«Это было в Праге»

Это было в Праге (fb2) - Это было в Праге 1743K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Михайлович Брянцев

Георгий Михайлович Брянцев Это было в Праге

КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВО Глава первая 1

В Карловых Варах еще не проснулась жизнь. Низины за городом были выстланы легким голубым туманом. Заря едва занялась. На востоке медленно светлело небо, постепенно окрашиваясь в багряный цвет.

Верный правилу, Мориц Обермейер на ночь не закрывал окон. Проснувшись, он несколько минут лежал неподвижно в мягкой теплой постели, потом быстро встал, сунул ноги в войлочные туфли и подошел к окну.

Стояло полное безветрие. Едва ощутимые колебания воздуха доносили запах уходящего лета, терпкое и печальное благоухание поздних цветов.

Обермейер окинул равнодушным взглядом крыши курортного городка, сладко зевнул, потянулся всем своим костлявым телом и стал проделывать гимнастические упражнения.

Все шло как обычно. После гимнастики предстояло принять холодный душ, потом разрядить две обоймы из «Вальтера» в домашнем тире и просмотреть газеты перед завтраком.

Сестра Эльвира накрывала на стол.

Обермейер вернулся из тира, опустился в кресло и взял утренние чехословацкие газеты. Почти все они в тревожных тонах сообщали о подозрительных приготовлениях в Третьей империи: призыв запасных, сооружение на западной границе новых укреплений, «случайное» появление над территорией Чехословакии немецких «Юнкерсов», перерегистрация среднего и низшего медицинского персонала, военные маневры вблизи Данцига… На первых страницах крупным шрифтом сообщалось о том, что делегация судетских немцев посетила премьера Годжу и решительно отклонила его план переговоров.

«Прекрасная создалась обстановка для миссии лорда Ренсимена, — подумал Обермейер. — Скоро весь мир поймет, что такое Великая Германия и ее фюрер. И если мне…»

— Ешь, пока завтрак не остыл, — оборвала его мысли Эльвира. — Брось газеты.

К еде Обермейер относился как к надоедливой необходимости и не испытывал к ней особого тяготения. Он не обратил внимания на то, что приготовила ему сестра на завтрак.

Не отрывая глаз от газетного столбца, он торопливо съел омлет с зеленым луком, стакан сметаны, выпил чашку черного кофе и закурил сигару.

Поведение брата за столом всегда возмущало Эльвиру и служило поводом к их частым ссорам. Но сегодня Эльвира промолчала, только насмешливо усмехнулась. Всего пять дней, как она вернулась из Будапешта после гастролей, и ей не хотелось в первые же дни обострять отношения с Морицем.

— Ты уже сыт? — спросила она брата, заметив, что он не притронулся ни к салату из свежих овощей, ни к ветчине со свежим горошком, ни к сосискам.

— Что? — Обермейер поднял глаза от газеты. На сестре было выходное платье. Он поинтересовался: — Ты куда собралась?

— В Прагу. Мне предстоит подписать контракт с локалем «Амбаси». Я взяла там несколько выступлении.

— Хм… но мне, вероятно, машина сегодня понадобится, — недовольным тоном заметил Обермейер.

— А я поеду с Милашем, — успокоила его Эльвира, — мы с ним еще вчера договорились.

С Милашем? Что ж, это вполне устраивало Обермейера. Он знал, что между сестрой и его бывшим однокашником по Пражскому университету, врачом Милашем Неричем, существуют приятельские отношения, быть может роман. Их совместная поездка казалась вполне естественной. Но сегодня имя Нерича навело его на другие размышления.

— Из маленького поросенка Милаш превратился в порядочную свинью, — проворчал Обермейер, — забыл старых друзей. Передай ему, что я на него обижен.

— Это ты с успехом можешь сделать сам, — откликнулась Эльвира. — Но к тому нет оснований. За эту неделю он был у нас два раза и ни разу тебя не застал.

— Поэтому он, видимо, и приезжал, что меня не было дома, — усмехнулся Обермейер. — Получается — он больше друг тебе, чем мне.

Эльвира передернула плечами. Странный человек ее брат Мориц: считает Милаша своим давним и преданным другом, говоря о нем, превозносит его способности, радушно его принимает, а сам никогда не ходит к нему, даже не звонит.

— А что тебе мешает навестить Милаша? Три квартала не такое уж большое расстояние.

— Я не врач. Врачи распоряжаются своим временем, как им заблагорассудится, а юристы рабы своих обязанностей… Кстати, не забудь о моей вчерашней просьбе.

— О просьбе? Но я уже забыла, — непринужденно ответила Эльвира.

Обермейер подчеркнуто пристально посмотрел на сестру и медленно, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Я имею в виду этого старого английского хрыча, лорда Ренсимена. Ты должна во что бы то ни стало проникнуть в его окружение. Мною руководит не простое любопытство. Я хочу предвосхитить события, а тебе исполнить мою просьбу не составит труда. — И, сказав сестре несколько комплиментов, Обермейер пожелал ей счастливого пути и прошел в кабинет.

Дом перешел к Обермейеру по наследству. Кабинет когда-то принадлежал его покойному отцу. В нем все сохраняло память о старом Обермейере: симметрично развешанные по стенам гравюры, изображающие старинные улицы Кельна и Нюрнберга, тяжелый и громоздкий, украшенный грубой резьбой шкаф с книгами, к которым Мориц Обермейер никогда не прикасался, большой бронзовый чернильный прибор замысловатой конструкции, костяные статуэтки уродливых китайских божков, семейные фотографии кабинетного формата, дорогие, уже выцветшие драпри на окнах и дверях, портрет Вильгельма, написанный искусной кистью.

А на противоположной стене висел портрет Гитлера — единственное, что сын по собственному выбору приобрел после смерти отца.

Обермейер сел в удобное кресло с отполированными от времени подлокотниками и, откинувшись на спинку, закрыл глаза — ему надо было обстоятельно обдумать текст делового письма, — но за его спиной раздался голос горничной:

— К вам посетитель.

— Проси!

Вошел солидный, лысеющий, но еще не старый мужчина. Темно-синий, хорошо отглаженный костюм скрадывал его полноту. Переступив порог кабинета, посетитель поклонился с достоинством, во всяком случае не настолько низко, чтобы поклон мог показаться подобострастным.

— Жан! Очень кстати. Прошу, — сухо приветствовал вошедшего Обермейер.

— Я без вашего разрешения поставил свою машину во дворе.

— И правильно поступили, — одобрил Обермейер. — Садитесь и рассказывайте.

Жан опустился в кресло.

— Что же вам рассказать? — спросил он, легонько склонив голову к плечу.

— Что слышно о «дедушке»?

Жан улыбнулся.

— Прежде всего хочу обратить ваше внимание на небольшую деталь: перед самым приездом к нам лорда Ренсимена Лондон отправил своего посла в отпуск. Вы понимаете? По-моему, это симптоматично.

— Да, пожалуй. Сделано это с расчетом и, видимо, для того, чтобы развязать руки Ренсимену.

— Вот, вот… так и я думаю, — согласился Жан и приступил к подробному рассказу о встрече Ренсимена.

Обермейер слушал, уставившись на гостя белесыми неподвижными глазами.

Он прекрасно изучил Жана за годы своего сотрудничества с ним как с секретным агентом. Жан любил придавать своим словам некий скрытый смысл, чтобы показать, что ему известно то, что неизвестно другим. К сообщениям он неизменно добавлял свои личные соображения и старался в каждую историю вплести свое имя, даже в тех случаях, когда не имел к происшедшему никакого отношения.

Обермейер знал это, но ценил Жана и давал ему наиболее щекотливые поручения. Он считался с Жаном, так как к работе в гестапо этого человека привлек сам штандартенфюрер.

— Теперь о самом лорде, — продолжал Жан. — Типичный английский тори, от которого попахивает нафталином. Вы метко окрестили его «дедушкой». Внешне держится чопорно, надменно, показывая всем своим видом, будто выше англичан никого нет на свете.

— Как прошла его встреча с журналистами? — поинтересовался Обермейер.

— Вполне удовлетворительно. Лорд сделал вид, что растроган приемом чехословацкого правительства. Нашлись у него приветливые слова и по адресу Конрада Гейнлейна. Дальше он произнес несколько шаблонных демократических фраз, в которых отметил, что кабинет Великобритании возложил на него серьезную задачу: найти компромисс между национал-социалистской партией судетских немцев и чехословацким правительством. «Я, — сказал он, — ваш друг и приехал в эту прекрасную страну с миссией доброй воли». Ловко! В общем, в нашем деле мы получаем еще одного союзника. — И Жан позволил себе рассмеяться.

— А не опоздал он со своей миссией доброй воли?

Жан повел бровями.

— Возможно… Возможно…

— Какие разговоры идут в Праге? — спросил Обермейер.

— Гм… Как вам сказать? — Жан на мгновенье задумался. — Обобщение сделать трудно, здесь нужен дифференцированный подход. Разные круги воспринимают миссию лорда по-разному. Коммунисты, как всегда, непреклонны. Они кричат, что Ренсимен будет лить воду на мельницу Гейнлейна. В окружении Берана, Черны, Махника придерживаются того мнения, что Ренсимен разрубит гордиев узел, завязанный Бенешем в его игре в коллективную безопасность. Немного подозрительно ведет себя генерал Элиаш. Я опасаюсь, как бы он не оказал сопротивления нашим усилиям. Рассказывают, что генерал возлагает особые надежды на Россию и Францию, рассчитывает на их вмешательство.

— Дурак, — прервал Обермейер. — Франция никогда не выступит. А это сдержит Россию. Поверьте моим словам. Что касается сопротивления… — Обермейер сделал гримасу, — у Элиаша ничего не выйдет. Чехи за ним не пойдут. Коммунисты и Готвальд — вот кто опасен. За ними массы. Между прочим, я слышал, будто генерал Сыровы становится в воинственную позу. А?

Жан покачал головой.

— Генерал Сыровы? Этот выскочка? У него один глаз, и он сын сапожника — этого еще мало для того, чтобы стать национальным героем вроде Яна Жижки. Сыровы побили в России, побьют и здесь.

Хоть и не резко выраженное, но все же явное уважение к Яну Жижке, почитаемому чехами, послышалось в голосе Жана. Это не понравилось Обермейеру.

— Да черт с ними, в конце концов, и с Жижкой и с Сыровы, — резко сказал он. — Не спускайте глаз с Ренсимена. Весьма вероятно, его эксперты и консультанты захотят посетить Судеты. Постарайтесь их сопровождать. Мы должны знать, о чем и с кем они будут вести там разговоры. Ну, а о том, что нужно писать в газетах, вы знаете не хуже меня… — Обермейер поднялся с кресла. — Пока всё.

Жан тоже встал, поклонился и вышел из кабинета.

Обермейер вынул из ящика стола лист чистой бумаги, поудобнее устроился в кресле, поразмышлял некоторое время и, сильно сгорбившись, начал писать:

«Начальнику опорного пункта группы «В» гестапо. Дрезден — Прага, штандартенфюреру СС фон Термицу. Докладываю, что позавчера в Прагу приехал известный вам гость с островов, которого я именую в дальнейшем «дедушкой». В связи с этим все мои текущие дела я откладываю и займусь исключительно «дедушкой». Надеюсь, мою инициативу Вы одобрите. «Дедушка» остановился в «Карлтоне». Возлагаю надежды на свою сестру, которую постараюсь протолкнуть в его окружение. В прилагаемом плане я позволяю себе кратко изложить Вам то, что намерен предпринять на первых норах.

P. S. Игру в «бридж» с «Дравой» продолжаю. Ход дела позволяет надеяться, что его приобретение пойдет на пользу нашему клубу. Эгер. 5 августа 1938 года. Карлсбад».

2

Два дня спустя, сидя перед трельяжем в одном из номеров отеля «Карлтон», Эльвира Эрман заканчивала утренний туалет.

Ей двадцать три года, она красива, свежа, темные глаза выразительны, движения вкрадчивы и, как у профессиональной танцовщицы, ритмичны. Как и Мориц, она высока ростом.

Эльвира испытывала смущение оттого, что до сих пор не выполнила поручение брата: все ее старания завязать знакомство с лордом Ренсименом и людьми, приближенными к нему, не принесли никакого успеха. Сегодня она собиралась сделать решительный шаг. Одетая в хороший английский костюм, она спустилась в вестибюль, рассчитывая встретить там кого-нибудь из сопровождающих английского гостя.

В вестибюле она увидела трех субъектов. Их трудно было принять за постояльцев отеля. Судя по их поведению, это были секретные агенты чешской полиции. Двое развалились в креслах и с деланным вниманием просматривали газеты; третий, глубоко заложив руки в карманы пиджака, с таким же повышенным интересом рассматривал картину, изображавшую горный пейзаж.

Эльвира почувствовала себя неловко в этой компании. Она брезгливо повела плечом и повернулась, чтобы уйти.

Сверху навстречу ей обегал по лестнице немного грузный, но подвижной мужчина. Увидев Эльвиру, он задержал шаг, его выхоленное лицо с отвислыми щеками и двойным подбородком осветилось восторженной улыбкой.

— Пани Эрман!

— Господин Гоуска!

— Какая встреча!

— Рада вас видеть!

Улыбка еще шире раздвинула губы Гоуски. Он жарко поцеловал руки старой знакомой и пригласил ее на завтрак.

«Ну что ж, на время забудем о моем лорде», — решила Эльвира и приняла руку Гоуски.

Открытый кабриолет быстро домчал их до загородного ресторана «Баррандово».

Утро было чудесное. Гоуска и Эльвира выбрали себе столик. Всюду, по террасам скалы, разбегались эти маленькие столики под яркими цветными зонтами. Внизу черной лентой тянулась железная дорога. Нежно-розовый, прозрачный туман легко и медленно плыл над водами Влтавы.

В высоком синем небе теснились и распадались снежно-белые облака.

— Не правда ли, хорошо здесь? — спросил Гоуска с видом делового человека, который хочет показать, что и ему доступно увлечение природой.

— Очень хорошо, — согласилась Эльвира. — Здесь мое любимое место.

Гоуска слегка наклонился к ней.

— А вы хорошеете, и чем дальше, тем больше.

Эльвира рассмеялась.

— Если поверить вам, то в шестьдесят лет я буду первой красавицей на земле.

Гоуска не сводил с Эльвиры восхищенных глаз. Давненько он не видел ее! Давненько! А сколько она ему в свое время доставила и хлопот, и забот, и расходов… Но что значат все эти издержки души и кармана в сравнении с теми минутами, которые он не может забыть?

— В Будапеште гастролировали? — спросил Гоуска.

— Да.

— Успешно?

— Громкий успех. Разве вы не читали?

— К сожалению, нет.

Эльвира укоризненно взглянула на собеседника.

— Я же не успеваю, дорогая… Дела, дела…

Гоуска, представитель чешской фирмы «Колбен-Данек», долгое время был в разъездах. Эльвира знала об этом, знала, что у Гоуски большая семья. Но он был человек состоятельный, человек изворотливый и предприимчивый. Он мог сорить деньгами ради своего удовольствия, не задумываясь о завтрашнем дне.

— А что теперь вы собираетесь делать?

— Хочу пригласить вас поехать со мной в Швейцарию. Сейчас лучшее время для такой прогулки.

— Опоздали.

— Почему?

— Я подписала контракт с «Амбаси».

— Как жаль… Как жаль. А у меня заманчивый план.

— Я тоже очень жалею, — с наигранным огорчением сказала Эльвира.

— Но могу ли я рассчитывать, что в свободное время…

— Как всегда.

— Значит, по-прежнему друзья! — воскликнул Гоуска.

— Да, хоть вы этого и не заслужили… — Эльвира с улыбкой посмотрела на Гоуску и вдруг вспомнила: они встретились в «Карлтоне». Всегдашний практицизм сейчас же подсказал ей нужный шаг: возможно, Гоуска имеет сведения о лорде Ренсимене.

— Вы знаете, что в Праге гости? — спросила она.

Гоуска улыбнулся.

— Чего только я не знаю? Вы имеете в виду английского лорда?

— Да.

— Я даже могу вам предсказать, чем кончится миссия лорда Ренсимена.

— Вот как! Интересно.

Гоуска огляделся по сторонам и, убедившись, что по соседству никого нет, продолжал:

— Ренсимен поможет Адольфу Гитлеру захватить Судеты, а возможно, и всю Чехословакию. Его миссия «доброй соли» обернется для нас не совсем так, как многие этого ждут.

Эльвира сделала большие глаза. Не потому, конечно, что слова Гоуски ее удивили. Нет. А для того, чтобы Гоуска поверил в ее полную неосведомленность.

— Поверьте мне, — убежденно повторил Гоуска, — так и будет. И, по правде говоря, ни я лично, ни наша фирма ничего на этом не потеряем. Мы верим господину Шахту и деловым людям Германии. Приход нацистов не повредит нашим интересам. Нисколько. Конечно, Англия заинтересована в том, чтобы Гитлер не один все скушал… Ведь неспроста Ренсимен взял с собой такую проныру, как Гуэткин.

— Гуэткин?.. — Эльвира прищурила левый глаз. — Не слышала.

— Гуэткин, начальник отдела экономических соглашений английского министерства иностранных дел, — разъяснил Гоуска. — Приехал с лордом в качестве эксперта. Поговаривают, что он из русских евреев. Насколько это верно, судить не берусь. Но что он делец — это бесспорно. Один из секретарей Гуэткина мой друг еще по Парижу. Я его встретил вчера в «Карлтоне» и перекинулся с ним двумя-тремя словами… Мы поговорим поосновательней в ближайшие дни.

— Что же он за человек, этот его секретарь? — заинтересовалась Эльвира.

— Обаятельная личность. Сравнительно молод, недурен собой, большой весельчак и к тому же умница.

— О! Это уже любопытно, — Эльвира положила свою руку на руку Гоуски. — Надеюсь, вы его мне представите?

— Непременно. Я его затащу в «Амбаси», когда вы будете танцевать.

— Чудесно! Только не забудьте.

— Это невозможно, моя дорогая.

3

Когда Эльвира добралась до Вацлавской, был уже вечер. Улицы осветились огнями фонарей, неоновыми рекламами. Почти бесшумно, с легким шорохом скользили по черному зеркалу асфальта цветные разномарочные машины. Улицы Праги шумели по-вечернему.

Эльвира шла пешком, что случалось с нею редко, радуясь движению оживленной толпы.

Зал кафе «Шроубек» еще не заполнился. Мягкий рассеянный свет укрытых абажурами ламп не утомлял зрения. Столики сняли белизной скатертей, сверкали нарядной сервировкой.

Обермейер ждал сестру за столиком у окна.

Эльвира и Мориц по внешнему виду были резкой противоположностью. Трудно было предположить, что они родные брат и сестра. Между ними не было ничего общего. Эльвира носила фамилию брошенного ею мужа — Эрман. Поэтому мало кто знал об их кровном родстве. Это вполне отвечало интересам Обермейера. Между ними было условлено, чтобы Эльвира без крайней необходимости не называла себя его сестрой.

— Ну, как подвигаются дела? — спросил Обермейер, когда Эльвира села за столик.

Она отвечала с досадой в голосе. Нет, ей вовсе не по вкусу поручение брата. Легко сказать, познакомиться с англичанами! Если бы хоть кто-нибудь из них появлялся на людях в одиночку, а то ведь всегда в сопровождении целой своры помощников, телохранителей и шпиков. Ну, а если бы и не было провожатых? Как она может навязаться на знакомство? Она без всякого толку потеряла двое суток в Праге, а ей нужно готовиться к выступлениям, репетировать.

— Не горячись. Я не толкаю тебя на необдуманный шаг. Что такое два дня? Пустяки. Поживи здесь с недельку. Я переговорил с Жаном и надеюсь, что он что-нибудь придумает.

В конце концов Эльвира согласилась, но без всякого увлечения. Она плохо верила в успех и не возлагала больших надежд на Жана, который, конечно, ничего не придумает, сколько бы ни старался. Да и вообще ей надоели сумасбродные поручения брата. Сегодня ему хочется, чтобы она познакомилась с кем-нибудь из свиты лорда Ренсимена, завтра — с ним самим, а послезавтра — с Чемберленом или Даладье! Это все не так легко, как кажется.

Немного успокоившись, Эльвира сказала, что завтракала с Гоуской.

— С твоим старым знакомым?

— Да.

— Что полезного ты извлекла из этой встречи?

Эльвира коротко рассказала о своей беседе с Гоуской и его обещании познакомить ее с одним человеком из окружения Ренсимена.

Обермейер насторожился.

— Вот видишь! Ты, оказывается, уже добилась определенных успехов.

— Очень определенных, — иронически усмехнулась Эльвира.

— Ничего, ничего… Не все сразу делается. Когда он обещал представить тебе этого господина?

— Об этом мы не уславливались.

— Почему?

— Странный ты человек, Мориц! Гоуска от меня без ума, а я, видите ли, буду настаивать на знакомстве с новым человеком. Надо же чем-то мотивировать мое пылкое желание познакомиться с ним.

— Да… — неопределенно протянул Обермейер. — Впрочем, мне на эти тонкости наплевать. Надо действовать…

Глава вторая

Зал «Амбаси» был переполнен, только отдельные столики, заранее заказанные постоянными посетителями, еще оставались свободными.

Предстоящее выступление новой танцовщицы, разрекламированное предприимчивым хозяином, вызвало интерес. Публика все прибывала, и официанты, несмотря на все свои старания, едва успевали ее обслуживать.

Кабаре «Амбаси» славилось в Праге как увеселительное место для избранных. Сюда съезжались только денежные люди. Благодаря предприимчивости хозяина каждый вечер, проведенный в «Амбаси», оставлял у посетителей впечатление яркого, пряного, шумного праздника, о котором приятно вспомнить. Праздника ждали и сегодня.

Позже других в зале появился Гоуска. Говоря откровенно, он сегодня не был расположен ехать в «Амбаси», и только надежда встретиться с Эльвирой заставила его изменить решение, которое он принял утром.

Правый глаз Гоуски был закрыт небольшой черной повязкой. Одним глазом смотреть было непривычно, неудобно. Гоуска чувствовал себя неуверенно, шагал как-то бочком и проходил мимо знакомых, не узнавая их. Подойдя к своему постоянному столику, Гоуска увидел кружащуюся посреди зала Эльвиру. Она танцевала вальс Вебера.

Гоуска сел за столик и закурил сигару. Наблюдая за Эльвирой, он изредка касался двумя пальцами черной повязки на глазу.

Закончив танец, Эльвира, придерживая складки шифонового платья и кланяясь на аплодисменты, подошла к Гоуске и села с ним рядом.

— Вы очаровательны сегодня, — сказал Гоуска.

— Только сегодня?

— Опять вы придираетесь к каждому слову.

— Расскажите, пан Гоуска, что с вами? — она кивнула на его повязку.

Оживление погасло на лице Гоуски, он позеленел.

— Дикие вещи происходят в наши дни, — сказал он с возмущением. — Вчера я был в баре «Юлиша». Там встретил Марго. Помните словацкую цыганку? Вы ее должны знать. Она когда-то в «Амбаси» служила бар-дамой… Я пригласил ее на танец… И, можете себе представить, меня, приняли за семита! Разве есть у меня что-нибудь общее с евреем?

— С этой повязкой — пожалуй… — рассмеялась Эльвира.

— Вы все шутите, — с упреком сказал Гоуска. — Но слушайте дальше. Подходит ко мне здоровенный верзила, один из молодчиков Гейнлейна, толкает в грудь и рычит: «Эй ты, еврейская морда! Вон отсюда! А то я тебя отучу не только танцевать, но и передвигаться на своих ногах!» Вы только подумайте! Я возмутился, но тут явился второй верзила и без всяких предисловий бац меня по физиономии чем-то твердым! Разыгрался скандал… Вызвали полицию. Эти типы оказались сынками немецкого фабриканта из Либерец. Они лаже не посчитали долгом извиниться, когда им разъяснили, что я не евреи, а чех. Но еще больше возмутила меня наглость нашей полиции. Мне посоветовали помириться с этими дегенератами. Вы представляете себе?

Эльвира кивнула головой и прикусила нижнюю губу, сдерживая смех. Несчастный Гоуска, какой жалкий у него вид!

— Но все это мелочи, — продолжал Гоуска. — Вчера случился эпизод поинтересней. Я был свидетелем. Вы конечно, знаете гордость нашей Праги — пивную святого Гомаша. Так вот, в полдень я сидел там за кружкой пива, и вдруг вваливаются гурьбой итальянские журналисты — они всюду рыщут за сенсациями. Вот они и решили под видом экскурсии заглянуть в знаменитую пивную. Сопровождал их один из сотрудников итальянского посольства, я его знаю в лицо. А эти макаронники, эти пронырливые черти действительно смахивают на евреев. К тому же они были навеселе. Неподалеку от меня за двумя столиками сидели «влайковцы», питомцы генерала Гайды, человек восемь или девять. Они уже солидно нагрузились. Вот один из «влайковцев», этакий здоровенный громила, наклоняется ко мне и спрашивает шепотком, кивая в сторону макаронников: «Израильтяне?» Не предвидя ничего дурного, я ляпнул: «Похоже, что так». Ляпнул и пожалел. Встал этот буйвол, подошел, раскачиваясь, к итальянцам и как двинет ногой в их стол. Боже ты мой! Что тут началось! Грохот, крик, потасовка!.. Пока вмешалась публика, пока разняли, пока разобрались, пока итальянцы предъявили свои дипломатические паспорта и визитные карточки, «влайковцы» успели на совесть расписать им физиономии и намять бока. А лучше всего финал. Враги составили столы вместе, сели и, обнимаясь, начали общую попойку.

Гоуска хохотал, утирая платком слезящийся здоровый глаз.

— Вот Бог вас и наказал, — тоже смеясь, заметила Эльвира.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Гоуска. — Будете пить вино?

Эльвира молча кивнула головой.

Гоуска потребовал «Шерри», а для себя коньяку.

— Где же ваш друг?

Гоуска уставился одним глазом на Эльвиру.

— Кого вы имеете в виду?

— Очень мило! Вы же обещали познакомить меня с секретарем Гуэткина.

— Ах, да! Помню, помню. Но, к сожалению, в эти дни я не видел его.

Подошел официант и поставил на стол бокал и рюмку. Наливая вино Эльвире, он склонился над ее ухом.

— В кабинете номер два вас ждет господин Прэн.

«Вот это интереснее», — решила Эльвира и неторопливо встала.

— У меня деловой разговор с администрацией, — сказала она Гоуске. — К сожалению, я должна вас покинуть.

Гоуска разочарованно развел руками.

— Искренне огорчен, убит… — бормотал он, целуя руку Эльвиры. — Может быть, вы скоро освободитесь?

— Едва ли, — бросила она уже на ходу.

Прэн, сотрудник прессы американского посольства в Праге, был неравнодушен к Эльвире. Она это знала и старалась использовать Прэна в своих интересах.

Прэна считали специалистом в области внешней политики, человеком, имеющим большие связи, но практическая деятельность Прэна оставалась для многих тайной.

Эльвира вошла в кабинет и остановилась в нерешительности: в комнате никого не было. На столе стояла большая ваза с фруктами и бутылка шампанского. На спинке кресла висел пиджак спортивного покроя.

Эльвира оглянулась. Обстановка складывалась благоприятно, можно было рискнуть. Эльвира быстро подошла к креслу и опустила руку в карман пиджака. Она нащупала пачку сигарет. В другом кармане оказался носовой платок и какой-то ключ, в третьем — нагрудном — ничего не было, а из четвертого торчали автоматическая ручка и карандаш. Так же тщательно Эльвира обследовала и внутренние карманы. Один оказался пустым, а из второго Эльвира вынула записную книжку и быстрым движением сунула ее за свой широкий шелковый пояс.

Бесшумно раздвинулись драпри, показался Прэн.

— Роберт! Как я рада! — воскликнула Эльвира.

Целуя ей руку, Прэн спросил:

— Кто этот человек, с которым ты сидела?

— Ах, вот оно что! — Эльвира звонко рассмеялась. — Роберт ревнует! Я сидела с чехом. Это видный деловой человек Праги.

— Настоящих деловых людей можно найти только в Америке.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Нескромно с твоей стороны, мой милый!

…В первом часу ночи Эльвира снова появилась в зале. Джаз непрерывно играл танго и слоу-фокстроты.

Обермейер, ждавший сестру у окна, с подчеркнутым раздражением посмотрел на часы.

— Где ты пропадала?

— Виделась с Прэном.

— Черт знает что! Мы опаздываем. Едем же!

— Ты взял все, что нужно?…

— Да, да, да, — сухо ответил Мориц.

Когда машина тронулась, Обермейер поинтересовался:

— Ну, как себя чувствует твой Прэн?

Эльвира рассказала о встрече. Потом она вынула записную книжку и молча подала брату.

— Это что?

— Записная книжка.

— Прэна?

— Да.

— Почему она у тебя?

Эльвира рассказала.

— Ты уверена, что он ничего не заметил?

— По-моему, да, — не совсем твердо произнесла Эльвира.

— Смотри, как бы не дошло до скандала.

— Пустяки… Из Прэна я могу веревки вить. Допустим даже, что он видел. Что за беда? Я всегда найду, что сказать.

Глава третья

Милаш Нерич проснулся, против обыкновения, поздно: стрелка на ручных часах подползала к цифре двенадцать. Лампа на тумбочке, которую он не погасил вечером, продолжала гореть. Ее неестественно бледный, рассеянный свет тонул в лучах солнца, проникавших в комнату сквозь неплотно сдвинутые шторы окна.

И первое, что ощутил Нерич, была неприятная тяжесть в голове и горьковато-кислый привкус во рту. Мелькнула мысль: не заболел ли?

Он приподнялся, сел в постели и почувствовал тупую боль в висках. Нерич поморщился, неодолимо потянуло снова лечь. Он сомкнул веки, осторожно опустился на подушку, вытянулся и, не раскрывая глаз, попытался сообразить: что же было причиной такого долгого и тяжелого сна?

Вчера он заснул рано и как-то внезапно, даже не успел выключить свет настольной лампы. Перед сном читал длинное письмо из Белграда. Читал, с трудом пересиливая дремоту. Помнится, успел вложить письмо в конверт и сунуть его под подушку. Спал крепко, очень крепко. Ни разу не проснулся за ночь и не притронулся к стакану с минеральной водой, который поставил с вечера на тумбочку, полагая, что после сытного ужина его будет мучить жажда.

В чем же причина?

Собираясь с мыслями, Нерич повернулся на бок, почти машинально сунул руку под подушку и… содрогнулся.

Конверта, который он засунул туда с вечера, не было. Он приподнялся, сдвинул подушку с места. Сердце билось учащенно. Нерич соскочил с кровати, сбросил на пол одеяло, простыню, перевернул матрац — конверта нет. Он опустился на колени, заглянул под кровать, потом выдвинул ящик тумбочки.

Письмо исчезло…

Холодная испарина выступила на лбу Нерича. Он тяжело опустился в кресло, принуждая себя к спокойствию, пытаясь последовательно восстановить в памяти все события вчерашнего дня.

В них, казалось, не было ничего, что выходило бы из круга его привычных действии. Он провел несколько деловых встреч, зашел на главный почтамт, потом сходил к антиквару, получил закрытое письмо, пообедал, вернулся в отель. Ужинал у себя в номере. В начале одиннадцатого лег в постель, прочел письмо и уснул. Вот и все.

Повернув голову, Нерич посмотрел на дверь. В замочной скважине торчал ключ. Он никогда на ночь не вынимал ключа из двери, не нарушил этой привычки и вчера. И, чтобы окончательно проверить себя, Нерич подошел к двери, дернул ее. Дверь была заперта.

Куда же исчез конверт с письмом? Не мог же он рассыпаться в пыль! И тем не менее в номере его не было. Выкрали? Но как? Каким образом? И кто это сделал? Кто сумел проникнуть в запертую изнутри комнату, проникнуть незаметно, не разбудив его, человека осторожного и чуткого, который просыпается от малейшего шороха?

А что, если в самом деле выкрали? При этой мысли Нерич похолодел.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Нерич стал машинально натягивать на себя сорочку, брюки, пиджак. Необходимо что-то предпринять, и предпринять немедленно, но что — он и сам еще не знал.

Но кто, кто взял письмо? Впрочем, так ли это теперь важно? Важно, что пропало письмо, заключающее в себе государственную тайну Югославии.

В нарушение устоявшейся с годами привычки, Нерич закурил натощак. Жадно несколько раз затянулся папиросой и почувствовал головокружение. Он снова опустился и глубокое кресло, сизые облака дыма окутали его.

Постепенно сознание подсказало ему, что произошло что-то гибельное, непоправимое.

Постоянно живя в Карловых Варах, Нерич работал ассистентом в терапевтической клинике профессора Лернэ. Медицина была официальной профессией Нерича. Но он имел и другую профессию — неофициальную. Он был разведчиком. В 1932 году, вернувшись домой, в Югославию, после окончания Пражского университета, Нерич был призван в армию для прохождения военной подготовки, а потом зачислен на специальные курсы. Там он принял предложение разведотдела Генерального штаба Югославской армии снова отправиться в Чехословакию, которую он неплохо изучил за пятилетнее пребывание в Праге.

Его убедили, что в этом предложении нет ничего, что могло бы потревожить его совесть. Так устроен мир. Каждая страна стремится знать все тайны своих соседей. Югославия к тому же питает недоверие к определенным военным и правительственным кругам Чехословакии и, в частности, к таким лицам, как Годжа, Беран, Махник, Сыровы, Крейчи, и к их близкому окружению. Опасным является стремление Германии проникнуть в Чехословакию, используя судетскую проблему.

Перед Неричем поставили задачу: контактируя свою разведывательную работу с югославским военным атташе в Праге и прикрываясь деятельностью врача, выяснить, какие позиции завоевывает Германия в Чехословакии, кто поддерживает в этой стране прогерманский курс, как реагирует на это высший офицерский состав. В то же время Белград интересовался югославской политической эмиграцией, осевшей в Праге.

Вот и все задачи. И до сегодняшнего дня, казалось, ничто не мешало Неричу выполнять несхожие функции профессионального врача и разведчика, живущего на нелегальном положении. Он еженедельно приезжал в Прагу, задерживался в ней на денек-другой, встречался со своими «друзьями» по нелегальной профессии, получал через засекреченное лицо — малоприметного в городе антиквара — очередную почту, идущую дипломатическими каналами, сдавал ему свои письма и возвращался в Карловы Вары.

Теперь эта привычная работа нарушена исчезновением письма.

Нерич растерялся. Все письма из Белграда он обязан был, по ознакомлении с ними, возвращать на вторые сутки. Так он делал почти все три года своей работы, так должен был поступить и сегодня. Что теперь делать?

Сказать, что сам уничтожил письмо, — не поверят. И не поверят потому, что он никогда к такому средству не прибегал, да и письмо по содержанию было слишком серьезно. В нем Белград обращал внимание своего резидента на то, что под прикрытием так называемого гейнлейновского движения в чешских Судетах Германия планирует захват Чехословакии. Видные чехословацкие деятели настроены германофильски и всеми средствами содействуют Гитлеру в реализации его агрессивных замыслов.

Письмо содержало указания, как Неричу вести себя дальше.

И такое письмо исчезло… Карьера, столь успешно начатая, грозила внезапно и трагически оборваться. Неведомый похититель уже знает, что он, Нерич, не только врач-терапевт и ассистент известного профессора Лернэ, но и тайный агент чужой страны. Этот некто, возможно, держит сейчас в своих руках письмо и размышляет над тем, как лучше его использовать.

А если похититель — лицо, о котором идет речь в письме? Дрожь пробежала по телу Нерича. С разоблаченными агентами не шутят.

Немедленно же нужно сообщить обо всем в Белград. Немедленно… Иного выхода нет. Он, возможно, попал в ловушку, расставленную его невидимыми врагами, и надо напрячь все силы, чтобы выбраться из нее.

Нерич, не раздумывая больше, сел за стол и начал писать шифровку. Он быстро набросал несколько строк. В дверь постучали.

«Странно, — подумал Нерич, откладывая перо, — кто может стучаться ко мне?»

Свидания здесь, в «Империале», он никому не назначал, да это было бы по меньшей мере неосмотрительно с его стороны. Быть может, пришел кто-нибудь из администрации отеля?

Стук повторился. Нерич подошел к двери, повернул ключ два раза и взялся за ручку.

Перед ним стоял его друг Мориц Обермейер.

Нерич пропустил гостя в комнату и, плохо скрывая растерянность, спросил его:

— Чем обязан удовольствию видеть тебя?

Обермейер молча улыбнулся, обнажив свои крупные длинные зубы и неприятно бледные, точно восковые, десны. На несколько секунд он задержал свой взгляд на столе, потом неторопливо сел в кресло.

Живя в Карловых Варах, Нерич часто посещал дом Обермейера. Но Обермейер у него был не больше двух раз. Тем более странным и необъяснимым показался Неричу визит Обермейера в отель «Империал».

«Черт его принес не вовремя!» — с досадой подумал Нерич.

Обермейер между тем взял из открытой коробки, стоящей на столе, длинную болгарскую папиросу, вгляделся в этикетку, чему-то усмехнулся и небрежно бросил папиросу на стол. Потом вынул из кармана сигару, откусил ее кончик и закурил.

Нерич быстро задвинул ящик стола, в который успел спрятать начатую телеграмму, и сел напротив гостя.

Нерич знал, что Обермейер, как судетский немец, является участником гейнлейновского движения; ходили упорные слухи, что он связан с гестапо.

В планах своей работы в Чехословакии Нерич никогда не выпускал из виду Обермейера, рассчитывая при случае использовать его в своих интересах. Втайне он лелеял надежду, что рано или поздно ему удастся привлечь Обермейера к сотрудничеству в пользу югославской разведки. Этим отчасти можно было объяснить и его посещения друга и его ухаживание за сестрой Обермейера Эльвирой Эрман.

Нерич был твердо убежден, что Обермейер знает о нем лишь то, что знают все, то есть что он занимается медициной.

Но сейчас Нерич вдруг поколебался в этом своем убеждении. А если Обермейер знает больше? Легко предположить, что нацистская Германия имеет своих надежных людей в Югославии. Профессия разведчика так опасна, так чревата неожиданностями! Беспощадная тайная война не прекращается ни на один день.

Размышляя об этом, Нерич тревожно посматривал на длинного, костлявого Обермейера. Мориц аккуратными колечками пускал фиолетовый дымок и щурил свои бесцветные, лишенные жизни глаза. На гонких губах играла ироническая улыбка.

Эта улыбка еще больше насторожила Нерича.

Обермейер пошевелил бровями, такими же бесцветными, как и глаза, повертел между пальцами дымящуюся ситару, посмотрел на ее кончик и, не поднимая головы, спросил:

— Ты, Милаш, чем-то расстроен?

— Почему ты так думаешь?

Обермейер пожал плечами.

— Ты мне сегодня совсем не нравишься. У тебя неважный вид. Ты нездоров?

— Да нет… как будто все в порядке.

— Как будто?

— Пожалуйста, не придирайся к словам.

— О! Ты нервно настроен.

— Я?

— Ты, Милаш.

Разговор между старыми друзьями не ладился. Нерич закурил болгарскую папиросу с длинным цветным мундштуком, встал и начал ходить из угла в угол.

«Не явился же он затем, чтобы сказать, что у меня сегодня плохой вид», — раздраженно думал Нерич.

— Перестань метаться, давай лучше поговорим, — резко сказал Обермейер.

Нерича покоробил этот вызывающий тон.

— О чем? — спросил он, сдерживая себя, чтобы не ответить резкостью.

Ссоры между друзьями случались. Нерич всегда был вспыльчив, а Обермейер слыл человеком необузданного нрава, любившим поиздеваться над людьми.

Несмотря на несходные черты характера, на студенческой скамье их связывала дружба. Более состоятельный Нерич частенько выручал безденежного Обермейера; Мориц, естественно, дорожил этой дружбой, не вполне бескорыстной. Они сохранили ее и после окончания университета.

— Садись! — повторил Обермейер. — Будем говорить о серьезном деле…

— У тебя ко мне дело? Любопытно. Я готов слушать, — сказал Нерич, но не сел, желая показать, что не считается с Обермейером. Он был раздражен, ему хотелось разозлить Морица.

— Как хочешь, — к удивлению Нерича, спокойно сказал Обермейер. — Я полагал, что сидя ты лучше воспримешь то, с чем я хочу тебя познакомить.

Обермейер засунул руку во внутренний карман своего серого пиджака, извлек оттуда несколько листков бумаги и поднес их к лицу друга.

В глазах у Нерича зарябило. Он побледнел. Перед ним было директивное письмо из Белграда.

— Мориц! Так, значит, ты… Как оно попало к тебе?

Обермейер усмехнулся, давая понять, что вопрос Нерича наивен.

— Возьми.

Нерич схватил письмо: он лихорадочно разглядывал его, все еще не веря, что оно снова в его руках.

— Я рад, я очень рад. Ты настоящий друг… Хорошо, что все так благополучно кончилось.

— Для кого хорошо, а для кого не слишком, — растягивая слова, проговорил Обермейер.

Нерич удивленно поднял глаза.

— Не совсем тебя понимаю…

— В твоем положении следует быть сообразительней, — язвительно продолжал Мориц. — Письмо разоблачает тебя. Наконец мне удалось проникнуть в твою скрытую жизнь. Признаться, я огорчен. Мой неподкупный друг Нерич работает против моей родной страны, против Германии. Опасное занятие. Оно тебе может стоить жизни.

Глаза друзей встретились. Они будто изучали друг друга. Нерич пытался прочесть мысли Обермейера, но прозрачный холодный взгляд гестаповца ничего не выражал.

— Теперь ты мой враг, — сказал Обермейер. — Но ты можешь снова вернуть мою дружбу. Стоит только произвести переоценку ценностей.

— На что ты намекаешь? — с трудом выговорил Нерич.

— Мы оба разведчики, оба работаем в чужой для нас стране. Разница лишь в том, что немцы скоро будут здесь хозяева, а вы, югославы, никогда…

Нерич начинал понимать, к чему клонится дело.

— Шантаж тебе не поможет, — сказал он, сдерживая поднимающуюся в груди злобу. — Я сегодня же сообщу обо всем в Белград. Я готов понести заслуженное наказание, брошу работу разведчика, но предателем не стану.

— Наивно, мой дорогой, и глупо, — невозмутимо произнес Обермейер. — Должен сознаться, я давно уже догадался, чем ты занимаешься в Чехословакии. Больше того, мне известны и некоторые твои высказывания, за которые тебя не погладят по головке.

Обермейер вынул из портфеля микропатефон и несколько прозрачных целлулоидных пластинок размером с десертную тарелку. Положив одну из них на диск, он воткнул штепсель в стенную розетку, и диск завертелся.

Нерич услышал самого себя, услышал свой голос. Кровь отлила от его лица, он со страхом посмотрел на Обермейера.

Патефон говорил:

«…мы не можем спокойно смотреть на ту карусель, которая вертится у нас в Югославии. По моим подсчетам, за последние два десятилетия у нас сменилось около сорока правительственных кабинетов. Кому это на руку? Кому угодно, но не нам. Немцам, итальянцам, англичанам это на руку, но не нам…»

Диск вертелся мучительно медленно, словно Обермейер умышленно замедлил его ход. Голос Нерича звучал отчетливо и твердо:

«Я за крепкую, устойчивую монархию. Многие югославы возлагают большие надежды на последнего из династии Кара-Георгиевичей. Мы ждем, когда возмужает Петр…»

Грамзапись не вызывала сомнений в подлинности этих слов. Память сразу же воскресила обстановку, в которой Нерич их произнес. Но как и кем его слова были записаны? Как попали пластинки в руки Обермейера?

Голос Нерича продолжал:

«А что говорят принц Павел и его прелестная супруга Ольга? По сути дела, они, пользуясь случаем, распродают страну оптом и в розницу, а такие типы, как Стоядинович, состоят на содержании у Геринга и помогают ему…»

Голос наконец умолк, диск остановился.

— Узнаешь свои речи? — усмехнулся Обермейер.

Нерич подавленно молчал. Минуту назад он был готов к яростной самозащите. Теперь он сразу надломился.

— Продолжим? — спросил Обермейер. — У меня есть еще кое-что из твоих конфиденциальных высказываний, и более откровенных, чем эти… Попробуем.

Он взял новую пластинку.

Нерич поднял руку: нет, он больше не хотел слышать свой голос.

— Хорошо, — согласился Обермейер и лицемерно добавил: — Я понимаю, это неприятно…

Да, Неричу было неприятно. Больше того — страшно. Он испытывал отчаяние гибнущего человека, который не видит надежды на спасение.

— Как видишь, дорогой Милаш, — говорил Обермейер, пряча в портфель патефон и пластинки, — все складывается не в твою пользу. Но у тебя есть выбор. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы мы по-прежнему остались друзьями.

Нерич молчал. Спустя минуту пробормотал устало:

— Ты называешь это дружбой? Странно.

— Что странно?

Нерич прикрыл глаза рукой.

— Так друзья не поступают.

Обермейер посмотрел на друга с жалостливой усмешкой.

— Оставь сентиментальности, это смешно. Ты хочешь сделать благородный жест: сообщить в Белград о том, что тебя обокрали. Прекрасно. Допустим, что тебя не посадят за решетку и в лучшем случае отзовут на родину. Ну что за птица ты будешь там? Заштатный лекарь в какой-нибудь деревеньке? Приятная жизнь: с утра до ночи возиться со вшивыми пациентами! Ну а как отнесутся принц Павел и княжна Ольга к твоим высказываниям? Ты надеешься, что они тоже сентиментальны?

Упоминание о принце Павле Нерич воспринял как намек на безжалостную расправу.

— У тебя единственный выход: идти со мной, с немцами, с Германией. Будущее на ее стороне, а Югославия… Югославия! Впрочем, рано еще говорить об этом. Подумай над моим предложением.

Да, нужно было думать. Если за похищенное письмо, за то, что Нерич позволил расшифровать себя, его в лучшем случае отзовут и разжалуют, то за высказывания против Павла и Ольги лишат жизни. Таких обид не прощают. При Павле работает специальный внесудебный орган, который тайно и быстро решает судьбу человека… А если принять предложение Обермейера? Как обернется дело в этом случае? Он останется жив, останется тем, кем был, и Обермейер, конечно, не даст этой истории огласки. Правда, Обермейер постарается выжать из него все, что может. Но другого выхода нет…

А Обермейер, как бы читая мысли Нерича, повторил:

— У тебя единственный выход — идти со мной.

Нерич поднял голову.

— Что ты потребуешь от меня?

— Пока немного. Я хочу располагать копиями писем, которые ты получаешь из Белграда и отправляешь в Белград. Это первое. Второе: изредка я буду вносить кое-какие коррективы в твои информации. О третьем условии мы поговорим позднее. Это все.

Что означает «это все», Нерич понимал хорошо. В своих донесениях в Белград он сообщал о военном потенциале Чехословакии, о настроении ее правительственных кругов, о происках судетских фашистов, о деятельности югославской политической эмиграции и т. д. Все эти сведения теперь будут доступны Обермейеру.

— Это невозможно, — быстро проговорил Нерич.

— Глупости. Разве тебя больше устраивает виселица?

Разговор превращался для Нерича в пытку. Он чувствовал, как холодеет его сердце, как дрожь охватывает тело. И он решился.

— Я согласен.

Обермейер поднялся с кресла, подошел к Неричу и положил руку на его плечо.

— Разумное решение. — И, не скрывая иронии, добавил: — На твоем месте я поступил бы так же. — Он помедлил, раздумывая. — Не сомневаюсь, у тебя рано или поздно пробудится профессиональный интерес к тому, каким образом конверт с письмом попал в мои руки. Могу рассказать теперь же.

Он подошел к стенному шкафу и открыл обе дверцы. На Нерича пахнуло горьковато-кислым запахом, который он ощутил, проснувшись сегодня утром.

— Сегодня ночью я был твоим соседом и по мере сил помог тебе хорошенько уснуть… Слышишь запах? До сих пор не выдохся. Стенку в шкафу, действуя умело, можно раздвинуть и опять сдвинуть. Понял? Познавай ремесло. И не унывай. Ты проиграл, но ты и выиграл. В этом скоро убедишься… Оставайся моим другом и всегда желанным гостем.

Обермейер взял портфель и двинулся к выходу. Но у дверей задержался.

— Вот еще что, друг. В твоей квартире, в одной из комнат, висят картины. Одна из них — копия «Вокзала Сен-Лазар в Париже» Монэ, мне она всегда нравилась. За нею я установил микрофон. Убери его оттуда. А второй убери из спальни, он под карнизом над портьерой. Теперь микрофоны не нужны. Доверие друг к другу мы восстановим на новых началах. Будь здоров!

Толкнув дверь ногой, Обермейер вышел. Нерич несколько минут стоял неподвижно, глядя вслед ушедшему разведчику.

Так вот каков Мориц Обермейер, человек, с которым он дружил, которого в трудную минуту ссужал деньгами!

Мориц был известен в университете не своими успехами в науках, а умением искусно драться на рапирах и стрелять из пистолета. Об этом красноречиво говорили два шрама — следы ударов, нанесенных ему противниками, — один на носу, другой ниже левого уха. Он и теперь сохранил былые привычки: ежедневно, как правило, выпускал обойму патронов в мишень, тренированной рукой вгоняя одну пулю в другую. Вначале Обермейер решил стать врачом, но, проучившись два года на медицинском факультете и не проявив никаких способностей, перебрался на юридический. По окончании университета Обермейер как юрист не прославился, и о роде его занятий ходили самые разноречивые слухи. И только в оценке характера Обермейера люди сходились на одном: Обермейер хорошо владел собою, мог сделать вид, что не помнит обиды, но обида всегда торчала острой занозой в его сердце. Обид Обермейер не прощал. Он любил исподтишка подставлять ножку людям — даже друзьям своим — и проделывал это с большим удовольствием.

И вот Обермейер поймал в ловушку Нерича.

Нерич, сын помещика, входил в жизнь легкой походкой, но дороге, проторенной богатым отцом, без лишней затраты сил, без тревог и волнений, не заботясь о куске хлеба. В зрелом возрасте он был твердо убежден, что если и есть люди умнее его, то этих людей не слишком много. Он относил себя к числу натур непосредственных, одаренных, страдал от избытка тщеславия и жил в плену собственного непомерного честолюбия. Легко взбирался он по ступенькам жизни. Карьера его складывалась счастливо. И вдруг все погибло.

«Пистолет! — мелькнула отчаянная мысль. Он ощупал пистолет в кармане. — Уйти от позора. Не станет меня, и всему конец…»

Но страх смерти тотчас же погасил эту мысль. Есть же какой-нибудь выход, не может не быть…

Нерич подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался свежий воздух, шум городской жизни. Августовское солнце заливало ярким светом оживленные Пожичи. Пенилась и плескалась жизнь, обещая новые радости, удачи, счастье.

Глава четвертая 1

Вожена Лукаш сидела у окошка N 3 в зале главного пражского почтамта. Она обслуживала клиентов, получающих письма до востребования. Здесь впервые и увидел ее Нерич. Большие голубые глаза, ясные и вдумчивые, так выразительно посмотрели на Милаша, что он невольно задержался у окошка. Он делал вид, что рассматривает почерк на конверте. Это было единственное письмо, адресованное ему до востребования. Как разведчик, Нерич не пользовался таким видом корреспонденции. И вряд ли когда-нибудь ему снова пришлось бы обратиться к девушке с вопросом: «Нет ли мне письма, барышня?» Нерич, раздумывая над тем, как ему познакомиться с девушкой из почтамта, нашел такой простой способ: нужно, чтобы на его имя до востребования приходило побольше писем, а для этого он должен сам себе писать и отправлять письма. Приключение было безобидно и походило на шутку.

Второе письмо Нерич получил через два дня, и на этот раз заговорил с девушкой. Божена учтиво отвечала на вопросы клиента и один раз даже улыбнулась.

Письма стали приходить через день, а потом и ежедневно. Нерич уже с усилием подбирал фамилии и адреса своих «корреспондентов» и подолгу трудился над конвертами, стараясь поискуснее изменить свой почерк. Впрочем, необходимость в такой кропотливой работе вскоре отпала: он ближе познакомился с девушкой и узнал, что ее зовут Божена Лукаш.

В один из теплых весенних дней Милаш умышленно опоздал и подошел к почтамту в ту минуту, когда Божена уходила с работы. Как всегда в последнее время, сегодня тоже было письмо. Божена, будучи девушкой любезной, вернулась в контору и принесла письмо. Нерич рассыпался в благодарностях и добился согласия Божены проводить ее до дому. Так повторялось несколько дней подряд, а потом и опоздания стали не нужны. Получая свои письма, Милаш уславливался с Боженой о встрече. Они бродили по вечерней Праге, заходили в кинотеатр и смотрели новые фильмы, болтали часами, прогуливались по набережной Влтавы, шутили, смеялись.

Встречи участились. И чем чаще они бывали вместе, тем больше нравилась Неричу Божена, тем радостнее было для него ожидание весенних вечеров, которые он проводил с нею. Он чувствовал, что влечение его к девушке не похоже на все, что он испытывал и переживал раньше. Его последнее увлечение — Эльвира — было совсем другого порядка. Эльвира казалась ему красивой, и только эту красоту, броскую и вызывающую, он и видел в ней. Она обаятельно улыбалась, умела быть веселой, грустной, восхищенной, влюбленной, разочарованной. С нею было интересно проводить время. Но что-то искусственное, механическое чувствовалось во всем этом, и не раз, видя танцующую Эльвиру, он мысленно называл ее хорошо выдрессированным животным. И это красивое животное ему нравилось. Он догадывался о похождениях Эльвиры, знал о ее связи с Гоуской, но она всегда ловко умела убедить его в своей верности ему, Милашу, и он давал себя убедить, прощал ей прошлое. Одно время Неричу казалось, что он любит Эльвиру. Он каждый вечер просиживал в кабаре в ожидании ее выступлений, часами ждал ее у подъезда, ревновал ее к посетителям, и даже к музыкантам из оркестра, следил за каждым ее шагом, движением, улыбкой, упрекая в каждом поступке, казавшемся ему подозрительным. По чем больше безумствовал Милаш, тем смелее вела себя Эльвира. Поклонники не отходили от нее, и она не гнала их. Она говорила о них Неричу: «мои старые друзья», «мои деловые знакомые». Милаш пытался уличить ее во лжи, но даже явные свои измены она изображала как шутку, как желание вызвать в нем ревность. Нерич жил с постоянной болью в сердце. Он сознавал нелепость и унизительность своего положения, но не мог отказаться от Эльвиры. Постепенно влюбленность его потеряла остроту — он свыкся с положением одного из «друзей».

И вот Божена! Светлая, одухотворенная Божена. В ней не было ни лживости, ни лицемерия, ни искусственности. В своей милой простоте она была непосредственна и ясна и, конечно, сразу почувствовала, что Нерич интересуется ею. Не допытываясь причин, Божена постаралась придать их встречам дружеский оттенок. Рассказы Нерича увлекали ее: он так много знал, так много видел, он казался ей человеком незаурядным, если не выдающимся. А Нерич любил и умел рассказывать. Божена готова была часами безмолвно сидеть рядом с ним и, слушая его, следить за тихими водами Влтавы. Очень скоро Милаш понял, что Божена любит его. В улыбке, взгляде, в интонациях голоса он угадывал ее чистое, ничего не требующее чувство.

Любовь Божены радовала и вместе с тем пугала Нерича. Пугала потому, что вначале он не добивался ничего, кроме мимолетного знакомства с этой хорошенькой девушкой из почтамта. Милаш не забывал, что Божена из простой рабочей семьи, что ее отец — железнодорожный машинист и старый коммунист. Он же, Нерич, — дворянин, сын богатого помещика, врач, человек из порядочного общества, аристократ. Если бы он и решился пренебречь сословными предрассудками, без согласия отца ему не обойтись, а родители, в чем Милаш ни на минуту не сомневался, никогда не позволят ему взять в жены дочь простого рабочего. Не считаться с волей отца нельзя, — он может лишить наследства. А что Нерич без наследства? Врач, своим трудом зарабатывающий себе на пропитание. Нет, нет! О женитьбе не может быть и речи. Только легкое увлечение, веселая дружба, но не больше.

Нерич рвался к Божене всеми силами души. После кромешной ночи в отеле «Империал» и постыдного разговора с Обермейером он уже не мог оставаться наедине со своими мыслями. Божена была, пожалуй, единственным человеком, подле которого он чувствовал себя легко и беззаботно. Какое-то время он колебался: не рассказать ли ей обо всем случившемся? Но здравый рассудок отогнал эту малодушную мысль. Рассказать — значит выдать себя как разведчика. Он только еще больше запутает положение. И, наконец, это просто глупо, ничем не оправдано. Чем может помочь ему Божена? Ей — ни слова. Просто увидит ее, побудет с ней, услышит ее голос. Может быть, ему станет легче. Всю глубину своего падения Нерич осознал только на другой день после визита Обермейера. Как низко он пал! Как могло случиться, что он с такой легкостью, так бездумно, без сопротивления вошел в сделку со своей совестью? Почему не восстали его кровь и разум? Как быстро он перечеркнул все дорогое для человека: честь, самоуважение, любовь к родине! Каким именем его назвать? И как он будет жить дальше?

Происшедшее внесло разлад в его душу, раздвоило его чувства. Его совесть говорила двумя голосами. Один голос оправдывал, успокаивал, уверял, что иного выхода не было, другой — осуждал, обвинял, проклинал. Пытаясь найти корни своего падения, Нерич заглянул в далекое прошлое. Зачем он связал свою судьбу с секретной службой? Зачем вернулся в Чехословакию? Чего он искал в жизни? Разве у его отца мало средств? Разве он не единственный наследник? Что его толкнуло на эту рискованную дорогу?

Второй голос брал верх. Сегодня утром в своей квартире в Карловых Варах, вскочив после бессонной ночи с помятой постели, Нерич со злой решительностью отправился к Обермейеру. В разгоряченном мозгу его сложился план Действий. Он плюнет в лицо гестаповскому выкормышу Обермейеру, объявит ему, что никогда не станет предателем родины, и сообщит в Белград о ловушке, которую ему подстроили. А там будь что будет.

Но за два квартала до особняка Обермейера запас мужества и решительности иссяк. Перед гестаповским резидентом предстал безмолвный и удрученный Нерич. Он чувствовал себя ничтожным. Бурного объяснения не произошло. Он молча подал немцу для просмотра свое письмо в Белград…

В полдень Нерич покинул Карловы Вары. Ему хотелось скорее увидеть Божену. Он ждал ее у подъезда почтамта почти дотемна.

После незначительных фраз, обычных при встрече, Божена настороженно спросила:

— Что с вами? Чем вы расстроены?

Нерич предвидел этот вопрос.

— Да, милая, я расстроен. Утром я ассистировал на очень легкой операции, но она окончилась трагически: больной умер. Как ненадежно все устроено на этом свете… Вчера человек жил в полную силу, наслаждался всеми благами существования, чувствовал, радовался, смеялся, на что-то надеялся, о чем-то мечтал, а сегодня превратился в труп, в бездушный объект для патологоанатома. Очень грустно…

Божена подняла на него внимательные глаза. Ее тревожило его нервное состояние.

— Вы очень впечатлительны, — сказала она.

— Да нет, я бы этого не сказал. Но такой печальный случай…

— Почему он умер? Кто виноват в этом?

— Отчасти я, отчасти профессор. Оба мы виноваты. Понадеялись на его сердце, дали слишком большую дозу наркоза, а оно не выдержало, сдало.

Нерич, наблюдая за собой как бы со стороны, с досадой подумал: «Как я легко лгу! А она мне верит».

Они долго бродили по вечерним улицам столицы.

На одном из перекрестков Божена остановилась и сказала, что ей надо забежать к подруге, Марии Дружек.

— Ваша подруга похожа на вас? — спросил Нерич, чтобы удержать девушку на одну лишнюю минуту.

— Нисколько… Мы совсем разные, и она старше меня на три года.

— Кто же эта девушка, простите за нескромность?

— Мария — диктор радиовещательной станции.

— И вы давно дружны?

— Да, мы долго жили соседями, вместе росли. Когда ее родители уехали в деревню, Мария осталась у нас.

…Возвращаясь в Карловы Вары, Нерич снова углубился в свои мысли. Теперь он упорно искал ответ на мучивший его вопрос: откуда Обермейер узнал о его тайной деятельности, кто предал его?

С бывшим югославским военным атташе в Праге Драже Михайловичем, жившим в Дейвицах, он встречался, педантично выполняя все правила конспирации. С новым атташе — тоже. Встречи по большей части происходили за пределами города, а после отъезда Михайловича он ни разу не бывал в бюро военного атташе.

Связь с Белградом поддерживалась через владельца антикварной лавочки, человека невидного, малоизвестного, но преданного и хорошо проверенного. Кто же предал? Кто-нибудь из его новых агентов? И вдруг неожиданно в памяти всплыла фамилия судетского немца Кунда. Он, и только он мог его раскрыть.

Нерич сбавил газ, машина пошла медленнее. Напряженно Нерич восстанавливал в памяти подробности своих встреч с Кундом. Их познакомил все тот же Драже Михайлович в Братиславе, во время загородной прогулки. Будь проклят этот Драже! Как взбрела ему дурацкая мысль свести Нерича с Кундом? Ведь Кунд — один из сообщников Конрада Гейнлейна.

Кунд несколько раз бывал в доме Нерича, участвовал в товарищеских пирушках. Какая же он сволочь! На что только не способны гитлеровцы! Теперь-то понятно, с какой целью Кунд подсунул ему в горничные рыжую немку Берту, которая, конечно, все высматривала и подслушивала. И не без ее помощи, конечно, появились в его квартире проклятые микрофоны.

Злоба ослепила Нерича. Он с остервенением нажал на послушный акселератор; мотор взревел, и машина понеслась на предельной скорости.

— Выгнать Берту к черту! — шипел Нерич. — Немедленно выгнать…

2

Божена вернулась домой около десяти и была удивлена, не найдя в квартире отца. Что могло его задержать? Демонстрация и митинг в Лишине должны были, по ее расчетам, окончиться рано. Где же отец?

Божена взяла книгу и села у открытого окна. Не читалось. Она прошла на кухню, зажгла газ и поставила на огонь кастрюлю со вчерашним супом, потом бесцельно стала ходить по небольшой, двухкомнатной квартирке, не находя себе места. Машинально одернула занавески на окнах, переставила с места на место вазочку с живыми цветами, вдохнула их запах, и ей почему-то стало грустно.

Скрытое, еще не осознанное беспокойство охватило ее. Может быть оттого, что долго не возвращается отец? Или оттого, что сегодня рано рассталась с Неричем?

Нерич… Милаш… Он дорог ей. Ни с чем не сравнимую, нежную радость доставляли ей встречи с ним. Она могла бы дни и ночи проводить подле него, слушать его, делиться с ним своими мыслями. Только врожденная гордость, боязнь показаться навязчивой заставляли ее сокращать время свиданий. Все, все нравилось ей в нем: и мужественность, и сильные плечи, и темно-карие глаза на смуглом лице, и обаятельная, открытая улыбка, обнажающая красивые зубы. И ум. Милаш умен — она не сомневалась в этом. Иначе он не мог бы работать ассистентом у такого видного специалиста, как профессор Лернэ. Божена отдала бы жизнь за то, чтобы Милаш навсегда остался с нею. Может быть, со временем… Если же этого не случится, она уже никого и никогда не полюбит. Любовь к Милашу не угаснет до конца ее дней.

Шум остановившейся около дома машины заставил ее вздрогнуть. Кто это может быть? Она не помнит, чтобы отец когда-нибудь пользовался машиной.

До ее слуха донеслись негромкие голоса.

Не отдавая себе отчета в своем испуге, Божена бросилась к дверям и… Нет, она даже не вскрикнула — голос отнялся. Она застыла на пороге. Старые друзья их дома, железнодорожники Зденек Слива и Карел Гавличек, бережно поддерживая под руки, ввели в комнату отца. Голова его до самых бровей была забинтована, на белой повязке проступили густые пятна крови. Он с трудом передвигал отяжелевшие ноги.

— Отец!.. Родной!.. — прижав кулаки к губам, готовая разрыдаться, прошептала Божена.

Отец взглянул на нее и страдальчески улыбнулся.

— Куда нам его положить? — спросил Гавличек.

— Вот кровать… сюда… сюда, — испуганно шептала Божена. Она быстро сбросила покрывало, взбила подушку, дрожащими руками помогла раздеть отца и положить его в постель.

— Вот так, — сказал Гавличек. — Курить ему не давай и вставать не разрешай. Если что нужно будет, прибеги ко мне домой… А ты крепись, Ярослав… Потерпи… На нашем брате все быстро заживает, уж такой мы народ, — и он подмигнул больному. — Ну, мы отправились.

Божена заперла за Сливой и Гавличеком дверь и присела к отцу на кровать.

Глубокие, но редкие морщины, точно шрамы, рассекали щеки Ярослава Лукаша. Серебристые нити путались в густых отвислых каштановых усах. Мерно вздымалась широкая грудь. Сейчас, когда Ярослав лежал, она казалась крутой, как наковальня. Осунулся отец, постарел. Сразу и заметно постарел. В первый раз он сдал, когда умерла мать, и во второй раз — сегодня. И только глаза оставались прежними: сосредоточенными и суровыми.

Боясь потревожить отца, Божена сдерживала слезы и молчала. Она взяла его тяжелую, жесткую руку, осторожно положила к себе на ладонь и стала гладить ее.

Ярослав лежал неподвижно. Изредка на короткий миг он опускал тяжелые, будто набухшие веки, и тогда в уголках его глаз разглаживались морщинки.

Немногословен был отец, но Божена знала: под его внешней суровостью скрывается большое человеческое сердце. Отец никогда не обижал ее, да она и не давала к этому повода. Они жили душа в душу. Не только дочь, но и все хорошо знавшие отца ценили его великодушную, прямую и честную натуру.

Уже давно, с той поры, как отвезли на кладбище мать, между отцом и дочерью установилась внутренняя неразрывная близость, которая не боится никаких испытаний. Они знали друг друга и верили друг в друга.

Когда стенные часы отбили два удара, Ярослав Лукаш тихо проговорил:

— Иди отдыхай, — и устало закрыл глаза.

Божена продолжала сидеть в его ногах, не изменив позы. Ей не хотелось оставлять отца, она боялась одиночества. Ярослав пожатием руки снова дал понять, чтобы она уходила. Божена встала и вышла в свою комнату.

Но уснуть девушка не могла, не покидала тревога. Она не могла понять, что происходит вокруг. Сердце подсказывало ей, что тяжелое ранение отца имеет какую-то связь с демонстрацией в Лишине. Что случилось там? Ее отец неспособен на непродуманный шаг.

Антонин и Мария говорят, что назревают события, которые неизбежно коснутся каждого дома, каждой семьи. Быть может, они правы. Возможно, что ранение отца — первый вестник приближающихся бедствий…

Не спал и Ярослав Лукаш. Старый коммунист, он хорошо понимал, какие грозные события надвигаются на его родину. Если бы он, выступая сегодня на митинге, не высказал резкого протеста против уступок, на которые пошло правительство в своих сношениях с фашистами, его бы никто и пальцем не тронул. А он высказал протест. Высказал прямо и честно. Он заявил, что нацистская партия судетских немцев во главе с Конрадом Гейнлейном, имя которого ненавистно каждому честному чеху, все больше наглеет в своих требованиях, а президент и правительство подыгрывают фашистам, потакают Гитлеру. Лукаш сказал: ошибается тот, кто думает спасти нацию ценой позорных уступок; никакие уступки не остановят врагов Чехословакии, врагов человечества. Ни шага назад! Народ готов всеми силами бороться и отстаивать независимость родины. Он предпочитает открытую неравную борьбу позору и капитуляции. Лукаш требовал призвать к порядку нацистских провокаторов — гейнлейновцев, молодчиков Гайды и Глинки. Он высмеял лживую, двурушническую позицию правительственных кругов Англии и Франции, заигрывающих с Гитлером. Только Советский Союз, сказал Лукаш, является истинным другом чехословацкого народа.

Английские газеты призывают Чехословакию к благоразумию. А разве чехи и словаки не благоразумны? Разве они хотят отнять у Германии ее территорию? Как раз наоборот. Это немцы хотят отторгнуть от Чехословакии ее земли, отнять Судеты. Фашисты, вскормленные немцами, испещряют стены домов Праги надписями: «Смерть чехам!» О каком же благоразумии идет речь и что после этого надо понимать под благоразумием?

Кому в стране неизвестно, что фашистская Германия усиленно готовится к нападению? С какой целью Гитлер восстанавливает бездействовавшие ранее железнодорожные линии и ветки у границ Судетов? Зачем строятся новые автострады? Для какой цели формируются на территории Германии легионы из судетских немцев?

Неужели ничего этого не видит правительство?

И, выражая волю простых людей Чехословакии, Лукаш закончил словами: «Коммунисты считают, что суверенитет нашей родины ни при каких обстоятельствах не может быть нарушен, ослаблен, подорван. Ни на словах, ни на деле. От этого мы не отступим ни на шаг…»

Спустя полчаса, когда Лукаш возвращался с митинга, в пустынной темной уличке на него, безоружного, налетели бандиты генерала Гайды. Лукаш даже руки не успел поднять. Чем-то тяжелым его ударили по голове. Он потерял сознание…

Уже занимался рассвет, а Лукаш, не смыкая глаз, лежал в постели. Его тревожило будущее. Напрягая мозг, он силился представить себе, как развернутся события в ближайшие дни. Под утро мысли его стали путаться, рваться, заволакиваться туманом. Он забылся.

Глава пятая 1

Если прошлой ночью Божена спала мало, то сегодня совсем не спала, — отцу стало хуже. К вечеру температура резко поднялась. Ярослав Лукаш метался и каждую минуту просил пить. Губы его воспалились, в глазах появился лихорадочный блеск.

Тревога Божены возросла. Она понимала, что состояние отца опасно. Молча, без жалоб и стонов, переносил он страдания. Сердце Божены разрывалось.

Утром, чтобы успокоить дочь, Ярослав пересилил себя и выпил стакан сладкого кофе.

Божена не отходила от постели отца; лишь на недолгое время съездила в почтамт предупредить администратора о том, что не сможет выйти на работу.

После обеда Лукашу стало немного легче: появилась испарина, столбик ртути в термометре опустился до тридцати девяти градусов. Он заговорил с Боженой, спросил, почему не видно Антонина Сливы, попросил чашку бульона.

Но к десяти часам вечера положение снова ухудшилось, температура дала резкий скачок вверх, Лукаш впал в забытье. Божена растерялась. Она чувствовала себя бессильной. В своей комнате, уткнувшись в подушку лицом, она рыдала горько и безнадежно. Ей показалось, что близок роковой исход. Она знала, что этого испытания не перенесет.

Когда сознание отца прояснилось, Божена робко сказала:

— Папа, разреши мне позвать врача.

Лукаш перевел на нее внимательные глаза, помолчал и коротко ответил:

— Нет.

Говоря о враче, Божена думала о Милаше Нериче. Она проговорила торопливо:

— Ты не бойся, отец… Ни одна душа не узнает… Врач — мой хороший знакомый, честный и надежный человек, он только осмотрит тебя и пропишет лекарства.

Прошли томительные минуты, прежде чем Лукаш ответил:

— Не надо.

Божена смирилась. Она никогда не спорила с отцом. Его желания, его воля были для нее законом. И ей не хотелось настаивать на Нериче: свое знакомство с ним она от отца скрывала. У Божены было необъяснимое, но стойкое предчувствие: она была убеждена в том, что отец не одобрит ее знакомства.

К полночи Лукаш стал дышать тяжело и прерывисто. Веки его были сомкнуты, но он не спал. Дважды он попросил трубку, и Божена дважды решительно отказывала ему. Потом Лукаш начал бредить. Со страхом Божена вслушивалась в его слова. Он окликал Зденека Сливу, что-то выговаривал ему, кому-то грозил, кого-то увещевал, с кем-то спорил…

Божена села на постель.

— Отец!.. Отец!.. — окликнула она, сдерживая слезы.

Лукаш повернул голову в ее сторону, оглядел дочь гневным, горячечным взглядом и, не узнавая ее, крикнул:

— Все они подлецы!.. Все, все! Годжа недалеко ушел от Берана. Никому из них я не верю!

Тяжело и громко он застонал…

Божена вскочила с постели и бросилась к двери.

— Нет, так дальше нельзя…

Она дозвонилась до Карловых Вар и разбудила Нерича.

— Милаш, дорогой… У меня умирает отец… Помогите ради бога…

Нерич старался успокоить девушку и пообещал приехать самое позднее через два часа.

Божена повесила трубку автомата и облегченно вздохнула. У нее было такое чувство, будто одно обещание Нерича приехать уже отвело опасность от ее больного отца.

2

Дверь открылась на первый же осторожный стук. Божена встретила Нерича в простеньком домашнем халате. На нее было страшно смотреть — так она побледнела.

— Извините меня, — проговорила она, пропуская Нерича в переднюю. — Я, право, не знаю, как отнесется отец, он не хотел вызывать врача, но ему очень, очень плохо…

Голос ее сорвался. Нерич видел, как пульсировала на ее бледном виске едва приметная голубая жилка, как нервно кривились се губы.

— А мы не посчитаемся с тем, что он не хочет, — успокаивающе заметил Нерич, снимая дорожный плащ. — Больные частенько настроены против нас, врачей… Я сделаю все, что в моих силах.

Ярослав лежал лицом к дверям. Первое, что бросилось Неричу в глаза: огромные черные тени под зоркими, лихорадочными глазами, осунувшееся суровое лицо и трубка в зубах, из которой вылетали облачка голубого дыма.

— Здравствуйте! — приветливо сказал Нерич. Он обвел глазами комнату и, увидев пустой стул у стены, поставил на него свой маленький чемоданчик.

Лукаш не смог ответить: он слишком много глотнул дыму и закашлялся.

— Здравствуйте! — ответил за него юноша, сидевший у кровати.

Подойдя к Неричу, юноша подал руку и назвал себя:

— Антонин Слива.

На Нерича взглянули светло-карие живые, любопытные глаза. На высокий и немного выпуклый лоб юноши опадали непослушные волосы пшеничного цвета. Подбородок у него был очерчен резко, взгляд прям, а в рукопожатии чувствовалась незаурядная физическая сила.

Нерич подошел к больному, сел на поданный Боженой стул и обратился к Лукашу со стереотипным вопросом:

— Ну, как себя чувствуете?

Ответа он не получил. Лукаш нашел глазами Божену и, сощурив глаза, сказал недовольно:

— Я же просил не вызывать врача.

— Отец! — взмолилась Божена. — Все равно теперь поздно об этом говорить.

— А кто же вам порекомендовал лечиться табаком? — спросил Нерич тоном строгого наставника и сделал вид, что пропустил мимо ушей не слишком-то любезную фразу больного. — Да еще таким крепким табаком!

Лукаш внимательно разглядывал врача.

— Он меня не слушает, — пожаловалась Божена. — Три дня не курил, а сегодня…

— Вы славянин? — неожиданно спросил Ярослав.

— Славянин, серб, — ответил Нерич с улыбкой.

— Сразу видно, — неопределенно проговорил Лукаш.

Нерич, взяв тяжелую руку больного выше кисти и глядя на часы, стал отсчитывать пульс. Переводя взгляд со своей руки на руку Лукаша, он невольно подумал: «Да, вот рука потомственного пролетария, и вот рука дворянина и интеллигента. Разных полюсов люди. К тому же и характер у старика не слишком податлив».

Божена не спускала глаз с Нерича. Поможет ли он отцу? Поверит ли ему отец? Всей душой она хотела, чтобы Нерич оказался на высоте положения.

Нерич спросил:

— Температура?

— Тридцать девять и восемь, — ответила Божена.

— Когда измеряли?

— Примерно час назад.

— Когда делали перевязку? — повернулся Нерич к Лукашу.

— Не делали, — виновато ответила за отца Божена.

Нерич пожал плечами.

— Что принимает больной?

— Ничего, — коротко ответила Божена.

— Противостолбнячный укол делали?

Лукаш отрицательно покачал головой.

— Странно… — Нерич опять поднял плечи. — Почему вас сразу не отвезли в больницу?

На губах Лукаша проскользнула тень улыбки.

— Дорогое удовольствие, господин доктор, и потом…

— Что потом?

— Ранение связано с небольшим происшествием… Вмешается полиция, а я этого не хочу.

Ответ не удовлетворил Нерича. Он встал со стула, энергично потер подбородок и мягко, но решительно сказал, повернувшись к Божене:

— Я вашего отца отвезу сейчас в свою клинику, к профессору Лернэ, в Карловы Вары.

— Что вы! — вырвалось у девушки.

— Не понимаю, что вас удивляет.

«И в самом деле… почему ее отцу не лечиться у профессора Лернэ? Но сколько это будет стоить?»

— Это будет дорого стоить… Мы не можем…

— Не тревожьтесь. Вам не придется платить. Я все устрою, — сказал Нерич.

— Если так, то мы должны… — нерешительно проговорила Божена.

— Что должны? — Лукаш повернул голову к дочери.

— Поблагодарить господина Нерича. Ведь тебе будет хорошо, отец.

— Я никуда не поеду, — негромко сказал Лукаш.

Антонин Слива хотел вмешаться, но не успел. Божена бросилась к кровати, упала на колени и, схватив руку отца, стала просить в слезах:

— Родной мой… отец… Ты же любишь меня?.. Сделай то, что я прошу… — Она целовала его жилистую сильную руку, прижималась к ней щекой.

Лукаш нахмурился. Оценивающими, пытливыми глазами он посмотрел на врача, на Антонина Сливу. Неричу показалось, что эти глаза проникают к нему в самую душу.

Мужчины стояли в ожидании.

— Хорошо, — сказал Лукаш, — я согласен. Но в Карловы Вары не поеду. В Праге тоже есть больницы.

— Сейчас я сбегаю за машиной и отвезу вас, — вызвался Антонин.

— У меня своя машина, — предупредил Нерич. — Собирайтесь. Если не хотите ко мне, я вас доставлю в любую больницу.

Антонин помог Божене одеть отца. Лукаш с трудом держался, придерживаясь руками за спинку кровати. Божена подошла к Неричу.

— Как я вам благодарна! — проговорила она.

— Стоит ли об этом говорить? Это мой долг, Божена. Отец через неделю вернется совершенно здоровым.

— Можно мне его проводить?

— Конечно.

Нерич и Антонин посадили Лукаша на заднее сиденье, и Божена с мольбой в голосе попросила Антонина:

— Антонин, дорогой, поедем с нами!

— Я готов, — скромно ответил юноша и мельком посмотрел на Нерича.

— Прошу, места всем хватит, — пригласил Милаш.

Но в душе у него шевельнулось недовольство: этот юноша, скромный и решительный, казался ему опасным; несомненно, он имеет влияние на Божену. Девушка села рядом с отцом, поддерживая его за плечи. Антонин устроился возле Нерича.

Молчание нарушил Антонин. Он возмущенно сказал, что над стадионом, где проходил сокольский слет, барражировали истребители. На этом слете участвовала и делегация Югославии — земляки Нерича.

— Тяжелые времена наступают для славян, — тихо отозвался Лукаш.

Нерич прервал его:

— Вы не пересиливайте себя. Поправитесь — тогда поговорим.

Лукаш замолчал.

Но Антонину такого совета Нерич подать не мог, и юноша говорил без умолку. На чем свет стоит он клял Гитлера, Гейнлейна, досталось от него Бенешу, Годже, Берану, Прейсу. Нелестно отозвался Антонин об англичанах и французах, назвал двурушником лорда Ренсимена. Свои симпатии юноша отдавал Советскому Союзу. Тут же выяснилось, что год назад в составе рабочей делегации он был в СССР.

Нерич искоса поглядывал на Антонина. С каждым словом юноши Нерич настораживался все больше. Не нравилось энергичное лицо Антонина и не нравилась смелость его слов, его горячность, задор, самоуверенность.

«Этот на все пойдет», — отметил Нерич про себя. И спросил Антонина в упор:

— Вы коммунист?

Юноша отрицательно качнул головой.

— К сожалению, пока беспартийный. Вы почему спрашиваете?

Ответа не последовало. Машина остановилась около больницы. Нерич вылез из-за руля.

— Прошу минутку подождать меня, — сказал он.

Уже рассвело. Улицы города оживлялись. Появились женщины с базарными сумками и корзинками.

Вскоре Нерич вернулся в сопровождении двух санитарок. Лукаша положили на носилки. Антонин на прощанье пожал ему руку, Божена поцеловала отца в лоб.

— Поправляйся!

— А ты береги себя, — сказал Лукаш, и глаза его потеплели.

Глава шестая

Сдерживая накипевшую злобу, Обермейер читал ответ штандартенфюрера СС фон Термица на свои два последние письма.

«Уважаемый Эгер! — писал штандартенфюрер. — С планом ваших действий я не согласен. Вашу инициативу не одобряю. Вы идете по линии наименьшего сопротивления, а ситуация в вашей зоне требует активных действий. Вы занялись «дедушкой». Кто вас просил об этом? Кто вам сказал, что он для нас опасен? Почему вы вдруг решили отложить в сторону все текущие дела? Не мешайте ему. Не путайтесь у него под ногами. Направьте все усилия на подрыв влияния коммунистов и разложение организуемого ими народного фронта. Я опасаюсь, что вы смотрите в стекла перевернутого бинокля и не видите, что творится у вас под носом. Вы должны понимать, что волна демонстраций и митингов, захлестнувшая страну, очень неприятна для нас, а вы остаетесь пассивным наблюдателем. Продумайте возможности и средства ликвидации актива компартии, используйте направленных к вам людей, попытайтесь схватить и доставить к нам одного-двух членов так называемого политического бюро ЦК. Нам известно, что сейчас они разъезжают по крупным центрам и выступают открыто. Организуйте инциденты, конфликты, провокации. Активизируйте связи в «кухне» Махника, путайте карты русским в бюро доктора Крофты.

Вот план ваших действий. Фон Термиц.

P. S. Приобретение «Дравы» отношу к вашим успехам. Смелее направляйте его действия в русло наших интересов. Но осторожнее с Эльвирой. Могут быть большие неприятности. Вы рискуете многим».

Обермейер чиркнул спичкой и на огне сжег письмо. И дернул же его черт написать штандартенфюреру об этом лорде Ренсимене! Чего доброго, он и в самом деле считает его, Обермейера, безнадежным глупцом… Но откуда же он мог знать, что Ренсимена следует оставить в покое? Догадаться самому? Это не так просто. Штандартенфюрер должен был предупредить его заранее.

Обермейер шумно вздохнул и, поднявшись из-за стола, крупными шагами стал ходить по комнате.

Звонок известил о том, что явился посетитель. Обермейер взглянул на часы. Половина третьего ночи. Кто мог пожаловать так поздно? Вошел Нерич.

— Не ждал тебя. Садись! Что-нибудь срочное? — спросил Обермейер.

Нерич молча протянул ему очередное письмо, полученное из Белграда.

Обермейер читал, стоя посреди комнаты. Нерич смотрел на его неуклюжую, нескладную фигуру и думал о том, что лишь обращение на «ты» напоминает теперь об их прежней дружбе. Остальное ушло. После каждой новой встречи Обермейер держался все официальнее и суше. При каждом удобном случае он подчеркивал свое превосходство, не имея к этому никаких оснований, старался показать себя хозяином положения и не терпел возражений.

— Далеко заглядывают твои земляки, — сказал Обермейер, прочтя письмо. — Поняли, что скоро единственным средством связи для них останется только радио. Ты снял копию?

— Да, конечно, — Нерич подал фотокопию письма.

Прежде чем возвратить оригинал, Обермейер сличил его с копией.

— Кстати, в отношении англичан тебе никаких указаний не дано?

— Ты же читал все письма!

— Да… Правильно. А как думаешь, зачем сюда пожаловал Ренсимен?

— Хм… — Нерич усмехнулся. — Это ясно каждому.

— Именно?

— Он приехал забить последний гвоздь в крышку гроба, в который уложили Чехословакию. После этого гроб можно тащить на кладбище.

— Ты прав, — заметил Обермейер и подумал: «Нерич рассуждает неглупо».

Обермейер сел и пригласил Нерича последовать его примеру.

По давней привычке, вошедшей в плоть и кровь, Обермейер расположился спиной к свету, и Нерич почти не видел его глаз, укрытых в глубоких впадинах. Свет лампы падал прямо на лицо Нерича.

Мориц пристально наблюдал за ним, раздумывая, почему это его друг за последнее время помрачнел и осунулся. И сейчас он явно не в своей тарелке. Конечно, Обермейеру наплевать на душевные переживания Нерича. Он заставит этого серба поступать так, как это выгодно Обермейеру. Нужно найти короткий способ активизировать Нерича и, как выразился штандартенфюрер, смелее направить его действия «в русло наших интересов». Нерич аккуратно передает белградские письма, и Обермейер полностью в курсе дел и интересов югославской секретной службы. Но этого теперь мало. Безусловно, у Нерича есть люди, с которыми он работает. Их надо использовать для гестапо.

Надеяться на то, что Нерич выдаст всю агентурную сеть, наивно. При соответствующем нажиме он, конечно, выдаст одного-двух агентов, а про остальных умолчит. И Обермейер не сможет его проверить. Надо попытаться использовать кадры Нерича «втемную».

— Вот что, дружище, — нарушил молчание Обермейер, — нет ли у тебя надежных людей, которые готовы пойти в огонь и в воду?

Нерич пожал плечами, думая: «Тут ты меня не обойдешь! Не выйдет!»

Обермейер ждал ответа, и глаза его говорили: «Не пытайся вывернуться, я тебя вижу насквозь».

Нерич отрицательно покачал головой.

— Если не твоих в буквальном смысле слова, то, может быть, найдутся просто надежные люди? Например, среди коммунистов с подмоченной репутацией.

Нерич снова покачал головой.

«Ну, погоди, — решился Обермейер, — сейчас я тебе преподнесу пилюлю», — и спросил:

— Скажи, дружище, какого это субъекта ты положил на днях в больницу?

Кровь прилила к лицу Нерича.

— Мы, кажется, не договаривались с тобой о том, чтобы я давал тебе отчет в моих личных знакомствах. Это мое частное дело! — произнес он, с усилием сдерживая негодование.

— Ха-ха! Частное дело! — рассмеялся Обермейер. — Мы не дети, Милаш.

— Почему ты говоришь так?

Злобная конвульсия передернула лицо Обермейера. Он ударил кулаком по столу.

— А потому, что этот тип коммунист! — прокричал он. — Мы должны уничтожать их, а ты взялся его лечить. Напрасно ты думаешь, что я ничего не вижу.

Нерич был бледен, как стена. Правая его нога выстукивала нервную дробь, он схватился за колено, чтобы унять дрожь.

«Спокойнее, спокойнее, — сказал он себе, напрягая всю свою волю. — Идти на ссору, на явный разрыв — опасно. Как знать, что взбредет в голову сумасбродному Морицу? Он на все способен».

— Что же вы молчите? — спросил Обермейер, переходя на «вы». Его тонкие губы крепко сжались.

Нерич, собравшись с силами, ответил спокойнее:

— Ты меня знаешь, Мориц, не один год и… должен понять, что при этом стиле отношений мы вряд ли найдем общий язык.

Обермейер промолчал. Кожа на его лбу сжалась гармошкой. Он шумно встал из-за стола и прошелся взад и вперед по комнате.

— Я не делал тайны из того, что отвез больного человека в больницу, — медленно проговорил Нерич. — Я привез его на глазах у всех… И если не я, кто-нибудь другой это сделал бы.

— Знаю, — бросил Обермейер уже не прежним вызывающим тоном.

— Скрывать, что он коммунист, я не собирался.

— Дальше.

— Но ты не знаешь, какие побуждения руководили мною. Я не меньше тебя ненавижу коммунистов… — Нерич умышленно старался говорить неопределенно, чтобы не выдать своих истинных мыслей.

Раздражение Обермейера улеглось. Он уже сознавал, что допустил излишнюю резкость. Разговор можно было вести иначе, щадя самолюбие Нерича и не обостряя отношений.

— Ты прав, — проговорил он, — люди, подобные Лукашу, могут пригодиться. Его надо хорошенько прощупать.

— Не возражаю.

— Если он сам непригоден для дела, то по крайней мере много знает. Лукаш — старый коммунист…

Нерич охотно соглашался с Обермейером… И как бы невзначай бросил:

— Я не против того, чтобы ты сам занялся им.

— Мне, конечно, сделать это удобнее, — улыбнулся Обермейер. — Значит, ты возражать не будешь?

— Нисколько.

Обермейер раскурил сигару и сел в кресло. Теперь он успокоился. Можно, пожалуй, похвалить друга.

— У тебя политика дальнего прицела, Милаш. Это умно.

Нерич пожал плечами. Он не мог догадаться, куда гнет Обермейер, и не знал, как отнестись к его словам. В таких случаях лучше промолчать.

— Ты, как я вижу, намерен закрепиться здесь прочно, — продолжал Обермейер.

— Надеюсь, это не охладит нашей дружбы, — усмехнулся Нерич.

— Разумеется. Ты и Берту отпустил неспроста.

Они дружно рассмеялись.

— Имеешь в виду взять другую горничную?

— Да.

— Вмешиваться не буду. Но я хочу тебе предложить вот что: женись. И поскорей.

Нерича передернуло.

— Я не совсем понимаю тебя.

Обермейер осторожно положил сигару в пепельницу, зажал руки между коленями.

— Женись на Божене Лукаш. Она представляет для нас немалый и вполне определенный интерес.

В груди у Нерича что-то оборвалось, в глазах потемнело. Может быть, он ослышался? Мориц собирается использовать его чувство в своих интересах, втянуть в эту черную бездну Божену. Какая низость! Подлость! Одна мысль о том, что в душу чуткой, правдивой Божены влезет сапогами такой страшный человек, как Обермейер, и начнет топтать ее волю, — эта мысль привела Нерича в неистовство. Он готов был закричать от обиды и боли.

— Что же ты молчишь? — спросил Обермейер, наблюдая за Неричем.

Тот поднял глаза и сказал как можно спокойнее:

— Не всякое твое желание я готов выполнить.

— Это не мое желание, это приказ штандартенфюрера СС, приказ гестапо.

Тот леденящий страх, который Нерич испытал в памятное утро в отеле «Империал», снова охватил его. Милаш взглянул в стеклянные глаза Обермейера и понял, что сопротивление бесполезно. «Боже, неужели можно пасть еще ниже, чем в тот день?» — мелькнула мысль. И с жалким усилием он произнес:

— Я подумаю.

Обермейер скрестил пальцы и подошел к окну.

— Что же, подумай, женитьба — шаг серьезный. Но смею надеяться, что свадьбу мы сыграем еще в этом месяце.

Нерич встал.

— Ты уходишь? — спросил Мориц.

— Да, — машинально ответил Милаш, — необходимо передать письмо. Я тороплюсь.

Обермейер подошел к столу, выдвинул ящик и, достав пачку денег, заранее приготовленных, протянул Неричу.

— У тебя могут возникнуть непредвиденные расходы.

Милаш густо покраснел. «Покупает Божену, — со стыдом и ужасом подумал он. — Нет уж, это слишком. Никогда!»

— Напрасная забота, я не нуждаюсь, — произнес он с оттенком высокомерия.

— А мы и не занимаемся благотворительностью. Это твой заработок. — Обермейер сунул деньги в руки Нерича. — Ты не перестаешь меня удивлять, Милаш. А мне бы не хотелось менять свое мнение о тебе. Нам еще придется поработать вместе. Ну, ну, не ломайся. Я ведь знаю, что лишние деньги никогда никому не мешали.

Нерич смущенно опустил глаза и дрожащей рукой сунул пачку в карман.

— Я пойду.

Не оглядываясь, он вышел из комнаты и торопливо сбежал по ступенькам крыльца к машине.

«В Прагу, предупредить Божену, — беспамятно шептал Нерич, мчась к городу. — Нельзя допустить, чтобы она оказалась в этой яме. Довольно того, что я попал в лапы проклятого Обермейера. Пусть она возненавидит меня, пусть мы расстанемся навсегда, но я ее спасу. И этим, может быть, искуплю все то постыдное, что я сделал раньше».

Открытый кабриолет шел на предельной скорости. Ветер свистел в ушах, обдавал Нерича холодом. Разгоряченный мыслями, он ничего не замечал, ничего не слышал. Одно-единственное желание влекло его вперед — увидеть Божену, уберечь ее от несчастья.

Когда он подъехал к почтамту, Божена еще работала. До конца ее смены оставалось полчаса. Нерич решил побродить по улицам, рассеяться. Он вошел в кафе, выпил рюмку коньяку, вернулся обратно. Время тянулось мучительно медленно. Но чем ближе подходила часовая стрелка к шести, тем меньше оставалось в Милаше мужества. Сегодня он страшился встречи с Боженой. Что он ей скажет, какими словами раскроет свою постыдную тайну? Ведь она так верит в него, считает честным, благородным человеком. А перед ней — жалкий трус, изменник родины, человек, продавший и себя и ее. И это страшное саморазоблачение произойдет через какие-нибудь минуты!

Нерич взглянул на часы: они показывали шесть без трех. Сейчас Божена выйдет. Против волн он повернулся спиной к огромным стеклянным дверям почтамта и пошел к машине. «Может, отложить объяснение до завтра?» — мелькнула трусливая мысль. В конце концов, один день не играет роли, а завтра он будет спокойнее и сумеет лучше выразить все, что сейчас терзает его совесть. Эта мысль наполнила его трусливой радостью. «Конечно, завтра», — повторил он и, открыв дверцу, торопливо влез в машину.

Когда Божена вышла из почтамта, Нерич был далеко.

Глава седьмая

— Мориц! — сказала Эльвира брату. — Меня Прэн пригласил к себе на квартиру.

— Что радостного в этом событии?

— Не иронизируй. Верни мне его записную книжку. Я попробую незаметно подбросить ее. Пусть думает, что она затерялась, а потом нашлась.

Обермейер откинул от себя газету.

— Ты права.

Он достал из стола записную книжку Прэна.

— Между прочим, тебе следует знать, что в ней записано. Некоторые фамилии ты можешь услышать в разговоре… Твой поклонник не слишком-то разборчив, — сухо проговорил он.

— Из чего ты заключаешь? — спросила Эльвира.

— Тут у него целая коллекция: и разноглазая Эмма, и дородная мадам Дробуш, и жена адвоката, как ее…

— Клиперман?

— Вот, вот…

— Негодяй!

Эльвира подошла к брату и, по мере того как пальцы Морица перелистывали книжку, внимательно проглядывала каждый листок.

Обермейер читал вполголоса:

— «…консультант лорда Ренсимена имел встречу с директором банка Прейсом в загородном ресторане «Микадо»…

…Он же, Гуэткин, провел несколько завуалированных частных бесед с финансистами Праги…

…Чехи сопротивляются — Град сдает.

…Беран ужинал с германским послом Э. внизу у Шрамоты.

…Активность Готвальда и его партии усиливается, но он, кажется, не успеет ничего сделать.

…Премьер Годжа по-прежнему увивается за моей Мими. Она рассказывает про него пресмешные истории. Вчера Годжа танцевал с Мими чардаш. Он больше времени проводит у нее, чем в министерском кабинете…

…Непонятно, зачем Бенеш ездил на могилу Масарика в Ланы. Если за советом, то поздно».

Обермейер расхохотался, обнажая зубы.

— Это мне нравится! Метко сказано: «Если за советом, то поздно». А это что такое? Почему я этого раньше не заметил?

«…Вчера друг Гейнлейна за чашкой кофе отказался от чешских крон и потребовал доллары. Губа не дура! Пришлось дать немного. Игра стоит свеч».

— Это мне не нравится. Кто же этот друг, черт возьми? Может быть, дальше Прэн его называет? — Обермейер внимательно стал проглядывать запись за записью.

«Гостиницы Праги заполнены «туристами» с разными паспортами, но больше всего их из Мюнхена. Тут, кажется, постарались все пять «Г»… Всюду мелькают самоуверенные морды наци. На них написано ожидание».

— Сволочь… — процедил сквозь зубы Обермейер.

«Французы приглашали на суаре. Под благовидным предлогом отказался. Французы не в моде…»

«Русский посол был в МИДе и беседовал с Крофтой. Министр, как всегда, был настроен оптимистически. У него розовые очки. Не знаю, какого мнения о нем остался русский…»

Потом тянулась длинная вереница фамилий еврейских фабрикантов, торговцев из разных городов Чехословакии.

— Эти спасают шкуру, — сказал Обермейер, — и, видимо, не без участия Роберта Прэна. Что ж, тут пахнет валютой. Они сейчас ничего не пожалеют. Им-то отлично известно, что когда сюда придет Гиммлер…

Много записей было сделано в зашифрованной форме. Ничего не понять: «Колорит плюс погода, минус температура». «Не избегнуть Ф… веревки». «X. и Ч. нашли общий язык, а потом променаж».

Обермейер снова перелистал всю книжку, надеясь набрести на что-нибудь, что пролило бы свет на «друга» Гейнлейна, но его поиски успеха не имели.

— Хм… С кем же Прэн имеет дело? — И, повернувшись к Эльвире, он спросил: — Он тебе никого не называл из наших?

Эльвира наморщила лоб.

— Не помню.

— Скверно… Книжечку ты оставь у него, если найдешь удобную минуту. Но вообще… поинтересуйся. Очень может быть, что он носит с собой и более интересные вещи. Искренне жалею, что не занялся им раньше.

— Хорошо, буду иметь в виду, — сказала Эльвира и пошла одеваться.

До квартиры Прэна она доехала на такси.

Прежде чем позвонить, Эльвира взглянула на ручные часы — половина первого. И решительно нажала кнопку звонка.

В доме Прэна она еще не была ни разу. Двери открыл сам Прэн.

— Эльвира!

— Роберт!

— Какая похвальная аккуратность!

— Разве? Я даже не знаю, который час.

Прэн широко и нагловато улыбнулся.

По тому, как он был любезен и предупредителен, Эльвира могла судить, какое место она занимает в пражской жизни этого американца. В конце концов, ей наплевать на всяких там Мими, мадам Дробушей и жен адвокатов. Она добьется того, что Прэн все свое свободное время будет уделять только ей.

На столе был сервирован завтрак: холодная ветчина с гарниром, нарезанная тонкими ломтиками телятина, сардины, сандвичи, бутылки хереса и бордо. Посреди стола — большая ваза с апельсинами.

Хозяин и гостья оживленно беседовали. Прэн то и дело подливал в бокалы вина.

Но телефонный звонок внезапно оборвал разговор.

— Одну минуту, — сказал Прэн и вышел в кабинет. Оттуда он вернулся с вытянутым лицом. — Такая досада…

— Что случилось, Роберт?

— Я вынужден на несколько минут съездить в посольство.

— Отказаться нельзя?

— Исключается.

Эльвира надула губы.

— Не скажу, чтоб это было любезно.

— Посиди здесь одна… Я быстро вернусь, и мы отлично проведем время.

Представлялся незаменимый случай выполнить поручение брата. Эльвира сразу оценила обстановку.

— Гм… Ну хорошо, — сказала она недовольно. — Только, пожалуйста, не задерживайся.

Прэн ушел. Как только за ним захлопнулась выходная дверь, Эльвира встала и прошла в кабинет. Двуствольное бескурковое ружье марки «Франкот», висевшее на стене, привлекло ее внимание. Она сняла его и тщательно осмотрела. У Морица тоже было ружье, но не такое. Это лучше. Потом она увидела небольшой сейф, стоявший в углу. В замочной скважине торчал ключ. Эльвира удивилась беспечности Прэна. Не было ли здесь ловушки? Но возникшее на мгновение подозрение быстро исчезло: случай с записной книжкой достаточно красноречиво говорил о рассеянности Прэна. Пора было действовать. Эльвира повернула ключ и потянула ручку сейфа на себя; дверца послушно подалась. Эльвира неожиданно вздрогнула и закрыла дверцу.

Причиной испуга был телефонный звонок. Не раздумывая долго, она сняла трубку и услышала голос Прэна: он сообщил, что ровно через двадцать минут будет дома.

— Вы человек слова, жду, — сказала Эльвира.

Она быстро обследовала квартиру — переднюю, столовую, гостиную, кухню — и, убедившись, что никого, кроме нес, в доме нет, вернулась в кабинет. Теперь без всяких опасений она открыла дверцу сейфа.

Он был разделен на две равные половины железной перегородкой. Наверху были сложены металлические коробки небольшого размера, какие-то книги, а внизу — несколько коленкоровых конвертов. Эльвира решила начать с них. На обороте первого конверта, который она взяла, сохранились куски сургучной печати.

Эльвира вынула из конверта бумаги, положила их на стол и бегло начала просматривать. Двадцать минут — срок слишком небольшой, чтобы можно было отобрать самое значительное.

В конверте оказалось несколько писем.

«…ваши информации об успехах Ренсимена не заслуживают внимания… — начиналось письмо. Эльвира на лету схватывала отдельные фразы. — Необходимо конкретно уяснить идею Геринга относительно акций Шкода… Не создавайте бума вокруг запасов Кладно, нас больше интересуют Витковицы…»

— Опять этот Ренсимен!

Эльвира взяла второе письмо. Оно было короткое. Прэна уведомляли, что его просьба об увеличении лимита на визы будет удовлетворена. Предлагалось входить в сделки только с крупными еврейскими промышленниками.

«Ваша мысль о предоставлении в Америке в случае нужды убежища президенту Бенешу и узкому кругу его сотрудников явно запоздала. Мы получили сведения, что начальник второго отдела генштаба полковник Моравец договорился на этот счет с представителями Лондона. На данном этапе нет смысла создавать ажиотаж между нами и англичанами из-за этих лиц…»

Эльвира отложила листок в сторону.

В третьем письме речь шла об обязанности Прэна увязывать его информацию с информацией какого-то Сойера.

— Сойер… Сойер… надо запомнить, — пробормотала Эльвира.

Она просмотрела содержимое пяти конвертов, отобрала пять-шесть писем, которые показались ей интересными, и взглянула на часы. До возвращения Прэна оставалось шесть минут.

Эльвира освободила один из конвертов, вложила в него отобранные письма и спрятала в сумку. Остальные конверты она положила на прежнее место и закрыла дверцу сейфа.

Спустя две минуты в гостиной она лениво перелистывала альбом. Вошел Прэн. В руке он держал пышную голландскую розу.

— Маленькая награда за большое терпение.

— Какой пленительный запах! — Эльвира поблагодарила Прэна долгим взглядом. — Я все больше убеждаюсь, Роберт, что только американцы настоящие джентльмены.

Прерванный завтрак возобновился. Вдруг Эльвира вспомнила, что забыла подкинуть в кабинет записную книжку Прэна. Смелая мысль пришла ей в голову: достать книжку из сумки и открыто возвратить ее Роберту. Возможно, выпитые два бокала бордо сыграли здесь роль, придав ей смелости. Но мозг Эльвиры работал трезво и расчетливо.

План действий сложился мгновенно. Похищение книжки нужно объяснить и оправдать ревностью. Роберт — парень мягкотелый и доверчивый, он поверит ей, и мужское самолюбие его будет удовлетворено.

— Ах, Роберт! — произнесла она трагическим голосом. — Ты очень милый мальчик, и я леденею при мысли, что ты неравнодушен к другим женщинам. — Она рассчитывала, что Прэн спросит, кого она имеет в виду.

Но Прэн громко расхохотался.

— Как, Эльвира, ты еще способна на ревность?

Эльвира вскинула брови.

— Французы говорят: любящая женщина ревнует потому, что защищает свои права.

— Французы народ пустой и болтливый.

— А ты никогда не ревнуешь? — спросила Эльвира.

Разговор покатился по новому руслу, и Эльвира совсем забыла о записной книжке. Вспомнила она об этом только два часа спустя, когда шла по тихому, безлюдному кварталу, прижав розу к губам и вдыхая ее нежный запах.

— Ничего, дело терпит, — утешала она себя. — Всегда можно найти подходящий случай, чтоб ему вернуть книжку.

В двух шагах от нее резко затормозила легковая машина. Двое мужчин в штатском преградили Эльвире дорогу. Она попыталась обойти неизвестных, но один из них вежливо приподнял шляпу и назвал себя чиновником чешской политической полиции.

Эльвира с негодованием взглянула на него.

— Вы поняли меня? — спросил чиновник.

— Я поняла, что вы нахал.

Чиновник пожал плечами и сделал широкий жест в сторону машины.

Краска медленно залила щеки Эльвиры.

— Тут какое-то недоразумение, — пылко возмутилась она. — За свои действия вы ответите… Я немка.

— Это нам известно, — холодно заметил чиновник.

Сидя в машине и стараясь скрыть свое волнение, Эльвира стала насвистывать модную песенку. Ничего приятного это происшествие не сулило. «Ошибка, недоразумение», — успокаивала она себя. А быть может, ее взяли в связи с работой Морица? Может быть, Мориц тоже арестован. Сердце похолодело. Призрак тюрьмы встал перед ее глазами.

Машина пробежала несколько кварталов, повернула, въехала, не сбавляя хода, в открытые ворота и остановилась около особняка в глубине двора.

Эльвиру ввели в дом.

Просторный кабинет. Окна закрыты тяжелыми шторами. Кабинет залит ярким светом люстр. Чиновники, задержавшие ее, встали с ней обок. Из-за стола поднялся невысокий упитанный человек с круглым лицом, внимательно посмотрел на Эльвиру и пригласил сесть. Потом он извинился в том, что прибегнул к необычному способу знакомства, и пожаловался на свою профессию, причиняющую беспокойство и ему и другим. У него подчеркнуто светские манеры. Его бархатный баритон звучал приятно, но бездушно. Эльвира подумала, что за приторной вежливостью этого человека скрывается желчная раздражительность.

— Вы танцовщица? — спросил он.

— Да.

— Недавно вернулись из Будапешта?

— Да.

Эльвира не подняла на него глаз. Медленно обрывая пальцами лепестки розы, она бросала их на ковер.

— Не можете ли сказать, с кем в Будапеште вы встречались особенно часто?

— Я полагаю, это мое личное дело.

— Вы так думаете?

— Я уверена.

— Печально… очень печально. Ну, что ж. Надеюсь, через некоторое время вы станете более разговорчивой и откровенной.

Эльвира вскочила на ноги. Все-таки она была уверена, что произошла ошибка. Она вызывающе крикнула:

— На что вы намекаете? Что это значит? По какому праву вы привезли меня сюда? Что вам от меня надо?

Чиновник рассмеялся, но как-то странно, почти беззвучно.

— Мы хотим, — спокойно произнес он, — чтобы вы вернули похищенные у барона Редера фамильные ценности.

Это обвинение сразило Эльвиру точно выстрел. Она упала в кресло. И только спустя несколько секунд сообразила, что никакого барона Редера она не знает. Эльвира запрокинула голову и непринужденно расхохоталась.

— Вы понимаете, о чем говорите? — спросила она чиновника.

— Как и всегда.

— А сейчас?

— Тоже.

— Никакого барона Редера я не знаю и о его ценностях не имею представления.

— А это нетрудно проверить. Разрешите вашу сумочку.

— Пожалуйста, — насмешливо согласилась Эльвира. Она вынула из сумки записную книжку, коленкоровый конверт и подала ее чиновнику.

Его пальцы старательно ощупали сумку, он открыл ее, обследовал подкладку и сделал губами неопределенный звук.

— Что у вас в конверте? — спросил он.

— Письма друзей, — спокойно ответила Эльвира.

— Ваши друзья пишут письма на машинке?

— Это дело вкуса…

— Не спорю. Но я позволю себе взглянуть и на конверт, и на книжку.

Эльвира покраснела. Как поступить? Чем объяснить, что она носит в сумке чужое письмо?

— Сделайте одолжение, — непринужденно сказала она и бросила записную книжку Прэна на стол.

По губам чиновника скользнула улыбка.

— Я вас понимаю, — сказал он, — но постарайтесь меньше нервничать.

Эльвира промолчала.

Чиновник перелистал книжку и спросил:

— Как к вам попала записная книжка американского журналиста Прэна?

— Я взяла у него.

— Зачем?

— Я ревную его… Мы с ним близки.

Чиновник провел ладонью по своему крупному лицу — быть может, скрывая улыбку. Он хорошо владел собою.

— Придумано остроумно, но… для простачков. Вашему объяснению можно поверить только с большой натяжкой. А конверт?

— Его передал мне мистер Прэн.

— Мистер Прэн! С какой целью?

Он просмотрел письма, сложил их стопкой и, обращаясь к Эльвире, спросил иронически:

— Похитить эти документы вам тоже подсказала ревность?

Эльвира не нашлась, что ответить.

— Я жду.

— Отказываюсь отвечать.

— Дело ваше.

Чиновник снял телефонную трубку и набрал номер.

— Алло! Говорит Сойер… Да, да. — Эльвира вздрогнула: вот кто этот человек! — Я прошу вас зайти ко мне… У меня в руках ваши документы.

Нельзя было сомневаться: Сойер говорит с Прэном.

Через какие-нибудь десять-пятнадцать минут она смогла убедиться в этом. Войдя в комнату, Прэн остановился у порога и воскликнул, разыгрывая удивление:

— Ты здесь? Зачем?

— Это я вам сейчас объясню, — вмешался Сойер. — Вашу записную книжку и этот конверт с документами мы изъяли из сумки Эльвиры Эрман.

Прэн взял в руки бумаги, книжку и, прищурив глаза, посмотрел на Эльвиру.

— Если вы эти документы не передали Эрман добровольно, — продолжал Сойер, — я обязан ее арестовать.

— Вы так ставите вопрос? Да… — как-то уклончиво ответил Прэн. — Я прошу, если, конечно, это возможно, оставить нас на несколько минут одних.

Сойер изобразил на своем лице недовольство, но ничего не сказал и вышел из кабинета. За ним последовали агенты, доставившие сюда Эльвиру. Не успела дверь закрыться, как Эльвира бросилась к Прэну.

— Роберт! Ты должен меня выручить! Я допустила непростительную глупость.

— Ты не на сцене, Эльвира, — холодно сказал Прэн.

Она бросила на него перепуганный взгляд и поняла: все кончено.

— Тебя устроит тюрьма? — спросил Прэн тем же тоном.

Эльвира приоткрыла рот, глаза ее округлились.

— Отвечай!

Эльвира беспомощно опустила руки.

— Я могу избавить тебя от тюрьмы при одном условии, — продолжал Прэн. — Ты должна честно и добросовестно рассказать мне все, что знаешь, и дать обязательство выполнять все мои поручения. Согласна? Поверь, это лучше чешской тюрьмы.

Эльвира продолжала молчать.

— Ну! — торопил Прэн. — В нашем распоряжении очень мало времени.

Эльвире показалось, что кто-то другой ответил за нее сдавленным голосом:

— Я согласна.

Прэн быстро придвинул к ней лист бумаги и вынул из кармана автоматическую ручку.

— Хорошо. Пиши. Я буду диктовать… — Он взглянул на часы. — «Я, Эльвира Эрман…» Написала? Так… «проживающая в Карлсбаде, до сегодняшнего дня…» Быстрее, быстрее, они не ждут… «до сегодняшнего дня выполняла поручения своего родного брата Морица Обермейера, офицера гестапо, а теперь… обязуюсь делать все, что поручит мне мистер Прэн». Вот так. Подпишись. Проставь дату… Конфликт с чешской полицией я берусь уладить сам. Ты в этом сейчас убедишься.

Он спрятал обязательство Эльвиры, быстро подошел к двери и открыл ее.

— Прошу, господа.

Вошел Сойер и с ним два агента.

— Я убедительно прошу вас, — обратился к ним Прэн, — считать этот инцидент исчерпанным. Эльвира — женщина, а женщины любопытны. В особенности ревнивые женщины; они ищут доказательства неверности даже в деловых бумагах. Я считаю возможным извинить ее.

Сойер развел руками.

— Ваше дело. Проводите госпожу Эрман к выходу, — приказал он своим людям. — А вас, — он обратился к Эльвире, — попрошу забыть адрес этого дома и все, что здесь произошло.

Когда Эльвира ушла, Сойер повалился в кресло и расхохотался.

— Чисто сработано. Роберт.

— Не совсем.

Сойер краем глаза удивленно посмотрел на Прэна.

— Да, не совсем чисто, — повторил Прэн. — Если бы ты не назвал своей фамилии, когда говорил со мной по телефону, она могла бы поверить, что имеет дело с чехами. А теперь… Твое имя фигурирует в одном из этих: писем… Понимаешь?

Сойер свистнул.

— Черт возьми, об этом я не подумал. Вот действительно свалял дурака.

Глава восьмая

Над Прагой плыли низкие облака, бросая тени на мостовые и крыши. Железнодорожники в рабочих спецовках, вытирая на ходу руки паклей, перебирались через станционные пути к мастерским. Переходя рельсы, они высоко поднимали ноги, точно преодолевали брод, а потом торопливыми шагами шли дальше.

Просторный цех мастерских быстро заполнялся. Люди тесно рассаживались на скамейках, расставленных в ряды, располагались возле верстаков.

В глубине цеха на импровизированном помосте стоял небольшой желтый столик.

Когда поток участников митинга оборвался, с передней скамьи поднялся Ярослав Лукаш и своей тяжеловатой, мерной походкой направился к помосту. Непрочная лесенка затрещала под его ногами. Лукаш подошел к столу, положил на него кепку, измазанную мазутом, разгладил заскорузлой рукой обвислые усы и вынул из широкого кармана комбинезона несколько листов бумаги — конспект его сегодняшнего выступления.

Лукаш прищурил глаза, всматриваясь в листы бумаги. Потом положил руки на стол. Он решил не придерживаться конспекта — тянуло к душевному, свободному разговору с людьми.

— Друзья! — начал Лукаш, поднял голову и встретил тысячи глаз, внимательно следящих за ним. — Пражский комитет компартии поручил информировать вас…

Веско и тревожно вошли его первые слова в напряженную тишину.

— Все вы меня знаете, и я вас знаю… Я думаю, что мы легко поймем друг друга.

Да, Ярослава Лукаша знали почти все железнодорожники узла. Здесь выросли и состарились его дед, отец и он сам. Знали, что у этого громоздкого, физически сильного человека мужественное сердце, знали, что он совсем недавно оправился от тяжелого ранения, нанесенного ему реакционерами. Его знали, ему верили.

— Последние дни ознаменовались новыми событиями. Сто тысяч граждан Чехии, Моравии и Силезии вышли на улицы городов. Десятого сентября массовые протесты против провокаций гитлеровцев имели место в Праге, Брно, Братиславе, Пльзене и других городах…

Лукаш говорил спокойно, не подбирая, не выискивая слов. Речь его текла ясно и неторопливо. И говорил он тихо. Он никогда не повышал голоса на трибуне, не кричал, не требовал тишины, но его голос всегда был слышен в самых далеких уголках собрания.

— Тяжелым испытаниям подвергается наша родина. Каждому честному человеку, любящему ее, ясно, что над Чехословакией нависла грозная опасность… Фашизм собирается осуществить свои черные замыслы. Второго сентября Гитлер вызвал к себе бандита Гейнлейна и приказал ему потребовать немедленной передачи Судетов немцам. Вы знаете, как ответил на это наш народ. Но фашисты не унимаются. Несколько дней назад Гейнлейн прервал переговоры с правительством…

Сейчас Лукаш видел перед собой напряженное, налитое кровью лицо кочегара немца Альберта Грундта, внимательный немигающий взгляд Карела Газличека, горящие лихорадочным блеском глаза своего помощника Притулы, низко пригнувшегося Зденека Сливу. Видел, как сухой кашель подбрасывал плечи старика сцепщика Сповщика; видел, как молодой токарь Правомир, расправив на колене клочок бумаги, что-то записывал огрызком карандаша. Всех видел Ярослав.

— Гитлер возгласил в Нюрнберге: не для того Всемогущий создал чехов, чтобы они угнетали три с половиной миллиона судетских немцев. Так сказал Гитлер. — Лукаш прервал себя и горько усмехнулся. — Слышишь, Альберт? — обратился он к Грундту. — Ты, немец из Судетов, пришел на паровоз к чеху Бине. Скажи, он угнетает тебя?

Грундт повернулся в сторону Бине, сидящего рядом с ним, и, улыбнувшись, положил ему руку на плечо.

— Говори, Ярослав, говори.

Приглушенный одобрительный гул прошел по цеху.

— Вместо того чтобы обуздать зарвавшегося Гейнленна и дать ему по рукам, наше, с позволения сказать, правительство пошло на уступки. А чем это кончилось, я сейчас скажу. Сегодня премьер Годжа, вопреки воле народа, принял условия Гитлера и согласился отдать ему Судеты.

Взрыв возмущения прошел по залу. Все вскочили с мест. Послышались выкрики:

— Позор предателям!

— Долой Годжу!

— Забастовку!

— Идем в Град! Сколько можно терпеть?

Ярослав Лукаш переждал, пока стихнет шум, и снова обратился к рабочим:

— Товарищи! Я еще не закончил… И вы думаете, нас кто-нибудь поддержал в беде? Англия и Франция позавчера предложили нам отдать Судеты Германии. Сегодня в два часа ночи их послы подняли с постели доктора Бенеша, нашего президента, и потребовали от него немедленной капитуляции. Представитель Великобритании лорд Ренсимен, приезжавший сюда, чтобы добиться компромисса, шестнадцатого числа покинул Прагу, а приехав в Лондон, тоже высказался за капитуляцию чехов. Нас толкают на самоубийство. У нас хотят отнять свободу, независимость, честь…

Большими, сильными пальцами Лукаш сжал кепку, передохнул и обвел глазами цех.

— Гитлер хочет поработить нас, отдать Чехословакию на растерзание своим стервятникам… Только Советская Россия остается верной своим обязательствам, только русские держат нашу сторону, только они готовы протянуть нам братскую руку помощи…

— Почему же не ответила на нашу ноту твоя Советская Россия? — раздался выкрик из глубины цеха.

— Это ты, Зденек? — Лукаш покачал головой. — Мне стыдно за тебя, ты старый друг мой. И чтобы ни у кого не осталось сомнений, я скажу, как обстояло дело. Наше правительство спросило, готов ли Советский Союз оказать ему военную помощь немедленно. Русские тотчас ответили полным согласием…

— Откуда это видно? — снова крикнул Зденек Слива.

— Не перебивай, — оборвал его Лукаш, — я еще не кончил. Ответ русских не опубликовала ни одна газета. Буржуазная печать скрыла его от народа. Но русские сказались умнее этих провокаторов. Представитель СССР огласил ответ советского правительства на Ассамблее Лиги Наций в Женеве. Теперь о нем знает весь мир.

— Почему же они не идут на помощь? — не мог успокоиться Зденек.

— Мне грустно, что такой вопрос задает старый рабочий, да еще к тому же социал-демократ. Ты дальше своего носа ничего не видишь.

В зале раздался смех.

— У России, — продолжал Лукаш, — нет с нами общей границы. А ну-ка, спроси Польшу и Бека: согласятся они дать дорогу русским войскам? Как ты думаешь? Поляки оглядываются на Францию, а та отказалась от своих обязательств. Все эти Беки, Чемберлены и прочие боятся русского солдата, как чумы. Они предпочтут продать немцам свободу народов, позволить им поработить целые государства. Но если мы, чехи, попросим помощи у России и начнем драться с немцами, Россия, невзирая ни на что, поможет нам. Будь в этом уверен!

Из рядов крикнули:

— Правильно, Ярослав! Пусть Слива поучится уму-разуму!

— Коммунисты всегда предупреждали и предупреждают сейчас, что фашизм не ограничится Судетами, а пойдет дальше… Коммунистическая партия призывает к всеобщей забастовке. Объединимся, чтобы защитить интересы родины. Долой предателей!

Последние слова Лукаша потонули в шуме голосов. Участники митинга приняли единодушное решение — объявить забастовку, всем выйти на улицу.

…В этот день забастовали железнодорожники, трамвайщики, шоферы. Движение в Праге замерло.

Закрылись предприятия, учреждения, мастерские, магазины. Забастовка приняла всеобщий характер.

Четверть миллиона демонстрантов скопились у здания парламента. Вождь коммунистической партии Клемент Готвальд вышел на балкон.

Он объявил народу, что капитулянтское правительство Годжи пало. Коммунисты потребовали создания нового правительства. Бурей одобрения встретил народ это сообщение.

Но Готвальд предупредил:

— Республика в опасности! Народ, который добился нового правительства, должен позаботиться о том, чтобы республика не досталась захватчикам. Будьте тверды и не сдавайтесь!

На другой день было создано новое правительство. Президент Бенеш выступил по радио и заверил: «Если нужно будет бороться, то мы будем бороться до последнего вздоха».

Народ поверил президенту.

Новый премьер-министр генерал Сыровы призвал бастующих приступить к работе. Он сказал: «Армия стоит на страже, но она сможет выполнить свою задачу лишь тогда, когда за ней будет стоять спокойная и сплоченная нация. Вернитесь тотчас же к выполнению своих обязанностей. Только в этом случае будет обеспечена боевая готовность к защите государства».

Народ поверил и новому премьеру. Рабочие вернулись к станкам, машинам, спустились в шахты, загремел на улицах трамвай, открылись учреждения и магазины…

Двадцать третьего сентября новое правительство объявило мобилизацию. Десятки тысяч патриотов до срока явились на сборные пункты и взяли в руки оружие. Войска стали подтягиваться к границам.

События развивались с катастрофической быстротой. Воздух был насыщен тревогой. Как-то сразу установилась осенняя погода. Ветер срывал с деревьев позолотившиеся листья, нес их по улицам, аллеям, кружил, устилая землю желтым ковром. Парки, бульвары горели багряными красками осенней листвы.

Призыв коммунистов к единству, к созданию национального фронта не был подхвачен руководителями других политических партий.

Коммунисты внесли предложение обратиться за помощью к Советскому Союзу. Генерал Сыровы и президент Бенеш отвергли это предложение. А тем временем Гитлер предъявил новый ультиматум. Он потребовал не только Судеты, но и удовлетворения территориальных претензий Польши и Венгрии за счет Чехословакии.

Франция устами Даладье заявила открыто, что военной помощи, несмотря на договор, она оказать не может. Глава французской военной миссии в Праге генерал Фоше сказал: «Мы не хотим выступать против Гитлера, имея союзниками большевиков».

Лондон требовал от Чехословакии безоговорочной капитуляции.

Правительство во главе с Сыровы в блоке с реакцией маневрировало, обманывая народ.

А бесноватый Гитлер кричал в берлинском Спорт-Паласе: «Если к первому октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, на Чехословакию».

Престарелый политический жонглер, английский премьер Чемберлен решился — второй раз за свою жизнь — подняться в воздух. Он прилетел к Гитлеру. Игнорируя волю и готовность чехословацкого народа к защите своей родины, Чемберлен угоднически доложил Гитлеру, что вопрос о Судетах решен в пользу Германии. Гитлер ответил ему: «Очень сожалею, но теперь это нас не устраивает». Свидание с Чемберленом еще больше развязало руки Гитлеру.

Тучи тянулись с запада… Свинцовые тучи воины. Они сгущалась, закрывая свет…

В двенадцать часов сорок пять минут двадцать девятого сентября в Мюнхене, в Коричневом доме, собрались Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье. Началось совещание, вошедшее в историю под названием Мюнхенской конференции. Оно должно было решить судьбу гордого славянского государства. Представителей Чехословакии в зал заседаний не допустили, они ждали за дверями. В два часа тридцатого сентября двери зала распахнулись для того, чтобы мир узнал о величайшем предательстве. Конференция решила: отдать Германии не только Судеты, но и все пограничные с ними районы и к десятому октября очистить их от чехословацких войск, сдать все военные сооружения и все военное имущество, находящееся в этих районах.

Завершился позорнейший сговор, какого еще не знала история.

Правительство Сыровы капитулировало.

Возмущение народа не знало границ. В этот же день вождь коммунистов Готвальд собрал деятелей разных политических партий и вместе с ними пошел к президенту. Бенеш принял их. Готвальд потребовал от президента решительного отказа от выполнения мюнхенских условий, призывал к защите республики, убеждал, что народ и армия имеют силы и готовы дать отпор зарвавшемуся агрессору.

Он сказал:

— Босые и безоружные абиссинцы защищались, а мы сами покорно подставляем шею под ярмо. Посмотрите, как защищается испанский народ. У нас есть прекрасная армия, народ наш единодушен. Несомненно, и другие страны не оставят нас в одиночестве. Сейчас мы еще можем дать отпор. Еще не поздно. Нельзя принимать мюнхенские условия.

Тщетно… У президента не хватило мужества внять этим благородным словам. У президента были другие планы.

На другой день после переговоров Готвальда с Бенешем германские войска с барабанным боем, не встречая сопротивления, перешли границу, вступили в Чехословакию и беспрепятственно заняли не только Судеты, но и приграничные районы и города, в которых почти не было немецкого населения. Вслед за немцами границу перешли польские и венгерские войска.

Чехословацкая земля оделась в траур.

Глава девятая 1

Над Прагой опустился сырой осенний вечер. С Влтавы порывами набегал холодный ветер, предвестник зимы; стучали сучья оголенных деревьев, метались по мостовым жухлые листья.

Подняв воротник пальто, Лукаш торопливо шагал по улице, обгоняя прохожих. Занятый своими мыслями, он ничего вокруг себя не видел. События последних дней всецело захватили его. Правительство Сыровы и Черны запретило деятельность коммунистической партии Чехословакии и газету «Руде право». Генерал Сыровы, еще недавно публично заявлявший, что армия готова дать отпор войскам Гитлера, теперь оправдывает капитуляцию. Социал-демократы, словно только и ждали команды, в один голос заговорили о том, что жертвы народа целесообразны и обеспечат ему мир. Они восхваляют тактику нового правительства. Позор, в который ввергла республику правительственная клика, они изображают как историческую необходимость. В страхе перед Гитлером социал-демократы забыли о достоинстве и благоденствии своего народа.

На лицо Лукаша упали холодные капли дождя. Он поднял голову, посмотрел на небо. Оно было затянуто пеленой туч. Сеял нудный, обложной осенний дождь. Ярослав свернул с улицы Фоша в почти безлюдный переулок. Тянулись новостройки, среди них ютился небольшой домик. Здесь жил Зденек Слива. Накануне мюнхенских дней хозяин дома решил продать участок, и Слива уже подыскивал себе другую квартиру. Но сделка не состоялась, и семья Сливы осталась на старом месте.

Лукаш шел сюда не затем, чтобы спорить со Зденеком. Он хотел повидать его сына Антонина. На это у Лукаша были свои соображения, которыми он ни с кем не делился. Мобилизованный в армию Антонин прислал телеграмму из Моравской Остравы, где стояла его часть, — что сегодня будет в Праге.

— А, непримиримый! — приветствовал Слива гостя. — Проходи, проходи… Садись.

В его словах Лукаш почувствовал иронию, но не ответил на нее и только хмуро кивнул головой.

За столом против Зденека сидел Карел Гавличек. Они играли в шахматы.

«Нашли время тешить себя фигурками», — подумал Лукаш. Он разделся, вытер платком мокрое от дождя лицо и опустился на жесткий диван у стены.

Слива и Гавличек продолжали игру.

— Как Елена? — спросил Ярослав о жене Сливы.

— Елена? — переспросил Зденек, не отрывая глаз от доски. — Отвез ее вчера в больницу… Там ей лучше будет, чем дома…

— Пожалуй, ты прав, — согласился Лукаш, — не годится больному человеку одному валяться в пустой квартире. Муж — на работе, сын — в армии. Ни присмотреть, ни еды подать некому.

Установилось молчание. Слива и Гавличек раздумывали над ходами, посвистывали, цокали языками. Казалось, они совсем позабыли о госте. Наблюдая за ними, Лукаш думал: какие они все трое разные люди — он, Лукаш, Слива и Гавличек. Вместе росли, дружили, на глазах друг у друга возмужали и состарились, а разные… разные по отношению к жизни, по убеждениям.

Он, Лукаш, — коммунист, Слива — социал-демократ, а Гавличек — беспартийный. Частенько между ними вспыхивали споры — вернее, спорят Лукаш и Слива, а Гавличек помалкивает, — но эти споры бесплодны, каждый неизбежно остается при своем мнении. И чем острее политическая борьба в стране, тем непримиримее их позиции. Особенно обострились их словесные стычки в последнее время. Лукаш не терял надежды открыть Сливе глаза на действительное положение вещей, но тот, начиненный социал-демократическими идеями, и слушать ничего не хотел. Все идет как по маслу, — доказывал он Лукашу, — правительство избрало разумный путь.

В спорах Слива постепенно ожесточался. Вскакивая из-за стола, он начинал размахивать руками. Высокий, худой, с маленькой головой и длинными руками, он был похож в такие минуты на ветряную мельницу. Друзья подшучивали над Сливой, и это еще больше озлобляло его. Жесты его становились размашистыми, голос визгливым. Он обзывал своих противников тупицами, ничего не смыслящими в высокой политике. На этом спор и заканчивался.

Карел Гавличек представлял собою полную противоположность Зденеку Сливе. Приземистый, коротконогий, он был на два года старше Ярослава и Зденека. Но неумолимые годы как-то обошли, пощадили его. Он оставался таким же крепким и сильным, как в юности. О тяжелой руке Карела хорошо знали на железнодорожном узле. Про него ходила поговорка: «Если Карел бьет одного, то падают трое». В его жестких волосах ни одной сединки. Морщинки едва-едва обозначались на лбу и на щеках. Под левым ухом — родимое пятно, небольшое, с пуговку, из него торчит пучок жестких волос. Карел очень молчалив, хладнокровен и спокоен. Кажется, ничто на свете не в состоянии вывести его из равновесия. Понятно, с течением времени он выработал собственные воззрения на жизнь, на людей, на текущие события, но мыслей своих никогда не высказывал.

Лукаш покуривал свою заветную трубку, молча следя за играющими. Антонина Сливы не было. Не приехал? Спрашивать о нем Зденека не хотелось.

Наконец партия закончилась победой Гавличека. Настроение Зденека сразу испортилось. Он потребовал реванша, но Гавличек отказался наотрез.

— На сегодня достаточно, голова разболелась. — Карел усердно стал растирать ладонью свой широкий лоб.

Слива с грохотом захлопнул шахматную доску.

— Тебе стоит только выиграть один раз, как ты сейчас же отказываешься от новой партии, — сказал он недовольным тоном. — С тобой положительно нельзя иметь дела. Какой ты шахматист?

— Ну и не играй со мной, — невозмутимо ответил Гавличек.

— И не буду.

— И не играй. Сам же просишь.

— Я позвал тебя скоротать время, поговорить…

Лукаш знал по опыту, что шахматная игра Сливы и Гавличека всегда кончалась перепалкой и взаимными упреками, но это не мешало им спустя несколько дней снова садиться за доску. Первым на мировую всегда шел Слива. Другого такого партнера, как Гавличек, спокойного и терпеливого, он нигде бы не нашел.

— Где же застрял твой Антонин? — спросил Гавличек.

— Сам не понимаю, — взмахнул руками Слива. — В телеграмме ясно сказано, что приедет сегодня. Жду с утра. Думаю, кучу новостей привезет.

Каких же новостей ты ждешь? — поинтересовался Лукаш.

— Мало ли каких!

— Ну, например?

— Чудной ты, Ярослав, — усмехнулся Слива. — Откуда я знаю, какие у него новости?

Лукаш подошел к столу, выбил трубку о пепельницу и, вернувшись на прежнее место, сказал:

— Сейчас хороших новостей не жди, одна горше другой.

— Знаешь, что я тебе скажу, — с раздражением произнес Слива. — Правильно правительство сделало, запретив деятельность вашей партии. Честное слово! Вы только подливаете масло в огонь. Из мухи слона всегда готовы сделать!

— Вот как? Значит, ты радуешься тому, что запрещена деятельность единственной партии, поднимавшей народ на борьбу? Я тебе заранее могу предсказать: вашу, да и все другие партии скоро постигнет та же участь.

— Ха-ха! — засмеялся Слива. — Тоже мне пророк! Вам бы хотелось столкнуть Чехословакию с Гитлером? Отдать ему страну на растерзание? Ну уж нет! Благодарим покорно! Умишко-то имеется не только у коммунистов.

Лукаш держал себя внешне спокойно, хотя внутри у него клокотало возмущение.

— Да, мы хотели поднять народ на борьбу с Гитлером, да и теперь не теряем надежды добиться этого. А вот такие люди, как ты, готовы преподнести Чехословакию Гитлеру на блюдечке, чтобы он ее проглотил легко и без всяких усилий.

— Не беспокойся, — отрезал Слива. — Не так велик у него аппетит, как ты думаешь.

— Посмотрим.

— И смотреть нечего. Дальше Судетской области Гитлер не пойдет, и никакой войны не будет.

— Эх, Зденек, Зденек, — вздохнул Лукаш. — Куриная слепота у людей по вечерам бывает, а у тебя — среди бела дня… Попомни мои слова: капитуляция Чехословакии — это начало новой захватнической войны. Бросив Гитлеру Судеты, Годжа и Сыровы только раззадорили его, разожгли его наглость, а планы у Гитлера большие.

— Слышали мы уже эти причитания, — проворчал Слива.

Лукаш встал.

— Я вижу, говорить с тобой бесполезно. — Обернувшись к Гавличеку, он сказал: — А ты все молчишь? Ты думаешь, что в трагические для родины дни можно отмолчаться?

Карел Гавличек поерзал на месте, кашлянул.

— А что толку от болтовни? — нехотя ответил он.

— Как же нет толку? — возмутился Лукаш. — Вот Зденек знает мои взгляды, я знаю его, а что у тебя в голове — только одному тебе и известно…

— Так оно и лучше, — сказал Гавличек. — Считайте, что у меня никаких взглядов нет. Я человек беспартийный…

Лукаш прищурил глаза.

— Хочешь остаться в стороне от событий? Не удастся это тебе. Придет время, и ты заговоришь по-другому.

Гавличек покраснел и ничего не сказал.

Лукаш надел пальто, шляпу. В это время за дверью послышались легкие шаги, и в комнату почти вбежал Антонин, разгоряченный быстрой ходьбой. В военной форме он был стройнее и мужественней.

— Здравствуйте! — торопливо проговорил он, поочередно пожимая старикам руки. — А вы, вероятно, решили, что я сегодня не приеду? Пришлось задержаться — провожал своего подполковника до квартиры.

— Ты есть хочешь? — спросил Зденек.

— Нет, отец. Подполковник пригласил меня к себе, и я у него пообедал.

— Странно. Офицер — и этакое панибратство с солдатами, — удивился Слива.

— Что касается моего подполковника, в этом ничего странного нет. Он прекрасный человек. Я очень рад, что попал к нему в ординарцы.

— Правильно, — угрюмо пробурчал Гавличек, а что он этим хотел сказать, никто не понял.

Лукаш, не раздеваясь, сел на диван.

— Чем же тебя приворожил этот подполковник? — обратился он к Антонину.

Юноша порывистым движением повернулся к Ярославу Лукашу. Он любил его со всей искренностью юности и гордился его хорошим отношением к себе.

— Вот я вам расскажу для примера один факт, и вы сразу поймете… Недавно нашего подполковника назначили членом комиссии по передаче польским войскам военных сооружений, казарм, имущества и всего прочего в оккупированном поляками Тешинском районе. Послушали бы вы, как он негодовал! Как возмущался нашими государственными деятелями! А когда ему объявили, что на встречу с поляками он должен явиться с белой повязкой на рукаве — эмблемой капитуляции, — подполковник наотрез отказался участвовать в работе комиссии. Его попытались призвать к порядку и командир полка и командир дивизии, но ничего не добились. О поступке подполковника Мрачека сообщили в Прагу, генштаб вызвал его сюда. Вот каков наш подполковник.

Зденек Слива засмеялся дребезжащим смехом.

— Начальство напомнит ему, что такое воинская дисциплина. Завтра ваш подполковник наденет не одну, а две повязки.

— Не суди по себе, Зденек, — осадил его Лукаш. — Не все смотрят на вещи твоими глазами. Есть люди, которые никогда не примирятся с тем, что сейчас творится вокруг нас.

— А что в этом толку? Ты и твоя партия тоже не мирились. А результаты? Пора бы сделать выводы и научиться дальновидности.

Антоним с возмущением посмотрел на отца.

— Дядя Ярослав прав.

— В чем же? — бушевал Зденек.

— Над нами глумятся, унижают чешское достоинство, рвут родину на части. Ты только подумай, отец: у нас отняли тридцать процентов территории, на которой живет более миллиона славян. Теперь там хозяйничают немецкие фашисты и польские паны. Если бы ты знал настроение солдат и офицеров! Когда я пришел в казарму и рассказал о поступке Мрачека, весь взвод одобрил его. Солдаты считают его подлинным патриотом.

Зденек Слива не решился спорить с сыном. Он только всплеснул своими длинными руками, покрутил шеей и с кислой миной на лице уселся на стул.

Гавличек, верный своему обыкновению, выслушал слова Антонина молча.

Антонин обвел глазами присутствующих.

— А вы слышали, — спросил он, — что передает берлинское радио? Геббельс уже требует включения в состав Германский империи всех территорий, заселенных немцами. Риббентроп поднял вопрос о подсоединении к Германии Данцига, о разделе Литвы. Как вам это нравится?

Ярослав поглядывал на юношу с одобрением. Нет, этот паренек ни в чем не похож на отца! Сколько в нем сердечного огня, смелости, решительности. И как он убежден в том, во что верит.

— Вы думаете, они только болтают об этом? — продолжал Антонин. — Я вам сейчас покажу кое-что.

Он подошел к вешалке, вынул из кармана шинели сложенную карту и, развернув ее, положил на стол. Все, не исключая и Гавличека, склонились над ней.

— Я выпросил эту карту у подполковника. Смотрите. Немцы называют ее лингвистической картой Европы. Они изобразили здесь свое «жизненное пространство». Читайте! — Антонин показал пальцем в угол карты.

Зденек Слива вытянул губы. В примечании было сказано, что из восьмидесяти восьми миллионов немцев, населяющих Европу, только семьдесят пять живут в Германии, а остальные — в Польше, Венгрии, Югославии, Литве, Чехословакии, Швейцарии, Эльзас-Лотарингии и других странах. Территории этих стран были покрыты той же краской, что и Германия.

— Все ясно, — сказал Лукаш. — А вы, наивные люди, верите, что Гитлер удовлетворится Судетами… Ты мне не дашь на время эту карту? — спросил он Антонина.

— Возьмите, Ярослав. Она ходила из рук в руки в Моравской Остраве, ее знает весь наш полк.

— Спасибо, — поблагодарил Лукаш. — Она и в Праге пригодится, раскроет кое-кому глаза на истинное положение вещей.

— Ты считаешь, что мы наивные дети? — воскликнул Зденек Слива. — Не мы, а вы, коммунисты, наивные дети! Да разве мы сможем устоять против Гитлера?

Но за Лукаша ответил Антонин.

— Сможем! — сказал он очень громко, и на его лице проступили красные пятна. — Наша армия, весь наш народ воспитан борьбой за национальную независимость. Нам не впервые отбивать немцев. Гитлер нагл, но и труслив. Ему надо вовремя дать по рукам, и мы можем это сделать. Мы — арсенал Европы. Я вам назову несколько цифр. Подполковник Мрачек рассказывал: у нас восемь заводов производят пулеметы и винтовки, пять — орудия, двенадцать — снаряды и патроны, пять — порох и взрывчатку, восемь — автомобили, пять — танки и броневики, пять — моторы, четыре — самолеты, восемь — противогазы. У нас тысяча самолетов первой линии. Мы в состоянии вооружить армии нескольких стран, и в самый короткий срок. Вы представляете себе, что это означает? На месте президента я бы немедленно объявил мобилизацию, а не успокаивал народ всякими баснями… Я убежден: народ поднимется как один человек. У каждого наболело сердце и чешутся руки — дайте только оружие… Наконец, мы не одиноки, мы можем рассчитывать на помощь. Существует великая славянская страна Россия…

Зденек Слива, слушая сына, сверлил его своими маленькими, лисьими глазами и наконец прорвался:

— Потише ты… с этой твоей Россией! Много знать стал! С твоим языком и в тюрьму угодить недолго. — Он передернул плечами и, повернувшись к Лукашу, сказал с открытой злобой: — Это твоих рук дело, Ярослав! Это ты испортил мне парня дурацкими бреднями. Сам лезешь головой в петлю и других за собой тянешь. А ты запомни, — он обернулся к сыну, — если будешь много болтать, я вышвырну тебя из дому вон!

Слива уже не кричал, а только взвизгивал пискливым голоском.

— Как тебе не стыдно, отец? — сдержанно произнес Антонин. — Ты испортил жизнь моей матери, а теперь стараешься испортить мне. Но как бы ты ни кричал и что бы ни делал, я останусь при своих убеждениях.

Лукаш молча поднялся и, не прощаясь, вышел.

2

— По решению партии ты должен в ближайшие дни перейти на нелегальное положение, — сказал Лукашу уполномоченный подпольного пражского комитета компартии Червень.

И хотя Лукаш, отправляясь на первую нелегальную встречу, догадывался о характере предстоящего разговора, все же слова представителя партии заставили его еще раз взвесить свои силы. Он хорошо понимал, что ему предстоит начать совсем новую жизнь, ничего общего не имеющую с той, какую он вел до последнего дня. И сознавал всю тяжесть ответственности, возлагаемой на него этим решением.

— Что ты скажешь на это? — спросил Червень.

— Я боец партии, — ответил Лукаш коротко.

Они беседовали на одной из конспиративных квартир, которые в эти дни по распоряжению Центрального комитета партии были приисканы не только в Праге, но почти во всех крупных центрах страны.

Уполномоченный носил подпольную кличку Червень, и подлинной его фамилии Лукаш не знал. Это был маленький человек лет сорока, со впалыми щеками, узкой грудью, с бледным лицом, с большими серыми глазами. Его длинные волосы слегка вились.

Лукаш слышал, что Червень уже много лет бессменно ведет низовую партийную работу. По приезде в Прагу он снял квартиру из двух небольших комнат, пригляделся к соседям, освоился с обстановкой, пообвык и, для отвода глаз, вернулся к старой, уже почти позабытой профессии портного. На стене домика, в котором он поселился, появилась скромная вывеска.

Ответ Лукаша его удовлетворил.

— Я не стану предупреждать тебя, с чем это связано, — сказал Червень. — Ты старый член партии.

Да, Ярослава об этом предупреждать не приходится. Предстоит борьба, борьба неравная, беспощадная, борьба не на жизнь, а на смерть, — только бы хватило ума, сил и способностей оправдать доверие партии.

Червень сказал, что переход партии в подполье, в связи с ее запретом и предстоящим неизбежным роспуском, означает не свертывание работы, а ее усиление в новых определенных формах. Коммунисты должны организовать мощное национальное и патриотическое движение, используя для этой цели все легальные и нелегальные возможности. Они должны еще теснее сплотить рабочий класс, превратить все предприятия, фабрики, заводы, мастерские в бастионы антигитлеровского сопротивления. Правительственная клика — Годжа, Беран, Сыровы, Черны — встала на путь открытой фашизации страны, и необходимо добиться, чтобы это видел каждый чех и словак. Поставлена задача привлечь на свою сторону членов других политических партий, которые не хотят идти за своими лидерами — предателями национальных интересов страны. Надо вскрыть перед народом истинный смысл мюнхенского сговора, смысл и цели позорной капитуляции, разоблачить провокационные попытки реакции оклеветать позицию Советского Союза, дать понять всем честным гражданам, что капитуляция не спасет Чехословакию, а лишь ускорит ее порабощение. Гитлер не удовлетворится захватом Судет. Обеспечив свой тыл, он ринется дальше, на Восток, и развяжет новую мировую войну.

— Но это общие задачи подпольной работы, — оговорился Червень. — А перед тобой поставлена и частная, очень трудная задача.

Лукаш насторожился.

— Да, именно частная, конкретная, очень трудная задача, — подчеркнул Червень. — Партия надеется, что ты отдашься ей целиком. Ты должен оберегать подполье от проникновения в него провокаторов, предателей, гитлеровских агентов, выявлять и уничтожать их; вести работу так, чтобы наши люди сумели проникнуть в карательные и разведывательные органы врага и выявить его намерения и планы. — Червень пытливо взглянул на Лукаша, который внимательно его слушал. — И первая трудность, дорогой мой, состоит в том, что партия не даст тебе людей. Ни одного человека. Ты обязан подыскать их сам в среде беспартийных патриотов, в среде людей, которых не подозревают даже в сочувствии коммунистам. Сложное дело, товарищ Лукаш, но тебе ясно и без моих разъяснений, что опираться в организации такой работы на коммунистов, которые у врага все на учете, — это значит подготовить неизбежный провал. Ты, Ярослав, старый коммунист…

Говорили допоздна. Червень посоветовал Лукашу не показываться больше на железнодорожном узле, а сразу переходить на нелегальное положение. Он снабдил его документами на чужую фамилию и дал адрес некоего Владислава Морганека, у него Лукаш и должен был поселиться под видом слесаря-водопроводчика.

Возвращаясь домой, Лукаш чувствовал себя уверенно. Уж такая была у него натура, так счастливо сложился его сильный характер. В трудные, а порой и опасные периоды своей жизни (чего только не было!) он никогда не терял самообладания. Оно питалось глубокой, неиссякаемой верой в силу партии, в правоту ее дела. Его характер закалился в революционной, политической борьбе, в опыте всей его большой и деятельной жизни.

В девятьсот шестнадцатом году Лукаша, двадцатилетнего парня, сняли с паровоза, на котором он ездил кочегаром, и призвали в австро-венгерскую армию. Три месяца он пробыл в запасном полку, в городе Линце, и там познакомился и сдружился с Голечкой. Голечку любили солдаты, но не терпело начальство — и все потому, что у него был не в меру острый язык.

Как истый славянин, Голечка до мозга костей ненавидел габсбургскую монархию, на чем свет стоит проклинал императора Франца-Иосифа. Он не умел скрывать своих мыслей, а если уж ему хотелось говорить, то говорил громко. А говорить он и любил и умел.

Перед призывом в армию Голечка работал техником на заводе сельскохозяйственных машин, был грамотен, начитан и неплохо разбирался в политике.

Однажды он сказал в кругу друзей: «А воевать я не буду. Категорически не буду. Пусть воюет сам Иосиф вместе со своим возлюбленным кайзером». Солдаты удивились, повертели головами — нет ли поблизости начальства? — и полюбопытствовали: как это Голечка не будет воевать?.. «А вот так и не буду, — твердил он упрямо. — Русские — наши братья. Кому нужна война? Богачам, а не народу».

Разговор на эту тему, но уже более определенный, вскоре снова возник. Голечка высказал очень ясную и смелую мысль, которая прочно засела в голове Ярослава.

В конце мая их маршевую роту спешно бросили на восточный фронт и прямо с поезда ввели в бой. Русские развивали свой успех по линии Ровно — Ковель. Они уже форсировали реку Стрипу.

Ярослав во всех подробностях помнит эту ночь на двадцать шестое мая.

Сеял теплый весенний дождичек. Небо, затянутое низкими облаками, почти неотличимо было от земли. Земля сотрясалась от частых разрывов тяжелых снарядов, и когда вспышки взрывов гасли, становилось темнее прежнего. В десять часов группу солдат послали на дорогу, ведущую к Трожибуковцы — Язловец. В группе было семь человек, и среди них Ярослав и Голечка.

И вот тут-то Голечка заговорил о том, что воевать нет смысла. С ним согласились четверо. Двое (они были австрийцы) не согласились и начали ругать Голечку. Их припугнули.

А через месяц с небольшим Ярослав и Голечка были уже в Сибири, в лагере военнопленных. Да и какой это лагерь! Ходили куда хотели, чинили ведра горожанам, вытачивали мундштуки, делали зажигалки, свободно сбывали их на рынке, покупали продукты, разнообразившие лагерное питание. Однажды в лагерях появились чешские офицеры в форме и с оружием. Они призывали солдат идти на фронт. Опять на фронт? Против кого? Против русских революционных рабочих. В те дни Ярослав Лукаш впервые услышал имя нынешнего генерала Гайды и подумал: «Что-то неладное происходит, генерал натравливает чехов на русских!»

А Голечка сказал так: «Ну уж нет, дураков мало. У каждого своя дорога. Гайда пусть отправляется к Колчаку, а я пойду в другую сторону. Куда? Это мне хорошо известно!»

Голечка, Лукаш и много других солдат — чехов, венгров, словаков — перешли на сторону Красной гвардии. Они приняли участие в боях с врагами революции, в разгроме деникинцев, в освобождении Крыма от Врангеля. Голечка погиб смертью храбрых под Новороссийском. Похоронили его в братской могиле вместе с русскими.

Немало этих могил раскинуто по священной русской земле, где сложили свои головы, защищая первое в мире рабоче-крестьянское государство, и чехи, и китайцы, и латыши, и сыны многих других свободолюбивых народов.

Ярослав Лукаш вернулся на родину. Кровавой династии Габсбургов уже не существовало.

Чехи и словаки объединились в общей суверенной республике. Кое-что изменилось и на родине, но как эти перемены были далеки от тех, что произошли в России! Чехи не увидели настоящей свободы. Капиталисты, как и прежде, сидели на шее народа и выжимали его последние соки.

Печальные новости ждали Ярослава. Не дождался его возвращения отец — старый потомственный слесарь железнодорожного депо. Навсегда выпал из его рук молоток. Умер на работе — отказало сердце. Он упал грудью на тиски и уж больше не открыл глаз. Это случилось в девятнадцатом году. Мать рассказывала о смерти мужа сухим голосом, без слез. Старая и больная, она ненадолго пережила мужа. Спустя год Ярослав и ее отвез на кладбище.

Кочегар Зденек Слива, давний дружок Ярослава, уже ездил помощником машиниста. При первой же встрече Слива показал свой билет Чешской социал-демократической партии и намекнул Лукашу, что ему тоже не мешало бы об этом подумать.

— Пожалуй, ты прав, — ответил Ярослав, — я подумаю..

Думал Ярослав долго, а в двадцать втором году вступил в компартию.

Со Сливой они остались по-прежнему друзьями. Когда Слива стал машинистом, Ярослав работал у него помощником. А спустя пять лет Ярослав самостоятельно повел паровоз.

3

Лукаш не закрывал глаз на то, что его ждут тяжелые испытания, и подготовлял себя к ним. Квартиру придется покинуть. Божене придется жить одной. Отцовское чувство Лукаша не мирилось с этим. Долгие и трудные годы они прожили вместе, душа в душу. Человек сдержанный, неспособный на внешние проявления чувства, Лукаш всеми помыслами своими всегда был подле дочери. Стоило ему подметить в ней какую-нибудь перемену, грустный взгляд, внезапную молчаливость, как он уже с тревогой искал ответа: что с ней? Божена знала, что отец любит ее. Она была с ним искренна и правдива. Ему она доверяла свои маленькие тайны, с ним делилась девичьими радостями и печалями. Лукаш знал о всех начинаниях и надеждах дочери, знал ее подруг и знакомых и никогда не читал ей наставлений. Да в этом и не было необходимости.

Божена почти все вечера проводила дома, над книгами, много занималась, втайне готовясь к экзаменам в университет. Правда, это была робкая и далекая мечта, занятия продвигались медленно, но все-таки продвигались, и, беря в руки учебник, Божена каждый раз испытывала радостное волнение, словно делала еще один шаг в свое будущее. Изредка вместе с Марией она ходила в кино или на берег Влтавы. Река с ее медленно текущими водами возбуждала в Божене какое-то особое чувство; она могла часами просиживать на берегу, провожая глазами пароходы, баржи и лодки. Казалось, они уходят в неизвестный ей мир, в который и она уплывет вот по этой реке, когда для этого настанут сроки. И когда Божена мечтала, грусть охватывала ее, но это была приятная грусть.

Домой Божена возвращалась рано. Она не хотела лишать себя радости приготовить ужин отцу и встретить его на пороге. «Ты дома?» — спрашивал обычно Ярослав, и она понимала, что отец счастлив. «Конечно, дома. Где же мне быть?» Да, он заранее был уверен, что Божена дома, что она хлопочет, готовя ему скромный, но всегда в ее руках такой вкусный ужин. Лукаш привык к заведенному дочерью порядку и ценил эти тихие вечера, когда после ужина он садился с трубкой у стола, а Божена раскрывала книжку и читала.

Иногда Лукаш, глядя на дочь, задумывался. Неужели ничто не влечет ее из стен дома? Ведь не может же она всегда быть рядом с ним, старым человеком, и жить только заботой о нем. Да если бы она даже этого и хотела своим рассудком, все равно жизнь возьмет свое. Божена слишком красива, слишком жива и впечатлительна. Явится человек, увлечет ее своим чувством, уведет из этого маленького домика, оторвет от отца. Таков закон жизни, и, может быть, она уже покорилась ему, только Лукаш, старый Ярослав Лукаш этого не знает. Что ж, лишь бы Божена нашла хорошего друга, а он, отец, жил бы неподалеку от них и, не навязывая своих забот, незаметно помогал дочери строить ее счастье.

Последнее время Лукаш неотступно думал о Божене. Появление в их доме врача Милаша Нерича встревожило отцовское сердце. Его смутили слова дочери: «Мой знакомый, хороший человек». Знакомый Божены! Но ведь она никогда не рассказывала о Нериче, даже не упоминала его имени. Все знал Лукаш о Божене, а это знакомство дочь от него скрыла. Горькая обида запала в душу Ярослава. И не только обида, но и подозрения. Что заставило Божену умолчать о Нериче, какие обстоятельства удерживают ее от искреннего разговора с отцом? Размышляя так, Лукаш обвинил во всем Нерича. Он слишком хорошо знал свою дочь, чтобы подозревать ее в недоверии к себе. Конечно, он, этот красивый и состоятельный югославец, сумел повлиять на Божену, он понуждает ее молчать, имея на его дочь свои виды.

Лежа в больнице, Лукаш мучился не столько от ран, сколько от душевной боли. Несколько раз Нерич навещал его в больнице. Врач стремился завязать непринужденный разговор. Это не нравилось Ярославу. «Хитер, хочет расположить к себе, сблизиться», — думал Лукаш. Молчаливый по натуре, Лукаш не любил, когда его донимали расспросами, а особенно люди моложе его по годам. Он отвечал нехотя, грубовато. Нерич, видно, сразу подметил эту черту в характере Лукаша и легко изменил тактику. Он стал интересоваться лишь здоровьем больного, много рассказывал о себе, о новых методах лечения. Но эта новая тактика Нерича не укрылась от Лукаша. Слушая врача, Ярослав отделывался короткими замечаниями, соглашался или выражал сомнение. Раз от разу их беседы становились все короче. Последние дни Милаш только спрашивал о самочувствии больного и по-прежнему был вежлив и любезен.

А Лукаш, проводив глазами врача, крепко задумывался. Зачем этому образованному и богатому человеку нужна его дочь? Что общего у них? Какие их отношения скрыты от него? Неприязнь к Неричу родилась сама собою, он не мог поставить ему в вину ни одного поступка, но внутренняя необъяснимая антипатия, возникшая у Лукаша в первую же их встречу, не только не рассеялась, но окрепла. «Он чужой для нас человек, — думал тогда Ярослав, наблюдая за Неричем. — Зачем Божена привела его?» От Лукаша не укрылось жадное внимание, с каким врач оглядел их комнату, постель и его самого. «Оценивает нас по обстановке, — с обидой отметил Лукаш. — Бедно живем, платить за лечение нечем, вот он и разыгрывает благодетеля, который бескорыстно дарит свою помощь». Возмущение этим человеком сдавило грудь. «Ах, Божена, Божена! Зачем это все?»

Тогда он был не в силах поговорить с дочерью, а теперь, выйдя из больницы, терпеливо ждал, когда она сама расскажет ему о Нериче и о своих отношениях с ним. Почему Нерич считает своей обязанностью помогать им? Неужели… Но нет! Он хорошо знает Божену. Вернее предположить, что Нерич только еще пытается увлечь Божену, и поэтому ему важно расположить к себе ее отца. Широкие жесты, любезность, щедрость… Но Лукаш знает этих господ, да и Божена не глупа. Не так-то легко обмануть ее доверие.

Эта мысль успокаивала Лукаша. Единственно, что огорчало его, — это молчание дочери. Впрочем, как знать… Возможно, она не придает этому знакомству никакого значения. Сегодня, возвращаясь от Червеня домой, Лукаш думал о своем будущем и в этой связи не мог не думать о дочери. Она останется одна. Конечно, он постарается поддерживать связь с ней, возможно, изредка будет с нею видеться. Но разве можно надеяться на спокойное развитие событий? Червень сказал, да и сам Лукаш это понимает: предстоят тяжелые, жестокие испытания. Неизвестно, куда события забросят его. Нельзя не считаться и с тем, что ему, быть может, придется скрываться, бежать из Праги… Или — тюрьма… Божену нужно подготовить к самому страшному. Он не имеет права не сказать ей об этом. Она поймет и, глубоко осознав, во имя чего они расстаются, легче перенесет разлуку.

В окне был свет — Божена еще не спала. «Как всегда, ждет меня», — с теплотою в сердце подумал Лукаш.

Дочь встретила его в дверях. В ее глазах тревожный вопрос: почему так поздно? Он посмотрел на часы — два ночи. Да, очень поздно. В такой поздний час он еще никогда не возвращался.

— Я так боялась…

Божена не договорила. Уткнувшись лицом в его плечо, она замерла. Он чувствовал дрожь ее тела. Лукаш взял в ладони ее голову, приподнял и посмотрел в глаза дочери — голубые, широко раскрытые и полные страха. В них стояли слезы.

— Ну, ну… Зачем же? Вернулся жив и невредим.

Она улыбнулась и по-детски кулачком вытерла глаза.

— Была Мария и рассказывала, что в городе делается, — начала Божена взволнованным шепотом. — Арестовывают всех…

— Ну, положим, не всех, — проговорил Лукаш, снимая пиджак. — Убирают чехов, неугодных правительству и немцам…

Божена поставила на стол кофейник и за рукав потянула отца к креслу.

— Ты, конечно, с утра ничего в рот не брал… Кофе еще горячий.

Лукаш с наслаждением развалился в потертом единственном в квартире кресле, но до чашки с кофе не дотронулся.

— Не ел и не хочется… — Он посмотрел на Божену. — Садись. Побеседуем.

Божена насторожилась. Что-то произошло. Иначе зачем говорить сейчас, глубокой ночью? О чем?

Она медленно опустилась на стул.

Лукаш набил трубку табаком, раскурил ее. Он делал это со всегдашней своей неторопливостью, стараясь казаться совершенно спокойным. Но Божене сразу передалось состояние отца. Она напряженно ждала его первого слова.

— Нам придется скоро расстаться, дочка, — тихо сказал Ярослав Лукаш. — И ты, наверно, догадываешься, почему.

Она кивнула головой. Да, она, конечно, догадывается, она ведь знает, что отец коммунист, а Мария говорила об арестах коммунистов. Но, может быть, отец имеет в виду что-нибудь другое? Божена с болью в сердце взглянула на отца.

Просто и обстоятельно Лукаш рассказал Божене, какую борьбу ведет компартия и почему сейчас уходит в подполье. Правительство запретило деятельность коммунистической партии, но коммунисты не сложили оружия и решили бороться до конца, защищая интересы народа и родины. Лукаш рядовой коммунист; он выполняет волю партии и вместе со всеми товарищами уходит в подполье.

Он уже не будет машинистом Лукашем, он будет кем-нибудь другим. Она, Божена, должна вычеркнуть его из своей памяти. Был у нее отец, а теперь его нет. И она не знает, где он, что с ним, жив он или умер…

Лукаш встал. Божене показалось, что он собирается уйти.

— Как, сейчас? — испуганно вскрикнула она.

Лукаш подошел к ней и положил свою большую, тяжелую руку на ее плечо.

— Нет, еще не сейчас.

Слава богу, хоть сегодня они побудут вместе, а может быть, и завтра, и послезавтра… Она наклонила голову и коснулась щекой его жесткой руки. Пальцы Лукаша утонули в ее волосах, он стал перебирать их медленно и осторожно. Как похожа Божена на свою мать! Особенно эти волосы, совсем золотые, тонкие. И глаза. Иногда ему кажется, что на него глазами дочери смотрит Власта, только цвет глаз у нее другой. У Божены, как и у отца, они голубые…

— Откуда ты знаешь врача Нерича? — как бы невзначай спросил Лукаш.

Божена покраснела.

— Он часто получает письма у нас на почтамте… Я давно его знаю.

— Давно?

— Ну, не так уж давно, несколько месяцев. Он очень славный. Ты сам убедился.

— Да, — неопределенно сказал Лукаш. — За внимание и помощь ему спасибо.

Тон, которым были произнесены последние слова, выдал истинное отношение Лукаша к Неричу, и Божена поняла это. Она сжалась. Неужели отец скажет что-нибудь резкое о Нериче? Но отец ничего не сказал и отошел к окну. Он не решался высказаться до конца, понимая, что Божену неприятно поразит его резкое мнение о Нериче, которого она, видимо, ценит и уважает. Но Лукаш не умел таить правду, как бы она ни была горька.

— Не надо больше встречаться с ним, дочка, — сказал он с необычной для него мягкостью.

— Почему? — голос ее дрогнул.

— В нашем роду существовало такое неписаное правило: женись или выходи замуж за ровню и дружбу веди с ровней, — начал Лукаш, но тут же почувствовал, что слова его звучат неубедительно, наивно и Божена словно пропускает их, не задерживая в сознании, — она ждет от отца иных, более сильных аргументов против Нерича. — Да что тут говорить! — махнул рукой Ярослав. — Я ухожу, ты остаешься одна. Одна. Понимаешь? Кругом чужие люди. И этот Нерич чужой и, может быть, враждебный человек. Не нашего поля ягода. Эти люди в таких девушках, как ты, ищут не подруг на всю жизнь, а минутного развлечения… А ты мне дочь. И я не хочу видеть тебя несчастной.

Каждое его слово болью и мукой отражалось на ее лице, он видел это. И он осекся. Божена не примет его советов, теперь он не сомневался в этом. В ее глазах отчаяние и решимость. А он надеялся, что ее отношения с Неричем пусты и несерьезны, — достаточно одного слова отца, и Божена оборвет их. Но отступать было поздно.

— Забудь этого человека, — сурово сказал Лукаш, стремясь покончить с тягостным объяснением.

— Но я его люблю… люблю, отец! — почти вскрикнула Божена и, уронив голову на руки, зарыдала.

— Благодарю за доверие к отцу, — сдерживая волнение, произнес Ярослав.

— Пойми, это выше меня, — продолжала рыдать Божена. — Я не хотела этого… я боялась своего чувства, но я бессильна.

— И ты ему призналась? — спросил Лукаш, чувствуя, что пол уходит из-под его ног.

Божена резко подняла голову.

— Как ты мог подумать об этом!

Лукаш подошел к Божене и поцеловал ее в лоб.

— Прошу тебя только об одном… Я тоже хочу принять участие в создании твоего будущего, Божена. Имею я на это право?

— Да, да, родной.

— Вот и славно. Дай мне слово: пока не разойдутся над нашей родиной тучи, ты никому не отдашь своей руки.

— Даю тебе слово, отец, даю! Божена прильнула губами к руке отца.

Глава десятая 1

Это произошло в ту ночь, когда Ярослав Лукаш должен был покинуть дом. Он пересмотрел личные вещи, чтобы среди них не осталось ничего, что могло бы навести полицию на след, уничтожил адреса товарищей по партии, с которыми ему теперь нельзя было встречаться, номера телефонов, которые надо было забыть, и сидел с Боженой, оттягивая минуту расставания, не решаясь произнести горькие прощальные слова. Сдержанность, отличавшая Ярослава среди его товарищей, и сейчас мешала ему высказать все, что скопилось у него на душе за последние тревожные дни. Он хотел знать, как Божена смотрит на события в стране. В том, что Божена никогда не проявляла большого интереса к политической жизни и стояла в стороне от нее, виноват, конечно, сам Лукаш. Как это могло произойти? Почему он, старый коммунист, в домашней жизни держал себя как беспартийный? То ли считал Божену слишком юной, неспособной осмыслить и разобраться в серьезных вопросах, то ли боялся вовлечь дочь в суровую политическую борьбу, с ее опасностями и риском? Так или иначе, он совершил ошибку. Он обязан был сделать из Божены политически грамотного человека. Это закалило бы ее, она бы легче перенесла его уход из дому.

Что сказать ей теперь, от чего предостеречь? Слова не шли на язык, Ярослав томился, чувствуя себя бессильным помочь дочери в эту трудную минуту.

Божена тоже молчала, сидя рядом с ним на жестком диване в первой комнате. Каждый думал о своем. В дверь неожиданно постучали. Стук был негромкий, осторожный; так обычно стучит человек, не уверенный в том, что пришел по верному адресу.

Отец и дочь переглянулись. У Божены перехватило дыхание. Все эти дни она жила в ожидании несчастья: вломится полиция, уведет отца…

Лукаш ничем не выдал своего волнения, хотя думал о том же. На какую-то долю секунды мелькнула мысль: «Бежать! Можно выпрыгнуть в окно и через двор выбраться на другую улицу». Но тут же он отбросил эту мысль. Если пришли арестовать его, то, конечно, поставили сторожей у всех окон.

— Войдите, открыто! — громко крикнул Ярослав, чувствуя, как напряжены его нервы.

Дверь медленно отворилась, и в комнату шагнул Ян Блажек, двоюродный брат Лукаша, сотрудник политической полиции.

Появление его было неожиданно: Ярослав Лукаш и думать забыл, когда Блажек последний раз переступал порог его дома, а Божена такого случая и совсем не помнила. Родственная связь между семьями братьев оборвалась давно. Блажек и Лукаш не искали встречи: слишком чуждыми оказались они людьми. Правда, к матери Блажека, своей тетке по отцу, Ярослав относился с любовью и уважением. Она жила отдельно от сына — не ладила с его женой. Туберкулез рано свел тетку в могилу. В продолжение ее болезни Ярослав часто навещал ее, поддерживая материально. Знавал Лукаш и отца Блажека, сталевара одного из пражских заводов. Но тот умер раньше своей жены — в результате увечья, полученного во время аварии в цехе.

Яна Блажека Лукаш за глаза называл «барсельером» и «героем Копоретти». В годы Первой мировой войны Блажек служил добровольцем в чешском легионе, который входил в состав итальянской армии. Как и все бывшие легионеры, он сохранил итальянскую форму — смешную шляпу с перьями, которую и надевал на голову, когда нес почетную караульную службу в Граде. Блажек очень гордился легионерской формой.

Приход нежданного гостя изумил и отца и дочь. Недоверие и неприязнь — вот те чувства, которые они питали к Блажеку. Даже встречаясь с ним на улице, они старались не замечать его. А вот теперь, в такие напряженные дни, Блажек без всякого предупреждения ввалился к ним прямо в дом! Как расценить этот неожиданный визит и что кроется за ним?

— Здравствуй, брат!.. Здравствуй, племянница! — невозмутимо приветствовал их Блажек.

Ярослав и Божена неохотно ответили ему и пригласили садиться. Божена ушла в свою комнату.

Блажек сел, обвел глазами стены, достал из кармана пачку сигарет, взял одну из них, помял ее между пальцами и закурил. По всему видно, он тоже чувствовал себя не совсем ловко и не знал, с чего начать беседу.

Крупная, массивная фигура Блажека, казалось, заполнила всю маленькую комнатку. Гость сутулился, будто боялся зацепиться за что-нибудь.

Он осторожно вертел сигарету в руках, поминутно дул на ее кончик. Наконец, после долгой паузы. Блажек поднял глаза и спросил:

— Как живешь?

Лукаш развел руками.

— Как и все.

Он терялся в догадках.

— А я к тебе с делом, — сказал Блажек и, нахмурившись, стал опять усиленно дуть на сигарету.

«Какое дело может быть у инспектора политической полиции к коммунисту? — раздумывал Ярослав. — Уже не пришел ли он забрать меня? В таком случае почему один? Это не в их правилах».

— Ну, выкладывай, я слушаю.

Ян Блажек помялся и начал нерешительно:

— Мне хотелось бы оказать тебе… ну, услугу, что ли… Понимай, как хочешь… Правда, этим я совершаю служебное преступление… — И, видя, что брат с сомнением смотрит на него, быстро добавил: — Да, не удивляйся! Именно преступление. Но я обязан тебе многим. Ты любил мою покойную мать, и она тебя любила. Ты заботился о ней, помогал ей…

В душе Лукаша боролись противоречивые чувства. Он вспомнил, что говорила о Блажеке его покойная мать: «Ян славный парень. Правда, избалован, но не испорчен, очень самолюбив, горд, но не зазнается, добр и не заносчив. Очень мне горько, что вы не дружите». Но что другое может думать мать о сыне? Откровенно говоря, Лукаш не очень-то доверял материнской характеристике и не изменил своего мнения о Блажеке. «Чужак. От своих отбился и вышел в чужаки. Самые опасные люди!» — рассуждал Ярослав.

Но сейчас он заподозрил другое. Наслышанный от товарищей по партии, от своего подпольного руководителя Червеня о том, на какие провокации способна политическая полиция, Лукаш спрашивал себя: не скрывается ли за «родственной услугой» Блажека профессионально расставленная ловушка? Настороженный, он ждал, что скажет брат дальше.

Блажек произнес совершенно неожиданные слова:

— Удирай, Ярослав, из Праги… Тебе и ряду других твоих единомышленников угрожает арест… Если не сможешь уехать сегодня же, то ночуй где-нибудь вне дома.

Лукаш ушам своим не верил. Пытливо он смотрел прямо в лицо Блажеку. Но взгляд Блажека был спокоен и прям. Нет, Ян говорил искренне, говорил то, что думал, Лукаш понимал кое-что в людях.

— Тебя знают как старого коммуниста, как участника Гражданской войны в России на стороне большевиков, — продолжал брат. — Ты проведен у нас по всем учетам… Вот так. Я свой долг выполнил, а теперь пойду.

Блажек поднялся. Ярослав крепко пожал руку гостю. Поступок брата тронул его.

— Спасибо, Ян. Чего-чего, но этого я от тебя не ждал. Спасибо. Скажу правду, я верю и не верю тебе.

— А ты верь, — тихо проговорил Блажек. — Верь и прими немедленные меры.

— Хорошо. Но почему ты торопишься?

— Так нужно, — ответил Ян Блажек. — Да и о чем нам говорить?

Едва заметная под усами усмешка тронула его губы.

— Я думаю, что найдем тему для разговора, — твердо сказал Лукаш и, положив тяжелые руки на плечи брата, вынудил его сесть на прежнее место. — Вот ты сказал, что совершаешь преступление. Перед кем?

— Перед кем? — удивленно переспросил Блажек. — Неужели это не ясно?

Ярослав качнул головой.

— Нет.

Блажек пальцем разгладил волосы.

— Перед полицией, службой… Перед государством.

— Перед полицией — это понятно, перед службой — тоже. А вот перед государством — с этим согласиться не могу, хотя мы по-разному понимаем государство. Ты скажи мне: любишь ли ты свою родину, Ян?

— Обидный вопрос, Ярослав. Если моя жизнь не нужна родине, то мне самому она не нужна тем более. Если бы я не любил родину, я не пошел бы в пятнадцатом году в легионеры.

— Все это не то, Ян. Совсем не то. Широко известно, и тебе тоже, какую роль сыграли легионеры по возвращении домой. Зачем вспоминать об этом? Легионеры — далекое прошлое. Важно, что родина сейчас в большой опасности. А ты преданно любишь ее. Правильно?

Блажек слушал Ярослава терпеливо, но без всякого интереса. Конечно, он мог бы встать и уйти. К чему эти разговоры? Свой родственный долг он выполнил, а Ярослав своей философией только зря отнимает время. Но какая-то непонятная сила удерживала его в этой комнате.

— Мне бы хотелось знать, — продолжал Ярослав, — мог бы ты служить немцам, против которых дрался в мировую войну?

— Ты не обижайся, брат, но это глупый вопрос. Что у меня может быть общего с немцами?

Ярослав сердито сдвинул густые брови.

— Когда люди ведут откровенный и прямой разговор, — заметил он, — то вопросом на вопрос не отвечают.

— Я служить немцам не собираюсь, так же как и ты.

Ярослав усмехнулся, погладил усы.

— Я-то и в самом деле не буду, а ты уже служишь.

Блажек резко вскинул голову. Он никак не предполагал, что Лукаш, его двоюродный брат, даст волю своему тяжелому языку.

— Ты хочешь меня оскорбить? — спросил Блажек, слегка меняясь в лице.

— Нет, Ян, я хочу высказать тебе все, что лежит у меня на душе. Я хочу быть откровенным с тобой, хоть ты и инспектор политической полиции. Своим сегодняшним благородным поступком ты дал мне право на это. Может быть, это моя вина, что за твоим полицейским мундиром я не разглядел человека. Выслушай меня до конца. Никто из коммунистов, и я в том числе, никогда служить немцам не станет, а ты сам, не сознавая этого, уже — служишь Гитлеру. И я тебе это докажу. По чьей указке, скажи мне, запретили деятельность коммунистической партии? Кому это на руку? Почему до Мюнхена мы, коммунисты, могли участвовать в политической жизни страны, а теперь нет? Все это делается по требованию Гитлера и в угоду ему. И осуществляют гитлеровский приказ Беран, Черны и твой начальник. Скажи мне: почему вы не бросаете в тюрьму гейнлейновцев, гестаповцев? Кто вам мешает? Почему правительство преследует только коммунистов? Или мы, коммунисты чехи, для вас страшнее, чем гайдовцы, влайковцы и гейнлейновцы? Вот, брат, как обстоит дело. Сегодня, послушные чьей-то воле, Черны и Беран смотрят на действия подлинных врагов родины сквозь пальцы, для нас же, патриотов-коммунистов, в спешном порядке строят трудовые лагери, а завтра они станут делать все, что прикажут им Гитлер и Гиммлер. И если это будет не так, то я сам приду к тебе, Ян, и попрошу арестовать меня за клевету на правительство. Со временем тебя и всех твоих сослуживцев они заставят выполнять приказы Гиммлера. Пойми, наши враги собираются душить чехов руками самих же чехов.

Ян Блажек притушил окурок сигареты о пепельницу и резко встал. Разговор принимал слишком рискованный характер.

— Ладно, Ярослав, довольно… Мне пора идти. Да и вообще на эту тему говорить бесполезно. Я прочно стою на ногах, и другого пути у меня нет. Будь здоров и последуй моему совету.

— Спасибо, Ян, — ответил Лукаш. — Но не забывай: стать до конца честным человеком никогда не поздно.

— Хорошо, не забуду, — сказал Блажек и перешагнул порог.

После его ухода Лукаш сказал Божене:

— Если Ян придет и скажет, что хочет повидать меня, ты попроси его подождать, а сама извести меня.

— Хорошо. А ты думаешь, он придет?

— Непременно. И сейчас он приходил не только затем, чтобы предупредить меня об аресте; его сердце, сердце чеха, неспокойно. Ну, а теперь мне пора.

Лукаш прижал голову дочери к груди, поцеловал в лоб, в щеки, внимательно и долго смотрел в ее глаза. В их глубине он прочел: «Береги себя, отец, ведь, кроме тебя, у меня никого нет».

Лукаш сказал:

— Все хорошо будет, дочка, не тревожься…

Через полчаса после ухода Лукаша в дверь снова постучали.

За дверью послышался голос Зденека Сливы. Божена впустила его в дом.

— Где же Ярослав? — спросил Зденек, сразу проходя во вторую комнату.

— Уехал.

— Куда?

— В Пльзень.

— Хм! Странно. Уехал и ничего не сказал.

— Нет, кое-что он сказал.

— Что же?

— Он просил передать вам, что из вас двоих кто-то уже умер.

Зденек растерянно посмотрел на девушку, вялые губы его вздрогнули. Он почему-то подошел к туалетному столику, взял расческу и машинально провел ею несколько раз по лысой голове.

Божена невольно улыбнулась.

Слива положил расческу и вернулся к Божене.

— Так именно и сказал? — переспросил он.

— Да.

Ничего больше не спрашивая, Зденек напялил на голову шляпу и, не попрощавшись, ушел.

2

Встреча и неожиданный разговор с братом взбудоражили уравновешенного инспектора политической полиции. Он понял, что живет в плену противоречий.

Прежде всего, он остро почувствовал несоответствие между тем, что он говорил брату и что происходит в его сознании. Неужели Ярослав умеет заглядывать в душу человека? Кажется, он догадался, что привело Блажека к нему в дом.

Идя к Лукашу, он выполнял ясный план, который заранее выносил и обдумал. Он отлично понимал, что совершает преступление, предупреждая брата и тем отводя от него неизбежный арест. Понимал это — и шел. Стремился отплатить Лукашу добром за добро? Да, стремился. Честно это с его стороны? Безусловно, честно. Но только ли это руководило им? Только ли уважение к памяти матери, ее любовь к Лукашу толкнули Блажека на рискованный шаг, на шаг, способный поколебать его служебное благополучие и даже поставить под угрозу его жизнь? Пожалуй, нет. Далеко нет. Но обидно и досадно, что, кажется, это понял и Ярослав Лукаш.

Но как Ян Блажек мог допустить такой разговор? Он предупредил Ярослава об опасности и встал, чтобы уйти. Брат горячо пожал ему руку, очень горячо, и в глазах его мелькнуло неподдельное чувство признательности. Никогда Блажек не видел таких глаз у людей. Они смотрели на него с недружелюбием, со страхом или ненавистью. А в глазах Лукаша — благодарность. Это взволновало Блажека. Но он не подал вида и стал прощаться. Оставалось открыть дверь и уйти, но он, Блажек, уважил приглашение Ярослава и снова сел на стул. Вот отсюда-то все и началось. Лукаш сказал ему что-то обидное, ударявшее в самое сердце. Что-то о родине. Любит ли он родину? Не надо было слушать. Встать и уйти — и всему конец. Но он продолжал слушать. Сидел и слушал. Впрочем, не больше тридцати минут. Он хорошо помнит, что посмотрел на часы, когда стучал в дверь Лукаша и когда вышел от него. Полчаса — небольшое время, сущие пустяки. Но почему этот разговор растревожил Яна Блажека? Разве он самостоятельно не разбирается в том, что творится вокруг? Конечно, разбирается. Пока все идет нормально. Правда, кое-что Блажеку не нравится. Но… это еще далеко от того, что утверждает брат. Берут коммунистов. Верно. Однако их брали и раньше. Теперь решили взять всех. В этом правительство видит какой-то особой смысл. Видимо, оно решило подавить любые беспорядки в государстве. Только в одном Ярослав прав безусловно — это в недоверии к немцам. Блажек и сам обратил внимание на то, как подозрительно и нагло они себя ведут.

Еще в начале года Блажек обнаружил и доложил начальнику полиции Выслужилу, что штаты немецкого посольства в Праге чрезмерно раздуты. Выслужил ответил Блажеку: «Это не наше дело. Пусть немецким посольством занимается министерство иностранных дел».

Ну хорошо, допустим, что это так. Допустим, что в этом случае Блажек влез не в свои сани. Но почему же Выслужил, а заодно с ним министр внутренних дел Черны и пальцем о палец не ударили, когда выяснилось, что в стенах германского посольства прикрывается именем сотрудника пресс-атташе матерый шпион Грегори?

А что предприняли Выслужил и Черны против судетских немцев — депутатов парламента: Франка, Кундта, Прейса, Вестена, Шрейберга, Шефера и других, которые Почти на глазах у всех проводили антигосударственную деятельность? Ничего, абсолютно ничего.

А как понимать такой факт? По приказанию самого Черны вся полиция, в том числе и он, Блажек, только в одной Праге выявили несколько сотен гестаповских агентов, заброшенных в Чехословакию с фальшивыми паспортами.

Но репрессиям подверглись только единицы из них, да и тех скоро выпустили из тюрем.

В конце августа Блажек был командирован в город Либерец на расследование случая с избиением рабочих-чехов. Он выполнил поручение. Точно установил, что двадцать восьмого августа хозяин одного из городских ресторанов, немец-гейнлейновец, предложил пятнадцати рабочим-чехам покинуть его ресторан. Когда рабочие отказались, хозяин пригласил штурмовиков. Рабочих жестоко избили. Блажек начал следственное дело, допросил свидетелей, пострадавших, нашел виновников. А шеф вернул ему докладную записку с короткой резолюцией самого Выслужила: «От возбуждения уголовного преследования временно воздержаться».

Об этом никто не знает. Если бы это стало широко известно, то Выслужилу, пожалуй, не поздоровилось бы. А может быть, стало известно? Неспроста же Лукаш спросил, почему полиция арестовывает коммунистов и не трогает гейнлейновцев. Неспроста. От народа трудно что-нибудь скрыть…

Блажек, чтобы отделаться от беспокойных мыслей и немного рассеяться, совершил прогулку по ночной Праге. Забрел в кафе, выпил несколько рюмок коньяку. На душе стало легче. Вернулось привычное самообладание, уверенность в том, что все идет своим размеренным порядком. Шагая домой, Блажек подсмеивался над своими недавними сомнениями.

«К чему вся эта бесплодная философия? Каждый делает свое дело», — резюмировал он, открывая ключом дверь квартиры.

С этой мыслью он ложился в постель, но, уже засыпая, почему-то снова вспомнил слова Ярослава: «Стать до конца честным человеком никогда не поздно».

Глава одиннадцатая 1

Двадцать восьмое октября.

Утреннее солнце пробилось сквозь туманную дымку, повисшую над Прагой. Его лучи озарили памятник Яну Гусу, украшенный живыми цветами. Красноречивее всяких слов говорила эта молчаливая демонстрация чешского народа, отмечавшего двадцатилетие Чехословацкой республики.

Правительство Сыровы забыло об этой дате. Забыли о ней и социал-демократы, и национальные социалисты, и аграрники, и гайдовцы. Или сделали вид, что забыли. В страхе перед Гитлером они готовы были отказаться от всего, что напоминает о свободе и независимости Чехословацкого государства.

Но разве мог забыть эту дату народ?

Человеческое море затопило улицы Праги. Люди шли тесными рядами в торжественном молчании, без флагов и плакатов, без оркестров. Живой поток не прекращался, ему не виделось конца. Чем ближе к полдню, тем многолюднее становились улицы: все больше пражан примыкало к шествию.

Староместская площадь — свидетельница великих исторических событий в жизни чешского народа. Здесь когда-то глашатаи объявляли королевские указы, и пять с лишним столетий назад под ударами палачей пали шестьдесят последователей Яна Гуса. И вот теперь на Староместской площади, у могилы неизвестного солдата, собралась огромная толпа.

В центре площади возвышался монумент бессмертного Яна Гуса. Национальный герой смотрел на толпы народа со своего гранитного пьедестала с высеченными на нем пламенными словами: «Любите правду! Боритесь за правду!»

И мертвый Гус как бы говорил живым: «Держитесь, стойко, братья! Я боролся за ваше счастье… Боритесь и вы… Боритесь за правду! Где правда — там победа. Я не боялся врагов. Не бойтесь их и вы».

2

У моста Палацкого Божена увидела отца.

— Приходил Ян два раза, — шепнула она ему на ухо, — очень хочет тебя видеть. Он и сейчас сидит у меня.

В глазах Ярослава промелькнула искренняя радость: кажется, он не ошибся в своих предположениях — брат все-таки пришел. Ярослав молча посмотрел на дочь. Она заметила его радость и улыбнулась ему.

— Я буду ждать его в десять часов на Летне, — сказал Лукаш.

И они разошлись в разные стороны.

По пути Ярослав заглянул к товарищу Червеню и рассказал о предстоящем свидании с Яном Блажеком. Червень и раньше слышал о нем от Лукаша.

— Иди, — сказал Червень, — я на всякий случай буду недалеко.

Лукаш поднялся в полупустом фуникулере на Летну. Прошелся по тускло освещенной аллее верхнего парка и вскоре увидел брата. Ян Блажек ускорил шаг, подошел к Ярославу и, не обронив ни слова, подал руку.

В молчании они обогнули край парка и сели на пустую скамью.

Отсюда открывалась панорама вечерней Праги, залитой морем огня; четко обозначились ансамбли площадей, набережная, резиденция президента — Град, мосты через Влтаву. Несмотря на поздний вечер, шествие на улицах столицы не прекращалось.

— Это вы подняли народ? — нарушил молчание Блажек и протянул Ярославу пачку сигарет.

— Да, мы, — ответил Лукаш. Сигарету он не взял, а вынул из кармана трубку и стал набивать ее табаком.

И опять помолчали.

Блажек, как и в прошлый раз, терялся, не зная, с чего начать разговор, а Лукаш с внутренней взволнованностью ждал этого начала.

— Ты хорошо сделал, что ушел из дому, — медленно проговорил Блажек.

Ярослав подумал: это еще только подступ к настоящему разговору.

— А вот от трубки, — продолжал Блажек, — я бы на твоем месте отказался.

Ярослав повернул к брату голову и с недоумением посмотрел на него.

— Я серьезно говорю, — подтвердил Блажек. — Никто не может себе представить Ярослава Лукаша без трубки. Понимаешь? Эта трубка занесена в твое дело.

— Ах, вот оно что! Оказывается, политическая полиция неплохо знает свое дело. — Лукашу и в голову не приходило, что трубка может служить одной из его примет. — Так, так… Что ж, совет убедительный, придется отказаться от трубки… Спасибо, Ян. Вот и опять ты предостерег меня. — И, не сдержавшись, Ярослав спросил прямо: — Для этого ты и хотел меня видеть?

Ян Блажек сделал решительный жест.

— Нет! Я хочу поделиться с тобой кое-какими новостями. — Он откашлялся, огляделся по сторонам, сделал несколько глубоких затяжек. — В полиции сейчас тоже делается немало странного. Всех, кто себя чем-нибудь скомпрометировал, слишком прямо, например, высказал определенные взгляды, — всех таких отсылают в провинцию, переводят на наружную службу или вовсе увольняют. Идет тщательная и придирчивая проверка.

Ярослав прекрасно понимал, зачем и почему это делается. Только Яну мог показаться «странным» курс правительства на фашизацию государственного аппарата.

Но ни Ярослав, коммунист-подпольщик, ни Ян Блажек, инспектор полиции, не знали и не могли знать, что именно сегодня, в день двадцатой годовщины республики, в те часы, когда народ заполнил улицы Праги, правительство Сыровы, Черны, Берана одобрило соглашение о сотрудничестве чехословацкой полиции с гестапо.

— Несколько человек из полиции, — рассказывал Ян, — сами подали рапорты об уходе.

— А твои дела как? — поинтересовался Ярослав. — Тебя не гонят?

— Нет, оставили. Вот это и угнетает меня больше всего. Ты был прав тогда. Не пришлось бы в самом деле работать с гестапо, — Ян опустил голову и задумался.

Ярослав, наблюдая за братом, решил не навязывать ему своих мнений. Пусть самостоятельно взвесит положение и оценит факты.

— Знаешь, мне пришла в голову мысль, — продолжал Блажек, — не подать ли рапорт об увольнении? Так, пожалуй, будет честнее.

Нет, брат не сделал вывода, которого ждал Лукаш.

— С уходом не торопись.

— Почему? — Блажек удивился.

— Ты мне дважды подал хороший совет, а я тебе даю совет в первый раз: не торопись! Почему? Сейчас не спрашивай. Скажу после.

Блажек пристально посмотрел в глаза Ярославу и протянул ему руку.

— Что ж, спрашивать не буду… Подожду.

Глава двенадцатая 1

У входа в здание Генерального штаба подполковник Иржи Мрачек встретился со своим старым другом, однополчанином. Разговорились.

— Слышал новость?

— Ты о чем? — спросил Мрачек.

— Возникла партия так называемого национального единства.

— Нет, не слышал.

— Что же, ты газет не читаешь?

— Признаться, за последнее время они опротивели мне. Что это за партия? Какая у нее платформа?

— Винегрет какой-то. Все смешалось в кучу. Слились воедино: республиканская партия Берана и Годжи, национально-социалистическая — Клофача и Франке, живпостенская — Млчоха, Национальное объединение — Годача — Прейса, Чехословацкая народная партия — Шрамека и Сташека, Национальная лига — Стржибрны и Национально-фашистская община — Гайды. Председателем подготовительного комитета избран Рудольф Беран.

— Трогательное единение, — заметил Мрачек. — Грызлись друг с другом, как собаки, а теперь…

— Теперь социалисты и фашисты, демократы и промышленники тесно сомкнули ряды! Знаешь, кого Беран прочит в президенты?

— Кого?

— Председателя верховного административного суда.

— Эмиля Гаху?

— Да.

Мрачек недоверчиво покачал головой.

— Вряд ли народ согласится на такого президента!

Собеседник его рассмеялся.

— Зато для Берлина это приятная кандидатура.

Мрачек посмотрел на часы.

— Возможно. Однако мне пора, — сказал он.

— Я слышал, ты ждешь неприятностей?

— Я к ним подготовился, — твердо ответил Мрачек. — Почти месяц ждал вызова. За такой срок можно многое передумать и взвесить.

— Кто тебя вызывает? Генерал Крейчи?

— Нет, его помощник.

— Миклик?

— Да.

— Не знаю, чего и пожелать тебе, — сказал приятель. — что посоветовать.

— Ничего не советуй, я готов ко всему.

2

Друзья расстались.

В приемной помощника начальника Генерального штаба беспрерывно трещали телефоны и вызывные звонки, сновали офицеры-штабисты со свернутыми картами и пухлыми папками под мышкой.

Иржи Мрачек долго сидел на диване в ожидании приема. С насмешливым интересом он следил за адъютантом, который успевал справляться с несколькими телефонами одновременно, перекладывать бумаги из папки в папку, относить их на подпись и делать вызовы.

После очередного разговора по телефону адъютант выскочил из приемной и тотчас возвратился в сопровождении двух солдат. У одного из них была в руках небольшая лесенка, у другого — портрет. Чей портрет — Мрачек не мог разглядеть: солдат держал его тыльной стороной наружу.

— Быстрее! Быстрее! — командовал адъютант. Солдат приставил лесенку к стене, поднялся по ней, снял с гвоздя портрет бывшего президента Бенеша и на его место повесил новый. Теперь Мрачек хорошо разглядел лицо Эмиля Гахи, похожее на гриб сморчок. Новый президент! Позвольте… Ведь выборов то еще не было? Как же так?

«Чего доброго, и портрет Гитлера вывесят рядом», — подумал Мрачек.

Но в это время адъютант открыл дверь.

— Войдите!

Мрачек вошел в просторный кабинет и вытянулся шагах в двух от стола, за которым сидел генерал Миклик. Занятый чтением документа, на котором делал пометки, генерал долго не обращал внимания на Мрачека.

На стене висела большая карта Чехословакии, исчерченная на севере, западе и востоке жирными полосами.

Наконец генерал отбросил документы и посмотрел на Мрачека холодным, безразличным взглядом.

— Я не ожидал от вас такого непродуманного поступка в столь тяжелые дни. Вы опозорили честь офицера, осложнили наши отношения с польским командованием.

— Зато я защитил честь родины, господин генерал, а она мне дороже всего, — спокойно произнес Мрачек.

— Мало этого, — как бы не слыша его, продолжал Миклик. — Ваш ординарец, воодушевленный явно недостойным для офицера поступком, вызвал беспорядки среди солдат.

— Об этом мне неизвестно, господин генерал, — сказал Мрачек.

Он и в самом деле ничего не знал о солдатских беспорядках. Отказавшись надеть белую повязку и работать в комиссии, отстраненный от работы, он тотчас же выехал в Моравскую Остраву. Ординарец Антонин Слива, сопровождавший его в Прагу, ни одним словом не обмолвился о том, что произошло в части.

— Зато нам все хорошо известно, — повысил голос генерал. — Расследование окончено, и я приказал отдать под суд вашего ординарца. А вы… вы, — он старался подобрать подходящее слово, — вы недостойны носить мундир офицера.

Мрачек проглотил обиду, сделал два шага к столу и подал Миклику лист бумаги.

— Что это?

— Рапорт. Я со своей стороны тоже не хочу оставаться офицером армии, которая отказывается защищать честь и достоинство нации. Я не хочу пятнать свою совесть патриота родины.

— Пятнать, пятнать! — передразнил его генерал. — Я думаю, нам говорить с вами больше не о чем.

Мрачек четко повернулся через левое плечо и быстро вышел…

Прага жила своей деятельной жизнью. Непрерывным потоком катились автомашины, торопливо сновали на тротуарах горожане, выкрикивали свежие новости продавцы газет… Мрачек ничего не замечал, ничего не слышал. Машинально сворачивая с улицы на улицу, он шел наобум, наугад, не держа никакого направления, шел без всякой цели. «Я больше не офицер, не подполковник», — упрямо твердил он одну и ту же фразу.

Чувство опустошенности и апатии охватило Иржи Мрачека. Ему казалось, что он все потерял в жизни и оказался чужаком в своем родном городе. Долго он бродил по улицам Праги, прежде чем решился, усталый и измученный, вернуться домой.

В передней его ждал ординарец Слива.

— Здравствуйте, господин подполковник! — бодро приветствовал Антонин своего командира.

Мрачек тусклыми глазами посмотрел на ординарца.

— Я больше не подполковник, я вышел в отставку… А тебя, мальчик, хотят упрятать за решетку. Ты ничего не говорил мне, а положение создалось серьезное…

Антонин широко раскрыл светло-карие глаза. По его выпуклому лбу побежали к переносице тоненькие морщинки. Он силился понять, что означают слова его начальника.

— Ты рассказывал солдатам, что я отказался надеть белую повязку? — спросил Мрачек.

— Рассказывал. Все одобрили. Да что там, так возликовали, что словами не скажешь. Некоторые солдаты начали погоны срывать…

— Вот за это ликование тебя и будут судить, оборвал его Мрачек.

— Ну и на здоровье… Пусть судят. Я и на суде смело заявлю, что на месте подполковника Мрачека поступил бы точно так же.

Улыбка тронула губы подполковника.

— И ты надеешься, что после такого заявления тебя оправдают?

Антонин сказал просто:

— Нет, не надеюсь. Но наступит время…

Когда ординарец взялся за ручку двери, собираясь уходить, Мрачек остановил его:

— Подожди минутку… — Мрачек, стоя в раздумье посреди передней, двумя пальцами потирал лоб. У него возникла неосторожная мысль, до того дерзкая, что он просто не знал, как ее высказать. — Я… я хочу дать тебе один совет. Правда, совет этот… как бы тебе сказать?.. Ну, не слишком-то украсит офицера, тем паче бывшего твоего начальника… Но придется… придется дать такой совет.

И Мрачек закончил решительно:

— Ты не возвращайся в часть, не надо. Тюрьмы тебе не миновать… Скройся. Останься в Праге, а придется трудно — свяжись со мной. Я буду жить в деревне, на хуторе своих родителей, недалеко от Конопиште — километрах в полутора-двух. А впрочем, как знаешь… Самому тебе виднее.

Глава тринадцатая 1

В служебный кабинет Прэна ввалился пожилой мужчина и назвал себя представителем чешской фирмы «Колбен-Данек» Гоуской. Над правой бровью его темнел неглубокий, но заметный шрам.

— Я пришел к вам за содействием, — начал Гоуска, удобно расположившись в кресле. — У меня есть друзья, в судьбе которых я кровно заинтересован. Я бы хотел оказать им услугу, а это зависит от вас.

— Мне кажется, я где-то вас видел, — проговорил Прэн, всматриваясь в лицо гостя.

— У нас с вами есть общая знакомая… Эльвира Эрман… Она и порекомендовала мне вас, — пояснил Гоуска.

— Ах, Эрман! Теперь понятно… Продолжайте, я вас слушаю.

— Так вот, — говорил Гоуска, передвигая на столе тяжелую бронзовую пепельницу, — я связан деловыми отношениями со многими промышленниками как здесь, так и за границей. Среди моих знакомых есть немало евреев, которым в свое время удалось благополучно вырваться из когтей Гитлера и найти прибежище в Чехословакии. Все это известные и уважаемые люди из Берлина и Лейпцига, особенно пять семейств среди них. Поскольку обстановку в Праге сейчас, а в будущем тем более, нельзя назвать для них надежной, они желали бы получить визу на въезд в США. Конечно, выехать можно не только в США, но и в Южную Америку, Швейцарию, Англию — выбор большой. Но для этих господ предпочтительнее в США, так как их деньги хранятся в американских банках.

Гоуска добавил, что его друзья уже обращались с этой просьбой к господину Сойеру. Мистер Сойер обещал подумать, но думает он что-то слишком долго. А политическая ситуация требует быстрых действий.

— Я вам тоже не обещаю скорого ответа, — сказал Прэн. — Это большая волокита, связанная…

— Я понимаю… Все понимаю! — прервал его на полуслове Гоуска. — Дело упирается в неизбежные расходы…

— Совершенно верно, — подтвердил Прэн.

— Но я еще раз обращаю ваше внимание на то, что это люди весьма состоятельные и все расходы они, конечно, примут на себя. В этом не может быть сомнений. Если вы не возражаете, я могу их представить вам.

— Нет, нет, — торопливо отказался Прэн и даже, предостерегая, поднял руку. — В этом нет никакой нужды. Я предпочитаю иметь дело лично с вами.

Удовлетворенный таким оборотом дела, Гоуска благодушно засиял улыбкой.

— Я вас понимаю и могу сейчас же передать вам все необходимые документы. Они при мне. — Он полез в карман пиджака, вынул объемистый пакет, перетянутый резинкой, и положил его на стол. — Здесь и паспорта, и все, что полагается. Когда прикажете зайти?

— Дня через три, не раньше, — ответил Прэн.

Гоуска раскланялся и вышел.

Когда гость удалился, Прэн заглянул в пакет. В нем, кроме паспортов, лежал чек на Чикагский банк на десять тысяч долларов.

Паспорта он положил в ящик стола, чек — в карман. Потом подошел к телефону и набрал номер.

— Хелло! Это ты, Эльвира? Необходимо тебя видеть… Да, я, Роберт… Буду ждать в «Альгамбре»… В твоем распоряжении сорок минут…

2

Снимая корку с апельсина, Прэн внимательно слушал Эльвиру. Предметом сегодняшнего разговора был Гоуска. Она охарактеризовала его с положительной стороны. Гоуска — представитель фирмы «Колбен-Данек» в балканских странах; безусловно, человек солидный, располагающий широкими связями в промышленных влиятельных кругах.

Эльвира по-прежнему чувствовала себя легко и свободно в обществе Прэна. Она уже не жаловалась на новые отношения, сложившиеся между ней и американцем. Вначале характер их угнетал ее, а потом она приспособилась и свыклась. Во всяком случае поручения Прэна не шли ни в какое сравнение с поручениями брата. Они не только не затрудняли, но даже интересовали ее. А самое главное — личные доходы ее значительно увеличились.

— У нас в «Амбаси» за последнее время появилось много новых гостей, — рассказывала Эльвира. — В большинстве немецкие евреи. Хотят бежать из Чехословакии, просят содействия, предлагают большие деньги.

Это не являлось новостью для Прэна. У генеральных консульств росли очереди за получением виз. Права на выезд добивались крупные еврейские дельцы, в свое время бежавшие из Австрии и Германии и сделавшие в Праге вынужденную остановку; чешские богачи, связанные с западом; социалисты различных оттенков, пытающиеся подражать Бенешу; чешские легионеры, возлагавшие надежды на генерала Прхалу, якобы формировавшего какие-то военные соединения в Польше. Просторные помещения иностранных посольств были забиты представителями буржуазных кругов, имеющими счета в заокеанских банках. Немало толклось здесь людей, не желающих встречаться с организаторами «нового порядка».

Прэн знал, что англо американские правящие круги были заинтересованы в спасении некоторых политических деятелей Европы и представителей буржуазии, строя на этом далеко идущие планы. Вместе с этим шла открытая торговля визами. Скупались за бесценок золото, серебро, дорогой хрусталь, французские гобелены, фамильные сервизы, пушнина, ковры, уникальный фарфор, картины знаменитых мастеров, антикварные редкости.

— Может быть, Эльвира тоже хочет подработать на этом? — спросил Прэн с улыбкой.

— Ты угадал. Глупо упустить такую возможность. Посуди сам, дорогой: визы предлагают аргентинцы, парагвайцы, португальцы, кто угодно.

Это не шло вразрез с планами Прэна. Действительно, упускать удобный случай не имело никакого смысла.

— Что ж, я не возражаю, — согласился он. — Договоримся так: от четырех до пяти ежедневно будем встречаться в правом зале кафе «Коруна», наверху. Ты будешь подыскивать подходящие кандидатуры и подробно рассказывать мне о них.

— А не лучше ли действовать через Гоуску?

— Почему?

— Так удобнее. Я буду всех желающих сводить с ним, а он сумеет направить разговор в нужную сторону.

— Пожалуй… Ты умница. Кстати, что это за господин провожал тебя позавчера?

Эльвира нахмурила брови, припоминая.

— Ты имеешь в виду, очевидно, врача Милаша Нерича. Интересный мужчина. Он подданный его величества короля Югославии.

— Постой! Этого Нерича я, кажется, встречал еще весной тридцать седьмого года в Карлсбаде. Он там был вместе с югославским военным атташе Драже Михайловичем.

— Возможно. Нерич друг моего брата.

— Личный друг или по службе? — допытывался Прэн.

— Они давно знакомы, еще со студенческих лет.

— Хм… Интересно. А ты не можешь рассказать мне о Нериче поподробнее — ну, хотя бы о его взаимоотношениях с братом?

— Могу… Но если об этом узнает Мориц, мне несдобровать. У него в последнее время одна неприятность за Другой.

— Не волнуйся, — успокоил ее Прэн. — Мне нет никакого смысла ставить тебя в ложное положение. Итак, рассказывай! — Он вооружился ручкой и раскрыл записную книжку…

Спустя примерно час Прэн вышел из «Альгамбры». Газетчики бежали по улицам, выкрикивая звонкими голосами:

— Новый президент Гаха!

— Правительство Сыровы ушло в отставку!

— Бенеш прислал из Лондона поздравительную телеграмму по случаю избрания Гаха президентом!

— Итальянцы требуют удовлетворения своих территориальных претензий!..

Глава четырнадцатая

Як Блажек ушел со службы около двух часов ночи. Шеф затянул совещание. И только теперь, после совещания, Ян Блажек окончательно убедился, насколько был прав в своих пророчествах Ярослав Лукаш и он сам во всех своих сомнениях. Шеф недвусмысленно дал понять подчиненным, что между политической полицией республики и немецким гестапо достигнуто соглашение. В чем? Шеф выразился очень мягко: достигнуто соглашение о контактировании работы.

Ян Блажек не мог прийти в себя от негодования. Какой позор! Какая грязная сделка! Сослуживцы, сидевшие рядом с ним, сообщение шефа восприняли спокойно, а некоторые даже выразили удовлетворение. Это еще больше возмутило Блажека, ему было стыдно за товарищей. После совещания, ни с кем не попрощавшись, он направился домой. На улицах было почти безлюдно. Запорошенные снегом дома и деревья преобразили Прагу, зимнее убранство молодило ее.

Поровнявшись с центральным входом в «Дейч-Хаус», Блажек заметил среднего роста мужчину с портфелем в руке. Человек словно раздумывал, куда ему идти.

Натренированный глаз Блажека в одно мгновение, подобно объективу фотоаппарата, зафиксировал внешность незнакомца. На нем была мягкая темная шляпа, длинный реглан на верблюжьей шерсти. Но не это привлекло внимание Блажека, а несоразмерно длинное лицо незнакомца, его большой рот и широко расставленные сверлящие глаза.

«Видит бог, — подумал Ян, — я где-то видел этого человека!» И память тотчас же подсказала: «Это Артур Зельц. Он! Я хорошо изучил его по фотоснимкам».

Незнакомец приподнял воротник, закурил и, пропустив вперед Блажека, зашагал за ним следом.

«Нет, это меня не устраивает», — решил Блажек. Пройдя с полсотни шагов, он сделал вид, что поскользнулся, и навзничь упал на тротуар. Затем, охая и кряхтя, принялся растирать якобы ушибленную коленку.

Незнакомец прошел мимо.

«Вот так-то будет лучше», — рассуждал Блажек. Поднявшись на ноги и стряхнув снег с пальто, он последовал за человеком.

Незнакомец слегка прихрамывал на левую ногу, и эта примета окончательно убедила Блажека в том, что перед ним Артур Зельц, немецкий диверсант, трижды ускользавший из рук чешской полиции.

Выйдя на Гибернскую улицу, Зельц перешел на противоположный тротуар и двинулся к вокзалу Масарика.

«Любопытно, под какой фамилией он пожаловал сюда? — размышлял Блажек, ускоряя шаг и сократив расстояние между собой и Зельцем метров до десяти. — В октябре он приезжал, имея швейцарский паспорт, и, кажется, носил фамилию Бонне. А теперь?»

У вокзального подъезда Блажек быстро настиг Зельца, схватил под руку и так сильно сдавил его запястье, что Зельц скривился. Теперь бегство было невозможно.

— Не пытайтесь вырваться, у меня еще никто не вырывался из рук, — шепнул Блажек на ухо Зельцу. — А попытаетесь — будет хуже для вас. Идемте со мной…

В комнате железнодорожной стражи у телефона сидел полицейский. Когда Блажек показал свой значок, полицейский встал, оправил мундир, поясной ремень, и лицо его вытянулось: он ждал приказания.

— Где дежурный? — спросил Блажек.

— У себя, — полицейский кивнул на обитую дверь.

Отрекомендовавшись дежурному и попросив оставить его наедине с задержанным, Блажек сразу приступил к допросу. Первым делом он потребовал от Зельца документы.

Зельц полез в карман и подал ему паспорт.

Блажек едва сдержал улыбку: у него в руках был заграничный швейцарский паспорт на имя Артура Бойне, уроженца Берна.

— А не кажется ли вам, — спросил Блажек, — что вы такой же Бонне, как я один из сиамских близнецов?

Зельц рассмеялся резко и как-то неестественно.

— Нет, не кажется, — ответил он.

— А если я назову имя, которое вам дали ваши почтенные родители?

— Смею вас заверить, что оно ничем не будет отличаться от того, какое стоит в паспорте.

— Вы уверены?

— Конечно.

— Кем были ваши родители?

— Сознаюсь, в их дела я не вникал, они умерли очень рано.

— До вашего рождения?

— Нет, немного позднее.

Зельц, отвечая, шнырял глазами по стенам комнаты. Но решетки на окнах, как видно, ему не понравились.

— Мне кажется, что к вашей внешности, — продолжал Блажек, — лучше подошла бы фамилия Зельц. А? Или у меня притупилась память?

Почти невидимая для глаз конвульсия прошла по лицу Зельца. Губы его побелели. Он снова рассмеялся, но теперь уже совсем не весело.

— К великому сожалению, я не Зельц…

— Жаль, искренне жаль, — развел руками Блажек. — Неужели произошла роковая ошибка?

Зельц поднялся с места.

— Одну секунду, — сказал Блажек и нажал кнопку звонка. — Одну секунду… Маленькая формальность.

Вошел полицейский.

— Обыщите, — приказал Блажек.

Зельц побледнел.

Полицейский вынул из карманов арестованного и положил на стол бумажник, записную книжку, портсигар, зажигалку, носовой платок, из заднего кармана извлек «Вальтер» на предохранителе и с патроном в стволе.

— Вот видите, — иронизировал Ян. — Какой же вы Бонне? Швейцарскому коммерсанту не нужны пистолеты. Надеюсь, в портфеле у вас найдутся не менее интересные вещи?

Полицейский выворотил портфель, точно наволочку, и оттуда выпали несколько номеров утренних газет, два моточка детонирующего шнура, электродетонатор, три запала, кусачки, набор ключей и отмычек.

— Вы можете быть свободны, — сказал Блажек полицейскому.

Тот удалился.

Блажек начал перелистывать записную книжку, один из листков привлек его внимание. Наспех набросанный чертеж изображал расположение комнат в «Дейч-Хаусе».

Блажек призадумался: зачем немецкому диверсанту понадобился «Дейч-Хаус»? Другое дело — чешский парламент, здание ЦК компартии или что-нибудь в этом роде. Но «Дейч-Хаус»?.. Он пристально поглядел на Зельца.

— Вы не разъясните мне, что значит этот чертеж?

Зельц молчал.

— Ага… Не желаете отвечать? — Блажек сбросил с себя пиджак, засучил рукава и, приблизив к лицу Зельца свой мощный кулак, спросил: — Может быть, вы нуждаетесь в моей помощи?

Зельц прищурился и легонько отстранился.

— Что же, это методы чешской полиции? — пробормотал он.

— С некоторых пор, — пояснил Блажек. — Позаимствованы у соседей.

— В таком случае применяйте их к своим чехам, я… я иностранный подданный… Я не позволю…

Дальнейшее произошло мгновенно. Послышался шум падающего тела, и вот Зельц лежал навзничь на полу, разметав руки. Блажек, набирая из стакана в рот воды, брызгал ему в лицо.

Через несколько минут Зельц пришел в себя. Поднявшись, он обвел блуждающим взглядом комнату, пытаясь сообразить, что произошло с ним. У него был вид человека, переживающего приступ морской болезни. Он покачивался, как дерево под ветром.

— Хватит или добавить? — спросил Блажек.

Зельц промычал что-то нечленораздельное и замотал головой.

— Садитесь! — приказал Блажек.

Зельц водворился на прежнее место, ощупал левое ухо и поморщился.

— Послушайте, — продолжал Блажек. — Если вы не лишены воображения, то представьте себе, какой у вас будет вид, если я в течение часа нанесу вам шестьдесят таких ударов.

Зельц сообразил, что отмалчиваться небезопасно.

— Спрашивайте.

Блажек улыбнулся.

— Вот это другое дело! Теперь выкладывайте все начистоту и забудьте про господина Бонне.

— Я попрошу стаканчик воды, — сказал Зельц.

Выпив воду и закурив, Зельц начал свой рассказ. Говорил он медленно и долго.

Блажек слушал его, не прерывая. Во время рассказа он или сидел, или, вставая, расхаживал по комнате. Когда Зельц закончил, Блажек задал ему только три вопроса.

— Итак, вы действовали по поручению штандартенфюрера фон Термица?

— Да, — твердо ответил Зельц.

— А кто такой Мориц, который руководил вами здесь?

— Фамилия его мне неизвестна. Он старый сотрудник гестапо, живет в Чехословакии. Высокий худощавый блондин, кажется юрист по профессии. Он снабдил меня всем необходимым для дела.

— И вам не жаль было своих земляков?

Зельц криво усмехнулся.

— Земляков в Праге много, а «Дейч-Хаус» — один.

Блажек задумался. Зельц смотрел на него с усмешкой.

— Вы сваляли дурака и без всякой необходимости ударили меня. Вам должно быть известно, господин инспектор, что между гестапо и чешской политической полицией установлен альянс.

— Да, мне это известно, — мрачно ответил Блажек. — Сознаюсь откровенно: раньше я не выпустил бы вас из своих рук, а теперь…

— Понимаю.

— Но и решить вопрос без своего шефа я не имею права.

— Так поедемте к вашему шефу, черт его побери, я не прочь! — окончательно осмелев, воскликнул Зельц.

Блажек в раздумье потер свой подбородок.

— В здание полиции я вас не повезу, — сказал он спустя минуту. — Это ни мне, ни вам не выгодно. Мы отправимся на служебную квартиру шефа, там есть телефон, и мы вызовем его.

— Не возражаю, — согласился Зельц.

— Отсюда мы выйдем на равноправных началах, — доверительно сказал Блажек и начал укладывать в портфель все изъятое у Зельца. «Вальтер» он после некоторого раздумья сунул к себе в карман. — А портфель пусть будет при вас. Думаю, что шефу не стоит говорить о недоразумении. Как вы находите?

Зельц притронулся к ушибленному уху.

— По-моему, это разумно.

Блажек сказал вошедшему полицейскому:

— Мы уходим… Произошло небольшое недоразумение.

Стрелка на часах приближалась к шести утра.

Блажек и Зельц взяли такси. Спустя десять минут машина остановилась на углу улицы. Около большого жилого дома Блажек посмотрел по сторонам и только после этого вошел в подъезд.

Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, Блажек стал шарить по карманам, отыскивая ключ. Зельц, прочитав на медной табличке «Доктор Рейнман», хитро и понимающе подмигнул Блажеку.

— Квартира пуста, — успокоил его инспектор политической полиции, открывая дверь. — Без свидетелей в таких делах лучше. Проходите.

Когда Зельц шагнул через порог в темный коридор, Блажек неожиданно с силой ударил его рукояткой «Вальтера» по затылку. Зельц грохнулся на пол. Тогда Блажек закрыл дверь, включил свет и поволок в комнату бесчувственное тело диверсанта. Он надел на Зельца металлические наручники, затем, связав его по рукам и ногам, прочно прикрепил к отопительной батарее.

Лишь после этого он опустился на диван, откинулся на спинку и облегченно вздохнул.

Зельц очнулся минут через двадцать.

Блажек вынул из портфеля платок Зельца и засунул ему в рот.

Глава пятнадцатая 1

В маленькой полуподвальной комнатушке Владислава Морганека было темно. На улице уже светало, но сюда свет пробивался с трудом; утро в этой комнате всегда наступало поздно. До слуха Лукаша доносились приглушенные голоса и топот ног: по соседству работала небольшая мастерская химической чистки и окраски верхней одежды. Лукаш уже привык к этим звукам; вот уже две недели они будят его, и он угадывает по шуму в мастерской, что день начался.

Лукаш откинул одеяло, но вставать не хотелось. В доме еще спят, пройти на второй этаж в восемьдесят четвертую квартиру нельзя. А там ждет его работа, надо отрегулировать в кухне кран. Слесарю-водопроводчику больше и делать здесь нечего, как только следить за исправностью водопровода. Пока жалоб от жильцов поступает мало, и со своими новыми обязанностями Ярослав справляется легко. Но дело это ему не по душе. Совсем не по душе! Разве сравнить обязанности водопроводчика с работой машиниста? Никогда! Паровоз — умная машина, управлять ею одно наслаждение. Чувствуешь, как подчиняется твоей воле эта мощная махина, как гудит земля под ее тяжестью. А свист ветра, мелькание деревьев на большой скорости! Гудит чудовище, но ты обуздал его и по своей воле гонишь вперед и вперед.

Какой значительной и увлекательной кажется Лукашу теперь его прежняя профессия! Раньше, шагая в депо ночью, в дождь и холод, он не мог себе представить, что когда-нибудь будет вспоминать о своей тяжелой работе и радоваться ей. Вот бы подняться сейчас на паровоз…

Лукаш закрывает глаза и отдается воспоминаниям. Бегут неторопливые минуты. Из неплотно завернутого крана в раковину каплями сбегает вода, выбивая свою монотонную, нудную песню. Вспоминая о прошлом, Ярослав видит себя в своей комнате, в своей маленькой семье — возле Божены. И тотчас тревога охватывает его. Как ей там сейчас живется? Вот уже две недели, как он ее не видел. И сколько времени еще не увидит? Может случиться и так, что… Нет, об этом лучше не думать!

Червень сказал, что предстоит всем существом своим войти в новую жизнь, стать другим человеком и примириться с мыслью, что в этом новом облике придется жить не один год. Когда Ярослав уходил из дому, он подготовил себя к подполью и ни на минуту не поколебался. Ему казалось, что завтра же бурная деятельность захватит его целиком, что он начнет выполнять задания Червеня и быстро добьется успеха. Но первый же день, проведенный в каморке Морганека, огорчил его. Надо подыскивать людей, — так сказал Червень, — а Лукаш за целые сутки даже не придумал, что он предпримет. Во-первых, не хватило времени. Он знакомился с обязанностями водопроводчика и подгонял под свой рост старый костюм, который ему принес Морганек. Весь следующий день ушел на обход квартир и проверку домового водопроводного хозяйства, кое-где пришлось заняться ремонтом. Только на третий день к вечеру Лукаш смог обдумать план своей подпольной деятельности. Он должен был представить Червеню список лиц, которых рассчитывает привлечь к участию в боевой группе. Вот тут-то и возникли затруднения. Лукаш знал многих рабочих депо, с некоторыми был знаком близко. Но доверить тайну и дать задание кому-нибудь из них он не мог, вернее — не решался. Среди друзей были хорошие, честные, искренние люди. Но дело требовало людей особого склада: самоотверженных, стойких, готовых на борьбу и на смерть. На подвиг! Да, на подвиг. Подобрать таких людей не просто. Разве бросит Жаруш на произвол судьбы свою больную жену и двух маленьких детей? Он любит их больше всего на свете. Или Карел Гавличек. Чудесный человек! Но он равнодушен к политике. Он не хочет участвовать ни в одной организации. И таких людей немало. Есть, конечно, политически развитые, самоотверженные люди, но их нужно искать. Размышляя над этим, Лукаш должен был признать, что плохо знает товарищей, работавших вместе с ним. А сколько раз он сидел с ними за кружкой пива, ведя долгие беседы! Но все эти встречи были случайны, и он не знает, что у них на душе, способны ли они на то большое дело, которому посвятил себя Лукаш.

Остаются Морганек — тот, у кого укрывается Лукаш, и Антонин Слива. Вернее, сначала нужно назвать Антонина Сливу, а потом Морганека. Об Антонине Лукаш вспомнил сразу же, как только получил задание. В Антонине он не сомневался. Правда, парень еще зеленый, но боевой, энергичный и готов постоять за рабочее дело. И отважен. Это Лукаш знает. С детских лет Антонин у него на глазах. Было время присмотреться к его характеру. Антонин не выдаст, не отступит перед опасностью, не испугается боли, не задрожит перед смертью. Чудесный малый! Вот такого закала люди нужны группе. Но таких людей у Лукаша пока нет.

В беспокойстве проходили дни. Ярослав мучительно напрягал память, воскрешая в ней образы друзей, которых знал в жизни. Их было немало. Но где они сейчас, что делают, как живут?

Морганек не слишком-то радовал. С первого же дня Лукаш почувствовал к нему что-то вроде антипатии. И для этого были основания.

Отправляясь на квартиру Морганека, Лукаш знал со слов Червеня, что его будущий хозяин холостяк, ему двадцать пять лет от роду и что он служит шофером грузовой машины в гастрономическом предприятии Липперта. Человек вполне надежный, пригодный на то, чтобы выполнять задания группы. В сознании Лукаша заранее сложился его облик. Лукаш представлял себе Морганека человеком серьезным, уравновешенным, скрытным. Но первые же встречи развеяли в прах все эти представления.

Перед ним сидел невысокий коренастый паренек с рыжими волосами и коротким носом. Лицо сплошь усыпано веснушками, в глазах прячется не то усмешка, не то любопытство. На столе, за которым сидел Морганек, стояла початая бутылка вина, лежали ломтики недоеденной ветчины, лук и кирпичик черного хлеба. Хозяин был уже навеселе.

После обмена паролями и первых незначительных фраз Морганек приступил к делу. Он рассказал, что в доме, где Лукашу предстоит работать слесарем-водопроводчиком, девяносто четыре квартиры. Дом принадлежит прожженному мерзавцу, живет этот мерзавец где-то в Италии, а домом управляет его старшая сестра, женщина «ни то ни се, но себе на уме». Морганек довольно остроумно описал жильцов. Покончив с этим делом, Морганек достал из тумбочки непочатую бутылку и предложил распить ее ради нового знакомства. Ярослав отказался.

— Ну что ж, — сказал Морганек, нисколько не смущаясь, — приложимся как-нибудь в другой раз.

Лукаш никогда не питал слабости к вину и сторонился пьющих; он считал их людьми неустойчивыми, душевно опустошенными, неспособными на серьезные дела. И вдруг оказалось, что первый его товарищ по подполью пьяница.

«О чем же думал Червень, направляя меня сюда? — недоумевал Лукаш. — Мало того, что Морганек пьяница, он к тому же балагур, болтун, личность легкомысленная».

Ночью, оставшись один, Лукаш сделал еще одно малоутешительное открытие. На тумбочке и на книжной этажерке в полном беспорядке валялись записки, адресованные Морганеку, все от женщин. Одна пылко объяснялась в любви, другая назначала ему свидание, третья осыпала горькими упреками…

— Только этого еще не хватало! — пробурчал Лукаш. — Сердцеед, лоботряс, бабник…

Открыто не показывая своей настороженности, Ярослав исподтишка присматривался к Морганеку, изучал его привычки и поведение. Но ничем новым Морганек себя не проявил. Все так же весело продолжал он свои рассказы, беспечно пересыпая их острыми и грубыми словечками. Он никогда не сидел без дела, и работа у него спорилась. Он ловко чинил одежду, отлично варил обед, убирал комнату, мыл пол. Лукаш был очень удивлен, найдя однажды свое смененное белье выстиранным и отглаженным. Смущенный этим обстоятельством, Ярослав поблагодарил Морганека и попросил не считать его белоручкой.

Несколько позже Лукаш узнал историю, которая глубоко тронула старого Ярослава и подняла Морганека в его глазах.

В соседнем подъезде, в такой же полуподвальной комнате, ютилась пожилая женщина, уборщица трамвайного парка. У нее была дочка, девочка лет десяти, совсем слепая. Девочка никогда не выходила из дому, и Морганек почти всякий день забегал проведать ее. Она была предметом его неустанных забот: он носил ей лакомства, игрушки, тряпки. Всегда у них находилось, о чем поговорить, их беседы продолжались часами.

Лукаш почувствовал скрытую нежность к Морганеку, но вел себя сдержанно. Пристрастие Морганека к спиртному и болтливость его по-прежнему не нравились Лукашу. Все так же возмущало старика легкомысленное отношение Морганека к женщинам. «Нет, нет, парень далеко не серьезный. С ним ухо надо держать остро». Правда, была у этого весельчака шофера ценная черта, которую Лукаш подметил с первого же дня, — любовь к книгам. Морганек носил их отовсюду: и от своих друзей и из магазинов. Он читал их каждую свободную минуту. Даже в поездки брал с собой книги.

Сегодня Морганека не было дома: с вечера уехал в деревню за продуктами для магазина. В комнате стояла необычная для утреннего часа тишина — не слышно ни веселых рассказов, ни шуток. Проснувшись, Лукаш неторопливо стал одеваться. С ветхим костюмом с чужого плеча приходилось обращаться осторожно. Надо сказать, что Ярослав перешил его неудачно. Морганек сделал бы это куда искуснее. Ну да ладно! Чем он непригляднее, тем больше подходит для роли бедного водопроводчика. Лукаш подошел к зеркалу. На него глянуло осунувшееся, бледное лицо, заросшее волосами. «Не побриться ли? — подумал Ярослав, но тут же подмигнул себе. — Нет, дружище, отпускай бороду, так ты меньше будешь похож на Лукаша».

Ярослав взял с полки мыло, перекинул через плечо полотенце. В это время в дверь тихо постучали.

Лукаш прислушался. Кто это может быть? Морганек никогда не стучит, у него свой ключ.

Стук повторился.

Лукаш положил мыло на место и подошел к двери.

— Кто там? — опросил он.

— Это я, отец.

— Дочка!

Ярослав торопливо отпер дверь и впустил Божену. Увидев отца, она всплеснула руками. Как он изменился! Уж не заболел ли?

— Ну, ну, проходи. — Лукаш запер дверь и провел дочь в комнату. — Случилось что-нибудь?

Божена кивнула головой.

— Да.

И, заметив, как насторожился отец, торопливо сказала:

— Нет, ничего плохого не случилось. Тебя хочет видеть дядя. Сегодня в восемь утра у центрального рынка. Он очень просил. Какое-то важное дело… И потом…

— Что потом? — Лукаш встревоженно смотрел на дочь.

— Я соскучилась по тебе. — Божена руками обхватила шею отца. — Мне страшно, отец.

Сердце Лукаша сжалось. Он почувствовал, что слезы проступили на его глазах.

— У меня все благополучно, не беспокойся. — Он нежно ласкал ее мягкие светлые волосы. — Ну, иди, дочка.

Божена подняла на него умоляющие глаза.

— Уже уходить?

— Да.

— Позволь мне хоть минутку посидеть с тобой.

— Нельзя, Божена. Нельзя, чтобы тебя увидели.

Божена стиснула зубы, чтобы не расплакаться, поправила легкий платок на голове и повернулась к двери. Лукаш с трудом сдержал себя. Хотелось удержать дочь, высказать ей всю нежность, которая накопилась в его сердце, поделиться с ней своими мыслями, своей тоской и тревогой.

Но он только произнес сухо:

— Не сердись… так нужно, Божена.

Девушка у двери обернулась. Конечно, она понимает отца, но ей тяжело жить одной, она боится будущего, всего боится. Ей больно видеть его: так он худ, такой жалкий, изорванный костюм на нем. И эта свирепая борода.

— Береги себя, отец.

Лукаш постоял, слушая удаляющиеся шаги дочери, тяжело вздохнул и пошел умываться.

— Доброе утро! — услышал он сквозь шум бегущей из крана воды веселый голос Морганека.

— Здравствуй! — ответил Лукаш.

Морганек шумно прошел в комнату и начал рассказывать о своих приключениях во время поездки.

Все в его передаче получалось смешно и необычно, как в юмористических рассказах. Лукаш слушал не улыбаясь. Он думал о Божене, о встрече с двоюродным братом.

Заканчивая свой затейливый рассказ, Морганек подмигнул Лукашу и произнес с ужимкой:

— А вы, Ярослав, свидания по утрам назначаете? Не вздумайте отпираться. Я сам видел. Чудесная девочка… Мордашка — загляденье!

— Что? — взглянув на Морганека, сурово спросил Лукаш.

Морганек осекся. Потом повторил, сбавляя тон:

— Говорю, симпатичная девочка.

«Увидел Божену, — со злостью подумал Лукаш, — чертов ухажер».

— У вас губа не дура, — юродствовал Морганек.

— Довольно! — грубо оборвал его Лукаш. — Кому что, а курице пшено снится.

Морганек вздрогнул от неожиданности и пугливо посмотрел на своего квартиранта.

— Да я шучу, Ярослав, — пробормотал он смущенно.

— Неуместная шутка. И чтобы больше я не слышал этого вздора.

Густо покраснев, Морганек отвернулся: впервые в жизни его шутки встретили такой отпор. Ему было и обидно и неловко. Вот ведь какой крутой человек! А он и не собирался сделать ему неприятное.

— Запомни, — выходя из комнаты, все так же холодно и резко сказал Ярослав, — никакой девушки ты сегодня не видел. И впредь имей в виду: сюда приходят только по делу, а об этом надо научиться помалкивать.

2

Прага просыпалась. Дворники с лопатами, метелками и мусорницами в руках начинали утреннюю приборку города. Прогремел первый трамвай. К центральному рынку тянулись грузовики и высокие пароконные фургоны, набитые мясными тушами, бидонами с молоком, овощами и различной снедью.

Блажек издали увидел брата. Вместо обычной трубки в зубах у Лукаша торчал черный костяной мундштук с дымящейся сигаретой.

Пройдя мимо брата, Блажек замедлил шаг и сказал:

— Здесь не место для серьезного разговора, да и одеты мы не на один лад. Иди за мной.

До служебной квартиры политической полиции, где томился в одиночестве плененный Зельц, было недалеко. Лукаш следовал за Яном, который шел спортивной, пружинистой походкой, не оглядываясь назад. Когда они дошли, Блажек остановился, подпустил к себе Ярослава и быстро вбежал в подъезд.

Поднялись на четвертый этаж. Блажек открыл знакомую нам дверь и впустил Лукаша. Первое, что бросилось в глаза Ярославу, — спутанный по рукам и ногам, привязанный к батарее человек. Ярослав опешил.

— Кто это? — спросил он вполголоса.

— Сейчас узнаешь.

Зельц, как-то дико завывая, поводил налитыми кровью глазами. Его лицо было искажено бессильным гневом.

— Не скули ты, ради господа бога, — проговорил Блажек и провел брата в соседнюю комнату. У окна с бархатными занавесями стоял письменный стол и возле него два кресла. В книжном шкафу поблескивали тисненные золотом и серебром корешки книг. У одной стены стоял мягкий диван, у другой — круглый полированный столик. На подносе — графин с водой и стаканы.

Блажек указал брату рукой на диван, а сам сел в кресло у письменного стола.

— Вот что, дорогой, — он скрестил пальцы рук, сжал их, приложил к подбородку. — Прежде всего ты хочешь знать, что это за тип? — он кивнул в сторону первой комнаты. — Это крупный диверсант, гестаповец, гейнлейновец. По нем давно веревка плачет. Я его разыскивал битых два года и только сегодня ночью изловил, совершенно случайно. А вот все это конфисковано у него.

Блажек вывалил из портфеля на стол мотки шнура, электродетонатор, запалы.

— Хм, — только и произнес Ярослав. И вдруг спросил быстро: — Чья это квартира?

Он сразу обратил внимание на нежилой вид комнаты.

— Моя служебная.

Блажек раскрыл записную книжку диверсанта и показал Лукашу чертеж.

— Что здесь изображено? — заинтересовался Лукаш.

— «Дейч-Хаус».

— Это его книжка?

— Да, — ответил Блажек и посмотрел на Лукаша. Тот к чему-то прислушивался. — Ты что?

— Стучат.

Блажек прислушался, потом встал и в сердцах выругался.

— Да это Зельц, мерзавец, выстукивает!

Он вышел в соседнюю комнату, снял с ног своего пленника ботинки и поставил их в стороне.

— Теперь стучи сколько хочешь, если пяток не жалко.

Вернувшись к Лукашу, он продолжал:

— Прими во внимание, что «Дейч-Хаус» вмещает более тысячи человек и находится в самом центре Праги. В нем регулярно собираются пражские немцы, да и приезжие заглядывают. Сегодня вечером у них назначено какое-то собрание.

— Я еще ничего не понимаю, — признался Лукаш.

— Сейчас поймешь. Дело вот в чем…

Давая себе полный отчет в том, что чешский народ готов оказать сопротивление и осуждает действия своего правительства, идущего на уступки фашистам, гитлеровцы решили ускорить реализацию своих планов. Им нужен был повод для открытого вмешательства в чехословацкие дела, для оккупации всей страны. И вот в чьей-то вероломной голове зародилась идея грандиозной провокации. Осуществить ее было поручено штандартенфюреру СС фон Термицу. Фон Термиц привлек в качестве одного из исполнителей опытного диверсанта Зельца. В Праге Зельцем руководила засекреченная личность под кличкой Эгер. План был такой: под немецкий клуб «Дейч-Хаус» заложить большое количество взрывчатки с таким расчетом, чтобы взрыв произошел вечером, когда клуб будет переполнен.

— Ты понимаешь? — горячо дыша, говорил Блажек. — Задумано нечто вроде поджога рейхстага. Трудно себе вообразить, что произойдет, когда весь мир узнает: в Праге взлетел в воздух «Дейч-Хаус» вместе с немцами! У кого же возникнет мысль, что немцы подорвали самих себя? Кто усомнится в том, что это дело рук чешских патриотов и в первую очередь вас, коммунистов? И вот о чем еще не забудь: между гестапо и нашей политической полицией достигнуто соглашение о сотрудничестве. Я только вчера узнал об этом.

Лукаш сидел неподвижно, ошеломленный всем услышанным.

— Видишь ли, Ярослав, — опять заговорил Блажек, — предотвратить взрыв — дело пустое. Стащу эту сволочь в полицию — и все будет поставлено на ноги.

— А они уже заложили взрывчатку? — прервал его Лукаш.

Блажек усмехнулся.

— Ровно в десять вечера все должно взлететь к чертовой бабушке.

Лукаша нельзя было отнести к числу нервных или малодушных. Но тут и он почувствовал, как по его телу пробежал холодок.

Блажек продолжал:

— Но если я стану виновником провала этой грандиозной провокации, то сам понимаешь, что сделает со мной гестапо. Значит, мою птичку нельзя выпускать из наших рук. Надо ее куда-то упрятать и в то же время предотвратить взрыв. Давай решать вместе.

Лукаш задумался. «Да, трудная задача».

Эту задачу они решали более двух часов. Первым покинул квартиру Лукаш.

Блажек, уходя, сказал Зельцу:

— Веди себя спокойнее. Я тебе такой галстук пристроил на шее, что ты удавишься, если будешь вертеться. Дыши ровнее, привыкай к новому положению. Бывает и хуже. Я тебе принесу кое-что перекусить, и жизнь пойдет своим чередом.

Глава шестнадцатая 1

На службу Ян Блажек шел в отличном расположении духа. Сомнения больше не мучили его, и все свое поведение в последние дни он склонен был считать единственно возможным и правильным. Он был убежден, что действует в полном согласии со своей совестью. Он даже не опасался осложнений, какие могут возникнуть в связи с похищением Зельца, если эта история каким-нибудь путем всплывет наружу и станет достоянием гласности. Короче говоря, Блажек исключал возможность нежелательных для него последствий. Для этого не было оснований. Кто знает о том, что Зельц попал к нему в руки? Кто видел его с ним? Ни один человек. Правда, полицейский и дежурный отделения железнодорожной стражи могут при случае засвидетельствовать, что Блажек у них был и кого-то допрашивал. Что же следует из этого? Кого допрашивал Блажек? Подозрительного человека. А допросив, убедился, что его подозрения не подтвердились, и задержанный был отпущен. Да и кому придет в голову интересоваться таким незначительным инцидентом?

Только три человека могут подробно рассказать о ночном приключении: он сам, Зельц и Лукаш. Говорят что когда три человека знают тайну, то она уже перестает быть тайной. Но тут, кажется, придется сделать исключение из правил. За себя Блажек ручался, за Ярослава тоже, и за Зельца тем более. Зельц если и получит возможность раскрыть рот, то лишь для того, чтобы проглотить кусок хлеба. Об этом Блажек позаботится. А впоследствии если Зельц и заговорит, то скажет лишь то, что нужно ему, Блажеку.

Поэтому нет никакого смысла мучиться над вопросом: как обернется дело и что за ним последует? Последует только то, что предусмотрел Ярослав и с чем согласился Блажек.

На службе Ян Блажек просмотрел утреннюю почту, принял несколько подчиненных ему работников, подготовил документы на подпись шефу.

В начале двенадцатого он взял было телефонную трубку, но так и не снял ее с рычажка.

Да, пользоваться служебным телефоном для предстоящего разговора рискованно. Не такое сейчас время. Нет ничего легче установить, кто звонит, куда и откуда.

Блажек предупредил секретаря шефа, что отлучится на полчаса, не больше, и вышел в город.

Городские телефонные аппараты он знал наперечет и выбрал тот, который казался ему более подходящим.

Набрал номер.

Произошел следующий разговор:

— Алло! — отозвались в трубке.

— Хайль Гитлер! — воскликнул Ян.

— Хайль! — ответил голос.

— Я хотел бы говорить лично с германским послом господином Эйзенлором.

— Кто же вы?

— Немец.

Небольшая пауза, и тот же голос в трубке:

— Господин Эйзенлор отсутствует. С вами сейчас будет говорить господин Грегори.

— Отлично.

— Я вас слушаю, — послышался уже другой голос.

— С вами говорит патриот, немец. Назвать себя и встретиться с вами не имею сейчас возможности, хоть и крайне желал бы этого. У меня чрезвычайно важное сообщение… Я должен предупредить вас и в вашем лице посольство Третьей империи, что сегодня, как только стрелка часов в вестибюле «Дейч-Хауса» достигнет цифры двадцать два, то есть ровно в десять вечера, «Дейч-Хаус» взлетит в воздух. Вы поняли меня?

Молчание.

— Вы слышите меня?

— Да, да, да… Вы говорите что-то невероятное.

— Но это невероятное произойдет, и его надо немедленно предотвратить. Все подвальное помещение «Дейч-Хауса» заминировано, взрывная схема подведена к стенным круглым часам в вестибюле. С этих часов и надо начинать.

— Ясно… Ясно… Вы все сказали?

— Да, все. Хайль Гитлер!

— Хайль!

«Добрая половина дела сделана», — с удовлетворением сказал себе Блажек и вернулся на службу.

Примерно через час полицейская машина пришла в движение.

Когда Блажек явился по вызову в кабинет Выслужила, там собрались почти все чины полиции. Шеф был бледен, пальцы его слегка дрожали. Отвлекаясь на телефонные звонки, он обрисовал создавшееся положение и не преминул подчеркнуть, что оно чревато самыми серьезными политическими последствиями.

Ссылаясь на распоряжение министра внутренних дел, Выслужил приказал немедленно оцепить здание «Дейч-Хауса» и произвести в нем тщательный обыск. Его цель? Извлечь взрывчатку, заложенную вражеской рукой в подвальном помещении.

— Действуйте, — сухо приказал шеф и встал. Вслед за ним поднялись подчиненные.

В комнату вошли три офицера в армейской форме, отрекомендовали себя специалистами-пиротехниками и доложили, что прибыли в распоряжение начальника полиции.

— Выезжайте на место, не теряя ни минуты! — с отчаянием крикнул Выслужил. — Все поголовно выезжайте!

Здание «Дейч-Хауса» было оцеплено. Полицейские в штатских костюмах заняли все входы и выходы. Из подвального помещения стали выносить ящики с толом.

Когда операция была закончена и в «Дейч-Хаусе» стихла суматоха, Ян Блажек опять отправился к телефону-автомату.

Убедившись, что его слушает господин Грегори, Блажек сказал:

— Вас снова беспокоит человек, сообщивший вам о «Дейч-Хаусе».

— Это вы?

— Да, я.

— Прекрасно! Германия высоко оценит ваш подвиг. Мы доложили обо всем в Берлин фюреру… Вас необходимо немедленно представить господину послу. Скажите, кто вы и где находитесь. Мы сейчас же пришлем за вами машину.

— Минуточку! — прервал его Блажек.

— Пожалуйста, пожалуйста!

— У меня к вам только два вопроса.

— Я слушаю.

— Вам известно, чьих преступных рук это дело?

— Конечно, конечно… Замешаны экстремистские элементы из чехов.

— Это точно установлено?

— Совершенно точно. Основные нити преступления уже в руках следствия.

— Отлично. В таком случае у меня есть еще одно небольшое сообщение, очень важное для успеха следствия. Я прошу вас записать мои слова.

— Сейчас… Одну минуточку…

Шум. Движение. Шелест бумаги.

…— Я слушаю вас, говорите!

— Пишите! Заминирование «Дейч-Хауса» осуществлено гестаповцами. Приказание отдал находящийся в Дрездене штандартенфюрер фон Термиц. Закладку мин производил Артур Зельц, он же швейцарский подданный под фамилией Бонне. По национальности — судетский немец, по профессии — диверсант. Зельц находится сейчас в надежных руках и то, что он рассказал, может повторить всему свету, то есть выступить в печати и по радио. Поэтому предупреждаю вас: если будут сделаны попытки свалить всю эту грязную авантюру на чехов и обмануть мировое общественное мнение, получится большой скандал. Провокация будет немедленно разоблачена.

Блажек услышал в трубке какой-то неопределенный звук и затем короткие гудки: Грегори в бешенстве оборвал разговор. Посмеиваясь в усы, Блажек вышел из телефонной будки. «Теперь подождем и поглядим, как будут развиваться события», — сказал он себе.

Взяв в автомате несколько бутербродов, Блажек нанял такси и поехал на свою служебную квартиру. Надо было накормить Зельца и попытаться вызвать его на откровенный разговор.

На квартире Блажека ждала ошеломительная новость: мертвый Зельц полусидел, полувисел у батареи. Глаза его остекленели, изо рта вывалился синий язык.

Блажек сокрушенно покачал головой и присел на корточки перед трупом гестаповца.

— Эх ты, Зельц-Бонне! Предупреждал же я тебя как человека: не вертись, не вырывайся! Вот видишь, что получилось. А мне хотелось еще кое-что узнать у тебя… Жаль. Рановато ты перебрался на тот свет, поторопился.

Блажек отошел от трупа, сел на диван и закурил, пуская густые клубы дыма.

— Что же мне с тобой теперь делать?

2

Обермейер весь день провел дома, в Карловых Варах, а около девяти вечера поехал в Прагу. Он остановился в отеле «Империал», недалеко от «Дейч-Хауса».

Казалось, он потерял всю свою выдержку, ходил из угла в угол и нервно покусывал ногти. От времени до времени он поглядывал на часы.

Когда стрелка приблизилась к десяти, напряжение Обермейера возросло до крайнего предела. Он подошел к окну и застыл в неподвижной позе истукана.

До десяти осталось три минуты… две с половиной… две… полторы… одна… пятьдесят секунд… сорок… двадцать… пятнадцать… десять… пять…

Обермейер облизал пересохшие губы.

Уже две минуты одиннадцатого, а взрыва нет. Часы врут. Не может быть! Они работают с точностью хронометра. В течение четырех дней он специально заходил в «Дейч-Хаус» и сверял их со стенными часами в вестибюле. Ну хорошо, допустим разницу в одну-две минуты. Но прошло уже пять.

Около получаса стоял Обермейер у окна. Взрыва не последовало.

Обермейер закрыл глаза. Неужели Зельц не сумел добиться синхронизма в работе часов и схемы? Этого нельзя допустить! Тогда что же? Отказала взрывная схема? Тоже исключено. Если бы за это взялся кто-либо другой, не Зельц, то еще можно было бы сомневаться в успехе. Но Зельц! Зельц, прошедший специальную выучку, имеющий большие познания в пиротехнике, набивший себе руку на разных «сюрпризах». Зельц обучался там же, где и Обермейер, — у полковника Восса и инструктора Блау в Берлине…

Her, нет, ошибка Зельца исключается.

Когда стрелка показала одиннадцать часов, Обермейер убедился, что взрыва не произойдет. Обессиленный напряжением пережитых минут, он опустился в кресло, стиснул виски кулаками, резкая головная боль сверлила мозг. Обермейер застонал и еще крепче стиснул голову.

— Ах, черт!

Он ощутил пустоту в груди, полный упадок сил. Внезапно страх закрался в его сердце. Страх усиливался с каждой минутой, он не мог справиться с ним. От страха у него свело руки, ноги, голова его дергалась.

Обермейер протянул дрожащую руку к телефону и с трудом набрал номер Зельца, но ему никто не ответил. Подождал минут пять, набрал еще раз — тот же результат.

«Конечно, он побежал в «Дейч-Хаус», — попытался успокоить себя Обермейер. — Не пойти ли и мне туда?»

Он оделся, запер комнату и вышел. Но, сделав несколько шагов, остановился. Какое идиотство! Взрыв может произойти как раз в ту минуту, когда он приблизится к «Дейч-Хаусу»! Нет, нужно обдумывать каждый свой шаг. В «Дейч-Хаус» ему нельзя идти, пока он не увидится с Зельцем.

Обермейер вернулся в «Империал».

Ночь прошла в тревоге. Обермейер спал урывками: в течение ночи он несколько раз безуспешно пытался дозвониться до Зельца. Где мог пропадать Зельц всю ночь? Точно в воду канул. Ни взрыва, ни Зельца.

Утром, усталый и мертвецки бледный, с черными тенями под глазами, Обермейер появился на улицах Праги. И первый, кого он увидел, был Милаш Нерич.

Поздоровались.

— Не приехал еще твой шеф? — спросил Нерич.

Он не мог не заметить состояния Обермейера. Произошло что-то исключительное.

— Жду его сегодня или завтра, — ответил Обермейер. — А ты куда?

— На почтамт.

— Ну, как себя чувствует твоя невеста? — спросил Обермейер.

— Благодарю. Ты ничего не слышал о «Дейч-Хаусе»?

Вопрос заставил Обермейера вздрогнуть.

— Почему ты спрашиваешь?

— Вчера в «Дейч-Хаусе» обнаружили взрывчатку.

— Не может быть, — произнес Обермейер побелевшими губами. — Кто же обнаружил?

— Полиция, конечно. Говорят, полиция мастерски провела эту операцию…

— Подготовка взрыва — дело рук чехов. Здесь не может быть двух мнений, — сдерживая волнение, сказал Обермейер.

— Очень сомнительно, — неопределенно заметил Нерич. — Не вижу в этом логики: чехи заминировали, чехи обнаружили, чехи разминировали. Чепуха какая-то.

— Есть чехи, а есть коммунисты. Ты забываешь о них.

— Быть может, ты прав. Но есть одна маленькая деталь. Мне сказали, что об этом инциденте в печати не появится ни строчки. Виновники не обнаружены. Трудно разобраться в этом деле.

Почва заколебалась под ногами Обермейера.

— Очевидно, это предпринято в интересах следствия.

Нерич пожал плечами.

— Поживем — увидим. Ну, я должен идти.

Полчаса спустя Обермейер мчался на своем «Аэро» в Карловы Вары. Нужно было немедленно отослать депешу Термицу, известить обо всем, что произошло.

Но посылать депешу уже не было смысла: его самого ожидала шифрованная депеша от штандартенфюрера фон Термица. Текст ее гласил:

«Вы проявили тупоумие и сорвали одну из крупнейших акций фюрера. Зельц, видимо, попал в руки чешских коммунистов. Сестру немедленно отправляйте в Варшаву. Ведите себя осторожно, ваше положение опасно».

Обермейер схватился рукой за сердце. Впервые за свою жизнь он почувствовал дурноту.

Глава семнадцатая

Новое правительство Чехословакии планомерно и поспешно проводило фашизацию страны.

Отказавшись от установившейся традиции отмечать день двадцать восьмого октября как национальный праздник, клика Гахи — Берана в то же время сочла нужным отметить тридцатое января — день прихода к власти Гитлера. Чехословацкое радио транслировало речь Гитлера, произнесенную по случаю этой даты. Правительственная печать восхваляла фашистского диктатора.

Гитлер в своей речи в рейхстаге заявил, что не он, а англичане и американцы выступают как поджигатели войны и все «беды мира» происходят из-за того, что Германия не имеет колоний. Гитлер требовал возврата колоний, поносил Версальский договор, высказывал солидарность с Муссолини и заявлял о своем решении в случае войны выступить на стороне Италии.

Наглая речь Гитлера внесла смятение даже в ряды английских и французских «миротворцев». Они поняли, что их мюнхенская стряпня провалилась, что Гитлер, говоря попросту, обвел их вокруг пальца.

В начале февраля Англия и Франция запросили Гитлера, готов ли он, в согласии с мюнхенским соглашением, гарантировать новые границы Чехословакии.

Гитлер не торопился с ответом.

А развал Чехословацкой республики шел полным ходом. По наущению и при поддержке Гитлера словацкие и закарпатские фашистские авантюристы пробрались к власти. Они сколотили реакционный блок и объявили Словакию и Закарпатскую Украину автономными. В этом им пошли навстречу чехословацкие реакционеры.

Многочисленная агентура Гиммлера, Геббельса, Риббентропа, заполнившая страну, распускала панические слухи, разжигала расовую ненависть, натравливала словаков на чехов. Подручные фашистов — влайковцы, гайдовцы, глинковцы и подобные им проходимцы — чинили насилие и произвол над чехами, устраивали еврейские погромы. Новые репрессии обрушились на коммунистическую партию. Но коммунисты, руководимые подпольным Центральным комитетом, подготовили народ к борьбе, разоблачили происки врагов родины. Деятельность коммунистов не только не ослабела, но усилилась.

И часть героической работы несли партийные работники Праги и в их числе Червень и Ярослав Лукаш.

Сегодня Ярославу необходимо было увидеть Червеня. На это имелись важные причины. Они встретились на конспиративной квартире.

Червень сразу увидел, что Ярослав взволнован.

Он взял из рук Лукаша листки бумаги, густо покрытые строчками машинописи.

— Что это? — спросил Червень, отыскивая по карманам очки.

— Копия циркуляра президиума управления чешскими землями.

Червень склонил набок голову, будто не доверяя словам Ярослава, потом, закинув оглобельки очков за уши, принялся читать:

«…По полученным нами достоверным сведениям, деятели бывшей коммунистической партии продолжают вести работу в подполье. Они уже начали организационную подготовку к развертыванию нелегального движения в еще более широких масштабах. По проверенным данным, новая организационная деятельность состоит главным образом в создании заводских ячеек, особенно на крупных предприятиях.

Заводские ячейки должны заменить прежнюю организационную структуру партии. Они должны находиться в тесном контакте друг с другом, а их руководителями должны быть лица, политическая деятельность которых еще неизвестна населению и властям.

В числе пропагандистских средств, используемых коммунистической партией в ее нелегальной работе, имеется: обучение новых партийных работников компартии и руководителей ячеек и проникновение руководящих работников компартии в трудовые лагери с тем, чтобы своей разлагающей деятельностью привлечь новых последователей, особенно из рядов недовольных.

Члены партии, которые собираются проникнуть в трудовые лагери или уже находятся там, должны систематически подготавливать население лагеря к борьбе за улучшение условий труда и повышение заработной платы. Согласно одному сообщению, обучение новых партийных работников частично уже проводилось в рождественские праздники минувшего года, оно также продолжается и в настоящее время.

Для систематического информирования членов партии должна функционировать нелегальная печать, причем должно быть налажено сотрудничество с бывшими агентами по распространению партийной прессы в целях уточнения необходимого тиража. Денежные средства будут поступать от сборов с представлений, спектаклей, развлечений, устраиваемых под вывеской различных обществ. Согласно поступившим сведениям, в некоторых областях нелегальная коммунистическая печать уже существует. Было подготовлено издание первого номера нелегального журнала «Дельник» («Рабочий»), но в результате принятых властями мер он не был разослан.

Члены бывшей коммунистической партии, помимо указанных выше заводских ячеек, проводят работу среди членов национальной партии труда и в профсоюзных организациях. Новые работники подпольного движения должны вербоваться среди лиц, недовольных существующим положением, особенно среди членов обществ, запрещенных правительством. Для этой цели партия собирает адреса всех членов таких обществ.

Собрания и учебные занятия членов проводятся небольшими группами, в шесть-восемь человек, на квартирах у членов партии, неизвестных властям. Полученные денежные средства тщательно скрываются, во избежание их конфискации. С членов ячеек и лиц, сочувствующих партии, взимается специальный взнос, который должен расходоваться исключительно на нужды нелегальной печати…

…Поэтому предлагаю всем соответствующим органам власти тринадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать девятого года рано утром провести тщательные домашние обыски у всех работников распущенной коммунистической партии и на квартирах всех лиц, подозреваемых в подпольной деятельности в вышеуказанном смысле.

На основании фактов и результатов обысков следует применить все уголовные санкции согласно существующим законным предписаниям, особенно учитывая параграф семнадцатый закона об охране республики и статью третью организационного закона.

О результатах проведенных обысков и принятых мерах должна быть передана краткая телефонограмма того же тринадцатого февраля 1939 года».

— А сегодня у нас двенадцатое? — спросил Червень.

— Двенадцатое, — коротко ответил Ярослав.

Под началом Червеня работали четыре руководителя подпольных ячеек, в том числе Ярослав Лукаш. Червень пока встречался только с ними. Люди, связанные с каждым из руководителей, ни разу не видели Червеня.

За короткий период связи с Червенем у Ярослава Лукаша успело сложиться о нем свое мнение. Червень хорошо знал тактику партийной работы, всегда был в курсе международных событий, имел хорошую политическую подготовку, выделялся общим развитием, умел коротко и доходчиво излагать свои мысли. Основой всей подпольной работы он считал конспирацию. При каждой встрече с Ярославом Червень не забывал говорить о конспирации, внушая Лукашу необходимость следовать ее правилам и в главном и в мелочах.

— Как попал к тебе этот документ?

Ярослав сказал, что копию циркуляра ему только что передал Ян Блажек.

— Надеюсь, он достал эту копию специально для нас?

— Для нас специально.

— Что ж, надо принимать срочные меры, времени у нас мало.

Червень надел драповое пальто, шляпу, калоши, попросил Лукаша никуда не отлучаться и, взяв трость с большим набалдашником, ушел. Уходя, он сказал, что будет отсутствовать с час времени. Он вернулся минут через сорок. Беседа возобновилась.

— Из всего этого мы можем заключить, как хорошо полиция осведомлена о нашей работе, — проговорил Червень. — Обыски и аресты неизбежны, они не прекратятся и в дальнейшем, а поэтому необходимо терпеливо и настойчиво, не от случая к случаю, а систематически учить людей бдительности и конспирации. Надо так организовать работу, чтобы ни полиция, ни гестапо не смогли протолкнуть в наши ряды провокаторов. Доверяя людям и вовлекая их в подпольную борьбу, необходимо тщательно и постоянно проверять каждого, знать все его слабые стороны, его настроение, его колебания. Враги будут делать ставку и на отдельных неустойчивых коммунистов, будут пытаться толкнуть их на путь предательства. Нужно так поставить дело, чтобы каждый знал только то, чего ему нельзя не знать. И не больше.

Лукаш вздохнул. Все это он хорошо усвоил и, кажется, ни разу еще не нарушил правил конспирации. Но с людьми, сказать откровенно, дело обстоит неважно. Вернее, людей у Лукаша пока нет. Только Морганек и Антонин Слива. Так он и сказал Червеню. Тот усмехнулся.

— Ты ударился в другую крайность.

Лукаш поднял брови.

— Да, да, в другую крайность, — повторил Червень. — Осторожность у тебя превратилась в боязнь людей. А люди сами идут к тебе. Например, Блажек. Он на деле доказал, что способен и готов бороться за наше общее дело. Разве это не приобретение для нас?

Червень был прав. Действительно, Ян Блажек показал себя на деле. Ярослав много думал о нем, но ему казалось, что надо выждать, еще и еще раз проверить Блажека.

— Проявляй больше смелости, Ярослав. Без людей надежных, готовых ради дела пожертвовать жизнью, мы ничего не сделаем. И такие люди есть.

— Есть, конечно, — согласился Лукаш. И рассказал Червеню об Иржи Мрачеке, Марин Дружек, Кареле Гавличеке.

Червень, слушая, прерывал Ярослава вопросами: он хотел знать все подробности об этих людях. Лукаш старался быть точным и объективным. Марию и Карела он знает лично. Мрачека еще не видел, но со слов Антонина уже составил себе о нем положительное мнение. Во-первых, Иржи Мрачек патриот, истый чех. Во-вторых, человек мужественный, не побоялся открыто выступить против начальства, отказался участвовать в позорной комиссии по передаче чешских земель полякам. В-третьих, сохранил при себе оружие — значит хочет бороться.

— Данные хорошие, — согласился Червень. — Что сейчас делает Мрачек?

— Сейчас? — Лукаш запнулся. — Сейчас забился в деревню, читает книжки, ведет хозяйство.

Червень молчал, размышляя. Потом сказал:

— С Мрачеком не торопись. Подожди, пока он, как и Блажек, сам не придет к мысли, что единственно правильный для него выход — это поддержка нашей борьбы против фашизма.

— Но время может убить в нем всякую инициативу, погасить его решимость, — возразил Лукаш.

— Если он искренне любит родину и народ, то появление немцев в стране только разожжет его ненависть к поработителям. Я думаю, Мрачек будет с нами.

«Кажется, я понял, — подумал Лукаш. — Мрачека до времени надо оставить в покое».

— Но забывать его нельзя, — неожиданно сказал Червень. — Не выпускай его из поля зрения, постарайся находиться вблизи от него, помоги ему выбрать верный путь.

«Выходит, ничего я не понял, — недоумевал Лукаш. — То пусть самостоятельно придет к решению, то будь с ним рядом».

Вслух он спросил:

— Но как же мне все-таки действовать?

— Поручи Антонину Сливе сблизиться с подполковником. Мрачек должен знать цели, которые ставит перед собой наша партия, на что поднимает народ. А когда Мрачек решится, мы поможем ему начать борьбу. Главная твоя задача сейчас — подбирать людей, сколачивать группу, готовиться к действию.

— Я буду подбирать людей, а ты уже сам решай, кого привлекать, кого нет, — мрачно сказал Лукаш.

Червень резко повернулся к Ярославу.

— Нет, решать будешь ты… В чем дело? Ты такой же руководитель, как и я… разница только в масштабах работы. В истории с Зельцем ты проявил себя как инициативный и самостоятельный работник. Я не понимаю — что тебя гнетет?

Лукаш нахмурился.

— Это не личное мое дело… Тут ошибки недопустимы.

— Очень хорошо, товарищ Лукаш, что ты это понимаешь. Поэтому, наверное, ошибок и не будет. — Он положил руку на плечо Лукаша. — Нам предстоит тяжелая борьба. Очень тяжелая… И надо подготовиться к ней как можно лучше. Ты старый коммунист, тебе доверен один из труднейших участков работы. От него зависит очень многое. Действуй!

Лукаш встал и протянул руку Червеню.

— Сделаю все, на что только способен…

Глава восемнадцатая 1

Предложение Лукаша Антонин встретил со всей горячностью юности. Не скрывая своей бурной радости, он стиснул руку Ярослава.

— Наконец-то пришел мой день! Вот теперь мы поборемся. Я много думал все это время и кое-что придумал. — И Антонин, торопясь, начал излагать свои планы: провести налет на первый же немецкий отряд, какой только появится в деревне, заминировать дорогу из Праги, по которой будут двигаться войска… Все это было очень отважно и романтично.

— Погоди, погоди, — оборвал поток его речи Лукаш. — Ты не понял. Я говорю тебе о серьезных вещах.

— И я предлагаю серьезные вещи! У меня все взвешено и рассчитано…

Усы у Лукаша зашевелились — он улыбался. Взяв Антонина под руку, он повел его вдоль сквера, у решетки которого они встретились.

— Ты молод. Тебе дорога жизнь. Да и кому она не дорога? Вот посмотри на меня, на старого. Седой! Совсем почти седой. А жизнь люблю, как юноша…

Антонин внимательно слушал, стараясь догадаться, к чему клонит Ярослав. Возбуждение не утихало в нем.

— И так просто, за здорово живешь, не отдам своей жизни, — продолжал Лукаш. — Буду бороться до последней возможности, пока есть силы. А дело, на которое я зову тебя, прежде всего требует сильной, яркой жизни. Конечно, может случиться и так, что придется умереть.

Они шли медленно, шаг в шаг, слушая, как хрустит под их ногами снег, как сдержанно шумит в ветвях ветер. Уже совсем смерклось, и на сквере зажглись фонари, но светили они тускло, будто в тумане. Чем-то унылым, грустным веяло от этого вечера.

— Ты понимаешь меня? — спросил Лукаш после долгого молчания.

— Я готов на все, — ответил Антонин тихо.

И снова шли молча. Хрустел снег под ногами, шумел ветер. Антонин уже не сомневался, что Ярослав даст ему самое важное, самое ответственное задание и завтра, а может быть, и сейчас он начнет действовать. Его возбуждение достигло предела. Радость, которую он сдерживал, готова была прорваться при первом же слове приказа. Но Ярослав молчал. Неторопливо он достал из кармана сигарету и закурил. Но его слова, когда он наконец заговорил, поразили Антонина.

— Тебе надо прежде всего возмужать, дорогой мой сынок, — мягко сказал Ярослав. — Научись хорошо взвешивать и обдумывать каждый свой поступок. Очертя голову бросаться вперед нельзя, так можно и голову потерять и дело провалить. Не самим погибнуть, а уничтожить врага, победить — вот что требуется от нас. Ты вот строишь самые фантастические планы, а это нам не пристало. Повадки, хитрость врага нужно так изучить, чтобы уже бить его наверняка, без промаха. У нас с тобой пока нет ни оружия, ни подготовленных людей. Бросишься с голыми руками на немцев, ну, убьешь одного — и сам поплатишься головой. Скажем, и я то же самое сделаю. А дальше? Вот все наше дело и провалилось, а враг остался. Снова угнетает нашу родину, мучит наш народ. Нет, Антонин, так нельзя начинать. Первое тебе задание: наблюдай за Мрачеком, исподволь готовь его к важному шагу, ищи оружие, присматривайся да прислушивайся, примечай предателей и изменников. Будь осторожен.

Антонин ответил погрустневшим голосом:

— Хорошо.

Настроение юноши не понравилось Ярославу.

— Впрочем, я передумал, — неожиданно резко сказал он. — Никакого задания тебе дать не могу. И вообще подумаю.

Антонин спросил растерянно:

— Почему, дядя Ярослав?

— Ты еще слишком молод. Ты ищешь приключений, забавы, а серьезное дело тебе не по плечу. Ну, прощай… Тебе пора в деревню. Автобусы скоро в парк пойдут, — Лукаш протянул Антонину руку.

Юноша растерянно и испуганно смотрел на Ярослава, губы его покривились.

— Нет, нет, дядя Ярослав! Я буду точно выполнять все, что вы скажете… Все! Только говорите!

Нет, Лукаш больше не хотел говорить. С таким своенравным и взбалмошным мальчишкой, как Антонин, надо обращаться построже. Пусть почувствует дисциплину подполья, осознает всю ответственность своего первого шага.

— Уезжай в деревню, — сухо повторил он.

Антонин не двигался. Значит, это очень серьезно. Дядя Ярослав считает его мальчишкой. Но ведь это не так!

— Дядя Ярослав!.. — больше он ничего не мог вымолвить, да и не знал, что ему говорить.

И Лукаш понял все: преданную сыновнюю любовь Антонина, раскаяние и готовность повиноваться каждому его слову.

В темноте Ярослав не видел лица юноши, но угадывал лихорадочный блеск его глаз.

— Отправляйся в деревню, — повторил Лукаш.

Антонин почувствовал теплоту в его голосе.

— И больше ничего? — с надеждой спросил Антонин.

— И делай то, что тебе приказано.

Пожав Ярославу руку, Антонин бегом кинулся по аллее сквера к остановке автобуса.

Всю дорогу домой его обуревали самые противоречивые чувства и мысли. Прежде всего он был счастлив. Предложение Лукаша ему льстило, он испытывал понятную гордость: как-никак Ярослав предложил ему участвовать в боевой группе. Дело чешских патриотов зажигало его, воображение рисовало перед ним увлекательные картины борьбы, острых столкновений, подвигов. А это заветный мир Антонина. Он докажет дяде Ярославу свою способность на серьезные дела. И в самом скором времени докажет. Завтра же он… Но тут Антонин вспомнил наставления Ярослава — надо быть осторожным. Пыл Антонина улегся. Ничего не поделаешь. Надо ждать. Присматриваться к Мрачеку, добывать оружие… О! Вот и дело. У Мрачека есть пистолет. Не отдаст ли ему Мрачек свой пистолет?

Обыкновенно, возвращаясь из города, Антонин пробирался к себе наверх, в мансарду и, стараясь не шуметь, заваливался спать. Но сегодня он решил зайти к подполковнику и, не откладывая дела в долгий ящик, заговорить с ним о пистолете.

В окнах был виден свет. Антонин осторожно открыл дверь и вошел в переднюю, потом постучал в дверь комнаты. Откликнулась жена Мрачека:

— Кто там?

Антонин вошел.

— Добрый вечер! А где пан подполковник?

— Он еще не вернулся. Поехал в Прагу и до сих пор не вернулся, — с тревогой проговорила жена Мрачека. — Садись, Антонин, будем ужинать.

Антонин снял шляпу, плащ, сел к столу. Отсутствие Мрачека его озадачило. За все время, как он живет у подполковника, тот ни разу не выезжал из деревни и, насколько помнит Антонин, не выказывал такого желания. Что произошло? Почему такой неожиданный отъезд? И — самое непонятное — не сказал ни слова ему, Антонину. Ведь Мрачек знал, что Антонин сегодня едет в Прагу… С беспокойным сердцем Антонин принялся вместе с хозяйкой за ужин.

2

Перебираясь в деревню, Иржи Мрачек искал тишины и одиночества. Ему казалось, что грозные события пройдут стороной, не коснувшись его, решат судьбы партий и правительств; потом, быть может, он снова найдет свое место в рядах защитников родины. Живой, решительный, но нетерпеливый, Мрачек рассчитывал дождаться перемен к лучшему в течение каких-нибудь двух недель или месяца. Поэтому первые десять дней напряженного ожидания показались ему неимоверно тягостными. Он тосковал, хандрил, брался то за одно дело, то за другое, отправлялся в поля, помогал убирать урожай, занимался благоустройством дома. Но все эти хозяйственные заботы мало увлекали Иржи, не приносили ему радости. Острая неудовлетворенность все время мучила его, он сознавал всю нелепость своего бегства в деревню, пустоту своего уединения.

Мрачек старался не читать газет и не слушать радио; ему нет никакого дела до политики, рассуждал он, пусть там кричат, доказывают, убеждают друг друга. Он — в стороне. Начальники изгнали его из рядов армии — значит им не нужен преданный родине офицер. Пусть они сами отстаивают ее честь, как умеют.

Однако эта попытка отгородить себя глухой стеной от внешнего мира не удалась, ибо в основе его уединения лежала только обида на новое правительство. Мрачек вскоре понял, что быть отшельником ему не под силу; жить вблизи Праги и закрывать глаза на все, что там происходит, невозможно. Если бы в нем говорило только любопытство, он легко подавил бы его. Но тут говорило не любопытство, а сердце Иржи. И как властно говорило! Только теперь, в эти мрачные, полные тоскливых предчувствий дни, он понял, как дорого ему все, что связано с родным краем. Если раньше он почти не вникал в глубокий смысл слова «родина», то теперь, оставаясь наедине с собою, он со слезами на глазах произносил его.

Мрачек бродил по осенним полям, уже скошенным и опустелым, по оголенным рощам и, сделав привал где-нибудь у старого пня, примостившись на нем, долго смотрел в знакомую даль. Ему почему-то казалось, что он видит эти места в последний раз, что близка разлука, и, может быть, вечная.

С наступлением зимы Иржи Мрачек совсем потерял покой; вначале он хоть в какой-то мере управлял собою. Теперь он решительно отбросил мысль о деревенском затворничестве, роль отшельника ему явно не удалась. Мрачек изнывал в деревне. Он стал раздражительным и вспыльчивым. Большого труда стоило ему сдерживать себя в разговоре с женой. Боясь наговорить ей незаслуженных грубостей, он часто уходил из дому. Он забросил книги и, как это ни странно, теперь запоем читал газеты, резко комментировал их сообщения и статьи. Ненадежное затишье в политике его насторожило. Иржи, читая газеты, испытывал страх за судьбу Чехословакии.

Каждый вечер он стал завязывать долгие беседы с Антониной Сливой, который жил у него. С ним он делился всеми своими опасениями относительно будущего республики. Антонин, часто отлучавшийся в город, рассказывал подполковнику много новостей, о которых не говорили газеты.

Антонин сообщил о повальных обысках в Праге тринадцатого и четырнадцатого февраля. От него же Мрачек узнал, что министерство внутренних дел закрыло демократические газеты.

Новостей было много, и они заставляли призадуматься. Восемнадцатого февраля французский посол в Праге сообщил печати, что Германия по сути дела отказывается гарантировать новые границы Чехословакии, оговоренные мюнхенским соглашением. Она возьмет на себя эту гарантию лишь в том случае, если Чехословакия выйдет из Лиги Наций, присоединится к антикоминтерновскому пакту, введет антисемитские законы, сократит армию и передаст часть своего золотого запаса Германии.

Десять дней спустя Германия дала уже прямой ответ Англии и Франции. В нем говорилось, что из-за неустойчивого положения в Чехословакии, Германия ее границ гарантировать не может.

Недавно Антонин, вернувшись вечером из города, сообщил Иржи, что Гитлер сосредоточил у границ Чехословакии четырнадцать дивизий. Германские войска находятся в тридцати пяти километрах от Праги, пятнадцати километрах от Брно, в десяти километрах от Оломоуца, в трех километрах от города Пльзень и в одном километре от Моравской Остравы.

Катастрофа приближалась с молниеносной быстротой. Вернее сказать, считали, что она уже произошла, ибо правительство неспособно организовать защиту республики, да и не хочет этого. Чехословакия продана. И, может быть, сегодня или завтра коричневый поток зальет священную чешскую землю.

Мрачек думал об этом завтрашнем дне родины. И он вставал перед ним во всем своем мраке и безысходности. Иржи хорошо понимал, что его протест, не встретивший одобрения со стороны командования, не забудется и бесследно для него не пройдет. О нем вспомнят и в свете происходящих событий расценят как измену правительству. В худшем же случае, если Гитлер и на самом деле захватит Чехословакию, то ему, Мрачеку, не миновать лагерей. А он хотел остаться среди тех, кто не склонит головы перед Гитлером и вступит с ним в неравный бой.

«Что же предпринять?» — раздумывал Мрачек. В конце концов он решил посоветоваться со своими друзьями офицерами и поехал в Прагу.

Но ему не повезло. Тех, на кого он рассчитывал, не было в городе. Двое уехали в Англию, третий — в Польшу.

Расстроенный этой неудачей, Мрачек обрадовался, встретив старого однополчанина, с которым недавно говорил у подъезда штаба.

После неизбежных взаимных расспросов старые знакомцы пошли вместе. Мрачек рассказал однополчанину о своих настроениях.

— Я бы на твоем месте немедленно выехал в Польшу, — сказал однополчанин.

— Почему именно в Польшу?

— Насколько я знаю, генерал Прхала уже находится в Варшаве.

При имени Прхала Мрачек насторожился. Об этом генерале ходила нелестная слава. Но, не прерывая товарища, он стал слушать дальше.

Генерал Прхала и посол Славик, кажется, уже получили согласие полковника Бека на формирование в Польше чешских легионов. Туда к ним двинулось много офицеров-патриотов.

Мрачек усмехнулся. Странно. Господин Бек помогал Гитлеру рвать на куски Чехословакию, а теперь делает в ее сторону столь дружеский жест? Нет, Беку верить трудно. Ему, очевидно, понадобилось пушечное мясо, а он прекрасно знает, что чешский солдат умеет драться.

— Что касается генерала Прхалы, — проговорил Мрачек, — то я скажу вам прямо: это авантюрист. В его затею я не верю. Он, по слухам, давно живет на подачках полковника Бека. А Славик… Что можно о нем сказать? Видимо, он стремится реализовать планы Бенеша, с которыми тот носится в Лондоне. Нет, в Польшу я не поеду. Там мне делать нечего.

Аттестация, данная Прхале и Славику Мрачеком, несколько удивила его друга. Правда, он и сам достаточно был наслышан как о генерале, так и о после, но не ждал такой прямоты и откровенности от Иржи Мрачека.

— Видите, Иржи, — заговорил он, — я бы мог составить вам протекцию в Америку, но скажу откровенно, что США отмахиваются под разными предлогами от гостей такого рода. Очевидно, они не хотят раздражать Берлин. Принимая все это во внимание, я советую вам связаться с Французским военным атташе генералом Фоше и попытаться использовать его связи. Вы подумайте.

— Хорошо, — ответил Мрачек. Но про себя подумал: «Единственно, чему Фоше может посодействовать, так это скорейшей отправке меня в иностранный легион, во Французское Марокко».

В свою очередь Мрачек спросил, намерен ли его друг остаться в Чехословакии.

— Что я, сумасшедший? — ответил однополчанин. — Обязательно уеду. Не смогу вам назвать точную дату, но скажу со всей уверенностью, что самое большее через неделю немецкие танки генерала Бласковица или Листа промчатся по улицам Праги.

Мрачеку стало не по себе. Он хотел спросить, откуда у однополчанина такие сведения, но постеснялся. Разговор оборвался сам собою.

Пожимая руку Иржи, его друг повторил:

— Остается Франция. Не теряйте времени… — и ушел.

«Нет, это не для меня. Пусть другие бегут за границу, а я останусь здесь. Посмотрю. Что-то не верится мне, что немцы войдут в Прагу. Может ли это случиться?»

На автобусе Мрачек вернулся в деревню.

3

Иржи Мрачек вернулся поздно. Антонин давно поужинал и, сидя в гостиной, читал газеты. Жена Мрачека вязала сыну свитер. По лицу подполковника нетрудно было понять, что он не в духе.

Мрачек отказался от ужина и прошел к себе в кабинет. Антонин последовал за ним.

— В Праге были? — спросил он осторожно.

— Да, в Праге, — как-то нехотя ответил Мрачек, закурил сигарету и опустился в кресло.

— Что новенького? — стремясь завязать разговор, осведомился Антонин.

— Ты лучше меня знаешь, что там новенького.

— Да, дела не веселят, — проговорил Антонин и, наклонившись к подполковнику, закурил от его сигареты, хотя на столе лежали спички.

— Хуже не придумаешь, — отозвался Мрачек, — осталось только петлю на шею — и всему конец. Как нелепо все получается! Большой народ, здоровый, жизнеспособный, честный, любящий труд и свободу, продается в рабство. Только подумать, целый народ!.. В век цивилизации, демократии. Что-то дикое, непонятное, необъяснимое. Где же правда, я спрашиваю? Что надо делать тому, кто не может мириться с этим?

Антонин, уловив настроение Мрачека, сейчас же отозвался:

— Надо бороться. Надо самим организовать сопротивление.

Подполковник горько усмехнулся.

— Борьба, сопротивление… Как все это наивно, друг мой! — Антонин знал: Мрачек не раз при нем высмеивал идею сопротивления. — Ну, и чего вы добьетесь сопротивлением? У вас нет оружия, вы даже не знаете, как им пользоваться! К чему это приведет? К тому, что вас всех выловят поодиночке и передушат. Времена Гуса и Жижки миновали. Оглоблями и вилами гитлеровцев не испугаете. У них чудовищная техника, а у вас — только ненависть к ним. Вы погубите себя и тех, кого за собой поведете.

— И все-таки мы будем бороться, — упрямо, со страстью повторил Антонин.

Мрачек скептически посмотрел на него.

— Голыми руками против автоматов и танков?

— Мы и оружие достанем.

— Интересно, где? Может быть, у президента или у военного министра?

Антонин не отвел своего горящего взгляда.

— Народ даст нам оружие… Вы, например.

Подполковник широко открыл глаза. Он не сразу понял, что хочет сказать Антонин.

— Да, да, вы. Вы отдадите нам ваш пистолет.

Наконец-то Мрачек понял.

— Один пистолет на тысячи невооруженных патриотов? — иронически спросил он.

— Не думайте об этом! — горячо заговорил Антонин. — Дайте мне пистолет. Он будет первым оружием против врага, первым, какое мы получим. А за ним появится много оружия, поверьте мне!

Что ответит подполковник? Антонин ждал. Он угадывал, что происходит в душе Мрачека: все его тайные надежды ожили, в тусклых глазах проснулась жизнь. Сейчас он протянет руки Антонину и скажет: «Друг мой, я готов идти с вами».

Мрачек на секунду прикрыл глаза; вероятно, он хотел сосредоточиться. Помолчав минут пять, он подобрался весь, решительно встал и произнес с расстановкой:

— Видишь ли, Антонин, я должен подумать. Мне нужно подумать. Поговорим позже… Завтра…

Глава девятнадцатая

Уже близки были окраины Праги. Нерич ехал злой и раздраженный. Если бы он сам не настоял на встрече с Боженой, то повернул бы назад.

Обермейер отравлял все его существование. Не больше как час назад Нерич вышел из дома гестаповца в Карловых Варах. Обермейер с железной настойчивостью потребовал безотлагательной женитьбы Нерича. Узнав, что Нерич еще не сделал предложения, Обермейер разразился бранью. «Сегодня с этим нужно покончить!» — тоном приказа заявил он. Как будто женитьба на Божене была для Нерича деловой или служебной сделкой!

— Низкое животное, — шипел Нерич, вспоминая свою стычку с Морицем. — Он не считается ни с чувством человека, ни с его достоинством.

И — что подлее всего — Обермейер потребовал, чтобы предложение Божене Нерич сделал сегодня вечером, между девятью и одиннадцатью часами, в локале «Амбаси». Именно в «Амбаси» и ни в каком другом месте. Вот до чего дошло дело! Он не только распоряжается Неричем самым бесцеремонным образом, но и не доверяет ему. И проявляет это недоверие в открытой, грубой форме. Ведь совершенно ясно, почему Обермейер настаивает на «Амбаси», — он хочет слышать сам, как Нерич будет разговаривать с Боженой. Он будет следить за каждым его словом, командовать взглядами и жестами. «Я лишился всего, даже права на личную жизнь, на возможность провести вечер в обществе знакомой женщины. Мне придется изворачиваться и лгать под взмахи дирижерской палочки этого проклятого гестаповца!» Божена и вообразить себе не может, какую гнусную комедию разыграют сегодня с нею. Она все примет за чистую монету. Как же иначе? Она ему верит, беззаветно и глубоко любит его. Бедная, бедная девочка! Сама того не ведая, она уже стоит на краю пропасти, и сегодня он, Милаш, столкнет ее туда, в расставленные сети Обермейера. Сердце Нерича сжалось от мучительной боли.

— Мучайся, мучайся, — приговаривал он сквозь стиснутые зубы, — так тебе и надо, подлецу и негодяю, так тебе и надо!..

Совершенно разбитый Нерич приехал в Прагу.

— Милаш! Наконец-то! — радостно воскликнула Божена, когда Нерич вошел. — А я уже думала, что вы не приедете… Раздевайтесь скорей, проходите.

Нерич поцеловал руки девушке, снял шляпу, но остался в пальто.

— Разве вы ненадолго? — удивилась Божена.

Нерич постарался изобразить на лице беспечную улыбку, но это ему плохо удалось.

— Нет, напротив, я совсем не тороплюсь. Но… — он словно не решался высказать свою мысль до конца. Божена все так же удивленно смотрела на него. — Мне хочется, чтобы сегодняшний вечер прошел у нас не так, как всегда.

Божена все еще не понимала.

— Поедемте в «Амбаси».

— Куда?

— В «Амбаси»… Я знаю, вы не любите ресторанов, но это очень приличное место, и нам будет весело. А мне хочется, чтобы сегодня было весело и немножко празднично. Поедемте!

Божена покраснела, будто Нерич предлагал ей что-то не очень хорошее.

— Нет, нет, — решительно отказалась она. — В ресторан я не поеду. Если вы хотите побыть со мной, оставайтесь здесь.

Нерич ждал отказа и был готов к нему. Но как же он мог остаться здесь, если всесильный гестаповец ждет его в «Амбаси»!

— Божена, — как только мог проникновенно и вкрадчиво заговорил Милаш, — я бы никогда не осмелился доставить вам неприятные минуты. Вы это знаете. Ваше желание для меня закон. Что ж, если вы не хотите ехать, я останусь… — Нерич принял вид глубоко и незаслуженно обиженного человека. — А я столько надежд возлагал на сегодняшний вечер!

Милаш нехотя и медленно начал снимать пальто.

Божене стало его жалко. Он похож был сейчас на ребенка, которого обманули. И ей захотелось приласкать его, сделать ему приятное.

— Ну хорошо, поедем в «Амбаси». Только при одном непременном условии…

Нерич сразу оживился и повеселел.

— Какое условие? Готов на все.

— Мы возьмем с собой Марию. С ней я готова куда угодно поехать. Хорошо?

Вот досадное осложнение! Но и воспротивиться неудобно: Божена уступила, значит, и он должен пойти на известные уступки. Очень нужна ему эта Мария! Правда, он не знаком с нею, но она заранее вызывает в нем раздражение. Какая-нибудь полунищая девица, наверное и приличного платья не имеет. И как в ее присутствии предлагать Божене руку и сердце? Ну да черт с ней, с девицей! Все это нужно Обермейеру, а не ему, и пусть все катится под горку!

— Принимаю условие, — выговорил он через силу. — Одевайтесь. Хватит ли вам пятнадцати минут?

— Вполне, — радостно ответила Божена и побежала в свою комнату.

Мария произвела на Милаша Нерича совсем неожиданное впечатление. Он предполагал увидеть застенчивую, скромную девушку, похожую на Божену, но не такую привлекательную, как Божена; и почему-то ему казалось, что она должна быть голубоглазой блондинкой. Но с Боженой вышла из подъезда стройная, немножко худощавая шатенка, скромно, но со вкусом одетая. Она была выше своей подруги и старше на несколько лет. Обращали внимание ее глаза: узкие, серые; не то чтобы они были красивые, но взгляд их запоминался, он был строг, спокоен и пытлив. Казалось, Мария обладает способностью сразу распознать и оценить человека. Неричу стало как-то не по себе под внимательным взглядом Марии, и он сделал вид, что включает мотор. «О нет, это не Божена, — подумал Милаш, — совсем не Божена».

Садясь в машину, Мария приветливо улыбнулась Неричу, но он понял, что она сделала это ради Божены. Машина мягко зашуршала скатами по асфальту.

— Я о вас много слышал, — любезно сказал Нерич.

— И я о вас тоже. Притом только хорошее.

— Божена добрая душа, она видит в людях ангелов, — заметил Нерич. — Боюсь, как бы вы не разочаровались.

— Это зависит всецело от вас.

Нерич почувствовал, что продолжать разговор в таком тоне нельзя, — он может легко обернуться против него и выставить его перед Марией в нелестном свете. «Она, кажется, считает меня вертопрахом. Нужно быть настороже». Чувствуя себя стесненным, Нерич с преувеличенным вниманием вел машину. Он прибавил скорости. Почти весь путь до «Амбаси» они молчали. Нерич чувствовал, что Мария не спускает с него глаз, и это его нервировало. Он поминутно давал сигналы, менял скорость, переключал свет. «Она изучает меня, — преследовала его навязчивая мысль, — и это чертовски неприятно. И особенно неприятно сегодня».

В вестибюле ресторана Нерич помог своим дамам снять пальто и снова исподтишка оглядел Марию. Теперь она показалась ему грубоватой, физически сильной девушкой. Нерич высказал предположение, что она занимается спортом.

— Вы угадали, я когда-то увлекалась спортом, — подтвердила Мария.

Она поправила перед зеркалом свои гладкие, коротко подстриженные волосы, и Нерич подумал, что она со вкусом выбрала прическу: подстриженные волосы были девушке к лицу. В зеркале он опять увидел ее глаза, спокойно и внимательно наблюдавшие за ним. «Что ей от меня нужно?» — подумал Нерич с досадой.

Вошли в зал. Милаш опасался, что его дамы не умеют себя держать в обстановке ресторана и он окажется смешон рядом с этими милыми, но растерянными простушками. Но его опасения рассеялись. Мария чувствовала себя свободно. Легкой походкой прошла она между столиками, не обращая внимания на ресторанных посетителей. Божене передалась уверенность подруги, она безотчетно подражала ей. «Они очень непринужденны, — должен был сознаться Нерич, — и, кажется, способны произвести впечатление, особенно Божена».

Столик Неричу уступил какой-то белобрысый, долговязый мужчина. Нерич покраснел, — это был Обермейер. Гестаповец, поклонившись, пересел за соседний столик и развернул газету.

«Как в театре, — со злостью подумал Нерич, — дирижер уже на месте. Сейчас начнется спектакль».

Однако начать спектакль было не просто. Чувствуя наблюдателя, Нерич сбился с тона. Непринужденность исчезла. Стройный разговор не налаживался, Нерич стал задавать вопросы. Божена отвечала односложно: да, нет. Мария улыбалась и рассматривала ногти на пальцах. В ее улыбке Нерич чувствовал иронию. Он положительно терял присутствие духа. Как мальчишка, он нетерпеливо ждал, когда подадут вино и все станет легче и проще.

Ужин был изысканный — Милаш хотел блеснуть перед Боженой. Но девушки, казалось, не оценили ни его забот, ни вкуса. Нерич разлил вино и поднял бокал.

— За сегодняшний вечер!

Мария перевела взгляд с Милаша на Божену.

— Почему же именно за сегодняшний?

«Кажется, можно начинать штурм. — подумал Нерич. — Что ж, попробуем».

И громко, чтобы услышал Обермейер, произнес:

— За исключительный вечер в моей жизни!

Скрытое волнение Милаша сейчас же передалось Божене. Все это, начиная с приглашения в «Амбаси» и кончая неуверенными интонациями в голосе Милаша, было странно. «Он какой-то непохожий сегодня, — раздумывала она, мелкими глотками отпивая вино и нежно глядя на Милаша. — И говорит загадками. Он чем-то встревожен. Неужели у него неприятности?»

— Божена! — с какой-то настойчивостью сказал Милаш. — Скажите мне, я не ошибаюсь, считая Марию самым близким для вас человеком?

Она взглянула на Марию и кивнула головой.

— Да, вы не ошибаетесь. Отец и Мария…

— Но отца нет в Праге. Я надеюсь, что по его возвращении мы вот так же проведем вечерок за бокалом вина, — сказал Нерич с прежней значительностью.

При упоминании об отце Божена опустила глаза и поставила бокал на стол. Рука ее дрогнула, красная капля вина сбежала на скатерть. Мария покосилась на Божену, та поспешила поднять бокал и улыбнулась, но так грустно, что Марин стало больно.

— Ну, ну… все будет хорошо, — сказала она бодрым голосом. — Дядя Ярослав скоро вернется. А теперь… что же, пьем за сегодняшний вечер?

— За исключительный, за особенный вечер для меня и для Божены, — несмело добавил Нерич.

Обермейер собирался закурить, но его рука с зажженной спичкой в пальцах остановилась в воздухе. Он прислушался. Это не ускользнуло от внимания Нерича: «Насторожился, — враждебно усмехнулся он. — Кажется, тебе, приятель, надо запастись терпением».

— Что это значит, Божена? — не поняла Мария. — У тебя есть от меня тайны?

— Я ничего не знаю, — искренне ответила Божена.

— Это верно, Божена еще ничего не знает, — поспешил сказать Милаш. — Но…

— Опять «но»! — рассмеялась Мария. — Весь вечер какие-то загадочные недомолвки. В этом, кажется, и заключается его особенность.

«Закадычная подружка показывает коготки, — отметил Нерич. — Не пора ли выкладывать козыри?»

Божена, не скрывая тревоги, следила за Неричем, за его то рассеянным, то испуганным взглядом, за жилкой, которая вздрагивала на щеке, за напряженно сжатыми губами. Вот он встретился глазами с Марией. Божене показалось, что она прочла в его взгляде отчаяние.

— В вашем присутствии, Мария, я осмеливаюсь просить руки Божены…

Слова не шли на язык. Нерич замолчал. Божена густо покраснела. Впервые в жизни Божена слышала слова признания и любви. И оттого, что произнес их человек, который был ей дорог, которому она верила, ей захотелось плакать от счастья.

Божена не смела поднять глаз на Милаша. А Мария, которой всего минуту назад хотелось подшутить над Неричем, вдруг стала серьезной. В ее присутствии и даже при ее участии совершалось большое событие в жизни двух людей. «Какие они оба хорошие сейчас и немножечко смешные, — подумала она, — и счастливые… Глупенькая ты моя Боженочка, теперь ты уже невеста!» Ей хотелось обнять, расцеловать Божену, но здесь она не могла себе этого позволить. Она положила свою руку на руку подруги и пожала ее.

Нерич напряженно ждал ответа Божены. Ждал и Обермейер. Милаш видел: полуобернувшись к ним, Обермейер старался поймать не только каждое слово, но и каждый звук: звон бокала, стук вилки или ножа, — каждый звук, который передавал состояние людей, сидевших за соседним столиком. Казалось, Обермейер совсем изолировал себя от шума ресторанного зала, не слышал музыки, не замечал людей. Он видел и слышал только Нерича, Божену и Марию. Нерич сидел прямо и неподвижно. Сейчас будет решена судьба — не его судьба, а судьба Божены. Не ведая того, она отдаст себя в руки Обермейера. Как паук, он высосет из нее всю кровь, задушит в ней все живое, а потом, потом… или доведет ее до самоубийства, или бросит в застенки гестапо. Чьими руками он сделает это? Руками Милаша Нерича, который сейчас просит руки Божены и клянется, что будет счастлив видеть ее своей женой. О, если бы он нашел в себе силы шепнуть ей: «Откажи мне, Божена, ты идешь на гибель»… Но Милаш молчал. Он боялся Обермейера.

— Почему вы молчите, Милаш? — неожиданно спросила Божена.

Мария искренне расхохоталась. Нерич смутился.

— Разве вы не поняли меня, Божена?

Подняв бокал, Божена отпила глоток. Ей было и весело, и страшно, и смешно. Ну можно ли говорить об этом здесь, в шумном локале, под взглядами чужих людей? Если бы они сидели дома или шли по набережной, занесенной снегом… Одни, совсем одни. Тогда она все рассказала бы ему о своей любви, о своих мечтах и надеждах, она убедила бы его в том, что сейчас они не могут соединить свои жизни, нужно подождать, когда пронесутся черные тучи над родиной и снова проглянет солнце. Об этом просил отец, и она обещала исполнить его просьбу. И когда совершится это, они уже не разлучатся никогда.

— Вы очень добрый и чуткий, Милаш. Вы так много сделали для меня и для отца. Я искрение благодарна вам.

Все свои надежды Нерич строил на том, что Божена откажет ему. Только в этом он видел ее спасение. Но вдруг в нем заговорило самолюбие мужчины. «Неужели Божена скажет «нет»? Сейчас, здесь, в присутствии Марии и Обермейера унизит его?»

— Речь идет не о моих мелких услугах и не о вашей благодарности, — выговорил он, испытывая стыд и нетерпение. — Я прошу вас стать моей женой.

— Я понимаю, Милаш… Поверьте, я всегда думала об этом как о счастье. Но временно это невозможно.

У Нерича отлегло от сердца. Такой поворот дела его устраивал! Божена согласна, но какие-то веские и важные причины мешают ей теперь же стать его женой. «Слышишь, Мориц?» — мысленно обратился он к Обермейеру и открыто повернулся к соседнему столику. Гестаповец с бесцеремонной наглостью разглядывал Божену и Марию. Взгляд его перешел на Нерича. Обермейер сдвинул брови и прищурил глаза. Он был явно недоволен Милашем. «В чем дело? — казалось, говорил он. — Почему заминка? Действуй, настаивай, упорствуй!» Холодок пробежал по спине Нерича — нет, пытка его продолжалась.

— Я огорчен, — с грустью произнес Милаш, пытаясь снова войти в свою роль. — Что останавливает вас, Божена?

Девушка бессильно улыбнулась.

— Мне еще только двадцать лет, Милаш. Но не это главное. Главное в том, что я дала слово… я дала слово отцу, что сейчас этого не случится. Потом, позже, когда развеется этот страх перед неизвестностью… Вы же сами говорили, что скоро разразится гроза.

Нерич оглянулся на Обермейера. Продолжать? Отступить? Но указаний он не дождался. С шумом отодвинув стул, Обермейер встал.

Мария быстро оглянулась на него. Впервые за весь вечер ей стало неприятно. Она успела увидеть маленькие бесцветные глаза, бескровные плотно сжатые губы и щеки с зеленоватым оттенком. Чем-то безжизненным, могильным повеяло на Марию от этого человека. «Ужасно неприятный тип!» — подумала она, провожая глазами удаляющуюся сутулую фигуру Обермейера.

С уходом Морица Нерич повеселел. В нем проснулось остроумие; он принялся рассказывать забавные истории и до упаду смешил Божену и Марию. «Нет, удача еще не совсем от меня отвернулась, — успокаивал он себя. — Расчеты Морица провалились, а отказ Божены — это же спасение для меня. Очень мне нужна эта женитьба!»

— У вас заметно улучшилось настроение, — как бы невзначай сказала Мария. — Вначале вы были неразговорчивы, как монумент.

«Опять коготки, — подумал Нерич с досадой на свой промах. — Действительно, это имеет глупый вид: я радуюсь, получив отказ Божены!»

— Мне дано обещание, что в будущем я буду счастлив, — сказал Нерич веско. — Обещание — это задаток.

И снова он поднял бокал.

— Опять за сегодняшний вечер? — спросила Мария.

— Да, за сегодняшний вечер и за такой же вечер в будущем. — Нерич повернулся к Божене: — Когда пройдет гроза… Не правда ли, Божена?

— Да, — ответила Божена, вложив в улыбку всю свою нежность. — После грозы.

В ресторане становилось людно. Зал жужжал и звенел, как улей. Всё новые женщины и мужчины появлялись в дверях и, громко разговаривая, смеясь, проходили к столикам. «Здесь никогда не скучают, — подумала Божена. — Каждый вечер приносит им новое веселье. Они, наверное, не знают ни несчастья, ни тревог. И они не боятся грозы. А мы ждем, мы мучительно ждем ее».

Перед глазами Божены встал отец, каким она видела его в последний раз в подвале Морганека, — худой, обросший бородою и суровый. «Иди, тебя не должны здесь видеть», — так он ей сказал. И она ушла, а ей так хотелось хоть немножко побыть с ним, найти для него ласковые, любящие слова… Он сейчас, наверное, прячется в своем темном подвале, а она здесь, в зале, залитом огнями… И ей приятно среди этого шума и веселья.

Играл джаз. На полированном полу отражались ноги танцующих. Свету было так много, что он слепил глаза. Толпа праздных мужчин и женщин двигалась, говорила, смеялась. Нерич опять разлил вино по бокалам. Он заметно охмелел. Веки его немного припухли. Он был похож сейчас на ребенка, которого посадили на карусель и дали ему в руки конфеты, — он счастлив и сладостно отдается своему счастью. «Ему здесь хорошо, — с горечью подумала Божена, — это его мир».

— Выпьем! — крикнул Нерич, ставя перед Марией и Боженой новые бокалы.

— Кажется, нам больше не за что пить, — сухо ответила Мария.

— А мы выпьем за ничто… За неизвестность… За пустоту. — Он засмеялся, в глазах его, чуть помутившихся, засветился тусклый огонек. — Сегодня нам весело. Какой смысл думать о страданиях мира? Божена, вы согласны со мной?

Божена с недоумением смотрела на него. Она не знала, что сказать, Нерич пугал ее.

— Мы вбили себе в голову, что распоряжаемся своей собственной судьбой. Какой вздор! И вот вам доказательство: сегодня я собирался стать женатым человеком, а судьба сказала мне: «Нет, ты еще долго будешь холостяком». — Он залпом выпил вино. — Иногда мы даже не подозреваем, что над нами занесен меч… и спокойно болтаем о милых пустяках. Но вот угроза минет, и мы, может быть, никогда не узнаем о том, что стояли у порога смерти! — Нерич высказывал мысли, значения которых не могли понять ни Божена, ни Мария. Но для Милаша они имели свой смысл. — Божена сказала сегодня, что идет гроза… Да, гроза надвигается. Но пока она еще не разразилась, давайте дышать полной грудью и веселиться… В этом есть что-то прекрасное. Пусть перед грозой последний раз сверкнет солнце, а потом… тьма, вечная тьма.

— Что вы говорите, Милаш? — тревожно спросила Божена.

Он повернул голову и задержал на Божене удивленный взгляд.

— Я говорю о нашей жизни. О человеческой жизни вообще.

Мария прикоснулась к Божене рукой:

— Может быть, мы поедем?

— Да, конечно. Милаш, проводите нас.

Нерич хотел удержать их, но вдруг смирился и только вздохнул.

Они прошли через зал среди грохота джаза, гула голосов и шаркающих ног, — веселье в «Амбаси» было в полном разгаре. В вестибюле чувствовалась прохлада. Мария подошла к зеркалу и поправила волосы. На нее смотрело усталое, грустное лицо. «Тебе совсем не весело, — сказала она себе. — Давай условимся, девчурка: больше ты сюда никогда не приедешь».

Божена и Милаш ждали ее у выхода.

Глава двадцатая 1

Погода стояла прескверная: ветер, сбивая мутные, свинцовые облака, остервенело мотал их по небу. Дуло в каждую щель машины. Хлопья мокрого снега залепили лобовое стекло. Но приподнятое настроение Нерича не падало. Он мчался из Праги в Карловы Вары. Видимо, нервное напряжение последних дней разрядилось. В кармане у него лежала депеша из Белграда. В ней ему предлагалось немедленно покинуть Прагу, перебраться в Будапешт и там ждать дальнейших указаний. Нерич ликовал: к черту неприятности Праги! Наконец-то он развяжется с Обермейером и станет тем, кем был до осени прошлого года.

Загнав машину в гараж, он даже не зашел домой и прямиком направился к Обермейеру. Никогда он так не стремился показать гестаповцу очередную депешу из Белграда.

«Затея с моей женитьбой сорвалась, — рассуждал Нерич. — Отношения наши не очень-то ладились, а теперь мы и вовсе расстанемся. Интересно посмотреть на выражение твоего лица, долговязый альбинос, когда ты прочтешь депешу».

Обермейер сидел, навалившись грудью на круглый стол, на котором была разостлана топографическая карта Европы. Он исследовал через лупу западную часть Чехословакии. Появление старого друга не вызвало в нем и тени радости. Отложив в сторону лупу и упершись острыми локтями в стол, он отсутствующим взглядом посмотрел на Нерича и коротко буркнул:

— Это ты?

«А кто же еще, свинья паршивая», — едва не вырвалось у Нерича. Но он сказал непроницаемо:

— Если не ошибаюсь, то это действительно я.

— Ну? — Эта короткая реплика обозначала: «Принесло же тебя не вовремя!»

— Депеша из Белграда.

Мориц всегда с нервным нетерпением ждал писем из Югославии. Но сегодня он казался рассеянным и даже не произнес своего обычного: «Давай, давай!»

Нехотя оторвавшись от карты, он разогнул спину и протянул руку к коробке с сигарами. Взяв одну из них, он неторопливо откусил кончик, смочил его слюной и зажег спичку.

«Интересно, — подумал Нерич. — Такого с ним еще не бывало».

— И что же твой Белград там надумал? — спросил гестаповец, выпуская кольца благовонного дыма.

— Прочти сам, — Нерич протянул ему бумагу, испытывая чувство разочарования.

Обермейер небрежно кончиками среднего и указательного пальцев взял бумагу, встряхнул ее, чтобы она развернулась, и, еще не читая, спросил:

— Что же нового может сообщить Белград?

Нерич не спускал глаз с гестаповца. Кривя в улыбке свой крупнозубый рот, Обермейер с брезгливой миной на лице читал депешу.

— Ага, вот оно что… изволят тревожиться, — сказал он и с той же небрежностью бросил бумагу на стол. — Конечно, вовремя исчезнуть — дело большое. Но мне сдается, что ты не слишком рад этому случаю, — сказал он с откровенной иронией.

Нерич чувствовал, как в нем закипает бешенство. В глазах у него потемнело, он схватился за спинку кресла и отчаянным усилием воли заставил себя пожать плечами.

— Я так и думал, — продолжал Обермейер. — Радоваться тут решительно нечему. Вот что я тебе советую: немедленно напиши им ответ. Напиши, что считаешь нецелесообразным покинуть Прагу. Еще рано. Обстановка усложнилась, и ты можешь доставлять самую ценную информацию.

Обермейер снова налег грудью на стол.

— Едва ли они согласятся с этой аргументацией, — хрипло проговорил Нерич.

— А ты попытайся, — посоветовал Обермейер. — Зачем нам гадать на кофейной гуще?

Мориц вооружился лупой и стал внимательно изучать карту.

2

Белград подтвердил свое распоряжение. Нерич стал готовиться к отъезду. Прежде всего он поехал в Прагу проститься с Боженой. Конечно, она не должна догадываться об истинных причинах его отъезда. Он ни словом не обмолвится о Будапеште. Он покидает Чехословакию потому, что он серб, славянин, и не может встречаться с гитлеровцами. И возвращается на родину, в Белград. Что может быть логичней и ясней?

Подходя к дому Божены, Нерич чувствовал себя во власти самых добрых и хороших чувств. Он давно знал — Божена любит его, а признание в ресторане подтвердило это. Он почти искренне жалел Божену, жалел ее первую девичью влюбленность, которая обещала перерасти в глубокую, самозабвенную любовь. Судьба Божены тревожила его: грозные события надвигались на Прагу. Но чем он мог помочь ей? Он был бессилен. Какую цену имели его сожаления и сочувствия?

Нерич сказал, переступив порог квартиры:

— Родная моя! Завтра утром я уезжаю.

— Уезжаете? — вскрикнула Божена.

С острой жалостью в сердце он видел, как переменилась в лице Божена. Она искала слов и не находила их.

— Я пришел проститься с тобой. — Он обнял ее за плечи и усадил на диван рядом с собою. После объяснения в «Амбаси» он стал говорить Божене «ты». — Я сумел понять тебя, пойми меня и ты. Мне тоже, как и тебе, дорога моя родина, и она меня зовет. Я буду откровенен с тобой до конца. Я считал бы безмерным счастьем, если бы уехал не один.

Божена подняла руку, пытаясь остановить его, но Нерич продолжал:

— Выслушай меня. Я только добра, только счастья желаю тебе. Я ночи не сплю, мучительно думая о тебе. В Праге через несколько дней будут немцы. Легко можно вообразить, что станет с Прагой, в какой застенок превратят ее эти сверхчеловеки. На ее улицах рекой польется славянская кровь. Позор и смерть ожидают честных людей. Ты любишь Прагу. Это делает тебе честь, Божена. Но что сможешь сделать ты, слабая девушка? Только умереть или, в лучшем случае, пройти через все испытания — голод, унижение, преследования. Не забывай, что отец у тебя коммунист. Подумай, на что ты обречена.

Нерич говорил долго, прикрывая пылкими словами свой холодный расчет. Он хорошо знал, что Божена никогда не изменит своего решения, и прибегнул к своему безопасному красноречию для того, чтобы до конца разыграть роль благородного человека. С большим мастерством он рисовал перед нею картины фашистского рабства, взывал к ее разуму, доказывая бессмысленность жертвы, которую она решила принести во имя любви к отцу. Он говорил о деятельной, яркой жизни, которая ждет их, если они вместе уедут в Югославию. Как и все краснобаи, Нерич воодушевлялся, когда знал, что его слушают и восхищаются его умом и жизненным опытом.

Поверхностное красноречие его всегда действовало на людей малосведущих, неуверенных в своих силах и готовых принять на веру все, что они от него слышат. Но стоило Неричу подметить в собеседнике хоть искорку недоверия, стоило ему уловить хоть тень иронической улыбки, как ораторский пыл его мгновенно остывал, мысли его начинали путаться, речь становилась вялой.

Божена внимательно слушала Милаша, и это подстегивало его. Он чувствовал, что его доводы неотразимы, что девушка невольно подчиняется их логике. Разумно ли она любит отца, верно ли понимает свой долг перед ним? Ведь она будет только помехой ему в его политической борьбе, несчастья, которые неизбежно обрушатся на нее, обессилят Ярослава Лукаша и в конечном счете явятся причиной его собственной гибели.

Слушая Нерича, Божена закрыла лицо руками. Противоречивое чувства терзали ее сердце. Она испытывала в эти минуты и боль и отчаяние. Что делать? Что же ей делать? Божена заплакала.

Нерич наклонился над ней. Касаясь губами ее волос, он привлек ее к себе.

— Божена, я не могу оставить тебя здесь… Не могу…

— Не мучьте меня, Милаш. Вы видите, как мне тяжело. Я не могу пойти против себя самой… Так надо… Так хочет отец.

— А где он теперь? — поспешно спросил Нерич.

— Отец? — Божена внутренне насторожилась.

— Я бы очень хотел его увидеть и проститься с ним. Я повторил бы ему все, что сказал тебе сейчас. Он должен меня понять.

Божена отрицательно покачала головой.

— Ты боишься сказать мне, где твой отец?

В ней шла внутренняя борьба. На что решиться? Она верит Милашу. Верит каждому его слову. Сказать, где скрывается отец? А если Милаш и в самом деле захочет повидаться с ним? Нет, нет! Отец никогда не простит ей этого.

— Я не знаю, Милаш. Он уехал из Праги и обещал мне написать.

Впервые Божена сказала Неричу неправду. Ей стало не по себе.

Чтобы отвлечь Милаша, она проговорила почти с отчаянием:

— Я буду вас ждать, Милаш! Буду терпеливо ждать. Долго. Год… два… три. Все время буду ждать и думать о вас… Вы верите мне? — рыдание перехватило ей горло. — Я знаю, что мне будет тяжело, очень тяжело, но я перенесу все… ради вас, Милаш.

3

На вокзале в Будапеште Нерича встретил капитан разведывательного отдела югославского генерального штаба Любич; с ним Нерич познакомился давно, еще в бытность свою на родине. Любич уже несколько лет жил в Будапеште на нелегальном положении и вел разведывательную работу.

С вокзала они отправились на автобусе в предместье Будапешта Зуглигет и там, возле булочной Вороша, пересели в ожидавшую их легковую машину. За рулем сидела молодая женщина.

— Ко мне? — спросила она, трогая машину.

— Да, — коротко ответил Любич.

Машина остановилась на узкой улице, у большого дома. Все трое поднялись на третий этаж. Молодая женщина ввела Любича и Нерича в квартиру. Она сказала, что у нее есть дела в городе, и ушла.

— Кто это? — проводив ее взглядом, спросил Нерич.

— Ваша теперешняя хозяйка, мадемуазель Лоретта.

Нерич улыбнулся, но ничего не сказал. Хозяйка квартиры чем-то очень живо напоминала ему сестру Обермейера Эльвиру. Несмотря на то что Эльвира была блондинкой, а эта темной шатенкой, в их фигурах, походке, манерах чувствовалось что-то общее. И Эльвира, и Лоретта обе были высокого роста, женственны и подвижны.

— Не думаю, что вы здесь долго задержитесь, — сказал Любич. — Я не вижу возможности к тому, чтобы устроить вас в Будапеште. Дела обстоят хуже, чем можно предположить. Не так давно от подполковника главного управления венгерской государственной обороны Андриаса Ференци я узнал, что венгры получили сведения о югославской агентуре, и это подтверждается фактами. На заводе Вейс-Манфреда арестованы наши люди. Я опасаюсь за летнюю резиденцию регента в Гедоли. Наш человек проник туда с большими трудностями, и если он провалится, то я уже не буду получать такой ценной информации о Хорти и его окружении, какую получаю сейчас. Когда Белград известил меня о вашем приезде, я высказал свою точку зрения: на мой взгляд, оставаться вам здесь рискованно.

— Что ответил Белград? — спросил Нерич, которому Будапешт сразу перестал нравиться.

— С часу на час жду ответа.

— Что за человек Лоретта?

Хозяйка квартиры явно заинтересовала Нерича.

— Очень умная женщина, — сказал Любич. — Во всех обстоятельствах владеет собой, находчива и умеет вызывать к себе симпатию как мужчин, так и женщин. Она черногорка. Я приобрел ее в Брюсселе, когда там была международная выставка. Она прекрасная танцовщица в испанском жанре.

— Сколько же ей лет?

Ничего не было удивительного в том, что Лоретта напомнила ему Эльвиру Эрман: у них общая профессия.

— Немного больше двадцати, — ответил Любич. — У меня с Лореттой сорвалась интересная комбинация.

— Каким образом? — полюбопытствовал Нерич.

Любич охотно рассказал. Германским посланником в Будапеште — Эрмансдорф, дипломат старой кайзеровской школы, аристократ до мозга костей. Он с иронией относится к Гитлеру и его клике и только ради карьеры скрывает свое презрение к ним и выдает себя за приверженца нацистов. Риббентроп не благоволит к Эрмансдорфу, следит за каждым его шагом и подсылает к нему своих соглядатаев. У Эрмансдорфа была молоденькая и довольно эффектная жена, всегда окруженная поклонниками; с ними она ездила в «Мулен Руж» транжирить деньги мужа. Любич строил свои планы на том, чтобы скомпрометировать жену Эрмансдорфа, войти в доверие к нему самому и крепко прибрать его к своим рукам. По поручению Любича Лоретта без особых усилий сблизилась с женой посланника, вошла к ней в дом, завоевала ее расположение и стала сопутствовать ей во всех ее развлечениях. Она свела жену посланника со вторым секретарем японской миссии в Будапеште. Но этот рыцарь из Страны восходящего солнца испортил все дело: он влюбил в себя жену Эрмансдорфа! Она бросила мужа и перебралась в дом к японцу. Скандал получил широкую огласку. Теперь германский посланник скомпрометирован окончательно и, конечно, потерял всю свою дипломатическую ценность. Риббентроп, безусловно, отделается от него.

Нерич рассмеялся. Презабавная история.

— А не перехитрили ли нас в этой авантюре немцы? — внезапно спросил он. — Может быть, они ставили задачей подсунуть своего человека к японцам?

Любич неопределенно пожал плечами: нет, он этого не думает. Впрочем, Лоретта высказывала подобную мысль.

— Белград знает об этом скандале?

— Да, я сообщил в Белград. Там опасаются за Лоретту и предложили мне отправить ее на родину.

— За чем же остановка?

— На днях выедет, хотя я не вижу в этом никакой необходимости. Вы слышали об этом шалопае, сыне Хорти? Говорят, регент частенько бьет его плеткой, но, видимо, крутые меры мало помогают. Наследник претендует на корону святого Стефана, а пока портит кровь отцу и устраивает ужасные оргии по ночам в городе. К Лоретте он благосклонен. Она бессменная участница всех его кутежей и дебошей. Если ей будет угрожать серьезная опасность, то, я уверен, сыночек Хорти ее выручит. Но я не протестую, пусть едет домой. Она нигде не пропадет.

Их разговор прервала вернувшаяся Лоретта.

Гибкая, подвижная, с живыми чертами лица, она показалась Неричу еще более красивой. Пока Лоретта готовила завтрак, Нерич не сводил с нее глаз. Как не быть благодарным Любичу за то, что он привез Нерича не в отель, а сюда, в эту уютную квартирку из трех комнат, к прелестной Лоретте!

Глава двадцать первая 1

В этот вечер Ярослав Лукаш представил Марию Дружек Червеню.

Погода стояла ненастная, мокрый снег сменился дождем. В районе, где проживал Червень, можно было встретить только одиноких прохожих.

Тщательно спрятав под лифом пачку листовок — обращение к народу Центрального комитета коммунистической партии, — Мария вышла от Червеня.

Еще сидя у него и внимательно выслушивая его указания, она решила не показываться дома, а с утра прямо идти на радиовещательную станцию, где она работала диктором. Там она надеялась найти безопасный уголок и спрятать листовки до времени, когда найдется возможность их распространить.

«Пойду к Божене и переночую у нее», — решила Мария, приближаясь к трамвайной остановке. Она накинула капюшон плаща на голову, пощупала рукой, на месте ли листовки, и стала ждать трамвая.

Как будто не было оснований бояться слежки. Но, помня наставления Червеня и Лукаша, Мария решила проехать в противоположную часть города, пересесть там на встречный трамвай, сойти с него на полпути и пешком дойти до дома на Виноградах, где жила Божена.

«Странно устроен человек, — рассуждала она, приглядываясь к людям, наполнявшим трамвай, — все как будто идет обычно, но… Что бы там ни говорили о мужестве и героизме, а если при тебе есть что-то такое, за что полиция по головке не погладит, то становится невесело». Мария благополучно проехала по намеченному маршруту и минут сорок спустя уже стояла у дверей квартиры Божены.

Только сейчас ее обожгла мысль: а не попадется ли она в ловушку, явившись на квартиру Лукаша? Ведь Ярослав скрывается, может быть его разыскивают. Не надежнее ли переночевать у себя дома?

Но она быстро отбросила эту мысль. Если бы Лукаша искали, то Божену уж давно потревожили бы. Она постучала. Тревожный голос спросил:

— Кто там?

— Я, Мария.

Дружек встряхнула и повесила на вешалку свой мокрый дождевик. Подруга обвила ее шею руками и расплакалась.

— Боже мой, сколько слез! Кто посмел тебя обидеть? — шутливо спросила Мария, но сердце ее сжалось.

— Я так рада, что ты пришла… Ты останешься ночевать? — спросила Божена, вытирая глаза.

— От радости и плачешь?

Не зная, как ей сказать о своем горе, Божена растерянно смотрела на подругу.

— Не криви душой. Я-то знаю тебя насквозь. Что случилось?

Божена тихо вымолвила:

— Милаш уехал.

— А, вот оно что, — протянула Мария, сидя на диване, и стала разглядывать подошву туфли. — Течет, негодная. Видишь, какая дырка? Надо чулки просушить. Уехал Милаш? По-моему, он правильно сделал. Каждому дорога своя родина. У тебя есть что-нибудь червячка заморить?

Божена разогрела чай. Сели к столу.

Глаза Божены были полны сердечной тоски. И это не укрылось от Марии. Она заговорила о Нериче как только могла мягко.

— Мне он понравился. В нем есть что-то, что сразу располагает, — конечно, я не о наружности говорю. Сколько ему лет?

— Двадцать семь.

— Восемь лет разницы? Ну, это почти нормально.

— Не восемь, а семь, — поправила Божена.

— Пусть будет семь. Он славный малый. Я не могу понять, почему Ярослав невзлюбил его. Вот уж никогда не думала, что у Ярослава национальные предрассудки. Если бы Милаш был немец, это другое дело. Но он же серб. Славянская кровь.

— Не знаю, не знаю… — с тоской проговорила Божена, запрокинув голову на спинку дивана. — Может быть, у отца есть веские соображения. А может быть…

— Прав он в одном: сейчас не время думать о личной жизни. Есть дела поважнее. — Мария вздохнула и, выйдя из-за стола, начала стаскивать с себя шерстяной свитер. — А мне не везет. На меня мужчины не обращают никакого внимания. Мне уже двадцать два года. Иногда задумаешься, и так обидно становится. Разве я урод? Или стара? Да нет. Посмотришь на иную девушку — ну просто крыса крысой, а от женихов отбою нет. Женихи, женихи!.. А в общем все это такая чепуха.

Она положила свитер на диван, что-то завернула и покрыла все это юбкой. Божена услышала, как прошуршала бумага.

— Ты просто дурешка, Мария, — сказала Божена с улыбкой. — У тебя озорной характер. Тебе надо было родиться мальчишкой. Ведь ты ничего не замечаешь вокруг себя. А помнишь, как Антонин Слива объяснился тебе в любви?

— Конечно, помню, — рассмеялась Мария. — Но ему тогда было шестнадцать лет. Теперь он поумнел и больше не клянется мне в любви.

— Неужели тебе еще никто не нравился? — спросила Божена, когда они легли на кровать и прижались друг к другу.

— Нет, — быстро ответила Мария. — Впрочем, «нравился» — это слишком широкое слово. Что значит «нравился»? Мне нравился наш преподаватель физики, но только потому, что был умен. Мне нравился своей смелостью тот летчик — помнишь, что познакомился с нами на катке? Да помнишь, наверное! Он в воздухе переворачивал самолет кверху колесами и в конце концов разбился. Но чтобы я зажглась, как ты, чтобы меня властно потянуло к какому-нибудь мужчине, чтобы я ночей не спала, мучилась, тосковала, — этого не было. — Помолчав, она добавила: — Да так, может быть, и лучше. Вот сейчас ты вся полна Милашем, только им одним, а я свободна и сама себе хозяйка. Я боюсь, ты даже не видишь, что происходит вокруг нас, а если и видишь, то не вдумываешься.

Божена чувствовала, что Мария права. Ее охватил стыд. Говоря по совести, она и в самом деле ничем не интересуется, кроме Милаша, и живет точно в монастыре.

— А ты расскажи мне, Мария. Ведь у тебя столько знакомых, ты все знаешь, — попросила она тоном ребенка.

Мария начала рассказывать о столице, живущей тревожной жизнью. В Праге за последние дни не бывало много туристов. Они бродят большими группами, редко по два-три человека и никогда в одиночку. Штатская одежда не может скрыть их военной выправки. Все они, как на подбор, широкоплечие, рослые, мордастые, с коротко подстриженными затылками. Они говорят на ломаном чешском языке и весь день слоняются по городу, справляясь в путеводителе. Их интересуют здания правительственных учреждений, банков, торговых фирм, больших магазинов, музеев. Они подолгу торчат около нарядных витрин, задирают головы и внимательно изучают рекламы и вывески. И беззастенчиво набрасываются на еду, будто вырвались из голодного края; как дикари, они уничтожают бутерброды, пиво, сосиски с капустой. Обыватели теряются в догадках: что это за люди? Но не все слепы, и многие знают: это гестаповцы и эсэсовцы, головной отряд Гитлера, головорезы, заблаговременно переброшенные в Прагу в штатских костюмах и с «вальтерами» в карманах.

Многое можно рассказать! Например, о том, что телефонная связь между Прагой и Братиславой, Прагой и Ужгородом уже прервана. Состоялась открытая демонстрация немцев, проживающих в Словакии; их вожак Кармазин выступил с угрозами по адресу Чехии. Словацкий епископ требует немедленного разрыва с Прагой. Шанио-Мах, лидер словацких сепаратистов, вместе с глинковскими бандитами терроризирует чехов, проживающих в Словакии, и те тысячами бегут в Чехию. Чехословацкая армия по требованию Гитлера сокращается на сто пятьдесят тысяч человек. В кафе «Саверин» чешские офицеры во главе с генералом Мэдэком сорвали с себя в знак протеста ордена, медали, погоны и выбросили их в корзины из-под белья. Батя удрал в Бразилию. Поп Волошин претендует на кресло премьер-министра в автономной Закарпатской Украине. Другой служитель церкви — Тисо отправился в Берлин к Гитлеру с жалобой на чехословацкое правительство, а вернувшись, созвал парламент и объявил Словакию независимой республикой. Парламент заседал под охраной отрядов СС, СА и глинковских гвардейцев. Многие чешские патриоты уходят в Шумавские леса, где уже организуются первые отряды сопротивления.

— Что же с нами будет? — спросила Божена. Она никак не могла вместить в себя все, что услышала.

— Тяжело будет, очень трудно. Я только сегодня узнала, что Гитлер готовится предъявить нам ультиматум. Он потребует отделения Словакии и Закарпатской Украины, роспуска и разоружения всей нашей армии, упразднения поста президента и взамен учреждения должности регента, принятие нюрнбергских антисемитских законов, передачи Германии всего нашего золота, решительной расправы с коммунистами и даже со сторонниками Бенеша.

Божена не могла сдержать дрожи в теле.

— Что с тобой? — тревожно спросила Мария.

Божена еще крепче прижалась к подруге и едва слышно, будто их могли подслушать, проговорила:

— Если бы ты знала, как я боюсь за отца! Ведь он коммунист… Не дай бог, если с ним что-нибудь случится. Нет, нет, я не переживу этого.

Мария прижала к себе голову Божены и, перебирая рукой ее волосы, поцеловала в горячий лоб.

— Я тоже теперь коммунистка, — сказала она.

— Ты? — встрепенулась Божена.

— Да.

— Когда?

— Совсем недавно, на днях. У твоего отца и у меня отныне одна судьба.

Так вот почему Мария знает все, что делается в стране и во всем мире… Она избрала себе тот же путь, что и отец, и Антонин Слива. Нет, Божена не в силах этого понять. Что Марию, девушку, привлекло в ряды людей, которые готовы пойти на смерть? Другое дело мужчина, но она — девушка… Неужели не страшно ей? Неужели она готова на все: на лишения, пытки, тюрьму?..

Больше они не сказали друг другу ни слова. Проснулась Божена глубокой ночью от сильного сердцебиения; сердце сжималось от предчувствия беды. Прислушалась: тишину нарушало только постукивание часов да мерное дыхание спящей рядом с нею Марии. Божена осторожно, боясь разбудить подругу, спустила с кровати ноги, прошла в переднюю комнату, включила свет. При свете лампы на душе стало немного легче. Она села на диван, стараясь разобраться в своих ощущениях. Почему она внезапно проснулась? Что побудило ее встать с постели?

Она отодвинула в сторону юбку и шерстяной свитер Марии и тут увидела стопку листков. Края их выглядывали из-под свитера. Помимо своей воли Божена прочитала: «…Коммунисты, приложившие все усилия к тому, чтобы спасти страну от тяжелых ударов, перед лицом всего народа заявляют, что они будут самоотверженно и смело бороться за…»

Божена осторожно поправила свитер на диване. Потом она вернулась в спальню и разбудила Марию.

— Сколько времени? — спросила подруга. — Я не опаздываю?

— Четыре с минутами. Еще рано. Но ты должна уйти.

— Сейчас, среди ночи?

— Так будет лучше. Вставай. Я тебе объясню.

Мария не заставила себя долго ждать и за какие-нибудь шесть минут оделась и умылась. В пальто и плаще она подошла к подруге.

— Хорошо, что ты сказала мне… о том, что стала коммунисткой. Поэтому я обязана тебя предупредить. В последние два дня я несколько раз видела вблизи нашего дома подозрительного человека… Не знаю, кто он и почему здесь крутился.

— И что же ты думаешь? — спросила Мария.

— Боюсь, что он следит за нашим домом.

— Хорошо. Я ухожу, — сказала Мария, поцеловала подругу и решительно толкнула дверь.

2

Утром Божену разбудил сильный грохот в дверь. Она вскочила с кровати. На дворе уже было светло. Думая, что пришел Гавличек пли Слива, она быстро накинула на себя халат и, не окликая пришедшего, открыла дверь. В комнату вошли два полисмена и человек в штатском.

— Фамилия? — требовательно спросил человек в штатском.

— Лукаш, — ответила Божена.

— Где ваш отец?

— Не знаю. Он давно уехал из Праги.

— Так… уехал, и дочь не знает куда. Обыщите квартиру, — приказал незнакомец и, вынув из кармана пальто портсигар, бесцеремонно расположился на диване.

Глава двадцать вторая

Этой ночью Карел Гавличек сидел в своей холостяцкой квартире у радиоприемника. Светящийся глазок радио бледно и неуверенно освещал скромную обстановку небольшой комнаты: железную кровать, маленький диван, простенький шкаф для платья, стол и четыре стула вокруг него.

Гавличек вел почти затворническую жизнь. Обычно, кроме Сливы и Лукаша, он ни к кому не заглядывал и редко принимал у себя знакомых. Основное свое время он отдавал работе, а в свободные часы или играл в шахматы или шел в пивную. Когда Лукаш исчез, Гавличек и вовсе перестал выходить из дому; долгие вечера он коротал у приемника или за чтением газет.

Расписание передач всех радиостанций он знал назубок и в определенный час включал приемник. Больше всего его интересовали передачи подпольной радиостанции; вот уже месяц, как он каждый вечер ловил ее волну.

Когда эфир донес знакомые звуки, Гавличек поудобнее расположился у радиоприемника и весь ушел в слух.

Диктор подпольной станции «Черна Висилачка» сообщил о выезде в Берлин президента Гахи и министра иностранных дел Хвалковского для переговоров с Гитлером. От этого визита ничего доброго ждать не приходится: президент и министр иностранных дел предадут республику, покорно примут ультиматум Гитлера и возвратятся в Прагу на штыках немецких войск. Гаха и Хвалковский предатели. Гаха в прошлом — австрийский гофрат. Будучи председателем суда, он сумел выслужиться перед Берлином, оберегал гестаповцев, отменял приговоры гейнлейновцам, снискал доверие Гитлера. А Хвалковский? В нем только и есть чешского, что имя — Франтишек! Образование он получил в Лондоне, почти всю жизнь провел за границей, его жена и дети даже не говорят на родном языке и считают это признаком хорошего тона. Хвалковский — рьяный поклонник Муссолини, человек с подмоченной репутацией. Разве дороги ему интересы чехословацкого народа?..

Слушая передачу, Гавличек и не заметил, как в комнату вошел Лукаш.

— Вот ты чем занят, Карел, — проговорил Ярослав, — слушаешь передачу «Черны Висилачки»? А ты знаешь, что за это можно в тюрьму угодить?

Гавличек вздрогнул от неожиданности и поспешно выключил радиоприемник.

— Да не бойся, — добавил Лукаш, — я же никому не скажу.

Только теперь Гавличек узнал друга и успокоился.

— Я и не верил, что ты уехал, Ярослав. И знал, что придешь ко мне.

— А ты, как я вижу, не так-то уж чураешься политики, — сказал Лукаш с усмешкой. Он не мог скрыть своего удивления, застав друга за слушанием передач подпольной радиостанции. Это никак не мирилось с его представлением о Кареле, робком и замкнутом человеке.

Верный себе, Гавличек отделался молчанием.

Ярослав сбросил пальто и опустился на маленький диванчик, издавший под его тяжестью жалобный стон.

Давно не был Ярослав у Карела, очень давно… Когда в последний раз он навестил приятеля? Ярослав не мог этого вспомнить. Ничего не изменилось в конурке Гавличека, словно время остановилось тут.

— Ну, как живешь? — спросил Гавличек.

— Да как тебе сказать… Живу как будто неплохо.

— Я часто вспоминаю о тебе, — признался Гавличек.

— Спасибо.

Закурили.

— Что там у нас, на узле? — спросил Ярослав.

— Перемен не наблюдается, — ответил Гавличек.

— Значит, все тихо?

Гавличек усердно разглядывал свои мягкие туфли. Вновь установилась тишина.

— Ты правду говори, — твердо произнес Ярослав. — Не крути.

Он всегда немного грубовато говорил с Карелом, и тот никогда на него не обижался: уж таков был Лукаш.

— Плохо, Ярослав, — начал он и низко опустил голову, будто стыдился того, что говорил. — Обид много… Людвига, Яна, Вовчка арестовали. У Вовчка и жену посадили. Рабочие бунтуют, грозятся. Вчера Любомир отказался вести состав в Остраву. За него поехал Зденек.

Слова с трудом вылетали из его горла, будто Гавличек силком удерживал их. Ярослав настороженно слушал.

— Злоба накипает в сердце, — продолжал Гавличек все так же медленно. — Что же дальше будет?

Он оторвал свой взгляд от туфель и поднял голову.

— А дальше будем драться, — почти угрюмо проговорил Ярослав. — Нам не дают покоя, но и врагам его не видать. Нужно будет умереть — умрем, но кой-кого и из них прихватим с собой на тот свет.

Гавличек спросил:

— Немцы придут в Прагу?

— Придут… Разве не видишь, к чему дело клонится?

Гавличек тяжело вздохнул; видно, он никак не мог избавиться от тяжелых мыслей, угнетавших его.

Снова помолчали.

— Ты сегодня работаешь? — спросил Ярослав.

— В двенадцать заступаю.

— А что скажут ребята, если я появлюсь на узле? — вдруг спросил Ярослав.

Гавличек нахмурился.

— Ты что, в уме?

— Кажется.

— То-то, что кажется! Тобой полиция интересуется. Меня спрашивали. И сюда на квартиру заглядывали.

— Понятно, — заметил Ярослав, — а мне все-таки необходимо побывать на узле.

Гавличек еще сильнее насупился.

— Умный ты человек, а говоришь ерунду.

Ярослав сдержал улыбку.

— Представь себе, дело такое, что доверить некому.

— Так уж и некому, — пробурчал Гавличек.

— Чего же лучше, если я ошибаюсь. — Сказав это, Ярослав сунул руку под пиджак, за ворот рубахи, и вытащил оттуда стопку листовок, аккуратно скрепленных шпагатом… — Видишь, для чего мне нужен надежный человек? Надо раздать это рабочим, а что останется, разбросать всюду, где можно… Может быть ты, Карел, возьмешься это сделать?

Гавличек остановил свой напряженный взгляд на пачке листовок.

— Ты мне друг, Карел, — продолжал Ярослав, — ты хороший, честный рабочий. Но пора стать вдобавок к этому и хорошим патриотом. Пойми, жизнь неуклонно движется вперед, а Карел Гавличек стоит на месте. Он надеется, что жизнь обойдет его сторонкой. Нет, дорогой, ошибаешься! Если будешь отсиживаться в стороне от борьбы, жизнь все равно тебя собьет с ног и швырнет на землю.

— А что это за бумажки? — нерешительно прервал его Гавличек.

— В них правда, Карел. — Ярослав бережно извлек из пачки один листок. — Воззвание коммунистической партии. И начал читать:

— «…после того как Гитлер при помощи своей словацкой агентуры отторгнул Словакию от республики и подчинил ее своей власти, он вторгается на чешскую землю с целью ее захвата и порабощения чешского народа. Вся вина за порабощение народов Чехословакии падает на внутреннюю реакцию, ибо она парализовала оборону республики в момент, когда республика была полна сил, и предательски капитулировала. Когда реакционеры взяли власть в свои руки, они утверждали, что полная капитуляция — это единственный путь спасения народа. Они преследовали коммунистов, которые вели борьбу против угнетения народа, и доказывали, что путь капитуляции приведет народ к гибели, к новой Белой Горе. Это предостережение коммунистов подтвердилось. И теперь чешский народ и чешская нация хорошо понимают, что один лишь путь мог оградить народ от этих бед и один лишь путь сейчас может привести народ к спасению: путь сопротивления, обороны, борьбы.

Народ, встав лицом к лицу с гитлеровскими захватчиками, изгонит из своих рядов предателей и трусов, плотно сомкнет свои ряды, как он всегда это делал, защищая свое национальное существование. Неодолимое единство всех сил народа, упорное и энергичное сопротивление на всех участках борьбы будет ответом на удары, наносимые чешской нации. И рабочий класс, который столько раз уже стоял в первых рядах национальной обороны, станет опять несгибаемым оплотом национального движения сопротивления. Коммунисты, приложившие все усилия для того, чтобы отвести от страны тяжелые удары, перед лицом всего народа заявляют, что они будут самоотверженно и смело бороться за восстановление полной свободы и независимости чешской нации…»

Ярослав закончил.

Гавличек протянул руку к пачке листовок и сказал:

— Оставь их мне, Ярослав. Я все сделаю…

Глава двадцать третья

Очередная директива штандартенфюрера СС фон Термица гласила:

«Демонстрация состоится в начале завтрашнего дня, а парад — в зависимости от того, будет ли иметь успех демонстрация. В том и другом случае участие приму я. Вас обязываю: 1. Немедленно связаться с «Филином» и передать ему указание — обеспечить нам полное гостеприимство, оставить в своем аппарате только лиц, изъявляющих добровольное желание на сотрудничество с нами, исключить возможность каких бы то ни было эксцессов, обструкции, открытого недоброжелательства, а тем более проявлений сопротивления. 2. Еще раз пересмотреть интересующие нас списки, сверить их, уточнить адреса, уделив максимум внимания каждой фамилии. 3. Организовать непрерывное наблюдение за «активистами», с которыми надлежит познакомиться в первую очередь».

Обермейер перечитал расшифрованную телеграмму несколько раз и, подняв острые плечи, потер руки.

— За меня, господин штандартенфюрер, — проговорил он вслух, — можете быть абсолютно спокойны. История с «Дейч-Хаусом» никогда не повторится.

Условное имя «Филин» принадлежало начальнику чехословацкой полиции.

«Надеюсь, с ним я найду общий язык, — подумал Обермейер и встал. — А теперь в Прагу. Тут мне делать больше нечего».

Он подошел к платяному шкафу, вделанному в стену, открыл дверцу и вынул форменную шинель с эсэсовскими шевронами и с погонами гауптштурмфюрера СС.

Повесив шинель на стенную вешалку, он долго любовался ею: то рассматривал вблизи, то с расстояния нескольких шагов. Наконец он надел ее на себя. Он давно изучил все свои физические недостатки: костлявость, худобу, сутулость, плоскогрудие. Но в этой форменной шинели, в фуражке с высокой тульей он был неузнаваем. Сшитая мастерской рукой, шинель выполняла роль жесткого суконного футляра, который скрадывает все врожденные дефекты фигуры. Из зеркала на Обермейера смотрел высокий, статный, широкоплечий эсэсовец.

«Появиться бы сейчас в таком виде в Праге, — мелькнула тщеславная мысль. — Первым из первых… Но что случилось бы? А? Отколотят? Убьют?» Он отошел от зеркала к противоположной стене и, прищурив глаза, чеканным шагом направился навстречу своему отражению. «Нет, нет… В такой ситуации рисковать неуместно. Спешка может стоить жизни».

Обермейер снял шинель, фуражку и осторожно уложил их в большой плоский чемодан. Туда же он положил «Вальтер» в кожаной кобуре, широкий поясной ремень, шведский карманный фонарь, фотоаппарат и планшетку.

— Как будто все, — сказал он, захлопывая крышку чемодана.

В Праге, не соблюдая никакой конспирации, Обермейер посетил начальника полиции, нужных ему агентов и в «Дейч-Хаусе» встретил Жана.

Они сели за шахматный столик друг против друга.

— Ну, выкладывайте, — скомандовал Обермейер, остановив на собеседнике свои водянистые, прозрачные глаза.

Жан, по усвоенной привычке, оглянулся, прежде чем начать говорить. Обермейер подумал неодобрительно: «Тоже мне конспиратор! Уж теперь-то можно не оглядываться, пришли другие времена».

— Вы полагаете, нам больше нечего опасаться? — спросил Жан, разгадав мысли своего патрона.

Обермейер не любил, когда кто-нибудь угадывал его мысли, а потому ответил резко:

— Я ничего не полагаю. Выкладывайте, что у вас есть.

Жан виновато потупился.

— Я вчера видел в Братиславе одного английского журналиста. Он сказал мне, что ничего хорошего немцев в Праге не ждет. Да, и прибавил очень язвительно: если словаки сумели уберечь Карлтон-отель от клопов, то от прусаков не уберегли. Это по поводу того, что в Карлтоне обосновался штаб германского консульства. Очень дерзко разговаривает. Горячая голова.

— Ничего, фюрер охлаждал и не такие горячие головы. А зачем в Братиславе торчит этот английский журналист? Что он там выглядывает?

— Журналист собирается в Будапешт и хочет там обязательно проникнуть к адмиралу Хорти.

— А что большеголовый?

— Тисо?

— Да.

— Он сам снял с себя арест, покинул иезуитский монастырь, перебрался на ту сторону Дуная и отправился в Берлин.

— Это я знаю. Лукаша вы разыскали?

Жан беспомощно развел руками.

— Ничего не получается. Видимо, он действительно уехал из Праги. За его квартирой я тоже наблюдал: кроме Нерича и железнодорожника Гавличека, туда никто не заходит.

— А кто такой Гавличек? — заинтересовался Обермейер.

— Человек смирный. По всем данным, стоит вне политики.

Глаза Обермейера как бы остекленели. Он сосредоточенно обдумывал, что предпринять для розысков коммуниста Лукаша, включенного в список лиц, подлежащих аресту. Нерич ничего сделать не смог или не захотел. А теперь, с его отъездом в Будапешт, остается одно: неотступно следить за квартирой Лукаша.

— Не выпускайте этот дом из поля зрения, — приказал Обермейер. — Следите за дочерью Лукаша. Она нам скоро понадобится.

Расставшись с Жаном, Обермейер вышел из «Дейч-Хауса».

Он шагал по улицам, нагло заглядывая в лица встречных и мысленно рисуя себе торжество завтрашнего дня. «Завтра я смогу, — рассуждал он с наслаждением, — подойти к любому из них, кто мне не понравится, и набить ему морду. И никто, никакая сила не сможет мне помешать в этом. Вот он, час, которого я с такой страстью ждал! Наконец мы покажем чехам, на что мы способны!»

Глава двадцать четвертая 1

Три короткие строки извещения, полученного из больницы, привели Антонина в полное отчаяние. Администрация предлагала «немедленно взять больную В. Сливу домой, так как в настоящее время не представляется возможностей для дальнейшего ее лечения». Извещение было стереотипное, отпечатанное на машинке, одна из копий со вписанной чернилами фамилией больного.

Мать Антонина уже несколько месяцев лежала в этой больнице, и он каждую неделю навещал ее. Сегодня его не допустили в палату. Сестра попросила зайти в канцелярию и переговорить с дежурным врачом. Там пожилая полная женщина в роговых очках довольно грубо выразила ему недовольство администрации тем, что дважды посланное на дом извещение вернулось с пометкой: «На квартире никого нет».

— Мы больше не можем ждать, молодой человек, — категорически заявила она, протягивая ему извещение. — Сегодня же заберите больную.

«Что же делать? — в полной растерянности спрашивал себя Антонин, выходя из больницы. — Куда везти мать? Домой?»

Теперь, с больничным извещением на руках, он не знал, куда ему толкнуться, где искать приюта для матери. Мысль о том, чтобы отвезти ее домой, он отбросил: нельзя обречь ее на скандалы и издевательства. К соседям? Вряд ли он найдет людей, которые согласятся принять ее. Может быть, к Божене?

Эта мысль обрадовала его. Надо поговорить с Боженой. Из ближайшего автомата он позвонил в почтамт. Божена ответила не сразу, видимо, ее не было на месте. Наконец послышался ее голос, почему-то очень взволнованный.

Она не узнала голоса Антонина и несколько раз переспросила: «Кто говорит?» Антонин ответил и изложил свою просьбу.

— Мне очень горько, Антонин, — проговорила Божена, — но я сама должна в ближайшие дни выехать с квартиры…

— Ты уезжаешь из Праги?

— Нет… — Божена замялась. — Впрочем, наверно, придется уехать… на время… Извини меня.

Антонин видел, что она торопится, и, наспех простившись, повесил трубку. «Божена куда-то уезжает. Зачем? Ничего не понимаю… Но что же все-таки делать?»

Он пошел к соседям со смутной надеждой, что они примут мать. Но и эта надежда быстро рассеялась. Никто не решался в такое тревожное время брать на себя заботу о больном человеке.

— Вези ее домой, — советовали все. — Зденек хоть и злодей, а все-таки муж и отец. Не выбросит же он ее на улицу!

Но ведь для того он и поместил ее в больницу, чтобы она имела покой, которого дома нет. Отец своими бесконечными скандалами и попреками совсем извел мать, ее жизнь дома невыносима. Когда болезнь обострилась, Зденек Слива совсем ошалел от злобы. «На что мне такая жена, которая только и знает, что болеет!» — кричал он, попрекая мать каждой чашкой кофе, каждым куском хлеба. При нем мать не решалась крошки положить в рот. Антонин не мог терпеть этой бессердечности отца и заступался за мать. Стычки между ним и отцом участились. Ссоры принимали все более острый характер. Зденек оскорблял сына в лицо, обзывал его «чертовым семенем», «бунтарем», «анархистом», грозил выгнать из дому. Они во всем были разные. Противоположность политических взглядов давно разделила их. В Антонине Зденек видел своего непримиримого врага и пользовался малейшим поводом, чтобы грубо высмеять его убеждения и идеи. И свои издевательства он с каким-то наслаждением перемежал с проклятиями и ругательствами.

Определение матери в больницу на долгий срок должно было, казалось бы, несколько сгладить отношения между отцом и сыном. Но получилось наоборот. Зденек наотрез отказался навещать жену, а на замечание Антонина, что это бесчеловечно, закричал: «Паршивый щенок, скажи спасибо, что я тебя еще терплю здесь!»

Антонин в тот же день ушел из дому и больше уже не возвращался.

Отца не оказалось дома, он должен был вернуться из поездки поздно вечерам. Не зная, что предпринять, Антонин с тяжелым сердцем отправился в деревню.

2

Иржи Мрачек сразу понял, что с его юным другом случилась беда. Он всегда держался того правила, что проявлять любопытство — это значит обнаруживать нечуткость к человеку и дурное воспитание. Но на этот раз он решил пойти против собственных правил и вызвать юношу на откровенность.

«Уж очень он на себя не похож сегодня, — подумал Мрачек. — Куда девались его жизнерадостность и веселье, даже от еды отказался. Не могу я его бросить в беде, надо помочь, пока не поздно».

Мрачек поднялся в мансарду. Антонин ничком лежал на койке, обхватив голову руками.

«Неужели заснул? А если и заснул, разбужу». Едва он успел присесть на койку, как Антонин быстро повернулся и лег на бок. Щеки его были мокры от слез.

Мрачек положил руку на плечо Антонина и спокойно, не повышая голоса, но строго потребовал:

— Рассказывай, что случилось… сейчас же рассказывай все!

И Антонин рассказал о том, что отец для него по сути дела чужой человек, которого он не видел уже несколько месяцев, и о том, что мать тяжело больна, а ее надо выписать из больницы. И он не знает, где поселить ее, потому что дома ей не будет покоя.

Мрачек слушал этот длинный, сбивчивый, взволнованный рассказ, хмуря выцветшие брови.

— Чем больна твоя мать?

— У нее ишиас.

— Это еще не так страшно, — сказал Мрачек. — У тебя есть закурить?

Антонин похлопал себя по карманам, папирос у него не оказалось.

Мрачек вышел из мансарды, и минут через десять его шаги снова послышались на лестнице. Антонин был уверен, что Мрачек ходил за сигаретами. Но он обманулся, сигарет Мрачек не принес.

— Когда твою мать выгоняют из больницы? — спросил он, останавливаясь на пороге.

— Сегодня, — сказал Антонин со вздохом.

— Вставай. Мы сейчас поедем в Прагу и привезем мать сюда, к нам. У меня в городе есть друг, он даст мне машину.

Широко раскрытыми глазами Антонин смотрел на Мрачека, не в силах произнести ни слова. Мог ли он подумать, что Мрачек предложит такой выход? У него и в мыслях этого не было, когда, убитый безвыходностью положения, он рассказывал Мрачеку о своем горе.

— Вставай, вставай! Времени у нас немного, — поторапливал его Мрачек.

Наконец, придя в себя, Антонин вскочил с кровати и порывисто обнял подполковника.

— Спасибо вам, дорогой пан Мрачек… от всего сердца спасибо! Но могу ли я принять такую заботу, ведь мать стеснит вас.

Мрачек легонько отвел его руки.

— Прежде чем сказать что-нибудь или сделать, я тщательно взвешиваю все обстоятельства.

— Я все понимаю, ведь я давно знаю вас. Но больной человек всегда обуза.

— Это с каждым может случиться, я от этого тоже не застрахован. Если я заболею, ведь ты поможешь мне?

— Я ничего не пожалею для вас, — с чувством произнес Антонин.

Собираясь в город, Мрачек хотел взять документы, но Антонин отговорил его. В такое время лучше не иметь при себе никаких удостоверений. Мрачек согласился с Антонином, но вместо документов взял пистолет.

— Это другое дело. Это надежнее всякого документа, — одобрил Антонин.

В больницу они попали уже затемно. Почти все палаты были освобождены, оставались только те больные, у которых не было в городе родственников. Их предстояло разместить по другим лечебницам, за пределами Праги.

Антонин застал мать в слезах; она уже отчаялась дождаться сына и собиралась идти домой пешком. Санитары каждую минуту напоминали, что пора покидать больницу, к утру все палаты должны быть свободны.

— Что за спешка? — спросил Мрачек врача.

— Распоряжение военных властей. Прошу поторопиться.

Антонин помогал матери одеться. Как и всякий человек на ее месте, измученный долгой болезнью и одиночеством, она была раздражительна, капризна и по всякому поводу начинала плакать.

— Почему не принес душегрейку? — жаловалась она. — Как я доберусь до дому в такой холод?

— Мы поедем в машине, — ответил Антонин. — И не домой поедем, а в деревню.

Мать вытерла платком глаза.

— Это еще в какую деревню?

Антонин объяснил. Он старался внушить ей, что у подполковника ей будет хорошо, он и его жена чудесные люди и предоставляют ей свой кров на время болезни.

Мать опустила руки и испуганными глазами посмотрела на сына.

— Нет, ты с ума сошел!.. Ехать к чужим людям в таком состоянии? Да ты понимаешь, что говоришь? — и она снова залилась слезами, жалуясь на свою судьбу.

Отказ матери озадачил Антонина. Он был уверен, что она охотно согласится ехать в деревню, и теперь не знал, как уговорить ее. У койки стояла медицинская сестра и с нетерпеньем ждала, когда наконец он уведет больную.

— Хорошо, только одевайся скорей! — воскликнул Антонин в полной растерянности. — Мы поедем домой.

На улице, увидев чужого человека у машины, мать снова запричитала:

— Не мучай ты меня, Антонин!.. Никуда я не поеду, я хочу родные стены видеть.

Вмешался Мрачек. Но его доводы тоже не помогли. Мать умоляла отвезти ее домой. Она благодарна добрым людям и видит, что они проявляют заботу от чистого сердца, но она хочет домой. Как у людей ни хорошо, а дома всегда лучше.

— Ладно, — согласился Антонин. — Только, смотри, потом не жалуйся.

У квартиры Сливы Антонин и Мрачек позвонили в начале одиннадцатого. Зденек вышел в нательном белье, с газетой в руках, с очками на носу.

— А-а-а… Деятель новейшего типа! Оппозиционер! — воскликнул он, увидев сына. — Чего ради пожаловал?

— Мать привез, — мрачно ответил Антонин.

Зденек сделал неприступное лицо.

— А кто тебя просил брать ее из больницы? У меня нет денег на то, чтобы приглашать врачей на дом.

Антонин молча протянул ему извещение из больницы. Отец поправил на носу очки, прочел извещение и вернул его сыну.

— Мало что им взбредет в голову! Они обязаны лечить — и пусть лечат. На то и больницы существуют…

— Сейчас не время рассуждать, — прервал эти словоизлияния Антонин, — надо отпустить машину.

Антонин и Мрачек помогли матери выйти из машины и повели ее в дом.

— Где тебя положить, мама? — спросил Антонин.

Больная робко, боясь, что услышит Зденек, ответила:

— В дальней комнате, там поспокойнее.

Уложив мать в постель и простившись с ней, Антонин вслед за Мрачеком вышел в первую комнату. Отец сидел у стола и делал вид, что читает газету.

— Я ухожу, — сказал Антонин. Видя, что отец не отзывается, он добавил: — Через два-три дня зайду проведать.

Зденек посмотрел на сына поверх очков.

— А уж это совсем ни к чему. Обойдемся и без твоей заботы.

— Я не к тебе приду, а к матери.

— Это дела не меняет. Твои посещения только полицию наводят на подозрения. Небось с уголовниками водишь компанию… Шляешься невесть где.

Мрачек не стерпел:

— Ваш сын незапятнанно-честный человек.

— А я вас знать не хочу! — взвизгнул Зденек, подскочив на стуле. — Тоже мне адвокат! Когда человеку оправдаться нечем, он берет себе на подмогу другого, в качестве подпорки… Из-за этого незапятнанного, честного человека мне полиция покоя не дает. Он срамит меня на всю улицу!

Антонин сделал шаг к отцу и проговорил, сжимая кулаки:

— Тебя мне срамить незачем. Ты давно сам себя осрамил. А с полицией ты всегда найдешь общий язык… Я бы никогда не переступил этого порога, если бы не мать.

— Иди ты к чертовой бабушке вместе со своей матерью! И когда вы развяжете мне руки? В печенке вы у меня сидите. Проваливай! Нам не о чем говорить.

Антонин, пошатываясь, крепко сомкнув веки, стоял у двери. У него не было сил смотреть в глаза сидящему перед ним человеку, который назывался его отцом.

Мрачек взял своего друга за руки и коротко сказал:

— Пойдем. Здесь тебе действительно делать нечего.

3

Было за полночь. Прага засыпала. Мрачек и Антонин шли пустеющими улицами. Погасли огни в домах, стихло движение. Только у ночных ресторанов слышались музыка и оживленный говор.

Загородный автобус уже не ходил.

— Придется идти пешком, — сказал Антонин виноватым голосом. Он стыдился перед Мрачеком за все происшедшее и не знал, как сгладить неприятное впечатление, которое, несомненно, создалось у Мрачека.

— Что ж, прогуляемся, — согласился Мрачек. — До утра еще далеко.

Они пересекли площадь и свернули в боковую улицу.

— Постой! — придержал Мрачек Антонина. — Что это там?

На другой стороне полицейский патруль проверял документы у прохожего.

— Странно, — с недоумением проговорил Мрачек, — таких вещей раньше не бывало. На всякий случай давай-ка вернемся назад и пройдем другой улицей.

Они снова вышли на площадь и, пройдя квартал, свернули в боковую улицу. Но и здесь оказался патруль.

— А, черт! — выругался Антонин. — Какого дьявола они сегодня липнут на каждом шагу!

— Пойдем дальше, — шепнул Мрачек и потянул Антонина за рукав.

Но их уже заметили.

— Стой! — раздался окрик.

Несколько полицейских перебежали мостовую и двинулись к Мрачеку и Антонину.

— В чем дело? — как можно спокойно спросил Мрачек.

— Предъявите документы!

Они сказали, что документов у них нет.

— Мы приезжие… Из Братиславы, — решительно заявил Мрачек. — У нас выкрали и документы и деньги.

— Обыскать!

Полицейский нащупал в кармане у Мрачека пистолет и рассмеялся.

— Все выкрали, а эту штучку оставили? Какие церемонные воры! Ловко! Видать, вы стреляные парни. Фамилия?

— Конечный, — наобум ответил Мрачек.

— Прутский, — сказал Антонин.

Последовала команда:

— Кругом! Вперед марш!

Друзей окружили и погнали по мостовой.

Глава двадцать пятая 1

В ночь на пятнадцатое марта инспектор розыскного отдела политической полиции Ян Блажек был внезапно вызван на службу. Когда он явился в полицейпрезидиум, там уже толкались чиновники всех рангов. Перешептываясь, шушукаясь, заглядывая друг другу в глаза, они пытались угадать, что произошло и зачем их потревожили среди ночи.

В томительном ожидании прошло больше часа. Наконец начальник полиции Выслужил пригласил в свой кабинет основной руководящий состав полиции. Блажек тоже вошел. Когда все расселись по местам, Выслужил спокойно объявил о том, что германские войска вошли в Моравскую Остраву. Гаха и Хвалковский подписали в Берлине соглашение, приняли ультиматум Гитлера и отдали чешский народ под защиту германского государства. Завтра германские войска войдут в Прагу. Делать секрет из этих событий не имеет смысла. Задача состоит в том, чтобы поддержать в столице полный порядок и гостеприимно встретить дружественные войска. До утра необходимо изъять наиболее подозрительные элементы и этим самым создать все предпосылки для порядка.

Для Блажека это не явилось неожиданностью. Морально он уже подготовил себя к самому худшему. Но равнодушие, безразличие, с которым объявил эту новость начальник, покоробило его.

«И это говорит чех! — с горечью подумал он. — Под защиту германского государства! Как у него, проклятого, поворачивается язык!»

Блажек одним из первых изъявил желание участвовать в «прочесывании» города и постарался обеспечить за собой тот квартал, где скрывался под вымышленной фамилией Ярослав Лукаш. До сих пор Блажек имел прямое отношение по службе исключительно к розыску террористов, шпионов и диверсантов, которых забрасывали в страну иностранные разведки. Внутренние дела его не касались. Но ему, как давнему сотруднику полиции, не стоило особого труда выяснить, на кого сегодня обрушится удар. Всем участникам облавы передали списки лиц, подлежащих аресту. В их числе был и Ярослав Лукаш. Блажек получил на руки ордер на его арест с указанием, что Лукаш находится в розыске.

В сопровождении двух полицейских Блажек отправился на «прочесывание».

Лукаш был один в квартире, Морганек работал в ночной смене. Разбуженный стуком в дверь, Ярослав спокойно открыл ее; он был убежден, что срочно понадобился кому-нибудь из жильцов.

Появление Блажека с двумя полицейскими ослепило его, как вспышка молнии.

«Неужели я ошибался в нем? — мелькнуло страшное подозрение. — Неужели он предатель?»

Но Блажек незаметно для своих подчиненных подмигнул ему и спокойно сел за стол. У Лукаша чуть-чуть отлегло от сердца. Но он еще не мог всецело овладеть собою. Одно присутствие полицейских переворачивало всю его душу.

Блажек с рассеянным видом оглядывал убогое убранство комнаты. Полицейские стояли по обе стороны двери.

— Как твоя фамилия? — спросил Блажек.

— Початка.

— Один живешь здесь?

— Вдвоем.

— А кто второй?

— Шофер Морганек. Работает у Липперта.

— А ты где работаешь?

— Здесь, при доме, водопроводчиком.

— Документы есть?

— Есть.

— Покажи!

Лукаш достал из пиджака, висевшего на спинке стула, документы, обернутые в линялый кусок дерматина, и подал их Блажеку. Тот внимательно прочел их вслух и возвратил Лукашу.

— Так… так… — сказал он лениво. — Ну что ж, пошли дальше… — Он встал и пропустил полицейских вперед. Закрывая за собой дверь, он что-то бросил в комнату. Это «что-то» ударилось о стену, упало на пол и легонько звякнуло.

Лукаш стоял, затаив дыхание, пока не стихли шаги за дверью. Закрыл дверь на засов и бросился к стене.

Это была обычная серая шерстяная перчатка с левой руки, а внутри ее — лист бумаги, сложенный в несколько раз, и два ключа на колечке — один простой, второй английский. Лукаш дрожащими пальцами развернул бумажку, поднес ее к свету и жадно всмотрелся в рукописные строки.

«Первое, — сообщал Блажек. — Тебя разыскивают, и именно в этом квартале. Значит, пронюхали. Немедленно перебирайся на мою служебную квартиру и не показывай носа, пока я не приду. Ключи оставляю. Второе. Божене я приказал бросить службу и квартиру. Она перебралась ко мне и живет под видом жениной сестры. Твоя старая квартира под наблюдением. О Божене не беспокойся. Третье. Завтра в Прагу войдут немцы. Четвертое. Я закрепился окончательно».

Прилив теплых братских чувств согрел сердце Лукаша. Глаза его затуманились. И как он мог допустить хоть на секунду мысль о том, что Блажек предатель? Нет, Блажек настоящий чех, им нужно гордиться…

Лукаш облегченно вздохнул, чиркнул спичкой и сжег бумажку. Посмотрел на часы — было около пяти утра.

«Подожду Владислава», — решил он и стал собирать свои скудные пожитки.

2

Мария Дружек бледная стояла у микрофона и готовилась начать передачу. У нее дрожали и подкашивались ноги, холодело сердце.

— Итак, свершилось, — беззвучно шептала она. — Свершилось страшное, чудовищное…

— Внимание!.. Начинаем… Включаю! — раздался голос дежурного.

Мария вздрогнула, вобрала в грудь воздух и каким-то деревянным голосом начала передачу:

— Рабочие и служащие, оставайтесь на своих местах, продолжайте свою работу… не нарушайте нормального хода производства… Все офицеры должны ждать прихода немецких войск в своих частях… Нигде не оказывайте сопротивления… К нам идут друзья, а не враги… Ни один гражданский или военный самолет не имеет права подняться в воздух… Созыв каких бы то ни было собраний и митингов категорически воспрещается…

А хотелось крикнуть во всю силу легких: «Товарищи, дорогие друзья! Родина в смертельной опасности! На нее обрушился враг, враг жестокий, немилосердный, от которого нельзя ждать пощады. Поднимайтесь все как один! Только сопротивление, только борьба спасут нас от порабощения! К оружию, друзья!»

Час спустя Мария, прижавшись к стене дома, видела, как ворвались на улицы Праги серые мотоциклисты, наполнив их треском глушителей своих «БМВ». За высокими целлулоидными щитками, под полукруглыми краями стальных касок, опущенных ниже лба, мерцали белые, трусливые глаза мотоциклистов; казалось, светятся их волчьи зрачки. Потом показались бронемашины, танкетки, легкие, тяжелые танки, а вслед за ними — моторизованные части группы войск генерала Бласковица.

Мария стиснула зубы до боли и сжала кулаки.

— Бороться… бороться… до последней капли крови или до победы, — горячо шептала она.

Немецкие войска, не встречая никакого сопротивления, без единого выстрела стремительно заливали столицу, словно мутный поток, и растекались в разные стороны, по заранее расписанным направлениям.

Глава двадцать шестая 1

Пятнадцатого марта в Прагу прибыли Гитлер, Гиммлер, Риббентроп, Кейтель, Дитрих. Они остановились в древней святыне пражской столицы Градчанах.

Министерство внутренних дел поспешило передать Гиммлеру все свои архивы, все списки коммунистов.

Эсэсовцы и гестаповцы заняли кафе и ресторан отеля «Шроубек», захватили дворец Печека и начали приспосабливать его для своих нужд. Немцы располагались в школах, дворцах, захватили помещение Центрального исторического музея.

Из тюрем были немедленно выпущены все заключенные там нацисты, в преступности коих не сомневалось даже правительство Гахи — Берана.

Набившие оскомину на гитлеровских эрзацах, фашистские молодчики, как саранча, набросились на пражские яства. Кафе, бары, рестораны, гастрономические магазины были забиты немцами. Предательская газета «Венков» бахвалилась, что «чешская кухня победила и снискала похвалу представителей имперской немецкой армии…».

Волна арестов захлестнула столицу.

Шестнадцатого марта только в одной Праге покончили самоубийством семьдесят человек.

Началось разоружение пражского гарнизона и очищение воинских казарм. Гитлеровцы спешно вывезли в Берлин архивы генерального штаба чехословацкой армии и золотой резерв государства.

Чехословацкая армия перестала существовать. Фашисты захватили все вооружение республики, которого хватило бы для вооружения сорока пяти новых дивизий.

Семнадцатого марта радио передало декрет Гитлера о включении Чехии и Моравии в состав Третьей империи и об учреждении протектората.

В этот же день стало известно, что количество арестованных в стране достигло семи тысяч и что Гиммлер обещал в ближайшие дни довести эту цифру до десяти тысяч человек.

Повальные обыски и массовые аресты продолжались. Гестаповцы, эсэсовцы, полиция и полевая жандармерия бесчинствовали во всей стране; им ревностно помогали сотни и тысячи агентов, натренированных чешской полицией на борьбе с рабочим классом и его партией.

Чемберлен проливал крокодиловы слезы и патетически восклицал, что чехословацкая трагедия «потрясла мировое общественное мнение, как ни одно событие со времени установления нынешнего режима в Германии». Этими лицемерными словами Чемберлен пытался прикрыть свое лицо предателя.

Гордая Великобритания смирилась с небывалым унижением: Риббентроп семнадцатого марта отказался принять посла Великобритании, явившегося к нему вместе с французским коллегой с нотами протеста.

Только Советское правительство открыто и веско сказало свое слово. Подпольная радиостанция «Черна Висилачка» передала полный текст ноты. Советское правительство заявило, что не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов.

По мнению Советского правительства, действия германского правительства не только не устраняют опасности нарушения всеобщего мира, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар безопасности народов.

«…Советскому правительству, — говорилось в ноте, — неизвестны конституции какого-либо государства, которые давали бы право главе государства без согласия своего народа отменить его самостоятельное государственное существование. Трудно допустить, чтобы какой-либо народ добровольно соглашался на уничтожение своей самостоятельности и свое включение в состав другого государства, а тем более такой народ, который сотни лет боролся за свою независимость и уже двадцать лет сохранял свое самостоятельное существование. Чехословацкий президент г. Гаха, подписывая берлинский акт от 15-го сего месяца, не имел на это никаких полномочий от своего народа и действовал в явном противоречии с параграфами 64 и 65 чехословацкой конституции и с волей своего народа. Вследствие этого означенный акт не может считаться имеющим законную силу…

…при отсутствии какого бы то ни было волеизъявления чешского народа, оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут быть не признаны произвольными, насильственными, агрессивными».

И голос советских людей был услышан чехами. Тысячи пражан шли к зданию советского посольства и простаивали возле него в глубоком молчании. У советского народа, своего единственного и верного друга, поднявшего справедливый голос протеста, они набирались сил для жестокой многолетней борьбы.

2

Несколько дней спустя после оккупации Чехословакии фашисты устроили в Праге парад, в надежде, что «сознательные» горожане разделят с ними торжество победы. Стадион Масарика украсился флагами со свастикой. Войска построились в каре. На центральную трибуну поднялся Гитлер и его сатрапы. Они ждали громких приветствий, но стадион молчал. Он был пуст. Лишь горстка праздных зевак теснилась на трибунах.

Под трескотню барабанов и завывание флейт прошли церемониальным маршем завоеватели.

В стороне от свиты фюрера стоял развенчанный министр Национальной обороны Чехословакии, генерал-предатель Сыровы. У него был вид побитой собаки. Единственным своим глазом он озирал плоды собственных усердных трудов. Сыровы стоял без оружия.

В то время как предатели, подобные Гахе, Берану, Сыровы, угодничали перед Гитлером, изливали перед ним свои верноподданические чувства и набивались на услуги, народ открыто выражал ненависть к оккупантам и несгибаемую преданность родине.

Горожане проходили мимо немцев, точно не замечая их; когда фашисты обращались к ним, спрашивая нужный, адрес, патриоты умышленно указывали противоположное направление.

Стоило фашисту войти в трамвай, как пассажиры немедленно его покидали. У подножия памятника поборнику правды ежедневно вырастали груды живых цветов. На улицах молодежь распевала любимые патриотические песни. Музыканты во многих ресторанах, пренебрегая возмущением гитлеровцев, шумно наигрывали произведения любимых чешских композиторов Дворжака и Сметаны. Танцовщицы кафе и баров, вместо испанских танцев и французского канкана, выплясывали в национальных костюмах чешский танец «редова». В «Народни Дивадло» каждый вечер шла любимая опера «Проданная невеста». По утрам гестаповцы не успевали срывать с домов чешские национальные флаги. Объявления немецкой национал-социалистской партии и администрации оккупантов заклеивались или сдирались невидимыми руками патриотов. Флаги со свастикой, выставленные на самых людных местах, бесследно исчезали. Из уст в уста ходили остроумные анекдоты, высмеивающие «сверхчеловеков», их тупоумие, наглость и обжорство. Оккупанты почувствовали с первого дня, что в народных массах зреют силы, способные оказать сопротивление. С беспокойством доносили гестаповцы своему начальству, что только страх перед вооруженной мощью немецких властей удерживает чехов в границах показной лояльности.

Гитлеровцы усилили террор. Они запугивали народ, грозя ему беспощадными карами. Но тщетно. Народ оставался стойким и непреклонным. Его любовь к родине нельзя было убить. Клемент Готвальд хорошо выразил заветные думы народа:

«История чешского народа не кончается пятнадцатого и шестнадцатого марта 1939 года. Мир ошибся бы, если бы он стал считать, исходя из факта, что чешский правящий класс капитулировал без боя, а словацкая буржуазия даже добровольно надела себе на шею гитлеровский хомут, будто чешский и словацкий народы одобряют это позорное поведение правящего класса. Отнюдь нет! Чешский и словацкий народы поведут подпольную борьбу против режима оккупантов и колонизаторов, против чужеземного ига фашистской Германии. Борьба будет чрезвычайно тяжелой».

Над Чехословакией опускалась ночь. Но в ночи уже трепетно мерцали огоньки гнева народного. Они были пока еще разрозненны, эти огоньки. Но придет час, и они превратятся в пламя.

КНИГА ВТОРАЯ БОРЬБА Глава первая 1

Длинный барак дрезденского пересыльного лагеря тонул в полумраке. Крохотные электрические лампочки в проволочных колпачках излучали тусклый и скудный свет.

Обитатели лагеря спали. Во всяком случае, обязаны были спать. Час назад прозвучал сигнал к ночному отдыху, и всякое движение в черте лагеря прекратилось. Только охранники с автоматами в руках расхаживали в строго обозначенных районах своих постов.

В бараке под номером 6 на трехъярусных нарах, сколоченных из необстроганных досок и устланных истертой в труху соломой, лежали заключенные. Лежали вплотную друг к другу, укрывшись жалкими остатками своей верхней одежды; не было ни матрацев, ни одеял, ни подушек.

Только физически сильные люди были еще способны на относительно нормальный сон. На долю остальных выпадало тревожное, чуткое забытье; во сне стонали, выкрикивали проклятия, кого-то упрашивали, о чем-то молили. Даже в забытьи не покидала их действительность каторжного лагерного дня, некоторые и вовсе не спали. Среди приглушенных вздохов и стонов осторожно переговаривались. В глубине барака, в самом его темном углу, кто-то говорил:

— Теперь перечисли мне все дни недели!

Негромкий голос старательно перечислял:

— Неделе, понделек, утерек, стришеж, чтвртек, патек, собота…

— Здорово, Максим! Честное слово, здорово! — в восторге отозвался первый. — Из тебя, как я вижу, выйдет толк.

— Дай бог, как кажут украинцы, нашему теляти вовка зъисты, — скромно ответил на похвалу Максим.

Учитель, Антонин Слива, рассмеялся.

— Ну, с тебя на сегодня хватит, — сказал он. — Теперь примусь за Константина.

— Хватит так хватит, — согласился Максим, лег на спину и подсунул под голову сильную, обнаженную по локоть руку.

Второй русский, кого Антонин назвал Константином, лежал у стены. Он приподнялся, оперся на локоть и вынул изо рта соломинку.

— Готов к испытанию, — сказал он.

— Давай так, — начал Слива. — Ты говори со мной по-чешски, а я буду отвечать тоже по-чешски и поправлять там, где ты оступишься.

Урок возобновился…

Пять лет прошло с тех пор, как томятся в концентрационных лагерях подполковник Иржи Мрачек и его бывший ординарец Антонин Слива, схваченный в Праге в марте тридцать девятого года.

Тяжелые годы. Десятки тысяч невинных люден, изнуренных непосильным трудом, замученных зверскими побоями и жестокими пытками, умерли на их глазах. Бывали дни, когда Мрачек и Слива падали духом, теряли веру в себя, в людей, — и все-таки выдержали, выстояли, прокалились в огне страдания. Антонин возмужал, в характере его появились новые черты: он стал сдержаннее и спокойнее, посуровел, научился рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово.

Мрачек изменился еще решительней, еще резче. Всенародная борьба против фашизма — вот чем жил теперь он и что давало ему силы жить.

К этому Мрачек пришел не сразу, не вдруг, борясь с самим собой и с теми иллюзиями, которые он сам для себя создал.

Когда фашистские орды вторглись в пределы Советского Союза, Мрачек говорил Антонину:

— Сам видишь, мой юный друг, что получается: даже русская армия, прославившая свое оружие в веках, не может сдержать гитлеровцев. Закрывать глаза на факты глупо. За три года Гитлер подмял под себя одиннадцать государств. Неслыханное в истории дело!

Антонин спорил со всей горячностью своего открытого сердца. А Мрачек продолжал:

— Тебе, человеку по существу штатскому, не понять всего смысла этой военной катастрофы. Вдумайся: Австрию, Чехословакию и Данию Гитлер захватил без всякого сопротивления, на Люксембург у него ушел один день, Голландию оккупировал за шесть дней, Польшу, Югославию, Бельгию — за восемнадцать, Норвегию — за двадцать четыре, Грецию — за двадцать семь, Францию — гордую Францию, давшую миру Робеспьера, Марата, Наполеона, знаменитую своими революциями, — он прошел из конца в конец за сорок четыре дня.

— Это не военные победы, — возражал Антонин, — все эти страны ему продали, как продали нас. Ему преподнесли их на блюде.

— А Россия? Россию тоже преподнесли ему на блюде?

— Нет! России вы, Иржи, не знаете.

— Что меняется от того, знаю или не знаю? — обижался Мрачек. — Достаточно знать, что дивизии Гитлера уже на подступах к Москве.

— Это еще ни о чем не говорит. Наполеон и в самой Москве был, а чем он кончил — вам, человеку военному, известно лучше, чем мне. Я не искушен в науках, но кое-что слышал. Знаю, к примеру, что враги, вторгавшиеся в просторы России за все время ее существования, всегда находили могилу на русских просторах. Так было со шведами, татарами, поляками, тевтонскими рыцарями, французами. Так случится и с фашистами.

— А как она справится один на один с врагом, который подчинил себе всю Европу? Гитлер согнал на восточный фронт более ста пятидесяти вымуштрованных боевых дивизий. Ты шутишь! Или не понимаешь, что это значит?

Антонин понимал — не понимал Мрачек.

В конце концов Мрачек и Антонин оказались в Ораниенбургском лагере. Сюда были согнаны представители многих национальностей, и в их числе пленные русские солдаты и офицеры. Кто первый заложил основу подпольной лагерной антифашистской организации — сказать трудно. Но так или иначе, несмотря на строжайший режим и драконовские порядки, подпольная организация существовала и действовала. Она проводила саботаж в больших масштабах, вела активную политическую работу, готовила лагерное восстание.

В Ораниенбургском лагере Мрачек и Слива примкнули к этой подпольной антифашистской организации.

Здесь до них дошла весть о разгроме фашистских полчищ под Москвой.

В начале сорок второго года Мрачек и Слива попали из Ораниенбургского лагеря в Равенсбрюкский, потом в Вальдгеймский, затем в Маутгаузенский и, наконец, летом сорок третьего года — в Бухенвальдский лагерь.

Гестапо раз и навсегда придерживалось тщательно разработанной и апробированной на практике карательной тактики. Уничтожая заключенных, уличенных в антифашистской деятельности, а также физически негодных для тяжелых и специальных работ, оно стремилось другую их часть сохранить, выжимая из людей последние силы. Но, зная наверняка, что сопротивление антифашистов продолжается и в условиях лагеря, гестапо не задерживало заключенных подолгу на одном месте и перебрасывало их партиями из одного лагеря в другой.

Однако выигрывая в одном случае, гестапо проигрывало в другом: подпольные антифашистские организации, существовавшие ранее в двух-трех лагерях, стали возникать и крепнуть почти во всех крупных лагерях.

Повсюду движущей силой этих организаций являлись коммунисты — немцы, чехи, русские, словаки, поляки.

Душой антифашистской организации в Бухенвальдском концентрационном лагере был пожилой немец-врач, которого все называли просто по имени — Рудольф.

Впоследствии он был переведен в подсобный лагерь «Дора» и там убит. Позже товарищи узнали: изнуренному, непригодному для физической работы Рудольфу впрыснули под кожу яд.

Рудольф говорил Сливе и Мрачеку:

— Запомните: кто опускает оружие, тот погибает. Нужно уважать себя, уважать в себе человека, ценить свое человеческое достоинство. Честному человеку насилие чуждо. Плохо, когда человек перестает уважать себя. Я не знаю, что может быть хуже. Не уважая себя, человек перестает уважать других.

Мрачек и Слива узнали от заключенных, что Рудольф уясе семь лет томится в лагерях, беззаветно любит людей, борется, не щадя сил и жизни, за судьбу каждого заключенного, что он был и останется до последнего вздоха коммунистом. Он носил в себе чудеснейший сплав веры в грядущее счастье людей, убежденности в правоте своего дела и несгибаемой воли к борьбе.

Рудольф не оставался без дела далее в короткие часы лагерного отдыха. Он действовал сам и заставлял действовать остальных.

Войдя в подпольную антифашистскую организацию, Мрачек и Слива отдались тяжелой и опасной работе. Теперь перед ними открылся весь масштаб работы, проводимой коммунистами за колючей проволокой.

К тому времени гестапо уже не в силах было справляться с административными функциями в концентрационных лагерях, число которых росло с каждым днем. Часть этих функций оно вынуждено было переложить на плечи самих заключенных. Коммунисты по сути дела держали в своих руках рычаги лагерного самоуправления. Они сумели, где это оказывалось возможным, поставить своих людей на должности бригадиров рабочих команд, назначали уполномоченных по блокам, старших по баракам, избирали нелегальные комитеты по национальному признаку и центральное руководство подполья.

Во главе руководства в Бухенвальде был поставлен Рудольф.

Коммунисты активно участвовали в отборе и отправке заключенных на работы — в лагере и за пределами сто, в распределении их по блокам, баракам, бригадам; организовывали наблюдение над предателями и провокаторами и уничтожение их.

— Предателю — смерть, — сказал Рудольф, и это стало неписаным, но железным правилом. — Не важно, как и чем предатель оправдывает свой поступок. Для дела это не имеет значения.

По предложению Рудольфа руководство подпольем возложило на Мрачека и Сливу задачу — выявить предателей в блоке «С». Впоследствии, уже после смерти Рудольфа, им в помощь дали лейтенанта Советской армии Константина Боровика. Это произошло в августе сорок третьего года. Боровик прибыл в Бухенвальдский лагерь с партией заключенных из знаменитого мрачного лагеря Треблинки. У него был пароль от антифашистского подполья. Стараниями подпольного руководства Боровик попал в блок «С», в шестой барак, в одну бригаду с Мрачеком и Сливой.

Но деятельность лагерного подполья не ограничивалась только отбором на работы, распределением заключенных по баракам и борьбой с провокаторами. Она развивалась в самых разнообразных направлениях. Участки работ возглавлялись опытными, проверенными на практике, энергичными коммунистами.

На каждом таком участке работала большая группа заключенных, разбитая на самостоятельные пятерки и тройки. В задачу одних входила политическая, воспитательная, пропагандистская работа, в задачу других — связь с внешним миром и получение информации. Одни ведали взаимопомощью и поддержкой больных, которым угрожало снятие с питания и, стало быть, смерть, другие организовывали и осуществляли побеги, третьи поддерживали связь с другими лагерями, четвертые проводили подрывную работу и акты саботажа, пятые готовили повстанческие кадры.

Кто бы мог поверить, что люди, отрезанные от внешнего мира колючей проволокой, низведенные до положения рабов, окруженные сворой эсэсовцев, гестаповцев, шпиков и провокаторов, знали многое из того, что происходит далеко за пределами концентрационных лагерей!

— Освенцим, Майданек и Треблинка, — рассказывал Боровик своим новым товарищам, — это настоящие фабрики смерти, тресты человекоубийц. Сколько страшных тайн укрывают дремучие польские леса и топкие болота, среди которых раскинуты лагери! Подумаешь, и страшно становится, кровь стынет в жилах. Мы однажды захватили и уничтожили в Треблинке эсэсовца, работавшего при газовой камере. По внешнему виду он ничем от других не отличался, а вот по жестокости еще не доводилось мне встречать равного ему человека. Хуже, чем вурдалак, упырь, вампир, которыми нас пугали в детстве. Куда там! Я был свидетелем, когда он чайной ложкой выдавливал глаза у одного коммуниста, перед тем как его уничтожить. Ужас! А другие видели, как он отпиливал пальцы и кисти рук или вырывал щипцами челюсти у заключенных, у которых были золотые зубы. И вот этого зверюгу мы сцапали. В лесу дело было. Недалеко от лесопилки. Мы там лес заготовляли. Как он попал в число охранников, я не знаю. Его с газовой камеры никогда не снимали. А тут послали в лес. Нет, это чудовище пощады не просило! Смерть он принял с хладнокровием. Редкий случай, но факт. Да… но не в этом дело. Перед смертью палач рассказал нам, что по его примерным подсчетам, в трех лагерях к началу сорок третьего года было уничтожено более пяти миллионов человек. Постарайтесь осознать эти цифры. Насколько я помню, в Норвегии три миллиона жителей, в Дании — около четырех…

— Без малого вся Греция, — вставил Мрачек.

— А вы послушали бы, — продолжал Боровик, — что он рассказывал о способах уничтожения людей! Он насчитывал их более пятисот. Волосы дыбом встают…

…Седьмого августа сорок третьего года лагерники узнали, что Советская армия два дня назад овладела Орлом, Белгородом и стремительно продвигается на запад.

Откуда могли поступить эти сведения? Иржи Мрачек ушам своим не верил: оказывается, в антифашистском подполье Бухенвальдского лагеря работает радиоприемник, и даже в лагере смерти Освенциме есть радиопередатчик.

Много толков, пересудов и горячих споров у заключенных вызвала весть о высадке англо-американских войск в Италии.

— Не пойму, хоть убейте: почему именно оттуда они начинают? — возмущался Мрачек.

— Видно, им выгоднее так, — спокойно ответил Боровик.

Дальше события развивались непонятно. Пользуясь нерасторопностью союзных войск, фашисты оккупировали Рим, освободили арестованного Муссолини и поставили его во главе правительства Северной Италии. Атмосфера в подполье накалилась. Иржи Мрачек себя не помнил от гнева.

— Горе-вояки? — восклицал он. — Привыкли чужими руками жар загребать. Что можно ждать от этаких, с позволения сказать, войск?

Поздней осенью сорок третьего года тройка, на обязанности которой было выявление и уничтожение предателей, пополнилась по решению лагерного подполья новым членом капитаном Советской армии Максимом Глушаниным. По возрасту он был моложе Иржи Мрачека, за ним следовал Антонин Слива, а самым молодым из четверых был Константин Боровик. В те дни ему исполнилось двадцать четыре года.

Двое чехов и двое русских сдружились. Боровик обучался у Сливы чешскому разговорному языку. Узнав об этом, Глушанин тоже пошел к нему в ученики.

Таким образом наладился «обмен языками»: чехи, в свою очередь, изучали русский. Почти не было случая, когда бы друзья не урывали у ночи часок-другой на эти занятия. И чем богаче становился у каждого разговорный словарь, тем интереснее и горячей проходило учение.

Обычно поступали так: одну ночь уделяли чешскому, а другую русскому языку.

В такие-то ночи и родилась мысль о побеге из лагеря.

Первым эту мысль подал Максим Глушанин.

— Бежать… бежать… — убежденно сказал он. — Нет больше мочи копаться в собственных мыслях и чувствах. Эта рабская жизнь в конце концов высосет из нас все силы, окончательно убьет все человеческое, иссушит мозг. Что до меня, то заявляю: не могу больше терпеть. У меня душа болит сильнее, чем ноги, руки и спина. Хочу быть человеком, товарищи!

— Но как бежать? — спросил Мрачек.

Глушанин чистосердечно признался:

— Не знаю. Пока ничего не знаю, кроме того, что надо бежать.

— Да, надо бежать, — согласился Антонин Слива. Но и он не сумел предложить никакого реального плана.

План стал складываться позднее, в результате бессонных раздумий и советов с руководителями подполья. Максим Глушанин оказался самым нетерпеливым.

— Не могу, не могу больше сидеть, как паук в банке с притертой пробкой! Давайте действовать. Сколько ни выжидай, а действовать придется.

Своеобразный человек был Глушанин. Рослый, с широко развернутыми плечами, с твердой, почти грузной походкой, он производил впечатление богатыря. Темнорусые густые волосы свободно и вольно лежали на его большой голове. В его характере уживались самые противоречивые качества: уравновешенность и бурная вспыльчивость, миролюбие и резкость. Он мог быть, в зависимости от настроения, сговорчивым и строптивым, холодным и горячим, одержанным и беспощадным. Такие же и глаза у него были: то они подергивались дымкой грусти, то в них горел огонь.

В первые же дни бухенвальдского заточения Глушанин вступил в конфликт с комендантом блока. Проходя мимо, Глушанин не пожелал с ним поздороваться. Комендант остановил Глушанина и приказал поклониться. Глушанин отказался, за что незамедлительно получил несколько ударов дубинкой по голове. Этот церемониал повторялся несколько раз сряду и всегда заканчивался побоями. Глушанин отказался отвечать на вопросы коменданта, упорно молчал.

— Я боюсь рот открыть, — говорил Глушанин товарищам. — Знаю, что если открою, то нагрублю и мне будет крышка. Как увижу этого мерзавца, злоба так и подкатывает к сердцу. В глазах темнеет.

Он отдавал себе полный отчет в том, что за свою строптивость ему придется расплачиваться побоями, издевательством, сокращением сроков жизни и, вероятно, самой жизнью, но был бессилен побороть свою ярость.

— Брось ты дурить, Максим, — увещевали его друзья. — Великое дело — поздороваться с комендантом! Чего ты этим достигнешь?

— На всякую сволочь не наздравствуешься, — угрюмо отвечал Глушанин.

— Смотри… — предостерегали товарищи.

— А что мне смотреть? — отвечал Глушанин. — Я отвык пугаться. Такого насмотрелся, что меня теперь ничем не удивишь.

Это была правда. С первых же дней война не щадила Максима Глушанина. Трижды метили его вражьи пули. В сорок втором году он попал в плен. Во время бомбежки его присыпало землей; никто и не поверил бы, что Глушанин останется жив, а он остался. Немцы подобрали его в бессознательном состоянии, в течение двух недель он ничего не видел и не слышал, а как оправился, то бежал из лагерного госпиталя и через линию фронта перебрался к своим. Во второй раз немцы захватили его тяжело раненным. Три месяца провалялся Глушанин на больничной койке, а из госпиталя попал в Бухенвальдский лагерь.

— Сколько ж можно мучиться? — говорил он. — У сердца тоже свои нормы терпения. Оно как песок. Когда песок напитается водой, сколько ни лей, больше не примет ни капли.

Глушанин умел хорошо рассказывать, слова у него были выразительные, плотные. Но слушать умел тоже. И не терпел людей, которые перебивают рассказчика.

Несмотря на все странности характера, была в Глушанине какая-то основательность, надежность. Товарищи уважали его.

Константин Боровик ничем не был похож на Глушанина — ни наружностью, ни строем души. Был он тонок костью, сухопар, подвержен чувствительности, а в решениях и поступках осторожен. На боевое задание, связанное с ликвидацией предателей, шел не иначе, как заранее продумав весь план и уже не сомневаясь в успехе. Лицо у Боровика монгольское, смуглое, хоть и был он чисто русским человеком. Скулы широкие, разрез маленьких черных глаз косоватый. Был он не речист, а в движениях ловок и находчив. Успешней других за спиною охраны проникал Боровик ночью в соседние бараки. Именно ему поручало руководство выслеживать предателей, которым был вынесен приговор подполья.

О своей интенсивной душевной жизни Боровик рассказывать не умел, это тяготило его, он делался молчаливым и задумчивым. Иногда часами он лежал без движения, широко открыв глаза и вытянув длинные руки.

В плен Боровик попал в неравном бою; прежде чем его сбили с ног и обезоружили, он уничтожил офицера и четырех солдат.

У Глушанина, валявшегося в беспамятстве, отобрали три ордена и две медали, а Боровик сумел сохранить при себе орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

План побега из лагеря складывался так: пробраться в Чехословакию и там примкнуть к партизанскому движению. Ориентировались на леса Брдо, которые хорошо знал Иржи Мрачек, — в былое время он часто охотился в этих местах.

— Охота для меня всегда была лучшим отдыхом, — вспоминал Мрачек.

— А я вот, казалось бы, охотник по крови, да не стал им, — сказал Глушанин. — Мой прадед, дед, отец, братья — все охотники. А у меня не вышло.

— Почему? — спросил Антонин.

— Такой случай выдался. Могу рассказать. Было мне тогда лет пятнадцать, не более. Примерно в полукилометре от нашей деревни лежит озерцо. Небольшое такое, неглубокое и все густо заросло камышом. Я ловил в нем рыбешку, мелюзгу всякую, знал каждую кочку на берегу. Никогда охотники на это озеро не заглядывали — полагали, что дичи там нет. А я знал, что в камышах живет утка с выводком. Знал и молчал. Прикидывал так: пусть подрастут утята, возьму у отца ружье, да и перестреляю всю утиную семью. Разговоров тогда хватит на целый год. И вот однажды, примерно за месяц до открытия охотничьего сезона, лежу я на бережку и сам не знаю, о чем думаю. Дело к вечеру. Смотрю, катит на своей двуколке районный пожарный инспектор. Я знал его в лицо, но никогда не подозревал, что он охотник. Да он и не был охотником, а с ружьем ездил потому, что трусоват был. Тогда у нас бандиты кругом пошаливали. Смотрю, остановил инспектор лошадь, взял ружье, слез с двуколки — и прямо к озеру. Меня не видит, я на другой стороне. Хотел я ему крикнуть, что охоты еще нет, да промолчал. Гляжу, что дальше будет делать. Только инспектор подошел к камышам, вдруг утка: «Ква… ква… ква…» Он хлоп — и готово. Видел я, как утка взлетела, видел, куда упала, а инспектор ищет и никак не найдет. Сидит она под большой кочкой, спрятала голову, только хвостиком трепыхает. Весь берег истоптал инспектор, измотался до пота. Так и уехал ни с чем. Я дождался, пока он уехал, хотел уж в воду лезть, подобрать раненую утку, гляжу — вот она, плывет… Правое крыло по воде волочится, и след крови за ним тянется, а по обе ее стороны шестеро утят. Еще опериться не успели. Стою я, смотрю. И утка меня видит, а не прячется. Не боится. Привыкла она ко мне, каждый день видя. И до того я обозлился на пожарного инспектора, что убить его был готов. А утку не тронул. Так жалко ее стало, что и передать не могу. И каждый день после этого случая ходил я на озеро, часами лежал на берегу и смотрел, как выгуливает утка свою детвору. Осенью молодые улетели, а утка осталась. Не могла лететь с подбитым крылом. С какой тоской глядела она вслед своим питомцам! Как билась на воде! Сколько горя было в ее крике! Меня слезы душили… Тогда я поймал эту утку. Загнал в камыш и поймал…

— И зажарил, — сказал Иржи Мрачек.

— Нет, не угадали! Расскажу — не поверите. Всю зиму я с ней нянчился и свою учительницу замучил. Она тоже приняла участие в судьбе утки. Крыло у нее срослось неправильно. Мы его сломали, залечили, и оно выправилось. А весной вынес я утку за деревню, выпустил. Так взвилась она, с таким свистом и радостью, что я, ей-богу, пожалел: зачем летать не умею!

2

Вопрос о побеге был окончательно решен, определены сроки, намечены укрытия по предполагаемому пути следования, выделены люди для содействия побегу.

В это время пришел приказ отправить несколько партий заключенных в Дахау, в подсобный лагерь «Дора» и дрезденский пересыльный пункт. План побега, разработанный во всех деталях, был сорван. О побеге нечего было и думать: в те дни, когда идет распределение заключенных по партиям, охрана усиливается.

Глушанин из себя выходил и до того был раздражен, что друзья не решались ему противоречить.

Иржи Мрачек волей-неволей примирился с тем, что вопрос о побеге снят. Все свои силы и старания он направил к тому, чтобы он и трое его друзей не попали в списки отчисляемых из лагеря, а уж если этого нельзя избегнуть, то нужно держаться вместе. Добиться этого было далеко не просто. Руководство подпольной организации помогало Иржи Мрачеку в его скрытых действиях.

Его усилия к общей радости увенчались успехом: всех четверых записали в партию, которая направлялась в Дрезден.

Глава вторая

— Максим!

Молчание.

— Максим!

— Что?

— Не спишь?

— Нет.

— О чем думаешь?

— Думаю о том, что хорошо бы сейчас попариться в баньке.

Иржи Мрачек усмехнулся, пододвинулся поближе к Глушанину. Лицо его едва белело в предутреннем полумраке.

Глушанин спросил:

— А ты почему не спишь?

— Да вот… я решил переговорить с Брохманом. Будь что будет! Не думаю, что вызову у него подозрение.

Глушанин сел на соломе и поджал под себя ноги. Что, если и в самом деле рискнуть? Ведь Брохмана никак не обойти. А если Брохман не пойдет на крючок? Тогда что? Кто знает, что у этого Брохмана на уме? Но и другого выхода нет. Нет выхода. Сколько раз друзья обсуждали этот вопрос, а к чему пришли? Как ни верти, как ни прикидывай, а все упирается в Брохмана. Время уходит, потом его не догонишь. Дрезденский пересыльный лагерь — не Бухенвальд. Там были друзья, много друзей. Там была хорошо слаженная подпольная антифашистская организация. А здесь? Здесь ничего нет. Здесь большинство заключенных — уголовники, самая ненадежная и неустойчивая публика. Эти за деньги, за жалкую подачку готовы отца родного посадить за решетку. Для них ничего нет святого.

Староста четвертого барака Брохман тоже уголовник. На его счету не один десяток жертв. Изувечить или забить до полусмерти заключенного для него все равно, что плюнуть. Поэтому нельзя медлить. Но заранее нужно все предусмотреть. Идя на явный риск и в некотором роде на провокацию, следует считаться с последствиями, которые могут произойти. Вариант, который Мрачек предлагает сейчас осуществить, принадлежит, собственно, Глушанину. Были и другие варианты. Предлагал их Слива, предлагал Боровик, но все они слишком ненадежны.

В конце концов все согласились с Глушаниным. И хотя его вариант не давал полной уверенности в успехе, все-таки он имел под собой реальную базу. Глушанин предлагал припугнуть старосту Брохмана. Не прямой, конечно, угрозой, а как бы случайным намеком. А там уже, судя по результатам, действовать дальше. Дело вот в чем: Глушанину удалось выяснить из разговора заключенных, что Брохман родом из Судет, но вовсе не немец, за которого себя выдает. На этом и построил Глушанин свой план.

— А не болтовня это? — спросил недоверчивый Боровик.

— Откуда же я могу знать? — ответил Глушанин. — Проверить трудно. Родители его, надо полагать, давно на том свете. Ведь и детенышу их сейчас, пожалуй, под пятьдесят подошло.

— А чего бояться? — высказался Слива. — Если разговоры такие ведутся, то они рано или поздно дойдут и до Брохмана. Дело только во времени. Возможно, они дойдут и до гестапо, и тогда Брохману все равно не ходить в капах. Я за то, чтобы переговорить с Брохманом, пока он сам ничего не разведал.

Оставалось решить, кому заговорить с Брохманом. Вот это и нужно было хорошенько обдумать. Ни Глушанин, ни Боровик для такой роли не подходили. К русским Брохман относился особенно враждебно. Значит, оставалось решить, кому из двух поручить рискованный разговор: Мрачеку или Сливе. И вот Иржи Мрачек сам заговорил об этом.

Молчание затянулось. Мрачек подумал, что Глушанин заснул. Он спросил громче:

— Ну, что же ты скажешь?

— Придется переговорить. Хоть и сволочь порядочная этот Брохман, а придется.

— Я тоже так думаю.

— Что думаешь? Что придется или что он сволочь?

— И то и другое.

— Да… пробуй. Выбора у нас нет.

— Сказать ребятам?

— Не торопись! Пусть отдыхают пока.

Тускло светившие лампочки сразу погасли. Это означало, что через полчаса раздастся свисток дежурного, потом подъем, умывание и угон на работу. Четвертый барак, где жили друзья, разгружал в эти дни на воинской платформе вагоны со снарядами и минами. Работа на железнодорожном узле облегчала побег, но отсутствие Боровика, которого Брохман, как назло, ежедневно наряжал на работу в город, в авторемонтные мастерские, задерживало осуществление плана.

Не дожидаясь звонка, Мрачек спустился с нар, обулся и вышел в коридор. В бараке был мрак кромешный, гнетущая тишина. В этот час особенно глубок сон уставших, физически изнуренных людей. Работали они ежедневно от зари до зари, с получасовым перерывом на обед. Завтракали до выхода на работу. Ужинали по возвращении. Обед, состоявший из свекольной похлебки и двухсот граммов суррогатного хлеба, только поддерживал тепло в организме. Перед каждым заключенным в перспективе стояла, как призрак, голодная смерть. Больных, не выходивших на работу, не кормили. Поэтому заболевшие люди, через силу волоча ноги, строились в колонну и вместе со всеми шли на объекты. К чему только не прибегали люди, чтобы скрыть симптомы болезни! Заведомо было известно, что ждет больных и негодных к труду: их изолировали и уничтожали.

Мрачек вынул из пачки одну из пяти сигарет, положенных на день, и закурил, но как только увидел Брохмана, идущего к рукомойнику с грязным полотенцем в руках, притушил сигарету и сунул ее назад в пачку.

— Что тебе не спится? — грубо спросил Брохман.

Это был низкорослый, широкогрудый и плечистый детина, волосатый до безобразия. Нос у него был приплюснут. Рыжая густая щетина покрывала его грудь. Руки до локтей так заросли, что были похожи на швабры.

— У меня дело к вам, — стараясь, чтобы голос звучал приглушенно и заискивающе, проговорил Мрачек. — Вы знаете, господин Брохман, мое старание и мое уважение к вам…

— Ко мне? — хмыкнул староста. Видно, он уже и сам не верил в то, что его может уважать кто-нибудь. — Как тебя звать-то?

— Рудольф Конечный.

— Чех?

— Да.

— За какие же мои доблести ты проникся уважением ко мне? — рассмеялся Брохман, обнажив мелкие, но изумительно белые зубы.

— За ваше справедливое отношение… ко мне.

Брохман стер улыбку, прищурил свои круглые глаза и пристально всмотрелся в худое, осунувшееся лицо заключенного, обтянутое желто-бледной кожей. Отчетливо проступали на этом лице челюсти и скулы.

Мрачек выдержал его взгляд.

— Хм… Ну, и что же дальше ты пропоешь? — спросил Брохман и неторопливо перекинул широкое полотенце через плечо.

Мрачек оглянулся и перевел глаза на дежурного, стоящего у табуретки.

— Тут неудобно.

Староста энергично кивнул головой в сторону двери и направился к выходу. Мрачек последовал за ним.

Остановился Брохман у длинного, на полсотню сосков, рукомойника.

— Так, — сказал он. — Выкладывай!

— Я не питаю к вам дурных чувств и не хотел бы, чтобы у нас был другой староста. Да и многие не хотят…

— Без предисловий, — оборвал его Брохман. — Мне наплевать на то, хочешь ты или не хочешь.

Подавив в себе чувство отвращения к этому зверю в образе человека, Мрачек разыграл смущение. Он продолжал тем же доверительным, заискивающим тоном:

— Слушок про вас пустили… Говорят, что вы из Судетов…

Брохман заметно насторожился.

— Дальше?

— И будто вы не из немцев, а… — Мрачек кашлянул в кулак. — И если это дойдет до политического отдела, то могут возникнуть неприятности…

Сверх всяких ожиданий, Мрачек попал старосте в самое больное место. Брохман сразу изменился в лице, побледнел и дико взглянул на него.

— Я нарочно встал пораньше, чтобы предупредить вас… с глазу на глаз.

Брохман схватил Мрачека повыше локтя и так сжал руку, что крепкий Иржи едва сдержал крик.

— Кто треплется? Кто? Говори! — потребовал Брохман.

— Я узнал через второе лицо, но могу узнать точно… Вы ведь сами понимаете — люди боятся болтать лишнее.

— Дознайся. И скажи мне. Я… — он не договорил. И глаза его и лицо налились кровью.

— Узнаю обязательно, на этой же неделе, — пообещал Мрачек и отошел от старосты. Но неожиданно повернулся, сделав вид, будто вспомнил что-то, и подошел к умывальнику. — Господин Брохман, пожалуй, можно узнать и раньше… Есть один человек… Он может выяснить, потому что сам слышал… Вы бы поговорили с ним.

Староста испытующе посмотрел на Иржи.

— Фамилия?

— Боровик, — ответил Мрачек, — русский из третьей бригады. Он, правда, трусоват, но вы попробуйте.

— Русский? — переспросил Брохман.

— Да, русский. Я бы и сам мог попытаться, да как? Он в городе работает. Если бы его на день-два к нам перевести в бригаду. Я бы выждал удобный случай и заставил его разговориться.

Брохман призадумался, потом угрюмо сказал:

— Ладно, иди…

На следующее утро Боровик работал вместе со всеми. Но возможность побега была исключена. Разгрузка вагонов прекратилась засветло — не подали машин, на которые грузили снаряды и мины.

Прошел еще один день, не изменивший положения. Подходил к концу другой. В пять часов заключенных построили в колонну, чтобы вести в лагерь, — опять не подали машин. Брохман провел перекличку, охранники для верности пересчитали заключенных по рядам. Они знали, что в случае побега оставшиеся часто откликаются за тех, кто бежал.

Колонна тронулась и цепочкой перевалила через станционные пути.

Охранники торопились, покрикивали на отстающих. Они побаивались надвигавшейся грозы. Всю западную сторону неба уже заволокли густые черные тучи. Рокотал майский гром. Извилистые и ломаные линии молний полосовали небо. Ветер гнал по земле облака пыли.

У шоссе колонну вдруг остановили и повернули обратно. Оказалось, к платформе подошли два десятка грузовиков, надо было продолжать разгрузку.

— Живей! Живей! — командовал Брохман.

Заключенные нехотя принялись за перегрузку ящиков из вагонов на автомашины.

В самый разгар работы, когда уже половина состава была разгружена, небо треснуло, разломилось надвое и громыхнул такой удар грома, что Брохман, к удивлению заключенных, осенил себя широким крестным знамением и тут же полез под вагон; его примеру последовали охранники.

Ливень обрушился на землю. Заключенные поползли было под вагоны, но послышался окрик Брохмана:

— Таскайте, таскайте, собаки!

И люди принялись таскать. Сразу же они промокли до нитки. Косой крупный дождь хлестал в лицо. Смертоносные ящики скользили в мокрых ладонях.

На разгрузке работали четверками. Слива и Боровик вытаскивали ящики из вагонов, а Мрачек и Глушанин подхватывали их прямо с рук, относили и складывали на грузовики.

Дождь начал редеть, но потом ударил с новой силой. С платформы, с крытых вагонов ручьями сбегала вода. Между путями расплылись сплошные лужи. Начинало темнеть.

Мрачек и Глушанин, занятые переноской ящиков, даже не обратили внимания на то, что три или четыре раза сряду груз им подал один Слива. Они и дальше не заметили бы отсутствия Боровика, если бы Антонин не сплошал: еще немного — и он уронил бы ящик под вагон.

Глушанин испуганно посмотрел на Антонина, тот приложил палец к губам: молчание!

Когда в вагоне осталось не более десятка ящиков, снова появился Боровик.

— Ну, все! — сказал он Сливе. — Пан или пропал. Или сейчас, или никогда…

— Тихо, тихо… — предостерег его Слива. — Говори спокойно, — хотя у него самого сердце так и рвалось из груди.

— Соседний состав вот-вот отойдет. В голове паровоз под парами, против нас — вагон, там в полу огромная дыра. Я пробовал, можно залезть внутрь.

— Хорошо, — сдерживая волнение, ответил Слива, — я шепну ребятам, а ты попытайся сдвинуть вторую дверь.

Когда подошли Мрачек и Глушанин, Слива передал им слова Боровика.

Глушанин выпрямился, расправил плечи. Он не сказал ни слова, только крепко сжал своей сильной рукой плечо Сливы.

Но усилия Боровика ни к чему не привели, вторая дверь не подавалась. В горячке и спешке он не сообразил, что она заперта снаружи. Воспользоваться узким окном, через которое Боровик перебирался на ту сторону состава, было трудно. Тогда он решил отпереть и отодвинуть дверь с наружной стороны. Ловкий и юркий, он снова полез в окно, и через считанные минуты дверь подалась…

— Под нашим вагоном никого нет. Где ребята? Как бы нам не упустить случая.

— Сейчас подойдут. Ты не волнуйся, — успокаивал друга Слива.

Мрачек и Глушанин не появлялись еще минуты две-три. Отлично понимая, что второй раз такой удобный случай уже не повторится, они торопились изо всех сил.

Подойдя к вагону, все четверо легко вскочили в него. Действовали молча. Первыми перебрались на другую сторону Боровик и Слива и тут же залегли в лужах. Потом они ползком доползли до намеченного вагона. Не успел Боровик, лезший вторым, скрыться в отверстии пола, как под вагоном показались Глушанин и Мрачек.

— Ну, а если состав… — Антонин хотел сказать: «Если состав простоит еще час, в какое мы попадем положение?» — но гудок паровоза оборвал его на полуслове.

Состав заскрипел, рывком сдвинулся с места и плавно покатился.

Друзья сидели тесной кучкой, плечами прижавшись друг к другу. Они на свободе. Свобода! Вот она, вожделенная свобода, о которой они мечтали в свои каторжные дни и бессонные ночи, ожидание которой помогло им пережить черные годы неволи!

Состав, погромыхивая на стрелках, миновал станционную зону и стал набирать скорость.

Поезд удалялся от Дрездена…

Глава третья 1

— Стоп! — тихо сказал подполковник Мрачек, шедший впереди, и поднял руку.

Его товарищи остановились, вглядываясь вперед.

Это произошло на другой день после побега из Дрездена. До сих пор удача сопутствовала им. Покинув на глухом полустанке вагон, четверо друзей, прикрываясь ночной темнотой, все дальше уходили от железной дороги. К рассвету они без всяких приключений, никого не встретив на пути, достигли леса. Тишина, полумрак, прохлада встретили их. Углубившись в лес, товарищи сделали привал и потом продолжали путь дальше. Часа через четыре новый привал, и снова в дорогу. Одно стремление владело ими: как можно скорее раздобыть одежду и еду, сбросить с себя лагерные брезентовые комбинезоны. Появляться в населенных пунктах с номерными знаками на груди и спине было равносильно гибели. Острый голод все больше давал себя знать, их тянуло к жилью.

Сквозь стволы редких деревьев они увидели прижавшийся к земле, почерневший прошлогодний стог сена.

Мрачек сделал знак оставаться на месте, а сам крадучись пошел к стожку.

Глушанин, Слива и Боровик, воспользовавшись нежданной передышкой, тотчас же опустились на травку. Здесь, в лесу, она робко проклевывалась сквозь слой прошлогодних листьев. Мрачек обошел вокруг стожка, осмотрелся и более уверенно крупным шагом пошел куда-то в сторону.

Это не удивило беглецов. Действия подполковника Мрачека они привыкли принимать беспрекословно. Кто-нибудь должен быть старшим. С той минуты, как они покинули товарный вагон, старшим был единодушно признан подполковник Мрачек. Он отлично ориентировался на местности, вносил поправки в маршрут движения, и все соглашались с ним, чувствуя его уверенность. Он всегда шел впереди, выбирал места для привалов.

Из разведки Мрачек вернулся через полчаса. Подойдя к друзьям и опустившись на колени, он сказал:

— Вольер.

— Что такое? — Глушанин наморщил лоб.

— Вольер, — повторил Мрачек.

— Не понимаю. Откуда здесь вольер? Я видел вольеры на сельскохозяйственной выставке в Москве. Птица сидела в них.

— Вот, вот. Здесь фазаний вольер. Состоятельные люди разводят фазанов, а потом охотятся на них.

— И красивые фазаны? — спросил Глушанин.

— Фазанов не видел, но наткнулся на охотничий домик. К нему ведет тропинка от стога. И что любопытно: в домике сейчас ни души, но, безусловно, люди живут в нем.

— Можно чем-нибудь поживиться? — быстро спросил Слива.

— При условии нарушения уголовного кодекса — можно.

— Плевать на кодексы! Идет война, и мы во вражеской стране. Нас травят, душат в газовых камерах, жгут в крематориях, а ты говоришь о кодексе! А в лагери тебя упрятали как, без нарушения кодекса? — в сердцах спросил Глушанин.

Мрачек вскинул брови: не ждал, что его шутка вызовет такое возмущение.

— Ты прав, Максим. Меня кодекс не смущает. Пойдемте.

Лес расступился перед ними, открыв полукруглую поляну.

На ней стоял небольшой домик, аккуратно рубленный, под шестискатной крышей, крытой щепой. Строение было обнесено плетеной изгородью.

— Может быть, за это время хозяева вернулись? — высказал опасение осторожный Боровик, окликая Мрачека, который смело направился к домику.

— Не думаю. А если и появились, значения это не имеет. А тебя, — он повернулся к Боровику, — я попрошу стоять у плетня, вести внешнее наблюдение, пока мы будем нарушать уголовный кодекс.

Глушанин ухмыльнулся.

Перед домиком торчали четыре колоды. Из лотка выползали пчелы, расправляли крылышки и, жужжа, улетали на работу. Тут же, нахохлившись, чинно прохаживалась белая клушка. Вкруг нее копошились и попискивали желтые пушистые цыплята. У самой стены стоял плотничий верстак, заваленный свежими виточками стружек. В стене торчал остро отточенный топор, и на лезвии его ослепительно играли лучи утреннего солнца. На подоконнике Настежь раскрытого окна из деревянного ящичка тянулся к свету остренькими перышками лук.

Мрачек, Глушанин и Слива вошли в домик. Действительно, ни души. Пахло какими-то травами, пересушенным бельем. На этажерочке равнодушно и монотонно потикивал будильник. Со стены, из дубовых лакированных рамок, смотрели на непрошеных гостей усатая старуха и неестественно улыбающийся старик.

— А это что за субъект? — Глушанин взял с этажерки портрет кабинетного размера в медной проволочной оправе.

На снимке был изображен эсэсовец лет двадцати пяти в чине унтерштурмфюрера. Он был снят на фоне местности, которая показалась Глушанину удивительно знакомой. Максим быстро перевернул снимок и на обороте прочел по-немецки: «Дорогим папе и маме от сына Карла. Привет из Кисловодска».

— Ишь ты, сволочь, куда забрался! — пробурчал Глушанин. — Интересно знать, унес ты оттуда голову или там ее оставил?

Прошли во вторую комнату, немного больше первой. Здесь стояли широкая двуспальная, под дуб, кровать, платяной шкаф, ножная швейная машина и небольшой туалетный столик.

На ковре у кровати висели ружье двуствольное центрального боя, пятизарядная малопулька и охотничьи принадлежности: рожки, сворки, поводки, патронташи, набитые медными гильзами, ягдташи, охотничьи ножи.

Глушанин снял ружье.

— Братцы, ижевка! Наша!

Антонин снял малопульку, оглядел ее и передал Глушанину.

— Тоже, видно, ваша, — сказал он.

Лицо Глушанина расцвело, словно радуга.

— Определенно наша! Тула! Тула-матушка!

— Видно, сыночек подарки присылал, — с недоброй иронией проговорил Мрачек. — Трофеи… Ну, друзья, мешкать нечего. Приступим к делу, а то еще, чего доброго, с хозяином придется беседовать, а это не совсем желательно.

Двустволка, мелкокалиберка, патронташ, коробка с патронами, три охотничьих ножа, туристский костюм, сшитый, видимо, для сына, кожаная куртка-безрукавка, две сорочки и финка, пара ботинок, высокие болотные сапоги, полголовки голландского сыра, котелок, две коробки спичек, три пачки галет, пачка трубочного табака — вот точный список того, что беглецы «позаимствовали» у беспечного хозяина.

Уже покидая дом, Мрачек обратил внимание на пачку писем, лежавшую на туалетном столике. На многих из них был указан адрес: «Кенигштейн».

Выйдя из дома, друзья опешили: у плетня не оказалось Боровика.

Антонин обошел вокруг домика — никого. Заглянул в сарай — пусто.

Обеспокоенные непонятным исчезновением Боровика, друзья не знали, что предпринять. Только выйдя за ограду, увидели они своего товарища, бегущего им навстречу со всех ног.

— Хозяин нашелся! И хозяйка! — доложил он скороговоркой.

— Как?

— Где?

Боровик рассказал. Он прохаживался по краю поляны и обнаружил тропку, ведущую в лес. Стараясь не упускать из виду поляны и дома, он прошел метров двадцать по тропинке и явственно расслышал человеческие голоса. Прислушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина, и, кажется, на немецком языке. Разговаривали мирно, спокойно. Сжигаемый любопытством, Боровик начал осторожно, крадучись продвигаться вперед.

— И вот вам картинка, — закончил он. — Небольшой пруд. Старуха полощет белье, а старик сидит, развалившись в плетеном кресле, и дымит трубкой. Семейная идиллия! И всего-навсего метрах в ста отсюда.

— Ну и леший с ними! Пусть наслаждаются природой, — бросил Глушанин.

— И поблагодарят гостей за деликатность, — добавил Слива. — Их сынок, наверно, поступает иначе: выходя из дома, он поджигает его.

— А хозяев вешает, — добавил Мрачек.

2

В полдень, после первого за все эти дни завтрака, друзья основательно отдохнули и занялись распределением трофеев. Глушанин стоял за то, чтобы Мрачек сделал это по своему усмотрению, но Мрачек решительно запротестовал. Он предложил провести жеребьевку в два круга. В первом разыграть вооружение, во втором — одежду и обувь.

— Ну, а если мне попадется эта финская блуза, как я ее на себя натяну? — смеялся Глушанин.

Ему разъяснили, что в этом случае ее можно будет полюбовно обменять на что-нибудь другое.

Двустволка досталась Боровику, мелкокалиберка — Мрачеку. По ножу получили Глушанин и Слива, а третий, отдельно разыгранный нож, тоже достался Боровику.

Глушанин выиграл туристский костюм, пришедшийся ему впору, Мрачек и Боровик — сорочки, которые они натянули на себя поверх лагерных, а Слива — кожаную безрукавку и финскую блузу.

Болотные сапоги выиграл Боровик, но они были так велики ему, что он отказался от этого выигрыша в пользу Мрачека. А ботинки достались Антонину Сливе.

Довольные своим недюжинным успехом, подкрепившись едой, друзья, прежде чем уснуть, долго болтали. Разговор вертелся вокруг города Кенигштейна. Этот город, судя по адресу на письмах, находился где-то неподалеку от леса и фазаньего вольера.

— Эти места я хорошо помню из истории, — сказал Глушанин. — В Кенигштейне должна быть крепость или замок, точно не помню.

— Раньше была крепость, я тоже знаю, — подтвердил Мрачек. — Но сохранилась ли она сейчас — сказать затрудняюсь.

— Здесь в тысяча восемьсот тринадцатом году бились с французами русские гвардейцы — преображенцы, семеновцы, измайловцы. Целая гвардейская дивизия. Да, кажется, кроме гвардейских, были и линейные части, и даже моряки. Их окружил Наполеон, но наши с боями прорвались в Богемские леса. И не просто прорвались, а прихватили с собой несколько тысяч пленных, до сорока орудий и в придачу маршала Вандама. Со своими частями русские соединились у города Шенау…

— Теплиц-Шенау, — поправил Мрачек. — Скоро мы дойдем до него.

Русские бывали здесь? В Богемских лесах? В Кенигштейне и Теплиц-Шенау? Нет, об этом Антонину не доводилось слышать. Глушанин назвал тысяча восемьсот тринадцатый год. Верно. В двенадцатом году Наполеон добрался до Москвы. Значит, это произошло после знаменитой Бородинской битвы.

Мысли перенесли Антонина в Москву, на Красную площадь; ярко развернулась перед ним картина ноябрьского парада. Стройные, плотные ряды — локоть в локоть, плечо в плечо, нога в ногу. Крепкие руки. Мужественно-радостные, открытые лица советских воинов, обращенные к мавзолею…

Да! Вот она, русская гвардия… Видно, и здесь, в этих самых лесах и, возможно, на этой полянке, где они сейчас отдыхают, бились русские насмерть с теми, кто посягнул на честь и независимость их родины. Антонин с внезапным волнением внимательно посмотрел на Глушанина, потом на Боровика. Первый сидел, обхватив согнутые в коленях ноги, и вслух припоминал подробности битвы русских с французами, а второй лежал на животе, опершись на локти, и внимательно следил за попытками жучка с золотистыми полированными крылышками взлететь вверх. Друзья… Настоящие друзья!

От сознания, что близки и ясны сроки победы, что эта победа неминуема и неизбежна и что сам он еще так мало сделал для приближения ее, у Антонина кровь бросилась в лицо. Подумаешь, велико геройство отсидеть в лагере пять лет! Другие бьются в открытую, побеждают, а он… Впрочем… И тут ему вспомнились слова немца Рудольфа, который говорил с Мрачеком и Сливой при первом их знакомстве в Бухенвальде: «Пережить все самому в этих лагерях смерти, не потерять лица и достоинство коммуниста и сохранить себя для грядущих боев — это уже победа». Да, он прав, этот мужественный старик. Прав, но… Все ж этого мало. Надо стремиться к немедленному действию. Человек не должен жить вчерашним днем. Люди идут вперед. Люди поднимаются на вершины истории, с высоты которых виден завтрашний день. Вместе с борющимися людьми нужно подняться на гребень этих вершин…

Лес был до краев залит полуденной теплотой. Разморенный, опьяненный густыми, томительно-сладостными лесными запахами, уже дремал Боровик, а Мрачек и Глушанин продолжали беседу. Слива оторвался от своих мыслей, прислушался. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами; его тоже можно было принять за спящего. До его сознания дошли слова Мрачека:

— Я долго колебался, дорогой Максим. Мне легко говорить о том, каким я был в то время, и это потому, что сейчас я уже ясно вижу свою дорогу. Я другой. Как много спорил со мной Антонин, а я все твердил свое. Я смеялся над ним и над призывами коммунистов поднять народ на борьбу. Я не верил в то, что твоя страна сумеет один на один выстоять в схватке с фашистской Германией. Я растерялся, ожесточился, ну, а теперь… — в глазах его блеснул горячий огонек, — теперь я постараюсь показать, на что я способен.

«Дорогой Иржи! Каким вы стали! Если бы вы только знали, как я рад за вас, — думал Слива. — Да, дорогой, мы еще покажем врагам, на что мы способны! Они еще нас узнают!»

3

На шестые сутки беглецы подошли к барскому хуторку, состоящему из десяти нарядных разностильных домиков. Стояло раннее утро. Солнце еще не обогрело остывшую землю. Хутор раскинулся на живописном месте, на склоне горы, густо поросшей хвойным лесом. Внизу, куда выходили зады дворов, бойко журчал небольшой ручеек.

В хуторе еще спали. Но ясно доносилась откуда-то одинокая песня. Она-то и привлекла друзей к селению.

Они залегли в кустах.

Слова песни на расстоянии разобрать было трудно, но ее тихая напевность и голос певуньи очаровали их. Ни один из беглецов давно не слышал такого пения: оно хватало за сердце, волновало кровь. Песня то затихала, опускаясь до низких, ласкающих слух звуков, то вдруг поднималась ввысь, крепла, наливалась силой и гневом.

— Поет чешка! — твердо сказал Мрачек.

— Верно, Иржи! — подтвердил Слива.

Мрачек молча поднялся и пошел вниз, к ручью.

Спустя несколько минут голос, поднявшийся до высоких нот, вдруг оборвался. Мир как будто опустел с последним звуком, — так хотелось друзьям слушать песню еще, еще… до бесконечности.

«И зачем Иржи пошел туда? — подумал Глушанин. — Пошел и спугнул песню».

Назад Мрачек вернулся вместе с девушкой лет семнадцати. Она была в простом деревенском платье. Обычное спокойствие оставило Мрачека. Он был как-то взвинчен и крепко сжимал челюсти; видно было, как на его худом лице движутся мышцы. В глазах девушки светились радость, и испуг, и любопытство, и недоверие.

— Вот наша новая знакомая, Влада, — сказал Мрачек, опускаясь на землю. — Это она нас заворожила своей песней.

Влада поставила на землю большой запотевший кувшин с холодным топленым молоком, положила на колени Мрачека буханку темного крестьянского хлеба и после этого каждому подала руку. Глаза ее загорелись, когда она узнала, что среди беглецов двое — русские. Слухи о том, что русские подошли к границам ее родины Чехословакии, проникли и сюда, на этот хутор, стоящий в восемнадцати километрах от железной дороги.

Пока беглецы насыщались чудесным молоком, заедая его хлебом без всяких примесей, Влада поведала свою печальную историю.

Случилось это в конце сорок второго года. Вместе с матерью они попали в трудовые лагери, а оттуда их забрал немецкий кулак Кригер и привез на свой хутор. Они доят кулацких коров, кормят свиней, чистят конюшни и свинарники, поливают огороды, стригут овец. Работы много. Слишком много. За детьми Кригера ухаживает француженка. Тоже из лагерей. А кухаркой работает русская из города Мценска. Отец? Отец Влады — она сомкнула на минуту свои почти прозрачные веки — неизвестно где: может быть в лагерях, может быть убит. Его еще в тридцать девятом году схватили гестаповцы. За что? За то, что у них на квартире висели портреты: Ленина, Климента Готвальда. Если бы отца не арестовали, он вступил бы в коммунистическую партию. Он так и говорил. Бежать сейчас Влада не может, не хочет: она не имеет права бросить старую мать, у которой она единственная опора. Но Влада твердо верит, что скоро придут русские советские люди и освободят их из неволи.

— Обязательно придут, дочка, — ласково подтвердил Мрачек.

Влада рассказала доверчиво, что мечтала стать певицей; она пела в деревенском хоре, и знающие люди говорили, что у нее хороший голос.

— И будешь певицей, — обнадежил Глушанин. — Твоя жизнь вся впереди. За нее будем биться мы и миллионы таких же, как мы, простых людей. Запомни, Влада, что это сказал тебе капитан Советской армии Максим Глушанин.

— Максим Глушанин, — с чешским акцентом повторила Влада.

— А ты не боишься, что хозяин проснется и хватится тебя? — спросил Мрачек.

Нет, она не боится. Старого Кригера нет дома. Он уже второй день в Теплиц-Шенау.

— Далеко отсюда до этого города? — поинтересовался Слива.

— Восемнадцать километров.

Стали прощаться. Влада поочередно подходила к каждому и, крепко обняв, целовала в губы.

Даже суховатый Глушанин расчувствовался. Плотно сжав губы, он вдруг поднял хрупкую, тоненькую Владу своими сильными руками на воздух и, держа ее на весу, расцеловал по-русски, троекратно.

— За всех, — сказал он.

4

К Теплиц-Щенау подошли ночью.

Город был знаком Мрачеку. Когда-то, в молодые годы, он был здесь на экскурсии. Мрачек рассказывал о достопримечательностях города, но друзья не слушали его. Перед ними стояла конкретная цель — запастись продуктами. Все дело в том, как их раздобыть.

В город вошли через темный переулок; потянулись слепые, замаскированные от налетов особнячки, по-немецки строгие, обнесенные оградами.

И странным показалось, что из окна крайнего дома проливался на улицу откровенный яркий свет.

Друзья, сохраняя между собой короткие интервалы, шли по тротуару, готовые при малейшей опасности юркнуть в первую попавшуюся калитку.

Когда до особняка со светящимся окном осталось метров двести, беглецы наткнулись на человека, сидящего у края тротуара. Держась за левую ногу и покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал. Второй стоял рядом с ним, наклонившись и опершись руками о колени. На тротуаре валялся, преграждая дорогу, большой открытый ящик, заполненный бутылками.

— Что случилось, любезные? — обратился к ним Мрачек по-немецки.

Тот солдат, который наклонился над лежащим, выпрямился. Его, вероятно, насторожила необычная одежда Мрачека и его спутников.

— А вы кто такие? — спросил он подозрительно.

— Я оберштурмбаннфюрер Цвейфель, а это мои люди… Идем на охоту. Что у вас здесь происходит?

Солдат вытянулся, вздернул подбородок, опустил руки.

— Несчастье, господин оберштурмбаннфюрер… Несчастье. Ногу вывихнул Мориц. Идти не может. А господин полковник приказал доставить шампанское… Мы весь город обшарили, пока нашли его.

— Как фамилия полковника? — почти строго спросил Мрачек.

— Господин Витгоф… Я его шофер.

— А-а-а, — довольным голосом протянул Мрачек, будто Витгоф был его родственник, и наугад добавил: — Выпить он не промах.

— Ой, не промах, господин оберштурмбаннфюрер. Завтра опять выезжать на фронт… А тут железный крест пожаловали, — разболтался солдат.

— Кто там у него? — спросил Мрачек.

— Двое господ и три дамы… Я даже представить себе не могу, как они вольют в себя это шампанское. А ведь мы убили добрых два часа на его поиски. Они уже и так нагрузились сверх всякой меры. Смотрите, что вытворяют, — солдат повел рукой в сторону освещенного особняка. — Настежь распахнули окно… Скандал! Хорошо, что янки еще до сих пор не пожаловали с визитом…

— Да… Сразу можно сообразить, что без Витгофа тут дело не обходится, — поддержал его Мрачек.

Солдат неодобрительно помотал головой. Нетрудно было заметить, что он тоже под градусом.

Ни Глушанин, ни Боровик, ни Слива не могли взять в толк, что затевает их вожак Мрачек. Все трое стояли безмолвно в ожидании дальнейшего развития событий. А Мрачек наскоро соображал, как привести в исполнение мгновенно родившийся в его голове план. Смущало его то, что Боровик не понимал по-немецки. И все-таки он сразу нашел выход из положения.

— Лейтенант, — обратился он к Сливе, — помогите донести ящик с вином. А вы, — сказал он Глушанину и ткнул пальцем в сторону Боровика, — вдвоем поможете дойти потерпевшему.

Только сейчас, когда необычная процессия двинулась вперед, друзья Мрачека поняли, что он затеял. В особняке — трое мужчин, плюс эти два солдата (женщины не в счет). Все навеселе, иначе бы не рискнули распахнуть окно. А их четверо, у них двустволка, мелкокалиберка.

В нескольких шагах от дома Мрачек, шедший, как всегда, впереди, бросил коротенькую фразу по-чешски:

— Попробуем накрыть. Смелее!..

— Что вы сказали? — спросил шофер, тащивший вместе со Сливой тяжелый ящик.

— Шумит, уж больно шумит твой хозяин, — ответил Мрачек.

— И не говорите.

Действительно, пьяные выкрики вырывались из окна на улицу. Женский голос неуверенно напевал старинное немецкое танго «Ин дер Нахт».

Во дворе у входа в особняк стоял лимузин «Мерседес», обезображенный камуфляжем.

Мрачек пропустил в калитку Сливу. Вслед за ним хотел пройти шофер, но Мрачек схватил его сзади за горло и посалил под ноги. Шофер выпустил из рук край ящика и едва не придавил им ногу Сливы.

Подоспели Глушанин и Боровик. Фашистского солдата с ними не было.

— Куда дели? — спросил Мрачек.

— Все в порядке, Иржи, — шепнул Глушанин. — Одежонку прихватили. Пригодится.

Они сняли с шофера обмундирование и оттащили тело в сад за домом. Начали совещаться. А в доме продолжался кутеж.

— Действуем все вместе, — инструктировал Мрачек. — Ни одного выстрела…

Когда через переднюю и коридор прошли в кухню, из комнаты выбежала горничная с подносом в руках, застав ленным грязной посудой. Глаза ее округлились от ужаса. Если бы Боровик во время не подхватил поднос, она выпустила бы его на пол и наделала бы шуму. Кухонным полотенцем связали ей руки, салфеткой перевязали рот. По указанию Мрачека Слива вывел перепуганную служанку из дома в сад и там, в глубине, привязал ее к дереву.

В столовой заиграл патефон. Кто-то с ожесточением начал выбивать о паркет чечетку. Доносились подбадривающие пьяные выкрики. Затем патефон умолк.

В дверях появились Мрачек, Боровик и Глушанин.

За большим круглым столом, заставленным блюдами и бутылками, развалился на кресле полковник. Ворот его мундира был расстегнут. На коленях он держал яркорыжую немолодую женщину. Против него, повалившись головой на руки, полулежал-полусидел капитан — видно, пьяный до беспамятства. На полу у широкой тахты стоял на коленях пожилой седой мужчина в штатском костюме, а две женщины с диким хохотом колотили его по голове бархатной подушкой.

Посреди стола на высокой вазе красовался жареный поросенок, а на нем торчала военная фуражка с высокой тульей. С поросенка капельками стекал густой черноватый жир.

— Руки вверх, негодяи! Быстро! — громыхнул Глушанин.

Мрачек и Боровик подняли ружья к плечу.

То ли русская речь оказала магическое действие, то ли оглушил мощный голос Глушанина, то ли потрясла наружность вошедших, — во всяком случае никто не подумал оказать сопротивление. Да если бы кто-нибудь и захотел сопротивляться, то не успел бы. Глушанин вполне оправдал свою фамилию, как впоследствии любил смеяться Мрачек. Ударами кулака, точно пневматическим молотом, он сразил троих мужчин. Слива в это время опускал на окне сгавень-жалюзн.

Пирующих связали, уложили рядком на полу, с полковника и капитана сняли обмундирование. В кабинете нашли автомат. У всех троих мужчин оказались пистолеты. Пока Мрачек и Глушанин шарили по ящикам стола и набивали объемистую полевую сумку документами и письмами, Боровик старательно укладывал в два чемодана обильную закуску, а Слива возился у «Мерседеса».

Работали быстро, уверенно, с нервным подъемом, но без горячки, без лишних движений. Сказывался лагерный опыт в расправе с предателями и провокаторами.

— Бензина много? — спросил Глушанин Сливу, когда закончили укладку и переоделись.

— Полный бак и две канистры в багажнике, друже капитан! — бодро ответил Слива, усаживаясь за руль.

Глушанин был теперь капитан в полном смысле этого слова, но только немецкий. Бриджи и особенно мундир плотно облегали его крепкое тело. Мрачек имел вид заправского немецкого полковника.

Все обросли щетиной недельной давности, но Боровик порадовал: он успел запастись бритвенным прибором.

Из темного дома через щели в закрытых ставнях уже выбивался дымок. «Мерседес» заурчал, сделал рывок, выровнял ход, выкатился со двора на шоссе и свернул влево. Примерно с полчаса не могли вымолвить ни слова. Антонин Слива вел машину с каким-то щегольским изяществом — так водят первоклассные спортсмены-любители или шоферы, соскучившиеся по своей профессии.

Когда стрелка спидометра подошла к цифре девяносто, сидящий по правую руку от Сливы «полковник» Мрачек сказал:

— Сбавь газ. Торопиться нам некуда.

Заговорили вдруг все сразу: и ведущий машину Слива, и сдержанный Мрачек, и молчаливый Боровик, и нетерпеливый Глушанин. Заговорили каждый о своем, не слушая и перебивая друг друга, будто у них вовсе не оставалось времени и они торопились поскорее выложить то, что у них накопилось на душе.

«Мерседес» светом своих фар слепил встречные машины, выхватывал из темноты то край крестьянской телеги, то вагон поезда, то светящиеся дорожные знаки. Издали набегали и мгновенно улетучивались, точно растворялись во мраке, одиночные домики, улицы деревенек, поселки, леса. Перед машиной плясали и бились о лобовое стекло расцвеченные фарами и похожие на огоньки жучки и ночные бабочки. Машина мчалась плавно, издавая протектором покрышек приятный, ласкающий слух шелест…

Глава четвертая 1

Минуло пять лет. Пять долгих страшных лет. Борьба, вспыхнувшая с того дня, когда враг вступил на чешскую землю, не прекращалась ни на минуту: чехи, не страшась ни мук, ни смерти, шли в бой за свободу.

В тяжелый сорок первый год подпольная газета «Руде право» писала: «Нацизм хочет уничтожить все чешское. Все чешское должно подняться, чтобы уничтожить нацизм».

Гитлеровцы неистовствовали. В стране свирепствовал открытый террор.

Товарищ Готвальд в те дни через московское радио оповестил мир: «Если террор переходит все границы, то он оказывает обратное действие. Он не устрашает, а вызывает новый гнев, новый отпор, новое сопротивление».

Так и было.

«Кровь за кровь! Смерть за смерть!» — говорил народ.

Гестапо жаловалось в своих циркулярах: «Дерзость подрывных элементов дошла до того, что нелегальные листовки раздаются прямо на улице».

Да что листовки! Коммунисты-подпольщики почти регулярно выпускали свою нелегальную газету «Руде право». Они дважды издали Краткий курс истории ВКП(б). Систематически печатались и распространялись сводки Совинформбюро.

И это в дни самого безудержного фашистского террора, когда был разгромлен и погиб состав первого подпольного Центрального комитета компартии, потом — второй Центральный комитет, когда третий подпольный ЦК вынужден был покинуть Прагу и перебраться в город Бероун, когда правительство протектората во главе с Гахой соперничало с фашистами в жестокостях при подавлении сопротивления своих соотечественников.

2

Все эти пять тяжелых лет Ярослав Лукаш боролся, как коммунист и чех. Что только не перенес он! Кем только не был! Где только не приходилось ему укрываться, спасая жизнь, чтобы снова и снова вступить в борьбу. Он был и слесарем-водопроводчиком, и кровельщиком, и мотористом, он водил трактор и работал на лебедке, жил у Морганека, скрывался на пристани под баржами, прятался в холодных печах кирпичного завода, замерзал в смотровых канализационных ямах.

Смерть всюду стерегла его, за каждым углом, каждую минуту.

Поистине стоическая нужна выдержка, чтобы непрерывно в течение пяти лет сносить тяжелые удары врага. Он никогда не впадал в отчаяние, ни разу не дрогнул, ни разу не усомнился ни в победе, ни в самом себе.

Почти полмесяца он вынужден был скрываться в топке заброшенного паровоза. Это случилось зимой сорок второго года. Сухари и кое-какую другую еду ему с риском для жизни приносил раз в неделю Карел Гавличек. Не было воды, и Ярослав ел снег.

Да! Так было. И тогда, смертельно измученный, он искал временного отдыха, тишины. Но, отлежавшись в каком-нибудь надежном углу короткое время, Лукаш начинал томиться, пустота заполняла душу, сердце ныло, и было такое чувство, будто он потерял самое близкое ему и дорогое. Жгучее желание борьбы брало верх над физическим истощением. Именно в такие минуты он понимал с особенной ясностью, что только борьба дает ему силы жить, что чем тяжелей испытания, тем богаче и глубже его любовь к родине.

Перед Лукашем всегда стояли примеры беззаветного служения народу. Героические вожаки партии, бесстрашные бойцы за дело народа Юлиус Фучик, схваченный в апреле сорок второго года; Ян Зика, арестованный в ночь после расправы над кровавым гитлеровским псом Гейдрихом; Вацлав Маржик, предпочитавший смерть гестаповским застенкам; схваченные фашистами Иозеф Лиетавец, Штефан Дубчек, Ладислав Шевчик.

Первым инструктором Пражского комитета был Червень. Червеня уже нет. Он погиб в сорок первом году. Его схватили на улице Праги. За ним специально охотились. Червень пытался прорвать цепь облавы, и ему пулеметной очередью перебили обе ноги. Он не умер на площади. Он умер двенадцать дней спустя в больнице. Все двенадцать дней его допрашивали, но он ничего не сказал.

Червеня сменил Птаха. Птаха погиб почти так же, как Червень: он ночевал в доме одного подпольщика и, выйдя от него, попал в лапы гестаповцев. Это был тот же подпольщик, который укрывал Червеня. Птаха попал в руки врагов в сотне метров от его квартиры.

Иозефа Файманова в те дни занималась по поручению Центрального комитета восстановлением пражского коммунистического подполья после разгрома его фашистами. Она сказала Ярославу: «Среди нас завелись провокаторы. Провалы Червеня и Птахи очень подозрительны. Займитесь подпольщиком, в доме которого они укрывались».

Лукаш занялся. Он знал в лицо этого подпольщика, но тот как в воду канул.

Файманова! Бесстрашная дочь чешского народа! Отважная коммунистка! Неутомимый борец!

Ярослав хорошо запомнил свою первую встречу с Файмановой. Произошло это в начале июля прошлого года. Ему, как члену партии, имевшему сеть боевиков, поручили охрану пленума подпольного Центрального комитета. Пленум проводился недалеко от Жебрака, под городом Бероуном. Там он впервые и встретил Иозефу Файманову, впоследствии руководившую его боевой работой. Там же он увидел посланца товарища Готвальда, мужественного Рудольфа Ветишку. Товарищ Ветишка в марте сорок третьего года был сброшен с парашютом и попал в расположение отряда польских партизан. Оттуда он пробрался в Чехословакию, связался с подпольем и был введен в состав Центрального комитета.

Работой пленума руководил Франтишек Молак. Это было девятого июля. А восемнадцатого августа в Бероуне, в доме Карела Выдры, гестаповец Зендер убил Молака, не успевшего даже оказать сопротивление. Его предал провокатор.

У руководства партии и подполья встал Рудольф Ветишка. Он кооптировал в состав Центрального комитета Франтишека Маржика и Иозефу Файманову.

Но гестапо, стремясь удушить сопротивление чешских патриотов, бросило все свои силы на розыски членов третьего подпольного Центрального комитета.

В конце сорок третьего года в городе Вршовицы гестаповцы схватили Франтишека Маржика. Он сбил с ног задержавшего его гестаповца и бросился бежать, но, получив тяжелый удар в голову прикладом, потерял сознание. Оказавшись в руках врага, Маржик покончил с собой.

Вскоре арестовали и Файманову, образ которой оставил такой глубокий след в душе Ярослава. Ничего от нее не добились гитлеровцы. Ян Блажек узнал и рассказал Ярославу, как зверски пытали Файманову. Окончательно обессиленная, она повесилась в тюрьме Панкрац.

«Наш удел победить или умереть! — сказал как-то Ярославу коммунист Коштялек. — Мы победим, но не умрем».

Коштялек стойко боролся, но не дожил до победы. Двенадцатого января 1944 года после долгих розысков гестапо напало на его след. С несколькими товарищами он скрывался в лесном тайнике. До пятисот гестаповцев окружило тайник.

Они предложили Коштялеку сдаться, в противном случае угрожали истребить население всего уезда. Коштялек вышел из убежища, крикнул: «Да здравствует свободная Чехословакия!» — и покончил с собой. Погибли и его боевые друзья.

А вслед за этим новый удар обрушился на партию: в феврале был арестован предпоследний член Центрального комитета Иозеф Пиларж. Вероятно, и Пиларжа уже нет в живых. Шепотом люди говорили о том, что творится в страшных застенках гестапо. Теперь в руководстве остался один Рудольф Ветишка.

В последний раз Лукаш встретился с Ветишкой в декабре прошлого года. Ветишка требовал от Ярослава усилить удары по карательным органам оккупантов, перехвата их агентуры, решительного уничтожения провокаторов и предателей. «Вы слышали что-нибудь о ЧК?» — спросил он Ярослава. Да, о ЧК Ярослав много слышал. Он знал, что руководил ЧК Феликс Дзержинский. «Так вот, — сказал Ветишка, — считайте себя чекистом и боритесь с врагами так же пламенно и непреклонно, как боролись они. Служите партии и родине так, как служили они. Любите народ и защищайте его лучших людей так, как любили и защищали они».

Больше Лукаш не видел Рудольфа Ветишку. Ярослав оказался в одиночестве. Связи оборвались…

3

Ярослав Лукаш сидел перед котлом на перевернутом вверх дном ящике и время от времени тонким железным прутом переворачивал картофелины в поддувальной золе.

Трудно было теперь узнать его — так сильно изменился Лукаш. Густые волосы на голове побелели, усы обвисли, поредели, потеряли свой прежний каштановый цвет, резко проступали скулы. Только глаза, видевшие столько горя, истомленные и усталые, не утеряли своего блеска. Нет, этого человека не могли сломить ни голод, ни преследования, ни слежка, ни горькие потери.

Ярослав глотал картошку и запивал холодной водой из железной кружки. Он был равнодушен к еде. Мысли его были далеко. Еще и еще раз он перебирал в памяти все пережитое. Только одиннадцать дней прошло с тех пор, как он попал сюда, в эту подвальную темную котельную, и смог дать отдых своему измученному телу. Даже не верилось, что в такое бурное время нашелся укромный уголок, о котором ничего не знают гестаповцы.

Жар от котла расслабил Лукаша. Тянуло ко сну, но о сне и думать было нельзя.

Ярослав повернул контрольный кран; сырой пар вперемешку с водой ударил в стену. Значит, надо еще нагревать. Лукаш открыл топку, разворошил длинной кочергой раскалившиеся уголья, подбросил еще несколько лопат и захлопнул дверку. Ну, кажется, все.

Ярослав по ступенькам поднялся из котельной наверх. Пересек усыпанную гравием площадку, на которой днем обитатели пансиона играли в крокет, вышел к лестнице и спустился по ее отлогим маршам к озеру. Вода слегка колыхалась под легким предутренним ветерком.

Ярослав сел на скамью и, отдавшись обаянию теплой апрельской ночи, стал вслушиваться в тишину. Где-то высоко в темном, беззвездном небе курлыкали журавли. Сначала их голоса звучали явственно, а затем все тише и тише и наконец вовсе замолкли. Слева, в лесочке, беспокойно покрикивали грачи, почуявшие приближение утра. На одном из двух небольших островков, расположенных посреди озера, постукивал движок.

Отсюда, с берега, открывался прекрасный вид на пансион, построенный на возвышенности и окруженный молодым хвойным лесом. Широкая каменная лестница спускалась от главного входа в пансион до самой кромки озера. Когда-то пансион был излюбленным местом отдыха состоятельных пражан. Они съезжались сюда из Праги на субботу и воскресенье ловить рыбу, кататься на лодках, купаться, загорать. Многие семьи снимали комнаты на неделю, на месяц, а то и на весь сезон. А теперь здесь обосновались в качестве постоянных жильцов семьи немцев, бежавших из Германии от участившихся воздушных налетов. Из чехов в пансионе остались только владелец и обслуживающий персонал: слесарь-котельщик, уборщицы, прачки и официанты. Поваров в кухне немцы поставили своих.

Ярослава на должность котельщика пристроил в пансион Ян Блажек; ему пришлось пустить в ход свои связи, использовать свое положение работника бюро по охране правительства протектората.

Много сделал для Лукаша за эти годы Блажек. Еще в тридцать девятом году он изъял фамилию Лукаша, как коммуниста, из всех видов учета в полиции, уничтожил листки прописки на имя Ярослава и Божены. Фамилия Лукаша перестала существовать. Ярослава преследовали не как машиниста Лукаша, а как человека, который встречается с подпольщиками, с руководящими работниками партии, — такой человек, естественно, не мог не попасть в поле зрения гестапо.

Направляя Ярослава в пансион со своим рекомендательным письмом, Блажек снабдил его новыми документами на имя Людвига Благи, убитого неизвестно кем в мюнхенские дни на станции Чоп.

Отдавшись целиком борьбе, Лукаш только в ней черпал свои жизненные силы. О личных удобствах он меньше всего думал. Единственно, что угнетало его, — положение Божены. Появляясь в Праге очень редко, он не видел ее уже несколько месяцев, а приезжать специально для встреч с дочерью не мог.

«Надо терпеть. Настанет день, когда и я смогу открыто пройти по родному городу, — успокаивал себя Лукаш. — Настанет. И он недалек, ветер победы все сильнее дует с востока». Уж кто-кто, а Лукаш дает себе полный отчет в том, что судьбу войны решит восточный фронт, Советская армия. Он помнит, какой гнев охватил чешский народ, когда Германия вероломно напала на Советский Союз, какой огромный боевой подъем был в народе. Тогда на заводах усилился саботаж, начали возникать первые партизанские группы, увеличился приток людей в коммунистическую партию. В ее ряды вливались чехи, поставившие целью своей жизни борьбу с фашистскими захватчиками. В коммунистическую партию вступили десятки, сотни чехов, и Морганек в их числе.

А сейчас, в апреле сорок четвертого года, уже не найти в Чехии и Моравии ни одного города, где бы под руководством коммунистов не действовали патриоты, а в лесах не укрывались бы грозные народные мстители — партизаны.

«Разве это не предвестие победы? Это уже победа! Пусть не окончательная, но уже победа, — рассуждал Ярослав. — И она завершается. Время приносит не только горе, страдания и поражения, оно на нашей стороне, оно приближает нашу победу».

В прошлом году пражане узнали, что на территории СССР сформированы воинские части из чехов и словаков и что в марте сорок третьего года они выступили на фронт. А в мае прошлого года радиостанции Москвы и Лондона передали совместное обращение трех партий Чехословакии: коммунистической, социал-демократической и национально-социалистической. В нем говорилось о единстве задач и целей борьбы против фашистов.

Обращение было оглашено по инициативе коммунистов. Национальные социалисты и социал-демократы вынуждены были самим ходом событий присоединиться к нему и поставить под ним свои подписи.

В этом году в Москве подписан договор между Чехословакией и СССР о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве. Бенеш в Москве ведет переговоры с чехословацкими коммунистами, которых возглавляет Готвальд. Эти обнадеживающие вести Ярослав услышал от Рудольфа Ветишки во время последней встречи с ним. Они вместе слушали передачу подпольной радиостанции на квартире Карела Гавличека.

Ветишка говорил, что чехословацкое эмигрантское правительство в Лондоне готовится к тому, чтобы после изгнания фашистов ввести в стране режим военной диктатуры. Но это им не удастся. Готвальд и коммунисты этого не допустят. Народ должен стать полновластным хозяином в стране, наметить строительство новой жизни. История показала, что правящий класс Чехословакии потерпел крах, обанкротился, буржуазия предала нацию, а трудящиеся — рабочие, крестьяне, интеллигенция — выстояли и ведут борьбу с захватчиками.

В январе, феврале и марте этого года новости с фронта до Лукаша не доходили. Он скрывался в отдаленных деревнях, нигде не задерживаясь больше пяти-шести дней. Когда он вернулся в Прагу, Ян Блажек встретил его новыми вестями.

Советская армия перешла румынскую границу и подошла к границе Чехословакии. Было чему радоваться…

На востоке бледной полоской прорезался рассвет. Посвежело. Было видно, как на озере сквозь туман блеснули светлые полоски воды.

Ярослав поднялся со скамьи и медленно побрел назад, в котельную.

Когда он взошел на верхнюю терраску, его остановил человеческий крик, донесшийся издалека. Он повернулся к озеру. Несколько мгновений стояла тишина. Потом крик опять повторился. По звуку Лукаш определил, что человек кричит на озере. Напряженно, сквозь редеющий туман Ярослав всматривался в островки, заросшие кустарником и деревьями, но ничего не увидел.

Так прошло несколько минут. Крик больше не повторялся.

Небольшие островки давно привлекали внимание Лукаша. На каждом из них виднелся жилой домик стандартного типа. Но ни разу Ярослав не замечал там людей. Только ночью на островах вспыхивали огоньки и раздавался стук движка. На рассвете все стихало. И вот сегодня Лукаш впервые услышал отчаянный, почти звериный крик. Так кричит человек, борясь со смертью.

«Что бы это значило?» — подумал Лукаш.

Рассвело. Ожила и затрепетала листва на деревьях вокруг пансиона. Движок на островках внезапно умолк, словно захлебнулся.

Глава пятая

На небольшой станции состав задержали: впереди шел встречный состав, и до его прибытия на разъезд поезд не мог следовать дальше.

Карел Гавличек, держа в руке масляный факел, обошел поезд, потом затоптал пламя факела и сел на рельс.

Подошел один из станционных рабочих.

— Огонька нет? — спросил он.

— Нет, — ответил Гавличек.

Рабочий ощупал свой карман в надежде, не найдутся ли спички. Спичек не было. Рабочий внезапно спросил:

— Дотянете состав?

— Почему ж нет?

— Уж больно длинный… Против нормы. А за станцией крутой подъем.

Гавличек хорошо знал, что сейчас начнется подъем, — дело обычное в районе Ниглавских гор.

— Дотянем, — заверил он и усмехнулся собственным мыслям.

— Да-а, — протянул рабочий неопределенно и ушел.

Луна обливала струящимся зеленоватым светом слепое — без единого огонька в окнах — строение станции. Высоко в глубоком небе проплыли бомбовозы, оставив за собой рокот, который постепенно стихал. Ночь была тепла, неуловимо прозрачна и ароматна, сладостно цвели липы. Далеко за станцией пел поздний соловей.

Гавличек руками сжал голову, сидел и думал. Сегодня он решил осуществить свой план. Иной человек, предпринимая рискованный шаг, еще и еще раз мысленно выверяет его, стараясь предугадать все нечаянные случаи, волнуется и нервничает.

Ничего этого Гавличек не испытывал. Невозмутимость не покидала его. Только бы все шло так, как задумано. Для него не составляло секрета назначение зениток и противотанковых пушек, которыми был гружен состав. Много таких составов доводилось ему за эти годы гонять на восток. Каждая зенитка предназначена для того, чтобы сбивать самолеты, пушка — поражать танки. Чьи танки? Чьи самолеты? Советской армии. Той армии, которую с надеждой ждут чехи, той армии, о которой так часто говорил ему Ярослав.

Дней пять назад Гавличек после долгого перерыва наконец увидел Ярослава. Как искренне обрадовался он старому другу! А Лукаш сказал: «Освобождены Крым, Одесса, Керчь, Симферополь. Девятого мая Советская армия вошла в Севастополь».

Да, Лукаш крепко верит Гавличеку, как верил всегда. Можно ли забыть ночь под новый, сорок четвертый год, ночь, когда Лукаш привел в его квартиру Рудольфа Ветишку — руководителя подполья? Нельзя этого забыть.

Проводив под утро гостей, Гавличек долго говорил себе: «Вот ты живешь, коптишь белый свет, а умрешь — после тебя и следа не останется. Жил — и не стало тебя, будто и не жил никогда. Никто хорошим словом не помянет. Карела Гавличека. Да и за что поминать? Что он свершил на свете? Ровным счетом ничего дельного. Правда, честно служил родине, зарабатывал в поте лица трудовой кусок хлеба. Но ведь в поте лица работает он и сейчас, только не на родину». От этих мыслей становилось ему не по себе.

Лукаш и Ветишка — вот это люди! Подумать только: жил Ветишка в Москве, в довольстве и безопасности, а потом вдруг сел на самолет, перелетел линию фронта — и теперь здесь, на родине, в подполье… И пришел к нему, Гавличеку.

Многое врезалось в память Гавличека из того, что сказал Ветишка. Он рассказывал о Москве, о том, что недалек тот час, когда чехи и словаки сбросят фашистские цепи и заживут по-новому. Чем яростней борьба, тем ближе победа. Когда зашла речь о предателях и пособниках врага, Ветишка сказал: «Сначала надо быть честным человеком, а уж во вторую очередь чехом. Честный человек не может стоять в стороне от борьбы с врагами честного дела».

Житейские принципы, которым следовал Гавличек, рушились. Рушился созданный им идеал жизни, согласно которому каждый человек должен думать только о самом себе и не вмешиваться в то, что может нарушить его покой. Что интересовало Гавличека? Паровоз. Еще что? Скажем, шахматы. Он заботился о том, чтобы не переводились в карманах кроны, иначе нечего будет есть, не во что будет одеться. Все прочее, что выходило за пределы твердо очерченного им круга жизни, не интересовало и не волновало его. А теперь вдруг обнаружилось, что такое существование — подлость. Жить такими убогими интересами честный человек не может. В этом убедили его Ярослав Лукаш, Антонин Слива, Мария Дружек. Они раскрыли ему глаза. О том же говорил Ветишка.

А Карел Гавличек хотел жить и умереть честно. Никогда не забыть, как однажды, зимой сорок второго года, взглянула на него Мария Дружек! Какой жгучий стыд он испытал! Ярослав в ту зиму скрывался в топке холодного паровоза, ему изредка надо было носить еду. С этой просьбой обратилась к Гавличеку Мария. А он молчал. Он раздумывал и взвешивал. А когда поднял глаза на девушку, то не выдержал ее взгляда. Лучше бы она закричала на него. Всегда живые, часто насмешливые глаза Марии были полны безысходной грусти. Они говорили: «Вы здоровый, сильный человек, Карел, но вы самый постыдный трус и тряпка». Возможно, Мария подумала о нем не так грубо, но Гавличек не сомневался, что она видит его насквозь, и от сознания этого ему стало почти страшно. «Она знает меня лучше, чем я ее», — подумал Гавличек.

Он стал распространять листовки, оберегал Лукаша, носил ему еду, подсыпал золу в буксы вагонов, слушал передачи подпольных радиостанций у своего приемника, рассказывал их содержание товарищам-железнодорожникам, спорил со Зденеком Сливой, помощником которого ездил бессменно.

Потом Лукаш привел Ветишку. С этого дня прошло полгода. Гавличек увидел свет не только вокруг себя, но и в себе самом. Когда из приемника послышались незнакомые торжественные звуки русской песни, Ветишка встал и слушал песнь стоя. За ним поднялись Лукаш и Гавличек. Ветишка сказал, что это новый гимн Советского Союза, и перевел им слова гимна. Когда музыка и пение умолкли, Ветишка сказал: «И у нас будет свой национальный гимн. Гимн свободной народной республики».

Сначала ушел Ветишка, потом Лукаш. Пожимая руку Ярославу в темной передней. Гавличек сказал: «Вот что, Ярослав. Я всю жизнь сам себя обкрадывал. Мне это надоело».

Лукаш обнял его, и на том они расстались. А пять дней назад Лукаш рассказал о смелых действиях чешских и словацких партизан. Он поделился с Гавличеком своей надеждой на железнодорожников — и они могут помочь общему делу.

Эта мысль запала в голову Гавличека. Уходя сегодня из дому, он запер дверь тройным оборотом ключа и положил ключ в коридоре под плинтус. Это условное место знали Мария Дружек и Лукаш. Мало ли что может случиться с человеком, который решился на борьбу?

…Грохот встречного состава, принятого на последний, запасной путь, вывел Гавличека из раздумья. Охранники-эсэсовцы, перекликаясь, рассаживались по тормозным площадкам. Вернулся Зденек Слива, его посвистывание уже доносилось из паровозной будки.

Гавличек вздохнул, встряхнулся и полез под первый вагон. Там у стяжки, между буферными тарелками, он без труда нашел кран и поворотом руки перекрыл его. Теперь приток воздуха в магистраль под составом закрыт, и Слива заметить этого не сможет: контрольный манометр, показывающий давление воздуха в магистрали, контролирует только паровоз…

Огромная туша паровоза, испуская клубы пара и дыма, рассекала ночную темноту. Поезд преодолевал подъем. Зденек высунулся в оконце.

Гавличек добился максимальной работы котла. Паровоз шел с открытым клапаном. Легкий майский ветерок продувал паровозную будку и освежал лицо.

Когда половина состава, перевалив самую высокую точку подъема, пошла на уклон, паровоз сделал такой рывок, что Слива едва усидел на своем месте. Он резко повернулся к Гавличеку. Тот стоял лицом к нему, широко расставив ноги. Глаза его не мигая смотрели на Зденека.

— Ты что сделал? — взвизгнул Слива.

— Разорвал состав, — спокойно ответил Гавличек.

Слива, опытный машинист, сразу понял, что произошло. Лицо его побелело. Сорвавшись с сиденья, он дал три тревожных гудка. «Пустят в действие ручные тормозы. Это спасет положение», — мелькнула у него мысль. Он знал, что в случае разрыва состава с автоматическим торможением оторвавшуюся часть вагонов при наличии воздуха в магистрали можно задержать на две, максимум на две с половиной минуты — время, достаточное для того, чтобы привести в действие ручные тормозы. Упусти этот момент, и вагоны, бегущие под уклон, задержать уже ничто не в силах. Но Зденек Слива не знал, что Гавличек перекрыл кран и спасительные минуты потеряны.

Пока Слива остановил паровоз и дал задний ход, прошло несколько минут. Оторвавшаяся часть состава двинулась вниз по уклону, а вагоны, оставшиеся при паровозе, Слива гнал вслед ей — неизвестно зачем.

Сообразив, что катастрофа неизбежна, он начал метаться по будке и выкрикивать угрозы:

— Ты думаешь, это пройдет тебе даром? Тебя отучат от этих штучек! Отучат!

Гавличек молчал. Все задуманное им сбылось. Он хотел сейчас лишь одного: увидеть собственными глазами, что произойдет на забитой составами станции, когда на ее пути ворвутся на бешеной скорости два с лишним десятка вагонов. Как ему хотелось это увидеть!

Слива продолжал выкрикивать угрозы, ожесточенно взмахивая кулаками, — кажется, он хотел изловчиться и ударить своего помощника.

— Ты не грози! — мрачно предупредил Гавличек. — У меня рука чугунная: ударит разок — и больше не потребуется.

Острое желание оттолкнуть от себя Сливу подхлестывало его.

Слива отступил на шаг. На мгновение ярость его утихла. Но только на мгновение. Опомнившись, он снова разразился потоком бранных слов и проклятий:

— Подлая душа! Подлая твоя душа!

— А у тебя никакой нет, — отозвался Гавличек. — У тебя вместо души окурок какой-то. Только чадит и воняет. Ты бескостная, бесхребетная дрянь. Лучше сдержи машину. А то и мы врежемся, до станции рукой подать.

Слива дернул на себя рукоятку регулятора пара, потом ухватился за ручку реверса. Паровоз сбавил скорость.

— Сам заварил кашу, сам и расхлебывать будешь! — крикнул Слива.

Гавличек усмехнулся.

— Не выйдет. Вместе будем расхлебывать, а не то скажу, что не я, а ты разорвал состав.

Зденек, ошеломленный, откачнулся от него. Он то открывал, то закрывал рот — словно рыба, выброшенная на берег. Ему не хватало воздуха. Он готов был рвать на себе одежду, кричать, плакать. Выхватив из инструментального ящика дюймовый ключ, он занес его над головой Гавличека.

Тот сдвинул брови, но не шелохнулся.

— Не посмеешь, — сказал он тихо. — Ты же труслив, как заяц.

Тогда Слива не выдержал, отбросил ключ, обхватил голову руками и заплакал, словно ребенок.

— Не затем я появился на божий свет, чтобы сгнить в тюрьме, — всхлипывал он.

— По-моему, уж лучше бы ты совсем не появлялся на этом свете, — успокаивал его Гавличек; подойдя к реверсу, он еще сбавил ход. — Будем оба говорить одно в одно. Состав перегрузили, и не наша тут вина. Понял? А если окажешься предателем, то и тебе петли не миновать. Я твой помощник, без прав на управление… На нефтяной машине еду первый раз. Вот так. Я знаю, что гово…

Взрыв огромной силы оборвал Гавличека на полуслове. Они бросились к окнам: над станцией взвилось огромное зарево.

«Вот этого я и добивался, — подумал Гавличек. — А теперь будь что будет».

Под утро снятых с паровоза Сливу и Гавличека подвергли допросу в отделении гестапо. Трусливый Слива не сомневался, что помощник выполнит свою угрозу, и отвечал по его научке. Машинисты не виноваты. В составе было двенадцать лишних вагонов. При отправлении из Праги он, машинист Зденек Слива, протестовал против перегрузки, на на его протест не обратили внимания. Все было исправно, но когда состав «загруз» на перевале и паровоз дал небольшой рывок, получился разрыв. Автоторможение при разрыве может оказать действие лишь на полторы-две минуты. Он, старый убежденный социал-демократ, ничем себя не запятнал и на злоумышления не способен.

Сливу и Гавличека усадили в машину и отправили в Прагу, во дворец Печека.

Глава шестая 1

Рассеянный свет вечера долго боролся с наступающим мраком и наконец сдался. Пала ночь. Вызвездило. Улицы Праги сразу обезлюдели, только в центре еще сновали запоздалые пешеходы.

Грузовая машина прижалась к тротуару, скрипнула тормозами и остановилась. Из кузова выпрыгнул молодой проворный солдат и, приподняв пилотку, помахал ею над головой. Шофер что-то буркнул ему в ответ и тронул машину.

У солдата было восторженное состояние духа, свойственное человеку, возвращающемуся в родной дом после долгого отсутствия. Он несколько раз вздохнул от избытка чувств, оглядел улицу, словно не веря тому, что действительно снова в родном городе, и бодро зашагал вперед легкой, немного прыгающей походкой.

— Прага! Родная моя Прага! — шептал солдат. — Как ни глумились над тобой, как ни поганили твои улицы, а ты все так же чудесна, золотая моя столица… Но ты словно траур надела. Жизнь била ключом на твоих бульварах, в парках, садах. Теперь молчанием ты встречаешь меня.

Солдат посторонился перед двумя офицерами, козырнул им и пошел дальше. «Что ждет меня здесь? — размышлял он. — Говорят, перед смелым открываются все двери. Они должны открыться и передо мной. Смелее!»

Но когда солдат приблизился к домику, затянутому плющом, от его уверенности не осталось и следа. «А если ее нет дома? Тогда по телефону она сказала мне, что на время должна бросить квартиру».

Он несколько раз прошелся перед домиком в надежде увидеть за зеленым переплетом плюща узенькую полоску света. Но окна были темны.

Солдат осмотрелся. Шаги одинокого прохожего прозвучали и затихли в конце квартала. Тогда солдат нерешительно поднялся на ступеньки крыльца и робко, неуверенно постучал в окно.

— Кто там? — послышался низкий женский голос.

— Свой! — ответил солдат. — Впустите, пожалуйста.

Голос показался ему незнакомым.

Открывшая дверь женщина при виде немца невольно отшатнулась и попятилась. Солдат шагнул через порог. В комнате, при молочно-белом свете небольшой лампы, он узнал женщину.

— Мария! — взволнованно проговорил он и протянул ей руки.

Женщина тихо вскрикнула.

— Антонин! Ты?

Подбежав к нему, она порывисто поцеловала Антонина в губы.

Потом смахнула передником пыль со стула, приглашая сесть. Антонин сел верхом на стул, облокотился о его спинку и уперся в ладони подбородком. Все было по-прежнему в этой комнате, как при Ярославе и Божене. Та же, знакомая с детских лет, сахарница, с безухим зайцем на крышке, тот же граненый графин с водою, столовая ложка с изъеденным краем. По-прежнему лопочет маятник на стенных часах в соседней комнате…

— Где же Ярослав и Божена?

Антонин задавал вопросы быстро и четко, словно боялся, что у Марии не хватит времени ответить ему. Мария отвечала односложно, уклончиво. В душе она ругала себя за экспансивность. Зачем она поцеловала Антонина? Кто он ей? Где он пропадал? Почему на нем немецкая форма? Всплыли в памяти случаи провалов в подполье. Вот так же, не проверив человека, доверяя его прошлому — тому, каким он был раньше, — открывались перед ним и… платили своей головой. Слишком тяжелая расплата кровью и жизнью. Исчез Антонин как-то загадочно. Никто толком не знал, куда он девался. И о нем с весны тридцать девятого года ничего не было слышно.

Лукаш не раз предупреждал ее: «Нас губит беспечность, легкая доверчивость, болтливость. Каждую нашу слабость использует враг».

— Где же Ярослав, Божена? — спросил Антонин.

Мария ответила, что ничего не знает о них.

— Живешь в Праге — и ничего не знаешь? — с обидой проговорил Антонин. — Совсем ничего? А я так спешил увидеть Ярослава! Он мне нужен вот так, — Антонин провел рукой по горлу. — Понимаешь?.. Тут большое дело. Я из лесу только с этой целью и пробрался сюда в этой поганой форме.

Мария молчала, пристально изучая лицо Антонина. Пять лег почти не изменили его. Правда, Антонин немного огрубел, лицо его утратило свежесть юности, он почернел и заметно осунулся.

— Я ведь живу совсем замкнуто, — сказала Мария, невольно опустив глаза. — По-прежнему работаю диктором.

— А что слышала о моих? — спросил Антонин, надеясь с этого конца подойти к Марии.

— Мать твоя умерла… Недолго она протянула после операции…

Это был удар. Антонин не вскочил, не заплакал, только лбом прижался к спинке стула. Умерла мать. Единственный человек, понимавший его, любивший его беззаветно и бескорыстно и прощавший ему все его маленькие провинности. Он отошел к окну и долго стоял молча. Горе потрясло его. Как часто и как много думал он о матери в эти годы подневольных скитаний по концентрационным лагерям! И как поддерживала его надежда увидеть ее вновь, уткнуть голову в ее колени, ласкать ее сухие маленькие руки, руки вечной труженицы, утешить, обнадежить, сказать ей, что самое тяжелое осталось позади, что недалек час, когда она перестанет нуждаться и все заботы о ней он возьмет на себя…

— Когда она умерла? — наконец спросил Антонин, овладев собою.

— В январе сорок второго года. Мы с Боженой похоронили ее.

«Бедная, бедная мать». Антонин закрыл глаза. Открыв их, он увидел, что Мария плачет. Он взял ее руки и стал целовать их.

— Спасибо тебе, Мария, спасибо.

Что-то подсказывало Антонину, что об отце спрашивать не нужно. В глубине его сердца, в его самом сокровенном уголке таилось горькое предчувствие: отец взял сторону врагов, служит им. И он был поражен, услышав от Марии, что отец и Карел Гавличек в конце мая арестованы. Их подозревают в умышленном разрыве воинского состава, что вызвало большую железнодорожную катастрофу.

Кажется, впервые за долгие годы сын почувствовал к отцу что-то вроде уважения.

Антонин стал расспрашивать о подробностях катастрофы, но Мария отговорилась незнанием.

Ни о ком из других общих знакомых она не проронила ни слова. В голосе ее появилась деловая, чисто мужская сухость. И Антонин уловил это. Он понял: Мария не откровенна с ним и о многом умалчивает. Снова испытал он чувство обиды. С этим чувством он пожал руку девушке.

Мария неожиданно спросила:

— А если мне удастся разузнать что-нибудь о Ярославе или Божене, как я тебя извещу?

«Значит, оба живы!»

— Я буду глубоко обязан тебе, — ответил Антонин с подкупающей искренностью. — Я могу еще раз зайти сюда.

— Нет, нет, не заходи! — поспешно сказала Мария. — Договоримся так: в среду, в восемь утра, жди меня у ресторана «Балканы». Только не в этой форме… Сегодня суббота. Если я узнаю что-нибудь, то приду…

2

В воскресенье рано утром Мария была на квартире Владислава Морганека и убеждала его в том, что Лукаш и Антонин должны обязательно встретиться.

— Какую бы форму Слива ни надел, я верю, что он всей душой с нами и неспособен на предательство.

Оптимист и весельчак по натуре, Морганек не был простачком в делах подполья.

— Голова у тебя умная, а бдительности — ни вот столько, — он показал кончик мизинца. — Что значит «неспособен»? Ты кто ему — сестра, жена? Откуда у тебя такая уверенность в нем?

Можно было возмутиться словами Морганека, но к чему бы это повело? Он был человек непробиваемый.

— Но ты пойми, Владислав, он мучается, страдает, он специально пришел из лесу, рискуя жизнью. Немало пришлось ему хлебнуть горя, — уговаривала Мария.

— А меня его переживания волнуют не больше, чем, допустим, смерть Франца-Иосифа. Откуда он взялся? Кто он таков, этот Слива? Я о нем ничего не знаю.

Мария выходила из себя. Никакие доводы не могли убедить упрямого Морганека.

— Ну, если ты хочешь знать, — она пристукнула кулаком по столу, — я так хочу, и я буду отвечать за это перед партийной организацией!

Морганек зарыл пальцы в свою жесткую шевелюру и сказал невозмутимым голосом:

— «Я хочу»! Что значит «я хочу»? Что мне до того, что ты хочешь? Может быть, ты захочешь ходить по Праге на руках? Сделай одолжение. Разве я против?.. Но меня избавь от такого удовольствия.

Мария, обессилев, откинулась на спинку стула. Как сломить этого Морганека? До чего же он упрям! И глух к человеческим чувствам…

— Ты не кипятись, лапушка, — миролюбиво проговорил Морганек. — В таких делах нельзя слушаться сердца. Оно ненадежный советчик.

Мария смотрела на него, не слушая. В голову пришла смелая мысль. Если Морганек не сдастся, его можно припугнуть.

— Вот что, Владислав, — строго сказала она. — Если ты не хочешь устроить свидание, то я сегодня же вечером сама отправлюсь к Лукашу в пансион.

Морганек выполнял функции связного при Лукаше. Слова Марии поставили его в тупик. Ну и девушка! Пожалуй, она способна на такую штуку. От одной мысли, что к Лукашу, окруженному фашистской сволочью, явится женщина, у Морганека холодный пот проступил на лбу.

— В эту минуту мы, кажется, к тюрьме ближе, чем хотелось бы, — проговорил он неодобрительно. — Ты этого не сделаешь, Мария, ты коммунистка. Я все устрою сам, но только сначала переговорю с Ярославом.

— Переговорить надо сегодня же, — настаивала Мария.

— Господи! Все это равносильно прыжку с колокольни святого Внтта головой вниз. Ты скажи мне толком: когда этот Антонии собирается прийти на встречу?

— В среду.

— Так что же ты морочишь мне голову? — и Морганек вдруг захохотал. — Сразу бы так и сказала, а то ведь воду толчем в ступе.

Рассмеялась и Мария. Все-таки Морганек чудесный парень, хоть и упрям немного и на язык остер.

Глава седьмая 1

Морганек как связной был сущим кладом для боевой группы пражского подполья, которой руководил Лукаш.

На своем фирменном автофургоне он развозил продукцию предприятия по торговым точкам столицы: по ресторанам, кафе, частным домам, загородным особнякам, пансионам, виллам, отелям. В его обязанность входили также поездки в села и деревни, где проживали поставщики овощей, свежих фруктов, рыбы, битой птицы, мяса, молочных продуктов.

До сорок второго года Морганек работал только шофером. С ним вместе ездил агент, принимавший и сдававший продукцию. Но в начале сорок второго года Морганек по совету Лукаша предложил администрации предприятия совместить в его лице обязанности шофера и агента. Администрацию это предложение устраивало как нельзя лучше. Морганек даже получил незначительную надбавку к своей заработной плате. Произошли изменения и в обязанностях Морганека: администрация сняла его с городской клиентуры и оставила за ним только загородную клиентуру.

В понедельник, получая со склада продукты, чтобы везти их в приозерный пансион, Морганек не переставал рассуждать: «Что за парень этот Антонин и откуда он свалился на мою голову? Как бы с ним не влипнуть в беду. Все может случиться! Да и Мария хороша: не видела человека пять лет — и на тебе, сразу своди его с Лукашем. Милое дело! Ярослав мне такое пропоет, что я со стыда сгорю. Хороша красотка! К тому же грозит: «Поеду к нему сама». То-то обрадуется Ярослав! Нет уж, лучше я сам побеседую с ним, это будет надежнее». Закончив погрузку и заперев дверцу фургона, Морганек вынул из кармана стопочку накладных, прищурил глаз и в уме прикинул, в какое время дня он попадет в приозерный пансион. Выходило так: в четыре или в пять вечера.

Ярослав Лукаш стоял у верстака в своей котельной и нарезал метчиком полудюймовую гайку, зажатую в тисках. Он ждал Морганека с часу на час. Поскорей хотелось узнать новости.

Морганеком Лукаш был доволен. Шутник, весельчак, балагур, любитель опрокинуть стаканчик, Морганек, несмотря на эти свои слабости, был сметлив, конспиративен, предприимчив и всякому делу отдавался всей душой.

В апреле Морганек сказал Лукашу, что в деревне, расположенной рядом с пансионом, на берегу озера, живет очень хороший человек, которого можно привлечь к работе.

— Я его знаю лет шесть, если не больше, — рассказывал Морганек. — И верю ему, как самому себе. Всю жизнь он рыбачит, а Липперт скупает у него рыбу. Настоящий чех. Живет со старухой. Детей нет. Домишко собственный и расположен удобно, на краю деревни. Заходите к нему без опаски. Скажите, что от меня пришли, и он все сделает.

— Сколько же лет этому парню?

— Да, пожалуй, не меньше, чем вам, серьезно ответил Морганек.

Лукаш рассмеялся: подходящий «парень»!

— Ты ему уж сболтнул про меня?

— Кажется, я не из этаких, — обиделся Морганек, — Когда придет нужда, сами ему представьтесь. Да поторопитесь, а то он что-то частенько на лес стал поглядывать.

Лукаш не отмахнулся от совета и познакомился с рыбаком. И не пожалел. Старик Стефанек сразу приглянулся ему. Они быстро нашли общий язык. Стефанек не скрыл, что прослышал о партизанах и не прочь податься в лес Лукаш не отговаривал, но посоветовал выждать. Он сказал Стефанеку, что сейчас его услуги могут пригодиться здесь. Лукаш имел в виду использовать дом Стефанека для встреч с нужными ему людьми. Стефанек согласился.

Сегодня Лукаш вновь навестил старика. Ему не давала покоя мысль об островах на озере. Чем дальше, тем больше он убеждался, что там происходит что-то скрытное.

Лукаш попросил Стефанека наблюдать за островами со стороны его дома.

Пока Лукаш трудился над гайкой, открылась наружная дверь. Кто-то спускался по ступенькам в котельную.

«Вот и Морганек пожаловал», — подумал Лукаш.

Но в котельную вошел незнакомый человек в синем комбинезоне.

На безобразно ломаном чешском языке человек объяснил, что он моторист с катера. В катере лежит мотор от электродвижка. Его надо поставить на помост, но моторист один поднять его не может. В моторе около восьмидесяти килограммов.

Лукаш пошел следом за мотористом к озеру. У берега на причале покачивался спортивный, человек на десять, катер. Мотор и на самом деле оказался тяжелым, вынести его из катера на помост нелегко было даже двоим. Пришлось Лукашу сходить за веревками.

Когда Ярослав, стоя в катере, опоясывал мотор веревками, внимание его привлек скомканный, торчащий из щели под передним сиденьем лоскуток материи. Заинтересованный всем, что имело отношение к островам, Лукаш незаметно вытащил лоскуток из щели и сунул в карман.

В котельной он вынул лоскуток и обнаружил, что это обыкновенный батистовый платок, заношенный до полной утраты белизны. На ткани было что-то написано. Лукаш разгладил и растянул платок, прикрепив его концы к верстаку маленькими гвоздями. Буквы стали видны отчетливо:

«В ночь на первое июня меня схватили у подъезда моего дома и доставили на незнакомую квартиру. Я провел в ней двое суток. Ясно, что я в руках гестапо. От меня требуют предательства и угрожают расправой. Пишу в автокарете. Куда везут — не знаю. Я профессор Кар…»

На этом строчка обрывалась.

«Его или звали Карлом, или фамилия его так начиналась… или, наконец, он профессор Кардовского университета. Вероятно, обстановка была такова, что бедняга не смог закончить письма», — подумал Лукаш.

Подозрения его усилились. Лукаш рассуждал так: платок он обнаружил на катере, писал профессор в автокарете, стало быть из автокареты он попал на катер и на нем его доставили на острова.

«От меня требуют предательства и угрожают расправой…» Да, несомненно, на островах происходят невеселые вещи. Но что предпринять, чтобы раскрыть эту тайну?

2

В половине пятого подошел автофургон с продуктами для пансиона. Лукаш издали следил, как Морганек сдавал колбасы, головки сыра, бидоны, плетеные корзинки, ящики и производил расчеты с экономкой пансиона. Заметив Лукаша, Морганек подмигнул ему.

Лукаш сидел у стенной скамейки, курил и старался угадать, какой повод на этот раз найдет Морганек, чтобы спуститься к нему в котельное помещение.

Официантка и работники столовой в присутствии экономки переносили продукты на весы, стоящие у летней кухни, а затем уносили на склад. Морганек оживленно болтал с ними, перебрасывался шутками, острил, вызывая ответные шутки и смех. Наконец, приняв новый заказ и заперев фургон, он достал из-под сиденья кабины большой насос, качнул несколько раз и с таким расчетом, чтобы его все слышали, крикнул Лукашу:

— У тебя, отец, инструментик водится?

— Найдется инструмент. Что надо?

— Да вот колпачок где-то потерял, а без насоса как без рук. Может, изобретем что-нибудь?

— Попробуем…

3

Ну, я к вам с двумя новостями, — заговорил Морганек, когда они спустились в котельную. — Арестованы Карел Гавличек и Зденек Слива. Это первая новость.

Лукаш опустился на низенькую, почерневшую от угля и замасленную табуретку. Так. Карел арестован…

— Подробности знаешь? — спросил он.

— Мне передала Мария, а ей рассказал знакомый железнодорожник. Гавличек и Слива гнали в Словакию состав, груженный пушками. На подъеме в Ниглавских горах состав разорвался на две части. Одна его часть скатилась на станцию и такое там натворила, что немцы несколько дней света не видели. Сгорели десятки вагонов, подорвался состав со снарядами, одни эшелон в щепки разбит. Подозревают, что разрыв поезда подстроен заранее. Слухи о катастрофе дошли до Праги. Болтают о ней на каждом перекрестке…

«Ну, Карел, от этого можно было ждать, — думал Лукаш. — А при чем здесь Зденек? Неужели Карел смог уговорить Зденека на такое гибельное дело? Нет, что-то не верится! Не пойдет Слива на такое дело, не пойдет».

Как старый опытный машинист, Лукаш знал, что умышленно разорвать состав особого труда не представляет, но сделать это можно только по сговору между машинистом и помощником. Как бы помощник ни старался скрыть свои действия, что бы он ни предпринимал, из этого ничего не выйдет. Если даже допустить мысль, что помощник сумел разорвать состав втайне от машиниста, на собственный риск и страх, то и в этом случае машинист легко уличит его. Это на паровозе с нефтяным отоплением, который обслуживают два человека. А на угольном; где работают трое… там еще сложнее.

— Еще кто арестован?

— Кроме них, никто.

«Значит, с нефтяным отоплением паровоз, — заключил Лукаш. — Вероятно, танк-паровоз 524-го класса… Жаль Карела, очень жаль. По вызвать такую катастрофу — это подвиг. Большой подвиг. Гестаповцы не дураки, заподозрив здесь умысел. Это дело рук Карела. Слива ни при чем. И можно не сомневаться, что Слива выйдет из тюрьмы чистым, как стеклышко. Наверняка выкрутится, выдаст Карела и этим спасет себя. Бедный Карел! Только поднялся на ноги, вошел во вкус борьбы, почувствовал себя патриотом — и вот… Ну что ж!»

— Вторая новость? — спросил Лукаш с горечью. — Еще один провал? Кого же еще настигла вражеская рука?

Лукаш уже привык к жестоким ударам жизни, к частой утрате друзей, но тем не менее каждый такой удар, любая такая потеря оставляли на его душе новую незаживающую рану.

— Вторая новость, пожалуй, веселее, — ответил Морганек. — Появился какой-то Антонин. Мария так насела на меня…

Лукаш резко выпрямился.

— Как ты сказал?

Морганек повторил.

— Фамилия его?

— Слива. Где-то пропадал пять лет. Знает вас, Божену, Марию. Ввалился к Марии в дом в форме немецкого солдата.

И Морганек подробно рассказал о разговоре с Марией, о ее настойчивых просьбах и угрозах и выложил перед Ярославом свою собственную точку зрения на это происшествие.

Хмурое, постаревшее лицо Лукаша как бы озарилось светом. Бедняга Морганек не знает Антонина. Совсем не знает. Значит, Антонин жив, уцелел! Эх, если бы не Карел… какой бы радостью был полон сегодняшний день!

— И чего же ты перепугался? — спросил Лукаш, улыбаясь.

— Странно мне слышать это, — проворчал Морганек. — Что значит — перепугался? — он недовольно повел плечом. — Я считаю, что Мария поступает легкомысленно. Нельзя верить человеку, который все эти годы пропадал невесть где.

Лукаш насупился и, подойдя вплотную к Морганеку, положил ему на плечо свою тяжелую руку.

— Есть на свете люди, которым нельзя не верить, — начал он, — и которых нельзя подозревать. Если бы таких людей не было, грош цена нам, коммунистам. Значит, мы не умеем воспитывать таких людей. Их надо повседневно учить, проверять, но, проверяя, доверять. Эти люди могут допустить ошибку, неумело провести дело, которое им поручено, но они никогда не станут предателями.

— Скажи пожалуйста! — пробурчал Морганек.

А Лукаш продолжал:

Вот ты свел меня со Стефанеком. Ты веришь в него?

— Но я его знаю много лет, а Антонина и в глаза не видел.

— А я знаю Антонина с пеленок и совершенно не знаю Стефанека. И все-таки я пошел к старику, потому что верю в тебя так, как ты веришь в Стефанека.

— Вы правы, — согласился Морганек под напором этих аргументов. — Я ничего против Антонина не имею, если он заслужил ваше доверие.

— Заслужил… и заслужит твое. Вскоре ты сам узнаешь, что это за парень. Так на чем же вы столковались с Марией?

Морганек рассказал. В среду утром Мария должна встретиться с Антонином в условном месте.

— Вмешайся в это дело, — предложил Лукаш. — Пригласи Антонина к себе. Если мне удастся выехать за углем в Кладно пораньше, я буду у тебя. Опоздаю — задержи его вплоть до моего прихода. Вот так. Что еще у тебя?

Морганек сказал, что Божена встретилась с человеком, адрес которого Лукаш передал ей. Все хорошо. У Вандрачека тихо.

— Ну, ступай, — и Лукаш подал Морганеку руку.

Оставшись один, Лукаш долго не мог унять волнение. Он ходил по тесной котельной, натыкаясь на табуретку, цепляясь за верстак. Противоречивые мысли одолевали его, он не мог привести их в порядок. Арест Карела и появление Антонина. Трудно совместить несовместимое: горе и радость. Сердце стонет и болит за старого, верного друга, попавшего в лихую беду; сердце радуется тому, что Антонин жив, что Лукаш через день увидит его, обнимет и прижмет к своей груди.

Как велико и емко должно быть человеческое сердце!

Глава восьмая 1

Долго стояли посреди комнаты Ярослаа Лукаш и Антонин Слива, похлопывая друг друга по спине и по плечам. Потом Ярослав высвободился из сильных рук Антонина, отстранился от него, всмотрелся в его лицо. Глаза старого Ярослава затянулись туманом. Он судорожно глотнул воздух и снова прижал Сливу к груди своей.

Морганеку пора было уходить, его ждала машина. В ожидании Ярослава он успел вдоволь поговорить с новым знакомым, признался ему в своей осторожности и угостил чарочкой. Сейчас, наблюдая за встречей близких людей, он взволновался не меньше их.

Наконец Лукаш опустился на стул, посмотрел на часы.

— Рассказывай все, — сказал он спокойно.

Антонин сел против него.

Морганек предупредил, чтобы они заперли дверь изнутри, и ушел.

Антонин рассказал обо всем: об апрельской ночи, когда полиция арестовала его и Мрачека, о допросах в гестапо, концентрационных лагерях, дружбе с Глушаниным и Боровиком, о побеге и, наконец, о партизанском отряде, к которому они присоединились в лесах Брдо.

Лукаш слушал не шевелясь, ни разу не перебивая Антонина.

А когда тот закончил, сказал:

— Великое это счастье, что с нами рука об руку идут в бой русские братья. Ты видел их в лагерях, был в Советском Союзе. Я тоже узнал их в России. Они начали — мы продолжаем. Мы слабо помогали в то время им, нас десятки, ну, сотни, а их много, их помощь велика и значительна. Уже то, что существует на свете такая страна, как Советский Союз, что работает такая партия, как Коммунистическая партия Советского Союза, — одно это дает и силы, и веру, и готовность бороться… Я помню, как негодовали в России мы, чехи и словаки, когда узнали, что Сыровы и Гайда подняли руку на русскую революцию. Да и нас уговаривали присоединиться к ним. Подлецы… А теперь они — генералы. Но подлецами остались. Ждали Гитлера, думали, что он вознесет их выше неба, дарует неограниченную власть, а он их сапогом придавил. Предательство родило их, оно же и вознесло их до поры до времени, наградило генеральскими чинами, оно же их и убьет…

Слива поведал Лукашу и о действиях партизан. В Бескидах и в лесах Брдо партизанские отряды и группы начали появляться в сорок первом году. В Пршибрамском, Рожмитальском, Добржишском и Горжовнцком районах сейчас их очень много. Что ни день, возникает новая группа или отряд. Они налаживают связь между собой, взаимную поддержку. В сентябре прошлого года по указанию Готвальда из Москвы вылетели и спустились на парашютах два инструктора; сейчас под их руководством действуют два отряда: «Прокоп Голый» и имени Яна Жижки. Гремит слава о партизанах Фридецко-Мистецкой области, об их командирах Бнлеке и Гарабише. Партизаны отвинчивают гайки на рельсах, бросают песок в подшипники, поджигают бензохранилища, стога сена, склады дров, пускают под откос воинские эшелоны, разрушают телефонную и телеграфную связь, и линии высокого напряжения, нападают на воинские транспорты и обозы…

— Если б вы знали, что делается в Словакии! — сказал Антонин с жаром. — Там открытая партизанская война. Недавно из Польши перешли в Словакию четыре наших партизанских отряда. Пройдет два-три месяца — вся Словакия будет в огне.

Лукаш спросил, что понудило Антонина появиться в Праге: шаг больше чем рискованный.

Слива подмигнул глазом.

— Не догадываетесь?

— Пока нет.

— Тогда поставим дело на официальную ногу, — сказал Антонин и вытянулся. — Я, делегат отряда, прибыл доложить товарищу Лукашу следующее: по решению партийного центра наш отряд придается пражской боевой группе. «Солнце всходит с востока!»

Лукаш прикрыл глаза рукой. «Солнце всходит с востока!» Это пароль подпольного центра. С этим паролем он впервые поедет сегодня в Кладно. Передал ему этот пароль там же, в Кладно, шахтер-коммунист, нелегал, с которым он встретился в апреле.

— А если бы меня и не послали делегатом, — добавил Антонин, — я пришел бы сам по себе. Повидать вас и Божену.

— Садись, садись. Я еще не разберусь толком, и чем дело.

— Дело простое. Я вам сейчас разъясню…

В их партизанской зоне по указанию московского и подпольного партийных центров сформированы два небольших специальных отряда. Один — из рабочих Пльзеня, второй — из пражан. В последнем состоит Антонин. В отряде семнадцать человек, в большинстве коммунисты, рабочие пражских заводов. Командует отрядом подполковник Мрачек, комиссаром — Глушанин, помощник командира — Антонин Слива. Отряд дислоцируется в лесах Брдо, в шестидесяти — семидесяти километрах от Праги.

— Перед нами поставлена задача — помочь вашей группе в ликвидации предателей, провокаторов, пособников оккупантов и безжалостно уничтожать карателей всех мастей, ударом отвечать на удар. Отныне наш отряд в вашем распоряжении. От других операций командование зоны нас освободило. То же и с пльзенским отрядом.

Все эти сведения не могли не обрадовать Лукаша. Он получал помощь, которой как раз не хватало в сложной боевой работе его группы. До последнего времени его связи ограничивались чертою города. Он всегда встречал затруднения — и часто неодолимые, — когда решался вопрос об уничтожении того или иного разоблаченного предателя. На этих операциях группа Лукаша потеряла много смелых подпольщиков.

— Причины, по которым нашу четверку включили в отряд, вам ясны, я думаю, — продолжал Антонин Слива. — Именно на такой работе использовало нас подполье в концентрационных лагерях. Там мы накопили опыт, набили руку, навострили глаза. В Пршибраме мы уже провели чистку. Тяжелый был случай. Еще задолго до оккупации в Пршибраме жил врач Кун, оказавшийся предателем. Он завербовал несколько молодчиков и организовал террор против коммунистов и патриотов. К сожалению, ему удалось унести ноги, а шайку его мы выловили.

«Острова на озере… Вот когда я наконец доберусь до них», — думал между тем Лукаш. Он посмотрел на часы. Пора расставаться. Шофер мог уехать, не дождавшись его в городе.

— Ну, время мое истекло, ждут другие дела, — сказал Лукаш и нахлобучил на себя шляпу так глубоко, что Слива едва сдержал смех. — Когда ты уезжаешь?

Слива сказал, что во второй половине дня Морганек постарается вывезти его подальше за черту города. Они условились о месте и времени встречи.

— Как он тебе понравился? — поинтересовался Лукаш.

— Душа парень. Признался, что ни за какие блага не хотел сводить меня с вами.

— Это в его правилах. Однако ты на него не обижайся.

— А я и не думал. Наоборот, такая черточка мне нравится в нем.

— Тем лучше… Ну, так вот. Уж если вы попали под мое начало, то извольте повиноваться. Договорись с Владиславом. Пусть он тебя и твоего командира подбросит к Стефанеку. Запомни: к Стефанеку. У него я и поговорю с вами о деле.

— А кто такой Стефанек? Где живет? — спросил Слива.

— Скоро узнаешь. Всему свое время.

— Понятно.

— А теперь — руку! Передай привет товарищам в лесу…

2

Полтора часа спустя Ярослав Лукаш появился возле угольного склада в Кладно.

— Один управишься? — спросил он шофера, не посвященного в дела подполья.

— А что?

— Пойду поболтаюсь по городу. Может быть, прокладки найду.

— Управиться не мудрено, а вот очереди придется дожидаться часа три, не меньше. Вон сколько машин!

— Да, дело длинное. Ну, я пойду. Прокладки обязательно надо найти, а то вода на стыках труб так и хлещет. Ты сам не грузи уголь, договорись с грузчиками. Вот, возьми.

Он дал шоферу деньги, заранее зная, что тот обязательно оставит их в пивной, а уголь набросает сам.

На соседней улице Лукаш увидел шахтера, своего старого знакомого, который ждал его. Шахтер на виду у Лукаша начал медленно удаляться. Когда Лукаш догнал его, шахтер тихо проговорил:

— Иди к Прокопу и скажи пароль.

Лукаш прибавил шагу, оставил подпольщика далеко позади и свернул в первый переулок. Квартиру нелегала под кличкой «Прокоп» он уже знал. Прокоп работал сапожникам на дому. Когда Лукаш вошел, хозяин держал колодку между ногами.

— Солнце всходит с востока! — вполголоса произнес Лукаш.

— Наздар Сталин! — ответил Прокоп, отложил колодку и снял фартук. — Иди… я догоню. Как выйдешь, сворачивай направо, а потом следуй за мной на расстоянии… Я постучу в один дом, а ты смело входи и скажи пароль.

Так и случилось. Прокоп обогнал Лукаша и вывел его на одну из улиц, забитых угольной пылью. Достигнув середины квартала, Прокоп постучал в дверь небольшого домика и тотчас же пошел дальше.

Когда Лукаш подошел к домику, дверь уже была приоткрыта. Следуя указаниям Прокопа, Лукаш смело переступил порог. Его встретила молодая женщина, просто одетая, по виду работница.

— Солнце всходит с востока! — назвал пароль Лукаш.

И снова последовал ответ:

— Наздар Сталин! Сейчас я вас проведу.

Женщина скрылась в соседней комнате и через несколько минут вернулась; на ней был поношенный черный комбинезон, в руках она держала брезентовые рукавицы.

Они шли молча рядом.

Вышли на территорию заброшенной шахты. В огромной куче отработанного угля копалась женщина. Около нее стояла ручная тележка, на ней — мешок, до половины наполненный углем.

«Тоже, видно, своя». Догадка Лукаша подтвердилась. Женщина разогнула спину и взмахнула кочергой, как полицейский жезлом.

Спутница повела Лукаша тропкой, проторенной между огромными угольными кучами, и остановилась перед покосившейся деревянной будкой. Дверь ее, щелястая, как и вся будка, предупредительно открылась. Сидевший в будке шахтер сказал всего четыре слова:

— Спускайтесь. Там уже началось, — и указал на крутую деревянную лестницу, которая вела, как легко было догадаться, в заброшенную шахту.

Лукаш спускался в кромешном мраке. Чем ниже, тем влажнее становился воздух. Только шорох осторожных шагов нарушал могильную тишину.

3

Совещание происходило в галерее, освещенной несколькими шахтерскими лампами. Руководил совещанием уполномоченный подпольного центра, известный под кличкой Милецкий. Лукаш насчитал четырнадцать человек, кроме него самого. Никого Лукаш не знал. Он только догадывался, что собрались руководители районов и специальных групп — конечно, не из Кладно.

Милецкого Лукаш видел только однажды — в прошлом году, на пленуме Центрального комитета компартии под Бероуном. Настоящей его фамилии он не знал.

Лукаш опоздал к началу. Милецкий уже говорил, сидя в окружении подпольщиков на большом куске породы в полуоборот к Лукашу. Над ним висела на шнуре лампочка. Капли воды, просачиваясь сквозь свод, падали около самой головы. Когда Милецкий наклонялся вперед, вода капала ему на лицо, он стирал ее рукой. На нем была шахтерская спецовка. Говорил он охрипшим голосом. Лукаш не слышал начала речи Милецкого, но по смыслу догадался, что он информирует товарищей о поездке Бенеша в Москву в 1943 году и о его переговорах там с Готвальдом. Готвальд отклонил предложение Бенеша принять портфель министра в лондонском эмигрантском правительстве. Почему? Всем это ясно.

В ходе московских переговоров были затронуты важнейшие вопросы международного порядка, послевоенного устройства, революционно-экономических и социальных преобразований.

Что собирался сделать Бенеш? Настоять на том, чтобы в Чехословакии после ее освобождения от фашистского режима был введен режим военщины и военной диктатуры.

Чья это концепция? Она была выработана реакционной эмигрантской военщиной в Лондоне, возглавляемой известным чехам и словакам генералом Ингром. Этот генерал лелеет надежду установить военную диктатуру, с помощью которой, по его словам, и следует вести народ к демократии. В этих замыслах Ингр рассчитывает на поддержку западных держав.

Что сказали коммунисты? Устами Готвальда они ясно и определенно изложили свою программу: строительство новой жизни должно осуществляться на основе национального фронта, объединяющего все политические партии, на основе солидарности всего народа; хозяином страны и носителем власти должны быть трудящиеся города и деревни.

И Бенеш вынужден был принять условия коммунистов.

Коммунисты стоят на позициях марксизма-ленинизма. Они сделали надлежащий вывод из опыта шестилетней борьбы народа за свободу и независимость. Они открыто и честно дали оценку поведению правительства в дни Мюнхена, разоблачили предательскую тактику нынешнего правительства протектората во главе с Гахой и твердо сказали Бенешу, что народ, борющийся за свое будущее, никогда не согласится на то, чтобы его права на управление страной захватили какие-то авантюристы вроде генерала Ингра. Об этом говорил Готвальд девятого февраля этого года в своем выступлении по московскому радио…

В подземной слабо освещенной галерее тишину нарушал только голос Милецкого и звон падающих капель. Подпольщики напряженно слушали докладчика, чтобы завтра передать каждое его слово своим товарищам. Они уже давно отучили себя пользоваться бумагой и карандашом. И очень редко приходилось им собираться вот так, вместе: нельзя было рисковать подпольным активом партии.

— Теперь несколько слов о национальных комитетах, — продолжал докладчик. — Их нужно при нашем активном участии создавать повсеместно, в каждом населенном пункте, и именно сейчас, а не после изгнания оккупантов. Они должны стать подлинными центрами борьбы с гитлеровцами, объединить всех сторонников сопротивления и руководить ими. Они должны уже теперь готовиться к решению тех вопросов, которые незамедлительно встанут после освобождения страны от оккупантов. Вам и всему народу ясно отсюда, какое значение мы, коммунисты, придаем национальным комитетам.

Они — последовательно сложившаяся форма народной власти, исполнительный орган народной воли. Они — детище национальной и демократической революции, слуги народа и сами — народ. А как рассматривает национальные комитеты представитель лондонской эмиграции господин Славик? Он, видите ли, за национальные комитеты, но такие национальные комитеты, в лице которых правительство и президент имели бы совещательный орган. Допустить этого мы не можем…

В конце выступления Милецкий напомнил о том, что войска Советской армии прошли вдоль Северных Карпат через Румынию и стоят у границ Чехословакии, что войска союзников продвигаются по территории Франции.

— Стратегическая обстановка, — сказал он, — требует усиления вооруженной борьбы. Того, что мы делаем, недостаточно. Мы можем сделать больше. На то мы и коммунисты. Задача — усилить сопротивление, сделать его массовым и повсеместным, борьбу подполья увязать с партизанским движением и подчинить наши усилия интересам наступающей Советской армии. Усилить саботаж, умножить диверсии. Безжалостно истреблять оккупантов…

Вопросов было много.

После совещания Милецкий говорил с каждым из подпольщиков, по очереди отпуская их. Одним из первых он подозвал Лукаша.

— Усильте борьбу с карателями и их агентурой, — сказал ему Милецкий. — Сейчас, когда движение становится массовым, неизбежно активизируются и гестаповцы, и эсэсовцы, и полиция. Наш рост вынуждает гестапо увеличивать число агентов, усиливать провокаторскую работу. Нелепо рассчитывать, что поражения гитлеровских войск на фронтах ослабят террор гестапо. Это было бы непоправимой ошибкой. Задача вашей группы — охранять товарищей, которые ведут массовую политическую работу. Охранять не только извне, но и от провокаторов, проникающих в наши ряды.

— Я понял, — сказал Лукаш.

— Руководство решило, — продолжал Милецкий, — придать вашей группе специальный отряд, базирующийся в лесах Брдо.

Лукаш сказал, что представитель отряда уже явился и он беседовал с ним утром.

Милецкий поставил перед Лукашем новые задачи. Организовать помощь Словакии. Наладить переброску в Словакию надежных, проверенных коммунистов и патриотов. Надо помочь братьям словакам превратить разрозненную партизанскую борьбу в открытое и массовое вооруженное восстание. Этим будет заниматься все подполье, но часть задачи падет и на плечи Лукаша.

— И активнее используйте Адама Труску, — указал Милецкий. — Среди правительственных войск мы должны сколотить надежное ядро. Подумайте также о том, чтобы перебраться в Прагу. Это диктуется сложившейся обстановкой. Но не торопитесь. Этого я не требую. Прежде всего необходимо выяснить, кого они перебрасывают на острова и что там происходит, на этих островах.

Пожелав Лукашу успехов, Милецкий отпустил его.

Глава девятая 1

Адам Труека появился в Праге в сорок третьем году, имея задание обжиться, устроиться на работу и ждать, когда к нему «придут».

Труска родился в Закарпатской Украине, на Верховине, где и прожил почти все свои сорок лет. Отец его служил лесником у немца барона Шеркгорна. Уйдя на Первую мировую войну, лесник не вернулся домой. Его жена умерла годом позже. Оставшиеся сиротами Адам и его младший брат Людемир были предоставлены самим себе. Дорогу в жизни они пробивали трудно и невесело. Брат пошел по коммерческой линии, пристроился к торговой фирме в Ужгороде. Адам стал рабочим. Еще подростком он отправился в город Солотвин, где и поступил на знаменитые во всей Европе соляные копи.

В двадцать седьмом году Адам был призван на военную службу в ужгородский пехотный полк. Там после долгой разлуки он повстречал брата. Встреча одновременно была и прощаньем: на другой же день Людемир покинул родину, эмигрировал в США.

Примерно в течение года он не подавал о себе никаких вестей. Наконец прислал письмо. Между братьями завязалась переписка, продолжавшаяся вплоть до тридцать второго года. Людемир преуспевал, наладил связи в деловых кругах, принимал участие в крупных торговых сделках. Тон его писем принимал развязный, хвастливый характер; эти письма все больше и больше не нравились Адаму. Наконец Людемир известил о своей женитьбе; жена была старше его в два раза, но зато владела большой томатной фабрикой в штате Джорджия. «Золотая старушка» — писал Людемир. Это переполнило меру терпения. Адам оборвал переписку и сказал себе: «Брата у меня больше нет».

В армии Труска овладел специальностью оружейного мастера и остался на сверхсрочной службе. В тридцать втором году он вступил в коммунистическую партию.

В середине марта тридцать девятого года, когда в Закарпатскую Украину вошли венгерские войска, Труска дезертировал из армии. Скрывался в Братиславе, в Моравской Остраве, в Плзене, Бероуне и в сорок третьем году по указанию партии перебрался в Прагу.

Здесь он встретил своего сослуживца по ужгородскому полку Ковача. Ковач служил в правительственных войсках, которые насчитывали несколько рот чешских солдат. Эти «войска» несли караульную службу в пражском Граде, где обитало правительство протектората. Они созданы были гитлеровцами в угоду предателям чешского народа.

Ковач знаком был с Труской до тридцать второго года, но не знал, что Труска член партии. Благодаря ходатайству Ковача Адама приняли на службу в правительственные войска в качестве оружейника.

В подполье Труска работал под руководством Лукаша. Связь они поддерживали через Божену.

Сегодня Божена пришла на квартиру Труски в условное время и застала его за изучением карты.

— Отмечаете города, освобожденные Советской армией? — спросила Божена.

— Нет, дорогая девушка, — ответил Труска. — Я и без отметок знаю каждый час, куда продвинулась Советская армия.

— Так чем же вы заняты?

— Любуюсь своей родиной, — грустно проговорил Труска. — Тоскую, тоскую… Когда я ее увижу снова, да и увижу ли? Вот она, — он надел очки и склонился над картой.

Ростом Труска был невысок, худощав. Ранняя седина сплошь осеребрила его редкие, коротко остриженные волосы. Красивым назвать его было нельзя. С первого взгляда он даже не понравился Божене: длинный нос, широко поставленные глаза с неприятным прищуром, тонкие губы. Но уже через час она прониклась к Труске искренней симпатией. Он подкупал большой любовью к родине и народу, верой в счастливое будущее, которой жили ее отец, Ян Блажек, Гавличек, Морганек и тысячи, десятки тысяч таких же, как они, людей.

Труска снял очки и потер уставшие глаза.

— Где вы учились, Адам? — спросила Божена.

— Нигде я не учился, девушка.

— А мне казалось, что вы учились… Так хорошо вы знаете свой край.

Труска усмехнулся.

— Чтобы узнать свой край, нужно его крепко любить. Я ответил тебе правду — в школе я не учился. Но это не значит, что я не учился вовсе. Грамоте меня и брата выучила мать. Мы жили в лесу. До школы было километров восемь. А потом я учился самостоятельно, много читал.

— А где теперь ваш брат?

— Далеко. В Америке.

Труска умолк и как будто рассердился. Он свернул карту в трубку, перевязал ее тесемкой и сунул на платяной шкаф.

Божена с присущей ей прямотой сказала:

— Простите, Адам, что я случайно коснулась того, что мне не следует знать. Вам, по-видимому, неприятно говорить о брате.

Труска прищурил глаза.

— Я не вижу в этом твоей вины, девушка, но вспоминать о брате мне действительно неприятно… Давай поговорим о деле.

— Давайте, — торопливо согласилась Божена.

Они сели на маленький жесткий диван. Вечерело. Сумерки наползали в комнату, сгущаясь в ее углах.

Адам Труска должен был выискивать и подбирать людей, способных в нужный час пойти на вооруженное восстание, готовить их и по мере возможности вооружать. Труска не терял времени даром. Среди солдат правительственных войск он уже наметил несколько человек. По его расчетам, с ними можно было говорить откровенно.

— Вся беда в том, — говорил Труска, — что многие имеют самое туманное представление, какой должна быть Чехословакия после изгнания немцев… Одни говорят, что вместо немцев придут русские. Подумать только, какой вздор может прийти в голову! Другие толкуют о том, что страна вернется к старым порядкам. Опять, значит, Гахи, Годжи, Вераны, Сыровы и прочая дрянь. Третьи опасаются, как бы не началась гражданская война. Все это прямой результат пропаганды лондонских эмигрантских кругов. Они мутят воду, чтобы легче устроить дела своих хозяев. Отсюда наша общая задача, твоя и моя: открывать людям глаза, рассказывать им с предельной ясностью, к чему мы стремимся, за что бьемся, кто наши друзья и кто враги, какой мы хотим видеть в будущем нашу республику. С этого и надо начинать. И еще у меня появилась одна мысль…

Он рассказал, что в расположении правительственных войск открыт клуб; там в свободное время собираются офицеры и солдаты. При клубе есть буфет. Буфетчицей работает чешка, уже немолодая. На днях она вышла замуж за какого-то немца и собирается уезжать в Германию, но, кажется, не может найти себе замену. Обстоятельство понятное. В прошлом и позапрошлом году кандидаты на такую должность нашлись бы без труда, а сейчас, когда у границ стоит Советская армия, охотников нет. Мало кто согласится теперь сотрудничать с оккупантами, да к тому же по собственной воле. Идти к оккупантам — это значило заклеймить себя как их пособника.

— Я поняла вас, Адам, — прервала его Божена. — Вы предлагаете, чтобы я заклеймила себя званием их пособника.

Труска рассмеялся.

— Совершенно верно! Ты понимаешь, что это значит — проникнуть в их гнездо?

— Да, понимаю. И скажу чистосердечно: боюсь.

— А ты, девушка, не робей. Я тебе преподам всю науку.

И Труска раскрыл перед ней свой нехитрый план.

Божена должна прийти в клуб и, отыскав буфетчицу, сказать ей, что ищет работу. Вот и все.

— Поняла?

— Да… Я подумаю…

2

Божена не решалась сразу ответить утвердительно. И она сказала правду — ей было страшно.

Все ее участие в общей борьбе за минувшие годы ограничивалось тем, что она по наказам отца или по поручению Морганека встречалась с Гавличеком и с почтальоном Вандрачеком. Встречаясь, она передавала им все, что ей приказывали, и запоминала то, что они ей говорили. Это была пассивная роль. Теперь ей предложили иное. Она самостоятельно должна разыскивать людей, на которых можно положиться, входить в их доверие, вовлекать их в борьбу. Это представлялось ей делом сложным и непосильным. Надо выделить среди людей именно такого человека, который не предаст. Надо найти дорогу к его сердцу и совести и повести за собой. Нет, она не справится с такой сложной задачей.

Рассуждая так, Божена подошла к дому Морганека. Именно в это время его легче застать дома. Открыв дверь, она на пороге нос к носу столкнулась с крупной светлой блондинкой. Обе невольно отшатнулись и оглядели друг друга.

— Вы сюда? — гневно спросила незнакомка, приподняв круглый подбородок.

— Почему вы спрашиваете? — ответила Божена; ей померещилось, что эта молодая и, видно, напористая женщина сейчас оскорбит ее.

— Это ко мне, Лидочка… ко мне, — вмешался смущенный Морганек, натягивая на себя пиджак.

Лидия повернула голову и смерила Морганека взглядом, полным высокомерия и презрения.

— Так… так… — процедила она сквозь зубы. — По-ни-ма-ю.

— Что ты понимаешь? — бормотал Морганек. — Не вижу ничего, что тебе нужно понимать.

— Прощайте! — бросила блондинка и, театрально подняв голову, удалилась.

Краснея от стыда, Божена вошла в комнату. Морганек размашисто сел на стул и энергично взъерошил волосы.

— Вот ведь не во время ты вошла, — сказал он с искренней досадой. — Ну что бы на минуту попозже.

Божена стояла у двери, не зная, что сказать.

— Я очень жалею, Владислав, — пробормотала она нерешительно.

Морганек встал, отодвинул стул и неожиданно рассмеялся.

— Все на свете трын-трава… Увы, я недостоин твоей жалости. А сознайся, хороша Лидка, а?

Божена пожала плечами.

— Ведь я холостяк, снизойди к моему положению. — Но, видимо, он уже не мог продолжать разговор в таком тоне и быстро спросил: — Ты Марию давно видела?

— Марию? — Божена старалась припомнить. — Дней десять назад.

— Ну, в таком случае ты ничего не знаешь, — оживился Морганек. — Антония Слива свалился с неба. — Заметив испуг на лице Божены, он продолжал горячо: — Да, да… заявился к Марин прямо из лесу, с явкой к Ярославу. Он партизан.

— Антонин жив? — вскрикнула Божена.

— Жив и здоров, дай бог каждому. Парень что надо. Он сидел вот здесь, на этом самом стуле. А Ярослав вот здесь стоял.

— И отец у тебя был? — Лицо Божены медленно стало бледнеть.

— Я же говорю, они здесь встретились.

— Почему ты не предупредил меня?

Морганек насупился.

— Как понимать твой вопрос? Это же была конспиративная встреча.

— Господи, мне хоть бы краешком глаза увидеть его! Истосковалась, измучилась.

— Потерпи. Больше терпела. Он шлет отеческий привет и поручил мне поцеловать тебя, — Морганек сделал шаг к Божене.

— Ну уж нет, это не пройдет. — Она весело заслонилась рукой и рассмеялась. — Мало тебе Лиды? Такая красивая девушка.

— Твоя воля, — с деланным равнодушием сказал Морганек. — Я человек педантичный и привык выполнять поручения добросовестно. — Он тут же переменил тему: — Про Карела слышала?

— Нет, ничего не слышала.

— Арестован.

Божена вздрогнула.

— Когда?

Морганек сказал:

— Вместе со Зденеком Сливой. Организовали крушение.

Точно тяжесть легла на плечи Божены. Она сгорбилась.

— Карел, Карел… Что же с ним теперь будет?

Глава десятая 1

В полдень Блажека вызвали в гестапо, во дворец Печека, комната № 40.

Вот уж не скажешь, что Блажек трус. В любую критическую минуту, перед лицом любой опасности он чувствовал только прилив сил. Но каждый вызов в гестапо его настораживал.

«Они могут потянуть ниточку от Ярослава или от Божены, — думал он. — Если от Божены, то беда не велика, можно вывернуться. А если от Ярослава… В случае провала Ярослава хозяин пансиона, конечно, скажет, что его прислал со своей рекомендацией некий Ян Блажек. Как я буду объяснять наши отношения? Хм… Сказать, что он мой родственник? Но у него другая фамилия… Впрочем, на этот счет мы с Ярославом твердо договорились. На допросе он должен показать, что еще в тридцать седьмом году выполнял мои полицейские поручения. Вот это, пожалуй, убедительно прозвучит».

В комнате N 40 сидел незнакомый Блажеку гауптштурмфюрер.

На секунду оторвавшись от телефонной трубки, гауптштурмфюрер кивнул в сторону посетителя головой, что можно было принять за приглашение сесть. Блажек присел на стул у стены и, пользуясь тем, что гауптштурмфюрер занят телефонным разговором, стал его разглядывать.

Немец сверял какой-то документ. Слушая, что ему говорят в трубку, он следил глазами по тексту и, держа в руках лист бумаги, коротко бросал:

— Да… Правильно…

Разглядывая немца, Блажек заверял себя, что раньше никогда его не встречал, но… но внешность немца почему-то казалась ему знакомой. Блажек заглянул в самые дальние уголки своей надежной памяти, мысленно разворачивая перед собой длинную галерею преступников, доклады агентуры, альбом с фотоснимками немецких шпионов и диверсантов… Нет, он где-то видел эти бесцветные глаза в глубоких впадинах, белые брови и ресницы, тонкие губы, шрам на кончике носа.

Немец закончил разговор, положил трубку и спросил:

— Ян Блажек?

Блажек молча наклонил голову, отметив, как деревянно звучит голос гауптштурмфюрера.

— Из бюро?

Блажек еще раз наклонил голову.

— Мне назвали вас как человека, зарекомендовавшего себя плодотворной работой в полиции и на службе протектората… — немец сделал небольшую паузу, — и я решил, учтя ваш опыт и благожелательное отношение к фюреру, дать вам особое поручение.

Для начала было неплохо. Но тут же Блажек подумал: не делает ли гауптштурмфюрер ход конем и не кроется ли за этим ходом стремление гестапо проверить его на конкретном деле?

— О моем поручении должны знать лишь я и вы, — сказал немец.

— Понимаю.

— Фамилия Владимира Крайны вам о чем-нибудь говорит?

— Понятия не имею. Вы почему изволите спрашивать?

— Так… между прочим. Если вы его не знаете, поговорим о другом. — Гауптштурмфюрер не спеша закурил сигару, несколько раз затянулся дымом. — На днях чехи из Лондона сбросили на территорию протектората капитана и поручика. Их встретил наш, вернее — мой человек. Укрыл у себя. Они явились с определенным заданием и полномочиями, снабжены рацией. Но мой человек — судетский немец, он плохо говорит по-чешски и недостаточно разбирается в вопросах политики. Как вы отнесетесь к моему предложению познакомиться с этими непрошенными гостями?

— А как они на это посмотрят?

Немец заверил, что Блажек не вызовет подозрения у парашютистов. Им известно, что по световым сигналам их должен встретить связной, который и устроит им встречу с чехами из патриотического подполья. Парашютисты сейчас как раз ждут представителя подполья.

— И этим представителем должен оказаться я? — осведомился Блажек.

— Совершенно верно.

Нетрудно было понять, что гестапо перехватило каналы, которыми пользовались лондонские деятели для выброски в Чехословакию своих эмиссаров. Парашютисты угодили прямо в руки немцев.

— Какую роль должен я сыграть? — спросил Ян.

Гауптштурмфюрер разъяснил: Блажек явится к капитану, который называет себя старшим, потребует у него пароль и подробно выслушает его.

— Я дам своему человеку указание познакомить капитана с вами и предоставлю вам, так сказать, полную свободу действий. Назовите себя чиновником интендантства протектората, сторонником Бенеша, участником движения сопротивления, но, понятно, не имеющим никакого отношения к коммунистам. Иначе его хватит удар.

Немец, смеясь, откинулся на спинку кресла.

Блажек нашел, что ему тоже следует улыбнуться, но, глянув на открытый рот гауптштурмфюрера, потерял к этому всякую способность. Большие зубы немца и его болезненно бледные десны опять напомнили ему что-то знакомое… Он прикрыл глаза, чтобы напрячь память, но и на этот раз она изменила ему.

— Я на всякий случай, — продолжал немец, — назову вам несколько фамилий, чтобы вы смогли в случае нужды опереться на них.

— Но я полагаю, — сказал Блажек, — что до такой нужды дело не дойдет. Они ведь должны понимать, что находятся не в Лондоне.

Гауптштурмфюреру замечание Блажека пришлось по душе, и он опять расхохотался.

— Вы правы, — сказал он. — Этим лондонским господам нечего давать потачки.

— А где они сейчас?

— В городе Эгере. Необходимо часа через два выехать. Машиной я вас обеспечу. Вы готовы?

— К вашим услугам.

Гестаповец вытянулся во весь свой рост и вышел из-за стола.

«Сутулый, длинноногий, худой. Да, где же я его видел?» — не мог успокоиться Блажек.

— А теперь слушайте меня внимательно…

2

Возвращаясь от гауптштурмфюрера, Блажек встретил знакомого чеха, работавшего референтом в гестапо. Остановились в коридоре, у окна. Закурили.

— У кого был? — спросил знакомый.

— Сам не знаю… В комнате номер сорок.

— А! У Морица Обермейера, — сказал референт. — Чрезвычайно серьезный господин. Говорят, он большой любитель покойничков. Они не болтают лишнего, хлопот не доставляют и умеют хранить тайну. Как это ты к нему попал?

— Да все с этим бюро по охране, — соврал Блажек. — Ну, я тороплюсь. Привет!

Выйдя на улицу, Блажек привел в порядок свои впечатления.

Мориц, Мориц! Теперь все встало на свои места. Это имя он слышал от немецкого диверсанта Зельца Бонне, того самого, который в тридцать восьмом году пытался поднять на воздух «Дейч-Хаус».

Тогда же Зельц очень красочно описал внешность своего руководителя.

Как в те дни хотелось Блажеку увидеть злополучного Морица! И вот сейчас встретились. Приятное знакомство, нечего сказать!

Блажек шел домой в приподнятом настроении. Во-первых, он питал к себе уважение за то, что все-таки запомнил человека по столь отдаленным приметам; во-вторых, его очень заинтриговало поручение Обермейера.

Самый тот факт, что гестапо выбрало своим доверенным лицом Блажека, уже говорил о многом. Значит, он вне подозрений, его участие в движении патриотов полиции неизвестно, не раскрыты его связи с Лукашем. Можно придерживаться прежней тактики.

Окончательно избрав путь борьбы с оккупантами, полностью разделяя программу коммунистического подполья, Блажек, как человек дела, не мог не осуждать политики чешской эмиграции в Лондоне; он называл эту политику «мышиной возней».

«Все они беспринципные карьеристы и болтуны, — говорил он Лукашу всякий раз, когда возникал разговор на эту тему. — Знаю я и Славика, и Ингра, и Виеста, и Голяна. Они неспособны на решительные действия. Даже выброска парашютистов осуществлена глупо. Сбросили — и угодили прямо в пасть гестапо. Вот же идиоты, прости господи!.. Сами предатели — и на предательство нарвались».

Был еще один неразрешенный вопрос: почему Обермейер назвал Владимира Крайну? С Крайней Блажек знаком не был, но знал, что Крайна — агент лондонского эмигрантского правительства, работал в подполье и теперь арестован гестапо.

Истории Крайны Блажек не знал. А она имеет определенный интерес. Владимир Крайна был одним из видных подпольщиков и информаторов национально-социалистической партии. Связь с Лондоном он поддерживал через радиостанцию «Спарта-1» и через радиопередатчик «Барбора», принадлежавший одной из выброшенных парашютных групп.

В начале прошлого года гестапо схватило сообщника Крайны учителя Главачека, а вскоре выследило в городе Турнове и самого Крайну. Его доставили в Прагу. Гитлеровский наместник протектората Франк, приехавший на допрос Крайны, сказал ему: «Вы можете сохранить себе жизнь. Расскажите все, что вам известно, и выдайте подполье». Крайна все рассказал, всех выдал. Он знал шифр, знал места приема парашютистов, знал встречные пароли. Гестапо действительно сохранило жизнь Крайне: вместе с женой его препроводили в Терезинский концлагерь. Для заключенных он был «страдальцем», а для немцев «почетным узником».

Направляя Крайну и его сообщников в лагерь, начальник гестапо оберштурмбаннфюрер СС Герке сказал: «Не удивляйтесь, если в один прекрасный день вы увидите одного из них в министерском кресле».

Слова эти предназначались для начальника лагеря, никто другой их тогда не слыхал. И очень долго предательство видного национального социалиста Крайны оставалось для чехов тайной.

Глава одиннадцатая 1

Машина шла на большой скорости. Блажек сидел рядом с шофером и, откинувшись на спинку, благодушно смотрел вперед на дорогу. Вот мотылек, брошенный ветром на смотровое стекло, был прижат к нему, силился сопротивляться, а новая волна ветра смыла его со стекла. Вот из леска выскочил зайчишка, сел на задние лапы, подвигал ушами и большими прыжками стрельнул назад.

Давно Блажек не выбирался за город, давно не дышал чистым воздухом, не видел заката солнца.

— Остановитесь на минутку, — сказал он шоферу. — Время у нас есть. Давайте покурим.

Шофер, молчавший всю дорогу, послушно снял ногу с акселератора, выключил зажигание, притормозил. Машина съехала на обочину и плавно остановилась. Блажек угостил шофера сигаретой, закурил сам и вылез из машины.

Солнце давно уже опустилось за горизонт. Угасали нежнейшие краски заката, пламенеющие у самой его кромки, и голубое марево возникло над землею. Небо окрасилось в сиреневые тона. Серебристым голосом пел в вышине невидимый жаворонок, посылая свою благодарность уходящему дню.

Блажек всей грудью, глубоко и свободно вбирал в себя свежеющий воздух.

«Не заночевать ли здесь? — разнеженно думал Блажек. — Вон в том подлеске. Взять да и заночевать! И думать забыл, когда я спал на открытом воздухе».

Он легко перепрыгнул через кювет и повалился на свежую, сохранившую летние соки траву. В лицо пахнул запах горошка, полевой резеды, полыни. Блажек перевернулся на спину, раскинул руки и долго смотрел в темнеющее небо. Столько прожито и столько пережито!

Как далеки те годы, когда он, еще подростком, ходил с отцом на охоту, бродил по жнивью, разыскивая перепелов, прыгал по кочкам болот. Как давно все это было! И отец навсегда ушел из жизни, и сам он, Блажек, давно уже отец. Долго ли еще он будет ходить по этой благодатной земле? Отец был здоровый человек, крепкий, а умер в сорок два года. Жить бы ему да жить. Как знать, может, и он, Блажек, протянет еще годика три-четыре, а там… Что ж, три годика — пусть будет три. Отец всегда говаривал: «Не смерти бойся, а жизни!» А если признаться честно, то хочется пожить побольше. Ну, хотя бы еще лет десять. Надо же посмотреть, какою станет родина через десять лет. Обидно умереть, не увидев лучших дней. Очень обидно. Но это не в человеческой власти. Таков удел всего живого. Ни для кого жизнь не делает исключений. Впрочем… Блажек знает в приграничной деревне одного старика чеха, ему уже перевалило за сто. Выходит, жизнь делает кое для кого исключения. Одного жалует, другого душит. Узнать бы этот секрет — почему иные люди долговечны? Поговорить бы с этим стариком, порасспросить бы…

— Не пора ли в путь? — громко спросил шофер и пошел к машине.

2

Вот и Эгер…

Шофер остановил машину на Кайзербургплац, проводил Блажека до «Валленштейн-хауса», свернул в сторону и показал узенькую уличку. Тут уже Блажек мог разобраться по номерам домов.

Одно было непонятно: почему лондонские гости приземлились не в Чехии, не в Моравии, а здесь, неподалеку от немецкого городка? На этот вопрос Блажек не мог себе ответить.

Он постучал в парадную дверь небольшого каменного домика, старинного, построенного в готическом стиле. Вышел маленький пухленький немец. На лице следы оспы. Внешность человека совпадала с той, какую описал ему Обермейер.

— Я от Морица, — сказал Блажек по-немецки.

— Очень рад… Вас давно ждут. Я уже стал побаиваться, что вы не приедете.

— Задержался в Карлсбаде, — ответил Блажек.

— Ну что ж, пойдемте, я вас представлю. Пойдемте.

В комнате Блажек увидел относительно молодого мужчину, одет он был в поношенный серый костюм спортивного покроя. Мужчина держал себя как-то нахохленно и был похож на старого воробья. — Увидев незнакомого человека, он выжидательно встал у окна.

— Вот человек, который вам нужен, — на плохом чешском языке представил толстяк Блажека. — Желаю вам успеха. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

И он скрылся, плотно прикрыв за собой дверь.

— Прошу, — пригласил незнакомец, указывая на плюшевое и основательно протертое кресло. — Надеюсь, представляться друг другу нам незачем. Называйте меня капитаном.

— Меня тоже можно называть капитаном, — в тон ему сказал Блажек. — Но я жду от вас и еще кое-каких слов.

Капитан сказал пароль. Блажек назвал ответный. Капитан повеселел, увидев наконец настоящего чеха, представителя патриотических кругов. В нем прорвалась словоохотливость. Он рассказал, что спустился на парашюте вместе с другом своим, поручиком, что у них имеется радиостанция, что сам он родом из Оломоуца, а его друг — из Римаржова. В Оломоуце живут отец и мать капитана, а жена его осталась в Лондоне. Отец до тридцать девятого года был владельцем универсального магазина, а теперь неизвестно чем занимается. Друг его — холостяк и совершенно одинок. О местопребывании своих родственников он ничего не знает.

Блажек слушал лондонского посланца и прикидывал в уме, так ли он вел бы себя на его месте. И пришел к выводу, что вел бы себя, наверно, точно так же. Ничего странного в откровенности капитана нет. Капитан выбросился из самолета, в точно установленном месте, на заранее известные ему сигналы; его встретили, укрыли, назвали ответные пароли, свели с нужным человеком. Есть ли что-нибудь подозрительное во всех этих фактах? Ничего нет подозрительного. Иного поведения и нельзя ждать от капитана. Что ему еще делать? Молчать? Выказать недоверие? Но он сброшен сюда не для игры в молчанку. Начинать проверку? Поздно. Да это и не входит в его обязанности. Об этом должны заботиться оставленные лондонскими деятелями в Чехословакии подпольщики, вроде Крайны и его друзей. А они позаботились о собственной шкуре и предали всех своих сообщников, но капитан не может этого знать.

Блажек почувствовал жалость к незадачливому капитану, который так легко попал в сети, расставленные гестапо.

Рассказав о себе и своем друге поручике, капитан заговорил наконец о деле.

Прежде всего он высказал интерес к существующему в протекторате полицейскому режиму.

Блажек бегло нарисовал общую картину: террор карательных органов оккупантов чрезвычайно жесток, передвижение по стране сопряжено с огромным риском, чуть не каждый подозрительный человек на учете, состоит под наблюдением гестапо и полиции, нелегальная работа до того затруднена, что многие пали духом и постепенно выходят из борьбы.

— Вот как! — недоуменно воскликнул капитан. — А наши там (нужно было понимать: в Лондоне) придерживаются совсем иного мнения.

— Кто же, например? — попытался выяснить Блажек.

— Хотя бы генерал Ингр. В последней беседе перед моим вылетом он прямо сказал мне, что в связи с открытием второго фронта у немцев паника. Им не до чешских патриотов.

«Какой же идиот твой генерал», — подумал Блажек, но сказал другое:

— Генерал Ингр плохо осведомлен.

Блажеку хотелось спросить: «Зачем же в таком случае вас послали сюда?» — но он терпеливо стал ждать, пока неудачник капитан не выложит все свои карты.

Предположения Блажека тут же подтвердились.

Капитан раскрыл карты. Да и чего бы он стал ждать? Он явился сюда с определенным заданием, и его надо было выполнять. Капитан назвал несколько адресов надежных, как он подчеркнул, людей, проживавших в Праге. Эти адреса были им получены в Лондоне, якобы от Моравца. Большие надежды возлагались на хозяина дома, толстенького немца.

— Этот, извините за выражение, брюхатый бюргер, — сказал капитан, — человек Моравца. Моравец верит в него, как в себя самого. Но я не в восторге от его умственных способностей и, кажется, от его возможностей. И очень рад, что он свел меня с вами.

Блажек без особого труда взвесил соотношение фактов. Очень возможно, что бюргер когда-то и был человеком подполковника Моравца. В этом ничего необыкновенного нет, Моравец — старый разведчик. Но потом о бюргере пронюхало гестапо, возможно сам Обермейер. Кто-то из предателей выдал бюргера, и перед ним поставили дилемму: или — или. И теперь бюргер уже не человек Моравца, а человек Обермейера.

«Моравец твой тоже идиот», — таков был второй вывод Блажека.

— Нам необходимо продвинуться ближе к Праге, — заявил между тем капитан.

— Если это вызывается необходимостью… — неопределенно ответил Блажек. — Однако должен предупредить, что это не совсем простое дело.

— Что вы хотите этим сказать?

— Крайне трудное и опасное дело.

Капитан прошелся по комнате.

— Но все же возможное? — спросил он. — Ведь нас послали сюда не затем, чтобы мы пили эрзац-кофе с этим глупым бюргером.

— Я тоже так полагаю, — отметил Блажек и разъяснил: трудности и опасности неизбежны, однако это не значит, что перебраться под Прагу нельзя. Необходимо найти надежное укрытие, подумать о транспорте и о документах.

— О документах не беспокойтесь, — предупредил капитан, — документы у нас есть и для Праги и для проезда в Словакию. Нам нужна сейчас квартира и люди. Люди… Люди…

— Какие люди?

— Которые могли бы отправиться с нашими поручениями в Словакию.

Блажек сделал вид, что раздумывает. Он еще не понимал, куда клонит капитан.

— Я довольно смутно представляю себе…

— Это естественно, — согласился капитан. — Я сейчас разъясню. Известно ли вам, что происходит в Словакии?

— Я бы сказал, не совсем.

— Известно ли вам, что еще осенью прошлого года коммунисты в блоке с оппозиционными к правительству кругами сформировали так называемый Словацкий национальный совет?

— Каюсь, не знал…

— Вот как! — удивился капитан. — Тогда, очевидно, вы не осведомлены и о том, что Национальный совет выпустил и распространил декларацию о своих целях и задачах.

Блажек подтвердил, что и об этом он не осведомлен. Капитан возмутился.

— Вы сидите здесь, как кроты в норах, и ничего не знаете. Эта декларация ходит по рукам даже в Лондоне, а вы — патриоты, чехи, у себя на родине… Ну, знаете! — в негодовании он всплеснул руками.

«Ого! — подумал Блажек. — Да это не заблудившийся ягненок, а прибылой волчонок… Смотри, уже зубы показывает!»

Блажек притворился растерянным, провинившимся человеком, потерявшим дар речи.

Капитан посчитал своим долгом подробно рассказать содержание декларации.

— Слушайте, о чем гласит эта декларация! — начал он. — Ближайшая цель — захват власти во всей ее полноте Национальным советам. Контакт с любым движением сопротивления в стране и за рубежом. Объединенное государство чехов и словаков на основе равноправия. Сотрудничество со всеми славянскими государствами и в особенности с Советской Россией. Полная демократизация во всех областях жизни страны. Пока это слова. Но от слов они уже перешли к делам. Коммунисты, в качестве представителей Национального совета, начинают склонять на свою сторону армию, жандармерию, повсеместно создают национальные комитеты. Словацкие солдаты уходят в леса. В Восточной Словакии уже началась малая война. Там успешно оперируют партизанские отряды, составленные из советских граждан. В последних числах июня в Братиславе нелегально заседал Национальный совет, были приняты план восстания и решение координировать его с действиями Советской армии.

Капитан произнес эту тираду в чрезвычайно быстром темпе. Его тон не оставлял никаких сомнений, что исторические события, развертывающиеся в Словакии, ни в какой мере не устраивают генерала Ингра и его креатуру.

— Подполковник Ян Голян вам известен? — спросил капитан и с такой безнадежностью посмотрел на Блажека, будто не ждал уже от него ничего путного.

— Бывший начальник штаба словацких наземных войск?

— Совершенно верно! — искренне обрадовался капитан. — Так вот, генерал Ингр назначил Голяна командующим всеми силами сопротивления в Словакии. Кроме того, правительство приняло решение направить в Словакию генерала Виеста для участия в руководстве восстанием. Возможно, генерал уже прибыл на место. Сейчас, к сожалению, поздно говорить о предотвращении восстания…

«Да, какой смысл закрывать клетку, когда птица уже выпорхнула?» — усмехнулся Блажек. И вслух спросил:

— И в чем же будут заключаться наши задачи?

— Они ясны, — горячо продолжал капитан, теребя редкие волосы на своем подбородке. — Если нельзя остановить восстание, то необходимо подчинить его нашему руководству, направить его в желаемое для нас русло. Надо использовать создавшуюся обстановку и повернуть события так, чтобы власть попала в наши руки, в руки люден военных, доказавших свою преданность республике. К черту демократию и волеизъявление народных масс. И я, и вы, мы хорошо знаем, чем это пахнет и к чему ведет. Это первая наша задача. Вторая состоит в том, чтобы удалить из Словакии коммунистических эмиссаров. Скомпрометировать их, а если не удастся, то всемерно ограничить их деятельность. По нашим данным, во главе многих партизанских отрядов стоят русские. И не просто граждане, а офицеры. Кадровые офицеры. Судите сами, к чему это может привести.

Блажек слушал капитана, стиснув зубы; гнев поднимался в нем. Подлецы! Какие подлецы! Вот чем они обеспокоены! Этот залетный капитан ни словом не обмолвился о том, как верней и лучше бить оккупантов, терроризовавших словаков и чехов, ни слова не сказал о том, как закрепить боевую дружбу, возникшую между чехами, словаками и русскими. Они мечтают о старых порядках, о своей твердой власти, и до смерти боятся народа. Они плетут свои интриги в то время, когда братья словаки рука об руку с советскими бойцами громят кровожадные гитлеровские орды…

А капитан говорил теперь о том, что генерала Ингра, безусловно, поддержат союзники, что англо-американская миссия если еще не вылетела в Словакию, то на днях вылетит. Сейчас немцы уже не так страшны, как страшны коммунисты, пытающиеся опереться на народ и не желающие считаться с законным чешским правительством в Лондоне. Они страшны не только тем, что добиваются власти, но и тем, что ориентируются на Советский Союз. Москва их поддерживает. Бессмысленно закрывать глаза на факты. Можно не сомневаться в том, что советские войска войдут и в Словакию и в Чехию. А если это так, нужно позаботиться, чтобы к их приходу у власти оказались не коммунисты, а представители военных чешских кругов. Вот пусть тогда и попробует Советский Союз не признавать новое правительство! Пусть он попытается расторгнуть двадцатилетний договор о дружбе и взаимной помощи, уже подписанный в декабре прошлого года!

«Вывернул себя наизнанку, подлец, — думал Блажек, едва владея собой. — Это уже не прибылой волк, а волк-переярок. Он уже отведал крови и знает ее вкус».

Все было ясно, и Блажек поставил перед капитаном вопрос в лоб:

— Сколько необходимо людей и с какими заданиями мы их будем перебрасывать в Словакию?

Увлеченный собственными речами, капитан на какую-то минуту смешался. С его впалых щек, заросших щетиной недельной давности, медленно сходил румянец. Лихорадочный блеск в голубых глазах сразу погас. Лицо исказилось гримасой досады: его прервали на полуслове. Он очень любил говорить, в особенности на горячие политические темы, а ему давно уже не доводилось говорить так свободно и много. И он требовал, чтобы его внимательно слушали. А этот человек…

Капитан сказал высокомерно:

— Я полагал, что вас должны интересовать наши основные программные установки…

— Они меня в высшей мере интересуют, — спохватился Блажек. — Но я совершенно не располагаю временем. У меня впереди ряд ответственных свиданий.

— Простите. Я этого не принял во внимание. Я понимаю… Вы, конечно, правы. Итак, о людях?

— Да.

Соображения капитана таковы: необходимо подобрать десятка два таких людей, которые, с одной стороны, пользуются популярностью среди партизан, а с другой — «способны выполнять наши серьезные задачи». Конкретнее: им вменяется в обязанность проводить курс на удаление или нейтрализацию коммунистических элементов и советских офицеров. Всем им будут даны явки на подполковника Голяна.

— Все понятно. — Блажек встал. — Итак, первая задача — найти для вас и вашего друга надежное убежище вблизи Праги. И вторая — подготовить людей.

— Пока остановимся на этом, — сказал капитан, — а позже, когда люди будут отправлены, придется подумать и о том, как мне и поручику перебраться в Словакию. Ну, об этом говорить еще рано.

Блажек заверил, что снова приедет дня через три, раскланялся и покинул дом бюргера.

Глава двенадцатая 1

Мориц Обермейер поздно встал в этот день. Спал мало. Только под утро он вернулся из совместной поездки с штандартенфюрером СС фон Термицем в Пльзень. Короткий сон не принес ему ни отдыха, ни бодрости.

Приняв холодный душ, Обермейер оделся, сунул в карман запасную обойму к «Вальтеру», лежавшую на письменном столе, и спустился во двор через черный ход.

Небольшой дворик, замкнутый с трех сторон высокой кирпичной стеной, а с четвертой — стеной дома, был наглухо изолирован от улицы. Подойдя к кирпичной стене, Обермейер прикрепил к ней квадратную мишень, повернулся и отмерил двадцать пять шагов. На этой дистанции он вынул из кобуры «Вальтер» и начал стрелять быстро и почти не целясь.

Из десяти пуль ни одна не легла за пределами круга, а три пули вошли одна в другую. Это утешило Обермейера. Он вернулся в дом и сел завтракать.

После еды, потягивая коньяк, он стал припоминать ночной разговор с шефом фон Термицем.

Шеф доволен им. В этом не может быть никаких сомнений. Фон Термиц не станет бросать слова на ветер. И если он сказал, что в ближайшем времени Обермейер будет уже не гауптштурмфюрером, а штурмбанфюрером, то не верить этому глупо. Конечно, фон Термиц, представляя Обермейера к высшему чину, и сам рассчитывает на что-то… Но это Обермейера уже не касается. Важно, что фон Термиц вынужден был признать успехи Обермейера. Во всяком случае, он заявил об этом во всеуслышание вчера, на вечеринке у подполковника Коха в Пльзене. За Обермейера поднимали так много тостов, его так бурно поздравляли, что он и сам поверил в исключительность своих успехов.

Обермейер сделал несколько маленьких глотков, смакуя коньяк, и усмехнулся. О работе надо судить по ее результатам. Так было бы правильней и точней. Но можно судить и по началу. Результаты работы не всегда отражают ее удачное начало.

Дело Владимира Крайны — блестящий успех. Недаром же Крайной заинтересовался лично Франк. Крайна — видный национальный социалист и доверенный человек эмигрантских лондонских кругов. С помощью Крайны отверзли уста молчания многие из схваченных подпольщиков. Парашютист Сразила, например, наотрез отказался давать показания. Но стоило Крайне сказать ему: «Говорите все, запираться бессмысленно», — и Сразила не только заговорил, но и предложил гестапо свои услуги.

А эти лондонские посланники — капитан и поручик? Разве это не успех?

Обермейер встал из-за стола, энергично потер руки; в его бесцветных глазах вспыхнул веселый огонек.

2

На службе его ждала перехваченная радиограмма из Лондона, адресованная капитану.

«…Мы заинтересованы скорейшем вашем приближении столице развертывании работы отправке рекрутов тчк Проверенным данным коммунисты договорились Москве получении через украинский партизанский штаб снаряжения оружия боеприпасов самолетов организаторов командиров тчк Районе Киева функционирует учебный лагерь подготовке командиров чехословаков тчк Состава чехословацкой бригады лагерь прибыло сто офицеров инструкторов тчк Формируются десантные отряды тчк Низких Татрах приземлилось более четырехсот парашютистов которым Национальный совет подготовил прием встречу тчк Голян настаивает немедленной присылке людей тчк».

— Спасибо генералу Ингру, — сказал Обермейер. — Более исчерпывающей информации мне ждать не приходится.

Не успел Обермейер продумать первую радиограмму, как ему принесли вторую. Эту уже капитан посылал в Лондон. Он сообщал:

«Встретился непосредственным участником патриотического подполья и разрешил основном все вопросы тчк Подполье чрезвычайно инертно и не имеет представления словацких событиях тчк. Добиваюсь получения укрытия вблизи столицы и тотчас приступлю отбору отправке людей тчк».

Обермейер злорадно рассмеялся.

— Очередной дурак попался на удочку. Вот простаки! А Крайна по справедливости заслужил крест. Пожалуй, у него больше прав на него, чем у меня… Крутую заварил кашу!

По внутреннему телефону Обермейер доложил содержание обеих радиограмм фон Термицу.

— Отлично! Действуйте смелее! Эти лондонские деятели форменные идиоты. Действительность превосходит все наши ожидания. Попытайтесь использовать вашего Блажека на подборе людей, — сказал шеф. — А где их поселить, я вам подскажу через некоторое время.

— Слушаюсь, — ответил Обермейер.

Спустя полчаса к нему вошел Ян Блажек. Он коротко доложил о своей беседе с капитаном.

— Я полагаю, — заключил Блажек, — что в будущем, когда капитан и поручик обоснуются вблизи Праги, мне встречаться с ними будет рискованно. В столице меня многие знают как сотрудника полиции и бюро по охране протектората. Если слух об этом случайно дойдет до капитана или поручика, то вся наша игра, так интересно завязанная, закончится провалом.

«Умный человек», — не мог не отметить Обермейер.

— Согласен, — сказал он вслух. — Но я поручаю вам найти подходящую кандидатуру для вашей замены и на вас же возлагаю подбор людей для отправки в Словакию.

Гауптштурмфюрер пришел в явное возбуждение от перспектив, открывшихся перед ним. Он встал, костлявый, длинноногий, и, как обычно сутулясь, стал мерить кабинет шагами.

Блажек оставался спокоен. Все возможные варианты предстоящего разговора с гестаповцем он обдумал заранее и теперь действовал наверняка. Конечно, ему было приятно, события развивались в нужном ему направлении.

— Все складывается довольно забавно, — продолжал Обермейер. — Интересы наши и лондонских господ совпадают решительно во всем. Я просто ошеломлен! Вы сами подумайте. Они намерены взять руководство повстанцами в свои руки. Пожалуйста, пусть берут. С нашей стороны возражений нет. Пусть лучше они руководят, чем коммунисты. Из двух зол надо выбирать меньшее. Какую они поставили задачу? Нейтрализовать, выбросить советских офицеров из движения сопротивления. И мы за это! Но что до нас, мы не станем либеральничать. Нейтрализовать и выбрасывать — процесс длинный и утомительный. Время работает против нас. Советских офицеров надо уничтожать, убивать, истреблять… И вам, Блажек, предстоит найти таких людей для капитана, которые, подчиняясь ему, выполняли бы нашу волю.

Над этими признаниями гестаповца стоило поразмыслить. «Интересы наши и лондонских господ совпадают решительно во всем». Блажек, естественно, не предполагал, что, проводя свою линию, генерал Ингр и иже с ним так непроизвольно войдут в фарватер гестапо. Можно ли было подумать, что гестапо фактически одобрит все лондонские мероприятия и внесет лишь незначительные коррективы в них? Блажек не рассчитывал, что Обермейер согласится с требованием капитана о предоставлении ему людей. А на деле получается…

«Доигрались, подлецы. Доигрались до того, что, вольно или невольно, стали лить воду на мельницу фашистов. И в то же время кричат о какой-то независимой политике, строят какие-то самостоятельные планы! Жалкие, бездарные интриганы…»

— Вы меня поняли? — спросил Обермейер.

— Прекрасно.

— У вас есть на примете человек, способный выполнить эту роль?

Блажек ответил, что еще не думал об этом.

— А сколько вам потребуется времени, чтобы подыскать такого человека?

Блажек сказал, что сейчас затрудняется дать определенный ответ и не хочет подвести гауптштурмфюрера.

— Договоримся так. Завтра я выезжаю дня на четыре в Дрезден. А за этот срок вы сумеете кое-что предпринять. Капитан подождет. По возвращении из Дрездена я вас немедленно вызову.

Раздался телефонный звонок.

— Да, я слушаю, — сказал Обермейер в трубку; взяв карандаш, он записал что-то на листке бумаги. — Все ясно… Есть… Хорошо. Да, перед отъездам я к вам зайду. — Положив трубку, он повернулся к Блажеку: — Где-то недалеко от Праги есть пансион с нелепым названием «Господа в халупе».

— Я знаю этот пансион, — ответил Блажек.

— Прекрасно! Капитана и поручика надо перетащить в этот пансион. Говорят, живописное место?

— Да, недурное.

— Вот и пусть отдыхают на лоне природы. Мы тоже люди гостеприимные, — Обермейер обнажил свои болезненные десны.

Блажек поморщился.

— Запишите номер телефона, — вслед за тем сказал Обермейер. — В мое отсутствие позвоните по этому номеру, назовите себя и, если вам будет нужна машина, потребуйте. Все будет исполнено. Дня через два лондонских гостей нужно перевезти в пансион. Итак, до встречи…

Выйдя из дворца Печека, Блажек решил как можно скорее повидать Лукаша.

Ярослав в это время встретился с Мрачеком и Сливой в доме Стефанека.

Рано утром Морганек посадил их в свой автофургон в двенадцати километрах от Праги и довез до самой деревеньки. Следуя приказу партизанского командования и зная, что этот приказ исходит от подпольного партийного центра, Мрачек явился к Лукашу, как к лицу, от которого ему предстоит получать все дальнейшие указания по работе.

Лукаш рассказывал:

— Я оказался здесь не случайно. Это длинная история. Суть ее вот в чем. Еще в прошлом году подполью стало известно, что в городе начали исчезать коммунисты. Никаких следов исчезнувших мы не могли найти. Ни в гестапо, ни в тюрьмах. Спустя короткое время мы выяснили, что по ночам на улицах Праги появляется закрытая машина с большой надписью на кузове «Била Лабуть». Организовали слежку за ней. И выяснилось, что эта машина регулярно курсирует между Прагой и нашим пансионом. Исчезновение людей мы поставили в связь с этой машиной, и я перебрался сюда. Но мы ошиблись. К пансиону машина не имеет никакого отношения. Назначение ее рейсов — острова. Теперь наша задача состоит в том, чтобы выведать, зачем она появляется у озера. Пока мне не удалось решить этой задачи.

Лукаш подвел итог своим наблюдениям, дополнил их подробностями, которые сообщил Стефанек, и показал найденное на катере письмо неизвестного профессора.

Мрачек, слушая Лукаша, наносил на бумагу схематический план местности: озеро, острова, деревенька, лесок, растущий на противоположном берегу, пансион-отель, расположенный на возвышенности, деревянный причал на озере.

С терпением и скрупулезностью, присущими штабному офицеру, он расспросил Лукаша о жильцах пансиона, о распорядке дня в нем, о подъездных дорогах к лесу, о том, сколько лодок на берегу и пользуется ли ими кто-нибудь, какого размера катер курсирует между берегом и островами, сколько в него можно посадить людей, какой марки мотор на катере.

Лукашу понравился такой подход к делу, и он с первой же встречи высоко оценил Мрачека. Охотно и подробно отвечал Лукаш на все вопросы командира отряда.

Когда совещание их закончилось, Мрачек сказал:

— С вашего разрешения мы пробудем здесь до ночи. Я хочу лично обследовать местность.

Лукашу только и оставалось, что одобрить решение предусмотрительного подполковника.

Мрачек спросил, как легче попасть на противоположный берег. Лукаш посоветовал обойти озеро не с левой стороны, где расположен пансион, а справа. Это займет не больше часа. Из деревни выйти лучше в сумерки, часов в девять.

Оставалось назначить срок боевой операции. По совету Лукаша остановились на понедельнике: в этот день в пансионе находились только женщины.

Мрачек предупредил Лукаша, что после разведки он и Антонин уже не вернутся в деревню.

Потом долго и детально обсуждали план предстоящей операции.

В двенадцать ночи Мрачек и Слива подлезли под перевернутую лодку, лежащую на берегу. Отсюда им хорошо были видны деревня и острова.

Все время до этого они потратили на обследование лесочка, всех подходов и подъездов к нему, проследили, куда ведет дорога, огибающая лес, в каком месте входит в воду телефонный кабель.

В начале первого ночную тишину нарушил шум автомашины. Через деревню она прошла с потушенными фарами, а когда пересекала луговину, то водитель включил свет и трижды мигнул им. Это Мрачек и Слива видели отчетливо. А через две-три минуты застучал запущенный мотор катера.

Пока машина огибала пансион, катер отчалил от ближнего острова. Машина подошла к берегу, и в ту же минуту катер стукнул бортом о мостик.

«Как по хронометру, — отметил Мрачек. — И тут немцы верны своей точности».

Машина была большая, с глухими стенками. На одной из них Антонин ясно прочитал надпись, сделанную крупными буквами: «Била Лабуть».

«Замаскирована под фирменную машину», — отметил Антонин.

Вылезший из кабины человек подошел к катеру.

Произошел такой разговор.

— Как у вас дела? — спросил прибывший того, кто сидел в катере.

— Нормально.

— А где старик? Я приехал за ним. Фон Термиц возлагает на этого старичка большие надежды.

— Напрасно.

— Почему?

— Отказался разговаривать.

— Вот как! Что же доложить штандартенфюреру?

— Скажите, что старик отправился в гости к Нептуну. Кто на очереди?

— Есть кое-кто. Интересный гусь наклевывается. Приготовьтесь.

— Кстати, у нас заболел Ширке. Не прихватите его с собой?

— Я не в Прагу. В Нимбурк. Итак, все!

— Выходит, все.

— Ну, счастливо!

— Счастливо!

Приезжий вернулся в машину. Она дала задний ход, развернулась, почти коснувшись задними колесами лодки, под которой лежали Мрачек и Слива, и отъехала.

Катер затарахтел мотором, описал на воде полукруг и взял курс на остров.

Переждав несколько минут, Мрачек и Слива вылезли из-под лодки и скрылись в лесочке.

Глава тринадцатая

В каморке Вандрачека Лукаш сидел у стола, подперев голову руками, и ждал Блажека.

День выдался душный. Через распахнутое единственное оконце, выходящее на крышу четырехэтажного дома, вползал в комнату запах раскаленного железа. Досаждали назойливые мухи, нечем было дышать. И лоб и руки Лукаша были покрыты испариной. Рубашка прилипла к телу.

Томительно медленно продвигалась стрелка на круглых стенных часах.

Наконец в коридоре скрипнула дверь, послышались энергичные шаги. В комнату вошел Блажек.

— Здравствуй, брат! — сказал он и обнял Лукаша. — Ну и жарынь сегодня! — Он сорвал с головы шляпу с пропотевшим ободком, развязал галстук, расстегнул ворот сорочки. — Полнеть начинаю. И тяжесть. Боли в пояснице появились. Вот какие дела. А раньше не жаловался.

— Годы, годы идут, — отозвался Лукаш.

— А у тебя вид лучше, чем весной, Ярослав.

— Да, немного поправился. Как ни говори, на пансионных хлебах. Первоклассный пансион.

Лукаш подмигнул брату.

Сели за столик на жиденьких ножках, друг против друга, лицом к лицу.

— Вот и славно, что ты приехал, — сказал Блажек. — Я в такое дело впутался, что не знаю, как и вылезть.

— Что случилось?

— Страшного пока ничего не вижу.

За эти годы отношения Лукаша и Блажека окрепли, родственные чувства сцементировались сознанием общего долга, совместной борьбой. Тем не менее братья никогда не выражали открыто своей приязни друг другу, а тем более радости. Вероятно потому, что за минувшие годы жизнь мало дарила их радостью.

Но сегодня, кажется впервые, Лукаш отдался чувству радости. Выслушав все, что рассказал ему Блажек, он запрокинул руки за голову, выпятил грудь и весело вскрикнул:

— Ну и заварил ты, Ян, кашу! Крутенько заварил!

Блажек как-то искоса поглядывал на него, что свидетельствовало о том, что и он рад.

— Меня возмутил этот капитанишка, — признался Блажек. — Не хочу лгать, вначале я искренне посочувствовал ему. Конечно, не мне печалиться и плакать оттого, что этот соколок попал впросак. Нет, я просто ощутил чувство человеческой жалости. А потом, когда он показал мне зубы, я устыдился своей слабости. Ну, чем может кончить такой мозгляк? Смертью, и такой бесславной, что и слов не подберешь для его эпитафии.

— И кого же ты решил подставить вместо себя? — спросил Лукаш.

— Вот об этом я и хотел с тобой посоветоваться.

Лукаш крепко призадумался. Тут нужен был человек толковый. И мало этого. Человек должен завоевать доверие лондонских гостей и вместе с тем отвечать требованиям гестапо. Задача трудная. Очень трудная.

— Какой тебе дали срок? — спросил Лукаш.

— Срок уже закончился. Ведь тебя не было в городе, — ответил Блажек. — Я обязан назвать этого человека Обермейеру сегодня. Иначе он возьмет это дело в свои руки.

Лукаш снова погрузился в раздумье. Некоторое время спустя он сказал:

— Есть кандидатура!

— Кто?

— Мрачек.

— Понятия о нем не имею.

— Он подполковник, выброшенный из армии в мюнхенские дни за отказ надеть белую повязку во время переговоров с поляками.

— Подходящая фигура, — одобрил Блажек.

— Потом он попал в концентрационный лагерь и бежал весной этого года.

— Это плохо, — заметил Блажек.

— В Праге не был с тридцать девятого года.

— Это уже хорошо.

— Сейчас он в лесу, у партизан.

— Тоже недурно. Как его имя?

— Иржи.

Блажек потер рукой свой крепкий подбородок.

— Ты можешь посидеть здесь минут пятнадцать? — спросил он брата.

Лукаш посмотрел на часы.

— Это необходимо?

— Да. Я добегу до автомата.

— Пожалуй; подожду.

Блажек надел шляпу и скрылся за дверь.

Лукаш остался один. Его беспокоила мысль: согласится ли Мрачек сыграть ту роль, на которую они его наметили? Решали за его спиной. А если откажется? Заупрямится или найдутся убедительные доводы? Не совсем серьезно получается. Если бы знать раньше, хотя бы в субботу, — дело другое. А нынче понедельник. Впрочем, другого кандидата за такой короткий срок не подыщешь. Нет, нет! Мрачек, и только он. Как-нибудь они с Антонином убедят его.

Вернулся Блажек. Пот градом катился с его лица.

— Ну и задали мы себе работенку! — проговорил он полушутя, полусерьезно. — Пить… Пить хочу. На этой скворечне совсем можно задохнуться. И как только живет здесь старик!

Он залпом выпил стакан воды, потом другой, третий. И только после этого сказал:

— Теперь я тоже за Мрачека.

— Почему только теперь?

— Смущало меня его пребывание в лагерях и побег. Я проверил по разыскной картотеке, он там не значится. Сейчас столько народа убегает из лагерей, что немцам не до розыска.

— Ты за этим и уходил?

— Ну конечно!

Лукаш облегченно вздохнул.

— А что за человек этот Мрачек, вообще-то говоря? У подполковников иной раз мозги сильно набекрень.

— Надежный и умный товарищ.

— Вот это главное. Лучше с умным врагом иметь дело, нежели с глупым другом. Ну, куда ни шло. Попробуем. И знаешь, что я придумал? Обермейеру скажу, что Мрачек старый архивный агент политической полиции и сейчас крутится под видом охотника в районах, захваченных партизанами. Это на всякий случай. Как ты на это смотришь?

— Тебе, Ян, виднее.

— Но ты не забудь, — предупредил Блажек, — не позднее завтрашнего вечера Мрачек должен быть здесь.

Забыть-то Лукаш не забыл, но как это выполнить? Сегодня он не мог увидеть Мрачека. Тем не менее…

— Хорошо, — сказал он. — Завтра в шесть вечера Мрачек будет здесь.

Блажек вынул из пиджачного кармана служебный блокнот, вырвал из него листок и написал на нем: «Господину Иржи Мрачеку. Прошу найти время и явиться ко мне, в Град, для переговоров». И подписался: «Старший инспектор Бюро по охране протектората Блажек».

— Так-то вернее будет, — сказал он, подавая листок брату. — Что скажешь?

Лукаш пробежал глазами записку.

— Правильно. Это — документ. Ну, а теперь я пойду.

Блажек повел на него сердитыми глазами.

— Как это «пойду»? А где люди?

— Какие люди? — в свою очередь удивился Лукаш.

— Господи ты боже мой! — воскликнул Блажек. — Как же ты меня слушал? По приказанию Обермейера я должен найти для капитана людей. Капитан перебросит их в Словакию.

Лукаш выразительно постучал себя согнутым пальцем по лбу.

— Эта голова начинает сдавать, — сказал он, — изрядно она переутомилась. Ты скажи гестаповцу, что с людьми придется повременить. Не такое легкое это дело. Но я дам тебе людей. Мы обязаны помочь словакам. Таких бравых ребят подберу, что твой капитан пальчики оближет. Но делать эти ребята будут только то, что мы им прикажем. Так, дорогой Ян?

— Только так, — обрадовался Блажек.

— Сложный переплет получается, — сказал Лукаш. — Людей буду давать я, лондонский прощелыга будет их инструктировать, гестапо — переправлять через границу протектората, а люди пойдут выполнять задания нашего подполья как коммунисты-патриоты. Вот бы узнал всю эту подоплеку Обермейер! А? Да, Ян… опять совсем было забыл. Просьба к тебе. Узнай, в каком состоянии следствие по делу Карела Гавличека и Зденека Сливы. Они сидят в тюрьме Панкрац.

Блажек не переспрашивал. Это не в его привычках. Снова вынув блокнот, он попросил только повторить имена и фамилии и записал их.

— Постараюсь узнать точно, — сказал он, — а теперь будь здоров! Я выйду первым… Мне дорога каждая минута.

— Будь здоров, Ян! — Лукаш крепко пожал руку брата.

Блажек взглянул на него, будто ждал напутственного слова.

— Желаю успеха, — искренне сказал Ярослав.

Глава четырнадцатая

Густо вызвездило. Лишь с края неба наползала на острова неширокая темная тучка. Но вот и она разомкнулась, в разрыве показался молодой месяц. Точно медная серьга, висел он в небе, излучая нежный опаловый свет. На северо-западной стороне неба скрещивались и расходились лучи поисковых прожекторов. Только они, эти лучи-ищейки, напоминали о том, что огонь войны еще опаляет землю, что на ее огромных пространствах ручьями льется человеческая кровь, что на востоке и западе неумолчно грохочут снаряды, свистят и рвутся бомбы — идет схватка не на жизнь, а на смерть.

Но здесь тишина. Глубокая, мирная. Можно ли довериться ей? Тихие шорохи возникли в этой обманчивой тишине. Из приозерных зарослей, осторожно раздвинув жасминные кусты, вышел на берег мужчина, подошел к мостику и посмотрел сначала в сторону островов, потом в сторону пансиона.

Это был подполковник Мрачек. Свет месяца тревожил его. Поглядывая на часы, Мрачек высчитал, самое большее молодому месяцу осталось минут сорок для его прогулки по небосклону.

Остролистые ивы купали свои ветви в воде. Подойдя к ним, подполковник нагнулся и стал шарить руками в траве. Его пальцы коснулись провода. До берега он тянулся по подземной траншее, а при входе в воду обнажался.

Выпрямившись, Мрачек опять пошел к мостику. Он уже собирался дать сигнал друзьям, чтобы они выходили из зарослей, но в это время со стороны пансиона показался человек.

Мрачек вынул из кобуры пистолет и зажал ствол в кулаке.

Неизвестный приближался спокойной и уверенной походкой. Казалось, он не видит Мрачека. Но, оказавшись в двух шагах от него, тихо спросил:

— Это вы, Иржи?

Рука Мрачека опустилась.

— А если бы на моем месте оказался другой? — со вздохом облегчения спросил Мрачек.

— Тогда бы я вас не назвал по имени.

— Но чем бы вы объяснили свое появление здесь?

— Я человек местный. Услышал ночью людской говор на берегу и вышел поглядеть: кто такие? Дело понятное. Тем более, я не сплю. Завтра у нас ванный день… — Лукаш усмехнулся. — Ну, как? Достойно выдержал экзамен?

— Выдержали.

И тотчас из леска выскочили восемь человек и окружили Мрачека и Лукаша.

— Ого! — сказал Лукаш, невольно вздрогнув. — Вижу, теперь вижу, что ночью здесь появляться рискованно.

— Очень рискованно, — ответил Мрачек. — И вам не следовало бы подвергать себя такому риску.

— Дело, дело вынуждает, — проговорил Лукаш.

Глушанин догадался, что перед ним тот самый Ярослав, в распоряжение которого передан их отряд. Он старался получше разглядеть его лицо, что было трудно сделать в темноте ночи.

— Познакомьтесь: комиссар нашего отряда, — представил его Мрачек, — и наш друг.

Лукаш подал руку.

— Знаю. Слышал от Антонина. Очень рад, товарищ Максим. Все о вас знаю.

— И я о вас много слышал, — не остался в долгу Глушанин. — Знаю и то, что вы по-русски говорите.

— Сколько сейчас времени? — спросил Лукаш.

Мрачек взглянул на часы. Половина двенадцатого.

— Я вас задержу… минут на десять-пятнадцать, — сказал Лукаш.

— Хорошо, — сказал Мрачек и повернулся к Мораве. — Прикажите достать буравы и начинайте сверлить днища в лодках.

Мрачек, Слива, Глушанин и Морава вслед за Лукашем отошли в сторону и сели на траву.

Лукаш объяснил, что побудило его прийти сюда, и спросил, сможет ли Мрачек дать ему ответ сейчас же. К удивлению Лукаша, Иржи почти сразу согласился. Больше того, он выразил горячее желание участвовать в затеянном пред приятии.

— Если так, то в лес вы не возвращайтесь, — сказал Лукаш и подал записку Блажека. — Это вам на всякий случай вместо документа. Запомните адрес Вандрачека, по которому вам нужно явиться завтра.

Лукаш подробно объяснил, как найти дом, как подняться на чердак и что сказать хозяину квартиры.

— Вот когда жалею, что свободно не говорю по-чешски! Хотел бы я оказаться на месте Иржи, — вздохнул Глушанин.

— А я коренной чех, — добавил Слива.

— Не обижайтесь, друзья. Каждого из нас ждет трудная работа, — подбодрил их Лукаш. — А теперь желаю вам удачи.

Он торопливо ушел к пансиону.

И снова на берегу тишина. Мрачек с тремя партизанами скрылся в леске. Остальные залегли под перевернутыми лодками. Та из них, под которой лежал Глушанин, была совсем близко от мостика.

В небе над Прагой по-прежнему скрещивались лучи прожекторов. В озере жировала крупная рыба, резко била о воду сильным хвостом. Партизаны лежали неслышно.

Мрачек думал о завтрашнем дне. Уж таков человек по природе! Еще не завершил одного дела, а уже обдумывает другое. Мрачек не мог сказать с уверенностью, как пройдут события сегодняшней ночи, принесут ли они успех, а уже заглядывал в завтрашний день. Предложение Лукаша не только заинтересовало его, но и сильно взволновало.

Почему Лукаш остановил выбор на нем? Мрачек еще не успел проявить себя на большом деле, он только что вступил в движение. Откуда такое доверие? Видимо, Лукаш хорошо умеет разбираться в людях, если сразу почувствовал и отгадал, какая жажда борьбы томит Мрачека.

Шум работающего мотора возник в тишине. К деревне приближалась автомашина. Спустившись в ложбину, разделявшую деревню на две части, она мигнула несколько раз фарами и продолжала свой путь. Вскоре стук мотора затих. Видимо, машина огибала территорию пансиона. Со стороны острова явственно донеслось хлопанье двигателя на катере.

Катер причалил к мосткам на несколько секунд раньше, чем подошла машина. На нем сидели два немца. Один из них прыгнул на мостки и загремел причальной цепью, а другой — моторист — возился у мотора. С ловкостью и удальством бывалого солдата Глушанин прыгнул на катер, а трое его друзей — на мостки. Спустя минуту немцы уже не дышали.

Подошла машина. Из кабины вышли двое: шофер и рослый немец.

— Встречайте гостей! — громко сказал рослый, разминая тело.

Три партизана двинулись ему навстречу. Несколько глухих коротких ударов — и еще два немца распростились с жизнью.

Группа Мрачека подошла к автомашине и окружила ее. Задняя дверца открылась, в ее рамке показалась фигура еще одного немца. Мрачек предупредительно подал ему руку и с такой силой рванул на себя, что немец при своем падении едва не сбил его с ног. На ошалевшего гитлеровца навалились Слива и Морава.

— В машине немцев больше нет, — тихо сказал партизан изнутри кареты. — Тут в кабинках трое арестованных в наручниках.

— Пусть остаются там, — распорядился Мрачек. — Как провод?

— В порядке, — доложили ему.

На катер! — совершенно спокойно сказал Мрачек, будто речь шла о невинной прогулке по озеру. — А ты, Антонин, разверни машину.

Катер затарахтел мотором и пошел к острову.

— Левее, левее, на мель держи! — донесся с острова глухой голос. Кто-то встречал катер.

Мрачек взял ручку руля на себя.

Катер, не дотянув до берега, мягко врезался носом в песчаное дно. От берега его отделяла полоса воды шириною в метр.

Глушанин вылез на нос катера, оттолкнулся ногами, прыгнул на берег и сбил немца с ног. Тот выругался, но опомниться не успел, как кляп уже запечатал ему рот, а цепкие руки двух человек связали его, как младенца.

— Мы партизаны, — шепнул ему в лицо Мрачек, держа у его горла острый штык. — Нас семеро, да на берегу двенадцать. Хочешь жить — говори правду. Соврешь или крикнешь — пеняй на себя. Согласен?

Немец промычал что-то и закивал головой.

— Смотри же! — предупредил Мрачек. — Выньте кляп!

Немец несколько раз глубоко вобрал в себя воздух. В темноте блестели его глаза и зубы. Поворачивая голову, он разглядел пятерых партизан около себя и еще двух, стоящих в сторонке. Все вооружены. Кто сидит на корточках, кто стоит на коленях. Немец сделал усилие приподняться и тут же откачнулся назад: его горла коснулось острие штыка.

— Сколько людей на островах? — спросил Мрачек.

Немец немного помолчал, а затем ответил: на первом — пятеро, на втором двое, не считая его и больного Ширке, которого в субботу увезли в Прагу. Потом он добавил, что не считает тех двоих, которые были на катере.

— Кто они, эти двое на катере?

— Моторист и следователь.

— А что за люди на первом острове?

Немец показал: все четверо, как и он сам, солдаты батальона СС. Один из них несет обязанности повара.

— Чем солдаты сейчас заняты?

Когда он вышел на берег встретить катер, солдаты играли в карты и пили пиво. Наверно, и до сих пор продолжают это занятие.

— Кто на втором острове?

— Штурмбаннфюрер Зейдлиц и следователь Крузе.

— Что они сейчас делают?

— Спят.

— Собаки есть?

Да, есть: две овчарки — Форвард и Рекс. Но они без команды не подают голоса. Знают ли они его? Конечно, знают.

— Я вижу, ты любишь жизнь, — сказал Мрачек. — Жизнь хорошая штука и дается человеку только один раз. И часто случается, что продление ее зависит от самого человека. Очень часто так случается… Ты понимаешь это? А теперь я попрошу, чтобы ты отвел нас туда, где играют в карты твои товарищи, и чтобы ты приласкал собак. Вот и все, что от тебя требуется. Сознайся, это не слишком большая цена за продление жизни. Ну, как ты смотришь на это?

Немец молчал и только водил глазами. На острове четко постукивал электродвижок.

Глушанин легонько ткнул гитлеровца под ложечку.

Отдышавшись, немец шепотком сказал:

— Пойдемте.

Его подняли на ноги, подхватили под руки и повели.

— Рекс, Форвард, спокойно! — не совсем твердым голосом крикнул немец, когда дорогу к дому преградили им две рослые овчарки. — Спокойно!.. Спокойно!.. Фу!.. Фу!

Собаки, чуя недоброе, вели себя настороженно. Они поочередно обнюхивали всех, но не вернулись на свои места, а отошли в сторонку, сели и замерли в неподвижных позах.

Немец, не говоря ни слова, показал на открытую дверь дома, а потом на окно, завешенное изнутри.

Связанного немца отвели за угол и положили на землю, засунули в рот кляп. Одного из партизан Мрачек оставил при нем. Остальным приказал:

— Трое со мной, двое здесь! Разведайте, как можно перебраться на соседний остров. Живыми возьмем тех двоих и этого, — он кивнул в сторону связанного немца. — Обследованием острова займемся позже. Теперь за мной!

Мрачек взял в каждую руку по пистолету и шагнул в открытую дверь. Из прихожей ясно был слышен беспорядочный шум голосов. За Мрачеком следовали Глушанин и Морава. Перед закрытой дверью Мрачек остановился и перевел дыхание. Досадно! Как будто и не бегал много и тяжестей не ворочал, а только рванул немца на себя, да и то это было минут десять назад, а дыхание спирало, сердце рвалось из груди. Вот так же, как в те минуты, на дрезденском вокзале, когда он оказался в темном товарном вагоне.

«Их четверо, нас трое, — высчитывал он. — Но у нас то преимущество, что мы нападаем». И он шепнул Мораве:

— Открывай настежь!

Морава дернул дверь на себя, и Мрачек шагнул в освещенную комнату.

— Хенде хох! Штиль гештанден!

Один из немцев тасовал колоду карт, второй наливал пиво. Белая пена вываливалась через край эмалированной кружки. В углу, на тумбочке, гудел своими лопастями электрический вентилятор и лохматил волосы немца, который сидел к нему спиной.

Эсэсовцы дружно задрали руки вверх. Вошли Глушанин и Морава.

Пока партизаны осматривали остальные две комнаты, пока снимали оружие с убитых эсэсовцев, пока разбивали радиоаппаратуру, за стенами дома поднялась возня. Глушанин первый услышал шум и бросился к выходу.

Метрах в семи от порога, раскинув руки, неподвижно лежал человек, а подле него на песке катались три человеческих тела, тесно сплетясь и словно связанные друг с другом. Один из борющихся резко выделялся в темноте — он был в ночном белье.

Вначале Глушанин ничего не мог понять, а когда подбежал ближе, борьба уже окончилась. Человек в белье хрипел, теряя последние силы, двое партизан вязали его ноги шнуром.

— Боров проклятый! — выдохнул один из партизан, вставая с земли и утирая рукавом пот. — Вот же орясина, еле-еле свалили.

Все разъяснилось. Двое партизан по собственной инициативе перебрались в весельной лодке на соседний остров и захватили спящими Зейдлица и Крузе. Заткнули им глотки, связали руки и оттащили в лодку. На первом острове гестаповцы понемногу пришли в себя и, видя, что против них тоже только двое, решили сопротивляться. Зейдлиц, рослый, здоровый, освободился от кляпа, что-то сказал по-немецки своему соплеменнику и сильно ударил ногой в живот партизана, который шел сзади. Партизан, корчась, упал на землю. Второй не растерялся: ударом автомата сбил с ног Крузе и бросился вслед Зендлицу, — тот бежал к дому, рассчитывая на помощь солдат. Партизан повис на плечах Зейдлица, но никак не мог его свалить. Только вместе с подоспевшим товарищем они опрокинули гестаповца на землю.

Рассказывая все это, партизан тяжело дышал, поохивал и хватался за живот. «Хорошо, что так кончилось», — подумал Глушанин, наклоняясь над неподвижно распростертым Крузе.

— Жив, отойдет, — сказал он, осмотрев немца.

— Товарищ комиссар, — доложил партизан, — на том острове у них целые вороха бумаг.

— Хорошо, — сказал Глушанин.

Из дома вышли Мрачек и Морава.

— Что случилось? — спросил Мрачек.

Глушанин доложил.

Мрачек промолчал.

Начали обход острова. В большом подвале под домом партизаны обнаружили штабель из человеческих трупов. Тела убитых были сложены аккуратными, плотными рядами, осыпаны гашеной известью и залиты карболовой кислотой. Подсчитывать трупы не было времени, да и не имело смысла.

На соседнем острове, в доме, где жили Зейдлиц и следователь, партизаны разобрали архив и захватили с собой папки с документами, фотоснимками с протоколами допросов. Одна из комнат дома до потолка была забита одеждой и обувью. Из сейфов извлекли портсигары, часы, запонки, заколки, брошки. Двух овчарок втащили в дом и посадили на привязь.

В первый рейс катер отвез на берег трофеи.

Потом на него погрузили пленных гестаповцев: Зейдлица, Крузе и солдата. Но едва катер дошел до середины острова, солдат внезапно ударил головой сидящего с ним рядом партизана, перевалился через борт и скрылся под водой.

Мрачек резко повернул руль. Все случилось в какие-нибудь секунды, партизаны и за пистолеты не успели схватиться.

Катер, бороздя воду, ходил по кругу.

— Сбавь ход, — приказал Мрачек мотористу.

Немец не показывался на поверхности.

«Классный пловец, — подумал Мрачек. — Со связанными руками — и так долго держится под водой. Если только уже не пошел ко дну».

Наконец голова эсэсовца вынырнула из воды метрах в тридцати от катера.

— Вон!.. Вон!

— Вынырнул!

Мрачек перевел катер на прямую. Уже было слышно, как немец шумно вбирает и выдыхает воздух, уплывая в глубь озера. Катер мчался прямо на него. Но когда расстояние между ними уменьшилось метров до восьми, гестаповец снова скрылся под водой.

Он проделал это три раза.

Тогда Мрачек вынул из кобуры кольт и, сказав:

— Сам виноват! — выстрелил. Это был первый выстрел за все время операции.

Через полчаса автомашина с надписью «Била Лабуть» мчалась в ночной темноте к лесам Брдо.

Глава пятнадцатая 1

По ходу беседы Обермейера с Мрачеком Блажек мог заключить, что его кандидатура одобрена. Иначе Обермейер не стал бы раскрывать перед ними цель своей игры с лондонскими посланцами. А уж если это так, то, значит, дело приняло нужный оборот.

Не дешево обошлась Блажеку вся эта история. Кажется, впервые за годы своей сознательной жизни Блажек на целые сутки утратил обычное спокойствие и пережил все, что испытывает человек, у которого земля уходит из-под ног.

Началось со вчерашнего вечера. Блажек уже готовился уходить со службы, когда задребезжал телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал голос Обермейера. «Нашли человека?» — интересовался гауптштурмфюрер. Блажек ответил утвердительно. Обермейер спросил: «Когда вы покажете его мне?» Блажек сказал, что завтра. Обермейер задал третий и последний вопрос: «Как его фамилия?» И Блажек назвал: «Иржи Мрачек».

И тут почувствовал, что сделал рискованный шаг. Хоть подполковник и не проходил по разыскным учетам как бежавший из лагеря, но где-то в делах гестапо непременно должен быть зафиксирован его арест в тридцать девятом году. Подполковник содержался под стражей и подвергался допросам в гестапо. Может быть, сохранились протоколы допросов, переписка, данные проверки, — Мрачек прошел по всем внутренним учетам. Обермейеру только стоит поднять трубку, сказать два слова, и гестапо выложит перед ним все эти данные. А может быть, они уже лежат на его столе.

Всю ночь Блажек не мог сомкнуть глаз. Мозг его работал как-то выборочно, бессистемно. То рисовались Блажеку картины неизбежного провала, то он отыскивал выход из создавшегося положения, то пытался преуменьшить опасность, то, наоборот, преувеличивал ее.

Лишь под утро он взял себя в руки и спокойно стал раздумывать над тем, как предотвратить катастрофу.

В тумане этих раздумий появился какой-то просвет. Маленький просвет, жалкий, но, кажется, реальный. Если Обермейер уже знает, кто такой Мрачек, то он, Блажек, скажет, что Обермейер неправильно расслышал фамилию: речь, мол, идет не о Мрачеке, а о Грачеке. Но действительный Грачек, которого Блажек знал очень поверхностно, ни с какой стороны не подходит для выполнения задуманного Обермейером плана. Грачек, тоже носивший имя Иржи, был служащим банка. Когда-то Блажек допрашивал его по долгу службы, а сейчас совсем потерял из виду.

Эта последняя выдумка о Грачеке если и не разрешала вопроса о замене Блажека, то все же спасала от провала. Блажек, не видя другого выхода, решил держаться этой версии.

Прежде чем выйти из дому, он побрился и холодной водой из-под крана освежил лицо и шею. Отеки под глазами красноречиво говорили, что ночь он провел без сна. Но встреча с Мрачеком совершенно неожиданно успокоила его.

Произошло это в каморке Вандрачека.

Когда Блажек выложил подполковнику все свои опасения и посоветовал ему немедленно бросить Прагу и вернуться в лес, Мрачек только улыбнулся в ответ.

— Я не затем пришел из леса, — сказал он, — чтобы снова возвращаться туда.

Легкомыслие подполковника сначала удивило, а потом разгневало Блажека.

— И вы полагаете…

Не находя слов, он махнул рукой и тихонько выругался.

— Ваши опасения естественны, — ровным голосом сказал Мрачек, — но в данном случае они ничем не оправданы. Гестапо подполковника Мрачека не знает.

— Как вы можете это утверждать? — воскликнул Блажек, уже не сдерживая своего негодования.

— С полной ответственностью, — спокойно ответил Мрачек. — Предвидя, что мой арест неизбежно отразится на судьбе моей семьи и друзей, я, будучи арестованным, назвал себя Конечным. Надеюсь, именно эта фамилия стоит во всех учетах гестапо.

Глядя на Блажека со стороны, можно было подумать, что его удар хватил.

Наконец он пришел в себя. И тут случилось то, на что он никогда не считал себя способным. Блажек обнял и расцеловал подполковника, человека, которого видел первый раз в жизни.

2

Дав последние указания Мрачеку, Обермейер попросил его выйти в приемную.

Обермейер и Блажек остались с глазу на глаз.

На Обермейере был новый серо-зеленый мундир. Он уезжал в Дрезден гауптштурмфюрером, а вернулся штурмбаннфюрером.

— Незамедлительно приступайте к делу, — сказал Обермейер. — Наши почетные гости начинают нервничать. Объясните им, чем была вызвана задержка. Квартира для них готова. Между прочим, попытайтесь доказать лондонцам, что в Праге им делать нечего. Вы понимаете меня?

Блажек наклонил голову.

— Этого подполковника аттестуйте им без всяких прикрас. Так получится естественней. Пусть сами разбираются в нем. Я думаю, он им вполне подойдет.

Оставшись один, Обермейер просмотрел очередные информации, направленные капитаном в Лондон, и ответы Лондона и решил доложить о них по телефону штандартенфюреру фон Термицу. Но тот опередил его. Взяв трубку, Обермейер сразу понял, что шефу сейчас не до него. Прошедшей ночью не вернулась в гараж оперативная машина «Била Лабуть», обслуживающая вербовочный пункт на островах загородного озера. Пункт был создан по личной инициативе фон Термица. О его существовании знал только узкий круг лиц, приближенных к штандартенфюреру. Всеми делами пункта ведал штурмбаннфюрер Зейдлиц, который отчитывался только перед фон Термицем.

На вызовы по специальному прямому проводу пункт не ответил, попытки связаться с ним по радио также ничего не дали. В нарушение всех правил конспирации фон Термиц послал на острова своего порученца. Тот вернулся и рассказал что-то неслыханное. Что там случилось, штандартенфюрер не объяснил, а предложил Обермейеру выехать вместе с этим порученцем на место и уничтожить все следы, которые могли бы раскрыть тайну островов.

Судя по тому, каким тоном это было сказано, шеф был не на шутку расстроен и взбешен.

«Что же там могло стрястись? — терялся в догадках Обермейер, засовывая во внутренний карман мундира второй пистолет. — Пожар? Перепились? Упустили арестованных? Невероятно! Неужели Зейдлиц, любимец штандартенфюрера, мог дать маху?»

Обермейер не любил Зейдлица и втайне завидовал ему. У Зейдлица любое дело спорилось. Руководство всегда поручало ему самые щепетильные и рискованные операции. Теша себя надеждой, что Зейдлиц наконец влип в неприятную историю, Обермейер злорадствовал в душе. Самое же приятное заключалось в том, что шеф именно ему, Обермейеру, поручил разобраться в этом деле.

Спустя несколько минут Обермейер уже мчался по улицам Праги на автомобиле шефа в сопровождении его порученца.

Порученец фон Термица, новоиспеченный унтерштурмфюрер, напустил на себя какой-то таинственный вид. Он явно важничал. Как угадывал Обермейер, порученца сжигало нетерпение выложить все, что он видел на островах. Но он хотел, чтобы его попросили об этом. А просить было не в правилах Обермейера.

Машина миновала деревню, и открылся вид на озеро, взбаламученное ветром. Обермейер убедился, что на пункте действительно произошло что-то исключительное: по деревне шарили эсэсовцы, много их было и на территории отеля-пансиона; у мостика эсэсовцы чинили лодки, валявшиеся на берегу.

— Видите, господин штурмбаннфюрер? — не сдержался порученец и рукой показал на острова.

Обермейер вылез из машины, повернулся к унтерштурмфюреру в полуоборот и сказал раздраженно:

— Пальцами не тыкайте, а докладывайте, как положено, что здесь произошло. Вы офицер или неотесанный парень из деревни?

Порученец вытянул руки по швам и затараторил. Говорил он очень быстро, проглатывая окончания слов. Из этого потока трескучих слов Обермейер понял, что на островах обнаружены только трупы. Порученец осмотрел острова единолично. Так приказал господин штандартенфюрер. Фон Термиц еще раз предупредил: лишних людей на острова не допускать.

— Где же Зейдлиц?

Порученец поднял обе руки и развел ими.

— Вам следует руки пришить к штанам, — сказал Обермейер, — чтобы они не болтались и не мешали. Давайте лодку.

Гестаповец покраснел и тут же бросился выполнять приказание.

Через минуту весельная лодка подошла к мосткам.

Уже беглый осмотр островов показал, что здесь похозяйничали на славу. Обермейер не дрогнул, войдя в подвал, заваленный трупами. Среди убитых немцев он не обнаружил ни одного знакомого и, конечно, не нашел и Зейдлица.

После этого Обермейер прошел в пристройку к дому, где стоял электродвижок. Там он увидел несколько канистр с бензином, две взял сам, а две приказал взять порученцу.

Когда Обермейер, поджегши лоскут, хотел бросить его внутрь дома, на пол, залитый бензином, порученец крикнул:

— Одну секунду! Там же овчарки! — и бросился к дверям.

— Назад! — скомандовал Обермейер. Внутри загудел, заполыхал огонь. Послышался истошный собачий вой. — Как я вижу, вы больше были бы на месте не у нас на работе, а в обществе покровительства животным.

Когда лодка вернулась к мосткам, огонь вовсю свирепствовал на островах. Клубы дыма, подхваченные ветром, метались над мутными водами озера и наплывали на пансион. На террасах каменной лестницы толпились женщины и дети.

— А это что за люди? — спросил Обермейер.

— Все наши. Члены семей… Тут супруга и сестра штандартенфюрера.

Обермейер ничего не сказал, только подумал: «Ну, теперь шеф увезет их отсюда».

3

Капитан встретил Блажека довольно холодно. Слишком долго ему пришлось ждать этого повторного визита. Но сообщение о том, что новое убежище готово, заставило капитана оживиться и повеселеть.

К вечеру того же дня Блажек и Мрачек перевезли капитана и поручика в их новое убежище, в пансион со странным названием «Господа в халупе».

Он был расположен в живописном, но угрюмом месте, на берегу бурной горной реки. По крутым склонам берега разбежались деревянные летние коттеджи самых прпчудливых и разнообразных стилей. Тут можно было увидеть домики лесорубов Канады, охотников индейцев, жителей гор, золотоискателей Колорадо. Стены и крыши домиков были украшены экзотическими рисунками, изображения ми животных, оленьими рогами, головами хищников, чучелами птиц.

Когда лондонских гостей провели в подготовленные для них комнаты, Блажек назвал Мрачека.

— Перед вамп представитель подполья, а меня прошу забыть.

Мрачек отрекомендовал себя сторонником движения Бенеша и держался умно, просто и с достоинством, что привело Блажека в восторг.

Мрачек и капитан с первых же слов выяснили, что у них много общих знакомых в офицерском составе и генералитете чехословацкой армии. Капитан кое-что слышал о Мрачеке и даже сумел назвать части, в которых тот проходил службу.

Блажек убедился, что подполковник может ввести в заблуждение самого тонкого разведчика.

Поручик совершенно не принимал участия в разговоре и вскоре ушел во вторую комнату. Блажек догадался, что приближалось время очередного радиосеанса и поручик не знал, как ему поступить — сорвать сеанс или развернуть рацию, начать работу и этим выдать себя.

Маленький, круглоголовый, он время от времени заходил в первую комнату, как-то странно посматривал на капитана и, постояв немного, молча удалялся.

Блажек предложил выйти на свежий воздух и там продолжать разговор, на что капитан охотно согласился.

Втроем они уселись на берегу реки, шумевшей так сильно, что приходилось повышать голос, почти кричать.

Наползали свинцовые тучи, предвещая близкий дождь. Над рекой с криком носились встревоженные чайки.

Капитан спросил Мрачека:

— Надеюсь, вы не находитесь под влиянием событий?

Мрачек поднял брови.

— Какие события вы имеете в виду?

Капитан разъяснил: он имеет в виду словацкие события, но тут же признался, что неправильно поставил вопрос. Его интересует, как оценивает подполковник эти события.

— Пожалуй, так же, как и вы, ответил Мрачек. — Мой друг уже информировал меня о вашей точке зрения. Я ее вполне разделяю.

Этого было достаточно, чтобы вызвать новый поток красноречия капитана.

— Мы не должны были допускать такого размаха партизанского движения. Это ошибка. Мы не Россия. Что хорошо для русских, то непригодно для чехов. Приход к власти коммунистов вызовет гражданскую войну. Наша задача теперь состоит в том, чтобы как можно скорее обезвредить это движение. У нас есть основания надеяться, что первыми в Чехословакию войдут не русские, а американцы и англичане. Встречать их национальными комитетами просто дико и неприлично.

Мрачек в знак полного согласия кивал головой. Он сидел на большом валуне, держа в руках кепи. Отросшие после лагерей волосы, сильно поседевшие, он расчесывал на пробор. Щуря свои зеленоватые глаза, он внимательно слушал капитана и взвешивал каждое его слово.

Когда капитан решил передохнуть, Мрачек сообщил, что через три-четыре дня доставит ему двух человек для переброски в Словакию.

— Нужно торопиться, — заметил капитан. — Полковник Голян требует людей.

Потом капитан, как это и предвидел Обермейер, высказал желание побывать в столице. У него есть несколько адресов надежных людей, от которых можно получить дополнительную помощь, совет, средства. По его мнению, полицейский режим сейчас несколько ослабел и посещение столицы не вызовет осложнений.

Мрачек возразил:

— Вы рассуждаете немного упрощенно, господин капитан. И я полагаю, что генерал Ингр сочтет меня безнадежным идиотом, если я поддержу ваше намерение. Видимо, вам безразлично, где находиться — здесь или во дворце Печека. Но в таком случае делайте это без моего участия. Я умываю руки.

Разница в звании и в возрасте сыграла свою роль.

— Можете не сомневаться во мне, — поспешил заверить капитан. — Пока мы не отправим людей, я не сделаю ни одного рискованного шага. Да и после этого срока ничего не предприму без совета с вами.

Уже стемнело и упали первые капли дождя, когда Блажек и Мрачек покинули капитана. В Праге Мрачек спросил:

— Итак, вы считаете допустимым, если я явлюсь домой?

— Не только считаю допустимым, но сейчас лично доставлю вас туда. Вы теперь совершенно легальный человек.

Мрачек заволновался.

— Не представляю себе этой картины! Они, наверное, давно похоронили меня. Столько времени прошло.

— Тем радостнее будет встреча, — сказал Блажек. — И вам, мне кажется, не стыдно возвращаться в родной дом.

Глава шестнадцатая 1

Разнеженные на утреннем июльском солнце, широко раскинулись хвойные леса Брдо.

На высокой, открытой северным ветрам поляне в чистом теплом воздухе полоскалось ярко-алое полотнище — знамя партизан.

Нынешние хозяева лесов уже давно не спали. Слышны были перестук топоров, повизгивание поперечных пил и дружные голоса. Партизаны таскали толстые двухметровые бревна и сваливали их в одном месте. Специальный отряд под командованием капитана Глушанина готовил новую лесную стоянку.

Обнаженные до пояса партизаны колунами раскалывали бревна, другие вгоняли их в землю: строилось помещение для содержания пленных и арестованных. Пахло смолой и дымком.

Возле большого шалаша сидели четверо: командир отряда капитан Глушанин, его помощник Слива, комиссар отряда Морава и доставленный с озерных островов штурмбаннфюрер СС Зейдлиц.

После продолжительного молчания гестаповец на поставленный ему вопрос ответил вопросом:

— Что меня ждет?

Допрос вел Глушанин, прилично владевший немецким языком. Он внимательно оглядел штурмбаннфюрера и спросил:

— А вы что думаете по этому поводу?

Зейдлиц полагал, что ему вполне можно сохранить жизнь.

— Не обещаю, — заметил Глушанин.

«Жить ты не имеешь права, — подумал он. — Все, что ты заслужил, — это позорную смерть на виселице».

Зейдлиц перевел взгляд со Сливы на Мораву, потом на Глушанина. Что-то было в лице русского, что заставило Зейдлица втянуть голову в плечи.

Зейдлиц был невысок, но коренаст, с длинными не по росту руками. Крупная голова его была наголо острижена. Маленькие глаза глядели цепко и подозрительно. Он мог, не мигая, подолгу смотреть в лицо собеседника — не в глаза, а в надбровные дуги. Большие настороженные уши с приросшими мочками вызывали острое чувство неприязни.

— Но вы нам расскажете все, — проговорил Глушанин, — как это уже сделал ваш подручный Крузе. Расскажете хотя бы потому, что надеетесь спасти свою жизнь.

Зейдлиц промолчал. Муха с золотистым брюшком ползала по его каменным щекам, по уху, по носу, а он даже не пытался согнать ее. Этот мастер по производству трупов сам казался бесчувственным, как труп.

— Ну? — спросил Глушанин.

Зейдлиц кашлянул и положил ладони на колени. В глазах его зажглось что-то живое, он медленно раскрыл рот.

— Другого выхода для себя я не вижу, — сказал он.

О себе Зейдлиц показал следующее. В течение шести лет работает под руководством штандартенфюрера фон Термица. В сорок втором году вместе с тем же Термицем он около полугода развивал свою деятельность в оккупированной фашистами Белоруссии. Потом с ним же был в Румынии, а в начале прошлого года попал в Прагу. В гестапо служит давно — с тридцать пятого года. На островах он возглавлял вербовочный пункт, строго засекреченный, значившийся под литером «Дубль ост». И если уж он рассказал об этом, то надо быть последовательным и раскрыть все до самого конца. Задачи пункта? Они очень ясны. Чешские патриоты активизируют борьбу против германской оккупационной администрации. Надо принимать контрмеры. По личному поручению штандартенфюрера фон Термица Зейдлиц вел наблюдение за определенным контингентом лиц, изучал их, конспиративно, похищал, перевозил на острова и ставил перед ними дилемму: или — или.

— Как это понять? Расшифруйте.

— Или сотрудничество с гестапо, или смерть, — спокойно пояснил Зейдлиц.

— Сколько человек вы уничтожили?

— Боюсь ошибиться. Думаю, что не меньше сотни.

Партизаны переглянулись. Холодок пробежал по спине Глушанина.

— Чьи трупы сложены в подвале? — спросил он.

— Трупы тех, с кем при жизни мы не нашли общего языка.

Лицо капитана Моравы покраснело от гнева. Глушанин продолжал допрос:

— Но были и такие, с которыми вы находили общий язык?

— Да, были.

— Много?

— Не слишком.

— Точнее?

— Не больше десяти человек. На некоторых из них мы завели досье.

Глушанин поднял крышку чемодана, стоявшего у его ног, и извлек перевязанную шпагатом стопку желтых папок, тщательно подшитых и помеченных кличками.

— Вот эти? — спросил он Зейдлица.

— Да.

Глушанин открыл первую папку. Под кличкой «Консул» значился Рудольф Гоуска, представитель фирмы «Колбен-Данек». Во второй папке, под кличкой «Леопольд» — Соботка Петр, священник римско-католической церкви. В третьей — Грабец Генрих, коммунист, имевший кличку «Факел». За ними шел Тука Арнольд — «Крез» и наконец Перец Людвиг — «Барометр».

В каждом досье были указаны адреса предателей, места встреч с ними, условия связи и способы непредвиденных, внезапных вызовов.

— Кто знает этих людей? — спросил Глушанин.

— Всех тех, кто их знал, кроме меня и Крузе, вы уже отправили на тот свет, — усмехнулся Зейдлиц.

— А фон Термиц?

Зейдлиц пожал плечами.

— У него хватает и собственных дел.

Зейдлиц добавил, что о существовании вербовочного пункта на островах, безусловно, знал оберштурмбаннфюрер СС — начальник гестапо Герке, но ни разу на островах не был. Пункт являлся, по выражению Зейдлица, «строго локальным» филиалом гестапо и отчитывался в своей работе только перед фон Термицем.

— Кто встречался вот с этими пятерыми? — спросил Глушанин.

— Оберштурмфюрер Ширке, мой помощник.

— Еще кто?

— Больше никто.

— Никогда?

— Никогда.

Глушанин усомнился в правдивости ответов гестаповца и снова погрузился в бумаги, надеясь найти в них что-либо уличающее Зейдлица во лжи. Но слова гестаповца подтверждались документами. В каждом деле оказались справки о встречах с агентами, подписанные оберштурмфюрером Ширке.

— Где сейчас находится Ширке? — заинтересовался Глушанин.

— Тоже отправился на тот свет, но без вашей помощи… У него был рак печени.

Для Глушанина не оставалось сомнений: если Ширке умер, то его неизбежно должен был кто-то заменить. Как это узнать? Зейдлиц не должен подозревать истинных намерений партизан.

— Значит, со всеми этими Консулами и Леопольдами теперь и встречаться некому? — спросил Глушанин.

Зейдлиц понимающе улыбнулся. Он догадался, к чему Глушанин клонит.

— Надеюсь, вы не упустите возможности обменяться с ними любезностями, — насмешливо сказал он. — А для других это исключено.

После выяснения еще ряда обстоятельств партизаны прервали допрос и сдали гестаповца под охрану.

Началось совещание. Антонин Слива высказался прямо: необходимо встретиться с каждым из пяти предателей, выведать у них все, что может оказаться подполью полезным, а потом по справедливости решить их судьбу.

Глушанин и Морава одобрили предложение, но решили согласовать его с Лукашем.

— Ты можешь, когда поедешь в Прагу, взять на всякий случай документы Зейдлица, — сказал Глушанин.

— Именно на всякий случай, — подчеркнул Морава. — Злоупотреблять ими нельзя. Только для патрулей.

— Совершенно верно, — одобрил Антонин Слива. — А этой сволочи в пяти лицах я представлюсь как преемник покойного Ширке.

2

Утром следующего дня Слива был в приозерной деревеньке, в доме Стефанека. Островов он не узнал. Специальная команда гестаповцев после пожара разметала пепел по островам, перепахала их и даже засеяла какой-то травой.

Стефанек рассказал, что эсэсовцы трое суток сряду лазили по окрестностям, обыскали все дома в деревушке, устраивали засады.

— Поздно хватились.

Лукаш, зайдя к Стефанеку, одобрил инициативу командования специального отряда. Слива назвал ему фамилии всех пятерых предателей. Лукаш побледнел.

— Как ты сказал? — переспросил он сдавленным голосом. — Грабец?

Антонин подтвердил. Да, Грабец, Генрих Грабец, коммунист. Разве Лукаш знает его?

Лукаш не слушал. Он откинул голову и закрыл глаза. Вспомнил Иозефу Файманову. Вспомнил ее предупреждение: «Среди нас есть провокаторы. Провалы Червеня и Птахи очень подозрительны. Займитесь подпольщиком, в доме которого они укрывались». Лукаш долго искал его. Даже обращался за помощью к Блажеку, но Грабец бесследно исчез. Так вот он, этот предатель!

— Вы знаете Грабеца? — снова опросил Антонин.

— Немного.

— Подлый человек, как видно, — заметил Антонин. — Когда я прочел в анкете «коммунист», меня как варом обдало.

— Видишь ли, дорогой… Разве это человек? Назвать его человеком — значит оскорбить род людской. Назвать животным — обидно для четвероногих. Грабец не человек и не животное. Грабец — предатель. Предателей, не задумываясь, надо уничтожать. Вся его кровь, поганая кровь предателя, не стоит одной капли крови Червеня, которого он погубил.

Слушая Лукаша, Слива мысленно уже намечал план расправы с предателями. Следовало действовать решительно и без промедления. Он и сказал об этом Лукашу. Но Ярослав предостерег его от поспешных действий.

— Не забывай еще одной стороны дела, — сказал Лукаш. — Среди предателей могут оказаться лица, представляющие интерес для подполья. Об этом помни. С Грабецем все ясно, а об участи остальных решай только после того, как познакомишься с ними. Зейдлиц предоставил нам широкое поле деятельности. И надо воспользоваться этим.

3

В районе Карлина Слива разыскал небольшой квадратный дом, затерявшийся в глубине двора.

У входа висела дощечка: «Маникюр, педикюр».

Дверь открыла пожилая женщина.

Слива подал визитную карточку оберштурмфюрера Ширке. Женщина любезно поклонилась, провела Антонина в заднюю комнату, служившую гостиной, и оставила его одного.

«Интересно, — подумал Слива, — вышколена эта дама или сама ни о чем не подозревает?»

Он положил плащ и шляпу на стул и медленно прошелся но комнате. Предстояла встреча с Гоуской. Как встретить этого агента гестапо — сидя или стоя? С чего начать разговор?

Гоуску он вызвал открыткой на девять вечера. В этой квартире Гоуску всегда принимал Ширке. Сейчас без пятнадцати девять. Не слишком ли рано он пришел?

К сознанию партийного долга, к высокому патриотическому чувству, которым Слива руководствовался, идя на рискованную встречу с предателем, примешивалось чувство тревоги.

В комнату без стука и разрешения вошел располневший мужчина с выхоленным, белым лицом, напоминающим яблоко-скороспелку, с отвисшим подбородком и черными точно приклеенными усиками. Вошел он неожиданно и как-то беспечно. На какую-то долю секунды Слива смутился, но тотчас же взял себя в руки и сказал:

— Садитесь.

Гоуска сел. Его жирная спина плотно вошла в мягкую овальную спинку кресла. Па лице предателя, самодовольном и чванном, сейчас выражалось недоумение.

Слива решил взять быка за рога.

— Оберштурмфюрер Ширке умер.

Гоуска оторвался от спинки кресла.

— Встречаться будете со мной.

Сказано это было ясно, коротко, безапелляционно. Гоуска выразил на лице скорбь.

— Жалею… Искренне жалею… Рак — болезнь необратимая. Я ждал этого.

— Все мы смертны, — сказал Антонин и сел в кресло против Гоуски. — Я в курсе всей вашей работы и должен сказать, что покойного Ширке ваши старания не вполне удовлетворяли.

— Абсурд! — воскликнул Гоуска. — Сплошной абсурд!

«Кажется, перенажал, — упрекнул себя Слива. — Надо поделикатней».

— Возможно. Но я именно в этом смысле понял Ширке.

Гоуска высоко поднял плечи и выразил на лице обиду.

Конечно, о покойниках не приятно отзываться дурно, но все же Ширке поступил недобросовестно. Что значит: он был неудовлетворен стараниями Гоуски? Быть может, Гоуска ничего не делал? Или то, что он делал, не пригодилось гестапо? Абсурд.

— Помилуйте! Я дал ему в руки такого кита, что пальчики оближешь.

— Смотря кого вы называете китом, — заметил Слива. — Может быть, для вас он кит, а для нас только карась.

Гоуска запунцовел от негодования.

— Что? Карась? Ну уж, знаете… Я навел Ширке на след Владимира Крайны. Вы слышали об этом?

— А-а!.. — протянул Слива. Имя Крайны было для него книгой за семью печатями.

— По-вашему, Владимир Крайна карась? Не согласен. Протестую. Крайну я знал студентом, потом доцентом естественных наук, потом национальным социалистом и, наконец, подпольщиком и информатором Лондона. Я только удивляюсь тому, что вы его упрятали в Терезинскнй лагерь и этим ограничились. Крайну надо или уничтожить, или использовать. Скорее последнее. Из него можно веревки вить. Он на все согласится и со всеми будет работать — со всеми, кроме коммунистов. Он до глубины души ненавидит Советы…

Антонин дал понять расходившемуся Гоуске, что об использовании арестованных гестапо сумеет позаботиться само. Гоуска надул губы. Он снова откинулся на спинку кресла, вынул из бокового кармана сигару и, затянувшись несколько раз, немного успокоился и заговорил примирительно:

— Я не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне неправильное мнение. Я просто не заслужил этого. Я искренний друг германского народа, германской армии. Я сторонник нового порядка. Я делаю все, что в моих силах. Не скрою, самый подход ко мне со стороны герра Ширке был слишком прямолинеен и оскорбителен. Два года назад меня неожиданно схватили, вывезли за город. Дело происходило ночью. Везли по суше, потом завязали глаза и потащили по воде. К чему вся эта натпинкертоновщина? Мне предъявили глупое обвинение в сотрудничестве с американской разведкой в период второй республики. Вы, я вижу, чех — и должны понять, что все это смеху подобно. Американская разведка! Легкомысленно и глупо. Да, у меня был хороший друг американец. Я могу назвать его: мистер Прэн. Но при чем тут разведка? Нас объединил, как это принято теперь говорить, бизнес. И только он. Что это, грех? Я коммерсант. Коммерсант со дня рождения. Честный коммерсант. Было время, когда всякому честному человеку, даже не коммерсанту, была предоставлена возможность заработать. Во все стороны разбегались евреи — и наши, и немецкие, и австрийские. А это обстоятельство, как вы сами понимаете, открывало крупные возможности для бизнеса…

Антонин терпеливо ждал, когда иссякнет коммерческое вдохновение Гоуски.

— Для того чтобы сделать меня своим человеком, продолжал Гоуска, — Ширке попытался обвинить меня в шпионаже. Тогда я ему ответил словами Жорж Санд: «Нет такой испорченной натуры, недостатки которой не имели бы своего рода достоинств». И мы договорились. А ведь можно было начать именно с культурных форм общения…

Слива взглянул на ручные часы.

Гоуска понял это как намек: пора договариваться.

— Какие у вас сейчас обязанности перед нами? — спросил Слива.

Гоуска объяснил. Ширке поручил ему выяснить, что за возня происходит вокруг чешских генералов Яна Сыровы и Рудольфа Гайды. Ширке располагал данными о том, что на них якобы делают ставку Бенеш, Рипка и прочие политиканы, сидящие в Лондоне. Правда, это сомнительные данные. Но Гоуска попытается разведать и дать точный ответ. Он вхож в окружение Гахи, знает лично Сыровы и Гайду, ему нетрудно получить необходимые сведения. Других обязанностей он за собой не знает.

— Сколько раз вы были в этом доме? — поинтересовался Слива.

— Много раз. Даже не смогу сказать, сколько именно.

— Но приблизительно?

— Много раз. Здесь мы встречались с герром Ширке постоянно.

Слива прикидывал в уме: если гестапо не знает агентуры Зейдлица, то, возможно, оно знает конспиративные квартиры в городе. В таком случае встречи в этом доме могут окончиться провалом. Тем более что розыски Зейдлица продолжаются.

— Считаете ли вы удобным встречаться здесь и далее? — спросил он Гоуску.

— Я сам уже раздумывал над этим. Зачем давать лишний повод? У меня прекрасный особняк. Что мешает нам встречаться там? Я сейчас на положении холостяка. Семья живет на вилле. Мой дом к вашим услугам. Вот только горничная…

— А вы ее освободите, — посоветовал Слива.

Гоуска усмехнулся.

— Остаться без горничной? Она очень трудолюбива и, я думаю, не помешает нам. Она приходящая.

— Хорошо. О месте наших встреч решим в следующий раз. Так же как и сегодня, я извещу вас письмом. Кстати, о наших отношениях никто не знает?

Гоуска побледнел.

— Что вы! — полушепотом произнес он. — Я все отлично понимаю. Вы второй человек после герра Ширке.

Гоуска знал, что Советская армия и чехословацкие войска уже близко. Все газеты трезвонят о преступниках войны и их пособниках. Нет, нет. Только не это! Сегодня гестапо, завтра Интеллидженс сервис, послезавтра ЧК. Покорно благодарим! Можно много болтать, еще больше делать, но для всех оставаться только коммерсантом Гоуской. Это главное! Признаться честно, ярлык «гестаповец» — совсем не орден почетного легиона. Гордиться особенно нечем. Пусть это навсегда останется тайной.

Глава семнадцатая

Заметно густела синь неба над волнистыми вершинами гор. На востоке плотные тучи опускались на узорчатый гребень леса. Ночь ожидалась душная. Полыхали зарницы, далеко погромыхивал гром.

Три человека цепочкой спускались по склону горы. Дойдя до наезженной дороги, они остановились.

Тройку вел партизан Морава, хорошо знающий леса и горы Брдо: он пришел сюда одним из первых, в начале сорок второго года. До оккупации Чехословакии немцами Морава работал инженером-автомобилистом. Это был черноглазый, горбоносый человек, истый горец и страстный охотник. Он родился в Татрах. В бригаде Морава заслуженно слыл большим смельчаком, он был энергичен, хотя и далеко не молод. Худощавый, поджарый, тонконогий, он мог делать такие переходы, какие не под силу молодым партизанам.

В схватках с гитлеровцами Мораву видели всегда впереди, в самом пекле. Ему внушали, что для начальника штаба такое поведение не только не обязательно, но и вредно для дела. Он не соглашался. По его убеждению, никакие красивые и убедительные слова не могут заменить личного примера в бою.

Как только начал формироваться специальный отряд под командованием подполковника Мрачека, Морава попросился к нему. Командование партизанской бригады дало на это согласие.

Преодолев крутой склон горы, Морава, Глушанин и Боровик вышли на плато, поросшее лесом. Просека разрезала лес надвое, устремляясь на север подобно натянутой струне.

Они очень устали и шли молча. В тишине леса отчетливо слышался шорох их шагов да позвякивание цельнометаллических немецких автоматов, болтавшихся на груди.

Неподалеку от стоянки Морава увидел на тропинке человека. Он подал знак Глушанину и Боровику. Они взяли автоматы на изготовку.

Человек шел не оглядываясь. Казалось, он не слышит настигающих его партизан. Когда расстояние сократилось до нескольких шагов, партизаны признали в этом человеке ксендза Худобу.

— Смотрите, какой смелый! — тихо сказал Боровик.

— Опять мозолит глаза это огородное пугало! — так же тихо ответил Глушанин.

Морава первым поздоровался с Худобой. Ксендз был частым гостем в партизанской зоне: среди партизан много верующих католиков; со всеми своими личными горестями и печалями они привыкли обращаться к ксендзу.

— Что вас заставило, отец, пуститься ночью в такой далекий путь? — спросил Морава. Он шел теперь рядом с ксендзом.

— Мне сказали, что Даланский умирает… Вот я и тороплюсь к нему, — ответил Худоба.

Они знали Даланского. Это был молодой чех, пришедший к партизанам из деревни несколько дней назад. В первой же операции он отличился, убил трех гитлеровцев, но и сам получил тяжелое ранение.

— Ему теперь не до вас, — глухим голосом сказал Глушанин.

Худоба мягко возразил:

— Не говорите так, сын мой. Его мучит совесть. Он впервые поднял руку на человека, а это не легко для верующего…

Морава усмехнулся.

— Он убивал не людей, а фашистов.

Ксендз снова возразил, не повышая голоса:

— Плохо, дети мои, когда человеком руководит ненависть. Она ослепляет его разум… А разум должен оставаться чистым.

«Какие побуждения гоняют его по ночам? Милосердие? Но что он знает, этот ксендз, об истинной любви к человеку?» — возмущался в душе Глушанин.

Он испытывал к Худобе какую-то органическую враждебность, которая увеличивалась с каждой встречей. Все ему было неприятно в этом человеке — его белая кожа, обвислые щеки, толстые губы, ранний жирок. Безотчетную антипатию вызывали в Глушанине глаза ксендза, умно и внимательно смотревшие из-под очков, и его невнятная, неясная улыбка, блуждающая на губах. Как подметил Глушанин, Худоба улыбался одними губами, а его желтые, заплывшие жирком глаза оставались всегда холодными и равнодушными. Неприятна была речь Худобы, уснащенная евангельскими текстами. За напускной любезностью его Глушанин чувствовал притворство, которым ксендз владел с большим искусством.

Конечно, не только эти внешние черты возбуждали в Глушанине чувство антипатии к Худобе. Глушанин, как советский человек, знал цену Ватикану. Знал и скрытую и явную борьбу, которую Ватикан вел против молодого советского государства. Ватикан был пособником Гитлера и соучастником его злодеяний. А каков хозяин, таковы и слуги, каков волк, такова и шкура. Однако обвинить Худобу в конкретном зле Глушанин не мог. Ксендз посещал отряды, беседовал с больными и ранеными, исповедовал умирающих, «отпускал» им грехи; часто он приносил с собой медикаменты, в которых партизаны испытывали острую нужду, и никогда не требовал за свои услуги вознаграждения.

— Странный человек этот попик, — заговорил Морава, когда ксендз удалился в сторону лагеря, а партизаны стали спускаться к реке. — Я однажды видел, как он плакал…

— Наверно, лук чистил? — грубовато пробурчал Глушанин.

— Да нет. Один наш партизан вслух читал письмо из деревни… В нем шла речь о зверствах немцев, о том, как тяжко люди живут. Вот святой отец и уронил слезу. А вообще-то на языке у него медок, а на сердце ледок. Я его тоже недолюбливаю. Но ничего не поделаешь, нельзя не считаться с теми, для кого еще существует всевышний как начало всех начал. В их жизни ксендз много значит.

Морава остановился.

Крутой высокий берег обрывался в двух-трех шагах. За спинами партизан стоял лес, а впереди упирались в ночное небо вершины Брдо. Огромные зарницы по-прежнему опаляли ночное небо.

Партизаны прилегли на берегу, сняли автоматы, закурили.

За их спинами послышался разбойничий посвист совы. Потом опять все стихло. Внезапно Боровик вскочил на ноги.

— Смотрите, огни! Что это может быть?

Морава и Глушанин приподнялись на коленях.

— И не один, а несколько. Раз… два… три… — принялся считать Боровик.

И в самом деле, в темноте ночи сразу в нескольких местах, но неподалеку один от другого зовуще трепетали огни костров.

— Мы все ждем костра, а их несколько, пожалуйста! — сказал Глушанин.

Морава опять прилег на прохладную траву.

— Нашему огню еще не пришло время. С часок, не меньше, придется подождать. А эти костры совсем в противоположной стороне зажглись.

— Вижу, это не то, что мы ждем, — заметил Глушанин, следя вместе с Боровиком за огнями в ночи.

— Они движутся! Честное слово даю! — снова крикнул Боровик. — Все движутся. Ты видишь?

— Конечно, — ответил Глушанин.

— Что же это за огни?

— В самом деле… любопытно.

Морава рассмеялся, опрокинулся на спину и подложил обе руки под голову.

— Вот вам и загадала ночь загадку, — проговорил он.

Боровик и Глушанин напряженно всматривались в удаляющиеся огни.

— Неужели не догадались, что огни плывут по воде? — спросил Морава. — Как же это вы? Я отлично вижу, что они на воде. Там река.

— Вижу. Теперь вижу! — сказал Боровик.

— И я тоже вижу, — добавил Глушанин. — Что бы это могло значить? К чему эти огни? Сигналы?

— Нет, — ответил Морава. — Какое сегодня число?

Ответил Боровик: пятое июля.

— Вот тебе и отгадка, — сказал Морава. — Обычай, укоренившийся в веках. В ночь с пятого на шестое июля крестьяне складывают костры, разжигают их и пускают по воде. Сотни лет живет этот обычай.

Боровик продолжал смотреть, зачарованный красотою движущихся огней. Ему припомнились детские годы и наш русский обычай, похожий на этот. Девушки гурьбой отправлялись в поле, в лес, рвали цветы, плели венки, надевали их на головы и шли к воде. Там они пели песни, водили хороводы, бросали венки на воду, загадывали: утонет венок или поплывет? Потом томительно ждали, когда закукует кукушка — узнать срок жизни. Ночью у воды жгли костры и прыгали через огонь. Но все это не в июле бывало, а, кажется, в мае. Совершенно верно, в мае! И связано с каким-то религиозным праздником, не то с Троицей, не то с Духовым днем.

Боровик поделился своими воспоминаниями с друзьями.

— А наш обычай, — рассказал Морава, — связан не с религиозным праздником, а со смертью великого чешского патриота Яна Гуса. Слышали вы что-нибудь об этом?

— Нет, — ответил Глушанин.

— Неужели? — удивился Морава.

— Ты о чем, собственно, спрашиваешь — о Яне Гусе или об обычае? О Яне Гусе, конечно, знаем, а об обычае — нет.

— Ян Гус… Ян Гус… — сказал Морава задумчиво. — Великий человек, истый славянин. Он боролся за счастье народа и умер за него. Умер в расцвете сил. В день смерти ему было лишь сорок шесть лет. Я хорошо знаю его жизнь, его борьбу. Меня интересовало все, связанное с именем этого великого человека. Гуса сожгли на костре шестого июля тысяча четыреста пятнадцатого года, а теперь народ чтит его, зажигая в его память костры. Это светлый, патриотический обычай. В нем живет бессмертная душа народа, поборника свободы и независимости. Сколько себя помню, я каждый год слежу в это время за кострами, которые воскрешают передо мною далекое героическое прошлое моей родины.

Морава замолчал. Нетерпеливый Глушанин тут же окликнул его:

— Ну, говори, говори! Что же ты замолчал? Самое время сейчас вспомнить и поговорить о Яне Гусе. Как-никак, а мы продолжаем его дело. Он поднимал народ на борьбу с немецкими поработителями, а мы бьем их потомков — фашистских захватчиков.

— Ты хорошо сказал это, Максим. Очень хорошо. А я вот задумался, и перед моими глазами как живая встала страшная картина казни. Огромный костер, столб посередине, к столбу привязан человек. Все ярче разгорается огонь, лижет ноги, охватывает тело… задыхается, погибает в жару и дыме человек. Но бесстрашно сквозь смертную муку смотрит в глаза своим торжествующим врагам. При всем своем торжестве они бессильны, они не сломили воли Яна Гуса, не поработили его души. Они сумели только умертвить его, а смерти он не боялся. Люди умирают по-разному. И я, и вы это видели, знаем. Смерть Яна Гуса — победа народного дела. Он мог бы спасти свою жизнь. Стоило сказать одно слово, которого ждали от него и добивались, — и он жил бы еще много лет. Но он не сказал этого слова. Он сказал другие слова. Когда судьи предложили ему отречься от своего учения, Ян Гус ответил: «Какими глазами дерзну я посмотреть в глаза народу, если по моей вине поколеблются вековые его убеждения? Никогда! Спасение стольких душ народа для меня дороже моего бренного тела».

В эту ночь, когда по реке плыли подвижные костры, сын чешского народа Морава воскресил перед своими русскими товарищами страницу далекой истории.

Ян Гус был передовым, широко образованным человеком своего времени. Он окончил Пражский университет, преподавал в том же университете, потом был деканам факультета искусств и, наконец, дважды занимал должность ректора университета. Приняв сан священника, он стал проповедником в пражской Вифлеемской часовне. В ту пору, в первой половине пятнадцатого века, Чехия стонала под игом колонизаторов немцев. Они заполонили всю страну. Достаточно сказать, что в родном университете чехи составляли абсолютное меньшинство. Немцы сидели на шее крестьян в деревнях, на шее ремесленников и подмастерьев в городах. Безжалостно они эксплуатировали и тех и других. Но, кроме иноземцев, сидели на шее народа и местные феодалы, не менее кровожадные, чем немцы. А кроме феодалов, существовало многочисленное духовенство, поддерживавшее иноземное влияние и жестоко угнетавшее трудовой народ.

Гнет церковников, владевших несметными земельными богатствами, гнет немецких колонизаторов и отечественных феодалов создал в стране невыносимую обстановку. Классовые, национальные и религиозные противоречия достигли крайней остроты.

И вот раздался призывный голос Яна Гуса. Он был последователем и проводником идей своих предшественников, передовых людей Чехии четырнадцатого века; Яна Милича, Фомы Шпитного и других сторонников чешской народной реформации.

Гус проповедовал и писал на родном чешском языке книги, получившие огромную популярность в народе. Уже одно это вызывало яростную ненависть церковников и иноземцев. До Гуса проповеди и священные книги читались и писались только на латинском языке.

Учение его было понятно и близко народным массам. Он безжалостно и бесстрашно разоблачал злоупотребления католического духовенства, его ненасытную жадность, коварство, лицемерие и моральное разложение, требовал отчуждения церковных земель. Он заявлял, что служителям церкви не подобает иметь несметные богатства, что они не должны собирать непосильные для верующих налоги, не должны заниматься торговлей под видом отпущения грехов. Он требовал реформы католической церкви и возвращения к принципам первоначального христианства. Он призывал людей бороться за правду и оказывать неповиновение своекорыстным носителям власти. Он звал на борьбу с феодалами, угнетавшими народ, и выступая в защиту прав народа. Он ратовал против немецкого засилья в стране и, как подлинный славянин, доказывал, что Чехия должна жить и развиваться на основе самобытной славянской культуры. Он требовал и добился реформы Пражского университета и изгнания из его стен немцев, которые прочно обосновались там и занимали основные должности. Он настаивал на реформе чешского правописания и добился его очищения от всего наносного, чуждого, инородного.

Вот почему чехи по праву считают Яна Гуса основоположником чешского литературного языка.

Учение его носило не только реформаторский, но и резко антифеодальный, национально-освободительный характер.

И понятно, что это учение нашло живой отклик в самой гуще народных масс. Чем ожесточенней травили и преследовали Яна Гуса враги, тем сильнее и преданней любил его и почитал народ.

Немцы, церковники и феодалы не только ненавидели Яна Гуса, но и боялись его. И было за что.

Его дважды отлучали от церкви, а в тысяча четыреста четырнадцатом году церковный собор, созванный в швейцарском городе Констанце, потребовал явки Гуса. Собор объявил, что Ян Гус имеет право и должен оправдаться от возведенного против него обвинения в еретической деятельности.

Германский император Сигизмунд I гарантировал неприкосновенность Яна Гуса в Констанце и свободное его возвращение на родину.

Ян Гус поверил. Но чего стоят гарантии императоров, тем более в отношении людей, подобных Гусу? Стоило ему явиться в Констанц, как он тотчас же был схвачен и брошен в подземную тюрьму, где протомился более полугода, вплоть до своей казни.

Чего добилась церковь? Чего требовали от Яна Гуса католические инквизиторы? Они требовали отказа Яна Гуса от учения, которое он проповедовал. Их страшило это учение, потому что оно вдохновляло чехов на борьбу, подрывало вековые устои католической церкви.

Но Ян Гус не отрекся от самого себя. Он предпочел умереть — и умер на костре.

— Но дорого обошлась им смерть Гуса, — сказал Глушанин.

— Да, казнь Яна Гуса не внесла смятения в ряды борцов. Наоборот, она сплотила их. С его смертью обстановка в Чехии еще больше накалилась. Антифеодальное и национально-освободительное движение поднялось на высшую ступень. Да и не могла пройти бесследно расправа с человеком, чье имя стало символом правды и борьбы. Когда вести о казни дошли до Чехии, поднялось всеобщее возмущение. Против немецких колонизаторов поднялись тысячи чехов, сторонников Гуса, прозванных гуситами. Во главе их встал легендарный Ян Жижка. Спустя четыре года после смерти Гуса в Чехии вспыхнуло восстание, переросшее в войну, и эта война продолжалась пятнадцать лет. Гуситы, поддерживаемые всем народом, тесно сплоченные, твердо знающие, за что они бьются, стали грозой немецких поработителей. Вначале гуситы оборонялись, потом перешли в нападение. При одном слове «гусит» хваленые немецкие рыцари обращались в бегство.

— Опять вспыхнул огонь! — прервал Мораву Боровик. — Видите?

Партизаны вгляделись.

— На этот раз это тот огонь, которого мы ждали, — сказал Морава. — Как видите, Мрачек и Слива тоже отдали традиционную дань великому Гусу.

— Значит, благополучно выбрались, — откликнулся Глушанин.

На далекой вершине разгорался костер — все ярче и ярче. На какое-то время огонь пропал и снова возник. Друзья знали: Мрачек и Слива, по условию, заслоняли его — и так повторили, с минутными перерывами, до пяти раз. Затем пламя костра в последний раз взмахнуло своими жаркими крыльями и погасло навсегда.

— Теперь и нам можно на отдых, — сказал Глушанин.

— Будем надеяться, что Иржи и Антонин сделают все, что надо, и вернутся целыми и невредимыми.

Партизаны крупным шагом направились в гору, в сторону леса.

Глава восемнадцатая 1

Прошел уже месяц с тех пор, как Божена Лукаш встала за стойку буфета в клубе правительственных войск. Мысль о том, что она ходит по самой кромке бездны, подвергая себя смертельной опасности, заставляла ее быть начеку каждую минуту и взвешивать каждый свой шаг, каждое слово. Долго, осторожно и внимательно присматривалась она к людям, окружавшим ее, выискивая тех, кому можно доверить дело, ради которого она пришла сюда, жертвуя собою. Искала и не находила. Все люди казались ей на одно лицо: грубыми, злыми, живущими только собственными интересами. А время неумолимо бежало, и надо было решиться на первый шаг.

Божена спрашивала себя: как это сделать? На ком остановиться? Чем, какими признаками руководиться в выборе? И не знала, что ответить себе. Осторожность сковывала ее. Ошибка в таком деле равносильна смерти. Человек может тебя выслушать, согласится с тобой, посочувствует, а потом пойдет и предаст. Об этом ей постоянно напоминал Адам Труска.

— Смотри в оба, девушка, — говорил он. — Здесь так: споткнешься — не встанешь. Добьют лежачего и помолиться не дадут.

И все-таки Божена решилась и сделала первый шаг. Помог ей в этом тот же Адам Труска. Достаточно приглядевшись к людям, он привлек на свою сторону одного из командиров взводов и через него разузнал о солдате Богумиле Скибочке.

Божена легко нашла человека, носившего фамилию Скибочки. Адам сообщил ей точные приметы, подробно описал внешность. Скибочка — шахматист и всегда торчит в клубе за шахматной доской.

Знакомство произошло вечером. Шел киносеанс. Крутили немецкий фильм с участием Пата и Паташона.

Божена подождала начала последнего сеанса и стала убирать посуду и продукты: пора было закрывать буфет.

Торопливо направляясь к выходу, она увидела в шахматной комнате солдата — немолодого, лет тридцати пяти на вид. Он сидел, сгорбившись над маленьким столиком, и сам с собой играл в шахматы. По всем приметам это и был Скибочка. Божена подошла к столику и с показным интересом стала наблюдать за игрой.

Скибочка поднял голову и, смущенно улыбнувшись, спросил:

— Может быть, составите мне партию?

Божена кокетливо тряхнула головой.

— К сожалению, я не умею играть… Одно время пыталась научиться, но ничего не вышло.

Она не солгала. Так это и было на самом деле. Лет восемь назад ее посадил за шахматную доску Антонин Слива, стал объяснять ходы. Но учитель оказался слишком горячим: шумел, возмущался, торопил Божену, называл ее несообразительной и беспамятной. В конце концов они поссорились.

Солдат встал, загремев стулом.

— Я вас научу в два счета. Честное слово! Я тут из многих сделал шахматистов! Спросите киномеханика, писаря, помощника ротного — кто их научил? Скибочка.

«Ну вот, как раз я тебя и ищу», — подумала Божена.

— Садитесь, разберем одну нетрудную партию, — предложил Скибочка.

— Нет, после. Может быть, даже завтра. Сейчас я тороплюсь домой. Уже поздно, а в Праге ночью ходить небезопасно… Меня всегда провожает дядя, а сегодня он не пришел.

Скибочка таращил на нее глаза, в своем увлечении не понимая, о чем говорит буфетчица, потом вдруг улыбнулся. Божена покраснела. Никогда за свою жизнь она не разговаривала с такой развязностью с мужчиной, не просила, чтобы ее проводили. Что подумает о ней Скибочка? За кого он ее примет?

У нее покраснели не только щеки, но и уши, и шея. «Но как же иначе мне поступить? — думала она. — Надо же сделать первый шаг».

— Разрешите, я заменю сегодня вашего дядю, — сказал Скибочка и надел фуражку.

…В тот же вечер Божена узнала, что Богумил Скибочка родился в деревне под Табором. Дома у него остались жена и трое детей. Военную службу он не любит, но другого выхода нет. Из его деревни половину мужчин угнали в трудовые лагери и на заводы в Германию. Не будь детей, и жена оказалась бы там. Действительную службу Скибочка давно отбыл и последнее время работал брошюровщиком в таборской типографии. Сюда его сманил земляк…

Скибочка и на другой день проводил Божену до дому. Но настоящее знакомство произошло все-таки за шахматной доской.

Во время игры Божена спросила Богумила:

— Вы не жалеете, что добровольно поступили в охрану?

Скибочка как-то необычно посмотрел на нее. Таких вопросов ему еще никто ее задавал.

— Почему вы спрашиваете меня об этом? — ответил он вопросом.

Божена выдержала его взгляд и сказала:

— Я недавно поступила в буфет и очень жалею. — Она вздохнула. — Меня мучит мысль: что будет с нами, когда кончится война? А ведь она кончится когда-нибудь?

— Надо думать, так… Сколько ж годов ей длиться?

— И, наверное, скоро кончится, — добавила Божена.

Скибочка нахмурил лоб, выпятил губы и уставился в шахматную доску. Увы, мысли его были недоступны Божене. Помолчав с минуту, Скибочка оглядел комнату, покосился на солдат, играющих в кости, и сказал строго:

— Тут не место говорить об этом. — Как бы спохватившись, он спросил: — Вы не обижаетесь на меня?

— Нет, нет.

Разговор возобновился вечером, когда Скибочка провожал Божену домой. И начал его сам Скибочка. Да, его тяготит служба в правительственных войсках. Он не прочь бы уйти, но сейчас это невозможно.

— Будь, что будет, — как-то безнадежно сказал он.

Божена осмелела. Она заговорила о положении на фронтах и о том, что дни фашистских захватчиков сочтены.

Ее очень удивило, что Скибочка ничего не слышал о покушении на Гитлера. Такой же новостью было для него и то, что в Польше создан Комитет национального освобождения и что этот комитет в конце июля подписал соглашение с Советским Союзом о создании польской администрации на освобожденной Советской армией территории.

— А вы знаете о победах Советской армии в июне и июле? — спросила она.

— Нет, — чистосердечно ответил Скибочка.

Как же это так? Весь город говорит об этом, а Скибочка ничего не слышал. Под Минском окружены и уничтожены тридцать немецких дивизий. Освобождена Белоруссия, значительная часть Польши и Литвы. Советская армия подошла к границам Германии. Говорят, она уже вступила в Ковно…

— Довольно, довольно, — прервал ее Скибочка. — Я пошутил. Все это мне отлично известно.

— Какой же вы скрытный, — упрекнула Божена.

— Я хотел проверить, что знаете вы. И еще — хотел услышать это именно от вас…

Прошло еще десять дней. Скибочка дал Божене согласие подобрать человек пять из роты, которые готовы пойти за ним в огонь и воду. Условились, что каждый из пяти будет знать только его, Скибочку, друг друга они знать не будут.

Это был успех. Большой успех! Адам Труска переживал большой подъем душевных сил.

— Ты обогнала меня. Ну ничего, я рад за тебя. Только будь по-прежнему осторожна. Главное, остерегайся людей, которые сами навязываются в друзья. Как ведет себя поручик?

Божена вздохнула: пристает по-прежнему.

— Вот его надо опасаться, — предупредил Адам. — Если он липнет к тебе, как к девушке, — дело житейское. А если… Хотя нет, я не думаю. Просто армейский ловелас…

С поручиком Ярдой Кулачем Божена познакомилась не по своей инициативе. Это случилось на второй день после ее поступления в клуб. Были танцы. Божена из-за стойки наблюдала за танцующими. В нескольких шагах от буфета стоял молодой офицер. Опершись о колонну, заломив фуражку на затылок, он пристально смотрел на девушку. Божена встретилась с ним взглядом и, ощутив чувство брезгливости, отвела глаза…

Через какую-нибудь минуту поручик подошел к стойке. Развязно поклонявшись, он назвался Ярдой Кулачем, коснулся рукой руки Божены и пригласил ее на танец.

Божена отстранилась, сказала, что не танцует и находится здесь на службе. Кулач скорчил недовольную гримасу и отошел.

Это был очень светлый блондин с лицом женственным, но неприятным и нахальными, навыкате глазами. За весь вечер он больше ни разу не подошел к Божене. Она успокоилась, но преждевременно. На другой день Ярда Кулач снова появился у буфетной стойки и, заглядывая в глаза Божене, заявил:

— Вы знаете, я покорен. Ваша улыбка не дала мне уснуть всю ночь.

— Я не привыкла к подобным любезностям, — попыталась охладить его Божена.

Но Кулач был настойчив:

— Проявите милосердие! Я невыносимо страдаю.

Тогда Божена попробовала отделаться от него шутками. Но и это не помогло. Кулач сам начал шутить, не смущаясь грубоватостью чисто армейских острот.

Божена не знала, как ей выйти из неловкого положения. Кулач оказался малым вполне определенного пошиба. Наткнувшись на сопротивление девушки, он почувствовал, что его вера в собственную неотразимость поколеблена, а этого нельзя было терпеть, необходимо было добиться расположения девушки, чтобы восстановить свою мужскую честь.

Вечером Божена спросила у дяди, знает ли он поручика Кулача.

Ян Блажек ответил:

— Прохвост. А в чем дело?

Божена рассказала.

Разговор происходил за ужином. Блажек нахмурился, отставил от себя подстаканник и забарабанил пальцами по столу.

— Совсем неладно получается, — ворчливо проговорил он. — Я ведь с самого начала был против этой затеи с твоей работой в буфете. Работать среди солдат не женское дело.

— Теперь поздно об этом говорить, дядя. Лучше расскажите мне поподробней о поручике.

По материалам бюро по охране правительства Блажек знал многих офицеров правительственных войск. Знал он и Ярду Кулача. Кулач был родом из Чехии. Сын крупного землевладельца. Получил значительное наследство, но растранжирил его в столицах Европы. Учился в Дрездене. Здесь, в Праге, ему удалось сохранить доходный дом отца. Мот, картежник, авантюрист. Имеет много друзей среди немецких офицеров и чиновников протектората. В военной карьере до мюнхенских дней ему протежировал начальник информационного отдела штаба чехословацкой армии генерал Бартик. Кто такой Бартик? Тоже негодяй. Ближайший сподвижник реакционных лидеров, таких как генерал Махник, бывший министр внутренних дел Черны, жандарм Блага и прочие. Были у Кулача друзья и почище. Он якшался с чиновником итальянского консульства в Драге Маттеучи, который известен чешской политической полиции как матерый фашист и шпион с дипломатическим паспортом. Вот кто такой Ярда Кулач.

— Что же вы мне посоветуете? — спросила Божена.

— Хм… Что посоветую?

Блажек был в явном затруднении. Легко сказать — посоветовать. Что можно придумать? Ведь этот негодяй Кулач не отстанет, он будет добиваться своего. Вот разве припугнуть его?

— Ты скажи Кулачу, что живешь у дяди, а дядя у тебя серьезный мужчина, сердитый и не любит шуток. Да и работает дядя в бюро по охране правительства. Вот так. Может, это немного охладит его любовный пыл, а там посмотрим.

Божена так и сделала. Когда Кулач стал навязываться в провожатые, она высказала ему все, что ей советовал Блажек.

— Вот как! Да это же редчайший случай! Вы золотая девушка! Через вас карьеру можно сделать!

Божена ответила ему в тон:

— Но можно потерять то, что вы уже имеете.

Поручик смешался.

— Даже? — встревоженно спросил он.

— Вполне вероятно.

За ужином Блажек спросил Божену:

— Помог мой совет?

— Кажется, да. При расставании он дал мне понять, что не собирался меня компрометировать, а рассчитывал только на дружбу.

— Вот это другое дело. Дружбу принимай.

— Я ему так и сказала. Он выслушал это почтительно.

— Ну, иди, отдыхай. Завтра надо довести до сведения отца, что люди, которыми он интересовался, освобождены из тюрьмы.

О ком ты говоришь?

— О Гавличеке и Сливе.

2

Карела Гавличека выпустили из тюремного замка во второй половине дня. Он шел по людным улицам Праги, жадно вдыхая горячий, немного пыльный воздух города, хмурясь от яркого солнца. Ему не верилось, что он на свободе.

— Свободен? И это правда? — спрашивал он себя. И, глядя на зелень скверов, на голубое пражское небо, отвечал: — Правда! Правда!

Какой сейчас месяц? Август! Последний летний месяц. Но тепло, как в начале лета. Арестовали его в конце мая. Июнь, июль, август… Два месяца с лишним он был отрезан от мира. Два месяца он видел только конвоиров, надзирателей, следователей. Один раз — на очной ставке — столкнулся со Зденеком Сливой. Трус. Подлый трус. Но только его трусость и спасла их обоих. Па допросах и на очной ставке Зденек, боясь Карела, твердил одно и то же, как по заученному: состав был перегружен, они заранее протестовали, они не хотели катастрофы.

Но был еще один человек, с которым Карел безотлучно жил все это время, — его сокамерник коммунист Прокоп. Этот товарищ больше никогда не увидит солнца. Он никогда не пройдет по улицам родной Праги. Такого счастья ему не знать. Он погребен заживо, и дни его сочтены. Чего только не делали с ним гестаповцы! У него переломаны все ребра, отбиты почки, выбиты зубы. Первые дни Прокоп говорил, как все нормальные люди, чисто и внятно, а теперь его речь трудно попять. Он стал заикаться. Бедный Прокоп… Он потерял все. Тюрьма невозвратимо разрушила здоровье, превратила его в живой труп. Только мозг его еще жив. Мысль — вот все, что у него осталось и чего не могли отнять кровожадные гестаповцы. Но Прокоп не сдается и молчит. Он знает: никто и ничто не может его спасти. Его схватили за неделю до ареста Гавличека. При нем оказались два экземпляра газеты «Руде право», Краткий курс истории ВКП(б), конспект беседы с подпольщиками, пистолет. Он работал пропагандистом и в день ареста шел на очередное нелегальное занятие. Прокоп оказал сопротивление, уложил на месте двух гестаповцев и получил ранение в ногу. Нога поражена ниже колена. Она гниет, и никто Прокопа не лечит. Он терпит. Скрипит зубами, но терпит. Только по ночам, забывшись в тяжелом сне, он стонет и кричит…

Карел спросил Прокопа: «Сколько тебе лет?» Прокоп ответил: «А сколько ты мне дашь?» Карел вгляделся в него, подумал и сказал: «Пятьдесят два — пятьдесят три». Прокоп покачал головой: «В сентябре мне будет тридцать».

Когда Прокопа приносили с допросов, он не дышал. А придя в себя, начинал говорить. Выслушав правдивый рассказ Гавличека, Прокоп сказал: «Это тебе наука. Останешься жив — больше дурить не будешь». Гавличек промолчал и подумал: «И откуда человек берет силы шутить в таком положении?»

Сегодня, покидая камеру, Карел прощался с Прокопом как с покойником. Да и Прокоп это чувствовал. Он сказал: «Прощай, товарищ. Больше не увидимся… Но помни… нет выше счастья, как умереть за народ, за родину». Карел хотел ответить, что пока жив человек, жива и надежда на свободу, но подумал, что это прозвучит как ложь, как жалкое утешение, недостойное Прокопа. И сказал только: «А я еще буду дурить. И много буду дурить. За тебя, за себя, за друзей, за весь народ!»

Да, и ему, Карелу, перепало тоже. Конечно, его участь не может идти ни в какое сравнение с тем, что пережил Прокоп. На первом же допросе Карел выплюнул вместе с кровью три сломанных зуба. Левый бок у него и сейчас побаливает — видно, селезенку повредили. А про лицо и говорить нечего! Железная линейка следователя сделала свое дело. Кожа стала багровой, покрылась рубцами и пятнами. А перед очной ставкой его продержали на ногах одиннадцать часов кряду. Не давали ни есть, ни пить. Карел простоял на месте все одиннадцать часов. Но пытка на этом не кончилась. Следователь ударил его ногой в бок, и Карел упал без сознания. Вот тогда-то и повредили ему селезенку.

Теперь все позади. Гавличек возвращается домой. Жарко немного. Но разве это неприятно? И как он мог раньше думать, что жара неприятная вещь? Наоборот, чудесная вещь! И вот так вплоть до самого дома он будет идти по солнечной стороне. Солнце! Теперь-то он знает, что значит для человека солнце. Как он давно не видел его золотого блеска…

Немного позже мысли Карела приняли иное направление. Что произошло за время его заточения? Как Ярослав, Божена, Мария? Об Антонине что ж вспоминать! Пропал. Давно пропал без вести. Где сейчас Советская армия? Что происходит в Словакии? Недаром гитлеровцы гнали туда эшелон за эшелоном с вооружением и боеприпасами…

И вот показался большой шестиэтажный дом, где снимал комнату Гавличек. Он долго поднимался по темной лестнице на верхний этаж. Дверь в комнату оказалась опечатанной. Это обрадовало Гавличека: значит, комнату никто не занял. Пришлось отыскивать дворника, показывать ему справку об освобождении из тюрьмы.

— Я знал, что тебя напрасно впутали, — сказал дворник, подписав акт о снятии печати. — Сам ты на такое дело не пойдешь.

Карел молчал. С любопытными людьми надо быть осторожным. И с дворниками. С первых дней оккупации Праги почти все дворники состояли осведомителями гестапо.

Оставшись наконец один, Гавличек лег на кровать. Он успел отвыкнуть от нее. Хотелось забыться, дать покой измученному телу. Но едва он задремал, как в комнату ввалился неожиданный гость — Зденек Слива. Его выпустили из тюрьмы утром. Слива успел побриться и надеть свой выходной полосатый костюм.

Войдя, Слива остановился посреди комнаты и заложил руки в карманы. Он был без головного убора, его лысая голова на тонкой, индюшачьей шее показалась сейчас Гавличеку какой-то нелепой. Да и костюм тоже. Будто Слива влез в матрац с прорезами для головы, рук и ног.

Допытливые маленькие глазки сверлили Гавличека.

Карел опустил ноги, нащупал ими домашние туфли и остался сидеть на кровати. Гость продолжал молчать, молчал и Гавличек. Когда ему надоело смотреть на Сливу, он перевел глаза на свои ноги и стал внимательно изучать качество матерчатых туфель.

Минут пять длилось молчание. Потом Слива вдруг побагровел, голова его дернулась.

— Больше ты мне не нужен! — прохрипел он. — С таким помощником… И я, осел, послушал тебя… Болтаться бы тебе на веревке… Спасибо скажи, что жив остался… Я ошибся в тебе.

— Мы оба ошиблись, — тихо проговорил Гавличек. — И ты ошибся, и я ошибся. Ты думал, что я подлец, а я думал, что ты человек.

— Не хочу тебя слушать! К черту все эти фокусы! Завтра же изволь явиться в депо и откажись ездить со мной. А нет — я это сам сделаю. Больше на один паровоз я с тобой не полезу.

— Полезешь, — не повышая голоса, сказал Гавличек. — И будешь ездить только со мной. А не захочешь — пеняй на себя. Вот так и договоримся.

Слива потемнел от негодования. В углах его губ появилась слюна. И вдруг потоком прорвались злобные ругательства.

— Чего ты разбушевался? Не ори! А то как бы обоим опять в тюрьму не угодить! — предупредил Гавличек.

Слива прикрыл рот рукой и попятился.

— Повторяю еще раз, — продолжал Гавличек, — если нас допустят к паровозу, то работать будем вместе. А если начнешь сопротивляться — пеняй на себя.

— Будь ты проклят! — со стоном выкрикнул Слива. Он хлопнул дверью, его дробные шаги вскоре затихли на ступеньках…

3

Вечером появился второй гость — Мария Дружек. Она бросилась к Гавличеку, обняла за шею и замерла у него на груди.

— Жив… Жив… Слава богу, — шептала она.

Гавличек ощущал запах женских волос. Они были пышные у Марии, русые, короткие. Он гладил их тяжелой рукой, и никогда не изведанное им чувство отцовства туманило его мозг.

Наконец Мария взглянула в глаза Гавличеку своими серыми ясными глазами и так радостно улыбнулась ему, что он почувствовал себя счастливым.

— Мне сказала Божена, что вас выпустили. А сама она занята сейчас.

Гавличек спросил:

— А Ярослав?

— Хорошо. Он все там же. И вы подумайте только: вернулся Антонин!

Карел не поверил.

— Антонин?

— Да, да, Антонин Слива… Он был в лагерях, бежал вместе с тремя друзьями и теперь в лесу, с партизанами. Я видела его. Он ко мне первой пришел. И уже встречался с Ярославом. Это такая радость…

Гавличек посадил Марию рядом с собой на кровати и, наслаждаясь ее низким, грудным голосом, се смелым взглядом, жадно, как сухой песок воду, впитывал в себя новости этого близкого ему мира.

Значит, борьба продолжается. Родина еще окутана мраком, но уже брезжит рассвет. Он обозначился на востоке узенькой полоской зари; она встает, и скоро ночь отступит перед нею.

Мария просидела у Гавличека не больше часа. Она торопилась к Божене. Уходя, она положила на стол пачку денег. Гавличек попытался отказаться, но Мария заявила, что эти деньги не ее, а подпольной организации.

Когда вечерние сумерки опустились на Прагу, Гавличек вышел на лестничную площадку, прислушался и по крутым ступенькам поднялся на чердак. Оттуда он возвратился, прижимая к груди портативный приемник «Филлипс».

Гавличек наглухо запер дверь, окно, придвинул к кровати стул, поставил на него приемник, а штепсель на шнуре воткнул в розетку. Разделся, лег. Включил приемник, надел наушники и стал искать в эфире знакомые волны, на которых работали подпольные радиостанции «За национальное освобождение» и «За народную свободу».

Глава девятнадцатая

Долго пришлось Антонину разыскивать агентов гестапо Соботку, Грабеца, Туку и Переца.

Наконец он узнал, что Перец отбыл на тот свет: попал под автомобиль и ему проломило череп. Тука перебрался в Чесску-Липу, и следовать за ним не имело смысла. Как объяснила его квартирная хозяйка, Тука выехал со всей своей семьей, предварительно распродав имущество.

Остались ксендз Соботка и коммунист Грабец.

Но Грабеца не было в Праге. Слива дважды посетил зубного врача, через которого, по условиям связи, нужно было искать предателя. Врач заявил, что Грабец в Праге бывает только наездами, приезжает на два-три дня, а потом надолго исчезает.

Тогда Слива отправился разыскивать Соботку. Ксендз проживал в городе Пршибраме, где партизаны были своими людьми.

«Спросить ксендза Худобу? Возможно, он знает Соботку. Худоба шныряет по всей зоне и, наверное, своих святых коллег не обходит», — раздумывал Антонин. Но, вполне разделяя антипатию Глушанина к Худобе, решил не заводить с ним разговора на эту тему. Ничего не знали о ксендзе Соботке и партизаны из местных жителей.

«Какая-то темная история, — думал Слива, шагая по Пршибраму в поисках нужного ему дома. — С какой стати агент Зейдлица засел здесь, вдали от Праги? Почему гестаповец Ширке ездил к нему на встречи именно сюда? Вот когда пожалеешь, что в захваченных делах не оказалось донесений агентов. По ним можно было бы кое-что прояснить. С Гоуской получилось неплохо. А как встретит его Соботка? Люди-то все разные, и с одной меркой к ним не подойдешь. Разумеется, главную роль играют пароли — устные и вещественные; они разрабатывались, безусловно, на тот случай, если Ширке почему-либо не сможет пойти на свидание. Но лучше бы иметь в руках что-нибудь более верное и веское».

Антонин остановился у небольшого домика с верандой, заплетенной вьюном. Посмотрел на номер. Он самый. Взглянул на часы — в запасе шесть минут. Но это уже мелочь, с которой можно не считаться.

Постучал, как значилось в деле: раз, два, три… пауза и еще: раз, два, три.

Послышались шлепающие шаги, кашель, загремел засов, открылась дверь, и на пороге возник ксендз Худоба.

Ко всему был готов Слива: и к тому, что Соботка окажется не таким, каким он его себе представлял заранее, и к тому, что вместо Соботки откроет дверь его жена или прислуга, и что он не застанет Соботку дома. Но чтобы у Соботки в гостях оказался ксендз Худоба — этого Слива никак не ожидал.

Не меньше Антонина растерялся и Худоба, увидев перед собой помощника командира специального отряда. Его тяжелогубый, вялый рот растянулся в глуповатой улыбке. Всегда умные, холодные и равнодушные глаза сейчас выражали и учтивость, и досаду, и тревогу, и удивление.

— Ты ко мне, сын мой? — спросил Худоба.

Антонин не знал, как держать себя.

Если бы Худоба спросил: «Я нужен тебе?» или «Ты меня ищешь?» — дело другое. Но когда вопрос поставлен так: «Ты ко мне?» — то вывод можно сделать один: Худоба здесь живет. К тому же — если он в гостях у Соботки, то почему на нем теплый домашний халат?

Так и не успев ничего придумать, Слива ответил:

— Да, к вам, отец.

Худоба пригласил Сливу войти. Прошли совершенно пустой коридор, комнату с большим круглым столом и диваном и наконец попали во вторую комнату. Кровать, письменный стол у окна, в углу треногий столик, и на нем массивная бронзовая группа. Стены с ободранными обоями. В комнате, да и во всей квартире — ничего, что говорило бы о профессии хозяина. Судя по тонкому слою пыли на стульях, на спинках деревянной кровати и на столе, здесь давно не хозяйничала рука женщины.

Слива напрягал всю свою изобретательность, чтобы найти убедительное оправдание своему появлению и как-нибудь вывернуться из неудобного положения. На помощь пришел сам Худоба.

— Как ты узнал мой адрес? — спросил он.

— Вы здесь, вероятно, недавно живете? — уклонился от прямого ответа Слива. «Что же происходит? Как попал в дом Соботки Худоба? Или здесь, в Пршибраме, две улицы с одним названием, или два дома под одним номером?»

— Давно, сын мой, — ответил Худоба. — Не в моей натуре менять насиженное гнездо.

С наигранным любопытством Слива разглядывал потолок, пол, стены, бронзовую группу на круглом столике в углу, хоть и понимал, что ведет себя подозрительно.

— Садись, сын мой, — пригласил ксендз, стряхивая полой халата пыль со стула.

Слива сел.

«Вот это влип, — беспомощно думал он. — Да как еще влип! А что, если назвать пароль? Неосведомленный человек не придаст этому никакого значения, а осведомленный немедленно ответит».

Глядя прямо в лицо Худобе, он произнес:

— Верный памяти Ахила Рати, я хочу побеседовать с вами.

Толстые белокожие щеки Худобы слегка дрогнули. Он поправил сползшие очки и сказал:

— Я не понял вас.

Слива повторил. И тогда Худоба ответил:

— Папа Пий Одиннадцатый вечно будет жить в сердцах католиков, — и опустил голову.

Все ясно. Перед Антониной ксендз Соботка! Нужна была небольшая пауза, самая маленькая. И Слива попросил:

— Дайте мне стакан воды.

Худоба вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с водой.

Пока Слива пил, ксендз пристально смотрел ему в лицо, ища объяснения тому, что происходит.

— Отказываюсь верить ушам и глазам своим, — проговорил он с нескрываемым удивлением.

Слива поставил стакан на стол, вынул из кармана визитную карточку с надписью: «Оберштурмфюрер СС Карл Ширке» (вещественный пароль) и протянул ее Худобе.

Руки ксендза дрожали. Он несколько раз пробежал глазами карточку и вернул ее Антонину. Все подтверждало, что перед ним человек гестапо, хотя Худоба и знал его как партизана.

А Слива постепенно входил в роль. Теперь надо было выяснить последнюю, но по сути дела самую существенную деталь. Но выяснить так, чтобы не вызвать и тени подозрения. Спросить прямо, кто такой Сободка, — значит дать понять, что эта фамилия ему, Сливе, неизвестна. Нельзя. Исключается. Спросить, с каких пор он, Худоба, стал зваться Сободкой, — тоже. Если Слива преемник Ширке, то он должен точно знать об этом.

— А кому-нибудь в этих краях известен ксендз Сободка? — спросил он.

Ксендз побледнел.

— Боже упаси! Сободка я только для господина Ширке… В миру меня знают как Худобу. Я здесь живу всего два года.

— Знаю, знаю, — прервал его Слива.

Теперь все его сомнения отпали. Худоба и Сободка — одно и то же лицо. Ловко! Очень ловко! Кто бы мог подумать?

Слива продолжал:

— Меня беспокоит, не просочился ли слух о том, что Худоба в самом деле Сободка?

— За себя я ручаюсь, — ответил Худоба и благообразно сложил руки на груди. — Но как ты… как вы могли стать…

— С таким же вопросом я могу обратиться к вам, — ответил Слива. — Я пришел не за этим. Господин Ширке несколько дней назад умер…

Худоба осенил себя крестным знамением.

— Да, он был тяжко болен.

— Теперь встречаться с вами буду я. Меня интересует, какие задания вы сейчас выполняете.

— Понимаю, понимаю, — пробормотал ксендз, ставя стул против стула, на котором сидел Слива.

Он рассказал, что после свидания с Ширке (а оно имело место почти месяц назад) он исповедовал несколько тяжело раненных партизан. Они сообщили адреса своих близких. Правда, такие сведения Ширке считал мелкими. Но вот два дня назад умер у него на руках партизанский разведчик Крамар. Умирая, он обратился к ксендзу с просьбой найти его сына в Клатове. Тут наклевывается нечто заслуживающее пристального внимания. По мнению Худобы, сын Крамара живет на нелегальном положении. Крамар дал несколько адресов, по ним ксендз сможет найти сына Крамара и передать ему маленький крестик. Возможно, это и не его сын. Сам Крамар часто ходил по заданию отряда в Пльзень, Кладно и, кажется, даже в Прагу. Возможно, что сыном он именует своего человека.

Худоба подошел к столу, вынул из ящика молитвенник, перелистал его и показал маленький медный крестик, какой крестьяне обычно носят на груди.

— Этот крестик может дать нам в руки несколько католиков, а уж одного наверняка.

Он сказал это умильно, с улыбочкой, и Слива подумал, что, кажется, еще не встречал человека, в такой мере заслуживающего веревки, как этот сидящий перед ним святой отец. И как только земля держит такое чудовище!

— Все адреса у меня здесь, — Худоба взмахнул молитвенником. — Я их вам сейчас выпишу.

Ксендз сел к столу, достал чистый листок бумаги и принялся за работу.

«Да, этот пострашнее Гоуски, — думал Антонин. — Тот занимается какими-то Крайнами, Сыровыми, Гайдами, а этот божьим крестом проложил дорогу к сердцам и душам людей, жертвующих жизнью за счастье родины. Убить его сейчас дело не сложное. Перед смертью можно допросить. Под пистолетом он все выложит. У предателя не хватит ни сил, ни волн, ни мужества скрыть свои преступления. Сколько таких негодяев видел я в лагерях! Стоило только намекнуть предателю, что жизнь его в руках другого, и он готов на все. Но разоблачить и уничтожить его — это еще не главное. Надо открыть глаза партизанам, показать им этого святого предателя и сказать: «Вот кому вы доверяли свои сердечные тайны! Отпуская вам грехи, которых вы не совершали, обещая вам царство небесное, этот святоша предавал вас и близких вам людей, предавал дело, за которое вы проливали кровь. Вот кто скрывался под черной сутаной! Судите его сами». А исповедовать предателя должен Глушанин. Это он первым заговорил о том, что неосмотрительно пускать ксендза в расположение партизан. Это он поставил вопрос о перебазировке отряда после операции на островах и о сохранении в строжайшей тайне имен схваченных гестаповцев».

Ксендз Худоба между тем закончил список и передал листок Сливе. После этого он сообщил, что получил письменную просьбу от партизана Станиславчика навестить его. Станиславчик уже две недели лежит больной в селе Сватах.

— Когда вы собираетесь в лес? — спросил Слива.

— Не знаю, куда мне отправиться раньше — в лес или в Сваты?

— Сходите раньше в лес, — посоветовал Слива. — Я напишу записку, и человек, которому вы ее вручите, пошлет вас в Камик. Там есть верующий католик, которого надо вызвать на откровенность.

— Понимаю, — кивнул Худоба. — А кому передать записку?

— Глушанину.

— О! Сохрани меня господь! — и ксендз воздел руки к небу. — Этот головорез? От одного его взгляда у меня мороз по коже пробегает. Я узнал, что он бежал из лагерей.

— Бежал он вместе со мной. И в лагерях был вместе со мной. И то и другое было сделано при содействии гестапо.

Худоба был поражен. Какое открытие! Подумать только! Ему казалось, что тяжесть свалилась с его плеч. Откровенно говоря, он больше всех побаивался Глушанина и Сливу. Вот это артисты!

Оставив записку на имя Глушанина и условившись о новой встрече, Слива ушел от ксендза Худобы.

Глава двадцатая

Командира взвода правительственных войск Бронислава Ковача Труска знал еще по ужгородскому полку, где они одновременно служили. Во имя старого знакомства Ковач и оказал содействие Труске, устроив его оружейником. Человек разговорчивый. Ковач часто затевал беседы с Адамом, иногда заходил к нему на квартиру.

Труска вел себя осторожно, старался меньше говорить и больше слушать Ковача. Но каждая такая беседа убеждала его, что Ковач настроен к оккупантам враждебно и только боится говорить об этом начистоту.

Однажды после неприятностей в роте Ковач, придя к Адаму, разоткровенничался. Одного из его солдат хотели отдать под суд за то, что тот запел «Где родина моя». Ковач заступился за солдата, и его грубо отчитал инспектор.

— Вот ведь переметная сума, — возмущался Ковач. — Сам коренной чех, а преследует людей за исполнение чешского гимна. До чего только может докатиться человек!

А выпив пина, Ковач уже без оглядки высказал все, что накипело у него на сердце.

Да, да, не любит он гитлеровцев. Не любит, как истый славянин, как патриот. А за что их, собственно, любить? За то, что они глумятся над честью парода, коверкают его душу, уничтожают его, ставят ни во что, кощунствуют надо всем, что дорого сердцу каждого чеха? Нет, за это любить невозможно.

Ковач прекрасно понимал, что владычество оккупантов на исходе. Он знал положение на фронтах. Войска американцев и англичан высадились в Южной Франции, совместно с французскими патриотами освободили Париж. Советские войска под Яссами и Кишиневом разгромили более двадцати немецких дивизий и движутся на Бухарест. Все это в высшей степени отрадные факты. Но… Было у Ковача и «но».

Он хотел видеть Чехословакию такою же, какой она была до прихода оккупантов. И только такой. Болтовня о новой, народной Чехословакии ему противна. Есть же поговорка: «Не все старое плохо, и не все новое хорошо». Взять его, Ковача. Чем ему плохо жилось до войны? В тридцать втором году, уйдя с военной службы, он женился. После смерти отца ему остался дом, фруктовый сад. Да какой сад! На доход с одних только слив он мог прожить полгода. Были две лошади, две коровы. Свинина с капустой никогда не сходила со стола. Жена — единственная портниха на селе. Крестьянки за каждую кофту и юбку несли яйца, сметану, кур, гусей. Да и Ковач подрабатывал на стороне: приглядывал за садом на соседней вилле. И это тоже кое-что давало. У него был мотоцикл с коляской. По воскресеньям Ковачи выезжали в Прагу. Пили мельницкое вино. Ковач состоял членом Кампелички. Что еще нужно человеку? Зачем ломиться в открытую дверь?

Коммунисты? Ковач знает, что за народ коммунисты. Конечно, это — не фашисты. Они народ неплохой. Но с ними он не пойдет. Не по дороге. Что он, Ковач — бедняк или рабочий? Нет, он хозяин. Зачем ему вообще политические партии? Его звали и в аграрную партию, и в социал-демократическую. Он не пошел. И никуда не пойдет. Да и ни к чему это для него. Он умеет заработать кусок хлеба своими руками, с него хватит. А когда выгонят немчуру, он снова вернется к себе в село и станет тем, кем был. Проклятые оккупанты съели его коров. Жаль, что не подавились. Забрали лошадей. Черт с ними. Наживет других. Один хороший урожай фруктов — и хозяйство поправится. А тех, кто горланит: «Мы создадим новую республику! Мы не допустим того, что было до Мюнхена!» — таких людей он, Ковач, по совести говоря, охотно отправил бы в Катеринки. Люди сами не знают, чего хотят.

Трудно приходилось Адаму Труске с Ковачем. С какой стороны он ни подходил к нему, ничего путного не получалось.

Ковач охотно и терпеливо выслушивал все доводы и рассуждения Адама, но никогда с ними не соглашался.

— Зачем мне это? — спрашивал он друга. — Я сам знаю, как жить.

Однажды, когда Труска особенно горячо нападал на Ковача, тот сдвинул брови и спросил:

— Уж не коммунист ли ты?

Ответить утвердительно было опасно. Адам Труска сказал:

— Пока нет.

— По будешь? — поинтересовался Ковач.

— Возможно.

И Труска перешел к убеждениям. Сколько было партий в стране? Пальцев на руках не хватит, чтобы пересчитать их. И все эти партии смирились перед фашистами. Только одни коммунисты не сдались, не сложили оружия, начали борьбу и ведут ее по сей день. За одно сочувствие коммунистам человеку грозит лагерь или тюрьма. Но никто так не дорог народу, как коммунисты. В них одних он видит силу, вокруг которой можно объединиться и нанести решительный удар оккупантам.

— Пустая борьба за власть! — махнув рукой, сказал Ковач.

После неприятностей в роте Ковач сумел выхлопотать небольшой отпуск и съездил домой, в деревню. Вернулся он оттуда на третий день.

В тот же вечер он пришел к Труске расстроенный, злой и мрачно попросил вина.

Адам подал ему стакан. Тот осушил его залпом.

— Ну, что видел? — спросил Труска.

Ковач посмотрел на него исподлобья своими угольно-черными глазами, вздохнул и пробурчал:

— Нигде нет покоя от этих поганцев фашистов. Полсела съели. Кто в лагерях, кто в тюрьме, кто в Германии, кто в лесах. Местами хлеб еще не убран, перегорел весь. Идешь вдоль полосы, а он звенит, как стекло. Чиркни спичкой — вспыхнет порохом.

— Сжечь надо, — заметил Труска. — Если не в силах убрать, надо сжечь, чтобы врагу не достался.

На лице Ковача отразилась физическая боль.

— Жалко жечь-то. Ты бы поглядел, какое зерно. Одно в одно! А что делать? Кое-кто уже спалил, но другие не решаются. Сколько трудов вложено, сколько поту пролито. Я видел, как горела одна полоска, и скажу откровенно: стоял и плакал. До того сердце болело, будто сам горю. А тут еще доносчики кругом. Мой сосед скосил хлеб, в копны сложил, а перевезти не на чем. Он погрустил, поплакал, да и зажег. Так что ты думаешь? На другой день его упрятали. Как сквозь землю провалился. Донес на него один односельчанин наш, Крычка. Я его перед отъездом встретил. Урод какой-то. Сплюнуть надо, прежде чем посмотреть, а уж посмотрев, никак нельзя не сплюнуть. Всю жизнь в приказчиках трется, ни семьи, ни дома не имеет. Не живет, а торчит посреди жизни как сморчок. Я ему сказал: «Тебя бы раза три сунуть головой в пруд, а два раза вытащить. Вот тогда бы ты больше не подличал».

Труска улыбнулся.

— Средство верное. Из-за такого подлеца еще не один честный труженик в тюрьму угодит.

— Эх!.. Ну и дела пошли! — вздохнул Ковач. — Тошно жить.

Уходя, он неожиданно спросил Труску:

— Что это за штука такая национальные комитеты? Ты слышал о них?

— Слышал, конечно.

— В селе только и разговору: национальный комитет да национальный комитет. Ходят слухи, будто он уже образовался в селе, да состава его пока никто не знает.

— Я тебе могу рассказать подробно, — вызвался Труска, — если это тебя, конечно, интересует.

— А почему меня не должно интересовать? — обиделся Ковач.

Труска сказал:

— Приходи завтра, поговорим.

Час спустя к Труске прибежала Божена, еще больше расстроенная, чем Ковач. Она принесла страшную новость: арестован товарищ Ветишка. Об этом ей сообщил дядя Ян Блажек. Ветишку, последнего члена третьего подпольного Центрального комитета, схватили еще в конце июля, но Блажек узнал об этом только сегодня, и то случайно.

Ни Божена, ни Адам никогда не видели Рудольфа Ветишку, но знали, что он бесстрашный боец, соратник Готвальда, знали, что он выбросился в прошлом году из самолета с парашютом, работал на нелегальном положении и руководил подпольным Центральным комитетом компартии.

И вот Рудольф Ветошка в застенках гестапо. Редко кто возвращается оттуда. В гестапо замучены герои коммунисты, члены подпольного ЦК Юлиус Фучик, Франтишек Молак, Франтишек Маржик, Иозеф Пиларж, Иозефа Файманова. Там истекли кровью тысячи борцов за правое дело.

— Дядя говорит, — прошептала Божена, — что у гестаповцев торжество. Теперь, говорят они, с коммунистическим подпольем раз и навсегда покончено.

Труска резко встал с дивана. Маленький, худощавый, он смотрел на Божену вдруг отвердевшими глазами.

— Девочка, золотая моя, с нами покончить нельзя! Сейчас не восемнадцатый, не девятнадцатый век. Нас сотни тысяч борцов, а через год нас будут миллионы. И даже такие организованные звери, как фашисты, не в силах уничтожить всех коммунистов. Погибли Фучик, Файманова — остались мы: ты, я, твой отец. Погибнем мы — и на смену нам придут десятки, сотни, тысячи. Мы уже непобедимы. Нас нельзя истребить, как нельзя истребить народ.

В этот вечер засиделись долго. Божена рассказала, что Скибочка оказался дельным человеком. В его будущей «пятерке» уже двое солдат, за которых он ручается, как за самого себя. Ярда Кулач, поручик, круто изменил поведение. Он ежедневно заходит в буфет, говорит комплименты, даже заискивает. Вчера Кулач сообщил ей, что уезжает в Словакию. Ему поручили сопровождать ответственный эшелон.

— И шут с ним. Пусть едет. В Словакии сейчас жарко. Может быть, ему там крылья подпалят…

Глава двадцать первая 1

Во время розысков предателя Грабеца Антонин заночевал в Праге, на квартире Марии Дружек. Он не хотел оставаться — в кармане у него были документы штурмфюрера Зейдлица, с ними не страшно показываться на улицах даже ночью, — но Мария уговорила его.

— Оставайся, поговорим. Если б ты знал, до чего тоскливо одной! Нигде места себе не находишь.

Мария постлала Антонину на старой кровати Ярослава, а сама устроилась на кушетке.

За чашкой кофе Антонин рассказал ей о Стефанеке, в доме которого он встречается с Лукашем.

— Хороший старик. Он чем-то напоминает мне Лукаша. Обоим им выпала тяжелая доля, оба натерпелись, настрадались, но не устали от жизни. Наоборот, сумели сохранить энергию и силу.

— Я не знаю Стефанека, — сказала Мария, — но Ярослава знаю давно. Дальновидный, рассудительный и твердый человек. Ты подумай, он не видел Божену уже полгода. Сказал себе «нельзя» — и терпит. А как любит! Вот я скажу про себя. Меня влечет к нему, как к отцу и как к вожаку. Я чувствую перед ним какую-то робость, восхищаюсь им и готова выполнить любое его задание.

— Хотел бы и я иметь такого отца.

— А ты слышал, что твой вышел из тюрьмы? — спросила Мария.

— Слышал… — Антонин стиснул пальцы. — Когда ты мне сказала, за что его схватили, я не поверил. Хоть он мне и родной отец, а не поверил. Ты ведь знаешь, как мы жили. Он никогда не любил меня, и я это чувствовал во всем: и в поведении его, и в словах, даже во взгляде. Помню, я хотел убежать из дому, но мать отговорила; мне жалко было оставлять ее одну. Он издевался над ней хуже, чем надо мною. Но самое страшное было, когда меня включили в состав делегации, отправлявшейся в Москву. Он меня тогда чуть не убил.

— Да, отец у тебя недобрый, очень недобрый, — сказала Мария.

Слушая Антонина, она вдруг поймала себя на мысли: а почему она оставила его ночевать у себя? Только ли потому, что ей тоскливо одной? Конечно, поэтому, но и не только поэтому… И вдруг призналась самой себе: «Я хочу, чтобы он был около меня… Но почему так вдруг? В те давние, очень давние годы, когда он мне объяснился в любви, я перепугалась, возмутилась. А теперь, не видя его пять лет…»

Ей стало душно.

— Ты слушаешь меня? — спросил Антонин. — Или спишь?

— Нет, нет, слушаю, — очнулась Мария. — Говори.

— Да что говорить! Лучше ты расскажи о себе. Как ты живешь одна?

— Как все.

— Ярослав сильно загружает тебя работой?

— Не особенно. Я бы могла делать много больше. Он или жалеет меня, или уверен, что я неспособна на что-нибудь серьезное. Я вот с Карелом поддерживала связь, а потом хранила листовки.

— Разве это не серьезная работа?

— Конечно, серьезная и опасная. Но я бы хотела перейти на боевую. Возьми меня к себе в отряд!

Антонин усмехнулся.

— Это не простое дело.

— Почему?

— Собственно говоря, сложного нет ничего, но Лукаш тебя не отпустит в лес. Он дорожит тобой, я знаю. Но если ты уж так настаиваешь, я поговорю с ним.

— Очень мне хочется, поговори, Тоник, — попросила Мария.

— Хорошо. Неплохое дело иметь в отряде женщину-разведчицу.

Антонин уснул раньше Марии, а она долго лежала с открытыми глазами и продолжала думать о споем. Как никогда раньше, она ощущала свое одиночество. «И зачем я так много думаю о себе? — упрекала себя Мария. — Ведь я коммунистка. Ну, а как не думать? Может быть, и жить-то мне приведется не больше года. А потом все оборвется… неожиданно… мгновенно… И люди назовут это смертью. А ведь я еще молода. — Марии стало грустно. — Разве мне запрещено полюбить? Сколько радости приносят Божене воспоминания о Нериче, которого она не видела уже пять лет. Как она ждет его, с какой надеждой рассказывает о нем! Божена счастлива».

Мария встала и подошла к спавшему Антонину. Он лежал тихо, подложив ладонь под щеку. Его смуглое лицо резко выделялось на белой наволочке. Дыхания его почти не было слышно.

«Разве он не может стать для меня тем, о ком я втайне мечтаю? Почему я смотрю на него совсем новыми глазами? Как он возмужал, Антонин, за последние годы! Я сразу и не заметила. Кажется, в нем ничего не осталось от прежнего Антонина. Совсем взрослый мужчина. Сколько ему лет сейчас? Боже мой! Скоро, наверно, тридцать. Взрослый мужчина! Может быть, оттого мне и спокойно сейчас, что он возле меня. Родной мой Антонин».

Мария отошла от спящего Антонина, выключила свет и легла на диван. Но до самого рассвета сон не шел к ней.

2

Рано утром они пили чай без сахара. Небольшой кусочек зачерствелого хлеба разделили пополам. Перед уходом Антонин сказал:

— Если перебросим тебя в лес, обязательно замуж выдадим.

Мария смотрела на него серьезно.

— Не вижу в этом необходимости.

— Да что ты! Так и проживешь бобылкой всю жизнь?

«Он говорит то, о чем я думала ночью», — подумала Мария. Но сказала совсем другое:

— Сейчас не время об этом думать.

Антонин дружески рассмеялся.

— О чем?

— О любви, о замужестве.

Антонин застегнул пуговицы плаща, но, вместо того чтобы уйти, присел на краешек стула.

— Я пошутил, конечно. В лесу не до замужества. Но ты рассуждаешь неверно. Если, конечно, говоришь всерьез.

— Совершенно всерьез, — сказала Мария.

— Нет, ты неправа. Настоящая, чистая любовь ничего не боится. В лагерях и я, и мои друзья видели такую любовь — большую, человеческую. Одного заключенного, поляка Станислава (фамилии его сейчас не помню), полюбила немка. И он ее полюбил. Он сидел в лагерях, а она работала весовщиком на военном заводе. Там они тайком и встречались. Она всем пожертвовала ради него, помогла подготовить побег шестерым товарищам, в том числе и Станиславу. Когда он неожиданно заболел, она полтора месяца, рискуя жизнью, прятала его в своей комнатушке. А потом, когда Станислав поправился, она стала укрывать других наших товарищей. Потом она ушла со Станиславом в лес, к патриотам. Нет, любовь не помешала им бороться ни за свое, ни за общее счастье.

Мария помолчала, а потом спросила с неловкой усмешкой:

— Ну, а ты, Антонин… тоже, как я, решил остаться одиноким на всю жизнь?

Антонин поднялся.

— Нет, нет! Я человек со всеми его желаниями, слабостями и стремлением к счастью. Признаюсь, я влюбчивый человек. Помнишь, как я в тебя влюбился? То-то… А когда бежал из лагерей, мы встретили в лесу девушку. И говорили-то с ней каких-нибудь две-три минуты, потом ушли дальше. Я еще никому не признавался в этом, но так запала в мою душу эта девушка, что я решил было вернуться к ней. Теперь все прошло… Но тогда искренне верил, что вернусь.

— Ну хорошо, иди, тебе пора, — с усилием сказала Мария, чувствуя, как замерло ее сердце. — Очень нужны мне твои любовные истории.

— Ладно, ладно, не буду, — засмеялся Антонин и крепко, как товарищ, пожал ей руку на прощанье.

Глава двадцать вторая

Прошла осень. Начался листопад. Все порывистей дул ветер, и уже чувствовался в нем — особенно по утрам — жалящий холодок, предвестник недалеких заморозков. Ночная роса подолгу держалась в траве, испарялась лишь к полдню. С лесных великанов дубов, щелкая о землю, падали янтарные огрузневшие желуди.

Оделись в золотые ризки белоствольные березы. Запламенели трепещущие осины. Алым огнем горели рябины. Крепился только орешник, да еще шиповник в низинах, и гордились своим вечнозеленым нарядом строгие ели. Все природные цвета рассыпала по лесу осень и ткала из них яркий причудливый узор.

Высоко в небе, укрытые облаками, плыли на юг косяки журавлей, с земли было слышно их прощальное курлыканье.

Вечерело.

По змеящимся тропкам, по укрытым золотыми листьями полянам пробирались через лес партизаны. Отягченные автоматами, винтовками и всяким другим оружием, с которым они не расставались даже во сне, люди шли неторопливо. Боевой день притомил их.

С запада, с востока, с юга стекались представители трех отрядов к месту бригадного собрания. Шли послушать, прибывшего в лес уполномоченного подпольного центра сопротивления, узнать о братьях словаках, открыто поднявшихся на борьбу с фашистскими оккупантами.

Когда бригада выстроилась замкнутым четырехугольником, сквозь плотные ряды партизан вышел в центр нестарый еще человек. Он был без головного убора, и его рыжеватые волосы шевелились и лохматились под порывами ветра.

Комиссар бригады, стоявший в строю, сделал два шага вперед и громко объявил:

— Слово имеет представитель Центрального комитета коммунистической партии товарищ Милецкий.

Звонкий голос комиссара вызвал эхо; оно прокатилось по лесу и замерло.

Стих говор, покашливанье. Установилась полная тишина. И вдруг ясно донесся из лесу короткий, похожий на автоматную очередь перестук дятла.

Милецкий, поворачиваясь, оглядел ряды партизан и начал сильным, но хрипловатым голосом:

— Боевые друзья! Товарищи! Я впервые пришел к вам в лес с радостными вестями.

Он сделал несколько шагов вдоль ближней к нему стороны четырехугольника и продолжал:

— Мне сказали, что вы слушали передачу из Банской Быстрицы от двадцать девятого августа. В ней говорилось о том, что в Словакии началось восстание. Братья словаки поднялись против предателей народа и немецких оккупантов. К тридцатому августа партизаны захватили государственную границу на юге, междуречье до самой Жилины на западе, Ораву, Малую Татру, Высокие Татры на севере. Словацкий национальный совет объявил мобилизацию, и под ружье встали сорок пять тысяч словаков…

Крики «наздар», «ура» и дружные хлопки в ладоши огласили засыпающий лес. Кверху поднялись автоматы, винтовки. Партизаны восклицали: «Наз-Дар Гот-вальд!»

Через несколько минут, когда возбуждение утихло, Милецкнй продолжал речь.

Он сказал, что всенародное восстание в Словакии стало возможным лишь в результате побед Советской армии. Словаки с первых дней своей борьбы чувствуют надежную братскую помощь советских людей. Не проходит ни одной ночи, когда бы над освобожденной территорией не появлялись советские самолеты, сбрасывающие винтовки, автоматы, пулеметы и боеприпасы для партизан. Советские солдаты бьются плечо о плечо со словаками и кровью скрепляют великую дружбу свободолюбивых народов. Советские офицеры командуют многими партизанскими отрядами. С советским командованием координируются наступательные операции и основные удары восставшего народа.

Во главе восстания стоят словацкие коммунисты. Они руководят большинством национальных комитетов, они командуют отрядами, проявляя себя как активная сила на всех участках борьбы. Центром восстания стала Банская Быстрица. Там работает Главный штаб партизанского движения Чехословацкой республики. Туда Готвальд направил одного из своих ближайших соратников, Яна Шверму…

Солнце уже коснулось края земли, и его косые лучи зажгли траву на поляне.

В торжественном молчании слушали партизаны Милецкого.

Он говорил, что лучшая поддержка словацкого восстания — это новые, все нарастающие удары по врагу чешских партизан, что хребет оккупационных гитлеровских войск сломан, но они еще сопротивляются и уползают, огрызаясь, в свое логово. Их надо беспощадно добивать.

Когда Милецкий закончил свое выступление, в середину четырехугольника вытолкнули известного почти всей бригаде ксендза Худобу. Руки у него были стянуты веревкой, и конец ее тянулся за ним.

По рядам прошел ропот, послышались удивленные возгласы, партизаны переглядывались.

Раздались возмущенные голоса:

— Это хулиганство! Кто позволил издеваться над священнослужителем?

— В чем дело?

— Освободите священника!

— Мы знаем его!

Да, Худобу многие знали в лесу как милосердного пастыря, смелого человека и самоотверженного защитника верующих.

А он стоял, опустив голову на грудь, и что-то шептал своими толстыми губами.

Но вот шум и выкрики стихли. Сквозь ряды пробился быстроглазый и, как всегда, подтянутый Морава. Бойцы любили его. В партизанской зоне за ним закрепилась любовная кличка «горбоносый». Морава славился тем, что умел четко и быстро выполнять приказания, но умел приказывать и сам; воспитывая в людях мужество, он показывал примеры личной отваги, был требователен, но до щепетильности справедлив, ни в чем не допускал компромисса, друзей любил страстно, но также страстно ненавидел врагов.

Подчинялись ему беспрекословно.

Выйдя перед строем, Морава начал издалека, напомнил о сорок втором годе. Кто не слышал зловещего имени Рейнгарда Гейдриха, кровавого фашистского пса, обергруппенфюрера СС, генерала полиции, которого Гитлер поставил «протектором» Чехии и Моравии? Кто не знает, что до своего появления в Праге Гейдрих уже успел прославиться беспощадными расправами над патриотами Франции, Голландии, Норвегии? Можно ли забыть кровавую бойню в Чехословакии? Не от его ли руки погибли все члены первого Центрального комитета партии и все члены редакции «Руде право»? Не он ли отнял жизнь у десятков тысяч чехов?

Здесь, в лесу, все люди, за исключением русских товарищей, которые пришли недавно, знают, что двадцать седьмого мая сорок второго года бомба патриотов прикончила подлого палача Гейдриха. Чешская земля, обильно политая кровью ее сынов по указке Гейдриха, стала его собственной могилой.

В тот же день фашисты объявили военное положение и развязали террор.

Народные мстители, уничтожившие Гейдриха, искали убежища. Их было трое. И они нашли убежище под сводами храма Святого Карла Боромейского на Рессловой улице в Праге. Не все партизаны еще знают об этом.

Не знают они, вероятно, и того, что православный священник Петршек в течение двадцати одного дня укрывал патриотов и тайком носил им пищу. А когда Петршека схватили гестаповцы, он не выдал народных мстителей.

Если патриоты были все же обнаружены и погибли в неравном бою, то в этом нет вины Петршека. Силы гестаповцев, ворвавшихся в храм, превышали численность патриотов больше чем в сто раз. Патриоты покончили с собой.

Три месяца спустя гитлеровцы казнили епископа Горазда и священников Петршека и Чиклу, давших приют патриотам.

Ни один добрый чех до конца дней своих не забудет этих служителей церкви. Да, это были люди! Люди, шедшие вместе с народом и погибшие за его свободу.

— Но есть разные служители церкви, — поднял голос Морава. — Вот перед вами стоит ксендз Худоба. Он тоже служитель церкви. Для вас он Худоба, а для гестапо — Соботка…

Ропот прокатился по рядам партизан.

— Он был частым нашим гостем. Мы его уважали. Мы ему доверяли. Наши боевые друзья, смертельно раненные, на своей последней исповеди рассказывали ему то, что следует назвать военной тайной, а он передавал эту тайну гестапо. Мы считали его союзником и другом, а он был опасным и коварным врагом. Под сутаной и крестом скрывался хищник гестаповец. Перед вами, товарищи, стоит сейчас не епископ Горазд, не Петршек, не Чикла. Те были людьми, патриотами, героями, а это предатель. Мы его поймали с поличным, и он признался нам в своих преступлениях. — Морава всмотрелся в ряды партизан, крикнул: — Ты, Ян! Ты спрашивал меня недавно, как могло дознаться гестапо, что твой младший брат прячет в деревне оружие? Спроси об этом вот его, ксендза Худобу. Томаш, ты здесь? Вот виновник смерти твоей жены и нашего верного друга Млады. Теперь мы знаем, почему погибли наши товарищи Гарек, Даланский, Барабаш, Брабаж, Шандро. Все это дело его кровавых рук…

— Довольно!

— Смерть!

— Смерть предателю!

Морава поднял руку, требуя молчания. Он вынул из кармана лист бумаги и похлопал по нему рукой.

— Вот документ за номером пятьсот девятнадцать от шестнадцатого июля сорок второго года, подписанный капитульным викарием Кратохвилом. Этот документ обнаружен в молитвеннике Худобы. Слушайте, я прочту вам кое-какие места: «Уважай президента своего государства и доверяй ему, как и тем, кому он доверяет, чтобы совместно с ним нести общее бремя управления делами нашими. Те, кто сознает свою особую ответственность перед Богом и нашим любимым народом, те все более ясно и определенно указывают место нашего народа в будущем, все более мощно и настойчиво вызывают и побуждают нас с уважением и открыто работать в Германской империи, с империей и для империи, в которую мы влились; по мере сил своих мы содействовали победе и благосостоянию империи; тем самым это и наша победа, и наше благосостояние…» Я думаю, довольно? — прервал свое чтение Морава. — Это директива Ватикана. Мы говорим, что президент Гаха, лидер аграрников Беран, министры Хвалковский, Грубый и иже с ними — предатели народа, пособники фашистов, а Ватикан призывает уважать их и награждает их высшей наградой мальтийского ордена — Большим крестом. Мы проклинали имя палача Гейдриха, а журнал пражской консистории «Акта кюре» поместил некролог и соболезнование по поводу преждевременной смерти этого изувера и садиста. Как видите, пути у нас и у Ватикана разные. Ну а теперь решайте сами, как поступить с ксендзом Худобой-Соботкой? Слово за вами, товарищи.

Среди возмущенного гула голосов послышались выкрики: «Смерть предателю!», «Нет ему пощады!»

Морава поднял руку.

— Кто хочет выступить в защиту Худобы?

Гробовое молчание было ответом.

— Ян! — вызвал Морава. — Выйди вперед!

Из рядов вышел молодой парень в крестьянской одежде с автоматом на шее. Встал около Моравы.

— Что ты скажешь? — спросил его Морава.

— Смерть, — только и сказал Ян.

— Ты католик?

— Да.

— Иди. Томаш! — выкрикнул Морава. — Иди сюда!

Вышел второй партизан — с перебинтованной головой, смуглый, худой, весь обросший волосами.

— Что думаешь ты?

— То же, что и Ян и все, — ответил Томаш. — Я тоже католик. И Млада моя была католичкой.

— Понятно все, — сказал Морава. — Мнение у нас у всех одно. Предателю мы воздадим по заслугам. Возьмите его…

Глава двадцать третья

Карел Гавличек собирался на работу. Высушив на батарее промокший на вчерашнем дожде плащ, он положил в железный сундучок кусочек мыла и продукты на завтрак.

Неожиданно появилась Мария.

И лучше бы она не приходила.

— Ты помнишь Рудольфа Ветишку? — спросила она.

Хорошее дело — помнишь! Как же можно забыть этого замечательного человека?

— Ты не спрашивай, а говори, в чем дело, — ответил Гавличек.

— Товарищ Ветишка арестован.

Гавличек слушал, широко расставив крепкие ноги и опустив длинные руки. Вот и товарищ Ветишка арестован. И его ждет смерть. Никогда не выпустит гестапо из своих рук такого человека.

Вспомнилась ночь под Новый год. Ветишка, Гавличек и Лукаш слушали у радиоприемника гимн Советского Союза. Ветишка рассказывал о Москве, которую Гавличек никогда не видел.

— Что сказал Ярослав? — спросил Гавличек Марию.

— Надо усилить борьбу, надо непрерывно умножать удары по врагу. Немцы должны понять, что нас не сломишь ничем…

Шел проливной дождь.

Между станционными путями расползались лужи. Яма у поворотного круга до края наполнилась водой. Железнодорожники бродили по участку с накинутыми на голову капюшонами, с их плащей обильными струями обегала вода.

Смеркалось. А дождь все лил и лил, и сквозь его плотную завесу уже трудно было различить очертания станционных построек, фигуры сцепщиков, стрелочников, составителей поездов.

В половине восьмого Слива и Гавличек вывели из депо экипированный танк-паровоз и поставили его в голову состава. Теперь они снова вдвоем водили поезда из Праги на запад, но Зденек уже не спускал глаз со своего помощника и следил за каждым его движением. Сколько ни пытался Гавличек склонить Зденека на свою сторону, напуганный машинист и слушать ничего не хотел.

Во время последнего рейса Зденек сказал Гавличеку:

— Из тебя человека никогда не выйдет. Как был ты помощником, так им и подохнешь. Паровоза ты не получишь. У тебя в голове не тот ветерок дует. Я вот начал мальчишкой на побегушках, а поднялся до машиниста. А ты…

Гавличек сказал с досадой:

— Эх ты, Зденек! До сих пор не понял: чем выше ты сейчас поднимаешься по работе, тем ниже падаешь как чех.

Слива разразился бранью.

Сегодня он был зол, как черт. Ругал все подряд — погоду, начальство, железнодорожные порядки.

Гавличек молчал. Его не оставляла мысль о Ветишке.

«Прежде всего быть честным человеком, — вспоминал он слова Ветишки, — а потом уже чехом. А каждый честный человек не может оставаться в стороне от борьбы с врагами всего честного».

Гавличек спустился с паровоза, обошел его вокруг, дошел до половины состава. Состав был нагружен самоходными пушками, бронетранспортерами, прожекторами. На каждой тормозной площадке торчали два эсэсовца. Состав направляли в Словакию. Там восстание в разгаре.

Вчера Гавличек слушал передачу свободной радиостанции из Банской Быстрицы. Там закончил свою работу объединительный съезд коммунистической и социал-демократической партий Словакии. Делегаты решали важные вопросы о национализации банков и крупных предприятий, о проведении земельной реформы, усилении партизанской войны.

Поднявшись в паровозную будку, Гавличек спросил, чтобы позлить Сливу:

— Ты слышал, словацкие коммунисты и социал-демократы объединились?

— Пусть себе целуются. Подумаешь, друзья.

— Друзья не друзья, а сумели договориться. Вот выгонят немцев и новые порядки заведут.

Слива плюнул.

— Еще медведя из берлоги не выгнали, а уже шкуру делят.

Главный дал отправление. Гудок паровоза прозвучал в шуме дождя хрипло, с надрывом. Слива положил руку на реверс.

— Трогаем, — сказал он.

Паровоз встряхнулся, закачался из стороны в сторону, осадил состав назад и плавно тронулся с места.

Уже пала ночь, пасмурная и беззвездная. А дождь все шел и шел, и конца ему не было видно.

На первой станции, где паровоз заправлялся водой, к Гавличеку подошел железнодорожник-подпольщик, которого он знал.

— Постарайся сделать так, чтобы под первым закрытым семафором состав не остановился. Это приказ Лукаша. Понял? Сам постарайся спрыгнуть.

Подпольщик исчез в темноте.

«Что-то затеял Ярослав, а что — догадаться нетрудно, — подумал Гавличек. — Похоже на ту майскую ночь».

Пустить состав под закрытый семафор дело нетрудное. Спрыгнуть, когда паровоз еще не развил большую скорость, тоже несложное дело. В крайнем случае можно немного сбавить ход и спрыгнуть. Но Зденек! Что делать со Зденеком? На этот раз его, пожалуй, не обманешь. Прыгай, не прыгай, а он свое дело сделает.

На следующей станции семафор был открыт, но состав задержали. Пришлось полчаса стоять. А когда дали отправление, на паровоз влезли четыре эсэсовца с автоматами. Двое из них пристроились на нефтяном баке, под дождем, а двое остались в будке, у обоих входов.

Гавличеку это не понравилось. Не понравилось и Сливе. В будке теперь повернуться негде.

Гавличек решился на откровенный разговор со Сливой, но мешали немцы. Он попытался выяснить, понимают ли эсэсовцы по-чешски. Задал им несколько вопросов, они не ответили. Ну, так. Эсэсовцев можно не стесняться.

Паровоз между тем прогрохотал на выходных стрелках и, постепенно развивая скорость, потянул состав в ночную темень.

Гавличек торопливо обдумывал свои действия. Допустим, он уговорит Зденека. А что дальше? Как быть с немцами? Если машинист и помощник захотят выпрыгнуть с паровоза, эсэсовцы откроют стрельбу. Следовательно, выход один: их надо убрать. Немцы покуривают сигареты и о чем-то балабонят по-своему. Это хорошо. Когда человек думает о своем, то дать ему пинка не составляет трудности. Пусть себе летят кувырком.

Но можно ли уговорить Зденека? Разве он пойдет на это? А что делать? Сорвать операцию, которую задумали ребята? Не годится. Только и остается, что попытать счастья и поговорить со Зденеком.

Слива сидел на откидной скамейке у окна и, покачиваясь взад и вперед, смотрел в ночную темноту.

Гавличек, отойдя от арматуры, приблизился к Сливе, сладко потянулся и как бы между прочим, чтобы не вызвать подозрения у немцев, сказал:

— Зденек! Если семафор будет закрыт, режь без остановки.

Слива резко повернул голову.

— Ты что, опять с ума спятил?

— Слушай меня, — продолжал Гавличек. — И не шуми, а то они догадаются. Паровоз пусть себе идет, а мы сначала столкнем этих господ, а потом и сами спрыгнем.

Лицо Сливы стало белее мела.

— Так надо. Пойми. Хоть раз в жизни пойми, — продолжил Гавличек. — Иначе я пойду на это один.

Слива попал в затруднительное положение.

— Я говорю по-немецки, — прохрипел он. — И ничего у тебя не выйдет, авантюрист. Я все им выложу. Ты что задумал? Так соскучился по тюрьме, что опять тянет? Или надеешься второй раз выйти из беды сухим?

Немцы уже подозрительно поглядывали на машиниста и его помощника, разговор которых был слишком жарок.

Гавличек попытался охладить их настороженность. Отойдя на свое место, он высунулся в оконце. Встречный ветер окатил его дождем. Гавличек смотрел не по ходу поезда, а прямо перед собой, но ничего не мог разглядеть — ни размокшей земли, ни неба, изливающего потоки воды.

Ударяясь щекой о железную кромку оконца, Гавличек мучительно искал выхода. Он одни — их трое, да там, на баке, еще двое. Силы неравны. Что же придумать? Этот прохвост Слива…

И вдруг паровозный гудок захлебнулся в продолжительном вопле.

Гавличек вздрогнул, глянул вперед и отчетливо различил в темноте светящийся глазок семафора. Путь закрыт. А дальше разъезд, колея разветвляется на две. Это Гавличек знал точно. И, конечно, обе колеи заняты составами.

Слива уже вертел реверс в левую сторону.

«Ну, будь что будет!» — решил Карел. В эту драматическую минуту ему опять вспомнился Рудольф Ветишка. И, вспомнив его, он задал себе вопрос: «Что бы стал делать на его месте Ветишка?»

Гавличек приблизился к Сливе. Злорадно кривясь, тот вертел реверс. Поезд уже сбавлял скорость.

— Зденек! Я тебя просил… Человек ты или пень?

Злорадное выражение на лице Сливы сменилось испугом. Он вдруг закричал:

— Отойди к дьяволу! Отойди, а не то я крикну этим молодцам!

Эсэсовцы переполошились. Не понимая, в чем дело, они переглядывались и хватались за свои автоматы.

— Зденек! — прокричал Карел; он знал, что остались считанные секунды. — Уйди, Зденек, а то плохо будет!

— Прочь! Прочь! — закричал Слива, хватаясь обеими руками за реверс.

Было бы неверно сказать, что Гавличек не дорожил своей жизнью. Он любил жизнь. Всегда любил. И если сейчас действовал как человек, ни в грош не ставящий свою жизнь, то уж в этом виновата была та безвыходная обстановка, в которой он оказался.

Убедившись, что Зденека не уговорить, Гавличек с силой ударил его по рукам ниже локтей и оторвал его цепкие пальцы от реверса. В следующее мгновение он перевел реверс в правое положение.

Слива бросился на помощника, пытаясь схватить его за горло. Пот ручьями стекал с его лба и слепил глаза. Кепка свалилась с головы. Гавличек тычком ударил его в грудь.

— Партизан!.. Крушение!.. Тормоз! — крикнул Слива по-немецки и отлетел в угол.

Гавличек хотел ударить его еще раз, чтобы заставить замолчать, а потом бросился к дверям, но его опередили эсэсовцы. Те, что были в будке, скрутили ему руки, а остальные двое торопливо спускались с тендера. Гавличек потянул за собой к выходу обоих. Слива медленно поднимался с полу. Изловчась, Гавличек пнул его ногой.

— Крушение! Берегись! — вопил Слива. Его маленькие глазки, полные ужаса, казались сейчас большими, как блюдца.

Поезд уже грохотал на стрелках.

— Эх ты, собака! — крикнул Карел. — Преда…

Он не успел договорить. Огромной силы удар потряс паровоз, железный грохот прокатился по окрестности.

Локомотив со всего хода врезался в эшелон с немецкими войсками, стоящий на первом пути.

Дождь лил с прежней силой, не прекращаясь ни на минуту…

Глава двадцать четвертая 1

Переступив порог комнаты Вандрачека, Антонин Слива встретился с внимательным взглядом Лукаша. Старик сидел у стола лицом к двери. На его лбу собрались сердитые складки, так хорошо знакомые Антонину: видимо, Ярослав уже давно ждал.

— Как идут розыски Грабеца? Где он скрывается? — сразу спросил Лукаш.

Антонин сказал: от зубного врача, у которого Грабец встречался с гестаповцем Ширке, он узнал, что Грабец живет сейчас в городе Костельце, а в Праге не показывался давно. Антонин предупредил врача, с которым успел познакомиться, что Грабец ему срочно нужен. У Антонина есть номер телефона врача; дважды в сутки он звонит по этому телефону, но результата пока нет.

— У кого Грабец живет в Костельце?

— Не знаю. И врач не знает.

Лукаш задумался. Партийный долг и совесть честного человека не позволили ему мириться с тем, что опасный провокатор, уже фактически разоблаченный, преступления которого не вызывают никаких сомнений, до сих пор живет в безопасности и, возможно, продолжает свое грязное дело.

— Выждем еще дня три-четыре, — сказал Лукаш, — а потом тебе придется выехать в Костелец.

— Я могу завтра же выехать в Костелец и ручаюсь, что отыщу его там, — заверил Антонии Ярослава.

— Завтра не надо, а дня через три-четыре выедешь. Что с ксендзом Худобой?

Партизанским судом Худоба приговорен к расстрелу. Потом Антонин сообщил, что дважды был у Гоуски, считает, что его дом можно использовать, и выложил перед Лукашем все свои соображения.

— М-да… — сказал Лукаш. — Что-то у меня сердце не лежит к Гоуске. Не сядем ли мы с тобой в лужу?

— Нет, не сядем, — убежденно ответил Антонин. — Я все взвесил. У Гоуски нет никаких подозрений по отношению ко мне. А то, что я чех, это скорей на пользу дела. Он держится со мной откровенней и этим подчеркивает, что чех, хоть и гестаповец, все же ближе ему по крови, чем немец.

Лукаш тремя пальцами разгладил свои обвислые выцветшие усы. Спросил:

— Когда ты с ним встретишься?

— Условились на сегодня. На два часа.

— Ну что ж, — неохотно согласился Лукаш, — попробуем. Иди, Антонин.

2

Особняк Гоуски, расположенный в глубине двора, со стороны улицы был отгорожен узорчатой чугунной решеткой и кустами сирени. В кирпичном, почти квадратном доме было шесть комнат, служебные помещения и большой, хорошо оборудованный подвал.

Антонин своим ключом отпер калитку и прошел во двор.

Он не успел позвонить, как парадная дверь предупредительно открылась, и его с любезным полупоклоном встретил Гоуска. Они прошли в гостиную.

Здесь все, начиная с чудесных старинных гобеленов на стенах и кончая зеркально отполированным десертным столиком, говорило об избытке и устойчивости жизни, о роскоши и процветании.

За короткое знакомство Антонин понял, что Гоуска — совершенный тип беззастенчивого современного дельца. Он все превращал в деньги. Все, к чему он только не прикасался, — а прикасался он лишь к тому, что можно обратить в деньги. Гоуска этого не скрывал. Он этим бравировал. Однажды полушутя, полуобидчиво он признался, что его отношения с гестапо — первое в его жизни предприятие, которое не принесло ему ни одной кроны. В то же время это был и намек; Антонину предлагалось сделать из него вывод.

Правда, Гоуска счел своим долгом оговориться: спекуляции валютой и продуктовыми карточками осуществлялись с согласия покойного Ширке, который тоже не оставался в обиде.

Предложив Сливе сесть, Гоуска исчез и через несколько минут вернулся с серебряным подносом в руках, на котором стояли бутылка вина и бокалы.

Первый бокал Гоуска поднял за будущие успехи.

— Герр Ширке, — заговорил вслед за тем Гоуска, — дал мне однажды понять, что наши земляки в Лондоне, в частности Ингр, Моравец, Зенкл, Рипка, заигрывают через своих пражских людей с генералами Сыровы и Гайдой. Цель — опереться на них в том случае, если сюда нагрянут русские. И наших земляков будто бы поддерживают в этом определенные круги в США и Англии. Я не дипломат. От политики стою далеко. Я простой смертный человек, но и для меня все это звучит дико. Ширке просил провентилировать эти слухи. Он так и выразился: про-вен-ти-ли-ро-вать. Если сейчас это вас интересует, я могу подробно рассказать все, что знаю о Сыровы и Гайде, и докажу вам, что наши лондонские земляки выжили из ума.

Антонин изъявил готовность слушать. Гоуска снова наполнил бокалы и, отпивая вино мелкими глотками, приступил к рассказу.

Сыровы и Гайда — убожества. Они, как принято говорить, черные генералы. Немцы в свое время рассчитывали использовать Сыровы, но отказались от своего намерения. И правильно сделали. Когда в тридцать девятом году был учрежден протекторат, в Прагу по личному полномочию Риббентропа приехал представитель германского министерства иностранных дел некий Цимке. Гоуска знал его немного по Берлину, а здесь они сблизились и подружились. Цимке не раз сиживал вот здесь, в этой гостиной. Да, не раз. Цимке как-то спросил: сохранил ли генерал Сыровы авторитет, который он имел до мюнхенских дней? Гоуска ответил откровенно: это была дутая фигура. Непонятно, как доктор Бенеш мог делать на него ставку в трудные для страны дни. Ян Сыровы мнил себя Яном Жижкой, но ничего общего между этими людьми нет, разве только то, что они оба одноглазые. Военные деятели, прошедшие габсбургскую школу, такие, как знакомые Гоуске генералы Фиало, Блага, считали Сыровы недоучкой и выскочкой. Имя Сыровы стало известно только по Гражданской войне в России. Там он короткое время был главнокомандующим контрреволюционной чешской армией, но что стало с этой армией — всем известно. В Праге Сыровы сблизился с Крамаржем. Оба они (по-своему, конечно) любили Россию. И тот и другой там кое-что оставили. Крамарж в те годы являлся лидером национал-демократов. Но это не все. Гоуска знает и еще кое-какие детали из его биографии. Жена Крамаржа — дочь крупного русского фабриканта Абрикосова. Женившись на ней, Крамарж получил не только денежки, но и виллу в Крыму. И все это захватили большевики, только жену они оставили Крамаржу.

Крамарж до последнего своего дыхания мечтал о реставраций монархии в России, а Сыровы подпевал ему. И надо быть сущим политическим младенцем, чтобы рассчитывать на благожелательное отношение со стороны русских к генералу Сыровы.

О Рудольфе Гайде и говорить нечего. Еще более одиозная фигура. Русские не подпустят его к себе на пушечный выстрел. Он им знаком лучше Сыровы — по разбоям и грабежам в Сибири. Россия может предъявить ему внушительный счет. Гайда лично хвастался перед Гоуской тем, что по его личному приказу были расстреляны и брошены в Енисей такие видные красноярские большевики, как Дубровинский, Белопольский, Яковлев и другие. Если Гайда об этом не забыл, то как могут забыть русские? Или у них память короче? Гайда попал в плен к русским, будучи прапорщиком австро-венгерской армии, а возвратился генералом. Небывалая метаморфоза. Он ставил на ноги Колчака, а после этого тот разжаловал его и прогнал. Вторично, за подготовку путча, его разжаловал и лишил пенсии Масарик. Тогда Гайда отправился с жалобой к Муссолини, а в двадцать девятом году организовал «национальную фашистскую общину».

В трудные для Гайды дни Гоуска его выручал. Он сбывал ценности, которые привез из России Гайда. Гоуска нашел ему покупателей на картины русских художников Шишкина, Коровина, Васнецова и сбыл около пятидесяти эскизов Репина. А когда Гайда оправился и возомнил себя вождем, то стал тянуть Гоуску в свою фашистскую общину. Тоже додумался! Окружил себя холуйским отрепьем, разными альфонсами, шулерами, сутенерами, громилами и решил, что Гоуска будет чувствовать себя среди них очень удобно. Вот он каков, генерал Гайда. Прямо не верится, что бенешевцы дошли до ручки. Впрочем, в наше время ничему нельзя удивляться. Взять хотя бы Туку. Судили за шпионаж. Какой был процесс! Сколько шуму? Сколько разоблачений! И что же? Сейчас в Словакии Тука один из самых видных деятелей. Правая рука Тисо.

— Вот все, что мне удалось выяснить, — закончил свой рассказ Гоуска и поднес к губам недопитый бокал. — Я про-вен-ти-ли-ро-вал. Стоит среди порядочных людей назвать имя Сыровы или Гайды, как сейчас же начинается многозначительное покашливание.

Антонина генералы-авантюристы Сыровы и Гайда интересовали не больше, чем, допустим, белые медведи Гоуску. Тем не менее отделываться многозначительным покашливанием ему было неудобно. Он с подчеркнутым вниманием выслушал Гоуску, задал ему несколько вопросов и попросил изложить все рассказанное письменно.

— Бога ради, избавьте меня от этого! — всполошился Гоуска. — Я просил Ширке, прошу и вас: не заставляйте меня писать. Я согласен выполнять любые ваши поручения, согласен повторять бессчетное количество раз все, что говорю, согласен отвечать за каждое свое слово, но только не излагать моих донесений на бумаге. Бумага — это уже документ. Вы же разумный человек и должны понимать: мало ли что ждет нас впереди! Не только прошу, но умоляю вас освободить меня от этой обязанности. Ведь я ни разу не обращался ни к Ширке, ни к вам ни с какими просьбами.

Антонин решил пойти навстречу желанию Гоуски, тем более что ему самому предстояло обратиться к Гоуске с просьбой.

— Я вас понимаю. Вы далеко смотрите вперед, и это мне нравится, — сказал Антонин. — Я тоже освобождаю вас от писанины.

Гоуска рассыпался в благодарностях. Когда гость и хозяин выпили еще по одному бокалу, Антонин спросил:

— У вас, как я вижу, собственное центральное отопление?

— Совершенно верно. Я ни от кого не завишу.

— Держите специального человека?

— Конечно. Он у меня совмещает обязанности дворника и истопника. Для него в особняке есть специальная комната. Помните, я вам показывал?

Антонин кивнул головой.

— А почему у вас холодно?

Гоуска огорченно развел руками.

— Неприятность вышла. Вчера истопник попросил расчет и покинул мой дом. Женился на деревенской девушке и решил бросить Прагу.

Антонин ободрился: предприятие, задуманное им, наполовину уже осуществилось.

— Как я его ни уговаривал, — продолжал Гоуска, — ничего не помогло. Я предлагал ему перевезти жену сюда, соглашался взять ее горничной — стоит на своем. Вбил себе в голову, что он создан для сельского хозяйства.

— И что же вы намерены делать? — спросил Антонин.

— Буду искать, — ответил Гоуска. — Что же остается делать? Попробую вывесить объявление на калитке. Желающие, конечно, найдутся, только бы не нарваться на какого-нибудь проходимца.

Антонин мгновенно отказался от плана, одобренного Лукашем. Новые, только что раскрывшиеся обстоятельства подсказали ему иной, более приемлемый, и совершенно безопасный ход.

— Чтобы этого не случилось, — небрежным тоном сказал Антонин, — вы возьмете человека на недельный испытательный срок, а я окажу вам услугу и проверю этого человека со всех сторон. Для нас очень важно сохранить тайну, которую доверило нам гестапо. Мы обязаны уберечь и вас и себя от неприятных последствий.

— Я вам очень благодарен, — с чувством произнес Гоуска.

На этом гость и хозяин распрощались.

Глава двадцать пятая

Обермейер понимал, что Германия уже не та, какою была два или три года назад. Теперь трудновато было трубить о непобедимости германского оружия. Доктор Геббельс в октябре сорок второго года, принимая турецких журналистов, заявил между прочим: «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев».

Обермейер вспомнил об этом сейчас, то есть два года спустя, но от этого ему не стало легче. Нечто подобное Геббельсу сказал и сам фюрер. Это было поздней осенью сорок второго года, когда войска фельдмаршала фон Паулюса пытались пробиться на левый берег Волги. Обермейер хорошо запомнил многообещающие слова фюрера: «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет». Фюреру следовало бы сделать оговорку. Хотя бы такую: никто не придет до той поры, пока немцы не уйдут. Как обидно, что и великие люди способны на поспешные выводы! Нет, он, Обермейер, не говорил бы так опрометчиво. Цыплят по осени считают. Это известно повсюду, где водятся цыплята. Известно и в Германии. Знают такую поговорку и фюрер, и доктор Геббельс. Зачем же было торопиться? Или их за язык тянули? Старик Клаузевиц когда-то обронил фразу: «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, всегда напоминает уход раненого льва». Так оно и случилось. Раненый лев уходит, но, окрепнув, снова возвращается. И русский лев уже возвратился…

Обермейер подошел к стенной карте, раздернул на две стороны шелковые занавесочки.

Теперь уже нельзя сказать, как сказал в сорок первом году его шеф фон Термиц: «За спиной у нас наша Европа». «Нашей Европы» уже нет. Германия осталась в одиночестве, у ее границ стоит Советская армия. Остались еще лохмотья Венгрии, которую пришлось в конце концов весной оккупировать.

Не стало Европы, не стало союзников. Союзники превратились в противников. В октябре прошлого года Италия объявила войну Германии. Румыния объявила войну в конце августа этого года. Болгария — в сентябре. Между Финляндией и Советским Союзом прекращены военные действия.

Враги обложили со всех сторон. Советская армия вступила в Софию. Из Финляндии она гонит немецкие войска в Норвегию. Ее части создали мощный плацдарм между Тиссой и Дунаем. И чем это грозит, нетрудно догадаться: удар по Венгрии, выход в Югославию и Чехословакию. Так обстоят дела на востоке. Немногим лучше и на западе. Англичане и американцы вошли в Брюссель, пересекли немецкую границу у Трира.

«Что же произошло? — спрашивал себя Обермейер. — Как могла Германия, подмявшая под себя всю Европу, оказаться на самом краю бездны, в которую заглянуть страшно? Что подорвало ее силы, мощь, веру в победу? Что втянуло ее в катастрофу? Какая деталь отказала в ее стройном, как машина, безукоризненном военном механизме? Какая часть машины сломалась и вышла из строя?»

Обермейер не находил ответа.

Но какие-то причины, приведшие к краху, все же были? Да, конечно. Что же это за причины? Измена? Какой вздор! Кроме бомбы, разорвавшейся в ставке фюрера, ни о каких проявлениях измены не слышно. Не выдержали немецкие генералы и солдаты? Глупость! Если бы они были плохи, германские части не сумели бы захватить всю Европу. Недостаток вооружения, техники? Чушь! Все есть у Германской армии. И самолеты, и танки, и самоходки, и пушки. Все есть. В чем же дело?

После долгих и бесполезных раздумий Обермейер сделал единственный удовлетворяющий его вывод: враги многочисленны, а Германия одна.

Вспомнился сорок второй год. Теплая апрельская ночь в Праге. Совещание у обергруппенфюрера СС, протектора Чехии и Моравии. Рейнгард Гейдрих, держа в руках книгу фюрера «Моя борьба», прочел из нее вслух одно место: «Если мы хотим создать нашу Великую Германскую Империю, — мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы: русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов…» Гейдрих добавил к этому: «А поэтому без всякой жалости и сострадания, без сердца, нервов и чувств уничтожайте поголовно всех славян. Всех без исключения. Это наш священный долг. Если каждый из нас истребит сто славян, то через месяц их не станет».

«Вот в чем корень поражений, — решил Обермейер. — Славяне. Вот где кроется ошибка».

Обермейер попытался подсчитать, хотя бы примерно, сколько славян — чехов он лично отправил на тот свет. Получилась внушительная цифра.

Гейдрих истреблял их тысячами. Да, тысячами. Но потом славяне истребили Гейдриха. Чехи неожиданно превратились в грозную силу. А русские? А украинцы, белорусы, поляки, болгары? Их тоже сжигали, расстреливали, вешали. И что же? Кажется, славян стало больше прежнего. Неужели они неистребимы? Ведь есть же опыт Майданека, Освенцима — лагерей, в которых уничтожены сотни тысяч славян. Стоит только оборудовать все лагери новейшей техникой истребления, повсюду установить электрические печи, газокамеры, казнить славян тысячами в день… Но, кажется, поздно. Прав покойный обергруппенфюрер Гейдрих: это следовало сделать раньше. А без этого недостижима победа. Без этого — катастрофа, поражение. Вот где кроется причина! Славяне! Да, это нам урок на будущее. Миндальничать нельзя.

Вошел дежурный по отделу и положил на стол папку с документами. Обермейер отошел от карты, поправил ремень, пряжка которого вечно сползала у него куда-то набок, и сел к столу.

— Есть срочные бумаги, — предупредил дежурный, выходя из комнаты.

Обермейер пододвинул стул к столу, раскрыл папку «Обзор положения в Словакии».

Начал читать.

Восстание в Словакии разрасталось. Закончил работу объединенный съезд коммунистов и социал-демократов. Было семьсот делегатов. Просто невероятно! Несмотря на приказ Франка карать смертью любого чеха, пытающегося перейти в Словакию, несмотря на закрытие границы между Словакией и протекторатом, через границу, по неточным данным, перебралось более двух тысяч чехов. Коммунисты ведут большую политическую работу и очень опасны. Есть данные, что повстанцы координируют свои действия с планами Советской армии. В Банскую Быстрицу прибыла англо-американская военная миссия.

Но было кое-что и утешительное.

Определенные круги в Словацком национальном совете создали собственный «демократический клуб» и тянут в другую сторону. Это хорошо. Они выступают против вооруженной борьбы, против помощи Советской Армии. На их стороне генерал Ингр, Рипка и Странский — в Лондоне, генерал Виест и подполковник Голян — в самой Словакии. Идет борьба за руководство отмобилизованной словацкой повстанческой армией. По всем признакам, коммунистов ототрут. В руководстве останутся люди Голяна. А действия Голяна вполне устраивают немцев. Не слушая русских и коммунистов, он сосредоточивает свои силы в одном месте.

Обермейер немного успокоился, отложил обзор и принялся за чтение перехваченных радиограмм от капитана в Лондон и из Лондона капитану.

Лондонская телеграмма заставила Обермейера насторожиться. Генерал Ингр упрекал капитана в недостаточной активности. Сообщал, что ни один из его посланцев не явился еще к подполковнику Голяну. Предлагал немедленно отправить в Словакию полномочного эмиссара с докладом Голяну о положении в протекторате и для расследования вопроса, куда пропали направленные к нему люди. Требовал срочно назвать фамилию эмиссара.

Обермейер насторожился. Как же так? Почему в самом деле ни один человек из посланных в Словакию не явился к Голяну? Сколько людей перебросили через границу протектората? Кажется, семнадцать или восемнадцать человек. Первых четырех — в июле, часть — в августе, остальных — в сентябре. С пятью из них он беседовал лично после того, как их принял капитан. С остальными — подполковник Мрачек. Ну, допустим, не дошли люди, переброшенные в сентябре. А те, которых перебросили в июле и августе? Непонятно.

Радиограмма капитана была лаконична: «Завтра послезавтра командирую на место подполковника Мрачека».

— Здорово! — не сдержался Обермейер. — Аппетит приходит во время еды. А почему молчит Мрачек? Интересно… — Он перевернул на настольном календаре листок вчерашнего дня и увидел свою пометку. Сегодня в половине двенадцатого очередная встреча с Мрачеком. Позвонил. Вызвал машину к подъезду. Надел кепи, штатское пальто и вышел.

В пути Обермейер продолжал обдумывать создавшееся положение. Очень подозрительно: люди до сих пор не явились к Голяну, а Мрачек не обмолвился с ним ни одним словом о предстоящей поездке в Словакию. Уж не водит ли его за нос этот подполковник? Не может быть. Его рекомендовал Блажек, человек проверенный и отлично зарекомендовавший себя. К тому же Обермейер сам разговаривал с людьми, снабжал их документами, давал указания на переброску, его сотрудники сопровождали их до границы. Куда же они девались? Неужели попали в лапы повстанцев?

Мрачек уже ждал его но, вопреки своему обычаю, не сидел у стола с газетой в руках, а как-то порывисто, все время меняя направление, ходил по комнате.

Обермейер бросил на него оценивающий взгляд.

«Нервничает, — заключил он, — что-то неладно».

Мрачек резко остановился.

— Здравствуйте! Что нового? Рассказывайте, — и Обермейер сел в кресло.

Мрачек сел против него. Обермейер уже не сомневался в том, что подполковник находится в крайнем возбуждении: волосы его в полном беспорядке свесились на лоб, он подергивал себя за мочку уха и потирал колени.

— Я окончательно расстроен, господин штурмбаннфюрер, — заявил Мрачек. Две ломаные линии прорезали его выпуклый лоб. — Всего час как я видел наших гостей. И не могу понять, что происходит. — Он опять дернул себя за мочку уха. — Отказываюсь понимать.

— В чем дело? — спросил Обермейер. — Согласитесь, что ваши отрывистые восклицания ничего мне не говорят.

— Капитан очень резко, почти с возмущением заявил мне что нн один из переброшенных в Словакию людей до последнего дня еще не явился к Голяну. Вначале я растерялся, как мальчик, и не знал, что ему сказать. Потом выразил сомнение, так ли это на самом деле. Заверил капитана, что лично сопровождал их на переброску и вся операция прошла удачно. Но через границу, как вам известно, людей провожал не я, а ваши сотрудники.

— Вы ответили совершенно точно, — заметил Обермейер. — Сколько человек вы отправили?

— Шестнадцать.

Обермейер что-то соображал, двумя пальцами массируя шрам на остром носу. Его ввалившиеся глаза глядели в одну точку, тонкие губы сжались.

Подполковник Мрачек превосходно играл свою роль. Блажек неоднократно предупреждал, да и сам Мрачек отлично понимал это: от штурмбаннфюрера нельзя скрывать ничего в сношениях Мрачека с парашютистом-капитаном. Он так и поступал. И ему и Блажеку было известно, что Обермейер регулярно читает радиограммы, которыми капитан обменивается с Лондоном. Не исключено также, что через подслушивающие аппараты Обермейер проверяет каждое слово из тех разговоров, которые они ведут в пансионе. Утаить от штурмбаннфюрера какую-нибудь деталь или мелочь — это значит подвести себя под подозрение.

Поэтому, когда капитан огорошил Мрачека сообщением, что ни один из посланцев не явился к Голяну, подполковник решил доложить об этом Обермейеру.

Впрочем, «огорошил» не то слово. Мрачек знал, что рано или поздно так должно случиться. Отобранные Лукашем и одобренные Обермейером люди являлись в большинстве своем коммунистами. Их снабдили поддельными документами, проинструктировали; им незачем было являться к Голяну. Они выполняли задание подпольной группы.

Откровенное признание Мрачека и недоумение, искусно им разыгранное, рассеяли подозрения Обермейера и заставили его лишний раз убедиться в том, что подполковник надежен и вовсе не собирается водить его за нос. Мрачек казался удивленным не меньше самого Обермейера.

— А вы что думаете по этому поводу? — опросил Обермейер. — Действительно, странно: как могли исчезнуть все шестнадцать человек?

Мрачек нервно потер колени.

— Ума не приложу. Прикидывал и так, и этак, но никакого мало-мальски вразумительного объяснения найти не мог.

Губы Обермейера скривились в тоненькой улыбке, глаза прищурились. «Нет, этакие парни врать не умеют», — подумал он.

— Но самое неожиданное ждет меня впереди, — добавил Мрачек. — Капитан в тоне приказа предложил мне выехать в Словакию и дал на это два дня сроку.

— Вот как! — Обермейер поднял бесцветные брови. Он выразил удивление, но не слишком натурально, и Мрачек понял, что Обермейер обо всем уже осведомлен, но недостаточно искусно играет свою роль.

— Да, да, — подтвердил Мрачек. — Я должен явиться к Голяну, доложить ему о положении в Чехии и с его помощью отыскать отправленных нами людей. И обе задачи, как я убежден, мне не по силам.

Обермейер отбросил последние свои сомнения. Мрачек неглуп, в этом он убедился уже раньше. И честен, как ребенок. В этом он убедился сейчас.

— Напрасно вы так думаете. Вы недооцениваете себя, — сказал он. — Вы во сто крат прозорливей, умнее и опытней этого капитана. С задачей вы отлично справитесь. О положении в Чехии говорите Голяну все, что взбредет вам в голову. Он любой вздор примет за чистую монету. А посланных нами людей заставьте его самого разыскивать.

— Вы полагаете, мне надо ехать? — спросил Мрачек.

— Другого выхода не вижу. Капитан вам сказал, где и к кому вы должны явиться?

Да, сказал. Мрачек должен добраться до Братиславы и в кафе, что наискосок от парламента, встретиться с офицером словаком. Сведет его с этим офицером хозяин кафе. Пароль: «Я к вам с приветом с берегов Влтавы». Ответ: «Нитра вас ждет». Офицер обязан обеспечить отправку и свидание Мрачека с Голяном.

Обермейер спросил, когда Мрачек предполагает выехать.

Мрачек ответил, что завтра.

— Часа за два перед отъездом позвоните мне по телефону. Я дам вам сопровождающего до границы Словакии и пропуск. — Обермейер встал и начал натягивать на себя пальто. — О том, как вести себя с Голяном, я думаю, вас предупреждать незачем. Продолжайте гнуть ту же линию, что и с капитаном.

— Понятно.

— Желаю успеха! — Обермейер козырнул и вышел.

Придя в гестапо, он вызвал одного из своих подчиненных.

— Завтра вы повезете на переброску подполковника Мрачека. А сейчас составьте депешу Гульбаху в Братиславу. Пусть он возьмет Мрачека под наблюдение. Пусть сопровождает его на обратном пути до границы и заранее предупредит нас, когда его ждать в Праге. На вас возлагаю ответственность обеспечить за Мрачеком слежку с того момента, как он вернется, и до встречи со мной. На депеше поставьте подпись фон Термица.

Глава двадцать шестая 1

Лукаш ждал Мрачека. Нудный осенний дождик барабанил по крыше. Лукаш стоял у высокого оконца, грудью прижимаясь к подоконнику. Широкие струйки дождя стекали по стеклу. Белесая муть затянула город, от щелей в раме потягивало знобким холодком.

Тоскливый, мрачный день. И на сердце — камень тяжелый. Хоть бы на минуту забыть об этой скрытной жизни, ничего не опасаться, не прятаться днем и ночью! Увидеть бы дочку… Вот же времена! Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Только-только улыбнется тебе удача, обласкает успех — и на тебе! Новый удар. Сколько же надо выдержки, терпения, душевных сил, чтобы держать себя в постоянном напряжении, не потерять воли, не согнуться, не упасть под непрерывными ударами. Погиб Карел… Верный боевой друг. Выполнял свой долг и погиб. Большое дело сделал. Ушел из жизни, но и сотни врагов увел за собой. Карел, Карел… А теперь Мария. Неужели настал и ее черед? Где она? Что с нею?

Шаги в коридоре. Лукаш повернул голову к двери.

В квартире Вандрачека он чувствовал себя более или менее спокойно. За нею не было слежки. Это или старик Вандрачек идет, который дежурит на улице, или Иржи. Но вошел Антонин.

— Я только на минутку, Ярослав, — сказал он, переступив порог, и, не снимая пальто, присел на стул. — У меня два неотложных вопроса, и я хочу воспользоваться вашим присутствием здесь. Провокатор Грабец в городе. Только что говорил с ним по телефону. Условились встретиться в четыре часа в ресторане «Микадо». Я не знаю, что мне делать с ним.

— Чего не знаешь?

— Ну, как сказать… Возиться с ним дальше или сразу прикончить? А то ведь опять исчезнет. Тогда ищи ветра в поле.

— Только не делай глупостей, — предупредил Лукаш. — И не пори горячку. Грабеца мы должны взять живым. Его необходимо допросить, и допросить в лесу. Здесь, негде. Вот сообразно с этим и действуй. Понял?

— Да, — сказал Антонин. Он был недоволен. Лукаш разрушил намеченный им план.

— Второй вопрос?

— Гоуска ищет истопника и уже вывесил объявление на калитке. Я считаю, нам этого случая нельзя упускать. Без согласования со мной Гоуска нового истопника не возьмет.

— Хорошо, я подумаю. Ты куда сейчас?

— За город. К Грабецу.

— Хорошо запомни все, что он будет болтать. Выясни, почему избегает появляться в Праге, а главное, добейся, чтобы ваша следующая встреча произошла в таком месте, где его можно взять без всякой опаски. И веди себя осторожнее, умнее.

— Мне ли это не знать? Вы же сами сказали, что с Худобой и Гоуской у меня сошло хорошо.

— Вот я и хочу, чтобы с Грабецем сошло так же. Карел, надо полагать, тоже был не маленький, не глупее нас с тобой. А где теперь Карел? После первого случая угодил в тюрьму, после второго — на тот свет. А наша задача: уничтожая врагов, самим оставаться живыми.

— Я понимаю, — ответил Антонин.

Уходя, Антонин столкнулся в дверях с Иржи Мрачеком и успел только обнять его, мокрого и возбужденного. Не перекинувшись с ним ни словом, Антонин затопал по ступенькам.

— Здравствуйте, товарищ Лукаш! — Мрачек сбросил с себя клеенчатый дождевик, снял кепи, встряхнул и плащ, и кепи, вытер платком мокрое лицо.

— Здравствуйте, Иржи.

— Я прямо от господина Обермейера. Новостей — короб, и самая главная из них: я уезжаю в Словакию.

— В Словакию? А дома как у вас, Иржи?

Тень пробежала по лицу Мрачека.

Дома у Мрачека плохо. Умер старик отец, умер единственный сын. Жены не узнать, так она изменилась. Исчезновение мужа, смерть тестя и сына подкосили ее. Нервная горячка, которую она перенесла, отняла последние силы.

И ничто уже не напоминало в ней прежнюю сильную женщину, одаренную живым умом, чуткую и сердечную, любившую жизнь и людей. Она как-то сразу постарела. И, что больней всего, опустилась. Теперь это был человек, примирившийся с судьбой. Она не жила, а существовала — без желаний, без интересов, без радости. Как тень, бродила она но дому, слепая и глухая ко всему, что окружало ее.

Последнее время Мрачек стал серьезно бояться за се рассудок. Во сне жена бредила сыном и страшно возмущалась, когда Мрачек ее будил. Мрачек ни с кем не делился своим горем. Его ненависть к врагам усилилась, он испытывал потребность мести.

Перед Лукашем он не стал таиться.

Лукаш слушал мучительный рассказ Мрачека и жалел о том, что задал такой неуместный вопрос. Чем он мог помочь товарищу? Бессильным сочувствием?

— Тяжко, тяжко, Иржи, — выговорил он с трудом. — Вам остается одно: бить их, проклятых.

Мрачек сидел, опустив веки. Повторил глухо:

— Да, тяжко… Тяжко потому, что непоправимо.

И вдруг деловым, твердым голосом начал говорить о своих встречах с лондонским капитаном и Обермейером, о том, как возник разговор о его поездке в Словакию.

То обстоятельство, что лондонский гость и гестаповец обеспокоены исчезновением людей, посланных в Словакию, встревожило Лукаша. Все посланные при содействии гестапо люди, как сказал сегодня Милецкий, прибыли к месту своего назначения и приступили к работе. Вполне естественно, что к Голяну они не явились.

— Тут мы кое-что недоучли, — сказал Лукаш. — Вам придется на месте поговорить с товарищами. Для отвода глаз хоть кто-нибудь из них должен явиться к Голяну. Нужно рассеять подозрения. Это единственный разумный ход.

— Я тоже убежден в этом, — заметил Мрачек. — Конечно, следовало бы предусмотреть это заранее. Но мы не догадались. Если бы мы догадались, то, возможно, и мне не пришлось бы ехать сейчас.

— А может быть, все к лучшему. Запишите, с кем вам надо встретиться в Словакии, а потом поговорим конкретно о ваших задачах.

Мрачек вынул карандаш.

2

Лукаш, прочтя вывешенное на калитке объявление Гоуски, не решился сразу же явиться к нанимателю. Он несколько раз взад и вперед прошел мимо особняка, пригляделся к подъездам и окнам соседних домов. На этой улице было очень тихо. Наконец он подошел к калитке и нажал кнопку звонка.

Гоуска выслушал его и спросил:

— Рекомендацию хозяина пансиона можете представить?

— Представлю.

— Когда приступите к работе?

— Через два-три дня.

— Я вас предупреждаю, — заметил Гоуска, — что беру служащих с недельным испытательным сроком. Не понравитесь — пеняйте на себя.

— Я согласен на все условия, — ответил Лукаш.

— Отлично. Я вас жду.

3

Антонин сидел в ресторане за столиком и всем своим видом показывал, что погружен в чтение. Перед ним лежала раскрытая книга. Он ждал Грабеца.

Всякий раз, когда в ресторане появлялся новый человек, Антонин настораживался. Не поднимая головы, он исподлобья взглядывал на вошедшего, надеясь по внешнему виду узнать Грабеца. Люди входили и выходили, и ни один из них не отвечал тем приметам, которыми располагал Антонин.

Но вот вошел человек среднего роста, очень худой, почти истощенный. На нем был короткий однобортный пиджак и давно не глаженные брюки, провисшие на коленях. Незнакомец остановился посреди зала, сложил складную тросточку, сунул ее под мышку и стал потирать руки, разглядывая сидящих.

Грабец уже знал, что сегодня встретится не с Ширке, а с его помощником и что в руках у помощника будет томик Ницше.

Антонин закрыл книгу. Грабец развинченной походкой подошел к нему и спросил:

— Вы читаете Ницше?

— Да. Книгу просил передать вам Ширке.

— Так, так, — проговорил Грабец, сел за столик и начал вежливо и в то же время пугливо посматривать по сторонам.

— Кофе пить будете? — спросил Антонин.

— Предпочел бы рюмку коньяку. На дворе премерзкая погода.

Антонин подозвал официанта. Грабец вынул маленькие ножницы и стал чистить ногти: видимо, он не хотел начинать разговор первым.

«Какое ничтожество», — подумал Антонин, брезгливо изучая предателя.

Внешний вид Грабеца был жалок. Воротник пиджака, отслужившего все сроки, был тронут молью и усыпан перхотью. На сорочке сомнительной свежести расплылись жирные пятна. Вся его фигура имела какой-то жеваный вид. Лицо — буро-землистого оттенка, как лицо покойника. Над срезанным подбородком — большой полуоткрытый рот, видны верхние зубы, выдавшиеся вперед.

— Вы где пропадаете? — в упор спросил Антонин.

Что-то похожее на улыбку оживило мертвенное лицо Грабеца.

— Я не могу иначе… У меня другого выхода нет. Я предупреждал господина Ширке, что на каждом шагу меня подстерегает смерть. Я потерял последний покой…

Антонин, обрывая этот поток слов, спросил:

— Не преувеличиваете ли вы? — Ему хотелось узнать, чем напуган Грабец и как он оценивает собственное положение.

— Я поражаюсь, как вы можете говорить так спокойно, — возмутился Грабец. — Я каждый час, каждую минуту вишу на волоске. Я боюсь Праги, как огня. Да и Ширке мое пребывание здесь считал очень рискованным.

— Рискованным, но, к сожалению, необходимым, — твердо вставил Слива.

Грабец задергался, его глаза с краев как бы подернулись пленкой.

— Господи! Что же мне делать? — взмолился он, похрустывая пальцами. — Ведь я потерял всякое доверие коммунистов. После того как я выдал Червеня, Птаху, а затем выследил Файманову, они стали подозревать, что это дело моих рук. И вы сами понимаете, насколько они близки к истине. А с предателями у них разговор весьма короткий. Я же информировал господина Ширке, что у коммунистов существует созданный несколько лет назад аппарат по борьбе с провокаторами.

Антонин никогда и в мыслях не держал, что ему придется иметь дело с такими презренными людьми, как Худоба и Грабец. Всюду они оставляют кровавый след, загрязняют все, к чему только ни прикасаются. В каком человеческом сердце может пробудиться жалость к предателю? Чья совесть позволит сказать хотя бы одно слово в его защиту? Смерть предателю. Только смерть.

Грабец закурил. Дрожащими руками он мял сигарету, и пепел падал на скатерть, на его пиджак и брюки, но Грабец не видел этого. Он придвинулся поближе к столу. Его острые выпирающие колени касались ног Антонина. Он страстно доказывал, он убеждал, что жить в Чехословакии ему больше нельзя.

— Поймите, не осталось почти ни одного коммуниста, миновавшего ваших рук. А я на свободе. Я хожу, и меня никто не трогает. Как же я оправдаюсь после? А меня в партии знают. Еще до Мюнхена я был близок с троцкистами Гриневичем, Нейманом. Ведь по их заданию я вел работу по разложению клатовской парторганизации. Меня еще тогда хотели вышибить из партии, я едва-едва удержался на ногах. Да что там говорить! Еще в двадцать девятом году я чуть не провалился, когда вел слежку за коммунистами по заданию политической полиции. Отправьте меня куда угодно, только не держите здесь. Я должен как-то обелить себя в глазах подпольщиков. После случая с Градишкой я сейчас же выехал из Праги…

Фамилия Градишки ничего не говорила Антонину, но заинтересовала его. Он сказал Грабецу:

— Мне об этом Ширке ничего не говорил. Не помню что-то.

Грабец рассказал. Гестапо, стремясь проникнуть в коммунистическое подполье, начало выпускать фальшивую газету «Руде право». Экземпляры газеты вручались провокаторам, и те распространяли их среди лиц, состоявших на подозрении у гестапо.

Грабец по научке Ширке с экземпляром этой фальшивой газеты явился в дом электромонтера Градишки, своего старого знакомого. Градишка доверчиво принял Грабеца и оставил газету у себя.

Грабец советовал Ширке сразу же арестовать Градишку, коль скоро тот не отказался взять газету. Но Ширке посмотрел на дело иначе: приказал Грабецу сблизиться с Градишкой.

Кто же мог знать, что этот Градишка принимал активное участие в выпуске подлинной «Руде право», которая печаталась в центральной типографии в Бероуне?

Грабец пришел к Градишке во второй раз, и там его накрыли подпольщики. Только пистолет и выручил Грабеца. Застрелив Градишку, он сумел скрыться.

И разве можно после всего этого оставаться в Праге? И не только в Праге — в Чехословакии?

Антонин встретился с предателем взглядом. Грабец ждал ответа. Кажется, ни один мускул на его теле не оставался в покое.

— А если мы вас заключим в лагерь? — медленно спросил Антонин.

— Я на все согласен! Лагерь лучше смерти.

— Мы посадим вас в барак коммунистов.

— Пожалуйста, — изъявил свою готовность Грабец. — Я заверяю вас, что сразу же войду к ним в доверие. Влезу в душу. Общая судьба нас сблизит. И пусть для меня не делают никаких исключений и поблажек, посылают на работы вместе со всеми. Пусть даже бьют.

— Где вы сейчас живете?

— У двоюродного брата в Костельце.

— Это удобно. Договоримся так: в первое воскресенье ноября между пятью и шестью часами зайдите в костелецкий храм. Там вы увидите девушку. В руке у нее будет Библия в черном кожаном переплете. Подойдите к ней и скажите: «Мне нужно видеть господина Ширке. Не можете ли вы указать его адрес?» Она вам ответит: «Я вас могу проводить к нему», — и доведет до машины. Поняли?

Грабец кивнул головой.

— Я очень благодарен вам. Я постараюсь и в лагере быть вам полезным.

Негодование мутило голову. Антонин боялся, что Грабец подаст ему свою подлую руку. Чтобы избежать рукопожатия и разрядить свой гнев, Антонин, вставая, будто нечаянно, всей ступней наступил на ногу предателя.

Грабец вскрикнул, лицо его побледнело.

— Простите, — сказал Антонин.

— Ничего… ничего… — пробормотал Грабец и поджал ногу.

Антонин пошел в гардероб за пальто, зонтом и шляпой.

Он шагал по мокрым улицам Праги, уже погруженным в вечерние сумерки. По-прежнему лил дождь.

Поеживаясь под легким пальто, Антонин чувствовал, что его ботинки, видавшие всякие виды, не только пропускают, а прямо впитывают в себя воду.

«Зейдлиц таких ботинок не надел бы. В моем положении «гестаповца» это не годится, — подумал он. — Надо раздобыть ботинки получше».

Впереди шла невысокая женщина. Прикрываясь зонтом, она торопливо семенила по плохо освещенному тротуару. Ноги ее скользили, она то и дело взмахивала зонтом, пытаясь сохранить равновесие. На повороте улицы тротуар был разрушен. Женщина остановилась, потом сделала нерешительный шаг, но поскользнулась и чуть не упала. Антонин во время поддержал ее за руку.

— Ой, спасибо! — вздохнула женщина и обратила к нему лицо.

Антонин обмер. Перед ним была Божена! Он только и мог прошептать:

— Божена!

Теперь и девушка узнала его. Все было забыто: и улица, и дождь, Божена обвила рукой шею Антонина и жарко поцеловала.

— Тоник! Родной!

Антонин не выпустил руки Божены из своей. Они прошли несколько шагов молча, охваченные радостью встречи.

— А я часто вспоминала о тебе и сердилась. Неужели, приехав в Прагу, не мог найти меня через Марию? — упрекала Божена.

Антонин старался говорить внушительно. Она забыла про конспирацию. У него каждый шаг, каждая встреча заранее учтены и взвешены. Но он часто вспоминал о Божене, стремился ее видеть. Разве можно забыть подругу детства, чудесные дни, проведенные вместе, детские игры, огорчения и шалости?

— Куда ты идешь? — спросил Антонин, когда они свернули в боковую улицу.

Божена засмеялась.

— Туда же, куда и ты. К Морганеку.

Антонин удивленно поднял брови.

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь.

Она сунула в руки Антонина зонт, раскрыла сумку и вынула из нее конверт.

— Теперь понял? — спросила Божена.

— Все еще нет, — ответил он и поднес конверт к глазам.

— Здесь удостоверение, которое обещал тебе отец. Документ сильный, но злоупотреблять им нельзя, — строго пояснила Божена.

Антонин торопливо сунул конверт в карман.

— Очень кстати… В роли Зейдлица в Праге появляться уже опасно.

Они прошли еще несколько шагов. Божена рассказала, что работает в клубе правительственных войск и почти все вечера у нее заняты. Антонин плохо вникал в ее слова, но чувствовал волнение, с которым она их произносила. И это волнение неосознанно, необъяснимо, передавалось ему. Он почувствовал, что не может, как раньше, непринужденно и легко говорить с Боженой, не задумываясь над своими словами. Он искал какие-то особенные, значительные слова и не находил их. И оба они замолчали.

Божена остановилась.

Впервые за годы их дружбы Антонин увидел прелесть ее глаз, больших и светлых, окаймленных темными ресницами. Никогда раньше он не вглядывался в них и даже не смог бы вспомнить, карие они или голубые. У Божены голубые глаза! Это длилось мгновение. Он первым отвел взгляд, не в силах скрыть своей радости, — видеть Божену, чувствовать, что она рядом с ним.

Голос Божены вернул ему самообладание.

— Мне пора возвращаться… — Она переложила сумку из одной руки в другую и подняла зонт над головой. — Какой несносный дождь!

Рука Антонина ощутила ее легкое пожатие.

— Не забывай старых друзей, — сказала Божена весело.

Он торопливо ответил на ее пожатие и неожиданно спросил:

— А ты не забудешь… старых друзей?

— Нет, конечно. Ну, будь здоров и удачлив!

И Божена ушла.

Глава двадцать седьмая

Около десяти вечера Антонин подошел к дому Гоуски. Первое, что бросилось ему в глаза, — на калитке не было объявления.

«Так. Все идет как по писаному!»

Антонин отпер калитку и вошел во двор. Позвонил. Дверь открылась, и перед ним показался Гоуска.

— А я собрался уходить, — сказал Гоуска. — Еще минута, и вы меня не застали бы. Дождь все идет?

— Как из ведра. Промок до костей.

— Ну раздевайтесь. У меня горит электрическая печь, вы обогреетесь.

В кабинете было уютно и тепло. На письменном столе горела настольная лампа, прикрытая темным абажуром. Комната тонула в полумраке.

— От коньячку не откажетесь? — любезно предложил Гоуска.

— Не посмею. Я бы и закусить не прочь. Весь день проболтался под дождем.

— За чем же дело стало! Я сейчас сооружу.

Когда Гоуска вышел, Антонин, не утерпев, вынул из кармана конверт, переданный ему Боженой. В нем было удостоверение на имя Людвига Барабаша, сотрудника для поручений при бюро по охране правительства протектората.

Антонин облегченно вздохнул. Теперь удостоверение Зейдлица теряло всякий смысл.

Вернувшийся Гоуска поставил на круглый столик у дивана бутылку коньяку, раскрытую коробку с сардинками, несколько сандвичей и кусок холодного гуся. Потом принес тарелки и маленькие стаканчики.

— Я нарушил ваши планы? — спросил Антонин.

— Какие пустяки, — сказал Гоуска. — У меня частное свидание. Я еще успею. Один немец просит реализовать партию турецких ковров. Нужно посмотреть их.

После первого стаканчика Гоуска рассказал: днем приходил человек и предложил свои услуги в качестве истопника, фамилия его Блага, работает не то механиком, не то кочегаром в каком-то загородном пансионе. Человек пожилой, на первый взгляд приятный, но, пожалуй, немного угрюм.

Антонин сделал вид, что заинтересован, вынул блокнот и занес в него фамилию истопника.

— Вы договорились? — спросил он.

— Через два дня он обещал принести рекомендательное письмо и приступить к работе.

— А вы предупредили его об испытательном сроке?

— Конечно.

— Ну что ж, я завтра скажу вам, что собою представляет этот человек.

И подумал: «Дело в шляпе. Ярослав устроен в Праге».

— А я зашел к вам посоветоваться, — начал Антонин, следя за лицом Гоуски.

— Что-нибудь случилось? — всполошился коммерсант.

— Ничего серьезного. — Антонин сделал небольшую паузу. — Видите, в чем дело, Гоуска. Обращаясь к вам, я не могу не выдать служебной тайны, но я доверяю вам…

Он опять сделал паузу.

Гоуска быстро закивал головой, его отвислые щеки при этом тряслись. Он отодвинул от себя тарелку с недоеденным куском гуся.

— Вам, конечно, ясна общая политическая ситуация, положение на фронтах…

— Да, да, да… — кивал Гоуска.

— Гестапо вынуждено часть сотрудников, преимущественно чехов, перевести на нелегальное положение… Чтобы они не мозолили глаза народу.

— Это правильно. Умно.

— Наши задачи и методы работы остаются прежними, но мы, и в частности я, ничем не должны выдавать свою принадлежность к гестапо. Я теперь буду называться вот кем, — Антонин подал Гоуске удостоверение, только что полученное от Божены.

Тот внимательно прочитал бумагу.

— Все понятно. У ваших шефов голова на месте. Они смотрят далеко вперед. Это очень отрадно. Атмосфера действительно сгустилась. Я, конечно, не осмеливался затрагивать эту тему в беседах с вами, опасаясь, как бы вы не расценили такую откровенность не в мою пользу Но…

Гоуска наполнил стаканчики коньяком.

Они чокнулись, и Антонин произнес многозначительно:

— Факты есть факты, и закрывать на них глаза попросту глупо.

Гоуска поспешил ответить, что вполне разделяет эту точку зрения. Только идиот не видит сейчас, что дело идет к развязке. Когда Гоуска просил избавить его от письменных донесений, то, честно говоря, побаивался, как бы не истолковали эту его просьбу в дурную сторону. А он руководствовался, как теперь это очевидно, теми же побуждениями, что и гестапо. Кричать «ура» русским он не собирается. Он их ненавидит не меньше, чем отечественных коммунистов. Но его ненависть русских не остановит. А они вот-вот припожалуют сюда. Болтаться с веревкой на шее — удовольствие не из приятных. А поэтому не следует терять разум! Вот только англичан и американцев трудно понять. О чем они думают? Ну хорошо, допустим, Германия терпит фиаско, но неужели им не ясно: если позволить русским войти в Европу, то их уже никакая сила и никогда не повалит. Они станут вдвое сильнее. Каждый видит, что творится во Франции, что происходит в Словакии, в Чехии, да и во всех углах Европы. Кто-то правильно сказал, что Европа — пороховой погреб. Гоуска не склонен думать, что в Америке и Англии живут одни дураки. Там найдутся и умные, и энергичные люди. Но почему они медлят? Глупо и непонятно. Ведь на востоке фюрер держит около двухсот дивизий, а на западе и других фронтах — только семьдесят пять. Гоуска был бы совершенно спокоен, он не вел бы себя так осторожно, он не уклонялся бы даже от письменных информаций, если бы был уверен, что в Прагу войдут американцы или англичане. Они смогут понять его позицию, его психологию и великодушно простить ошибки. Но русские — извините! С ними не столкуешься. Боже упаси! Их понимает один только Готвальд.

Пора было прервать красноречие Гоуски. Антонин уже все уяснил себе.

— Я, пожалуй, соглашусь с вами, — сказал он. — Но мы отклонились от цели моего визита.

Гоуска извинился.

— Дело в том, — продолжал Антонин, — что в связи с изменениями по службе я должен обосноваться в Праге. Комнаты у меня здесь нет. Конечно, я могу ее получить в любую минуту, но это меня не устраивает. Я вынужден буду расшифровать себя.

— Понимаю, все прекрасно понимаю, — отозвался Гоуска.

— Поэтому я и решил просить вашего совета и помощи…

— Мой дом к вашим услугам, — с готовностью предложил Гоуска и сделал широкий жест.

Антонин покачал головой. Располагаться в доме Гоуски, где будет жить Лукаш, Антонин не собирался. Довольно одного Ярослава.

— Это ни меня, ни вас не устроит. В кругах эсэсовцев и гестаповцев я все-таки известен, а вы — нет. Бросать тень на вас я не хочу. Мне нужна небольшая комнатушка у хозяина или хозяйки, которые умеют молчать.

Гоуска вышел из-за стола и прошелся по комнате, пощипывая кончиками пальцев свои коротенькие и колючие, как зубная щетка, усы.

— Все в порядке! — Гоуска удовлетворенно хлопнул в ладоши. — Квартира есть! И лучшей вам не найти. Вы должны знать Стршешовице. Это не так уже далеко от центра. Надо сесть на двадцатку и ехать до трамвайного парка. Около Велеславинской рощи стоит небольшой уютный домик. Он принадлежит Альфреду Гофбауэру. Кто такой Гофбауэр? Чешский немец. Безусловно порядочный беспартийный человек. Сын у него пропал без вести. Гофбауэр живет с женой-старухой и невесткой. Все трое художники. Раньше писали эскизы, пейзажи и сбывали их на рынке, а теперь разрисовывают словацкие деревянные игрушки. Совершенно мирная профессия. В хорошее давнее время Гофбауэр оформлял рекламы у «Колбен-Данека» и даже как-то ездил со мной в Бухарест. У него три комнаты. Я видел его на днях, и он сказал мне, что ищет тихого квартиранта, бездетного. А от такого квартиранта, как пан Барабаш, да еще с моей рекомендацией, Гофбауэр не откажется.

— Это уже интересно, — сказал Антонин. — Район подходящий.

— Уверяю, останетесь довольны и будете благодарить меня. — Гоуска взглянул на часы, и лицо его вытянулось. — Боже мой! Скоро одиннадцать. Заговорились, и я забыл о коврах. Прошу прощения… Оставайтесь у меня. Я мигом обернусь и загляну к Гофбауэру.

Антонин согласился. Это вполне его устраивало. Гоуска, уже одетый, забежал в кабинет и протянул Антонину лист бумаги, сложенный в несколько раз.

— Кстати, поинтересуйтесь. Это дал мне генерал Гайда. Любопытно.

И он исчез.

Антонин развернул лист и прочел: «Авангард». Название незнакомое. Видимо, новая газета. Номер был двухполосный, с явно оттиснутым в углу листка штампом гестапо. Значит, она уже побывала в руках гестаповцев, прежде чем попала к Гайде. За последние годы подпольных газет появилось очень много. Не было почти ни одного крупного предприятия в Праге, где бы не существовала подпольная организация патриотов. Но все они действовали самостоятельно, без связи между собой. Накопленный опыт, жестокая школа подполья требовали строжайшей конспирации. Сближение или слияние отдельных групп неизбежно вело к провалам, арестам, разгрому. За ошибки патриоты расплачивались собственными жизнями. Три состава подпольного Центрального комитета партии уже подверглись разгрому, и члены его были или физически уничтожены врагом, или вынуждены сами покончить с собой. Подпольный центр настойчиво напоминал: бдительность! Конспирация! Никакой беспечности, никакого благодушия! Никаких дублированных линий связи, никаких взаимных перекрещиваний! Каждое низовое звено должно действовать самостоятельно!

Следовательно, появление новой подпольной газеты могло оставаться тайной для всех, кто не был связан с редакцией.

Антонин принялся за газету. В передовой сообщалось: «Революционная группа «Авангард» является организацией коммунистических революционных работников, созданной в подполье на территории Чехии и Моравии путем объединения нескольких прежних организаций Коммунистической партии Чехословакии, пополненных новыми работниками, которые в период фашистской оккупации усвоили коммунистическое мировоззрение и объединились вокруг газеты «Авангард». Революционная группа «Авангард» в целом считает себя и считается законной составной частью Коммунистической партии Чехословакии, а члены «Авангарда», после своего приема в организацию, автоматически становятся членами партии. Как только позволят обстоятельства, «Авангард», как особая организация, прекратит свое существование и сольется с Коммунистической партией Чехословакии». Сердце Антонина забилось. Маленькая газетка, а как взволновала! Значит, родилась еще одна подпольная группа, еще один боевой отряд встал в ряды борцов за свободу Чехословакии.

Глава двадцать восьмая 1

Ярослав Лукаш почувствовал удовлетворение, устроившись истопником у Гоуски. Теперь он в Праге, и можно считать, что указание Милецкого выполнено. Условия оказались намного лучше, чем можно было ожидать: особняк, отдельная комната для жилья, почти круглые сутки отсутствующий хозяин (притом обходительный и нелюбопытствующий человек), наконец, телефон, которым Гоуска разрешил пользоваться. Лукаш, конечно, вежливо отказался от телефона: с кем ему, человеку одинокому, разговаривать? Но в душе поблагодарил Гоуску. Телефон, безусловно, понадобится, и, наверное, в самом скором времени.

Начинается новый этап работы, сказал Милецкий, надо усилить борьбу. Стало быть, усилить борьбу необходимо. Милецкий подчеркнул, что удары должны быть сильнее, чем прежде, а наноситься чаще. Врагу нельзя давать передышки.

Последним ударом группы Лукаша была железнодорожная катастрофа, осуществленная Карелом Гавличеком. Немцы болезненно ощутили этот удар и долго не могли прийти в себя. Шутка ли, в воздух взлетели два состава, станция надолго вышла из строя.

Диверсия была осуществлена силами только четырех человек: двое определили местонахождение составов, один предупредил Гавличека, а Гавличек — четвертый — пустил поезд под закрытый семафор. Лукаш не знал подробностей катастрофы, но коль скоро она произошла, значит Карел сделал все на совесть. Лукаш любил Карела. Любил как друга, как человека, с которым шел нога в ногу долгие годы жизни. И вот Карел погиб.

Ярослав тяжко переживал эту утрату. Впервые смерть вырвала из группы боевого товарища, и Лукаш страдал, словно оторвали часть его собственного живого тела. «Борьбы без жертв не бывает». Не раз слышал Ярослав эти слова и сам в опасную минуту мысленно повторял их. Но вот Карел погиб, и нет сил примириться с этой жертвой.

Она не последняя. Борьба вырывает из рядов бойцов то одного, то другого. Исчезла Мария. Вот уже несколько дней как она не появляется. Квартира ее заперта. Похоже, гестапо напало на след группы и Мария уже в руках фашистов. От этой мысли холодело сердце. Что ждет ее в застенках гестапо? Сумеет ли она выстоять? Конечно, он уверен в ней. Пожалуй, больше, чем в других. Даже больше, чем в родной дочери. Но что делают с живыми людьми эти изверги! Как они глумятся над человеческим сердцем и телом! Каким железным человеком надо быть, чтобы молчать и молчать…

Лукаш хорошо знал, что всякий провал является результатом или ошибки, или оплошности. Следовательно, в исчезновении Марии кто-то виновен, от кого-то зависело не допустить ошибки, вовремя предупредить товарища, остеречь его. Прошло то время, когда Лукаш недооценивал правила конспирации. Как в свое время Червень ему, теперь он всем участникам группы постоянно напоминал: осторожность, осторожность, осторожность. Как неоценимо это правило в неравной борьбе! Без постоянной бдительности, доведенной до предела, и шага не сделаешь в окружении врагов. Каждый из членов группы бережет себя, но всех бережет он, Лукаш, бережет, как старший товарищ и руководитель. Посылая Антонина на выполнение задания, он обязан не только обеспечить успех дела, но и сохранить товарища.

Как никогда раньше, Лукаш осознавал огромную ответственность за людей, которых он вел на борьбу. Он чувствовал, что одной заботы о них недостаточно. Нужно повседневно учить их борьбе, умело и точно направлять их усилия. Все, чему сам научился на опыте этих лет, все, что подсказала ему мысль, он отдавал товарищам. Но он не так уж много знал. Машинист Ярослав Лукаш только несколько лет назад стал руководителем. Правда, ему довелось пройти всю школу подпольной борьбы, десятки раз скрываться от полиции, выдавать себя то за слесаря, то за кочегара, прятаться и жить в котлах, в смотровых колодцах, голодать и мерзнуть. Порой Лукашу казалось, что он испытал все, что может выпасть на долю подпольщика. Но наступал новый этап борьбы, появлялись новые затруднения, возникали новые опасности — и в соответствии с ними надо было искать новых приемов и уловок конспирации. Искать не только для себя, но и для товарищей, неутомимо воспитывая и развивая в них чувство бдительности.

Много раз Лукаш останавливался перед вопросом: как поступить в данном случае? И хорошо, если это касалось лично его. Здесь он мог положиться на собственный опыт, находчивость, смелость. Но что ответить, когда такой вопрос задают ему еще неопытные, зеленые друзья, не опаленные огнем борьбы? Лукаш обязан был найти ответ, который удовлетворил бы товарища и вместе с тем не привел бы к ошибке. По всякому поводу нельзя обращаться к Милецкому, на то не было ни возможности, ни морального права. Каждый подпольщик перегружен работой, а тем более Милецкий. Постепенно Лукаш выработал в себе уверенность и самостоятельно решал сложные вопросы, связанные с деятельностью группы. Милецкий давал общее направление, выдвигал задачи, вводил в курс событий. Практика ложилась на Лукаша.

Вот и вчера, разъясняя Ярославу политическую обстановку, Милецкий подчеркнул, что способы борьбы надо разнообразить, удары сделать ощутимее. «Подумайте, товарищ Лукаш», — сказал Милецкий на прощанье.

Да, надо думать. Теперь, когда Лукаш опять в Праге, есть возможность шире развернуть работу: под рукой Блажек, Антонин, Морганек, Труска, Мрачек, Божена, Ковач, Скибочка, Вандрачек, трое железнодорожников… Милецкий особенно настаивал на усилении работы среди солдат так называемых войск по охране протектората. Лукаш решил сегодня же заняться этим вопросом.

Когда стемнело, он закрыл свою комнатушку, захватил запасной ключ от калитки и ушел из особняка.

Как и всегда, необходимо было сделать большой крюк, прежде чем идти к Адаму Труске. Этого требовала конспирация. Лукаш добрался до центра, на ходу вскочил в вагон трамвая, потом пересел на другой, встречный, проехал до окраины и снова вернулся в центр. Вся эта комбинация заняла около часа времени. От выкриков кондукторов: «Высочаны!», «Стрешневицы!», «Пальмовка!», «Клементин!», «Смиховская набережная!» — разболелась голова. Наконец все предосторожности выполнены. Усталый, но по-прежнему настороженный Лукаш свернул с главной улицы и направился к квартире Труски.

2

Адам Труска нервничал. Условленное время прошло. Он то и дело выбегал во двор. Побежал и сейчас, но на пороге столкнулся с Ярославом.

— Наконец-то! — вздохнул он. — Где пропадал?

Вошли в дом. Труска прикрыл дверь в соседнюю комнату. Сели на диван.

— Что делает твой Ковач? — спросил Лукаш.

— Подает надежды. Два вечера подряд толковали о национальных комитетах. Мне кажется, он начинает разбираться. Полегоньку становится на нашу точку зрения. Но с ним еще предстоит повозиться.

— Не торопись, — посоветовал Лукаш. — Мы не за количеством гонимся. Ленин учил: лучше меньше, да лучше.

— А я и не тороплюсь, — сказал Труска. — Кроме Ковача, я еще одного парня подобрал. Не человек, а кремень. С этим мы откровенны… Вот только по части работы у нас плоховато. Совсем нечего делать. Сам понимаешь, что это за войско! Вроде как у короля Монте-Карло. Винтовки и те не у всех. Глупый фарс. Я дивлюсь, как это до сих пор мою должность оружейника не ликвидировали. Да и то спросить: на что она? Правда, идут разговоры, будто скоро подвезут трофейное оружие. Может быть, тогда и работа начнется.

— Вот эти трое тоже из ваших и антифашистски настроены, — сказал Лукаш, подавая листок. — Поинтересуйся ими. Возможно, подойдут. А как дела у Божены?

Труска будто поперхнулся.

— Божена молодец, — ответил он. — Гордиться такой дочкой надо.

— Смотри, не перехвали. Молодежь, она, знаешь, по сторонам не глядит. У нее голова легко кружится.

— Ты прав. Божене об оружии я не сказал бы. Незачем. Я с ней строговат.

— Будь построже, Адам, — одобрил Лукаш.

Тоска сжала его сердце. Давно не видел дочери. Какою она стала теперь?

Обе створки двери распахнулись, из соседней комнаты Божена стремглав бросилась к Лукашу. Ярослав только тогда и опомнился, когда руки Божены обвили его шею. Она стала покрывать поцелуями волосы, глаза, щеки, лоб, губы.

— Дочка, родная… — только и сказал Лукаш.

Дочь никогда не видела слез отца. И не увидит. Нежно проведя рукой по ее волосам, он поцеловал Божену в лоб.

Восторженными глазами Божена смотрела на отца. Совсем седой, но не сгорбился, плечи по-прежнему широки и прямы, суровые глаза не потеряли ни цвета, ни блеска.

Труска стоял у дивана, боясь помешать этой радостной встрече. Ярослав опустил Божену и, вплотную подойдя к Адаму, сказал грозно:

— Вы что же это со мной как со школьником? А?

Труска рассмеялся.

Лукаш протянул ему руку.

Потом втроем сидели за столом. Пили чай с немецким сахарином и обмакивали в него галеты, полученные Труской на службе. В горячем чае они разбухали и становились втрое толще.

Божена рассказала о своих успехах. Она привлекла к работе трех солдат, двое на очереди.

— А куда подевался твой поручик? — спросил Лукаш.

— Никуда он не подевался, — ответила Божена. — Он сопровождал эшелон в Словакию. Попал в крушение, которое устроил Карел, но ему посчастливилось: он был в крайнем вагоне и отделался легкими ушибами.

— Так оно часто бывает, — покачал головой Труска. — Хорошие люди гибнут, а сволочь остается.

— Как он к тебе относится? — спросил Лукаш.

— Пока терпимо. Раза два-три провожал домой, но после того, как я его припугнула дядей, держит себя в руках. Приглашал в гости. Понятно, я отказалась.

— Так, так, дочка, — сказал Лукаш. — И все-таки ты как-нибудь побывай у него. Держись от него на расстоянии, но побывай. Интересно раскусить, что это за штучка…

Глава двадцать девятая 1

Мария Дружек сидела перед следователем во дворце Печека.

Пожилой крупнозубый гестаповец с круглыми глазами навыкат, с крупной лысой головой молча разглядывал ее, стараясь угадать мысли своей жертвы.

«О чем она сейчас может думать? Вероятно, о том, почему ее так долго не вызывали и не допрашивали? Наивное существо! Надо полагать, она все расскажет. Ей, как всякому молодому животному, хочется жить, а ради этого можно пойти на все. Вероятно, у нее есть муж. Во всяком случае, пора ему быть. Сколько ей? Пожалуй, не меньше двадцати пяти. Пора. Давно пора. Моя Берта в эти годы имела уже двоих детей: Карла и Эдуарда. А если нет мужа, то есть любовник. Интересно бы на него взглянуть, что за тип. И о чем он сейчас думает? Наверно, и не подозревает, что его голубка попала в клетку. Конечно, не подозревает. Все обошлось тихо, без шума, без свидетелей. Она вздыхает. Это хороший знак. А ну-ка я посмотрю на нее вот этак. На женщин действуют прямые свинцовые взгляды. Они размагничиваются, теряют волю, сопротивление их парализуется».

Мария тоже размышляла. Она думала о том, что ей очень и очень не повезло. Ее не скосил тиф, когда ей было шесть лет; она не утонула подростком во Влтаве, когда провалилась под лед, бегая на коньках; она уцелела при автомобильной катастрофе, когда в тридцать шестом году учеников возили на экскурсию в Татры; она встала на ноги, оставшись одна, без родителей. А теперь ей не уцелеть. А если уцелеет, то на всю жизнь останется калекой. Ей вспомнился рассказ Карела о коммунисте Прокопе, об издевательствах над ним, о пытках.

— У вас, вероятно, мягкий характер? — спросил наконец следователь. — Не правда лн?

Мария повела плечом и ответила:

— Не мне об этом судить.

Гестаповец улыбнулся, показав золотые коронки на своих крупных зубах.

— У меня складывается именно такое впечатление. Ну, рассказывайте: как вы попали в беду? Кто вас толкнул на это гнусное дело? Такая молодая, интересная женщина — и так опрометчиво кинулась в омут…

Следователь взял автоматическую ручку, положил на чистый лист бумаги кусочек тоненького картона и начал писать. Потом поднял голову и спросил:

— Имя и фамилия?

— Ирма Рингельман.

— Возраст?

— Двадцать пять лет.

— Профессия?

— Прачка.

Следователь откинулся на спинку кресла.

— Покажите руки, — потребовал он.

Мария с усмешкой протянула руки ладонями вниз.

— Переверните.

Мария перевернула кисти рук.

— Так… Прачка… Так… Вы что, немка?

Мария отрицательно покачала головой.

— Кто же вы?

— Чешка.

— Рингельман… Рингельман… Фамилия не чешская.

— Она мне нравится.

Следователь повертел в пальцах ручку и не нашелся, что сказать.

— Вас задержали около телеграфа с листовками. Где вы живете?

— У меня нет квартиры.

— Как это понять?

— Как слышите.

— Где вы служили?

— Нигде не служила.

— Чем же вы существовали?

— Воздухом.

— О! — гестаповец рассмеялся. Он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате из угла в угол. — Каким образом к вам попали листовки?

— Это мое личное дело.

— Так… Вы, чехи, странный народ. Почему вы нас боитесь?

— По-моему, не мы вас, а вы нас боитесь, — твердо ответила Мария.

Гестаповец наклонился так близко над ее лицом, что она почувствовала запах его рта.

— А знаете, что могут с вами сделать за такие слова? — он повертел пальцем у ее виска, — И это не самое худшее.

— Я знаю, что бывает и похуже.

Следователь начал покусывать ногти. Он допустил просчет: у этой девчонки не такой уж мягкий характер, как он предположил, да и глаза обманчивые. Избить ее? Но как бы преждевременно не отдала богу душу.

— Вы коммунистка?

— Да.

— Ага… отлично! Но вы же должны понимать, что мы заставим вас говорить.

— Сомневаюсь.

— А мы возьмем щипчики и начнем откусывать ваши тоненькие пальчики по маленькому кусочку, постепенно. Это, знаете, ужасно неприятно.

Мария пожала плечами и промолчала. Ей стало страшно. Неужели они заставят ее выдать Божену, Ярослава, Антонина, Морганека? Неужели они смогут заставить человека говорить против воли? Хватит ли у нее сил, если гестаповцы начнут мучить ее, выкручивать пальцы, срывать ногти? И снова она вспомнила коммуниста Прокопа, о котором рассказывал Карел. Прокопу перебили все ребра, выбили зубы, повредили почки, изуродовали одно ухо. Он стал заикаться. А если и с ней расправятся так же? Разве у этих зверей есть сердце? Холодок прошел по телу Марии.

— Может быть, вы передумали? — спросил гестаповец.

— Нет.

— Дура! — крикнул следователь грубо и перешел на ты. — Я тебя заставлю говорить…

2

Вторично ее допрашивал штурмбаннфюрер СС, в котором Мария не узнала того неприятного человека, что сидел рядом с ней, Неричем и Боженой в локале «Амбаси» в тридцать девятом году. Это был Обермейер.

Но он узнал ее. У него была натренированная зрительная память. Он сразу убедился, что перед ним подруга Божены Лукаш, бесследно исчезнувшей вместе с отцом. Но, узнав ее в лицо, он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии ее.

На все свои вопросы Обермейер получил те же ответы, что и следователь. Он сузил свои прозрачные глаза и спросил:

— А может быть, вы станете разговорчивей, если я приведу сюда вашу подругу Божену Лукаш?

Что-то оторвалось внутри Марии.

— У меня подруг нет. Приведите кого угодно.

— Ах, вот как! Ну что ж… Видимо, с вами трудно договориться. Вы не понимаете человеческого языка.

Мария закрыла глаза. Начинается. Кто же даст ей мужество, силы?

То, что предпринял гестаповец, на первый взгляд не показалось таким уж страшным. Он взял линейку, обыкновенную канцелярскую деревянную линейку, и, встав позади Марии, начал плашмя наносить удары по ее голове, по темени. Это было даже не больно, а скорее неприятно.

Но он не просто ударял, а в определенном ритме. И это нетрудно было установить. Мария чуть не улыбнулась: темп вальса. Правда, слишком быстрый. Под счет «раз» линейка опускается на голову. Раз… два-три… Раз… два-три. Ну конечно, вальс. Гестаповец подтвердил ее догадку. Ударяя, он высвистывал: «Брось тоску, брось печаль и смотри смело вдаль».

Господи, какое у него дьявольское терпение! Прошло минут пять, не меньше, а он все хлопает и насвистывает. Теперь что-то из Штрауса…

Странно. Не больно, а очень неприятно. В ушах появился непривычный шум. И он напоминал звон колокольчиков на часах у святой Людмилы.

А гестаповец все бил и бил. Откуда у него только бралось терпение? Как не уставала рука? Ведь он бил все время одной правой рукой.

Потом Марии стало казаться, что над нею гремит духовой оркестр. Из общего грома можно даже выделить отдельные инструменты: басы, альты, барабан. Звон исчез. Теперь кажется, что по голове с размаху ударяют молотом.

Наконец глаза застлал туман, и в нем заплясали красные и синие огоньки. Стол, стена надвинулись на Марию, и она упала…

А когда очнулась, гестаповец не пожалел двух сигар и выжег у нее на груди: «Ирма Рингельман — коммунистка».

Потом голова Марии стала гореть, как в огне. В течение нескольких часов гестаповец вырывал пучками ее волосы.

В ту ночь Мария не могла заснуть. В одинокой камере — абсолютная темнота. Сюда не проходил ни один звук.

К тишине Мария привыкла с малых лет — особенно с тех пор, как стала жить одна. Бывало, она забиралась в свою каморку, мечтала в одиночестве или читала. А летом, в хорошую погоду, выходила во двор, в сад и сидела там тоже в одиночестве. Хорошо было у пани Липецкой, где она квартировала, в ее большом, чудесном саду. Мария уходила в самый дальний уголок и садилась возле решетчатой изгороди, отделявшей парк Липецкой от садика старика венгра, музыканта. Старик играл на скрипке почти каждый вечер. Как он играл! Его музыка доходила до самого сердца. Уткнувшись в душистую траву лицом, Мария оплакивала свою горькую судьбу, безрадостное детство, юность. Подчас скрипка пела радостно, и Мария радовалась вместе с нею. Ведь она еще молода, у нее вся жизнь впереди. Может быть, она еще будет счастлива. А иногда скрипка звала ее в неведомые края и словно напоминала о том, что мир широк и необъятен.

А теперь? Теперь он стал страшен и ограничен стенами тесной камеры. Впереди смерть.

Ляжет ли она когда-нибудь на траву и будет ли смотреть в черное глубокое небо, усыпанное звездами? И перестанет ли болеть избитое, истерзанное тело?

Зачем думать об этом? Зачем себя мучить?.. Она никого не выдала, не назвала ни одной фамилии.

Терпеть осталось недолго. Силы иссякли. Она умрет за то, за что умерли и умирают тысячи отважных людей. На их крови встанет новый мир — справедливости и свободы, мир, за который борются Ярослав, Антонин, Морганек, Божена, Блажек… Он будет радостным и ярким, как солнце. И люди, вспоминая тех, кто боролся за их счастье, вспомнят и имя Марии…

Утром ее нашли мертвой. Она повесилась на спинке койки, сдавив шею скрученным платком. На стене Мария оставила надпись: «Я умерла коммунисткой. Отомстите за меня, друзья. Мария».

Глава тридцатая 1

Парашютисты и лондонцы обменивались скучными телеграммами. Капитан, лишенный благодаря отсутствию Мрачека связи, вел себя тихо. Но вчерашняя его радиограмма в Лондон, перехваченная Обермейером, заставила насторожиться. Капитан испрашивал позволения на выезд в Прагу и на установление связи с каким-то своим дальним родственником, поручиком правительственных войск. Из этого можно было заключить, что капитан уже делал вылазку в столицу, нашел этого родственника и предполагал использовать его дом как убежище.

«Этого еще не хватало», — возмутился Обермейер и пожалел, что снял наблюдение за пансионом. Он тотчас вызвал к себе Блажека.

— Надо отговорить капитана, — сказал Обермейер Блажеку. — Убедите его, что появление на улицах Праги может окончиться для него трагически. Припугните его гестапо. Не стесняйтесь, сгущайте краски.

Разговор этот произошел вчера в полдень. Не успел Блажек выехать за город, как Обермейеру передали перехваченную радиограмму из Лондона. В ней значилось: «Выход для устройства дома вашего родственника санкционируем тчк Подполковник явился Голяну и вызвал у него недоверие тчк Никто посланных вами людей не обнаружен тчк Примите меры проверки подполковника зпт радируйте данные лица которое вас свело с ним тчк Не исключена возможность вас провоцируют».

Странно! У Голяна Мрачек вызвал недоверие. В чем же Голян его заподозрил? Уж не в связях ли с гестапо? Может быть, Мрачек по собственной инициативе связался в Словакии с кем-нибудь из гестаповцев, обратился к нему за помощью или содействием и попал в поле зрения людей Голяна?

Да, но Обермейер не может подозревать Мрачека в связях с гестапо.

Он подозревает его в другом. В чем? Если Мрачек провоцирует лондонцев и Обермейера, то на кого он работает? Кто он такой, этот подполковник? На чьей он стороне?

И как в этом случае следует понимать Блажека? Ведь Мрачека рекомендовал Блажек.

«Дьявольское отродье эти славяне! Заморочили голову, а она за последнее время и без того непрочно сидит на плечах. Если лондонские господа не верят Мрачеку и требуют его проверки, то почему я должен ему доверять?»

Вечером Блажек явился к Обермейеру и доложил, что гости покинули пансион.

— Какие будут указания, господин штурмбаннфюрер? — спросил он.

Обермейер держал себя холодно.

«Что-то не нравится мне его настроение», — подумал Блажек.

Штурмбаннфюрер не ответил на вопрос. Он смотрел не на Блажека, а прямо перед собой и барабанил пальцами по столу. Потом спросил:

— Сколько офицеров в чине поручика в этих ваших войсках?

«Этих», «ваших» было произнесено с иронией, которую гестаповец и не пытался скрыть.

Блажек назвал цифру не задумываясь.

— Распорядитесь, чтобы мне передали дела на каждого из них, — приказал Обермейер.

— Слушаюсь. Можно идти?

— Да.

Но когда Блажек взялся за ручку двери, Обермейер вернул его.

— Вы подполковнику Мрачеку верите? — неожиданно спросил Обермейер.

— Что вы хотите этим сказать? — в свою очередь спросил Блажек.

Обермейер нервничал. «Дурак, и зачем нужно мне было задавать такой идиотский вопрос!» Но слово не воробей. Оно уже вылетело. Дать понять Блажеку, что он и ему не доверяет, — это значит совершить вторую глупость.

— Он вас не подведет? — решил поправить дело штурмбаннфюрер.

— Не думаю. Офицер неглупый.

— Вот это-то меня и смущает, что далеко не глупый, — вырвалось у Обермейера против его желания. — В данном случае лучше иметь дело с глупым, чем с умным офицером.

Блажеку не терпелось продолжить разговор и выяснить, какую цель преследовал Обермейер, задавая ему вопросы, но помешал телефонный звонок. Штурмбаннфюрер взял трубку, приложил ухо, назвал себя и сказал в сторону Блажека:

— Можете идти. Дела на поручиков не нужны.

Блажек вышел.

— Да, да… Все ясно… Вы не ошиблись? — говорил Обермейер в трубку, что-то записывая на листок бумаги. — Так, понятно…

Разговор несколько приподнял настроение Обермейера. Один из агентов, проводивший в свое время наблюдение за пансионом и знавший в лицо лондонского капитана, докладывал ему сейчас, что встретил капитана на одной из пражских улиц. Капитан шел в компании с поручиком из охраны правительства, неким Ярдой Кулачем. Агент проводил обоих на Малу Страну и следил за ними до самого дома поручика.

Ну вот, нашелся и родственничек капитана! Пусть капитан не надеется, что ему легко замести следы. Не такое время. Он забывал, что существует и действует гестапо, а гестапо положено знать все на свете. А теперь можно заняться поручиком.

2

Кулача выследили утром следующего дня, схватили в одном из малолюдных кварталов, посадили в закрытую машину и доставили во дворец Печека, в кабинет Обермейера.

Гестаповец долго и внимательно разглядывал своего пленника и сделал такой вывод: хлыщ, нахал, глаза, как у рыбы, лицо бабье — человек дрянненький.

Обермейер рассчитывал, что такой человек сразу перетрусит. Ничуть не бывало. Поручик держал себя независимо и даже вызывающе. Обермейер разглядывал поручика, а поручик в свою очередь — Обермейера. При этом на губах арестованного играла обидная улыбочка, а выражение лица говорило: «Ну-с? Что вы предпримете дальше, господин штурмбаннфюрер?»

«Подожди, мальчишка, — взбесился Обермейер. — Я тебя на всю жизнь отучу улыбаться. Можешь мне поверить: это твоя последняя улыбка».

Он решил сразу взять быка за рога.

— Кого вы укрываете в своем доме на Малой Стране?

Поручик приподнял одну бровь, прищурил глаза и сделал вид, что раздумывает над своим ответом.

Обермейера передернуло. До чего же нахальная морда! Так и просит кулака!

— На этот вопрос я затрудняюсь ответить, — проговорил поручик.

И опять эта идиотская улыбка!

— Вы знаете, с кем разговариваете? — крикнул Обермейер.

— Во всяком случае, вижу, — ответил поручик.

Нет, таких типов надо бить с первого слова. Бить беспощадно. Увечить, топтать, пока спесь не слетит с них, как шелуха.

— Встать! — рявкнул Обермейер.

Поручик не спеша и как-то издевательски поднялся.

— Вы напрасно нервничаете и так недостойно кричите на меня, — спокойно заметил он. — Без ведома штандартенфюрера Тиллингера я не имею права на откровенность с вами. А штандартенфюрер, как известно, сидит этажом ниже.

Обермейер застыл с открытым ртом. Он одеревенел. Мысли его путались. Тиллингер! Значит, поручик человек Тиллингера? Нарвался! Но при чем здесь Тиллингер? Хоть он и штандартенфюрер, но какое отношение имеет к этому делу? Лондонцами занимается фон Термиц, а дело Тиллингера — партизаны. Вот за ними бы и смотрел в два глаза: партизаны расплодились, как тараканы.

— Выйдите в коридор и подождите, — сказал Обермейер.

Взял трубку и попросил соединить его с фон Термицем.

Потом один штандартенфюрер звонил другому, затем оба они сошлись в кабинете бригаденфюрера СС. И наконец в кабинет вызвали Обермейера. Лишь час спустя поручик поступил в его распоряжение.

Беседа возобновилась, но уже на совершенно иных началах. Больше того. Слушая поручика Кулача, Обермейер проникся к нему известной долей уважения. Громкое имя Тиллингера сыграло, конечно, в этом не последнюю роль.

Из рассказа Кулача разъяснилась вся история. Несколько дней назад к Кулачу на дом явился капитан. Он дальний родственник Кулача. Их матери — двоюродные сестры. Кулач знал, что капитан эмигрировал в Англию, но никак не ждал его появления в Праге. Капитан, не таясь, объяснил цель своего визита. Какие секреты могут быть между родственниками! Он попросил укрыть его, а также его друга поручика в доме Кулача. Мог ли Кулач отказать? Он дал согласие, но не позднее, чем через полчаса, доложил об этом штандартенфюреру. Тиллингер одобрил его действия. Вчера вечером капитан и поручик перебрались в дом Кулача. Вот и вся история.

— Что они собираются делать? — спросил Обермейер.

— Капитан дал мне понять, что предполагает совершить поездку в Словакию.

— А как он мыслит это?

— Я понял, что капитан располагает специальными пропусками для переезда через границу протектората.

— Они обращались к вам с какими-нибудь просьбами? — поинтересовался Обермейер.

— Пока нет. Правда, сегодня утром зашла речь о каком-то профессоре, с этим профессором капитан ищет встречи. Но фамилию его он не назвал.

— Радиостанция при них?

— Да.

Обермейер выяснил еще несколько интересующих его вопросов и порекомендовал поручику отговорить своих гостей от поездки в Словакию. На этом они расстались.

Кулач немедленно отправился в расположение своей части. У него были и личные планы. Отказываться от них он не собирался. Сегодня суббота, Божена работает до шести часов вечера.

Зайдя в буфет и улучив удобную минутку, Кулач заговорил с ней:

— Когда вы кончаете работу?

— Через полчаса.

Кулач сказал вкрадчиво, что у него сегодня не совсем обычный день. Ему исполнилось тридцать два года, и он надеется, что Божена не откажет в этот вечер быть его гостьей и хозяйкой. Придут двое его друзей — маленькая и вполне корректная компания.

Божена вспомнила недавний совет отца. Они будут не одни, это не страшно…

— Хорошо, я зайду, — сказала Божена спокойно.

— Через полчаса я буду ждать вас внизу, у машины.

3

Мала Страна расположена в западной части Праги, на левом берегу Влтавы. Так же как Старе Место и Градчаны, она известна своими дворцами, особняками, церквушками и причудливыми колокольнями, угрюмыми монастырями, узкими кривыми уличками и переулками. Все здесь напоминает средневековье.

Кулач ввел Божену в большой серый каменный дом. Предупредительно помог ей снять пальто. Круглый столик в передней был завален кульками и свертками.

— Вот моя скромная хижина, — проговорил Кулач, открывая дверь в гостиную.

Божена с любопытством разглядывала большую комнату, стены которой снизу были обшиты темным дубом и украшены сложным орнаментом. Широкую оттоманку покрывал белый ковер, расшитый яркими, точно живыми маками. В прозрачных вазах на двух консолях пламенели поздние астры. На стенах поверх старинных гобеленов ручной работы висели гипсовые слепки.

Стулья с высокими узкими спинками, тяжелый стол, украшенный витиеватой резьбой, — все говорило здесь о далекой старине.

У Божены было такое ощущение, будто она попала в другой мир.

Кулач предложил гостье осмотреть дом.

В кабинете стояли застекленные темные и приземистые книжные шкафы с плотными рядами книг. На их глянцевых корешках золотом были вытеснены имена авторов: Ирасек, Палацкий, Масарик, Немцова, Нерудь, Гюго, Занд, Диккенс…

Божена любовалась пейзажами Монэ, когда Кулач сказал громко:

— Друзья, прошу!

Божена обернулась. На оклик Кулача из смежной комнаты вошли двое молодых людей, одетых в штатское. Они поклонились Божене с подчеркнутой церемонностью. Тот, что постарше, назвал себя Людвигом, второй — Губертом. Оба они были одного роста, одинаково сложены, у обоих маловыразительные, ничем не примечательные лица. Прошли в третью комнату. В камине ярко пылали дрова, и Божена подошла к нему. Дубовые поленья, потрескивая, распадались на куски, по ним прыгали фиолетовые, желтые и красные язычки пламени. Божена протянула руки к огню.

— У вас хорошо, — невольно сказала она.

Людвиг и Губерт улыбнулись ее непосредственности.

— Там вам понравится еще больше, — показал Кулач на дверь и взял Божену под руку.

Стол был сервирован на четырех. У стола хлопотала угрюмая пожилая женщина, такая неслышная, что ее никто не замечал.

После нескольких рюмок коньяку Кулач разговорился. Он стал подробно рассказывать б железнодорожном крушении, счастливой жертвой которого он оказался. Все слушали с интересом и требовали подробностей. Но Кулач переменил тему. Он стал развивать политические теории. Губерт и Людвиг переглянулись.

Кулач много пил и быстро опьянел. Губерт попытался его сдержать, но без всякого успеха.

— Сегодня я буду пить вдосталь, наудалую! — он ладонями похлопал себя по груди. — Но меня трудно свалить с ног.

Однако соловеющие его глаза и неверные движения говорили обратное. Кулач раскраснелся, расстегнул ворот мундира, в его голосе послышалась хрипотца.

— Капитан! Капитан! Ты помнишь генерала Бартика? — кричал поручик.

Людвиг перестал жевать и наклонил голову к столу.

— Стоит ли сейчас говорить об этом… — процедил он сквозь зубы.

— А почему же не стоит? — удивился Кулач. — Бартик всегда останется Бартиком. Того, что он для меня сделал, я никогда не забуду. — Кулач пересел ближе к Людвигу, налил коньяк уже не в рюмку, а в бокал и поднес его к лицу Людвига. — Держи! Выпьем за Бартика!

Людвиг отстранил бокал и сказал, что будет пить из рюмки.

Кулач швырнул бокал на пол, во все стороны разлетелись осколки стекла.

— Ярда, — оскорбленно сказал Людвиг, — ты злоупотребляешь тем, что мы твои гости.

Кулач встал, покачиваясь, перешел на свое место и махнул рукой.

— Ладно, пей так, как твоей душе угодно. Только без обид. Ведь я сегодня праздную день рождения… Мне можно простить мои чудачества.

Кулач опрокинул в горло очередную рюмку.

Божена молча наблюдала за мужчинами.

Когда подали кофе и сладкое, Людвиг вышел из-за стола, сел за пианино и с большим блеском сыграл «Весну» Фибиха.

— Вальс! Вальс! — закричал Кулач. — «Зелену улицу»!

Людвиг внял просьбе хозяина.

Гости пили кофе, но Кулач отставил свою чашечку. Паузы между рюмками коньяку становились все короче. Он болтал всякую ерунду, но как-то получилось так, что любой свой рассказ он сводил к пистолету необыкновенной испанской марки, который у него украли во время поездки в Словакию.

— Да бог с ним, с пистолетом. Я обещаю подарить тебе лучший, — сказал Людвиг.

— Что? Лучший? Ха-ха! Да ведь это был штучный пистолет, уникум. Мне его за баснословную цену достал мой дружок итальянец. Такого сейчас нигде не найдешь. А ты — он сунул папиросу зажженным концом в рот, плюнул и выругался площадными словами.

Божена встала.

— Прошу прощения… — опомнился Кулач. — Тысячу раз прошу…

Божена отвернулась.

— Давайте лучше танцевать.

Людвиг подошел к пианино, но Кулач запротестовал.

— Патефон! У меня есть патефон! Ну его к шутам, пианино! Поручик, за мной! — и, сделав рукой загребающий жест, он пошел в другую комнату.

Губерт последовал за ним.

Божена встала из-за стола и подошла к стене, увешанной натюрмортами. Людвиг приблизился к ней.

— Вы, конечно, скучаете в этой нелепой обстановке? — спросил он.

— Да, не слишком здесь весело. Ваш друг не вполне владеет собой.

Людвиг склонил голову набок.

— Такова уж натура и таковы привычки. Он неисправим. Но будем великодушны и простим ему сегодня его поведение.

— Ему не надо больше пить, — посоветовала Божена, — прикажите унести вино.

Людвиг пошел было исполнить ее приказание, но в это время появились Кулач и Губерт. Первый тащил патефон «Колумбия», а второй — стопку пластинок.

Кулач уже с трудом держался на ногах. Он долго не мог завести патефон. Наконец диск завертелся, послышались звуки румбы.

Путаясь ногами, Кулач подошел к Божене.

— Уж теперь вы со мной потанцуете.

— Вы меня уроните. К тому же я румбу не танцую.

— Я вас научу.

— Мне не хочется.

— До чего же вы упрямая!.. Ну, извольте, я заведу вальс.

Кулач откинул с влажного лба рыжие волосы и подошел к серванту, на который Губерт положил пластинки. Он долго рылся в них, опрокинул на пол фарфоровую вазу и разбил ее. Опустившись на колени и хохоча, Кулач стал собирать осколки.

— Это любимая ваза покойной матери… А вы все… Вы, Божена… Из-за вас, черт возьми… Румба!.. Вальс!.. — язык у него заплетался.

Людвиг помог Кулачу встать и, шепча ему что-то на ухо, увел из столовой.

Поручик собирал осколки вазы.

Божена стояла, глядя на поручика. Вот она выполнила совет отца. Что это дало? Только остался неприятный осадок в душе. Она даже не сумела узнать, что за люди Губерт и Людвиг.

Людвиг вернулся в столовую.

— Угомонился, спит, — проговорил он с облегчением.

— Ну и чудесно, — сказала Божена. — Рождение отпраздновано на славу. Я пойду домой. Уже темнеет.

Людвиг вызвался проводить ее. Он был трезв, и Божена приняла его предложение. Она надеялась, что по пути ей удастся узнать что-нибудь о друзьях Кулача.

Но Людвиг первым начал расспрашивать Божену: какая у нее семья, где ее родители, где получила образование, при каких обстоятельствах познакомилась с Кулачем, давно ли это произошло?

Искоса поглядывая на Божену, он искренне жалел, что такое прелестное создание достанется пустому ветрогону.

— Когда же ваша свадьба? — спросил он.

Божена усмехнулась. Спросила:

— Чья это «ваша»?

— Я имею в виду вас и Ярду.

Божена рассмеялась.

— Почему вы решили, что я выхожу за него замуж?

Людвиг немного смутился и недоверчиво посмотрел на нее.

— Ярда говорил, что вы его невеста.

— Ваш друг слишком самоуверен. Я для него не пара.

Божена переменила тему разговора и сама стала задавать вопросы. Людвиг отвечал охотно.

Он с Губертом приехали на несколько дней из Жатицы, где они работают в смешанной чешско-немецкой фирме экономистами. В Жатице живут их семьи. В Праге он жил, но очень давно, учился. С тех пор он и знает Кулача.

Неподалеку от своего дома Божена заметила дядю Яна. Он стоял на ступеньках подъезда в накинутом на плечи пальто. Увидев ее, он поспешно скрылся в дверях.

Предчувствие беды сжало сердце Божены.

— Спасибо, — сказала она Людвигу. — Я уже дома. — Она подала ему руку.

Едва сдерживая тревогу, Божена прошла в неприкрытую дверь. В прихожей дяди не оказалось.

А войдя в комнату, ахнула: за столом сидели отец, Слива и Блажек.

— Отец! Антонин! — с детской радостью вскрикнула Божена и всплеснула руками. — Да если бы я знала, что вы здесь…

— А где ты запропастилась? — широко улыбаясь, спросил Лукаш.

— В гостях. Ты же сам мне советовал навестить как-нибудь поручика Кулача. Вот я и навестила.

Божена села за стол рядом с отцом.

— Кто это тебя провожал? — спросил Блажек.

— Какой-то Людвиг, друг Кулача. А кто он — не имею представления.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай поподробнее, — настаивал Блажек. — Расскажи все по порядку.

Божена удивленно взглянула на него. Дядя никогда не проявлял интереса к Кулачу. Если он и говорил о нем, то лишь отвечая на вопросы Божены. Почему он сейчас так им заинтересован?

Она начала свой рассказ.

Антонин смотрел на Божену, не спуская глаз. Он сам не понимал, что с ним происходит. А с ним что-то происходило — что-то сильное, чего он еще ни разу не испытывал в жизни. И он бессилен был в этом «что-то» разобраться. Божена и та, какой она всегда была, и будто не та. Он раньше не замечал, что у нее летящие, стремительные брови, похожие на раскрытые птичьи крылья. И косы. Косы, за которые он не раз таскал Божену в детстве. Теперь они красивы. Они уложены на затылке узлом. И ресницы… «Кажется, я слишком откровенно смотрю на нее», — спохватился Антонин и решил весь вечер не встречаться с ней глазами. А то она может бог знает что подумать. Но его собственные глаза не слушались его. Стоило Божене повернуться к отцу или дяде, как взгляд Антонина снова следил за нею.

— Да, чуть не забыла! — спохватилась Божена, закончив рассказ. — Когда Кулач назвал Людвига капитаном, тот, кажется, смутился. Да нет, он просто был в замешательстве. А уж в самом конце ужина он и Губерта окрестил поручиком.

Блажек ударил по столу ладонью так, что Божена вздрогнула.

— Они! Определенно и безусловно они. Все совпадает. Да и на зрение свое я пока не могу пожаловаться. Итак, Божена, тебя провожал капитан? — спросил он девушку.

— Выходит, так, — ответила Божена.

Мужчины, как бы забыв о ее присутствии, стали обсуждать что-то, в чем она не могла разобраться.

Блажек делился своими впечатлениями о встрече с Обермейером. Что-то произошло важное, уверял он. Почему Обермейер спросил: можно ли доверять Мрачеку? Это неспроста. Или Мрачек провалился в Словакии, или капитан в своих депешах в Лондон высказал какое-нибудь подозрение. Капитан и поручик укрылись в доме Ярды Кулача… Теперь остается выяснить, знает ли об этом Обермейер. И Блажек это выяснит. И если его догадка подтвердится, надо принимать срочные меры.

— Боюсь, что Обермейер мне уже не доверяет, — сделал вывод Блажек.

— В этом не будет ничего неожиданного, — согласился Антонин. — Я тоже считаю, что опасность в первую очередь угрожает нам со стороны Кулача. Если они настолько близки, то капитан и поручик, разумеется, откровенны с ним. Они могут рассказать ему о миссии Мрачека в Словакии, и поручик не замедлит открыть им глаза.

— И независимо от того, участвует в игре Обермейер или нет, — добавил Лукаш. — Кулач может спутать нам все карты.

Неожиданный поворот дела осложнил планы подпольщиков. Они потеряли возможность держать капитана и поручика в своих руках и оставаться в курсе всех их замыслов. Уже одно это вызывало угрозу.

— С Кулачем или с Обермейером они сойдутся — для нас разницы не будет.

— Правильно говоришь, — одобрил Блажек. — В первую очередь нужно напугать их, вызвать в них подозрение к Кулачу.

Лукаш быстро взглянул на Блажека.

— Тебе не следует с ними встречаться, — заметил он. — Это очень рискованно. Ведь Кулач знает тебя в лицо.

Блажек махнул рукой.

— Мне, Ярослав, много больше, чем двадцать пять лет. Делать глупости в моем возрасте непростительно.

Лукаш глубоко вздохнул. Если бы возраст являлся полной гарантией от ошибок!

Блажек поднялся.

— Я вам еще нужен?

Ярослав и Антонин переглянулись. Кажется, нет.

— Железо надо ковать, пока оно горячо, — сказал Блажек. — У меня есть на примете вполне надежный человек, и я постараюсь повидать его сегодня.

— Ладно, Ян, — согласился Лукаш, — действуй. Я полагаюсь на твой опыт.

Блажек начал одеваться.

— У вас деньжат не водится? — спросил он, вдевая руки в рукава.

Антонин признался, что гол как сокол. У Лукаша были деньги, которые он получил от Милецкого на подпольные расходы.

— Тебе зачем? — спросил он.

Блажек сказал, что сейчас пойдет к своему старому агенту по политической полиции, известному под кличкой Каро. В его лойяльности Блажек не сомневался. В свое время Блажек оказал для Каро немало услуг, и тот, считая себя перед ним обязанным, примет любое поручение. Каро уже почти старик, но агент опытный. Завтра он явится к капитану и поручику и сделает все, что Блажек ему скажет. Но Блажек полагает: если подбросить Каро немного деньжат, в которых тот остро нуждается, то это не испортит дела.

— Правда, он немец, — сказал Блажек.

— Немец? — насторожился Лукаш.

— Да.

— Хм… Что ж, попробуй, — ответил Ярослав. — Деньги, конечно, возьми.

Лукаш был уверен, что подобный расход не вызовет нареканий со стороны руководства, и дал Блажеку пятьсот немецких марок.

Блажек простился с друзьями и ушел.

— Давай и мы заканчивать, — сказал Лукаш Антонину. — Пора расходиться. Что у тебя?

Антонин доложил. Завтра первое воскресенье ноября. В костелецком храме во второй половине дня появится Грабец. Машина из отряда и люди будут на месте. Но Антонин предупредил Грабеца, что он встретит в храме девушку с библией в руках. А девушки нет. Партизанка Власта, на которую Антонин рассчитывал, ушла из отряда по заданию и вернется только через неделю.

— И что же ты решил делать? — спросил Лукаш.

— Придется ехать самому.

— Гм… Только этого и недоставало. Условились, что придет девушка, а явишься сам. Кругом все дураки, только мы с тобой умные. Нет, так не пойдет. Дочка! А дочка! — крикнул он.

Вошла Божена. Ярослав посадил ее рядом с собой, обнял за плечи.

Антонин догадывался, какой разговор сейчас произойдет между отцом и дочерью.

— Ты чем, дочка, занята завтра? — спросил Ярослав.

— Ничем, — коротко ответила Божена.

— А буфет?

— Завтра работает моя сменщица.

— Это очень кстати, — заметил Ярослав. — Ты, кажется, бывала в Костельце?

— Да, отец. На экскурсии.

— Завтра еще раз съездишь туда на экскурсию. Вместе с Антонином.

Божена взглянула на Антонина. Он чувствовал себя смущенным и неловким.

— Должна была поехать одна наша партизанка, но так сложились дела, что она не может ехать, — сказал он, будто оправдываясь.

— Это не имеет значения, — прервал его Ярослав. — Божена справится не хуже партизанки.

— Я не могу понять, о чем вы говорите, — проговорила Божена, переводя взгляд с отца на Антонина.

— Он тебе расскажет. А мне пора идти. Договаривайтесь, молодежь.

Когда Ярослав ушел, Антонин счел своей обязанностью изложить дело с исчерпывающей полнотой, во всех деталях и подробностях. Он посвятил ее в бесславную историю ксендза Худобы, рассказал о Максиме Глушанине и Константине Боровике, которых считал своими лучшими друзьями. Затем последовал рассказ о приключениях во время побега из лагеря, и, вероятно, этот рассказ не имел бы конца, если бы Божена ему не напомнила:

— А тебе не пора идти, Антонин?

— Да, пожалуй.

Пожимая руку подруге своего детства, Антонин искал в ее взгляде не просто дружеского сочувствия, а чего-то большего, чем простая дружеская приязнь. Но Божена охладила его:

— Ну, чего же ты ждешь?

И рассмеялась.

— Надеешься, что опять поцелую? Иди…

И подтолкнула его рукой в спину.

Глава тридцать первая 1

Грабец нигде не находил себе места. Страх довел его до отчаяния. Он ни разу за это время не ездил в Прагу. Даже в Костельце редко выходил из дому.

Переходя от отчаяния к надежде, он с трудом дождался воскресенья. В костелецкий храм он отправился задолго до назначенного срока.

Грабец раньше никогда здесь не был, но понаслышке знал, что в очень далекие времена чехов постигло великое бедствие — чума. Смерть косила людей тысячами. Умерших не успевали хоронить. В огромные ямы каждый день сваливали сотни трупов и не зарывали этих ям, пока они не наполнялись доверху. Целые селения находили себе вечный покой в этих огромных могилах. Спустя много лет на месте кладбища возник город Костелец (от слова кость), а позже был построен храм. Человеческие кости, вынутые из земли, пошли на его внутреннее убранство.

Грабец торопливо вошел в храм. Он был уверен, что девушка уже ждет его. Но девушки не оказалось. Храм был пуст, если не считать группы немецких женщин-экскурсанток. Они стояли в левом приделе и слушали объяснения гида. Грабец осмотрелся. Отовсюду глядели на него кости. Из костей сделана огромная люстра, свисающая с потолка в самом центре храма, из костей сложено возвышение, алтарь с распятием спасителя, фамильный герб князя Шварценберга со щитом и короной, кронштейны, подсвечники, кресты. Костями забиты все ниши; вдоль стен уложены черепа, берцовые кости, голени, ребра, позвонки…

Грабецу стало не по себе. Холодом смерти веяло на него от этих костей, и храм был похож на склеп. Почему помощник Ширке избрал для свидания это мрачное место? Грабец и без того измучен страхом за свою жизнь. Зачем ему новые мучения?

Грабец решил выйти на вольный воздух. В храме был единственный вход. Это служило гарантией, что он не разминется с девушкой. Действительно, едва он переступил порог, как увидел ее. Девушка поднималась по ступенькам на паперть. Под мышкой левой руки она держала Библию в черном кожаном переплете.

Грабец, забыв о предосторожности, кинулся к ней навстречу.

— Мне необходимо видеть господина Ширке. Не можете ли вы указать его адрес? — спросил он, тяжело дыша.

Девушка внимательно посмотрела на него и, помедлив, ответила:

— Я могу вас проводить к нему. Следуйте за мной на расстоянии и садитесь в машину — в ту, возле которой я переложу Библию под правую руку.

Так все и произошло.

Задняя дверца закрытого автофургона открылась перед Грабецем, и паренек в форме полицейского приветливо спросил по-немецки:

— Пан Грабец? Мы вас ждем. Давайте вашу руку.

Уже оказавшись в одиночной кабинке, Грабец поймал себя на мысли, что автофургон напоминает ему машину, в которой его доставили к Ширке. Такая же дверца сзади, такая же тесная, совершенно темная кабинка, только цвет кузова другой. Правда сейчас день, а тогда была глухая ночь. Его схватили в Праге, около виллы «Тереза», в которой раньше размещалось советское посольство; он шел из Виноград в Жижков. А потом высадили на каком-то острове. Он думал, что ему пришел конец, но вышло иначе. Гестаповцы Зейдлиц и Ширке допустили оплошность. Следили за ним как за коммунистом, но не удосужились проверить по учетам полиции. Тогда у них отпала бы всякая необходимость в таинственном похищении.

Возможно, что это та же самая автомашина. Примета хорошая. Но теперь его везут не на остров. Это очевидно. Уже прошло много времени, а она все катит и катит без остановки, только изредка подавая зычный сигнал.

Грабец успокоился. Все страшное осталось позади. Тревожные дни и бессонные ночи измотали его вконец. Наконец-то он сможет отдохнуть.

Машина шла плавно — видимо, по прямой дороге, и Грабец вздремнул. Проснулся он от толчков и не мог сообразить, долго или мало спал. Машина резко кренилась в стороны; его бросало то вправо, то влево. Видимо, машина преодолевала крутые подъемы: под гору она бежала с выключенным мотором. По кузову хлестали ветки.

— Стой! Пароль! — донесся до слуха Грабеца окрик на чешском языке.

Машина остановилась. Из кабинки кто-то вышел и тихо заговорил с часовым.

«Слава богу, приехали», — с облегчением вздохнул Грабец.

Мотор поурчал некоторое время, потом заглох.

Отбросили наружную щеколду на двери кабинки.

— Выходите, пан Грабец! Путешествие закончено, — крикнул паренек-полицейский.

В Костельце он говорил с ним по-немецки, а здесь — по-чешски. Непонятно…

Грабец выпрыгнул из кузова фургона на землю, и первое, что он увидел, — лес.

Он не обратил внимания на людей, окруживших его, не заметил, что у них в руках и за плечами оружие. Лес — вот что поразило Грабеца. Лес и тишина. Ничего похожего на лагерь. Лес, а вверху темное небо в звездах.

Куда его привезли? Куда он попал? Лагерь — ведь это дома, бараки, колючая проволока, а тут одни деревья…

К машине приближался человек, помигивая в темноте глазком карманного фонарика.

Люди посторонились. Один из них вышел вперед и, приложив руку к головному убору, доложил по-русски:

— Товарищ командир отряда, задание выполнено. Предатель доставлен.

Ноги у Грабеца ослабли, он мешком рухнул на землю.

2

В тот же воскресный ноябрьский день произошло и другое событие. В дом Кулача в его отсутствие позвонил человек в поношенном демисезонном пальто. Это был Каро.

По указанию Блажека он изменил свою внешность: натянул на голову седой парик, приклеил рыжеватые усы, надел пальто, оставшееся после смерти сына. В левой руке он держал плетеную корзинку, наполненную деревянными игрушками.

Дверь чуть приоткрылась, и в щелке показался глаз.

— Вам кого?

— Вас, — смело ответил Каро.

Капитан, видимо, осторожничал и спросил снова, чуть пошире приоткрыв дверь:

— Кого? Назовите конкретно.

— Вас и только вас. Мне кажется, я имею дело с капитаном из Лондона? Я не ошибаюсь?

— Тише! — невольно вырвалось у капитана, он побледнел. — Что вам угодно и кто вы?

Каро улыбнулся, цокнул языком.

— О том, что мне угодно, пан капитан, я расскажу, когда вы меня впустите в дом. Опасаться вам нечего. Я пожилой человек, один, а вас двое, вы оба молоды и вооружены. А на второй вопрос — кто я? — отвечу коротко: ваш доброжелатель. Пока вы будете медлить, может возвратиться пан Кулач, а при нем я ничего не скажу, разве что предложу вам вот эти игрушки.

Капитан не знал, на что решиться. Этот странный субъект все знает и, конечно, явился с какой-нибудь определенной целью.

— Вы не ошиблись? Вы пришли именно туда, куда были намерены прийти?

— Убежден в этом. И если вы соблаговолите выслушать меня, то и сами уверитесь в том же.

Капитану ничего больше не оставалось, как только впустить Каро.

В вестибюле Каро сел на первый попавшийся стул, раздеться отказался и сказал, что задержится только на несколько минут.

Появился поручик. Оба подозрительно разглядывали непрошеного гостя. Но Каро вел себя невозмутимо и уверенно: поставил между ногами корзину с игрушками, достал табак, зажигалку, раскурил трубку и сделал несколько глубоких затяжек.

Он даже не пытался удостовериться, с кем имеет дело: знал совершенно точно, что перед ним лондонские капитан и поручик. Поэтому он без обиняков изложил причину своего визита. Капитан и поручик, по его мнению, допустили большую ошибку, покинув пансион «Господа в халупе». Не надо было этого делать. Почему у них не хватило терпения подождать возвращения подполковника Мрачека? Где он будет их искать, когда появится в Праге? Но это еще полбеды. В этом им еще можно помочь, стоит лишь договориться. Беда в другом: место их пребывания стало известно гестапо. Они надеялись найти в лице поручика Кулача преданного друга, но горько просчитались. Пан Кулач — агент гестапо, негласный сотрудник штурмбаннфюрера Обермейера. Он их предал. Гестапо знает капитана и поручика по именам и фамилиям, осведомлено о том, с какой миссией они прибыли в Чехословакию. Вот как обстоит дело. Пан Кулач всунул их обоих, как кроликов, в пасть удава. Они могут не верить его словам, это их дело, но будет совсем глупо, если они не попытаются проверить пана Кулача. И сделать это нужно как можно скорее, чтобы избежать неминуемого ареста. Подлинные патриоты обеспокоены судьбой своих лондонских друзей и готовы прийти к ним на помощь. Каждый вторник между девятью и десятью утра около Клементина их будет ждать человек в клетчатом пальто с нотной папкой в одной руке и с толстой тростью — в другой. Ему можно довериться. Вот и все.

Капитан и поручик потеряли дар речи, слушая все это.

Когда Каро стал поднимать свою корзинку, капитан пришел в себя.

— Куда вы? Простите… Позвольте, еще минутку…

— Ничего не позволю, — решительно возразил незнакомец. — Не имею времени. Меня ждут друзья. Я сказал все, что надо было сказать.

Он сам открыл дверь и захлопнул ее за собой, даже не попрощавшись.

Пройдя квартал и свернув за угол, Каро подошел к старомодному «фордику», прижавшемуся к панели, влез в него и сел на заднее сиденье рядом с Блажеком.

Машина покрутилась по улицам Малой Страны, а потом перебралась на правобережную часть Праги.

Всю дорогу Каро и Блажек ехали молча.

«Фордик» долго петлял по улицам и наконец остановился у безлюдного скверика в Стршешовице. Блажек и Каро вышли. Отпустили машину.

— Ну, сошло? — задал свой первый вопрос Блажек.

— Огорошил. Честное слово, огорошил. Они, по-моему, и сейчас еще не пришли в себя.

— Ничего не забыл?

— Что вы, пан Блажек! С каких это пор вы стали сомневаться во мне?

— И назначил место для встречи?

— А как же! Около Клементина.

— Благодарю. Иди, отдыхай. Когда будет нужда в тебе, я загляну.

Блажек и Каро разошлись в разные стороны.

3

Во вторник на условное место ни капитан, ни поручик не явились.

В среду Божена сказала Блажеку, что Кулач уже два дня не показывается на службе.

— Куда же он пропал? — спросил Блажек.

Божена ничего определенного ответить не могла.

В четверг Блажека вызвал к себе Обермейер.

На этот вызов Блажек не рассчитывал. После разговора с штурмбаннфюрером о Мрачеке ему стало ясно, что Обермейер чем-то встревожен, возможно подозревает подвох со стороны Блажека. Не случайно же Обермейер скрыл от него, что лондонские гости обнаружены и перебрались в Прагу, что к ним подведен поручик Кулач.

«Возможно, получены какие-нибудь сведения о Мрачеке, — раздумывал Блажек. — Или он попал в руки гестапо. Все может быть. Но где его схватили? Здесь, когда он уже вернулся, или еще в Словакии?

Ведь он должен был явиться не только к Голяну, но и к видным руководителям восстания — коммунистам. Его могли выследить. Или, может быть, случилось что-нибудь с Каро? Не проследило ли его гестапо, когда он входил в дом поручика Кулача? Правда, я не спускал глаз с поручика в тот день. Но разве можно уберечься от промахов и случайностей? Хорошо бы узнать, дома ли сейчас Каро. Как это сделать?»

Голова шла кругом. Чем больше он думал, тем мрачнее становились его предположения. Возможно, Обермейер уже установил наблюдение за домом Блажека. Если это так, то он обнаружил и Ярослава и Антонина.

— Черт его знает, что и думать! — выругался Блажек, чувствуя, как весь покрывается холодной испариной. — В хорошенькую я попал переделку!

В кабинете у Обермейера сидел его подчиненный. Это не помешало Обермейеру принять Блажека. Он попросил Яна присесть, не отрывая глаз от документа, который принес ему подчиненный.

За эти несколько минут ожидания Блажек сумел взять себя в руки. Самообладание вернулось к нему.

Штурмбаннфюрер поставил свою подпись и отдал документ подчиненному. Когда они остались одни, Обермейер поднял глаза на Блажека.

— Серьезно боюсь, что с моими лондонскими снобами наживу себе нервный тик, — сказал он и, выйдя из-за стола, встал в излюбленную позу: руки в карманах, длинные ноги широко расставлены, голова опущена.

Блажек нашел для себя более выгодным промолчать, но на лице изобразил недоумение. Тон, в котором Обермейер начал разговор, и его первая фраза ничего тревожного не предвещали.

— Вам известно о том, что капитан и поручик перебрались в Прагу? — спросил Обермейер.

Нет, Блажек этого не знает. Впрочем, по отдельным репликам капитана можно было догадаться о его планах перебраться в Прагу. Блажек так и ответил, заметив про себя, что Обермейер, видимо, не хочет обходить его. Надо думать, Кулач сильно насолил штурмбаннфюреру.

Обермейер держал себя внешне ровно, куда ровнее, чем в прошлый раз. Это тоже успокаивало Блажека.

— Их пригрел в своем доме какой-то поручик Кулач, — продолжал Обермейер, не догадываясь, какое удовольствие доставляет своими словами Блажеку.

— Как вы сказали, господин штурмбаннфюрер? Кулач?

— Именно.

— Не Ярда ли Кулач?

— Кажется, Ярда.

— Гм… Да… Любопытно, — как бы самому себе пробормотал Блажек.

— Что любопытно? — спросил Обермейер.

— Ярда Кулач — офицер войск охраны протектората. В лицо я его не знаю, но слышал о нем.

— Я так и предполагал, — сказал Обермейер и возвратился на свое место за столом.

Блажек не мог не признать, что штурмбаннфюрер ведет себя правильно. Будь Блажек на его месте, он бы тоже не рискнул раскрыть, что Кулач негласный сотрудник гестапо.

Обермейер высказал интерес к тому, как воспримет капитан визит к нему Блажека.

Блажек ответил:

— По-моему, будет рад. Мрачека-то нет, а перед Кулачем вряд ли он откроет карты. Как мне держать себя, господин штурмбаннфюрер, если я встречу Кулача?

Обермейер усмехнулся. Кулача не видно уже два или три дня. Возможность встречи исключена. Если, на худой конец, Кулач и окажется дома, то свой визит объяснить легко. Можно сказать, что бюро обеспокоено его неявкой на службу.

— Да, это вполне резонно, — согласился Блажек.

Кулач и в самом деле куда-то исчез, и это беспокоит Обермейера. Без Кулача штурмбаннфюрер потерял контакт с капитаном. А теперь, по всему видно, задумал убить сразу двух зайцев: и лондонских гостей проведать, и узнать что-нибудь о Кулаче.

Обермейер тут же до известной степени подтвердил догадки Блажека.

— Кулач не является на службу, это установлено точно, — сказал он. — Но это не так уж важно. Важно то, что гости вот уже три дня как прервали связь с Лондоном. Лондон их вызывает, а они молчат. Может быть, их рация вышла из строя? Может быть, им надо помочь? Или они решили пробраться в Словакию? Это тоже возможно.

— Да, вполне возможно, — согласился Блажек. — Когда прикажете отправиться?

— Поезжайте сейчас, — сказал Обермейер и подал Блажеку клочок бумаги. — Это адрес. Постарайтесь вызвать капитана на откровенную беседу, выяснить, как он настроен и что думает предпринять дальше. Желательно узнать, как он расценивает долгое отсутствие Мрачека. Ну а если начнет проявлять интерес к вам, то вы сами знаете, что отвечать… От поездки в Словакию постарайтесь его отговорить.

Не дальше как через полчаса Блажек уже стоял у парадного подъезда знакомого ему дома. На неоднократные звонки и стук в дверь никто не отозвался. Блажек осмотрел замочную скважину и убедился, что в ней торчит ключ. Обойдя дом по фасаду, он обратил внимание на то, что все окна закрыты изнутри ставнями. Этим осмотром Блажек не ограничился. Выбрав удобный момент, когда на уличке не было ни одного человека, он перемахнул через невысокую чугунную решетку и оказался во дворе. Теперь он осмотрел часть дома, выходившую в сад. Вторая дверь — черный ход, как принято говорить, — тоже была заперта изнутри. Блажек постучал поочередно во все окна, но безуспешно. Дом как бы вымер.

«Кажется, наши птички улетели из гнездышка, — подумал Блажек. — Сильно перепугал их мой Каро. Но куда же девался поручик?»

Тщательно обследовав окна, Блажек обнаружил, что одно из них не заперто, а только прикрыто снаружи. Кто-то действовал с большой осмотрительностью: сначала через форточку закрыл ставню, а потом уже прихлопнул форточку и рамы, открывавшиеся наружу.

Блажек влез в окно и на всякий случай взял в руку пистолет.

Первым долгом он открыл ставни и обошел все пять комнат. Никого!

Судя по холоду в комнатах, можно было предположить, что дом не отапливался несколько дней сряду.

В кабинете Блажек сел за стол и закурил. Снял трубку с настольного телефона, приложил к уху. Аппарат работает.

«Капитан и поручик, безусловно, удрали, — рассуждал он. — Это хорошо прежде всего для нас, но не плохо и для них. А все-таки глупцы! Куда они метнулись? Попадутся где-нибудь, как мышь в мышеловку».

Докурив сигарету, Блажек еще раз обошел все комнаты, заглянул под кровати, в платяные шкафы, на кухню, в кладовую. А когда открыл дверь в ванную, невольно сделал два шага назад. Нет, зрение его не обманывало. Блажек захлопнул дверь и вернулся в кабинет.

— Вот уж этого я не ожидал, — пробурчал он и, сняв трубку телефона, набрал номер Обермейера. — Я говорю из дома поручика, — доложил Блажек. — Крайне необходимо, господин штурмбаннфюрер, чтобы вы приехали сюда.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Обермейер.

— Я считаю неудобным говорить по телефону. Самое лучшее, если вы приедете.

— М… да. А удобно ли мне?

— Да. Совершенно безопасно. Смело останавливайте машину у подъезда. Я вас встречу.

— Хорошо. Сейчас еду. — В трубке послышались отбойные гудки.

Блажек еще раз прошел в ванную и на подзеркальнике нашел небольшой листок бумаги.

На листке значилось:

«Поручик Кулач признался, что является агентом гестапо, и получил то, что заслужил. Нас не ищите — напрасный труд. Патриоты».

Блажек почесал в затылке: эти фанфароны тоже считают себя патриотами! Он положил записку на видном месте, где ее никак нельзя было не заметить, и пошел встречать Обермейера.

Штурмбаннфюрер вылез из машины и торопливо вошел в подъезд.

— Кто в доме? — отрывисто спросил он.

— Живых людей нет, — ответил Блажек и провел штурмбаннфюрера прямо в ванную комнату. — Вот все, что я нашел здесь, — сказал он, открывая дверь.

Даже Обермейер, стреляный волк, и тот отшатнулся: до того был страшен труп повешенного поручика Кулача.

— Это что? — указал он на листок бумаги.

— Единственное, что оставили гости.

Обермейер схватил записку, пробежал ее глазами и скомкал в руке.

— Идиот! — процедил он сквозь зубы.

Легко было догадаться, что это слово предназначается повешенному.

Несколько минут постояли в молчании. Обермейер заметно нервничал.

— Я вас попрошу подробно описать на бумаге приметы этих… обоих, — сказал он сухо. — Они от меня никуда не уйдут.

Глава тридцать вторая 1

Всю дорогу капитан не отходил от окна вагона, прислушиваясь, как мирно похрапывает в углу поручик. Он досадовал на себя за то, что не может уснуть, не может забыться. Хотя граница уже позади и пропуски, полученные в Лондоне, уже доказали свою пригодность, он волновался.

Они безнаказанно расправились с Ярдой Кулачем и благополучно выбрались из Праги. Но эта удача еще не давала гарантии на успех в будущем. Наоборот, приближаясь к Братиславе, они по собственной воле шли навстречу опасности. И большой опасности. В пути пассажиры только и говорили, что о событиях в Словакии.

Восстание разгромлено. Гестаповцы и эсэсовцы свирепствуют. Проводятся массовые расстрелы партизан. В Разтоке в известковых печах заживо сжигают патриотов. Преданы огню сотни словацких селений. Десятки тысяч словаков угоняются в концентрационные лагери. Уцелевшие партизанские части продолжают драться с немцами в горах. Части Советской армии с боями пробиваются через карпатские перевалы и вот-вот появятся на словацкой земле.

Где сейчас подполковник Голян, генерал Виест? Как их отыскать?

Свои надежды капитан возлагал на единственного человека — на офицера словака, адрес которого Виест дал ему в Лондоне. К этому офицеру и рассчитывал явиться капитан. В запасе оставалось кафе, хозяин которого мог свести с человеком Голяна. Но капитан побаивался этого кафе. Свыше десятка людей были направлены туда и как в воду канули.

За окном набегали и, быстро промелькнув, исчезали небольшие деревеньки, поселки, отдельные домики под красной черепичной крышей. Их сменили поблекшие, буро-красные поля. Все было подернуто стелющимся по земле утренним туманом.

Но вот засинели воды Дуная.

Братислава!

Капитан принялся будить поручика.

— Поднимайся! Приехали!

Поручик так разоспался, что долго не мог прийти в себя, протирал глаза, зевал, потягивался.

— Ну, ну! Нельзя ли поживей? — злился капитан.

Поезд остановился у перрона. Пассажиры потянулись к выходу, толкая друг друга чемоданами и узлами.

Капитан не узнал Братиславы.

Улицы захламлены, заплеваны. Когда-то светлые, приветливые дома изуродованы и загрязнены камуфляжем. Всюду, куда ни кинешь взор, серо-зеленые шинели эсэсовцев и гестаповцев. Они выходят из домов, мчатся на грузовиках, снуют по всему городу. Вереницами тянутся по улицам под охраной немецких автоматчиков арестованные.

У капитана тоскливо заныло сердце: вот как их встречает Братислава! Однако опускать руки нельзя. Нельзя бездействовать. Надо искать человека Виеста.

С очень слабой надеждой на успех он вместе с поручиком направился к центру города и без труда разыскал нужный ему дом.

Капитан неуверенно постучал в дверь. На стук вышел молодой мужчина, неряшливо одетый и с помятым, заспанным лицом.

— Что вам угодно? — спросил он не особенно любезно и заслонил собой вход.

Капитан колебался. Он не знал, кто стоит перед ним и можно ли этому человеку назвать пароль. Потом, вспомнив имя офицера словака, сказал:

— Мы бы хотели повидать Сильвестра.

Молодой человек досадливо сморщил лоб и тем же нелюбезным тоном ответил:

— Сильвестр — это я.

Легко было догадаться, что он готов поговорить, но только не впуская гостей в дом.

Капитан произнес пароль. Это как будто смягчило Сильвестра. Но только немного. Безо всякой охоты он пригласил:

— Ну что ж, заходите…

Капитан и поручик вошли в небольшую комнату, так тесно заставленную допотопной мебелью, что в ней негде было повернуться. Неубранная постель (белье было не первой свежести) свидетельствовала о том, что Сильвестр только что почивал. На столе, стоявшем посреди комнаты, валялись какие-то объедки, порожние консервные банки. Всю стену занимал старинный платяной шкаф, в котором свободно могли бы поместиться и хозяин и гости. На спинке качалки с продавленным сиденьем и на стульях с соломенными донышками висела одежда.

Сильвестр не пригласил гостей сесть. Раскурив трубку, он заявил:

— Я вас слушаю.

Капитан не мог найти нужного тона. Он решил, не теряя времени, приступить к делу. И капитан сказал напрямик, что приехал из Праги и хочет увидеть генерала Виеста.

Лицо Сильвестра перекосилось. Он вдруг расхохотался.

— Генерала Виеста?

— Да, генерала Виеста.

— А подполковник Голян вас не устроит?

Капитан не заметил иронии в голосе Сильвестра и ответил, что Голяна он, конечно, предпочтет Виесту, ибо работает с ним в одной области.

Сильвестр кивнул головой.

— Понимаю. Вы можете повидать их обоих и расцеловать в обе щеки, но я вам не помощник. С этим нужно обращаться к немцам.

Капитан и поручик переглянулись.

— При чем тут немцы? — спросил капитан.

Сильвестр разразился бранью, двинул ногой в стул, стул опрокинулся и свалил столик с цветком.

— При чем, при чем!.. — передразнил Сильвестр. — Я тысячу раз себя спрашивал, «при чем», пока не уяснил это. А до той поры, пока не уяснил, оставался дураком. Похоже, вы оба пребываете сейчас в этом состоянии. Будь они прокляты, эти Голяны, Виесты и вся их свора! Сволочи… Трусы… Предатели! — Он не говорил, а кричал. — А мы, идиоты, верили им. Нашли, кому верить! Виест, Голян… Вместо того чтобы идти в горы и продолжать борьбу, они бросили армию и бежали. Надеялись спасти свои шкуры. Да не вышло! Оба угодили в лапы гестаповцев, да еще за собой потянули десятка два дураков. А полковник Тальский? Ему были вверены две дивизии, а он их предал. Погибли десятки тысяч людей. Вон видите?

Он шагнул к окну и вытянул руку с выставленным указательным пальцем. По улице тянулась длинная колонна арестованных.

— Вот люди, которые верили всем этим виестам, голянам, тальским. Сегодня их всех столкнут в яму, можете не сомневаться. Кровь льется рекой, земля покраснела от крови.

Капитан почувствовал, что все его тело одрябло и мускулы потеряли упругость. В голове — пустота. Груди не хватало воздуха. Он чувствовал себя человеком, который повис над пропастью и не знает, выдержит ли тяжесть его тела кустик, за который он судорожно схватился.

— Что же теперь делать? — спросил он едва слышно.

Сильвестр опять скривил свой рот.

— К моему совету вы останетесь глухи, — сказал он. — Ваши головы еще забиты лондонской чепухой, а моя, — он похлопал себя ладонью по лбу, — уже просветлела. Я увидел все собственными глазами. И смеюсь над собой, когда вспоминаю, каким идиотом я был месяц назад. Верил виестам! Правду говорят в народе, что добрыми намерениями ад вымощен. Обещали золотые горы — и предали за медный грош.

— Мы примем любой ваш совет, — подал свой голос поручик. — Ведь мы сейчас в самом диком положении.

Сильвестр обернулся и смерил его взглядом с головы до ног.

— Любой совет? — спросил он.

— Безусловно, — поспешил заверить его капитан. — Только бы выбраться отсюда.

— Хорошо, — твердо сказал Сильвестр. — Друг Готвальда Ян Шверма, которому голяны и виесты в подметки не годятся, С тяжелыми боями вывел остатки повстанцев в Ломницкую долину. Они идут через горы и хребты. Там начались метели. Они мерзнут и едят свою обувь. И все-таки дерутся, и все-таки идут. Шверма показал себя воином. Отправляйтесь к нему. Сегодня же ночью отправляйтесь.

Поручик посмотрел на капитана. Тот резко повел головой.

— Нет, нет! Только не это. При чем тут Готвальд и Шверма? Я не их имел в виду. Вы такой же офицер, как и мы. И если Виест и Голян не оправдали себя, это еще ничего не значит. Генерал Ингр…

Он взглянул на Сильвестра и не договорил.

Сильвестр стоял черней тучи. Не открывая рта, он процедил сквозь зубы:

— Ну и убирайтесь к чертовой матери, убирайтесь к своему И игру…

2

Капитан был голоден, зол и напуган. Какая же скотина этот Сильвестр! Как мог генерал Виест держать его в кругу своих приближенных? Уж не коммунист ли он? Да и не он ли предал Голяна и Виеста в руки гестаповцев? От такого господина всего можно ждать. Скажи пожалуйста: он просветлел и прозрел! Не слишком ли скоро?

Капитан и поручик, тесно держась друг к другу, шли по улице.

— На что же он рассчитывает? — спросил капитан.

Поручик, зная, что речь идет о Сильвестре, ответил коротко:

— Болван! Он забыл поговорку: если не удержался за гриву, то за хвост уже никак не удержишься.

— Чем ближе они подходили к зданию парламента, неподалеку от которого было расположено кафе, тем спокойней и уверенней себя чувствовали.

Не все же люди подобны Сильвестру! Возможно, хозяин кафе окажется действительно верным человеком и с охотой предложит им помощь.

О хозяине кафе генерал Ингр отзывался весьма лестно. По его словам, хозяин был выходцем из когда-то знаменитого, но обедневшего венгерского рода, смешавшего кровь своих потомков со словаками.

Впрочем, в Братиславе им больше не к кому было обратиться.

В кафе за двумя сдвинутыми столиками сидела небольшая компания гестаповцев. Они были уже навеселе и потешали друг друга анекдотами. Капитан подошел к буфетчице и сказал, что им нужен хозяин кафе.

Вероятно, буфетчица уже привыкла к подобного рода просьбам, она показала рукой на дверь.

— Он там, пройдите.

В небольшой комнатушке сидел лысый старик и щелкал на счетах. Нос его оседлали старинные очки в черепаховой оправе. На щеках краснели жилки. Он поднял на вошедших добрые старческие глаза.

— Мы к вам с приветом с берегов Влтавы, — сказал капитан.

— Дорогие гости, — радушно произнес хозяин кафе. — А вас ждет Нитра. Вот сюда, сюда садитесь.

Засуетившись, он подал два стула.

Из разговора выяснилось, что капитан и его друг только что с вокзала и по сути дела не имеют ни средств, ни пристанища, ни документов. Старик заверил, что уладит все затруднения и им не о чем беспокоиться. Он предложил занять в его доме отдельную комнату, на что капитан и поручик с большим облегчением согласились. В комнату их провела буфетчица. Через какой-нибудь час беглецы, приняв ванну и сытно пообедав, лежали на кроватях и разрабатывали план дальнейших действий.

3

Когда Обермейер вечером явился на службу, ему подали срочную депешу из Братиславы. В ней сообщалось: «Хозяин известного вам кафе сегодня пятнадцать ноль ноль передал нам разыскиваемых вами лондонских парашютистов тчк Подполковник Мрачек около восьми будет Праге».

Депешу наискосок перечеркивала резолюция штандартенфюрера фон Термица: «Дайте указания с парашютистами решить вопрос на месте. Мрачека возьмите под наблюдение».

Глава тридцать третья

С самого утра разыгралась непогода: не то изморось, не то дождь.

Ярослав Лукаш встал рано. Несколько черных сухарей, размоченных в кипятке, и кусочек засохшего сыра составили его завтрак. Пришел новый день и принес новую работу.

В полдень на машине Морганека Ярослав ездил в Кладно, где встретился с Милецким. От него Лукаш получил шесть маленьких брошюрок, набранных петитом. Это был доклад товарища Сталина к двадцать седьмой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, переведенный на чешский язык.

На обложке брошюры были напечатаны слова Сталина из ноябрьского приказа: «Логово фашистского зверя обложено со всех сторон, и никакие ухищрения врага не спасут его от неминуемого полного разгрома».

Лукаш засунул брошюрки за ворот рубашки.

Милецкий сказал:

— Брошюры надо распространить среди солдат правительственных войск. Что слышно о Мрачеке?

Лукаш развел руками.

— Исчез без следа. Плохо.

— Не будем терять надежды. Когда придет связной из отряда?

— Послезавтра.

Милецкий дал Лукашу еще три брошюры — для партизан.

— Вы сможете лично повидаться со связным? — спросил он.

— Могу, если это вызывается необходимостью.

— Да, это нужно. Если явится толковый парень, ясно и просто расскажите ему о событиях последних дней. Пусть он в лесу передаст это своим товарищам партизанам. Необходимо опровергнуть провокационные слухи, разбить клевету наших врагов. Восстание подавлено, но оно сыграло свою роль. Каждый коммунист, каждый патриот должен знать, что немцам оно не дешево обошлось. Словаки блокировали почти все железные и шоссейные дороги и лишили немцев возможности пользоваться ими, снабжать фронт, подбрасывать резервы. Восстание кровью скрепило дружбу между чехами, словаками и советскими людьми. В процессе восстания разоблачена предательская роль словацкой буржуазии. Теперь каждый сознает, что только рабочий класс может взять в свои руки руководство государством в близком будущем; рабочий класс — единственная сила, способная вести за собой народ.

Милецкий задумался на минуту и совсем тихо добавил:

— И пусть связной передаст партизанам, что наша партия в этой тяжелой борьбе потеряла одного из своих лучших сынов, дорогого товарища Яна Шверму.

Ярослав не поднял головы. Еще удар. И какой удар! Не стало Яна Швермы, ближайшего помощника Готвальда, героя и руководителя восстания.

— Он погиб неделю назад, — рассказал Милецкий, — в страшную метель, при переходе через гору Хабенец. Пусть наши люди запомнят слова Яна Швермы, которые он сказал в самую критическую для повстанцев минуту: «Будем биться в горах. Если будет нужно, будем биться, хотя бы в одиночку…»

В начале восьмого часа Лукаш отправился на встречу с Блажеком. В лицо хлестал резкий северный ветер. Мороз сковал лужи, обледенил тротуары; идти по ним нужно было с опаской. Вода во Влтаве потемнела и словно бы умерила свой бег.

Лукаш наглухо застегнул пальто, поднял воротник. Нужно было сильно нагибаться, чтобы противостоять встречному ветру.

Шел он, по выработанному правилу, не прямо к цели, а как бы удаляясь от нее; делая частые остановки у витрин магазинов, сворачивая в малолюдные улички и неприметно осматриваясь, нет ли за ним слежки.

Войдя в подъезд большого дома, где жил Вандрачек, Лукаш, прежде чем подняться наверх, долго стоял в темном коридоре, напряженно выжидая, не появится ли кто-нибудь вслед за ним. Только убедившись, что слежки нет, он начал медленно подниматься по лестнице.

Старик Вандрачек сегодня был в самом бодром и даже веселом настроении. Утром ему удалось выгодно обменять свой старый форменный костюм почтальона с пелериной на продукты питания. Благодаря этой операции он запасся крупой, макаронами и несколькими кусками свиного сала. Но с костюмом своим расстался не без сожаления.

— Без пелеринки мне трудно будет, — сказал он, сокрушаясь. — Она как плащ. Накинешь бывало капюшон на голову, и сам черт не брат. Никакой дождь не страшен, а про снег и говорить нечего.

— Не горюй, — успокоил его Лукаш. — Станешь снова почтальоном, поработаешь какой-нибудь годик, а потом и на пенсию.

— Э-хе-хе… — вздохнул Вандрачек. — Пенсия — большое дело, что и говорить. Дождаться бы только… Эх, милый человек, только бы мне дождаться этого времени.

— Дождешься. Почему не дождаться? Ты человек заслуженный, и пенсия от тебя не уйдет. Могу тебя заверить.

— Дай бог, дай бог, — покачал головой Вандрачек. Он подошел к единственному оконцу, выходящему на крышу, открыл створку и достал что-то обернутое в чистую тряпицу.

— Сейчас, пан Лукаш, я вас угощу настоящим салом. Надеюсь, не откажетесь?

Сало было прекрасное: толщиной в четыре пальца, плотное, подмерзшее, белое, с тоненькими прожилочками и розоватой коркой. От сала исходил аппетитный запах. Конечно, хорошо отведать такого сальца, кусочек граммов в сто. Когда Лукаш лакомился салом? Даже трудно припомнить. Вероятно, очень давно это было. Но…

— Откажусь, откажусь, Вандрачек, — сказал Лукаш, зная, как дорого обошлось старику сало.

— Нехорошо, пан Лукаш, обижаете меня, — огорчился Вандрачек. — Очень нехорошо. Вспомните, сколько рюмок вина я выпил в вашем доме. Это случалось каждый раз на Новый год, когда я вам приносил поздравительные письма. Я пил вино, сливовицу, кушал яблочный пирог.

— Я, Вандрачек, сытно позавтракал сегодня, — внушительным голосом сказал Лукаш. — Как-нибудь в другой раз. Ты не обижайся.

Вандрачек недоверчиво посмотрел на Лукаша, держа в руках драгоценное сало. Глаза его говорили: «Ох, что-то не верю я, будто вы сытно позавтракали». Он снова завернул сало в бумагу и бережно положил его за окно.

Блажек явился ровно в восемь часов. Лукаш передал ему шесть брошюр, несколько листовок и попросил передать их Божене.

Вандрачек тотчас покинул комнату и спустился вниз, на улицу — дежурить у входа.

Блажек был угрюм. Сегодня он прочитал официальный правительственный обзор событий в Словакии. Там свирепствует беспощадный террор. От многих деревень остался только пепел. В лагери, по предварительным данным, заключено более двадцати пяти тысяч словаков. А сколько людей замучено, сожжено, расстреляно! Немцы грабят, расхищают Словакию, эвакуируют ее заводы, фабрики, предприятия, больницы, научные учреждения, сельскохозяйственный инвентарь, гуртами угоняют скот. Предатель Тисо шлет благодарственные телеграммы Гитлеру за «братскую помощь». Он передал свои отряды бандитов глинковцев в полное распоряжение немцев. Глинковцы по жестокости не отстают от эсэсовцев.

— Знаю, дорогой, все знаю, — выслушав брата, сказал Лукаш. — Очень тяжело. Но скоро Тисо и его хозяевам придет конец. За все свои преступления они расплатятся. Советская армия перевалила через Карпаты на участке почти в двести километров. Ее передовые части уже достигли районных центров Собранце и Вельке Капушаны. Скоро свободно вздохнет Словакия…

До слуха Лукаша донесся шум шагов. Значит, возвращается Вандрачек. Но почему? Он взглянул на Блажека. Тот тоже прислушался. Через несколько секунд дверь открылась и, к немалому удивлению Лукаша и Блажека, на пороге показался… Иржи Мрачек.

— Иржи! — вскрикнул Лукаш.

С несвойственным его комплекции проворством он вскочил с места и сжал Мрачека в своих крепких объятиях.

— А мы вас уже похоронили.

Мрачек улыбался, не зная, чем и как ему выразить свою радость встречи.

Лукаш и Блажек засыпали его вопросами. Когда приехал? Как? Хочет ли есть? Почему так затянулась поездка? Не выследили ли его немцы?

Мрачек отвечал так же беспорядочно. Он прямо с вокзала, никуда и ни к кому не заходил. Приехал на поезде. У него документы, выданные Обермейером, поэтому немцы его не задерживали. Почему долго отсутствовал? История длинная. Надо по порядку рассказывать. Прежде всего, о главном. Из посланных людей все до одного человека добрались до товарища Швермы, получили назначения. Четверо и сейчас командуют отрядами в горах. Видел Голяна. Два раза был у него. Принял нелюбезно. Пушил на чем свет стоит, расспрашивал о людях, грозил судом. Сейчас Голян вместе с Виестом в руках немцев.

— Как это в руках? — вырвалось у Блажека.

Мрачек рассказал. Голян и Виест в критический для восстания момент самоустранились от командования и, не желая идти в горы, скрылись. Однако немцы их выследили и схватили. Теперь их песенка спета…

Мрачек сильно изменился за время поездки. Лицо похудело, почернело, глаза запали, под ними пролегли черные тени. Говорил он простуженным голосом.

— Устали? — спросил Лукаш.

— Смертельно.

— Передохните, — сказал Блажек. — Давайте покурим.

Мрачек не пошевелился, только проговорил медленно:

— Доживем ли мы до хороших дней, друзья?

— О! Что-то на вас не похоже, Иржи, — упрекнул его Блажек. — Откуда такие настроения? Не можем не дожить. А тут без вас произошли кое-какие чудеса. Лондонцы исчезли.

— Капитан и поручик? — удивился Мрачек.

— Они.

— Вот это новость! Никак не ожидал.

Блажек начал излагать всю историю, начиная с того дня, когда лондонцы перебрались в Прагу, в дом Ярды Кулача, и когда Обермейер вызвал к себе Блажека.

Ему не удалось закончить рассказ. За дверью снова послышались шаги, на этот раз уже торопливые, и в комнатушку ворвался бледный Вандрачек.

— В доме гестаповцы! — приглушенно вскрикнул он.

Все вскочили, словно по команде. Вот она, беда.

— Подъехала машина, в ней человек шесть, не меньше… Уже поднимаются по лестнице, — торопливо говорил Вандрачек. — Выходите сюда! — он показал на окно и выбежал.

Другого выхода не было.

— Полезай, Ярослав! — строго распорядился Блажек.

— Подожди, — тихо ответил Лукаш, — может быть, они не за нами…

— Некогда рассуждать! — оборвал его Блажек. — Если вошли в дом, то ни одной квартиры не минуют. Лезь быстрей! И вы за ним, Иржи. А я найду, что им сказать…

— Стой! — раздался окрик за дверью, и один за другим грохнули три выстрела.

Мрачек вынул из кармана пистолет, Лукаш — гранату. Блажек схватил брата за руку.

— Лезь!

Лукаш повиновался. Передав гранату Мрачеку, он открыл окно и взобрался на подоконник.

— Быстрее! Быстрее! — торопил его Блажек.

Дверь с треском распахнулась, и показался Вандрачек. Он пятился задом, прижав локти к животу. Изо рта у него шла кровь. Едва переступив порог, он без крика и стона повалился на пол.

В коридоре слышался шум, голоса.

— Теперь вы, Блажек, — сказал Иржи, кивая на окно, — а я их сейчас угощу.

Блажек понимал, что при создавшейся ситуации ему оставаться в комнате и встретиться с гестаповцами нельзя. Но не в его характере было отступать одним из первых. Он бросился к двери, чтобы прикрыть ее, но его опередил Мрачек. Взмахнув рукой, он бросил в коридор гранату. Раздался оглушительный взрыв.

Тогда Иржи захлопнул дверь и задвинул засов.

— Иржи, — настойчиво проговорил Блажек, — вы обязаны уйти!

Но Мрачек не слышал его. Он навел пистолет на дверь и сделал два выстрела. Потом быстро забаррикадировал дверь столом, стульями. Он готовился к большому бою. Блажек попытался оттащить его от двери, но Иржи вырвался из его рук. В эту минуту две длинные очереди из автомата прошили дверь. Мрачек вскрикнул и с шумом упал на пол. Голова его была прострелена несколькими пулями.

Блажек остался один на один с нападавшими. Он стоял, прижавшись к стене, и ждал новой автоматной очереди. Лукаш загремел ногами по кровельному железу и заглянул в комнату. Блажек сделал ему резкий знак рукой. Лукаш исчез.

Гестаповцы снова хлестнули из автоматов.

«Как же выбраться из комнаты под огнем автоматов?» — быстро соображал Блажек. Его глаза остановились на кровати. Матрац был застлан одеялом. Блажек ухватился за спинку кровати, приподнял и, укрываясь ею, навалил на дверь.

Гестаповцы, заслышав шум, дали еще несколько коротких очередей, но Блажек в горячке не почувствовал ранения. Только оказавшись на крыше, он ощутил боль в левой ноге…

Крыша вся сплошь была покрыта ледяной копкой. Лукаш и Блажек ползли, цепляясь за железные гребешки, слуховые окна, трубы, антенные шесты. Добравшись до края, они увидели, что крыша соседнего здания ниже метров на восемь. Между зданиями зияло узкое пространство. Что делать? Возвращаться назад нельзя. Уже доносились до них разъяренные голоса гестаповцев.

Но удача, кажется, и здесь сопутствовала им. Лукаш увидел уцелевший каркас световой рекламы, которая давно бездействовала. Он длинной полосой тянулся вниз по стене, и Лукаш, не раздумывая, спустил ноги. Держась рукой за край каркаса и найдя ногами точку опоры — горизонтальное ребро, он стал спускаться с высоты четырех этажей.

Действовал он молча. И за Блажека был спокоен. Блажек сильней его, хорошо натренирован и, конечно, последует за ним.

Добравшись до конца каркаса, Лукаш увидел, что до крыши соседнего дома остается метра три пустого пространства. Чтобы сократить расстояние, Лукаш повис на руках. Потом, оттолкнувшись одной ногой о глухую стену дома, он прыгнул, коснулся крыши второго дома, не устоял на ногах и покатился под уклон вниз.

Только в последнюю секунду ему удалось вцепиться руками в гребешок и задержать падение. Это отняло у него последние силы. В голове стучали молотки, сердце колотилось так сильно, что трудно было дышать. Лукаш лежал на животе, боясь пошевелиться, открытым ртом ловил воздух и смотрел, как спускается Блажек.

Когда Ян повис на руках, Лукаш крикнул, переведя дух:

— Осторожнее, Ян! Здесь крыша крутая и без желобов… — Он закрыл веки.

Больше он ничем не мог помочь Блажеку. Он не мог знать, что брат ранен и не владеет левой ногой.

Дальнейшее произошло в какую-то долю секунды, но эту секунду Ярослав запомнил на всю жизнь.

Коснувшись крыши, Блажек как-то странно охнул, поскользнулся, а когда Ярослав открыл глаза, брата на крыше уже не было. Впервые за всю свою жизнь Лукаш заплакал, судорожно вздрагивая, уткнувшись лицом в обледеневшее железо кровли.

Голоса наверху вернули его к жизни.

— Готов, разбился! — прокричал один из гестаповцев, мигая глазком фонаря.

Лукаш до боли прикусил губу. Застывшие руки одеревенели, он терял силы. Но надо было держаться. Он подождал, пока наверху стихли голоса. Потом, прижимаясь всем телом к крыше, пополз наверх. Уже не разум, а инстинкт управлял его судорожными движениями. Лукаш поднимался все выше и выше, пока не достиг слухового окна. Дальше он действовал так же инстинктивно. Надавив плечом на раму, он высадил ее и свалился в слуховое окно. Долго бродил в потемках по чердаку, спотыкаясь о выпирающие балки, ударяясь головой о стропила, пока не нашел выхода на лестницу. Спустившись по ней, он вышел во двор.

Внутренний голос побуждал его посмотреть на то место, куда упал Блажек, сорвавшийся в пролет. Но рассудок подсказал, что это бесполезно.

Выйдя на улицу, Лукаш огляделся, прислушался — и быстро исчез в темноте.

Глава тридцать четвертая 1

Северо-западный ветер, подувший после полудня со стороны Рудных гор, принес обильный снегопад.

Партизаны надеялись, что к вечеру ветер стихнет. Но он неистовствовал по прежнему, крутя смерчи липкого крупного снега. Глаза слепило. Когда партизаны проходили оголенными склонами гор или выходили на перевалы, в крутящейся белой мгле ничего нельзя было разобрать. А до высоты с отметкой «857» было еще далеко. «Только бы добраться до леса, — мечтал Максим Глушанин, — до того самого домика. В нем и заночуем».

Глушанин шел передним. Загребая уставшими ногами влажный снег, он оставлял за собою две глубокие, будто плугом вспаханные борозды. Следом за ним двое партизан тащили крестьянские салазки, на которых лежал тяжело раненный Константин Боровик.

Колонну замыкали шесть человек; они тащили тяжелые ящики с боеприпасами, связки гранат, автоматы, ручные пулеметы.

Часть специального отряда под руководством Глушанина оперировала на шоссе Пльзень — Прага, удачно произвела налет на фашистский транспорт, захватила оружие, боеприпасы, но в схватке с немцами понесла значительный урон. Два партизана были убиты, а третий, Боровик, получил серьезное ранение.

Тяжелое состояние раненого вынуждало патриотов идти к стоянке отряда почти без привалов и передышек, самой трудной, но зато самой короткой дорогой.

Глушанин с усилием передвигал точно свинцом налитые ноги. Ступни горели и ныли от боли. Но он был, пожалуй, крепче всех в его маленьком отряде.

— Что-то потяжелел мой ручник. Честное слово даю! — сказал кто-то из идущих сзади.

Ему ответил другой:

— Пулемет-то не потяжелел, это мы потяжелели.

Пляшущий, крутящийся снег заметал свежие следы на тропе. Казалось, люди не продвигаются вперед, а топчутся на одном месте и вокруг них беснуется белая метель.

Глушанин остановился. Остановились и партизаны, тянувшие салазки. Глушанин подошел к Боровику. Только одни его глаза он увидел, склонившись над своим другом. Что выражали они? Смертную муку и нечеловеческую, предельную усталость.

— Как чувствуешь себя, Костя? — спросил Глушанин.

— Холодно, — ответил Боровик слабым голосом.

Холод пробирал до костей даже тех, кто тащил на себе оружие и боеприпасы, — что же говорить о раненом, неподвижно лежащем в течение суток?

Глушанин вынул из кармана своего изодранного ватника грязный, скоробившийся носовой платок, опустился на одно колено и бережно снял с лица друга пласты улежавшегося снега, потом глубже натянул на его лоб шапку.

— Не покрыть тебе лицо?

— Нет. Не беспокойся, — пошевелил Боровик бескровными губами.

— Курить не хочешь?

Боровик показал глазами, что не хочет. Ничего другого Глушанин предложить не мог. Табаку у него осталось на одну закурку, он берег его для Кости. Глушанин осипшим голосом скомандовал:

— Шагай, ребята! И веселее, а то тянетесь, как… — Он не договорил, побежал от саней и занял свое место впереди партизан.

Боровик удивлял и трогал его своей терпеливостью и мужеством. Ни стона, ни жалобы. И всегда-то он был немногословен, сдержан, а сейчас и вовсе лежит как неживой — вероятно, ослаб. А сколько крови потерял! Великое будет счастье, если дотянет до лагеря. Пуля вошла в пах. Как без медикаментов, без врача остановить кровь? Конечно, она и теперь сочится сквозь неумело наложенную перевязку.

Глушанин отошел в сторонку и сделал партизанам знак рукой, чтобы они продолжали путь, а сам, пропустив салазки, пошел следом за ними.

Нет, следов крови на снегу не было. Днем, идя за салазками, он видел эти следы, теперь — нет. Но что делать с салазками? Что придумать? Салазки до того малы, что ноги Боровика не помещаются на них, волочатся по снегу. А он молчит, терпит. Да и что можно придумать в этих условиях? Ничего нельзя придумать…

Быстро темнело.

Подъем становился все круче, ветер и снег все яростней хлестали в лицо и грудь. Было тяжко. Люди шли, согнувшись в поясе, как бурлаки с бечевой.

Можно бы сократить эту пытку вдвое и давно уже добраться до стоянки отряда — еще утром Глушанин Делал вычисления, — но для этого пришлось бы отказаться от поклажи, от боевых трофеев, ради которых он вел людей на боевую операцию, из-за которых они потеряли двух партизан, а третий был тяжело ранен. Дело неподходящее. Уж очень велика была потребность отряда в оружии и боеприпасах и слишком дорогой кровью достались им эти гранаты, патроны и пулеметы.

Глушанин окинул глазами цепочку людей и недосчитался восьмого. Опять отстал Иона Кристу. Это был самый пожилой боец специального отряда, почти старик. И за него больше, чем за других, боялся Глушанин. Кристу три дня назад поступил в его распоряжение из партизанской бригады; по своим годам и слабосилию он не внушал никакого доверия. Кристу был невелик ростом, узкогруд, тщедушен. Глушанин решил отказаться от такого бойца, но ему рассказали, что Кристу бывший боец интернациональной бригады в Испании и много повидал на своем боевом веку. Он сам вызвался идти на шоссе за оружием, в бою вел себя смело, убил трех гитлеровцев, но на пути в горы начал отставать — видно, растратил последние силы.

Глушанин остановил людей и пошел назад по следу, еще не заметенному снегом. Отойдя на полсотню метров, сквозь белую пелену снега он увидел Кристу. Партизан сидел на земле. Глушанин приблизился к нему.

Он ни слова не понимал по-румынски, а Кристу владел испанским, французским языками, но не знал ни русского, ни чешского.

Сидя на снегу, Кристу одеревеневшими от холода, синими руками обматывал шпагатом сапог, от которого оторвалась подошва. Около него лежали три автомата, большая связка гранат и брезентовый заплечный мешок, набитый патронами.

«Многовато для него, — подумал Глушанин. — Надо бы разгрузить».

Жестами Кристу дал понять, что теперь у него все в порядке и он не отстанет от других.

Глушанин не верил этим безмолвным уверениям. Он прикидывал, от чего освободить Кристу, и решил, что лучше освободить от мешка с патронами, в котором не меньше восьми килограммов. Он молча взял рукой мешок и перебросил его себе за спину. Кристу запротестовал. Глушанин нахмурился и указал рукой вперед.

— Марш! — сказал он резко.

Кристу обронил:

— Мулцумеску! — и мелкими шажками, вприпрыжку засеменил за Глушаниным.

Полузанесенный снегом, давно брошенный хозяевами бревенчатый охотничий домик показался выбившимся из сил партизанам сущим раем.

Над головой была крыша. Одно сознание этого, кажется, смыло с них усталость. Спустя несколько минут раненый Боровик уже лежал у стены на высоком хвойном настиле, а посреди комнаты пылал костер. Дым от него тянулся к проему в потолке, — раньше в этот проем выходила печная труба. В двух котелках, поставленных на огонь, таял снег.

Глушанин, опершись на локоть, лежал на хвое около Боровика, а против него на чурбаке сидел Иона Кристу.

— Согрелся? — спросил Глушанин Боровика.

Раненый легонько, едва заметно повел головой. Нет, когда угасает жизнь, уже никакое тепло не согреет тела. Боровик понимал, что жизни его остались считанные минуты и уже ничто не в силах его спасти.

Скулы на его лице резко обострились, глаза ввалились, губы посинели Он не мучился больше, он только чувствовал огонь в низу живота и томящую, приятную слабость от большой потери крови.

Когда один из партизан поднес к его рту размоченный в воде сухарь, он отказался. Он знал, что сухари на счету и неизвестно, что принесет партизанам завтрашний день, а его песня была уже спета.

— Закурим, Костя? — спросил Глушанин.

Боровик отказался и от табака.

— О чем думаешь, — скажи? — допытывался Глушанин. Ему было тягостно молчание друга.

Боровик только улыбнулся бескровными губами. Максим, милый человек! Неужели он не понимает, что есть мысли, которые нельзя передать никакими словами?

— Ты хочешь чего-нибудь? Кипяток будешь пить?

У Боровика было одно желание: не имея сил говорить, он хотел слышать голоса других. И это желание было так велико, что он попросил сам:

— Поговорите, я хочу вас слышать.

Эти слова обожгли Глушанина. «Неужели он так плох? — испугался он. — Неужели не выживет?»

Кристу сидел, просунув между коленями руки. В зубах у него торчала пустая трубка. Он напряженно о чем-то думал.

Глушанин обратился к партизану, знавшему несколько языков.

— Спроси Кристу, о чем он думает?

Кристу, услышав свое имя, встряхнулся, очнулся от забытья. Выслушав переводчика, он ответил:

— Скажи командиру, что Кристу очень устал и хочет спать. Завтра рано подниматься.

— Это правильно, — заметил Глушанин. — Надо отдыхать.

Но партизаны не пошевелились. Они молча смотрели на огонь.

Командир обвел всех своим угрюмым взглядом и снова сказал переводчику:

— Неужели Кристу не знает ни одного русского слова?

Тот перевел. Кристу выпрямился и ответил, что знает только два слова и считает, что пока этого для него вполне достаточно. Потом, когда закончится война, он выучится русскому языку.

— Какие же эти два слова? — заинтересовался Глушанин.

— Коммунистическая партия… — не дожидаясь переводчика, ответил Кристу.

Боровик протянул Кристу свою слабую руку.

— Ты хороший человек, Иона, — сказал Глушанин.

Кристу подбросил в огонь небольшое поленце и, отойдя в угол, лег.

— Ложись со мной, Максим, — попросил Боровик. — Я никак не могу согреться.

Глушанин лег между ним и холодной стеной.

Улеглись и партизаны.

Костер догорел. Ветер еще шумел, но, как показалось Глушанину, порывы его слабели. Глушанин вплотную прижался к Боровику, чтобы согреть его теплом своего тела.

— Так теплей?

— Хорошо, — едва слышно ответил Боровик.

Глушанин не мог уснуть сразу. Припомнились далекие отроческие годы. Был и в его жизни случай, когда его так же, как сейчас он Боровика, отогревал своим сильным телом большой мужественный человек.

Заря человеческой жизни — детство в памяти каждого человека оставляет неизгладимый след. А детство у Глушанина было не легкое. Когда он лежал в люльке, женщины, родившей его, уже не было на свете. Дав сыну жизнь, она умерла. Максим был у нее первым и последним ребенком. Отца он потерял, будучи пяти лет. Неокрепшая память паренька не сумела сохранить образ отца. И так случилось, что Максим совсем не помнил своих родителей. Он попал в детдом, а достигнув четырнадцатилетнего возраста, бежал из него. Произошло это во Владивостоке в пасмурный осенний день. Море было неспокойно. Мутные волны хлестали в берег. Но это не остановило ребят — предприимчивого Максима и его ровесника, задушевного дружка по детдому Петьку. Они решили, что бежать можно только водой, и не иначе. Захватив доски вместо весел, они сели в утлую лодчонку и отчалили.

Голос с дебаркадера: «Эй, огольцы! Куда вас леший несет?» — только прибавил им силы. Пусть себе кричит сторож. У них был точно разработанный план. На дне лодки у них лежала провизия, заготовленная с расчетом на неделю.

Но едва лодчонка выбралась из скопления барж и катеров на чистую воду, ее сразу перевернуло. Из груди мальчишек вырвался крик. Петька, не умеющий плавать, мгновенно исчез под водой, а Максиму повезло. Он уже глотнул горькой воды и готов был отправиться вслед за другом, но его спасли.

Очнулся Максим в полной темноте и в тепле. Рядом с ним неизвестный человек издавал гомерический храп. Этот человек спал, держа в своих объятиях Максима.

Обстоятельства своего спасения Максим выяснил утром. Его вытянул из воды механик с корабля дальнего плавания Федор Ильич Пантелеев. Это был крепкий, коренастый мужчина лет сорока с неласковым лицом и добрым характером.

Горько плакал Максим, узнав о гибели своего дружка. Потом он сказал Федору Ильичу, что никуда не хочет идти от него.

Пантелеев оставил Максима у себя. Вскоре он пристроил своего питомца в частную авторемонтную мастерскую, и Максим самостоятельно стал зарабатывать себе на хлеб.

Он крепко привязался к Федору Ильичу, во всем старался быть на него похожим, подражал его походке, его жестам, пытался говорить его языком.

Однажды Федор Ильич заговорил с Максимом о его будущем: не пора ли ему стать моряком? Максим отказался наотрез. После пережитого он питал и страх и отвращение к воде. Пантелеев не стал его переубеждать. Он знал, что из человека, не любящего моря, доброго моряка не выйдет.

Вскоре Максима постигло новое горе. Как-то утром Пантелеев был найден мертвым в порту. При трупе не нашли ни пистолета, ни удостоверения, ни партийного билета.

Максим решил уехать из Владивостока. Скопленные деньги позволили ему добраться до Иркутска, а там он поступил добровольцем в Красную армию и уже не расставался с нею.

Как далеки эти годы! Как быстро бежит время! Но как все свежо в памяти!

Перед его глазами и сейчас, как живой, стоит Федор Ильич Пантелеев, крепкий, коренастый, с хорошо развитой грудной клеткой моряка. «Из тебя, Максим, человек получится, — говорил он, — только не мотайся из стороны в сторону. Брось якорь в том месте, к которому у тебя душа лежит, и определяйся. За жизнь ты держишься крепко, а это основное. Жизнь таких любит…»

2

Была глубокая ночь. Глушанин проснулся от какого-то внутреннего толчка. Ему было холодно. Рядом с ним лежало мертвое тело. Голова умершего друга покоилась на одной руке Глушанина, другою он обнимал его за грудь. Несколько минут Глушанин не двигался, оцепенев от горя, а потом осторожно высвободил руку. Он приподнялся на колени, склонился над Боровиком, поцеловал его в лоб и тихо вышел из домика.

Снег не падал. Ветер стих. На чистом, ледяном небе сияли такие же холодные, как и оно, бесстрастные, льдистые звезды.

Глушанин долго стоял в морозной ночи с непокрытой головой, не ощущая, как коченеют его руки. Да… все может пережить человек, но к смерти никогда не привыкнешь. И ее не переживешь.

Глава тридцать пятая 1

Пришел новый, сорок пятый год.

Минули январь, февраль.

На Прагу дохнула ранняя весна. Пригревало солнце, под его лучами дымились железные крыши. С крутогоров сползали снега, днем подтачиваемые талой водой, по утрам съедаемые туманами. С длинных сосулек падала прозрачная капель. Расширялись проталины на открытых местах, туманились сады и парки на Летне, в Стршешовице, на островках еще скованной Влтавы.

Ночи стали короче.

Ветер дул с востока. Теплый ветер. Не только природе обещал он возрождение, но и людям.

Освобождение шло с востока. Все ярче и ярче пламенела заря близкой победы.

Советские люди в серых солдатских шинелях, взломав оборону немцев на протяжении более тысячи километров, с упорными боями продвигались на запад, в глубь фашистской Германии.

В январе советские войска освободили Варшаву, Краков, Лодзь, Тильзит, прорвались к Данцигской бухте и отрезали восточнопрусскую группировку немцев, вторглись в Померанию и Бранденбургскую провинцию, вышли к Одеру. В феврале они овладели столицей Венгрии Будапештом и крепостью Познань.

В восточной и юго-восточной Словакии, в городах Кошице, Прешов, Кежмарок, откуда Советская армия изгнала оккупантов, утверждалась новая жизнь.

Армия-освободительница уже билась с врагом в гористой полосе Центральной Словакии.

Гитлеровский наместник в Чехии Франк выбивался из сил, чтобы сдержать растущее сопротивление населения на оккупированной немцами территории.

В начале года по приказу Франка Гаха сменил председателя «правительства протектората» и вместо Крейчи посадил в его кресло бывшего полицей-президента при габсбургском владычестве Бинерта. Новый председатель незамедлительно заявил: «Мы неослабно будем выполнять свой долг, добровольно принятый нами на себя перед фюрером и империей». А в кругу своих друзей он высказал надежду, что чехи его не подведут, ибо он их считает благонамеренной нацией. Так сказал Бинерт.

Чехи любили свою родину, любили свою славную столицу, древний город Прагу. Чехи гордились великим Жижкой и его таборитами, гордились своими академиями, музеями, картинными галереями, Пражским университетом, гордились своей принадлежностью к семье славянских народов.

В течение многих столетий они стремились к свободе и мужественно боролись за нее.

Палач Гейдрих, вступив в Прагу, сказал: «Здесь всё надо изменять в корне». Когда его спросили: «Что вы подразумеваете под словом «всё»?» — он ответил: «Всё. Всё без исключения. И в первую очередь чехов. Изменить или заменить».

Не удалось ни то, ни другое. Чехи плакали, увидев на улицах Праги немецкие танки, но плакали, стиснув зубы и сжав кулаки, чехи стонали от боли, когда фашистские чудовища разрывали на куски тело их родины. Они расправили плечи, когда братский советский народ протянул им руку помощи. Чехи не сомневались, что победа будет на той стороне, где правда.

Бинерт сказал: «…будем выполнять свой долг перед фюрером и империей». Это было в январе. Немного раньше фашистский ставленник Гаха, призывавший чехов на сооружение фортификационных укреплений, заявил: «Рытье окопов проводится для того, чтобы предохранить нашу родину от большевистского потопа». А сегодня представитель подпольного центра коммунистической партии Милецкий сказал Лукашу:

— В Москве собрались политические деятели Чехословакии. Там сейчас Бенеш и представители лондонского эмигрантского правительства. Закончились переговоры о сформировании нового правительства. В их основу легли предложения, разработанные компартией. Принят проект правительственной программы. Решен вопрос о структуре, о национальном, политическом и партийном составе правительства. Его временной резиденцией будет город Кошице. Образован национальный фронт. Председателем его избран Клемент Готвальд. Здесь у нас создан четвертый подпольный Центральный комитет партии. Он проводит огромную работу по восстановлению областных и окружных партийных органов, по налаживанию связей с деревней.

Лукаш слушал Милецкого и думал, что цепь испытаний, страданий и бедствий уже подходит к концу. Тиски сжимаются. Враг оказался между молотом и наковальней.

— Но никакой успокоенности и благодушия! — продолжал Милецкий. — Враг еще силен… Партии нанесен новый тяжелый удар. Арестовано все руководство Пражского областного комитета компартии. Мы должны понимать, что кровавый террор фашисты будут продолжать до самого конца. Расширяя фронт сопротивления, мы обязаны помнить об этом.

Задачи подполья сводятся к осуществлению программы, провозглашенной национальным фронтом: дальнейшее расширение и развертывание партизанской борьбы, оказание помощи наступающей Советской армии, срыв всех фортификационных работ немцев, подготовка всенародного восстания и удар по фашистам с тыла…

Возвращаясь из Кладно в Прагу, Лукаш решил в первую очередь повидать Антонина Сливу.

Он разыскал его лишь к вечеру на квартире Владислава Морганека.

Антонин всю неделю не был в Праге, ходил в лес, по заданию Лукаша. Надо было вместе с командиром Глушаниным и комиссаром Моравой решить, каким способом перебросить в Прагу несколько ящиков патронов.

Еще в начале года Глушанин передал Антонину через связника, что его люди во время одного из налетов на эсэсовский отряд отбили несколько ящиков патронов к обыкновенной немецкой винтовке и захватили в плен ротенфюрера СС.

Нй патроны оказались поистине необыкновенные. Глушанин обнаружил на ящиках непонятную пометку, нанесенную латинскими буквами «n» и «g». Несмотря на то что в боеприпасах ощущалась острая нужда, Глушанин запретил пользоваться этими патронами и попытался выяснить у пленного ротенфюрера, что означают эти пометки. Напуганный ротенфюрер не стал запираться и открыл секрет.

Зная, что партизаны испытывают недостаток в боеприпасах, эсэсовское командование забросило в свои отряды большую партию патронов, начиненных не порохом, как обычно, а нитроглицерином — сильным взрывчатым веществом. Поэтому на ящиках и были сделаны пометки, вызвавшие у Глушанина подозрение. Буква «n» означала слово «нитр», a «g» — «глицерин». Эсэсовцы получили указание оставлять ящики с этими патронами в населенных пунктах, охваченных партизанским движением, на лесных дорогах, на обочинах шоссе. Создавалось впечатление, что эти ящики забыты, брошены гитлеровцами или в суматохе утеряны. Расчет был прост: они знали, что патроны так или иначе попадут в руки патриотов и сделают свое дело.

Глушанин решил все-таки испытать действие патронов. Он не слишком доверял ротенфюреру.

Винтовку зарядили, привязали ее накрепко к дереву, а на гашетке закрепили конец длинного шнура.

Ротенфюрер СС сказал правду. После выстрела от винтовки остался только кусок ложи, все остальное разнесло. У Глушанина родилась мысль обратить эти патроны против тех, кто их подкинул, то есть против самих немцев. Об этом он и сказал Антонину.

Естественно, вспомнили Адама Труску, оружейного мастера правительственных войск. Кому-кому, а Труске легче разработать план подмена патронов. При первом же свидании Антонин рассказал оружейнику о замысле Глушанина. Труска обещал подумать и на следующий день выложил свои соображения. Он привлек на свою сторону очень ценного человека — некоего Янковца. Янковец служил заведующим кладовой боеприпасов. Выходец из рабочей семьи, он ненавидит немцев. Еще в сорок втором году гитлеровцы сровняли с землей деревни Лидице и Лежаки, и среди ста девяноста девяти расстрелянных жителей Лидице оказались родная сестра Янковца и ее сын, которому было тогда шестнадцать лет.

Антонин попросил Труску узнать все распорядки в кладовой и подготовить Янковца. Первые сведения были неутешительны. На складе хранились патроны только для чехословацких винтовок. Что теперь предпринять? Голову ломали все: Лукаш, Антонин, Труска, Янковец, каждый в одиночку. Больше всех размышлял Янковец. Через некоторое время он изложил Адаму, а тот Антонину, а Антонин в свою очередь Ярославу смелый и дерзкий по замыслу проект. Обычно патроны Янковец получал на складе во дворце Печека. Всегда это были патроны, пригодные только для чехословацких винтовок. Выдавали их в очень ограниченном количестве. Их хватало лишь на то, чтобы проводить плановые учебные стрельбы. Каждый патрон был на учете. И Янковцу пришла в голову такая мысль: нужно сказать заведующему складом, что у него в кладовой сохранилось несколько ящиков патронов для немецких винтовок и он бы не прочь обменять их на отечественные.

Возникли опасения: как только в руках гитлеровцев начнут взрываться винтовки, фашисты первым долгом начнут допытываться, откуда патроны попали на склад, и таким образом легко доберутся до Янковца. Но Янковец рассеял эти опасения. Он этого не боится. На складе столько ящиков, что при всем желании невозможно установить, какой из них когда и откуда поступил. Ну а если, на худой конец, и вспомнят о Янковце, то он найдет, что сказать. Во всяком случае, он один будет в ответе, а это же прямой выигрыш.

Доводы его возымели действие. Янковец убедил Труску, Труска — Антонина, а Антонин — Ярослава.

Договорились так: патроны из лесу вывезут без ящиков и сложат их у Янковца в кладовой. А за это время он достанет несколько обыкновенных патронных ящиков.

Оставалось выяснить точное количество патронов у Глушанина и разработать способ их доставки из леса.

Для этой цели Антонин и уезжал на несколько дней из Праги.

— Все идет как нельзя лучше, — сообщил он Лукашу, вытаскивая из-под кровати старые сапоги. — Первая сотня уже здесь, — он извлек из голенища несколько новеньких немецких патронов.

Ярослав взял обойму в руки и посмотрел на Антонина.

— Ты притащил?

— Я.

Патроны по своему виду ничем не отличались от обычных, да и не должны были отличаться, иначе привлекли бы внимание даже неискушенного в военном деле человека.

— Сколько их у Глушанина? — поинтересовался Лукаш.

— Четыре ящика.

Ярослав вертел в руках обойму. Спросил:

— И как же вы договорились? По сотне носить — работы до самого лета хватит.

— Договорились, — улыбнулся Антонин. — Это я так себе прихватил, из любопытства, да и вам хотелось показать. Сегодня ночью все четыре ящика из леса вывезут. Завтра Владислав поедет по своим делам в Бероун и по пути заглянет в Горжовице. Там их ему и передадут.

— Хорошее дело — по пути, — заметил Лукаш. — От Бероуна до Горжовице верных тридцать километров.

— Пустое дело, — успокоил его Морганек. — Мне не привыкать. На тридцать меньше, на тридцать больше — большой разницы нет.

Втроем они обсудили, где временно сложить патроны, когда их привезет Морганек.

Антонин сказал, что сейчас же отправится к Адаму. Надо через него предупредить Янковца и одновременно узнать, не был ли он на складе во дворце Печека.

Ярослав внимательно посмотрел на него.

— Что вы так смотрите? — спросил Антонин.

— Ты больно зачастил к Адаму. Будь осторожнее.

— Теперь я ученый, — усмехнулся Антонин.

— Все мы ученые. И Блажек был ученый, и Мрачек, и я… Смотри в оба, Антонин!

2

После гибели Блажека Божена перебралась в дом Труски. Здесь, как и у дяди, она жила под видом родственницы. И надо прямо сказать: Адам и его жена относились к ней так душевно, окружали ее таким вниманием, что она чувствовала себя в родной семье.

Антонин застал Божену за книгой.

— Садись сюда, — показала она на диван. — Садись и рассказывай новости.

«Опять — рассказывай, — огорчился Антонин. — Ее интересуют только мои дела, а сам я… Хоть бы раз сказала: «Посидим просто так, поговорим о чем-нибудь». Нет, ей безразлично мое присутствие. Ну хорошо, будем говорить о деле».

И Антонин сказал спокойно:

— Мне нужен Адам.

— Он сейчас придет, — ответила Божена и, как ему показалось, с любопытством взглянула на него. — А для меня у тебя не найдется словечка?

Антонину хотелось думать, что в ее словах прорвалось какое-то едва уловимое огорчение. Может быть, ей все-таки приятно его видеть.

— Для тебя? — переспросил он. — Для Божены или для товарища Лукаш?

Она засмеялась и рукой взъерошила его волосы.

— Эх ты, дипломат!.. Говори, с кем хочешь: с Боженой или с товарищем Лукаш. Я одинаково тебя буду слушать.

«Вот самый удобный момент раскрыть перед ней свое сердце, — обожгла его мысль. — Сейчас, именно сейчас». Но только он повернулся к ней, только они встретились взглядами, как решимость его пропала. Он чувствовал мальчишескую робость. Преодолевая ее, он начал:

— У меня очень и очень важное дело к тебе, Божена.

— Дело?

— Я давно…

Антонин смотрел на розовое ухо Божены, полуприкрытое прядью русых волос.

— Я давно хотел тебе сказать, что ты лучше всех на свете.

Божена сделала серьезное лицо.

— И ты считаешь это чрезвычайно важным делом? — просто, без всякой иронии спросила она.

Антонин улыбнулся, чувствуя, что его улыбка неестественна. Все пропало! Она говорит с ним, как с мальчишкой или… как с давним школьным товарищем.

— Нет… нет. Не придавай значения. Ты что читаешь?

— Прекрасная книга, «Джен Эйр».

— Кто автор?

— Шарлотта Бронте. Английская писательница. У нес интересные мысли… — Божена подняла глаза к потолку. — И очень правильные. Основа любви — постоянство…

Антонин молчал, не зная, как отнестись к такому выводу. Принять как упрек в своем собственном непостоянстве? Но ведь речь шла не о нем. Не будет ли он ближе к истине, если истолкует слова Божены как маленькую неясную надежду, которую она ему подает?

Вошел Адам Труска.

Антонин вздохнул и поднялся ему навстречу.

— Заждались, заждались, — проговорил Адам. — Ушел в леса и забыл нас совсем.

— Раньше не мог выбраться. На шоссе и проселках слишком большое движение, — оправдывался Антонин. — С каждым днем становится все труднее пробираться…

— Да, да, да, — соглашаясь, несколько раз повторил Адам. — А мой Янковец ходит сам не свой.

— Почему?

— Он был на складе, разговаривал с заведующим, получил согласие на обмен патронами. Но Янковец не мог сказать точно, сколько у него патронов и когда он может привезти их.

— Патроны будут в городе завтра. Пусть готовит четыре ящика. Нам сейчас же надо решить, как лучше доставить их Янковцу, — сказал Антонин.

Обсуждали вместе: Адам, Антонин и Божена. Остановились на том, что машину Морганека необходимо встретить в Смихове, на окраине. К операции нужно привлечь Скибочку, Ковача и всех их людей, но с тем расчетом, чтобы они не встретились друг с другом. Антонин предупредил, что патроны заранее будут положены в десяти местах, а поэтому желательно, чтобы в операции участвовали десять человек. Один получит от Морганека кошелку, с какими хозяйки обычно ходят на рынок, — это удобнее для Божены, — второй — полевую сумку, третий — маленький чемоданчик, четвертый — вещевой мешок и так далее. Места в Смихове, у которых Морганек будет делать остановки, известны: поэтому заранее надо развести людей и расставить их по этим местам.

Патроны к чехословацким винтовкам, которые Янковец получит взамен немецких, решено было по пути перегрузить на машину Морганека и завезти к Лукашу, когда Гоуски не будет дома.

— Кажется, все учтено и продумано, — сказал Адам. — Начнем действовать.

Антонин покинул дом Труски ночью.

3

Альфред Гофбауэр, хозяин квартиры, в которой устроился Антонин, оказался не только человеком мирной профессии, как его рекомендовал Гоуска, но и чрезвычайно мирным по характеру. Он был на редкость трудолюбив. Его занятия состояли в том, что он ходил по городу и продавал деревянные игрушки, разрисованные его женой и невесткой. Он был в меру общителен, но не любопытен. В последнее время Гофбауэр испытывал большие материальные затруднения, так как покупателей на его товар находилось все меньше.

Но когда Антонин предложил повысить обусловленную плату за комнату, он наотрез отказался. И только с большим трудом Антонину удалось в следующий раз уломать старика и заставить его принять сверх квартирной платы несколько сот немецких марок. Гофбауэр без конца благодарил квартиранта. Их отношения с этого дня стали сердечнее. Теперь Гофбауэр изредка заходил в комнату Антонина, чего не позволял себе раньше. Исполняя просьбу Антонина, он иногда будил его по утрам. Хозяин пригласил Антонина встретить Новый год в кругу своей семьи. В эту новогоднюю ночь сам собою разрешился существенный для Антонина бытовой вопрос. Гофбауэр предложил питаться совместно, Антонин согласился. Это сблизило их окончательно, но не настолько, однако, чтобы Гофбауэр позволил себе интересоваться работой Антонина. Хозяин ни разу не заговаривал на эту тему, как ни разу не высказывал перед ним своих политических убеждений. Создавалось впечатление, что Гофбауэр раз и навсегда ушел от бурной действительности и живет вместе с женой и невесткой в своем обособленном маленьком мирке — мирке детских игрушек — и не хочет выходить за пределы этого мирка. Такой хозяин вполне устраивал Антонина. Возвращаясь сегодня домой, Антонин увидел на балконе какого-то постороннего человека. Он был одет в штатское. Между хозяином и незнакомцем шел оживленный разговор на немецком языке.

Антонин встревожился. Что это за человек? В голову, как и всегда в таких случаях, полезли подозрительные мысли. Уж не связан ли его тихонький хозяин с гестапо? Как ни говори, а он все-таки немец. И не этим ли объясняются его странности и кротость? Может быть, именно по заданию гестапо он добился расположения Антонина и по тому же заданию предложил совместный стол?

Антонин старался вспомнить, не оставлял ли он в комнате чего-нибудь, что могло бы его скомпрометировать как подпольщика? И вспомнил: в феврале в течение двух суток он прятал между зеркалом и рамой экземпляр «Руде право».

Беспокойство его усиливалось. Приходилось ждать, как хозяин объяснит ему это свое ночное свидание с незнакомцем. Возможно, такие свидания имели место и раньше, только Антонин ничего не знал о них.

Потом пришла более практическая мысль. Зачем ждать, когда хозяин объяснит это посещение? Не разумнее ли сейчас же покинуть комнату, выйти через черный ход во двор и скрыться? Да, это благоразумнее!

Антонин быстро подошел к вешалке и уже поднял руку снять пальто, как открылась дверь и вошел Гофбауэр.

Антонин резко обернулся.

— Простите, но я к вам по важному делу, — сказал хозяин. — Давайте сядем.

Антонин, стараясь не выдать своего волнения, сел.

— Рядом с нами, — начал Гофбауэр, — живет немец, которого вы сейчас видели со мной на балконе. Я не знаю, кто он. Знаю только, что он снимает квартиру у моего соседа и постоянно в разъездах по разным городам Чехословакии и Германии. Мне частенько приходилось видеть, как в разное время дня к дому соседа подъезжал «Мерседес». Машина или привозила этого немца, или приезжала за ним. При немце всегда был большой, туго набитый или вовсе пустой коричневый портфель. Сосед мне рассказывал, что его постоялец часто ездит в Дрезден, Братиславу, Мюнхен и даже в Берлин. Но не один, а со своим товарищем, который живет в каком-то другом районе Праги. Этого его товарища я всегда вижу в машине — и когда они возвращаются из командировки, и когда отправляются на вокзал.

Антонин не понимал, чем вызвана такая откровенность его хозяина. Она только усилила его сомнения и подозрения. Он решил сделать вид, что не питает никакого интереса к тому, что говорит Гофбауэр.

— А зачем мне все это знать?

Гофбауэр поднял ладони.

— Видите ли, — нерешительно проговорил он, — я тоже этим немцем не интересовался, хотя и сам немец. Он мне нужен не больше, чем, допустим, флюс. И никогда я не говорил вам о нем. Но полчаса назад кто-то постучал в дверь. Я думал, что это вы. Вышел на стук и увидел перед собой этого немца. В дом он не пожелал войти, хотя я, естественно, пригласил его. Он спросил меня прямо: «Что за человек живет в вашем доме?» Я никогда не спрашивал у вас, чем вы занимаетесь, и сначала не знал, что ему ответить, а потом решил сказать первое, что взбрело мне в голову. Я сказал, что вы чиновник протектората. И вот… решил предупредить вас.

— Вы почти не ошиблись, — ответил Антонин. — Ну, и как, удовлетворил его ваш ответ?

— По-видимому, да. Он не стал больше расспрашивать. Угостил меня сигарой и сказал, что теперь время опасное: под личиной честного человека всегда может скрываться бандит — коммунист, партизан или подпольщик. А поэтому-де надо быть очень осторожным, особенно нам, немцам. Он рассказал, что на днях на поезд, в котором он ехал в Линц, напали бандиты на разъезде. Еле-еле удалось отбиться… А почему вы так странно смотрите на меня? — спросил вдруг Гофбауэр.

Антонин улыбнулся. Почему? Нет, он просто внимательно слушает.

— Да нет, не говорите, — сказал Гофбауэр. — К вам в душу закралось что-то нехорошее. У вас честные глаза, они вас сразу выдают. Но вы можете быть спокойны. Совершенно спокойны. Не все немцы предатели и подлецы. Я вас знаю несколько месяцев. Этого, конечно, очень мало, но вполне достаточно, чтобы убедиться в вашей честности. Вы никогда не станете предателем. Вот так. А теперь отдыхайте… Покойной ночи…

Глава тридцать шестая

Штурмбаннфюрер Обермейер потерял равновесие. Он стал плохо спать. Подолгу лежал в постели, тупо уставившись в потолок своими пустыми глазами, и думал, думал, думал. Думал он над тем, как унести ноги из этой проклятой страны, как спасти свою шкуру. Игре пришел конец. Проиграно все до копейки. Время отсчитано. Отсчитаны не только месяцы, но и дни. Но нельзя же покорно ждать, подобно рогатой скотине, когда тебя оглушат обухом по голове и сволокут в яму! Надо что-то делать, пока не поздно.

Минувшей ночью он почти не спал и поднялся с постели совсем разбитым, с комком злобы в груди.

Стрельба из пистолета окончательно испортила ему настроение. Он дважды промазал, а две пули легли около круга. Этого не случалось с ним по крайней мере лет десять.

И только совещание руководящего состава гестапо и СС, длившееся почти два часа, принесло некоторое облегчение Обермейеру. И то лишь потому, что на совещании присутствовал Франк — человек, который знает предначертания фюрера, умеет заглядывать в завтрашний день и обладает способностью вселять уверенность в души людей. Франк заверил подчиненных, что дела еще не так плохи, как склонны думать некоторые маловеры. Есть много привходящих обстоятельств. Не все знают истинное положение дел. Империя действительно в тяжелом положении. В тяжелом, но отнюдь не в безвыходном. И каждый настоящий немец не должен забывать, что есть Бог и есть фюрер. А с верой в Бога и фюрера многое еще можно сделать. И надо многое сделать. И немцы это сделают.

Большевики уверены, что Германия уже неспособна защищаться и тем более наносить удары. Наивные расчеты! Германия еще покажет себя. Пусть красные вояки не надеются на то, что войдут в Прагу церемониальным маршем. Этого не случится. По приказу фюрера на большом пространстве между Дрезденом и Прагой собирается мощный кулак, способный нанести всесокрушающий удар. Этот удар не только выправит положение, но может принести победу. На этом плацдарме создана особая группа войск. Формирование ее возложено на фельдмаршала Шернера. Он же будет и командовать ею. В его распоряжение поступают 1-я, 11-я и 17-я танковые дивизии, армия Фриснера, 6-я танковая армия войск СС, и, помимо них, несколько дивизий 9-й армии. Это огромная сила. И человек, разбирающийся в военном деле хотя бы в масштабе фельдфебеля, не может не оценить значения такой силы.

Франк заверил также, что из группы Шернера ни один солдат, ни одна пушка не будут выделены на защиту Праги. Столицу протектората поручено оборонять Туссену. Он уже имеет на этот счет указания верховного командования. И он тоже не останется с пустыми руками. В ведение Туссена поступят закаленные в боях части корпуса генерала Райтмана и дивизии «Викинг» и «Валленштейн». Возможно, и даже весьма вероятно, что на оборону Праги будет выделена дивизия СА «Фельдхерренгалле». Все эти войска, вместе взятые, составят почти тридцатитысячную армию, оснащенную танками, тяжелой и легкой артиллерией, авиацией. Это довольно крепкий орешек, о который Советская армия сломает не один зуб…

Возвращаясь к себе в кабинет, штурмбаннфюрер Обермейер даже позволил себе улыбнуться. Одно дело, когда сидишь в гестапо и возишься с подпольщиками и патриотами, в глазах которых нет ничего, кроме вражды и презрения. И совсем другое дело — присутствовать на таком совещании и слушать одного из доверенных людей фюрера. Большая разница. Очень большая. Франк есть Франк. Говорил он недолго, сказал немного, а как поднял настроение, как воодушевил!

Шернер и Туссен. Кто их не знает? Это люди дела. Служаки, солдаты. Умеют приказывать, но умеют и повиноваться. Для них приказ фюрера незыблемый закон. Может ли быть иначе? Но… Паулюс, Гудериан, Рейхенау, Клюгге, Рунштедт, Манштейн, Лист… Разве и они не были людьми дела, служаками, солдатами? Но стоит ли вспоминать прошлое? Нужно глядеть вперед.

Не успел Обермейер войти в кабинет, как зазвонил телефон. Он снял трубку.

— У телефона штурмбаннфюрер Обермейер.

Говорил фон Термиц. Приказывал немедленно начать разработку плана по уничтожению основных объектов Праги. План должен быть готов к завтрашнему вечеру. Необходимо подсчитать наличие взрывчатых и зажигательных веществ, распределить по объектам конкретных исполнителей.

Обермейер положил трубку на рычаг и невольно подумал: «Если приказано не сдавать Праги, то зачем же этот план?»

Но приказ есть приказ. Пришлось заняться этим немедленно и сделать все необходимые распоряжения. Разговор с фон Термицем снова испортил настроение штурмбаннфюрера. Видно, империя вступила в полосу невезения и беспокойств.

Обермейер раскрыл папку и, бегло пробежав несколько агентурных донесений, запросов и телеграмм, остановился на обзоре с грифом: «Строго секретно. Подлежит возврату после ознакомления».

«Последние имеющиеся в нашем распоряжении данные, полученные путем опроса захваченных парашютистов, местных жителей и партизан, а также поступившие из подведомственных нам органов, дают основание заключить, что действия партизан на территории протектората в ряде мест перерастают и уже переросли в малую войну…»

Так начинался обзор.

Обермейер откинул первые две странички и посмотрел на подпись. Так и есть: штандартенфюрер Тиллингер.

Стал читать дальше:

«…Малая война приобретает все более широкие масштабы. Мы теперь можем назвать отдельные партизанские формирования и указать места их деятельности.

В районе Тршиц так называемый пятый отряд — 85 человек. В окрестностях Нового места — отряд «Прокоп Голый». Численность не установлена. Из Словакии в Моравию перешли три отряда, возглавляемые русскими офицерами Ушаковым, Мурзиновым, Фаустовым. В Моравских Будевицах оперирует отряд неизвестного наименования в двести человек. Такой же, без наименования, отряд появился в окрестностях Фридека и Мистека и убил начальника окружной полиции СС Фриндланта. Замечено появление разведчиков этого отряда в городе Брушперке.

Отряд «Коммунист» совершает операции на шоссе Поличка — Маков — Сеч Видлата.

В горах Брдо действует отряд «Смерть фашизму», который растет с каждым днем за счет притока добровольцев из местного населения. В Южной Чехии в марте сего года опустился на парашютах сформированный Четвертым Украинским фронтом отряд «За Прагу». Командир — Иванов, комиссар — Незвал.

Двадцать седьмого марта в районе Моравской Свратки приземлился выброшенный с Украины партизанский отряд «Орел», а двадцать восьмого марта — отряд «Киров».

На Чешско-Моравской возвышенности, которую, как и Бескиды, надо считать очагом партизанского движения, за последнее время возникло множество отрядов, боевых дружил, групп, возглавляемых опытными советскими и чешскими офицерами-десантниками. Наиболее известны своей активностью отряды «Ермак», «Ян Козина», «Доктор Тырш», «Ян Гус».

В районе Мельник — Мшено сформирована партизанская бригада «Народные мстители», насчитывающая около трехсот вооруженных бойцов, разбитых на четыре роты.

В Хрудимском крае оперирует партизанский полк в составе пятисот партизан, сформированный заброшенным из СССР поручиком чешской армии Василием Кишем.

В северо-восточной Чехии под руководством объединенного советско-чешского штаба спешно формируется из более чем пятидесяти отрядов и частей специальная первая партизанская дивизия численностью в пять тысяч человек. Партизаны держат под своим контролем обширные территории, сковывают крупные воинские и полицейские части, отвлекают на себя авиацию.

Положение становится напряженным. Наши доблестные войска и «Ягдкомандо» едва в силах охранять основные магистрали и наиболее крупные населенные пункты.

Успешные действия партизан, пользующихся всесторонней поддержкой населения, можно проиллюстрировать рядом примеров. Они совершают налеты на военные транспорты, организуют ежедневно крушения воинских составов, освобождают заключенных из лагерей и тюрем, портят коммуникации, повреждают телеграфную и телефонную связь, взрывают мосты, рубят столбы электропередачи, поджигают склады с горючим и т. д.

На винокуренных заводах Чешско-Моравской возвышенности партизаны выпустили из резервуаров более двухсот тысяч литров неочищенного спирта, которым мы пользовались как горючим ввиду нехватки последнего.

В результате налетов партизан почти бездействуют железнодорожные линии: Гавличков Брод — Брно, Гавличков Брод — Пардубице, Нове Место — Брно.

Партизаны отряда «Ян Козина» совершили под Синаловым налет на колонну СС и захватили в плен штаб 134-го гренадерского полка СС, много солдат, машин, оружия. Этот же отряд на станции Бателов захватил эшелон с оружием и вооружил им местное население.

Партизаны отряда «Орел» по сути дела деморализовали и разложили две союзные нам венгерские дивизии.

В Голищах партизаны уничтожили в бою более пятисот наших солдат.

В Яблонном на Орлице под давлением превосходящих сил партизан вынужден был капитулировать наш гарнизон в количестве двухсот человек.

У Червеного Костельца партизаны полностью разоружили воинский эшелон.

Под Остромержем в руки партизан попал бронепоезд.

На Тыниште они захватили находящийся в лесу склад боеприпасов…»

Обермейер захлопнул папку. Ярость захлестнула его. Проклятие! Откуда они только берутся, эти чехи! Глубоко и безоговорочно прав был фюрер. Пророческие слова сказал он: «Если мы хотим создать нашу великую Германскую империю, мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы». О чем же думает Франк? Почему он не сказал сегодня ни слова об этом на совещании? Или ему неизвестно, что партизанское движение растет, что создаются уже целые дивизии? Скоро немцам в Праге нельзя будет и носа высунуть на улицу. Подумаешь, какие-то тридцать тысяч собираются защищать Прагу. Да это же капля в море! Славяне передушат нас, как цыплят, мы и пискнуть не успеем. Неужели нельзя бросить танки?.. Бомбовозы, наконец газы?.. Газы — самое лучшее. Травить их всех без разбору! Травить, жечь, превратить в пепел каждое селение! И Прагу. Прагу тоже сровнять с землей, чтобы и следа от нее не осталось.

Тяжело дыша, Обермейер схватился за телефонную трубку.

— Что с планом? — спросил он помощника.

Ему ответили, что план, как и приказано, будет готов к вечеру завтрашнего дня.

— Слишком медленно! — крикнул Обермейер. — Какого дьявола вы там возитесь? План я буду рассматривать сегодня в двадцать четыре часа. Да, да. И никаких «но», — и он ударил трубкой по аппарату.

Дома, перед обедом, Обермейер присел к радиоприемнику «Сименс» и включил его. Послышался невеселый голос берлинского диктора. Диктор извещал, что пала Братислава. Сухо и монотонно он читал сводку с Восточного фронта. Обермейер закусил губу и дрожащей рукой перевел переключатель на другую волну. Послышалась чешская речь. Радиостанция из Кошице сообщала всему миру, что чехословацкий президент назначил новое правительство, в состав которого впервые за историю Чехословакии вошли деятели коммунистической партии во главе с Готвальдом.

— Готвальд… Готвальд… — беззвучно шептал Обермейер, — опять Готвальд… И совсем рядом, в Кошице… Он уцелел… А я…

Радио передавало текст воззвания нового чехословацкого правительства. Глаза Обермейера потеряли всякий блеск. Казалось, расширенными темными зрачками он смотрит в самого себя.

«…Национальные комитеты должны повсеместно взять на себя руководство боевыми действиями, а на освобожденной территории немедленно от имени чехословацкого правительства принять власть. Граждане, объединяйтесь и защищайте личное и общественное имущество от немецко-фашистских поджигателей и разрушителей! Создавайте отряды национальной обороны, чтобы помешать гитлеровцам разрушать транспорт и связь, общественные учреждения и здания! Не позволяйте гитлеровцам портить промышленное оборудование, уничтожать запасы сырья и продовольствия!

…Создавайте вооруженные отряды и, действуя вместе с партизанами, расправляйтесь с немецко-фашистскими захватчиками!»

Когда диктор начал передавать резолюцию ЦК Компартии Чехословакии, рука Обермейера скользнула к заднему карману.

«…Нельзя допустить, чтобы наш народ, — читал диктор, — пассивно ожидал своего освобождения Советской армией. Невозможно допустить, чтобы чешский народ не выступил с оружием в руках против уничтожения наших городов отступающими гитлеровскими полчищами. Выступим против увода чешских людей, против уничтожения Праги. Чешский народ должен собственными силами способствовать своему освобождению из-под ига оккупантов и спасению жизни чехов и богатств чешских земель».

— Посмотрим, как вы не позволите нам поднять на воздух вашу Прагу! — проскрежетал штурмбаннфюрер. — Посмотрим! Мы разрушали и будем разрушать. Кричите, сколько вашей душе угодно, а мы сделаем свое дело…

Он встал, с силой отшвырнул ногой стул. В половине одиннадцатого ночи, когда Обермейер собирался принять своего помощника с планом разрушения Праги, его вызвал к себе фон Термиц. Случилось что-то невероятное. Стреляя из собственных винтовок, четыре эсэсовца получили тяжелые ранения, а трое свалились замертво. Произошло это так. За городом приводился в исполнение смертный приговор; когда эсэсовцы начали стрелять, винтовки неожиданно стали взрываться. Поднялась паника. Двенадцати из числа приговоренных к расстрелу удалось скрыться. Фон Термиц приказал немедленно выехать на место происшествия. Туда уже направился его порученец унтерштурмфюрер.

Загородная вилла, где производился расстрел, была расположена на дороге в Челаковице, на довольно большом расстоянии от Праги. Выехали ночью. В машине, кроме Обермейера, сидели врач и медицинская сестра. С точки зрения штурмбаннфюрера шофер вел себя возмутительно. Он боялся включать фары, несколько раз останавливался из опасения налететь на встречные машины, поминутно высовывался из кабинки, прислушивался и вглядывался в звездное апрельское небо, по которому рыскали лучи поисковых прожекторов.

Шофер только неделю назад прибыл с фронта, о чем он и рассказал в оправдание своей чрезмерной осторожности. Только в дороге Обермейер понял, почему штандартенфюрер именно его послал на расследование: сегодня расстреливали группу арестованных, прошедших через его, Обермейера, руки.

Сад с еще не распустившимися деревьями был обширен. Пока машина виляла по его узким аллеям, прошло не менее пятнадцати минут. Обермейеру сад показался лесом. Наконец машина остановилась, и все вышли. Засуетились эсэсовцы. Обермейера, врача и сестру ввели в полуразрушенную трехэтажную каменную виллу. Окна ее были темны. Через длинный коридор, который солдаты освещали карманными фонариками, они попали в просторную и совершенно пустую комнату. Судя по темным, ободранным обоям и камину, можно было предположить, что здесь когда-то была гостиная. Сейчас она освещалась четырьмя керосиновыми фонарями, стоявшими на полу. Неподалеку от фонарей лежали девять человек: четыре мертвых, пять раненых.

Гауптшарфюрер СС, прибежавший со двора, доложил о происшествии. Он не сказал ничего нового. Все это Обермейер уже слышал от фон Термица.

— Где унтерштурмфюрер? — спросил Обермейер эсэсовца.

Тот молча указал на мертвее тело, лежащее в стороне.

— Ничего не понимаю. Что у вас здесь происходит? Ведь унтерштурмфюрер прибыл сюда уже после происшествия? — обратился Обермейер к эсэсовцу.

— Так оно и было, — подтвердил тот. — Как и вам, я доложил ему о происшедшем. Он попросил показать патроны, которыми мы заряжали винтовки… Я его предупредил, что все дело именно в патронах. Но он рассмеялся и потребовал винтовку. Когда он зарядил ее и дослал патрон в ствол, мои ребята разбежались. И вот последствия… Сам погиб и еще одного человека ранил.

Фон Термиц говорил о семи пострадавших; теперь их тут было девять.

— Хотите взглянуть на унтерштурмфюрера? — спросил эсэсовец. — Он еще не остыл… Это случилось минут за десять до вашего приезда.

Обермейер не испытывал к этому особого желания, но отказаться считал неудобным. К тому же эсэсовец, не дожидаясь его согласия, взял с пола лампу и поднес ее к лицу покойника.

Обермейер подошел. Эсэсовец опустился на корточки и, держа фонарь в одной руке, другой стал водить по обезображенной голове бывшего порученца штандартенфюрера.

— Видите? — говорил он. — Осколок затвора угодил ему прямо в глаз… Пожалуй, вошел в мозг… А вот еще… Перебита сонная артерия. — Эсэсовец вытер о брюки запачканный кровью палец и поднялся. — А больше человеку и не требуется, чтобы умереть. Да и каждому из этих угодило в голову. Кому больше досталось, кому меньше. Только вот этого ранило в грудь. Это когда выстрелил унтерштурмфюрер.

«Идиот… Достукался, — подумал об унтерштурмфюрере Обермейер. — Тогда, на озере, он проникся жалостью к овчаркам, а здесь решил экспериментировать. Придется штандартенфюреру подыскивать себе нового порученца».

— Покажите-ка мне патроны, — приказал Обермейер.

Эсэсовец притащил и поставил у ног штурмбаннфюрера раскрытый ящик; из него взяли не больше чем одну десятую часть патронов.

Обермейер осторожно, будто касался гремучей змеи, взял кончиком пальцев патрон, поднес его к свету и повертел. Ничего особенного. Обычный патрон.

— Откуда к вам попал этот ящик? — спросил он.

— Лично получил сегодня на нашем складе, — ответил эсэсовец.

— А до этого где получали?

— Всегда там же, и никогда ничего не случалось. Эти патроны, по-видимому, начинены чертовой смесью.

Дальнейшее расследование показало, что из сорока заключенных двенадцать бежали. Эсэсовцы, охваченные паникой, не решились по ним стрелять. Из двенадцати скрывшихся восемь прошли через руки Обермейера.

На обратном пути в Прагу Обермейер обдумывал, что предпринять дальше. Ящик с патронами он захватил с собой. Безусловно, нужно заинтересоваться складом, сличить ящики, проверить маркировку, выяснить по нарядам, откуда, с какого завода поступили патроны и много ли их еще осталось.

Расследование продолжалось весь день. В складе гестапо оказалось около семисот ящиков с патронами, и ни один из них ничем не отличался от другого. Тогда вскрыли все ящики, из каждого выборочно взяли по два патрона и испытали их. Все обошлось благополучно.

Обермейер в спешке упустил одну деталь: он не проверил расход боеприпасов за истекшие несколько дней и, следовательно, не выяснил, кому выдавались ящики и сколько их выдано. Заведующий складом перепугался до смерти. Дрожа за свою жизнь, он ни словом не обмолвился о том, что недавно обменял на чехословацкие патроны четыре ящика немецких патронов, взятых у кладовщика войск охраны протектората. Вначале он просто позабыл об этом, а когда вспомнил, было уже поздно поправлять дело. Он понимал, что грозит ему за его самочинный обмен.

Вечером фон Термиц внес некоторую ясность. Он сообщил, что в Германии для специальных целей была заготовлена партия патронов, заряженных нитроглицерином. Видимо, один ящик сдали не туда, куда следует.

«Вот именно, что не туда, куда следует, — негодовал Обермейер. — Поди разберись теперь, как и зачем он попал во дворец Печека».

Глава тридцать седьмая 1

Если бы сосед Альфреда Гофбауэра, немец, не проявил интереса к Антонину Сливе, то, возможно, его судьба сложилась бы иначе. Но коль скоро он проявил такой интерес, то и сам стал объектом изучения. В течение двух недель Антонин, Морганек и Божена вели за немцам слежку. Им удалось выяснить, что немец служит в пражском гестапо в качестве фельдъегеря. Он периодически выезжал из Праги с почтой, пользуясь поездом, а чаще — самолетом. Почту он перевозил всегда в компании с другим гестаповцем, который был старшим.

Ритуал этих поездок соблюдался всегда один и тот же. Старший фельдъегерь, выйдя из дворца Печека, садился в «Мерседес» и по дороге на аэродром или вокзал заезжал в Стршешовице. Из машины он не выходил. Водитель давал короткий сигнал, и спустя минуту появлялся сосед Гофбауэра. По-видимому, его предупреждали заранее. Он никогда не заставлял себя ждать.

Последние три дня сосед не выходил из дому, и все это время подпольщики вели за ним непрерывное наблюдение. Они ждали появления машины «Мерседес».

Был разработан план нападения на фельдъегерскую машину с целою захватить гестаповскую почту. Лукаш одобрил его. План предусматривал несколько вариантов, в зависимости от того, куда отправится «Мерседес»: на вокзал или на аэродром, ночью это произойдет или днем. На каждый случай определили задачи участников операции. Пришлось привлечь к этому боевому делу солдата Скибочку и кладовщика Янковца.

Почта гестапо представляла большой интерес для патриотов. В ней могли оказаться важные документы о мероприятиях гитлеровцев в связи с последними событиями на фронте и в самой Чехословакии.

Атмосфера в городе накалялась. Пражане уже не скрывали своей ненависти к оккупантам. Она прорывалась на каждом шагу. Окрепла вера в скорое освобождение Чехословакии от немецко-фашистского ига.

Подпольные радиостанции, радиостанции Москвы и Лондона, газета «Руде право», многочисленные листовки и воззвания держали народ в курсе всех событий. Гитлеровцы бежали на востоке, бежали на западе. Они потеряли крупные опорные пункты, важные стратегические центры: Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт, Франкфурт-на-Одере; Советская армия вела бои в Словакии, Моравии, а сегодня ее передовые части ворвались в предместья Берлина.

Антонин в это утро вышел в садик Гофбауэра и присел на ступеньках открытой веранды. Теплый ветерок и лучи весеннего солнца приятно ласкали лицо. Он закурил сигаретку и следил за тем, как Альфред Гофбауэр вскапывает грядки.

«Еще идет война, — думал Антонин, — а старик уже готовится к мирной жизни. И как старательно готовится». Он почувствовал неодолимую потребность подойти к Альфреду и обнять его. Так же как и Антонин, старик глубоко чувствует все происходящее, все понимает, нетерпеливо и страстно ждет великих перемен. Но он молчит, скрывая свою радость от других. Он разучился доверять людям.

«Ну ничего, потерпи, дорогой Альфред! Скоро мы с тобой поговорим по душам, — улыбнулся своим мыслям Антонин. — И недалек этот день. Ох, недалек! И я тебя спрошу: «Почему ты, Альфред, ни разу откровенно не заговорил со мной? Не спросил ни разу, что я за человек и как отношусь к оккупантам, есть ли у меня родные, близкие, где я пропадаю целыми днями и ради чего не сплю по ночам? Почему ты всегда избегал затрагивать политические темы, отказывался читать газеты? А? Что ты мне на это скажешь? Ведь ты, Альфред, честный человек. Я убежден, очень честный. Почему же мы боялись друг друга? По правде сказать, я побаиваюсь тебя немного потому, что ты немец, хоть и наш — чешский, но все же немец. И уж очень лестно отзывается о тебе такой мерзавец, как Гоуска. Что между вами общего? Чем ты ему угодил? Чем заработал его доверие? Вот что мне до сих пор непонятно. My а ты как это объясняешь? Возможно, и ты задумывался над этим. Ох, Альфред, Альфред. Хитрый ты старик»».

Антонин затоптал окурок ногой в землю и направился к хозяину. Он не мог совладать с желанием сейчас, теперь же поговорить с Альфредом. О чем? Все равно. Перекинуться хоть самыми незначительными словами.

— Пан Гофбауэр, — сказал Антонин, — я слышал, в вашем садике чудесные сливы.

Гофбауэр выпрямился, поставил одну ногу на край лопаты и вытер рукавом влажный лоб.

— Да, пожалуй, — медленно ответил он. — А в этом году будут, кажется, особенно хороши…

— А как это можно заранее определить?

Гофбауэр пригладил рукой редкие седые волосы и посмотрел Антонину в глаза.

— Сердцем, — сказал он. — Сердце говорит, что этот год будет удачным для слив.

— Когда сливы созреют, вы пригласите меня на сливяночку?

— Вы и без зова придете, пан Барабаш, — уверенно сказал Гофбауэр и снова принялся за прерванную работу.

Да, это возможно, он придет. Но придет, конечно, не пан Барабаш, а Антонин Слива. Не сотрудник бюро по охране правительства протектората, а честный чешский рабочий.

Антонин усмехнулся, отошел от Гофбауэра и сел на прежнем месте.

— Греемся на солнышке? — раздался из открывшегося окна голос Морганека.

— Ты как сюда попал? Кто тебе открыл дверь? — удивился Антонин.

— А когда ты ко мне приходишь, тебя кто впускает? Заходи, у меня времени мало.

Антонин вернулся в свою комнату. Морганек сидел на диване с хозяйской гитарой в руках. Ловко перебирая струны, он пел, по-чешски выговаривая слова знакомой Антонину, но переделанной Морганеком песни:

Тучи над Прагою встали, В воздухе пахнет грозой. А в Стршешовице в домике немца, Слива живет молодой. Эх, далека ты, путь-дорога! Выйди, милая моя…

— Ты с ума сошел, Владислав! — оборвал его Антонин.

— А что?

— Окно же открыто.

— Вижу. Учитываю. Молчу. — Он повесил гитару на гвоздь и подошел к столику, стоявшему в углу комнаты.

Его, конечно, заинтересовал не столик, а то, что было поставлено на нем: бутылка с этикеткой «Арманьяк». Ткнув в нее пальцем, он спросил:

— Как ты посмотришь, если я возьму на язык одну капельку этой влаги?

— Ты думаешь, коньяк? Нет, брат. Хозяин держит в бутылке масло для красок.

Морганек взял бутылку в руку, взболтал, вынул пробку и понюхал.

— Хм! В такой хорошей посудине — и такая гадость, — досадливо произнес он. — Ну, что слышно нового?

Антонин сказал, что нового ничего нет. «Сосед» не показывает носа. Невозможно предвидеть, когда и куда он поедет. Да и вообще поедет ли? Времена подошли такие, что немцам, кажется, и ездить уже некуда.

— А у меня есть кое-что новенькое… — сказал Морганек. — Напарник соседа рано утром отправился во дворец Печека и не вышел оттуда до сих пор. Можно предположить, что он готовится к отъезду, но когда это случится — неизвестно.

— Что ж, — вздохнул Антонин. — Придется нам еще ночку-другую не поспать. Вечерам собери всех и развези по маршрутам. Только, смотри, не ошибись, не перепутай места!

— Кто ошибается, тот не ест, — серьезно ответил Морганек.

Антонин сдержал готовый прорваться смех.

— И язычок же у тебя, Владислав! Когда он у тебя притупится?

— Никогда. Один умный человек сказал, что язык — единственное оружие из арсенала режущих, которое становится тем острее, чем чаще ты им пользуешься. Святая истина. Но речь не об этом. Ты скажи — что мне делать с Боженой? Это же не женщина, а пиявка! Присосется — не оторвешь. Я ей сказал, что вечером мы обойдемся без нее. Знаешь, что она мне ответила? Только послушай. Она мне ответила: «А хочешь, Владислав, получить завтра бутылочку сливовицы?» Что касается бутылочки, я ничего не сказал. Просто промолчал из вежливости — ведь я воспитанный человек. А что касается операции — разрешил. Пусть приходит, я ее возьму. Ну и девочка!

«Ах, если бы эта пиявка…» — подумал Антонин. Морганеку он сказал:

— Чуть стемнеет, будь у меня. Машину поставь в надежном месте.

Морганек пробурчал что-то, что можно было принять за согласие, и, подойдя к зеркалу, стал внимательно разглядывать свое отражение.

— Ты не знаешь, чем веснушки выводят? Спасения от них нет. Особенно весной. Высыпают, точно грибы после дождя.

Антонин ответил, что в медицинской косметике он невежда, и выпроводил друга.

…Чуть стемнело, Морганек явился снова. Он доложил Антонину, что автофургон поставил за сквером. В фургоне Божена, Скибочка и Янковец. Адам Труска наблюдает за дворцом Печека, хотя Морганек и не видит в этом никакого смысла. Если второй фельдъегерь сядет в «Мерседес» и двинется сюда, на Стршешовице, то Адам никогда его не сумеет опередить.

Антонин сверился с часами и объявил, что пора отправляться. Особого энтузиазма он не испытывал. Он не был уверен в том, что сегодняшняя ночь окажется удачнее вчерашней.

Морганек уже взялся за ручку двери, когда она с шумом распахнулась и в комнату торопливо вошел Альфред Гофбауэр. На нем была его постоянная маленькая фетровая шляпа: хозяин или только что вернулся из города, или собирался уходить.

Гофбауэр снял шляпу и произнес шепотом:

— Я только что от соседа. Его квартирант пил чай, а сейчас сидит одетый. На коленях у него толстый портфель. Быть может, вам это небезынтересно знать.

Морганек наступил Антонину на ногу, показывая, что он встревожен.

— Можно сказать без ошибки, — продолжал Гофбауэр, — если квартирант сидит в фуражке, при оружии и с портфелем, то это значит, что с минуты на минуту подойдет «Мерседес».

— Пожалуй, верно, — не сдержался Морганек. — Когда горит крыша, то это значит, что в доме пожар.

Антонину было не до шуток, балагурство товарища в такую минуту не понравилось ему. Мысли в голове спутались. Во-первых: откуда известно хозяину, что они интересуются фельдъегерем и ждут подхода машины? Во-вторых: успеют ли они разбросать людей по местам?

Антонин решился напрямик задать Гофбауэру несколько вопросов, но тот исчез так же быстро, как и появился. Рассуждать было некогда. Морганек быстро проговорил:

— Успеем! Побежали!

Уже совсем стемнело, небо вызвездило. Антонин и Морганек пересекли безлюдную улицу, потом сквер. В эту минуту послышался знакомый гудок «Мерседеса». Урча мотором, он выкатился из-за угла, подошел к дому, развернулся и остановился. Шофер дал условный сигнал.

— Не успеем. Прозевали! — пробормотал Морганек.

Антонин до боли ломал пальцы. Он испытывал досаду, злость, обиду, стыд. Так осрамиться! Столько времени дежурили, столько ночей не спали и… проворонили! Операция сорвалась. Напасть на машину сейчас, около дома Гофбауэра, было бы полным безрассудством.

— Ну как же? — безнадежно произнес он, повернув голову к Морганеку.

— Что «как же»? — огрызнулся Морганек. — Это все равно, что спросить о самочувствии у человека, которому отрезали голову.

Они подошли к автофургону и издали стали наблюдать за «Мерседесом».

— Стоп! Идея! — неожиданно вскрикнул Морганек и рванул на себя дверцу машины. — Вылезайте! Живо! Все… все.

Из фургона вышли Скибочка, Янковец и Божена. Антонин ни о чем не успел спросить своего друга. Морганек уже лез в кабину.

— Отведи всех на угол, — приказал он, включая мотор. — Смотри, не растеряйся.

И машина рванула с места.

«На угол? Почему на угол?» — не понял Антонин.

И машинально скомандовал:

— За мной!

Вчетвером они побежали через сквер, наискосок. На глазах Антонина «Мерседес» тронулся с места и постепенно стал набирать скорость. Вот он подошел к углу. Внезапно навстречу ему вынырнул автофургон. Сделав крутой полувираж, он резко взял налево и со всего хода ударил «Мерседес» в борт. Машина перевернулась, а автофургон с помятым крылом и согнутым буфером бурей промчался мимо.

Только теперь открылся дерзкий замысел Морганека. Мотор «Мерседеса» заглох. Машина неподвижно лежала на боку. Антонин и его друзья приблизились к месту катастрофы.

Люди в машине не подавали признаков жизни.

— Божена, ты останешься со мной, — распорядился Антонин. — А вы, Скибочка и Янковец, разойдитесь в разные концы улицы. Божена, отдай им свои гранаты. В случае тревоги поднимите стрельбу, устройте панику. Когда услышите мой свист, скрывайтесь.

Напружинив тело, осторожно, чтобы не порезаться о разбитое стекло двери, Антонин пролез в заднюю часть машины. Пассажиры были недвижимы. Антонин нащупал портфель, потом второй и подал их через окно Божене.

— Надо уходить, Антонин, — торопила Божена.

Но он еще раз опустился на колени и начал ощупывать пострадавших. В это время раздался выстрел, грохнул разрыв гранаты. Антонин быстро высунул из окна голову.

— Где стрельба? — спросил он.

— Впереди. Наверно, Скибочка… Что ты там копаешься?

— Никого не видно?

— Нет. Давай быстрее!

Где-то далеко, в стороне трамвайного парка, послышался свисток полицейского.

— Я сейчас, — и Антонин снова скрылся в машине.

Божену трясло от волнения. Впервые за свою жизнь она попала в такую опасную переделку. Как ни старалась она сохранить самообладание, это ей плохо удавалось. Этот Антонин. Что он возится там, в машине? Чего ищет? Но вот Антонин вылез на мостовую, держа два пистолета в руках.

— Двое еще живы… стонут, — быстро сказал он.

Теперь и сзади и спереди слышались выстрелы, шум голосов, чьи-то крики. Вероятно, Скибочка и Янковец отгоняли горожан. В доме, стоявшем напротив, приоткрылась калитка. Антонин вытянул руку с пистолетом и сделал по ней два выстрела. Калитка захлопнулась.

— А теперь как? — спросила Божена. Она невольно жалась к Антонину.

Антонин заложил два пальца в рот и издал резкий протяжный свист. Тотчас же в обоих концах улицы опять захлопали выстрелы и разорвались две гранаты. Был слышен топот бегущих ног.

— Молодцы ребята! — не мог удержаться Антонин. — Такую панику устроили… Теперь и нам пора уходить.

Они побежали вдоль квартала, не встречая ни одного человека.

У открытых дверей дома неожиданно вырос перед ними Гофбауэр.

— Скорее, пока никого нет, — прошептал он.

Они вошли. Он захлопнул за ними дверь. Потом вырвал из рук Божены и Антонина портфели и сказал тоном приказа:

— Приведите себя в порядок и садитесь за стол вместе с моими. Ужинайте, я сейчас…

Никому бы Антонин не доверил портфели, но тут не сказал ни слова. Взяв Божену за руку, он повел ее в комнату.

— Мойте руки и пыль стряхните, — выйдя из-за стола, сказала жена Гофбауэра. Она была бледна, как стена.

Ее невестка стояла у плотно замаскированного окна и напряженно прислушивалась к тому, что происходит на улице.

Через несколько минут все сидели за столом.

— Ружена, — сказал Гофбауэр невестке, — неси на стол все, что есть в доме.

Появились сыр, кусочек ветчины, соленые огурцы, остатки жаркого от обеда. Гофбауэр принес початую бутылку белого вина. Достали рюмки и разлили вино по рюмкам.

Понятно, что всем было не до ужина.

За стенами дома явственно были слышны свистки, топот ног, немецкая речь.

Не успели хозяева выпить вино, как одновременно в окно и в двери раздался стук.

Гофбауэр спокойно поднял руку.

— Сидеть за столом!.. Я сам! — и вышел в коридор.

Вернулся он в сопровождении немца-эсэсовца и двух полицейских чехов.

Вошедшие оглядели обитателей дома, проверили документы, прошли по всем комнатам.

— Вы с какого времени дома? — спросил Антонина старший полицейский.

Антонин ответил, что не выходил с шести часов вечера.

— Стрельбу слышали?

— Да, слышал, и даже выходил на улицу. Но возле их дома все было тихо.

Полицейский переглянулся с эсэсовцем. Эсэсовец кивнул головой. Полицейский взял под козырек и, извинившись за беспокойство, направился к выходу.

Когда опасные гости оставили дом, Альфред откинулся на спинку стула, опустил руки и шумно вздохнул.

— Ну и отчаянные же вы ребята!

2

В начале второго ночи, разобрав трофеи и засунув под рубаху вскрытую почту, Антонин собрался к Ярославу.

— Может быть, подождешь до утра? — спросила Божена.

— Как же до утра? — не понял Антонин. — Ведь Ярослав утром поедет в Кладно или Бероун, а ему необходимо ознакомиться с этой почтой. Ты ложись и спи. И не тревожься… Теперь все в порядке.

Когда Антонин надел реглан и сунул в каждый карман по пистолету, Божена подошла к нему. Она держала его за отвороты реглана и повторяла как в забытьи:

— Я тебя очень прошу, будь осторожен.

— Я сделаю так, как ты хочешь, — смутившись, ответил Антонин. — Не тревожься.

Осторожно, чтобы не разбудить хозяина, он открыл дверь и вышел.

К Ярославу Лукашу Антонин ходил без опаски. Свое появление в доме он всегда мог оправдать тем, что ему необходимо встретиться с Гоуской.

В этот час Гоуска, конечно, спал без задних ног.

Антонин отпер своим ключом дворовую калитку, обогнул особняк и постучал в окно полуподвальной комнатушки.

— Кто там? — отозвался Лукаш.

— Слива.

Войдя в комнату, Антонин неожиданно для себя обнял Ярослава и поцеловал в обе щеки.

— Что за нежности? — удивился Ярослав.

Антонин бросил кепи на кровать и заметался по комнате, не зная, с чего начать свой рассказ.

— Дело так обтяпали, что ни одна ищейка не доищется… — начал Антонин.

Ярослав слушал внимательно, поглаживая усы, выказывая свое одобрение скупыми жестами. Потом Лукаш спросил:

— А как же твой хозяин об этом пронюхал?

— Убейте, не догадываюсь, — сознался Антонин. — Ничего не могу понять.

— Да! — многозначительно сказал Ярослав. — Мы себя умниками считаем, а выходит, есть люди и поумнее нас.

— Выходит так.

— Вот что. Ты пришли ко мне этого своего хозяина. Теперь-то ясно, что это патриот, преданный нам человек. Я с ним обо всем потолкую. Такие люди сейчас на вес золота.

— Пришлю, — сказал Антонин.

Потом они принялись за документы, захваченные на операции. Самую большую ценность имел план разрушения Праги, разработанный гестапо. План был подписан штурмбаннфюрером СС Обермейером и утвержден штандартенфюрером фон Термицем. Уничтожению подлежали все крупные предприятия столицы, заводы Шкода, «Колбен-Данек», Сименса, Форда и многих других, более мелких, почти все крупные административные и исторические здания: Строговский дворец, дворец Печека, тюрьма Панкрац, Карловский университет, главный телеграф, радиотрансляционный узел, мосты через Влтаву, электростанции, депо.

Были указаны ориентировочные сроки вывода объектов из строя, перечислялись лица, ответственные за проведение этих акций, перечислялись места, где будут заложены взрывчатка и горючие материалы.

Ярослав бережно собрал бумаги, спрятал их в холодной топке котла и сказал:

— Большое дело вы сделали, ребята. Неоценимое. Партия поблагодарит вас за это. Сегодня же ваш успех станет известен Центральному комитету.

Немного помолчав, он спросил:

— А где дочка?

— У меня на квартире, спит.

— Так… так… — каким-то необычным тоном проговорил Ярослав.

— Ну, я побегу, — Антонин схватил кепку. — Буду думать над тем, как перебросить в город Глушанина с людьми. Теперь, когда мы знаем их план, здесь работы хоть отбавляй.

— Ничего, скоро и мы отдохнем, — проговорил Лукаш. — Отдохнем и погуляем на славу…

Глава тридцать восьмая

Обстановка складывалась совсем нехорошо, и это отлично понимал Гоуска. События последних дней апреля заставили его серьезно призадуматься над собственной судьбой.

Советские войска заняли Брно и Моравскую Остраву, они полностью окружили Берлин и ворвались в его предместья. Подумать только: русские в Берлине! Что же будет дальше? А партизаны хозяйничают на территории всей Чехословакии. Их отряды и соединения налетают на города, уничтожают немецкие гарнизоны, освобождают заключенных из тюрем и лагерей, передают власть в руки населения, кричат: «Да здравствует СССР!», «Слава Советской армии!», «Наздар Готвальд!». А что творится в Праге? Вот когда чехи начинают показывать свое истинное лицо! Горожане распоясались, распевают чехословацкий гимн, по утрам на месте немецких флагов появляются чехословацкие, поверх объявлений немецкой администрации неуловимые руки наклеивают воззвания коммунистов.

Вчера продавец газетного киоска отказался принять немецкие деньги, а когда Гоуска хотел его припугнуть, ответил: «Я вас, пан Гоуска, давно держу на примете. Надеюсь, что дней через пяток мы побеседуем более откровенно». И при этом ухмыльнулся. Ухмыльнулся и посмотрел так, что у Гоуски пропало всякое желание читать свежую газету. А сегодня на улице Гоуске кто-то сунул газету прямо в руки. Гоуска в свою очередь засунул ее в карман — и только дома увидел, что принес «Руде право». У него мурашки побежали по спине. Он отбросил от себя газету, точно крапиву, которая жгла руки. Черт его знает, до чего можно дойти! Сунешь руку в собственный карман — и, пожалуй, обнаружишь там гранату. Теперь все может случиться.

Гоуска подошел к газете, валявшейся на полу, и отшвырнул ее ногой. Она отлетела к окну. Гоуска открыл стенной сейф. Пересмотрел все бумаги, одни из них оставил, другие сжег. Чековую книжку на швейцарский банк зашил под подкладку пиджака. Осмотрел ящики письменного стола. Главное — не оставить улик.

Отобрав из вещей самое необходимое, Гоуска набил ими два небольших чемодана и запер их на ключ. Теперь он все-таки решился дотронуться до «Руде право». Интересно, что пишут коммунисты? О, они сейчас обнаглеют, в этом нет никаких сомнений. Подходит их время.

Газета призывала народ к восстанию. Она предупреждала, что гитлеровцы замышляют разрушить Прагу, стереть ее с лица земли, и что единственная сила, которая может сорвать планы фашистов, — это сами пражане. «Прага не должна стать последней крепостью немецкой обороны, не должна быть предана опустошению и разорению. Берите пример с Парижа, откуда разгромленные банды оккупантов вынуждены были бежать еще до прихода армии освободителей, так как им угрожало сплоченное и самоотверженное ополчение народа…»

Дальше сообщалось, что Гиммлер предложил Англии и США капитуляцию, но отказался капитулировать перед Советским Союзом.

Гоуску так ошеломили все эти известия, что он не заметил, как в кабинет вошел Антонин.

— До чего же вы докатились, пан Гоуска! Вы стали покупать «Руде право», — смеясь, сказал Антонин.

— Пан Барабаш! Вот не ожидал! — Гоуска искренне перепугался. — Привет вам, привет!.. Садитесь. Давно вас не видел. Очень рад! — А в уме прикидывал: «Зачем он заявился? Не пора ли ему забыть о существовании Гоуски?» — Что касается газеты, вы правы. Докатился? Сплошное безобразие. Шел по Жижкову, а какая-то скотина сунула ее мне прямо в руки. Вы не хуже меня видите, какая анархия на улицах!

— Вижу, вижу, — проговорил Антонин, сел подле хозяина и закурил.

— Теперь можно сказать прямо и смело: наша карта бита, игра проиграна. Полное банкротство. Все здравомыслящие, буквально все бегут. Черная гвардия фюрера в первую очередь успела позаботиться о своих семьях. Вывезла их. А мы остались на бобах. Вот вы лично — что вы думаете предпринять? Обстоятельства так плохи, что нам можно говорить откровенно.

— Я человек подначальный и собой не распоряжаюсь.

Гоуска фыркнул, как раздраженный кот.

— Это никуда не годится, — возразил он. — Вы на свое начальство не надейтесь. Оно в таких случаях думает только о себе. Я вам, кажется, говорил о своих отношениях с министром Грубым. Он мне больше обязан, чем я ему. Так вот. Вчера я забежал к нему на дом. Не то что с просьбой, а вообще… проведать. Он принял меня с таким холодком, будто я пришел занимать у него деньги. Правда, потом потеплел немного. Начал плакаться на судьбу, ругать Франка и даже фюрера. Да, фюрера! Когда я спросил, что он собирается предпринять, знаете, что он мне ответил? «Приму все, что уготовала мне судьба. Рассчитываю на милость победителей». Мерзавец! Хотите, я вам скажу, где он сейчас, этот деятель нового типа?

Антонин кивнул головой. Откровенно говоря, он не придавал сейчас никакого значения болтовне Гоуски. Его интересовало не то, что собирается делать немецкий пособник Грубый, а то, где устроить людей Глушанина, — они с утра уже начнут съезжаться в Прагу.

Но последние слова Гоуски заставили его насторожиться.

— Грубый сейчас уже под Мюнхеном, в штабе Кессельринга.

— Как он там оказался? — заинтересовался Антонин.

— И это знаю. Все узнал сегодня! Вышло так. Проводив меня вчера из дому, пан Грубый отправился в Град, прямехонько к господину Франку, которого он разделал передо мной на все корки. И просидел у него почти всю ночь. С ним были генерал Клецанда, Крулеш-Ранды и еще несколько человек. Сегодня утром вся эта компания уселась в самолет и вылетела в Нейборг — договариваться с американцами, чтобы они поторапливались со своим наступлением. Они возлагают надежды на швейцарское правительство, на посредничество миланского архиепископа… В кругах Бинерта говорят, что посылка этой делегации санкционирована Гитлером. Конечно, если бы к нам пожаловали не русские, а американцы, картина была бы иной.

— Почему вы так ругаете Грубого? Чем же он вас огорчил?

— А зачем он врал мне? Неужели не мог сказать правду?

— Что вы собираетесь делать? — спросил Антонин.

— Даже затрудняюсь ответить на этот вопрос.

— Но все-таки.

— Боюсь, что поздно уже раздумывать. Я никак не ожидал такого быстрого разворота событий. За городом у меня семья, большая семья. Здесь, как видите, приличный дом. Бросить всех и всё и превратиться в какого-то отщепенца — это не в моей натуре. Вы меня, помню, предупреждали о конспирации. И правильно сделали. Я строго следовал вашему совету, и мое осторожное поведение дает основания надеяться, что наши отношения не всплывут наружу. Как вы полагаете?

— Это будет зависеть от вас самих.

— Ну, за себя я ручаюсь, — сказал Гоуска.

Антонин встал, собираясь уйти. Пришел он не к Гоуске, а к Ярославу. Но был день, и он опасался, как бы его не выследили. Поэтому он сначала зашел к Гоуске. Встреча с Ярославом теперь не могла состояться. Придется отложить до вечера.

— Мой совет: духом не падайте, — сказал Антонин на прощанье. — О вашем сотрудничестве с гестапо знаю пока только я один. Вы смело можете остаться в Праге.

«Верно, пока знаешь ты один, — подумал Гоуска, проводив гостя. — Вот именно — пока. Нет уж, друг любезный. Разреши мне думать своей головой. Теперь ты мне не указчик. Довольно мне этой опеки».

Гоуска вышел во двор, спустился в котельную и попросил Лукаша зайти в кабинет.

Когда Лукаш явился, Гоуска любезно предложил ему сигару.

— Вас, пан Блага, устраивает работа у меня?

— Не жалуюсь, — ответил Лукаш.

— А не согласились бы вы, невзирая ни на что — абсолютно ни на что! — остаться у меня еще на год?

— Пожалуй, согласился бы, — сказал Лукаш, хоть и не мог понять, куда клонит хозяин и чем вызвана его подозрительная любезность.

— Вы не будете раскаиваться, уверяю вас.

— Возможно.

Гоуска склонил к плечу свою большую голову и растянул губы в улыбке. Потом он отодвинул ящик стола, достал пачку денег и, подавая ее Лукашу, сказал:

— Вы хороший человек, пан Блага. Я вами доволен. Здесь удвоенное жалование за год. Ровно за год.

Лукаш взял деньги. Чем все это объяснить? Разве Гоуска не видит, что земля горит у него под ногами? Люди загадывают не больше, чем на неделю, а он смотрит на год вперед. И, кажется, не боится, что могут пропасть денежки.

— Я вижу, вы немного удивлены? — спросил Гоуска, следя за выражением лица своего истопника.

— Да, пожалуй.

— Я вам сейчас объясню. Мне придется уехать из Праги. На целый год. Я не могу допустить, чтобы мой дом в течение года оставался без присмотра. Вечером сюда явится мой доверенный. Он назовет себя моим кузеном и формально примет на себя управление домом. Возможно, он поселится здесь, но, быть может, решит положиться на вас и только изредка будет наведываться. Это его дело. Я разрешаю вам перебраться в дом и выбрать себе комнату по вкусу. Вот столовую, скажем. Это вас устроит?

— Вполне, — ответил Лукаш.

Ситуация стала проясняться. Но он решил спросить на всякий случай:

— А ваш кузен не выгонит меня после вашего отъезда?

— Это исключено. Он предупрежден.

— Ну что ж. На меня вы можете вполне положиться. Я вас не подведу.

— Я в этом уверен, — Гоуска дружески похлопал Лукаша по плечу. — Перебирайтесь в столовую сейчас же. Через полчаса за мной придет машина.

— Перебраться я всегда успею, вы не беспокойтесь.

— Ну, смотрите, вам виднее.

И действительно, через полчаса к дому подошла закрытая машина. Лукаш помог хозяину перенести в нее два чемодана, туго набитый портфель, зимнее и демисезонное пальто, дождевик. Гоуска на прощанье пожал Лукашу руку и уехал.

Лукаш подождал, пока машина скроется за углом, вошел во двор и запер калитку.

Оказаться почти полным хозяином особняка — мог ли он мечтать об этом? Да еще в такие накаленные дни! Молодец Гоуска — решил исчезнуть. Вот это действительно развязал руки! Выручил! Бедняга Антонин мечется, не зная, где укрыть людей Глушанина. Чего же лучше: убежище приготовлено хоть для целого батальона. К их услугам и дом, и чердак, и подвал. Правда, есть серьезная помеха: кузен, доверенный Гоуски. Видимо, придется убрать его. Борьба есть борьба, церемониться не приходится. Не отказаться же от особняка, который может сыграть огромную роль в самые горячие дни сопротивления. Это было бы непростительно. Прежде всего надо допросить кузена, посмотреть, что это за гусь, опасен ли, и потом уже решить, убрать его или попросту запереть в кочегарке.

Время было уже позднее. Лукаш закрыл ставни на окнах, включил свет.

Раздался звонок.

Лукаш поспешил во двор, отпер калитку.

Вошел незнакомый человек, уже пожилой, в легком и достаточно поношенном пыльнике.

— Пан Блага? — спросил незнакомец густым баском.

— Совершенно верно.

— Я кузен пана Гоуски. Вас я уже видел, когда вы выносили его вещи в машину.

— Очень приятно, — не совсем дружелюбно заметил Лукаш. — Значит, пан Гоуска уже выехал из Праги?

— Уже выехал. Я провожал его на аэродром.

Лукаш провел доверенного в кабинет Гоуски и пригласил сесть. Теперь, при свете, он хорошо мог разглядеть человека, с которым ему предстояло иметь дело. Кузен хозяина, пожалуй, был немного постарше самого Лукаша — года на три или на четыре. Ростом невысок, худощав, гладко выбритое лицо в морщинах, волосы редкие и побиты сединой, глаза умные, не без хитринки. Одет бедновато: плащ видал многие виды и годился в утиль, ботинки сильно поношены, брюки изрядно потерты, но тщательно отглажены.

Внешний вид родственника хозяина, понятно, еще ни о чем не говорил. Лукаш решил немедленно приступить к делу. В первую очередь предстояло выяснить намерения доверенного.

— Вы собираетесь вступить в управление домом? — спросил Лукаш.

— Несомненно. С завтрашнего утра я переберусь сюда.

Это было сказано с самым решительным видом. Необходимо было действовать. Лукаш вынул из кармана пистолет, наставил его на доверенного и резко приказал:

— Встать!

У кузена глаза полезли на лоб. Он вскочил, как на пружине, и округлившимися глазами смотрел в дуло пистолета.

— Руки назад! — продолжал командовать Лукаш. — Встаньте лицом к стене!

Доверенный в точности выполнил все требования. Лукаш подошел к нему, крепко связал руки полотенцем и стал обыскивать его карманы. Он вынул очки в мягком футляре, аккуратно сложенный носовой платок, складные маникюрные ножнички, перочинный нож в чехле, связку ключей и потрепанную записную книжку. Оружия у кузена не было.

— Где ваши документы?

— Дома, конечно, — с усмешкой ответил кузен. — Разве я мог предполагать, что вам захочется на них взглянуть?

— Теперь можете сесть, — сказал Лукаш.

Доверенный сел.

Лукаш перелистал записную книжку в надежде, что она расскажет ему что-нибудь об этом невзрачном человечке.

Страницы книжки были испещрены цифрами. Кузен вел строгий учет своих приходов и расходов. Только две цифры выделялись своей величиной. Они были проставлены в графе «Приход». Текст читался так:

«Ноябрь 1944 г. — 500 марок от Я. Б. на личные расходы».

«Апрель 1945 г. — 3000 марок и 10 ам. долларов от Р. Г. за услуги».

Лукаш пытливо взглянул на своего пленника. Похоже, доверенный был платным агентом полиции.

Эти цифры могли дать ключ к выяснению секретных занятий пленника. Но прежде всего нужно было попытаться договориться с ним.

— Вашу судьбу буду решать я, — сказал Лукаш. — Если вы правдиво ответите на все мои вопросы, то во всяком случае останетесь живы. Как вы на это смотрите?

Кузен Гоуски пожал плечами.

— Конечно, есть полный смысл говорить правду, если вопрос поставлен так круто. Но прежде я хотел бы знать, кто вы и кто вам дал право обращаться со мной подобным образом. Насколько я разбираюсь в людях, вы не бандит и не разбойник с большой дороги.

Лукаш постарался скрыть улыбку в усах. Его пленник явно не трус и, кажется, держит себя независимо.

Пораздумав немного, он решил, что будет полезно слегка приоткрыть свои карты.

— Я патриот.

Кузен не мог скрыть своего интереса. Он даже оживился немного и поерзал в кресле.

— Предлагайте, пожалуйста, ваши вопросы, — решительно сказал он.

«Любопытный тип», — подумал Лукаш и спросил:

— Кто такой Я. Б., от которого в ноябре прошлого года вы получили пятьсот марок?

Пленник замялся слегка. Видимо, вопрос пришелся ему не по вкусу.

— Ну? — торопил его Лукаш.

— Это мой старый знакомый, очень хороший человек.

— Имя его, фамилия? — повышая голос, потребовал Лукаш.

Доверенный опустил голову и сказал тихо:

— Он чех… Он очень честный человек… И тоже патриот…

— Меня не это интересует. Отвечайте на вопрос прямо: кто он?

В это время на парадном снова затрещал звонок. Доверенный вздрогнул, Лукаш встал.

— Сидите на месте, я сейчас вернусь. И вышел.

Антонин удивился, когда дверь ему открыл не Гоуска, а Лукаш.

— Я пошел в котельную и, не найдя вас там, решил зайти к Гоуске. Скажу честно, я немного перепугался… Ведь я и утром был здесь.

— Ну, ну. Дальше что скажешь? — прервал его Лукаш, впуская в коридор. — Что нового?

— Гитлер покончил самоубийством.

— Ах, мерзавец! — покачал головой Лукаш. — Ушел-таки от виселицы. Отравился? Ну, туда ему и дорога. Еще что?

Заметив возбуждение Лукаша, Антонин внимательно посмотрел на него.

— Из лесу уже пришли шесть ребят, и я не знаю, где их пристроить. Глушанина и Мораву я спрятал у себя в комнате без ведома хозяина. Он целый день где-то пропадает. Двоих отвел к Морганеку, двоих — к Труске. Но это не выход из положения. С часу на час должны появиться остальные пятнадцать человек.

Лукаш с беспечностью, которую странно было в нем видеть, махнул рукой.

— Чепуха. Это не проблема. Ты очень кстати пришел. Пойдем-ка со мной. Я связал тут одного типа и веду с ним занятную беседу. Кажется, гестаповец. Пойдем, допросим его вместе. Ты в этих делах набил руку.

— А Гоуска?

— Его нет, и он не скоро вернется. Идем.

Войдя в кабинет, Антонин невольно вскрикнул:

— Пан Гофбауэр? Вы как сюда попали?

Доверенный поднялся и с улыбкой смотрел на своего квартиранта. Лукаш был озадачен.

— Пока я ничего не понимаю, — промолвил он, потирая лоб.

— Я тоже, — в тон ему сказал Антонин.

— Что же говорить обо мне? — добавил Гофбауэр.

Ярослав развязал ему руки.

— Почему же вы не назвали себя? — спросил он.

— Я думал, что Гоуска все сказал вам обо мне.

— Что за ерунда? — смутился Ярослав. — Разве вы и в самом деле его доверенный?

— Ну конечно. Он пришел ко мне еще вчера утром, заявил о своем решении бежать в Швейцарию и предложил взять на себя управление особнякам. Я немедленно согласился. Мне нужно было поговорить с вами, пан Барабаш, — обратился он к Антонину, — но вы как в воду канули. Я считал, что поступил разумно. Дом есть дом, и отказываться от него нет смысла, да еще в такое время.

— Гоуска бежал? — спросил Антонин.

— Улетел. Сегодня улетел, — подтвердил Гофбауэр. — Я своими глазами видел, как самолет поднялся в воздух.

— Вы правильно поступили, товарищ Гофбауэр, — сказал Лукаш. Он подошел к старику и положил ему руки на плечи. — Я ведь сам хотел повидаться с вами. Простите меня за такой прием. Другого выхода у меня не было.

— Что вы, это сущие пустяки, — смущенно запротестовал Гофбауэр. — Я рад, что все разъяснилось. — И уже со свойственным ему юмором полюбопытствовал: — А что бы вы со мной сделали, если бы не пришел пан Барабаш?

Лукаш рассмеялся.

— Наверное, запер бы в кочегарку, — признался он.

— Ну, это еще не так страшно.

Завязалась беседа. Гофбауэр рассказал, что до войны работал у Гоуски по оформлению реклам и с тех пор у них установились полуделовые, полудружеские отношения.

— А теперь скажите: кто значится в вашей записной книжке под инициалами Я. Б.?

— Я почти все уже вам сказал, — ответил Гофбауэр. — Он действительно очень честный человек, патриот, чех, которому я многим обязан. Возможно, со временем вы его узнаете и убедитесь в том, что я прав. Я его не видел с осени прошлого года, а знаком с ним, пожалуй, лет уже пятнадцать. Теперь я не боюсь назвать его. Это бывший инспектор политической полиции Ян Блажек.

Лукаш побледнел.

От Гофбауэра это не укрылось.

— Вы… вам… — начал он рассеянно, — вам его имя знакомо?

— Да, хорошо знакомо, дорогой товарищ Гофбауэр. Очень хорошо знакомо. Ян Блажек — мой единственный двоюродный брат.

— Вот видите! — обрадованно воскликнул Гофбауэр. — Какое счастливое совпадение!

— Но мы Блажека больше уже не увидим… Он погиб в конце прошлого года.

Гофбауэр сжал руками ручки кресла.

— Пан Блажек погиб?

— Да, — ответил Ярослав, — на моих глазах. Когда-нибудь в другое время я расскажу вам подробно, как умер брат… Так это он одолжил вам пятьсот марок?

— Он, он, пан Блажек, — с грустью ответил Гофбауэр. — Он в то время дал мне небольшое поручение, и я его добросовестно выполнил.

Лукаш смотрел на него, напрягая память, и вдруг спросил:

— А имя Каро вам не знакомо?

Гофбауэр покраснел.

— Знакомо. Это моя кличка. Об этом вам мог сказать только пан Блажек.

— Совершенно верно.

— Я ведь и с Гоуской познакомился в свое время по просьбе пана Блажека. Гоуска давно якшался с нацистами, и ваш брат считал его подозрительным человеком. А я был подходящей кандидатурой для пана Блажека. Я ведь немец.

Долго говорили Лукаш, Слива и Гофбауэр. Очень долго. Лукаш рассказал, что Чешский национальный совет берет на себя государственную власть вплоть до прибытия в Прагу законного правительства из Кошице. Образован также Центральный пражский национальный комитет. План вооруженного выступления разработан и утвержден. На заседании подпольного ЦК Чехословацкой компартии распределены обязанности по руководству восстанием. Лукаш введен в состав Национального комитета. Перед ним и его группой поставлены задачи: привлечение на сторону народа правительственных войск, уничтожение эсэсовцев, гестаповцев, арест и ликвидация предателей и гитлеровских пособников, обеспечение повстанцев оружием и боеприпасами. Четыре задачи. Они предельно ясны, но и очень сложны. Выполнение первой задачи целиком ляжет на Труску и Божену, а остальных трех — на Антонина, Морганека, Глушанина и партизан его отряда.

Гофбауэр мог оказать ценнейшие услуги. По заданию Блажека он с первых дней оккупации страны работал по выявлению предателей родины, пособников оккупантов, устанавливал их адреса, выяснял фамилии.

— Я совершенно спокоен за свою работу, — сказал он. — Мой список точен. Люди, которых я выявил, действительно враги Чехословакии, изменники родины.

— И придется нам скоро заняться ими, — проговорил Антонин.

— Что ж, давайте примем решение, — резюмировал Лукаш. — С завтрашнего дня все перебираемся сюда. Все без исключения, кроме Адама. Я имею в виду тебя, Антонин, вас, товарищ Гофбауэр, Божену, Морганека и Глушанина с его людьми. Места в особняке всем хватит. Пришла пора сжать пальцы в кулак. Быть сейчас всем вместе — это, пожалуй, самое главное. Поэтому, Антонин, направляй сюда Глушанина и его людей.

Антонин, Гофбауэр и Лукаш осмотрели дом, двор, служебные постройки, большой чердак и подвальные помещения.

— Здесь у нас будет так называемая холодная, — сказал Лукаш, осматривая подвал. — С охраной справится один человек.

Машину Морганека решили поставить в гараже.

— Если придет крайний случай, — сказал Лукаш, оглядывая дом снаружи, — нас голыми руками не возьмешь, будем драться. Здесь только с улицы ограда, а с трех сторон такой заборище, что хоть пушкой бей.

Антонин вполне разделил уверенность Ярослава.

— Нас тут наберется десятка два людей, — сказал он. — Если немцы нарвутся — не рады будут. Только бы гранат и патронов побольше.

— Патроны и гранаты понадобятся в другом месте, — заметил Лукаш. — Мы найдем, чем отбиваться.

— А мне сдается, фашистам завтра будет не до нас, — сказал Гофбауэр. — Им нужно о своей шкуре подумать.

— Возможно, вполне возможно, — согласился Лукаш.

Глава тридцать девятая 1

В этот вечер на квартире Адама Труски собрались руководители пятерок. Их было одиннадцать человек.

Адам по указанию Лукаша впервые собрал их всех вместе для инструктажа. Каждый должен был уяснить свою задачу, знать свое место в день восстания.

Адам обрисовал обстановку в городе и поставил задачи руководителям пятерок. В течение суток надо переговорить с каждым солдатом и офицером в отдельности и четко определить, кто идет с нами, кто против нас. Надо осознать самому и внушить своему товарищу, что наступили последние дни фашизма, гитлеровская оккупационная машина разваливается. Для того чтобы она была разбита вдребезги, нужно взорвать ее изнутри.

Над рейхстагом уже полощется на майском ветру алое знамя, обагренное кровью советских бойцов.

В Софии, Бухаресте, Будапеште, Вене, Варшаве, Братиславе горожане приветствуют советских воинов-освободителей.

В Чехословакии борьба разгорается. Восстание вспыхнуло в Ломнице, Семилехе, Новой Паке. Каждое село, деревня, фабрика, завод, город в Чехии и Моравии превратились в революционные бастионы. Под ударами Советской армии фашистские полчища откатываются из Моравии на запад, а там их встречают доблестные партизаны. Они громят немцев, вынуждают их капитулировать. «Сверхчеловеки» еще огрызаются, как это и свойственно хищным зверям, почуявшим свою гибель. В Прагу, к Франку, Гахе, Бинерту, летят сотни телеграмм и донесений. Немцы требуют помощи, подкреплений. Но подкреплений уже нет. Дело за Прагой, за пражанами. Участие в восстании не только долг пражан перед своей родиной, перед Советской армией, братьями словаками, перед всем миром, но и единственное средство спасения сотен тысяч людей, спасения золотой столицы. Если не поднимется Прага, гитлеровцы превратят ее в развалины, уничтожат добрую половину ее жителей.

Враг коварен. Поэтому надо быть бдительными. Еще в конце апреля палач Гиммлер предлагал Англии и США капитуляцию, в то же время отказываясь капитулировать перед Советским Союзом. Кому неизвестно, что по указанию Гитлера Франк отправил на Запад делегацию во главе с предателями чешского народа Грубым и Клецандой — для переговоров с американцами? Всем это известно. Но не все знают истинную подоплеку этих маневров. И немцы и предатели чехословацкого народа боятся прихода Советской армии. Гаха пытается запугать народ большевизмом, Бинерт спешно при помощи Франка формирует новое правительство протектората. Немцы и предатели хотели бы увидеть в Чехословакии американцев. Они стремятся удержать свои позиции в стране при помощи американцев и англичан. Ни для кого не составляет тайны, какую политику проводило лондонское эмигрантское правительство во время войны. Гитлеровские заправилы и изменники родины, спасая жизнь, бегут не на восток. Нет! Они предпочитают сдаваться в плен американцам и англичанам. Они уверены, что их там поддержат.

Реакционеры привыкли ловить рыбку в мутной воде и загребать жар чужими руками. Народ, который забудет об этом в трагические дни своей родины, неизбежно лишится прав, которые он завоевал в борьбе. Чешские реакционеры пытаются сыграть на доверчивости народа. Примеров этому много. Реакционеры инсценировали создание своего собственного Центрального национального комитета в противовес Чешскому национальному совету. Они выдают депутатские мандаты от какого-то несуществующего Временного национального собрания, зная отлично, что существует и действует законное Кошицкое правительство. Они по указке Ингра и Рипки ввели в свой совет людей, которые во время оккупации отсиживались в глухих норах и гадали на кофейной гуще. Они пытаются посеять раздор в рядах подлинных патриотов. Но патриоты сорвут их планы. Их ведет в бой коммунистическая партия.

Когда Адам закончил, встал Ковач.

Он сказал:

— Запиши, Адам: за свой взвод Бронислав Ковач ручается. Взвод пойдет за мной.

— А за взводом пойдет и вся рота, — добавил Янковец. — Зайди ко мне в кладовую, пан Ковач. У меня найдется кое-что для тебя и для твоих ребят.

— Ты распределяй так, чтобы всем досталось, — раздался чей-то голос. — У Ковача и без тебя по двадцати патронов на винтовку, а у других и по десятку не насчитаешь.

Янковец возразил:

— Ну, за всех не болей. Патроны получают только те, кто собирается стрелять в немцев.

Еще один руководитель пятерки, такой же, как и Ковач, командир взвода, заявил, что ручается за всех своих солдат, за исключением двух.

— С этими двумя ты уже знаешь, как надо поступить, — заметил Труска.

— Значит, можно действовать?

— Безусловно. Завтра уже поздно будет, — ответил Труска.

Вслед за тем поднялся темный, худой, небритый солдат Скибочка. Большая аудитория его смущала. Прежде чем заговорить, он долго кашлял.

— Ты бы раньше где-нибудь откашлялся, — пошутил кто-то.

Скибочка оглянулся, стараясь найти шутника, но смутился еще больше. Послышались смешки. Скибочка нахмурился и наконец начал:

— Смешного я ничего не вижу… Люди собрались серьезные… Я хочу сказать… — Он снова прокашлялся, показывая, что в горле у него першит. — За солдат можно смело поручиться. У всех ладони, как плиты, раскалены. Только команду дай. А вот с офицерами хуже будет. Есть типы, с которыми придется расправляться без пощады. Да это не беда и не так уж трудно.

— За этим дело не станет.

— Таких офицеров — раз-два и обчелся, — раздались голоса.

— Два не два, а с десяток наберется, — продолжал Скибочка. — Поэтому надо решить заранее, кому вместо них передать командование. Солдаты без командира плохие вояки. Они привыкли, чтобы над ними кто-то сверху стоял.

Предложение заслуживало внимания. Руководители пятерок назвали лиц, которые могли бы заменить враждебных офицеров, и Труска занес их фамилии в свою записную книжку.

Под конец совещания Божена Лукаш попросила собравшихся для встречи с ней в условном месте приходить в первой половине завтрашнего дня, и приходить поодиночке.

— Захватите с собой что-нибудь для переноски патронов, — предупредила она.

2

Божена первой покинула дом Труски. Ей надо было повидать отца и сообщить ему, что совещание состоялось и его задание выполнено. Она знала, что отец должен информировать об этом представителя ЦК.

Но прежде чем отправиться в особняк Гоуски, уже получивший условное название «опорный бастион», она решила предупредить отца по телефону. Она позвонила из автомата. Ей ответил Глушанин. Он сказал, что отца нет в особняке, но его ждут с минуты на минуту.

Лукаш в это время находился на сборном пункте, где собрались представители боевых заводских отрядов. Беседовал с ними товарищ Давид, представитель Пражского комитета компартии.

— Оружия мало, — говорил он, — а нужно, чтобы в нем не было недостатка. Времени терять нечего. Можно и нужно вооружиться для выступления. Вооруженные немцы ходят по Праге еще небольшими группами и даже в одиночку. Надо смело нападать на них. Это первое. В городе много немецких складов оружия. Задача состоит в том, чтобы немедленно выяснить их местонахождение и овладеть ими. Это второе. Есть еще шанс. Я не знаю, насколько он реален, но мы его не намерены игнорировать. Оружие обещает подбросить Лондон. Я получил данные о местах, времени и сигналах для встречи английских самолетов, которые будут сбрасывать оружие и боеприпасы. Сейчас мы решим, кто и куда отправится на прием парашютов.

Распределение поручений заняло полчаса. Товарищ Давид привел в ясность, кто и какими транспортными возможностями располагает, кто в состоянии обеспечить охрану площадок, на которые будут сбрасывать груз. Только после этого он назвал места сброски и инструктировал, какие следует давать сигналы.

Лукашу, который располагал закрытым автофургоном и имел в своем распоряжении специальный отряд, товарищ Давид назначил место между Прагой и Колином.

Когда инструктаж закончился, вошел человек и попросил не расходиться: должен прибыть представитель военного руководства генерал Кутлвашер, который хочет сказать несколько слов.

Подпольщики переглянулись. Никому эта фамилия не была знакома.

Генерал явился в сопровождении человека, одетого, как и он, в штатский костюм.

Подпольщики внимательно разглядывали вошедших. Генералу, очевидно, не понравилось помещение. Здесь когда-то был склад тары, всюду громоздились пустые ящики. Генерал брезгливо окинул взглядом стены, потолок, наморщился, втянул ноздрями воздух и что-то сказал на ухо своему сопровождающему. Потом он прошел в самый конец помещения и осмотрел наглухо забитый лаз на чердак.

По всему было видно, что он не торопится. Один из рабочих, ни к кому не обращаясь, сказал громко:

— Что же, ребята, будем расходиться? Кажется, обо всем столковались?

Генерал Кутлвашер резко повернулся к нему.

— У кого нет времени, может идти.

В голосе его явно слышалось раздражение, и подпольщики это почувствовали. Как по команде, все до одного поднялись со своих мест.

— Так бы и говорили прямо.

— Нам всем некогда…

— Сейчас время на вес золота!

Генерал Кутлвашер, не ждавший такого отпора, побагровел.

— Позвольте! Что за расхлябанность, недисциплинированность? Вас зачем сюда собрали?

Товарищ Давид с невозмутимым спокойствием ответил на вопрос генерала:

— Товарищей собрал я. Они уже получили от меня необходимые указания.

— Так чего же вы от меня хотите, в конце концов? — генерал повысил голос.

— Абсолютно ничего, — ответил Давид. — Если люди вам не нужны, я их отпущу.

Кутлвашер прошелся между ящиками.

— Странно. Очень странно, — пробормотал он уже более спокойно. — Со временем все это выяснится… Хорошо, давайте побеседуем, господа. Я действительно хочу кое-чем поделиться с вами.

Тот, что объявлял о приходе генерала, вынул записную книжку и авторучку.

— Прежде всего, — начал генерал, — несколько слов о том, что такое восстание. Это слово за последние дни стало модным. Его можно услышать даже от дворника, модистки, прачки, маникюрши. Это слово склоняют на все лады и все, кому только не лень. — Он обвел взглядом присутствующих и продолжал: — Восстание не пикник, не прогулка. Это решающий этап борьбы, за которым следует или победа, или смерть. История человечества дала нам множество примеров того, чем кончаются восстания, руководимые некомпетентными в военном деле людьми. Они кончаются жестоким поражением повстанцев. Это всегда имело место, когда к руководству пробирались случайные люди.

— Пугать нас нечего, мы уже пуганые, — громко сказал Лукаш.

— Прошу воздержаться от реплик, — поднял голову один из спутников генерала.

Послышались сдержанные смешки, покашливание. Многие повернули головы в сторону Лукаша.

— Всякое военное выступление требует сплоченности, организованности, дисциплины, — продолжал свою речь генерал. — Без этого неизбежно поражение. На днях я принимаю на себя обязанности воинского начальника Праги, а поэтому хочу официально предупредить вас, как представителей заводских боевых отрядов. Во-первых, необходимо пресечь уже имеющие место в городе проявления бандитизма и анархии. — Рабочие недоуменно переглянулись. — Отдельные лица нападают на полицейских, на офицеров, избивают и разоружают их. Оружие при этом подпадает в руки темных элементов. Во-вторых, нельзя начинать восстание, не располагая достаточным количеством оружия. Идти в бой с пятьюстами винтовками, которые мы имеем, сущая авантюра. Надо ждать переброски оружия из Лондона. В-третьих, я запрещаю выступать наличием всех сил или отдельными отрядами без моего особого приказа. В-четвертых…

Что следовало в-четвертых, Кутлвашер сказать не успел. Он переполнил чашу терпения своих слушателей. Поднялся невообразимый шум. Часовые, охранявшие совещание, просунули в двери головы и предупредили, что голоса слышны снаружи.

Говорили все сразу.

— Старая песенка на новый лад!

— Почему мы раньше вас никогда не видели, господин генерал?

— Опять начинается петрушка!

— Как бить фашистов, это мы знаем получше вас.

Товарищ Давид попытался успокоить возмущенных рабочих, но сделать это было трудно.

— Будет ли мне дозволено высказать свое мнение? — спросил один из сопровождающих генерала.

— Конечно, майор Неханский, если оно кого-нибудь заинтересует, — ответил Давид.

Майор, которого, несмотря на его штатское платье, назвали по чину и фамилии, испуганно отшатнулся от Давида.

Воспользовавшись этой заминкой, встал Лукаш. Он поднял руку, прося тишины, и своим густым, уверенным голосом, которого нельзя было не слушать, заговорил:

— Товарищи! Скажу только несколько слов. Я не знаю, какое отношение имеют эти господа, — он сделал жест рукой в сторону генерала и его спутников, — к движению сопротивления. Выяснять это сейчас нам некогда. Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что объяснять нам слово «восстание» не имеет никакого смысла. Я, например, участник Октябрьской революции в России. Полком, в котором я служил, командовал простой солдат. Да и многими полками Красной гвардии командовали рабочие, крестьяне, а не профессиональные офицеры. Мы, а не офицеры разбили Деникиных, Колчаков, Юденичей, Врангелей и прочих палачей народа. Хорошо досталось и тем, кто у нас до сих пор ходит в генералах. Я говорю о людях вроде Сыровы и Гайда. Ну а выступать мы будем, когда нам прикажет не Кутлвашер, а Центральный комитет коммунистической партии. И чем скорее он нам прикажет, тем лучше. Оружие мы найдем. Мы отнимем его у врагов. Будем захватывать их оружейные склады. Будем разоружать и безжалостно истреблять эсэсовцев, гестаповцев, полицейских, жандармов, чиновников, фашистских солдат и офицеров. Миндальничать нечего. Довольно. Терпели шесть лет. А как вы нас назовете, господин генерал: бандитами или анархистами, — это ваше частное дело. Это нас мало волнует. Не так ли, друзья?

— Правильно!

— Верно!

— Не о чем толковать, пошли!

— Политграмоту мы тоже учили.

— Есть трибунал, есть закон, есть… — Кутлвашер осекся.

В сарае остались только он и его адъютанты.

3

В «опорном бастионе» в эту ночь собрался весь отряд Глушанина. Когда вошел Лукаш, группа бойцов сидела за длинным овальным столом в гостиной и попивала чаек из саксонских чашек Гоуски. Тут были Глушанин, Слива, Морава, Морганек, Божена, Гофбауэр. Вторая группа партизан уже подкрепила силы и отдыхала в отведенной для них комнате.

Лукашу бросилось в глаза обилие еды на столе. Здесь были куски ветчины, круги колбасы, банки с консервами и даже несколько бутылок вина. Откуда все это появилось? Запасы Глушанина и Моравы? Трудно поверить. Они сами перебивались с сухаря на сухарь.

Лукаш, сев рядом с Боженой, потрогал пальцем кружок колбасы. Спросил:

— Откуда свалилась эта манна небесная?

Божена рассмеялась.

— Экспроприация.

— Не понял.

— Экс-про-при-а-ция, — повторила по слогам Божена.

Дело раскрылось просто: Морганек, вместо того чтобы отвезти в пансион полученные им продукты, привез их в «опорный бастион».

— У нас запасов на десять дней, — сказал Морганек с другого конца стола. — Волки, быть может, не сыты, зато овцы целы.

— А машина твоя где?

— Здесь стоит, в гараже.

Божена ухаживала за отцом: положила Hai его тарелку несколько ломтиков ветчины и колбасы, налила стакан чаю.

После ужина Ярослав собрал бойцов в кабинете. В доме можно было говорить спокойно, не опасаясь никаких неожиданностей и за это нужно благодарить капитана Глушанина, Капитан установил твердые порядки. Зная, какая опасность угрожает новым обитателям особняка, он разработал график круглосуточных постов. Один часовой находился на чердаке с ручным пулеметом, закрывая подход к дому с улицы, второй был поставлен во дворе. За каждым окном особняка Глушанин закрепил на случай тревоги по два, а то и по три человека, у телефона в кабинете бессменно находился дежурный.

Лукашу Глушанин нравился. В его походке, жестах, манере отдавать приказания чувствовались опыт и сильная воля. Он был строг, подчас грубоват, но его грубость не оскорбляла.

Теперь Глушанин сравнительно легко объяснялся по-чешски, а Лукаш неплохо владел русским языком; они понимали друг друга на обоих языках.

Лукаш разложил на столе изрядно потрепанную карту, разгладил ее ребром ладони.

— Вот здесь, — показал он пальцем на пространство между Костельцем и Колином, — завтра в двенадцать ночи англичане должны сбросить несколько парашютных мешков с оружием и боеприпасами.

Все сгрудились у стола.

— Давайте решать, кто поедет? — сказал Лукаш.

Глушанин, любивший вникать в дело обстоятельно, попросил сначала выяснить кое-какие детали. Кто первым должен подавать сигналы? Какие именно сигналы? Сколько мешков предполагают сбросить англичане? Получив ответы, Глушанин спросил:

— Кто хорошо знает эти места?

— Я знаю прекрасно, — отозвался комиссар отряда Морава.

Глушанин усмехнулся.

— Ты все на свете знаешь, Морава. Вижу, очень тебе хочется поехать.

— Не скрываю, есть такое желание, — признался комиссар.

— По-моему, и мне придется поехать, — заметил Глушанин. — Как ваше мнение, товарищ Лукаш?

Лукаш был согласен. Задача заключалась не только в том, чтобы подать сигналы, но и собрать мешки с парашютами, — возможно, ветер их раскидает в разные стороны. Нужно быть готовым и к тому, что придется отбиваться от врага. Груз нужно доставить в Прагу.

— Немцы сейчас шарахаются из стороны в сторону, не знают, где чинить прорехи, — сказал Лукаш. — Злы, как черти. И не будет ничего странного, если они окажутся на месте выброски. Надо приготовиться ко всему.

Лукаш свернул карту и отдал ее Мораве.

— Пригодится, возьмите.

И спросил Божену:

— А как с патронами?

Речь шла о патронах, которые в свое время Янковец обменял на гестаповском складе. Сейчас они были сложены на чердаке особняка Гоуски.

— Я их завтра утром раздам, — ответила Божена.

— И как, надеешься на свое войско? — пошутил Ярослав.

— Можно надеяться, хорошие товарищи есть…

Потом распределили задания на завтрашний день.

Гофбауэр, Слива и Морганек должны были проверить местонахождение двух складов оружия и выяснить, возможен ли налет на них. Когда с делами было покончено, Лукаш, Глушанин и Морава вышли во двор. Шел дождь, мелкий, холодный, совсем не весенний. В небе, высоко над облаками, надрывно завывали моторы немецких бомбовозов. Прага спала чутким, тревожным сном.

Патриоты присели на ступеньки крытой веранды, выходящей во двор.

— Как по-вашему, когда начнется восстание? — спросил Глушанин Лукаша.

— Точно не могу сказать, но предполагаю, что завтра и уж во всяком случае послезавтра. Ситуация достигла высшего напряжения. Рабочие ждут сигнала.

4

В полдень следующего дня Божена шумно ворвалась в дом. Лицо ее раскраснелось. Она до того была взволнована, что не могла сразу заговорить.

Остановись посреди гостиной, она приложила ладони к щекам и широко раскрытыми глазами смотрела на отца, Глушанина и Мораву.

У нее был такой встрепанный вид, что можно было предположить самое худшее.

— Что случилось? — спросил Морава.

— Радость! — тихо сказала она и шагнула навстречу отцу. — Правительственные войска в полном составе перешли на нашу сторону и заявили о своей верности Национальному совету. Их примеру последовали отряды чешских полицейских. Что делается в городе! На улицах толпы народа… Я видела несколько человек, они открыто несли по Жижкову чехословацкое знамя. Деньги немецкие рвут. На Вацлавской их набралась целая куча. Срывают немецкие вывески. На моих глазах чуть не рядом с Градом трое мужчин и одна женщина напали на двух эсэсовцев, сбили их с ног, отобрали оружие. Один убежал, а другого подстрелили… Говорят, полицейские двинулись на радиовещательную станцию вышибать немцев, — там еще идут немецкие передачи. Нацисты отдали приказ всем рабочим покинуть заводы. Но рабочие засели на заводах и выставили охрану.

Лукаш обнял дочь и усадил ее на диван.

— Это начало, — сказал он громко, — начало великой бури. Немцам не удержаться в Праге.

Дежурный у телефона доложил, что просят товарища Ярослава.

Все перешли в кабинет.

На другом конце провода говорил Слива.

— Все в образцовом порядке! Здесь такая винтовочная трескотня, что не знаю, как и выбраться. Склад один обнаружил. Считайте, что он уже наш…

Через полчаса позвонил Морганек. Вместе с Гофбауэром он заглянул в Стршешовице — и не зря. Наткнулись на эсэсовца, сцепились с ним, отняли два пистолета. Адреса восьми предателей установлены. Работа продолжается.

— Все идет хорошо, — кладя трубку, сказал Лукаш. — Так и должно быть.

5

Ночью Глушанин, Морава и Морганек ждали в условном месте самолет. Но самолет не появился.

— Надеяться на лондонского дядю нечего, — сказал Морава и злобно выругался.

Они сели в машину, и Морганек завел мотор. Был уже час ночи. Тяжелые тучи затягивали небо, пряча звезды.

На полпути к Праге в глаза Морганеку неожиданно несколько раз сряду ударил свет фар. Шла встречная машина.

Морганек сбавил газ и тоже включил свет. Оказалось, на шоссе стоит автобус, а около него — шофер с поднятой рукой.

— Фашисты, — сказал Морава, вглядевшись.

— Точно, — подтвердил Морганек.

— Проезжай, а метрах в полсотне остановись, — сказал Морава. — Узнаем, что за люди.

Когда машина остановилась, к дверце кабинки подбежал немец-шофер. Мешая чешские слова с немецкими, он объяснил, что ему нужен домкрат.

— Пойдем сначала посмотрим, что у тебя там, — и Морганек пошел вслед за немцем.

Шофер энергично жестикулировал, объясняя, что рассыпалась рессора, а его домкрат ни к черту не годится.

Автобус стоял на обочине шоссе, сильно накренившись набок. Из окон выглядывали немцы, курили и о чем-то возбужденно говорили.

Морганек опустился на колени, заглянул под машину и при свете переносной лампочки, которую включил шофер, стал осматривать повреждение.

— Перегрузил машину, вот рессора и полетела в черту.

— Да нет, — неуверенно произнес шофер.

— Что нет? Дорога-то как скатерть. Перегрузил. Сколько ты их напихал туда?

— Да что там… Человек пятнадцать, не больше… Разве это груз?

— Ну, значит, кроме людей, и еще что-то есть.

— Да, есть немного… Чемоданы. Ну, а потом оружие. Все-таки металл.

— То-то и оно. Сейчас свой гроб подам назад, что-нибудь сообразим.

Морава стоял у дверцы кузова и переговаривался с Глушаниным.

— Есть чем поживиться, — весело доложил Морганек. — Человек пятнадцать фашистов. Все сидят внутри автобуса. Я сказал, что подам свою машину.

Совещания не открывали.

— Не выходить, пока я не скомандую, — коротко распорядился Глушанин. — У кого противотанковая граната? Дайте мне. Трогай, Владислав. Метрах в тридцати стопори и не высовывай носа.

Глушанин поставил гранату на боевой взвод, снял автомат. Когда машина остановилась, он выпрыгнул из кузова и широким шагом направился к автобусу.

Шофер возился под машиной. Глушанин обошел автобус вокруг, открыл дверь, швырнул гранату внутрь и, сделав большой прыжок, плашмя растянулся в кювете. Взрыв был до того силен, что Глушанина оторвало от земли и слегка приподняло в воздух. На него посыпались какие-то осколки. Он тотчас вскочил на ноги, вскинул автомат и двумя длинными очередями прошил автобус от края и до края…

Трофеи оказались невелики. Уцелели десять пистолетов, два автомата; остальное оружие было приведено в негодность взрывом.

Глушанин расстроился.

— Переборщил. Надо было угостить ручной, а не противотанковой.

— Не горюй, — подбодрил его Морава. — Пятнадцать фашистов — неплохое дело. Поехали. Жми, Владислав, а то сзади на шоссе, кажется, мотор урчит.

Глава сороковая 1

За какие-нибудь полчаса Обермейер узнал во дворце Печека множество самых неприятных новостей. Одни только телеграммы с мест могли до конца испортить настроение самому отпетому оптимисту. Вот эти телеграммы.

«…в течение дня население и партизаны заняли три города, вывели из строя несколько немецких соединений, возвели противотанковые заграждения и уличные баррикады. Так как местные силы недостаточны для подавления повстанцев и район боев расположен в горно-лесистой местности, прошу выслать сильное соединение и моторизованные части».

«…В Милевске, Лукавце, Тучапах, Собеславе, Младой Вожице, Новом Этынке, Ярошеве, Седльце, Черновицах идут беспрерывные напряженные бои с повстанцами…»

«…Город Мельник под угрозой захвата партизанами. Прошу немедленно гарантированной помощи…»

«…Повстанцы ведут активные операции на овладение городом Пршибрамом. Район со всеми населенными пунктами уже в их руках…»

«…На участках Собеслав — Ржипец, Собеслав — Роухна, Карданова Ржечище — Мних, Индржихов Градец — Радвинов, Табор — Хотовины, Табор — Хинов, Иглава — Вилимеч железнодорожное полотно разрушено и движение прекращено».

«Самые строгие меры воздействия, — сообщал эсэсовский командир Кирнгауз, — не достигают цели. Мы сожгли деревню Лесковице и жителей ее побросали в горящие дома, в Младой Вожице вздернули на веревку предводителя повстанцев Вацлава Ваниша, в Седльце повесили двадцать жителей, и все безрезультатно. Партизанское движение ширится».

Не успел Обермейер вникнуть во все эти сообщения, как его подчиненный передал еще одну новость. С утра в Праге, в здании кооператива «Братство», заседают сто делегатов от заводов и фабрик столицы. Они слушают доклады представителей ЦК компартии о подготовке восстания.

— Почему их не разгоняют? — спросил Обермейер. Подчиненный беспомощно развел руками. Насколько он осведомлен, здание, где происходит конференция, охраняется так называемой революционной гвардией.

— Что, что? Как вы сказали? Какой гвардией! Подчиненный повторил.

— Не далее как полчаса тому назад, — добавил он, — Чешский национальный совет дал сигнал к всеобщему выступлению.

— Идите, — отпустил его Обермейер и подошел к окну. «Хм… Всеобщее выступление. Не рановато ли? Русские еще в трехстах пятидесяти километрах, американцы — в восьмидесяти восьми. У Туссена есть кое-что под рукой, да и Шернер не дремлет».

Позвонил помощник и сообщил штурмбаннфюреру, что в Праге открыто ходят по рукам коммунистические газеты «Руде право» и «Праце». Первые легальные экземпляры. Обермейер попросил показать ему обе газеты, положил трубку, но не успел оторвать от нее руку, как телефон вновь задребезжал.

— Звонит фон Термиц.

— Слушаю.

— Я говорю из Града, от Франка.

— Слушаю.

— Сейчас господин Бинерт отправится на радиостанцию. Он должен объявить по радио о создании нового правительства протектората. Я хочу, чтобы вы его сопровождали.

— Я без формы, господин штандартенфюрер.

— Это не имеет значения.

— Но, может быть, я успею переодеться?

— Не следует. Так даже лучше.

Выходя, Обермейер столкнулся со своим помощником. Тот протянул ему газеты.

— Не надо. После, — сказал Обермейер. — Я еду на радиостанцию.

— Минутку… Одну минутку! — задержал его помощник. — Мне сообщили, что район, где вы живете, небезопасен. Может быть, вам лучше перебраться ко мне в Град? У нас все-таки охрана.

— Хорошо, — бросил на ходу штурмбаннфюрер, подумав: «Кажется, его устами глаголет сама истина».

Здание радиостанции охранял наряд эсэсовцев. Солдаты были расставлены и снаружи и внутри здания.

Бинерт готовился держать речь у микрофона. Обермейер отошел в сторону и оттуда разглядывал его. Одним своим видом дряхлеющий Бинерт напоминал Обермейеру о бренности земного существования. Весь в прошлом, цепляется за осколки своих надежд, сокрушенных в прах, пытается удержаться на поверхности жизни. Идиот! Фюрер пал. Фюрер! А этот жалкий комедиант…

Мысли штурмбаннфюрера были прерваны шумом. Переполох усиливался, послышался топот ног, выстрелы, и в тихую комнату ворвался десяток чешских полицейских. На них были сапоги с высокими голенищами, черные брюки и темно-синие мундиры. Все они были вооружены.

— Именем Чешского национального совета, — объявил старший полицейский Бинерту, — вы арестованы. Берите его, ребята, и передайте гвардейцам. А вы с ним? — спросил он Обермейера.

— Нет, нет, — по-чешски ответил штурмбаннфюрер. Он вобрал в себя воздух и замер на месте.

— Ваше счастье, — сказал полицейский.

Обермейер через силу улыбнулся, не разжимая губ.

Увели последнего председателя правительства протектората Чехии и Моравии, господина Бинерта. Дверь за ним закрылась. А Обермейер все стоял и улыбался. И с этой застывшей на губах улыбкой был похож на могильную статую. Он улыбался и почти не дышал. Только когда снова заговорил полицейский, улыбка сползла с лица Обермейера.

— Давай… Читай! — сказал полицейский человеку в штатском. — Эй, кто там! Включайте. Теперь мы здесь хозяева, мы, чешский народ.

Послышался едва заметный шорох, похожий на далекое жужжание жучка. Человек приблизился к микрофону и начал читать медленно, неторопливо, выделяя каждую фразу, каждое слово:

— «Чешский народ! Чешский национальный совет, как орган революционного движения чехов и как полномочный представитель Чехословацкого правительства в Кошице, принимает сегодня законодательную и исполнительную власть на территории Чехии, Моравии и Силезии. Под ударами героических союзных армий и в результате активного сопротивления чешского народа прекратил свое существование так называемый Протекторат Чехия и Моравия, навязанный нам немцами…»

Обермейер почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу. Почему же он стоит? Чего ждет?

Диктор продолжал:

— «В этот исторический момент Чешский национальный совет призывает население к боевой готовности. Ждите дальнейших указаний и мероприятий Совета…»

«Как я отсюда выберусь? — мучительно соображал Обермейер. — А если спросят документы?»

Оставаться в студии дольше было опасно, могли заинтересоваться его личностью. Пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, Обермейер быстро вышел из комнаты и спустился в вестибюль. Повстанцы вытаскивали трупы убитых эсэсовцев на улицу. Жалкий, беспомощный вид имели немцы, оставшиеся в живых. Их окружили чехи в спецовках и в простых рабочих костюмах.

«Спасибо штандартенфюреру, — мысленно благодарил Обермейер фон Термица. — Надень я форму…»

Бледный, с дрожащими губами, умышленно сутулясь, шагал штурмбаннфюрер в Град. На улицах толкались, шумели, бежали возбужденные люди, слышались взволнованные возгласы, изредка были слышны выстрелы.

Повидать шефа Обермейеру не удалось. Он был у Франка. В его кабинете шли переговоры о создании нового «автономного правительства». Вернуться во дворец Печека Обермейер не решился. Он попытался созвониться со своим помощником, набрал номер телефона, но вызова не последовало.

— И не пытайтесь, — предупредил его офицер, дежуривший в приемной. — Эти бандиты успели захватить Центральный почтамт и телефонную станцию. Наши аппараты выключены.

— Как? Уже выключены? — изумился Обермейер.

— К сожалению, да.

Обермейер отправился на квартиру своего помощника. Открыв дверь, он услышал громкий голос репродуктора.

Чешский национальный совет приказывал повсеместно возводить баррикады, чтобы помешать проникновению в Прагу немецких танков и моторизованных частей.

— Почему не выключишь? — спросил Обермейер своего помощника.

— Надо быть в курсе событий.

— Черт знает что творится, — с возмущением сказал Обермейер, садясь в кресло перед письменным столом. — В голове у меня какой-то кавардак. Почему молчит Туссен? Где наши войска? Что ты думаешь по поводу всего этого, Фридрих?

Помощник безнадежно махнул рукой и, подойдя к репродуктору, убавил громкость.

— Чехи захватили все мосты через Влтаву, часть вокзалов. Бои идут повсюду: у Тройского моста, Гибернского вокзала; на вокзалах в Смихове и Дейвице, на Жижкове, Штванице, Виноградах, Зеленой Лисице. Из тюрьмы Панкрац выпустили заключенных.

Обермейер взялся за голову и застонал.

— Водка есть? — спросил он.

Помощник молча вышел из комнаты и возвратился с бутылкой шнапса, с двумя стаканами, ломтиками бекона и хлеба.

Обермейер залпом выпил стакан водки. Хмель быстро ударил в голову. Боль, страх, отчаяние, панические мысли — все притупилось в нем. Голос в репродукторе умолк. Но через несколько минут репродуктор снова ожил.

«Передаем ультиматум гитлеровским войскам… «Немецкая администрация перестала существовать. Большая часть ее представителей находится в плену у чешских вооруженных сил и Чешского национального совета. Немедленно прекратите бесцельное сопротивление и сдайтесь чешским вооруженным силам. С вами будут обращаться как с пленными, в соответствии с нормами международного права. В случае отказа будем считать вас бандитами, со всеми вытекающими отсюда последствиями…»».

— Какой позор! Какой позор! — стонал Обермейер. — Неужели капитуляция? Перед кем же? Перед этим сбродом? — он закрыл глаза. — До чего мы дошли! Чехи… Проклятые чехи, которых мы при желании могли уничтожить всех до одного… И эти чехи теперь требуют нашей капитуляции!..

Разрывы артиллерийских снарядов заставили Обермейера вздрогнуть. Над Прагой зарокотали бомбардировщики. Ухнули бомбы.

Обермейер и его помощник бросились во двор. В небе плыли пикирующие бомбовозы.

— Так их!.. Так! — хрипел опьяневший Обермейер. — Мы еще посмотрим, кто капитулирует. Сволочи! Камня на камне не оставим! К черту все… К черту…

2

Морганек с раннего утра мотался на своем автофургоне из одного конца Праги в другой. Его можно было увидеть и в Либне, и в Карлине, и в Бранике, и в Бубениче. Рядом с ним сидела Божена, а внутри фургона — Альфред Гофбауэр и трое партизан.

Группа «подбирала» предателей. В фургоне уже были заперты шесть арестованных. Морганек выполнял свой маршрут по списку, который передал ему Гофбауэр.

Когда ехали по Приколу, мотор вдруг чихнул несколько раз сряду, машина резко сбавила ход и остановилась. Морганек вылез из кабины.

— Что случилось? — тревожно спросила Божена.

Она не могла не понимать, как опасно сидеть в неподвижной машине посреди улицы сейчас, когда над городом повис сплошной гул пулеметных и автоматных очередей, винтовочных выстрелов, рвущихся ручных гранат.

Морганек сплюнул, почесал затылок и, прислонившись спиной к переднему крылу машины, стал насвистывать.

— Ты слышишь меня? — переспросила Божена, высовываясь из кабины. — Что случилось?

— Бензин кончился, — ответил Морганек и опять сплюнул. — Ты сиди, не вылезай из машины.

— Я тебе говорила, что домой надо ехать, — упрекнула Божена.

Правильно. Она предлагала, но он не согласился с ней, и его поддержал Гофбауэр. Привезти шесть или девять предателей — разница большая. Бог знает, что у них на уме, у этих недобранных трех подлецов, и что они еще могут выкинуть за этот день!

Морганек хотел объяснить все это Божене, но увидел легковой автомобиль с открытым тентом, несущийся по улице.

— Скажи, чтобы ребята вылезли с гранатами, только быстро! — крикнул он Божене.

Божена передала команду через оконце фургона.

Четыре человека преградили путь машине. Она резко затормозила.

— Кто вы? — спросил Морганек сидящих в ней.

Шофер и седок переглянулись.

— Нейн… Нихт… Нихт… — пробормотал седок.

— Не понимают, — заявил Гофбауэр и обратился к ним по-немецки: — Кто вы, куда едете? Предъявите ваши документы.

Один из немцев полез в карман, подал Гофбауэру бумажонку. В ней говорилось, что предьявитель гауптман Розенберг по поручению военного руководства Чешского национального совета следует в город Пльзень. На бумажке стояла подпись воинского начальника Праги генерала Кутлвашера.

— Обыскать! — распорядился Морганек. — Не знаем мы такого воинского начальника.

У задержанных изъяли три пистолета, автомат и пачку документов на разные фамилии, в том числе и на чешские.

Но больше всего обрадовали Морганека две канистры, до пробок наполненные бензином. Он тотчас же перелил бензин в пустой бак своего автофургона.

Пока все это совершалось, к машине сбежались чешские молодые парни с немецкими касками на головах, в зеленых немецких плащах, с трофейными винтовками в руках. На груди у каждого был прикреплен триколор.

Заявление немца Розенберга о том, что он еще вчера перешел на сторону Чешского национального совета, показалось крайне неубедительным.

Молодые парни из революционной гвардии предложили расстрелять немцев на месте, но Морганек не согласился.

— Этого мы захватим с собой, — он указал на Розенберга, — а вы гоните машину на Бартоломеевскую. Она пригодится товарищам из совета.

Пленного Розенберга втолкнули в фургон и двинулись дальше.

Вскоре остановились у двухэтажного очень старого дома с обвалившейся наружной штукатуркой. Сверили номер по списку. Правильно.

По тротуарам и прямо по улице бежал народ. На рукавах у многих пестрели яркие трехцветные ленты.

— Куда, товарищи? — приветливо крикнул Морганек.

— К радиостанции!

— На Жижков!

— Заварилась каша, — с удовольствием проговорил Морганек. — Пошли!

Поднялись на второй этаж. В длинный прямой коридор выходило не меньше двадцати дверей.

Впереди шел Морганек, за ним Божена, Гофбауэр и один из партизан. Двое остались охранять машину.

Нашли нужную дверь. Морганек толкнул ее ногой.

Квартира из двух комнат была похожа на разоренное гнездо. Все было перевернуто вверх дном. Мужчина, стоя на коленях, силился закрыть битком набитый чемодан. Увидев вооруженных людей, он спросил довольно грубо:

— Это что за наскок?

— Прошу прошения, — любезно сказал Морганек. — Не вы ли будете пан Гегер?

И отметил про себя: «Смотри ты, какая важная птица».

— Да, я Гегер, — ответил мужчина, вынул платок и старательно вытер руки. — А зачем я вам понадобился?

— У нас есть желание пригласить вас к себе для небольшой, но значительной беседы.

— Я не совсем понимаю вас, — заметил Гегер, с опаской поглядывая то на одного, то на другого.

— А я боюсь, что если буду говорить точнее, то вы и вовсе меня не поймете, — заявил Морганек.

На Гегере были новые бриджи и кожаная куртка с застежкой «молния», и Морганек вспомнил с болью в сердце, что капитан Глушанин ходит оборванный, как самый последний бедняк.

Гегер изобразил кислую мину на лице.

— Я могу поговорить с вами и здесь, в этой квартире.

— Это нас не устраивает.

— А меня не устраивает ваше предложение.

По лицу Гофбауэра можно было видеть, что в нем нарастает глухое раздражение. Морганек выказывал полную невозмутимость.

— Нам некогда, собирайтесь! — сказал он сухо.

Предатель заметно побледнел.

— Странное предложение, — пробормотал он. — А кто вы такие?

— Бойцы революционной гвардии.

— Ах, вот оно что! — насильственно улыбнулся Гегер. — В таком случае я познакомлю вас с моим мандатом. Возможно, эта бумага будет иметь цену в ваших глазах, коль скоро ее не имеет живой человек.

И он предъявил мандат «депутата Временного национального собрания Чехословакии».

Морганек и Гофбауэр по очереди прочли мандат и тихонько кашлянули. Морганек передал мандат Божене, и она спрятала его в маленький чемоданчик, который держала в руке.

— Перед вашими мандатами мы не намерены преклоняться, — сказал Морганек. И попросил Божену: — Иди в машину. Мы придем следом за тобой.

Божена ушла.

Гегер стоял, широко расставив сильные ноги, и изо всех сил старался сохранить достоинство.

— Меч портит ножны, говорит старая пословица, а предатель портит одежду, — скачал Морганек. — Быстро переоденьтесь. Нам эта ваша одежда не нравится, господин депутат.

Гегер вытаращил глаза.

— Точнее, депутат-предатель, — поправился Морганек.

Всю спесь с Гегера как рукой сняло. Он попросил отвернуться и стал расстегивать свою кожаную куртку.

Когда шли по коридору, Гегер старался шагать медленно и независимо; изо всех дверей по коридору высунулись жильцы и провожали его молчаливыми взглядами.

Морганек дал команду партизану.

— Толкни его легонько, а то он спит на ходу.

Гегер ускорил шаг.

— И комары кусают до поры, а потом им приходит время подыхать, — раздался в дверях женский голос.

Следующий арест не обошелся без приключения.

Предатель Роутчан жил, как и Гегер, на втором этаже и занимал прекрасную просторную комнату.

Патриоты увидели средних лет мужчину. Держа в карманах руки, он поддерживал ими свои штаны. Роутчан переодевался. У него было плоское прыщеватое лицо, с первого взгляда внушающее отвращение.

— Приведите себя в порядок, пан Роутчан, — проговорил Морганек. — Вы нам нужны.

— А я вовсе не пан Роутчан, — ответил хозяин, пристегивая подтяжки к брюкам и надевая пиджак.

Морганек взглянул на Гофбауэра. В чем дело? Ошибка? Тот едва заметно моргнул. Ох, этот Альфред! Он обладал каким-то особым чутьем на людей, его трудно провести.

— Кто же вы, разрешите спросить? — поинтересовался Гофбауэр.

— Я?

— Именно, именно вы.

— Извольте, — улыбнулся тот. — Я Крушан… Адольф Крушан.

— А случайно, вы не родственник этого подлеца Роутчана? — вмешался Морганек.

— К сожалению. Хотя, собственно, как считать… Десятая вода на киселе, а не родственник… Я… я его дядя.

— А не молоды вы для дяди? — спросил Морганек и оглянулся.

Божена не сдержалась и засмеялась в кулак.

— Почему же? — возразил Крушан. — Дяди разные бывают.

— Где же ваш племянник?

— В городе… К вечеру он обязательно вернется. Я к нему перебрался вчера. Живу в районе Панкраца, но там, по правде говоря, сейчас страшновато. Особенно с моими нервами.

— Документы у вас есть? — спросил Гофбауэр.

— К сожалению, при себе ничего, — и Крушан вывернул карманы. — Все документы дома.

Он двигался по комнате какой-то развинченной походкой; можно было подумать, что у него вместо суставов шарниры.

— А вы уверены, что ваш племянничек возвратится к вечеру? — продолжал спрашивать Морганек.

— Вполне. Об этом не может быть и речи.

— Тогда мы попросим вас дать подписочку в том, что вы ни слова не скажете ему о нашем визите.

— Понимаю, понимаю… С удовольствием.

Крушан достал листок бумаги, написал и по оплошности с разбегу поставил свою подпись: Роутчан. Спохватился он слишком поздно, когда Морганек уже спрятал бумажку в карман. Дальнейшее произошло мгновенно, как на киноэкране. Поняв, что попал впросак, предатель подошел к двери, юркнул в нее и щелкнул ключом, который был вставлен снаружи. Все застыли от неожиданности. Только Морганек не растерялся. Он вскочил на подоконник и прыгнул.

Божена вскрикнула, бросилась к окну, но Морганека уже не увидела.

А он, свалившись с высоты не менее пяти метров, упал прямо на куст жасмина, благодаря чему отделался легкими царапинами.

Он слышал, как предатель бежит по ступенькам лестницы, и встретил его нос к носу у входных дверей первого этажа. Роутчан-Крушан отпрянул назад. Он сунул руку в карман, но, получив от Морганека удар кулаком, стукнулся о стенку, скривился от боли и выплюнул три зуба. Рука его повисла. Он плечом вытер окровавленные губы.

Пока подоспели Гофбауэр, Божена и партизан, Морганек успел отобрать у предателя пистолет. В пылу борьбы он, кажется, хотел еще раз ударить его. Друзья Морганека этого не заметили, а Роутчан заметил.

Пришепетывая, он взмолился:

— Не трогайте меня, ради бога! Я сделал много хорошего.

— Да? Нам нужно подумать.

— О чем?

— Мы не представляем себе, что вы могли сделать хорошего.

— Я дипломированный врач венеролог… Я…

— Вы дипломированный предатель и агент гестапо, — оборвал его Гофбауэр.

И Роутчан опять отпрянул в ужасе…

Продолжать аресты не удалось. Прагу подвергли бомбежке и артиллерийскому обстрелу.

Морганек сообразил, что в погоне за девятым предателем легко потерять тех восьмерых, которые находились в фургоне.

Окружным путем, минуя строящиеся баррикады, ныряя в переулки и глухие улички, дважды перерезав Прагу из-за препятствий и завалов, сделанных революционной гвардией, машина наконец попала на Буловку и вошла во двор «опорного бастиона».

К десяти часам вечера вернулся Ярослав, а через некоторое время — Глушанин и партизаны. Трое из них были ранены, в том числе и комиссар Морава. Одну комнату в доме отвели под медицинский пункт.

Ярослав сказал Божене:

— Вот подходящая для тебя работа.

Божена не отказывалась. Ярослав добавил:

— Без врача нам не обойтись. Придется где-то разыскивать врача.

— Я найду, — твердо пообещал Гофбауэр, надвинул на голову шляпу. — Но… — Альфред сделал паузу, — он тоже немец.

Лукаш приветливо посмотрел на старика.

— Если такой немец, как вы, то побыстрее тащите его сюда.

Гофбауэр исчез.

Глушанин сидел у окна, положив руку на подоконник. Его спортивный костюм, добытый год назад, в дни побега, висел на нем клочьями. На коленках, на локтях, около воротника пестрели заплаты.

Глушанин рассказал, что его группе удалось захватить два склада с оружием. Трофеи хотели доставить, как и планировали, на Бартоломеевскую улицу, в совет. Но куда там! Народ прознал и попалил на склад. Пришлось тут же на месте раздавать оружие. Через несколько минут его уже пустили в действие против немцев. Потом довелось участвовать в налете на тюрьму Панкрац. Освободили всех заключенных. Какие сцены разыгрались там! Заключенные плакали, смеялись, обнимали друг друга.

— Молодцы чехи! — сказал Глушанин. — Здорово бьются. Очень здорово. Смотришь — и сердце не нарадуется.

— А немцы все еще не капитулируют, — заметил Лукаш. — На что-то надеются. Правда, сегодня вечером от Франка явился делегат с предложением. Франк согласен на переговоры, но при таком условии: освобождение всех пленных, сдача всех объектов, занятых нами, полное разоружение повстанцев и сохранение протектората.

Глушанин недобро усмехнулся:

— Так это же ультиматум! Совет ему предлагает капитулировать, а он отвечает ультиматумом!

— Выходит так.

— И что же ему ответили?

— Ответили, что речь может идти лишь о безоговорочной капитуляции.

— Дело! — коротко заметил Глушанин и обвел взглядом товарищей. — А где же наш бравый революционер Морганек?

Все переглянулись.

— Он допрашивает арестованных, — сказала Божена. — Мы восемь человек привезли.

Лукаш распорядился вызвать Морганека. Он вошел с узлом в руках и сразу двинулся к Глушанину.

— Вот это вам, товарищ капитан, — сказал он, бросая узел.

— Откуда это? Кто хозяин? — удивился Глушанин, разглядывая новые бриджи и кожаную куртку.

— Хозяин, как говорится, отошел в мир иной. Под конец допроса он рассказал мне то, с чего, собственно, ему надо было начинать. И это его погубило. Он спросил у меня: «Вы, надеюсь, сохраните мне жизнь?» Я ему ответил: «Сомневаюсь в этом. Нас разделяет кровь». Тогда он на моих глазах вынул запонку из обшлага рубашки, нажал ободок, и камешек отскочил. Внутри был какой-то порошок. Он высыпал порошок в рот, и ангелы взяли его на небо.

— Ты рассказывай толком, Морганек. У тебя как-то все шиворот-навыворот получается, — потребовал Лукаш.

Морганек собрался с духом и подробно поведал обо всем, что произошло, начиная с той минуты, когда фургон выехал со двора, и кончая возвращением в особняк.

— А где его мандат?

Мандат подала Божена. Патриоты передавали его из рук в руки.

— Что только делают, негодяи! — проговорил Глушанин. — Что придумали: Временное национальное собрание.

— Вы бы поглядели на этого деятеля, когда я заставил его переодеваться, — рассмеялся Морганек. — Как только он разоблачился, так сразу и потерял весь свой депутатский вид. Смотреть было тошно. Мерзость.

— А этот немец… — как его? — Розенберг? — спросил Лукаш.

— Ну, этот совсем другой породы. Он, мне кажется, выболтал то, о чем и не собирался говорить. Этот Розенберг хорошо знает генерала Кутлвашера.

— Странный генерал, — нахмурившись, пробурчал Лукаш. — Придет время, мы и его выведем на чистую воду.

Глава сорок первая 1

Мало кто из пражан заснул в ночь с субботы на воскресенье. Пражане дрались на баррикадах, защищая свой город. Выламывали камни из мостовых, опрокидывали трамвайные вагоны, повозки, разбитые автомашины, набивали наволочки и мешки землей, песком, притаскивали из своих квартир матрацы, подушки, перины, спинки и сиденья от диванов. Строили баррикады.

Эти заграждения возникали повсюду, и скоро уже трудно было найти улицу, где бы не было баррикад.

Не дожидаясь ничьих указаний, пражане формировали новые отряды революционной гвардии, заботились об их снабжении, открывали походные госпитали.

До середины дня в воскресенье Морганек и Гофбауэр с двумя партизанами выловили и заключили в подвал еще пятерых предателей. Вторая половина дня ушла на перевозку в «опорный бастион» патронов и раненных на баррикадах. Теперь уже в трех комнатах особняка лежали раненые. Их перевязывала Божена и молодой врач, которого привел Гофбауэр.

Лукаш был в совете на Бартоломеевской. Глушанин, Антонин и другие патриоты дрались на баррикадах.

Нацисты продолжали бомбить и обстреливать Прагу, пытаясь в первую очередь вывести из строя радиостанцию, которая теперь служила повстанцам.

Под непосредственной угрозой находились районы Михле, Панкрац, Смихов, Высочаны, Либень, там круглые сутки шли ожесточенные бои.

Гитлеровцы держали под неослабным огнем Староместскую площадь, Пальмовку. Их батареи били с Летны.

Лукащ, вернувшийся к вечеру, рассказал, что гитлеровцы сегодня снова предложили начать переговоры.

— Этот негодяй Франк согласен пойти на уступки. Он уже не прочь признать как законный орган Чешский национальный совет. И даже на то идет, чтобы снять с себя обязанности наместника Гитлера в протекторате. Но…

— Что «но»? — вскакивая, крикнул комиссар Морава. Он лежал на диване, голова и левая рука его были забинтованы.

— …требует беспрепятственного пропуска немецкой армии через столицу, — закончил Лукаш. — Но совет на это не пошел.

— Я думаю! — заметил Морава.

— Они боятся нас, но еще больше боятся Советской армии. Видно, Шернеру туго приходится.

Морава устало закрыл припухшие веки, вытянулся. Голова его горела, как в огне. Ему стоило большого напряжения воли превозмочь мучительную боль и заставить себя говорить. Но если язык подчинялся ему, то не подчинялось возбужденное воображение. Он не мог остановить своих мыслей. Удержится восставшая Прага или падет? Добьется ли доблестный чешский народ победы? Что ждет пражан, если враг одолеет? Правда, ему не переломить хода войны. Американские войска уже в Пльзене. В каких-нибудь восьмидесяти километрах от Праги. Два часа пути для танка средней скорости. Но много ли нужно времени для того, чтобы беспощадно расправиться с жителями? Сутки. Один день и одну ночь.

Лукаш ушел.

Поздно ночью Божена читала раненым «Руде право». На первой странице было опубликовано воззвание Центрального комитета Чехословацкой компартии.

«Коммунисты! — говорилось в воззвании. — Вчера началась вооруженная борьба. Покажите, что эту открытую борьбу с врагом вы сумеете вести так же упорно и самоотверженно, как вы в течение шести лет вели подпольную борьбу с гестаповскими извергами. Будьте всюду лучшими из лучших, донесите со славой до цели наше знамя, обагренное кровью тысяч товарищей! Железная дисциплина большевистской партии и боевой дух братской Советской армии пусть будут для вас высокими образцами. Вперед, в последний бой за свободную демократическую народную Чехословацкую республику!»

Божена от строчки до строчки прочла газету во всех трех комнатах.

Вскоре пришел посыльный от Глушанина и Антонина.

— Наши ночевать не придут, — сказал он. — Туговато приходится. Бои не ослабевают.

2

Настал понедельник. Этот день пробудил в штурмбаннфюрере Обермейере и его помощнике кое-какие надежды. Фельдмаршал Шернер отчаянно сопротивлялся и, судя по всему, сдерживал наступление русских. Восставшая Прага истекала кровью. Ее положение становилось катастрофическим. Тяжелые, кровопролитные бои продолжались ночь и день. Гитлеровские танки и моторизованные части пехоты пробивались к центру столицы. Они смяли многие баррикады, прорвались на Староместскую площадь, Либень, Карлин, Винограды и угрожали Бартоломеевской улице, где заседал Чешский национальный совет.

На Масариковом вокзале, на Оленьем валу, в Панкраце немцы бесчинствовали, истязая и расстреливая пленных, грабили дома, насиловали женщин.

Они ворвались в Народный дом и схватили там сотрудников газеты «Руде право».

Горела ратуша. Со стороны Летны и Рокоски беспрерывно била тяжелая артиллерия, ее снаряды рвались на баррикадах.

Весь день в воздухе, как черные хищные птицы, плавали бомбардировщики и сбрасывали бомбы на Прагу.

— Еще один день — и конец этому бесчинству, — заявил Обермейер. — Они узнают и запомнят на сто лет, что значит поднимать руку на Германию.

Фридрих промолчал.

— Теперь я схожу домой, — сказал Обермейер.

Он давно ждал минуты, когда можно будет пробраться к себе на квартиру. Сегодня эта минута настала. Ее обусловили успехи немецкого оружия. А навестить особняк следовало при всех обстоятельствах: там остались вещи — надо сказать, очень ценные вещи.

— Только вы не задерживайтесь долго, — остерег Фридрих. — Постарайтесь вернуться до темноты.

— Почему?

— Не верьте затишью. Обстановка может измениться.

Обермейер не ответил. Он вынул из кармана пистолет, проверил наличие патронов в обойме, передернул затвором и дослал патрон в ствол. Потом взял у помощника две маленькие круглые гранаты и сунул их в карманы пиджака.

К своему особняку он пробирался, точно вор. На пути встречались только немецкие солдаты, но чем дальше он продвигался к цели, тем меньше встречалось солдат. Изредка по улицам пробегали одинокие прохожие, в большинстве женщины. Лица их были непроницаемы и темны.

Безлюдье на улицах успокоило штурмбаннфюрера.

— Однако совсем не так опасно, как я себе представлял, — сказал он вслух.

На то, чтобы собрать ценные вещи и уложить их в небольшой саквояж, ушло несколько минут. Это были преимущественно безделушки: брильянтовые брошки и запонки, золотые перстни с разноцветными камнями, жемчужные ожерелья, колье, брелоки, серьги, заколки.

Обермейер торопился. Уже темнело, опять накрапывал надоедливый мелкий дождь…

В квартире помощника его ждала новость. Помощник сообщил:

— Только что слушал радио… Дениц отдал приказ о безоговорочной капитуляции германских войск на всех фронтах.

Обермейер выронил из рук саквояж. Он стоял как в столбняке. Через несколько минут спросил:

— Что же теперь делать?

— Пулю в лоб.

— Дурак ты, Фридрих, — отрезал Обермейер.

— Значит, и фюрер у нас был дурак.

— Нелепая аналогия. У фюрера не было другого выхода.

— А у нас?

— У нас есть.

— Вы думаете?

— Уверен в этом, — безапелляционно заявил Обермейер.

Он поднял с пола саквояж, открыл его и показал помощнику свои богатства.

— Ц-ц-ц… — зацокал тот языком.

— Этот мусор, по-моему, должен понравиться американцам. Как ты полагаешь? Они любят блестящие вещички.

— Пожалуй, — неопределенно ответил Фридрих.

Обермейер закрыл саквояж и спросил:

— Твоя машина на ходу?

— Да.

— Заправлена?

— Да.

— Собирай самое ценное и поедем.

— Позвольте… Давайте хоть пообедаем сначала.

Глаза Обермейера потемнели.

— Когда перед глазами качается петля, то о еде думать не приходится.

— Хорошо, хорошо, — сразу согласился помощник. — Я мигом. — И он засуетился, забегал из комнаты в комнату, обшаривая столы. — А вы точно знаете, где сейчас американцы?

— Я могу тебе перечислить по фамилии всех командиров американских дивизий, стоящих в Чехии: Пирс, Хога, Эндрьюс, Робертсон, Эрнст, Хальс… Мне только непонятно, почему они затоптались на месте.

— Это нетрудно объяснить, — сказал Фридрих, втискивая вещи в портфель. — Войти в Прагу — значит поддержать повстанцев-революционеров, а это, кажется, не по душе американцам…

Минут через двадцать спортивный кабриолет с натянутым верхом покинул Град.

Глава сорок вторая 1

В «опорном бастионе» всю ночь стонали и горячечно бредили тяжело раненные и умирающие. Врач-немец, Божена, невестка и жена Гофбауэра, пришедшие им на помощь, едва держались на ногах от изнурения и усталости.

Божена осунулась, под глазами залегли черные тени. Она ухаживала за ранеными, бегала по домам соседей-горожан, собирала вату, медикаменты, куски ткани, бинты. Вражеские снаряды рвались уже в Буловке. В этот день один из них угодил во двор, другой разорвался на улице.

«Неужели прорвутся и сюда?» — спрашивала себя Божена. Одна эта мысль вызывала озноб в теле.

В конце дня прибежал Морганек. Он с большим риском пробрался на левобережную сторону, в Смихов, и достал у своего знакомого провизора медикаменты.

— Ну, господин профессор, — обратился он к Божене, — посмотрю, чем вы будете со мной расплачиваться.

Божена не нашла в себе силы улыбнуться. Этот Морганек всегда веселый и всегда шутит. Кажется, ничего на него не действует. Вот характер у человека!

Она развернула сверток. В нем оказались стрептоцид, сульфидин, йод, глюкоза, два шприца, несколько пакетов ваты и другие препараты с незнакомыми названиями.

— Ох, Владислав, какой ты умница!

— Это я давно знаю. И всегда придерживался на себя такой точки зрения. К сожалению, она расходится с точкой зрения окружающих. Люди считают, что я болтун и ветрогон.

— Уж не клевещи на себя, — сказала Божена.

— Знаешь, что видел сейчас? — спросил Морганек.

— Да?

— Я видел в Праге два американских танка.

— Что, что ты видел? — спросил вошедший в комнату Ярослав.

Божена бросилась к нему навстречу. Он прижал ее к своей груди.

— Ты жив, отец… Как я счастлива!

— А почему я должен умереть? — спросил Лукаш и улыбнулся как-то невесело.

Где-то совсем рядом грохнул тяжелый разрыв. Задрожали стекла. С потолка и стен посыпалась штукатурка.

— Вот что, дружок… — сказал Лукаш, легонько высвобождаясь из рук дочери.

— Я слушаю тебя, отец.

— Не тебе говорю, а Владиславу, — поправился Ярослав. — Задание есть. Потрать на это дело два-три часа и поищи в соседних домах матрацы. Побольше. Понял? Люди поймут и дадут с охотой. Нужно немедленно заложить матрацами все окна в доме.

— Дельно, — сказал Морганек, и на лбу его гармошкой собрались морщинки.

— А что, дела плохи, отец? — спросила Божена.

— Всяко может повернуться, друзья. Ну, я рад, что у вас все благополучно. Очень рад. Как Глушанин, Антонин, другие ребята?

— Не возвращались, они еще там, — Божена махнула рукой. — Пришел от них посланец, сказал, что пока живы. Мы здесь как на иголках, а вот Владислав завтра хочет идти к ним.

— А что мне здесь делать? — вскипятился Морганек — я же не милосердная сестра! Я все достал, что мне было велено. Что еще тебе нужно? Мигнуть не успеете, как окна будут заложены матрацами. Доктор у вас есть. И еще три женщины. Настоящий госпиталь.

Лукаш не мог скрыть улыбки.

— Всегда оставайся таким. Молодец. Ну… Впрочем, подожди. Что это ты болтал об американских танках?

— Почему болтал? — опять вспыхнул Морганек. — Я видел их собственными глазами. Два танка. Боевые танки с башнями, пушками. Они дошли до одной баррикады и остановились. Господа янки в галстучках и воротничках вышли из машин, пощелкали лейками, сфотографировали наших гвардейцев, сказали «ол райт» и помахали ручками.

— Ну?

— Что ну?

— Дальше что?

— И покатили восвояси… Говорят, в Пльзене они пускают ракеты в небо и выплясывают румбу.

— Да, занимательно, — сказал Ярослав и ушел.

Через несколько минут затарахтел мотор, автофургон Морганека выкатил со двора.

В полночь, когда окна были заложены матрацами, Морганек пригласил в кабинет доктора жену Гофбауэра, его невестку и Божену.

— Сейчас будут передавать по радио обращение Чешского национального совета, — объяснил он. — Следует послушать.

«Солдаты! — раздался голос диктора. — Революционная армия! Героические граждане Праги! Товарищи рабочие! Труженики! Братья и сестры!..»

Первые слова обращения сразу дошли до сердца.

«Шесть лет угнетали нас гитлеровские разбойники. Сейчас пришел конец власти этих палачей. Сегодня Германия капитулировала перед союзниками…»

Все вздохнули облегченно.

«На нас, на Прагу, устремлены взоры всего чешского и словацкого народа, взоры всего мира. Мы, граждане Праги, древнего города со славной историей, прославим чешский народ, как прославили его в прошлом великий Жижка и его табориты. Мы ведем кровавый и беспощадный бой, проникнутые одной мыслью — не отступать, сражаться, победить. И мы победим. Кровавый палач Франк сегодня предложил нам переговоры, выдвинув условием, что пражские улицы должны быть освобождены от баррикад, чтобы могли пройти немецкие войска. За это он обещает нам отказаться от поста германского министра в чешских землях и прекратить обстрел Праги. Это смехотворная дерзость! Вчера он дважды обещал прекратить обстрел, если мы прекратим его, и дважды нарушил свое обещание. Мы выдвинули только одно условие — безоговорочная капитуляция разгромленных немецких частей, сдача их Чешскому национальному совету и чешским вооруженным отрядам. Если немцы не сложат оружие сегодня, они сложат его завтра или днем позже. Сейчас, после капитуляции Германии, союзным войскам сдаются целые армии противника. Это не может не повлиять на положение Праги.

Товарищи рабочие! Наша революция — это наше кровное дело. Мы знаем, за что сражаемся, за что умираем. Не только за свободу своего народа, но и за наше классовое раскрепощение. Рождается новая республика, республика трудового народа. Мы будем в ней правителями и хозяевами. Не станет капиталистических кровососов, не будет нужды и эксплуатации. Народ сам создаст свое счастье и благосостояние. Грядущее поколение чехов склонится перед памятью тех, кто в майские дни 1945 года доблестно отражал яростный натиск вооруженных немецко-фашистских банд…»

Загрохотали один за другим тяжелые разрывы. Умолк на несколько секунд голос диктора. Дом встряхивало. Ухнуло где-то совсем рядом. Свет во всем доме погас. Морганек нащупал рукой телефонный аппарат, снял трубку. Телефон не работал.

— Наверно, передача закончена, — нарушил тишину доктор. — Надо позаботиться о свете.

Но голос диктора опять начал читать:

«Братья в окрестностях Праги! Партизаны соседних лесов! Все, у кого есть оружие, немедленно спешите к Праге. Нападайте на нацистские орды! Не теряйте ни минуты. Братья красноармейцы! Американские и английские друзья! Мы верим, что завтра ваши боевые самолеты будут охранять небо над Прагой. Танкисты, спешите к Праге! Дайте нам винтовки и пулеметы, мы используем их с честью!»

Как рада была Божена, что погас свет, что никто не видит, как из ее глаз неудержимо катятся слезы. Вязкий комок подступал к горлу, душил. Хотелось расплакаться навзрыд. Нет, не одна она плакала. Своим плечом Божена чувствовала, как вздрагивает тело жены Гофбауэра, сидящей с ней рядом, слышала, как всхлипывает его невестка.

«…Вперед, на борьбу! На стройку баррикад! На баррикадные бои! Да здравствует борьба! Да здравствует революция!»

Репродуктор замолчал.

Морганек, не теряя ни минуты, встал.

— Я пойду за свечами, — сказал он таким тоном, будто речь шла о прогулке в ближний магазин.

— Я тоже пойду с тобой, — сказала Божена.

— Пойдем.

Морганек знал, что если Божена сказала, что пойдет, то тут уж спорить нечего.

2

Наступило восьмое мая, вторник — четвертый день восстания. На деревьях лопались почки, несмотря на то что солнце по-прежнему, как и все эти дни, пряталось за дождевыми тучами.

Положение ухудшалось с каждым часом. Гитлеровцы усиливали напор, сжимали кольцо. Как ни велика была самоотверженность патриотов, как ни сильна была их воля к победе и ненависть к врагу, они в неравном бою сдавали дом за домом, квартал за кварталом. У них не было ни танков, ни орудий, ни самолетов, ни даже достаточного количества винтовок и патронов к ним. Пражане мужественно проходили жестокую науку восстания.

3

Еще было темно, когда Глушанин и Антонин вернулись на свою баррикаду. Они принесли около трех десятков противотанковых гранат. Где они их достали — так и осталось загадкой для защитников баррикады.

— Ну, с этими штучками мы продержимся еще день, — сказал старый чех, любовно перебрасывая с руки на руку тяжелые гранаты.

Альфред Гофбауэр, сидевший с ним рядом, немного отодвинулся. Он не питал особых симпатий к гранатам, предпочитая им обыкновенную винтовку.

— Больше, их там нет, в том месте, где вы их взяли? — спросил молодой рабочий в спецовке, откладывая в сторону лом: он выламывал им камни из мостовой.

— Нет, забрали все сполна, — коротко ответил Глушанин и стал осматривать баррикаду. Он и Антонин отсутствовали больше двух часов. Глушанин прошел вдоль баррикады от края до края, пересек улицу, вернулся. На сердце стало веселее. Ребята понимали, что от них требуется. Уже девятнадцать индивидуальных окопчиков вырыто в мостовой, и в каждом сидит боец. Нужно вырыть еще четыре, и тогда все защитники баррикады будут в земле.

— Кто умеет обращаться с гранатой? — спросил Глушанин.

Вызвалось четыре человека.

Глушанин распределил гранаты между ними. Часть их оставил для себя и для Антонина. Тем, кто получил гранаты, он приказал отдать патроны другим бойцам. Потом назначил место для каждого гранатометчика и каждому присвоил номер.

При этом предупредил:

— Бросать будет только тот, чей номер я выкрикну. Поняли? Крикну «два» — бросает второй, «три» — третий. Вот так… А куда бросать и как, я уже объяснил вам.

Едва-едва рассветало. Смертельно усталые, не спавшие всю ночь бойцы залезли в свои норки, скорчились там и затихли.

Дремалось.

Только четверо упорно продолжали рыться в земле, устраивая свои окопчики.

Когда рассвело настолько, что можно было разглядеть очертания домов, к баррикаде подошли женщины. В руках они держали кошелки и узелки.

— Поешьте, товарищи, пока не остыло, — сказала одна из них.

— Эй, кроты, вылезайте на заправку! — шумно закричал старый чех и первый вылез из окопчика.

Расположились под воротами соседнего дома. Ели сыр, черствый пеклеванный хлеб и запивали горячим кофе из термоса.

Завтрак расположил людей к шуткам и смеху. В это время донесся отдаленный характерный рокот. Патриоты насторожились. Рокот, приближаясь, нарастал.

— Господи, опять! — вздохнула одна из женщин. — И поесть-то спокойно не дадут.

— Идите, идите, тетушки, — сказал Глушанин, вставая. — По местам, товарищи!

Не успели бойцы залезть в окопы, как впереди баррикады всплеснулось слепящее пламя, и над головами с похрюкиваньем пролетел снаряд.

Танк приближался на средней скорости, изрыгая из себя огонь и металл. Теперь уже отчетливо можно было разглядеть широколобое стальное чудовище и белый крест с обводами на его туше.

Когда танк подошел совсем близко, Глушанин скомандовал:

— Первый и второй! Первый и второй!

Навстречу танку полетели две гранаты. Разрывы ухнули почти одновременно. Танк сбавил ход, но не остановился. Поднявшись на баррикадную насыпь, он перевалил через нее и с грохотом и лязгом прошел над окопчиком Глушанина. Глушанин вскочил, выпрямился во весь рост и с силой бросил вслед танку одну за другой две гранаты. Танк вздрогнул, развернулся на одной гусенице на девяносто градусов и замер в неподвижности.

Была тягостная минута ожидания. Затем орудийная башня медленно повернулась, выплюнула снаряд в стену ближнего дома и застыла с поднятым в небо хоботом пушки.

Никто не успел еще опомниться, как старый чех выбрался из окопчика, в несколько прыжков достиг танка, взобрался на него и огромным булыжником стал отчаянно колотить в броню.

— Вылезайте! Сдавайтесь! — кричал он по-немецки. — Не то зальем вас кислотой!

«Какой кислотой? Откуда у него кислота?» Глушанин не понял уловки старика.

И тут же увидел, что на башне танка рядом с чехом стоит Антонин.

— Давай баллон с кислотой, ребята! — властно требовал чех. — Мы их сейчас выкурим оттуда!

— Открывай люк! — кричал Антонин. — Мы пленных не расстреливаем, мы не фашисты!

Танк не стрелял. Внутри его было тихо. Вдруг в чреве его раздался заглушённый броней, похожий на щелчок по стеклу выстрел. Вслед за ним люк стал приоткрываться.

Патриоты взяли автоматы на изготовку. Из люка сначала показались две руки в засаленных перчатках, затем бледное, перекошенное страхом лицо. Затравленно озираясь, немец осторожно вылез из танка и спрыгнул на землю. Тем же порядком появился второй. Третьего пришлось вытаскивать за ноги — он пустил себе пулю в лоб.

Немцев обезоружили, связали им руки и в сопровождении бойца отправили на командный пункт.

— А теперь мы будем встречать гостей их же собственной пушкой, — сказал Глушанин, осмотрев танк. — Этим займусь я сам…

В полдень на баррикаду пробрался посланец Пражского комитета компартии и принес газеты. К этому времени отряд Глушанина успел отбить три атаки гитлеровцев и потерял четырех человек.

Посланец принес поистине потрясающую новость: в резиденцию Чешского национального совета, на Бартоломеевской улице, только что самолично явился генерал Туссен и от имени гитлеровских генералов предложил капитуляцию. Он соглашается на все. Сдает самолеты, все легкое и тяжелое вооружение, склады и обязуется в шесть вечера прекратить борьбу на всех участках. Сейчас переговоры с ним продолжаются.

— Не иначе как провокация, — сказал капрал. — С какой печали им капитулировать, если они зажали нас на пятачке?

— Действительно, непонятно, — сказал Антонин.

— Самая беззастенчивая провокация, — согласился Глушанин. — Я доверяю только тем фашистам, которые или в земле лежат, или у нас в плену сидят.

Посланец сказал, что и депутаты Чешского национального совета не слишком доверяют Туссену. Тем не менее, переговоры продолжаются.

— Нет, они правильно делают, — одобрил Глушанин. — Надо выиграть время. Мы будем делать свое дело.

Во второй половине дня, когда отряд отбивал очередную атаку озверелых эсэсовцев, вернулся боец, сопровождавший пленных. Ссылаясь на верных людей, он сказал:

— Генерал Туссен подписал полную капитуляцию. В шесть часов всему конец. Я торопился…

Он не досказал. Пуля ударила ему в переносицу, и он упал.

— Гады! — крикнул Глушанин.

Пушка из танка дала по немцам два выстрела.

После шести часов небо по-прежнему бороздили бомбовозы. Ухали пушки, без умолку трещали пулеметы и автоматы, рвались бомбы, снаряды, гранаты. Над Прагой стояло зарево. Немцы, точно оголтелые, наседали со всех сторон. Пробираясь по переулкам просачиваясь меж домами, они кидали гранаты в подвалы, в которых прятались женщины и дети. По всему городу бушевали пожары.

На баррикаде осталось двенадцать человек.

Только к полночи гул боя постепенно стих. Глушанин подсчитал боеприпасы. В среднем оставалось по двадцать патронов на бойца и четыре гранаты.

— Что ж… Будем обороняться пушкой, — сказал Глушанин. — Под Сталинградом потяжелей бывало. Мы, советские люди, привыкли драться в разных условиях, в разной обстановке и всегда одинаково — насмерть. Будем и здесь драться так же, товарищи. Немцы занимали наши позиции под Сталинградом только в тех случаях, когда там не оставалось живых. А если был жив хоть один человек, он продолжал вести бой.

В два ночи по-прежнему стояла тишина. Патриоты дремали, пользуясь затишьем. Не спали только Глушанин, Антонин и старик Гофбауэр. Они сидели на насыпи и вели негромкую беседу.

— Вот уже и девятое мая настало, — сказал Гофбауэр. — Что оно нам принесет?

— Не верю я этому Туссену, — проговорил Глушанин. — Он что-то затеял. Никак я не пойму — зачем ему капитулировать, если сила на его стороне?

— Тоже не понимаю, — согласился Антонин. — Я уже думал — не подперли ли его американцы? Ведь к седьмому мая они были в восьмидесяти километрах от Праги. За двое суток легко одолеть это расстояние.

— Конечно. Может быть, у Туссена не хватает сил, чтобы заслониться от американцев? Вот он и хочет сманеврировать.

— Но ведь Дениц два дня назад отдал приказ о капитуляции, — напомнил Гофбауэр. — В чем же дело? Разве Дениц для Туссена не закон?

Патриоты терялись в догадках. Завтрашний день казался им загадкой. Он тревожил их.

Силы уже были на исходе. Боеприпасы иссякли.

— Сдается мне, — сказал Гофбауэр, — что завтра будет ясный день. Видите, показались звезды?

Они поеживались на предрассветном холодке.

— Вот что, Антонин, — вдруг сказал Глушанин, — пробирайся-ка ты в нашу обитель. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как мы с тобой туда заглядывали.

Видя, что Слива молчит, добавил настойчиво:

— Ведь там только двое мужчин: врач и Морганек. Сходи, братка.

Антонину давно хотелось зайти в особняк, но он не решался даже и намекнуть об этом. Как можно оставить баррикаду в такое время? Но слова Глушанина заставили его задуматься. Что, если в особняк ворвались нацистские мерзавцы? Он почувствовал, как по телу его пробежал холодок.

— Сходи, сходи, — подталкивал его Глушанин.

— И верно, сходи, сынок, — поддержал капитана Гофбауэр. — Узнаешь, как там наши друзья себя чувствуют.

— А утром вернешься.

— Хорошо, — сказал Антонин.

Но, вставая, он почувствовал, как велика в нем усталость и как хочется лечь и заснуть хоть на часок.

На Буловку он добрался, когда на восточной стороне неба, очистившегося от туч, занималась заря.

Его встретил Морганек, стоявший на посту. Он порывисто обнял Антонина.

— Что ты меня трясешь, как черт грушу? — вяло пошутил Антонин. — Пусти. Я и так еле живой. Как тут у вас?

— У нас тихо, как в монастыре. Во дворе четыре воронки, в окнах все стекла вышибло. Еще что? Божена жива и здорова, только ноги едва передвигает.

Теперь уже Антонин обнял друга.

— Неисправимый ты балагур… Ну, я пойду к ним…

— Иди, иди. Только не шуми, а то всех поднимешь на ноги. А у нас раненых много.

В доме спали все, и здоровые, и раненые, и было темно, как ночью. Тишина нарушалась только похрапыванием и стонами раненых. Пахло йодом и карболкой.

«Какая духота у них», — подумал Антонин и осторожно, ступая на носки, стал пробираться в кабинет.

На столе горела свеча. При ее неровном свете он увидел Божену, спавшую на диване. На полу похрапывал Ярослав. Под голову себе Божена положила маленькую кружевную подушечку и спала так неслышно, что Антонин испугался. Сердце его зашлось. Он подошел к девушке и наклонился над нею. Слух уловил тихое дыхание.

«Как устала, бедная, измучилась». Антонин перевел взгляд на Ярослава: старик лежал лицом вниз, болезненно похрапывая.

И снова неодолимая усталость охватила Антонина. Колени его подгибались, в ушах стоял шум. Он подошел к креслу, тяжело сел, и сознание его помутилось. Ему казалось, что он медленно качается на качелях и теплые струи воздуха обвевают его щеки.

Антонин заснул, даже не успев снять с груди автомат.

Проснулся он от резкого голоса Морганека. Ему казалось, что он спал не дольше минуты.

— Танки! Танки! — кричал Морганек. — К оружию!

И выбежал из комнаты.

Антонин выпрямился, как стальная пружина. Так же быстро вскочили Божена и Лукаш.

В комнату вбежал заспанный доктор.

— Танки! Танки! — доносился голос Морганека из соседних комнат.

Дом мгновенно ожил.

— Зажгите свечи! — требовал кто-то.

— Гранаты? Кто говорил, что есть гранаты?

Антонин узнал голос комиссара отряда Моравы. А стены уже дрожали от поступи бронированных чудовищ.

— За мной! — скомандовал Антонин.

За ним кинулись Лукаш, Божена и доктор.

Когда они выбежали на веранду, яркое солнце ударило им в глаза. Танки грохотали совсем близко, их рокот со звоном отдавался в ушах.

Когда обогнули дом и выбежали во двор, два тяжелых танка, отфыркиваясь и отплевываясь клубами черного дыма, стояли против ворот.

Можно ли было верить глазам? С танка сошли Глушанин, Гофбауэр, а за ними… Кто это был с ними? Рослые ребята с открытыми, добродушными лицами, в синих комбинезонах, на их пилотках горят… красные звезды!

— Русские! Братья! — беспамятно закричал Морганек.

— Товарищи! Родные наши!

Старый Ярослав хотел поднять руки и не смог — бессильные, они повисли. Божена схватилась за сердце.

Боевые друзья приближались к ним. И вот они сошлись, антифашисты и братья.

Да здравствует Советская Россия! Да здравствует свободная Чехия!

4

Утро, прозрачное, как стекло, вставало над Прагой. На небе ни тучки. В первый раз за эти пять тяжелых дней показалось солнце. Солнце победы. Оно золотило купола церквей, высокие колокольни, острые шпили. Оно сверкало в широком плесе Влтавы, в росинках, падающих с деревьев, в стеклах окон и витрин.

Вставало утро сбывшихся надежд и завоеванного счастья.

КНИГА ТРЕТЬЯ СВЕТ НАД ВЛТАВОЙ Глава первая 1

Сентябрьским утром сорок седьмого года в одном из кабинетов Корпуса национальной безопасности задолго до начала занятий зазвонил телефон.

Ярослав Лукаш, как правило, приходил на работу раньше времени и, во всяком случае, раньше своего секретаря. Настойчивые звонки он услышал еще из коридора.

«Ко мне звонят!» Он нащупал в кармане ключ и поспешил к двери.

К телефону Лукаш испытывал слабость. Читал ли он, писал или вел увлекательный разговор — все равно, как только раздавался звонок, Лукаш немедленно брал трубку. Частенько случалось ему услышать звонки после занятий, когда он запирал свой кабинет. В таких случаях он неизменно возвращался. Всякий раз ему казалось, что звонок оповещает о серьезном деле, которое нельзя отложить. Два года его работы в Корпусе национальной безопасности дали много подтверждений этому.

В Корпус национальной безопасности обращался каждый, кому дороги были завоевания сорок пятого года, кто видел или слышал, что на эти завоевания посягают враги.

И сегодняшний настойчивый звонок мог оказаться очень важным. Боясь, что человек, стоявший на другом конце провода, потеряет терпение и положит трубку, Лукаш быстро подошел к аппарату.

— Да, у телефона я, товарищ Морава. Хочешь приехать? Сейчас? Прошу, прошу… Что, что? Повтори еще раз фамилию. Понял. Да, да. Яромир Розенфельдер? Так? Хорошо! Я жду.

Лукаш вынул из кармана свою обкуренную трубку, набил ее табаком, закурил.

«Яромир Розенфельдер… Яромир Розенфельдер… — повторил он несколько раз. — Чем-то мне эта фамилия знакома».

Он старался припомнить, где, когда и в связи с чем слышал о Розенфельдере. Но память, перегруженная многими событиями, на этот раз изменила ему.

Необходимо распорядиться, чтобы проверили. Лукаш достал из стола тетрадь и сделал в ней пометку. Потом он задал себе вопрос: почему Морава заинтересовался Розенфельдером? Морава — ответственный работник Совета революционных профсоюзов, а Розенфельдер… Кто же он такой, Розенфельдер?

И снова напрягал свою память, — и снова безуспешно.

Поджарый, тонконогий Морава, бывший комиссар специального отряда, бесстрашный партизан, а ныне человек самой мирной профессии, появился в кабинете Лукаша ровно через полчаса после своего звонка.

— Задал ты мне загадку своим Розенфельдером, — сказал Лукаш, пожимая руку старому боевому товарищу. — Никак не вспомню, что это за персона.

— Ничего мудреного в этом нет, — усмехнулся Морава, присаживаясь у стола. — Если бы мне не подсказали, я тоже не вспомнил бы. Это тот самый обиженный господин, о котором весной писала американская газетка. Помнишь? Дескать, проклятые коммунисты преследуют даже таких кристально честных, деловых людей, как Яромир Розенфельдер.

— А-а-а… вспомнил, вспомнил! Чешский немец?

— Верно.

— Все годы оккупации проторчал в Лондоне?

— Вот, вот! А потом без приглашения с нашей стороны и без визы пожаловал в Прагу. Его арестовали, хотели судить за нелегальный переход границы, но добросердечный Дртина заступился за него.

— Помню, помню. А почему ты вдруг заинтересовался им? — спросил Лукаш.

— Сейчас скажу. Розенфельдер до оккупации владел фабрикой «Уния». Она была национализирована, а вчера мне рабочие рассказали, что Розенфельдер подал иск в административный суд и требует возвращения ему предприятия.

— Хорош гусь, — угрюмо сказал Лукаш.

— Это-то бесспорно, — согласился Морава. — Но мне хотелось бы его проучить. Помимо нелегального перехода границы, за ним водятся и другие немалые грешки. Ты прав, он судетский немец, хоть и называет себя чехом. Якшался с Гейнлейном. Его нужно было выслать вместе со всеми судетскими немцами. Нельзя теперь исправить эту ошибку?

— Попытаемся, — твердо сказал Лукаш.

— Очень прошу. А я со своей стороны послежу; если суд начнет клонить в его сторону, пойду в министерство юстиции.

— Напрасно. Там толку не добьешься.

— А я устрою скандал. Сколько же времени можно терпеть эти безобразия!

Лукаш побарабанил пальцами по столу.

— Придется еще потерпеть. До поры до времени.

Морава оставил Лукаша в глубоком раздумье. За минувшие два года не было дня, когда бы Лукаш не убеждался на деле, что борьба, начатая коммунистами в тридцать восьмом году, далеко еще не закончена. Каждый день приносил яркие доказательства этого, каждый новый день напоминал, что борьба только видоизменилась, приняла иные формы. Но не угасла и не может угаснуть. И чем больше слабела буржуазия, тем озлобленней и коварнее она сопротивлялась, пытаясь исподтишка нанести решительный удар молодой народно-демократической республике.

Буржуазия располагала тремя политическими партиями из пяти, составляющих национальный фронт: «народной» или католической, националыю-«социалистической» и словацкой «демократической».

Буржуазия занимала руководящие посты в министерствах внешней и внутренней торговли, юстиции, снабжения, искусства, унификации законов, здравоохранения, транспорта, почты, телеграфа. На ее стороне были президент Бенеш и три заместителя председателя Совета министров Готвальда.

Она ставила целью захватить в свои руки министерства обороны, внутренних дел, земледелия, финансов и информации — министерства, во главе которых стояли коммунисты.

Она компрометировала в глазах народа Национальное собрание, клеветала на Советский Союз, перекачивала за границу крупные денежные суммы, открыто саботировала поставки продовольствия в города, покровительствовала военным преступникам, предателям, ратовала за учреждение акционерных обществ с участием иностранного капитала, добивалась отмены декретов о национализации крупной промышленности, банков, о разделе земли, распространяла слухи о неизбежной сельскохозяйственной катастрофе вследствие небывалой засухи этого года, постигшей страну якобы в результате коммунистического руководства, организовывала массовое вредительство и диверсии в народном хозяйстве, лезла из кожи вон, пытаясь переманить на свою сторону левое крыло социал-демократической партии, которое поддерживало коммунистов.

Не только Лукаш, ответственный работник Корпуса национальной безопасности, но и каждый коммунист, каждый честный гражданин республики знали, что за спиной чехословацкой буржуазии, за спиной реакции стоит реакция внешняя, возглавляемая кругами США, и что усилия и потуги внутренней реакции — это усилия и потуги американских империалистов.

Лукаш на бесчисленных примерах убеждался, что, нанося удары по диверсантам, вредителям, террористам, бандитам, спекулянтам, Корпус национальной безопасности этими ударами бил и по длинным рукам заокеанских заговорщиков.

Каждый новый день давал все новые и новые примеры этой сложной борьбы.

Вот сегодня стало известно, что Розенфельдер задумал вернуть себе национализированную фабрику; вчера на текстильной фабрике, обрабатывающей полученный из СССР хлопок, обнаружили в барабане острые куски железа, портившие полотно; позавчера нашли труп офицера органов безопасности.

А сколько чрезвычайных происшествий было зарегистрировано за это время! Член парламента национальный социалист Отто Гора опубликовал в печати данные о Количественном составе Корпуса национальной безопасности; реакционеры инсценировали «неудавшееся» покушение на своих лидеров — министров Зенкла и Дртину и постарались замять дело; был пойман с поличным ватиканский агент с письмом к одному из видных деятелей Национального собрания; «Свободное слово» выступило с очередной статьей в защиту спекулянтов; в Прахатицах обнаружен тайник, а в нем тысяча метров текстильной ткани и тридцать пять килограммов золота. И прочее, и прочее.

«Конечно, на этом они не остановятся, — думал Лукаш. — Это только их разведка боем. Они пробуют силы и оружие на отдельных участках, маскируются, испытывают нас, ждут сигнала. Когда этот сигнал будет подан, они ринутся сломя голову в атаку. Хм! Мертвецы… Мертвецы, которых навеки похоронила история. Но они не хотят примириться с этим. Они, видно, думают, что мы позволим отбросить себя назад, в наше страшное прошлое, позволим опять сесть себе на шею. Ну уж нет, господа! Ваша песенка спета. Карты ваши биты. Если вы и дадите нам бой, то это будет последний для вас бой. Не наша вина в том, что вы страдаете куриной слепотой».

Почти семь лет работы в подполье не прошли бесследно для Лукаша. Он уже не скучал по паровозу и только изредка с теплым чувством вспоминал о нем. Он нашел новую профессию и гордился ею не меньше, чем старой. Жестокая, беспощадная борьба с врагами родины, в которую он вступил семь лет назад, сама подвела его к его новой работе — работе контрразведчика. И не только привела, но и закалила, воспитала, обогатила ценнейшим опытом, позволившим ему, Лукашу, бывшему паровозному машинисту, стать ответственным работником Корпуса национальной безопасности — органа, стоящего на страже интересов чехословацкого народа.

Опять зазвонил телефон. Лукаш протянул руку к аппарату и взял трубку.

— Пропустите.

Когда посетитель появился, Лукаш поднялся к нему навстречу.

— Товарищ Гофбауэр! Вот уж никак тебя не ждал. Похоронил ты себя заживо в Стршешовице. Друзей старых забыл. Видно, и совесть не мучит. А?

Он дружески обнял гостя за плечи, подвел к креслу, сел против него.

— А знаете, по правде-то говоря, и не мучит, — признался Гофбауэр, нисколько не смутившись. — Я как-то собрался заглянуть к вам домой, хотел проведать. Но подумал: зачем я к нему потащусь? Вспоминать прошлое? Переливать из пустого в порожнее? Отвлекать человека от его обязанностей? А в них, как погляжу, недостатка нет. И решил: нет, уж лучше посижу дома. Если сам я бездельничаю, то зачем мешать тем, кто дело делает? И не пошел.

— И все-таки не стерпел, решил помешать? — пошутил Лукаш.

— Да ведь не зря отнимаю время. Не без причины. С делом пожаловал, а делом никогда не помешаешь.

— Готов тебя слушать в любое время.

Гофбауэр достал очки с оглобельками, скрепленными суровыми нитками, водворил их на нос, вынул сверток с бумагами и начал усердно копаться в них.

Лукаш считал себя стариком, но, поглядев на Альфреда Гофбауэра, убедился, что в сравнении с гостем выглядит молодцом. Гофбауэр бел как лунь. Кожа на его лице, испещренном бесчисленными морщинами, стала совсем прозрачной и как бы просвечивающей. Глаза, когда-то зоркие и добродушно-плутоватые, потеряли свой цвет, утратили остроту и помутнели. Руки с припухшими суставами и широкими венами заметно тряслись.

«Болен старик, потому и сидит дома», — решил Лукаш. И спросил:

— Здоровье твое как?

Гофбауэр повел худыми плечами.

— Не жалуюсь. Пока Бог милует. Еще гляжу вперед годков этак на десять-пятнадцать. Проскриплю это время. Я такой… А теперь слушайте. Дело заключается вот в чем…

И Гофбауэр рассказал следующее. Месяца три назад он с оказией неожиданно получил письмо от Гоуски из Швейцарии. От того самого Гоуски, который доверил ему особняк и у которого Лукаш работал истопником. Письмо принес Гофбауэру на дом неизвестный человек. Выяснить, что это за человек, старик не сумел. Посланец приехал на машине поздно вечером, не удалось даже разглядеть номерной знак. Выяснилось, что Гоуска знал о заселении его особняка и о том, что Гофбауэр отстранен от управления им. Но Гоуска был уверен, что его друзья помогут ему вернуть особняк и выдворить из него непрошеных гостей. В недалеком будущем он намерен вернуться в Прагу, ибо не чувствует за собой никакой вины перед родиной. Гоуска просил Гофбауэра присмотреть за тем, чтобы теперешние жильцы особняка не растащили при выселении мебели и всего, что там еще уцелело.

— Вот его письмо, — Гофбауэр подал Лукашу конверт.

— Что ты ему ответил? — спросил Лукаш.

— Ничего. Он не требовал ответа.

Лукаш вынул из конверта лист бумаги и пробежал его глазами.

— И дальше? — спросил Лукаш.

— Я получил еще одно письмо от Гоуски вчера. Но уже по почте. Вот оно.

«На конверте печать пражского почтамта. Следовательно, человек, который привез его в Чехословакию, не решился во второй раз идти на дом к Гофбауэру и опустил письмо в почтовый ящик», — соображал Лукаш.

Гоуска сообщал, что вернется на родину в самом ближайшем времени и перевезет семью из загородной виллы в особняк. Он предупреждал Гофбауэра, что возьмет его к себе в качестве управляющего виллой, благодарил за услуги и заверял, что не останется в долгу.

— За какие услуги? — спросил Лукаш.

— Да интересно все получилось, — рассмеялся Гофбауэр. — Из особняка и на самом деле выселили всех. Три семьи. Я пришел, когда съезжали последние жильцы. Представился чиновнику: так, мол, и так. Он говорит: «Пожалуйста». Я расставил мебель по старым местам, навел порядок, перенес телефон из коридора в кабинет — тот, где вы мне руки связывали, запер двери на ключ и поселился в вашей каморке. Помните ее? Теперь скажите: разве я не оказал услуг Гоуске?

Лукаш в полной мере оценил сообразительность Гофбауэра.

— Молодчина ты!

— А как же? — хитровато подморгнул Гофбауэр. — Когда-то его дом хорошо нам пригодился. Чем черт не шутит, может, теперь и сам хозяин пригодится.

2

«Ну и негодяй же этот Гоуска! — думал Лукаш, проводив гостя. — Он не чувствует за собой никакой вины, а веревка плачет по нем давно. На что и на кого он надеется? И тюрьмы не боится».

Ярослав вызвал секретаря и попросил пригласить Сливу.

Когда тот явился, Лукаш приказал ему разыскать и принести дело Рудольфа Гоуски — то дело, которое в свое время на островах завел на него штурмбаннфюрер Зейдлиц, как на гестаповского агента.

— Ясно?

— Да.

Антонин Слива щелкнул каблуками и вышел. Как и Лукаш, он работал в Корпусе со дня его организации. Теперь у них сложились иные взаимоотношения, служебные. Но эти новые отношения не могли заслонить прежних, возникших еще в дни юности Антонина. Он по-прежнему любил Лукаша, как отца, хотя Ярослав был теперь взыскательнее, требовательнее и строже с ним.

Через несколько минут Слива явился с докладом. Лукаш нахмурился.

— Дело Гоуски исчезло из архива, — доложил Слива.

— Как?

— Исчезло со всеми материалами, которые похитил Горак, бежавший в Западную зону.

— Так, так, — проговорил Лукаш и еще сильней нахмурился.

Он вспомнил историю Горака, пробравшегося в Корпус по заданию реакционеров. Много еще придется поработать, чтобы очистить Корпус от проникших в него врагов. Часть из них, вроде Горака, уже сама себя разоблачила; часть притаилась, замаскировалась и вредит общему делу исподволь, осторожно, боясь выдать себя; другие изо всех сил стараются зарекомендовать себя с лучшей стороны, завоевать доверие, чтобы потом, в нужный момент, нанести удар в спину. Случайно это? Нет. Это вполне закономерно. И надо быть глупцом и слепцом, чтобы не понимать и не видеть этого.

Глава вторая

Божена давно ждала этого известия. В своем воображении она рисовала радостную минуту, когда он войдет и скажет: «Ну, вот я и вернулся, Божена».

Ей Хотелось, чтобы все это произошло неожиданно, вдруг, без долгих дней мучительного ожидания. Немало пережила она за эти годы, а если счастье проглянет сразу, как солнце, — только и остается, что засмеяться от радости и с головой окунуться в его светлый поток.

Вот она и дождалась своего счастья! Значит, не напрасно ждала. А ведь долгое время от Нерича не было никаких известий. Она не знала, где он, и не была уверена, жив ли он, — следы Нерича затерялись. Первое письмо Божена получила в июле сорок пятого года. Оно было совсем коротенькое, в несколько строк. Нерич без особой надежды на ответ запрашивал: живет ли еще в старом доме Божена Лукаш, а если переехала, то не могут ли ему сообщить ее новый адрес? Она ответила в тот же день, вернее сказать — в тот же час. Ей хотелось написать всего три слова: «Я здесь, жду», — но она сдержала себя и сообщила лишь то, о чем он ее спрашивал. Конечно, она не могла ограничиться несколькими строчками и написала, что живет по-прежнему вместе с отцом, — из этого он поймет, что она не замужем, что учится в университете. А потом следовал целый вихрь вопросов. Как сложилась его судьба? Помнит ли он Прагу? Не собирается ли навестить своих старых друзей? Ей очень хотелось спросить, не забыл ли он слова, которые сказал ей при расставании. Но она не спросила об этом из самолюбия. Впрочем, волнение ее было настолько сильно, что в каждой даже самой обыденной фразе Нерич, если он человек чуткий, мог угадать ее состояние и оценить стойкость ее чувства. Ей казалось, что, резко обрывая фразу, она этим подчеркивает свою сдержанность. Он же по этим отрывочным фразам видел ее душевное смятение.

Через неделю пришло еще одно письмо, затем третье. Божена аккуратно отвечала, и переписка их оживилась. Нерич подробно писал о себе, и легко было понять, что он хочет восстановить прежние отношения.

«Жизнь сурово обошлась со мной, — не раз повторял он в письмах. — Я многое понял и переоценил».

Он подробно описывал свои странствия и делал это, как и всегда, с воодушевлением и блеском. Божена живо представила себе события, к которым был причастен Нерич, и заново переживала опасности, которым любимый ею человек подвергался. Да, она по-прежнему любила его, и, быть может, даже сильнее, глубже, чем прежде. Он стал ей как-то ближе и понятнее. Он защищал свою родину, воевал с фашистами, четыре года вместе с югославскими партизанами бродил по лесам, был ранен.

«Я понял, что выше всего для человека его отчизна. И жить надо ради свободы своего народа, — так он заканчивал одно из своих первых писем. — Перед моими глазами стоят люди, отдавшие жизнь за светлое будущее. Меня спас от смерти простой человек, крестьянин Душан. Я лежал в снегу раненый, истекающий кровью. Душан подобрал меня и, несмотря на разгулявшуюся вьюгу, на своих плечах унес в глубь леса, к нашим. Во время пути ему дважды пришлось отстреливаться, и немцы его ранили. Теряя силы, он опускал меня на снег и защищал своим телом от жгучего ветра. Он умер в пути. Меня еле живого утром подобрали друзья. Никогда я не забуду такого самопожертвования. Подвиг Душана заставил меня продумать многое. Что я ему? Только врач. А он отдал за меня жизнь. Он знал, что я необходим для людей, его товарищей, которые подвергают себя опасности каждую минуту. Сколько мужества проявили мои соотечественники в борьбе с немцами! Поистине герои. И я горжусь, что вместе с такими героями, как Душан, нес эти годы все тяготы и лишения партизанской жизни. Теперь я совсем другой, Божена…»

Это письмо Божена показала отцу. Когда Ярослав читал его, она не сводила с отца глаз, счастливая и гордая любимым человеком. Вот он какой, Милаш Нерич! Можно ли не оценить его мужества?

— Что ж, он вполне трезво рассуждает, — сказал тогда Лукаш, складывая письмо и возвращая его дочери. — В годы сопротивления многие поняли, на чьей стороне правда…

Отец хоть и не открыто, но одобрил и мысли и поведение Нерича. У Божены словно камень свалился с сердца. Сломалась преграда, так долго разделявшая Нерича и отца.

«И ты в него не верил!» — с упреком подумала Божена.

Каждое новое письмо сближало их. Нерич все чаще писал о том, как стремится увидеть ее. Она отвечала ему тем же. Неожиданно Нерич в своих письмах перешел на «ты», и это смутило Божену. Нет, она не обиделась на такое обращение, ее не оскорбило это проявление близости. Она почувствовала, что с этим «ты» в ее жизнь вошло что-то решающее и бесповоротное. Это «ты» словно бросило свет на все слова его письма. Не дочитав его до конца, Божена закрыла глаза, голова ее кружилась.

— Милаш, — прошептала она и вложила в это имя всю силу своей верной любви.

Письма научили ее мечтательности. Возвращаясь из университета, Божена сворачивала к Влтаве, проходила по набережной и садилась на их любимую скамью. Вот снова осень, снова позолотились деревья и по-осеннему звонко звучат людские голоса. Когда-то они гуляли здесь вдвоем, он рассказывал, она слушала и не отрываясь смотрела на лениво бегущие воды Влтавы. Тогда их отношения были неосознанными, неопределенными. Зарождающееся чувство пряталось под ничего не значащими фразами. Они могли говорить часами, обходя то главное, что возникало между ними. А она уже и тогда любила Нерича, в те чудесные вечера. Может быть, Нерич не догадывался об этом, не знал, какую радость она носит в своем сердце. Но это потому, что гордость девушки не позволяла обнаружить чувство. Они долго были знакомы. Кем они были? Просто друзьями. Только вдруг загоревшийся взгляд, или внезапная тоска в голосе, или слишком долгое пожатие руки при расставании говорили о том, что они таили друг от друга. А позже она поняла, что и Нерич любит. Она ждала его признания, мучилась этим ожиданием, верила и не верила, что придет час ее счастья. А быть может, никогда не придет и все останется как прежде. Нет, хуже, чем прежде. Обида и стыд останутся с нею: обида за отвергнутое чувство и стыд за унижение. Он ведь давно почувствовал, что она его любит. И наконец сказал о своей любви. Не так, как она ждала, но все-таки сказал. И просил быть его женой.

Но она отказалась. Как больно сказать «нет» любимому человеку… Сказать «нет», когда сердце отвечает «да». Но он понял ее. Они расстались потому, что на родину надвигалась гроза. С тех пор прошло почти восемь лет. Она думала о нем все эти годы, неотступно думала и хотела быть с ним. И наконец пришло письмо. Что же теперь мешает их любви? Больше нет препятствий.

Божена легко вызвала в своем воображении их будущую совместную жизнь. Она будет залита солнцем. Ни одной тени не упадет на их отношения. Да и откуда взяться этим теням, если они любят друг друга, понимают и берегут? Мечты уносили ее к Милашу, в горы и леса Югославии, среди которых он жил, где был его дом. Или ей представлялось, что Милаш приезжает в Прагу и она встречает его на вокзале, с цветами. Но чаше всего ей представлялись вечера на берегу Влтавы и знакомая — до каждого сучка знакомая — скамья. Нерич что-то говорит ей, а она слушает и смотрит на реку.

Все чаще и чаще Нерич заговаривал в письмах о Праге.

«Как хочется оказаться в знакомых, давно ставших родными местах! Полжизни я провел на чешской земле, и опять тянет к ней, — писал он в одном из писем. — Не удивляйся, если неожиданно нагряну».

Но Божена недоумевала: почему Милаш не на родине, а в Швейцарии и письма идут из Берна? Но следующее письмо все разъяснило. Нерич находится в заграничной командировке от министерства иностранных дел Югославии. Командировка длительная.

Божена делилась новостями с отцом. И ей было приятно слышать, когда Ярослав, прочитав одно из писем, сказал:

— Твой Нерич, пожалуй, скоро министром станет.

Когда Нерич известил, что вступает в коммунистическую партию, Ярослав одобрил:

— Вот это дело!

Однако Божена не замечала, чтобы отец близко к сердцу принимал изменения в судьбе Нерича или интересовался им. Он ни разу не спросил по своему почину, что пишет Нерич. Если она рассказывала, он слушал, показывала письма — читал. Божене казалось, будто он это делает из нежелания огорчать ее. «Неужели так будет всегда? — горько думала она. — Неужели всегда он будет равнодушен к моей любви? Должен же наконец отец понять, что мое счастье — Милаш, и только Милаш».

С Антонином, который теперь бывал у них почти каждую неделю, она старалась не заговаривать о Нериче. Первой своей радостью Божена, правда, поделилась с ним — и тут же увидела, что Антонин настроен к Милашу враждебно. Он ничего не сказал, даже не ответил на ее вопрос: «Как ты думаешь, скоро он сможет приехать?» — и поспешно ушел.

Милый Антонин, он глубоко предан ей. Каждый час она чувствует его внимание и заботу. Он бывает с нею в кино, встречает ее по субботам около университета и провожает домой. От Божены не укрылась его любовь, хоть он и старается не выдать ее. Но разве ее можно утаить? Вот так же и она, встречаясь с Неричем, пыталась скрыть свое чувство. Но что ей казалось надежно скрытым, то было явным для Нерича.

Антонин теряется в разговоре с нею, мрачнеет, если она холодно встретит его, грустит, когда видит ее безразличие. И ей жалко его. Может быть, и она виновата в том, что Антонин мучится? Ей не следовало отвечать на его взгляды, доверчиво делиться с ним своими радостями и печалями. Еще тогда, в годы войны, когда она угадала его пробуждающееся чувство, ей нужно было сказать твердо и ясно, что она любит Нерича, что Нерич для нее самый дорогой человек на свете. Антонин, поняв это, остался бы ее товарищем. Но она не сказала тогда, не сказала и позже. Больше того, ее радовала любовь Антонина. Не будь Нерича, она, быть может, ответила бы на его чувство: Антонин ей нравился. Иногда Божена ловила себя на мысли, что даже жалеет о своей любви к Неричу: слишком тяжело давалась ей их долгая разлука. Не появись письма в сорок пятом году, она бы вообще смирилась с тем, что Нерич ушел из ее жизни. Но он жив, думает о ней. Этого довольно, чтобы снова страдать и терпеливо ждать его. Теперь Антонин лишний в ее жизни. Его любовь тяготит ее, его мрачность раздражает, молчание утомляет. Ей хочется говорить о Нериче, и только о Нериче, вспоминать прошлое, мечтать о будущем…

Нерич вытеснил все, чем раньше она жила, и от этого ей светло и радостно жить. Иногда, только изредка, она вспоминает об Антонине и чуточку жалеет его. Но это случается все реже и реже…

С утра Божена чувствовала себя оживленней. Из университета она поехала домой.

Трамвай шел слишком медленно, остановки злили, казалось, их слишком много — больше, чем всегда. Наконец последняя. Божена торопливо спрыгнула с подножки и побежала по своей улице. Стуча каблуками, она взбежала по ступенькам, открыла дверь — и сразу увидела на столе телеграмму. От него! Так и есть, из Белграда… Она дрожащими пальцами разорвала облатку и прочла давно жданное слово: «Выехал».

Она готова была разрыдаться от счастья и закрыла глаза ладонями.

Только теперь она услышала скрип стула, потом приближающиеся к ней шаги и тревожный голос:

— Что с тобой, Божена?

Она смахнула с глаз слезы. Перед ней стоял Антонин. Страдальческая улыбка свела его губы. Он смотрел на Божену, не решаясь заговорить.

— Это ты, Антонин? — приходя в себя, спросила Божена. — Извини, я не заметила.

И подумала с досадой, снимая шляпку: «Зачем он здесь? Как не вовремя!»

Антонин с минуту потоптался в нерешительности, потом торопливо оделся и, не сказав ни слова, открыл дверь.

Глава третья 1

Уже два с лишним года бывший штурмбаннфюрер СС Мориц Обермейер сидел во франкфуртской тюрьме. Суд давно сказал свое слово. Следствие установило, что он именно тот человек, за которого себя выдает.

Обермейер смирился со своим положением и навсегда похоронил надежды на будущее. Только изредка неугасимая злоба вспыхивала в нем при воспоминаниях о прошлом. Он не мог себе простить роковой ошибки, которую совершил при бегстве из Праги. Но и злоба утихала. Время сглаживало все.

Сегодняшний день ничем не отличался от других: заметно скудный завтрак, потом поверка заключенных и ожидание обеда. В камере полумрак; солнце появляется в окне лишь в час пополудни и спустя недолгое время снова исчезает, скрываясь за каменной громадой соседнего корпуса. Обермейер ежедневно отмечает длину тени на стене — это единственное и притом самое интересное занятие в его одиночестве. Больше делать нечего.

Но сегодня пасмурно, осеннее небо затянулось тучами, и солнца, кратковременного солнца, конечно, не дождаться. Обермейер лег на койку — не удастся ли уснуть? — и закрыл глаза.

Однако уснуть помешали. В два часа дверь неожиданно открылась и дежурный окликнул Обермейера:

— Следуйте за мной!

Обермейер повиновался, но вышел из камеры без особой охоты. В чем дело? Куда его ведут? Кому он понадобился? Неужели оккупационные власти решили пересмотреть дело, нашли новые документы?

Вслед за дежурным Обермейер проследовал через пустой тюремный двор. Его вели в административную парикмахерскую.

— Привести заключенного в полный порядок, и побыстрее, я сейчас вернусь, — распорядился дежурный.

Парикмахер добросовестно отнесся к своим обязанностям. С особой тщательностью он постриг и побрил необычного клиента в арестантской одежде.

Обермейер рассматривал себя в зеркале. Без всякого удовольствия он констатировал, что за эти годы сильно изменился к худшему. Бесцветные волосы заметно поредели и отступили ото лба. К бледной окраске кожи примешалась какая-то лихорадочная желтизна. Тонкие белые губы очерствели, огрубели. Вокруг большого рта залегли жесткие складки. Прибавилось морщин. Только глаза, кажется, не поддались влиянию времени, они были все так же прозрачны и бесцветны. И так же белели шрамы на носу и на щеке.

После туалета Обермейеру предложили переодеться. Ему подали новый коричневый костюм, легкую велюровую шляпу, сорочку цвета беж, скромный галстук в полоску и настоящие кожаные полуботинки.

Не требовалось острого ума, чтобы догадаться, что Обермейера собираются кому-то показать. Только этим и можно было объяснить заботу о внешности заключенного.

Машина, в которую сели дежурный и Обермейер, понесла их по улицам города.

Обермейер жадно смотрел вперед, назад, направо и налево. С наслаждением он вдыхал запах перегоревшего бензина, бивший в нос. Он испытывал волнение человека, почувствовавшего вкус свободы.

Машина остановилась на аллее Лилиенталь. Обермейера ввели в большой дом и оставили с главу на глаз с пожилым мужчиной.

— Садитесь, — пригласил незнакомец, расхаживая по комнате. Несмотря на то что он сказал это по-немецки, Обермейер сразу признал в нем иностранца.

Модный полосатый пиджак с длинными узкими бортами не мог скрыть строевой выправки незнакомца, и наметанный глаз гестаповца сразу увидел, что перед ним военный.

Незнакомец остановился против Обермейера и сказал:

— Я полковник из главного штаба Си-Ай-Си. Вам это говорит о чем-нибудь?

Решительным кивком головы Обермейер подтвердил, что ему все ясно.

Последовала небольшая пауза.

Полковник смотрел на Обермейера как-то странно: не в лицо, а поверх головы. Это не доставляло Обермейеру особого удовольствия.

— Вы, господин Крамер, допустили большую тактическую ошибку, скрыв от органов следствия и суда свою подлинную фамилию и профессию.

Обермейер молчал. За эти годы ему не приходилось говорить много. Он больше думал. Думал и сейчас: «Старый фокус… Психологическое воздействие. Нам это тоже немного знакомо. Если тебе известны моя подлинная фамилия и профессия, так почему ты называешь меня Крамером?»

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем полковник заговорил снова. Он вынул из кармана три фотоснимка и протянул их гестаповцу.

— Не находите ли вы, господин Крамер, что штурмбаннфюрер СС Мориц Обермейер разительно похож на вас?

Обермейер похолодел. Его рука, державшая фотоснимки, заметно дрогнула. Да, на снимках он. Отпираться глупо.

— Вот в этом и кроется ваша ошибка, — не дождавшись ответа, продолжал полковник. — Вас судили за убийство майора американской службы, судили как рядового солдата германской дивизии «Валленштейн». А если бы суд знал, что имеет дело с кадровым, руководящим работником гестапо, с штурмбаннфюрером СС, то…

Полковник не договорил, и Обермейер поднял голову. В его глазах застыл немой вопрос: «То как бы вы со мной поступили, если бы знали это?»

Но полковник так и не закончил своей фразы. Он снова стал ходить по комнате и после долгого молчания заговорил о другом:

— Перед вами выбор, господин штурмбаннфюрер, альтернатива: или — или. Или по-прежнему тюрьма, или свобода и согласие выполнять поручения американской секретной службы.

Обермейеру показалось, что в комнате стало вдруг светло и жарко. У него даже испарина выступила на лице. Он не мог дольше сидеть на месте, встал и облегченно вздохнул.

— Я согласен на все условия, — сказал он твердо.

— На любые поручения? — подчеркнул полковник.

— Я готов на все, — повторил Обермейер.

— Мы рассчитывали на это, но… — полковник вынул портсигар, открыл его и протянул штурмбаннфюреру. — Скажите откровенно — кто из вас убил майора, вы или ваш помощник? Я спрашиваю, конечно, не для того, чтобы инкриминировать вам новый состав преступления. Я спрашиваю из простого любопытства.

— Помощник.

— Скажите! Значит, я ошибался. Я предполагал, что вы. Но теперь это невозможно проверить. Ваш помощник оказался малодушным парнем и повесился в камере. Но, прежде чем проделать это, он всю вину свалил на вас. Кстати, это он рассказал, кто такие вы оба в действительности. На сей раз, как мне сдается, он совершил правильный поступок, единственный за всю его жизнь. А у вас нет желания вспомнить прошлое и воспроизвести действительную картину убийства? Мне хочется сравнить ваш рассказ с его показаниями. Право, это интересно.

— Могу, — ответил Обермейер.

— Садитесь. Обоим стоять неудобно.

Обермейер сел и рассказал все с самого начала и до конца. Дело произошло так. Он и помощник покинули восставшую Прагу после того, как стало известно о падении Берлина, смерти фюрера и капитуляции германских войск. За день до побега помощник пробрался в резиденцию гестапо — дворец Печека, захватил списки и личные дела наиболее ценной агентуры, уложил бумаги в небольшой железный ящик и закопал его в саду того дома, в котором жил. На машине они почти добрались до Пльзеня, но не по шоссе, а по проселочной дороге. Неожиданно путь им преградил джип. В нем сидели два американских солдата, сильно пьяных. Они не проявили к Обермейеру и его помощнику никакой враждебности и ничем не угрожали им, хоть и видели, что имеют дело с немцами. Солдаты только спросили, как проехать в город Бероун. Обермейер и его помощник ставили своей целью пробраться через Пльзень, Регенсбург и Мюнхен в Цюрих, где у Обермейера жила тетка по отцу. По территории, занятой американскими войсками, удобней передвигаться в американской форме и на американской машине. Поэтому Обермейер и его помощник обезоружили пьяных солдат, сняли с них военную форму, переоделись и, оставив их связанными в своей машине, добрались на джипе до Мюнхена. Тут понадобились деньги. У Обермейера было около двадцати крупных брильянтов. Маклер на Фридрихплац нашел им покупателя — американского майора интендантской службы по фамилии, кажется, Фолинг или Доминг. Майор провел их в полуразрушенный дом на Георгенштрассе и в одной из уцелевших комнат этого дома начал торг. Те камни, которые показал ему Обермейер, майор отказался купить и попросил показать другие. Обермейер допустил глупость и выполнил его просьбу. Тогда майор положил брильянты себе в карман и показал рукой на дверь. Дело приняло неожиданный и нежелательный оборот. Обермейер потребовал свои брильянты назад. Майор, вместо ответа, отстегнул кобуру пистолета. В это время помощник Обермейера напал на него с «кольтом» в руке и сильным ударом проломил ему череп. Обермейер вынул из кармана майора свои брильянты, распорол подкладу суконного пиджака и спрятал их туда. Все сошло как будто благополучно. Но покойный майор оказался умнее, чем это можно было предположить. Вероятно, он раньше через маклера узнал, что будет иметь дело с немцами, и через него же вызвал к дому наряд американских солдат. Когда Обермейер и помощник собирались выйти из дома, в комнату ввалились шесть солдат. Сопротивляться не имело смысла. Ну а дальше — лагерь… суд… тюрьма.

— Все в точности совпадает с показаниями вашего помощника. Абсолютно все, — заметил полковник. — Расхождение лишь в одном: он утверждал, будто майора убили вы.

— Я сказал вам правду.

— Охотно верю. Ну а где же брильянты?

Обермейер безнадежно махнул рукой:

— Целая история.

— Уж рассказывайте до конца. Получается готовый сценарий для голливудского кинофильма.

Обермейер продолжал свой рассказ. Один из заместителей начальника лагеря каким-то образом пронюхал, что Обермейер имеет брильянты и носит их при себе. Можно заподозрить, что в этом случае проболтался его помощник — он неоднократно предлагал Обермейеру использовать несколько брильянтов для подкупа администрации лагеря и побега. Так это или нет, проверить сейчас трудно. Во всяком случае, заместитель начальника лагеря воспользовался брильянтами. Он приказал приготовить баню для жителей этого барака, в котором содержался Обермейер. Перед мытьем заместитель начальника приказал собрать верхнюю одежду и нательное белье заключенных и отправить в дезинфекционную камеру. После дезинфекции пиджак вернули, но камней в нем не оказалось.

Полковник не выдержал и рассмеялся.

— И дорого стоили ваши камни? — спросил он.

Обермейер вздохнул:

— Целое состояние. Я смог бы прожить на них самое меньшее двадцать лет. Прожить, ни о чем не думая.

Полковник сочувственно покачал головой, потом сказал:

— Да, бывает… Вам придется начинать все сначала, завтра мы вместе предпримем небольшое путешествие. Во Франкфурт вы, пожалуй, не вернетесь. По крайней мере, в ближайшие месяцы. Сегодня переночуйте в этом вот доме, — и он подал Обермейеру листок с адресом.

…На другой день специальный самолет с американскими опознавательными знаками поднялся в воздух с франкфуртского аэродрома. И через час с минутами полковник и Обермейер сошли с самолета в городе Берне.

В начале седьмого полковник доставил Обермейера в небольшой особняк в старом квартале, представил его неизвестному и удалился.

Неизвестный и Обермейер обменялись рукопожатиями. Повинуясь жесту хозяина, Обермейер сел в глубокое мягкое кресло.

Лицо американца — костистое, очень длинное, с сильно развитой и выдававшейся вперед челюстью — выбрито до синевы. Его высокий лоб и маленькие колючие глаза показались Обермейеру знакомыми.

На хозяине был серый костюм в крупную полоску, сшитый просторно. Заложив руки в карманы, американец попыхивал сигарой.

— Как мне известно, вы несколько лет прожили в Чехословакии? — спросил он Обермейера.

— Почти всю жизнь.

— Чешский язык знаете?

— Кроме родного, владею чешским, словацким и английским языками.

Американец, не сбрасывая пепла с сигары, следил за тем, как синяя струйка дыма подымается в воздух.

— Какого вы мнения о чехах? Кажется, они вам изрядно насолили? Вы их должны ненавидеть.

— Они не заслуживают моей ненависти, — ответил Обермейер. — Я их просто презираю.

В маленьких карих глазах американца вспыхнул на мгновение злой огонек. Он сказал:

— Чехи давно испытывают наше терпение, но это им дорого обойдется. Мне доложили, что вы согласны выполнять наши поручения. Это так? — И, не дожидаясь ответа, он продолжал: — Придется, конечно, подготовить себя к самым неожиданным приключениям. Люди в нашем возрасте уже начинают избегать приключений, но ничего не поделаешь. Для меня и для вас они неизбежны. Вы не жалуетесь на здоровье?

Обермейер ответил, что чувствует себя хорошо.

Американец одобрительно кивнул головой. Затем он предупредил, что Обермейеру предстоит работать не в центре Чехословакии, а у ее западной границы с Баварией, восточнее города Регенсбурга. Там есть очень удобная вилла, приспособленная для специальных задач. Он дал понять Обермейеру, что его кандидатура согласована с генералом Гудерианом, который сейчас занят организацией разведывательной службы в Западной Германии.

Американец вынул из ящика стола папку с бумагами, перелистал их и спросил:

— Будучи в Праге, вы знали штурмбаннфюрера Зейдлица?

— Знал, — не колеблясь, ответил Обермейер.

— Чем он занимался?

Обермейер рассказал. У Зейдлица был особый, самостоятельный участок работы. Его резиденция находилась на островах, на загородном озере. Там он и его небольшой штат занимались «приобретением» специальной агентуры. Совершенно неожиданно на острова был совершен налет. Видимо, чешскими партизанами. Люди Зейдлица были перебиты, документы похищены. Куда исчез сам Зейдлиц, не установлено.

Американец прищурил свои маленькие, похожие на ягодки глаза и некоторое время помолчал.

— Похоже на правду. Вот это досье, — он встряхнул папкой, — хранилось в чехословацком Корпусе национальной безопасности. Там некоторое время работал наш человек. Он и доставил нам это досье. Но вся беда в том, что ему и нам до конца не повезло. При переходе через границу чехи подстрелили нашего агента. Он приполз к нам смертельно раненный. Несколько часов провалялся в беспамятстве и умер, не успев дать пояснений. Вам это лицо знакомо? — хозяин через стол протянул Обермейеру папку, к оборотной стороне ее обложки была приколота фотография.

У Обермейера брови полезли вверх.

— Я знаю этого человека, — ответил он. — Это чех Рудольф Гоуска, давнишний поклонник моей сестры.

— Что вам о нем известно?

— Что известно? — переспросил Обермейер. — То, что он видный коммерсант, представитель фирмы «Колбен-Данек», человек, близко связанный с деловыми кругами Праги.

— Знаете ли вы о том, что он сотрудничал с Зейдлицем?

Обермейер отрицательно покачал головой. Нет, об этом он не знает, да и не мог знать. Постановка дела на пункте Зейдлица исключала всякую возможность знать его агентуру.

— А ваш шеф, штандартенфюрер фон Термиц, мог это знать? — поинтересовался американец.

— Едва ли. Термиц говорил мне, что успехи Зейдлица объясняются тем, что он умеет держать язык за зубами.

Американец взял из рук Обермейера досье и положил в ящик стола.

— Что вы знаете о Владимире Крайне? — задал американец новый вопрос.

Обермейер ответил не сразу. И не потому, что вопрос его озадачил или он забыл, кто такой Крайна. Совсем нет. Еще нужно было собраться с мыслями, привести их в порядок, вспомнить даты, обстоятельства дела. Как-никак с той поры прошло четыре года, а осведомленность американца заставляла быть точным в ответах. Если американец располагает досье, выкраденным из недр Корпуса национальной безопасности, то легко допустить, что он знаком и с уцелевшими архивами гестапо и, стало быть, все знает о Крайне.

— Если мне не изменяет память, — начал Обермейер, собравшись с мыслями, — на след Крайны мы напали в начале сорок третьего года: или в конце января, или в первых числах февраля. Первое сообщение о нем поступило в наш аппарат, кстати сказать, от штурмбаннфюрера Зейдлица. В сообщении говорилось об учителе, который якобы был связан с Крайной. О том, что Крайна подпольщик и связан с чехословацким эмигрантским правительством в Лондоне, мы знали раньше. Учитель (я не помню его фамилии) был найден и подвергнут аресту. Через него мы вышли на самого Крайну и задержали его в городе Турновы.

— От кого он действовал в подполье? — прервал американец.

— От партии национальных социалистов.

— Хорошо. Продолжайте.

— Из Турнова Крайну доставили в Прагу, во дворец Печека. На допрос приехал наместник фюрера в Чехословакии, покойный Франк. Крайна выдал своих сообщников, за что Франк сохранил ему жизнь. Больше того, поскольку Крайне были известны пароли, коды, шифры, он выдал нам своего радиста, через которого поддерживал связь с Лондоном. Нам удалось завязать игру с чехословацким эмигрантским правительством и снабжать его информацией, в которой мы были заинтересованы. В наши руки попали парашютисты из Лондона, сброшенные в Чехословакию. Крайна оказал нам значительную помощь в нашей борьбе с подпольем и в поимке лондонских парашютистов. Вот вкратце все, что мне известно.

— Где он содержался под арестом?

— Первое время в гестапо. Позже ему создали соответствующие условия в Терезинском концлагере. Ему предоставили возможность жить вместе с женой.

— Не совсем умно, — заметил американец.

— Да, пожалуй, — согласился Обермейер.

— Хорошо начатое дело подпортили, и оно начало припахивать, — продолжал американец. Он подал гестаповцу лист бумаги. — Вы не знаете, в чьих руках побывал этот рапорт, прежде чем он попал к вам?

Это было подлинное письмо начальника Терезинского лагеря, отправленное на имя начальника гестапо оберштурмбаннфюрера СС Герке. Обермейер припомнил, что Герке, передавая в лагерь Крайну и его ближайших сообщников, выразил уверенность, что когда-нибудь один из этих «почетных» узников займет место в министерском кресле.

— Он уцелел, этот Крайна? — спросил Обермейер.

Что-то похожее на улыбку скользнуло по губам хозяина.

— Как ни странно, уцелел, — ответил он. — Вы знали его лично?

Обермейер усмехнулся. Знал ли он Крайну? Конечно, знал. Он сопровождал его из Турнова в Прагу. Участвовал в его допросах. Он отвозил Крайну и его жену в Терезинский лагерь. Несколько раз по поручению гестапо он навещал его в лагере и выяснял отдельные вопросы, возникавшие в связи с «игрой», которую Обермейер вел благодаря Крайне с чехословацкими эмигрантами в Лондоне.

— Если бы вы теперь встретились с Крайной, он узнал бы вас? — задал новый вопрос американец.

— Не сомневаюсь, — уверенно заявил Обермейер. — А где Крайна сейчас?

— В Праге. Он является генеральным секретарем одной из правительственных партий — национально-социалистической партии. Ни больше ни меньше.

Белесые глаза Обермейера округлились. Крайна в Праге! Он — генеральный секретарь! Куда же смотрит национально-социалистическая партия? Ведь Крайна выдал со всеми потрохами ее подполье в сорок третьем году! А Бенеш? А нынешние министры, национальные социалисты вроде Зенкла, Дртины, Рипки, которые в те годы сидели в Лондоне и которых гестапо водило за нос через Крайну, — о чем думают они?

Обермейер припомнил еще один факт, относящийся к делу и сказал:

— Как-то в присутствии обергруппенфюрера СС Герке и моем покойный господин Франк спросил у Крайны: что он предпримет, если Россия одолеет Германию? Крайна, не колеблясь, ответил, что будет бороться против России, извечным врагом которой себя считает. Франку это понравилось. Вам, очевидно, известно, что в те дни, когда в Праге поднялось восстание, Франк прочил Крайну в новое правительство.

Американец кивнул головой: конечно известно. Но лучше бы Франк не раскрывал тогда своих карт. Однако дело не в этом.

— Важно то, — сказал он, — что сейчас Крайна является не только врагом России, но и врагом нового порядка в Чехословакии. Он один из тех деятелей, на которых можно опереться. Он не сидит сложа руки, он ведет целеустремленную работу, но его следует прибрать к рукам, прибрать, пока не поздно. Надеяться на то, что его связи с гестапо надолго останутся тайной, у меня нет оснований. Чехи тоже не дураки. Их министерство внутренних дел, кажется, уже нащупало кое-что. Поэтому важно не упустить момент и использовать Крайну как можно эффективней.

Обермейер уже догадывался, к чему американец клонит речь. Дальнейший ход беседы подтвердил его догадку. Американец долго распространялся о том, какую ценность для них представляет Крайна, какую роль он может сыграть в плане борьбы с коммунистами.

— Перед вами я хочу поставить такую задачу: повидаться с господином Крайной, кое о чем ему напомнить и договориться в свете новых требований. Это будет для вас своего рода экзамен. Выдержите — я вас откомандирую с аттестатом зрелости к генералу Гудериану. Не выдержите…

Американец не закончил фразы, да в этом и не было нужды. Бывший гестаповец отлично понимал, что последует, если он не выдержит экзамен.

Он решил точнее определить свою роль и поэтому спросил:

— Это все, что от меня требуется?

— Это главное, — ответил американец. — Главное потому, что связано с экскурсией в Прагу. А попутно вам придется заняться кое-какими мелочами…

2

По пути на виллу Обермейер решился спросить полковника, который сопровождал его до Регенсбурга:

— Надеюсь, мне можно узнать, с кем я сейчас беседовал?

Полковник ответил:

— С господином Борном.

Вот оно что! Так. Теперь все окончательно прояснилось. Фамилия Борн говорит о многом. Об очень многом. Не обязательно нужно встречаться с Борном, чтобы знать, кто он. Борн — это Управление стратегических служб США. Это — история. В сорок первом году гестапо стало известно об учреждении УСС. Правда, вначале оно не называлось управлением и представляло собою более скромное учреждение. Во главе его был поставлен генерал Уильям Доновэн, а к работе привлечены такие лица, как бывший посол США в Германии Хью Вилсон, брат сенатора-республиканца Фостера Даллеса Аллен Даллес, один из создателей «американского легиона» — Бакстон, двоюродный брат Черчилля Раймонд Гест, родственник известного американского магната Меллона Поль Меллон, нынешний советник посольства США в России Джордж Кеннан. По одному этому можно было предвидеть, чем станет это учреждение в недалеком будущем и какие надежды возлагает на него правительство США.

Кого-кого, а уж генерала Доновэна гестапо прекрасно знало. В довоенные годы он был американским наблюдателем в Европе, а затем при войсках Франко в Испании. В то время, когда гестапо (и лично Обермейер) душили движение сопротивления в Чехии и Словакии, они уже явно начали ощущать соседство незримого помощника в лице представителей Доновэна.

В конце сорок второго года Аллен Даллес со своим помощником Ноэлем Филдом обосновались в Берне. Наивно думать, будто гестапо не догадывалось о подлинной роли этих американских «патриотов». Гестапо не только догадывалось, но и многое знало. Знал кое-что и Обермейер. Разнообразные слухи проникали через границы и огненные рубежи во дворец Печека.

В сорок втором году болтали о том, что у Даллеса и Филда всегда могут найти себе работенку не только американцы, англичане и французы, но и немцы, австрийцы, венгры, что деньжат у них на всех хватит.

В сорок третьем году без конца склонялись имена адмирала Канариса и обергруппенфюрера СС Кальтенбруннера. Эти имена связывались с именем все того же Даллеса. Ходили слухи и о том, что верных людей УСС можно найти в германском министерстве иностранных дел и даже в гестапо. При этом намекали на Канариса, на германского вице-консула в Цюрихе Гизевиуса и на других сановитых немцев.

Позднее, в конце сорок четвертого года, имя Борна стало встречаться в обзорах гестапо. Борна видели то в Берне, на Гаррнгассе или на Набережной Вильсона в доме № 39; то в Каире, где ждал приговора истории недозревший югославский король Петр, потерявший свое королевство; то в Лондоне, где один из отделов УСС проводил работу по использованию движения сопротивления в оккупированных немцами странах в полном контакте с Интеллидженс сервис.

Прошлое Борна пытались «просветить». Доходили сведения, что Борн доверенный человек Уолл-стрита и что о нем много интересного мог бы рассказать Аллен Даллес. Всюду этот Даллес!

Как-то на одном из совещаний в гестапо оберштурмбаннфюрер СС Герке, упомянув о Борне, агент которого был пойман в Праге, сказал, что за спиной Борна стоит не только Даллес, но и такие американские киты, как Меллон, Дюпон, Морган, Вандерблит. В связи с этим решено было изловленного агента не расстреливать. Герке распорядился посадить его «на подкормку». Всякое случается в жизни! Ведь пригодился же Крайна. Да еще как пригодился!

Глава четвертая 1

После позднего сытного обеда и неумеренно выпитого коньяка Гоуска отлично выспался. Освежив себя холодной водой и одеколоном, он сбросил пижаму и надел костюм самого модного покроя, темно-синего цвета с глубокой серебристой полоской — отличный костюм, сшитый в Берне. Затем он повязал красный галстук. Оглядев себя в зеркало, он остался вполне доволен.

Легкое осеннее пальто. Трость. Кажется, все в порядке. Через веранду Гоуска вышел в сад.

Сад одевался в золотую парчу осени. Сникали к земле ветви яблонь и груш, унизанные тяжелыми спелыми плодами. Доцветали поздние цветы на клумбах.

Вечерело. На пушистых облаках горел отсвет зари, еще пламеневшей на западе.

Но Гоуска не был расположен любоваться красотою угасавшего осеннего дня. Он спокойно покуривал ситару, прохаживаясь вдоль длинной веранды, укрытой зеленой занавесью. Он терпеливо выжидал, пока совсем стемнеет.

Борн, отправляя его в Прагу, обязал связаться по телефону с Прэном и дал его квартирный адрес. Но Гоуска, в силу старого знакомства с Прэном, решил явиться к нему без звонка. Он не хотел утруждать себя размышлениями, удобно это или неудобно.

Наконец стемнело. Гоуска вышел на улицу.

Найдя указанный ему дом и убедившись, что он ничего не напутал, Гоуска поднялся на площадку третьего этажа. Здесь он отдышался, вытер платком потное лицо и нажал кнопку звонка.

Дверь открылась. Гоуска попятился, почти теряя сознание: перед ним в изящном платье стояла Эльвира Эрман.

— Заходите, заходите, дорогой пан Гоуска. Что вас так смутило?

— Я… я… — невнятно лепетал гость, — я полагал увидеть господина…

— Прэна, — закончила Эльвира.

— Совершенно верно.

— Вы не ошиблись, заходите. Я его жена.

Снимая в прихожей пальто, Гоуска не мог скрыть своего удивления столь неожиданным замужеством Эльвиры — женщины, с которой в прошлом он был очень близко знаком.

Проведя Гоуску в гостиную, Эльвира с охотой удовлетворила его любопытство. Вот как это произошло. Прэна она знала еще до войны. Они часто встречались и были дружны. Но замуж за него она вышла только в сорок четвертом году.

— А где же ваш брат? — спросил Гоуска.

— Не знаю. С сорок пятого года не имею никаких известий. Я допускаю, что он погиб.

По тону, каким это было сказано, Гоуска мог понять, что исчезновение родного брата не слишком опечалило сестру.

Эльвира ему не понравилась. Красота ее поблекла, цвет лица погрубел и утерял былую свежесть. На висках проступила желтизна.

— Я, изменилась? Скажите правду, — сказала Эльвира.

— Если вы и изменились, то только в лучшую сторону, — с галантным поклоном ответил Гоуска. — А я?

— Чуть-чуть пополнели. Но это вам идет. Толстеньким вы нравитесь мне больше.

— Рад слышать это от вас, — еще раз поклонился Гоуска и грустно улыбнулся.

Эльвира принесла бутылку вина и фрукты.

Пока они перебирали прошлое, появился Прэн и с ним мужчина, назвавший себя Сойером.

Прэн встретил Гоуску дружелюбно, почти радушно, как старого друга.

— Вы не боитесь, что в Праге вас могут потревожить, как коллаборациониста? — спросил он с улыбкой.

— Что вы! — дернулся Гоуска. — Почему? Как это может быть? Нет, нет, никаких неприятностей я не жду. С вами я могу быть вполне откровенен: перед чехами я чист и свят, как новорожденный младенец.

Прэн громко расхохотался, откидывая голову назад; при этом его кадык запрыгал так, будто Прэн пил воду.

Сойер не смеялся. Почти резко он заметил:

— Откровенным быть не обязательно. Откровенность — это, пожалуй, самая меньшая добродетель разведчика.

Готовый ответить шуткой, Гоуска погасил улыбку — в данном случае она была неуместна. В голове мелькнуло: «Конечно, они все знают обо мне, подлецы».

Сойер почему-то вызвал в Гоуске чувство непреодолимой антипатии. Это был малорослый, плотно упитанный человек с крохотными бледно-голубыми глазами, с головой лысой, как колено. Всем видом своим он напоминал бюргера. За каждым его словом Гоуска угадывал скрытую желчность и раздражительность. Каждая черточка его лица, его жесты, мимика выражали презрение и брезгливость к людям. От него веяло равнодушием.

«И зачем он здесь торчит? — досадовал Гоуска. — Неужели и в таком негласном деле нельзя обойтись без свидетелей?»

И он был немало удивлен, когда Прэн и Эльвира, не сказав ни слова, вышли из комнаты и оставили его с глазу на глаз с Сойером.

После минуткой паузы Сойер сухо предложил:

— Давайте поговорим о деле.

Все прояснилось. Значит, с Сойером, а не с Прэном Гоуска будет связан по работе.

Несколько коротких вопросов американца убедили Гоуску, что Сойер хорошо осведомлен обо всех его обстоятельствах.

— С особняком, надеюсь, все утряслось? — спросил Сойер.

— Да.

— Службу получили?

— Получил.

— Встречаться будете со мной. О существовании Прэна и Эльвиры забудьте. Считайте, что их нет в Праге.

Гоуска кивнул головой.

Сойер остановил на нем свой презрительный взгляд и продолжал вопросы:

— Господин Борн поручил вам побывать в Злине и Пльзене?

— Да. Его интересует состояние комбинатов Бати и Шкоды. Данные о том, как они восстанавливаются и какого уровня достиг выпуск продукции, он просил подготовить к его приезду. Но когда господин Борн приедет, он не сказал.

Сойер посоветовал не откладывать поездки. Он поинтересовался:

— А личные ваши коммерческие дела в Швейцарии вы свернули?

Гоуска ответил не сразу. Вначале он хотел отделаться общей фразой, но передумал и решил быть откровенным.

— Должен признаться, у меня ничего там не получилось. Я ограничился тем, что пристроил свой небольшой капитал под выгодные проценты. Видите ли, в чем дело: все карты путает план Маршалла. Ваши земляки забили все города Швейцарии своими товарами, и швейцарцы только ахают и стонут. Они не могут выдержать конкуренции. Я сунулся в текстильную промышленность, в табачную — везде такая же картина. Наконец я затеял деловые переговоры с администрацией заводов «Испано-Суиза», но и эти переговоры пришлось прервать. Автомобильные промышленники страдают от ваших машин не меньше, чем виноделы от «Кока-кола».

Сойер и глазом не повел в ответ на разглагольствования Гоуски. Возможно, они его удовлетворили. Сойер перешел к другим вопросам.

Он сказал, что сейчас, в связи с постигшим страну неурожаем, следует все усилия направить на увеличение затруднений. Практически этого можно добиться путем дезорганизации рынка, перекачки товаров и продуктов из государственного сектора в частный, путем поощрения спекуляции, порчи зерновых и фуражных запасов. Сейчас в Праге широко развертывается торговая сеть кооператива «Братство». Надо заняться этим кооперативом. На первых порах желательно сокращать наряды на фонды, выделяемые кооперативу, и перекачивать их на черный рынок. Снабжение населения — это мощный рычаг. При умелом пользовании им всегда можно повернуть политику в ту или в другую сторону.

— В помощь вам я выделяю трех проверенных на практической работе людей, и начинайте действовать, — сказал Сойер. — А дополнительные кадры вы создавайте уже на свой риск и страх. У вас широкие связи.

— Не жалуюсь. Кое-кого я уже встретил.

— Тем лучше. Только не медлите.

Последнее требование Гоуске не понравилось. Он не привык пороть горячку. Чтобы раз и навсегда определить свое положение, он сдержанно, но твердо заявил:

— Только прошу не подгонять меня. Люди, господин Сойер, скроены не на один аршин. На одних полезно покрикивать, а у других от крика все валится из рук. Им нужна поддержка, одобрение, и тогда они готовы горы свернуть. Я отношу себя к числу последних.

Сойер пропустил эту сентенцию мимо ушей.

— Вам господин Борн выдал деньги?

— Да.

— Когда еще понадобятся, скажете мне.

Гоуска оживился и потер ладонью о ладонь. В его глазах появился давно утраченный блеск.

Беседа продолжалась. Гоуска условным кодом занес в записную книжку адреса и фамилии лиц, которых Сойер выделил ему в помощь. Договорились о следующей встрече.

Потом Сойер пригласил Прэна, и тот проводил Гоуску через черный ход во двор, откуда Гоуска выбрался на набережную.

2

После ухода коммерсанта между Сойером и Прэном завязался деловой разговор.

— Ну, какие сведения вам удалось собрать о Франце Лишке? — спросил Сойер.

Прэн рассказал. Лишка — инженер, специалист по эксплуатации сельскохозяйственных машин, работает сейчас в министерстве земледелия, в Главном управлении машинно-тракторных станций. Образование получил в Германии. В прошлом социал-демократ. Ориентировался всегда на правое крыло партии, но в тридцать шестом году примкнул к троцкисту Нейману. В тридцать девятом году упорно добивался визы на въезд в Америку, но так и не добился. Остался в протекторате. Потом перебрался в Словакию, где работал в имении своего дальнего родственника по матери, некоего Пофача. В период словацкого восстания сделал резкий крен влево и примкнул к повстанцам. Тогда же по рекомендации Сланского вошел в коммунистическую партию. Сейчас не на плохом счету.

— Это все?

— Пока все.

— Вы его видели когда-нибудь? — спросил Сойер.

— Один раз, только издали. Но хорошо запомнил. У него характерная физиономия. Очень похож на борца-профессионала среднего веса.

Сойер сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда фотокарточку кабинетного размера, наклеенную на картон. Он подал ее Прэну.

— Узнаете?

— Да, это он.

На фото были изображены трое: пожилой мужчина с тяжелым лицом и узеньким лбом, миловидная пышноволосая женщина и мальчик лет четырех.

— Семья? — спросил Прэн.

— Да, жена и ребенок. Говорят, у жены довольно шаткое прошлое. Она вертелась в кругу артистов или сама была актрисой, пока не выяснено. О себе она рассказывает неохотно.

Прэн пристально разглядывал незнакомое лицо сравнительно молодой еще женщины. Нет, он никогда ее не встречал.

— Может быть, ее знает Эльвира? — спросил он и позвал жену.

Эльвира, взглянув на фото, улыбнулась.

— Роза! Как к вам попал этот снимок?

Вместо ответа Сойер задал встречный вопрос:

— Вы ее знаете?

— Конечно.

— Кто же эта сирена? Она довольно интересна.

— Не так интересна, как грешна. Я ее знаю под именем Розы. Фамилии не помню, да, наверно, и никогда не знала. До войны она была подругой одного крупного пражского коммерсанта и долго водила его за нос. Ходили слухи, что коммерсант хочет затеять бракоразводный процесс со своей старой женой, чтобы взять в жены Розу. Потом эти слухи затихли, и я встречала ее одну.

— Все, что касается этой особы, нас сильно интересует, — оживился Сойер. — И я очень попрошу вас вспомнить и рассказать нам поподробнее, как вы с ней познакомились, какие между вами были отношения, как часто вы с ней встречались.

Эльвира, держа в руках фотокарточку, села к столу.

— Это, если не ошибаюсь, относится к тридцать седьмому году. Вы, наверно, помните: на окраине Праги, за Виноградами, два предприимчивых, состоятельных джентльмена открыли клуб-ресторан закрытого типа. По сути дела клуб служил местом для интимных встреч. Здесь каждый мог сохранить свое инкогнито. Попасть в этот клуб было не легким делом. Право на вход в любое время суток давала рекомендательная визитная карточка одного из его завсегдатаев. В их числе состояли или члены тогдашнего правительства, или финансовые воротилы. Я лично впервые попала в клуб с Гоуской, который получил визитную карточку, кажется, от Фейерабенда.

Эльвира передохнула, положила на стол фотокарточку и, закурив, сделала несколько глубоких затяжек. Потом она продолжала:

— Клуб производил хорошее впечатление. По внутреннему убранству он походил на средневековый замок. Это было очень удобное место для встреч политических деятелей, дипломатов. Обычно гости появлялись поздно вечером, а разъезжались под утро. Клуб посещали бывший премьер-министр Милан Годжа, министр внутренних дел Черны, директор живностенского банка Прейс, немецкий посол Эйзенлор, югославский атташе Михайлович. И другие, которых я сразу не припомню.

— И ты часто бывала там? — спросил Прэн.

— Раза три или четыре.

— Ну-ну, продолжайте, — нетерпеливо проговорил Сойер.

— Вот в этом интересном уголке я и познакомилась с Розой. Гоуска знал ее дружка. Потом Роза частенько бывала у меня в Карлсбаде. Когда я возвратилась из Будапешта, она заглядывала в «Альгамбру», где я выступала. Вела она себя всегда бесцеремонно, развязно, ко мне относилась хорошо и была откровенна со мной.

Сойер мелкими ровными шажками забегал по комнате.

— Вы точно помните, что она была с вами откровенна? — спросил он.

На лице Эльвиры появилась досадливая гримаса. Этот Сойер не доверяет не только другим, но, кажется, и самому себе. Обязательно раз десять переспросит, потребует точности.

— Я знаю, что говорю, — недружелюбно ответила Эльвира.

Прэн поспешил разрядить обстановку.

— Ты ее встречала после войны?

Нет, Эльвира ее не встречала.

— Она тебя узнает, если встретит? — опять спросил Прэн.

— Ты же меня узнал в Лиссабоне! Почему же Роза не узнает?

Сойер понял, что от Эльвиры ничего больше не добьешься, и, не подав руки, шмыгнул в дверь. Сойер полагался на опытность своего друга и был уверен, что он доведет дело до конца.

Глава пятая 1

Антонин Слива сидел в кабинете Лукаша. Их разделял письменный стол.

Лукаш внимательно прочитал последний документ, лежавший перед ним, подписал и, передавая папку Сливе, спросил:

— Все?

— Нет, еще не все, товарищ Лукаш. Сегодня, имея ваше указание, я посетил Гофбауэра и узнал, что в Праге появился Гоуска. Вернулся. Три дня как вернулся. А вчера его приняли на работу в министерство внешней торговли с личной санкции министра Губерта Рипки. Гофбауэр живет в его доме. Гоуска перевез семью в особняк, а Гофбауэра назначает чем-то вроде управляющего своей загородной виллой. Гофбауэру удалось выяснить интересные обстоятельства. На выселение из особняка Гоуски жильцов и на возвращение особняка старому владельцу имелось письменное предписание министра юстиции Дртины и устное согласие заместителя председателя Совета министров Зенкла.

— Этого можно было ждать, — медленно произнес Лукаш. — И что ты предлагаешь?

— Арестовать его, — не задумываясь ответил Антонин.

Лукаш покусал кончик уса и проговорил неторопливо:

— Ни больше ни меньше, как арестовать?

— Да.

Последовало долгое молчание. Лукаш о чем-то раздумывал. Антонин не мог разгадать его мыслей, хоть и следил за выражением лица Лукаша. Лицо Лукаша оставалось непроницаемым.

Наконец он спросил:

— Значит, арестовать?

— Да, — настойчиво повторил Антонин. Он был твердо убежден, что арест — наиболее правильное решение. Правильное и, пожалуй, единственное. Какие другие меры можно принять?

— А за что?

— И вы спрашиваете — за что? — удивленно спросил Слива и приподнялся с кресла. — Неужели это требует пояснений? За сотрудничество с гестапо.

Лукаш надул щеки и шумно выпустил воздух.

— А кто это может подтвердить?

— Я. В любое время.

— Один ты?

— Да, я. Конечно, я. Кто же, кроме меня? О том, что Гоуска состоял в агентуре Зейдлица, один только я и знаю, я единственный живой свидетель. Ведь досье со всеми материалами на Гоуску похищено.

Лукаш машинально выдвинул ящик письменного стола, задвинул его обратно, потом встал, подошел к окну и, повернувшись спиной к Сливе, стал смотреть на ночную Прагу.

Долго и неподвижно он стоял так, словно забыв о присутствии подчиненного. Потом, не оборачиваясь, спросил:

— Гоуска знает тебя под именем Сливы?

«Наконец-то!» — с облегчением подумал Антонин и ответил:

— Нет. В то время в подполье я действовал, как помните, под именем Барабаш.

Лукаш отошел от окна, спокойно пододвинул кресло. Казалось, он говорит сам с собою:

— Гм… Барабаш. А теперь Слива. Что бы я думал по этому поводу на месте Гоуски? Гм… Да… Я бы на его месте решил, что Слива удачно пристроился в новых условиях. А как же иначе? Переменил фамилию, похоронил прошлое.

Такая манера думать вслух стала свойственна Лукашу и хорошо известна его подчиненным. И теперь, познакомив Антонина с ходом своих рассуждений, он сказал:

— Получается довольно занятно, как ты находишь?

Слива должен был признать, что действительно получается довольно занятно.

Лукаш продолжал:

— Один гестаповец сбежал в свое время, другой — остался в Праге, замаскировался, и вот судьба снова свела их, и они узнали друг друга.

— Ага, — коротко обронил Слива.

— Допустим на малую секунду, что ты не патриот, а действительно тот предатель, за кого тогда себя выдавал. Как бы отнесся к тебе Гоуска при встрече?

Мысль начальника отдела теперь была совершенно ясна Антонину Сливе. Он ругал себя в душе за то, что не сумел сам додуматься до такой на первый взгляд простой вещи.

Антонин ответил:

— Как к сообщнику.

— Я тоже так полагаю. Да и ты к нему, на месте предателя, должен был отнестись не иначе. Тем более что с островного гестаповского пункта ни одного живого свидетеля не осталось.

— Да, из свидетелей никто не уцелел, — подтвердил Антонин. — За это я ручаюсь.

— Смотри, что получается! Хм… Особняк ему вернули Зенкл и Дртина, на службу устроил Рипка. Нет, нет, арестовывать его преждевременно. Это очевидно, даже если бы и не пропали изобличающие его материалы. Решим так: в ближайшие дни ты встречаешься с Гоуской. Обязательно встречаешься. Но сделай это так, чтобы не ты, а он тебя узнал первым.

— Понял. Все понял, — заверил Слива.

Антонин давно привык к своему новому положению, к новым отношениям с Лукашем. Тем не менее, когда Лукаш обращался к нему не на «вы», как требовала служба, а на «ты», он проникался к нему каким-то теплым, светлым чувством, скорее сыновним, нежели товарищеским. В такие минуты душевные силы его возрастали, и он готов был голову положить, но только выполнить как можно лучше поручения Лукаша.

2

Это осуществилось незадолго до начала занятий в министерстве внешней торговли. Гоуска торопился в должность и при выходе из дому столкнулся лоб ко лбу со стройным молодым человеком в форме Корпуса национальной безопасности. Надо было посторониться. Гоуска поднял голову, и в глазах его отразился ужас.

Он попятился, снял шляпу, в смущении прижал ее к груди.

Наконец он выдавил из себя короткую фразу:

— Мы, кажется, знакомы?

Антонин стрельнул по сторонам глазами.

— Господин Гоуска? — тихо проговорил он.

— А это вы, пан Барабаш? Господи Иисусе!

Антонин быстро оглянулся, потеснил Гоуску к выходу, взял под руку и прошептал:

— Не Барабаш, а Слива… Запомните: Слива.

— Слива? — переспросил Гоуска.

— Совершенно верно. Слива.

На улице Антонин освободил руку Гоуски, и они пошли вдоль по тротуару.

— Фамилию Барабаш вы совершенно забудьте. Вы понимаете меня? Это в наших общих интересах…

У Гоуски отлегло от сердца. Сомнений быть не могло: Барабаш переменил фамилию. Какая тревожная жизнь! Он почувствовал, что бывший Барабаш сильно взволнован, и решил его приободрить.

— Я рад… от души рад вашему новому положению.

— Не говорите так громко, — остерег его Антонин.

Гоуска понизил голос:

— Вы не уезжали из Праги?

— Нет.

Гоуска покачал головой.

— Откровенно говоря, я насмерть перепугался, когда узнал вас. Я не мог догадаться о вашей метаморфозе.

— Я был напуган не меньше вашего, — «признался» Антонин.

— Но как же нам быть дальше? — горячо заговорил Гоуска. — Я хочу вас повидать в другой обстановке и говорить, говорить. Но меня уже, наверно, ждет машина.

— Я тоже не располагаю сейчас ни одной свободной минутой, — сказал Антонин.

Гоуска предложил:

— Знаете что? Приходите завтра ко мне запросто. Я по-прежнему живу в своем особняке.

— Завтра? — Антонин сделал вид, что раздумывает.

— Да, завтра.

Антонин потер свой энергичный подбородок и подал Гоуске руку.

— Хорошо. Завтра я буду у вас. В восемь вечера для вас удобно?

— Вполне.

Крепкое рукопожатие, и Слива зашагал своей дорогой. Гоуска некоторое время провожал его взглядом. «Как ему удалось перекраситься? — думал он. — Кто ему помог? Какой все же дерзкий и рисковый парень! Ай-яй-яй!.. Надеюсь, завтра он выложит мне все начистоту». Гоуска усмехнулся.

Глава шестая 1

Божена встречала Нерича на вокзале.

Бледная от волнения, терзаемая самыми противоречивыми чувствами, она вышла на перрон, держа в руках букет осенних цветов. Божена испытывала и радость, и смущение, и страх перед тем, что должно сейчас произойти. Она боялась первой минуты, первого мгновения, когда Нерич выйдет из вагона и она увидит его. Она была уверена, что он сильно изменился и уже не тот Милаш, которого она любила, которого ждала, образ которого жил в ее душе. Может быть, и она уже не прежняя — и он разочаруется, охладеет к ней. Впрочем, не только этого боялась Божена. Чувство редко возникает с первого взгляда и так же редко умирает без причины. Другое тревожило и пугало ее. Будущее! Не обманулась ли она в своих ожиданиях? Вот сейчас, через несколько минут, подойдет поезд, выйдет Милаш, и все сразу изменится в ее жизни. Она перешагнет через порог в иной мир. Не станет привычной свободы, своих личных дел, забот и желаний. Жена, подруга любимого человека и в скором времени — мать. Что ж, когда-нибудь надо же переступить этот порог. Она любит Нерича. Что бы ни ожидало их в жизни, она останется с ним навсегда.

Придя к этой мысли, Божена немного успокоилась и стала прогуливаться по перрону. Но едва послышался гудок локомотива и шум приближающегося поезда, как ее снова охватило волнение. Бледная, она подошла к самому краю перрона и вместе с встречавшими смотрела вдоль пути, стараясь разглядеть среди скопления составов очертания надвигающегося локомотива.

Потом в глазах ее стало темнеть, и она закрыла веки. Поезд прогрохотал совсем близко. Открыв глаза, Божена увидела перед собой мелькающие вагоны. Из окон выглядывали улыбающиеся, настороженные, удивленные лица; их было так много, что Божена не успевала следить за ними. Поезд остановился, все с возгласами и криками устремились к вагонам. Божена тоже побежала, подняв над головой букет цветов.

Она не узнала Нерича, и если бы он не окликнул ее, она пробежала бы мимо. Милаш был не один. С ним рядом шли старик и пожилая дама… Очевидно, его спутники. Они протянули Неричу руки, говоря по-сербски. Об быстро отвечал, протискиваясь к Божене, и наконец оказался около нее. Смущенная, она протянула ему букет, но он не взял его, а только сжал ее руки и горячо поцеловал в губы. Божена вспыхнула и опустила голову. Нерич взял Божену под руку и повлек к выходу.

Он говорил без умолку, засыпал ее вопросами и, не дожидаясь ответа, спрашивал снова и снова. Божена смогла уловить только его восклицания: «Наконец-то я в Праге!», «Какая чудесная осень!», «А ты все такая же милая!», «Что нового?», «Я изменился, постарел?», «Ах, как я торопился и все боялся, что ты не придешь на вокзал!».

Да и не все ли равно, что он говорит! Ведь это говорит он, Милаш, ее Милаш, которого она так ждала и который теперь идет с ней рядом.

Голова немного кружилась. Как много здесь людей, непрерывно снующих взад и вперед! Они сели в машину. Шофер спросил:

— В гостиницу?

— Да… Впрочем, нет! — Нерич с улыбкой посмотрел на Божену. — Надеюсь, ты не переменила адрес?

Божена тоже улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Не торопитесь, — бросил Нерич шоферу, — мне хочется посмотреть Прагу.

А Прага была великолепна в этот солнечный осенний день. Золотом подернутые кроны деревьев украшали город. Мягкие сиреневые тени лежали на стенах домов и на тротуарах. Бездонное небо клубилось синевой.

Нерич с восхищением смотрел на улицы города и изредка поворачивался к Божене, чтобы выразить ей то, чем полно было его сердце.

Божена боялась нарушить молчание. Странное, доселе неизведанное чувство охватило ее. Она не могла понять, что случилось. Нерич сразу сломал все преграды, которые она все время видела перед собой и считала, что их не так легко преодолеть. С тайной робостью она ждала первых взволнованных слов Нерича, быть может нерешительных и даже смущенных. А он не сказал их. Как свою собственность, уже завоеванную, он поцеловал ее в губы и повел к машине, не спросив, хочет ли она с ним ехать.

Вот и тогда, вспомнила она, ни слова не сказав о любви, он вдруг попросил ее руки. И где — в ресторане! Теперь, после стольких лет разлуки, он держит себя как муж. «Нет, что-то не так, не так, как я себе представляла, как мне хотелось бы… Но разве я могу на него сердиться? Такой уж у Милаша характер. Я должна примириться с этим».

Но, оправдывая Милаша, Божена не испытала облегчения. Неприятное, тревожное чувство в глубине сердца продолжало волновать ее. Желая избавиться от него, Божена стала следить за движением на улицах. Но через минуту взгляд ее невольно скользнул по лицу Нерича. Он прислонил голову к полуопущенному стеклу. Божена осторожно стала разглядывать его, стараясь делать вид, что это случайно.

Нет, он остался прежним, он почти не изменился: все то же красивое, смуглое лицо, все тот же выпуклый лоб и волнистые каштановые волосы. Вот только у рта появилась резкая складка, которой раньше не было. Она оттягивает вниз края губ, отчего кажется, что он вот-вот опустит нижнюю челюсть. Что-то бессильное и безвольное было в этой старческой складке на еще молодом лице Нерича.

Почувствовав на себе взгляд Божены, Нерич обернулся и сказал:

— Помнишь, вот здесь, под этим балконом, мы прятались от дождя?

Она улыбнулась, но как-то невесело, одними губами.

— Что с тобой?.. Ты недовольна, что я приехал? — спросил Нерич полушутя.

— Ну что вы, Милаш!.. Просто… я сама не знаю, но мне отчего-то хочется… плакать.

Нерич обнял ее и прикоснулся губами к ее волнующимся на ветру волосам.

— Моя хорошая, не говори мне больше «вы». Согласна?

Божена покраснела.

— Не знаю… попробую.

Теперь ей стало лучше. Неприятное чувство исчезло. Она знала, что исчезло оно не от слов Нерича, а от прикосновения его губ. Божена подняла глаза, чтобы встретиться с его взглядом, и вдруг по телу ее пробежал озноб. На нее смотрели совсем чужие глаза — не те глаза, которые она любила. Ни тепла, ни жизни, ни чувства не было в них. Они были пусты и голы, как осеннее поле. Только изжившая себя, усталая, со всем смирившаяся душа могла прятаться за таким взглядом.

Нерич отвернулся и больше ни разу за всю дорогу не посмотрел на Божену.

Божена старалась освободиться от тягостного впечатления. Она стала расспрашивать его о Швейцарии.

Он принялся оживленно рассказывать. Его способность говорить красочно и выразительно снова проявилась в полной мере. Незаметно для себя Божена позволила себя увлечь и забыла о тягостной минуте, которую только что пережила.

Когда машина остановилась у дома Божены, Нерич попросил разрешения приехать вечером.

— Сегодня? — спросила Божена.

— Конечно, сегодня.

— Я сегодня не могу… У меня кружок.

Нерич пожал плечами.

— После восьми лет разлуки — и первый вечер…

— Хорошо, я буду ждать вас, — решительно ответила Божена.

2

То, что смутно уловила Божена во взгляде Нерича, было только отблеском страшного и безвозвратного падения человека. Истасканный, потерявший всякую надежду на моральное возрождение, променявший лучшие побуждения своего сердца на кратковременный жизненный успех и показное благополучие, Нерич, дорожа жизнью, стал выполнять все, что требовали купившие его хозяева. Тридцать девятый год был для него последним «свободным» годом. Избавившись от Обермейера и покинув Прагу, он вздохнул облегченно. Ему казалось тогда, что рабские цепи наконец разорвались и он начнет новую жизнь — жизнь, согласную с теми высокими принципами, которые были восприняты им в семье и в университете. В конце-то концов, предательство, которое он совершил, было навязано Обермейером. Разве Нерич хотел этого? Его обманули, завлекли, опутали, и другого выхода у него не было. Подлость по отношению к Божене, его вынужденное искательство ее руки — тоже инициатива проклятого Обермейера. Нерич сопротивлялся, отказывался, уклонялся, взывал к чести. И судьба пощадила его. Он не женился на Божене и вовремя уехал из Праги. «Перед ней я чист… или почти чист», — успокаивал себя Нерич, хотя в душе и чувствовал фальшь этих самоутешений. Если бы не отзыв Белграда, вряд ли Обермейер выпустил жертву из рук и вряд ли Нерич избежал женитьбы. Но как бы то ни было, все кончилось благополучно. Отправляясь в Будапешт, Нерич чувствовал себя счастливым. Конец, конец! К старому возврата нет. Мысленно он перечеркнул все, что было связано с его пребыванием в Праге.

Ошибка больше не повторится, рассуждал он, считая свое падение случайным промахом. Но промахи следовали один за другим. Боясь потерять свое благополучие, Нерич стал искать крепких хозяев, за спиной которых он мог бы сохранить и состояние и жизнь в такие тяжелые годы.

Из Будапешта Нерич поехал в Белград. Его прикомандировали к свите юного короля Петра. Когда Гитлер напал на Югославию и оккупировал ее, Нерич вместе с королем перебрался в Каир. Здесь ему не пришлось задержаться надолго. Король отправил его в штаб Михайловича в качестве своего представителя.

Драже Михайловича Нерич знал давно, с той поры, когда Михайлович был еще югославским военным атташе в Праге. В тридцать седьмом году, уезжая в Любляны, чтобы принять должность начальника штаба дивизии, Михайлович познакомил Нерича с подручным Конрада Гейнлейна, ублюдком Кундом. Из-за этого Кунда Нерич и попал в лапы Обермейера. Поэтому во всех своих последующих неудачах Нерич привык винить Михайловича. Он испытывал к нему отвращение.

Драже Михайлович как человек и теперь не вызывал в Нериче никаких симпатий. С той поры, как его имя стало широко известно во всех странах Европы, Михайлович необыкновенно высоко начал ставить собственное «я». Нерич знал, что рассчитывать на Михайловича так же трудно, как и на осеннюю погоду. Михайлович способен предать самого близкого ему человека ни за понюшку табаку, но перед его способностями карьериста Нерич не мог не преклоняться. Ум Драже Михайловича был туговат и неподвижен, но если кто-нибудь подкидывал ему подходящую идейку, он шел вперед, не брезгая никакими средствами, и с огромным упорством претворял эту идейку в жизнь.

Первое время Нерич не мог понять, чего добивается Михайлович. Ответ на этот вопрос помог ему найти Любич, с которым он пять лет назад распрощался в Будапеште и уже не рассчитывал больше встретиться.

Любич служил при свите Михайловича офицером связи югославского эмигрантского правительства.

— Мы попали с вами, как пауки в банку, — сказал он Неричу при первой же встрече. — Такого подлеца и интригана, как этот Драже, я в жизни еще не встречал. Он не брезгает ничем, и все ему сходит с рук. Вы, надеюсь, уже видели американца Дугласа Борна? Он пожаловал к нам этим летом в качестве представителя США. И, насколько я понимаю, США находятся в состоянии войны с Германией и ее союзниками — Венгрией, Румынией, Италией. Так, кажется?

Нерич усмехнулся: как будто так.

Любич продолжал:

— Борн сделался закадычным другом Михайловича. Их водой не разольешь. Но странно то, что все друзья Михайловича стали друзьями Борна. Осенью этого года, когда мы были еще в Сербии, я сделался очевидцем факта, от которого в моей голове все перевернулось. Драже устроил свидание представителя немецкого командования Штеркера с представителем США Борном. Они мирно беседовали и так же мирно расстались. Михайлович ориентируется на короля Петра, от имели которого явились вы; на югославское правительство в Лондоне, которое прислало меня; на США — в лице их представителя Борна; на Англию, миссию которой возглавляет полковник Бели; на предателя Недича, к которому он посылал майора Мишича в Белград; на жандармерию оккупантов, с которой он вошел в контакт; на венгерского регента Хорти и генерал-майора Иштвана Уйсаси — начальника Главного управления государственной обороны Венгрии; на итальянскую разведку; на румын, на немцев. Хорти весной этого года направил Михайловичу по Дунаю три транспорта с радиотехникой, боеприпасами, оружием, а разрешение на ввоз всего этого имущества дал группенфюрер СС Майкснер, уполномоченный гестапо в Белграде.

Кое-что из рассказанного Любичем Нерич уже знал от генерала Иштвана Уйсаси. Этого генерала он встречал еще в Праге, где тот был венгерским военным атташе в Чехословакии. Уйсаси дружил с Михайловичем, бывал у него на квартире. Старая дружба продолжалась и теперь. Связи с немцами завязались тоже давно. В Праге Михайлович поддерживал самые дружеские отношения с немецким атташе полковником Гупке, а затем и с Туссеном.

Он использует все, что возможно, для достижения цели и делает это неплохо. В конце концов, блестящая карьера — главное. Михайлович упорно поднимается со ступеньки на ступеньку, все выше и выше. На него можно положиться в одном отношении: он никогда не перейдет на сторону коммунистов, партизан не поддержит. Он верен королю Петру.

Разговаривать долго в этот вечер было некогда. Неричу предстояло посетить Михайловича. Прощаясь с Любичем, он выразил желание встретиться еще раз и поговорить без помехи.

В приемной генерала стояли два четника, вооруженные немецкими автоматами. Они молча пропустили Нерича в кабинет. Михайлович сидел за грубым столом в нательной рубашке не первой свежести. Грязной рукой с траурными дужками под ногтями он писал на листке бумаги.

Увидев Нерича, Михайлович отложил в сторону ручку.

— Я все забываю спросить вас, — сказал он, — давно вы ходите в чине майора?

— С осени сорок второго года.

— Давненько. С завтрашнего дня можете считать себя подполковником.

Нерич самолюбиво вспыхнул. На его смуглом лице проступил румянец. Он хотел рассыпаться в благодарностях, но вошел Дуглас Борн.

Американец внимательно посмотрел на Нерича, и неприятная кривая усмешка тронула его губы.

— Подполковник Нерич, — представил Нерича Михайлович.

— Мы уже знакомы, — сказал Борн.

Нерич почувствовал себя лишним, поклонился и вышел.

Три дня спустя он снова встретился с Любичем — на этот раз у него на квартире. В комнатке Любича было тепло и уютно. Опять завязалась непринужденная беседа. Любич уже не скрывал своей явной враждебности к генералу. С возмущением он начал рассказывать о его кровавых подвигах, о бесчинствах «черных троек» и «летучих бригад», им созданных. Эти тройки и бригады вешают, расстреливают, жгут, режут партизан и всех, кто сочувствует Народно-освободительной армии. Они стирают с лица земли целые села, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.

В сущности к этим методам борьбы Нерич относился спокойно, считая их рациональными, но возражать другу не стал.

Любич продолжал:

— Теперь мне этот тип ясен, как дыня, разрезанная пополам. Я не доверяю ему. Югославии ничего хорошего ждать от него не приходится. И никому я теперь не верю… Ни королю, ни правительству в Лондоне, ни американцам. Они все смотрят на Советский Союз глазами Гитлера, а будущее нашей родины между тем будет зависеть от русских.

Нерич насторожился, опасаясь, что друг станет допытываться его мнения на этот счет, и поспешил перевести разговор на другую тему.

— А куда же запропала ваша Лоретта? — прервал он излияния Любича. — Вы ничего о ней не слышали?

Любич немного удивился такому вопросу и с безнадежной грустью посмотрел на Нерича. Только сейчас Нерич увидал, как изменился Любич за эти годы, как он осунулся, постарел и похудел.

— Я слышал о ней, когда был в Лондоне, — сказал Любич. — Но сейчас не помню, от кого. Лоретта перебралась на родину и, кажется, стала участницей сопротивления. Я всегда считал ее умной и честной женщиной.

Разговор оборвался. Ссылаясь на усталость, Нерич пожал руку Любичу и отправился домой. По пути он заехал к Драже Михайловичу и информировал его о настроениях представителя эмигрантского правительства. Утром Любича нашли мертвым; он лежал в постели с перерезанным горлом.

А примерно через месяц состоялась памятная беседа Нерича с Дугласом Борном в резиденции американца. До этого времени Борн не обменялся с ним ни словом, кроме официального «здравствуйте», и, как казалось Неричу, даже косо поглядывал на него. А на этот раз, когда Нерич вышел из штаба Михайловича, Борн последовал за ним. Стоял пасмурный зимний вечер. Борн взял Нерича под руку.

— Зайдите ко мне, господин подполковник. У меня к вам есть небольшой вопрос. В тридцать восьмом году вы были в Праге?

— Да, был, — ответил Нерич.

На губах американца заиграла уже знакомая Неричу кривая, неприятная улыбка.

— Я не намерен воспроизводить всех подробностей, связанных с вашим пребыванием в Чехословакии, — продолжал Борн. — Надеюсь, они прочно сохранились в вашей памяти?

Нерич покраснел и отвел глаза. Легко было понять, на что намекает американец, но он еще не был убежден в том, что прав в своих подозрениях. Откуда американец мог знать, что произошло с Неричем в Чехословакии?

— Я вам напомню лишь одно слово, — сказал Борн, — а выводы вы сделаете сами. Это слово «Драва».

Теперь кровь отлила от лица Нерича. «Драва» — это кличка, данная ему Обермейером. Нерич был оглушен.

— Я понимаю вас, — пришел ему на помощь Борн. — В вашей голове все перепуталось, но я постараюсь внести ясность. Американской разведке еще в конце тридцать восьмого года стало известно, что врач Нерич сотрудничает с гестапо и его представителем в Чехословакии.

Борн медленно вынул коробку спичек и так же медленно закурил. Нерич получил маленькую передышку, у него было время обдумать все, что он сейчас услышал от американца.

— Кстати, — проговорил Борн спустя минуту, — гестапо за эти годы не пыталось возобновить с вами отношения?

— Нет, — мрачно ответил Нерич.

— Отлично, — ответил Борн. — Забудем об этом. Я считаю, что вам необходимо покинуть страну. Как ваше мнение?

Нерич растерянно развел руками. У него не было сейчас никакого мнения. Он не знал, что отвечать Борну.

— Как нашему человеку, я могу сказать, — продолжал полковник, отлично замечая растерянность Нерича, — могу вам сказать, что акции короля Петра погорели. Престола ему больше не видать. Нет сейчас никакого расчета служить королю. Игра не стоит свеч. Песенка вашего генерала Михайловича тоже спета или почти спета. Мы его поддерживаем только постольку, поскольку он борется против большевизации Югославии. В Белград вам нельзя и носа показывать.

Нерич в полном удивлении смотрел на американца. Дуглас Борн улыбнулся.

— Я считаю, что в Швейцарии вам будет неплохо.

Нерич чувствовал, что в голове у него полный сумбур. Он все еще не мог собраться с мыслями и, вместо того чтобы разобраться в главном, задавал нелепые вопросы:

— Когда мне нужно выезжать?

— Вы отправитесь с первым самолетом, который опустится здесь. И вы получите от меня письмо…

Самолет прилетел в начале апреля сорок пятого года, когда Советская армия уже вышла к Одеру, овладела Будапештом, Данцигом, Братиславой, Кенигсбергом и подходила к Вене.

Всякий поворот в своей судьбе Нерич встречал со страхом, но позже, освоившись, принимал все как должное и даже умел находить выгоду в создавшемся новом положении. Появлялись деньги и, главное, чье-то покровительство. Он начинал чувствовать себя уверенно. А без покровительства, без защиты сильной руки он уже не мог существовать и страшился одиночества.

Правда, новые обязанности приносили не только деньги, но и унижения. В первый раз Нерич ощутил это, когда стал агентом гестапо. Так же было и позже, во время работы на Управление стратегических служб США. Его понуждали, им понукали, над ним открыто издевались, ему угрожали разоблачением и кое-чем похуже. Он разучился протестовать и отстаивать собственные взгляды, права и принципы, которых хотел придерживаться. Они никому не были нужны, эти его принципы. Предавая человека, Нерич мучился, но только вначале. Позже изворотливая совесть находила оправдание его гнусным поступкам, и он успокаивался. Он научился притворяться, втираться к людям в доверие, умело пользоваться расположением людей, их откровенностью. Добытые таким путем сведения он подчинял своим целям, а вернее, целям, поставленным его хозяевами. Он лгал, не краснея и не бледнея, и упивался собственной ложью. Это выходило у него так естественно, что люди проникались к нему симпатией и уважением, они легко доверяли ему. А он, не моргнув глазом, предавал их. Свое падение Нерич осознал в полной мере в те минуты, когда принял от Обермейера деньги за попытку жениться на Божене. Ему было и страшно и стыдно тогда. Но все-таки он выполнил поручение гестапо и сделал предложение Божене.

Он выполнял все, что ему приказывали, и выполнял без сопротивления. Но когда Борн предложил ему вернуться в Прагу и осуществить наконец тот самый план, который наметил еще Обермейер, то есть жениться на Божене Лукаш, коммунистке и дочери сотрудника Корпуса национальной безопасности Чехословакии, Нерич впервые за долгие годы запротестовал. Может быть, в нем заговорила человеческая порядочность или он вспомнил все светлое и чистое, что внесла в его жизнь Божена. Но что значил его протест? Он остался гласом вопиющего в пустыне. Его возражения не имели никаких последствий.

Дуглас Борн подтвердил приказ, и этого было достаточно, чтобы Нерич сдался. Правда, в мыслях он еще сопротивлялся, но это не продолжалось долго. Воля его была смята. Он сел за разработку плана своего возвращения в Прагу. Он отлично понимал, что его женитьба на Божене — это не цель, которую преследует Борн, а только средство к достижению этой цели. А какой именно цели, он не знал, ему обещали рассказать об этом в Праге.

3

Вечером Нерич приехал в дом Лукаша. Божена крикнула в соседнюю комнату:

— Отец! К нам гость, товарищ Нерич!

Слово «товарищ» резнуло слух Нерича. Такое обращение было ему и непривычно, и неприятно. Но он заставил себя улыбнуться. Снимая макинтош, он бегло оглядывал квартиру. Появились новые вещи: шифоньерка, диван (правда, небольшой, но удобный, мягкий), одностильные стулья (не сборные, как прежде), большой красивый радиоприемник.

Лукаш вышел к гостю, раскуривая трубку, — все ту же черную, прокуренную трубку, которую впервые увидел Нерич, когда застал Лукаша в постели в тридцать восьмом году.

Протянув руку, Лукаш с неожиданной мягкостью сказал:

— Вот хорошо, вместе и поужинаем.

Он запросто подтолкнул Нерича к столу.

— Дочка, нам не помешает стаканчик вина. Как вы полагаете, а? — улыбаясь в седые усы, спросил он гостя. — Правду говорят: гора с горой не сходятся, а человек с человеком непременно сойдутся.

Нерич, ободренный таким приемом, забыл о своем страхе, который преследовал его за все время пути сюда. Он почувствовал себя в седле. Оживленно он начал рассказывать, какое глубокое впечатление произвела на него Прага после восьми лет его скитаний. Он стремился закрепить свое положение в этой семье, заручиться добрым отношением Ярослава Лукаша. Так или иначе, сегодня должно решиться, войдет он в эту семью или нет. Лукаш изменился за эти годы в лучшую сторону, стал приветливее, веселее. И если Лукаш скажет «да», то вряд ли Божена скажет «нет». И Нерич решил пустить в ход все свое обаяние.

Красноречиво расхвалив Прагу, он перешел к воспоминаниям о годах борьбы с немецкими оккупантами. Заранее обдуманный и тщательно подготовленный рассказ, в котором было много фактов и фамилий, уже известных Лукашу, произвел хорошее впечатление. Лукаш, не выпуская трубки изо рта, внимательно слушал. Божена не сводила глаз с Нерича. Она уже забыла о тягостном чувстве, которое оставила в ней их первая встреча. Нерич снова нравился ей.

«Конечно, он изменился, — рассуждала она, — но все такой же хороший, мужественный и красивый».

Рассказ о ранении Нерича вызвал на глазах Божены слезы — так ей стало жалко его.

За время ужина Лукаш трижды набивал свою трубку, всякий раз легким постукиванием о пепельницу очищая ее от пепла.

Наконец Лукаш воспользовался перерывом в беседе и поднял свой бокал.

— Ну, за ваш благополучный приезд!

Когда осушили бокалы, он спросил:

— Надолго к нам?

— Да, вероятно, надолго, — Нерич вздохнул. — У меня была возможность поехать в Будапешт или Софию, но я… избрал Прагу.

Божена быстро поднесла ко рту чашку кофе.

— Что ж, Прага достойный город, — усмехнулся Лукаш и поглядел на дочь. — Признаться, люблю ее, красавицу. А скоро мы сделаем ее еще лучше. — Он встал и одернул китель. — Ну, хорошие мои, вы тут беседуйте, а мне пора.

Лукаш поцеловал дочь, пожал руку Неричу и ушел.

Нерич пересел на диван.

— Даже не верится, что прошло восемь лет. Будто только вчера мы расстались с тобой в этой милой комнатке.

Божена поправляла рукой волосы. Она не только не подурнела, но расцвела и похорошела. Она была удивительно женственна, и этого не мог не отметить Нерич. Волосы ее были собраны на затылке узлом. Голубые глаза все так же ясны, но затуманены легкой грустью. Откуда эта грусть? Раньше Нерич не замечал ее. Взгляд ее был наивен, доверчив, покорен. Что-то новое было в ней.

— Сядь со мной, Божена, — попросил Нерич. Божена встала из-за стола, но не подошла к нему — начала убирать посуду.

— Я не люблю этот диван.

— А я привез твои письма.

Она удивленно взглянула на него.

— Зачем?

— Чтобы напомнить, что ты обещала в них. Ты обещала сохранить нашу дружбу навсегда.

Божена не понимала, зачем нужно это напоминание. Не проявляя любопытства, она продолжала убирать со стола.

Нерич подошел к ней.

— Я не узнаю тебя, Божена. Неужели ты забыла наш последний вечер перед разлукой и… свою клятву ждать меня? — Он взял Божену за плечи и привлек к себе. — Помнишь, ты сказала: «Когда минует гроза»?

Божена посмотрела ему в лицо.

— Хорошо помню, Милаш.

С облегчением он обнял ее. Губы их соединились. «Все идет хорошо».

Глава седьмая 1

В городе Злине Гоуска задержался не больше, чем требовало дело. Он понимал, почему Борн интересовался состоянием знаменитых заводов Бати. В годы войны эти заводы готовой обуви, крупнейшие на земном шаре, работали на гитлеровскую армию. В конце сорок четвертого года, когда любому фашисту стало ясно, что гибель нацистской Германии неизбежна, в сумрачный ноябрьский день над Злином неожиданно появились бомбовозы «союзников», и самые крупные многоэтажные корпуса заводов Бати превратились в развалины. Батя сбежал в Бразилию. Его предприятие, созданное путем многолетней жестокой эксплуатации чешских рабочих, перешло в руки государства.

А поработал Батя много. Его имя значилось не только на обуви всех видов и фасонов. Оно стояло на машинах, самолетах, камерах, покрышках, чулках, фотопленке, на разнообразных каучуковых изделиях, на всевозможных детских игрушках. Бате принадлежали аэропорты, автобазы, трассы, рестораны, отели, киностудии. Ему по существу принадлежал весь город Злин.

Гоуска долго, до боли в загривке, смотрел на самый высокий в стране, семнадцатиэтажный небоскреб, в котором было размещено управление многотысячного комбината. Не так уж давно здесь хозяйничал Батя. Его служебный кабинет помещался в лифте. Батя метался вверх и вниз, останавливался на промежуточных этажах, вызывал подчиненных, слушал их доклады, отдавал приказы.

Ну, что он, Гоуска, доложит Борну? Что комбинат почти полностью восстановлен? Что его продукция растекается по всей Европе, Азии? Что чехи собственными руками подняли город из руин и спокойно обошлись без американской помощи? Нет, в таком тоне он, конечно, говорить не будет. Вернее, умолчит о последнем. Но факт остается фактом.

Примерно к таким же печальным выводам пришел он, осмотрев предприятия в Пльзене.

Здесь тоже похозяйничали янки. За четырнадцать дней до изгнания фашистов из Праги, в тот час, когда в районе Торгау войска Первого Украинского фронта соединились с союзными войсками, за тринадцать дней до полной капитуляции фашистов и за неделю до падения Берлина на горизонте показались бомбовозы, числом более четырехсот.

Пльзенцы с удивлением смотрели на запад. Куда летят машины? Одни говорили, что бомбить немецкого генерал-фельдмаршала Шернера; другие полагали, что с самолетов будет сброшен большой десант в тыл к Шернеру и Туссену; наконец, третьи были убеждены, что бомбовозы летят на Берлин. Но в таком случае, почему через Чехословакию?

Никто не хотел и не мог поверить, что бомбовозы летят на Пльзен. Но это было так. В течение часа они бомбили заводы Шкода.

Янки знали, что делали. Они понимали, кто через самое короткое время станет хозяином стальных гигантов. У них был свой план: если нельзя завладеть, то надо уничтожить. Когда придет время — и новые или старые хозяева захотят возродить заводы, им придется бежать с поклоном к ним же, американцам, и умолять: «Помогите! Без вас мы погибли!»

Но не таким оказался свободный, независимый народ Чехии. У него нашлись и силы и подлинные, бескорыстные друзья. Он не пошел на поклон к американцам.

Человек Сойера, явный недруг чехов, сказал Гоуске:

— Заводы Шкода восстановлены почти на восемьдесят процентов.

— Неужели? — поразился Гоуска.

— Да, как это ни странно.

— И это за какие-нибудь два с лишним года?

Собеседник развел руками. Кого-кого, а этого человека никак нельзя было обвинить в необъективности. Он добавил:

— С конвейеров уже давно сходят локомотивы, тракторы, подъемные краны, станки.

Гоуска поцокал языком и выразил желание заглянут на Праздрой. Они долго бродили по обширной территории старейшего в стране пивоваренного завода, познакомились с производством, осмотрели знаменитые погреба-холодильники, высеченные в скалах, отведали превосходного пльзенского пива.

— Чудесное пиво, правда? — спросил человек Сойера.

Гоуска сделал еще несколько глотков, «прислушался» к своим вкусовым ощущениям и ответил:

— Превосходное! По-моему, оно не хуже, чем до войны. Сколько сейчас выпускает завод?

— Четыреста гектолитров.

— А его производительная мощность?

— Один миллион.

Гоуска присвистнул.

— За чем же остановка? — поинтересовался он.

— За ячменем.

Гоуска подмигнул спутнику, и они вышли из лаборатории. Гоуска огляделся и сказал:

— Через пять-шесть дней завод получит распоряжение правительства об изъятии со складов семидесяти процентов зерна. Поняли?

— Да.

— Это зерно в связи с недородом частично должно пойти на снабжение основных промышленных центров, а частично в семенной фонд. Вам это понятно?

— Да.

— Поэтому в ближайшие же дни зерно придется пустить в переработку. Надо замочить его, но замочить так, чтобы оно перепрело, покрылось плесенью и оказалось непригодным ни на пиво, ни на семена, ни на еду. Как это сделать, я вас учить не буду. Здесь играют роль и сроки, и вентиляция, и разные другие фокусы.

— Понимаю вас.

2

Слива был точен и явился ровно в восемь вечера. Гоуска провел гостя в кабинет, извинился и оставил его.

Прохаживаясь по знакомому обширному кабинету, Слива вспоминал о том, как он впервые вошел в этот дом, как его принял тогда Гоуска, как было решено привлечь в качестве истопника Ярослава Лукаша.

С тех пор минуло два с лишним года. Где был это время Гоуска? В Швейцарии. Чем он занимался там? Пока неизвестно. Известно лишь одно: он возвратился в Прагу, надеясь, что никто не знает о его причастии к гестапо. Еще задолго до приезда Гоуски из Корпуса национальной безопасности пропало досье на его имя, заведенное в свое время начальником островного особого пункта гестапо, штурмбаннфюрером Зейдлицем. Таить нечего, Корпус был и остается объектом жгучего внимания реакции, и работникам Корпуса еще не раз придется тщательно проверять свои ряды. Враги просочились и в Корпус национальной безопасности. Хищение досье на Гоуску — дело их рук. Но они просчитались. Они забыли о том, что, кроме документов, существуют еще и люди.

На что же рассчитывает Гоуска? Что он собирается предпринять? Почему о нем так заботятся Зенкл, Дртина, Рипка?

Верное чутье у начальника Сливы, Ярослава Лукаша. Он сразу сообразил, что Гоуска неспроста явился в Прагу. Другой вопрос — зачем? Но это должно выясниться в самое ближайшее время. Если не проболтается он сам, то сведения будут добыты без его участия.

Но вот явился в кабинет Гоуска. Он был надушен, выбрит, причесан. Его лицо с отвисшими жирными щеками больше, чем всегда, напоминало морду откормленного мопса.

Он взял гостя за обе руки и усердно потряс их.

— Я поражен! Буквально поражен трансформацией, происшедшей с вами, — начал Гоуска, щуря свои маслянистые глазки.

— И я не меньше. Поражен и вашим возвращением в Прагу, и вашим новым положением, — в тон ему ответил Слива.

— Охотно верю. Но вы не станете мне доказывать, что министерство внешней торговли — это совершенно то же, что и Корпус национальной безопасности. А?

— Нет, не стану. Но скажу откровенно, что предпочел бы оказаться на вашем месте. Я не стремился попасть в этот Корпус. Это было бы не только дерзостью, но и сущим безумием. Меня взяли в Корпус вопреки моему желанию.

— Ц-ц-ц! Не горячиться. Только не горячиться. Я не вижу в этом ничего плохого. Между прочим, вы обедали?

— Благодарю. Я сыт.

— Но от стаканчика вина не откажетесь? А? Я привез чудесное вино из Берна. Сосешь и боишься язык проглотить. Полакомимся?

— Пожалуй. Ради нечаянной встречи.

— Вот и прекрасно!

Несколько минут хозяин и гость смаковали действительно редкостное швейцарское вино.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Гоуска.

— Через два месяца стукнет тридцать.

Гоуска сочувственно покачал головой и вновь наполнил небольшие бокальчики. Он обдумывал: расспрашивать ли Сливу или сначала кое-что рассказать о себе? Лучше сначала о себе. Пусть Слива убедится, что Гоуска с ним откровенен.

— Представляю себе, как вы были удивлены, когда я внезапно исчез, — начал Гоуска.

— Не только удивлен, — ответил Слива, закуривая сигарету.

— Но и…

— Если говорить правду, то и обижен.

Неожиданно для Гоуски Слива коротко, но очень ясно изложил свою историю.

Он был бы горячо благодарен Гоуске, если бы тот в критическую минуту взял его с собой в Швейцарию. Каждый в те проклятые дни думал лишь о спасении собственной шкуры. Гестаповцы в панике бросили своих друзей. И можно только удивляться, что все обошлось гладко. Понятно, чтобы замести следы, пришлось кинуться в другую крайность. Пятого мая Барабаш оказался случайно среди восставших. Конечно, помогло то, что его сотрудничество с гестапо продолжало быть тайной. Если Гоуска помнит, он еще задолго до майских дней перешел на нелегальное положение. Вот с этого и началось. А потом подвернулся удачный случай. В бою с немцами был убит некий Антонин Слива, его ровесник. Отец Сливы был социал-демократом и погиб при крушении поезда. У Сливы не осталось никого из родных, и явилась возможность воспользоваться его документами. Получилось так, что Барабаш, сотрудничавший с гестапо, погиб, а коммунист Слива остался в живых. А как только в стране восстановился порядок, его сразу взяли в Корпус национальной безопасности.

— Вот только одного человека я побаиваюсь, — добавил Антонин. — Кроме вас, он один знает меня как Барабаша. И знакомству с ним я обязан вам.

У Гоуски засосало под ложечкой.

— Кого вы имеете в виду? — спросил он приглушенным голосом.

— Старика Гофбауэра.

— А-а-а! — облегченно вздохнул Гоуска и рассмеялся. — Я ведь и забыл, что вы квартировали у него. Ну, пусть Гофбауэр вас не беспокоит. Он…

— Я как-то встретил его на улице, — прервал Слива Гоуску на полуфразе. — Мне показалось, что он узнал меня, хотя и не подал виду. В тот день у меня все из рук валилось. Я не спал несколько ночей сряду. Посудите сами…

Теперь Гоуска прервал его:

— Он и рта не откроет. Еще раз повторяю, что Гофбауэра вы можете не опасаться. Это мой человек. Целиком и полностью мой. Я для него слишком много сделал в жизни, он мне обязан. Сейчас он ведет хозяйство на моей загородной вилле.

— И вы в нем уверены?

— Как в самом себе.

Выпили еще по бокалу вина.

— Видите ли, — снова начал Гоуска, поудобнее располагаясь в кресле, — в те дни я остаться в Праге не решился. Мои друзья из протектората в новых условиях могли только скомпрометировать меня. Они могли потянуть меня за собой в яму. В Швейцарии я переждал бурю. Теперь я в безопасности. Никаких документов, порочащих меня, у моих врагов нет. В этом я уверен. Да, кроме того, уже недалеко время, когда произойдут желательные для нас обоих перемены. При новой ситуации наше прошлое не будет иметь такого значения, какое оно имеет сейчас.

— Вы оптимист, — заметил Слива. — Я пока не вижу просвета и не тешу себя надеждами. Коммунисты сильны и с каждым днем становятся сильнее.

— Ничего, ничего! Во Франции они тоже были сильны, а, как видите, получили хорошего пинка.

Слива в душе посмеивался. Доводы Гоуски забавляли его. Еще на что-то надеется, строит какие-то планы. Гоуска продолжал:

— Вы думаете, мне одному надоело заниматься самоограничением ради так называемых товарищей и их нереальных идей? Нас тысячи, десятки тысяч. И нас не так-то легко взять за шиворот и выбросить в навозную кучу. Там, мол, ваше место. Ого! Мы тоже сильны, а наши зарубежные друзья еще сильнее. Вопрос стоит так: или Готвальд с Носеком столкнут нас в пропасть, из которой нам уже никогда не выбраться, или мы их столкнем туда. Последнее желательнее и вероятнее.

Антонин пояснил, что его положение менее прочно. Он живет под постоянной угрозой разоблачения. Нет таких секретов, которые бы навсегда были погребены в прошлом. У каждой веревки есть конец и начало. Министр внутренних дел Носек занят чисткой рядов Корпуса национальной безопасности, и проверка его сотрудников не прекращается. Антонин частенько подумывает о том, не смотать ли ему заблаговременно удочки.

— Надо ковриком лечь, но остаться, — поспешно прервал его Гоуска. — Обязательно остаться. Я не предвижу никакой опасности. У вас очень удачно сходятся концы с концами. А если что-нибудь… Давайте договоримся на первый раз так: если над вами нависнет беда — я вас выручаю, попаду впросак я — выручаете вы. По рукам?

Слива вздохнул. Он на все согласен. В конце концов, нельзя жить без надежд на лучшее.

— Вот именно, — подтвердил Гоуска. — Надо рассчитывать на силы, которые сейчас находятся в потенциальном состоянии, но в недалеком будущем придут в движение и победят. Так уготовано самой судьбою. Я могу вас твердо заверить в одном: Чехословакия недолго будет идти в фарватере коммунистической России. Это для меня ясно, как божий день. У нас другой путь. Нынешний этап — неизбежный, но переходный, временный. Обстановка потребовала блока с коммунистами. Мы пошли на этот блок, чтобы сохранить свои принципы, собраться с силами. Мы кое в чем уступили. Но наступит день, и мы скажем: «Хватит! Поиграли, и довольно! К черту все ваши демократические выкрутасы! Вы восстановили фабрики и заводы? Спасибо! А теперь извольте смотреть, как будем хозяйничать мы». А поэтому пока условие: взаимная выручка и взаимная информация. События ближайших дней покажут, что каждому из нас следует делать. Вы не падайте духом. Берите пример с меня. Помните, что молодость — это время для усвоения мудрости, а старость — время для ее применения. Что-то вроде этого сказал какой-то умный француз, фамилии которого я не помню. Набирайтесь мудрости. Она вам пригодятся, и скорее, чем вы думаете.

Антонин сделал вид, что потрясен его прозорливостью.

— Вы уверены, что существующее положение протянется недолго? — спросил он.

— Конечно. Впрочем, утверждать, что ближайший месяц уже изменит положение, я не берусь…

Глава восьмая 1

Ответственный представитель министерства юстиции не отличался внимательностью к посетителям. К этому выводу Морава пришел, просидев около тридцати минут в его приемной. Не очень молодая женщина, создание развинченное и плоское, как доска, сказала Мораве, что ее начальник очень занят деловой беседой с владельцем одного из крупных складов нефтепродуктов. Однако на глазах у Моравы люди заходили в кабинет безо всякой очереди, и секретарша не противилась этому. Наоборот, она любезно открывала им дверь. По наблюдениям Моравы, это были спекулянты или дельцы черного рынка. Их изобличал внешний облик, фамильярные жесты и какой-то неуловимый напор, свойственный только людям, девизом которых являются деньги.

Морава за время ожидания выкурил три сигареты. Левая бровь его уже нервно дергалась. С досады он покусывал ногти. Его терпение подходило к концу. То и дело он бросал взгляд на круглые стенные часы. Они подтверждали, что он ждет приема уже больше тридцати минут.

«Неужели министр юстиции господин Дртина не знает о порядках, существующих в его учреждении? — думал Морава. — Когда же будет покончено с бюрократизмом? Если ему, одному из руководящих работников Совета профессиональных союзов, так трудно проникнуть за эту оберегаемую дверь, то для рядовых посетителей — рабочих, земледельцев — она, вероятно, не открывается никогда».

Когда до слуха Моравы из-за неплотно, по оплошности секретарши, прикрытой двери донеслись взрывы смеха, он уже не смог сдержать себя.

У секретарши задрожали губы, когда Морава встал и, не вынув изо рта сигарету, толкнул ногой дверь, распахнувшуюся перед ним настежь. Он ввалился в кабинет безо всякого приглашения.

Взору его предстала такая картина: на письменном столе стояло большое блюдо с сандвичами, представитель министерства юстиции и его клиент уничтожали эти сандвичи и запивали их дымящимся кофе.

Лицо представителя министерства сразу приняло багровый оттенок. Оно изобразило возмущение. Наскоро прожевав кусок сандвича и шумно проглотив его, он надменно спросил:

— Что вам угодно?

Морава взглянул на свои ручные часы и, не сдерживая раздражения, резко ответил:

— Об этом я вам сообщил по телефону почти час назад.

— Но я не привык, чтобы в мой кабинет входили без доклада.

— А я не привык, — прервал его Морава, — ожидать по часу в приемной. Я не знаю, чем вас развлекает этот господин, от которого попахивает керосином, но я пришел к вам по государственному делу. Если у вас не хватает времени для беседы с работниками профсоюзов, скажите прямо. Я могу подняться к вашему министру.

Представитель министерства юстиции собирался ответить резкостью, но, увидав сухие, строгие глаза посетителя, передумал.

— Я вас приму ровно через пять минут.

Морава вышел в приемную. Через две-три минуты из кабинета выкатился оптовик-нефтяник, стряхивая на ходу крошки хлеба с пиджака, вслед за ним секретарша вынесла посуду, а после этого двери сами раскрылись перед Моравой.

Снова последовал вопрос:

— Что вам угодно?

Морава усмехнулся и, садясь в кресло, сказал:

— У вас очень короткая память, милостивый государь, и мне придется повторить то, о чем я уже говорил вам по телефону. Я пришел выяснить, на каком основании вчера административный суд вынес решение о возврате фабрики «Уния» ее бывшему владельцу.

Представитель министерства юстиции заерзал на стуле, отодвинул от себя папку с бумагами и, не поднимая глаз на посетителя, ответил:

— Вероятно, суд руководствовался соответствующим законом.

— Суд нарушил декрет о национализации, — резко заявил Морава.

— То есть?

— Декрет гласит, что возврату подлежат предприятия, насчитывающие менее пятисот рабочих.

— Совершенно верно. Но пятнадцатого октября, в день подачи искового заявления, на фабрике насчитывалось не пятьсот, а только четыреста девяносто восемь рабочих.

— Вы забываете, что с мая по сентябрь число их достигало шестисот, — сказал Морава.

И подумал: «Каков прохвост!»

— Это не имеет значения, и суд не обязан вникать в подобные детали. Дело разбиралось в октябре, а не в мае. Я не вижу никаких оснований для пересмотра дела.

Морава сказал представителю министерства юстиции, что Центральный совет профессиональных союзов придерживается иного мнения. Он считает решение суда явной подтасовкой, считает его издевательством над декретом и над рабочими.

— Ну, видите ли… административный суд в данном случае не может идти на поводу у рабочих.

Мораву взорвало.

— Это не пройдет! — крикнул он, ударив ладонью по столу. — Рабочие не позволят водить себя за нос. Прошли и канули эти времена. Рабочие выведут на чистую воду вас и ваш суд. Фабрика не вернется в руки ее бывшего владельца. Вам известно, кто был хозяином фабрики?

— Меня это не касается.

— Зато рабочих касается. Этого подлеца Розенфельдера давно пора посадить за решетку. Он угодничал перед гитлеровцами, а теперь вдруг объявил себя патриотом, радеющим о процветании родины. Знаем мы этих патриотов! Вот тут они у нас сидели! — Морава похлопал себя по шее.

Представитель министерства юстиции не нашел для себя возможным вступать в дальнейший спор. Он встал и, опираясь руками о стол, дал понять, что аудиенция окончена.

— Мне нужно знать ваше окончательное мнение, — сказал Морава.

— Я вам ничем не могу помочь.

Морава тоже встал.

— Что ж, — проговорил он, — если суд не хочет защищать интересы рабочих, они сами защитят их.

2

Когда Морава приехал на фабрику, там уже шел митинг. Морава попросил слова и поднялся на импровизированную трибуну, сложенную из ящиков. Он сказал, что суд не будет пересматривать своего решения, а министерство юстиции придерживается того мнения, что суд прав. Центральный совет профсоюзов не согласен ни с решением суда, ни с мнением министерства юстиции. Поэтому надо посоветоваться с рабочими.

Вслед за Моравой выступил инженер, представлявший интересы бывшего владельца фабрики Розенфельдера. Его появление на трибуне аудитория встретила общим молчанием, ничего доброго не предвещающим.

— Во-первых, — сказал инженер, обращаясь к рабочим, — оттого, что фабрика перейдет в руки ее бывшего хозяина, вы абсолютно ничего не потеряете. Он всегда заботился о рабочих, входил в нужды каждого из них. Так будет продолжаться и впредь. Во-вторых…

Но второй довод ему привести не удалось. Свист, выкрики и шум пятисот человек обрушились на него, как лавина. Инженер покинул трибуну в полной растерянности. Отойдя к окну, он нервно теребил в руках свою шляпу. Кажется, он не понимал причины этого всеобщего негодования. Глаза его бегали по лицам рабочих.

Председатель с большим трудом водворил порядок. Начали выступать рабочие.

Нет, Морава не преувеличивал, когда говорил представителю министерства юстиции о том, что рабочие сами сумеют защитить свои интересы.

— Они хотят вернуть старые порядки, — сказал пожилой рабочий. — Опять они замахиваются на нас. Им хочется снова увидеть нас с протянутой рукой. За каким же чертом мы боролись? Ради чего рисковали жизнью?

Морава с усмешкой поглядывал на инженера, который карандашом делал торопливые пометки в своей записной книжке.

— Мы маленькие винтики и шестерни на большой фабрике, — говорил второй рабочий, сменивший на трибуне первого. — Но без нас фабрика работать не будет. Почему сюда не соизволил пожаловать хозяин? Знает кошка, чье сало съела! Нет, комплиментов он от нас не дождется. Мы ему напомним кое-что, отчего у него аппетит испортится. Мы его отвезем на тачке прямо к ребятам в Корпус национальной безопасности. Уж там сумеют с ним поговорить.

Один оратор сменял другого. Многие хотели высказаться, но надобность в этом отпала: позвонили из Корпуса и сообщили, что бывший владелец фабрики «Уния» Розенфельдер минувшей ночью бежал в Западную зону Германии.

Послышались восклицания:

— Вот это лихой поворот дела!

— Так и сбежал?

— Куда же смотрели?

3

В самом деле — как сумел бежать Розенфельдер? Этот вопрос встревожил сотрудников Корпуса национальной безопасности. Его основной состав — люди, преданные делу революции, верные своему народу, никогда не забывали, что в их рядах, прикрываясь личиной преданности, затаились враги и их пособники. Но работники Корпуса не могли ждать такой выходки, смелой до дерзости и близкой к авантюризму. Что значит бежать за кордон? Это значит — иметь на границе своих людей, обладающих возможностью пропустить человека на чужую территорию без соблюдения установленных формальностей. Это значит — совершить нелегальный переход или, наконец, иметь на руках законный пропуск.

Проверка показала, что одна книжка с бланками пропусков исчезла. Когда, при каких обстоятельствах? Этого установить не удалось. Случай из ряда вон выходящий, но не первый. В практике работы Корпуса уже не раз обнаруживались провалы, предательства, пропажи важных документов.

— Сбежал, мерзазец! — сказал Лукаш о Розенфельдере. — Большая неприятность. Но на чью же руку он опирался?

На этот вопрос пока не было ответа.

Глава девятая 1

Была суббота. Лекции заканчивались в четыре часа, и Божена торопилась — надо было успеть забежать в магазин и приготовить обед. Впрочем, обед уже был приготовлен, но рассчитан на двоих, а сегодня должен прийти Нерич. Необходимо было сделать новые покупки и хоть немного приукрасить стол.

Поглощенная хозяйственными расчетами, Божена выбежала из университета. Кажется, ее сейчас ничто не заботило, кроме обеда. Она торопилась поспеть на рынок и тревожилась, что в такое позднее время уже ничего не найдет из того, что любит Нерич.

Неожиданно кто-то окликнул ее. Она оглянулась и увидела Антонина; крупными шагами он приближался к ней.

«Вот некстати! — подумала Божена не без досады. — Зачем он здесь?»

Она вспомнила, как часто в течение года по субботам Антонин встречал ее после лекций у подъезда университета и провожал домой.

С натянутой улыбкой она протянула Антонину руку.

— Идем скорее.

— Куда? — удивился он.

— Мне надо кое-что купить на рынке. Боюсь, что ничего уже не застану.

Антонин зашагал вместе с нею и с обидой проговорил:

— Вот и опять ты занята.

— Да, немножечко. Это тебе не нравится?

Антонин не ответил. Он долго ждал ее возле университета, видел, как она прошла мимо, даже не заметив его. На протяжении долгого времени он встречал ее здесь, и она, выходя, всегда искала его глазами, а сегодня и не подумала этого сделать. Как все у нее просто и легко получается! Стоило появиться Неричу, и Антонин уже выкинут из головы. И нет дела до того, что он ждет ее и мучится. И пришел сюда только затем, чтобы сказать ей об этом.

— Но ты можешь уделить мне несколько минут? — спросил он нерешительно.

Божена на ходу взглянула на часы и с новой досадой подумала: как некстати сегодня появился Антонин! Конечно, разговор займет не какие-нибудь минуты, а не меньше получаса — и все, что она задумала сделать, сорвется. Объяснить ему, почему она торопится? Но разве он примет это разумно? Нет, он обидится. Но обижать его не хочется. В конце концов, он не заслуживает этого. А согласиться на его просьбу — это значит отказаться от хорошего обеда для Нерича. Впрочем, почему не перенести их разговор на другой раз? Ну, хотя бы на завтра.

— Знаешь что, Тоник, — сказала она как можно ласковее, — давай поговорим завтра. Или нет, лучше в среду… В среду у меня последняя лекция кончается… — она подняла голову, стараясь припомнить, когда заканчивается последняя лекция в среду, но так и не вспомнила и стала искать в портфеле расписание лекций.

— Это меня не устраивает, — холодно сказал Антонин, чувствуя, как начинает дрожать его голос. — Если ты уже не хозяйка своего времени, пожалуйста, не затрудняйся. Я надеялся, что ради…

— Подожди, подожди! — прервала его Божена и взяла под руку. — Я не понимаю, почему ты стал такой.

— Какой?

— Ну, вот такой… Что тебе ни скажи, ты сразу впадаешь в истерику.

Антонин нервно передернул плечами.

— Мне кажется, я говорю очень спокойно.

— Тебе это только кажется, — возразила Божена. — Если ты уж очень хочешь, я могу немного задержаться.

— Мне это очень нужно, — хмурясь, сказал Антонин.

— Ну хорошо, хорошо.

Антонин шел молча, не зная, с чего начать разговор. Он возмущался своим собственным поведением. Божена… когда-то худенькая, костлявая девчонка с косичками, девчонка, теперь стала властительницей его сердца. Когда и как могло это произойти? Чем она его поработила?

Божена повела его на малолюдную боковую улицу.

Они сели на скамью, вделанную в стенную нишу, — это место очень любила Божена, они провели здесь много часов за дружеской болтовней.

«Это наша последняя встреча, — подумала Божена, предчувствуя, что разговор будет для нее неприятен. — Да, последняя. И разрыв, конечно, неизбежен. Так пусть уж он произойдет сегодня. Чем раньше, тем лучше. Антонину тяжелее, чем мне. Я его хорошо понимаю. Но почему он не хочет понять меня? Как все странно устроено на свете: два человека, близко знающие друг друга, друзья с раннего детства — и не могут договориться».

Она вздохнула.

Наконец Антонин собрался с духом, но заговорил совсем не о том, что его мучило. Почему-то он пустился в воспоминания: вспомнил раннее детство, свою умершую мать, несправедливости отца, рассказал эпизоды из школьной жизни. Все это было далеко от них, давно забыто и сейчас совсем им ненужно. Может быть, ему просто захотелось продлить время и подольше посидеть с Боженой наедине. Кажется, он сам не отдавал отчета в своих побуждениях.

Наконец Антонин замолчал, и молчание затянулось. Божена откинулась спиной на стенку ниши. Антонин понимал, что не воспоминаний она ждет от него. Он начинал злиться на себя.

— Я вот что хотел сказать тебе… — проговорил он, преодолевая свою скованность. — Только не пойми меня ложно. Я не эгоист, ты знаешь меня. Я думаю не о себе… — Это было неправдой, он тотчас поправился: — Не только и не столько о себе, сколько о тебе, о твоей дальнейшей жизни. Твоя судьба глубоко волнует меня. Ты можешь этому поверить?

Божена молча кивнула головой.

— Я не могу оставаться безразличным к твоей судьбе, потому что люблю тебя. И я очень волнуюсь. Я понимаю, что тебе скучно со мной, я не умею… не умею увлечь, как это делают другие…

Божена улыбнулась.

— Какие глупости ты говоришь, Тоник! Я никогда не скучала с тобой. И ты это сам знаешь. Ты внимательный, честный, правдивый, хороший. У меня никогда не было людей ближе, чем ты и Мария, не было таких верных товарищей.

— Товарищей! — усмехнулся Антонин. — Именно товарищей. Что ж… Если так, то я буду говорить с тобой как товарищ. Товарищу все разрешается.

И спросил резко:

— Скажи правду: ты решила выйти замуж?

— Да.

— Окончательно? — Да.

Антонин закусил губу. Он сразу представил себе Божену, которая сейчас сидит рядом с ним, Божену, которую он уже считал своей, самой родной, близкой, рядом с Неричем, с человеком для него чужим, чуждым и подозрительным. И этот чужой человек получит право не только называть Божену своей женой, но и ласкать ее, заботиться о ней, жить с ней под одной крышей. Может ли он выдержать эту пытку?

Божена сказала:

— Я никогда от тебя не скрывала, что давно, очень давно, еще до войны, Нерич сделал мне предложение. Я ответила тогда, что быть его женой не могу, но дала ему слово ждать. И вот он вернулся. Он приехал, и все как-то складывается само собой. Ведь в Прагу он вернулся только из-за меня.

— Ты его любишь?

Божена помедлила.

— А как ты думаешь? — спросила она.

Антонин опустил голову. «Почему она не отвечает на мой вопрос прямо?» Это же насмешка — спрашивать, что он думает об этом.

Кажется, у него не оставалось больше никаких надежд. Все прояснилось и все выяснилось. Если она выходит за Нерича, то, значит, она его любит. Глупо с его стороны задавать такой бессмысленный вопрос. И все-таки… все-таки хоть малая искорка надежды теплилась в душе Антонина. Не будь этого, зачем он стал бы так горячо и взволнованно убеждать Божену продумать свое решение? Он просил не делать опрометчивого шага, не торопиться связать себя с человеком, которого она не так уж давно и не так уж хорошо знает. У него не было оснований чернить Нерича. Он знал его еще меньше, чем Божена. Но он пытался внушить ей, что за прошедшие восемь лет люди не остались прежними, они переменились. Восемь лет назад ей было только двадцать, она еще плохо разбиралась в жизни, была наивна, доверчива и поэтому без раздумий связала себя словом. Теперь, когда она стала взрослой, самостоятельной женщиной, она обязана всесторонне проверить свои чувства, а также проверить Нерича. Зачем спешить? Замужество — шаг, который честные, серьезные люди делают один раз в жизни. Нужно, прежде чем решиться на него, основательно себя проверить.

Антонин говорил долго. В его словах мало было логики, поэтому его слова звучали неубедительно. В нем говорила любовь к Божене, а не здравый смысл. «Нерич недостоин тебя, — так должна была понимать его слова Божена, — а я светло, возвышенно, безумно люблю тебя. Нерич не даст тебе счастья, а я умру за твое счастье».

— Ты говоришь как товарищ? — прервала его Божена.

Антонин смутился.

— Ну… конечно, — неуверенно сказал он и вдруг с возмущением подумал: «Какой уж тут товарищ! При чем здесь товарищ! Я говорю о том, что лежит у меня на сердце».

— А что бы ты сказал, если бы я выходила замуж не за Нерича, — она на секунду запнулась, — а, например… за Владислава Морганека?

Антонин, не понимая, посмотрел на нее. Морганек? Как она может шутить в такую минуту?

— Я не знаю, зачем ты это говоришь.

— В том-то и дело, дорогой Тоник, — продолжала Божена, — что ты вообще против того, чтобы я вышла замуж. Ты согласишься только с тем, чтобы я стала твоей женой. Я ведь все понимаю. Ты прав, я стала взрослой и самостоятельной женщиной. Я всегда считала тебя смелым, честным и чистым человеком и продолжаю считать тебя таким. Ты сказал, что ты не эгоист. И не будь им никогда. Эгоисты любят исключительно себя самих, им только кажется, что они могут любить других. Пойми, Тоник, не у одного тебя есть сердце. Каждый человек способен любить и на свой страх и риск ищет счастье. Быть может, это жестоко с моей стороны, но я все тебе сказала. Я честно ответила на все твои вопросы. Теперь проводи меня, пожалуйста, до трамвая.

Антонин задержал ее:

— Минутку… еще одну минутку.

— Я же говорила тебе, что тороплюсь. Отец и… Меня ждут, Тоник.

— Как ты не поймешь, Божена! Мне больно, мне обидно, — он прижал руку к груди. — Я не верю, не хочу верить, что ты уже все решила окончательно. Одумайся, родная! Умоляю тебя, не торопись! Я не прошу твоей руки сейчас, но и ему ты должна отказать. Подожди еще хоть полгода. Сделай это для меня. Я не буду показываться тебе на глаза все это время, ни о чем не буду тебя просить.

Божена сделала отрицательный жест.

— Странный ты, Тоник. Очень странный. Уже поздно говорить об этом. Зачем? Ведь ничего нельзя изменить.

— Почему поздно? Никогда не поздно! — Антонин ухватился за это слово, как утопающий хватается за соломинку. — Если бы у тебя была ко мне хоть тень чувства, все бы можно было изменить.

— Тоник! Запомни: ты был дорог мне, дороже, чем товарищ. И ты это знал. А теперь я прошу: останься моим хорошим другом и не тревожь, не терзай мою душу. Я не сразу решила мою судьбу. Мне это не легко далось.

— Нет, нет, — мрачно ответил Антонин.

Божена встала.

— Так мы ни о чем не договоримся. Дай мне руку.

Антонин не подал руки. Не подняв глаз на Божену, он повернулся и крупными шагами пошел вдоль по улице.

2

Божену ждали. Нерич сидел на диване, отец ходил по комнате и дымил трубкой, рассказывая о новом строительстве.

Спасибо отцу, он уже позаботился об обеде, поставил на плиту суп и жаркое. Оставалось только накрыть стол.

Божена тотчас взялась хозяйничать, развернула покупки. Расстилая скатерть, она рассказала о своей встрече с Антонином и о том, что он задержал ее.

— Мы больше получаса проболтали с ним на скамейке, — сказала она.

Нерич насупился. Опять этот Антонин! Что ему нужно? Какого дьявола он преследует ее? Его подмывало саркастически спросить Божену, о чем же они говорили в течение получаса, но он не решился. Выручил Ярослав Лукаш.

— Ну, что новенького у Антонина?

— Что он мог сказать нового? Он просто по-товарищески посоветовал мне не торопиться выходить замуж.

Лукаш засопел трубкой.

— Да, Антонин…

Откровенность Божены не понравилась Неричу. Какое дело Антонину до личной жизни Божены? Конечно, влюблен. Иметь соперника в лице сотрудника Корпуса Нерича никак не устраивало. Из ревности начнет подкапываться, следить, выискивать. Надо быстрей решать со свадьбой и этим покончить со всеми притязаниями Антонина.

— Мне было так жалко его сегодня, — с грустью призналась Божена. — Он замечательный товарищ, честный и верный.

— Да, Антонин настоящий человек, — подтвердил Лукаш и нахмурился.

Сели за стол. Имя Антонина больше не упоминалось. Нерич продолжал свой рассказ о борьбе югославских партизан с гитлеровцами.

Когда обед закончился, Нерич несколько официально обратился к Лукашу:

— Мне очень трудно таить свои мысли. Я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лукаш, как коммунист с коммунистом.

Божена встала, чтобы уйти, но Нерич задержал ее.

— Ты тоже должна об этом знать, — сказал он.

Она опустилась на стул и внимательно посмотрела на Нерича, потом на отца.

Нерич заметно волновался.

— Я не мог говорить об этом раньше, не зная, какой прием и какое доверие встречу здесь. Теперь вижу, что говорить нужно. — Он сжал между пальцами сигарету, она лопнула, табак рассыпался. — Можно сказать, я бежал из Югославии, из своей родной страны.

— А в чем дело? — спросил заинтересованный Лукаш.

Нерич потеребил свои волосы.

— Собственно, еще ничего не случилось. Все зависит от меня самого. Мне предложили работать на дипломатическом поприще — я отказался. Вы спросите, почему? Отвечу откровенно. Я подумал: если я приму на себя дипломатическую миссию, то мне могут навязать и миссию разведчика. Ну, а я не рожден для этого. Мне это претит. Я не могу представить себя в роли человека, который живет двойной жизнью. Вы понимаете меня, товарищ Лукаш? Не могу. Это противно моей природе…

— Ну, и отказались? А как вы сумели выехать?

— Сейчас расскажу. Я отказался от постоянного дипломатического поста, сказал, что работа эта мне не по плечу. Но решил принять поручение эпизодическое, которое мне помог получить старый друг отца. Да, если бы не это, я не сидел бы сейчас здесь. Я поручение использовал как предлог, чтобы покинуть родину.

Лукаш выбил трубку, взял щепотку табаку, вдавил его пальцем и зажег. Брови его сошлись на переносице, образовав одну широкую полосу.

— Да, — проговорил он, — не совсем ладно получается. И что же вы решили делать?

Нерич поднял голову.

— Отказаться от гражданства своей родины… Что еще можно придумать? А с миссией придется покончить сразу. — Он неторопливо вынул из кармана лист бумаги и развернул его. — Я написал заявление. Не знаю, убедительно или нет. Уж как получилось. — Он протянул заявление Лукашу. — Мне что? Я специалист, врач, знаю чешский язык не хуже родного. Мне предлагают работу в заводской амбулатории.

Пока Лукаш читал, Божена обдумывала создавшееся положение. Все, что сказал Нерич, она восприняла как свое личное дело и мысленно уже изыскивала способ помочь ему. «Он не должен оставаться одиноким, ему очень трудно, горько. И я буду с ним, помогу ему снести тяжесть, которая легла ему на плечи».

— Дело очень щепетильное, и тут советовать рискованно, — сказал Лукаш, возвращая Неричу заявление.

— Я понимаю, — ответил Нерич. — Но я уже решился.

Глава десятая 1

В гостиной посольства за круглым полированным столом в мягких креслах расположились Борн, Сойер и Прэн.

Борн только три часа назад появился в Праге, и его подручные Сойер и Прэн сразу заметили, что сегодня у шефа в высшей степени хорошее настроение. Верным признаком такого настроения всегда служила словоохотливость Борна, а также благосклонное желание послушать других.

Борн долго и красноречиво описывал политическую обстановку в Вашингтоне, откуда он только что прилетел, рассказал о положении дел в американской зоне Германии, по которой он якобы уже соскучился, восторженно отозвался о вновь устроенной им базе недалеко от Регенсбурга, на которую он возлагает большие надежды. После этого он со вниманием слушал рассказ Сойера о делах чехословацких. Больше всего его интересовали последствия засухи, постигшей Чехословакию.

— Как видите, мать природа тоже на нашей стороне — воскликнул он. — Такого неурожая чехи уже сто лет не видели. Это замечательно. Я по личному опыту знаю, что с голодным человеком значительно легче сговориться, чем с человеком, плотно набившим свой живот. И вы должны это учесть в своей практической работе. Во время голода у многих отпадает охота заниматься политикой. Голод захлестнет людей, как петлей. Наша задача будет состоять в том, чтобы точно знать, когда эту петлю надо поотпустить, а когда затянуть потуже. Это очень важно. Надо вовремя подбросить кусок хлеба — и так подбросить, чтобы человек почувствовал, за что его кормят. Каждый человек, получивший кусок хлеба, должен стать нашим человеком в полном смысле этого слова…

Борн проявил большой интерес к личности генерального секретаря национально-социалистической партии Владимира Крайны.

— Как он сейчас котируется?

Ответил Прэн:

— Как и положено генеральному секретарю партии. Имеет солидный вес, не в плохих отношениях с президентом, не говоря уже о руководящей головке национальных социалистов. Многие пропагандируют его как человека, пострадавшего от немцев. Ведь он же сидел в лагерях.

— Кто из вас знает его лично?

Сойер и Прэн переглянулись. Оба они не были знакомы с Крайной.

— Это минус. Дружба с такими людьми всегда может принести пользу. Что ж, видно, мне раньше вас придется познакомиться с ним. А я пока попрошу об одном: установите наблюдение за домом уважаемого господина Крайны и, как только он останется один, немедленно доложите мне.

— А если это произойдет ночью? — спросил Сойер.

— Не имеет значения. В любое время суток. А теперь помогите мне разрешить спор. — Борн вынул из кармана два одинаковых по размеру небольших снимка и небрежно бросил их на стол. — Меня уверяют, что это родные братья и к тому же у обоих шрам на носу. А я утверждаю, что они совершенно посторонние друг другу люди. Во Франкфурте и Вашингтоне я по этому поводу заключил пари. Как ваше мнение?

Сойер и Прэн сдвинули стулья и начали сравнивать и исследовать фотоснимки.

С одного из них смотрел штурмбаннфюрер СС, человек с длинным лицом и бесцветными глазами в глубоких орбитах. На другой карточке был снят католический священник в черной сутане, на фоне которой выделялись белый воротничок и совершенно лысая голова. У него было типично иезуитское лицо.

— Вы выиграли пари, господин Борн, — произнес Сойер. — Ничего общего. Я могу ставить на вас.

Борн безо всякого выражения посмотрел на Сойера и ничего не сказал.

Прэн продолжал внимательно рассматривать снимки, переводя взгляд с одного на другой.

— Мешает пенсне у этого ксендза, — заметил он. — Темные стекла скрывают глаза и меняют выражение всего лица.

— Чепуха, — возразил Сойер. — Ты смотри сюда. У немца ясно виден шрам на носу. Вот он. А у этого святоши безукоризненно гладкий нос.

Прэн возразил в свою очередь:

— Это еще ровно ни о чем не говорит. Один снимок отпечатан резче. На нем виден не только шрам, но даже поры на лице, виден каждый волос. А на другом все смягчено. Опытный мастер при помощи легкого грима мог скрыть дефекты лица. Я не берусь рассудить вас, господин Борн.

— На каких условиях вы заключили пари? — спросил Сойер.

— Ужин на шесть персон — в обоих случаях, — ответил Борн, взял в руки оба снимка и расхохотался. Смех его походил на бульканье воды, когда человек полощет горло.

Потом он нажал кнопку звонка и сказал:

— Сейчас я вас познакомлю с обоими оригиналами.

Вошедшему лакею Борн приказал позвать своего сегодняшнего спутника, если он уже успел закончить туалет.

— Интересно! — оживился Сойер.

— Очень интересно, — подтвердил Прэн.

Спустя несколько минут в гостиную вошел нескладный, долговязый ксендз в черной сутане, с пенсне на носу. Переступив порог, он церемонно поклонился.

— А где второй экземпляр? — вырвалось у Прэна.

У Борна опять забулькало в горле.

— Они оба перед вами, — сказал он. — Познакомьтесь: штурмбаннфюрер СС Обермейер, он же монсеньер Левете.

Прэн вскочил с места.

— Обермейер? Мориц Обермейер? — крикнул он.

— Собственной персоной, — отозвался мнимый ксендз и снял пенсне.

Сойер хлопнул себя с досады по лбу и расхохотался.

— А вы знаете, где ваша сестра? — спросил Прэн, подойдя вплотную к гестаповцу.

— Понятия не имею, — ответил Обермейер. — С сорок пятого года мы потеряли с ней всякую связь. Почему вы спрашиваете?

— Господа! У меня идея! Я предлагаю послать машину за Эльвирой. Лучшего и самого объективного рефери не найти. Уж если и она не узнает брата… — кричал Прэн.

— Поддерживаю вашу идею, — сказал Борн. — Посылайте.

— Значит, сестра здесь? — спросил Обермейер.

— Да, да, да, и сейчас вы ее увидите, — Борн похлопал гестаповца по плечу.

Вошел лакей и объявил, что завтрак подан.

Мужчины покинули гостиную. Борн, идя под руку с Обермейером, сказал ему, что его сестра сейчас замужем за мистером Прэном и вполне довольна своей судьбой.

Обермейер сел напротив Прэна, надел пенсне и стал внимательно разглядывать лицо американца. Так вот он, Роберт Прэн, у которого сестра в тридцать восьмом году выкрала записную книжку. Как же они сошлись? Неужели Эльвира не знала, что он бабник и нечист на руку?

Эльвира не заставила себя ждать. При ее появлении в комнате мужчины встали. Борн пошел ей навстречу.

— Здравствуйте, друзья! — фамильярно воскликнула Эльвира и мельком взглянула на незнакомого ей священника.

Ксендз стоял в смиренной позе, сложив на животе руки.

— Нам хотелось, чтобы вы украсили наше маленькое общество, — заявил Борн. — Знакомьтесь. Это монсеньер Левете.

Эльвира подала руку священнику и села рядом с ним на свободный стул.

Сойер покусывал губы, чтобы сдержать рвущийся смех. Прэн вынул платок и начал сморкаться. Борн разливал вино по бокалам, а Обермейер сидел, опустив голову и уставившись глазами в стол.

Во время завтрака больше всех болтал Сойер. Он рассказывал одну историю за другой, вызывая у слушателей смех, что смягчало некоторую натянутость. Сойер припоминал старые анекдоты: о том, как карманные воры обокрали самого Гувера — грозу всех жуликов; как один предприимчивый безногий янки умудрился застраховать на крупную сумму свои ноги, потерянные на войне; как видный сенатор из штата Мичиган заочно женился на своей теще. Сойер был неистощим.

В конце завтрака Борн встал и торжественно объявил:

— Теперь я уверен, что пари остается за мной!

Эльвира, не понимая, вскинула на него глаза. Сойер и Прэн прыснули.

— Миссис Прэн! — обратился Борн к Эльвире. — Мне сдается, что вы отлично знаете сидящего рядом с вами представителя церкви, как знает вас и он. Но вы оба почему-то скрываете это.

Эльвира пожала плечами и улыбнулась. Обермейер снял пенсне и повернул к ней свое лицо.

— Мориц! — вскрикнула Эльвира. — Я не брежу?

— Я, я, сестренка, — весело сказал Обермейер и, наклонившись, расцеловал руки Эльвиры.

Сестра обеими руками взяла его за голову и поцеловала в лоб.

— Что за мистификация? Откуда ты появился? Я уже давно похоронила тебя.

Борн отметил про себя, что встреча брата и сестры после долгой разлуки могла бы быть и более теплой.

— Ну, беседуйте по душам, — сказал он и пригласил Сойера и Прэна последовать за ним.

2

Поздно ночью Борн и Обермейер говорили с глазу на глаз.

— Я понял все. Но не кажется ли вам, что лучше явиться к нему нам обоим вместе? — спросил Обермейер.

— Нет, не кажется, — качнул массивной головой Борн. — Я приеду лишь в том случае, если вы найдете с ним общий язык. В противном случае показываться мне нет никакого смысла. Вы мне позвоните от него вот по этому номеру, — он подал листок бумаги, — и я немедленно явлюсь. А ваш визит к нему я обставлю так, что товарищи из Корпуса национальной безопасности останутся в дураках.

Обермейер молчал, угрюмо уставившись глазами в одну точку и плотно сжав губы. Надо признаться, поручение не особенно его радовало. Как знать, что взбредет в голову Крайне! Как бы там ни было и кем бы Крайна ни был в прошлом, сейчас он генеральный секретарь одной из правительственных партий. А кто такой Обермейер? Бывший гестаповец. И если Крайна не пожелает вспомнить прошлого и разыграет возмущение, то Обермейер немедленно окажется в тюрьме. И не во Франкфурте-на-Майне, а в Праге. Это тоже разница, и притом разница существенная. Обермейер, пожалуй, не сумеет найти ни одного живого свидетеля, который мог бы подтвердить предательство Крайны. А вот свидетелей, которые могут изобличить Обермейера как гестаповца, в Праге сотни.

— Что вас смущает? — поинтересовался Борн.

— Пожалуй, ничего.

— Не боитесь?

Обермейер усмехнулся.

— Я с того времени, как помню себя, никогда и ничего не боялся.

— Тогда о чем же говорить? Будем считать, что план «Г-прим», о котором рассказывали мне вы и фон Термиц, снова возродился, как феникс из пепла. Насколько мне известно, этим планом предусматривалась полнейшая обработка Крайны как подпольщика?

— Не только это, — возразил Обермейер. — Планом «Г-прим» предусматривалась большая игра с чешскими эмигрантскими кругами и их агентурой.

— Да, да… Я вспомнил, — согласился Борн.

Обермейер сделал вид, что скрывает зевок. Борн зевок заметил. Обермейер не спал почти две ночи во время своего путешествия в Прагу.

— Отдыхайте. Полагаю, что сегодня вы мне не понадобитесь, — сказал он и, пожелав доброй ночи, удалился. Войдя в свою комнату, он тотчас принялся за пасьянс.

«Интересно, как мне удастся реализовать мой план. Очень, интересно, — думал Борн, раскладывая карты. — Они шли к Крайне, а я пойду через Крайну. Своим планом я поставлю на колени всю Чехословакию. И Крайна у меня не обязательно станет министром. Собственно говоря, кто такой Крайна? Если с ним сговорились немцы, если сговорюсь я, то, чего доброго, сумеют сговориться и русские. Значит, он только средство к цели. К цели большой и многообещающей».

Пасьянс сошелся.

— Победа! — воскликнул Борн и хлопнул в ладоши.

Глава одиннадцатая

Напрасно Нерич рассчитывал на то, что отныне его путь будет ровным и ему останется только благодарить судьбу, благоволящую к нему.

Работа в амбулатории завода в качестве дежурного врача его нисколько не тяготила и не связывала. Отношения с Боженой складывались как нельзя лучше. Лукаш, судя по всему, проникался к нему живой симпатией, о чем раньше Нерич и мечтать не мог. В средствах он не нуждался; думать надо было не о том, где их доставать, а как умнее расходовать, чтобы его образ жизни в новом положении не вызвал подозрений у окружающих — и главным образом у Божены и ее отца. Прэн относился к нему почтительно, да и не мог относиться иначе, зная, что к Неричу хорошо расположен Борн.

А о Дугласе Борне Нерич вспоминал только с благодарностью. Не повстречайся на его пути Борн, трудно сказать, что сталось бы с Неричем. Скорее всего, случилось бы что-нибудь катастрофическое и непоправимое. Куда бы он переметнулся от Михайловича в самые роковые для генерала дни? А Борн подсказал. И не только подсказал, но и потребовал исполнения, предложил, помог, поддержал. С каким страхом Нерич летел в Швейцарию! А вышло совсем не страшно. Стоило только предъявить письмо Борна (да и не письмо даже, а коротенькую записку), и прошлое Нерича навсегда было забыто.

«Да, Борн — это не Обермейер и не Михайлович, — признавался Нерич. — Борн — это фигура».

Сегодня утром врач, сдавая Неричу дежурство, сказал:

— Тут на заводе работает хороший вальцовщик, но очень больной человек. До него дошло, что вы участник освободительной борьбы в Югославии. Он заявил, что обязательно должен повидать вас.

— А кто он такой? — насторожился Нерич. Новые знакомства всегда его пугали.

— Я не знаю его фамилии. Он у нас человек новый. Слышал, будто он тоже был партизаном в ваших краях вместе с женой и поступил к нам в начале этого года. Вас он не знает. Во всяком случае, по фамилии не знает.

«Ну, это, пожалуй, ничем мне не грозит, — успокоился Нерич. — Только бы не попался знакомый».

А в полдень на прием в амбулаторию зашел человек, при виде которого у Нерича потемнело в глазах.

Он сразу вспомнил январский день сорок пятого года… Резиденция Михайловича… Запорошенная вьюгой деревенька… Небольшой рубленый домик с крышей, заваленной снегом… На допрос привели коммуниста-партизана Народно-освободительной армии. От него потребовали показаний, но он не сказал ничего. Он молчал, и молчал долго. Его допрашивали трое суток сряду, не разрешая ни присесть, ни прилечь. Допрашивающие сменялись каждые шесть часов. Двенадцать часов на допрос этого упорного пленного убил он, Нерич, и без всякого успеха. Пленный терял сознание, падал; его поднимали и снова ставили на ноги. Ему зажимали дверями пальцы, били табуреткой по голове, принуждали пить воду с разведенной в ней солью, капали на волосы горячей смолой. Никакие пытки не помогали. Пленный безмолствовал. И тогда Михайлович сказал: «В погреб! Дайте ему очухаться. Он еще заговорит».

И какой переполох произошел в генеральской ставке, когда обнаружилось, что пленный бесследно исчез вместе с часовыми, его охранявшими!

Вот этот-то сбежавший коммунист и стоял сейчас перед Неричем.

Нерич припомнил его фамилию: Пшибек. Чех Пшибек.

Видимо, Пшибек тоже узнал Нерича. Его черные глаза, пристально смотревшие из-под прямых, точно стрелы, сумрачных бровей, как бы говорили: «Так вот где нам довелось встретиться!» Но внешне он ничем не выдал себя, если не брать в расчет долгой заминки в разговоре.

Низким, с приятной хрипотцой голосом Пшибек сказал:

— Моя фамилия Пшибек. Я вальцовщик. У меня плохо с головой.

Сдерживая волнение, Нерич спросил:

— А что у вас с головой? На что жалуетесь?

— Следы войны. Ушиб. Одно время боли стихли, а теперь опять возобновились. Появилась тошнота. Даже в трамвае ездить не могу. Все вертится перед глазами.

— Садитесь, — пригласил Нерич. Ничего другого он сказать не мог: он — врач, Пшибек — больной.

Чутье подсказывало ему, что надвигается опасность. Надо было встретить эту опасность во всеоружии.

Исследуя больного, Нерич подумал: «Пока жив этот человек, я не буду знать покоя».

Он ощупал голову Пшибека, его затылок, осмотрел носоглотку, глазное дно. Уж Нерич-то хорошо знал, какие повреждения может нанести голове табуретка! Жаль, что она не угодила ему тогда в висок. Будь так, этот Пшибек не явился бы к нему сюда в приемную. Страх пробудил в Нериче ярость. Он испытал внутренний толчок: схватить загорелую тонкую шею Пшибека, сжать ее и не выпускать, пока не остановится дыхание. Тогда его голова навеки перестанет болеть. Нерич чувствовал, как перенапряглись его нервы. Испарина выступила на лбу.

— Остригитесь наголо и зайдите ко мне завтра… Я вас покажу специалисту, — глухо сказал он.

— Хорошо, — ответил Пшибек.

Когда за ним закрылась дверь, Нерич в полном изнеможении опустился на стул.

— Пытка… Настоящая пытка, — прошептал он дрожащими губами.

Ночь Нерич провел без сна. На его безмятежном горизонте появилось темное облачко, предвещавшее бурю. И даже свидание с Прэном, на котором был разработан реальный выход из создавшегося положения, не принесло успокоения. Терзаемый мрачными догадками и предчувствиями, томясь одиночеством, Нерич метался в горячей постели, как тяжело больной. Он боялся, что они опоздают с осуществлением плана, предложенного Прэном, и Пшибек успеет предпринять контрмеры. Он мысленно представил себе картину: завтра придет в амбулаторию, а его уже ждут там, схватят и поведут. Или же явятся сегодня ночью. Кто вступится за него, человека без гражданства? Не слишком ли рано он затеял всю эту возню с заявлением? Не поторопился ли?

На работу Нерич шел сам не свой. Но прогулка на свежем воздухе принесла некоторое облегчение. В амбулатории он не заметил никаких перемен. На кушетке мирно отдыхал врач, дежуривший всю ночь. Кажется, все идет по заведенному порядку. Нерич твердо помнил слова Прэна: «Многое будет зависеть от вашего поведения. Надо взять себя в руки, и дело в шляпе. Не подавайте вида, что вы его узнали. Держитесь непринужденно и самоуверенно. Он для вас совершенно незнакомый человек. А если он попытается вам на что-нибудь намекнуть, сделайте удивленное лицо и скажите: «Вы, очевидно, ошиблись». Пусть думает, что ошибся он, а не вы. Пусть у него болит голова, а не у вас. Не убедившись в том, что вы именно тот, за кого он вас принял, Пшибек ничего не предпримет. За это я ручаюсь. Поставьте себя на его место, и вы придете к такому же выводу. Нам нужно выиграть время».

«Прэн прав», — решил Нерич, приступая к своим обязанностям дежурного врача.

Когда в полдень, как и вчера, в кабинет вошел вальцовщик, Нерич уже не испытывал страха.

Пшибек остановился посреди комнаты, посмотрел на врача долгим взглядом и, так же как и в прошлый раз, сказал после паузы:

— Я пришел.

— Остриглись? — спросил Нерич.

Пшибек не ответил, а только снял шляпу, обнажив голую голову.

— Садитесь, — пригласил Нерич.

Когда Пшибек сел, Нерич подверг его новому осмотру. И странно: коснувшись руками заросших глубоких шрамов на голове пациента, Нерич опять испытал волнение. Предчувствие подсказывало ему, что сейчас Пшибек непременно заговорит о том, чего он так боится, непременно скажет, что узнал в нем того человека, который дважды в течение трех суток издевался над ним.

Но Пшибек, как и три года назад, безмолвствовал. Его молчание начало угнетать Нерича.

Когда Нерич окончил осмотр, Пшибек спросил:

— Ну, как мои дела?

— Пока ничего не могу сказать определенного, — с излишней поспешностью ответил Нерич. — Я отвезу вас сейчас в клинику, на консультацию к хирургу.

Он стал звонить заместителю директора, директору, заведующему гаражом и в конце концов добился легковой машины.

Пшибека он умышленно посадил рядом с шофером, дабы устранить всякую возможность разговора во время пути, сам провел его в приемную хирурга, переговорил с сестрой, а уходя, объяснил Пшибеку:

— Ждите, пока вас вызовут. Возможно, профессор назначит консилиум. Это еще лучше. Когда все окончится, позвоните мне, и я приеду за вами. Обязательно позвоните.

Все это Нерич произнес довольно громко, с таким расчетом, чтобы слышала сестра…

Возвращаясь на завод, Нерич по автомату соединился с Прэном и сказал ему всего два слова:

— Хирург ждет.

Прэн ответил:

— Отлично, — и повесил трубку.

Глаза двенадцатая 1

Прэн уже несколько раз набирал номер служебного телефона инженера Лишки, но никто на его вызовы не отвечал.

— Где его черт носит? — ругался Прэн.

Наконец в трубке послышался голос:

— Я вас слушаю.

— Кто это? — спросил Прэн.

— Инженер Лишка.

— Простите… я не туда попал. — И Прэн, довольный собой, положил трубку, чтобы через секунду снова ее снять. Теперь он набрал номер своей квартиры и предупредил Эльвиру: — Спускайся. Я сейчас подъеду.

— Ну, как? — спросила Эльвира.

— Он на службе.

Прежде чем остановиться в нужном месте, Прэн с полчаса кружил по улицам Праги, избегая привлекать к себе внимание. Потом выехал на Пржемышловку, убавил скорость и затормозил. Эльвира вышла из машины, а Прэн тотчас же уехал.

Жена инженера Лишки Роза открыла парадную дверь и, увидев гостью, всплеснула руками.

— Боже мой! — вскрикнула она. — Неужели это вы?

— Конечно, я, — рассмеялась гостья. — Ваша старая знакомая, Эльвира.

В комнате, куда ее ввели, царил полнейший беспорядок. Видимо, эта комната служила одновременно и столовой и гостиной. На круглом столе, покрытом не слишком чистой скатертью, была свалена немытая посуда, тарелки с остатками еды, какие-то свертки, газеты, бутылка с недопитым вином. На спинках стульев развешаны предметы женского туалета. На диване валялись подушка и помятая простыня. Подоконники были завалены детскими игрушками, заставлены флаконами из-под лекарств. В воздухе чувствовался неприятный запах лежалого, нечистого белья и женской косметики.

Хозяйка, с нечесаными волосами, растрепанная, в несвежем халате, не замечала, казалось, хаоса в квартире и нисколько не смутилась тем, что ее застали врасплох.

Она перебросила с дивана на кресло подушку и простыню, усадила Эльвиру и села рядом с ней, приводя в порядок свои взъерошенные волосы.

— Вот никак не ожидала! Откуда ты взялась? — Роза перешла на «ты» по старой памяти. — Сколько лет прошло с тех пор, как мы расстались? Как ты узнала мой адрес?

Эльвира, стараясь подавить чувство брезгливости, огляделась вокруг себя и, придав лицу веселое выражение, объяснила, что как-то на днях встретила Гоуску и он сказал ей, что Роза в Праге. Он же дал и адрес.

— Смотри! — удивилась Роза. — А я его не видела.

Эльвира сказала себе, что надо предупредить на всякий случай Гоуску.

— А где же твой старый дружок? — спросила она. — Ты с ним, надеюсь?

— Ой! — вздохнула Роза. — Тошно вспоминать. Я с ним порвала еще до войны. Он оказался отпетым негодяем. Он на каждом шагу меня обманывал. И я счастлива, что его засадили сейчас в тюрьму как коллаборациониста. Еще лучше, если бы его повесили.

Роза сильно изменилась, и к худшему. Чрезмерное злоупотребление косметикой испортило ее лицо. Она постарела, опустилась и, видно, совсем не следила за своей внешностью. Выслушав Розу, Эльвира сказала:

— А я почему-то решила, что ты замужем.

Она снова обвела глазами комнату.

— Конечно, замужем. У меня даже сын есть. Не знаю только, зачем он мне нужен.

Хоть Эльвира и не проявила интереса к ее супругу, Роза рассказала, что ее муж — инженер, по фамилии Лишка, коммунист. Роман у них начался в Словакии, где она жила на квартире у своей дальней родственницы по матери.

— И ты довольна жизнью? — поинтересовалась Эльвира.

— Будь она неладна, эта жизнь! — отмахнулась Роза. — Я погрязла в семейном болоте, как муха в сметане. Он вечно торчит на работе и видит в этом весь смысл существования. Его никуда не вытянешь, а когда я попыталась выезжать одна, он начал устраивать скандалы.

— Значит, он любит тебя?

— О да! Но что толку в этой любви? У нас на счету каждая медяшка. Я не привыкла так жить. Платье — это целая проблема, не говоря уже о других заботах. А ты, я вижу, не жалуешься?

Этого только и надо было Эльвире. Нет, она не жалуется. Она обеспечена и вполне счастлива. Она ни в чем не видит отказа. Муж идет навстречу всем ее желаниям и прихотям. Он делает только то, что ей нравится.

Роза с нескрываемой завистью разглядывала Эльвиру, ее дорогое платье, прелестные брильянтовые серьги, кольца, браслет, золотые часики.

— Да, мне далеко до тебя, — грустно произнесла она. — Ты счастливица. Кто же твой муж?

— Американец… Дипломатический работник.

— О! — с восхищением воскликнула Роза. — Тогда все понятно. И хорошо, что ты не застала моего мужа дома.

— Это почему? — удивилась Эльвира.

Муж у нее человек идейный, сказала Роза. В его глазах американцы и англичане — все без исключения поджигатели войны и бизнесмены. Как начнет распространяться на эту тему, так хоть на стенку лезь.

— Но, я надеюсь, это не помешает нашей дружбе? — пустила пробный шар Эльвира.

— А плевать я на него хотела! — откровенно возмутилась Роза. — Вот уж тоска смертная — возиться с пеленками. Я ему такой скандал закачу…

В ее практическом уме уже зарождались планы — правда, пока неясные. Вспыхнула надежда снова всплыть на поверхность. Черт возьми! Дружба с Эльвирой должна ей что-то дать. Показываться на людях с такой эффектной и богатой особой, женой преуспевающего американца — уже одно это говорит о многом. Блеск Эльвиры и на нее бросит отсвет. Уже ради одного этого можно пойти на скандал с мужем и отвоевать себе хоть немного независимости. А там, смотришь, жизнь снова улыбнется ей. Новые влиятельные знакомые… рестораны… театры… Возможно, увлекательные поездки. Уж наверняка Эльвира не топчется в трамваях и не ходит пешком, как это приходится делать Розе…

— А я бы на твоем месте не обостряла отношений с мужем, — сказала Эльвира. — Зачем?

— Что же мне, Богу на него молиться? Мужчины такой народ: дай ему палец, он всю руку откусит. Женщины дуры. Я сама его избаловала. Первое время он ловил каждое мое слово.

— Все же я советую быть осторожной, — продолжала Эльвира. — Если он так враждебно настроен против американцев, не нужно ему их навязывать. Можешь сказать, что у меня нет мужа. Он погиб. Ты понимаешь меня?

Роза смотрела на гостью широко раскрытыми глазами, в которых были и удивление и восторг. Эльвира продолжала:

— Я живу с братом… Чешским языком я и муж владеем безукоризненно и легко сойдем за ваших земляков. Разве твой муж станет докапываться, какой мы национальности? Зачем это ему? Итак, запомни: у меня нет мужа, я живу с братом.

— Ты права, — с восторгом согласилась Роза. — Мы проведем его, как дурачка.

Поболтав еще немного, подруги расстались. Эльвира пообещала Розе, что при первом же удобном случае заедет за ней и покажет свою квартиру.

Растроганная и умиленная, Роза расцеловала подругу…

Эльвира вышла на подъезд. Досадливо поморщилась: Прэн не точен. Именно в эту минуту он должен был проехать на машине мимо подъезда и взять ее с собой. Машины не было.

Эльвира посмотрела на часики. Что до нее, она точна, как хронометр. Делать нечего, Эльвира пошла пешком, в душе раздраженно ругая Прэна.

2

А в это время Прэн в противоположном конце города высаживал из машины Нерича.

— Итак, вы можете теперь успокоиться. Всякая опасность миновала, — говорил он. — Надеюсь, вы убедились, как важно своевременно принять меры. На досуге прочитайте это письмецо и уничтожьте его. А теперь выходите, я тороплюсь.

Дома Нерич, не снимая пальто и шляпы, бросился к окну и стал читать:

«Товарищи! Врач Нерич, по имени, кажется, Милаш, работающий в амбулатории того же завода, где работаю и я, заслуживает вашего пристального внимания. Мне кажется, я не ошибаюсь (мне трудно ошибиться), что он не тот, за кого себя выдает. Я узнал Нерича — офицера югославской королевской службы — при тяжелых для меня обстоятельствах, когда, будучи командиром роты партизанского отряда, попал в руки бандита Михайловича. Нерич состоял при штабе Михайловича представителем короля Петра и принимал личное участие в терроре, который проводил Михайлович. Этот террор я испытал на собственной шкуре. В числе других Нерич дважды допрашивал меня и пытался «выбить» из меня нужные для врага показания. Странное стечение обстоятельств: от увечий, которые мне нанесли бандиты, и в том числе Нерич, я лечусь сейчас у того же Нерича. Я могу лично рассказать все обстоятельства, назвать даты, фамилии уцелевших товарищей…»

На этом письмо обрывалось.

Нерич почувствовал, что ему стало жарко. Он быстро сбросил с себя пальто, шляпу, прочел письмо еще раз от буквы до буквы, потом зажег спичку и сжег письмо дотла. Пепел растер в руке и выбросил в цветочный горшок.

Глава тринадцатая 1

Вместительный «Паккард», обогнув несколько улиц и переулков, остановился в самом центре Праги. Из машины вышла Эльвира.

— Пусть же, кого мучит любопытство, выбирают теперь: нами ли нужно интересоваться или ею! — хохотнул Прэн и тронул машину.

В другой части города из машины вышел Сойер. Было полное впечатление, что в «Паккарде» теперь остался только один человек, сидящий за рулем, — Прэн.

Он долго вертел баранкой, зорко следя за улицей через заднее стекло и в зеркало. Наконец нажал на тормозную педаль.

— Сходите! — скомандовал Прэн пассажиру, не видному для посторонних глаз.

С пола машины поднялся Обермейер, руками огладил пальто и торопливо вышел из машины.

«Паккард» тотчас же тронулся.

Обермейер прошел несколько шагов, поднялся в парадный подъезд и надавил на кнопку звонка.

Увидев перед собой священника в черном драповом пальто с бархатным воротником и в темной длиннополой шляпе, горничная почтительно поклонилась.

— Доложите вашему хозяину, что я приехал к нему с письмом от архиепископа Берана, — сказал Обермейер и, пользуясь тем уважением, которое давал ему сан, легонько отстранил девушку и прошел в вестибюль.

Горничная, не сказав ни слова, исчезла. Через минуту она снова появилась и попросила посетителя следовать за нею.

— Пан Крайна сейчас выйдет, — сказала она. — Будьте любезны сесть.

Обермейер окинул взором кабинет Крайны. Здесь все было строго. На стене портреты двух президентов: покойного Масарика и ныне здравствующего Бенеша; на столе большая схема, вычерченная на листе ватманской бумаги; бросались в глаза стальные автоматические наручники немецкого происхождения, висящие на дверной скобе.

Появился Крайна. Обермейер поклонился и снял пенсне. Крайна внимательно всмотрелся в посетителя. Его лицо внезапно побледнело. Рот раскрылся. Он учащенно дышал. Это был испуг? Нет, можно было сказать без ошибки, что Крайна охвачен яростью.

Посетитель проговорил вкрадчивым голосом:

— Честь имею представиться: штурмбаннфюрер Мориц Обермейер.

Крайна молчал, шумно дыша. Так продолжалось несколько мгновений. Наконец, подавив вспышку ярости, он сказал с глухим раздражением:

— Что это за маскарад?

Обермейер не счел нужным ответить на вопрос хозяина. Он задал свой:

— Может быть, следуя элементарной вежливости, вы пригласите меня сесть?

— Не вижу в этом необходимости, — с негодованием ответил Крайна. — Не лучше ли вам покинуть мою квартиру?

— Вы находите, что это будет лучше? — язвительно спросил Обермейер. — Лично я придерживаюсь иного мнения.

Глаза хозяина горели, как угли. Вспыльчивый по натуре, озлобленный и грубый, Крайна был способен взрываться по всякому поводу, а часто и без повода.

— Уходите! — повысил он голос, подошел к столу и взялся рукой за телефонную трубку. — Уходите! Иначе я…

Обермейер рассмеялся, показав свои лошадиные зубы и мертвенно бледные десны.

— Звоните, звоните… Что же вы медлите? Не решаетесь? Вероятно, это не так просто. Что? Я буду очень рад объясниться в вашем присутствии с представителями Корпуса национальной безопасности. — Гестаповец захохотал. — Я отлично изучил вас, Крайна. Вы никогда не шли на обострение ситуаций. Не так ли?

Обермейер знал все слабости доцента естественных наук Владимира Крайны. Этот человек никогда не отличался ни проницательным умом, ни внушительной внешностью, ни верностью своим принципам и друзьям. Это был представитель той части рода человеческого, которой личная выгода дороже всего на свете. С подобным человеком можно договориться о чем угодно. Но, конечно, визит бывшего гестаповца не мог Крайне понравиться.

— Примите во внимание, что враги всегда лучше друзей, — заметил Обермейер.

— Говорите определенней, что вам угодно. Я слушаю вас, — Крайна еще не сдавался.

— Держите себя в руках, — посоветовал Обермейер. Садитесь. — Он сам бесцеремонно расположился в кресле, закинул ногу за ногу, закурил и продолжал: — Для каждого человека настает однажды время, когда надо подвести итоги пройденному пути…

— Выражайтесь конкретнее, — прервал его Крайна. Он стоял не шевелясь перед своим гостем. Рука, которой он опирался о стол, заметно дрожала.

— Охотно. Вы, наверно, не забыли, какие обещания дали господину Франку, когда он был наместником фюрера в протекторате?

— Что вспоминать о покойниках! Меня искренне удивляет, почему вы до сих пор не покойник.

— А я вам объясню. Моя и ваша судьбы тесно переплетены и связаны. Тянуть лямку на том свете одному, без вашего общества, мне было бы скучно. Это во-первых. А во-вторых, если мы будем отвлекаться в сторону, то очень нескоро подойдем к главному вопросу. Вряд ли имеет смысл затягивать нашу встречу.

Обермейер встал и наглухо прикрыл дверь. Крайна зашел за стол и хотел выдвинуть ящик, но гестаповец его опередил.

— Вам нужен пистолет? — он вынул из кармана незаряженный «Вальтер». — Я могу предложить вам выбор: или этот пистолет, или вот этот листок, — свободной рукой он вынул из кармана сутаны сложенный вчетверо лист бумаги. — Бумага иногда убивает не хуже пули. Пуля может убить меня, бумага — вас. Выбирайте.

Дрожащей рукой Крайна взял документ.

Пока он его развертывал, Обермейер пояснил ему:

— Этот документ — лишь один из серии, которыми располагают мои друзья. Случись что-нибудь со мной, все документы немедленно попадут в руки министра внутренних дел Носека.

Крайна прочитал:

«Дальнейшее содержание во вверенном мне лагере «почетного узника» Владимира Крайны я бы считал нецелесообразным. Агентура доносит, что многие заключенные догадываются, что с Крайной ведется тайная игра. Привилегированное положение, которое ему здесь создано, вызывает нежелательные кривотолки и может отрицательно повлиять на дальнейшее использование Крайны в наших целях. Я сегодня беседовал с ним. Он сам высказывает опасения за свое будущее…»

Письмо было подписано начальником Терезинского концлагеря эсэсовцем Генрихом Йоклом.

Крайна опустился в кресло, и его лицо снова покрылось бледностью.

— Могу добавить к этому, — сказал Обермейер, — что нынешнее ваше положение не лучше того, в котором вы были, пребывая во дворце Печека или в лагере. Я бы на вашем месте не устраивал никаких обструкций и демаршей.

Крайна разительно переменился: теперь перед Обермейером сидел жалкий, беспомощный человек. Он смотрел в сторону, и губы его вздрагивали и кривились.

— Я пока не могу уловить цели вашего визита. Я слышу только неясные намеки и вполне ясные угрозы, — сдавленным голосом проговорил Крайна. — Надеюсь, не для этого вы приехали ко мне?

— Вы не дали мне возможности рассказать о цели визита. Я имею поручение Управления стратегических служб США повидать вас…

— С этого и надо было начинать, — прервал его Крайна.

— Повторяю, — напомнил Обермейер, — что вы лишили меня всякой возможности начать деловой разговор.

— Простите… я проявил неуместную нервозность, — с натянутой улыбкой пробормотал Крайна. Бледность постепенно сходила с его лица.

— С вами желает говорить господин Борн. Но если вы и в его присутствии допустите неуместную нервозность, то могу заверить: от вас останется одно воспоминание. Был генеральный секретарь национально-социалистической партии, и нет его!

Крайна вышел из-за стола и взволнованно начал ходить по комнате.

— Это исключено. Совершенно исключено! Я же не ребенок. Когда и где я могу принять этого господина?

— Только здесь, в вашем кабинете, и не дальше как через двадцать минут, — ответил Обермейер, подошел к телефону, снял трубку, набрал номер и произнес условленные четыре слова: — Наш друг вас ожидает.

Крайна потерянно наблюдал за ним.

— Как все неприятно получилось, — сказал он. — Я не мог осознать всего значения вашего визита. Мой промах — следствие тревожной действительности.

Губы Обермейера сжались.

— Потрудитесь лично встретить господина Борна. Через несколько минут он будет здесь.

2

В вестибюле Борн молча обменялся рукопожатием с Крайной. Войдя в кабинет, он сказал Обермейеру:

— За углом, налево, вас ждет машина.

Обермейер раскланялся с Крайной. «Мавр сделал свое дело. Мавр может уходить».

Когда Обермейер вышел, Борн сразу приступил к делу.

— Здесь, надеюсь, можно говорить капитально?

— Да, да. Ради бога! Я весь к вашим услугам. Я очень рад, что вы удалили этого господина.

— Почему?

— Он… ну, как бы вам сказать… — подыскивая слова, забормотал Крайна. — Он затруднил бы взаимопонимание… Этот человек выводит меня из равновесия…

— Да… — неопределенно откликнулся Борн. — Прежде всего, скажите: насколько прочно ваше личное положение в партии?

Крайна сказал, что он пользуется полным доверием председателя партии Зенкла и всех лидеров партии и чувствует себя достаточно крепко и прочно.

— Не угрожает ли опасность со стороны отдельных лиц, которые в какой-либо мере осведомлены о вашем альянсе с покойным Франком и гестапо?

Крайна ответил, что больше всего, как это ни странно, опасается гестаповца Обермейера. Он был участником его ареста и допросов. Он представлял его штандартенфюреру фон Термицу, начальнику гестапо оберштурмбаннфюреру Герке и, наконец, самому Франку. Такая категория людей, как Обермейер, вообще опасна с точки зрения новых задач и планов. Это интриган. Это — человек-флюгер, принимающий любое положение под дуновением политического ветра, под влиянием политической конъюнктуры. Он готов служить кому угодно. И может только навредить. Обермейер и сейчас вел себя крайне неприлично, безобразно, угрожал без всякого повода к этому, вынул пистолет, хвастался своим влиятельным положением, которое якобы занимает в Управлении стратегических служб. Можно было понять, не зная его, что не господин Борн стоит над Обермейером, а Обермейер над Борном. Или такое его заявление: «Гестапо было и есть. Пока жив хотя бы один гестаповец, оно будет делать настоящую погоду в Европе». О чем это говорит? О наглости, о самоуверенности.

Борн насторожился. Обермейер вырисовывался перед ним в новом виде. В голосе Крайны Борн не уловил ни одной фальшивой нотки.

— Что вы предлагаете? — спросил он хозяина.

— Я буду с вами откровенен, — заверил Крайна. — Я бы такого опасного свидетеля устранил. Чтобы понять вас и найти с вами общий язык, такой посредник совершенно лишний.

— Хорошо, — согласился Борн. — Я подумаю. Это вопрос не столь существенный. Давайте поговорим о другом. Что вы и ваша партия готовитесь к генеральной атаке на Готвальда и его окружение, для меня не секрет.

— Я полагаю, — заметил Крайна, придвигаясь ближе к гостю и с угодливостью заглядывая ему в глаза.

— Выбор времени для нанесения удара, — продолжал Борн, — и учет обстановки должны иметь первостепенное значение.

Крайна кивнул головой. Борн пожевал кончик гаванны и заговорил опять. То обстоятельство, что Чехословакия стала преданным другом Советского Союза и что ее правительство и ведущие министерства возглавляют коммунисты, — парадокс. Все эти факты являются следствием грубых ошибок. Нельзя было допускать высылки из Чехословакии двух миллионов судетских немцев. Они могли бы теперь служить прочной опорой в борьбе с существующим режимом. Отсюда и все последствия. Теперь грубые ошибки надо исправлять.

— Я полностью согласен с вами, — заявил Крайна. — Но сейчас наблюдается почти равномерное распределение сил между двумя лагерями, то есть между нами и коммунистами. Роль баланса играют социал-демократы.

— Кого вы имеете в виду под словом «нами»? — спросил Борн.

— Национальных социалистов, католиков и словацких демократов. И нужно сказать, что наши позиции наиболее сильны в Словакии. Если Чехия и Моравия смотрят на восток и голосуют за коммунистов, то Словакия обращена лицом на запад и голосует за нас. Если вы помните, на прошлогодних выборах в Словакии за коммунистов голосовало около полумиллиона человек, а за демократов и трудовиков — миллион. Это же показательно.

— И это надо всемерно использовать, — подхватил мысль Крайны Борн. — Надо противопоставлять словаков чехам, и наоборот. Сталкивать их лбами. Надо все время подбрасывать горючее в пламя раздора…

— Мы это и делаем, — прервал его совсем уже осмелевший Крайна. — Грубо говоря, мы не брезгаем ничем. Я могу вам привести несколько интересных фактов, если вы не возражаете.

— Прошу вас, мне это чрезвычайно интересно.

Крайна продолжал. Вот, например, в прошлом году в Словакии был собран замечательный урожай. Правительство вынесло решение скупить у крестьян двадцать пять тысяч вагонов хлеба. Закупку поручили демократу Франдштатскому. От закупки зависело снабжение промышленных центров. Франдштатский закупил только половину количества, которое намечалось, и зимой стало ясно, что хлеба не хватит. Пока думали да рядили, излишки хлеба ушли в частные руки. Коммунисты были вынуждены обратиться за помощью к крестьянам, а глинковцы стали кричать: «Коммунисты отбирают у вас последний кусок! Им важнее накормить чехов, которые отдают за них голоса, а вы останетесь без хлеба и без семян».

— Неплохо. Очень неплохо, — одобрил Борн.

— Или еще пример. Осенью того же года по приказу министерства обороны одну из чешских дивизий направили на расквартирование в Словакию, а словацкую дивизию — в Чехию, в город Брно. В Брно дали задание — принять словаков в штыки. Так и сделали. Их встретили криками: «Убирайтесь восвояси! Вам тут делать нечего!» Говорить после этого о том, что словацкие солдаты воспылали к чехам симпатиями, было бы наивно.

— Тоже неплохо.

— Дальше, — продолжал Крайна. — В текущем году решено было большую группу квалифицированных рабочих-словаков перебросить на чешские предприятия. Кажется, ничего особенного здесь нет, но мы и это обстоятельство использовали в целях обострения антагонизма между чехами и словаками. Наши люди посадили словаков в нетопленый вагон (дело происходило в январе) и умышленно продержали их в течение суток на станции Брно без кипятка и пищи. Мы используем каждую возможность. Я беру на себя смелость заявить, что сложившаяся сейчас ситуация позволяет нам после небольшой артиллерийской подготовки перейти в решительное наступление на коммунистов. Не забудьте: в парламенте из трехсот мандатов коммунисты имеют только сто четырнадцать. А как в правительстве? Давайте подсчитаем с карандашом в руках. — Крайна быстро взял со стола лист бумаги и карандаш. — В распоряжении нашей партии четыре портфеля. Четыре наших лидера входят в правительство. Это вице-премьер Зенкл, министр внешней торговли Рипка, министр юстиции Дртина, министр школ, науки и искусства Странский. В блоке с нами католики. У них тоже четыре портфеля: вице-премьер монсеньер Шрамек, министр здравоохранения Прохазка, министр почт и телеграфа Гала, министр техники Копецкий. Нашими можно считать и словацких демократов. За ними тоже четыре министерских кресла: вице-премьер доктор Кочвара, министр транспорта доктор Пиетор, министр унификации законов доктор Франек и статс-секретарь министерства национальной обороны Лихнер. Как видите, набралось двенадцать из двадцати шести, входящих в состав правительства. Остальные — чешские и словацкие коммунисты, социальные демократы и двое беспартийных. Если бы я был уверен, что социал-демократы нас не подведут, то удар можно бы нанести сейчас, немедленно.

— Вы упустили момент, — охладил Крайну Борн. — А теперь без подготовки, без предварительных мелких ударов, без планомерного подрыва влияния и авторитета коммунистов, без организации определенных опорных пунктов в массах на штурм идти нельзя. Вы сломаете себе шею. Надо трезво оценивать силы противника. Коммунисты господствуют в национальном фронте. Это реальный факт. Премьер Готвальд — лидер с большим опытом революционной борьбы. Это не Зенкл, не Шрамек, не Кочвара. За ним идут массы. Коммунисты держат под своим влиянием армию. Они добились передачи в руки государства семидесяти процентов всей промышленности, они конфисковали у помещиков более полутора миллионов гектаров земли и леса. Они провели денежную реформу. Снизили в этом году цены на основные продукты питания. Провели свой двухлетний план восстановления хозяйства страны. Вы понимаете, какие прочные позиции они завоевали?

Крайня снова распетушился. Борн задел его за живое. Крайна не мог усидеть на месте и забегал по кабинету.

— Я все понимаю! Прекрасно все понимаю! — быстро заговорил он, словно боялся, что американец не даст ему высказаться до конца. — Но у коммунистов, при всей их силе, много и слабых мест. Все их планы построены на песке, на демагогии, на фантастике. Бюджет абсолютно нереален. Они неспособны учитывать факторы, воздействующие на структуру хозяйства. У них нет надежного государственного аппарата, нет масштабности в действиях, нет глубины подхода к государственным вопросам. Сейчас перед ними стоит проблема коренной реконструкции национализированной промышленности. И тут они сорвутся. Где они возьмут сырье, оборудование? В России? Ей самой впору положить зубы на полку. Никто не может дать того, чего сам не имеет. Коммунисты бредят о колхозах и зажимают уши, когда им говорят, что плодородие почвы упало на сорок процентов. Они снижают цены. Сколько ни снижай цены, толку не будет. Коммунисты делают ставку на конституцию, земельную реформу, на план восстановления, машинно-тракторные станции!..

После бурных словоизлияний Крайны Борн понял, что имеет дело с человеком довольно осведомленным. Это его порадовало. Запомнить все эти факты — для этого надо иметь трезвую и практическую голову. Генеральный секретарь национально-социалистической партии заслуживал того, чтобы получить комплимент, но Борн воздержался. Он всегда был скуп на похвалы. И заговорил на другую тему.

— Знать слабые места противника так же важно, как знать и сильные. Я хочу дать вам несколько советов. Прежде всего, мы должны дать себе полный отчет в том, что ждать новых выборов нельзя. Это явный проигрыш. На выборах последнее слово останется за массами. Значит, сыграть ва-банк необходимо до выборов. А прежде чем сыграть ва-банк, нужно, как я уже говорил, осуществить артиллерийскую подготовку. Вы это правильно отметили. Без артиллерийской подготовки немыслима генеральная атака, или штурм, удар — называйте это, как хотите. На чем я, будучи на вашем месте, сосредоточил бы сейчас огонь?

Теперь в свою очередь Борн встал и медленно прошелся от стены к стене.

— Прежде всего, я сказал бы самому себе: пусть удовольствуются коммунисты тем, чего они уже добились. Довольно с них! — Он рассек воздух рукой и продолжал: — Я бы организовал активный саботаж двухлетнего плана, не допустил бы принятия новой конституции, сорвал бы принятие законов о всеобщем социальном страховании, о дополнительной земельной реформе, о снижении налогов. Я бы поддерживал и раздувал любое недовольство масс, даже самое зачаточное, провоцировал бы любые выступления против Готвальда и его соратников. Я бы упорно вколачивал в мозги каждого чеха, и главным образом чеха-рабочего, мысль о том, что национализация промышленности не принесет ему облегчения. Я бы показывал на мелких фактах, что в стране нет свободы слова и печати. Я бы вышиб из телеграфного агентства зацепившихся там коммунистов. Надо всем прожужжать уши: чехи с их нравственными, политическими, культурными и церковными традициями принадлежат западноевропейской цивилизации, но никак не России. Надо разъяснять всем, что самый дешевый хлеб, в котором вы сейчас испытываете нужду, могут поставлять только американцы. Тем более у вас недород — такой недород, какого вы не знали в течение столетия. Целесообразность присоединения Чехословакии к плану восстановления Европы очевидна. Вот что я делал бы на вашем месте. Это пропаганда. А вы знаете, что значит умелая и настойчивая пропаганда?

Крайна сделал обиженное лицо. Его, генерального секретаря партии, учили умелому ведению пропаганды! Он задумался, как достойнее ответить, не обидев гостя, но сказал:

— Представляю себе.

— По-видимому, не совсем, — невозмутимо заметил Борн. — Если бы вы ясно это себе представляли, то такие газеты, как «Лидова демокрацие», «Час», «Свободне слово» и «Право Лиду», говорили бы другим языком. Известно ли вам, какое точное определение дает понятию «пропаганда» «Британская энциклопедия»?

— К сожалению, нет, — признался Крайна.

— Вот именно, что к сожалению. В энциклопедии говорится, я передаю дословно: «Отличительная черта пропаганды — безразличие к правде. Правда ценна лишь постольку, поскольку она может оказывать желаемое воздействие. Полная правда была бы вообще излишней и привела бы к ошибкам». Ясно?

— Вполне.

— Поэтому я на вашем месте в первую очередь поднял бы пропаганду на высоту, не забывая, конечно, о практической стороне дела. Насколько я понял, сейчас чешские умы волнует вопрос повышения заработной платы государственным служащим. Этот интерес надо активизировать. Он — политический рычаг в ваших руках. Вы же отлично знаете, что ни компартия, ни профсоюзы не пойдут на увеличение заработной платы служащим. Это для них равносильно самоубийству. Увеличить плату служащим, число которых доходит чуть не до миллиона, в то время как население в стране уменьшилось на три миллиона, — это значит подорвать экономику страны. Коммунисты это прекрасно понимают. И мне и вам ясно, что вместо увеличения заработной платы они предложат сокращение числа служащих и повышение производительности труда. А вы стойте на своем. Апеллируйте к шкурным интересам служащих.

— Этому вопросу мы придаем должное значение, — ответил Крайна. — Дртина добился контакта с социальными демократами в лице Майера. Вопрос о зарплате стал камнем преткновения в работе национального фронта. Мы заморочили головы коммунистам одними только нашими проектами. Такой же тактики мы держимся в вопросе о конституции. В комиссии национального фронта по конституционным вопросам мы создали полную неразбериху. Сейчас эту неразбериху усиливают Зенкл и Франек. Да и с законами о земельной реформе у коммунистов не лучше. Готвальд и Дюриш настаивают на скорейшем принятии законов о собственности на землю, о ревизии земельной реформы, о социальном обеспечении земледельцев, о налоге на них и о кредитовании. Пока нам удается оттягивать принятие этих законов под разными предлогами. Мы вносим бесчисленные поправки, спорим, дискутируем, представляем все новые и новые проекты.

— Правильно делаете. Абсолютно правильно, — одобрил Борн.

Раздался телефонный звонок. Крайна снял трубку.

— Да, я. Да. Понимаю… Так, так… Превосходно.

Борн выждал, пока генеральный секретарь закончит разговор, невнятный, и, видимо, умышленно невнятный со стороны Крайны.

Разговор длился минуты две. Крайна повесил трубку.

— Это господин Зенкл. Он ждал неофициальной встречи с архиепископом Бераном. Уведомляет меня, что встреча состоялась. И он доволен результатом беседы. Это очень отрадно. Архиепископ заверил, что церковь на нашей стороне. Он обещает свою поддержку и полное сочувствие папского нунция Риттера. Архиепископ Беран счел своим долгом предупредить, что если захват власти осложнится крайними мерами, то и на это есть благословение Ватикана.

— Меня этот участок совсем не беспокоит. В Ватикане действует наш посол Тейлор. И он знает свое дело. Его поддерживает монсеньер Монтини, правая рука папы. Между прочим, Монтини и папа очень лестно отзываются о вашем вице-премьере Шрамеке. Каково ваше мнение о нем?

— К монсеньеру Шрамеку благоволит и президент. Шрамек пользуется большим авторитетом в глазах собственной партии и в глазах церкви. Жаль только, что он одряхлел и его одолевают недуги.

Борн посмотрел на часы: встреча слишком затянулась.

— Я очень доволен, — сказал Бори, — что мы поняли друг друга. У меня еще один вопрос к вам. Часто встречаться с вами я не могу. Я в Праге гость. Но у меня есть надежный человек, через которого мы сможем поддерживать связь друг с другом. Как вы на это смотрите?

— Согласен на любого посредника, кроме Обермейера.

— Нет, нет! Этот человек — ваш земляк, чех. Я за него ручаюсь. Фамилия Гоуски вам ничего не говорит?

Крайна прищурил глаза, припоминая.

— Не тот ли, который был представителем фирмы «Колбен-Данек»?

— Действительно, тот.

Крайна сказал:

— Лично я его не знаю, но кое-что слышал. Человек видный. Ничего не имею против него.

— Тем приятнее, — проговорил Борн. — На днях постараюсь познакомить вас с ним.

Глава четырнадцатая 1

Антонин спешил, то и дело поглядывая на часы. Он точно рассчитал время, чтобы застать Ярослава одного: без четверти девять Божена уходит в университет, а в половине десятого — никогда не позднее — Лукаш садится в машину и отправляется на работу. Между девятью и девятью тридцатью он сумеет переговорить с Ярославом с глазу на глаз. В этом и заключался его расчет.

Антонину пришлось выдержать с собою большую внутреннюю борьбу, прежде чем он решился на такой разговор. Эта борьба продолжалась несколько дней. Много раз он приходил к убеждению, что разговор бесполезен и не приведет ни к чему. По сути дела Антонин решался на крайний шаг, несвойственный его характеру и оскорблявший его мужскую гордость. Но тут же он опроверг себя. Можно ли считаться с гордостью и мужским самолюбием, если решается вопрос о счастье любимого человека, да и о его личном счастье? Нельзя! Надежды его оживали, но как неуверенны, как шатки они были… И все-таки он надеялся. Он не мог себе представить, чтобы Божена навсегда ушла из его жизни.

«Ярослав всегда понимал меня, поймет и теперь, — успокаивал себя Антонин, приближаясь к дому, у подъезда которого уже стояла знакомая машина Лукаша. — Он давно разгадал мое чувство к Божене и, может быть, сам ждет этого объяснения».

Он хотел войти в подъезд, но шофер увидел его.

— Товарищ Слива, привет! Залезай в машину. Сейчас выйдет хозяин и поедем вместе.

— Нет, нет, я не поеду… Я только на минуту к нему, — скороговоркой сказал Антонин и быстро взбежал по ступенькам.

Лукаш, уже готовый к отъезду, удивленно посмотрел на Антонина. По выражению его лица он старался определить, чем вызвано его раннее появление.

— Здравствуйте, Ярослав, — грустным голосом сказал Антонин. — Я к вам на одну минутку… Специально зашел по очень специальному делу.

— А что ты такой смутный? — спросил Лукаш со свойственной ему прямотой.

— Тяжко мне, Ярослав… очень тяжко, — проговорил чужим голосом Слива, сам удивляясь его глухому звуку.

Для Лукаша уже не составляло тайны, какая причина привела сюда Антонина. Мягко, щадя самолюбие Сливы, он сказал:

— Верю, друг мой. Верю и понимаю тебя.

И это было истинной правдой. Говоря начистоту, он был бы рад иметь такого зятя, как Антонин. Он знал бы, что счастье его дочери в надежных и верных руках.

— И вы одобряете ее выбор? — поддаваясь на его ласку, спросил Антонин.

Лукаш помедлил с ответом. По существу, восемь лет назад перед Боженой не стояло выбора. Вокруг нее не было никого, кто бы мог потревожить ее сердце, — никого, кроме Нерича. И Нерич был первым, кого полюбила двадцатилетняя девушка. И она осталась ему верна до сих пор.

— Не знаю, как тебе, мой дорогой, ответить, — чувствуя некоторое затруднение, сказал Лукаш. Он стоял против Антонина, зажав в руке незакуренную трубку. — Ей виднее, чем мне и тебе. Трудно распоряжаться сердцем женщины… Когда ей было пятнадцать лет, дело другое. А сейчас, слава богу, ей двадцать семь.

— Но вы, как вы на это смотрите? — настаивал Антонин.

Лукаш сдвинул брови.

— Ты хочешь знать мое мнение о Нериче?

— Да.

— Что ж… Я его считаю человеком неглупым, способным, воспитанным, — ответил Лукаш и почувствовал, что говорит не то, что нужно.

Антонин неестественно рассмеялся.

— Воспитанный! Странно… Вы знаете лучше меня, что за внешними проявлениями воспитанности, за хорошими манерами и складной речью часто прячется полное отсутствие достоинств, если и не что-нибудь похуже.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вы учили меня всегда говорить правду в глаза.

— Смотря какую правду, — прервал его Лукаш. Тон, каким сегодня говорил Антонин, ему не нравился. — Правда правде рознь.

— Я такой истины не знал. Спасибо за открытие, — не без язвительности заметил Антонин.

— Если не знал, так узнай, — продолжал Лукаш, стараясь сохранить хладнокровие. — Если ты скажешь в глаза горбатому человеку, что горб уродует его, это будет правда. Но такая правда не сделает тебе чести.

— Чего же вы от меня хотите? — спросил Слива. — Я должен, по-вашему, расхваливать Нерича?

Лукаш еще больше нахмурился.

— Я этого не прошу. Я всегда придерживался правила: не говори об отсутствующем того, чего не скажешь ему в глаза. Советую и тебе поступать так же. Ты не знаешь Нерича, а берешься судить о его достоинствах и недостатках.

В Антонине росла обида на то, что Лукаш не понимает его, что он не на его стороне. Напрасно Антонин пришел сюда и затеял этот тяжелый и бесполезный разговор! Обида толкала его на резкость. Его выводили из себя хладнокровие и назидательный тон Лукаша. На какое-то мгновение мелькнула мысль, что завтра или даже сегодня ему будет стыдно за свое поведение. Но он уже не мог отступить.

— Вы, Ярослав, изменили своему характеру, изменили самому себе, — сказал он с раздражением и горечью. — Я знал ваше прежнее мнение о Нериче.

— Люди с годами меняются. Меняются и мнения о них, — все так же невозмутимо произнес Лукаш. — Ты знал Блажека. Знал, кем он был раньше и кем стал в последние годы. Ты знал Мрачека, который на твоих глазах сделался совсем другим человеком.

Антонин поморщился. Очень трудно говорить с Лукашем и очень трудно его переубедить.

— Вы знали Блажека и Мрачека, а Нерича совсем не знаете. Не знали его восемь лет назад, не знаете и теперь. Вернее сказать, вы знаете его со слов Божены и поэтому внушили себе, что лучше его никого нет на свете. И вы убеждаете себя в том, что он составит счастье Божены, а я уверен: она будет с ним несчастна, быть может, погибнет.

— Откуда у тебя такая уверенность, что она будет с ним несчастна?

— Не знаю. Ничего я не знаю!.. Но я предчувствую беду, — выкрикнул Антонин. — Вы хотите, чтобы я радовался и бил в ладоши? Но поймите, я живой человек… Живой человек я! — Он опустил голову на руки, взлохматил волосы и сказал безнадежно: — А в общем это ни к чему. Я идиот. Круглый идиот.

Антонин надвинул фуражку до самых ушей и, не поглядев на Ярослава, вышел.

Он понимал, что нехорошо и несерьезно и как-то глупо все получилось, но понимал и то, что был бессилен бороться с горькой обидой, которую причинил ему Ярослав, сам того не желая. Возбуждение и гнев вырвали из него слова, каких в другое время он никогда не сказал бы. Ему казалось, что, высказав все, что в нем наболело, он перестанет мучиться. Но что он высказал? В чем убеждал? Собираясь с мыслями. Антонин припомнил все свои слова и выражения и пришел к выводу, что ровно ничего не сказал. Он испытывал боль — впору реветь или выкинуть что-нибудь отчаянное и нелепое.

Шатаясь по улицам безо всякой цели, он спрашивал себя:

«Неужели счастье покупается только ценой мучительства, терзаний и самоунижений?»

Его разгоряченное воображение бессильно было найти выход. Он не знал, как отвести от Божены беду. А он чувствовал, что над нею нависла беда. Над нею и над его собственным счастьем.

Как слепой, шел он по тротуару, наталкиваясь на встречных, не беря на себя труда извиниться перед ними. Дойдя до бойкого перекрестка, Антонин опомнился. Куда он идет? Зачем? И, резко повернувшись, зашагал обратно.

2

Ровно в десять Антонин Слива вошел в здание Корпуса национальной безопасности и поспешил в свою комнату. Ему предстояло идти с докладом к Ярославу Лукашу.

«И нужно же было так случиться, чтобы я попал в подчинение к Ярославу!» — подумал он, открывая дверь.

Антонин не мог себе представить, как сейчас войдет к Лукашу, как заговорит с ним. Он готов был, вместо предстоящего доклада, принять любое поручение, самое сложное, запутанное, смертельно опасное.

«Что ему! — рассуждал Антонин. — Он во всем потакает Божене, а до меня ему дела нет. Правильно говорят, что своя рубашка ближе к телу».

Он сел за стол, но тут же вскочил: время не ждало.

Поправив поясной ремень и застегнув воротник, он расчесал волосы, подошел к стенному сейфу и вынул папку с бумагами.

Перелистывая документы, чтобы удостовериться, что все они на месте, он только и думал о том, как Ярослав встретит его. Как он воспринял неприятный утренний разговор? Обиделся, конечно. Ну и пусть обижается. Другой на месте Антонина и не таких бы вещей наговорил. И Антонин еще не сложил оружия. Выберет подходящую минутку и выскажет все до конца. Пусть тогда Ярослав думает о нем, что ему хочется. И этого еще мало, это не все, на что Антонин способен. Пусть только пригласят его на свадьбу…

Он прошел по коридору и постучал в знакомую до каждого гвоздика и пятнышка дверь, обитую черной кожей. Никогда он не чувствовал себя так подавленно, так тягостно перед этой дверью, как сегодня.

— Войдите! — раздался голос.

Слива толкнул дверь.

Ярослав Лукаш широкими шагами ходил по кабинету. На его столе — ни одной бумажки. Внимательно посмотрев на Антонина, он протянул руку к настольной лампе и щелкнул выключателем.

«О чем он сейчас думает? — мучился Антонин, остановившись у приставного столика. — А что, если сейчас… да, вот сейчас продолжить наш разговор? Высказаться раз и навсегда, и пусть он переводит меня в другой отдел!»

Но вместо этого он сказал:

— Вы приказывали доложить вам сегодня о результатах расследования.

Лукаш прошелся по кабинету, вздохнул и сел за стол.

— Докладывай… Садись и докладывай, — сказал он просто, будто между ними ничего не произошло.

И то, что Ярослав обратился к нему на «ты» и предложил сесть, разрядило напряженное состояние Антонина.

Он раскрыл папку, а Лукаш вышел из-за стола и снова начал вышагивать по кабинету.

«Нервничает… Не легко ему дались мои речи», — отметил Антонин.

Листая бумаги, он начал доклад:

— У меня складывается впечатление, что Пшибек убит не на том месте, где обнаружен его труп.

Лукаш прислушался.

— На месте обнаружения трупа, в роще, — продолжал Антонин, — я не нашел ни следов крови, ни других примет убийства. Можно предположить, что в рощу Пшибека привезли уже мертвым…

Лукаш наклонил голову.

— Но я уверен, я чувствую, что мы имеем дело не с обычным уголовным преступлением.

Лукаш взглянул на Антонина.

— Откуда у тебя такая уверенность?

Антонин обстоятельно изложил свои соображения. Он допросил женщину, подавшую заявление об исчезновении мужа и опознавшую его в убитом Пшибеке. Как выяснилось, Пшибек был коммунистом, активным участником народно-освободительной борьбы югославского народа и после войны вернулся на родину, в Чехословакию. На заводе о нем дают очень хорошие отзывы, как об активном общественнике и передовом рабочем. Этой характеристике можно верить, если послушать, что жена рассказывает о его партизанских годах. Она вместе с Пшибеком прошла весь этот крестный путь. Жена уверена, что убийство не случайно, с ним расправились враги.

— Не исключено, — согласился Лукаш. — Что за человек его жена?

— Со многих точек зрения очень интересная женщина, — сказал Антонин. — Прежде всего — коммунистка. По национальности черногорка, дочь православного священника. Девичья фамилия — Цветович. По окончании гимназии на родине, вышла замуж за состоятельного предпринимателя, вернее, ее отдали за него. Муж оказался мотом, кутилой и через год после свадьбы попался на какой-то нечестной сделке, был осужден и умер в заключении. София Цветович осталась без всяких средств к существованию. У нее был хороший голос, и она устроилась в частной хоровой капелле. С этой капеллой попала в Брюссель, на международную выставку. Капелла успеха за границей не имела, и директор ликвидировал ее. Цветович оказалась в отчаянном положении — в чужой стране, без денег, без крова. И здесь на нее натолкнулся офицер югославской разведки Любич. Она согласилась выполнять его поручения и сделалась разведчицей. С началом войны вернулась на родину. С первых же дней народно-освободительной борьбы София Цветович приняла в ней активное участие, вступила в компартию и вышла замуж за Пшибека — в то время командира взвода одного из партизанских отрядов. Вместе с мужем выехала из Югославии в Чехословакию. Сейчас работает синоптиком на пассажирском аэродроме.

Я попросил Софию выяснить, с кем он встречался и был близок, кто к нему был особенно расположен. Возможно, проверка этих лиц наведет на какой-нибудь след. Придется допросить кое-кого из них.

— Это разумно, — одобрил Лукаш. — Вызови Милаша Нерича.

Антонину показалось, что он ослышался.

— Нерича?

— Да. Нерича.

— К себе?

— Разумеется.

Антонин вспыхнул.

— Я вполне понимаю тебя, — проговорил Лукаш. — Но ты человек долга. Ты работаешь по охране народа и его завоеваний. Долг прежде всего. Насколько я понял, в городскую клинику Пшибека отвозил Нерич. Так? Его видела там медицинская сестра. Да и ему нет оснований скрывать это. Возможно, он прольет свет на эту темную историю. Ведь он врач. — Считая вопрос исчерпанным, Лукаш спросил: — Когда у тебя свидание с Гоуской?

— Жду его звонка.

— Ты к нему в штатском платье ходишь?

— Да.

К себе Антонин возвратился в негодовании. Как решился Лукаш отдать такое приказание — вызвать и допросить Нерича? Что значат его слова: «Я вполне понимаю тебя»? Быть может, он хочет сблизить их?.. Неужели Лукашу не ясно, что уже одно имя Нерича вызывает в Антонине бешенство?

«Нет, к черту! На это я не пойду! — решил Антонин. В сердцах он бросил папку на стол. — Пусть Ярослав сам нянчится с этим… с этим…»

Глава пятнадцатая 1

Ночью на шоссе между Прагой и Мельником две встречные машины перемигнулись огнями фар и остановились одна возле другой. Генеральный секретарь национально-социалистической партии вышел из своего автомобиля и пересел в другой, со знаком «СД».

Хлопнула дверца, и машина двинулась.

— Познакомьтесь, — сказал Берн, приветствуя Крайну.

Спутник Борна подал генеральному секретарю руку и назвал себя:

— Рудольф Гоуска.

— Владимир Крайна.

Примерно через полчаса машины встретились снова. Крайна пересел в свою машину и поехал домой.

Машина Борна, которую вел Прэн, направилась в сторону Мельника.

— Рассказывайте — что у вас? — спросил Борн Гоуску.

— Я уже информировал господина Сойера.

— Не имеет значения. Мне тоже интересно.

— Пожалуйста. Ну, что сказать? Прежде всего, я очень рад, что нашел друзей по убеждениям, готовых выполнять наши поручения. Кое-что уже удалось проделать.

Гоуска разъяснил, что надо понимать под этим «кое-что». В Кладно удалось загнать на шахты состав с мачтовым строительным лесом, вместо леса специального, крепежного, который теперь направляется в дунайские порты, где в нем нет никакой надобности. Наряды на горючие и смазочные материалы для машинно-тракторных станций пересмотрены. Большая партия бензина и керосина попала в частновладельческие руки. Удалось договориться с Плоцеком, директором «Стандарт электрик Доме и К°». Большинство принятых на себя заказов он, безусловно, сорвет. Много мануфактуры, обуви, жиров, сахара тоже передано в руки частников, под тем предлогом, что сроки оплаты истекли, а на текущих счетах торговых точек нет ни копейки, они сидят на просрочке. Под видом накопления резервов заморожена большая партия бобовых, кофе, мыла, табачных изделий, на которые ощущается особенно острый спрос. На пивном заводе в Пльзене приведены в негодность несколько сот тонн доброкачественного зерна, предназначенного для снабжения населения… Гоуска еще долго перечислял свои успехи.

— А деньги у вас есть? — спросил Борн.

— Очень немного.

— Возьмите у Сойера. На обеспечение мероприятий по вашей линии ассигновано два миллиона. Надеюсь, пока достаточно?

— Я думаю. Я не очень разбрасываюсь.

— А вы не стесняйтесь. Цель оправдывает средства. Кстати, продумайте, какими каналами пустить в оборот кругленькую сумму крон нашего изготовления.

— Хорошо, я продумаю.

— Нужно добиться, — продолжал Бори, — чтобы этими кронами несколько раз выдали заработную плату на крупных предприятиях. Вы понимаете, какой будет эффект?

Гоуска рассмеялся.

— Понимаю.

— Позже все можно будет свалить на министерство финансов, — подсказал Борн.

Гоуска заверил, что займется этим вплотную.

— И еще один вопрос к вам, — сказал Борн. — Вы подготовили удобное место для встреч?

— Моя загородная вилла к вашим услугам, — предложил Гоуска. — Она в полном порядке. Семья — в городе, а на вилле только управляющий и сторож. Эти люди умеют ничего не видеть и молчать.

— Отлично, — одобрил Борн.

За это время машина успела совершить путь до Мельника, вернуться обратно и теперь катила по улицам Праги.

Высаживая Гоуску, Борн предупредил его:

— С генеральным секретарем особенно не церемоньтесь и не миндальничайте. Напирайте на него моим именем. Пора ему оставить болтовню и заняться делом.

2

Домой Гоуска вернулся в приподнятом настроении. В доме все уже спали и стояла полная тишина. Гоуска, не зажигая света, достал из буфета бутылку коньяку и, зажав ее под мышкой, проследовал в кабинет. Он выпил одну, потом другую, потом третью рюмку. Приятное опьянение слегка затуманило его мозг. На сердце стало легко и весело. Он налил четвертую рюмку, закурил сигару и, вспомнив о Крайне, рассмеялся. Если бы Крайна узнал, что виновником его ареста гестаповцами в сорок третьем году был не кто иной, как Гоуска! Вот было бы смеха! Как бы он к этому отнесся? А может быть, этот арест пошел Крайне только на пользу? Чего только в жизни не случается! Хотя бы с ним, Гоуской. Не попадись он в свое время в лапы штурмбаннфюрера Зейдлица, ему бы сейчас как собственных ушей не видеть Праги, а тем более особняка и виллы. Как ни смешно, но это так. Сотрудничество с гестапо проложило дорожку к Борну, а не будь в прошлом этого сотрудничества, то Борн, пожалуй, и не взглянул бы на него. А если бы Борн не взглянул на него, то пришлось бы навеки забыть о Праге.

Гоуска опрокинул рюмку и развалился в глубоком кресле. Прага! Он так глубоко пустил здесь корни, что и не мыслит своего существования вне ее. Что он без Праги? Ничто. В Праге все: друзья, имущество, связи, деловые возможности, его прошлое, настоящее и будущее, перспективы обогащения. Тут он сумеет найти приложение своим способностям. Тут еще не перевелись люди, понимающие его с полуслова, готовые поддержать, подать руку помощи в беде. Слов нет, Чехословакия уже не та, чем была, и «Колбен-Данек» не принесет больше прибыли Гоуске. Ну и к черту «Колбен-Данек», когда под рукой тысячи других способов наживать капитал!

3

Борн беседовал с Сойером.

— Много проектов — и мало эффекта. Вся эта болтовня навязла у меня в зубах. — Борн перекидывал листы доклада, представленного Сойером. — Отсутствие оперативности, крайняя узость мысли. И зачем вы включили сюда это письмо? Только послушайте: «Мы на вас рассчитываем, как на бывшего члена нашей партии. Готовятся великие дела, поэтому не изменяйте, молчите. Доктор Фейерабенд, к которому мы послали делегацию, нам скажет больше. Мы вас будем информировать. Подготовительный комитет земледельческо-демократической партии Чехословакии». Что за ерунда? Кто составлял это письмо?

— Бывшие аграрники, — услужливо ответил Сойер.

— Зачем?

— Они же пытаются возродить свою партию.

Брезгливая гримаса исказила лицо Борна.

— Да разве таким путем они привлекут на свою сторону крестьян? Вы только вчитайтесь в эти глупые фразы: «Мы на вас рассчитываем», «не изменяйте, молчите». Что поймет из этой тарабарщины земледелец? Разве дурацкими заклинаниями можно его вырвать из-под влияния коммунистов? Такие письма рассылают евангелисты, когда хотят навербовать побольше верующих в свой молитвенный дом. Уж если они хотят выпускать листовки, то пусть выпускают настоящие листовки. И поведение Дртины мне не нравится. — Борн резким жестом отодвинул от себя доклад. — Он действительно уподобил себя святому Павлу и забыл, что является министром юстиции. Увлекся всякими мелкими судебными процессами, занят мышиной возней, а главное упускает; забыл, что сейчас надо бить не в вслепую, а выбирать самые больные места. И не давать противнику передохнуть. Почему он смотрит сквозь пальцы на то, что коммунисты завели на всех предприятиях рабочую милицию? Разве ему неизвестно, что Национальное собрание не давало на это согласия? Почему он, как министр юстиции, не распустил рабочую милицию своей властью? Неужели ему не ясно до сих пор, что эти молодчики в беретах в случае нужды пойдут не за ним, а за коммунистами?

Сойер жирными и толстыми, как сосиски, пальцами делал пометки карандашом в своей записной книжке. Он безропотно выслушивал нотацию своего патрона и готов был взять под сомнение все свои успехи.

Выслушав мнение Борна о министре юстиции Дртине, Сойер решил спросить патрона, как следует себя вести с министром внешней торговли Рипкой. Поведение последнего немного смущало Сойера. Он так и поставил вопрос перед Борном.

— А что вас смущает? — спросил Борн.

— Непонятно, — сказал Сойер, — кто является хозяином Рипки — американцы или французы?

Из слов заместителя французского военного атташе капитана Винсена можно понять, что Рипка согласовывает все свои практические действия с ним, но в то же время не уклоняется от встреч и поручений Сойера. Получается какая-то двойственность. Сойер считает, что было бы целесообразно «оттереть» Винсена.

— Не надо, — прервал его Борн. — Рипка делает все, что в его возможностях. Отрывать его от французов нельзя хотя бы потому, что французы — публика очень обидчивая. Вы лучше подумайте вместе с Гоуской, как использовать сотрудника Корпуса национальной безопасности Сливу. Гоуска вам говорил о нем?

— Да, говорил.

— И что же?

— Мне кажется, что мое вмешательство в их отношения будет лишним.

— Безусловно. Я имею в виду другое. Сливу надо использовать осторожно, так, чтобы он не провалился, и четко определить линию поведения Гоуски. От Сливы пока нужно брать только то, что он может дать без риска, требовать только то, что он способен сделать не в ущерб своему положению. Когда это потребуется, я с ним встречусь.

— Понимаю.

— Что касается Крайны, я все сказал Гоуске. Крайну следует активизировать. От него многое зависит. Он будет основной пружиной в нашем плане «Г-прим».

Отпустив Сойера, Борн раскинул несколько пасьянсов, потом заглянул в комнату, где остановился Обермейер.

В ночной пижаме, совершенно пьяный Обермейер сидел в кресле и что-то бессвязно бормотал себе под нос.

Борн прищурил глаза: этакая свинья этот немец! Он начинает позволять себе слишком много.

— Что с вами? — сдерживая раздражение, спросил Борн.

Обермейер поднял отяжелевшую от хмеля голову, уставился на американца помутневшими, бесцветными глазами и вяло буркнул:

— Скучно мне до тошноты… Хочу освежиться немного, прогуляться по Праге.

— Только этого не хватало! — усмехнулся Борн. — Ложитесь-ка лучше спать. Рано утром выедем в Баварию. И так вы здесь проторчали слишком долго.

Глава шестнадцатая 1

Эльвира явилась к Розе Лишке с подарками. Она привезла ее сыну большого мохнатого медвежонка и целый ворох других игрушек: танк, извергающий из жерла пушки огонь, многотрубный пароход, украшенную блестками карусель, складной автомат, разборный охотничий домик, макет Эйфелевой башни, набор цветных карандашей. Ребенок не мог прийти в себя от восторга. Мать тоже.

Эльвира отказалась войти.

— Я за тобой. Хочу познакомить тебя с мужем.

Роза уже твердо решила использовать расположение к себе состоятельной Эльвиры и не стала отказываться. Со рвением она принялась за туалет. Через каких-нибудь полчаса в результате самоотверженных усилий она превратила себя в нечто разноцветное, разноперое и ошеломляющее.

— А я не буду шокировать твоего мужа? — с кокетством спросила Роза, оглядывая себя в зеркале.

— Он не из робких. К тому же он неравнодушен к чешкам.

— О! — только и воскликнула Роза и уже строила планы: «Вот бы вскружить ему голову!»

А войдя в квартиру Эльвиры, Роза сама потеряла голову. Она не могла, да и не хотела скрывать своего восхищения. Богатые ковры, в длинном ворсе которых тонула нога, полированная стильная мебель, шкафы с платьями Эльвиры, уникальная посуда, бесценные безделушки — все это пробудило в ней воспоминания о счастливых довоенных годах, и Роза, всплескивая руками, ахала и восклицала:

— Какая прелесть!.. Это просто чудо!.. Ты самая счастливая из женщин!..

Эльвира с искусством опытного гида показывала Розе все свои сокровища, разжигала в ней огонек тщеславия.

Прэн явился к самому началу завтрака и сразу покорил Розу своей непосредственностью, радушием и наивно-детской, доверчивой улыбкой, не сходившей с его лица. Он усердно ухаживал за гостьей. Роза уже всерьез начала думать, что этот американец достоин того, чтобы она обратила на него свою благосклонность. Как и всякая женщина ее пошиба, она слепо верила в силу своего очарования. Прэн не оставлял ее бокала пустым, и Роза пила так бесшабашно, как делала это в довоенные годы.

— Как посмотрит ваш муж на то, что вы без его ведома почтили нас своим посещением? — спросил Прэн.

Роза во всех подробностях повторила все, что уже рассказала Эльвире о своем неудачном замужестве и безрадостной семейной жизни. Она опьянела и не задумывалась над тем, что говорит. Муж? Она не верит в его идейность и считает ее показной и притворной. Муж ревнив, мелочен, скуп. Он строго контролирует все домашние расходы. Ей надоело это ежедневное выклянчивание денег на стол и нищенские тряпки.

— Скоро день его рождения, — все больше распаляясь, говорила Роза. — Я уверена, что он скорей повесится, чем позовет кого-нибудь.

— А вы устройте ему сюрприз и сами организуйте вечер, — посоветовал Прэн.

Роза с наигранной стеснительностью опустила глаза и вздохнула. Это невозможно. Хоть и стыдно признаться, но она должна сказать, что на это у нее нет денег.

— Какие пустяки! — сказала Эльвира. — Я могу тебя выручить, и ты такой устроишь прием, что твой муженек упадет в обморок.

— А мы сделаем ему подарки, если, конечно, вы пригласите нас, — добавил Прэн.

Роза захлопала в ладоши и рассыпалась в благодарностях.

Завтрак прошел весело и беспутно. Роза и не заметила, как пролетели три часа.

Вернувшись домой, в свою запущенную квартирку, она долго сидела перед трельяжем и разглядывала себя: изучала каждую складку, каждую морщинку на лице, меняла прическу, смотрела то грустно и печально, то игриво и весело, разнообразила улыбки, придавала лицу разные выражения.

Незадолго до прихода мужа раздался телефонный звонок. Говорила Эльвира.

— Розочка, дорогая, ты не обижайся… я положила тебе в сумку деньги. Их хватит не только на то, чтобы отпраздновать день рождения. Но ты обязательно пригласи нас. Хорошо?

— Что ты, что ты! — у Розы перехватило дыхание, но она уже искала сумку глазами.

— Ну, будь здорова. Жду твоего звонка.

Глаза у Розы блестели, она чувствовала себя молодой, почти юной. В пачке она насчитала пятьдесят десятидолларовых билетов. Пятьсот долларов! С ума можно сойти! Такой суммы у нее никогда не было на руках, а для Эльвиры это, видно, сущий пустяк. Роза была на седьмом небе.

Она еще раз пересчитала деньги. Нет, она не ошиблась: ровно пятьсот долларов.

За обедом Роза собралась с духом и заговорила с мужем:

— Помнишь, я рассказывала тебе, что встретила свою старую подругу?

Лишка только промычал в ответ, челюсти его усиленно жевали.

— Муж ее погиб на войне, и она живет в Праге вместе со своим братом-холостяком. Чудесные люди. В свое время мой отец оказал большую услугу ее покойному мужу — пролонгировал его векселя. Этот человек обещал отблагодарить моего отца, да так и не успел…

По-видимому, Лишка не придавал никакого значения этой болтовне и продолжал есть, занятый собственными мыслями.

«Чурбан бесчувственный!» — с раздражением подумала Роза. Но нужно было высказаться до конца. Нужно было как-то поестественнее объяснить появление у нее денег. Она была уверена, что как только назовет сумму, муж сразу сбросит свой сплин.

— Сегодня Эльвира была у меня. Она решила выполнить то, чего не успел сделать ее муж. Он должен был отблагодарить моего отца, но так как отца уже нет на свете, то Эльвира сочла своим долгом отблагодарить меня.

Лишка поднял голову и уставился на жену угрюмыми серыми глазами. На лице его было написано недоумение. Он энергично работал челюстями и ждал продолжения рассказа. Но Роза умышленно тянула. Тогда Лишка не вытерпел и спросил:

— Чем же она тебя отблагодарила?

«Ага! Зашевелился? Ожил?» — со злорадством подумала Роза и ответила:

— Она дала мне пятьсот долларов.

Лишка отодвинул от себя тарелку, положил на нее вилку и нож.

— Сколько? — переспросил он.

— Пятьсот, — повторила Роза.

Лишка навалился грудью на стол и с недоверием посмотрел на жену.

— Где же они?

Роза вышла в спальню и, вернувшись, подала мужу пачку долларов. Лишка пересчитал их. Да, действительно — пятьсот долларов. И свалились совершенно неожиданно, как манна небесная.

— Что ты собираешься с ними делать?

— Куплю шубку. Я уже давно мечтаю. На нее уйдет…

Лишка не дал ей закончить фразы и сказал с раздражением:

— Ты всегда думаешь только о себе. У тебя есть зимнее, летнее пальто, а у меня одно на все сезоны, и я таскаю его уже десять лет.

Лицо у Розы вытянулось. Какая она дура! Проще было купить шубку и сказать, что это подарок Эльвиры. А об остальных деньгах нужно было промолчать.

— Я думаю, этих денег хватит и тебе, и не только на пальто, — примирительно сказала она. — Но имей в виду, что мы должны пригласить Эльвиру и ее брата на твой день рождения. Я уже сказала ей об этом.

— Напрасно поторопилась, — заметил Лишка. — Это влетит нам в копеечку. Сколько раз я тебя предупреждал: не решай без меня ничего, что связано с расходами! — Он уже успел прикинуть и пришел к выводу, что легкомысленная затея жены оставит значительный след в расходной части его бюджета.

Роза обозлилась. До чего же препротивный человек! И как только она его терпит?

— Я эти деньги получила без твоего участия и имела право сама ими распорядиться. Оказаться свиньей в глазах Эльвиры и ее брата я не желаю. Надеюсь, что эти деньги — только начало нашей дружбы.

Лишка промолчал. Он разглядывал доллары и ломал себе голову над тем как лучше их сбыть. Обменять в банке по государственному курсу — невыгодно, на черной бирже можно попасть в неприятность. Он поделился своими сомнениями с женой.

Роза оказалась сообразительной. Она позвонит Эльвире и попросит ее совета. Уж если Эльвира свободно располагает долларами, то, очевидно, знает, как выгодней их обменивать.

2

На другой день Лишка взял доллары с собой и отправился по адресу, указанному Эльвирой, на Малу Страну. Он перешел по мосту через Влтаву, свернул на Лазенскую улицу и пошел к Мальтийской площади. Около бывшей гостиницы «У золотого однорога», куда в свое время захаживали и Людвиг Бетховен, и Петр Великий, и Александр Суворов, крутился юркий человечишко, по виду турист. На его плечах висели два фотоаппарата. Он непрерывно щелкал затвором фотокамеры, запечатлевая на пленке древнюю гостиницу, резиденцию Восточного института, в здании которого в стародавние времена помещался орден мальтийских рыцарей.

В нескольких шагах от Лишки остановилась легковая автомашина. Он всмотрелся в номер — та самая. Шофер открыл дверцу и спустил ноги на мостовую. Увидев подходящего к нему Лишку, он спросил смело:

— Это вам доллары оттягивают карман?

Лишка невольно оглянулся: как бы кто не увидел. Улица была пустынна, только одинокий турист нацеливался объективом на мемориальную доску с выгравированным именем Бетховена.

— Да, мне, — ответил он, подойдя вплотную.

— В таком случае давайте-ка их мне, а себе возьмите кроны, только пересчитайте их для порядка.

Шофер пересчитал доллары, Лишка — кроны, и они расстались, довольные друг другом.

Глава семнадцатая 1

Прошли обложные дожди. Листва облетела с деревьев. По утрам бывали легкие заморозки.

В запотевшие окна служебной комнаты Ярослава Лукаша глядел пасмурный ноябрьский день.

Лукаш готовился к докладу и с утра никого не принимал. Но когда ему сообщили по телефону, что его хочет видеть Адам Труска, он решил прервать работу. С Адамом Труской он не встречался больше года. Отошли в прошлое тревожные, боевые годы, и старые друзья оказались не только на разных участках работы, но и в разных концах страны. Глушанин уехал к себе на родину. И трудно сказать, сведет ли их когда-нибудь жизнь снова. Да и Адам Труска, видно, случайно сейчас зашел. У каждого свои дела. Труска долгое время работал в сельском райкоме партии, а минувшим летом занял место директора машинно-тракторной станции.

Лукаш наметанным глазом оглядел своего старого товарища. И вид его ему не понравился. Труска стал еще меньше и еще худее. Тонкий нос заострился. Широко поставленные глаза хоть и казались спокойными, но все-таки угадывалась в них затаенная боль.

Усадив гостя на диван и присев рядом с ним, Лукаш спросил:

— Что стряслось, Адам? Вид у тебя неважный.

Труска хмыкнул.

— Поневоле будет неважный. Ты помнишь Бронислава Ковача?

— Ну вот, слава богу! — усмехнулся Лукаш. — Почему я должен его забыть? А что с ним?

— Арестован, — отрезал Труска.

Лукаш от неожиданности откинулся на спинку дивана.

— Как арестован? За что? — воскликнул он.

— Вот так и арестован, — сказал Труска. — А работник он дельный, цепкий. Хоть я коммунист, а он социал-демократ, но мы понимали друг друга с полслова… Лучшего заместителя мне не найти.

— Ты зачем мне все это говоришь? — прервал его Лукаш. — Ковача я и сам хорошо знаю. Лучше скажи — за что арестован?

Труска потер морщинистый лоб. Он и сам толком не знал, за что. Случилось это так. Труска почти месяц провалялся в больнице, страдая желтухой, а когда вышел, то узнал, что Ковач уже две недели сидит в тюрьме. Труска хотел переговорить со следователем, но тот уехал в Прагу. Ходят слухи, будто Ковача обвиняют в распродаже горючего и запасных частей к тракторам. Поверить этому невозможно. Ковач не того закала человек, чтобы позариться на чужое и тем более на государственное имущество. В правлении машинно-тракторной станции удалось выяснить, что на Ковача подали коллективное заявление одиннадцать человек. Девять из них — в прошлом владельцы зажиточных усадеб и члены распущенной аграрной партии. И только двое — трактористы, но и те в годы немецкой оккупации работали в имении Файерабенда, нынешнего депутата Национального собрания.

— Но я докопаюсь до самого корня, — с озлоблением добавил Труска. — Мне один паренек, честный малый, кое на что приоткрыл глаза. Он сам видел, как эти два тракториста привезли к его хозяину шесть тяжелых ящиков, и тот спрятал их в сарае, под сеном. Ящики и по сей день там лежат. Очень легко может случиться, что в ящиках спрятаны как раз те тракторные части, за хищение которых посадили Ковача. А с бензином дело еще хуже. Пропало якобы две тонны, а этот паренек уверяет меня, что бензин выпустили в землю.

Лукаш не мог не согласиться с тем, что подозрения Труски основательны. Несомненно, Ковача оклеветали. Принадлежа к левому крылу социал-демократической партии, Ковач за последнее время смело и резко разоблачал происки реакционеров. Недавно он выступил в областной газете с заметкой, в которой назвал фамилии лиц, проводящих в сельском хозяйстве по сути дела вредительскую линию. На сельских собраниях он громил бывших аграрников, мешающих расширению машинно-тракторных станций.

— И что же ты теперь намерен предпринять? — поинтересовался Лукаш.

— Пойду в прокуратуру, в министерство юстиции. Я разоблачу этого мерзавца следователя.

Лукаш вспомнил о визите Моравы в министерство юстиции и весь инцидент с передачей фабрики «Уния» прежнему владельцу. Конечно, в министерстве Труска толку не добьется, и Дртина никогда не вступится за Ковача.

— Ты сходишь к товарищу Носеку и ему расскажешь обо всем, — сказал Лукаш.

— К Носеку? — изумился Труска. — Только и дела у министра внутренних дел, что меня слушать!

— Ничего, ничего, — успокоил его Лукаш. — У товарища Носека на всех хватает времени. Я сам позвоню ему, и он тебя примет.

— Большего и желать нельзя. Только бы добраться к нему, а уж я расскажу ему обо всем.

— И правильно сделаешь, — заверил Лукаш.

— Я понимаю, Ярослав, что устраивать новую жизнь не так просто и в панику не впадаю. Но должен сознаться, что зло берет.

— Ничего, дорогой. Мне тоже бывает невесело. Ты думаешь, у нас в Корпусе все идет гладко? Как бы не так! Враги и к нам пробираются. Да и странно было бы, если бы Корпус не привлекал их внимания. Надо бороться, надо крепко и мужественно драться за каждый наш шаг вперед, к социализму. Дрались раньше, и теперь будем драться, и впредь будем драться, пока не закрепим нашей победы и не выбросим на свалку истории всех, кто стоит на пути трудового народа.

Труска молчал. Он понимал положение в стране, но с Лукашем был согласен не полностью. На некоторые вещи у него была собственная точка зрения. Но он был согласен с Лукашем в главном: нельзя давать потачки реакционерам, нельзя мириться с тем, что лидеры реакции, прикрываясь своей принадлежностью к Национальному собранию и правительству, почти открыто проводят подрывную работу. Им только сунь палец, они всю руку отхватят.

— Пора их решительно призвать к порядку, — сказал он. — Терпение лопается! Если, как ты обнадеживаешь, товарищ Носек примет меня, я ему все выложу начистоту.

Лукаш усмехнулся.

— Выложи, выложи. Ты у кого остановился?

— У Морганека.

— Как он там? Давно я его не видел.

— Все такой же. Балагурит, выпивает помаленьку, но делу предан.

— Хоть бы ты его ко мне затащил. Знаешь что, приходите сегодня, вместе поужинаем.

— Пожалуй, не поспею, Ярослав. Мне еще надо зайти в Центральное управление МТС, — сказал Труска. — Там работает инженер Лишка. Мне посоветовали поставить его в известность о беспорядках в снабжении МТС. А уж от него я пойду к товарищу Носеку. Морганеку передам, что ты его хочешь видеть, обязательно передам.

Лукаш снял трубку и попросил соединить его с приемной министра внутренних дел.

2

Владислав Морганек недавно был назначен директором крупной пражской автобазы, и дел у него было, как он выражался, по самое горло. Он зорко приглядывался к людям, изучал хозяйство, заглядывал в самые потаенные уголки базы, и все больше убеждался, что работы — непочатый край. Недочеты, неполадки и срывы его не пугали. Наоборот, он начинал волноваться, когда все шло гладко, — ему казалось, что за этой гладкостью кроется или случайность, или чей-то подвох.

Рабочий день пришел уже к концу, но Морганек и не думал покидать кабинет. Он ждал начальника гаража и механика.

Механик пришел в точно назначенное время, сел в дальнем углу комнаты и принялся разглядывать директора, который графил листок бумаги, низко склонившись над столом.

Наконец, через сорок минут явился начальник гаража. Войдя в кабинет, он тотчас обратился к Морганеку:

— Это надолго?

На губах Морганека заиграла улыбка. Он смерил взглядом начальника гаража с головы до ног и коротко ответил:

— Дело покажет. Мне сейчас еще трудно установить подлинные причины плохой работы базы. Но из того, что я уже подметил, можно сделать кое-какие выводы.

— Вы сказали — плохой работы? — переспросил начальник гаража.

— Да, вы расслышали хорошо.

Начальник гаража криво усмехнулся. Он не придавал большого значения тем мнениям, которые шли вразрез с его собственными. К тому же он был груб и резок.

— Новая метла по-новому метет, — заметил он с иронией.

Наблюдательный, терпеливый и умный Морганек не посчитал нужным ответить на эту реплику подчиненного. Его трудно было сбить с толку или вывести из себя.

— Плохая работа базы, — продолжал он спокойно, — объясняется тем, что плохо работаем прежде всего мы, руководители. А что мы работаем плохо, я вам сейчас докажу.

Морганек не заглядывал в свои записи. В этом он не нуждался. То, что он хоть раз увидел своими глазами, прочно оседало в его памяти. Он, без труда и не держась определенной системы, выложил перед начальником гаража и механиком длинный перечень недочетов и вопиющих безобразий. Суточная ведомость о работе автомашин не ведется, нет книги учета происшествий на линии, хотя таких происшествий много. Расследования происшествий не проводятся, и виновные остаются безнаказанными. Машины по возвращении в гараж никем не осматриваются, а они очень часто возвращаются с дефектами, без запасных колес и номерных знаков. Подходит зима, а у машин (на семьдесят процентов!) нет капотов. За хорошую работу шоферы не премируются, а за поломки, порчу резины не производят удержаний из их заработка. В путевках не указывается, куда и в чье распоряжение выехала машина, в какое время она покинула гараж и когда в него возвратилась. В таких условиях работу машины невозможно контролировать. Новая резина хранится в подвале вместе с утилем и сложена там «колодцем». В кузовном цехе обивочный материал валяется на земле, под верстаками. Многие шоферы не знают самых элементарных вещей: не могут перечислить основные неисправности свечей, объяснить явственные шумы в коробке скоростей, не знают, от каких причин глохнет на холостом ходу двигатель…

Механик подивился, как директор сумел за такой короткий срок разобраться в положении дел на автобазе. Но начальника гаража это разозлило. Он не терпел, когда ему указывали на его промахи.

— На ошибках мы учимся, — заметил он.

— И долго еще собираетесь учиться? Кстати, объясните мне: почему вы поддержали отсталые настроения в хозяйстве и выступили против заключения индивидуальных договоров между водителями машин?

Начальник гаража сделал такую мину на лице, будто вопрос, интересующий директора базы, был по меньшей мере ребяческим. Но одной гримасой ему трудно было отделаться.

Он ответил:

— Индивидуальные договоры только повредят делу. Психика рабочих, а тем более шоферов — психика сложная. Они не станут мириться с тем, что кто-то из их среды хочет выделиться, показаться лучше остальных.

— А ваше мнение? — обратился Морганек к механику.

— Я считаю, что без индивидуальных договоров мы провалим движение стотысячников. Договорам бригад должны предшествовать договоры между шоферами.

— То, что вы считаете, меня не интересует, — вмешался начальник гаража. — За воспитание людей отвечаю я, а не вы, а вы ответственны за качество ремонта автомашин, за техническое состояние парка, за выполнение плана ремонта и графиков профилактики.

— Больше вы не будете отвечать за людей и гараж, — спокойно заметил Морганек. — Завтра вы сдадите свою должность новому работнику, а сами примете обязанности старшего механика.

Начальник гаража побледнел.

— Это как понимать? Вы мне не доверяете?

— Если хотите — да.

— Как начальнику гаража или как члену партии?

— А вы в двух лицах? Вот потому-то я, вероятно, и не доверяю вам.

— Но я все-таки специалист.

— Мы нашли специалиста без «все-таки», — резко сказал Морганек.

Начальник гаража, ущемленный в своем самолюбии, готов был разбушеваться: ударить, плюнуть в лицо этому коммунисту Морганеку, хлопнуть дверью и уйти, но… было серьезное «но», мешающее столь решительным действиям. Он должен, он обязан был всеми силами держаться за автобазу, обслуживающую высокие правительственные учреждения. А поэтому надлежало смириться. За последние дни, с приходом нового директора, начальник гаража не раз показывал зубы. Но ничем хорошим это кончиться не могло. Надлежало смириться.

Морганек видел, что спесь слетела с начальника гаража. Своим ровным голосом он сказал:

— План профилактического обслуживания за ноябрь я утвердил, но декабрьский буду рассматривать не в середине ноября, а в последних числах этого месяца. Дальше. Когда вы можете сделать доклад о работе гаража за истекшие месяцы этого года?

— Смотря какой доклад? — сказал начальник гаража.

— Доклад обычный. Надо рассказать о технической готовности парка, о расходе горючих и смазочных материалов, межремонтном пробеге, соревновании и мероприятиях, обеспечивающих условия для его развития, о подготовке парка к зиме, о количестве происшествий.

— Мне понадобится на подготовку три дня.

Морганек пододвинул к себе настольный календарь, перевернул несколько листков и сделал пометку.

— Даю вам неделю. Докладывать будете общему собранию.

3

Час спустя начальник гаража соединился по телефону с врачом Милашем Неричем. Он сообщил ему, что обстановка на автобазе резко изменилась: вместо недавно снятого директора, социал-демократа, который считался с ним, назначен новый — коммунист Морганек, хорошо знающий дело и опытный. Он уже объявил о назначении нового начальника гаража и созывает общее собрание. Возникают опасения, что в автобазе трудно будет удержаться.

— Не делайте преждевременных выводов, — ответил ему Нерич. — Не важно, в какой должности вы там останетесь. Важно сохранить ваших людей.

Начальник гаража докладывал явно не ко времени. Нерич был не в себе: утром в больнице раздался телефонный звонок и его пригласили зайти в Корпус национальной безопасности.

Глава восемнадцатая

Пока Нерич добрался до Корпуса национальной безопасности, он пережил столько, что этих переживаний могло бы хватить на несколько лет. Что только не приходило ему в голову! Дознались, что он не тот человек, за которого себя выдает; проследили за ним и установили, что он встречался с Прэном или с начальником гаража; заподозрили его в причастности к убийству Пшибека. Да мало ли что могло случиться! Каждый неосторожный шаг, непродуманный звонок, малейший слушок о прошлом, непредусмотренная встреча с кем-либо из земляков, подслушанная беседа — все, буквально все могло породить подозрение и послужить причиной вызова. И хорошо, если это только вызов. Хорошо, если он, войдя в Корпус, благополучно из него выйдет. А если…

Все эти догадки вызывали такой упадок духа в Нериче, такой страх, что он почувствовал дурноту.

Пропуск на его имя был уже заготовлен. Нерич, теряя последние остатки мужества, предъявил его часовому у входа.

На пропуске был проставлен номер комнаты, но Нерич даже не взглянул на листок. Он обратился с вопросом к первому же сотруднику, который попался ему на глаза.

— Я не знаю, куда мне нужно пройти, — сказал он растерянно.

Сотрудник взял из его рук пропуск, взглянул на него и указал комнату.

— Сюда. В пропуске указан номер.

«Совсем раскис, идиот!» — выругал себя Нерич и постучал в дверь.

И страшно поразился, увидев перед собой Антонина Сливу. Неприязнь, зародившаяся у него к Сливе девять лет назад, при первом знакомстве, возрастала по мере новых встреч и вылилась в неукротимую злобу. Сейчас эта злоба вспыхнула с новой силой и заслонила собою все.

«Негодяй! Сводит счеты из-за бабы, — мелькнула горячая мысль. — Неужели он думает добиться чего-нибудь этим?»

Вызов Нерича и Антонину не доставил ничего приятного. Он еще раз вернулся к этому в разговоре с Лукашем и просил освободить его от допроса Нерича. При этом он высказался откровенно. Между ним и Неричем стоит Божена. Это немаловажное обстоятельство, как ему кажется, может набросить тень пристрастия на расследование дела. Но Лукаш держался иного мнения. «Ты коммунист, — сказал он, — и обязан быть объективным. Передавать расследование другому работнику я не буду. Не вижу в этом целесообразности».

И Антонин старался быть объективным, хоть и не мог принудить себя, глядя на Нерича, не думать о Божене.

Он официально и подчеркнуто сухо пригласил Нерича сесть и сразу, без вводных слов, поставил вопрос:

— Вы знаете о судьбе рабочего Пшибека?

Неричу стоило немало труда собраться с силами и как можно спокойнее ответить:

— Да, слышал. За городом обнаружен его труп.

— Пшибек был у вас на врачебном приеме?

— Несколько раз.

— На что он жаловался?

— Он страдал острым полиартритом.

— А что послужило основанием отправить его в городскую клинику?

Нерич убрал руку со стола. Он почувствовал, что она дрожит.

— Дело вот в чем, — начал он, тщательно отбирая слова и боясь сказать лишнее. — Однажды на приеме Пшибек рассказал мне о сильной травме в области лобной пазухи, полученной им на фронте. В течение нескольких часов после ранения он находился в бессознательном состоянии, из правого уха началось кровотечение, а потом появились рвота, головокружение, сильные головные боли. Когда он поступил на излечение в госпиталь, у него обнаружили трещину на нижней стенке правого слухового прохода и понижение остроты слуха. После продолжительного лечения боли исчезли, но спустя долгое время, когда он уже работал на заводе, опять возобновились. Я произвел невралгическое исследование, установил стойкое понижение кожной чувствительности всей правой стороны тела, но никаких патологических изменений не нашел. Но Пшибек продолжал жаловаться на ухудшение своего состояния. Тогда, согласуясь с его желаниями, я и направил его на консультацию к видному специалисту и больше уже больного не видел…

— Кто же мог взять его из больницы? — спросил Слива.

— Не представляю себе.

— Вы его знали по Югославии?

— Нет. Мы действовали в разных районах.

— А с его женой не были знакомы?

— Нет. Я ее совсем не знаю и никогда не видел.

С чувством полного облегчения Нерич вышел от Сливы. Подозрения, что Слива вызвал его в связи с Боженой, отпали. Но уж лучше бы действительно она послужила причиной вызова. Тот факт, что расследованием убийства Пшибеша занялся Корпус национальной безопасности, а не судебные органы, встревожил Нерича: значит, убийству придан политический характер.

«Надо немедленно предупредить Прэна», — решил Нерич, быстро проходя по вестибюлю. Но у выходных дверей он остановился как вкопанный: навстречу ему шла Лоретта — та самая Лоретта, с которой он познакомился в тридцать девятом году в Будапеште.

Она сильно изменилась, но осталась все такой же привлекательной, как и восемь лет назад.

Лоретта тоже узнала Нерича. Она приветливо улыбнулась ему и подала обе руки.

— Вот так встреча! — проговорила она. — Какой ветер занес вас сюда?

Нерич подумал, что ответы на прямо поставленные вопросы рискованны. Кто знает, какою стала Лоретта за годы долгой разлуки.

— Вы меня сразу узнали? — спросил он.

— С первого взгляда. Вы почти не изменились.

В голову Нерича закралась мысль: уж не работает ли Лоретта в Корпусе национальной безопасности? Он спросил ее прямо:

— Вы служите тут?

— У меня большое горе, только поэтому я здесь.

— Горе? — переспросил Нерич.

Лоретта отрицательно покачала головой и горько вздохнула.

Да, горе. Она уже совсем не та, какою была раньше. Совсем, совсем не та. В годы войны она сражалась в рядах югославской Народно-освободительной армии, стала коммунисткой. Полюбила прекрасного человека, вышла за него замуж. И вот на этих днях потеряла его. Он тоже был коммунистом. Они жили дружно, оба работали в Праге: он — на заводе, она — на пассажирском аэродроме. Несчастье свалилось неожиданно. Мужа нашли убитым за чертой города. Сейчас идет расследование, но трудно надеяться, что оно прояснит что-нибудь. Ее уже несколько раз вызывали в Корпус национальной безопасности. Но что она может сказать? Чем она может помочь?

Нерич, слушая быстрый рассказ своей старой знакомой, ощутил сухость во рту. Чувство облегчения снова сменилось тревогой.

— Фамилия вашего мужа? — неуверенно спросил он.

— Его фамилия, так же как и моя, Пшибек, а зовусь я теперь своим настоящим именем — Софией.

Нерича даже пошатнуло от неожиданности. Такого нелепого стечения обстоятельств никак нельзя было предвидеть. Пшибек — муж Лоретты!

— Я лечил Пшибека и не знал, что он ваш муж… Ведь я заводской врач.

Лоретта всплеснула руками. Какое странное совпадение!

И тут внезапная мысль обожгла Нерича: ведь он только что ответил Сливе, что никогда не знал жены Пшибека. Эти слова занесены в протокол. Такая непредвиденная мелочь может испортить все дело. Как же поступить? Вернуться назад? Сказать, что произошло недоразумение? Попросить внести поправку в протокол?

— А обо мне следователь не спрашивал вас? — спросил он Лоретту-Софию.

— Спрашивал на первом допросе. Он интересовался, не знала ли я раньше врача завода, но фамилии вашей не назвал. И я, конечно, ответила, что не знаю.

Нерич обрадовался.

— А я только что показал, что не знаю вас как жену Пшибека. Я же и в самом деле этого не знал! Как теперь нам быть?

Лоретта улыбнулась.

— Я думаю, поправляться не стоит, — посоветовала она. — Еще бог знает что подумают.

Нерич охотно согласился с ней. Он не мог предполагать, что так быстро будет найден выход из щекотливого положения.

— А вы, я вижу, тоже переменили вашу довоенную профессию? — спросила Лоретта.

— Да, бесповоротно. Я теперь просто врач и повседневным трудом зарабатываю себе кусок хлеба. В ближайшие дни женюсь на чешке. Мы друг друга знаем уже много лет…

Поговорив еще несколько минут, Нерич стал прощаться. Лоретта дала ему адрес своей квартиры, и они уговорились встретиться в ближайшие дни.

Нерич торопился к Прэну, свидание с которым было заранее условлено. Встреча с Лореттой встревожила его. Она была единственным человеком, который знал его довоенное прошлое. Только то, что Лоретта отказалась от прежней профессии, немного успокаивало его.

Около Национального музея на Вацлавской площади Нерич сел в машину Прэна.

Нерич подробно рассказал ему о своих показаниях по делу Пшибека в Корпусе национальной безопасности и о случайной встрече с женой Пшибека.

Прэн не придал никакого значения вызову Нерича в Корпус.

— Можете не волноваться. Никакая опасность вам не грозит, — успокоил он. — Антонин Слива всецело в наших руках.

Такое заявление озадачило Нерича. «Слива всецело в наших руках». Как это понимать? Он хотел попросить Прэна высказаться точнее, но Прэн догадался сделать это сам.

— Слива наш человек и не сделает ничего, что нам невыгодно.

Нерич сидел ошеломленный. Прэн переменил тему. Он интересовался, как идет работа на автобазе и на военном аэродроме. Нерич рассказал, что с комендантом военного аэродрома контакт установлен. Его фамилия Громадский. В домюнхенские дни он был близок к генералу Фиале, потом бежал в Польшу и пристроился в штабе генерала Прхалы. Биография у Громадского очень темная. Можно надеяться, что ставка на него поставлена верная. С автобазой хуже. Директором ее назначен коммунист Морганек. Он проводит там что-то вроде чистки. Но есть надежда, что начальник гаража, хоть и с понижением в должности, все же удержится на автобазе.

— А жена Пшибека представляет для нас значительный интерес, — сказал в заключение Прэн. — То обстоятельство, что вам известно ее прошлое и что она вас знает как разведчика, дает полное основание переговорить с ней. Мы сможем выжать из нее максимум пользы, тем более что она служит на пассажирском аэродроме. Как вы полагаете?

Нерич не мог сказать ничего определенного. Лоретту он знал мало, всего несколько дней, и трудно сказать, удастся ли воспользоваться ее услугами.

— Все это пустые отговорки, — заметил Прэн. — Вы постарайтесь восстановить с ней прежние отношения. И пусть вас не смущает ее траур. Женщина всегда остается женщиной, а тем более женщина-разведчица — она уже отравлена всеми соблазнами разведывательной работы.

Глава девятнадцатая

С днем своей свадьбы Божена связывала много радужных надежд. Ей хотелось, чтобы этот день внес в ее жизнь что-то новое, неиспытанное, радостное, необыкновенное. Лишенная предрассудков, она все-таки верила женским приметам: если свадьба пройдет торжественно и весело, то и замужняя жизнь будет легкой, радостной и счастливой.

Но было кое-что, что омрачало ее радость. Приходилось ограничивать себя в расходах, а следовательно, пригласить узкий кружок гостей — только самых близких друзей. Она долго ломала голову над тем, как выйти из печального положения, но ничего придумать не могла. Отец отдал все свои сбережения, которые хранил на черный день. Милаш Нерич — тоже. Занять для такого случая у посторонних она считала неудобным.

К свадьбе Божена начала готовиться за несколько дней: закупила продукты, убрала квартиру. Утром в день свадьбы купила живые цветы и поставила их в большую дорогую вазу, подаренную Неричем. В комнатах стало празднично и по-весеннему свежо.

К шести вечера стол был накрыт. На белоснежной скатерти появились румяный свадебный пирог, жареный гусь, накануне присланный Адамом Труской, отварная холодная свинина, украшенная зеленью, пестроцветный салат, разные маринады, копчености, сыр, вино — все добытое с большими трудностями. Сверкающие бокалы, тарелки, ножи и вилки ждали гостей.

Божена в новом шерстяном платье, поверх которого повязала белый передничек, суетилась: то около стола, поправляя и без того хорошо разложенные салфетки и приборы, то у плиты, на которой подогревались бульон и кофе, то у зеркала, приводя в порядок растрепавшиеся волосы.

Волнение, свойственное хозяйке, а тем более невесте, усиливалось с каждой минутой. Когда раздался звонок в передней, у нее замерло сердце — уже идут! Но она вскоре успокоилась: это были отец и Милаш, оба пришли с покупками. Милаш еще купил вина и конфет, отец — торт. На столе уже не хватало для них места. Пришлось сдвинуть блюда, потеснить приборы, и высокий торт гордо поднялся над прочими яствами, заняв середину стола. Две большие чайные розы на нем символизировали счастье двух будущих супругов.

Лукаш казался довольным. Он принялся помогать дочери, хоть она и одна отлично справлялась с обязанностями хозяйки. Нерич, священнодействуя, распечатывал бутылки. Вероятно, они без конца возились бы у стола, то снимая, то ставя, то передвигая блюда, если бы не звонок. Начинали собираться гости.

Первым явился Адам Труска. Его познакомили с Неричем, но, видимо, он не нашел с ним общей темы для разговора и поэтому перешел к Лукашу и рассказал ему новости о деле Ковача. Только вмешательство товарища Носека оборвало провокационное судебное следствие. Адам Труска долго возмущался порядками, царящими в суде и органах юстиции: Ковача освободили из-под стражи на пятый день после визита Труски к Носеку и его отъезда из Праги. Но освобождением дело не ограничилось. Вмешался Корпус национальной безопасности и по ходу дела раскрыл кулацкую банду, проводившую в районе подрывную работу в сельском хозяйстве.

— Вот, брат, как обернулось дело. Тут уж тебя благодарить надо, — не мог нарадоваться Труска.

— Иначе и быть не могло, — ответил Ярослав. — Жизнь нас обкатала, как вода валун. Теперь наших людей не так-то легко взять. Голыми руками их не ухватишь. Я тебе сразу сказал, что товарищ Носек не только выслушает, но и разберется.

— То-то и плохо, что во многом ему приходится разбираться, — проворчал Труска.

Следующим появился Скибочка. Дружба с ним у Божены возникла в тяжелые дни сорок четвертого года, когда они служили в так называемых войсках по охране протектората. Скибочка теперь работал по старой специальности — брошюровщиком в книжном издательстве «Мелантрих». Он принес свои торжественные поздравления новобрачным и подарил им собственноручно переплетенную монографию о Ленине профессора Неедлы.

— Как изменчива жизнь, — пожаловался старый Ярослав. — То сведет нас всех вместе, а то раскидает в разные стороны. Не случись такого события, как свадьба дочки, мы, наверно, и не повидались бы с тобой, Скибочка. Как думаешь?

— Ничего не попишешь, — согласился Скибочка. — Но это полгоря. Даже редко встречаясь, мы всегда поймем друг друга, всегда найдем, о чем посудачить, что вспомнить.

Скибочка по-прежнему был худ. Его впалые щеки поросли густой черной щетиной.

Божена его упрекнула:

— Хоть бы сегодня ты побрился, дорогой Адам.

Скибочка оправдывался:

— Я бреюсь каждый день, но вот напасть: не успею от парикмахерской дойти до дома, как борода опять уже выросла. Не знаю, что и делать мне с ней…

Ярослав делился со своими друзьями воспоминаниями о прошлых далеких днях, а Нерич сидел в стороне и чувствовал, что ведет себя неловко. Он понимал, что молчание подчеркивает его чуждость этой среде, но не мог найти естественного повода вмешаться в общий разговор.

С небольшим опозданием пришли Морава и Морганек. Созвонившись по телефону, они вместе приехали на машине. И, как всегда это случалось, Морганек одним своим присутствием внес оживление.

Морава подарил молодым большой чайный сервиз, а Морганек — набор кухонной утвари. При этом он сказал, что у него и еще есть кое-что про запас, но это кое-что он покажет позднее. Впрочем, он не выдержал и раскрыл свой секрет. Это было приданое Для новорожденного: конверт, пеленки, чепчики, маленькое одеяльце. Все добродушно рассмеялись, а Божена промолчала.

— Тебя это обижает? — встревожился Морганек.

— Нет, почему? — смутилась Божена. — Но мне кажется, ты позаботился преждевременно.

— Хорошо, чего там, — заметил Труска, — хороший хозяин сани готовит летом!

За столом разговор зашел об автобазе. Начал его Морганек. Собственно говоря, он начал не с автобазы, а с начальника гаража.

— Не человек, а моровая язва, — так отрекомендовал он начальника гаража. — Ставлю в заклад что угодно: он неспроста сидел на базе. Только и знал, что будоражить народ и натравливать ребят друг на друга.

— Почему — сидел, знал, будоражил?.. Почему вы говорите в прошедшем времени? — впервые за этот вечер задал вопрос Нерич. — Теперь он не будоражит больше?

— Я его освободил от работы, — коротко ответил Морганек.

Ответ как будто удовлетворил Нерича. Он наклонил голову над тарелкой и подумал: «Только этого и не хватало! Что теперь скажет Прэн?»

Морганек решил разъяснить подробнее:

— Я думаю, что поступил предусмотрительно, вытянув этого бодливого черта на общее собрание. Ребята его сами разоблачили, разнесли в пух и прах. От народа не спрячешься. Вначале он пробовал стучать себя кулаком в грудь и кричать, что он национальный социалист, а когда приперли к стене, начал открещиваться и заявил, что не принадлежит ни к одной партии.

— И ты этому поверил? — сдержанно спросил Морава.

— Чему? — заинтересовался Лукаш.

— Тому, что он не состоит ни в одной партии, — пояснил Морава. — Нет, этот гусь, безусловно, национальный социалист, но зарвался и, по всему видно, не выполнил задач, которые перед ним были поставлены. Вот он и решил отмежеваться.

Нерич не задавал больше вопросов. Он не мог придерживаться всех указаний, полученных в свое время от Борна. Человек в нем одерживал верх над разведчиком. Апломб, самоуверенность, широкие жесты, независимые замечания — все, к чему он прибегал в другом обществе, здесь совершенно не годились.

Изо всех сидящих за столом он знал только свою молодую жену и ее отца — человека умного, прямолинейного, без фокусов и притворства. Такое же впечатление производили и его гости. Это были люди, привыкшие прямо отвечать на прямые вопросы, сознававшие, что они немало сделали для своей родины, уверенные в правоте своих взглядов и действий.

После обеда и многочисленных здравиц все, за исключением Божены, перешли в другую комнату. Морганек балагурил, рассказывал смешные истории, а потом стал жалеть, что нет под рукой гитары.

— Я достану тебе гитару у соседей, — отозвалась Божена из столовой.

— Давай, Боженочка!.. Какая же это свадьба без музыки?

Божена принесла гитару. Морганек уселся поудобнее, положил ногу на ногу и принялся налаживать расстроенную гитару. Он был под хорошим хмельком. Непослушный вихор метелкой торчал на его макушке. Взяв несколько аккордов, он вдруг сказал:

— Как же это вы не позвали Антонина? Ладное ли это дело?

Божена сжала губы и вышла из комнаты. Нерич нахмурился. Это имя всегда, а сегодня особенно, вызывало в нем глухую ярость.

— Будь Антонин, дело бы побойчей пошло. И спели бы, и поплясали, — говорил Морганек.

Морава и Труска переглянулись. Труска подсел к Мораве и сказал ему шепотком:

— Скажу честно: не хотел я идти на эту свадьбу. Когда мне Владислав сказал, что Божена не за Антонина выходит замуж, я ушам своим не поверил.

— Да-а-а, — протянул Морава. — Жизнь делает иногда такие повороты… Но, говорят, Нерич всю войну партизанил?

— Шут его разберет, чем он тогда занимался, — ответил Труска.

— Ну-ка, взвейся своим тенорком, — попросил Скибочка Морганека.

Морганек подмигнул. У него, при наличии хорошего слуха и музыкальных способностей, был пренеприятный голос. В добавление к этому Морганек не умел владеть им. Но при каждом удобном случае, не стесняясь, начинал петь. Затянул он и сейчас своим бабьим голоском старинную чешскую песню.

Нерича покоробило. В душе он не переставал ругать себя, Борна и американцев. Нужно же было затевать такую недостойную авантюру, как эта женитьба! Хочешь не хочешь, а теперь сиди в этой грубой компании, слушай их похвальбы и это идиотское пение.

Труска попытался подстроиться голосом к Морганеку, но из этого ничего не получилось. Морганек давал таких петухов, что хоть на стенку лезь.

— С твоим голосом только на паперти сидеть да милостыньку просить, — рассмеялся Труска.

Морганек не обиделся. К подобным комплиментам он давно привык. Оборвав пение, он сказал:

— Пропал голос. Да и сам я поизносился, обтрепался, трещины пошли, в ремонт пора…

С танцами тоже ничего не получилось. Кроме Морганека и Нерича, никто танцевать не умел, но Нерич сегодня не имел к этому желания, а Морганек — возможности.

— Выходит, руками мне нужно играть, а ногами — плясать? — сказал он с безнадежностью. — Нет, так у нас не пойдет.

Божена нервничала. Она видела, что никакого праздничного веселья не получается, нет даже непринужденности, а супруг ее расстроен. Ей захотелось одиночества, захотелось расплакаться — до того ей стало грустно, обидно и жалко самое себя. Все припомнилось ей: день рождения в тридцать восьмом году, когда отца привезли с разбитой головой; ночь под новый, тридцать девятый год, проведенная вместе со стариком Вандрачеком. От этих воспоминаний стало еще горше. Под несчастливой звездой она родилась. У других огорчения перемежаются радостями, а у нее… Так готовилась она к этому дню, единственному в жизни, так ждала его. Что он ей принес? И что подумает Антонин? В самом деле — почему они его не позвали? Пошел бы он к ним или нет, но пригласить нужно было.

Ярослав всегда считал, что веселиться ради веселья — крайность, к которой прибегают люди, неспособные на веселье, рождаемое потребностью души. Но в этот раз он попытался переломить себя. Как-никак его дочка, единственное его родное существо, вступает в новую полосу жизни. Можно поступиться и характером и привычками. Молодежь, похоже, хлебнула лишнего и раскисла. Сидят, как нахохленные воробьи. Ярослав стал уговаривать Адама Труску поплясать с ним. Морганек заиграл плясовую. Ярослав стащил Труску со стула и вытолкнул на середину комнаты. Но тут лопнула струна на гитаре, самая тонкая, первая, без которой Морганек никак не мот обойтись. И веселье расстроилось окончательно.

Гости стали прощаться. Первым ушел Морава, за ним — Скибочка, а за ним — Адам Труска. Морганек задержался. В голове у него шумело. Он начал уговаривать Божену пойти в кинотеатр, но Божена отказалась. Прощаясь, Морганек опять вспомнил про Антонина.

— Заеду сейчас к нему, — сказал он Ярославу. — Эх, и жалко мне парня! Если бы вы только знали, как жалко…

Глава двадцатая

Антонин только что вернулся от Гоуски и находился под впечатлением беседы с ним. На этот раз Гоуска выболтал много интересного.

Во время обеда он засыпал Антонина самыми разнообразными вопросами — главным образом интересовался работой Антонина и его служебными секретами.

Зная, о чем можно говорить без всякого вреда для дела, Антонин рассказал, что ведет расследование по делу об убийстве рабочего Пшибека. Человека нашли с пробитой головой в загородной роще.

Гоуску это необычайно заинтересовало. Он требовал все новых и новых деталей.

Антонин, не во вред расследованию, рассказал кое-что. В частности, высказал «предположение», что убийство совершено на уголовной почве, а возможно — из личной мести; говорят, многие ухаживали за женой покойного. Она довольно интересная женщина.

— А нельзя ли как-нибудь замять всю эту историю? — искательно осведомился Гоуска.

Не ожидавший такого хода, Антонин едва удержался от удивленного восклицания. До сих пор они только болтали с Гоуской о взаимной информации, о взаимной выручке друг друга при крайней нужде, но ни разу Гоуска ни к чему конкретно не проявлял интереса, не высказал ни одной просьбы. Правда, и сейчас он не просил. Назвать его вопрос просьбой трудно. Но задал его Гоуска, конечно, неспроста. Это Антонин почувствовал сразу же. Неужели Гоуска причастен к убийству Пшибека?

Антонин надеялся, что Гоуска выскажется откровеннее, шире, приоткроет свои карты. Но Гоуска молчал, помаргивал глазами и ждал его ответа.

Антонин неопределенно сказал:

— В интересах дела можно пойти на многое…

Казалось, Гоуска только этого и ждал. Его пухлое, дряблое лицо сразу засияло. Он слегка приподнялся с места.

— Если так, тогда я выскажу вам свою первую просьбу. Запутайте расследование. Запутайте так, чтобы нельзя было отыскать ни конца, ни начала. Могу вам сказать откровенно, но строго конфиденциально: кое-кто из наших общих друзей кровно заинтересован в том, чтобы убийство осталось нераскрытым.

И вот сейчас, лежа на жестком диване в своей небольшой комнате, Антонин пытался проникнуть в тайну, скрывающую гибель Пшибека. Он выдвигал перед собой различные версии, развивал их до возможного логического конца и намечал пути к раскрытию преступления.

Он решил возобновить этот разговор с Гоуской в надежде выведать что-нибудь более определенное.

Ясно было одно: Гоуска либо имеет прямое или косвенное отношение к расправе над Пшибеком, либо выполняет поручение определенных заинтересованных лиц.

Антонин сгорал от нетерпения доложить обо всем своему начальнику, но знал, что сегодня это не удастся. На вечернюю работу Лукаш не придет, у него занятия в партийной школе.

«Позвонить ему в школу по телефону?» — подумал он и сразу же отбросил эту мысль. Лукаш даст такую выволочку, что не поздоровится.

До начала вечерних занятий оставалось почти два часа, и Антонин решил пройтись по улицам. После объяснения с Боженой, а затем с Ярославом он приходил домой только затем, чтобы отоспаться. Одиночество угнетало его. Из головы не выходила Божена. Даже мысленно он не мог смириться с тем, что потерял ее навсегда.

Антонин привстал с дивана, когда в комнату без стука вошел Морганек.

— Дорогуша моя! — воскликнул он, протягивая руки, и Антонин сразу сообразил, что его старый дружок изрядно под хмельком. — Томишься без дела? А я решил тебя навестить. Решил и, как видишь, пришел. — Он обнял Антонина и расцеловал в обе щеки. Так оно и есть: от Владислава сильно попахивало спиртным.

— Я очень рад тебе, Владислав, очень рад, — признался Антонин. — Осточертело мне торчать здесь одному, прямо хоть на стенку лезь. Но ты этого не поймешь. Садись. Ведь ты закоренелый холостяк.

Морганек развалился на диване, потянул друга за руку и усадил его рядом с собой.

— Я все понимаю, Тоник. Отлично понимаю. Выпить есть?

— Ни капли.

— Постыдное дело. Какой же ты мужчина? А табак имеется?

— Табак есть. — Антонин вынул из стола пачку советских папирос «Северная Пальмира» и подал Морганеку.

— О-о! Здорово! Откуда?

— Максим Глушанин прислал с оказией несколько коробок. Можешь эту взять себе, у меня еще есть.

Морганек с живейшим интересом разглядывал папиросную коробку сначала с внешней, а потом с внутренней стороны. Прочел все надписи на ней, рассмотрел буквы на мундштуке и только после этого закурил.

— Скажи пожалуйста, до чего памятливый человек этот Максим! — восторгался Морганек. — Чешских друзей помнит.

Он сладко затянулся ароматным дымком, снял руку с плеча Антонина и прилег на валик дивана.

— Он всех помнит, — подтвердил Антонин, — и всем передает привет. Всем, всем, и тебе в том числе.

— А ты ему будешь писать?

— Обязательно.

— Передай от меня тысячу приветов. Что он теперь делает?

— Учится в Военной академии. По-чешски пишет безукоризненно.

— Железная хватка у парня! Далеко пойдет.

Морганек докурил папиросу «до самой фабрики» и осторожно положил опаленный мундштук в пепельницу.

— Хороша папироска. Слов нет, хороша, — похвалил он. — Буду курить только по праздникам.

Антонин рассмеялся.

— Пожалуй, до конца года хватит. В коробке двадцать пять штук. А ты где зарядился? И вид у тебя парадный: запонки, новый галстук.

— Сказать, где?

— Для того спрашиваю.

— А не скиснешь?

Антонин повел плечом. Что это еще за допрос? Морганек приподнялся, уперся локтями в колени и внимательно посмотрел другу в глаза.

— Гулял на Боженочкиной свадьбе.

Антонин вздрогнул, и страшная пустота наполнила его.

— Что ты сказал? — прошептал он и с такой силой сжал руку Морганека, что тот ударил его по пальцам.

Морганек спокойно повторил свои слова.

Антонину показалось, что олеография на стене качнулась и шкаф поплыл. Он закрыл глаза и спиной откинулся на спинку дивана. То ему казалось, что сердце перестало биться, то оно колотилось с бешеной силой. Во рту у него пересохло.

Он снова был во власти темных чувств. Его мучила злоба к Неричу, поработившему Божену; глухое раздражение к ней самой, поступившей с ним так вероломно и несправедливо; негодование к старому Ярославу, который не понял его, не помешал этому браку, вверил судьбу дочери проходимцу Неричу; жалость к самому себе. Ведь он топтал теперь осколки собственного счастья.

Слезы бессилия и ярости душили Антонина. Он сжал голову руками.

Побежать сейчас к Божене? Бросить ей в лицо свое презрение, свою боль? Оскорбить ее и ее мужа? Но что это изменит и чему поможет?

Он стонал, поматывая головой. Значит, смириться, уйти в свою раковину, простить и насмешки, и обман, и хитрости, и подлую измену? Неужели Божена способна на подлость? Как она могла? Или она совсем не любила Антонина? Нет, она могла его полюбить, готова была полюбить. И если бы не этот негодяй, вставший ему поперек дороги… этот дешевый хлыщ, который так красно говорит… Он заговорил и ее, и Ярослава. Да, они спрятались от него, они все сделали тайком. Созвали друзей, а от Антонина спрятались. Растоптали дружбу, потеряли совесть…

Морганек положил руку на его колено и сказал тихо:

— Дорогой мой друг…

Морганек жестоко раскаивался в своей прямоте. Конечно, не так надо было сказать Антонину, не теми словами. Но где их найти, эти умиротворяющие, исцеляющие слова? В лавочке они не продаются, а на утешения Морганек не мастер. Да что за черт! Ведь Антонин не девчонка… Надо с ним по-мужски, наотмашь. И он сказал с усмешкой:

— Прелестная картина: парень точит слезы. Из-за кого? Из-за девчонки. Слов нет, Божена бабенка настоящая, но все же бабенка.

Антонин молчал.

Хмелек еще кружил голову Морганека. По всему телу его ходил веселый ветерок.

— Знаешь, что я тебе скажу, дорогой? Я кривить душой не стану. И порочить Божену в угоду тебе тоже не буду, правильный и верный человек Божена. Очень мне досадно, что получилась такая осечка, обидно за тебя. Чем ты не парень? И, откровенно говоря, не понимаю — что Божене нужно? Но будь мужчиной. Это, браток, прежде всего. Подумаешь, какая вселенная катастрофа! Ведь свет клином не сошелся на Божене. Скажи пожалуйста! Да я тебя познакомлю с такими ангелочками, что ты вознесешься прямо на небеса.

— Довольно дурить, Владислав, — встряхнулся Антонин. — Мне не до этого. Ты должен меня понять.

— Понять, понять, — передразнил Морганек. — Какая загадочная натура! Ничего я не хочу понимать, хоть откровенно скажу, что все отлично понимаю. Я бы на твоем месте, знаешь, что сказал Божене: «Буду счастлив, цвет моей души, когда прочту некролог о смерти твоего незабвенного мужа». А ему еще почище: «До свидания, мой милый друг. До приятной встречи на ваших похоронах, которые, надеюсь, вы не замедлите устроить!»

— Перестань… ради бога, перестань! — взмолился Антонин. — Лучше скажи, кто был на свадьбе.

— Кто был? Я был, Морава. Труска, Скибочка… Да и какая это свадьба — скорее какие-то поминки. Ни песен, ни музыки, ни веселья.

— А какое впечатление произвел на тебя Нерич? — в упор спросил Антонин.

Морганек тряхнул головой.

— Никакого.

— То есть?

— А вот так, никакого. Остался без всякого впечатления. Да ну его к дьяволу, твоего Нерича! Тоже мне центр мироздания! Проводи меня домой… это будет по-христиански.

— Не могу, Владислав. Через час мне на работу.

— А я тоже один не могу. Все крутится перед глазами, точно на карусели сижу.

Морганек преувеличивал. Он не хотел оставлять Антонина одного. Он бы и сам остался у него, но у Антонина не было ни рюмочки.

— Да заночуй у меня, — сказал Антонин.

— Ну да!.. Я же на машине. Какой же ты друг, если отпускаешь меня навстречу коварной смерти! Вот сяду за баранку, да так газану, что чертям тошно станет. А завтра узнаешь, что и костей моих не собрали.

— Ладно, — сдался Антонин и встал. — Поедем. Только машину поведу я. — И подумал: «Оно и лучше… тяжко одному».

— Вот это я люблю! — умилился Морганек. — Понеслись как ветер!

Они поехали не в гараж, а на старую квартиру Морганека. Машину загнали во двор. Антонин уже собирался распрощаться с другом, но тот уговорил его зайти. Оказывается, у Морганека было к Антонину секретное дело.

Первое, что сделал Морганек, войдя в комнату, — достал из тумбочки бутылку коньяку и поставил ее на стол.

— Совершенно лишнее, — запротестовал Антонин. — Я пить не буду, а тебе вполне достаточно и того, что ты выпил.

— Это как сказать, — возразил Морганек, ставя на стол брынзу и соленые помидоры. — Ты у меня только попробуй не выпить.

Антонин посмотрел на часы: в его распоряжении оставалось еще тридцать пять минут. Оглядев полутемную комнату Морганека, он сказал:

— Эх ты чучело! Директор автобазы, да еще какой автобазы, а живешь чуть не в подвале. Что тебе мешает переменить квартиру? Помочь тебе?

Морганек наполнил коньяком два стакана.

— Ради бога не помогай. Я отсюда не съеду. Ни за что не съеду. Во-первых, когда-нибудь на этих дверях повесят мемориальную доску. Ведь тут скрывался Лукаш, а он, ей-ей, скоро станет министром. Во-вторых, здесь познакомились мы с тобой. В-третьих, тут перебывали все подпольщики. Ну а если оставить события исторические, то мою комнату знают девчата почти всей Праги. Это же не шутка! Девчата — народ консервативный, легко привыкающий — придут, а меня тут нет. Ого! Во всей Праге переполох будет.

Последний довод заставил Антонина улыбнуться.

— Бери, дружище! — сказал Морганек, поднимая стакан. — Выпьем за тех, кто бывал здесь, у Морганека, и кого теперь нет. За тех, кто сложил в борьбе свою голову. За Марию Дружек! За Яна Блажека! За Иржи Мрачека! За старика Вандрачека! Пей!

Антонин смотрел на стакан, налитый доверху. Все, что сказал Морганек, мгновенно перенесло его на пять лет назад. Перед глазами, как живые, встали боевые друзья, ушедшие из жизни. Да, он выпьет в память этих беззаветных патриотов.

— А ты помнишь Стефанека? — спросил он, беря стакан.

— Конечно, помню. И знаю, что он умер в позапрошлом году, — сказал Морганек.

— И за его память тоже, — сказал Антонин и, приложив стакан к губам, опорожнил его до дна.

Он сразу почувствовал, как жгучий огонь прошел по всему телу и хмель ударил в голову. На сердце стало легче.

— А теперь послушай, — заговорил Морганек, снова наливая коньяк. — У меня на базе завелся дрянной человечишко. Очень дрянной. И тебе следует им поинтересоваться. Все время он сует мне палки в колеса. Автохозяйство развалил, выступает против соревнования, под шумок сбывает запасные детали частникам, навербовал в гараж всякой сволочи.

— Фамилия его? — спросил Антонин.

— Богуцкий.

Антонин вынул записную книжку и записал фамилию.

— А зачем же ты его держишь?

— Как — держишь? Я его выгнал.

— Чего же тогда морочишь мне голову?

— Все равно поинтересуйся. Найди его и поинтересуйся. Это такой тип, что везде пакостить будет.

Антонин взглянул на часы: стрелка подошла уже к одиннадцати. Он резко вскочил, но ноги отказались служить, и Антонин мешком сел на прежнее место.

— Хотел меня у себя оставить, а теперь ты у меня спи, — рассмеялся Морганек. — Дошел ты, брат, до точки.

Глава двадцать первая 1

У подножия богемских гор — тишина. Толстостенный каменный дом, сохранивший свое старое поэтическое название «Терезия» (это слово было выведено на сохранившейся еще эмалевой доске, прикрепленной к воротам), имел вид суровый и угрюмый. Большой сад, окружавший дом, равно как и лес в горах, давно сбросил с себя летнее убранство и готовился к зимнему покою. Серо-зеленый мох и плющ, потерявший листья, покрывали облицованный темными гранитными плитами фундамент дома. Пустынный двор, безлюдный сад и тишина наводили на мысль, что этот благодатный земной уголок необитаем. Но из узких стрельчатых окон дома, забранных изнутри решетками, сквозь тяжелые драпри тонкими полосками просачивался яркий свет; в небольшой будке у ворот дремал часовой; в служебной постройке, в глубине сада, постукивал движок, дающий электрическую энергию вилле и стационарной радиостанции.

Нет, вилла жила. Жила своей полной своеобразной жизнью, наглухо скрытой от посторонних глаз.

Борн сидел в кабинете, обставленном тяжелой палисандровой мебелью, когда ему принесли расшифрованную радиограмму: «Через известное вам лицо угроза провала «Дравы» устранена».

Пояснений не требовалось. Борн понимал, о чем идет речь. «Известное лицо» — это, конечно, сотрудник Корпуса национальной безопасности, тот самый Антонин Слива, с которым причудливое стечение обстоятельств столкнуло преуспевающего Гоуску. А «Драва» — это Милаш Нерич, не сумевший замести следы после расправы с Пшибеком.

Борн поджег телеграмму огоньком спички. Потом он нажал кнопку звонка. Через несколько секунд к нему вошел Обермейер.

— Кого вы еще хотите показать мне? — спросил его Борн.

— Людемира Труску.

— Что это за птица?

— Чех. Долго жил в Закарпатской Украине. В конце двадцатых годов эмигрировал в США и жил там вплоть до прошлого года. Принял предложение Управления стратегических служб о сотрудничестве и был направлен в Прагу для связи с Плоцеком, директором «Стандарт электрик Доме и К°». Покинул Прагу по указанию фон Термица и сейчас находится в Братиславе.

— Почему покинул Прагу? — спросил Борн.

— Опасался встречи с братом. Его брат, Адам Труска — старый коммунист, в данное время директор одной из крупных машинно-тракторных станций.

Борн тихонько присвистнул. Людемир Труска его заинтересовал. Но почему Термиц пошел по линии наименьшего сопротивления и убрал его из Праги — это Борну было непонятно. Не воспользовались такой удобной зацепкой, как родной брат. Что может быть заманчивей?

— А что Людемир Труска делает в Братиславе? — допытывался Борн.

В Братиславе, пояснил Обермейер, Людемир Труска сведен с инженером, работающим на строительстве завода по выработке искусственного волокна. После окончания монтажных работ перед ними обоими будет поставлена задача вывести завод из строя.

— Вы возложите это полностью на инженера, — безапелляционно заявил Борн, — а Людемира Труску направьте к брату. Так будет интереснее. Придумайте достоверную легенду о его жизни в последние годы.

Обермейер ничего не имел против такой комбинации, но у него были и другие соображения по части использования Людемира Труски. Он собирался поручить ему изъятие секретных документов, зарытых в свое время его помощником во дворе того пражского дома, в котором помощник квартировал. Обермейер высказал это соображение Борну.

— Одно другому не будет мешать, — сказал Борн. — Вызывайте его и обрабатывайте. Я вмешиваться не буду. Во время беседы включите звукозаписывающий аппарат. Кстати, в каком часу ваша сестра и Прэн должны сюда приехать?

Обермейер посмотрел на часы.

— В телеграмме указано, что они будут в восемь, но сейчас уже около девяти.

Борн ничего не ответил. Обермейер включил звукозаписывающий аппарат, микрофон которого был спрятан в настольной лампе, вышел и вернулся в сопровождении Людемира Труски. Он посадил его с таким расчетом, чтобы тот хорошо был виден и ему, и Борну.

Борн вынул из кармашка маленькую отполированную пилку с перламутровой ручкой и стал чистить ногти, в то же время внимательно разглядывая Труску. Тривиальное лицо с невыразительными, вялыми чертами, никаких броских примет. Самый рядовой человек. Блондин, возраст средний, рост — тоже.

— Как встретит вас брат, если вы явитесь к нему? — спросил Обермейер.

Труска склонил голову набок.

— Затрудняюсь ответить. Надеюсь, что не прогонит. Мы когда-то жили с ним дружно.

— А позже?

— Позже наши отношения сложились неопределенно. Он мне почему-то не ответил на одно или два письма, я перестал писать, и переписка сама собою прекратилась. В визите к нему ничего опасного не вижу. Об этом я говорил в свое время фон Термицу. Важно то, как я отрекомендуюсь брату.

— То есть? — потребовал уточнения Обермейер и перевел глаза на Борна.

— Видите ли, господа, — продолжал Труска, — скрывать нечего: если я скажу брату, что в Чехословакии я человек временный и мечтаю о возвращении в США, ему это не понравится. Но если я объясню ему свой приезд желанием навсегда остаться на родине и уверю его в том, что в США возвращаться не собираюсь, то, мне кажется, найду и одобрение и поддержку в его лице.

— Такой вариант приемлем, — одобрил Обермейер. — Перед вами встанет задача: получить пристанище в доме брата, вернуть к себе его расположение и, пользуясь связями, устроиться на службу. Не важно, если вы потратите на это много времени.

— Я согласен, — заявил Труска. — Это меня вполне устроит.

— Но мы вам дадим еще одно небольшое поручение, — заметил Обермейер и начал рассказывать Труске о документах, зарытых в Праге его помощником в майские дни сорок пятого года.

Со двора донеслись сигналы клаксона и шум автомобильного мотора. Борн поднялся со своего места, тяжелыми шагами пересек кабинет и скрылся за дверями.

2

Когда час спустя Обермейер вошел в гостиную, за столом сидели Борн, Прэн и Эльвира. Мужчины пили коньяк, а Эльвира — кофе с ликером. Прэн докладывал пражские новости, называл чьи-то имена. Когда вошел Обермейер, Прэн прервал рассказ, поздоровался с Обермейером и заговорил о том, как они с Эльвирой добирались сюда.

— Перевалив через границу, мы попали в такой туман, что на полшага вокруг ничего не видно. Ехали со скоростью десяти километров в час, не больше.

— И чем ближе к вам, — добавила Эльвира, — тем туман все больше густел.

Обермейер сел около сестры, налил рюмку коньяку и выпил. При первой встрече, в Праге, им не удалось поговорить, и сейчас он хотел наверстать это. Ему не терпелось выяснить, при каких обстоятельствах и зачем Эльвира стала женой американца.

— Ты есть хочешь? — спросил он сестру.

— А мы уже подкрепились, — ответила Эльвира. — Ведь уже час как мы приехали.

— Ну, теперь вы можете наговориться досыта, — сказал Борн, — времени у вас много, а мы с господином Прэном пройдем ко мне.

Борн и Прэн вышли.

Обермейер принес нераспечатанную бутылку коньяку и вазу с фисташками.

— Расскажи мне обстоятельно, — обратился он к сестре, — как ты решилась возвратиться в Прагу.

Эльвира закурила, мечтательно закрыла глаза и после небольшой паузы сказала:

— Длинная история.

Следя за колечками дыма, тающего в воздухе, она подробно стала описывать свои приключения с того самого дня, как покинула Чехословакию.

Обермейер слушал ее и пил коньяк рюмку за рюмкой. На его зубах похрустывали фисташки. Лицо его постепенно принимало мертвенно бледный оттенок, веки покраснели, глаза ушли куда-то в глубь черепа и казались мертвыми стекляшками.

— Ну а в Лиссабоне я подрядилась к Прэну.

— Подрядилась? — злобно спросил Обермейер. — Ты хочешь сказал: вышла за него замуж?

Эльвира пустила в лицо брата струйку дыма и рассмеялась.

— Кажется, ты прикидываешься наивным.

Обермейер нахмурился.

— На какой черт ему нужна вторая жена, — продолжала Эльвира, — да еще такого полета, как я? У него есть своя Пенелопа в Сан-Франциско и двое отпрысков. Я ему нужна не в качестве жены.

— Ага! — сообразил Обермейер. — Значит, мы оба на подрядах? Как ты попалась?

— По твоей милости, — ответила Эльвира. — Помнишь, в Праге ты поручил мне заняться его сейфом? Вот я и занялась.

Обермейер выругался.

— Почему ты тогда же не сказала мне об этом?

— А что толку?

Обермейер опрокинул в горло очередную рюмку и с силой разбил ее об пол.

— Сволочи! — глухо, заплетающимся языком пробормотал он. — Подкармливают нас, немцев… и думают, что делают нам одолжение. Считают нас поверженными в прах, а обойтись без нас не могут. Ха! То вместе с русскими, то против русских… Циркачи! Ну, подожди, посмотрим, кто в крайнем счете останется в дураках. Время покажет. Мы высосем из их карманов доллары, а потом набьем им морды.

— Шш-шш… Тише! Ты говоришь очень громко, — остерегла Эльвира.

— А плевать я хотел! — еще сильнее возвысил голос Обермейер. — Что они мне могут сделать? У меня сейчас все нити в руках. Я знаю почти всю агентурную сеть в Чехословакии. Молодец фон Термиц… удрал. Не захотел быть на побегушках у этого идиота Борна. Какой бы там ни был Гудериан, а все-таки он немец. И знает, что делает. Я думал, что Борн бог, а теперь вижу, что… что… — он никак не мог подобрать подходящего слова. — Я вижу, что он баран с золотым курдюком, и только. И я ему еще покажу свои зубы, он почувствует, как они остры.

Обермейер не мог знать, что этими словами подписывает себе смертный приговор. Сидя спиной к дверям, закрытым темной портьерой, он не видел, как с той стороны к дверям подошел Борн, привлеченный звоном разбитой рюмки. Но от зорких глаз Эльвиры не ускользнуло едва заметное колебание портьеры. Она поняла, что за нею прячется Борн или Прэн.

— Тебе в голову лезет всякая дребедень, — попробовала она остановить брата. — Ты пьян, как стелька.

— Я не пьян, — отрезал Обермейер. — Но мне тошно смотреть на костлявую морду этого американского босса. Мне противно, что ты стала игрушкой в руках такого ничтожества, как Прэн.

Обермейер опьянел тяжело и тупо. Веки опухли и смыкались против его воли. В глаза будто песку насыпали, они слезились.

— Иди, засни… Я провожу тебя, — сказала Эльвира.

— Жизнь слишком коротка, чтобы ею не дорожить, — бормотал Обермейер. — У тебя неверная мерка жизни… А в общем, — он злобно взмахнул руками и, поддерживаемый Эльвирой, поплелся в свою комнату.

Проводив брата, Эльвира вернулась в гостиную, подошла к портьере, отодвинула ее и увидела на полу пепел от сигары. Значит, это Борн только что стоял здесь. Прэн не курил сигар. Эльвира прищурила глаза и призадумалась: Борн, конечно, слышал все истерические вопли Морица. Как быть? Чего доброго, Борн подумает, что и она разделяет настроения брата. Она попыталась припомнить, на какой фазе разговора Борн подошел к портьере? Конечно, после того, когда Мориц разбил рюмку. С этого момента она ничего не говорила, а только слушала брата.

Как она относится к Морицу? Нет, ни привязанности, ни любви, ни простого родственного доверия она не испытывает к брату. Эгоизм иссушил ее душу. Она давно заглушила в себе все, что было в ней человечного. Всякие зачатки чувств она вырвала с корнем.

Кому они нужны, эти предрассудки сердца? Каждый должен заботиться о своей собственной шкуре — вот закон! Так думала Эльвира, подойдя к закрытой двери кабинета Борна.

Она уверенно постучала.

Борн в пижаме сидел у стола и раскладывал пасьянс. Подле него лежало несколько колод карт. Он никуда не выезжал без этих карт. Пасьянс составлял неотъемлемую часть его существования.

Борн не ждал появления Эльвиры. Когда она вошла, он быстро смешал карты.

Эльвира спокойно села против него.

— У меня к вам не совсем обычный разговор, — начала она. — Речь пойдет о моем брате…

Ночь была на исходе. Обермейер неожиданно проснулся, с трудом поднял голову и нашел в кармане спички. Было мерзко. Во рту поганый вкус, в висках постреливало.

3

Он попытался собраться с мыслями. Как это случилось, что он выпил через край? По какому поводу? Но вспомнил о другом: вчера, закончив беседу с Труской, он забыл выключить звукозаписывающий аппарат. А ведь утром он должен передать пленку Борну!

Обермейер неверными шагами прошел в туалетную комнату и окатил голову холодной водой. Это приободрило его. Он крадучись прошел в кабинет Борна, а оттуда в лабораторию.

Разрядка аппарата и обработка пленки заняли немного времени. По установившейся привычке он решил сначала сам прослушать запись, а потом уже передать пленку Борну. Сосредоточенно он слушал голос Труски и свой. Но когда послышался голос сестры, Обермейер вздрогнул.

«У меня к вам не совсем обычный разговор. Речь пойдет о моем брате», — заговорила Эльвира.

«Говорите все откровенно», — это уже сказал Борн.

Обермейер с сильно бьющимся сердцем выключил аппарат. Неожиданность его ошеломила. Его лоб, руки мгновенно покрылись влагой. Весь он был парализован страхом. Он не мог себе представить, что означает этот случайно записанный разговор. У Эльвиры — необычный разговор к Борну. О нем! Что произошло? Какой разговор? Когда он происходил?

Обермейер держал руку на выключателе, не решаясь снова включить аппарат, оттягивал эту опасную минуту. Что его ждет? Что он услышит?

«Вы ошибаетесь в моем брате, — продолжала Эльвира. — Он безнадежно испорченный человек. Правда, он не сделал мне ничего плохого, но и хорошего я никогда не видела от него. Вам он тоже не слуга. Он вас ненавидит, ни во что не ставит и, безусловно, когда-нибудь подведет. А случай для этого всегда найдется, в этом я нисколько не сомневаюсь. Вы напрасно полагаетесь на него. Он хвастает тем, что держит в руках всю вашу агентуру. Что вы предпримете после моего предупреждения — ваше дело. Вы можете не поверить мне, но лгать и оговаривать родного брата мне нет никакого расчета».

«Когда и почему вы пришли к такому выводу?» — спросил Борн.

«Сейчас. И только потому, что брат высказался передо мной откровенно».

«Спасибо, дорогая Эльвира. Я этого не забуду».

Сжимая кулаки, Обермейер прослушал звукозапись еще раз.

— Гадина! — прошипел он сквозь зубы. — Подлая гадина!..

Потом он долго обдумывал свое положение. Борн ему такой откровенности не простит. Этот босс проглотит и водой не запьет.

Обермейер подошел к дверям спальни Эльвиры и Прэна. Прислушался. Тишина. Нажал на дверь — заперта. Вот это жалко! Такого вероломного предательства никому нельзя простить, тем более сестре. Но запор на двери крепкий, и без шума ее не откроешь. Подошел к спальне Борна. Дверь не заперта. Обермейер осторожно, на цыпочках, вошел в комнату, нащупал пиджак Борна, висевший на спинке кресла, и, сняв его, так же крадучись вышел.

В кармане пиджака оказались личные документы Борна, небольшая сумма денег и ключи от сейфа. Все это Обермейер взял. После этого он пошел в кабинет Борна и, открыв сейф, вынул оттуда все наличные доллары.

Потом он распределил по карманам три пистолета и, надев пальто, спустился во двор. На востоке едва-едва заметно пробивался рассвет, полускрытый туманом. Туман был до того густой, что трудно было дышать.

Обермейер растолкал охранника и коротко приказал:

— Откройте ворота.

Он сам пошел в гараж и сел в удобный «Шевроле» Борна…

Через несколько минут Обермейер уже мчался по шоссейной дороге, почти наобум ведя машину в плотной пелене тумана.

— Швейцария!.. Швейцария!.. — Он повторял это слово автоматически и сильней нажимал на акселератор. Документы Борна сослужат ему добрую службу, а денег тоже должно хватить…

Глава двадцать вторая 1

На обед в день рождения Лишки были приглашены только два гостя: Прэн и его «сестра» Эльвира. Несмотря на предупреждения мужа, Роза истратила лишние деньги, чтобы получше сервировать стол. Она готова была отказаться от любых трат на себя, лишь бы сделать приятное своим выдающимся гостям. И не потому, конечно, что она хотела блеснуть изысканным столом. Отнюдь нет. А потому, что, стремясь угодить Прэну и Эльвире, она надеялась еще больше расположить их к себе, а это в свою очередь укрепляло надежды на какие-то хорошие перемены в ее серой, обыденной жизни. В том внимании, которое оказывает ей Прэн, она усматривала намек на близкую удачу и уже строила тщеславные планы. Роза подолгу просиживала у зеркала, мысленно сравнивая себя с Эльвирой, и приходила к выводу, что она не так уж поблекла и, во всяком случае, может соперничать с Эльвирой.

Гости приехали в точно назначенное время. С первых же слов они снискали расположение именинника.

Прэн собственноручно закрепил на запястье Лишки английские часы «Мидо» новейшей модели. Эльвира преподнесла ему тысячу сигарет марки «Герберт Таревтон» и серебряную зажигалку «Паркер».

Лишка таял, поворачивая кисть руки и любуясь часами. У него, как это отметила Эльвира, была слишком вульгарная манера выражать свой восторг. Он поминутно смотрел на часы, прикладывал их к уху, любовался игрой света на стекле циферблата и — что уже совсем было непристойно — смеялся. Смеялся восторженно, громко, от всей души.

Вино, выпитое за обедом в запретном для жадного Лишки количестве, придало семейному празднику ту непосредственность и живость, на которые и рассчитывал Прэн.

Обед прошел весело. Под конец Прэн выразил желание получить для своего альбома фотографию четы Лишки. С несвойственной ему экспансивностью Лишка выразил бурную радость по этому поводу и выбрал лучшую фотокарточку. На лицевой стороне он размашисто написал: «Дорогим бескорыстным друзьям господину Прэну и его милой сестре Эльвире на память о приятно проведенном времени в моем доме».

В час ночи Эльвира предложила поехать к ним пить черный кофе. В восхищении Роза захлопала в ладоши. Лишка даже ради приличия не попытался отказаться от приглашения, он сразу пошёл одеваться.

В квартире Прэна дело не ограничилось одним кофе.

На столе появились легкие закуски, фрукты, ликер, коньяк. Опять много пили, болтали, пели, танцевали. Потом Прэн включил полный свет в гостиной и принес «Контакс». Фотографировались в разных позах: вчетвером (пользуясь автоматическим заводом аппарата), попарно, мужчины отдельно, дамы отдельно, на тахте, за столом, во время танца…

Перед рассветом машина Прэна доставила Лишку и его жену на их квартиру.

— Дай я тебя поцелую, — сказал Лишка, едва они переступили порог.

Роза, хотя и была пьяна, с удивлением посмотрела на мужа. Такие порывы в их совместной жизни бывали очень редко.

— Ты у меня умница, — пробормотал Лишка. — Должен сознаться, что я тебя иногда недооцениваю… Прэн и Эльвира настоящие, преданные друзья. А как живут! Ты обратила внимание на обстановку? Надо прямо сказать, они утопают в роскоши. Кстати, где он работает? Какой пост занимает? Чтобы в наше время жить на такую широкую ногу, надо быть по меньшей мере министром.

Роза пожала плечами и подставила ему щеку.

— Говоря по правде, я над этим не задумывалась, — солгала она. — Да и спрашивать неудобно.

— А все-таки?

— Ну что ты ко мне пристал! Я, как и ты, вижу его в первый раз, а ее — во второй. Не хватало еще, чтобы, пригласив людей, мы начали с расспросов: где да кем вы работаете? Всегда ты что-нибудь придумаешь.

— Да я не требую этого. Было бы глупо с моей стороны, — возразил Лишка. — Я просто советуюсь с тобой. Есть же такие наблюдательные люди: стоит им взглянуть на человека — и по его внешности, одежде, манерам они сразу определят, чем он занимается. Например, Шерлок Холмс. Ты читала Конан Дойла?

Роза прыснула. Договорился муженек! До чего же может довести лишний глоток вина! Просто не узнаешь человека.

— Пора спать, — решительно заявила она. — В свое время узнаем. Но я держусь того мнения, что совершенно незачем знать, каким способом Прэн зарабатывает деньги. Важно, что он их зарабатывает и что он наш друг.

— Пожалуй, ты права, — согласился Лишка.

2

В начале улицы остановилась машина. Из нее вышел невысокий мужчина с упитанным лицом и бледно-голубыми заплывшими глазками. Мягкой, танцующей походкой он направился к дому Лишки.

Подойдя к подъезду, он, как олень на водопое, боящийся нападения хищника, огляделся вокруг себя. Только после этого он поднялся на ступеньки крыльца и протянул руку к звонку.

Дверь, как гость и рассчитывал, открыл Лишка. Пришедший знал совершенно точно, что жена Лишки в это время находится у Эльвиры, на квартире Прэна, и задержится там надолго.

Лишка с недоумением посмотрел на незнакомого человека.

— Я чиновник американского посольства, — не замедлил представиться посетитель. — И хочу поговорить с вами без свидетелей.

Лишка пожал плечами. Видимо, произошло недоразумение. Неизвестный перепутал адрес.

— Кто вам нужен? — спросил он, придерживая приоткрытую дверь и не впуская гостя.

— Мне нужен господин Лишка, работающий в Центральном управлении машинно-тракторных станций.

Лицо Лишки вытянулось.

— Ничего не понимаю, — сказал он и усмехнулся. — Я не имею никакого отношения к США и его посольству.

Улыбнулся и гость.

— Сейчас не имеете, но, возможно, вскоре будете иметь, — сказал он.

Его тон явно не понравился Лишке. В нем сквозила не только самоуверенность, но и какая-то наглость, сознание неуязвимости.

— Вы намерены держать меня на холоде? — нетерпеливо проговорил пришедший. — Этим вы ничего не выиграете. Я предпочитаю побеседовать в вашей квартире.

Лишка невольно попятился и позволил гостю войти. Он все еще утешал себя тем, что произошло недоразумение.

— Можно снять пальто? — спросил гость и, не дожидаясь согласия хозяина, проворно снял меховую шапку, пальто и, крякнув, потер озябшие руки.

Лишке ничего не оставалось, как пригласить его в комнату, что он и сделал.

— Погода на дворе прескверная, — произнес гость, оглядывая комнату. — Моя фамилия Сойер. Будем знакомы, — он протянул Лишке коротенькую руку с толстыми розовыми пальцами.

Лишка пожал руку и указал Сойеру на стул. На столе стояла тарелка с дымящимся бульоном: по-видимому, хозяин расположился пообедать.

— Если разрешите, я объясню цель своего визита, — начал Сойер. — Я знаю, что вы коммунист, знаю, почему стали коммунистом и кем были до этого. Вы коммунист, несмотря на то что ваши взгляды расходятся со взглядами коммунистов. Это обстоятельство дает мне право говорить с вами откровенно. Вы можете продолжать обед. Бульон остынет.

Лишка поморщился. В данную минуту он почувствовал отвращение к еде. Его подмывала злоба.

— Мое прошлое вас не касается. Хороший ли я коммунист — это дело партийной организации. Если вы склонны полагать, что коммунистом я стал случайно, то вам следует заявить свое мнение не здесь, передо мной, а где следует, — отрезал он.

Сойер вполне допускал, что беседа может принять именно такой оборот. Свой вопрос он поставил в лоб, и любой другой на месте Лишки ответил бы так же, если не резче. Но у Сойера имелись в запасе и другие аргументы.

— Если я пойду «куда следует», то вам не поздоровится, — заметил он.

Это была уже угроза. Лишка не мог ее не почувствовать. Мелкие и крупные грешки, совершенные в прошлом, часто не давали ему покоя. Но пока никто прямо не напоминал ему о них. И сейчас Лишка вспомнил о своих грешках, но сдаваться не хотел. О его проделках знали немногие.

— Собственно, с кем я имею честь? — спохватился Лишка. — Вы назвали себя чиновником.

— Совершенно верно, чиновником американского посольства. И могу это подтвердить. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака, извлек из него легитимацию и подал Лишке.

Тот прочитал ее и преспокойно положил в свой карман.

— Я завтра проверю, каким образом попал к вам этот документ, — сказал он, очень довольный своей находчивостью.

Сойер расхохотался. До чего наивны люди!

Лишка должен был сознаться себе, что его ход, кажется, нисколько не смутил гостя и не достиг цели. Но документ он возвращать не хотел. Он ждал, что скажет теперь американец.

А Сойер полез в карман и вынул большую пачку фотоснимков. Невольно предчувствуя недоброе, Лишка насторожился и покосился на снимки.

Сойер выбрал самый большой из них и протянул Лишке. Со снимка смотрели он сам и его жена. Оба они улыбались.

— Как он к вам попал? — воскликнул Лишка, чувствуя, что ему стало жарко.

Сойер не спускал с него своих чуть прищуренных бледно-голубых глаз и как бы спрашивал: «Что? Солоно приходится?»

— Откуда вы взяли карточку? — повторил свой вопрос Лишка.

Сойер усмехнулся.

— Вы подарили ее моему коллеге, мистеру Прэну, а он одолжил ее мне. Я предвидел, идя к вам, что вы станете отказываться от связей с нами, американцами. А снимок с вашей сердечной надписью — лучшее тому доказательство. Но у меня есть и другие снимки, свидетельствующие о том, что не только мистер Прэн был вашим гостем, но и вы были его гостем. Нет, вы не просто знакомы, вы друзья. Извольте посмотреть, как вы обнимаете мистера Прэна. Меня бы вы так не решились обнять. Ведь правда?

Лишка подавленно молчал.

Сойер приподнял рукав пиджака и мельком взглянул на свои наручные часы. Этого было достаточно, чтобы Лишка увидел на руке гостя часы марки «Мило», точно такие же, какие подарил ему Прэн. А он, Лишка, уже успел похвастаться ценным подарком перед своими сослуживцами! Какая опрометчивость!

— Можно закурить? — спросил Сойер.

Лишка машинально кивнул головой. Он не только был подавлен, он был раздавлен. Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что Прэн, профессией которого он так интересовался, впутал его в какую-то грязную историю. Но зачем? Для какой цели? Что хочет от него этот Сойер?

Гость воткнул сигарету в зубы, зажег ее зажигалкой «Паркер» — точной копией той, которая лежала сейчас в кармане Лишки.

Пыхнув в сторону дымком, Сойер продолжал:

— Я располагаю и другими доказательствами, — он снова полез в свой зловещий карман, вынул несколько снимков и веером разложил их перед Лишкой. — Каждый здравомыслящий человек, увидя это, сделает вывод, что вы не только друг американцев, но и связаны с ними деловыми отношениями.

На снимках Лишка увидел себя в тот момент, когда он пересчитывал деньги возле машины с дипломатической дощечкой.

— Верните мою легитимацию, — улыбаясь, сказал Сойер. — Мы не дети. Вам будет трудно опровергнуть, что вы наш друг, поэтому поговорим как друзья.

Лишка помедлил какую-то секунду, а затем вынул дипломатический документ и вернул его владельцу. Уже этот его жест говорил красноречиво, что отступление Лишки было беспорядочно, что он прекратил всякое сопротивление и сдался.

Мрачным голосом он спросил:

— К чему вся эта комедия?

— Охотно объясню, — откликнулся Сойер и поудобнее расположился на стуле…

Когда за гостем захлопнулась дверь, Лишка дрожал от гнева и растерянности. Какую злую шутку с ним сыграли! Как его ловко обкрутили! Со злобой он сорвал с руки часы, собираясь ударить их об пол. Но вовремя опомнился. Чему это поможет? Ровно ничему. Оттого, что часы разлетятся вдребезги, его положение не изменится. То, что произошло, непоправимо. Правда, есть один выход: немедленно пойти на квартиру к начальнику Главного управления и рассказать о случившемся. Но что значит — рассказать о случившемся? Это значит рассказать о том, что, не зная Эльвиры, он одобрил поступок Розы, которая приняла от нее доллары. А он обменял эти доллары незаконным путем, не поинтересовавшись, кто помогает ему в этой операции. Придется рассказать и о том, что, не зная Прэна и Эльвиру, он пригласил их в свой дом, принял от них подарки, поехал на их квартиру — ел, пил с ними вместе, за одним столом, фотографировался с ними! Но кто поверит, что он не знал их? Его спросят, наконец: почему он согласился на предложение Сойера, а не снял трубку и не позвонил тотчас же в следственные органы, чтобы их представители явились к нему на квартиру и занялись незваным гостем? Да мало ли о чем еще его спросят!

Лишка вернулся в комнату в полной душевной опустошенности. Бульон в тарелке успел покрыться морщинистой жировой коркой. Лишка тяжело опустился на стул. Нет, он никуда не пойдет и никому ничего не расскажет. Нужно выждать. Вполне возможно, что Сойер рассуждает правильно — и в ближайшее время положение в стране резко изменится. Может случиться, что коммунистов «ототрут» от власти.

Если так, то зачем торопиться? А если… а если ничего не произойдет и все останется по-старому, то все равно не поздно заявить об этом визите Сойера. Больше того, можно подать историю в очень выгодном для себя свете. Можно сказать, что он умышленно и с далеким расчетом согласился на предложение американца — хотел расположить его к себе и постепенно выведать у него все его замыслы и планы. Полезно будет немного изменить хронологию событий: сказать, что встреча произошла не сегодня, а значительно позднее. Это на тот случай, если спросят, почему он так долго не заявлял. Ведь никаких письменных обязательств Сойер от него не потребовал и у него нет на него никакой улики. Не найдется ни одного человека, который смог бы установить точную дату сегодняшней встречи. Да и то сказать: на первый раз американец не так уж много потребовал. Составить обзор положения на машинно-тракторных станциях. Сущий пустяк. Об этом трезвонят все газеты и журналы. И ничего здесь нет секретного, что составляло бы государственную тайну. Если американец захочет иногда пользоваться их квартирой, — пожалуйста. Серьезного преступления в этом нет. А дальше будет видно. Во всяком случае, только от самого Лишки зависит, как себя вести.

Эти рассуждения немного успокоили Лишку. Даже аппетит вернулся к нему, и он взялся за ложку. Но раздался новый звонок в передней.

«Кого еще черт принес?» — в сердцах подумал Лишка, открывая входную дверь. Он увидел жену. Она стояла на ступеньках и махала рукой вслед удаляющейся машине.

— Это Эльвира меня провожала, — сказала она возбужденно и с живостью девочки вбежала в прихожую. — Какие они чудесные люди!

— Ты у них была? — насторожился Лишка. Он помнил: Роза, уходя, сказала, что отправляется к портнихе.

Роза спохватилась.

— Да нет… Я уже возвращалась домой и вдруг вижу — нагоняет машина. Эльвира предложила довезти меня до дому…

Глава двадцать третья

Каждый раз уходя от Софии Пшибек (иногда, по старой памяти, он называл ее Лореттой), Нерич говорил себе: «Еще украл у себя два-три часа».

Посещение вдовы Пшибек он считал кражей времени, бесплодной и бесперспективной затеей. Почему это Прэну вдруг взбрело в голову привлечь ее к разведывательной работе? Чем он руководствуется? Тем, что Лоретта когда-то, много лет назад, была разведчицей? Несостоятельный довод. Сразу можно заметить, что она без всякого сожаления рассталась со своим прежним промыслом и начала новую жизнь. Она примкнула к народно-освободительному движению в Югославии и стала его активной участницей, связала свою судьбу с коммунистом и сама стала коммунисткой. Учитывая все эти обстоятельства, предлагать ей сотрудничество с американской разведкой по меньшей мере рискованно, если неопасно.

Прэн опирается еще на одну деталь. Лоретта сама высказалась за то, чтобы не раскрывать перед Корпусом национальной безопасности своих старых связей с Неричем. Этим самым она как бы определила свое отношение к прошлому. Но ведь это неверно. Делая такой вывод, легко впасть в ошибку. Возможно, Лоретта попросту не захотела усложнять следствие и впутывать в него Нерича — в ее глазах он был человеком, который, как и она сама, навсегда порвал с прошлым.

При встречах с Лореттой Нерич пытался исподволь прощупать ее теперешние взгляды и каждый раз убеждался, что она с полной уверенностью идет новой дорогой и повернуть ее на старый путь уже невозможно.

Кроме того, частые визиты к далеко не старой еще, привлекательной женщине могли навлечь на Нерича семейные неприятности. Этого тоже опасался Нерич. Божена ничего не знала о Лоретте. Можно ли успокоиться на этом? Все тайное с течением времени становится явным.

А объясняться с женою, с которой за последнее время установились не совсем легкие отношения, Неричу не хотелось.

Отправляясь к Лоретте, Нерич говорил себе, что сегодня же ночью он докажет Прэну всю бесполезность этой возни с вдовой Пшибек.

Увидев Нерича, Лоретта рассмеялась.

— Твои частые посещения, Милаш, — проговорила она, впуская гостя, — вызвали в моей хозяйке подозрение, что ты ухаживаешь за мной. Мне очень трудно ее переубедить.

«Этого еще не хватало!» — с досадой подумал Нерич, а сказал другое:

— А ты не разубеждай. Пусть думает что хочет. Почему бы за тобой не поухаживать? Ты еще очень интересна.

Лоретта нахмурилась. Шутка Нерича покоробила ее. Он был недостаточно деликатен и бережлив с нею, порою он забывал о том, что она потеряла близкого человека.

— Мне все это не нравится, — сухо сказала она.

Нерич попробовал исправить свою ошибку:

— Я шучу, и ты не принимай близко к сердцу мои глупости. Я прихожу к тебе как к старому другу.

— И всегда с наступлением темноты, — подчеркнула Лоретта.

— Какое это имеет значение? — возразил Нерич. — Я прихожу в свободное для тебя и для меня время. Я твой друг и стремлюсь отвлечь тебя от тяжелых мыслей.

— А как бы посмотрела на это твоя молодая жена?

Нерич усмехнулся.

— Тебя это тревожит?

— Конечно.

— От жены у меня нет никаких тайн. С моих слов она все знает и о тебе и о твоем несчастье.

Лоретта, казалось, не слушала.

— Все-таки я хочу тебя просить, — скачала она, — не приходить ко мне так поздно. И не приносить мне подарков. Они бросаются людям в глаза. Ты одолжил мне деньги, я возвращу их тебе на днях.

Нерич сделал вид, что обиделся.

— Как ты можешь говорить о деньгах! Я пока не испытываю нужды. Если они мне понадобятся, я по-дружески сам тебе напомню.

— Всегда лучше без напоминаний… Я страшно не люблю делать долги.

— Хорошо, хорошо. Я не знал, что ты такая щепетильная. Скажи лучше — была ли ты в Корпусе?

— Почему ты спрашиваешь?

— Как идет расследование? Найдут они когда-нибудь убийц? Что-то дело слишком долго тянется.

Лоретта вынула из рукава носовой платок и приложила его к губам.

— Едва ли они их найдут, — сказала она после долгого молчания. — Им не удалось напасть на след, а уж сколько прошло времени. Но я благодарна товарищам из Корпуса.

— За что? Не вижу логики!

— За то, что они с таким участием и настойчивостью занимаются расследованием.

— Подумаешь, какую услугу они тебе оказали! — возмутился Нерич. — Это их прямое дело. А вообще безобразие. Где это видано! Среди бела дня нашли человека с пробитой головой, человека честного, коммуниста, и до сих пор не могут обнаружить убийцы. Это же курам на смех! При таких порядках любой негодяй имеет возможность безнаказанно расправиться с кем ему заблагорассудится. Страшно становится. Честное слово. Я с такими порядками ни в одной стране не сталкивался.

Пшибек улыбнулась грустно.

— Ты многое забыл, мой друг. У тебя короткая память, Милаш. Кое-где творились вещи более страшные. Кое-где среди бела дня бесследно исчезали не только одиночки, а десятки и сотни людей.

Нерич понял, что и здесь сделал промах.

Ты права, — сказал он в тон ей. — Когда все испытания позади, о них не хочется вспоминать, а этот случай я слишком близко принял к сердцу. Мне твой муж понравился с первой встречи. В нем чувствовалась цельная натура. Поэтому-то и обидно, что преступники ходят на воле.

— Что ж… так, значит, суждено. Он нашел смерть там, где никак не ждал ее найти. Но я не оставляю надежды, что со временем кое-что выяснится. Я глубоко верю в это.

Нерич насторожился.

— Ты считаешь, что еще есть надежда?

— Так мне сказали в Корпусе. В жизни много запутанного. Убийца сейчас затаился, замел следы, а пройдет какое-то время, он успокоится, потеряет осторожность и чем-нибудь выдаст себя. А может случиться и так, что это преступление раскроется в связи с каким-нибудь другим преступлением.

Настроение у Нерича немного понизилось.

«Неужели, — рассуждал он, — Прэн просто болтал, утверждая, что всякая опасность миновала? Он заверял, что все концы спрятаны, а похоже на то, что они еще могут высунуться. Нет, я должен добиться от Прэна полной ясности».

Он пробыл в квартире Лоретты около часу и ушел неудовлетворенный. Он торопился на встречу с Прэном.

Американец ждал его в машине в условленном месте.

С первых же слов Нерич стал убеждать Прэна, что дальше возиться с вдовой Пшибек нет никакого смысла. Он приводил доводы, которые казались ему убедительными.

— Ладно, — согласился Прэн. — Пока снимем этот вопрос.

— Но мне не понравилась ее уверенность в том, что дело еще не кончено, — начал Нерич. Он рассказал о том, что Лоретта верит в успех розысков. Так ее заверили в Корпусе.

— Странно вы рассуждаете, — усмехнулся Прэн. — А что бы на месте работников Корпуса вы заявили жене убитого? Вы, как я вижу, очень мнительный человек. Как ваши дела с комендантом?

Нерич ответил, что «закрепил» вербовку Громадского и возлагает на него большие надежды. Комендант в любое время, по первому требованию, сможет стать хозяином аэродрома. В этом деле успех. Очевидный успех.

— А с начальником гаража на автобазе тоже успех? — уколол его Прэн.

— Нет, там неудача, — признался Нерич. — Но виновник не я, а он сам. Веди он себя осторожней и умней, Морганек никогда его не уволил бы. Но он не останется без дела. Я говорил с Громадским, комендант возьмет его к себе. Такие люди ему нужны…

Возвращался Нерич вполне довольный. Задание в отношении Лоретты снято. Можно вздохнуть немножко свободнее и больше внимания уделить главной задаче, ради которой он и приехал в Прагу.

Глава двадцать четвертая 1

Нерич стоял у окна, которое выходило на покрытый тяжелыми плитами двор, и смотрел, как робко и неуверенно падали легкие снежинки. Первый снег почему-то всегда напоминал ему январь сорок пятого года, ставку Михайловича, и навевал невеселые думы.

Неожиданный стук в дверь заставил его опомниться. Дверь их квартиры вела в хозяйский коридор. Божена, приходя, не стучала. Значит, кто-то посторонний. Нерич прошел через обе комнаты и громко крикнул:

— Войдите!

Вошла Лоретта.

Нерич невольно взглянул на стенные часы: вот-вот должна была вернуться из университета Божена. Неожиданный визит Лоретты, которая никогда в их доме не бывала, озадачил его. Да и Божена ничего ведь не знала о существовании Лоретты!

«Как не вовремя!» — подумал он и с плохо скрытой досадой спросил:

— Ты ко мне?

— Странный вопрос, — Лоретта повела плечом. — Разумеется, к тебе. Ты непонятно себя ведешь: то приходишь через день, а то две недели глаз не кажешь. Я принесла долг… Получила заработную плату.

И она положила на стол пачку денег. Нерич почувствовал себя неловко. Конечно, вопрос его был глуп.

— Ну, садись Лоретта, — предложил он гостье. — И пальто сними.

Он помог ей снять пальто.

И покосился на деньги, раздумывая: спрятать? Как-то неудобно сразу. Оставить на столе? Войдет Божена, увидит деньги, и положение только усложнится. Но спрятать деньги он так и не решился.

— Ну что твоя хозяйка? — начал он, не зная, о чем заговорить. — Все продолжает сплетничать?

— Она не сплетница. Она говорит это не посторонним людям, а мне в глаза. И говорит то, что думает, — поправила его Лоретта.

— А что она думает теперь, когда я перестал к тебе ходить?

— Что ты непостоянный человек.

— Подумаешь, психолог!

— Она очень доброжелательна ко мне.

— Ну, пусть думает так, как ей хочется, — согласился Нерич. — Меня не особенно волнует обвинение в непостоянстве.

Лоретта громко рассмеялась, и в это время в комнату вошла Божена. Ее осеннее драповое пальто было запорошено снегом. Снег опушил и густую прядь ее волос, выбившуюся из-под шапочки, снег лежал на ее длинных изогнутых ресницах.

Нерич с излишней поспешностью поднялся ей навстречу.

— Познакомься, — сказал он Божене. — Это моя землячка.

Лоретта по-мужски крепко пожала руку Божене.

— Я очень рада, что наконец узнала вас. Меня зову София.

— Я сейчас, — ответила Божена. — Отряхну только снег и разденусь.

И она вышла.

Некоторое время длилось молчание. Лоретта проговорила:

— У тебя прелестная жена. Просто красавица. На месте мужчины я молилась бы на нее.

— А я и молюсь, — пошутил Нерич.

Лоретта ничего не сказала на эту шутку, а только задержала на Нериче свой внимательный, изучающий взгляд. Божена, войдя, спросила Нерича:

— Ты обедал? — Да.

— Я тоже. Но я надеюсь, наша гостья не откажется от чашки кофе?

— Если это не связано с большими хлопотами, — ответила Лоретта.

— Нисколько. Я скажу хозяйке, и она в одну минутку все приготовит.

Опять Нерич и Лоретта остались наедине. Он смотрел на деньги, продолжая колебаться: взять их или оставить на столе? И опять не решился взять. И как сейчас вести себя? О чем заговорить? По своей собственной недальновидности он попал в дурацкое положение. Лоретта считает, что Божена все знает о ней, а Божена не имеет о ней никакого представления. Разве трудно было своевременно рассказать Божене о Лоретте. Эта нечаянная встреча имела бы совсем другой вид. А сейчас Божена черт знает что может подумать.

Божена, вернувшись в комнату, села наискосок против гостьи и непринужденно сказала:

— Сегодня весь день у меня было отвратительное настроение, а как только вышла на улицу, обо всем забыла. Какой свежий воздух! Вы любите зиму? — спросила она Лоретту.

Лоретта движением головы откинула назад свои темные волосы и улыбнулась грустно, одними уголками глаз.

— С некоторых пор перестала любить. В войну для нас, партизан, зима была каторгой, бедствием, несчастьем. И теперь, как только увижу снег, — она резко передернула плечами, — сейчас же у меня перед глазами встают полураздетые, плохо обутые, обмороженные товарищи. Страшно!

— София — жена того рабочего, о котором я тебе говорил, — повернулся Нерич к Божене.

Божена, не спуская глаз с Лоретты, спросила:

— Какого рабочего? Я не помню.

— Которого я лечил. Потом его нашли убитым.

— А-а-а! — вспомнила Божена и подумала с досадой: «Какой он нечуткий, Милаш! Можно ли при ней говорить об этом! Ведь ей же тяжело».

Лоретта опустила голову.

Божена резко переменила тему разговора.

— Вы во время войны были вместе? — спросила она, переводя глаза с гостьи на мужа.

— Нет. Мы были в разных соединениях, — ответила Лоретта.

Вошла хозяйка, старая и рыхлая женщина. Она несла большой поднос, на котором стояли кофейник, молочник, сахарница и чашки.

— Там подошла машина, — сказала она Неричу. — Требуют вас.

Нерич выбежал, а возвратившись, стал торопливо одеваться.

— Это за мной. На заводе несчастный случай… рабочему повредило руку вальцами. Если у тебя, Лоретта, мало времени, то я могу тебя подвезти.

Лоретта посмотрела на Божену.

— Ну, уж это совсем неприлично! — вспыхнула Божена. — Вы будете пить со мной кофе. Муж скоро вернется.

— Я с удовольствием останусь, — ответила Лоретта.

— Как хотите, — бросил Нерич уже в дверях. — Я вернусь и провожу вас.

У Божены не было никакой задней мысли, когда она удержала гостью. Просто она считала, что Нерич очень неделикатно обошелся со своей землячкой, предложив ей уехать с ним. Она поверила в то, что София действительно землячка мужа. За короткое время трудно, конечно, определить, что представляет собою тот или иной человек, но с первого взгляда София ей понравилась. В ней было что-то необыденное и привлекательное. В ее голосе и в глазах Божена почувствовала затаенную глубокую, но какую-то ласковую грусть.

Расставляя чашки, Божена в первый раз заметила деньги и пододвинула их к гостье. Та поняла ее движение и сказала:

— Это ваши деньги. Я вернула мой долг Милашу.

— Простите, — и Божена переложила деньги на другой конец стола.

Теперь, и почему-то именно теперь в ее голове промелькнули одна за другою две мысли: во-первых, почему муж назвал гостью Лореттой, в то время как она отрекомендовалась Софией, и, во-вторых, почему он к ней один раз обратился на «ты», а другой раз на «вы»? Возможно, что толчком к этим мыслям послужили деньги. Она ничего не знала о том, что муж дал такую крупную сумму неизвестной ей женщине. И, опять без определенного умысла, а лишь для того, чтобы не попасть в неловкое положение, она спросила, наливая гостье кофе:

— Я не ошиблась, вас зовут Софией?

Гостья улыбнулась.

— Почему вы это спрашиваете?

— Мне показалось, что Милаш назвал вас Лореттой.

Лоретта помешала ложечкой в чашке. Сделала один глоток и поставила чашку на место.

— Я и София и Лоретта. Это немного странно на первый взгляд, но это так. Я не делаю из этого тайны и расскажу вам, почему у меня два имени.

И она рассказала, что познакомилась с Неричем в тридцать девятом году, когда она была разведчицей и носила имя Лоретты. Нерич тогда был ее коллегой — разведчиком, как и она, представителем второго отдела Югославского генерального штаба — с той лишь разницей, что она работала в Будапеште на вторых ролях, а Нерич в Праге был на самостоятельной, руководящей работе. Но война все изменила. Лоретта без сожаления рассталась со своей прежней профессией, связанной с риском и опасностями, и очень рада, что точно так же поступил и Нерич. Конечно, разведка увлекательное поприще. Но увлекательной может быть и всякая другая работа, к которой чувствуешь призвание.

София еще больше понравилась Божене своей непосредственностью и откровенностью. Но ее рассказ потряс Божену.

София продолжала рассказывать о народно-освободительной борьбе народов Югославии, о своем отъезде с родины, о гибели мужа. Божена слушала и не слушала. Ее мозг сжигала мысль: значит, Нерич был не тем человеком, за которого себя выдавал? Он был не только врачом, но и разведчиком на самостоятельной, руководящей работе. Почему же он скрывал это от нее? Почему теперь, вернувшись после долгой разлуки, он не посчитал нужным рассказать о своем прошлом? Ведь София не делает из этого тайны!

— Да что это я разговорилась! — оборвала себя София. — Милаш, наверно, давным-давно уже все рассказал вам обо мне.

Божена решила солгать. Самолюбие не позволило ей поставить себя в неприятное положение.

— Он говорил, но я с удовольствием вас слушаю, — сказала она.

Нерич, вернувшись домой, не застал гостьи.

— Долго она сидела у тебя? — спросил он.

— Только что ушла.

— Ну и как?

— Что как?

— Какое она произвела на тебя впечатление?

— Самое хорошее.

— Да, она умная и деятельная женщина. Много видела, много пережила. И так трагически потеряла мужа. Он тоже был незаурядный человек.

Божена прижала руки к груди — так сильно билось сердце. Передохнув, она спросила:

— Вы, кажется, были связаны одной профессией?

Нерич передернулся.

— Что? — приглушенно спросил он.

Божена повторила свой вопрос.

Нерич смотрел на нее неподвижным взглядом; в первый раз Божена видела у него такой жестокий и безжалостный взгляд.

Но этот взгляд был выражением не силы, а смертельного страха. Лицо его исказилось, и мелко, отвратительно тряслись колени. «Разболтала все, я гибну!» Слепой инстинкт вдохнул в него решимость. Надо сразу выбить почву из-под ног Лоретты.

— Ее только послушай, — проговорил он, прерывисто дыша и пытаясь скрыть это. — Она насквозь пропитана бредовыми идеями. Это случилось с ней после смерти мужа. Она шизофреничка.

— Странно, Милаш. Ты только что говорил, что она умная и деятельная…

— Была, была… Я подчеркиваю — была, а сейчас она стала заговариваться. Она может назвать своими сообщниками и тебя, и Ярослава, и кого угодно.

— И я, и отец всегда были патриотами своей родины, — возразила Божена.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Нерич, теряя голову.

— Ничего, кроме правды, — ответила Божена. Она не хотела обострять разговор, это противоречило ее привычкам. — Кстати, Милаш, она оставила здесь какие-то деньги для тебя.

— Да, да… Я просил выручить меня на недолгий срок. У нее есть сбережения. А ты больше не можешь ходить в осеннем пальто.

Кровь прилила к лицу Божены, ее щеки, уши зарделись. Она почувствовала в груди удушье.

Сославшись на усталость, Божена легла на диван в первой комнате. Закинув руки за голову, она тупо смотрела в потолок. Ее охватило отчаяние. Ей казалось, что ее жизнь осмеяна, разбита, оскорблена и никто не подаст ей помощи.

Это началось вскоре после свадьбы, когда она переселилась на квартиру к Неричу. Только здесь, в совместной жизни, встречаясь с ним каждый час и всякую минуту, связанная его привычками, его распорядком жизни, она начинала узнавать человека таким, какой он есть на самом деле. Божене бросилась в глаза и удивила та тщательность, с какой муж ежедневно совершал свой утренний туалет. Он превращал его в какое-то смешное и жалкое священнодействие: не меньше получаса сидел или вертелся перед зеркалом, со всех сторон оглядывая свою персону, выливал ручейки одеколона на волосы, выискивал на лице каждую маленькую точечку, каждую морщинку, натирал и массировал кожу после бритья и смягчал ее горячими компрессами. Вначале все это смешило Божену, а потом ей стало неприятно.

Выбрав минуту, она сказала Неричу, что мужчине не к лицу все эти туалетные церемонии. Он ответил с неожиданной грубостью:

— Это вы, бабье, приучили нас к этому.

Кажется, именно с этого дня между ними установились сдержанные, прохладные отношения, которые в будущем не обещали ничего хорошего.

Каждый новый день приносил новые огорчения. Божена многое была способна простить любимому человеку, могла безропотно страдать, но она не могла простить притворства, обмана, оскорбительной невнимательности к себе. А все это стало всплывать на поверхность их семейной жизни. Искушенный большим, чем у Божены, житейским опытом, избалованный женщинами, Нерич, как это случалось с ним нередко, переоценил силу своего влияния. Он был уверен, что для счастья Божены достаточно уже одного того, что он ее муж и живет вместе с нею. Он и мысли не допускал, что может утратить ее. Конечно, он не любил ее, он был способен любить только себя самого, а поэтому считал обязанностью поддерживать видимость своих чувств к ней. Но Божена, человек чуткий и восприимчивый, сразу обнаружила фальшь в отношениях Нерича к ней. Она с ужасом убедилась, что нужна ему только как женщина, а не как любимый человек и друг. Она упорно ломала голову: что заставило Нерича связать свою жизнь с нею? Ведь он мог прекрасно обойтись без нее, как обходился до свадьбы и, вероятно, обходится и теперь. Ни разу он не показывался с ней в общественных местах, в кино, в театре, даже на улицах. Когда она просила его об этом, Нерич уклонялся от прямого ответа и всегда отделывался шуткой.

— На тебя будут засматриваться мужчины, а я ревнив и не хочу нарушать своего душевного покоя.

Потом Божена стала подозревать, что муж не откровенен с нею. Он куда-то уходит по ночам, у него есть какие-то дела вне службы и вне дома. На ее осторожные вопросы Нерич с раздражением отвечал:

— Могут же у меня, как у всякого мужчины, быть друзья? Я не ребенок! Меня знает добрая половина Праги. Уж не хочешь ли ты, чтобы я порвал с друзьями?

Нет, этого Божена не хотела, но она предпочла бы видеть его друзей в своем доме.

У Божены и мужа обнаружились разные вкусы. Они расходились в оценке людей. Это проявилось в первый же день после свадебного обеда. Оставшись с Боженой наедине, Нерич под впечатлением семейного праздника, испортившего его настроение, спросил:

— Откуда у тебя такие знакомые?

— Что, дорогой? Кого ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы этого шута Морганека. Что общего между ним и тобой?

Божена вспыхнула, обиделась.

— У нас очень много общего. Мы вместе работали в подполье. И Морганек не шут, а чудесный и мужественный человек. Дай бог, чтобы все чехи были такими, как Морганек.

— У тебя все люди чудесные. И Слива, и Морганек, и этот незадачливый Труска. Он такой же директор МТС, как я епископ. Ты очень неразборчиво подбираешь себе друзей. Это ошибка. Ты почему-то считаешь, что все твои поклонники — ведь ты молодая и интересная женщина — вместе с тем и твои друзья. Но ты глубоко ошибаешься, милая.

Божена еще больше обиделась.

— Я тебе в друзья никого не навязываю.

Размолвка в день, с которым у человека бывает связано так много радости и счастья, оставила глубокий и болезненный след в душе Божены. Уже тогда закралось сомнение — не обманулась ли она в своей любви?

А вслед за этим сомнением возникали все новые и новые… Ощущение непрочности их союза с каждым днем возрастало. Каждый из них жил своей, замкнутой жизнью. Постепенно исчезало то, что когда-то их сближало. Нерич не только не понимал, не ценил, но и разрушал ее душевный мир. Она не находила в муже никакого сочувствия своим интересам, никакого отклика. Оба они таили друг от друга все, что совершалось в их душах.

Божена потеряла вкус к жизни. Втихомолку она часто плакала. В отсутствие мужа она подолгу сидела у открытой печки и куталась в теплую шаль — она всегда чувствовала озноб. Куталась и думала горько, что ей теперь не согреться ни у какого огня.

Заниматься не хотелось, и Божена заметно стала отставать в учении. Она понимала, что из мелких, повседневных фактов непонимания и несогласия между ней и мужем вырастает стена. Божена мечтала о полном нравственном слиянии с мужем, а вместо этого родилась отчужденность. Ее образ мышления резко изменился. Она не решалась заговорить об этом с отцом и скрывала свою боль. Но постороннему человеку могло показаться, что в квартире молодоженов царят мир и любовь. Супруги никогда не ссорились, не говорили друг другу оскорбительных слов, но не говорили и сердечных. Мир был налицо, но мир холодный, не дающий радости. И не было уверенности в завтрашнем дне. По крайней мере у Божены.

Божена с болью в душе признавалась себе, что уже не питает никаких надежд на перемену. Углы до того заострились, что их нельзя было сгладить. Только большое, самоотреченное чувство могло ей дать силы примириться с положением, в котором она оказалась. Но такого чувства к Неричу она в себе не находила.

Невольное признание Софии, выдавшее тайну мужа, нанесло Божене окончательный удар. Умерли последние надежды. Весь мир ее печальной, ненадежной любви разбился в черепки. Все было обманом и самообманом. Открылась пустота, которую уже ничто не заполнит.

Божена очнулась, привстала. У нее было ощущение, что она одна в квартире. Прошла в соседнюю комнату — Нерича там не было. И тут ее ошеломила страшная догадка: не является ли Нерич и в данное время разведчиком? Ей стало дурно. Она долго не могла прийти в себя. Надо было пересилить себя и пойти к отцу. Личное несчастье перерастало во что-то большее…

На улице падал снег. Из-под дуги позднего трамвая сыпались синие звезды, город казался сказочно красивым в эту ночь. Но Божена была слепа и глуха. Горе целиком завладело ею.

Увидев дочь, вошедшую в его кабинет, Лукаш сразу всполошился. Она ни разу не была у него на службе. В этом не было никакой надобности. А сегодня ночью пришла. Весь вид Божены говорил о том, что случилось несчастье.

Божена молча подошла к креслу и почти упала в него.

— Что произошло? — испуганным голосом спросил Ярослав.

Она не могла сразу точно и внятно ответить отцу. Небывалое нервное напряжение сменилось слабостью. Губы Божены задрожали, она уронила голову на подлокотник кресла и разрыдалась…

Долго слушал Ярослав беспорядочный рассказ дочери. Когда она сказала, что до войны Нерич жил в Чехословакии не в качестве врача, а в качестве руководящего работника югославской разведывательной службы, лицо его почернело.

— А можно верить этой Софии? — спросил он.

— Я верю, — коротко ответила Божена.

Она рассказала, как изменился в лице Нерич, когда она сообщила ему, что у него и Софии общая профессия.

— Вот это ты напрасно сделала, — не сдержался Лукаш. — Если сбудутся наши худшие подозрения, ты навредила делу. Я сейчас вызову Антонина.

Божена с мольбой подняла руки.

— Антонин… — едва вымолвила она. — Какой стыд! До чего я дошла… Как он отнесется к этому?

— Самолюбие надо отбросить в сторону, дочка. Сами виноваты… Погрузились в болото, так надо выкарабкиваться. Антонин остается Антонином. Я его ни в чем не виню. Он честный человек.

Лукаш подошел к телефону, снял трубку и набрал номер.

— Это ты, Антонин? Зайди ко мне. Да, да, немедленно… Да, важное. Может быть, даже чрезвычайное, — и положил трубку. — Он сейчас будет здесь.

Божена решительно поднялась, оправила пальто и шапочку.

— Я пойду… Сам расскажи ему обо всем. Мне слишком тяжело.

Ярослав подошел к дочери и положил свои тяжелые руки на ее плечи.

— Хорошо. А ты будь мужественна и не падай духом. У тебя есть отец и друзья. Крепкие друзья, которые не покинут тебя в беде. Поняла?

Она кивнула головой. Лукаш продолжал:

— Веди себя с мужем так, будто ничего не произошло и ты не придала этой истории значения. Если он сам заговорит на эту тему, упрекни его легонько, но не проявляй ни любопытства, ни подозрений. Ты хорошо понимаешь меня?

Божена снова кивнула головой.

— Будь коммунисткой. Признаюсь, и мне в голову лезут тяжелые мысли. Боюсь, как бы не пришлось нам обоим идти с покаянной в Центральный комитет. Все может быть.

Он поцеловал дочь, и она вышла из кабинета.

2

«Да важное. Может быть, даже чрезвычайное», — повторял Антонин слова Лукаша. Что же случилось? Никогда не говорил Ярослав так взволнованно и тревожно.

Он вошел в кабинет Ярослава. Лукаш сидел, откинувшись на спинку кресла и вытянув на столе руки. Судя по выражению его лица, трудно было подумать, что он взволнован. Скорее следы усталости лежали на нем. Темно-синие глаза Ярослава смотрели печально.

— Садись, Антонин, — сказал он тихим голосом, не меняя позы.

Антонин присел.

Ярослав молчал, и не потому, что ему трудно было заговорить с Антонином обо всем, что произошло. Вовсе нет. Он решил сделать это сразу, не задумываясь, даже в присутствии Божены. Ему просто было тяжело. Стараясь не показать этого перед дочерью, совершенно разбитой горем, теперь он не только осознал, но и почувствовал всю тяжесть и значение случившегося. Самое страшное заключалось в том, что Нерич до войны был разведчиком. Одно это, а также и то, что Нерич тщательно скрывал свое лицо, заставляло предполагать самое худшее. Если он честный человек, то зачем ему скрывать прошлое? Лукаш прикрыл глаза рукой.

— Очень скверно получилось, дорогой мой, — начал Ярослав, — очень скверно… Мы попали в беду. Я и дочка.

Антонин, не понимая, смотрел на него.

— Ну-ну, говорите скорее, Ярослав… Зачем вы тянете? — поторопил его Антонин и тут же одернул себя: он никогда не позволял себе разговаривать с Ярославом на службе таким тоном.

Лукаш сильно встряхнул головой, будто отгонял назойливого слепня, и выпрямился:

— Нерич оказался не тем, за кого он себя выдавал и за кого мы его принимали.

При имени ненавистного Нерича Антонин сжал кулаки.

— Как? Что ты сказал? — вскрикнул он, не замечая того, что говорит с Ярославом на «ты».

И Лукашу было не до этой подробности.

— Именно так, дорогой, — продолжал он. — Как выясняется, до войны в Праге он был не только врачом, а еще и югославским разведчиком.

Антонин крепко схватился обеими руками за доску стола и налег на него грудью. Странную он пережил минуту. С одной стороны, все торжествовало в нем: его разлучник оказался к тому же и подлецом. С другой стороны, он испугался за Ярослава и Божену, которых это открытие не могло не задеть. Что же повторять, как дорог ему был старый Лукаш! Пусть он не понял его, пусть он доверился дочери, обидел Антонина — разве могло это пошатнуть его многолетнюю сыновнюю любовь к Ярославу? Уж слишком крепки и прочны были узы, связывавшие этих двух людей. А Божена? К ней и сейчас рвалось его сердце.

Наконец он спросил:

— Каким образом это раскрылось?

Лукаш подробно передал рассказ Божены. Он не утаил и того, что замужняя жизнь принесла его дочери одни огорчения и обиды.

Антонин не сдержался. Он сказал резко:

— Обиды? Огорчения? А куда вы смотрели? Где были вы? Ведь говорил я вам, что не лежит мое сердце к этому самозванному врачу. Но я умолял Божену подождать, не торопиться со свадьбой, проверить человека. Неужели под ее ногами земля горела?

— О том, дорогой, что они плохо живут, я узнал только сейчас. Это было для меня горькой новостью.

— Вот как!.. Значит, она скрывала? Значит, стыдилась?

— Вероятно, стыдилась, — согласился Лукаш.

— Она настолько потеряла голову, что забыла о своих друзьях. Э-эх!.. — Антонин сжал кулаки. — Никогда не доведет до добра черствое сердце!

Лукаш слушал, не говоря ни слова, сникнув под этим потоком обвинений. В Антонине говорило оскорбленное чувство, к тому же Антонин оказался прав. Конечно, он тоже не мог предвидеть катастрофы, только ревность и боль говорили в нем, но он оказался прав.

Антонин взял себя в руки. Темное, страдающее лицо Ярослава поразило его. Он перешел на деловой тон.

— Почему же вдова Пшибек скрыла от меня свое знакомство с Неричем?

Лукаш развел руками:

— Не ведаю.

— И что же будем теперь делать?

— Продумать надо. Ты подумай, и я подумаю, а вечером зайди ко мне.

— Хорошо, — сказал Антонин. — Передайте Божене, что я разделяю ее горе. Пусть она знает, что я по-прежнему самый верный ее друг.

Глава двадцать пятая 1

Рудольфу Гоуске нельзя было отказать в практическом уме, предприимчивости и хитрости. Не был он лишен и дальновидности, умения разбираться в людях. И вот подите — опростоволосился с Антониной Сливой и стариком Гофбауэром. Особенно необъяснимо было его доверие к Гофбауэру. Гоуска продолжал считать его своим человеком. В сорок четвертом году он вверил заботам старика свой городской особняк, а теперь поручил ему наблюдение за загородной виллой.

Выполняя обязанности дворецкого, Гофбауэр пристально следил за всем, что происходит на вилле. Он скоро убедился, что Гоуска не собирается перевозить сюда семью. По-видимому, он хотел использовать виллу для каких-то других целей.

С наступлением осени и первых холодов Гоуска распорядился привести в действие паровое отопление и неизменно поддерживать в доме нормальную температуру. В гостиной и кабинете старую мебель заменили новой. На смену прежнему холодильнику привезли другой, последней конструкции и более вместительный. Пол в столовой застлали огромным персидским ковром пунцового цвета с широкими черными обводами по краям. Появился радиоприемник «Телефункен». А вскоре после этих приготовлений на виллу поздно ночью в сопровождении Гоуски пожаловал первый гость, в котором Гофбауэр сразу признал министра юстиции Дртину.

Встречал их Гофбауэр. Гость и хозяин уединились в кабинете, долго о чем-то совещались, а потом Гоуска потребовал вина и закусок. Прислуживал один Гофбауэр. Да никто другой и не мог прислуживать: кроме Гофбауэра и истопника, совмещавшего свои обязанности с обязанностями сторожа и дворника, других людей на вилле не было. А Гофбауэра не смущали ни сервировка стола, ни мытье посуды. Он понимал, что цель оправдывает средства. Только раз в неделю днем на вилле появлялся посторонний человек — полотер. Его нанял лично Гофбауэр, а порекомендовал Слива. И полотер вел себя не вполне обычно — он не столько занимался паркетом, кстати сказать, не особенно нуждавшимся в щетке, сколько слушал Гофбауэра и запоминал все, что тот ему говорил.

Дртина, как выразился Гофбауэр, открыл зимний сезон на вилле. Вслед за ним последовали другие лица: министр внешней торговли Рипка, генеральный секретарь национально-социалистической партии Крайна, министр школ, науки и искусства Странский и какой-то не разгаданный Гофбауэром иностранец — небольшого роста, упитанный человек с жадными бледно-голубыми глазами и бархатным, актерским баритоном.

Приезжали поодиночке, каждый на собственной машине, иногда в сопровождении Гоуски. Когда на вилле был хозяин, то не Гофбауэр, а он сам встречал гостя у дверей.

Самым частым гостем был Крайна. Гофбауэр видел его на вилле уже пятый по счету раз. И засиживался Крайна дольше всех. Он совещался с Гоуской в кабинете по два и по три часа; после этого они переходили в столовую, где их ждали спиртные напитки и холодная закуска.

Сегодня Гофбауэр не рассчитывал на приезд гостей. Он приметил, что два дня кряду никто из них не появлялся. Поэтому он позволил себе выспаться вдосталь и поднялся с постели в начале двенадцатого. Он любил понежиться под одеялом, и если не спал, то просто лежал, предаваясь всевозможным размышлениям. Да и старое тело, уже побитое ревматизмом и другими недугами, неизбежными в таком возрасте, все чаще и настойчивей требовало отдыха. К тому же и работы по дому было немало. Не всякий молоденький выдержит. Надо было ежедневно стирать пыль с мебели, с подоконников, с картин, в определенное время выносить и выбивать ковры, протирать оконные стекла и двери.

Сегодня Гофбауэр решил помочь истопнику. Снегу за ночь навалило основательно, и надо было расчистить дорогу от ворот до крыльца виллы и боковые тропинки, проложенные к службам.

Когда Гофбауэр вышел во двор, истопник уже работал, орудуя деревянной лопатой. Стоял чудный декабрьский день с бодрящим морозцем, расцвеченный яркими, но почти не греющими лучами зимнего солнца. Искрясь на нетронутом снегу, оно слепило до боли в глазах.

Гофбауэр наглухо застегнул свою короткую охотничью куртку, сощурился от яркого света, несколько раз глубоко вдохнул в себя морозный воздух, свежо и ароматно пахнущий, и сказал громко:

— Ну и денек!

Истопник прервал работу и оглянулся.

— Доброе утро!

— Очень доброе, — отозвался Гофбауэр. — Давно такого не было. Настоящая зима. У тебя есть другая лопата? Я тоже хочу снежок покидать. Приятная и полезная для здоровья работа.

Истопник отдал ему свою лопату, а сам пошел за другой.

Через какие-нибудь минуты разгоряченный Гофбауэр сбросил куртку.

Но поработать в полное удовольствие ему не довелось. Скрипнула калитка, и появился полотер. Пожелав обитателям виллы здоровья, он несколько минут наблюдал за их работой и потом, не сказав ни слова, пошел в дом.

Гофбауэр последовал за ним.

— Что нового? — спросил полотер, когда они вошли в кабинет Гоуски.

— Ничего значительного. Вчера был иностранец. Сидел допоздна. Я уж был уверен, что он заночует у нас, да нет, смотрю, выбрался.

— Так и не удалось узнать, кто он такой?

— Не удалось.

— Жаль. А ну-ка опишите его внешность поподробней. Надеюсь, запомнили?

Гофбауэр почесал за ухом, вызвал в своей памяти образ иностранца и стал рассказывать.

— Упитанность выше средней, недоеданием, очевидно, не страдает. Ростом с меня, не выше. Глаза светло-голубые. Голос мягкий, рокочущий, баритон. Говорит громко, слова выговаривает отчетливо. Походка плавная, танцующая. Носит пальто с бобровым воротником и бобровую шапку. Вот, кажется, и все, что помню.

— Этого достаточно. Сдается мне, личность знакомая. По всем признакам, приезжал американец Сойер. Вы как-нибудь невзначай подслушайте, как его называет Гоуска.

Во второй половине дня подошла автомашина без пассажира. Шофер привез продовольственные запасы. Среди этого изобилия были копчености, консервы, сыры, фрукты, вина, сигареты. Гофбауэр распределил товар по местам и отпустил шофера.

А с наступлением сумерек, когда Гофбауэр отправился отдохнуть, у ворот снова раздался требовательный автомобильный сигнал. Наскоро надев пиджак и натянув на ноги ботинки, Гофбауэр бросился в переднюю.

Вошли Гоуска и Крайна.

«Вот оно как получается, — отмечал Гофбауэр, закрывая дверь за прибывшими, — зачастили каждый день. Прибавилось мне хлопот».

Хозяин и гость, не снимая пальто, прошли через столовую и гостиную в кабинет.

Гофбауэр давно приметил, что Крайна никогда в передней не раздевался. Его примеру следовал и хозяин.

Немного спустя Гоуска вышел из кабинета и спросил старика:

— Машина днем приходила?

— Приходила.

— Привезла?

— Да.

— Поставь, что надо, на стол в гостиной и ложись спать, старина.

— Слушаюсь.

Старые «друзья» понимали друг друга с полуслова.

Когда Гоуска вернулся в кабинет, Крайна стоял у радиоприемника и вертел головку регулятора.

— Снимите пиджак, у меня тепло, — посоветовал Гоуска.

Гость щелкнул выключателем. Свет в приемнике погас. Крайна отошел от приемника и сел на диван. Он не внял совету хозяина и не снял пиджака, хотя в кабинете действительно было жарко. Он казался сильно озабоченным.

— Вы мне спутали сегодня все карты, — пожаловался Крайна.

— Ничего не могу поделать, — развел руками Гоуска. — Борн уже третий день настойчиво требует исчерпывающей информации. Он хочет знать ваши ближайшие планы.

— Чтобы изложить их письменно, — сказал Крайна, — мне потребуется не меньше двух дней. Это не слишком простая задача.

— Пусть вас не тревожат сроки. Мне поручено передать вам, что письменный доклад вы можете представить позднее, а пока изложите устно. Я перескажу Сойеру.

Крайна немного подумал.

— Это мне подходит. Остается надежда, что я не сорву встречу с штабс-капитаном Тейхманом. Она назначена сегодня на одиннадцать ночи.

Гоуска посмотрел на часы и присвистнул.

— В вашем распоряжении около четырех часов, и можно не беспокоиться. Кстати, на этого Тейхмана можно положиться?

— Вполне, — заверил Крайна. — Его организация крепко сколочена, боеспособна и готова к действию. Сам Тейхман человек волевой, рассудительный и в любых ситуациях остается на высоте положения. Я в нем уверен больше, чем в штабс-капитане Благе, с которым вас познакомил на прошлой неделе мой секретарь.

— Почему? Блага произвел на меня неплохое впечатление, — заметил Гоуска.

Он придвинул свое любимое глубокое кресло к дивану и устроился против Крайны.

— Курить будете?

Крайна сделал отрицательный жест.

— Как вам ответить? — произнес он. — Блага тоже на своем месте, но все-таки он не Тейхман. В Тейхмане меня привлекает масштабность, размах, оперативный риск и в то же время, как это ни странно, строгая пунктуальность. Он педант в полном смысле слова. У него заранее все расписано. Все его люди знают свои объекты и только ждут команды. Он уже составил списки большинства сотрудников Корпуса национальной безопасности.

— Отлично, — сказал Гоуска. — Такая активность, безусловно, будет одобрена и поощрена нашими шефами.

— Я хочу пить. У вас нет какой-нибудь минеральной воды? — спросил Крайна.

— У меня все есть. Быть может, вина?

— Нет, только не вина. Я попрошу воды.

Грузный Гоуска без особого рвения поднялся с кресла и принес бутылку воды и стаканы.

Крайна жадно выпил два полных стакана и со вздохом облегчения откинулся на спинку дивана.

— Что ж, если вы желаете, я могу набросать вам общие контуры плана, — заговорил он. — Принципиально он согласован со всеми…

— Конкретнее. С кем персонально? Борну это важно знать, — предупредил Гоуска.

— Пожалуйста. План согласован с национальными социалистами в лице Зенкла, Рипки, Дртины, Странского. С католиками в лице Шрамека, Галы, Прохазки, Копецкого. Со словацкими демократами в лице Кочвары, Пиетора, Франека.

— Понятно.

— Я более чем уверен, что план поддержат и правые социал-демократы. Майер — лучший друг Дртины и Рипки. И я полагаю, что в нужный момент к нам присоединятся и Майер, и заместитель премьера Тымеш.

— Будем надеяться на это.

Крайна продолжал:

— Теперь о самом плане. Суть его заключается в следующем: в целях очистки правительства от министров-коммунистов, в целях парализации и ликвидации так называемого национального фронта и национальных комитетов на местах мы инсценируем правительственный кризис. Инсценируем, я это подчеркиваю. Начнется с того, что правительственное большинство выразит недоверие премьеру Готвальду и министрам-коммунистам. Оно выскажется против Готвальда и других коммунистов и вынудит их уйти в отставку. Мы пойдем на крайнее средство: наши министры подадут президенту письма об отставке. Как должен будет поступить президент? Предвидеть нетрудно. Мы выставим такие требования, с которыми коммунисты, пока они живы, никогда не согласятся, и мы сорвем всякие переговоры. А поскольку коммунисты не согласятся на то, чтобы премьером был, к примеру, Зенкл или кто-нибудь другой из наших, то придется сформировать чиновничье правительство. Это нас на первой стадии вполне устраивает. Ведь необходимо закрепиться на первых порах, захватить в свои руки руководство государственным аппаратом. Дальше будет легче.

— Какова на это точка зрения президента? — поинтересовался Гоуска.

Крайна разъяснил. Вчера он посетил Бенеша, а накануне у него были Зенкл, Шрамек, Кочвара. Бенеш гарантирует полную поддержку и сполна одобряет выработанный план действий. Бенеш заверяет, что наш маневр — вручение заявлений об отставке со стороны национальных социалистов, клерикалов и словацких демократов — совершенно безопасен. Бенеш не примет отставки, а самый факт подачи заявлений поможет президенту сломить упорство Готвальда и коммунистов. Бенеш торопит с реализацией плана. Он считает, что нельзя откладывать до свободных выборов, которые неизбежно принесут победу коммунистам — и более громкую, чем в сорок шестом году.

Жирный Гоуска, развалившись в кресле, жадно впитывал в себя каждое слово Крайны. Гениально задумано. И, как все гениальное, просто! По сути дела, все готово и вопрос предрешен. А если учесть, что американцы и англичане окажут обещанную помощь и подтянут к западной границе свои войска, то можно с уверенностью сказать, что успех обеспечен полностью. Ну, что могут предпринять коммунисты во главе со своим Готвальдом, когда против них встанут большинство правительства, президент, американцы, англичане? Они окажутся бессильны.

— Удар мы нанесем в один день, — продолжал Крайна. — И по своей силе и внезапности он будет неотразим. Самое большее это произойдет через месяц.

Крайна говорил уверенно, с полным сознанием своей непреоборимой силы, и Гоуска подумал: «И такого активного, делового человека я чуть не сгубил в свое время! В дикие и нелепые положения иногда ставит нас жизнь».

— Остающееся время, — говорил Крайна, — мы используем для того, чтобы дезорганизовать и скомпрометировать в глазах народа нынешнее правительство и Национальное собрание. Мы сорвем подготовку проекта новой конституции, провалим принятие важнейших, еще не реализованных пунктов правительственной программы. Я имею в виду узаконение земельной и налоговой реформы, социального страхования и прочего. Заверьте господ Сойера и Борна, что подготовительная работа в военных комиссиях нашей партии идет полным ходом. Под нашим контролем находится большинство войсковых частей и подразделений Корпуса национальной безопасности. В распоряжении нашего Союза обороны имеется достаточное количество огнестрельного оружия. Мы частично уже приступили к раздаче его по рукам…

После ужина, перед тем как покинуть виллу, Гоуска спросил гостя:

— Что вы считаете главным в подготовительной работе?

— Строжайшую конспирацию, — твердо ответил Крайна. — Коммунисты не должны подозревать о наших намерениях. Иначе…

Крайна не закончил фразу — шофер услужливо открыл дверцу его машины.

2

Гоуска сидел на конспиративной квартире Сойера в районе Градчан. Он во всех подробностях повторял сказанное Крайной, а Сойер писал депешу на имя Борна. Когда Сойер поставил последнюю точку, Гоуска сказал:

— Мне все это чрезвычайно нравится. Молодцы ребята! С такими можно горы свернуть. Самое главное, работают тонко и чисто. Вот что значит политический опыт!

Сойер послюнил вымазанный чернилами кончик толстого пальца и вытер его о бархатную скатерть. Он поднял на Гоуску свои бледно-голубые немигающие глаза и охладил его энтузиазм:

— Не захваливайте своих земляков. Они не так уж умны и прозорливы, как вы полагаете. Конспирация, Внезапность… Что там еще болтал ваш Крайна!?

Гоуска широко раскрыл свои заплывшие жиром глаза. Его коротенькие щеткообразные усики зашевелились.

Сойер продолжал:

— А вам известно, что говорил Готвальд на пленуме ЦК своей партии совсем недавно, двадцать восьмого ноября?

Гоуска молчал.

— Я вам могу прочитать. — Сойер достал из кармана лист бумаги и пододвинул к себе настольную лампу. — Послушайте:

«Каковы планы реакции? Хотя реакционеры и заявляют, что у нас никто не думает о возвращении национализированного хозяйства старым владельцам, мы знаем, что реакция стремится к этому, что она хочет возврата страны к предмюнхенской обстановке. Реакция, проникая во все партии, будет стараться еще больше подорвать деятельность правительства, парламента и остальных народных органов, чтобы в определенный момент сделать правительство и парламент совершенно недееспособными. Она хотела бы вызвать в удобный момент правительственный кризис и предпринять попытку создать чиновничье правительство. С политической точки зрения этот шаг нужно было бы оценить как попытку реакционного путча, как попытку реакционного государственного переворота. Для этого нужно быть готовым к тому, чтобы дать реакции должный отпор, который бы сорвал ее планы».

Сойер свернул лист бумаги, спрятал в карман и взглянул на Гоуску.

— Это как же? — пробормотал Гоуска.

— Да вот так, — в тон ему ответил Сойер. — И так бывает всегда, если себя считают умником, а противника дураком. Единственное их спасение — не тянуть волынку, а немедленно бить под ложечку. Как долго еще можно планировать и болтать? Как долго можно готовиться? Если они и на этот раз опоздают, то, поверьте мне, без помощи извне, без нашего прямого вмешательства они не сделают больше ни шагу. Борна мы не удивим этой депешей. Подумаешь, план! Дело не в плане. Этот план не новость для Борна. Его интересуют сроки, конкретные сроки. Я бы предпочел послать депешу из четырех слов: «Начинаем через две недели». И, уверяю вас, Борн завтра же прилетел бы в Прагу.

Гоуска извлек из кармана большой клетчатый платок и гулко высморкался…

3

Сойер уже стоял в дверях квартиры, а Гоуска протянул руку к выключателю, чтобы потушить свет. В это время грохнул взрыв, заставивший их вздрогнуть.

— Что это? — шепотом спросил Гоуска.

— Не понимаю, — также шепотом ответил Сойер. — Где-то очень близко.

— Совсем рядом. Тут, в Градчанах.

Сойер порекомендовал выйти из квартиры поодиночке и посмотреть, что случилось…

В углу сада, неподалеку от кирпичной стены, лежали, распростертые на снегу, два человека. Один из них был наверняка мертв. Второй еще стонал. Тут же валялись две маленькие саперные лопатки, и в земле зияла небольшая черная воронка.

Горожане, тесня друг друга, пытались протолкаться поближе к месту происшествия.

— Разойдись!.. Дорогу!.. Дорогу!

— Ребята из Корпуса приехали.

— Сейчас разберутся…

Помигивая фонариками, сквозь людскую стену пробились три сотрудника Корпуса национальной безопасности.

Один из них смело перевернул неподвижное тело, осветил лицо фонарем, сказал коротко: «Готов!» — и склонился над вторым.

Раненый продолжал стонать и руками загребал снег.

— Кто вы такой? — спросил его сотрудник Корпуса.

В ответ послышалось невнятное бормотанье.

Сойер сделал несколько шагов вперед и прислушался.

— Громче! Громче! — потребовал сотрудник. — Назовите себя. Для дела это важно.

— Труска… Труска… — повторил пострадавший отчетливее. — Людемир Труска…

Сойер отшатнулся, будто его толкнули в грудь.

— Как вы сюда попали? — пытался выяснить сотрудник. Не дождавшись ответа, он дал команду: — Осторожно поднимайте и несите в машину. Одному придется остаться здесь. Тебе, Владмир. Расходитесь, товарищи! Пока ничем не могу вас утешить. По всем признакам, они здесь откапывали или закапывали что-то и подорвались.

Гоуска попытался отыскать в толпе Сойера, но его и след простыл.

4

Адам Труска немало был поражен, когда к нему на квартиру явились представители органов национальной безопасности и повезли с собой в Прагу. Не менее его был поражен и Ковач.

— Чертовщина какая-то получается, — сказал, прощаясь с Адамом, Ковач. — То меня взяли, теперь — тебя. Но ты не унывай! Я переверну все вверх дном. Дойду до самого Носека. Подумать только, что творится…

Всю дорогу Адам Труска ломал голову, стараясь разгадать повод к своему аресту. Но как ни старался, так и не сумел ничего придумать.

В Праге следователь задал ему вопрос:

— У вас есть брат Людемир?

Только здесь Адам Труска сообразил, что, по-видимому, попал в какую-нибудь грязную авантюру, затеянную его старшим братом.

Да, брат по имени Людемир у него имеется. Они долго были в разлуке. Брат много лет жил в США и только полтора месяца назад вернулся на родину. Приехав, он рассказал, что был участником войны на стороне союзных войск, попал в Европу и теперь не хочет возвращаться в Америку. Брат заявил, что Америка ему опротивела, и очень просил помочь ему найти работу на родине.

— Он жил у вас?

— Да, у меня.

— Чем занимался?

— Ничем не занимался.

— Отлучался куда-нибудь?

— Несколько раз ездил в Прагу, один раз в Братиславу.

— А где он сейчас?

Адам Труска затруднялся на это ответить. Два дня назад брат сказал, что поедет в Прагу; там ему якобы предлагают работу на автозаводе. Но верно это или нет, Адам Труска утверждать не может.

— Как вы отнеслись к неожиданному появлению брата? — спросил следователь.

— Подозрительно. Я не поверил ни одному его слову. Больше того, мои подозрения усилились, когда я узнал, что он располагает достаточными средствами для разъездов по стране.

— Вы член коммунистической партии, и не первый год…

— Совершенно верно.

— И вы считали нормальным…

— Я ничего не считал нормальным, — прервал следователя Адам Труска. — Спустя сутки после появления брата я подал заявление секретарю районного комитета компартии и представителю ваших органов на месте. Ваш представитель просил меня не отпугивать брата, что я и сделал. А заниматься наблюдением за ним не входило в мои обязанности. У меня и своих дел хватает.

Следователь попросил Труску выйти из кабинета и подождать в коридоре…

Вечером этого же дня Труска был уже на свободе и пил чай у Ярослава Лукаша.

— Помнишь, Ярослав, я сказал тебе, что братец мой неспроста пожаловал?

— Помню, Адам, помню.

— Так оно и получилось. Одного только не могу понять: зачем они полезли в этот сад? Следователь очень скуп на откровенности, и он, конечно, прав.

— Поймешь в свое время, — усмехнулся Ярослав. — Один-то из них выжил и рассказал кое-что… Это твой братишка.

5

Через два дня после взрыва в Градчанах Сойер отослал в адрес Борна короткую депешу:

«Тайник в Градчанах, где помощник Обермейера спрятал документы, был заминирован. Людемир Труска и его напарник подорвались. Напарник Труски погиб, а сам он с документами попал в руки Корпуса».

Глава двадцать шестая 1

После визита Лоретты и памятного разговора с Боженой Нерич жил как в чадном тумане.

Каждое слово жены, каждый ее взгляд тревожили его воспаленное воображение. Он неотступно наблюдал за Боженой, пытаясь разгадать ее мысли, силился заглянуть в ее душу, понять, что она думает о нем. Голос инстинкта подсказал ему, что жена ведет себя расчетливо и осторожно.

Оставаясь один, Нерич метался по квартире. Его мучили подозрения. Его лихорадило. Он уже давно пришел к заключению, что опасность стережет его на каждом шагу, что судьба слишком часто и жестоко подвергает испытанию его мужество. Избегнув одной беды, он неизменно попадает в другую. Совсем недавно его чуть не разоблачил Пшибек, а теперь угроза разоблачения нависла со стороны женщины, связанной с ним узами брака. Он чувствовал себя затравленным волком.

В первую же встречу с Прэном он круто поставил вопрос о своем дальнейшем пребывании в Праге.

— Дальше я здесь оставаться не могу, — сказал он с отчаянием в голосе. — Я не ручаюсь за себя… я не сплю по ночам. Что хотите, то и делайте со мной, но я брошу все и уеду.

— А жена? — язвительно спросил Прэн.

— К черту жену! Между нами все кончено… Я не выношу ее голоса, ее взгляда. От нее ничего нельзя ждать, кроме предательства и доноса.

Прэн, заметив, что его подопечный близок к истерике, решил подойти с другого конца.

— Вы мне говорили, что она вас безумно любит? — спросил он.

— Да, говорил.

— Неужели вы думаете, что любящая женщина способна на предательство?

— Она меня уже не любит. Любовь сменилась ненавистью.

Прэн ухмыльнулся.

— Я боюсь, — заметил он, — что вы скоро сами себя начнете бояться. Взгляните на себя в зеркало — на что вы похожи? А между тем все эти страхи и опасения — только игра вашего больного воображения.

Прэн начал убеждать Нерича в том, что ничего страшного не случилось, что жены редко предают своих мужей, а тем более таких повелителей, как он. Муж и жена — одно целое.

Доводы Прэна очень туго воздействовали на Нерича. Чувствуя, что этим путем он ничего не добьется, Нерич решил пойти на крайнее средство.

— Я вижу, вы все еще не понимаете, как велика опасность, грозящая и мне и вам? — произнес он дрожащим голосом.

Прэна передернуло.

— При чем здесь я? — спросил он настороженно.

Нерич видел, что только ложь может спасти его и сломить упрямого американца.

— Жена видела меня с вами, — пробормотал он.

— Когда? Где?

— Когда мы встретились около дома Лишки.

Прэн вскочил со стула. Его шею и щеки медленно заливала бледность.

2

Назавтра Прэн и Нерич снова встретились на квартире Лишки. Прэн больше не шутил. Дело принимало серьезный оборот. Надо было сообща найти выход. Прэн успел за это время переговорить с Сойером и обменяться телеграммами с Борном.

— Из Праги вам уезжать нельзя, — начал Прэн. — Нельзя потому, что в ваших руках находится управление ответственными звеньями. Для видимости вы исчезнете, но фактически останетесь и перейдете на нелегальное положение.

Нерич наморщил лоб. Такое предложение его не радовало.

Прэн всмотрелся в лицо Нерича и, разгадав его мысли, продолжал:

— Это протянется самое большее месяц, а там ситуация изменится. И можете не беспокоиться, я вас устрою в таком местечке, где вы почувствуете себя под шапкой-невидимкой. Я сказал неточно: вы не исчезнете, а погибнете. Понимаете, что это значит?

Нерич похолодел. За последние дни самые черные мысли лезли ему в голову. А что, если американцы вздумали его попросту убрать? Уж не хватил ли он через край, сгущая краски?

— Как же я погибну? — нерешительно спросил Нерич.

— Очень просто — перестанете существовать, и вас занесут в списки покойников. Иного выхода нет. Но это для них. А на самом деле будете жить в полной безопасности и продолжать свое дело. Договоримся так. Завтра утром вы объявите своей драгоценной супруге, что выезжаете на сутки в Нимбурк. Ничего с собой не берите, кроме маленького чемоданчика с бритвой и носовыми платками. Иначе возникнет подозрение. А как только стемнеет, выходите на Штепанскую улицу и около дома номер тринадцать ждите меня. Я подъеду на машине и захвачу вас.

— Только, ради бога, не дом тринадцать! — взмолился Нерич.

Прэн расхохотался.

— Хорошо, пятнадцать. Это не имеет никакого значения. Я не знал, что вы так суеверны.

3

Во второй половине дня, не дождавшись жены и не предупредив ее о своем отъезде, Нерич покинул дом. Он оставил ей коротенькую записку: «Выезжаю в Нимбурк и возвращусь завтра утром».

Зайдя в заводскую амбулаторию, он тщательно пересмотрел служебные бумаги, часть из них сжег. После этого он отправился на Штепанскую.

Глухие подозрения не покидали его ни на минуту. Нерич все еще боялся расправы со стороны американцев. Он пытался перебрать всю цепь событий, проанализировать их и уяснить самому себе, с чего же, собственно, начались его несчастья. И приходил к выводу, что во всем виноват только сам. О встрече с Лореттой он по собственному почину рассказал Прэну, никто его за язык не тянул. А не сболтни он о Лоретте, ему не пришлось бы навещать ее на дому. И в этом случае она никогда бы не рискнула ворваться к нему на квартиру. Наконец, он мог бы предупредить Лоретту, что скрывает от жены свое прошлое разведчика, и попросить ее быть осторожной при встрече с Боженой. Но он и этого не додумался сделать. Как нелепо, глупо, трагично он построил свою жизнь! Разве в тот день, когда Нерич отдал себя в распоряжение югославской разведки, разве он мог думать тогда, что окажется когда-нибудь на положении запуганного, затравленного человека? Нет, тысячу раз нет. Он мечтал о другом. Он хотел стать человеком, слово которого являлось бы законом для других. Он хотел держать руку на пульте управления. Хотел распоряжаться, задавать тон, устанавливать и изменять политическую погоду. А кем стал? Где его собственное, самостоятельное «я»? Им помыкает и распоряжается какой-то Прэн. От Прэна зависит, под какой личиной он станет жить завтра. Прэн может уничтожить, раздавить его, как беспомощную букашку…

Сидя в машине рядом с Прэном, Нерич находился во власти этих мрачных размышлений.

— Я вас везу на квартиру господина Кратохвила, нашего человека, и вполне надежного, — нарушил молчание Прэн. — Он служитель церкви и член правления спортивного общества «Орел». Живет один.

У Нерича немного отлегло от сердца. Нет, кажется, в нем еще нуждаются и ему сохранят жизнь.

Машина остановилась в темном месте. Они вышли. Прэн нес в руке большой тюк, перетянутый тесьмой.

Для того чтобы попасть в квартиру Кратохвила, пришлось преодолеть не меньше дюжины скрипучих деревянных ступенек и длинный коридор с позеленевшими от сырости стенами.

У единственных дверей, выходящих в коридор, Прэн и Нерич остановились. Прэн постучал условным стуком.

Их встретил мужчина почтенного возраста и благообразного вида. У него была большая желтая лысина. В руках он держал четки.

— Прошу, прошу, — сказал он Неричу. — У меня вы будете чувствовать себя как у бога за пазухой.

Нерич немного успокоился и оглядел комнату, в которой ему предстояло жить. Она была оклеена темными обоями, заставлена книжными шкафами и тяжеловесной мебелью, которая, видимо, стояла здесь с незапамятных времен. Из этой комнаты в раскрытые двери видна была и вторая — судя по мебели, спальня.

Прэн бросил свой тюк на широкую тахту и начал его развязывать.

— Снимайте с себя все, кроме ботинок и носков, — обратился он к Неричу. — Личные документы оставьте в карманах. Да и вообще оставьте все, что есть при вас.

Нерич переоделся.

— И с завтрашнего дня носите вот эту черную повязку на левом глазу. А вот этим, — он взболтал флакон перед носом у Нерича, — сейчас же промойте ваши волосы и брови смочите.

Час спустя Нерич подошел к зеркалу. Он стал совершенно неузнаваем.

— Совсем молодцом. Настоящая рыжая бестия, — с удовлетворением сказал Прэн.

Захватив одежду и белье Нерича, он ушел.

До поздней ночи гость и хозяин сидели за столом, распивая сухое вино и ведя неторопливую беседу. Кратохвил, как решил Нерич, был не последней шестеренкой в машине, сконструированной чехословацкой реакцией. Он знал всех ее лидеров, находился в курсе всех ее планов, без затруднений и не стесняясь в выражениях, давал характеристики видным деятелям.

За короткое время у Нерича сложилось о хозяине определенное мнение. Кратохвил был человеком образованным, начитанным и по характеру энергичным. На его изнеженном лице, белом, как чистый мрамор, светились умные глаза, прикрытые длинными седыми бровями. Только раз или два Неричу удалось хорошо рассмотреть его глаза, когда Кратохвил поднимал брови и возводил глаза к небу. Они показались ему черными, как уголь. Речь Кратохвила никак не вязалась с его саном священнослужителя. Он говорил быстро, горячо, активно жестикулируя при этом.

Больше всего надежд Кратохвил возлагал на Ватикан и на папу.

— Только поддержка и помощь папы могут обеспечить успех переворота, — говорил он. — Наши друзья, американцы и англичане, недооценивают силу святого престола. И это прискорбно. Настало такое время, когда без Ватикана, без папы невозможно думать ни о какой серьезной политической акции. Мы — сила, с которой нельзя не считаться…

Нерич чувствовал, что у него слипаются глаза, а Кратохвил все говорил и говорил…

Утром Кратохвил подал Неричу газету «Лидова демокрацие» и ткнул пальцем в последнюю страницу. Нерич прочитал: «На железнодорожном перегоне Прага — Нимбурк сегодня ночью обнаружен изуродованный до неузнаваемости труп бывшего югославского подданного, врача Нерича Милаша. Можно предполагать, что Нерич стал жертвой несчастного случая».

Нерич успокоился. Вместе с хозяином он долго хохотал над этой лаконичной статейкой репортера.

4

Но органы безопасности не так легко было обмануть, как это казалось Прэну, Кратохвилу и Неричу. Внезапную гибель Нерича работники Корпуса, производившие расследование, взяли под большое сомнение.

— Уж больно неумно состряпали они эту историю, — заметил Лукаш, выслушав доклады подчиненных.

И в самом деле неумно. Квалифицированные эксперты после обследования трупа без особого труда пришли к единодушному мнению, что человек, обнаруженный на рельсах, умер по крайней мере за четыре-пять дней до происшествия. Искалеченное тело и жестоко обезображенная голова лишали возможности опознать погибшего. Но работники следствия выяснили многие детали и обстоятельства. Полуботинки и носки, к счастью неповрежденные, явно не могли принадлежать Неричу, это, не колеблясь, подтвердила Божена. Нерич никогда не носил обуви на каучуковой подошве и не надевал теплых носков.

— Выясните поосторожней, кто автор опубликованной в газете заметки о происшествии, — распорядился Лукаш.

Проверка дала довольно неожиданные результаты: репортер, сообщивший о происшествии, уже две недели как выехал из Чехословакии и сейчас находился в Румынии.

Антонин, продолжая расследование, вскрыл новую деталь: газета с заметкой о происшествии была набрана и отпечатана за три часа до обнаружения трупа на рельсах. Тогда Лукаш распорядился начать розыск Нерича. Факты говорили сами за себя. Не только причастность в прошлом к разведывательной работе заставила Нерича пойти на такую авантюру. Очевидно, и в настоящем было нечто, что толкнуло его на крайний шаг. И это нечто можно было установить лишь с помощью самого Нерича.

Все складывалось так, что Лукаш и по своему служебному долгу, и как коммунист, и как человек, и, наконец, как отец Божены был кровно заинтересован в поимке Нерича.

Никаких улик против Нерича, кроме того, что он в довоенной Чехословакии состоял на нелегальной разведывательной работе, пока не было. Но сердце старого Ярослава подсказывало ему, что он столкнулся с опытным, прошедшим большую выучку и имеющим большую практику врагом.

Ярослав остро и болезненно переживал происшедшее. Оно давило на него двойным прессом. С одной стороны, Ярослав не мог простить себе, как он, работник Корпуса национальной безопасности, человек, обязанный служить примером политической бдительности, — как мог он оказаться таким слепцом и не разглядеть в Нериче чужака? Этому ли учила его партия и опыт жестокой борьбы в подполье? Как мог он, старый коммунист, оставаться равнодушным — или почти равнодушным — к связи его родной дочери с Неричем?

С другой стороны, Лукаш мучился, видя, что жизнь Божены изломана. Она не меньше, если не сильней, чем он, переживала трагедию их семьи.

— Изловить негодяя! Изловить во что бы то ни стало! — повторял Лукаш.

Глава двадцать седьмая 1

— Вы помните, как складывались наши отношения в годы протектората? — спросил Антонин.

Гоуска кивнул головой.

— Благодаря тому, что о вашей принадлежности к гестапо знали лишь мы двое, вы уцелели. Только поэтому уцелел и я.

Гоуска опять кивнул в знак своего полного согласия.

Они встретились поздней ночью в пражском особняке Гоуски. На круглом столике у стены стояли чашки с недопитым черным кофе.

Гоуска высасывал сок из тонко нарезанных ломтиков лимона.

Слива медленно расхаживал по кабинету из конца в конец.

Ворсистый ковер заглушал шум его шагов.

— Я сказал вам, что готов принять участие в общем деле, — продолжал Слива, остановившись против Гоуски. — Но я хочу сначала уточнить наши взаимоотношения. — Следуя примеру хозяина, он взял в рот ломтик лимона и вытер руку салфеткой. — Кажется, я имею право оговорить свои условия?

— Что вы, что вы!.. Об этом не может быть и речи, — ответил Гоуска, выплевывая зернышки.

Слива не торопился. Памятуя указания Ярослава, он действовал рассудительно, спокойно, взвешивая каждое свое слово. Он хотел, чтобы Гоуска хорошо его понял, и старался говорить коротко и ясно.

— Во-первых, я знаю только вас. Пока. А дальше будет видно. Поэтому, ради бога, не сводите меня ни с кем без особой на то надобности. Согласны?

— Безусловно.

— Во-вторых. Как в свое время вы меня, так теперь я вас буду информировать устно и ни в каком случае не письменно. Представьте себе на минуту, что та устная информация о Владимире Крайне, которую вы в свое время дали гестапо, была бы закреплена вами в письменной форме. А? Допустим на минуту, что такой изобличающий документ дожил бы до наших дней? Ведь он послужил бы основанием для ареста не только Крайны, но, пожалуй…

Гоуска промычал что-то нечленораздельное. Он не любил, когда затевали разговор о его былых подвигах, и поэтому поспешил перебить Сливу:

— Согласен с вами полностью. Информируйте меня устно.

— Отлично. И последнее условие. Я буду выполнять только те ваши поручения, которые мне по силам и не смогут поставить под угрозу провала. В этом, я думаю, вы заинтересованы не меньше, чем я. Мой провал — это ваш провал. И наоборот.

— Договорились! — Довольный тем, что все решилось так быстро, Гоуска приподнялся. — Вашу руку. А теперь вот что скажите, — он пытливо посмотрел на Сливу и подмигнул глазом. — В каком положении сейчас расследование гибели врача Нерича? Ну, вы знаете… об этом сообщалось в газетах в прошлом месяце.

— По-моему, расследование зашло в тупик. Во всяком случае, насколько мне известно, до сих пор не удалось установить, сам ли Нерич покончил с собой или его столкнули под поезд. А почему это вас интересует?

Гоуска подошел к Сливе и сказал доверительно:

— Я буду откровенен. Наши общие друзья заинтересованы в том, чтобы расследование никогда не вышло из тупика. — Он рассмеялся и добавил: — Из безнадежного тупика.

— Так оно, видно, и будет, — успокоил Слива. — Все перспективы утеряны, если они вообще были. Да и сам Нерич не стоит того, чтобы его гибелью так долго занимались.

— Вы думаете?

— Конечно. А теперь разрешите мне задать вам один законный вопрос.

Гоуска выразил живейшую готовность слушать.

— Пожалуйста.

— Вы уже не раз в беседах со мной употребляли слово «друзья». Я прошу расшифровать: кого вы имеете в виду? Учтите, что меня интересуют не фамилии. Я хочу знать: американцы они, англичане или французы?

Гоуска тихо рассмеялся.

— Я сейчас объясню, для какой цели мне это нужно, — проговорил Слива.

Через его руки, сказал он, в Корпус национальной безопасности попал документ. Он компрометирует одну американскую чету, проживающую в Праге. Если информация об этом документе попадет в руки англичан или французов, то они, вне всяких сомнений, используют ее в своих интересах и доставят большие неприятности американцам. Слива в этом не заинтересован. У него есть на этот счет свои соображения. Если угодно, он их изложит.

— Друзья — это американцы! — выпалил Гоуска. — Кроме них, я никого не признаю и вам то же советую. А что это за документ? Сказать по правде, вы меня заинтриговали.

Слива охотно ответил на вопрос Гоуски. Дело вот в чем. До войны в Праге жил американский дипломат Прэн. Его знали как Прэна — и только. И сейчас его знают не больше. Но не он главное действующее лицо в этой истории. Речь идет о его жене Эльвире. Антонину Сливе, как «сотруднику» гестапо в период войны и сотруднику Корпуса национальной безопасности после войны, известно, что Эльвира не американка, а немка. Ее фамилия Эрман. Профессия — шантанная танцовщица. У нее есть брат Мориц Обермейер, бывший гестаповец в чине штурмбаннфюрера. Где он сейчас, сказать трудно. На днях, будучи дежурным по Корпусу, Слива принял двух польских артистов. Они и вручили ему документ, о котором сейчас идет речь.

— Дева Мария! — всплеснул руками Гоуска. — Это чрезвычайно интересно!

— Я тоже держусь такого мнения, — подтвердил Слива, достал из кармана бумаги и подал их Гоуске. — Читайте.

Гоуска торопливо подошел к письменному столу, наклонился и при свете настольной лампы прочитал документ:

«Считаем необходимым поставить в известность органы национальной безопасности дружественной нам Чехословакии, что в ее столице нашла себе пристанище некая Эльвира Эрман, ныне жена дипломатического работника США Прэна. Эльвира Эрман, известная танцовщица, по национальности немка, в период оккупации гитлеровцами Польши выступала в ночных локалях Варшавы под именем Регины Манон. Сотрудничала с гестапо и была интимно близка к известному всей Варшаве артисту ревю, варьете и кино Иго Симе. Иго Сим — ополячившийся немец. Некоторое время он выступал партнером звезды увеселительного мира польской столицы — Ганки Ордонки, впоследствии графини Тышкевич. Иго Сим тотчас по приходе фашистов сбросил с себя маску нейтральности. Он сделался значительной фигурой в администрации оккупантов. При содействии Эльвиры Эрман — Регины Манон он выдал гестапо виднейших патриотов из артистических кругов Варшавы. В самый разгар репрессий и террора польские артисты выбрали из своей среды делегацию во главе с популярным артистом, режиссером театра «Атенеум» Стефаном Ярочем и направили ее к Симе. Они не знали, что аресты проводятся по инициативе и благодаря предательству самого Симы, и надеялись, что он, как их бывший коллега, оградит артистов от репрессий. Иго Сим принял делегацию, выслушал Стефана Яроча, а потом плюнул ему в лицо и избил на глазах у всех. Польские патриоты не простили этого гнусного поступка. Вскоре обнаружили труп Иго Симы: он был повешен в своем служебном кабинете. Гестапо при активном содействии Регины Манон схватило и казнило более двадцати артистов, а Стефана Яроча бросило в Освенцим. Вслед за этим исчезла Регина Манон. Она знала, что ей не миновать карающей руки патриотов. И вот теперь она объявилась в Праге, о чем мы и ставим вас в известность».

— Вот это крепко! — покачал головой Гоуска, возвращая документ. — А я ведь знаю Эльвиру, и, признаться, меня не удивляет все то, что здесь написано. Между нами говоря, я в свое время увлекался ею и даже пользовался взаимностью.

— Даже так? — удивился Слива.

— А вы думаете, я всегда был таким добропорядочным буржуа, как сейчас? О нет, батенька! Я был изрядным ловеласом. Ну, и Эльвира была в то время, скажу я вам… — Гоуска поцеловал кончики своих пальцев. — Правда, дорого она мне обходилась, но что дорого, то и ценно. А жаль, что она влипла. Смотрите, каковы эти польские актеришки! Злопамятны и глазасты. Нашли. Каких же последствий можно теперь ждать?

— Последствия предсказать нетрудно, — спокойно сказал Слива. — Заявление попадет в руки министра внутренних дел, он войдет с представлением в министерство иностранных дел, а Масарик разразится вербальной нотой и потребует удаления этой опасной персоны из Чехословакии. Вот и все.

Гоуска пригладил ладонью свои редеющие волосы.

— Сильно.

— Что касается меня, — продолжал Слива, — я предвосхитил бы события, чтобы не дать повода для вербальной ноты. Надо выбить козыри из рук министра внутренних дел.

— Каким же образом?

— Заблаговременно откомандировать из Чехословакии жену Прэна.

Гоуска ударил себя по лбу.

— Правильно! — воскликнул он. — Лучше выехать по собственному почину, чем ждать, когда тебя с треском выдворят.

У Гоуски вылетели из головы все вопросы, которые он собирался решать с Антонином.

— Знаете что, — торопливо произнес он, — давайте-ка отложим беседу до завтра.

«Сильно задело», — подумал Слива, вставая.

2

Антонин мысленно анализировал только что происшедший разговор с Гоуской. Кажется, он держал себя правильно и не сказал ничего лишнего. Все его условия Гоуска принял. Это развяжет Сливе руки. «Заявление» поляков произвело нужный эффект. Ведь арестовать Эльвиру, как жену дипломата, не так просто, а выселить можно — и чем скорее, тем лучше. Она играет не последнюю скрипку в сговоре реакционеров. А при удачных обстоятельствах удар по Эльвире затронет и Прэна. Это будет совсем хорошо. Да и с Неричем картина проясняется. Ярослав прав. Теперь не приходится сомневаться, что гибель Нерича инсценирована, хоть и топорно это сделано.

Потом его мысли перекинулись на Божену.

Только сегодня Антонин узнал, что Божена покинула квартиру мужа и снова поселилась у отца.

«Надо к ним зайти, — решил он. — Не знаю, как Божена, а Ярослав будет рад мне. Может быть, и она будет рада. Могу ли я оставить их в горе? Обязательно зайду. И не позднее, чем завтра, прямо со службы. Приду как старый верный друг. Никаких обид, претензий или намеков. Пусть все мои переживания останутся при мне. Божена теперь глубоко раскаивается в своей ошибке. Нужно заранее придумать тему для разговора, чтобы Божена чувствовала себя легче. Да вот! Захвачу с собой и прочту им письмо Глушанина. Ведь Максим половину страницы написал специально для Ярослава и Божены. И ответ составим вместе. Максим будет рад! Ждет ответа от меня, а получит сразу от троих. Эх, Максим, Максим… далекий мой друг! Ты, наверно, уже забыл, как я учил тебя чешскому языку в дрезденском концлагере. Много горя выпало нам на долю, а сейчас все забыто, и только твое письмо заставило оглянуться на пережитое. Желаю тебе удачи, Максим. Учись. Когда окончишь академию, приедешь к нам в гости, а нет, так я приеду к тебе, хочется еще раз побывать в Москве. Ее теперь, пожалуй, не узнать. Миллионы людей во всем мире произносят это слово — Москва!.. Итак, решено. Завтра пойду к Лукашам. Ни о чем не стану говорить — только о письме. Прочтем и сразу же засядем за ответ. Максим просит, чтобы я ему написал полный текст нашей партизанской присяги. Готовит книгу о движении сопротивления в Чехии. Упорный человек. Значит, дороги ему годы нашей общей борьбы».

3

Выслушав Гоуску, Сойер долго сидел с оторопелым видом. Заявление поляков произвело на него впечатление куда более сильное, чем на Гоуску. И это вполне понятно. Гоуска был одним из исполнителей, а в руках Сойера сосредоточена часть руководства широкой заговорщицкой сетью.

— Не везет! — резюмировал он.

И в самом деле не везло. Началось с того, что над Неричем нависла угроза разоблачения, и пришлось убирать Пшибека. Не успели вылезть из этой истории, как встал вопрос о спасении Нерича от полного провала. Потом «погорел» и лишился места начальник гаража автобазы. Затем глупо, совсем по-дурацки погиб Людемир Труска вместе со своим напарником. Вслед за этим — нет, незадолго до этого — преподнес сюрприз этот полоумный гестаповец Обермейер. Куда он бежал? На что рассчитывает в дальнейшем? И, наконец, письмо поляков… Какой-то вихрь неудач.

Сейчас остается единственный выход — идти к послу. Больше ничего не придумаешь. Идти и рассказать о сложившейся опасной ситуации. Легко представить себе, какую он скорчит рожу. Всю эту историю он использует против него, Сойера, и преподнесет ее в самом отменном виде государственному секретарю Джорджу Маршаллу. Вот, мол, полюбуйтесь на творчество мастеров из Управления стратегических служб! Каковы? Видите, какие они откалывают штучки?

Как будто самому ему не доводилось откалывать штучек. И откуда только этот Штейнгардт, этот бывший меховщик, набрался спеси? Когда он научился разбираться в разведывательных делах? Если бы Борна сюда… Этот любого умеет осадить и поставить на место. На Борна голоса не повысишь. Он знает себе цену.

— Да, послу эта история придется не по вкусу, — вырвалось у Сойера.

— Я думаю, — сочувственно отозвался Гоуска.

— Что вы думаете?

— Что послу действительно это не понравится.

Сойер буркнул что-то под нос и выругал себя: «Черт знает что! Начинаю заговариваться». Он поспешил рассеять невыгодное впечатление, которое могло сложиться у Гоуски, и резко переменил тон.

— А в лице Сливы вы приобрели дельного человека, — заметил он. — Насколько я вас понял, он не лишен сообразительности. Это важно. Хочу верить, что надежды, которые возлагает на него господин Борн, Слива оправдает.

Похвала польстила Гоуске. Он редко слышал комплименты по своему адресу, чаще хвалил себя сам. Не зная, как ответить на слова Сойера, он проговорил:

— Да, мы поняли друг друга.

— Это ваш несомненный успех. Закрепляйте и расширяйте его. Я не склонен встречаться с Антонином Сливой. Оставим это за Борном.

Выдержав паузу, Сойер спросил:

— Выходит, что вы со Сливой поменялись ролями?

— Именно?

— При немцах он был вашим шефом, а теперь как будто вы его шеф.

Сойер хихикнул.

Глава двадцать восьмая 1

Меры, принятые по розыску Милаша Нерича, ничего не давали. Нерич как в воду канул. Корпус разослал репродукции с его фотокарточек во все пограничные пункты, на аэродромы, на вокзалы. Но отовсюду поступали краткие неутешительные депеши: «Не обнаружен», «Не появлялся», «Не замечен».

Весьма шаткие надежды на то, что Нерич появится на квартире вдовы Пшибек, тоже не сбылись. Антонин Слива доложил Лукашу, что сотрудники, ведущие наблюдение за ее домом, выяснили: за последнее время к Пшибек дважды наведывалась неизвестная женщина, а из мужчин не приходил никто.

— На кой мне черт эта женщина! — разозлился Лукаш. — Только голову морочите! — И сразу спохватился. — Лицо женщины видели?

— Нет.

«А если это Нерич приходит к ней, переодетый женщиной? — мелькнуло подозрение. — Чем черт не шутит».

— Сфотографируйте ее, — приказал он.

— Это невозможно, — ответил Антонин. — Она приходила оба раза с наступлением полной темноты; лицо ее было закрыто вуалеткой. Если придет еще раз, то, конечно, опять вечером.

Лукаш отдал распоряжение установить личность этой женщины…

И сегодня утром ему доложили, что к Пшибек приходит Жакелина Фреснал, врач французского посольства в Праге. Вчера ночью она снова посетила квартиру Лоретты.

Лукаш ничего не мог понять. Все перепуталось. Что может быть общего между Жакелиной Фреснал и Софией Пшибек? Лукаш строил догадки, прикидывал и так и этак, на разные лады, но найти ключ к этой истории так и не мог. Он знал, что Жакелина Фреснал состоит в интимной связи с заместителем французского военного атташе капитаном Винсеном, а последнего подозревают в шпионаже. Но отношение к ним Лоретты было для него абсолютно неясным.

Много раз изучал Лукаш материалы, собранные на Лоретту, и каждый раз убеждался, что ни в каких тайных делах она не замешана. Какое-то непонятное совпадение. Возможно, Лоретта шьет на Фреснал или оказывает ей какие-нибудь другие услуги.

— Вы уверены, что именно к Пшибек приходила Фреснал?

Антонин ответил, что ручаться за это трудно. Из коридора можно попасть в три квартиры.

Лукаш окончательно расстроился: «Толчем воду в ступе». Что же предпринять, чтобы внести ясность в дело? Самому навестить вдову Пшибек и побеседовать с ней? Не совсем удобно. Устроить засаду? Пока нет оснований.

И здесь он вспомнил Божену. Вот кто может помочь! Ему припомнилось признание дочери, что София Пшибек вызвала в ней симпатию. Верно! Нужно попросить Божену, чтобы она навестила Софию. Возможно, что-нибудь выяснится.

Раздался телефонный звонок. Лукаш снял трубку. Говорил начальник. Он предупреждал: сейчас к Лукашу зайдет рабочий с пассажирского аэродрома. Его заявление заслуживает всяческого внимания. Следует поручить кому-нибудь поговорить с этим рабочим.

Лукаш передал приказание Антонину Сливе:

— Поди, займись.

«Опять новое дело! — вздохнул Слива. — Ну и времечко».

Пожилой, сильно потрепанный жизнью человек вошел к нему в комнату и без приглашения сел.

— Уф, точно гору перевалил! — сказал он, отдуваясь. Его карие глаза выражали нетерпение.

— Рассказывайте, в чем дело. Я вас слушаю, — сказал Слива.

Рабочий только и ждал этого. Он заговорил несвязно, скрипучим голосом:

— Да вот, происшествие, — он развел руками. — Не то мне забили голову всяким сором, не то моему другу Яну блажь пришла. Не хочу грешить против истины — сегодня с утра я опрокинул пару кружечек пльзенского, но Ян уверяет, что у него во рту и росинки не было. Но что такое пара кружек, я вас спрашиваю? Пара кружек нынешнего слабенького пива? Это и для ребенка пустяк, а я, слава богу, по шестому десятку пошел…

Слива еще не мог уловить смысла этого заявления. Почему оно заслуживает внимания? Впрочем, рабочий только приступал к делу.

Он задохнулся вдруг в пароксизме сухого кашля и с трудом отдышался. Снова послышался его скрипучий голос:

— Я и Ян загружали сегодня утром самолет. Грузовой самолет международной линии. Чего только не таскали мы, даже ящики с пивом. А потом нам попался кофр, здоровенный такой. Мы с Яном подняли его, понесли. А на лесенке какой-то черт толкнул меня под руку. «Ах, чтоб тебя разорвало!» — подумал я и не удержал свой край кофра. Он — стук о ступеньку, потом — стук об землю. У меня с перепугу под ложечкой заныло. Что, если в кофре посуда? Вот, думаю, завернется дело! И здесь мне показалось, будто внутри кофра кто-то охнул. Ну, вроде как человек. Я покосился на дружка Яна. Он сопит и сердится. На меня сердится, что я не удержал конец.

Слива весь ушел в слух.

— Тут я решил, что все дело в пиве. Все-таки, как ни говорите, а две кружки пльзенского. Это я вам в шутку сказал, будто оно слабенькое. Оно теперь такое… сами знаете. Сразу забирает, особливо натощак. Втащили мы этот кофр в самолет и идем с Яном обратно, за новым грузом. Тут Ян мне и говорит: «Юлиус, вы что-нибудь заметили?» — «Нет», — отвечаю я. «Разрази меня гром, — говорит Ян, — если в кофре не сидит живой человек. Я отчетливо слышал, как он два раза охнул». — «Два раза?» — спрашиваю я. «Точно, два раза, — отвечает Ян и осеняет себя крестным знамением. — Не сойти мне с этого места!» Ну, вот мы и решили: перво-наперво к ребятам в Корпус. Разбирайтесь в этом деле.

— Номер самолета помните? — быстро спросил Слива.

— А как же! Сто семьдесят шестой. Парижский.

Слива позвонил на гражданский аэропорт и попросил задержать самолет до его приезда. Потом, доложив свои соображения Лукашу, он вызвал машину.

«Кажется, и предупреждать не стоило, — думал он по дороге на аэродром. — Нелетная погода».

Хлестал дождь вперемешку с мокрым снегом. Даже на близкое расстояние видимость была скверная. Хлопья снега, большие, как бабочки, залепляли лобовое стекло, и «дворник» работал с трудом, с покряхтываньем и жалобным поскрипываньем…

Слива поднялся в самолет вместе с рабочим, и тот показал ему загадочный кофр. Слива осмотрел его и обнаружил узкие длинные щели вдоль стенок.

«Неспроста эти щели, — отметил он. — Похоже, позаботились, чтобы человек не задохнулся».

Когда ему показали документы на кофр, у него глаза полезли на лоб от удивления. Он тотчас распорядился, чтобы кофр отнесли в таможенный зал, и вызвал чиновника, производившего осмотр груза.

— Что в кофре? — спросил он его.

Таможенник заметно смутился, помешкал и довольно сбивчиво стал говорить, что в кофре разные домашние вещи в дозволенной инструкцией норме. Он лично осматривал вещи и может перечислить их по памяти.

— Попробуйте это сделать, — предложил Слива.

Но таможенник еще больше смутился и понес околесицу. По его словам выходило, что из Праги в Париж в кофре отправляли эмалированную посуду, кухонную утварь и электрооборудование. Таможенник болтал все, что с ходу приходило ему в голову. Перед Сливой был субъект не слишком строгих правил.

— Присядьте, — показал ему Слива на стул и вызвал дежурного по аэропорту, старшего таможенника и командира экипажа самолета. — Сундук придется вскрыть и составить акт, — объявил он. — Корпус национальной безопасности располагает сведениями, что в нем находятся вещи, не имеющие никакого отношения к домашнему обиходу.

Служащие молча переглянулись. Потом дежурный, опомнившись, послал за слесарем…

Наконец верх кофра приподнялся. Было чему удивиться! Внутри кофра, освобожденного от внутренних переборок, неподвижно лежала пожилая женщина, обложенная надувными резиновыми подушками.

Слива наклонился и пощупал пульс у этого живого груза.

— У нее обморок от испуга, — сказал он, усмехнувшись. — Пожилой человек. Видно, сердечко не в порядке.

Рабочий — тот, который приходил в Корпус, — протискался к сундуку, внимательно всмотрелся в странную пассажирку и посочувствовал своим скрипучим голосом:

— Эх ты, сердешная! Да разве можно в таком почтенном возрасте отваживаться на воздушное путешествие… Да еще в сундуке!

2

Софию-Лоретту Пшибек и Антонина Сливу, разделял служебный стол.

— Стало быть, вы отказываетесь говорить правду?

— Я давно рассказала вам все.

— В таком случае у меня есть к вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Откуда вы взяли семь тысяч крон на подкуп таможенника? — спросил Слива.

София-Лоретта пожала плечами. Она никому не давала взяток.

— Допустим, что это так, — согласился Слива. — Теперь скажите мне: как вам удалось накопить сорок тысяч крон и около девяти тысяч долларов, которые были обнаружены в подушке вашей постели?

Пшибек, не задумываясь, объяснила, что это личные сбережения ее и ее покойного мужа. Она до войны хорошо зарабатывала, но жила скромно.

— Деньги, найденные у вас, не довоенные, — опроверг ее слова Слива. — Эти деньги выпущены после реформы сорок пятого года, а вы мне говорили, что приехали в Чехословакию в сорок седьмом году. Как увязать ваши слова с этими фактами?

— Это уж ваше дело увязывать. Я подтверждаю то, что уже сказала.

— Кто вас устроил на работу в аэропорту?

— Никто. Сама устроилась.

— Есть ли у вас знакомые из числа иностранных подданных?

— Нет, — лаконично ответила Пшибек.

Она упорствовала, вступала в спор, пыталась опровергнуть неопровержимые улики.

Слива порылся в папке и вынул несколько исписанных листов бумаги, сколотых скрепкой.

— Эти бумаги изъяли у вас. Здесь занесены все действующие пассажирские и транспортные самолеты, — он перевернул лист, — персонально перечислены все летчики. На некоторых из них даже даны характеристики. Какое отношение имеет все это к вашим обязанностям синоптика?

Молчание.

— Кто автор этой открытки?

— Там поставлена фамилия. Громадский.

— Комендант одного из военных аэродромов?

— Кажется. Точно не знаю.

— В каких отношениях вы с ним состоите?

— Об этом нетрудно судить по открытке. Он давно ухаживал за мной, а когда я овдовела, ухаживания стали более настойчивы. В открытке он просит меня, чтобы я пришла на свидание.

Пшибек продолжала лгать и изворачиваться. Она стала нервничать, дерзить. Но Слива становился все спокойнее и увереннее. Он хорошо помнил наставление Ярослава Лукаша: «Следователь, начинающий нервничать и кричать на арестованного, этим самым обнаруживает свое бессилие».

— Ну что ж, — проговорил он. — Я вынужден дать вам очную ставку с женщиной, которую вы пытались отправить в Париж в кофре. А также с таможенником.

Слива положил руку на трубку телефона.

— Не теряйте времени, — неожиданно заявила Пшибек. — Дайте мне бумагу и ручку, и я все напишу. Игра окончена. И, если можно, предложите мне сигарету.

3

Доклад Антонина Сливы слушали его непосредственный начальник Лукаш и один из руководителей Корпуса.

Лукаш сидел у окна и следил за тем, как по стеклу, обгоняя друг друга, а потом соединяясь в общий ручеек, сбегали дождевые струйки.

Слива говорил, стоя у прямоугольного большого стола, и изредка заглядывал в развернутую перед ним папку.

Он докладывал. Таможенник не в курсе дела и не знал, что спрятано в кофре. За то, что не осматривал кофр, он получил от Пшибек взятку — семь тысяч крон. Его дело следует передать судебным органам и привлечь к ответственности как уголовного преступника.

София-Лоретта — с 1935 года «рафинированная» шпионка. В 1945 году она сблизилась с коммунистом, партизаном Пшибеком, сумела влюбить его в себя и вышла за него замуж. В 1947 году покинула Югославию вместе с мужем. Этому предшествовала хитроумная комбинация, разработанная французской разведкой.

К таинственному убийству мужа София-Лоретта никакого отношения не имеет и пролить свет на это преступление не может. Для нее самой оно загадка.

На службу в аэропорту ее устроили французы через свою старую агентуру в авиакомпании «АэроФранс».

Женщина, обнаруженная в кофре, — жена чешского военного преступника Кальмена, скрывающегося во Франции. София-Лоретта, выполняя поручения французской разведки, уже дважды отправляла самолетами живой груз.

Слива закончил и начал перелистывать бумаги, проверяя, не упустил ли он что-нибудь из виду.

— С кем из французов она была связана? — спросил начальник.

— С Жакелиной Фреснал.

— А какие у вас данные о коменданте Громадском?

— Да! — спохватился Слива. — Я забыл о нем сказать.

По поручению французов, дополнил он, София-Лоретта готовила Громадского к вербовке. Она была уверена, что удастся привлечь его к работе. К этому были все основания. Громадский с 1934 года сотрудничал со вторым отделом Польского генерального штаба и работал на связи у полковника Ковальского. После оккупации Чехословакии гитлеровцами Громадский бежал в Польшу и там по заданию польского генштаба содействовал генералу Прхале в формировании чешского легиона. Затем Громадский побывал во Франции, Англии, Испании и в 1945 году возвратился на родину. Располагает обширными связями среди старых летчиков, чем и привлек к себе внимание французов. София-Лоретта назвала трех человек из лиц аэродромной службы, завербованных ею для работы в пользу французской разведки.

— Все? — спросил шеф.

— Все.

— Вот вам и печальная вдовушка! — рассмеялся шеф. — Еще немного, и она обвела бы вас вокруг пальца. А вы — нас.

— Я уже сделал для себя все выводы, — заметил Слива.

Лукаш обернулся от окна.

— А что она говорит о Нериче?

— Ничего интересного. Она презрительно именует его перерожденцем.

— Занимательно!

— Выходит, своя своих не познаша? — спросил начальник.

— Выходит, так. Начальник встал.

— С Громадского не спускайте глаз. Это тип опасный.

Глава двадцать девятая

Божена с головой ушла в учение. Только в нем она находила душевный покой, забывалась хоть немного. Но стоило ей только выйти из университета, как все пережитое снова мучило и угнетало ее.

Вместе с отцом она была в Центральном комитете партии. Они давали объяснения. Мучительно стыдно было смотреть в глаза секретарю. Отец и Божена, оба бывшие подпольщики, люди, прошедшие суровую школу революционной борьбы, не сумели разобраться в презренном человеке… Так, не следя за собою, можно притупить и потерять бдительность. Конечно, больше всего повинна она, Божена. Она так и сказала секретарю. И спасибо партии — она отнеслась к ним снисходительно и человечно, поверила, что оба они честные коммунисты, но допустили большую ошибку. Жестокий урок!..

Сегодня Божена задержалась в университете. Было партийное собрание. Опять говорили о министрах-католиках, национальных социалистах. Их теперь уже открыто называют реакционерами. Не маскируясь, они саботируют работу правительства, срывают заседания, навязывают ненужные дискуссии. Докладчик из горкома приводил факты прямого саботажа и антигосударственной пропаганды. Реакционеры пытаются обработать в нужном для себя направлении студенческую молодежь. Кое-кто из студентов попадается на их удочку и начинает подпевать им. Надо поднять и усилить политическую работу.

Божена выступила в прениях. Она напомнила, что среди беспартийных студентов много бывших партизан, людей, искренне преданных делу. Они должны стать опорой коммунистов в университете.

Приняли решение: собрать студентов — участников движения сопротивления и провести с ними специальную беседу. Эту работу возложили на Божену.

…Отец еще не возвращался. Божена принялась готовить ужин. Переезд к отцу в тот день, когда исчез Нерич, немного облегчил ее душевное состояние. Близость родного человека благотворно сказалась на ней. У старого Ярослава на сердце тоже лежала тяжесть, но он нашел в себе силы морально поддержать любимую дочь. Больше всего его угнетало, что он, старый большевик, не рассмотрел гнилое нутро Нерича и потворствовал его сближению с Боженой. Зятя он в нем не нашел. Он и Нерич как были, так и остались чужими людьми. И виделись-то они после свадьбы не больше двух-трех раз. Ярослав успокаивал себя тем, что все совершилось и закончилось быстро, в несколько месяцев. Он мысленно благодарил вдову Пшибек, которая своим появлением ускорила развязку.

С работы Лукаш пришел усталый, немного расстроенный делами по службе. Но, едва переступив порог дома, подтянулся, приободрился. Он щадил и берег свою дочь. Окинув взглядом стол, он с наигранным весельем в голосе спросил:

— Значит, пируем?

— Сегодня суббота, отец, — сказала Божена.

— А разве я отказываюсь? Наоборот, я всей душой за пир.

Он прошел в свою комнату переодеться. Стягивая с себя брюки и ботинки, Ярослав думал: странное существо человек, глубоко врастают в него привычки. Взять его самого. Как только Божена уехала после свадьбы, он потерял всякий покой. Болтался по опустевшей квартире, как чужой. Спал тревожно, урывками, пропал аппетит. И часто в бессонные ночи думал с тоской и горечью: неужели вот так, до самого гроба, будет он влачить свои одинокие дни, не видя подле себя близкого человека, его маленьких забот? Некому сказать теплое слово и не от кого его услышать, переброситься хоть несколькими фразами… А ведь он мечтал о горластом внучонке!

— Ты скоро, отец? — послышался голос Божены.

— Сейчас, дочка, сейчас, — отозвался Ярослав, натягивая на себя пижаму и засовывая ноги в домашние туфли.

Только они сели за стол и Ярослав протянул руку за бутылкой пива, как в коридоре послышались гулкие шаги и вслед за ними стук в дверь.

— Да, войдите! — громко крикнул Ярослав.

Пришел Антонин Слива.

— Добрый вечер! Решил внезапный налет на вас сделать, — произнес он, снимая с себя штатское пальто. — И как лихо подгадал: прямо к столу. Вы, кажется, еще и не приступали?

— Садись, садись… Мы тебе всегда рады.

Ярослав вышел из-за стола. Он чувствовал некоторую неловкость. После памятного объяснения они не встречались вне служебной обстановки.

И растерянность, и смущение, и негодование переживала Божена. Зачем он пришел? Неужели у него нет сердца? Как он не может понять, что горе ее и так тяжело, чтобы еще больше обострять его?

— Здравствуй, Боженочка!.. Здравствуй, Ярослав! — Антонин пожал им руки и, словно отвечая на мысли Божены, сказал: — Все никак не мог выбраться к вам. Я письмо получил от Максима.

Божена не могла сдержать радости.

— От Глушанина?

— Да, совсем недавно получил.

— Ты сначала выпей, — сказал Ярослав, наливая Антонину стакан пива. — Выпей, а потом будешь рассказывать. Хорошо это ты надумал — зайти.

— Зачем мне рассказывать, — возразил Антонин и выпил пиво большими глотками, — мы будем сейчас письмо вместе читать. Я его захватил с собой.

Божена облегченно перевела дух. Она вначале заподозрила, что Антонин обманывает ее, и сообщение о письме — только повод, а пришел он из любопытства или затем, чтобы поторжествовать над ней.

Она поставила перед Антонином тарелку, положила нож и вилку.

— Ешь. И ты, отец, тоже.

— За мной остановки не будет, — весело отозвался Антонин, перекладывая к себе на тарелку кусок заливной рыбы. — Откровенно говоря, я сегодня не обедал.

Ему было радостно видеть Божену в прежней обстановке и вдруг показалось, что ничто не изменилось за эти полгода, что все идет по-старому и не было никаких потрясений и несчастий.

Неловкость, которой были скованы Ярослав и Божена, тоже незаметно исчезла.

После ужина читали письмо. Читала Божена вслух, а Антонин и Ярослав слушали, покуривая: один — свою заветную трубку, другой — сигарету.

Божена сидела в кресле, освещенная лампой. Антонин ничего не слышал и не видел, кроме ее голубых глаз, взгляд которых еще мог согревать других, но сама она этого тепла не чувствовала. «Она все так же ясна, проста и непосредственна, — думал он. — К таким женщинам грязь не пристает».

Глушанин писал, что войну закончил на Дальнем Востоке, а теперь второй уже год учится в Военной академии. Обзавелся семьей: жена и сын. Часто вспоминает о годах боевой дружбы с чешскими друзьями, рассказывает товарищам по академии о Божене, Ярославе, Антонине.

Письмо перечитали дважды; во второй раз читал Ярослав. А потом по настоянию Антонина сели за ответ. Писала Божена. Начали так:

«Дорогой Максим Андреевич! Вы и представить себе не можете, какую радость доставила ваша весточка. Как приятно сознавать, что дружба, возникшая в совместной борьбе и скрепленная кровью, оставила в каждом из нас глубокий след и продолжает жить в наших сердцах. В прошлом году в Праге был большой праздник. Наш праздник. Состоялась грандиозная демонстрация партизан. И как мы жалели, что в числе многих гостей — партизан Югославии, Болгарии и Советского Союза — не было вас! На Староместской площади, неподалеку от которой — помните? — мы защищали баррикаду, был проведен митинг. Выступали бывшие партизаны, выступал и ваш партизанский генерал, дважды Герой Советского Союза товарищ Ковпак. Тогда мы приняли новую присягу. Видимо, о ней вы и спрашиваете нас?..»

Ушел Антонин поздно. В прощальном пожатии его руки Божена не могла не почувствовать всей силы глубокого и верного чувства Антонина.

В дверях она сказала ему:

— Антонин, я очень хочу, чтобы София Пшибек зашла к нам… Может быть, ты встречаешься с ней? Или знаешь ее адрес?

Божене почему-то казалось, что Антонин обязательно должен встречаться со вдовой Пшибек.

Лукаш нахмурился. Оживленное лицо Антонина сразу стало серьезным. Он стоял у притолоки раздумывая, как осторожнее и мягче ответить Божене. Потом посмотрел на Лукаша. Но смягчить факт ареста было невозможно.

— Забудь о ней навсегда, — сказал Антонин и понял, что этой фразой ему не отделаться.

— Почему?

Божена встревожилась.

— Пшибек сегодня арестована. Она оказалась активной шпионкой, — вмешался Лукаш.

После тягостного молчания Божена спросила:

— И это правда?

— Да, истинная правда. Я тоже ошибался в ней. Я считал ее честным человеком, а сегодня она призналась мне во всех смертных грехах, — ответил Антонин.

Глава тридцатая

Минул январь сорок восьмого года. Установилась бодрая зимняя погодка. Между селами и деревнями пролег санный путь. Крестьяне надели теплые свитки и полушубки, пражане — шубы. Сезон был глухой, но от «туристов» нет отбоя. Куда ни глянь, везде туристы. Да и не только праздные туристы мозолили глаза — депутаты зарубежных парламентов, сенаторы, журналисты, специалисты, разнорабочие, деловые люди метались по всей стране, прислушивались, приглядывались, всюду совали свой нос.

Полки книжных магазинов и киосков ломились под тяжестью иностранных книг. На экранах двадцати пяти лучших кинотеатров Праги демонстрировались американские фильмы.

Реакция, с надеждой взирая на запад и не без тревоги на восток, готовилась к бою. А тем временем трудовой чехословацкий народ упорно и уверенно восстанавливал хозяйство, разрушенное войной.

Тянулись к небу фабричные трубы, высокие корпуса новых заводов. Увеличивалось в стране железнодорожное движение. Возводились жилые дома. Возникали новые села и поселки.

Торжествовал труд. В быт прочно вошли субботники. Участники созданных по призыву коммунистов добровольных бригад отдавали государству безвозмездно один рабочий день в неделю.

Рабочие показывали образцы стахановского труда, перекликаясь своими достижениями с передовиками-производственниками Советского Союза.

«Шкода», кроме тракторов, спускал с конвейера мощные локомотивы, электромоторы, сложные станки.

«Колбен-Данек» производила турбокомпрессоры и моторы.

«Зброевка» наладила серийный выпуск тракторов и грузовых автомобилей.

«Татра» выпускала комфортабельные лимузины и пополняла железнодорожный парк страны новыми вагонами.

На мотоциклах «Ява» ездили крестьяне, рабочие.

«Батя» работал для народа, и ему помогали заводы «Фатра» и «Матадор».

Текстильные ткани тысячами километров сбегали со станков на заводах бывшей фирмы Маутнер в Находе.

В собственность государства перешли нефтеперегонные заводы «Фанто» в Пардубице, «Аполло и К°» в Братиславе, «Сталро» в Дубове, «Вакуум ойл К°» в Колине, «Бензол ледира К°» в Кралупах.

На базе национализированных предприятий возникли новые фирмы: «Синтезия» в Семтине, Гидрогенизационный комбинат имени Сталина в Мосте, химический комбинат в Моравской Остраве, «Сполек про химицкоу в гутни выбору» в Праге.

Открылось свыше двух тысяч новых школ и сто пятьдесят новых кинотеатров в стране.

В деревню пришел трактор. Сеть кооперативных и государственных МТС росла и укреплялась.

В Карловых Варах, где до сорок пятого года все предприятия, от крупных отелей и до мелких лавчонок, принадлежали немцам, теперь кипела и спорилась работа. Сюда съехались чехи, словаки. Был выброшен лозунг: «Здравницы — только трудящимся».

Народ был занят созидательным трудом.

Глава тридцать первая 1

Официальное распоряжение немедленно покинуть Чехословакию вызвало со стороны Эльвиры бурю возмущения. Не выбирая выражений, она ругала американское посольство, испугавшееся возможности вербальной ноты от лица чешского правительства.

— Они с ума спятили! — кричала разъяренная Эльвира. — А мои заказы у семнадцати портних? Пока я не получу свои платья, и на шаг не стронусь с места!

Сойер, оказавшийся случайным свидетелем этой бурной сиены, напомнил Эльвире:

— В вашем распоряжении осталось только одиннадцать часов. Поторопитесь. Завтра в семь утра вы должны быть уже на границе.

Ярость Эльвиры сменилась жалобами. Ей хотелось плакать, но слез не было. Всеми силами она пыталась выдавить их и хныкала.

Прэн посоветовал:

— Бери машину и поезжай в город. Кое-что ты успеешь еще сделать.

Одновременно с судьбой Эльвиры нежданно-негаданно решилась и его судьба. Борн предложил Прэну покинуть Чехословакию. «Их знают как мужа и жену, и этого достаточно, — писал он в своей телеграмме. — Пусть Сойер примет от Прэна всю квалифицированную агентуру, призванную играть роль в назревающих событиях».

После ухода Эльвиры Сойер и Прэн приступили к совещанию. Часть агентуры Прэна решили переложить на Нерича. Атмосфера разрядилась: Нерича считали покойником. Договорились передать ему Лишку, «Наварро» и «Раймонду». «Орла» — Кратохвила Сойер оставил за собой.

«Орел» — опытный и старый агент Ватикана — проводил деловые встречи и беседы с монсеньерами Галой, Шрамеком и пользовался особым расположением архиепископа Берана. Оставив «Орла» за собой, Сойер только выигрывал, не говоря уже о том, что это обеспечивало ему информацию о всех политических событиях в стране.

— Приступим сейчас? — спросил Прэн.

— Да, немедленно, — ответил Сойер.

2

Губерт Янковец, тот самый Янковец, который в бесславные дни протектората работал оружейником в «правительственных войсках», подходил, поглядывая по сторонам, к Центральному совету профсоюзов на Перштыне. Краем уха он слышал, что в Центральном совете можно отыскать Мораву. Он плохо знал этого человека, с которым не больше двух раз встречался в памятные майские дни. Отыскать других знакомых он не надеялся. Адам Труска? Но где его искать? Ковач? Скибочка? А где этих найти? Давно разбрелись в разные стороны. Времени у Янковца было мало. Он шел довольно быстро, едва успевая козырять направо и налево офицерам, встречавшимся ему по пути.

Неподалеку от совета он вдруг остановился. Прямо на него шла молодая, стройная, невысокая женщина, одетая в осеннее драповое пальто. От радости сердце в груди Янковца гулко заколотилось: он узнал эту женщину.

— Божена! — крикнул Янковец.

— Товарищ Янковец! — радостно улыбнулась Божена. — Вы откуда?

— Из Моста… Из Моста… Я там с июня сорок пятого. В полку. По-прежнему оружейником. У меня очень важное дело в Праге, а времени в обрез. Я самовольно отлучился из полка, и мне может влететь под самую завязку.

— Что за дело? — спросила Божена.

— Государственного значения… Тут не место рассказывать.

— Может быть, поедем к нам на квартиру?

Янковец с радостью ухватился за приглашение.

— Это самое лучшее. Ведь я шел сюда, чтобы разыскать Мораву. Наверно, он давно забыл меня.

— Не думаю, — улыбнулась Божена.

— Ох, как же это хорошо, что я встретил вас! Только вот боюсь: влепят мне по первое число за самовольный отъезд. Конечно, уже спохватились, ищут. Шутка ли — оружейник пропал на двое суток!

— А вы не волнуйтесь. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Пойдемте к трамваю. Расскажите мне — как вы живете?

— Да вот прыгаю помаленьку. Недавно болел. Прохватило сквознячком, ну и слёг. Годы не те, милая, чтобы здоровьем хвастаться. Как ни говорите, а полвека жизни за спиной.

В трамвае они вспоминали старых друзей. Божена рассказала все, что знала о Труске, Коваче, Скибочке.

Дома Божена порывалась угостить неожиданного гостя, но Янковец отказался наотрез.

— Что вы, милая, до кофе ли мне?

Сидя на диване, Янковец напряженно ждал Ярослава. Наконец он решительно заявил:

— Больше не могу. Никак не могу, на поезд опаздываю… Слушайте меня внимательно, а лучше возьмите на карандашик. Дело важное. А потом передайте кому следует.

Янковец начал свой рассказ.

Суть дела заключалась в следующем. В квартире Янковца снимает комнату инженер-технолог с химического комбината. Человек одинокий. Они сдружились, сблизились. Частенько даже перекидывались картишками — так, для забавы, в «свои козыри». Фамилия инженера — Арнольд Тука. Он член народной партии католиков. Все шло хорошо, но вдруг Тука стал проявлять повышенный интерес к полку, в котором служил Янковец, расспрашивать о новых видах вооружения, о взаимоотношениях между офицерами и солдатами, о численности военнослужащих-католиков. Это Янковцу не понравилось, но особого значения любопытству Туки он не придал. Мало ли чем интересуются люди! Уж так они созданы, что все хотят знать. Но потом вышла одна история. Жена Янковца — католичка, человек верующий. Каждое воскресенье по утрам она просила у квартиранта его Евангелие и ходила с ним на богослужение. И вот однажды Янковец ненароком раскрыл Евангелие, которое лежало на столе, и увидал меж страницами сложенный лист пергаментной бумаги. Он заинтересовался и развернул его. На лист была нанесена подробная схема химического комбината. Как только жена ушла, в комнату ворвался Тука. Он был сильно возбужден. «Где Евангелие?» Янковец спокойно ответил, что Евангелие унесла с собой жена, для этого она и брала его у Туки. Инженер побежал вслед за женой Янковца, догнал ее на полпути. Как выяснилось потом, панику он поднял все из-за этой самой схемы. Вероятно, он по нечаянности сунул ее в Евангелие. Янковец сообразил, что схема, вероятно, имеет важное значение. А позавчера вечером в отсутствие Туки пришла телеграмма из Праги. Уже не питая доверия к своему квартиранту, Янковец ухитрился, не распечатывая телеграммы, прочитать ее текст. Там стояло несколько слов: «Зденек нездоров. Немедленно выезжай. Мария».

Во-первых, Тука никогда и ни от кого не получал ни писем, ни телеграмм. Во-вторых, он еще в первые дни знакомства говорил, что в живых у него не осталось ни одного родственника, а его единственного брата расстреляли в Словакии немцы. В-третьих, он был очень смущен, когда Янковец вручил ему телеграмму. А прочтя ее, сильно изменился в лице и пробормотал: «Брат болен. Сестра просит, чтобы я выехал. Надо ехать».

Это огорошило Янковца, а поведение квартиранта ночью еще больше усилило подозрения. Тука битых три часа сидел у печи и бросал в огонь какие-то бумажки. В результате всех этих наблюдений Янковец решил последовать за ним в Прагу. И поехал. В Праге подозрения Янковца еще больше усилились. Вчера весь день он не выпускал квартиранта из глаз, и тот не заметил его. Тука бродил по городу, три раза не меньше, чем по часу, кого-то ждал у Национального музея на Вацлавской площади, но не дождался и отправился ночевать на вокзал.

Можно ли теперь поверить, что у него в Праге брат и сестра, если он не заходил ни в один дом? Сегодня Тука опять пошел к музею. В первый раз напрасно, а во второй, в четыре часа, увидел поджидающего его человека с перевязанным глазом. Они пошли вместе. Янковец последовал за ними и проследил до самого дома, в который они вошли.

— Как вы теперь считаете, — спросил Янковец, — срочное это дело или не срочное?

— Срочное, — решительно ответила Божена. — Адрес дома, куда они вошли, вы записали?

Янковец подал ей листок с записанным адресом.

— С какой стороны ни подойти — подлец этот Тука, — добавил он. — Мозговитый человек, слов нет. Говорить мастер. Если он и делами так ворочает, как языком, то хлопот с ним не оберешься. Кажется, поздно я хватился. Не проглядел ли?

Божена помедлила мгновение, а потом спросила Янковца:

— Вы помните по работе в подполье Антонина Сливу?

— Высоконький такой паренек? Все с твоим отцом дела имел?

— Вот, вот.

— И что же?

— Я вас сейчас отведу к нему. Отец сегодня на учебе, а не на службе. Антонин Слива тоже работает в Корпусе национальной безопасности. Вы повторите ему все, что сейчас мне рассказали.

Янковец искренне возмутился. Повторить? Для чего же он тогда потратил здесь столько драгоценного времени? Нет, нет! Он никуда больше не пойдет. Свое дело он сделал, а теперь пора бежать на вокзал.

Как Божена ни убеждала его, Янковец упорно твердил свое:

— Не могу. Опоздаю. Служба есть служба.

3

Антонин Слива ожил, когда к нему пришла Божена. Не знал, что сказать, куда усадить. От бурного проявления его внимательности Божена смутилась.

Рассказу Янковца Антонин придал большое значение.

По просьбе Божены он позвонил в Мост и попросил местных товарищей из Корпуса связаться с командованием и оправдать самовольную отлучку Янковца из части.

— Вот они, наши патриоты! — с гордостью воскликнул Слива. — И таких людей хотят осилить! Ну, простите… Несколько дней назад министр наградил одного рабочего с аэродрома. Тот тоже показал пример бдительности, благодаря которой мы захватили опасного вражеского агента. И не одного, а нескольких…

Домой Божена возвращалась не одна.

Глава тридцать вторая 1

Наблюдение за комендантом военного аэродрома Громадским дало совершенно неожиданные результаты. Корпус национальной безопасности нащупал новую цепь заговорщицкой организации.

В разных частях города и преимущественно ночью с Громадским встречался мужчина с ярко-рыжей шевелюрой и черной повязкой на глазу, прозванный «Одноглазым».

«Одноглазый» был трудным объектом для слежки. Это был враг осторожный, умеющий ловко заметать и путать следы. Он дважды исчезал из поля зрения сотрудников Корпуса, пересаживался с одного трамвая в другой, выпрыгивал на ходу, менял такси, заходил в подъезды домов и тотчас выходил. Наконец после долгих усилий сотрудники Корпуса обнаружили постоянное пристанище «Одноглазого».

Он жил у доктора теологии Кратохвила в Карлине. Кратохвил был уже известен органам безопасности своей прошлой деятельностью, но они не имели никаких доказательств его причастности к заговору реакции.

Кратохвил получил высшее богословское образование в Риме, затем преподавал в Карловом университете. В домюнхенские годы он проводил лето в Италии. Поддерживал тесную связь с Глинкой, Тисо и Сидором: последний одно время был тисовским посланником при Ватикане. Кратохвил являлся членом парламента от Народной партии католиков, участником всех церковных праздников и церемоний в стране и за ее пределами, членом правления католического гимнастического общества «Орел», известного своими связями со спортивными организациями капиталистических стран.

В период оккупации Чехословакии гитлеровцами Кратохвил проживал в Праге, возносил и прославлял предателя Гаху. Его лучшим другом в то время был уполномоченный германской имперской службы безопасности по делам церкви Бауэр. Бауэр тоже жил в Праге, но каждый месяц совершал поездки в Рим для свиданий с руководителем конгрегации Ватикана по чрезвычайным делам Монтини. Кратохвил отправлял с Бауэром свои письма к Монтини.

Стоустая молва — видимо, не без оснований — приписывала Бауэру зловещие деяния; при содействии Кратохвила Бауэр «обезвредил» многих служителей церкви, нежелательных для Гитлера и папы.

В начале сорок шестого года Кратохвил привлек к себе общее внимание тем, что пытался возбудить у верующих чехов-католиков симпатии к нацистам из Судетов и вел пропаганду против выселения их из Чехословакии.

Кратохвил пользовался полной поддержкой заместителя премьер-министра монсеньера Шрамека, а также министров-католиков Галы и Прохазки. Он состоял в хороших отношениях с архиепископом Бераном.

Заявление Янковца о том, что его квартирант инженер Тука встречался у Национального музея с рыжеволосым человеком, носящим черную повязку на левом глазу, дополнило сведения об «Одноглазом». Янковец дал адрес дома, в который заходил Тука. В поле зрения Корпуса попали новые данные.

2

Вынужденный отъезд Эльвиры из Чехословакии и предстоящий отъезд Прэна остались для Нерича загадкой. Он не мог знать всей подоплеки дела, а Сойер и Прэн не считали нужным посвящать его в подробности. То же обстоятельство, что на него взвалили дополнительную агентуру, только польстило самолюбию Нерича. Он сделал слишком поспешные выводы в свою пользу.

«Похоже на то, что Прэн не вытягивал дела, — подумал он. — Не того чекана разведчик. А на мне остановились, конечно, не без ведома самого Борна».

Нерич без протеста принял на связь Лишку, квартира которого ему была уже знакома по встречам на ней с Прэном, инженера из Моста Арнольда Тука, имевшего кличку «Наварро», и содержательницу конспиративной квартиры модистку «Раймонду».

Нерич поверил, что его акции повышаются, и мрачные мысли, угнетавшие его последнее время, развеялись. Этому способствовало благополучное существование на нелегальном положении и удачи последних дней. Все шло гладко, развивалось по плану, без сучка и задоринки, и открывало широкие перспективы. Масштабы заговора захватывали его и взбадривали его энергию.

Только две вещи смущали и беспокоили: арест Лоретты и переезд Божены к отцу.

Решение «ликвидировать» Лоретту и Божену, возникшее в его голове и одобренное Прэном и Сойером, заставило Нерича сделать в этом направлении предварительные шаги. Не рискуя появляться в квартире Лоретты, которой он не доверял, а тем более на своей старой квартире, Нерич по обоим адресам послал разведку. Результат поразил его; Пшибек арестована, а Божена переехала к отцу.

Нерич долго ломал голову над вопросом, что могло стать причиной ареста Лоретты. Он видел в этом какую-то хитроумную комбинацию со стороны Корпуса национальной безопасности, рассчитанную на содействие Лоретты в его поимке.

Оставалась Божена. Нерич ненавидел ее и считал истинной виновницей всех своих несчастий. Что дала ему женитьба, кроме бедствий, свалившихся на его голову? Ровным счетом ничего. И стремление расправиться с бывшей женой с каждым днем крепло в нем. Но переезд Божены к отцу неожиданно перечеркнул весь разработанный план расправы. Приходилось изобретать новый вариант. Прэн посоветовал придать убийству вид несчастного случая. Нерич согласился.

3

Морозная февральская ночь. Серебряными хрусталиками повисли в черном небе мигающие звезды. Густой туманностью протянулся Млечный Путь.

С грохотом пробежали в парк последние трамваи.

Деревья Летненского парка, серые от инея, казалось, сошли с новогодней открытки.

Закончив свой трудовой день, Прага готовилась ко сну. Стихает городской шум, все реже звучат автомобильные сирены, гаснут пляшущие световые рекламы и огни в окнах домов, все безлюдней становятся улицы.

Нерич вышел из квартиры Кратохвила и медленно спустился по ступенькам лестницы. Долго стоял в черном проеме выходных дверей, всматриваясь в лица прохожих, оглядывая улицу из конца в конец.

Наконец поправил повязку на глазу, вышел из дома и крупными шагами пошел вдоль пустынной улицы.

Пройдя два квартала, он свернул за угол, здесь тоже постоял немного и скрылся в черном зеве узких ворот.

Через минуту послышался рокот запущенного мотора, и из ворот вынырнула закрытая автомашина. Завернув, она помчалась к военному аэродрому.

У руля сидел бывший начальник гаража, изгнанный Морганеком с автобазы и нашедший приют у Громадского. Богацкий вел машину уверенно, смело, делая плавные повороты, легко обходя препятствия, избегая резких торможений и частых сигналов.

В черте аэродрома дорогу машине преградила высокая фигура коменданта Громадского. На нем был теплый комбинезон, подбитый мехом, летная шапка, очки. Нерич не сразу узнал своего сообщника — в этом одеянии он походил на медведя. Комбинезон связывал и стеснял его движения. Даже походка Громадского изменилась, он шагал неуклюже, будто вместо ног у него были протезы.

Машина затормозила. Нерич вышел.

— Как? — спросил он, обводя взглядом местность. Впереди на фоне неба вырисовывались заиндевелые полукруглые крыши ангаров. На большой территории летного поля здесь и там смутно угадывались очертания разнотипных самолетов.

— Все готово, — ответил Громадский.

— Здесь подождем?

— Да, лучше здесь.

Машина отошла в сторону, к кювету. Нерич прохаживался вместе с Громадским.

Поддувал морозный ветерок. Нерич поднял воротник. Как ни странно, он сейчас думал не о предстоящей опасной и дерзкой ночной операции, в успехе которой не сомневался, а о том, как лучше и вернее ликвидировать Божену.

Вскоре со стороны города бесшумно подкатил закрытый пикап и из него вывалились восемь человек, одетых в форму чешских пилотов.

Громадский пересчитал людей.

— Почему восемь, а не одиннадцать? — спросил он у Нерича.

— Сколько есть.

— Ну вот! — недовольно буркнул Громадский. — А я подготовил машины на всех.

Тесной кучкой зашагали в сторону аэродрома. Часовой у входа козырнул коменданту, идущему впереди, и пропустил всю группу.

Пересекли летное поле. Остановились на стартовой дорожке. Здесь, вытянувшись гуськом, застыли двенадцать приземистых самолетов, готовых, точно птицы, оторваться от земли.

— Одну минуту внимания, — тихо, но четко произнес Громадский; пилоты окружили его. — Я пойду ведущим. Подниметесь один за другим с интервалом через полминуты. Не более. Никаких кругов. Ложитесь прямо на курс. Под Регенсбургом будут выложены сигналы. Впрочем, это вам хорошо известно. По машинам!

Пилоты быстро разошлись по самолетам.

Громадский подал руку Неричу.

— До лучших дней! Через сорок минут буду пить коньяк за ваше здоровье и успешное завершение начатого.

— Всего хорошего.

— Боюсь, мы прибудем на место раньше вашей депеши. Пока зашифруют, расшифруют, доложат… а мы этим временем уже приземлимся. Ну, я иду.

Загребая руками и ногами, Громадский направился к передней машине, но его остановил окрик одного из пилотов:

— Эй, комендант! На машине нет аккумулятора.

Громадский резко обернулся.

— Как это нет?

— А вот так — нету.

— И у меня тоже нет!

— Что за чертовщина?

— Вы нас в бирюльки собрали играть?

— О чем вы думали?

Громадский стоял, руки его повисли плетьми. Страшная догадка подобно электрическому току пронизала его. Машины были экипированы полностью, вплоть до боевого комплекта. Вечером он лично проверил все машины.

Пилоты в злобном молчании окружили его.

— В чем дело? — резко спросил один из них. — Кому это надоело болтаться на белом свете?

Громадский напряженно искал выхода.

— Скорей в машину, пока она не ушла в город! — сказал он каким-то чужим голосом.

Нерич опомнился.

— Вы что, с ума сошли? Что вы хотите этим сказать?

Громадский развел руками.

— Если только успеем…

Он был прав. Спереди, сзади, слева, справа — отовсюду послышался нарастающий треск мотоциклов. По меньшей мере полсотни мотоциклов неслось по территории аэродрома.

Кольцо их мгновенно замкнулось.

Из прицепов и с багажников спрыгивали бойцы и офицеры Корпуса национальной безопасности.

— Ни с места!

— Руки вверх!

С длинных поводков рвались злобные овчарки.

Силы были явно неравны. Сопротивляться не имело никакого смысла. Все же кто-то из пилотов успел сделать два выстрела. Спустя минуту он уже лежал на земле, сбитый с ног рычащей овчаркой.

Один из пилотов подбежал к Неричу и наотмашь ударил его в лицо. Нерич не устоял на ногах и рухнул на землю.

— Руки вверх, или откроем огонь! — раздался требовательный окрик.

Коротко хлопнул выстрел. Это пустил себе пулю в лоб комендант Громадский.

Вскоре на аэродроме восстановилась тишина. Млечный Путь побледнел. Из-за черного заводского корпуса, видного на горизонте, медленно выплывала луна. Мороз усиливался к утру.

4

Антонин Слива поднялся чуть свет. Обязательная утренняя зарядка, потом обтирание ледяной водой. Оделся. Потянулся к пачке сигарет, но тут же отдернул руку. Он дал себе слово не курить до еды, и приходилось этого правила держаться.

Несмотря на то что спал всего три часа, он чувствовал бодрость во всем теле, приток свежих сил.

Голова была ясна. Вспомнил Янковца. Вчера звонили товарищи из Моста. У Янковца в части не произошло никаких осложнений. Слива передал им, что приказом министра внутренних дел Янковец премирован большой денежной суммой. Потом в сознании возник образ Божены. Он припомнил минута за минутой тот вечер, когда провожал ее из Корпуса до квартиры.

Антонин по-прежнему держался с нею как старый, испытанный друг. Ни одним словом он не намекнул ей на свои надежды. И так честнее. Ей сейчас не до этого. А время — лучший лекарь…

Утро было на диво хорошо. И чудесна была спящая Прага. Слива емко, всей грудью, вдохнул в себя морозный воздух, чувствуя, как он дошел до самого дна легких. Отряхнув с борга штатского пальто клочок шерсти овчарки, он быстро зашагал по пустынной, еще затянутой предутренним сумраком улице.

Из первого же автомата он соединился с квартирой Гоуски. И долго стоял с трубкой возле уха, слушая безнадежные гудки.

«Не хочет вылезать из-под одеяла, жирный кабан. Но все равно подниму!»

И он продолжал держать трубку. Наконец Гоуска отозвался глуховатым, заспанным голосом.

— Это я. Слива, — сказал Антонин. — Через пятнадцать — двадцать минут буду у вас.

— А зачем? — опешил Гоуска.

— Дело не терпит никаких отлагательств. Я звоню уже второй раз, — соврал Слива.

— Ну что ж, — нерешительно сказал Гоуска.

Послышались отбойные гудки.

Не успел Гоуска умыться, как Слива уже звонил у подъезда его особняка.

— Я не знал, что вы такой нетерпеливый и рисковый человек, — впуская раннего гостя, пробурчал Гоуска. — Заявляться ко мне в такое время не совсем-то удобно.

— Бывают в жизни исключения, — заметил Слива.

Они прошли в кабинет. Гоуска шел на цыпочках, чтобы не наделать шума и не разбудить своих домочадцев.

— Что у вас такое? Что за пожар? — спросил он ворчливо.

— Именно пожар, выражаясь вашим языком. Сегодня ночью на этом пожаре сгорели врач Нерич, которого все считали покойником, комендант одного из военных аэродромов Громадский, бывший заведующий гаражом специальной автобазы Богацкий, доктор богословия из Карлина Кратохвил, инженер-химик из Моста Арнольд Тука, какая-то модистка и восемь пилотов, прибывших из Западной зоны Германии. Ни больше ни меньше — тринадцать человек.

Гоуска сидел как истукан. Его обвислые щеки позеленели. Из всех перечисленных Антонином он знал лишь одного Нерича, но все говорило о том, что произошла катастрофа. Он машинально потянулся к телефону, но отдернул руку и спросил:

— Всех вместе? Когда?

— Между часом и двумя ночи. Нерича, начальника гаража и восемь пилотов арестовали на аэродроме. Они пытались подняться в воздух на боевых самолетах. Комендант покончил с собой, а остальных взяли.

Гоуска нервно пощипывал свои коротенькие усы. Он не был посвящен в это дело. Почему смешались в одну кучу Нерич, модистка, какой-то доктор богословия, пилоты?

— Зачем было нужно поднимать самолеты? — спросил он.

— Нерич уже дает показания. Он говорит, что это делалось с определенной целью — скомпрометировать министерство обороны и показать народу, что офицерский состав военно-воздушных сил не согласен с существующим в стране политическим режимом. Своего рода обструкция.

Теперь Гоуска решительно взялся за телефон и начал названивать Сойеру.

5

Лихорадка начала трясти Сойера и Прэна с двух часов ночи. Не явился Нерич. Он не приехал и к трем, и к пяти. Он вовсе не приехал.

— Что бы это значило? — Сойер тревожно посмотрел на Прэна.

Тот неопределенно пошевелил пальцами. Откуда ему знать?

Они сидели на вилле Гоуски. У стола, опустив голову на руки, дремал радист с наушниками на голове. Перед ним лежала развернутая портативная рация.

Сойер растормошил радиста.

— А ну, послушайте еще.

Радист зевнул, потянулся, поправил наушники и включил приемник. Нет, никаких сигналов из Регенсбурга не подавали. По-прежнему тишина.

Наконец в половине шестого утра была принята и расшифрована радиограмма. Борн спрашивал: «Что помешало реализации плана «Динг»?»

Сойер и Прэн ничего на это не могли ответить. В голову лезла разная чепуха, и только звонок Гоуски, последовавший вскоре, внес в дело полную ясность. Провал! Опять провал!

Сойер, Прэн и радист сели в машину и уехали.

Гоуску они подобрали в городе, на условленном месте. Его трясло, как в лихорадке. Стуча зубами, он повторил слово в слово все, что услышал от Сливы. На малолюдной уличке его высадили…

— Кто же мог предать? — задал себе вопрос Прэн.

Он мысленно перебирал фамилии всех, кто имел отношение к плану «Динг». Нерич? Не может быть. Громадский? Тоже. Иначе незачем ему кончать самоубийством. «Раймонда»? Что она знала, кроме того, что в ее доме отсиживались пилоты, прибывшие из Баварии? Кратохвил ни при чем, как и Арнольд Тука. Всех их замели, видно, за компанию. Может быть, начальник гаража предал?

— Больше всех жаль Кратохвила, — сказал Сойер.

— Да, — согласился Прэн, сознавая, что Кратохвила теперь уже никто не выручит. Ни Шрамек, ни Гала, ни сам архиепископ. Если Носек вцепился в него, то уж, конечно, не для того, чтобы через неделю выпустить из рук. Влип «Орел», как кур во щи.

— Тебе следует немедленно отправиться к Борну, — сказал Сойер, — иначе разразится небывалый скандал. Не дай бог, Нерич назовет тебя.

Прэн заерзал в кресле. Он мысленно постарался представить себе встречу с Борном, и у него затряслись коленки.

— Может быть, сначала изложим все в телеграмме? — предложил он.

— Не вижу смысла. Только еще больше распалим его. Ты знаешь его характер.

Прэн молчал. Да, перспективы вырисовывались самые мрачные.

— Когда же мне выезжать? — спросил он, как только машина остановилась у квартиры Сойера.

— Чем раньше, тем лучше.

Прэн тупо глядел на пражскую улицу, потерявшую для него всякую привлекательность.

Глава тридцать третья 1

Над Прагой собирались грозовые тучи.

Политическая обстановка накалялась.

Тринадцатого февраля министры национально-социалистической, народной и словацкой партий пустили пробный шар. На очередном заседании правительства, категорически отказавшись обсуждать закон о социальном страховании, они навязали дискуссию о деятельности Корпуса национальной безопасности. И неспроста. Стоя на страже революционных завоеваний, охраняя труд честных тружеников, Корпус безопасности наносил решительные удары по отечественным и импортным врагам. Корпус путал все карты и ставил под угрозу провала планы реакционеров.

Министры-реакционеры неистовствовали:

— Корпус терроризирует мирных чехов!

— В стране произвол!

— Министр внутренних дел Вацлав Носек должен подать в отставку!

Заседание было сорвано.

В тот же день по городу поползли тревожные слухи о неизбежности формирования нового правительства. Слухи проникали на фабрики, заводы, в народные дома, учреждения, в частные квартиры, опережая радиопередачи и периодическую печать.

В некоторых посольствах дипломаты переглядывались с понимающими улыбками, подмигивали друг другу и довольно потирали руки. Пора, пора…

Семнадцатого февраля министры-реакционеры повторили свой предательский маневр. Они снова отказались обсуждать вопросы, стоящие на повестке дня, — вопросы, требующие немедленного разрешения. Все их усилия сводились к тому, чтобы открыть дебаты о Корпусе национальной безопасности, о министерстве внутренних дел, о «самоуправстве» министра-коммуниста Носека.

Тогда выступил премьер-министр Клемент Готвальд.

Он сказал, что хорошо видит, чего добиваются господа министры. Он знает о готовящемся путче и может огласить состав чиновничьего правительства, утвержденный заговорщиками.

После этих слов установилась тишина. Все замерли в ожидании.

Премьер-министр обвел присутствующих спокойным взглядом и прочитал список лиц, выдвинутых реакционерами на министерские посты. Прочитал и покинул зал. Он отправился в Град, к президенту.

Заседание было прервано. Реакционеры сбились в кучку, стали перешептываться. Зачем таить, премьер попал не в бровь, а в глаз. Они уже выложили свои козыри на стол, сожгли мосты, по которым можно было отступить, поставили на карту все. Они пошли ва-банк.

Вечером того же дня на предгрозовом политическом горизонте Праги появился Борн — как стервятник, почуявший запах крови.

Прямо с аэродрома он поехал на виллу Гоуски. Следом за ним на второй машине ехали его личный секретарь, радист и повар.

Сойер ждал своего шефа, расхаживая у ворот виллы. Сегодня он выполнял роль и хозяина и дворецкого…

Машины подошли к вилле уже совсем затемно.

Сойер поспешно отворил ворота и впустил машины во двор.

Борн вышел, разминаясь, и кивнул головой Сойеру. Вслед за тем он направился в дом с таким видом, будто прожил здесь не меньше полувека.

Было бы ошибкой думать, что Борн не потерял присутствия духа, что последние события не отразились на состоянии его железных нервов. Он никогда не показывал своей взволнованности, но сегодня… В душе он рвал и метал. И Сойер, приглядевшись к шефу, не на шутку перетрусил.

Борн не пошел дальше гостиной. Сбросив шубу, шапку и перчатки на диван, он принялся кружить по комнате, соизмеряя шаги с рисунком черного с разводами ковра.

Сойер собачьими глазами следил за ним и старался себя успокоить: «Ничего… пусть покружит. Это успокаивает нервы».

Выкурив сигару и вдоволь находившись, Борн опустился в кресло и властно потребовал самого подробнейшего доклада о провале плана «Динг».

Сойер, пользовавшийся информацией Гоуски и ничего не выяснивший в дополнение к ней, не смог ответить на главный вопрос: что же сорвало план и погубило стольких людей? Он мог высказать лишь догадки и предположения.

Борн, вопреки привычкам, уже не сдерживал себя. Все кипело в нем, лицо его то бледнело, то становилось багровым. На шее вздулись жилы. В зрачках вспыхнули огоньки бешенства. Он с яростью уставился на Сойера.

— Гробокопатели! Узколобые деляги! Из вас надо палкой пыль выбивать! Все погубили на корню. В то время, когда должно действовать каждое звено, у вас вся цепь разлетелась к черту.

Борна прорвало. Он вскочил, налил себе стакан воды и отрывистыми глотками опорожнил его.

— Нерич!.. Громадский!.. Кратохвил!..

— Мы же неумышленно… — решился подать голос бледный Сойер.

— Неумышленно! — передразнил его Борн, бешено скривив рот. — Только умысла не хватало! Нас отрезали от всех объектов. На кого теперь рассчитывать, на чужого дядю? Носились со своим Прэном. Прожектер! Болтун! Бабник!.. При докладе он передо мной вас топил, а вы его до небес возносили! Оба вы стоите друг друга. Не успели лба перекрестить, а уж все разлетелось в прах.

Он с трудом перевел дух.

— Ну ничего. Карьера Прэна на этом закончилась. Уж я о нем позабочусь.

«Кажется, отходит», — подумал Сойер. И заговорил:

— Если вы припомните, я возражал против плана «Динг»…

— Что? — крикнул Борн.

Но Сойер сумел взять себя в руки и продолжал:

— План был очень рискован. Подготовка двенадцати самолетов не могла пройти гладко и не привлечь внимания. Очевидно, Громадский положился на непроверенных людей. Не мог же он самолично заправить все самолеты! И люди пошли на риск только ради обструкции, которая политически мало себя оправдывала. Если бы машины угнали подлинные чехи-патриоты, другое дело. А так — просто кража.

— Ну, ну! — одернул его Борн. — Не план плох, а вы со своим Прэном никуда не годитесь. Тыкаетесь, как слепые котята; куда ни ползете, всюду оставляете след. Дальше своего носа ничего не видите, а беретесь рассуждать. Мелюзга несчастная…

— За эти дни я прожил вечность. Я поседел за эти дни, — смиренно вставил Сойер.

Человек жестокого, деспотического характера, Борн любил унижать людей. Это доставляло ему неизъяснимое удовольствие, он наслаждался своей властью.

— Что-то незаметно по вашим волосам, — бросил он. — И упитанность выше средней. Вероятно, к вам применяли искусственное питание.

Сойер позеленел.

В гостиную ворвался секретарь Борна.

— Сейчас будут передавать по радио обращение коммунистов! — выкрикнул он.

— В кабинет! — скомандовал Борн.

Секретарь опередил шефа и склонился над «Телефункеном».

«Президиум Центрального комитета коммунистической партии Чехословакии…» — полился голос из приемника.

Борн, Сойер и секретарь разместились в креслах.

«…собрался 17 февраля сего года на внеочередное заседание для обсуждения серьезного внутриполитического положения, создавшегося за последнее время в стране. Уже несколько недель назад стало ясно, что представители некоторых политических партий в правительстве начали особые действия с тем, чтобы, несмотря на свои обязательства, вытекающие из постановлений национального фронта и правительственной программы, еще до выборов воспрепятствовать принятию и проведению в жизнь новой конституции и важных законов, которые составляют часть правительственной программы: государственное страхование для всех трудящихся города и деревни, новая земельная реформа, налоговые льготы для земледельцев и ремесленников, мероприятия в области распределения товаров и так далее.

Члены правительства — коммунисты во главе с премьер-министром товарищем Готвальдом приложили все усилия к тому, чтобы новая конституция и остальные пункты правительственной программы были проведены в жизнь еще до выборов в духе единого национального фронта…»

Сойер закашлялся. Борн бросил на него такой взгляд, что Сойер пригнулся и закрыл пухлой ладонью свой рот.

«…Члены правительства — представители других партий, прикрывшиеся различными второстепенными причинами и пустяковыми предлогами, старались вести подрывную работу против деятельности правительства с явной целью неожиданно вызвать правительственный кризис…»

«Готвальд… Готвальд, — думал Бори. — Где бы найти такие руки, чтобы достать до него?»

«…злонамеренные действия представителей некоторых политических партий имеют целью еще до выборов антидемократическим и антиконституционным путем привести к власти внепарламентское чиновничье правительство, которое должно было бы попытаться вырвать власть из рук народа и в атмосфере политического и экономического развала подготовить в интересах реакции антидемократические выборы…»

Борн уже не владел собою. Он достал новую сигару.

«…Необходимо, чтобы все трудящиеся, рабочие, крестьяне, ремесленники, интеллигенты, все демократические и прогрессивные люди без различия партийной принадлежности, все чехи и словаки были готовы всеми силами в самом зародыше уничтожать все подрывные попытки реакции и защитить интересы государства и народа…»

Сигара хрустнула в руке Борна, он смял ее и бросил в корзину для бумаг.

Сойер не отводил от шефа своего трусливого взгляда и пальцами-коротышками выбивал дробь на подлокотнике кресла.

Секретарь смотрел в потолок.

«…В связи с этим критическим развитием политической ситуации еще большее значение приобретает общечехословацкий съезд представителей заводских советов и профсоюзных организаций, созываемый на двадцать второе февраля, а также общечехословацкий съезд представителей крестьянских комиссий, созываемый на двадцать восьмое — двадцать девятое февраля сего года. Перед этими съездами…»

— Хватит! Довольно! — рявкнул Борн.

Щелкнул выключатель, свет погас, голос диктора умолк.

— Ну, как вам нравится? — с издевкой спросил Борн. — Вот это постановка вопроса! Вот это хватка! Пусть поучатся у них Крайны, Зенклы, Рипки, как надо брать быка за рога. Весь мир слушал этого коммунистического вожака, и в том числе осел Штейнгардт, который смотрит на окружающее сквозь розовые очки. Теперь маски сброшены, и остается одно: бить в лоб. Кто зевает, тот теряет. После таких событий рабочие не подпустят к себе Зенкла и на пушечный выстрел, а на одних монастырях, костелах и всей их церковной иерархии далеко не уедешь. Готвальд одним взмахом перечеркнул планы архиепископа пражского и нунция ватиканского. Корпус национальной безопасности сейчас так трясет Кратохвила, что от «Орла» только перья летят.

Борн гаркнул во все горло:

— Крайну мне доставить! Крайну!.. Немедленно найти и доставить. И поубавьте отопление — здесь задохнуться можно…

Сойер и секретарь выбежали из кабинета.

2

Крайна появился около часу ночи и застал Борна в гостиной за раскладкой пасьянса — десятого по счету. Стоя, Борн комбинировал карты. На столе в севрской вазе краснела горка крупных мандаринов. В пепельнице рядком лежали недокуренные сигары.

Крайна остановился в дверях. Бори не заметил вошедшего. Но и десятый вариант пасьянса не сошелся. Борн с негодованием сгреб карты и стал расшвыривать их в стороны. Они рассыпались, как осенние листья под порывами ветра.

Приглушенный кашель у дверей заставил его обернуться.

— А, господин Крайна! Прошу.

Крайна размотал шарф на шее и сел на тахту, покрытую персидским ковром. Под руку он подложил мутак, расшитый восточным рисунком.

— Ну и жара! Вы извините меня, — проговорил Борн, снял с себя галстук и расстегнул ворот сорочки.

Не ограничившись этим, он подошел к окну и распахнул его настежь. Но окно выходило на закрытую веранду, и приток свежего воздуха почти не ощущался. Борн взял из вазы мандарин, содрал с него кожуру, разломил надвое и половину положил в рот.

— Вы слышали обращение коммунистов? — спросил он Крайну, прохаживаясь по гостиной.

— Нет, не сумел. Был занят. Вкратце мне передал мой секретарь.

— Жаль. Стоило послушать. Вы понимаете, что они вас опережают?

«Почему «вас», а не «нас»?» — подумал Крайна и ответил:

— Такой активности с их стороны я не ожидал.

— А это означает, что надо немедленно менять курс. Ждать больше нечего. Вас пришпоривают события. Они назначили на двадцать второе число съезд рабочих, а на двадцать восьмое съезд земледельцев. Надеюсь, об этом вы осведомлены?

— Конечно, — снисходительно заметил Крайна.

— Вы отдаете себе отчет в том, что сулят эти съезды?

— Безусловно. Они предполагают…

Борн прервал Крайну:

— Не предполагают, а точно знают, что рабочие и земледельцы сами разрешат все те вопросы, которые вы помешали разрешить Готвальду. Коммунисты не верят в предопределение судьбы, в церковь не ходят и не гадают на кофейной гуще.

Крайна сосредоточенно смотрел на карты, разбросанные по полу.

— Я думаю, что мы провалим рабочий съезд, — сказал он.

— Кто это «мы»?

— Вчера заседал Совет торговли и промышленности. По предложению господина Гоуски принято решение собрать внушительную сумму среди крупных оптовиков на подкуп рабочих и срыв съезда. Меня информировали, что уже собрано четверть миллиона крон.

Борн заколыхался от смеха, обнаружив белые ровные зубы.

— Господи боже мой, какие же у вас тут крохоборы! — воскликнул Борн. — Вопрос поставлен так: быть или не быть. А они думают отделаться четвертушкой миллиона! Если вам нужны деньги, почему молчите? Да и зачем припутывать сюда оптовиков? Эти рабские душонки завтра же растрезвонят о сборе денег по всему городу. Хватит вам двух миллионов на подкуп? Пришлите завтра человека к Гоуске. Обидно, что у вас все делается на живую нитку.

Слушая Борна, Крайна сознавал все свое безволие, видел непрочность и мелкоту своих планов.

«Поставить бы тебя на мое место!» — подумал он.

— А почему ваши министры не подают в отставку, как мы это наметили? Сколько времени прикажете их ждать? Три года готовились. Понадобится еще три года?

Крайна беспокойно повернулся в кресле.

— Нам еще не ясна позиция правых социал-демократов. Они сегодня заседали, но ни к чему определенному не пришли. Но время не ушло. Сражение мы начали, и мы его выиграем. В этом я могу вас заверить. Все произойдет скорее, чем вы предполагаете. Через пять-десять лет мы встретимся, и вы мне скажете, что…

«Жалкий тип, — думал Борн, слушая генерального секретаря партии национальных социалистов. — Заглядывает на пять лет вперед, а того, что творится у него под носом сегодня, не замечает».

Он спросил:

— Как обстоит дело с военными комиссиями?

— Все готово. Я же информировал господина Гоуску.

— А группу Правомира Райхля потеряли?

Крайна развел руками.

— Да, он арестован. И вся его группа. Жаль. Город Мост для нас потерян. Восстановить группу будет трудно. Виноват один простачок из группы Райхля. Сидя в тюрьме, он надумал вести переписку с теми, кто действовал на свободе и находился в безопасности. Это и привело к поимке Райхля.

Борн проводил гостя уже под утро. Отправляясь на отдых, он приказал Сойеру привезти к нему вечером на свидание Антонина Сливу.

Глава тридцать четвертая 1

Ярослав Лукаш встал утром восемнадцатого февраля немного раньше, чем всегда. Божена уже ушла в университет. Лукаш умылся, оделся, позавтракал на скорую руку и отправился на левый берег Влтавы, в Стракову академию — резиденцию Совета министров.

Там должно было состояться заседание малой комиссии Национального фронта, посвященное обсуждению новой конституции.

Лукаш не питал больших надежд на то, что малая комиссия соберется. А если даже и соберется — что толку? С конца января она уже собиралась четыре раза и ничего не решила. Делегаты — национальные социалисты — Зенкл и Буриан — из кожи лезли, чтобы вопрос о конституции не продвинулся ни на шаг вперед. Они разжигали бесплодные дискуссии, ставили по ходу дела сотни вопросов — и все это с прямой целью сорвать принятие проекта конституции.

Лукаш давно уяснил себе, что конституция, закрепляющая добытые в борьбе трудящихся завоевания и обеспечивающая дальнейшее прогрессивное развитие республики, не по душе реакционерам. Они мечтают о своей собственной конституции, которая восстановила бы старые порядки.

В курительной комнате Лукаш натолкнулся на Мораву.

— Пришел, Ярослав?

Лукаш безнадежно махнул рукой и стал набивать табаком трубку.

— А все-таки пришел? — подмигнул Морава. — Я тоже долго раздумывал, идти или нет, и решил пойти. Сегодня, мне кажется, заседание состоится. Вчерашнее обращение ЦК немного поубавило у них спеси. Они уже не так беззаботно смеются.

— Важно, чтобы обращение дошло до народа, — заметил Лукаш, — чтобы народ понял и встал на защиту того, что с таким трудом им завоевано…

2

Как и следовало ожидать, заседание малой комиссии Национального фронта было сорвано. Национальные социалисты продолжали гнуть свою линию. Их делегаты — министры Странский и Дртина — заявили в начале заседания, что не желают обсуждать конституционные вопросы. По их мнению, куда важнее поговорить о Корпусе национальной безопасности и министерстве внутренних дел.

В то время как сообщники Зенкла, Странский и Дртина устраивали обструкцию в Страковой академии, сам Зенкл находился в Граде, в приемной президента Бенеша.

Президент тоже мало интересовался конституцией. Его больше беспокоило внеочередное заседание президиума национально-социалистической партии, которое должно было состояться сегодня. Бенещ точно не знал всех пунктов повестки дня, но надеялся получить информацию от лидера национально-социалистической партии Петра Зенкла.

3

Антонин Слива понравился Борну. Бравый, крепкий парень, смелые глаза, твердые губы, тяжелый, слегка раздвоенный подбородок. Человек волевой, решительный.

— Вы давно знаете Гоуску? Какого мнения о нем? — спросил Борн в первую очередь.

«Хитер мужик, — подумал Слива. — Смотри, откуда заходит!» И отозвался о Гоуске положительно. Он подчеркнул его отличительные черты: энергичен, конспиративен.

Борн одобрительно помычал. Он придерживался такого же мнения.

Затем Борн проявил интерес к аресту Нерича, Громадского и Кратохвила. План «Динг», разработанный им лично и так позорно проваленный, не выходил у него из головы. Он добивался узнать: с чего все началось? На каком звене порвалась цепь? Какое именно звено оказалось непрочным? Это было важно знать на будущее, извлечь из провала предметный урок.

Выслушав Сливу, Борн спросил:

— А вы на задумывались над тем, кто их предал?

— Нет, — коротко ответил Слива.

— Как себя держит Нерич?

— Об этом я слышал краем уха. Очень постыдно. Как принято говорить, он решил разоружиться полностью. Человеком он оказался малодушным, неустойчивым. Всю вину валит на покинувшего Прагу американца Прэна и, пользуясь его отсутствием, завел разговор еще об одном американце, с которым якобы встречался в ставке Михайловича.

— Называет его фамилию? — насторожился Борн.

— Боюсь соврать. Не помню.

Борн почувствовал некоторое облегчение и предложил собеседнику сигару. Слива отказался. Он предпочитает сигареты, к которым давно привык.

И эта черточка характера понравилась Борну. Он ценил людей, стойко придерживающихся своих вкусов и не изменяющих им от случая к случаю.

Но прошлые встречи Нерича с американцем все же заинтриговали Борна. Он решил вернуться к этому вопросу.

— Что он там болтает об американце? — спросил он.

— Что-то не особенно лестное. Называет его мистиком и дельцом, а не разведчиком. Говорит, что он, этот американец, больше рассчитывает на тугой карман, нежели на свою голову, и считает, что за доллары можно купить все на свете. Рассказывает о странностях американца. Будто ему можно испортить весь день, если утром сказать, что он плохо выглядит. Не дай бог, если против его окна сядет ворона. Любит гадать на картах, ни одного решения не предпринимает без этого. Я лично словам Нерича не придаю значения. Нерич, очевидно, из таких людишек, которые, угодив в лужу, только и думают о том, как бы обрызгать грязью и других.

Борн сдерживал готовую прорваться ярость: такой едкой характеристики собственной персоны ему не доводилось еще слышать.

— Ну а как вы расцениваете свое положение в Корпусе? Я бы хотел знать все ваши возможности.

— Гоуска беседовал со мной об этом. Я состою в группе, которая выполняет специальные поручения руководства. Определенного, постоянного участка работы у меня нет. Если вы спросите, что я буду делать завтра, я вам при всем желании не смогу ответить. Не знаю сам. Как ни печально, мои возможности очень ограничены. Но я немедленно сообщал Гоуске все, что мне становилось известным.

Борн кивнул головой. Он поверил в откровенность Сливы.

— Это я знаю. Меня нисколько не заботит ваше положение. И я хочу дать поручение, соответствующее вашим возможностям. Оно укрепит ваши позиции в Корпусе и вместе с тем отвлечет на ближайшие дни его внимание от Праги.

Слива внутренне напрягся, но внешне ничем не выдал своего интереса. Он уже свыкся со своей ролью. Какое же поручение хочет дать Борн? Важно, чтобы он, Антонин, выслушав Борна, мог на месте решить, соглашаться или нет, не откладывая решения до свидания с Лукашем. Всякая нерешительность и оттяжка могут вызвать подозрение у американца.

Борн неторопливо обдумывал, в какой форме лучше преподнести Антонину свое поручение. Наконец, отложив в сторону сигару, он приступил к делу.

Ставилась задача дезориентировать Корпус, и с этой целью изощренный ум Борна разработал острую комбинацию. У них есть свой человек — инженер Лишка. Работает в Главном управлении МТС. Что про него можно сказать? Ни рыба, ни мясо. Его без всякого сожаления можно принести в жертву, отдать на съедение. Но не бесцельно, а с тонким расчетом. Надо устроить так, чтобы он попал в лапы Корпуса национальной безопасности с «багажом», а не с пустыми руками.

Допустим, завтра Лишка отправится на квартиру к доктору Кратохвилу. Он не знает Кратохвила и не знает, что Кратохвил арестован. Придет, а там засада. «Руки вверх!» — и деваться некуда. Пожалуйте «багаж»! Вот и все.

— Я не совсем понял, — признался Слива. — Чего этим можно достигнуть?

Борн рассмеялся.

— Все дело в «багаже», точнее — в пакете, который будет при нем. Содержание пакета следующее. В связи с назревающими в Праге событиями готовятся реакционные выступления в Братиславе, Моравской Остраве, Брно и Пльзене. Это заставит Корпус рассредоточить свои силы и оттянуть их от Праги. Это только нам и нужно.

— Гениальный план, — высказал свое одобрение Слива. — А схватить Лишку пустое дело. Я знаю, кто из ребят арестовывал Кратохвила, и сообщу им, что, проходя мимо его дома, видел подозрительного человека. Этот человек хотел-де войти, но испугался меня.

— Большего не требуется.

— Но я не знаю адреса Кратохвила.

— Я вам скажу. И запомните: Лишка появится в его квартире между пятью и шестью вечера.

Проводив Сливу, Борн сделал такое резюме: «Находка. Подлинная находка. Толков, без кривляний, умеет слушать».

Глава тридцать пятая

Следующий день и ночь Борн провел в здании посольства. В конце дня из Парижа на собственном самолете прилетел посол США Штейнгардт.

Утром двадцатого февраля Борн чуть свет вернулся на загородную виллу и застал там ожидавшего его Гоуску.

— Я голоден, как волк, — объявил Борн, переступив порог.

Гоуска при содействии Гофбауэра принялся за приготовление завтрака. Он сам спустился в холодильник и принес припасы.

— А где мой повар? — заинтересовался Борн.

— Попросил машину и уехал в город, — ответил Гоуска. — Он рассчитывал, что вы приедете позднее, и хотел приготовить вам любимые блюда.

Сели за стол.

— Рассказывайте по порядку, что произошло вчера, — сказал Борн, принимаясь за еду. — Все до мелочей. Кажется, политический барометр показывает нам «ясно».

Борн выпил рюмку виски и запил минеральной водой.

То, что Борн будет завтракать, а Гоуска рассказывать, не понравилось коммерсанту. Он сделал попытку совместить приятное с полезным и наполнил свой бокал вином.

— Ну, ну… я вас слушаю, — понукал его Борн, со вкусом разжевывая жирную ветчину. Потом снял пиджак и повесил его на спинку стула. — Опять у вас африканская жара!

Гоуска выпил бокал вина. Приятная теплота разлилась по телу. Откашлялся. Новостей много. Очень много. Вчера архиепископ Беран принял заместителя премьера Зенкла. Беран очень тепло отнесся к нему, одобрил и дал свое благословение. Он советовал не медлить. Действовать смелее и увереннее.

— Значит, святой отец еще не притупил ума, — проговорил Борн, усердно работая челюстями.

Гоуска продолжал рассказ. Беран намекнул, что ждать осложнений не следует. Он ручается за свою паству. Ну а если коммунисты начнут вооруженный конфликт…

— Тогда архиепископ снабдит своих попов щитами, мечами и сам поведет их на коммунистов, — расхохотался Борн, отвалившись на спинку стула.

Шутка не понравилась Гоуске, но он закатился щекочущим, угодливым смехом.

Беран обещал Зенклу взять на себя переговоры с монсеньерами Шрамеком и Галой. После свидания с Зенклом архиепископ встречался с папским нунцием, монсеньором Риттером. Риттер сегодня утром должен вылететь в Ватикан. Вероятно, уже вылетел.

Гоуска вынул из кармана записную книжку и перелистал ее, не полагаясь на свою память.

Готвальд вчера посетил президента. После этого президент принял председателя социал-демократической партии Лаушмана. Крайна провел заседание секретариата национальных социалистов. Он заверил, что выборы в Национальное собрание состоятся в марте.

Борн усмехнулся.

— Отлично. Значит, верит в то, что нынешний парламент распадается.

— Да, конечно. Крайна поставил также задачей призвать делегатов рабочего съезда к саботажу. Потом звонил Слива. Передавал, что ваш знакомый, какой-то инженер, уже у него в гостях. «Багаж» инженера произвел небывалый эффект. Уже намечены многолюдные экскурсии в известные вам города. В состав одной из этих экскурсий попал он сам.

Борн сделал легкое движение рукой. Сообщение Гоуски и обрадовало и опечалило его. То, что комбинация привела к намеченной цели, хорошо. Но то, что Сливы не будет в эти дни в Праге, плохо.

Он сунул руку в карман пиджака, висящего на стуле, и вынул колоду карт.

— Если все три карты выпадут красные, обеспечен полный успех.

Гоуска с трудом сохранил серьезное выражение лица. Первой Борн выбросил на стол десятку червей, затем бубнового валета, а последним вышел туз пик. Он разорвал карту пополам.

— Ничего, — успокоил он сам себя, — все-таки на успех больше шансов. Продолжайте.

Гоуска продолжал. Вчера заседал исполком народной партии. Католики не сомневаются в том, что коммунисты или отступят, или окончательно капитулируют.

— Это почти одно и то же, — заметил Борн, снова принимаясь за еду.

— А национальные социалисты вчера провели два собрания. В Городском доме и в Народном — на Виноградах. На первом выступал Дртина, на втором — Рипка.

— А социал-демократы?

— Заседали, но бесплодно. Карты путает Фирлингер. С ним никак не удается договориться. Ну, и последнее. Состоялся прием в посольстве.

— Это мне уже известно, — прервал Борн, вытер салфеткой губы и руки и швырнул ее на середину стола. — Поезжайте в город. Я останусь здесь. Свяжитесь с Крайной. Предупредите Сойера. Звоните мне сюда по телефону.

— Удобно ли? — высказал сомнение Гоуска.

— Удобно. Могу вас заверить: все, о чем вы будете докладывать мне, не явится секретом для агентства Юнайтед Пресс.

Гоуска поклонился.

Борн развязал галстук и развалится на тахте. Дела шли не так уж плохо. Наконец-то эти болтуны решили ринуться в атаку. Жаль, что провалились Райхль, Нерич, Тука, Кратохвил. Хорошо было бы сейчас ввести в бой все силы. Ну, делать нечего. В запасе еще осталось кое-что. Скомандовать Крайне — и все будет в порядке. Необходимо одним ударом оглушить коммунистов. Сбить их с ног, лишить возможности к сопротивлению. Правда, о многом они узнали заранее — о многом, но не обо всем. Кое-что для них и теперь грамота за семью печатями… Надо подготовить телеграммы в Вашингтон, Франкфурт-на-Майне, Регенсбург. Запропастились куда-то секретарь и радист… А интересно, что там надумал повар? У него умелые руки…

Мысли начали путаться. Борн захрапел.

Ему приснилось, будто посол Штейнгардт теребит его за рукав на вчерашнем приеме. «Скажите несколько слов. Вы видите, как католики смотрят на вас. Скажите, что эта затея принесет успех. Они вас считают личным другом Трумэна». Посол теребил так настойчиво, что Борн с усилием открыл глаза.

Перед ним стоял секретарь.

— Вас просят к телефону.

Борн вскочил и покривился: левая нога так замлела, что он не чувствовал ее.

— Который час?

— Половина первого. Получены две радиограммы из Регенсбурга.

— О чем речь?

— О поездах.

— Кто звонит?

— Гоуска. Он звонит уже третий раз.

Борн подрыгал ногой и, прихрамывая, проковылял в кабинет. Взял лежащую на столе трубку.

— Алло! Да, я.

— Чрезвычайное заседание правительства сорвано. Наши не явились. Министр Носек выздоровел и уже принял делегацию из Моста.

— Какую делегацию?

— Главным образом рабочие. Потом они пошли к Зенклу. Тот вместе с Дртиной дал им крутую отповедь. Тогда они полезли к Готвальду.

— И что дальше?

— Готвальд их заверил, что коммунисты не допустят повторения двадцатого года.

— Это все?

— Пока все.

Трубка ударилась о рычаг.

«Коммунисты не допустят! Ха-ха… поздно хватились, господа! Это вас больше не допустят к власти. Выкурим вас. Вытравим».

Борн прочитал радиограмму и сел писать ответ.

Потом принял горячую ванну и осведомился у секретаря, какие чудеса готовит повар на обед.

— Привез живую индейку, — ответил секретарь.

«Знает, бестия, чем угодить», — с удовольствием подумал Борн и пошел звонить Сойеру. Но Сойер не отвечал.

Ровно в четыре опять задребезжал телефон. Борн схватил трубку. Раздался захлебывающийся голос Гоуски.

— Началось… Началось… Уже началось! — твердил он.

«Идиот! Как он кричит… Что, глухой я, что ли?»

— Говорите спокойней и конкретнее, — потребовал Борн.

— Национально-социалистические министры Зенкл, Рипка, Дртина и Странский послали Бенешу заявление об отставке. Копию письма направили Готвальду. Я говорю из Страковой академии. Тут Крайна. Вы не желаете с ним побеседовать?

— Давайте… Это вы, Крайна?

— Да, да. Я повторять не буду. Надеюсь, в ближайшие два-три часа все окончательно определится. Готвальд и Носек отправились к Бенешу. Мы вас будем держать в курсе всех событий.

Настроение у Борна поднималось. Он шагал по кабинету, потирая руки. На вопрос секретаря, не пора ли обедать, копотко ответил:

— Подождем.

Поистине, Борн чувствовал прилив новых сил. Заглянул в гостиную — никого. Он подошел к стулу, опустился на корточки и попытался приподнять его одной рукой за ножку. Пыхтел, сучился, но стул не отрывался от пола и только ерзал. С покрасневшим от натуги лицом Борн выпрямился и плюнул. Некоторое время он массировал и разглядывал свою белую руку, крупную и по виду сильную, а на самом деле одряблевшую. Потом он взглянул на часы и включил приемник. Долго шарил в эфире, пока не услышал позывные гамбургского филиала Би-Би-Си.

— Что они, рехнулись? — не сдержался он, прослушав первые слова передачи.

Радио сообщило об отставке двенадцати чехословацких министров. А заявление пока подали только четыре министра.

— Никуда не годится такая работа! Поспешность не всегда на пользу.

Борн выключил приемник, сел за стол, взял чистый лист бумаги и, написав слова «заместители премьера», провел под ними жирную черту. Под чертой он четким, крупным почерком вывел три фамилии: Зенкл, Кочвара, Шрамек. Потом сделал надпись справа: «Министры». И под нею: «Министр внешней торговли — Рипка, министр юстиции — Дртина, министр школ, наук и искусств — Странский, министр транспорта — Пиетор, министр унификации законов — Франек, министр почт и телеграфа — Гала, министр техники — Копецкий, министр здравоохранения — Прохазка, статс-секретарь министерства национальной обороны — Лихтер». Долго любовался трудом своих рук, потом снова взял ручку и поставил птички против фамилии Зенклы, Рипки, Дртины и Странского.

Долго ждал телефонного звонка. А заслышав его, не мог сдержать волнения.

Гоуска сообщил, что к Готвальду явились министры — словацкие демократы Кочвара, Пиетор, Франек, Лихтер и подали в отставку. Готвальд и Носек снова поехали в Град, к президенту.

Секретарь еще раз спросил, не накрывать ли на стол, и получил тот же ответ:

— Подождем.

Борн склонился над столом и поставил еще четыре птички.

Наконец в семь вечера поступило последнее сообщение от Гоуски. Подали в отставку католики: Шрамек, Гала, Копецкий, Прохазка. Готвальд заседает с социал-демократами.

— И пусть себе заседает на здоровье. Приезжайте с Крайной обедать. Найдите Сойера и скажите ему, чтобы он мне позвонил.

Положил трубку и хлопнул в ладоши.

— Обед на четыре персоны!

Список обогатился последними четырьмя птичками.

«Что стоило Гамбургу, — с досадой подумал Борн, — задержать свою передачу на каких-нибудь два часа! Вот же бестолковая публика! Ничего не умеют сделать по-людски. Ай, глупо, ай, как глупо получилось!»

Опять звонок. Теперь у телефона Сойер. Наконец-то! Он все время крутился около социал-демократов.

— Ну, что наследники Каутского? — спросил Борн.

— Заседают.

— Что нового?

— Прибыли гости. Всего сорок два человека. Я сам встречал.

— Бросайте все — и ко мне. Жду обедать… А госта не новость.

Действительно, это не было новостью. О предстоящем приезде на правах туристов сорока двух американских офицеров Борн знал и без Сойера. И не мог этого не знать. Он лично отбирал их и инструктировал. Приехали — хорошо сделали. Пусть пока развлекаются и знакомятся со столицей чехов.

Первый тост за обедом провозгласил Борн. Все почтительно встали.

— За разумного и твердого в своих решениях президента! — проговорил Борн. — Слово теперь за ним.

— Бенеш не примет отставки, — сказал Крайна, осушив бокал. — Он заверил Зенкла и меня, что не примет отставки, пока мы не заставим подать в отставку коммунистов.

Гоуска наполнил бокалы вином.

— За правительство нового состава!

— За правительство без коммунистов! — поддержал Сойер.

— За настоящих друзей! — добавил Крайна и бросил на Борна благодарный взгляд.

В середине обеда Борн спросил с интересом:

— Кто же остался у Готвальда?

Крайна ответил:

— Опора у него еще есть. Четырнадцать членов правительства: коммунисты, социал-демократы и двое беспартийных.

— Да-а… — протянул Борн, — социал-демократы нас подводят.

Глава тридцать шестая 1

Далеко за полночь.

Мороз.

Кружится вьюга…

От здания Центрального комитета коммунистической партии одна за другой разъезжаются легковые машины и тонут в белесой замети. Посланцы партии мчатся во все районы столицы с инструкциями Центрального комитета.

В обращении коммунистов, выпущенном накануне, говорится:

«…Президиум ЦК коммунистической партии решил, что безотлагательно должны быть мобилизованы все силы трудящихся для поддержки правительства Готвальда, которое, не колеблясь, остается на своем посту для того, чтобы защитить дело народной демократии и осуществить все необходимые мероприятия для сохранения безопасности, спокойствия и порядка в государстве…»

Бушует вьюга. На улицах растут снежные сугробы. Ветер обрывает телефонные провода. Но машины настойчиво пробиваются вперед, на север и юг, на запад и восток, в Кладно и Бероун, в Збраслав и Бенешов, в Чески Брод и Кралупи, в Лесу и Брандес, в Челаковице и Мельник. В районах партийные организации и каждый коммунист в отдельности, все подлинные патриоты должны узнать, какая острая обстановка сложилась в столице, какая серьезная опасность нависла над республикой.

2

Машина Моравы пробивалась в Кладно. За рулем сидел Владислав Морганек, изъявивший готовность везти Мораву.

Снежные надувы завалили дорогу, машина ныряла в них, точно в морских волнах, разметывая в стороны мириады белых пылинок, искрящихся в свете фар. Каждый километр давался с бою. В отдельных местах так замело шоссейную дорогу, что ее не было видно под снегом. Морганек вел машину наугад.

Неистово метался ветер, ударяясь о кузов и стекла. То он жалобно плакал, то безутешно рыдал, как обиженный ребенок, то стонал, как смертельно раненный человек, то завывал, будто рассвирепевший зверь. Ну и погодка!

Машина воткнулась радиатором в огромный сугроб, вздрогнула, подобно живому существу, и остановилась. Мотор заглох. От преломившихся на снежной стене лучей фар в кабине стало необычно светло.

— Кажется, сбились с дороги, — нерешительно проговорил Морганек, выключил свет и стал вглядываться в пляшущую вокруг них муть.

— Сиди, я погляжу, — сказал Морава и открыл дверцу.

Порыв ветра тут же сорвал с него шапку. Морава едва успел схватить ее на лету и покрепче натянул на уши. Он обошел высокий сугроб и, оставляя позади себя глубокий след, двинулся вперед. Пройдя несколько метров, он оглянулся и уже не увидел машины. Разгреб ногами пушистый, еще не улегшийся слой снега — шоссе! Значит, не сбились.

— Владисла-а-в! Морга-а-нек! — крикнул Морава, сложив руки рупором. — Едем правильно! Включи свет!..

Ветер рвал голос, заглушая его звук. Морганек не услышал.

Морава покричал еще раз, и так же тщетно. Тогда он стал пробиваться к машине по старому, еще не заметенному следу.

Морганек тоже не терял времени даром. Убедившись, что они стоят на шоссе, он лопаткой с выгнутой, гладко отесанной ручкой раскидывал сугроб, преградивший им дорогу.

А вьюга не унималась. Ветер бушевал с прежней силой, забрасывал лицо горстями снега, врывался в рукава, за воротник и обжигал тело.

— Вторая лопата есть? — спросил Морава, чувствуя, что начинает замерзать.

— Ну а как же! Морганек всегда берет с собой в дорогу все, что положено. И цепи есть на худой конец. Сейчас начнем чертоломить, как танк, и чихать нам на всю погоду…

Сугроб таял на глазах. Снегопад не поспевал за двумя парами энергичных рук. Высвобождался проход.

— До чего ж неладная ночь выдалась, — недовольно ворчал Морава, стараясь держаться спиной к ветру.

Морганек не унывал. Он любил препятствия, неожиданности, игру случая, и такая поездка вполне устраивала его. Протерев ослепленные снегом глаза, он весело отозвался:

— Ничего, перебедуем! Мы с вами и похуже дела видели.

«Молодец! Настоящий мужчина. Этот не продаст», — подумал Морава. Его лицо, иссеченное, исхлестанное снегом и морозным ветром, горело. Руки тоже прихватило морозом, и они окоченели. А Морганек и не замечал таких пустяков.

Он разогнул спину и сделал несколько шагов вперед.

— Садитесь, поедем. А то как бы вода в радиаторе не замерзла.

Спустя несколько минут в беснующейся мгле показались окраинные строения шахтерского города.

3

Зал был набит до предела. Предупрежденные за два часа о приезде представителя Центрального комитета кладненцы терпеливо ждали его, разместившись на стульях, на подоконниках, заполнив все проходы у стен и дверей.

От негромкого говора в помещении стоял гул, напоминающий рокот мотора.

В половине третьего ночи послышались голоса:

— Приехал, приехал!

— Машина подошла!

— Ну, наконец-то.

Зал затих.

— Товарищи шахтеры! — начал Морава. — Вы все, конечно, слышали и первое и второе обращение Центрального комитета коммунистической партии. Мы, коммунисты, ничего не скрываем от народа. Вчера двенадцать министров-реакционеров подали в отставку. Они образовали блок трех политических партий: народной, национально-социалистической и словацкой демократической. Этот блок стремится свергнуть правительство Готвальда, ликвидировать режим народной демократии, аннулировать все завоевания рабочего класса, лишить нас всех прав, восстановить домюнхенские порядки, вернуть в страну Ротшильдов, ларишей, сименсов, маутнеров, рассорить нас с братским Советским Союзом и странами новой демократии…

Гневные крики прервали Мораву:

— Не сдадимся!

— Они клейменые подлецы, эти министры! Порядочные люди на такое предательское дело неспособны!

— Долой предателей! Мы не потерпим их!

— Нет такой силы, которая бы заставила нас повернуть обратно!

— Мы честно работаем и требуем, чтобы в правительстве были честные министры!

— Мир и труд не дешево нам дались!

Долго звенел колокольчик председателя, долго взмахивал рукой Морава, прежде чем ему дали возможность продолжать.

— Друзья! В трудный для родины час коммунисты всегда обращались к народу, и народ верил коммунистам и шел за ними…

— Линию коммунистов мы знаем! — опять раздался голос. — А какие заслуги у Зенклы, Шрамека, Странского?

Морава поднял руку.

— И такой трудный час снова настал. Положение серьезное. Основания для тревоги есть, но для паники — нет. Мы не желаем повторения двадцатого года. Не желаем повторения тридцать восьмого и тридцать девятого годов. С болью в душе мы вспоминаем время проклятого протектората. В тридцать восьмом нам разбивали головы за то, что мы кричали: «Наздар Сталин! Наздар Готвальд!» В годы оккупации вы, рабочие, жили как на каторге в своем собственном городе.

Морава говорил просто, без ораторских приемов, без красивых жестов, не повышая и не понижая голоса. Каждое его слово было взвешено, обдумано, прочувствовано, пережито и поэтому глубоко западало в душу рабочих.

— Мы идем вперед, навстречу свету и жизни, а они, эти отщепенцы, хотят отбросить нас назад, во тьму, в смерть. Но они сами мертвецы. Их уже похоронила история. Они пытаются и нас тянуть за собой, но мы не пойдем за ними. Вы посмотрите, как бурно растет авторитет нашей партии, передовой партии рабочего класса! Только за первую половину февраля подали заявлений о вступлении в ее ряды тридцать одна с половиной тысяча человек. И среди них почти три тысячи национальных социалистов, около полутора тысяч членов народной партии…

— Мы национальные социалисты, но нам не по пути с Крайной, Зенклом, Дртиной, Рипкой! — раздался выкрик.

— Я уйду из народной партии, если министрами останутся шрамеки и галы!

— Если бы они заботились о народе, то не думали бы о своих барышах!

— Они нас ни в грош не ставят!..

После Моравы на трибуну стали подниматься рабочие. Выступали социальные демократы, национальные социалисты, католики, коммунисты, беспартийные. Разными словами они говорили об одном:

— Если президент не примет отставки министров-реакционеров, то мы бросим работу. Пусть спускаются в шахту сами господа заговорщики…

— Мы будем охранять то, что нами завоевано, как мать хранит ребенка под своим сердцем. И с Советским Союзом останемся друзьями навеки. Он делится с нами тем, в чем мы жизненно заинтересованы, в чем мы нуждаемся, и ничего не навязывает нам. Он настоящий друг Чехословакии.

Усталый, но возбужденный Морава слушал и думал: можно ли сказать лучше, чем говорят эти люди. Они думают сейчас о судьбах родины и понимают друг друга по одному взгляду…

Последним выступал старый шахтер, которого встретили бурными хлопками и возгласами одобрения. Он прошел к трибуне, разгладил рукой морщинистое лицо. Сказал он немного:

— Мы — народ. Мы — люди, а потом уже коммунисты, социалисты, демократы и так далее. Для народа нет ничего невозможного. Требования народа должны выслушивать не только министры, но и президент. Бенеш обязан принять отставку реакционеров, не место им в правительстве. А не примет, начнет уговаривать их, тогда мы сами их прогоним с превеликим треском. Пока еще только ветерок дует. Но ветер может родить бурю, а буря перерастет в ураган, который все сметет на своем пути. Так и передайте президенту! От нас требуют единства. Заверьте товарища Готвальда, что это единство уже достигнуто. Мы — солдаты Готвальда. Мы — Готвальдова гвардия…

Шахтер продолжал говорить, но его можно было понять только по жестам, которыми он подкреплял свои доводы. А голос его потонул в море криков.

— Мы желаем Зенклу и Шрамеку того самого, чего они нам желают, а Клементу и себе — хорошего здоровья!

— Привет товарищу Носеку!..

— Наздар Готвальд!

— Отставку предателям! Долой их!

У председателя собрания уже онемела рука. Он переложил колокольчик из одной руки в другую и продолжал названивать. Улыбка не сходила с его влажного лица.

Когда возбуждение спало, председатель ограничился двумя фразами:

— Сегодня в десять утра в Праге, на Староместской площади выступает Клемент Готвальд. Собрание считаю закрытым.

И снова смерч голосов:

— В Прагу! В Прагу!

— На Староместскую площадь все как один!

— Готвальда слушать!

— Мы скажем ему, что пойдем за ним — и только за ним!

— И господам министрам скажем несколько теплых слов!

— Поможем президенту побыстрее думать!

4

Так порешили шахтеры Кладно.

Так или почти так высказались в эту ночь все честные чешские и словацкие рабочие: модельщики, кузнецы, молотобойцы и конструкторы, механики и столяры, сталевары и сцепщики, машинисты и пивовары, водопроводчики, фрезеровщики и кочегары, мыловары и токари, литейщики и слесари, шлифовальщики и цементщики, холодильщики и оружейники.

Так высказались районы Праги: Винограды и Смихов, Перштынь и Высочаны, Малая Страна и Бубенеч, Пржикоп и Карлин, Жижков и Либень.

Так высказались заводы и фабрики: «Шкодовка» и «Вальтровка», «Аэровка» и «Пал», «Зброевка» и «Колбенка», «Татра» и «Ява», «Кабель» и «Батя», «Авиа» и «Арфа».

Так сказали: Злин, Брно, Братислава, Пльзень, Моравская Острава, Мост, Кралово поле, Витконицы.

Народный гнев нарастал и выходил из берегов.

5

Садясь в машину, Морава заметил, что Морганек навеселе. Протирая концами залепленное снегом и промерзшее лобовое стекло, он во все горло распевал какую-то сводную песню из русских и своих собственных песен.

— «Ты не спрашивай, не выпытывай, жар безумный в груди затая…»

— Успел? — спросил Морава.

— Немножечко. Да и вам бы не мешало. Уж больно здорово шахтеры настроены. Вот бы им сюда сейчас Крайну или Рипку, разделали бы под орех. Я поначалу пригрелся в уголке, вздремнуть думал, а потом, как открыл рот, так и не перестал кричать до самого конца. Давайте поедем скорее. Боюсь, что кладненцы раньше нас окажутся в Праге. Вот народец эти шахтеры! Ведь глаз не сомкнули со вчерашнего дня, а сейчас готовят знамена, плакаты, транспаранты…

— Да, горячо прошло собрание, — сказал Морава, — а на Староместской еще горячее будет.

Глава тридцать седьмая 1

Мороз к утру не стал мягче, но снегопад прекратился.

Прага проснулась рано. Открылись ворота фабрик, заводов, и стройные колонны рабочих под сенью красных революционных знамен двинулись к Староместской площади.

Почернела и как бы раздвинулась Прага от невиданного множества народа. Потоки людей, как кровь к сердцу, устремлялись к старинной площади столицы.

На площади, против запорошенных снегом стен сожженной гитлеровцами ратуши, у памятника великому Гусу, у могилы неизвестного солдата уже толпились тысячи пражан. Люди не спускали глаз с балкона Кинского дворца.

Холодно. Лютый мороз. Пражане растирали уши и щеки, постукивали ногой о ногу, попрыгивали, чтобы согреться. Еще целый час надо ждать, но они не разойдутся, пока не услышат премьер-министра Клемента Готвальда.

Лукаш, Морава, Божена и Слива держались вместе.

— Вот оно, единство трудящихся, чего так боятся наши враги, — сказал Антонин.

— А католики каркали, что в такую стужу никто не придет, — заметил Морава.

— Им очень бы хотелось этого. А народ пришел на зов коммунистов. — Лукаш энергично потер окоченевший подбородок.

— Этим все сказано, — продолжал Слива. — Это боевой фронт, которого никому никогда не сломить.

В морозном воздухе, выливаясь из громкоговорителей, разносились бодрые звуки маршей. А народ все прибывал и прибывал.

Внезапно музыка смолкла. На балконе показался Клемент Готвальд.

Долго и восторженно рукоплескали тысячи людей. Наконец премьер-министр смог заговорить.

— Граждане и гражданки, товарищи, сестры и братья, дорогие друзья!

Площадь замерла. Глаза людей прикованы к Готвальду. Многие плачут и не стирают слез с обмороженных лиц. Плачет и Божена. И так легко ей, так радостно от этих горячих слез. Через час она должна выступать на собрании студентов — бывших партизан и подпольщиков. Божена долго обдумывала свою речь, а теперь решила: ничего не говорить от себя, а прочитать партизанскую клятву, под которой подписались почти два года назад все участники движения сопротивления.

— Разрешите мне, — продолжал Готвальд, — как главе правительства, сделать, во-первых, краткое сообщение о некоторых причинах и некоторых скрытых пружинах нынешнего правительственного кризиса и, во-вторых, наметить пути к его ликвидации таким образом, чтобы это было в интересах народа, нации и республики…

2

Борн спал болезненным, тяжелым сном. Секретарю стоило больших усилий разбудить своего шефа и заставить его подняться с постели.

Вчерашний обед неприметно перешел в ужин, а ужин затянулся до утра. Сейчас голова Борна разламывалась от боли.

— Ну, в чем там у вас дело? — раздраженным и глухим голосом спросил он секретаря, осмелившегося потревожить его. — Я же предупреждал вас: не беспокоить меня до часу дня. Сколько сейчас времени?

— Десять с минутами, — почтительно ответил секретарь.

— Черт бы вас побрал! — зарычал Борн и откинулся на подушки.

— Выступает Готвальд.

Этого было достаточно, чтобы Борн окончательно вернулся к действительности.

— Готвальд? В десять утра? Что-то ему плохо спится! Где он выступает?

— На Староместской плошали. Там митинг.

— Митинг! — передразнил Борн. — И что он говорит на этом митинге?

— Я только отдельные места успел схватить и застенографировать.

— Ну-ка!..

Секретарь стал читать:

— «…Внутренняя реакция, по наущению и при поддержке международной реакции, предпринимает упорные попытки ликвидировать наш народно-демократический строй и постепенно ликвидировать все, что принесли народу национальная революция и освобождение. Внутренняя и иностранная реакция боится результатов свободных демократических выборов, и поэтому она еще до выборов старается создать такую обстановку, при которой она могла бы в своих интересах безнаказанно терроризировать народ. Кроме того, внутренняя и внешняя реакция хочет превратить нашу республику в вотчину шпионов и заговорщиков, присылаемых в Чехословакию для борьбы против нашей республики и наших союзников, в том числе и Советского Союза…» Тут я перестал записывать: позвонил господин Сойер. Дальше Готвальд сказал вот что: «Они хотят овладеть Корпусом национальной безопасности, превратить его в орудие реакции против трудящихся, вернуть его к безвременью Черных, когда в народ можно было безнаказанно стрелять. Но я думаю, что вы со мной согласитесь, если я скажу по адресу реакционеров: «Никогда, господа, Корпус национальной безопасности мы в ваши руки ни за какую цену не отдадим. Корпус национальной безопасности никогда не пойдет против народа, а всегда будет идти вместе с народом против реакционеров, саботажников, шпионов, врагов республики…»». Вот все, что я успел записать, и пошел вас будить.

— Поздно спохватились, — сказал Борн злобно. — Подайте мне сигару. Этот Готвальд чересчур самоуверен. Кажется, без бою он не сдастся.

С незажженной сигарой во рту, в нательном белье Борн пошел из спальни в кабинет, шлепая домашними туфлями.

Голос Готвальда звучал уверенно и спокойно. Борн слушал у приемника.

«…призываю вас к бдительности и готовности. Призываю всех честных чехов и словаков, всех вас — рабочих, крестьян, ремесленников и интеллигентов — к единству и сотрудничеству. В деревнях, в окружных и областных центрах, повсеместно создавайте комитеты действия Национального фронта из демократических и прогрессивных представителей всех партий и общественных организаций. Уничтожайте в самом зародыше любые провокации агентов реакции. Будьте едины и решительны. На нашей стороне правда и эта правда победит».

Вслед за Готвальдом выступила социал-демократка Коушова-Петранкова. Она призывала уничтожить изменников.

Национальный социалист Ян Матл потребовал единства и защиты правительства Готвальда.

Потом говорили крестьянин Кутиш, профсоюзный работник Климент, писатель Ян Дрда.

В их речи врывались выкрики из толпы:

— Обломаем зубы реакции!

— Долой реакционеров из правительства!

— Мы с Готвальдом!

— Они напали на всех нас, и от всех получат ответ!

— Требуем сохранения правительства Готвальда без министров-реакционеров!

Борн выключил приемник. Его оптимизм, кажется, начал выдыхаться. Почему их не слышно? Где Крайна? О чем он думает? Что предпринимают сейчас Зенкл, Шрамек, Кочвара?

В туалетной комнате Борн принял холодный душ и начал торопливо одеваться. Секретарь прислуживал ему как лакей.

— Говорите, звонил Сойер? — спросил его Борн.

— Да, звонил господин Сойер. Он просил передать, что Мейер не оставляет попыток склонить социал-демократических министров подать в отставку. Кроме того, звонил Крайна. Я понял его так: президент Бенеш до сих пор не принял еще ничьей отставки и продолжает вести переговоры.

— Пусть только попробует принять! — заметил Борн. — Тогда он не удержится на своем посту ни минуты… Вызовите машину!

3

Собрание студентов подходило к концу. Морава, которого знали как партизана многие из присутствующих, сошел с трибуны под шум одобрительных выкриков и аплодисментов.

— Надо принять решение!

— Резолюцию!

— Пора переходить от слов к делу!

Слова попросила Божена Лукаш.

— Я думаю, не стоит писать резолюцию… — сказал она.

Ее прервали недоумевающие голоса:

— Почему не стоит?

— Как же без резолюции?

Божена попросила выслушать ее до конца.

— На партизанском митинге в апреле сорок шестого года мы приняли новую партизанскую присягу. Некоторые, возможно, уже забыли о ней. Скажу по правде, и я забыла. Но вот недавно советский офицер майор Глушанин, дравшийся с гитлеровцами в горах Брдо, бок о бок со многими из вас, в своем письме попросил прислать ему текст присяги. Мы исполнили его просьбу. А сегодня, слушая Клемента Готвальда, я подумала, что присяга будет лучшей резолюцией нашего собрания. В ней сказано все, что мы, бывшие подпольщики и партизаны, должны сейчас делать. Разрешите мне прочитать текст присяги?

Тишина. Потом возгласы:

— Согласны!

— Правильно!

— Читай, Божена, нашу клятву!..

— Встать! — раздалась повелительная команда Моравы.

Студенты поднялись как один человек.

— «Клянемся самым для нас дорогим, — начала читать взволнованная Божена, — что на всю жизнь останемся верными принципам партизанской традиции и идеалам, за которые мы боролись с целью освобождения Чехословацкой республики и за которые погибли тысячи самых лучших наших товарищей. Так же беспощадно, как мы боролись против немецких оккупантов, их подручных и предателей, будем бороться против всех врагов республики. Теперь и в будущем мы будем стоять в первых рядах борцов против реакции, против остатков нацизма и фашизма. Мы не допустим, чтобы в свободном народном государстве чехов и словаков была допущена какая бы то ни было антинациональная, реакционная идеология. В борьбе за самые высокие идеалы нашего народа мы создали железное единство наших рядов, без которого мы не могли бы с успехом бороться против иностранных оккупантов. Это единство мы будем беречь как зеницу ока и сохраним его навсегда. Будем неустанно и бдительно сторожить единство нашего народа, единство равноправных народов — чехов и словаков. Вместе со всеми патриотами, со всем нашим народом, вместе с нашей новой демократической армией превратим Чехословацкую республику в неприступную крепость, сделаем нашу республику защитницей революционных достижений нашего народа, опорой славянского братства и мира между народами. Будем вечно верны и благодарны нашим геройским советским братьям, которые принесли самые большие жертвы в борьбе за освобождение нашей родины. Клянемся, что будем стоять на страже вечного братства между нашей республикой и СССР. Клянемся все наши силы и способности отдать на дело строительства новой республики. Приложим все наши силы к тому, чтобы успехи национализированной промышленности и хозяйства служили на благо всего народа. Будем образцово трудиться на полях, навсегда освобожденных от иностранных захватчиков и предателей, чтобы наше сельское хозяйство процветало и было неисчерпаемым источником благосостояния всей страны. Мы будем примерными рабочими и крестьянами, неутомимыми физически и духовно тружениками. Раньше мы стояли во главе борьбы против оккупантов, теперь мы будем стоять на страже завоеваний нашей республики. Будем образцово исполнять свои обязанности в нашем послевоенном союзе. Мы останемся верными нашим товарищам, погибшим в борьбе за освобождение нашего народа. Мы торжественно присягаем, что наша жизнь принадлежит нашей прекрасной, свободной родине. Будем самыми верными ее защитниками, такими, какими мы были в самое тяжелое время нашей национальной истории. Клянемся быть в первых рядах строителей новой и лучшей жизни, строителей сильной, счастливой и социально справедливой республики».

В зале стояла тишина, а потом из задних рядов долетел чистый, звучный девичий голос, запевший «Интернационал».

И сотни голосов подхватили его.

Глава тридцать восьмая 1

Борн не мог не сознавать, что политическая погода меняется, стрелка барометра упорно клонится к красной надписи «Буря». Надо было принимать срочные и самые решительные меры. Нарушая элементарные правила конспирации (которую Борн чтил, как святая святых, с того самого дня, как связал свою судьбу с Управлением стратегических служб), он вел довольно рискованные переговоры по телефону, встречался не только с Крайной, но и с Зенклом, Галой, Рипкой и даже отважился посетить вожака католической паствы, пражского архиепископа Берана. Борн до седьмого пота загонял своего помощника Сойера, чуть не избил секретаря за нерасторопность, достаточно испортил крови Владимиру Крайне. Он грозил, предупреждал, советовал, поощрял, плевал, ругался, даже умолял — и все это не достигало цели. Почва уходила у него из-под ног.

Вчерашний день, с которым связывалось так много надежд, вызвал в нем отчаяние и злобу.

Борн надеялся, что съезд представителей заводских советов и профсоюзов, созываемый двадцать второго февраля, не состоится, но… невзирая на снег, который валил с самой ночи, невзирая на мороз и ветер, ко Дворцу промышленности на Старой выставке с самого утра потянулись людские толпы.

Съезд собрался.

Выступал Готвальд.

Борн хорошо запомнил отдельные места его речи. «Я думаю, что реакция переоценила свои силы. Ее план никогда не осуществится». Или: «Если кто-нибудь думает, что лозунг, самопроизвольно и стихийно выдвинутый за последние двадцать четыре часа нашим народом и гласящий, что агенты внешней и внутренней реакции не смеют вернуться в правительство, брошен на ветер, тот дьявольски ошибается».

«Дьявольски ошибается», — повторил Борн.

А делегаты съезда скандировали: «Мы с Готвальдом», «Запотоцкого в правительство!», «Республику защитим, изменников из правительства удалим!».

Из восьми тысяч делегатов за резолюцию голосовали семь тысяч девятьсот девяносто человек, а против десять.

Позор и срам! Куда же уплыли деньги, собранные Советом торговли и промышленности? На что ушли огромные суммы, ассигнованные Борном?

Но вчерашний черный день на этом не кончился. В пражском Национальном театре открылся второй съезд Союза чехословацко-советской дружбы. Прямо как снег на голову. И там кричали с места: «Наша дружба скреплена кровью!», «Всегда идти вместе с Советским Союзом!». И опять выступал Готвальд. На этот раз он закончил свою речь так: «Наш народ в будущем не потерпит антисоветской клеветы, какая бы газета ее ни распространяла и какие бы политики этим ни занимались. Он должен заботиться о том, чтобы суровая рука закона покарала каждого, кто захотел бы подорвать нашу внешнюю политику и тем самым основы нашего государства…»

Готвальд провозглашал здравицу за Советскую армию, за нерушимый союз народов Чехословакии и Советского Союза.

Борн не находил себе места. Он закусил удила. Целый день звонки, телефонограммы, депеши, шифровки, радиограммы.

Казалось, корреспонденты иностранных газет потеряли головы. Они засыпали свои издательства и редакции телеграммами, в которых пророчили провал всех планов «министров-оппозиционеров». Или Готвальд навел на них панику? Или перепугала московская «Правда», заявившая, что усилия чехословацкой реакции обречены на провал? А может быть, деньги, предназначенные на то, чтобы разложить делегатов рабочего съезда, попали в карманы корреспондентов? Борн не мог прийти в себя от злобы и негодования.

На границе уже задержали первую группу бегущих вожаков национальных социалистов. Трусы! Сволочи! Они надеются, что всю эту кашу будет расхлебывать за них Борн? Ну уж нет, дудки! А министерство внутренних дел Чехословакии приказало запереть на замок границу с Баварией и Австрией. Этого еще не хватало! Теперь выезд возможен лишь по специальным пропускам Корпуса национальной безопасности.

Вчера весь день неизвестно где пропадали Зенкл и Крайна. Где их черт носит? А сегодня они решили выступить перед кучкой студентов. Смешно! Нашли, на кого опереться.

Вся надежда только на Бенеша. Если он струсит и примет отставку «двенадцати», не добившись отставки коммунистов, надо браться за оружие. Крайна должен дать команду штабс-капитанам Тейхману и Благе и своим военным комиссиям. Чего не смогли добиться болтуны, того добьются автоматы и пулеметы. Надо ориентировать Регенсбург, Франкфурт. Пусть везде будут наготове.

— И тогда посмотрим, что удастся сделать коммунистам, — процедил сквозь зубы Борн, садясь за письменный стол.

Раскрылась дверь, и вбежал Сойер.

Несколько мгновений он стоял с поднятыми вверх руками, будто просил пощады, а затем пробормотал:

— Конец!

— Чему конец? — вздрогнул Борн.

— Конец! — повторил Сойер. — Вооруженное выступление сорвано… Арестованы Тейхман и Блага… и все их люди… Изъяты документы, списки, оружие… Корпус национальной безопасности окружил здание президиума национальных социалистов и производит обыск. На заводах рабочим-милиционерам раздают оружие…

Борн поник. Его сухое, костистое лицо исказила гримаса ярости. Он судорожно сжал пальцы.

Потом встал, сделал два шага, но сердце сжала спазма боли. Хватая руками воздух, он начал падать.

Перепуганный Сойер подхватил тяжелое тело шефа и потащил его на диван.

Спустя десять минут Борн поднялся, оправил пиджак, галстук и неуверенной походкой направился в кабинет посла.

— Я сейчас вернусь, — сказал он Сойеру.

Вернувшись, Борн приказал Сойеру сесть за стол.

Сойер повиновался.

— Пишите, — начал Борн. — «Расшифровать немедленно. Точка. Ситуация резко изменилась. Точка. Все планы сорваны. Точка. Я и «друг» считаем нецелесообразным продолжение маневров наших войск в районе Пасова и приграничной зоне. Точка. Отряд судетских немцев под командованием фон Термица просим задержать в Регенсбурге. Точка. Транзитные поезда с вооружением, следующие в Польшу, желательно вернуть в Париж. Точка. Дайте указание в нашу зону пропускать всех преследуемых чехами. Точка».

— Перепечатайте и дайте мне. Вы видели сегодня Гоуску?

— Нет…

2

Гоуска был, как всегда, предусмотрителен. Еще вчера он сообразил, что пожар охватил все стены дома, но не поздно выбраться через крышу. «Пора!» — сказал он себе и, усадив в машину все свое семейство, погрузив наиболее ценные вещи, отправил их к границе. Сегодня он сам собирался последовать за ними. Разница состояла лишь в способах передвижения: они отправились в автомобиле, он должен был лететь на самолете.

Аресты организаторов намечаемого вооруженного выступления, обыск в помещении президиума национальных социалистов только укрепили его в решении.

На этот раз у Гоуски было предчувствие, что в Прагу ему, пожалуй, никогда уже не вернуться.

Размышлять о том, как и почему произошла катастрофа, кто виноват в срыве так хорошо выношенных планов, он не имел никакого желания. К чему заниматься бесплодными анализами? И что это даст, чему поможет? Только забьешь себе голову всякой чепухой, забудешь о себе самом и упустишь подходящий момент.

Гоуска решил предпринять маневр, уже оправдавший себя в предмайские дни сорок пятого года. Он вызвал с виллы своего верного Гофбауэра и заявил ему:

— Ровно через четыре часа я должен быть в воздухе. Улетаю.

— Навсегда? — осведомился простодушный старик.

— Возможно. На всякий случай я оставил на ваше имя доверенность, заверенную в министерстве юстиции. Вы остаетесь полным хозяином дома и виллы. Деньги вам тоже оставляю. И доверенность и деньги — на столе. Как только я пришлю телеграмму, продавайте с молотка все имущество, а деньги переведите мне. Адрес я сообщу.

— Ну что ж, — проговорил Гофбауэр. — Я привычный к этому делу.

Гоуска улыбнулся, подошел к старику, потрепал его по плечу.

— Вы у меня молодец. Столько раз выручали из беды, за это Бог наверняка продлит вам жизнь лет до ста.

Гофбауэр разделил эту уверенность в милосердии Бога.

— А теперь помогите мне уложиться, — сказал Гоуска.

В два больших, из свиной кожи, перепоясанных обручами чемодана укладывали только самое необходимое: костюмы хозяина, шерстяные отрезы, шелковое белье, драгоценности.

Укладывая, мирно беседовали.

— Счастливый вы человек, пан Гоуска, — проговорил Гофбауэр, старательно встряхивая старинный фрак хозяина. — Вы словно в рубашке родились. Всегда вам удается уехать вовремя.

— Подождите, еще не уехал, — отозвался Гоуска, пытаясь закрыть чемодан, набитый доверху. — Не дай бог, зацеплюсь за какой-нибудь сучок.

— Да нет, уж вы не зацепитесь!.. А вообще-то, конечно, не мое дело, но мне хочется спросить: не рановато ли уезжаете? Может быть, все обернется по-хорошему?

— Вернуться никогда не поздно. Поздно бывает выехать. Если Бенеш на этот раз не поддастся на уговоры и не примет отставки «двенадцати», то еще можно надеяться на возвращение. Если же…

Чемодан никак не хотел закрываться, и Гоуска выругался.

— А Бенеш не опередит всех, как это было в тридцать восьмом году?

— Вряд ли… Впрочем, все может быть, — Гоуска засмеялся. — Бенеш, как и я, поскачет, поскачет, обернется — да опять в президентское кресло. Ну-ка, Гофбауэр, помогите мне закрыть этот проклятый чемодан.

Когда крышка чемодана захлопнулась и щелкнули замки, Гофбауэр спохватился:

— Эх, чуть не забыл! Вчера пани Гоуска — она уже в машине сидела — просила передать, чтобы вы обязательно захватили пакетик, тот, что за зеркалом в туалетной… Обязательно просила захватить.

— Что же вы молчали? Что там, в этом пакетике?

— Не знаю. Надо полагать, что-нибудь ценное. Она мне два раза напомнила.

— А ну, пойдемте.

— Пойдемте, пан Гоуска.

Гофбауэр, как человек воспитанный, пропустил хозяина вперед, но как только Гоуска вошел в туалетную, захлопнул за ним дверь и трижды повернул ключ в замке.

— Эй, старина! Что это вы шутить вздумали? — послышался голос хозяина. — Никакого пакетика за зеркалом нет. Зачем вы дверь заперли? Что за глупые шутки? Эй! Слышите?! Ну-ка, откройте!

Гофбауэр рассмеялся.

— Не затем я запирал, чтобы тут же отпереть. Зацепились за сучок, пан Гоуска. Много полетали на своем веку, пора отдохнуть. Вы пока посидите там, я сейчас вернусь.

Не обращая внимания на стук и вопли хозяина, старик прошел в кабинет и соединился по телефону с Корпусом национальной безопасности.

— Ты, Антонин? Здравствуй, сынок! Это я. Да. Да. Ты был прав. Уже навострил было пятки. Приезжай, да побыстрее. Нет, никуда не уйдет. Я его в туалетной запер.

Глава тридцать девятая 1

В полдень 25 февраля Сойер снова ошеломил своего шефа новостями: арестован личный секретарь Крайны; сотрудники выгнали из министерств Галу, Копецкого и Пиетора; Зенкл и Кочвара предпочли удалиться сами.

— Значит, Зенкл еще в Праге? — спросил Борн.

— Да. Я его видел.

— А позавчера где он прятался целый день?

— У своей приятельницы, в Моравии.

Борн плюнул.

— Мерзавцы! Запутались в бабьих юбках!

— Крайна дал указание всем своим местным организациям — провести сегодня массовые демонстрации. По всей стране. И еще…

Сойер замялся.

— Что еще? — уставился на него Борн.

— Я сейчас видел в городе Сливу.

— Ага! Уже вернулся?

— Он никуда и не выезжал из Праги.

Борн встал и нервным жестом положил руки в карманы.

— Не выезжал?

— Не выезжал. Это я установил точно. Он принимал участие в аресте секретаря Крайны и Тейхмана. Он изловил в Находе штабс-капитана Благу, ускользнувшего было от ареста. Он позавчера днем… да, днем арестовал Гоуску.

Борн был потрясен.

— Что же это значит?

А Сойер испытывал истинное наслаждение, информируя шефа по вопросам, в которых тот проявил полную близорукость.

И продолжал злорадно:

— Слива — разведчик. Слива — партизан. По заданию подполья в годы протектората он работал под видом гестаповца, которого они схватили на каком-то острове. Слива орудовал под фамилией Барабаш.

Борн в полной растерянности смотрел на Сойера.

— Вы вчера говорили со Штейнгардтом о самолете для меня? — внезапно спросил он.

— Да. Самолет в вашем распоряжении.

— Предупредите пилота… — Борн не закончил фразы и погрузился в размышления.

Молчание тянулось долго.

— О чем предупредить? — напомнил Сойер.

— О том, что вы и я вылетим через час. В Регенсбург. А как ведет себя Бенеш?

— По-прежнему. Пока держится.

Борн закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Можно было подумать, что он задремал. Но это было не так. Его мозг напряженно работал. Все ли учтено и сделано? Не упущена ли какая-нибудь возможность повернуть ход событий в другую сторону? Нет ли надежды осуществить намеченные планы? Да, такая возможность есть! Убрать, ликвидировать президента Бенеша. Именно сейчас, пока он не уступил натиску Готвальда, пока он упрямится и не принимает отставки «двенадцати». При такой ситуации его смерть нетрудно объяснить стремлением коммунистов поскорей избавиться от президента. Возвести на них тягчайшее обвинение. В Вашингтоне такие крайние меры одобрят. В этом можно не сомневаться. Не станет Бенеша — кто примет отставку министров? Они и думать забудут о министерских портфелях. Начнется хаос, неразбериха. Вот тогда и можно вмешаться. Великолепная идея! Кто может реализовать ее? Крайна. Нельзя терять ни минуты.

Борн открыл глаза. Сойер по-прежнему стоял перед ним.

— Самолет отменить. Вызовите для меня машину, — отрывисто приказал Борн и снял с телефона трубку.

2

Владимир Крайна, генеральный секретарь национально-социалистической партии, прикрыл за собой дверь конспиративной квартиры. Стрелка на стенных часах показывала одиннадцать тридцать. Крайна вытер платком вспотевшее лицо.

В этой квартире Крайна провел уже две ночи. Расположенная на Пальмовке, она не была на виду у любознательных глаз. Здесь Крайна располагал и телефоном и репродуктором, что позволяло ему знать о всех событиях в столице.

Крайна от переутомления буквально валился с ног. Его тянуло прилечь и, быть может, вздремнуть немного. Но с минуты на минуту он ждал появления Борна, с которым только что сговорился по телефону.

Впрочем, неразумно было терять несколько свободных минут. Крайна прилег и с наслаждением вытянул ноги.

Несмотря на то что срыв и провал всех планов был очевиден, Крайна еще на что-то надеялся. Он цеплялся за любой повод. Во-первых, Бенеш не подпишет отставки «двенадцати». Бенеш лично заверил его вчера в этом. Сегодня эти заверения повторил начальник канцелярии президента. Во-вторых, в случае крайней нужды в Чехословакию войдут американские войска. Его удивляло: почему Борн собирается покинуть Прагу? Вчера ему сказал об этом Сойер. Интересно послушать — что сейчас станет говорить Борн?

Стук в дверь.

Вошел Борн, бодрый и энергичный.

— Приветствую вас, мой друг, — сказал Борн, пожимая руку Крайне.

Затем подошел к окну и слегка раздвинул штору.

Беспрерывным потоком двигались по улице автобусы и грузовики, в которых, подняв воротники, низко нахлобучив шапки, сидели и стояли люди. На древках, прикрепленных к бортам машин, плескались на ветру стяги. Красный цвет их приводил Борна в ярость.

— Вы, кажется, назначили на сегодня массовую демонстрацию? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, да, — ответил Крайна.

— Не ваши ли это демонстранты? — усмехнулся Борн.

Крайна подошел к окну, посмотрел и порывисто задернул штору.

— Нет. Эти едут на Вацлавскую слушать Готвальда.

— Мне тоже так кажется.

Они вернулись к дивану и сели.

— Итак, что же вы надумали? — спросил Борн.

Раздался телефонный звонок.

Крайна схватил трубку.

— Да… Что?! — трубка выпала из его рук. — Бенеш принял отставку «двенадцати».

Борн положил трубку на рычаг и набрал номер Сойера.

— Это вы, Сойер? У телефона Борн. То, что я отменил, должно остаться в силе. Ровно в пять вечера. Немедленно дайте указание.

— Я знаю, о чем вы сейчас говорили, — растерянно произнес Крайна. — Возьмите и меня с собой. Еще вчера господин Сойер уведомил меня о вашем предстоящем отъезде.

Борн насупился. Этому болтуну Сойеру придется сделать серьезное внушение.

— Техника вашего отъезда разработана. Ею занимаются специальные люди, — сказал Борн.

— А почему я ничего не знаю? — заносчиво и с обидой спросил Крайна. — Почему французы уже уведомили Шрамека, Галу, Рипку и Духачека, что пришлют за ними самолет?

— Ваши французы дураки, — бросил Борн. — И Рипка дурак.

Крайна покраснел, а Борн продолжал:

— Я вижу, вы только и помышляете о бегстве. А над тем, что еще можно предпринять, как выправить и спасти положение, как выполнить план, — об этом вы и думать не хотите. Это вы провалили верное дело. Разговоры о терроре, диверсиях, вооруженных выступлениях так и остались разговорами. План превратился в фикцию.

Крайна, бледный, сжал кулаки и, набравшись смелости, перебил Борна:

— Ваши обещания тоже остались пустыми обещаниями. Все ваши планы помощи… они тоже лопнули, как мыльный пузырь. Где отряд фон Термица? Где так называемые транзитные поезда с вооружением? Где сорок американских дивизий, подтянутых к границе? Чем занимаются в Праге сорок два ваших офицера?

Борн ощетинился. С такими вопросами и в такой форме к нему еще никто никогда не обращался. Это было наглостью. Он сжал пальцы в кулак и занес руку. Но ударить помешал телефонный звонок. Крайна дрожащей рукой приложил трубку к уху и молча слушал. Новые сведения обессилили его.

— Все кончено… Носек наложил арест на банковские вклады нашей партии. И на вклады других партий.

Он обхватил голову руками.

Борн вынул бумажник и, отсчитав несколько стодолларовых бумажек, бросил их на стол. Ни слова не говоря, он пошел к двери.

3

Божена стремилась на Вацлавскую площадь — послушать Клемента Готвальда. Она позвонила Морганеку.

— Владик, дорогой… ты пойдешь?

— Обязательно.

— Заходи за мной. Отец будет ждать нас у входа в Национальный музей. С ним Антонин и Морава.

— А знаешь, у меня гости.

— Кто?

— Труска и Ковач.

— О-о! Тогда пойдем все вместе. Да?

— Конечно.

4

Площадь чернела от народа. В центре ее, возле автобуса, была наспех сооружена трибуна. Всюду реяли знамена.

Столбик ртути в градуснике упал до четырнадцати градусов. В воздухе кружились сухие, едва видные глазу снежинки.

Но ни один человек не ощущал холода. Людей согревал душевный подъем, сознание силы, вера в общую солидарность.

Ярослав, Божена, Слива, Морганек, Морава, Труска и Ковач стояли тесной кучкой.

Вначале говорил Зденек Неедлы, потом коммунист Вацлав Копецкий.

Слушая ораторов, люди оглядывались: когда же подъедет Готвальд? Что он скажет народу?

На трибуну поднялся заместитель приматора Кроснарж. Но он не успел закончить речь.

Площадь пришла в движение.

— Готвальд!

— Наздар Готвальд!

— Сто раз Готвальд!

— Тысячу раз Готвальд!

И снова тишина. Напряженная и глубокая. Готвальду подали руки. И вот он уже на трибуне.

— Товарищи, дорогие друзья! — начал Готвальд. — Только что я возвратился из Града, от господина президента. Сегодня утром я предложил ему отставку министров, которые двадцатого февраля подали заявления об отставке. Одновременно я представил господину президенту список лиц, с помощью которых должно было быть пополнено и реорганизовано правительство. Могу вам сообщить, что господин президент принял все мои предложения в том виде, как они были представлены. Товарищи, декреты об отставке старого и утверждении нового Кабинета министров подписаны господином президентом и будут подписаны мной. Реакция, которая собиралась нанести как раз в эти дни сокрушительный удар нашему народно-демократическому режиму, сама понесла поражение…

5

Когда митинг закончился, Ярослав, Божена, Антонин, Морганек, Морава, Труска и Ковач, взявшись под руки, пошли серединой улицы, по трамвайным путям.

— Пойдемте все к нам! — воскликнула возбужденная Божена и посмотрела на Антонина, который шел рядом с нею, прямо в его счастливые глаза.

— Хорошо придумала, дочка, все к нам, — поддержал ее Ярослав.

Друзья согласились, не раздумывая.

— Вот она, победа народа! — взволнованно заговорил Ярослав. — Большая, настоящая, заслуженная победа…

— И недешево она нам далась, — добавил Морава. — Совсем недешево. Мы потеряли таких бойцов, как Юлиус Фучик, Ян Шверма, Франтишек Молак, Иозефа Файманова. Казнены и замучены в застенках гестапо сорок пять членов Центрального комитета, руководивших подпольной борьбой. Сложили в боях свои головы свыше двадцати пяти тысяч коммунистов, а шестьдесят тысяч прошли через тюрьмы и лагери. А сколько погибло простых, честных патриотов, словаков, чехов…

— Но впереди, на пути к прочному и полному счастью народа, нам предстоит выдержать еще много испытаний и битв.

— Выдержим, Ярослав, мы люди крепкого сплава, — ответил Антонин и крепко сжал руку Божены.

Снег падал все реже и реже. Уже трудно было проследить глазом кружение белых звездочек в тихом морозном воздухе. И вдруг на заснеженные улицы плеснул ослепляющий солнечный свет.

— Солнце! Солнце! — по-детски радостно вскрикнула Божена.

Прага преобразилась.

1950–1954

Нальчик — Ташкент — Москва

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВО Глава первая 1

2

3

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая 1

2

Глава пятая 1

2

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая 1

2

3

Глава десятая 1

2

Глава одиннадцатая 1

2

Глава двенадцатая 1

2

Глава тринадцатая 1

2

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая 1

2

Глава шестнадцатая 1

2

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая 1

2

3

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая 1

2

3

Глава двадцать первая 1

2

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая 1

2

3

Глава двадцать пятая 1

2

Глава двадцать шестая 1

2

КНИГА ВТОРАЯ БОРЬБА Глава первая 1

2

Глава вторая

Глава третья 1

2

3

4

Глава четвертая 1

2

3

Глава пятая

Глава шестая 1

2

Глава седьмая 1

2

3

Глава восьмая 1

2

3

Глава девятая 1

2

Глава десятая 1

2

Глава одиннадцатая 1

2

Глава двенадцатая 1

2

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая 1

2

3

Глава шестнадцатая 1

2

3

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая 1

2

3

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая 1

2

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая 1

2

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая 1

2

3

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая 1

2

Глава двадцать девятая 1

2

Глава тридцатая 1

2

3

Глава тридцать первая 1

2

3

Глава тридцать вторая 1

2

3

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая 1

2

Глава тридцать пятая 1

2

3

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая 1

2

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая 1

2

3

4

5

Глава сороковая 1

2

Глава сорок первая 1

2

Глава сорок вторая 1

2

3

4

КНИГА ТРЕТЬЯ СВЕТ НАД ВЛТАВОЙ Глава первая 1

2

Глава вторая

Глава третья 1

2

Глава четвертая 1

2

Глава пятая 1

2

Глава шестая 1

2

3

Глава седьмая 1

2

Глава восьмая 1

2

3

Глава девятая 1

2

Глава десятая 1

2

Глава одиннадцатая

Глаза двенадцатая 1

2

Глава тринадцатая 1

2

Глава четырнадцатая 1

2

Глава пятнадцатая 1

2

3

Глава шестнадцатая 1

2

Глава семнадцатая 1

2

3

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая 1

2

3

Глава двадцать вторая 1

2

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая 1

2

Глава двадцать пятая 1

2

3

4

5

Глава двадцать шестая 1

2

3

4

Глава двадцать седьмая 1

2

3

Глава двадцать восьмая 1

2

3

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая 1

2

3

Глава тридцать вторая 1

2

3

4

5

Глава тридцать третья 1

2

Глава тридцать четвертая 1

3

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая 1

2

3

4

5

Глава тридцать седьмая 1

2

3

Глава тридцать восьмая 1

2

Глава тридцать девятая 1

2

3

4

5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg