«Дождь»

Николай Стромилов Дождь

Прохладный день угасал, когда сквозь сетку дождя на опушке леса, в двухстах шагах, показались немцы. Антон, привычно перебрасывая тело, временами оглядываясь, пополз в болото, стараясь двигаться бесшумно, не шевеля кустарник. Били по лицу ветки, усыпанные крупными каплями седоватой голубики, с каждым броском становилось теплее под ватным панцирем мокрой насквозь телогрейки: двое суток, не переставая, хлестал дождь.

Появление немцев не было неожиданным. Два сеанса связи с Ленинградом, которые он в течение последних двух дней провел из своего «лагеря» на окраине болота, вряд ли могли остаться не замеченными немецкой радиоразведкой, гитлеровцы должны были рано или поздно прочесать район. И вот они появились и прочесывают. На два дня раньше срока, установленного командиром бригады, приходилось покидать место, с которого так хорошо просматривалось железнодорожное полотно.

«Конечно, могут сказать, что я виноват, — думал Антон, — нарушил азбучное правило. Даже новичок-радист партизанской разведывательной или диверсионной группы, небольшого отряда или подпольного партийного центра знает, что после каждого выхода в эфир нужно немедленно уходить оттуда, где держал связь. А ведь я вроде бы опытный — два года без малого в тылу врага. Но что я мог сделать?..» И он вспомнил, как позавчера его, промокшего до нитки, стал бить озноб, заболела голова, поднялась температура. Проглотил одну за другой две таблетки сульфидина, и тогда на смену температуре и. ознобу пришла неодолимая слабость, руки и ноги казались ватными, тянуло в сон, непомерно тяжело стало держать блокнот и карандаш и записывать: «15 ч. 40 м. направлении Ленинград прошел состав: 30 платформ танками, 15 — автомашинами, 4 вагона живой силой...»

В тот день подобных записей было необычно много, похоже, немцы что-то замышляли, и Антон удовлетворенно улыбнулся, представив себе, как в штабе партизанского движения над его шифровкой склоняются люди, как сопоставляют они полученные от него сведения с данными, поступившими от других разведчиков, и исключают из донесений все, что, на их взгляд, является лишним, второстепенным и мешает понять главное. Антон представил, как разведсводку внимательно читает суровый человек — начальник партизанского штаба и секретарь обкома партии, и как она ложится на стол командующего фронтом, и что в сводке, вполне возможно, есть несколько слов из донесения его, Антона, которое он вскоре передаст с «пятачка» — небольшого островка на болоте.

Подумав так, Антон ощутил гордость за свою профессию партизанского радиста, гордость за парней и девчат, своих товарищей, с помощью радиостанций-«малюток» надежно связывающих подпольные партийные центры, партизанские бригады, полки, отряды и группы с Ленинградом. Но когда до связи оставалось два часа, понял, что провести ее, как обычно, с «пятачка», не сможет: добраться туда не хватит сил.

«И расстояние вроде невелико, — с горечью думал Антон, — чуть больше трех километров. Но ведь километры-то эти не простые, нужно прыгать с кочки на кочку, ползти по зыбкому зеленому ковру над трясиной и в воде идти нужно. Если бы налегке... Придется вести связь из «лагеря».

«Каждый радист поступил бы так на моем месте, — рассуждал Антон. — Да, нарушаю азбучное правило. Да, рискую, могут пожаловать немцы, и, если буду в таком состоянии, как сейчас, мне от них не уйти: Оправдан ли риск? Безусловно! Командование своевременно получит разведданные. Своевременно! В этом все дело. Завтра донесение может потерять цену».

Риск... А кто не рискует сейчас тут, в тылу врага? И Антон вспомнил своих друзей-партизан, может быть, именно в эти часы подрывающих вражеские эшелоны, склады боеприпасов и мосты, вспомнил подпольщиков, людей, работающих в учреждениях немецкой администрации, и связных, пробирающихся партизанскими тропами, на каждой из которых можно нарваться на засаду...

Шифровка была большая, и передавать ее было трудно. Слезились глаза, наползали друг на друга строчки и соседние знаки в группах, быстро уставала рука, и, когда пальцы соскальзывали с головки телеграфного ключа, Антон просил «AS», что по международному переговорному коду означало: «Подожди». Оператор партизанского радиоузла отвечал тоже по коду — «ОК», и это значило, что он понял Антона и согласен ждать, — мало ли какие причины могут заставить партизанского радиста прервать передачу! И ждал, терпеливо ждал, пока Антон, накопив силы, смог продолжить передачу донесения.

Антон давно знал этого оператора. Он был деловит, вежлив, немногословен, его четкая, ритмичная, небыстрая работа на ключе чем-то напоминала «радиопочерк» славного полярного радиста Эрнста Кренкеля, с которым Антон провел несколько радиолюбительских связей в тридцать седьмом году, когда тот был на дрейфующей льдине. Этого оператора кто-нибудь мог посчитать и «середнячком». На самом деле это был, как и Кренкель, настоящий «снайпер эфира». Если ухудшалось прохождение волн, на которых велась связь, он подсказывал Антону, на какие другие волны нужно перейти. Он обладал феноменальной способностью принимать шифровки даже тогда, когда радиостанция Антона работала, казалось бы, на вконец выдохшихся батареях.

«А все ж ты быстро на ключе работать не можешь!» — подумал однажды Антон и попросил оператора прибавить скорость: прохождение было отличным и слышимость партизанского узла оглушительной. Тот передал двадцать групп с повышенной скоростью. Антон их принял и снова попросил: «Быстрее!» И тогда Антону показалось, что за ключ на узле сел другой человек: в бешеном темпе, доступном не каждой тренированной руке, без единого сбоя в эфире замелькали комбинации точек и тире. Но это был все тот же оператор со своим неповторимым «радиопочерком»! Антон, напрягая внимание и отключившись от всего, что могло помешать приему, записывал, но несколько знаков все же пропустил. Пришлось просить повторения. Оператор повторил, сделав вид, что ничего особенного не произошло, не передал сочетание «HI», что означало бы, что он подсмеивается над Антоном, считая его слабаком. Когда же оператор узнал, что у Антона тоже есть шифровка для передачи, он, в свою очередь, попросил: «QRQ» — быстрее. Антон, вновь сосредоточившись, «всыпал» свою шифровку, как пулеметную очередь, и, перейдя на прием, услышал: «Шифровка принята. До свидания».

«А где же обычное «73» — «лучшие пожелания»?» — обеспокоился Антон и несколько секунд не выключал приемник. Но радиоузел молчал, и Антон понял, что наказан за попытку усомниться в квалификации своего товарища за линией фронта. «Силен, друг!» — с уважением подумал Антон. С той поры в мыслях и в разговорах с товарищами так и стал называть Антон оператора: «Друг».

Вот и сейчас Друг с ходу принял большую шифровку, не заставив Антона повторить ни одного знака, как будто знал, что больному партизанскому радисту будет трудно это сделать.

Антон хотел послушать еще передачу «В последний час» и узнать, что делается в беспокойном, объятом жестокой войной мире, но на это совсем уже не осталось сил, да и питание радиостанции нужно было экономить.

Не вставая с земли, он потянул на себя разбросанные по кустам провода антенны и противовеса, смотал их на фанерные рогульки, отсоединил кабель от радиостанции, застегнул сумки рации и питания и надел их ремни через голову — один на правое, другой на левое плечо. Нащупал в траве автомат и положил его на колени. Подвинулся поближе к березке и, прислонившись спиной к стволу, закрыл глаза.

Спал Антон беспокойно, часто просыпался от холода, глотал сульфидин и снова забывался в коротком, тревожном сне. Когда небо из черного стало серым, возобновил наблюдение за «железкой», движение на которой становилось все более интенсивным. Вечером зашифровал и передал в Ленинград очередное донесение, и снова заботливый и внимательный Друг принял его без повторений. А холодный дождь, начавшийся еще накануне, все хлестал и хлестал, и, казалось, не было в этом мире места, где можно от него укрыться. И планета представлялась маленьким, беззащитным мокрым шариком, и Антон, засыпая, улыбнулся этой мысли.

Ночь была такой же беспокойной, как и предыдущая, но день принес радость: Антон почувствовал, что выздоравливает. Захотелось есть. Он вытащил из-за пазухи теплый влажный сухарь и с аппетитом позавтракал. Растревоженный желудок властно потребовал еще, но Антон знал, что осталось всего два сухаря и их нужно беречь. Мелькнула мысль, что хорошо бы сейчас выпить большую жестяную кружку горячего, ароматного чая, можно и без сахару, на худой конец он согласился бы и на простой кипяток, но кружка должна обжигать ладони. Мысль была нереальной, и он отогнал ее.

Он внимательно всматривался в сторону «лагеря». Никакого движения не было. Прислушался, но тишину, кроме монотонного шороха дождя, ничто не нарушало. И все же это спокойствие казалось обманчивым, настораживало. Он не любил неизвестности и предпочел бы, чтобы на незаметной непривычному глазу тропке, по которой он только что полз, показались немцы. Чтобы застучали автоматы и он ответил бы на огонь огнем. Уж он положил бы их немало на этой узкой тропке, каждый шаг в сторону от которой вел в трясину. Правда, патронов маловато, но он, подпустив фашистов поближе, стрелял бы скупо, короткими очередями, экономил бы, как давно уже привык экономить в партизанской жизни все, особенно боеприпасы и продовольствие. Перед выходом на задание у него были еще две «лимонки», но сейчас осталась только одна — другую израсходовал в том коротком бою...

Чуть меньше месяца прошло с теплой августовской ночи, когда их маленькая группа вышла на задание. Шли, как и полагалось, бесшумно, цепочкой, впереди командир — Егор, за ним Антон, замыкал Василек. Свет луны серебрил листву, иногда налетал порыв ветерка, и разбуженные им деревья начинали недовольно перешептываться. А в общем-то вокруг все было тихо, спокойно, ничто не предвещало беды. Но она пришла.

На подходе к большой поляне их остановило показавшееся оглушительным «хальт!» — почти одновременно, срезая над головами ветки, начали бить немецкие автоматы.

— Вот тебе «хальт»! — молниеносно среагировал Егор и метнул на голос гранату. Разрывом осветило фигуры нескольких гитлеровцев, послышались крики раненых. Метнул гранату и Антон — в сторону большого куста, под которым мелькали вспышки трех автоматов, и они замолчали.

Разведчики залегли и короткими очередями стали бить по вспышкам, переползая на новое место после каждой очереди. Не прошло и минуты после начала боя, когда Егор подал команду: «Отходите! Прикрою!» Антон пополз в глубину леса и тут же наткнулся на Василька, который лежал на боку. «Василек убит!» — крикнул Антон. Почти тотчас же к нему присоединился Егор, и они, захватив автомат товарища, стали отходить и вскоре оторвались от преследования.

Сделали привал. Без пилоток, молча постояли над воображаемой могилой Василька. Потом посоветовались и решили марш к «железке» продолжать. Связались с Ленинградом, доложили обстановку и решение, получили «добро».

Двадцать пять дней провели Егор с Антоном на болоте, наблюдая за «железкой», охраняя друг друга во время сна и стараясь экономно расходовать скудный запас продовольствия: в вещмешке, оставшемся за плечами погибшего Василька, находилась добрая половина его, выданного на группу.

Но вот наступил день, когда стало ясно, что оставшихся продуктов до конца срока не хватит.

Досрочно прекратить разведку и вернуться в бригаду? Отпадало. Пойти вдвоем за продовольствием, а потом вернуться и продолжить наблюдение? Но на это может потребоваться и два и три дня, а может, и больше, и «железка» на их участке останется без наблюдения, и это будет равносильно невыполнению приказа командира бригады, пославшего их сюда на тридцать дней.

Оставалось одно: Егор уходит за продуктами, а Антон продолжает наблюдение. Это было нарушением: радист, охрана которого являлась предметом особой заботы командиров всех партизанских формирований, от небольшой группы до многочисленной бригады, останется один, и за это с них могли строго спросить, особенно с Егора. Но Егор ушел, пожав Антону руку и оставив ему несколько сухарей и банку тушенки — все, что у него было.

Егор должен был вернуться вчера, но Антон напрасно прождал его почти до полуночи.

Отдохнув, Антон двинулся в прежнем направлении, теперь уже не ползком, а прыгая с кочки на кочку. Когда путь преградила вода, он вошел в нее до пояса. Раздеться? Но кто же раздевается, когда нужно перейти болото — это не река с чистой, прозрачной водой. А потом — какой смысл, ведь и так мокрый насквозь. Да и не до раздеванья-одеванья сейчас — неестественной, подозрительной продолжала казаться тишина в стороне «лагеря»: не взяли ли немцы след?

Топкое дно засасывало ноги, каждый шаг давался с трудом. Важно было не потерять равновесия. Сам окунешься — наплевать, приемопередатчик выкупаешь — тоже не беда, из него, как из сапога, можно потом вылить воду и просушить на ветерке. Но батареи!.. Правда, они в чехольчике из авиационного полотна, но ведь он не герметичен, этот чехольчик.

Смеркалось. Антон брел, узнавая дорогу по приметам, известным только ему с Егором: надломленный камыш, кусты кувшинки, кое-где одинокая кочка... Он вышел на «пятачок», когда совсем стемнело. Бережно опустил на землю сумки радиостанции и автомат, бросил вещмешок, сел сам. Неужели он совершал этот путь ежедневно почти в течение месяца и возвращался обратно? Да, совершал. И возвращался. Но никогда тяжесть пути не ощущалась так, как сегодня. Но почему? Болезнь? Да. «Диетическое» питание? Да. Но было и еще что-то. И понял: нет Егора. Одно сознание, что рядом идет этот добрый, сильный, казалось, ничего на свете не боявшийся парень, успокаивало.

Егора выделяли из большинства партизан не только молчаливость да ширина плеч. Еще неутомимость, выносливость. Антон вспомнил, как один из немногих в отряде, Егор оставался на ногах после затяжных, изнурительных маршей и занимался устройством лагеря или шел в охранение, когда другие, как подкошенные, валились за землю и моментально засыпали. Вспомнил, как несли они раненого на носилках, связанных из подручного материала; один конец носилок, часто меняясь, несли двое, на другом — многие километры шагал Егор, отказываясь от подмены. А разве редко бывало, когда на марше выбивающийся из сил Антон чувствовал, как чья-то рука — он-то знал чья! — осторожно, но решительно снимала с его плеча сумку радиопитания, весившую шесть килограммов, которые казались шестьюдесятью, и, когда он пробовал протестовать, слышал негромкий басок Егора: «Не шуми, браток!»

Никто лучше Егора не умел разжечь жаркий, бездымный костер, и не было на свете воды холоднее и вкуснее той, которую он приносил из родничка, найденного в лесу, там, где другие воды не нашли.

Егор улыбался как-то затаенно, про себя, своим мыслям и чувствам, что ли, и каждому, кто видел его улыбку, было ясно, что мысли и чувства у Егора хорошие, добрые и сам он парень отличный. Егор мог улыбаться и когда боеприпасы на исходе, и когда продовольствия не было, и когда отряд, выходя из окружения, вел тяжелый бой с карателями, и все понимали, что дела обстоят неважно, но раз Егор улыбается, значит...

По правде говоря, он был кое в чем консервативен, этот молчаливый улыба Егор, например, недолюбливал автомат. И хотя, как и многие другие, не расставался с ППШ, не упускал случая сказать: «Разве это оружие? Шуму много, а толку?» И погладит при этом приклад чьей-нибудь СВТ. Кто знает, может, этот синеглазый, русоволосый парень из глухой таежной деревеньки десяти лет от роду наповал, одним выстрелом убивший шатуна, напавшего на отца, и имел право на особое мнение? А может быть, просто шутил? Кто знает?..

Все было знакомо тут, на «пятачке». Две юные березки с перевившимися стволами, похожие на обнявшихся девушек; густой кустарник, нависающий над берегом, надежная защита от посторонних глаз. А впрочем, откуда им взяться тут, посторонним глазам, в болоте, которому конца и краю нет?

Антон лежал на мокрой траве под кронами березок, которые не защищали от дождя, и чувствовал, как тело, спеленатое холодным компрессом из ватной одежды и чуть разогревшееся было на ходу, снова начинает деревенеть. Он попробовал пошевелить пальцами ног, но ему показалось, что пальцев на ногах нет. Это ощущение ширилось, и он уже не чувствовал ни самих ног, ни рук, потом «пропали» спина, живот, грудь, и осталась лишь голова, в которой бродят обрывки мыслей. «Но ведь голова одна, без тела, не может» — отчаянным усилием Антон ловил ускользающее сознание. Он понимал, что бредит, вспомнил, что за пазухой, в непромокаемом мешочке, вместе с последним сухарем, последней таблеткой сульфидина, шифром и часами лежит не переданное в Ленинград донесение, что его нужно передать во что бы то ни стало, а для этого он должен подняться с земли и соорудить «палатку» из куска авиационного полотна. Он невелик, этот кусок, но все же защитит от дождя рацию, когда он ее развернет, защитит и его, Антона, по крайней мере голову и плечи, и тогда перестанут бежать по лицу и за воротник стекающие с пилотки ручейки воды. Он должен немного подкрепиться, съесть сухарь, хоть и не чувствует сейчас голода, должен принятъ последнюю таблетку сульфидина, и тогда, может быть, удастся приостановить болезнь, которая, похоже, вновь наваливается на него.

Антон заставил себя подняться и в чернильной темноте, наполненной дождем ночи, на ощупь сделал все то, о чем только что думал. Сделал не сразу, отдыхая, держась за стволы березок: не был уверен, что опять сможет подняться с земли.

Предстояло самое трудное. Он разделся догола, отжал воду из одежды и портянок, вылил ее из сапог. И вновь оделся. Затем вполз в «палатку», скорчился, завозился, стараясь сделать невозможное — полностью укрыть от дождя свое казавшееся сейчас непомерно большим тело.

Крошечным фонариком он осветил циферблат часов: время связи по расписанию давно прошло. «Что делать — позовем на аварийной!» И Антон перестроил передатчик на волну срочного вызова, на которой при крайней необходимости можно было связаться с Ленинградом в любое время суток. Отдача в антенну была небольшая, чувствовалось, что батареи на исходе, но радиоузел ответил на первый же вызов, и оператор сказал, что он готов принять от Антона шифровку.

Это был хороший, но незнакомый оператор, а Антону сейчас нужен был именно Друг. Антон почувствовал, что не может больше оставаться один в этой кромешной тьме с монотонным, изматывающим шорохом дождя. Ему нужно было сейчас, сию минуту хоть ненадолго почувствовать рядом кого-то, кого он знает, кому верит и кто к нему хорошо относится. Таким человеком мог быть сейчас только Друг. Пусть Друг ограничен рамками международного переговорного кода и никаких ободряющих слов Антону не скажет. Но разве теплоту человеческого сердца нельзя передать взглядом, жестом, интонацией? А они есть в телеграфной радиосвязи — свои «взгляды», «жесты», «интонации», и радисты всего мира хорошо об этом знают. И Антон попросил связавшегося с ним радиста, чтобы связь с ним провел не он, а оператор номер один. Попросил и уже раскаивался, что попросил: «Да и поймут ли?» — с тоской думал он. — Ведь номера операторам партизанского радиоузла не присваиваются».

Но на узле поняли! Через минуту за ключ сел Друг. Он поздоровался с Антоном как-то суховато, похоже, что не одобряет его поступка, предложил передавать донесение частями, наверно, слышал Антона неважно, и Антон начал передачу.

Он водил зеленоватым лучиком фонарика по строчкам шифровки, стараясь не потерять связи между соседними знаками и не перескочить на следующую строчку, не закончив передачу предыдущей, а у фонарика «садилась» батарейка, и он светил с каждой минутой все слабее. Становился все меньше и анодный ток передатчика — выдыхались батареи рации.

Как и в тот день, когда заболел, быстро уставала рука, уползала из окоченевших пальцев головка телеграфного ключа, и Антон, отдыхая, просил Друга: «Подожди». А бывало, что и не просил, а просто приостанавливал передачу. Тогда обычно спокойный и уравновешенный Друг начинал волноваться, просил дать настройку, спрашивал Антона: «Как слышишь меня?» Закончив прием шифровки и как будто о чем-то догадавшись, Друг спросил Антона: «Тебе плохо?» И Антон ответил: «Да».

В конце концов теперь от Друга требовалось, чтобы он лишь попрощался с Антоном. Но Друг не спешил это сделать: думал, молчал. Когда нажал на ключ, кроме стандартного «GB» — «до свидания», сквозь хлопотливую разноголосицу эфира до Антона донеслось не предусмотренное строгими правилами партизанской радиосвязи кодовое сочетание «88»: «любовь и поцелуй». И он подумал, что Друг вряд ли принадлежит к «сильному полу».

Радостное чувство овладело Антоном. Он ответил тем же кодовым сочетанием, добавив к нему восклицательный знак. И тогда добрый волшебник Эфир вновь принес ему из далекого, мужественно сражающегося города таинственное, непонятное для большинства жителей земли «88», и Друг повторил его дважды.

Несколько минут Антон не выключал приемника, надеясь, что Друг еще что-нибудь скажет, но эфир молчал, и Антон свернул рацию.

Из неприветливого ночного неба низвергались на землю потоки воды: шел затяжной дождь, и не было ему дела до измученного, но теперь почти счастливого человека на «пятачке» среди болота. Впрочем, Антон уже не слышал дождя, не чувствовал на себе мокрой одежды. Он находился в другом, сказочном мире, где было много света и тепла и где перед ним, властно врываясь в тревожную осень сорок третьего года, сменяя одна другую, проносились картины его детства и юности...

Его разбудило блаженное ощущение тепла. Голубым шатром простиралось над Антоном безоблачное небо, по нему медленно, выполняя свою извечную, добрую работу, катился горячий солнечный шар. Рядом — протяни руку, достанешь — горел костер. На вещмешке у костра — открытая банка консервов, кусок сала и стопка ржаных сухарей. А рядом сидел, поджав под себя ноги, улыбающийся Егор с автоматом на груди.

Первой мыслью Антона было сожаление о тех лишенных воображения людях, которые совсем не верят в чудеса, и о том, что война, конечно, очень тяжкое испытание, но пройти через это испытание все же можно, если рядом с тобой такие люди, как Егор и Друг...

— Как считаешь, на радиоузле могут быть девчата? — спросил Антон Егора, как бы продолжая разговор, начатый три дня назад.