«Поймать лисицу»

Поймать лисицу (fb2) - Поймать лисицу (пер. Н. А. Гиренко) 1170K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станойка Копривица-Ковачевич

Копривица-Ковачевич Станойка Поймать лисицу

Испытание на пороге жизни

«…Вновь началась погоня. Лису гнал инстинкт самосохранения, мальчика — уязвленное самолюбие. Йоле преследовал ее с такой одержимостью, будто от того, поймает он ее или нет, зависела его жизнь. Он опять настигал лисицу, и опять все повторялось: ему не хватало одного-единственного сантиметра…»

Драматичная сцена погони за лисой открывает действие повести югославской писательницы Станойки Копривицы-Ковачевич (род. в 1938 г.). Близкой по символике картиной — поединком мальчика и огненно-рыжей лисы, вырвавшейся из стального корпуса мины, — на высокой трагической ноте завершает автор свое произведение.

Между этими событиями проходит всего несколько месяцев. Но месяцев войны. Повествуя о событиях военной поры в глухом уголке Боснии, автор приводит нас к мысли о том, как, в сущности, неверно выражение «звериная сущность войны». Сама по себе сцена поединка с лисицей необычна: у подростка Йоле нет никакого оружия, кроме собственной ловкости, отваги, быстроты. Но в поведении зверя есть своя логика, которую может постичь даже ребенок. Потому и побеждает человек, потому, «понимая» это, лиса смиряется.

У войны же нет логики. Ее не в силах постичь человеческий разум. Война безжалостно уносит жизни людские, не выбирая своих жертв. Война — это вечные слезы матерей, раннее вдовство и безотцовщина, безвременная старость и лишенное радости детство. Это голод, страх, опасности, утраты. Война способна убить мечты, надежды, идеалы соприкоснувшихся с нею поколений…

Действие повести разворачивается в 1943 году в отдаленном боснийском селе, о котором, кажется, забыли все, даже фашистские захватчики. Крестьяне ведут вроде бы мирный образ жизни: сеют хлеб, пасут скот, собирают урожай… Но тем пронзительнее отзвуки недальней войны, тем острее боль внезапных потерь. Здесь, в селе, живет женщина, потерявшая разум после гибели сына-партизана. Она не замечает ни дома, ни своих младших детей: опустились руки. Здесь поселилась семья, лишившаяся крова и приютившаяся возле «доброго» родственника. Смерть то и дело метит дома будущих жертв.

Относительно мирная жизнь кончается с приходом в село четников[1], беспощадно расправляющихся со сторонниками партизан. Наступает время выбора. С годами второй мировой войны у югославских народов связана не только национально-освободительная борьба против оккупантов, но и классовая борьба, и социалистическая революция. Целые селения по зову Коммунистической партии уходили тогда, уже летом 1941 г., в партизанские отряды — воевать за правое дело, за светлое будущее. Но порой социальные интересы и классовые предрассудки приводили к тому, что крестьяне одной деревни, а подчас и члены одной семьи оказывались по разные стороны баррикады. Наглядно эта поляризация показана на примере села, о котором ведет речь С. Копривица-Ковачевич. Женщина, отдавшая сына партизанской борьбе и революции, знать не хочет родного брата, придерживающегося монархистских взглядов. Он пытается материально помочь сестре и ее детям. Но в суровые годы испытаний ценность личности определяют убеждения человека и его вклад в борьбу за освобождение народа.

Рядом со взрослыми живут своей жизнью ребятишки. Как и все дети, восприимчивые, чуткие, наблюдательные, неосторожные. Для них жизнь — их родное село, по нему они судят о целом свете. В нескольких километрах от дома они ощущают себя уже в другом мире.

Война заставляет детей повзрослеть до поры, ставит и перед ними суровые и опасные задачи. Ребята вынуждены спасаться сами и спасать своих близких — от голода, холода, даже от смерти. На пепелище родного села главный герой повести Йоле ощущает, что вместе с домами «сгорело все то хорошее, что он испытал за свою короткую жизнь», а его младший братишка думает о том, что «уже завтра, когда начнется новый день, он не будет таким, как раньше, он будет иным».

И все-таки детство есть детство. Уходят игры, забавы, соперничество старого вожака и нового заводилы. Но остаются радость познания, тяга к добру, ожидание любви. Пусть герои живут лишь в преддверии этого трепетного, нежного, самозабвенного и в то же время беспокойного и тревожного чувства. Пробуждение любви наполняет их жизнь новым смыслом, помогает им в годину испытаний.

С. Копривица-Ковачевич часто прибегает к подаче событий при помощи «детской перспективы», осмысления и оценки действительности с позиции ребенка. В первых двух главах повести мы видим мир глазами Йоле, затем каждый из героев поочередно выступает со своим восприятием жизни. В некоторых случаях автор прибегает к изображению реальности из перспективы всего детского коллектива.

Авторское видение событий и характеров постоянно дополняет точку зрения героев.

Но в книге существует зримая дистанция между точкой зрения повествователя и персонажей. Об этом свидетельствует юмористическая окраска некоторых эпизодов. Так, по дороге к шоссе, где проходит «настоящая война» и куда детей влечет неуемная любознательность, малыш Раде предлагает вернуться домой. Но старшие — двенадцати-тринадцатилетние подростки — хорохорятся и в присутствии девочки вдруг начинают подражать взрослым: держатся с «важным видом», говорят «внушительно», смотрят на протянувшееся вдалеке шоссе как на собственные владения… Подобные сцены не снижают пафоса произведения, а естественные, вполне простительные слабости не нарушают очарования детских образов, придают им черты подлинности, достоверности.

Психология детей в книге С. Копривицы-Ковачевич раскрывается при помощи воспоминаний самих ребят о важнейших моментах своей жизни. Йоле, например, не может забыть уход брата к партизанам. Сам мальчик слишком мал для борьбы, но в решительные минуты прощания он проявляет доброту и чувство ответственности, глубоко осознает логику классовой борьбы. И верность своим взглядам этот персонаж доказывает на протяжении всего действия повести.

Границы повествования как бы раздвигаются благодаря новеллистическому характеру произведения, в котором из отдельных деталей и эпизодов создается широкое мозаичное полотно. В двадцати четырех главках-новеллах представлены и жизнь села с его делами и тревогами, и партизанское движение, и зверства врагов народа, и судьбы лишенных крова беженцев, и классовые противоречия между ближайшими родственниками. Частные события приобретают обобщающее значение.

И все же не широта охвата действительности определяет своеобразие этой повести. Главное для С. Копривицы-Ковачевич — изображение детства в вихре военного времени. Обращение к детскому, мудрому в своей наивности видению уродливых и неестественных явлений жизни помогает глубокому раскрытию их сущности. К подобному приему обращаются многие крупные мастера современной прозы — Дж. Д. Сэлинджер в повести «Над пропастью во ржи», Ч. Айтматов в повести «Белый пароход». Этот аспект изображения действительности находит свое проявление и в литературах народов Югославии. Советский читатель встретится с ним в романе крупнейшего словенского писателя Б. Зупанчича «Набат».

В повести «Поймать лисицу» этот путь отображения войны находит убедительное, глубоко художественное воплощение. Не случайно в 1980 году на конкурсе произведений, посвященных теме народно-освободительной борьбы и революции, книга была удостоена первой премии. Повесть о детстве, опаленном огнем войны, — еще одно предостережение человечеству.

С. Мещеряков

Посвящаю всем детям, видевшим войну в лицо.

Автор

Поймать лисицу

Когда Йоле увидел лису, она его не заметила. Неподвижно сидя спиной к нему, уставилась куда-то прямо перед собой. Была она какая-то сероватая — не худая, не старая. «А хвост красивый! — подумал мальчик. — Вот бы схватить ее за этот хвост». Конечно, за лисой угнаться трудно, да ведь и он прекрасно бегает. Она хитра, но и он не лыком шит. Надо попробовать!

Мальчик огляделся. Нигде ни души — вокруг лес да он, один на один с лисицей. Прикинул расстояние. До нее метров десять, не больше. Пока она его почует, он успеет сделать шага три-четыре, а дальше видно будет. Во всяком случае, у него положение более выгодное — он ее видит, она его — нет.

Так и случилось. Прежде чем она заметила его, Йоле пулей пролетел те самые три шага. Но лиса оказалась достойным противником: с места инстинктивно сделала скачок вперед — на длину своего тела, а затем, уже ощущая за спиной дыхание преследователя, спружинив, метнулась в сторону. Он промахнулся. Однако, похоже, силы были равны, и Йоле, ни на миг не останавливаясь, бросился вслед. Опять неудача — недотянул какого-то сантиметра. Лисица пустилась наутек, но мальчик не отставал.

Она бежала изо всех сил, кидалась влево, вправо, буквально ускользала из рук. И все-таки чувствовалось, что она явно уступает мальчику в скорости. «Не уйдешь!» — думал Йоле, и вот уже руки его скользнули по мягкой шерсти. Лиса ловко вывернулась, но, видимо думая напугать противника, оглянулась, оскалив острые зубы, и потеряла секунду. Это был просчет, и мальчик им воспользовался.

— Ага, попалась! — закричал он, всем телом падая на лисицу. — Доигралась!

Йоле слегка приподнялся, чтобы не придушить ее. А лиса словно только этого и ждала: каким-то необъяснимым образом вывернулась и помчалась что было духу.

— Ах, вот ты как. — Йоле бросился за ней. — Хочешь удрать?..

Вновь началась погоня.

Лису гнал инстинкт самосохранения, мальчика — уязвленное самолюбие.

Йоле преследовал ее с такой одержимостью, будто от того, поймает он ее или нет, зависела его жизнь. Он опять настигал лисицу, и опять все повторялось: ему не хватало одного-единственного сантиметра — на какую-то долю секунды животное опережало человека… Но мальчик не сдавался. Он несся вслед, приговаривая:

— Нет, от меня не уйдешь!

Когда лиса метнулась влево, Йоле, угадав маневр, наконец-то схватил ее. На этот раз не промахнулся.

— Ну вот, видишь, — сказал он, прижимая лисицу к земле и тяжело дыша. — Меня не проведешь.

Пытаясь вырваться, она царапалась и жалобно скулила, но мальчик крепко ее держал. «Схватить бы ее за хвост, — подумал он вдруг. — Интересно, как она запляшет?»

Йоле вскочил и, зажав в кулаке хвост лисицы, отпрыгнул в сторону. Ей не удалось выскользнуть, но, изогнувшись, она вцепилась зубами в руку мальчика. Резкая боль пронзила его, но мальчик и не подумал разжать кулак. А потом размахнулся — так, что тело животного вытянулось, — и стал крутить лису вокруг себя.

— Посмотрим, что ты теперь запоешь, — сказал он вслух.

Лиса летала над его головой, ощерившись, загребая воздух растопыренными лапами.

— Будешь помнить Йоле!

Йоле крутил и крутил ее, покуда у самого голова не закружилась.

— Ну что, хватит? — спросил он, наконец останавливаясь.

На него с ненавистью глядели вылезшие из орбит, налитые кровью глаза. Не успел мальчик опустить ее, как лисица попыталась вцепиться ему в ногу. Щелкнули зубы; отскочив, Йоле спасся от очередного укуса.

— Дуреха! — крикнул мальчик. — Тебе что, мало?

Размахнувшись, он наотмашь ударил ею о ствол бука.

Лиса затихла. То ли сознание потеряла, то ли просто хватило ума понять, что бой проигран. Она не сделала больше ни единого движения.

Злость Йоле иссякла, пропало и желание доказывать свое превосходство. Усевшись напротив, он наблюдал, как лисица понемногу приходит в себя: сперва смотрела помутневшими глазами, потом взгляд прояснился. И вот оба уже спокойно разглядывали друг друга. Мальчик даже улыбнулся ей.

— Теперь поняла, кто сильнее?

Медленно, боязливо лиса подняла голову.

— Ну, беги, беги уж, — сказал Йоле, будто разговаривая с разумным существом, и махнул рукой.

Лиса недоверчиво посмотрела на него.

— Не веришь мне… Ага. И я тебе не верю. Да беги ты! — повторил он и снова махнул рукой.

Она послушно поднялась и неуверенно двинулась вперед. Отойдя шагов на десять, с опаской оглянулась, как бы проверяя, не идет ли он за ней. И побежала трусцой.

Йоле вскочил.

— Эй, послушай! — закричал он во все горло— В этом лесу я хозяин, запомни! И всем, кого встретишь, говори, что я бегаю быстрее всех!.. — Он захохотал, раскинул руки и навзничь упал в снег. — Я хозяин в этом лесу! — кричал он, смеясь от счастья.

«А может, зря я ее отпустил? — подумал вдруг Йоле и сел, — Может, надо было ее в село отнести, чтоб все увидели… Кто же поверит, что я самую настоящую, живую лису поймал голыми руками? Ну и ладно, — решил он в конце концов. — Пускай не верят. Главное, она сама знает, что я ее поймал».

Раскинув руки, мальчик снова распластался на снегу.

Он был счастлив. Бесконечно счастлив. Ему казалось, счастливее его нет никого на свете.

Если бы можно было поменяться местами

С тех пор как Йоле поймал лису и до того дня, когда он узнал о смерти Райко, прошло всего несколько недель. Трудно было представить, что понадобилось так мало времени, чтобы он почувствовал себя самым несчастным человеком. Мальчик не переставал удивляться: неужто в этой жизни счастье от несчастья отделяет такое короткое расстояние?

Весть о гибели Райко застала его врасплох, Йоле даже не может вспомнить, кто ее принес. Помнит только охватившее душу смятение и следом за ним — пустоту.

Райко ушел с бойцами пролетарских бригад. В памяти мальчика старший брат навсегда останется таким, как в день их последней встречи. Он и теперь видит, как Райко, веселый и улыбающийся, вбегает в погреб и, подойдя совсем близко, тихо говорит:

— Йоле, я ухожу с пролетариями[2]…

Услышав это, мальчик оцепенел, из глаз брызнули слезы.

— Не уходи, прошу тебя…

Райко прикрыл ему рот ладонью. Теперь Йоле понимает почему. Если бы брат не сделал этого, он бы разрыдался. Не дав ему расплакаться, Райко серьезно сказал, глядя мальчику прямо в глаза:

— Слушай, Йоле, я должен быть вместе с ними…

— Почему — должен?

— Почему, почему… — засмеялся брат. — Ну как тебе объяснить?.. Потому что они самые замечательные люди! — Глаза Райко сияли, мысленно он уже был с ними. — Потому что они лучше всех! — повторил он.

И отвел глаза, чтобы скрыть светившуюся в них радость: как бы братишка не подумал, что он счастлив оттого, что покидает родных.

— А мы? Как же мы без тебя?

Положив ему руки на плечи, Райко снова посмотрел мальчику в глаза.

— Слушай, Йоле. Ты парень умный, я надеюсь на тебя. Береги мать и Раде, ладно?.. Я вернусь.

— Когда?

— Когда кончится война. Вот так-то…

— Я пойду с тобой! — решительно сказал Йоле.

Брат улыбнулся.

— Ты еще маленький. Подрастешь немного — ну хоть на вершок! — и я приду за тобой…

Улыбка не сходила с его лица.

— Возьми меня с собой, Райко! — умолял Йоле,

— Рано тебе, — сказал брат, не переставая улыбаться.

— А тебе?

— Мне-то? Милый ты мой, да я создан для этого! Разве не видишь — я настоящий пролетарий!..

Лицо Райко сияло, он даже грудь выпятил, произнося слово «пролетарий». И действительно, слышалось в этом слове что-то гордое, звонкое, против чего невозможно было устоять. Йоле почувствовал это и понял: оно поведет Райко за собой и никто не сумеет ни помешать брату, ни остановить его.

А бойцы пролетарских бригад и вправду были замечательные люди. Они пели такие прекрасные песни, так весело шутили, рассказывали такие увлекательные истории… Кто ж тут устоит? Вот и Райко не устоял!..

По просьбе брата Йоле тайком от матери принес ему белые шерстяные носки и бритву, завязав все в узелок. Райко ждал его в глубине сада, прячась от матери. Так и ушел, украдкой. А когда на рассвете партизаны покидали село и песня летела над полями, Йоле показалось, что сердце его вот-вот разорвется.

«Подрастешь немного — ну хоть на вершок! — и я приду за тобой», — вспоминал он слова Райко, с головой накрывшись рядном, чтобы мать не услышала, как он плачет. Она не простила бы ему, если б узнала…

Не простила и Райко.

— Бежать, как последний вор, не простясь с матерью? Эх, Райко, Райко, до чего я дожила! — причитала она целыми днями, сидя у огня. — Почему не сказал мне, зачем так обидел, сынок?..

— Ты б его не пустила! — защищал Йоле брата.

Мать, оборачиваясь, быстро спрашивала:

— А тебе он сказал?

— Нет, — лгал мальчик, чтобы успокоить ее, охваченный жалостью и к Райко, и к матери.

А она все плакала, томясь в ожидании хоть какой-нибудь весточки о нем, об этих веселых пролетариях, что были где-то там, на краю земли… И вдруг ночью, спустя два года, получила страшную весть.

«Почему все черные вести приходят именно ночью?» — думал Йоле, слушая причитания женщин, пришедших к матери разделить с нею горе. Задыхаясь от слез, мальчик выбегал во двор. Особенно ранил душу голос матери: «Горе мне, горе… Бедная я, несчастная!..» Ему хотелось крикнуть изо всех сил, чтобы перестали наконец, не то он сам умрет от отчаяния. Йоле убегал из дома, затыкал уши, брел куда глаза глядят, забивался в укромные уголки. Ничто не помогало. Голоса преследовали — пронзительные, душераздирающие. И, даже затихая на мгновение, они продолжали жить в нем, потрясая все его существо.

Он знал: даже когда все кончится, когда люди разойдутся, их голоса останутся в нем и всегда будут звучать, чуть только он вспомнит Райко. Как заноза, бередящая рану: «Нет его больше», «Погиб», «Никогда не вернется»…

Ни разу за всю его короткую жизнь не хотелось Йоле так сильно, как сейчас, стать взрослым, полезным людям, стать таким, как Райко, поменяться с ним местами. Чтобы это он погиб, а не Райко. Чтобы именно он остался там, на далекой Неретве, а не старший брат. Будь у него три жизни, он бы все их отдал за одну его жизнь, за то, чтобы умереть вместо Райко. Но поменяться с ним местами нельзя, да и замена не была бы равноценной.

Целыми днями мальчик слонялся по округе, погруженный в свое горе, избегая людей и пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы. «Райко и смерть — несовместимо. Почему он погиб?.. Как сильный, ловкий Райко допустил, чтобы его настигла пуля? Я никогда бы не позволил, чтобы в меня угодила пуля. Просто убежал бы от нее. И как вообще может погибнуть партизан? Это не укладывается в голове. Какой-нибудь обычный человек, вероятно, и может. Но партизан?.. И вообще: что это значит, что кого-то уже нет и никогда больше не будет? Никогда!..»

Это была тайна. Великая тайна, недоступная его пониманию.

Дружба

В тяжелом горе, обрушившемся на Йоле со смертью Райко, больше всего поддержал его чужой рыжий мальчик. Спасаясь от усташей[3], спаливших их дом, они с матерью перебрались в деревню, где жил ее брат.

Мальчик был одних лет с Йоле, может, чуть постарше, но более живой, подвижный, горячий. Он не мог усидеть на месте и был настоящим заводилой. Мальчик появился с Влайко у амбара, где Йоле обычно мастерил что-нибудь. Не успели подойти, как Рыжий с ходу предложил:

— Давай поборемся!

Смерив его взглядом, Йоле продолжал выстругивать кнутовище. Их сразу же обступила ребятня.

— Ну давай, если не трусишь! — приставал Рыжий, вызывающе глядя на него своими желтыми глазами.

— Я не буду бороться, — ответил Йоле, не переставая строгать.

Ребята растерянно молчали.

— Значит, трусишь? — задирался Рыжий.

— Я — трушу?! — Йоле даже поперхнулся и посмотрел на него так, будто хотел растерзать.

Тот выдержал взгляд, не двигаясь с места, а потом сказал с вызовом:

— Если б не трусил, согласился бы.

Ребята недоумевали: как это — Йоле вызывают, а он отказывается?

— Ты лучше с ним не связывайся, — сказала Лена. — Если Йоле разозлится, он тебе так надает!

Она, конечно, хотела поддержать Йоле, но в то же время явно восхищалась этим рыжим мальчиком с горящими глазами,

— Да не боюсь я вашего Йоле, — храбрясь, сказал Рыжий и сплюнул сквозь зубы.

Влайко смотрел на него восторженно, уже готовый признать нового вожака.

Стиснув зубы, Йоле выстругивал кнутовище.

«Ну что ж он молчит? — думал его младший братишка, Раде. — Ведь все ребята в округе знают: нет такого мальчишки — будь он хоть на голову выше или даже старше на несколько лет! — который отважился бы вступить в поединок с Йоле». Раде молча подошел к брату, но красноречивее всяких слов был его взгляд. «Покажи ему, Йоле, — просили его глаза, — пусть знает наших!»

Того, что Йоле тоскует после гибели Райко, что эта смерть тяжелым камнем легла на его душу, малыш не понимал. Ему казалось, когда-нибудь наступит день — Райко вернется, иначе и быть не может. Поэтому он совершенно спокойно относился к горю матери и к переживаниям Йоле. Он-то знал, что все это пройдет, не может не пройти, и поэтому надо взять себя в руки и защитить свою честь! Впрочем, Раде думал не только о чести брата, но и о себе самом. С таким, как Йоле, и его никто не тронет. Неужели сейчас, именно сейчас Йоле подведет его?

— Хотите, попаду вон в ту ветку? — продолжал Рыжий.

Все повернулись к нему. Он нагнулся, подобрал с земли несколько камешков. Бросил первый, тот пролетел совсем рядом с веткой.

— Правда, метко бросает, — сказал Влайко.

Вторым камешком Рыжий сбил ветку. Йоле исподтишка наблюдал за ним. Ребята загалдели одобрительно. У Лены глаза сияли. Только Раде все так же молча стоял возле Йоле, умоляюще глядя на него.

Йоле встал и демонстративно пошел в сторону, в поле.

— А я быстрее тебя бегаю! — бросил ему вслед Рыжий.

Растерянные и удивленные ребятишки столпились вокруг него. И вдруг Раде, шагнув к Рыжему, закричал:

— Это ты-то быстрее? Да? Йоле у нас чемпион. Он даже лису поймал, ясно?

Рыжий на секунду замер, потом насмешливо сказал:

— Наверное, она была старая и больная.

— Ах ты гад!

Раде бросился на него с кулаками, Рыжий, смеясь, отбивался. Очевидно, это доставляло ему удовольствие.

— Эй ты, герой! — остановила его Лена. — Нашел с кем задираться. У них брат погиб.

Окинув Рыжего презрительным взглядом, девочка прошла мимо.

— Я не знал, — осекся тот, смущенно оглядываясь. — Честное слово, не знал.

Дети начали расходиться. Их голоса были еще слышны Йоле. Он шагал все дальше по полю, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Сначала мальчик вытирал их рукавом, потом перестал, и они потекли ручьем. Решив, что зашел достаточно далеко и никто его не увидит, Йоле упал на землю и зарыдал. Он жалел Райко, мать, себя, он плакал от бессилия, сковавшего руки и мысли. Он оплакивал все, чего уже не вернуть.

Мальчику показалось, что он пролежал здесь, на земле, много часов, ощущая ее успокаивающее тепло, чувствуя, как постепенно оно заполняет холодную пустоту в его душе. Словно какие-то тайные нити, протянувшиеся на многие километры, соединили его вдруг с живым Райко. Казалось, Йоле слышит такой знакомый, родной голос: «Держись, брат! Ты теперь глава семьи. Будь молодцом!» Этими слезами Йоле как бы оплакал все неоплаканное — и в прошлом, и в будущем. Больше он никогда не плакал. А Райко всегда жил в его сердце, в мыслях, всегда был рядом. «И Райко поступил бы так же…», «А что бы сейчас сделал Райко?..», «Что бы Райко сказал?..»

Наверное, там, в поле, вместе со слезами ушло его детство.

А с Рыжим, конечно же, померились силами — на следующий день. Для начала поборолись, когда пасли овец на горе, на выгоне. Они еще только сходились, а Йоле уже знал, что победит — не может не победить. Правда, не ожидал, что Рыжий окажется таким цепким.

Йоле боролся часто и со многими. Обычно схватка была короткой… Этот же никак не поддавался. Даже с коленей исхитрялся подняться, и борьба продолжалась.

Ребята разделились на две группы. Одни болели за Йоле, другие — те, которым, видимо, надоели его постоянные победы, — хотели увидеть его лежащим на лопатках. За Рыжего болели Влайко и сыновья Душана. Йоле остались верны Раде, Милош и двое Елкиных ребят. Лена колебалась. Когда один из них начинал сдавать, она подбадривала его, кричала, чтобы держался, принимая то сторону Йоле, то Рыжего. И сердце ее тоже металось между двоюродным братом и этим новым мальчиком, который почему-то и привлекал, и отталкивал ее. В душе она признавалась себе, что Рыжий ей нравится и в то же время она ненавидит его. Или, может быть, себя ненавидит за то, что он ей нравится…

Весеннее солнце стало уже припекать, а они все кружат по лугу. Влайко, изображая игру на гуслях, декламирует:

— И они боролись с утра до полудня, пока не покрылись белой пеной… — Он бегает вокруг, приговаривая: — Держись, ребята! Раз уж я не могу, так хоть вы вместо меня поборитесь!

Йоле не знает, сколько времени длится поединок, знает лишь, что должен выстоять. Эта уверенность, эта жажда победы помогают ему наконец одолеть Рыжего, положить его на обе лопатки.

— Ну что, хватит с тебя? — задыхаясь, спрашивает он.

— Нет, не хватит, — отвечает тот, и его желтоватые глаза вспыхивают. — Мы еще посоревнуемся.

— Пожалуйста. В любое время, — довольно говорит Йоле, слыша позади победные крики своих болельщиков.

— Давай померимся силами во всем.

— В чем? — спрашивает Йоле.

— Во всем, — повторяет Рыжий заносчиво, не желая оставаться в подчиненном положении, к которому, видимо, не привык.

— Ладно, — соглашается Йоле под одобрительные возгласы ребят.

Рыжий был более метким. Они бросали камни и стреляли из рогатки, и тот всегда оказывался первым — правда, на одно попадание, не больше.

— Орлиный глаз, — подлизывался к нему Влайко.

— Давайте теперь наперегонки, — предлагает Раде, не желая видеть брата побежденным. — Ты ведь быстрее бегаешь. Ну пожалуйста, Йоле, прошу тебя!

Йоле побежал бы, даже если б Раде и не предложил. Побежал бы ради себя, ради ребят, переживающих за него, ради всего, что его окружало. Что-то не позволяло ему успокоиться, дать себе передышку. Словно несколько сорванцов жили в нем — когда один уставал, другой занимал его место и гнал вперед. Наверное, он родился борцом и борцом умрет — это он чувствовал всем своим нутром.

Ребята вновь разделились. Одни стояли за Йоле, другие — за Рыжего. Лена на этот раз была на стороне Рыжего. Возможно, потому, что он ни разу — ни в победе, ни в поражении — не удостоил ее ни единым взглядом. Как будто ее вообще не существовало. А ведь она есть, она существует! И она ему это докажет: будет кричать громче всех, поддерживая того, за кого болеет.

Определили направление, отмерили расстояние, провели финишную черту.

А соперники, разувшись и сняв рубашки, стоят рядом, нагнув головы, точно два арабских скакуна. Примеряются, время от времени исподлобья поглядывая друг на друга.

— Не сдавайся, Рыжий! — напутствует Ненад.

— Покажи ему, Йоле! — кричит Раде.

Толпа ребятишек замерла. Яркое солнце словно остановилось в зените, им становится жарко, все с волнением ждут начала забега.

— Марш! — крикнул — будто из пистолета выстрелил — Влайко, и они пулей полетели вперед.

Йоле кажется, что сегодняшний бег — самый главный в его жизни. Главнее, чем тогда, когда он мчался за лисой. А Рыжий представляется ему той самой лисой, и разделяет их всего один сантиметр. Этого сантиметра вполне достаточно, чтобы Рыжий ускользнул. «Ну нет, не уйдешь…. — думает Йоле. — Ни за что!» Он преодолевает разделяющее их расстояние и, поравнявшись с Рыжим на середине дистанции, вырывается вперед. Затылком он ощущает дыхание Рыжего, тот почти наступает ему на пятки, но желание победить гонит его вперед и проносит через финишную черту.

— Я первый! — кричит Йоле, вскидывая руки в победном жесте, точно выиграл мировое первенство.

Он оборачивается к Рыжему. Тот бледен, тяжело дышит, на губах — еле заметная усмешка. Они долго смотрят друг на друга. В глазах Йоле — радость. Рыжий смотрит невесело. Наконец выдавливает:

— Да, бегаешь ты быстрее, — и протягивает руку.

Эта протянутая рука, и одобрительные возгласы ребят за спиной, и они сами, стоящие на горе друг против друга, улыбающиеся, и этот замечательный солнечный день — все заставляет как-то по-особому жарко биться их мальчишеские сердца. Йоле обнимает и целует Рыжего. Так начинается их дружба.

Заплатить головой за других

Их дружба подверглась испытанию уже через несколько дней. Однажды дождливым весенним вечером в село нагрянули четники Драгослава Рачича. Они появились в сумерках, заросшие, молчаливые, и расползлись по домам. Их штаб разместился в самом просторном доме — в доме дяди, отцовского брата.

К ним пришли семеро. То ли они не были мародерами, то ли знали об их бедности, но поужинали тем, что принесли с собой, у матери попросили только молока. Они не шарили по углам, но мать вздрагивала от каждого их шага и замерла в ужасе, когда четники направились к хлеву. Ведь там находилось единственное богатство семьи — несколько овец. Как жить, если их отнимут?

Если бы Йоле заметил четников раньше, он не стал бы загонять овец домой. Остался бы с ними в лесу, как в тот раз, когда пришли немцы… Вместе с Раде и другими деревенскими ребятами они провели в лесу два дня и две ночи, пока немцы не ушли. Была уже поздняя осень, ребятишки замерзли, вымокли под дождем до нитки, а спрятаться было негде. К рассвету совершенно окоченели. Утром к ним пробрались родные, принесли поесть.

— Потерпите еще немного, — уговаривали они.

— А долго еще? — спрашивали ребята, мечтая о теплом очаге и крыше над головой.

— Кто знает? Разве их, фрицев, разберешь? Как только уйдут, тут же дадим вам знать.

Сейчас Йоле готов был снова ночевать в лесу, лишь бы не видеть переживаний матери, ведь если четники заберут последнее, что у них осталось, чем она накормит детей? Голода мать боялась больше всего — больше любой стрельбы. «Голод, — говорила она, — самое страшное. Страшней всего». Призрак голода преследовал ее еще со времен прошлой войны.

И вот они сидят сейчас рядом — он, мать и младший брат, — и одна мысль не дает им покоя: как уберечь овец?

Конечно, односельчане не выдадут, не донесут, что они — семья погибшего партизана. Но если беда будет грозить всем, каждый кинется спасать собственное добро, а о них подумают в последнюю очередь.

Йоле долго сидел молча, наблюдая за расположившимися в доме четниками, которые спокойно жевали сало с луком, запивая его принесенным матерью молоком. Улучив момент, мальчик потихоньку выскользнул на улицу. «Пойду, пожалуй, взгляну, что делается в доме дядьки, где их штаб». Не успел закрыть за собой дверь, как кто-то окликнул его из темноты. «Рыжий!» — обрадовался Йоле.

— Что ты тут делаешь? — спросил он приятеля.

— Я за тобой, — загадочно ответил тот. — Пойдем, что-то покажу…

Оглядевшись, Йоле двинулся ему навстречу. Вдруг рядом что-то зашуршало. Ребята обернулись.

— Это я, — проговорил Раде.

— Черт бы тебя побрал! — накинулся на него Рыжий.

— Тебя здесь только не хватало! — прикрикнул Йоле на братишку. — Иди-ка спать.

— Я хочу с тобой, — просил Раде, сгорая от любопытства, но близко не подходил, чтобы в случае чего дать деру,

— Ладно, пусть идет, — неожиданно согласился Йоле.

Рыжий с таинственным видом притянул Йоле к себе и, шепнув ему что-то на ухо, зашагал впереди, ступая легко и неслышно, как кошка.

— Они где? — тихо спросил Йоле.

— У Влайко. Он меня и позвал.

Мальчики подобрались к дому со стороны двора. Когда часовой отвернулся, они прошмыгнули мимо и потихоньку поднялись на чердак. Там, лежа на животе, Влайко и Лена смотрели через щель в полу.

А внизу, в доме, слышались возбужденные голоса. Один особенно выделялся:

— Ну так что вы задумали, мать вашу, а-а?.. — Человек помолчал, переводя дыхание, и снова заорал: — Вы что ж, решили, что Рачич позволит вам мотаться туда-сюда? — Подходя поочередно к каждому, он бросал обвинения людям в лицо.

Сменяя друг друга у щели в полу чердака, ребята смотрели и слушали, стараясь ничего не пропустить.

— Нет, не бывать этому, пока я жив! — Кто-то попытался возразить, но человек, обернувшись, отрубил, точно клинком: — Молчать, сукин сын! Ты свое уже сказал!

Один из тех, что стояли возле стены, безбородый, лупоглазый, с взъерошенными, неопрятными волосами, следил за каждым его движением. А человек продолжал метаться между столом и шеренгой у стены. Он то и дело хватал рюмку, выпивал залпом. Дядька, наливая очередную, с опаской напоминал:

— Ты бы закусил, Драгослав…

— А ты помолчи, понял? — Он смотрел на него налитыми кровью глазами. — И отвяжись со своей закуской, у меня дела поважнее. — Повернувшись к людям, выстроенным вдоль стены, он сказал: — А вас будем судить военно-полевым судом…

В ответ поднялся шум, раздался топот ног, возгласы.

— Добривое, Аранджел, свяжите их! — заорал он так, что у ребят мурашки побежали по коже.

Опять послышались нестройные крики, шаги, кто-то возражал: «Мы не согласны…», «Зачем же так?..», «Пусть идут, куда хотят…»

Щелкнул затвор автомата.

— Смирно! Шагом марш!

Ребятам показалось, будто автомат нацелен на них, и они разом отпрянули от щели. Молча смотрели они друг на друга.

— Амбар у тебя свободен? — донеслось снизу.

— Сейчас посмотрю, — неуверенно ответил дядька.

Прижавшись лицом к щели, Йоле увидел его — в расстегнутой рубахе, с растрепанными, слипшимися от пота волосами, он уговаривал бородатого мужчину:

— Не надо, Драгослав, христом-богом тебя прошу… Только не в моем доме…

— Молчать! — Тот взмахнул плетью. — Ведите их!

Снова шум, шаги, скрип дверей. Связанных вывели во двор. В доме стихло. Со стороны амбара послышались голоса, хлопнула дверь. Кто-то сказал:

— Давай их сюда.

Опять возня, стук сапог, грохот захлопывающейся двери.

— Поставить двух часовых, — приказал тот же голос. — Отвечаете головой, ясно?

— Так точно, господин капитан.

После этого стало тихо.

Ребята притаились, чуть дыша от страха. Взглянув на Йоле, потом на Рыжего, Лена прошептала, глотая слезы:

— Этот гад убьет их!..

Мальчики понимали, что так и будет, но что они могли ей ответить?

— Он их убьет, я знаю, — твердила Лена, уцепившись за рукав Рыжего, будто взывая к нему о помощи.

Рыжий и Йоле переглянулись. Какими пустыми и глупыми казались им теперь прежние игры и споры. И как страшно было то, что происходило сейчас внизу.

В подавленном настроении вернулся Йоле домой. В ушах еще звучали слова Лены: «Он убьет их!» Скинув в темноте ветхую одежонку, он долго лежал с открытыми глазами, не в силах успокоиться.

— Почему их убивают свои? — шепотом спросил Раде.

Когда чужие — это понятно, но свои — это не укладывалось в сознании мальчика.

Спал Йоле беспокойно. И сон видел один и тот же — крики, бегущие куда-то бородатые люди. А может, это был не сон, может, все происходило здесь, наяву?

Проснувшись, он убедился, что это и вправду не сон. Окликая друг друга, по улице бежали люди. Йоле тоже выскочил из дому, вслед за ним, словно тень, скользнул Раде. Мальчики забрались под ветлу, где уже притаился Рыжий. Понимающе переглянувшись, они стали наблюдать.

В небольшую ложбинку привели шестерых связанных людей — тех, вчерашних. Вот один — молодой, безбородый, всклокоченный, смотрит прямо перед собой отсутствующим взглядом, словно все происходит не с ним, а с кем-то другим. «Значит, их расстреляют, — пронеслось в голове у Йоле. — Но почему? За что?» Ему хотелось, чтобы это было не по-настоящему, а как ночью, во сне.

— Наши недавние братья совершили тяжкое преступление по отношению к нам, к нашей борьбе, — загремел голос человека, которого вчера называли капитаном.

Напротив связанных стояли люди с оружием в руках.

— Они нас предали, — продолжал капитан. — Они хотели перейти… — Он замолчал, а затем, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул: — Хотели перейти на сторону коммунистов… На сторону наших заклятых врагов! — Протянув руку, он указал на связанных и, как бы вычеркивая всю шеренгу, закончил: — Военно-полевой суд приговаривает их к расстрелу.

Один из связанных, вдруг рванувшись в сторону, кинулся бежать.

Йоле вскочил, Рыжий и Раде — тоже. Они взобрались на ветлу и замерли, прижавшись к ветвям. Лишь теперь грянул залп. Человек со связанными руками, спотыкаясь, бежал все дальше и дальше. Пятеро оставались в шеренге.

— Чего ждете? Пли!

Снова прогремел залп, и люди один за другим начали падать.

— Бей коммунистов! — Капитан подошел к ним, выхватив револьвер. — Сукины дети… — Он выстрелил в одного, уже мертвого. Потом, будто его ужалили, резко повернулся в сторону убегавшего и заорал: — Чего стоите, идиоты?! Поймать его!

А беглец продолжал удаляться, перескакивая через ямы и муравейники. «Как моя лиса», — подумал Йоле и страстно пожелал, чтобы его не догнали. Застрекотал пулемет… Человек упал. Его преследователи бросились к нему. Но он вновь поднялся и побежал — он уже достиг кромки леса.

Ребята спрыгнули с ветлы. Мать неслышно подошла к ним и, может быть впервые не отругав, повела домой.

На следующий день четники ушли, приказав местным жителям похоронить расстрелянных. Крестьяне и сами сделали бы это, как велит христианский обычай. Происшествие долго обсуждалось в деревне, хотя толком никто не знал, что произошло. Каждый говорил свое, прибавляя или недоговаривая.

Дядька хранил упорное молчание и, видно, был зол на себя, что не сумел уберечь пятерых молодых парней.

Ребята тоже не могли забыть того, что пришлось увидеть.

Йоле часто теперь видел во сне: после того как грянул выстрел, побежал не один, а все шестеро, как стая воробьев, разлетающихся в разные стороны. И он, во сне, кричал им, что так и надо, надо бежать в разные стороны.

Но чаще всего мальчик думал о том, единственном, беглеце. Представлял его то в облике четника, то партизана, то догонял его, то сам им становился. Слыша за спиной выстрелы, свист пуль над головой, он петлял в поле, подобно тому человеку, подобно лисе, петлял, не давая врагам возможности взять себя на прицел. И так каждый раз — стоило закрыть глаза, как начинался этот мучительный бег, и он не знал, удастся ли спастись. Единственное, что он знал наверняка, — это то, что спасение зависит только от быстроты его ног. Он бежал и бежал. Только так можно было избавиться от этого кошмара.

Утром Йоле просыпался весь в поту, с болью в суставах, но с ощущением счастья. Он радовался тому, что все-таки вырвался, убежал.

Мир, в котором все по-другому

Малыш Раде рос мечтателем. Когда рядом не было Йоле, самыми близкими его друзьями становились птицы, муравьи, всякие букашки. И бескрайнее небо над головой.

Он мог часами бродить по полям. Сидя под деревом или лежа в траве, на лугу, наблюдал за птицами: слушал, как они поют, смотрел, как кормят птенцов, как перелетают с ветки на ветку, переговариваясь между собой.

Или, расположившись у муравейника, следил за жизнью муравьев: как они выбегают из муравейника, как возвращаются назад. Их передвижения, на первый взгляд суматошные, беспорядочные, были удивительно целенаправленными. Мальчика интересовало все: как муравьи трудятся, волоча огромную поклажу, в два-три раза тяжелее их самих, как точно выполняют свои обязанности.

Когда надоедало возле муравейника, Раде отправлялся дальше. Поймав кузнечика, держал его в ладонях, рассматривал.

Он никогда не причинял вреда насекомым. «Все они кем-то и для чего-то созданы, — размышлял малыш, — пусть себе живут». Он вступал в драку с каждым деревенским мальчишкой, если тот уничтожал эти хрупкие создания.

— Зачем убиваешь? — подступал он к обидчику.

— Хочу — вот и убиваю.

— Не имеешь права!

— А кто мне запретит?

— А я! — Раде сжимал кулаки, готовый к бою. — Я тебе запрещаю. Не ты дал им жизнь, не смей и убивать.

Противник потихоньку отступал, не столько из-за Раде (его-то никто не боялся), сколько опасаясь Йоле. С Йоле лучше не связываться. Поэтому ребята и уступали малышу.

А с тех пор, как погиб Райко, ребята стали как-то сторониться его. Даже мать словно забыла о Раде. Прежде она постоянно окликала его, словно проверяя, здесь ли он, а теперь просто не замечала. Смотрела неподвижным взглядом куда-то сквозь него. И если раньше, подбегая к матери, прижимаясь к ней, он чувствовал себя в безопасности, то теперь постоянно ощущал переполнявшую ее безграничную грусть, которую он никак не мог прогнать. Лишь иногда, когда ее сознание прояснялось, когда с нее вдруг спадало оцепенение, она, спохватываясь, вспоминала о сыне и начинала его искать. Он ждал этих мгновений и старался быть где-то поблизости. Мать звала его, он бросал все и бежал к ней, чтобы стереть выражение паники с ее лица и изгнать из ее глаз немой упрек: «Ну что, сынок, ты тоже заставишь мать проливать горькие слезы?»

Нет, он никогда не сделает этого. Никогда!

— А где Йоле? — спрашивала она.

— Да здесь он, — отвечал мальчик, скрывая правду — ведь Йоле был на другом конце деревни, в поле или в лесу.

Но ее удовлетворял его ответ.

— Ну-ну, — произносила она, возвращаясь в дом. И вдруг, словно вспомнив, спрашивала: — Кушать хочешь, Раде?..

И этот вопрос, и вся она — тоскующая, погруженная в свое горе — вызывали у мальчика слезы. Зная обычно, есть ли в доме еда, малыш отвечал «да» или «нет», а потом возвращался в свой мир, который всегда его ждал.

И то, что этот мир ничего от него не требовал, даже, казалось, не замечал его, доставляло мальчику удовольствие. Там ему было радостно и вольготно, там он ощущал себя добрым великаном, пришедшим защитить слабых, помочь им в беде, ничего не ожидая в награду. Он принадлежал и в то же время не принадлежал им, так как, находясь рядом, они жили своей жизнью. Он лежал безмолвно, вглядываясь в какие-то свои, одному ему известные дали, чувствуя себя так, будто действительно пришел в эту страну гномов издалека, может быть из сказки. И в любой момент мог уйти, не вызвав их неудовольствия.

Так он наблюдал за их жизнью, а устав, ложился на спину и, закинув руки за голову, уносился в мечтах далеко-далеко в небо, в его голубые просторы.

Его поражало, сколько вокруг света и красок. Забравшись под разостланные на солнце рядна, мальчик смотрел, как в сетке ткани преломляются солнечные лучи. Чем пестрее ткань, тем ярче переливалась радуга красок.

Потом он снова смотрел в небо — до тех пор, пока его цвет, растаяв, не исчезал и оставалась только глубина, мглистая, волшебная. Воздушный поток словно бы подхватывал мальчика, уносил неизвестно куда, и сверху, с высоты, он видел внизу землю, людей, поля, проселки, дома, улетая все дальше и дальше…

Когда чей-нибудь голос возвращал его к действительности, он опускался на землю, не испытывая сожаления — ведь неизвестно, куда бы завели его мечты.

Это была какая-то удивительная, волшебная игра, известная только ему. Раде никогда не рассказывал о ней никому, даже Йоле. Сделай он это — и волшебство исчезнет навсегда, безвозвратно.

Так эхо из таинственного колодца перестает отзываться тому, кто не умеет беречь его тайну.

Запахи

Раде казалось, что окружающий мир постоянно задает ему загадки.

Самые ранние воспоминания относятся к трех-четырехлетнему возрасту — он не мог бы с уверенностью сказать, что запомнилось первым.

Может быть, голос, зовущий его?

Какой-то протяжный хриплый голос, донесшийся из кромешной тьмы. Все спят, только он, разбуженный этим голосом, лежит с открытыми глазами, прижавшись к матери. Он хочет окликнуть ее, заплакать, но не двигается, окаменев от страха, продолжая прислушиваться. Голос послышался снова, теперь уже издалека, и замер. Вокруг была только ночь и его гулко стучащее сердце. Утром Раде помнил лишь неясное ощущение ночного страха, но осталось в сознании что-то, что, как струна, начинало звенеть при воспоминании о голосе, прозвучавшем в ночи.

Может быть, первым запомнился зрительный образ?

Восторг, охвативший малыша при виде надвигающейся грозы, когда он играл возле дома. Черное небо, отдаленные раскаты грома, ветер, пригнувший к земле осинку в овраге, и он сам один-одинешенек, и никого вокруг — все это навсегда запало в душу.

А может, лицо деда в проеме подвального окна, которое виднеется сквозь его растопыренные пальцы, придерживающие стекло во время первой бомбежки? Память воскрешает еще какие-то детали, но лицо деда Ачима, выражающее и страх, и решимость бороться за жизнь, ярче всего запечатлелось в сознании. Все так страшно, но в то же время и удивительно возвышенно — эти чувства переплетаются в сердце мальчика.

А может быть, запах?

Стойкий, дурманящий запах, что оставляет за собой стадо.

Спрятавшись за забором, малыш прислушивается к стуку копыт проходящих по деревенской улице овец, к их тихому блеянию, когда они что-то сообщают друг другу на своем овечьем языке… Он ждет, пока овцы пройдут. Когда последняя скрывается за поворотом и смолкает блеянье, воздух оказывается напоенным тем самым пьянящим, густым запахом овечьей шерсти и навоза.

В тот или в другой вечер слились воедино эти два ощущения — запах и зрительный образ?

Раде лежит на траве, глядя в небо. Приближается вечер. Он признался однажды Йоле, что самое прекрасное для него — поймать миг, когда появляется первая звезда. Когда еще не ясно, зажглась ли она, или ему это только кажется. Он вглядывается в далекое мерцание, не веря своим глазам, и тут до него доносится нежный аромат чудоцвета, и запах цветка кажется Раде запахом звезды.

Образ матери тоже четко отпечатался в его воспоминаниях. Такой, какой была она один-единственный раз — и никогда больше. Ее смех!..

Как-то мать взяла его с собой на посиделки. Женщины перематывали шерсть. Все было красиво и интересно — яркое разноцветье шерстяных нитей, бесконечные разговоры вперемешку со смехом. И среди всей этой пестроты и разноголосицы выделялся неповторимый смех матери — щедрый, свободный, заразительный. Только в тот раз она так смеялась. Раде вспоминается, как изумленно поглядел он на мать. Будто хотел сказать: «Мама, как ты смеешься!»

Он не сказал этого, а она, все еще смеющаяся, сияющая, обернулась к сыну. И что же? Или ему показалось? Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Мать словно спохватилась и, продолжая улыбаться, ласково погладила малыша по голове, как бы говоря: «Не бойся, сынок. Это шутка. Я тебя никогда не брошу. Никогда, ни за что на свете».

На самом деле она ничего не сказала, а он ничего не спросил, но в памяти навсегда остался прекрасный смех матери. Воспоминание о нем навевало грусть, потому что больше Раде никогда его не слышал. Этот смех словно вырвался из глубины души — и угас, как угасло ее желание вновь полюбить кого-то, быть любимой, жить!

Это самоотречение тяжелым камнем легло на его душу. Всего лишь доля секунды, мгновение — но мать знала, чувствовала, что он уловил легкую тень, пробежавшую тогда по ее лицу. И ничто уж не сотрет этого воспоминания.

«Как жестоки сыновья, — должно быть, думала мать. — Как они жестоки в своем желании удержать мать возле себя. Чтобы, кроме них, она ни на кого не смотрела. Чтобы ни о ком, кроме них, не думала. И ты такой же, я вижу это по твоим глазам. Да, и ты, малыш, такой же», — говорил ее взгляд.

«Нет, я не такой», — хотелось сказать Раде. Он готов был кричать, что он не такой. Лишь бы еще раз услышать ее звонкий смех. Но, увы, больше она так не засмеется. Особенно теперь, после смерти Райко. Не будет этого никогда!

Раде почти не помнит отца. Какие-то смутные обрывки воспоминаний, скорее плод его фантазии. Но одна картина все-таки ясно стоит перед глазами.

Это было зимним вечером, незадолго до войны. Тишина. Они устроились возле печи, в которой потрескивают поленья. С одной стороны Райко, сидя на трехногой табуретке, строгает какую-то деревяшку. Напротив — мать, она чинит одежду. А между ними — отец и Йоле. Они сидят тихо, неотрывно глядя на огонь.

Раде смотрит на мать, на ее руки, занятые работой. Держа на коленях старые отцовские штаны, она пришивает к ним большую заплату, думая о чем-то своем. А он не отрываясь глядит на нее, на ее лицо и опять на руки. Взгляд его надолго задерживается на огромных отцовских штанах и огромной заплате. Потом Раде взглядывает на Райко. И этот неожиданный взгляд, скользнувший снизу вверх, с огромной заплаты на отцовских штанах на старшего брата, о котором говорили, что он больше всех сыновей похож на отца, вдруг создает впечатление, что и отец здесь, что он его тоже видит. Отец не умер, вот он, настоящий, живой, сидит среди них. Раде всматривается в его лицо, охваченный глубоким волнением. Широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрит он на эту картину, боясь пошевелиться, чтобы она не исчезла. До боли в глазах терпит мальчик, стараясь не моргнуть, и это ему удается. Глаза начинают слезиться, но он напрягается, и изображение сохраняет четкость. Потом оно мутнеет и наконец рассеивается.

И все-таки это лишь фантазия. Отца не было. У огня сидели только они трое и мать, пришивающая заплату.

Как совладать с собой

Ну что им надо? Оставили бы ее в покое, а то ведь и она может показать характер…

Ох, как они надоели, как противны все их повадки! Важничают, задаются… Сидят, широко расставив ноги. Боже, как Лена завидовала Влайко или Йоле, что они могут вот так сидеть. И вообще могут все, что хотят, — задирать ноги, лазать по деревьям, садиться верхом на забор, справлять малую нужду, прислонившись к плетню. Они могут делать все, что взбредет в голову, не задумываясь, хорошо это или плохо. И ползают на животе, и валяются… Не то что она. Только влезет на забор или на дерево, только усядется поудобнее, а мать тут как тут:

— Как ты сидишь, Лена?

— Прекрасно, — пробурчит она, сдерживая раздражение.

— Ничего прекрасного не вижу, — отвечает мать, и начинаются наставления: как девочка должна сидеть, следить за собой, а уж по деревьям лазать вообще не надо.

— Ты ведь девочка!..

А ей наплевать, что и как должны делать девочки. Она все равно будет лазать на деревья и сидеть, как ей нравится. В конце концов, если можно мальчишкам, почему нельзя ей? Чем они лучше?

Лена знает, что они не лучше, потому и старается поступать наперекор и им, и матери, да и самой себе.

В последнее время все у нее не ладится. Если бы виной тому были только мальчишки, это было бы понятно, но причина таится в ней самой, и это ее тревожит…

Лена продолжала сидеть так, как привыкла и как научилась у Йоле и Влайко, но, с тех пор как появился Рыжий, ее охватывает непонятное смущение. Пусть бы из-за кого другого, но из-за какого-то конопатого — нет, этого она ему не простит. В его присутствии все у нее получается плохо, не так, как прежде, она просто не узнает себя. Когда, впервые почувствовав на себе его взгляд, она сжала колени, это привело ее в замешательство. «Почему?» — думала она, удивляясь этой перемене в себе.

Однажды Лена поймала его воровской взгляд. Рыжий снизу смотрел на нее, когда она сидела, подтянув одну ногу к подбородку. Девочка быстро, даже не отдавая себе в этом отчета, натянула юбку на колени. Оба ужасно смутились. «Больше этого никогда не повторится», — решила она и с тех пор твердо держала данное себе слово. Это давалось трудно, ибо Лена не могла смириться с такой несправедливостью — им все можно, а ей ничего нельзя. Значит, Влайко, Раде, Йоле и этот Рыжий — все они могут вести себя, как им заблагорассудится, одна она не может! И только потому, что она девочка!.. Завидуя мальчишкам, она тысячекратно проклинала свое женское естество.

Иногда, слушая наставления матери, она готова была простить им, смириться, но в памяти всплывала еще одна обида, нанесенная ей мужчинами, и все в ней восставало.

Влайко тогда выздоравливал после болезни, но был еще слаб и капризничал. Чтобы удержать его в постели, отец стал уговаривать Лену: «Развлеки его, у тебя это хорошо получится, он тебя больше всех любит…»

Отец принес им два птичьих яйца, каждому по штуке. «Вот вам, играйте», — сказал он.

Лена и Влайко обрадовались. Разглядывая крохотные пестрые яйца, перекладывая их с ладони на ладонь, удивлялись, какие они маленькие, почти невесомые, любовались их нежно-голубым цветом.

— Мое крепче, — сказал кто-то из них, а другой тут же возразил:

— Нет, мое…

— Мое! — настаивал первый.

Второй не соглашался.

— Вот что, пусть они пободаются, — предложила Лена, — тогда и узнаем, чье крепче.

— Давай, — согласился брат.

— Это будут наши бычки. Твой пойдет с той стороны, а мой — с этой.

И Лена стала двигать своего «бычка» вдоль кровати, он же двинул ей навстречу своего.

— Му-у, му-у, — замычала она, чтобы напугать брата.

Влайко тоже замычал. Начали сближаться. Они то останавливались и размахивали руками, изображая бычков, бьющих копытами, то вновь пускали их навстречу друг другу. «Боже, помоги мне!» — взмолилась Лена, и в тот же миг ей пришла в голову мысль, что бог есть, так как «бычок» Влайко вдруг споткнулся, сломался и превратился в обыкновенную скорлупу.

Ах, как сладко было слышать плач брата, когда она увидела разбитое яйцо и желток, стекающий у него между пальцами.

— Вот тебе! — воскликнула она, — Будешь знать, как со мной тягаться!

Влайко так рыдал, что противно было смотреть. Его слезы раздражали ее. «Тоже мне, мужчина! Размазня!»

— Ничего, поори, — дразнила она его. — Поори, если тебе так легче.

Сама она ни за что бы не заплакала, хоть режь ее. Пусть попробуют, если не верят.

Вот тут-то и была нанесена ей обида, которую невозможно ни забыть, ни простить.

На крик Влайко прибежал отец и накинулся на нее:

— Ты разбила яйцо?

— Нет, он сам! — не задумываясь, ответила Лена.

— Да, это она! — сквозь слезы пробормотал Влайко.

— Ну а если и я? — с вызовом сказала она.

— А где твое яйцо? — спросил отец и двинулся к ней.

Лена вывернулась, зажав яйцо в кулаке.

— Это не я разбила, он сам!

— Сам он не мог этого сделать, — сказал отец и снова шагнул к ней. — Где твое яйцо?

Ну что ж… Вот оно, но она его не отдаст. Она отступила еще на шаг.

— Это ты разбила! — захныкал Влайко и еще сильнее расплакался.

— Ну, если я… — Она повернулась, глядя на него с ненавистью. — Я просто умнее и сильнее тебя. А тебе завидно!..

— Да-а, — протянул Влайко сквозь слезы.

И тут снова вмешался отец. «Почему он это сделал?» — спрашивала себя Лена. И до сих пор продолжает удивляться: почему? Почему они оба выступили против нее? И это отец, которого она так любила! Ее справедливый отец так несправедливо с ней обошелся… Почему?

— Лена, ты ведь старшая сестра, отдай ему яйцо, — мягко сказал отец, и Лена заколебалась.

— А мне оно тоже нравится, — отрезала она, чувствуя, как яйцо в ее руке становится еще прекраснее.

— Лена, ты хорошая, добрая девочка, отдай ему, он же больной, — уговаривал отец, и она чуть было не уступила.

А этот плакса снова разревелся.

— Ты что, не видишь? Он плачет! — уже с нетерпением проговорил отец.

Э, нет, так ее не возьмешь, ни за что.

— Ну и пусть плачет, — сказала Лена, решив не отдавать яйцо, невзирая ни на какие уговоры.

И тут отец сделал последнюю ошибку.

— Отдай, он же мальчик, а ты девочка. Зачем оно тебе?

Этого Лена не могла вынести.

— Ну и что, что мальчик? — выпалила она, задыхаясь. — Вы все хотите себе забрать… Весь мир!

Подойдя к Влайко, Лена взяла его за руку и раздавила на его ладони свое замечательное яйцо.

— Вот вам, подавитесь, мужики проклятые!.. — И опрометью выбежала из дому.

Эту обиду она до сих пор носит в своем сердце.

Но вот чудеса! Чем старше она становится, тем меньше переживает, что родилась девчонкой, и все меньше завидует мальчишкам. Она даже гордится тем, что она среди них одна-единственная. Гордится, что вот она девочка, а ничуть не боится этих мальчишек. С появлением Рыжего в ней что-то перевернулось. И когда она чувствует его взгляд, внутренний голос шепчет ей: счастливая ты, ведь это потому, что ты не мальчик, а девочка.

Именно поэтому!

Травинка на ветру

Вот так и росла Лена, предоставленная сама себе, борясь с невзгодами жизни. Ей исполнилось двенадцать лет — все остальные были или старше, или моложе ее. Все водили дружбу с ровесниками, только она была одинока. Взрослые девушки не принимали ее в свой круг. «Мала еще, иди поиграй с детьми», — говорили они. А среди детей ее возраста были только мальчишки.

До последнего времени Лена чувствовала себя с ними свободно и, хотя была им в тягость, назло лезла во все их игры, Раде любил ее и брал под защиту, и, когда некуда было деваться, сдавался и Влайко, и даже непримиримый Йоле. Она была ловкая и быстрая и ни в чем им не уступала: могла забраться на дерево, перепрыгнуть через любое препятствие, удрать, если нужно.

Сегодня она никуда не спешила. Нет настроения выйти на улицу, хотя и в доме, кажется, нечего делать. Забравшись на антресоли, разглядывает себя в маленьком материном зеркальце. Чем больше смотрит, тем больше недовольна собой.

— Так вот я какая, — шепчет Лена, приглаживая волосы, проводя по ним пятерней. — Не волосы — щетка!

Безнадежно махнув рукой, она с завистью вспоминает прекрасные волосы девушек-партизанок, проходивших через село. И короткие, вихрастые, и длинные — у тех, которые не хотели их стричь, — они спадали из-под пилоток на плечи. «Вот бы мне такие», — страстно пожелала Лена. Оставив волосы в покое, принялась рассматривать глаза.

— Как у теленка, — проговорила она с издевкой, широко раскрывая их, прищуривая, снова раскрывая.

«Обычные, ничем не примечательные глаза». Но особенно огорчает нос. «Вон как задирается кверху! Курносый!» В общем, ничего ей в себе не нравится. Ни одной красивой черты! «Но все-таки не буду ведь я последней уродиной, когда вырасту», — успокаивает она себя, убирая зеркальце.

Она ложится на топчан, закинув руки за голову, улыбается. «А даже если и буду?.. Подумаешь! Переживем!»

Лена уже хотела засвистать веселую мелодию, когда со двора послышался голос Влайко:

— Лена, брось-ка мне молоток!..

Она перегнулась через подоконник, и как раз в это мгновение Рыжий поднял голову и посмотрел на нее. Тогда она вдруг поняла… Ошеломленная своим открытием, отпрянула от окна. Трудно было в это поверить. Она схватилась за оконную раму, перепуганная открывшейся ей тайной: он ей нравится, этот рыжий мальчишка!

Лена не помнит уже, как нашла молоток и швырнула его, не глядя, в окно. Затем уселась на топчане. Она слышала удаляющиеся голоса, продолжая сидеть в той же позе, не двигаясь. Она была взволнована и испугана. Просто не знала, что делать. Потом почувствовала, как в ней закипает ярость. «Чтоб из-за этой рыжей образины? — твердила она про себя, злясь все больше. Наконец решила: — Ну нет, не бывать этому! Я выбью эту дурь из головы! Рыжий кот… А глаза у него!.. Фу!..»

Вне себя от гнева, она скатилась вниз по ступенькам, влетела в сарай и принялась выгонять овец:

— Пошли, пошли!..

— Рано еще, Лена! — крикнула с порога мать, не понимая, зачем она их выгоняет и что вообще с ней происходит.

— Ничего! — в сердцах воскликнула девочка.

Она сердилась на всех и вся: и на Рыжего, и на мать, за то, что та постоянно делает ей замечания, на овец, поднимавшихся чересчур медленно, на себя… Больше всего на себя!.. Вот сейчас, вместо того чтобы завтракать, она гонит овец на пастбище. Одна! И никто ей не нужен, даже Влайко. Сама справится. Она еще им покажет, на что способна!

В наказание себе она пойдет вон за ту гору, потом вон за ту, следующую, туда, где еще никто не бывал. Уйдет далеко-далеко, где ее не найти. Пусть поволнуются…

Она немилосердно погоняла овец, стегала прутом траву, сбивала головки маргариток. «Всех бы их так, кнутом… — Она замахнулась, и на землю упал еще один цветок. — А этого рыжего кота надо бы как следует проучить, — думала она с ненавистью. — Только и знает, что морочит голову глупым пацанам… Добро бы мой придурковатый брат — из него кто угодно веревки вьет. А Йоле! Нет чтобы поставить Рыжего на место, так он еще и подружился с ним… Но я не чета вам, со мной этот номер не пройдет, — думала она. — Ну и глаза у него… фу!..» Нагнувшись, Лена подняла камень и запустила его далеко-далеко, через весь луг.

Она вышла на открытое место и тут обнаружила, что не знает, где находится. «Здесь я еще не бывала», — подумала она в страхе. Земля вокруг была испещрена следами многих ног. «Наверно, солдаты… — Девочка нерешительно остановилась. — А вдруг будут стрелять? А вдруг меня убьют?..»

Лена пытается представить себя мертвой, но это ей не удается. Тогда она воображает себя раненой. Так уже проще. Она ранена, а они склонились над ней и спрашивают, очень ли ей больно. Ей, конечно, не больно, но она отвечает, что больно, а они говорят что-то друг другу шепотом, сочувственно глядя на нее. И от этого шепота, от их взглядов на глаза девочки наворачиваются слезы. Вот к ней подходит расстроенная мать и спрашивает, что она будет есть. Лена отвечает, что не хочет ни кукурузной каши, ни топленого молока — ничего. «А оладьи будешь?» — наклоняется к ней тетка. Она кивает, и тетка спешит поставить тесто. В дверях она оборачивается и говорит: «Ты только выздоравливай…» Замечтавшись, девочка не заметила, как, идя за овцами по вытоптанной солдатами тропе, вышла к шоссе. Стояла и смотрела как зачарованная. Шоссе! Та самая тонкая вьющаяся лента, которая снилась ей не раз. Здесь проходят воинские части, машины с грузом, танки… Лена не знает, как выглядят танки, но наверняка — страшные, потому что о них всегда говорят шепотом. Теперь и она увидела шоссе. Это не удалось еще ни одному мальчишке. Вот ребята удивятся! «Не поверят мне, — подумала Лена, выглядывая из-за куста орешника. — Ну и не надо». Главное, она сюда пришла, она его видела.

Девочка долго, не решаясь выйти на открытое место, лежала в траве. Раздумывала, что делать дальше. Потихоньку выглянула, снова спрятала голову. «Вдруг стрельнут?..» Потом все-таки вышла из-за кустов. Выстрелов не было. И вообще ничего не случилось. В обе стороны, далеко-далеко, насколько хватал глаз, извивалось белое шоссе. «Красивое», — думала Лена, переводя взгляд то вправо, то влево.

Вокруг не было ни души, и девочка, расхрабрившись, решила спуститься вниз, на шоссе. Может, удастся найти что-нибудь — пули или патроны? Тогда она покажет этим задавалам! И будет дразнить их: «Вот что у меня есть, а у вас нет…» Лицо ее сияло. То-то бы рты пораскрывали! И Йоле, да и этот, Рыжий!

Поднявшись во весь рост, Лена направилась к шоссе, но, чем ближе подходила, тем больше замедляла шаг. И вдруг остановилась как вкопанная: вдоль шоссе лежали лошадиные трупы со вздувшимися животами, огромные, распухшие, окоченевшие. Ближайший к ней труп смотрел на нее своим мертвым глазом, словно удивляясь. Девочка вскрикнула и бросилась наутек.

Она не оборачивалась. Было очень страшно. Казалось, мертвый лошадиный глаз смотрит ей вслед.

После этого случая на шоссе Лена заболела. Три дня пролежала в постели. Во сне и наяву перед глазами маячили ужасные лошадиные трупы. Мать ворожила: расплавила олово и долго смотрела на получившуюся фигуру. «Бедная девочка, что же тебя так напугало?»

Лена молчала. Ни матери ничего не сказала, ни тетке, которая тоже колдовала над нею: гасила угли и носила вокруг нее, что-то шепча.

Назавтра Лену пришли проведать мальчишки. Каждый принес подарок. При виде пестрого перепелиного яичка, которое подарил Рыжий, слезы выступили у нее на глазах. Она стеснялась взглянуть на Рыжего. Смотрела на маленькое яичко и улыбалась, думая, что Рыжий сам похож на него.

Влайко и Йоле хвастались, как они воевали против соседней ватаги мальчишек, а Лена слушала, и ей казалось, что она старше их и умнее. Может быть, именно происшествие на шоссе сделало ее старше.

Ребята ушли, а с ней остался Раде. Даже если бы он сам не остался, она попросила бы его — не было больше сил хранить тайну. И ему она рассказала.

— А не врешь? — спросил Раде, надеясь услышать, что она пошутила.

— Не вру, — серьезно ответила Лена. — Все — правда… — И добавила: — Вот встану — отведу вас туда.

Малыш смотрел на нее восхищенно, удивляясь тому, что это случилось именно с ней, а не с кем-то из мальчишек. И Лена снова подумала: да, она взрослее и сильней. И никого не боится… Даже этого Рыжего.

Впервые при воспоминании о нем она вдруг улыбнулась. И почувствовала себя счастливой.

На шоссе

Через несколько дней ребята собрались и, тайком от взрослых, пошли к тому месту, о котором Лена рассказывала. Стояло жаркое утро, солнце пекло немилосердно. И Шарик увязался за ними. Влайко прикрикнул на него:

— Пошел вон! Домой беги, домой!..

Но пес не отставал. Лена сказала:

— Ладно, пусть идет.

И Влайко смирился. Он продолжал донимать сестру, то и дело спрашивал:

— А ты не выдумала?

— Нет!

— А может, тебе привиделось? — спросил Йоле и подмигнул Рыжему, намекая на болезнь Лены, на ворожбу с расплавленным оловом.

— Нет, не привиделось, все было на самом деле, — твердо сказала она.

Обернувшись, встретилась взглядом с кошачьими глазами Рыжего. Он улыбнулся — или ей это показалось? Все равно приятно, даже если и показалось. «Кажется, он один мне верит».

Выйдя на открытое пространство перед шоссе, остановились, пораженные, при виде вытоптанной земли, по которой прошло множество людей.

— Вот это да! — присвистнул Влайко. — Как будто прошла целая армия!

Ребята наклонились, разглядывая следы ног и копыт, валявшийся всюду навоз.

— Наверно, оттуда, с Сутески[4], — серьезно сказал Влайко.

— А ты откуда знаешь? — вскинулся Йоле, которого раздражало, что Влайко всегда знает что-то такое, чего не знает он.

— Знаю — и все, — упрямо ответил Влайко.

— Ну откуда, откуда? — наступал Йоле.

— Отец мой сказал!

— Подумаешь, твой отец, — пренебрежительно заметил Йоле, отворачиваясь.

— Он верно говорит, — вступился за него Рыжий. — И мой дядька рассказывал, что после сражения оттуда все время идут войска.

— Те, кто в живых остался, — добавил Влайко.

Йоле снова на него набросился.

— Что ты имеешь в виду? — Глаза его метали молнии. — Ну, говори!

— Чего ты? — пробормотал Влайко. — Отстань!

Подскочил Рыжий, разнял их.

— Эй, что это с вами? — миролюбиво сказал он.

Лена не переставала восхищаться им. «Как взрослый, — подумала она. — Вон как развел их — точно молодых петушков». И улыбнулась.

Влайко расхрабрился, видя, что Рыжий взял его под защиту.

— И нечего воображать! — сказал он. — Ведь это Райко партизан, а вовсе не ты!

— Не трогай Райко! — взвился Йоле. — А то я тебе морду расквашу!

Рыжий опять встал между ними.

— При чем тут Райко? Я говорю о тебе, — выпалил Влайко. — Тебе завидно, что я знаю больше тебя.

— А я знаю, откуда у тебя эти сведения, — не сдавался Йоле.

— Ну откуда, откуда? — повторял Влайко, но в глубине души ему было обидно, так как он понимал, что Йоле намекает на его отца.

— Да что это на вас нашло? — снова вмешался Рыжий. — Перестаньте, хватит!

— Вы как два осла — все друг друга лягнуть норовите, — презрительно сказала Лена. — Смотреть противно… — Она повернулась к Раде, позвала: — Пойдем вперед. Пусть себе дерутся.

Шарик побежал за ними. Йоле и Влайко с Рыжим потянулись следом.

Подойдя к месту, откуда было видно шоссе, они выглянули из-за кустов орешника.

— Вон там, внизу. Внизу… — тихо сказала Лена, чувствуя, как учащенно забилось сердце. В этот момент вдали послышался какой-то шум. Ребята как по команде попадали на землю, уткнувшись в траву. Шум мотора становился все громче. Машина с ревом пронеслась по шоссе и скрылась. Они понемногу успокоились, но продолжали лежать, боясь пошевелиться. Наконец Йоле поднял голову. За ним Рыжий. Они увидели, как машина с двумя солдатами в кузове исчезает за поворотом.

— Давайте вернемся, — предложил Раде.

Но двое старших вдруг с важным видом покачали головой — они и слышать не хотели о возвращении. Ведь тут была Лена. Что она подумает?

— Нет, назад не пойдем, — упрямо сказал Йоле, вскакивая.

Он огляделся вокруг с таким видом, будто все здесь принадлежало ему, будто он здесь самый главный. За ним встали Рыжий, Влайко и Раде с Леной.

— Никого не видно, — внушительно произнес Йоле, окинув взглядом пространство, отделяющее их от шоссе. — Пошли!

— Пошли, — поддержал его Рыжий.

Двинулись вперед. Сделав несколько шагов, остановились.

— Вон они! — весело закричал Раде.

Ребята побежали к нему. Значит, Лене не приснилось, она не обманывала, не выдумала. Значит, это правда! Лошадиные трупы валялись по обе стороны шоссе. Держа за руку Раде, Лена подошла поближе, и вновь ей показалось, что на нее смотрит мертвый лошадиный глаз. Она брезгливо отвернулась. А там, на противоположной стороне шоссе, Шарик уже потрошил мертвую лошадь. Лену стошнило.

Йоле и Влайко окликнули их.

— Чего стоите? Слезы, что ли, льете? — закричали они. — Сдирайте шкуру!

Голова кружилась от работы, от летнего зноя, но ребята радовались, что нашли кожу для ремней. И совсем забыли об осторожности.

Тем временем из-за поворота шоссе показалось нечто странное. Ребята застыли на месте, завороженно глядя на приближающееся чудо-юдо. Захудалая лошаденка, двое мужчин, похожих на призраки в военной форме.

Ребята видели разную военную форму, но эта была какая-то особенная. Может, все прежние были ненастоящие, а настоящая именно эта? И непонятно, солдаты это или нет?

Двое остановились возле ребят, переговариваясь, показывая на Шарика, морщась при виде вывалившихся лошадиных внутренностей. Один из них кивнул, а другой, опершись на спину своей кобылы, прицелился. Ружье блеснуло на солнце. Ребята замерли. И вдруг раздался вопль девочки:

— Не смейте! Это моя собака! Не смейте!

То ли от ее крика, а может, инстинктивно почуяв опасность, Шарик поднял голову.

И тогда человек перестал целиться в собаку и повернул дуло в сторону девочки. Глаза Лены расширились от ужаса. Это длилось мгновение, но ей показалось — целую вечность. Потом послышался смех, и человек снова прицелился в собаку.

Прогремел выстрел. Шарик пронзительно завизжал. Кобыла, спотыкаясь, двинулась дальше. Двое мужчин тоже пошли, постепенно удаляясь. Вместе с ними удалялся и их смех.

Ребята бросились на землю. Если бы не блестящая гильза, не дымок, идущий от собачьей шерсти, и не Шарик, неподвижно лежащий на обочине, можно было бы подумать, что все это им приснилось.

Партизаны

В деревню партизаны входили колонной, с песней. Йоле узнавал их присутствие издалека — по волнению, которое вдруг охватывало его, и по той радости, что поселялась в душе. В эти дни он чувствовал себя свободным и счастливым, как птица в небе. Безбоязненно пригонял домой овец, не таясь, подобно вору, как приходилось поступать, когда в деревне были чужие.

Уже наверху, на пастбище, он начинал гадать, сколько их всего, сколько среди них девушек, сколько у них винтовок, сколько раненых. И заранее радовался, мечтая, что кто-нибудь подарит ему карандаш.

Вот и сейчас он подходит к Рыжему и, сияя, говорит:

— А мне карандаш подарят! — Радостно всматривается он в растянувшуюся колонну вступающих в деревню партизан.

— Фигу тебе подарят, — язвительно бросает проходящий мимо долговязый парень. — У них у самих нет, а не то что тебе давать, подпевала!

— Это кто подпевала, а? — как ошпаренный подскакивает к нему Йоле.

Обидно ему не столько из-за «подпевалы», сколько из-за самой мысли, что, мол, у партизан у самих ничего нет.

— Подпевала, подпевала! — дразнит долговязый и добавляет: — Овечье дерьмо ты получишь, вот что!

— А ну, подойди-ка! Вот ты у меня действительно получишь!

Йоле принимает борцовскую стойку, поджидая обидчика. А тот словно только того и ждал.

И опять вокруг сгрудились ребята, наблюдая за поединком, и опять Йоле старается доказать этим дурням, что он сильнее. Ему трудно понять, как они могут быть настолько глупы, чтобы раз и навсегда не запомнить: нечего им с ним тягаться, все равно он сильнее всех. Сколько раз можно это доказывать?!

Но он не прочь побороться. Ему даже нравится. Есть чем заполнить время перед тем, как идти домой, а заодно он покажет этому зеленому[5], кто такие красные и насколько они сильнее.

— Дай ему как следует, Буде! — подзадоривают длинного приятели. — Ты же выше!

«Да будь ты хоть вдвое выше, это тебе все равно не поможет», — думает Йоле, крепко зажав парня.

— Держись, Йоле! — слышит он голоса своих. — Не сдавайся!

Скорее небо упадет на землю, чем он даст себя победить. Это ведь борьба партизана с четником.

Йоле все крепче сжимает кольцо рук, делает резкое движение плечом, и вот уже длинный обмяк, а в следующее мгновение лежит на спине. Йоле — сверху. Его друзья ликуют. Йоле почему-то кажется, что эти восторженные возгласы слышат там, внизу, пришедшие в деревню партизаны. Ему того и надо. Довольный, он отпускает побежденного со словами:

— А карандаш мне все-таки подарят, понял? — И на всякий случай добавляет: — Или половину карандаша.

— Да плевал я, что тебе подарят твои партизаны, — со злостью говорит длинный, поднимаясь и отряхиваясь.

— Мне всегда что-нибудь дарят, — продолжает Йоле. — А тебе что дают твои четники? — поддразнивает он.

— Так я тебе и сказал, — бросает в ответ долговязый и уходит прочь.

— А у него есть целая сумка патронов, — отвечает вместо него какой-то маленький мальчик, убегая вслед за длинным.

Целая сумка патронов… Йоле с Рыжим переглянулись.

— Кто же ему дал патроны-то, чтоб он провалился? — спрашивает Йоле Рыжего, когда они гонят домой овец.

— Да кто ему даст? Стащил небось, — высказывает предположение Рыжий.

— Стащил, говоришь? — задумчиво повторяет Йоле и многозначительно смотрит на Рыжего.

— Конечно, — отвечает Рыжий.

Оба замолчали. Ребята гурьбой шли рядом с ними.

— Я знаю, кто такие пролетарии, а ты — не знаешь! — слышится детский звонкий голосок.

— Ну, кто?

— Это те, которые пролетают по деревне, — уверенно отвечает мальчик.

Лена рассмеялась. Рыжий обернулся, взгляды их встретились. Ее улыбка почему-то сразу же погасла.

Вечером Йоле и Рыжий ходили по дворам, с любопытством подсаживались к бойцам, которые чистили оружие. Ребята спрашивали, как его разбирать, как стрелять. Хотелось хоть немножко подержать винтовку в руках.

— Только подержу, — попросил Рыжий какого— то усача. И тот ему дал. — До чего ж красивая! — с таким восторгом сказал Рыжий, что партизан улыбнулся.

«Если бы ее выпустил из рук четник, с каким удовольствием я взял бы ее себе», — думал мальчик, возвращая винтовку хозяину.

А Йоле тем временем разглядывал итальянскую винтовку. Примерял ее, прикладывал к плечу, целился.

— Хочешь быть партизаном? — спросил у него какой-то боец.

— Конечно! — не задумываясь, ответил Йоле. — Да только вот мама не пускает.

Партизаны дружно расхохотались.

— Ну что смешного? — заступилась за Йоле девушка-партизанка. — Он правильно ответил.

Она ласково погладила мальчика по голове, а потом взяла за руку и повела с собой. Йоле без возражений пошел. «Какие глаза у нее красивые, — думал он. — И какая мягкая ладонь».

Девушка привела его в палатку — уже при входе Йоле понял, что здесь царство медицины. Пахло карболкой, йодом, еще какими-то лекарствами. Запахи были ему неприятны, но ради этой чудесной девушки мальчик готов был и потерпеть.

— Как тебя зовут? — спросила она, роясь в санитарной сумке.

— Йоле, — ответил он, засмотревшись на ее глаза.

— Хорошее имя, — проговорила девушка, доставая из сумки пакетик с конфетами. — На, держи. — И протянула ему пакетик. — Это тебе.

— Не надо, спасибо. — Йоле смутился.

«Видно, считает меня ребенком, который только и ждет, чтоб его угостили конфеткой!» Он снова взглянул девушке в глаза — прекрасные, синие-синие, как цветущий лен.

— Прости, Йоле. Я думала, ты еще маленький, а ты, оказывается, уже взрослый. — Она лукаво смотрела на него. — А ты случайно не куришь?

Мальчик покачал головой.

— Ну вот, все время ошибаюсь! — звонко рассмеялась девушка. — Не куришь — значит, еще не большой, а не хочешь конфет — значит, уже не маленький.

— Я большой, — ответил Йоле. — Старший в доме. Только вот не курю.

— A-а, вот как, — сказала она, закуривая. — Потому мать и не пускает тебя в партизаны?

— Да. И еще из-за Райко.

Она села напротив, разглядывая его.

— Кто этот Райко?

— Мой старший брат. Ушел в партизаны и погиб на Неретве.

Рука, в которой она держала сигарету, задрожала. Девушка молча глядела на него, в глазах ее стояли слезы.

— Вот оно что, — сказала она взволнованно и встала.

Какое-то время она ходила по палатке из угла в угол, потом остановилась у входа. Долго стояла, задумавшись, курила. А мальчик смотрел на нее, такую непохожую на всех остальных женщин! Ее непокрытая голова… Он никогда не замечал у деревенских девушек этой нежной линии шеи. Как будто они специально скрывали ее.

— А тебя как зовут? — спросил Йоле.

Девушка, уже успокоившись, обернулась к нему.

— Дарья.

— Дарья, — повторил мальчик, и это имя нежным звоном отозвалось в его груди. — Какое странное имя, — сказал он. — Я такого и не слышал.

— Это русское имя, — пояснила она. — Мое имя — Дара, но товарищи прозвали меня Дарьей. Говорят, так красивее.

— Да, — согласился мальчик. — Я тоже буду тебя так называть.

Ему очень нравилась и она, и ее имя.

Девушка улыбнулась.

— Хорошо, Йоле.

Взглянув на часы, она удивилась, что прошло так много времени.

Он встал. Взгляд Дарьи упал на пакетик с конфетами, она улыбнулась.

— Мне надо придумать что-нибудь, какой-то более подходящий для тебя подарок, Йоле.

Стояла теплая лунная ночь, наполненная стрекотанием кузнечиков и пением лягушек. «Разве можно поверить, что сейчас — война?»— подумал мальчик.

— Ты мне не рассказал, как вы живете, — сказала Дарья.

— Да так… — Йоле пожал плечами.

Назавтра Дарья с подругой пришла к ним в гости. Йоле удивился и разволновался.

— Ничего, Йоле, не суетись. Садись, Мила, — сказала она подруге с таким видом, словно бывала у них бог знает сколько раз, и завела разговор с матерью.

Йоле и Раде сидели в углу.

Партизаны заходили в деревню и раньше, видел он и девушек-партизанок, но она, эта Дарья, — особенная, непохожая на всех остальных. Но, может, те девушки из Крайины были такими же, как и их деревенские девчата, — и по говору, и по манере держаться, — вот он и воспринимал их как своих, местных.

А Дарья и говорит по-другому, и выглядит не так, даже смеется иначе.

Партизаны стояли в деревне неделю. Это было для него самое счастливое время за всю войну.

Целыми днями Йоле вертелся возле них. А точнее, возле Дарьи и ее санитарной палатки, помогал ей. И дров наколет, и воду принесет, и бинты вместе с ней перемотает.

И партизаны им помогали. У самих почти ничего не было, но то, что имели, делили с ними поровну. Партизаны как бы поставили их семью на довольствие, и Йоле с таким аппетитом уплетал их еду, будто никогда не ел ничего вкуснее. В обществе Дарьи и Милы ожила и мать. Девушки продолжали навещать ее, и она воспрянула духом.

— Какие славные девчата, дай им бог здоровья, — говорила мать. — Прямо как дочери.

Она старалась угостить их чем могла: то нальет кружку молока, то кусок пирога отрежет. «Кто знает, где теперь их матери, наверное, переживают за них».

А Йоле все больше привязывался к Дарье. Как собачонка, всюду следовал за ней.

Наградой мальчику был ее звонкий смех или истории, которые Дарья с удовольствием ему рассказывала.

Вот и сейчас он сидит напротив, смотрит, как она чинит одежду какому-то партизану, и спрашивает:

— Дарья, а Россия далеко?

— Далеко, Йоле, — отвечает девушка и наклоняется, чтобы перекусить нитку. И вновь его охватывает волнение при виде нежного изгиба ее шеи. «Что это со мной?» — думает мальчик в растерянности и отводит взгляд. А Дарья рассказывает о России, о подвигах русских партизан, о том, что придет день, когда наши партизаны будут сражаться вместе с русскими.

— До тех пор пока не прогоним фашистов с нашей земли, — завершает она.

Лицо ее приобретает суровое выражение, это уже не прежняя милая, улыбающаяся Дарья, а совсем иной человек… Йоле переводит разговор на другую тему… Ну вот, например, приходилось ли ей ездить на грузовике?.. Девушка смеется звонко, весело.

— Приходилось, Йоле, — отвечает она. — И на грузовике, и на поезде, и на телеге, и на велосипеде… Только вот на самолете не пришлось. — Она подняла улыбающееся лицо, посмотрела в небо и добавила серьезно: — На самолете полечу, когда мы освободим нашу страну.

— А меня возьмешь?

— Конечно, Йоле, — весело ответила она, вскочила и нежно взлохматила его кудри. — Я приеду за тобой. И спрошу: где тут мой друг Йоле? Возьму тебя, и мы поедем на аэродром. А потом сядем в самолет — и до свидания!.. — Она прижала его голову к груди, задумчиво глядя вдаль.

Йоле стоял с наклоненной головой, боясь шевельнуться, вдыхая нежный запах ее кожи, смешанный с запахом мыла.

— Дарья, — пробормотал мальчик, не в силах ничего больше сказать.

В этом «Дарья» прозвучало все, что пережил он за свои тринадцать лет — и радостного, и печального.

— Я хочу тебе что-нибудь подарить на память, — сказала девушка, скрываясь в палатке. — Чтобы ты вспоминал обо мне, когда мы уйдем.

Йоле не двинулся с места. Ему хотелось запомнить этот нежный запах, это ощущение счастья, переполнявшего душу.

Дарья вернулась с тетрадкой, раскрыла ее и на первой странице булавкой приколола свою фотографию.

— Дарю тебе свою фотографию с надписью, — сказала она и положила тетрадку на колени. Немного подумала, взглянула на него, улыбнулась и написала, повторяя вслух: — Моему маленькому другу Йоле, на память. Дарья.

Девушка протянула ему тетрадку. В глазах ее светилась любовь. Неожиданно для самого себя мальчик обнял ее, поцеловал в щеку и, зажав в руке тетрадку с карандашом, бросился бежать. Останься он хоть на секунду, он бы расплакался.

Йоле знал, что через два дня партизаны уходят. И каждый раз, когда вспоминал об этом, сердце его болезненно сжималось. Он забивался куда-нибудь в укромное местечко во дворе, в хлеву или уходил в поле, не желая ни с кем делиться своей болью. Избегал встреч с Дарьей, а когда видел ее, вспоминал, что она скоро уходит, и ему хотелось плакать. Он поручил Раде помогать ей, а сам издали следил за каждым ее движением.

За день до ухода партизан Йоле обошел всех своих родственников, живших в разных концах деревни. И у каждой из теток что-нибудь выклянчил: горсть орехов, яблоко, засохший пряник. Все это завернул в материн платок и незаметно положил на постель Дарьи.

Он тайком наблюдал за ней. Ничто не укрылось от его взгляда: он видел, как она упаковывает санитарные принадлежности, как ухаживает за ранеными, как разговаривает с его матерью. «Пусто без нее будет», — думал мальчик. Он строгал ножиком дощечку и вдруг, ошеломленный, опустил руку: а ведь он-то ей так ничего и не подарил… Что же будет напоминать ей о нем?

Йоле перерыл все свои вещи. Но не попадалось ничего достойного внимания: кусок проволоки, гвозди, обрывок старой газеты. Он вывернул карманы — веревочки, какая-то тряпка, дощечка, которую он начал было строгать… Мальчик повертел дощечку в руках, внимательно к ней приглядываясь. Это был кусочек орехового дерева с зазубринами по краям. У него мелькнула мысль: «Вырежу свое имя…»

Партизаны уходили, и вместе с ними улетала та самая, хорошо знакомая песня, а Йоле все сидел и вырезал на дощечке свое имя.

Он нагнал их за околицей. Поравнялся с санитарной повозкой. Дарья улыбнулась, и все вокруг засияло от этой улыбки.

— А я подумала, мой дружок меня позабыл…

— Я тебя никогда не забуду, — выпалил Йоле.

Ему очень хотелось добавить: «До конца своей жизни». Но произнести это он не смог. Если бы сказал, то наверняка бы разрыдался. Молча сунул дощечку ей в руку.

Дарья раскрыла ладонь. На дощечке неровно, детскими буквами было вырезано: «Йоле».

— Вот спасибо, — улыбнулась она. — Это будет мой талисман на время войны. — Она расстегнула пуговицу на блузке и опустила дощечку за пазуху.

Йоле не осмеливался взглянуть на девушку, с трудом сдерживая слезы. Кто-то позвал Дарью.

— Давай прощаться, Йоле. Наши уже ушли.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Только не погибни, как мой Райко, — попросил он, и рыдания сдавили ему горло.

Она остановилась, посмотрела на него серьезно и вдруг заплакала.

— Не погибну, Йоле. Обещаю тебе.

Наклонилась, быстро поцеловала его и побежала за колонной.

Она удалялась, унося с собой что-то невообразимо прекрасное. Позже в деревню приходили свои и чужие, он видел множество лиц, но ее лицо было единственным — оно постоянно стояло перед глазами.

И когда ему казалось, что оно ему только приснилось, мальчик вскакивал и бежал к своему тайнику, где была спрятана тетрадка с фотографией. Раскрывал ее и подолгу смотрел в глаза девушки.

Потом, вздохнув, снова прятал тетрадь, уверенный, что не выдумал Дарью, что она была на самом деле.

Даринка

Когда Йоле стоит на верху стога, он испытывает удивительное чувство — он высоко-высоко, выше всех. И видит дальше всех. И небо к нему ближе. Кажется, все вокруг принадлежит ему. Люди удивляются, как здорово у него получается стог — гладенький, точно яичко, а он растет вместе со стогом, старается, только бы услышать: «Никто не умеет так, как Йоле. Ей-богу, настоящий мастер. Второго такого в округе не сыщешь».

За эту скромную похвалу мальчик и вправду готов был из стога сделать самое настоящее яйцо и встать на его вершине одной ногой, как аист, — вот на что он был готов. Услышав добрые, полушутливые слова тетки: «Йоле, птаха ты моя, куда ж ты забрался? Еще чуть-чуть — и достанешь до неба!» — он стремился все выше и выше, чтобы походить на эту теткину птаху. Вот на что он был способен.

Да и ради Елы и Нады, дочек Момира, заигрывающих с ним, так и норовящих задеть его граблями, чтобы стащить со стога. Да, ради них тоже. А больше всего, пожалуй, ради Даринки, серьезный и грустный взгляд которой он то и дело ловил на себе. Тогда по телу его пробегал легкий озноб, а из груди вырывался вздох: «Где же ты теперь, Райко, брат мой? Ах, если бы ты мог быть здесь… Ведь эта красота принадлежит тебе». При воспоминании о Райко на глаза набегают слезы, и так, сквозь слезы, Йоле смотрит на Даринку, первую красавицу на селе. И самую лучшую работницу из всех девушек.

Все эти дни, в пору сенокоса, Йоле не спускал с нее глаз. И заметил, какие пылкие взгляды бросали на нее парни, когда они уселись перекусить под ветвистой грушей. Ему хотелось — он сам не знает почему, только ему очень хотелось крикнуть им: «Пошли прочь, петухи! Уберите от нее руки! Что рты поразевали? Того и гляди, проглотите! Вон сколько вокруг других, а ее оставьте в покое. Она не для вас, она не такая, как все».

Да и что это за парни? Мальчишки! Только двое-трое настоящих. А первый среди них — Велько. Ровесник Райко. Как раз ей под пару.

Йоле не любит его за то, что он со своими четниками шатается по округе, а Райко с его пролетариями здесь нет. Что он приходит в деревню, а Райко уже больше никогда не придет. Вот за что!

А еще из-за Даринки. Йоле хорошо знает, что сердцем она всегда стремилась к Райко, но теперь все чаще посматривает на Велько. «Где же у нее совесть?» — думал мальчик, глядя на нее сверху, со стога. Когда ее взгляд случайно останавливался на нем — на его глазах, на лице, так похожем на лицо Райко, — Даринка тут же отводила глаза. Из груди ее вырывался вздох, и Йоле еще долго чувствовал, что она смотрит на него печальными, полными невысказанной боли глазами. Ему становилось невыносимо тяжело.

Что происходило во время обеда, он не мог бы с точностью рассказать. Помнит только шутки, хохот, поддразнивание. Мальчика это не интересовало, он лишь внимательно следил за тем, где Даринка, что она делает. Он видел мужские взгляды, останавливающиеся на Даринке. Особенно внимательно Йоле наблюдал за Велько, который буквально не спускал с нее глаз. «Четник проклятый!.. — думал мальчик, сжав зубы, — Хорошо устроился, безопасно. Воюешь поблизости, по окрестным деревням… Что ж ты, герой, не ушел с Райко, с пролетариями? Предпочел остаться с этим жульем?!»

О, крикнуть бы им в лицо: «Все вы трусы! Все! И ты, Велян, самый большой трус. И на сенокос придешь, и на посиделки. И не надо быть там, где убивают… Что, неправда?!»

Но разговор во время обеда, шутки, смех — все шло своим чередом, и Йоле чувствовал себя ужасно одиноким на своем стоге. Это его последний стог сегодня. Он видит, как дядька машет рукой, давая знак к окончанию работы:

— Ну, друзья, довольно. Заканчиваем. Большое всем спасибо.

— Верно, Стоян, — замечает тетка, — не след скошенную траву росой поливать.

Йоле просит грабли, чтобы подровнять стог. Кто-то их ему услужливо протягивает.

— Возьми мои, — говорит Даринка и подает грабли.

Их взгляды снова встречаются. У каждого в душе своя грусть. «Ну что она так смотрит?» — думает Йоле. Подровняв стог, он выпрямляется.

— Я сам слезу, — говорит он ей и смотрит, как она уходит.

Ему не дает покоя мысль, что эта девушка была создана для Райко. Чтобы унять боль в сердце, он отворачивается.

Солнце садилось. Снизу, оттуда, где работали косцы, донесся резкий звук: точили косу. К нему присоединился другой, третий… Опершись на грабли, Йоле любовался заходом солнца, слушал, как точат косы, как вдалеке поют девушки. «Неужели идет война?» — недоумевал он. Если бы не гибель Райко, можно было бы подумать, что войны вообще нет.

Стараясь отогнать эти мысли, Йоле соскользнул со стога. Печальный и одинокий возвращался он домой.

Вдруг где-то позади грянула песня. Пели косцы. Йоле оглянулся. Песня звучала громко, раздольно. Он остановился. Красивый сильный голос, начинавший песню, взлетал и замирал, звеня на самой высокой ноте, и, когда уже становилось страшно, что он вот-вот сорвется, к нему мощным хором присоединялись другие. Трудно остаться равнодушным, слушая песню. По телу мальчика пробежала легкая дрожь. Повторяющийся припев: «Мой любимый…» — будил в нем новые мысли. Будет ли он когда-ни— будь любимым, будет ли кто-нибудь так его называть? Быть чьим-то любимым… Как в песне… Чтобы кто-то его ждал и встречал. Йоле улыбнулся. Не верится…

— Мне еще до этого далеко, — произнес он вслух и зашагал своей дорогой. — Очень далеко.

Но и то, что далеко, и то, что здесь, близко, почему-то его волнует. Многого он пока не может понять.

После ужина Йоле вышел во двор. Ночь была теплая, звездная. «Скоро взойдет луна», — подумал мальчик и, прислонясь к стене амбара, загляделся на небо. Он смотрел на одну-единственную звезду. Она казалась очень одинокой. «Может, это моя звезда», — промелькнуло у него в голове. И в этот момент он услышал шепот. Мальчик попытался представить, что это шепот неба, однако шепот явственно доносился со стороны амбара. Обернувшись, Йоле увидел Велько, целовавшего какую-то девушку.

— Не надо, ну пожалуйста, пусти, прошу тебя, — говорила она, робко защищаясь.

Нет, не может этого быть! Что-то кольнуло Йоле в сердце, захотелось убежать. Да мыслимо ли это?! Он непонимающе смотрел на звезды, как бы пытаясь найти у них ответ, но ответа не было. Даринка и Велько. Даринка и этот четник…

Звезды молчали. Время от времени какая-нибудь из них игриво подмигивала ему: «Йоле, как же ты глуп! Ну можешь ли ты понять хоть что-нибудь в этом мире?»

Мимо, ничего вокруг не замечая, пронеслась Даринка, следом за ней — Велько.

— Даринка, постой! Я тебе все объясню.

— Что ты можешь объяснить? — отрезала она и, не оборачиваясь, вбежала в дом.

— Черт побери, я не хотел ничего плохого, — как бы оправдываясь, проронил Велько, повернувшись к Йоле. — Проклятая девка! Тоже мне, недотрога.

Йоле смотрел на него, на дверь дома, за которой скрылась Даринка, и ему хотелось петь от радости. Он был счастлив. Все-таки его детское сердце не ошибается, если прикипит к кому-то.

«А если б она согласилась?.. И осталась бы с ним там, за амбаром?.. Что тогда? Но она же не осталась! Разве этого мало?»

— Вполне достаточно, — вслух сказал он и сорвался с места.

Обогнув дом, мальчик вприпрыжку побежал к себе.

Кажется, он обрел мир и согласие с самим собой.

Свое оружие

«Целая сумка патронов, — думал Рыжий. — Целая сумка…»

Эта мысль не выходила из головы мальчика, когда к ним в дом ввалилась группа четников.

Они были из местных, дядька знал всех по именам. Четники быстро освоились, стали вести себя как дома: разделись, разбрелись, как куры, по двору. Все были вооружены до зубов, и это не укрылось от глаз Рыжего. «Грош мне цена, если не стащу у них что-нибудь», — решил он.

Решить-то решил, да как стащить, если четники шныряли повсюду и сделать что-то незаметно было трудно.

Он вертелся среди них, следил за каждым шагом, стремясь улучить удобный момент, но это не удавалось. Рыжий только удивлялся, сколько на них было навешано оружия. «Разукрашены, точно свадебные кони», — думал он презрительно и в то же время с завистью.

Тетка сбилась с ног, спеша приготовить им цицвару[6].

Те из них, кто постарше, сидели в погребе, где дядька угощал их ракией. Парни же то и дело выходили на улицу, зыркали по сторонам, высматривая женщин помоложе. Один даже, подозвав Рыжего, поинтересовался, есть ли в деревне девчата.

— Есть, — буркнул мальчик и отошел, опасаясь, как бы тому не взбрело в голову попросить его привести девушек.

Рыжий не любил солдат, особенно с тех пор, как усташи сожгли их дом и он с матерью вынужден был бежать сюда, к дяде. Четников он тоже не любил — ему были противны их бороды, нечесаные сальные волосы, кокарды на фуражках. «Как им самим-то не противно носить кокарды с этими гадкими птицами?» — думал он. Насколько милее и приятнее была партизанская звезда, гордо указывающая своими лучами на все четыре стороны света, а пятым как бы заглядывая еще в один мир — в мир будущего! Взволнованный, разгоряченный этими новыми чувствами, мальчик вдруг подумал: «Запеть бы им в лицо знаменитую партизанскую песню: „Среди звезд прекрасных, вечных краше нет пятиконечной!..“ Ему так хотелось это сделать! Но он понимал: это было бы безумием. И все же интересно: что бы тогда сделали ему вшивые обормоты?

Притаившись в уголке, Рыжий исподтишка наблюдал за четниками. И удивлялся: ну как могут женщины танцевать с ними коло, слушать звон висящей на них сбруи? Нет, правы те, что бежали от них словно от чумы.

Дело шло к вечеру, когда ему вдруг представился подходящий случай. Не успел Рыжий принести в погреб воду, за которой его посылали, как вбежала тетка, крича во весь голос:

— Что делать, Милия? Усташи!..

Среди четников началась паника. Они скопом бросились к двери, сбивая друг друга с ног. Дядька тоже вскочил, выбежал к воротам. Подскочив к окну, Рыжий увидел дядьку: раскинув руки, тот что-то втолковывал трем перепуганным усташам. Что он им говорил, не было слышно, только после этого они бросились бежать на другой конец деревни.

Рыжий быстро оценил ситуацию. Вмиг очутился он возле стоявших поблизости полевых сумок, доверху набитых патронами. Лихорадочно совал патроны за пазуху, опорожняя одну сумку за другой. Закончив, выскочил во двор.

Когда четники вернулись, мальчик с замиранием сердца ждал, обнаружат ли пропажу. Но тем было не до него, не до украденных патронов — слишком были заняты собой, рассказывали друг другу, как удирали.

— Эй, дядя, Радивое проломил твой забор. Будет тебе завтра работка! — смеялись они.

— И ты бы проломил, окажись он у тебя на пути, — ответил Радивое, и четники разразились оглушительным хохотом.

Едва дождавшись рассвета, Рыжий стал искать Йоле, чтобы похвастать раздобытыми патронами.

А потом они вдвоем на глазах у ребят из враждебного лагеря, тех, которые были за четников, целый день только тем и занимались, что бросали патроны в костер. „Ну-ка, посмотрим, чьи патроны лучше стреляют!“ — кричали они, отбегая в безопасное место и наблюдая, как взрываются патроны, разбрасывая вокруг искры и пепел.

Но и „противник“ не остался в долгу. Долговязый со своей ватагой тоже бросал патроны в костер. Леса и дол огласились беспрерывными взрывами,

— Мы вам покажем! — неслось с одной стороны.

— Это мы вам покажем!

Разозлившись, Йоле с Рыжим договариваются: один пойдет на левый фланг, другой — на правый, а ребят поменьше поставят в центр.

— Разворачивай левый фланг! — выкрикивает Рыжий и смотрит, как Йоле перебегает от укрытия к укрытию, точно настоящий боец.

— Вперед, партизаны! — командует он и, выскочив на открытое место, бежит во весь рост, набрав полные пригоршни камней. Потом, повернувшись к Лене, кричит: — Огонь!

Девочка швыряла патроны в костер, и, когда они взрывались, ребята бросались в атаку. Они преследовали „противника“ до самого дома. Из хат с бранью выбегали их матери, и только тогда преследователи поворачивали назад, запыхавшиеся, счастливые, чувствуя себя настоящими партизанами.

— Я вам это припомню, — грозился долговязый.

Прошло несколько дней. Йоле и Рыжий что-то увлеченно мастерили, сидя на поленнице, когда Раде приволок и бросил им под ноги старую винтовку.

— Смотрите, что у меня есть!

Ребята переглянулись.

— Где ты ее нашел? — спросил Йоле.

— Вот там, в лесу, — малыш махнул рукой.

Ребята снова переглянулись. Все трое склонились над винтовкой. Она была тяжелая, длинная, во многих местах ствол покрывала ржавчина. Они изрядно повозились с винтовкой, прежде чем начал работать затвор.

— Ничего, будет стрелять, — самоуверенно заявил Рыжий.

Принялись за работу, посылая Раде то за песком, то за соломой. Подошел Влайко, стал помогать. Терли и чистили винтовку, пока она не засверкала как новенькая, но Рыжему что-то в ней не нравилось. Наконец его осенило:

— А почему бы нам не укоротить ее? Будет как у партизан.

— Правда, давайте обрежем, — поддержал его Влайко. — Мой отец говорит, обрез прекрасно стреляет.

Они обрезали приклад, смазали затвор. Теперь это была настоящая партизанская винтовка.

— Теперь она как настоящий русский обрез, — довольно заметил Влайко.

— Откуда ты знаешь, какие они бывают?

— Сам-то я не видел, да партизаны говорили: они вот такие же маленькие. Но палят здорово!

— Завтра пойдем на Дебелячу, там ее проверим, — решил Йоле.

Наутро ребята выгнали овец раньше обычного, погнали их к лесу. Очень уж хотелось поскорее испытать винтовку. Рыжий нес патроны, а Йоле — завернутый в тряпку обрез.

Зашли далеко в лес. На поляне развернули свое сокровище и склонились над ним. И хотя терпение было на исходе, теперь, когда можно было приступить к испытанию, каждый боялся первого выстрела.

— Дай-ка мне, я стрельну первый, — попросил Рыжий Йоле.

Тот протянул ему винтовку. Лена с гордостью смотрела на руки Рыжего, ловко заряжающие винтовку, словно мальчик всю жизнь этим занимался.

— Спрячьтесь-ка все! — приказал Рыжий, а сам остался на поляне. — Стреляю вон в тот пенек.

Он приставил приклад к плечу, крепко прижался к нему щекой. Выстрел прогремел так внезапно и оглушительно, что все вздрогнули. От пенька полетели вверх и в стороны щепки, ребята провожали их взглядом, пока они, крутясь, падали на землю.

А Рыжий стоял на месте, слегка побледневший, улыбающийся.

— Во сила! — проговорил он, подходя к ребятам.

Лене вдруг захотелось поцеловать его. Но, стыдясь своего порыва, она только глядела на Рыжего и радовалась, что он такой. Именно такой, как есть…

Ребята, вырывая друг у друга винтовку, стреляли по очереди, а девочка потихоньку отошла в сторону и, поднявшись по склону, легла в траву. „Знает ли небо, как я счастлива? — думала она, глядя в небо. — Наверное, нет. Это знаю только я — и бог, если он есть!“

Унижение

Его разбудила мать. Он долго не мог проснуться, не понимая, чего от него хотят.

— Просыпайся, сынок! — расталкивала она мальчика. — Отец зовет.

Влайко отдал бы все на свете, лишь бы его оставили в покое. Ему казалось, он только что заснул. Но мать не отходила.

— Вставай, сынок, отец рассердится. Ты ведь его знаешь…

Мальчик с трудом разомкнул веки.

— А, это ты, — пробормотал он, увидев склонившееся над ним лицо матери.

— Я, я, сынок. Ну-ка, быстренько. Отец ждет. Пойдете на ток.

Влайко оделся. Начинало светать. Восток просветлел, но половина неба была еще погружена во мрак. На небе мерцали звезды, и он улыбнулся им. Наскоро умывшись, выпил кружку молока. Тем временем совсем рассвело.

— Снопы уже стоят, — сказал отец, свертывая самокрутку из клочка бумаги. — Они не тяжелые, справимся за день. — Он пошел к конюшне. — Возьми возле амбара вилы и грабли — себе и мне — и иди на ток, а я лошадей выведу.

Забросив на плечо вилы и грабли, мальчик зашагал вниз по дороге. Настроение было прекрасное. Глянул вверх — на небе ни облачка. "Будет хороший денек", — подумал Влайко, насвистывая какую-то мелодию. Это была песня сербских партизан, которые весной стояли в их деревне, Ему нравились и мелодия, и сами партизаны. "Интересно, где они сейчас? Небось где-нибудь далеко…" Ему захотелось к партизанам — хоть ненадолго. "Отец убил бы меня… Ему больше по душе эти бородатые. Да разве на них можно положиться? — размышлял он. — Вон и Йоле, и его брат, и вся их семья связаны с партизанами. Только у моего отца все шиворот— навыворот. Вся деревня одно делает, а он — обязательно наперекор…" "Ты всегда поступаешь всем назло", — говорил ему дядя. И Влайко с ним согласен. Ведь именно потому отец привечает этих обросших. Лишь бы идти против течения, не быть похожим на остальных. О, как он завидует Йоле, что у того нет отца! "Вот счастливый! Может делать, что ему нравится. Кого хочет, того и любит!.."

Но, к счастью, отца сейчас рядом не было, а вокруг сияло прозрачное, чистое, словно умытое, утро.

Влайко был жизнерадостным человеком, к нему быстро вернулось хорошее настроение. Услышав доносившиеся из пшеницы трели жаворонка, мальчик ему ответил. Жаворонок замолчал, будто удивился, а Влайко засмеялся.

Проходя под сливами, он подпрыгнул, схватился за ветку, и его обдало росой. Он снова рассмеялся и пошел дальше, насвистывая партизанскую песню. Подойдя к току, он прислонил к плетню вилы и грабли, стал отвязывать калитку, но вдруг застыл в оцепенении: из копны соломы поднялся человек в темной одежде и приставил пистолет к его груди.

— Кто там? — раздался гнусавый голос из-за копны.

— Да вот, какая-то птичка залетела.

Мальчик смотрел на того, который держал пистолет. Это был высокий молодой человек; лицо его было бы приятным, если б не жесткий, колючий взгляд. Отряхивая приставшую к штанам солому, из-за копны показался второй — пожилой, весь какой-то опухший, уродливый. Оба были несимпатичны мальчику, но он стоял спокойно, стараясь не показать своей неприязни, и только недоумевал, почему до сих пор нет отца — тот бы сообразил, что делать. "Вот сейчас этот болван пальнет, и конец мне", — подумал Влайко, и ему стало страшно.

Мужчина с отекшим лицом, все еще раздраженно стряхивая с себя солому, подошел ближе.

— Чей будешь? — спросил он гнусаво. И, поскольку Влайко молчал, повысил голос: — Я тебя спрашиваю, чей ты?

— Сын Стояна, — выпалил мальчик, испуганно отступая.

— Какого Стояна?

— А вот этого, — услышал Влайко голос отца.

Никогда в жизни мальчик так не радовался его появлению,

Незнакомцы обернулись. Отец не спеша привязывал к плетню лошадей. Спокойствие его передалось Влайко, у него отлегло от сердца.

— Вы что пистолетом тычете в ребенка? Или вы не христиане? — зло спросил Стоян, приближаясь к незнакомцам.

— Мы-то христиане, а вот ты кто? — спросил опухший, отводя руку молодого. — Погоди, давай выслушаем этого господина.

— Никакой я не господин, — проворчал отец. — Простой крестьянин. А вы кто такие? — взглянул он на них.

— Мы нездешние, — сказал молодой, сверля Стояна недобрым взглядом.

— Оно и видно, — парировал отец. — Наши так пистолетами не машут. А уж на детей — тем более.

Никогда еще Влайко не восхищался своим отцом так, как сейчас.

— А не кажется ли тебе, что у тебя слишком длинный язык? — угрожающе спросил старший.

— Как бы тебе его не укоротили, — добавил молодой, скаля зубы.

Внешне отец был спокоен. Повернувшись к старшему (молодого он явно игнорировал, хотя именно его боялся больше), он сказал:

— Чего вам надо? Я ведь к вашим хорошо отношусь, это здесь все знают. Однако кому ж понравится, когда детям грозят оружием?

— Ну, вот так-то лучше, — согласился человек с одутловатым лицом. Настроение его заметно улучшилось, так как он наконец избавился от соломы, отряхнул все соломинки со своих штанов. — Видишь, Еремие, какой у нас нюх — вышли на своего человека, — подмигнул он молодому. Потом шагнул к отцу, крепко схватил его за плечи и притянул к себе: — Слушай внимательно, дядя. Сегодня мы у тебя в гостях — и обращайся с нами как с гостями. Принеси еды — побольше да повкуснее, да и выпить чего-нибудь не мешает. Не вздумай подсунуть нам какие-нибудь помои — выльем тебе за пазуху, понял? — Он отпустил отца. — И вот еще что. Вечером пойдешь с нами, покажешь дорогу в Соколович. Ну как, договорились?

— Да я… — начал было отец.

— Твои заботы меня не касаются, — оборвал его пожилой.

Молодой постукивал пистолетом по ладони.

Но отец не сдавался.

— Послушайте, братцы, мне ж молотить надо, зерно пропадет…

— Завтра смолотишь, когда уйдем, — сказал пожилой.

Продолжая играть пистолетом, криво усмехаясь, подступил к нему и молодой.

— Ладно, ладно, — пробормотал отец. — Сделаю.

Влайко было жаль отца, вынужденного разговаривать с этими типами и подчиняться им. В душе он наверняка их проклинает. Но ясно было, что с ними шутки плохи: им ведь безразлично, куда стрелять — в человека или в пень.

— А теперь, щенок, беги домой да принеси нам перекусить, — приказал пожилой.

— Я пойду с ним, он ведь не знает, что взять, — засуетился отец.

— А ты здесь останешься, — перебил его молодой. — Неизвестно, что ты нам подстроить можешь.

— Пусть попробует, — пригрозил пожилой, мигая налитыми кровью глазами. — Мы тогда его дом с землей сровняем.

Влайко смотрел на них, на отца, и ему вдруг нестерпимо захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.

— Ну, топайте, — прикрикнул пожилой.

Отец взялся было за узду, но молодой приказал:

— Лошадей оставь здесь. Так будет надежнее.

Беспомощно пожав плечами, отец кивнул Влайко:

— Идем…

— Эй, дядя! — окликнул его гнусавый. — Следи за своим щенком, чтоб не распевал партизанские песенки, иначе я ему язык окорочу!

Когда его уже не могли услышать, отец выругался сквозь зубы:

— Сволочи!..

— Вот они, твои четники! — сказал Влайко, решив высказать все, что было на душе, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело. Он заплакал и отбежал в сторону, вызывающе крича: — Твои, твои, а то чьи же? Ты ведь их вон как любишь!

Отец схватил палку.

— Я тебе покажу, кого я люблю!..

Влайко пустился наутек. Все было обидно: и оплеуха, и пережитое на току унижение, но больше всего возмущала мальчика отцовская покорность. И он поклялся: пока жив, никогда не будет хорошо относиться к четникам, да и к отцу тоже, если тот будет с ними заодно.

Этой клятве Влайко остался верен навсегда, но никому, даже Рыжему, не рассказал, что с ним произошло в тот день.

И отец был нем как могила.

Всюду боль

Погруженная в свое горе, мать раскачивалась из стороны в сторону, причитая. Отдельные слова доносились до слуха Раде: "Бедная я, несчастная… сынок мой… горе мне, горе…"

Раде не хотел тревожить ее, хотя с утра, кроме кусочка хлеба, во рту у него ничего не было и голод давал о себе знать. Выйдя из дома, мальчик сел на крыльце. Тут его и застал дядя.

— Что пригорюнился? — спросил он Раде.

— Ничего, — ответил мальчик угрюмо, поднимаясь со ступеньки.

— А Йоле где?

— Пошел на мельницу.

— А мать?

— Дома… — Он показал рукой на дверь.

— Никак не успокоится, — сказал дядя, качая головой. — Погубит она и себя, и вас.

Он зашел в дом, оттуда послышался его голос: "Радойка, послушай меня, Радойка…" Потом, выйдя на крыльцо, дядя обратился к Раде:

— Иди-ка ты ко мне на огород, мои там копают картошку, помоги им, а они тебя покормят! — И возвратился к матери.

Раде нехотя встал. На душе было тоскливо. Он чувствовал себя очень одиноким в этом мире, одиноким и никому не нужным. Ноги заплетались, словно на плечах лежала тяжелая ноша. "Почему так грустно и пусто у нас дома? — думал мальчик. — Никогда не знаешь наверняка, поешь сегодня или нет".

— Это потому, что у вас нет отца, — объяснила Лена, когда он однажды ей пожаловался.

— Да, у вас всегда хорошо. И всегда есть что пожевать, — с завистью сказал Раде.

— А ты живи у нас, — предложила она серьезно.

— Ну да! — рассердился малыш, — Как же я оставлю Йоле?

— А он станет к тебе приходить. Он и так каждый день у нас.

— А мама? — спросил Раде. — Она будет плакать…

— Подумаешь, — ответила девочка. — Она и так плачет.

Раде понимал: это правда. Но он не мог оставить мать, пусть даже у Лены ему было бы во сто раз лучше. "Все было бы по-другому, если бы Райко был жив", — подумал он, тяжело вздохнув, и, кажется, впервые осознал, что такое смерть. Райко нет и никогда больше не будет! Глаза малыша налились слезами.

— Если бы Райко не ушел тогда с пролетариями, он остался бы живым, — сказала Лена. — Это они виноваты!

— Нет, пролетарии не виноваты, — ответил Раде, защищая брата.

— А кто же, если не они?

— Война виновата, вот кто! — рассердился он.

— Конечно, война, но и пролетарии тоже, — упрямо твердила Лена. — Мой отец так говорит.

— Подумаешь!

— Он знает. Поэтому он и не любит пролетариев.

— И вовсе не поэтому! — ехидно сказал Раде.

— Только из-за Райко!

— Нет, не из-за Райко, — твердил он.

— Почему ж он вас любит?

— Ну, мы — другое дело, — ответил Раде, прекращая спор.

"А почему другое? — думал он, направляясь к картофельному полю дяди. — Пожалуй, нет, не другое. Мы тоже пролетарии. У нас тоже ничего нет…"

От жалости к себе и к своим близким он заплакал, но поспешил смахнуть слезы. "Не дай бог увидят, начнут приставать с вопросами, не отвяжешься".

Весь день он усердно работал, стараясь ни с кем не разговаривать. Даже с Леной. Сначала она крутилась возле него, заговаривала, но он отвечал односложно, и она оставила его в покое. Вечером же, когда Раде собрался домой, она решила проводить его. Мать Лены дала мальчику кошелку картошки, от которой он долго отказывался и взял только после того, как тетка убедила его, что он все заработал. Лена сказала, что поможет донести кошелку, — конечно, это был предлог, просто она хотела поговорить с Раде.

Был прекрасный осенний вечер. Долго шли молча. Лена замедлила шаг, взглянула на небо и вдруг спросила:

— Раде, а ты веришь, что душа живет после смерти?

Он даже остановился. Разыграть хочет? Но светлые глаза девочки были спокойны и серьезны.

— Не верю, — ответил Раде.

Малыш сел на траву. Лена устроилась рядом.

— А я то верю, то не верю, — сказала она, ударив кулаком по росшему у обочины кусту.

— Кажись, и я тоже… — признался Раде после непродолжительного раздумья, вспомнив, как еще совсем недавно надеялся на то, что Райко обязательно вернется.

Но сегодня — сегодня Раде понял, что брат не вернется никогда…

— Не верю, что бог есть, — выкрикнула Лена и снова ударила кулаком по кусту.

Раде молчал, задумавшись.

— Ведь если б он был, — продолжала девочка запальчиво, — наверняка кому-нибудь удалось бы его увидеть, правда?

Раде молчал.

— Врут они все, что он есть, — уверенно заявила Лена. — Врут! Не видел его никто!

Раде не знал, что ответить. Может быть, Лена права. Ведь если бог такой всемогущий, каким его считают, почему он не воскресит Райко? И все-таки, понимая, что Райко никогда не вернется, Раде не винил бога за его бессилие.

Лена вдруг сказала:

— Вот вырасту — и уеду отсюда… Куда-нибудь далеко-далеко… — Посмотрев на Раде, она предложила: — Поедем вместе, хочешь? На поезде прокатимся… — Глаза ее сияли, и Раде улыбнулся. — Ну как, поедем? — И, прежде чем он успел ответить, глядя вверх, в небо, выпалила: — Знаешь, мне иногда хочется завыть на луну!

Он расхохотался — впервые за этот день.

— Давай вместе повоем? — Вскочив, она протянула мальчику руку.

— Что это на тебя нашло? — спросил он, продолжая сидеть на земле. — Только собаки воют на луну.

— Ну и пусть. Я тоже буду! — И, приставив ладонь ко рту, она издала протяжный, скорбный вопль, похожий на завывание собаки.

— Ой, не надо, прошу тебя! — крикнул Раде, вскакивая.

Лена замолчала, снова села. Казалось, этот вой неизвестно почему ее успокоил.

— Знаешь, Раде, — тихо сказала девочка, когда он опустился на траву рядом с ней. — Иногда у меня бывает такое настроение, такое… Просто не знаю, куда деваться…

Больше они не разговаривали.

Утихомирившись, Лена смотрела в темнеющее вечернее небо. Откуда-то из дальних его глубин на нее глядели чьи-то глаза. Они были желтые, дерзкие — совсем как глаза Рыжего… Лена им улыбнулась. Потом попыталась отогнать видение, но оно вновь возвращалось. Глаза сверкали и манили, словно светлячки. Хотя нет, светлячки безобидны, а эти огоньки опасны — они жалят. "Ну и пусть жалят, — подумала девочка. — Ну и пусть…"

Она проводила Раде до самого дома. Расстались молча — кажется, в этот вечер они поняли друг друга, как никогда раньше.

В комнате было темно. Раде зажег лучину, затопил печь и испек картошку. Мать сидела на том же месте, где он ее оставил.

Когда картошка была готова, Раде позвал:

— Мама, идем ужинать.

Она смотрела перед собой отсутствующим взглядом. Малыш потянул ее за рукав. Раде отдал бы что угодно, лишь бы вывести ее из оцепенения. Лишь бы она стала такой, как прежде. И вообще — чтобы все стало как раньше.

— Поешь, мама, — попросил мальчик, видя, что она его не замечает, и снова дотронулся до ее руки.

— А, это ты, родной, — проговорила мать, приходя в себя.

— Я, мама, — ответил Раде, придвигая к ней картошку.

— Мы, кажется, поменялись местами, — медленно сказала мать, взяла в руки картофелину и принялась ее чистить.

Раде наблюдал за движениями ее рук. Как неживая. Он посмотрел на ее лишенное выражения лицо и содрогнулся. "Она как будто умерла!" — думал он в отчаянии.

— Вкусная картошка? — теребил он мать.

— Да, — ответила она, даже не взглянув на него.

Раде заплакал. Мать жевала картошку, отрешенно глядя в пространство, а он все плакал и плакал, пока не разразился рыданиями.

Словно вдруг очнувшись, мать перестала есть, прислушалась.

— Кто-то плачет? — спросила она, оглядываясь.

Раде и хотел бы остановиться, но не мог. Он вытирал слезы руками, размазывал их по лицу, а они вновь и вновь набегали на глаза.

— Это ты плачешь, Раде? — спросила мать внятно.

Взгляд ее прояснился, она долго смотрела на мальчика. Потом подошла, села рядом и начала вытирать ему слезы.

— Почему плачет мой малыш, мой Раде? — шептала мать, обняв его голову, прижав его к груди и нежно укачивая. — Почему плачет мой сыночек? — ласково повторяла она.

Его словно прорвало. Раде уже не плакал — он рыдал в голос, содрогаясь всем телом. Мальчику хотелось вырваться, убежать, спрятаться, но мать крепко держала его, не отпуская из своих сильных теплых объятий. Тихо покачиваясь, она баюкала Раде, как младенца, и равномерное покачивание постепенно его успокоило. Слезы иссякли, из груди все реже вырывались последние судорожные всхлипы, потом и они прекратились. Раде почувствовал, как исчезает, уходит неведомо куда накопившаяся за многие дни тяжесть.

Окончательно успокоившись, он заснул у матери на коленях.

На мельнице

С мешком за плечами Йоле спускался к мельнице.

Он ходил на мельницу и раньше — до войны с Райко, потом с соседями. Но теперь — впервые — шел один. Все уже запаслись мукой впрок — возили зерно на мельницу на лошадях. У них же лошади не было. Муки в доме не осталось ни горстки. Да и зерна у Йоле в мешке так мало, что и лошадь не нужна. Зерно заработали они с Раде, нанимаясь к односельчанам.

Йоле любил эти места — склоны гор, поросшие редкими деревьями, и реку с впадающими в нее многочисленными ручьями.

У них же наверху в жаркие дни вода совсем пропадала — пересыхали и пруды, и неглубокие колодцы. "Пожалуй, только с колодцем нам и повезло, — подумал Йоле. — У нас всегда есть вода, в любую жару".

Этот колодец вырыл отец — еще до болезни, от которой потом умер. Когда колодец был готов, соседи посмеивались: "На что тебе такой колодище, Милое?" В округе рыли только неглубокие колодцы.

"Ничего-ничего, — отвечал отец добродушно, — пригодится".

"Да к чему такая глубина?"

"А что за колодец меньше десяти метров? — шутил он. — Может, докопаюсь до живой воды…"

Были люди, которые одобряли отца, но большинство считали, что он не в своем уме. "Вот настоящий хозяин — начал с колодца!" — услышал однажды Йоле и сообразил, что намекают на незавидное хозяйство, доставшееся отцу после раздела с братьями. Йоле с удовольствием поколотил бы насмешников, но и ему самому не совсем понятным казалось упорство отца, и однажды, обидевшись на него за что-то, мальчик спросил:

— Ну зачем нам такой колодец?!

Йоле вспоминает, как отец, отложив в сторону лопату, достал кисет и сел рядом.

— Видишь ли, Йоле, — сказал он, делая первую затяжку, — без воды нет и жизни.

— Как это — нет жизни?

— А вот как, — продолжал отец, глядя куда-то вдаль. — Я убедился в этом, когда служил в армии. — Он замолчал, наблюдая за тающей струйкой табачного дыма. — Вот, к примеру, человек хочет построить дом. Что для этого надо? Известь и песок. А что надо, чтобы сделать штукатурку? Вода! Придут мастера, что они попросят? Опять-таки воду! Или, скажем, так: построит человек дом, купит скотину — что нужно скотине? Корм и вода. Понимаешь, всегда вода! Или вот: человек хочет посадить огород — не такой, как у нас, а настоящий, чтобы разные овощи росли. Что нужно овощам? Снова вода! Вот и выходит, нет жизни без воды. Понимаешь? Вода нужна и человеку, и скотине, и огороду. Всем! Запомни это.

— Ладно, — сказал Йоле.

Он улыбнулся при этом воспоминании. И еще он вспомнил, с каким увлечением отец рассказывал о том, как с помощью воды люди превращают пустыню в цветущий край. Об этом он тоже услышал в армии.

— Что такое пустыня, папа? — спросил он.

— А это, сынок, такое место, где ничего не растет. Один песок вокруг, — ответил отец.

— А что под песком?

— Тоже песок, — ответил отец и взялся за лопату.

— И что, ничего нет — ни деревьев, ни травы, совсем ничего?

— Ничего.

— А люди?

— Люди есть. Они живут по краям пустыни, а если надо ее переехать, седлают особых таких лошадей — у них на спине горб.

— Лошади с горбом на спине? — спросил Йоле изумленно.

— Дай-ка мне вон тот гвоздь… Обо всем этом узнаешь в школе. — Отец явно давал понять, что разговор о пустыне и лошадях с горбом окончен. — Я вижу, ты будешь хорошо учиться, быстро все схватываешь. — И он любовно потрепал сына по кудрявой голове.

Йоле хотел бы услышать еще что-нибудь об удивительных лошадях и пустынях, но отец не стал больше рассказывать. Наверное, и сам знал не больше, потому и напомнил мальчику о школе, где его научат всему чему надо, если будет прилежно учиться. "Вот вырастешь, выучишься на анжинера — обо всем этом, да и о другом тоже, будешь знать лучше всех", — как правило, завершал он свои наставления.

Йоле припоминает, что еще до завершения колодца отец стал жаловаться на боли в животе. Однажды ночью ему вдруг стало так плохо, что его отвезли в больницу. Там он и умер.

Вот все, что помнит мальчик об отце. И если б не колодец, которым пользуется теперь вся деревня, можно было бы подумать, что и сам отец, и его рассказы приснились Йоле когда-то давным-давно. Однако всегда при виде воды он вспоминает отца и его слова: "Без воды нет жизни".

Задумавшись, Йоле сидел на берегу реки, слушая журчание воды и рисуя в своем воображении пустыни, лошадей с горбом, буйные зеленые сады, и в ушах его звучал голос отца: "Видишь, сынок, без воды нет жизни".

— Действительно нет! — сказал Йоле вслух.

Он разулся, снял рубашку и вошел в реку. От ледяной воды сводило ноги, но это ему даже нравилось, и он долго плескался.

— Да, без тебя нет жизни, — с удовольствием сказал Йоле, выходя наконец на берег.

Настроение было превосходное. Мальчик закинул мешок за спину и пошел дальше.

У первой мельницы собралась в очереди толпа народу. Две неразгруженные телеги, много лошадей с поклажей. Здесь пришлось бы просидеть дня два, смекнул Йоле. Перескочив через отводной канал, он направился к мельнице Наила. Оглушительный грохот воды перекрывал все остальные звуки. "Вот это сила!" — подумал мальчик восхищенно. По обе стороны запруды возвышались голые отвесные скалы, и только на вершинах их виднелись невысокие деревья. Листья уже начинали желтеть, и деревья переливались разноцветными красками. Одно было светло-желтое, другое — потемнее, третье — совсем бурое, а кизил сверкал прямо-таки алым сиянием.

Подходя к мельнице, Йоле повстречал высокого усатого человека, ведущего под уздцы лошадь. "Господи, что там творится! — сказал он. — Пустой номер, сынок, надо идти ниже по реке — здесь не пробьешься".

И правда, все подходы к мельнице были запружены лошадьми, телегами, людьми. Йоле остановился в растерянности.

— Пошли к Симе, — предложил усатый. — Далековато, конечно, зато там наверняка не такая давка.

Йоле ничего не оставалось, кроме как согласиться, и дальше пошли вместе.

— Ты чей? — дружелюбно спросил усач, когда они немного удалились от мельницы.

Йоле ответил.

— А, значит, Радойкин. — Остановив лошадь, тот внимательно оглядел мальчика. — Дай-ка сюда, — спохватился он и взял у Йоле мешок.

— Да он не тяжелый…

— Понятное дело, — засмеялся незнакомец. — Однако чем дальше — тем будет тяжелее.

Некоторое время шли молча.

— А знаешь, — сказал усатый, с симпатией глядя на мальчика, — мы ведь были знакомы с твоим отцом. Хороший был человек. Жаль, рано умер. — Он снял шапку и отер пот со лба. — Вместе за девушками ухаживали, вместе пошли в армию. Меня взяли в кавалерию, его — в артиллерию. Он служил где-то в Сербии.

— В Кралеве, — сказал Йоле, с любопытством оглядывая нового знакомого.

— Как мать?.. — спросил тот, но запнулся, будто не решаясь продолжать расспросы.

— Да ничего… — нехотя пробормотал Йоле.

— А брат, говорят, погиб в партизанах?

— Да, — коротко ответил Йоле, и что-то кольнуло его в сердце, как всегда, когда речь заходила о Райко.

— Бедные вы мои, — сказал усатый и отвернулся.

Снова помолчали. Слышен был только шум воды.

— Смотри, рыба! — закричал Йоле и помчался к реке.

— Форель, — равнодушно проговорил усатый.

— А ее можно поймать?

— Кто ее знает — можно, наверное.

— Я никогда не пробовал рыбы, — сказал Йоле. — Не знаю, какая она на вкус.

— А я пробовал — во время поста, — улыбнулся усатый. — Только барашек мне больше по душе. — Он остановился, достал кисет. — А как тебя зовут?

— Йоле.

— Значит, Йован? — улыбаясь, уточнил мужчина.

— Да. А тебя?

— Марко. Марко Янкович.

Мальчику все больше нравился этот человек — его добродушное лицо, спокойные, неторопливые движения. Йоле внимательно смотрел, как он свернул самокрутку, закурил.

— А ты случайно не куришь? — лукаво спросил Марко.

— Нет. Только смотрю.

— Ну и молодец. Табак вреден, особенно молодым.

— Отец курил, а Райко нет, — сказал Йоле.

— Так-так, — произнес Марко словно про себя. — Просто удивительно: почему господь бог забирает лучших, а оставляет всякое дерьмо?

— Послушай, — вдруг выпалил мальчик. — А ты что ж не в партизанах?

По всем статьям этот сильный спокойный человек в его представлении укладывался в понятие "партизан".

Усач долго смотрел на него, улыбаясь, потом сказал:

— Не всем же быть партизанами… Кто-то должен оставаться здесь.

Ответ был уклончивый, и мальчик не отступал:

— А я считаю, все хорошие люди должны идти в партизаны.

Посмеиваясь, Марко смерил его долгим оценивающим взглядом.

— Значит, по-твоему, и я хороший человек, а?

— Ну да, — ответил мальчик и снова бросился к реке, увидев, как у самого берега плеснула рыба.

Когда подошли к мельнице Симы, до захода солнца было еще далеко. Марко вдруг остановился и, взяв Йоле за руку, прошептал:

— Слушай, Йоле, здесь — ни слова о партизанах. Понял? — Йоле, не шелохнувшись, смотрел на него во все глаза. А усач продолжал: — Этот Сима — четник до мозга костей, лучше с ним не связываться. От него всякого можно ожидать. Так что помалкивай и не отходи от меня далеко.

Очереди не было. Марко понес мешок, наказав мальчику приглядеть за лошадью. Йоле услышал, как он поздоровался с кем-то, а затем все звуки поглотил грохот жерновов.

Йоле огляделся. Вокруг было много любопытного, и мальчик смотрел то на воду, с оглушительным шумом падающую вниз, то на глубокую запруду, то на спокойную реку, огибающую мельницу с другой стороны. Он и не заметил, как подошел Марко.

— Я сказал Симе, что ты мой племянник. Вряд ли ему понравится, если он узнает, что ты брат погибшего партизана. Подлый человек. — Он снял с лошади седло и занес его в помещение, крикнув оттуда: — А ты иди поиграй, пока светло.

Йоле все успел: сбегал по мосту на тот берег, вернулся, смотрел, как вода вращает огромное колесо. Все ему здесь нравилось — и запруда, и река, медленно катящая свои воды, и играющая в ней рыба. Не успел оглянуться, как стемнело. Марко окликнул его.

Войдя внутрь, он сначала не увидел ничего. Лишь когда глаза привыкли к темноте, разглядел двух мужчин, лежавших у стены на голом полу.

— Сима, это мой племянник, — крикнул Марко человеку, высыпавшему зерно из мешка.

Белая фигура повернулась лишь на секунду, но Йоле заметил косой взгляд человека, который продолжал заниматься своим делом.

— Иди сюда, садись рядом, — позвал Марко.

За стуком жерновов Йоле с трудом его расслышал. Устроившись, где указал ему Марко, мальчик стал рассматривать двоих людей, что пришли раньше. Оба были в рубашках и суконных штанах, от босых ног так разило потом, что Йоле захотелось заткнуть нос и бежать отсюда, да нельзя было.

— Слышал, что говорят? — раздался писклявый голос одного. — Наши вступили в Сербию.

— Давно бы так, — ответил ему другой — тот, что помоложе. — Только с сербами и можно чего-то добиться.

— Сербы хорошие солдаты, — прозвучал спокойный голос Марко.

— Как только господь их терпит! — раздраженно вмешался мельник, уставившись на них косыми глазами. — Какие же они хорошие, если больше половины — в партизанах? Голодранцы!

Он зло встряхнул мешок, и вокруг него поднялось облако мучной пыли.

— Ну зачем же так, господин Сима? Много их, слава богу, и на нашей стороне. Знаешь, сколько их у Дражи, у Рачича…

— У Калабича, — добавил писклявый голос.

— И у Косты Печанца, — невозмутимо добавил Марко, незаметно подмигнув Йоле.

Йоле понял, что Марко нарочно подыгрывает им, и тоже ему подмигнул.

— Да, верно, и у Калабича, и у Печанца, — продолжал тот, кто начал разговор. — Да и эти наши — Дангич, и Бабич, и Евджевич…

— И Щука, и Смола. Потом этот Душан… Как его там? — поддакнул второй.

— Миятович, что ли?

— Вукович!

— Да, и тот и другой, оба.

— И эти, со Стара-горы, с Поноры, из Прачи, — проговорил Марко, прикуривая.

Они с Йоле опять перемигнулись, улыбаясь друг другу.

— Все это ерунда! — раздраженно выкрикнул Сима. — Пока не придут немцы, ничего не выйдет!

— Верно говоришь, — заметил писклявый. — Без немца не война… Где немец вспашет, ничего не вырастет!

— Видели, как они на Сутеске дали прикурить красным? — спросил тот, что помоложе. — Радован, из нашей деревни, рассказывал, там все сровняли с землей.

— Ничего, они снова поднимутся, вот посмотрите.

— Это кто поднимется?! — Задыхаясь от негодования, Сима подскочил к писклявому и схватил его за горло. — Не бывать этому! И род их в порошок сотрем!

Марко и второй крестьянин бросились его оттаскивать. Йоле с удивлением смотрел на схватившихся в драке мужчин. Наконец Марко удалось их развести.

— Ну хватит, хватит, что вы, в самом деле, — урезонивал он.

Сима налитыми кровью глазами уставился на человека, которого только что душил. А тот, держась руками за горло, сипел:

— Сволочь! Гад ползучий!

Отыскав на полу опанки[7], он обулся и выскочил наружу, продолжая сквозь зубы сыпать ругательствами.

На мельнице воцарилась тишина. Слышался только стук жерновов.

— Ты, верно, есть хочешь? — спросил Марко, чтобы как-то отвлечь Йоле.

— Нет, — ответил мальчик и сам этому удивился, вспомнив, что у него с утра ни крошки во рту не было.

— Иди-ка поешь все-таки, — позвал его Марко, доставая что-то из сумки.

Йоле ел с удовольствием, глядя на этого человека и думая о том, как ловко у него все получается: беседу повернет как захочет, и разнимет дерущихся, и уговорит принять угощение.

По их примеру крестьянин, что был помоложе, тоже полез в сумку и достал оттуда хлеб, сыр и бутылку ракии. Хлебнув из горлышка, вытер его ладонью и протянул бутылку Марко. Тот поднял бутылку вверх, сказал:

— Ну, ваше здоровье! — Выпив глоток, возвратил ее хозяину со словами: — Хорошая ракия!

— Из Гораджана, — похвастал крестьянин. — Зять мне принес зимой, когда вместе с этими вот проходили из Ябуки. — Некоторое время он ел молча, а потом, вдруг перейдя на шепот, пробормотал: — По правде говоря, не по душе мне, что он с ними. Дочка с двумя детишками осталась одна. Сам знаешь, что значит женщине одной остаться. Я уж не говорю обо всей работе, которая не для женских рук… Дом их стоит у самой дороги, а сколько солдат мимо проходит, нехорошо это!

Замолчав, он хлебнул из бутылки и снова предложил Марко. Тот отказался.

— Может, этого угостить? — спросил крестьянин.

— Угости. — Марко пожал плечами.

— Господин Сима! — позвал крестьянин. Сима, оглянувшись, уставился на него. — На-ка, хлебни немножко. Хорошая ракия!

— Благодарствую, не буду, — отрезал Сима и отвернулся к жерновам.

Перед тем как заснуть, Йоле вспоминал этот разговор и думал, что в этом человеке, крестьянине, угощавшем своей ракией, будто чего-то не хватает. "Вроде бы и неплохой, — рассуждал Йоле, — только трудно представить его партизаном, не то что Марко… Чем же не подходит? Ведь он же не четник!.. Ни то, ни другое — разве так может быть? — И вдруг ему пришла, кажется, верная мысль: — Это потому, что он слабохарактерный". Мальчик даже улыбнулся, довольный, что дошел до какого-то решения своим умом. Тут сон сморил Йоле, и он словно куда-то провалился.

Проснувщись, долго не мог сообразить, где он. Потом откуда-то донесся стук мельничных жерновов. Мальчик вскочил и выбежал наружу, испугавшись: вдруг Марко ушел, оставил его одного? Но Марко был здесь — хлопотал возле лошади.

— А, проснулся! — обрадовался тот, увидев мальчика. — Не хотелось тебя будить раньше времени.

— А зерно смололи? — спросил Йоле.

— Да, уже все готово. Пойдем, Йоле.

Стояло ясное прохладное утро. Йоле огляделся — вчерашних крестьян не было видно. Не показывался и Сима. Йоле сладко потянулся.

— Иди-ка умойся, — сказал Марко, направляясь к мельнице. — Нам пора.

Йоле побежал к реке. Опустил руку в бурлящую воду, и ее потянуло течение. "Ну и мощь! — восхитился он. — И меня бы так понесла…" Он быстро ополоснул лицо.

У мельницы стояли Марко и Сима.

— Спасибо тебе, — услышал мальчик голос Марко.

Сима ответил:

— Бога благодари.

Когда Йоле снова оглянулся, Симы уже не было.

Дорогой почти не разговаривали. Миновали одну за другой все мельницы, начали подниматься в гору. Вокруг раскинулись безводные пространства — в эту осеннюю пору листья и трава были засохшими, желтыми. "Как пустыня из отцовского рассказа", — невольно подумал Йоле.

Из задумчивости его вывел голос Марко.

— Погляди-ка, Йоле, вон там, на пересечении дорог, мы с тобой расстанемся. Мне направо, а ты пойдешь налево. Я отсыпал тебе немного пшеничной муки, пусть мать испечет вам оладушки… Что-то еще хотел тебе сказать… Ах, да… Слушай внимательно. Сдается мне, скоро здесь бои начнутся. Куда вы денетесь? — Он помолчал. — Да хорошего мало… А ты не жди, когда начнется заваруха, забирай мать и брата — и ко мне. — Марко положил мальчику руку на плечо и кивком указал на гору: — Видишь, вон там, наверху, за этой горой, мой дом. А вообще-то твоя мать знает, где наша деревня. — Он опять замолчал. Затем оглянулся, как бы проверяя, не подслушивает ли их кто, и тихо проговорил: — Я член комитета от нашей деревни, ясно? Подпольщик. Это как партизан в тылу врага…

Йоле не понимал, что такое "тыл", но зато сообразил, что Марко — партизан. Этого ему было достаточно.

— Матери передавай привет, — сказал Марко как-то смущенно и отвел взгляд в сторону. — Знаешь, я ведь когда-то за ней ухаживал. Но она выбрала твоего отца. Наверное, он был лучше. А я женился на другой, только вот детей нет…

Когда подошли к перекрестку дорог, Марко остановился.

— Ну, Йоле, попрощаемся здесь. Ты парень крепкий, думаю, донесешь свой мешок… И не забудь, что я тебе сказал, не жди, когда начнут стрелять… Ясно?

Йоле кивнул.

— Хороший ты паренек… Береги мать. — Марко нагнулся и поцеловал его в щеку, — И запомни все, о чем мы говорили! — С этими словами Марко повернулся и пошел.

Йоле долго стоял не двигаясь, глядя ему вслед. "Надо же — он ухаживал за моей мамой, — озорно засмеялся Йоле. — Значит, я мог бы быть его сыном, если бы она его выбрала… Интересно!"

Подойдя к лошади, Марко оглянулся и помахал рукой. Йоле тоже поднял руку и махнул в ответ, счастливый, будто приветствуя все доброе и честное, что всегда так трогает сердце.

Чужие девушки

Они пошли в лес собирать орехи, за ними увязались все деревенские ребятишки. Вот сбегают вниз, на равнину, точно птицы, щебечущие на разные голоса.

Лена шла грустная. Впереди виднелся пожелтевший лес. Она сказала Раде:

— Посмотри, как мрачно!

Малыш не понял, что такое "мрачно", но переспрашивать не стал.

— Знаешь, Раде, не люблю я осень. Больше всего мне лето нравится.

— Надо же, что выбрала! — засмеялся Влайко, обгоняя их. — Ведь летом полно оводов.

— Тебе-то какое дело?! — набросилась она на брата. — Сам ты овод!

— Я овод! — закричал он и побежал с раскинутыми в стороны руками. — Эй, берегись, ужалю, кого поймаю!

Ребята рванулись за ним, земля загудела от их топота. Позади остались лишь Раде с Леной да шагавший в сторонке Рыжий. Лена украдкой смотрела на него, но он этого не замечал. "Никогда он меня не полюбит", — с обидой думала девочка. Крикнуть бы ему что-нибудь, пусть даже грубое, злое, лишь бы обратить на себя его внимание. Но Рыжий шел, погруженный в свои мысли, махал прутиком то влево, то вправо, и Лена отказалась от своего намерения.

Топот ребячьих ног удалялся. Все скрылись в долине, а на взгорке, с противоположной стороны, появился пока только Йоле, прокричал что-то — победно, ликующе — и скрылся в зарослях орешника.

Подойдя к опушке, Лена, Раде и Рыжий услышали песню: "Мой любимый, ты, как лед, холодный…" Ребята остановились.

— Это, верно, девчата из Ясика, — предположил Раде.

Прибавили шагу. Догнав своих, увидели девушек, которые тоже собирали орехи.

Рыжий отстал, свернул направо и подошел к кусту орешника. Девичий голос слышался по ту сторону куста:

— Зима будет холодная, раз орехи такие уродились.

Голос был приятный. Рыжий раздвинул густые ветки. У куста, подняв руки, тянулась к гроздьям орехов совсем молоденькая девушка. "Какая красивая", — подумал Рыжий и непроизвольно потянулся к той же ветке.

— Да, пожалуй, холодная будет зима, — послышалось сзади. Рыжий оглянулся — из зарослей на него смотрела какая-то толстушка. Смеясь, она добавила: — А вот вам, девушки, и парни!

— Где, где? — зазвенели вокруг девичьи голоса.

Рыжий встретился взглядом с той, первой девушкой, и лицо его вспыхнуло.

— А вот они! — сказал Рыжий обрадованно: подошли Влайко и Йоле.

— Э-э, что это за парни!.. — презрительно воскликнула высокая худая девушка, выглянув из кустов. — Я думала, и правда парни, а тут одна мелочь пузатая…

Девушки захохотали.

— Чем же мы плохи? — серьезно спросил Влайко. — Рыжему пятнадцать лет, а мне и Йоле — по четырнадцать, — не моргнув глазом соврал он.

— Ух ты, какие взрослые, — поддела высокая, пригибая ветку орешника. — До чего мы, бедные, дожили, а? — бросила она через плечо.

Девчата вокруг снова рассмеялись. Высокая девушка обирала куст, не обращая на ребят никакого внимания. Она запела:

— Всех парней в округе этой я отдам за горсть орехов…

Ее подруги не переставая хихикали. Рыжий молчал смущенно. Один Влайко не сдавался:

— Чего смешного? Вы нас просто не знаете. Вот, например, Йоле. Его никто не может обогнать!

— Какой это Йоле? — лукаво поинтересовалась толстушка.

— Да вот он, — кивнул Влайко.

Йоле готов был сквозь землю провалиться. Но, как ни странно, уходить почему-то не спешил. Его забавляла болтовня Влайко. К тому же он заметил, как внимательно смотрит на него одна девушка, невысокая, тоненькая.

— Знаете, он этой зимой лису поймал, — продолжал Влайко. — Голыми руками!

Тут уж Йоле не выдержал. Он повернул назад, но прежде оглянулся на ту самую девушку. Ему показалось, что она не смеется.

— А вот этот твой товарищ, он чем славится? — ехидно спросила высокая.

— Да он лучше всех стреляет, — расхваливал Рыжего Влайко, не замечая подвоха. — Он птицу на лету может подстрелить.

— Смотри-ка! — проговорила высокая, то ли издеваясь, то ли всерьез удивляясь.

Рыжий взглянул на ту, первую, девушку — взгляд ее был полон нескрываемой симпатии. Она потянула на себя ветку, заслонив ею лицо.

— Ну а сам-то ты чем знаменит? — обратилась к Влайко толстуха.

— Я-то? — переспросил он. — Да вроде ничем.

Девушки дружно расхохотались. Рыжий вступился за него:

— Он лучше всех танцует. И больше всех знает всяких шуток…

По гроб жизни Влайко будет благодарен ему за это.

Приободрившись, Влайко предложил:

— Приходите вечером к нам на посиделки.

— А где это? — спросила маленькая девушка.

— У нас. У его дяди, — ответил Влайко, показывая на Рыжего.

— А там, кроме вас, троих молодцов, никого не будет? — съязвила высокая.

— Почему же? — не чувствуя иронии, спокойно ответил мальчик. — Будут и другие.

— Придут четники из Соколовича, — подтвердила толстушка. — Я слышала, наш Спасое говорил.

— Ну, разве что, — протянула высокая, переходя к другому кусту.

Все разбрелись по лесу. Рыжий переходил от куста к кусту, пытаясь найти ту девушку, но ее нигде не было. "Неужели ушла?" — с сожалением подумал он.

Он увидел ее на просеке. Радуясь, что рядом никого нет, смотрел на тонкие ловкие руки, обирающие куст, на грудь, обтянутую полотняной сорочкой. "Как два холмика", — подумал Рыжий, и у него перехватило дыхание.

— A-а, это ты? — спросила девушка, заметив его.

Она была старше его, но не намного. "Лет шестнадцать", — решил Рыжий.

— Тебя как зовут? — спросила девушка.

— Жарко, — ответил он. — Но все называют меня Рыжий.

— Рыжий, — повторила она и улыбнулась.

— А тебя?

— А меня — Роса.

"Она и вправду как роса — чистая и светлая…" — подумал мальчик.

— Можешь нагнуть мне вон ту ветку? — попросила Роса, прикинув, что мальчик выше ее.

— Могу.

Рыжий уверенно подошел к кусту, подпрыгнул, не дотянулся. Подпрыгнул еще раз, схватил ветку, но, потеряв равновесие, чуть было не упал. Роса подошла, чтобы помочь ему, и, стараясь удержаться на ногах, мальчик задел ее плечом. Это прикосновение обожгло его и в то же время смутило.

— Извини, пожалуйста, — сказал Рыжий.

— Ничего, — ответила Роса, обрывая орехи.

Потом они рвали их вместе, держа ветки между собой. "Я дотронулся до нее", — радостно повторял про себя Рыжий. Лицо его пылало.

— А ты не очень разговорчив, — заметила девушка.

Рыжий засмеялся. "Подумает еще, что я какой-нибудь заика…" Чтобы разуверить ее в этом, спросил как можно спокойнее:

— Так ты придешь на посиделки?

— Не знаю. Если мама пустит…

— А у тебя есть парень? — спросил Рыжий и покраснел еще больше.

— Да. Он в партизанах.

— В партизанах…

Рыжий завидовал незнакомому парню. "А если он погибнет?" — чуть было не спросил, да вовремя спохватился. Меньше всего на свете хотел бы он причинить ей боль. Ее глаза, светлые, сияющие, никогда не должны потускнеть от горя, никогда.

"Что это, что происходит? — думал Рыжий. — Что влечет меня к этой незнакомой девушке? И почему так приятно стоять рядом и смотреть на нее?"

Роса разглядывала его с любопытством — ей нравился этот рыжий, не по годам высокий мальчик. Она первая нарушила молчание:

— Твой товарищ сказал, ты живешь у дяди?

— Да. Мы с мамой у него с тех пор, как усташи сожгли наш дом.

— Вот как… — сочувственно проговорила Роса. Понимая, что затронула тяжелую для мальчика тему, спросила: — Ты ходил в школу?

— Ходил, да война помешала.

— Война много чему помешала, — вздохнула Роса. Помолчав, решилась задать еще один вопрос: — А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Учителем, — не задумываясь ответил Рыжий.

— Учителем, — повторила девушка и улыбнулась, представив, как его, такого рыжего, будут дразнить ученики… Но вслух сказала: — Хорошее дело ты выбрал.

— А ты кем будешь? — спросил Рыжий.

Роса засмеялась:

— Никем. Выйду замуж. — Она покраснела. — Буду ухаживать за мужем, за домом, за, детьми… Вот!

Рыжему понравились ее смущение и искренность. Все в ней ему нравилось. Он смотрел на нее с восхищением. "Вот бы согласилась выйти за меня", — подумал он, и мысль эта глубоко его взволновала.

Кто знает, сколько бы еще он так простоял, глядя на девушку, если бы подруги ее не окликнули.

— До свидания, Жарко, — сказала Роса, протянув ему руку. — Я рада, что узнала тебя.

Пожимая ей руку, он вдруг понял, что она уходит и, скорее всего, они больше никогда не увидятся. Тоска охватила его.

— Может быть, где-нибудь еще встретимся, — сказала Роса.

Он смотрел ей вслед. "Что значит "может быть" и "где-нибудь"?" — думал Рыжий. Он чуть было не бросился догонять девушку, чтобы спросить: разве она не придет на посиделки?.. Но, опасаясь ее насмешливых подружек, замер на месте. "Ведь она сказала — если пустит мама… И все-таки: "может быть" и "где-нибудь"".

Надежда и безнадежность попеременно охватывали его, пока он шел домой. Мальчик с удивлением спрашивал себя: что же поселилось в его сердце, что вызывает такую бурю чувств одновременно — счастья и печали? Он не знал, как ответить на этот вопрос.

Тем временем Лена с любопытством наблюдала за Рыжим. Тот ли это хмурый, задумчивый парень, которого она жалела еще сегодня утром? Почему так сияют его глаза? Ей было обидно. "Надо же, и я еще ему сочувствовала!" — упрекнула она себя и сердито отвернулась.

А Рыжий шагал, ничего вокруг не замечая, не глядя по сторонам, то улыбаясь чему-то, то грустно опуская голову. Лишь у деревни он рассеянно махнул им рукой.

Он лег спать все с тем же ощущением счастья, смешанного с печалью, а весь следующий день провел в ожидании. "Что, если она не придет?" Он просто не представлял, что с ним тогда будет.

Вечером в доме дяди собрались парни и девушки, пришедшие из окрестных сел.

— Пришли, — сказал, подбегая к Рыжему, Влайко. — Я их видел.

— А Роса? — спросил Рыжий, вдруг охрипнув.

— Какая Роса? — поинтересовался Влайко и, не дождавшись ответа, побежал к гостям.

Пришли все, не было лишь ее. Рыжий несколько раз прошелся мимо гостей, высматривая.

— Ну что, стрелок? — окликнула его высокая. — Нет твоей красавицы.

Рыжий молча остановился перед ней.

— Не ищи, не придет она, — выпалила девушка. — Не любит четников.

Рыжий покачнулся, точно от удара. Так… Значит, не придет.

Он выскочил во двор. В ушах звучало: "Не любит четников". И странное дело — обида на Росу стала проходить. Рыжий сел на траву, повторяя про себя: "Не любит четников". Он кивал головой, улыбался.

— Хорошая девушка, — сказал Рыжий громко.

Посиделки прошли без него, но он об этом не жалел.

Наутро Раде рассказал, что там происходило.

— Эх, жаль, ты ушел, — возбужденно говорил мальчик. — Было на что посмотреть! Влайко чуть не всыпали…

— Кто?

— Да какой-то бородатый.

— За что?

— За то, что вертелся возле толстухи — помнишь ее? А ей, видно, приглянулся этот бородатый, Влайко не отставал, прямо прилип к ней. Бородач разозлился, снял ремень и хотел всыпать Влайко на виду у всех. Хорошо, дядя твой вступился! — хихикал Раде.

Рыжему были безразличны и Влайко, и толстуха, и бородач, и ремень, он думал только об одном: увидит ли когда-нибудь Росу. Ему не хотелось ни с кем разговаривать, он бродил в одиночестве, мысленно обращаясь только к ней, надеясь услышать ответ. А она говорила: "Может быть…"

Обрез

Что такое собственное оружие? Это все равно что собственная рубашка, опанки, куртка? А может, это нечто большее?

Никогда ребята не чувствовали себя так уверенно, как сейчас, когда раздобыли винтовку.

Обрез! Винтовка, которая стреляет, — такой нет у "противников". И у долговязого нет.

— А что, если взять обрез с собой на пастбище да пальнуть? — предложил Влайко. — Покажем им, что у нас есть, а? — И он обвел ребят сияющими глазами.

Все недоуменно переглянулись.

— Ты что, спятил? — спросил Рыжий. — Чтобы они выдали нас четникам?

— Ну только пугнем их разок…

— Уж тогда и они тебя попугают! — вмешалась Лена, покосившись на Рыжего.

Взгляды их встретились, Рыжий кивнул, соглашаясь с ней, и Лена почувствовала себя почти счастливой.

— А ты что скажешь, Йоле? — спрашивает Раде в нерешительности.

Мнение Рыжего и Лены он уважает, но ведь и предложение Влайко тоже заманчиво. "Вот бы они рты разинули, услышав выстрелы", — думает Раде и смотрит на Йоле. Сомнения терзают мальчика: у "противников" тоже нрав горячий, они этого так не оставят. Возьмут да и украдут у четников пулемет или, чего доброго, пушку, да повернут ее против них… Нет, надо, чтобы решение принял Йоле, он лучше всех в таком деле разберется.

Все смотрят на Йоле.

— Ну что ж, — тянет он. — Было бы, конечно, неплохо их попугать, только Рыжий прав: они обязательно нас выдадут.

— Конечно, выдадут, — подхватывает Раде. — Знаем мы их, все они ябеды.

Ребята помолчали.

— Знаете что, — сказал наконец Рыжий. — Надо сделать это иначе… Ну, например, чтобы они нас не видели, не знали, что это мы…

Взгляд Лены был осуждающим, но Рыжий не обратил внимания, ждал, что скажут остальные.

— Вот здорово! — подхватил Влайко.

"Осталось только Йоле согласиться, — подумала Лена, злясь на этих двоих, особенно на Рыжего. — Лишь бы против меня!" — подумала она, чуть не плача.

— Ну и герои! — крикнула девочка. — Чтобы нас не видели, да? Чтобы не знали, что это мы? Герои, нечего сказать!

Рыжий смотрел на нее, недоумевая. В чем дело? Обычно она смелее других, даже смелее Йоле и его самого.

— Что это ты, Лена, а? — спросил Раде. — Только подумай: мы из засады как пальнем, а они затрясутся от страха, решат, что это солдаты стреляют!

— Да, неплохо, — согласился наконец Йоле.

Лена оказалась в одиночестве — одна против всех. Ей хотелось присоединиться к ним, но чувство противоречия мешало это сделать.

— Делайте как знаете, — упрямо сказала девочка, готовая уйти.

— Лена! — окликнул ее Раде. — Погоди, куда ты?

— Это мое дело, — резко ответила она и зашагала прочь.

Проходя мимо Рыжего, метнула на него осуждающий взгляд. "А ты когда-нибудь пожалеешь", — читалось в ее глазах. Рыжий отвернулся.

— Не понимаю, что с ней, — недоуменно сказал Влайко, как бы оправдываясь за сестру.

Йоле понимал, что происходит с Леной, но, конечно, помалкивал. Некоторое время все смотрели, как она удаляется — упрямая, независимая. Потом, забыв о ссоре, принялись обсуждать план действий.

Вечером и на следующее утро Лена избегала встреч с ребятами, на душе у нее было тяжело. "Но если уж так получилось, пусть будет как есть", — думала она, не желая идти у ребят на поводу. Исподтишка девочка все-таки следила за Влайко. Заметив, что брат куда-то собрался, отправилась за ним, обогнала его и, никем не замеченная, прибежала на гору раньше всех. Там она надежно спряталась, предвкушая радость от того, что события будут развиваться у нее на глазах. Из своего укрытия она наблюдала и за "противниками", которые играли на лугу, а потом обнаружила и своих, "занимающих позиции". Все время, пока шли приготовления, девочка сгорала от нетерпения поскорее увидеть ребят "в деле", услышать, как стреляет их оружие.

Прогремел выстрел. Пуля пролетела высоко над землей, а многократное эхо выстрела неслось с разных сторон, и трудно было определить, откуда стреляли.

"Противники" замерли. "Ну, еще!" — подумала Лена, нервно сжимая кулаки.

Раздался второй выстрел, "Противники" в испуге оглядывались, наконец самый маленький из них бросился наутек. Вслед помчались остальные, и скоро все скрылись из виду.

Лену как будто что-то подбросило вверх. Она вскочила и рванулась за ними, крича:

— Разворачивай левый фланг!

"Противники" мчались что было духу, а вдогонку им несся смех четверки ребят.

— Ну и Лена! — хохотал Йоле, видя, как сторонники четников драпают от одной-единственной девчонки…

Лена остановилась. Ее окружили свои — все явно гордились ею, и она почувствовала, что счастлива. Больше всего оттого, наверное, что поймала взгляд Рыжего: в этом взгляде соединились удивление, смущение и еще что-то, чего в нем прежде не было…

Теперь ребята не расставались с обрезом, таская его с собой повсюду. Вечером Йоле прятал обрез в амбаре.

На другой день после происшествия на лугу ребята погнали овец в лес, решив какое-то время избегать встреч с мальчиками лагеря "противников", достаточно, по их мнению, напуганными.

Близился полдень. Йоле, бродивший вокруг поляны, где расположились друзья, вдруг бегом вернулся к ним, явно чем-то взволнованный.

— Где обрез? — спросил он, переводя дыхание.

— Вот он, — спокойно ответил Рыжий.

— Там с дерева я увидел троих усташей, — сообщил Йоле, хватая ружье. — Может, припугнем их?

— Ты что, хочешь в них пальнуть? — удивленно спросил Раде.

— Почему бы и нет? — сказал Влайко. — Представляешь, мы крикнем: "Разворачивай левый фланг!" Как Лена вчера. И они побегут! А мы закричим: "Вперед, партизаны!"

— Ты бы еще сказал: "Вперед, пролетарии!" — добавила Лена осуждающе. — Боже мой, вечно ты лезешь на рожон, пока не получишь по шее!

— А ты-то сама? — отбивался Влайко. — Ты вчера что делала?

— То вчера! — отрезала Лена. — Дурак ты, вчера ведь там были просто ребята. А это — настоящие усташи…

— То было понарошку, а сейчас все по-настоящему, — серьезно объяснял Раде.

— Что ж, так и дадим им уйти?

— Что ты предлагаешь? — спросил Йоле.

— Да вчерашнюю тактику Рыжего! — выпалила Лена, слегка покраснев. — Спрячемся, чтобы они не видели, кто стреляет.

Ребята переглянулись.

— Ну чего мы ждем? — нетерпеливо проговорил Влайко и побежал, увлекая за собой остальных.

— Где ты их видел? — спросил Рыжий.

— Они идут со стороны Црвена-Локвы.

— Значит, в деревню… — соображал Влайко. — Надо им помешать!

Сначала ребята бежали по лесу вдоль дороги, которая временами просматривалась за деревьями, потом залегли на опушке, наблюдая за усташами. Те неторопливо шагали в сторону деревни.

— Знаешь что, — тихо сказал Рыжий, — надо выстрелить несколько раз, чтобы они не подумали, что это случайно…

Йоле кивнул.

— Будешь в них целиться? — зашептал Влайко, ползком пробираясь поближе к Йоле.

— Ну да! Чтобы накликать беду на свою голову, — сквозь зубы процедил тот.

Воцарилась тишина. Йоле долго водил ружьем, то целясь в усташей, то выпуская их из-под прицела. Но вот наконец грянул выстрел. Справа от усташей взметнулся и осел столбик пыли.

— Подожди пока, — скомандовал Рыжий.

Усташи растерянно оглядывались, галдели.

— Пли! — сказал Рыжий.

Прогремел второй выстрел. На этот раз пыль поднялась ближе к усташам, которые в панике заметались на дороге. Затем один из них схватил винтовку, но, вглядевшись в густой враждебный лес, обступивший их со всех сторон, опустил ее.

— Дай-ка, я тоже хочу попробовать, — попросил Рыжий.

— Целься ближе, — посоветовал Йоле.

Рыжий решительно прицелился. Пуля ударила в землю прямо у ног усташей, подняв тучу пыли. Они восприняли этот выстрел как последнее предупреждение и, сорвавшись с места, побежали, временами оглядываясь на ходу.

— Дай и мне стрельнуть! — умоляюще проговорил Влайко.

— Не надо, хватит, — сказал Йоле.

— Зря только пули потратим, — добавил Рыжый. — Эти гады и так будут бежать без остановки до самого дому.

— Ну и дали ж мы им прикурить! — захлебываясь от восторга, почти кричал Раде. — Видно, подумали, что это партизаны!

— Или четники, — усмехнулся Влайко.

— Если бы мне кто сказал, что усташи удирают от детей, я б не поверила, — сказала Лена.

— А вдруг бы они узнали, что это — мы? — Раде задумался и, видно представив себе последствия, даже глаза закрыл. — Ой-ой-ой…

— Лучше, чтобы они не узнали, — согласился Йоле спокойно. — Айда к овцам.

Он пошел первым, за ним двинулись остальные, испытывая радостное чувство, точно выполнили свой долг.

Как во сне

Они появились под вечер, когда последние группы беженцев прошли через деревню.

Раде сидел у амбара. Как заколдованный смотрел он на молодую хрупкую женщину в городском платье и сопровождавшего ее мужчину, которые повернули к их дому. Раде разглядывал маленькое круглое лицо женщины, обрамленное короткими вьющимися волосами, нарядное платье — так засмотрелся, что даже не ответил на вопрос мужчины:

— Есть кто-нибудь в доме?

Мальчик неопределенно кивнул головой. Проходя мимо, женщина окинула его быстрым взглядом черных, как спелые вишни, глаз и, как ему показалось, печально улыбнулась. Такой она и осталась в его памяти.

Они появились так внезапно и выглядели так непривычно, что мальчик зачарованно глядел им вслед и после того, как они скрылись в доме. "Кто они? Откуда? Куда держат путь?" Не терпелось узнать о них побольше, но Раде боялся пошевелиться — а вдруг они исчезнут, словно призраки, испарятся, улетучатся? До темноты просидел он на том же месте, слушая доносившийся до него разговор. Потом мать позвала его, велела принести дров. Но и войдя в дом, Раде прятался за охапкой, которую нес, отводил глаза, будто страшась чего-то, а чего, он и сам не мог бы объяснить. Это, пожалуй, был даже не страх, а понимание того, что подобные встречи не случаются каждый день — они как сновидения, в которые веришь, пока спишь, а проснувшись, не веришь уже ни во что.

Весь вечер, да и долго после него Раде не мог избавиться от этого ощущения. Забившись в дальний угол, куда не проникают отблески огня, он с любопытством смотрел на чужаков, пришедших невесть откуда, из какого-то другого мира, о существовании которого он не подозревал до сих пор. Широко раскрытыми глазами следил мальчик за ними, стараясь не пропустить ни малейшей подробности, имеющей хоть какое-нибудь значение.

Мужчина был старше женщины — видимо, ее отец или дядя, — высокий, худощавый, с какими-то странно замедленными движениями. Он курил сигареты одну за другой, прикуривая от блестящей зажигалки, которую постоянно вертел в руках, задумчиво глядя куда-то в сторону. Время от времени заговаривал с матерью, потом надолго замолкал, погруженный в свои мысли, поигрывая зажигалкой. Раде было почему-то жаль его, особенно когда мать вдруг задавала ему какой-нибудь вопрос, а он молча глядел на нее серо-зелеными, ничего не понимающими глазами. И только через какое-то время, когда смысл сказанного доходил до его сознания, он коротко отвечал, после чего снова замолкал. Потом, словно вспомнив что-то, резко переводил взгляд на молодую женщину, как бы спрашивая ее: как она? как себя чувствует?.. Ее глаза оставались все такими же — печальными, очень печальными.

Из разговоров мужчины с матерью Раде понял, что он отец молодой женщины, что у него было торговое дело в Праче, но усташи разграбили все их имущество, а сами они, в чем пришлось, вынуждены были бежать.

Услышав это, Раде почувствовал, как сердце его сжалось: "Как это — в чем пришлось?" Он понимал, что в таком легком, воздушном платье отправляться в далекий путь нельзя.

Еще больше удивился и даже испугался Раде, когда вдруг обнаружил, что их не двое — есть еще и третий. Оказалось, в течение всего этого времени — и во дворе, и дома — мальчик не замечал, что на руках у женщины — ребенок. Только сейчас, когда тот вдруг запищал, Раде понял это. Но увидеть младенца не удалось: он был тщательно завернут, из пеленок слышался только голосок, слабый, как у котенка. Это был не плач и даже не хныканье, а нечто среднее, словно несчастное дитя понимало, что плакать надо тихо: ведь у него больше нет дома, а все окружающее — такое чужое, непонятное.

Раде глядел на молодую женщину, и его неотступно преследовала мысль: "Ей будет тяжелее всех…" Что-то заставляло его так думать — безграничная печаль в ее глазах, какая-то потерянность во взгляде, которым она смотрела на новорожденного. Лишь когда младенец снова запищал, она перевела взгляд на отца, а потом посмотрела на мать Раде, как бы спрашивая разрешения… Мать сразу же поняла, подошла к ней и тихо проговорила: "Покорми его, бедненького, видишь, он проголодался…" Отец только кивнул, весь съежившись, и отвернулся. Рука его, когда он пытался зажечь сигарету, дрожала. Раде снова посмотрел на молодую женщину. Осторожно приподняв ребенка, она положила его поудобнее, высвободила, расстегнув платье, белую, как жемчуг, грудь и приложила к ней новорожденного. Младенец зачмокал. Женщина склонилась над ним, нежно улыбаясь, дитя тоже улыбнулось ей, но, выпустив грудь, стало отчаянно ее искать. "А ведь пропадет дитя! — вдруг подумал Раде. — Пропадет вместе с ними…" Глаза мальчика наполнились слезами.

Ребенок нашел грудь, успокоился. К молодой женщине подошла мать Раде, протянула ей кружку молока. Сердечно поблагодарив, та медленно пила, не сводя грустных глаз со своего сокровища, нежно прижимая его к груди, и Раде чувствовал, что нет на свете такой силы, которая смогла бы разлучить их.

О многом еще думал мальчик. О том, что, как бы ни были несчастны женщина и ее дитя, все-таки этот младенец счастлив. Раде не понимал почему, но между молодой женщиной и ее ребенком существовало согласие, такое, какого он, Раде, никогда за свою короткую жизнь не испытал в отношениях с матерью. Но, наверное, его мать — несчастная, убитая невзгодами — никогда и не могла ему этого дать…

Впечатление сохранилось надолго, мальчик думал об этом и ночью, лежа без сна, и жалел, что рядом нет Йоле, с которым можно было бы поделиться.

На следующий день они уходили. Раде потянуло за ними, и он шел по склону до самого перевала. Он готов был идти вслед за пестрым платьем молодой женщины в тот далекий, неведомый мир, куда идет она со своим младенцем.

И мальчик вдруг осознал, что в том направлении, куда пошли они, движется вся многоликая масса людей — солдаты, женщины, старики и дети, — и ему захотелось пойти с ними. Раде с трудом пересилил это желание.

Но подсмотренное согласие между матерью и ребенком оставило глубокий след в душе. Со временем переживание становилось даже острее — мальчик ощущал это как обнаженную ноющую рану, и тем сильнее, чем больше мать замыкалась, предоставляя его самому себе.

Беженцы

Все произошло внезапно, хотя этого давно ждали.

Уже в течение многих дней Йоле наблюдал, как по дороге через, деревню нескончаемым потоком бредут беженцы. Некоторые заходят к ним, чтобы попросить воды, немного отдохнуть, затем отправляются дальше, удивляясь, почему они сами остаются.

Среди односельчан, как обычно, не было единодушия. Одни доказывали, что надо немедленно уходить, другие возражали, что надо, мол, собрать последние плоды в саду, последние овощи в огороде.

Йоле надеялся, что ему удастся уговорить мать. Рассказал ей о Марко, о том, что тот предложил, но она стояла на своем. Если уходить, то уходить со всеми. Они всегда зависели от других, ведь у них не было ни лошади, ни телеги, а ей хотелось взять с собой хоть что-нибудь из вещей.

Наконец решили, что завтра двинутся в путь. Но среди ночи вдруг проснулись от стука в дверь и услышали крики: "Усташи, спасайтесь!.."

Сон как рукой сняло. Йоле собрался быстрее всех и стал помогать Раде и матери. Раде расплакался.

— Молчи, ни звука! — приказал Йоле.

В маленькое окошко, что выходило на гору Дебеляча, он разглядел спускающуюся по склону темную колонну, хорошо видную в лунном свете.

— Быстрее, бегом! — подгонял Йоле.

Мать хотела за чем-то вернуться, но он не пустил. Сунув ей в руки два сложенных рядна, прихватив котелок, Йоле выскочил во двор.

В деревне поднялась паника. Слышались возбужденные голоса, ржание лошадей, скрип телег.

На околице, куда уже вступила колонна усташей, раздался выстрел.

— Скорей! — крикнул Йоле. — Лезь через забор!

Он подтолкнул Раде и, схватив мать за руку, перетащил ее в сад.

— Эй, остановитесь, православные, мы вам ничего худого не сделаем!

Над головами просвистела пуля.

— Не дадимся, фиг вам! — проговорил Йоле, подбегая к забору на другой стороне сада.

Он подождал мать с братом, помог им перебраться через забор, и они помчались по дороге вместе со всеми. Рядом прогрохотала телега. Слышен был гул голосов, кто-то кого-то звал, плакал ребенок.

— Быстрей, быстрее же! — торопил Йоле.

Мать задыхалась.

— Не могу больше, сынок, — сказала она, останавливаясь. — Вы бегите, оставьте меня.

Йоле огляделся. Люди бежали, похожие в лунном свете на темные призрачные тени.

— Еще что выдумала! Так мы тебя и оставили, — сказал мальчик, взял мать под руку и потащил дальше.

Через заросли можжевельника, казалось, продирались целую вечность, сил больше не было. Но когда Йоле, оглянувшись, увидел, как двое в черном пытаются перерезать дорогу бегущим, у него словно крылья выросли.

— Держись-ка за мой ремень, мама, — приказал он и почти понес ее на руках. — Давай побыстрее! — прокричал он Раде. — Беги впереди меня!

— Стой! Стой, тебе говорят! — послышался позади окрик.

Топот усилился, над головами вновь просвистела пуля.

— Бери их живьем!

— Потерпи, мама, — сказал Йоле, тяжело дыша. — Только до Маричевой горы, там глубокая лощина и лес…

Тот, в черном, который преследовал их, видно, поскользнулся. Что-то покатилось, звякнуло о камень оружие, послышались ругательства. "Шею, гад, сломал!" — подумал Йоле, уже взбираясь на скалу.

— Сюда, сюда! — позвал он, чтобы мать и Раде не останавливались.

Они скатились по склону, обдирая кожу о колючки можжевельника, и наконец очутились в лощине. Ветви деревьев сомкнулись над их головами.

Долго не могли прийти в себя. Отдышавшись, Йоле вскочил и рванулся по склону наверх. Мать бессильно протянула руку, что-то хотела сказать, но у нее пропал голос, и она издала лишь слабый стон.

Мальчик, как кошка, вскарабкался по склону, прижался к земле, огляделся. Сначала ничего не было видно, потом он заметил, как неподалеку над землей поднялась голова. Разглядев лежащих в траве людей, Йоле встал. Это был их сосед Момир с двумя дочерьми.

— Сюда, сюда! — крикнул он. Они тоже заметили его. Как испуганные лошади, тяжело дыша, поспешили к нему. — Спускайтесь вниз, — сказал Йоле.

Он снова огляделся — фигур в черном нигде не было видно — и повернул за Момиром. Слышалось сопение, хруст веток, иногда срывался и гремел по склону камень. Наконец они спустились вниз. Никто не мог вымолвить ни слова, слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание.

Потом Момир, все еще ловя ртом воздух, проговорил:

— Ну, гады… Чуть было не схватили.

— Пойду посмотрю, убрались ли те двое, — сказал Йоле, вставая.

Момир прислушался, задержав дыхание. Кругом стояла тишина.

— Я сам посмотрю, — сказал он и пополз наверх.

Но Йоле не отставал от него, тоже вскарабкался по склону и залег рядом за кустом можжевельника. Оба напряженно вглядывались в ночную мглу, вслушивались в далекие крики и еле слышные отсюда хлопки выстрелов, доносившиеся то из их, а то из соседней деревни. Потом все как будто стихло.

— Кажется, пронесло, — прошептал Момир.

И только он это сказал, как тишину вновь разорвали выстрелы, крики, а над крышами взвилось пламя.

— А-ах, сволочи!.. Они подожгли наши дома!

Вскочив, Момир и Йоле смотрели, как поднимается дым, заволакивая их деревню.

— Что ж нам теперь делать? — спросил мальчик.

Момир обнял его за плечи, не отрывая взгляда от разраставшегося пожара.

— Сожгут все дотла, — вымолвил он, — палачи!..

— Куда нам теперь деваться? — повторил мальчик.

— Надо уходить, — сказал Момир и, точно спохватившись, стал спускаться в лощину.

Их обступили.

— Они подожгли деревню, — сказал Момир, растерянно оглядываясь.

Дочери повисли у него на шее, старшая, Ела, плакала.

— Идемте-ка подальше отсюда!

— Проклятые, покарай их господь!

— Радуйтесь, что живы остались, — заметил Момир. — А дома мы новые построим…

Он зашагал первым, за ним двинулись остальные.

Ухватившись за юбку матери, Раде тащился за ней, как ягненок за овцой. Теперь, когда сознание ее прояснилось, мальчик чувствовал себя рядом с ней в безопасности. Всю дорогу держался он за эту спасительную юбку.

Шли быстро, не тратя сил и времени на разговоры, стараясь уйти как можно дальше. Иногда кто-нибудь приостанавливался, оглядываясь на пожар. Постепенно родные места исчезли вдали.

Момир предложил матери:

— Радойка, пойдем в Соколович, а там — как бог даст.

— Пойдем, — согласилась она.

— Как думаешь, отец, нашим удалось спастись? — спросила его младшая дочь Нада.

— Не знаю, дочка, — ответил Момир, все еще не веря, что все-таки удалось уйти от преследователей.

— Если бы тот усташ не шлепнулся, несдобровать бы нам! — засмеялась Ела.

"Надо же, она еще может смеяться", — подумал Йоле.

— Верно, бабку Бояну схватили, — сказал вдруг Раде.

Слова малыша повергли всех в отчаяние. Вспомнили и деда Спасое, который тоже, должно быть, попал в лапы усташей.

"А ребята? — спохватился Йоле. — Где сейчас Рыжий, Влайко, Лена? А что, если… — Он гнал от себя страшные мысли. — Нет, не может быть! Ведь у них есть и лошади, и телеги…" Он сам видел, как две повозки промчались по дороге впереди всех бегущих.

Йоле оглянулся. Зарева над деревней уже не было видно. "Теперь и мы бездомные, — подумал мальчик, поежившись. Вернемся мы когда-нибудь в свой дом? — спрашивал он себя, не в силах сдержать слезы. — Может, никогда не вернемся. Райко вот ушел и не вернулся. Война…"

Мать окликнула его. Еще раз взглянув в сторону родных мест, как бы прощаясь с ними, мальчик вытер слезы и побежал догонять остальных.

Утро застало их вблизи небольшого селения. Момир предложил дождаться рассвета, чтобы не беспокоить людей в такую рань. Все уселись на обочине. Светало. Пока шли, никто не ощущал холода, но сидеть без движения было неуютно: ветер дул прохладный. Подойдя к матери, Йоле накинул ей на плечи рядно, другим прикрыл Раде и кликнул девушек. Ела отказалась.

— Иди, укройся, бедняжка, — позвала ее и мать. — Чего тут стесняться?

Девушки наконец согласились и, смущаясь, придвинулись к ним.

Момир сидел мрачный, молчал, чертя прутиком по земле. Переносить его молчание было тяжелее, чем промозглое дыхание утра. В селении прокукарекал петух, ему отозвался другой. Беженцы безмолвно слушали их перекличку.

— Знаешь что, Радойка, — сказал наконец Момир, — я вас устрою здесь у кого-нибудь, а сам назад вернусь.

— Что ты, бог с тобой! — взволновалась мать Йоле. — Умоляю тебя, не ходи…

Дочери бросились к Момиру. Нада обхватила руками его колени.

— Не надо, папа, пожалуйста, не надо!..

— Как же мы без тебя? — твердила Ела. — Я боюсь, боюсь…

Йоле ждал, что ответит Момир.

— Погодите, дети! — урезонивал девушек отец. — Я ухожу, но это вовсе не значит, что я не вернусь. Ясно? А идти надо. Мы спаслись, но у нас ведь ничего нет. Как дальше жить-то?

Девушки продолжали плакать, прижимаясь к нему. Момир обратился за поддержкой к матери.

— Согласись, Радойка, — сказал он. — Скоро холода начнутся, а у нас нечем прикрыться. Надо идти.

Мать молчала, понимая, что Момир прав, однако мысль о том, что он будет подвергать себя опасности ради них, приводила ее в отчаяние.

А Йоле целиком был на его стороне. Он и сам бы пошел с Момиром, если бы мать отпустила.

— Там же все сгорело, папа! — сквозь слезы говорила Ела.

— Голубушка ты моя, все не может сгореть. Всегда что-нибудь да останется и сгодится таким вот бедолагам, как мы.

Йоле любил своего соседа. Рано овдовев, тот остался с двумя маленькими дочками. Решил больше не жениться. "Никакая мачеха не заменит детям мать", — говорил он, когда его пытались убедить привести в дом новую жену. Так один и воспитал дочерей.

— Не волнуйтесь, мои хорошие, — успокаивал он, ласково гладя их склоненные головы. — Я вернусь, но сейчас надо идти. Кто знает, что нас ждет. Это все еще не скоро кончится.

Йоле робко подошел к матери:

— Мама, можно мне с Момиром?

Мать прикрыла ему рот ладонью.

— Даже и не заикайся! — вскинулась она, готовая встать на пути каждого, кто захочет уйти.

Йоле, смирившись, уселся рядом с матерью.

— Пожалуй, я сама пойду с тобой, — вдруг решительно сказала она Момиру.

Все изумленно смотрели на нее — Йоле, Раде, Момир, притихшие девушки. Раде вдруг прижался к матери.

— Не уходи, мама! — просил он со слезами.

"Не уходи теперь, — думал он, — когда ты снова стала прежней, когда ты рядом, защищаешь меня, крепко держишь за руку!"

"Видно, то, что произошло сегодня ночью, сильно на нее подействовало, — размышлял Йоле. — Она словно проснулась, ну, дай бог!.."

Мальчик встал.

— Нет, — сказал он матери, — ты не пойдешь, пойду я! — Голос его звучал уверенно, совсем по— взрослому, но жалость к матери заставила Йоле мягко добавить: — Я ведь лучше всех бегаю, в случае чего удеру.

Момир хотел было сказать, что не надо ему идти с ним, но, поглядев на два жалких рядна — все их имущество, — сказал:

— Может, твой сын и прав, Радойка. Он может мне пригодиться, а ты нужнее будешь вот этим троим, — он кивнул на Раде и своих дочерей. — А за Йоле не беспокойся… Буду за ним смотреть, как за своим. Мы и так свои. И должны помогать друг другу.

В конце концов мать согласилась.

Когда рассвело, они направились к ближайшему дому, постучали. Хозяин, попыхивая трубкой, вышел так быстро, словно давно их ждал. Он разглядывал их, щурясь от табачного дыма, слушая объяснения Момира, и вдруг сказал:

— А помнишь, как мы с тобой в Крателе работали? Я сгружал бревна, а ты их равнял. Помнишь?

Момир обрадованно закивал, узнав старого знакомого. Однако тревога не давала расслабиться: надо было поскорее разместить своих и отправляться назад.

— Да-а, дорогой ты мой Момир, вот ведь как бывает!.. — продолжал старик. — А нынче-то что творится, а? Так, значит, дома ваши сожгли? Выходит, начали жечь и в Гласинце… Э-э-эх… Мерзавцы, чтоб их прах земля не приняла! — Он сплюнул. — Злодеи, чтоб они сгинули!..

Старик вдруг спохватился: Момир и его спутники — беженцы, лишенные крова, и негоже разговаривать с людьми на пороге. Он пригласил всех в дом.

Момир сказал старику, что хочет вернуться назад, оставив у него ненадолго своих спутников.

— Ладно, ладно, сынок. Пусть заходят. Устраивай их тут где-нибудь.

В доме было полно народу. Люди спали даже на полу.

— Проходите вон туда, — показал старик на место у окна. — Устраивайтесь…

Появилась высокая женщина, холодно оглядела вошедших.

— Йока, — обратился к ней хозяин, — это Момир, мой друг. Принеси-ка людям по кружке молока.

Когда разместились, женщина принесла кувшин с молоком, так же недружелюбно глядя на них. Все почувствовали, как тяжело зависеть от чужой милости. Даже молоко показалось безвкусным, и это окончательно решило вопрос, идти или не идти.

Рядом — смерть

Солнце, долго пробивавшееся сквозь лесные заросли Черной горы, наконец выкатилось на небосвод. "Хорошо ему. Где захочет, там и встанет…" — подумал Йоле с завистью. Он шел рядом с Момиром, пытаясь шагать с ним в ногу. Чтобы не отставать, мальчик должен был после двух больших шагов делать три поменьше, но побыстрее.

Момир, улыбаясь, оглянулся:

— А эти, что построили дома в лесу, неплохо устроились… Чуть что, они раз в лес — и нет их! — Он покачал головой. — Да, Йоле, хорошее место они выбрали, не то что мы. На выстрел дерева не сыщешь… Нас можно перестрелять, как зайцев.

Искоса поглядывая на Момира, Йоле решился спросить:

— А почему вы раньше не ушли? — Он не мог забыть прошедшую ночь, когда их чуть было не схватили.

— Э-э, Йоле, дорогой мой! Ты спрашиваешь, почему? Такое уж проклятое существо человек. Обо всем думает, кроме собственной жизни… Надо было картошку выкопать, крышу починить… — Он горько усмехнулся. — Нужна была мне эта крыша! Починил сани, телегу, и вот… — Снова взглянув на мальчика, Момир понизил голос: — Ты паренек надежный, тебе можно довериться: вчера я поздно вернулся — выполнял задание товарищей. Устал, крепко заснул. Эти злодеи могли меня сонного схватить!

"С задания! — пронеслось в голове у Йоле. — Надо же! Неужели и он партизан?"

— А почему вы с партизанами не ушли? — спросил мальчик.

Момир улыбнулся:

— Все мы участвуем в борьбе, Йоле. Только одни — в бою, а другие — в тылу.

— А что такое "член комитета", Момир?

— Где ты слышал эти слова?

— На мельнице.

— A-а. Член комитета, Йоле, как бы тебе получше объяснить… Это — народная власть. Такой человек вместе с другими товарищами обеспечивает нашу армию всем необходимым: от хлеба до табака… Он организует работу в тылу — чтобы девушки вязали носки, варежки, шарфы, чтобы люди собирали продовольствие для нашей армии, чтобы помогали выхаживать раненых… Ясно тебе?

Мальчик кивнул. И вдруг спросил смущенно:

— А я могу тоже участвовать в борьбе — в тылу?

— Можешь, конечно. Да ты ведь уже участвуешь!

Йоле обмер. "Неужели знает про обрез?" — подумал он и, запинаясь, проговорил:

— Как это — участвую?

— Очень просто, — ответил Момир. — Собирал ты, к примеру, ягоды, орехи?

— Собирал. И Рыжий, и Лена, и Влайко, и даже Раде. Много насобирали.

— Я знаю, сынок. Все отправлено бойцам и раненым. Видишь, каждый борется, как может.

При упоминании о партизанах и раненых у Йоле вдруг сжалось сердце. В суматохе он совсем забыл и про обрез, и про фотографию Дарьи. "Наверное, все сгорело в амбаре!.. Ну и болван же ты, Йоле, — ругал он себя. — Что ж ты не перепрятал все в более надежное место?.. А обрез сейчас можно было бы отдать Момиру".

Мальчик шагал понурив голову, вспоминая о Дарье, о ее фотографии, о том, как девушка подарила ему тетрадку и карандаш, и чувствовал себя глубоко несчастным. "Проклятая война! — думал мальчик. — Проклятые солдаты! Захватывают чужие села, выгоняют людей на улицу, сжигают их дома…" Он сжал кулаки.

Снова вспомнились Рыжий, Влайко, Лена — удалось им бежать? "А вдруг их схватили?" — эта мысль терзала его. Йоле поделился с Момиром своими переживаниями.

— Ты за них не беспокойся, — утешил его тот. — Твои дядья хитры как лисы… Их голыми руками не возьмешь… — Он засмеялся. — Уж они-то наверняка спаслись.

Мальчик недоумевал, почему он сравнил их с лисами. Он ведь имел в виду дядю Сретена и Милию, дядю Рыжего.

— А почему дядя Сретен не любит партизан? — спросил Йоле.

— Не знаю, — уклончиво ответил Момир. — Твой дядя всегда отличался своенравием. Служил в королевской гвардии и всегда жутко этим гордился — будто он один там служил.

— Он говорит, что встречал короля и королеву. Король подарил ему саблю. Я ее видел, мне Влайко показывал.

Момир усмехнулся:

— Да, знаю. Любит твой дядя короля. Хоть он в общем порядочный человек, но король ему дороже всех нас, вместе взятых.

Йоле это тоже хорошо известно. Когда дядя заметил, что Райко дружит с парнями из Гласинца, он предостерегал его, пытался отговорить, упрекал мать, что она разрешает сыну дружить с ними. "Говорю я тебе, все они красные коммунары. Они против короля и отечества… Хотят все устроить так, как в России".

Мать не ведала ни кто такие красные коммунары, ни что произошло в России, но она знала своего сына и его друзей — и защищала их, как могла. "Они честные ребята, Сретен, — убеждала она брата. — Из порядочных семей. Они плохому не научат…" "Да и хорошему тоже! — побагровев, язвительно отвечал дядя. — Еще увидишь, Радойка, что из всего этого выйдет. Не говори тогда, что я тебя не предупреждал!" — в сердцах выкрикивал дядя.

Теперь Йоле понятно, почему дядя почти спокойно воспринял известие о гибели Райко. Всем своим видом он как бы говорил: "Я догадывался, к чему это приведет, но меня никто не слушал!.."

Мать, словно тоже понимая это, молчала. Она никогда не обращалась к брату за помощью. Предпочитала посылать детей на поденную работу, обходилась тем, что имела, и сама справлялась с нищенским своим хозяйством.

"Что на тебя нашло, Радойка? — спрашивал дядя. — Почему не заходишь?"

"Зачем? — отвечала мать. — У тебя и так полон дом людей, только меня не хватало".

Дядя обижался, он чувствовал: сестра намекает на то, что в его доме частенько гостят четники.

Теперь многое становилось понятным Йоле, и он всем сердцем был на стороне матери.

Но ведь недаром же Момир сказал, что дядя — честный человек. Не раз он защищал хозяйство сестры от поборов, сам вносил ее долю на содержание различных армий, в том числе и партизанской. "Они бедняки, возьмите лучше с меня!" И отдавал своего барана, сохраняя тем самым нескольких овец, принадлежащих сестре. А она, возможно, этого даже не знала…

В полдень Йоле с Момиром вышли на косогор, с которого родная деревня была видна как на ладони. Момир остановился.

— Раскрой глаза пошире и смотри, — сказал он тихо.

Йоле смотрел во все глаза. Вокруг, на тропинках, исполосовавших гору, не было ни живой души. Качались под ветром кусты можжевельника.

Момир стал спускаться первым, прикрывая мальчика. Двигались короткими перебежками — от одного куста к другому. Полчаса ушло на то, чтобы добраться до холма, возвышавшегося над самой деревней.

— Оставайся тут, Йоле, — сказал Момир, — и смотри внимательно, а я пойду на разведку. Если что заметишь, свистни… — И пополз вниз.

Йоле остался один. Ему было страшно. "Вдруг они сейчас тут появятся и начнут стрелять… Если убьют Момира или меня…" Сердце его громко стучало. Мальчик то и дело оглядывался, но кругом, насколько хватало взгляда, было пустынно, и Йоле понемногу успокоился. "Эх, был бы здесь Рыжий! — подумал он. — Все было бы по-другому".

Наконец внизу появился Момир, помахал ему рукой. Йоле, согнувшись — подражая Момиру, — побежал к нему и свалился рядом под куст можжевельника.

— Нигде никого, — возбужденным шепотом сообщил Момир.

— Все дома сгорели? — тоже шепотом спросил Йоле.

— Нет. Какие — дотла, какие — наполовину…

"А наш амбар?" — хотел спросить мальчик, но спросил другое:

— Кто-нибудь убит?

— Не знаю, — ответил Момир. — Я не заходил в деревню… Пойдем вместе, там тихо.

В первом же доме они увидели убитых.

На пороге, прислонившись друг к другу, сидели мертвые дед Спасое и бабка Бояна.

— Не смотри! — приказал Момир, но Йоле уже увидел.

В руках у деда — белые шерстяные носки, которые он, видимо, не успел надеть. Так и умер босой. "Бедный дед", — подумал мальчик, не в силах сдержать слезы.

— Пойдем, Йоле, — потянул его Момир.

Отойдя, мальчик еще раз обернулся: дед с бабкой все так же сидели на крыльце, словно только что вышли отдохнуть, подышать свежим воздухом…

Дом Душана сгорел дотла. Во дворе — разбитая телега, разбросанная упряжь.

— Не успели запрячь лошадь, — сказал Момир и замер, давая Йоле знак оставаться на месте. — Гляди на дорогу, как бы нас тут врасплох не застали, — проговорил он вдруг изменившимся голосом.

Йоле принялся смотреть на дорогу, пытаясь, однако, разглядеть и то, что обнаружил Момир у стены дома. Но за его широкой спиной ничего не было видно. Момир наклонился и накрыл что-то куском обгоревшей материи. Потом отбежал в сторону, схватился за ствол сливы — и его вырвало. "Что там такое?" — думал мальчик. И вдруг словно что-то пронзило его: "Да это же Ковилька со своим ребенком! — Он похолодел. — Когда мы бежали ночью, ребенок плакал… Неужели их тоже?.."

Момир подошел — бледный как полотно. За последние полчаса он согнулся, точно дряхлый старик,

— Не успели уйти, — сказал он.

— Их убили? — спросил мальчик.

— Зарезали, — сдавленным голосом вымолвил Момир.

У Йоле подкосились ноги, будто зарезали его самого.

— Господи, неужто это правда? — повторял он, сознавая, что это действительно правда, но потом все путалось у него в голове. — Нет, не может быть!..

Момир, взяв его за руку, потянул за собой.

— Это зрелище не для тебя, сынок…

Они молча двинулись дальше, и трудно было понять, кто кого ведет — мужчина мальчика или мальчик мужчину.

В воздухе стоял запах гари.

— Посмотрим, нет ли еще кого… — проговорил Момир, приближаясь к дому, где жил дядя Йоле.

Дом сгорел наполовину и оттого производил еще более страшное впечатление, чем сгоревшие полностью. Йоле вначале не мог заставить себя шагнуть во двор. Но вспомнил дядю, Лену, Влайко…

Он спустился в погреб. Никого. За домом тоже пусто. Сверху, точно призраки, нависали обгоревшие стропила. И Йоле снова заплакал — на этот раз от радости, что никого не нашел.

Он посмотрел через ограду — туда, где должен был стоять его дом, но дома не было. Не было и амбара. "И Дарьи больше нет, — кольнуло его в сердце. — И обрез сгорел".

Момир вынес из погреба все, что сохранилось, бросил ему под ноги:

— Заворачивай в рядно, да поживее!

Они поспешили к дому Момира.

Огонь не пощадил ни одной постройки в его дворе. Сгорели и дом, и конюшня, и сыроварня, и сарай. Оставив мальчика наблюдать за дорогой, Момир полез в погреб.

Запах гари становился невыносимым. Им было пропитано все, начиная от узла, который оттягивал мальчику руку, кончая изуродованными огнем постройками. Сам воздух был тяжелым и горьким от этого запаха. Йоле подумал, что здесь горело не только дерево, но и все вокруг: каменные стены, одежда, навоз, — все горело — вот почему такой странный запах. И снова мальчик вернулся мыслями к убитым старикам, потом — к Ковильке и ее ребенку. "Малыш еще и ходить не начал!" — подумал Йоле, размазывая слезы по лицу. Теперь уже никогда не выйдет Ковилька из своего дома навстречу ему и его друзьям. Раньше, возвращаясь с выпаса, они проходили мимо ее дома. Она смотрела на ребят, веселая, улыбающаяся, и всегда находила для них доброе слово. "Никогда уж этого не будет!.."

Что-то зашуршало, Йоле хотел кликнуть Момира. Но это оказалась всего лишь кошка — она недоверчиво выглядывала из-за валявшегося на земле колеса.

— Кис-кис… — позвал ее мальчик, — Как же ты, бедняга, уцелела? Иди ко мне, — подзывал он кошку, протягивая руки.

Но кошка не двигалась, в любой момент готовая убежать. "Даже животных до смерти перепугали, проклятые!"

Из погреба вышел Момир, неся какую-то посуду. Здесь же, во дворе, отобрал целую и выбросил негодную.

— Все приданое дочерей забрали, — пересохшими губами проговорил Момир. Он вернулся в погреб и вынес оттуда старую шинель. — Валялась за бочкой, не заметили ее. А мне пригодится. — И он снова полез в погреб.

Йоле смотрел на дорогу и в мыслях уже в который раз возвращался к своим друзьям: где они? что с ними? Его охватило радостное чувство, что им удалось спастись.

Момир возвратился с обгорелым солдатским одеялом и опанками, стал складывать вещи в узел.

— Это все, что осталось, дорогой мой Йоле. Все разграбили, разбойники. — Выпрямившись, он сквозь слезы еще раз посмотрел на обугленный остов своего дома.

— Пошли, — позвал Момир. — Здесь нам больше делать нечего.

Потом, у дома Душана, он велел мальчику оставаться на дороге, а сам вернулся похоронить убитых. Йоле издали наблюдал, как он копает яму обломком лопаты, как перетаскивает мертвых, завернув в рядно, как забрасывает их землей.

Йоле хотел подойти помочь, да не решался. Так Момир похоронил и два других трупа.

— Чтобы собакам не досталось, — угрюмо сказал он, выходя на дорогу.

И долго после этого шагал молча, заговорил, только когда они подошли к его огороду:

— Иди-ка сюда, родной. Здесь я картошку закопал — на черный день…

И правда, картошка была зарыта глубоко в земле, в хорошо замаскированном месте. "Как это он догадался?" — подумал Йоле.

— Вот, чтобы ты знал, где она, — говорил Момир, разгребая листья и траву. — Если прижмет голод и будете недалеко отсюда, приходите с матерью или с Раде и берите, сколько нужно.

— А ты? — почему-то пришло Йоле в голову.

— Что я?! — повернулся к нему Момир. — Неизвестно еще, что со мной будет… Я, Йоле, в партизаны ухожу, — продолжал он, откапывая картошку.

— Нет больше сил терпеть все это… Пусть мне найдут замену здесь, в тылу…

К вечеру они пришли в селение, где оставались их родные.

Все спят, а я умер

Рыжий не переставал удивляться, почему все так случилось. Что это? Откуда взялась эта сила, разметавшая всех в разные стороны?

Картины той страшной ночи, когда они бежали от усташей, не выходили у него из головы. Он вспоминал Йоле, Влайко, маленького Раде. "У них ведь ни телеги, ни лошади. Сумели они уйти или нет?.."

Он целыми днями ходил угрюмый, изводил себя и окружающих, задавая вопросы, на которые ни он сам, ни кто другой не могли ответить.

— Удалось им убежать?

— Конечно, — отвечали ему.

— Но когда мы отъехали, они еще оставались!

— Должен же кто-то быть первым, а кто-то — последним.

— А почему именно мы первые, а они последние? — этим вопросом Рыжий ставил всех в тупик.

Наконец дядя, чтобы прекратить разговор, заключал:

— Такова жизнь, что тут поделаешь?

— Да почему жизнь такова? — упорствовал Рыжий.

Тетка сердилась:

— Что ж, виноваты те, у кого есть телега и лошадь? Может, надо было ждать, пока нас схватят?

И тогда Рыжий бросил им в лицо:

— А если они погибнут?

Мать, дед и тетка молчали.

— А если погибнет Йоле? — кричал Рыжий.

— Успокойся, убежал твой Йоле, — говорил дядя. — Не так просто его поймать.

— А Раде, а их мама?

Дядя замолкал, в разговор снова вступала тетка:

— Ты же знаешь, Йоле не оставит мать и брата.

Он вспоминает Лену и Влайко, заводит речь о них. Тут уж дядя чувствует себя более уверенно.

— О них можешь не беспокоиться. Стоян не попадется в ловушку. Он же хитрый как лис.

Рыжему становится легче.

Стараясь отвлечь мальчика от грустных мыслей, родные просят его присмотреть за дядиными детьми. Он соглашается, но они еще малы, простодушны и наивны, ему с ними неинтересно. И Рыжий с утра до вечера бродит, как неприкаянный, по селу.

Они поселились у тетки, в маленькой деревеньке, находящейся так далеко от проезжих дорог, что казалось, даже если очень захотеть, отыскать ее было бы чрезвычайно трудно. В ту ночь, когда бежали из своей деревни, дядя уже знал, куда их повезет. И это раздражало Рыжего.

Тогда, среди выстрелов, суеты и криков о помощи, Рыжему хотелось спрыгнуть с телеги, схватить любого бегущего человека и сказать: "Садись к нам, будем спасаться вместе".

— Почему мы никого с собой не взяли? — спрашивал он.

От его вопроса родным становилось неловко.

— Послушай, Жарко, — отвечал дядя, как бы оправдываясь. — Когда запахнет жареным — а ты, слава богу, видел, как это бывает! — каждый в первую очередь думает о себе. Своя ведь шкура дороже.

— А мне моя — нет, — отвечал Рыжий, думая о своих друзьях.

— Тебе — нет, потому что ты еще ничего не понимаешь, — язвительно замечала тетка. — Были бы у тебя свои дети, вот тогда бы я на тебя посмотрела.

Чем больше проходило времени, чем более налаживалась жизнь, тем тяжелее становилось Рыжему. Ему хотелось бежать из этого спокойного, сытого уголка, разыскать друзей, узнать хотя бы, живы ли они.

Однажды у них появились беженцы, которые принесли вести об их родной деревне. Они рассказали, что деревню сожгли, убили бабку Бояну, деда Спасое, несчастную Ковильку и ее ребенка. Дядя помрачнел, молча зажег лампаду. Мать с тетками долго молились перед образами.

О друзьях Рыжего ничего не было известно.

Наступила зима, с нею пришла неведомая болезнь. Сначала умер ребенок в семье беженцев, потом заболела и умерла пожилая крестьянка. А затем болезнь начала валить с ног всех подряд.

Через несколько недель заболела мать Рыжего.

— Тиф, — сказал дядя.

— Да, скорее всего, — подтвердил деверь, стоя у изголовья больной.

Мать металась в горячке.

Все были страшно напуганы, больше всех — Рыжий. Его никакими силами не могли оттащить от постели матери. "Что ты тут все сидишь?" — пытался увести его дядя, но Рыжий был уверен, что его место именно здесь, рядом с больной.

"А вдруг она умрет?" — думал мальчик. Он брал мать за руку, вытирал пот с ее лица и подолгу смотрел на нее, словно пытаясь защитить своим взглядом.

— Не отдам!.. Я не отдам тебя, мама, слышишь? — шептал Рыжий, оставшись наедине с матерью.

Тетки варили отвар из трав, обкладывали мать компрессами, насильно поили и кормили, а он продолжал сидеть возле нее, держа за руку.

Мать болела долго и тяжело, временами мальчику казалось, что она уже не поднимется. Но она наконец выздоровела.

Увидев впервые, что мать его узнает, Рыжий как безумный выбежал из дома, крича: "Она ожила, она ожила!" Все собрались у ее постели. Мать узнавала одного за другим, называя по именам. Потом остановила взгляд на сыне и прошептала: "Бедный мой Жарко…" От счастья Рыжий заплакал.

Только мать начала поправляться и набираться сил, болезнь сразила его. Сначала мальчик крепился, не признаваясь ни себе, ни другим, что ему плохо, но долго так продолжаться не могло. Рыжий слег.

В бреду он перестал понимать, что вокруг происходит. Мелькали какие-то фигуры — ему казалось, это те, которым некуда бежать. Он вскакивал, звал их, подвигался, освобождая им место в телеге. Когда чьи-то руки укладывали его в постели, ему казалось, что все наконец устроены, нашли себе место и теперь все в порядке. Он успокаивался, засыпал, но вскоре снова вскакивал с криком:

— Вот они, уже близко!

— Никого тут нет, — успокаивали его.

Он будто бы верил. А потом в его воображении возникал горящий дом, и он выкрикивал: "Сгорит, все сгорит!", чувствуя, что тоже горит, и, стараясь вырваться из огня, прижимался к стене, но пламя настигало, грозное, беспощадное. Мальчик звал на помощь:

— Спасите! Горю!

Он вырывался из их рук, пытаясь бежать.

День и ночь родные сидели возле него, сменяя друг друга у его постели.

Рыжий не знал, сколько времени длилась эта схватка с болезнью. Но ему запомнилось раннее утро, когда он очнулся.

Он огляделся. У его ног спала мать. В комнате было полно народу, все спали вповалку. "Неужели это все беженцы?.." — подумал Рыжий, с интересом разглядывая их.

Светало. "Значит, я выжил…" Мальчик улыбнулся свету, пробивавшемуся сквозь окно. На фоне его вдруг возникла женская фигура. Рыжий смотрел на нее с любопытством. Это была молодая девушка. Она сняла платок, положила его на колени, стала расплетать косы. Он следил за каждым ее движением.

Девушка долго медленно проводила гребнем по волосам, задумчиво глядя перед собой. Заплетя косы и закинув их за спину, она нагнулась, чтобы взять что-то. Он все смотрел на нее, стараясь ничего не упустить. Девушка достала новое платье, огляделась вокруг и, убедившись, что все спят, стянула с себя платьишко, даже не посмотрев в сторону его постели. "Она, видно, считает, что я умер", — подумал Рыжий и улыбнулся. Девушка на секунду застыла, придерживая платье руками, снова с опаской огляделась. Рыжему хотелось сказать: "Не бойся, все спят, а я умер!" Но он этого не сказал, потому что взгляд его упал на обнаженную грудь девушки. "Тоже как два холмика", — подумал мальчик, вспомнив о Росе.

И опять он безуспешно пытался решить мучительные вопросы: что же влечет мужчину к женщине? И почему его самого тянет к незнакомой девушке, лишь отдаленно напоминающей Росу?

Улыбка снова тронула его губы. "Ну, Жарко, — сказал себе Рыжий, — теперь уж ты обязательно выздоровеешь!" И мальчик снова заснул.

Дальние дали

Никогда в жизни не испытывали Лена и Влайко такого тоскливого чувства при мысли о дальних краях.

Позади осталась кошмарная ночь, в реальность которой трудно было сейчас поверить. Сидя на телеге, которой правил дядя, они все дальше уезжали от дома, то и дело оглядываясь назад. По обе стороны дороги возвышались серые скалы, хмурые и неприветливые в это раннее осеннее утро.

— Ты уверен, что точно их разбудил? — в третий раз повторила она тот же вопрос.

— Конечно, — ответил Влайко. — Я ведь тебе уже говорил.

Он вспомнил, как Йоле, его мать и братишка вскочили с постелей, когда он крикнул: "Усташи, спасайтесь!"

— Если б ты их не разбудил, их бы наверняка схватили, — прошептала Лена, поеживаясь.

Точно. Схватили бы…

— Ты молодец, — твердила Лена, стискивая руку брата.

Влайко приятна похвала сестры. Заслуженная похвала: ведь он первый вспомнил о друзьях, сказав отцу: "Я побегу разбужу их!" "Давай!" — ответил отец. "А мог бы и не пустить", — подумал мальчик.

— И все-таки они убежали, — убеждая как бы сама себя, сказала девочка.

Влайко подтвердил:

— Йоле бегает быстрее всех!..

Оба, конечно, думали о маленьком Раде, о матери мальчиков, но вслух не произнесли ни слова.

Добравшись до перевала, дядя остановил лошадей. Отец слез с телеги, чтобы проверить колеса, и, проходя мимо Лены и Влайко, бросил, улыбаясь:

— Ну что, проснулись?

Мать подняла голову, спросила:

— Где мы?

— Отсюда уже видна Сербия. Вон она! — довольно проговорил отец, показывая на синеющие вдали горы.

— Но мы ведь туда не поедем? — спросил Влайко.

— Как раз туда-то и поедем, сынок. Там спокойно. Ни тебе усташей, ни этой бойни.

— Глупости, — сказал дядя, тоже спрыгивая с телеги. — Думаешь, там лучше?

Отец ничего не ответил: верно, вспомнил встречу с четниками на току. Влайко даже улыбнулся при мысли об этом и снова подумал: "Вот тебе твои четники!" Мальчику было сейчас все равно, куда ехать, жаль только, что рядом не было Йоле, Рыжего и Раде. Впервые осознал Влайко, что их дружная компания, может быть, никогда уже не соберется.

Будто прочитав его мысли, Лена, краснея, поинтересовалась:

— А Рыжего ты тогда не видел?

Влайко и сам не знал: видел впереди какую-то повозку, ему даже показалось, что там семья Рыжего, но, может, это только показалось.

Отец спросил, хотят ли дети есть, они ответили, что нет. Со стороны шоссе слышался шум.

— А мы здесь не одни! — сказал отец удивленно и вместе с тем радостно.

— Нет, не к добру это, если двинулась такая лавина, — заметил дядя, забираясь на телегу.

По шоссе шли люди — такие же беженцы, как и они. Исчезали из виду привычные родные поля, леса и горы. Мерно, неумолимо крутились колеса телеги, увозя детей все дальше от дома. Все приуныли. "Я больше не увижу Рыжего", — думала Лена, забыв о том, что затаила на него обиду с тех пор, как они ходили в лес за орехами. Но какое значение имеет ее обида теперь, когда она не знает, где он, жив ли он? "Будь проклята эта война!.."

Нахмурившись, девочка смотрела по сторонам. Мерное покачивание телеги постепенно ее убаюкало.

Лену разбудил Влайко и чей-то возглас:

— Дрина!..

Протирая глаза, Лена с непонятным волнением смотрела на широкую, полноводную реку. Влайко тоже зачарованно замер. Сколько раз они слышали об этой реке: "возле Дрины", "через Дрину", "по ту сторону Дрины"… И вот сейчас они здесь, возле той самой Дрины.

Остановились на берегу. Мать дала детям по куску хлеба, и они жевали, переговариваясь, не отрывая глаз от прекрасной реки.

Только к вечеру дядя нашел паромщика, согласившегося перевезти их на другой берег.

Снова забравшись на телегу, которую закрепили на пароме, все неотрывно смотрели на эту огромную массу воды, не переставая удивляться ширине реки, мощному ее течению, сносившему паром. Когда были уже на середине реки, дядя, повернувшись к ним, сказал:

— Ну вот, дети, вы уже в другой стране…

— Почему?

— А потому, — ответил дядя. — Там осталась Босния, а отсюда начинается Сербия.

Они не понимали, как это до середины река может принадлежать одной стране, а после середины — другой. Но видели, что Босния уплывает все дальше, в сгустившихся сумерках тают и становятся еле заметными очертания ее берегов. "А там — в Боснии — остались Рыжий, Раде и Йоле…"

Вести из Боснии приносили беженцы. С их появлением оживали все — и взрослые и дети. Отец и дядя расспрашивали о передвижении воинских частей, о своих домах, а Лену с Влайко интересовало только одно: остались ли в живых их друзья.

Беженцы рассказывали, что деревни сожжены дотла, люди разбежались, бегут все больше сюда, переправляются через Дрину. "Да теперь в этом направлении будут наступать, — говорил дядя сердито. — Ну что за народ! Стадо — оно стадо и есть. Стоит пойти куда бы то ни было — и все за тобой бросаются. Так можно и головой поплатиться!.."

По слухам, многие беженцы именно на Дрине и поплатились своими головами. "Черный легион" гнал их до самой реки. Кого не убили, сбросили в Дрину…

"Сбросили в Дрину! — с ужасом думала Лена. — И наверняка все утонули. Потому что кто переплывет такую реку? Никто!" Девочка в страхе жалась к отцу, к дяде, то и дело спрашивала: "Ведь Дрину невозможно переплыть?"

Эта река и жуткие рассказы, связанные с ней, надолго лишили Лену покоя.

Все будет по-другому

Йоле и Раде лежали высоко на склоне горы. Трава была шелковистой, небо над головой — теплым и ласковым. И все вокруг казалось спокойным и мирным. Но на душе у ребят было тревожно.

Раде нетерпеливо ерзал, беспокойно посматривал на брата. Йоле же сохранял выдержку, вглядываясь в простиравшуюся внизу долину.

А внизу, в их родной деревне, чего только не было. Солдаты, лошади, скот — и все это двигалось, суетилось, шумело. Очевидно, шла подготовка к выступлению.

Всем этим сборищем командовал офицер в форме и папахе, Йоле казалось, что он понимает приказания офицера: солдатам построиться, скот перегнать, этих гадов в черном — назад. Затем приказ всем замолчать, несколько слов солдатам и — шагом марш!.. Наверное, и сам Йоле так бы распорядился.

Колонна двинулась. Впереди вышагивал отряд — все в касках, с пулеметами, снаряжением. За ними — солдаты с винтовками. Потом — мулы, полевые кухни, телеги. А слева, чуть позади, эти прихвостни в черном тянули на веревке волов, гнали стадо. Офицер в папахе гарцевал впереди всех, прямой, подтянутый. Он не оборачивался: уверен был, что колонна следует за ним.

Йоле перевернулся на спину.

— Все так, — сказал он. — Все правильно.

— Что? — спросил Раде, тоже переворачиваясь на спину.

— Да ничего, — ответил старший брат.

Малыш не понимал, что происходит внизу. Он видел немцев, хозяйничавших в их сожженном селе, и вместе с ними — чернорубашечников, тащивших за собой награбленное. Но с расспросами к Йоле не приставал: еще отошлет назад, и он не выполнит первое свое задание. Раде гордился тем, что Йоле взял его с собой. "Эх, мне бы сейчас обрез!"

А Йоле мечтательно смотрел в ясное весеннее небо, такое далекое от всего — от земли, от войны… Каким оно будет, когда война кончится, когда умолкнут последние выстрелы? Кто знает… Вероятно, небо останется таким же безмятежным: что ему за дело до людей, которые убивают друг друга!..

А на земле — будет ли на земле все так же, спрашивал себя Йоле и не знал, что ответить.

— Нет, все будет по-другому! — говорит он громко и переворачивается на живот.

— Что будет по-другому? — спрашивает Раде, тоже переворачиваясь.

— Ничего, — снова отвечает Йоле, глядя вниз, на сожженное, опустевшее село.

— Ну так что, идем? — торопит брата малыш.

Они тайком от матери решили сходить в село и принести картошки, закопанной в огороде Момира.

— Пойдем, — ответил наконец Йоле. — А один ты пошел бы, не побоялся?

— Нет, один — боюсь, — ответил Раде. — А с тобой ничего не страшно…

— Я тоже один боюсь, — успокоил братишку Йоле. — Ну, пошли!

Они стали медленно спускаться со склона.

— А вдруг немцы вернутся? — спросил Раде, вприпрыжку сбегая вниз.

Йоле остановился.

— Слушай, малыш, — сказал он серьезно. — Во-первых, немцы не вернутся, если уж они ушли. А во-вторых, не болтай так громко и раскрой пошире глаза да поглядывай по сторонам.

Раде, хоть и обиделся, все же понимал, что Йоле прав. Он постарался идти осторожно и то и дело оглядывался по сторонам. Вокруг не было ни души.

На околице Йоле замедлил шаги. Он даже немного согнулся — совсем как Момир в тот раз. И так же, как тогда Момир, сказал братишке:

— Раскрой глаза пошире и смотри!

При воспоминании о Момире сердце Йоле сжалось. "Интересно, где он? — думал мальчик. — Ушел ли в партизаны?"

Тем временем подошли к первому огороду. Йоле огляделся и, отдав брату мешок, ловко взобрался на ограду и соскочил по другую ее сторону.

— Давай мешок, — сказал он Раде, — и лезь сюда.

Наверное, от страха, что оставался за оградой один, Раде в мгновение ока вскарабкался на ограду. Йоле протянул ему руки:

— Прыгай! Сначала походим по дворам, а после пойдем за картошкой Момира, — сказал шепотом Йоле.

Под деревом они обнаружили немецкие патроны.

— Не вздумай собирать! — приказал Йоле брату. — Ищи только еду!

Они начали поиски.

Всюду на земле валялись клочья сена, соломы, лошадиный навоз. Ничего съедобного не попадалось.

Наконец Раде нашел несколько головок лука. Пощупав их, Йоле две выбросил, а одну положил в мешок. Подняв консервную банку, он перевернул ее и, увидев там остатки мяса, протянул банку братишке.

— Ешь сам, — отказывался Раде.

— Бери, раз тебе говорят, — рассердился Йоле, и мальчик послушно съел кусочек мяса.

— Вкусно! — сказал он.

Йоле довольствовался тем, что облизал палец. "Да, у этих фрицев, сволочей, неплохая жратва", — думал он, обшаривая глазами каждый кустик.

Не найдя больше ничего, пошли к дому Душана. Двигались крадучись, озираясь. Но и здесь никого не было. На том месте, откуда Йоле смотрел, как Момир закапывал Ковильку и ее ребенка, мальчик остановился. Рядом высился едва заметный могильный холмик. "Там они, несчастные, и лежат вдвоем…" — подумал Йоле, сдерживая подступившие слезы. Подошел Раде.

— Войдем в дом? — проговорил он чуть слышно.

— Нет, сюда не будем, — ответил Йоле и пошел прочь.

Они вошли во двор Милоша.

— Я пойду в дом, а ты останешься караулить, — сказал Йоле. — И не бойся. Только смотри в оба, чтобы нас тут не застали врасплох. А заметишь что-нибудь или услышишь — свистни! — наставлял он брата, как когда-то его самого учил Момир. — Сразу беги в огород, я тебя догоню… Понял?

Малыш кивнул. Йоле шмыгнул в дом.

Раде остался один, и все вокруг показалось ему страшным. И этот полусгоревший дом, и опустевший огород, и обезлюдевшее село. Все! "Как он сказал? Беги в огород…" — думал Раде, испуганно озираясь. Ему стало казаться, что вот-вот кто-то нагрянет, нападет на него. Хотелось заплакать и убежать, но разве можно было бросить Йоле одного?

Это придало ему сил. "Ведь смелость проверяется на деле!" Раде окончательно приободрился. Нет, нет, он не убежит. Вот он — стоит себе один-одинешенек и никого не боится. Йоле не зря взял его с собой.

Наконец Йоле вышел во двор.

— Ну как, нашел что-нибудь? — спокойно спросил малыш, всем своим видом выражая пренебрежение к опасности.

— Не спрашивай. Давай-ка поторапливаться, — оборвал его Йоле.

"Надо же, он даже не замечает! — с досадой отметил Раде. — Не замечает, что я не боюсь!"

Когда вышли на улицу, в ноздри им ударил тяжелый запах гари, испражнений — какое-то невыносимое зловоние. "Как будто они простояли здесь целый месяц", — подумал Йоле. Он посмотрел в сторону своего дома, амбара, и что-то неудержимо потянуло его туда…

Но сначала был дом дяди.

— Смотри внимательно, — снова приказал Йоле мальчику, а сам юркнул в подвал.

Оставшись во дворе, Раде смотрел на обгорелые стены дома, вспоминая Лену и Влайко. "Где они сейчас, живы ли? Соберемся мы когда-нибудь вместе?"

Неподалеку была куча мусора. Чего только он там не увидел: окровавленные бинты, пузырьки, консервные банки, гильзы. Раде отпихнул ногой выброшенную конскую упряжь. "Здесь, видать, госпиталь был", — предположил мальчик, поднимая с земли пузырек. Подобрал еще какую-то коробочку, встряхнул ее — оказалась пустой. Поднес к носу — чем-то пахло. Он положил коробочку в карман. Туда же положил и несколько пузырьков, которые, правда, могли разбиться, настолько тонкими и хрупкими они были, но — была не была! "А этими бинтами перевязывали раны", — думал мальчик, обходя окровавленные бинты.

Вышел из подвала Йоле. Раде показал ему на недавно убранное картофельное поле, где высился небольшой холмик. Видно, там было что-то закопано.

Найдя поблизости палку, Йоле принялся разрывать холмик. Потом, опустившись на колени, вдвоем разгребали землю руками. На дне ямы они нашли свиную шкуру, по всей видимости недавно содранную. Йоле потянул ее на себя изо всей силы. Вместе со шкурой вывалилась и свиная голова.

— Это фрицы закопали, — сказал Йоле, запихивая добычу в мешок.

Он забросил мешок за спину, пошли дальше. Проходя по деревне, не удержались — остановились возле своего двора. Долго смотрели на пепелище. Йоле казалось, что вместе с домом, амбаром и Дарьей сгорело все, что было хорошего в его жизни. Раде дернул его за рукав:

— Пойдем, Йоле…

Глаза у мальчика были мокрыми. Йоле держался.

Ребята молча поднимались в гору, неся полмешка картошки, свиную шкуру и голову. Когда приблизились к месту, откуда утром наблюдали за деревней, солнце уже клонилось к закату. Йоле сбросил мешок на землю, сказал брату:

— Отдохнем немного.

Опустив свой мешок, Раде сел рядом с братом. Кругом стояла тишина. Не было слышно шелеста листьев и травы. "Неужели наступил мир?" — подумал Йоле.

Он грыз травинку, задумчиво глядя вдаль.

"Неужели мы с Йоле остались в живых? — думал Раде, глядя вниз, на сожженное село. — Хоть бы выстрел раздался, что ли… или пролетела бы птица… А то кажется, что все скрылось под землей".

И то ли от гнетущей тишины вокруг, то ли от накопившихся за время войны впечатлений, но у него вдруг стало так тяжело на душе, что он еле сдерживался, чтобы не расплакаться. Глядя на огромное красное солнце, опускавшееся за гору, Раде чувствовал, что с завершением этого дня кончается какой-то период в его жизни. Во всяком случае, это последний день, когда он вот так сидит рядом со старшим братом. И уже завтра, когда начнется новый день, он, Раде, не будет таким, как раньше. Каким он станет, неизвестно, главное — совсем другим!.. Это ощущение пронзило все его существо.

Перед тем как двинуться дальше, Раде еще раз посмотрел на солнце. Оно постепенно скрывалось за горой.

— Ты останешься таким же, а я — нет! — прошептал мальчик, обращаясь к солнцу, и зашагал вслед за братом.

И снова лисица

По дороге к дому — вернее, туда, где они временно обитали, — мысли Йоле были заняты блестящим предметом, найденным у дяди. Йоле ни слова не сказал Раде о своей находке, с нетерпением ожидая момента, когда сможет спокойно рассмотреть ее. "Красивый, — думал мальчик, запуская руку в карман. — И до чего гладкий! А если эта штука стреляет? Да нет, не может быть, он же закупорен со всех сторон! Не бомба же это! — убеждал он себя, перебирая в памяти различные виды оружия, которые видел во время войны. — Это, конечно, не оружие, — рассуждал Йоле. — Скорее всего, какой-то инструмент инженерский. Может, для починки чего-нибудь…"

Йоле ничем не выдал своего беспокойства, хотя спрятанная в кармане "штука" жгла его, точно раскаленный уголь. "Эх, был бы здесь Рыжий, ему бы я показал. И Влайко тоже. Все вместе хорошенько рассмотрели бы".

На следующий день Йоле тайком от братишки достал таинственный предмет. Он был действительно красивый — блестящий, гладкий, размером не больше карандаша.

Положив на ладонь, мальчик разглядывал его со всех сторон. С одной стороны "штука" была запаяна, с другой же, сверху, мальчик вдруг обнаружил едва заметную поперечную линию, отделявшую корпус от головки."Ага, открывается здесь!" — часть, попробовал отвернуть ее, но она не поддавалась. "Может, внутри спрятана пуля?" — предположил Йоле. Мальчик встряхнул предмет, но он не издал ни звука.

— Нет, это не пуля, — сказал он вслух, оглянулся, чтобы удостовериться, что никто не слышал, и снова спрятал находку в карман.

С этого дня Йоле постоянно носил с собой этот блестящий предмет, пряча его от чужих глаз, счастливый, что является единственным его обладателем. "Может, с ним я дождусь и освобождения? — весело думал он. — И когда вернется Рыжий, мы соберемся все вместе, как раньше, и я достану его и покажу им. Вот удивятся!"

Но чем больше мечтал он об окончании войны, тем почему-то меньше верил в это. "Далеко еще до конца. У кого сил хватит столько ждать?!" И хотя все вокруг только об этом и говорили, уверяя, что окончание войны — вопрос дней, мальчик не верил. Ему казалось, война не окончится никогда. Даже когда уйдут солдаты, она останется где-то рядом…

По ночам мальчик ворочался без сна, перебирая в памяти все, что произошло за последнее время с ним, с матерью, с Раде, со всеми людьми. Он пытался отбросить, выкинуть из головы эти мысли — мысли о войне, о бедах и лишениях, связанных с ней. Но стоило заснуть, как война снова приближалась — его преследовали картины бегства, ночной паники, людей, взывающих о помощи, ночевок без крова над головой. И именно в него целятся, именно в него стреляют. Всю ночь он бежит, бежит, задыхаясь, пока хватает сил. А они все гонятся за ним, преследуют, догоняют… И он не знает, где спрятаться, ему кажется, что земля слишком мала и скрыться на ней невозможно. Куда бы он ни повернул, всюду ему не хватает места, а они целятся в него, настигают…

Он просыпался в поту, обезумев от страха, подолгу не мог прийти в себя и поверить, что он здесь в безопасности, что он еще жив. Его успокаивал тихий голос матери, ее ласковая рука.

— Не бойся, сынок, это сон. Не бойся, милый!..

Он опускал голову на подушку, но сон не приходил. Может, Йоле и сам не хотел засыпать — так было легче. Ворочался с боку на бок, отгоняя сны и кошмары, пока сознание вновь не погружалось в гущу событий, от которых мальчик хотел убежать. Он противился им, насколько мог, стараясь заменить картины войны картинами раннего детства. Вызывал в своем воображении лица приятелей: веснушчатое, доброе — Рыжего, упрямое — Лены, озорное — Влайко, чтобы вытеснить образы черных бородатых уродов, преследовавших его.

И все чаще на помощь ему приходили ручьи. Они лучше всего помогали отвлечься от видений войны, забыться, убежать — почувствовать себя спокойным и счастливым, как раньше. Йоле спускался к ним, к их холодным водам, ложился на бережке и слушал, как звенят, перекатываясь по камням, их светлые струи. Мало-помалу они успокаивали его, и мальчик наконец спокойно засыпал.

Впрочем, иногда и такие сны обманывали. Он спускался к ручью, усаживался на берегу, слушал мирное журчание. Но вдруг ручей превращался в Дрину — и вновь возникали картины паники, суматохи, бегущих людей и скота, плач, крики о помощи. Измученного и несчастного, будила его мать и долго утешала, пока он вновь не решался заснуть.

Днем Йоле чувствовал себя хорошо. Ни на минуту не расставался он со своей находкой, и эта маленькая тайна делала его счастливым. Но то была тайна и от него самого: мальчик не мог понять, что же это за предмет, владельцем которого он стал.

Однако нет, верно, такого секрета, который мальчишки могут долго хранить, не поделившись с другими. Не устоял и Йоле, посвятил в свою тайну нового знакомого — мальчика чуть постарше его самого, тоже из беженцев.

Как-то ребята ушли вдвоем из дому, отправились в долину. Йоле достал свою находку. Алекса взял в руки непонятный предмет и долго его разглядывал.

— Ничего не понимаю, — нехотя признался он.

Йоле давно предполагал, что тайна — внутри самого предмета. Мучительно хотелось ее разгадать.

— Надо открыть, — сказал он решительно.

Алекса согласился, и Йоле стал потихоньку бить по едва заметной линии стыка.

— А вдруг взорвется? — волнуясь, спросил Алекса.

— Ну и пусть!..

И в этот момент действительно рвануло.

Яркая вспышка опалила лицо. Йоле отскочил, прежде чем почувствовал страшную, нестерпимую боль.

Та, давнишняя лисица, вырвавшись, снова его укусила. "Ну вот, теперь ты меня перехитрила! Так… Значит, укусила и убежала. Проклятая! Но Йоле тебя все равно одолеет…"

Мальчик видит ее вдалеке. Догонит он ее? Пожалуй, нет. Расстояние между ними все увеличивается: лиса убегает, он отстает.

И, теряя сознание, постепенно куда-то проваливаясь, Йоле старается понять: то ли она в этот раз оказалась быстрее, то ли он стал бегать медленнее?..

Примечания

1

Четники — военные формирования сербской буржуазии монархической ориентации, ставшие на путь коллаборационизма и вооруженной борьбы против руководимого Коммунистической партией Югославии народно-освободительного движения. — Прим. ред.

(обратно)

2

Так называли бойцов пролетарских бригад, которые начали создаваться с декабря 1941 г. и составили ядро Народно-освободительной армии Югославии. — Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

3

Усташи — хорватские фашисты, на которых опирались фашистские Германия и Италия в своих замыслах развязывания братоубийственной войны народов Югославии. В отношении других югославских народов, прежде всего сербов, усташи проводили политику геноцида. Вместе с немецкими и итальянскими фашистами они участвовали в боевых действиях против партизан и частей Народно-освободительной армии Югославии.

(обратно)

4

Сутеска — река, где в 1943 г. происходили ожесточенные бои Народно-освободительной армии Югославии против фашистов.

(обратно)

5

Так герой повести называет четников.

(обратно)

6

Цицвара — национальное блюдо из муки, масла и сыра.

(обратно)

7

Опанки — самодельная крестьянская кожаная обувь.

(обратно)

Оглавление

Копривица-Ковачевич Станойка Поймать лисицу

Испытание на пороге жизни

Поймать лисицу

Если бы можно было поменяться местами

Дружба

Заплатить головой за других

Мир, в котором все по-другому

Запахи

Как совладать с собой

Травинка на ветру

На шоссе

Партизаны

Даринка

Свое оружие

Унижение

Всюду боль

На мельнице

Чужие девушки

Обрез

Как во сне

Беженцы

Рядом — смерть

Все спят, а я умер

Дальние дали

Все будет по-другому

И снова лисица Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg