее скромный рисунок для блузы и отрез черного шелка на брюки.

Фыонг предупреждает меня, что сейчас начнется почти религиозный ритуал снятия мерки. В комнате за занавеской, куда меня провели, появляется мастер, который не занимается в жизни ничем другим, кроме снятия мерки.

Пожилой, сам как аршин, с козлиной бородкой. Сантиметр у него висит почему-то не на шее, а на ухе. Начинается обряд, за занавеской хихикает Фыонг.

— Вы любите широкую или узкую одежду?

— Когда как.

— То есть как? — жрец с сантиметром на ухе смотрит на меня, как на марсианку или как на ребенка. — Все люди по своей нервной организации делятся на две четкие группы: одни не выносят узкой одежды, другие широкой. Так же, как левша и правша.

Лишь сейчас узнаю, что я всю жизнь принадлежала к той половине человечества, которая не любит широкой одежды. Занавески колеблются от смеха Фыонг.

Я же стараюсь быть серьезной: мастер не любит шуток в работе.

Наконец он снимает ленту из-за уха и начинает мерить. Набрасывает ее мне на шею, как петлю виселицы. Смотрит на цифру и вслух произносит ее. Значит, за занавеской кто-то записывает. Первая петля была в самой узкой части горла, теперь вторая — у основания шеи. Каждое плечо в отдельности. От плеча к шее. От плеча к затылку. Оба плеча вместе. От плеча до локтя. От локтя до кисти. От плеча к внутреннему сгибу руки. От сгиба руки до ладони. Окружность руки выше и ниже локтя. Окружность кисти у пальцев. Окружность кисти у косточки и на самой косточке.

Дальше пошла спина. От шеи до талии, от шеи до бедра, расстояние между лопатками. Я не рискую описывать в подробности весь сложнейший комплекс измерения груди, ног, бедер. Словно собираются делать гипсовый слепок.

Это происходит в шесть часов вечера. Утром в десять часов идем получать костюм. Я уверена, что он не готов. Будут целую неделю кормить обещаниями. Но этот Восток непохож на Ближний и Средний. Обещание — закон.

Опять пробираюсь за занавеску. Фыонг остается за ней — даже женщине не дозволено присутствовать при раздевании и одевании. Внутри на вешалке меня ожидают брюки и блуза, нерукотворные, созданные за одну ночь, как в сказках. Надеваются сами, скользя по телу. У меня никогда не было такой одежды — словно влезаю в собственную кожу и не хочется уже из нее вылезать. Мне кажется, что все мое пребывание во Вьетнаме проходит плодотворнее и легче, жара меня не истязает, мысли мои текут плавнее, пути уносят дальше благодаря дивной, волшебной одежде.

Фыонг вводит меня через задние, притом женские, двери в свою страну — туда, где домашние заботы, долгие одинокие вечера ожидания, запоздалые письма, выросшие дети. Она мне поверила тайны, которые лишь женщина женщине может открыть. Нас сближает общая тревога, вытекающая из самой нашей женской сущности.

* * *

Война рубит под корень интимный мир человека.

Замечаю, что при всех моих разговорах и встречах с писателями, общественными деятелями, молодежью, крестьянами, рыбаками, солдатами, кроме переводчика, всегда присутствует и третий человек. Во Вьетнаме нельзя остаться с вьетнамцами наедине. Обыкновенно третий молчит. Иногда что-то отмечает в тетради. Не прячется за стеной или ширмой. Сидит напротив, и я вижу его уже привычное мне лицо. Фыонг единственная, кто проскальзывает ко мне в комнату одна. И это мои лучшие часы, украденные у бдительного военного времени.

— Где третий? — спрашиваю ее иногда.

— Я сказала, что тебе нездоровится. Я пришла как врач!

— Фыонг, ты была когда-нибудь третьей?

— Конечно! — смеется слишком многозначительно.

Этот третий — герой нашего века. Его породила холодная война, а горячая размножила. В отличие от безликого, бесшумного «третьего» в какой-нибудь другой стране, во Вьетнаме — это твой друг, коллега, помощник, шофер. Не прикидывается невинным. Когда разговариваю с поэтом, «третий» — переводчик. Когда разговариваю с переводчиком, «третий» — какой-нибудь поэт. А когда я наедине сама с собой, со своими мыслями, планами, сомнениями, мечтами, предположениями, тревогами, грустью, болью, радостью?.. Где же третий? Третий тогда — Фыонг.

Доверительность становится риском. Кому я могу доверить свой тайный замысел, кроме как в первую очередь не Фыонг. Вызываю ее по телефону под предлогом легкого нездоровья. Через полминуты она тут как тут.

— Фыонг, хочу увезти одного ребенка.

— Дать тебе трех моих шалунов?

Рассказываю ей о Ха. Усевшись в двух креслах одна против другой с чашками крепкого бодрящего чая, откровенные, как сестры, выросшие вместе, мы взвешиваем на весах все вероятности судьбы вьетнамской девочки.

Остаться ей здесь — трудно уцелеть. Хайфон и его окрестности будут разбиты. Если уцелеет — трудно спастись от страшных последствий войны: недоедания, болезней, рахита, экземы… Если уедет со мной в Болгарию, трудно избежать потрясения от перемены климата, еды, быта, языка… Если окрепнет и вырастет вдали, вряд ли ее ждет гладкий путь. Как потом она будет принята в своей стране, не будут ли смотреть на нее, как на чужестранку? Миру ребенка угрожают не только бомбы.

— И все же важнее спасти ее от смерти, а от жизни она потом спасется сама! — отрезает Фыонг.

Сближаем головы и начинаем шепотом кроить судьбу Ха, мерить ее, как тот кудесник-портной с длинным сантиметром, накидываемым на шею наподобие петли. А она далеко и еще ничего не подозревает.

* * *

Степень женственности у женщин — барометр самочувствия любой страны.

Моя первая прогулка по парку около озера Возвращенного Меча. Такие тихие часы бывают только перед бомбежкой.

Слоновьи уши тропических листьев подрагивают, прислушиваясь. Озеро превратило свою гладь в идеальное зеркало, чтобы вовремя отобразить любое содрогание неба.

Аллеи шуршат молодыми шагами. Косы девушек — их самое первое различие: длинные до колен, короткие, завитые внутрь, собранные в японский узел, приподнятые лошадиным хвостом, тяжело лежащие на плече, распущенные водопадом из-под полей соломенной шляпы.

На первый взгляд другого различия между девушками нет. Одинаковые по цвету волос, по одежде, по росту, по осанке, по гибкости, по легкости походки, вьетнамки очаровательны именно своей бесконечной повторимостью. Каждая подчеркивает другую, дополняет, доусовершенствует ее и венчает какой-то неуловимой завершающей деталью.

Вдруг по сигналу, которого мы не слышим, все девушки, гуляющие по аллее, сбегаются в группу и садятся в тени на траву. Человек в поношенной военной форме, видимо побывавший в огне, встает у прислоненной к дереву черной школьной доски. Чертит кривые линии, орбиты каких-то звезд.

Заглянула в тетрадь к девушке с самой пышной прической. Мне показалось, что такая блистательная копна смолистого блеска должна была бы закрутить голову по иной орбите. Женщины часто думают волосами.

Но чертеж у девушки образцовый. Даже Хаон, который, переводя, не спотыкается ни на чем, запутался в сложном языке математики.

Это не звездные орбиты, а баллистические вычисления, траектории движения снарядов. Девушки из добровольной противовоздушной обороны. Недавно кончился их рабочий день, они продавщицы в магазинах, а сейчас — военное обучение.

Видели бы американские парни, по каким красавицам они выпаливают свои ракеты «воздух — земля»!

* * *

Самое страшное в современной войне то, что противники не видят лиц друг друга.

Ке показывает на полинявший дом недалеко от разрушенной улицы Хюе. Здесь живет молодая поэтесса Суан Куинь. Мне кажется, что встреча еще предстоит. Но она уже состоялась рано утром. Знаю, что много раз буду возвращаться к воспоминанию о ней.

Союз писателей Вьетнама помещается в изящной вилле, среди сочно-зеленых теней от тропических деревьев.

Сидим в прохладном проветриваемом салоне. Несколько поэтов и поэтесс, которые оказались в столице. Остальные разбросаны по стране — там, где труднее. Поэзия ищет своего собрата — огня.

Не могу оторвать глаз от молодой девушки напротив. Не знаю, что и как она пишет. Мне достаточно, что в такое жестокое время сама молодость и нежность потянулась к поэзии.

Поэзия всегда на стороне нежности.

Пленительная, миндалеглазая, излучающая какую-то искрящуюся красоту, она мне щебечет на трелях своего языка:

— Когда любишь, легче стать поэтом. Все влюбленные невольно прибегают к поэзии. А так как я люблю свою страдающую страну, я стала писать стихи. Недавно американцы бомбили нашу улицу. У самого моего дома упала бомба. Еле выбрались живыми из дыма и пепла. С первым глотком воздуха, который вобрала в себя, я ощутила горькое дыхание своей родины. Я хочу ей отдать свое дыхание до капли. Мой сын с самого рождения должен скрываться в подземелье. После большой бомбардировки, хоть и совсем малыш, он не хотел возвращаться домой. Надо было его укачать на улице и потом уложить в кроватку. Сын начинает учиться говорить. Его первые слова: «бом» (бомба), «бай» (самолет). Вместо «ба» (папа), который на фронте, у нас начинают говорить с этих двух страшных слов. Когда мой ребенок слышит «бао донг», он обнимает меня за шею ручками и просит нести его скорее в убежище. Там я написала одно свое стихотворение:

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Шелковые ресницы Склеены сладким сном. Ты спишь, дитя, и не знаешь, Что творится кругом. Тебе во тьме самолеты Бомбу несут свою. Но ты их гула не слышишь, А слышишь песню мою. И если они успели Бомбу свою взорвать, Ты думаешь, это мама Качает твою кровать. И если огонь от бомбы Пышет в лицо малышу, Ты думаешь, я наклонилась И на тебя дышу. Спи же, дитя, спокойно, Рядом с тобою я. Моя колыбельная песня — Это крепость твоя.

Материнский язык, впитанный с первых дней, — действительно крепость. Выходя из нее, остаешься беззащитным. Язык малочисленного народа — пожизненное заключение в этой крепости.

Казалось бы, не все ли равно, сколько людей говорит на твоем языке — десять человек или десять миллионов? Или сто десять миллионов? Тебе важно быть понятой хоть одним человеком, уловить сердцем хотя бы одну ответную дрожь.

И все же слова несут в себе резонанс. У языка другая структура, если на нем говорят огромные массы.

Когда слышу испанский, слышу в нем мощное глубинное эхо: целый континент — Южная Америка — откликается Испании.

За широкой, дактилической плавной русской интонацией чувствую беспредельность русских степей, необъятную снежную равнину, переливающуюся через край горизонта.

Мой родной язык стиснут узкими горными ущельями. Слова усечены. Гортанно, захлебываясь сами в себе, клокочут его гласные как бурная горная речка, не успевающая пропускать через свое узкое русло напористую обильную воду. Его согласные, словно скалы, противостоящие волнам и разбивающие их на мелкие брызги. Словорядье его подвижнее, неподверженнее строгим правилам, словно кипит изнутри.

Но стоит пересечь границу не административной, а этнографической Болгарии, как он становится языком глухонемых. Его пространство строго определено. Никакого эха, никаких отголосков. За этим языковым пределом я чувствую себя как сдавленный крик. Прохожу через Париж, Лондон, Рим в глухой скорлупке своего языка.

Вокруг меня людские потоки. Никто и ухом бы не повел, если бы я прочитала им стихи Ботева. Перевод — это уже другой язык. Поэзия живет только в родных словах.

В моем языке навсегда заперта моя душа. Все, что я успею сказать, растворится в материнском языке, как неуловимый нюанс.

Мое существование только на дереве моего языка и нигде больше. Я — ветка, которая засыхает, если ее обломить. Ничего не остается другого, как искать в своем языке какие-нибудь преимущества перед другими.

Всякое ограничение вызывает ответный импульс. Чем меньше территория, тем крепче концентрация. Маленький язык трагически заперт в самом себе. Ему надо прокладывать русло не вширь, а вглубь, не в пространстве, а во времени. Он сильнее хранит архаические формы и в то же время лихорадочно ищет новые. Из инстинкта самосохранения он органически бунтует против внешних влияний.

Делая скачки во времени, он обгоняет в своем развитии большие языки, которые текут как-то медлительно и широко. Необъяснимый факт исчезновения падежей в болгарском языке, его ускоренный поворот к аналитическому строю в отличие от других славянских языков, может быть, имеет какую-то таинственную связь со своими стесненными границами. А может быть, он выражает переменный, непостоянный характер народной судьбы?

Когда думаешь на малом языке, ты смутно одинок, отдален от мира перегородкой беззвучного пространства, через которое твои слова не могут достичь далеких людей, думающих, может быть, так же, как и ты. Потому что близкие мысли зарождаются на дальних расстояниях одни из других и в своем стремлении встретиться пронизывают земную атмосферу, как радиоволны.

Большой язык с гулким резонансом повторяет многократно твои фразы и мысли. Ты их слышишь, словно они к тебе возвращаются из другого мира преображенные, неузнаваемые. А в малом языке твои слова кружатся, как в водовороте — близко, рядом, почти в семейном кругу.

Это не домысел. Структура языка определяет мышление народа, а мышление определяет его будущее.

Мицкевич завещательно говорит своему народу:

Обнимаю все твои поколения,

прошлые и грядущие.

Малый язык малого народа — это для тебя еще одно препятствие в мир. Ты богаче одним препятствием. Тебе предстоит от рождения биться головой об стенку. Изучаешь чужие языки, через чужие языки узнаешь преимущества и несовершенства своего. Бежишь от него и опять возвращаешься к нему, когда нужно произнести самые насущные, самые настоящие, единственные слова в своей жизни.

* * *

Ход твоей мысли определен языком, на котором ты начал говорить.

Поглощенная разговором с собой на родном языке, кружусь по Ханою. В это время орда ребятишек накопилась за мной. Я иду по улице, а они маршируют и что-то хором скандируют.

Ке переводит. Оказывается, детвора сочиняет двустишие в рифму:

В туфлях ходят наши гости, Ну, а мы в сандальках просто.

Ке пользуется случаем, чтобы напомнить давно известный уже мне факт: во Вьетнаме по древней традиции все сочиняют стихи на самые разные ежедневные случаи, даже дети. Для убедительности он вытаскивает вырезку из газеты и показывает мне. Восьмилетний Чан Данг Кхоа, ученик 2-го класса, еще делающий ошибки в правописании, автор стихотворения о собаке, исчезнувшей во время бомбардировки.

ПОЧЕМУ НЕ ВОЗВРАЩАЕШЬСЯ, ЖЕЛТЫЙ ПЕС?

Когда я шел из школы И к дому подходил, Ты мне бежал навстречу И радостно скулил. Хвостом вилял ты бойко, Глядел ты мне в глаза, Мне лапы клал на плечи И руку мне лизал. Теперь меня встречает Одна пустая дверь, Из двери с громким лаем Ты не бежишь теперь. И лапы мне на плечи Уж больше не кладешь. Меня ты каждый вечер Из школы уж не ждешь. Я жду тебя, собака, Вернешься ты сюда. Я миску с рисом ставлю У двери, как всегда. Чужие злые бомбы Нам принесли беду. Уж рис давно остынет, А я все жду и жду.

Под стихотворением примечание: «Собака потерялась 3 апреля 1967 года».

В той же газете вижу другое стихотворение, написанное семилетним Нгуен Суан Даном:

В деревне растет бамбук, Листья его шумят. Он машет своей листвой, Провожая в джунгли солдат.

Мы сидим среди развалин, и Ке переводит мне эти стихи из старой газеты. Вокруг пыль, обжигающая босые ножонки детей. Детские взгляды, как угольки.

* * *

Детские взгляды — наш пожизненный приговор, который обжалованью не подлежит.

Обретаю смелость, подожженная угольками детских взглядов. Ускоряю, активизирую свои ходатайства перед вьетнамцами о маленькой Ха.

В Азии цель не штурмуют прямо. Всякое дело нужно плести терпеливо, ряд за рядом, как тростниковую корзину для ловли рыбы.

Многие дипломаты не понимают искусства плетения корзин и поэтому жалуются, что все время ускользает что-то от них в духе Азии.

Долго глядела я, не отрывая глаз, на пальцы корзинщика. На перекрестке проселочных дорог, усевшись прямо на землю, плетет он свои корзины. Сухие, словно обуглившиеся на солнце пальцы виртуозно перебирают гибкие тростниковые стебли.

Корзина-капкан для ловли креветок, корзина-раковина для ловли рыбы, корзина-спираль для змей, корзина-баллон для бабочек, корзина-клетка для птиц, корзина-фонарь, целый ворох фантасмагорий из соломы. Вокруг него громоздятся небоскребы корзин. Среди них он теряется, худой, коричневый, сам как тростниковая палочка. Виртуозными пальцами плетет западни всему, что ползает, плавает и летает.

Мастер, можешь ли сплести мне корзину для ловли мгновений, которые от меня постоянно ускользают?

* * *

Жизнь этих людей — терпеливое ожидание смерти.

Мучения их примиряют с концом, и они молчаливо его ждут, как закономерного избавления.

Итак, терпенье — прежде всего.

Следуя тихим женским советам Фыонг, намекаю окольно моим сопровождающим, что у меня просьба, интимная тайна, которой мне хотелось бы поделиться с моим другом Нгуеном.

Образ этого человека для меня вся Азия. Загадка. Его лицо — иероглиф. Абсолютное владение собой и в то же время — непринужденность. По древнему буддистскому учению основным правилом поведения было: каждый, кто хоть на мгновение поддастся своему гневу и вспылит, должен ногтями разодрать себе лицо. Кажется, на лице этого сорокалетнего мужчины, я вижу постоянно тени ногтей, устрашающе поднятых в самоугрозе. Он полный хозяин своего настроения. Оказывается, постоянный самоконтроль — это не скованность, а, напротив, освобождение от всего, что сковывает нас, не умеющих владеть собой, славян. Мы в постоянном плену своих собственных настроений. Самые опасные засады подстерегают нас не во внешнем мире, а внутри нас самих.

Во время долгих разговоров с Нгуеном понимаю, что тихий говор — это нечто большее, чем национальный характер, это философия. Ницше со своей философией говорит: «Человек — это нечто, которое надо преодолеть». А тихий говор Вьетнама с ним спорит: «Человек — это нечто, способное само себя преодолеть».

Нгуен мог бы стать большим поэтом и писателем. Структура его мысли образно выразительна, но он самопреодолелся, чтобы раздать себя часам, минутам, мгновениям. Во Вьетнаме мгновения взыскательнее, чем вечность. От мгновений зависит жизнь и судьба тысяч людей.

Издалека, окольными путями пробую внушить ему, чтобы он не расплескивал, не раздавал себя, но сам бы использовал все, что он с такой щедростью вливает в головы иностранцев. Он сам гораздо глубже и талантливее их. Он сам мог бы написать все те книги, репортажи, путевые записки, которые чужие путешественники пишут о Вьетнаме, вдохновленные его неисчерпаемыми впечатлениями, наблюдениями, переживаниями, догадками, всем запасом, за который заплачено кровью, здоровьем, жизнью. Нгуен улыбается моей доброжелательности. Именно в сознательном обезличивании он постигает свою личность.

Он — мыслящая воля. Обыкновенно склонность к рассудительности парализует активность. А ему удается сочетать несочетаемое: действовать энергично при полной свободе анализа.

Однажды я его спросила прямо:

— При таком круглосуточном напряжении, при вашей деловитости как вы еще находите время и силы окунуться в общечеловеческие проблемы и искать собственные решения их?

Ожидаю, что он уйдет от темы, но Нгуен отвечает с патетической серьезностью:

— Если Вьетнаму не думать на ходу, он пропал!

У вьетнамца идентификация с собственной страной звучит естественно и не раздражает даже моего щепетильного слуха.

Этот человек сознательно, зная, что делает, стремится соединить политику и человечность, дисциплину с внутренней свободой, правду и собственное мнение, партийную принципиальность с дружеской просьбой, оптимизм и философскую углубленность, обострение классовой борьбы с искусством.

Еще слушаю, как он обрисовывает, словно тонким пером, своим живым языком трагическую историю своего народа, угрозу завтрашнему дню, древнюю историю Вьетнама, тайну вьетнамской семьи, покоящуюся на уступчивости и терпении мужа, ибо терпение — высшее проявление мужества на Востоке. Он мне рисует суровость партизанской войны, нежность вьетнамской матери, сложность современного мира, мудрость народа, ополчившегося против автоматизированной смерти…

Его слова — экстракт из долгих размышлений и наблюдений.

Слушаю его, засмотревшись через окно на далекий изгиб горизонта, и думаю:

«Человек — это вон то едва уловимое взглядом соприкосновение земли и неба».

Неожиданно Нгуен говорит:

— Думаю, что вы азиатка!

Эта похвала пробегает по мне ознобом волнения, несмотря на знойный послеполуденный час.

— Азиатка, потому что улавливаю азиатские хитрости?

Вьетнамец не понимает шуток в серьезных делах. Шутка допустима лишь в строго определенном кругу забавного разговора. Нгуен начинает объяснять, что такое азиат. Он не знает, что моя страна — перекресток Европы и Азии.

Балканский полуостров — порог между двумя континентами. Мы растем у самого порога, под копытами обеих противоположных сторон. Я вся пронизана встречными ветрами, которые сталкиваются в моем сердце. Во мне переплетены, поглощены один другим два континента. Европа разума, тревоги, скептицизма. Азия интуиции, нирваны, веры. Моя ночь — Азия, день — Европа; они сменяются: ночь становится днем, день — ночью, гоняются друг за другом беспрестанно, переливаются один в другой, исключают и дополняют друг дружку. Мои сутки — евразийский водоворот, из которого я не могу себя вытащить, он влечет меня то ко дну, то на поверхность.

Напрасно мы стараемся искоренить из себя ночь или день, дабы стать «чистыми», теми или этими. То, чего мы боимся — пересечения Европы с Азией, — в нас, это наша нераскрытая сила.

Когда я среди европейцев и азиатов, у меня чувство вины. Не знаю, к которым принадлежу. Никогда не забуду одного приема в болгарском посольстве в Ханое. Как-то так получилось, что по одну сторону остались белые, по другую — желтые. Я — посредине, в нерешительности, к кому присоединиться. Один дипломат заметил мое неловкое положение и подошел ко мне, чтобы помочь вернуться к «своим». Это заставило меня броситься к другим, которые стояли непроницаемой стеной и наблюдали за мной сквозь узкие прорези своих глаз. Но и среди них я была чужая.

Ночь и день во мне ввязываются в спор, но потом оставляют друг друга и сливаются в какие-то сумерки, в какую-то грусть, и это присущий мне цвет. Я из расы грустных.

* * *

Раз уж принадлежишь двум мирам, ты обречен на пожизненные поиски себя самого.

Итак, обращаюсь к Нгуену со своей странной просьбой. Передо мной смуглое лицо Азии. Под ножом этих глаз каждое мое слово открывается, как мидия. Спрятанное выходит наружу. Неизбежный «третий» при нашем разговоре — мой преданный Ке. Он беспрестанно доливает лотосовый чай в наши чашки с чрезвычайно занятым лицом. Он хочет показать, что его тут нет. Воздух сгущается от неловкости. Начинаю прерывистым голосом:

— Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу…

Нарочно употребляю «ты», рассчитывая на его непривычное еще звучание.

Глаза его становятся амбразурой, смотровой щелью в танке, прорезью в забрале или в щите. Он читает мои мысли как по бумаге. Я говорю: «Друг, боюсь, что задам тебе путаную задачу», а он слышит: «Друг, на карте стоит наше взаимное доверие, которого мы достигли с таким трудом». Отвечает он не моей фразе, а моим мыслям:

— Настоящее доверие ничего не боится.

Ободряюсь и двигаюсь дальше:

— С тех пор как увидела этого ребеночка около Хайфона, нет у меня спокойного сна…

А Нгуен слышит:

«…Вьетнамских детей ожидает гибель. Они мучаются, страдают».

— Мы заботимся о наших детях, можешь на нас рассчитывать.

От голоса его повеяло холодом, прощай, надежда! Пробую зайти с другого конца:

— Пойми меня хорошенько, материнское чувство проснулось во мне здесь…

Он допускает, что я думаю:

«…Дети здесь лишены материнской ласки».

— Наши дети привыкают к общим лишениям. Моя маленькая девочка даже не хочет, чтобы я и мать посещали ее в эвакуированном детском саду.

Я не планировала его озлоблять. Подхватываю в образном восточном стиле:

— Этот ребенок стал для меня символом всего Вьетнама, хочу его приютить в своем доме.

А он понимает:

«…Боли вьетнамского народа преисполняют меня состраданием».

— Разве Вьетнам достоин сожаления?

— Напротив, твоя страна преисполнена гордости и вдыхает веру в человека…

Ему слышится:

«…Спасти хотя бы одного ребенка этого восхитительного народа».

— Тебе не подходит роль благотворительной дамы из Армии спасения.

Азиатская ночная половина во мне вдруг интуитивно находит правильный тон:

— Не я хочу сделать благодеяние, а вы бы мне сделали его. Дело в том, что… я давно мечтаю… Но, понимаете…

Он тронут. Улавливает в моем дрогнувшем голосе правду:

«…Она нужна в моем одиноком доме… Она согреет старость матери моей… И мы сделаем ее детство счастливым…»

Отвечает уклончиво, с упреком, адресованным не мне, а всему континенту:

— У европеек привычка отдавать своих детей гувернанткам.

Смеюсь:

— В этом отношении болгарки — азиатки. Всегда сами смотрели за детьми. И должна тебе сказать — хорошо за ними смотрят и хорошо воспитывают.

Он подозревает:

«…взвалит ребенка на шею матери, у нее опыт».

— Но ведь ты очень занята. Работаешь, пишешь, читаешь. Малышка будет отнимать у тебя время.

— Отнятое время может возместиться вдвойне, втройне… У нас, у пишущей братии, ведь так. В часы, которые считала потерянными, я находила самое главное.

— Ты очень часто путешествуешь. Тебе надо путешествовать. Где ты будешь оставлять ребенка? Он тебе будет мешать, спутает образ жизни…

— Именно этого я и хочу, чтоб он мне его перепутал! Хочу предпринять самое трудное путешествие: вырастить ребенка.

— Желание поэта красиво, но выполнить его очень трудно!

— Почему?

Он осекся, ясно слыша в моем порыве:

«…Неужели же я не доказала своих чувств к вашей стране?»

— Ради тебя нам надо сделать исключение и отступить от наших принципов? Так, по-твоему?

— Ну какие там принципы, один ребенок! — теперь уж даже я сама слышу в своих словах их продолжение: «Не перебарщиваете ли вы с вашей принципиальностью?»

Начинает спорить со мной, стараясь избегать назидательного тона.

— Если мы не будем принципиальны во всем и в первую очередь в мелочах, народ не будет нам верить.

Опять подпускаю восточной витиеватости:

— Неужели можно растоптать светлое чувство ради холодных принципов?

Поняла, что задела самую тонкую струну.

— Не ожидала, что именно Вьетнам останется бесчувственным к нежному порыву.

Нгуен не выдержал. Обрывает:

— Мы вполне понимаем… Мы глубоко взволнованы…

За подтверждением истинности этих слов Нгуен оборачивается к Ке, который как-то сразу, мгновенно перешагивает к нам из своего «отсутствия» и улыбкой дает мне знать, что он на моей стороне. Но… и на стороне соблюдения принципов.

Нгуен ищет диалектическую формулировку:

— Наш идеал — чтобы принципиальность была в гармонии с чувствами, а не вступала с ними в конфликт. Лишь кровная спайка эмоций и принципов делает нас сильными и стойкими в борьбе…

Подхватываю вслух его мысль, продолжаю за него его фразу:

— Конечно, надо жертвовать личными чувствами… — Но заканчиваю фразу почему-то про себя: «Сначала победа над собой, а потом — над врагом».

Нгуен резко опровергает мою мысль:

— Не принимаю философии жертвенности. Наоборот, полнокровный человек, богатый чувствами и жизненностью, не ополчившийся сам на себя, а развернувший себя, непобедим. И если вникнуть, это труднее, чем всякая жертвенность.

Умолкаю. Философствование — природная особенность вьетнамцев. Сам пейзаж с пастельными, задумчивыми тонами углублен в размышления. Пальма — безответный вопрос, поставленный бесконечному.

Азия больше верит молчанию, чем словам. Мое умолкание увенчивается известным успехом.

— Хорошо! Подумаем! — Нгуен подбадривающим рукопожатием оставляет в моей ладони надежду, маленькую, как птичка.

* * *

Самое большое наказание, придуманное для человека, это исполнение его желаний.

Остаюсь в напряженном ожидании. У меня еще нет никаких сведений о Ха, жива ли, здорова ли, где она? Вижу образ ее, идеализированный годовым созерцанием издалека: лицо самого детства, носик, будто приплюснутый о стекло в окошке. Но окошко это на тайны мира. Изящная фарфоровая фигурка, застенчивая шаловливость, движения с врожденной грацией… Ангелочек с сине-черными волосами, стянутыми в конский хвост, шелково-гладкий, как и ее нрав. Слезы застилают глаза.

Если бы я могла тогда увидеть сквозь слезы, как сквозь линзу времени, один из предстоящих дней!

Девочка катается по полу моей софийской квартиры и плачет от бессилья. Брыкается ногами. Не дает нам к ней приблизиться. Дергает, что попадется под руку — скатерть со стола, занавеску. Опрокидывает стулья. Моя мать стоит посреди комнаты в немом ужасе, как пред концом света: рушится ее дом, почти полвека поддерживавшийся в непоколебимом порядке и чистоте.

Почему такой истерический припадок? Просто так, для наказания виновных — меня, которая ее увезла от всего ей дорогого, и той, которая меня такой родила. Разбита ваза, комната перевернута вверх дном, предметы оцепенели от такого небывалого погрома. Всего этого мало взбесившейся девочке. Вдруг ее узкие глаза, превратившиеся от злости в две щелочки, останавливаются на чем-то, обещающем еще более зловещую месть. Пока мы с матерью соображаем, к чему нам еще готовиться и преодолеваем оцепенение, маленький чертенок прыгает в другой угол, конский хвост мечется, как черная молния, и в следующий миг…

Бутылка, полная чернил, брошена на пол со всей силой, на которую способно ожесточение. На паркете — сине-черное озеро. Чернильные брызги, вперемежку с осколками, ударяют нас по ногам. Вся комната превращается в полотно пуантиллиста — стены, занавески, ковер, библиотека, рукописи, две окаменевшие женщины и разбушевавшийся ребенок — все в синих брызгах.

* * *

По ребенку понимаю, что американцам не справиться с этим народом.

Чернильный день еще далеко за горизонтом и ни одна сине-черная брызга не настигла меня, ни один осколок стекла не ранил сердце. Напротив, мое желание увезти маленькую Ха растет вместе с трудностями, возникающими непрестанно.

С ответом медлят. Пока жду с замиранием сердца результатов «обдумывания», выполняю перегруженную программу. Кружусь по достопримечательностям Ханоя — разрушения и памятники, которым предстоит разрушение.

Вьетнамцы мне показывают одновременно, что построили они и что разрушили американцы. Это одни и те же здания.

Прикасаюсь к абсурду современного мира. Стоит рядом трезвый человек и показывает мне рукой на густой воздух и на пепел в глубокой яме:

— Здесь мы построили новые большие здания для школы профсоюзных кадров. Обучались сотни курсантов со всей страны.

Рука показывает в пустом пространстве на невидимые этажи, окна, лица в аудиториях.

А глаза видят только земные язвы, покрытые пеплом, обугленные тени стен. Что реально? Что существует?

* * *

Преодолевая броды, плывя на паромах, проходя по качающимся веревочным мостикам, проезжая по подводным бамбуковым мостам, погруженным на четверть метра в воду, чтобы их не было видно с самолета, с плавучих и разборных мостов, я всматривалась в мутные и плодоносные вьетнамские реки. Но впервые я окунулась во вьетнамскую реку, когда она пришла ко мне в дом.

Ха — река, хоть пока речушка, рассказывает, лопоча уже по-болгарски.

— У нас в детском саду есть очень хорошие убежища. Лужи в них лишь досюда (показывает выше колен), а не досюда (показывает выше пупка). Это для послушных детей, которые как услышат тревогу, сразу бегут. А кто опоздает, тому места в них уже не хватает…

Однажды бомба разбила весь детский сад. Но Ха бегает быстрее всех и поэтому сидит в самом глубоком убежище. Непослушных детей, прятавшихся не в убежищах, а в канавках, завалило землей. Одну девочку убило у входа в убежище. Не добежала.

Родители другой девочки услышали про бомбардировку детского сада. Садятся на велосипеды и скорее едут туда. Дорогу преграждает река. Мост через нее поврежден: на середине разъят, хотя проем и не очень широк. Мать остается на берегу. Отец разгоняется на велосипеде и, как с трамплина, преодолевает преграду.

Девочка оказалась жива. Радости нет конца. Чтобы обрадовать мать, отец увозит дочку с собой, привязав ее к багажнику велосипеда. Ха машет ей рукой, они подружки.

Теперь отец едет медленнее. В самом опасном месте на мосту душа его дрогнула, да и велосипед был уже тяжелее, и они упали в реку. Отец хорошо плавал. Но девочка была ведь привязана к багажнику. Он нырял до тех пор, пока не утонул сам. Мать все это видит с другого берега. Может быть, она и сейчас стоит там?

* * *

Ожидание останавливает течение времени.

В каком-то безвременье кружусь по городу, но, кажется мне, не сдвигаюсь с места. По нескольку воздушных тревог в день, дальние раскаты, журналистские разговоры, записная книжка. Но ничего не происходит.

Когда ничего не происходит, происходят самые важные вещи.

В эти дни и часы ожидания во мне созрел другой человек. Слежу за собой со стороны двумя детскими, ничего не пропускающими глазами. Как утром выползаю из постели, как моюсь, как держусь сама с собой, наедине. Начинаю молчаливую борьбу со своими привычками.

Мне неудобно пользоваться ножом и вилкой, когда рядом так ловко и деликатно орудуют палочками. У меня чувство, что я прокалываю и режу живое мясо. Ребенку я покажусь мясником.

Слежу беспрестанно за выражением своего лица. Может ли приютиться и успокоиться на нем детский взгляд? Что отравляло мое детство? Ни землетрясения, ни детские болезни, ни суровые запреты, было что-то другое: нервное напряжение, боль, усталость на лице моей матери. Лишь бы мне не повторить свою мать.

Мое желание из абстрактной идеи начинает перевоплощаться в реальный реквизит детства: рыбий жир, принудительное питье молока с пенкой в холодные, противные утра, мытье шеи и ушей щиплющим мылом, шерстяные колкие чулки, стрижка ногтей, купанье в горячей воде, словно с тебя сдирают кожу, беганье до пота, переодевание. «Пора ложиться!», «Пора вставать!», «Пора есть!»

Неужели я погребу еще одно существо во всем этом?

Нет, я создам ей другое детство. Полная свобода, чтобы каждая обязанность превратилась в игру. Извлекать радость из всего. Не материнская опека, а дружба. Откровенность, веселье, музыка, поэзия, введение в чудеса природы, науки. Одним словом, очень легко воспитывать чужих детей.

* * *

Но, спрашивается задним числом, как мне поступить хотя бы в этот день?

Вся моя педагогическая, заранее разработанная система залита и забрызгана бутылкой чернил.

Торчу посреди комнаты, как парализованный гнев. Мои проклятья изрешетили все небо, но против милого бешеного зверька я не выпускаю ни одного слова. Ребенок не мой. Я не имею права быть с ним суровой и грубой.

Моя мать по законному праву начинает ругать меня, свою дочь:

— Как же ты вовремя не подумала! Что же ты не пожалела мои последние дни?

А ведь я-то только и думала о ее последних днях. Хотела их обогреть и скрасить.

Оказавшись меж двух огней — воплями девчонки и криками матери, где мне искать спасенья? В чернильной луже? Утопиться бы в ней! Схватываю охапку свежих литературных газет и начинаю впитывать, собирать ими густую липкую жидкость. «Lettres français» впитывает неважно, но «Литературная газета» и «Литературен фронт» — превосходно. Мать над моей головой оплакивает паркет и себя. Меня клянет. Но все мое внимание в луже чернил. Хорошо, что она неглубокая.

Постепенно усваиваю технику впитывания: кладу сверху чистую газету, синее солнце проступает на ней. Простирает свои лучи. Охватывает ее всю. Сворачиваю и кладу в кучу выпачканных. Беру другую. Прикидываюсь целиком ушедшей в эту работу, чтобы не слышать эскалации детского рева и материнского руганья. Виноватому надо молчать. Видно, я настолько прикинулась глухой, что оглохла взаправду.

Я и не услышала, когда и как умопомрачительный рев умолк. Не заметила как черные маслинки глаз заблестели, привлеченные увлекательным впитыванием. А может быть, в них блеснула искорка раскаяния и солидарности со мной, тоже потерпевшей от лестницы мать — ребенок.

Вдруг, поворачиваясь, чтобы убрать грязную газету, застаю на чернильном месте чистую, прижатую двумя смуглыми лапками. В следующий миг лапки уже в чернилах. Между нами соревнование по всасыванию чернил. Идут в дело и польские: «Культура» и «Жиче литерацке». Полное всасывание.

Мама тоже включается в трудовую бригаду, приносит тряпки, таз, воду, стружки для чистки паркета, но пока еще не умолкла. Под ее сокрушительные обвинения легкомысленной, жестокой, невозможной дочери разгорается трудовой энтузиазм. Пакостница так расходится, что вымазывается чернилами с головы до ног. Яркое синее пятно на кончике приплюснутого носика. Мама ее отдергивает, чтобы стояла в стороне и не мешалась. Но никакая сила не может ее отвлечь от новой игры, которая становится все интереснее. Ее заблестевшие глазки, две сине-черные чернильные капли, полны виноватой кротости, следят за всем, что делают опытные руки моей матери, повторяют каждое их движение. Особенно чистка паркета при помощи стружек вызывает вспышку ее усердия. Стружек все меньше. Ревниво тащит у нас, отталкивает нас, чтобы не захватывали ее территорию, пыхтит от упрямого усилия.

В одно и то же мгновение мы с мамой прыснули и разразились смехом. На нас напал какой-то неудержимый смех. Наверно, мы от смеха стали лиловыми, как от чернил.

Маленький чертенок поднимает заляпанное чернилами лицо, смотрит на нас недоумевающе и опять трет паркет. Ее «конский хвостик» мечется в энергичном ритме. Мы продолжаем хохотать.

Через труд — к примирению.

* * *

Ребенок воспитывает меня, а не я его.

Он меня учит самому трудному — прощению. Прощать ему, прощать другим, всем, только не себе.

С того дня лишь посмотрю в ее глаза, в ее две свежие чернильные капли, вижу, как отражается в них мое бессилие.

Когда с ней невозможно справиться, иду за советами к тем, у кого нет детей. Им всегда все ясно, как ясно было и мне год назад. Но пока чернильное кораблекрушение еще далеко. Я еще в ожидании хоть какого-нибудь ответа. Ночью вижу сны (а если бессонница — видения), как я опаздываю и ребенок погибает.

Наконец, сообщают: «Через десять минут прибудет Нгуен». Внезапные посещения во Вьетнаме редки, только в исключительных обстоятельствах. Горничные превратились в бесшумный вихрь. Приносят бананы, меняют кипяченую воду в термосе на еще более кипяченую, моют чашки, ставят на стол лимонадные бутылки, запотевшие, из холодильника, кладут сигареты и сладости.

Видеть не могу конфет! Для детей нету, а для чужих гостей — целая гора. От этой разноцветной горы на меня находит новое упорство, я готова к новой борьбе.

Появляется переводчик Хоан, хотя нужды в нем нет. С Нгуеном мы говорим по-французски. Хоан серьезный, торжественный. Он будет «третьим». Облако предшествует буре.

Ровно на десятой минуте стук в дверь. Входит Нгуен в ослепительно белой рубашке. Его лицо излучает бодрость, как всегда. Знаю, что ничего не смогу прочесть на этом лице. Поздно уже следить за выражением своего. Оно меня выдает. Напряженное ожидание воплотилось в круги под моими глазами. Надежда, как тонущая женщина, кричит из моих глаз.

Садимся напротив. Хоан — в стороне. Появляется и Ке — как дополнительный «третий». Случай важный. Первый традиционный вопрос — о моем здоровье. Второй, с моей стороны, — о последних новостях. Сбит один вражеский самолет утром. Окольный разговор о международном положении. Нгуен действительно думал о моей просьбе. Голос его сдержан, как сжатая пружина.

— Понимаю твои чувства. Не думай, что я прибег к холодному рассудку, как к наемному убийце, чтобы убить их только потому, что они влекут за собой очень большие осложнения. Ты не имеешь даже представления какие.

Взгляд его убегает в сторону и вниз.

Молчу. Впрочем, я знаю, что мое лицо вполне достаточный и надежный собеседник.

— Я обратился в ответственные инстанции.

Представляю себе всю лестницу протокола. Предложения, мнения, собирание данных, заключение, оформление ответа. В напряженные военные дни я взвалила на них еще одну тяжесть. Мне стыдно, и я опускаю глаза. Но внутренне я непоколебима. Один ребенок стоит беспокойства всего человечества.

Он продолжает голосом, от которого постепенно, но быстро, как кровь из вены, утекает надежда.

— Оказывается, целый ряд социалистических стран и даже некоторые капиталистические предлагали нам прибежище для детей, пока длится война. Они даже настаивали. Вопрос обсуждался и был решен категорически. По многим серьезным причинам, которые я не могу тебе изложить, отказано всем. Без единого исключения.

Свинцовая тень принятого решения надвинулась и накрыла меня вместе с моей индивидуальной просьбой. Индивидуальная просьба в этом случае не больше, чем дрыганье ножек у букашки, перевернувшейся на спину. Та даже в более благоприятном положении. Еще может счастливо перевернуться. А я даже не дрыгаю ножками. Сижу, опустила руки.

Нгуен, чтобы подсластить горечь отказа, пододвигает конфеты. Увидев их, ощущаю новый прилив упрямства. Меня распирают протестующие слова. Против кого? Против принятого решения? Едва удерживаю их в себе. Они во мне гудят, как потревоженный улей.

Нгуен слышит в моем молчании этот подспудный гул.

— Если сделать для тебя исключение, все, кому мы ранее отказали, будут иметь основание считать себя уязвленными.

Его тихий голос так акцентирует слова, что как бы сама собой приходит догадка, что в первую очередь под многими странами подразумевается сосед с Севера. Он ближе всех географически, расово и по быту. Если детей послать туда на воспитание, кем же они вернутся? Ну, а уж если отказано северному брату, то всякое исключение действительно было бы вызовом.

После этой догадки прощаюсь с Ха навсегда. Мой завтрашний день пустеет. Не будет ее неистового плача, не будет маминых криков, не будет дня, облитого чернилами из бутылки.

С волей, которой хватило бы на самоубийство, начинаю отчаянную борьбу:

— Прошу тебя, как друга, неофициально, выдумай что-нибудь! Найди какую-нибудь лазейку.

Страдания научили вьетнамцев ценить самое ценное. Готовы потерять все, но не дружбу.

Оба «третьих» выходят из своей неподвижности. Ке насыпает чай из пакетика в чайник, Хоан наливает кипяток из термоса. Предлагают нам выпить. Я коснулась чувствительной струны, и теперь она звенит в немом молчании. Голос Нгуена доносится как бы издалека:

— Думал уже…

Пьем крепкий чай. Между двумя горячими глотками Нгуен продолжает:

— Ребенок мог бы уехать с тобой под каким-нибудь предлогом…

Каким? Нет другого предлога, чтобы оторвать ребенка от дома и родины, кроме войны.

— …например, съемки фильма…

Как же я не подумала об этом сначала? Действительно, я рассказывала Нгуену проект сценария на вьетнамскую тему. Замысел, в общем, ему понравился. Но, лучше зная психологию страны, он предложил изменения, главным образом политического характера.

— Конечно! Для съемок фильма…

Нгуен приступает деловито к обсуждению этого плана. Незаметно фильм превращается в главный предмет разговора. Увлекаемся. Я забываю размолвки с кинематографией, сложный симбиоз: сценарист-режиссер. Издали все кажется более простым и возможным.

К концу разговора Нгуен приберегает самое главное. Голос его меняется. Становится совсем тихим от сосредоточенности. Тревожная дробь пробегает в воздухе.

— Нужна официальная поддержка со стороны болгарского посольства. Послу лично надо ходатайствовать перед нашим министерством иностранных дел.

Все трое смотрят на меня смущенно. Наверное, думают, что ставят передо мной невыполнимую задачу. А это для меня успокоение. Я уже разговаривала с нашим послом и имею его моральную поддержку. Теперь можно вздохнуть.

Остаюсь одна, но все еще гостит добрый голос. Перебираю четки всего, что сказано. Но воют сирены. Спускаюсь в убежище легкими от надежды шагами. Гул приближается, приближается и не может спугнуть мою надежду.

* * *

Начать сначала означает повторить все.

С матерью схватываем заляпанного чернилами чертенка и, раньше чем он понял бы, что происходит, раздеваем его в ванной и окунаем в воду. Потому ли что виновата, на этот раз не брыкается и не швыряет в нас куски мыла и намыленную губку. Пищит, конечно: «Лам! Лам!» (Горячо!).[10]

Большое мученье — мытье волос, длинных, как шлейф кометы. Мать на меня ворчит:

— Поливай спину. Простудишь ее. Если не умеешь обращаться с ребенком, зачем ее привезла?

Та кричит, что «сафун»[11] щиплется.

Держать ее — все равно, что держать молнию. В мгновенный промежуток между ее писком и криком матери слышу, что надрывается телефон. Наверно, он звонит давно, но разве услышишь.

Мама, словно того и ждала, отправляет меня из ванной. Руки в мыле. К одному уху прижимаю трубку, к другому — ладонь. Но и сквозь нее прорываются двухголосые крики. В трубке подсмеивающийся голос с другого конца Софии. Мой собеседник, как видно, догадывается, в каком аду я киплю.

— Хочешь свеженький анекдот? Произошло землетрясение на юге Франции. Ребенка отправили к родственникам на север. Вскоре они пишут: «Лучше бы вы нам прислали землетрясение!»

Да, а мне бы лучше привезти небольшую бомбардировочку в масштабах моей квартиры.

— Могу дать тебе полезный совет. Возьми еще одного ребенка.

Насмеявшись, снова возвращаюсь к действительности. Иду в ванную. Мать стоит спиной и за бульканьем не слышит моих шагов. Застаю неправдоподобную картину. Укрощенная Ха мурлычет, как котенок, только что налакавшийся парнушки. Мать поливает ее водой, гладит по черной головке и приговаривает неузнаваемым голосом:

— Ну вот так. Сейчас ты будешь чистенькой, хорошенькой девочкой.

Отступаю назад, чтобы не нарушить идиллии.

* * *

С годами все больше понимаю, чего не надо было бы в жизни делать.

Звоню по телефону в болгарское посольство. Посол не подходит. Голос сообщает, что он болен. Вспоминаю, как он встретил меня в этом году, похудевший, «просветленный». Не серьезная ли болезнь? Из-за чепухи он бы не оставил посольство. Зная его доброту и отзывчивость, прошу ему сообщить, что я звонила.

После обеда Хоан повел меня в «Храм литературы». Я не слышала более волнующих звуков, особенно после воя сирен: «Храм литературы». Иду поклониться своему божеству.

Машина останавливается у тенистого парка. У входа две каменные фигуры сторожей храма с оружием в руках, но какие-то задумавшиеся и грустные, в отличие от традиционных самонадеянных каменных стражей перед другими пагодами. Совсем нелегко охранять литературу от всяческих посягательств. Так было, так и будет.

В парке среди зеленой тишины дремлют части разбитого американского самолета F-4. В траве — дыры одиночных убежищ. Сегодня святой обители литературы угрожает не только земля, но и небо.

Вот дремучее дерево дай с белыми мшистыми цветами, которые издают самый нежный в мире запах. Если бы доброта сердца источала аромат, он был бы именно таким. Во вьетнамской народной опере посреди голой сцены одно лишь это дерево — символ пагоды.

В середине поднимается высокая башня с балконом. Башня для обсуждения поэзии у «Колодца небесного блеска» — у озера, спустившего небо к подножию башни. С нее открывается вид за дальнюю линию горизонта.

У озера на каменных скамьях сидели слушатели, а напротив них — ценители, среди которых были почтенные доктора словесности, провозглашенные таковыми ранее, на подобных же конкурсах, с балкона башни.

В зависимости от меценатствующей династии, конкурс устраивался один раз в пять лет или в три года. Три этапа: определение лучшего поэта[12] в каждой провинции, определение лучшего поэта в каждой области и, наконец, решающий экзамен здесь, в «Храме литературы», до которого допускались бесспорные таланты.

Каждый удостоенный вставал на балкон башни, напоминающий среди глади озера нос корабля. Он отражался в озере среди облаков, плывущих из бесконечности в бесконечность. Он декламировал свои творения, аккомпанируя себе на инструменте «луна», отвечал на вопросы, импровизировал. Он пел свои стихи тихим голосом — во Вьетнаме стихи только поют. Но даже дыхание его слышалось в последнем ряду скамеек, как в современном сверхчутком микрофоне. Такова акустика храма. Учтена и использована резонирующая поверхность озера в сочетании с каменной оградой, углы и линии которой рассчитаны математически. Пространство превращено в концертный зал.

Сейчас акустика нарушена. Вокруг строится двойной забор для сохранения от бомб памятных плит. Голос поэзии заглушен.

Знаменитые плиты различны по размеру и форме. Они сделаны из монолитных каменных глыб и закреплены на гранитных черепахах. Черепаха символизирует долголетие и мудрость поэзии. Плиты настолько массивны и тяжелы, словно они пустили в землю каменные корни. Эвакуация их немыслима. Каждая каменная плита поставлена в честь победителя конкурса. На ней выдолблен текст. Иероглифы: короткая биография, заслуги поэта. Сохранилось восемьдесят плит. Самая старинная — 1442 года. Известны имена 1111 докторов словесности, избранных таким путем. Останавливаюсь перед одной плитой: она поднимается выше остальных, черепаха под ней самая большая. Спрашиваю себя, была ли самой возвышенной поэзия этого избранника, или у него была поддержка самого высокопоставленного лица?

Эти плиты — уникальный памятник мирового искусства. Из-за одних этих плит бомбить Ханой — тупое и непростительное варварство.

Победитель конкурса занимал обыкновенно важный пост на государственной службе или в школе. Продолжал ли он при этом писать стихи или только уже управлял, история умалчивает.[13] Он также участвовал как авторитетный ценитель при выборе нового доктора словесности. Надо полагать, что люди, сидящие напротив ценителей, ревниво следили за конкурсом и за действиями, так сказать, «жюри». Не учитывая ли этот опыт, сегодняшние жюри предпочитают работать при закрытых дверях?

Предельный возраст состязавшихся не устанавливался. Этим мудрые вьетнамцы показывали, что для поэзии возраста не существует. Некоторые поэты всю жизнь до седин участвовали в конкурсе, не получая признания. Их имена остались за пределами памятных плит.

А для меня, приехавшей издалека, и те, что на плитах, молчат. Каменная тишина. Если поэты пели о грусти, то она охватывает меня сейчас. Неумирающий аромат души — поэзия — проникает через пространство и время, чтобы однажды достигнуть нас и обвеять, намекнув на что-то более вечное, нежели наша суетливая жизнь.

Разглядываю плиты, несущие печать времени. На самых древних высечен упрощенный дракон и древесные листья. Несколько позднее появляется голова тигра. Еще позже — два дракона, и между ними — солнце, совсем простое, символическое, кружок. Проходит время, и солнце постепенно упрощается. На позднейших плитах вокруг солнца ворох орнамента.

Хоан шутит:

— Много облаков вокруг солнца.

Эти плиты наглядно раскрывают вековую (и повсеместную) деградацию от простого к сложному, к усложненному, от настоящего к показному. Неужели взрыв раздробит и погасит это тысячелетнее каменное звучание?!

* * *

На обратном пути заезжаю в посольство справиться о здоровье посла.

Дипломатический квартал утопает в зеленой тени. Не поверишь, что за лиственными завесами скрывается горькое одиночество: жены и дети давно уехали, а мужья томятся в своих кабинетах и считают дни до отпуска.

Не поверить, что во двор румынского посольства попала ракета «воздух — земля» и все стекла превратила в мелкую соль.

И еще не поверить: перед входом в наше посольство повешен агитплакат. Окидываю его рассеянным взглядом и почти прохожу, но, остановленная как ударом, делаю шаг назад и читаю с очень сложными чувствами.

Висит пожелтевшая газета с моим письмом к Джону Стейнбеку.

«Господин Стейнбек! Я знаю, что с большим авторитетом, с большим именем можно спорить только тогда, когда ты дважды прав. Чувство человеческой правоты заставляет меня поднять голос. Почти в то же время, когда вы осматривали американские базы в Южном Вьетнаме, я была по другую сторону 17-й параллели.

Смотрю на вашу фотографию в „Ньюсдей“, как вы учитесь стрелять на военной базе у Да-нанга. Прищурив глаз под военной каской, вы целитесь в невинных детей и женщин. Знаете ли вы, что, поднимая впервые гранатомет, вы попали без промаха? Вы попали и убили самого себя, убили имя Стейнбек, которое в наше время означало нечто светлое.

Ваша книга „Гроздья гнева“ для моего поколения и лично для меня имела огромное значение. Я ее читала в школьные годы, когда человек осознает себя и выбирает свои пути. Я многим была обязана Стейнбеку, которого вы сейчас убили. Горько и больно присутствовать при самоуничтожении большого писателя, создававшего себя перед этим всю жизнь. Никакой враг, никакая сила в мире, даже смерть, не могла бы так категорично убить имя Стейнбек, как это сделали вы сами, своей рукой.

Темная саморазрушительная сила, угрожающая сегодня жизни всей планеты, сквозит в ваших письмах к Алишу. Содрогаюсь от этих строк. Вы воспеваете виртуозность убийц, захлебываетесь от восхищения их чуть ли не музыкальными движениями! А на чем они „играют“? На инструментах массовой смерти! На протяжении целого месяца в городах, селах, пагодах, на дорогах Северного Вьетнама я слышала тот зловещий барабан, в который бьют ваши музыканты. Днем и ночью хрупкие бамбуковые хижины трясутся, как при землетрясении, целые мирные селения, больницы и школы превращаются в пепелища.

Я тоже познала „жгуче-сладостное чувство жить в мире живых существ“, о котором вы пишете. Но вот, однако, при каких обстоятельствах это было.

В ночь на 1 октября 1966 года я ехала в „джипе“ по шоссейной артерии номер один из Ханоя в Нам-ха. Дороги в Северном Вьетнаме оживают лишь темной ночью, когда не видно, ни откуда эти дороги идут, ни куда. С потушенными фарами, на ощупь, машины, велосипеды, пешеходы с детьми на руках и свисающими до земли коромыслами безмолвно текут по ночным дорогам. Им не светит на их пути ничто, кроме воспоминаний о погибших близких. Шоферы обрели зрение летучей мыши, чтобы пробираться в непроглядной тьме. Если из-за облаков выплывает луна, освещаются призрачные картины: переломанные скелеты мостов, по которым в ночной темноте стучат восстановительные бригады. Вокруг воронки бомб, словно я попала с земли на мертвую поверхность луны. Уцелевшие села и городки выглядят неправдоподобно на лоне окрестного лунного пейзажа.

В память врезался по силе контраста кипящий жизнью городок. Проехали главную улицу — тесную длинную аллею в плотной зеленой тени. С обеих сторон мерцали огоньки керосиновых ламп в маленьких парикмахерских. Переводчик мне крикнул шутливо: „Фигаро! Фигаро!“

Вся улица в парикмахерских.

Парикмахеры лихорадочно намыливали горячей пеной лица, словно изваянные из желтого света и нетерпения. Клиенты толпились у дверей. А было за полночь. Меня поразила эта сила жизни в худых, истощенных трудом, войной, недоеданием людях.

По улицам прогуливались юноши и девушки. Пластические походки женщин, стреляющие взгляды из-за плеча, бамбуковый порог, ожидающий невесту с глазами, темными, как тропическая ночь, и блестящими, как маслины, влюбленный шепот из-под деревьев с зонтообразными кронами.

Все было так, если бы не три часа ночи, и не было бы войны. А в этом ночном оживлении чувствовалась какая-то горячка и лихорадка.

Я спросила, как называется город, и мне сказали: „Фу-ли“. Для меня это слово прозвучало как французское „фоли“, что значит „безумный“.

Да, словно все были охвачены безумием торопиться жить, обогнать нависшую гибель. Их жажда жизни была заразительна. Я почувствовала, что подхвачена этой общей волной, и каждая моя клетка переполнилась восторгом от самого существования.

В городке 10 000 жителей. Во всех и во всем, начиная с жеста парикмахера и кончая походкой женщины, бурлила и просилась наружу энергия жизни.

Выехав из Фу-ли, наш „джип“ тотчас попал на мертвую планету. Даже колючки кактусов были опалены. Когда на рассвете я засыпала в бамбуковой хижине невдалеке от Фу-ли, в провинции Нам-ха барабаны ваших музыкантов заставили меня вскочить. Надо было бросаться в убежище. Под каждой кроватью есть такой выкопанный колодец. При внезапной бомбежке мирные жители прямо из сна прыгают туда, как в одиночную могилу. Лишь матери не одиноки, потому, что они прячутся с малышами на руках. Что они шепчут своим детям, чтобы успокоить их, я не знаю.

Сожалею, что вы не побывали на моем месте, дабы насладиться из норы раскатами и переливами утреннего концерта.

Я пережила бомбардировки Софии в 1944 году, когда наша улица Генерала Паренсова была разбита до основания. Должна сказать, что ваши соотечественники ушли далеко вперед в усовершенствовании техники истребления и ужаса. Звуковое оформление бомбардировки той поры — идиллия по сравнению с „музыкой“ сегодняшнего концентрированного удара.

Земля мгновенно застилается ковром из бомб, и все они рвутся сразу. Десятки огромных бомб в одно мгновение. Воздух спрессован взрывами, каждому из которых человеческое сердце отвечает мгновенной смертью, а оживает потом мучительно и долго. Гул землетрясения, моторный рев, кипение взрывов. Уверяю вас, человек никогда не сможет привыкнуть к этой „музыке“, какой бы мелодичной и сладкой она ни казалась вам лично.

Эта бомбардировка произошла 1 октября в 6 утра.

Через два дня я проезжала обратно по той же самой дороге. Переводчик мне сказал: „Здесь был Фу-ли, неужели не помните? Фигаро!“ Я стояла как вкопанная. Такой картины не описать. У меня нет в памяти знакомых земных пейзажей, с которыми я могла бы сравнить эту новую пустыню.

Вы, господин Стейнбек, возмущаетесь волчьими ямами, выкопанными южновьетнамскими патриотами для чужеземных пришельцев. Приезжайте посмотреть, какие чудовищные ямы, нет, вулканические кратеры роют ваши мальчики. В какие серые от пепла пропасти проваливается не один человек и не одной ногой, а целые города.

Что уловили ваши радары, нацелившись на Фу-ли? Неужели высокий заряд человеческой энергии, электрическое поле любви, импульс жизни? И это сделалось военным объектом?

Вы возмущаетесь, что вьетнамские партизаны прячутся в джунглях. Но ваши скрипачи и барабанщики, ваши виртуозы смерти прячутся за броней. Ваши реактивные самолеты хлынули в открытое небо. Они появляются со скоростью, упреждающей сигнал тревоги. Никогда не родятся дети той ночи в Фу-ли, и вы, господин Стейнбек, стали рапсодом их убийц.

Вы испытываете гордость от того, что принадлежите к этому роду людей? Вы горды принадлежностью к варварам двадцатого века?

Если бы вы просидели хотя бы четверть часа в километре от эпицентра бомбардировки, вы бы, я думаю, перестали гордиться.

Но все же есть нечто более ужасное: быть наверху, на месте убийц. Это было для меня лучшим успокоением в те минуты. „Господи, — говорила я как молитву, — благодарю тебя, что я родилась в маленькой стране, у которой нет поползновения владеть миром! Что я не принадлежу к породе хищников! Что не мои соотечественники сеют смерть над этой чудесной землей и над этими черномазыми детишками!“

Как только я думала так, мне становилось легче под вашими тяжелыми бомбами. Смерть мне казалась менее страшной, чем та, вторая, возможность.

По свежим воронкам одного разбомбленного детского сада ваши летчики разбросали игрушки и конфеты, чтобы порадовать еще горячий пепел, оставшийся от детей. Гордитесь ими!

Во время моего путешествия в Четвертую зону в провинции Тхань-хоа невдалеке упала одна из ваших новооткрытых шариковых бомб. Это, может быть, самое свирепое изобретение современного разрушительного гения. Я увезла на память бомбу, которая не взорвалась. Ее обезвредила на моих глазах одна девушка. Надо бы вам посмотреть, как ее действительно музыкальные, владеющие собой пальцы вытаскивали из раскаленного шара взрывное устройство. Нежные пальцы горели, но девушка не обращала внимания на боль. Это были руки арфистки. Они играли на считанных до разрыва мгновениях, натянутых крепче струн. Она обогнала смерть.

Сейчас я держу тяжелую бомбу, похожую на спелый гранат, и называю ее „Стейнбек“. Можете гордиться вашей бомбой: она состоит из 250 шариков с крутящимся бреющим действием. Каждый шарик производит жестокие разрывы живой ткани — куда страшнее примитивной пули. Вас возмущает, что вьетнамцы защищают свою родную землю бамбуковыми кольями, и восхищает вас сверхсвирепая техника, с которой американцы пришли покорять эту чужую для них землю! Я видела в больницах жертвы бомбы „Стейнбек“. Она отняла жизнь у огромного числа мирных жителей. Шарики летят низко над поверхностью земли и скашивают человека даже в убежище, если он не успел спрятать голову. Чаще всего ранение в затылок, и это безнадежно. Я видела юношу с ампутированными ногами: ему повезло — шарики попали в бедренные кости, и хирургический нож его спас. Надо бы вам показать этого красивого юношу, изувеченного вашими „музыкантами“.

Во время одного ночного путешествия из-за шума мотора нашего „джипа“ мы не услышали отдаленного гула в небе. Какой-то малыш выбежал к нам навстречу и, показывая на облака, закричал: „Джонсон, Джонсон!“ Чтобы было короче, вьетнамцы называют американские самолеты „Джонсоном“. Да оно и точнее.

Почему бы шариковую бомбу не назвать „Стейнбеком“? Имя писателя стояло бы рядом с президентским в ряду нарицательных и олицетворяющих смерть и насилие имен.

Вы пишете, что, глядя на ваших парней-пилотов, готовы „лопнуть от зависти“. Как это не в стиле писателя Стейнбека даже с чисто литературной точки зрения! Но могу вас успокоить. Лопаться от зависти вам не нужно. Вы поравнялись своими подвигами с этими парнями. Они убивают, а ваше перо благословляет их преступления. Американские матери, наверно, проклинают вас.

Но вы совсем не завидовали бы тем же пилотам, если бы встретились с ними, упавшими на вьетнамскую землю. Наверху, как составные части своих машин и целой военной машины, они тверды, наглы и самонадеянны. Но внизу они совсем другие — обшарпанные, обезумевшие от страха. Чужие на этой дивной мирной земле. Природа, которая должна бы их пленять и очаровывать, вызывает у них ужас. Что они ищут в этой незнакомой стране? Зачем пришли? Змеи, насекомые, звери, деревья, поля, реки, люди — все к ним враждебны, потому что они убивают все: и людей, и деревья, и поля, и реки, и зверей, — все живое.

Но когда я пришла в эту страну как дружелюбный гость, те же джунгли и те же люди были дружелюбны ко мне. Самая гостеприимная страна из всех, какие я знаю.

В столь страшный час они открывали двери своих разбитых домов и принимали меня. Одной рукой вытирали слезы, а другую протягивали для рукопожатия. Срывали уцелевшие бананы и кормили меня на глазах у своих неевших детей. Я не боялась неба, потому что была в надежных объятиях земли. Я чувствовала себя неуязвимой под броней любви и заботы.

Между прочим, даже ваши пилоты знают это на собственном опыте, расспросите у них.

Ваши пилоты падают на землю почему-то ранеными. Ранения происходят во время катапультирования. То ли какой-то дефект в механизме, который выбрасывает их из подбитого самолета, как бы для спасения, то ли нарочно устроено так, чтобы они не падали живыми на чужую землю. Сбитые, они больше не нужны, и милая родина на прощанье бьет их по голове.

Так вот, внизу недобитые этим же самолетом вьетнамцы сбегаются к нему, чтобы оказать первую помощь. Я была свидетельницей, как 5 октября 1966 года в 17.44 в провинции Тхань-хоа, около села Ха-фу был сбит крестьянами самолет американской морской авиации А4Д. В километре от сгоревшего самолета спустился с парашютом тридцатисемилетний майор Раймонд Артур Уонден.

Я разглядывала потом его вещи. Толстая книга о растениях Вьетнама с цветными таблицами. Фотоаппарат. Горькая соль. Пистолет „Смит и Вессон“. Противогаз. Спасательный пояс. Аппаратик для сигнализации. И просительное письмо на четырнадцати языках, на шелковом куске материи с изображением американского флага.

Вот неуклюжий перевод самих американцев этого письма на вьетнамский язык:

„Я американский гражданин. Я не говорю по-вьетнамски. Мне не повезло, я вынужден просить вас, почтенный господин, помочь мне найти пищу и убежище, я прошу также вашей защиты, почтенный господин. Потом я просил бы почтенного господина связать меня с теми, кто сможет защитить и репатриировать меня. Наше правительство найдет способ оплатить услугу почтенного господина“.

Я узнала, что впоследствии американские пилоты сами отказывались брать с собой это позорное письмо с просьбой о милостыне. Пока я рассматривала принадлежности вашего летчика, один вьетнамский юноша добровольно отдавал свою кровь для переливания пленному. Летчик был спасен теми же людьми, которых прилетел убить.

Действительно, люди в этой измученной стране очень добры и миролюбивы. Во время своих путешествий, где бы я случайно ни останавливалась, меня принимали радушно, без тени расового холодка. Повсюду я пила лотосовый чай, не с принцем, правда, как вы, не в роскошном дворце, а в бамбуковых хижинах или под временным тростниковым навесом посреди разрушенных сел. И все-таки этот чай без сахара был для меня самым вкусным и ароматным чаем, который я пила в своей жизни. Его подносили мне дрожащие, изнуренные руки цвета и теплоты земли. И слова простых людей были ароматны. Вы не пишете о том, что вам сказал „очаровательный принц“. Но вот что мне сказала одна сморщенная, высохшая, как кора старого бамбука, крестьянка из провинции Хоа-бинь: „Наверное, американским матерям очень тяжело, что они родили и вырастили убийц“.

Принц рассказывал вам о вьетнамских горцах, которые напомнили вам американских индейцев. Я была среди горцев. Мне же они напомнили жителей наших болгарских Родопов. Одежда, ткани, лирические песни имеют какой-то общий, хоть и очень далекий корень. Ответьте же, почему вы возвеличиваете и прославляете сеятелей смерти, пикирующих на их бедняцкие кровли? Эти тихие труженики, похожие на американских индейцев и на болгарских родопцев, напали на вас? Выгнали вас из дома? Сожгли его? С умилением описываете вы солдатские прачечные и мойки для военных машин. „Это настоящий фестиваль чистоты!“ — восторгаетесь вы.

Здравомыслящий человек не может читать эти наивные строки без горькой усмешки. Нет на земле таких моек, умывален, бань и прачечных, которые смыли бы грязь с лица американских солдат и кровь с их рук!

Вы сами, восхваляя нелепую войну, утонули в грязи. Она засосала вас, как болото во вьетнамских джунглях.

Чудовищны и ужасны машины, которые распахивают землю ночью и днем, но сеют огонь и смерть, а пожинают ненависть.

Ваши три письма из Южного Вьетнама потрясли меня. Спрашиваю вас, хоть когда-нибудь вьетнамцы прилетали бомбить американские села и города? И надо ли им прилетать, чтобы вы поняли, что существует на свете человеческое право самозащиты? Что ищут ваши соотечественники во вьетнамском небе и на вьетнамской земле?

Какой-нибудь вояка-генерал может ничего не видеть вокруг себя. В его устах ваши слова звучали бы, может быть, не так нелепо. Но вы писатель. Вы должны иметь глаза, видеть, будить совесть и тревожить сердца. Если не так, то кто обезвредит бомбу замедленного действия, круглую и совпадающую размерами с земным шаром? Какой-нибудь генерал?

Сами признаетесь, что завалены письмами, в которых называют вас убийцей. Кто же просит вас продолжать? Неужели вы не понимаете, что борьба, которую ведут вьетнамцы, всенародна. Что речь идет о жизни и смерти нации, о праве на семейный очаг и на глоток свободного воздуха. На эти кровные права человека посягают ваши мальчики, а вы возносите им хвалу.

Почему бы вам не побывать на севере этой страны?

Не надо испытывать никаких лишений. Достаточно будет вам встретиться с матерью из разрушенного села Кам-ло. Она в одну ночь потеряла троих детей. Женщина превращена в один огромный, бездонный взгляд, словно сразу троих своих детей она рожает в режущих и раздирающих муках. Или обойдите койки больных в эвакуированных больницах. Мученики на них призывают смерть, чтобы остыла обожженная кожа и погасли раны. Тогда полегчало бы навсегда.

Вы, конечно, спите спокойно. Вашу кожу не обжигает белый фосфор, бросаемый вашими храбрецами на беззащитных женщин и стариков.

Но что вам снится, господин Стейнбек?

Ваша бывшая почитательница и ученица

София

26. I — 1967 г.».

Перечитываю собственное письмо. Никогда я не была такой свирепой. Наверно, потому, что очень тебя любила, старый Джон. Наверно, потому, что от тебя этого не ждала.

Написано по первому взрыву недоумения и возмущения. Письмо висит, пожелтевшее от солнца, читаемое ленивым ветерком. Кому и куда понесет он мои слова?

Вместо того чтобы пускать по ветру такие послания, мы оба могли бы пойти в «Храм литературы» и там спокойно наговориться. Не может быть, чтобы мы не нашли общего языка.

Но в «Храме литературы» теперь небезопасно. «Джонсоны» летают над ним. «Джонсоны» и ваши мальчики.

Наверное, он будет разрушен. Не охватило бы разрушение и нас самих и, в частности, наши души.

* * *

Несправедливость судьбы поражает меня больше, чем несправедливость людей.

Секретарь болгарского посольства встречает меня с доверительным выражением лица:

— Заболевание посла, как видно, серьезное. Пока неизвестно, но по некоторым признакам…

Сдержанный скромный человек, пожилой, проводит в Ханое самые тяжелые годы войны. Меняют послов в Риме, Париже, Лондоне, этот остается бессменным.

Одинок. Семьи дипломатов не могут оставаться во Вьетнаме. И еще одно: при любви и интересе к вьетнамскому народу заперт в Ханое — дипломатам не разрешено покидать города. О каждом моем путешествии он расспрашивает меня не со служебным усердием, а с ненасытной жаждой, словно в нем просыпается его революционная молодость.

Ему некуда девать свои чувства: тайно пишет стихи. Чувствует, что любительские. Неподвластные ему формулировки: «Выдающийся подвиг», «Империалистические хищники», «До полной победы» — не выражают всей полноты его души, и он мучается еще больше.

От отбоя до новой тревоги сидит у себя в рабочем кабинете и пишет официальные доклады.

— Мои произведения никто не читает, — говорит он шутя, показывая на папки с дипломатическими документами.

Действительно, нужна воля, чтобы беспрестанно писать длинные доклады и убирать их в сейф с секретными замками.

Переживший все воздушные нападения на Ханой, он рассказывает мне только об одном, и то несостоявшемся.

— Гуляю по парку около озера после полудня. От зноя рубашка только не дымится. Едва дышу. Завывает сирена. А как раз накануне была очень сильная бомбежка. Я на всякий случай прыгнул в одиночное убежище. Смотрю, под большим деревом стоят трое юношей и смотрят в небо. Почувствовал себя неудобно: не занял ли я их убежище. Высунул голову, оглянулся и вижу еще несколько свободных ям. Тогда я делаю этим юношам знаки рукой, чтобы они прыгали в ямы. А они подумали, что я прошу накрыть меня цементной крышкой. Один подошел и накрыл. А убежище, внутри тоже цементное, раскалено так, что можно бы печь хлебы. Ну и я едва не испекся. После отбоя они сняли с меня крышку. Вытащили чуть-чуть живого.

После того как мы посмеялись, добавляет:

— Похождения болгарского посла в Ханое.

Дипломаты в больших столицах мира, когда приходится с ними разговаривать, частенько жалуются: «Климат, холодно, жарко, дождливо, туман, смог, капитализм, дорого, изолированно, тоска по родине…»

Болгарский посол в Ханое ни разу мне не пожаловался. А между тем слишком горячая рука, которую он мне подал при первой встрече, уже носила болезнь.

Здоровье — признак жестокосердия.

У меня в номере звонит телефон. Слышу в трубке сипловатый, изнемогающий голос посла. Просит извинить его за то, что он болен. Говорить ему трудно, голос обрывается, как перетянутая струна. Продолжает секретарь. Приглашают меня сегодня вечером на прогулку по парку.

Я пытаюсь, тоже с извинениями, протестовать. Посол, отдохнув немного, вновь включается в разговор. Чтобы поберечь его силы, немедленно соглашаюсь.

Над безмолвным парком — огромная луна. От деревьев с неслыханными названиями — черные тени. Вся остальная ночь состоит из ароматов.

Среди этой ночи рассказываю двум дипломатам, насколько продвинуто дело Ха. Я чувствую большую вину за собой, что на больного человека взваливаю еще одну заботу. А он, забыв о себе, задыхаясь от волнения, следит за сложными перипетиями моих хлопот, как будто дело касается его собственного ребенка.

Он тоже отец, но дети вырастут без него. Он увидит их взрослыми, изменившимися, неузнаваемыми, чужими. Он не открывал с ними заново мир, поэтому мир словно ускользнул от него. Сейчас всю свою неудовлетворенную отцовскую энергию он переключает на незнакомую ему вьетнамскую девочку Ха.

При каждом затруднении, возникающем в моем рассказе, он останавливается. Но при новой надежде идет дальше.

Дохожу до решительного момента. Все зависит от вас, от посла. Это его поражает, как удар. Он садится на каменную скамью. Долго собирается с голосом.

— От всего сердца хотел бы помочь. Но я прислан сюда уважать принципы страны, а не нарушать их.

Врач запретил ему разговаривать вообще. У него болезнь горла. Он пытается сказать еще что-то обещающее, смягчающее… Но голос пропадает совсем.

Мы долго еще гуляем втроем. Молчим, словно запрет врача относится и к нам: ко мне и к секретарю. Лишь посол силится что-то сказать. Мы останавливаем его. Пусть ночь говорит вместо нас троих своей тишиной, луной, ароматом.

* * *

Аромат — воспринимаемая нами душа цветов.

Ха любит цветы больше игрушек и больше песен. Может быть, мое обещание увезти ее в Страну роз привлекло детское воображение. Предлагая ей мою страну, я действительно ее видела издалека как корзину, полную тишины и цветов, в которой свернется калачиком измученный бомбежками ребенок и будет блаженствовать под убаюкивающий шум Балкана.

Она проснулась в Софии серым ноябрьским утром. Открываем занавеску показать ей, что уже поздно. Ха приоткрывает узкие щели своих глаз, бросает взгляд на скудный скупой свет, думает, что еще не рассвело и поворачивается на другой бок.

Прибегаем к помощи роз, купленных специально для нее. Суем их под приплюснутый носик: «Добро пожаловать в Болгарию!» Это единственный способ объяснить, что путешествие уже окончено и она находится в Стране роз. Аромат ее будит. Она с ужасом входит в чужой день, благоухающий розами и сиротским одиночеством.

Ответ на мою ласку — брыканье, на мои ласковые слова — рев. Поджаренные ломтики хлеба — блаженство моего детства — вызывают новый приступ брыкающегося рева.

Моя мать в тихом ужасе.

Мужчина, который тогда еще не был моим мужем, схватывает привезенную ему с края света дочку: ее брыканье скорее засовывает в сапожки, ее кулачки — в рукава пальто и выводит на первую прогулку по новой родине. Лестница голосит, словно там режут поросенка. Я его тащу назад, чтобы спрятать ад в домашних стенах. Но в нем проснулся укротитель зверей.

Моя мать стоит в дверях, потеряв дар речи. Молчит. Я благодарна ей хоть за это.

На улице рев становится душераздирающим. Весь квартал на нас смотрит, приклеившись к окнам. Чувствую, как потею в это холодное утро. Да, как видно, искуплю все свои грехи.

Одним глазом поглядываю на маму наверху, в окне. Волосы у нее стоят дыбом не в переносном, а в прямом смысле слова. То ли маленький чертенок в своем сопротивлении успел ее растрепать, то ли правда ужас поднял ее волосы, не знаю, но они действительно торчат во все стороны.

Как бы я ни обезумела, все же в уме проносится: он, видно, благословляет судьбу за то, что не успел еще сделаться мужем.

Ох, это первое утро в Стране роз! Хожу по колючкам.

Он же, найдя силы, может быть, именно в том, что еще не муж, ухитряется сдерживать приступы беса в малышке, словно своими руками зажимает струю из лопнувшей от сильного напора водопроводной трубы.

Вдруг, как небесный дар, появляется такси. Влезаем в него, точно совершаем побег. Просим шофера ехать куда глаза глядят. Квартал с любопытными окнами и вздыбленными волосами моей матери остается позади. Теперь только бы отдохнуть — новая инквизиция. Шофер начинает расспрашивать, что за ребеночек, как звать, сколько лет, почему так отчаянно плачет? Рассказываем ему с начала до конца всю историю, словно оправдываемся.

Тогда к нам поворачивается лицо самой доброты. Сотни пассажиров ездили в этом же такси, но, может быть, так и не видели этого лица. Даже только ради такого открытия стоит пройти сквозь ад. Шофер преображается. Показывает ребенку паяца, который прыгает у ветрового стекла. Выбирает самые красивые улицы Софии и подъезжает к Витоше. Все время что-то говорит, говорит.

Девочка ни слова не понимает, но схватывает по интонации, что незнакомый человек любит детей. А может быть, езда ее успокаивает потрясыванием, как мать качала бы на руках. Ее плач переходит в мурлыканье котенка, у которого поглаживают за ухом.

Проезжая около какого-то сада, шофер внезапно тормозит. Выходит, озирается, перескакивает через забор и через мгновенье возвращается с розой в руке.

— Ха, пожалуйста! — подносит ей розу, показывая, где держать стебелек, чтобы не уколоться шипами.

Девочка колеблется, протягивает руку и берет розу. И только тогда поднимает глаза посмотреть, в какую страну ее насильно привезли. Всматриваюсь, словно ее еще мокрыми глазами. Синяя гора как остановившееся облако. Ветер оголяет черные скелеты деревьев. Желтые листья падают в кучу — братская могила листьев. Птица как веслами гребет по небу навстречу ветру. Высокие дома с окнами из облаков и синевы. Нет бомб.

Время от времени приплюснутый пошмыгивающий носик суется в розу, словно хочет обнюхать эту непонятную страну. А шофер ума не приложит, чтобы еще выдумать, чтобы обрадовать «дорогушеньку».

* * *

Через ребенка начинаю узнавать людей. Не только далеких, но и самых близких.

Глаза мои открываются любви: суметь все принять и всему радоваться. Пройди я с любым человеком огонь и воду, я бы не открыла его щедрой нежной души так, как это сделал ребенок.

Лишь сейчас проникаю, мама, и во все твои муки, которые нанесла тебе за все мои годы. Никогда не смогу тебе отплатить. Переключаю твою самозабвенность и заботу на другое существо. Вечная неблагодарность повторяется.

* * *

Доброта не совсем исчезла на свете.

После дипломатического разговора в парке засыпаю с успокоившейся совестью: сделала все, что от меня зависит, — задала задачу вьетнамцам, измучила больного посла. Чего больше? Даже перешла за рамки допустимого. Все.

Среди ночи меня будит не сирена, а боль моей совести. Неужели я испробовала все и больше нет никаких путей? Сделано все возможное. Хорошо. А невозможное?

На рассвете только начала дремать — телефон. Запутываюсь в противокомарной сетке, не могу выбраться. Едва слышный голос посла:

— Всю ночь думал… Не сомкнул глаз… Надо мне что-то предпринять… Любой ценой…

— Выполнять предписания врача и ничего больше!

Почти насильно прекращаю разговор. Снова снимаю трубку. «Коммутатор? Соедините с Нгуеном».

Удивленный голосок телефонистки:

— Сейчас? Сразу?

Нгуен находит «окно» в десять свободных минут (наверно, за счет завтрака) и просит его ждать.

Опять в бесшумном вихре заметались горничные. Опять точный, как восход солнца, опять в ослепительной рубашке появляется Нгуен.

Одним духом рассказываю ему о болезни посла, о неловком положении, в которое я его поставила, прося официального ходатайства перед страной, чьи принципы он глубоко уважает. Именно бескомпромиссная принципиальность Вьетнама его восхищает и не позволяет наносить ей урон, добавляю я.

Выражение лица Нгуена, которое обыкновенно непостижимо для собеседника, в первый раз открывается мне и даже не открывается, а раскалывается, как гипсовая маска или ореховая скорлупа.

В лице смятенье, боль и сознанье своей вины. С рискованной поспешностью он на ходу начинает исправлять, по его мнению, ошибку.

— Немедленно успокой посла. Я не знал, что он болен. Извинись перед ним от моего имени. Прошу тебя…

Я еще не поняла, как все оборачивается, а Нгуен уже гонит меня к больному послу с запиской, в которой все сформулировано так, что оставляет посла как бы в стороне от этого щепетильного дела.

«Вопрос не дипломатический, а личный, даже, если хотите, поэтический. Если только, глубокоуважаемый посол согласится и не будет ничего иметь против возможного увоза ребенка в Болгарию».

Во Вьетнаме не бывает личных вопросов. Не снится ли мне все это?

— Для дальнейшего решения поэтического вопроса, — сообщает мне благоговейно приглушенным голосом Нгуен, — мы в самом скором времени посетим поэта То Хыу.

А я только распрощалась с надеждой!

* * *

Ребенок спит в моей комнате. Кажется, весь мир вокруг него ступает на цыпочках. Ребенок растет.

Всю жизнь я гонялась за временем, хотела его осмыслить, почувствовать, угадать интуицией, ощутить. А оно ускользало.

В первый раз зримо, осязаемо проникаю во время. Ребенок растет. Через меня течет время.

Завтра девочка, едва проснувшись, побежит босиком, вся вытянется у стены и будет ждать, затаив дыханье и остановив взгляд, как на расстреле, пока я проведу черточку над ее головой. Потом она повернется лицом к самой большой загадке. Свежая черточка на волосок выше предыдущей. Тогда она поверит, что и вправду растет.

Лестничка черточек поднимается медленно, но зато и неотменимо. Градусник для измерения времени, оставшийся еще от пещерного века. Без всякого тиканья часы на стене отсчитывают наше время: тебе — вверх, мне — вниз. Как мы радуемся каждой полоске в нетерпении достичь конца.

Я растеряла свое время, гоняя его в разные стороны по планете, и в спорах, и в книгах, и в умствованиях о том же времени. А еще первобытный человек в пещере поймал его и заключил в черточку над детской головкой.

* * *

То, как Ха вспоминает о ко Нюнг, о тете Плюш, меня озадачивает. Лицо ее вдруг меняется, делается серьезным, сосредоточенным на одной любви, которую нельзя заменить никаким другим чувством.

Расспрашиваю не из любопытства и не из ревности, а по необходимости. Надо проникнуть в тайные методы этой воспитательницы.

Представляю себе какую-то «плюшевую», «бархатную» теплоту, мягкость. Но воспоминания девочки говорят о другом.

…Ха не спит, она разыгралась с детьми, и ко Нюнг строжайше ее наказывает. Темной ночью стоять на улице под большим старым бамбуком. Девчонка плачет. В шуме листвы ей мерещатся злые духи из преданий и суеверий. Ей страшно. Она бежит в дом, но дверь заперта изнутри и слышится беспощадный тихий голос:

— Под бамбук!

Девочка, дрожащая сильнее бамбуковых листьев, возвращается к страшным духам старого дерева.

…Ко Нюнг лечит фурункулы у детей. Один за другим все подвергаются болезненной процедуре: выдавливанию и смазыванию. Писк и плач. Подходит очередь Ха. Она уже напугана предыдущими жертвами. Закрывает глаза и предоставляет себя неумолимым пальцам. Стискивает зубы и не кричит. Когда смазывают, подпрыгивает от боли, но терпит.

— Молодец, Ха, — говорит ко Нюнг.

Непоседа считает, что заслужила право порезвиться и напроказничать. Но при первом же непослушании ко Нюнг берется за хворостину. Длинная, гибкая, прочная, эта хворостина всегда стоит в углу, как напоминание. Если о ней забывают, ко Нюнг хлещет перед детьми пустое пространство. Разреженный воздух свистят. Желание проказничать пропадает.

…Ночью ко Нюнг не ложится спать, чтобы первой и вовремя услышать тревогу. Сидит в спальне и шьет. Чутье кошки. Если какой-нибудь баловник начнет шептаться с соседом, то сразу же убеждается, что хворостина сечет не только воздух.

Малыши боятся пошевелиться и тотчас засыпают. Лампа всю ночь горит над ними.

Ха не любит спать при свете. Просит погасить.

— А ко Нюнг?

— Эх! Это совсем другое дело!

В один прекрасный день открываю тайну тети Плюш. Лучше бы мне ее не разгадывать и не знать, чем перенести такой день.

Ребенок сгорает в жару. Врачи прописывают самое сильное лекарство. И я, растерявшаяся и перепуганная, впихиваю ей в рот ужасную таблетку. Она вытаращивает глаза, словно глотает живую лягушку.

— Ну, сразу! — шепчу ей и подношу воду к потрескавшимся губам. Глоток за глотком выпивает мое сердце. Мир исчез. Есть только белая подушка и раскаленная головка на ней.

— Не ходи на работу! — просит Ха и дергает меня за руку.

— Нет, нет, не пойду.

Во рту еще горечь от лекарства, а она сияет. Мне знакомо это редкое выражение ее лица. Откуда? Из каких прошлых дней?

— Ко Нюнг… — бредит ребенок и держится за меня.

Понимаю. Тетя Плюш отдавала детям все свое время. День и ночь. Не крича, не торопя детей и не торопясь сама. Ей незнакомо было нервное состояние: «Теряю время!», «Скорей!», «Опаздываю», «В другой раз!», «Я занята!», «Не мешай мне!», «Не задерживай!», «Оставь меня в покое!» Она не считала, как скряга, свои минуты. Даже наказанные голодом, страхом, хворостиной, дети видели, что все ее время отдано им. Тихо. Без оглушительной брани. Без криков. Без истерики.

И вот эта строгая, можно сказать, суровая женщина оказывается самой доброй на свете в памяти девочки. И я напрасно стараюсь сравняться с ней.

* * *

Возможна лишь одна всеотдача — тихая раздача по каплям отпущенного тебе земного времени.

В сопровождении Нгуена иду на встречу с поэтом То Хыу, секретарем ЦК по идеологическим вопросам. Он едва нашел свободный час в своих сутках.

Крупный вьетнамский поэт, не жалуясь, отдает все свое время долгу. За счет стихов, может быть, самых зрелых, которых, если пропустил, уже не напишешь.

Позволяет ли ему война быть поэтом при его деятельности? Или, может быть, борьба требует поэзии и не случайно он на этом посту? После долгожданной победы, когда нахлынет проза, найдет ли он опять дверь в поэзию?

Нгуен вводит меня в белую виллу, углубленную в тишину и тень.

Оказываемся на террасе, обращенной к большому озеру. Бесконечное взаимолюбование воды и неба. Действительно, надо знать, что у тебя над головой постоянно висит угроза, чтобы понять, какое это блаженство — спокойствие!

Нгуен будет присутствовать при нашем разговоре не как «третий», а как личный друг поэта. Впрочем, одно не исключает другого. Их связывает давняя дружба: общая нелегальная борьба, французская тюрьма, строительство и, наконец, общий труд в сверхчеловеческой оборонительной войне.

Традиционный вьетнамский стол с чашками ароматического лотосового чая, бананы. Больше ничего. То же было бы и в деревенской бамбуковой хижине. Равенство в этой стране, как скромность для девушки, самое большое украшение.

Входит маленького роста человек с моложавым лицом, с юношеской улыбкой. Начинает с поэзии. Рассказывает мне легенду о тигре и бесстрашном юноше.

В древней легенде, интерпретированной к тому же талантливым поэтом, таится какое-то народное подсознание. Побеждает не физическая сила, а дух.

Слушаю его и думаю: большой государственный ум и душа ребенка живут в нем в полном согласии, не мешая друг другу и не взаимоуничтожаясь. Вот настоящий поэт!

То Хыу обладает прекрасным качеством — освобождать собеседника от смущения. Нет большего счастья, чем свободный, мыслящий разговор. Это высшее проявление человека.

Понимаю, что в разговоре мы варвары. Не слушаем друг друга. У нас каждый говорит сам себе. Каждый слушает себя самого. Во Вьетнаме сохранилась древняя культура разговора, быта и человеческих отношений.

Рассказываю ему неоконченную историю о Ха, не процеживая свои слова через тройной фильтр.

Евразия тонет, и мы открываем новый континент. Там нет ни рас, ни различных языков. Там звучит язык любви. Лишь здесь, у поэта То Хыу, я окончательно поняла собственное чувство, то, которое зародилось независимо от меня, даже вопреки мне, — чувство, которое теперь приносит мне полноту жизни.

— Судьба этого ребенка уже связана с моей. К добру ли, ко злу ли, рано ли, поздно ли, но дорога ее пройдет через Болгарию.

Он вдруг мне поверил. Для него административных препятствий не существует. Он сам в некотором роде главное административное препятствие. Но он увидел вдруг то, о чем я совсем не думала:

— А девочка? Она согласится?

Действительно! То Хыу делает десницей военачальнический взмах:

— Целой армии можно приказать, но ребенку…

Рука его повисает в воздухе, как надломленная ветка.

— Ее родители поймут, что это ради ее же блага! — говорю, сама не веря себе.

Поэт словно всматривается в свое детство. Грустная улыбка озаряет его как далекий отсвет материнской ласки.

— Есть старая вьетнамская поговорка: «Ребенок прощает своим родителям то, что они бедны».

Девушка входит и разливает чай. Ее походка успокаивает и освежает, словно утренний ветерок.

Поэт вспоминает случай из своего детства:

— Однажды… я был совсем маленький. Вышел из дому и пошел по белому свету. Шел, шел… Начало темнеть. Испугался. Вошел в пагоду, свернулся в уголке и заснул. Проснулся от голоса моей матери. Она кричала где-то снаружи, ища меня. Тогда я узнал, что самый сладкий голос — это голос матери.

Позже, гораздо позже, я буду вспоминать предупреждения, скрытые в этих притчах.

От детства прямо переходим к поэзии. Впрочем, здесь нет границ. То Хыу запевает в традиционном вьетнамском мелодичном ритме свое новое, ненапечатанное стихотворение. Из пения возникает вдруг то, о чем вьетнамцы не говорят, — боль. Поэт не хочет опубликовывать это стихотворение. Не разрешает мне его переводить ни сейчас, ни потом. Вместо того чтобы объяснить причину, рассказывает отвлеченное:

— Путешествую по стране. Вхожу в убежище во время тревоги. Низенькая девушка около меня. Разговорились. Обыкновенная деревенская девочка. Выращивает рис. Стреляет из зенитного орудия в американцев. Спрашиваю, когда ей было всего страшнее? Она смеется. Однажды налетели самолеты. Она кидается к орудию. Нужно прыгать в окоп, где оно стоит, а там — змея. Что делать? Убить змею нет времени. Самолет пикирует. Она прыгает к змее, не смотрит под ноги, а стреляет в небо. В это время змея обвивается вокруг ноги…

Он выжидает, чтобы мы успели дополнить картину своим воображением, и заканчивает открытым вопросом:

— На кого смотреть? На змею у твоей ноги? Или на самолет, который пикирует на всех?..

Его взгляд уносится вдаль и не возвращается очень долго.

Не могу восстановить целиком наш длинный и задумчивый разговор. Слова забываются. Но остается и сохраняется душа разговора и память о тех мгновениях, когда ты была не одинока.

* * *

Для чего мне даны крылья — летать или защищать?[14]

Когда ребенок спит, он становится полностью моим. Хорошим, милым, тихим, беззащитным, моим. Я готова на все, чтобы его защитить, даже поломать свои крылья, если они потянут меня вдруг вдаль.

Когда он спит под моим крылом, я чувствую себя сильной. Только тогда-то я и ощущаю, что у меня есть крыло. Боюсь разбудить его, чтобы не отдалить от себя, и целую лишь мысленно.

Утром он проснется и сразу уже не мой. Свой, самостоятельный, отдельный. Каждое его просыпание — новое рождение.

Потянется, зевнет, откроет глаза и начнет набрасываться на мое терпение.

Мое терпение — подземная река во мне. Глубина ее неизвестна. То исчезает, то неожиданно появится, то образует спокойное озеро, то сочится по капле.

* * *

Ребенок учит меня терпению, а что такое оно?

Вьетнам столкнул меня с терпением лицом к лицу. Может быть, оно наиболее подлинное лицо человека. Эгоист нетерпелив.

Чем ближе к осуществлению желания, тем меньше терпение. Чем дальше — тем большие глубины терпения открываются вдруг в тебе.

Итак, терпение делает тебя глубоким. Самые бедные — самые богатые терпением. Лишенному всего, что тебе еще, кроме терпения, остается?

Терпение — это единственное, чего никто не может тебя лишить.

Терпение — это единственное, чему ты сам можешь быть хозяином. Оно зависит лишь от тебя.

Чем нетерпеливее, тем уязвимее человек. Баловни судьбы, привыкшие, чтобы их желания исполнялись тотчас, чаще всего теряют терпение. Они живут в непрестанном терзании. Как будто бы получают все, а лица искажены мучительной неудовлетворенностью. Нетерпение, как ржавчина, разъедает человека.

Терпение — это легкое, свободное дыхание.

Одышка, аритмия, суетливость — это нетерпение.

Терпение — исцеление от безумных скоростей и гонок.

Далекая, почти невероятная возможность воплощения — вот что такое терпение, и тогда человек воплощается.

Лицо терпения чисто от сомнений, подозрений и боязни. Спокойное чистое лицо, обращенное на все стороны света, а не уставившееся в одном направлении, откуда ожидается исполнение желаний.

У нетерпения вожделенное лицо хищника.

Только терпение может улыбнуться неожиданному, непредвиденному, случайному.

Нетерпеливый пропускает и теряет все, вцепившись в жалкое, единственное, чего жаждет и ждет.

Терпенье — созидание, нетерпение — разрушение.

Нетерпение ближе всего к преступлению.

У терпения негромкий голос. Оно скромно и прилежно.

Шаги его размеренны, неутомимы, оно идет дальше всех.

Оно не боится обмана. Ничто не может его разочаровать. Чем больше преград, тем больше поводов и стимулов для терпения. Каждый удар его усиливает, каждая потеря углубляет.

Терпение сильнее силы, потому что обессиливает ее.

Терпение никого не запугивает, потому что оно не спешит.

Лишь терпению принадлежит настоящее и будущее.

Если бы я могла стать терпеливой, мир был бы моим.

Само терпение — уже победа. Оно не считает дни, потому что каждый прожит полноценно. Оно не ослеплено срочной целью, единственной целью, целью во что бы то ни стало, и поэтому выбирает средства. Для него смысл в путешествии, а не в прибытии на место.

Терпение — мудрость времени. Само время — уже терпение.

* * *

Материнство — это терпение.

А я захотела стать матерью за один день. Осуществление моего желания почти осязаемо, вот оно, тут. Сгораю от нетерпения. Часы виснут на мне, как гири на шее.

Если бы природа была нетерпеливой, весь мир был бы недоноском. Не слышишь разве в молчании пространств, как медленно, по капле в тысячелетие, зарождается будущая вселенная с другим измерением, другим временем, текущим в непредвиденных направлениях, другим, более свободным дыханием?

После решающего слова поэта То Хыу остается уточнить подробности. Собираемся втроем за столиком в холле отеля: Нгуен, я и тихий осуществитель всех моих невозможных путешествий — Ке. Среди бесшумных официанток с подносами кофе, айскафе, лимонада, пива шушукаются несколько еще таких же, как наша, группок. Наверное, в каждой из них строятся планы, выискиваются окольные пути. Вьетнамцам не хватает собственных забот, а еще и чужие…

Дождавшись, наконец, этого высочайшего момента, вынимаю из сумочки синий авиационный билет, купленный в Софии, и показываю им имя, написанное сверху: «Ха». Они ахают от этого бесспорного доказательства моей непреклонности. Дорогая цена билета доконала их.

— Почему ты нам сразу его не показала?

— Не хотела ставить вас перед свершившимся фактом.

— А если это окажется невозможным?

— Оставлю билет какому-нибудь более счастливому пассажиру.

Этим я сбила их еще больше. Не могу различить свое нетерпение и их. Я вывела вьетнамцев из терпения! Невероятно.

Вой сирены обрывает наш разговор. Меня посылают в убежище, а они отправляются: один в комитет по культурным связям с зарубежными странами, другой в министерство иностранных дел. Надо вовремя предусмотреть много вещей.

В убежище встречаю в последний раз американскую студентку из Детройта. В этот вечер их группа вылетает в Пном-Пень. Девочка грустна.

— С бомбежками жаль расставаться?

— Не хочу произносить великих клятв. У меня желание отдать свою жизнь, чтобы остановить эту отвратительную войну, но дадут ли мне сделать и самую малость…

* * *

Не дают тебе даже отдать свою жизнь, обязательно им надо ее отнять.

Спрашиваю себя: не напрасными ли будут долгие расставания, верные обещания, бессонные ожидания? Не напрасными ли будут все боли и раны этой страны?

Мне захотелось еще раз увидеть вблизи мост Луанг-биен, мост Эйфеля. Мои попутчики меня понимают и опускают глаза. Хочу проститься с ним. Один из ближайших дней еще при мне будет его последним днем.

А там продолжаются восстановительные работы. Сизифов труд, который именно своей обреченностью превращает лица обыкновенных девушек и юношей в образы святых. Они висят на стальных веревках над рекой, как потемневшие иконы. Слышатся удары молотков и звонкий смех. Когда налетят бомбардировщики — где они укроются, эти юноши? Но опасность переполняет их чувством собственного достоинства. Не бегут от своей страшной участи. Гордятся ею.

Вблизи целый жилой квартал. Одна пагода превращена в свалку руин, среди которых несколько уцелевших рук тысячерукого Будды поднимаются к неумолимому небу. Улица Нгуен Тхиепа[15] бомбилась по обеим сторонам, дом за домом. Летчик выполнил свою задачу с педантичным усердием. Где он живет, на какой улице, в каком тихом квартале какого города? Хочу себе представить, как он вернется в свой город, какими шагами перейдет свою улицу и как переступит порог отцовского дома: «Добро пожаловать, разрушитель городов!» — поприветствуют его мостовые и дома, но он не услышит их.

Возвращаюсь в отель, в комнату, которая становится мне все дороже. Предощущение маленькой девочки, ее теплого дыхания, ее ловких шагов, колокольчика ее голоска уже как бы живет и ночует здесь со мной. Смогу ли я выпросить для нее у беспощадного неба хотя бы одну спокойную ночь?

В трехстах метрах отсюда, на улице Ня-тюнг, бомбили больницу «Ухо, горло, нос». Убили врача и сестру милосердия. Хорошо, что ноги у больных горлом здоровые, они смогли вовремя убежать вниз. Поблизости — католический кафедральный собор Ханоя, задетый лишь снаружи, словно его лизнул железный ураган.

А в моей комнате вентилятор все еще источает искусственный ветер. Здесь собираются мои друзья — поэты Те Хань, Хоанг Чунг Тхонг, Те Лан Вьен, Ань Тхо, Суан Куинь, Суан Зиеу. Они читают свои новые стихи и рассказывают, что они видели во время своих путешествий по самым угрожаемым зонам своей родины.

Сюда приходит Фыонг, чтобы порадоваться моей надежде. Она в комнате, и я не замечаю, когда стемнело. Но как только она уходит, тьма и дурные предчувствия осаждают меня. Вспоминаю о своих дополнительных квартирантах — ящерицах, бегающих по потолку, и двух огромных черных жужелицах, похожих одновременно на сороконожку и таракана. Только и ждут, чтобы стемнело, начнут шуршать.

Темнота предшествует страху и как бы предопределяет его. Касаюсь выключателя неуверенными пальцами, не прерван ли ток. Это может случиться каждую минуту. Лампа загорается. На свету становлюсь сильнее и самоувереннее. Тараканы-сороконожки прячутся. Какое это великое благо — электричество. Помню софийские бомбардировки, нехватку электроэнергии после войны, непроглядные ночи времен трудовых бригад, родопские темные бараки.

Огни Ханоя — самое большое чудо в этой варварской, темной, черной войне. У города все еще не отняты глаза. Несколько раз атаковали электростанцию. Противовоздушная оборона отстояла свет.

Но вьетнамцы готовятся ко всему, ко всему…

Откуда берется их спокойная готовность? Может быть, из спокойной совести.

* * *

Вьетнам готов погибнуть за всех нас. А мы?

Мы добровольцы, которые не могут выполнить свою добрую волю.

Пишем заявление: «Хочу поехать добровольцем во Вьетнам, хочу отдать свою жизнь за его справедливую войну».

Приходит ответ: «Вьетнам пока не принимает добровольцев».

Добровольцы, коль скоро не могут поехать сами, посылают хотя бы свою кровь. Становятся с вьетнамцами кровными братьями.

Кровь, законсервированная, усмиренная, разлитая по склянкам, отправляется в далекое путешествие. Она проснется от летаргического сна, заклокочет и польется по венам. Гайдукский[16] огонь вновь воскреснет в ней и бросится в битву.

А в канцеляриях, в окошечках бухгалтерии, в шумных цехах, в гулких депо будут делать свое скромное дело чуть-чуть побледневшие дарители крови.

* * *

Возвращаюсь к истокам слов. Само слово «вода»[17] наполняет меня свежестью. В жару его звучание обвеивает прохладой, пробуждает в воображении журчание ручья, шум проливного дождя, зеленую тень деревьев и сладость от утоления жажды.

Забуду ли когда-нибудь это слово? От склероза буду беспамятна, как трава, от паралича превращусь в полено, губы перестанут шевелиться, но и тогда не умрет на моих губах последнее прохладное слово «вода».

Первое болгарское слово, которому я научила вьетнамскую девочку, стараясь сразу приобщить ее к сладости собственного детства, было слово «вода». У нее получилось: во… да. На ее губах слово просверкнуло как чужеземный цветок и тотчас увяло. Она расчленила слово на слоги, оторвав их один от другого, словно разложила воду на две составные части, из которых одна горит, другая поддерживает горение, но не одна не утоляет человеческой жажды и не приносит прохлады.

Она запомнила слово, повторяя его автоматически, но как только ей захотелось пить, она закричала:

— Нюк! Нюк![18]

И какой влажный, словно булькающий, порыв заклокотал в этом словечке, с которым ребенок с детства связал вкус воды и доброту материнской руки, протягивающей эту воду.

Тогда я поняла, что, навязывая ей другое слово, я посягнула отнять у ее губ не только сладость материнского слова, но и сладость самой воды. Я посягнула на то, чтобы оставить ее вечно жаждущей.

Мне показалось, что от болгарского слова губы ее сохнут и трескаются.

Попробовала иначе. Решила сама привыкнуть к вьетнамскому названию воды и употреблять его ежедневно, чтобы ребенок не ощутил отсутствия глотка воды, который, прежде чем протечь по горлу глотком, протекает словом.

— Хочешь нюк?

Девочке становится грустно, когда она слышит, как я засушиваю ее сочное и влажное слово.

Как бы я не напрягала свой слух, чтобы уловить тайну чужого произношения, я никогда не смогу воспроизвести тех нежных бликов, того сладкого проглатывания одним духом, которое таится в звуке «нюк». Я никогда не смогу нащупать ту утоляющую интонацию материнского голоса, который подавал это словечко, как живительную полную каплю у порога родного дома, в разгар тропического знойного дня, под душной тенью какой-нибудь пальмы.

— Нюк! — кричит ребенок. А я даю ей просто болгарскую воду. И ребенок испытывает постоянную неосознанную мучительную жажду. Он пьет нашу прекрасную, пришедшую с гор, может быть, сладчайшую в мире, некипяченую, незаразную, из запотевшего стакана воду, но, когда переводит дух, в глазах сквозит некая неудовлетворенность. Чего-то не хватает этой воде, чтобы стать «нюк».

Я объясняю ребенку значение слов и названия предметов, а она раскрывает мне их скрытый смысл, который придает вкус и словам и самой жизни.

* * *

Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.

Исчезают самые красивые птицы, самые красивые цветы быстрее вянут, погибают красивые люди. С такими мыслями я склонила голову над одной могилой.

«Доктор Андрей Николов Балчев

Болгария Вьетнам

Погиб при исполнении своего интернационального долга — охраны здоровья вьетнамского народа».

Трава скрадывает шаги в тишине. А тишина скрадывает чье-то присутствие. Я знала этого человека. Однажды мы виделись. На концерте. В антракте школьная подруга мне его представила: «Мой муж». Высокий, бледный, как после ночного дежурства. Пожаловались друг другу, что мало времени. Третий звонок. Обещали собраться, встретиться. Вот и выполнили обещание.

Надо было отправиться на другой конец света, чтобы встретиться с болгарином. Вьетнамцы рассказывают о нем голосом приглушенным, исполненным почтения и боли. Он был отличным врачом, организатором. До сих пор служит примером. Больше года работал в разных больницах в Ханое. Обучал молодых врачей, которые будут помнить его всю жизнь. Словно знал, к чему их готовит. Сам погиб в автомобильной катастрофе, спеша спасти чью-то жизнь.

Вьетнамцы меня знакомят с ним, а доктор Балчев меня знакомит с вьетнамцами. Открываю одну их национальную черту, которая, может быть, и сохранила их в камнедробилке тысячелетий: врожденное чувство благодарности. Тот здесь считается самым недостойным и презренным, кто забыл добро, сделанное ему когда-то.

Спустя много лет после смерти болгарский врач живет в памяти не только своих коллег, но и народа. Каждый год в день его гибели люди приходят на могилу, возлагают венки и посылают его матери и жене в Софию фотографии, запечатлевшие это. В последние годы под американскими самолетами это еще и риск. Интернациональное кладбище подвергается частым бомбардировкам.

Просторное плато. Надгробные плиты как на ладони под открытым небом. Мертвые избежали страха смерти. Мертвые не могут быть убиты.

Мать и жена сказали, что не надо перевозить его прах в Болгарию. Вьетнам ему тоже родина.

Мертвые, живущие в нас! Соотечественник! Корень работает во мраке на цветок, который распустится под солнцем. Он превращает грязь, влагу, гниль в пестрые краски и в аромат, хотя сам не видит цветка и не слышит его благоухания. У тебя была участь корня. Во времени раскроется твой цветок.

На днях я уезжаю домой. Что передать твоим близким? Такая напряженная тишина, словно ты о чем-то умалчиваешь под своим камнем. Твое молчание слушаю с опущенной головой.

* * *

Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.

При выходе кладбищенский сторож меня спрашивает с извинением уже в самой позе.

— Можно мне… высказать… одну просьбу?

— Конечно!

— Какое дерево сажают в Болгарии у могилы?

— Ну… плакучую иву скорее всего… Насколько я знаю…

— Не будете ли вы так добры спросить у его матери, какое дерево она бы хотела, чтобы мы посадили над ее сыном?

— Это внимание ее глубоко тронет, но…

Вьетнамец угадывает, что меня смущает:

— Неважно, что у нас оно не растет. Позовем самого опытного садовника и выходим. Создадим все условия…

В разгар страшной войны такие заботы о могиле иностранца!

Пока что над могилой растет вьетнамское дерево с упругим стволом и тонкими листьями. Но признательная земля хочет вырастить чужеземное дерево. Чтобы родной болгарский шепот слышался над одинокой могилой.

Возвратившись на родину, я нашла дом Невены Балчевой, матери погибшего. Со мной моя подруга по гимназии, которая была его женой. Худенькая, с талией школьницы. Когда женщина сохраняет фигуру школьницы, значит жизнь у нее отняла что-то большое.

Меня встретила какая-то вся просветленная семидесятипятилетняя женщина.

Откуда идет этот свет, от седых волос или из глаз, уже преодолевших боль?

Что передать ей от сына? Нашла его там, лежит под открытым небом в далекой израненной земле. Кому бы и когда бы он ни понадобился, он теперь всегда на одном месте. И к нему приходят люди. А ты успокойся. Он все равно уж тебе одной не принадлежал. И себе не принадлежал, потому что он был настоящий врач. А красота не исчезает. Она превращается в деревья, в воспоминания, в слова.

Мать мне подносит дрожащими руками кофе, как вьетнамские матери мне подносили ароматический чай. Рассказывает:

— Уехал и не вернулся… Ему было тридцать восемь лет. Там исполнилось сорок. И все. Вот что у меня осталось от него — связочка фотографий, писем, открыток и телеграмма… Я все перечитываю одно письмо: «На все смотрю другими глазами. Есть более ценные вещи, чем те, которые обычно мы по привычке ценим. Я увидел бедных людей, но добрых… Доброта самое большое богатство…»

Достает другую связку писем и фотографий. Разворачивает ее с той же трепетной материнской заботливостью. Многочисленные конверты, надписанные вьетнамскими буквами, посылаемые без перерывов в течение десяти лет врачами, сестрами милосердия, простыми солдатами, детьми, матерями. Одна связка писем написана по-французски, другая, более пухлая, — по-вьетнамски. В некоторых есть стихи, посвященные погибшему врачу.

— Что это за люди? — спрашивает меня мать. — Доросла ли я, чтобы понять их как следует?

— Каким был ваш сын, что его так помнят? — отвечаю ей на вопрос вопросом.

— Каким бы он ни был, в другом месте о нем давно бы забыли. А тех людей не остановила даже война; они мне пишут и шлют подарки. Как только вьетнамец приезжает в Софию, приходит ко мне и приносит цветы. Вьетнамские студенты каждый год в день его смерти навещают меня и приносят букеты. Хоть бы раз перепутали число! Одна вьетнамка, мы с ней никогда не виделись, навещает могилу вместо меня и посылает мне регулярно письма, чтобы утешить. Посмотри, что она мне написала: «Вчера была на могиле. Твой сын прошептал: „Скажи маме, чтобы не плакала, потому что я здесь у своих!“» Сейчас я узнала, что ее собственный сын недавно погиб. На этих днях получила от нее письмо. Ничего не упоминает о своей боли, лишь о моей. В 1960 году меня пригласили поехать во Вьетнам, все было готово, чтобы отправиться в путь, писали, настаивали, ждали меня. Но я разболелась от волнения. Словно собиралась поехать к живому сыну. А сейчас война. Одно меня поддерживает: дожить до конца войны и съездить. Убедиться, что на самом деле существует такая страна, с такими людьми. Умру с надеждой, что человек может быть добрым.

Когда я во второй раз уехала во Вьетнам, Балчева приходила часто к нам домой успокаивать мою мать.

— Мне было стыдно жаловаться ей, — говорит моя мать. — Мы вспоминали наши школьные годы в Тырново, общих знакомых, в большинстве уже покойных, смеялись над былыми историями. Хорошо, что она приходила…

Сын воспитывает свою мать даже из могилы.

А я передала вьетнамцам ее материнское желание посадить на могиле дерево, какое они захотят, — вьетнамское или болгарское, все равно, лишь бы росло и хранило тень не для сына, а для тех, кто будет приходить к могиле и снимать шляпу под огненным солнцем.

* * *

Плод созревает, когда начинают увядать и опадать листья дерева.

Ощущаю увядание в себе, как тихое созревание какого-то незнакомого плода. Я рада была освободиться от тревожного цветения, от зеленого шума молодости. Они мне мешали.

Но плод совсем другой породы, нежели ствол, листья и ветки.

— Не называй меня мамой!

За мной по пятам ходит недоумение. Горожанки оборачиваются и глядят мне вслед. Белокурая женщина водит по городу какого-то смуглокожего, даже и в желтизну, нездешнего ребенка. В трамваях с полными авоськами и со взглядами, еще более полными подозрений, молча просверливают меня и как бы допрашивают: этот чернокосый, длинноглазый, заморский ребенок, от какого же он отца? Где согрешила? Стыдоба, а ей хоть бы что! Мечут недоуменные взгляды с меня на нее.

— Ваш?

— Похож на меня?

— Ни капли.

— Ну, значит, мой!

Не хочу, чтобы ты была на меня похожа. Не хочу, чтобы ты подражала моим движениям, моим понятиям, моему способу жизни. Не повторяй меня. Повторение — застой, топтание на одном месте, бесплодие.

Не называй меня мамой!

Не хочу быть той матерью, которая непременно хочет сделать ребенка своим подобием. Хочу через тебя достичь того, чего всю жизнь старалась и не могла: освободиться от себя, вырваться из своих внутренних границ, родиться другой.

Кто-то запер меня в келье моего тела, моего характера и ушел, унеся ключ. Кто-то меня отдал в мои руки, не спросив, хочу ли я находиться в таких слабых руках, таких жадных, колеблющихся, неуверенных. Мне нет спасения от меня самой. Не могу убежать из этой пожизненной кельи. А зачем же вводить туда еще и другое существо, запирать его в мои недостатки, подвергать его моим мучениям?

Матери, желающие, чтобы ваши дети стали точно такими же, как и вы, считаете ли вы себя совершенными?

Не называй меня мамой!

Будь моей полной противоположностью, чтобы осуществилось неосуществимое для меня. Опровергай меня, чтобы быть моим продолжением. Будь сама собой, чтобы меня утвердить.

Не могу иначе выразить свою жизнь, кроме как через тебя — мое отрицание. Будь моим концом, чтобы стать моим началом.

Причиняй мне пепокорством родильные боли. По ним буду узнавать, что ты отрываешься от меня, что ты другое существо, что мы два мира.

Создавая тебя, я себя гублю. Заботливо вожу за руку свою гибель. Но в моей гибели — мое бессмертие.

Не называй меня мамой!

* * *

Родители не выбирают своих детей. Какие родятся.

Как только после разговоров, разочарований, надежд моя мечта начинает неожиданно осуществляться, как только вьетнамцы начинают деловые поиски маленькой Ха, мой внутренний голос поднимается во мне, стараясь меня разубедить или, во всяком случае, посеять сомнение.

— Ты хочешь добавить еще одну несправедливость ко всем остальным? Чем этот ребенок лучше семнадцати миллионов других детей? Если ты хочешь ему помочь, помоги всем. Останови войну, сделай чудо, произнеси слова-заклинания. Одним спасенным ребенком нельзя разрешить вьетнамскую трагедию.

Возражаю сама себе:

— Я знаю идеалистов, которые любят все человечество, но не могут полюбить по-настоящему ни одно живое существо.

— Ты сделаешь его несчастным, отлучив от других, не отнимай у него права разделить судьбу своего народа.

— А если его судьба во встрече со мной?

— Почему именно его, а не какого-нибудь другого ты хочешь взять?

— Не знаю и не могу знать. Это неведомые артезианские колодцы чувств.

— Мы живем в очень сложном мире. Не путайся в переплетениях Востока и Запада, они погубят и тебя и ребенка.

— В данном случае я не хочу думать о политике. Хочу ребенка и больше ничего.

Вьетнамский ребенок — это политика.

У меня две сущности. Они все время спорят между собой. Одна — скрытая, темная, в вечной тени, я бы сказала, что она какая-то мужская. Более сильная, волевая, активная. Она меня толкает к риску и к неизвестности. Моя женская сущность часто бывает подавлена ею и потому не уверена в себе.

Когда прислушиваюсь к глубинам своего сознания, я натыкаюсь не на монолог, а на внутренний диалог. Но бывают мгновения, когда моя женская сущность бунтует, набравшись силы, и выбивается на поверхность. Тогда я предоставляю себя интуиции, и у меня чувство, что слепой ведет слепого…

Такое чистое мгновение преобладания женского начала во мне наступает сейчас, при решении вопроса о маленькой Ха. Решение не слепое, но с полным сознанием большого риска: рублю единственную ветку, на которой вишу над бездной — жертвую своим одиночеством, дающим мне возможность общаться с миром. И наперекор этому во мне в первый раз устанавливается внутренний мир. Впервые я целостна. Монолог.

Я еще не знаю, что самое большое одиночество — одинокая женщина с ребенком.

* * *

Затишье — предисловие к худшему.

Изобретательный Ке и тот в затруднении. На него впервые возложили такую, почти шерлокхолмовскую задачу — найти ту Ха, которую я имею в виду. Дело в том, что в детском доме оказались две Ха. Которая же моя?

Поднимаются злые ветры, и темные сомнения бродят по евразийскому перекрестку моей души. Не дадут ли мне другого ребенка? Как я его узнаю? Я видела его один раз год назад в продолжение сорока минут. Дети Азии похожи для нашего первого взгляда, как воробушки.

— Тебя обманут и всучат тебе другую Ха, — завывает западный ветер.

— Успокойся, ты слишком мнительна, — встречает восток.

Этот вихрь закружился во мне давно. Сразу же после первого возвращения из Вьетнама я начала искать способы, как бы связаться с моей далекой девочкой.

На мое счастье, вскоре должен был туда поехать один болгарский карикатурист. Долгие вечера перед его отъездом я просиживала у них, рассказывая ему про Ха и всячески обрисовывала ее.

Сижу и понимаю, что давно пора мне остановиться из соображений хотя бы приличия, но не могу и продолжаю опять. Прежде чем сделаться матерью, я обзавелась уже всеми материнскими маниями.

Чем тщательнее я обрисовываю нашему корреспонденту мою Ха, тем вернее ускользает от него ее образ. Но он делает понимающее лицо. Нагружаю его подарками и вымогаю у него заверения, что без Ха он не вернется в Болгарию.

Поехала на аэродром провожать вместе с его семьей. Близким в минуты прощания не даю сказать ни одного слова. Говорю только сама. И лишь теперь по своему тревожному, обеспокоенному многословию понимаю, что у меня о девочке нет никаких, в сущности, данных, а есть только одно восклицание, и, между прочим, многозначительное в данном случае восклицание — Ха!

В записную книжку карикатуриста пишу основные данные: танцует с двумя веерами в первом ряду, поет песенку о погибшем герое, однажды после бомбежки присела на порог усталая и сказала, что хочет мира…

По этим замечательным признакам карикатурист клянется ее найти.

Начинаются дни ожидания. Каждое утро звоню его жене. Она увлекается моей заботой, и ей уже некогда тревожиться о своем муже.

Но время идет, а нет никаких вестей. Наши разговоры по телефону становятся какими-то холостыми, вроде урчания крана, когда перекрыта вода.

Женщина меня успокаивает, вместо того чтобы я успокаивала ее.

Наконец однажды, во второй половине ночи, телефонный звонок наподобие воздушной тревоги в Ханое. От ее голоса в трубке льется лучезарное сияние.

Только что она говорила с мужем. Он уже в Москве и на днях возвратится. Весь их разговор был о Ха. Он видел девочку, передал ей подарки. Она чудесный ребенок. У него для меня большие новости. О своих детях он спросить не успел — кончилось телефонное время.

И вот я наконец в их счастливом доме. Путешественник еще не отряхнул с ног прах далеких странствий, а уж тонким и точным пером карикатуриста набрасывает в воздухе живой, упругий рисунок:

— Приезжаю в Хайфон. Банкет в мэрии. Произношу тост и рассказываю сказку о Ха. Прошу содействия. Улыбки. Сразу распоряжение в детский дом. Через некоторое время — сдержанные улыбки. Легкий ветерок суматохи. Шепот пробегает из одного уха в другое. Доходит до меня заикающийся голос: «Знаете ли, в детском доме две Ха. Которая из двух?» Пожимаю плечами: «Ту, которую хочет болгарка!» — «Да, но которую именно?» — «Лишь ту и никакой другой!» Наконец находят какую-то профсоюзную деятельницу, и она говорит, что вспомнила. Привозят девочку. Она берет куклу как живое существо, стараясь не причинить ей боли. Начинает пересчитывать пальчики на своих, потом на ее руках и успокаивается, что их столько же. Но с большой тревогой пересчитывает пальчики на ногах. После неоднократных пересчетов личико озаряется, радость полная. Кукла настоящая!

Хорошо, что она была исполнена в натуралистической манере. Если бы я нашла какую-нибудь модерновую куклу, ребенок бы пережил большое разочарование.

Садятся вместе обедать. Девочка кормит куклу. Потом убаюкивает ее и поет колыбельную песню. Долго занимается ее веками. Маленькое огорчение: они закрываются одновременно, а у нее самой могут в отдельности у каждого глаза открываться и закрываться. Но должно же быть у куклы какое-нибудь отличие. Это все-таки кукла, не ребенок! Только кукла пропищала «мам» и заснула, завывают сирены. Девочка схватывает куклу. Мужчина схватывает ребенка с куклой, и все это переносится в убежище. Там горит электрическая лампочка. Ребенок качает куклу и успокаивает ее, чтобы не пугалась грохота.

На прощание девочка хочет мне послать что-нибудь на память: долго старается стащить свой жетончик с руки. На ее кисти остается ржавый след, как от наручников.

Вот этот жетончик я держу в руке, не веря сама себе. Неужели существует такая тоненькая кисть? Едва прочитываю полустертую надпись: «Хоанг Тху Ха».

Карикатурист приберег на конец самый большой подарок. Фотография. Девочка с куклой. Смотрю недоумевая. Кукла моя. Ребенок другой. Вдруг улавливаю весь графический рисунок этой сцены с куклой и понимаю: это контур совсем другого детского характера. Та Ха была боязлива и стыдлива, как дикая серна. Всматриваюсь в незнакомые черты на фотографии: пухлые щеки, улыбка, как по заказу, стандартное выражение. Другая Ха?

— Вот она, Азия. Что ты в ней понимаешь? — завывает западный ветер.

— А что думает Азия о тебе? — отвечает восточный.

Успокаиваюсь на том, что когда доберусь до места сама, глаза меня не обманут. Об этом курьезе или ошибке рассказываю одному болгарскому дипломату, надеясь, что он как знаток Востока растолкует загадку. Предполагаю невесть какие запутанные ходы. А он машет рукой:

— Я получил фотографию, на которой не могу узнать собственных детей! Остается подозревать, что мать подменила их.

Итак, окончательно сбитая с толку, объясняю многотерпеливому Ке:

— Мне надо увидеть обеих Ха!

Очень труден путь туда.

— Я поеду сначала сам, разузнаю…

В его словах ощущаю дымок, туманец, а в своем зеленом взгляде — колючие сосновые иголочки:

— Зачем терять время? Может быть, мы сэкономим ребенку бомбардировку-другую, если поедем вместе и заберем его?

— Нет телефонной связи, неизвестно, куда переправлен эвакуированный детский дом…

Ложь звучит обыкновенно правдоподобнее правды. Я знаю, что всюду есть радиотелефонная сеть, которая работает безупречно и во время бомбардировок. Зачем ему надо ехать первым? Что «провернуть»? Я бессильна спорить с его тихими, полными самообладания словами:

— Успех зависит от того, как подготовить ребенка, родителей, воспитательниц…

— По-моему, надо действовать открыто, прямо, одним ударом.

Его белозубая улыбка меня обжигает:

— По-моему, надо действовать из ряда вон деликатно.

И я умолкаю.

Хоан разрешает вопрос очень легко:

— Надо искать другую Ха, не ту, которая получила куклу. Не правда ли? Потому что она — другая, а другая — настоящая…

— И да, и нет.

Вспоминаю слова дипломата. Оставляю себе мостик для отступления:

— Может статься, что фотография исказила… Может быть, что другая Ха не настоящая, а настоящую мы принимаем за другую…

Ке уезжает поздним вечером под аккомпанемент бомб, без точного направления, вооруженный колеблющимся компасом моих указаний: «танцует, поет, хочет мира».

— Я вам привезу первую встречную девочку с дороги, она будет удовлетворять всем этим условиям. — И, видя, что я не приняла его шутку, всерьез провозглашает: — Будьте уверены. Сделаем все успешно!

* * *

А может быть, то, что мы считаем другим, и есть настоящее?

Есть такие часы, когда я, словно насаженная на вертел, поджариваюсь на неистовом детском реве. Или на раскаленной большой сковороде. Тогда я с грустью думаю о той, другой Ха, которую ошибка, игра, случайность могли бы сделать моей. Какое она, видимо, доброе, кроткое и разумное существо. И обнимаю свою.

Впрочем, я и до сих пор не уверена до конца, эта настоящая Ха или другая. Иногда мне кажется, что этот звереныш не имеет ничего общего с той голубкой. Но все же, если бы мне снова пришлось выбирать, я взяла бы опять такую же, пусть она и ненастоящая.

Муки, которые она мне причиняет, делают ее частью меня самой.

В мою смуглую крохотулю временами вселяется тигр.

Расчесываю густую, иссиня-черную косу, словно продираюсь через вьетнамские джунгли. Малышка извивается, готовая каждый миг запищать или наброситься на меня ястребом, если я выдерну хоть один волосок.

Однажды с утра я спешила на заседание Комитета солидарности с Вьетнамом. Хитрюшка использует мою слабость к ней и каждый раз увязывается за мной. Я хожу с ней повсюду. Но сегодня это никак невозможно. Смотрю на ее нерасчесанные с ночи волосы. Нет времени на прическу. Пытаюсь отвлечь ее внимание новыми красками и альбомом. Но она чует по моей нервозности, что я собралась уходить. Ее взгляд твердеет и становится острым, как клюв. Готова клюнуть мое малейшее движение к выходу.

Ищу нежные слова, ищу окошечко в ее сердце, чтобы она поняла, что я занята, что ей надо меня подождать, что я иду по неотложному делу на благо ее же Вьетнама.

Но нет таких слов ни на одном человеческом языке. В ее юго-восточном взгляде проглядывает тысячелетнее недоверие. А между тем пора выходить, остаются минуты.

— Куда уходишь? Без Ха? — ее вопросы жалят, словно осы.

Устаиваю перед искушением обнять ее и никуда не ходить. Устояла. Я издергана, как курильщик, бросивший курить. Победа, но с безвкусной пустотой во рту и во всей крови. Никаких слов она сейчас не поймет.

Надо быть твердой, если хочешь вырастить человека. Тогда где же пресловутая радость материнства?

Закрываю за собой дверь. За дверью завывает сирена. Бегу по лестнице, словно в доме пожар. Предстоит день на издерганных нервах. Машинально улыбаюсь на приветствия.

На улице сирена настигает меня. Услышав ее, я внутренне корчусь и извиваюсь. Плутовка открыла окно и ревет теперь на всю улицу, орет исступленно. Моя мать тащит ее от окна из тех последних сил, которые у нее остались после долголетней борьбы со мной.

Город мне кажется пасмурным, несмотря на ясное утро. Поворачиваю за угол, но рев настигает меня. Он пронизывает и переворачивает все внутренности. Ведь может вырваться из старых маминых рук, упасть из окна и разбить себе голову о мостовую. Соседушки расцветают на балконах среди горшков и плошек в полинявших своих халатах: «Ах, бедный ребенок! Заброшен, покинут. Известно, мачеха! Опять потащилась куда-то».

Мои сумерки прорезает тонкий, ослепительно яркий луч. Если бы я взяла другую Ха… Как мираж возникают ощущения мира, тишины, нежности, взаимопонимания, тихого и доброго лепетания примерной девочки. Мираж возникает и гаснет. Остаюсь один на один со своей судьбой. Год я носила этого ребенка, если не под сердцем, то в сердце. Он мой, каким бы он ни был. Его капризы — это горькие плоды моей слабости к нему. Каждая моя ошибка завтра обернется против меня же и будет ранить.

Вот он, страшный суд. Некуда от него бежать.

* * *

Вся израненная сомнениями, вступаю в свой новый день. Жду возвращения Ке. Растворяюсь в каком-то пустом времени, в каком-то нулевом пространстве. Жду настоящую Ха. Непременно эту Ха и никакую другую.

А бомбардировки усиливаются. Между нами высыпаются тонны гибели. Каждое мгновение мне кажется опозданием. Небо опускается все ниже, грохочущее, тяжелое, свинцовое, оно придавливает меня к земле.

Все переворачивается вверх дном. Неба нет, есть только земля. Старики о сохранении детей молятся земле, а не небу.

И я, тайком от самой себя, крещусь православным крестом и молю землю, чтобы она оградила детей от неба, чтобы в своих коленях она приютила всех малюток земли и в том числе два хрупких тельца — обеих Ха.

В эти дни неизвестности, сомнений и страха, когда земля и небо переворачиваются и меняются местами, меняются местами во мне Ха настоящая и Ха другая. И само восклицательное междометие превращается из «Ха» в «Ах!».

Во время самого низкого реактивного гула я переживаю самые возвышенные мгновения: готова взять, не глядя, какую бы то ни было Ха, лишь бы обе они уцелели. Да что любую! Я готова взять их обеих, клянусь, что никогда не буду делать различия между ними, окружу их одинаковой нежностью.

Но когда слышится отбой, я опять влезаю в свою эгоистическую скорлупу и жду только одну, мою, настоящую Ха.

Выходит, смерть должна висеть над нашими головами, чтобы мы забывали о себе, то есть становились вполне людьми!

Смотрю на женщину среди развалин. Словно я — это она. Всю жизнь подсознательно я стремилась быть ею. Беременная. Единственное состояние, в котором человек не одинок.

Ступает гордо и торжественно, беременная всеми болями мира. Она единственная среди грохота вслушивалась в свое нутро, в чудо, которое там трепещет.

Там кулачок ударяет, чтобы пробить темноту и выйти на солнце, на простор. Ее тело — дверь, в которую настойчиво стучится будущее.

Она проходит через разруху и поля, усеянные убитыми. Как все отдается в ее сердце! Каждая трещина на земле, каждая рана на дереве и камне причиняет ей боль.

Она собирает кусочки разбитого мира в свою округлившуюся утробу — пересоздать его заново и целостно.

Ступает мудро и озабоченно. Хранит в себе, как в сосуде, хрупкий смех будущего.

Она несет в себе земной шар.

* * *

Ребенку угрожает уничтожение еще до того, как он родился.

Ношу в своем воображении бесчисленные варианты детской гибели. Кружусь по Северному Вьетнаму, по свежим следам бомб, по прошлогодним воспоминаниям, по рассказам людей, только что вышедших из огня, чтобы пополнить свои представления о детской гибели и угадывать по ним участь маленькой Ха. Тысячу раз переживаю ее смерть. Современная война непостижимо изобретательна, она обгоняет даже фантазию матерей, всегда думающих, что с их детьми случится самое, самое страшное.

* * *

Реактивный скрежет прорезывает зарю.

Вижу вдали, как земля поднимается гейзерами огня, дыма, собственно земли и застилает весь горизонт и солнце.

Бомбят дамбу. Сквозь разверзшиеся прорехи, как кровь из вскрытой артерии, хлынула вода, чтобы затопить собой многолетний труд, сон и насущную горстку риса.

Бегут толпы мужчин, женщин, детей, забивают отверстия рогожами, корзинами с землей и еще теплыми трупами. Да, и трупами! Как наши на Шипке, отбиваясь от карабкавшихся по крутизне турок, кидали в них камни и трупы погибших братьев. Мертвые затыкают своими телами пробоины в дамбе. Они воюют.

Тельце ребеночка плывет по каналу. Оно такое маленькое, что не могло бы закрыть собой никакой пробоины в дамбе. Плывет.

* * *

Ребенок плачет. Держит пустую мисочку. Кто-то его толкнул, и рисовая кашка разлилась по земле. Мать налила ему снова немножко горячей душистой кашки.

Ребенок не знает, что одна американская ученая получает сегодня премию. После многолетнего и упорного труда она открыла бактериологическое средство, разрушающее рисовое зерно еще до созревания. Это женщина…

* * *

Утонченная, выхоленная рука убийцы держит пробирку. Никогда бы не заподозрить такую руку.

Не по росту тяжелая и большая, взрослая лопата в детских руках. На них мозоли. Две босые ножки в земле. Детство окапывается. По колена, по пояс, по грудь, с головой. Целиком скрывается под землей. Лучше бы не расти, чтобы не торчать сверху. Отдельная нора каждому ребенку. Можешь там плакать, никто тебя не увидит.

А у неба нет ни ворот, ни замка, чтобы можно было его запереть. Из окна высовывается стриженая головка, с любопытством смотрит в синюю глубину.

Прячь скорее голову! Нагнись! Нельзя смотреть в родное небо!

* * *

Отняли небо.

Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.

Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.

Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?

Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.

* * *

А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.

Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.

Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.

В холодные зимние ночи я ложусь с девочкой. Пробую ее обхватить, подражая предполагаемому материнскому объятию. Рассчитываю в темноте быть похожей на ее мать.

В первый момент одинокое тельце радуется, прижимается ко мне, обнимает мою шею жадными ручонками. Но мало-помалу петля вокруг моей шеи слабеет. Вскоре мое объятие становится тесным, неудобным. Напрасно я стараюсь угадать материнскую ласку. Какого-то маленького, неизвестного, существенного движения мне недостает или, может быть, запаха. Ребенок становится неспокойным, начинает просыпаться, вертится невольно, чтобы вывернуться из чужих рук.

Даже нелепое одеяло может заменить ей мать лучше меня.

* * *

Стремление к невозможному. Быть другой я, как видно, уже не могу.

Ке возвращается быстрее, чем я предполагала. Входит в комнату прямо с дороги. Весь в пыли.

— Непредвиденные затруднения… Но мы не теряем надежды.

Чего-то недоговаривает, чтобы уберечь меня от лишних переживаний.

— Детский дом переэвакуирован, разделен на две части. Я был в обеих. Нашел только одну Ха: Нгуен Чуанг Ха. Означает «Прозрачная река».

А на медальончике, который я всегда ношу с собой как талисман, выдолблено «Хоанг Тху Ха» — «Осенняя река». Которая река моя? Прозрачная или осенняя, мутная?

Ке намекает, что напал на следы и другой Ха, которая, может быть, и есть настоящая. Но надо ему съездить в Хайфон. Но ведь именно сейчас портовый город бомбят днем и ночью. Вдруг трезвею:

— Никуда вы не поедете, Ке. Достаточно того, что вы сделали! — И добавляю в шутку, напоминая ему время подполья при французах, когда он скрывался под одеянием бонзы: — Такова воля Будды!

— А кто его теперь спрашивает, Будду?

— Я отказываюсь от ребенка! — заявляю жертвенно, словно я его родила и имею право от него отказаться.

— Но я не отказываюсь. Мы, вьетнамцы, когда возьмемся за что-нибудь, должны довести до конца.

— Тогда вместе едем в Хайфон!

— Не создавайте мне дополнительных затруднений!

Умолкаю. Восковой от бессонницы, Ке прощается. Уезжает сразу же. Провожаю его с благословением, всплывшим в душе, кто знает, из каких времен.

— Да сохранит вас бог!

Он так устал, что даже не улыбается моей христианской интонации. Смотрю, как он удаляется в вечер, преодолевая усталость, словно пловец против сильного течения. Худенький человек, взваливший на себя груз неизвестности, темноты. Не позволил мне разделить свою ношу. Он еще не вышел из моего поля зрения. Крикнуть, и, может быть, я его верну. И не будет мучений и счастья с Ха. Но я не кричу. Это означало бы вернуться самой с половины дороги. Возвратиться с полпути — потерять самого себя.

На этот раз Ке задержался.

А если он не вернется совсем? Что останется мне на память, что я знаю об этом человеке? Даже лет его не могу определить: на вид мальчик, по уравновешенности — старик. Он меня сопровождает повсюду, рассказывает мне о своей стране, сегодняшней и древней, о разных людях, живых и мертвых, и лишь о себе ничего не рассказал. Я его и не спрашивала. Словно подразумевается: он, Ке, тихий сопровождающий, переводчик, помощник, тень. Немного иногда обременительный, потому что неотступно следует за тобой.

Образ его сливается в моем сознании с бесчисленными лицами тех, кого я встречаю и с кем разговариваю при его помощи. Ему удается переводить не только слова, но и скрытые от моего чужого уха черты характера, оттенки темперамента, звучание и тембр души. Ке так вживается в рассказы и действия других, что сам становится ими, перевоплощается, как этого не сделал бы первоклассный актер. В мою память врезались черты девушек-бойцов, простых тружеников, солдат, рыбаков, и все они перемешаны с его чертами, их лица смотрятся как бы сквозь его лицо, их голоса звучат его глуховатым, но странно не мешающим голосом. Лишь в его отсутствие открываю, что его не хватает. Словно нарушаются мои связи с этим незнакомым мне миром. Пока Ке был рядом, весь Восток был близким, понятным, доступным. А без него какая-то дверь захлопнулась, а я осталась снаружи.

Сейчас, когда я стараюсь уловить по воспоминаниям образ человека, который меня повсюду сопровождал, я, как ни странно, вспоминаю не его самого, но разные судьбы, прошедшие через его с трудом добытые слова, — судьбы, словно выстраданные им самим.

* * *

Восемнадцатилетняя Данг Тхи Хань сменила живописный костюм меньшинства тай на военную форму. В этом возрасте девушки в ее горах выходят замуж. Она мне показывает серое кольцо на своей руке, сделанное из алюминия сбитого американского самолета. Это помолвка с битвой. Рассказывает свою жизнь, которая, проходя через слова Ке, превращается в сказку:

— С тех пор, как себя помню, вижу горы, полные водопадов и красоты. Когда я начала думать, родители мне рассказали о прошлом моей страны, полном загадочных теней. Когда я созрела для любви, налетели американские бомбардировщики, и сердце мое вместо любви преисполнилось ненавистью. 10 июля 1965 года бомбили наше мирное село Минь-донг. Сбросили восемь тяжелых бомб замедленного действия. Поля опустели. Все боялись этих бомб, никто не пошел на поле. Нашлось много добровольцев, чтобы взорвать эти бомбы. Отобрали тринадцать человек. Среди них три девушки. Среди трех и я. Дрожала от счастья, что я — избранница. От матери скрыла. Но когда вернулась домой, она уже знала. Выругала меня, говоря, что я маленькая девочка и ничего в бомбах не смыслю. А я ей кротко ответила: «Раз бомбы уже здесь, куда же от них деваться?», — и направилась к полю, которое ждало наших рук. Мать бросилась и загородила дорогу с криком: «Для бомб ли я тебя родила и вырастила с таким трудом?» А я ей сказала: «Мама, спроси у американцев!»

Сначала мы раскопали землю, потому что бомбы утонули глубоко. Надо было спешить и в то же время быть осторожными. Надо было действительно что-то сделать с этими бомбами, чтобы вдохнуть смелость в себя и людей. Трудно было поверить, что успеем. Впервые пожинали такую жатву. Подложили динамит, зажгли фитиль, убежали. Считали секунды, затаив дыхание. Пять взрывов. Три бомбы не взорвались. Пошли на них с голыми руками. Старались угадать, как они открываются. Завинчены, а ключа у нас нет. Начали пальцами скрести, отвинчивать и отстегивать. Освободили их от взрывчатки. Преодолели страх. Стали обезвреживать бомбы и в окрестных селах. Мы узнали их нрав. Как только начнут нагреваться, значит, близится взрыв. Закипают, шутим мы, и торопимся еще больше. Мы изучили разные виды капсюлей-ловушек. Американцы выдумывают все новые и новые, но мы наловчились их разгадывать.

Что моя мать? Только вскрикивает по ночам: ей все снится бомба, которая взорвется в моих руках. Наутро говорит мне: «Будь осторожней, чтобы пальцы тебя не обманули!» А я ей отвечаю: «Если я не хочу обмануть людей, которые на меня надеются, как же пальцы обманут меня?».

Девушка мне показывает тонкими, словно у скрипачки пальцами, как отвинчивается раскаленный капсюль, будто вырывает клыки у тигра.

* * *

Земля летит по вселенной — бомба замедленного действия. Найдутся ли сверхнежные пальцы, чтобы ее обезвредить?

Смотрю на маленькие пальчики, которые схватывают нож на столе и стараются разделить яблоко накрест — на четыре равные части.

— Все яблоко для тебя, Ха, ешь его целиком, — и отбираю нож из ее рук.

— Тяу кхом ан! (Не буду есть!) — заявляет категорически Ха, вдруг потеряв охоту к своему любимому фрукту.

— Какой плохой ребенок! — восклицает моя мать.

Ножки сердито дрыгают под столом, словно я отняла у нее прямо изо рта сладкое лакомство. Забываю все на свете, кроме того, чтобы Ха съела яблоко. Ребенок страдает авитаминозом. Да она и обрадовалась, увидев полное блюдо румяных «тао» в этой чужой, остуженной зимним морозом стране. Силюсь вспомнить свои детские капризы, чтобы угадать, где я перекрутила пружинку. Может быть, слишком настаиваю, принуждаю? Когда-то и мне еда осточертевала еще до того, как начать ее есть, из-за нетерпеливых подталкиваний моей матери. Жду. Терплю. Тянусь сама к яблоку и показываю глазами последовать за мной. Ха снова хватает нож и, торопясь, чтобы я его не отобрала, разрезает твердый плод. Едва выдерживаю эту картину: острие проходит у самых пальчиков. Легкий перекос, и палец будет отрезан.

Яблоко мне кажется окровавленным. Девочка подает каждому из нас по куску. Себе оставляет самый маленький.

Онемев от этого серьезного дележа, мы видим воспитание войной и бедностью. Склоняем головы в благодарности, и каждый берет свой кусочек. Все четверо вместе кладем его в рот. В это мгновение на лице девочки полное человеческое счастье. Самое сладкое яблоко разделено поровну с другими.

— Какой добрый ребенок! — восклицает моя мать.

Чтобы избежать риска сверления ножом, я спешу разрезать следующее яблоко на четыре доли и предоставить девочке только безопасный ритуал подношения. Радость перерезана крест-накрест. Ха хочет сама разделить плод и сама распределить его. Само детское сердце, как красное яблоко, положено на стол и хочет раздаться поровну всем нам. Я подчиняюсь. Слежу за опасной игрой с ножом. Но после благополучной операции эти кусочки действительно самые сладкие в моей жизни.

Когда детские пальчики вырастут и научатся осторожности, возьмут ли они на себя страшный риск каждое яблоко делить поровну?

* * *

Зенитная батарея в окрестностях Ханоя. Густая зелень прикрытия, словно железные стволы орудий проросли и из них выросла роща. Из рощи выходит невероятно красивый юноша.

Ке мне говорит:

— Вот один из славных защитников неба. Угадайте, сколько он сбил американских самолетов?

— Сколько самолетов, не знаю, но не меньше чем в дюжину девичьих сердец он попал.

— Жена очень ревнива, — отвечает юноша с чертовщинкой в уголках глаз и показывает глазами на зенитную батарею.

— Мое имя Чыонг Чунг Фат, 21 год. Мой самый счастливый день, когда меня приняли солдатом в противовоздушную оборону Ханоя. Моя часть сбила шесть неприятельских самолетов. Пока. Самое большое сражение мы вели 16 июля 1966 года. На нас шло несколько волн самолетов. Мы взяли их на прицел. Преступники в небе, гнев — в сердце. Головной самолет группы сбит. Мы попали в него с первого выстрела. Пилот выпрыгнул. Мы на посту днем и ночью, но мы не одни. Жара сушит наш камуфляж, и он желтеет. Крестьяне непрестанно срезают нам свежую зелень. Женщины приносят нам горячий чай, так как здесь очень хочется пить. Ведь ближе всего к огню! Была одна слепая старушка. Она пришла и захотела руками нас ощупать, поглядеть, что это за мальчики, которые побеждают летающих драконов. Ее сын погиб. Сказала, что сейчас мы — ее дети.

Если народ любит своих солдат, это самое сильное подкрепление.

* * *

Надо опереться на землю, чтобы противостоять небу.

На моих глазах происходит чудо. Маленький человечек, отторгнутый от родной земли, выхваченный из огня, привезенный на другой конец света, не знающий с новыми людьми ни одного общего слова, не попробовавший ни одного нового кушанья, незнакомый с окружившими его новыми предметами обстановки, окруженный незнакомыми деревьями, быстро ориентируется на этой новой планете, роднится с вещами, общается с деревьями и людьми, целыми днями рыскает по нашим домашним закоулкам и находит вещи, которые мы ищем уже десять лет и считаем безнадежно потерянными.

Каждый выход на улицу — исследовательская экспедиция.

— Почему старичок кричит: «Покупаю старые вещи», когда в магазине много новых?

1968. Ха пьет воду в софийском парке.

— Почему машины «Скорой помощи» воют сиренами, как во время тревоги? Почему так много больных они возят, если нет войны?

Всех больше ее поразили толстые люди. Для нее толстая женщина — значит будет ребенок.

Трамвайные рельсы — это «тропинка трамвая».

Из крашеных яиц должны вылупиться пестрые цыплята — значит не следует ими чокаться.

Ха родилась неподалеку от моря, в Хайфоне, но впервые увидела море в Варне. Война отняла у нее море. Смотрит, уставившись на него, и кричит: «Конец земли!»

Однажды утром стоит на морском берегу. Никаких волн. Восклицает в восхищении: «Море остановилось!»

— Что снится птичкам? — спрашивает она и сама отвечает: — Может быть, молнии, если Ха снятся бомбы?

— У этого дяди на пляже борода на ногах.

— Подснежник питается снегом, потому он и белый.

— Если проглотишь косточку черешни, из тебя вырастет дерево.

— А видит ли меня этот дядя, который говорит по телевизору? Если он меня не видит, то почему же он мне улыбается?

Радио трещит. «Вот я его сейчас починю!» — и выключает его. Гордо смотрит на нас: «А вы стараетесь, крутите ручку!»

Большой восторг вызывает у нее «дядя бум-бум» — солдат, провожает его на улице благоговейным взглядом.

Поднимается на цыпочки с огромным усилием, вся вытягивается, чтобы зажечь свет в коридоре, и говорит себе вслух: «Спасибо!»

Осень. Ха смотрит в окно, как падают листья, и говорит: «Зубки у дерева выпадают, вырастут новые?» — и качает свой расшатавшийся зубок.

Вожу ее с собой по базару. Впервые входит в хлебопекарню. Она в жизни не видела столько хлеба, наваленного в одном месте: белого, благоуханного. Начинает кричать в экстазе: «Бань ми! Бань ми!» (Хлеб!) Отнимает у меня буханку и несет ее высоко над головой, как дарохранительницу. Важно переходит улицу, не глядя по сторонам как обычно.

Автомобили останавливаются перед этим чудом. Хлеб! Поднимается по лестнице все так же с буханкой, поднятой над головой, и кричит во весь голос, чтобы все выходили ее встречать. Жильцы высовывают головы в приоткрытые двери. Лестница, населенная холодными, вежливыми приветствиями, смеется и оживляется. Двери открываются шире. Все знают маленькую девочку. И она знает всех. Расхаживает по квартирам без приглашения, дружит с предметами и хозяевами, овладевает действительностью. При помощи двух-трех болгарских словечек разговаривает с людьми, с которыми я всю жизнь молчала, в совершенстве зная родной язык.

Чужое существо роднится с моим миром, с которым сама я в непрестанном и мучительном разладе.

* * *

Я читаю газету, а Ха читает новости по моему лицу. Замечает перемену в моем лице, которую я стараюсь скрыть.

— Что там? Скажи же!

Пытаюсь перевести жестокие факты на язык сказки.

— В Америке убит один добрый дядя.

— А разве бывает добрый американец? — изумляется девочка.

Пытаюсь развеять представления, порожденные бомбами и кровью. Это равносильно новому взрыву. Что происходит в маленькой головке? Она не может вобрать столько нелепости.

А тут еще я пригласила в гости американского журналиста Кери, пишущего книгу о Болгарии. Начинаю подготавливать Ха.

— Американец? Зачем он приедет? — она вся съеживается.

— Чтобы посмотреть на нас, написать про нас книгу, — стараюсь отвечать естественным тоном.

— Ну да! Он приехал, чтобы убить Ха! — девочка часто говорит о себе в третьем лице.

Начинаю сначала сказку о добром американце, убитом плохими американцами. Глаза ее расширяются от страха. Не может поверить. Спит неспокойно. Наутро спрашивает меня:

— Американ не разрушит наш дом?

Чтобы расположить ее к гостю, рассказываю ей о его двух внучках: одной белой, другой черной. Мне кажется, что это порождает зародыш доверия. Ха копается в своих вьетнамских реликвиях. Вытаскивает два одинаковых значка южновьетнамских партизан. Приготовила их в подарок двум американским девочкам.

— У тебя столько других, зачем же два одинаковых?

— А чтобы не ссорились! Одна внучка белая, другая черная. Нужно, чтобы значки были одинаковыми!

Гость приходит в назначенный час. Сижу, как на иголках. Привожу Ха, представляю ее. Она с колебанием протягивает ему руку. Рассматривает его. Спокойная. Все идет как будто бы хорошо.

Благородный старик тронут миловидностью вьетнамского ребенка. Заставляю ее спеть без особой надежды на согласие. Она сразу кланяется и запевает. Гость прослезился. Похлопывает ее по щечке. Ха ему преподносит подарки, он благодарит и говорит, что сразу же, как вернется, передаст их внучкам.

И вдруг она спрашивает:

— А ведь тебя убьют?

— Почему?

— Но ты же хороший американец!

Перевожу господину Кери ее слова, подчеркивая их детскую наивность. А он отвечает, задумавшись:

— Она права. Но, может быть, я еще не настолько хорош! — и улыбается виновато.

* * *

Каждый по-своему истолковывает мир, в котором живет.

Смуглая малышка ходит по квартирам, разглядывает толстые стены, потолки с выступающими балками, узкие коридоры, дубовые тяжелые двери.

— Почему мы живем в убежищах, если нет бомб?

Слово, которое она с первого дня повторяет то как песенку, то как плач: «Ди тёй!» (Гулять!) Это слово похоже у нее на крик «Хлеба!» в голодные годы или на крик «Пить!», когда в пустыне умирают от жажды.

Стоит мне протянуть руку к гребешку, чтобы причесаться, Ха подскакивает, ужаленная:

— Уходишь?

— Нет еще, — отвечаю фальшивым голосом.

Ребенок начеку и следит за каждым моим движением. Ищет, на месте ли моя сумка. Подстерегает меня в коридоре. Ускользнуть невозможно. Надо бы шапку-невидимку. Никакие игрушки, никакой Мики-Маус по телевидению, никакие грампластинки, никакие лакомства не могут ее отвлечь от щелчка выходной двери. Это самый зловещий звук. Она бросается и виснет на ручке. Сердцераздирающий вопль оглашает квартиру и лестницу, нарушая тишину, которая, если верить правилам, вывешенным внизу, есть общее достояние.

Спрашиваю Ха, что ей у нас не нравится?

Она — ребенок, она откровенна и естественна, не может соврать. Свешивается с третьего этажа, словно смотрит в колодец.

— Почему мы живем так далеко от земли?

Хочу хотя бы на мгновение проникнуть в нее и взглянуть вокруг через щелочки этих детских глаз, открывшихся на другом континенте. Каким видят они копошащийся улей нашего города? Этажи-клетки. Входы — темные дыры пещер. На лестнице за твоей спиной шаги башмаков. Голосов не слыхать. Все двери одинаковы. Можешь нажать чужую кнопку.

Письмо из Вьетнама задерживается. Наверно, оно не знает, в какой почтовый ящик ему нырнуть. Или, может, плутает… Перепутать одну цифру, и уже ничем не поможешь. Дома похожи один на другой. Люди тоже. Только деревья разные. По ним можно узнать свой дом. Деревья тебе друзья. С ними здороваешься.

Выросшая в зелено-буйной стране, с зеленью, удвоенной зеркалами бесчисленных вод, девочка никак не может уйти с тропинок среди пальм и банановых рощ.

* * *

Все необыкновеннее становятся самые обыкновенные вещи.

— Покажись в о-ко-шке! — приказывает мне Ха, уходя гулять.

Снаружи зима, мороз. Напущу холоду в квартиру, но нужно открыть окно.

На тротуаре, на противоположной стороне улицы уже стоит на посту красное пальтишко и белый эскимосский капюшон.

— До-сви-да-ния! — рукавичка машет мне, пока не скроется за углом.

Ха идет всего лишь с бабушкой на базар. Соседи и прохожие смотрят: слишком долго прощаемся. Баловство.

Если рассказать им, что через час она мне бросится на шею, словно мы не виделись век, они будут недоумевать еще больше. Они не знают, что маленькая попрыгунья приехала из войны, когда каждое расставание, хотя бы и на пять минут, может быть расставанием навсегда.

Девочка додумалась до этого открывания окна и уже успела превратить его в семейную традицию. Каждый раз, когда я ухожу, Ха меня провожает, перегнувшись через подоконник. Моя мать держит ее сзади со страхом и смехом. Протяжное «до-сви-да-ния» сопутствует мне целый день в сложных закоулках моего делового дня. А если Ха на меня сердита и хочет меня наказать, то нет страшнее мести, чем не показаться в окне и не проводить меня своим криком. Тогда мой день пуст и мрачен, как окно квартиры без сияющего в нем детского лица.

Однажды, опаздывая куда-то, я забыла обернуться и поднять голову. Спохватилась лишь в трамвае. Весь день прошел под тяжестью непоправимой вины. Словно я больно и зло ударила по маленькой ручке, машущей мне вслед. Представляю себе горькое детское одиночество, недоумение и боль бедняжки, прилепившейся носиком к холодному зимнему стеклу.

Первое болгарское слово, усвоенное вьетнамской девочкой, было не из коротких и самых необходимых слов, вроде «вода», «хлеб», «есть», «пить», «спать», но длинное и трудное для произношения «до-сви-да-ния». По-вьетнамской языковой мерке это все равно, что выучить пять слов.

Однажды она стала бредить во сне и членораздельно и ясно протянула: «До-сви-да-ния!». Меня охватила дрожь. Почему это слово первым прижилось даже и в подсознании? Не предчувствие ли это неминуемого нашего расставания? Это первое слово, наверно, и будет последним словом, которое скажет мне Ха, махая ручкой из окна самолета или поезда.

С тех пор махать рукой из окна для меня как маленькая ежедневная смерть, пронизывающая меня, однако, терпким ощущением жизни.

* * *

Если бы мы все делали как самое последнее, прощальное в жизни, мы испытывали бы ту простую радость, которая от нас ускользает.

— Что такое виднеется там, на горизонте?

— Мост — ветеран Хам-жонг.

Не надеялась тебя застать, легендарный неуязвимый мост. Земля вокруг выворочена наизнанку, оба холма по сторонам почти что срыты, а ты стоишь. Или, может быть, это мираж?

Закат кровавым ручейком втекает в широкую реку и струится по ней, не смешиваясь с темной водой.

Мост, полный самосознания и достоинства, стоит с осколками бомб, застрявших в ребрах, прокопченный дымом боев. Он смотрит вниз, в воду, на свое отражение, словно сам хочет убедиться, что еще цел, что еще стоит на посту.

Могла бы не поверить, что вижу мост. Могла бы принять за видение и за галлюцинацию, но его отражение в воде убеждает меня в том, что он — реальность.

По нему проходят войска, замаскированные зелеными ветками грузовики сотрясают его избитое тело. Каждый миг грозит ему гибелью. Какой риск и какое благородство быть мостом, соединять два берега, находящихся в вынужденной разлуке!

Много я слышала о тебе, Хам-жонг. Я прошла через опасности и препятствия, чтобы спросить у тебя, каковы возможности невозможного.

Мост молчит, предоставив отвечать самому факту своего существования.

Хотела бы ступить на него, коснуться рукой стальных перил, чтобы потрогать само воплощенное сопротивление страху и гибели. Но мой ангел-хранитель Ке держит меня в трехстах метрах от моста. Внезапно могут налететь, а эта земля не приемлет чужой крови. Заботы о сохранении моей жизни напоминают мне о ее бесполезности.

Ке рассказывает о злоключениях моста.

— Его имя означает «Челюсть дракона». Всмотритесь. Окрестные холмы образуют фигуру дракона: он присел, кого-то выслеживает. Холм с одной стороны моста — это «Драконовы глаза», всматривающиеся в холм на другой стороне, называемый «Жемчужная гора». Дракон стережет жемчуг. Вокруг — рисовые поля. Это место бомбят больше, чем любое место вьетнамской земли.

Иногда вражеские самолеты кишат в небе, как мухи. И все же поля зеленеют. Их обработка — баррикадный бой. Крестьяне гибнут. Война за каждый колосок риса. Над мостом уже сбит 71 самолет. Враг решил любой ценой уничтожить мост, чтобы прервать связь Севера с Югом. Сам Макнамара, посетив Седьмой американский флот, заявил, что воздушные силы еще не справились с узловым мостом. Эту задачу решит морская авиация. Возлагается она на полковника Делтона. Делтон делает макет моста и окрестностей, обстреливает макет и разбивает его на куски. А настоящий мост, как видите, цел.

18 июля 1965 года, непосредственно под руководством Макнамары, стоящего в железной каске на авианосце «Независимость», направляются к мосту 18 самолетов, разделенных на 6 групп. Первую группу ведет лично полковник Делтон, большой специалист по мостам. Идут с новым типом бомб А6А. Защитники моста сбивают делтоновский самолет.

Полковник Делтон и его помощник лейтенант Чади выбрасываются на парашютах чуть не на самый мост. Делтон падает в реку Ма, Чади — на верхушку кокосовой пальмы. Ополченцы с длинными кольями карабкаются по стволу пальмы и заставляют лейтенанта спуститься. Посылают лодки по реке за его начальником.

Делтон в надувной лодке упорно плывет, но его окружают. Берут в плен. Весит 92 килограмма. Вьетнамская лодка очень легка, она тонет, как только полковник в нее ступает. Несколько самолетов кружатся и стреляют в ополченцев, чтобы помочь Делтону. Напрасно. Полковник опускает голову перед народом.

После этой неудачи американцы обстреливают мост радиоуправляемыми ракетами «воздух — земля». Больше ста таких ракет взрываются вокруг, но впустую. Потом посылают транспортные самолеты С-130, груженные минами-торпедами.

Ракеты, снаряды, бомбы. Лишь за эти три дня брошено столько же бомб, сколько за прошедшие пять месяцев. Американцы хотят уничтожить окрестные огневые точки и населенные пункты, чтобы расчистить себе доступ к мосту. При каждом пикировании самолет сбрасывает от шести до четырнадцати бомб. А каждый самолет пикирует по нескольку раз. Считайте, что происходит.

Оба холма по сторонам моста обезглавлены. Контуры пейзажа изменились.

Смотрю на мост с высокими стальными ребрами, решивший во что бы то ни стало устоять. Воды медленно гаснут, сливаясь с наступающим вечером.

Тревога. Кинулись в «джип». Облако пыли уносит нас как можно дальше от опасного места. Оборачиваюсь. Мост не бежит, остается там.

Что тебя поддерживает, Хам-жонг?

Призвание быть мостом.

* * *

Если бы я могла также твердо отстаивать себя, как этот мост.

А с какого момента ребенок начинает отстаивать себя, как самостоятельное существо? В добрых намерениях руководить им, не пропускаю ли я этот роковой миг?

Мы остановились в Троянском монастыре. И вдруг настал холод. Зимний ветер гудит в трубе, наметает сквозь щели снег. Лестницы и деревянные галереи скрипят, как будто по ним кто-нибудь ходит. Замерли водопроводные трубы. Только чешма[19] в монастырском дворе все еще течет. Кончились дрова и погасла печка.

Я думала, Ха сейчас съежится и начнет замерзать. Но она оживляется. Невзгоды, которые меня расстраивают и выбивают из колеи, возвращают ее в нормальную человеческую обстановку. Впервые она чувствует себя дома. Становимся подругами в общей беде. Это тоже пробуждает в ней кипучую деятельность.

Не спрашиваясь у меня, она выскакивает наружу, и до того, как я спохватилась, приносит окоченевшими ручками полный кувшин воды. Я не видела еще до сих пор на ее лице такого счастья.

Скрепя сердце, хвалю ее. Надеюсь, что она не повторит этого рискованного путешествия со стеклянным кувшином по скользким морозным лестницам. Но она выливает воду в ведро и отправляется снова. Если я верну ее с порога, то потеряю столь неожиданную дружбу, потому что нарушу чувство равенства. Не могу отнять у нее гордого ощущения, что она уже большая и нужная! Она ходит за водой, пока ведро не наполнилось до краев. Дает мне напиться, ревниво следит за моими глотками, словно спрашивает, вкусна ли вода. Пью самую вкусную воду сразу из двух живых колодцев.

Просит меня поставить ведро на печку, чтобы потом ей искупаться в тазу. Чистота не каприз. Немедленно соглашаюсь. Пока я устанавливаю ведро на неостывшую еще печку и слушаю, как шипит вода, капающая на горячее железо, Ха опять исчезает. Ее нет долго.

Моя выдержка воспитательницы иссякла, иду по галереям ее искать. Еще миг — и позову ее криком, каким моя мать отрывала раньше от любимой игры.

Вот она. Еле идет. Несет громоздкую охапку сучьев и веток, которые насобирала на монастырском дворе. Я не могла бы самым дорогим и фантастическим подарком вызвать такую же улыбку на ее разрумянившемся лице.

Топим печку «ее дровами». Вспыхивает огонь. По стене прыгает восторженная тень с длинным «конским хвостом». Вода начинает булькать.

Купанье в тазу. Вихрь мыльных брызг. Смех и крики. Лужи на досках. Заворачиваю в мохнатое полотенце самоё детскую радость. Девочка засыпает, действительно как выкупанная. Никогда ни ванна, ни душ в городской квартире ее так не опьяняли.

Утро краснеет и кукарекает. Ха встает рано как никогда. Глаза ее открываются жадно, предвкушая необыкновенный день, полный радостей.

Но приходят мастера, и краны в комнатах начинают действовать. Перед дверьми навалены кучи дров. Я перевожу дух — мученья окончены. А Ха стоит среди комнаты, обманутая в лучших надеждах. Вода невкусная. Дрова не трещат. Огонь не греет. Все ее оживление в монастыре сразу увяло. «Давай уедем! Здесь нам больше нечего делать!»

Мы опять разделены на взрослого и ребенка. Окружая ее заботами и хорошими условиями, я гашу самые живые искры в ее улыбке. Более примитивная, то есть более активная жизнь делает ее самостоятельнее, опьяняет жгучим неповторимым вкусом. Ребенок с укором напоминает нам о вещах, которые отняла цивилизация.

* * *

Спускаюсь в нижний этаж планеты, туда, где полагается лежать мертвым. Эвакуированная под землю электростанция. Турбины, как шелкопряды в бетонных коконах. Здесь ткут нити света.

— Как работается под бомбами?

— Так. Я, Нгуен Ван Хонг, 38 лет, электротехник. Работаем безостановочно. Часть рабочих исправляет повреждения, другая — на защите, третья — строит и укрепляет убежища. Затаскиваем машины все глубже. Каждая машина ограждена кирпичными стенами, сверху — балки. Бесчисленное число раз бомбили завод. Многие рабочие погибли.

Есть запасные цеха. Мы снабжаем электричеством всю провинцию Тхань-хоа. Мощность электростанции 3000 киловатт при двух генераторах. Но топка остается наверху, ее невозможно перенести вниз. Только один рабочий дежурит там во время тревоги, остальные спускаются в подземное убежище. Моя жена эвакуирована, обе девочки разосланы по разным местам. Если американцы вторгнутся в нашу провинцию, как угрожают, мы готовы их встретить с оружием в руках.

Еще с первой бомбежки в 1965 году я записался добровольцем защитить мост Хам-жонг. Стреляю из ружья в пикирующие самолеты. Мы дали клятву не допустить остановки электростанции.

Выхожу из подземного источника света. Озираюсь. Все мне угрожает: ясное небо, близость моста, каждое мое движение. Неуютна лунная ночь. Тянет меня под землю, там я чувствую себя увереннее. Человечество готовит себе подземное будущее.

* * *

— Почему этот ребенок все время чешется? — спрашивают перепуганные женщины в гостинице, пассажиры в самолете, глядя на маленькие пальчики, которые то и дело впиваются в волосы, чаще в затылок, в корень своего «конского хвоста».

— От нервов! — говорю успокаивающе и для убедительности обнимаю ее за плечи. — Что она пережила, месяцами в земле…

Она меня толкает локтями в ребра и освобождается от объятия, чтобы почесаться обеими руками. Плохо то, что самой мне до сих пор не приходилось иметь вшей. Я даже их не видела.

Еще в первую ночь в самолете, как только ребенок засыпает на моем плече, я ощущаю, как в моих волосах начинается какое-то жжение. Но сижу неподвижно, чтобы не смутить детского сна, который нас, кажется мне, сближает. Ночью голова у меня горит, словно я ее окунула в муравейник. Днем по аэродромам и гостиницам ношу на голове терновый венок. Не смею попросить помощи. Наконец — дома!

Моя мать проклинает себя, что дожила до такой старости. Но вместе с древними проклятиями достает темную запыленную бутылку керосина. Керосиновая вонь возвращает ее в далекое военное время, в детство, когда ее мать заботливыми пальцами тушила огонь в ее головке. Сейчас моя очередь идти по пути предков.

Вооружившись бутылкой и ватой, вхожу к маленькому зверенышу, готовая к рукопашной схватке. Ребенок съеживается и встречает меня взглядом острее ножа. Валю его на кровать. Он целится брыкнуть меня в грудь. И в этот миг запах керосина его ублажает. Блаженное расслабление. Использую затишье, не стараясь себе его объяснить. Мажу ватой, намоченной в керосине, где попало в густых черных дебрях волос. Впервые приветливая улыбка озаряет враждебное личико. Керосиновыми руками поглаживаю ее. Головка наклоняется ко мне. В первый раз.

Так «тей», вошки, делают нас друзьями. Девочка хочет, чтобы каждый вечер я ее мазала «зау» — керосином. Объясняю ей на пальцах, что больше нет «тей». Но ей хочется, чтобы запах керосина напоминал ей материнские заботливые прикосновения.

* * *

Сейчас я знаю, что́ самое страшное. Оно пришло, когда я думала, что все уже позади: бомбы, вылет из Ханоя во время тревоги, паника ребенка, оставшегося наедине с иностранкой. Тридцатиградусный мороз в Иркутске после тридцатиградусной жары Ханоя…

Оно пришло в белой тишине московской гостиницы. Наконец-то. Я почти дома. София — протянуть руку к телефону. Около меня котенок, свернувшийся калачиком. Дышит. Коготочки его спрятаны. Могу его погладить без опасения.

В окне загораются и гаснут белые светлячки первого снега. Отправляюсь по переулочкам, которые существуют только в моих студенческих воспоминаниях: арбатские переулки, старые дома, зернистая мостовая. Встречаю себя — бледную, с длинной косой, длиннополую послушницу, неистовую посетительницу МХАТа и библиотек. Она смотрит на меня холодно: откуда появилась эта загорелая иностранка, схватившая за руку нахмуренного азиатчонка?

Расходимся, не узнав друг друга. Не находим ни одного общего слова. И все же я оборачиваюсь и через плечо бросаю укоряющий взгляд: «Я всю жизнь расплачиваюсь за твои ошибки и увлечения…» Она мне отвечает с не меньшим укором: «Неужели ради тебя я торчала в библиотеке?..»

Вдруг ребенок около меня просыпается. Не из-за моей тайной ласки, а по какой-то своей привычке. Поднимается с закрытыми глазами, как маленький лунатик, и просит что-то. Зажигаю ночничок над кроватью. Лицо морщится. Трет кулачками глаза, приоткрывает их и лопочет умоляюще:

— Нюк лам ко![20]

Перебираю весь свой запас вьетнамских слов, но такое именно звукосочетание встречаю впервые. Ребенок повторяет громче:

— Нюк лам ко! Нюк лам ко!

Это что-то насущное. Вскакиваю с постели и подаю ей бисквит. Сонные глаза расширяются от внезапного ужаса: ребенок сознает, что я ничего не понимаю. Заплакала:

— Нюк лам ко!

Нахожу дорожную сумку. Схватываю, что попадет под руку: яблоки, мятные конфеты, шоколад, жевательную резинку, кусочки сахара — все в упаковке Аэрофлота с синим самолетиком на обертке. Подаю их дрожащей рукой, надеясь больше всего на то, что синенький самолетик успокоит девочку.

Плач переливается в отчаянный писк:

— Нюк лам ко!

Она поднимает голову к потолку и кричит сколько есть силы, словно, чтобы ее услышала мать и подала бы то загадочное, без чего она не может прожить. Наверное, это что-то очень простое, совсем маленькое и дешевое, но имей я хоть миллион, все равно не знаю, чего ей дать. Только мать знает и может дать своему ребенку то ничтожно малое, что для него в этот миг — все на свете.

Лихорадочно перелистываю тетрадь с вьетнамскими словами. Буквы сплетаются перед глазами. Ничего не вижу.

— Нюк лам ко!

Звучит как заклинание. Эти три слога меня приколачивают как гвоздями к кресту. Детский писк пробирает гостиничные стены. Бросаюсь к багажу. Роюсь бессмысленно, вся в холодном поту. Наконец спасение. Нащупываю маленький, как игральный шарик, мандаринчик, кто знает, по какой счастливой случайности завалившийся в складках одежды. Ребенок видит мою блаженную улыбку, нависшую над ним, и на мгновение умолкает с маленькой надеждой, проблеснувшей сквозь слезы. Медленно, словно боится нового разочарования, опускает взгляд к моей ладони. И вдруг раздается такой неистовый рев, что я хватаюсь обеими руками за голову. Придут меня арестовать за покушение на ее жизнь.

— Нюк лам ко!

Это уже звучит не просительно. Это и не заклинание. Это проклятие. Шарю обезумевшим взглядом по комнате. Гостиничная комната, вроде бы все необходимое человеку здесь есть, но для ребенка нет ничего. Устремляюсь в ванную. Вода! Кран рычит с угрозой: «Нюк лам ко! Нюк лам ко». Наполняю стакан и едва не выплескиваю его в двух шагах от постели.

Плач укрощается до всхлипывания. Шейка наклоняется над стаканом, как увядший стебелек. Губы, кривые от боли, впиваются в холодный ободок. И в этот кульминационный миг, когда все мое сердце выливается в стакан, чтобы утолить детскую жажду, она его толкает. Вода меня шлепает, как пощечина. В ужасе, что она обманута, она находит силы для еще более сердцераздирающего писка:

— Нюк лам ко!

Стук в дверь. Отпираю, как убийца, захваченный на месте преступления. Никогда не забуду этого лица в приоткрытой двери. Лицо матери. Оно все понимает, не спрашивает. И на мгновение исчезает. Жду ее, утопая в волнах детского рева. Вскоре горничная приносит электрическую плитку и чайник. Словно из-за своей пышной пазухи вынимает теплые, ласковые, пушистые словечки:

— Крошка, маленькая, бедненькая, деточка миленькая, сейчас чайку попьешь, голубушка золотая…[21]

Ребенок проглатывает свой плач, чтобы услышать нежность этих слов. Хоть и непонятные и причудливые, они успокаивают. Женщина выходит, предоставляя мне самой подать чашку дымящегося крепкого русского чая. Ребенок протягивает жадную шейку. И снова писк пронизывает гостиничную тишину:

— Нюк лам ко!

Так орет поросенок, когда в него всаживают нож. Наверное, мать слышит этот плач через Сибирь, через весь Китай. Но вместо нее прибегает горничная с целой банкой свежего молока и с полной пазухой названий цветочков, птичек, травок, еще более ласкательных от причудливых русских уменьшительных. Но ребенок им уже не верит и не хочет их слушать. Запах теплого молока вытесняет чайный дух. Толстенькая русская горничная исчезает вместе с благоуханьем русского чая. Остаюсь наедине с писком:

— Нюк лам ко!

Это уже осипший, зияющий, как рана, вой. Молоко, которое в моем детстве познакомило меня с первым отвращением, сейчас — последняя надежда. Подношу чашку обеими руками, как причастие. Губы мои шепчут молитву. Потеряв всякое упование на мои руки, ребенок даже не смотрит на них. Еще сильнее рвется кровоточащий рев:

— Нюк лам ко!

Мое наказание за все вольные и невольные грехи. Готова отдать все, что у меня осталось, лишь бы прекратить плач ребенка. Что стоят мои большие цели в сравнении с этой единственной целью, такой маленькой и такой недостижимой.

— Нюк лам ко!

Сижу с пустыми, опущенными руками. Ребенок плачет из последних сил, опустив головку. И я плачу с ним. Потянуться его обнять, приласкать — вызову еще больший ужас. Мне неоткуда взять даже ласку, которой он хочет. В эту ночь я самая бедная, последняя женщина на свете. Чем может мне помочь московская аспирантка, прочитавшая тысячи страниц в крупнейших библиотеках?

Обессилев от плача, ребенок падает головой в подушку. Засыпая, шепчет потрескавшимися губками:

— Нюк лам ко!

Сижу до утра, окаменев, гадая на кофейной гуще уличного мрака, что бы могло означать это словосочетание. В нем собрались все извечные тайны мира. Если бы мне удалось проникнуть в его смысл, я бы обзавелась ключом к сердцу ребенка и к самой его жизни. Стою перед скалой и не могу вспомнить маленького словечка, которое ее откроет. Перебираю в уме все вероятные значения, вспоминаю все прошлые свои детские желания и ничего не нащупываю. Тушу свет. Темная, пустая ночь, как моя пустая утроба.

Потом узнаю, что это означало: «Горячей воды, тетя!» Ребенок привык на ночь пить кипяченую воду, как и все вьетнамские дети.

* * *

Ха зажигает елочные свечки. Прыгает вокруг. Вся искрится. Первая елка в ее жизни. Каждая сосулька, каждый блестящий шарик и колокольчик повешены ее рукой, привязаны ее тонкими, проворными пальчиками. Самая любимая игрушка — белобородый Дед Мороз, добрый, с полным мешком сюрпризов. Этой ночью он наполнил ее туфельки гостинцами. Ха пролезает с горящей зажигалкой внутрь между ветками. Она знает, что в зеленой пазухе елки притаилась последняя, еще незажженная свечечка. Маленькая рука протягивается, не может достать, немеет. Иголки колются. На мгновение язычок пламени облизывает бумажную гирлянду. И с праздничным треском все сухое дерево вспыхивает с пола до потолка.

Нам даже некогда испугаться. Хорошо, что в гостях у нас вьетнамцы. Один из них молча бросает ковер на дерево и накрывает огонь. Топчем отдельные огоньки, рассыпавшиеся вокруг. Пожар остановлен, но ковер надо выбросить. Из-под обгоревших останков Ха вытаскивает жалкого Деда Мороза с черной бородой, с мешком, полным сажи, искалеченным. Вместо того, чтобы его оплакивать, как сделала бы я в ее годы, она рыщет по дому, находит марлю и перевязывает пострадавшего.

* * *

Я была гостем у вас, когда со всех сторон горел ваш бамбуковый дом.

Ке еще не вернулся. Бомбардировки разрубают на кусочки мою программу. Мои встречи с вьетнамцами становятся все короче. Мне открываются все более беглые фрагменты общего облика Вьетнама. Я его ношу в себе, словно картину модерниста. Реалистическая установка моего сознания не совмещается с восприятиями внешнего деформированного мира. Словно меня разбомбили изнутри. Я вся — горящие обломки мыслей, образов, движений, тонов.

Эвакуированная школа в двадцати километрах от Ханоя. Проходим мимо разрушенных бензоскладов. Обугленные круглые ямы от взрывов накладываются во мне на длинные трехкилометровые окопы-убежища, вырытые школьниками. При рукопожатии юношеские ладони колются мозолями старых землекопов. Здесь учится шестьсот учеников. Чтобы избежать их скопления в одном месте, школу разбросали по местности. Центральный корпус — два навеса: учительская комната и кабинет математики. Кабинет физики в шести километрах севернее, а кабинет химии — в трех километрах на запад.

Уроки прерываются тревогами. Урок истории о монгольских нашествиях начинается в классе, а продолжается в убежище. На уроке рассказывается, как некогда в дно реки Красной забивали колья железного дерева, чтобы преградить путь вражеским кораблям.

* * *

Вьетнам вошел в мой дом ребенком. Ребенок разделяет мою жизнь на плач и смех. Это два составных элемента существования. С каких пор я не плакала? С каких пор не смеялась?

Детские глаза видят мир полным чудес, невероятным и потому настоящим.

— Бабушка была учительницей? — Ха уставилась удивленно. — Не может быть!

В ее представлении бабушки все неграмотны.

— Я учила таких же маленьких детей, как и ты. Когда-то их было по семьдесят в классе! — вспоминает мама.

Ха хитро улыбается.

— Не сможешь обмануть меня, бабушка! — загораются чертовщинкой глаза. — А ну прочитай здесь! — девочка открывает букварь и показывает пальчиком, где нужно читать.

Бабушка щурит глаза, отодвигает букварь, насколько хватает руки, старается различить буквы.

— Не вижу без очков!

— А, видишь, не можешь читать! А была учительницей!

— Принеси-ка мне очки! — говорит задетая за живое мама.

Ха бежит в ее комнату, предвкушая новый провал хвастливой бабушки. Подает ей очки. Они восседают на носу. Глаза за стеклами становятся больше. И вдруг бабушка начинает читать — и не по слогам, а совершенно бегло. Девочка немеет. Еще не может поверить.

— А здесь! — открывает букварь на более трудных уроках.

Старая женщина читает и самые мелкие буквы не спотыкаясь.

— Бабушка, дай очки!

Ха берет их со страхом, с почтением и надевает на свой носик. Они соскальзывают вниз. Придерживает рукой. Она думает, что очки волшебные и кто их наденет, сразу начнет читать. Склоняется над букварем. Густой туман. Снимает их и трет веки, кружится голова. Открывает глаза на чудо:

— Значит, правда! Бабушка была учительницей!

С тех пор строгая бабушка, которая все в фартуке, все на кухне, все с корзиной белья, поднимается в ее глазах высоко в облака.

Потихоньку Ха понимает, что самый положительный человек у нее в доме — бабушка. Невольно начинает полагаться на нее, повторять ее слова. Ребенок ищет приюта в строгости, как в верном убежище. Все мои фантазии о воспитании-дружбе, воспитании-игре и поэзии рухнули перед веками проверенным опытом строгости и твердости.

* * *

Мой крепкий сон разбивается на мелкие дребезги от оглушительного в ночной тишине телефонного звонка.

Голос Ке. Боюсь, что он мне приснился. Прошу его сейчас же прийти. Но по вьетнамским обычаям это недопустимо в такой час ночи. Напоминаю ему, что война и что во время войны все простительно.

Но «нельзя» остается «нельзя» и в самой страшной войне, оно проходит через все испытания и, может быть, благодаря такой сложной системе «нельзя» сохраняется незадетой духовная сущность народа. Я уповала на войну, но во время войны все «нельзя» становятся еще более неприкосновенными и заветными.

Наконец напираю на вежливость Ке, на врожденную и тоже заветную вежливость вьетнамца к женщине.

— Ке, разве полагается быть невежливым с женщиной?

— Самой большой невежливостью было бы явиться к вам в такой час.

— Ну, хорошо, ждите меня в холле. Сейчас приду.

На пороге сталкиваюсь с Ке. Из двух невежливостей ему пришлось выбрать меньшую, прийти самому.

Он слеплен из пыли. Если его толкнуть, он рассыплется в пыльное облако. Останавливается посреди комнаты, не смея сесть. Хочу с первых же его слов понять, как там наши дела. Но ведь знаю же вьетнамцев. Медленно, сужая круги, они будут вести меня по окольным кругам разговора и лишь постепенно скажут мне то, что заранее задумали сказать. А самое главное останется в центре кругов, в центральной точке, то есть в самом конце разговора.

И сколько сейчас не торопи его, не подталкивай наводящими вопросами, ритм разговора не убыстрится.

Подаю ему стакан содовой. Пьет медленно, не поддаваясь напору жажды, но преодолевая его.

Наконец возвращает мне стакан и, как бы не желая отдавать его мне совсем пустым, наполняет первой весомой фразой.

— Я прямо из Хайфона.

Делает паузу, чтобы я вникла в его слова и вполне освоила их.

— Третьи сутки без перерыва бомбят. Театр… Вы ведь в нем были, не правда ли? Попали. Типография срыта до основания. Целые кварталы в центре и на окраинах…

Сообщая это, он улыбается. Меня не раз поражала эта обратная реакция вьетнамцев. Но между пыльными веками его я вижу отражение огня и дыма.

Вспоминаю просторный зал театра, где в прошлом году я видела вьетнамские танцы, полные изящества, и слушала монокорд, удивительный народный инструмент с одной струной.

Я слушала и не верила своим ушам. Сухие, словно древесные, пальцы дергали одну-единственную струну, а в ней то журчал ручей, то птицы кричали в джунглях, то слышался приглушенный плач, то колыбельная песня, а то ураган.

В конце концов одинокая струна начала звучать отдаленно, как эхо самой себе.

Я дрожала, как будто натянута и звучу сама. Я поняла, что если струна натянута до предела, в ней отзывается вся вселенная.

— …Хайфонские товарищи поглощены многими заботами, но они нашли время подумать и о маленькой Ха… Решили, что им незачем противостоять вашему вниманию к ней… Но будут ли согласны родители?

— А она жива, где она?! — заставляю себя шептать, хотя крик рвется из меня.

— Одна Ха в детском доме, который вновь переэвакуирован и разбросан. Я нашел ее в одном из разветвлений. Видел ее. Но ничего не мог понять. Воспитательница говорит: «Обе танцуют, обе поют, обе хотят мира…»

— А другая?

— Другая покинула детский дом, ее взяли родители.

— Что-нибудь случилось?!

— Нет. Хайфонские товарищи достаточно поломали головы, как ее обнаружить.

В его голосе нет упрека. Но от этого мне стыднее.

— Наконец добрались до профсоюзной работницы, ответственной за детские дома. Я встретился лично с ней. Она вас помнит.

Конечно! Как я не подумала раньше об этой ловкой женщине с бойким взглядом, которая меня сопровождала тогда в детский сад и вообще по Хайфону. Она знает наперечет все фабрики и детские их сады.

— Она поняла, о какой девочке идет речь. Обещала найти другую Ха, привезти ее с матерью в детский дом, и там вы встретитесь с обеими Ха.

И земля не разверзлась подо мной и не поглотила меня, когда я подозревала этих людей в азиатских уловках. Цепенею от стыда и страха одновременно. Хайфон в кольце огня. Каждый въезд так же рискован, как прохождение космических барьеров земного шара.

— Пусть лучше я поеду к матери и ребенку! Зачем им проделывать опасное путешествие?

— Хайфонцы под бомбами, как тигры в джунглях, знают, как и где проскочить. Они обеспечат безопасное передвижение ночью.

— Для ребенка ночное путешествие?

— Вьетнамские дети привыкли к ночным передвижениям.

— Я не вынесу, если с ними что-нибудь случится из-за меня.

— Будьте вполне спокойны!

— Тогда мы поедем их встречать!

— Встреча произойдет в детском доме. Там вы найдете обеих Ха, чтобы узнать настоящую.

От стыда я, должно быть, горю кирпичными пятнами.

— Отправляемся, товарищ Ке?

— Еще нет. Будем ждать известий из детского дома.

— Неужели я в укромном месте буду ждать, чтобы мне преподнесли готовую встречу с ребенком?

— Нет… Готовьтесь в путь! Через полчаса «джип» отправляется в провинцию Нинь-бинь. Получено разрешение.

Ке, как настоящий вьетнамец, оставил самое спешное на самый конец. Я давно настаивала на этом путешествии.

— Но вы падаете от усталости.

— Я останусь здесь ждать известий из детского дома.

— А кто же меня будет сопровождать?

— Товарищ Нгуен.

Не могу поверить. Он так занят. Но если едет Нгуен, то мне предстоит путешествие не в провинцию Нинь-бинь, но в самую душу Вьетнама. Пока я собралась поблагодарить Ке, он исчез за дверью. На ковре осталась только пыльная тропинка, тропинка, по которой пришла ко мне радость.

* * *

В человеке таится очень сильный инстинкт, инстинкт преодоления биологического инстинкта.

Тоненькая фигурка вьетнамской девочки вызывает вспышки нежности и умиления вокруг, где бы ни появилась. Шофер такси едва не попал в аварию, потому что все время оборачивался назад и удивленно спрашивал:

— Ну! Откуда приехала?! Милая, чего только она не пережила?!

Отказывается взять деньги. То же самое и врачи, которых мы приглашаем очень часто. Мы вынуждены их менять, так как становится неловко звать человека, которому не заплатил в прошлый раз. Во время путешествия по Болгарии незнакомая женщина на вокзале хватает и несет наш тяжелый чемодан, приговаривая на ходу:

— Какая худенькая! Неужели сердитая? Как мило говорит по-болгарски! Очень интеллигентное дитя. Как же вам его дали?

Она сажает нас в поезд и долго машет с перрона. Через некоторое время получаем посылку из Старой Загоры, адресованную «лично Ха». Девочка ее развязывает поспешными пальчиками. Внутри — два платья и яблоки. На дне записка: «Помните ли женщину на вокзале, которая вам помогла с багажом? Я работаю в швейном кооперативе. Сшила для Ха платьице без мерки, на глаз. Все работницы ее приветствуют и желают расти веселой и счастливой! Маргарита Кондова, ТПК „Коллектив“. Старая Загора». К празднику — новая посылка. Огненно-красное бархатное платье. Ха заставляет меня написать благодарственное письмо и буква за буквой его переписывает, но ей не нравится, как я его сочинила, меняет текст: «Дети сказали, что в красном платье я хороша, как королева».

Весь квартал ее знает и радуется ей. Продавщица в булочной выбирает для нее самый пышный хлеб.

— Почему сегодня не приходила? Завтра чтоб вы ее обязательно привели! Пусть пощебечет мне! Не слушается? Дайте ее мне, чтобы стала моей девочкой!

На базаре покупатели выбирают арбуз для нее.

В ресторане официанты ее обслуживают как принцессу. «Один суп для Ха!» — заказывают на кухне. С соседнего стола итальянки, приехавшие на фестиваль, посылают ей букет гвоздик. Одна женщина из аргентинского посольства после каждого обеда всучивает ей 20 стотинок. Ха смотрит с недоумением и держит монету на открытой ладошке. Женщина объясняет свой, конфузящий нас поступок: это обычай в ее стране, так выражается любовь к ребенку. А Ха говорит:

— Кончатся денежки у тети, если каждому ребенку будет давать.

Другая женщина наполняет ей карманы орехами. На каждом шагу внимание и подарки. Ха принимает все без особого удивления. Говорим ей, что это любовь не к ней, а к Вьетнаму. Она хочет, чтобы мы сразу, первым же самолетом послали подарки ее братику и сестричке. Завязывает пакеты, собирает игрушки, всякую мелочь, пустые коробочки, пробки от лимонадных бутылок, что попадется, не позволяет ничего выбрасывать. Все должно быть отправлено вьетнамским детям, которым не во что поиграть.

К ней привязываются малые и большие. Дети ее ищут и терпеливо переносят ее предводительские наклонности. А я все думаю, как бы ее спасти от такого внезапного изобилия любви.

* * *

Едем ночью в Нинь-бинь, и вероломная луна освещает нас сверху.

Шофер Кюйен считается лучшим мастером по объезжанию бомб замедленного действия. Спрашиваю у него, как он это делает. Вместо ответа блестит под луной гудроновая улыбка.[22]

Хоан переводит мне эту улыбку: секрет фирмы.

Мне кажется, что при каждом резком повороте руля мы непременно объезжаем невзорвавшуюся бомбу.

Поле превращено в скопище разнокалиберных бомб. Невзорвавшиеся лежат в земле, их не видно. Взорвавшиеся оставили после себя индивидуальные отпечатки.

Одна проделала какой-то винтообразный колодец, полный грязной воды, другая раскрутилась вширь и выровняла землю наподобие тока, третья изгрызла землю, словно огромными челюстями, четвертая образовала провал.

Люди стараются облагородить эту зловещую пахоту. В воронках, залитых водой, сажают рис, в больших воронках разводят рыбу. Это национальный характер: извлечь из самого плохого крупицу хорошего.

По чудовищной случайности в бомбовых воронках рис вырастает выше, чем просто на рисовом поле.

Рядом с Нгуеном возникает у меня какая-то неловкость. Чувствую себя на этой земле прохожей, проезжей, транзитным, одним словом, пассажиром.

Я только проеду через огонь, а Нгуен останется в нем. Больше того, он сам часть огня.

— Боюсь за вас, за вьетнамцев, и сейчас, и когда наступит мир…

Нгуен, как всегда, читает мою мысль до конца.

— Предвидим все. Победа нас не застанет врасплох.

— Чем вооружаетесь вы для мира?

— Скромностью, трудом, критикой, взаимопомощью, единением в разгаре классовой борьбы.

Ответ его не успокоил меня. Есть люди, которые дышать не могут без острой и бурной борьбы. Их самоутверждение — борьба. Для мирных же целей они приспособлены менее, как, скажем, танк для вспахивания земли по сравнению с колесным трактором или даже с лошадью. Или истребитель — для перевозки пассажиров. Но, может быть, Нгуен не таков?

«Джип» останавливается. Надо переждать длинную колонну грузовиков, идущих на юг. Больше часа смотрю, как проходят тяжелые машины, везущие помощь партизанам. Кто из них доберется до своего далекого места назначения? Тонны смерти будут преграждать им дорогу. Но они идут и идут. С севера на юг. Их единственное стремление — достичь боя и там сгореть.

Эта земля разделена пополам. Щель, как зияющая рана, проходит через ветхие дощатые пороги, отшлифованные шагами дедов, через древние реки, через сочные рисовые поля, через вековые бамбуковые стволы, через сердца. Лишь пролитая кровь севера и юга сливается глубоко в почве в одну кровь и делает землю единой.

Над разделенной страной простирается общий небесный свод, с которого угрожает общий враг. Это еще одна нерасторжимая связь.

Парадокс «часть больше целого» здесь оживает в наглядности. Каждая часть содержит весь Вьетнам — но, может быть, еще больший и более единый, чем если бы он был одним государством. Гравитация между двумя разъединенными половинами очень сильна. Когда осуществится объединение, будет ли внутреннее сцепление таким же крепким?

* * *

Виноватое чувство транзитного пассажира не покидает меня. Все, что я делаю, преходяще. Каждое мое впечатление, каждое настроение беглое. Я не уверена в себе, я почти нереальна. У меня самочувствие пролетевшего ветра. Что-то существенное от меня ускользает. Смерть для меня страшнее, потому что была бы нелепой, бессмысленной. Переживания принадлежат другим, я лишь вживаюсь в них как бы со стороны. Нет более жалкого состояния, чем быть транзитным пассажиром в мире.

«Транзит» звучит почти что как «паразит».

Обратный билет оттягивает мой карман словно камень. Как бы ни выли сирены, какие бомбы ни падали бы вокруг, у меня есть обратный билет. А человеку, сидящему рядом со мной, суждено остаться здесь. В кармане ношу незаслуженный привилегированный пропуск в тишину, в непотревоженный сон, в уверенность. Даже если захотела бы, я не могу передать свой обратный билет никому, не могу его и порвать. У меня чувство, что он, хоть и спрятанный в кармане, виден всем, написан на моем лице, запечатлен в моей осанке. Ношу его как несмываемое клеймо.

Но когда на своих руках я почувствовала тяжесть ребенка, мне полегчало. Сейчас знаю, что я не транзитный пассажир через огонь. Огонь увожу с собой, он обжигает руки, взрывает весь мой донынешний мир. У меня уже нет обратного билета в покой, я перестала быть в мире транзитным пассажиром.

Приезжаем перед рассветом, в самый темный час ночи, потому что зашла луна. Нинь-бинь — это маленькая провинция в юго-западной части Северного Вьетнама. В строгом смысле — Средний Вьетнам. Железнодорожный узел. Американцы бомбят круглосуточно.

Ночевали в пещере. Фонарик, больше похожий на горящую папиросу, водил меня от углубления к углублению и все мне показал: где спать, где умыться.

Умываюсь, черпая воду ковшом из кокосового ореха, из чаши, выдолбленной прямо в скале. Вода прохладна, живительна. У меня целых два часа для сна.

Тем временем Нгуен у входа в пещеру разговаривает с местными людьми, вероятно с местным начальством. Слышатся слова: «план обороны», «культурно-просветительная работа».

Закрываю глаза, чтобы вспомнить лица встречавших меня людей. Лица ускользают, остаются одни белозубые улыбки. А из приветственных слов только слова:

— За последние двадцать лет у нас было восемнадцать опустошительных тайфунов. Наша природа почти так же, жестока, как война. — Говорят это с улыбками, словно о свадьбе.

Всюду, куда бы я ни повернулась, я натыкаюсь на одни улыбки. Они вокруг меня, как стена. Уж не ограждена ли я этой стеной от настоящего Вьетнама? Не замурована ли я в них? Ну, улыбки, стена, а что за ней? Должно же там что-то быть.

Постель мне приготовили в каменной нише. Предупредили: как только услышу самолет, бежать в глубину пещеры. Ушли.

Меня охватывает пещерный мрак. Сколько эр и эпох прошло для того, чтобы я снова очутилась в колыбели человечества!

Как легко человек мог бы жить и дышать на этой благословенной земле. Климат, пейзаж, земные плоды, обычаи и нравы — все напоено солнцем, лаской, сочностью. Наверно, в мирное время здесь живут самые счастливые люди.

Но было ли здесь мирное время?

Китайцы, французы, японцы, американцы. И восемнадцать тайфунов за последние двадцать лет.

Меня успокаивает и усыпляет самая древняя колыбельная песня: звон капель по камню. Тишина и звон. Ритм. Тишина и звон. Длинная тишина и короткий звон. Ритм, баюкавший сон пещерного человека, западавший век за веком в его подсознание. Ритм. Поэзия-ритм. Музыка-ритм. Все виды наших сложных стихотворных размеров, все эти амфибрахии, дактили, хореи и ямбы родились из капли, падающей на камень. Тишина и звон. Тишина и звон — длинная тишина и короткий звон. Ритм. Тишина. Темнота. Сон. Капля поет, разбивая себя о камень.

* * *

Точно такой же ночью, в два часа, в тростниковой хижине около Хайфона будят девочку. Она привыкла отрываться от своего сладкого сна. Думает, что опять тревога. Проворно соскакивает с дерюжки, на которой спала, и влезает в сандальки, потрепанные не от детской беготни, а от беганья в убежище.

Но на этот раз не слышно ни гуденья моторов, ни стрельбы, ни отдаленных взрывов. А между тем мать ее волнуется больше, чем при бомбежке. Торопит. Надо двигаться в путь.

— Куда едем, мама?

— Потерпи, узнаешь.

По голосу не поймешь, опечалена мать или радуется. Она ничего не берет. Да ей и нечего взять, кроме ребенка. Ей сказали, что это очень для девочки важно. Она еще не осознала до конца того, что ей сказали, но спешит, как все матери, когда дело касается судьбы детей. Братик и сестричка остаются одни. Глядят полусонные вслед тоненьким ножкам Ха, переступающим через порог. Они не знают, что мелкий стук ее шажков не вернется к родному порогу. Будут его ждать, прислушиваться, может быть, до конца жизни.

Мать наказывает спать по очереди: одному спать, другому прислушиваться.

Двое незнакомых мужчин с велосипедами ждут у входа в жилище.

— Куда едем, мама?

Мать отвечает тем, что торопится еще больше. Садится на велосипед. Сажает впереди себя Ха. Ребенок прижимается к ней, как бы прячась от скорости, которая отторгла ее от домашнего тепла. Мать излучает какое-то непонятное напряжение, тревогу. Это прогоняет у девочки остатки сна.

— Куда едем, скажи?

Мать энергичнее нажимает на педали. Тропинка и ночной мрак — одно. Девочка вслушивается в шелестение велосипедных спиц, во всплеск ветра в широких банановых листьях, в бормотанье реки, в учащенное биение материнского сердца. Вещие, тревожные шумы. Гадает, далеко ли ее везут.

— Куда едем, мама-а-а?

Мать отвечает учащающимся сердцебиением.

Вдруг гул самолета прерывает течение ночи. Велосипеды брошены в пыль. Женщина схватывает девочку и бежит к глубокой норе. Она узка и для одного человека, но для матери с ребенком это как раз. Мать затаскивает ребенка в нору, а сама ложится сверху. Взрывы гремят над материнским сердцебиением. Неизвестно, что громче.

Девочка долго (шрамиком до конца жизни) будет носить метку от этой ночи на ссаженном локте. С грустью будет смотреть, как метка бледнеет, словно дорогой браслет, оставшийся на память от матери.

* * *

Ха поет и танцует, изумляя гостей. Голосок ее как колокольчик, кисти ее рук волнуются с гибкостью тростника под утренним ветерком. Извивы песни переплетаются с извивами рук и воспроизводят неуловимый рисунок древневосточной ритмики.

— Будет певицей! Станет балериной! — пророчествуют тети и дяди.

Ха перестает танцевать и топает ножкой:

— Нет, доктором!

Вынимает коробочки с иголками. Ее специальность — инъекции. Повязывает свою косынку Красного Креста, макает ватку в одеколон и начинает делать «уколы» толстым тетям, чтобы вылечить их раз и навсегда от мании делать из девочки певицу и балерину.

Самое приятное гостевание для нее — в больнице у дяди Доктора. Входит в белый кабинет на цыпочках, как в храм чудес. Смотрит на склянки с проспиртованными солитерами, сует носик в ящики с инструментами, смотрит с возрастающим восторгом, как врач готовит шприц. Наступает долгожданное таинство: прививка! Она протягивает ручку с очарованной улыбкой. Не может понять, почему от нее ждут плача, почему ее так хвалят за храбрость. Укол — прекрасный момент. Нет большей радости. Когда придем опять?

Таблетки против глистов глотает как конфеты, а витамины — ее жевательная резинка. Не может надивиться на горы коробочек и склянок в аптеке. Как только бабушка охнет по старости, она бежит звонить по телефону дяде Доктору, чтобы немедленно пришел. Вывешенное угрожающее объявление о карантине на соседских дверях ее привлекает как магнит.

Часто рассказывает с искрящимися глазами все тот же случай. Похоже, что это ее лучшее воспоминание о родине. Упало мно-о-ого бомб на детский дом. Сразу пришла врачиха в белом переднике. Ха сияет, словно видит белое видение. Рука одной девочки, не успевшей добежать до убежища, оторвана. Докторша ее перевязала. Вот так!

И поспешные пальцы начинают засучивать рукав у куклы. Перевязка раны — есть ли более красивое дело. Потому что в тот раз заваленные землей остались дети, которым ничего уж нельзя было перевязать.

Таких вещей мне во Вьетнаме не показывали. Там я гость. Все меня видят. Это мешало увидеть мне. Лишь когда Вьетнам пришел ко мне домой, я начинаю его понимать.

* * *

Девочка смотрит в окно. Все ей чуждо. Особенно крыши домов. Они как шапки людей. Во Вьетнаме соломенные или из пальмовых листьев островерхие шляпы призваны затенять все лицо, шею и даже плечи. Солнце как бы стекает по ним наклонным и скользким. А из-под них, из глубокой тени смотрят глаза. Такие там и кровли домов.

Здешние крыши плоски и сидят на домах, как фуражки, не загораживающие ни лба, ни глаз, ни тем более целого лица. Они не защищают от солнца, да и нет нужды. Здесь рады солнцу, а не прячутся от него. Но само солнце зато то проглянет, то спрячется. Так же и лица у людей — то улыбаются, то хмурятся без видимой причины.

Девочка, сплющив носик о стекло, бормочет про себя, повторяя без конца одни и те же слова, нащупывает их, сочетает и разлучает, не сознавая, что сочиняет первое в жизни стихотворение.

Есть солнце, нет солнца. Тепло-холодно, тепло-холодно. Я в Болгарии.

Когда я говорю, что это стихотворение, а дядя Родой подтверждает, что очень даже хорошее, девочка озадачивается. Ей понравилось сочинять стихи. И вот она вступает на скользкую и проторенную дорожку некоторых поэтов. Первый подсознательный толчок потерян, импульса нет, а слова под рукой и модель под рукой.

Есть дождь. Нет дождя…

— Стоп! — говорю. — Это уже не стихи.

— Почему-у?

— Ах, если бы я знала, почему, я не билась всю жизнь о слова, как лбом о камень.

Ребенок переживает разочарование в словах. Жизнь становится богаче на одну потерю.

* * *

Идем с ней рука в руке по границе солнца и тени. Она по солнцу, а я в тени. Беспрерывно, ежесекундно задает мне вопросы. Она — один, постоянный вопрос для меня.

Но я и сама полна вопросов, только я молчу, потому что мои вопросы некому задавать.

Ответы меняются, а вопросы остаются. Верю вопросам.

Возвращение в прошлое для меня не поиски готовых ответов, но вечных вопросов. Древнее искусство Вьетнама живет, потому что отбрасывает категорические, ограниченные ответы и углубляется в загадки, в тайные корни бытия.

Нгуен ведет меня к знаменитой пещерной пагоде в Нинь-бине. В течение целого дня я его не вижу: обходы подземных убежищ для типографии, подготовка нелегальной борьбы в случае, ежели американцы вторгнутся в эту провинцию. Лишь к вечеру, успокоенный плодотворными деяниями дня и высоким духом людей, он может отдохнуть и насладиться искусством.

Напоминает мне, что когда-то в далеком прошлом Вьетнам был художественной мастерской Востока. Здесь создавались шедевры, которые отправляли по трудным дорогам джунглей или по морю в Индию, Бирму, Китай и в другие страны. Пагоды, по существу, выставочные залы древней скульптуры и архитектуры. Они поражают разнообразием форм и оригинальных пластических принципов, вложенных в них. Пагоды не строились по шаблону. Каждая неповторима.

Изумительная пагода Мот Кот в центре Ханоя сооружена вокруг одной-единственной круглой колонны посреди маленького озера. У нее форма лотоса. Легенда рассказывает о короле Ли Тхай Тоне. Король Ли Тхай Тон долго не имел наследника. Однажды ему явилось во сне буддийское божество Куан Ам (Авалокитешвара), восседающее на лотосе посреди квадратного озера; оно протянуло королю младенца мужского пола. Вскоре у Ли Тхай Тона родился наследник. Тогда он повелел воздвигнуть пагоду наподобие цветка лотоса, растущего посреди квадратного озера. Так в 1049 году возникла прелестная пагода: одноногая, в виде стилизованного цветка лотоса, словно плавающая посреди озера и отражающаяся в нем.

Даже скромная деревенская пагода в провинции Нам-ха оригинальна, вся в старинной деревянной резьбе с потемневшими от времени фигурами, вырезанными терпеливой рукой.

Чтобы укрепить и увековечить свое пребывание во Вьетнаме, французский колониализм пытался привить католицизм. Около бедных бамбуковых хижин, средь деревенек и городов вздымаются пышные католические церкви. Островерхие купола стремятся конкурировать с миниатюрными интимными пагодами. Миловидные мадонны противопоставляются иронически улыбающимся тысячеруким Буддам. «Аз есмь!» — говорит Христос с торжественного амвона. «Я не есть», — шепчет Будда из углов полутемного храма.

Останавливаемся у входа. Завеса из зелени. Нгуен меня ведет глухой травянистой тропинкой. Удивление сильнее, чем от внезапного грома. Пагода под величественным скалистым куполом. В пещере витает эхо молчания. В нишах, в сырой темени расселись уникальные каменные фигурки Будды: веселого, грустного, гневного, мыслящего, беззаботного, растревоженного — больше тридцати настроений, воплощенных в камень. Если присмотреться внимательно, возникает смутная догадка: не приближаются ли самые противоположные состояния и не переливаются ли они одно в другое? Расплакавшийся Будда, не смеется ли он? Засмеявшийся, не плачет ли горькими слезами? Мыслящий, не дремлет ли? Спящий, не мыслит ли напряженно? Безымянный мастер не настаивал на своем, не оставил ответа. Он предоставил тебе самому задавать себе вопросы, направленные внутрь тебя самого. А когда отойдешь и посмотришь на фигурки издали, встаешь перед новой загадкой: не сливаются ли все настроения и не разделяются ли на два единственных — на наслаждение и на ужас? И в конце концов не сливаются ли в одну и эти две крайности, и тогда все это называется — жизнь.

* * *

Вьетнам, бывшая мастерская древнего искусства Востока, сегодня превращен в опытное поле завтрашней войны.

Каждый вечер дома перед тем, как нам ложиться, наступает минута инквизиции. Вооружившись стеклянной палочкой, подхожу к ребенку. Его взгляд вспыхивает и ненавидит меня. Сначала окунаю палочку в лекарство и впиваюсь в один глаз, потом в другой.

Врач объясняет, что возможна слепота, если не лечить глаза таким способом.

Теперь, задним числом, я вспоминаю фрагменты вьетнамских дорог, мимо которых проезжала, не обращая особенного внимания, вернее, мимо которых проезжала с верхоглядством невежды.

Раскрасневшиеся, воспаленные глаза, распухшие веки, багровые ячмени. Дети, все время трущие свои глаза, словно накусанные комарами.

Итак, каждый вечер я становлюсь палачом. Сначала девочка орала как на заклании. Потом стало хуже — она молчит. Но зрачки ее расширяются, становятся бездонными, готовыми меня поглотить и утопить.

Стараюсь быть хорошим палачом — беспощадным.

— Давай, деточка, потерпи. — И как кормят детей «за папу», «за маму», капая в глаза, приговариваю: «Чтобы видеть весну, чтобы видеть море, чтобы видеть солнце…»

Глаза ее горят как две раны. Долго Ха не простит мне этих режущих болью мгновений.

Всматриваюсь в каждого встречного ребенка. У всех глаза полные света.

* * *

Джунгли — это зеленые бурные потоки, хлынувшие как тропический ливень с земли на небо.

В музее я видела чучело млекопитающего, распростершего огромные крылья. Так вот откуда идут мои сны, в которых мне так естественно и так просто летается.

Мой далекий летающий предтеча, не знаю, какие острия и какие эпохи обрубили мне крылья. Но я ношу их в себе, как боль и как зуд, так у калеки чешутся пальцы на ампутированной ноге.

Крылья самолета вибрируют, как протезы настоящих наших крыльев, которые мы имели и потеряли.

— Добро пожаловать в джунгли! — приглашает меня молодой ботаник.

Четыре года он работает здесь, не вылезая из зеленого мрака. После стольких глаз, исполненных героизма, риска, ненависти, прицельной точности, наконец встречаю взгляд, охваченный тихим помешательством открывательства.

Эта местность называется Кук-фыонг. Двадцать пять тысяч гектаров зеленой таинственности. Два ряда скал ограждают ее с двух сторон и смыкаются, образуя каменное кольцо. Котел наполнен кипящей непроворотной зеленью. Редчайшая в мире сокровищница флоры и фауны.

Дают мне длинные брезентовые наколенники — защита от змей. Нахлобучиваю брезентовый капюшон, закрывающий и плечи от древесных пиявок. Трогаемся.

Во мне просыпается заброшенная впоследствии детская мечта об экспедициях, приключениях и открытиях.

Исследователь ведет меня по тропинке, прокладывание которой можно назвать тихим подвигом. Люди долго изучали нрав «Недоступной». Заметили, что если врубаться в нее, то после дождей просека зарастает так буйно что подступиться уже нельзя. Поняли тайну: надо проникнуть в глубь без топора, искать естественные щели для прохода и постепенно протаптывать витиеватые, узкие, но зато надежные тропинки.

1968. Ха у Черного моря.

Джунгли перехлестывают во всем: в невыносимо насыщенном зеленом цвете, в головокружительных запахах, в густоте теней, наслаивающихся одна на другую.

Перед тем как появиться человеку со всем, что он принес и несет, земля, наверно, выглядела именно так.

Кипящий рассадник жизни. Здесь царствуют свирепость и справедливость, хаос и гармония, слепая случайность и строгая закономерность, мрак и свет.

Своеобразная бесконечность. В той, к которой мы более привычны, тонут наш взгляд и наша мысль, потому что не могут долететь до конца, а в этой, потому что не могут в нее проникнуть.

Время бурного, как взрыв или прыжок, нетерпеливого роста, а затем отмирания и время тысячелетнего, терпеливого миллиметрового продвижения вверх.

* * *

Вслушиваюсь в говор птиц и листьев, как в забытый материнский язык.

Ребенок вырывается из моих рук, чтобы остаться наедине с морем. Стоит на краю земли, на сыпучем пороге вечности. Тоненький голосок зовет ленивое благодушное море:

— Иди играть в догоняшки!

И стихия приходит. Оставляет свою солидность из-за малышки. Волна устремляется к ее пяткам и, шипя, достигает их. Потом отшатывается в наигранном испуге, застигнутая наступившими на нее босыми ножками. Опять возвращается, будто рассерженная, грозится и брызгается. Ребенок бежит и задорно кричит, а море хлопает его под зад мокрой ладонью.

Ребенок и море. Оба заливаются смехом. Без конца продолжалась бы их игра, если бы я насильно их не оторвала одного от другого, чтобы прибрать ребенка к рукам и словам, которых он одинаково не понимает, и незаметно шаг за шагом вести его от согласия с миром к отчуждению и разладу, то есть к цивилизации.

* * *

Джунгли отворачиваются от меня, не могу увидеть и понять их лицо.

Тропинка ведет вглубь, в жаркую, душную влагу, сквозь крики обезьян и птиц, неизменных на протяжении тысячелетий.

Зелень становится все плотнее, все непроходимее, непрогляднее и внезапно разрывается перед взглядом, как кофточка на женской груди. На просторной поляне растет чо-чи. Меня привели, чтобы я встретилась с ним.

Чо-чи. Зеленый чо, тысячелетник. Гигант. Одно из самых высоких деревьев в мире. Может быть, самое старое. И главное — таких больше нет. Специалисты не могут определить его научного названия. Советский профессор говорит, что видел одно подобное дерево в китайских джунглях.

Взгляд начинает оглядывать его снизу, от корневища, и не может от него оторваться. Доменная печь выглядела бы хилой по сравнению с этим деревом. В мире, где все шатается, качается, рушится, гнется, искореняется, впервые стою перед олицетворением непоколебимости. Наконец-то надежный корень!

Метрах в двух от земли единый ствол разделяется на три, каждый из который толще Исаакиевской колонны. Все три устремляются вверх, как бы приподнимая небесный купол и поддерживая его. Лиственная крона распростерла шатер, под которым могло бы расположиться целое войско.

А как определить возраст великана? По годовым кругам. Но для этого пришлось бы его спилить.

Тогда обратились к преданиям и обычаям туземного населения.

Уже в древности его называли чо-чи. Считалось, что в нем скрывается божество. Собирались к этому дереву и совершали культовые обряды. Современные вьетнамцы помнят в глубину времени на девять поколений (примерно триста лет), а уже тогда это дерево считалось старым.

Откопали около дерева древние захоронения. Шажок за шажком пришли к выводу, что зеленому гиганту не меньше тысячи лет.

Одухотворенная тишина царит под ним. От него исходит неясный шепот, который воспринимается скорее чувством, чем слухом. Зеленый чо как бы порицает наши суетливые и мелочные стремления. Если бы можно было чаще приходить под его шатер, чтобы сверять с ним, с его ростом, с его терпеливостью, с его вечностью свои опрометчивые мерки! Общение с этим деревом очищает и возвышает.

Нетерпеливая мимолетность одиночки и спокойная вечность народа.

А мы, жадно стремясь к персональной вечности, подвергаем общество скоропалительным изменениям и производим хаос, выворачивая джунгли кверху корнями.

Зеленый чо, я рада, что встретила тебя на земном пути. Какой была женщина, которая стояла перед тобой тысячу лет назад? Наверное, она понимала твой вещий шепот, предвещавший то дождь, то бурю, то беду, то радость. Я теперь понимаю его молчание. Оно учит меня возвышаться над временным.

* * *

Ха больна. Готова ли я ко всему?

Температура — не тот буйный огонь, сильно вспыхивающий и быстро гаснущий, но медленный, тлеющий, который высасывает кровь каплю по капле. Ночью кашель, сухой и прерывистый, отнимает у меня остатки сна. Целую потный лобик, чтобы выпить огонь. Но он остается там, за прозрачными стенками лба, за мерцающим сине-лиловым светом потухших глаз.

Готова ли я ко всему?

Все другое уже как счастье. Ничто не может меня испугать. Чтобы она уехала. Чтобы мы расстались навсегда. Чтобы забыла мое имя. Чтобы ненавидела меня, проклинала. Чтобы сбежала от меня. Чтобы у нее не осталось ни одного доброго воспоминания обо мне. С меня хватило бы мысли, что она жива и здорова, что ее не убила моя безрассудная любовь.

Вытаскиваю градусник и поворачиваю на свет. Ртутный столб врезается в мое сердце иглой. Все на том же месте. Ни комбинированные лекарства, ни постельный режим, для ребенка более жестокий чем тюрьма, ни питание, как перед олимпиадой, — ничто не может укоротить невозмутимую, серебряно-серую тень огня.

Шаловливость угасает и меркнет, игрушки теряют одушевленность. Слабенькие ручки все реже протягиваются к ним. Кукла мишка лежат рядом в постели, но они уже не дотрагиваются и до них. Словно отправляясь в далекий путь, не хочет брать с собой ничего лишнего. И это она, ненасытница, которая стремилась схватить все, что видит, и держать цепко, не выпуская…

Живет в каких-то своих видениях и сновидениях. Потом потухшим голоском мне рассказывает. В этих путаных рассказах все собирается в одну кучу: Вьетнам и Болгария, ее родители и мы, братик и сестричка, вместе со здешними подружками, снег и пальмы, зайчата и змеи, розы и бананы, колыбели и убежища. Все говорят на одном каком-то смешанном языке и все прекрасно понимают друг друга.

И вот образчик ее фантазии: Ха поднялась на небо, подошла к солнцу, и сказала: «Солнце, выйди из облаков, а то дети хотят купаться в море!»

Солнце будто бы кивнуло ей: «Хорошо, Ха!»

Наутро, после продолжительной пасмурной погоды действительно выглянуло солнце. Ха радуется, что оно ее послушалось и исполнило свое обещание. В этот просветленный миг и хочу забыть о ее болезни. Но болезнь не забывает ее. От возбуждения и радости температура поднимается выше.

Готова ли я ко всему? Как буду писать ее матери?

«Дорогая Суан, сестра моя!

Ты подарила мне самую большую радость. Я тебе отплачиваю самой большой скорбью. Я не смогла сберечь ребенка, которого ты мне доверила. Умолкла наша птичка. Не вынесла отсутствия родного солнца. Ты так и осталась единственной матерью ее. Но боль сейчас нас уравнивает.

Нам нет утешения, кроме одного, если это может быть утешением: все любили нашу Ха…»

Ха видит по моему лицу, что ртутный столбик поднялся. Головка ее тяжелеет от какой-то мысли. Спрашивает меня, не заметила ли я когда-нибудь, чтобы она, Ха, наступила на улице на чью-нибудь тень.

Делаю вид, что не понимаю, в чем дело. Но прекрасно все знаю. Ведь Ха всегда меня дергала за рукав, когда мы гуляли по улице и когда я могла наступить на чужую тень. «А то умрешь», — говорила Ха. Она суеверна с той тихой, но непоколебимой убежденностью, с которой на Востоке преодолевают непознаваемое.

Торопливыми шутками стараюсь отвлечь ее внимание. Но ее не собьешь и не проведешь. Она сообщает спокойно:

— Ха умрет.

— Что тебе приходит в голову, Кума-Лиса?

Она мне дает урок достоинства. Сдержанно, без намека на самосожаление, она поручает посадить на ее могилке подснежники, потому что эти цветы она полюбила больше всего. Похожий цветок есть во Вьетнаме. И потом он сам как ребеночек перед другими цветами. И она умирает ребенком. «Цветок милый, цветок красный, цветок с тонким стебельком…» — напевает Ха и покачивает тонкой шейкой.

* * *

Страх самый отвратительный из всех обитателей земли.

За несколько дней до моего прихода сюда девственная тишина джунглей была нарушена. Преследуемый американский самолет выбросил свои бомбы перед тем, как вспыхнуть и упасть самому. Летчик спустился на парашюте.

И вот ты, летчик, опускаешься в джунгли.

Они тебя всасывают вместе с парашютом и утаскивают вниз как бурный водоворот.

Ты — камень, брошенный на зеленое дно.

Сама мысль, что ты в джунглях, выбивает почву у тебя из-под ног.

Вытаращив глаза, смотришь и ничего не видишь. Техницизированный ум не может вынести такого зеленого буйства. Сигнальный аппарат в твоей руке не может пробить напластованных сводов.

Береговая линия твоего горизонта в сантиметре от носа. Тебя засунули в зеленую бочку, усеянную изнутри шипами, кишащую насекомыми и пресмыкающимися. Каждое шевеление — укол о шипы, каждое движение руки — новая рана.

Джунгли душат тебя. Муравьи, как черный перец, сыплются на твои раны. Часы останавливаются по неизвестным причинам. Только подкожный секундомер считает твои мгновения среди окружившей тебя зеленой вечности.

Безумным криком ты хочешь пробить зеленые стены. Крик вырывается жалким всхлипом. Кроме змей, некому здесь тебя услышать.

Упавший сюда возвращается в другое время: до кибернетики, до авиации, до бомб, до всего. Джунгли были колыбелью первого человека, будут могилой последнего.

Ночь как дегтем заливает тебя с головой. Ты на земле, но это как бы и не земля. Она мстит тебе за все жестокие открытия, согласованные со смертью, за то, что ты оторвался от ее недр и забыл, что ее суровые законы по-прежнему распространяются на тебя.

После трех суток поисков вьетнамцы нашли этого летчика мертвым. Он задушил себя своими руками.

* * *

Мои руки тебя обняли, и у меня нет больше рук, которые я тянула бы к миру.

Болезнь отступила. Ха проснулась и задумалась, сидя в постели.

— Доброе утро, Кума-Лиса!

Не отвечает мне даже взглядом, думает.

— Вставай, Ха!

— Нету Ха, — отвечает девочка вполне серьезно.

— Как так нет? А ты кто такая?

Девочка говорит больше про себя, чем мне:

— Ха, должно быть, умерла. Нету Ха. А это уже — другая…

Я хотела спасти ребенка!

Если любовь тоже может убивать, тогда чем же она отличается от ненависти?

* * *

Судный день приближается со скоростью реактивных самолетов, изобретенных зудливым человеческим гением. Он приближается алчными шагами агрессоров, торопливыми военными сводками, нашей нарастающей жаждой к порабощающим нас комфортам, благам цивилизации, вещам.

Но к каждому человеку он приходит отдельно. В разное время и в разном внешнем обличии. Каждый сам себе сотворяет свой судный день.

Равно, как и смерть, будь готов встретить его один на один. Как единственный и последний человек на планете.

Ко мне он пришел в образе меня же самой, с руками, протянутыми к ребенку.

* * *

— Приехали! — говорит Ке и вылезает из «джипа».

Перед рассветом, в короткий промежуток между ночью и утром, между полной тьмой и полным светом, я заметила во Вьетнаме странное состояние. Полупрозрачная дымка бледно-лилового и бледно-оранжевого оттенков застилает воздух и окружает все земные предметы. Горизонта нет, контуры деревьев растворены и размыты, человек, движущийся по дороге, похож на легкий дымок. Даже в самый непроглядный ночной мрак предметы присутствуют больше, нежели в этой бесплотной и как бы одухотворенной полупрозрачности. Эта дымка — надежная защита земли в утренние часы. Чужой летчик напрасно вглядывался бы в нее, ища объекты. Земля словно надела шапку-невидимку.

В такой-то призрачный час я иду, чтобы встретиться со своей судьбой, которую, говоря современным языком, организовала себе сама.

Среди нереального мира самым нереальным мне кажется реализация моего желания. Какой ребенок возникнет из этого зыбкого тумана? Какая мать получится из меня?

Вводят меня в постройку, пахнущую свежей глиной, наскоро сделанную для переэвакуированного детского сада. Угощаемся чаем, и я пью его нарочно замедленно, потому что знаю — с последним глотком наступит самое страшное мгновение.

Проходим через двор. Приглашают в другую, тоже свежеслепленную постройку. Порог переступаю на цыпочках, боясь разбудить детей. И вдруг из нереально призрачного тумана попадаю в острую, очевидную, ярко освещенную действительность. Пупырчатые известковые стены, яркие краски, дети и тишина. Малыши, приодетые и разукрашенные, смирно стоят у известковой побеленной стены и смотрят на меня вытаращенными глазками.

Зачем же их так рано подняли? Наверно, они проклинают меня теперь за то, что отняла у них сладкие часы тихого, бестревожного сна.

— А сейчас узнайте, которая ваша Ха! — говорит Ке и указывает мне на шеренгу девочек.

Приближаюсь. Двенадцать девочек, все одинаковые ростом. На всех одинаковые детсадовские фартучки. Все с одинаково заплетенными косичками. У всех одинаковые венки из цветов. Пристальнее всматриваюсь в лица. Совершенно одинаковые сплющенные носики. Глазенки-маслины. Худенькие щечки. Неразличимы. Двенадцать близнецов.

Мой взгляд перемещается с одного лица на другое и возвращается, пробегая весь ряд как хроматическую гамму. Губы и щеки подрумянены. Дети похожи на восковых кукол. Каждая девочка отчаянно улыбается, словно говорит: «Пусть я тебе понравлюсь, возьми меня!» Двенадцать Ха, и каждая надеется быть избранницей. Проступает холодный пот. Ке старается мне помочь:

— Здесь обе Ха, узнайте настоящую!

Все — настоящие. Других нет. Это ребенок войны: худенький, как щепка, отчаянно улыбающийся, загримированный, чтобы выглядеть румяным, с просящим взглядом: «Возьми меня!» Надо взять все двенадцать. Нет, и этого мало. А другие, которые в комнате, но не попали в рядок? А сотни вне этих побеленных стен, тысячи, оставшиеся без крова, без родителей, без теплой миски риса? Куда мне спрятаться от стольких кричащих глаз: «Возьми меня!» Двенадцать ждут, к которой из них я потянусь. Само протягивание к одной будет преступлением по отношению к остальным, ко всем детям Вьетнама. Я бы схватила первого попавшегося, если бы не цепенела от ужаса, что отниму у других надежду на избавление.

Одна хитрушка в ряду понимает мое смятение и, чтобы не вышло какой-нибудь ошибки, предательски прыскает. Ке меня подталкивает к ней. Значит, это моя Ха. Обнимаю ее и смотрю на других. Каждая из них та же Ха, но с грустной улыбкой и грустными глазами.

В это время от другой стены отделяется женщина. Ке благоговейно произносит: «Мать Ха».

Я еще не успела ее увидеть, а уж плачу на ее плече. В это смутное мгновение вижу почему-то только руки, но по рукам вижу ее жизнь, характер и подлинный облик.

Руки не осмеливаются сделать ни малейшего движения. Берут мою ладонь для рукопожатия и держат ее как хрупкий сосуд. Слышу владеющий собой, спокойный голос:

— Сестра!

Поднимаю голову и встречаюсь с глазами, в которых тяжесть непролившихся слез. Прозрачна от худобы. «Сестра». Она приравняла, она подняла меня до себя. Тихим словом она сняла с меня проклятие бесплодности и сделала матерью.

Кладет мне в ладонь детскую ручку и шепчет девочке:

— Скажи «мама»!

Ребенок промямлил «ма», не глядя на меня. Ручка остается в моей руке. Навсегда. Чувство уязвимости и ответственности обжигает меня. Не эти девочки, а я подвергнута испытанию. Становлюсь человеком.

* * *

— Что вы наказываете мне, сестра, какие даете наставления?

— Ничего. Я вам доверяю. — Даже во взволнованном переводе Ке эти слова не теряют своей простоты.

Мне хочется упасть на колени перед этой худой и просветленной как икона женщиной. Она отдает мне самое дорогое, ничего не требуя с меня. Настоящее материнство. То, что она мне ничего не наказывает, и есть самый большой наказ; то, что ничего не поручает, — самое большое поручение.

Перед тем как расстаться с подружкой, дети дают ей короткое представление. В последний раз вместе поют и танцуют.

Сидим рядом с матерью, смотрим на одного и того же ребенка. Она, чтобы сохранить его в своих воспоминаниях, я, чтобы увезти с собой.

Лишь сейчас всматриваюсь в девочку более трезвым взглядом. Не узнаю ее, сколько бы ни напрягала память. Рахитичные кривые ножки, хилые плечики, исхудалые щечки, темные пятна на коже.

Год эскалации войны мял в своих черных пальцах эту восковую фигурку, эту свечечку. Рост, как видно, приостановился, словно она четырехлетняя.

Спрашиваю шепотом у матери, когда она родилась. 19 февраля 1961 года. Ей уже шесть лет! Но ведь пятилетней в прошлом году она была и крупнее и цветущее. Что пережила она между двумя моими приездами, если я даже не могу ее узнать? А она хотя бы помнит меня?

Встречаюсь с ее любопытным взглядом и понимаю: ей нечего было помнить. Это я запомнила ее с прошлого раза, а не она меня. Это я жила с ней в сердце весь этот год, а не она со мной. Я для нее просто не существовала и пока что не существую. Она не осознает еще страшной серьезности моего приезда. Как может быть, война для нее не страшнее ночной темноты, населенной непонятными шорохами и суевериями.

Начинается танец бабочек, немного сложнее и разнообразнее прошлогоднего. Все же время, значит, идет, и девочки растут, по крайней мере растут требования воспитательниц.

Ха танцует с распростертыми, как крылья, руками. В этом движении, в этом изгибе рук проскальзывает схожесть с прошлогодней шалуньей. Она улыбается мне через плечо. С ее матерью мы обмениваемся безмолвными улыбками.

У меня не было сестры. Я не рожала. Смерть не витала над моими детьми. А женщина смотрит на меня так, словно я прошла через все это и все знаю, так же как и она.

Тень моей Ха танцует. Хилость и рахитичность исчезают, растворенные в грации.

Если бы мог вечно длиться этот танец! Но крылышки замирают и опускаются вниз. Конец. Кончилось, птичка, твое детство. Готовься к страшному полету на другой конец света.

* * *

Становлюсь перед девочкой, высокая, как стена, и заслоняю ей небо. Она все еще меня не боится, потому что мать ее рядом.

— Пора двигаться, а то нас ждет длинная дорога, — заговариваю тихим голосом, чтобы не испугать девочку.

Ручка доверчиво угрелась в моей, словно я ввожу ее в сказку. И с этого мгновения она ведет меня.

— Давайте поторопимся! — говорит Ке.

Ручка меня тянет наружу. Иду послушно. Переступаю порог и вхожу в другую жизнь, в другую себя.

Снаружи меня встречает ослепительное утро. Мгла растаяла под лучами солнца. Призрачный дым превратился в мир, перенаселенный багрянцем, растениями, людьми. И больше всего — детьми. Отовсюду нахлынули мальчишки, городские и деревенские, эвакуированные и местные, чтобы проститься с Ха. Я бы не смогла пробить себе дорогу через их кричащую массу, если бы меня не тянула вперед нетерпеливая ручка.

Ха уезжает далеко, за детские представления о дали. Провожают ее товарищи, бегущие вокруг с криками и толкотней. Под яркими солнечными лучами вижу ее более живой и знакомой.

Смеющаяся вся — от верхушки своего «конского хвоста» до порванных сандалий, — устремленная вперед, спотыкающаяся о детей, которые наваливаются на нее, чтобы прикоснуться к ней в последний раз, она идет прямо в неизвестность.

И все больше отстает от нас ее мать.

Безмолвная восковая рука нам машет, благословляя как со старинной иконы. Детская ручка ей отвечает, рассеянно высунувшись на ветер, образовавшийся уже от движения «джипа».

* * *

Этим утром едем в Ханой. Ха с любопытством глядит вокруг. В первый и в последний раз она видит свою родину.

Пейзаж с преобладанием воды. Буйвол в тине и воде рисового поля по самую спину. Девочка, усевшись на буйвола и держась одной рукой за его рог, другой выдергивает какие-то корешки.

Узкобедрые, плоскогрудые силуэты работающих людей. Островерхие соломенные шляпы. Согнутые спины. Люди сажают рис. Как они нежны с ним, берутся за стебельки, словно за детские пальчики. Рисовые поля полны пиявок. Ноги кровоточат.

Девушка корзиной перебрасывает воду с нижнего поля на верхнее. Она поит рис и водой и своей молодостью, черпая и выплескивая свое отражение в воде.

Смотри в последний раз на свою землю!

«Джип» движется по узкой дороге меж двух болот. Впереди показывается повозка, нагруженная чем-то доверху. В нее впряжен веревочной упряжью молодой человек. Сзади тележку толкает девушка. Как разминуться?

Но молодые люди не сердятся. Они как будто даже рады встрече. Разглядывают, но с доброжелательным любопытством. Оттаскивают свою тележку в болото, где она глубоко вязнет одним колесом. «Джип» проходит впритирку. Молодые люди улыбаются нам.

Смотри в последний раз на улыбку своей родины!

Ветерок доносит нежное благоухание лотосов. Их белые чаши застилают болото и поглощают его тяжелый, отравляющий дух.

Вросшие корнями в грязную тину, со стеблями, покоящимися в воде, лотосы на воздухе раскрывают свои царственные цветы. Трудное существование в трех стихиях.

Утро разворачивается в небе как яркий веер. Я бы не уловила всех бесчисленных оттенков восхода, если бы они не отражались в воде.

Вода мне преподносит их словно еще более тонкими, трепетными, интимными. И еще более неуловимыми. Но в этом и состоит их главная прелесть.

Смотри в последний раз на красоту своей родины!

Надо проехать по узкому бамбуковому мостику, заменившему стальной мост, чей перебитый хребет виднеется над рекой справа. «Джип» пробирается по деревянным перекладинам, как по клавишам.

Посреди мостика мы встречаемся с пожилой женщиной, несущей на голове плоскодонную корзину с красноватой землей. Не можем разъехаться и разойтись. Женщина молча соображает и возвращается назад к началу моста. Становится в стороне, пережидая, пока проедем. От тяжести она окаменела как колонна. Но ни один мускул на лице не выдает досады или нетерпения.

Как раз у конца мостика в «джипе» что-то заело. Шофер бросается под машину. Я бездействую. Статуя с корзиной на голове ждет, не шелохнувшись.

Смотри в последний раз на терпение своей родины!

* * *

Вот мгновение, о котором я так долго мечтала. Остаемся с Ха наедине в отеле в Ханое. Стоим одна против другой.

Что же дальше?

Говорит мне что-то похожее на «чик-чирик». Отвечаю ей по-болгарски вопросом:

— Что ты мне чирикаешь, птичка?

Смотрит на меня испугавшись. В это мгновение она открывает, что можно разговаривать не понимая. Это ошеломляет ее таким громовым ударом, что парализует язык. Онемела. Раз кто-то может не понимать, что ты ему говоришь, и раз ты не понимаешь, что он тебе говорит, тогда слова не заслуживают никакого доверия. И целых три месяца ребенок не произносит ни слова.

Потом, когда слова чужого языка начинают сами возникать из ее уст, не могу ее узнать. Она, оказывается, болтушка! Для меня останется непроницаемой загадкой, как это она молчала столько времени, какая сила и воля собрались в ней, чтобы задавить в себе вопросы, восклицания, недоумения. И когда? Во время путешествия на другой конец света, при столкновении с совершенно незнакомой и непонятной жизнью. И как она вынесла перегрузку неразделенности?

* * *

Начинаю повторять ошибки веков.

Вынимаю из чемодана огромную куклу, купленную в Москве по дороге во Вьетнам. Подаю ее онемевшей девочке, чтобы чем-то заполнить ее одиночество. Девочка выглядит еще меньше и беззащитней перед внушительными размерами куклы. Внимание ее поглощают подробности: русые волосы в модной прическе, длинные ресницы, нейлоновое белье. Далекий мир, вторгаясь куклой, ее пугает.

— Давай выкупаемся! — говорю жестами.

Подчиняется по отсутствию выбора. Раздевается, стыдясь куклы — так она расфуфырена. В ножках остается горка грязной от убежищ одежды. Скелет воробушка. Ввожу ее в ванную, как в камеру смерти. Раньше я боялась входить сюда босиком, все озиралась, ища сороконожек и тараканов. Сейчас из-за этой голышки становлюсь спокойной и бесстрашной, готовой растоптать всех тварей босой подошвой, лишь бы она на меня уповала. Ее слабость и беспомощность делают меня сильной.

Купаю осторожно, оберегая от собственных больших и неотесанных рук. Спешу, чтобы не застала тревога. Мои пальцы запутываются в длинных густых волосах. Черные потоки хлынули в белую ванну. Вода прохладная, но ребенок терпит, вздрагивая от какого-то другого, более глубокого холода.

Тру его мягкой махровой простыней со страхом, как бы не сломать тонкие косточки. На вымытой коже еще резче выступают темные подозрительные пятна. Особенно у живота. Следы оспы или брюшного тифа? Натягиваю на нее одежку, которую купила в софийском детмаге на глаз, забывая, что дети за один год вырастают. Но этот ребенок не вырос, не поднялся даже на наперсточек вверх. Переодетая, пахнущая мылом, схватывает куклу и качает ее на груди.

Успокоенная тем, что этой громадной куклой я заполнила пустоту в ее сердце, впрягаюсь в свои дела. И вдруг ощущаю в комнате присутствие какой-то невыразимой боли. Поднимаю голову. Девочка стоит неподвижно, уставившись косым взглядом в пол. Приближаюсь. Она отдергивается от моей угрожающей ласки. Стою перед ней с опущенными руками, чужими и отчаявшимися. Она отдаляется от меня на глазах. Не могу ее удержать.

— Ха!

Не отзывается на свое имя. Понимаю, что произношу его неточно и этим усиливаю отчуждение. Что бы я ни делала, я буду ее отталкивать. Не смею шепнуть, потянуться ее погладить. Два чернильно-черных глаза тяжелеют, тяжелеют и вдруг начинают капать — опущенные вниз, набухшие болью…

В этот беспомощный миг — сирена! Схватываю ее ручку с нежной твердостью. Тут я знаю, что надо делать. Бегу по лестницам в убежище. Раскаты бомб.

— Мост! — говорит французский корреспондент.

Голос его заглушается взрывами.

Посматриваю с испугом на девочку. Как она перенесет еще одну бомбардировку?

Она улыбается сквозь слезы, просветленная каким-то непостижимым просветлением. Ничего не могу понять.

* * *

Потом, когда Ха научилась перетирать между своими зубками тяжелые и твердые камни болгарских слов, она рассказывает мне о пережитых вместе мгновениях. Она ведет меня от случая к случаю, от события к событию, чтобы я увидела их ее детскими глазами, то есть в настоящем свете и чтобы краснела и казнилась за свое слепое, невежественное поведение.

* * *

— Итак… Когда тетя Блага пришла, чтобы меня взять, я думала это не она, а другая, потому что она была в брюках. А увидев в Софии желтое платье, в котором ты была в первый раз в детском доме, я узнала его и сказала себе: «А, это та тетя…» Один раз, когда я осталась в квартире одна, я искала в шкафу это платье. Нашла его и очень обрадовалась.

— Итак… Ту большую куклу мы окрестили Ханг, что значит луна. Потому, что у нее волосы, как луна. Я велела отправить ее моей сестричке Хай. Когда ей взгрустнется обо мне, пусть она обнимет куклу. А кукле я наказала быть послушной, чтобы они обе играли как сестрички.

— А сейчас что-то очень смешное! Я думала, тетя Блага, когда мы уехали из детского сада на машине, мы ведь ехали очень долго, правда? И когда остановились в Ханое, я думала, что это уже Болгария. А та большая гостиница, где мы спали, — дом тети Благи. И мне стало очень грустно по маме. И что я далеко от нее, в Болгарии. С чужой тетей. И мы не понимаем друг друга.

И вдруг тревога. Бомбы. Убежище. Я очень обрадовалась. Я поняла, что я еще во Вьетнаме.

Сейчас я тебе скажу что-то очень смешное. Не знаю, сказать или нет? Ты никому не расскажешь, ладно? Однажды, когда я была маленькая, папа принес домой зубную пасту. Я пошла чистить зубы. Я была очень голодная. Решила попробовать, и мне очень понравилось. Паста была совсем не такая острая, как болгарская. Выдавила весь тюбик и съела. Папа взял длинную палку меня побить. Но мама сказала: «Не надо, не надо…»

Итак… Ты помнишь ко Фыонг? Самая добрая тетя на свете. С сумкой Красного Креста. Знаешь, что я ей сказала? Но ты на меня не сердись. Я ей сказала: «Ко Фыонг, поклянись, что ты меня не отпустишь из Вьетнама!» Она же мне сказала: «В Болгарии нет бомб. Там тебя ждет одна бабушка, тебя будут очень любить». А я не хотела. «Что из того, что есть бомбы во Вьетнаме, ведь мы понимаем слова друг друга».

* * *

После каменной онемелости у нее открылась жажда изучить все языки, понимать не только всех людей на земле, но и всех животных, деревья, камни, дождь, ветер, море; понимать скрипучие слова шкафов, дверей, лестниц, чтобы не пройти глухонемой по многоязычному миру.

Вьетнамская девочка узнала самое страшное из всех одиночеств — невозможность высказаться.

* * *

Из прорвавшихся слов расцветает ее улыбка.

Сейчас Ха рассказывает о том времени, когда она молчала.

— В гостинице в Ханое я осталась одна с чужой тетей. Однажды ночью я проснулась от чьих-то глаз. Ощущаю, что кто-то на меня смотрит в темноте. Это была тетя Блага. Испугалась еще больше. Глаза у мамы совсем другие.

— Почему все узнают, что я не здешняя? Я очень черная? Если меня спросят, я надумала, что им ответить: «Солнце любило Ха больше всех и грело сильнее. Поэтому!»

— Итак, в Ханое бак[23] Хоан меня вывел погулять. Как раз мы были у большой воды. Прилетели американские самолеты. Бак Хоан взял меня на руки и прыгнул со мной в одну яму. Надвинул сверху крышку. Стало темно. Начало сильно трещать. Бак Хоан немного приоткрыл крышку. Мне хотелось посмотреть. Он меня поднял на руки. Знаешь, что я увидела? Красный зонтик падает в воду. А вода — синяя, синяя. Бак Хоан мне показывает длинный дымок в небе. Горит американский самолет. Я начала кричать и хлопать в ладоши. Спрашиваю бак Хоана, что это за красный зонтик и почему он опускается на воду. Хорошо, что я была не с тетей Благой, она бы мне ничего не смогла объяснить. А бак Хоан ведь понимает, о чем я у него спрашиваю, и сразу мне говорит: «Красный парашют. Значит, очень большой американ бежит с самолета». И как раз над водой. Утонул ли он? Тот ли был, которого мы видели и с которым говорили? Помнишь его, в полосатой одежде пленника?

* * *

— Помнит ли тетя Блага самый последний день в Ханое? Обедали мы за большим столом. Много людей. Одна тетя в белом передничке и в белой шапочке разносила еду. Она сразу поняла, что Ха любит. Как раз один дядя, со стаканом в руке, встал и начал разговаривать. Но тут — у-у-у! Тревога. Все направились в убежище. Оставили еду. А во дворе ты видела? Та же тетенька с ружьем на плече, в каске и солдатской гимнастерке. Схватила меня на руки и бегом отнесла в убежище. Уже падали бомбы. Все вошли внутрь. Один черный дядя выглянул наружу и сразу же отдернулся. Он что-то кричал. Что он кричал? А тетя Блага меня обняла.

Тетенька осталась снаружи нас охранять. Потом, когда бомбы все взорвались, мы вернулись опять за стол. И та же тетенька в белом передничке и белой шапочке нам разносила еду. И дядя опять встал со стаканом в руке разговаривать. Помнишь?

Как же не помнить прощальный банкет, три раза прерывавшийся бомбардировками. Помню и «черного дядю», кубинца, который высунулся, посмотрел на небо, гудящее самолетами, и отпрянул, крича: «Масса, масса!» Я видела, что чернокожий может стать бледным. Помню, как я обняла хрупкое тельце. И теплоту, струившуюся из него. Снаружи носилась смерть, мрак и ужас, а внутри во мне сияли солнечная забота, нежность и восторг.

Любовь — самая сильная самозащита.

А она, прижимаясь ко мне, чужой, думала, оказывается, о той вьетнамской тетеньке, которая ее стерегла снаружи.

Советские ракеты очистили небо.

Я забыла теперь все прощальные тосты с торжественными словами, помню одну лишь фразу: «Мы даем вам лучшее, что у нас есть, — ребенка».

* * *

У надежды разные имена.

Во Вьетнаме она называется Хо Ши Мин. В шестом часу утра идем к его резиденции посреди зеленого парка в Ханое. Ранняя встреча с человеком, на чьих плечах тяжесть заботы о целом народе. Наскоро перелистываю свою память. Что я знаю о государственном деятеле Дяде Хо? Стихотворения, написанные в тюрьме, полные лунного света и тоски по свободе. Когда доктор Балчев погибает, Хо Ши Мин отправляется в болгарское посольство, на глазах слезы: «Как мы сообщим его матери?» Во время своего посещения Софии он пожелал встретиться с ней и лично высказал свое сочувствие. Еще: он возвращает деньги, которые ему полагаются как официальному гостю, со словами: «Болгарский народ сейчас строит, и каждая стотинка ему нужна!» И еще…

Маленький домик, обнятый тихими тенями, открытая дверь. Чашки лотосового чая, бананы. Высокий старик, может быть, самый высокий вьетнамец, какого я встречала. Грустный. После стольких улыбок единственный грустный человек во Вьетнаме — Хо Ши Мин.

Говорим по-французски. На встрече присутствует поэт То Хыу, его личный друг. Спрашивает меня, какие места я посетила. Поправляет мое произношение вьетнамских названий, обращает мое внимание на музыкальность языка. Чертит в воздухе нотную лесенку, показывает мне, какая гласная на какой ступеньке поет, как поднимается и опускается тон. Только поэт может так чувствовать свой язык. Доверяет мне одно воспоминание, дорогое как интимная тайна:

— Однажды я встретился с Георгием Димитровым. Всю жизнь это вспоминаю. Это было после седьмого конгресса Коминтерна. Я уезжал на свою родину. Он мне подал руку: «В добрый путь! Опирайтесь на народные массы!» Я смотрел на него большими глазами. Как я буду опираться на наши народные массы, темные, непросвещенные? Это ведь не Европа.

Димитров словно прочитал мои мысли: «Есть чему у них поучиться!» Всю дорогу об этом думал. Потом убедился, что он был прав. У народа нам есть чему поучиться.

Говорим о городе Фу-ли, разрушенном несколько дней назад. Хо Ши Мин говорит, что ему знакомы спокойствие и храбрость его народа, но одно его удивляет — смелость женщин.

Я ухожу. На пороге остается высокий старик в сандалиях и полотняном костюме. С грустными глазами.

У надежды грустные глаза.

* * *

— Тетя Блага, скажу тебе что-то смешное, но ты не смейся. Я не хотела отправляться самолетом. Я думала, что и мы будем бомбить сверху.

А потом я удивилась, что у тети Благи так много багажа. Когда мы эвакуировались из Хайфона, мама взяла только нас троих и больше ничего. Я злилась на тетю Благу. Я думала, что она боится бомб и бежит из Вьетнама. А я не боялась, и мне не хотелось уезжать.

— Скажу тебе еще одну смешную, очень смешную вещь. Было темно, и я не увидела самолета. Я думала, он маленький и сидит на дереве. Я пошла за тетей Благой по лесенке к какому-то большому дому.

Она говорит обо мне тогдашней, как еще о чужой, в третьем лице.

— Я боялась, что тетя Блага будет меня ругать и бить палкой.

— Почему?

— Потому что я не ее ребенок.

— А твоя мать тебя шлепала?

— Шлепала. Но она мне мама. От чужой руки больно.

— Помнишь ли, тетя Блага, как мы катались по одной большой реке? Как темно и как хорошо было!

Темно, да, но хорошо? Для меня это была река Стикс. Машина целый час напрасно ждет очереди у Красной реки. Мост Лаунг-бьен разрушен вчера. Лишь два парома, еле ползающие, перевозят машины с одной стороны на другую. Этой ночью, идя навстречу друг другу, оба парома столкнулись в темноте и все путники утонули с машинами вместе. Сейчас оба берега, светящиеся каждый одним огоньком, выглядят недоступными, как две звезды. Между ними течет беспросветная тьма. Невозможно ее преодолеть. Пропустим самолет. Он летает два раза в неделю. Перед нами один русский «джип» поднимается на мокрые балки. Паром отчаливает от мокрого берега. Втягивают нас за руки, ребенка и меня. Без багажа. Без провожающих. Даже без Ке. Под нами темная глубина. Чем глубже заплывает паром, тем дальше от нас мерцают оба огонька. Мои пальцы играют в длинных косах ребенка. Он впервые не противится моей попытке его приласкать. Как же ему страшно и одиноко. Сколько мрака может собраться в одной головке?

— Эх, и хорошо же было! — повторяет Ха сейчас, и в глазах ее полощатся проблески отражений той ночной беззвездной реки.

* * *

Подсознательно вызываю слепые силы.

Наверно, все мои скрытые страхи, сомнения, колебания воплотились в одну непредвиденную формальность перед отправлением. Документы малышки не в порядке. Ей нельзя ехать. Возвращают ребенка с середины трапа. Оборачиваюсь назад. Гора должна бы свалиться с плеч моих. Случай спасает меня от самой тяжелой ответственности.

Вижу тоненькие ножки, как они переплетаются и спотыкаются, идя вниз, как снова ступают на родную землю. Судьба вмешивается, чтобы спасти ребенка от изгнания. И в этот миг вместо облегчения ощущаю на плечах груз такой невыносимой тяжести, что едва не падаю.

Ребенок возвращается к темной реке Стикс, к парому, которому грозит потопление, к завтрашней бомбардировке, к убежищам, полным воды и пиявок, к сорока видам глистов, к комарам, к голоду, к горькому воспоминанию об одной иностранке, которая хотела ее взять и не смогла…

Как я отправлюсь в дорогу, назад к виноватой совести?

Спускаюсь и схватываю ребенка:

— Без него не поеду!

Беру его на руки. Весит, как перышко. Смотрю вблизи в его лицо и роднюсь с его незнакомыми чертами. Меня тянет нажать ее носик, как на звоночек тревоги, чтобы зазвенел в эту ночь, чтобы повсюду было услышано.

Наконец самолет взлетает.

— Помнишь, Ха, как тебя вернули?

— Как мне не помнить!

— Ты обрадовалась?

— Мне стало грустно, что тете Благе будет грустно без меня.

* * *

Идет мир, приготовь слезы!

Ха рассказывает о своем первом испуге вне войны:

— Я проснулась в незнакомой комнате. Долго прислушивалась. Бомб нету. Я поняла, что мы уже не во Вьетнаме. И заплакала. Смотрю, и тетя Блага плачет. Если бы она меня побила, я бы так не испугалась.

* * *

Не мочь задать ни одного вопроса — какое одиночество.

Девочка пролетела со мной полмира, прилепившись носиком к окну самолета, не спросив ни о чем. Если бы у нее отняли язык или заперли в карцере, может быть, ей было бы легче. Ни разу не показала и пальчиком, чего хочет. Считает унизительным пользоваться руками, когда есть слова.

Теперь, когда Ха обрела дар речи, вопросы задним числом сыплются как из пулемета. Задним же числом мы разъясняем многие наши недоразумения той поры великого молчания.

— Тетя Блага ничего не поняла. Помнишь тогда, в Пекине, мне стало плохо за столом. А тетя Блага меня не пускала и сердилась, думала, что я нарочно. Я едва добежала до одного места. А у меня было…

И она показывает, разводя пальчики рук, размер глиста.

В Москве, в гостинице, осторожно стригу ей ногти. Все идет хорошо. Не дает только стричь ноготь на одном пальчике. Нелепый каприз. Терпение исчерпано. Сжимаю ручку в клещах своих гневных пальцев. Девочка плачет. Когда я состригла неприкосновенный ноготь, плач взлетел до шпиля нашей высотной гостиницы.

— Тетя Блага тогда не поняла. На этом ногте у меня было белое облачко. Значит — подарок. А тетя Блага мне подарок обстригла.

Ходим по большому универмагу. Эскалатор вызывает у нее восторг. Героически ставит ножку на бегущую бесконечную и выскальзывающую из-под ноги лесенку. И тут наступает наш первый разрыв.

Поднявшись, вдруг снова тянет меня вниз. Непременно подняться еще раз по той же лестнице.

Объясняю глупышке, махая руками наподобие ветряной мельницы, что впереди еще несколько таких эскалаторов. Нет и нет!

Слышу, как во мне закипает вулкан. Схожу вниз, жалкая в собственных глазах. А девчонка блаженствует и торжествует. Довольна, что вертит мной, как игрушкой.

Перед следующей лестницей история повторяется. На моей ладони созревает пощечина.

— Тетя Блага не поняла тогда. Я хотела прокатиться и за мою сестричку Хай. А тетя Блага сердилась.

Моя щека вспыхивает, как от собственной пощечины.

* * *

— Ха, а тебе понравилась поначалу наша София?

Ха еще не усвоила вежливой лжи.

— Совсем не понравилась. Обошла комнаты — ни одного ребенка. Смотрю в окно — автомобили. Однажды увидела на улице ребеночка в коляске — очень обрадовалась.

Страна только взрослых — действительно какой ужас!

— Кто придет в гости? А дети у них есть? У кого есть дети, тот добрый!

* * *

Девочка мучается неосознанной ностальгией. Ей не хватает чего-то очень привычного со дня рождения. Стараюсь обнаружить, что это. Может быть, солнце?

— Тетя Блага, слушай, я сочинила стихотворение. Утром, когда проснулась.

Солнце встает очень рано. Расстаются дети с хорошими снами. Радуются маленькие дети: Солнце лучше хороших снов.

* * *

Никогда не нахожу того, что ищу, но то, что я ищу, находит меня само.

В темноте нависает над землей человек, несущий катастрофу и смерть. Можно ли схватить его за руку?

Хватаю за руку сама себя, потому что рука моя занесена для удара. Это происходит около пианино. Заставляю тоненькие пальчики повторять на клавишах до умопомрачения, до невменяемости одно и то же. А они не поддаются моей дрессировке. Усталые упражнения, как бег на месте.

И вот слышу, как поднимается во мне мать-диктатор, чтобы, пользуясь своим древним правом, заставить ребенка идти по моим стопам. Пусть он уйдет дальше и сделает больше! Пусть он сделает то, чего не удалось достичь мне.

А собственно, почему другое существо должно расплачиваться за мои невыполненные задачи? Разве не лучше ей быть свободной, быть собой?

Но всегда ли я свободна дать свободу другому? Поднимаю руку для удара и вижу в пианино отражение моей матери, стоящей сзади нас и наблюдающей эту сцену.

Я повторяю свою мать, и мне перед ней становится стыдно.

Девочка смотрит на меня с внезапной ненавистью. Вижу в ее глазах отраженным свое лицо, лицо разъяренной горгоны, готовой все вокруг превратить в свое подобие. Схватываю свою руку, как руку виновника.

Разрушительные силы во мне самой. Они кроются как раз в моем созидательном стремлении навязать другим свои представления о мире, выковать его по своему образцу. А если сопротивляется — раздавить.

Хватаю себя за руку и дергаю ее вниз.

Мы забываем, что дети — бо́льшая правда, чем мы сами.

Сжимаю свою руку, руку виновника, предотвращая удар. Но завтра не поднимется ли снова моя рука?

* * *

— Сейчас я тебе скажу одну вещь. Только ты не смейся надо мной. Никому не скажешь? Честное слово? Я все время хочу говорить тете Благе «мама». Но как только скажу так про себя, сразу вспоминаю маму, и мне становится грустно.

* * *

Утром будим ее лихорадочно:

— Поздравляем! Во Вьетнаме нет больше бомб!

— Не может не быть бомб во Вьетнаме!

Она сердится на нас. Бомбы для нее — принадлежность родного пейзажа. Долго думает о случившемся и в конце концов открывает:

— Если нет бомб во Вьетнаме, значит бомбы придут сюда. — И успокаивает:

— Тогда я вас возьму во Вьетнам.

1968 г. Троян, Банка.

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

Присылайте ваши отзывы о художественном оформлении и полиграфическом исполнении книги. Пишите по адресу: Москва, А-30, Сущевская ул., 21, издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», редакция пропаганды.

Примечания

1

Так обычно называют легковые автомобили повышенной проходимости. Здесь и дальше автор имеет в виду, по всей вероятности, наш ГАЗ-69 — «газик». Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Жаровня, над которой жарят мясо; мангал.

(обратно)

3

Читая это, не следует, конечно, упускать из виду, что американские самолеты сбиваются над Вьетнамом преимущественно современными ракетами.

(обратно)

4

Начало «Божественной комедии» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я скрылся в сумрачном лесу…»

(обратно)

5

Бетель — вьющееся растение; для приготовления жвачки (также называемой «бетелем») в листья бетеля заворачивают плоды арековой пальмы и известь, при жевании которых слюна становится красной, как кровь.

(обратно)

6

Анфан Терибль — это не фамилия, а, видимо, псевдоним, происходящий от французского идиоматического выражения: enfant terrible — ужасный, несносный ребенок.

(обратно)

7

В Болгарин на кладбищах есть специальные помещения для хранения костей, которые называются «костницами».

(обратно)

8

Добро пожаловать.

(обратно)

9

Здесь и в других местах романа переводы стихов надо считать приблизительными. Они переводились сначала на болгарский, а потом на русский язык. При такой перетряске остается обычно лишь главный смысл, или, по-школьному говоря, тема.

(обратно)

10

Буквально: «Очень, очень!»

(обратно)

11

Искаженное от «сапун», что по-болгарски — мыло. У нас бы она, вероятно, кричала «мыво».

(обратно)

12

Не совсем точно. В программу конкурсных экзаменов входит не только литература, но и философия, история, даже рисование. Конкурс шел также по всем конфуцианским канонам, так что вместо слова «поэт» скорее подошло бы слово «ученый».

(обратно)

13

Отдавая должное пристрастию автора к поэзии, нужно заметить, что главная цель конкурса была именно в подборе кандидатов на государственные должности.

(обратно)

14

Непереводимая игра слов: «защищать» по-болгарски «закриля», то есть закрылять, загораживать крылом, брать под крыло. Между прочим, должно быть, из одного источника наше: закрыл, закрывать; «л», как известно, легче всего заменяется «в». Сравните в речевом дефекте: ложка — вожка.

(обратно)

15

Нгуен Тхиеп (1723–1804) — вьетнамский государственный деятель.

(обратно)

16

Гайдуки — повстанцы, борцы за освобождение Болгарии.

(обратно)

17

По-болгарски так и будет — «вода».

(обратно)

18

Искаженное: «ныок» (вьетн.) — вода.

(обратно)

19

Чешма — род колодца, источник воды в горных южных странах, преимущественно около дорог. Встречается у нас на Кавказе. Каменная плита, из которой высовывается труба. Из трубы льется вода, отведенная из горного родника или ручья.

(обратно)

20

По-вьетнамски правильно фраза должна звучать: «Ныок наунг ко!» Но, видимо, она искажалась детским воспроизведением, плачем, а главное, восприятием автора.

(обратно)

21

В оригинале — по-русски.

(обратно)

22

Во Вьетнаме считается очень красивым окрашивать зубы в черный лаковый цвет.

(обратно)

23

Бак — (вьетн.) дядя.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg