«Скитания»

Скитания (fb2) - Скитания (пер. Юрий Дмитриевич Чупров,Т. С. Голунова) 947K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Герхард Грюммер

Глава 1 «МОРСКОЙ СОЮЗ»

В 1939 году они — трое неразлучных друзей — учились в выпускном классе реальной гимназии. Их родной город был удален от моря на много километров, и большинство жителей, так же как и наша неразлучная троица, знали о нем только понаслышке.

Море представлялось молодым людям чем-то сказочно прекрасным, грандиозным, ошеломляющим. Они мечтали стать капитанами, совершать длительные плавания в далекие страны и порты. Но 1 сентября войска вермахта вступили в Польшу.

Трое друзей внимательно следили за сводками. На ковре перед ними лежала карта Польши, вырезанная из газеты. Когда через два дня последовало сообщение о том, что Великобритания и Франция объявили Германии войну, приятели устроили совещание. Было очевидно, что уже в течение ближайших недель германские суда перестанут бороздить Мировой океан, и, значит, профессия моряка становилась бесперспективной.

Уж коль скоро торговый флот отпадал, то их взоры обратились в сторону военно-морского флота. Командир военно-морского корабля — это гораздо лучше, чем капитан торгового судна. С восторгом приняли решение стать морскими офицерами. Но вскоре их восторженность сменилась более трезвыми суждениями.

— Нам по пятнадцать, — сказал Хайнц Апельт, — призвать нас смогут только через два года. И прежде чем мы попадем на борт военного корабля, война закончится.

И Герхард Гербер засомневался:

— Стать командиром военного корабля не так-то легко. Ветераны вернутся потом с высокими наградами и займут все командные должности. Если бы нам было по двадцать, вероятно, мы бы уже теперь стали морскими офицерами.

— Это не имеет никакого значения, — заявил Хельмут Коппельман. — Что же касается нашего возраста, тут уж ничего не изменишь. Но… лови момент, как говорили римляне. Если мы сейчас примем правильное решение, нам не придется бесполезно терять время на совершенствование своего образования.

Его предложение нашло единодушную поддержку. С этого момента трое друзей стремились только к одному — подготовиться к блестящей карьере военно-морского офицера.

Коппельман достал книгу о подводных лодках. Ее автором был капитан 2 ранга Карл Дениц. Именно эта книга укрепила его решимость стать командиром подводной лодки.

Два других думали иначе: они намеревались служить на большом боевом корабле, по меньшей мере на эскадренном миноносце.

Основным занятием стало изучение последнего издания карманного справочника военно-морских флотов Вейера. Через несколько недель напряженных усилий они вызубрили его почти наизусть: водоизмещение, вооружение, мощность двигателей всех типов кораблей, воинские звания, флаги иностранных флотов.

Они устраивали перекрестный опрос, как если бы проверяли друг друга в знании иностранных слов. Даже во время перемен на гимназическом дворе они не забывали о флоте и кораблях. За это их прозвали членами «морского союза», прозрачно намекая на учреждение старомодного кайзеровского гросс-адмирала Тирпица. Эту тему они как раз изучали на уроках истории.

Книга Вейера показалась им гораздо значительнее, чем учебники. Они воспринимали как величайшую несправедливость требование сидеть за партой и мучиться над материалом, который был абсолютно ненужен морскому офицеру. И ребята предавались шалостям и совсем не задумывались о том, что такое настоящая война на море.

Амбиции будущих моряков, к их удивлению, были поразительно легко восприняты и поняты отцами, хотя и по разным мотивам. Отец Хайнца Апельта был врачом. По его собственным рассказам, молодость его прошла бурно и весело. Многочисленные шрамы на лице свидетельствовали о частых и острых схватках со своими сверстниками. Еще на первом курсе медицинского факультета он пристрастился к пиву. Однако энергичная молодая особа, которая его на себе женила, смогла в конце концов отучить его от этой дурной привычки.

Опасения доктора Апельта, что жизнь его сына может пойти когда-нибудь в подобном же направлении, имели под собой реальную основу. Строгая дисциплина на флоте представлялась ему лучшей гарантией, что из дерзкого и предрасположенного ко всяким выходкам юноши получится разумный человек.

Военно-морской флот? А почему бы и нет?

Доктор Апельт был состоятельным человеком. В течение многих лет его врачебная практика давала ему умеренный доход. Когда же в 1934 году по соседству закрылась еврейская клиника, число его пациентов значительно увеличилось. Из чувства благодарности за улучшение финансовых дел он вступил в нацистскую партию.

Преподаватель Гербер обладал более скромными средствами. Будучи студентом, он постоянно голодал, а потом, по окончании курса, будучи асессором, едва сводил концы с концами. Во время первой мировой войны он дослужился до лейтенанта тяжелой артиллерии, что всегда стремился подчеркнуть в разговорах. Его родственникам это звание казалось верхом военной карьеры. По мнению преподавателя Гербера, авторитет военного зависел от калибра боеприпасов, которыми он стрелял. Поэтому артиллерист в его глазах стоял намного выше, чем пехотинец, а солдат тяжелой артиллерии он ценил гораздо больше, чем представителей легкой. На этой «теории» спекулировал сын Герхард. Он показывал своему отцу впечатляющие фотографии линкоров «Гнейзенау» и «Шарнхорст», на которых красовались орудия калибра 280 мм. И на одной из таких плавающих крепостей хотел служить Герхард.

Военно-морской флот? А почему бы и нет?

О Гитлере господин Гербер был невысокого мнения уже потому, что тот дослужился только до ефрейтора в пехоте. Кроме того, фюрер говорил на таком немецком языке, от которого Гербер хотел отучить своих воспитанников. Над многими нацистскими бонзами он потешался, разумеется, в узком кругу друзей.

Отец Хельмута Коппельмана был аптекарем, сыном аптекаря и внуком аптекаря. Никто уже точно не помнил, с какого времени «Аптека львов» находилась во владении семьи, в которой свято чтили традиции, включая консервативный образ мышления. В доме висели портреты Бисмарка, кайзера Вильгельма I и Тирпица. Вильгельма II хозяева уважали, и если бы кто-нибудь из покупателей посмел сказать недоброе слово о последнем кайзере, Коппельман выдал бы ему вместо капель Гофмана какую-нибудь другую, неприятную микстуру.

Кайзер Вильгельм II очень любил флот, стремился участвовать в мировой политике и способствовал повышению международного престижа Германии. Если сын намеревался продолжить эти гордые традиции, это делало честь семье Коппельмана. Аптеку все равно должны были получить в наследство его старшие братья.

Военно-морской флот? А почему бы и нет?

Несмотря на то что большинство его консервативно настроенных друзей уже стали членами национал-социалистической партии, сам аптекарь не вступал в нее. Он постоянно и твердо повторял, что Гогенцоллерны снова должны получить трон. Гитлер, прежде чем он стал рейхсканцлером, торжественно пообещал это седовласому генерал-фельдмаршалу Гинденбургу. И никакие силы не заставили бы аптекаря прицепить к лацкану своего пиджака значок со свастикой, пока не будет выполнено это обещание.

Каждая семья в великогерманском рейхе во исполнение своего «патриотического» долга была обязана есть в обед по воскресеньям простую пищу из одного блюда. Сэкономленные деньги в виде добровольного пожертвования шли в фонд зимней помощи.

Фрау Апельт по указанию своего супруга готовила горох со свиным салом. Семья твердо верила, что тем самым она выполняет свой долг перед государством. Хайнц был не в восторге от этого. Доктор Апельт, напротив, считал спартанскую кухню хорошим средством воспитания будущего солдата.

Фрау Гербер по указанию своего супруга готовила курицу с рисом. Это было приличное для воскресенья и одновременно официально рекомендованное блюдо. Учитель очень гордился собственной хитростью, с помощью которой он смог обойти распоряжения, диктуемые режимом национал-социалистов.

Фрау Коппельман по просьбе своего супруга готовила суп с клецками на яичном желтке, филе и жареный картофель. Таким путем аптекарь выражал свою оппозицию к новым дурным немецким привычкам. В гимназии же Хельмут, следуя совету отца, уверял, что они ели лапшу с говядиной.

Будни целиком занимала гимназия. Кроме группы будущих моряков возникли еще два прочных содружества. На первом месте были летчики. С полным самозабвением они строили модели планеров, которые в течение десяти секунд могли продержаться в воздухе и, как правило, после третьего запуска разбивались. В результате ученикам приходилось каждый раз делать солидный и дорогостоящий ремонт.

Время от времени некоторые из «героев воздуха» исчезали из гимназии на несколько недель для обучения на специальных курсах. Они возвращались гордыми, показывали всем значки, свидетельствующие о сданных экзаменах. Ребята из группы летчиков приветствовали возвращавшихся с успехом товарищей журавлиным криком и смешными телодвижениями.

Ханс Иоахим Штольт, прозванный за свой дискант петухом, был вожаком группы летчиков. Его авторитет в классе основывался на том, что он был единственным, кто мог плюнуть выше трамвайной электролинии, причем он мог сделать это стоя или при езде на велосипеде. Штольт мечтал стать летчиком-истребителем и управлять Ме-109. Типы самолетов всех иностранных армий он знал также хорошо, как члены «морского союза» военные корабли.

В группу летчиков входил также Бреммель, но его интересовала больше техника, чем полеты. В будущем он хотел изобрести реактивный двигатель для скоростных самолетов. У него было плохое зрение, и он носил очки. Но, не смотря на это, он все-таки надеялся, если повезет, попасть в авиацию. Ему советовали вступить в группу авиационной связи: хотя она, по оценочной шкале ребят, котировалась гораздо ниже пилотов, но зато там предъявлялись меньшие требования к зрению. В гимназии по указанию свыше была создана группа теории полета, к которой тотчас же присоединились все те, кто мечтал стать летчиком.

Такой же многочисленной была и группа сухопутчиков. Ее члены проводили много учений в поле, совершали марш-броски, учились ориентироваться при плохой погоде. На старания сухопутчиков «морской союз» реагировал лишь сочувственными улыбками.

Сначала пехота не привлекала ребят: все хотели попасть в танковые войска, в войска связи или по крайней мере в артиллерию. Но вскоре прошел слух, что шансов продвинуться в пехотных частях для молодых претендентов значительно больше, чем в других родах войск со сложным процессом обучения. После этого многие засомневались, правильный ли они сделали выбор. Каждый имел только одно желание — поскорее стать лейтенантом, прежде чем война закончится. Втайне все в классе надеялись, что она продлится еще долго, а поэтому успехи вермахта почти разочаровали их.

Шефом армейской группы, как он приказал называть себя, был Вольфрам Дидерих. Он посещал курсы для молодых руководителей и потому обладал солидным багажом военных знаний. В 15 лет его уже называли фенляйнфюрером[1] — неслыханная «карьера» в глазах его ровесников. Отец Дидериха, дисциплинированный партайгеноссе, всегда был хорошо информирован о текущих событиях международной жизни, и многие думали, что он тайно слушает зарубежные радиостанции. Вольфрам тоже время от времени блистал такими знаниями, которые он не мог почерпнуть из передач великогерманского радиовещания.

В заключение хотелось бы отметить, что в классе было и несколько учеников, которые не входили ни в одну из трех групп. Они добросовестно готовили задания. Один из них даже намеревался стать студентом. Таких «паразитов на теле народа», как называл их Дидерих, все дружно презирали. Самого Коппельмана, который хорошо учился, по крайней мере по своим любимым предметам, часто называли карьеристом. Он лучше всех знал латынь, а это считалось почти оскорбительным для ученика. Дидерих и Штольт поддерживались мнения, что слишком умные и трудолюбивые всегда внушают подозрения и, как доказывали многочисленные примеры из истории, являются плохими солдатами.

Образцы, которым немецкий юноша военных лет должен был подражать, отличали мужество, смелость, верность и готовность идти на самопожертвование. Такими героями были мрачный Хаген фон Троньи, Хорст Вессель и недавно награжденный Рыцарским крестом командир подводной лодки Гюнтер Приен, который ночью в туман совершил дерзкий рейд в шотландскую бухту Скапа-Флоу и потопил британский линкор «Роял Оук». По этому поводу торжествовал «морской союз», даже слабейшие тешили себя мыслью, что когда-нибудь и они смогут совершить геройские подвиги во имя фюрера и народа.

***

Директором реальной гимназии был доктор Галль. С помощью интриги, которая вызвала в городе благородное негодование, в 1936 году он вынудил уйти в отставку прежнего директора гимназии.

С началом войны его очень редко можно было увидеть в гражданском костюме. Он носил светло-коричневую, богато украшенную золотой тесьмой партийную униформу. Во время школьных праздников он произносил длинные речи, которые кишели классическими греческими и римскими цитатами. Хельмут Коппельман каллиграфическим почерком записал несколько десятков таких цитат и переплетенную кожей тетрадь. Вообще Галль, если у него было время, преподавал латынь и историю. Его коньком были римляне, и он очень подробно и нудно рассказывал о них, даже в ущерб другому учебному материалу. В следующем году классу пришлось бегло изучать исторический период от падения Римской империи до начала Тридцатилетней войны, чтобы выполнить учебную программу.

Раньше Галль давал хорошие уроки и считался одаренным педагогом. Став директором, он сумел быстро приспособиться к новым требованиям нацистской учебной программы. Теперь он так объяснял своим ученикам падение Римской империи:

— Римские патриции в конце их господства все больше смешивались с еврейскими, восточными и средиземноморскими народами, а потеря жизнеспособной, как у северных германцев, крови неизбежно привела к закату народа-расы.

Конечно, никто не верил в это вздор, вероятно и сам Галль. Даже стопроцентно надежные руководители групп, которые должны были повторять эту чушь своим питомцам, смеялись над этими измышлениями. Тем не менее такое словоблудие пользовалось определенной популярностью у учащихся и помогало им скрывать недостаток знаний.

На уроках же латинского языка это было не так легко сделать. Осень 1940 года класс стал читать «Записки о галльской войне» Цезаря. Директор Галль постоянно мучил всех. Хайнцу Апельту выпало переводить первому.

— «Вся Галлия, — начал он, — делится на три части, одну из которых населяют бельгийцы…»

Это еще куда ни шло. Но затем на бедного гимназиста посыпался град грамматических вопросов, на которые он мог ответить. Многие прятали в партах подстрочный перевод, который мало что давал при таком опросе. Этот подстрочник сделал один из учителей много лет назад, чтобы облегчить жизнь гимназистам и одновременно вызывать постоянное негодование у учителей латыни.

Географическое деление Галлии представляло для всех особый интерес.

— «Цезарь со своими легионами вторгся на территорию Галлии…» — продолжали переводить ученики.

Дивизии Гитлера сделали то же самое. Класс мучительно медленно пробивался сквозь построенный частокол вопросов по латинской грамматике.

— «Наконец войска Цезаря вступили в бой против нервиев…»[2] (По карте это племя проживало на территории, которая сейчас называется Бельгией.)

Нервии были окружены и разгромлены полностью…

Ежедневно звуки фанфар по радио извещали о доблестных победах немецкого оружия. Германские танковые дивизии измотали бельгийскую армию и вынудили ее капитулировать. Сражение при Дюнкерке закончилось бегством англо-французских войск через Ла-Манш. Отцы, которые во время первой мировой войны воевали во Франции, беспокоились. Тогда Париж был целью их наступления, но им не удалось взять его. На этот раз столица Франции сдалась без боя.

О этой новости у преподавателя Гербера на глазах появились слезы радости. От избытка чувств он подарил сыну пятьдесят марок, хотя обычно был очень скуп.

Несколько недель спустя Гитлер уже контролировал большую часть Франции. (Цезарь контролировал всю Галлию.) В боевых действиях на Западе наступила длительная пауза. А в гимназии в это время были летние каникулы. В августе, когда снова начались занятия, Галль выступил перед своими учениками. Он стоял вытянувшись в струнку и сопровождал свою речь театральными жестами.

— А теперь мы открываем пятую книгу и читаем… — здесь он сделал длинную паузу, — «Высадку Цезаря в Британии»!

Затаив дыхание, гимназисты выслушали это сообщение. Каждый понял, как актуально звучат слова Галля. После капитуляции Франции оставалось еще завоевать Англию. Шестнадцатилетние подростки должны были с сожалением отметить, что они уже не примут участия в решении этой исторической задачи, им придется читать по-латыни и заниматься переводами.

Наступили очередь Герхарда Гербера:

— «Цезарь приказал легатам (Гербер перевел «дивизионным командирам» — анахронизм, который встретили снисходительными улыбками), чтобы они построили как можно больше кораблей, а старые отправили на ремонт…»

Проводившие отпуск на побережье Ла-Манша рассказывали, что там сосредоточено большое количество судов. Есть даже рыболовные катера, моторные лодки и парусные яхты. Их готовят для десантной операции. Между тем занятия продолжались дальше.

— «Чтобы быстрее загружать корабли и вытаскивать их на берег, он приказал строить их несколько меньшими, чем те, которые использовались в то время на наших морях…»

Подразумевались плоскодонные, с небольшой осадкой, корабли, которые в решающий момент обеспечивали быструю переправу войск и военного снаряжения. На перемене Вольфрам Дидерих, информированный лучше других, доложил о том, что германский военный флот таких кораблей сейчас не имеет вообще и, чтобы восполнить этот недостаток, было изготовлено несколько сот речных судов с мелкой осадкой.

Коппельман переводил:

— «Цезарь приказал привести все корабли в порт Итум, так как ему казалось, что именно из этой гавани лучше всего будет осуществить переправу…»

Члены «морского союза» нашли Итум на одной старой карте и сравнили его местоположение на гимназическом атласе. Оказалось, что теперь на этом месте стоит порт Булонь. Блестящее стратегическое положение этого исходного пункта для десантной операции было очевидно. Все трое из «морского союза» страстно желали оказаться сейчас с военно-морским флотом с порту Итум, иначе говоря, в Булони. Самое позднее через две недели там должны были развернуться важные события. Это было совершенно ясно.

Теперь переводит Бреммель:

— «Цезарь узнал, что 60 кораблей из-за встречного ветра не смогли выдержать заданного курса. Штормовые ветры на канале затруднили проведение маневра».

Уже наступила осень. Гимназисты каждый день ожидали решающего сообщения, но оно не поступало. Названный срок операции все время отодвигался. Вместо этого над Англией развернулись воздушные бои.

Когда пришла зима, Цезарь уже был в Британии и завоевал ее задолго до наступления зимних холодов. Гитлеру это не удалось…

***

Завхоза звали Ремиш. Он был среднего роста, с жирным лицом, волосы у него торчали ежиком. В юности он выучился на жестянщика. Но для постоянной работы был слишком ленив и долгое время бродяжничал, пока наконец не осел в штурмовых отрядах. За активное участие в многочисленных нацистских акциях 1933 года ему дали в качестве награды место завхоза в гимназии. Здесь не надо было много работать, зато можно было сколько угодно орать. В вязаной кофте, неряшливо сидевших брюках и войлочных шлепанцах, он шаркающей походкой сновал по гимназическому зданию, совсем забыв про свои служебные обязанности.

С началом войны его поведение изменилось. Ремиш прошел курс партийной школы и неожиданно стал руководителем группы штурмовиков. Дальнейшее продвижение в этой организации казалось ему гарантированным, поскольку большинство из его бывших начальников выдвинулось в Польше и во Франции на солидные должности. Ремиш тоже рассчитывал на теплое местечко. Теперь он почти всегда появлялся в военной форме и своими высоченными сапогами с подковками грохотал по каменным плитам вестибюля. Все перед ним трепетали, даже директор. Вследствие такого молниеносного взлета, конца которого никто не мог предвидеть, завхоз прослыл опасным человеком. Поэтому при особо важных обстоятельствах всегда заручались мнением «дорогого» партайгеноссе. Только он решал, какие песни нужно исполнять на выпускном вечере, что покупать для гимнастического зала: параллельные брусья или ковер, какие классы поедут на уборку картофеля и можно ли будет сделать чучело для гимназической коллекции из найденного мертвого орлана-белохвостика.

Ремиш пользовался своим растущим влиянием, чтобы придать себе больший вес и во многих других отношениях. Один учитель, пожаловавшийся на плохую уборку кабинета химии, вскоре получил призывную повестку и был отправлен в пехоту на западный фронт. Гимназисты вначале радовались уходу учителя на фронт, так как недолюбливали его за излишнюю строгость. Однако потом горько пожалели об этом: он хоть и был строгим, но зато справедливым и мог что-то дать им по математике, физике и химии. Его преемник, доктор Холльман, отличался абсолютной безграмотностью. Никто не мог понять, как эта бездарь смогла получить докторскую степень. Половину его занятий составляли национал-социалистические тирады со странными умозаключениями. Некоторые ученики записывали их и задавали вопросы на следующем уроке латыни доктору Галлю:

— Правда ли, господин оберштудиендиректор, что либерализм является прямой противоположностью национал-социализма?

Галль, сразу насторожившись, задавал встречный вопрос:

— Это, вероятно, сказал доктор Холльман? — и, чтобы спасти честь учебного заведения, вынужден был пускаться в пространные рассуждения о Веймарской республике и экономическом кризисе, занятости рабочих на строительстве автобанов, конъюнктуре рынка и концернах, руководимых лицами, «ответственными за четырехлетний план развития».

Наконец, к великой радости учеников, раздавался звонок — еще один урок латыни прошел без волнений.

При объяснении гиперболы Холльман задавал ее построение известным способом обратных засечек двух точек. Сухопутчики знали, что звукометристы в артиллерии действительно применяют этот метод, и рьяно его изучали. Будущих же летчиков этот метод не увлекал, их очень интересовала логарифмическая линейка, поскольку они уже видели в кинохронике, как командир с помощью подобного устройства вычисляет свой курс. Для сухопутчиков же, напротив, это было абсолютно безразлично. В задаче по геометрии решался вопрос, каким курсом должен идти миноносец, чтобы при попутном ветре дымовая завеса находилась от него на соответствующем расстоянии. «Морской союз» принялся за эту задачу с завидным рвением, а остальные гимназисты не решали ее и списали ответ во время перемены. Так как ученики занимались не регулярно, а от случая к случаю, Холльман в конце года не знал, как ему их аттестовать. Для простоты он принимал оценки, которые ставил им его предшественник. Один второгодник, который очень старался и на повторном году обучения хорошо успевал, получил, разумеется, снова «неудовлетворительно».

У доктора Холльмана были рыжеватые волосы и голубые глаза. Он считал себя эталоном человека нордического типа, но, к своему огорчению, немного не дотянул до среднего роста. Когда нужно было перечислять признаки высшей расы, гимназисты в первую очередь называли огромный рост и делали значительную паузу, прежде чем описать цвет глаз и волос. Холльмана это каждый раз доводило до отчаяния. А однажды Хельмут Коппельман из учебника истории времен Веймарской республики привел пример о том, что германские племена первоначально проживали на Кавказе. Это вызвало у Холльмана бурю негодования. Ведь только за одно такое заявление Хельмута можно было исключать из гимназии.

Хотя Галль знал о непригодности Холльмана к должности учителя, выступать против него он не решался. Холльман был партайгеноссе и, кроме того, зять влиятельного районного руководителя нацистской партии. За пять лет супружеской жизни он произвел на свет четверых детей и считался в этом смысле образцом национал-социалистического супруга. Его жена с гордостью носила орден материнства. Рука районного руководителя простиралась так далеко, что здоровый как бык Холльман был освобожден от воинской повинности и в годы войны смог оставаться в гимназии.

***

Английский и французский языки преподавал маленький лысый человечек с бородкой клином. Гимназисты прозвали его Моппелем. Он никогда не терял душевного равновесия и обладал такой солидностью, которой завидовали многие его коллеги. В 1940 году учитель достиг пенсионного возраста, но все еще продолжал служить. Его часто хвалили за безотказность, и это было, пожалуй, единственной похвалой, которую он заслужил за всю свою педагогическую деятельность.

Моппель не был нацистом. С неохотой произносил он в начале каждого урока предписанное приветствие, поднимая не полностью вверх правую руку с кривыми пальцами, и два слова приветствия звучали так невнятно, что сливались с ясно произносимым словом «садитесь».

Его манеры не изменились и с началом войны. Все учителя держались подтянуто, на военный лад. Моппель же оставался самим собой. От него отскакивали все внушения директора на этот счет.

В молодые годы Моппель много путешествовал по Англии и Франции. Иногда он рассказывал о своих странствиях, но гимназисты выказывали мало внимания его наблюдениям, обнаруживающим тонкий, мягкий юмор в восприятии стран и людей. Гимназисты жили в напряженное военное время, а Моппель оставался в мирном далеке. Он упорно вдалбливал в головы своих учеников сложные правила французской грамматики и исключения из них, полагая, что таким образом готовит ребят к практической жизни. На деле же они знали различные правила, но не умели ни перевести меню в ресторане, ни объясниться с французом. Тем не менее они очень тщательно отрабатывали французское произношение, что доставляло им хоть малое утешение в угнетающей скуке учебного материала.

Однажды на уроке заговорили о Лондонском порте. Это, разумеется, заинтересовало трех моряков. Они вызвались сделать пересказ. На якоре в порту всемирно известного города, рассказывали ребята, стояли крейсера, подводные лодки, эскадренные миноносцы и канонерки. Английское командование устроило грандиозный военно-морской парад, вероятно самый крупный со времен Нельсона. Моппель был беспомощен. Он не знал современного военно-морского флота. В заключение описания было сказано, что линкор пришвартовался недалеко от Тауэрского моста. Был ли это дредноут, хотел знать Моппель. Это название было заимствовано им из терминологии 1906 года и официально отменено 20 лет назад. Здесь произошел тот редкий случай, когда учитель сам должен был учиться у своих учеников. Моппель воспринял это благосклонно. С торжественно-серьезным видом он поставил в классный журнал всем трем морякам оценку «очень хорошо».

***

Многие предметы преподавал Калле. Его настоящее имя было доктор Хайнрих Шольц, но в школе он был больше известен под этим прозвищем, которое не особенно задевало его. Отец Шольца, много лет проработавший учителем в той же самой гимназии, также носил это прозвище. Двое сыновей Хайнриха учились в данном учебном заведении, и их, естественно, тоже называли Калле. Когда требовалось делать различие, то говорили «старый», «большой» и «маленький» Калле. Если кто-нибудь на гимназическом дворе громко кричал «Шольц», никто не отзывался на это обращение, а молодые люди только поворачивали головы.

Калле преподавал немецкий язык. Драмы Шиллера он заставлял читать по ролям. Длинные монологи он препарировал по частям, как труп при анатомировании. Боевые сцены из «Орлеанской девы» использовал для того, чтобы подробно объяснить различные приемы фехтования. Этим он удовлетворял вкусы учащихся, для которых военные занятия были ближе, чем литература. Очень строг Калле был при оценке сочинений. Он придерживался мнения, что латинские классики только испортили выразительность и стиль своего языка. Он не любил сложных предложений, как и шахматную игру по схеме. Каждый должен уметь выразить себя ясно и кратко. Класс честно старался следовать этому совету.

Любимым занятием Калле была чистка немецкого языка от слов иностранного происхождения. Поэтому двигатель внутреннего сгорания он называл не четырехцилиндровым, а четырехпоршневым. Директор гимназии Галль обычно только посмеивался над этими странностями, но Калле быстро парировал:

— Возьмем, к примеру, предложение: «Самые тупые крестьяне имеют самый крупный картофель». Классически образованный человек выразил бы это таким образом: «Объем продукции, производимый сельским населением, обратно пропорционален интеллектуальному уровню производителей».

От таких словесных дуэлей, происходивших, как правило, в присутствии класса, страдала дисциплина.

Доктор Шольц считал себя немцем до мозга костей, человеком старого закала. Несмотря на это, он не вступил в ряды национал-социалистской партии. С людьми типа Ремиша он не хотел иметь ничего общего. Вообще нацисты для него были мелкими, незначительными людьми, одним словом, плебеями. Он признавал Геринга, потому что тот был сыном высокопоставленного служащего и в прошлом являлся кадровым офицером. Стремление Геринга к роскоши, которое многие «старые товарищи» порицали, он находил соответствующим престижу великогерменского рейха.

С началом войны Калле преподавал также и гимнастику, официально именовавшуюся «тренировкой тела». Перед началом урока дежурный должен был по-военному отдавать ему рапорт перед классом. Калле с наслаждением обходил строй учеников, а затем начинал тренировку в быстроте построения. Если кто из ребят оказывался медлительным, ему назначались дополнительные занятия по строевой подготовке. Бесцельные загородные экскурсии и туристические походы остались далеко в прошлом. Теперь Калле часто проводил занятия на местности, которые начинались с обсуждения выбранных ребятами боевых позиций. Некоторые ученики назначались командирами рот и батальонов. Войско было небольшое, но Калле вел себя так, словно он был начальником геншатба. Во время рапортов «командиров подразделений» он использовал свою трость как маршальский жезл. Занятия заканчивались подробным разбором. Сухопутчики уже имели опыт таких учений, и Вольфрам Дидерих всегда добивался самых больших успехов.

Во вторую военную зиму случилось несчастье. При выполнении сложного гимнастического упражнения Бреммель упал с коня и так сильно расшиб себе колено, что его срочно пришлось отправить в больницу. Друзья навещали его, и он, указывая им на забинтованную ногу, приходил в отчаяние, поскольку колено, как сказал ему врач, вероятно, останется несгибаемым. И Бреммелю пришлось оставить мечту о военной карьере.

Несчастье этого юноши обернулось удачей для «морского союза». Хайнц Апельт, один из лучших спортсменов, был назначен старостой класса и команды гимнастов. Это означало усиление влияния малочисленной группы будущих моряков.

***

Кулиш, седой исполин с живыми глазами, бойко вел географию. Ученики называли его Куле. В молодые годы он на велосипеде совершил путешествие по многим странам — объехал Венгрию, Францию, Югославию, Испанию и даже часть Марокко. Куле сопровождал свои рассказы занимательными подробностями. Много раз, если верить его словам, он был на волосок от смерти. Гимназисты безгранично почитали его. Для них он был почти героем, однако его пощечин боялись. Перед ударом Куле поворачивал свой перстень печаткой внутрь. Уже в одиннадцать часов на перемене можно было заметить по темно-красным пятнам на щеках, кого коснулся гнев учителя географии. Многие из его бывших учеников, ставшие к настоящему времени уже солидными людьми, долго хранили в памяти пощечины Куле. Сам учитель цинично называл эти пощечины «достойной немецкой работой».

Несколько лет назад в гимназии работал еще один учитель — доктор Феттер. Он был социал-демократом, активно работал в партии и вел оживленные дискуссии со старыми нацистами. Когда Гитлер пришел к власти, Феттер понял, что его отстранение от преподавательской работы лишь вопрос времени, и решил тонуть с поднятым знаменем. Не одном из гимназических праздников выступал районный руководитель НСДАП. В заключение, как было предусмотрено программой, исполнялся гимн. Участники собрания при этом поднялись и запели гимн с поднятой в нацистском приветствии рукой. Доктор Феттер тоже встал, но правую руку держал внизу и не пел. Когда зазвучала песня о Хорсте Весселе, он демонстративно сел на свое место. Руководитель приметил это проявление свободомыслия и жестом потребовал, чтобы Феттер поднялся. Но учитель продолжал сидеть, сжав руку в кулак.

Вскоре доктор Феттер был уволен без предупреждения. Он отрастил бакенбарды (у нацистов это считалось признаком плохого тона) и стал надевать широкополую шляпу, когда прогуливался по городскому парку. Встречаясь со знакомыми, которые, согласно официальному предписанию, приветствовали его поднятой вверх рукой, он лишь вежливо улыбался и снимал свою шляпу.

Феттер был очень начитанным человеком, имел обширную библиотеку военно-исторической литературы. Некоторые из учеников, которые интересовались этой областью знаний и прочитали все, что было в скудном запасе городской библиотеки, тайно брали у него книги. После обеда доктор Феттер давал частные уроки слабоуспевающим детям обеспеченных родителей. Поэтому не особенно бросалось в глаза, когда и другие ученики приходили к нему. Беседы с доктором Феттером всегда были большим событием для каждого любознательного молодого человека, которому гимназия давала очень однообразную духовную пищу. С ним можно было говорить обо всем. Раньше, во время активной политической деятельности, он часто встречался с представителями многих партий, в том числе и с коммунистами, программу которых хорошо знал. В гимназии с презрением говорили о таких понятиях, как колхозная система и стахановское движение, хотя толком ничего о них не знали. Доктор Феттер разъяснял гимназистам, что это такое.

Хотя Феттер был весьма стеснен в средствах и ему приходилось экономить каждый грош, он выписывал берлинский биржевой бюллетень, но не для того чтобы знать о курсе акций и совершаемых сделках, а для того, чтобы получать информацию об экономическом положении в мире. Кроме того, в бюллетене публиковались неплохие военные статьи. Он сохранял еще определенную независимость и не стремился полностью подстраиваться под господствующие в стране взгляды.

Из этого источника Феттер черпал темы для разговоров о германо-британском военно-морском соглашении и роли танковых войск. Сам доктор Феттер по этим вопросам имел свою точку зрения, но считался и с мнениями других. Для гимназистов, которых воспитывали в слепом повиновении, дискуссии такого рода были чем-то новым. «Нужно выслушать и другую сторону», — говорил Хельмут Коппельман по дороге домой и еще раз убеждался в действенности его любимых латинских цитат. Само время способствовало тому, что любознательные ученики сплотились вокруг Феттера. Правда, к началу 1941 года его продолжали посещать только трое.

Феттер приходил в ужас от того, как низко пал духовный уровень когда-то знаменитого учебного заведения. И это произошло менее чем за одно десятилетие. Шовинизм, милитаризм, расовый бред определяли программу преподавания истории, биологии и других предметов. Преподавательский состав претерпел ощутимые изменения. Учителя с демократическими, гуманными взглядами были исключены или изолированы. Большинство молодых способных преподавателей направили на фронт. Причиненный ущерб оказался невосполнимым. По многим предметам преподавание вообще не велось, к преподавательской работе допускались дилетанты. Сбор картофеля, мероприятия гитлерюгенда занимали целые дни. Иногда уроки не проводились из-за отсутствия угля для отопления. Много часов сжирала учеба по противовоздушной обороне. Страдали от этого прежде всего учащиеся. «Вашему поколению придется очень трудно в будущем», — говорил доктор Феттер.

***

Ясным зимним утром три товарища с пневматическими ружьями отправились охотиться на ворон. Птицы были пугливы, и ребятам приходилось долго выжидать в укрытии, прежде чем выстрелить. Наконец через несколько часов они смогли убить двух ворон. На обратном пути им встретилась колонна рабочих под усиленной охраной. Вид у мужчин был довольно жалкий, тонкие серо-голубые пижамы на них просто висели. Как стало потом известно, они занимались сбором неразорвавшихся снарядов на военном полигоне.

С трудом сдерживая любопытство, гимназисты подошли поближе. Конвоир предупредил о соблюдении дистанции, потому что такие снаряды могли и взорваться. Один из рабочих, который был от них всего лишь в нескольких шагах, сделал им едва заметное движение рукой, похожее на общипывание птицы. Трое ребят вопросительно посмотрели друг на друга, а затем удалились к опушке леса на совещание. Кем могли быть эти люди? На узников тюрьмы они не походили: те носили темно-зеленые куртки с длинной продольной полосой на спине. Значит, военнопленные! Но почему они не в военной форме?.. А если это действительно рабочие, то зачем нужна охрана? Почему они такие худые и слабые? Хайнц первым догадался: ведь эти люди голодают! Но из тюрьмы они или откуда-нибудь еще, все равно вороны им не достанутся.

Хельмут вначале молчал. Он пристально смотрел в сторону мужчин и удивлялся их странной одежде и той покорности, с которой они выполняли столь опасную работу. Герхард тоже считал, что эти рабочие очень голодны, а что касается убитых птиц, то они совсем не нужны ребятам. В конце концов они согласились пожертвовать охотничьими трофеями. При этом друзья руководствовались больше желанием вкусить от запретного, жаждой приключений и стремлением выделиться среди других гимназистов, чем состраданием.

Проведение намеченной «операции» прошло гладко. Хайнц и Герхард направились к конвоиру и затеяли с ним разговор. В то время как Герхард, ростом один метр восемьдесят шесть сантиметров, заслонял собой конвоира, Хельмут незаметно бросил рабочему обеих птиц, и тот быстро засунул их под куртку. Но главный вопрос все еще оставался открытым. Только один человек, доктор Феттер, мог дать ответ на него. От своего бывшего учителя они услышали редко и с большой предосторожностью произносимые слова — концентрационный лагерь. В непосредственной близости от города был сооружен один из таких лагерей, обслуживавший военный полигон. С тяжелым чувством на сердце распрощались трое друзей. Они решили, что будет разумнее всего ни дома, ни в гимназии ничего не рассказывать о происшествии.

***

Дальнейшие события заставили ребят быстро забыть историю с воронами. В одно из воскресений Хайнц собрал своих друзей.

— Знаете, кого я встретил? — сказал он возбужденно. — Гюнтера Тецлафа! Он в отпуске. Ведь раньше он учился в нашей гимназии. Сейчас Гюнтер уже лейтенант, служит на большом корабле. Конечно, я рассказал ему о наших планах. Он приглашает нас сегодня после обеда.

Хельмут и Герхард пришли в восторг. От лейтенанта они действительно могли многое узнать. К назначенному времени друзья подошли к кондитерской у рыночной площади, а немного позднее появился Тецлаф в шикарном сине-голубом мундире и приветливо подал каждому из них руку.

Лейтенант служил на «Гнейзенау». Год назад, в апреле 1940 года, он принимал участие в морском бою против британского линейного крейсера «Ринаун». По его рассказу, «Гнейзенау» получил прямое попадание в носовой пост артиллерийской наводки. Все трое удивленно посмотрели друг на друга. Они могли поклясться в том, что в сообщениях вермахта ни о чем подобном не упоминалось. Вообще создавалось впечатление, что оккупация Норвегии, и особенно сражение за древнюю крепость Нарвик, прошла для германского военно-морского флота довольно неудачно. Тецлаф рассказывал о катастрофических потерях в эскадренных миноносцах и даже утверждал, что потопленный в Осло-фиорде новый тяжелый крейсер «Блюхер» совсем не был готов к боевым действиям. Все это было для ребят неожиданно. Они удрученно опустили головы, но вскоре их расстроенные лица просветлели — Тецлаф стал рассказывать о втором походе в Норвегию в июне 1940 года. Об этой удачной операции, в которой участвовал крейсер «Шарнхорст», они подробно знали из сообщений прессы и радио. К сожалению, Тецлаф сам не видел, как был потоплен авианосец «Глориес», поскольку находился в центральном отсеке корабля и занимался своим делом. Только некоторые матросы из его команды могли наблюдать бой с огромным британским кораблем. Соответствовало действительности и то, что час спустя «Шарнхорст» был торпедирован британским эсминцем и затем отбуксирован в Тронхейм.

— Где же сейчас «Гнейзенау»? — спросил Апельт.

— Военная тайна, — коротко ответил Тецлаф.

Тень пробежала по его лицу. Несчастье произошло несколько дней назад. Британским самолетам-торпедоносцам, несмотря на сильный туман, удалось засечь находящийся в порту Брест линейный корабль и причинить ему сильные повреждения. Потребуются, вероятно, месяцы, чтобы его отремонтировать. Никто из друзей не заметил досады Тецлафа, который считал само собой разумеющимся, что говорить о местонахождении и боевой задаче военного корабля не принято. Тецлаф дал понять, что скоро он будет служить на другом большом корабле. Молодые люди сразу же стали расспрашивать: «Бисмарк» или «Тирпиц»? Эти корабли спустили на воду в 1939 году, но все еще не приняли на вооружение.

— 35 тысяч тонн! — воскликнули они одновременно.

— Вы, молокососы, не имеете вообще никакого представления об этом! — усмехнулся Тецлаф, — Они имеют по 41 тысяче, если не больше. «Гнейзенау» имеет уже 31 тысячу 800 тонн.

— Но ведь это же противоречит соглашению о предельном тоннаже!.. — с удивлением возразил Гербер.

— Что значит соглашение?! Мы выиграем войну, и пусть тогда кто-нибудь сунется к нам с этими пожелтевшими от времени документами! — заявил Тецлаф и небрежным движением отмахнулся от англо-германского военно-морского договора 1935 года.

Язык лейтенанта изобиловал специальными терминами, сокращениями и жаргонными словечками, а произношение было просто вульгарным. Да и в рассказах Тецлафа не все было понятно, но ребята старались не подавать виду. Ведь они уже в некотором смысле зачислили себя на флот и не хотели прослыть салагами. Однако беседа в кондитерской показала, что они еще плохо знают специальную морскую терминологию, а это могло иметь для них нежелательные последствия. После долгих поисков друзья нашли в букинистическом магазине переплетенный кожей морской толковый словарь и стали зубрить слова и выражения. Полученные знания сразу применяли на практике. Жаргонные названия чисел, которые ученики использовали на уроках математики, сбивали с толку Холльмана. Окна теперь назывались «иллюминаторами», и они не закрывались, а «задраивались» после проветривания класса. На последнем уроке, когда учитель говорил, что можно уже укладывать вещи, они дублировали его распоряжение командами: «Прибрать помещение!», «Приготовиться следовать курсом домой!». Учителя благосклонно смотрели на их эксцентричное поведение. «Мы учимся не для гимназии, а для жизни», — гласила надпись над порталом. Жизнью, для которой готовились эти трое ребят, была война…

***

Самым ужасным днем для «морского союза» был день вермахта. Он отмечался с большим размахом. Казармы и аэродромы были открыты для всеобщего обозрения. Кроме того, всем посетителям предоставлялась бесплатная еда. Будущие летчики уже с раннего утра отправлялись на летное поле. Здесь им позволяли залезть в учебный самолет, надеть парашют, посмотреть в бомбоприцел, имитировать бомбометание, побывать на метеорологической станции. При этом, нахватавшись различных военных терминов, они с гордостью хвастались друг перед другом в гимназии. Сухопутчики в свою очередь знакомились со стереотрубой, садились внутрь бронемашины. За определенное вознаграждение им разрешалось сделать из пулемета несколько холостых выстрелов, а за пятьдесят пфеннигов можно было даже имитировать огонь из полевого орудия. У боевой техники стояли приветливые фельдфебели, которые давали основательные ответы на все возможные и невозможные вопросы. В остальные дни года те же самые фельдфебели любезностью не отличались, в особенности по отношению к штатским.

Обед все получали из полевой кухни. На следующий день на гимназическом дворе разгорались горячие дискуссии о качестве съеденной пищи. Причем победа всегда единогласно присуждалась летчикам. Члены «морского союза» ничего не могли им противопоставить и смущенно молчали. Они мечтали оказаться в каком-нибудь порту, где можно было бы по крайней мере посетить тяжелый крейсер, который оставил далеко позади все учебные самолеты и броневики.

***

Хайнц Апельт учился на курсах в гитлерюгенде. В случае их успешного окончания он мог получить повышение до командира звена. Некоторые гимназисты интересовались, не пойдет ли он потом в специальное национал-социалистское училище. Герхард и Хельмут переживали тяжелое время. До сих пор они всегда и всюду были втроем, а теперь один из них вдруг уехал. Загорелый и возмужавший, Хайнц вернулся через шесть недель. Учебный курс он закончил блестяще и был в восторге от курсов, отличного питания и обслуживания. Юноша занимался велосипедным спортом, строевой подготовкой, топографией, изучал теорию о расах и наследственности. После окончания этих курсов Хайнц Апельт стал совсем другим человеком — его словно подменили. Теперь он часто твердил: «Молодежь хочет, чтобы ей руководила молодежь». Курсами руководили специально подготовленные для этого функционеры из гитлерюгенда. Все они были в очень хорошей спортивной форме, и на их фоне Галль, Шольц и Холльман казались Апельту дряхлыми стариками. Он объявил друзьям о своем решении выбиться в активные деятели гитлерюгенда, но это означало бы конец «морского союза». Герхарду и Хельмуту пришлось использовать все свое красноречие и доводы, чтобы убедить его остаться с ними.

В конце мая в отпуск прибыл еще один их знакомый — Руди Шольц, которого раньше все звали Большой Калле. Он окончил пехотное училище, и ему присвоили звание лейтенант. Старый Калле гордо шествовал с сыном по городу. Сухопутчики сразу же взяли Руди Шольца, на котором военная форма сидела как влитая, в оборот. «Морской союз», конечно, считал, что украшенный золотом морской мундир и ослепительно белая фуражка Тецлафа выглядели намного эффектнее.

Гимназия могла теперь гордиться, что уже двум ее выпускникам присвоили офицерские звания. Но, бесспорно, первенствовал среди них Ульрих Рудель — летчик бомбардировочной авиации. Он был сыном пастора из небольшого соседнего городка. Еще долгое время после выпуска Руделя учителя гимназии со страхом вспоминали этого лентяя и его дикие выходки. Даже пощечины Куле не могли усмирить его. Во время войны он добился самых высоких наград. Скептики рассматривали этот случай как неопровержимое доказательство того, что война меняет все представления о человеке, считавшиеся нормой для мирного времени. Однако в присутствии Ремиша, Галля или Холльмана они опасались делать такие выводы вслух. Огромная фотография отмеченного высокими наградами знаменитого летчика висела в актовом зале и вызывала у ребят желание добиться такой же большой славы. В который раз они сожалели о том, что так поздно появились на свет.

В период пребывания в городе Руди Шольца пришло сообщение, что крейсер «Бисмарк» затерялся где-то в Атлантическом океане. Это сообщение было настолько кратким, что сразу же потонуло в победных сводках германского радио. После захвата Греции и Югославии немецкие войска овладели еще и стратегически важным островом Крит на Средиземном море. А три будущих моряка пребывали в трауре: самый мощный военный корабль Германии лежал на дне океана (по германскому флоту нанесли тяжелый удар). Лейтенант Тецлаф остался жив: он получил назначение на «Тирпиц».

***

22 июня 1941 года. Воскресение, утро. По привычке включили радио, чтобы послушать музыку и проверить часы: звучали маршевые ритмы. В перерыве между ними короткое сообщение: «Сегодня утром германские войска приступили к решающим боям против большевистской России». Спустя час после этого дали подробные известия. Передача велась из министерства пропаганды рейха и транслировалась одновременно всеми радиостанциями. Учитель Гербер удрученно молчал. Тщетно пытался Герхард выяснить точку зрения отца. Тот молча достал атлас, развернул карту Советского Союза, указал сыну на крошечную Германию и широким жестом на огромную, закрашенную в зеленый цвет территорию Советского Союза. «Россия?» — учитель Гербер произнес только одно это слово.

В доме доктора Апельта царил восторг. Хайнц зачитал обоим друзьям основные цели войны по «Майн кампф»: покорение стран Европы, России и подчиненных ей окраинных государств. Наконец-то старая политика, которую фюрер прозорливо пропагандировал в течение многих лет, воплощалась в жизнь. Хайнц твердил об этом беспрерывно, как штатный нацистский руководитель политучебы. Хельмут Коппельман смотрел на все это с практической точки зрения. «Итак, война продолжается, — говорил он. — Нам сейчас по семнадцать, и если повезет, то мы тоже сможем принять в ней участие».

На следующий день гимназисты услышали, как оценивали их учителя последний галс германской политики. Директор Галль с выпяченной грудью болтал о священных традициях восточной политики, о рыцарях-крестоносцах, о необходимости для нации расширять жизненное пространство. Завоевание Польши явилось лишь подготовкой к великому восточному походу. Куле повесил экономическую карту мира. Со знанием дела он оценивал экономический потенциал Советов.

— Расстояние от демаркационной линии 1939 года до Донбасса составляет 1100 километров, до промышленного центра вокруг Москвы столько же, — подсчитывал он. — Баку с его нефтепромыслами находится на расстоянии более 2000 километров, новый район нефтедобычи, восточнее Волги, на расстоянии 1700 километров.

Эти расстояния подействовали на всех несколько отрезвляюще. Даже Апельт приумолк. Но гимназисты снова приободрились, когда доктор Шольц на следующем уроке заверил, что решение фюрера было единственно правильным.

— Лучше десять раз против России, чем один раз с Россией, — заключил Шольц. — То, что с русскими начнется война, я знал, конечно, еще раньше. Мой старший сын говорил мне, куда будет направлена его часть…

***

Две недели спустя пришло сообщение о том, что лейтенант Руди Шольц погиб на восточном фронте. Родители, учителя и учащиеся были потрясены, когда прочитали это сообщение в газете. Руди был первым из выпускников гимназии, который поплатился жизнью за политику фюрера.

Доктор Феттер принял смерть Шольца очень близко к сердцу. Он учил его в шестом и седьмом классе. Потребовалось некоторое время, чтобы ученики пришли в себя после перенесенного шока. Только благодаря сообщениям о быстром наступлении немецких войск настроение в гимназии стало улучшаться. Большинство ребят верили, что война на Востоке закончится к рождеству. Доктор Феттер был другого мнения и предсказывал длительную и упорную борьбу, исход которой для него был по меньшей мере сомнительным. Кроме того, он пророчил большие жертвы, но никто из учащихся ему не верил.

Глава 2 ЛОПАТА ВМЕСТО ВИНТОВКИ

В один из солнечных сентябрьских дней 1941 года толпа молодых мужчин с фибровыми чемоданами в руках двигалась по направлению к маленькому поселку «Экдорф», — значилось на почтовой открытке, которая припорхнула в дом каждого из них заказной почтой.

На полях убирали последние снопы овса, начали копать картофель. А вокруг чаще слышалась польская речь, чем немецкая: населенный пункт, указанный в открытке, находился в нескольких километрах от бывшей польской границы. Пришлось сделать несколько пересадок, чтобы добраться к месту назначения. Любезный железнодорожный служащий на меленькой станции показал дорогу к селению.

Когда-то в прошлом Экдорф славился сельскохозяйственным производством. В середине прошлого столетия здесь находилась образцовая ферма по разведению овец. Позднее сельское хозяйство стало приходить в упадок. Ферма опустела. И теперь молодые люди увидели на полях две допотопные машины, таскавшие за собой плуг.

В других сельскохозяйственных поместьях подобную технику уже давно сдали на лом. Здесь же обширный участок плодородной земли не распахивался лет десять.

Вдали от центральной усадьбы стоял полуразрушенный хутор, который служба трудовой повинности рейха купила за ничтожно малую сумму и, вложив небольшие средства, превратила в военизированный лагерь для отбывающих трудовую повинность.

В разговоре молодых людей, шедших в лагерь, слышались крепкие ругательства на нижненемецком диалекте. Все эти люди были направлены сюда из различных областей рейха для трехмесячной подготовки перед призывом на военную службу. В их числе были и три члена «морского союза».

Откровенно говоря, к трудовой повинности друзья отнеслись без особого энтузиазма. Правда, добровольно изъявленное желание отслужить положенный срок в трудовом лагере освобождало их от учебы и давало право досрочно получить свидетельство об окончании гимназии. Но готовность отбыть трудовую повинность была проявлена, вероятно, слишком поздно. Еженедельные сводки вермахта свидетельствовали, какое большое число торговых судов затоплено в морской войне против Англии. Согласно этим сообщениям, от британского торгового флота общим водоизмещением девять миллионов тонн почти ничего не осталось. На Востоке танковые клинья глубоко врезались в просторы далекой страны. Германские войска уже перешли Березину и Днепр.

— А мы здесь застрянем на целых три месяца! — гневно сказал Хайнц Апельт. — Это уж точно, танкисты и экипажи подводных лодок вернутся домой раньше нас.

Герхард Гербер, впервые оставивший родительский дом на такое длительное время, был подавлен и вообще ничего не говорил.

У входа в лагерь молодых людей встретил представитель военизированного ведомства. На его погонах блестели две серебряные полоски, означавшие, что их владелец имеет звание главного формана[3]. Трое друзей предусмотрительно взяли с собой карманный справочник и за дорогу успели наскоро выучить знаки различия у чиновников военизированных трудовых отрядов. Главный форман распределил вновь прибывших по звеньям и указал помещения для отдыха. Трое друзей, к счастью, остались вместе.

— С этого момента все сонные увальни должны здесь, в лагере, передвигаться побыстрее. Отправляетесь по казармам! — закончил свой инструктаж главный форман.

Покорной рысью с фибровыми чемоданами в руках все ринулись к месту своего расположения. Теперь они должны были передвигаться только бегом.

Главного формана звали Рутше. Апельт, Гербер и Коппельман попали в его звено. Рутше являлся настоящим представителем нордической расы. У него были светло-русые волосы, голубые глаза и атлетическая фигура. Вечерние часы он почти всегда проводил вне лагеря. В трех соседних деревнях у него имелось по «невесте», которых он, соблюдая необходимую осторожность, регулярно навещал. Рутше редко возвращался раньше полуночи к своим подчиненным, располагавшимся в здании бывшего коровника. Старый рабочий как-то сказал, что на месте, где сейчас находится постель Рутше, было стойло для огромного быка. Это вызвало мощный хохот. На шутку Рутше отреагировал благосклонно, явно не скрывая того, что он чувствует себя польщенным.

Девять человек вызвали получать рабочую одежду. При выдаче кладовщик измерял каждого юношу беглым взглядом и бросал ему куртку и брюки. Если он видел, что кто-нибудь сомневается, он решительно бросал: «Подходит» — и не ошибался, одежда была впору. Члены «морского союза» с любопытством рассматривали себя. При посещениях магазинов готового платья они привыкли к другим формам обслуживания, но отметили, что кладовщик за многие годы службы развил у себя завидный глазомер. К комплекту одежды выдавалась еще кепка невообразимых размеров.

Завернув в плащ-палатку полученные вещи, новобранцы двинулись к своим казармам. Хайнц Апельт бежал, как было предписано, рысью. От него, тренированного спортсмена, это не требовало никаких дополнительных усилий. Герхард Гербер медленно затрусил позади. А Хельмут Коппельман, взвалив на себя тяжелую поклажу, пошел обыкновенным размеренным шагом. Однако из окна вдруг показалась голова Рутше, который зашипел на Коппельмана:

— Ты, вонючий окорок! Живо бегом вокруг двора три раза подряд!

Спустя несколько минут в помещении показался взмыленный Коппельман. И теперь пришла очередь Герхарда посмеяться над товарищем.

— Как говорили древние греки, — весело начал он, — никакого успеха не заметно, но зато хорошо виден пот. — Для себя же из этого случая Герхард сделал следующий вывод: «Только не выделяться! Делать то, что положено, не больше и не меньше. Держаться золотой середины!»

Затем одетые в новую униформу друзья с некоторой неловкостью во взгляде стали рассматривать друг друга. Они казались в ней возмужавшими, почти настоящими солдатами. И хотя юношам было только по семнадцать, в форме солдат трудовой армии их беспрепятственно пропускали в кинотеатр, куда молодежь до восемнадцати лет не имела права ходить. Будучи гимназистами, они часто пытались проникнуть на запрещенные фильмы контрабандой, но каждый раз их обнаруживали и прогоняли. При этом ребята всегда испытывали такое чувство, будто их чем-то обделили. Но теперь все это было, слава богу, позади!

Как-то в воскресенье, после обеда, они сидели в первом ряду кинотеатра и с нетерпением ждали поражающих воображение любовных сцен. Хайнц говорил, что обязательно покажут полдюжины совершенно обнаженных девушек. Однако, к их великому огорчению, в фильме промелькнуло всего несколько кадров, в которых героиня начинала раздеваться. Молодые люди вернулись в лагерь страшно разочарованные.

В первый же день начальник лагеря, обращаясь к новобранцам, заявил: «Запомните, рабочий — это не господин. Отныне на письмах, отсылаемых домой, следует писать: «рабочий Макс Пикендекель». Повинуясь приказу, все сообщили об этом домой. Почту обычно раздавали после обеда, и тот, кому приходила корреспонденция с обращением «господину», должен был двадцать раз подряд отжаться на руках лежа на земле. Иногда такое наказание получали сразу человек десять.

Хайнц, конечно, написал домой об этом требовании, но, вероятно, его родители просто не обратили внимания на просьбу сына или вообще забыли о ней, и Хайнцу пришлось делать эти упражнения в течение месяца. Герхард послал информацию телеграммой, и она сразу была учтена его исполнительным отцом. Телеграмма стоила пятьдесят пфеннигов, и Хайнц утешал себя тем, что каждым отжиманием экономит почти одну десятую пфеннига.

В первые дни жизни в лагере новобранцы занимались преимущественно строевой подготовкой, причем ружейные приемы отрабатывались на специальных лопатах. Для рытья грунта выдавались лопаты меньшего размера и более удобные, а кроме того, они не так блестели на солнце. Изучение уставов, марш-броски, походы, строевая подготовка — все это уже было известно молодежи по занятиям в юнгфольке и гитлерюгенде. Занятия по боевой подготовке в лагерях трудовой повинности проводились на гораздо более низком уровне, чем в вермахте. Они проходили не так напряженно, и с обучающихся слишком строго не спрашивали, но зато политической учебе уделялось очень большое внимание. Политучебой охватывались все, даже выпускники высших учебных заведений. И это было понятно. Нацистская партия не доверяла большинству немецких преподавателей уже потому, что они до 1933 года придерживались других взглядов. Руководство лагерей трудовой повинности, воспитанное в духе беспрекословного подчинения идеям национал-социализма, неукоснительно требовало этого и от своих учеников. Критические замечания или вопросы на занятиях были нежелательны. «Люди, вы должны верить нашему фюреру! Кто задает вопросы, тот не может считаться хорошим немцем и надежным национал-социалистом», — твердили слушателям.

Трудовые лагеря нацисты создали не только для обучения строевой подготовке и политучебы, но и для работы. В нескольких километрах от лагеря строился завод по производству боеприпасов для зенитных орудий разного калибра. Этот завод располагался среди соснового бора на холмах. Особо важные цехи помещались в штольнях, глубоко под землей. В сосновом бору проложили узкие бетонные дороги, которые нельзя было обнаружить с воздуха, поскольку их закрывали широкие кроны деревьев, образуя сплошное сводчатое укрытие. Рабочие трудового лагеря подвозили песок, разгружали машины или помогали при сооружении бараков. Дома для руководства лагеря были почти готовы, завершалось строительство столовой. На строке в основном работали женщины. Несколько пожилых мужчин, одетых в темно-коричневую форму, составляли охрану строящегося объекта.

Начальник лагеря имел высокое звание оберфельдмейстер, что соответствовало капитану вермахта. Однако любой армейский офицер в таком звании свысока смотрел на оберфельдмейстера, хотя и тот носил серебряные погоны с четырьмя звездами. Для краткости, обращаясь к оберфельдмейстеру, его называли «оберстом», а это означало, что его повышали в чине сразу на три ранга — до полковника. Начальник лагеря с удовольствием принимал такое обращение.

В лагере «оберст» появлялся редко. Чаще всего он курсировал между столовой и домом и почти всегда был или слегка выпивши, или совершенно пьяным. «Оберст» жил недалеко от лагеря в современном благоустроенном особняке. Это аристократическое жилище он выстроил благодаря своей почти гениальной находчивости. Котлован для постройки ему вырыли рабочие, которых за какие-то провинности он заставлял работать дополнительно. Кирпич он взял, когда сносили полуразрушенное здание на территории лагеря. Песок ему доставляли с песчаного карьера, где тоже работали молодые призывники. Доски и бревна он получал бесплатно с лесопильни, куда в знак благодарности посылал своих людей для разгрузочных работ. Тех, кто имел строительные специальности, «оберст» часто освобождал от занятий по строевой подготовке и спорту, чтобы направить их на свою стройку.

На сооружение своего прекрасного дома «оберст» почти не тратился из собственного кармана. Ему пришлось только частично заплатить за гвозди, оконные рамы, кровлю для крыши, цемент и известь. При этом он проявил завидную энергию и активность, которых никогда не выказывал при исполнении своих прямых служебных обязанностей.

Первым взводом, в котором находились наши молодые люди, командовал обергруппенфюрер Вабель. Родом он был из Бадена. Это чувствовалось по его мягкому говору.

К работе Вабель не проявлял особого рвения. Раньше ему приходилось добывать хлеб насущный в поте лица, но после 1933 года положение его изменилось. Он поступил на службу в трудовую армию и зажил вольготной жизнью. Вабель, конечно, целиком и полностью поддерживал нацистов, но до тех пор, пока с него не требовали работы.

Командир взвода симпатизировал баварцам, поскольку они жили в Южной Германии. Всех тех, кто проживал севернее Майна, он считал в основном подозрительными субъектами. Втайне он сожалел, что баварцы не баденцы. Разумеется, баварцам было легче найти общий язык с Вабелем, и это касалось не только привилегий и поблажек, которыми те пользовались у него. Тем не менее они тоже сожалели, что Вабель не баварец.

Несмотря на долголетнюю службу, военные знания у него были очень скудными. Вообще он мог провести лишь одно занятие по теме «Несение службы часовым». Однажды ему пришлось заменить заболевшего коллегу и объяснять устройство противогаза, но Вабель откровенно признался, что не имеет ни малейшего представления о противогазе и стал рассказывать об обязанностях часового. Занятия по строевой подготовке в своем взводе он полностью перепоручил Рутше.

Когда «оберст» появлялся на учебном плацу, что бывало весьма редко, командование взводом сразу же принимал на себя Вабель. При этом, желая остановить взвод и отдать рапорт, он, как правило, подавал команду «Стой!» не под ту ногу, и люди останавливались неодновременно. Тех, кто сделал лишний шаг, он выводил из строя и приказывал им бегом «совершить три круга почета» вдоль учебного плаца. В этом случае для баварцев всегда допускалось исключение. Правда, Вабель был отличным стрелком и на занятиях по стрельбе из трофейных французских винтовок он единственный попадал в центр мишени. В годы своей юности он слыл отчаянным браконьером, и его дважды штрафовали за это.

Помощником командира у Апельта, Гербера и Коппельмана был юноша с буйной шевелюрой. Он отличался очень хорошим музыкальным слухом и часто вечерами играл на аккордеоне, который привез с собой. Его звали Прассе, и родом он был из Бреслау. По всему было видно: Прассе уже имел какой-то жизненный опыт, поскольку о некоторых вещах он высказывал такие суждения, которые другим были абсолютно непонятны. В его шкафу висели портреты красивых девушек, вырезанные из различных журналов и календарей. Как-то Хайнц Апельт, с интересом рассматривая эти портреты, блаженно сказал:

— Хорошенькие, молоденькие, аппетитные!

Прассе смерил его холодным взглядом и произнес:

— Чего ты понимаешь в этом, молокосос!

Собравшись с духом, трое друзей за кружкой пива решили прозрачно намекнуть Прассе насчет встречи с девушками и тем самым показать ему, что они не такие уж юнцы. Прассе сразу ухватился за эту идею: он и сам собирался во время следующего посещения завода провести основательную разведку в этом отношении.

— Действительно, ребята, — согласился он, — там могут быть свободные женщины, которые охотно пойдут на сближение!

Облегченно вздохнув, они дали Прассе пачку сигарет, а тот заверил, что честно поможет им в этом вопросе.

В следующий раз Прассе и его подчиненных направили в упаковочный цех, где в основном трудились женщины. Когда наступало время грузить тяжелые ящики с боеприпасами, цех обычно делал запрос в трудовой лагерь на грузчиков. Руководила этим цехом энергичная и волевая берлинка Эрна, которой женщины подчинялись беспрекословно. Во время работы Прассе удалось обменяться всего лишь несколькими словами с Эрной и ее коллегой Хайдемари, но в обед он уже представил трех друзей этим женщинам. Он предложил вечером выпить вместе по стаканчику вина и сходить в кино. Эрна согласилась, и эта договоренность автоматически распространялась на Хайдемари. Однако трое друзей посмотрели друг на друга с недоумением, ведь вместе с Прассе их четверо, а женщин только две. Помощник командира взвода быстро оценил создавшееся положение и еще раз поговорил с Эрной.

Вечером численное равновесие было восстановлено. Эрна кроме Хайдемари привела с собой еще двух привлекательных девушек лет двадцати пяти. Они сделали модные по тому времени прически, на простенькие платья надели вязаные кофты — по вечерам уже было довольно прохладно.

После выпитого шнапса и вина беседа оживилась. Женщины начали рассказывать о своей жизни. Эрна была замужем, и ее муж служил в Дании. Муж другой женщины находился во Франции.

— Кто знает, сохранил ли он мне верность, — сказала она. — Война плохо влияет на людей.

Ненадежность женатых мужчин стала на некоторое время темой их разговора, и четверо молодых холостяков ничего не могли возразить против этого. Они четко ощутили, что эти молодые женщины чувствуют себя подавленными и покинутыми. Друзья терпеливо выслушивали все их жалобы и сетования на тяжелую заводскую работу и поддакивали им во всем.

Разделение молодых людей на пары прошло как-то незаметно. Прассе уже держал Эрну под руку, а Хельмут Коппельман — Хайдемари, которая во время разговора приветливо посматривала на него. В кино они заняли места в последнем ряду. Отсюда было плохо видно, но это не имело существенного значения.

Следуя инструкциям Прассе, Хельмут во время показа кинохроники осторожно обнял Хайдемари за талию. Она мягко отстранилась. На экране появились возвращающиеся из похода экипажи подводных лодок. Энергичные девушки вручали цветы матросам, которые грубовато тискали их. Этот пример придал храбрости Хельмуту, и он нежно поцеловал Хайдемари в ухо и в щеку. Та продолжала неотрывно смотреть на экран и не оказала ему никакого сопротивления.

Все шло, как предсказывал Прассе. Когда в перерыве включили свет, все четыре пары высвободились из объятий друг друга. Женщины с благодарностью смотрели в глаза своих спутников и улыбались. Художественный фильм «Три женщины вокруг Шуберта» девушки уже давно видели, а для молодых людей в данном случае он тоже представлял мало интереса. Хельмут снова робко прикоснулся к Хайдемари. Внезапно кинолента оборвалась, и в этот короткий момент он смог разглядеть, как Эрна быстрыми движениями застегивает на груди пуговицы платья. Это доказывало, что Прассе, как говорят моряки, обошел своих товарищей на несколько корпусов. Хельмут решил наверстать упущенное. К концу фильма Эрна издала приглушенный стон. Хайдемари же удобно устроилась на коленях Коппельмана.

Молодые люди покинули кинозал последними, и все решили немного прогуляться. Теперь, снова разбившись на пары, они расходились в разные стороны. Хельмут направился к куче ящиков, которые он разгружал сегодня утром. На душе у него была какая-то тяжесть, он чувствовал себя скованным и подавленным, оказавшись в темноте наедине с молодой женщиной. До сих пор все шло по задуманному плану. А что дальше? Окажется ли он достаточно зрелым, чтобы стать мужчиной? Хайдемари крепко обняла его и перед решающим моментом, когда юноша испытывал наибольший страх, искусно помогла ему преодолеть его… Хельмут познал все до конца. Но это «все» совсем не походило на ту настоящую любовь, которую он представлял в своих мечтах.

Хельмут проводил свою подругу до дверей барака, где она жила. Прассе и Эрна уже стояли там. А вскоре подошли и другие пары. Ночь была холодной, прощание быстрым.

Молодые люди ускоренным шагом возвращались в Экдорф. Длинная дорога, которую они так часто проклинали, показалась им сегодня не такой долгой и почти приятной. Конечно же они оживленно обменивались мнениями о проведенном вечере. Все добились желанной цели.

Прассе и Эрна договорились о встрече в следующее воскресенье около кондитерской. Эрна должна была позаботиться о билетах в кино. Три друга чувствовали себя сконфуженными: из-за волнения никто из них не подумал о том, чтобы договориться о следующей встрече. Прассе успокоил их: его договоренность с Эрной касалась и всех остальных пар.

К воротам лагеря молодые люди подошли точно в указанное им время. Дежурство нес Рутше. Все четверо отдали ему честь. Но тот нашел, что его поприветствовали несколько небрежно, и потому приказал всем четверым пробежать несколько кругов по двору.

На следующий день на учебном плацу взвод занимался строевой подготовкой. Герхард никак не мог сосредоточиться и дважды не выполнил команду. Рутше прогнал его с занятий и закричал:

— Вы, молокососы! Здесь мы из вас сделаем настоящих мужчин!

Это было чистой правдой. Хайнц Апельт, который до сих пор не мог прийти в себя после пережитого вчера вечером, не сдержался и громко рассмеялся. За это Рутше подверг его особому наказанию и послал работать на вспаханное поле. Как ни странно, но Хайнц отнесся к этому, как к чему-то само собой разумеющемуся. Теперь Рутше мог «шлифовать» его часами, но это не злило юношу, а только помогало ему переносить невыносимую скуку лагерной жизни.

С занятий взвод обычно возвращался с песней. Четверо молодых людей пели изо всех сил, стараясь заглушить остальных товарищей. Рутше, которому нравилось дружное пение, смотрел на них благосклонно.

Молодые люди продолжали регулярно встречаться со своими приятельницами. В первый раз все шло по схеме шнапс — кино — любовь, во второй раз схема осталась прежней, но шнапс заменила кондитерская, в третий раз ограничились только кино и любовью. Затем схема сократилась до минимума — только любовь. О длительности отношений они не задумывались: в расхожих песнях пелось о краткой солдатской любви. Если о подготовке в трудовом лагере ребята были невысокого мнения, то в своих любовных похождениях они чувствовали себя уже настоящими солдатами.

***

В начале сентября членов «морского союза» вызвали в канцелярию. В соответствии с телеграммой, полученной из инспекции военно-морского флота, они должны были явиться на приемные экзамены в Штральзунд.

Благодаря рассказам Тецлафа друзья уже имели представление о том, как проводятся экзамены, и ехали к Балтийскому взморью хорошо подготовленными. Требования к знанию учебного материала были не очень высокими. Без напряжения они решили одно квадратное уравнение, два уравнения с двумя неизвестными и устно ответили на пять несложных вопросов экзаменатора. Пришлось писать сочинение на тему «Дарвинизм и ламаркизм», но друзья хорошо справились с этой задачей, так как подробно проходили этот материал в школе. Труднее было с устным десятиминутным выступлением на свободную тему. При этом экзаменаторы обращали больше внимания на стиль речи, чем на содержание выступлений. Тем не менее для членов «морского союза» это было, конечно, благодатной возможностью продемонстрировать свои специальные знания.

Апельт говорил о строительстве и использовании авианосцев. Сведения об этом он почерпнул из публикаций морского журнала. К сожалению, Апельт должен был ограничиться теоретическими рассуждениями, так как единственный германский авианосец «Граф Цеппелин» все еще не был принят на вооружение. Гербер подробно рассказывал о программе строительства британского флота во времена лорда Фишера. По конструкциям спроектированных тогда кораблей, говорил юноша, было очевидно, что лорд Фишер при повторном назначении на свой высокий пост во время первой мировой войны уже страдал душевной болезнью. Эти слова произвели на всех благоприятное впечатление. Коппельман же выбрал для себя тему «Влияние германских броненосцев на тактику британского флота в довоенное время». Но выбор такой темы оказался не совсем удачным. Потопление «Бисмарка» показало, что Великобритания сделала соответствующие выводы.

Все трое получили наивысшее число очков.

Высокие требования предъявлялись к зрению, которое у моряков должно быть отличным. Многих из-за малейших отклонений в зрении быстро отсеяли.

Но самый большой страх экзаменующиеся испытали перед проверкой у психолога. Суть ее заключалась в том, чтобы выяснить, как человек реагирует на неожиданные вопросы. Большинство вопросов трое друзей уже знали из рассказов Тецлафа.

— Какова длина каната? — спросили Гербера. Он без промедления ответил:

— В два раза больше, чем от середины до конца.

Это считалось хорошим ответом.

— По какому признаку можно узнать офицера, когда он сидит голый в ванне? — допытывался проверяющий у Коппельмана.

— По его стройной выправке, — гласил правильный ответ.

Апельту повезло меньше.

— Что вы сделаете, если проснетесь рано утром с тяжелой головой? — спросил экзаменатор.

Не задумываясь Апельт выпалил:

— Я поступлю в военно-морской флот и стану психологом!

Ему тотчас же приказали покинуть помещение. Но при огромной нехватке кадров в военно-морском флоте на эту дерзость посмотрели сквозь пальцы. Кроме того, психолог был всего лишь служащим с серебряными нашивками на рукавах, а эти люди — «серебряники» — не очень-то высоко котировались на флоте.

Экзамен по физической подготовке предстоял также нелегкий. Нужно было пробежать дистанцию с препятствиями, взобраться по тросу, что оказалось несравненно труднее, чем подняться по толстому канату в гимназии. И все это выполнялось на время. Многие не смогли сделать это упражнение, хотя раньше показывали неплохие результаты. В конце предстояло выполнить вольные упражнения и опорный прыжок через коня. И хотя Апельт все делал безупречно и хорошо прыгал, ему не поставили высшую оценку. Причина была ясна. В этом же зале одновременно тренировались несколько унтер-офицеров, которые очень хорошо работали на гимнастических снарядах. На флоте этот вид спорта имел давние традиции, и поэтому требования по гимнастике были очень высоки. Оценки из аттестата зрелости и зачет по плаванию включались в общее число полученных баллов.

Тщательно проверялось арийское происхождение абитуриентов. Еврейская бабушка была непреодолимым препятствием для поступления на флот. А если метрическое свидетельство не отвечало предъявленным требованиям, то нельзя было рассчитывать на военную карьеру в будущем.

На второй день объявили результаты экзаменов. Примерно половина поступавших не выдержала их. Апельт, Гербер и Коппельман были приняты, и в Экдорф друзья возвращались в приподнятом настроении.

***

В лагерях трудовой повинности проводилась политика сближения населения различных германских округов. Жителей Баварии, Померании и Силезии распределяли по трудовым подразделениям в равных количествах, земляков обычно направляли только в одну бригаду или смену.

Баварцы вначале держались надменно. Даже франков, своих ближайших соседей, они считали неполноценными людьми, а всех тех, кто жил на территории севернее Дуная, презрительно называли «прусскими свиньями». Оскорбленные мстили им за это и хором скандировали непристойные стишки о тупых мужланах из темной Баварии. Острые конфликты часто возникали за обеденным столом, где баварцы начинали расхваливать свое национальное блюдо «белые колбаски», а другие новобранцы зло шутили над ними, называя эту колбасу «дерьмом», «бритой мышью» и т. п.

Верхом глумления оказалось утверждение Хайнца Апельта, что собака оберфельдмейстера понюхала одну из таких колбас и отказалась ее есть. Апельт получил увесистую оплеуху, его сторонники бросились защищать своего товарища — и через секунду завязалась отчаянная потасовка. Опрокидывались скамьи, столы. Вдребезги разбивалась посуда, катались клубки сплетенных человеческих тел. Никогда еще представители различных земель Германии не сходились так тесно.

Эта история, конечно, не прошла незамеченной: такое проявление «чувства братства» основательно порочило широко восхваляемую идею великогерманского народного единства.

***

Столовой заведовал Якш. Лишь в течение недели он выполнял общую для всех работу, а затем сразу получил эту должность. Обычно на нее назначался старший ефрейтор, прошедший полный курс обучения в лагере. Став заведующим, Якш перестал ходить на занятия и работать на заводе, мотивируя это тем, что ему приходится тратить много времени на сверку счетов, заниматься доставкой продовольствия и другими хозяйственными делами. Вечерами столовая, как правило, была открыта на несколько часов, чтобы люди могли купить кружку пива, коробку спичек, зубную пасту и другие мелочи.

Никто в лагере не мог понять, почему Якшу так быстро удалось заполучить тепленькое местечко. Более того, через каждые две недели он регулярно отправлялся на пару дней домой. Никто другой и помыслить не мог о такой поблажке. Во время отсутствия Якша столовая вечерами не работала, и, если кому-нибудь были нужны спички или сигареты, приходилось проделывать путь в несколько километров до ближайшего селения Крегам. Не открывалась вечерами столовая и в день возвращения Якша, поскольку офицеры устраивали в ней шумные пирушки и распивали целую бочку первоклассного пива. Позднее всем стала ясна причина возвышения Якша: его отец был владельцем пивоваренного завода, и это сразу же обнаружил «оберст», изучая анкеты вновь прибывших. В результате был установлен «натуральный обмен»: тебе — отпуск, а нам — первоклассное пиво. Люди возмущались, но сделать ничего не могли.

Случай с Якшем не был верхом несправедливости, царившей в трудовом лагере. Примерно за две недели до окончания службы, когда молодые люди только и говорили о предстоящем возвращении домой, в казарме неожиданно появился «оберст» в сопровождении Рутше. Прассе испуганно проорал: «Смирно!» — и отдал рапорт. «Оберст» тщательно обследовал все помещения и приказал заменить пружину пустовавшей кровати. Обитатели этой комнаты под контролем Рутше должны были навести в ней образцовый порядок: вымыть окна мыльным раствором, надраить щеткой полы и принести новенький матрац. Для уборки разрешили даже взять горячую воду на кухне. Напрасно люди пытались докопаться до причин такого рвения со стороны начальства.

На следующий день утром у ворот лагеря остановился серо-зеленый автомобиль вермахта. Из него вышел бледный, боязливо поглядывавший по сторонам молодой человек в штатском, который объяснил постовому, что он новобранец Буш. Ефрейтор вежливо сопроводил его до канцелярии. Шофер, сгибавшийся под тяжестью чемоданов, следовал за ними.

Вечером, голодные и усталые, четверо друзей возвратились с завода и с удивлением стали разглядывать новичка. Буш вел себя по-приятельски. Он предложил им пачку сигарет с изображением бородатого матроса. Гербер попросил для себя пеструю крышку от блока сигарет, которую прикрепил потом к двери своего шкафа.

Как выяснилось, эти сигареты были получены из английских трофейных фондов. Отец Буша был генерал-фельдмаршалом, и, если бы что-нибудь случилось с его сыном, ему достаточно было шевельнуть мизинцем, чтобы процветающее начальство трудового лагеря направили в пехотную часть на фронт. Вполне понятно, что никто из местных руководителей не горел желанием сменить место своей службы.

После завтрака Буш в сопровождении одного из фельдфебелей пошел переодеваться. Каптенармус приготовил для него новенькую, с иголочки, суконную форму. Около десяти часов Буш появился на учебном плацу. Так как он не имел никакого представления о ружейных приемах, выполняемых при помощи лопаты, старший ефрейтор, лично провел с ним занятие. Через некоторое время Буш пожаловался на усиливающиеся боли в пояснице. Он приковылял к лазарету, где фельдшер внимательно выслушал его и поставил диагноз — воспаление легких. Юноше предоставили белоснежную постель, принесли еду и освободили его от всех занятий. Никто с ним больше не встречался, лишь иногда его лицо видели в окне.

Сын генерал-фельдмаршала оставался в лазарете до окончания срока пребывания в лагере, а затем точно так же, как и другим, ему выдали удостоверение в том, что он успешно прошел трехмесячную подготовку. Молодежь в трудовом лагере ругалась на все лады и на самых разных диалектах. В оценке данного случая все были единодушны — и баварцы, и померанцы, и силезцы.

Наступил последний день пребывания в лагере. Это было шестнадцатого декабря. После обеда начальник лагеря произнес длинную речь. Он говорил о высоких целях трудового воспитания, которое уничтожает различия в социальном происхождении и имущественных отношениях, о равных правах всех работающих здесь и о благородном назначении труда. Однако на примере Якша и Буша многие молодые люди уже извлекли для себя необходимый жизненный урок и понимали, чего стоят слова начальника лагеря и как их надо воспринимать. Его речь больше никого не волновала. Документы и удостоверения были выписаны. Завтра они наконец-то покинут этот паршивый Экдорф навсегда.

Занятия практически завершились, но Прассе и троим друзьям приказали разгрузить автомашину и сложить ящики с вином на хранение в подвал. Упаковано было двести бутылок ротвейна.

— Подарки к рождеству, — сказал завхоз.

Коппельман скромно поинтересовался, нельзя ли каждому из них взять по бутылке вина на прощание. Интендант не сдержался и закричал:

— Это предназначается исключительно для рождества. А вы пошевеливайтесь: грузовик должен срочно вернуться назад!

Поскольку следующая партия новобранцев должна была прибыть только третьего января, то становилось ясно, что руководство лагеря намеревалось само выпить эти двести бутылок. Разумеется, обыкновенные служащие не имели права претендовать на них. Под покровом темноты Прассе и Герберу удалось незаметно припрятать один ящик. Ребята радовались, что приедут на праздники не с пустыми руками. И когда интендант заметил пропажу, все четверо уже сидели в поезде. Довольные собой, они пустили одну бутылку по кругу. Молодые люди еще твердо верили, что порядки, царившие в трудовом лагере, недопустимы в вермахте и тем более в военно-морском флоте.

Глава 3 ДЕНХОЛЬМ — ОСТРОВ МУШТРЫ

После рождественских каникул трое друзей собрались побеседовать о положении дел на фронтах. В затерянном в глуши Экдорфе, куда совсем не приходили газеты, ребята перестали разбираться в происходящих в мире событиях.

Несмотря на большие территориальные завоевания и многократные заверения, что все идет по намеченному плану, поход на Восток все еще не завершался. Под Москвой и Ленинградом, которые уже давно должны были пасть, наступление приостановилось. На некоторых участках фронта даже началось отступление, но это понимал только тот, кто умел читать сводки вермахта между строк. Недалеко от Москвы, очевидно, произошло большое сражение. В сводках неожиданно стали снова появляться названия населенных пунктов, которые находились на расстоянии 150 километров от советской столицы. Приезжавшие в отпуск фронтовики рассказывали о вражеском прорыве на отдельных участках фронта, о беспорядочном отступлении и о чудовищных холодах. Санитарные поезда доставляли домой тысячи солдат с обмороженными конечностями. В лихорадочной спешке шел сбор теплых вещей для фронта, так как армия для ведения войны в зимних условиях оказалась неподготовленной. Никто больше не утверждал, что события последних недель и месяцев протекают в полном соответствии с планом.

С началом сентября противником Германии стали также и США. Уже в течение длительного периода они поддерживали дружественную Великобританию на основе договора о передаче оружия и материалов в аренду или взаймы. На Дальнем Востоке возникли трения с Японией, которая в всевозрастающем темпе выгодно утверждалась на территории Китая и удерживала оккупированные ею французские колонии. Не все ясно просматривалось в этой сложной ситуации. Понятно было одно: отношения между США и Японией стремительно ухудшались, пока наконец американцы полностью не пресекли все возможности ввоза нефти и других важных видов сырья в Японию.

Жребий был брошен. Япония начала войну внезапным и стремительным воздушным налетом на американскую военную базу Пёрл-Харбор, в результате которого было уничтожено или выведено из строя много боевых кораблей, в том числе и несколько линкоров. Данные о потерях американцев были противоречивы. Однако было совершенно ясно, что в то воскресное утро американцы прохлопали, как выразился Хайнц Апельт, и потерпели на Тихом океане тяжелое поражение.

Для анализа сложившейся обстановки ребята использовали толковый морской словарь, в котором имелись сведения об огневой мощи и боевом составе флотов обеих стран. Эти данные свидетельствовали о том, что японцы в последние годы непрерывно вооружались, но производственные мощности их судостроительных верфей оставались все же значительно меньшими, чем в США.

Теперь все великие державы оказались втянутыми в войну. Спустя два дня после налета на Пёрл-Харбор Германия и Италия объявили США войну в соответствии с заключенным с Японией в 1940 году тройственным пактом.

Нельзя было полностью предугадать всех последствий этого расширения сферы военных действий. Каковы дальнейшие намерения союзников: причалить к берегам Северной Африки или бомбить Нью-Йорк с территории Европы?

— Теперь мы появимся на флоте в самое подходящее время, — сказал Хельмут Коппельман. В мыслях он уже представлял, как можно возместить огромные потери, которые понес германский подводный флот в 1941 году.

В последние дни года члены «морского союза» получили призывные повестки. Матери загрустили, отцы вели себя сдержанно, сыновья — хладнокровно и невозмутимо, как и подобает будущим морякам. Во всех повестках был указан один адрес: «Штральзунд. Первое морское подразделение. Явка 7 января 1942 года».

Бесплатную поездку в Штральзунд молодые люди решили устроить так, чтобы выкроить для себя день и провести его в Берлине. Они намеревались совершить длительную прогулку по городу в приятной компании с девушками. Однако после нескольких неуклюжих попыток найти себе подруг три друга поняли, что у них — жалких штатских типов — нет никаких шансов.

И вообще, Берлин разочаровал их. Над городом висело непроглядное серое небо. При такой погоде самая красивая улица — Унтер-ден-Линден не производила никакого впечатления, она совсем утратила свой прежний блеск. Знаменитые памятники были укрыты, музеи не работали, так как все ценные экспонаты вывезли на хранение в другие места. Следы ночных воздушных налетов ощущались повсюду. Огромные витрины были выбиты, а зияющие проемы забиты досками или картоном.

«У Кранцлера» — в знаменитом и часто рекламируемом кафе — они немного передохнули. Кофе, конечно, был суррогатный, и к каждому кофейнику подавали по две таблетки сахарина. В помещении царил собачий холод, большинство посетителей сидели в пальто. Кельнер во фраке вежливо извинялся за неудобства.

Выйдя из кафе, друзья медленно побрели к Бранденбургским воротам. Там стоял часовой, хотя охранять было абсолютно нечего. Когда впереди показался офицер с Рыцарским крестом, часовой сделал шаг вперед и взял на караул. Уже со знанием дела наблюдали трое друзей за действиями часового, которые выглядели совершенно иначе, чем смехотворное манипулирование лопатой в трудовом лагере. Но даже это забавное зрелище не смогло развеять их подавленного настроения.

У зоопарка строили огромный бункер. Земля вокруг была разрыта и портила прекрасный ландшафт Тиргартена. На работу сюда гнали новые толпы иностранных рабочих. Они кишели здесь, как в муравейнике, поскольку техники для земляных работ не хватало.

Без всякой цели друзья побрели дальше по Курфюрстендам. На широких улицах почти не было транспорта, в основном проезжали военные и специальные служебные машины, частные же автомобили появлялись очень редко. Такси чаще всего заправляли пропаном, который находился в большой емкости, прикрепленной сзади к багажнику. Еще более уродливо выглядели грузовики, горючее для которых составляли обычные дрова.

Перед одной афишной тумбой молодые люди остановились.

— Надо все-таки выяснить, что же можно посмотреть в этом очаге культуры, — безнадежно предложил Хайнц Апельт.

В Метрополь-театре пел Иоханнес Гестлер, но только вечером, а в это время друзья уже будут на пути в Штральзунд. Хермс Нил со своим оркестром давал концерт во Дворце спорта. Коппельман уверял, что в послеобеденные часы в таком огромном зале определенно еще будут в продаже билеты. Двое других запротестовали: Хермс Нил занимал высокий пост в трудовой армии рейха, а они уже были сыты по горло этим ведомством. Проходило соревнование боксеров тяжелого веса за звание европейского чемпиона. Фламандский мастер Карел Сюс выступал против Олле Тандберга из Швеции. В объявлении спокойно разъяснялось, что следует теперь понимать под Европой и кто в ней господствует. Троица с огромным интересом посмотрела бы этот поединок, но он должен был состояться лишь через несколько дней.

Оставалось только кино. После усердных поисков ребята обнаружили, что шел всего один фильм о современной морской жизни, но они дважды видели его. Германские киностудии предпочитали больше снимать другие рода войск, и прежде всего авиацию. Война на море, казалось, не воспринималась ими всерьез, хотя именно в последнее время поступало очень много сообщений о большом количестве потопленных вражеских кораблей. Снова пришло время «волчьих стай» в Атлантике.

Со стертыми ногами они наконец добрались до вокзала и сели в поезд почти перед самым его отправлением. Купе были переполнены, и молодые люди, усталые и голодные, стояли в коридоре и клялись, что больше никогда не появятся в Берлине.

Первый батальон для подготовки флотских экипажей дислоцировался на Денхольме, меленьком острове севернее Штральзунда. Потребовалось три дня, чтобы распределить по ротам более тысячи прибывших новобранцев. Все свободное время молодежь проводила за карточной игрой. Предприимчивый Гербер брал с некоторых неопытных призывников по десять марок за обучение игре в скат, а проигравших великодушно, как бывалый моряк, приглашал в столовую за свой счет. Новобранцы получали по одной марке в день, а в трудовом лагере им выдавали только по двадцать пять пфеннигов. Поэтому Гербер чувствовал себя соответственно в четыре раза богаче.

Друзья попали в пятую роту. Им очень не повезло, поскольку она размещалась в самых старых зданиях, которыми пользовались еще в кайзеровские времена. Каждое помещение имело свое название, происходившее от какой-нибудь бывшей германской колонии. Апельт и Гербер попали в «Палауди», а Коппельман, зачисленный во второй взвод, — в «Бикини». Никто не знал, в какой части света искать эти территории.

При выдаче формы военно-морской флот доказал свое неоспоримое превосходство перед трудовой армией. Прежде чем вручить комплект обмундирования, новобранцев тщательно измерили, — размер головы, талию и длину рукавов. Каждый получатель уходил с рюкзаком, доверху заполненным экипировкой. Хельмут Коппельман подсчитал, что каждому выдавалось сто двадцать шесть предметов, начиная от парадной фуражки и кончая войлочными тапочками. Потом новобранцы часами учились красиво завязывать галстук, молодцевато надевать бескозырку. Целое воскресенье они потратили на то, чтобы правильно пришить нарукавные нашивки, на которых указывалось имя и фамилия матроса.

— Забудьте про слово «казарма». Теперь считайте, что вы все время на корабле! — заявили молодым людям с самого начала. — У нас не кровать, а койка, не окно, а иллюминатор, не ведро, а «обрез», не третий этаж, а палуба.

И теперь каждый матрос старался держаться здесь как на настоящем корабле.

Только в одном отношении матросы были недовольны своей формой — ширина клеша у выданных брюк не соответствовала представлениям молодых людей о настоящих флотских брюках. Уже длительное время матросы использовали клинообразные доски, на которые они по нескольку раз натягивали намоченные брюки и таким образом увеличивали их ширину на четыре-пять сантиметров. Правда, применение этих досок с момента их изобретения строго запрещалось, поскольку брюки часто рвались. Редко кому приходило в голову расширить штанины, вставив в них кусок материи.

Хайнц Апельт раздобыл несколько таких досок и теперь вечерами терпеливо натягивал на них свои брюки, радуясь каждому прибавившемуся миллиметру. Это был тяжкий труд.

Однажды при уборке помещения обнаружили чьи-то брюки, натянутые на доску. Хозяина брюк быстро нашли и дали ему трое суток ареста. Отбыть наказание было не так уж сложно, но самое страшное состояло в том, что оно заносилось в личное дело матроса и в будущем любой его начальник мог припомнить подчиненному совершенный им грех.

Герхарду Герберу эта затея показалась слишком рискованной, и юноша нашел более простой выход. Он принес свою форму на склад и заявил, что брюки у него оказались узкими в талии. Ему выдали другие, на несколько размеров больше, и соответственно клеш у них был шире. На следующий день Гербер отдал брюки в портновскую, чтобы их уменьшили в талии. Таким простым путем Герхард решил проблему клеша, в то время как Хайнцу Апельту пришлось двадцать раз натягивать свои брюки на доску. А покладистый Хельмут Коппельман носил брюки в таком виде, в каком они ему достались.

Командиром роты, в которую попали друзья, был Краузе. В военно-морской флот его зачислили в 1925 году, во времена Веймарской республики. Он с гордостью вспоминал о том, как обучал его капитан-лейтенант граф Мейзенбург. По словам Краузе, остров Денхольм был похож тогда на райский уголок.

Командир роты при знакомстве с подчиненными очень подробно расспрашивал об их родителях, о сестрах, братьях, интересовался их профессиями и занятиями. Хайнц Апельт назвался отпрыском контр-адмирала в тайной надежде на более милостивое отношение начальства. Юноша рассчитывал, что установить истину его слов будет не так-то просто, слишком много собралось здесь людей. Но Апельт глубоко заблуждался. В военно-морском флоте совершенно иначе реагировали на всяких сынков, чем в трудовом лагере. «Адмиральскому сыну» не прощали ни одного упущения по службе и наказывали его чаще, чем других. Ему приходилось подолгу чистить винтовку и показывать ее для проверки по нескольку раз, в то время как остальные проходили этот контроль с первого раза. А ведь Апельт был неплохим матросом и очень старался делать все хорошо. У Герхарда и Хельмута сердце разрывалось, когда они видели, как их друг, задыхаясь от кашля, описывал вокруг плаца один круг за другим. Но помочь ему ничем не могли, ведь он сам заварил всю эту кашу.

***

Апельт и Гербер попали во взвод, которым командовал старший унтер-офицер Бок. Бок никогда не был моряком. Многие годы он прослужил интендантом в кавалерии. Летом 1941 года его полк был расформирован, поскольку в вермахте кавалерия сокращалась. Бок очень огорчался этой переменой службы, ибо не имел никакого представления о морском деле. Когда по расписанию надо было проводить специальные занятия, Бока подменяли другие унтер-офицеры.

Бок говорил на таком немецком языке, которые на Балтийском побережье считался настоящим лингвистическим открытием. Обороты речи, которые он употреблял, вызывали всеобщий смех. Особые трудности он испытывал со словами иностранного происхождения.

Положение Бока в учебном центре было нелегким. Начальство часто сокрушенно покачивало головой, не зная, как в дальнейшем использовать этого унтер-офицера. Но зато в вопросах поддержания внутреннего порядка в казарме и проведения строевых занятий Бок являлся настоящей находкой. Своих подопечных он быстро научил, как надраить бляху ремня, чтобы она сохраняла свой блеск в течение нескольких дней, как правильно чистить оружие, заправлять кровать, умело пользоваться противогазом.

Занятия по строевой подготовке на плацу, продуваемом сильными ветрами с моря, были сущим адом. Руки мгновенно коченели, и матросы с трудом удерживали винтовки при выполнении ружейных приемов.

— Матрос, ты мерзнешь? — звучал вопрос унтер-офицера, требовавшего, чтобы все приемы выполнялись молодцевато. На это каждый должен был ответить:

— Нет, господин боцман. Я дрожу от ярости на холод!

Чтобы отогреть руки, делали короткие перерывы, но это помогало ненадолго. Поэтому матросы с радостью мчались на теоретические занятия, проводившиеся в теплых классах.

Учебный материал вдалбливался молодым людям основательно, с бесчисленными повторениями. В результате за четыре недели пребывания на острове Денхольм они прошли примерно столько, сколько можно было спокойно изучить в течение одной недели. Преподаватели руководствовались старым прусским принципом: все новобранцы и даже кандидаты в офицеры в одинаковой степени глупы.

«Какое звание имеет офицер, у которого на рукаве две полные полоски и одна звездочка?» — спрашивал преподаватель, показывая на висевший цветной плакат. Герхард Гербер изучил все это еще в гимназии. Если бы его разбудили бы ночью и спросили о морских званиях, он без колебаний ответил бы, как называются британский и американский лейтенанты, чем отличается их форма, сколько нарукавных полосок имеет японский адмирал, как называется капитан в итальянском флоте. Но преподавателю не нужен был столь широкий диапазон знаний, он ограничивался только званием гросс-адмирала военно-морских сил вермахта.

Потом следовало объяснение, что такое такелаж: «Весь стоячий и бегущий такелаж на борту состоит из…»

«Боже мой, ведь стоячий такелаж в большом количестве содержится по крайнем мере только на учебных парусных судах!..» — подумал Гербер.

Много времени отводилось изучению сигнальной связи, которую матрос должен был знать назубок, чтобы с помощью двух флажков передать необходимое сообщение. Приходилось стоять с вытянутыми руками на ветру до тех пор, пока от боли в мускулах не темнело в глазах. Особенно досталось одному матросу, который по ошибке назвал преподавателя сигнальной службы боцманом. Потом их учили правилам внутреннего поведения, субординации, порядку отдачи и выполнения приказов. Все это не только проходили теоретически, но и отрабатывали на практике, увязывали с конкретными примерами из повседневной жизни.

Методика преподавания очень раздражала Гербера.

— Везде все та же ерунда! — восклицал он в сердцах. — Они все здесь непоправимо устарели! — Юноша стал сожалеть, что записался в военно-морской флот.

— Так проявляется традиционное мышление, — спокойно заметил Коппельман, — но ты не имеешь ни малейшего представления об этом.

— На твоем благоговейном отношении к традициям далеко не уедешь! — язвительно возразил Гербер.

Хайнц Апельт занял нейтральную позицию:

— И эти два месяца пройдут. А затем уж мы получим настоящую подготовку на военном корабле. Там все будет поставлено иначе.

Единственными утешением в этой безысходности были выходы на шлюпках в море. Боцман брал с собой лот и учил матросов, как им пользоваться при измерении глубины.

Раньше боцман служил в торговом флоте. Он начал трудиться с четырнадцатилетнего возраста и в первое время зарабатывал больше подзатыльников, чем денег на еду. Он хорошо рассказывал занимательные истории, половину из которых составляли всякие небылицы.

Несколько прекрасных часов, проведенных в море, позволяли молодым людям забыть про мучительные занятия на плацу. Большинство новобранцев пришли на флот добровольно, ими двигали энтузиазм и восхищение перед романтической профессией моряка. Поэтому они очень тяжело переносили жестокую, бессмысленную муштру, постоянно внутренне сопротивляясь ей. Бесконечные придирки, специально устраиваемые подвохи и издевательства заставляли людей забывать про энтузиазм. Казалось, местное начальство делало все возможное, чтобы создать невыносимые условия матросам, довести их до исступления.

Тренировкам с противогазом, которым не пользовались в течение всей войны, уделялось очень большое внимание. По своему усмотрению инструктора заставляли обучаемых надевать противогазы даже для прохождения торжественным маршем. Такие ничем не оправданные тренировки только злили обливавшихся потом и задыхающихся новобранцев.

Однажды командир роты объявил выговор взводному за то, что его люди плохо выполнили ружейные приемы. Как только командир роты ушел, раздалась команда: «Флаг — Люция!» Это был официальный сигнал к предстоящему изменению строя кораблей, но матросы уже знали, что в действительности последует за ним. Выстроившимся перед зданием казармы матросам командир взвода скомандовал:

— Через две минуты все должны быть одеты в парадную форму!

Матросы сломя голову неслись по лестницам вверх, распахивали шкафы и быстро переодевались. Первые трое, если укладывались в указанное время и не получали замечаний по форме, освобождались от дальнейших построений, а остальные допускались к следующему туру «соревнований». Затем следовал приказ:

— Через две минуты явиться в строй в спортивной форме!

И все повторялось снова. Не которым приходилось участвовать более чем в десяти подобных турах. Одежду при этом, конечно, не щадили: пуговицы и знаки различия отлетали, рвали брюки и рубашки, а потом все приводили в порядок перед вечерней поверкой.

Бесчисленные придирки и грубость унтер-офицеров, отработка до умопомрачения ружейных приемов, бесконечное повторение учебных тем — все это приводило к тому, что люди переставали думать, утрачивали способность проявлять собственную волю. Стремление добиться слепого повиновения личного состава было конечной целью этой муштры.

Герхард Гербер очень быстро заметил, что в нем произошли большие перемены. До сих пор юноша болезненно реагировал на малейшее унижение. Теперь же это не трогало его. Сделанный в Экдорфе вывод «только не выделяться» был здесь неприемлем. Теперь надо было выработать способность не обращать ни на что внимания, если хочешь выжить в новых условиях. Он старался механически выполнять все приказы, подавлял в себе любые эмоции, чтобы остаться равнодушным и безучастным к окружающему. И это ему удавалось.

Труднее всех приходилось Хайнцу Апельту. Иногда юноша готов был разрыдаться от отчаяния. Ночами он подолгу ворочался в постели и никак не мог заснуть. Глазами Аргуса Гербер неусыпно следил за тем, чтобы его друг не наделал каких-нибудь глупостей. Хельмут же, напротив, переносил все легко, даже шутил, когда командиры куражились над людьми.

***

Вера Коппельмана в традиции поколебалась. Командир его взвода, старший боцман Деринг, был настоящим служакой и очень любил муштру. Движимый тщеславием, он решил любой ценой сделать свой взвод самым лучшим. Утром по воскресеньям, когда всюду на острове Денхольм царила тишина, он тайно заставлял своих людей отрабатывать ружейные приемы на чердаке здания. Деринг, мясник по профессии, уже восемь лет служил на флоте, и начальство стало внимательно присматриваться к нему, чтобы определить, стоит ли направлять его в офицерское училище. Боцман лез из кожи, чтобы доказать всем, что он способен быть офицером. Из-за этого рвения больше всего страдали его подчиненные.

Однажды, возвращаясь со взводом с полевых занятий, Деринг приказал матросам запевать. Люди устали и пели кто в лес, кто по дрова. Деринг ужасно злился. Когда взвод походил к учебному плацу, раздалась команда: «Надеть противогазы» — и матросы с оружием начали преодолевать полосу препятствий. Трое совсем обессилели и присели передохнуть на камни. В наказание боцман приказал им сделать по три кувырка через голову вперед. Затем Деринг прогнал весь взвод еще три раза вдоль плаца и снова приказал запевать. Матросы старались петь, напрягая изо всех сил легкие. Наконец послышалась команда: «Взвод, стой! Налево!» — и в этот момент один из матросов навзничь рухнул на землю. Его винтовка ударилась о коробку противогаза и отскочила с грохотом в сторону. Деринг распустил взвод и приказал матросам отнести потерявшего сознание товарища в санчасть. Врач осмотрел его и констатировал:

— Паралич сердца, мертв.

В казарме разгорелся спор о том, что теперь будет с Дерингом. Некоторые считали, что его разжалуют, другие доказывали, что его пошлют в штрафной батальон. Но командир части нашел гениальное решение: он перевел Деринга в виде наказания в четвертую роту, а боцмана Хенше, который вовремя не вернулся из отпуска, — в пятую. Этого не смог объяснить даже Коппельман.

— Не возмущайтесь! — подвел черту толстый покладистый унтер-офицер из ротной канцелярии. — Одним мертвецом больше. Ну и что из этого? На войне ежедневно умирают сотни людей, а в некоторые дни даже тысячи. Половина из вас тоже через полгода будет кормить рыб.

Деринга не направили учиться на офицера, хотя срок службы давал ему право на это. Но не зверства и не издевательства в отношении новобранцев были основной причиной, помешавшей его продвижению, а жена. Фрау Деринг была дочерью лавочника, который торговал продовольственными товарами, а дочь помогала ему. Она была симпатичной женщиной, производившей приятное впечатление на посетителей офицерского казино. Однако начальник Деринга полагал, что дочь мелкого лавочника не подходящая кандидатура для жены будущего офицера. Поэтому Дерингу суждено было остаться старшим боцманом, и это служило еще одним поводом для издевательств над матросами, на которых он вымещал свою злость.

***

После четырех недель службы новобранцы впервые получили увольнительную. Через разводной мост плотины на острове Рюген они группами потянулись в город. Все радовались тому, что смогут на несколько часов отключиться от изнурительной казарменной жизни.

В старом ганзейском городе Штральзунде было много достопримечательностей. Некоторые матросы впервые увидели здесь северогерманскую каменную готику. Церкви с устремленными ввысь шпилями, ратуша с ее прекрасным фасадом и витражами свидетельствовали о богатстве средневековых городов.

За ратушей возвышался величественный собор. Через его богато украшенный портал можно было войти внутрь здания и за двадцать пфеннигов подняться на башню. Трое друзей не упустили этой возможности и по винтовой лестнице быстро взобрались на самый верх, откуда перед ними как на ладони развернулась изумительная панорама города с его портом и живописными прудами. С моря дул сильный ветер.

Когда-то Штральзунд занимал важное стратегическое положение и славился своей неприступной крепостью. Благодаря морю город выдерживал длительные осады, не теряя связи с внешним миром. Так, во время Тридцатилетней войны войска Валленштейна осаждали его в течение двух месяцев, но вынуждены были уйти отсюда несолоно хлебавши.

На смотровой площадке трое будущих мореплавателей почувствовали себя в роли настоящих адмиралов, которые стояли на капитанском мостике огромного военного корабля и принимали ответственные решения.

Обширный район старого города состоял из низких, близко жавшихся один к другому домов. Здесь уже совсем не чувствовалось богатства торговых союзов и патрицианских семей. В этом районе жила беднота.

В субботу, после обеда, центр города кишел военнослужащими различных родов войск, и троим друзьям приходилось постоянно отдавать честь старшим по званию. Билеты в кинотеатры были распроданы, кафе переполнены. Тогда Хайнц предложил пойти в «Трокадеро» — заведение, которое категорически запретил посещать командир роты. Но друзья посчитали делом чести побывать там хоть один раз.

Только они разместились за столиком, как к ним без всякого приглашения подсели три ярко накрашенные девицы в платьях с глубоким декольте и завязали непринужденную беседу. Молодые люди, долго не видевшие женщин, чрезвычайно обрадовались.

Официант предложил только один напиток, типа глинтвейна, состоявший из некачественного сладковатого красного вина с противным запахом. Стакан стоил две марки пятьдесят пфеннигов. В течение получаса каждая из девиц выпила по четыре стакана глинтвейна. Это озадачило Хельмута, и он с беспокойством стал прикидывать в уме, хватит ли ему наличных денег. Когда Хайнц осторожно завел разговор на деликатную тему, девицы с сожалением пожали плечами: они находились на работе и поэтому не могли пойти с ними.

После этого трое друзей направились в кабачок на старой площади около здания ратуши. Они с наслаждением съели свежекопченую сельдь, редкий деликатес на третий год войны. Несмотря на неудачу в «Трокадеро», Хайнц не оставил надежды познакомиться с подходящими девицами. Одна из официанток, как ему показалось, была к нему благосклонна. Он пригласил ее к стойке бара и предложил выпить коньяку. Пока бармен готовил напиток, Хайнц осторожно спросил, нет ли у нее желания пойти с ним в конце следующей недели в кино. Официантка смерила его долгим взглядом, а затем с издевкой ответила:

— Ты же новобранец, мой мальчик! Если у тебя дела пойдут в гору, ты будешь иметь увольнительную два раза в неделю до десяти часов, а потом снова должен возвращаться в свою казарму. Здесь достаточно мужчин, которые имеют увольнительные до полуночи, и, если захотят, даже каждый вечер. Это нечто иное! — При этих словах официантка взяла рюмку с коньяком и залпом выпила ее.

Лицо Хайнца вспыхнуло пунцовой краской, и он молча положил на стол пять марок.

Друзья тронулись в обратный путь. Молодые матросы сошлись во мнении, что в свой первый выход на сушу они неудачно поместили капиталы. Не жалко было только денег, истраченных на вкусную сельдь и на билеты на башню.

***

Нехватку подходящих девиц друзья перенесли легко, и помог им в этом Хельмут. Разгружая машину с мешками соды, которую привезли для камбуза, он узнал, что один матрос в роте заболел венерической болезнью. Шел 1942 год, и все считали его глупцом, поскольку ему пришлось распрощаться с мечтами о блестящей карьере военного моряка. Однако матрос думал иначе. Через месяц, обучаясь уже на курсах сигнальщиков, он снова заразился и провалялся в госпитале почти целый год. За это время его товарищи успели побывать на фронте, многие из них были убиты или тяжело ранены.

***

В середине февраля на фронте произошло грандиозное событие, которое взволновало на Денхольме всех. Соединение немецких тяжелых надводных кораблей вышло из Бреста и, благополучно пройдя через Ла-Манш, пришвартовались в порту Киль. Этот переход превозносился офицерами как выдающийся пример германской силы и военной хитрости. Не ночью, а при ярком дневном свете три крупных корабля и сопровождавший их многочисленный конвой прошли вдоль английского побережья, не встретив какого-нибудь достойного упоминая сопротивления. Это поражение Англия потерпела перед дверями собственного дома. Офицеры и новобранцы на Денхольме пребывали в приподнятом настроении: британский лев не смог даже порычать, не говоря уж о том, чтобы укусить.

— Прорыв удался! Англия повержена! Теперь мы должны причалить к острову и занять его. В этом случае исход войны был бы предрешен, — изрек исторические слова Хайнц Апельт. Сам он охотнее всего устремился бы туда, чтобы принять участие в высадке десанта.

Герхард Гербер оценивал ситуацию несколько иначе:

— Прорыв? Хорошо, согласен. Налицо тактический успех. А стратегический? Все это как раз доказывает, что время тяжелых боевых кораблей на Атлантике прошло. Что касается стратегических соображений, то этот маневр скорее похож на отступление. — Герхард был очень доволен своей формулировкой: кто из обычных новобранцев в состоянии отличить стратегические цели от тактических?!

Хельмут Коппельман ограничился историческим экскурсом:

— В 1588 году, когда была разбита испанская армада и Британия стала первой морской державой мира, тоже говорили о ее возможном поражении!

Высказывание о «стратегическом отступлении» дошло каким-то образом до ушей боцмана Хенше. Стремясь загладить свою вину перед начальством, он тотчас же отправился собственноручно «обработать» призывника Гербера. И вскоре за казармой послышались команды: «Ложись! Встать! Бегом — марш! Быстрее! Ложись! Ползком — вперед!» и т. д. В довершение всего Хенше заставил Гербера стоять на голове в небольшом углублении заполненном грязью и мокрым снегом. Через полчаса Гербер уже еле держался на ногах, а Хенше, размахивая кулаком перед его носом, орал:

— Ты что, не слышал речь фюрера? Большевики ведут себя нагло. Мы защищаем не только великую Германию, но и всю Европу. А вы здесь мелете взор о каком-то отступлении.

Наконец он отпустил Гербера, и Герхард, пошатываясь, едва добрел до своей казармы. Товарищи помогли ему почистить вещи и уложить их в шкаф. Хайнц Апельт тщательно почистил оружие, потому что Хенше обязательно устроит вечером проверку.

Герхард Гербер кипел от гнева:

— Прикончить бы это дерьмо прикладом! Это было бы справедливо.

— Уймись же наконец, — молил испуганно Хельмут. — Ведь он же доведет тебя до сумасшествия, и никто его не остановит. Ведь это же доказано на примере Деринга! Таких типов абсолютно не трогает наша ненависть. А ты схлопочешь себе гауптвахту или, что еще хуже, штрафной батальон. И тогда вся твоя карьера полетит к черту!

Когда Герхард отдохнул и пришел в себя, он согласился с тем, что убивать Хенше действительно было бы бессмысленным делом. Вся ненависть, которую молодые люди питали к инструкторам, вылилась на недругов Германии, прежде всего англичан, главных противников на море. Ненависть к Англии разрешалась и даже поощрялась приказами и распоряжениями начальства. Для немецких моряков это была давняя традиция.

***

Ночью, в половине второго, по казарме пронеслось: «Тре-е-е-во-га!» Местный гарнизон выступал на учение к морскому побережью. Всем участникам сообщили, что русские высадились на остров Рюген и теперь угрожали Штральзунду. Задача состояла в том, чтобы воспрепятствовать их наступлению на материк. На стороне «красных» действовали несколько сот новобранцев из войск СС, которые размещались в Штральзунде. Их частично поддерживали летчики из Паро. В состав «голубых» входили морские и пехотные подразделения.

Рота, в которой служили трое друзей, должна была совершить марш вдоль плотины Рюген. Недалеко от вокзала Альтефер ее атаковали на бреющем полете три «мессершмитта». Новобранцы бросились на мокрую от росы траву в поисках надежного укрытия. Неожиданно появился посредник и заявил:

— Ваша рота потеряла двадцать человек убитыми.

Каждый матрос, которого назвали «убитым», должен был снять каску и надеть пилотку, а затем все они под командой унтер-офицера Бока направились в казарму, куда обязаны были прибыть к шести часам утра.

Выполнив этот приказ, Бок пошел в город, где его уже поджидала приятельница, приготовившая своему возлюбленному копченое мясо с кислой капустой. Остальные же «убитые» хорошо позавтракали и легли спать. После обеда они тоже были свободны и провели время за пивом и карточной игрой.

Только к вечеру рота вернулась с учения. Матросам пришлось совершить очень длительный марш, прежде чем они натолкнулись на авангард «красных». Грязные, голодные, с натертыми до волдырей ногами, «герои» Рюгена едва доползли до своих коек.

Коппельману же повезло: он оказался в числе «убитых» и провел самый спокойный день за всю свою военную службу.

***

В начале апреля Гербера назначили дневальным на контрольно-пропускном пункте. Это было не самое худшее дежурство. Хоть ночью ему и не удавалось поспать, но зато на следующий день его полностью освободили от занятий. Правда, он вытянул на себя не совсем удачную ночную смену, или, как ее еще называли, «собачью» вахту. Герберу пришлось долго стоять на холодном, пронизывающем до костей ветру, и уже днем юноша почувствовал сильную боль в левом ухе. Он измерил температуру, и оказалось, что у него около 40 градусов. Через три дня ожидаемого улучшения не наступило, и его пришлось госпитализировать.

Стройное темно-красное здание госпиталя располагалось на берегу Зунда в живописном месте. Оно было построено незадолго до войны. Удручало Гербера только одно — вид на остров Денхольм.

В день рождения фюрера несколько женщин из местной нацистской организации принесли шефские подарки. Входя в палаты, они сочувственно спрашивали каждого, где и когда он был ранен. Гербер уклонился от ответа и лишь рукой показал на свое закутанное ватой ухо.

— Бедный мальчик! Ведь он ранен в голову! — сокрушенно произнесла одна из пожилых дам.

Через несколько дней благодаря внимательному уходу состояние здоровья юноши стало улучшаться, но выписывать его не торопились и ждали, пока он окончательно окрепнет.

Когда Гербер вернулся на Денхольм, боцман с ужасом воскликнул:

— Боже мой! Ведь у нас скоро проверка и строевой смотр, а ты отсутствовал целых три недели. Постарайся смыться отсюда, а то ты подведешь всех!

Юноша направился в лазарет и получил там освобождение от занятий еще на три дня.

Матросы приводили в порядок свою форму, тщательно чистили и утюжили ее, драили пуговицы, знаки различия, бляхи, доводя их до ослепительного блеска. Наконец наступил день строевого смотра. Роту выстроили на полчаса раньше назначенного времени, по шнуру выверили равнение. А Гербер, сидя у окна, со спокойной душой наблюдал за происходящим на плацу.

Контр-адмирал Руге появился перед строем с пунктуальной точностью. Командир роты Краузе скомандовал: «Смирно! Слушай — на караул!» — и четким строевым шагом направился отдать рапорт. Начало смотра прошло более или менее нормально. Затем начальство стало проверять, как матросы каждого взвода выполняют ружейные приемы, повороты на месте и в движении, как они умеют подавать сигналы, и закончилось все это торжественным маршем. Несмотря на отдельные замечания, адмирал остался доволен смотром. Другие роты показали такие же результаты.

***

Этой проверкой закончился период начальной боевой подготовки. Матросам предстояло теперь пройти курс специального обучения. По этому случаю состоялся прощальный вечер, на котором командир роты Краузе, обращаясь к своим подчиненным с большой речью, назвал их впервые «камераден», что вызвало удивление у всех присутствующих.

От выпитого пива настроение у матросов поднялось, а когда на сцене началась самодеятельность, напряжение у людей совсем спало. Все надрывались от смеха, когда подвыпивший фельдфебель, с трудом сохраняя равновесие, показывал ружейные приемы с палкой.

Только Гербер оставался безучастным ко всему. Тяжелое известие угнетало его. Он не знал, как сообщить об этом своим друзьям.

— Что с тобой? — тревожно спрашивал время от времени Хельмут Коппельман.

Кто-то на сцене уже пародировал занятия по огневой подготовке и называл матроса призыва 1942 года «эффективным огнестрельным, режущим и колющим оружием, которое реагирует на давление, но не устает при перегрузках».

— Ну что с тобой, старина? — опять с беспокойством спрашивал друга Хельмут.

Однако Гербер никак не решался сказать правду. Утром он сходил в ротную канцелярию и осторожно спросил у тучного унтер-офицера о состоявшемся распределении. Тот полистал свои записи и сообщил:

— На подводный флот? Сожалею, матрос Гербер, но вы ведь лежали в госпитале по поводу заболевания уха. В медицинском заключении записано: «Для службы на подводных лодках непригоден». Очень сожалею, молодой человек!

И это было еще не все. Любезный унтер-офицер доверительно сообщил ему, что только Коппельман будет отправлен на подводный флот…

***

Началась импровизация на тему «Фауста». К этому произведению обращались уже не раз. Но Коппельман искусно выбрал отрывки из текста, придав им современное звучание. Разумеется, на прицел были взяты методы обучения на флоте.

С породой глупою, звериной и людской

Бороться никогда мне не хватает сил,

Ведь скольких я уже сгубил,

А жизнь течет себе широкою рекой.

Да, хоть с ума сойти, все в мире так

ведется…

Никто из новобранцев еще не знал, куда их направят. На это были нацелены следующие слова:

Дух военно-морского флота постичь не трудно,

Если вы прошли между Большим и Малым Бельтом.

Все равно в конечном счете вы отправитесь

Туда, куда пошлют вас ваши адмиралы.

Против двух строк из Гете: «Война, торговля и пиратство нераздельны, как троица» — строгая цензура возражала. Но их приняли за намек на британскую политику последних четырех столетий и оставили в программе.

Выступление Коппельмана имело необыкновенный успех. Командир роты приказал позвать Хельмута и на виду у всех выпил за его здоровье. Какая высокая награда для простого матроса!

Гербер оставался единственным, кто не смог настроиться на общий веселый лад. Услышанная от унтер-офицера новость разрушала все надежды и планы друзей. Ведь они так рассчитывали, что будут служить вместе! Втроем было бы легче переносить невзгоды. А что же теперь станется с ними, и прежде всего с Хайнцем, который так нуждался в их дружбе? Ведь из-за своей безграничной наивности он так часто страдал!..

На следующее утро, когда рюкзаки уже были собраны, фельдфебель зачитал приказ о назначении. Апельт и Коппельман оцепенели. Им не хотелось верить в услышанное. Но причин для сомнений не было.

Для прощания оставалось всего лишь несколько минут. Герхард почти радовался этому, поскольку Хельмут, у которого определенно возникли какие-то подозрения, не сможет больше задавать ему неприятные вопросы.

С полученными нарукавными нашивками, определявшими их военное поприще, каждый из друзей пошел своей дорогой, чтобы выиграть войну для Германии.

Глава 4 В ЛОГОВЕ ПИРАТОВ

Дорога в Сен-Мало была долгой, и предусмотрительный кладовщик в Штральзунде выдал Герхарду Герберу и его десяти товарищам, будущим минерам, колбасы и хлеба на целых два дня. Действительно, уже в Гамбурге пришлось прождать несколько часов встречного поезда, в Кельне сделали пересадку, а в Версале остановились на ночлег в казармах вермахта. И вот они достигли конечного пункта своего путешествия — маленького морского порта, зажатого между Бретанью и Нормандией.

Молодые люди надеялись увидеть оживленный портовый город с интенсивным движением и людской суетой, но были крайне разочарованы: жизнь здесь словно замерла, на улицах лишь изредка появлялись грузовики вермахта, иногда с грохотом проезжал конный экипаж. На просторной стоянке перед вокзалом припарковались два допотопных автомобиля с проржавевшими кузовами. Витрины многих магазинов были забиты досками. Теперь только по рекламам можно было судить, где продавались галантерейные товары, а где фотоаппараты и автомашины. Табачные ларьки тоже не работали, поскольку население не получало талонов на табак. Гербер заметил, как одна элегантно одетая дама быстро нагнулась на середине улицы, чтобы поднять окурок сигареты.

В городе матросам встречались в основном пожилые французы в жалких поношенных костюмах: их лица выглядели угрюмыми и неприветливыми. Война разбросала французскую молодежь по всему свету. Одних, кто раньше служил в армии, загнали в концентрационные лагеря рейха, других насильственно вывезли на принудительные работы в Германию. Много молодых людей ушло в лес к маки.

Улицы были грязные, мусор не убирался, в сточных канавах скопилась масса всяких отбросов и хлама. Почему не поддерживается порядок? Где транспорт для вывоза мусора? Вся эта неприглядная картина угнетающе подействовала на молодых матросов. Они совсем иначе представляли свое вступление во Францию, где, как им казалось, они могли бы пожить как боги.

Внимание матросов привлекло роскошное здание казино, на котором висела деревянная табличка с надписью на немецком и французском языках: «Солдатское общежитие вермахта. Вход штатским воспрещен». Затем они вышли к огромному комплексу зданий — казармам имени Клаузевица, охранявшимся часовыми в стальных касках. Молодые люди нашли все это совершенно нормальным, ведь Франция капитулировала, и ее северо-западная часть была оккупирована немецкими войсками. Вполне естественным казалось и то, что перед германскими казармами стояли германские часовые, а в Шербуре, Бресте, Гавре и Сен-Мало спешили к своим подразделениям и кораблям германские матросы.

Жители Сен-Мало веками зарабатывали себе на жизнь рыболовством и торговлей, правда, не брезговали и морским разбоем. Город рос и развивался, строились школы и церкви, сооружались промышленные предприятия. Он располагался в удобном и живописном месте с хорошей естественной защитой. В двадцатом столетии люди оценили живописность окрестностей Сен-Мало и он стал курортом. О напряженной жизни порта и бойкой торговле в прежние времена свидетельствовали лишь портальные краны, выстроившиеся на пирсе в длинный ряд. Теперь здесь пестрели минные заградители, торпедные катера, а также рыболовные суда, приспособленные для военных целей. Война определяла сейчас не только облик порта, но и всего города. Всюду мелькали фигуры солдат и офицеров рейха.

***

Матросам с трудом удалось отыскать место их новой службы. Обер-боцман из штаба решил проблему их назначения очень просто.

— Вы назначаетесь на разные корабли. По прибытии доложите о себе командиру! — сказал он и, протянув руку в ящик, достал наугад несколько карточек, а затем быстро вручил их прибывшим матросам. Судьба молодых людей была решена.

— «Минный тральщик 4600», — прочитал Герхард в своем направлении. Два нуля на конце не внушали никаких радужных надежд.

Стоявший у ворот часовой указал ему на маленькое грязно-серое рыболовное судно с огромной дымовой трубой. Часть матросов попала на моторно-парусные рыболовные шхуны, а некоторых зачислили даже на небольшие теплоходы с тяжелым вооружением и многочисленной командой.

В первое мгновение Герхард был просто сражен. Эта ужасная посудина не имела ни малейшего сходства с современным минным тральщиком. Но вооружение было неплохим. На носовой части стоял спаренный пулемет, а сзади него — 20-мм орудие. На корме было укреплено зенитное орудие. На капитанском мостике Герхард обнаружил два крупнокалиберных пулемета.

На пирсе Герхарда встретил вахтенный, который ударил его по плечу и прокричал:

— Вот здорово! Еще новичок. Только позавчера к нам прислали одного. Фамилия у него Фогель.

На осторожный вопрос Герхарда, чему вахтенный так радуется, последовал ответ:

— Еще бы не радоваться! Новичкам полагается проявлять усердие. Тот, кто уже стал обер-ефрейтором, не ударит палец о палец. Эти канальи даже на вахте не хотят стоять. Все сваливают на нас. Поэтому два новичка — это очень даже кстати!

Герхард украдкой разглядывал своего собеседника — на рукаве у него была только одна нашивка.

— Собственно говоря, меня давно должны были повысить, — объяснял ефрейтор, — но во время воздушного налета меня застукали. Вместо того чтобы сидеть в бункере, я стоял у входа и смотрел, когда появится самолеты. И точно, появился один, только не самолет, а «цепной пес»[4]. В результате пять суток ареста. Теперь целое полугодие мне ничего не светит. А ведь я давно бы уже мог стать обер-ефрейтором.

Этот неудачник, по фамилии Риттер, показал новому члену экипажа кубрик для команды. Герхард открыл железную коробку и стал всматриваться в темное помещение. Койки были расположены в два яруса, занавески спущены, и за ними слышался громкий храп — экипаж отдыхал после обеда.

Неожиданно высунулось заспанное лицо. Оно принадлежало, как свидетельствовали три нашивки на рабочей куртке, обер-ефрейтору. Герхард назвал свое имя. Радостно оживившись, обер-ефрейтор протянул руку.

— Шабе — старший по палубе, — представился он. — Отлично! Еще один новичок!

Этот возглас разбудил некоторых из спящих. Они приветствовали вновь прибывшего рукопожатиями. Казалось, что моряки здесь были в цене, и Герхард впервые за время военной службы почувствовал, что в нем действительно нуждаются.

— Парень, ты опоздал на час, не то пришлось бы тебе нести вахту с двенадцати до шестнадцати, — сказал со своим характерным диалектом шустрый гамбуржец ефрейтор Альтхоф.

Все рассмеялись. Альтхоф слыл балагуром на судне и всегда старался развеселить окружающих. Товарищи его любили, чего нельзя было сказать о начальстве. Своими шутками он часто задевал за живое унтер-офицеров, а иногда даже самого командира.

«Четыре часа вахты хотят мне всучить сразу. Хорошенькая перспектива!» — подумал Герхард.

Гербер получил койку над Генрихом Фогелем, который стал очередной жертвой подтруниваний Альтхофа. Повод для этого дал сам Фогель. На дверь своего шкафчика он приколол фотографию красивой девушки. Тотчас же многим захотелось узнать, не его ли это приятельница, но Фогель гордо ответил:

— Моя сестра!

Это было его ошибкой. Вероятно, хорошенькую девушку ему и простили бы, но красивую сестру прощать не пожелали. Альтхоф стал систематически обвинять эту сестру в легкомысленном образе жизни. Сейчас он утверждал, что видел ее в объятиях пьяного матроса в полночь на площади в Гамбурге. Фогель воспринял это всерьез и с возмущением говорил, что его сестра никогда не позволит себе подобного. Альтхоф и его компания легко парировали доводы Фогеля, который не отличался особым красноречием. Оскорбленный, он удалился на свою койку.

Настало время представиться начальству. Гербер постучал к боцману.

— Войдите, — раздался брюзгливый голос. — Что, опять новый матрос? Очень хорошо. — На этом представление окончилось.

Командир корабля обер-лейтенант Хефнер, одетый в поношенный свитер, сидел в своей каюте и читал, когда к нему вошел Гербер. Матрос четко отдал честь. Командир нехотя оторвался от книги и посмотрел вверх. Он был явно недоволен тем, что прервали его увлекательное чтение. Не откладывая книгу, Хефнер стал спрашивать Герхарда о месте рождения, возрасте и полученном образовании. Затем жестом отпустил юношу. Вся эта церемония длилась едва ли минуту.

Гербер дал ему от силы лет тридцать пять — сорок, но виски у него уже поседели. «Резервист, наверно, — подумал Гербер. — Кадровый офицер в этом возрасте едва ли оставался бы в чине обер-лейтенанта».

После обеда матросы занялись своей формой и вещами. Герхард принялся гладить голубую рабочую форму, которая очень помялась в пути. В шестнадцать часов Шабе послал его дежурить на пирсе. Юноша продолжал стоять там и тогда, когда команда уже сидела за ужином. Назначенная на шесть часов вечера смена явилась только в половине седьмого. Пунктуальностью на борту тральщика, видимо, никто не страдал. Гербера сменил на вахте обер-ефрейтор машинного отделения Хансен, по профессии слесарь по судовым двигателям.

Хансен вразвалку приближался к посту. Проходя мимо каюты командира, он громко плюнул за борт, выражая тем самым свое презрение к Хефнеру и ко всем другим офицерам. Однако Хефнер оказался не самым плохим человеком. Были на судне и похуже, которых Хансен просто не переносил. Но он остерегался говорить об этом Герберу, выходцу из буржуазной семьи и воспитаннику привилегированной гимназии, где его напичкали всевозможным вздором об исключительной биологической наследственности расы господ и великой германской истории в нацистской трактовке. И как бы в подтверждение своего отношения ко всему этому Хансен еще раз плюнул, но уже около нового члена экипажа.

Ночью Гербера второй раз послали на вахту сменить Фогеля. На это неприятное ночное дежурство назначали конечно же новых матросов. После второй вахты Гербер вернулся в кубрик смертельно усталым и тотчас же повалился на койку.

***

После завтрака боцман Кельхус приказал свистать всех наверх. На палубе появилась пестрая толпа, среди которой нельзя было найти и пары одинаково одетых людей. Матрос, сменившийся после вахты в восемь часов утра, стоял в строю в голубой рабочей форме. В такой же форме предстал и обер-ефрейтор, собравшийся идти в увольнение на берег. Одни матросы надели парусиновые костюмы, другие — синие свитера, запачканные маслом, а на Шабе красовались темно-коричневые брюки. Полнейшее разнообразие наблюдалось и в головных уборах: плоские береты, шапки с шерстяным помпоном, кепи. На голове у Риттера была пилотка, которую он носил еще будучи членом гитлерюгенда. Обувь тоже отличалась разнообразием: матросские сапоги, высокие кожаные полуботинки, резиновые сапоги, спортивные тапочки. Один из матросов обул даже деревянные резные башмаки ручной работы, которые он достал где-то во время стоянки на верфи в Голландии. Гербера, приученного к порядку на Денхольме, все это очень удивило.

Как только началось распределение работ, кочегары, радисты и другие специалисты заявили, что им надо выполнить какие-то неотложные дела на своих рабочих местах. Менее чем через минуту строй уменьшился на восемь человек, и для уборки палубы осталось лишь несколько матросов.

В общем-то работы было не так уж много, и единственная задача состояла в том, чтобы растянуть ее до обеда. Гербер помогал Риттеру смазывать шарнирные соединения иллюминаторов на переборках. В общем-то это было излишним, поскольку их смазывали неделю назад.

— Главное — надо создать видимость, что мы работаем, — доверительно признался Риттер.

Как-то незадолго до выхода в море Шабе пришел к матросам и между прочим сказал Герберу:

— Принеси-ка на мостик компасный ключ из машинного отделения.

Но старший по палубе не на того напал. Гербер знал, что компасного ключа не существует вообще. Ухмыляясь он парировал:

— Мне очень жаль, обер-ефрейтор, но его только что взял старший рулевой!

На этот старый трюк, который был испытанием для каждого новичка, попался Фогель. Обливаясь потом, он притащил из машинного отделения заржавевший гаечный ключ.

— Это не тот, — сказали ему. — Нам нужен ключ для жидкостного компаса, а не для гирокомпаса.

Фогель снова отправился в машинное отделение, и игра продолжалась на потеху бывалых матросов…

Точно в двенадцать на баке накрыли обед. Бобы со свининой. Кисло-сладкие, безвкусные. Гербер был голоден и с жадностью набросился на поданное ему кушанье. Вскоре ему попался темно-коричневый овальный предмет. За кусочек мяса его принять было невозможно, и Гербер отодвинул его в сторону. Другие матросы тоже спокойно вылавливали такие овальные кусочки из своих мисок и, откладывая их в пепельницу, продолжали есть дальше.

— Тараканы, — сухо заметил Шабе. — Эти милые насекомые населяют каждое судно между Гамбургом и Гаваями. Ничего не поделаешь.

У Гербера после этих слов пропал аппетит. Так продолжалось несколько недель, прежде чем он смирился с тараканами.

Фамилия старшего по палубе писалась и произносилась так же, как слово «таракан». А потому никто на борту судна не использовал его в речи. Старались прибегнуть к синониму, чтобы не навлечь на себя гнева Шабе, который не принимал никакого юмора на это счет. Ну а тех, кто осмеливался шутить, обер-ефрейтор нещадно бил. У некоторых матросов зияли во рту безобразные дыры — это была работа Шабе.

После обеда все пошли отдыхать. Герберу же предстояло нести вахту до четырех. На других кораблях тоже воцарялась тишина, и порт оживал только к трем часам.

На безоблачном небе жарко пекло солнце. Гербер с автоматом через плечо ходил вдоль пирса. Здесь уже совсем наступило лето, а на Штральзунде только цвела сирень. Порт не радовал Гербера. Краны стояли без движения, шлюз пустовал. Герхард впервые ощутил, как томительно долго тянутся четыре часа вахты. За все это время около порта появилась лишь одна конная упряжка. Она прогромыхала по разводному мосту и исчезла на другой стороне гавани среди пригородных вилл. Это, вероятно, был Сен-Серван, соседний город. До оккупации там базировались французские миноносцы. На одном из холмов Герхард заметил несколько выкрашенных в белый цвет зданий. Очевидно, в них размещался госпиталь. «С этого холма, — подумал он, — наверняка открывается прекрасный вид на город». И сразу вспомнил о том, как вместе с друзьями поднимался на башню в Штральзунде. При мысли о друзьях Гербер почувствовал себя одиноким и покинутым.

Постепенно Герхард Гербер вошел в ритм жизни, заведенный на тральщике. Дни тянулись размеренно, и казалось, что война не коснулась Сен-Мало.

Члены экипажа нагло отлынивали от работы. В этом плане больше всех отличался Шабе. Утром он занимался графиком дежурств, в обед распределял за столом порции мяса. Этим, собственно говоря, и ограничивался круг его обязанностей. Приказы Шабе исполнял очень неохотно. Его отношение к военной службе определялось, с одной стороны, инстинктом самосохранения и чрезвычайно развитой ленью, а с другой — отсутствием всякого честолюбия. Он умел избегать любой неприятности, уклоняться от любого поручения. Когда барометр настроения у Кельхуса показывал на «бурю», что очень редко случалось с этим добродушным и покладистым человеком, Шабе всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы уйти в увольнение. Причины, которые он выискивал, было трудно проверить. Боцмана он обманывал без зазрения совести. «Чем бесстыднее, беспардоннее, тем правдоподобнее» — таков был его девиз. Когда его как старшего по палубе назначали ответственным за какое-нибудь мероприятие, он всегда увертывался от него, находя массу отговорок. «Кто служит на флоте и не умеет прибегать к хитрости, тот непригоден для моря, и его надо списать в пехоту» — этот вывод был его твердым убеждением.

Типы, подобные Шабе, очень часто встречались среди унтер-офицеров. Их на флоте называли «лордами». Многие старые члены экипажа считали Шабе образцом для подражания, но им никогда не удавалось сравняться с ним. Правда, они походили на него в одном — в умении перекладывать все неприятные работы на подчиненных. К числу последних принадлежал и ефрейтор машинного отделения Хансен.

Гербер очень скоро заметил, что Хансен не на очень хорошем счету у своего начальства. Его считали политически неблагонадежным, поскольку в послужном списке ефрейтора была сделана отметка, что его отца в 1934 году посадили в концентрационный лагерь. Самого Хансена призвали в армию вскоре после начала войны, хотя медицинская комиссия верфи, где он работал, признала его непригодным для военной службы.

С хладнокровной невозмутимостью, которой тайно завидовал Гербер, Хансен переносил все трудности. Откуда только брал силы этот человек? На его месте Гербер давно впал бы в отчаяние. Хансен уже три года служил на флоте и все еще оставался ефрейтором. Иногда во время несения караульной службы Гербер жаловался ему на тяжесть матросской жизни.

— Не унывай, — успокаивал тот. — Все пройдет, и, может быть, даже раньше, чем думают многие.

Матросы редко говорили о Хансене, поскольку плохо знали его. Сам же Хансен держался обособленно и дружил только с унтер-офицером машинного отделения. Они никогда не разлучались. Риттер намекнул, что они имели друзей на других катерах и что среди них были даже французы, с которыми они встречались где-то в городе. Однако ничего определенного на этот счет он сказать не мог, и, возможно, это было сплетней.

***

Новых матросов часто направляли на чистку картофеля — это была ненавистная для всех работа. Гербер считал ее недостойной мужчины, а Фогель проклинал за то, что постоянно резал себе пальцы. Всю первую половину дня они просиживали на корточках в узком камбузе, чтобы заготовить основной продукт питания на сорок человек. За работой они часто беседовали с коком Гердом Кнопом.

Кноп был родом из Померании, где раньше работал у помещика. Коку было всего тридцать два года, но лицо его, испещренное морщинами, казалось далеко не молодым. Жена Кнопа писала ему иногда письма. Неуклюжие и неразборчивые каракули, нацарапанные огрызком карандаша, занимали полностью весь лист бумаги. Он работала дояркой в поместье и едва сводила концы с концами, чтобы прокормить четверых детей. В ее письмах были только одни жалобы.

— О чем же она пишет? — интересовался Фогель.

Кноп отвечал кратко и выразительно:

— «Все плохо. Твоя Элли».

Во время службы на флоте Герда направили на четырехнедельные курсы поваров. При высоких продовольственных нормах приготовить вкусную пищу не составляло большого труда. Кноп строго следил за тем, чтобы каждый, от командира до молодого матроса, получал одинаковые порции. Он был апостолом справедливости.

На борту судна трудились французские рабочие. Необходимо было залатать некоторые места на верхней палубе. Так как специальных приспособлений для этого ни у кого не было, командование поручило эту работу частной верфи по строительству катеров.

Гербер получил приказ строго охранять французов с автоматом.

— Это предписано уставом, — сказал Кельхус, — иначе они будут саботировать.

Гербер выругался про себя. В то время как другие храпели после обеда на своих койках, ему снова приходилось стоять на вахте.

Три пожилых француза выглядели изможденными, но они были слишком горды, чтобы попросить у оккупантов тарелку супа. Герда Кнопа мало интересовала их гордость, так же как и приказ начальства не давать дополнительного питания неблагонадежным иностранцам. Он вел французов в свой камбуз и выдавал каждому полный обед. Трое мужчин с благодарностью брали миски с едой, а Гербер чувствовал себя обязанным быть на всякий случай начеку. Затем Кноп выдавал рабочим по пакету сухарей и исчезал.

Теперь уже Гербер оставался наедине с французами, и у него появлялась блестящая возможность применить свои знания языка. В то время как рабочие доставали инструмент, Гербер лихорадочно рылся в памяти в поисках необходимых слов.

— Месье, вы жители Сен-Мало? — наконец с облегчением спросил он.

— Конечно! — ответили рабочие и с удивлением посмотрели на юношу.

«Значит, они из Сен-Мало», — с удовлетворением подумал Гербер.

Французы намеревались с помощью специального длинного рычага вынуть старую просмоленную паклю, находившуюся между палубными досками, чтобы потом вставить в щели плотную прокладку. Тем временем Гербер готовился возобновить с таким трудом начатый разговор. Правила французской грамматики вспоминались с огромными усилиями. В конце концов ему удалось выяснить, сколько лет каждому из мужчин. Гербер чистосердечно признался, что считал их старше. Ну а что молодому матросу семнадцать лет, французы определили тотчас же. Потом снова наступила пауза. Герберу показалось, что французы отвечают на его вопросы неохотно. Ему пришла мысль угостить их сигаретами. После некоторого колебания они протянули руки. Сделав по нескольку затяжек, они загасили сигареты и завернули их в кусок газетной бумаги: нужно было оставить на завтра и послезавтра. Бедная Франция!

Работа продвигалась быстро, ведь трудились квалифицированные рабочие, которые понимали друг друга с полуслова. Беседа продолжалась, но Гербер понимал не все. В этом не было ничего удивительного, если учесть, что Моппель преподавал французский прескверно.

Как выяснилось, французы делили свою жизнь на два совершенно разных периода: до оккупации и во время оккупации. Последний период был самым тяжелым для страны. На вопрос, почему Франция потерпела поражение в 1940 году, один из французов ответил, что военное руководство в армии было неспособное и погрязло в коррупции. Другой заявил, что французская армия не была достаточно подготовлена к вооруженной борьбе с гитлеровской Германией, а богатые крепко сидели на своих мешках с золотом и не хотели предоставить средства для строительства вооруженных сил. Режим Петена, Лаваля? Об этих деятелях мнение было единым: «Предатели!» Бригадир яростно сплюнул, выразив тем самым свое глубочайшее презрение. Все стало ясно без слов. Оба других согласно кивнули.

***

Наконец поступил приказ готовиться к выходу в море. Гербер горел желанием принять участие в боевых действиях на борту хорошо вооруженного, по его мнению, корабля. Он считал, что минеры и так уже слишком долго пребывают в бездействии.

И вот Гербер услышал, как кочегары доложили: «Давление пара — семь атмосфер!», а боцман отрепетовал: «По местам стоять! С якоря сниматься!» На сигнальной мачте взвился флаг. На дожидаясь команды, многие старые матросы сами встали у тросов. Послышалось:

— Отдать кормовой! Отдать носовой!

Указания сыпались с капитанского мостика с такой быстротой, что Гербер никак не успевал схватывать их. Однако все шло гладко. Команда знала, что следует делать. Молодым матросам еще не разрешалось тянуть тросы. Они стояли на баке, и по мере надобности их привлекали на какие-нибудь работы. Но в большинстве случаев в этих матросах пока не нуждались.

— Лево — на борт! Лево — двадцать! Самый малый вперед! — раздавалось с капитанского мостика.

Тральщик повернулся вдоль швартовов.

— Стоп, машина! Руль прямо!

И немного спустя тральщик на средней скорости вошел в акваторию бухты.

Теперь подняли новый флаг. Гербер с напряжением пытался вспомнить его значение. Между прочим, на Денхольме он знал весь сигнальный алфавит наизусть.

— Флаг «Гамма», — сказал Риттер. — Мы проходим безобмоточное размагничивание.

Минный тральщик «4600» вышел в бассейн Буве. Здесь сплошь и рядом виднелись бочкообразные буи. Сделали короткую остановку у одного из пирсов. Команда сдала часы, начиная от наручных и кончая большим хронометром из штурманской будки.

— Иначе все они завтра начнут врать, — объяснил Шабе.

Малым ходом тральщик прошел между установленными буями. Сигнальный пост в заключение сообщил:

— Все в порядке!

Часы были возвращены, и вскоре старое рыболовное судно, ставшее боевым кораблем, снова вернулось на свою стоянку. Рейс длился сорок минут.

Гербер был глубоко разочарован. О каких-либо смелых боевых действиях во время этого рейса вдоль бухты с целью размагничивания тральщика не могло быть и речи.

Команде разрешили уволиться на берег. Альтхоф и Шабе великодушно изъявили желание взять с собой Гербера. Они знали, где находится очень уютный трактир. Ничего не подозревая, Герхард согласился пойти с ними.

Гербер, видевший до сих пор только предместье Сен-Мало, с большим интересом знакомился со старой частью города. На высокой гранитной скале, обнесенной мощными стенами, находилось историческое убежище пиратов. В гору поднимались узенькие городские улочки, над лабиринтом которых возвышался собор с прекрасной готической башней.

Хотя Сен-Мало строился несколькими поколениями, он производил впечатление гармоничного ансамбля. Использованный строительный материал, стиль зданий, их окраска и форма окон гармонично сочетались. Этот райский уголок будто специально был создан для иностранных туристов. Гостиница примыкала к гостинице, ресторан к ресторану, магазин к магазину. «Здесь, вероятно, можно купить какие-нибудь интересные сувениры домой», — подумал Гербер. Однако информация на этот счет, которую Альтхоф сообщил Герберу, звучала не очень утешительно:

— Цветные почтовые открытки, дешевая мишура, и больше, пожалуй, ничего. Самое лучшее, что мы сможем купить, — это кусок копченой рыбы, бутылку ротвейна, правда, и этот сорт вина подорожал.

Потом Альтхоф стал рассказывать длинную историю о «золотых» временах:

— Да в 1940 году витрины еще ломились от товаров. Но это осталось в далеком прошлом. Все скуплено на кредитные карточки рейха. Эти банковские билеты имеют свою историю. По ряду причин в оккупированных странах немецкое правительство не хотело пускать в обращение немецкие деньги. Как и в других завоеванных государствах, во Франции кроме местных денег действительными считались и кредитные банковские билеты рейха, но только одной серии. Смысл акции был ясен. Франция располагала многим, в чем очень нуждалась великая Германия для дальнейшего ведения войны: сырьем для промышленности, высококачественным техническим оборудованием, автомобилями. Все это через торговцев скупалось по ценам «черного рынка». Темные коммерческие дела финансировались с помощью банковских билетов рейха, которые разрешалось обменивать на местные деньги.

Солдаты и офицеры очень быстро смекнули, какие им предоставляются возможности. Меховые пальто и ковры, произведения искусства и антикварные вещи, вино, коньяки потоком потекли в Германию. За короткое время во Франции скупили все подчистую. Страна оказалась нищей, разграбленной. Правда, в 1942 году тот, у кого еще были деньги, мог купить все, но цены уже подскочили в четыре раза. В стране процветал гигантский «черный рынок», который официально терпели и командование оккупационной армии, и профашистское французское правительство в Виши. Личный состав сухопутных войск, военно-воздушных сил, военно-морского флота, эсесовских формирований, военно-строительных и гражданских служб рейха стал участником этой «великой» распродажи. В оккупированной Франции можно было заключить тысячи выгодных сделок, если вы имели связи с нужными людьми и право достаточно свободно передвигаться. Военные и штатские спекулянты наживали во Франции огромные богатства.

Основная же масса французов голодала и нищенствовала. Рабочие, служащие, чиновники и пенсионеры получали ту же зарплату и пенсию, что и в 1939 году. Их сбережения таяли. Товары на «черном рынке» были доступны только для той части населения, которая сотрудничала с оккупантами.

Перед входом в заведение, к которому подошли трое матросов, висела вывеска: «Моряк». Это заведение показалось Герберу обычной рыбацкой таверной. Внутри с потолка свисали парусные суда, чучела различных тропических рыб. За стойкой возилась расфуфыренная пожилая дама. Девицы со скучающим видом сидели за маленькими столиками и курили. Их наряды были фривольными, но все же в рамках приличия.

Шабе подозвал трех девушек, заказал красное вино. Разговор велся на ломаном немецком и французском языках. По-французски все, кроме Геребра, изъяснялись свободно. Юноша сразу вспомнил «Трокадеро» в Штральзунде. Нравы в «Моряке» были намного свободнее. Шабе придвинулся к пышной крашеной блондинке, а Альтхоф подсадил на колени маленькую рыжую француженку, и оба сразу же дали волю рукам. Через несколько минут первая пара поднялась и подошла к стойке, а вскоре за ней последовала вторая. Мужчины совали пожилой даме деньги и что-то получали взамен. Что именно, Гербер не мог различить на расстоянии. Затем они вместе со своими подругами направились вверх по лестнице.

Наконец Гербер сообразил, в какое заведение он попал. Девушка-брюнетка шептала ему в ухо какое-то слово, которое он никак не мог понять…

Когда Шабе и Альтхоф вернулись на борт, Гербер уже сидел на баке и листал французско-немецкий словарь, стараясь найти слово, которое нашептывала ему девушка в таверне. Но поиски оказались безуспешными. Альтхоф немедленно отметил крупный пробел в образовании Герхарда — плохое знание французского языка. Он прочитал юноше длинную лекцию, в которой пытался доказать абсолютную непригодность получаемого в гимназии классического образования для практической жизни. Где-то в душе Гербер согласился с ним.

История с Гербером молниеносно распространилась на тральщике, и бедный юноша превратился в объект для всеобщих насмешек, ненадолго заменив в этой роли Фогеля.

После каждого увольнения на берег матросы становились более спокойными и уживчивыми: частые ссоры, нередко переходившие в драки, на какое-то время затихали. Все обменивались мнениями, подробно разбирали достоинства девушек, с которыми познакомились, спорили, какое заведение лучше — «Моряк» или «Флорида». Но не все проводили свое свободное время в городе таким образом. Люди постарше предпочитали посидеть в тихом, уютном погребке, где вдоволь пили хорошее красное вино. Альтхоф считал своим долгом объяснить новичкам: те, кто посещает погребок, относится к категории бывалых моряков, а тех, кто встречается с девицами легкого поведения, называют легковесными. Герд Кноп не принадлежал ни к той, ни к другой группе. Он экономил деньги, чтобы поддержать семью.

***

Снова поступил приказ готовиться к выходу в море. Гербер предполагал, что на этот раз будет проведена ночная минно-заградительная операция. Мысленно он уже представлял себя в схватке торпедных катеров. После одиннадцати часов тральщик Гербера отчалил от пирса. Сделав крюк, он устремился к открытому шлюзу. В это время там за ведущим кораблем уже швартовались две парусно-моторные шхуны. Остальные корабли тоже покидали пирс и следовали указанным курсом.

Когда тральщик Гербера вышел через открывшиеся ворота шлюза в море, было уже без четверти двенадцать. Тральщики выстроились в кильватер, впереди шел старый теплоход. Узкий проход в открытое море был обозначен специальными знаками. На расстоянии морской полумили от входа в гавань находился светящийся буй. Когда головной корабль достиг его, со шлюза послали сигнал: на полпути между островами залива и побережьем запеленгован британский миноносец. Командир соединения тотчас же отдал приказ отменить операцию. Эсминец представлял собой слишком большую опасность. Выполняя приказ, тральщики легли на обратный курс. В пятнадцать минут первого они уже дружно пришвартовались к пирсу. Более часа команды кораблей находились в море, из них почти тридцать минут вне акватории порта.

В кубрике царило радостное оживление. За каждый выход в море члены команды получали дополнительно по одной марке к своему денежному содержанию. Все с восторгом говорили о том, что теперь им засчитают два дня пребывания в море, поскольку фактическая продолжительность нахождения в море в данном случае не имела никакого значения, даже если бы она и составляла пятнадцать минут. Чем больше радовались в кубрике, тем сильнее бранились кочегары, которым по никому не понятным причинам дополнительно платили по марке за каждый день пребывания в порту, а с выходом в море этой надбавки им не полагалось. Таким образом, эта полуночная прогулка стоила каждому кочегару две марки и, кроме того, им пришлось в течение пяти часов топить котлы. В кубрике уже заснули, а кочегары все продолжали возмущаться этой неслыханной несправедливостью.

***

Герхард Гербер постепенно привык к морской службе, и она, несмотря на тяготы, стала даже нравиться юноше. Однако ему очень недоставало друзей. Отсутствие их угнетало его так же, как разлука с родителями.

Единственным утешением оставались только письма. Мать регулярно сообщала о всевозможных житейских заботах: норма выдачи мяса сократилась; готовить на двух человек нисколько не легче, чем на трех; денег хватает на ведение домашнего хозяйства, и они даже остаются, поскольку покупать почти нечего. Странно! Ведь Германия покорила уже половину Европы. Многих из гимназических товарищей Герхарда, писал отец, уже призвали в армию. Младший Калле служил пулеметчиком где-то на юге России. Вольфрам Дидерих дослужился до унтер-офицера и был знаменосцем в своей части. Счастливчик! Правда, он закончил школу на полгода раньше. Другие же еще оставались в Германии, например Штольт. Благодаря личным связям он смог устроиться на летные курсы в аэропорту родного города. В конце каждой недели его отпускали домой. Он гордо вышагивал по улицам в голубой форме, и девушки со всей округи так и роились вокруг него.

Хайнцу Апельту и Хельмуту Коппельману не очень повезло. Их направили в отдаленные места: один находился на побережье Северного моря, другой — в Прибалтике. Если Хельмут писал аккуратно и обстоятельно, то Хайнц долго не давал о себе знать. Наконец пришло первое обстоятельное письмо. «Они здорово обманули меня, — читал Герхард. — Обещали послать в спецотряд, а засунули в морское зенитное училище в Гольштейне, где еще хуже, чем в Штральзунде. Здесь не заставляют до потери сознания тренироваться в изготовке к стрельбе с колена, но зато мы подолгу драим стволы орудий. Некоторые от усталости валятся с ног. Я переношу все это пока хорошо. Иногда бывают воздушные налеты, а наши слабые орудия не попадают в цель. Англичане летают слишком высоко. В этом захолустье я только попусту трачу время. Хорст Хайзе, который был на класс старше нас, уже офицер на восточном фронте. Сейчас можно получить офицерское звание без военного училища, если закончишь ускоренный курс обучения при дивизии. А мы, ослы, пожелавшие служить в военно-морских силах, все еще остаемся матросами. Командир батареи пообещал тем, кто лучше всех будет учиться, интересное назначение. Я очень стараюсь, может быть, у меня это получится. Шесть недель занятий в зенитном училище скоро останутся позади. Напиши мне поскорей, старик. Мне очень недостает тебя».

Гербер в задумчивости свернул письмо. Друга преследуют неудачи, а ведь он больше всех горел желанием попасть на фронт.

Каждую среду в кубрике включали радио, чтобы прослушать сообщения вермахта. Матросы узнали, что захвачен Керченский полуостров, завершена битва за Харьков. Донбасс прочно удерживался германскими войсками. С начала июня развернулись бои в Крыму, особенно за морской порт Севастополь. Несмотря на использование сверхтяжелой артиллерии, немецким войскам не удалось добиться заметных успехов. Очевидно, основные события развернутся на юге России. А вообще, на обширных русских просторах наступило затишье. Только фронт в Африке находился в движении. Генерал-фельдмаршал Роммель продвинулся дальше к Тобруку. Но тому, что происходило там, команда тральщика не придавала особого значения. Никто точно не знал, где находится этот Тобрук. «Где-то в Египте», — предположил Шабе.

Японцы сражались с американцами на Тихом океане. В морском бою у острова Мидуэй принимали участие более ста военных кораблей. Из сообщений было ясно, что японский флот действовал гораздо активнее американских военно-морских сил. Тем не менее ничего не говорилось об окончательной победе японцев. Более того, создавалось впечатление, что исход сражения предрешила авиация и он оказался не очень удачным для морских сил Японии.

И все же это было настоящее морское сражение. До того еще никто не проводил морской операции такого размаха. И Герберу начинало уже казаться, что основные боевые действия в этой войне переместились на море.

Он заметил, что стал слабо ориентироваться в военных событиях на фронтах, что ему явно недостает бесед, которые проводились в гимназии, и он снова захотел услышать дельные советы и выводы доктора Феттера. Политзанятий на борту корабля не проводилось, люди жили одним днем, ни о чем не задумывались. Хансен, который, может быть, что-то и знал, держался замкнуто. Только раз он сказал Герберу, что в Советском Союзе Гитлер сломает себе шею. Гербер не поверил ему. Последние военные успехи противоречили этим мрачным прогнозам.

***

Полученное из дома известие о смерти преподавателя географии Куле от паралича сердца очень огорчило Гербера. Этот человек с ясным умом, богатырского сложения, был самым любимым учителем Герхарда.

Что же говорил Куле о Северной Франции? Там жили бретонцы — это, собственно говоря, кельты, которые происходили не от французов, а, скорее всего, от ирландцев и шотландцев. Говорят, что в Бретани до сих пор есть старые люди, которые не знают ни одного слова по-французски. Герхард сожалел, что с ним нет Хельмута Коппельмана, который определенно собрал бы массу материала об этой стране и ее людях. Теперь Герхарду представлялась возможность сделать все это самому. В городе он купил маленькую книжку о Франции, типа путеводителя, с цветными иллюстрациями. Из нее он узнал, что в прежние времена рыбаки из Сен-Мало на парусных судах ходили ловить треску далеко на север и продавали ее даже в Испании и Италии. Но все же более прибыльным делом было пиратство, и в этом отношении жители Сен-Мало прославились далеко за пределами Франции. Нередко они, занимаясь разбоем, захватывали суда с индиго или какао, сахаром или табаком. Такие трофеи потом легко было продать на рынках.

Удачливые пираты пользовались большим почетом у своих сограждан, так как они приносили городу большой доход. Самым знаменитым пиратом был Робер Сюркуф, который при Наполеоне служил на флоте и занимался каперством. В гимназии Гербер с большим интересом слушал рассказы о Сюркуфе. Здесь, в Сен-Мало, Герхард увидел поставленный недалеко от крепостных ворот памятник этому человеку.

В каждой главе книги давалось подробное описание национальной кухни разных стран и известных городов мира, и это заинтересовало Герхарда больше, чем помещенные в ней исторические сведения. Он прочел, что Бретань являлась раем для любителей рыбы, устриц, омаров, лангустов и прочих деликатесов, о которых юноша знал только понаслышке. Сен-Мало славился тюрбо — жареной камбалой, приготовленной с пикантным грибным соусом. У Герхарда потекли слюнки.

В следующее увольнение Гербер уговорил Альтхофа и Шабе пойти с ним поесть. На этот раз даже Герд Кноп присоединился к ним. Они наугад переступили порог одного из многочисленных ресторанчиков. Гербер решил блеснуть своими новыми знаниями и заказал тюрбо.

— Хорошо, — вежливо согласилась официантка, — хотя у нас сейчас нет камбалы, но это можно устроить. Придется только подождать.

Через некоторое время она поставила на стол черный хлеб, нарезанный ломтиками, и ротвейн. Хлеб был черствым и затхлым. Точно таким же хлебом кормили их на корабле.

— Раньше во Франции ели только белый хлеб, — сказала, извиняясь, официантка. — Ничего не поделаешь, война!

Наконец она принесла камбалу, а затем очень быстро и умело разрезала ее. Блюдо действительно было изумительно вкусным. Правда, и цена оказалась изумительно высокой. Герберу пришлось истратить половину своего месячного денежного содержания.

— Ничего! — воскликнул Альтхоф. — Прежде чем отправиться на дно, должны же мы хоть что-нибудь получить от жизни!

Эти слова потрясли Гербера. Погибнуть? Умереть? Он никогда не думал об этом.

Вечером, когда закончилось увольнение, команду построили на поверку. Отсутствовал Хансен. Где он мог запропаститься? Он ушел совершенно один в направлении городской окраины. Запросили штаб соединения и получили ответ, что ефрейтор машинного отделения Хансен задержан полевой жандармерией.

Задержан? Гербер не понимал этого. Ведь Хансен никогда не затевал драк, действовал всегда осмотрительно. На следующее утро на борту тральщика появился представитель военно-морского суда. Он запретил всем покидать корабль и стал по одному допрашивать членов команды. «Кто лучше всех знает Хансена? Куда он ходит при увольнении на берег? Какие заведения предпочитает? Берет ли деньги в долг? Хватает ли ему денежного содержания? Занимается ли он продажей вещей или продуктов питания? С кем общается?» — беспрестанно сыпались вопросы. Информация поступала скудная. Унтер-офицер машинного отделения, который лучше всех знал Хансена, не сказал о нем ничего предосудительного. Другие очень быстро сговорились, как вести себя с судейским с серебряными нарукавными нашивками. Насолить Хансену? Об этом не может быть и речи.

Обер-ефрейтор Хансен вернулся на корабль несколько дней спустя и рассказал о том, что с ним произошло. Он заметил за собой слежку и, чтобы удостовериться в этом, решил обойти один и тот же квартал раз пять. Такое поведение Хансена показалось преследовавшему подозрительным, и он приказал арестовать обер-ефрейтора. Несмотря на все угрозы, Хансен твердил одно и то же — он хотел только совершить небольшую прогулку.

Командир соединения одобрил арест Хансена и заявил, что это было сделано для профилактики. Высокое начальство было вне себя от ярости от того, что искусно организованная слежка опять не дала никаких результатов.

Команде запретили увольнения на берег. Никто на корабле не возмущался по этому поводу. Гербер тоже реагировал спокойно. Еще на Денхольме он познал, что несправедливость и издевательства являются неотъемлемой частью военной службы.

Гнев командира соединения обрушился не только на Хансена. Он вызвал к себе Хефнера и крепко отыгрался на нем, назвав его мягкотелым офицером, который совсем не заботится о своем корабле. В этом шеф был несомненно прав.

После такого разгона Хефнер стал напряженно размышлять над тем, что же надо сделать, чтобы начальник изменил свое мнение о нем. Прежде всего он решил поменять место стоянки корабля с таким расчетом, чтобы начальник соединения мог наблюдать за ним из окон своего кабинета. С помощью начальника порта, которому Хефнер подарил бутылку шнапса, эту задачу удалось решить сравнительно легко. В тот же день, когда был вручен шнапс, корабль отбуксировали к новому месту стоянки.

На следующее утро Хефнер назначил учения. Он до малейших подробностей продумал порядок предстоящих действий команды. Узнав об этом, Шабе симулировал острую зубную боль и своевременно улизнул на берег. Всем же остальным членам команды пришлось много потрудиться, действуя в соответствии с вводными командира.

— Попадание в носовую часть! Три человека тяжело ранены!.. — громко раздавался голос Хефнера. — Через пробоину поступает вода! Задраить водонепроницаемые переборки! Поврежден артиллерийский элеватор боезапаса! Появился дым в артиллерийском погребе! Пожар в баталерке! Температура поднялась свыше шестидесяти градусов.

Обливаясь потом и проклиная все на свете, матросы ликвидировали течь, надевали кислородные изолирующие приборы, эвакуировали раненых, выносили тяжелые ящики с боеприпасами в безопасные зоны.

Хефнер с удовлетворением поглядывал на офицеров штаба, с интересом наблюдавших за ходом учения, которое продолжалось уже четыре часа. Все шло нормально.

Правда, команда от усталости валилась с ног. Но вот поступила вводная: «Торпеда с правого борта!» Альтхоф схватил мегафон и громко прокричал:

— Приготовить кранцы по правому борту!

Все прыснули от смеха, поскольку даже непосвященному было ясно, что с помощью сплетенной из каната подушки нельзя предотвратить взрыв торпеды. Риттер же, вопреки всему, принял команду всерьез и выбросил кранец по правому борту. Это вызвало еще больше смеха. Хохотал даже Кельхус. Продолжать дальше тренировку было бессмысленно, и он подал сигнал приступить к приборке помещений.

Командир корабля вызвал к себе Альтхофа и Риттера. Первому он дал семь суток ареста, второму — трое суток. Альтхоф воспринял это наказание совершенно спокойно. Риттер же был в отчаянии и сетовал:

— Через три недели я мог бы стать обер-ефрейтором! Опять неудача! Невезучий я человек!

Завыли сирены воздушной тревоги. Зенитчики натянули на головы стальные каски и заняли свои места у орудий. Корабельные команды направлялись к щелям, отрытым вдоль стены. Гербер тоже покорно побрел к укрытию и занял свое место. Затем подошли обер-ефрейторы и лишь потом прибыли унтер-офицеры. Эта субординация неукоснительно соблюдалась и во время воздушных налетов.

Две группы вражеских бомбардировщиков летели пеленгом. Гербер прикинул, что самолеты приближались к порту на высоте трех тысяч метров. Зенитная артиллерия открыла огонь из орудий всех калибров. Несмотря на большую плотность огня, попадание было только в один самолет; из его левого двигателя показался шлейф дыма. Экипаж сразу же покинул машину, и она, потеряв управление, упала около крепости. В голубом безоблачном небе виднелись пять белоснежных парашютов.

Вражеская авиация не смогла произвести бомбардировку кораблей, и офицеры, собравшись на пирсе, посмеивались над этим неудачным для противника налетом. Правда, он как-то нарушил однообразие жизни в порту.

На неожиданно над холмами Сен-Сервана стрелой пронеслись три «харрикейна». Спикировав на стоявшую на пирсе толпу, они открыли по ней огонь из всех автоматических пушек. Люди бросились врассыпную, стараясь как можно быстрее достичь укрытия. Но было слишком поздно. Гербер видел, как среди бегущих рвались снаряды и поднимались черные столбы дыма. Четыре или пять человек остались лежать около набережной. А в следующий момент Герберу пришлось пригнуть голову — в щель через него прыгали люди. На пыльном дне убежища уже сидело несколько человек, прибежавших первыми. Атака трех вражеских самолетов на бреющем полете полностью удалась и застала врасплох зенитчиков, которые после отражения налета бомбардировщиков занялись чисткой орудий.

Один из унтер-офицеров машинного отделения был тяжело ранен. Ему пробило берцовую кость левой ноги, которая как-то неестественно вывернулась, когда раненого положили на носилки, чтобы отнести в госпиталь. Он безутешно рыдал, так как боялся, что ему ампутируют ногу. Превозмогая адскую боль он шевелил пальцами, поскольку считал, что, если они останутся подвижными, ему удастся избежать ампутации. Однако врач ничего не говорил о ране, а только твердил, что унтер-офицер нарушил приказ и не отправился своевременно в убежище.

***

Прошло пять недель пребывания Гербера в Сен-Мало, когда на борту корабля появился новый член команды — рулевой Майер. Все на мостике были вне себя от радости, ведь теперь на новичка можно будет свалить всю черновую работу. Сначала Майера заставляли чистить компасы, вести судовой журнал, производить замеры уровня воды, записывать метеосводку и т. д.

Очередной выход в море. Старший штурман решил поставить у руля юного питомца. Кто мог предположить, что на него взвалят и эту работу!

Корабль Хефнера направился в сторону входа в залив. Буксир «Гермес» уже вошел и пришвартовался к стенке шлюза. Хефнер решил встать рядом, чтобы затем первым выйти из него и занять удобное место для якорной стоянки у крутого берега устья реки Ренсе, где корабли были застрахованы от атаки авиации на бреющем полете.

— Так держать! — скомандовал Хефнер, когда носовая часть корабля достигла середины шлюза.

Теперь рулевому, собственно говоря, нечего было делать. Но матрос Майер напряженно смотрел на картушку компаса: ведь команда «Так держать!» означала, что рулевой обязан точно выдерживать прежний курс. Неожиданно раздался глухой треск — тральщик ударился носовой частью в корму буксира. Еще никто не совершал тарана во время шлюзования! Командир «Гермеса» позвал к себе на борт капитан-лейтенанта Хефнера для объяснений. В этот момент раздался еще один, более мощный толчок. Хефнер пришел в неописуемую ярость и выместил весь свой гнев на старшем штурмане, а тот в свою очередь — на рулевом. Майер попытался как-то оправдаться, назвал распоряжения командира вздорными, отчего старший штурман еще больше рассвирепел. Действительно, какую же надо было иметь голову на плечах, чтобы поставить рулевым при шлюзовании неопытного матроса!

Вмятина в носовой части оказалась слишком большой, и ее не могли скрыть даже два ведра шпаклевки. Пока люди производили ремонт, Хефнер, сидел в каюте, уставившись в одну точку. Он понимал, что, если командир соединения узнает об этом происшествии, ему конец. Однако и на этот раз миновала его чаша сия.

***

Наконец команде предстояло осуществить траление мин. Гербер с трудом справился с волнением. Как только тральщик вышел из шлюза, матросы на палубе стали готовиться к спуску на воду огромного буя. Затем Кельхус вызвал всех на ют, где лежали буи, стальные тросы, толстые кабели. В определенной последовательности бросали в воду элементы забортной части трала, из которых удивительно быстро образовался огромный круг. Корабль продолжал свой путь.

— Включить электрогенератор! — раздалась команда с мостика.

Гербер ничего не понимал, и Шабе соизволил объяснить ему суть происходящего:

— Совсем недавно мы проходили безобмоточное размагничивание. Весь корабль полностью размагничен, и магнитные мины теперь на него не реагируют. С помощью генератора мы создаем за бортом особо сильное электромагнитное поле, которое воздействует на взрыватели мины…

Из этого объяснения Гербер понял только одно: их тральщик должен быстро миновать установленные мины, прежде чем они сработают от действия трала. Но это мало его успокоило.

Тральщики долго кружили по морю под монотонный шум электрогенераторов. По маякам Гербер определил, что корабли не очень далеко отошли от порта. Когда забрезжил рассвет, они находились на расстоянии полумили от Ле-Буар-Уэст. Тралы стали выбирать сначала с помощью лебедок, а затем вручную. Операция закончилась.

Люди смертельно устали. Никто этой ночью не сомкнул глаз. Матроса Майера назначили стоять на вахте с восьми часов утра до двенадцати, в то время как вся команда легла спать.

Гербер с облегчением установил, что теперь он уже не новичок на корабле. Он продвинулся по служебной лестнице на одну ступеньку вверх. Уже засыпая, он подумал: «Хоть мы и не обнаружили ни одной мины, но это все же была настоящая боевая операция. Завтра же надо написать об этом друзьям, не откладывая в долгий ящик».

***

Моряки напряженно вглядывались в темноту. Вечером тральщик Хефнера возглавил проводку конвоя к острову Гернси. На борту корабля шла привычная работа.

Конвой, состоявший из торговых и каботажных судов, среди которых самым крупным был танкер «Бизон», а самым маленьким — каботажное судно «Спекулатиус», вышел из Гранвиля. Команда тральщика знала это судно и не любила его за ненадежность двигателей, а «лорды» называли его «спекулянтом». Оно часто отставало от конвоя, и это очень раздражало Хефнера, который в таких случаях вымещал зло на моряках.

На этот раз все шло гладко: «Спекулатиус» двигался впереди конвоя и выдерживал необходимую дистанцию. Стояла спокойная летняя ночь…

При подходе к острову Джерси темноту внезапно разорвало огромное пламя, поднявшееся в черное небо высоким ярко-желтым фейерверком. Это взорвался танкер «Бизон». Гербер крепко зажал уши, чтобы не оглохнуть от прокатившейся над поверхностью моря взрывной волны. Через несколько секунд облако дыма поглотило судно. Выпустить торпеду в танкер могли только английские катера. Подводные лодки здесь не появлялись, так как море в этом районе было неглубокое. Артиллерийские расчеты как-то неуверенно развернули стволы орудий и сделали несколько выстрелов осветительными снарядами в надежде обнаружить противника, но его быстрые торпедные катера давно уже исчезли.

Хефнер приказал развернуться и идти к месту гибели «Бизона». Но моряки ничего не увидели там, кроме плавающего торфа и каких-то обломков. Гербер знал, что еще в Гранвиле на палубу танкера загрузили штабелями торф, а в трюме, как свидетельствовала документация, находились боеприпасы для островных гарнизонов. После взрыва никто из команды не спасся.

Отряд тральщиков подошел к Гернси. Сразу же после швартовки всем командам выдали шнапс, чтобы люди сняли напряжение и на какое-то время забыли о гибели танкера. И, словно повинуясь невысказанному приказу, никто не промолвил ни слова о погибших моряках.

***

Климат на острове Гернси был намного мягче и приятнее, чем на побережье. «Здесь больше сказывается влияние Гольфстрима, — подумал Гербер. — Правда, Коппельманчик дал бы этому более обстоятельное объяснение».

Портовый город, который французы называли Сен-Пьер, а англичане Сан-Питс-порт, живописно вытянулся вдоль возвышающихся холмов. Одного из боцманов послали за покупками в город, и он взял с собой Гербера. Они не спеша бродили по крытому рынку. Со всех сторон им дружелюбно предлагали купить цветы, ранние овощи и разнообразные фрукты. Производство этих продуктов составляло главное занятие жителей острова. Торговцы в основном говорили по-английски, и только немногие из них могли объясниться на ломаном немецком.

Война парализовала хозяйственную жизнь острова, вывоз продукции в Англию прекратился, а для доставки ее на континент не хватало транспорта, да это было сопряжено и с большими опасностями. Поэтому дружелюбие и любезность торговцев объяснялись недостаточным спросом на их товары.

После обеда Гербер пошел прогуляться по городу. Он с наслаждением любовался готическим собором, дворцом и многочисленными утопающими в цветах белоснежными виллами, в которых раньше летом жили богатые коммерсанты из Лондона и Ливерпуля.

С вершины большого холма открывался прекрасный вид на Джерси, Альдерни и на расположенный поблизости остров Сарк. Этот прекрасный романтический уголок показался Герберу раем в сравнении с теми местами, которые он видел прежде.

***

Поздно вечером отряд снова вышел в море. Тральщики принялись за работу, которая не прекращалась всю ночь. Перед рассветом наблюдатели доложили, что они отметили шум моторов вражеских самолетов, осуществлявших, очевидно, минирование.

Вновь завыл электрогенератор. Его то нарастающий, то ослабевающий гул раздражающе действовал на нервы. Поиски продолжались весь день, но оказались напрасными. Незадолго перед заходом солнца, когда корабли шли в направлении порта, радист принес на мостик последнее расшифрованное сообщение, в котором содержалась печальная весть: где-то неподалеку ночью напоролись на мины два сторожевых корабля и затонули. Доклад наблюдателей оказался верным, но аппаратура, созданная еще в довоенное время, была несовершенна, и они не смогли точно определить направление и место, где самолеты сбросили мины.

Несколько кораблей под общим командованием Хефнера должны были идти к предполагаемому месту катастрофы и искать оставшихся в живых. Тральщик тотчас же лег на обратный курс. Гербера назначили дежурить на палубе. Он стоял, прислонившись к щиту орудия, и вел наблюдение по левому борту. Юноша очень устал и хотел спать. Его колени то и дело сгибались, и наконец он ударился об острый край щита. Сильная боль развеяла его сон, но всего лишь на несколько минут.

Когда лучи восходящего солнца осветили водную поверхность, команде разрешили закурить. Люди выкуривали одну сигарету за другой. Это была единственная возможность как-то взбодриться.

Впереди показались три надувные лодки. На предельной скорости тральщик Хефнера направился к ним. В лодках сидело всего семь человек. Они промокли насквозь и выглядели крайне изможденными. Из их рассказа выяснилось, что первый подорвавшийся на мине сторожевой корабль затонул в течение трех с половиной минут. Ведомый корабль поспешил на помощь, чтобы подобрать команду, но его постигла та же участь. Моряки не успели спустить на воду ни одной спасательной шлюпки, а надувными лодками смогли воспользоваться всего лишь несколько человек, которые гребли изо всех сил, чтобы поскорее уйти из опасной зоны вокруг тонущего корабля. Из восьмидесяти человек осталось в живых лишь семь.

Надежды на то, что кто-нибудь смог так долго продержаться на воде, почти не было. Тем не менее Хефнер приказал продолжить поиск и вылавливать тела погибших.

Вскоре на борт тральщика подняли первые трупы. Их лица распухли и были отмечены следами агонии. С других кораблей сообщили о таких же результатах. Помощь пришла слишком поздно.

На корме сложили в ряд семнадцать трупов. Рассматривая погибших, Гербер старался не заглядывать в их лица. Про себя же он отметил: большинство утонувших не смогли снять обувь в воде, что удается сделать только тренированному пловцу. Боцман надел спасательный жилет на куртку с меховой подкладкой и вряд ли долго продержался на воде. Некоторые оставались в кожаных брюках, которые быстро намокали и становились очень тяжелыми. Лежавший рядом с боцманом сигнальщик пытался, очевидно, освободиться от кожаных брюк, но не смог: они запутались у него в ногах.

Восемнадцатый труп всплыл недалеко от тральщика. Сразу же ему на голову сели две чайки и устроили драку. Они взлетели со страшными воплями лишь после того, как матрос замахнулся на них багром. Охваченный ужасом, Гербер смотрел на пустые кровавые глазницы.

Тральщик Хефнера лег на обратный курс. Мертвых накрыли брезентом и развернули над ними военно-морской флаг.

Когда грузовик увозил из порта трупы погибших, матросы уже сидели за обедом и безучастно жевали. Гербер же ни к чему не притронулся, он был потрясен первой встречей со смертью.

Глава 5 ИЗ ГОТЕНХАФЕНА В ЛОРИАН

Хельмут Коппельман поехал из Штральзунда в восточном направлении. «Училище подводников, Готенхафен», — значилось в его документах.

Солнце светило совсем по-весеннему, когда группа в составе тридцати человек прибыла к месту назначения. Среди них были и рядовые моряки, и обер-ефрейторы, и унтер-офицеры, которые уже успели понюхать пороху в Норвегии или во Франции на Атлантическом побережье.

Город Готенхафен имел современный вид. Хельмут смутно помнил, что Куле рассказывал что-то о его возникновении. В январе 1919 года Польша получила узкую прибрежную полоску земли. Молодое государство с огромным энтузиазмом воздвигло на месте бывшей рыбацкой деревни мощный океанский порт Гдыня. В гимназическом атласе Хельмут видел «Гдинген» и никак не мог разобраться, почему так исказили польское название, придав ему бессмысленное немецкое звучание.

Поляки гордились своим новым городом. Он был прекрасно спланирован — светлый приветливый. В 1939 году город переименовали в Готенхафен. Правда, доктор Феттер очень сомневался, что готы когда-либо бывали здесь. «Так ведь он всегда чем-то недоволен, — подумал Хельмут. — Готенхафен звучит истинно нордически и свидетельствует о нашем уважении к традициям».

Прибывшие матросы сомкнутым строем двигались вдоль кварталов высоких зданий, магазинов, кафе, заботливо ухоженных скверов. В порту они сняли рюкзаки и остановились перед громадным линкором «Гнейзенау». При виде такого корабля с многочисленными орудийными башнями у Коппельмана сильно забилось сердце: ведь он всегда мечтал попасть на большой корабль!

Однако на более близком расстоянии матросы обнаружили, что их первое впечатление было обманчивым. Серый гигант неестественно глубоко погрузился в воду. Он выглядел не грозным покорителем океанов, а беспомощным калекой, ни на что не годным нагромождением металла. Коппельман ничего не понимал. Ведь всего два месяца назад «Гнейзенау» благополучно проследовал через Ла-Манш. Во всяком случае, так сообщалось в сводках.

Обер-ефрейтор из Киля был в курсе случившегося. Он объяснил, что корабль наскочил на мину и получил тяжелые повреждения. А когда он стоял на ремонте в Киле, английские бомбардировщики нанесли по нему несколько ударов. Его палуба очень пострадала от пожаров. Было решено отбуксировать «Гнейзенау» в более безопасное место. И вот теперь он стоял в Готенхафене в таком плачевном виде. И только внушительные размеры корабля свидетельствовали о его былом величии.

***

Училище подводников выгодно отличалось от старых прокуренных казарм, в которых Коппельман провел свой срок новобранца. Современное здание, где раньше размещалось управление порта, перестроили и отвели под учебный корпус. Из окон жилого помещения Хельмут наслаждался широкой панорамой гавани и полуострова Хеле, заросшего лесом.

Занятия начинались только через несколько дней, и у молодых людей оказалось много свободного времени — по вечерам их даже отпускали в увольнение. После строгого режима, в котором Коппельман прожил несколько месяцев подряд, он в полную меру наслаждался свободой.

Унтер-офицер любезно пригласил его и еще несколько новичков совершить дневную прогулку на яхте. Училище располагало добротными яхтами. С самодовольной улыбкой унтер-офицер заявил, что раньше они находились в частном владении у поляков, ну а теперь, пожалуй, не найдешь ни одного собственника, который бы осмелился протестовать против конфискации его имущества. В противном случае он бы обеспечил себе несколько лет пребывания в Штутгофе.

Матросы вопросительно взглянули на него.

— Это концентрационный лагерь, он здесь совсем рядом, — равнодушно заметил унтер-офицер.

Он брал с собой новичков не из чувства любви к ним. Сопровождающие его должны были непременно заплатить за ящик пива. После трех-четырех выпитых бутылок матросы сильно захмелели, поскольку никто из них не взял с собой ничего перекусить. Коппельман почти ничего не пил, поэтому ему пришлось простоять за рулем большую часть пути.

Унтер-офицер жил в Готенхафене с 1939 года и непосредственно участвовал в создании училища, о чем он не преминул поведать новичкам:

— Три дня подряд мы жгли документы, чтобы освободить шкафы. Потом приволокли тридцать баб и заставили их сделать приборку здесь… Вы, потаскухи, конечно, работали, но только не на нас!.. Теперь вы в великогерманском рейхе! У нас здесь должен быть порядок, понятно?.. — Унтер-офицер опьянел до такой степени, что принял одного из матросов за польскую уборщицу. — Ты, падаль, — орал он, — я тебя отделаю еще раз!.. Трех таких, как ты, уже забрали в гестапо. Одного звонка туда достаточно!.. — Он расхохотался и захлебнулся, но, прокашлявшись, прорычал: — Право на борт! Лечь на обратный курс!

Коппельман редко имел дело с пьяными, поэтому очень удивлялся его глупому поведению.

— Многое мы увидели в октябре 1939 года, — не унимался унтер. — «Шлезвиг-Гольштейн» нанес тогда удар двадцать восьмым калибром. Вот такие-то дела!.. От бункеров не осталось и следа… — Громкая отрыжка прервала словесные извержения. Теперь унтер-офицеру понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, о чем он только что говорил. — Тогда чуть все не сорвалось!.. Наша баржа стояла в то время в Данциге под парами. Корабль был должен войти двадцать шестого и на следующий день снова уйти… Подумаешь, визит вежливости! Все это дерьмо! Визит просто перенесли на два дня. Прекрасная идея! — Унтер откупорил следующую бутылку и прорычал: — Лагом на Хеле! Там еще сидят поляки, они оказывают сопротивление. Поддать им надо хорошенько, этим подлецам! — Он вообразил себя в роли командира «Шлезвиг-Гольштейна» и приказал обстрелять боевые позиции польских войск. — Выкурить отребье, выкурить всех! В плен никого не брать! Не брать пленных!.. — не унимаясь, орал унтер. Но потом он все-таки устал и мешком рухнул на дно яхты, задев пустые бутылки, которые с грохотом покатились от него.

Хельмут Коппельман почувствовал сильное отвращение к этому человеку и поклялся избегать его в будущем. Юноша решил в свободное время вести дневник, который он начал еще до призыва на флот. Он записывал туда все важные события войны на море, а на первой странице своего дневника красивым готическим шрифтом написал следующие слова: «Без моря жить нельзя».

Последовательная запись основных событий давала ему полное представление о боевых действиях на море. 11 января 1942 года, месяц спустя после объявления войны Соединенными Штатами Америки, немецкие подводные лодки стали нападать на торговые суда у побережья Америки и в районе Карибского моря. Не встречая какого-либо серьезного сопротивления, немецкий подводный флот успешно оперировал на одной из самых оживленных линий морских коммуникаций. Жертвами этих нападений становились крупные суда, чаще всего танкеры, которые перевозили нефть из Венесуэлы в крупные порты на побережье США и Канады. Анализируя газетный материал, можно было сделать вывод, что в действиях подводных лодок временами наступали перерывы. Очевидно, у подводного флота еще не хватало сил и средств, чтобы вести бои на таком удалении от своих берегов. «Вот почему мы здесь находимся! — размышлял Коппельман. — Сейчас самое подходящее время направить в Атлантику как можно больше подводных лодок».

За последние шесть месяцев было потоплено судов общим водоизмещением два с половиной миллиона тонн. Естественно, Коппельман считал, что это число будет постоянно увеличиваться. Так думали и преподаватели.

***

Основная часть будущих подводников состояла из людей, которые уже прошли необходимый курс морской подготовки и получили специальности артиллеристов, торпедистов, радистов, сигнальщиков, о чем свидетельствовали красные нашивки на их рукавах. Более того, многие из них получили некоторый боевой опыт, когда воевали на борту дозорных и сторожевых кораблей, тральщиков, противолодочных кораблей, переоборудованных транспортных, торговых судов и даже больших военных кораблей. Всех этих людей направили сюда, чтобы восполнить острую нехватку личного состава в подводном флоте. Представители других родов войск, в том числе из пехоты, составляли очень небольшой процент.

С первых же дней Хельмут почувствовал, что преподаватели стремятся подготовить будущих подводников в предельно короткие сроки, дать курсантам как можно больше знаний и привить им необходимые навыки. Едва успевали заканчивать курс обучения одни моряки, как сразу же прибывали другие. Однако число подготовленных экипажей еще не достигло того уровня, который был установлен командованием подводными силами.

Обучение вели опытные специалисты. Одни из них пришли с подводного флота, откуда их списали по ранению или по каким-либо другим причинам. Другие же служили на эскадренных миноносцах и имели опыт борьбы с надводным или подводным противником.

Преподаватели в Готенхафене были несравненно квалифицированнее, чем в Штральзунде. Это Коппельман заметил сразу. Таким типам, как Бок или даже Деринг, здесь нечего было делать. В училище преподавали моряки с боевым опытом, они умели обучать людей и понимали свои обязанности.

Поговаривали, что теперь каждый день на воду спускают по одной подводной лодке, но эти данные, разумеется, были строго засекречены. Нужно было срочно готовить новые экипажи, и выполнению этой задачи было подчинено все. Любая просьба предоставить отпуск немедленно отклонялась, если она мешала учебному процессу. Гауптвахта заменялась нарядами на работу. Обучение не должно было прерываться. Однажды на учебном судне в машинном отделении произошла авария, но в течение ночи ее устранили, и на следующее утро судно уже стояло готовым к выходу в море. Предусмотренные занятия не были сорваны.

Хельмут буквально стонал от беспрерывных занятий. Ему хотелось иметь хоть пару свободных часов, но преподаватель утешал его:

— Пока еще ничего. Вот когда попадешь в Атлантику, там не раз вспомнишь о золотых временах в Готенхафене!

В начале февраля занятия в море неожиданно прекратились. Оказалось, что русская подводная лодка заминировала Данцигскую бухту. Тральщикам понадобилось целых три недели, чтобы очистить бухту от мин. Разумеется, все это время никто в море не выходил. Курсанты тайком радовались, но командование подводными силами во главе с Карлом Деницем было очень обеспокоено случившимся.

***

Для практических занятий использовались стоявшие у пирса три учебные подводные лодки. Их экипажи привлекались к обучению курсантов.

Подводные лодки выглядели изрядно потрепанными: видимо, во время боевых действий им крепко досталось. В их корпусах около заклепок часто обнаруживалась течь. Коппельман уже стал опасаться, что его будущая подводная лодка может выглядеть так же.

Сначала курсантов учили как быстро спускаться в лодку и выходить из нее к орудию. Каждый подводник понимал, насколько это важно при срочном погружении или при всплытии. Руководил такими тренировками боцман с секундомером. Вначале у двадцати курсантов — среди них был и Хельмут — на эту операцию уходило по две минуты, но потом они сократили это время до одной минуты. Однако курсанты уже не раз приходили в отчаяние, что им когда-либо удастся достигнуть норматива 45 секунд. Тем не менее их показатели улучшались и был даже поставлен рекорд в 35 секунд. Тренировки стоили молодым людям бесчисленных шишек, царапин и синяков, а некоторые получили серьезные травмы.

Для артиллеристов, уже имевших специальную подготовку, почти ничего нового в программе обучения не было. Они неплохо знали свое дело, но при стрельбе по надводным и воздушным целям им приходилось трудно, поскольку на подводной лодке качка гораздо сильнее, чем на большом корабле. Правда, некоторые командиры орудий быстро приспосабливались к новым условиям стрельбы и достигали хороших результатов. Они охотно делились опытом со своими коллегами, но не всегда успешно. Слишком многое здесь зависело не только от индивидуального мастерства и навыков, но и от какого-то особого чутья, которое трудно передается другому человеку. Такие природные таланты высоко ценились, и их брали на специальный учет.

***

Мечта Коппельмана попасть служить на линейный корабль не осталась тайной для его товарищей. «Сходи как-нибудь в бассейн порта четыре. Там ты увидишь большой корабль!» — говорили они.

Что это — розыгрыш или правда? Чтобы не подвергать себя насмешкам, Хельмут в один из свободных часов незаметно отправился туда. Действительно, в бассейне порта четыре он увидел огромный корабль, упрятанный в строительные леса. Юноше понадобилось некоторое время, чтобы разглядеть в частично окрашенном гиганте авианосец «Граф Цеппелин». На нем не была еще достроена полетная палуба и отсутствовали орудия. Немецкое командование намеревалось использовать этот авианосец для поддержки действий линейных кораблей и броненосцев в Атлантике, а также для поиска вражеских конвоев и воздушного прикрытия своих соединений. Однако позднее пришлось от этих намерений отказаться. После гибели «Бисмарка» строительство этого колосса было приостановлено.

Хельмут никак не мог понять почему, ведь из сводок о боевых действиях на Тихом океане следовало, что авианосцы в современной войне на море играют огромную роль. Англичане тоже располагали такими плавучими авиабазами. А гитлеровское командование при ведении боевых действий на морских коммуникациях полагалось только на подводные лодки. Поэтому роль подводных сил колоссально возрастала.

***

Многие практические занятия проводились на берегу. Курсанты учились выходить из лежащей на дне подводной лодки с помощью индивидуального спасательного устройства. Коппельману эта зрелищно эффектная операция была знакома только по кинохронике. В обмундировании и специальных масках моряки медленно поднимались через толстый слой воды, придерживаясь за трос. Этот подъем периодически прерывался остановками на определенных глубинах. На теоретических занятиях им объяснили, почему подъем должен происходить медленно и до каких глубин это возможно.

Занятия по корабельным наставлениям и уставам у курсантов не пользовались особой популярностью. Подводная лодка в это время мирно стояла у пирса, и в учебных целях на ней имитировались всевозможные варианты аварий и повреждений. Для обозначения серии взрывов глубинных бомб применялось небольшое количество взрывчатки. Внутри лодки такой слабый взрыв воспринимался спокойно, как в кино. А тем временем экипаж подводной лодки решал различные вводные: требовалось то правильно перевязать двух раненых или заделать течь в одном из кормовых торпедных аппаратов, то восстановить освещение в каком-либо отсеке и отремонтировать переговорную трубу, то разобраться, почему отказал гидролокатор, и т. д. Курсанты старались изо всех сил. Правда, пока рядом с ними находились специалисты, все шло более или менее гладко, но стоило последним предоставить курсантам возможность действовать самостоятельно, как сразу начиналась неразбериха. Особенно тяжело пришлось курсантам, когда из игры вывели торпедистов. Новички с трудом вталкивали огромные «сигары» в торпедный аппарат. Наблюдая за их неуклюжими действиями, один из преподавателей пошутил:

— А если бы в Атлантике навстречу шло судно «Куин Мери»? разве вы успели бы что-нибудь сделать?

В столовой часто происходили беседы между унтер-офицерами и курсантами. На Денхольме это было невозможно. Там унтер-офицеры обедали в отдельном зале, куда новобранцы ни при каких обстоятельствах не имели права заходить.

Унтер-офицер-торпедист Гайльсдорф, награжденный «Золотым щитом» за Нарвик, за кружкой пива откровенно рассказывал о том, что ему довелось испытать:

— Помню, как мы собрались в нашей кают-компании и радовались, что нам наконец удалось избавиться от неопытных и слабых моряков. Но вдруг темноту ночи разорвала вспышка огня, раздался оглушительный взрыв. Я подумал, что схожу с ума. Английские эскадренные миноносцы внезапно ворвались в порт. Никто из наблюдателей их не заметил. Почему вход в порт оставался открытым — непонятно. Как англичане смогли сориентироваться в тумане — для меня до сих пор остается загадкой. Я едва успел спастись, прежде чем наш корабль пошел ко дну. Потом уцелевших списали в пехоту. Я не имел никакого представления о ней. В городе мне удалось сразу же найти пару сапог. Во всяком случае, мы были безумно рады, когда все это кончилось…

Коппельман не верил своим ушам: отсутствие бдительности в военно-морских силах! Невероятно! После рассказа Гайльсдорфа героическая песня о славных боях за Нарвик воспринималась им каким-то издевательством.

Гайльсдорфу очень повезло: его назначили преподавателем в училище. А многие из тех, с кем он служил на эскадренном миноносце, уже давно погибли. Поэтому он всеми силами старался усидеть на этом тепленьком местечке до конца войны. В дальнейшем он намеревался унаследовать мастерскую скобяных изделий от своего отца. Гайльсдорф стремился ничем не выделяться, но к своим обязанностям относился добросовестно, давал своим ученикам приличные знания и поддерживал с ними дружеские отношения, поскольку только так он мог удержаться.

***

Хельмут вспомнил о Штральзунде. Ведь с тех пор прошло восемь недель. Хайнц Апельт, должно быть, уже на фронте, а Гербер, вероятно, продвинулся по службе.

Выпускной вечер прошел хорошо. Было много напитков: голландское и французское вино, польская водка — и болгарские сигареты. Почти каждая европейская страна представила свой продукт для этого праздничного стола.

— И все это было сделано, разумеется, добровольно, — пошутил какой-то унтер-офицер, и все засмеялись.

Вермахт держал Европу под твердым контролем. Сводки были заполнены новыми сообщениями о наступательных операциях на Востоке. «Наверное, в связи с этим, — думал огорченный Хельмут, — боевые действия на Атлантике несколько сократились».

Торпедист Гайльсдорф был уже не в состоянии в сотый раз пересказывать историю боевых действий в Норвегии: он быстро напился. Его заменили другие рассказчики, и в общем шуме до Хельмута доходили только отдельные обрывки фраз.

— …Иногда всего три подводные лодки находятся в Атлантике… От Вильгельмсхафена слишком большой путь подхода… Большинство экипажей подводных лодок направлено для повышения квалификации… Наш старик дает с большого расстояния торпедный залп по конвою — и не попадает в цель! Второй залп — и опять мимо! Все торпеды израсходованы — и ни одного попадания. Дениц устроил старику разнос, и сейчас он муштрует новобранцев на каком-то крейсере.

— …Помню, мы находились у входа в фиорд, — громко подключился кто-то к разговору. — Выжидали долго, надеясь, что англичанин все-таки появится здесь. И вот наконец видим, как большая посудина идет прямо на наши торпедные аппараты. Кажется, это был «Уорспайт». Выпустили три торпеды — и все они дали осечку. Эти ослы подсунули нам какое-то дерьмо! Оказалось, что магнитный взрыватель не сработал. Потребовалось несколько месяцев, чтобы ликвидировать брак. А ведь почти две трети торпед не сработали! А адмиралов на флоте — хоть отбавляй…

К счастью, никто из офицеров этого не слышал: подобные замечания были небезопасны.

— …Поступил совершенно секретный приказ, — уже доверительно сообщал кто-то. — Эти проклятые томми видят нас сквозь облака. Да-да, хорошие времена прошли. Заметь, сколько еще подводных лодок мы потеряем до рождества…

Хельмут засомневался. Действительно ли дела обстоят так скверно? Или это только досужий вымысел подвыпивших моряков?

***

Из выпускников сразу же формировались экипажи для подводных лодок. Почти одновременно прибывал сюда и командный состав. Завершив комплектование, командиры и экипажи разъезжались по верфям получать новые подводные лодки, а затем после небольших ходовых испытаний уходили в порты Франции или Норвегии.

Распределение большинства выпускников закончилось практически за два дня. Каждый раз, когда начинали зачитывать списки, моряки испытывали большое напряжение. Фамилию Коппельман долго не называли. Юноша даже высчитал, что из оставшихся выпускников уже нельзя составить полного экипажа. Наконец горстку моряков вызвали в канцелярию и приказали выехать в порт Лориан, где они должны были получить окончательное назначение.

Коппельман очень огорчился. Резерв флотилии? Стоило трудиться в поте лица и получать отличные оценки, чтобы на тебя смотрели как на затычку. Больше всего его злило то, что ему снова приходилось отправляться в долгий путь по железной дороге, в то время как другие уходили в море на новых, оснащенных по последнему слову техники подводных лодках.

***

Лориан располагался на побережье Бретани. После оккупации Франции немецкие подводные лодки выбрали его в качестве места своей дислокации, отсюда они уходили на охоту за вражескими судами. Недалеко от этого места, всего в ста сорока километрах, в «логове пиратов», служил Гербер. Вот бы повидаться с ним! Эта смутная перспектива немного утешила Хельмута.

В Лориане их, двадцать выпускников, распределили сразу же. Электрики, торпедисты были нарасхват. Бывший мясник, который служил помощником кока, тоже пристроился быстро. Некоторых матросов здесь уже знали, и на них заранее был сделан запрос. Одному матросу, умевшему хорошо играть на губной гармошке, даже не дали снять с плеч рюкзак — его немедленно увезли на подводную лодку: командир решил, что с музыкантом на борту веселее. Коппельманом же никто не интересовался.

— Специальность? — спросил фельдфебель из штаба.

— Гимназист, — ответил юноша.

— Такие никому не нужны. Что же с вами делать?!

Наконец нашлась одна подводная лодка, которая отплывала через несколько дней. Ее командир дал заявку на нескольких специалистов, но их не оказалось. Фельдфебель решил отправить туда угрюмо смотревшего на него Коппельмана, чтобы хоть как-то доукомплектовать экипаж этой лодки.

Командир подводной лодки капитан-лейтенант Тиме пригласил Коппельмана в свой крошечный закуток и спросил:

— Так, значит, вы специалист по горизонтальным рулям?

Матрос ответил отрицательно.

— Тогда вы, должно быть, специалист по торпедам, которого я затребовал?

И на этот вопрос Коппельман ответил отрицательно.

— Молодой человек, чему же вы тогда учились?!

— Осваивал профессию ученика, — сказал Коппельман то, что соответствовало действительности.

— Ах ты боже мой! — глубоко вздохнул командир. — С вами мы должны начинать с нуля!

Экипаж подводной лодки встретил Коппельмана очень дружелюбно. Она не была полностью укомплектована личным составом, и каждую лишнюю пару рук здесь только приветствовали.

***

— Старайся не попадаться Старику на глаза!.. — посчитали своим долгом дать наставления новичку ветераны. — А за наш совет ты должен поставить нам шнапс.

Хельмут был готов пообещать и гораздо больше: ведь информация о начальстве стоила гораздо дороже.

— Лучше всего держись подальше от него, — продолжали ему советовать. — Старик может быть и очень дружелюбным, но стоит допустить малейшую промашку, например не так обратиться к нему, как он словно срывается с цепи и ни с того ни с сего влепит тебе семь суток гауптвахты. Вот так-то парень! Я знаю многих людей на флоте, которым он таким образом испортил карьеру.

Тиме действительно был свиреп. Большинство говорило об этом со страхом, но некоторые — с почтением и даже с завистью. Лютц Тиме сделал сногсшибательную карьеру. В 1937 году, когда Германия имела всего лишь два отряда подводных лодок водоизмещением двести пятьдесят тонн, он был только руководителем группы гитлерюгенда. Год спустя его призвали в армию. Пройдя курс начальной подготовки, новобранец подал рапорт с просьбой направить его на службу в подводный флот. У него было хорошее чутье в выборе военной профессии, которая могла стать самой перспективной в будущей войне. В начале 1942 года в чине обер-лейтенанта он принял командование подводной лодкой, а за несколько недель до прибытия Хельмута ему присвоили внеочередное звание капитан-лейтенант.

Многие члены экипажа имели зуб на своего командира.

— Еще немного, и заткнут ему глотку! — сказал со злостью один из унтер-офицеров. Это прозвучало так, будто он сам намеревался задушить Тиме.

Единственным, кто мог позволить себе что-нибудь в присутствии Тиме, был старший помощник командира лейтенант Бергер. Он попал на подводную лодку со сторожевого корабля, где два года служил вахтенным офицером. На военно-морской флот Бергер пришел гораздо раньше, чем Тиме, хотя был старше командира только на год. Поэтому всегда звучало очень странно, когда старпом называл Тиме Стариком.

Командиров подводных лодок в военно-морских силах не хватало. Однако по традиции их нельзя было назначать на должность без прохождения стажировки и окончания специальных курсов. Командование оказало большое доверие Тиме, поручив ему обучать Бергера тактике ведения боя и подготовить его для поступления на командирские курсы. От того, как старший помощник будет успевать в учебе, зависел авторитет и самого командира перед высшим начальством. Бергер понимал это, но старался сохранять в отношении Тиме сдержанность и всегда называл его в третьем лице, что официально уже давно было отменено.

Хельмут Коппельман этому чрезвычайно удивлялся. Конечно, старший помощник прошел довоенную школу, когда личный состав военно-морских сил воспитывался в духе непременного уважения начальства, но теперь-то многое изменилось…

***

Боцманом на лодке служил Шварц, которого Коппельману не довелось увидеть в первые дни, потому что тот учился на специальных курсах. Но матросы много рассказали о нем Хельмуту.

Как только боцман появился на лодке, он тотчас же вызвал к себе Коппельмана и затеял с ним длинный разговор. Хельмут сразу же понял, что унтер-офицер умом не блещет. Со своим знаменитым однофамильцем Бертольдом Шварцем, изобретателем пороха, в родстве он определенно не состоял. Боцман усердно изучал суахили[5] и все свое свободное время перелистывал старый, потрепанный словарь. Кроме того, у него был толстый справочник по тропическим сельскохозяйственным культурам. Главы «Кофе» и «Сизаль»[6] он знал почти наизусть. Когда Шварц узнал, что Коппельман учился в гимназии, он стал выяснять у него произношение различных латинских названий жуков и клопов, которые являлись вредителями кофе.

Шварц был одержим идеей заняться после войны разведением кофе и сизаля в Восточной Африке, которая, как он думал, несомненно станет немецкой колонией. Он намеревался сколотить на этом большое состояние. Только вот никак не мог сделать выбора между этими двумя тропическими культурами. И хотя никто из экипажа, разумеется, не имел ни малейшего представления об африканском сельском хозяйстве, боцман все-таки настойчиво требовал совета от каждого матроса.

— Как вы думаете, что я должен разводить — кофе или сизаль? — спросил он у Коппельмана, который безуспешно попытался уклониться от ответа.

— Кофе, — ответил наугад Хельмут.

Тогда Шварц очень обстоятельно объяснил ему, какие опасности связаны с этой культурой, и представил для ознакомления огромный список возбудителей болезней и вредителей этого растения. Теперь можно было только удивляться, почему в мире еще снимают урожаи кофе. Затем он показал своему собеседнику длинные таблицы колебаний мировых цен на кофе. После беседы, длившейся четверть часа, Коппельман был твердо убежден, что разведение кофе приведет будущего колонизатора к полному банкротству.

— Тогда лучше разводите сизаль, — пришел к выводу Хельмут.

Шварц тотчас же обосновал свои сомнения относительно этого предложения. Разводя сизаль, он подвергался меньшему риску, но зато была большая разница в доходе. Кроме того, создание плантаций заняло бы много времени и в первые годы они вообще не давали бы никакого урожая. Исходя из этих убедительных фактов и ряда других причин, боцман поставил под вопрос возделывание сизаля.

— Разводите тогда и то и другое: половину земли отведите под кофе, а другую половину — под сизаль, — предложил Коппельман.

Такой подход к делу также никоим образом не устраивал боцмана. Смешанная посадка потребовала бы больших затрат средств, чем он имел в наличии. Кроме того, после сбора урожая цена на один из продуктов могла оказаться очень низкой и тогда половина плантации оказалась бы для него убыточной. Нет, он должен был решить для себя точно: кофе или сизаль?

Затем Шварц пожелал узнать мнение Коппельмана относительно того, хватит ли ему тридцати тысяч марок, чтобы субсидировать дело.

Коппельман ответил утвердительно, но Шварц тут же привел массу аргументов в доказательство того, что этих денег абсолютно недостаточно.

Каждый член экипажа уже знал, что Шварцу тридцати тысяч марок не хватает, чтобы открыть задуманное предприятие, но это было все, что он мог унаследовать по материнской линии. Боцман недавно даже справлялся у соответствующих фирм о ценах на сельскохозяйственную технику.

Шварц не встречался с девушками, почти совсем не пил — одним словом, вел очень скромный образ жизни, чтобы сэкономить лишний пфенниг. Где-то в душе Коппельман жалел этого человека и в разговорах стремился убедить боцмана, что тридцати тысяч марок вполне хватит, чтобы открыть дело, но тот упрямо придерживался своего мнения.

***

Однажды командир подводной лодки приказал второму вахтенному офицеру отметить в «Справочнике по торговым флотам», какие суда потоплены, а какие введены в строй. Лейтенант был слишком ленив, чтобы выполнять эту скучную работу, и перепоручил ее Коппельману. Писарскую работу всегда давали грамотному, с хорошим почерком матросу. Хельмут должен был заниматься ею всю первую половину дня.

Коппельман вскоре понял, что ему очень повезло. Ведь он освобождался от приборки подводной лодки. Чтобы навести порядок в узком корпусе лодки с ее бесчисленными закоулками, требовалось много времени. Ссадины на руках и шишки на голове неизбежно сопутствовали этой работе. В то время как остальные члены экипажа в поте лица надраивали помещения, Коппельман сидел в центральном отсеке и вносил соответствующие изменения в справочник, аккуратно выводя каждую букву. Когда приступали к уборке в центральном отсеке, он поднимался в рубку. Работа ему очень нравилась, поскольку он узнавал много нового.

Коппельман отчитывался за работу каждое утро, когда приходил вахтенный офицер и, заглядывая через плечо юноши, проверял, сколько страниц тот сделал. Затем лейтенант направлялся к командиру и докладывал ему о ходе выполнения задания. Оно было не очень срочным, и все, используя его в личных интересах, оставались довольны друг другом.

Коппельман получил возможность пополнить свои знания о торговых и пассажирских судах многих стран, запомнил их технические характеристики и силуэты, ознакомился с верфями и пароходными компаниями. Через несколько дней Хельмут твердо знал, что крупный пассажирский пароход обозначается шифром «ISSSI», а танкер — «IIISI», что большие суда с ясно различимым расстоянием между дымовой трубой и ходовой рубкой классифицируются как «IBSI». Юноша обратил внимание, что много судов уже потоплено, и он аккуратно вычеркивал их в справочнике. И все же в сравнении с существующим мировым тоннажем число уничтоженных судов составляло лишь небольшую часть. Правда, американцы и англичане еще не смогли восполнить своих потерь.

Хельмут все подсчитал и сделал соответствующую запись тонко отточенным жестким карандашом. Война на море длилась уже почти три года, но взять Великобританию измором и принудить к капитуляции не удавалось. Британский лев защищался изо всех сил.

Кроме того, Хельмут должен был регистрировать прибывавшие на подводную лодку документы и складывать их в папки. Поток бумаг на флоте, как убеждался он воочию, был огромным. Капитан-лейтенант Тиме не любил их читать и говорил, что большинство из них следует сразу выбрасывать в мусорный ящик. Однако время от времени приходили очень интересные документы. Так, например, в одном из них сообщалось, что 14 апреля 1942 года американский эскадренный миноносец с помощью радара засек подводную лодку на расстоянии семь тысяч метров. «Ну а если все эскортные корабли будут оснащены такой аппаратурой?» — подумал Коппельман и сразу же ужаснулся.

***

Поступил приказ трем подводным лодкам одновременно выйти в море. За десять минут до назначенного времени в порту Лориан завыла сирена воздушной тревоги. Подводные лодки осторожно вышли из бетонного укрытия. Уже не в первый раз именно к моменту их выхода неожиданно появлялись английские самолеты-торпедоносцы. Недавно погибла подводная лодка, оснащенная совершенно новым оборудованием. Британская разведка имела во Франции хорошо законспирированных агентов.

В последние дни на лодке Тиме не прекращалась работа. В ее трюм беспрерывно грузили продовольствие, топливо и боеприпасы. В этой сутолоке на голову боцмана Шварца свалился ящик. Он хотел подать рапорт на виновного, но Тиме бросил ему:

— Будьте же внимательнее! Что вы, спите на ходу?! У вас в голове только негры да плантации!

Вражеские самолеты долго кружились над побережьем Гавра и Локельта. К самим портам, которые прикрывали зенитные батареи, они не осмеливались подлетать.

У входа в порт подводные лодки поджидало переоборудованное под минный тральщик обычное торговое судно. На его палубе было установлено много зенитных орудий, и стволы их торчали во все стороны, как иглы у ежика. Вначале подводные лодки осторожно продвигались вперед, а миновав маяк Ла-Жюман, пошли полным ходом. Затем они выстроились в кильватерную колонну за тральщиком, чтобы пройти через узкий фарватер в минном поле. Через час пути побережье исчезло в дымке. Незадолго до наступления темноты тральщик повернул вправо и пропустил подводные лодки вперед. На прощание он дал им длинный семафорный сигнал. Вскоре подводные лодки стали расходиться по разным направлениям и связь между ними прекратилась.

Матрос Хельмут Коппельман сидел на корточках в трюме подводной лодки, испытывавшей легкую бортовую качку. Многочисленных ушибов и царапин он не чувствовал: этот день, 18 июля 1942 года, он считал самым счастливым днем в своей жизни.

Глава 6 СТРАННЫЙ РЕЙС

Хайнц Апельт лучше всех окончил курс в военно-морском училище зенитной артиллерии в городе Хузум. При распределении командир батареи сказал ему:

— Для вас есть особое назначение. Собственно говоря, оно предназначалось для обер-ефрейтора, но вы своей учебой заслужили право выбора.

Хайнц ликовал. Затраченные усилия вознаграждены. Это вполне справедливо: лучший слушатель курса получает лучшее назначение. Однако когда фельдфебель вручал ему предписание и проездные документы, юноша почувствовал себя обескураженным — его посылали во флотилию торпедных катеров в Киль, а Апельт рассчитывал, что его пошлют во Францию или в Норвегию. Но его оставляли на Балтийском море, где ничего особенного не происходило.

— В Киле вы долго не задержитесь: флотилию переведут в другое место, — утешил его фельдфебель. — А сейчас вам надо поторапливаться…

Куда ни обращался в Киле Апельт, все только плечами пожимали. Правда, один фельдфебель шепнул ему, что катера ушли в неизвестном направлении по строго секретному заданию. Наконец после многократных попыток Апельт все же выяснил, что флотилия отбыла в Брунсбюттель. Затем целых полдня ушло на то, чтобы выписать путевые документы и выпросить порцию обеда.

В Брунсбюттеле снова начались бесконечные расспросы, но никто не мог сказать ничего определенного.

— Я здесь уже два года не видел торпедных катеров, — сообщил приветливый офицер из комендатуры.

Окно его кабинета выходило в порт, где у пирса выстроилось целое соединение буксиров с гражданскими экипажами на борту. Хайнц решил вернуться в Киль и пожаловаться на то, что его отправили во флотилию, которой вообще не существует. Офицер посочувствовал молодому матросу, пообещал позвонить в Киль и навести справки. Охваченный гневом, Апельт вышел в приемную и стал ждать. Наконец офицер вызвал его к себе, усмехнулся и, подмигнув ему, сказал:

— Видите там буксиры? Они подбросят вас в Вильгельмсхафен.

Хайнц не понял, зачем ему следует отправляться на буксир, а еще более неприятной показалась ему ухмылка офицера. Но когда Апельт пришел к пирсу, буксиры уже отчалили, и ему снова предстояло изнуряющее ожидание в приемной. Обещания были малоутешительными. У Апельта от голода бурчало в желудке. После бесконечных объяснений интендант выдал ему немного засохшей колбасы и кусок черствого эрзац-хлеба.

Наконец вечером он сел в поезд и поехал в Вильгельмсхафен. Но там тоже никто ничего не слышал о торпедных катерах. Апельт попытался войти в порт, но его не пустили. Боцман у входа зашипел на него:

— Что, читать не умеешь? В твоих документах написано — Брунсбюттель! Торпедных катеров у нас и в помине не было. Тупой же ты, молокосос! Ну-ка, вон отсюда!

У следующего входа ему повезло: часовой не стал дотошно проверять документы и пустил Апельта в порт. Как изгнанник, он скитался вдоль пирса, спотыкался о рельсы, получал выговоры от офицеров, которых не мог приветствовать по всем правилам из-за висевшего за плечами тяжелого рюкзака.

Ничего утешительного для себя он в порту не нашел. Весь день снова прошел в безуспешном наведении справок. В довершение всего он попал в руки полевой жандармерии. Жандармы были твердо убеждены, что схватили иностранного агента, и недолго раздумывая, отправили Апельта под арест.

Лишь на следующее утро юноше устроили допрос. Он подробно рассказал о своих злоключениях в последние дни, но жандармы слушали его с недоверием и в конце допроса заявили, что тщательно проверят, соответствует ли все то, что сообщил им Апельт, действительности. Через два дня они получили подтверждение тому, что им сказал арестованный, однако не стали дружелюбнее: им приходилось отпускать пойманную рыбку в воду.

Пока Апельт находился под арестом, жандармы каждый раз вымещали на нем свое скверное настроение. А когда пришло время отпустить его, дежурный жандарм со злостью прорычал:

— Вот тебе твои документы! Провиант получишь позднее! — И сильным пинком выбросил матроса на улицу.

Скитания Апельта длились еще десять дней, прежде чем он поздним вечером добрался до указанного в путевых документах голландского портового города. У вокзала, в казарме вермахта, матросу предоставили ночлег. Но прежде чем пустить в помещение, фельдфебель спросил, нет ли у Апельта вшей, а затем, получив отрицательный ответ, указал на свободную койку во втором ярусе. Хайнц сразу же взобрался наверх и вскоре уже спал мертвым сном.

На следующее утро Апельт обнаружил, что рядом с ним разместился какой-то обер-ефрейтор с нашивками торпедиста — он, видимо, прибыл сюда ночью. Хайнц шепотом поведал ему, почему оказался здесь.

— Какое совпадение! — воскликнул обер-ефрейтор. — Я тоже ищу эту флотилию.

Апельт был вне себя от радости. Ему хотелось тотчас же направиться в порт, но обер-ефрейтор удержал его.

— Не спеши, малыш! Послушай меня, через два часа мы будем на месте. А сейчас давай позавтракаем.

Как само собой разумеющееся, он потребовал завтрак, и ему вскоре принесли еду. Хайнц только отметил про себя, что хотя он и служит уже пять месяцев, но военную жизнь изучил еще плохо.

Его новый приятель отличался удивительным спокойствием и уверенностью в себе. Апельту казалось, что обер-ефрейтор что-то знает и о флотилии катеров.

Вскоре оба моряка отправились в порт. Они шли не спеша по улицам очень опрятного и чистого города. Матросы миновали кинотеатр для военных, два кафе, которые были еще закрыты. Но Апельт не сожалел об этом, поскольку у него все равно не было денег: в спешке никто не позаботился о том, чтобы выплатить молодому человеку положенное денежное содержание.

В порту, как ни старался Апельт, он не обнаружил торпедных катеров. Вместо них у пирса стояли двухпалубные буксиры. Апельт очень удивился: ведь он уже видел эти суда в Брунсбюттеле.

Обер-ефрейтор снял с плеч рюкзак и направился прямо к буксирам. На пирсе он приветливо поздоровался с часовым, одетым в штатское. Апельт же остановился на почтительном расстоянии. Затем часовой кого-то позвал, и вскоре на палубе появился маленький коренастый человек. Он смерил внимательным взглядом обоих прибывших и, уперев руки в бока, зарычал на Апельта:

— Только тебя нам и не хватало! Молокососы нам не нужны. Здесь не санаторий. У нас трудная и сложная служба.

Апельт был обескуражен: какое право имеет этот кривоногий человек в штатском так на него кричать? Ведь он же был гордостью курса! И, не выдержав, парировал:

— На флоте везде служба трудная и сложная.

Тотчас же на него обрушился новый поток брани.

Несмотря на такую хамскую встречу, Апельта все же зачислили в экипаж. Обер-ефрейтор попал на другой буксир. Хайнц огорчился: ему очень хотелось иметь друга.

Слова кривоногого подтвердились. Здесь Апельт действительно почувствовал себя лишним. В кубрике ему нашлась только подвесная койка, а он не знал, как ее закрепить. Вещевой ящик выделили на баке, и то одну половину: в другой половине хранилось постельное белье экипажа. Апельту выдали точно такую же штатскую одежду, какую носили остальные моряки.

Юноша постепенно узнал, что буксиры в действительности были замаскированными торпедными катерами. Экипажи получили их на верфи в Вегесаке и в течение нескольких недель занимались на них боевой подготовкой. Затем катера снова отправили на верфь и замаскировали под буксиры. Дымовую трубу упрятали за капитанским мостиком, торпедные аппараты пометили в длинные ящики, обитые медью, укрыли все орудия. Передвижение флотилии должно было производиться по возможности скрытно. Для этой цели экипажам и выдали штатскую одежду.

Вначале Хайнцу Апельту пришлось очень трудно. Экипаж состоял из квалифицированных специалистов, из которых многие прошли обучение еще до войны. Все, кто служил на торпедных катерах, принадлежали к элите флота и очень гордились этим. Экипаж придерживался единого мнения, что неопытному Апельту, только что закончившему училище зенитной артиллерии, делать у них нечего. И его использовали в качестве мальчика на побегушках. Ему приходилось подносить концы, наполнять масленки. При этом никто не говорил ему, где все это находилось.

— Ты, затычка, вечно путаешься у всех под ногами, — звучало на борту катера.

Но это раздавалось не только в адрес Апельта. Ведь на таком маленьком, тесном корабле люди постоянно наталкивались друг на друга, и в этом не было ничего удивительного. Странным было то, что такого неопытного моряка сразу направили на корабль, получивший особое задание. Однако в германских военно-морских силах было всякое возможно.

— Несколько дней ты будешь питаться с матросами на баке, — приказал старший по палубе.

Теперь Хайнц должен был брать еду в камбузе, носить ее наверх, складывать столы после приема пищи в кубрике, мыть посуду и полы. Он показал себя прилежным и трудолюбивым. «Этот нам подходит» — к такому общему мнению пришел экипаж, но никто и не подумал о том, что пора использовать молодого матроса по специальности.

Ругательства и насмешки не прекращались, особенно если Апельт в чем-то ошибался. Кривоногий боцман Керн недолюбливал молодого матроса и при малейшей провинности строго наказывал. Хайнц часто вспоминал рассказы боцмана в Штральзунде о царивших на флоте жестоких порядках: теперь он испытывал их на собственной шкуре. Правда, здесь не давали пощечин — так обычно поступали в торговом флоте, но это было единственное утешение.

***

Со временем Апельт ближе познакомился с членами экипажа. Лейтенанту Уве Хармсу было всего двадцать один год, и без морской формы его никто никогда не принял бы за командира катера. Обычно он носил темно-голубые тренировочные брюки с белым свитером и парусиновую рабочую обувь. Все это не являлось довольствием в военно-морском флоте. Головным убором ему служила шкиперская морская фуражка, кокетливо надвинутая на левое ухо. Своим толстощеким лицом и вечно взъерошенными волосами он очень походил на школьника, который во время каникул решил отправиться в путешествие на яхте.

Представление волновавшегося Апельта командир катера принял кивком и сразу же сошел на берег, не отдав распоряжение построить экипаж на палубе. Это было явное нарушение устава. Хармс вообще смотрел на многие вещи довольно просто. Он мало заботился о поддержании образцового внутреннего порядка на катере. Сразу после вступления в командование он запретил выстраивать экипаж на палубе, считая это устаревшей ерундой. Матросам это нравилось. Теперь они могли не утруждать себя приборкой: три-четыре ведра воды на верхнюю палубу — и все готово. Боцман Крен очень возмущался по этому поводу, но ничего не мог изменить. Однако матросы уже успели узнать своего командира и с другой стороны. Во время учений он был беспощадно строг, но люди не обижались на него и только хвалили за это, ибо чувствовали, что в трудную минуту на лейтенанта можно положиться.

Старшим по палубе был тощий, высокий как жердь Отто Шпиндлер. Его прозвали пауком, но он не обижался. На гражданке Шпиндлер работал машинистом, но еще в юности его влекло море. Он хотел увидеть мир и испытать много приключений. В 1939 году юноша добровольно подал заявление о поступлении в военно-морской флот. Это было сделано, как потом он говорил, в минуту душевной слабости. Если бы он не захотел служить, то из-за его профессии никто не призвал бы Отто Шпиндлера в армию.

Вначале он приложил немало усилий, чтобы как можно быстрее дослужиться до боцмана, но флотская муштра навсегда отбила у него любовь к морю. И когда матросу Шпиндлеру предложили поступить в морское офицерское училище, он наотрез отказался. Еще три месяца такого изнурительного обучения казались ему слишком дорогой ценой за золотые галуны и высокое денежное содержание. Недавно Отто повысили до обер-ефрейтора, и он по этому поводу шутил, что достиг потолка.

Важным человеком в экипаже считался сигнальщик ефрейтор Хайниш. Он нес службу на ходовом мостике и был в курсе всех происходивших на борту катера событий.

Боцман Керн очень любил командовать и всюду совал свой нос, но обладал очень скудным запасом технических знаний и часто попадал впросак. До службы на флоте у него не было никакой профессии, и он перебивался случайными заработками. Керн отличался только образцовым личным поведением. Это отметил еще его первый, очевидно лишенный здравого смысла, командир, когда направил Керна в морскую школу и тем самым помог ему стать боцманом. Эту должность Керн занимал уже два года и по всем признакам должен был остаться боцманом до конца своих дней.

Торпеды обслуживал Пауль Фразе, часовых дел мастер из Вюртемберга. Фразе был идеальным торпедистом, лучше его никто не мог обращаться с этим сложным и чувствительным вооружением. Недаром девиз его гласил: «С торпедами нужно обращаться так же нежно, как и с молодыми девушками».

Ему не требовались ни советчики, ни помощники. Но Керну хотелось давать всем указания, и вот однажды он попытался поучать Фразе. Тот не выдержал и спокойно, но категорично возразил:

— Вы же в этом ничего не понимаете, боцман.

Керн пришел в бешенство:

— Что вы себе позволяете! Это невыполнение приказа! А потом, что за обращение? Почему вы не говорите мне «господин боцман»?! — И он тотчас же направился к командиру с рапортом.

Хармс хладнокровно выслушал боцмана и сказал:

— Такого торпедиста мы больше никогда не получим. А тупоумных унтер-офицеров, таких, как вы, на флоте хоть пруд пруди. Они расплодились, как тараканы на запущенном корабле. — И он выдворил Керна.

Все нашли, что командир поступил правильно. Заносчивому боцману это разгон был поделом. Хайнц Апельт тоже злорадствовал по этому поводу. Авторитет Фразе сильно возрос. По своей профессиональной подготовке он стоял на втором месте после Шпиндлера. А знания на торпедном катере ценились выше, чем звания.

***

В день выдачи денежного содержания казначей флотилии в звании обер-лейтенанта обходил все катера. При небольшом количестве людей эта процедура занимала у него немного времени. Хармс сопровождал обер-лейтенанта на борт своего катера. Члены экипажа подходили получать деньги по одному. Старшим по рангу к денежному содержанию причитались различные надбавки, и в результате у них скапливалась кругленькая сумма. Апельт же получил только пять рейхсмарок, но он радовался и этому.

Еще до зарплаты моряки принарядились и приготовились к увольнению на берег. Как только казначей покинул катер, они сразу же выстроились на пирсе.

— Кто сегодня заступает на вахту?

Хайнца Апельта охватил страх: от Гербера он знал, что в таких случаях жребий всегда падает на молодого матроса. Но Шпиндлер все устроил. Он уговорил одного из унтер-офицеров со сторожевого корабля, находящегося за кормой катера, за ящик сигарет отстоять эту вахту. Личный состав сторожевых кораблей очень нуждался в маркитантских товарах: он месяцами не получал их, если не вел боевых действий. А экипажи торпедных катеров составляли элиту флота, и их обеспечивали такими товарами вдоволь. Поэтому для них ящик сигарет стоил не так уж дорого.

Экипажи катеров отправились в увольнение на берег. Голландия была для них новой, незнакомой страной. Никто не мог предсказать, как долго они пробудут здесь и зайдет ли вообще когда-нибудь снова в этот порт. Пока судьба была к матросам милостива, и они хотели взять от жизни все…

Во главе группы из одиннадцати человек шел Шпиндлер. И хотя он знал город не лучше, чем другие, все следовали за ним без возражений: они привыкли подчиняться Шпиндлеру. Как поощрение воспринял Хайнц Апельт, что его взяли с собой. Если бы он лебезил перед боцманом Керном, ему пришлось бы нести вахту.

Уже в кубрике моряки оживленно обсуждали, как они проведут время на берегу. Хайнишу очень хотелось подцепить девчонку. Машинисты поговаривали о «солдатском приюте три». Апельт возразил — он знал это от одного ефрейтора, — что в городе только два заведения для солдат. Это замечание вызвало взрыв смеха. В заключение толстый кок заявил, что вечером непременно «подстрелит какую-нибудь четырехмоторную бабенку». Из всего услышанного Апельт понял только, что моряков ждала большая увеселительная программа.

Группа двигалась в направлении старого города. Рекламные щиты на фасадах призывали покупать ликер «Болс», радиоприемники «Филиппс» и швейные машинки «Зингер». Улицы становились все уже и запутаннее. Противно пахло рыбой. У дверей домов сидели женщины с вязальными спицами. Дети играли в сточных канавах. Одеты все были очень бедно. Полицейские здесь не появлялись. Старый город считался опасным местом. В тавернах, фасады которых выходили на улицу, виднелись фигуры, не вызывавшие доверия. Хайнц Апельт понимал теперь, почему моряки держались вместе. Одному здесь легко было пропасть ни за грош.

— Куда мы, собственно говоря, направляемся? — осторожно спросил Апельт.

Хайниш крепко хлопнул его по плечу и сказал:

— Сейчас ты сможешь доказать, мужчина ты или нет…

Со стороны маленькой боковой улицы послышалась музыка. Старший по палубе без колебаний направился туда. Над входом в таверну висело штурвальное колесо, окна были плотно завешены. Название «У Мадлен» почти выцвело, и его можно было прочесть с трудом.

Шпиндлер вошел первым. Хайнц на мгновение замешкался. Навстречу ему неслись клубы табачного дыма, крики, обрывки музыки. Стоявшие сзади грубо протолкнули его вперед.

Это был притон низшего пошиба. Достаточно было только одного взгляда на смелые наряды девиц, чтобы понять, куда ты попал. Хайнцу очень захотелось скорее улизнуть отсюда. Но сделать это оказалось невозможно. Хайниш и Фразе усадили его за стол рядом с собой. Они подозвали двух блондинок, спускавшихся в это время по лестнице. Обе послушно подсели к ним. Маленькая схватила Апельта за пряжку пояса и прижалась к нему.

— Я специалист по морякам, — сказала она, а затем взяла его руку и сунула ее в вырез своего платья.

Хайнц сначала покраснел, потом побледнел. Шум в переполненном помещении, отвратительная смесь табака, дешевых духов и пота почти лишили его сознания. В зале находились представители почти всех родов войск: пехотинцы, летчики, моряки, полевая жандармерия и даже несколько человек из трудовой армии. На какое-то время Хайнц вспомнил Экдорф.

Хайниш подтолкнул его и произнес:

— Быстрей идем наверх!

Хайнц медлил. Тогда вмешался Фразе:

— Братец, когда-то же нужно стать мужчиной… Ну, ты понял?

Апельт сразу все осознал: если хочешь, чтобы тебя приняли на катере, нужно поступать так, как другие.

***

Флотилия стояла в Голландии уже неделю. Однако предстоящий маршрут следования держался в тайне. Некоторые намекали на Испанию, и это будоражило воображение: горячие андалузские ночи, темпераментные танцовщицы… Большинство членов команды уже ходили между Бискайским заливом и Нордкапом, но в Испании никто еще не бывал. Другие же, напротив, были настроены скептически. Они предполагали, что отряд катеров, совершив какой-нибудь долгий круговой рейс, снова вернется в Киль.

Наконец поступил приказ выйти в море, и вскоре все обнаружили, что они двигаются вниз по реке. На борту появился голландский лоцман, и под его руководством катера пропетляли вдоль многочисленных островов дельты. Потом появились идиллические пейзажи с красивыми деревушками, с бесчисленными ветряными мельницами.

На реке царило оживленное движение. Буксиры с огромными дымовыми трубами тянули за собой от четырех до шести барж. Катера обгоняли их без особых усилий, хотя шли только на одном двигателе. Сохранять порядок следования было не так-то просто, поскольку катера предназначались для более быстрого передвижения.

Апельта назначили нести службу на ходовом мостике, и Хайниш сунул ему в руки пестрый флажок. Неожиданно впередсмотрящий прокричал:

— Дистанция до впереди идущего катера сокращается!

Хармс скомандовал замедлить ход. Сигнальщик на мостике замахал флажками сзади идущему катеру, чтобы тот тоже замедлил ход. Вскоре дистанция между катерами опять увеличилась. И так, в монотонном ритме, который больше всего бесил машинистов, они двигались в течение нескольких часов.

Вечером катера прибыли в Эммерих. Снова Германия! Моряки шли по Рейну. Все пребывали в хорошем настроении: им удалось избежать воздушных налетов. На следующее утро на борту появился другой лоцман. Этот был жителем Рюдесхайма. В довоенное время работал капитаном прогулочного парохода, возившего за шесть марок жадных до впечатлений туристов до Кобленца и обратно. В его обязанности входило также давать подробную информацию о встречавшихся достопримечательностях на правом и левом берегу Рейна. Он всегда сопровождал свои рассказы юмористическими замечаниями.

После Эммериха катера миновали Везель, Дуйсбург и Дюссельдорф, о которых старый лоцман знал массу пикантных историй, но предпочитал их рассказывать в мужской компании. О Кельнском соборе он говорил очень много и закончил свой рассказ, когда катера уже пришвартовались в Бонне. Затем он принялся рассказывать об ужасном драконе, издавна творившем свои злодеяния в Семигорье. Кобленц ему нравился больше всех пунктов на маршруте. Он не забыл упомянуть ни одного его дворца, ни одной крепости и сообщить связанные с ними разные истории. Оказалось, что здесь в 1803 году король Казимир XXXIV отказался от трона.

Вдоль высоких берегов Рейна тянулись виноградники. Некоторые моряки, выходцы из Северной Германии, увидели их впервые в жизни.

— Послезавтра мы будем в Альпах и нас передадут британским горным морякам, — пошутил Фразе.

По мере удаления от моря настроение у моряков становилось все более игривым. Все, за исключением командира, воспринимали этот поход как прогулку, которая не имела отношения к войне.

Хармс же от напряжения и беспокойства морщил лоб. Южнее река уже не была такой широкой и местами даже становилась мелководной. И хотя все мели были отмечены на карте, это не успокаивало лейтенанта. За фарватером здесь уже не следили так тщательно, как в мирное время. Приходилось постоянно опускать лот и измерять глубину.

Когда отряд завернул в канал, солнце стояло высоко. Катера прошли еще несколько километров и оказались в огромном речном порту. У пирса стояли цистерны с горючим для заправки катеров.

— Где мы находимся? — спросил Апельт за ужином.

— В Страсбурге, — ответил Хайниш.

Апельт сразу вспомнил гимназию. Со Страсбургом была связана юность Гете… Высокая остроконечная башня, которую он увидел в окрестностях города, определенно принадлежала Мюнстеру. С огромным удовольствием он познакомился бы с этим памятником архитектуры, но увольнения на берег запретили.

Рейс продолжался дальше в южном направлении. Канал прямой стрелой пролег на местности. Его современные шлюзы катера прошли быстро. Хайниш нашел на мостике «Справочник по судоходству на Рейне» и взял его с собой в кубрик. Там находилось несколько человек, и они внимательно слушали, когда Хайниш стал читать вслух:

— «Рейнский канал получен в счет репараций по Версальскому договору. Проектная длина — 117 километров… Строительство начато немецкими фирмами в двадцатые годы. В 1932 году был открыт первый участок с мощной электростанцией Кембс…»

Все работающие на шлюзе говорили по-немецки, хотя и со своеобразным акцентом. Эльзас… Яблоко раздора между Германией и Францией, как говорил доктор Галль. Или об этом рассказывал Куле?

При дальнейшем следовании шлюзы стали встречаться чаще. Едва катера успевали пройти всего несколько километров, как им снова приходилось шлюзоваться. Узкая водная полоса все глубже врезалась в холмистую местность. А вдали уже виднелась лишенная растительности горная цепь.

— Вероятно, это Альпы? — заинтересовался кто-то.

— Швейцарская Юра, — уточнил Хайниш.

Потом достигли Мемпельгарда. Хайниш утверждал, что теперь они находятся на высоте триста семнадцати метров выше уровня моря.

— А что нам здесь делать? — поинтересовался Шпиндлер.

На этот обоснованный вопрос никто не смог дать ответа, и даже Хармс. Очевидно, только командир отряда точно знал, какая цель преследуется этим странным речным рейсом.

— Вероятно, мы собираемся на наших торпедных катерах завоевать Швейцарию, — сострил Фразе.

Швейцария была нейтральной страной, но ее статус мог измениться в течение одной ночи. Нейтралитет и пакты о ненападении не очень-то много значили в этой войне.

***

Рейнский канал катера уже давно миновали и теперь шли по какому-то ответвлению канала, технические сооружения которого были построены еще в девятнадцатом веке. Шлюзы были сделаны из дерева, а их ворота открывались вручную. Движение на канале было довольно оживленным, и замаскированные торпедные катера не очень-то выделялись в этой толчее судов. Тем не менее некоторые речники с удивлением обратили внимание на то, что из дымовых труб катеров не поднимается дым.

Канал пересекал ручьи, а иногда даже небольшие реки. Моряки с любопытством рассматривали голубую ленту воды, стоявшие неподалеку опрятные деревни и маленькие города. После многих морских переходов это зрелище для экипажа было необычным и новым.

В течение лета в канале было мало воды, и катерам приходилось останавливаться и ждать, когда она прибудет, или избавляться от части груза, чтобы продолжать путь дальше. На самых опасных местах палубная команда с помощью багров удерживала торпедные катера в центре фарватера. Устаревшая система шлюзов превращала каждое шлюзование в большую проблему.

Вскоре ширина водной полосы стала увеличиваться. Матросы высказали предположение, что они идут уже по какой-то реке.

— Это французская река Ду, — известил с важной миной Хайниш. — А канал, который мы миновали, называется Рейн — Рона.

Только катера двигались особенно медленно. Дно реки было неглубоким и скалистым, и любое отклонение от линии фарватера могло привести к катастрофе.

Катера подошли к городу Шалон-сюр-Сон. Глубина Соны и в этом месте составляла всего один метр. Дальше двигаться было невозможно. Теперь оставалось только уповать на дождь, который поднял бы уровень воды в реке, но на небе не было ни одного облачка.

— Мы уже прошли сто пятьдесят семь шлюзов, — известил Хайниш. — Преодолеем и это мелководье.

Шпиндлер растянулся на палубе и подставил свое тощее тело солнцу.

— Из-за этой войны я забыл, что можно загорать, — сказал он, выразив тем самым мнение многих.

***

Веселое настроение, царившее на катере, никак не разделял лейтенант Хармс. Чем медленнее они продвигались вперед, тем мрачнее становилось его лицо. Когда флотилия бросила якорь в Шалоне, барометр его настроения упал до нуля. Старый катер и его почти всегда подвыпивший экипаж в штатском действовали ему на нервы. Хармс совсем недавно стал командиром и горел желанием проявить себя в бою. А весь этот рейс был для него просто напрасной тратой времени.

Глубина один метр двадцать сантиметров была достаточной, чтобы миновать эту скалистую отмель. Хайниш получил указание каждое утро замерять уровень воды футштоком. В течение многих дней показания колебались между одним метром и одним метром и десятью сантиметрами. Экипаж воспринимал это с удовлетворением. Затем уровень воды поднялся до одного метра двенадцати сантиметров. Хармс воспрянул духом. Два дня спустя футшток показал даже один метр пятнадцать сантиметров.

— Это катастрофа, — сказал Фразе.

Хармс же приказал прогреть двигатели, чтобы при дальнейшем повышении уровня сразу же отдать швартовы. Командир отряда вызвал лейтенанта к себе и отругал его за самовольничанье.

Когда футшток снова показал один метр двенадцать сантиметров, Хармс был близок к помешательству. Будто в насмешку, матросы выкатили на палубу большую бочку вина и сделали на ней отметки, подобные меткам на корпусе корабля. Самый «благоприятный» уровень воды по футштоку необходимо было обмыть. Вскоре почти все члены экипажа были пьяны.

Официально увольнения на берег запрещались, но матросов на несколько часов отпускали купить продукты или подстричься. Посещение злачных мест и контакты с местными жителями теперь строго пресекались. Матросы очень сожалели об этом и с грустью вспоминали о времени, проведенном в Голландии.

***

Три недели моряки простояли в Шалоне, пока наконец не начался дождь. Он шел долго. Все понимали, что несет с собой это изменение погоды. Барометр настроения снова менялся: Хармс постепенно веселел, а его экипаж становился все мрачнее.

Рейс можно было продолжать. С большими предосторожностями катера обходили скалистые отмели. Даже легкое столкновение со скалами могло привести к повреждению рулевого механизма или гребных винтов. Хармс и боцман Керн, как цепные псы, следили за работой экипажа.

Наконец опасные участки были пройдены, и катера двинулись по все расширявшемуся руслу реки Соны. Через день они уже прибыли в Лион — центр шелкоткацкой промышленности. Здесь Сона впадала в Рону. Выйдя на широкую речную гладь, катера увеличили скорость и вечером стояли в Авиньоне, который напомнил Хайнцу Апельту о том, как он и его товарищи разучивали на уроках французского языка песню про этот город и его прекрасный мост. И вот теперь Хайнц находился здесь, нес вахту недалеко от знаменитого моста. Если бы Моппель мог знать обо всем этом!

За Авиньоном катерам снова пришлось преодолевать сложный участок реки, но потом она снова стала широкой, и они благополучно достигли залива.

— Средний ход, вперед! — дал команду командир отряда.

Для машинистов это было сущим благом. Торпедные катера вошли в настоящий морской порт и встали между рыболовными судами и пароходами каботажного плавания. Французы в беретах с изумлением наблюдали за тем, как лихо входили солидные буксиры в гавань.

Моряки еще никак не верили, что отряд достиг Средиземного моря, но постепенно они стали понимать, для выполнения какого рода задачи прибыли сюда катера.

***

За обедом некоторые члены экипажа стали свидетелями необычного разговора между Хармсом и командиром отряда.

— Хотелось бы только знать, кто затеял этот идиотский переход по внутренним водам! — со злостью говорил капитан-лейтенант Крузе. — За две недели мы должны были прибыть к месту назначения. А сколько на самом деле ушло на это времени? Почти в три раза больше! Стоит мне только вспомнить о Шалоне, как меня охватывает ярость. Ах уж эти теоретики! Никакого представления о реальной жизни! Чего проще было бы погрузить наши катера в разобранном виде на железнодорожный состав и отправить их в Италию. А там любая маленькая верфь сумела бы собрать их за две недели…

Хармс полностью соглашался с доводами своего командира, но открыто высказывать критические замечания в адрес командования опасался.

— Так точно, господин капитан-лейтенант! Я абсолютно согласен с вами, — поддакивал он, польщенный тем, что Крузе так откровенно разговаривает с ним. От оказанного доверия сердце Хармса наполнялось гордостью.

— Да, вот еще что, — продолжал Крузе, — этот никчемный переход разложил личный состав. Надо навести порядок. Взять всех в руки, укрепить дисциплину. Спуску не давать никому! Впереди у нас серьезные дела.

Хармс взял под козырек и отчеканил:

— Так точно, господин капитан-лейтенант! Мы еще покажем англичанам, кто хозяин на Средиземном море!

***

Надежда моряков отдохнуть в морском порту рухнула. После Лиона они уже находились на неоккупированной территории Франции, и здесь распоряжались не германские войска, а французские вооруженные силы, хотя у них и не было тяжелого вооружения. Недалеко отсюда, в Тулоне, стояли на приколе разоруженные корабли французских военно-морских сил.

— Мы пребываем в стране врага, — объяснял Хармс экипажу. — Нам следует исчезнуть отсюда как можно скорее. Если французы заметят, что скрывается под нашими «буксирами», произойдет большой скандал.

Перед наступлением темноты катера двумя кильватерными колоннами покинули порт, не включая ходовых огней. Поступил приказ вести усиленное наблюдение, чтобы не оторваться от колонн. Дул сильный бриз. Волны с пенящимися гребешками постоянно накатывались на низкую носовую часть катеров. Командование приказало сменить курс, чтобы уменьшить качку. В открытом море тяжелые катера бросало как скорлупки. При их строительстве мореходным качествам уделили очень мало внимания. Торпедный катер прежде всего должен быть быстроходным — все остальное считалось второстепенным. Двигатели работали ровно, скорость достигала почти сорока узлов.

Хайнц Апельт нес вахту у орудия. Боцман Керн, видимо, неслучайно поставил его на правый борт: Хайнца сразу же несколько раз обдало водой. Его брюки быстро промокли, холодная вода проникала за спину через воротник спасательного жилета. Вскоре Апельт почувствовал слабость в теле и боль в желудке. Когда катер стал спускаться вниз с огромной волны, он перегнулся через борт, и его вырвало.

К полуночи Апельт промок до нитки и промерз. Стоявший также на вахте матрос пожалел его и поменялся с ним местами. Теперь Хайнц стоял на левом борту, до которого реже достигала вода. Хотя ему было невыносимо плохо, он мужественно нес вахту. Неожиданно появился Шпиндлер, он ударил его по плечу и сказал:

— Твоя очередь… — Это означало, что можно зайти на две минуты в камбуз и выпить стакан горячего чая.

Тепло подействовало на него благотворно, но он по-прежнему должен был оставаться в мокрой одежде: во время вахты не разрешалось переодеваться.

Ветер несколько утих, но стало значительно холоднее. Небо огромным черным колоколом нависло над морем. Хайнц Апельт занял свой пост и, дрожа от холода, принялся вглядываться в темноту…

После трудной ночи, которой, казалось, не будет конца, забрезжил рассвет. Два катера значительно отстали, но все же находились в поле зрения. По семафору им передали приказ капитан-лейтенанта Крузе увеличить скорость и догнать колонну. Через некоторое время отставшие катера присоединились к отряду.

Вскоре показалась земля. Сначала моряки увидели высокие, почти лишенные растительности горы, а затем огромную бухту порта Специя, где стояло много итальянских крейсеров и эскадренных миноносцев. В тихие рассветные часы они выглядели довольно мирно.

Флотилия бросила якорь у входа в бухту, а экипажи, закрыв катера большими маскировочными сетями, отправились отдыхать. Усталые, изможденные, моряки еле добрались до своих коек. Апельту еще предстояло стоять на вахте, но Шпиндлер сменил его и назначил кока. Он понял, что силы у молодого матроса на исходе.

Хайнц лежал как пласт в неудобной подвесной койке. Его первый морской поход оказался очень тяжелым, но он все-таки выдержал. Более того, он радовался, что путешествие по рекам и каналам наконец закончилось, потому что горел желанием поскорее принять участие в боях и отличиться. А потом его направят в офицерское училище. Лейтенант Хармс служил для него в этом плане хорошим примером. Под руководством такого смелого командира всегда есть шансы выдвинуться. Хайнц поклялся сделать все, чтобы поступить в училище с Железным крестом. Там он, вероятно, встретится со своими друзьями, и произойдет это в ближайшем будущем.

В Специи моряки надеялись получить увольнение на берег и провести время в обществе темпераментных итальянок. Однако из этого ничего не вышло. К вечеру катера отбуксировали на верфь, и поднявшиеся на борт рабочие с помощью сварочного аппарата ловко удалили маскировочные надстройки. Это быстрое превращение «буксиров» в торпедные катера вызвало всеобщее удивление. Хайнц Апельт впервые увидел катера в их нормальном виде. Однако они все еще были выкрашены в темновато-коричневый цвет.

На следующее утро каждый моряк получил кисть и светло-серую краску. Красить катер под палящим августовским солнцем было сущим наказанием. Хайнц, имевший мало опыта в малярном деле, уронил несколько капель на корпус катера. Это дало Керну повод лишний раз поиздеваться над ним. Старые члены экипажа сразу же заняли более удобные для работы места, где могли свободно стоять или даже сидеть. На долю же Апельта достались самые трудные участки. Краска сохла быстро, и вскоре катера приняли свой обычный светло-серый цвет.

С «гражданской» жизнью на борту катера было покончено. Матросы переоделись в военную форму. Личный состав отряда построился в пакгаузе. При появлении Крузе обер-лейтенант, заместитель командира, подал команду «Смирно» и отдал рапорт. Хайнц даже вздрогнул от неожиданности, поскольку за эти недели он совсем отвык от строевых команд.

Капитан-лейтенант Крузе, обращаясь к морякам, призвал их хорошо подготовиться к предстоящим боям. Он много говорил об успехах немецкого военно-морского флота и очень мало о потерях и поражениях.

— Отряду предстоит участвовать в решающих боевых действиях, — заявил он. — Совместно с нашими итальянскими союзниками мы должны нанести сильные удары по британскому средиземноморскому флоту и блокировать его морские базы на островах. Только в этом случае мы сможем обеспечить снабжение и доставку пополнения нашим мужественным войскам в Африке и помочь им завоевать Египет. Уже в течение нескольких месяцев здесь ведет боевые действия отряд наших торпедных катеров. Он добился успехов, которыми может гордиться весь германский флот. Итальянские торпедные катера тоже показали отличные результаты. Я надеюсь, что наш отряд превзойдет их достижения… С захватом Египта для Германии открывается путь к Ближнему Востоку. Так будем же достойны задач, которые поставил перед нами фюрер!

Преисполненный веры в силу немецкого оружия, лейтенант Хармс восхищенно смотрел на своего командира. С такой же верой взирал на него и матрос Хайнц Апельт.

Но Крузе специально нарисовал такую оптимистическую картину, чтобы поднять боевой дух личного состава. В действительности положение стран оси в Средиземном море было тяжелым.

Катера принялись грузить продовольствие и горючее. Наконец пришла долгожданная почта. Получил ее и Хайнц, который сразу принялся за чтение письма от Коппельмана. Оно было написано четыре недели назад в Лориане.

— Черт возьми! — выругался Хайнц громко. — Я действительно последним приму участие в боевых действиях!

Вечером в кубрике он прослушал оперативную сводку вермахта. На Северном Кавказе немецкие войска быстро продвигались вперед. Был взят Майкоп, но русские, к сожалению, успели вывести из строя нефтяные промыслы. Упорные бои шли в излучине Дона. Там, кажется, разворачивалось крупное наступление. Упоминался Сталинград, но Хайнц не имел ни малейшего представления о том, где находится этот город. Да это его особенно и не интересовало.

Два совершенно новых сообщения заставили его сердце биться сильнее. На побережье Ла-Манша, в районе Дьеппа, закончилась неудачей попытка англо-американских войск высадить десант. Однако Апельта интересовали боевые действия против вражеских конвоев на Средиземном море. Британский караван судов с охранением, направлявшийся из Гибралтара на Мальту, был почти полностью уничтожен. При этом англичане потеряли авианосец.

Обстановка совершенно ясна: Англия находилась при последнем издыхании. Происходит то, о чем говорил капитан-лейтенант: «…Франция исключается, позиция Великобритании как великой военно-морской державы основательно подорвана. Если в самом ближайшем будущем англичане запросят мира, США не станут дальше воевать в одиночку. В этом случае мы победим окончательно!»

В двадцать один час поступил приказ выйти в море. Через час катера уже находились вне акватории порта. Полным ходом отряд двигался в юго-восточном направлении, рассекая спокойную гладь моря. Ночь была теплой, попутный ветер действовал освежающе.

Глава 7 КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ТИМЕ

Хельмут Коппельман провел в походе уже целый месяц. Ничего интересного за это время не произошло. Окрыляющее чувство радости, которое он испытывал при выходе в море, вскоре уступило место глубокому унынию. Бискайский залив показал себя с самой неприятной стороны. Маленькую подводную лодку бросало на волнах, как щепку. Хельмут тяжело страдал от морской болезни. Другим членам экипажа тоже было нелегко, но это мало утешало юношу. Внутри лодки воздух был теплый и влажный, как в оранжерее. Однако к этому прибавлялись испарения из трюма, чад от горючего перемешивался с запахами из камбуза и едким мужским потом. Вся эта смесь вызывала у Хельмута постоянное ощущение тошноты. Вода для умывания строго лимитировалась: засохшую на лице морскую соль после вахты стирали каким-нибудь дешевым одеколоном.

Моряки из машинного отделения менялись через каждые шесть часов, а остальные — по судовому расписанию, через четыре часа. В кубрике на двух человек полагалась только одна койка. Едва заступающие на вахту освобождали место, появлялась другая смена и укладывалась спать здесь же. Хельмут после каждой вахты на мостике едва добирался до койки. До этого нужно было миновать узкие помещения, забитые мешками с картофелем, корзинами с хлебом и грудой подвесных коек. Первое время, прежде чем лечь спать, он пытался посидеть на краю койки, но ограничительная доска больно давила ему под коленями и, кроме того, он создавал неудобство для других. Таким образом, свободные часы приходилось проводить в основном лежа в койке. Между учебными подводными лодками в Готенхафене и обычными серийными боевыми лодками была большая разница. Тут не до комфорта.

Ночная вахта была самой трудной. В долгие ночные часы, стоя на мостике, Хельмут уже сотни раз сожалел о своем решении стать военным моряком. В торговом флоте его списали бы после первого же рейса. В военно-морских силах это было не так-то просто.

Когда океан был спокойным, моряки часто выходили на мостик полюбоваться звездной летней ночью и побеседовать на свежем воздухе. Хельмут за это время научился распознавать звезды. Помог ему в этом боцман Хун, который когда-то плавал на рыболовных судах. Раньше Хельмут знал только Большую и Малую Медведицу. Теперь он без труда мог найти любую звезду Северного полушария, даже такие маленькие, как Дельфин, Стрелец, Жираф и Южная Корона. Наблюдение за звездами, определение их яркости доставляли юноше истинное удовольствие и помогали на какое-то время забыть о невыносимо трудной жизни на подводной лодке.

***

Лодка капитан-лейтенанта Тиме входила в северную часть Атлантики. Моряки на ходовом мостике настороженно вглядывались в даль. В любую минуту на горизонте мог появиться вражеский конвой. Первый из заметивших полосы дыма мог рассчитывать на награду. Однако в течение долгого времени наблюдатели ничего не обнаруживали.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал второй вахтенный офицер Хельмуту. — Нам не хватает воздушной разведки. Две-три эскадрильи, например типа «Кондор», — и проблема была бы решена. В прошлом году все шло довольно хорошо. А теперь? Наши требования остаются на бумаге… «Самолеты для военно-морского флота?» — спрашивают чиновники и пожимают плечами. При толстяке Геринге ничего не изменится. Мой брат служит в авиации и говорит, что нас даже не берут в расчет. Наступление на Востоке стоит огромных потерь. Восточный фронт все пожирает. Для нас ничего не остается…

После обеда в радиорубке получили срочное сообщение: ночью караван изменил курс. Капитан-лейтенант Тиме выругался. Было ясно, что в течение нескольких часов он вел поиск в неверном направлении. Оставалась надежда выйти на конвой на следующий день.

Поздно вечером Тиме, согласно предписанию, должен был сообщить данные о своем местонахождении, использованных торпедах, горючем и количестве продовольствия. Этот приказ командир выполнял с большим нежеланием. Он прекрасно понимал, что союзники перехватывают такие сообщения и засекают подводные лодки. Не исключалось, что англичане даже научились расшифровывать эти телеграммы, поскольку иногда они уже знали боевой порядок «волчьих стай», место их действий и принимали соответствующие меры. Таким образом, часто восхваляемая и не менее часто высмеиваемая любовь немцев к порядку и точности оборачивалась для многих подводников несчастьем, но адмиралтейство ничего не предпринимало.

***

Хельмут Коппельман заступил на ночную вахту. Море было спокойно, только небольшие брызги долетали до рубки. Равномерно работали двигатели. Как только забрезжил рассвет, второй вахтенный офицер спустился вниз. Вскоре Коппельман услышал громкие, возбужденные голоса. Затем на мостике появился Тиме, держа под мышкой темный футляр. Он громко ругался. Оказалось, что моряки на центральном посту забыли разбудить его. Время для определения местонахождения лодки было упущено — на небе гасли последние звезды. Тиме принес секстан напрасно. Поиск каравана очень усложнился, поскольку не удалось точно определить местонахождение лодки. Тиме отправил на гауптвахту унтер-офицера центрального поста, а два матроса, которые, собственно говоря, не были виноваты в этом упущении, должны были получить наказание по прибытии в Лориан.

После обеда вахту усилили. Согласно всем предположениям, подводная лодка находилась в непосредственной близости от конвоя. Тиме сам инструктировал каждого наблюдателя, заступающего на вахту, и обещал награду за хорошую службу.

Коппельман внимательно следил за горизонтом. Ему уже не раз чудилось, что он видит конвой. Его товарищи тоже неоднократно принимали появлявшееся на горизонте облако за дым кораблей. Но вот Хельмут заметил необычный серый отблеск. Моряк долго всматривался в даль, все еще не решаясь сообщить об удаче. Ведь сколько раз наблюдатели ошибались! Серый отблеск не исчезал и устойчиво стоял на месте. Сомнений не было, и Коппельман возбужденно прокричал:

— Вижу дым, справа 130!

В тот же миг все четверо наблюдателей направили свои бинокли по правому борту за корму. Действительно, темное облако над линией горизонта становилось все больше. Затем Хельмут смог рассмотреть второй, менее ясный клуб дыма. Вызвали командира. Через полчаса над линией горизонта уже виднелась почти дюжина узких полос дыма. Разыскиваемый конвой был найден.

Какое-то время Тиме держался на значительном расстоянии от обнаруженного противника. Прежде всего командиру надо было определить курс и скорость движения конвоя. По всему было видно, что он шел от британского побережья в сторону Латинской Америки или южной части США. Скорость конвоя составляла восемь узлов, и, согласно полученной информации, он насчитывал более сорока судов. Кроме того, его охранение обеспечивали один эскадренный миноносец, четыре корвета и еще какой-то старый корабль.

Другие подводные лодки тоже вели поиск конвоя, но пока не поступило ни одного сообщения, что какой-то экипаж напал на его след. Тиме оказался первым. Но одному атаковать такое количество судов было не под силу. Слишком серьезную угрозу представляло охранение из шести кораблей. Однако Тиме хотел тщательно изучить конвой, собрать о нем точные данные для совместных действий с другими подводными лодками.

Судно средней величины отстало от конвоя и медленно тянулось за ним на расстоянии примерно трех миль. К вечеру подводная лодка подошла к нему достаточно близко, чтобы рассмотреть его в перископ. Обер-лейтенант Бергер сидел в рубке и записывал: «Носовая часть — обычная, стандартная, водоизмещение — две-три тысячи брутто-регистровых тонн…» Хельмут открыл справочник на соответствующей странице и протянул его Бергеру, а тот — командиру. Характеристики были установлены безупречно точно: «Бактриа», класс «Кунард», 2402 брутто-регистровых тонн, длина 89 метров, осадка (при полной нагрузке) 6 метров. Для начала неплохо…

Тиме выждал, пока судно отстало от конвоя на значительное расстояние, а затем отдал приказ на всплытие. Он все еще продолжал осторожно наблюдать за одиночным противником.

— Где-то я читал о судне-ловушке для подводных лодок, — задумчиво сказал Тиме.

— Я тоже слышал об этом, — согласился Бергер.

Они быстро нашли инструкцию командующего подводными силами и прочли в ней, что англичане имели обыкновение включать в состав конвоев хорошо вооруженные суда с гидролокаторами и глубинными бомбами. При приближении подводных лодок эти суда имитировали аварию и отставали от конвоя, чтобы привлечь к себе подводные лодки.

Тиме предчувствовал такую ловушку. Он знал, что перед наступлением темноты с корабля охранения поступит приказ одиночному судну ускорить ход. Однако ничего подобного не произошло. Это, конечно, еще более усилило подозрения капитан-лейтенанта, и он потребовал от экипажа повысить бдительность. На мостике завязался оживленный спор. Это понравилось Тиме. Ведь одна из его основных задач состояла в том, чтобы научить офицеров тактике ведения боя. В конце концов в споре рождается истина.

В справочнике и дополнениях к нему ничего не говорилось о скорости, которую могло развивать подобное судно. По классу, году и месту строительства можно было предположить, что она составит девять узлов. Таким образом, противник вряд ли использовал отставшее судно в качестве ловушки. Для этой цели он мог бы привлечь и быстроходный корабль.

Впереди появилось огромное облако дыма. Тиме тотчас же приказал погружаться и на предельно высокой скорости отойти в сторону. С некоторых пор противник взял за правило до наступления темноты посылать головной корабль охранения для кругового обхода конвоя и тщательного траления мин. Встреча с таким грозным противником ничего хорошего экипажу лодки не предвещала. С помощью гидролокатора подводники тщательно выверяли направление его движения. Коппельман сидел в рубке на своем крошечном стуле и подробно записывал все данные. Потом Тиме часто возвращался к ним, чтобы при необходимости восстановить для себя ту или иную ситуацию.

Когда зашло солнце, эскадренный миноносец опять шел во главе охранения. Теперь Тиме решил, что настало время послать сообщение командованию подводными силами.

Капитан-лейтенант старался маневрировать так, чтобы отставшее судно все время находилось на фоне светлой полосы горизонта и не терялось из виду. Летом на этой широте всегда бывает светло, здесь даже в полночь можно читать без особого напряжения.

Тиме приказал всем стоящим на мостике визуально определить расстояние до «Бактриа». Командир очень любил такого рода тренировки. Точность ответа проверялась с помощью дальномера, который Коппельман принес с центрального поста. Точнее всех оказался Тиме, хотя и у остальных моряков результаты были неплохими. С наступлением темноты погрешность при визуальной оценке расстояний увеличивалась, поскольку ночь как бы приближала все предметы. Хельмуту это занятие понравилось, и он с интересом наблюдал за поведением своего командира. Старик отличался исключительной строгостью ко всем нарушителям. Когда однажды второй вахтенный офицер при преследовании вражеского судна по собственной инициативе приказал изменить курс, Тиме две недели не разговаривал с ним. Каждый приказ лейтенанту он передавал косвенно или в письменной форме. У Коппельмана сложилось впечатление, что он попал учеником в солидную фирму, в которой все определял шеф. Здесь не было доверенных лиц, которые могли принимать самостоятельные решения.

***

Около полуночи подводная лодка изготовилась к атаке. Две балластные цистерны были наполнены водой, и теперь над поверхностью моря выглядывала только овальная рубка лодки. Вражеское судно высоко возвышалось над линией горизонта. Первый торпедный аппарат приготовили к пуску. Через переговорную трубу капитан-лейтенант передал последние указания. Минуту спустя из носового отсека ответили:

— Данные учтены, первый аппарат готов.

Противник продолжал медленно продвигаться вперед, и, когда до него оставалось шестьсот метров, последовала команда:

— Внимание! Первый торпедный аппарат — пли!

В следующий момент Коппельман почувствовал, как от мощного толчка содрогнулась вся лодка. Из гидроакустической рубки сообщили, что торпеда пошла по заданному курсу. Эта информация имела существенное значение. При неисправности торпеда могла выйти из-под контроля и создать угрозу для самой подводной лодки. Помочь в таком случае могло только срочное погружение.

Унтер-офицер у центрального пульта нажал на секундомер. На мостике тоже вели отсчет. Время хода торпеды должно было составить примерно двадцать секунд. Когда обер-лейтенант Бергер досчитал до пятнадцати, напряжение достигло наивысшей точки. Теперь торпеда могла достичь цели в любое мгновение.

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, — продолжал отсчитывать Бергер.

Промах почти исключался. Может быть, неправильно определили расстояние? Значит, оно составляло более тысячи метров? Это невозможно.

Бергер досчитал уже до тридцати, и тут Тиме грубо оборвал его:

— Заткнитесь же вы наконец! Торпеда прошла мимо цели!

Командир приказал подготовить второй торпедный аппарат. Он отправил Бергера в торпедный отсек, чтобы тот сам проконтролировал работу торпедистов. Ему казалось, что они допускают какую-то ошибку. Правда, этот промах имел и положительное значение. Сейчас уже можно было с уверенностью сказать, что отставшее судно не представляет собой ловушки для подводной лодки, ибо в противном случае оно наверняка зафиксировало бы шум торпеды и приняло соответствующие меры. Однако ничего подобного не произошло, и судно спокойно следовало дальше.

Бергер доложил о готовности второго торпедного аппарата. На этот раз Тиме решил атаковать противника с четырехсот метров. Это означало, что торпеда достигнет цели через четырнадцать секунд. Когда торпеда с шипением покидала торпедный аппарат, экипаж молился, чтобы она попала в цель.

— Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… — считал Бергер.

Но прежде чем он успел произнести «четырнадцать», с кормы «Бактриа» поднялся огромный столб огня. Цель была поражена. Моряки на мостике молча пожимали руку командира, строго соблюдая субординацию. Коппельман восторженно прокричал «ура», давая выход накопившимся чувствам. Он был горд этим успехом и своим Стариком.

***

Подводная лодка отошла в южном направлении, чтобы избежать ответных действий противника. Курс менялся много раз, и в конце концов никто, кроме командира, не знал, где она, собственно говоря, находится. Коппельман потерял всякую ориентировку и, когда через полчаса увидел, что лодка вышла опять на ту же позицию, с которой был произведен пуск торпед, очень удивился. Узкая светлая полоса все еще стояла над линией горизонта. На воде качались две спасательные шлюпки и светились какие-то маленькие фонарики. Тиме объяснил, что такие фонарики англичане прикрепляют к спасательным жилетам, чтобы было легче обнаруживать терпящих бедствие людей. Экипаж нашел это приспособление очень полезным.

Обе спасательные шлюпки предпринимали отчаянные усилия, чтобы выловить людей из воды. Коппельман не мог понять, почему командир оставался на месте и не преследовал конвой. Неужели ему доставляет удовольствие смотреть, как гибнет судно? Вскоре впереди показался корабль. Тиме грубо обругал наблюдателя, который очень поздно заметил противника. Моряку, очевидно, было гораздо интереснее смотреть на тонущее судно, чем вглядываться в морскую даль.

Капитан-лейтенант приказал не спеша погружаться под перископ. Перед тем как предпринимать какие-либо действия, Тиме хотел внимательно изучить нового противника. Для него не составляло труда определить тип приближавшегося корабля. Еще до того как обозначился его силуэт, он спокойно сказал, что подходит корвет. По опыту Тиме уже знал, что может предпринять противник в подобной ситуации. Во-первых, командир охранения мог бросить «Бактриа» на произвол судьбы. Но это противоречило бы требованию командования спасать гибнущих даже ценой своей жизни. Во-вторых, зная о том, что против него действует одиночная подводная лодка, он без особого риска мог сразу направить для спасательной операции один корабль. И, наконец, в-третьих, командир охранения мог бы дождаться рассвета и на быстроходном корабле отправиться к месту, где было потоплено судно. И вот когда ночью появился корвет, Тиме понял, что противник выбрал второй вариант действий.

Коппельман восхищался способностью командира разгадывать замысел противника. Это являлось одним из важнейших условий достижения успеха. Еще в училище для подводников местное командование обратило внимание на блестящие способности Тиме в тактике ведения морского боя и намеревалось, когда этот курсант получит боевой опыт, пригласить его на преподавательскую работу.

Дальнейший план действий был ясен. Главное состояло в том, чтобы точно определить тактико-технические данные корвета. Коппельман усердно записывал все то, что ему говорил командир. В какой-то миг юноше показалось, что он походил сейчас на секретаря суда из одного старого фильма, от точности записей которого зависел вопрос жизни или смерти подсудимого.

Корветы, которые Англия начала спешно строить после объявления войны, не представляли серьезной опасности для подводных лодок при действиях в ночных условиях. Но затем англичане на верфях Клайд и Мерси стали перевооружать и оснащать эти корабли радиолокационными установками, способными обнаруживать рубку подводной лодки на большом расстоянии. При реконструкции мачта корабля переносилась за мостик и монтировалась вместе с радаром. Теперь по этому признаку командиры немецких подводных лодок могли судить, есть ли на корвете радар или нет.

Наблюдая в перископ, Тиме установил, что появившийся корвет радара не имел, и отдал распоряжение на всплытие в нескольких милях от противника. Под покровом темноты лодка медленно приближалась к очередной жертве. Матросы на мостике с напряжением следили за происходящим. Корвет описал большой круг около погружавшегося на дно судна, желая, очевидно, выяснить, нет ли вблизи подводной лодки, пославшей торпеду, а затем остановился.

Тиме приказал зарядить «счастливый», как он выразился, второй торпедный аппарат. Если позволяла обстановка, он редко производил выстрел из аппарата, который уже дал осечку. Как все истинные моряки, он был суеверен.

Обе спасательные шлюпки направились к корвету. В бинокль можно было наблюдать, как вражеские моряки из первой шлюпки поднялись на корабль и некоторое время в нерешительности стояли около борта. Неожиданно многочисленные желтые огоньки погасли. Очевидно, кто-то приказал людям выключить фонарики на их спасательных жилетах.

Маневрируя, лодка медленно приближалась к корвету, и, когда расстояние до него составляло восемьсот метров, Тиме не спеша, почти небрежно приказал выпустить торпеду. В этот момент к вражескому кораблю причалила вторая спасательная шлюпка.

— Шесть, семь, восемь… одиннадцать, — считал старший помощник командира.

Первые моряки из спасательной шлюпки уже поднялись на борт корабля.

— Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

Множество рук протянулось навстречу, чтобы помочь морякам с затонувшего судна.

— Семнадцать, восемнадцать…

Уже последние люди покидали шлюпку.

— Двадцать, двадцать один… — продолжал отсчитывать Бергер.

Вот-вот корвет снова отправится в путь. Но сделать этого ему не удалось. В этот момент высоко в воздух взметнулась водная струя. Торпеда попала точно в середину корабля. В течение нескольких секунд корвет, который с такой энергией спасал команду «Бактриа», развалился на части. Воспламенились запасы горючего. На месте катастрофы поднялся в небо гигантский яркий факел. Вряд ли кому удалось выбраться из этого кромешного ада. Отсутствие на корабле радара привело к гибели более ста человек.

— Полный вперед! — скомандовал Тиме, а затем приказал срочно передать радиограмму командованию подводных сил.

Через час должно было взойти солнце, и следовало ожидать, что командир охранения организует поиск подводной лодки. Тиме решил как можно дальше отойти от места торпедирования двух судов, а потом, описав большой круг, к вечеру снова настичь конвой.

Моряки стали поговаривать о том, как бы устроить небольшое празднество по случаю одержанной победы. Они послали добродушного боцмана Хуна, раньше служившего с Тиме на другой подводной лодке, осторожно прозондировать мнение командира на этот счет. Капитан-лейтенант великодушно разрешил приготовить праздничный обед и выдать несколько бутылок вина. Ответственным за это мероприятие назначили боцмана и выделили ему в помощь двух человек.

Точно в назначенное время Тиме пришел в кубрик, где за двумя длинными столами уже сидел почти весь экипаж. С камбуза начали подавать деликатесы, о существовании которых никто на борту и не подозревал. Вкусно пахли пирожки с телятиной, подогретое гусиное мясо в консервных банках — этикетки на них были написаны на каком-то славянском языке. Втайне моряки радовались, что на лодке был такой искусный кок, получивший эту профессию еще до войны.

Тиме пребывал в хорошем настроении. Он взял карандаш и лист бумаги и стал объяснять машинистам осуществленный им план атаки вражеских судов. Они слушали командира с большим вниманием, поскольку практически ничего не знали о ходе боя. В конце капитан-лейтенант угостил экипаж шнапсом. Никто, конечно, не опьянел от такого мизерного количества алкоголя, за исключением боцмана Хуна. В трезвом виде он был нормальным человеком, но стоило ему выпить хоть несколько капель спиртного, как его трудно было узнать. Он становился болтливым и без конца сочинял какие-нибудь небылицы, не вынимая изо рта свою потухшую трубку. То боцман работал летчиком метеорологической службы в Гималаях, то курсировал у тропика Рака на каком-то трехмачтовом барке, хотя каждый знал, что до войны он дальше Северного моря нигде не бывал, то в полночь встретил неописуемой красоты обнаженную девушку на Гавайских островах.

Хельмут никак не мог настроиться на общее веселье. Время от времени перед его глазами возникали картины гибнущих судов, в ушах раздавались душераздирающие крики тонущих. Откровенно говоря, торпедировать корвет при проведении им спасательной операции было большой подлостью. Не нарушало ли это международное соглашение по мореходству. Ведь люди на «Бактриа» не были военными… Коппельман удивлялся, почему такой вопрос возник у него только сейчас. Командир подводной лодки говорил о многом, но об этом умолчал.

Стоявших на вахте моряков подменили, чтобы они получили свой праздничный обед и выпивку. Тиме и офицеры оставались пока в кубрике, они дождались моряков с вахты и поздравили их с боевым успехом. Офицеры понимали, что хорошее настроение экипажа имело большое значение для выполнения поставленной задачи. Ведь впереди предстояли очень тяжелые дни.

Однако в конце обеда произошел досадный случай, который омрачил торжество. Один старый матрос позволил себе осторожно намекнуть, что выданного шнапса было очень мало, и, подняв пустую рюмку, как можно вежливее попросил:

— Не будете ли вы, господин капитан-лейтенант, так любезны и не прикажете ли выдать для экипажа… — Но закончить фразу не успел.

Другой матрос вскочил со своего места и без разрешения направился за спиртным. Тиме возмутился этой выходкой и немедленно отправил под арест обоих незадачливых просителей. Затем он резко поднялся и, сделав знак офицерам следовать за ним, вышел из кубрика.

После обеда наблюдатели доложили о появлении дымов по правому борту. Подводная лодка снова пошла на сближение с конвоем. Тиме приказал идти полным ходом — он намеревался обогнать конвой и выйти в удобную позицию атаки, находящуюся на курсовом угле сорок пять градусов на траверзе цели. Защита конвоя усилилась. Тиме показалось, что он обнаружил два новых эскадренных миноносца и два новых корвета. Очевидно, вражеское командование посчитало, что конвою грозила большая опасность, и направило ему на помощь подкрепление. Из этого Тиме сделал вывод, что другие немецкие подводные лодки находились где-то поблизости от него.

В данной обстановке было бы самоубийством предпринимать атаку на хорошо охраняемый конвой. Удалившись на значительное расстояние, Тиме отдал приказ к всплытию и передал свои наблюдения в Париж, где теперь располагался штаб немецкого командования подводных сил. Через десть минут ему вручили подтверждение в получении от него радиограммы и приказ оставаться вблизи конвоя и поджидать прибытия остальных подводных лодок, из которых будет сформирована группа «Щука».

После короткого наблюдения Тиме сразу усмотрел новую жертву — вырвавшееся вперед крупное судно. Это случалось часто, поскольку не всегда в конвое соблюдалась строгая дисциплина. Флагманский эскадренный миноносец, в сущности, не должен был отдавать каких-либо приказов своим торговым судам. Британский либерализм не поощрял такой строгой военной подчиненности. Кроме того, поддерживать порядок в колонне таких разнотипных судов, из которых часть принадлежала даже другим странам, было делом нелегким. Тиме ни за какую цену не согласился бы поменяться местами с командиром охранения такого конвоя.

Капитан-лейтенант сосредоточил все свое внимание на впереди идущем судне. «Вот опять удалось настичь отставшего противника, теперь можно и атаку повторить», — думал он.

Вновь прибывшие эскадренные миноносцы, очевидно, не придерживались какой-то строго установленной позиции, а служили своего рода дополнительным охранением и имели большой, но не точно ограниченный сектор поиска. Дважды Тиме был вынужден давать срочный приказ к погружению, потому что один из миноносцев слишком близко подходил к нему. Когда подводная лодка смогла снова всплыть, расстояние до конвоя увеличилось на много миль. Вечером Тиме потерял из поля зрения одиночно следовавшее судно, а продвигаться наудачу в ночных условиях не имело никакого смысла.

Как и следовало ожидать, за ночь конвой теснее сомкнул строй. Временами он преднамеренно замедлял ход, чтобы отставшие суда могли нагнать его. Суда конвоя строго выдерживали заданный курс.

Тиме и его экипаж уже больше не считали, что смогут действовать в одиночку против конвоя. На них дважды сбрасывали глубинные бомбы: корветы постоянно описывали круги в поисках подводных лодок, которые, очевидно, находились поблизости от конвоя.

Тиме долго наблюдал с близкого расстояния за эсминцем, выполнявшим специальное задание. Этот корабль шел на большом удалении от конвоя, регулярно посылая в эфир радиосигналы SOS, а ночью пускал в воздух красные ракеты. Противник хотел ввести в заблуждение немецких подводников и заставить их атаковать хорошо вооруженный корабль. Тиме посмеивался. Такие уловки приносили англичанам успех в 1940 году, потому что это было новым и неожиданным. Теперь на них мог попасться разве только новичок, но англичане все еще прибегали к этой тактике, особенно когда конвою угрожало много подводных лодок.

До следующего полудня у Тиме было еще достаточно времени. Через каждые полчаса он понимался на мостик, чтобы понаблюдать за конвоем. Черные дымы на горизонте были едва различимы. Вечером командир подводной лодки стал осторожно приближаться к противнику. Тиме все время всматривался в южном и западном направлении. Солнце уже заходило, и горизонт начинал темнеть. На какое же расстояние надо подойти к конвою, чтобы остаться незамеченным? Интуиция и опыт Тиме должны были подсказать ему ответ.

У вырвавшегося вперед вражеского судна уже отчетливо виднелись мачтовые антенны, затем стали вырисовываться контуры надстройки. Оно шло более чем на пять миль впереди от охранения.

Теперь для Тиме наступило время более основательно заняться этим беглецом. Облако дыма свидетельствовало о том, что это было крупное судно. Дымовая труба у него отодвинута далеко к корме. «Вероятно, это танкер», — решил Тиме и, конечно, оказался прав.

Когда судно стало видно яснее, вахтенным на мостике пришлось только засвидетельствовать по расположению надстроек, по контурам носовой и кормовой частей, что перед ними действительно танкер. По справочнику они определили, что судно относится к типу «Андалусия», имеет 9973 брутто-регистровые тонны, длину — 153 метра. Раньше оно ходило под норвежским флагом по случайному фрахту, а теперь перевозило нефть для Англии.

В какое-то мгновение Тиме пожалел, что не смог встретиться с конвоем, когда тот направлялся в Америку. Сейчас танкер определенно шел с балластом. Но и незагруженное судно было лакомым куском, ради которого стоило идти на риск.

Капитан-лейтенант разволновался и едва сдерживал себя. Обычно он не бросался в бой сломя голову, а действовал спокойно и расчетливо, использовал каждый предоставлявшийся ему шанс. Но сейчас он поддался азарту охоты, уподобляясь легавой, готовой сорваться в любое мгновение. Трезвый расчет с трудом одерживал в нем верх.

Вначале Тиме хотел дать залп двумя торпедами веером. Он исходил из предположения, что танкер не такой уж безобидный, каким кажется с первого взгляда. В последнее время многие быстроходные суда были оснащены артиллерией, гидроакустическими станциями, радарами и даже глубинными бомбами почти как вспомогательные крейсера. Итак, на всякий случай следовало соблюдать меры предосторожности.

***

Перед полуночью подводная лодка находилась в позиции торпедной атаки. Но Тиме не спешил, выжидая, пока после смены вахты на судах пройдет некоторое время и бдительность вахтенных несколько притупиться.

В половине первого ночи командир уже не мог больше сдерживать свое нетерпение. Старший штурман на центральном пульте давно вычислил данные для стрельбы. Торпеды еще раз вытащили из аппаратов и дополнительно проверили.

В тридцать пять минут первого был дан торпедный залп из надводного положения. Торпеды с шипением вырвались из аппаратов и устремились по заданному курсу. На мостике воцарилась гробовая тишина, которую нарушал лишь старший помощник командира, приглушенным голосом отсчитывая время:

— Семнадцать, восемнадцать…

Затем наступила пауза. Бергер не решался объявить, что выпущенные из третьего и четвертого аппаратов торпеды прошли мимо цели. Тиме был вне себя.

— Свинство! — кричал он. — Расчеты верны, я сам проверял их!

Наблюдатель заметил, что танкер будто стал уменьшаться в размерах. Хотя подводная лодка держалась прежнего курса, расстояние до противника стало увеличиваться. Оказалось, что перед самым пуском торпед конвой повернул на два румба севернее и танкер, естественно, тоже. Вследствие этого маневра Тиме находился теперь в неудобной для стрельбы позиции и его торпеды прошли мимо цели.

Командир приказал отправить телеграмму об изменении противником курса. Но прежде чем сообщение было зафиксировано, конвой снова приблизился к подводной лодке. Во всех отсеках ясно слышались шумы винтов.

Вахтенные молниеносно спустились в подводную лодку. Открылись клапаны вентиляции балластных цистерн, и вода со свистом стала заполнять их. Боцман Шварц упал при спуске на металлический решетчатый настил и сильно разбился. Из носа у него текла кровь, но в спешке никто не обратил на это внимания. Все очень торопились, понимая, что только быстрое погружение может спасти их от приближающегося эскадренного миноносца. Был дан приказ погрузиться на глубину пятьдесят метров. Электродвигатели работали с полной нагрузкой. Матросы вздохнули с облегчением, когда подводная лодка погрузилась. Вахтенный гидроакустик доложил:

— Эскадренный миноносец по пеленгу ноль градусов!

Шум винтов раздавался повсюду, но затем он стал слабеть и исчез совсем. Эскадренный миноносец потерял контакт с подводной лодкой. Теперь он шел вслепую и наугад бросал глубинные бомбы.

Когда эскадренный миноносец проходил над лодкой, глубиномер показал сорок пять метров. Постепенно глубина увеличивалась. Полным ходом и поворотом вправо Тиме пытался вывести свою подводную лодку из опасной зоны. У него было время пройти примерно сто метров.

Оглушительно прогремели взрывы, лодку сильно тряхнуло и подбросило, как игрушку. Коппельман подумал, что всем им пришел конец. Он не смог удержаться на ногах и упал. Затем с трудом поднялся и подобрал свои записи. Командир невозмутимо стоял рядом, не обнаруживая никаких признаков страха.

— Глубинные бомбы взорвались далеко сзади, — спокойно констатировал он.

Из разных отсеков поступали сообщения о том, что там все в порядке. И на это раз Тиме и его экипажу повезло.

Вскоре на лодке стала вновь прослушиваться работа гидролокатора эсминца. Конвой проходил теперь где-то рядом. Тиме перешел на самую маленькую скорость и надеялся незаметно исчезнуть. Однако посылки гидролокатора продолжали приниматься. Эскадренный миноносец обнаружил лодку. Он остановился еще раз, чтобы уточнить контакт, а затем перешел на максимальную скорость. Началась игра в кошки-мышки. «Мы, к сожалению, теперь стали мышкой», — подумал Коппельман.

Тиме также развил максимальную скорость и прошел под эскадренным миноносцем. Моряки услышали серию взрывов глубинных бомб. Обер-лейтенант Бергер насчитал их восемнадцать. Серия была мощной, но непродолжительной.

На лодке раздавались истошные, безумные крики, которые тонули в грохоте взорвавшихся бомб. Кричал и Коппельман. Маленькую подводную лодку трясло и бросало во все стороны. Погас свет, через отверстия от выбитых взрывом заклепок вода тугой струей устремилась внутрь. Лодка медленно погружалась на корму.

Постепенно стали поступать первые доклады. Из строя вышел гидролокатор. При свете карманных фонариков велись лихорадочные работы по восстановлению освещения. Главному инженеру-механику удалось ходом и рулями вывести лодку в горизонтальное положение, а глубина достигала девяноста метров. Вскоре зажегся тусклый свет. Радист сообщил, что ремонт гидролокатора закончится через полчаса. Отверстия от выбитых заклепок были герметизированы. Воду из трюма откачали.

Хельмут Коппельман постепенно приходил в себя. И помогало ему в этом спокойствие командира. Наконец загорелся яркий свет, и все снова стало привычным. Коппельман направился на свое место, чтобы под диктовку командира записать время вражеской атаки на лодку и нанесенные повреждения.

Движением на малой скорости Тиме вышел из радиуса действия гидролокатора эскадренного миноносца. В подводной лодке говорили только шепотом, чтобы можно было пораньше услышать шум приближающихся винтов. Но было тихо — очевидно, эскадренный миноносец искал их в другом месте.

Через двадцать минут доложили о готовности гидролокатора, а затем стали регулярно поступать утешительные сообщения: «Шумы винтов не прослушиваются». После нескольких таких докладов Тиме подождал еще полчаса, а потом отдал приказ на всплытие. Он первым поднялся на мостик. Горизонт вокруг был чист. Не видно было и следа конвоя. Хельмут почувствовал себя родившимся заново. Он глубоко вдыхал чистый, свежий воздух. Утро еще никогда не казалось ему таким удивительно прекрасным.

На мостике держали совет, что делать дальше. Где-то неподалеку должен был находиться конвой. Предполагались два варианта: или он полностью изменил маршрут, или просто временно отклонился, чтобы потом снова лечь на старый курс. Тиме считал более вероятным второй вариант. Порт назначения был определен, и конвой не мог слишком далеко отклоняться от запланированного маршрута. Исходя из этого, командир приказал идти полным ходом на поиски конвоя.

Радиограмма, переданная ночью, уже устарела, и Тиме послал новое сообщение: «Конвой в 00.30 повернул на курс 330 градусов. Подводная лодка обнаружена эскадренным миноносцем в 0.45. Два часа находился в подводном положении, атакован глубинными бомбами. Осталось девять торпед, тридцать две тонны топлива, позиция — K 33–64. Преследование продолжается. Готовы к принятию боя и всплытию. Тиме».

Коппельман искренне удивился, как много информации содержалось в этом кратком тексте.

У капитан-лейтенанта было отвратительное настроение. Теперь ему потребуется по меньшей мере целый день, прежде чем он настигнет конвой. А может быть, он потерял его навсегда?

Перед обедом наблюдатели обнаружили обломки какого-то судна. Тиме поднялся на мостик и, быстро взглянув в бинокль, приказал приблизиться к месту катастрофы. Что могло здесь произойти?

Огромное нефтяное пятно диаметром в несколько сот метров разлилось по поверхности воды. В нем плавала мертвая рыба, а ближе к центру кружились клочья одежды. Тиме послал четырех человек на бак и приказал им выловить все, что они смогут достать баграми: остатки матраца, тряпки, разорванные в клочья кожаные брюки, матросские сапоги, порванный спасательный жилет.

Коппельману стало дурно от запаха нефти и вида оторванной руки с часами на запястье. На циферблате можно было еще прочесть название фирмы-изготовителя.

Моряки никак не хотели верить в то, что здесь была потоплена однотипная немецкая подводная лодка. Они долгое время стояли неподвижно и не произносили ни слова. Ведь такая же участь могла постигнуть в любой день и их. Теперь при каждом выходе в море, при каждой атаке подводной лодки глубинными бомбами — одним словом, при любой опасности перед их глазами будет вставать это ужасное место катастрофы.

***

Капитан-лейтенант Тиме склонился над картой и делал какие-то расчеты. Наконец он начертил большую дугу, которая означала, что он решил обойти конвой с юга и снова занять выгодную позицию атаки. Для этого в его распоряжении оставалось еще целых полдня. На следующее утро конвой будет уже, вероятно, находиться под защитой противолодочных самолетов типа «Каталина». Однако с середины 1942 года немецкие подводные лодки прекратили боевые действия около американского побережья.

Тиме приказал дать полный ход. Через некоторое время наблюдатели обнаружили полоску дыма по левому борту. Командир лодки сразу бросился преследовать одиночное судно. Незадолго до наступления темноты он уже мог рассмотреть в бинокль, что это был «их» танкер. Очевидно, вскоре после прохождения основной зоны опасности капитан танкера решил вырваться вперед, чтобы быстрее прибыть в один из портов в южной части американского побережья.

Танкер шел бешеным противолодочным зигзагом. Тиме и оба его помощника стояли на мостике и долго ломали голову над тем, как разгадать маневр противника. В рубке поставили самого лучшего рулевого, чтобы точно выдерживать параллельный курс. Офицерам неоднократно казалось, что они уже разгадали хитрость капитана танкера, но через некоторое время их предположения рушились и им ничего не оставалось, как посылать проклятия в адрес вражеского капитана. По всему было видно, что танкером управляла очень опытная команда. Даже сам Тиме, очень скупой на похвалу, вынужден был признать это.

— Подготовить залп двумя торпедами веером! — прозвучала в рупор его команда.

Старший помощник командира стоял у прицела: второго вахтенного офицера направили в носовой отсек, чтобы проследить за работой торпедистов. Через десять минут Тиме приказал произвести выстрел. При стрельбе с дальности в милю шансы промахнуться были велики. И действительно, после двух с половиной минут стало ясно, что торпеды прошли мимо цели. Тиме приказал приготовить два других торпедных аппарата. И когда он снова начал вглядываться в горизонт, танкер уже удалился на большое расстояние.

— Свиньи проклятые! — закричал командир. — Они обнаружили торпеды и легли на обратный курс!

Дальнейшее преследование быстроходного танкера представлялось малоперспективным. Подводная лодка никак не могла нагнать его, хотя ее дизельные двигатели работали с предельной нагрузкой. Через полчаса такой гонки весь экипаж был в отчаянии. При работе двигателей на форсированном режиме лодка могла пройти только несколько часов. Тиме рассвирепел, ему очень хотелось отомстить за потопленную немецкую лодку.

***

Расстояние между противником и подводной лодкой медленно сокращалось.

— Пять тысяч!.. Четыре тысячи пятьсот!.. Четыре тысячи сто метров!.. — постоянно раздавались доклады на мостике.

Танкер шел уже не противолодочным зигзагом — на максимальной скорости он стремился оторваться от преследования.

Радист протянул Тиме переданное танкером открытым текстом сообщение о том, что норвежский танкер «Скандинавия» собирается атаковать немецкая подводная лодка. Капитан-лейтенант равнодушно выслушал своего радиста, хотя на следующее утро здесь могли появиться противолодочные самолеты. А с разряженными аккумуляторами от них не так легко спастись. Он приказал приготовиться к очередной атаке и произвести залп из всех четырех носовых торпедных аппаратов.

— Такими умными мы могли бы быть еще позавчера, — сказал он с усмешкой. — И все это из-за пресловутой немецкой бережливости.

— Да, экономить надо с умом, — непроизвольно заметил Коппельман.

Боцман Хун тихо хихикнул. Тиме сдержался. Видимо, его уже охватил азарт охотника. А может быть, он не прореагировал на слова Хельмута из-за суеверия.

Подводная лодка выходила на удобную позицию атаки. Тиме приказал готовиться к пуску четырех торпед с интервалом в полминуты. Никто не осмеливался предсказать результата такой стрельбы.

В двенадцать сорок пять лодка начала атаку. После пуска последней торпеды она наполовину сбавила скорость. Электрики поставили аккумуляторы для подзарядки, чтобы до рассвета обеспечить полную боеготовность лодки. Наблюдатели отметили попадание в корму судна. Когда подводная лодка подошла к танкеру поближе, Тиме решил направить еще одну торпеду в сторону машинного отделения. Ориентиром при стрельбе служила дымовая труба. Теперь не составляло особого труда во второй раз поразить цель. После пуска торпеды поднялся огромный столб воды, озаренный ярким пламенем. Верхняя надстройка взлетела в воздух, а через полминуты сильный пожар охватил всю кормовую часть. Команда танкера не успела спустить на воду ни одной спасательной шлюпки. Было уже поздно. Из разорванного корпуса судна на поверхность моря вытекало большое количество горючего, которое тут же воспламенялось, образуя гигантское пожарище.

Члены экипажа лодки время от времени молча смотрели друг на друга. В отблесках от высоко поднявшегося вверх пламени лица людей, как казалось Коппельману, выглядели сильно искаженными, похожими на изображения дьявола в средневековой живописи.

Команда танкера столпилась на носовой части. С помощью мокрых тряпок и платков моряки пытались спастись от палящего жара. Некоторые из них не выдерживали и бросались в воду. Даже на мостике подводной лодки чувствовалось жаркое дыхание огня. Когда горящее топливо настигало пловца, раздавались душераздирающие крики. Затем на некоторое время воцарялась тишина. Эта кошмарная сцена повторялась многократно. Кто лучше других умел плавать, обрекал себя на более длительную муку. Коппельман теперь понял, почему многие старые моряки не учились плавать. В случае катастрофы они просто хотели избежать мучительной смерти.

У подводников, многое повидавших на своем веку, от этого ужасного зрелища сжимались сердца. Мучительная смерть команды танкера была делом их рук. Моряки Тиме вздохнули с облегчением, когда огромное судно тяжело перевернулось на бок и исчезло в пучине океана.

Капитан-лейтенанта Лутца Тиме волновало другое: ведь, чтобы доконать жертву, ему понадобилось девять торпед, и он уже представлял, как командир отряда будет делать ему за это внушение.

***

Тиме получил приказ возвращаться на базу. При форсированном ходе значительно сократился запас топлива. Кроме того, подходило к концу и продовольствие. Горячая пища состояла из гороха, риса или макарон, которые всем изрядно надоели. В подводной лодке стояла невыносимая духота, люди все время потели, и им постоянно хотелось пить. Разумеется, в походе никто не брился. Таков был старый морской обычай. На лицах многих моряков появилась сыпь, вызывавшая ужасный зуд. Те, кто не мог сдержаться, расчесывал кожу до гнойных нарывов. У Хельмута от морской воды появились на лице большие трещины, причинявшие ему сильную боль.

У моряков появились признаки переутомления. Они осунулись и выглядели постаревшими на несколько лет. Когда Коппельман взглянул в зеркало, он едва узнал себя. Со своим морщинистым, покрытым редкой щетиной лицом он походил на настоящего бродягу.

Длительное пребывание в океане, отсутствие нормального отдыха и сна сказывались и на психическом состоянии экипажа. Люди стали злыми, раздражительными, даже близкие друзья сорились из-за каких-то пустяков. Одни и те же лица в течение длительного времени, избитые темы разговоров, ограниченность пространства, теснота кубриков, множество приборов — все это вызывало у людей тоску и хандру.

Не все выдерживали такое напряжение. Некоторые заболевали расстройством психики, и их списывали с подводных лодок.

Хельмут Коппельман теперь часто вспоминал о своем товарище по гимназии Герхарде Гербере. Ему-то повезло из-за болезни среднего уха. Он сейчас служил на морском курорте и время от времени выходил в море вытраливать мины. Хельмут в эти дни охотно бы поменялся с ним.

Едва Коппельман после четырех часов вахты на мостике успел задремать, как его бесцеремонно разбудил боцман Шварц.

— Приборка! Неси-ка поживее швабру и убирай рубку. Да будь порасторопнее! — прокричал он.

Хельмут удивленно посмотрел на боцмана и продолжал лежать на койке, ведь вахтенные, согласно приказу старшего помощника, освобождались от приборки лодки. Шварц тоже знал об этом. Но когда Хельмут попытался было открыть рот, Шварц ударил его наотмашь кулаком. Из верхней губы матроса струйкой потекла кровь.

— Быстрее поднимайся, ты, шелудивая собака! — прорычал боцман. — Приборка на лодке. Я приказываю тебе встать! — И он замахнулся для второго удара.

К счастью, в этот момент поблизости оказался Бергер. Он вошел в кубрик и пронзительно закричал:

— Шварц!.. Шварц, немедленно явитесь ко мне!

Боцман вытянулся по стойке «смирно», испуганно жестикулируя. Затем он вприпрыжку покорно последовал за обер-лейтенантом в кают-компанию. Бергер налил ему большой стакан коньяку, затем второй. А когда боцман захотел объяснить суть происшедшего, Бергер прервал его и спокойно сказал:

— Идите и ложитесь спать! За приборкой проследит другой. Мне кажется вы сегодня не совсем в форме.

Через некоторое время Бергер с бутылкой под мышкой направился к матросу Коппельману.

— Вы должны понять боцмана, — заговорил он. — Все это от чрезмерного переутомления…

Хельмут пообещал не подавать рапорта командиру по этому поводу.

В это время Тиме, ничего не подозревая о происходящем, отдыхал. «Какое счастье! — подумал Бергер. — Капитан-лейтенант отправил бы нашего колонизатора в «закуток».

Коппельман же решил, что после этого будет на хорошем счету у старшего помощника. А это не последнее дело.

В шесть часов утра впервые загудел ревун. Противолодочный самолет «Каталина» обнаружил подводную лодку и стал заходить для бомбометания. Но когда около ее корпуса взорвались несколько бомб, лодка уже успела скрыться под водой. Коппельман очень испугался взрывов. Однако они не причинили никакого вреда. Тиме решил на малом ходу продвигаться вперед. Одиночный самолет не представлял слишком серьезной опасности, тем не менее командир соблюдал меры предосторожности. Только через час после налета Тиме перешел на глубину перископа. Командир долго вел наблюдение, прежде чем отдать приказ на всплытие.

Небо было затянуто тучами. Тяжелые серые облака низко нависали над океаном. Главный инженер-механик приказал провентилировать лодку и зарядить аккумуляторы. Но только вахтенные заняли свои места на мостике, как из облаков неожиданно вынырнул самолет и устремился на лодку. Началось срочное погружение. Все, кто мог, устремились в носовой отсек, чтобы утяжелить нос лодки с этой стороны и обеспечить ее быстрое погружение. В спешке Хельмут ударился головой о переборку кают-компании и упал навзничь.

Прежде чем лодка успела погрузиться, бомбы упали у ее левого борта, почти рядом с рубкой. Длинный корпус лодки сотрясался с такой силой, будто она вот-вот разлетится вдребезги. На центральный пост через пробоину устремилась струя воды толщиной с руку.

Противолодочный самолет сделал еще один заход, но сброшенные им бомбы не попали в цель. Экипаж принялся спешно устранять течь, которая находилась в труднодоступном месте. Вода быстро прибывала, а морякам приходилось работать, стоя на коленях. Наконец удалось пробоину заварить и откачать из отсека воду.

— Мы больше не сможем глубоко погружаться, — сказал инженер-механик командиру. — Остается только надеяться на то, что эта временная заплата выдержит, пока мы не доберемся до Лориана.

В течение двух часов лодка медленно продвигалась на перископной глубине. Тиме время от времени брался за зенитный перископ и внимательно разглядывал небо. Командир не исключал того, что вражеские противолодочные самолеты оснащены радарами и смогут засечь подводную лодку сквозь облака, как только она появится на поверхности воды. Наконец Тиме решился отдать приказ на всплытие. Вначале он один поднялся на ходовой мостик и стал напряженно прислушиваться. Однако работающие двигатели лодки заглушали все вокруг. Он приказал на короткое время их выключить. В воздухе было тихо.

Вскоре на мостик выставили четырех наблюдателей, готовых в случае воздушной опасности немедленно спуститься в лодку, которая проходила через зону действий вражеской воздушной разведки.

Патрульный самолет появился раньше, чем предполагали вахтенные. Они уже долго слышали какой-то подозрительный гул, но никак не могли определить его источник. Только когда вражеский самолет стал стремительно пикировать на них со стороны кормы и открыл бешеный огонь, все стало ясно. Коппельман успел укрыться. Боцман тоже бросился к рубке, но в этот момент его руку пронзил осколок. Падая, Хун увидел, как двое сраженных матросов остались лежать на мостике. Помочь им было уже нельзя. Люк рубки закрылся. Внутри лодки все молчали, раздавались лишь краткие команды Тиме. Матросы должны были забыть о своих погибших товарищах, которые остались где-то в пучине океана. Ужасный день!

С наступлением сумерек опасность со стороны авиации несколько уменьшилась. В надводном плавании лодка могла за ночь миновать район действий самолетов противника.

Утром лодка всплыла на поверхность, и ходовой мостик подвергли тщательному обследованию. Серьезных повреждений не было, виднелись только вмятины и царапины на корпусе. Настроение у экипажа было подавленным. Разговор все время возвращался к двум погибшим морякам.

— Они хоть страдали недолго, — сказал Бергер. — Вспомните о людях с танкера. Такой мучительной смерти я не пожелал бы никому.

«А ведь это могло случиться и со мной», — подумал Коппельман.

Подводная лодка полным ходом приближалась к Бискайскому заливу. Радисты говорили, что в различных районах Атлантики снова готовятся операции против вражеских конвоев. Моряки с облегчением думали о том, что планируемые боевые действия будут разворачиваться далеко от них: командование подводными силами вряд ли решится использовать их лодку в качестве подкрепления. Силы экипажа были уже на исходе — это вынужден был признать даже Тиме.

Командир подводной лодки уединился в своей крохотной каюте и готовился к отчету. Через несколько дней после возвращения из похода предстояла встреча с командующим подводными силами Деницем, «старым львом», как называли его моряки. Вспоминая о Денице, Тиме испытывал противоречивые чувства. Сидеть справа от командующего перед высшими офицерами штаба было почетно и лестно, но давать подробные объяснения по каждой операции, подтверждая их записями из вахтенного журнала, было делом нелегким. Требовалось отчитаться за каждый маневр, любую команду и оправдаться за неудачные действия.

Тиме подводил итоги. Первая операция у побережья Флориды принесла ему больше успехов. Сейчас он добился скромных результатов: торговое судно, танкер и корвет общим водоизмещением 68 тысяч тонн. Это неплохо для офицера, который вступил в командование подводной лодкой только полгода назад. Еще один или два удачных похода — и можно дотянуть до 100 тысяч тонн. Лутц Тиме потер шею и сразу поймал себя на мысли, что не возражал бы получить Рыцарский крест, который очень помог бы его дальнейшей карьере. Он вспомнил, как в заключение беседы Дениц спросил его: «У вас есть какие-нибудь пожелания?» Тиме заколебался, но потом быстро сообразил, что адмирал интересовался, кого их экипажа командир подводной лодки намерен представить к награде.

Капитан-лейтенант взял список личного состава и задумался. Железный крест второй степени имели почти все. А Железный крест первой степени? В самом низу списка Тиме заметил фамилию Хельмута Коппельмана. «Ведь это же он первым обнаружил конвой, — вспомнил командир. — Хорошо вел себя этот молодой человек! «Старый лев» любит, когда ему говорят что-нибудь лестное о молодых кандидатах в офицеры. «Нам нужны способные молодые офицеры!» Прекрасная идея — отметить матроса Коппельмана!»

***

До порта назначения оставалось еще два дня хода, а экипаж уже начал лихорадочно готовиться к увольнению на берег. Чтобы как-то отвлечься, Коппельман тоже по нескольку раз упаковывал и распаковывал свои немногочисленные пожитки. По прибытии он не хотел терять времени на сборы и намеревался как можно быстрее сойти на берег. Юноша крепко вбил себе в голову, что при встрече на пирсе сразу же устремится к самой красивой вострушке и крепко расцелует ее, как это часто показывали в кинохронике. Некоторые с нетерпением отмечали каждый прожитый час. Хандра вступила в свою последнюю, заключительную стадию — от тоски люди не знали, куда деваться.

— Виден берег! — сообщил наблюдатель, и моряки, нарушая все предписания, бросились в рубку, чтобы хоть на мгновение увидеть побережье Франции.

Лодка медленно входила в широкую гавань. На ее перископе развевались три вымпела, свидетельствовавшие об одержанных победах. Моряки сшили их за несколько дней до прибытия в порт; брать готовые вымпелы в поход считалось дурной приметой — это означало заранее обрекать себя на неудачу.

Наконец подводная лодка причалила к пирсу. Коппельман был безгранично разочарован: он не увидел ни одной девушки с цветами. Позже Хельмут узнал, что такие представления специально устраиваются для кинохроники.

Через полчаса подводную лодку отбуксировали в большое бетонированное укрытие. Сооружение таких чудовищ из бетона началось сразу же после оккупации Франции. Теперь британские ВВС не могли нанести ощутимых потерь немецким подводным силам в местах их базирования. Сейчас в порту завершалось строительство третьего комплекса укрытий. Из раскрытых ворот судоремонтной верфи раздавался шум пневматических молотков и виднелись яркие световые вспышки при сварке металла. «Волки Атлантики» чинили свои зубы.

Жалкий вид подводной лодки, выдержавшей несколько вражеских атак глубинными бомбами, не доставил удовольствия работникам верфи. Обследуя отсек за отсеком, они только удрученно покачивали головами. Экипаж автобусом отправили в город на отдых. Исполнились все желания Коппельмана: теплый душ, свежее белье и квалифицированный уход за его лицом. После обеда он сразу лег спать. Некоторые моряки в тот же вечер отправились в злачные места, но попасть туда из-за больших очередей не смогли. На следующее утро морякам выдали денежное содержание за два с половиной месяца. С учетом различных надбавок Коппельман получил солидную сумму. Кроме того, каждому человеку причитались шнапс, вино, сигареты, сладости. Все это почти до половины заполнило матросский вещевой мешок.

А тем временем капитан-лейтенант подробно отчитывался перед командиром отряда. Требовалось доложить ему обо всем — и об успехах и о неудачах. Тиме только сейчас узнал, что при действиях против конвоя были уничтожены две немецкие подводные лодки. Кроме него, только один командир подводной лодки мог рапортовать об успехах.

— Скудные результаты, — с досадой констатировал шеф.

Как и ожидал Тиме, ему крепко досталось за девять торпед, выпущенных по танкеру. Критику Тиме воспринял хладнокровно. Чувствовалось, что шеф не знает действительной обстановки в Атлантике. Он все еще жил представлениями 1940 года, когда сам командовал подводной лодкой. Но с той поры многое изменилось, а он не замечал этого, сидя на своей уютной вилле в Лориане.

Тиме приказали отправиться в Париж, в штаб командования подводным флотом. Его хотел видеть сам адмирал Дениц. В приемной адмирала Тиме внимательно прислушивался к тому, что говорили офицеры штаба. Многих из них командир подводной лодки знал лично, а некоторые даже были его начальниками. Настроение у всех было довольно оптимистичным: «Война на море приближается к своему апогею. В ближайшем будущем вступят в строй новые подводные лодки. Если каждый день противник будет нести такие большие потери, то через год мы победим Англию. Хоть противник использует и самые новые средства борьбы, это не беда, на всякий яд найдется противоядие…»

В назначенное время Тиме пригласили в комнату для приемов. Деница еще не было — он отличался привычкой заставлять посетителей ждать. Наконец появился командующий в сопровождении двух адъютантов. Тиме отметил, что Дениц заметно постарел — ему исполнился уже пятьдесят один год. На голове у адмирала росли жидкие волосы, узкий подбородок и длинный острый нос делали его похожим на хищную птицу.

Тиме не повезло: Дениц был не в духе.

— Всего лишь два торговых судна отправили на дно? — сердито спросил он. — Маловато, командир! — О корвете он даже не упомянул — видимо, этот корабль он просто не принимал в расчет.

По заданным вопросам и критическим замечаниям Тиме заключил, что командующий подводным флотом чем-то сильно озабочен. По его мнению, новые лодки строились не слишком быстро. Неблагоприятная погода мешала их эффективным действиям. Активно используя авиацию, противник нанес значительный ущерб немецким подводным силам в Атлантике и на Средиземном море, не говоря уже о тяжелых потерях в Северном море. Тактика завес, когда против конвоев подводные лодки использовались группами — «волчьими стаями» — до двадцати штук в каждой, не приносила ожидаемых результатов, хотя число потопленных вражеских судов и увеличилось по сравнению с 1941 годом. Гитлер и особенно гросс-адмирал Редер резко критиковали за это командование подводных сил.

Трения между главнокомандующим флотом и Деницем были хорошо известны, о них часто говорили в штабе командования подводных сил. Подводники называли шестидесятишестилетнего Эриха Редера старомодным человеком, который не чувствует духа времени. Он все еще считал, что решающее значение имеют линейные корабли, хотя опыт современных морских боевых действий доказывал обратное. В любом случае немецкие надводные корабли без поддержки современной морской авиации и авианосцев оставались беспомощными. И поэтому теперь по приказу Гитлера они стояли на приколе в норвежских портах.

Дениц же, напротив, полагал, что шансы Германии в войне на море значительно возрастут, если резко увеличить производство подводных лодок. Он ставил в вину Редеру, что тот не проявлял достаточной настойчивости для форсирования строительства подводных лодок. Редер был тормозом. Дениц же являл собой пример человека, на которого должны были ориентироваться все морские офицеры, члены национал-социалистской партии. Его целеустремленность, непреклонная твердость и строгость, перед которой трепетали подчиненные, соответствовали идеалам фюрера.

Дениц воспользовался встречей с Тиме, чтобы объяснить молодому командиру недавно изданный им приказ подводным силам.

— Пресекать любые случаи спасения экипажей потерпевших кораблекрушение судов противника. Уничтожению подлежат не только корабли и суда, но и их команды, — излагал его суть Дениц. — Никто не должен испытывать угрызений совести по отношению к гражданским командам торговых судов…

У Тиме никаких угрызений совести не этот счет не возникало. Он был понятливым учеником Деница, который еще до 1933 года хвастался тем, что во времена Веймарской республики воспитывал своих офицеров в духе национал-социализма.

***

После возвращения Тиме командир отряда отдал приказ по личному составу. В нем среди награжденных значилась и фамилия Коппельмана, который, к своему великому изумлению, получил не только значок подводника, но и Железный крест первой степени.

— Это тебе за то, что ты обнаружил конвой, сын мой!

Такое обращение очень удивило Хельмута, ведь Тиме был старше его всего лишь на пять лет.

Хельмута в Лориане ожидала кипа писем. Он осторожно разрезал конверты, а затем со свойственной ему аккуратностью складывал их в определенном порядке, положив на первое место письма от родителей. Они писали, что брат Хельмута, несмотря на болезнь желудка, все-таки был призван в армию, в медико-санитарный батальон. Теперь вся работа в аптеке легла на плечи отца.

От Хайнца Апельта пришло только два письма. Что с ним произошло? Почему он так редко пишет? Герхард Гербер тоже беспокоился по этому поводу, но решил, что Апельт просто ленится. Хельмут же нашел этому другое объяснение. Хайнц, видимо, очень переживал то, что позже своих друзей принял участие в боевых действиях. А ведь он всегда и везде хотел быть первым.

Хельмут очень внимательно прочитал оба письма от Апельта. Чувствовалось, что его друг изменился, бодрый тон писем казался неестественным. «Да, — подумал Хельмут, — детство кончилось».

Затем Коппельман долго читал письма от Гербера, которому траление мин казалось скучным занятием. Герхард писал о воздушных налетах на порт, о том, как он укрывается от них. «Ну и ну! — невольно улыбнулся Хельмут. — А у меня дела-то идут получше! Могу рассказать о многом. Странно все это…»

Теперь, когда опасность почти миновала, Коппельман относился ко всему, что ему довелось пережить в походе, трезвее и спокойнее. Но картина гибели танкера и его команды никак не притуплялась в его сознании. Как долго она еще будет стоять перед его глазами? Сколько еще пройдет времени, прежде чем он окончательно отупеет и станет равнодушным ко всему?

«Наконец мы добились большого успеха, — писал Герхард. — Ты даже не представляешь, как мы горды. Наша группа в течение одного дня обнаружила и обезвредила четыре мины. Одну из них мы взяли своим тралом, другую, к сожалению, пришлось разделить с ведомым кораблем. На этот раз мы не зря выходили в море. Двух человек даже наградили Железным крестом второй степени: штурмана и минера. Таким маленьким людям, как я, конечно, ничего не перепадет, но я надеюсь приехать в Мюрвик хотя бы со значком минера…»

Не всем членам экипажа удалось получить отпуск домой. Тиме был непреклонен. Он оставил в силе все те наказания, которые наложил на моряков во время похода. Ведь «старый лев», прощаясь, сказал:

— Я буду требовать от подчиненных предельного напряжения сил при выполнении своего служебного долга. Мы должны воспитывать у людей готовность добровольно идти на самопожертвование, действовать решительно и с полной самоотдачей.

«Да, только так, — решил Тиме. — Только жесткая требовательность может обеспечить порядок и успех».

Хельмута Коппельмана направляли учиться на фенриха. В штабе обер-лейтенант, оформлявший Хельмуту необходимые документы, сказал:

— Если хотите, мы дадим вам трехнедельный отпуск. Но тогда вам придется ждать начала занятий в следующем потоке.

Хельмут попал в затруднительное положение. Было очень заманчиво поехать на три недели домой. Но как быть с учебой? Допустить, чтобы тебя обогнали по службе твои сверстники, например Гербер, который плавал на своей смехотворной посудине? Нет, это исключено. Занятия начинались тридцать первого октября. Хельмут быстро прикинул в уме и попросил сократить ему отпуск на две недели. Обер-лейтенант удивился такой решимости юного моряка и спокойно выписал ему проездные документы до Фленсбурга.

Глава 8 ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ У МАЛЬТЫ

Ожесточенная борьба за господство на Средиземном море велась с древности. Свое значение этот регион не утратил и во второй мировой войне. Для Великобритании здесь, через Суэцкий канал, проходил кратчайший путь к нефтедобывающим странам Ближнего Востока и колониям в Юго-Восточной Азии, которым угрожала Япония.

Средиземноморские коммуникации оказались в опасности, когда в войну вступила Италия. Муссолини решился на этот шаг только 10 июля 1940 года. Он боялся опоздать к дележу добычи, ведь Франция продолжала оставаться крупнейшей колониальной державой в Африке.

В своем стремлении подорвать господство Англии на Средиземном море Гитлер и Муссолини были единодушны, хотя между ними и существовали разногласия относительно распределения сфер влияния в Северной Африке и на Балканах. После капитуляции Франции Муссолини стал претендовать на значительные территории, но Гитлер не соглашался с его требованиями.

Гитлеровское правительство, которое уже готовилось к войне против Советского Союза, намеревалось послать в район боевых действий на Средиземном море незначительные силы. Оно надеялось на военную поддержку Франко и правительства Италии. Однако отсталая и разоренная гражданской войной Испания находилась в большой экономической зависимости от Великобритании, чтобы позволить себе такую авантюру. Франко остался нейтральным, а английская военно-морская база Гибралтар — неприкосновенной. Такую неблагодарность Гитлер не простил испанскому каудильо.

Обычно сговорчивый, маршал Петен тоже отклонил предложение Гитлера. Открытое военное сотрудничество с Германией и Италией вызвало бы среди французского народа сильное сопротивление, а также заставило бы Великобританию принять серьезные меры против французских владений в Африке. Новый премьер-министр Уинстон Черчилль действовал бесцеремонно, когда дело касалось интересов Британской империи. 3 июля 1940 года перед алжирским военно-морским портом Оран неожиданно появились английские корабли и нанесли тяжелый урон находившемуся там французскому флоту. Эти действия англичан ускорили передачу французских кораблей Германии.

Италии и Германии не удалось изгнать англичан со Средиземного моря до начала восточного похода. Великобритания, используя остров Мальту, энергично защищалась. Она нанесла плохо руководимому итальянскому флоту большие потери и затруднила транспортные перевозки Италии в Северную Африку. Однако положение Англии вовсе не упрочилось. Фронт в Северной Африке находился в постоянном движении.

Между тем Муссолини, который не хотел больше слепо следовать за Гитлером, начал по собственной инициативе в октябре 1940 года войну на Балканах. Боевые действия его армии в Греции через два месяца закончились провалом. Весной 1941 года английские войска отвоевали у итальянцев захваченные ими территории Британского Сомали и Судана, затем Италия потерпела поражение в Абиссинии. Таким образом, план итальянского колониального господства в Восточной Африке рухнул.

То, что Муссолини потерял в Греции и Албании, в срочном порядке приходилось наверстывать Гитлеру. Завоеванием Балкан он должен был обеспечить себе южный фланг для наступления на Советский Союз. Уступая нажиму гитлеровской Германии, профашистские правительства Венгрии, Румынии, Болгарии и Словакии присоединились к странам оси, а в начале апреля войска вермахта напали на Югославию и Грецию.

В результате фашистские завоеватели заново перекроили карту Балкан, прибегнув к испытанному принципу «разделяй и властвуй». Италия получила свою часть добычи от грабительского дележа.

Для Великобритании настали тяжелые времена. В начале 1942 года ее положение в центре Средиземного моря оказалось критическим: страны оси завоевали господство в воздухе и беспрерывно бомбили Мальту. Британский флот понес большие потери.

Но через несколько месяцев картина на Средиземном море резко изменилась. Гитлер твердо решил добиться победы на Востоке. На советско-германский фронт он бросил свои основные силы и войска союзников. Северная Африка стала для него второстепенным районом боевых действий. Со Средиземноморского театра военных действий были отозваны соединения 2-го воздушного флота. Генерал Роммель напрасно ждал подкреплений в Северной Африке.

Муссолини все больше и больше сознавал, что ему отводится роль подчиненного. Он призывал Гитлера сначала высадиться на Мальту, а затем занять Тунис. Но Гитлер принял решение оккупировать Египет.

Чтобы сохранить хоть какие-то резервы для осуществления собственных планов, Муссолини стал щадить свой флот, который теперь очень редко принимал участие в совместных с немецкими военно-морскими силами операциях. Итальянские корабли, стоявшие в порту Специя, не провели еще ни одного настоящего морского боя.

В фашистском блоке наметились трещины. Официальная немецкая пропаганда затушевывала эти противоречия и продолжала во всю глотку орать о неизбежности победы над всеми врагами рейха.

Англичане воспользовались этим и смогли снова завоевать господство в воздухе и усилить свой флот на Средиземном море. Небольшое число кораблей и подводных лодок, которым Германия располагала в этом районе, не представляло серьезной опасности для английских военно-морских сил. Таким образом, Гитлер просчитался и здесь. Остров-крепость Мальта опять активизировала боевые действия и не оставляла в покое ни одного следовавшего поблизости вражеского конвоя. В ста километрах западнее Каира, вблизи населенного пункта Эль-Аламейн, слабо вооруженные германо-итальянские войска потерпели тяжелое поражение. Развеялись в прах гитлеровские мечты о завоевании Египта.

Такова была остановка, когда капитан-лейтенант Крузе с отрядом торпедных катеров появился перед портом Специя. Ночной переход прошел без происшествий. Хайнцу Апельту пришлось снова заступить на вахту. Море было спокойно, и он легко перенес ее. «Тирренское море, — думал он, — было свидетелем могущества Римской империи. Сначала Рим захватил города Латинского союза, потом остальную часть Апеннинского полуострова, затем Корсику, Сардинию и Сицилию. Доктор Галль подробно рассказывал об этом. Когда это было? До или после Пунических войн? Герхард и Хельмут — эти честолюбцы — хорошо знают историю. Теперь все это осталось в прошлом. Тем не менее история Древнего Рима внушает уважение… Сейчас опять идет борьба за мировое господство, и в нее снова втянуто Средиземноморье. Наш противник — Великобритания, владычица морей. Тогда врагом Рима был Карфаген, но римляне победили. Они сровняли Карфаген с землей. Теперь мы, германцы, выступаем в роли Рима!..» Хайнц остался очень доволен этим сравнением.

Ранним утром катера бросили якорь в Неаполитанской бухте, западнее которой находился большой остров Искья с живописным ландшафтом, а южнее сквозь дымку просматривался знаменитый остров Капри. Постепенно из тумана выступал огромный Везувий.

Хайнц Апельт с наслаждением любовался окружавшей его природой. «А в войне определенно есть кое-что увлекательное, — думал юноша. — Ведь можно познакомиться с разными странами, и притом бесплатно. За короткое время я наверняка увидел намного больше, чем мои друзья».

В полдень на берегу завыли сирены. Воздушная тревога! Высоко в небе пролетел серебристый самолет, который никак не мог достать огонь легких зенитных орудий.

Лицо Крузе приняло озабоченное выражение. Английский разведчик, несомненно, сфотографировал бухту. Для специалистов на Мальте не представляло большой сложности отличить немецкие торпедные катера от итальянских. Теперь капитан-лейтенанту оставалось только прикинуть, когда здесь появятся вражеские бомбардировщики. «Обратный полет займет у разведчика минимум два часа, — размышлял Крузе, — один час уйдет на обработку данных аэрофотосъемки, другой — на подготовку к вылету авиации, и снова два часа полета к цели». По его расчетам получалось, что самолеты противника начнут бомбить катера в восемнадцать часов.

В семнадцать часов Крузе приказал снять с катеров маскировочные сети и приготовиться к отражению налета вражеской авиации. Расчеты надели стальные каски и заняли свои места у зенитных орудий. Ящики с боеприпасами вынесли на палубы, тщательно проверили затворы орудий. Экипажам раздали по плитке шоколада — молодые матросы припрятали его в шкафы.

Хайнца назначили подносчиком боеприпасов, кроме того, ему приказали собирать стреляные гильзы двадцатимиллиметрового зенитного орудия. Это занятие он считал оскорбительным. Для чего же он, собственно говоря, заканчивал училище зенитной артиллерии?

Во второй раз завыли сирены воздушной тревоги. Солнце стояло довольно высоко, когда над бухтой появилось свыше десятка бомбардировщиков «лайтинг». Однако, встретив плотный зенитный огонь, самолеты отказались от бомбардировки катеров и ушли в строну открытого моря. Внезапный налет противнику не удался. Через некоторое время бомбардировщики снова атаковали катера, но теперь уже с разных сторон, и вынудили зенитчиков рассредоточить огонь. Рядом с катером лейтенанта Хармса поднялись небольшие фонтаны воды, будто кто-то специально бросил на водную гладь мелкие камешки. Неожиданно прекратило стрельбу орудие Фразе. Наступил критический момент — все теперь зависело от того, как быстро расчет обнаружит неисправность и устранит ее.

— Боек сломался! — закричал Фразе.

За несколько секунд сменили затвор, и орудие снова открыло огонь. Апельт только успевал снаряжать пустые обоймы и подавать их Фразе.

Экипаж соседнего катера понес первые потери. Пулеметная очередь вражеского самолета сразила командира орудия: его тело разом обмякло и повисло на орудии. Этим воспользовались английские летчики и обрушили бомбовый удар на оказавшийся на какое-то время беззащитным катер. Его атаковали сразу три бомбардировщика: первый сбросил свои бомбы слишком далеко, второй — совсем рядом, но лишь удар третьего самолета достиг цели.

Налет закончился так же внезапно, как и начался. После яростной стрельбы наступила зловещая тишина. Хайнц Апельт медленно приходил в себя. Он весь вспотел, от слабости у него дрожали колени, отвратительный, горький запах дыма перехватывал дыхание. Фразе уже успел сменить накалившийся ствол и проверить затвор орудия. Потом он повернулся к Хайнцу и заорал:

— Чего стоишь как корова! Пустые ящики от боеприпасов — за борт!

Хайнц сдержался и принялся выполнять приказ.

На соседнем катере выбросили вверх черный шар, который означал, что корабль получил пробоину и просит помощи. Хайнц увидел, что его носовая часть глубоко погрузилась в воду. Один из катеров подошел к поврежденному кораблю и взял к себе на борт его экипаж и документацию. Через некоторое время корма катера, получившего пробоину, резко вздыбилась вверх и весь корабль исчез в пучине вод глубокой бухты.

***

Экипаж Хармса отделался довольно легко. Пулеметная очередь оставила на катере лишь незначительные следы. Правда, после детального осмотра моряки обнаружили в корпусе две неопасные пробоины, которые были закрыты тросами и канатами. Другим же катерам досталось больше, и их надо было ремонтировать в доке. Командир отряда по сигнальной связи передал свою просьбу командованию итальянского порта. Однако прошло много времени, прежде чем катерам разрешили войти в порт и встать под прикрытие зенитных батарей ПВО.

Поврежденные катера отправлялись на верфь. Это известие вызвало всеобщую радость у моряков. Ведь у них появлялась прекрасная возможность провести несколько дней в Неаполе. Можно было только благодарить за это английских летчиков.

Незадолго до наступления темноты катера стояли у пирса, рядом с небольшой ремонтной верфью. Все моряки придерживались мнения, что у них уже немало поводов для празднования: закончился долгий переход, отразили воздушный налет и, разумеется, надо было выпить за успех в предстоящих боях! Понимая настроение экипажа, командир разрешил вынести на бак пиво и шнапс. Шпиндлер стал раздавать сигареты. После выпитого шнапса завязалась оживленная беседа. Унтер-офицеры сидели вместе с матросами в кубрике. Пришел даже командир катера. Фразе стал рассказывать о том, как он тонул на эскадренном миноносце, Шпиндлер вспоминал о своей боевой жизни на тральщике, а потом о совместной службе с Фразе на крейсере «Кенигсберг», который был потоплен в 1940 году вблизи Бергена.

— Сегодня состоялось твое боевое крещение, — сказал Апельту Хайниш. — Это событие непременно надо обмыть! — Сразу же появились три бутылки шнапса, и Хайниш не преминул заметить: — Они, конечно, идут за твой счет!

Апельт ужаснулся, но возражать не стал. Да, в копеечку обойдется ему боевое крещение! Хайнц представлял его совсем иначе. Он часто воображал себя участником настоящей ночной атаки. Катер скрытно выходит на ничего не подозревающего противника. Выпускает одну торпеду — попадание, другую — и снова цель поражена! Но чтобы его первый бой прошел так, как отражался этот воздушный налет, Хайнц никогда не думал. Это же было самым обыкновенным избиением! А командир говорит еще о каком-то успехе. Ведь они не сбили ни одного самолета!.. Апельт был разочарован.

Моряки быстро осушили три бутылки шнапса. Теперь требовалось, чтобы каждый по очереди спел какую-нибудь песню или хотя бы куплет из нее. Все старались громко подбадривать исполнителей. Старший машинист запел песенку, и моряки дружно, с чувством подтягивали. Затем Фразе, уже изрядно подвыпивший, сбиваясь, пытался исполнить песню Хайна Мюка из Бремерхафена. К тому же на его швабском диалекте она звучала несколько смешно, но общими усилиями ее спели неплохо.

Новичок штурман спел не совсем пристойную песню «Капитан и Шанхая, до свидания», в которой рассказывалось о том, как вечно пьяный капитан судна распрощался сначала со своей командой, затем со всеми своими любовницами и в конце концов со всеми людьми. Эта песня очень понравилась морякам, и они громко аплодировали, повторяя припев до хрипоты.

Хайнц уже едва держался на ногах. Чтобы избавиться от дурного настроения, он выпил слишком много, а когда наступила его очередь петь, растерялся и ничего не мог вспомнить.

— Спой же что-нибудь, маленький Гансик! — раздался чей-то насмешливый голос.

— Может быть, споешь «Все мои уточки»? — предложил Фразе. — Ну давай же, начинай!

И Хайнц, хотя и несколько фальшиво, но зато очень громко запел:

— «Головку в воду, хвостик вверх…»

И все сразу вспомнили, что несколько часов назад именно так затонул соседний катер.

***

Переговоры с владельцем верфи были долгими и трудными. Оказывать какой-либо нажим было бесполезно. Все вежливые просьбы командира отряда владелец верфи мгновенно парировал темпераментными ответами, из которых Крузе смог понять только одно: старая рыбацкая шхуна, стоявшая у слипа, должна быть отремонтирована первой.

На следующее утро наиболее поврежденный катер со всей осторожностью был поставлен на слип. Судоремонтники внимательно осмотрели повреждения, постучали по корпусу около пробоин, измерили их. Затем какое-то время они занимались расчетами, заполнением бесчисленных бумаг, пока не пришло время обеденного перерыва.

Через час капитан-лейтенант Крузе снова отправился на верфь. Там, среди железных плит, сварочных аппаратов и газовых баллонов, ему пришлось прождать около трех часов, пока наконец не появились рабочие. Они не проявляли никакого желания побыстрее закончить ремонт. Разъяренный Крузе направился к владельцу верфи и потребовал от него объяснений. Но тот только извинялся и ничего конкретного не обещал, а стоявшие рядом судоремонтники с пренебрежением реагировали на происходящее и усмехались.

Лишь на следующее утро рабочие заделали пробоины в корпусе катера, а затем стали готовить эти места к покраске. В Германии подобный ремонт продлился бы самое большее полдня, но здесь, в Италии, обстановка была совсем другая. Итальянцы давно перестали выражать восторги по поводу войны. Их флот понес большие потери, боевые действия в колониях не прекращались, на восточном фронте гибли одна дивизия за другой, а конца войны не было видно. Все замыслы Муссолини потерпели крах. За двадцать лет его правления страна знала только войны и кризисы. Экономика разваливалась, народ бедствовал, в стране не прекращался террор.

Все большее число солдат начинали спрашивать себя, что, собственно говоря, они забыли в этой далекой громадной России. Вначале итальянцы надеялись, что война закончится быстро, но планы Гитлера по захвату мира рушились, а Италия должна была поставлять для Германии новое пушечное мясо. Итальянский народ уже понимал, что там, где появляются гитлеровцы, начинается война. Немцы везде командовали, хвастались своим порядком и издевались над местным населением. Да, отношение к немцам в Италии становилось все более враждебным. Это почувствовал и личный состав отряда торпедных катеров Крузе.

Ремонтные работы длились пять дней. Капитан-лейтенант бранил «макаронников» за лень и нерасторопность; его нервы больше не выдерживали. Моряки же катеров, наоборот, воспринимали это очень спокойно и втайне только радовались, что могли хорошо отдохнуть. Занятия с экипажами проводились только до обеда, а потом им предоставлялось свободное время.

В Неаполе война ощущалась слабо. Богатые беззаботно прогуливались вдоль широкой набережной. В киосках продавались сигареты, мороженое, фрукты и разные сладости, правда, цены были очень высокие.

За церковью Санта-Мария начинался старый город. Узкие улочки, полуразрушенные, запущенные дома, сточные канавы, крикливые дети, вывешенное ветхое белье — все это производило гнетущее впечатление. Контраст между богатством и бедностью был разителен. Торговцы в старом городе выставляли на свои маленькие прилавки довольно убогий товар. При покупке каждой вещи надо было долго торговаться. Женщины расплачивались с неохотой, по многу раз пересчитывая свои скудные лиры.

В городе было много увеселительных мест, и матросы истратили свои сбережения в первые же дни. В ресторанах, тавернах и публичных домах посетителей было мало. Хайниш не торопился, он терпеливо искал подходящую для себя девицу — как он говорил, нужного «калибра». Ему не очень везло. Однажды он попытался заговорить с какой-то стоявшей в дверях дома женщиной, но она, вместо того чтобы одарить матроса улыбкой, влепила ему увесистую пощечину.

А Фразе, Шпиндлер и Апельт получили настоящую взбучку. Они пошли в кино посмотреть исторический фильм о кондотьерах. В кинохронике показывали боевые действия итальянских войск в Северной Африке. Под сопровождение бодрой музыки двигались танки, мелькали лица смеющихся солдат, гордо развевалось боевое знамя… «Вперед! Вперед!» — доносилось с экрана. Несколько молодых голосов подхватили слова песни, но в зале возмутились, и пение мгновенно прекратилось.

Немецкие моряки с удивлением посмотрели друг на друга. И это происходило среди такого темпераментного народа?.. На экране уже показывали, как итальянский генерал с помпоном на берете что-то кричал в микрофон: Хайнц Апельт нашел этот помпон ужасно комичным. «Настоящий паяц», — сказал он Шпиндлеру и прыснул со смеху. В заднем ряду заволновались…

Затем зал оглушил залп орудий тяжелой артиллерии. В месте попадания снарядов показалось огромное облако дыма. Итальянцы устремились в атаку. Все это выглядело так, как будто было заранее отснято на учениях. Зрители засмеялись. Смеялись довольно громко и три немецких матроса. И в этот момент на них неожиданно посыпались удары. Фразе сильно ударили в подбородок, у Хайнца потекла кровь из носа. Черт возьми! Что это значит? Моряки направились к выходу, но в полутемном зале получили еще несколько пинков. Когда моряки очутились в освещенном вестибюле, то поняли, что их избивали итальянские солдаты.

На улице Хайнц стер с лица кровь и с горечью произнес:

— Нельзя даже посмеяться! Лучше они были такими смелыми на фронте! А то там их приходится гнать в бой палкой!

— Верно! — согласился Шпиндлер. — Видно, они пресытились войной немного раньше, чем мы.

Пребывание в Неаполе закончилось. Лейтенант Хармс сделал отметку тремя крестиками, когда флотилия вышла в море. Везувий становился все меньше и меньше, пока наконец совсем не исчез из виду.

Через три часа быстрого хода катера достигли Мессинского пролива и вскоре вошли в Ионическое море. Моряки предполагали, что направляются в Грецию, но вдруг катера резко изменили курс и под утро вошли в Таранто.

Огромные доки и склады свидетельствовали о том, что когда-то здесь находился весь итальянский линейный флот. В ноябре 1940 года произошла катастрофа: английские самолеты-торпедоносцы нанесли внезапный удар и отправили на дно три линкора, надолго вывели из строя много других кораблей, в том числе один крейсер. С тех пор итальянцы почти не использовали этот порт.

Капитан-лейтенант Крузе и несколько офицеров сошли на берег. Экипажи должны были оставаться на борту. «Ну что ж, — подумал Хайнц, — всего человек иметь не может». После обеда он лег под тент и задремал. Другие спали в кубриках. Вечером переход продолжался — теперь уже в юго-западном направлении. На рассвете моряки увидели берег. Но неожиданно Фразе показалось, что он услышал шум самолетов. Однако из-за гудения двигателей на катере он не мог сказать это определенно. Моряки тем не менее стали надевать каски и готовиться к бою, несмотря на сильную усталость. Ведь им пришлось пробыть на палубе десять часов.

И действительно, через некоторое время эскадрилья «спитфайеров» молниеносно атаковала девять катеров, прежде чем они успели изготовиться к отражению воздушного налета. Один катер заполыхал ярким пламенем — трассирующий снаряд попал в его топливную цистерну. Хармс приказал взять лево руля и поспешил на помощь пострадавшему. Подойдя ближе, командир увидел, что помочь он уже ничем не может. Вокруг объятого пламенем катера горело вытекавшее топливо. Хармс приказал развернуться и идти своим курсом. Экипаж горевшего катера был обречен. Зрелище гибнущих в огне товарищей было невыносимым. Вскоре катер затонул, но над поверхностью воды еще долго бушевало пламя.

Вражеские самолеты, как коршуны, продолжали кружить над катерами и пикировать на них. Фразе спокойно выждал момент, когда «спитфайер» выходил из пике, и выпустил в него целую обойму снарядов. Из самолета вырвалось огромное черное облако дыма, и, оставляя за собой длинный шлейф, «спитфайер» рухнул в море. Другие экипажи сбили еще две машины. После этого самолеты отошли на почтительное расстояние и, сделав несколько виражей, исчезли в сверкающих лучах утреннего солнца.

Экипажу Хармса повезло и на этот раз. На других катерах были раненые, а один катер получил серьезные пробоины. Их пытались ликвидировать, но безуспешно. Вода продолжала быстро прибывать, и Крузе с болью в сердце приказал морякам перейти на другой катер. Отряд уже потерял три корабля.

***

Местом базирования назначили порт в небольшом городе на юго-западном побережье Сицилии. На первый взгляд он мало отличался от других итальянских городов: белые дома с плоскими красными крышами, устремленные вверх колокольни, серо-оливковые рощи и сады.

Городок назывался Порто-Эмпедокле. Когда катера причаливали к пирсу, морякам ударил в нос неприятный, раздражающий запах. Вся местность была покрыта желтоватым слоем пыли. Итальянский офицер связи объяснил им, что раньше Эмпедокле экспортировал серу и сейчас из-за войны в порту скопились большие ее запасы.

У пирса стояли запломбированные, окрашенные в защитный цвет товарные вагоны.

— В них наверняка что-то важное, иначе с ними не возились бы так, — заключил Хайниш.

Его предположение подтвердилось. В вагонах находились черно-серые железные шары на небольших тележках. Это были мины. Потребовалось несколько часов, прежде чем катера погрузили на борт дьявольский груз. Теперь Апельт понял, почему на катерах имелись минеры.

Вечером состоялось короткое совещание командиров. Хармс вернулся с гордым видом: ему поручили выполнить самое трудное задание. Вскоре завели двигатели, и катера стали медленно отчаливать от берега. Сейчас моряки уже твердо знали, куда их посылают: от мыса Пассеро — южной точки Сицилии расстояние до Мальты составляло всего шестьдесят миль.

Море было спокойным, и катера прошли этот путь за два часа. В темноте Мальта предстала перед моряками мощной крепостью. Ее многократно пытались взять штурмом и разрушали почти до основания. В начале мая 1942 года генерал военно-воздушных сил Лерцер, уверенный в полной победе, доносил: «Мальта перестала существовать как морская и военно-воздушная база!» Но англичане с завидным упорством и настойчивостью восстановили ее. Даже августовский разгром конвоя не смог сломить ее защитников.

Отряд на малом ходу приближался к порту Ла-Валетта. В бинокль отчетливо виднелись оконечность мола, громадный мост и стволы береговых орудий. Расстояние составляло самое большее две тысячи метров. Крузе приказал сбросить мины как можно ближе от входа в порт. Катер лейтенанта Хармса вырвался далеко вперед. Ему предстояло первым начать постановку мин. Для других экипажей это было привычным делом: подступы к Ла-Валетте начали минировать еще два года назад. Английские тральщики были постоянно в деле, чтобы хоть как-то обезопасить вход в порт. Поэтому все удивлялись: почему противник не предпринимает никаких мер? Может быть, томми проспали?

Когда минер стал вставлять взрыватели, Хармс подумал: «Если сию минуту орудие на молу откроет прицельный огонь, мы все взлетим на воздух».

Однако противник вел себя спокойно, и моряки, воспользовавшись этим, быстро подкатывали мины к корме и через равные промежутки времени сбрасывали их в воду. И когда они освободились от последней мины, весь экипаж вздохнул с облегчением.

К вечеру отряд в полном составе вернулся в порт. Лейтенант Хармс твердо верил, что теперь для них началась счастливая полоса.

Хайнц Апельт тоже был доволен, ведь он впервые участвовал в настоящей боевой операции. И хотя при этом не было произведено ни одного выстрела, юноша все же гордился собой. В обеденный перерыв он написал большое письмо Хельмуту Коппельману и более короткое — Герхарду Герберу. Наконец-то и он мог сообщить им что-то интересное. К уничтожению вражеского самолета он ведь тоже был причастен до некоторой степени.

***

Через два дня поступил приказ готовиться к новой операции. «Лорды», как всегда, в своих предчувствиях не ошиблись. Фразе с помощниками долго занимался погрузкой и размещением торпед.

После обеда катера вышли в море. Хармс приказал вести усиленное наблюдение. Солнце палило нещадно, и от него негде было укрыться. Не помогал и защитный крем от загара — многие на палубе уже получили солнечные ожоги. Вражеские самолеты-разведчики не появлялись: англичане, вероятно, использовали их где-то в другом месте.

Ночь наступила сразу, без какого-либо заметного перехода. В море стоял абсолютный штиль, а водная гладь была почти зеркальной. Никакого движения воздуха не чувствовалось. Идеальная погода для торпедных катеров!

При подходе к Мальте были выключены двигатели. Выстроившись широкой дугой, катера изготовились действовать из засады. Воздушная разведка докладывала, что в течение последних дней одиночные суда неоднократно входили в порт Ла-Валетта. Предполагалось, что англичане готовят к проводке конвой.

Катера находились недалеко от вражеского порта. Время от времени мощные прожекторы противника прощупывали небо, затем в воздух поднимались осветительные ракеты, озаряя все вокруг мерцающим мертвенно-желтым светом. Разговаривать на палубе разрешалось только шепотом. Когда же кто-нибудь на соседнем катере, стоявшем на расстоянии тысячи метров, забывался и начинал говорить в полный голос, моряки могли отчетливо слышать его. От этого у каждого моряка на душе становилось тревожно.

К полуночи вражеские суда стали выходить из бухты. Особенно хорошо их можно было различить, когда в небе вспыхивали осветительные снаряды или ракеты. Впереди шло полным ходом небольшое судно, выбрасывая из дымовой трубы сноп искр. Конвой противника направлялся прямо на немецкие катера.

На борту катера Хармса воцарилась напряженная тишина. Торпедисты подали сжатый воздух, открыли клапаны, и теперь оставалось нажать только кнопку, чтобы привести в действие грозное оружие.

Извергающее искры судно приближалось к катеру. В какой-то момент морякам казалось, что оно идет на таран. Но вряд ли с его мостика могли заметить низкие торпедные катера. Хайниш внимательно следил за ничего не подозревающим судном.

— 90… 88… 83 градуса, — беспрерывно отсчитывал он.

Судно прошло дальше — уже было видно, как за его кормой высоко вздымалась и призрачно искрилась морская вода.

Когда противник приблизился на двести метров, лейтенант Хармс спокойным голосом скомандовал: «Пли!» Торпеда с шипением вылетела из ствола и шлепнулась в воду. На какое-то время моряки оцепенели от страха: слишком громким показался им нарушивший тишину шум от выпущенной торпеды. Однако на судне все было спокойно, и оно продолжало следовать своим курсом. Но вот раздался оглушительный взрыв, и за кормой высоко поднялся фонтан воды. Попадание! Судно сразу застопорило ход и остановилось недалеко от торпедного катера. На палубе загорелись карманные фонарики, в ходовой рубке в нарушение светомаскировки зажгли свет, а затем зазвонили в сигнальный колокол. Какой-то боцман бранился на непонятном языке и торопил команду. Завыла собака.

Немного позднее и другие катера вступили в бой. Взрывы раздавались в ночи как раскаты грома. Торпедные катера, словно волки, ворвались в стадо овец. На правом фланге что-то пылало. Моряки Хармса не могли понять, что там произошло. «Может быть, торпедирован танкер или загорелся наш катер?» — спрашивали они себя.

Хармс приказал подойти к противнику вплотную. Командир хотел лучше рассмотреть торпедированное им судно, водоизмещение которого он предварительно оценивал в две с половиной тысячи тонн. Однако судно уже накренилось на левый борт, и Хармсу пришлось отказаться от своего намерения.

Тем временем вражеские моряки осознали трагичность своего положения и стали спускать на воду шлюпки. Но в это мгновение корма поднялась высоко вверх, и судно быстро скрылось в пучине. У Хайнца перехватило дыхание от радости. «Теперь мы рассчитались с англичанами за три наших потопленных катера. Смерть за смерть, кровь за кровь!» — ликовал он.

Однако его радость была преждевременной. Внезапно по правому борту загорелись осветительные снаряды, и в течение нескольких минут катер командира отряда оказался ярко высвеченным на поверхности моря. Затем последовали новые серии осветительных снарядов, и противник орудиями среднего калибра стал методично пристреливаться по цели. Третьим залпом вражеская артиллерия накрыла катер. Теперь он уже не мог двигаться. Последовало еще несколько залпов, и катер перевернулся на правый борт килем вверх.

Лейтенант Хармс решил изменить курс, чтобы выйти из зоны обстрела. Эсминец был таким противником, с которым ни один торпедный катерне желал бы встретиться. Осуществляя этот маневр, Хармс неожиданно обнаружил по правому борту теплоход каботажного плавания. Лейтенант внимательно рассмотрел его и небрежно бросил:

— Водоизмещение примерно восемьсот тонн!..

Теперь Хармсу предстояло решить: атаковать противника или позволить ему идти своим курсом? Ведь фактор внезапности уже утерян, да и бой близится к завершению. Правда, на катере оставалась еще одна торпеда, и если не использовать ее, то командир отряда вряд ли простит это ему, смельчаку Хармсу.

Лейтенант ринулся в атаку. Теплоход сразу обнаружил преследователя и открыл огонь из автоматической зенитной пушки, которую после нескольких выстрелов заело. Хармс успел выпустить торпеду. Теплоход попытался маневрировать, но безуспешно. Прогремел оглушительный взрыв — и судно раскололось пополам. Его носовая часть моментально ушла под воду, а корма продержалась еще какое-то время на поверхности. Не раздалось ни одного крика о помощи, никто из вражеских моряков даже не пытался спустить шлюпку. Команда ушла на дно вместе с теплоходом. Хармс разозлился, что все произошло так быстро. Ему очень хотелось выловить хотя бы одного члена команды и узнать от него название потопленного теплохода и порт приписки.

Морской бой развернулся на очень большом пространстве. Уничтожив еще один катер, эсминец куда-то скрылся. Остальные корабли охранения продолжали посылать в небо осветительные снаряды. Многие суда конвоя были потоплены или беспомощно дрейфовали. Никто из людей Хармса не имел представления о том, где находились катера отряда, могли ли они атаковать противника и каковы его потери.

Было уже два часа ночи, когда поблизости от катера Хармса разорвался осветительный снаряд и ослепил всех стоявших на палубе. Напрасно Хайнц Апельт, прищурив глаза, пытался что-то разглядеть. Едва успел догореть первый осветительный снаряд, как сразу разорвался второй. Затем около правого борта запрыгали фонтаны воды. Наверняка снова открыл огонь эсминец. Одно орудие регулярно выпускало осветительные снаряды, а два других стремились залпом накрыть цель. Хайнц автоматически прикидывал, каков калибр орудий, обстреливавших катер. По его мнению, он составлял 120 мм.

Хармс приказал идти самым полным ходом. Надсадно ревели двигатели. После разрыва третьего осветительного снаряда лейтенант распорядился поставить дымовую завесу. Сейчас в этом было их единственное спасение.

Снаряды уже упали в пятидесяти метрах от кормы. В этот момент Фразе направился куда-то по опасно раскачивавшейся палубе, надевая на ходу каску. Неожиданно острый луч прожектора ослепил моряка. Он поскользнулся, потерял равновесие и упал за борт катера в бурлящую воду.

Точность огня эсминца увеличивалась по мере его приближения к торпедному катеру. Хайнц Апельт уже немного привык к яркому свету и смог разглядеть жерла орудия вражеского корабля, который находился поблизости от правого борта. Хайнц двинулся к ходовому мостику, чтобы доложить о результатах своего наблюдения, когда на катере раздался оглушительный взрыв. Воздушной волной его отбросило к орудийной площадке, и он упал на перевернутый решетчатый настил. Снаряды угодили в центральную часть катера, и вода с шумом устремилась в машинное отделение. Некоторые моряки стали прыгать в воду. Немного придя в себя, Апельт закричал:

— Спускайте шлюпку!

На его голос прибежал Хайниш. Он помог юноше надеть спасательный жилет, подвел его к борту и подтолкнул в воду, где Хайнц уже сам смог ухватиться за трос спасательной шлюпки. Лейтенант Хармс, перед тем как покинуть катер, еще раз оглянулся вокруг и, не найдя никого, кому надо было бы оказать помощь, нырнул в воду.

Теперь моряки толкали перед собой спасательную шлюпку и старались как можно быстрее отплыть от тонущего катера. В небе погас последний осветительный снаряд, и наступила кромешная тьма, которая угнетающе действовала на людей.

Хармс стал проверять, кто находится рядом со шлюпкой. Боцман Керн, Шпиндлер, Хайниш и Апельт по очереди назвали свои фамилии. Из машинного отделения никому не удалось спастись. Хайниш с помощью товарищей попытался влезть в шлюпку, но она сразу же уходила в воду — оказалось, что два отсека пробиты осколками.

Морякам пришлось остаться в воде. В течение нескольких минут никто не произнес ни слова. Хайнц посмотрел на светящийся циферблат часов — они стояли. Одежда на нем промокла и плотно облегала тело. Правда, какое-то время он еще ощущал воздушную подушку на спине над спасательным жилетом, но потом она стала уменьшаться и наконец совсем исчезла. На нем была только рубашка, легкие брюки и парусиновая обувь. Поэтому для его тренированного тела не составляло особого труда держаться на воде.

Время тянулось мучительно долго. Но вот на востоке появилась узкая светлая полоса. Она постепенно расширялась, а пятеро моряков с надеждой приветствовали восходящее солнце.

Хармс приказал подплыть к месту гибели катера. Моряки увидели поломанный решетчатый настил, проплывавший мимо них открытый ящик для боеприпасов. Хайниш попытался схватить его, но он перевернулся и затонул. Боцман Керн заметил на поверхности какое-то желтое пятно. Когда все пятеро приблизились к нему, то увидели труп человека в спасательном жилете. Его голова была погружена в воду. Хармс отпустил трос шлюпки и поплыл вперед. В утонувшем он опознал Фразе. На его голове еще держалась стальная каска, правая рука была сильно изуродована. Очевидно, он падал в воду уже без сознания, иначе сбросил бы тяжелую каску. Мимо шлюпки проплыли клочья одежды, ботинок, оторванная рука с обручальным кольцом. Она наверняка принадлежала старшему машинисту: ведь он был единственным в экипаже женатым человеком. Хайнц отвернулся от этого ужасного зрелища.

Солнце поднималось все выше. Вначале его тепло было приятным, но затем оно стало здорово досаждать морякам: у них не было головных уборов. Хайниш мерз, его тело чрезмерно охладилось за несколько часов. И хотя солнце пекло немилосердно, он ни разу не окунул голову в воду, чтобы избежать солнечного удара.

Хайнц посмотрел на свои пальцы. Они распухли, и с них слезала кожа. Голова у него раскалывалась от боли, поскольку при падении на катере он сильно ударился.

Боцман Крен стал откашливаться и по неосторожности глотнул морской воды, которая теперь ужасно жгла ему горло. Керн не прекращал кашлять, стараясь избавиться от проглоченной воды. Хайнц вспомнил о предостережениях бывалых матросов. Они говорили, что, если человек наглотается соленой воды, он долго в открытом море не продержится. Да, у Фразе была легкая смерть.

Теперь Хайнц проявлял большую осторожность. Он ни разу не смочил свои растрескавшиеся и покрывшиеся соленой коркой губы. Почему же никто не приходит на помощь? Ведь ночной бой определенно наблюдали с берега. Если спасательное судно вышло с рассветом, то ему самое время быть здесь. Хайнц напряженно вглядывался в даль, но горизонт был чист.

Боцман Керн не переставал давиться кашлем. Он уже еле-еле плыл. При следующем приступе кашля ему в рот попала еще порция воды. Он стал задыхаться и не смог больше откашляться… Люди отвели глаза в сторону. Эти несколько минут, пока умирал боцман, показались им вечностью. Рука Керна разжалась и отпустила трос. Его тело осталось лежать на поверхности моря и тихо покачивалось на волнах.

Хармс оттянул надувную лодку подальше от Керна. Моряки восприняли это молча. И только когда труп боцмана исчез из поля зрения, они снова подплыли к ней.

Шпиндлер тихо стонал. Его лицо от солнечного ожога стало ярко-багрового цвета, кожа слезала. Закрывая глаза и плотно сжимая губы, он постоянно погружал раскалывающуюся от боли голову в воду, чтобы облегчить свои страдания. Через четверть часа у него заклокотало в горле, как у Керна. «Если бы я только мог зажать уши и не слышать всей этой ужасной борьбы со смертью!» — подумал Апельт.

Теперь их было только трое, и они безмолвно глядели друг на друга, будто спрашивая: «Чей теперь черед?» Спасательное судно не появлялось. Видимо, их уже списали в Порто-Эмпедокле.

Хайнишу во время обстрела сильно обожгло лицо, и сейчас он все время тер воспаленные веки. Свои мучения он переносил стойко, да и Хармс старался подбодрить его. Но когда Хайниш почувствовал, что последние силы оставляют его, он нашел для себя простой выход: глубоко погрузил голову в воду. Он начал судорожно вздрагивать и вскоре успокоился — его страдания кончились…

В безбрежной водной пустыне остались лишь командир торпедного катера и самый молодой матрос. У Хармса зуб на зуб не попадал от холода. Огромные пузыри покрыли его скуластое лицо. Солнце стояло почти в зените и нещадно палило. Временами Хармс начинал быстро вращать глазами, и это длилось несколько секунд, но затем он успокаивался. Хайнц пугался и не мог понять причины приступов. Наконец Хармс совсем ослаб и выпустил из рук трос от надувной лодки. Командира стало медленно относить в строну. Хайнц подплыл к нему, схватил за руку и потянул к себе — голова Хармса тяжело наклонилась набок, а открытые глаза застыли… Хармс был мертв.

Хайнц Апельт почувствовал себя безгранично одиноким. Пока Хармс был жив, у него еще оставалась какая-то надежда на спасение. Он закрыл глаза, чтобы не видеть больше палящего солнца. Но как он ни старался плотно сжать веки, солнце не исчезало и следовало за каждым его движением. Хайнцу казалось, что оно какое-то странное, больше и ярче, чем на самом деле. От этого видения у него совсем пропало ощущение холода. В середине огромного солнечного диска он увидел черное пятно и сосредоточил на нем все свое внимание. И вдруг Хайнц почувствовал необыкновенную легкость и блаженство, которые вытесняли все его страхи и мучения, — его тело становилось абсолютно невесомым, и он мог даже подняться над поверхностью воды. В этот блаженный миг ужасные события последних часов перестали для него быть реальностью.

Он почувствовал, что ноги его стоят на мягко колышущейся поверхности воды, а голова опустилась вниз, под воду. Она принадлежала человеку, который только путем большого напряжения держался на воде. Он зажмурил глаза, а руками судорожно вцепился в трос спасательной лодки. Потом Хайнц внимательно огляделся и понял, что он просто некоторое время лежал с закрытыми глазами на воде.

Тоненькая нить связывала Хайнца, который лежал в воде, с его двойником, который держался на ее поверхности. Инстинкт подсказывал ему, что эта нить ни в коем случае не должна оборваться. Ведь только одно из двух тел принадлежало ему, но, пребывая в состоянии невесомости, он не мог различить, какая же из этих двух субстанций является его сутью.

Очень осторожно Хайнц сделал первые шаги. Он боялся неловким движением разорвать нить, связывающую его с пловцом у спасательной лодки. Но нить оказалась эластичной, расстояние постепенно увеличивалось. Движения его становились все быстрее, увереннее. И вот он побежал по поверхности воды, которая свободно удерживала его тело. Нить все растягивалась, а пловец был уже едва различим.

Совсем рядом он увидел песчаный пляж. Палящее солнце все еще стояло перед его глазами, и не надо было прилагать никаких усилий, чтобы удержать его в поле зрения. Черное пятно все разрасталось. От огромного солнца осталась только корона, и благодатное тепло исчезло. Хайнц не понимал, жарко ему или холодно. Ощущения тепла и холода пропали, а черное пятно все увеличивалось и увеличивалось. Еще несколько мгновений — и оно совсем закроет солнце. Хайнц все-таки сознавал, что восприятие света — единственное, что его связывает с окружающим миром. И когда солнце исчезло, с ним навсегда ушло и сознание. Глубокая ночь распростерлась вокруг…

Несколько недель спустя колонна грузовиков привезла находившихся в Триполи немецких танкистов на побережье. Отдыхая на пляже, солдаты неожиданно обнаружили человеческие кости и остатки ткани голубого и светло-желтого цветов. Они поняли, что здесь уже побывали грифы, которые долго кружились над их колонной. Эти птицы, с голыми, красноватыми шеями, искали какие-нибудь отходы, останки дохлых зверей или неглубоко зарытые человеческие трупы.

С любопытством рассматривая груду костей, танкисты обнаружили овальную металлическую пластинку. Фельдфебель немедленно приказал поднять ее. Это был жетон за номером 1477/42. Все поняли, что погибший был немцем.

Вскоре в Германии установили, что найденные останки принадлежали матросу Хайнцу Апельту, родившемуся 5 октября 1924 года и пропавшему без вести 17 сентября 1942 года.

Глава 9 ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ

Военно-морское училище находилось в местечке Мюрвик в нескольких километрах от города Фленсбург, на южном берегу Фленсбургского залива. Мрачное кирпичное здание было построено еще в 1906 году. С тех пор тысячи морских офицеров германского флота прошли здесь курс обучения и получили первичное офицерское звание. Потом некоторые из них дослужились даже до звания адмирала.

Двести прибывших на учебу моряков разместили в комнатах по три человека. Удобные кровати и вместительные шкафы были для многих непривычны. За время службы на кораблях они совсем отвыкли от нормальных условий жизни. На первых порах многие курсанты, входя в комнату, по привычке нагибались.

В Мюрвике снова встретились многие из тех, кто в конце апреля 1942 года после учебы на Денхольме разлетелись во все части света. Тогда они еще были салагами, а теперь стали бывалыми моряками. Некоторые из них имели Железный крест второй степени, и это вызывало всеобщую зависть у остальных. Только один Хельмут был награжден Железным крестом первой степени. К нему без конца приставали с вопросами, как он получил эту награду, но он отвечал неохотно.

Первые дни пребывания в училище курсанты не занимались — им предоставили своего рода отпуск. Они часто собирались вместе и за кружкой пива рассказывали друг другу о боевой службе на кораблях, о любовных похождениях во Франции, в Голландии или Норвегии, перемывали косточки своим командирам и боцманам.

Хельмут Коппельман и Герхард Гербер к таким беседам не присоединялись — они скорбели по своему погибшему другу. Герхард никак не хотел поверить этому, и Хельмуту пришлось несколько раз повторить текст телеграммы, которую получил доктор Апельт: «Ваш сын погиб. Его останки найдены на побережье около Триполи. Передать вам их из-за трудностей с транспортом невозможно». О том, как погиб Апельт, ничего не сообщалось. Об обстоятельствах его смерти можно было только догадываться. Несколько писем и фотографий — это все, что напоминало о друге, основателе «морского союза». Без Апельта все их планы, которые они связывали с поступлением в училище, рушились.

Погиб не только Апельт. В денхольмской роте каждый взвод имел уже убитых, тридцать человек получили тяжелые ранения, после которых были признаны непригодными для дальнейшей службы. Двоих разжаловали, а одного за проявленную трусость в бою отправили в штрафной батальон. Его имя никогда не упоминалось денхольмцами, он стал позором роты.

***

После тяжелых месяцев пребывания в море Мюрвик казался курсантам почти курортом. Они несли только внутреннюю службу, один раз в неделю занимались строевой подготовкой по два часа. Но эти занятия не шли ни в какое сравнение со строевой муштрой на Денхольме.

На первом занятии брюзгливый корветтен-капитан выразил надежду, что все курсанты после окончания училища будут направлены для службы в подводных силах. Четверо молодых людей с восторгом приняли это заявление. В течение полугода они служили на учебном парусном судне и хорошо изучили морское дело. Пороха им не пришлось понюхать, поскольку они ходили по одному и тому же маршруту: Фленсбург — Апенраде и обратно. Матросы, имевшие большой опыт плавания, посмеивались над этой четверкой и называли ее курортниками. Но все могло измениться, и молодые люди, над которыми сегодня подтрунивают остальные курсанты, завтра проявят себя хорошими подводниками.

Герхард Гербер еще окончательно не разобрался, стоило ему радоваться болезни среднего уха или огорчаться. Он тайком косился на украшенную орденом грудь друга и размышлял: «Конечно, у подводников больше шансов добиться славы и продвинуться по службе. Но в то же время они могут гораздо быстрее отправиться на тот свет». Герхард не стремился к красивой и героической смерти, ему не хотелось разделить судьбу Хайнца Апельта. Он стремился выжить в этой войне и благополучно отпраздновать победу. И естественно, ему очень хотелось стать офицером.

Гербер добросовестно осваивал новый учебный материал. Много времени отводилось изучению устава корабельной службы, который строго регламентировал жизнь любого моряка и являлся своего рода библией для любого формалиста. И хотя все статьи устава были написаны достаточно обстоятельно, обер-лейтенант, резервист, учитель по профессии, подробно комментировал и разъяснял их курсантам.

Гербер не проявлял особого усердия в изучении уставов. Коппельман же, напротив, заучивал наизусть целые статьи и тем самым заслужил множество похвал от обер-лейтенанта. Другие преподаватели тоже выделяли Коппельмана: одни — за прилежание, другие — за его высокую награду.

Гербер уделял основное внимание практическому материалу: азбуке Морзе, семафорной сигнализации, умению обозначать фарватер буями и правилам обеспечения безопасности плавания. Об этих вещах Коппельман, как и другие подводники, не имел ни малейшего представления. Курсанты же, которые, как Гербер, длительное время служили на надводных кораблях и курсировали вдоль побережья, уже разбирались в этих вопросах, и им оставалось только систематизировать свои знания.

***

Курсанты постепенно привыкали к мрачному старому зданию училища. В вестибюле стояли начищенные до блеска витрины с моделями кораблей. Разумеется, каждый должен был знать год строительства этих известных в истории кораблей, где они сражались и где погибли. Что-то зловещее было в этом пристрастии высших чинов нацистского флота к потопленным кораблям, которые в проведенных боях никогда не достигали сколько-нибудь значительных успехов.

Такое же чувство вызывали и вывешенные на самом почетном месте портреты высокопоставленных руководителей немецкого военно-морского флота. Например, здесь висел выполненный маслом портрет адмирала Шпее, который в 1914 году в течение одного дня погубил всю эскадру, себя и двух своих сыновей в совершенно бессмысленной операции. Потом висел портрет адмирала Шеера, чье бездарное командование сражением при Скагерраке всеми, хотя и неофициально, высмеивалось. Чтобы как-то сгладить этот провал, кайзер наградил его орденом.

В этой портретной галерее, несомненно, рельефнее других выделялся образ Альфреда фон Тирпица. С закрученными кверху усами и холодными гневными глазами, он смотрел на зрителя с таким выражением, словно собирался разразиться площадной бранью. Преподаватели старшего поколения на занятиях с благоговейным страхом вспоминали гросс-адмирала и всегда подчеркивали, что именно он вывел из спячки кайзеровский военно-морской флот и превратил его в мощную силу, создал сплоченный офицерский коллектив, преисполненный решимости и воли добиваться мирового великогерманского господства.

Гербер удивился, когда преподаватель заявил, что Тирпиц был известен не только как гросс-адмирал, но и как политический деятель. Его главным политическим советником в «великогерманском морском союзе» был капитан-лейтенант в отставке Вейер, тот самый, который позже издал справочник по военно-морским флотам.

Разумеется, в училище преклонялись и перед здравствовавшими тогда руководителями германского флота. На первом месте стоял доктор наук Эрих Редер, над которым посмеивались, что он пишет более толково, чем говорит. Адмирал причислял себя к школе Тирпица. С восемнадцати лет Редер находился на флоте и упорно взбирался по служебной лестнице вверх. Преподаватели с восторгом рассказывали его биографию, хотя ничего примечательного в ней не было. Адмирал все еще плыл под парусами Тирпица и убеждал Гитлера строить океанские корабли общим водоизмещением миллиард тонн, хотя этой концепции после потопления «Тирпица» уже был вынесен смертный приговор. Редер предпочитал заниматься историческими и теоретическими проблемами. А потому практиков, возглавляемых Деницем, большинство которых относилось к молодому поколению морских офицеров, не особенно ценили в Мюрвике.

Курсанты, конечно, не замечали этих разногласий между высшими чинами германского флота. На поверхности все было гладко, обучение шло по проторенному пути. Прусские военно-морские традиции, стереотипный образ мыслей, кастовость, расизм и шовинизм настойчиво вдалбливались в сознание молодых людей.

***

Прошел ноябрь. В итоге за месяц германские подводные силы отправили на дно вражеских и нейтральных судов общим водоизмещением 800 тысяч брутто-регистровых тонн. Для подводников это был еще один повод задрать нос выше, а для преподавателей — лишний раз напомнить курсантам о морской мощи великогерманского рейха, который стоит на пороге завоевания мирового господства.

Другим сообщениям в училище придавали мало значения. Наступающие войска вермахта практически вышли к Сталинграду и предгорьям Кавказа, преодолевая яростное сопротивление противника. Однако «русский колосс на глиняных ногах», вопреки всем пророчествам, не развалился. Он умело защищался и с всевозрастающей энергией наносил ответные удары. К большому изумлению руководителей стран оси Берлин — Рим, западные союзники высадились в Северной Африке, и немецким подводным лодкам не удалось нанести десантным судам противника заметного урона.

Ожидания Гербера, что из-за этого провала горластые подводники, вероятно, получат теперь назначения на надводные корабли, не оправдались. Напротив, начальник училища, вместо того чтобы дать обстоятельный анализ неудач подводного флота, в своей речи в актовом зале заявил, что подводные лодки являются решающей силой в достижении победы на море. Отмечая героизм и умение молодых подводников, он назвал среди них и Коппельмана.

Гербер считал такое заявление несправедливым. Действительно, еще никто из преподавателей никогда не сказал доброго слова о матросах, служивших на тральщиках. Всегда отмечалось только одно: минеры должны четко выполнять свои обязанности — и баста. Товарищи Гербера по специальности, которые занимались тралением мин в Северном и Балтийском морях, тоже возмущались таким отношением к себе. Они выжидали момента, чтобы отомстить. Вскоре такая возможность им представилась.

Как-то на занятиях обсуждали операцию «Везерюбунг», в результате которой немецкие войска быстро захватили Данию и Норвегию в 1940 году. Преподаватель с восторгом вспоминал в «славных днях», о смелом риске немцев и расхваливал Редера за то, что он, сидя в кабинете, разработал прекрасный план этой операции.

— Что послужило поводом для проведения операции «Везерюбунг»? — спросил преподаватель и сам себе ответил: — Англичане заминировали прибрежные воды Норвегии, чтобы наши суда не могли плавать между Нарвиком и германскими портами. Этими действиями они нарушили международное право по судоходству в нейтральных водах и вынудили Германию пойти на оккупацию Норвегии.

Один из курсантов возразил:

— Англичане не устанавливали минных заграждений, а только грозились сделать это. Они пошли на хитрость, чтобы ввести в заблуждение капитанов наших судов каботажного плавания. Это действительно является нарушением международного морского права, но незначительным.

Преподаватель смерил молодого человека внимательным взглядом и не произнес ни слова. Через час курсанта вызвали в канцелярию и заявили ему:

— Получайте проездные документы, собирайте свои вещи и возвращайтесь на фронт!

В морском училище не церемонились с теми, кто не хотел плясать под общую дудку. Деликатные вопросы допускались, критика — нет.

Курсанту реагировали на этот случай по-разному. Лишь немногие осмеливались заступиться за отчисленного товарища, при этом, правда, они очень осторожно подкрепляли свои доводы международным морским правом. Большинство же осуждало этот поступок и заявляло:

— Военно-морские училища предназначены только для избранных. Те, кто не подходит нам, подлежат отчислению. Этого требуют наши морские традиции. Будущий офицерский корпус должен быть монолитным. Дискуссии по вопросам права подрывают дисциплину.

Некоторые в своих суждениях шли еще дальше:

— Международное право, если уж о нем зашла речь, изобретение бумажных писак. «Право — это то, что полезно германскому народу», — учит доктор Геббельс. Это является точкой зрения нашего верховного командования. Всяких защитников международного права надо просто вешать! Уж слишком много мы говорим о нем!

Эти курсанты намекали на старого капитана, которому выпала на долю тяжелая миссия читать в военное время курс лекций по международному морскому праву. Капитан по образованию был юристом и почти все время служил на берегу. Своими изысканными манерами, благородной речью и внешним видом он очень отличался от других офицеров. Хельмут Коппельман относился к пожилому преподавателю с большой симпатией. Он вспомнил, как в первой лекции капитан рассказывал о Лондонской морской конференции, о том, как в 1930 году были определены обязательные правила при действиях подводных лодок против торговых судов. Германия признала эти требования в 1936 году.

Коппельман записал тогда, что при атаке торговых судов подводные лодки должны придерживаться положений международного права. Во время первой мировой войны подводные лодки отнюдь не придерживались этих правил. А сейчас? Та же самая картина. Коппельман уже мог судить об этом по собственному опыту. Дальше он записывал, что военные надводные или подводные корабли не имеют права топить торговое судно или делать его непригодным, прежде чем не доставят пассажиров, команду и судовые документы в безопасное место. При этом необходимо учитывать волнение моря, погоду, отдаленность берега или присутствие других судов.

И это требование во время войны не соблюдалось. В Лориане Коппельман читал на этот счет специальный приказ командующего подводными силами. В нем говорилось, что необходимо отказаться от любых попыток спасать команду тонущего судна, что это, мол, противоречит самым элементарным правилам ведения боевых действий по уничтожению вражеских судов и команд.

Капитан-лейтенант Тиме действовал строго в соответствии с данным приказом, когда он уничтожил корвет. Тем не менее Хельмут испытывал тягостное чувство. На занятиях разбирали положения международного права, а на практике их не признавали. Эту деликатную проблему преподаватель попытался выразить следующими словами: «Современное ведение войн отошло во многих пунктах от права. Несмотря на это, выполнение принятых в последнее время рекомендаций в рамках международного права остается, как и прежде, весьма желательным». И теперь это ставилось капитану в упрек.

Курс ораторского искусства вел молодой капитан-лейтенант со значком подводника. По традиции он отрастил кокетливую бородку. Говоря о тактике применения подводных лодок, он не преминул коснуться международного права.

— Спасение терпящих кораблекрушение? — спрашивал он себя и тут же отвечал: — Мы не всегда в состоянии проявлять заботу о спасении оставшихся в живых, а если быть точнее, то никогда. Новые корабли и суда можно построить сравнительно легко. Однако подготовить для них новые команды гораздо труднее. Поэтому уничтожение команд значительно важнее, чем потопление судов! — Капитан-лейтенант сделал паузу и вызывающе посмотрел на неподвижно застывших курсантов: — Нужно использовать все средства для успешного решения исхода войны, даже если к ним нельзя применить международное право…

Никто не проронил ни слова, ибо все понимали, что это последние указания командующего военно-морскими силами. Когда говорят пушки, право молчит!

Герхард Гербер чувствовал себя одиноким после гибели Хайнца Апельта. Ему очень хотелось быть почаще с Коппельманом, но тот вечерами подолгу засиживался вместе со своими товарищами-подводниками.

Чтобы чем-то заполнить свободное время, Герхард стал более основательно изучать историю войн на море. В библиотеке он нашел много литературы по этой теме. Здесь имелись также переводы солидных трудов и их оригиналы на иностранных языках. Последние предназначались для преподавателей, и на них ставились особые отметки.

Стремясь получить более глубокие знания по истории морских войн, хотя этого и не требовалось от курсантов, Гербер руководствовался желанием в чем-то превзойти своего друга. С чего начать? С истоков, конечно! Бранденбургский курфюрст Фридрих Вильгельм купил в Голландии пятнадцать фрегатов для каперства. У всех, кто был должен ганзейскому городу Гамбургу или королевству Испании, он изымал деньги с помощью пиратских набегов, надолго блокируя побережье должников. Последние упорно сопротивлялись и создавали для проводников своих торговых судов мощные группы кораблей — прототипы сегодняшних конвоев. Сравнение напрашивалось само собой. Затем курфюрст купил город Эмден, чтобы иметь базу в Северном море. Он построил судостроительные верфи и основал Бранденбургско-Африканскую торговую компанию, в которой большинство капитанов были голландцами. На Золотом Берегу (Гербер раскрыл атлас и принялся искать это место) была основана крепость Гросс-Фридрихсбург. Некий фон дер Гребен водрузил здесь бранденбургский флаг.

Чем, собственно говоря, занималась эта компания? Почему ее суда постоянно ходили к Антильским островам? Об этом в толстой книге со строгим готическим шрифтом ничего не говорилось. И в других книгах умалчивалось об этом. Герхард взял это на заметку и решил поговорить с доктором Феттером.

Позднее, когда Пруссии потребовалось много денег для сухопутной армии, флот и опорные базы пришли в упадок. Колонии в Африке были проданы за бесценок.

Фридрих Великий, которого генералы боготворили, ничего не предпринимал для развития флота. Лес составлял важнейшую статью экспорта. Король требовал, «чтобы каждое бревно реализовалось на рынке по самой высокой цене». При таких условиях флот, разумеется, не мог процветать.

Войны же свои Фридрих Великий позволял финансировать ведущей морской державе — Великобритании. В то время как Франция погрязла в длительных междоусобных войнах, англичане со спокойной совестью прибирали к рукам ее огромные колониальные владения. Высокое развитие промышленности и господство на мировых рынках способствовали превращению островного государства в мощную империю за счет ослабления Пруссии, Испании и Австрии.

Наполеоновского времени Гербер коснулся очень бегло. О несокрушимом господстве владычицы морей, о провале высадки французского десанта — обо всем этом Герберу было известно со времен учебы в гимназии. Кроме того, сравнение этих безуспешных попыток с неэнергичными усилиями германского военно-морского флота в 1940 году пробуждало в нем болезненные воспоминания. На экзамене об этом никто не спросит. На эту тему наложили табу.

Военно-морские силы возглавляли прусские генштабисты, которые приказывали муштровать матросов точно так же, как призывников в сухопутных войсках. Гербер вспомнил о бессмысленной муштре на Денхольме и понял, откуда была взята эта «традиция».

Усиление германского флота не прошло незамеченным. Английское правительство предпринимало все меры, чтобы помешать росту германского флота, но безуспешно. Накануне первой мировой войны Германия располагала внушительным военным флотом, состоявшим из четырнадцати тяжелых линкоров, четырех линейных крейсеров и семи новых крейсеров. Это был звездный час германского военно-морского флота, о котором все старые морские офицеры вспоминали с гордостью и тоской.

В начавшейся мировой войне против Германии выступили Франция, Россия и Англия, а позже — США. Британский флот ограничился вначале постановкой дальней блокады германского побережья, что уже имело исторический прецедент в стратегии адмирала Нельсона. Допустимость блокады по законам международного права была спорной, но Великобритания оставалась равнодушной, поскольку такие случаи происходили в истории морских войн.

Между тем, следуя совету своего морского министра, англичане попытались высадиться на Галлиполийский полуостров в Турции. Операция провалилась, правда, скорее из-за бездарности генералов, чем из-за отсутствия стратегического замысла. Морского министра Черчилля попросили освободить эту должность, что, впрочем, ничуть не помешало его дальнейшей карьере.

В Скагерраке адмирал Шеер попал в устроенную противником ловушку, но сумел благополучно из нее выбраться, затем снова влез в ту же самую западню и, вопреки всем предсказаниям, смог вернуться домой. Германские историки называли это сражение выдающейся победой кайзеровского флота. Однако и англичане претендовали на успех.

Гербер заинтересовался: кто же был прав? Он выждал удобный момент и положил боцману, который обслуживал библиотеку, пачку сигарет на письменный стол. Боцман на какое-то мгновение заколебался, но потом выдал ему запрещенную литературу при условии, что Гербер будет читать ее в здании библиотеки.

В немецких и английских источниках тоже подтверждалась мысль о том, что обе стороны одержали верх в этом сражении. Немцы говорили, что английский флот понес более серьезные потери, а англичане заявляли, что противнику не удалось прорвать блокаду и это в конечном счете, мол, предопределило поражение Германии. Одним словом, германский флот одержал победу при Скагерраке, а британский — в Ютландии.

Гербер настолько увлекся чтением, что не заметил, как в зал вошел капитан-лейтенант с кокетливой бородкой. Тем не менее он успел спрятать запрещенную книгу в ящик стола. Офицер обвел взглядом книжные полки и обнаружил отсутствие тома в одном из собраний сочинений.

— Ах, вот оно что! Курсанты интересуются сражением при Скагерраке, — сказал он и злобно усмехнулся. — Зайти бы нескольким подводным лодкам с тыла — и королевский военно-морской флот был бы полностью уничтожен.

***

1942 год подходил к концу. В декабре германские военно-морские силы потопили много вражеских судов. Накануне Нового года преподаватели и курсанты пребывали в приподнятом настроении. Начальник училища в своей приветственной речи отметил, что для Германии в ее морской войне по-прежнему складывается более благоприятная обстановка, чем для противника.

Однако никто даже не предполагал, что именно в эти часы над командованием военно-морского флота пронесся мощный грозовой шквал, последствия которого оказались чрезвычайно тяжелыми.

24 декабря разведка обнаружила английский конвой, двигавшийся из Шотландии в направлении Северного моря. Хотя он состоял лишь из четырнадцати транспортных судов, его усиленное охранение свидетельствовало о том, что перевозится очень важный военный груз для Советского Союза.

Редер не хотел упустить своего шанса. Правда, командование военно-морского флота все еще тяжело переживало неудачу 2 июля, после чего Гитлер отозвал все соединения кораблей и приказал Деницу уничтожить конвой подводными лодками.

Прошло пять дней, а Гитлер все еще не выразил своего мнения относительно предложенного ему Редером плана. Наконец 30 декабря, когда конвой уже достиг Баренцева моря, он дал свое согласие.

Вице-адмирал Куммец вышел со стороны Альты на своем флагманском быстроходном крейсере «Хиппер» в сопровождении менее быстроходного «Лютцова» и шести эскадренных миноносцев. Погода в предновогодний день была отвратительной. Бушевал сильный шторм, вокруг лежала густая пелена тумана. Временами немецкие моряки обнаруживали отдельные суда, но они снова исчезали за плотной серой завесой. Наконец немцам удалось установить, что конвой охраняется десятью кораблями, в том числе пятью эсминцами. Через три часа Куммец потопил два вражеских корабля и нанес тяжелые повреждения флагману британских эскадренных миноносцев «Онслоу». На основании этого в Берлин была направлена оптимистическая радиограмма. Но положение резко изменилось, когда к конвою подошли британские крейсера «Ямайка» и «Шеффилд». В результате завязавшегося боя эскадренный миноносец «Экольд» получил серьезные повреждения и затонул со всей командой. «Хиппер» тоже сильно пострадал. Воспользовавшись боем между кораблями, транспортные суда противника спокойно ушли в Мурманск. Куммец же прекратил боевые действия и взял курс на базу. Операция «Радуга» провалилась.

Чтобы избежать преследования, немецкие корабли соблюдали абсолютное радиомолчание. В то же самое время в Альте из-за сильной снежной бури была потеряна радиосвязь. Таким образом, и в Берлине, и в Растенбурге — главной ставке фюрера — все были полностью уверены в успехе операции.

Когда же поступило сообщение информационного агентства Рейтер о происшедшем морском сражении, в Берлине все пришло в движение, но разобраться сразу ни в чем не могли. Ясно было одно: 1943 год очень плохо начинался для Редера. Гитлер бушевал от ярости, он обвинил командование военно-морского флота в том, что его преднамеренно обманули.

Среди командования царило замешательство. Связь с Альтой все еще не была восстановлена, и Редеру потребовалось несколько дней, чтобы он смог разобраться, что же на самом деле стряслось с его кораблями.

Встреча с Гитлером 6 января в «волчьем логове» проходила в крайне неблагоприятной для Редера атмосфере. Гитлер в бешенстве смахнул со стола все объяснительные рапорты, в которых были ссылки на плохую погоду, и приказал демонтировать все крупные корабли.

Отставка Редера была предрешена. В очень обстоятельной докладной записке командование военно-морских сил пыталось спасти флот, но Гитлер не захотел и слушать об этом: опасное положение под Сталинградом и в Северной Африке требовало мобилизации всех резервов.

***

Об этих фактах и решениях официально, конечно, ничего не сообщалось, но о них по каким-то каналам стало известно в Мюрвике. Курсанты чувствовали на себе всевозрастающее беспокойство и раздражение некоторых преподавателей. 30 января, в день, когда ежегодно отмечался приход нацистов к власти, напряжение в училище спало. Раздался сигнал горна на построение курсантов в актовом зале. Правда, он прозвучал в неурочное время. Через четверть часа перед курсантами появился начальник училища. Лицо его было серьезным. Он выждал немного и без всяких вступительных слов произнес:

— Фюрер и верховный главнокомандующий вермахта освободили сегодня гросс-адмирала Редера от занимаемой должности по его личной просьбе. Новым главнокомандующим флотом назначен адмирал Дениц, одновременно ему присвоено звание гросс-адмирала. Гросс-адмирал Редер займет пост генерального инспектора военно-морских сил.

Старый офицер с трудом сдерживал волнение. Ведь с 1929 года он служил под началом Редера, уже много лет устраивал для него смотры курсантов — и вдруг эта перемена. Последствия этой смены власти можно было легко предвидеть. Став генеральным инспектором, Редер фактически терял всякое влияние. Дела военно-морского флота теперь полностью переходили в руки Деница, который сохранял за собой должность командующего подводными силами.

Да, назначили Деница! На совещании у Гитлера рассматривалась и другая кандидатура — адмирала Карлса. Однако фюрер предпочел национал-социалиста Деница, который к тому же боготворил его. Поэтому представители старшего поколения относились к новому главнокомандующему скептически. В их глазах Дениц был выскочкой, карьеристом. С 1935 года он сделал сногсшибательную карьеру и обогнал в чинах и должности многих более достойных повышения претендентов. Он открыто пропагандировал неразрывную связь военных с политикой. А военные старой школы, верные девизу времен империи, считали, что офицер не должен заниматься политикой.

Молодое поколение думало иначе. После окончания занятий капитан-лейтенант подсел в столовой к своим воспитанникам и даже заказал для всех за свой счет пиво.

— Обратите внимание, молодые люди, на то, что произойдет в ближайшем будущем, — заявил он. — Дениц наведет порядок. На высокие посты будут назначены другие люди. Когда-то ведь и молодые офицеры должны получить свой шанс. Не корабли, а старых адмиралов надо сдавать в металлолом. Дениц — тот человек, который сможет снова активизировать боевые действия на море!..

Большинство курсантов придерживались такого же мнения, особенно подводники. Дениц был их человеком.

***

Герхард не мог так быстро свыкнуться со сменой руководства, как Хельмут Коппельман. Гербер никак не мог понять, почему Редер, которого еще совсем недавно обожествляли и превозносили как эталон добродетели, через день бесследно исчез с горизонта. Для сухопутных войск это не было чем-то чрезвычайным, но для военно-морского флота такая практика была внове.

Герхард пребывал в смятении. Раньше он обсуждал все со своими друзьями, и вместе им легче удавалось разобраться в самых сложных ситуациях. Сейчас все изменилось. Неизвестно почему, но он чувствовал, что они с Хельмутом все больше отдаляются друг от друга, хотя и видятся каждый день. Правда, теперь редко случалось, чтобы они долго оставались вдвоем. Да, их связывала совместная учеба в гимназии, работа в трудовом лагере, тяжелые дни военной службы на Денхольме. Но сейчас, оказавшись вместе, друзья вдруг почувствовали, что они стали совсем другими. Сознание этой перемены причиняло Герберу острую боль, и, чтобы облегчить свое положение, он стался проводить свободное время в библиотеке.

Продолжая знакомиться с историей морских войн, Гербер узнал, что после неудачного сражения при Скагерраке германский линейный флот сошел со сцены. Корабли в бездействии стояли на рейде в Шиллинге, перед Вильгельмсхафеном. Хоть немецкий флот и представлял собой большую силу, он не осмеливался входить в Северное море, которое кишело минами. Там действовали только тральщики, подводные лодки и торпедные катера. В честь храбрых минеров пели хвалебные песни. Без тральщиков ни одна подводная лодка не могла вести боевые действия.

Герхард чувствовал себя окрыленным: он нашел доказательство того, что и тральщики имели славное прошлое. Однако радостное чувство исчезло, когда он дошел до описания самых мрачных страниц в истории германского военно-морского флота — матросских восстаний. Они происходили в 1917 году и начались в Вильгельмсхафене, на борту кораблей «Принц регент Луитпольд» и «Фридрих Великий». При каждом удобном случае эти события до сих пор ставили в упрек военно-морскому флоту. Особенно рьяно усердствовали в этом направлении господа офицеры сухопутной армии: «Честь флота запятнана. Эти восстания равносильны удару кинжалом в спину изнемогавшей в боях сухопутной армии, они явились предательством по отношению к кайзеру и рейху».

Восстания подавили, многих матросов судил военный трибунал, а руководителей приговорили к смертной казни и расстреляли.

«Почему же восстали матросы?» — спрашивал себя Гербер. Он перелистал доступную ему литературу и ничего вразумительного по этому вопросу не нашел. Среди причин матросских выступлений называли плохое питание, слишком большое различие в положении между матросами и офицерами, а также длительное бездействие личного состава линейных кораблей. Однако в октябре 1918 года каждый понимал, что Германия войну проиграла и все указанные причины ничего не объясняли. Дело в том, что адмиралы хотели еще раз выйти в море и дать последний бой превосходящему в силе противнику. Они намеревались действовать по традиции — идти на дно с развевающимся флагом. Но матросы решили поступить иначе — они потушили огонь в топках и подняли над своими кораблями красные знамена.

Герхард нашел действия матросов разумными. Действительно, зачем восемьдесят тысяч человек должны были обрекать себя на бессмысленную гибель? Почему они подняли красные знамена? Правда ли, что матросы были заражены большевистской пропагандой? Тирпиц в своих мемуарах писал о влиянии на военных моряков рабочих судостроительной верфи в Киле, среди которых имелось много «левых радикальных элементов». Но какие могли быть связи между матросами и рабочими судостроительной верфи? Об этом надо будет тоже расспросить доктора Феттера, ведь скоро Герберу предоставят отпуск.

***

Слухов в военное время ходило немало. Они быстро возникали и, как правило, тут же исчезали. Но один из них держался долго и упорно: вокруг поговаривали, что под Сталинградом попала в окружение целая армия и что организовать ее снабжение по воздуху оказалось невозможным.

Большинство курсантов не хотели верить этому и считали такие заявления злонамеренной ложью, распускаемой врагом. Но слух настойчиво повторялся на каждом шагу и уже не давал никому покоя. «Может быть, в нем есть какая-то доля правды?» — начинали спрашивать себя люди.

Наконец по радио передали официальное сообщение о том, что 6-й армии больше не существует. Огромная трагедия буквально обрушилась на головы немцев. Печатный орган нацистов «Фелькишер беобахтер» опубликовал на многих страницах списки погибших.

В стране был объявлен траур. Повсюду звучала печальная музыка. 1943 год начинался трагично.

«Там, где встал германский солдат, он будет стоять насмерть! И никакая сила в мире не сможет поколебать его!» — эта высокопарная фраза фюрера все еще звучала в ушах Гербера, и в то же время ему припомнились слова, сказанные однажды Хансеном: «Гитлер сломает себе зубы о Советский Союз…» Неужели Хансен прав? Да, ведь это уже второе крупное сражение, проигранное на Востоке. Но очень немногие курсанты восприняли это известие так же, как Герхард.

Для объяснения причин поражения на Волге приводились, по мнению Гербера, весьма убедительные доводы. Например, такой: союзники, особенно венгры и итальянцы, отказывались воевать, командование сухопутных войск не могло обеспечить правильного руководства боевыми действиями, а поэтому среди высших офицеров нужно произвести чистку.

В военно-морском флоте этим уже начал заниматься Дениц, который снял некоторых адмиралов с их должностей. Вскоре чистка докатилась и до Мюрвика. По возрасту и без выходного пособия уволили в запас преподавателя по международному праву. Начальство приказало шоферу быстро отвезти капитана с багажом во Фленсбург.

Начальник училища ходил с озабоченным видом. После смены руководства на флоте противоречия между сторонниками Редера и Деница усугубились, и начальник училища ни при каких обстоятельствах не хотел допустить, чтобы его курсанты оказались втянутыми в эту заваруху. Для него главным было обеспечить воинскую дисциплину. Но в Мюрвике все были по горло заняты повседневными делами и на большую политику ни у кого не оставалось сил.

Провозглашение тотальной войны в берлинском Дворце спорта воспринималось курсантами как необходимое мероприятие. Сухопутным войскам отводилась роль главной ударной силы, и для нее в первую очередь требовалось развернуть на полную мощность производство вооружения.

Тотальная война! Еще в 1935 году Людендорф изложил ее принципы чуть ли не в виде письменного завещания немецкому народу. В военно-морском флоте имелись сторонники этой теории, и самым активным из них был Дениц. Уже весной 1939 года он пытался убедить высшее руководство Германии поставить на конвейер производство трехсот подводных лодок и тем самым отложить все другие долгосрочные программы, связанные с подготовкой к войне. Теперь, когда он занял такой высокий пост, многие считали, что ему удастся добиться этого. Ведь сумел же он убедить Гитлера, что Германия не должна полностью отказываться от надводного флота! Ранее приговоренные к смерти крупные корабли не стали разоружать и демонтировать.

Такой поворот событий настроил большинство сторонников Редера на более дружелюбный лад: они поняли, что с новым главнокомандующим можно ладить.

***

Срок обучения курсантов приближался к концу. Распорядок дня в училище уже строился с учетом подготовки к экзаменам и строевому смотру. Нового материала не проходили, занимались в основном повторением пройденного. Начальство и многие преподаватели очень волновались, поскольку в училище должен был приехать Дениц. Никто, кроме подводников, не знал какие требования предъявит новый главнокомандующий, что он захочет увидеть и услышать. С Редером было проще, за многие годы начальник училища хорошо изучил его.

Герхард и Хельмут снова держались друг около друга. Они вместе готовились к экзаменам, как в старые времена. Хельмут написал лучшую работу на курсе по астрономической навигации. Гербер, имевший только опыт прибрежного плавания, слабо разбирался в астрономии, и ему пришлось прибегнуть к помощи Хельмута. Правда, Гербер допустил некоторые ошибки при расчетах, но экзамен в целом выдержал успешно.

«Прибудет ли Дениц?» — все время спрашивали друг друга курсанты. Одни из них горели желанием поскорее увидеть гросс-адмирала и встречу с ним рассматривали как великое счастье. Другие надеялись, что он не приедет и будет легче сдавать экзамены.

Коппельману непременно хотелось увидеть «старого льва». Ведь молодой человек слышал так много отзывов о нем, причем не всегда лестных. При появлении гросс-адмирала подводники трепетали и сравнивали его с эскадренным миноносцем, несущим на борту триста глубинных бомб. И «гидролокаторы старого льва» функционировали безотказно: они быстро и точно обнаруживали упущения по службе.

Дениц приехал в сопровождении большой свиты. Держа в руке маршальский жезл, он четким шагом обошел строй курсантов. Хотя гросс-адмирал и не вглядывался в лица людей, у каждого стоявшего в строю создавалось впечатление, что он смотрел именно на него.

Герхарду в присутствии Деница пришлось докладывать о курбранденбургском флоте. Однако он был спокоен, поскольку накануне преподаватель специально подробно осветил эту тему. Гросс-адмирал немного послушал отвечавшего, а затем отошел к капитан-лейтенанту с бородкой — его совсем не интересовал ответ Гербера.

Торжественное объявление результатов экзаменов проходило в актовом зале. Все уже знали, что они сдали экзамены, которые были превращены руководством училища в простую формальность. Слабых курсантов начальник училища намеренно отстранил от экзаменов, чтобы они не позорили чести коллектива, и тем самым отсрочил для них получение очередного звания на целых полгода.

В заключение к выпускникам обратился Дениц:

— Господа офицеры! Сегодня исполнилось ровно четыре недели с тех пор, как наш фюрер и верховный главнокомандующий поручил мне командовать военно-морскими силами. Этому решению фюрера предшествовали военные операции, которые сильно подорвали доверие нашего руководства к флоту. Наша задача состоит в том, чтобы в течение нескольких предстоящих месяцев исправить создавшееся положение. Успехами на всех морях военно-морские силы докажут, что они умеют бороться и побеждать.

Акустика в актовом зале была плохой, и Деницу приходилось напрягать голос. В микрофон ему было бы говорить легче, но в Мюрвике его не было.

— В современных условиях, — продолжал гросс-адмирал, — большие надводные корабли мы можем использовать в бою только в исключительных случаях. Основной упор в нашей войне против Великобритании мы делаем на подводные лодки. Они не только являются самым эффективным средством, но и составляют самую важную часть нашего флота. Я всегда придерживался этой точки зрения. Считаю подводную лодку отличным наступательным средством…

Когда Дениц перешел к историческому обзору развития флота, начав с 1914 года, Гербер с иронией подумал, что подводные лодки действительно должны играть такую роль, если у Германии нет ничего другого. Ему стало скучно, мысли рассеялись. Коппельман же сидел на стуле не шелохнувшись, он только подался вперед, чтобы не пропустить ни одного слова высокого начальства.

Наконец Дениц опять заговорил о современных проблемах, и Гербер снова стал прислушиваться к его речи.

— Сейчас мы переживаем тяжелый период на Атлантике. Весь январь стояла очень плохая погода, которая значительно повлияла на ход операций подводных сил. Не улучшилась она и сейчас, в феврале. Каждый из вас, кто служил на подводной лодке, понимает это.

Вражеская противолодочная оборона стала коварнее и изощреннее. Противнику часто удается обходить наши заслоны, изготовившиеся к атаке подводные лодки не обнаруживают вражеских судов. Враг усиливает охранение своих конвоев. Наши дозорные подводные лодки оттесняются этим охранением и теряют контакт. Подводным лодкам часто приходится идти на погружение из-за налетов вражеской авиации дальнего действия.

Дениц сделал паузу. Чувствовалось, что он опасается подробно анализировать сложившееся положение. А оно действительно было тяжелым и вызывало тревогу. Никогда до сих пор за такое короткое время не было допущено столько промахов и немецкий флот не нес таких больших потерь. И все это происходило именно теперь, когда Дениц стал главнокомандующим. Перед ним стояла одна из важнейших задач — укрепить в молодых офицерах национал-социалистский дух. Вот поэтому он и приехал в Мюрвик.

— Мы должны продолжать энергичную борьбу в усложнившихся условиях, — заявил он и направил свой взор поверх голов с аккуратными прямыми проборами. — Мы обязаны сохранять стойкость и мужество, несмотря на временные неудачи. Однако некоторые офицеры в последнее время утратили наступательный дух, что вызывает у нас сожаление.

Скоро на флот поступят подводные лодки с новыми, более современными средствами борьбы. Сейчас мы располагаем гораздо большим числом боеспособных лодок, чем когда-либо раньше. С радостью я воспринял сообщение о том, что все годные по состоянию здоровья учащиеся данного выпуска добровольно изъявили желание служить на моих подводных лодках.

Война на море приближается к зениту. Обеспечение боевых действий в Северной Африке потребует от союзников использования всех имеющихся в их распоряжении судов. И мы должны энергично взяться за дело. Каждый из нас обязан стремиться потопить как можно больше кораблей и судов противника. Попытка спасти команду уничтоженного судна противоречит нашим законам ведения войны. Еще в прошлом году отмечались случаи, когда наши экипажи пытались спасать гибнущих вражеских моряков. Я это безобразие пресек. Подводные лодки — это наступательное оружие. А в настоящее время оно является единственным средством борьбы для того, чтобы поставить на колени надменный Альбион и деградирующих плутократов США. Сохраняйте и повышайте свою боевую готовность!

Дениц опять сделал паузу. Он явно устал и теперь заговорил нормальным, негромким, даже несколько добродушным голосом:

— Недавно я посетил судостроительную верфь, где куется оружие для нашей нации. Там я стал свидетелем огромного трудового энтузиазма, который придал мне новые силы и новую веру в будущее. До нашего прихода к власти я тоже часто бывал на верфях, но тогда мне приходилось встречаться с враждебными взглядами и открытыми угрозами рабочих, подстрекаемых еврейско-большевистскими профсоюзными бонзами. Сейчас же все выглядит совершенно иначе. Наш фюрер все лозунги о классовой борьбе, которые провозглашались во времена Веймарской республики, разоблачил полностью и обеспечил истинное единство народа. Глубокие изменения в сознании рабочего класса я, как военный, воспринимаю особенно остро…

Эти мысли Дениц позаимствовал у министра пропаганды рейха доктора Геббельса и ловко вставил их в свою речь. Слова Деница произвели необходимое воздействие на слушателей и на этот раз, особенно конец его речи.

— Мы куем грозное оружие и пустим его в ход на полную мощность! — выкрикнул дискантом гросс-адмирал. — Только тотальное использование всех наших подводных сил обеспечит нам победу. Борьба развернулась суровая, но впереди нас ждут еще более суровые, ожесточенные бои. Мы уже давно ведем тотальную подводную войну на море в масштабах, которых мы не представляли себе раньше. Будем стойко бороться до победного конца! Наступят жестокие времена, но мы победим, ибо мы верим в фюрера и в будущее Германии!

Из актового зала друзья направились в свою комнату. Хельмут Коппельман долго находился под впечатлением речи Деница и молчал. Герхард же с деловым видом отметил, что гросс-адмирал выглядел гораздо внушительнее в фуражке, чем без нее. При этом его оттопыренные уши выделялись не так заметно.

В заключение своего визита Дениц посетил в порту учебный парусный корабль и посмотрел кинохронику, в которой доктор Геббельс стремился продемонстрировать популярность нового главнокомандующего военно-морским флотом.

— О чем же гросс-адмирал говорил вам? — спросил вечером рабочий на кухне.

— Вам хочется тотальной подводной войны?.. — вопросом на вопрос ответил разбитной парень, выходец с Рейна.

Раздался смех. Подводники почувствовали себя уязвленными.

Вскоре дерзкого курсанта отправили в штрафной батальон на Ладожское озеро. Это было равносильно вынесению смертного приговора.

***

Хорошие знания по истории военно-морского флота произвели впечатление не только на преподавателей. На выпускном вечере один из новоиспеченных фенрихов, которого он знал только в лицо, подошел к нему и представился:

— Барон Фридрих фон дер Гребен. Уважаемый коллега, я с большим интересом прослушал все то, что вы рассказали здесь о моем предке.

На мгновение Гербер смешался, но потом быстро сообразил, что перед ним стоял прямой потомок прусского майора, основавшего Гросс-Фридрихсбург. Именитый сокурсник заметил замешательство Гербера, и оба от души рассмеялись.

— Вы непременно должны нанести мне визит, — сказал Гребен. — Я пришлю вам приглашение.

Глава 10 ДРУЖБА ДАЕТ ТРЕЩИНУ

Хельмут и Герхард ехали домой вместе. На этот раз уже не с вещмешками, а с чемоданами, купленными во Фленсбурге.

Герхард радовался отпуску. Он четырнадцать месяцев не был дома, подчинялся приказам и распоряжениям, а теперь три недели подряд будет делать только то, что хочет. Конечно, вместе со своим другом Хельмутом.

После Берлина какой-то близорукий железнодорожный служащий принял их за лейтенантов, по-видимому, из-за узких погон. Это вполне соответствовало настроению, в котором пребывали молодые люди после повышения.

Поезд проезжал Лаузиц, заводы, голые поля и луга, покрытые лесом холмы. Блестящей лентой вилась по долине река. Наконец-то они дома!

Закопченный вокзал ничем не отличался от вокзалов в других городах. Все военные должны были проходить через особый выход, где стоял патруль.

— Предъявите документы!

Незадолго до появления фенрихов был задержан плохо выбритый пехотный обер-ефрейтор. Что-то в нем не понравилось патрульному, и после короткого обмена мнениями жандармы быстро увели обер-ефрейтора мимо глазеющей толпы.

Вот так прием! Напрасно оба искали глазами родственников. Телеграммы посланные из Мюрвика, находились, видно, еще в пути. Ну что же, идет война. Перед вокзалом не было, как раньше, такси, а стояли повозки с запряженными лошадьми. У некоторых к мордам были привязаны торбы с овсом.

Друзья решили поехать на трамвае. Старый вагон со скрежетом тащился по кривым улочкам. Окна трамвая были замазаны синей краской, только на уровне глаз оставалась узкая щель, сквозь которую можно было видеть улицу. Герхарду пришлось слегка нагнуться, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

Внешне город не изменился. Прежними казались рыночная площадь с живописными постройками эпохи Ренессанса, городские ворота, башни, церкви. Так же приветливо встречала посетителей кондитерская, в которой они еще гимназистами общались с лейтенантом Тецлафом. С тех пор прошла целая вечность, и где теперь Тецлаф — неизвестно.

Хельмут показал Герхарду на дощатую перегородку. Она была сверху донизу оклеена плакатами: «Будь бдителен, враг подслушивает!», «Сначала победить, потом ездить!».

***

Мать нежно погладила Герхарда по щеке.

— Ты стал совсем большой, — сказала она, — и форма тебе идет. — Она вдруг всхлипнула, но сразу побежала на кухню что-нибудь приготовить.

Гербер-старший подарил сыну новый бумажник с двадцатью марками, сопровождая вручение подарка речью о том, как трудно теперь достать изделия из натуральной кожи.

Герхард поблагодарил, заметив про себя, что старик совсем стал скупердяем. Если в магазинах в самом деле пусто, что же он тогда делает со своими деньгами?

За столом мать стала жаловаться на плохое снабжение. Она просто с ног сбивается, чтобы раздобыть необходимые продукты.

— И с каждым днем становится все труднее! — заключила она свои жалобы.

— Хуже всего наше мыло, — мрачно сказал отец. — Оно не мылится. Это просто глина, сынок. Так сказать, отечество в чистом виде!

Родителям однажды уже пришлось пережить подобное. Пока мать вспоминала «свекольную зиму»1917/18 года, Гербер-старший строил мрачно-саркастические прогнозы.

— В будущем году наверняка станет еще хуже. И чем хуже будет, тем скорее станет лучше.

Герхард нашел недовольство родителей мелочным. На столе-то, во всяком случае, стояла не свекла, а мясо.

***

Со своим другом он договорился пойти вечером слегка поразвлечься. Поскольку танцевальные вечера были все еще запрещены, они направились в «Летучую мышь» слушать женскую капеллу. Хельмут по совету отца захватил с собой бутылку вина, которую сдал в гардеробе. За небольшую плату кельнер подал ее им на стол.

У входа фенрихи небрежно козырнули и двинулись к свободному столику. В конце концов, они были не новобранцы, а солдаты с фронта.

— Эй вы, двое, что, не умеете честь отдавать? — раздался чей-то резкий голос. Это некий штабной казначей счел, что ему не выказали достаточного уважения.

Друзьям пришлось, вытянувшись в струнку, еще раз пройти мимо него. Это не осталось в кафе незамеченным. «Вот бы Хайнца сюда! — с обидой думал Герхард. — Он бы ответил этой надутой жабе».

Но Хельмут Коппельман не хотел никому спускать. Он жестом подозвал кельнера, сунул ему в руку пять марок и шепнул на ухо несколько слов. Старый кельнер ухмыльнулся и подошел к женщине-дирижеру. Шесть девушек тут же взялись за инструменты и заиграли мелодию «Разве это может задеть моряка…».

За многими столиками весело подхватили знакомую мелодию. Казначей покраснел как помидор, встал и вышел из кафе. Моряки сумели тонко отомстить за себя. Старый кельнер вдруг начал по собственной инициативе рассказывать им, что это за человек. Он, оказывается, работал в конторе одного из лагерей для военнопленных и завел для себя на его территории большой сад. «Его собственные» русские копают землю, сеют, сажают, удобряют, полют сорняки, носят воду, собирают урожай. Все это не стоит толстяку не пфеннига. Часть продуктов он бесплатно предоставляет хозяину кафе и за это выпивает в неделю несколько бутылок вина из хозяйских запасов.

Герхард вложил кельнеру в руку еще пять марок. Он решил, что эта история стоит того.

***

На следующее утро Герхард хотел разыскать своего старого знакомого, доктора Феттера, однако отец остановил его:

— Пойдем-ка прогуляемся. — Он говорил строго, властно, и Герхард подчинился. — Слушай, сын, будет нехорошо, если тебя, фенриха военно-морского флота, увидят у доктора Феттера. С тех пор как ты уехал, здесь кое-что изменилось. Тотальная война, — эти слова получились у отца иронически растянутыми, — требует мобилизации всех рабочих рук. Поэтому доктору Феттеру больше не разрешили заниматься репетиторством. Он выполняет свой долг на вагоностроительном заводе в качестве простого рабочего, что ему, конечно, нелегко дается…

Герхард был потрясен. Он вообще-то видел территорию завода только издали, но все в городе знали, что работа там тяжелая.

— Но он же там пропадет! Доктор Феттер все-таки умный человек, он мог бы работать где-нибудь в конторе. Он же твой коллега… то есть был…

Гербер-старший смотрел прямо перед собой.

— То, что сейчас происходит с людьми вроде доктора Феттера, зависит не от меня — это решают другие люди. Недавно в его дом подселили человека, который следит за ним и сообщает о каждом, кто к нему заходит. И известные органы, таким образом, имеют точную информацию. Мне, конечно, жаль доктора Феттера. Но если говорить об уме, то надо было использовать его, чтобы устроиться получше, или уж по крайней мере молчать. Ты знаешь, что мне тоже многое не нравится. Но я не пытаюсь пробить стену лбом. В этом отношении ты, надеюсь, уже приобрел опыт? Ведь мы не можем выбирать время, в котором живем. Поэтому мы должны выполнять свой долг, каждый на своем месте. Самое главное — оставаться чистым перед самим собой.

Герхард молча слушал. Первый раз отец говорил с ним серьезно, как мужчина с мужчиной.

— Ты прав, наверное, — медленно произнес Герхард. — Я не буду доставлять тебе неприятности. Я только хотел спросить у доктора Феттера кое-что из военно-морской истории.

Гербер-старший тоже преподавал историю. Его всегда обижало, что сын со всеми вопросами обращался к кому-то другому. И поэтому он сразу выразил готовность ответить на все его вопросы.

— Чем торговала Бранденбургско-Африканская компания?

— Рабами, мой дорогой. Работорговля была выгодным предприятием в течение столетий после открытия Африки. Арабские торговцы приводили закованных негров на побережье. Британские, голландские, испанские и португальские суда отвозили их в Новый Свет. Тысячи погибали, но многие тысячи работали потом на плантациях. Их потомки населяют теперь Америку между Аргентиной и Алабамой. Великобритания обязана «черному золоту» своим былым мировым господством.

Теперь Герхард ясно представил себе все. В Бранденбургском княжестве кое-что смыслили в подобных делах. Казна пуста, средства забирала торговля с Польшей и Швецией, и кому-то из придворных пришла идея пополнить тощие финансы государства с помощью работорговли.

Отец кивал соглашаясь.

— Однако дело оказалось не слишком прибыльным: мешала конкуренция. Бранденбургу достались только крохи от пирога.

Это звучало уже несколько иначе, чем высокопарные речи о «прозорливости» великого курфюрста и его «выгодных договорах» с вождями африканских племен или о «порядочности» бранденбургских «колониальных методов». А в учебниках военно-морской истории это вылилось прямо-таки в хвалебные гимны великому Фридрихсбургу.

Герхард был благодарен отцу. Старик все-таки много знал, может быть, даже и о событиях 1917 года. Он никогда не рассказывал о положении в его артиллерийской части, о плохом снабжении, о воровстве и мошенничестве начальства, и Герхард напомнил ему об этом. Но лицо отца стало сразу холодным и отчужденным. А когда Герхард произнес слово «революция», Гербер-старший взорвался:

— Это был бунт! Бунт, и ничего больше! Армия истекала кровью во Франции, а эта матросня думала только о своем брюхе!

Герхард понял, что говорить с отцом на эту тему бесполезно. Может, все-таки сходить к доктору Феттеру? Впрочем, нет, не стоит. Он хорошо помнил, как выгоняют из военного училища. Это соображение несколько успокоило его совесть.

***

Первая неделя отпуска заканчивалась. Уже три дня друзья не виделись. Семья, конечно, должна быть на первом месте, а Хельмут Коппельман принадлежал к весьма многочисленному семейству. Наверное, все родственники сбежались посмотреть на его погоны. Герхард решил, что пора разрушить эту семейную идиллию. В конце концов им предстояло еще выполнить печальный долг.

В девять часов утра он появился у Коппельманов. Ради него аптекарь даже снял свой белый халат, это было свидетельством того, как сильно вырос Герхард в его глазах. Фрау Коппельман подала крепкий ликер, приготовленный по особому рецепту. Хельмута пришлось звать несколько раз. Наконец он явился, невыспавшийся, с всколоченной головой и воспаленными глазами.

У Герхарда на языке вертелось колкое замечание, но он промолчал: его заботило другое.

— Мы должны в воскресенье обязательно зайти к Апельтам, чтобы выразить соболезнование. — Слова его тяжело повисли в комнате.

— Да-да, — согласился Хельмут и пригладил волосы. — Мне ни разу не приходилось этого делать. Что вообще говорят в подобных случаях?

Глаза фрау Коппельман увлажнились, и она потянулась за платком. Аптекарь, который хорошо разбирался в соболезнованиях и прочих траурных ритуалах, вызвался помочь неопытным молодым людям:

— Проще всего избрать традиционную форму. — И он мгновенно сочинил целую речь: — Геройская смерть… наш скорбный долг… за народ и отечество… верный товарищ… навеки сохраним…

Герхард покачал головой и бросил неуверенный взгляд на Хельмута. Но тот был занят едой.

— Можно, конечно, и более конкретно… — произнес аптекарь, переменив тон. — Опираясь на общие воспоминания, особенно на те факты, где Хайнц показал себя с наилучшей стороны…

Друзья начали старательно припоминать. Лучший гимнаст в классе, потом в гитлерюгенде. А еще? Шустрый парень, оплеухи от Куле, нарекания от доктора Галля, затем первая любовь в Муне. Нет, это все не годится для траурной речи. Поэтому решили избрать общую форму, Герхард запомнил несколько выражений.

— Ясно одно: нам будет нелегко. Итак, в воскресенье, в одиннадцать, у Апельтов.

***

Служанка отвела фенрихов в гостиную. Большая комната с резной мебелью ручной работы была им хорошо знакома. Изменилось только одно: фотография их школьного товарища на комоде была обрамлена траурным крепом.

Дверь отворилась, и появилась фрау Апельт, вся в черном, отец в темном костюме, сестра в облегающем черном платье. Было видно, что прихода друзей ждали.

Они поцеловали руку фрау Апельт, вручили букет, обменялись рукопожатиями с доктором Апельтом. Сестре Хайнца только подали руку. Целовать руку пятнадцатилетней Анжелике сочли неуместным: в детстве они вместе с ней играли.

Хозяин вежливо предложил им присесть. Никто не хотел первым начинать разговор. Молчание становилось все тягостнее. Хельмут попытался было открыть рот, но напряженное ожидание остальных помешало ему заговорить.

Наконец фрау Апельт нарушила молчание:

— Сколько же времени вы пробудете в отпуске?

Слава богу, хоть одно слово! К тому же вопрос был конкретный, ответить было просто, и Хельмут с Герхардом почувствовали облегчение.

К удивлению всех присутствующих, выяснилось, что только Герхард имеет трехнедельный отпуск. Хельмуту Коппельману разрешили отдыхать две недели, засчитав неделю краткосрочного отпуска после возвращения с Атлантики. Это было, конечно, бессовестно и жестоко. Он стал объяснять присутствующим, что это типично для бюрократов в военно-морском флоте.

Разговор коснулся флота, и Герхард, запинаясь, с большим опозданием произнес затверженные наизусть фразы, с которых, собственно говоря, надо было начинать разговор. Сейчас они не произвели никакого впечатления. Через пятнадцать минут молодые люди были на улице. Соболезнования не получилось, все задушил этикет.

Герхард предложил прогуляться вечером по городскому парку. Может быть, удастся завести какое-нибудь легкое знакомство.

Хельмут смущенно глядел в сторону:

— Знаешь, наверное, не получится. У меня уже… я уже договорился. Понимаешь, семья, родственники…

Герхарда это начинало раздражать.

— Слушай, что с тобой происходит?

— Да ничего. Что со мной может быть? Я должен навестить бабушку.

— Хорошо тому, у кого еще осталась бабушка! — усмехнулся Герхард. Он не очень-то верил Хельмуту.

***

Понедельник. Снова длинный скучный день. Герхард решил зайти в гимназию. Ему открыл пожилой привратник в меховых тапочках.

— Скажите, здесь ли господин Ремиш?

— Нет, господина гаупштурмфюрера нет. Он призван в военно-морской флот.

Герхард не мог скрыть своего изумления. Ремиш на флоте? Он попытался расспросить подробнее, но привратник только пожимал плечами.

В это утро Герхард узнал много плохих новостей. Штольт, летчик-истребитель, был тяжело ранен; Маленький Калле пропал без вести под Ленинградом; доктор Шольц потерял обоих сыновей на восточном фронте. Половина одноклассников погибла, многие стали калеками. Герхард спрашивал себя, когда же наступит его очередь.

В вестибюле он встретил Моппеля. Маленький человечек выглядел съежившимся и сморщенным. Ему было уже почти семьдесят, но он еще преподавал. У Моппеля как раз был свободный урок, и он позвал Герхарда в учительскую.

— Почему призвали Ремиша?

Моппель зло хихикнул:

— Спекуляция продуктовыми карточками… Другие сели в тюрьму на приличные сроки, а его вовремя вытащила партия. Они там все заодно!

Ну и ну! Ремиш — вор, враг народа! Герхард был возмущен, что привратник ни словом не об этом не упомянул.

— Но об этом громко не говорят, — предупредил Моппель.

Доктор Галль встретил своего бывшего ученика высокопарными словами:

— Может быть, вы могли бы… перед всем ученическим составом… о событиях на фронте…

Герхард придумал правдоподобную отговорку: что мог рассказать он, не совершивший никаких подвигов?

Он бесцельно бродил по центру города. Около рыночной площади ему встретился Хельмут. Он шел в сопровождении пышной блондинки. Она была несколько выше своего кавалера и определенно старше. Рядом с ней Хельмут выглядел совсем мальчишкой.

Герхард свернул за угол. Зачем Хельмуту понадобилось врать? Мог бы просто сказать, что сумел одержать победу. Герхард был глубоко задет: он не мог понять, как случайное знакомство могло оказаться важнее многолетней дружбы.

В последующие дни он замкнулся в себе. Дождливая погода только усиливала дурное настроение. Он много читал или играл с отцом в шахматы. Родители радовались, что сын так много времени проводит дома.

Друзья коротко увиделись только перед отъездом Коппельмана. Разговор не клеился, былая сердечность не возвращалась.

— Ну, тогда будь здоров, малыш, — сказал на прощание Герхард и на мгновение ощутил узкую ладонь Хельмута в своей руке.

***

Пришли два письма. В одном сообщалось о назначении фенриха Гербера в отряд сторожевиков. Герхард вздохнул:

— Опять это старье и опять Сен-Мало! Видно, мне всю жизнь суждено плавать на этих калошах!

Другое письмо пришло из Укермарка. Гербера спрашивали, не имеет ли он времени и желания провести последние дни своего отпуска в гостях у семьи Гребен.

Герхард был польщен. Но больше всех взволновался отец, с благоговением рассматривая герб на листе бумаги. Его Герхард приглашен к аристократам! Это гораздо важнее какого-то дурацкого назначения.

На следующий день Гербер-старший принес домой кипу книг. Он старательно изучил все, что только можно было найти об этих прусских дворянах.

— У Фердинанда Вильгельма IV адъютантом был один из фон дер Гребенов…

Герхарду пришлось выслушать массу советов о правилах хорошего тона, превосходящих даже те старомодные наставления, которые им вдалбливали в Мюрвике.

Фрау Гербер принялась за сборы. Она была родом из деревни, у ее родителей было хозяйство с десятью коровами и тремя лошадьми.

— Разузнай там получше, сколько у них моргов земли, сколько скота. — По этим данным мать определяла степень богатства.

Герхард решил в любом случае завысить цифры, чтобы лишний раз порадовать ее.

Наконец он отправился в путь. Он дал телеграмму о своем приезде, и молодой Гребен встретил его на вокзале в Пренцлау. В повозке, запряженной парой лошадей, они проехали несколько километров по лесной дороге до поместья.

— Обычно мы ездим четверкой, — извиняющимся тоном произнес Гребен, — но теперь, в войну…

Повозка остановилась перед большим домом, сложенным из светло-желтых камней. Крыша, увенчанная шестигранной башенкой, была покрыта черепицей. Несмотря на высокие окна, четырехэтажное здание выглядело приземистым и неуклюжим. Широкая лестница с коваными перилами вела на веранду. Веранда была покрыта стеклянной крышей явно после завершения всей постройки и нарушила архитектурный облик фасада.

Пожилой слуга принял у Гербера чемоданы. Он был одет в черную ливрею и толстые белые чулки, которые носили еще во времена Гете. Герхард заметил, что слуге тяжело нести два чемодана. Но когда он сделал движение, чтобы помочь, Гребен жестом отстранил его — это не принято.

Проходя по мрачному коридору, Герхард увидел в открытую дверь высокий зал с выложенным мозаикой полом.

В верхнем этаже комнаты были несколько уютнее. Везде стояла массивная мебель, какой Герхард ни разу не видел. В комнате для гостей, приготовленной Герхарду, стояли трехметровый шкаф и громадная кровать. Старинная печь достигала таких гигантских размеров, что Герхард подумал: не очень-то приятно жить здесь зимой, когда это чудовище работает в полную силу.

Седого слугу назвали Тобиасом. Старомодными оборотами речи он произвел на Герхарда впечатление сказочного существа из далеких времен.

— Господин фенрих, позвольте мне почтительнейше осведомиться, когда вы, господин фенрих, будете готовы, чтобы быть принятыми госпожой графиней?

Какой графиней? Ведь Гребены бароны! Тобиас тактично просветил его: мать Гребена — урожденная графиня, и она придает большое значение тому, чтобы и в замужестве именоваться этим титулом.

Графиня с седыми волосами, в черном парчовом платье, выглядела очень импозантно. Герхард низко склонился и поцеловал ей руку в соответствии с мюрвикскими инструкциями. Он осторожно присел на край кресла, пригубил предложенный ликер. Высокий серебряный кубок имел крошечное углубление для жидкости.

Герхард с трудом подыскивал выражения, подобающие для беседы в столь благородном доме:

— Позволит ли госпожа графиня выразить мою глубочайшую признательность за исключительно любезное приглашение в замок госпожи графини?

Он явно нащупал нужный тон, поскольку госпожа графиня милостиво кивнула.

Гребен представил Гербера своему старшему брату. После смерти отца тот вел хозяйство. Братья были очень похожи.

Вошел Тобиас и объявил, что кушать подано. Герхард помог графине подняться и предложил ей руку. Его торжественно подвели к громадной картине, висевшей в столовой. Она изображала сиятельного предка, основателя Гросс-Фридрихсбурга, в фантастически пестром мундире.

Герхард счел необходимым указать на сходство обоих молодых господ с их предком, хотя этого сходства не было и в помине. Графиня была восхищена столь удачным комплиментом. Гость не мог доставить ей большего удовольствия, и только строгое воспитание не позволило ей выразить свое удовлетворение открыто.

Герхард вспомнил разговор с отцом. Если бы он сказал сейчас хоть одно слово о работорговле, его бы тут же вышибли.

В столовой висел еще один портрет. Это был прусский генерал в форме, какую носили в середине прошлого века. К удивлению хозяйки, Герхарду было известно кое-что и о нем. Генерал был прадедом обоих Гребенов. Он служил адъютантом у Фридриха Вильгельма IV. Поэтому и обоих сыновей звали Фридрихами Вильгельмами. Правда, у одного первым именем было Вильгельм, а у другого — Фридрих. В принципе такие вещи не разрешались, и добиться позволения на это удалось с большими трудностями.

— Сегодня мы объезжаем поля, — сказал Фридрих Вильгельм Вильгельму Фридриху после еды. — В штатском, конечно.

Герхард испугался: он вообще не подумал, что надо взять штатское платье. Братья засмеялись:

— Мы найдем что-нибудь для вас.

На чердаке стояли бесчисленные шкафы и сундуки, битком набитые одеждой и обувью. Здесь, казалось, берегли все — попался даже кавалерийский шлем, какие носили до 1914 года. рядом лежали относительно новые вещи.

Сапоги, брюки и куртка подходящего размера были быстро найдены. Из запасов своего чердака Гребены могли одеть хоть целый полк в мундиры или в штатское, смотря по надобности.

На полях прореживали репу. Люди в оборванной коричневой одежде сидели на корточках и выдергивали лишние ростки. Их обувь была в плачевном состоянии. У многих ноги были обмотаны старым тряпьем, на которое сверху налипли комья коричневой глины.

— Наши русские, — сказал старший Гребен. — У нас рабочая команда из шестидесяти человек, они живут в казарме. Местные жители в основном на фронте, а оставшиеся работают на военном заводе. Там можно заработать получше, чем в деревне. Ужасная нехватка людей!

Герхард подумал об обуви на чердаке. Здесь никому не приходило в голову выдать пленным по паре старых сапог или башмаков.

К молодым людям широкими шагами спешил управляющий. Он почтительно снял шляпу и во время разговора держал ее в руке.

Старший Гребен разрешил ему говорить. Заболел конь. Гребен подробно расспросил о симптомах болезни, о принятых мерах. Последовала длительная дискуссия, из которой Герхард не понял почти ни слова. Под конец Гребен подозвал какого-то мальчишку, велел ему съездить на велосипеде в соседнее местечко и привезти ветеринара.

— Еще что-нибудь? — спросил Гребен.

— Да, господин, — ответил управляющий и замялся. — Сегодня ночью опять умер один русский — это уже четвертый за месяц.

— Так позвоните и скажите, что нам нужно больше людей! И пусть присылают сразу несколько человек. — С этими словами Гребен повернулся и направился к экипажу.

Герхарду стало не по себе. Разговор о больном коне длился четверть часа, а четыре умерших человека занимали мысли фон дер Гребена не больше чем полминуты.

Глава 11 СНОВА СЕН-МАЛО

В этот раз Герберу не пришлось долго разыскивать портовую комендатуру. Он уже чувствовал себя как дома в старом бретонском городишке.

Герхард попытался осторожно расспросить о командире корабля, на который его направляли.

— Мы вам не завидуем, — последовал ответ.

Эта короткая веская фраза отнюдь не способствовала возникновению розовых надежд у новоиспеченного фенриха.

Командира на месте не было, поэтому Гербер доложил о своем прибытии старшему офицеру. У того были умные глаза. Несколько вежливых вопросов, рукопожатие.

Вскоре раздался сигнал к построению на борту. Затем послышалось сердитое ворчанье командира. Оно относилось к какому-то унтер-офицеру, попавшемуся командиру на глаза.

Старший офицер улыбнулся и небрежно поднял вверх три пальца. Глядя на удивленное лицо Гербера, объяснил:

— Сила ветра три балла. Мы измеряем ярость командира по десятибалльной шкале. При пяти-шести баллах возможны аресты, при семи — откомандирования, при восьми-девяти баллах можно твердо рассчитывать на штрафные роты.

— А что будет при десяти баллах и выше? — полюбопытствовал Гербер.

— Костей не соберешь, — произнес лейтенант.

Командир, обер-лейтенант Рау, обладал, собственно говоря, весьма ровным характером. Целыми неделями он пребывал в состоянии ярости.

Лейтенант Адам, старший офицер, был во всех отношениях полной противоположностью командиру. Гербер не мог понять, каким образом они вообще уживаются друг с другом. Адам происходил из обеспеченной семьи с Рейна, его отец торговал вином. Годами Адам совершенствовал свои знания о различных марках французских вин. Он был незаменим при закупках для кают-компании и вполне мог бы выполнять особые заказы командира, но Рау их не делал. Вино было для него просто вином, в лучшем случае он делил его на белое и красное.

В то время как командир орал и употреблял самые непристойные выражения, Адам даже в сложнейших ситуациях оставался спокойным и сдержанным. Однажды вечером из машинного отделения раздался громкий стук — там продолжался ремонт. На следующее утро Рау вызвал к себе старшего офицера и прорычал:

— Этот идиот машинист развел в своей вонючей дыре шум, как сто укушенных обезьян! Если это повторится, я вставлю этой свинье такой клистир, что он вылезет у него из носа. Скажите эму это, Адам.

Лейтенант пригласил к себе машиниста и вежливым тоном попросил:

— Господин обер-машинист, попробуйте все же уменьшить шум и по возможности совсем его прекратить.

В общем, лейтенант был неплохой человек. Команда его любила. Он всегда был справедлив, и не его занятиях было интересно. А командир, напротив, производил на команду впечатление грома и молнии, шторма и урагана.

Герберу лейтенант был симпатичен. Прежде всего он восхищался его целеустремленностью. Адам смотрел на свою службу на флоте как на неизбежное, но преходящее зло. Перед войной он несколько семестров был студентом, изучал физику и математику — хотел стать преподавателем в институте или университете. Его каюта была битком набита книгами, и он каждую свободную минуту использовал для занятий.

Гербер увидел, что он может узнать у своего начальника массу полезного по баллистике и навигации. Адам изучал в это время книгу по метеорологии и с удовольствием прочел любознательному фенриху небольшую лекцию. Преподавание ему давалось прекрасно: оно было его второй натурой.

Как-то в момент затишья, когда командира не было на борту, Гербер спросил:

— Почему же все-таки Рау такая скотина?

Адам с минуту подумал, потом объяснил:

— Раньше Рау был рулевым на рыболовном судне и уже тогда вел себя так же. Когда началась война, лов рыбы в Северном море прекратился, а Рау попал в военно-морской флот. Перестраиваться ему не пришлось, поскольку в казармах в ходу не меньшая грубость, хамство и нецензурная брань. Но он совершил одну ошибку: он сохранял свой тон и там, где это было неуместно. Он просто по-другому не умеет. Посыпались замечания, предупреждения, взыскания — никакого эффекта. Тогда его сняли. Но поскольку квалификацию рулевого он все-таки имеет, рулевым его и оставили, а вскоре снова повысили — в войну легко стать обер-лейтенантом даже с такими манерами. Мне жаль, дорогой Гербер, что я не могу предложить вам лучшего командира. Нужно подумать, как нам к нему приспособиться. Рау примитивный человек, который мало что знает и ничем не интересуется. За его грубостью кроются неуверенность и слабость. Вы бы видели его, когда он не знает, что делать, и тайком спрашивает у меня…

Герберу все стало ясно. Таких типов, как Рау, он уже видел на Денхольме и в Экдорфе. Очевидно, их везде хватает. Они были частью системы.

Поскольку Рау ежедневно выпускал дюжину залпов брани, Гербер вычислил, что скоро наступит и его черед. И действительно, перед пасхой его настиг злой рок.

Сторожевой корабль уже несколько дней стоял на рейде. Из труб шел дымок, котлы держали под парами. Вахты протекали однообразно.

После обеда Гербер стоял на мостике один. Сигнальный пост передал: «Воздушная тревога». Но это еще ни о чем не говорило: слишком широк был круг наблюдения, воздушную тревогу объявляли по нескольку раз в день. Наблюдатель сообщил о шуме авиационных моторов. Гербер велел снять чехлы с орудий. На флагмане подняли сигнал «Воздух». Все остальные корабли повторили его.

Теперь Гербер совершенно отчетливо услышал шум моторов. Против солнца с трудом можно было различить три маленьких самолета, вероятно «спитфайеры», которые приближались к кораблям. На флагмане ударила счетверенная установка. Гербер командовал: «Огонь!» — и тут же рявкнули спаренные орудия. У «Доры» после трех выстрелов заело затвор.

В бинокль Гербер увидел, что самолеты уходят, заваливаясь на крыло. На мгновение мелькнули черные кресты. Гербера охватил ужас.

— Прекратить огонь! — закричал он. — Спустить сигнал «Воздух»!

Они обстреляли люфтваффе Геринга!

К счастью, ничего не поправимого не случилось. Но приказ на открытие огня исходил от Гербера. Конечно, со стороны летчиков было сущим легкомыслием лететь в зоне видимости большого рейда, да еще со стороны сверкающего солнца.

Прежде чем Гербер оправился от пережитого испуга, на палубе загремел голос командира:

— Куда задевался этот грязный кретин фенрих! — Он орал так, что было слышно в порту.

Рау взобрался на мостик. Гербер доложил по всей форме — и на него начал низвергаться водопад ругани:

— …Я вам прочищу задницу от тараканов…

Гербер стоял по стойке «смирно».

— …Чуть что — и сразу полные штаны… — Рау сделал несколько шагов, и Гербер слегка развернулся. — …Вонючий гимназистик из Галиции…

Рау намекал на образование и происхождение Гербера — это было чересчур. В Гербере закипала ярость. Ах ты, старый павиан, стоял бы ты на мостике и смотрел против солнца!

Через полчаса из командирской каюты пришел лейтенант Адам, показал Герберу небрежно растопыренные пять пальцев и сообщил, что в качестве наказания Гербер в праздники три раза подряд назначен на вахту. Дополнительные указания последуют.

И они последовали. Герхард должен был составить полную опись снарядов для всех орудий с учетом места хранения. Двое матросов, которые стреляли, должны были ему помогать. Ночью Гербер по приказу командира каждые два часа составлял письменную докладную о состоянии затемнения, а также измерял и отмечал уровень воды. Это было чистым издевательством: уровень воды регистрировался сигнальным постом, и обо всех изменениях сообщалось на корабли.

Гербер проглотил обиду. Итак, он три дня будет занят с утра до ночи, а ночью каждые два часа будет звенеть будильник.

— Не огорчайтесь, — произнес Адам, — все могло быть гораздо хуже.

***

После испорченной пасхи Гербер стал обдумывать, как восстановить репутацию. Он знал, что командира последнее время гложет одна забота: у него не кают-компания, а проходной двор. В любое время там полно посетителей. Постоянные визиты офицера миннозаградительной службы и артиллерийского офицера еще можно было пережить, у них по крайней мере были для этого основания по службе. И то, что они, между прочим, пропусками стаканчик-другой, тоже было не так уж страшно.

Другие же гости просиживали в кают-компании часами без всяких на то причин. Но самым большим любителем выпить на дармовщинку был капитан порта. Причем пил он столько, что ему мог позавидовать любой пират семнадцатого века. Едва проглотив большую порцию коньяка, он снова выжидающе смотрел на вестового. За какой-нибудь час он мог высосать до дюжины стаканов.

У Гербера возникла мысль, которую командир воспринял с восторгом. Обычно уборка производилась в кают-компании сразу после завтрака, и, когда появлялись первые гости, все уже блестело. По новой системе уборка откладывалась на более позднее время. Когда приходил незваный гость, ему выдавали две порции спиртного. Затем появлялся вестовой и спрашивал командира, можно ли приступать к уборке. Тот милостиво давал разрешение, и вестовой появлялся снова с тряпкой и шваброй. Посетителю не оставалось ничего другого, как покинуть негостеприимный корабль.

Эта тактика была с большим успехом применена и к капитану порта. Когда перед ним разыграли эту комедию, он зло засопел, раздраженно схватил фуражку и ушел. Командир проводил его до трапа и хотел даже скомандовать сигнал к построению вдоль борта.

— Не надо, — буркнул капитан порта. — Если я уползаю задом с вашего борта, об этом не обязательно знать всем.

Он никогда больше не появлялся в кают-компании, зато с тех пор отводил их кораблю самое неудобное место, по возможности у угольного пирса. Сначала Рау воспринял это спокойно, но затем его гнев обратился на автора идеи, и для Гербера опять начались мучения.

***

В середине апреля на борту появился еще один фенрих. Он был крепкий, коренастый, с оттопыренными ушами и широким лунообразным лицом, на котором всегда витало нечто вроде улыбки. Олаф Хильмар Бельман был уроженцем Берлина. Оба его имени звучали претенциозно и сразу вызвали у командира недоверие и неприязнь. Переспорить его было нелегко. Тем, кто ему возражал, он объяснял на берлинском диалекте, что у них в голове присутствуют далеко не все необходимые винтики, что они не видят дальше собственного носа и, вероятно, еще не оправились после учебной воздушной тревоги. Матросы веселились, но вышестоящим подобное остроумие не слишком нравилось.

Когда на Бельмана излился первый поток брани командира, он вроде бы стоял как положено, но его улыбка превратилась в ухмылку, а кроме того, он шевелил ушами. Было ясно, что методы Рау не производят на нового члена команды никакого впечатления.

— Это плохо, — решил лейтенант Адам, когда Гербер рассказал о происшедшем. — Дайте ему понять, что он поступает неосмотрительно.

Однако, несмотря на предупреждение, Бельман продолжал в том же духе. У командира была привычка очень быстро есть. Кто не хотел остаться голодным, должен был мгновенно проглатывать свой обед: как только тарелка командира пустела, он сразу желал всем приятного аппетита и приказывал вестовому убирать со столов. Этот феодальный обычай он подметил на «Тирпице» и применял на своей посудине.

Бельман же обладал хорошим аппетитом, он любил есть медленно и с удовольствием. Он стал обдумывать, как бы ему получше отыграться. На следующий день он взял при раздаче совсем немножко и съел все раньше командира. За минуту до того, как доел свою порцию командир, Бельман наполнил миску снова, теперь уже до краев.

Командир поднялся. Он ошарашено поглядел на жующего фенриха, потом проворчал:

— Не буду вам мешать, — и ушел.

А Бельман преспокойно продолжал есть.

Сначала все это еще могло сойти за шутку. Но потом Бельман допустил непростительный промах. В бою с английскими торпедными катерами корабли охранения отвернули в сторону, чтобы иметь возможность лучше защищать караван. Это полностью соответствовало указаниям командования. Но в отряде насчет правильности маневра существовали самые разные мнения.

Командир пригласил к себе на выпивку нескольких офицеров с соседних кораблей. Вскоре разговор коснулся острой темы. Изрядно подвыпивший Рау хватил кулаком по столу и заорал:

— В следующий раз мы пойдем прямо на катера!

— И поднимем «Ричарда»! — продолжил Бельман.

Этого не надо было говорить. Офицеры замолкли, холодно и испытующе глядя на фенриха. Он задел очень чувствительную струнку. «Ричард», сигнальная буква «Р», — сигнал к тарану. Во второй половине девятнадцатого века, когда действие корабельной артиллерии было весьма ограниченным, таран считался важным тактическим приемом. Позже он потерял всякий смысл, но по непонятным причинам сохранился в книге сигналов.

В морском сражении при Скагерраке 31 мая 1916 года адмирал Шеер в 20 часов 27 минут понял «Ричарда» и велел своим крейсерам идти на таран на британские линкоры, что было, мягко говоря, вопиющей глупостью. Через несколько минут Шеер отменил приказ. Все, конечно, знали эту старую историю, но вспоминать ее на флоте было не принято. Старшие офицеры блюли традиции и для внутреннего пользования создали чистенькую военно-морскую историю, в которую всем и предлагалось верить. Кто не мог или не хотел этого делать, становился лицом нежелательным.

Бельман погиб для командира. Вопрос о его наказании был решен, нужен был только подходящий случай. И командиру долго ждать не пришлось.

В погожий майский день Бельман, Гербер и другие члены команды отправились купаться. Маленький пляж находился прямо у городской стены. На узкой полоске берега расположились женщины с детьми, многодетные семьи, команда какого-то корабля под присмотром обер-боцмана и многочисленные кучки девушек.

По разным причинам контакты между немцами и французами были запрещены, исключение составляли только бары «Флорида» и «Моряк». Но пляж был переполнен, и Бельман решил нарушить этот запрет. Порт, корабль и командир были далеко. Да и разве на молодом человеке в плавках написано, немец он или француз? Бельман завязал оживленный разговор с хорошенькой стройной брюнеткой.

— Бельман! — пытался предостеречь его Гербер.

Но Бельман будто не слышал. Он все ближе придвигался к девушке и наконец обнял ее за талию. Никто и не заметил, что командир с городской стены следил в бинокль за происходящим на пляже. Вечером Бельман, ничего не подозревая, вернулся на борт корабля. Рау сразу набросился на него:

— Вы, видно, спятили, что решили заняться любовью прямо на пляже?

Бельман пытался защищаться, и это еще больше взбесило командира. Он хотел сразу составить докладную, но по положению должен был дождаться утра.

На следующий день перед завтраком он вызвал Гербера и продиктовал ему длинную докладную, изобиловавшую грубыми выражениями, в которой требовал разжаловать фенриха Бельмана в матросы и перевести его в штрафники.

Бельман был разжалован и переведен, но не в штрафники, а на другой корабль. Командир отряда хорошо знал крутой нрав Рау, к тому же в данном случае он явно переборщил, хотя на флоте жестоко карались нарушения дисциплины, особенно при новом главнокомандующем. Бельман после разжалования стал боцманмаатом шлюпки. Это разжалование заставило-таки начальников поломать головы. Дело в том, что Бельман был всего лишь фенрихом запаса и мог быть разжалован только в боцманмааты шлюпки запаса, а такого звания во флоте предусмотрено не было.

«Боцманмаат шлюпки запаса» Олаф Хильмар Бельман с удовлетворением отметил, что перемена произошла явно к лучшему, — он не прогадал. Новый командир был гораздо симпатичнее, и обедать можно было как угодно и сколько угодно. А старому командиру, к великому раздражению последнего, он все время попадался на глаза, так как корабли стояли рядом.

***

Ветер посвежел. Начался сильный шторм, пошел дождь. Все текло и промокало. В одном месте доски палубы были повреждены и пропускали воду. Как раз под ними находилась каюта Рау.

Боцман получил головомойку, которая могла быть зарегистрирована как среднее землетрясение где-нибудь в Южной Англии. Затем Гербер получил — в том же тоне — распоряжение скорейшим образом позаботиться о ремонте.

— Разожгите этим лентяям на верфи хороший костер под хвостом!

Сказать это было куда легче, чем сделать. Для начала Гербер отпросился у лейтенанта Адама на два дня. Он даже пожертвовал горячей пищей, чтобы не попадаться на глаза капитану, пока шел дождь.

Гербер обратился к администрации порта, но там никто не хотел ему помочь: порт был забит поврежденными судами. Ему посоветовали обратиться в маленькую французскую мастерскую «Лебрен и К°».

Под проливным дождем Гербер добрался до мастерской и спросил шефа. Ему ответили, что его нет. На следующее утро повторилось то же самое. В третий раз Гербер встретил знакомого рабочего, и тот привел его к шефу, который был конечно же на месте, но только не для немцев.

— Месье Лебрен… — начал было Гербер как можно вежливее.

— Не называйте меня так! — вскричал владелец мастерской. — Лебрен значит «коричневый»! Как будто я фашист или приверженец Лаваля и Петена! — Он сделал угрожающий жест: — Я порядочный француз и поменяю фамилию, как только кончится война. Коричневый — это… — Он говорил так быстро, что Гербер не успел ничего разобрать, понял только последнее слово — «падаль».

Лебрен ненавидел немцев, а также французов, которые сотрудничали с немцами. Раньше он строил рыбацкие катера, но теперь они никому не были нужны. Рыбы ловили мало, доход съедали налоги и оккупанты. Ни у кого не было денег даже на постройку лодки. Чтобы содержать своих рабочих и защищать их от оккупантов, Лебрен от случая к случаю выполнял заказы германского военно-морского флота.

Гербер был вежлив и настойчив. Это произвело на Лебрена определенное впечатление. Вежливые немцы редко встречались в оккупированной Франции. В большинстве своем они вели себя как хозяева, кричали, некоторые сразу хватались за оружие.

В итоге Лебрен сказал, что подумает. Еще через пятнадцать минут упорной борьбы Гербер добился полусогласия. Но этого было явно мало, и он прибегнул к помощи своего знакомого. Объединенными усилиями удалось добиться твердого согласия. Гербер мог забрать рабочего, двух плотников и несколько толстых досок.

Они плыли через акваторию порта к сторожевому кораблю. Гербер предложил рабочим сигареты, и они разговорились. Они не скрывали, что думают так же, как их шеф.

— Еще год, и Гитлеру конец, — сказал бригадир. При этом он поднял два пальца и растопырил их в виде буквы «V». Это значило «victoria» — победа.

Дождь утих. Когда они приблизились к кораблю, Гербер разобрал среди всех шумов порта голос командира. Его жертвой стал какой-то штатский. На нем была сильно полинявшая короткая куртка, руки он засунул в большие карманы. Гербер узнал переводчика отряда, месье Анри. Видно, какие-то частные дела командира шли не так гладко, как тому хотелось.

Месье Анри был весьма оборотистым человеком. Родом из Эльзаса, он прекрасно владел как французским, так и немецким языком. Он был незаменим при сложных переговорах с верфями, поставщиками или ремесленниками. Он был так же незаменим, когда речь шла об особо дефицитных товарах для офицеров. Анри имел широкие связи среди контрабандистов, знал в Сен-Мало многих. Но и коллаборациониста Анри знали многие.

Месье Анри считал войну между Францией и Германией большим несчастьем. Этим странам надо было, по его мнению, объединиться, и лучше всего против Британии. Они могли бы тогда вместе владеть Европой или по крайней мере ее половиной. «Если Германия и Франция объединятся, — говорил он, — англичанам нечего будет делать на континенте». Если бы это зависело от Анри, Франция в 1940 году присоединилась бы к Германии.

С такими взглядами он был в Сен-Мало одинок. У людей вроде Лебрена сжимались кулаки при виде эльзасца, и он, зная это, по вечерам не отваживался выти в город, так как опасался получить удар ножом в бок. Вот и сейчас он предпочел удалиться с корабля, едва завидев рабочих Лебрена.

***

Вечером Гербер и лейтенант Адам сидели в кают-компании. Настроение у лейтенанта было хорошее: он собирался в отпуск. И Гербер решился задать вопрос, мучивший его уже некоторое время: «Верно ли я слышал, что и фенрихи могут посещать известные веселые места?»

Лейтенанту были знакомы эти заботы. Он охотно начал объяснять, вспомнил, как сам советовался со старшим другом, прежде чем решился в первый раз отправиться в это заведение.

Гербер получил целую кучу указаний. Адам предупредил его, чтобы он избегал там встреч с командиром. Раз в неделю Рау бывал свободен, и этот день следовало переждать.

Искомое здание — бывшая гостиница — стояло на рю Сюркуф. Гербер улыбнулся. Знаменитый пират немало удивился бы, узнав, для чего сохранилось в веках его имя.

Слегка смущенный, фенрих Гербер поднялся по нескольким ступеням, ведущим в салон. Большое помещение было разделено ширмами и высокими растениями на небольшие ниши. Бра давали слабый свет, у стены находился бар. На высоких стульях сидели девицы в вечерних платьях.

В середине салона стояла разряженная полная женщина. Ее ярко-рыжие крашенные волосы были уложены в замысловатую прическу. Она курила сигарету, вставленную в длинный мундштук.

Это была мадам. При слабом свете она выглядела на сорок, но была определенно старше. Она протянула Герберу руку, и он назвал свое имя — большего здесь не требовалось. Затем она осведомилась, как долго он думает пробыть в заведении. Краткие переговоры коснулись и его финансовых возможностей.

Лейтенант посоветовал Герберу непринужденно и без робости посвятить мадам в свои желания. На соответствующий вопрос Гербер ответил:

— Я молод и хотел бы кое-чему научиться.

Мадам быстро поняла, что к чему.

— Ники, — вполголоса позвала она, и с высокого стула тут же соскользнула светловолосая девушка и подошла к Герберу.

Она должна была чутко, как рысь, прислушиваться к разговору, иначе не услышала бы тихого зова. Гербера поразила железная дисциплина, с какой девушки подчинялись своей хозяйке.

Мадам быстро познакомила их: Жерар и Доминика. Доминика была очень привлекательна. Черное платье выгодно облегало ее фигуру, волосы падали на плечи легкими волнами.

Мадам помогла Герберу выбрать бутылку шампанского. Затем Жерар и Доминика прошли в верхний этаж. Пожилые господа, которые предпочитали сначала разогреться в нишах, не любили, чтобы молодые люди задерживались в салоне. Мадам знала это и шла им навстречу.

Будуар был обставлен в стиле рококо — много белого и золота. Кельнерша принесла шампанское в комнату. Здесь вообще было намного приличнее, чем в «Моряке».

Ники ловко открыла бутылку. После первого бокала она села Герберу на колени, после второго стала раздеваться. На ее платье была длинная застежка «молния», что оказалось очень удобным.

На ватных ногах незадолго до полуночи Гербер вернулся на корабль. Он стал беднее на сто марок и богаче на сто ощущений. Мадам оказалась права, когда говорила, что Доминика способная девушка, только слишком утомляет пожилых.

***

— Судно на румбе 300 градусов!

Тревога вырвала команду из полусна. Все вглядывались в черную воду. Торпедные катера? Плавучий буй? Обломки корабля? В темноте легко ошибиться.

С мостика выстрелили красными и зелеными ракетами. Замеченное судно должно было дать опознавательный сигнал. Люди за орудиями с нетерпением ожидали ответа, но напрасно.

На сигнальной палубе зажегся прожектор. Внезапно вспыхнувший яркий луч на несколько секунд ослепил команду. На воде все еще ничего не было видно. Лучом стали водить медленнее, и показался маленький плот — побелевшие бревна четко выделялись на черной поверхности воды.

Рау, осторожно маневрируя, подвел корабль к плоту. На нем находилось два тела, накрепко привязанные веревками и кожаными ремнями. Спасать было уже некого: от тел осталась только оболочка. Тем не менее Рау приказал поднять плот на борт. Когда матросы попытались освободить трупы от задубевших ремней, тела распались на куски, как гнилое дерево. В свете карманных фонарей были видны извивающиеся длинные черви, которые кормились за счет покойников.

Установить, кто были эти мертвецы и к какой нации они принадлежали, было невозможно. Недели или месяцы их носило на этом плоту, может, они даже пересекли Атлантику.

Гербер отвернулся. Только теперь он понял, как милостива была смерть к его другу Хайнцу Апельту.

Перед входом в гавань случилась беда. При подъеме тяжелого буя сломалась стальная стойка, скобы не удержали буй, и он скрылся в бурлящей воде. Глубина в этом месте достигала двадцати метров, и поднять буй можно было только с помощью водолазов. Но это привлекло бы ненужное внимание.

У командира начался приступ ярости, который Гербер оценил в девять баллов. Несчастный боцманмаат шлюпки, который отвечал за этот злополучный маневр, понуро стоял перед командиром и видел себя уже в штрафных ротах. Было ясно, что не обойтись без составления докладной записки и акта о потере. Высокие начальники прочтут эти бумаги и еще долгое время при всяком удобном случае будут вспоминать это происшествие командиру корабля и всей команде.

Эти нежелательные последствия и имел в виду Рау, когда вызвал Гербера. Почти приветливо он сказал:

— Докладную положено писать через два дня. Посмотрите, нет ли возможности как-нибудь избежать всей этой писанины. — В переводе на обычный язык это значило, что фенриху предлагалось каким угодно способом раздобыть новый буй.

Гербер не пришел в восторг от поручения, тем более что лейтенант Адам был в отпуске. Теперь мог помочь только один человек — ефрейтор Зайдель.

Зайдель был ловкач. Родом из Дрездена, он говорил на невозможном саксонском диалекте, вел какие-то темные дела и всегда был при деньгах. Поскольку он при случае оказывал командиру разного рода услуги, тот смотрел сквозь пальцы на некоторые нарушения им правил внутреннего распорядка.

Только Гербер решил позвать ефрейтора в штурманскую рубку, как Зайдель сам открыл дверь, небрежно отдал честь и оказался перед Гербером. Инстинктом дельца он угадал ход событий: командир захочет всеми средствами скрыть неприятное происшествие, он поручит это дело Герберу, и Гербер, конечно, вызовет его, Зайделя.

Зайдель предложил обширный план. У кого-нибудь наверняка есть лишний буй.

— Зачем нам две надувные лодки, если одна из них лишняя? А еще у нас от последней инспекции остались три канистры краски!

Гербер обещал ему три свободных дня. Он прекрасно понимал, что Зайдель обделает за это время кучу собственных делишек. Но на это придется пойти, лишь бы раздобыть буй.

Уже в полдень Зайдель сообщил, что в соседнем отряде есть подходящий буй. У них, правда, хватает корабельной краски и надувных лодок, но зато нет тросов.

Через два дня многоступенчатый обмен был завершен. Новый буй доставили в вечерние сумерки. Прежде чем поднять его на борт, боцманмаат собственноручно выбрал самую крепкую скобу.

После этого случая Рау проникся ничем не обоснованной уверенностью, что его фенрих Гербер обладает удивительными организаторскими способностями.

***

Гербер с нетерпением ждал писем от Хельмута Коппельмана. Пока пришли два письма, оба из Лориана. Хельмут писал, что снова служит под началом капитан-лейтенанта Тиме и в скором времени должен выйти в море. С тех пор прошло несколько недель.

Зайдель, который всегда все знал, тайком сообщил Герберу новость: в последние месяцы погибло больше семидесяти подводных лодок, стало почти невозможно нападать на конвои.

— Не может быть, — возразил Гербер, — в начале мая мы потопили много кораблей у Ньюфаундлендской банки.

— Двенадцать, — понизил голос Зайдель, — и на каждый угробили по подводной лодке!

Герберту осточертел корабль. Зайдель совсем сбил его с толку. Ему надо было прийти в себя, поговорить с кем-нибудь.

Он решил зайти на свой прежний корабль. Обер-лейтенант Хефнер все еще был командиром, но уже не производил впечатления невозмутимого человека. К нему прибыл новый лейтенант, карьерист, бывший освобожденный фюрер в гитлерюгенде.

Затем Гербер подошел к Кельхусу, который стал теперь обер-боцманом. Узнать его можно было с большим трудом. Он смотрел перед собой отсутствующим взглядом, не сразу вспомнил Гербера. Постепенно оттаял, стал говорить запинаясь, бессвязными фразами. Его семья погибла в Гамбурге при бомбежке. Хефнер сразу дал ему отпуск, и он несколько дней бродил по сожженным кварталам. Там, где стоял его дом, были только развалины, а где-то под развалинами лежали его близкие. С тех пор в Кельхусе что-то надломилось.

Прочие члены команды совсем не изменились. Альтхоф все так же шутил, в основном над молодыми матросами. Фогелю и Майеру за это время присвоили звание ефрейторов, но к рулю Майера больше не допускали. Риттера не было.

— Сидит наверху, в крепости. Опять провернул дело и попался.

Ему действительно не везло.

А Хансен? Все в кубрике смутились. Взбрело же ему в голову спросить именно про Хансена. Никто не хотел рассказывать, но Гербер был настойчив. Он узнал, что на Хансена заведено дело. Контакты с французами, с людьми с верфи Лебрена.

— Его заложил наш новый лейтенант, — тихо произнес Фогель, — вынюхивает что-то, каждое слово приходится сто раз обдумывать.

Гербер испугался. Ведь он тоже был у Лебрена, разговаривал с рабочими. Неужели кому-нибудь захочется состряпать из этого дело? Потрясенный, он простился со старыми друзьями.

Обер-лейтенант Рау устроил ему разнос: посещение других кораблей нежелательно, особенно без служебной надобности. Это строжайшее распоряжение, которое обязательно для каждого.

Гербер горько усмехнулся. Везде подул гораздо более сильный ветер — в Атлантике, на фронтах, на кораблях, на родине. Может, это и есть тотальная война?

Глава 12 ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ СЕКУНД

Лориан был сильно разрушен. С середины января и до середины февраля 1943 года Черчилль задействовал почти две тысячи бомбардировщиков, чтобы уничтожить там базу подводных лодок с ее укреплениями. Город был превращен в развалины, много жителей погибло, но «волки» в своих убежищах из стали и бетона оставались невредимыми.

Хельмут Коппельман проклинал британцев. Это они были повинны в том, что в Лориане не осталось ни одного приличного кабака. По совету Гербера он только начал привыкать к французской кухне, и вот пришлось от нее отказаться.

Поначалу все шло вкривь и вкось. Командир отряда, корветтен-капитан, назначил его на подводную лодку, которая должна была вернуться с задания и снова выйти в море. Пока лодка будет приведена в боевую готовность и команда возвратится из отпуска, пройдут недели. Молодого фенриха, жаждавшего деятельности, это обрекало на томительное ожидание.

Чтобы занять себя чем-нибудь, Коппельман читал последние приказы: ежедневные, общие, чрезвычайные, приказы по флоту, отряду, подводной лодке и так далее. И вскоре заметил, что за время его отсутствия в области морской тактики произошли некоторые изменения.

Из-за массированных дневных налетов вражеской авиации подводные лодки выходили в море ночью. Тогда англичане сконструировали мощные прожекторы, которые включались самолетами, как только их средства радиолокационного контроля засекали корабль. Прожекторы излучали такой яркий свет, что артиллерийские расчеты на лодках не могли вести прицельного огня.

Этот дьявольский прибор англичане называли «подсветкой», или «трупным светом». Многие лодки стали жертвой нового изобретения. Дениц издал по этому поводу специальную инструкцию. Лодки ночью должны были находиться в погруженном состоянии и всплывать на подзарядку батарей только днем, отражая налеты авиации огнем бортового оружия в том случае, если погружение станет невозможным.

Хельмут Коппельман задумался над словами, сказанными гросс-адмиралом: «Наступят жестокие времена, но мы победим…» Жестокие времена, времена массовой гибели уже наступили.

Хельмут с нетерпением ожидал прибытия лодки. Командир отряда вызвал его к себе. Лицо его было серьезным. Связь с лодкой отсутствовала несколько дней. Очевидно, она была атакована. Последнее донесение было получено из пункта, расположенного в нескольких сотнях миль от берега. Никто не знал, что с ней произошло.

На флоте не принято, чтобы моряк, независимо от того, молод он или стар, матрос или адмирал, сидел без дела. Деятельный адъютант нашел подходящую работу томящемуся от безделья фенриху. Коппельман стал дежурным секретарем в командирском бункере.

— Это высокое назначение, — сказал адъютант. — Обычно такие обязанности выполняет офицер.

Коппельман был весьма польщен этим обстоятельством.

В командирском бункере сходились все линии связи, хотя это был только вспомогательный узел. Подводной войной руководили Дениц и его оперативное управление, которые с марта 1943 года располагались в Берлине, на Шарлоттенбургштрассе. Но командующий отрядом получал непрерывно все донесения: он должен был находиться в курсе стратегических замыслов и быть готовым к их выполнению.

Коппельман считал эти донесения необыкновенно интересными. Два разведывательных отряда подводных лодок находились в Атлантике и прочесывали определенную акваторию. Они двигались на параллельных курсах в поисках конвоев. На командный пункт приходили метеосводки из различных мест, и при известной фантазии можно было бы составить синоптическую карту Северной Атлантики.

Дикторы Нового Света сообщали о передвижении кораблей. Их деятельность простиралась от Гудзонова залива до Аргентины.

Разведслужба с помощью гигантских антенн прослушивала эфир, улавливала приглушенные сигналы с кораблей, пеленговала их. Она ловила даже радиопереговоры в конвоях. Таким образом удавалось определить их местонахождение и маршрут. Как правило, воды Атлантики бороздило множество таких караванов.

Хельмута удивило, как много мелочей нужно было предусмотреть при подготовке нападения. «Грабли» должны были действовать безотказно. Как только поступало сообщение, цепь из подводных лодок натыкалась на конвой.

С нетерпением ожидали в штабе донесений, но они не поступали. Ни одна из лодок не встретилась с конвоем. Только через два дня, когда длительное радиомолчание англичан было нарушено, загадка была разрешена: конвой прошел значительно севернее. Ему удалось ускользнуть. Стратегам с Шарлоттенбургштрассе пришлось составлять новые планы.

У Азорских островов был обнаружен еще один конвой численностью до тридцати пяти судов. Курс семь градусов, скорость десять узлов. Дениц задействовал все возможные средства.

Начался оживленный радиообмен с подводными лодками. С них передавали длинные, порой совершенно ненужные телеграммы. Это делалось умышленно, с тем чтобы демаскировать место сосредоточения лодок. По всей вероятности, командование конвоя постарается обойти опасный район. Обходной маршрут ориентировочно был рассчитан.

Наперерез конвою по этому маршруту и были направлены лодки. «Полное радиомолчание в пути, — последовал приказ. — На максимальной скорости занять новый район. Донесения лишь при атаке конвоя».

На этот раз все, казалось, должно было удаться. Семь подводных лодок повисли на хвосте конвоя. Дениц дал команду атаковать.

К сожалению, Хельмут в своем штабном бункере не дождался исхода боя. Обер-лейтенант, чьи обязанности временно он исполнял, вернулся из отпуска, и Хельмут вновь остался безработным.

Случай пришел ему на помощь: он встретил в городе своего бывшего командира капитан-лейтенанта Тиме, который тем временем побывал в поиске, но потопил всего три одиночных судна. Четвертое, самое главное, ушло у него из-под носа.

— Еще одиннадцать тысяч тонн — и тогда… — Тиме не докончил: упоминать о Рыцарском кресте, по офицерским обычаям, было нетактично.

Хельмут это знал. Он влюблено посмотрел на капитан-лейтенанта и красноречиво провел рукой по воротнику.

Тиме рассмеялся. Этот маленький фенрих был неплохо вышколен. Воспитание в Мюрвике сказывалось. Коппельман воспользовался хорошим настроением командира и пожаловался на свою судьбу. Тиме на минуту задумался. На мостике у него не хватало человека. Рулевой лежал в госпитале. Он, очевидно, не без умысла схватил сильнейший триппер.

В принципе ничего особенного в этом не было, если на месте рядового матроса окажется фенрих. Тиме приложил некоторые усилия, и в тот же вечер Хельмут был на лодке.

Боцман Хун с потухшей трубкой в зубах вместо приветствия хлопнул его по плечу. Остальные члены экипажа были тоже рады вновь увидеть его на лодке. Почти вся команда была налицо. Только четыре матроса прибыли из пополнения, и один молоденький, слегка застенчивый лейтенант занял должность вахтенного офицера. Его предшественник был убит.

Коппельман удивился, что обер-лейтенант Бергер все еще плавал в качестве стажера.

— Беда со Стариком, — пояснил Хун. — Ты же его знаешь.

— А где же Шварц?

— Окончательно свихнулся. До экватора мы шли в адской жаре, почти в поджаренном виде. А на пути к дому, в Бискайском заливе, томми надолго загнали нас под воду. Это оказалось для него чересчур.

***

Через два дня они вышли в море. По указанию высшего командования было образовано оперативное подразделение из пяти лодок. Они должны были идти на незначительной дистанции в кильватерной колонне.

В широких минных полях оставался свободным лишь узкий проход, да и то по нему периодически пускали тральщики. Тот, кто отклонялся от фарватера, рисковал напороться на мину.

Во главе подразделения и на этот раз шел тральщик, который уже был знаком Коппельману. Его зенитное вооружение значительно усилили. Последней лодкой в колонне шла «зенитная ловушка». Вместо обычного вооружения на передней и задней платформе этой лодки находился так называемый зимний сад — многочисленные счетверенные пулеметные установки. Эта посудина имела задачей при авианалете оставаться на поверхности и вести огонь всеми имеющимися средствами. Остальные лодки должны были по возможности срочно погружаться, а если не успевали это сделать, тоже вели огонь.

Опыта плавания с такими «ловушками» до сей поры не было, но командование прогнозировало хорошие результаты. Экипаж «ловушки», напротив, относился к новой системе со смешанным чувством. Было крайне неприятно выполнять роль подопытного кролика. В кубриках велись разговоры, которых ранее Коппельман не слышал. Некоторые открыто утверждали, что считают команду «зенитной ловушки» кандидатами на тот свет.

Первый воздушный налет последовал через полчаса после выхода в открытое море. Гигантская летающая лодка типа «Сандерленд» спикировала на подводные лодки. Тотчас залаяли зенитки. Лодка взмыла за облака. Некоторое время слышался лишь гул моторов. Очевидно, экипаж самолета с помощью бортовых локаторов определял силы и маршрут отряда, не высовываясь из облаков. Затем гул моторов начал стихать. Самолет улетел на север. Всем было ясно: сейчас появится подкрепление.

Через четыре часа последовал второй налет. На этот раз появились три «бофайтера». С тральщика и с «зенитной ловушки» открыли ураганный огонь. Тиме своевременно заметил опасность и погрузился. Когда его лодка вновь всплыла, самолетов уже и след простыл. Тиме развернулся и медленно прошел вдоль колонны.

В тральщик попала небольшая бомба. А поскольку два его отсека были тоже повреждены, командир решил в целях безопасности вернуться в Лориан.

«Зенитная ловушка» являлась основным объектом налета. Эта лодка с сильным креном качалась на волнах. Расчеты бортовых орудий были перебиты «бофайтерами». Многочисленные разрывы бомб нанесли ей значительные повреждения. Почти половина личного состава была перебита или ранена. Из офицеров уцелел лишь врач. Он вынужден был вести подбитую лодку до базы.

Пять подводных лодок собрались, обменялись сигналами. Продолжать им поход без тральщика или возвращаться в порт? Тиме, конечно, высказался за продолжение похода, остальные командиры хотели возвратиться в базу. Запросили по радио командование. Последовало указание: продолжать выполнение задания без зенитного прикрытия. Лодки послушно двинулись на запад. Тиме стоял на мостике до конца дня. Вопреки инструкции, он упразднил один из двух наблюдательных постов.

— Чем меньше людей на мостике, тем быстрее можно нырнуть под воду, — говорил он Коппельману.

Еще два раза они вынуждены были погружаться, и каждый раз бомбы падали тогда, когда их лодка уже была на безопасной глубине. Когда солнце скрылось за горизонтом, командир приказал погрузиться и идти на глубине двадцати метров. Вахтенные регулярно менялись.

Рано утром они вновь всплыли. Тиме внимательно осмотрелся вокруг, но не обнаружил других лодок. Оказавшись без лидера, они рассеялись по разным направлениям. Тиме задумался: что делать? Батарей могло хватить на три час ходу под водой. Оставалось одно — идти в надводном положении и заряжать аккумуляторы до тех пор, пока позволит обстановка.

Первый «Сандерленд» появился примерно в семь часов.

— Молочник идет! — крикнул маат.

Никто не засмеялся. Шутки над атакующими самолетами весной 1943 года уже не вызывали смеха.

Полчаса небо было чистым. Но едва Тиме высунул голову из башни, противник вновь появился в небе. А лодка еще продолжала зарядку аккумуляторов.

Потом некоторое время она шла под водой. Старший инженер озабоченно поглядывал на амперметр. Энергоресурсы в аккумуляторах подходили к концу. Тиме приказал всплывать. Он с облегчением заметил, что преследователи отстали.

Но радость была преждевременной. В полдень опять пришлось погружаться. В поле зрения лодки пролетел самолет. К счастью, он не заметил ее.

Вновь в течение получаса все было спокойно. Затем они были атакованы в надводном состоянии. Последовало срочное погружение. Две бомбы взорвались совсем близко. Правда, они не нанесли повреждений. Вскоре всем стало ясно, что зарядка аккумуляторов для беспрепятственного ночного движения почти невозможна. Опять ушли под воду. Маленькая лодка продвигалась вперед со скоростью улитки. Обер-лейтенант Бергер рассчитал, что при таких темпах движения они еще в течение шести дней будут в радиусе действий вражеских бомбардировщиков.

За день было девять воздушных тревог и столько же команд срочного погружения. Экипаж сбивался с ног, как на учениях в школе подводников. Более часа на поверхности оставаться не удавалось.

Ночью во время непродолжительного подводного движения они дважды испытали на себе воздействие «трупного света». Как раз перед этим была принята шифровка из штаба с предупреждением быть максимально осторожными при ночном надводном плавании. Тиме со злостью скомкал бумажку с текстом:

— Что у них, чувство провидения? Или они наблюдают за тем, что у нас здесь твориться?..

На следующий день воздушная тревога объявлялась всего восемь раз. Число налетов хотя незначительно, но уменьшалось.

Тиме сообщил в штаб свои координаты. Через минуту оттуда последовал запрос, почему лодка идет так медленно. Тиме бросил фразу, которую можно было понять только однозначно. Радист, ухмыляясь, перешел на передачу, которую не удалось закончить из-за нового налета и погружения. Когда командир вновь поднялся на мостик, его гнев наполовину остыл, он приказал изменить текст ответа в штаб, и маат вынужден был вырвать страницу из книги радиограмм. В конце концов Лутц Тиме хотел стать преподавателем в школе подводников, а для этого нужно было завоевать расположение влиятельных особ. Крошечная ошибка могла сорвать осуществление давно лелеемой мечты.

***

Лодку гоняли по Бискайскому заливу, как зайца сворой гончих. Самолеты появлялись отовсюду. Лишь на короткое время удавалось всплывать для подзарядки аккумуляторов. Непрерывно сыпались бомбы. Просто чудо, что ни одна из них не попала в цель.

Капитан-лейтенант Тиме вечером обошел все отсеки. Официально — чтобы проверить техническое состояние и выполнение командой отданных ранее распоряжений. В действительности же он хотел узнать, каково настроение экипажа.

Тяжелые дни непрерывного преследования противником наложили на людей заметный отпечаток. Многие были на грани нервного истощения. А ведь впереди еще значительный отрезок маршрута. Командир встречался со взглядами, которые выражали что угодно, только не дружелюбие. Но он не промолвил ни слова. Впервые он почувствовал себя неуверенно. Выдержит ли экипаж?

Наконец наступил первый день, когда ни разу не объявлялась воздушная тревога. Лодка достигла «черной зоны». Активность авиации Англии, Исландии, Гибралтара или США здесь была минимальной.

На параллели Азор двигался конвой — он держал курс на Ливерпуль. Штаб нацелил лодку Тиме наперерез конвою. Она должна была двигаться медленно, поскольку к месту пересечения курсов прибывала лишь через два дня.

Капитан-лейтенант, чтобы поднять настроение команды, сделал все, что было в его силах. Он сократил вахтенные смены, остальных отпустил спать. Выдан был шнапс, что на лодках практиковалось редко. Тиме остался с народом, он рассказал о большом морском бое в марте, когда 44 подводные лодки вступили в схватку с 80 кораблями. 21 из них был пущен ко дну, и лишь одна-единственная лодка потеряна… Он умолчал, что Дениц вынужден был прервать бой, поскольку экипажи находились на грани нервного истощения, а лодки имели тяжелые повреждения.

Беседа произвела на экипаж впечатление. Успокоенные и несколько ободренные, матросы забирались на койки.

Поступили новые сообщения. Конвой подвигался. Тиме был уверен, что ему удастся с выгодных позиций атаковать противника. К рассвету лодка находилась еще в сорока милях от судов.

— Воздушная тревога! — крикнул с мостика вахтенный.

Тиме схватил его за воротник:

— Здесь никогда не бывало самолетов! Вы что, не отрезвели после вчерашнего?

Но вахтенный стоял на своем:

— Точно, господин капитан! Это была маленькая одномоторная машина. Выглядела она совсем комично.

Тиме подумал, что вахтенный рехнулся.

— Одномоторная машина здесь, посередине Атлантики? А где она стартовала? Вы, умник… — Он дал команду всплывать, протиснулся сквозь узкий люк и тотчас соскочил вниз. На его лице отразилось величайшее смущение.

Долго листал командир справочник по типам самолетов и наконец наткнулся на «Блекборн-Скво». Коппельман вынужден был перечертить схему в вахтенный журнал. Это была многоцелевая машина, специально сконструированная для авианосцев. Постепенно он начал догадываться, в чем дело. Конвой при входе в зону действия подводных лодок был усилен легким авианосцем. С помощью своих разведывательных самолетов он проверял акваторию вокруг конвоя и на пути его следования.

Тиме заскрипел зубами. Его лодка была пригвождена к месту. Ночью он стоял в траверзе конвоя. На большой скорости он пытался уйти в сторону. Но как только рассвело, разведчик вновь загнал его под воду. Много раз пытался Тиме всплывать, и каждый раз проклятая «Скво» торчала в небе. Только вечером горизонт становился чистым.

На третье утро он приблизился к конвою на двадцать миль, но за день опять отстал до тридцати миль, так как вынужден был идти на малой скорости под водой. За ночь он сократил расстояние до цели, но днем все повторилось заново. Тиме понимал, что при таком авиационном прикрытии конвоя он не сможет выполнить задачу. Еще один, четвертый, день он тянулся за судами без малейшей надежды на успех. Вечером пришла телеграмма: «Атаку прикрытого авиацией конвоя не производить».

В эти последние апрельские дни военно-морское командование собирало силы, чтобы атаковать большой конвой под номером «ONS-5», который двигался южнее Исландии в направлении Ньюфаундленда. Подводные лодки выследили его, когда он покидал акваторию, на которой его прикрывали самолеты, базирующиеся в Исландии. Для атаки было несколько благоприятных дней, и если бы не удалось ее осуществить вдали от воздушного прикрытия, то дальнейшие попытки были бы вообще бесцельными.

Когда Тиме получил лаконичную телеграмму командования, к местонахождению конвоя уже двигались три дюжины подводных лодок под кодовым наименованием группы «Финк». Одна из лодок, вошедшая в огневое соприкосновение с противником, мастерским залпом торпедировала судно, остальные скрылись в завесе тумана, и контакт с ними был потерян. Предположительно соединение повернуло на юг.

Военно-морское командование приказало создать там линию форпостов из подводных лодок. Расчеты оправдались. Пополудни одна из них донесла, что в ее квадрате виден дым. Со всех сторон туда двинулись «волки».

Еще раз конвою удалось, маневрируя, ускользнуть от преследователей, и Тиме вместо выхода на перпендикулярный курс вдруг оказался в хвосте конвоя. По привычке он подумал, что курс перепутал обер-лейтенант Бергер, с которым подобные вещи ранее случались. В кают-компании разгорелась жаркая дискуссия, почему некоторые пароходы возвращаются. Будучи в хорошем настроении, Тиме объяснил. Он чуял добычу. Вблизи конвоя он вновь превратился в холодного тактика и уже не походил на угрюмого командира-неудачника.

Английское морское ведомство предписывало строго определенную минимальную скорость движения для судов в конвоях. Но зачастую владельцы поставляли для конвоя суда с такими дефектами, которые на предварительных испытаниях трудно было обнаружить.

В пути же эти суда нередко терпели аварии, требующие устранения только в доке. И происходили они не по вине команды, а из-за алчности судовладельцев и маклеров. Для них война оставалась блестящей сделкой. Высокие страховые премии обусловливались при сдаче плавсредств в аренду. Гибнет судно — владельцу прямая выгода. При этом рискует только экипаж. Владелец всегда остается в барышах.

***

Разразился шторм. Тяжелые волны накрывали лодку. На мостике можно было дежурить лишь будучи привязанным. Насквозь промокшие Коппельман и Хун спустились вниз. Шторм достигал семи баллов. Прогноз погоды предвещал ураган. В таких условиях атака на конвой немыслима.

Когда шторм пронесся мимо, вблизи показался силуэт парохода. Он вынырнул из сплошной пелены дождя. Небольшое судно бросало сильной волной из стороны в сторону. Тиме прильнул к перископу, прочно прижимая окуляры к глазам, но цель от сильного волнения показывалась лишь на мгновение и вновь исчезала.

Он вызвал ведущего инженера и попросил его высказать свое мнение. Тот начал докладывать всевозможные технические подробности, а тем временем суденышко скрылось в густой пелене тумана.

Командир загорячился: в восьмистах метрах от них — верная цель. Можно было потопить ее одним ударом. Он был готов взвыть от ярости. И это произошло с ним!

Тиме бросился в свою каюту: он не хотел ни с кем разговаривать. Команда вздохнула с облегчением. По крайней мере на час они были свободны от придирок Старика.

Хун и Коппельман переодевались в сухое. При этом боцман начал рассказывать о своей жизни до войны. Перед поступлением на военную службу он был капитаном собственного сейнера и ловил сельдь на Доггерманской отмели. Коппельман представлял себе рыболовный промысел значительно проще. Впервые он услышал о трудностях с тарой, порванных сетях и других проблемах.

Сама ловля рыбы — еще куда ни шло, но продажа добытой сельди всегда была связана с трудностями. Бессовестные перекупщики, пользуясь кризисной ситуацией последних лет, снизили цену на рыбу до минимума. Многие месяцы пароходик Хуна стоял без дела. За предлагаемую спекулянтами нищенскую цену никто не хотел ловить сельдь. Его команда получала мизерное пособие по безработице. Хун залез в долги. В течение года он работал не разгибая спины, пока паршивый пароходишко вновь стал его собственностью.

Хельмут задумался. Для него, выходца из состоятельной буржуазной семьи, приоткрылось окно совсем в иной мир.

Точно через час командир вновь появился на мостике. Об упущенном судне никто не обмолвился ни слова.

***

В полдень на волне вражеского соединения было перехвачено незашифрованное сообщение, которое многократно повторяли. Американец, который буквально разжевывал каждое слово, говорил что-то об уничтоженной подводной лодке: «Каталина»… потопила немецкую лодку. Координаты…» Это сообщение вызвало тревогу. До настоящего времени летающие лодки «Каталина» оперировали в прибрежной полосе. Теперь, очевидно после модернизации, радиус их действия увеличился и их начали посылать далеко в открытое море. Это ограничивало боевые возможности подводных лодок.

4 мая в 23 часа был отдан приказ о концентрированном ударе по конвою. Тиме добавил моторам двадцать оборотов, чтобы своевременно прибыть на место. В это время года в указанный час было еще не темно, и нанесение удара планировалось из подводного положения.

Незадолго до смены вахты, в 20 часов, на горизонте заметили первый шлейф дыма. Это было одно из судов конвоя. Тиме подошел к окулярам и заметил старое судно водоизмещением ориентировочно две тысячи тонн. Он не стал утруждать себя и подходить к пароходу ближе. Очевидно, его капитан был предупрежден об опасности торпедирования и организовал бдительное наблюдение. Тиме ни в коем случае не хотел его топить ранее указанного срока и тем самым привлекать к себе внимание кораблей сопровождения.

На форсированном ходу можно было спокойно продержаться до срока атаки. Маленький пароходик шел примитивным зигзагом, который мешал ему больше, чем атакующей лодке. Две торпеды были подготовлены, и с расстояния 600 метров промахнуться ими было мудрено.

Точно в срок, установленный командованием, две торпеды начали свой смертоносный пробег. 40 секунд — и попадание в середину корабля.

Лодка шла на перископной глубине. Море успокоилось. Только изредка на волнах вспенивались буруны. Поскольку другие корабли не появлялись, Тиме приказал всплывать. Судно было тяжело повреждено и уже накренилось. Лодка медленно обошла вокруг тонущего парохода. «Варшава» — значилось белыми буквами на его носу. Можно было прочитать также и порт приписки — «Гдыня». Итак, это польский корабль!

Радист отчаянно передавал в эфир сигналы SOS, в то время как остальные члены команды уже садились в шлюпки. Вскоре старое судно затонуло. Тиме лег в засаду. По его расчетам, вскоре должен был прибыть корабль конвоя, чтобы спасти команду. Однажды такой трюк ему удался. Почему бы не повторить его?

Он прождал три часа.

Коппельман начал постепенно понимать, что рядом разыгрывается драма. О спасении английской или американской команды позаботились бы сразу. А кому нужны несколько поляков? Из-за них командир конвоя, конечно, не станет рисковать.

Акустики зарегистрировали взрыв. Вероятно, был торпедирован еще один пароход, следовавший, как «Варшава», в хвосте конвоя. Однако когда через несколько минут опять раздался взрыв, к наушникам стал сам боцман.

— Похоже на взрывы глубинных бомб на большом удалении, — доложил он.

Тиме сменил курс и осторожно пошел на сближение. Спустя полчаса дежурный на мостике доложил, что впереди показался эсминец. Через короткие интервалы он сбрасывал глубинные бомбы. Всем стало ясно, что он преследует какую-то другую лодку.

Тиме молчал. Еще было время уклониться. Но при этом неминуемо погибнет преследуемая лодка. Если у эсминца не появится другая цель, при отсутствии волнения он без труда уничтожит подводную лодку.

Командир собрал офицеров и сообщил им о своем решении атаковать эсминец. Затем он перешел в носовой отсек и долго беседовал с матом, ведающим торпедным отделением. Были заряжены три торпедных аппарата.

Коппельман спросил вахтенного офицера, что это означает. Обер-лейтенант Бергер с трудом сдерживал волнение. Он считал атаку крайне рискованной. Но было бесполезно высказывать свою точку зрения, когда Тиме вдолбил себе что-либо в голову.

Бергер взял клочок бумаги, карандаш и разъяснил любознательному фенриху замысел командира:

— Через несколько минут эсминец обнаружит нас. Конечно, он попытается быстро забросать нас серией глубинных бомб. Мы останемся на перископной глубине. Как только он приблизится на 400 метров, мы выпустим торпеду прямо в лоб. Что будет вынужден предпринять эсминец?

Коппельман задумался — в создавшейся обстановке ответ напрашивался один.

— Он должен будет отвернуть по ходу вправо или влево, чтобы избежать встречи с торпедой.

— Правильно, господин фенрих! И тут-то мы через десять секунд выпускаем остальные две торпеды, установленные на повышенную скорость и незначительную дистанцию: одна — под углом плюс десять градусов, другая — под углом минус десять градусов. Одна из трех торпед должна поразить цель.

— А если ни одна не поразит?

— Тогда нам конец, — с горечью ответил вахтенный офицер.

А командир уже прилип к перископу. Предстояла решающая битва: или эсминец, или лодка.

— Эсминец пеленг 355 градусов, — последовало донесение из акустического отсека.

Тиме выругался:

— Идиот, он идет прямо на нас!

Акустик повторил:

— Эсминец пеленг ноль градусов.

Тиме учел поправку акустика. 700 метров, 600 метров! Сейчас уже без приборов отчетливо слышался шум винтов эсминца. На полном ходу корабли мчались навстречу друг другу. 500 метров!

Как только акустики отметили 400 метров, Тиме скомандовал второму аппарату пуск. Малейшая ошибка в расчете, техническая неисправность на этой стадии борьбы означала для лодки гибель.

Через несколько секунд Тиме послал остальные две торпеды.

— Эсминец отвернул вправо, — доложил акустик.

Но никто его не слышал — мощный взрыв потряс маленькую лодку. Торпеды попали в цель. Тиме дал команду отвернуть в сторону, оставаясь на перископной глубине. Коппельман засек точное время. Руки у него дрожали. Он уже намеревался с облегчением вздохнуть, как последовал новый, еще более мощный взрыв. Он растерянно посмотрел на командира, но тот лишь махнул рукой. Эсминец сам нанес себе смертельный удар. Когда в него попала торпеда, за борт свалились снаряженные детонаторами глубинные бомбы и взорвались под кораблем. Лодка могла теперь всплыть, ничего не опасаясь. На поверхности болтались какие-то обломки и мертвая рыба. Эсминец со всей командой затонул менее чем за минуту.

На горизонте не просматривалось ни одного судна. Необходимо было как можно скорее искать контакт с конвоем. Но командир решил немного подождать, в полной мере насладиться своим триумфом.

Утро было пасмурным. Когда в нескольких сотнях метров от места гибели эсминца появились пузыри воздуха, Тиме понял, что ждал ненапрасно. Лодка, за которой эсминец гонялся несколько часов кряду, всплывала. Тотчас же на волнах расплылось большое масляное пятно.

Экипаж Тиме был поражен. Лодка вынырнула на поверхность с каким-то необычным креном и сидела глубоко в воде.

— Да она как раздавленная консервная банка, — промолвил Хун.

Казалось просто чудом, что эта так сильно поврежденная лодка противостояла многочисленным атакам противника. Во многих отсеках обнаружилась течь. Просочившуюся внутрь воду матросы отливали ведрами через башенный люк, поскольку насосы были повреждены. Тиме не стал подходить к лодке на голосовую связь. Световыми сигналами он запросил только ее номер, чин и имя командира. Там, очевидно, были так обескуражены, что не смогли сразу ответить. И лишь когда Тиме отошел от места происшествия на несколько миль, последовал ответ с выражением признательности.

Около шести часов на горизонте показался дымовой шлейф. Команда решила, что им вновь попался отставший от конвоя корабль.

Облако дыма росло, и вскоре можно было различить над водой верхушки мачт. Однако первоначальное предположение не оправдалось. Отставшее судно пришлось бы догонять, а это само приближалось на хорошей скорости. Тиме забеспокоился и дал команду к погружению. Едва она прозвучала, как акустики отметили тихий шум навигационных приборов. Их преследовал эскортный корабль.

В первый заход он сбросил большую серию глубинных бомб. Тиме своевременно увернулся и ловким маневром вывел лодку из опасной зоны. Долгое время все было тихо. Командир шепотом переговаривался с двумя вахтенными офицерами. По их общему мнению, они встретили эсминец старого образца.

Тишина угнетала. Вероятно, эсминец тщательно прослушивает район акватории, в котором затаилась лодка. Прошел почти час, пока на поверхности не раздались шумы. Корабль подошел ближе и на прощание кинул еще четыре бомбы.

Тиме на малом ходу вновь вышел из опасной зоны и наткнулся на корвет. Характер шума, прослушиваемого акустиками, подтверждал худшие предположения. Обстановка становилась серьезной: наверху подводную лодку подстерегали два преследователя, которые четко взаимодействовали друг с другом. Офицеры понимали, что возможность проскочить через заслон маловероятна.

Вторую атаку корвет осуществил на встречном курсе. Вновь в воду падали бомбы. По меньшей мере шестнадцать, если Хельмут не сбился со счета. Скрипя, вздрагивала маленькая лодка. Непринайтованные предметы двигались из стороны в строну. Свет мигал.

— Правое торпедное отделение дает течь! — донесли из машинного отделения.

Командир запросил, как много воды поступает.

— 15 литров в минуту!

— Если так, терпеть еще можно!

Позже корвет предпринял новый заход, чтобы атаковать на полном ходу с близкого расстояния. На этот раз он сбросил с большим рассеиванием шесть бомб. Подводные удары достигали такой же силы, как и при атаке эсминца.

Течь в торпедном отделении усилилась. Тиме сам спустился туда и убедился, что никаких надежд на ее устранение нет. Лодка имела заметный дифферент на корму.

Акустики доложили о новой атаке эсминца. Тиме своевременно попытался вывести лодку из-под удара. Наверху, очевидно, рассчитывали на ее маневр влево, и перед тем, как сбросить новую серию бомб, эсминец развернулся и стал точно над противником.

В передней части подводной лодки раздался оглушительный взрыв. Внутрь тугими струями начала проникать вода. Полная темнота поглотила все вокруг. Только с пункта управления поступали бесстрастные донесения о глубине погружения: 80 метров, 90, 100. Наконец лодка остановилась.

Лихорадочно работали электрики. В носовом отсеке пытались локализовать прорыв воды. При свете карманных фонарей, в условиях сильного крена эта работа была и тяжелой, и опасной. Уже два раза командир с нетерпением спрашивал, что там случилось, и получал ответ: «Вода поступает через торпедный аппарат».

Но этим повреждения не ограничивались. Была помята балластная цистерна, вышел из строя компас — тем самым исключалась всякая возможность ориентироваться под водой. Возвращение на базу в поврежденной лодке стало весьма проблематичным, а без компаса оно становилось почти невозможным.

Поскольку акустические приборы тоже вышли из строя, наличие корвета поблизости можно было определить лишь по шуму его винтов.

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Бомбы рвались у самого дна, и взрывной волной лодку толкало в сторону и вверх. На глубине 30 метров отказал прибор, определяющий глубину. «Если в этом положении нас атакует эсминец, мы погибли», — подумал обер-лейтенант Бергер.

И действительно, противник быстро определил, что лодка зависла на малой глубине. То, чего опасался Бергер, случилось. Эсминец развернулся для атаки в четвертый раз. Чтобы определить это, не нужно было акустических приборов. Все слышали мощный рев машин быстрого и маневренного корабля.

— Полный вперед! — приказал Тиме, но лодка едва сдвинулась с места — попытка уйти на большую глубину не удалась.

— Заклинило передние рули глубины! — передали из центра управления по переговорному устройству.

— Все свободные от вахты — вперед! — приказал ведущий инженер. Матросы послушно ринулись в передний отсек. В темноте, по воде, наполнявшей помещения, передвижение было нелегким.

Когда поблизости прогремел взрыв, чрезвычайно деформировался корпус лодки. С треском отлетело несколько заклепок. Люди цеплялись за что попало, чтобы не удариться о стены и переборки. Послышались стоны — кто-то ушибся о падающий инструмент. Маат торпедного отделения Виль упал в обморок — гаечный ключ попал ему в висок.

Сильным давлением лодку бросило в глубину: 70, 80, 90 метров. Поступило сообщение:

— Вода подбирается из торпедного отделения к машинам. Правый дизель сорван с цоколя… Балластные помпы не работают…

Лодка все еще имела дифферент на корму. В некоторые отсеки было невозможно проникнуть.

К счастью электрики дали свет. Он был много слабее, чем раньше. Значительная часть емкости батарей была израсходована на маневр с целью уклониться от ударов эсминца. При слабом свете лица людей казались неестественно бледными. Коппельман пришел в ужас, глядя на них. Командир смотрелся пятидесятилетним стариком, а ему только что исполнилось 23 года.

Тиме расслабился лишь на несколько секунд. Затем его обычная энергия вернулась к нему, несмотря на все случившееся. Он лучше всех знал, что их положение в высшей степени серьезно, если не безнадежно. Но он не хотел сдаваться. Ни за что!

— Мы должны восстановить нормальный дифферент, — сказал он Бергеру.

— С выключенными помпами?

Командир жестко оборвал своего старшего офицера:

— Этого я исправить не могу! Люди должны стать в цепь и перелить воду в передний отсек.

Первый вахтенный офицер собрал команду. Пустые мармеладные банки, коробки, инструментальные ящики — все пошло в ход, чтобы освободить кормовой отсек, где вода достигала уже метровой высоты. В одних отсеках она доходила до колен, а в других до щиколоток.

Подводники образовали длинную цепь. Боцман набросился на Коппельмана:

— Оставьте в покое вашу дурацкую писанину! Бумаги нам не понадобятся.

Плеск воды, которая под мощным давлением неумолимо проникала в кормовое отделение, был ужасен. В носовой части незначительную течь временно законопатили и зачеканили. В кормовом отделении все поспешно наполняли свои емкости и передавали их от человека к человеку в носовую часть. Цепь работала напряженно. Эта упорная работа была, возможно, и бесполезна, но она захватила всех и не оставляла времени на размышления.

Постепенно лодка стала выравниваться. Вначале совсем незаметно, затем сильнее. Люди с удовлетворением почувствовали, что их усилия не бесплодны. Многие поцарапали себе руки импровизированными черпаками, но это были пустяки. Что значили несколько капель крови, когда дело касалось жизни всего экипажа?

— Если дадим малый ход, то сможем выровнять лодку рулями глубины, — сказал инженер.

Тиме спросил, сколько воды приблизительно проникло в лодку. Инженер ответил. Ориентировочно можно было рассчитывать, что сжатого воздуха хватит на всплытие.

Но, на беду, аккумуляторы находились в плачевном состоянии. Некоторые батареи были повреждены. В аккумуляторном отсеке на стенках и на полу образовывались меленькие пузырьки газа, свидетельствовавшие о том, что кислота, выплеснутая из батарей, начала разъедать стенки лодки и — самое страшное — этот газ отравлял воздух и затруднял дыхание. У помп лихорадочно работали специалисты.

— Через полчаса неисправности будут устранены и помпы заработают, — доложил маат.

Этот доклад был первым хорошим сообщением за долгое время.

Многие емкости с горючим протекали и приборы показали, что солярка смешалась в них с водой. На морской поверхности местонахождение лодки, видимо, уже обозначено гигантским масляным пятном. Но все было тихо. Ни звука от винтов, ни стрекота иных механизмов. Преследователи, очевидно, полагали, что лодка разбита и потоплена. Тиме ухватился за эту слабую надежду.

Носовое торпедное отделение было до переборок наполнено водой. Лодка висела в океане на глубине 70 метров почти полностью затопленная.

Коппельман видел, как командир шептался о чем-то с инженером.

— Динамичный подъем с нашими скудными энергетическими ресурсами невозможен, — промолвил инженер.

Капитан кивнул.

— Итак, попробуем скользящий подъем и затем медленную проводку.

С трудом двигалась подбитая лодка сквозь толщу воды. Однако через несколько минут они услышали над собой шум винтов корвета. Возможность уйти от преследователей полностью исключалась. Корвет приготовил все виды оружия, чтобы нанести лодке последний, смертельный удар. Целая серия глубинных бомб была сброшена им за борт.

На центральном пункте управления инженер пытался быстро переключить моторы, чтобы выжать из них максимальную скорость. Со страхом прислушивались люди к тихому шуму электромоторов и стуку винтов.

— Обе машины — самый полный вперед! — прозвучала команда.

В создавшихся условиях скорость возросла лишь наполовину. Истощенные батареи не могли обеспечить большую.

***

И вновь — уже в который раз — лодка каждым швом и каждой заклепкой содрогалась под взрывами глубинных бомб. Зажатая в гигантский кулак, она металась в толще воды.

На 125-метровой глубине она остановилась. С угрожающим шипением в корпус лодки врывались через бесчисленные маленькие и большие отверстия струи воды. Хельмут Коппельман невольно сравнил их с ядовитыми змеями, которые накидываются на беззащитные жертвы.

Некоторые из членов экипажа были тяжело ранены. Торпедному механику Шульту сильная струя воды отрезала левую руку, как бритвой. Ему наскоро перевязали обрубок, чтобы приостановить кровотечение. Спасти его могла лишь квалифицированная медицинская помощь, и не позже чем через несколько часов. Чтобы понять это, хватило даже познаний Хельмута, полученных им во время обучения.

Молодой матрос, совершавший свое первое плавание, стонал и плакал. Его товарищи тщетно старались определить, куда он ранен. Очевидно, у него было какое-то внутреннее нарушение или расстройство психики.

У старого Хуна сжалось сердце, когда он увидел искаженное болью детское лицо. Он ударил парня в подбородок так, что тот упал без сознания. Сильные руки заботливо уложили потерпевшего на койку.

Машиниста мощным взрывом отбросило в угол. Его висок слегка кровоточил, но он упал без сознания, и никто этого не заметил. Вода в отсеке в это время доходила до колен. Когда на упавшего случайно наткнулся проходивший матрос и машиниста подняли, он уже захлебнулся.

Лодка почти спокойно лежала в водной толще. Командир знал, что конец приближается. Что делать? Оставался единственный выход. Срочно всплывать и покинуть лодку. Еще недавно, обсуждая с инженером сложившуюся ситуацию, он категорически отвергал мысль о сдаче в плен. А теперь?

— Продуть цистерну! — крикнул он на пункт управления. — Ждать приказа на всплытие!

Инженер осторожно пустил воздух в балластные резервуары. Медленно, очень медленно лодка начала подниматься. Хельмут Коппельман сразу почувствовал это по снижению давления, которое всегда ощущал желудком. Нервы моряков были напряжены до предела. Еще имелась надежда. Если всплытие удастся, их, возможно, подберет корвет.

— 110 метров! — доложил маат из центрального пункта управления. И через несколько томительных секунд: — 100 метров!

«Почему мы не всплываем быстрее?» — с отчаянием думал Хельмут. Он вспомнил занятия по спасению экипажа в школе подводников. В легком водолазном костюме можно выходить из люка подводной лодки. Ему тогда понадобилось много времени, чтобы выучить наизусть длинный текст инструкции: «Выход из подводной лодки, лежащей на морском дне, может осуществляться в высшей мере отважными и решительными людьми. Он возможен только с определенной глубины. Если подъем производится с глубины более 10 метров, что чаще всего имеет место, тогда необходимо…»

Хельмут лихорадочно вспоминал. Говорилось ли в инструкции что-либо о 40 или 60 метрах? Об этом долго спорили, приводя остроумные аргументы из физики. До сорока — это бы еще куда ни шло, между сорока и шестьюдесятью — более чем рискованно…

Измеритель глубины показал 95 метров.

— Полностью продуть балластные цистерны! — в сердцах крикнул Тиме.

— Все цистерны продуты, — ответил инженер. Он бесстрастно констатировал то, о чем все уже догадывались: — Цистерна пробита. Подъем невозможен.

В этот момент всем стало ясно, что их судьба предрешена. Они навсегда закупорены в этой коробке. Им предстояла безнадежная, бессмысленная борьба со смертью и мучения, которые трудно представить.

***

Новый заход эсминца! Команда лодки отчетливо услышала вибрирующий шум мощных винтов корабля. Тиме ожесточено боролся. И им еще раз удалось избежать неминуемой гибели, хотя эсминец пронесся над ними. То, что они остались живы, казалось настоящим чудом, в которое трудно было поверить.

Мозг Хельмута лихорадочно работал. Они же выручили из беды подводную лодку, находившуюся, казалось бы, в безнадежном положении. Почему же к ним никто не идет на помощь? Он хорошо представлял, насколько безграничны просторы океана. Маленькая лодка казалась в них совершенно затерянной. Но были же случаи, когда лодки сталкивались в открытом море! И если бы у командира той, другой лодки достало мужества атаковать в лоб эсминец, а затем броситься на корвет! И если бы балластные цистерны к тому времени были отремонтированы!..

Если… если… если…

Бортовая связь больше не работала. Капитан не имел контакта с вахтенным офицером. Он послал на его поиски Коппельмана. Хельмут вышел из командирского отсека и начал спускаться вниз. Голова раскалывалась. Избыточное воздушное давление сжимало барабанные перепонки. Чтобы понять друг друга, нужно было громко кричать. В лодку тем временем продолжала поступать вода.

Хельмут искал во всех отсеках, однако вахтенного офицера нигде не было. Наконец он обнаружил его в офицерском отсеке. Бергер лежал на своей койке, повернувшись к стене. Когда Хельмут подошел ближе, он заметил рану на виске — Бергер застрелился. Его пистолет валялся рядом. На мгновение Хельмут остолбенел. «Бергер перешагнул этот таинственный порог, — подумал он. — Ему теперь не страшны никакие муки. Но это же трусость, когда офицер кончает жизнь самоубийством. А может быть, это мужество? Где здесь граница?»

Фенрих Хельмут Копепельман, 18 лет, не хотел умирать таким образом. Он поднял пистолет, поставил его на предохранитель и полез в башню. Когда командир услышал доклад фенриха, его лицо стало жестким, как бы высеченным из камня.

Тиме приказал второму вахтенному офицеру проверить наличие личного состава. Лейтенант отправился выполнять приказ. Никто не обращал на него внимания. Члены экипажа бродили с выражением обреченности на лицах. Некоторые просто лежали на койках. Под влиянием драматических событий дня они стали апатичными и никакого интереса к тому, что происходило в лодке, не проявляли. Некоторые вспоминали отпуск на родину, колоссальные пьянки, многочисленных девиц. Второй вахтенный офицер насчитал пятерых погибших и сорок шесть живых и сообщил об этом командиру. Тот протянул бумажку с донесением Коппельману, чтобы он занес эти данные в дневник — маленькую черную тетрадь.

Хельмут воспринял приказание командира почти болезненно. Через несколько минут с лодкой будет все кончено. Необходимо ли точно регистрировать, сколько людей уже мертвы и сколько еще неминуемо погибнет?

Зачем писать приложения к вахтенному журналу, который никто не допишет до конца и не прочитает? Однако он принялся выполнять распоряжение командира. Механически заносил в журнал букву за буквой, строчку за строчкой: «6 мая 1943. Время — 10:35. На борту 5 погибших…»

В большинстве помещений лодки слабо мерцали лампочки. Ток в аккумуляторах казался сейчас живительным бальзамом. Его нужно было экономить любой ценой.

Двум механикам с большим трудом удалось исправить акустическую установку. Они с гордостью доложили о готовности к работе. Занятые напряженным трудом по ремонту, они не знали, сколь катастрофично положение лодки. Лишь по лицам товарищей они поняли, что их сообщение не в состоянии вывести команду из апатии.

Акустические приборы начали работать.

— Атакует корвет! — поступило донесение.

Командир приказал включить рули глубины. Лодка медленно скользнула вниз. Несмотря на безнадежное положение, Тиме все еще оставался хладнокровным расчетливым тактиком.

Атакующий корвет зарегистрировал передвижение лодки по горизонтали, но не определил ее местонахождения по глубине. Бомбы легли точно по цели, но взорвались на 25 метров ниже лодки. Ее подбросило вверх, как в скоростном лифте.

У Коппельмана вновь затеплилась надежда. Может быть, этот маневр, рассчитанный капитаном, окажется спасительным? Может быть, он замыслил с помощью глубинных бомб противника вытолкнуть неподвижную лодку на поверхность? В этом случае по меньшей мере несколько человек смогут выйти через башенный люк. Коппельман непременно попал бы в число этих счастливчиков.

Как любой утопающий, он хватался за соломинку. Глубиномер показал 55 метров. Хельмут со страхом смотрел на стрелку прибора, как бы желая его загипнотизировать. На 40 метрах стрелка замерла окончательно.

В лодке становилось все темнее. Заработали водяные помпы. Изнурительный ремонт был закончен. Но насосы работали медленно, понадобились бы часы, чтобы откачать воду из всех отделений. Лампочки накаливания почти погасли. Помпы поглотили остатки электроэнергии.

Инженер вскарабкался в башню.

— Сколько электроэнергии имеется еще у нас? — спросил Тиме.

— Двести ампер-часов, — ответил инженер. — В полностью заряженном состоянии это должно было составлять 9100 ампер-часов. Недостает двухсот, чтобы привести в действие машины. Даже если мы все источники питания переключим на один мотор, винты смогут самое большее провернуться 20 раз.

— При этом мы поднимемся на десять метров, — подсчитал Тиме. — Оставь все по-прежнему.

Шум насосов действовал успокаивающе. Он заглушал чувство безысходности. Наводящая ужас тишина нарушалась только гулом машин.

Медленно работали помпы. Из наполовину залитой водой лодки выбрасывалось незначительное ее количество. Нет, это конец. Все, что сейчас происходило, напоминало агонию животного на бойне.

Над ними курсировал эсминец. Подводная лодка висела на небольшой глубине. Она ждала смертельного удара. Тиме не предпринимал больше ничего, чтобы уклониться от атаки эсминца: аккумуляторы были полностью разряжены.

Коппельман вспомнил, что он изучал в школе подводников о глубинных бомбах: «Глубинная бомба погружается со скоростью 4 метра в секунду. Ее взрыв предназначается для того…»

Лодка находилась на глубине 40 метров. Ему показалось, что он просчитал до 24, прежде чем наверху шлепнули по воде первые бомбы. Атакующий рассчитал почти прямое попадание. Еще 10 секунд — и жизнь кончится.

В первую секунду Хельмут вспомнил 4 сентября 1939 года. Они сидели тогда с Герхардом и Хайнцем в лесочке. Он мог бы самым точным образом описать то место, где они решили пойти служить на флот, стать офицерами. В этот день они образовали «морской союз» и купили справочник военно-морского флота Вейера.

Во вторую секунду в его голове промелькнула мысль о Куле. Седовласый гигант спрашивал весьма строго, что должен знать старательный ученик об Атлантике: происхождение, глубину, протяженность, значение для мирового судоходства. Когда Хельмут запнулся, отвечая на эти вопросы, он получил пощечину.

В третью секунду он вспомнил, как завхоз Ремиш не хотел приобрести для гимназии помпу для откачивания воды из подвала. Ремиш спорил с директором, утверждая, что в условиях военного времени это роскошь. Глупый Ремиш! Он, конечно, не знал, как важно иметь исправную помпу, чтобы выжить.

В четвертую секунду у него мелькнули воспоминания о лагере трудовой повинности в Экдорфе и своей первой любви. Он лежал с Хайдемари на прохладной лесной поляне. Она была одета в голубое, с белым горошком платье и вязаный жакет. Удивительно, но ее лицо он забыл.

В пятую секунду в его мозгу промелькнул Денхольм. Долговязый маат приказал ему драить комнату, в которой было на метр воды. Хельмут с удивлением спросил: «С чего же я должен начинать? Почему здесь нет помп для откачивания воды? Какая бессмыслица!» Маат вырос до гигантских размеров и, казалось, хотел проглотить фенриха.

На шестой секунде мысли его обратились к гросс-адмиралу Деницу и его речи в Мюрвике. Приглушенным голосом Дениц приказал командиру лодки Лутцу Тиме веерообразно выпустить сотни торпед и таким образом уничтожить весь конвой «ONS-5». Тиме приложил руку к козырьку и коротко сказал: «Слушаюсь, господин гросс-адмирал! Будет исполнено! Сейчас — самое время».

На седьмой секунде он вновь подумал о правилах спасения подводников. До 40 метров это вполне возможно. Лодка при этом должна лежать на грунте. Почему? И почему океан в этом месте имеет глубину свыше тысячи метров? Сорок метров было бы значительно удобнее для судоходства.

На восьмой секунде ему показалось, что он находится на большом танкере, который торпедировали в корму и машинное отделение. Он тотчас же спрыгнул в воду и поплыл изо всех сил прочь от тонущего судна, в то время как позади разливалась горящая нефть. Какой-то хороший пловец обогнал его, показав искаженное страхом лицо, и пробормотал: «Мы этим собакам за все заплатим в свое время…» Все жарче разгорался огонь, все ближе подкрадывалось пламя…

В девятую секунду он вспомнил утро, когда лодка прошла через масляное пятно. Всевозможные обломки и изуродованные трупы болтались на волнах. Капитан-лейтенант приказал ему выловить некоторые предметы и тела. Руки, ноги, оторванные головы с неестественно выпученными глазами. Его стошнило. Почему Тиме отдал это ужасное приказание?

В десятую — и последнюю — секунду Хельмут Коппельман подумал о той ночи, когда они торпедировали судно и эсминец. Он словно увидел себя через мощный бинокль выходящим на верхнюю палубу эсминца. Боль, часами сжимавшая его сердце, прошла. Спасен! Ну, все хорошо…

В этот момент неописуемой силы взрыв разорвал тишину. «Этого не может быть!» — стрелой пронеслось в его мозгу.

И все исчезло.

Глава 13 ТИХИЙ НАЗАД!

Гербер нашел письмо на койке. Уже при первом взгляде на почерк, который был нетвердым и нечетким, он почувствовал, что в письме плохие вести.

Отец написал всего несколько строк и приложил вырезку из газеты — список погибших на фронте. Бумага скверная, шрифт мелкий, а страничка по размеру была меньше, чем месяц назад, — газеты выходили теперь уменьшенным форматом. С глубокой печалью он прочитал, что Хельмут Коппельман, друг его детских и гимназических лет, пал смертью храбрых.

У Герхарда навернулись слезы на глаза. Недавно Хайнц, а теперь вот Хельмут… Он остался один. В голове какая-то пустота. Он почувствовал себя обязанным сейчас же написать родителям Хельмута, но не мог связать даже трех слов.

Вошел лейтенант Адам и огляделся вокруг. Увидев грустное лицо фенриха, он положил ему на плечо руку и быстро вышел: с такими известиями каждый должен справляться в одиночку.

Гербер долго сидел не шевелясь. Он думал о Мюрвике, о прошлом отпуске. Виноват ли он в том, что в их дружбе образовалась трещина? Размышления приводили его к одному выводу: вместо того чтобы замыкаться и обижаться, нужно было переговорить с Хельмутом. Вероятно, в этом случае все было бы в порядке…

Последующие недели и месяцы Гербер был сильно удручен. Он никак не мог смириться с потерей друга. Да и общее положение на фронтах не способствовало улучшению его настроения. Гитлеровские войска стояли уже не на Волге, а на 600 километров западнее. В сводках мелькали названия населенных пунктов, которые упоминались еще в 1941 году.

Северная Африка была потеряна. Остатки африканского корпуса Роммеля, гордости Германии, капитулировали в Тунисе. Британские конвои беспрепятственно бороздили Средиземное море. В июле англо-американские войска высадились на юге Сицилии и натолкнулись в ходе наступления на ожесточенные сопротивление немецких частей. Но сильная крепость на острове Пантеллерия, итальянский форпост на пути к Мальте, сдалась без боя.

Антивоенные настроения, усталость от войны стали основными причинами кризиса, разразившегося в Италии. Муссолини был свергнут. Маршал Бадольо сформировал военное правительство, которое втайне вело переговоры с союзниками и 8 сентября объявило по радио о перемирии. Правительство и король бежали из Рима. В армии началась стихийная демобилизация. Одновременно американцы высадились в Салерно, а англичане — в Таранто. Они встретили незначительное сопротивление, поскольку малочисленные немецкие войска были заняты разоружением бывших союзников, внезапно превратившихся во врагов. Только южнее Рима немцам удалось создать линию обороны против англо-американских войск.

Битва в Северной Атлантике была фактически проиграна. Дениц не отваживался больше запускать свои «грабли» из подводных лодок. Группа «Финк» безуспешно оперировала со своими 59 лодками, неся большие потери. С тех пор как британские конвои стали сопровождать самолеты с авианосцев, положение лодок в океане стало безвыходным.

Все труднее было проникнуть из базы в Бискайском заливе в открытый океан. Английские разведчики и бомбардировщики перехватывали лодки прямо при выходе с базы. Их можно использовать только в Средней Атлантике, но путь этот требовал много времени.

Надводные силы флота были блокированы в портах Норвегии и не могли облегчить участь подводных лодок. Большинство конвоев из Англии и США беспрепятственно достигали портов назначения — Мурманска и Архангельска.

После долгой паузы вновь возобновились воздушные налеты на немецкие города. Новые методы радиопомех ограничивали действия немецких ночных истребителей и обеспечивали почти беспрепятственные действия союзнической бомбардировочной авиации. После «ковровых» налетов целые кварталы немецких городов превращались в руины.

***

Ухудшение военного положения ощущалось и в Сен-Мало. Кончилось иллюзорное спокойствие. Днем нередко завывали сирены, британские военные корабли проникали в прибрежную зону. Корабли охранения находились все время в состоянии готовности к боевому выходу. Это было и утомительно, и скучно.

Гербер был доволен, что не служит на тральщике. Отряд Хефнера нес большие потери из-за применения противником нового типа мин. Истребители-бомбардировщики непрерывно атаковали корабли. Ночью велись бои с торпедными катерами и артиллерийские дуэли с эсминцами. Некоторые сторожевые корабли, уходившие вечером в море, на следующее утро не возвращались на базу.

В матросских кубриках, в унтер-офицерских каютах, в кают-компании офицеров без умолку гремели репродукторы. Этот шум был неизбежным спутником войны. В первые ее годы это вызывалось необходимостью передавать специальные сообщения и сводки вермахта. Теперь в репродукторах звучала музыка. Специальные сообщения передавались редко, да и интерес к ним пропал. Кто мог что-либо понять из непрерывных передвижений войск?

Только сообщения о вражеских бомбардировках все внимательно слушали. Назывались Гамбург, Кельн, Любек, Росток, Берлин, города Рурской области, центры промышленности и узлы железных дорог. Со страхом вслушивались люди, опасаясь, что назовут родной город.

Музыка, музыка. Она оглушает, отвлекает, успокаивает. «Родина, твоя звезда», — поет Вильгельм Штриенц масленым баритоном, а Лале Андерсон изощряется, напевая «Перед фонарем, перед большими воротами». Некоторые любят «Барселону», другие в восторге от «Красных фонарей Сан-Паулу». Почти у каждого есть любимая песенка, которую он охотно слушает.

***

Гербера вызвали к обер-лейтенанту Рау. Тот был озабочен.

— Мы должны вести политическую подготовку. Приказ руководства. Этим займетесь вы, Гербер! В служебном плане для этих целей предусмотрено полтора часа. Осветите вопросы, связанные с восточным фронтом. Сделайте упор на Средиземное море, Атлантику, побережье Ла-Манша и Норвегию. Во всяком случае, ясно, что вторжение явится решающим поражением англо-американцев… Вы же знаете!

Гербер промолчал: чем ему заполнить девяносто минут? Но Рау еще не закончил. Самое важное он приберег под конец:

— У нас в гостях будет офицер из штаба соединения. Мобилизуйте все свои способности. Помните, что вы скоро будете произведены в обер-фенрихи.

Этого еще не хватало! Контролер, вне всякого сомнения, тертый калач. Со своими заботами Гербер отправился к лейтенанту Адаму. Тот утешил его:

— Не так страшен черт, как его малюют, мой дорогой. Понятно, в этой ситуации мы вынуждены будем сделать перекур: наши люди не привыкли так долго слушать. Обычные 10 минут растянем на 15. Если вы начнете на 5 минут позже и кончите на 15 минут раньше, на разговоры останется только час.

Гербер почувствовал себя несколько увереннее. А когда Адам посоветовал ему придерживаться газетного текста и полностью исключить собственные комментарии, камень свалился с его души. Он с благодарностью посмотрел на своего начальника. Адам настоящий друг, на которого можно положиться.

Вооруженный целой пачкой газет, Гербер сел в тихий уголок и принялся штудировать передовые статьи и сводки верховного командования. Положение в Италии было запутанным, но, очевидно, далеко не безнадежным. Немецкие парашютисты освободили Муссолини. Северная и Центральная Италия находилась прочно в немецких руках. Фронт у Монте-Кассино стабилизировался.

Во фронтовом выпуске «Фелькишер беобахтер» Гербер читал:

«Швейцарская газета при рассмотрении положения в Италии пришла к заключению: «Если бы только немецкие дивизии обороняли Сицилию, то акции англичан и американцев не могли быть удачными. При этом бои в Италии не приняли бы масштабов, которых удалось достигнуть англичанам и американцам при попытке вторжения. В Италии немецкая оборона создавалась в кратчайшие сроки, поскольку войска Бадольо угрожали внутренним линиям коммуникаций вермахта, а некоторые генералы в предательских целях подставляли целые дивизии под удар противнику и размещали соединения итальянцев между немецкими войсками.

На западе все было иначе. Повсюду, где наступали войска Эйзенхауэра, они наталкивались на немецких солдат, на мощную современную оборону. Здесь проверялся на практике опыт войны, использовались все естественные возможности и условия, задействовались все технические средства, созданные в процессе войны…»

Ну вот! Как раз то, что требовал Рау. Швейцарская газета! Гербер задумался: «Где закончить эту цитату? Написали ли швейцарцы статью лишь о Сицилии или по другим вопросам обстановки на фронтах?» Безусловно, нет. Но при чтении статей подряд можно было подумать, что излагается точка зрения нейтрального обозревателя. Ученики колченого министра пропаганды во всяком случае знали свое дело.

Занятия состоялись на следующий день пополудни в помещении штаба соединения. Гербер доложил о готовности к лекции. Рау и обер-лейтенант из штаба сели в первом ряду. Адам демонстративно занял место за ними. Он ободряюще кивнул Герберу. Во время перерыва офицеры отправились в буфет и пропустили стаканчик-другой. Через четверть часа Гербер вновь загнал своих шестьдесят баранов в зал и терпеливо ждал, пока высокопоставленные начальники вновь займут места.

Италия, Норвегия, Атлантика… В заключение Гербер привел роскошную цитату из «Фелькишер беобахтер».

— У вас хорошо получилось, — одобрил обер-лейтенант из штаба и подал Герберу руку. — Теперь даже швейцарцы придерживаются мнения, что вторжение союзников должно провалиться. А уж мы-то и подавно не должны терять надежды.

Через три дня Гербер был произведен в обер-фенрихи. Адам поздравил его первым, многозначительно подмигнув при этом.

***

Весна пришла уже в начале марта. Повсюду пробивалась зелень, и вскоре вишни покрылись снежно-белыми цветами. «Дома у нас, конечно, еще лежит снег», — думал Гербер. Тоска по родине угнетала его.

Подготовка к отражению ожидаемого вторжения продолжалась. Позиции укреплялись, к побережью перебрасывались новые части. Даже экипажи кораблей должны были в течение недели принимать участие в возведении укреплений. Рау передал командование Герберу. Рыли окопы, на полянах вкапывали в шахматном порядке бревна — защитный лес из свай.

— Против грузовых планеров, — сказал кто-то с важной миной.

Поезда ходили теперь с «зенитным» вагоном: на товарной платформе монтировались обычно две счетверенные 20-миллиметровые установки, по бокам прикрытые от осколков мешками с песком. «Москиты», «тандерболты», «мустанги» систематически охотились за немецкими военными транспортами, обрабатывая их бомбами и всеми видами бортового оружия. Вдоль магистралей валялись остатки сгоревших составов, сошедших с путей локомотивов, разбитых вагонов… Для борьбы с воздушными налетами счетверенной зенитной установки было явно недостаточно.

Ширилась борьба участников движения Сопротивления в оккупированной Франции. Ночью в воздух летели мосты, взрывались рельсы, осуществлялись нападения на немецкие автоколонны. Партизаны из маки всячески затрудняли возможность воинских перевозок к каналу. Вермахт мстил гражданскому населению: красные объявления сообщали о том, кто из мирных жителей казнен в порядке возмездия. И ненависть к немецким оккупантам принимала всенародный характер.

***

Положение на Атлантическом побережье было далеко не блестящим. Крайне необходимые материалы и снаряжение приходили в Сен-Мало с большим опозданием. Некоторые виды снабжения вообще не поступали на флот, и их ждали понапрасну.

Запретили отпуска. И это теперь, когда как раз подошла его, Гербера, очередь побывать дома! Командир дал ему один выходной день. Один-единственный день взамен положенных трех недель. И за это он еще должен рассыпаться в благодарностях!

Гербер решил использовать свой выходной на все сто процентов. Наконец-то он сможет как следует осмотреть старый город.

Сен-Мало, возведенный на скалистом острове, являлся хорошо защищенной крепостью. Об этом свидетельствовали мощные стены. Искусственная дамба к материку и порт были сооружены позднее.

Рядом с главными воротами находился большой комплекс зданий с четырьмя мощными башнями по углам — замок. Это сооружение архитекторы как бы вписали в крепостную стену. Сегодня площадки на башнях служили местом установки зенитных батарей. Грозно смотрели в небо орудийные стволы.

Через массивные двойные двери Гербер вышел в старый город. Дома из серого гранита были похожи друг на друга, и на это была своя причина. В 1693 году англичане обстреляли Сен-Мало и взорвали его с помощью брандера, начиненного 200 бочками пороха. Но жители города были упрямы и вскоре вновь отстроили его в том же стиле и из того же материала, что и прежде.

На самой высокой точке скалы стоял собор святого Винцента. Его готическая башня являлась символом города, и ее было видно издалека. Возвращаясь из морского похода, Гербер брал пеленг на колокольню.

Он снял фуражку и с чувством невольного страха вошел внутрь собора. Пестрые витражи слабо пропускали солнечный свет. Несколько старух молились перед статуей святого. Глубоко взволнованный тишиной и величием храма, Гербер подумал о своих товарищах, так рано погибших. Имела ли хоть какой-то смысл их смерть? Имеет ли смысл вся эта война, длящаяся четыре с половиной года и уже поглотившая миллионы жизней?

Гербер вышел из собора и пошел через город к малым воротам. По узкой лестнице он поднялся к вершине стены. Калитка была закрыта, но за мелкую монету старая женщина, проживавшая в башне, впустила его.

Со стены открывался вид на серо-голубые крыши и печные трубы, на рейд и окрестности до курорта Динард. Перед войной в этой бухте стояли яхты богатых англичан.

За шлюзами раскинулось предместье. Гербер знал его лишь по карте — Сен-Серван. На вершине округлого холма стоял белый, далеко протянувшийся комплекс зданий — очевидно, госпиталь.

Гербер пошел вдоль городской стены. Непосредственно за поворотом перед ним открылся порт с тремя акваториями. Лодки казались игрушечными. Маленький пароходик оставлял за собой густой шлейф дыма. Глядя на него, Гербер вспомнил свой первый морской поход. С тех пор прошло уже два года. Он был тогда матросом. Когда Гербер повернул к старому замку, его взору предстал пляж Сен-Томас. Сейчас из-за минных заграждений купание в море было запрещено.

Далеко за внешним рейдом виднелись бесчисленные рыболовецкие суденышки. Руководство порта выделило для рыбаков определенный район, свободный от мин. Издали рыболовецкие парусники выглядели как рой каких-то неведомых насекомых.

Где-то там, за рейдом, простирались знаменитые устричные отмели. Их сдавали в аренду акционерной компании, и рыбаки добывали там помимо устриц и другие морские деликатесы. Поэтому ассортимент их на рынке и в ресторанах был довольно большим. Герберу вдруг захотелось хорошенько закусить.

Из мира мечты в мир суровой действительности его вернул шум боя. На город пикировали с полуприглушенными моторами «москиты». Они обстреляли порт и находившиеся там суда.

— Проклятая война! — выругался Гербер. — Даже здесь, наверху, нельзя найти покоя.

До вечера он пробыл в городе, блуждая без определенной цели по тесным улочкам пиратского логова. Вдруг послышался шум и крики. Неподалеку разгорелась драка. Моряки и парашютисты ожесточенно обрабатывали друг друга кулаками. Два выбитых зуба уже валялись на мостовой.

Некоторые благоразумные люди с той и с другой стороны пытались растащить расходившихся вояк, которые походили на задиристых петухов. Слышалась громкая перебранка. Каждый обвинял другого в возникшей перепалке. «В драке как на войне», — подумал Гербер. Разъяренные люди стояли друг против друга. На одной стороне — матросы, на другой — парашютисты.

Гербер ринулся в центр. Два обер-егеря помогли ему. Как выяснилось, причина ссоры была пустячной. Обе группы шли по тротуару навстречу, и никто не хотел уступать дорогу. Острая шутка, несколько бранных слов — и завязалась потасовка. Выяснение отношений велось на повышенных тонах. Большинство вояк находились в подпитии, и их объяснения было трудно понять.

В это время из боковой улочки послышался топот подкованных сапог, не предвещавший ничего хорошего. Он не мог принадлежать парашютистам — они носили высокие ботинки со шнурками на толстой резиновой подошве. Моряки были обуты в легкие полуботинки. Подбитые гвоздями сапоги на корабле вообще не увидишь. Такой топот могли издавать только жандармы.

Перед этими «цепными псами» как моряки, так и парашютисты испытывали панический страх. Жандармы были жестоки, беспощадны. Любого «подозрительного» они зверски избивали. Встречи с ними часто заканчивались полевым судом или штрафными ротами.

В течение нескольких секунд толпа дерущихся рассеялась. Обер-егеря, убегая, захватили с собой и Гербера. Отработанными приемами они взломали первую попавшуюся дверь и через какие-то бочки и ящики проскочили к соседнему кварталу. Гербер едва за ними поспевал. Ему не хватало кошачьей хватки парашютистов.

Наконец они сделали короткую остановку. Бешеный бег с препятствиями, кажется, не произвел на тренированных парашютистов никакого впечатления, а у Гербера уже перехватило дыхание и сердце готово было выпрыгнуть из груди. В тени какого-то подъезда они прислушались: все ли спокойно?

В этот момент из-за угла показались жандармы. Их легко было распознать по стальным шлемам и блестящим нагрудным бляхам.

Бежать было поздно. Тесно прижавшись друг к другу, стояли в тени подъезда три беглеца. Гербер затаил дыхание. Парашютисты опустили руки в карманы.

Им повезло. Жандармы прошагали мимо, не заметив их. Товарищи по несчастью подождали несколько минут и осторожно по извилистым переулкам пробрались к рыбному рынку. Теперь можно было не бояться. Недавно туманным утром здесь, прямо на мостовой, был обнаружен мертвый жандарм. Расследование ничего не дало. С тех пор ни один патруль не заходил в этот район.

Гербер пригласил своих новых товарищей выпить бутылку вина. Парашютисты были под Монте-Кассино и имели много наград от командира дивизии генерала Рамке. Они гордились своим прозвищем — «зеленые черти». Их рассказы превосходили все, что он до сих пор слышал от военных моряков. А это о чем-то говорило!

— …От вокзала нас отвозили на автомашинах, так как поезда дальше не ходили. Первая машина должна была разведать и обозначить нам дорогу. С этой целью мы у каждого городского коменданта забирали с собой сколько можно арестованных итальянцев. А за городом наш командир вешал их одного за другим на придорожных деревьях. Поэтому мы всегда были уверены, что не сбились с пути…

— …Наша рота дружно отправилась в кабаре. Всех посторонних, прыгунов и прочих паяцев просто выгнали в подштанниках на улицу. Перед дверью выставили двух часовых с автоматами и — давай! С баб их тряпки долой, и всех их, включая старух, так обработали… что заведение три дня было закрыто. Обезьянки заболели…

— …В Рене все выпили. Делать там было нечего. Железная дорога не работала: она была разбита авиацией томми. Мы должны были до Мало топать пехом. Об этом не могло быть и речи. Мы же егеря, а не пехота! Стали мы по углам улиц в середине города и начали задерживать всех французов на велосипедах. Пистолет к морде: «Слезай, месье!» И поехали на колесах…

Гербер спросил, зачем в подъезде они схватились за карманы. Ухмыляясь, обер-егеря достали специальные ножи. При нажиме кнопки выскакивал широкий клинок. Гербер попробовал его и убедился, что он был остр как бритва.

— Если бы нас эти псы обнаружили… — Они сделали красноречивое движение. — «Вы можете поступать как вам вздумается, даже убить человека, — внушал нам батальонный командир, — лишь бы вас не поймали. Если поймают, то вам придется отвечать. Но только за то, что вы попались. Только за то, что попались».

По этим законам парашютисты и жили.

У Гербера мороз побежал по коже. С такими чудовищами вряд ли удастся завоевать симпатии народов оккупированных стран. Он смутно чувствовал, что за все это когда-то придется расплачиваться.

Гербер закончил ежедневную войну с бумагами. Были проверены ведомости материального снабжения, подготовлены к подписи донесения о штатной укомплектованности. В своей основе это было скучное занятие, составляющее в течение ряда десятилетий «священный» ритуал военно-морской бюрократии.

Среди корреспонденции находилось также донесение из штаба соединения, в котором указывалось, что в состав их экипажа направляются три новых матроса.

Через открытый иллюминатор Гербер увидел три фигуры с вещевыми мешками. Они бродили по пирсу. Может быть, это и были новички? При скудных транспортных возможностях мало вероятно, чтобы они так быстро прибыли, но он все же решил взглянуть на этих парней поближе.

— Ко мне! — приказал Гербер.

Он с трудом скрыл удивление: рядом с двумя матросами, которым было не более семнадцати, стоял — какое совпадение! — бывший завхоз их гимназии Ремиш. Было видно, что ему трудно нести тяжелый вещевой мешок. Его лицо покраснело, глаза, казались, вылезают из орбит.

Некоторые из членов экипажа подошли ближе и смотрели на новичков с нескрываемым интересом.

Сначала Гербер опросил двух молодых матросов: место рождения, возраст, профессия, образование, наклонности. При этом он заставил Ремиша попотеть.

— А вы?

— Матрос Ремиш, 36 лет, по профессии управляющий делами при гимназии.

— Превосходно, — иронически заметил Гербер: глупый Ремиш все еще не узнавал его. — Имеются ли у вас, матрос Ремиш, какие-либо особые наклонности?

— Так точно, господин обер-фенрих, — прохрипел Ремиш. — В СА я был гауптштурмфюрером и учился на курсах по подготовке командиров рот.

Гербер удовлетворенно кивнул и подчеркнуто, с издевкой заметил:

— Таких людей, как вы, мы ждем здесь с нетерпением!

Ремиш принял эти слова всерьез и вышел на шаг вперед. Он и вправду подумал, что его ждет какое-то особое назначение.

— А ну-ка назад, в строй, вы гауптштурмматрос! — крикнул Гербер.

Все засмеялись. Гауптштурмфюрер СА в должности рядового матроса! Такого видеть им еще не приходилось.

Ремиш смущенно взглянул в лицо высокого обер-фенриха. Постепенно он начал что-то припоминать, и чувство глубокого сожаления, что все обернулось таким образом, охватило его.

Гербер просматривал личные документы прибывших, но в документах у Ремиша не нашел никаких записей о том, почему он потерял свое прекрасное место. Это была вопиющая несправедливость. Гербер вспомнил о Моппеле. Он не чувствовал теперь себя связанным обещанием. В кают-компании он рассказал все, что знал о Ремише. Обер-лейтенант Рау и Адам внимательно слушали. Причины взлета и падения гауптштурмфюрера вскоре стали достоянием всей команды, так как подобные секреты здесь не хранили. Его прошлое в СА ему еще простили бы, но спекуляцию продовольствием в тылу — ни при каких условиях.

На следующее утро Ремиш был назначен на уборку палубы. Он должен был поливать ее водой. Матрос сунул ему в руки ведро с привязанным к ручке длинным концом веревки. С помощью этого простого устройства нужно было доставать воду из-за борта.

Ремиш нерешительно взял ведро.

— Быстро! — крикнул обер-боцман.

Ведро полетело за борт. И тут случилось самое неприятное. Или Ремиш не смог удержать конец, или ему кто-то наступил на ногу, но он упустил ведро, и оно вместе с веревкой скрылось в глубине.

Обер-боцман рассвирепел:

— Я сказал — быстрее, вы, незадачливый гауптштурмфюрер!

Все катались со смеху над этой шуткой обер-боцмана. На несколько минут даже перестали работать, хотя это бывало редко. Радисты, которые обычно при уборке палубы скрывались в своей рубке, выбежали наверх и оживленно обсуждали происшествие.

Утопленное ведро нужно было достать. Обер-боцман приказал виновному раздеться и нырять до тех пор, пока не найдет казенное имущество. Удовольствия это доставляло мало, так как вода у пирса была загрязнена нечистотами, нефтью и отвратительно пахла.

Ремиш послушно выполнил команду. Через несколько секунд он вынырнул, не достав ведра. Его заставили прыгать еще раз — и вновь бесполезно: Ремиш был плохим ныряльщиком.

— Тогда прыгайте со штурманской рубки! — приказал обер-боцман.

Какой-то матрос с готовностью показал ему дорогу. С трехметровой высоты Ремиш шлепнулся животом о воду — и тоже совершенно безрезультатно.

На палубе поднялся дикий рев, когда Ремиш вынырнул. Под водой он потерял ориентировку и ударился головой о борт, посадив на лбу большую шишку.

Ведро позже подняли с помощью надувной лодки двумя «кошками». Ремиш же покрылся весь грязной сине-зеленой пленкой.

— Сегодня вечером помогите ему основательно отмыться, — промолвил Шмаддинг.

— Так точно, господин обер-боцман! — ответил хор веселых голосов.

После окончания уборки на бак принесли большую ванну с горячей водой. Ремиша, совершенно голого, посадили в нее, и множество рук начали его обрабатывать. В ход были пущены все щетки — от ручных до клозетной. Широк был и ассортимент моющих средств. Ремиш вздыхал, стонал, кричал. Он стал красным как рак, кожа во многих местах оказалась содранной. В заключение кто-то сильно потянул его за ноги, да так, что он с головой погрузился в мыльный раствор и наглотался грязной воды.

После этой «процедуры» Ремиша признали глупцом, и бранные речи, относящиеся к нему, обычно начинали с приставки «гауптштурм…».

Старший по столу, молодой паренек из Гольштинии, при дележе порций мяса давал Ремишу самый маленький кусочек и, когда тот пытался скулить, обрывал его:

— Заткнись ты, гауптштурмсвинья! Мы тебе тут оставили шматок пососать.

Ремиш становился все более тихим. От его прошлого величия ничего не осталось. Его душила бессильная злоба, особенно против обер-фенриха Гербера. Гербер же делал вид, что судьба матроса Ремиша его совершенно не интересует.

В начале мая часть экипажей, в том числе всех офицеров, боцманов, штурманов, машинистов, собрали в большом зале. Предстоял доклад. Гербер хотел уклониться по уважительной причине, но это ему не удалось.

— Весьма сожалею, — сказал лейтенант Адам, — но ваше имя внесено в список. Ваша явка обязательна.

К всеобщему удивлению, на совещание прибыл контр-адмирал, который сообщил, что в середине апреля 1944 года гросс-адмирал Дениц назначен командующим всеми военно-морскими силами Германии.

— Понятно, — продолжал контр-адмирал, — что после почти пяти лет войны мы вынуждены повсюду перейти к обороне. На фронтах мы медленно отходим. Главное командование ВМФ выступило перед фюрером с предложением любой ценой обороняться на Востоке, с тем чтобы выиграть время и с новыми силами начать подводную войну на Западе.

В настоящий момент ВМФ едва ли в состоянии успешно оборонять побережье. Необходимо учитывать все усиливающиеся господство ВВС союзников. Для успешной обороны необходимо ускорить создание легких маневренных морских сил. Это потребует большого напряжения от наших верфей, которые сейчас подвергаются массированным налетам противника.

Вопрос сейчас заключается в следующем: будут ли наши военно-морские силы и в дальнейшем пребывать только в состоянии обороны? Мы в настоящее время располагаем единственным средством нападения — подводными лодками. Поэтому сокровенное желание гросс-адмирала Деница — уже в этом году вновь начать подводную войну. Подготовка к этому в полном разгаре. В ближайшие месяцы будет создано новое оружие, которое сведет к нулю оборонительные возможности союзников. Созданию этого оружия будут подчинены все остальные наши желания, в том числе усовершенствование тральщиков и усиление береговой обороны.

Мы знаем, что борьба ужесточается, и мы должны будем вести ее решительно и в течение продолжительного времени при любых условиях. Поэтому офицеры, и вообще начальники всех степеней, должны воздействовать на подчиненных, с тем чтобы ориентировать их на борьбу в любых сложившихся условиях.

В настоящее время на наших кораблях большой некомплект различных технических средств. Он будет восполнен в ближайшее время, и эти средства необходимо распределить по кораблям, не рассчитывая на мощности верфей, которых, к сожалению, у нас осталось слишком мало. Как-то нужно обходиться своими силами. Я глубоко верю, что попытку вторжения во Францию мы успешно отразим и нашими новыми подводными лодками нанесем врагу сокрушительный, решающий удар. Я убежден в окончательной победе великой Германии!

В заключение прозвучало традиционное «зиг хайль». Несмотря на то что в зале сидели сотни людей, призывы они выкрикивали без должного подъема.

Слова контр-адмирала не показались Герберу убедительными. Он вспомнил речь Деница в Мюрвике. Тогда «старый лев» вещал о скорой победе в подводной войне, о повороте в битве народов. К чему это привело? Сдержать и еще раз сдержать натиск врага! Новое оружие, от которого ждут чуда. Собственно, то же самое, что и год назад. Только перспектива более туманная.

Лейтенант Адам сидел в штурманской рубке, склонившись над таблицами, картами и схемами лунных фаз. Он был занят какими-то расчетами. Гербер с любопытством подошел ближе.

— Я рассчитываю, когда и где начнется вторжение, — сказал Адам.

Гербер с удивлением посмотрел на него.

— Совсем нетрудно рассчитать. Естественно, в Лондоне выберут время, когда метеорологические условия наиболее благоприятны. Это будет почти безлунная ночь, с тем чтобы движение кораблей к нашему берегу нельзя было заметить визуально. Десантные корабли должны иметь малую осадку, чтобы при приливе подойти возможно ближе к отлогому берегу и на рассвете начать высадку. Посмотрите сюда, Гербер! Седьмое или восьмое мая были для них самыми подходящими днями. Из записей в вахтенном журнале следует, что в этот день был самый сильный воздушный налет. Вероятно, что-то они запланировали, а затем по каким-то причинам отменили. В тот день было волнение в четыре балла. Возможно, его сочли слишком большим.

— И когда же придет следующий срок? — спросил Гербер, затаив дыхание.

— Четвертого — шестого июня, — ответил Адам. — Я думаю, в одну из этих ночей они появятся.

Гербер был обескуражен. Как точно и со знанием дела лейтенант Адам обосновал свою точку зрения! Лично он имел о вторжении только самое общее, главным образом техническое, представление. Трезвые расчеты Адама, основанные на солидных знаниях, поразили его.

— Где же высадятся союзники?

— К сожалению, никто на континенте этого не знает. Можно лишь приблизительно сказать, где войска противника не высадятся. Наш отрезок побережья как раз относится к этой категории. Повсюду рифы, узкий бетонированный фарватер, обрывистые берега. Эту позицию легко закрыть и контролировать. При правильно организованной системе артиллерийского огня двадцатикилометровую береговую полосу можно успешно оборонять против любого наступления.

Гербер склонился над морской картой:

— А здесь, у мыса Гриз-Нец?..

— Здесь действительно самая узкая часть пролива, но она слишком хорошо укреплена. Там находится батареи тяжелой артиллерии, которые в течение нескольких лет кряду наши иллюстрированные журналы помещали на парадных фотографиях… Голландское побережье непригодно к высадке по другой причине. На карте заштрихованы участки местности, которые расположены ниже уровня моря. Если взорвать дамбы, все они окажутся под водой. На это Великобритания не рискнет.

Немецкое побережье? Дания? Западная Франция? Но ведь радиус действия авиации противника ограничен. Англичане и американцы не будут высаживаться без прикрытия своей авиации.

— Ну и что же остается, обер-фенрих Гербер?

Герхард чувствовал себя как на экзамене. Требовательный и строгий господин профессор задал вопрос. Он хочет знать, подготовленным ли пришел к нему студент Гербер.

Гербер указал три пункта: Бельгия, Нормандия, Кальвадос.

Лейтенант Адам кивнул:

— Правильно. В одном из этих трех пунктов они высадятся.

Задумавшись покинул Гербер штурманскую рубку. Логические доводы действовали на него удручающе. «Наука — великая вещь, — подумал он. — Математика, астрономия, физика, химия… Вероятно, неплохо изучать и естественные науки. Не будет же война длиться вечно!»

Лекция лейтенанта Адама помогла ему побороть страх перед вторжением. Оставалось надеяться, что генералы верховного командования придут к тем же логическим выводам.

***

Тральщики получили боевой задание. Поскольку они имели слишком слабое вооружение, в штабе решили усилить их группу сторожевым кораблем. При настоящем положении нужно было считаться с опасностью воздушного нападения, возможно, даже с ночной атакой британских эсминцев.

Мучительным был сам выход по тесному фарватеру. На лидере появился сигнал следовать в кильватерной колонне. Разнообразные по классу и скорости корабли должны были сохранять определенную дистанцию.

Первые самолеты были замечены, когда корабли находились еще в сфере воздействия береговых зенитных батарей. Широкой дугой, как стая хищников, охватывали они движущийся отряд, находясь на безопасном удалении от берега. Пилоты ждали, когда корабли выйдут в открытое море.

И только последний тральщик прошел выходную сигнальную бочку, как самолеты пошли в атаку. Двадцать «тандерболтов» ринулись вниз на далеко растянувшийся отряд. Тактика пилотов была проста: они открывали огонь из бортового автоматического оружия по каждой пушке, повернувшейся тыльной стороной. Таким образом достигался наивысший эффект осколочного воздействия на орудийные расчеты.

С мостика сторожевого корабля огонь приходилось корректировать, прикрывая тральщики. Обер-лейтенант Рау вынужден был менять цели. Но это продолжалось недолго. На корабль бросились с различных направлений сразу три самолета. Длинная очередь попала в орудие Антона и тяжело ранила трех человек.

И вдруг Гербер заметил бегущего по палубе матроса Ремиша — тот пытался схватить приготовленную там на всякий случай надувную лодку.

— Назад, на место! — крикнул ему Гербер.

Из-за грохота стрельбы Ремиш, очевидно, его не слышал. Сильными руками он пытался сбросить лодку за борт. Было ясно, что он собирается дезертировать.

Гербер побежал по переходам, чтобы не дать Ремишу осуществить свое намерение, но поздно. Когда он выбежал на палубу, дезертир вместе с надувной лодкой уже перевалился за борт и через мгновение оказался за кормой, вне досягаемости сторожевика. Гербер лишь в ярости погрозил в его сторону кулаком.

Огонь против атакующих самолетов значительно ослабел. Большое количество орудий на кораблях было выведено из строя, многие из орудийной прислуги убиты или ранены.

— Круто право руля! — скомандовал Рау.

Медленно развернулся тяжелый сторожевик. Гербер невольно втянул голову в плечи, когда от самолета оторвались четыре маленькие бомбы. Вблизи левого борта встали мощные фонтаны. Рау удалось искусным маневром избежать прямого попадания бомб в корабль.

При смене курса сторожевик оказался далеко в стороне от оси движения отряда и, будучи предоставленным сам себе, стал завидной добычей хищников. Осколки снарядов забарабанили по надстройкам, сея смерть и разрушения. Рау приказал очистить мостик, поскольку управление кораблем стало возможным лишь из легкобронированной ходовой рубки.

Никто не заметил, как один самолет зашел с кормы и с высоты около 500 метров сбросил бомбу. С оглушительным воем, перешедшим в мощный взрыв, она ударила в носовую часть корабля.

Из машинного отделения доложили о поступлении воды — первые бомбы, упавшие вблизи, выбили заклепки в борту и вызвали течь. Под котлами вода доходила уже до колосников. Адам приказал гасить топки и травить пар. Через несколько секунд из пароотводной трубы, рядом с дымогарной, с шипением вырвались белые клубы. Корабль Рау потерял маневренность.

Все ждали конца. И тут произошло чудо: «тандерболты» развернулись и улетели. Они израсходовали все боеприпасы.

Два буксира подошли к сильно поврежденному кораблю и потянули его в направлении порта. Корабль непрерывно забирал воду и имел большой крен на нос. Несмотря на это, его удалось довести до пирса. Сухой док был свободен, и корабль в ту же ночь с помощью буксиров завели в него на ремонт. Остальные корабли вернулись, имея на борту раненых и убитых. Многие корабли были повреждены.

Сторожевик обер-лейтенанта Рау надолго стал на ремонт и поэтому было принято решение большую часть команды списать на берег.

***

Ремиш доказал, что в критических ситуациях в нем просыпалось мужество льва. Едва сторожевик стал в док, как дезертир прибыл на борт. Никто его не принуждал к этому. Он пришел сам. Оказывается, вскоре после окончания налета его вместе с надувной лодкой подобрал буксир. Сначала на него накинулся обер-боцман. В течение десяти минут он отчитывал гауптштурмгероя. Затем обер-боцман поинтересовался, где же надувная лодка, и, узнав, что она в соответствии с морскими законами захвачена экипажем буксира как бесхозное имущество и возврату не подлежит, вновь накинулся на Ремиша.

Поскольку Рау в тот момент на корабле не было, обер-боцман направил дезертира к вахтенному офицеру. Адам некоторое время не обращал на него внимания, заставив долго стоять навытяжку. Наконец он, как всегда спокойно, проговорил:

— Завтра утром явитесь к командиру!

Наказание гауптштурмбеглеца было событием, которое взбудоражило всю команду. Мааты и матросы по приказанию командира собрались в штурманской рубке. Сигнальщик заблаговременно открыл иллюминаторы, чтобы собравшиеся на палубе тоже могли насладиться бесплатным представлением.

Ввели Ремиша. Капитан находился в самой лучшей форме. Если термины, примененные лейтенантом Адамом звучали не в полную силу, то Рау в это утро не только использовал все известные до сих пор ругательства, но и изобрел добрую дюжину новых.

Через три дня, 4 июня, Ремиш был откомандирован в штрафное подразделение. Никто не завидовал ему, поскольку это было весьма тяжелым наказанием: люди там долго не выдерживали. Матросов с боевых кораблей туда отправляли очень редко, и никто из них не вернулся обратно.

Ночью Гербер не мог уснуть. Сбудутся ли прогнозы Адама? С тревогой прислушивался он к порывам ветра, который свистел в надстройках. Но на корабле все было спокойно.

Глава 14 ВТОРЖЕНИЕ

Ночью в половине второго, на боевых кораблях в Сен-Мало пробили тревогу. Британские и американские парашютисты высадились в Кале и Сен-Ло. Гигантская воздушная армада приступила к бомбардировке прибрежной полосы. Так начиналось вторжение во Францию.

Календарь показывал 6 июня 1944 года. Военно-морское командование считало, что оно хорошо подготовилось к давно ожидаемому событию. Уже несколько месяцев назад были разработаны подробные планы на случай тревоги для порта и боевых частей. Все корабли, не находящиеся в море, должны были передать большую часть своих экипажей для усиления пехотных частей, оборонявших побережье. Планы включали все до мельчайших подробностей, в них даже указывалось, какое вооружение наиболее рационально использовать. Районы обороны расписаны, подчиненность строго определена, укрытия и убежища распределены.

Орудийная прислуга демонтировала 20-миллиметровые пушки. Со складов достали заржавевшие лафеты этих орудий. Никто из команды сторожевика не видел их ранее и не знал их устройства.

Эти полевые лафеты не имели колес и крепились на простых рельсах. Демонтированные орудия шесть человек могил передвинуть с большим трудом.

Шустрый Зайдель получил задание любой ценой найти подвижные средства для лафетов. Через полчаса он вернулся и привез с собой две маленькие, пестро раскрашенные тележки, на которых, вероятно, какая-то малярная фирма развозила лестницы и доски.

Быстро выгрузили ящики с боеприпасами, консервы и винтовки. К 3 часам все было на пирсе. Обе пушки, ящик ручных гранат, три автомата, двадцать винтовок — вот и вся огневая мощь.

Рау и Адам остались с частью команды на борту. Герберу выпала сомнительная честь возглавить толпу и выступить в роли командира роты. Ему потребовалась карта, и он обрадовался возможности еще раз встретиться в штурманской рубке с лейтенантом Адамом, побыть с ним несколько минут наедине. Канн и Сен-Ло быстро отыскали на карте. Севернее Кана в залив впадала Ори, а севернее Сен-Ло — Вир, образуя далеко вдающиеся в берег дельты. Они были удалены одна от другой на 50 километров. Между ними простиралось богатое рифами побережье. Адам показал оба места на карте:

— Они высадятся сегодня утром здесь, в Кальвадосе.

Гербер вспомнил, что этот пункт он уже называл, обсуждая перспективы вторжения несколько недель назад. Он с облегчением подумал, что Сен-Мало удален от предполагаемого пункта вторжения более чем на 150 километров.

***

По Параме, элегантному пригороду Сен-Мало, маленькое подразделение шло не в ногу. За городом по берегу на несколько километров тянулся песчаный пляж. Это было как раз такое место, где могли высадиться союзники. Пляж пересекали холмы, возвышавшиеся над волнистой местностью. На каждой вершине при создании Атлантического вала были воздвигнуты форты, носящие звучные названия: «Шарнхорст», «Гнейзенау», «Клаузевиц».

Гербер со своей ротой бесцельно блуждал по пляжу. Никто не мог ему сказать, к кому он прикомандировывается. Им встречались отряды с других кораблей из Сен-Мало. Даже зеленый как лягушка, ржавый пароходик, который несколько лет стоял без пользы в порту, сформировал группу для обороны побережья. С гордостью тащили моряки с этого парохода настоящую пушку калибра 57 мм — в первую мировую войну она состояла на вооружении императорских егерей. Никто не знал, каким образом она попала на бретонские берега. Все войсковые подразделения находились в состоянии боевой готовности и передвигались туда и обратно. На угрожаемом отрезке побережья царил неописуемый беспорядок. «Если здесь такой ералаш, — подумал Гербер, — как же выглядит наиболее вероятное место высадки?»

Тем временем рассвело. От бесконечной беготни люди устали, и Гербер решил повести свой отряд в Шато, который располагался неподалеку на плоскогорье. Замок был пуст, двери взломаны, но он имел еще относительно жилой вид.

В то время как Гербер приказал установить обе пушки на башнях, Смутье пробрался на кухню и принялся там хозяйничать. Неподалеку от замка было картофельное поле, на котором уже появились первые клубни. Мясные консервы Смутье захватил с собой. Он нашел подходящий котел и запас дров. При любых условиях здесь придется останавливаться.

Время от времени вдоль побережья летали вражеские самолеты. Тогда, чтобы прогнать противника, на башнях начинали лаять пушки.

Многие командиры хотели заполучить в свое распоряжение роту Гербера. При выходе из Параме это попытался сделать «начальник прибрежной зоны» в чине подполковника. На его требование Гербер ответил, что организует полевой артиллерийский склад. Командир форта «Шарнхорст», майор, потребовал от него штатно-должностную ведомость. Капитан, служебное положение которого оказалось неясным, хотел узнать, не нуждается ли рота Гербера в фаустпатронах.

На встречный вопрос Гербера, можно ли им встать на все виды довольствия, отовсюду следовал лаконичный ответ: обходитесь своими силами! Именно так и пришлось поступить. Они обедали в роскошном зале, пользуясь прекрасным севрским фарфором и серебряными приборами.

Обер-фенрих Гербер бродил по покоям замка, охотно беседовал со своими подчиненными и чувствовал себя почти князем. Война, казалось, шла где-то очень далеко. Случайный грохот автоматических пушек воспринимался как бессовестное нарушение покоя.

— Пароль?

— «Венгрия».

Раз двадцать задавали этот вопрос Мельдеру, прежде чем он пробился на велосипеде к Герберу. Тот послал бедного парня в «камбуз», а сам просмотрел целую пачку сводок, которую ему прислал лейтенант Адам для ознакомления.

Судя по сводкам в полосе вторжения высадилось множество воздушно-десантных дивизий. Противник, несмотря на большие потери, удерживал важнейшие мосты и перекрестки дорог. Утром к побережью подошла гигантская армада кораблей. И в то время, когда войска союзников размещались в десантных судах, их крейсера и эсминцы перепахивали прибрежную полосу Нормандии артиллерийскими снарядами.

Первые американцы штурмовали побережье в шесть тридцать. На британском отрезке высадка осуществлялась на час позже. Саперы устраняли противодесантные препятствия, подготавливая пути для танков и пехоты. Целые эскадры бомбардировщиков и истребителей-бомбардировщиков блокировали резервы на их исходных позициях, преграждая им путь из тыловых районов к побережью. Все пять районов высадки союзники удерживали главным образом благодаря превосходству в воздухе.

Гербер задумчиво вложил бумаги в конверт. Было ясно, что эксперты ОКВ основательно просчитались. Сбросить союзников в море не удалось — положение складывалось весьма неблагоприятное.

Тем временем Мельдер подкрепился у Смутье и доложил:

— Герр обер-лейтенант Рау послал меня к вам. У нас там большая нужда в специалистах. Нам нужно срочно заварить дыру в борту корабля и отремонтировать повреждения, причиненные ему бомбардировкой.

— Но это дело рабочих верфи! — возмутился Гербер.

— Докеров мы в течение целого дня не можем найти. «Делайте все сами», — сказал нам капитан порта…

Этот призыв к самообслуживанию вновь показался необычным. Гербер откомандировал на корабль восемь человек. Он не без основания рассчитал, что, чем меньше людей останется под его началом, тем меньше с ними забот.

Вечером они пили красное вино, найденное Зайделем в подвалах замка. Матросы сидели перед громадным камином и курили сигары, которые тоже им не принадлежали. Талант Зайделя нашел здесь свое новое применение. С ним они не мрут с голоду по меньшей мере в течение ближайшего полугодия.

Экипажам с других кораблей не так везло. Она разместились вдоль берега в сырых окопах, квартирами им служили в лучшем случае заброшенные сараи, и, самое главное, у них не было возможности готовить горячую пищу.

Гербер охотно разрешил пользоваться кухней «своего» замка другим подразделениям. Со всех сторон к замку начали стекаться кашевары, повара и их помощники. Вскоре все вокруг кишело, как муравейник.

Среди пестрой толпы гостей оказались моряки с тральщика на котором когда-то плавал Гербер. Во время обхода он внезапно столкнулся с обер-ефрейтором Кнопом, который умело управлялся с большими горшками и чайниками, а вслед за тем появились Альтхоф и Шабе, чтобы забрать приготовленную пищу. Обычно такой жизнерадостный, Альтхоф казался сумрачным. Явилось ли причиной тому вторжение или, возможно, чин Гербера?

Им было о чем поговорить: тральщик «4600» потоплен — напоролся на мину новой конструкции, изобретенную англичанами. Ее действие еще не изучено. К счастью, команду спасли. Сейчас они разместилась в гостинице и ждут назначения. Обер-лейтенант Хефнер откомандирован в Хузум, в учебное подразделение; Майер работает помощником капитана порта; Фогель — на пункте управления. Риттер? Он сейчас в окопах, менее чем в 100 метрах отсюда.

Гербер спросил о Хансене. Шабе оглянулся вокруг:

— Наша паршивая овечка только что была здесь… Разглагольствует по-прежнему…

Гербер ничего не возразил. У него сложилось впечатление, что ефрейтор машинного отделения Хансен умышленно уклонился от встречи с ним.

***

Жизнь в старом замке была слишком хороша, чтобы длиться долго. В борьбе, которую вели за группу Гербера капитан, майор и подполковник, победу одержал, как ни странно, майор. Подразделение Гербера через два дня было переведено в форт «Шарнхорст». С грустью паковали моряки вещи и вновь монтировали на пестро раскрашенные тележки свои зенитки.

Группа Гербера разместилась в одном из бункеров с трехъярусными койками. Моряки удивлялись, что других претендентов на их бункер не было. Под утро они поняли почему: их тела горели от укусов блох и вшей. Раздевшись донага, моряки целый час дезинфицировали свою одежду.

В форту было устроено много амбразур для гранатометов, не было только гранатометов. И майор изливал душу Герберу:

— Уж несколько недель, как нам обещают оружие. Теперь, учитывая современное состояние транспорта, я не верю в его доставку.

Зенитные установки, привезенные Гербером, подошли к гранатометным амбразурам. С их помощью решили вести борьбу с самолетами противника, которые часто пролетали над фортом на небольшой высоте. Но огонь могли вести лишь самые выносливые матросы, поскольку возвратные пружины от орудий остались на корабле, а сильную отдачу при выстреле не все могли выдержать. Результат стрельбы — ни одного попадания. Установки слишком медленно передвигались на лафетах, и орудия не поспевали за быстро движущимися целями.

Практически форт в противовоздушном отношении оказался беспомощным. Тем не менее его гарнизон возлагал на две зенитные пушки большие надежды.

После первого же налета майор пришел к зенитчикам и дружески пожал им руки.

— Мои храбрые друзья, мы зададим перцу томми! — сказал он с гордостью. Он показал матросам на карте места высадки союзников: — К сожалению, противнику удалось захватить плацдармы. Но решающие бои еще впереди! В ближайшие 48 часов мы сбросим в море американцев и англичан. Наши войска с помощью ВВС и ВМФ нанесут им решающее поражение…

Матросы были несильны в географии. Они знали Шербур, Брест и несколько маленьких портовых городов между ними. Майор с удовлетворением стучал пальцами по карте, называя населенные пункты, и продолжал:

— Наше командование еще медлит пускать в ход танковые дивизии. Может быть, вторжение в Кальвадосе является только отвлекающим маневром противника, имеющим целью выманить все наши резервы. Основные силы вторжения могут быть высажены противником восточнее, в самом узком участке канала. Там располагаются, как мне достоверно известно, пусковые установки нашего нового оружия возмездия, с помощью которого в течение нескольких дней мы превратим Лондон в груду развалин… — Майор намеревался продолжать, но очередной воздушный налет прервал поток его красноречия. И он поторопился скрыться в мощном бункере еще до того, как первые бомбы засвистели над фортом.

А Гербер размышлял над словами майора. Может ли вторжение крупными силами явиться лишь отвлекающим маневром? Такая точка зрения казалась Герхарду просто наивной.

После двадцати магазинов, выпущенных из зенитных пушек, в их лафетах появились подозрительные трещины. И когда во время следующего налета очередь быть наводчиком подошла боцману Вендту, лафет внезапно развалился и орудие раздробило ему руку. Между раздавленными мускулами виднелись кости и сухожилия. Боцман побледнел и был близок к обмороку. Ему сделали перевязку и отправили в госпиталь.

***

Гарнизон форта «Шарнхорст» не относился к числу подразделений привилегированной категории. Его вооружение состояло из трофеев, собранных в полудюжине стран. Почти половина солдат были выходцами из районов Западной Польши. После молниеносной войны 1939 года они записались — далеко не по идейным соображениям — в фольксдойче, надеясь получить в обмен ощутимые блага. Некоторых к этому принудили. Однако мечты о лучшей жизни так и остались мечтами. В действительности их призвали в вермахт, загнали в этот обвеваемый всеми ветрами угол, где они должны были защищать фатерланд, с которым их ничего не ввязывало.

Нормы продовольственного снабжения были необычайно скудными. Защитники форта с благодарностью принимали каждую сигарету, которую им предлагали моряки: в полевых войсках нормы снабжения были в три раза меньше, чем на флоте.

На кухне был только один котел. Утром туда загружали кусок мяса, из которого в обычных условиях можно было сделать восемь котлет. На деле же этот рацион распределяли почти на сто человек. Мясо обжаривали и резали на мельчайшие кусочки. В котле варили дробленый горох. Незадолго до раздачи в котел высыпали и кусочки мяса. Таким образом, гарнизонное питание ограничивалось одним блюдом. Но при наличии единственного котла и при отсутствии иных продуктов даже самый искуснейший повар вряд ли мог приготовить что-нибудь получше.

Настроение защитников форта находилось на том же уровне, что и снабжение. Майор не располагал никакими средствами, чтобы хоть как-то поднять его. Он ограничивался лишь многословными беседами. «Все трудности должны быть преодолены», «Недостатки снабжения носят временный характер», «Непоколебимая вера в полную победу» — эти выражения так и мелькали в речах ретивого командира. Его разъяснения обстановки в районах вторжения, напротив, были почему-то до чрезвычайности краткими.

В перерывах между налетами матросы забрасывали вопросами Гербера:

— Правды ли, что англо-американцы используют тысячи самолетов?

— Правда ли, что противник преодолел наши береговые укрепления, а нашей авиации почему-то совсем не видно?

Один обер-ефрейтор по простоте душевной рассказал, будто машинист с какого-то тральщика говорил в кругу солдат, что сейчас самое разумное покончить… Гербер энергичным движением прервал рассказ обер-ефрейтора. У него возникли совершенно определенные подозрения.

Вечером в форту с целью инспекции появился офицер, командующий сектором береговой обороны Параме. Было собрано совещание командиров подразделений. Гербер полагал, что на нем будут даны конкретные указания на случай высадки противника на их отрезке побережья. Но подполковника волновали иные проблемы.

— За сегодняшний день дезертировало три человека из числа моряков и летчиков. — Подполковник с недоверием оглядел всех, на ком была темно-синяя или темно-голубая форма: — Известные организационные трудности, вызванные внезапным вторжением противника, используются изменниками родины для ведения подрывной пропаганды. Это является невероятным свинством, господа! Есть подозрения, что большевистские элементы действуют разлагающе в подразделениях.

Местонахождение трех дезертиров неизвестно. Их командиры считают, что они, возможно, заблудились или похищены партизанами. Я решительно отвергаю эти версии и приказываю командирам подразделений не спускать глаз со своих подчиненных. Разговоры с людьми из других подразделений решительно пресекать и о всех подозрительных немедля доносить тайной полевой полиции. — Он приказал всем записать номер ее телефона.

Большую кухню в замке по приказанию подполковника закрыли: он подозревал, что именно там собирались вражеские агитаторы.

На следующую ночь команде сторожевика пришлось покинуть свою блошиную нору: с наступлением темноты прибыл Мельдер и доставил приказ возвратиться всем в Сен-Мало. Рау удалось залатать сторожевик и подготовит его к выходу в море.

Гербер поднял по команде свою эрзац-пехоту. Крепостная служба пришлась ей явно не по вкусу.

— Тренировка закончена, — провозгласил он, радуясь, что все худшее уже позади.

Однако впереди их ждали новые испытания. Марш в полутьме не сулил ничего хорошего. Дозоры, встречавшиеся на пути, настойчиво твердили, что дороги кишат террористами. Не раз над их головами начинали свистеть пули, и тогда отряду приходилось залегать. На отрезок пути в пять километров им понадобилось три часа.

***

При взгляде на корабль Герберу прежде всего бросился в глаза бесформенный предмет, укрепленный на корме. Он выглядел как гигантская ржавая мина.

Лейтенант Адам приветствовал обер-фенриха сердечным рукопожатием:

— Для нас гораздо выгоднее иметь укомплектованный экипаж и необходимое вооружение на борту.

В штурманской рубке они разговорились о положении на фронтах.

— Предположения о том, что основная высадка будет в других районах, оказались оши-боч-ны-ми. — Слово «ошибочными» Адам растянул так, как будто хотел подчеркнуть очевидную несостоятельность и умственную ограниченность генштабистов. — Плацдармы союзников на побережье соединились, и сейчас они занимают район размером 10 километров в глубину и 60 километров по фронту. Они соорудили искусственную пристань, к пирсу которой могут подходить корабли с тяжелым оружием. Четветьмиллионноя армия находится уже на континенте…

Гербер листал лежавшие на столе сводки.

— Но здесь же об этом ничего не говорится! — воскликнул он в отчаянии.

Адам улыбнулся:

— Есть и другие источники информации, мой дорогой. Ты что-нибудь слышал о «солдатском» радио?

Гербер немного смутился. Он, кончено, знал о существовании британской радиостанции «Атлантик», которая иногда довольно правдиво освещала события дня. Даже сводки вермахта, переиначивались на этой радиостанции так ловко, что их трудно было отличить от настоящих.

За время отсутствия Гербера в Сен-Мало кое-что изменилось. Британские эсминцы нападали на дозорные корабли и тральщики, а торпедные катера противника можно было видеть с берега. Пеленгаторные станции засекали минные заградители. Все вокруг находились в состоянии повышенной боевой готовности.

Связь с Джерси, Гернси и Альдерни была под угрозой. Становилось все труднее проводить конвои через открытое море. Командование отряда считало, что прибрежные рифы между Сен-Мало и Джерси образуют отличную защиту от внезапного вторжения ночью, поскольку английские корабли не смогут там пройти. Между рифами имелся узкий фарватер, которым можно было пользоваться лишь днем. Командующий сектором береговой обороны намеревался оградить проход буями и тем самым дать возможность своим судам передвигаться по нему и ночью.

Это щекотливое поручение и должен был выполнить обер-лейтенант Рау. Вернее, не он, а его первый вахтенный офицер лейтенант Адам, который слыл отличным навигатором. Он должен был также при волнении на море определить точно места буев — только в этом случае можно было гарантировать успех мероприятия. Рау об этом, конечно, не сказали.

Задание было срочным. Ведь каждую ночь гибли корабли. Они натыкались на мины, их торпедировали или расстреливали с помощью артиллерии. И оно было чрезвычайно опасным. При выходе в море целым подразделением имелись хоть какие-то шансы на спасение. У одиночного же корабля в море шансов почти не было. Это знали все: командир отряда, Рау, Адам, Гербер.

Выход должен был состояться уже в эту ночь: приказ надлежало исполнять немедленно. Буй погрузили на корму — им и оказался бесформенный предмет, над назначением которого ломал голову Гербер.

***

Три часа они шли в одиночку. Сторожевик со своим грузом почти достиг цели. Здесь и там через разрывы облаков проглядывала бледная луна, и Герберу уже казалось, что он видит рифы. Маяки на мысах Фреель, Джерси и Мало были включены.

При волнении на море постановка буев всегда затруднена, но лейтенант Адам хорошо знал свое дело. Он стоял у пеленгатора, а Гербер записывал показания. Затем Адам отмечал на карте пункты, где должны были сбрасываться буи, уже готовые к постановке. Действовал он быстро, уверенно.

В полной тишине корабль медленно двигался по узкому фарватеру между рифами. И тем резче прозвучал взрыв. Гигантский фонтан водяных брызг поднялся по обеим сторонам сторожевика, и на миг его окутало тончайшей водяной пылью. Вода с шумом устремилась сквозь пробоины внутрь корабля, и он сразу зарылся носом. Винты на поднявшейся корме бешено вращались, машины выли, как мощный двигатель, работающий вхолостую.

Командир передал сигнал «Стоп». По машинному телеграфу доложили, что вода в отделение пока не поступает. Но что будет потом? Боцман хотел задраить водонепроницаемые перегородки, но Рау махнул рукой:

— Не имеет смысла. Подготовить надувные лодки! Спустить спасательный катер!

В корпусе корабля что-то скрипело и ломалось. Ранее задраенные водонепроницаемые перегородки прогибались под напором воды — она могла сорвать их с минуты на минуту.

На палубе в лихорадочном темпе пытались спустить за борт катер. Но взрыв оказался таким мощным, что перекосило шлюпбалки и даже с помощью ломов катер нельзя было сдвинуть с места: он был зажат, как клещами. На палубе осталась только одна надувная лодка — остальные были сброшены взрывной волной за борт и теперь болтались где-то на волнах, неподалеку от тонущего корабля.

Рау с железным спокойствием отсчитывал, кто из экипажа займет места в лодке. В минуты опасности он стал другим человеком. Он не рычал, и ни одного бранного слова не сорвалось с его губ.

У корабля появился опасный крен. Бочки и ящики сползли к сеткам на бортах, которые должны были вот-вот порваться. Внутри корабля что-то лопалось и трещало, и это увеличивало сумятицу и беспорядок на палубе.

В надувную лодку погрузились пожилые и женатые матросы. Боцман принял командование.

— Отваливай! Выгребай на двести метров в сторону! — приказал командир твердым голосом.

Люди начали послушно грести. В переполненной лодке это было крайне трудно: весла сталкивались, и прошло несколько минут, прежде чем лодка отошла от борта корабля. В это мгновенье на палубу выскочил молодой радист и в отчаянии прыгнул вниз, но за что-то зацепился и ударился о борт лицом. Раздался приглушенный крик — и он потерял сознание. Свет ручного фонаря скользнул по его залитой кровью, изувеченной голове и погас: ни у кого не было времени позаботиться о юноше.

В распоряжении оставшейся части команды имелись только два плота и спасательные пояса, которым никто не доверял. Плоты быстро спустили на воду. Когда же в носовой части с оглушительным треском сломалась перегородка и смертельно раненный корабль задрожал, ни одного человека нельзя было удержать. Все в дикой панике бросились к плотам. Некоторые в темноте не могли их отыскать и в отчаянии хватались за спасательные концы, свисающие по краям.

Гербер осветил карманным фонарем верхнюю палубу, чтобы определить размеры катастрофы. Лебедка была сорвана и отброшена на несколько метров в строну от места крепления. Ящики и магазины с боеприпасами, решетчатый настил — все перемешалось. Во многих местах обшивка была сорвана или вспучилась.

Лейтенант Адам безуспешно пытался надуть свой спасательный жилет, но безрезультатно — очевидно, где-то был прокол.

— Будьте любезны, принесите мне другой жилет! — обратился он к сигнальщику, но тот, взглянув на лейтенанта широко открытыми, сумасшедшими глазами, прыгнул за борт, как будто первый вахтенный офицер намеревался погубить его.

Гербер тоже готовился покинуть корабль. Он вспомнил, что следует предпринять в таких случаях. Прежде всего он расшнуровал высокие кожаные ботинки, чтобы их можно было сбросить в воде. Затем снял толстое пальто, вынул из кармана плитку шоколада — неприкосновенный запас. Что говорили опытные моряки? В воде необходимо двигаться и поддерживать определенную температуру тела, а это требует большого количества энергии. Многие моряки погибли только потому, что в течение длительного времени ничем не восполняли свои силы…

— Кто хочет выжить не должен делать ошибок. Не прыгай очертя голову с корабля! Будь острожен, отплывай подальше! — непрерывно давал всем советы Рау.

Гербер наткнулся на герметичный металлический ящик из-под боеприпасов. Попробовал крышку — она была прочно завинчена.

— Ящик-то будто специально для меня приготовили! — обратился он к командиру.

Тот дружески пожал ему руку:

— Я остаюсь. Пловец я плохой, да еще в моем возрасте… Так или иначе, далеко я не уплыву. А вы молоды, Гербер. Вам, возможно, это удастся. Желаю счастья!

Гербер пожал ему руку. В душе он попрощался с ним.

— А лейтенант Адам вам уже докладывал, герр обер-лейтенант?

— Нет. Пока — нет.

В этот момент внутри корабля опять что-то затрещало и его здорово тряхнуло. Гербера охватил страх. Видимо, самое время покидать сторожевик. Гербер быстро сбросил тяжелые кожаные брюки, ботинки и, не оглядываясь, скользнул с пустым ящиком за борт.

На надувной лодке тем временем разгорелся ожесточенный спор: там сбросили за борт одного матроса. Он дико кричал и звал на помощь. С плотов, которые болтались неподалеку, также слышалась ругань.

Гербер знал, что совершенно безнадежно пытаться найти место на одном из этих спасательных средств. В таком отчаянном положении никто уже не помнил о товариществе. Каждый думал только о себе. Он остался один на один со своим ящиком.

Найденная им пустая тара сослужила ему хорошую службу. Вначале он держал ящик, зажав его между ногами, потом лег на него. Он был уже примерно в 100 метрах от места катастрофы и плыл в том направлении, где болтались на волнах пустые надувные лодки.

При лунном свете, вновь пробившемся через облака, Гербер еще раз увидел неясный силуэт сторожевика с буем на высоко поднятой корме. Одна за другой с треском лопались водонепроницаемые перегородки. Корабль медленно завалился на бок и погрузился вместе с командиром в пучину. Только белая пена осталась на поверхности воды.

Часы Гербера показывали половину первого. В три двадцать начинается рассвет. Таким образом, ждать придется по меньшей мере три часа. Холодная вода становилась невыносимой. Временами он садился на ящик, чтобы немного передохнуть, сохраняя равновесие взмахами рук. Когда он вновь соскальзывал в воду, то почти не ощущал ног. Только после длительных сильных движений они обретали чувствительность. Это был плохой симптом. В окружающей его темноте Герхард казался себе одиноким, всеми покинутым. И тем отчаяннее цеплялся он за жизнь. Он не оставлял надежды, что кто-нибудь его обязательно найдет.

Он слышал какие-то крики, мольбы о помощи, похожие на вой, но не мог определить, на каком удалении от него все это происходит. На воде очень легко ошибиться. Вероятно, один из плотов опрокинулся и между его командой возникла ожесточенная борьба за места.

Время до рассвета тянулось мучительно медленно. Гербер приподнялся на ящике и осмотрелся вокруг. Метрах в двадцати от него плыл какой-то длинный предмет. Эта была пустая надувная лодка. Замерзший и изможденный, он едва собрался с силами, чтобы добраться до нее.

Вскоре подплыла вторая надувная лодка. Там заметили его, и один из матросов дал ему свою сухую шинель. Шинель оказалась для Гербера спасительным благом. Он лег на дно лодки, чтобы лучше согреться.

Гербер приходил в себя. Он пересчитал команду. В лодке находилось всего восемь человек, хотя садилось десять.

На вопрос о том, где же еще двое моряков, никто не мог дать вразумительного ответа.

Гербер взялся руководить спасением остальных моряков. Люди разместились в двух лодках и начали методично искать уцелевших. Подплывали к каждому человеку и втаскивали его на борт. Но к большинству помощь пришла слишком поздно. Головы у таких уже висели под водой — они давно прекратил борьбу с волнами. У некоторых погибших на лицах были ссадины, кровоподтеки и даже раны. Установить, что являлось тому причиной, не представлялось возможным.

Спасенные люди были очень слабы и ужасно мерзли в мокрой одежде. Для них почти ничего нельзя было сделать, так как в лодках не было ни теплой одежды, ни продуктов.

Гербер торопливо расспрашивал:

— Где лейтенант Адам?

Никто его не видел.

У Гербера защемило сердца. Он видел Адама мельком на палубе, когда тот пытался надеть спасательный жилет. А что было после? Когда Гербер последний раз разговаривал с Рау, Адам еще не докладывал о том, что покидает корабль.

— Когда придет спасение? — все чаще спрашивали люди.

Гербер рассказывал им все, что ему было известно. Сторожевой корабль имел приказ через каждый час делать точную радиопривязку по пеленгу. Последняя состоялась в половине двенадцатого. Через час корабль уже погружался в море. Вскоре после полуночи в Сен-Мало должны были понять, что с ними что-то произошло. Минные заградители с локаторами где-то перед входом в порт проводили свои работы. Вероятно, некоторые из локаторов с восходом солнца прервут их и отправятся на поиски пропавшего сторожевика. Самое большее, через два часа они будут здесь.

— А если они о нас забыли? А если для начальства покажется слишком рискованным посылать днем локатор на поиски и подвергать его опасности воздушного нападения?

Гербер молчал. У него не было доводов для опровержения подобных предположений. У сигнальщика оказалась ракетница. Он засунул ее в карман, когда покидал корабль. К ней прилагались две желтые ракеты, но теперь, днем, их бы вряд ли кто заметил.

Вскоре после семи на горизонте появилась маленькая точка, которая постепенно приближалась и росла. Люди плакали от радости. В Сен-Мало их не забыли! Сигнальщик тотчас же выстрелил ракету. Все с напряжением ожидали результата. Группа кораблей, наверное, шла в Гранвиль, и могло так случиться, что они не заметят маленькие надувные лодки, качающиеся на волнах. Минутой позже на первом корабле тоже взвилась желтая ракета.

Гербер узнал локатор отряда тральщиков по их высоким надстройкам для антенн. Тральщик номер VI шел во главе отряда и держал курс прямо на них. Множество людей высыпали на палубу, чтобы поднять на борт изможденных моряков и похоронить погибших. На камбузе для спасенных приготовили горячий кофе и пищу. Спасенные с жадностью опорожняли тарелки, и вскоре от котла горохового супа ничего не осталось.

Гербер представился командиру и поблагодарил его за спасение. Он узнал, что они нашли также один из плотов. Все моряки с другого плота погибли. О лейтенанте Адаме никто ничего не знал.

***

Спасенные моряки были доставлены в Сен-Мало. Только семнадцать из сорока шести пережили катастрофу. Все их имущество состояло из одежды, в которой они покинули корабль. Получение недостающего обмундирования явилось сложной проблемой.

— Слишком много кораблей потоплено, — сказал с сожалением каптенармус.

В новом месте их расквартирования господствовали сухопутные порядки. Утром — небольшая уборка, и весь оставшийся день — свободное от службы время. Гербер бегал в штаб отряда, управление порта, побывал в госпитале. О судьбе лейтенанта никто ничего не знал. Было ясно, что Адам погиб.

Глубокая тоска овладела Герхардом. Целыми днями он молчал, терзая себя упреками: «Старший офицер при катастрофе покидает гибнущий корабль с первым спасательным средством. Это традиция, которой всегда придерживаются. А мы оставили его на борту. Лучшего человека бросили в беде! Я виноват. Почему я его не искал?»

Он чувствовал себя прескверно. Это было не только результатом пережитого ужаса, физического истощения. Это было то, что разум отказывался понимать. Вновь и вновь возвращался он мысленно к особому заданию. У них было много времени, чтобы обозначить фарватер между рифами. И вдруг понадобилось все это сделать в одну ночь! Приказ не допускал малейшего промедления, и корабль Рау был послан без должного обеспечения. Сорок шесть моряков могли погибнуть. Кого это интересовало? На восточном фронте гибнут десятками тысяч. Пятнадцать человек должны быть довольны, что остались живы — двое спасенных умерли в госпитале от воспаления легких.

Место их расквартирования постепенно пустело. Специалистов откомандировывали: минера направили на тральщик, отряду сторожевых кораблей был нужен опытный кок, в ПВО требовался командир орудия.

Гербер болтался по городу, встречался с коллегами с других кораблей. Повсюду носились дикие слухи о каком-то генерале Унру[7]. Если верить им, он полностью оправдывал свою фамилию. Многие называли его также «творцом героев». Он появлялся внезапно и инспектировал части и соединения всех родов войск вермахта. С необыкновенной проницательностью он определял, где избыток кадров. Он прочесывал управления, оставляя штабы без обслуживающих подразделений, и строго наказывал за всевозможные упущения, пользуясь своими чрезвычайными полномочиями.

Особую склонность он питал к летчикам, самолеты которых длительное время находились в ремонте, и к морякам, не имевшим кораблей. Из представителей этих видов вооруженных сил он комплектовал так называемые народно-гренадерские дивизии, которые без должной подготовки, плохо вооруженные, бросались к «горячим» пунктам вторжения противника.

Гербера это беспокоило. В настоящее время он был таким сухопутным моряком и мог стать одной из первых жертв ретивого генерала. Он осторожно навел справки в штабе отряда. Обер-лейтенант, ведавший кадрами, уже получил приказ изыскивать подходящий контингент. Он полистал личное дело Гербера и доверительно заметил:

— Во время вторжения у вас была трехдневная практика в качестве командира пехотного подразделения, поэтому вас обязательно назначат на эту должность. И тогда очередное звание у вас в кармане. Через восемь дней вы, обер-фенрих Гербер, лейтенант народно-гренадерских частей!

«Этого мне только не хватало! — подумал Гербер. — Лейтенант — это неплохо, но только не с этими кандидатами в покойники».

Но его доводы никого не интересовали. Грустный, сидел он в каком-то ресторане и потягивал красное вино. Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Это был обер-фенрих Винтер, которого он знал еще по Мюрвику. Винтер жил с Коппельманом в одной комнате, но не заразился от него фанатичной любовью к подводному флоту. Сейчас он служил в отряде тральщиков.

Начались воспоминания. Гербер заказал бутылку доброго вина. Ему теперь было все равно, и он рассказал, что с ним произошло за последние дни.

Обер-фенрих Винтер быстро сориентировался:

— Старина, переходите к нам. На «семерке» второй вахтенный офицер откомандирован — какая-то темная история. Командир — сносный мужик, из резервистов.

Гербер охотно согласился. Но как же перебраться в соседний отряд?

— Никакой проблемы не возникнет, — промолвил Винтер. — У нас имеется весьма деятельный офицер в управлении. Мы пригласим его на хороший обед в его любимый ресторан. Перед этим я его прощупаю, и, если он будет согласен, вы через небольшой промежуток времени будете в нашей компании.

В следующий вечер Гербер с волнением ожидал в третьесортном ресторане, указанном Винтером. Через несколько минут дверь открылась и вкатился неимоверно толстый человек с двумя золотыми полосками и жезлом Меркурия на рукаве — обер-лейтенант Клосс.

По понятным причинам Клосс настаивал, чтобы его фамилию произносили с кратким «о». У него была лысая шарообразная голова, хорошо развитые челюсти и заметный двойной подбородок. Хитрые глазки изучающе смотрели на незнакомого обер-фенриха. Гербер корректно поклонился, и Винтер представил его обер-лейтенанту в соответствии с правилами хорошего тона, изученными ими еще в Мюрвике.

Ресторан закрыли. Трое прибывших были единственными посетителями и не хотели, чтобы им мешали. Впрочем, они здесь находились и по служебным делам. Для толстяка молодая официантка принесла широкое кресло, в которое он втиснулся с приглушенным стоном.

К выбору блюд Клосс подходил с такой же серьезностью, как генштабист к разработке плана крупной военной операции. Официантка вынуждена была даже позвать с кухни хозяйку. Любезно улыбаясь, хозяйка вышла в зал. Обер-лейтенант относился к числу ее лучших посетителей, и она перечислила ему все запасы деликатесов. Он удовлетворенно кивал и давал исчерпывающие указания, что и в какой последовательности должно готовиться и подаваться.

Названия вин занимали пять страниц. Клосс открыл последнюю и начал изучать меню с конца. Там обычно находились лучшие сорта. Он выбрал бордо урожая 1907 года и приказал подогреть его. Воротничок стал Герберу тесен — вино, безусловно, стоило целое состояние.

Меню начиналось артишоками с рублеными яйцами, фруктами, фисташками, оливковым маслом и различными специями. Официантка искусно разложила все на тарелки и поставила каждому соусницу, наполненную топленым маслом.

— Ну, приступим, — сказал обер-лейтенант.

Гербер никогда не ел артишоков, поэтому смущенно наблюдал, как Клосс отрывал листы от стебля, макал их в масло и с наслаждением чавкал.

Толстяк находил время и поесть и поговорить. Он распространялся о преимуществах и недостатках различных способов приготовления блюда — когда, в какое время года, можно есть артишоки и когда нельзя.

Была сервирована закуска: омары в красном соусе. Клосс спросил молодых людей, хорошо ли они представляют, из каких компонентов состоит красный соус. До ответа на этот вопрос они оба не доросли.

— Свежие сливки, томатное пюре, морская редька! — воскликнул он с торжеством. — Все это истереть в однородную массу, добавить коньяку и лимонного сока, чуточку горчицы. — Затем последовал обстоятельный рассказ о способах ловли омаров. Принятый здесь способ обер-лейтенант считал отсталым и малопродуктивным.

Следующее блюдо называлось «креп Сузет». Оно состояло из тончайших пирожков с особой начинкой. Они, казалось, таяли во рту. Своим изумленным слушателям Клосс рассказал, каким мастером поварского искусства был изобретатель этого «крепа». Будущий король Эдуард VII, являясь еще принцем Уэльским, часто ездил инкогнито в Париж со своими любовницами, чтобы полакомиться этим блюдом. Когда ему впервые его подали, возлюбленной принца была мадам Сузет. Отсюда и пошло название.

Тем временем официантка подкатила столик на колесах, где на спиртовках дожаривались аппетитные порции бифштексов со сложным гарниром.

За горячим Клосс внезапно перешел к делу:

— Недавно мы были вынуждены откомандировать двух лейтенантов и одного обер-фенриха. Их профессиональные знания были достаточными, но другим требованиям, которым сейчас придают особое значение, они не удовлетворяли. Таким образом, в нашем отряде три должности вакантны.

Гербер внутренне содрогнулся. Через какие-то полчаса должна решиться его судьба, поскольку официантка уже спрашивала, подавать ли десерт.

Начался экзамен. Гербер должен был доложить о своем прохождении службы, особенно во время вторжения союзников. При этом он воздержался от критических высказываний.

По отдельным замечаниям можно было уловить, что толстяк уже ознакомился с его личным делом.

— Ну ладно, — пробурчал он. — По крайней мере, в Параме из вашего подразделения никто не дезертировал.

Гербер вздохнул. Обер-лейтенант казалось, был доволен. Он уютно развалился в кресле и рассматривал свой гигантский живот, который приобрел во Франции. По мнению таких людей, как Клосс, война могла длиться вечно.

— Ну хорошо, обер-фенрих Гербер. Вы будете зачислены в наш отряд, — промолвил он. — Я полагаю, что вы подойдете для должности второго вахтенного офицера. Когда вы сможете приступить к своим обязанностям?

— Немедля, герр обер-лейтенант!

— Все в порядке. Послезавтра прибыть к нам!

Тарелка и стаканы опустели. Обер-лейтенант Клосс, кряхтя, поднялся, нацепил кортик, взял фуражку и покинул ресторан в сопровождении обер-фенриха Винтера. У двери Винтер обернулся и подмигнул Герберу.

Герхард оплатил счет. Включая чаевые обеим женщинам, обед обошелся ему дороже, чем все его месячное содержание. Но через два дня он уже был на своем новом корабле.

Глава 15 ОПАСНЫЙ ФАРВАТЕР

Гербер представился командиру. Русый коренастый человек с угловатым черепом тупо посмотрел на него и кивнул. Затем без формальностей и церемоний он сунул ему в руки толстую затасканную книгу. Там содержалось подробное описание корабля от носа до кормы и от киля до клотика.

— Сорок восемь часов подготовки, а затем экзамен. — Это все, что сказал командир при первой встрече.

Фамилия командира была Цехмейстер. Он происходил их Восточной Фрисландии, и вряд ли кто еще был так молчалив, как он. Его подчиненные говорили, что он никогда не произнес фразу полностью. Но своим телеграфным языком он в полминуты говорил по содержанию больше, чем иной нацистский оратор за три часа.

Первый вахтенный офицер лейтенант фон Хейде был, наоборот, неимоверно говорлив. Он без конца распространялся о прошлом, настоящем и будущем флота.

При появлении Гербера он сидел за учебными тетрадями, которые получил только что как «национал-социалистский офицер-руководитель». В этом качестве он должен был раз в неделю проводить на корабле политические занятия. В служебном плане для этих целей было предусмотрено по часу, но для Хейде времени требовалось в два раза больше. Он упивался своими речами, приходил в экстаз и забывал об окружающем.

Даже громкий всхрап матросов, возвратившихся поздно вечером с вахты, не мог остановить его словесного потока. Матросы высоко ценили его за это качество.

Хейде был уже почти два года лейтенантом. Он надеялся в ближайшее время на производство в должность и вступление в командование кораблем. Свое настоящее положение он рассматривал как трамплин.

— Мне было нелегко попасть в действующий отряд, — хвастался он. — Я здесь всего полгода. Мне должно повезти, камерад! До этого я служил на старом корабле тоже здесь, в Сен-Мало. На этой старой колоше командиром был «гений» из резерва, этакая мутная чиновничья душа. Под его тлетворным влиянием команда полностью разложилась. Я навел там порядок. Между прочим, разгильдяя звали Хефнер…

Гербер вздрогнул. Его новым начальником, оказывается, являлся тот тайный доносчик, о котором ему рассказывал Фогель.

Хейде продолжал болтать, перелистывая личное дело Гербера. Внезапно он остановился:

— Тральщик «4600»? Вот как?! Тогда вы хорошо знаете всю эту братию. Какого мнения вы о Хефнере?

— Тогда я был всего лишь матросом, — уклончиво ответил Гербер.

Хейде покровительственно усмехнулся:

— Как матрос, вы, конечно, могли всего и не видеть, но иметь суждение о команде вы должны.

Гербер почувствовал иронию в голосе Хейде и прикинулся простачком. Он рассказал об Альтхофе, о Шабе, Кельхусе, пожаловался на тяжелую службу. Когда он уже заканчивал, его собеседник неожиданно спросил.

— А ефрейтор машинного отделения Хансен?

Гербер сразу почувствовал, как лейтенант Хейде затягивает веревку у него на шее. Запрещенный прием! От него требовалась максимальная осторожность.

— Хансен держался от команды обособленно и на берег увольнялся всегда один.

Хейде оборвал его на полуслове:

— Да, один. Именно это Хефнер и просмотрел. Подобные подозрительные элементы нуждаются в постоянном контроле. — В длинной тираде он пустился рассуждать о Хефнере, который все делал наоборот. — Я хотел этого Хансена загнать в угол. Состав преступления тянул на десять лет тюрьмы. Но эти господа из службы безопасности потребовали доказательств, как будто здесь все зависело от доказательств. В национал-социалистском государстве все решают политические убеждения. Если он коммунист — этого для меня достаточно. Бац! — Он сделал движение, как будто спускал курок.

Лейтенант болтал без умолку. Тема захватила его. То, что узнал Гербер, потрясло его до глубины души: Хансен дезертировал! Он воспользовался суматохой в Параме и скрылся с двумя моряками. Вероятно, их укрыли французы из маки, с которыми Хансен и раньше поддерживал связь. Случай «переживали» во всех экипажах в Сен-Мало. Были приняты все меры во избежание повторения подобных, порочащих честь военно-морского флота происшествий.

Гербер покидал каюту первого офицера задумчивый. Опять похожее соотношение — командир и первый офицер. Только здесь командир был куда более приятный человек. Гербер предполагал, что за этими странными соотношениями кроется какой-то смысл. И его предположения не были лишены оснований.

Некоторые начальники считали командира слишком флегматичным и намеревались растормошить его с помощью пробивного и энергичного первого офицера. Это, однако, было большой ошибкой. Обер-лейтенант Цехмейстер не отличался честолюбием. На него не действовали никакие интриги. Даже фон Хейде вынужден был в определенные моменты сдаваться.

В порту Цехмейстер поручал корабль заботам первого офицера, боцмана и старшего машиниста. После многолетней тренировки все они все отлично справлялись со своими обязанностями. Только один вид подготовки молодых моряков командир оставил за собой — тренировку в умении пить. В кают-компании вдоль стен были привинчены откидные сиденья. Кое-кто после нескольких стаканов начинал качаться, потом терял равновесие и оказывался сидящим на полу. О том, чтобы таким образом выключиться из рядов пьющих, не могло быть и речи. Даже находясь на полу, захмелевшие должны были продолжать попойку до того времени, пока Цехмейстер на подавал команду: «Прекратить!». Командир называл такие действия «воспитанием моряка». Гербер, который был достаточно вынослив в отношении спиртного, при первом же «заседании» свалился одновременно с Хейде, хотя и позже остальных фенрихов.

Цехместер не всегда был таким замкнутым. Но во время воздушного налета на родной город погибла его жена, а единственный сын пропал под Ленинградом. Сейчас он остался один на всем свете и искал в алкоголе забвения и утешения.

***

На следующее утро Гербер начал теоретически и практически изучать новый корабль. Основные данные он скоро запомнил: водоизмещение — 550 тонн, длина — 62 метра, ширина — 9 метров, осадка — 2,8 метра, мощность машин — 2400 лошадиных сил. Вооружение: одна — 105-мм, одна — 37-мм, одна — счетверенная 20-мм пушки и два крупнокалиберных пулемета. Построен корабль был в 1941 году на одной из верфей Голландии.

Это, пожалуй, самое главное. Но, может быть, командир любит задавать коварные вопросы? Есть же офицеры, которые умеют это делать мастерски. Поэтому Гербер продолжал дальнейшее изучение корабля: сколько на корабле поперечных переборок, на какой высоте над ватерлинией находится командирский мостик, в каких отсеках хранятся боеприпасы и как приводится в действие противопожарная система.

Затем в соответствии с инструкцией он облазил все отделения корабля и тщательно их осмотрел. Он ознакомился с комплектом такелажного снаряжения, рассматривал, проверял, сравнивал. При этом обнаруживал весьма интересные подробности. Шесть радистов в соответствии с расписанием всю первую половину дня должны были заниматься проверкой техники. В полчаса они справлялись с этой работой, остальное время играли в очко. Запасы продовольствия, главным образом консервов, превышали все когда-либо виденное Гербером и, конечно, значительно превышали количество, указанное в ведомостях. Чувствовался незаурядный талант судового снабженца, крупного мастера своего дела. Но вот угольные бункеры были загружены с нарушением правил остойчивости корабля, и уголь расходовался без учета загрузки носовой и кормовой части.

Из двойного комплекта сигнальных флажков отсутствовали три важных экземпляра, но зато на борту имелся старый кайзеровский флаг и даже флаг гросс-адмирала. Правда, такой высокий начальник никогда не ступал на палубу тральщика, но адмиральские флаги уже использовались. Дело в том, что в 1944 году число адмиралов оставалось все еще значительным, а число кораблей быстро уменьшалось.

В то время когда Гербер ползал по мостику, на корабле командира отряда раздался свисток дежурного. Пожилой широкоплечий человек, со знаками различия фрегаттен-капитана, вошел на корабль. В его фигуре не было ничего военного. К синему кителю он носил брюки цвета индиго, которые, очевидно, были от гражданского костюма. От множества чисток они сильно выцвели.

Это был командир отряда Брейтенбах, в прошлом офицер резерва. Матросы называли его между собой «Хейн» — смерть. Брейтенбаху в прошлом довелось руководить рискованной операцией. Многие ее участники погибли, а он был награжден Рыцарским крестом с дубовыми листьями. При быстрой ходьбе и порывистых движениях высокие награды отчаянно бренчали на его груди.

Потом Брейтенбах служил заведующим филиалом больничной кассы, а во время войны был назначен командиром большого отряда кораблей.

В мирное время ему подчинялись семь кассиров, и в ведении каждого из них была только касса. В войну же ему подчинялись семь командиров, каждый из которых управлял кораблем. До войны он требовал от своих кассиров докладов о наличии оправдательных документов, сейчас ему докладывали об укомплектованности экипажей. Ранее он искал в своем филиале бухгалтерские ошибки, а в войну тралил со своим отрядом мины. В условиях мирного времени он был маленьким человеком, в войну стал значительной персоной.

***

Самыми интересными строками с судовом журнале были, без сомнения, те, где записывались данные о штатной численности экипажа корабля. По нормальному штатному расписанию он насчитывал семьдесят шесть человек. Гербер достал списки и просмотрел их. На корабле находилось сто пять моряков, то есть почти тридцать человек сверх штата.

В команде числились два мата, которые закончили школу торпедистов. Свои профессиональные знания на тральщике они вообще не могли применить, поскольку на этих кораблях торпед не было.

При таких раздутых штатах кубрики, конечно, были перенаселены. Даже в отсеках для боеприпасов матросы умудрялись развешивать койки. Но должность второго офицера была предусмотрена даже по штату в 76 человек, о чем Гербер прочитал с особым удовлетворением.

Вследствие потерь большого числа боевых кораблей на флоте в 1944 году имелся значительный избыток квалифицированного персонала, поэтому уцелевшие корабли были чрезмерно переполнены — так военно-морское командование спасало свои кадры от генерала Унру. Во всяком случае, люди типа Цехмейстера и Клосса придерживались такой тактики. Фанатики же типа Брейтенбаха и Хейде готовились к стремительному возрождению в ближайшем будущем подводной войны. Отряд Брейтенбаха мог укомплектовать экипажами по крайней мере полдюжины подводных лодок.

***

Точно через сорок восемь часов Гербер доложил командиру, что ознакомился с кораблем. Он с тревогой ждал строго экзамена и готовился доложить свои наиболее важные наблюдения. Цехмейстер должен был понять, что его новый второй офицер не дурак.

Командир не спеша набил трубку, закурил ее от зажженной Гербером спички, затянулся пару раз и внимательно посмотрел на обер-фенриха. «Сейчас он, безусловно, задаст какой-нибудь каверзный вопрос», — подумал Гербер, весь обращаясь во внимание.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Цехмейстер и отпустил обер-фенриха.

Лейтенанта фон Хейде тоже не заинтересовали результаты наблюдений Гербера. Его, члена НСДАП, больше занимали политические настроения и взгляды команды. Технические выкладки Гербера он слушал рассеянно, со скучающим видом.

— Руководство кораблем есть в настоящее время задача политическая, — вещал он. — Технические проблемы являются побочными, Гербер! По моим подсчетам, мы уже послали несколько господ в народные гренадеры, поскольку они не могли понять этой истины. — При этом Хейде, как он часто это делал, скорчил высокомерную гримасу. Что происходило на корабле, какие сводки сказываются на настроении команды, о чем говорят матросы, как они оценивают вторжение, своих офицеров, военно-морское командование, верховное командование вермахта, что думают об оружии возмездия — по всем этим вопросам лейтенант намеревался получить исчерпывающую информацию.

Гербер не стал ни разочаровывать ищейку, ни проявлять чрезмерного любопытства, чтобы выяснить пути, по которым Хейде получал подобные сведения.

***

Вечером Гербера назначили дежурным. Его единственной задачей являлось наблюдение за тем, чтобы своевременно спускался флаг. Точно в установленный час на корабле командира отряда раздавался свисток, и на всех кораблях отряда спускались флаги. Дежурные матросы к этому времени уже стояли в готовности у флагштоков.

Гербер задумчиво смотрел на вечерний порт, знакомый ему вот уже около двух лет. На первый взгляд Сен-Мало не изменился. Но это было обманом зрения.

У соседнего пирса уже несколько лет стоял прогулочный корабль из Джерси. Теперь там торчала из воды лишь верхушка его мачты: несколько недель назад во время налета корабль был потоплен.

В стороне на акватории порта Параме находилось место стоянки буксира «Гермес». Гербер вспомнил о молодом стажере-рулевом, который чуть не потопил корабль в шлюзе. Сейчас «Гермес» тоже лежал на дне, что явилось результатом бомбардировки.

Далее была устроена стоянка сторожевых кораблей. Два из них и сейчас стояли у пирса. Всего же в отряде их было когда-то четырнадцать, но английские фрегаты и эсминцы, которые значительно превосходили сторожевики в скорости и вооружении, в последнее время расстреляли их один за другим.

В другой части порта стояли тральщики 46-го отряда. Тральщика «4600» среди них не было. Во время ночного выхода потоплены были и другие тральщики, особенно из числа переоборудованных рыболовецких судов.

Напротив угольного причала еще в начале июня стоял торпедный катер «Меве» (чайка). Его потопили во время воздушного налета на Гавр. Эсминцы и торпедные катера — почти единственные боевые корабли, которые могли рассчитывать на удачу вблизи англо-американских морских позиций. Но и с ними успешно расправлялись «летающие крепости» противника. Их обломки загромождали акваторию между Брестом и Гавром.

К концу года в Сен-Мало осталась половина боевых кораблей. При существующем соотношении сил не нужно быть провидцем, чтобы рассчитать, когда и другая половина окажется на дне.

Дела на сухопутном фронте шли не лучше. На Востоке весь центральный его участок был прорван на многие сотни километров. «Пленных мы там потеряли в два раза больше, чем под Сталинградом», — сказал один маат. И никто не спросил, откуда ему это известно. Даже в военных сводках не удавалось скрыть тяжелое положение: в них стали появляться названия населенных пунктов Восточной Пруссии.

Союзники высаживались теперь почти беспрепятственно. Они прошли полуостров Котантен и отрезали четыре дивизии. Если фронт в Нормандии рухнет, Сен-Мало станет мышеловкой, из которой не будет выхода.

«Спасти нас может только чудо, — думал Гербер. — Но чудеса происходят в детских сказках, а эта война — жестокая действительность. Каждый день она уносит новые жизни, требует новых жертв. Война проиграна…»

В этот момент на корабле командира отряда подали сигнал «Спустить флаг». Гербер отдал честь, но мысли его были далеко.

***

Гербер уже десять дней нес службу на корабле, когда был получен приказ всему отряду выйти в море. Английские корабли, предположительно эсминцы, прошлой ночью парализовали сообщение между материком и островом в проливе. Грузовые суда с важными материалами, находившиеся на острове, не могли выйти. «Хейн» должен был прийти на помощь.

Уже сам отход от пирса на тральщике был для Гербера в новинку. Корабль с двумя винтами и двумя машинами обладал большой маневренностью. С удивлением наблюдал обер-фенрих, с какой легкостью командир отвалил от пирса. Дюжины матросов находились на палубе, но для отплытия нужны были лишь немногие.

Быстрым темпом выходили тральщики в открытое море. Там идти в составе отряда не составляло труда. Все корабли были одного типа и имели приличную скорость.

Когда наступила ночь, раздали дополнительный паек. Обычно выдавали маленькие пачки вафель или упаковки с драже. Сегодня это был шоколад «Кола» — в 1944 году редкая вещь. С недоверием вертели в руках моряки плитки шоколада. Они привыкли судить о степени опасности задания по характеру дополнительного пайка. Если раздают драже — можно рассчитывать на спокойную ночь, если шоколад — значит, в море придется тяжко.

Некоторые сразу принялись грызть горькую темно-коричневую массу. Гербер разделил обе твердых плитки на восемь кусков и решил съедать каждый час по одному. Большими порциями есть шоколад не рекомендовалось. Кто съедал всю плитку сразу, у того начиналось учащенное сердцебиение.

К полуночи отряд был на полпути между Сен-Мало и Гернси. Впереди лежал остров Джерси и были уже видны огни маленьких островков в проливе. «Может быть, все обойдется? — подумал Гербер. — Может быть, шоколад выдали понапрасну?»

В этот момент над тральщиками засверкало полдюжины осветительных ракет и снарядов. Вокруг стало светло как днем. Желтый свет заливал своими лучами корабли и людей так ярко, что Гербер мог различить у соседа на бороде каждый волос.

Секундой позже на тральщики обрушился огонь. Вокруг сверкали фонтаны воды, а осветительные ракеты продолжали вспыхивать в небе. Гербер получил приказание наблюдать за противником через дальномер с 24-кратным увеличением.

Южнее Гернси он насчитал пять эсминцев. Они шли в кильватерной колонне и, развернувшись левым бортом, вели огонь из всех орудий.

Позади эсминцев тоже что-то сверкало. Гербер напряг зрение и, казалось, различил силуэт крейсера, который сопровождали и прикрывали эсминцы. Повернув орудийную башню налево, Гербер увидел крейсер отчетливо. Он вел огонь осветительными снарядами через эсминцы, обеспечивая им оптимальные возможности для ведения огня. Это был классический маневр.

Командир отряда приказал развернуться и поставить дымовую завесу. Это мало что давало, потому что эсминцы были снабжены радарными установками. Но сама мысль, что ты не совсем беспомощен, действовала успокаивающе. Кроме того, при этом не было видно эсминцев. Тральщик под номером VI, шедший в отряде Цехмейстера, получил многочисленные попадания и потерял ход. На корме вспыхнул яркий огонь. Противопожарные средства, очевидно, не могли с ним справиться. Гербер в дальномер видел, как на тральщике были задействованы все рукава, но остановить пожар не представлялось возможным — он распространялся все дальше и дальше. А горящий корабль являлся отличной мишенью для артиллерии противника.

В этой ситуации особое хладнокровие и мастерство показал Цехмейстер. Он дал четкую команду, на полном ходу направил свою посудину к терпящему бедствие кораблю и промчался почти впритирку мимо него. Высокая волна, поднятая тральщиком, бросила мощный поток воды на горящую палубу и погасила огонь.

Однако и положение остальных кораблей отряда было критическим. Все больше вражеских снарядов попадало в цель. Значительная часть корабельных надстроек представляли собой груду развалин. Стволы орудий смотрели во все стороны, из котельных струился пар.

Цехмейстер совершил полный круг и вновь быстро подошел к терпящему бедствие кораблю, перекинул на него чалки и под градом снарядов, двигаясь рядом с ним, принял всю команду, включая и раненых, на борт. Через несколько минут он вновь дал полный ход и вышел из опасной зоны.

Разбитый корабль лежал без движения и, буквально осыпаемый снарядами, медленно погружался в воду.

Тральщик Цехмейстера тоже получил два попадания. Одно было относительно безопасным — в угольный бункер. Снаряд не пробил борта, причинил лишь некоторые разрушения. Хуже обстояло дело со вторым снарядом — он угодил в санитарный отсек, разрушил его полностью, двух матросов убил и двух тяжело ранил.

Отряд полным ходом двигался к прибрежной полосе, под прикрытие батарей береговой артиллерии. Английские эсминцы не решились приникнуть в зону огневого воздействия острова Джерси и вышел из боя. Над отрядом потрепанных тральщиков опустилась мгла.

На палубе стонали и кричали раненые. Большинство их были с потопленного корабля. Цехмейстер послал второго офицера на палубу: «Навести порядок» — таков был его приказ.

Вначале Гербер осмотрел санитарный отсек. В куче обломков нельзя было найти ни одного целого флакона с медикаментами. Врача на тральщике не было. Обоих санитаров убило прямым попаданием, и Гербер, знакомый с санитарным делом лишь в объеме программы для новобранцев, почувствовал ответственность за жизнь этих искалеченных людей.

Он собрал перевязочные материалы, исправил освещение, чтобы можно было сделать перевязку легкораненым. Когда двенадцати раненым помощь была оказана, Гербер увидел, что перевязочных материалов у него осталось максимум на троих.

Стоны и крики тяжелораненых резали ему слух. Командир прислал еще одного посыльного. Он не передал никаких особых указаний, но Гербер знал, что он требует навести порядок.

Три матроса внесли на бак обгоревшего кочегара. Они начали осторожно снимать с него обуглившуюся одежду. От кочегара странно пахло — как от повара, который часами стоял на камбузе и пропитался запахом жареного мяса. Наконец Герберу удалось снять с раненого последние обрывки верхней одежды.

Пострадавший работал в котельной, когда снаряд перебил масляный трубопровод. Горячим маслом матросу ошпарило левую руку от плеча до локтя. Кожа на ней висела клочьями. Были видны обнаженные мускулы.

Маат, обшаривая санитарный отсек в поисках необходимых материалов, нашел тюбик мази от ожогов. Через разорванную упаковку половина содержимого вытекла. Гербер схватил тюбик. По всей вероятности, это было уже бесполезно, но он не мог оставить бедного кочегара без помощи.

Гербер стиснул зубы, с трудом преодолевая отвращение. С помощью льняной тряпки он начал тщательно смазывать страшную рану. Кочегар ревел, как раненый зверь, и наконец потерял сознание. Помощник Гербера разорвал свежую простыню на полоски и наложил раненому временную повязку, после чего они осторожно уложили пострадавшего на койку.

Один за другим поступали в кают-компанию тяжелораненые. Постепенно на палубе воцарилось спокойствие. Легкораненые, тупо уставившись, механически прихлебывали горячий кофе, чтобы немного согреться. В измазанной маслом и запачканной кровью форме они производили жалкое впечатление.

Цехмейстер появился в кают-компании, когда туда принесли раненного в голову обер-маата. Он судорожно прижимал к ране клок грязной ветоши. Из-под пропитавшихся кровью тряпок крупные капли стекали ему на рукав. Гербер выбросил ветошь и увидел страшную рану. Куска черепной кости не было совсем, а из дыры проглядывал мозг, в котором торчали мелкие осколки. Гербер не отважился дотронуться до них. Здесь нужен был опытный хирург. Он наложил лишь временную повязку.

Самым удивительным было то, что раненый не потерял сознания.

— Я выздоровлю? — озабоченно спрашивал он. — Меня хотели послать на курсы рулевых. Наверное, меня откомандируют на три недели. Раньше, когда мне случалось ободрать колени, моя мать всегда говорила: «На тебе все заживает, как на собаке».

Цехмейстер положил ему руку на плечо.

— Все будет в порядке, — пробормотал он. — Наш обер-фенрих сделает все, что может.

Гербера обрадовала похвала командира. Он работал до упаду. Уже занималось утро, когда он покинул затемненное помещение и вышел на палубу. Матрос принес ему чаю. Из камбуза прислали глоток рому.

Лейтенант фон Хейде, так много распространявшийся о единстве народа и товариществе, даже ни разу не зашел взглянуть на раненого. Гербер задумчиво смотрел на побледневшего мата, и гибель Адама казалась ему невосполнимой потерей.

После пяти отряд вошел в Сент-Хельер на острове Джерси. Госпитальное судно «Хюкстер» стояло у пирса. Цехмейстер пришвартовался рядом с ним и передал раненых.

Смертельно усталый и опустошенный, упал Гербер на койку. Он несколько раз вздрагивал — в его ушах все еще звучали крики искалеченных людей.

Через два дня отряд без происшествий достиг рейда Сен-Мало. Американцы к этому времени заняли Шербур. Прорваться на Гернси было невозможно.

Глава 16 КАПИТУЛЯЦИЯ КРЕПОСТИ СЕН-МАЛО

К середине июля войска союзников заняли большую часть полуострова Котантен и достигли линии Лессе — Сен-Ло — Кан. В районе высадки было уже сосредоточено тридцать пехотных и тринадцать танковых дивизий. Боевые действия союзников поддерживали отряды французского движения Сопротивления. Их борьба к тому времени переросла во всеобщее вооруженное восстание.

Но хотя немецкие соединения в количественном отношении и уступали союзникам, их войска продвигались на данном направлении очень медленно. Зато союзники активно использовали свое превосходство в воздухе. С аэродромов Нормандии почти беспрерывно взлетали самолеты.

Для упрощения дела флаг, возвещавший о воздушном нападении противника, развевался на вышке сигнальной станции Сен-Мало с утра до самой ночи. Ведь сигнал воздушной тревоги звучал практически постоянно. Зачастую самолеты противника появлялись в воздухе до двадцати раз за день. Их удавалось рассеять лишь массированным огнем.

Они напоминают рой ос, слетевшихся на кусок торта с вареньем, — сказал по этому поводу лейтенант фон Хейде.

Связь с побережьем по железной дороге была полностью прервана. Партизаны из состава отрядов движения Сопротивления пускали под откос поезда, взрывали мосты, демонтировали рельсы. В городе повсюду висели плакаты кроваво-красного цвета с фамилиями французских граждан, расстрелянных в порядке возмездия.

В дневное время дороги между городами становились непроезжими. Истребители-бомбардировщики постоянно висели над ними. Лишь по ночам удавалось проскочить отдельным грузовикам, а ни доставляли только самые необходимые боеприпасы — для зениток.

Вечером 20 июля на кораблях стало беспокойно. Отовсюду поползли слухи: «Покушение на фюрера в его штаб-квартире… Военный путч в Берлине…»

Естественно, эти невероятные известия должны были просачиваться из радиорубки. «Кто знает, что за передачи слушали радисты в это время, — думал Гербер. — Военный путч? Просто трудно себе представить…» Поэтому он решил относиться к этим слухам как к обычным гальюнным новостям. Но слухи продолжали распространяться.

Гербер включил приемник. Маршевая музыка — как всегда, перед каким-нибудь важным сообщением. Затем последовало краткое коммюнике: «Покушение на фюрера в Вольфшанце… Взрыв бомбы… Много убитых и раненых… Фюрер жив…» Следовательно, это не гальюнные новости!

Члены команды столпились у громкоговорителя. Несмотря на разнообразные сообщения, никто не мог составить себе ясного представления о случившемся. Что же, собственно, произошло в Берлине? Некий майор Ремер из охранного батальона «Гросс Дойчланд» выступал за решительные действия.

Наконец по радио глухим, слабым голосом сказал несколько слов сам Гитлер. По-видимому, внутри его все еще сидел страх. Дрожащим, как у старика, голосом он воздал хвалу провидению, которое и на этот раз чудесным образом спасло его от гибели.

Во все последующие дни разговоры вращались главным образом вокруг покушения… Стали известны некоторые имена — генералы и старшие офицеры, большинство из них дворянского происхождения, отмечены самыми высокими наградами. «Какая-то небольшая кучка преступных элементов, которая выкорчевывается самым безжалостным образом», — сообщала газета «Фелькишер беобахтер».

Но кучка-то была, по-видимому, не такой уж маленькой. В ночь с 20 на 21 июля по приказу генерала Штюльпнагеля в Париже были арестованы тысяча двести сотрудников служб СС и СД, находившихся в войсковых частях и армейских учреждениях. Тысячу двести одним махом, и при этом не раздалось ни одного выстрела! Судя по всему, между Берлином и Парижем была все же какая-то связь. Однако через несколько часов арестованные были освобождены. Речь шла якобы об «учебном сборе», как заявил генерал. Но кто поверил этому?

Штюльпнагеля вызвали в Берлин. По дороге он пытался покончить жизнь самоубийством, но неудачно. Его начальник генерал-фельдмаршал фон Клюге принял яд. Это было началом целой цепи самоубийств и смертных приговоров, домашних арестов и охоты на участников заговора и лиц, знавших, что он готовится. Но до общественности из всего этого доходило лишь очень немногое. Имперское правительство путем публикации сообщений определенного направления пыталось продемонстрировать свою якобы несломленную силу. На деле же военное положение страны было безнадежным.

Среди команды тральщика с номером VI эти официальные сообщения вызывали по большей части не только возмущение, но и неуверенность и даже отчасти чувство страха. Некоторые, до этого никогда явно не высказывавшиеся по вопросам политики, показали себя стопроцентными приверженцами Гитлера.

— Эти трусы хотели убить нашего фюрера! — заявил с возмущением один из обер-ефрейторов. — Всех офицеров дворянского происхождения надо расстрелять. Всех до единого! — Из их числа он не хотел исключать даже всегда подтянутого офицера, отвечавшего за вопросы национал-социалистской идеологии.

Высказывания о ненадежности армейского командования вновь зазвучали на флоте во весь голос. «Измена», — говорили многие, когда произошла высадка войск союзников в Нормандии. Теперь подобные слухи получили дополнительные основания, хотя при этих высказываниях и требовалась осторожность. Брань в адрес армии была, в общем-то, запрещена. «Подавляющее большинство офицерского корпуса продемонстрировало свою верность фюреру, — говорилось в одном из циркуляров. — Никто не должен позволять себе прямые выпады и оскорбления в адрес генералитета, дворянства, а также армейских частей и учреждений. Что же касается участников путча, то речь идет лишь о небольшой кучке потерявших всякую совесть и честь предателей. Поведение вермахта в целом безукоризненно…»

Уже вскоре после неудавшейся попытки путча командиры всех родов войск, занимавшие высокие и высочайшие посты, поспешили принести спасенному «самим провидением» фюреру заверения в своей преданности. Одним из первых был Эрих Редер. За ним последовал целый хвост адмиралов, командиров береговых служб и командующих эскадр, флотилий и отрядов кораблей. При этом все старались подчеркнуть, что мундир военно-морского флота остался незапятнанным.

Не захотел отставать от всех и Брейтенбах. Он поручил лейтенанту фон Хейде подготовить текст телеграммы. Хейде выстроил всю команду и с большим пафосом зачитал перед строем напыщенный текст.

***

20 июля имело последствия. На первый взгляд довольно невинные — в вермахте ввели так называемое немецкое приветствие. Прослужившие долгие годы на флоте офицеры восприняли этот приказ как противоречащий всем традициям. Считалось, что предложение об этом нововведении исходило от кадровых военных. А как же иначе!

Многие офицеры с явным неудовольствием вытягивали теперь правую руку, которую в течение десятков лет обычно прикладывали к головному убору. Находчивые быстро нашли компромиссное решение: они поднимали руку, слегка согнутую в локте, на уровень головы. При этом ладонь, по правилам направленная вперед, была слегка повернута внутрь. И хотя пальцы не касались околыша фуражки, держались они от него на небольшом расстоянии. Тот, кто не был слишком педантичным, рассматривал это как почти уставное приветствие.

Нашлись и такие, которые теперь постоянно носили в правой руке перчатки. Вполне естественно, они не могли вытягивать пальцев, и это придавало приветствию в высшей степени гражданский характер. Подобным образом многие высказывали протест против этого нововведения. На большее, однако, никто не осмеливался.

Фон Хейде воспринимал вышеупомянутые отклонения от устава с неудовольствием, но ничего не говорил по этому поводу. Поскольку он был офицером, отвечавшим за национал-социалистскую идеологию в отряде кораблей, ему приходилось заниматься более важными вопросами, при решении которых он развивал бурную деятельность. Повсюду у него были глаза и уши. Достаточно было неосторожного высказывания, некоторой неуверенности в окончательной победе — и человека брали на заметку. Наступило великое время доносчиков и шпиков.

В отряде незаметно исчезли несколько человек: с тральщика под номером VII — тот самый обер-ефрейтор, который ратовал за расстрел всех офицеров дворянского происхождения.

Гербер стал более осторожным. Он почти сожалел, что путч не удался. Если генералы хотели лишить власти СС и СД, они, наверное, разделались бы и с такой крысой, как Хейде. Этот полковник фон Штауффенберг был, по-видимому, человеком большого мужества, раз решился заявиться с бомбой в штаб-квартиру самого фюрера. Может быть, без Гитлера война пошла бы и по-иному, а может быть, и нет. Собственно говоря, цель заговора оставалась по-прежнему окутанной покровом тайны.

***

25 июля 1-я американская армия, сосредоточившаяся в районе высадки, перешла в наступление в южном направлении. Пал Гранвиль. Танковая лавина генерала Паттона катилась вперед и прорвала под Авраншем линию фронта немцев. Все части и подразделения, которым удалось увернуться из-под удара, стягивались к бретонским портовым городам Сен-Мало, Сен-Брие, Брест и Лориан.

День 1 августа был нестерпимо жарким. Один из ефрейторов с корабля был откомандирован на эсминец в Голландию. Лейтенант фон Хейде поручил Герберу проследить за тем, чтобы тот ровно в двенадцать отправился с уложенным вещевым мешком на вокзал.

Часом позже ефрейтор, с трудом переводя дыхание, почти бегом возвратился на корабль:

— Туда не идет ни один поезд! На вокзале не поймешь что твориться, просто какой-то сумасшедший дом. Говорят, что Сен-Мало отрезан американцами…

Гербер под благовидным предлогом отправился в штаб. Не говоря ни слова, радист сунул ему пачку телеграмм. То, что прочитал Гербер, превосходило даже хаос, царивший в день высадки союзников: «Всем кораблям, способным выйти в открытое море, сосредоточиться на рейде».

И тут же приказ противоположного содержания: «Всем кораблям, способным выйти в открытое море, принять на борт горючее и боеприпасы в количествах, которые только можно разместить на кораблях…»

«Все боеприпасы, находящиеся на берегу, в том числе боеприпасы отрядов кораблей, немедленно поступают в распоряжение коменданта крепости и не должны отгружаться на корабли без его личного распоряжения».

Затем опять приказ противоположного содержания: «Все способные выйти в открытое море корабли должны немедленно загрузить на борт весь оставшийся запас боеприпасов. В порядке исключения ящики со снарядами и патронами могут размещаться прямо на палубе…»

«Толковых штабных офицеров взять на корабли и включить в списочный состав».

И опять приказ противоположного плана: «Все сотрудники штабов, рабочее место которых на берегу, немедленно включаются в ряды защитников крепости Сен-Мало. Распоряжения по своему использованию им надлежит получить у ворот крепости…»

— От всего этого можно сойти с ума, — сказал Гербер, когда стали поступать новые распоряжения, противоречащие одно другому.

Хейде конечно же находился на берегу, а казначей говорил лишь:

— Прекрасно, прекрасно. — И только иногда для разнообразия: — Выполняйте, Гербер!

На пирсе шатались штабные бездельники.

— Не могли бы вы взять и меня с собой? — Маат из управления с гордостью показывал три больших картонных ящика с шоколадом «Кола», в которых на глазок было не менее шестисот плиток. Он хотел отнести их на борт для ускорения «прописки».

Другой прихватил сто двадцать гарнитуров белья, а еще один — пятьдесят пар ботинок со шнурками.

— Если бы у вас было двадцать бочонков рому, наш командир согласился бы сразу, — ответил ему Гербер иронически.

— Будет сделано, я сейчас же вернусь, — заверил интендант и помчался галопом.

Вслед за ними появился представитель управления боепитания и предложил забрать у него остатки боеприпасов. Их можно было получить сейчас же.

— Наконец-то вполне нормальное предложение! — простонал Гербер.

— Так точно, господин обер-фенрих! — заорал дежурный маат так громко, что все находившиеся вокруг рассмеялись.

Немного спустя они грузили боеприпасы, пока барказ не наполнился до краев. Последние ящики оказались на борту в тот момент, когда уже стали поднимать якоря. Корабли, стоявшие у пирсов, готовились покинуть порт.

К заходу солнца все боевые корабли находились уже на рейде. В бинокль Гербер видел, как «приписники» на других кораблях боязливо поглядывали в сторону берега, как будто бы там каждую минуту могли появиться передовые танковые дозоры американцев.

Но на этот раз танковый вал прокатился мимо Сен-Мало.

***

Корабли круглосуточно стояли под парами, однако приказ на выход в море не поступал. Да и куда они могли следовать? С момента падения Гранвиля и Авранша морской путь даже к островам в проливе стал в высшей степени опасен. Среди немецких подразделений в Сен-Мало царил панические настроения. По сути дела, поражение являлось лишь вопросом времени, и западня должна была захлопнуться.

Гербер нес дежурство на мостике, когда начался массированный налет авиации союзников. Тридцать истребителей-бомбардировщиков появились почти одновременно над большим рейдом. Яростно залаяли корабельные пушки. Их рев и разрывы бомб составили поистине адскую какофонию.

Над внешним фортом внезапно появился «лайтинг». Гербер приказал направить в его сторону одну из пушек, находившихся на мостике. Теперь ни один из атакующих самолетов не останется вне поля зрения. Счетверенная установка вела огонь по группе самолетов, висевших над портом. Открыла огонь по одной из целей и 37-миллиметровая баковая пушка.

Гербер не знал, куда ему следует направить огонь своих средств в первую очередь. Смертоносные птицы наседали со всех сторон. Несколько соседних кораблей уже получили повреждения. Орудийная прислуга была убита. Тральщики и сторожевики вели огонь с продолжительными паузами.

Один из «лайтингов» зашел на корабль незаметно, со стороны солнца и обстрелял его из крупнокалиберных пулеметов и пушек. На палубу и мостик посыпался град пуль. Поднялась пыль, повсюду засвистели осколки. Гербер увидел, как у баковой пушки упало несколько человек из расчета.

В тот же момент он почувствовал сильный удар в левую ногу и через какое-то мгновенье острую боль. Штанина его кожаных брюк была разодрана в клочья, а на мостике стало расплываться кровавое пятно. Гербер крепко ухватился за что-то, пытаясь удержаться на ногах. Лужа крови, однако, становилась все больше. В глазах у него заплясали черные точки, и он потерял сознание.

***

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит в окрашенном в светлые тона зале. Он стал лихорадочно соображать, где же находится. Ясно, что не на корабле — там лишь маленькие, узкие каюты с низкими потолками.

Он медленно перевел взгляд налево. На соседней кровати лежал какой-то человек. Но почему у него громадная белая голова? Гербер собрал все свои силы, закрыл на короткий промежуток глаза и попытался сосредоточиться. Только теперь он разглядел, что у соседа на голове плотная повязка — она оставляла открытыми лишь нос и рот.

На кровати справа полулежал молодой блондин. Казалось, он спал. Его рука и плечо были одеты в гипс, наложенный весьма замысловато — под углом. Радом с кроватью висела темно-голубая морская куртка типа «колляни», названная так по имени владельца фирмы в Киле, первого поставщика флотского интендантства. С большим трудом Гербер разглядел на рукаве куртки золотой угол и зубчатое колесо.

Все эти открытия потребовали от него значительных усилий. В глазах снова заплясали черные точки. Он не знал, как долго пролежал в таком состоянии. Над ним склонилась молодая хорошенькая девушка. На ней был белый фартук, а из-под накрахмаленной косынки выбивались черные курчавые волосы.

— Меня зовут сестра Жанни, — сказала она по-немецки с сильным французским акцентом. — Вы не хотите пообедать?

Гербер согласно кивнул. Сестра Жанни присела на край кровати и протянула ему тарелку с макаронами и говядиной. Он почувствовал, как к нему возвращаются силы. «А что, собственно говоря, тому причиной?» — подумал он. — Еда или хорошенькая девушка?»

— Вы потеряли много крови и поэтому должны лежать совершенно спокойно, — сказала Жанни, ставя на его тумбочку чашку с холодным чаем.

Он с жадностью выпил прохладную жидкость.

Вечером у его кровати появился первый посетитель. Им оказался обер-ефрейтор из машинного отделения. Он лежал в соседней палате. Осколок пробил ему мягкую ткань руки ниже локтя, не повредив кости. Ему было приказано лежать, но иногда, когда поблизости не было сестры, он вставал и немного прохаживался, заглядывая в соседние палаты.

Из его рассказа Гербер постепенно выяснил, что же с ним произошло. Еще на мостике ему сделали перевязку, но остановить кровотечение не удалось. Казначей приказал отправить его немедленно в ближайший госпиталь. На берег он был доставлен без сознания на надувной лодке.

— А где мы сейчас находимся? — спросил он обер-ефрейтора.

— В Сен-Серване.

Гербер прежде разглядывал в бинокль это местечко. До войны Сен-Серван был монастырем, а в путеводителе о нем писали как о местной достопримечательности. Несколько раз он собирался туда съездить, но так и не выбрался. И вот теперь оказался здесь в качестве пациента.

На следующий день перед обедом был назначен обход врача. Сестры и санитары провели обычную в таких случаях подготовку, затем в палату прикатили передвижной столик с перевязочным материалом и инструментами. Вслед за ним появился пожилой мужчина, небольшого роста, с умными глазами, смотревшими сквозь очки в золоченой оправе. Быстрыми короткими шагами он переходил от кровати к кровати. Доктор Ферре работал в операционной день и ночь. Обработанных им раненых укладывали на свободные койки. И вот теперь он разыскивал своих подопечных по всему госпиталю.

Чтобы облегчить эти поиски, один из приставленных к доктору санитаров писал на стене у кроватей, на которых лежали его пациенты, большую букву «Ф». Эта буква появилась и над кроватью Гербера.

Сестра Жанни очень осторожно сняла с ноги Гербера повязку с засохшей кровью. Она старалась не причинять ему при этом боли. И все же Герхарду пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать. Доктор Ферре начал очищать стерильными тампонами выпачканную кровью голень. Сквозь стекла очков он внимательно осмотрел рану.

— Хорошо, — сказал он.

Сестра Жанни протянула ему марлевую салфеточку.

— Все готово? — спросил врач, прежде чем наложить ее на область раны.

Жанни обмотала голень бинтом и улыбнулась Герберу. За ней стоял санитар с черными усиками и большими руками. Судя по его нарукавным нашивкам, он имел звание штабс-ефрейтора.

Гербер вскрикнул, когда санитар ухватил его за ногу и начал обматывать ее бумажной лентой.

— Потерпи же немного, — буркнул он.

Состояние Гербера понемногу улучшалось. Питание было хоть и не прекрасным, но достаточно калорийным. Сестра Жанни прикатила ему кресло на колесиках, и с его помощью он мог передвигаться по палате и по коридору, несмотря на крепко обмотанную ногу.

Часто, особенно по ночам, он страдал от сильных болей. Рана затягивалась медленно. Несколько мелких осколков сидели еще в мягких тканях, со временем их тоже должны были удалить.

***

Все больше и больше раненых поступало в госпиталь Сан-Серван. палаты были переполнены, даже тяжелораненые подолгу лежали на носилках.

Вместе с ранеными поступали и новости извне. Поспешно стянутые немецкие части предприняли попытку отрезать прорвавшихся под Авраншем американцев. Попытка оказалась безуспешной. Подобно раскрытому вееру, армии союзников продвигались по Северной Франции. Их танковые дозоры появились уже на Луаре.

С боями шаг за шагом американцы приближались и к Сен-Мало. При этом они не торопились. Сведение собственных потерь до минимума было для них, по всей видимости, делом более важным, чем быстрое продвижение вперед. По местам сосредоточения более или менее крупных немецких соединений и частей они наносили предварительные массированные артиллерийские и бомбовые удары.

Полк парашютистов, занявший позиции на окраине города, оказывал им ожесточенное сопротивление. Однако у парашютистов не было ни танков, ни артиллерии. Для укрытий они использовали каменные стены и строения, в результате чего американской пехоте наносились тяжелые потери.

Рейд по-прежнему находился под непрерывными ударами авиации. Паром и старый парусный трехмачтовик, прекрасная посудина, были потоплены. «Хюкстер» тоже покоился на дне моря. Имея опознавательные знаки госпитального судна, видимые на далеком расстоянии, он стоял на якоре на значительном удалении от боевых кораблей. И все же один из «тандерболтов» сбросил на безоружный корабль бомбу среднего калибра. К счастью, на его борту не было раненых. А команда добралась до берега на шлюпках.

Поскольку в Сен-Серване не хватало врачей и санитаров, был использован персонал с «Хюкстера». Среди врачей оказался толковый хирург, который сразу же взял на себя значительную долю работы в операционной. Командиром корабля был майор медицинской службы, занимавшийся исключительно административными вопросами. А поскольку здесь и руководить-то было, собственно, некем, он только путался у всех под ногами.

10 августа, пополудни, в Сен-Серване послышались орудийные выстрелы. Над высоткой полетели снаряды. «Это, наверное, ведут огонь орудия 24-го отряда тральщиков», — подумал Гербер. По темпу стрельбы можно было определить, что орудия всех тральщиков вели залповый огонь.

Вечером стали известны некоторые подробности. Парашютисты потребовали поддержки огнем артиллерии, чтобы хоть как-то сдержать натиск американской пехоты. Поэтому все шесть 105-миллиметровых орудий были попросту сведены в батарею. Артиллерийского офицера выслали на берег, откуда тот и управлял огнем. Герберу было известно, что на тральщиках осколочно-фугасных снарядов очень мало. Эта небольшая огневая поддержка не оказала парашютистам сколько-нибудь существенной помощи. К тому же командир вновь и вновь посылал их в пекло боя. Истекая кровью, парашютисты отражали непрерывные атаки американской пехоты и налеты авиации.

***

Красные кресты на крышах госпиталя обладали большой притягательной силой. Поскольку здесь и стали собираться всевозможные представители полусолдатских профессий: финансисты, строители, морские чиновники. Некоторые из них даже старались быть полезными. Они переносили раненых, помогали на кухне. До сих пор они занимались выплатой жалованья, отлаживали компасы, строили бункеры и огневые точки. А теперь им приходилось опасаться, как бы в их руках не оказались винтовки.

Среди них были и такие, чей страх вызывался другими причинами. В числе вспомогательных санитаров оказался, например, мужчина, служивший ранее военным прокурором пехотной дивизии, дислоцировавшейся в районе Сен-Мало, который передал в руки гестапо многих французских граждан. Однажды утром во дворе госпиталя неожиданно появилась группа гражданских лиц с красными повязками на рукавах. Все они были вооружены. Буквально в течение нескольких минут они отыскали военного прокурора и увели с собой. Вскоре в ближайшем лесу раздался ружейный залп. Маки отомстили за себя.

В госпитале царило большое возбуждение. Случившееся было явным доказательством того, что конец власти оккупантов приближается.

***

Гербер был неприятно удивлен, когда в палате вдруг появился лейтенант фон Хейде. Его посещения он ожидал менее всего.

Хейде запросто присел на край кровати. Однако сестра Жанни согнала его, и ему пришлось принести стул.

— Представьте себе, Гербер, я обежал весь госпиталь! Здесь никто ничего не знает. Спросил одного болвана в чине фельдфебеля, где тут лежит раненый обер-фенрих Гербер. И что бы вы думали ответил мне этот парень? «Наверняка в одной из палат, молодой человек!» Можете себе представить?! Обращается к морскому лейтенанту: «молодой человек»! Такого оболтуса я бы никогда и ефрейтором-то не сделал! — Он засмеялся, как заблеял.

На лице Гербера не дрогнул ни один мускул. Но лейтенант, казалось, не обратил на это никакого внимания. Без всякой остановки он продолжил:

— Послушайте-ка, Гербер! Американцы всего в шести километрах от большого рейда. Завтра на рассвете мы выходим в Гернси всем отрядом. Вы, конечно, пойдете с нами. Сегодня вечером в пришлю четырех человек с надувной лодкой. Сестра подвезет вас до шоссе, идущего вдоль побережья, а там мы вас встретим. В госпитале вы сможете лежать и на Гернси. Отличное местечко, да вы и сами знаете! Через несколько недель вы снова будете на корабле. Между прочим, вы представлены к званию лейтенанта, а мы скоро снова пойдем на всех парах вперед, пока американцы не будут отрезаны…

Гербер все еще молчал. Хейде сделался нетерпеливым:

— Вы что же, черт побери, собираетесь здесь подыхать? Для нас важен каждый толковый человек. Война еще долго не закончится. Наверняка теперь будут применены Фау-2. Шурин рассказывал мне, что сейчас ведутся интенсивные работы над новым секретным оружием. Отличная штука! Лондон может быть одним ударом стерт с лица земли. Самое большее, еще два месяца, и дела пойдут совершенно по-другому!

Герберу была знакома подобная болтовня, и она начала его бесить.

— Это чрезвычайно утешает, — заметил он с иронией.

Хейде низко склонился над его постелью и прошептал:

— Я, собственно говоря, не имею права рассказывать об этом, но, если вас это волнует… Мы не останемся на островах. Готовится большое дело. Весь отряд и еще не6сколько скоростных кораблей пойдут в Вильгельмсхафен! Дружище Гербер, на рождество мы снова будем на родине! Отпуск и хорошенькие девушки, немецкие девушки… Совершенно доверительно: шеф должен лететь в Киль для уточнения деталей. Думаю, что парочку орденов за такое дело можно отхватить запросто… Ну что, аппетит еще не разыгрался?

Гербер понял все. Хейде собирался сагитировать экипажи оставшихся кораблей на осуществление бессмысленного мероприятия. Прорыв в Вильгельмсхафен означал путь в сотни километров по Ла-Маншу, буквально кишевшему кораблями союзников.

«Нет уж, на этот раз без меня», — подумал он. Присвоение очередного звания и ордена его больше не прельщали, все это было позади. Хейде не должен командовать им, кто-кто, но только не он. Учитывая сложившуюся обстановку, Гербер настроился даже на плен. Конечно, мысль это не из приятных, но все же лучше попасть в плен, чем утонуть незадолго до закрытия занавеса, как это произошло с Адамом, Рау и другими. Тогда, в октябре 1918-го, матросы выпустили пар из котлов. Теперь ситуация складывалась подобным же образом, во всяком случае, здесь, в Сен-Мало. Конец очевиден — война проиграна.

— Ну, так как же? — настаивал Хейде. — Вы с нами?

— Нет, — ответил Гербер твердо.

Хейде поднялся и схватил свою фуражку:

— Да вы сошли с ума!

— Как раз наоборот, — ответил Гербер.

Лейтенант, разъяренный, повернулся и вышел из палаты. Герберу было слышно, как он продолжал громко ругаться, идя по коридору.

— Уматывай отсюда, да поскорее, противная крыса, — пробормотал Герхард. Впервые за долгое время он остался доволен собой.

***

Наступил новый день. Гербер осторожно подъехал на своем кресле к окну. Рейд — будто выметен метлою, все корабли ушли к островам в проливе. Одиноко торчал, возвышаясь носовой частью, лишь полузатопленный пароход, торпедированный в самом начале боев. Его исковерканный взрывом остов был уже изъеден ржавчиной. То тут, то там из воды высовывались верхушки мачт потопленных кораблей. Не гремела ни одна якорная цепь, ни один корабль не вспарывал носом волну. Призрачная тишина стояла над обширной водной гладью. После круговорота последних недель это казалось неестественным и даже угнетающим.

Линия фронта подходила все ближе. В палатах отчетливо слышались выстрелы из автоматов и винтовок. На крыше госпиталя разорвалось несколько шальных мин. Медицинская сестра, державшая в руках тазик с водой, от испуга уронила его на пол.

Как только огонь усиливался, раненые испуганно прислушивались, пытаясь определить его направление. Не оставалось никакого сомнения: фронт проходил мимо госпиталя. Поступление раненых также прекратилось

Под вечер во дворе госпиталя появился американец. Его сразу же окружила толпа людей, полных ожидания. Санитары и врачи, младший медицинский персонал, представители администрации смотрели на него вопросительно. Наконец пришел главный врач, и посреди двора в присутствии многих зрителей начались переговоры.

— Вы все теперь в плену, — сказал американец. — Однако продолжайте заниматься своими делами: у нас сейчас полно других забот. — Затем он попросил показать ему палаты и оборудование госпиталя.

Без всякой охраны он прошелся по всем помещениям. Лежачие раненые удивленно рассматривали человека в незнакомой форме. Едва ли кто из них понял, что он был майором медицинской службы. Немецкие солдаты были приучены узнавать таких лиц по тяжелому серебряному плетению на погонах.

Ночью в небе Сен-Мало появилось около трехсот четырехмоторных бомбардировщиков типа «Летающая крепость». Когда ведущий развесил над старым логовом пиратов, как новогодние елочные украшения, осветительные бомбы, пробил его последний час. Бомбовый «ковер» не оставил камня на камне.

Утром 17 августа 1944 года крепость капитулировала. Она, впрочем, капитулировала бы и без этого разрушительного налета. Когда на город падали бомбы, гарнизон крепости сидел в хорошо оборудованных скальных укрытиях и был всецело занят винными бочками.

Комментаторы великогерманского радио в своих передачах с восхищением описывали героическую борьбу защитников Сен-Мало. Однако ни один из этих героев не был трезв, направляясь в плен. Герои крепости «сражались» до последней капли вина.

Гарнизон одного из островов, прикрывавших вход в гавань, держался после этого еще в течение шестнадцати дней, пока его комендант не был по телеграфу награжден Рыцарским крестом. Только после этого он капитулировал. А половина его солдат и офицеров погибла под разрывами бомб и снарядов.

Глава 17 ВОЕННОПЛЕННЫЙ

— Выбрасывайте все барахло, которое у вас есть! Когда попадете в Штаты, получите все новое и лучшего качества! — говорил по-немецки с сильным акцентом американец. На голове у него красовалась каска, а одет он был в форму цвета хаки и высокие ботинки. Не вынимая рук из карманов, он неторопливо оглядел кучку мужчин, которые только что вывалились из грузовика прямо у входа в лагерь.

Вновь прибывшие военнопленные построились в шеренгу и нерешительно выложили перед собой свои пожитки.

— Бросай, камерад, бросай не раздумывая!

Всех по очереди внимательно осмотрели. Для этого было необходимо вывернуть карманы брюк и снять сапоги. Затем каждый получил из своего бывшего имущества носовой платок и ложку. С этого момента ему для жизни больше ничего не требовалось.

Гербер лежал на носилках и наблюдал за происходящим со всевозрастающим изумлением. Он представлял себе все гораздо драматичнее: с автоматами навскидку, с поднятыми руками и уж, само собой разумеется, с дикой стрельбой. Как же часто наши представления расходятся с действительностью! Американцы не любили ни окриков, ни отрывистых команд, поэтому у них все делалось значительно дольше, чем в любой по-прусски вымуштрованной войсковой части. Но у них ведь было много времени.

Обработка пленных началась с того, что все места на теле, покрытые волосами, были обсыпаны толстым слоем белого порошка. Он назывался ДДТ и еще не был известен в Европе. Даже небольшого его количества было достаточно для уничтожения любых насекомых. Это новое средство в последующем сыграло исключительную роль в вопросах гигиены и защиты растений.

— Нале-во! Шагом — марш!

Жалкая кучка людей, не обремененных никакой поклажей, исчезла в «лагере». Так, по крайней мере, назывался участок луга, покрытого зеленью. На нем с помощью дощечек от ящиков отгородили четырехугольное пространство. На высоте колена между дощечками протянули веревку. Казалось, что американцы не имели никакого представления о колючей проволоке. По четырем углам стояли пулеметы. Вот, собственно, и все устройство лагеря.

Несколько американских солдат принялись рыться в оставленных вещах, разыскивая, что еще может оказаться для них полезным. Особым спросом пользовались часы и предметы с изображением свастики, в особенности ордена.

Полная тишина в лагере резко контрастировала с грохотом недавних боев, в которых каждый из находившихся здесь принимал то или иное участие. Теперь для них война закончилась. Но из завоевателей они внезапно превратились в военнопленных. И вот сидели на траве без оружия и даже без пожитков.

Вдруг тишину разорвал крик. Среди американских солдат поднялся шум, а затем началась драка. Один из них обнаружил «лейку», которую прихватил с собой какой-то интендант и оставил согласно приказу. Обнаруживший эту драгоценную находку солдат оказался настолько неумным, что показал ее своим товарищам. И вот за обладание фотоаппаратом разгорелась настоящая рукопашная. Победителем из нее вышел, однако, не тот, у кого было выше воинское звание, а тот, у кого кулаки были покрепче.

Остатки богатства бывших завоевателей были свалены в кучу: ранцы и морские вещевые мешки, портянки и ботинки со шнурками, коробки для бутербродов и защитные очки, личные дневники и воинские уставы и наставления, лютеровские библии и издания «Фауста», грязные носки и новехонькие пачки презервативов.

Кучу облили бензином, затем к ней поднесли зажженную спичку — и все! Так просто решались подобные проблемы в американском лагере для военнопленных.

Вопросами организационного плана лагерное начальство не занималось. Раздача пищи зависела от настроения того или иного дежурного офицера. Некоторым из них было даже лень заниматься осмотром личных вещей вновь поступавших пленных. Небольшие группы немецких солдат они пропускали в лагерь вообще без всякого контроля. В результате этого некоторые из них, просматривая позже свои пожитки, обнаруживали там запалы, ручные гранаты лимонки или, скажем, браунинги калибра 6,35 мм, то есть опасные в данное время предметы, которые они незамедлительно спускали в уборную, дабы поскорее избавиться от них.

***

Раненые все еще лежали на носилках прямо под палящим августовским солнцем. Никто о них не заботился. Единственный в лагере санитар был занят куда более важным делом: он врачевал побои, полученные солдатами в пресловутой драке за «лейку».

Несмотря на то, что стояло еще лето, ночи были довольно прохладными. А в лагере не было ни кроватей, ни матрацев, ни голых деревянных нар, не говоря уже об одеялах. Тем, у кого была шинель, хоть не приходилось ложиться прямо на сырую траву. У Гербера шинели не было. Теперь даже об узкой койке на корабле он вспоминал как о вершине комфорта. О сне не приходилось и думать. Как он ни крутился, оберегая раненую ногу, кости у него ныли. А стоило немного забыться, как его будил громкий говор часовых.

Вначале он не понимал ни слова. Несмотря на все старания Моппеля, его познания английского языка остались весьма скромными. Он вряд ли понял бы англичанина, а тут эти шумные американцы, которые не открывали по-настоящему рта и пережевывали слова, искажая их внутри своих челюстей до неузнаваемости.

Прошло немного времени и Гербер привык к их языку. Но и тогда расшифровка составляла для него значительную трудность. Солдаты весьма часто употребляли совершенно лишнее и, по всей видимости, свободное в толковании слово, начинавшееся с буквы «ф». В их жаргоне оно употреблялось по крайней мере столь же часто, как самое ходовое словечко «дерьмо» в вермахте.

Гербер, совершенно одинокий и всеми забытый, лежал на носилках в этом «фокающем» лагере, а в его ноге торчало еще с дюжину осколков. Наконец около него остановился лагерный офицер и сказал несколько фраз, как обычно пережевывая их. Герберу перевели на немецкий язык то, что он говорил:

— Вы, пожиратели кислой капусты, в этом лагере дольше не останетесь, поскольку здесь нет условий для раненых. Скоро подойдут санитарные автомашины и отвезут вас в дивизионный госпиталь, где условия лучше, чем в этой преисподней!

И действительно, вскоре прибыли автомашины. Гербера без долгих проволочек погрузили вместе с носилками в одну из них. На дьявольской скорости по плохим дорогам, что сделало бы честь любому кинофильму о Диком Западе, автомашины понеслись к месту назначения.

Госпиталь состоял из палаток, но его оборудование оказалось, на удивление, отличным. Гербер лежал на раздвижном, снабженном различными техническими премудростями операционном столе. Врачи и младший медперсонал качали в раздумье головами и коротко перебрасывались непонятными для него словами. Гербер был уже готов к тому, что в следующую минуту ему начнут ампутировать ногу.

Однако причина удивленного покачивания головами была совершенно иной: ею оказалась бумажная лента, которой была обмотана его нога. Эта лента вызвала у всех явное неодобрение. Пожилой фельдшер поднес Герберу к носу пропитанную кровью бумагу и спросил:

— И с этим-то вы хотели выиграть войну?

Наконец все формальности: рентгеновский снимок и взятие крови для анализов — остались позади. Спустя какой-то час после прибытия в госпиталь Гербер лежал среди раненых американцев в громадной палатке, боковые стенки которой были подняты вверх.

Кормили здесь так, как в Германии не питались не только спецподразделения, но и сотрудники высших штабов. На завтрак, например, давали в любом количестве свежеиспеченные пирожки с различными сортами повидла. О сливочном муссе, широко применявшемся в Германии из соображений экономии, тут и понятия не имели. Большинство продуктов хранилось в консервированном виде и поступало в неограниченном количестве и широком ассортименте.

Палаточный госпиталь был оборудован всего неделю назад и по американским понятиям еще не соответствовал предъявляемым к нему требованиям.

Если американцы нашли время и возможность доставить через океан первоклассное оборудование для госпиталя, как же должно было выглядеть оснащение и вооружение их боевых частей? Пехотинцы в Сен-Мало рассказывали невероятные вещи о танковых колоннах, бесконечных вереницах автомашин и неограниченных запасах боеприпасов для тяжелой артиллерии. Об этом часами шли дискуссии, Гербер не хотел этому верить. Здесь же он впервые заметил, сколь далеки были его представления от реальной действительности.

Для поддержания порядка в палатках регулярно приходили санитары. Все тяжелые и грязные работы были возложены на цветных. Так было заведено в Штатах, так было и здесь. Приветливый парень из Алабамы Джефф, на участке которого лежал Гербер, сказал ему как-то в разговоре:

— Видишь ли, капуста, ты здесь человек второго сорта. Во всяком случае, в течение ближайших месяцев, а может быть, и лет. Я же человек пятого сорта и таковым останусь до конца своих дней.

Госпиталь располагал большими запасами консервированной крови, тщательно рассортированной по группам. В каждой группе имелось по два разных вида крови: от белых и от черных доноров. Разницу можно было сразу заметить по характеру надписи и цвету этикетки. Этому вопросу главный штаб США придавал исключительное значение. Черный солдат мог умереть от потери крови, но ему ни за что не влили бы кровь белого.

Гербер часто разговаривал с Джеффом. Тем самым он вызывал неприязнь соседей. Доверительные отношения с черномазым рассматривались здесь как недопустимые, поскольку цветные являлись людьми низшего сорта. Белым следовало разговаривать с ними строго, и только по служебным вопросам. Все находившиеся в этой палатке были единодушны в своем мнении о черных, которое формулировалось с нескольких словах: от них дурно пахнет!

Гербер не замечал, чтобы от Джеффа дурно пахло. От него исходил такой же запах, как и от его белых коллег. Различными способами «капусте» давали понять, что для него же будет лучше разделять господствующую здесь точку зрения. Некоторые даже демонстративно размахивали пистолетами большого калибра, когда разговор заходил на эту тему. Почти никто из раненых с ним не разговаривал, а при раздаче пищи его неоднократно обходили, хотя ее было предостаточно.

Соседом Гербера был таксист из Атланты. Он говорил на ужасном, с завываниями, диалекте. Когда однажды Джефф, занятый своим делом, появился недалеко от них, американец громко спросил Гербера:

— Что ты думаешь о наших неграх?

Гербер немного замешкался с ответом, но затем так, чтобы его слышали и другие соседи, бросил несколько обидных слов. Бойкот немедленно прекратился, и на обед он опять получил целую курицу. Джефф лишь слегка улыбнулся: он сразу же разгадал этот нехитрый маневр Гербера.

Цветные американцы были не единственным вопросом, по которому все раненые имели одинаковое мнение. Настоящий американец обязан был иметь вполне определенное мнение — шла ли речь о черных или японцах, Гитлере или Джо Луисе, итальянской пище или французских гостиницах, американских швейных машинках или английских скакунах. Гербер задавал себе один и тот же вопрос: каким образом вырабатываются подобные взгляды, которые становятся потом нормой? На каком конвейере их делают? Во всяком случае, отклонения аппаратуры, обслуживающей эти конвейеры, были незначительными. Столь же небольшими, как и при выпуске танков «шерман», автомашин «шевроле» или франкфуртских сосисок. Гербер старался свыкнуться с этим. Ведь и в Германии взгляды и мнения были регламентированы.

***

Благодаря хорошему уходу состояние Гербера заметно улучшалось. Вскоре его посчитали транспортабельным и отправили в соседний госпиталь.

Транспортирование пленных осуществлялось очень просто. У входа в лагерь появлялась колонна грузовиков. Подгоняя окриками на английском языке «Поторапливайся» и «Пошел», иногда более дружелюбными «Пошевеливайся» на ломанном немецком языке, чаще же всего выражением «кровавая нечисть», военнопленных сажали на автомашины. Никто их даже не пересчитывал. Когда людей в автомашине набивалось как селедок в бочке, задний борт грузовика закрывали.

Охрана колонны состояла из цветных, которые вынуждены были устраиваться на подножках кабины. При сумасшедших скоростях такая поездка была сопряжена с риском для жизни и потому считалась работой для черных.

Легкораненых перевозили в автомашинах с деревянными скамейками. Поэтому для Гербера, у которого боль в ноге еще давала о себе знать, езда по дорогам Северной Франции, изобиловавшим многочисленными выбоинами, оказалась не из приятных.

Маршрут проходил по деревням и селам, стены домов в которых сохраняли следы осколков от снарядов и пуль, по разбомбленным городам. Обочины дорог были забиты сгоревшими танками, перевернутыми автомашинами и разнообразным военным имуществом. Плачущие люди копались в грудах развалин, отыскивая уцелевшее добро. В путеводителе, который был в свое время у Гербера, Нормандия считалась одной из процветающих провинций Франции. Гербер не увидел ничего похожего.

Они подъезжали к какому-то городу. Воронки от бомб по обе стороны дороги попадались все чаще — явный признак стратегически важного объекта. Попадались воронки и от снарядов большого калибра, некоторые из них достигали нескольких метров в диаметре. Смогут ли крестьяне здесь когда-либо заниматься сельским хозяйством? Ведь только выравнивание земли займет целые годы.

И вот за холмом показался город. На искореженной дощечке при въезде в него еще можно было разобрать надпись: «Сен-Ло». За этот небольшой город в июле между англо-канадскими и немецкими войсками развернулось ожесточенное сражение. Гигантский бомбовый «ковер» превратил его в груду развалин. Обгорелые балки резко выделялись на голубом небе, развалины перегораживали улицы. Не осталось ни одного целого строения. Мелом на остатках стен жители писали указания для своих близких.

Колонна автомашин медленно продвигалась по населенному пункту. По сторонам дороги собирались люди. Они поднимали вверх сжатые кулаки и кричали проклятия. В лицо пленных ударила волна ненависти.

Гербер опустил от стыда голову. Теперь он узнал, что о них на самом деле думали французы. Ненависть к немецким захватчикам, которую долго держали под спудом, наконец вырвалась наружу. После войны они предъявят немцам счет за все эти опустошения.

По-видимому, не только Гербера занимали мысли о мрачном будущем.

— Тот, кто проигрывает войну, должен за все платить, — сказал капитан.

Пожилой майор с ногой в гипсе, сидевший напротив него, вытянул тонкую шею и строго посмотрел на говорившего:

— Идиотство! Ведь ясно же, кто должен проиграть войну! Само собой разумеется, не мы!

Проследовав через Сен-Ло, колонна въехала в наполовину разрушенную деревню. Здесь уцелели даже некоторые сады. Перед небольшой ратушей, по средневековому обычаю, был установлен помост. На нем стояли две молодые женщины со связанными руками. На дощечках на их груди можно было прочитать, что им вменялось в вину: содействие фашистским оккупантам. Женщины были острижены наголо, и волосы лежали радом на помосте.

«Гитлер капут!» — было наспех написано на стене одного дома красной краской. Повсюду можно было видеть большое «V» — начальную букву слова «victoria», символ победы.

***

Новый лагерь состоял из палаток различных типов и размеров. Все старье, которое только можно было найти, здесь использовалось. Некоторые двенадцатиместные палатки имели до дюжины полотнищ различных размеров и цветов. Поэтому лагерь был похож на цыганский табор.

Естественно, пленные немцы, воспитанные в атмосфере строжайшего порядка, не могли с этим мириться. Уже на следующий день предприимчивые люди путем интенсивных обменов оборудовали палатки более или менее похожими полотнищами. Поскольку различные страны имели собственные стандарты, палатки американского, английского и немецкого происхождения были установлены отдельно. По сравнению с первым лагерем в Бретани этот палаточный городок был уже значительным достижением.

Что касается питания, то руководство лагеря особенно себя не утруждало. Неподалеку от входных ворот сгрузили несколько больших ящиков. Для того чтобы построить беспорядочную толпу пленных, потребовалось целых полчаса. Прусский фельдфебель сделал бы это за две минуты.

В ящиках находилось два вида консервов: тяжелая банка — с бобами и мясом в томате, легкая — с печеньем. Все, вместе взятое, называлось рационом «Ц».

Пустую банку из-под печенья использовали как посуду для питья. Вода в лагерь доставлялась в канистрах. Она очень сильно отдавала хлором. Лагерное начальство очень опасалось возникновения эпидемий, поэтому содержание хлора в воде значительно превышало европейские нормы.

Очень боялись в лагере и огня. Повсюду стояло противопожарное оборудование, хотя в лагере, собственно, нечему было гореть. Но таково было предписание. Один обер-ефрейтор, который в начале тридцатых годов жил в США, дал по этому поводу краткое пояснение. Американцы, по его словам, боялись больше всего на свете трех вещей: бацилл, огня и коммунизма.

Однако его порядок перечисления не совсем соответствовал истине. Боязнь коммунизма была, пожалуй, гораздо большей, чем страх перед огнем и бациллами, вместе взятыми.

Два дня и две ночи почти беспрерывно шел дождь. Небольших перерывов между ливнями едва хватало на то, чтобы сбегать за питьевой водой или в туалет. Все отсиживались в палатках.

В соседней палатке, которая находилась в каком-нибудь метре от Гербера, играли в скат, громко комментируя ход игры. А она носила затяжной характер. Карты периодически шлепали по какой-то твердой поверхности. Шлепанье это время от времени прерывалось, когда кто-нибудь требовал от остальных капитуляции. Все те же выражения, все та же игра. Когда пронизывающий дождь несколько ослабел, Гербер перебрался туда.

— Мы играем на палаточное первенство, — гордо заявил ему низкорослый фельдфебель. — Каждый против всех, по пятьдесят партий.

Гербер насчитал в палатке пять человек. На долю каждого приходилось по двести партий. Идиотское упрямство!

Кое-кто рассказывал истории из своей жизни или какие-нибудь анекдоты, в которых порой юмора-то никакого и не было. Их даже и не слушали, но это нисколько не смущало рассказчиков. Ведь главное заключалось в том, чтобы как-то убить время. Еда и сон, прием пищи и доставка питьевой воды были единственным занятием.

В соседней палатке играли в покер. На французские деньги, которые уже ничего не стоили. Ставки делались большими купюрами. Когда кто-нибудь, блефуя, снимал весь банк, он великодушно раздавал всем банкноты, и карусель начинала крутиться заново: «Два валета, три короля! Полный дом!» Что происходило на белом свете, каково было военное положение страны — все это никого не интересовало. Создавалось впечатление, что пленные даже рады тому обстоятельству, что оказались отрезанными от всех известий.

Гербер, опираясь на палку, прохромал дальше. Должны же в таком большом лагере найтись несколько порядочных людей, способных размышлять. Только после долгих поисков он попал в палатку, где провел время не без пользы для себя.

Четверо мужчин с седыми головами разговаривали о профсоюзах. Гербер услышал здесь названия и понятия, которые были для него абсолютно новыми: борьба за повышение зарплаты, аккордная система, забастовка, работа с молодежью, социальное обеспечение, столкновения с предпринимателями, полиция и государственные органы.

Гербер знал лишь о немецком рабочем фронте. Каждый работавший — будь то рабочий, служащий или чиновник — становился автоматически его членом. Ежемесячные взносы удерживались прямо из зарплаты. О борьбе за повышение заработной платы или забастовках никогда не было и речи. Он вспомнил, как один из его школьных товарищей, отец которого являлся владельцем суконной фабрики, сказал однажды: «Рабочий фронт сделал нас снова господами в собственном доме». Отец его был известен тем, что платил своим рабочим самую низкую зарплату в городе.

В школе им постоянно вдалбливали, что руководители профсоюзов были якобы бездельниками, людьми, боявшимися настоящей работы, способными лишь на коррупцию, выманивавшими ложными обещаниями деньги из карманов рабочих. В 1933 году они или сбежали за границу, конечно прихватив с собой профсоюзную кассу, или же были посажены в тюрьмы, что преподаватели Гербера рассматривали как вполне закономерное явление.

К сожалению, с доктором Феттером они никогда не говорили о профсоюзах. Теперь Гербер, к своему изумлению, узнал, что все это было чистейшей ложью.

— Рабочий фронт является крупнейшим жульничеством всех времен, — сказал один из четверых. — В тридцать третьем нацисты запретили все профсоюзы, присвоили себе до копеечки их законную собственность и скооперировались с предпринимателями. Рабочие были вообще лишены права обсуждать какие-либо вопросы. Этот забулдыга Лей является первым кандидатом на виселицу!

Мужчины в своих разговорах не прикрывались словесной шелухой. Они размышляли вслух о том, каким образом после войны следует вновь создавать профсоюзы, упоминали отраслевую и производственную систему.

Гербер не успевал следить за ходом дебатов. Для него все это было новым. Он даже не знал, для чего, собственно, вообще нужны профсоюзы. Тем не менее этот разговор дал ему пищу для размышлений. Только через несколько дней он понял, что речь-то вели о будущем Германии, исходя из того, что война ею будет проиграна. Это будет Германия без рабочего фронта и без нацистов. Дойдя до этого пункта в своих размышлениях, он внутренне содрогнулся: это ведь государственная измена!

***

Совершенно неожиданно для всех у ворот лагеря остановилась колонна грузовиков — раненых отправляли в другое место. Дважды Герберу не везло: все спешили занять места получше, а он со своим костылем оказывался в хвосте. Но на этот раз он был в числе первых.

Он прошел уже через два лагеря. И от очередного не ожидал ничего необычного. Но случилось по-другому. После многочасовой езды колонна остановилась не перед воротами нового лагеря, а на побережье, недалеко от сооруженного искусственным путем порта Мальберри. Это было чудо техники! Пленные, среди которых нашлось немало строителей и даже морской инженер, заговорили о его конструктивных особенностях. По всей видимости, отдельные элементы порта были доставлены через пролив на буксирах, а затем затоплены — так была заложена основа для портовых сооружений. У причала стояло несколько судов, неутомимо работали громадные краны. Здесь предусмотрели и противовоздушную оборону: плотная сеть аэростатов воздушного заграждения надежно прикрывала порт от воздушного нападения.

Оживление, царившее в порту, впечатлило. Беспрерывно сновали автомашины. Из чрева десантных кораблей выкатывались целые колонны. Корабли подходили как можно ближе к берегу, открывали аппарель, по которой автомашины выкатывались на сушу.

Движение регулировали военные полицейские. Уже издали видны были их белые шлемы. Блюстители порядка буквально рычали хриплыми голосами и щеголяли грубыми манерами. Как видно, они чувствовали себя хозяевами положения.

Внешне полицейские выглядели одинаково. По-видимому, их подбирали по физическим данным: среди них не было ни одного ростом менее ста восьмидесяти пяти сантиметров. В боксе все они наверняка выступали бы в тяжелом весе. И вот эти-то колоссы, обладавшие мощными бицепсами, напоминали Герберу о Рутше из Экдорфа. Герхард всегда остерегался подобных типов. Когда пленные должны были строиться в колонну по три для совершения марша, он всегда старался стать в середину. Если дело дойдет до тычков и ударов прикладами, то кто получит их? Естественно, те, кто идет с краю. За это он был благодарен школе Рутше.

Багаж не доставлял никому никаких хлопот. Носовой платок да ложка, и к ним еще костыль — вот, собственно, и все, чем располагал Гербер. Как говорили римляне: «Все свое ношу с собой». Эту цитату когда-то записал в его книжечку Хельмут.

— Вперед! — рявкнул ближайший полицейский.

Один из больших десантных кораблей был уже разгружен полностью, и в его трюм, подобно стаду коров, стали загонять сразу несколько колонн пленных. С верхней палубы на лифте туда спустили несколько параш, на чем, собственно, и закончилось обеспечение пленных на дорогу.

Воздушная тревога! Немедленно поднялась беспорядочная стрельба. Десантные корабли были хорошо вооружены. Еще при посадке Гербер заметил несколько счетверенных установок. Кроме них на борту были орудия и более крупных калибров. Десантный корабль сначала вел залповый огонь, однако затем стрельба приняла беспорядочный характер. Через люк, выходивший на верхнюю палубу, можно было видеть три «Хейнкеля-111». «Что за безумие соваться сюда всего одним звеном!» — подумал Гербер.

Немецкие самолеты были сразу же накрыты. Все три загорелись, не успев нанести прицельный бомбовый удар. Тем не менее стрельба продолжалась. Еще самолеты? И только позже выяснилось, что на радостях по случаю уничтожения противника были даны еще несколько залпов. Никто даже не стал этим возмущаться. Боеприпасов-то ведь было более чем достаточно.

Когда дело дошло до выплаты денежных премий за сбитые самолеты, начался ажиотаж. Командиры орудий получили толстенькие пачки банкнот в долларах. И все-таки, по их мнению, сумма была слишком маленькой. Каждый из командиров орудий убеждал, что все три сбитых самолета должны были быть отнесены на его счет. В громких дебатах по вопросу премий приняли участие все американские солдаты. Они спорили и горячились, совершенно позабыв о пленных. Вспомнили о них только тогда, когда речь зашла о немецкой авиации, и тут же, издеваясь, поднесли им под нос кукиши.

Во время перехода морем начались беспорядки. На корабле не было предусмотрено обеспечение продовольствием: питание пленных планировали только после прибытия на английский берег. Пленные, однако, были голодны и все громче выражали свои требования. Наконец появился молодой офицер, который выслушал их претензии с полнейшим спокойствием. Не разжимая губ, он бросил короткое «о’кэй» и ушел.

Никто и не ожидал, что после этого что-нибудь изменится. Но вот восемь человек из числа пленных — естественно, самых горлопанов — отобрали для того, чтобы они принесли в трюм несколько ящиков. Когда их вскрыли, каждому пленному досталась консервная банка весом почти с килограмм. К удивлению всех, в них оказался лосось в масле. Правда, хлеба им не дали. Все с жадностью набросились на деликатес, в результате чего у многих получилось расстройство желудка, Гербера после принятия жирной пищи вырвало.

Американские матросы веселились, бросая сухари и галеты в толпу. Вокруг каждого сухаря возникала дикая свалка.

***

В чреве громадного корабля было темно, так что в скат или во что-нибудь другое играть было нельзя. Тогда, чтобы скоротать время стали рассказывать истории.

Любовная тема в условиях, когда женщины находились далеко, была особенно актуальной. Смаковали невероятно грязные похождения. Франция в этой области дала больше материала, чем все остальные оккупированные страны Европы, вместе взятые.

Многие пережевывали вопрос о войне:

— Нам необходимо было строить подводные лодки, и только подводные лодки. Тогда Англии уже весной сорок первого года пришел бы конец.

— Ничего подобного! Нам нужно было строить самолеты и никаких кораблей. Четырехмоторные или еще лучше шестимоторные бомбардировщики. Нужно было разнести на куски всю Англию, и это бы решило исход войны!

— У нас было слишком мало танков. На Востоке явно не хватало машин на гусеничном ходу, в том числе для подвоза продовольствия и боеприпасов. Единственно правильным решением было бы производство танков! Еще двадцать танковых дивизий, и Иван капитулировал бы в октябре сорок первого.

— Было вообще грубейшей ошибкой остановить танки у Дюнкерка. Надо было продвигаться дальше, замкнуть кольцо окружения, и тогда томми оказались бы в помойном ведре!

— Роммелю не хватило трех дивизий для выхода к Суэцкому каналу. Тогда англичанам пришлось бы оставить Средиземное море. От этого удара им бы уже никогда не оправиться…

Находясь вдали от поля боя, все считали себя большими стратегами.

— Продвижение к Сталинграду было величайшей глупостью. Решения исхода кампании надо было добиваться на Севере. Ведь столица-то — Москва. Вот и надо было бросить туда все силы и средства! Ленинград все равно был бы нашим. Именно в этом заключалась основная ошибка!

— Да нет же, самым главным для нас было удержать Украину, житницу Европы. Да и промышленность там тоже имеется. Решающим фактором была Украина…

— Только Роммель мог что-то сделать. Его и нужно было направить туда, наверх…

— Нет, главным был Браухич. Когда его убрали, мы и стали отступать.

— К сожалению, Геринг не имел решающего влияния на сухопутные войска, иначе все бы шло по-другому!

Конечно же этот парень был из авиации. А впрочем, каждый хвалил свой род войск. Ошибки совершали всегда только другие, они и были во всем виноваты. А каждый из говоривших знал абсолютно точно, как можно было выиграть войну…

Между тем корабль остановился. Они вошли в порт. Вскоре громадные ворота корабля опустились, и свет хлынул в трюм.

Судя по оборудованию, это был пассажирский порт. Саутгемптон, 27 августа 1944 года. «Почетный эскорт» из полицейских стоял уже на пирсе, чтобы сопровождать «завоевателей» на берег. Но это были уже не американцы, а англичане. На них была другая форма, другие знаки различия, к тому же они отличались хорошими манерами. Больше подтянутости, больше военного духа, не то что мешковатые американцы. Только гораздо позже стало ясно, что томми просто-напросто выкрали у своих дорогих союзников несколько сот тысяч пленных — на острове требовались дешевая рабочая сила.

Подхваченный человеческим потоком, Гербер заковылял на берег. Таким образом, немецкое «вторжение», которое должно было начаться летом 1940 года, стало через четыре года явью…

Глава 18 В АНГЛИИ

Внезапная перемена обстановки вызвала среди военнопленных заметное замешательство. Гербер тоже почувствовал себя растерянным. Он уже немного привык к грубым манерам американцев, научился находить с ними общий язык и не чувствовал к ним никакой ненависти. Другое дело англичане, с ними все было по-другому. В течение долгих лет ему вдалбливали, что в войне виноваты только они, поскольку «не переносили черноты под ногтями возрождавшейся Германии». Англичане были главными врагами немцев на море и в колониальном вопросе, народом коммерсантов, хитрых и безжалостных. От них можно было ожидать только плохого.

Однако перевозка военнопленных не вписывалась в подобную картину. Гербер был уверен, что их всех загонят в товарные вагоны, как было принято в Германии. Вместо этого у перрона стоял обычный, с хорошими вагонами, скорый поезд. Герберу удалось даже занять местечко в вагоне первого класса, где сиденья были обтянуты кожей. «Все ясно, — думал он недоверчиво, — англичане хотят продемонстрировать свое благосостояние».

Поезд мчался мимо пригородов Лондона. Пленные теснились у окон, пытаясь разглядеть разрушительные последствия применения знаменитых Фау-1. Целыми неделями по великогерманскому радио шли передачи о непрерывных тяжелых ударах Фау-1 по всей территории Южной Англии. Исходя из этих сообщений, все полагали, что увидят пустынный ландшафт, напоминающий лунный, на котором едва ли будут заметны следы человеческих селений. К своему громадному изумлению, они увидели красивые, исключительно чистые виллы, аккуратно заасфальтированные улицы. Лишь редкие развалины свидетельствовали о бомбовой войне. Высокий бурьян вокруг указывал на то, что это разрушения многолетней давности, может быть, периода воздушных бомбардировок 1940 года.

Станцией назначения оказался пригородный вокзал с надписью «Кемптон-парк». Под усиленной охраной внутренней гвардии, состоявшей в большинстве своем из пожилых, негодных к строевой службе солдат, пленные направились к комплексу зданий. Конюшни для лошадей, кассовые окошечки, тотализатор, высокие трибуны, светло-голубые ложи для королевского двора. Ипподром. Конный спорт был национальной гордостью англичан.

Молодой офицер обратился к ним с речью на приличном немецком языке.

— После того как вы пройдете все необходимые формальности, — сказал он слегка в нос, — вас специальными поездами доставят в различные только что созданные лагеря.

Гербер вскоре заметил, что англичане хорошие организаторы. Он прошел по всем этапам сборного лагеря для военнопленных, нигде долго не задерживаясь, — в королевской армии царила дисциплина. Доклады были краткими, приветствия отдавались четко, команды подавались громко.

На обходном листке Гербера стояло уже несколько различных штемпелей. В одном из них была отметка с направлением в госпиталь. Военный врач при обследовании обнаружил у него повышенную температуру и несколько очагов воспаления в ноге. Что обозначал красный треугольный штемпель, Гербер не знал.

Стало смеркаться. Пленные сгрудились под крышей большой трибуны. Внезапно в воздухе послышался какой-то звук. Он постепенно нарастал. Самолет? «Нет, это не самолет», утверждали летчики.

Но вот на небе стала заметна огненная полоска. Значит, все-таки самолет! В полутьме было только трудно определить его тип: тонкий, заостренный спереди фюзеляж с короткими крыльями, в хвостовой части — какая-то странная надстройка, из которой с оглушительным ревом вылетали снопы огня.

Все напряженно смотрели вверх.

— Это же Фау-1! — закричали разом те, кто верил в чудо-оружие.

Даже Гербер поддался всеобщему настроению. Вообще-то это было здорово — увидеть над вражеской страной окутанное тайной оружие.

Завыли сирены. Но не на зданиях трибун, а в прилегающем районе города, куда через несколько минут должна была упасть летающая бомба. Вот открыли огонь зенитки. Разрывы снарядов ложились близко у цели. По всей видимости, в южном пригороде Лондона было сосредоточено большое количество зенитных средств. После прямого попадания самолет-снаряд развалился на куски прямо в воздухе, выбросив громадную вспышку пламени. Сбит! На лицах пленных появилось глубокое разочарование.

***

В тот же вечер загадка красного треугольника была разгадана. Гербер плавал на боевых тральщиках, а к военно-морскому флоту англичане по вполне понятным причинам проявляли повышенный интерес. Красный треугольник означал допрос, который в зависимости от важности вел гражданский чиновник, сержант или офицер.

Обер-фенрих Гербер оказался перед неким капитан-лейтенантом. Ему было примерно около тридцати, но, судя по количеству орденских планок, он был кадровым офицером, принимал участие в боевых действиях.

— Как вы поживаете? — обратился он к Герберу. Затем достал портсигар с небольшими морскими сигаретами и предложил ему закурить.

Гербер, настроившийся на грубый прием, был этим немного смущен. С удовольствием сделал несколько затяжек — благородный табак он курил в первый и, собственно, в последний раз у ведающего распределением рабочей силы Буша.

Капитан-лейтенант перелистал лежащее перед ним дело:

— В каком отряде кораблей вы плавали последнее время?

Когда Гербер назвал его номер, капитан-лейтенант тут же назвал фамилию командира отряда и фамилии командиров кораблей. У Гербера даже дыхание перехватило. Черт побери, этот парень многое знает!

— Вы ведь принимали участие в бою у острова Джерси?

— Так точно, господин капитан-лейтенант! — ответил Гербер без долгого раздумья, — Против крейсера класса «Дидо» и пяти эсминцев класса «К».

— Так, так! — Лицо англичанина расплылось в довольной ухмылке.

Его вопросы стали более конкретными: какие потери понес его отряд? сколько времени потребовалось, чтобы привести корабли в боевую готовность?

Гербер отвечал уклончиво с запинками. По гладковыбритому лицу допрашивавшего его офицера нельзя было понять, с какой целью он интересуется всеми этими подробностями. Гербер, во всяком случае, не хотел попасться на крючок и выдать военную тайну.

— Офицером по вопросам национал-социалистической идеологии был у вас некий лейтенант Хейде, не так ли? — спросил капитан-лейтенант уже более резко. — Что вы о нем думаете? Я полагаю, он был довольно трудным начальником?

По этому вопросу Гербер мог дать показания с чистой совестью. И он рассказал все, что знал. Капитан-лейтенант сделал скучающий вид, но слушал внимательно. Затем он развернул на столе карту проливной зоны:

— Посмотрите-ка сюда! Отряд сейчас отрезан вместе с другими второстепенными кораблями у островов в проливе… — (Ага, — подумал Гербер, — они все-таки выбрались туда!) — …Люди типа Брейтенбаха и Хейде не любят сидеть без дела. Они наверняка рассказывали вам, что должно произойти в ближайшее время?.. — Капитан-лейтенант сделал неопределенное движение рукой от группы островов в сторону Северного моря.

Гербер хорошо помнил свой последний разговор с Хейде: они хотели с ходу прорваться через пролив в Вильгельмсхафен. По всей видимости, господа из Лондона что-то заподозрили. Крупные операции требуют длительной подготовки, они, естественно, не остаются незамеченными для воздушной разведки. Таким образом, операция сохранила свою актуальность.

— Мне ничего не известно об этом, — ответил Гербер. — Когда отряд вышел в море, я находился уже в госпитале.

Но англичанин и не думал оставлять его в покое. Он все больше и больше закручивал гайки. Когда же Гербер стал натаивать на своих словах, он сделался грубым:

— У вас, по-видимому, осколки застряли не только в ноге, но и в мозгу!

— Для этого огонь вашей авиации был недостаточно прицельным, сэр! — возразил Гербер.

— Увести! — крикнул в ярости капитан-лейтенант.

Двое солдат безжалостно схватили Гербера и бросили в подвал. За его спиной щелкнул замок, и он очутился в темноте. Постепенно он разобрался в обстановке и понял, что его заперли в туалете. Поскольку никакой мебели там не было, он присел на крышку унитаза.

Вначале он чувствовал себя героем, но проходили час за часом, а никто не появлялся. Гербер забеспокоился. «Я и в самом деле не сказал ничего лишнего? — напряженно думал он. — Подобные молодчики прошли специальную подготовку и умеют читать даже по выражению лица. Когда он сделал это движение рукой, что отразилось на моем лице?» Гербер знал, что плохо владеет собой. Мать, например, всегда замечала, когда он хотел солгать.

Только много лет спустя, когда англичане опубликовали во всех подробностях историю войны, ему стало ясно, что он ошибался. В сражении у Джерси против отряда тральщиков действовали большой английский эсминец «Ашанти», польский фрегат «Перун» и несколько фрегатов союзников, но крейсера класса «Дидо» и эсминцев класса «К» там не было. Такое неправильное определение действий было, конечно, досадным, но тогда оно спасло его от дальнейших допросов.

Гербер задремал на сиденье. Его разбудил яркий свет от карманного фонаря. Караульный сержант не особенно вежливо рявкнул ему:

— Выходи!

Оказалось, на улице уже совсем светло. На узком перроне вокзала небольшими группками собирались пленные. Все они имели то или иное ранение, и их направляли в госпиталь.

В купе, где расположился Гербер, попал также авиационный майор. Он сидел напротив него. На правой руке майора была толстая повязка, под воротником болтался Рыцарский крест. Гербер удивился, каким это образом майору удалось протащить сей кусок металла через все фильтры.

В соответствии с правилами этикета, бытовавшими на флоте и в авиации, Гербер представился первым. И теперь ждал, проявит ли этот высокопоставленный господин желание начать разговор с простым обер-фенрихом.

Долгое время царило молчание. Майор уставился в окно и смотрел мимо Гербера. В конце концов он все же опустился с небес на землю, и между ними завязался довольно непринужденный разговор. Майора звали Кемпфе. Как выяснилось, и его после безрезультатного допроса заперли в туалете под большой трибуной. С учетом его воинского звания кабина была, однако, несколько большего размера.

— По всей видимости, там оправлялись господа самого высокого ранга, — сказал майор и засмеялся. — Таким образом, нам была предоставлена высокая честь переночевать там!

Кемпфе был летчиком-истребителем.

— Не угодно ли будет господину майору ответить на вопрос, где ему приходилось воевать?

Кемпфе назвал населенный пункт в Бретани. Гербер с удовлетворением подумал, что знает многие бретонские портовые города.

— Мой отряд дислоцировался в Сен-Мало…

При этих словах майор даже вскочил:

— Мало? От этой грязной дыры у меня остались самые скверные воспоминания. Какие-то флотские парни обстреляли там мою этажерку из двадцатимиллиметровых пушек!

«Почему же ты оказался таким идиотом, что вывалился со стороны солнца и прошел над рейдом, сплошь забитым кораблями?» — со злостью подумал Гербер.

Кемпфе продолжал бушевать. Он так и не осознал свою собственную ошибку. Когда буря улеглась, Гербер спросил с тонким подвохом:

— Разрешите, господин майор, уточнить, не связано ли ваше ранение с тем печальным происшествием?

Майор ответил отрицательно. Ранен он был значительно позже. В тот же раз ничего не произошло.

— А на этих парней я наложил бы арест, самое меньшее, на двое суток!

Гербер мог подтвердить из собственного опыта, что на флоте за подобные проступки налагались не менее суровые взыскания, чем в авиации, славившейся строгостью наказаний. Таким образом, взаимопонимание было восстановлено.

***

Поезд остановился в Уокефилде. В этом небольшом красивом городке когда-то обитал известный викарий, жизнь которого описал Оливер Голдсмит. С большим усердием, имевшим, однако, незначительный успех, Моппель пытался познакомить своих учеников с этим классическим произведением английской литературы.

Госпиталь был расположен за городом, в бывшей лечебнице для душевнобольных. Конструкция окон в госпитале соответствовала эго предназначению: их можно было открыть лишь на узкую щелочку. Отсюда никто не убегал.

Два отделения с прилегающей к ним большой территорией парка были выделены для военнопленных. В основном же в госпитале лежали англичане, получившие ранения на всех театрах войны: моряки из состава конвоев в Атлантике, пехотинцы, сражавшиеся в Средней Италии, солдаты 14-й армии из Бирмы, страдающие от малярии и желтой лихорадки, танкисты из Северной Франции с обгорелыми руками и ногами.

Этот вспомогательный госпиталь возглавлял медведеподобный полковник, которого все звали не иначе как «колонель Блимп». Несмотря на нехватку медицинского персонала, вызванную войной, работа госпиталя была поставлена отлично.

Палата, в которой лежал Гербер, находилась на попечении сестры Мерфи. Она обладала значительными правами, которые использовала не только в отношении пациентов, но и в отношении медицинского персонала, в том числе и врачей. Такое особое положение старшей сестры отделения заключало в себе большое преимущество: врачи высвобождались от выполнения многих второстепенных задач. Только так и могло быть хорошо налажено медицинское обслуживание в госпитале, насчитывающем тысячу пациентов, каким-то десятком врачей.

Состояние Гербера ухудшилось. Перевязка, наложенная на ногу всего сутки назад, пропиталась кровью, и каждый шаг вызывал резкую боль. Несмотря на летнюю погоду, его знобило. По всей видимости, у него повысилась температура.

Сестра Мерфи осмотрела его внимательно и затем сказала по-английски:

— Мы заберем вас в театр.

Гербер удивился. При чем тут театр, да еще до обеда. Недоразумение вскоре выяснилось. «Театром» в госпитале называли операционную. Хирург, лет пятидесяти, с редкими волосами и большими черными глазами, немедленно принялся за работу. На беглом немецком языке он стал расспрашивать Гербера об истории его болезни. Указания, которые он давал операционной сестре, звучали несколько странно. В его английском чувствовался акцент, да и сам язык походил на школьный.

Операция проходила под местным наркозом.

— Ну вот, один уже есть, — сказал врач по-немецки и протянул пациенту крошечный металлический осколок. — Сейчас достанем следующий…

Разговор во время операции продолжался: откуда родом и где воевал, школьные годы и образование — все это интересовало врача. Гербер был удивлен, что английский хирург с такой душевностью относится к немецким военнопленным.

После того, как был извлечен третий осколок, он наконец решился задать вопрос, который все время вертелся у него на языке:

— Откуда вы так хорошо знаете немецкий язык, господин доктор?

— Я родом из Германии, — ответил врач. — В Бонне учился, затем работал в больнице. В 1934 году пришлось эмигрировать. Я еврей… Не крутите ногой, молодой человек!

Гербер непроизвольно вздрогнул. Ему вспомнились занятия по национальной политике, которые проводил доктор Галль: у всех евреев — кривые носы, плоские лбы, темная кожа. Евреи трусливы, жадны, кого хочешь обманут и продадут. Всем ученикам пришлось заучивать целый набор ругательств, чтобы дать всестороннюю характеристику евреев.

И этот симпатичный господин, который ловко орудует скальпелем, оказался одним из тех евреев, кого национал-социалисты глубоко презирали.

— Нет, я в это не верю, — сказал Гербер откровенно.

Доктор Тургель горько улыбнулся.

За какие-то четверть часа из ноги Гербера были удалены четыре осколка.

— Теперь ваша рана будет затягиваться быстрее!

Гербер поблагодарил. Свои четыре сувенира он положил в тумбочку.

***

Постепенно Гербер успокоился. Да, собственно говоря, не было никакого смысла сходить с ума от тяжелых дум. Он находился далеко от фронта, где человека подстерегали тысячи опасностей, спал в чистой постели, англичане обращались с ним хотя и не очень дружелюбно, но достаточно корректно. По сути дела, он должен был благодарить случай, что американцы не переправили его за океан. Англия находилась к Германии гораздо ближе — может быть, ему удастся скорее попасть домой после войны.

Иногда он вспоминал о допросе. Если бы он принял предложение Хейде, он был бы теперь у своих, свободным человеком. Но была ли то свобода — находиться в подчинении у ненавистного начальника? Здесь, в госпитале, он совсем не чувствовал себя пленным. Длинный зал с высоким потолком и кроватями в два ряда напоминал ему госпиталь в Сен-Серване. К сожалению, ни одна из английских медсестер не была хоть капельку похожа на миловидную, стройную, с черными кудряшками Жанин.

Поскольку у Гербера не было никаких занятий, он внимательно присматривался к своему окружению. Наряду с тяжелоранеными, лежащими в постелях, было и несколько пациентов, которые практически вылечились и могли бы быть переведены в лагерь. Однако вследствие нехватки персонала сестра Мерфи использовала их в качестве рабочей силы. А они старались быть полезными где только могли. Пребывание в госпитале было, несомненно, более приятно, нежели в лагере — в палатках или в бараках из гофрированного железа.

Ряд коек, в котором лежал Гербер, обслуживал девятнадцатилетний зенитчик из местечка Нойсс на Рейне. Его родители несколько десятков лет назад переселились в Рурскую область с Востока. Никто не мог запомнить и правильно выговорить ни его имени, ни фамилии. Поэтому для простоты все звали его парнем из Нойсса.

Его главной обязанностью была доставка пищи к постелям лежачих больных. Питание здесь было не столь обильным, как в американском госпитале, но вполне достаточным.

— Попытайся достать для меня газету, — попросил Гербер парня из Нойсса. И уже через несколько дней он впервые в жизни держал в руках английскую газету. Раненые на соседних кроватях повытягивали шеи и напряженно, с некоторым злорадством следили, как Гербер пытался в ней что-нибудь понять. В заголовках он вообще не разобрался: это была целая наука. При чтении последних известий и комментариев он обнаружил, что не знает многих слов. Только с большим усилием он улавливал примерный смысл текста. Его взгляд упал на карикатуру: немецкий Михель на четвереньках пытается ползти вперед. Геббельс держит у него под носом чудо-оружие, на которое Михель глядит с надеждой. Сзади Геббельса в виде колосса был изображен толстый Геринг, весь увешанный орденами, а на заднем плане — совершенно ко всему безучастный и раскисший Гитлер. Последним был изображен Гимлер, наносивший по заднему месту Михеля удары кнутом.

Гербер непроизвольно ухмыльнулся. Рисунок бил в цель. Но внезапно им овладел страх. Ему показалось, что он делает что-то запрещенное. Он резким движением перевернул страницу.

После первоначальных трудностей дело пошло на лад. Отдельные понятия становились ясными из текста, в некоторых случаях ему помогал переводчик отделения, доцент филологии из Берлина, который только один имел право держать при себе словарь.

Гербер сначала попытался сориентироваться в обстановке на фронте, так как пленные уже в течение нескольких недель были лишены источников информации.

Известия оказались потрясающими. В Бельгии находились англичане. Американцы высадились в Южной Франции, овладели важнейшими портами и продвигались на север. Из Нормандии в различных направлениях выдвигались мощные танковые клинья. В середине сентября была освобождена столица Франции — Париж. Войска союзников подошли вплотную к границам империи и стояли у бывшего Западного вала, который английская пресса называла линией Зигфрида.

Интерес Гербера к газетам не укрылся от английского персонала. Без всякой на то его просьбы ему принесли целую стопку различных газет. Бумагу здесь, по-видимому, не экономили. Англичане любили газеты.

Сержант был консерватором и читал «Дейли экспресс». Эта газета была основана ультраконсервативным лордом Бивербруком. Сестра Мерфи была либералкой и выписывала «Дейли телеграф». Остальной медперсонал отделения был ближе к лейбористской партии и читал «Дейли геральд» или «Дейли миррор», падкую на сенсации газетенку, публиковавшую фотографии хорошеньких девушек, с готовностью выставлявших свои прелести на всеобщее обозрение.

В части подачи последних известий все они придерживались одного направления, комментарии же к ним были различными и излагались довольно свободно, что для Гербера было непривычным.

В них обсуждались мероприятия, проводимые правительством, ошибки военного командования, конструктивные недостатки военной техники, недостатки в организации снабжения, бюрократизм управления. В качестве иллюстраций приводились едкие карикатуры. Карикатуристы никого не оставляли в покое, за исключением членов королевской фамилии.

С большими трудностями Гербер разобрался в сообщениях с восточного фронта. Вся его центральная линия рухнула. Советские войска освободили Белоруссию, значительные территории Восточной Польши и Галиции. На южном фланге германского фронта образовалась громадная зияющая дыра: Румыния вышла из коалиции и объявила войну Германии. Фотографии и жизнеописания свергнутого правителя Антонеску были помещены во всех английских газетах. Обстановка на Балканах оставалась неясной. В Болгарии, у границ которой появились советские передовые танковые части, вспыхнуло народное восстание. Германские войска были вынуждены оставить Грецию и Крит. Английская авиация и греческие партизаны позаботились о том, чтобы этот отход гитлеровцев сопровождался большими потерями. Комментаторы досконально освещали вопрос, какие последствия для германского военного потенциала будет иметь оставление немецкими войсками Балкан. На карте приводились точные места расположения нефтяных полей и залежей руд.

В Польше, в ее столице Варшаве бушевало восстание. Мосты через Вислу были разрушены, весь город объят пламенем. Бои продолжались уже семь недель, и жестокости немцев по отношению к местному населению вызывали бурное возмущение всей английской прессы. В политическом положении в стране Гербер не мог разобраться. По всей видимости, существовало два польских правительства: одно — в Лондоне, которое Черчилль считал единственно законным, и другое — недавно образованное — в Люблине, которое было признано Сталиным и поддерживалось им.

Ни к англичанам, ни к советским людям Гербер не питал никакой симпатии. Но и победе немцев он не радовался. Ему в глаза бросались ужасные фотографии, на которых были запечатлены горы трупов, голые изможденные тела, сложенные штабелями, как дрова. То был лагерь уничтожения Майданек, обнаруженный русскими под Люблином. Тысячи людей из многих стран Европы, в том числе женщины и дети, были там уничтожены эсэсовцами. Их убивали, расстреливали, травили газами…

Вначале Гербер пытался не верить этим ужасам. Да нет, это же невозможно, мы не могли так поступать! Все это — фальсификация, беспардонная ложь! Но фотографии не давали ему покоя. Они преследовали его даже во сне.

Долгое время Гербер был не в состоянии снова развернуть газеты. Его мучили противоречивые мысли и чувства. Будучи пленным, он желал скорейшего окончания войны, с другой же стороны он этого боялся. Против Германии поднималась гигантская волна ненависти и презрения.

***

Октябрь выдался теплым, солнечным. Сестра Мерфи по собственной инициативе направила своих подопечных на работу в небольшой сад, разбитый около отделения. Четыре караульных, державших наготове заряженные винтовки, охраняли их.

Гербера посадили в кресло-каталку и вывезли во двор к скамейке. Рядом с ним оказался майор Кемпфе, который лежал в другой палате. Кемпфе был в плохом настроении и говорил мало.

— Моя рука останется неработоспособной, — пожаловался он. — Я не смогу больше летать…

Гербер посмотрел на окрашенные в различные цвета листья деревьев. Он вспомнил экскурсии в родные леса и подумал о родителях. Как-то они там? Жаль, что переписка запрещена.

Понемногу нога Гербера стала заживать. Доктор Тургель разрешил ему передвигаться на кресле-каталке в течение получаса ежедневно и, кроме того, упражняться в ходьбе с костылем по пяти минут. Это был значительный прогресс.

Для разгрузки медицинского персонала госпиталь затребовал врача из числа военнопленных. Но хотя в лагерях нашлось достаточно медиков, желающих практиковать, в госпиталь долго никого не присылали. И только к началу зимы прибыл врач. К большому удивлению пациентов и к неменьшему разочарованию руководства госпиталя, он оказался бывшим эсэсовцем.

Доктор Петер придавал большое значение тому, чтобы его называли «оберштурмфюрер», а не «господин старший врач». На рукаве мундира он носил ленточку с названием своей дивизии «Фрундсберг», которое свидетельствовало о его принадлежности к кучке ландскнехтов, собранных со всей Европы.

Доктор Петер был убежденным национал-социалистом. По всем вопросам коричневой идеологии он показал себя выдающимся знатоком. «Майн кампф» Гитлера он читал четырнадцать раз. Врачом он, однако, оказался весьма посредственным. Да и немудрено. После того как он с трудом выдержал выпускной экзамен в институте, отец купил ему практику в небольшом городке, где почти не было конкуренции. Во время войны он научился ампутировать руки и ноги и поэтому считал, что может работать хирургом.

Его первой операцией в госпитале было удаление аппендицита. Для этого ему потребовался целый час. Главный врач, мистер Питтон, справился бы с нею за пятнадцать минут. Врачи, сестры и даже санитары были возмущены тем, что им прислали такого врача. Парень из Нойсса сформулировал общее мнение с присущей для жителей Рейнской области прямотой: «У нас прямо сумасшедший дом!»

В течение нескольких дней доктору Петеру удалось собрать вокруг себя друзей-единомышленников. Часами они спорили по отдельным положениям и высказываниям партийных идеологов. Конечно же последнее слово при этом оставалось за ним.

Подобный пример нашел себе подражателей. Чтобы как-то скрасить ежедневную монотонность и избавиться от скуки, и другие пациенты стали собираться в дискуссионные группки. Старшие по званию офицеры считали при этом своим долгом не только поддерживать военный дух молодежи в плену, но и укреплять его. Они ведь готовились в будущем занять руководящие посты. Но какие и когда — эти господа и сами не знали.

Представители авиации собирались вокруг майора Кемпфе, который вновь обрел боевой дух. Они без конца обсуждали типы самолетов и их вооружение, болтали о спекуляциях бензином и других темных делишках. Кто не принадлежал к их кругу, вряд ли понял бы из их разговоров хоть одно слово.

Доктор Петер, кроме того, возглавил группу специалистов, занимавшихся проблемами танкостроения. Они во всех подробностях рассматривали различия между танковой дивизией СС и обычной армейской танковой дивизией. Разговоры подкреплялись графически, причем с использованием оригинальных тактических и иных знаков. Доктор Петер прилагал большие усилия, чтобы и в этой области прослыть специалистом и тем самым поднять свой авторитет.

Среди пациентов был подполковник генерального штаба. Своими малиново-красными кантами на бриджах, фетровыми тапочками и пижамной курткой он вызывал изумление у всех англичан.

— Это уже второй случай, — сказала старшая медсестра, — Кандидат в сумасшедший дом.

Подполковник занимался теорией обучения молодого поколения. Обладая определенными познаниями, он без особого труда оттеснил эсэсовца на второй план. Доктор Петер отомстил ему за это — плохо обработал его рану. Особенно помучился подполковник в день рождения Шлиффена, самый торжественный для любого генштабиста день.

Группа, в которую входил Гербер, оказалась самой малочисленной. Это напомнило Герхарду гимназию и «морской союз», который в упорной борьбе отстаивал свое право на существование.

***

Но самыми заклятыми врагами оказались эсэсовец и еврейский эмигрант, что собственно, не было удивительным. Их разногласия не только политического, но и профессионального характера создавали взрывоопасную ситуацию. Зачастую даже в присутствии пациентов между ними разгоралась перепалка. Однажды в пылу дебатов доктор Петер заявил:

— Если бы это зависело от меня, вы бы оказались в концентрационном лагере.

Доктор Тургель на это холодно ответил:

— Теперь от вас, господин Петер, ничего не зависит… Ни теперь, ни тем более в будущем!

Среди английских врачей существовала строгая иерархия. Самым большим авторитетом пользовались хирурги. По причинам, объяснение которым следовало искать еще в пятнадцатом столетии, их называли «мистер», а не «доктор». Следом за хирургами шли врачи-специалисты, которым более или менее часто приходилось брать в свои руки скальпель. С некоторым разрывом за ними следовали представители прочих клинических специальностей, а в заключение — все практики. Рентгенологи и фармакологи стояли на самой низшей ступеньке.

Оберштурмфюрер обладал довольно-таки скромными специальными знаниями и был для англичан только «доктором», однако он делал вид, будто ничего не замечает. Но обращение «доктор» уязвляло самолюбие Тургеля. Будучи эмигрантом, он считался в Англии иностранцем без подданства и был вынужден довольствоваться скромным положением. Он страдал и ждал лишь случая, чтобы проявить свои способности и знания.

Однажды врачебной комиссии госпиталя был представлен немецкий фельдфебель с ранением в запястье руки. Рана уже зажила, и его можно было бы направить в лагерь. Но у пленного оказался перебитым радиальный нерв, и рука не действовала. Врачи приняли решение сшить фельдфебелю концы нерва. Операция такого рода была довольно сложной, длилась обычно несколько часов и требовала большого хирургического мастерства.

Доктора Петера спросили — больше ради шутки, — не сможет ли он сделать эту операцию. Петер конечно спасовал. Тогда прооперировать фельдфебеля согласился доктор Тургель. Назначили день и время. Главный врач госпиталя, мистер Питтон, не преминул прийти на операцию и с интересом наблюдал за работой хирурга.

Доктор Тургель справился с ней блестяще. Нерв был сшит, шов зарастал, и через несколько недель пальцы у фельдфебеля снова обрели чувствительность. С тех пор Тургеля стали величать «мистер».

Полковник Блимп уже несколько раз обращался по инстанции с просьбой отозвать из госпиталя доктора Петера и заменить его другим врачом. Военное министерство на это, однако, никак не реагировало. Доктор Петер по-прежнему практиковал в госпитале. В одном аспекте он добился изумительных успехов. Многие из эсэсовцев были весьма обеспокоены тем обстоятельством, что на внутренней стороне правой руки, выше локтя, у них была вытатуирована группа крови. Вот от этого-то клейма они и хотели избавиться. Многие военнопленные, числившиеся в списках англичан как унтер-офицеры и ефрейторы, были на самом деле унтершарфюрерами и роттенфюрерами СС. Этого они смогли добиться только с помощью врачебного вмешательства.

Английские врачи знали об этих махинациях, но помешать ничем не могли, пока врач-эсэсовец оставался в госпитале. Да и военное министерство, видимо, хотело, чтобы обман продолжался.

***

За неделю до Рождества генерал-фельдмаршал фон Рундштедт сконцентрировал свои танковые соединения и начал контрнаступление. Шестьсот сверхтяжелых танков — «королевских тигров» нанесли удар в западном направлении через Арденны. Был окружен Бастонь, передовые отряды немцев появились недалеко от Мааса. Это известие произвело на всех впечатление разорвавшейся бомбы. Никто в американском да и в английском штабах не рассчитывал на новое наступление немцев.

В госпитале царило большое оживление. Как только Гербер получил газеты, все столпились у его кровати послушать, что там сообщалось. В их числе был майор Кемпфе, генштабист. Доктор Петер даже присел на край кровати Гербера.

В газетах говорилось о глубоком прорыве арденнского фронта союзников. Герберу пришлось переводить всю редакционную статью, написанную фронтовым корреспондентом и переданную в Лондон по кабелю.

— «Кто-то допустил оплошность, возможно, ошибку», читал Герхард.

Вокруг оживленное кивание, злорадное гоготанье.

Комментарии были довольно откровенными: удар Рундштедта пришелся как раз по стыку между английскими и американскими войсками, чем единое управление войсками союзников было сильно затруднено. Из-за плохой погоды воздушная разведка не сработала, и готовность резервов к проведению контрударов оставляла желать лучшего.

— Наконец-то наступил перелом, — сказал доктор Петер и выпятил грудь с победным видом.

Генштабист со знанием дела пояснял по карте, куда был направлен удар: переправы через Маас, пролив. Задача — разделить американцев и англичан и устроить им второй Дюнкерк…

«Железные», и прежде всего доктор Петер, подняли головы. Больше всего им сейчас хотелось бы затянуть «Хорста Веселя».

В последующие дни стали известны новые подробности. Транспортный узел Бастонь по-прежнему удерживали американские войска, и наступление Рундштедта 26 декабря было остановлено далеко от переправ через Маас.

В начале января наступление немцев возобновилось, и войска союзников опять оказались в критическом положении. Черчилль написал озабоченное письмо премьеру Сталину, в котором просил его начать Висло-Одерскую операцию на несколько дней раньше, чем планировалось, чтобы тем самым облегчить положение союзников на западном фронте.

На этот раз редакционные статьи различных газет не отражали единого мнения. «Письмо Сталину является свидетельством серьезности нашего положения», — считали одни. «Немецкое наступление остановлено, территориальных потерь нет, линия Мааса не прорвана — вот что является решающим», — заявляли другие.

Слушатели также разбились на два лагеря.

— Может быть, вы скрываете от нас часть сообщений? — спросил доктор Петер и посмотрел на Гербера угрожающе.

В газетах говорилось уже не об Арденнском прорыве, а лишь об арденнском изгибе линии фронта. Пришлось обращаться к словарю, прежде чем «железные» поверили, что перевод Гербера правилен. Армия Рундштедта была вынуждена оттянуть передовые танковые отряды, и опасность, нависшая над войсками союзников, была устранена. Погода улучшилась, и опять стало сказываться превосходство авиации англичан и американцев в районе Арденн. Кольцо вокруг Бастони было разорвано. Последнее наступление вермахта на западном фронте провалилось, перелома не произошло.

«Железные» молча стали расходиться.

***

«Два раза в день упражнения в ходьбе с костылями», — значилось в предписании доктора Тургеля. Герберу снова, как ребенку, пришлось учиться ходить. С большим трудом добирался он до кухни или комнаты отдыха для караульных. Без всякого на то приказания помогал вытирать посуду, готовить бутерброды или резать мясо по порциям, что в английских семьях входило в обязанности мужчин.

Вскоре Гербер близко познакомился с караульными и медицинским персоналом. И в их среде были политические разногласия. Каждый аргументировано отстаивал свою точку зрения. Большинство английских солдат было невысокого мнения о Черчилле. Тот, наподобие Германа Геринга, любил показываться на людях в своей роскошной военной форме лорда-протектора и адмирала. Его дипломатические промахи и антикоммунистические воззрения часто становились поводом оживленных дискуссий и серьезных споров. Но никогда эти споры не переходили в личную вражду. «Научимся ли когда-нибудь мы, немцы, также уважать людей с иными политическими убеждениями?» — спрашивал себя Гербер, вспоминая трагическую судьбу своего бывшего учителя доктора Феттера.

Самым надежным помощником на кухне был парень из Нойсса. Зная всего лишь несколько слов по-английски, он дал понять англичанам, что думает о Петере и его дружках.

Одного из караульных звали Джорди. Это было не имя, а прозвище — так в Британии называли всех, кто родом из Ньюкасла. Там строились корабли. Джорди до войны тоже работал на одной из тамошних верфей. Он был коммунистом. «Все Джорди — коммунисты», — заявил он с гордостью. Ньюкасл вот уже в течение нескольких десятилетий посылал депутата-коммуниста в нижнюю палату парламента.

Джорди и Гербер поудобнее устраивались на кухне и болтали. Джорди было тридцать пять лет, и он уже многое повидал: мировой экономический кризис с борьбой за повышение заработной платы, забастовками и безработицей. Он с юмором рассказывал о своем рекрутстве в Уэльсе, о воздушных налетах и опасности немецкого вторжения на Мальту в 1940 году. Двумя годами позже он был тяжело ранен в Северной Африке. И вот после выздоровления попал в караульную команду в Уокефилд.

Внезапно их разговор прервали. Снаружи показался офицер в разноцветном кепи, темно-оливковом полевом обмундировании и шотландской юбочке в зеленую клетку.

— Проверка! — бросил Джорди и быстро шмыгнул в коридор, где, собственно, и было его место.

Когда высокое начальство проходило мимо него, Джорди пристукнул каблуками с такой силой, что ее вполне хватило бы, чтобы расплющить взрослую черепаху. Ствол своего автомата он направил точно на носок правого сапога и уставился прямо перед собой, выставив вперед подбородок.

Офицер задал ему несколько вопросов, на которые Джорди отвечал громко и кратко.

— Ваше место в коридоре, а не на кухне, заметьте себе это!

— Да, сэр! — рявкнул в ответ Джорди.

Гербер был изумлен тем, что больше ничего не произошло:

— У нас бы за такое дали самое малое трое суток ареста.

Джорди улыбаясь потрогал маленький бантик на своей форменной куртке:

— Мы были оба в восьмой армии, обер-лейтенант и я.

Гербер, естественно, не имел ни малейшего представления о восьмой британской армии. Джорди просветил его:

— Эта армия под командованием Монтгомери прошла с боями более двух тысяч километров от Эль-Аламейна до Туниса, затем через Сицилию, Неаполь и Рим до Средней Италии. У кого есть бантик восьмой армии, тот считается фронтовиком и может позволить себе некоторую вольность. Кроме нас такое позволительно, пожалуй, только хайландерцам — горцам из состава шотландских войск, находящихся на особом положении. Они носят специальный красный значок на кепи.

В течение следующих недель Гербер узнал довольно много о британской армии. Вначале это были отрывочные сведения, даже не всегда понятные. Постепенно из рассказов Джорди и его товарищей, из газетных сообщений и собственных наблюдений сложилась цельная картина: муштра, издевательство, строгая дисциплина и, — хотя здесь и были другие уставы и наставления, другое вооружение — то же слепое повиновение.

Однако имелись и отличия. Разрыв между унтер-офицерским составом и рядовыми был не так значителен, как в вермахте, поскольку они жили и питались вместе. Никто, даже молоденький рекрут, не был обязан приветствовать какого-нибудь сержанта на улице или во дворе казармы стоя по стойке «смирно». Да и фельдфебель здесь не был полубогом.

По-другому строились отношения между офицерами и нижними чинами. Да и в самом офицерском корпусе имелась значительная ступенчатость. Тот, кто имел влиятельных родственников, происходил из дворянской семьи или же состоял хотя бы в далеких родственных отношениях с королевским двором, мог сделать быструю карьеру как в армии, так и на флоте, в авиации. Большинство же кадровых офицеров вынуждены были пробиваться наверх с трудом, проходя через десятки лет службы в колониях. Начальник госпиталя относился как раз к этим грубым, поседевшим в пороховом дыму воякам.

Офицеры в Великобритании получали значительно большие продовольственные пайки, чем другие военнослужащие. Такое положение было установлено официально специальными циркулярами. Джорди высказался по этому поводу весьма своеобразно: «Офицеры принадлежат к совершенно иному классу, нежели остальная масса солдат». По-видимому, это было так. Гербер, вероятно, назвал бы офицеров другим социально-общественным слоем. Джорди же всегда употреблял лишь слово «класс». И этой точки зрения он придерживался твердо.

Войска Монтгомери после того как им удалось без особых затруднений переправиться через Рейн у Везеля, продвигались по Северо-Германской равнине. Одновременно армия Патона перешла через Верхний Рейн и направлялась вглубь Южной Германии. Маршал Жуков стоял на Одере и Нейсе. Несмотря на жестокие кровопролитные бои, его войска продолжали удерживать два плацдарма в районе Кюстрина.

«Железные» все теснее группировались вокруг доктора Петера, веруя в окончательную победу Германии, несмотря на все поражения вермахта. Эта вера, по их глубокому убеждению, была единственным источником, откуда могли черпать силы арийцы-сверхчеловеки. Чем дальше отходили немецкие войска, тем меньшим становился интерес «железных» к военному положению на фронтах. «Чтение газет дает лишь повод для пустого разглагольствования! — заявляли они. — Лучше было бы запретить раздачу газет не только пациентам, но и медицинскому персоналу».

Гербер и некоторые другие получили предупреждение от оберштурмфюрера.

— Любые разговоры и беседы с английским персоналом необходимо свести до минимума. Это касается и тебя, малыш! — сказал он парню из Нойсса.

Сам оберштурмфюрер ничего не знал о политических воззрениях английского персонала. Его знания английского языка были настолько ничтожны, что ему приходилось делать вид, будто ведение частных разговоров с англичанами он считает ниже своего достоинства. То, что Джорди является членом Компартии Великобритании, ему также не было известно, в противном случае он сделал бы Герберу более строгое внушение.

***

«Ремеслу — везде почет» — эта поговорка, по мнению Гербера, нашла здесь, в госпитале, яркое воплощение. Часовщики ремонтировали, чистили и смазывали карманные и ручные часы различных систем как друзьям, так и недругам. В качестве платы за свой труд они получали сигареты. Портные за доступную цену — также в виде сигарет — производили мелкий ремонт и перешивали обмундирование английских караульных и санитаров. Из пленных только санитары получали официально полагающуюся им норму табака — сорок сигарет в неделю. Иногда перепадало по пачке сигарет и помощникам по кухне.

Много дела было и у парикмахеров. Волосы в плену почему-то отрастали с такой же быстротой, как и на свободе. Некоторым брадобреям удалось сберечь свои принадлежности, и вот теперь они, как в былые времена, за небольшую плату — две сигареты за стрижку волос — обслуживали желающих. Английские клиенты платили даже по десять сигарет, что все равно было значительно дешевле, чем у парикмахера в городе.

Гербер, прихрамывая, отправился к рабочему месту обер-мастера из Лаузитца по имени Штош. Поскольку ему пришлось некоторое время ждать своей очереди, он извлек из кармана иллюстрированную газету, которую ему рекомендовала почитать медсестра Мерфи. «Как нам следует поступать с Германией?» — гласил заголовок статьи в газете «Пикчер пост». Автор ее, по-видимому, располагал информацией по всем пунктам, которые обсуждали Сталин, Рузвельт и Черчилль несколько недель назад в Ялте.

Германия после поражения в войне! Гербер осторожно огляделся, нет ли поблизости кого-нибудь из «железных». На разноцветной карте, опубликованной в газете, было наглядно показано, какие цели преследовали победители. Германское правительство и другие государственные органы должны быть распущены, власть переходила в руки вооруженных сил союзников. Вся Германия должна быть оккупирована: Юг — американцами, Север и Запад — англичанами, Восток — русскими. Границы приблизительно проходили по Майну и Эльбе. Примут ли участие в оккупации французы, к моменту закрытия редакции было еще не известно. Но и без них положение было достаточно тяжелым. Гербер представлял себе последствия войны для Германии примерно такими же, как в 1918 году: территориальные потери, гнетущие репарационные платежи, тяжелые годы возрождения. Тогда была оккупирована только Рейнская область. А теперь? Сердце у него забилось сильнее. Его родной город оказывался в советской оккупационной зоне. Туда придут русские и установят коммунистический режим. «Что предстоит пережить родителям, друзьям и знакомым, когда все полетит в тартарары?» — думал он и чувствовал себя совершенно беспомощным.

Наконец настала его очередь стричься. Обер-мастер Штош с помощью гребня и ножниц пытался разобраться в путанице его волос. Время от времени он с любопытством бросал взгляд в газету, которую держал в руках Гербер, и попросил его рассказать, что означает эта цветная карта. Затем спросил:

— А где находится Финстервальде?

Гербер указал пальцем точку примерно около Нижнего Лаузитца, где, по его мнению, должен был находиться этот известный веселыми песнями город.

— Это точно?

— Да, абсолютно точно. Здесь, где-то в этом районе…

— У русских? Да ведь они все отберут — мой домик, мое дело, — заскулил парикмахер.

Русские в Финстервальде? Этого не может быть. Только вчера у него стриг волосы доктор Петер, так тот рассказывал о намечающемся великом переломе и секретном оружии, которые должны ввести в дело в ближайшее время. «Одним ударом с лица земли будет стерт Лондон, тогда все пойдет по-другому, мой дорогой Штош. А русских мы снова оттесним за Вислу!» Да, примерно так он и говорил.

Другие клиенты также обратили внимание на карту и стали разыскивать на ней свои родные места. Американская оккупационная зона, английская зона — эти уточнения воспринимались без особых волнений. Русских же все боялись, в особенности офицеры и солдаты, побывавшие на восточном фронте. И все нацисты.

Гербер был не особенно доволен тем, что газетная статья заинтересовала многих. Распространявшиеся ежедневно по отделению слухи и без того вызывали недовольство «железных». А если они узнают о том, что он сейчас рассказывал?…

***

Красная Армия продвигалась к Берлину, захватывая его в клещи. На Западе английские и американские войска двигались почти беспрепятственно. Большинство пленных стали понимать, что поражение неизбежно. Но они не осмеливались громко говорить об этом, тем более в присутствии доктора Петера и его дружков.

То, что «железные» все еще верили в великий перелом, было сомнительно. Внешне же они продолжали вести себя по-прежнему, твердо заявляя, что фюрер найдет гениальный выход из создавшегося положения. Они оставались верны своему лозунгу: «Стоять до конца, пока где-то еще стреляют».

Другие офицеры были поосторожнее. Для них вторая мировая война являлась лишь вторым раундом борьбы за господство в Европе. Если Германия проиграет и этот раунд, то после некоторой паузы, необходимой для того, чтобы прийти в себя, нужно будет начать третий раунд, но на этот раз с более верными союзниками.

Один из санитаров как-то в разговоре обозвал Гитлера «полным нулем в военных вопросах». Доносчики передали его слова эсэсовскому врачу. А таких людей доктор Петер вблизи себя не терпел. Подав на него жалобу полковнику Блимпу, он, естественно, не мог указать истинной причины, поэтому ничего не подозревающий санитар был обвинен в таком проступке, который среди мужчин как в Германии, так и в Великобритании порицался. Полковник даже не потрудился проверить обвинение, и обер-ефрейтор как «не совсем нормальный психически» был отослан в лагерь.

По поведению пленных «железные» стали замечать, что их влияние падает. Прежняя угроза, что все инакомыслящие будут взяты на заметку, а потом о них будет доложено куда следует, уже не действовала. Поэтому они стали распускать слухи о строгом наказании. Большинство пленных тотчас же укрылись за стеной молчания. И только в своем кругу они осмеливались высказывать истинное мнение. А парень из Нойсса остался верен самому себе: он говорил все, что думал. Гербер предупредил его:

— Будь поосторожнее, этот подполковник и черный Петер способны на все!

Парень в ответ лишь беззаботно рассмеялся:

— В этой грязной войне я не раз смотрел смерти в лицо!

И все-таки несчастье произошло. Доктор Петер и его дружки спровоцировали дебаты, чтобы заманить парня в ловушку. Гербер слышал лишь отрывки их разговора, поскольку кровать рейнца стояла в противоположном углу палаты. Их разговор становился временами довольно-таки громким.

— Плевал я на вашего фюрера! — крикнул в ярости парень. — Он собирался завоевать половину мира для Круппа и его компании, а мы, простые люди, должны были положить за них свои головы. Моих родителей разбомбили, двое братьев убиты. Германия лежит в развалинах. И все это благодаря вашему фюреру, ха-ха!

Гербер испугался. Подобные слова нанесли «железным» смертельную обиду, которую они так просто не проглотят. Другие пациенты тоже опасались этого.

В госпитале не было никаких вечерних поверок. Сержант пересчитывал своих овечек, когда они уже лежали в постелях. По ночам в палате горело лишь дежурное освещение, но и его хватало, чтобы заметить каждого при таких обходах.

Гербер уже крепко спал, когда в палате вдруг вспыхнул яркий свет. В дверях показались несколько караульных, державших наготове оружие. Сестры, английские санитары возбужденно бегали взад и вперед. Тревога! При пересчете пациентов одного из них не оказалось на месте. Может быть, кто-нибудь сбежал? В госпиталях это было намного проще, нежели в обнесенных колючей проволокой лагерях.

Не было парня из Нойсса. После долгих поисков его наконец обнаружили на чердаке, заваленном старыми матрацами и разным барахлом. Парень был мертв — его задушили.

Все ожидали, что будет проведено тщательное расследование. Ведь Скотланд-Ярд всемирно известен своими сыскными делами. Поскольку круг подозреваемых лиц был не особенно велик, для него оказалось бы детской забавой обнаружить преступников и наказать их.

Но эти ожидания не оправдались. Будучи военным объектом, госпиталь не входил в сферу деятельности Скотланд-Ярда и других гражданских ведомств и служб. Военные же власти провели расследование и допросы поверхностно, что не дало никаких результатов. «Здесь нет никого, кто мог бы позаботиться о должном порядке, поэтому этим мы будем заниматься сами!» — цинично заявил подполковник.

Гербер только упрекнул себя, что не предупредил парня более настойчиво. В какой-то степени он считал себя даже виновным в его смерти. В нем поднялась неописуемая ярость против «железных». С его глаз спала пелена. Да это же ведь их методы — душить, расстреливать, травить газами! Устранить любого, кто пытается выступать против них, кто мог швырнуть им правду в лицо. Они стремятся сеять страх и ужас даже здесь, в плену.

Прошло дней пять, но преступники не были взяты под стражу. Более того, о случившемся за пределы госпиталя не просочилось ни единого слова. В кровати парня из Нойсса лежал другой пациент, а оберштурмфюрер проходил по палате с такой важностью, будто к случившемуся он не имел никакого отношения.

Гербер уже не владел собой. Он изложил Джорди свои опасения, что все так и останется без последствий. Джорди помолчал какое-то время, а затем сказал:

— Подожди, ты кое-что увидишь.

Через неделю он сунул ему свежий номер газеты «Дейли уоркер». Некто мистер Галлахер, депутат от избирательного округа Ньюкасл — Юг, задал в нижней палате представителей вопрос «глубокоуважаемому и мужественному» военному министру о том, почему от общественности скрывается факт убийства в госпитале антифашистски настроенного пленного ярыми нацистами.

Другой депутат заметил, что ему известен подобный же факт в лагере под Шеффилдом. Министр ответил сдавленным голосом, что оба случая находятся в стадии расследования. Тем самым он вызвал возгласы недовольства в свой адрес. На вопрос, что же он собирается предпринять, чтобы исключить подобные случаи в будущем, министр обещал представить в ближайшее время подробный план мероприятий.

— В ближайшее время? — заметил Гербер с сомнением и сложил газету. — Это же ведь всего-навсего военнопленные.

Джорди возразил:

— Если министр обещает, но ничего не предпринимает, то дни его пребывания на посту сочтены. Поэтому он будет вынужден действовать! В противном случае мой депутат вновь вернется к этому вопросу.

Джорди оказался в какой-то степени прав. Через несколько дней в госпитале появились трое говорящих по-немецки господ, которые заняли отдельные помещения и стали вести опрос каждого пленного в отдельности: что вы думаете о Гитлере? кто виновен в развязывании второй мировой войны? были ли вы членом НСДАП? какую должность занимали в «Гитлерюгенде»? каково ваше представление о будущем Германии?

Гербер сидел напротив человека небольшого роста, в роговых очках, который представился как Олленхауэр. На вопросы Гербер отвечал вежливо, но сдержанно. Господин делал у себя какие-то пометки. Через четыре минуты Гербер был уже свободен. С другими дело шло и того быстрее. Кто, войдя, сразу поднимал правую руку в виде приветствия и застывал по команде «Смирно», мог быть свободным тотчас же. Кое-кто из «старых бойцов» даже гордился этим, считая, что показал неказистому томми, что почем. В действительности он просто облегчил ему работу.

Собственно говоря, акция должна была начаться раньше. Эти господа не раз появлялись в Уокефилде, но тут же исчезли. Они якобы не смогли разместиться в гостинице, к тому же в госпитале не оказалось подходящих помещений для опроса пленных. И только после телеграммы военного министра они спешно начали работу.

Причина задержки крылась в полковнике Блимпе. Как большинство английских офицеров, он был консервативен. Эти гражданские лица, немецкие эмигранты, подчинялись управлению по проверке политической благонадежности. Кроме того, они являлись членами партии, соответствовавшей в Англии лейбористской. Подобным людям полковник не симпатизировал. Их деятельность он характеризовал в лучшем случае как переливание из пустого в порожнее.

Проведенный опрос преследовал цель рассортировать пленных на черных, серых и белых, чтобы потом отделить их друг от друга. Убийцы же по-прежнему остались на свободе.

Глава 19 КОНЕЦ ГЕРМАНИИ?

«Тысячелетняя империя» лежала в развалинах. Советские войска уже дошли до центра Берлина. «Альпийская твердыня» оказалась мыльным пузырем, и теперь не армия генерала Венка, не чудо-оружие не могли ничего изменить в исходе войны. Гитлер и Геббельс покончили жизнь самоубийством. Доктор Петер сравнил их смерть в сгоревшей дотла имперской канцелярии с драматическим концом Нибелунгов в горящей крепости Этцель.

И тем не менее фанатики не сдавались. Во Фленсбурге Дениц образовал так называемый рабочий орган имперского правительства, деятельность которого была направлена на то, чтобы оттянуть конец войны и вбить клин в антигитлеровскую коалицию путем заключения сепаратного мира с Великобританией и США.

— Хайль Дениц! — приветствовал всех однажды утром подполковник довольно громким голосом.

Нашлись и другие, которые, подобно ему, возлагали на Деница свою последнюю надежду. Гербер к их числу не относился. И майор Кемпфе тоже, хотя и был коричневым до мозга костей. Самолюбие его было уязвлено тем, что Гитлер назначил своим преемником гросс-адмирала, обойдя Геринга.

23 мая и с этим было покончено. Клика Деница и все, кто осел во Фленсбурге, были арестованы. В общей сложности их насчитывалось триста человек — генералов и старших офицеров.

За решеткой оказалось большинство нацистских бонз. Их схватили во время бегства или уже в укромных уголках, где они пытались укрыться. Вот когда они показали свою сущность! «И из-за этих трусов мы были втянуты в войну!» — громко возмущался какой-то обер-ефрейтор.

Слухи о зонах оккупации подтвердились. Верховную власть теперь осуществлял Союзный контрольный совет. «Вот и конец Германии», подумал Гербер с горечью.

Все военные институты были официально распущены. Вермахта более не существовало. Изображение имперского орла, названного солдатами незадачливым стервятником, следовало спороть с тужурок. Воинские звания, отношения подчиненности, право отдачи приказов были отменены. «Железные» бродили с сумрачными лицами.

— Доброе утро, господин Кемпфе! — приветствовал Гербер бывшего майора.

Но тот запретил обращаться к нему на гражданский манер и пожаловался полковнику Блимпу. К величайшему изумлению Гербера, тот встал на сторону офицера. И Гербер был посажен под арест на двадцать суток. Для начала ему остригли наголо волосы, но не столь аккуратно, как это делал обер-мастер Штош. А затем отправили на грязные работы. Полковник заботился о том, чтобы у него всегда было достаточно рабочей силы именно для таких занятий. И отбывающие наказание таскали умерших, чистили мусорные ящики, подносили уголь — и так по двенадцати часов в день. Им приходилось драить до блеска самыми примитивными средствами старую оловянную посуду, давно запрещенную в Германии к употреблению из-за опасности для здоровья человека.

— Все должно сверкать как серебро! — напутствовал арестованных сержант.

Гербер люто возненавидел Кемпфе и поклялся ему отомстить. Но случай не подвернулся. Когда прошли эти двадцать дней, майор уже находился на пути в один из лагерей. Госпиталь для пленных в Уокефилде был ликвидирован. В будущем на территории Великобритании должны были функционировать только два госпиталя такого рода.

Среди пленных царили беспокойство и сумятица. До сих пор они воспринимали свое положение как состояние, которое должно быть соответствующим образом урегулировано по окончании войны путем переговоров между правительствами. Теперь же все стало неясным. Побежденная Германия не имела никакого правительства и никаких военных инстанций. Даже те, для кого все было абсолютно безразличным, поняли, что они совершенно бесправны.

***

Пациентов госпиталя в Уокефилде — как офицеров, так и солдат — сводили в команды в соответствии с их политической группой крови и отправляли в различные лагеря. Доктор Петер получил руководящую должность в «черном» лагере, к которому, собственно, и принадлежал вместе со своими единомышленниками.

У солдат, проведших долгое время в постели, форменная одежда не сохранилась. У Гербера был только спальный костюм и полосатый халат. В таком виде его в лагерь, естественно, отправить не могли. И его обмундировали. Для этого использовали списанное английское армейское обмундирование шоколадно-коричневого цвета. На спине тужурки был вырезан большой круг, на месте которого вшили яркий лоскут. Не лучше выглядели и брюки. Заплатанная разноцветными лоскутами одежда походила на карнавальный костюм.

Ехали они в специальном вагоне скорого поезда в юго-западном направлении. Герберу пришла в голову мысль рассмотреть себя более внимательно в зеркале, висевшем в коридоре. Часовой тут же довольно ощутимо ударил его прикладом по спине. «Если вздумаешь бежать, приятель, мы будем знать, куда целиться!»

На всех станциях и даже в железнодорожных вагонах висели красочные плакаты. Шла предвыборная кампания. Едва война в Европе окончилась, как лейбористская партия заявила о разрыве союза с консерваторами. Необходимо было избрать новый парламент, что для Великобритании являлось событием первостепенной важности.

«Помоги ему завершить свое дело — голосуй с учетом интересов нации!» — требовали консерваторы. На их плакатах красовалось расплывшееся лицо Черчилля. Часовые разговаривали между собой громко, не стесняясь присутствия пленных, высказывали свои предположения об исходе выборов. Один капрал предсказывал победу лейбористов. Другие его поддержали. «Это просто невозможно, — думал Гербер. — Премьер-министр, который руководил страной в течение шести лет столь тяжелой и закончившейся для Англии победой войны, не может быть смещен так сразу!»

Мелькали названия населенных пунктов, которые не только запомнить, но и выговорить-то было трудно. Слова состояли из пяти, а то и восьми слогов со скоплением согласных. Поезд шел по Уэльсу, где когда-то поселились кельты.

Вагон, находившийся под сильной охраной, несколько раз цепляли к различным поездам. Долгая езда наконец окончилась в маленьком городке с низкими закопченными зданиями. Серой была долина, по которой двигалась колонна пленных. Серыми были дома. Серый дым поднимался из бесчисленных печных труб. Серыми были дороги, листва деревьев, трава на лугах — безрадостный индустриальный ландшафт.

Пейзаж долины определялся добычей угля. Солдаты родом из Рурской области перебрасывались замечаниями. Столь маленьких шахт и крошечных домен у них на родине не было уже с конца прошлого столетия. Промышленность в Уэльсе была отсталой — по всей видимости, это являлось следствием ее сильной раздробленности. Национализация, которую требовала в своих предвыборных плакатах лейбористская партия, должна была стать поворотным пунктом к оздоровлению экономики.

***

Лагерь был таким же безотрадным, как и ландшафт. Расположенные точно по линейке длинными рядами, стояли там сотни примитивных бараков. На цоколе из кирпича были установлены коробки из гофрированного железа, в торцевой части которых были прорезаны дверь и два небольших окошечка. Эти жалкие железные ящики назывались по имени их изобретателя «хижинами Ниссена»[8]. Это название напоминало о гнидах, обычно в больших количествах обитавших в одежде пленных. Однако вшей здесь не было. В помещениях легко было поддерживать чистоту, проводить дезинфекцию и дезинсекцию.

В каждом таком бараке располагалось по двадцать восемь человек. Внутреннее убранство было крайне примитивным: двухэтажные деревянные нары с тонкими соломенными матрацами и грубыми шерстяными одеялами поверх них, четыре скамьи, два грубо отесанных стола и железная печка. Свое личное имущество обитатели барака должны были держать в небольших вещевых мешках.

Надежда Гербера на то, что он окажется вместе со своими знакомыми из Уокефилда, не оправдалась. Лагерь был заполнен почти полностью, и в бараках оставались лишь отдельные свободные места. Вновь прибывшие распределялись по всей громадной территории и с тех пор больше друг друга не видели.

Гербер чувствовал себя несчастным. Теперь он действительно был взят под стражу. Каждые сорок бараков, не считая управленческого, санитарного и кухонного, составляли блок. Он отделялся двойным забором из колючей проволоки не только от внешнего мира, но и от соседних блоков. Между внешним и внутренним забором патрулировали часовые со сторожевыми собаками. По углам лагеря были установлены вышки. Все ограждение, даже проходящее между блоками, в ночное время ярко освещалось прожекторами.

Гербер лежал, вытянувшись во всю длину на своем жестком ложе.

— Да, всех нас, по-видимому, направят на работы в шахты, — сказал кто-то.

— Там хорошо зарабатывают, — заверил всех бывший шахтер, родом из Саарской области.

— Но вряд ли нам за это будут что-нибудь платить, — возразил ему Рольф Ульберт, сосед Гербера.

Ульберт — старший среди них. Ему было не менее тридцати пяти. Коренастый, среднего роста, всегда уравновешенный, с размеренными движениями, он говорил всегда обдуманно и в бараке пользовался большим уважением, прежде всего за свое умение разбираться в людях.

Ульберт представился всем матросом. Матрос в тридцать пять лет? Гербер очень удивился. Он знал матросню, их жаргон и манеры слишком хорошо, чтобы признать этого «матроса» за настоящего. Но он не хотел задавать Ульберту лишних вопросов. Когда-нибудь его тайна и так раскроется.

Намного больше Гербера занимал вопрос: что же, собственно, были намерены делать с ними англичане? Одна только мысль, что ему придется работать в шахте, приводила его в ужас. Опираясь на костыль, он прошелся, прихрамывая, по территории блока, прилагая большие старания, чтобы произвести на всех благоприятное впечатление. Ульберт наблюдал за ним ухмыляясь.

Гербер мог бы и не растрачивать попусту свои силы. Все пленные все равно находились за колючей проволокой. У них было много свободного времени. Подъем, уборка и заправка коек, умывание, переклички и прием пищи — все это, вместе взятое, занимало немного времени. Те, кого назначали убирать барак или чистить картофель на кухню, могли считать себя счастливыми.

Время надо было каким-то образом убить. Для этого годились всевозможные военные истории, воспоминания о родных местах, о работе и довоенном времени. Было даже установлено опытным путем, что стены барака, сделанные из гофрированного железа, все же гнулись. Полученной в свое время профессией теперь мало кто был доволен. Строились грандиозные, прямо-таки фантастические планы. Но при всем при том хорошо прослеживалась определенная тенденция: все хотели заниматься торговлей, спекулировать. Работать не хотел никто.

Профессия? В часы долгих раздумий Гербер пришел к выводу, что он, собственно, так ничему и не научился. Гимназия да немного морское дело, но все это было уже наполовину забыто. При поступлении в лагерь он назвался «абитуриентом». Но это не было профессией. Поэтому в его карточке появилась запись: «Необученный рабочий».

Основной темой бесконечных разговоров опять были женщины. Здесь, где не было ни одной женщины, рассказывались все новые, в большинстве своем непристойные, подчас невероятные истории.

— Я собирал вирши о хозяйках кабачков и гостиниц, — заявил один берлинец.

Ему удалось собрать более трехсот таких стишков, которые он умудрился выучить наизусть. Просто удивительно, что в них вообще говорилось о женщинах…

Во главе каждого блока стоял фюрер, у которого были два помощника и переводчик. Ему подчинялись старшие по баракам, в большинстве своем старые служаки — фельдфебели. А над всеми ими стоял старший лагерный фюрер Майер, которого для упрощения все называли просто Обермайером. Он служил в чине штабс-фельдфебеля, что было сразу заметно по его манерам. Под руководством Майера исполнялись приказы и распоряжения английского коменданта лагеря.

Блок Гербера возглавлял бывший боксер по фамилии Мюллер, выступавший когда-то в показательных состязаниях. Отвисшие, как лопухи, уши и расплющенный нос свидетельствовали о его долгой спортивной карьере. Мюллер один раз даже стал чемпионом вермахта в тяжелом весе. Этой характеристики оказалось вполне достаточно, чтобы он занял довольно высокий пост в лагерном управлении.

Начальник блока жил со своими помощниками в отдельном бараке. Там стояла настоящая мебель, а на окошках висели гардины. Время от времени лагерному руководству выделяли обувь и текстильные изделия. Так подчеркивалось их превосходство над всей остальной массой пленных.

Такое положение вещей возмущало Гербера, поскольку он считал Майера и Мюллера людьми самого низкого пошиба. Ульберт пытался его урезонить:

— Для меня эти люди так же мало симпатично наше лагерное управление является скромным прообразом будущего самоуправления. Может быть, уже на следующий год старшие по баракам будут избираться, а годом позже — и лагерное руководство.

Гербер был шокирован: несколько лет пребывания в плену!

— Я этого не вынесу, — простонал он.

— В армии приходилось терпеть и не такое, — возразил Ульберт спокойно. — Здесь мы по крайней мере не сопьемся.

«Это, пожалуй, утешает», — подумал Гербер, успокаиваясь.

Как бы то ни было, при самых минимальных издержках на управление в лагере царил порядок. Лагерное руководство из немецких представителей доводило до сведения англичан все имеющиеся недостатки, которые те быстро устраняли.

Все же распоряжения руководства должны были выполняться неукоснительно. Тех, кто нарушал эти правила, заносили в специальную рапортичку, которую затем подавали английскому коменданту. На следующий день нарушителя вызывали к нему и отправляли под арест. Таким образом англичане укрепляли авторитет немецкого лагерного руководства.

— Управлять лагерем, насчитывающим двенадцать тысяч человек, по-другому, пожалуй, и нельзя, — высказал свое мнение Ульберт.

— Вполне возможно, — согласился Гербер. — Но если дело действительно дойдет до выборов, я ни в коем случае не буду голосовать за этого боксера Мюллера, выступавшего за деньги.

— Я тоже не буду, — заявил Ульберт.

***

На четвертый день пребывания в лагере Гербера вызвали в английскую канцелярию к лагерному офицеру. Там его ждал старый знакомый, обер-ефрейтор Зайдель, умная головушка из отряда сторожевых кораблей.

— Давай-ка присаживайся, старина! Да, прежде ты выглядел гораздо приличнее! — Его растянутое саксонское произношение помогло им сразу же установить между собой простую задушевную атмосферу.

Зайдель находился в лагере всего несколько недель, но уже успел заполучить тепленькое местечко. Он вел картотеку на всех пленных. Она была составлена строго по блокам. Если он натыкался на кого-либо из старых знакомых, он вызвал его якобы для «уточнения некоторых деталей». Это не бросалось в глаза, поскольку для указанной цели ежедневно действительно вызывали десятки людей. Гербер догадывался, что шустрый саксонец при этом выполнял и некоторые поручения своего английского начальника. Парни вроде Зайделя были здесь также нужны, как и в Сен-Мало.

Еще до капитуляции крепости Сен-Мало Зайдель выбрался в безопасное место на островах, где отряды кораблей, отрезанные от основных сил, отстаивались в гавани в течение еще нескольких месяцев. Гербер узнал от него кучу новостей: Брейтенбаху действительно удалось вылететь в Вильгельмсхафен. Однако самолет его был сбит, а экипаж и пассажиры погибли. В результате этого мероприятие сразу же было обезглавлено. Планом большого прорыва так больше никто и не занимался.

Чтобы заработать еще несколько орденов, корабли 24-го отряда тральщиков под командованием преемника Брейтенбаха в начале марта 1945 года предприняли дерзкую вылазку для нанесения удара по портовому городу Гранвиль.

— Я, конечно, в этом деле не принял участия, поскольку вся затея была бессмысленной. Во время этой попытки началась дикая перестрелка с американскими кораблями прикрытия. Среди убитых бил и лейтенант фон Хейде.

Запасов продовольствия на островах в проливе оставалось все меньше. Поэтому в жалкий рацион добавляли все, что только было съедобно, включая дождевых червей.

Через три дня после окончания войны гарнизон островов капитулировал. Англичане вначале будто бы обещали, что доставят в течение шести недель на родину всех, кто согласится капитулировать, и там отпустят по домам. Они и считались не военнопленными, а «интернированными» и должны были обладать большими правами, чем пленные. Однако очень скоро выяснилось, что ни о каком особом положении островитян и мечтать нечего.

***

Результаты выборов в Англии произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Консерваторы потерпели поражение, а лейбористы получили подавляющее большинство. Гербер с радостью прочитал газете, вывешенной на доске объявлений, что депутат Джорди вновь получил право представлять Ньюкасл в нижней палате парламента.

Гербер часто думал о Джорди. Режим в лагере был гораздо строже, чем в госпитале. И ему очень не хватало Джорди.

Уинстон Черчилль вынужден был уйти в отставку. Премьер-министром стал Эттли. К многочисленным членам его кабинета добавился министр по делам Германии с такими же правами, как министр по делам Индии и министр по делам колоний.

Глава правительства занялся прежде всего германским вопросом. Сразу же после образования кабинета министров мистер Эттли вылетел в Потсдам. Переговоры «большой тройки» были прерваны из-за смены правительства в Лондоне, и Сталин с Трумэном нетерпеливо ждали завершения конференции.

На доске объявлений был вывешен текст Потсдамских соглашений. Вначале около него столпилось много народа, затем интерес заметно упал. Ульберт и Гербер принадлежали к числу тех немногих, которые читали сложный по содержанию текст сточку за строчкой.

Германия перестала существовать как единое государство и отныне являлась территорией, разделенной на части и оккупированной чужими войсками. На востоке обширные территории отошли к Польше. Все немцы, проживавшие в Польше, Венгрии и Судетской области, должны были оттуда эвакуироваться.

Полное разоружение и демилитаризация. Это был удар для кадровых военных, которые все еще в глубине души надеялись на какое-то стотысячное войско, как это имело место после первой мировой войны. Гербер почувствовал злорадство, когда представил себе вытянутые физиономии майора Кемпфе и генштабиста. Этим господам придется подумать о новой профессии, что будет для них нелегким делом.

НСДАП была распущена так же, как и иные коричневые организации и службы, а все их имущество конфисковано. Военные преступники должны были понести наказание. С этой целью создан союзный военный трибунал.

Далее в тексте говорилось о репарациях, демонтаже крупных промышленных предприятий, ограничении производства стратегически важных видов продукции и контроле за ним, о запрете целых отраслей промышленности, созданных в свое время Гитлером из соображений автаркии. Уровень жизни в Германии должен быть не ниже среднего уровня жизни в других европейских странах.

«Бедная Германия! Положение ее еще хуже, чем по Версальскому диктату!» — эти слова можно было слышать в лагере повсеместно. Пленные ходили удрученные. И ничего не говорилось в соглашениях о судьбе военнопленных.

Гербера тоже охватила глубокая депрессия. Что же будет? Его родной город находился у новой польской границы. Может быть, его родителей уже нет в живых, а может быть, они эвакуировались куда-нибудь вместе с потоком беженцев.

Ульберт пытался его утешить:

— Нацисты привели нас к беде, и это придется пережить. Первые годы будут трудными, но главное-то ведь в том, что нам хотят предоставить возможность возродить Германию на демократической основе. Многие положения, имеющие ныне силу, будут отменены лет через пять — десять. Мы вновь поднимемся на ноги, поверь мне!

Гербер, хотя и не разделял оптимизма Ульберта, все же радовался тому, что нашел человека, на которого можно положиться.

На вопрос, что же сейчас происходит в Германии и что ждет их впереди, пленные отвечали по-разному. Двое пожилых пленных выступили с сообщениями. Точка зрения первого заключалась в том, что количество рабочих мест в немецкой промышленности из-за демонтажа и ограничения производства резко сократится. Таким образом, остается лишь одно — назад в деревню.

— Все обстоит очень просто, — заявил докладчик. — На участке земли в пятьдесят гектаров мы создадим двадцать маленьких хозяйств по полтора гектара каждое. В этом хозяйстве будет проживать одна семья. Главным ее принципом станет самоснабжение при незначительном объеме продукции для рынка. Остальная земля будет разделена на два хозяйства с наделами побольше — по десять гектаров. Эти хозяйства будут иметь лошадей и выполнять все полевые работы для остальных за определенную натуральную плату в счет урожая. Таким образом, потребуется только разделить все пахотные земли Германии на наделы по пятьдесят гектаров и поселить на них по двадцать две семьи. И для беженцев при этом места будет достаточно.

Второй оратор оказался специалистом по строительным вопросам. Он вещал:

— Строительство домов большой этажности — в четыре-пять этажей, как это имело место в недалеком прошлом, ныне невозможно. Откуда взять нашей нищей стране столько средств? Итак, назад к методам строительства наших предков. С помощью небольшого количества цемента и глины семьи, дома которых разрушены во время войны, а также беженцы могут сами построить себе жилища. Значит, небольшая сумма денег, примитивные средства, собственный труд — и жилище готово.

После подобных выступлений многие пленные составили себе определенное представление о будущем: до 2000 года коренного улучшения положения в стране ждать не приходится.

«Тогда я уже буду глубоким стариком», — подумал Гербер.

Ульберт покачал головой:

— Чтобы немцы превратились в народ малоземельных крестьян и обитателей пещер?! Что за глупость!

***

7 августа 1945 года. Во время построения по радио было зачитано важное сообщение: президент Трумэн приказал сбросить на японский город, название которого вряд ли кто из военнопленных даже слышал, атомную бомбу. Бомба, как сообщалось, произвела громадные разрушения, поскольку самолеты-разведчики даже через несколько часов после взрыва видели на том месте громадное облако дыма, простиравшееся до самой стратосферы.

Атомная бомба? А что это, собственно, такое? Рольф Ульберт вспомнил, что слышал о том, будто где-то в земле Вюртемберг велись работы по созданию нового секретного оружия. Основу процесса будто бы составляло деление атомного ядра. И при этом высвобождалось громадное количество энергии. Однако технические трудности, возникшие при решении этой проблемы, были очень большими. И вот теперь другие создали все-таки такую бомбу. Естественно, ими оказались США с их колоссальными научно-техническими возможностями.

Новая бомба стала предметом всеобщих разговоров. «Неужели это то самое секретное оружие Гитлера? — спрашивали многие. — Какое счастье, что война в Европе кончилась, в противном случае этот страшный удар обрушился бы на наших женщин и детей!» — ужасались они. Это мнение получило широкое распространение. Каждый представлял, что означает воздушная война, но никто не имел даже малейшего понятия о силе взрыва и лучевом воздействии этого ужасного оружия. А кроме того, Япония находилась далеко. И каждый был занят собственными проблемами.

Двумя днями позже еще одна атомная бомба была сброшена на Нагасаки. Подписанием японской капитуляции на американском линкоре «Миссури» была поставлена последняя точка во второй мировой войне.

***

Эйзенхауэр издал приказ об изменении отношения к немцам в худшую сторону. Победители должны были показать всем своим поведением, что в их глазах весь немецкий народ был причастен к преступлениям нацистов. Этот приказ действовал в американской оккупационной зоне. Несколькими днями позже подобное распоряжение издало и английское правительство. Оно распространялось и на лагеря военнопленных в Великобритании.

Переклички проводились теперь значительно дольше. Зачастую пленные стояли на ветру или под дождем до полутора часов. В самое различное время дня и ночи проводились дополнительные поверки. Все обитатели блока должны были при этом проделать так называемый прыжок барана и промаршировать в колонне по четыре между специально установленными столбами.

Приказ Эйзенхауэра сказался прежде всего на питании. Рационы значительно сократили. Голод все ощутимее проникал в лагерь. «Питание военнопленных составляют две тысячи калорий в день, — заявил по этому поводу один из медиков по радио. — Этого вполне достаточно, чтобы не помереть с голоду». И действительно, его хватало лишь в обрез. Гербер вскоре заметил это по поясу своих брюк.

Небольшие группы солдат охраны появлялись совершенно неожиданно на территории блока, оцепляли несколько бараков и учиняли досмотр вещевых мешков. Тем самым руководство лагеря демонстрировало пленным, на какой степени бесправия те находились, будучи соучастниками содеянных преступлений. Но и прожженные нацисты и противники нацизма в одинаковой степени недосчитывались изъятых пуловеров и других теплых шерстяных вещей. Поэтому очень многие сомневались в правильности такого метода перевоспитания.

Между Гербером же и Ульбертом установились доверительные отношения, которые из-за разницы в возрасте скорее походили на отношения отца и сына. Гербер долго колебался, стоит ли ему так откровенничать с Ульбертом. Он потерял всех своих друзей и теперь панически боялся, что и новые дружеские связи могут оборваться трагически. Ульберт видел, что происходит с парнем, и не мешал ему самостоятельно во всем разобраться.

По многим вопросам Рольф и Герхард имели одинаковое или близкое мнение: о партийных бонзах и нацистских чиновниках, об англичанах и американцах, о лагерных фюрерах Мюллере и Обермайере, о бараках и погоде в Уэльсе.

Герхард уже знал, что Ульберт по профессии инженер и обладает обширными познаниями в области паровозостроения. Родом он из небольшого городка неподалеку от Касселя. Городок этот не пострадал от бомбежек, и его семья, по всей видимости, была жива. Но одной темы они до сих пор старались избегать: военное прошлое Ульберта.

Однако после того как Герхард подробно, без утайки рассказал ему о всех своих перипетиях, Ульберт не мог больше молчать. И Гербер наконец узнал его историю.

Рольф Ульберт был долгие годы подводником. Учитывая технические знания Рольфа, его призвали на военную службу сразу же после начала войны. Он быстро поднимался по служебной лестнице. Через два года ему было присвоено звание лейтенанта резерва. Плавал он на одной из подводных лодок, довольно успешно действовавших в Атлантике, в качестве второго инженера-механика. Когда первый инженер-механик получил новое назначение с повышением, его место должен был занять Ульберт, для чего его послали на краткосрочные курсы. Поскольку лодка еще не была готова к выходу в море, его оставили на курсах командиров подводных лодок. Таким образом, у Ульберта были все предпосылки примерно через год стать командиром подводной лодки.

Но весной 1943 года началось «вымирание» подводного оружия. Со стапелей сходило большое количество новых подводных лодок, но в техническом отношении они были ненамного лучше довоенных. Ульберт ясно видел надвигающуюся катастрофу. Экипажи лодок Дениц просто посылал на смерть. Только те из них, которые были значительно модернизированы, могли еще выдерживать выпадающие на их долю испытания. «Разработка новых лодок идет полным ходом», — утверждало командование.

Рольф Ульберт, ставший к тому времени обер-лейтенантом, не скрывал своего отношения к происходящему. Командир его лодки разбирался во всем не хуже, но не имел необходимых технических знаний. Кроме того, оба прекрасно понимали, что их лодка, здорово пострадавшая от глубинных бомб, особенно-то долго не протянет. Ее, собственно говоря, нужно было списывать.

Ульберт с ведома командира написал рапорт «старому льву» с предложением отозвать лодки с Атлантики и сохранить их экипажи для новых кораблей с большей скоростью и значительным радиусом автономного плавания под водой. Он обращал внимание и на необходимость ускорения технической разработки средств борьбы против корветов и миноносцев…

Герхард слышал много различных историй о Денице и потому мог себе представить, какое действие произвел этот рапорт. Господа из главного штаба подводных сил настолько уверовали в свое сходство с богами, что не терпели ни малейшей критики. Ульберт был направлен в Ла-Паллис, где предстал перед военным трибуналом. Ему инкриминировались подрыв военной мощи государства, уклонение от военной службы, тлетворное влияние на настроение экипажей боевых кораблей. Отягчающим вину обстоятельством явилось то, что он действовал с ведома своего командира, а коллективные жалобы, как известно, приравниваются к бунту. Не помогло даже то, что рапорт-то он писал один.

Смертный приговор — таково было решение военного суда. Несколькими неделями позже пришло помилование, и приговор был заменен пожизненным заключением, которое он должен был отбывать по окончании войны. Разжалованный в матросы, Рольф Ульберт плавал последние месяцы своей службы на тральщике. Несмотря на частые налеты авиации союзников на корабль, он остался жив. В конце концов во Франции высадились войска союзников. Матрос Ульберт отправился в служебную командировку и попал в американский плен.

— Конечно, с моей стороны было наивно думать, что я своим рапортом окажу какое-то влияние на решения штаба подводных сил. Но выставлять меня как бунтовщика и даже осудить как преступника! Во мне все надломилось, я и сегодня от этого полностью не оправился, — сказал в заключение Ульберт.

***

Осень в Уэльсе была отвратительной. Целыми днями шел дождь. Сырость проникала не только сквозь одежду, но и в бараки. Вещевой мешок и белье, одеяла и кожаные изделия — все было влажным.

Среди немецкого врачебного персонала лагеря был некий патолог, который в свое время являлся доцентом какого-то университета. Доктор Шеллок был назначен в лагерь в качестве врача-гигиениста. В его обязанности входил контроль за санитарным состоянием кухни и посудомойки, а также складских помещений и туалетов.

Вследствие продолжительной сырой погоды в лагере распространились кишечные заболевания. Параши ставили уже около дверей бараков, поскольку многие были не в состоянии добежать до туалета.

Состояние ослабленных голодом и болезнью пленных было весьма плачевным. Многих охватила апатия, но были и другие случаи.

В блоке «Д» началась перекличка. Пленные мерзли на небольшой площадке, продуваемой всеми ветрами. Обитатели соседних бараков наблюдали за происходящим там с любопытством. Положение у соседей было довольно-таки напряженным. Повсюду шастали солдаты караульной команды. Появился даже комендант лагеря в сопровождении нескольких офицеров.

— Всем обитателям барака тридцать четыре выйти из строя!

Нерешительно, один за другим пленные начали выходить вперед. К этому же времени подошла, твердо печатая шаг, английская рабочая команда с кирками и лопатами на плечах. За бараком тридцать четыре начались настоящие раскопки.

Обитавшие в нем пленные готовились совершить побег. В одном из углов барака они проделали узкий подземный лаз. Небольшие мешочки с землей незаметно выносили и высыпали в уборную или мусорные ящики. Весь барак трудился в течение нескольких недель в поте лица. Была уже отрыта половина туннеля, когда подкоп обнаружили. Одному из английских лагерных офицеров показалось подозрительным, что количество мусора и отходов блока «Д» заметно увеличилось и на их вывоз потребовалось на две подводы больше, чем в других блоках с подобной же численностью военнопленных. Поэтому он распорядился провести внеочередную перекличку, во время которой внимательно осмотрел все бараки, расположенные ближе к границе лагеря.

Вход в подземный лаз был обнаружен. Засушенные кусочки хлеба, спрятанные в железных коробках, предназначались в качестве провианта на дорогу. Кроме того, был найден испанский словарь. Пленные начали даже заучивать отдельные слова. Их мечтой была Южная Америка.

Комендант лагеря не разделял их тоски по дальним странам и отправил всех под арест на шесть недель. А поскольку арестантское помещение не было рассчитано на такое количество проштрафившихся, им пришлось расположиться в старых изодранных палатках. Всех побрили наголо и отправили на самые грязные работы. Но стремление к свободе у пленных не сломили. И хотя шансов на успех было мало, случаи бегства в последнее время участились. В этом отношении Уэльс ничем не отличался от других лагерей для военнопленных, разбросанных по всему миру.

Глава 20 ПРОЦЕСС

После многомесячной подготовки 30 ноября в Нюрнберге начался судебный процесс над главными военными преступниками. То, что для этой цели был избран именно Нюрнберг, не было случайностью. В Нюрнберге национал-социалисты проводили свои пышные партийные съезды, там же были приняты бесчеловечные антиеврейские законы.

Так как подготовка процесса затянулась, многие пленные считали, что он вообще не состоится. «На это они не решатся», — говорили еще несколько дней назад. И вот на доске объявлений были вывешены первые сообщения с процесса, даже в переводе на немецкий язык. Они дополнялись снимками подсудимых, что делало информацию особо впечатляющей. На скамье подсудимых сидели: Геринг, Гесс, Риббентроп, Розенберг, Франк, Фрик, Штрайхер, Шпеер, Ширах, генерал-фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль, а также представители военно-морского флота — Редер, Дениц и другие. Среди подсудимых не было только Роберта Лея, бывшего руководителя немецкого рабочего фронта. Он повесился в своей камере.

Кто полагал, что процесс будет проведен в короткий срок, глубоко ошибался. Международный военный трибунал работал в соответствии с разработанным статутом, досконально рассматривал все вопросы. Представлялись бесчисленные документы, показания свидетелей, вещественные доказательства, чтобы юридически установить вину фашистских главарей — политиков и военных. Главными пунктами обвинения были: заговор против мира, военные преступления, преступления против человечества.

Первым на очереди оказался Геринг. Его допрос длился десять дней. По-видимому, он не понимал сложности своего положения. Вел себя вызывающе, выступал с пропагандистскими речами и пытался повернуть острие копья в другую сторону. Американский представитель обвинения Джексон устроил ему перекрестный допрос. Зачастую Джексон не мог сдержать себя, но тем самым выманивал, как говорится, Геринга из его норы наружу. Перед военным трибуналом полностью и без всяких прикрас раскрылся облик рейхсмаршала — человека без совести, жаждущего только славы и денег. Трофеями своих разбойничьих походов он был еще не доволен.

— Гитлер всегда отбирал у меня лакомые кусочки, и мне приходилось довольствоваться второстепенным, — заявил он в свое оправдание, когда ему предъявили обвинение в личном обогащении за счет награбленных по всей Европе предметов искусства и старины.

Еще в 1936 году люфтваффе начали свои шпионские полеты над соседними государствами. Самолеты, обладавшие значительным радиусом действия, фотографировали с большой высоты все важнейшие стратегические объекты: фабрики, нефтеочистительные заводы, вокзалы и порты, казармы и военные сооружения. Таким образом, путем прямого нарушения воздушного пространства соседних стран была создана карта, не имевшая практически белых пятен, с обозначенными целями для нанесения бомбовых ударов в запланированной агрессивной войне.

Груз доказательств был весомый: ответственен за подготовку агрессии, за жестокие воздушные налеты на мирные города и села, за массовое уничтожение евреев, за грабеж Советского Союза.

Разоблачение Геринга раскрыло глаза многим пленным. Им было стыдно, когда они вспоминали, с каким воодушевлением встречали толстого Геринга и рассказывали о нем безобидные анекдоты.

Приверженцы люфтваффе восприняли все иначе. Геринг был вторым лицом в государстве — кронпринцем Гитлера. Поэтому и неудивительно, что после смерти Гитлера, Геббельса и Гиммлера все обвинения сконцентрировались на «бедном» рейхсмаршале. Каждый выпад его защитника летчики приветствовали громкими криками одобрения. Когда же в результате представленных новых доказательств защита была сломлена, они всю вину возложили на обвинение.

Одно событие привлекло к себе особое внимание. Гербер тоже сохранил в памяти тогдашнее сообщение радио и газет: «Варварское нападение английских воздушных пиратов на Фрайбург». Это было в 1940 году. Теперь же стало ясно, что не английские, а немецкие воздушные армады под командованием Каммхубера, ставшего впоследствии генералом авиации, сбросили бомбы на Фрайбург. Гитлеровское правительство использовало это как предлог, чтобы вскоре нанести удары «возмездия» по Роттердаму, Ковентри, Бирмингему, Ливерпулю и другим западноевропейским городам.

***

Ежедневно около доски объявлений собирались целые толпы. Рудольф Гесс в Нюрнберге — это было сенсацией. Гесс являлся заместителем Гитлера по партии. И вдруг весной 1941 года он исчез из поля зрения общественности. Тогда же прошли слухи, что он в состоянии душевной депрессии вылетел в Шотландию. Сам этот полет действительно имел место, однако никакой душевной депрессии у Гесса не было. Гитлер хотел обезопасить свой тыл перед нападением на Советский Союз и поручил Гессу провести переговоры с английским правительством о заключении сепаратного мира. Но англичане на это не пошли. И Гесс был интернирован до конца войны. Это обстоятельство позже спасло его от виселицы, хотя список его грехов был достаточно велик.

С особым нетерпением ждали начала допроса генерал-фельдмаршала Кейтеля. Уничтожающий расчет с партийным боссом Герингом и его люфтваффе многие солдаты восприняли с некоторым злорадством. Теперь же обвинение предъявлялось руководству вермахта. Вильгельм Кейтель, стоявший во главе армии, был выкормышем генерального штаба. В берлинском предместье Карлсхорст он подписал акт о капитуляции, даже не сняв с руки перчатки. И в Нюрнберге, на скамье подсудимых, он сидел подчеркнуто прямо, в форменном сюртуке без орденов и медалей, являя собой тип настоящего офицера. Поэтому — и это было для твердолобых абсолютно ясно — Кейтель должен был выйти из процесса абсолютно чистеньким.

Не столь уверены были только те, кто по нескольку лет провел на восточном фронте. Они знали, что означал «приказ о комиссарах», помнили о существовании плана акции «Ночь и туман» — расстрел подозрительных гражданских лиц — и других распоряжениях верховного главнокомандования вермахта, которые будут теперь оглашены перед общественностью.

Борьба с партизанами. С непостижимой жестокостью подразделения вермахта сравнивали с землей деревни, расстреливая жителей безо всякого разбору. А что утверждали Кейтель и Йодль перед трибуналом? Зверства совершали якобы лишь эсэсовцы, вермахт же воспитан в духе гордых традиций прусского солдатского духа!

Массовое уничтожение советских военнопленных, расстрел заложников в оккупированных странах, убийство английских и американских летчиков в концентрационном лагере Маутхаузен.

Кейтель пытался оправдываться, заявляя не совсем аргументировано, что он сам в «отдельных случаях» не был полностью уверен в законности подписываемых им приказов. А кто же направлял их в войска?

— Я ошибался, — ответил тихо Кейтель. — Я не предотвратил то, что должно было бы быть предотвращено.

Это «понимание» пришло слишком поздно. Все терпел Лакейтель, будучи послушным инструментом Гитлера и монополий. Безоговорочно выполнял он все задания, которые возлагались на него при подготовке и ведении агрессивной войны. Ни разу не воспротивился он преступным распоряжениям фюрера, хотя и стоял к верховному ближе, чем кто-либо из офицеров генерального штаба.

Нимб Кейтеля, который многие пленные считали незапятнанным, в Нюрнберге разлетелся в дребезги.

Не выдержала испытаний и упрямо навязываемая его защитником, доктором Латеризером, мысль, что военные не являются политиками. Во многих случаях было как раз доказано, что Кейтель и Йодль выступали в качестве советников министра иностранных дел Риббентропа.

***

Уничтожение целых народов. Обвинение всей своей тяжестью обрушилось на австрийца Эрнста Кальтенбруннера, являвшегося в нацистском государстве одним из высших руководителей СС и полиции. Мужчина с грубыми чертами лица, хладнокровно приказывавший уничтожить бесчисленное количество людей, был теперь придавлен страхом. Он лгал, изворачивался и от всего отказывался. Поэтому его припирали доказательствами: показаниями комендантов концентрационных лагерей, его собственными письменными распоряжениями и приказами, документальными снимками из архивов СС.

Перед трибуналом возникали ужасные картины. Даже Геринг закрыл глаза. Кейтель и Розенберг, между которыми сидел Кальтенбруннер, отвернулись от него с наигранным отвращением.

— И об этом вам ничего не было известно? — спросил обвинитель.

О нет, они все якобы не знали о существовании громадных лагерей уничтожения в Польше и на Украине, о массовых убийствах советских военнопленных, маршах смерти изможденных узников…

Таким образом, подтверждалось то, о чем писала год назад английская пресса. Но Майданек был лишь одним из многих лагерей смерти!

— Позор для Германии! — сказал потрясенный Рольф Ульберт Герберу.

Оставшиеся в живых узники одного из таких лагерей рассказывали, какие садистские эксперименты проводились там над заключенными: опыты с переохлаждением, заражение бактериями… В сообщении, которое висело на доске объявлений, шла речь о некоем патологе докторе Шеллоке. Он числился в списке разыскиваемых державами-победительницами лиц. «Место пребывания его в настоящее время неизвестно», — говорилось в сообщении.

Гербер был изумлен. Шеллок? Да ведь так зовут их лагерного врача-гигиениста. Фамилия, профессия совпадали. Гербер взял красный карандаш и подчеркнул слова «доктор Шеллок». Ни для кого эта жирная красная черта не осталась незамеченной. Сообщение провисело на доске еще три дня, однако ничего не произошло. Гербер ничего не понимал. Ведь английским службам было бы достаточно просмотреть свою столь тщательно ведущуюся картотеку.

***

Медленно, очень медленно возобновилась почтовая переписка. Многие пленные долго раздумывали, какой адрес следует указать. Семьи их были эвакуированы во время войны, разбомблены или переселены в соответствии с Потсдамскими соглашениями в новые районы. В качестве последней возможности уточнить адрес оставался Красный Крест с его центральной службой розыска.

Наконец стали приходить первые письма от родных. Их получали с замиранием сердца. Зачастую они содержали плохие известия: отцы или братья убиты в последние месяцы войны, во время непрерывных бомбардировок погибли родственники, при эвакуации простудились и умерли дети, распались семьи, многие размещались во временных убежищах, были безработными, голодали, в городах вспыхивали эпидемии. В Германии господствовал хаос, о котором пленные имели лишь смутное представление. Даже английские газеты, славившиеся точными сообщениями своих корреспондентов, не брались воссоздать полную картину положения дел в Германии.

А жизнь тем не менее продолжалась.

В лагерь поступили музыкальные инструменты какой-то расформированной английской части. На доске объявлений появился аншлаг: «Кто умеет играть на музыкальных инструментах?» Желающие нашлись быстро. Они образовали довольно большой оркестр. Поскольку в их распоряжении имелись лишь ноты английских военных маршей, они исполняли по памяти, в собственной инструментовке известные немецкие мелодии и танцы. Порой это звучало очень своеобразно.

Лучше всех дело пошло у «Дикси ленд ол старз» — группы, состоявшей из восьми человек, придерживавшихся законов классического джаза. Ноты им были не нужны, поскольку музыканты играли на слух. Здесь все решали импровизация и интуиция.

Герхард с удивлением слушал выступление этого джаза с программой, названной «Джемовый сезон». Он впервые воспринимал звуки музыки, которая в нацистской империи была вообще запрещена как «декадентская негритянская музыка». Он слушал музыку, совершенно иную по форме, жизнерадостную, быструю, ритмичную, мелодичную, исполняемую с блеском, полную инструментальных находок и музыкальных идей. Несколько позже в группе появился певец. Своеобразным, глубоким голосом он напоминал Луи Армстронга, которого люди постарше помнили еще по двадцатым годам.

***

Приближалось рождество, мирное рождество 1945 года. Настроение в лагере из-за продовольственного скудного рациона и мизерного количества угля для отопления было подавленным. За три дня до праздника группа пленных доставила в лагерь из близлежащего леса ветки лиственницы и сосны. Умелые руки разрезали тонкую жесть от консервных банок на узкие полоски и сделали из них нечто вроде гирлянд. Сверкающие звезды, ангелы, снежные хлопья и украшения другого рода были приготовлены с художественным вкусом.

Пришел сочельник. Лагерный оркестр разучил рождественские песни. Но истинно праздничного настроения в нетопленной столовой так и не появилось. Изрядно промерзнув, люди разошлись по баракам.

Красный Крест за счет трофейного имущества вермахта распределил между пленными небольшие рождественские подарки. Каждый получил кулечек конфет, три маленьких кекса и банку консервов. Поскольку содержимое банок было различным, бросали жребий. На банке, доставшейся Герберу, было написано «Тресковое филе полезно для здоровья». Остальные получили кто свиную ногу в желе, кто сардины в масле, а кто и крошечные баночки с томатным пюре или сельдереем, нарезанным мелкими кусочками. Рольфу Ульберту не повезло: в его банке оказалась цветная капуста. Друзья разделили свою добычу по-братски.

Что касается конфет, то в кулечке Рольфа оказалась сливочная карамель с шоколадной начинкой. Герберу же достались конфеты от кашля в обертке с надписью «Сначала надо победить, а потом думать о путешествиях!» Это выражение в то время уже не соответствовало обстановке. О победе никто больше не думал, скорее — о путешествии. Но возвращение на родину казалось делом далекого будущего.

На второй день рождества Гербер обнаружил на своей койке письмо. Оно было написано рукой отца, твердыми четкими буквами. Какое счастье! Родители были живы и здоровы и вполне благополучно пережили окончание войны. Больше всего они беспокоились о судьбе единственного сына, от которого не получили ни одной строчки, разве что запрос об их адресе. На формуляре против слова «ранен» стоял жирный крест.

Соседи по бараку молча пожали Герберу руку. Такие хорошие вести с родины были редкостью.

И только несколько позже, когда улеглось первое волнение, он внимательно перечитал письмо. Вначале он даже не уловил всего содержания. Самое главное — это то, что касалось семьи, вот на это он и обратил внимание. На исписанном листе бумаги говорилось о многом.

Его товарищи по гимназии уже возвратились, некоторые из них были ранены. Кое-кто вновь сел за парту. Никакие справки об ускоренном окончании гимназии во внимание не принимались. Кто хотел учиться дальше, должен был представить полноценный аттестат. По этой причине средний возраст гимназистов выпускного класса составлял двадцать два года.

Гербер-старший продолжал преподавать в гимназии. Угля для отопления в гимназии не было, не было и учебных пособий. Все «коричневые» учебники были запрещены приказом военной администрации. Новые же учебники только готовились.

Доктор Галль не воспользовался случаем пустить пулю в свой аристократический лоб. Теперь он отбывал заключение в лагере под Дрезденом. Компанию ему там составлял доктор Холльман вместе с высокими чинами из СА, а также представителями районного, городского и сельского национал-социалистического руководства. Их жены были обязаны трудиться, многие впервые в жизни.

Во главе районного отдела народного образования встал доктор Феттер. Он работал день и ночь, чтобы наладить систему школьного обучения в городе. В этом ему помогала военная комендатура. Курирующий эти вопросы старший лейтенант до войны был учителем где-то в Донбассе.

«Доктор Феттер! Да, он заслужил это. И все-таки справедливость существует!» — думал Герхард радостно. Жизнь в плену теперь казалась ему значительно легче. Он лежал и думал о будущем, строил многочисленные планы…

***

Несколько недель на Нюрнбергском процессе вели допрос гражданских лиц. Этим в лагере почти не интересовались и сообщения на доске объявлений почти не читали. И только когда очередь дошла до гросс-адмиралов Редера и Деница, интерес к процессу вновь пробудился.

Когда Редер в 1928 году принял командование имперским флотом, его возрождение только начиналось. После первой мировой войны соответствующие пункты договора установили максимальный тоннаж для всех типов кораблей. Чтобы выйти за рамки этих ограничений, командование имперского, а позднее военно-морского флота стало оперировать ложными данными. Водоизмещение многих вновь строящихся кораблей было на десять — двадцать, а для отдельных типов и на тридцать процентов больше, чем это предписывалось. Редер не только терпимо относился к обману, но и поощрял его.

А что он заявил перед трибуналом? Все это происходило якобы «по недосмотру», никто не намеревался готовиться к наступательным операциям, а только к обороне.

Чтобы пролить свет на истину, генеральный прокурор Великобритании предъявил ему циркуляр, подписанный самим же Редером в 1938 году и обнаруженный в секретном архиве военно-морского флота. Терминология его полностью соответствовала формулировкам, которыми предпочитал пользоваться доктор Геббельс: «…мировое господство… против иностранных колониальных владений… обеспечение морских коммуникаций… направленные против английских и французских интересов… необходимость соответствующей подготовки к войне…»

К нему прилагалась карта, на которой была изображена будущая колониальная империя Германии в представлении Редера: бывшие немецкие владения в Восточной Африке, Юго-Западная Африка и Камерун, границы которых были значительно расширены за счет новых земель, прежде всего Бельгийского Конго, и составляли одну большую территорию.

Весной 1939 года Редер представил Гитлеру внушительную программу строительства флота, так называемый план «Z», направленный прежде всего против Великобритании. Для его осуществления требовалось лет пять-шесть. Однако объявление Великобританией войны сорвало осуществление этого далеко идущего плана.

В польской кампании военно-морскому флоту были поставлены второстепенные задачи. Старый линейный корабль «Шлезвиг-Гольштиния» стоял в конце августа 1939 года у пирса в новой морской гавани Данцига, прибыв туда якобы для дружественного визита. Поскольку Гитлер не смог уложиться в сроки, намеченные заранее планом вторжения, безобидный визит был продлен еще на несколько дней. А утром 1 сентября немецкий военный корабль обстрелял с выгодной позиции польские укрепления на Вястерплятте, в результате чего застигнутый врасплох гарнизон понес большие потери и гитлеровским войскам удалось с ходу овладеть Данцигом. Ульберт и Гербер неплохо разбирались в вопросах военно-морской истории, они знали сотни различных трюков британского флота, но среди них не было ни одного, который мог бы сравниться с «маневром» Редера.

Операция «Везерские маневры» — план вторжения в Норвегию был делом рук Редера. При этом сам Редер воспользовался идеей вице-адмирала Вегенера, который еще в 1926 году требовал оккупации Норвегии и Северной Франции в случае начала военных действий против Великобритании.

Редер настаивал на осуществлении своего плана в октябре 1939 года, хотя Гитлер считал, что Скандинавские страны должны оставаться нейтральными. Редер не успокоился на этом. Он желал большего. Благодаря созданию опорных баз на норвежской территории можно было активизировать подводную войну и даже атаковать восточное побережье Великобритании. В конце концов Гитлер нехотя согласился. Совместно со штабными офицерами верховного главнокомандования вермахта военно-морское руководство в сжатые сроки разработало план операции. В апреле 1940 года начался рискованный прыжок к норвежским портам. Одновременно из «чисто стратегических соображений» была оккупирована Дания. Все господа, сидевшие на скамье подсудимых в военной форме, одобрили эту операцию. Редер считался ее идейным вдохновителем, и на флоте имелось немало людей, которые этим гордились.

Норвегия была не единственным объектом инициативы, проявленной Редером — главнокомандующим военно-морским флотом и членом имперского совета обороны. В том же году под впечатлением молниеносных побед над Францией, Бельгией и Нидерландами он стал приставать к Гитлеру с вопросами развертывания наступательных действий на Средиземном море. Он требовал ведения активной войны против главного врага — Англии, настоял в марте 1941 года на оккупации Греции. Только по одному вопросу он имел свое мнение, нежели Гитлер, считая, что агрессия против Советского Союза будет целесообразной лишь после победы над Великобританией. Однако когда последовало указание о начала осуществления плана «Барбаросса», Редер еще за шесть дней до нападения отдал приказ атаковать советские подводные лодки на Балтике.

Начался разбор дела с «Атенией». Еще до начала войны Дениц приказал нескольким подводным лодкам занять исходные позиции на путях подхода портам Глазго, Ливерпуль и Кардиф. 3 сентября 1939 года подводная лодка «U-30» под командованием обер-лейтенанта Лемпа атаковала южнее банки Роккел невооруженный английский пассажирский пароход, следовавший по пути в Америку. «Атения», имевшая 13 600 брутто-регистровых тонн, затонула после попадания двух торпед. Сто двенадцать человек погибло в морской пучине.

Английское правительство заявило резкий протест. На запрос министерства иностранных дел адмирал Дениц ответил, что о потоплении корабля немецкой подводной лодкой не может быть и речи, поскольку в той акватории нет ни одной подводной лодки. Это была чистейшая ложь. Денниц сам указал командирам лодок места их нахождения и отдал приказ о начале военных действий.

«U-30» через несколько недель возвратилась в Вильгельмсхафен. Командир ее отдал рапорт. И что произошло? Наказан он не был, только в вахтенном журнале была исправлена соответствующая запись.

Геббельс пустил крупную «утку». Черчилль-де сам приказал потопить «Атению», чтобы начать более активные действия против подводных лодок Германии. В действительности же британское адмиралтейство после торпедирования без всякого предупреждения пассажирского судна сделало вывод, что Гитлер сознательно не придерживается существующих международных положений. На столе военного трибунала появилась фотокопия вахтенного журнала. Загнанный в угол Дениц был вынужден признаться в подделке. Редер же утверждал, что неопытный командир подводной лодки спутал «Атению» со вспомогательным крейсером. Поэтому-де вина лежит целиком на Гитлере, который дал указание министру иностранных дел отрицать случившееся. О клеветническом выпаде против Черчилля Редер якобы вообще ничего не знал.

Таковы были мотивы защиты в Нюрнберге, и точно так же аргументировало большинство пленных в лагере. А разве на самом деле они ничего не знали? Герхард и Рольф придерживались по этому вопросу единого мнения: тот, у кого на совести «Атения», был широко известен среди подводников. Герхард, например, услышал об этом еще в Мюрвике. Многие фенрихи считали тогда «утку» Геббельса «блестящей идеей», вполне подходящей для того, чтобы нанести урон репутации ненавистной Британии. «Первой жертвой на войне всегда становится правда», — сказал тогда Хельмут Коппельман.

Гибель «Атении» — только начало в цепи преступлений, которые вменялись в вину Редеру и Деницу: ведение неограниченной подводной войны, потопление невооруженных торговых судов нейтральных стран и не только оставление тонущих на произвол судьбы в нарушение Лондонского протокола от 1936 года, но и обстрел их из пулеметов.

С завидным спокойствием и хладнокровием вел английский обвинитель процесс. У Деница на рукавах еще красовались нашивки гросс-адмирала, которые доходили до самого локтя. А его защитник, бывший флотский прокурор доктор Отто Кранцбюлер, появился, ко всеобщему изумлению, в полной военной форме. В оправдание этому он сослался на тот факт, что подразделения немецкого военно-морского флота в английской зоне оккупации еще не распущены. Хитрый Кранцбюлер смог даже ознакомиться с секретными архивами британского адмиралтейства.

Так что же там разыгрывалось? По-видимому, Денниц и выступал столь напыщенно лишь потому, что ему не могли быть предъявлены доказательства в его участия в заговоре против мира.

***

Во время процесса распространилось сообщение, привлекшее к себе всеобщее внимание. Черчилль в небольшом университетском городке в США Фултоне произнес антисоветскую речь под лозунгом: «Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!» Английские газеты опубликовали ее полный текст.

С ненавистью говорил Черчилль о молодых государствах народной демократии, требовал объединить усилия Западной Европы и США против Советского Союза. О побежденной Германии он цинично заявил: «По-видимому, мы забили не ту свинью».

Гербер не испытывал никаких симпатий к коммунизму, но в ходе процесса в Нюрнберге понял, что Советский Союз пострадал более всех других стран, подвергшихся нападению. И вот не успела закончиться вторая мировая война, как на политическом горизонте появился призрак новой войны.

По сообщениям прессы из Нюрнберга можно было заметить, какое впечатление на определенные круги произвела поджигательская речь Черчилля. Подсудимые вздохнули с облегчением, они надеялись, что трения между державами-победительницами перенесутся и на военный трибунал. Многие из них своими затянутыми объяснениями и маневрами, уводящими обвинение в сторону, пытались выиграть время, чтобы дождаться перерыва в заседаниях трибунала и даже прекращения процесса в целом.

Военные представители западных союзных держав самого высокого ранга открыто становились на сторону своих немецких коллег. Адмирал Нимиц, командующий Тихоокеанским флотом США, письменно подтвердил в своем свидетельском показании высказывания Деница, что подводные лодки США в случае необходимости стали бы вести торговую войну против Японии по тем же самым канонам, что и гитлеровский военно-морской флот. Это хотя и не полностью соответствовало действительности, однако Нимиц способствовал тому, что обвинение против Деница по этому важнейшему пункту было провалено.

Подобные высказывания лил воду на мельницу подсудимых. Разве Эйзенхауэр не отдавал приказа убивать как можно больше немецких солдат? Жестокость солдат союзных армий, бомбардировки открытых городов, даже скудная выдача угля для отопления бараков и нехватка зубной пасты годились для того, чтобы доказать неменьшую вину союзного командования.

Люди, смотревшие далеко вперед, с озабоченностью замечали, как разрыв между Западом и Востоком все больше увеличивался.

— Одна только надежда, что процесс скоро закончится, — сказал Рольф Ульберт. — Коалиция против нацизма, по всей видимости, сейчас существует только в нюрнбергском зале судебных заседаний. Сколь долго она продержится, никто не знает.

Другие последствия фултонской речи были более радостными. Обращение с пленными намного улучшилось: издевательства прекратились, рацион питания увеличился. Наверное, высокопоставленные англичане видели в немецких пленных своих завтрашних союзников.

***

В лагере произошли перемены. Новый комендант, майор, был страстным любителем спорта. Поэтому его подчиненные тоже должны были заниматься спортом. Каждый блок выставил полную футбольную команду. Майор учредил даже кубок, за который команды должны были бороться в несколько туров по очкам.

Пропагандировался бокс. Лагерный фюрер Мюллер, обладавший большим опытом в этом виде спорта, начал проводить тренировки. Где-то раздобыли боксерский ринг. Чтобы спортсмены могли выдержать тренировочную нагрузку, им полагалось усиленное питание. Многие молодые парни записывались в боксерскую секцию только затем, чтобы побольше поесть. Это дополнительное питание, однако, выделялось за счет рациона других пленных, поэтому увлечение боксом приходилось ограничивать.

Проведению первых соревнований по боксу предшествовала большая реклама. Новый комендант занял со своим штабом первый ряд у самого ринга. Соревнования имели полный аншлаг. Хоть какое-то развлечение! Кроме того, представители разных блоков наконец-то могли сесть рядом и довольно легко совершать различные обменные операции.

Хитроумный Зайдель сразу же оценил эту прекрасную возможность. Быстрым шагом он прочесал все ряды.

— У тебя нет ничего для обмена? — спросил он у Гербера.

Тот непонимающе уставился на Зайделя.

— А что, собственно, я могу обменять?

После такого заявления Зайдель потерял к нему всякий интерес.

Несмотря на дополнительное питание, не нашлось даже двух боксеров, которые могли бы выступать в тяжелой весовой категории. Мюллер произнес оптимистическую речь по поводу церемонии открытия соревнований и пообещал к следующему разу выставить на ринг двух тяжеловесов или по крайней мере одного, которого он поколотит сам.

Бои проводились в перчатках весом в шесть унций. О зубных прокладках и других защитных средствах не было и речи. Уже в первом бою завязалась дикая драка. Один из боксеров, которому крепко досталось, хотел было прекратить бой после двух раундов. В зале поднялся недовольный свист. И бой продолжался. После мощного крюка на помосте остались два коренных зуба, а их обладатель лежал в нокдауне. Мюллер, выступавший в качестве судьи на ринге, мог бы спокойно считать и до пятидесяти. Изрядно побитого боксера отправили в госпиталь.

В футболе на самом верху таблицы вскоре оказалась команда работников кухни. Они питались лучше всех, и ни одна другая команда не могла превзойти их в силе удара. Их лучший нападающий получил прозвище Галифакс — по названию широко известного четырехмоторного бомбардировщика королевских военно-воздушных сил. Когда Галифакс бил по воротам, никакие искусные приемы легковесных вратарей не помогали.

***

Поначалу в лагерь поступали только английские газеты. Тот, кто более или менее владел английским языком, переводил своим товарищам отдельные статьи, а подчас одни заголовки. Пестрая мешанина из политики и спорта, банковских ограблений и светской болтовни, мод и мировой торговли, кокеток и хулиганов. Читатель сам выбирал себе чтиво по вкусу. Газеты читали или просто перелистывали, а затем использовали, как и всякую другую бумагу, по прямому назначению.

Весной 1946 года в лагере появились первые немецкие газеты — из английской зоны оккупации с лицензионной отметкой английской военной администрации. То, что в них писалось о международной политике, было разжиженным вариантом сообщений английской прессы. О Палестине, где шли тяжелые бои, о восстаниях в английской и французской колониях и других нежелательных для оккупантов темах в них не было ни единого слова.

В одной из таких газет была напечатана сенсационная, во всяком случае для Гербера, статья. В ней описывался процесс в Гамбурге. Главный свидетель обвинения, некий Иоахим Хансен, дезертировал в августе 1944 года с военного корабля, стоявшего в одном из французских портов, и перешел на сторону движения Сопротивления. До мая 1945 года он принимал участие в осаде бискайского порта Лориан, затем после бесчисленных приключений возвратился в родной город.

Этот молодой человек играл в политической жизни ганзейского города важную роль. Им были вскрыты спекуляции членов городского управления, в результате чего один из сенаторов подал в отставку. Оккупационные власти пытались утихомирить Хансена. Как бывший военнослужащий вермахта, он не имел оформленных по всем правилам документов, дававших ему право на возвращение домой, поскольку он не прошел через лагерь для военнопленных. Поэтому, как утверждали оккупанты, у него не было никакого права на пребывание и жительство в ганзейском городе Гамбурге. Его следовало отправить назад, к французам!

Таким образом, в праве пребывания в родном Гамбурге ему было отказано. Некоторые газеты расценили этот факт как аморальный. Почему коренной житель Гамбурга не может проживать в городе? Для чего бойцу движения Сопротивления необходимо пройти через лагерь военнопленных?

Дело было прекращено, к большому неудовольствию отцов города. Хансен после долгих мытарств получил разрешение на проживание в городе, и то только потому, что не дай бог какой-нибудь депутат от коммунистической партии в нижней палате английского парламента сможет задать нежелательный вопрос высокочтимому министру по делам Германии, члену кабинета его королевского величества.

Хансен остался верен своим убеждениям. Он боролся против нацистов и теперь. Ничего другого от него Гербер и не ожидал.

***

В соответствии с указаниями из Лондона в лагере должна была начаться работа по демократизации. Все желающие могли подавать предложения как в устной, так и в письменной форме. Однако начало демократизации оказалось неудачным. Едва для этих целей освободили доску объявлений, как на ней тотчас же появилось обращение, обрамленное бело-голубой рамкой. Оно начиналось призывом «земляки» и заканчивалось анонимной подписью «ваш баварский товарищ».

В тексте, написанном примитивным языком, Гитлер был назван поганым пруссаком, опиравшимся на юнкеров, проживавших восточнее Эльбы. К власти он-де пришел в Берлине, что же касается Баварии, то там никаких нацистов никогда и не было. Поэтому она имела право — а в нынешних условиях просто обязана — отделиться от остальной Германии. Государственную форму правления она установит сама, и, если баварцы выскажутся за монархию, в частности за древнейший род Виттельсбахов, оккупационным властям до этого нет никакого дела. Теперь, когда военнопленные австрийцы были собраны в отдельных лагерях, ни в чем не повинные баварцы могут потребовать того же. Для начала их можно было бы собрать в отдельном блоке. Для того же, чтобы легче опознать друг друга, всем баварцам, урожденным баварцам, так как беженцы и приезжие в их число не входят, предлагалось нашить на рукав бело-голубую полоску, размер и форма которой приводились в обращении.

— Вот тебе и святая простота! — высказался по этому поводу Гербер. Он вспомнил незабываемые времена, когда отбывал трудовую повинность, и рассказал, какая история произошла тогда с этими баварцами.

В бараке раздался оглушительный хохот. История с битвой за белые колбаски молниеносно облетела весь лагерь.

Упомянутое обращение баварского землячества было встречено с «удовлетворением». Вскоре рядом с этой писаниной появился ответ, составленный сочным языком:

«Земляки!

Где находился центр нацистского движения? — В Баварии!

Где родина коричневых? — В Баварии!

Где проходили имперские партийные съезды? — В Баварии!

Где находилась канцелярия НСДАП? — В Баварии!

Ваш берлинский товарищ».

Лагерный комендант отнесся к сепаратистским настроениям баварцев безразлично, и отдельный блок для них не выделил. Поэтому никто не осмелился нашить на рукав вышеупомянутую полоску. Демократический настрой в лагере, однако, сохранился.

За несколько недель до этого происшествия комендант отобрал достойных, по его мнению, людей для прохождения специальных курсов. И вот они вернулись назад и должны были распространять среди товарищей полученные ими знания.

Принцип отбора на эти курсы определить было трудно. Людей, выступавших против фашизма по политическим или по религиозным мотивам, туда не посылали. К примеру, обер-ефрейтора Кройцмана уже через несколько дней после начала занятий на курсах отослали обратно. И все потому, что Кройцман происходил из коммунистически настроенной рабочей семьи, его отец был даже функционером КПГ. И по этой-то причине он, оказывается, не отвечал требованиям, предъявляемым господами на курсах.

Лагерь «Вилтон-парк», в котором находился учебный центр, располагался неподалеку от Лондона. Во главе его стояли люди, проведшие многие годы в эмиграции и принадлежавшие к правому крылу СДПГ или к молодым социалистам. Нескольких представителей Центра, изъявивших желание работать там, отослали обратно. Это было и неудивительно. Ведь в Лондоне правила лейбористская партия, имевшая подавляющее парламентское большинство. «Вилтон-парк» являлся ее вытянутой рукой, с помощью которой лейбористы намеревались политически воздействовать на пленных, а через них и на всю Германию.

США же стремились использовать в своей германской политике христианские круги. Их основным доверенным лицом в английской оккупационной зоне был обер-бургомистр Кельна некий доктор Аденауэр. Но на своем посту он оставался недолго. Начальник английской военной администрации освободил его от этой должности из-за каких-то пустяков. В начале 1946 года Аденауэр возглавил новую партию, созданную в Рейнской области, — христианско-демократический союз

***

Появление в лагере функционера, окончившего вышеупомянутые курсы, явилось большим событием. Многие надеялись узнать от него некоторые подробности о будущем своей родины. Функционер рассказывал о послевоенных проблемах Германии, описал размеры разрушений и трудности восстановления. В советской оккупационной зоне проводилась земельная реформа. Сельскохозяйственные рабочие и семьи беженцев получали наделы пахотной земли, скот и инвентарь. В других оккупационных зонах также должны проводиться подобные мероприятия. Соответствующие проекты законов и постановлений были уже подготовлены к рассмотрению.

Более же всего — и это было неудивительно после столь продолжительной учебы в «Вилтон-парке» — он хвалил условия, созданные в английской зоне оккупации. Пленные, однако, знали из газет и писем родных, что как раз в Рурской области сложились тяжелые условия и люди голодали. Восстановление разрушенной промышленности? Докладчик вынужден был признать, что в этом направлении делается еще очень немного. Одной из причин такого положения он назвал Потсдамские соглашения.

После его выступления началась дискуссия.

— Почему ничего не делается для того, чтобы ускорить денацификацию? — задал вопрос обер-ефрейтор Кройцман. — Почему члены нацистской партии получили право вступать в новые политические партии?

Гербер тоже решился задать вопрос:

— Как же будет восстанавливаться экономика Германии, если Рурскую область хотят интернационализировать?

Докладчик запнулся, а затем вовсе замолчал. На помощь ему пришел председательствующий, опытный социал-демократ. Он заявил, что время, отведенное на дискуссию, истекло, и на остальные вопросы отвечать уже некогда. И он закруглился, отделавшись несколькими замечаниями общего плана.

Гербер был глубоко разочарован. Не только выступавшим, но и своими товарищами. Молча, безучастно сидели они на скамьях. Было ли им лень поразмыслить или же в них все еще сидело недоверие?

На следующий день к Герберу зашел коммунист Кройцман. Оба во время вчерашней дискуссии спрашивали, по сути дела, об одном, хотя и с разных позиций. А это свидетельствовало о том, что они принадлежали к небольшому кругу людей, интересующихся политикой. Поэтому Кройцман решил познакомиться с Гербером поближе и вместе поискать ответ на волнующие обоих вопросы.

Гербер в свою очередь хотел присмотреться к Кройцману. Фигурой и крепкими кулаками он походил на атлета. Его несколько грубоватое лицо с зоркими серо-голубыми глазами выдавало энергию, резкой была и его манера разговаривать.

Вопрос Гербера об экономическом будущем страны, об интернационализации Рурской области докладчик оставил без ответа. Высказывая свои соображения, Кройцман принимал во внимание конкурентную борьбу между англичанами и американцами. Монополии США стремились к тому, чтобы германская промышленность попала под их влияние, и к распространению этого влияния на английскую и французскую зоны оккупации. Кройцман считал, что это совершенно нормальные противоречия между империалистическими державами.

Предприниматели на Рейне и в Руре снова стали проявлять активность. Поначалу они, правда, оставались за кулисами и посылали своих полномочных представителей во вновь создаваемые организации, поскольку сами в прошлом здорово себя дискредитировали.

— Они финансировали нацистскую партию и помогли Гитлеру сесть в седло, — сказал Кройцман. — Для господ монополистов, фабрикантов оружия и финансовых воротил война является большим бизнесом, они же, собственно, и готовили войну, поэтому их место на скамье подсудимых…

Такой образ мышления был для Гербера абсолютно новым.

И эти два столь не похожих друг на друга человека стали встречаться все чаще и чаще. Харальд Кройцман был родом из Тюрингии, проживал неподалеку от Цейленроды, по профессии столяр, как и его отец. Судьба этой антифашистской семьи была для Гербера поучительна.

Поначалу он терпеливо слушал то, что говорил Кройцман. Многое в его терминологии было незнакомым и звучало наподобие лозунгов. Плутократов он называл капиталистами. Гербер все яснее понимал, что Кройцман пытается напичкать его «пролетарской идеологией».

«Нет, это не для меня, — размышлял он. — Он полагает, что разбирается во всем лучше меня, хотя и окончил-то всего-навсего народную школу и не умеет даже правильно произносить иностранные слова. Рабочий всегда останется рабочим, а крестьянин — крестьянином».

***

Вскоре пришло еще несколько писем из дому. Бреммель, признанный из-за своей негнущейся ноги негодным к военной службе, был единственным, кто получил в 1944 году аттестат зрелости, и теперь учился в Йене. «Вот счастливчик!» — с завистью подумал Гербер.

Штольт, который после войны был отпущен из английского плена, не мог отвыкнуть от праздной жизни. Ему не хотелось снова садиться за парту, поэтому он предпочел заняться спекуляцией радиодеталями из фондов бывшего вермахта. Они приносили ему приличный доход. Но однажды он погорел, и все его запасы конфисковали. А ему была предоставлена возможность в течение года поразмыслить о том, как начать новый жизненный путь.

Вольфрам Дидерих находился в Геттингене, в английской оккупационной зоне. Его отец, штурмовик, вовремя бежал из советской зоны. Вольфрам проворачивал для какого-то английского офицера небольшие операции на «черном рынке», за что мог учиться, хотя у него и не было официального аттестата зрелости. На жизнь он зарабатывал статьями, которые писал для небольшой газеты, выходящей по лицензии оккупантов.

***

Важным шагом на пути демократизации жизни в лагере были первые выборы. Каждый барак должен был тайным голосованием избрать старшего. Все обитатели имели право выставлять свою кандидатуру. Для проведения выборов создавалась избирательная комиссия в составе трех человек, самый пожилой избирался председателем.

Указания коменданта лагеря были расписаны на трех страницах: подготовка к выборам, выдвижение кандидатов, подготовка бюллетеней, подсчет голосов, объявление результатов голосования, представление протокола в управление лагеря, порядок опротестования результатов выборов.

Чем ближе подходил этот великий день, тем больше росло возбуждение. Молодые парни, выросшие при нацистском режиме, еще никогда не участвовали в выборах. Гербер, конечно, хотел предложить кандидатуру Рольфа Ульберта, но тот отказался. Английское руководство лагеря неоднократно привлекало к ответу старших по баракам, если только происходили какие-либо недоразумения. Ульберт не хотел брать на себя такую ответственность.

— Не стоит выделяться из общей массы. Надо раствориться в ней. — Подобные мысли он высказывал Герберу неоднократно, особенно в последнее время.

Гербер был неприятно поражен. Он понимал причины осторожной позиции своего друга, но разве можно уходить в сторону, когда речь идет о столь почетной обязанности?

В конце концов предложили кандидатуру прежнего старшего, который вполне справлялся со своими обязанностями. После выборов стало известно, что в большинстве бараков поступили также. Это событие Гербер прокомментировал словами: «Порядок победил по всей линии!» Только немногие барачные шейхи, не пользовавшиеся уважением товарищей, были вынуждены сложить полномочия.

***

Теперь в лагере читали более интересные доклады. Парламентарий из Кардифа говорил, например, о системе выборов в Великобритании. Во время дискуссии в качестве «лидера оппозиции» успешно выступал Харальд Кройцман: о системе избирательных округов, самих выборах, роли верхней палаты парламента и многих других вопросах он отзывался критически. Гербер перевел ему из английских источников несколько статей по этим вопросам, и Кройцман готовился, располагая точными исходными данными.

Однажды в лагерь приехал пастор Мартин Нимеллер. У этого человека, имя которого часто появлялось в газетах, было довольно бурное прошлое. В первую мировую войну он служил кайзеру, будучи капитан-лейтенантом, командиром подводной лодки. Затем в знак протеста против жестокостей войны стал теологом. При правлении нацистов принадлежал к числу руководителей познавательного направления церкви, отважно выступал против вмешательства гитлеровского правительства во внутрицерковные дела и отвергал фашистскую расовую идеологию. В 1937 году был арестован и восемь лет просидел в концентрационном лагере.

Для большинства пленных пастор Нимеллер был первым очевидцем ужасов, творившихся в лагерях уничтожения. Он страстно говорил о коллективной вине немецкого народа, о необходимости искупить эту вину и восстановить доброе имя немцев.

В западных оккупационных зонах кульминационный пункт денацификации и осознания собственной вины был уже позади. Нацистов, занимавших в свое время руководящие посты, местные суды оправдывали как «попутчиков». Было уже трудно не заметить первых признаков вновь возрождающегося антисемитизма.

Какой-то профсоюзный деятель из Рурской области рассказывал о трудностях. Добыча угля в результате постоянного отключения электроэнергии и демонтажа оборудования, болезней и падения денежного курса резко сократилась. Даже шахтеры не получают достаточного количества угля для обогрева жилищ.

Школьный советник из Восточного Берлина рассказал о введении новой системы образования. В материальном отношении, будучи директором средней школы, он был обеспечен хорошо — получал продовольственную карточку рабочего. Умственный труд советскими оккупационными властями оплачивался так же высоко, как и физический. Многие в лагере отнеслись к этому сообщению с большим вниманием. В других оккупационных зонах люди интеллектуального труда считались служащими и получали так называемые «кладбищенские» продовольственные карточки. У кого не было дополнительных источников существования, тот голодал.

Некоторое волнение присутствующих вызвало выступление бургомистра небольшого портового города на побережье Северного моря. После выступления ему задали вопрос:

— Правда ли, что по Северному морю все еще плавают немецкие тральщики с немецкими командами на борту?

Бургомистр, видимо, недооценил каверзного вопроса, так как поспешно ответил:

— Конечно. После того, как закончится траление мин, вновь расцветет торговля и туризм, от которого во многом зависит благосостояние нашего города.

Как выяснилось в развернувшейся затем дискуссии, подобный доклад он уже делал несколько дней назад в офицерском лагере. Военнопленные моряки с золотым орнаментом на козырьках фуражек, спрашивали докладчика, где они могут записаться на эти корабли. Он, к сожалению, этого не знал, но обещал немедленно передать их прошения о зачислении в указанные трудовые команды.

Многие офицеры внесли свои фамилии в список, который бургомистр продемонстрировал с гордостью. Эти господа пожелали как можно скорее возвратиться на флот. Он обещал ускорить их освобождение из лагеря или по крайней мере внести такое предложение куда следует.

Однако последние офицеры военно-морского флота, как они себя называли, должны были набраться терпения. Когда-то они пожелали быть последними, а теперь опоздали, чтобы стать первыми в новом военно-морском флоте. Какой приказ отдал Черчилль незадолго до окончания войны? Винтовки и другое немецкое оружие аккуратно собрать и сберечь. Орудия с прежних тральщиков хотя и были демонтированы, но находились на складах в отличном состоянии. Это бургомистр мог подтвердить. И если здесь, в лагере, найдутся парни, которые пожелают записаться добровольно…

Но таковых не нашлось. Харальд Кройцман и его друзья желали совершенно иного. И они открыли карты. Сообщение об активных действиях немецких тральщиков в Северном море было передано Лейпцигским радио, но радиостанция Гамбурга по указанию английских оккупационных властей его опровергла. Только теперь бургомистр понял, какой опрометчивостью с его стороны было упоминание о таких щепетильных вещах.

К сожалению, в лагере не оказалось никого, кто, подобно Джорди, мог написать об этом своему депутату. В противном случае высокочтимому господину военному министру снова пришлось бы отвечать на нежелательные для него вопросы.

Гербер и Кройцман радовались совместному успеху. Рольф Ульберт воспринял фиаско бургомистра совершенно спокойно. Он старался по возможности избегать разговоров с Кройцманом. Молодого рабочего он, по-видимому, считал недостаточно образованным и воспитанным.

Но у Харальда была масса положительных качеств. Он оказался хорошим товарищем. Обладал прекрасными профессиональными навыками. Из нескольких старых досок, которые валялись где-то на территории лагеря, он соорудил для Гербера небольшой шкафчик. В качестве гвоздей он применил деревянные штифты. Гербер очень удивился:

— Деревянные гвозди?

— Такими советские саперы в войну укрепляли мосты для тяжелой техники, — ответил Харальд. — Лучше ведь иметь мост на деревянных гвоздях, чем совсем никакого?..

***

Процесс над главными военными преступниками подошел к концу. Он длился около года. Какой же приговор будет вынесен союзным военным трибуналом? Об этом высказывались разнообразные предположения. Наконец по лагерному радио пленные услышали, как лорд-прокурор огласил его: двенадцать раз прозвучали слова «смерть через повешенье». Двенадцать смертных приговоров! Среди прочих — Кейтелю и Йодлю.

Шахт, Папен и Фриче были освобождены в зале суда вопреки особому мнению советских представителей. Все другие подсудимые получили большие сроки тюремного заключения: Гесс, Функ и Редер — пожизненно, гросс-адмирал Дениц отделался десятью годами тюрьмы.

Но сомнения еще не развеялись. Будут ли эти смертные приговоры приведены в исполнение?

— Это же невозможно! — восклицал какой-то унтер-офицер авиации.

Гордясь своим высоким званием, которое давно уже ничего не значило, он выставлял напоказ обезьянью куртку с серебряным кантом и двумя поперечными нашивками.

— Геринг будет висеть! — возражал ему фельдфебель, с длинными, как у художников, накрученными локонами.

Заключили пари. Поскольку у спорящих не было ценных вещей, договаривались, что проигравшему обреют наголо затылок.

Приведение смертных приговоров в исполнение было назначено на 16 октября 1946 года. В тюрьме соорудили три зеленых эшафота и подвесили веревки. Однако американские доброжелатели сумели передать своему бывшему партнеру по торговым сделкам Герману Герингу ампулу с цианистым калием и тем самым избавили его от петли.

Фельдфебель с вычурной прической проиграл пари. И обработка его затылка вызвала в лагере больший интерес, нежели приведение в исполнение приговоров в Нюрнберге.

Глава 21 СУЕТА СУЕТ

И снова пришла зима, с холодом, с туманами, со слякотью. Это была уже третья зима, которую Гербер встречал в плену.

Длинные темные вечера надо было чем-то заполнить. Люди, обладавшие какими-либо специальными знаниями, выступали с соответствующими докладами. Шла ли речь о разведении кроликов или греческом искусстве, выращивании табака или причинах возникновения северного сияния, высокочастотной технике или обработке драгоценных камней — по любой теме находились слушатели.

Директор банка из Дрездена, неплохо прокантовавшийся всю войну на одном из продовольственных складов, расположенном на побережье Северного моря, рассказывал о сути биржевого дела. Из его доклада Гербер узнал, что такое «партер» и «кулисы», какие задачи выполняет курсовой маклер, чем отличаются акции, облигации и ценные бумаги, каким образом вводится на бирже новая ценная бумага и к каким методам прибегают биржевые дельцы в том случае, когда приходят к единому мнению о необходимости поднять цены на ту или иную продукцию. И как бы мимоходом этот дрезденский специалист упомянул о том, что на бирже ведутся и спекуляции. Так всегда было и так всегда будет.

Из зала задали вопрос:

— Если на бирже ведутся спекуляции, то, может быть, проще ликвидировать всю эту систему?

— Ни в коем случае, это было бы равносильно катастрофе! Биржа неотделима от экономики и финансовых отношений государства. Без биржи экономика не смогла бы функционировать ни дня… Что, например, открыли американцы в первую очередь во Франкфурте-на-Майне? Биржу. Еще задолго до того, как были предприняты первые шаги по восстановлению промышленности. Вот так, по-другому не бывает!

Излюбленным объектом биржевых спекуляций были, оказывается, неценные бумаги, по которым не выплачивались дивиденды, но которые в один прекрасный день могли стать ценными.

Делец, хорошо разбиравшийся в биржевых вопросах, он имел, как он заметил между прочим, значительное состояние и контролировал несколько шахт по добыче бурого угля, ряд лесопилок и других предприятий в Нижнем Лаузитце. Целые стопки акций лежали в его сейфе.

Гербер осторожно заметил, что все эти предприятия теперь, по-видимому, секвестрованы советскими оккупационными властями, поэтому его бумаги превратились в неценные.

Бравый маклер замахал на него руками:

— Ни в коем случае! Лишение собственности, секвестрование? Этим нас пугали еще в 1919 году, однако долго это не продлится. В конце концов США здесь, в Германии, скажут свое решающее слово. Подождите, молодой человек, мы еще вернемся к этому разговору!

Но продолжил разговор Гербер не с директором банка, а с Харальдом Кройцманом. Он похвалил Герхарда:

— Ты здорово выдал этому дяде! Как он назвал эту штуку? Я имею в виду бумаги, которые биржевые мошенники рассовывают по карманам?

Гербер разъяснил Харальду то, что ему было не совсем понятно. Кройцман был внимательным слушателем. Гербера тоже очень занимали некоторые проблемы.

— Скажи-ка, действительно дело не пойдет без этой самой биржи? Есть ли в Москве что-нибудь подобное?

— Нет, — ответил Кройцман улыбаясь. — Сразу же после Октябрьской революции банки были там национализированы и все биржи закрыты. Это и было одной из главных задач Коммунистической партии. Если все предприятия крупной индустрии, банки, страховые общества и транспортные компании являются государственной собственностью, то абсолютно все бумаги теряют ценность. Тогда прекращается и торговля такими бумагами.

Гербер откровенно признался, что почти ничего не знает о положении дел в Советском Союзе. В гимназии они изучали лишь пропагандистские материалы. А теперь? Англичане не были заинтересованы в том, чтобы снабжать пленных объективными сведениями о государстве, которое, как утверждал Черчилль, опустило «железный занавес» в Европе.

В английских газетах появились заголовки, набранные крупным шрифтом: «Последние министры польского эмигрантского правительства получили отставку! В Варшаве сформировали новый кабинет, коммунисты господствуют в стране».

Какая неудача для Старой Англии! Недавно не выгорело дело с югославскими эмигрантами-монархистами, и вот нечто подобное произошло с поляками. В течение долгих лет английское правительство всячески поддерживало «достойных доверия людей» из числа польских эмигрантов, вооружило целую польскую армию, которую к тому же и содержало, вложив во все это громадные суммы. «Народно-демократический строй, национализация крупной промышленности!» — требовали коммунисты в Варшаве, несмотря на сопротивление группки, сплотившейся вокруг заместителя премьер-министра Миколайчика.

Газеты захлебывались от ненависти. Тон и теперь, при лейбористском правительстве, задавали консервативные издания.

***

Наконец-то пленные получили возможность хотя бы на несколько часов покидать лагерь с ненавистными бараками и заборами из колючей проволоки. Команды из числа желающих в течение всего дневного времени могли работать в окрестностях лагеря.

Многое изменилось за это время. На воротах шахт не было больше вывесок с фамилиями их владельцев. Они стали государственной собственностью, за что предприниматели и акционеры получили значительное возмещение. Сделка была для них очень выгодной, поскольку техническое оборудование шахт непоправимо устарело.

Национальный угольный комитет. Во главе этой крупной организации стоял лорд Хиндли. Он не являлся представителем какого-либо старого аристократического рода, а был парламентарием от лейбористской партии, провалившимся на последних выборах в нижнюю палату. И вот в качестве компенсации он был произведен в лорды, чтобы иметь возможность и далее вершить вопросы политики уже в качестве депутата верхней палаты.

Большинство пленных опасалось, что их направят на работы в шахты. Поскольку в прессе постоянно мелькали сообщения о несчастных случаях в шахтах Уэльса, желание трудиться там было не особенно велико. Однако, к величайшему их изумлению, работы в шахтах для военнопленных не планировались, хотя правительство и хотело этого. Добыча угля находилась на уровне ниже необходимого, поэтому его приходилось импортировать в довольно больших количествах, и торговый баланс страны оставался пассивным. Так почему бы и не использовать военнопленных? Однако профсоюзы решительно выступили против этой затеи.

Английских шахтеров возглавлял в то время энергичный и знающий свое дело человек — Хорнер. Он был коммунистом, и правительство предпринимало все возможное, чтобы дискредитировать его в глазах рабочих. Но никакие уловки не помогали: он вновь был избран на свой пост. Хорнер следил за тем, чтобы пленных не допускали в шахты и не способствовали тем самым дальнейшему снижению заработной платы шахтеров.

А для военнопленных нашлась другая работа, и прежде всего в области строительства. Что за этим скрывалось, скоро стало ясно. Каждый пленный за свой труд получал шесть шиллингов в неделю. И хотя предприятия и частные владельцы выплачивали администрации лагеря в десять раз большую сумму, даже она составляла едва ли половину заработной платы, которую требовали английские рабочие. Поэтому и государство, и частные предприниматели маневрировали. Государство и само положило бы себе в карман всю прибыль, если бы смогло направить пленных на работы в «свои» шахты. А тут вмешался этот Хорнер, который разгадал их грязную игру. Естественно, правительство по этой причине имело на него зуб.

Жалкие шесть шиллингов выплачивались «лагерными знаками». Эти цветные бумажки могли обесцениться по первому же требованию коменданта. За такие деньги пленные могли получить лишь некоторые продукты в столовой, да и то по значительно завышенным ценам. Шиллинг «лагерных знаков» имел меньшую покупательную способность, чем шиллинг твердой валюты.

В основном рабочая сила требовалась в каменоломнях и для дорожного строительства. Туда и направлялось большинство лагерных команд. А однажды потребовались бывшие саперы и пожарники, о чем объявили по радио. Можно было хорошо заработать, и на объявление откликнулись многие.

Лагерная администрация скомплектовала группу по ликвидации невзорвавшихся авиабомб. Она состояла из двух английских специалистов и двадцати вспомогательных рабочих из числа немецких пленных. Заработок их составлял сказочную сумму — девять шиллингов в неделю, что равнялось четырем маркам пятидесяти пфеннигам.

Оснащение группы было более чем примитивное. Киркой и лопатой взрывоопасные предметы освобождались из земли. Потом простые подъемные механизмы — без предварительного извлечения взрывателей — поднимали их наверх. И вот произошло то, что должно было произойти. Одна из бомб взорвалась, убив двоих и ранив семь человек. Чтобы успокоить общественное мнение, в газетах сообщение об этом происшествии появилось одновременно с извещением о роспуске рабочей группы. Однако через несколько недель подобная рабочая группа была сформирована в другом лагере.

В лагерной столовой можно было купить сигареты. Курильщики, как только получали «лагерные знаки», с жадностью набрасывались на курево. Но вскоре они убедились, что это суррогат. Один из пленных предложил сигарету английскому рабочему. Тот нерешительно покрутил ее в пальцах, поскольку не хотел выглядеть невежливым, но затем отрицательно покачал головой. Это была сигарета военного времени, и теперь она стоила значительно дешевле. Ведь после войны никто не хотел их курить. И вот правительство передало остатки запасов в лагеря для пленных, хорошо на этом заработав.

***

В нескольких километрах от лагеря находился замок, резиденция какого-то знатного лорда. Его благородное семейство владело обширными пахотными землями и лесами. В районе, где имелись шахты, лес представлял собой большую ценность, поскольку из него изготовлялся крепежный материал. Но здесь крепежный материал в течение ряда веков получали из Норвегии. Лорд же использовал свои леса исключительно для охоты.

Охота являлась его основным занятием. Продаже леса он не придавал никакого значения. Да и к чему? Много поколений его предков никогда лесом не торговали. И он чтил эту священную традицию.

Во время охотничьего сезона господа ежедневно выезжали верхом в сопровождении огромной своры собак. Егеря в ливреях с охотничьими рожками на перевязи входили в группу сопровождения. Охотились загоном, что во многих странах Европы было уже давно запрещено. В Великобритании же это разрешалось. Опять священная традиция!

Находясь на дорожных работах, Гербер наблюдал за проезжавшим мимо них высокопоставленным обществом. Несколько рабочих, прилегших было отдохнуть на обочине, немедленно вскочили, сняли фуражки и низко поклонились. За это один из егерей бросил им трехпенсовую монету, что на немецкие деньги составляло один пфенниг. Пленные, наблюдая эту сцену, ухмылялись.

Харальд Кройцман знал, как всегда, больше других: лорд нарезал свои сельскохозяйственные угодья на большое количество участков и раздавал их в аренду. Это приносило ему больше денег и было связано с меньшими заботами и хлопотами, чем ведение собственного хозяйства. В неурожайные годы многие арендаторы не могли заплатить арендной платы и становились должниками лорда. Чтобы хоть как-то отработать долги, они трудились на дорожном строительстве. Кто должным образом не ломал шапку, мог завтра же распроститься с арендуемой им землей. Защиты искать было не у кого. Арендаторы не объединялись в профсоюзы и были не способны бороться за свои права.

Когда Гербер возмутился, Кройцман объяснил ему, что социальные отношения в больших поместьях Восточной Пруссии, Померании и Мекленбурга не намного лучше. Гербер не хотел этому даже верить, и Кройцман прочитал ему целую лекцию о капиталистической системе эксплуатации и классовой борьбе.

***

В непосредственной близости от лагеря находились большие склады, в которых размещалось самое различное военное имущество. Эти склады являлись в свое время базой снабжения американской армии. После окончания войны США продали за бесценок все это имущество Великобритании. И вот теперь в Лондоне пытались найти покупателей для этого товара.

Искали по всему свету. Какой-то господин из Латинской Америки закупил два вагона касок, уполномоченный из Цейлона — десять машин для создания взлетно-посадочных полос. Складские помещения и открытые площадки пустели на глазах. Только наполовину заржавевший танк «Черчилль» неудачной конструкции оставался на месте.

Пленным приходилось работать на этих складах. Едва только высвобождалось какое-нибудь помещение, как из других складов, размещавшихся по всей Великобритании и подлежавших закрытию, сюда поступало новое имущество. При подготовке товара к сбыту, естественно, не обходилось без «предварительной обработки», как это было принято называть на морском жаргоне.

Английских часовых ничто не волновало. Они по большей части отсиживались в караульном бараке, играли в карты, пока не истекало время их пребывания на посту. Чем занимались пленные — было для них безразлично. Это-то и способствовало расцвету торговли. Постепенно ассортимент торговли все увеличивался. Если, скажем, какая-то группа приходила к согласию, то в соседний населенный пункт снаряжалась автомашина с комплектом покрышек. На складе точным учетом никто не занимался, и хищение оставалось незамеченным. «Мы растащим империю томми за их спиной», — таково было наиболее популярное выражение в лагере.

Однако на подобные трюки отваживались немногие. В результате своих проделок они получали на руки кругленькую сумму в твердой валюте. На них они могли — правда, поначалу с некоторым риском — приобрести по сходным ценам за пределами лагеря дефицитные вещи, которые выгодно перепродавали на «лагерные знаки».

Обер-ефрейтор Зайдель принимал в таких операциях самое активное участие. Он по-прежнему числился клерком в лагерном управлении, имел доступ ко многим документам и мог своевременно предупредить своих компаньонов, если тем угрожала какая-либо опасность. Для Гербера оставалось загадкой, каким образом Зайдель держался на этом посту, поскольку там было необходимо знание английского языка, а он же знал лишь несколько слов.

Крупные операции проворачивал некий Буланже родом из Дюделингена. С ним можно было объясняться как по-немецки, так и по-французски. Многие называли его Люксембуржец. Во время войны Буланже служил в дивизии СС «Рейх» и принимал участие в сожжении Орадура. У себя на родине он числился в списках разыскиваемых военных преступников и коллаборационистов, но военное министерство Великобритании не обращало на это никакого внимания и не помышляло даже о его выдаче.

Эти удачливые дельцы — боссы быстро расширили объем своих мероприятий и задействовали так называемых подручных — спекулянтов и мелких торговцев, которые трудились на них за определенный процент от выручки. На работы они записывались только за пределы лагеря, если это как-то способствовало расширению их торговых связей. В противном случае они сказывались больными или находили сотни других отговорок.

***

Постепенно система охраны блоков была упрощена. Кто хорошо знал охранников, стоявших у лагерных ворот, мог довольно свободно передвигаться по всей территории.

Зайдель и боссы, прежде всего Люксембуржец, продолжали расширять свои деловые связи. Их «картель» определял цены, и мелкие торговцы, работавшие без вложения собственного капитала, должны были неукоснительно выполнять их указания.

Боссы имели доверенных лиц, которые занимали все важнейшие посты. Они производили уборку в караульном помещении, работали в качестве клерков. Жалобы, направляемые офицеру-переводчику, проходили через руки их ставленников. И даже на телефонной станции был один из их людей.

А прежде всего они господствовали в лагерной столовой, являвшейся главным объектом деловой жизни. Если обнаруживалось, что завезли, например, мало зубной пасты, «картель» принимал решение заняться этим делом. Небольшие запасы ее быстро раскупались оптом и в розницу через посредников, которые выстраивались в очередь перед столовой. Уже через полчаса зубной пасты в продаже не было, и в течение целой недели никакого поступления ее не ожидалось.

После этого торговцы с рук продавали зубную пасту по всему лагерю за повышенную цену. Доход поступал в карманы «картеля». Иногда ему удавалось установить монополию подобного рода на несколько недель. И только когда в столовую поступали большие партии редкого товара, «картель» снимал на него свою монополию. А поскольку в большинстве случаев об изменении положения на рынке боссы узнавали своевременно, они успевали сбыть свои запасы.

Не говорил ли банковский директор из Дрездена об организации подобных группировок? Конечно же! Гербер понял теперь, как разыгрывается подобный спектакль. Для этого необходимо иметь лишь достаточный капитал.

***

Однажды Харальд Кройцман принес Герберу свежий номер «Дейли уоркер» и попросил перевести.

Гербер уже привык к просьбам друга и выработал свою систему перевода. Он начал читать сверху, с короткой строки, помещенной выше названия газеты:

— «Рабочие всех стран, объединяйтесь!»

— Так, — сказал Кройцман, — это можно перевести лучше: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Гербер вспомнил, что когда-то давно уже слышал эти слова. Но где и от кого — он не помнил. Харальд, конечно, торопился:

— Давай сначала разберемся с заголовками! Переводить всю газету бессмысленно. Необходимо сделать правильный выбор.

В конце концов оба остановились на большой статье о национализации предприятий по добыче угля. Это было интересно: шахты-то находились прямо у ворот лагеря! Все обитатели барака слушали со вниманием.

Речь в статье шла о техническом отставании, о разобщенности предприятий, о недостаточных мерах безопасности. Национальный угольный комитет стоял за то, чтобы провести коренные изменения. Расположенные рядом шахты предлагалось объединить, штольни под землей соединить, чтобы в случае каких-либо происшествий имелось больше возможностей для спасения шахтеров. Предлагалось модернизировать техническое оборудование, закупить машины для подземных работ, механизировать сортировку и транспортировку угля. Чтобы решить все эти задачи, необходима была не одна сотня миллионов фунтов стерлингов.

В статье шла речь и о социальных мероприятиях: меры предотвращения несчастных случаев и страхование, улучшение санитарных условий и медицинского обслуживания. И это было еще не все. Приводилась выдержка из выступления Хорнера. Профсоюз настаивал на введении пятидневной рабочей недели. Правительство медлило с ответом. Не упадет ли при таком сокращении рабочего времени добыча угля? Нет, этого не будет, заверяло руководство профсоюзов. В пять дней выдача угля на-гора возрастет, дополнительный день отдыха благоприятно скажется на производительности труда шахтеров, пропуски по болезни сократятся, и объем добычи в целом скорее повысится, нежели упадет.

Харальд уже разговаривал с окрестными шахтерами. Они считали, что в горном деле Англии многое должно измениться. Предпринимателей интересовали только деньги, условия же труда шахтеров их не волновали. Теперь, когда экономическую борьбу вел организованный рабочий класс, что-то непременно произойдет. И Харальд Кройцман с гордостью говорил об этом Герхарду Герберу, сыну бюргера.

***

Лейбористское правительство начало большой бум с экспортом товаров. Многое из того, что раньше продавалось свободно, теперь вздорожало или же совсем исчезло. В лагере нехватка предметов потребления сказалась сразу же. В столовой полки с товарами пустели на глазах.

Рабочие же команды по-прежнему приносили в лагерь деньги. Вскоре образовался их излишек, что повлекло за собой рост цен. «Картель» своевременно скупил дефицитные товары и теперь зарабатывал на этом большие деньги.

Казначей Хомвуд получил задание провести в лагере денежную реформу. Все «лагерные знаки» следовало сдать в короткий срок. Сумму, не превышающую двадцати шиллингов, надлежало пометить особым штемпелем, остальные же деньги шли на лицевой счет и до поры до времени блокировались.

Среди боссов, имевших на руках по тридцати и более фунтов, началась паника. Но их опасения оказались необоснованными. Люксембуржец обо всем позаботился — его человек уже сидел в приемной казначея. В день проведения реформы все должны были сдать туда свои купюры. Боссы же ничего сдавать не стали, а днем позже «свой» человек сделал на их купюрах необходимую отметку. За эту услугу Люксембуржец получил от боссов значительную мзду. Зайдель стонал. Члены «картеля» держались вместе, когда в том возникала необходимость, однако если в игру вступали большие деньги, никто не стеснялся поприжать более слабых. Самым крупным воротилой был Люксембуржец, который и заставлял всех плясать под свою дудку.

Проведение денежной реформы стало излюбленной темой всех разговоров и споров. Наблюдательные люди пришли к выводу, что и в Германии летом что-то должно произойти. Разрыв между Востоком и Западом становился все очевиднее. Англичане и американцы объединили свои оккупационные зоны в так называемую «бизонию» и создали тем единую экономику. При этом основное слово было, конечно, за США.

— А мнения французов даже и не спрашивали, — усмехнулся Гербер. — Раз дело идет о деньгах, то командуют американцы с помощью плана Маршалла. Другие должны лишь прислушиваться к тому, что они говорят.

Харальд согласно кивнул — он примерно так же представлял себе положение дел:

— Создание «бизонии» преследует еще и другую цель. Тебе не бросилось в глаза, Герхард, что никто больше не говорит о необходимости национализации крупной промышленности и банков, о земельной реформе. У меня такое чувство, что империалисты готовят большое свинство…

***

Охрана в лагере стала уже не такой строгой. Все больше английских солдат демобилизовывалось, и численность охраны лагеря, разбросанного на большой территории, составляла едва ли роту. Боссы немедленно воспользовались ситуацией и перешли к «международной» торговле.

В Англии не было промышленности, которая занималась бы исключительно производством предметов бытового назначения. Игрушки и фетровые туфли в стране не изготавливались. Подобный товар до войны закупался в Индии и других странах с низкой оплатой труда. Теперь же Англия резко сократила импорт и поставила в тяжелое положение страны — поставщики подобных товаров, а вместе с тем и собственное население, поскольку многие изделия стали редкостью.

В исходных материалах недостатка не было. На бывшем складе армии США имелось так много текстиля, краски и дерева, что за ними стоило лишь нагнуться. И боссы развернулись вовсю. Целые бараки были переоборудованы в мастерские. Люксембуржец организовал свою «мануфактуру» — так он ее называл, — которая насчитывала более пятидесяти человек. Естественно, они работали за ничтожную плату.

Лоточники, владевшие в какой-то степени английским зыком, выходили в определенные часы за ограждение. В ближайших населенных пунктах они вели оживленную торговлю, которая расширялась с каждым днем. Эти комиссионеры работали на процентах. Львиная же доля прибыли текла в карманы боссов.

В поселках можно было купить такие товары, которые являлись большой редкостью в лагере или которых не было вовсе. Водка и женские чулки, кожаные сумки и обувь, даже гражданские костюмы можно было заполучить из вторых рук с торговой ярмарки в районном центре, а затем перепродать в лагере. Здесь они сбывались за двойную цену. Сколь скромны были по сравнению с этим заработки мелких торговцев, продававших зубную пасту и подобные товары, стоившие всего несколько пенни!

Недалеко от лагеря находилась каменоломня с устаревшей узкоколейкой. Владелец давно собирался перешить ее на нормальную железнодорожную колею. Но работа там была сопряжена с опасностями, поэтому английские профсоюзы выдвинули высокие требования к оплате труда.

Люксембуржец взял на себя и эту миссию. Он набрал через своих доверенных лиц по различным блокам двадцать человек, желавших подзаработать, и выпустил их через забор, договорившись, что они будут работать в каменоломне, естественно, за плату «лагерными знаками». Сам же он получил некоторую сумму в твердой валюте.

Во время работ двое военнопленных получили телесные повреждения. Это, однако, нисколько не обескуражило Люксембуржца. «На войне такое случалось каждый день, — последовал циничный комментарий. — Вы же сами изъявили желание поработать здесь».

На следующий день один из лоточников был жестоко избит в ближайшем поселке. Его доставили в лагерь на санитарной машине. Виновных не обнаружили. Ими были несколько безработных, которым сначала предлагали вести работы по перешитию железнодорожной ветки. Будучи членами профсоюза, они поручили ведение переговоров с владельцем своему руководству. Переговоры эти были сорваны, поскольку Люксембуржец взялся за работу по заниженным ставкам. Происшествие с лоточником не произвело на него никакого впечатления. Подобное входило в калькуляцию делового риска. То, что это коснулось маленького человека, он находил вполне нормальным. Сами боссы благоразумно оставались в тени.

Конечно, капитан Хомвуд знал, что происходит в лагере. Он несколько раз подавал письменный рапорт о положении дел, но начальство не обращало на это никакого внимания.

Хомвуд, собственно, и не был настоящим капитаном. Он подписывался «капитан и к.м.», что было сокращением от слова «квартирмейстер». Будучи на самом деле казначеем, а не квартирмейстером лагеря, он пользовался этим для поднятия собственного авторитета. Капитаном в Великобритании мог стать только кадровый военный, произведенный в офицеры после окончания высшего учебного заведения или военного колледжа. Те же, кто дослужился до этого звания с сержанта, пользовались сокращением «и к.м.».

Гербер был вынужден признать, что англичане своей системой субординации превзошли даже немцев, для которых дискриминация офицеров, не имевших высшего образования, была обычным делом. Комендант решительно не терпел таких офицеров. Поэтому то, что докладывал Хомвуд, отправлялось непрочитанным в корзинку для бумаг.

Коммерческая деятельность в лагере принимала все больший размах. Даже англичане заходили в бараки, вели переговоры с партнерами и делали заказы. Не прекращалась и деятельность, связанная с бывшим складом снабжения армии США. Так, токарный станок, входивший когда-то в оснащение американской танковой дивизии и предназначавшийся для ее мастерской, был украден со склада и вместе с запчастями переправлен в ближайший населенный пункт. Стоимость его составила триста фунтов. Боссы «оприходовали» эту сумму, заявив, что она поделена между многими участниками операции.

В один прекрасный день пленным официально разрешили иметь при себе английские деньги. Теперь они могли поехать в город на автобусе, выпить кружечку-другую пива, сходить в кино. Тем, кто владел приличными суммами, были доступны и другие развлечения.

Лагерь регулярно посещал представитель международного Красного Креста. В его обязанности входил контроль за соблюдением положений Женевской конвенции. Для проформы он заглядывал на кухню, в медпункт, беседовал с комендантом. Все это, однако, занимало лишь незначительную часть его времени. Швейцарец был деловым человеком, чему и посвящал свое основное время. Его поездки оплачивались организацией, и он использовал их для того, чтобы улаживать свои многочисленные коммерческие дела как с крупными, так и с мелкими партнерами. Люксембуржец, например, снабжал его большими партиями дефицитного товара. Национальные различия в подобных делах никакой роли не играли.

Экономическая активность в лагере явилась отражением того, что происходило в большом мире. В Западной Германии деловые люди почувствовали новые дуновения. Они стремились возобновить свои прежние связи и продолжить то, что было прервано в 1939 году.

Гербер говорил об этом с Рольфом Ульбертом. Темой послужила кража станка. Ульберт отреагировал довольно пессимистично:

— Тут уж ничего не поделаешь. Виной всему коррупция лагерного руководства. Такое творится не только здесь. В Германии совершаются дела и почище!

С большим трудом Гербер скрыл свое разочарование. Ульберт за последнее время сильно изменился. Он стал ко всему равнодушным и старался ни во что не вмешиваться. Их откровенные беседы отошли в прошлое.

Кройцман же был явно из другого теста. Он никому не давал спуску. Подчас Гербера даже злило упорство, с которым Харальд отстаивал свое мнение, но в то же время он понимал, что именно твердость убеждений, целеустремленность производят на людей большое впечатление. Ему, собственно, всегда нравились такие люди.

Глава 22 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Наконец мероприятия по демократизации лагерной жизни коснулись ненавистных перекличек и построений. Их проведение отныне было возложено на немецкое лагерное руководство, которое выполняло эту задачу намного организованнее и быстрее, нежели флегматичный английский лагерный офицер.

Сами построения проводились теперь один раз в неделю. Попытки к бегству стали крайне редкими, хотя при столь небрежной охране могли быть легко осуществлены. Пленные знали, что овчинка не стоила выделки, ибо английская система контроля обеспечивала поимку беглецов. А после неудачного побега провинившихся отправляли в весьма непопулярное помещение для арестантов.

К тому же по запросу нижней палаты парламента министр сообщил, что за последние три года попытку к бегству предприняли свыше шести тысяч пленных, но только двадцати двум из них она удалась, и то места пребывания беглецов, за исключением лишь двух случаев, ему доподлинно известны, причем на родину никто из них не вернулся.

С этим сообщением военного министра ознакомили всех пленных во всех лагерях. Это оказалось более действенным, чем высокие проволочные заборы.

Однажды утром перекличка затянулась. Ее повторяли снова и снова. Оказалось, что не хватает человека. Пока выясняли, о ком идет речь, прошла половина предобеденного времени. Рабочие команды пришли в ярость, поскольку им предстояло отработать эти часы вечером, в этом отношении лагерное руководство скидок не делало.

Была дана команда разойтись. Начались розыски пропавшего. Осмотрели все уголки. В конце концов его нашли — бедняга повесился в одном из пустых бараков.

Самоубийца оставил письмо. Все его родные погибли, отчий дом лежал в развалинах. Совершить столь отчаянный шаг его побудили затянувшееся ожидание и неопределенность будущего.

В лагерь нахлынули целые толпы репортеров. Парламентские каникулы в это время уже начались, в театрах представлений не было, даже футболисты и те сделали перерыв в играх. Газеты же по-прежнему выходили полными тиражами на восьми страницах. Поэтому представители прессы буквально набрасывались на каждое происшествие, которое хоть в какой-то мере могло стать сенсационным. Убийства и самоубийства и до того занимали значительную часть газетных полос. Труп бедного парня сфотографировали в различных ракурсах, а для нескольких снимков его вновь повесили.

Репортеры пытались докопаться до мельчайших подробностей, поэтому буквально обнюхивали письмо бедняги. О чем было написано в письме? Ага, пленный немец не знал, когда вновь попадет домой. Это была хорошая возможность преподнести пилюлю лейбористскому правительству. Военный министр, по-видимому, забыл разработать план освобождения военнопленных и отправки их на родину.

С некоторых пор военным министром был назначен некто Шинвелл. Будучи долгие годы профсоюзным деятелем, он обладал достаточным числом сторонников, чтобы не быть обойденным при распределении ведомственных постов. К тому же еще до войны Шинвелл как-то во время жарких дебатов в нижней палате переступил священную белую черту посреди зала и залепил депутату, сидевшему на противоположной стороне, пощечину. Это был поступок в высшей степени непарламентский и повлек за собой дисциплинарные последствия, однако в результате этого Шинвелл приобрел определенную известность.

Дела в его ведомстве шли не блестяще. Но во время очередной перестановки ему был предложен пост военного министра, в мирное время один из самых незначительных. Но Шинвелл знал, что достаточно малейшей ошибки, и он навсегда расстанется со своей кормушкой. Поэтому он незамедлительно возвратился из отпуска в Лондон и созвал пресс-конференцию. Чтобы лишить остроты возможную критику в свой адрес, он заявил о наличии якобы уже подготовленного им плана возвращения пленных на родину, осуществление которого должно было начаться через шесть недель. Каждый пленный через некоторое время будет точно знать, когда он вернется домой. До летних Олимпийских игр 1948 года, которые состоятся в Лондоне, последние пленные покинут остров.

Таково было заявление министра. Пресса опубликовала полный текст заявления, прокрутила его через жернова комментариев, а затем обмусолила в ответах на письма читателей. На все это ушло несколько дней. Интерес общественности, однако, обратился уже к другим событиям.

***

В сентябре начали работать многочисленные курсы, впервые — курсы по изучению русского языка. Гербер записался на них. Занятия вел немец, который до 1919 года жил в Петербурге, а не в Петрограде и не в Ленинграде — подчеркивал он. Его мать была русского происхождения и писала ему письма на родном языке, которые он при случае не преминул показать своим ученикам.

Учебник, перепечатанный по заказу одной из благотворительных организаций, был не особенно удачным.

На курсах они дошли лишь до восьмого урока. А преподаватель утверждал, что впереди их ожидают еще большие сложности.

Герберу изрядно доставалось. Едва он переваривал материал урока, как приходилось разжевывать все Кройцману. Склонение с шестью падежами. С шестью! Старым латинянам можно было только позавидовать, у них их было пять.

Учебник становился все примитивнее. «…Крестьяне и крестьянки выходят из своих хижин на работу в поле… Вот возвращается крестьянин, ведущий тележку… Дяденька встречает нас с радостью у двери своего небольшого домика… С помощью Ивана Егор заводит лошадей в хлев…» Нужно было что-то предпринять…

Герберу было ясно, что без грамматики двигаться дальше невозможно. На «черном рынке» он раздобыл экземпляр учебника русского языка. На книге стояла дата: «Декабрь 1941 года». «…Оккупация громадной территории России требует ежедневно привлечения туда многих людей…» Ага, вот откуда дует ветер!

Единственно полезным в этом учебнике оказался параграф 58: новые словообразования. И приводились слова, которых и сам преподаватель не знал: «пятилетка» — «фюнфярплан», «тракторист» — «треккерфарер», «танкист» — «панцерзольдат», «комсомолец…». Как-то на занятиях Гербер неосторожно употребил одно из этих слов. Петербуржец насторожился:

— Откуда вы это взяли?

Гербер показал книжку. Петербуржец выхватил ее у Герхарда из рук, бросил на пол и разразился таким потоком брани, какой Гербер не слышал со времен общения с Рау:

— Проклятые большевики! Он не только безбожники, но и люди без всякой культуры! Они испортили русский язык, они испоганили его…

Гербер не стал ничего возражать и решил просто переждать грозу. Через несколько дней дебаты на эту тему возобновились. Новые словообразования или языковые искажения? Развитие словарного запаса или сохранение архаизмов? Стремительное движение вперед или реакционная рутина? Харальд Кройцман защищал новое столь умело — в этом Гербер вынужден был признаться, — что многие слушатели встали на их сторону.

Петербуржец признал свое поражение, и новые словообразования были разрешены к употреблению. Но по нему было заметно, что это решение далось ему тяжело. Другие слушатели тоже стали заглядывать в грамматику Гербера. Это было хотя и неполноценное, но все же дополнение к учебнику, выпущенному благотворительной организацией.

Старания Гербера многие высмеивали. Изучать русский язык? Этого еще не хватало! Ему давали советы, правда, не слишком благожелательные:

— Поезжай в Сибирь, там ты изучишь язык куда быстрее. Через два года ты будешь владеть им отлично. Мы представляем тебя в недалеком будущем в качестве лагерного переводчика где-нибудь в районе Байкала!

Гербер не обращал внимания на насмешки. В то время как большинство жили только сегодняшним днем, он не упускал ни малейшей возможности учиться. Он расширил свои знания в английском языке и теперь знал немного по-русски. Немного все-таки лучше, чем ничего. В одном из последних писем отец писал ему, что русский язык введен теперь во всех школах. Однако хороших преподавателей не хватало.

***

План возвращения пленных на родину был наконец обнародован. Военнопленные, возбужденные, толпами собирались у доски объявлений. Их свели в группы в зависимости от длительности пребывания в лагере. Кто дольше сидел за колючей проволокой, чей номер был короче — тот имел право быстрее отбыть домой. Кройцман попал в одиннадцатую группу, Гербер — в двадцатую.

Вскоре появилось объявление: «Все, кто входит в группы — первую, вторую и третью, зайти в канцелярию». «А мне придется долго ждать», — вздохнул Гербер. Небольшим утешением было то обстоятельство, что герои островов, которые считали себя интернированными и рассчитывали на преимущество, оказались в самых последних группах.

Хотя разработанные положения по освобождению пленных были однозначны, градации все же имелись: каждый имел не только номер своей группы, но и политическую «группу крови». Очередь дошла до одиннадцатой группы. Харальд Кройцман ждал вызова, но его никуда не приглашали: он значился в списках как коммунист, поэтому его решили немного задержать.

Уже вызвали двенадцатую и тринадцатую группы, а Харальд все ждал, проявляя завидную выдержку. День расставания наступил в ноябре.

— Будь здоров, долговязый, — сказал Кройцман и крепко пожал Герберу руку. — Мой адрес у тебя есть. И еще раз большое спасибо за все!

Гербер улыбнулся. «Долговязым» его называли друзья по гимназии. Глядя на удаляющегося Кройцмана, он почувствовал себя совершенно одиноким в этом большом, наполовину пустом лагере.

***

После долгих и мучительных недель ожидания пробил час и для Герхарда Гербера. В канцелярии, куда его вызвали, ему предложили заполнить формуляр: сведения о себе, воинское звание, род войск, войсковая часть. Все это он сделал за несколько минут. Осталось ответить на последний вопрос: в какую зону оккупации вы желаете выехать?

Родители Гербера с недавних пор проживали в Тюрингии, в районе Рудольштадт. Отец занимал пост директора курсов по подготовке к поступлению в высшую школу. Рудольштадт находился в советской зоне оккупации. Здесь-то и была собака зарыта.

На следующее утро Гербера вызвали к переводчику, который прочитал ему целую лекцию. «Большой риск» и «высылка в Сибирь» являлись ее лейтмотивом.

— Кто прибывает туда из Великобритании, — увещевал переводчик, — считается подозрительным лицом и подвергается слежке. Вы не будете чувствовать себя в безопасности…

Но Гербер не изменил решения. И администрация лагеря сразу отомстила — ему продлили срок пребывания в лагере на три месяца, на что она имела право в соответствии с указаниями из Лондона. Естественно, причины задержки не были связаны с его выбором местожительства. В такое время года небезопасно отправляться в длительное путешествие, следует переждать некоторое время. Вот если бы он выбрал в качестве местожительства Ганновер…

Однако и этот срок истек. В январе 1948 года он сел в специальный поезд, конечный пункт пребывания которого был неизвестен. Поезд шел по Южной Англии, мимо замков и парков, заводов, кварталов бедноты и северных пригородов Лондона.

Хмурым утром они достигли Харвига. Погода была типичной для Северного моря: сыро, небо с низко нависшими серыми тучами. В гавани стоял отряд эсминцев. В памяти Гербера эти скоростные корабли оставили довольно неприятное воспоминание.

Последовала переправа на пароме в Голландию. Там их ожидал специальный поезд. Вагоны старые, окна забиты картоном, а сиденья плохо оборудованы. Через час поезд подошел к границе. Дорогой все с любопытством смотрели в окна. Разрушенные города, плохо одетые люди…

Поезд остановился. Толстяк с золотым орнаментом на фуражке изобразил служебное рвение и откозырял англичанину, сопровождавшему партию пленных, пристукнув каблуками. «Специальный поезд для возвращенцев следует в лагерь в Мюнстер. Просьба сесть в вагоны и закрыть двери…»

Лагерь в Мюнстере. Однообразные бараки и такая же жратва. Молодые девушки гуляют под руку с английскими солдатами прямо в лагере. Основной фон составляют спекулянты. Едва вновь прибывших распределили по баракам, как они прибежали целым стадом. Булка весом в семьсот пятьдесят граммов предлагалась за сто двадцать марок!

— «Черный рынок» является составной частью экономики страны. К этому вам необходимо привыкать — так заявил местный лагерфюрер — тип, во многом напоминающий Обермайера.

Тот, кто указал в качестве места проживания английскую зону оккупации, отбыли из лагеря уже на следующий день. Для возвращенцев в американскую зону стоял в готовности специальный состав с хорошо натопленными вагонами, что в послевоенное время было большой редкостью. Во французскую зону шел обычный пассажирский поезд с плохо натопленными вагонами и слабым освещением. В бараках осталась лишь небольшая кучка людей.

Некоторые уже начинали прикидывать, не сбежать ли им отсюда нелегально. Но потом решили подождать еще два дня. Из лагерной администрации никто ничего толком не знал: «Вы ведь непременно хотите…»

Наконец подали поезд и для них. Вагоны нетопленные, грязные, без освещения. Место назначения — Хельмштедт. Затем пешком два километра через границу. Многие были твердо убеждены, что у шлагбаума увидят стоящих плотными рядами русских, в меховых шапках, с мрачными лицами, держащих наготове автоматы, а за ними — комиссаров в кожанках… И ничего подобного. Представителей оккупационных властей вообще не было.

И снова лагерь, на этот раз предпоследний. Дружеское приветствие начальника лагеря:

— Вы нам нужны, камерады. В родных местах необходимо многое восстановить. Вам придется засучивать рукава.

Наконец-то он увидел совершенно другого человека, не то что Обермайер. А лагерфюреров здесь вообще не было.

Через два часа начался разъезд. Поезд в Тюрингию отправлялся первым. Конечная станция — Вута. Карантинный лагерь.

Едва прибывшие разместились, началось оживление. У забора появились женщины, предлагавшие продукты, естественно, на обмен. Свекольный мармелад — на нитки, хлеб — на кофе. Как сказал тот тип в Мюнстере? «Черный рынок» является составной частью экономики. Поезда были не лучше, да и бараки в Вуте мало чем отличались от других бараков.

То, что произошло потом, едва не лишило Гербера речи. Трое представителей лагерной администрации появились у забора, задержали женщин, торговавших из-под полы, и привели в лагерь. Раздались взволнованные голоса:

— Ну, теперь им Сибири не миновать!

Начальник лагеря долго и настойчиво говорил о вреде, который наносит экономике «черный рынок», о необходимости честно работать, о нарушении снабжения населения продовольствием. Свекольный мармелад конфисковали и на следующее утро выдали на завтрак для всех. Женщин отпустили. Домой, а не в Сибирь!

Гербера уже ждало письмо. Отправитель — Харальд Кройцман, адрес — небольшой населенный пункт района Рудольштадт. Курсы по подготовке для поступления в Йенский университет. «Черт побери, — подумал Гербер, — чего доброго, мой старик занимается с ним. Бедный Харальд!»

Но бедным Харальд не казался. «Мне необходимо получить аттестат зрелости и приступить к изучению экономики, — писал он. — Рассматриваю это как поощрение… Конечно, по многим предметам приходится трудновато из-за моих скудных познаний… Хотя по русскому языку у меня хорошая отметка. Благодарен тебе, что поднатаскал по грамматике, да и вообще… Наш директор преподает немецкий язык и латынь. Представь себе, его фамилия тоже Гербер. Видимо, твой однофамилец. И он даже имеет некоторое сходство с тобой, в особенности манеры и характер…»

«Харальд Кройцман, столяр, учится на курсах по подготовке к поступлению в Йенский университет. Шапку долой! Может быть, и мне повезет и мы встретимся снова?»

Гербер вспомнил, что сказал ему Харальд за несколько дней до расставания: «Тебе еще надо многому учиться, Герхард. Я не имею в виду какую-нибудь определенную профессию. Тебе надо хорошо прочувствовать, что история человечества является историей классовой борьбы. Перемена в тебе только началась. Но у тебя должно быть лучшее будущее. Тебе надо только хорошо захотеть и найти этот новый путь!»

***

И, как всегда, когда Гербер искал ответа на жгучие вопросы, он обратился к книгам. В лагерной библиотеке их было много. Однако книга Ренна «Закат дворянства» была уже на руках, «Седьмой крест» Анны Зегерс переплетался. Другие заинтересовавшие его книги можно было получить в читальном зале. «Что же взять?» — лихорадочно думал Гербер. И, к изумлению соседей по комнате, взял книгу с самой нижней полки, на которую никто не обращал внимания, — «Одиссею».

Это классическое произведение мировой литературы захватило Гербера. Да разве все его жизнь до того не была мучительными скитаниями, судьбой, которую сам он не мог изменить?

Странствия Одиссея продолжались десять лет. Одиссей с десятком кораблей оказался втянутым в войну, в результате которой был разрушен большой город. Гербера с его кораблем закрутил водоворот войны, в результате которой превращены в руины сотни и тысячи больших городов…

В сражениях, которые вел Одиссей, погибли многие из его соратников. Мировая война, в которую оказался втянутым Гербер, поглотила всех его друзей…

Чтобы избежать воздействия чарующего пения сирен, Одиссей приказал своим спутникам заткнуть уши воском. Гербер же под пение сирен продолжал плыть к пропасти… В конце концов корабль Одиссея разбился о скалы, а он сам с трудом спасся. Бедным и без обещанной военной добычи возвратился он домой…

Параллели, различия… Есть у Гербера с Одиссеем и нечто общее — он возвратился домой умудренный жизненным опытом.

Примечания

1

Звание руководителя подразделения в фашистской юношеской организации «Гитлерюгенд». — Прим. ред.

(обратно)

2

Воинственное кельтское племя. Уничтожено в I веке до н. э. римлянами. — Прим. ред.

(обратно)

3

Старший группы в лагерях трудовой повинности в фашистской Германии. — Прим. ред.

(обратно)

4

Так солдаты называли полевых жандармов. — Прим. ред.

(обратно)

5

Официальный язык Танзании и Кении. Распространен в Уганде, Заире, Сомали. — Прим. ред.

(обратно)

6

Грубое натуральное текстильное волокно, получаемое из листьев агавы. — Прим. ред.

(обратно)

7

Unruh — беспокойный (нем.).

(обратно)

8

Nisse — гнида (нем.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 «МОРСКОЙ СОЮЗ»

Глава 2 ЛОПАТА ВМЕСТО ВИНТОВКИ

Глава 3 ДЕНХОЛЬМ — ОСТРОВ МУШТРЫ

Глава 4 В ЛОГОВЕ ПИРАТОВ

Глава 5 ИЗ ГОТЕНХАФЕНА В ЛОРИАН

Глава 6 СТРАННЫЙ РЕЙС

Глава 7 КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ ТИМЕ

Глава 8 ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ У МАЛЬТЫ

Глава 9 ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ

Глава 10 ДРУЖБА ДАЕТ ТРЕЩИНУ

Глава 11 СНОВА СЕН-МАЛО

Глава 12 ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ СЕКУНД

Глава 13 ТИХИЙ НАЗАД!

Глава 14 ВТОРЖЕНИЕ

Глава 15 ОПАСНЫЙ ФАРВАТЕР

Глава 16 КАПИТУЛЯЦИЯ КРЕПОСТИ СЕН-МАЛО

Глава 17 ВОЕННОПЛЕННЫЙ

Глава 18 В АНГЛИИ

Глава 19 КОНЕЦ ГЕРМАНИИ?

Глава 20 ПРОЦЕСС

Глава 21 СУЕТА СУЕТ

Глава 22 ВОЗВРАЩЕНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg