«Обретение Родины»

Обретение Родины (fb2) - Обретение Родины (пер. Александр Соломонович Рапопорт,Александр Абрамович Гершкович) 2496K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бела Иллеш

Бела Иллеш Обретение Родины

Бела Иллеш (1899–1974) — один из зачинателем венгерской социалистической литературы. Писатель и борец, он вместе с партией венгерских коммунистов начал свои большой и трудный путь борьбы в дни Венгерской коммуны 1919 года.

Долгие годы Б. Иллеш жил и работал в Советском Союзе, вел большую общественную работу на посту генерального секретаря МОРП — Международной организации революционных писателей — и стал известен как автор романов «Тиса горит», «Карпатская рапсодия», «Все дороги ведут в Москву» и многочисленных рассказов, появлявшихся в советской печати на русском и венгерском языках в 30-е годы. Во всех его произведениях ярко выражен автобиографический элемент, четко обрисован документально-исторический фон.

Во время второй мировой войны Б. Иллеш ушел добровольцем на фронт и в качестве офицера Советской Армии прошел путь от Москвы до Будапешта. Свои военные впечатления писатель отразил в рассказах и повестях об освободительной миссии Советской Армии и главным образом в романе «Обретение родины», вышедшем на венгерском языке в 1954 году.

В ознаменование 30-летия Победы над германским фашизмом издательства Советского Союза, Народной республики Болгарии, Венгерской Народной Республики, Германской Демократической Республики, Монгольской Народной Республики, Польской Народной Республики, Чехословацкой Социалистической Республики осуществляют совместное издание «Библиотеки Победы».

В «Библиотеку Победы» включены многие лучшие произведения писателей этих стран, созданные в годы воины и послевоенное время Литература стран, участвующих в издании «Библиотеки Победы», представлена в ней разными жанрами: романами, повестями, рассказами, пьесами, поэмами и стихами.

«Библиотека Победы» будет издана в 35 томах в течение 1971–1980 гг.

Книга первая 1943 

Часть первая[1]

1. Воронье

Рота брела, изнемогая, напрягая последние силы. Над самой головой с оглушительным граем нависло черное облако. Воронье… Чуть выше, под свинцовым сводом туч, распластав крылья, кружил степной орел. Черные птицы его не боялись. Да и сам хищник будто не замечал вороньей стаи. А стая поглощена была сейчас охотой на человека. Едва какой-либо вконец обессиленный гонвед падал наземь, орел стремительно кидался на добычу, терзая еще теплое, кровоточащее тело. Потом на добычу набрасывалось воронье.

Низенький щуплый Дани Шебештьен оглянулся. Там, где только что упал его товарищ, теперь копошились птицы.

— Хочешь знать, что тебя ожидает? Взгляни! Только гляди не вперед, а назад! — сказал он шагавшему рядом солдату. — Вон, Дюла…

— Как знать! — буркнул Дюла Пастор.

Все же он обернулся на ходу, уж очень настойчив был этот Шебештьен! Потом Дюла остановился, зло выругался и не спеша снял с плеча винтовку. Прицелился, выстрелил. Птицы, сплошной массой покрывавшие тело Фери Балла — погибшего гонведа, — тяжело взмахнули крыльями, но отлетели недалеко. Добычу никто не мог у них отнять. А к пальбе они привыкли. Они слыхали и не такой грохот. Умершего они не страшились: теперь он только падаль, только мертвечина.

После гибели Фери Балла в роте осталось всего тридцать семь солдат, да и те дышали на ладан. В конце декабря чуть не всю роту скосила дизентерия.

Чтобы пресечь распространение заразы, роту сняли с переднего края и разместили в селе Никольском, в полуразрушенной школе, рядом с церковью, от которой тоже остались одни развалины. Школа стояла к северу от большака на Урыво-Покровское и к югу от извилистой тропы, ведущей в тычихинские леса, — словом, в самой глуши.

Еще в октябре в школе размещались тифозные. Когда из-за отсутствия врачей и лекарств все они перемерли, штрафники с грехом пополам предали их земле. С тех пор школа пустовала, ее забыли даже продезинфицировать. Пол был устлан вонючей, грязной соломой, на которой еще недавно валялись сыпнотифозные. Для сильно поредевшей роты места было более чем достаточно.

Полковое начальство прикомандировало к роте двух санитаров. Пока их не свалила дизентерия, они помогали ходячим таскать продовольствие со склада немецкой караульной роты. Это была настоящая сокровищница. Там имелось, кажется, все, что выкачивалось из Венгрии и Румынии. Заболев, санитары повалились на гнилую солому, бок о бок с гонведами. Утром те, что еще сохраняли способность двигаться, выволакивали на снег несчастных, которых ночью прикончила болезнь.

Вот как получилось, что в ночь воронежского прорыва рота оказалась вне зоны основного огня. И все же, когда загрохотали русские пушки, больные гонведы почувствовали, что под ними заколебалась земля. Со стен их убежища падали кирпичи и сыпалась штукатурка. Качнулись и стены, но устояли.

— Если нас завалит, не беда — по крайней мере всему конец. Мертвяку по сравнению с нами крупно повезло, — заметил мрачный философ Фери Балла.

— А ты все каркаешь! — накинулся на него Дюла Пастор. — За всякой пустяковиной тебе мерещится гибель…

— Пустяковина! Это ты о смерти так выразился? Нашли время болтать! — вмешался Янош Риток. — Все, кто может, должны уходить.

— Куда?

— Там видно будет.

— А больные?

— Ну что больные?.. Больные останутся здесь. Да и могут ли они требовать, чтобы мы околевали ради них!.. Одним словом, нечего время терять! Я потопал, кто со мной?

— Нечего сказать, хороши! Один хочет околеть, не трогаясь с места, а другой только и печется что о собственной шкуре. И это солдаты? Венгерские солдаты?

— Но послушай, Дюла, ведь надо же что-то предпринять. Больше тут оставаться невозможно.

— Точно. Только нельзя же бросить больных на произвол судьбы…

— Так что же ты предлагаешь?

* * *

В роте не осталось ни одного офицера. Командир в начале декабря был ранен в голову, а его преемник, старший лейтенант Хидвеги, кавалер ордена Витязей[2], при первой же вспышке дизентерии предусмотрительно отбыл вместе с двумя другими лейтенантами в штаб дивизии — якобы за получением дальнейших приказаний. С тех пор его и след простыл.

Остатками роты, расквартированной теперь в полуразрушенной школе, стал командовать фельдфебель Йожеф Шульц, вояка, окончивший с отличием Юташскую унтер-офицерскую школу. Он поддерживал суровую дисциплину нехитрыми средствами: руганью, взысканиями, рукоприкладством. Гонведы его ненавидели, боялись больше, чем русских, и тем не менее по первому его приказу готовы были ринуться в огонь. Фельдфебель Шульц оставался верен себе даже в самый разгар эпидемии: распекал больных и не скупился на наказания.

Однажды какой-то полуживой, изможденный солдатик не смог вскочить, услышав его окрик. Не размышляющий Шульц склонился к ослушнику, намереваясь дать ему в зубы. Но не успел он занести свой зловещий кулак, от которого, по его же собственным словам, «пахло кладбищем», как кто-то крепко обхватил его и оттащил от больного. Высвободившись из неожиданных тисков, Шульц обернулся. Перед ним стоял Дюла Пастор.

— Ах ты, собака! — взревел Шульц и снова взмахнул кулачищем.

Пастор отпрянул на шаг и выставил вперед локоть, готовый к обороне. В правой его руке сверкнул нож. Длинный, обоюдоострый.

Шульц был на целую голову выше Пастора, к тому же очень увертлив и подвижен. Но всегда слишком нервничал и быстро выдыхался. Что касается Пастора, то от этого широкоплечего медлительного парня нельзя было услышать ни единой жалобы даже после тридцатичасового марша. Как-то раз он сдвинул плечом застрявшую в снегу повозку, которую не могла стронуть с места пара лошадей.

Несколько минут солдат и фельдфебель стояли молча, в упор глядя друг на друга.

Шульц задыхался. Он весь дрожал. Темные глаза горели ненавистью.

А Пастор оставался холоден и неколебим, как снежная глыба. Глаза у него были небольшие, голубовато-серые. Глядел он пронзительно.

— Сука ты подлая! — просипел фельдфебель Шульц.

— Го-спо-дин фельд-фе-бель! — неторопливо отчеканивая каждый слог, произнес солдат. — Не забывайте, что нам терять теперь нечего. Впрочем, и вам тоже. Кроме разве вашей паршивой шкуры.

Шульц увидел, что за спиной Пастора, стиснув в руках винтовку, застыл коротышка Шебештьен, а позади него еще и Фери Балла. Внезапно сверкнувший перед глазами нож иногда способен расшевелить даже самые неповоротливые мозги. Фельдфебель Шульц неожиданно расхохотался.

— Недисциплинированный ты парень, Пастор! — сказал он без всякой злости, этаким панибратским тоном. — Не выйдет из тебя настоящего гонведа. А вы чего вылупили зенки? Цирк вам тут, что ли? Марш в разведку — нужно раздобыть харчей для больных!

Мерным шагом фельдфебель Шульц проследовал туда, где некогда, должно быть, был палисадник. Остановился у груды битого кирпича, задрал голову. В сером небе, где-то высоко за тучами, гудели самолеты.

— Русские… — прохрипел Шульц.

— И свалял же ты дурака! — выговаривал Пастору Шебештьен.

— А что? Смотреть, как эта скотина…

— Я этого не говорю. Только, по-моему, все надо доводить до конца. Уж или так, или эдак. Следовало попросту прирезать его. И не пришлось бы опасаться мести. Начнись розыски, мы все поклялись бы, что он околел от кровавого поноса. Да и кто станет доискиваться? Людская жизнь теперь не стоит ни гроша! Будь он хоть самая лютая бестия, начальству не до него. Но уж если ты не собирался пришить фельдфебеля, не стоило его зря озлоблять. Уж я — то Шульца знаю…

— Его ты, может, и знаешь, а вот меня навряд ли.

Пастор и Шебештьен — земляки, оба родом из Берегова. Но там они не были знакомы. Пастор служил лесником в окрестностях Сольвы, а Шебештьен работал на кирпичном заводе в Берегове. Они встретились здесь, на Дону, и быстро сдружились. Низкорослый, тощий, вертлявый Шебештьен был лет на пять, на шесть старше Пастора, был он парень тертый, с житейским опытом. Дюла Пастор прислушивался к его советам, хотя не всегда.

Вот и сейчас Дюла предпочел бы закрыть глаза и заткнуть уши. Но слова неудержимо рвались у него с языка.

— Ну, пока я жив, даже если суждено потом околеть…

Дюла, когда бывал сильно раздражен, непременно начинал речь этой фразой.

— Да тебе-то чего подыхать… Уж лучше бы он подох.

— Так пусть я сдохну, но…

— Знаешь, Дюла, сейчас с тобой нелегко столковаться. Ступай поспи минуток двести, потом поговорим.

Фельдфебель Шульц сидел на груде кирпичей. Долго глядел на небо, затянутое непроглядными серыми тучами. Он их не замечал, вынашивая какие-то свои хитроумные планы, и, должно быть, ожесточенно спорил сам с собой. Потом вскочил и забегал взад-вперед.

Из развалин за ним наблюдал Шебештьен.

Шульц почему-то заливисто смеялся.

— Не мешает быть начеку, — услыхав фельдфебельский хохот, проворчал Шебештьен.

Фельдфебель вошел в дом. Он вскарабкался по приставной лестнице на второй этаж, в каморку, которую занимал один, и лег. Постелью ему служила не вонючая солома, а душистая хвоя, аккуратно прикрытая плащ-палаткой.

Шульцу не спалось, время от времени он разражался хохотом. Задуманный план ему нравился.

Но осуществить этот превосходный план фельдфебелю не удалось. Дизентерия свалила и его. Два дня он промучился. Однако, будучи человеком крепким, не роптал и не жаловался — лишь изредка вздыхал, то ли сокрушаясь, что так рано должна оборваться жизнь, то ли с грустью и раскаянием вспоминая, что прожил ее именно так, как его учили в унтер-офицерской школе. А может, его грызла досада, что взлелеянный им план остался всего лишь планом.

Рано поутру на третьи сутки Шульц вызвал к себе Пастора.

— Ближе, ближе, Дюла, у меня нет сил кричать. Только не подходи слишком близко, а то подцепишь эту мерзость.

— Ну что вы, господин фельдфебель! Не так уж это опасно.

— Для кого и не опасно, а вот меня, видно, докопает. Но я позвал тебя не затем, чтобы плакаться. Командование… гм… господа офицеры про нас забыли. Если даже я протяну ноги, нового командира вам все равно не пришлют. Поэтому, как меня зароешь, сейчас же принимай роту.

— Ну что вы, что вы, господин фельдфебель! Через пару дней встанете. Небось, еще так приметесь нас муштровать, что небу жарко станет.

Фельдфебель неожиданно завыл и прикрыл глаза. Он дышал тяжело, лицо пожелтело, под глазами образовались черные провалы, губы посинели.

Немного погодя он снова приподнял веки и долго с печалью и укоризной смотрел на Дюлу.

— Что ты мне крутишь голову, Дюла Пастор? Тем более сейчас, когда я решил тебе довериться. Я хочу, чтобы после моей смерти командование ротой принял именно ты. Ты парень твердый, а выполнить мой последний приказ сумеет только твердый и смелый человек. Слушай меня внимательно, Пастор!

— Слушаю, господин фельдфебель. Но если вы опять заговорите о смерти, я уйду.

— Не уйдешь… Так вот, запомни!.. Сразу, как меня схороните, покидайте это проклятое логово. Идите в деревню, где расположен штаб ближайшего полка. Но только в госпиталь не являйтесь… Рассейтесь по жилым домам, несите в них дизентерию и тиф. Понял? Когда будут заражены и деревня и штаб, веди роту туда, где дислоцирован штаб ближайшей дивизии. Распространяйте заразу и там… Потом двигайтесь дальше…

— Да у вас жар, господин фельдфебель!

— Сам знаю, что жар, окачурюсь наверняка. Но если валяюсь в жару я, если околевать приходится мне, пускай всех кидает в жар, пусть все подыхают! Заразите всех! Понял? — прохрипел фельдфебель Шульц. — Всю страну, весь мир!.. Пусть все сгниют!..

На другой день на рассвете фельдфебеля схоронили.

А еще через два дня, в ночь с двенадцатого на тринадцатое января, Красная Армия открыла ураганный огонь по венгерским позициям.

Земля содрогалась от канонады. 2-я венгерская армия была разгромлена за несколько часов. Кто мог, бежал. Но спастись удалось лишь немногим.

Пастору, который остался после смерти Шульца старшим в роте, нужно было принять какое-то решение. Один гонвед советовал ему не покидать насиженного места — уж лучше, мол, погибнуть здесь, чем обрекать себя на новые мытарства. Другой считал, что надо кликнуть клич — спасайся, кто может! Здоровые, может, и спасутся, а больных следует предоставить их судьбе.

И то, и другое было для Пастора одинаково неприемлемо.

Неподалеку от школы стоял подбитый грузовик. Мотор сгорел, но кузов оказался почти неповрежденным, даже шины не спущены… Если бы впрячь в него волов или лошадей, могла бы выйти отличная санитарная повозка. Пастор тщательно осмотрел машину. Подумал, что недурно бы раздобыть лошадей. Но не в его привычках было врать и себе и другим. В разгромленной, обращенной в бегство армии легче разжиться пушкой крупного калибра, чем лошадью или хотя бы велосипедом. Тем не менее Пастор дал приказ грузить больных в кузов машины, и гонведы перенесли туда тринадцать человек.

Следующий приказ старшего буквально ошеломил всех. Солдатам сперва показалось, что они ослышались.

Но Пастор спокойно, не возвышая голоса, однако весьма твердо и решительно повторил: пусть здоровые солдаты тащат и толкают вперед превращенную в санитарный фургон машину.

— Ну, чего ждете?

Дюла стоял, широко расставив ноги, держа винтовку наперевес. Его заросшее рыжеватой щетиной лицо как бы окаменело, глаза стали колючими, голос звучал резко.

— Трогай!

Стоило в эту минуту хотя бы одному гонведу возразить, и остальные немедленно подняли бы Пастора на смех, а чего доброго, и пристукнули.

Но перечить ему никто не решился. Гонведы поднатужились, налегли на борта грузовика, и машина со скрипом тронулась.

— Ну вот, по крайней мере разогреемся, — сказал Шебештьен.

— Вот-вот! Нисколько не вредно! — отозвался Балла.

Дюла Пастор закинул винтовку за спину и вместе с другими уперся могучим плечом в кузов грузовика.

— Достаточно, если одновременно станут толкать десять человек, — молвил он немного погодя. — Сменяться каждый час.

Необычная колонна со скоростью улитки поползла на запад.

* * *

У войны есть свои неумолимые законы. Непредвиденные исключения их только подтверждают.

Несколько офицеров отступающей венгерской армии, бросив на произвол судьбы своих солдат, сели в стоявший возле командного пункта, километрах в пятнадцати от линии фронта, вездеход и облегченно перевели дух, едва машина тронулась с места.

«Хорошо, что я не забыл про иконы… Вот будет радость для Эдит!» — подумал один из беглецов.

«Как жаль, что я не успел захватить с собой серебряный самовар! Маргит была бы в восторге», — мелькнула досадливая мысль у другого.

Но ровно через час советские аэросани внезапно перерезали им путь. Короткая перестрелка… А несколько недель спустя Эдит и Маргит получили похоронку от военного министерства.

Штабные офицеры из той же разбитой армии километрах в шестидесяти от прорванной линии фронта торопливо влезли в скоростной самолет. Когда машина поднялась, офицеры принялись ломать голову, как бы ухитриться внушить венгерскому общественному мнению, что гибель армии и смерть ста тридцати тысяч венгров, по сути дела, не что иное, как победа. Один из штабистов уже начал даже мысленно редактировать текст интервью, которое даст представителям печати. Другой размышлял, на какую награду он может рассчитывать.

Но спустя час, после того как самолет со штабными офицерами взмыл над облаками, из тяжелых снеговых туч выскочила пара советских «ястребков». Короткая перестрелка… И вот уже «ястребки» описывают круг над полем, в которое со свистом врезалась пылающая машина.

А тем временем в десяти километрах от места прорыва кучка измученных гонведов, выбиваясь из сил, тянет и толкает на запад разбитый грузовик, который то и дело застревает в глубоких сугробах. Вытащить его оттуда — дело нелегкое. Вот свалился один солдат, и его кладут в кузов, к больным. На смену ему из кузова вылезает кто-то другой и в свою очередь толкает машину.

Гонведы с опаской обходят магистральные дороги. Солдаты и их командир не имеют ни малейшего представления о том, что творится вокруг. У них нет даже карты. И все-таки они упорно бредут на запад… Вернее, туда, где он, по их предположениям, должен быть, туда, где находится Венгрия!

Хорошо, если им посчастливится наткнуться по дороге на брошенный склад, тогда можно поесть. Но склады по большей части уже разграблены и сожжены, возможность подзаправиться выпадает редко. Время от времени отдыхают. Даже часок-другой поспят. Мешать некому.

— Куда мы идем, Дюла? — спросил Шебештьен на вторые сутки горестного пути.

— Идем на запад. Может, не совсем прямо, в обход, но все же на запад, — ответил Пастор.

— Я это знаю. И не о том речь… Туда ли идем, куда следует?

Пастор молчит. Быть может, он не понял смысла вопроса? Или понял, да не знает, что ответить?

— Девятерых товарищей потеряли за два дня, — с глубоким вздохом произносит он.

— То-то и оно! — говорит Шебештьен. — Почему и спрашиваю тебя: туда ли идем?

Пастор отмалчивается.

Уминая дорожный снег, с трудом тащатся люди. Вот один заносит ногу и мучительно вздыхает: башмак тяжел, как жернов. Нога опускается — и у гонведа вырывается невольный стон: в паху полоснуло будто ножом.

Снежное поле слепит белизной. Если гонвед долго и пристально смотрит вдаль, поле в его глазах становится буро-красного оттенка. Красные круги режут глаза, вызывая жгучие слезы. Солдат вскрикивает, зажмуривается, да так и стоит, пошатываясь, со смеженными веками. Что-то все больнее и неумолимее давит на затылок. Слеза катится по щеке и тут же замерзает. Наконец солдат вновь поднимает веки. Теперь белое поле кажется ему совсем черным, чернее беззвездной ночи.

Люди кряхтят, задыхаются, спотыкаются, стонут. Но продолжают идти вперед, утрамбовывая снег.

— Не отставать! Сядешь — в льдышку превратишься.

Ветер раздирает нависшие тучи, гонит их клочья на запад. Один рваный серо-зеленый клочок удивительно напоминает несущийся в атаку танк.

* * *

Расшатанный и разболтанный грузовик, превращенный в передвижной лазарет, окончательно развалился в тот момент, когда нужда в нем отпала. Большинство больных погибло, другие немного оправились.

Нелегко на фронте провести грань между больными и здоровыми. Кроме насморка и кишечных расстройств, даже у самых выносливых солдат почти всегда отыщется немало других, трудноопределимых, но не менее тяжело переносимых недугов: мучительные головные боли, колотье в пояснице, резь в паху. Один до того переутомлен, что не может заснуть. Другой клюет носом даже после двадцатичасового сна. Однако все числятся здоровыми.

Эти обстоятельства и старался объяснить Дюле Пастору головастый Шебештьен. Ему, видимо, хотелось подбодрить вчерашнего рядового, неожиданно оказавшегося командиром столь своеобразной роты. Шебештьен понимал, как терзает его друга сознание того, что он бессилен помочь больным товарищам.

— Здоров ли солдат, нет ли, все равно, пока длится война, он вечно находится на краю гибели, верный кандидат на тот свет. Изменить тут никто ничего не может, ни ты, ни сам господь бог.

— Солдату везде худо, — согласился Пастор.

— Везде ли? — задумчиво повторил Шебештьен. — Не знаю…

И после небольшой паузы добавил:

— Будем надеяться, что на той стороне дело обстоит по-другому… Совсем, совсем по-другому.

Говоря «на той стороне», Шебештьен указал на восток.

— Будем надеяться? — переспросил Пастор.

— Я, во всяком случае, надеюсь. А ты?

Пастор ничего не ответил и, отойдя от Шебештьена, встал во главе колонны.

Рядом с Шебештьеном плелся гонвед Балла. Он то и дело спотыкался.

— Болит что-нибудь, Фери?

— Все болит.

— Ну, коли все, еще не беда. Страшнее, когда болит что-либо одно, — подбадривал его Шебештьен.

А получасом позже Балла как подкошенный повалился в снег. Шебештьен опустился на колени, пытаясь помочь ему подняться. Но было уже поздно, гонвед Фери Балла скончался.

— Дюла! Дюла! — громко позвал Шебештьен.

Пастор приказал похоронить Балла. Гонведы бросили несколько лопат мягкого снега, но ветер тут же его сдул. Почуяв мертвого, слетелось воронье.

Бросив грузовик, рота вышла на тракт, как бы вымощенный оледенелым снегом. Целыми месяцами, днем и ночью расчищали этот тракт лопаты военнопленных, команд штрафников, насильно мобилизованных на работы русских женщин. А утаптывали и утрамбовывали его подбитые гвоздями солдатские башмаки, машины, тапки. Счищенный с дороги снег огромными сугробами тянулся по ее обочинам. Когда же оградившая с обеих сторон тракт высокая снежная стена смерзлась, ни человеку, ни лошади уже свернуть было некуда. Идти приходилось либо вперед, либо назад — вправо и влево путь был закрыт.

Нередко возникали пробки, прекращалось всякое движение. Попадались узкие участки, где встречные машины никак не могли разъехаться. Пока шоферы осыпали друг друга отчаянными проклятьями, решая, чья машина должна дать задний ход до того места, где можно разминуться, позади застрявших грузовиков выстраивался длинный хвост. Теперь подаваться приходилось не одной машине, а всей колонне. Если к тому же у какого-нибудь грузовика глох двигатель или спускала шина, на дороге на продолжительный срок возникал затор.

Но сейчас нечего было опасаться такого оборота дел: движение шло только в одном направлении. Кто шел, кто бежал, кто еле плелся, но — на запад, только на запад. Пастор решительно недоумевал, куда, собственно, подевались преследующие их русские части.

— Работают не по-кустарному, — размышлял вслух Дани Шебештьен. — Русские явно намереваются захватить в плен не какую-то сотню-другую солдат, а всю разгромленную армию. И разумеется, где-то они нас уже обошли. Поджидают, пока мы туда доберемся. Вот увидишь, Дюла, так оно и будет!

На пятую ночь после прорыва фронта рота Пастора попала в престранную историю. На одном из перекрестков к ней пристало несколько человек из рабочего батальона политических штрафников — все, что осталось от его перемолотых в боях команд.

Очевидно, еще до этой встречи штрафники где-то наткнулись на брошенный продовольственный склад — в их заплечных мешках оказался изрядный запас копченого сала, консервов, табака, рома и шоколада.

Не прерывая марша, рота Пастора досыта насладилась салом, закусывая его шоколадом: хлеба-то не было! Люди из рабочего батальона не жадничали и щедро одаривали гонведов своими трофеями.

— Себе-то оставили? — спросил Шебештьен.

— Чем меньше таскать с собой, тем лучше, — ответил долговязый черноволосый парень по имени Мартон Ковач, которого товарищи запросто называли Каланчой.

В тот день роте Пастора решительно повезло. В сгущающихся сумерках солдаты набрели на какое-то деревянное строение, стоявшее неподалеку от тракта. Оно было сильно повреждено, но все же могло служить некоторым укрытием. Чтобы до него добраться, пришлось перелезть через ледяной придорожный барьер, что было нелегко.

Строение раньше было конюшней. Чистотой оно не блистало, но там можно было защититься от ледяного ветра, а он все крепчал, хлестал в лицо, пронизывал до костей.

Просторный сруб из толстых бревен был разгорожен внутри на отдельные стойла. В конюшне, должно быть, размещалось не меньше сотни лошадей. Теперь же многих перегородок недоставало: видимо, пошли на топливо. В стенах тоже не хватало нескольких бревен, и кто-то из побывавших здесь раньше заткнул и законопатил дыры стружками и мешковиной. Крыша была соломенная.

Штрафники оказались не только чрезвычайно запасливыми, но и куда более практичными, чем солдаты Пастора. Они буквально за несколько минут очистили от навоза один из углов конюшни.

— Наша бывшая воинская специальность! — очень серьезно сказал Мартон Ковач. — Мы целыми месяцами только и делали, что убирали навоз. Как и подобает защитникам отечества…

Покончив с уборкой, Ковач извлек из своего вещевого мешка пачку свечей и прилепил две из них к консервной банке. Через несколько мгновений мягкий свет уже озарял угрюмый угол конюшни. Ковач расстелил потрепанную немецкую плащ-палатку, и штрафники выложили из торб свои сокровища.

Кто лежа, кто сидя, кто стоя стали подкрепляться.

— Стойте, ребята, не спешите! — сказал Мартон. — Ужин по-русскому обычаю начнем с выпивки. Рому — хоть залейся! Немецкие «друзья» о нас позаботились. Они его вывезли из Голландии специально для нашего брата. Ну, за что пьем? За чье здоровье? За чью победу?

Молчание.

— А давайте, знаете, так… Пусть каждый выпьет за что хочет, — предложил Шебештьен. — За тех, кого любит, за то, о чем думает. Не надо объявлять наши тосты вслух. Идет?

— Что ж, ладно! — согласился Ковач.

Ром тянули из котелков, фляжек, некоторые попросту из горлышка. Никто не говорил, за что пьет, за чье здоровье, за чью победу.

Один Дюла Пастор не скрыл ни своих мыслей, ни своих пожеланий.

— За венгерский народ! — громко и торжественно провозгласил он.

Бутылки, котелки и фляги дружно звякнули.

— За свободный венгерский народ! — прибавил Мартон Ковач, когда начали чокаться вторично.

Ром и непривычно обильный ужин быстро оказали свое действие. Солдаты разомлели, их потянуло ко сну. Еще не успели догореть свечи, а в конюшне уже громко раздавался могучий храп. Ковач погасил коптящие огарки.

В этот миг кто-то резко задубасил в дверь снаружи — должно быть, прикладом.

— Русские! — крикнул Шебештьен и вскочил на ноги.

— Наконец-то! — воскликнул Мартон Ковач и снова зажег свечи. Шебештьен кинулся открывать дверь.

В сарай ворвались четыре эсэсовца. Один из них был фельдфебель, со знаком полевой жандармерии на левом рукаве.

Огарки тускло освещали лишь небольшой уголок огромной конюшни. Эсэсовцы не сразу разобрались в обстановке и довольно долго топтались на пороге, оставляя себе путь к отступлению. Но, вглядевшись повнимательнее, различили венгерскую форму и сразу же осмелели.

— Смирно! — заорал фельдфебель. — Кто такие? Что здесь происходит? Рапортуйте!

— Мы из арьергарда венгерской армии, — ответил по-немецки Ковач. Затем повернулся к венграм и перевел им вопрос и ответ.

— Еврей? — еще громче гаркнул на него фельдфебель.

Одежда на Коваче была гражданская, ноги обернуты в мешковину, только голову прикрывала форменная гонведка.

— Даже хуже, — ответил Мартон. И тут же снова перевел солдатам этот диалог.

Простуженный фельдфебель несколько раз оглушительно чихнул и вытер нос мокрым рукавом шинели. Подойдя затем к Ковачу, он опять что-то дико проревел, угрожающе замахиваясь правой рукой.

— Чего он хочет? — спросил Пастор.

— Всего-навсего, чтобы мы сматывались отсюда. Жилье это, видите ли, забронировано за ними.

Пастор закусил губу, но промолчал.

Между тем Шебештьен и еще несколько гонведов незаметно очутились за спиной эсэсовцев.

— Лучше прикажи им, Дюла, самим убираться подобру-поздорову! — посоветовал Шебештьен.

Пастор отрицательно покачал головой.

— Передай этим типам следующее, — обратился он к Ковачу. — Уж если им так хочется, могут оставаться. Мы уступим им уголок, пусть отдыхают. Но предупреди: мы им не помеха, лишь пока они сами не вздумали нам портить кровь.

Ковач стал переводить. И тут один из эсэсовцев заметил разложенные на плащ-палатке продукты. Он ухмыльнулся и, присев на корточки, жадно вцепился в еду. Никто ему не препятствовал.

А фельдфебель, не давая Ковачу договорить, истошно завопил:

— Вон отсюда! Марш!

Позади немцев резко звякнул затвором гонвед Кишбер. В руке Пастора сверкнул нож. Стоявший рядом с ним солдат навел на фельдфебеля дуло винтовки.

Эсэсовец мгновенно оценил обстановку.

— Пошли! — скомандовал он своим.

Сидевший на корточках перед плащ-палаткой немец у всех на глазах стащил две банки консервов.

Как только непрошеные гости убрались, Шебештьен запер за ними дверь на засов. Сон у всех как рукой сняло.

— Уж если еще кто постучит, это наверняка будут русские, — попытался завязать беседу Ковач.

Никто его не поддержал.

Свечи догорали. С минуту они продолжали чадить, потом потухли. Кое-кто из гонведов прикорнул сидя.

— Пожар! Пожар!

— Конюшня горит!

Мигом стряхнув овладевшую ими дремоту, солдаты орали: над ними полыхала крыша. Солома вспыхнула, несмотря на толстый слой снега. Балки и стропила дымились.

Пастор бросился к выходу, но дверь не подавалась. Очевидно, ее чем-то завалили снаружи.

— Живей, ребята! Навались на стену… Раз-два… взяли!

Стена качнулась и рухнула.

Сколько ни искали поджигателей вырвавшиеся на волю гонведы, их и след простыл.

— А дверь-то снегом завалили! Чистая работа…

Теперь пылала уже вся конюшня. Внезапно поднявшийся резкий, почти ураганный ветер подхватывал и раздувал языки пламени. Неожиданно оказавшись под открытым небом, гонведы поняли, что непременно замерзнут. Конюшня горела не более четверти часа. Снег на ее кровле быстро таял, превращаясь в облако пара. Порывы ветра взметывали к небу мириады искр и с бешеной скоростью гнали их на запад. Было светло, будто горела целая деревня.

Чтобы не закоченеть окончательно, кое-кто из венгров усердно приплясывал на месте. Но многим даже это было не под силу. Сгорбившись, неподвижно стояли они, глядя на огонь, и лязгали зубами от холода.

— А вот и русские! — крикнул вдруг Мартон Ковач.

— Ложись! — скомандовал Пастор.

Послышался гул самолетов.

Зарево пожара привлекло внимание двух советских истребителей. Они летели низко, почти на бреющем полете.

— Не такой ждал я встречи… — пробормотал Ковач. — Не об этом мечтал целых двенадцать лет… Но уж если так получилось…

Подпрыгнув как ошалелый, он сорвал с головы гонведку и принялся махать ею. Отблеск пожара окрасил в красное и причудливо исказил очертания всей его подвижной фигуры, выделывавшей, казалось, какие-то гротесковые па.

— Бейте, крушите гадов! — орал Ковач. — Истребляйте их, товарищи!

Пастор подполз по-пластунски к охваченному неистовством Мартону и, поймав его за ногу, повалил в снег. Но «ястребки», очевидно, уже успели заметить, что вокруг огня собрались какие-то люди. Снизившись еще больше, они прошли почти над самой землей. Один из них что-то сбросил, после чего оба разом стали набирать высоту.

Гонведы уткнулись головами в снег, ожидая взрыва. Но его не последовало.

Выброшенный из кабины самолета предмет не взорвался. Еще не достигнув земли, он неожиданно распался на множество отдельных частиц. Это были тысячи маленьких бумажных листков. Ветер помчал их к гонведам.

— Листовки! Они сбросили листовки! — обезумев от радости, кричал Ковач. — Вперед, ребята! Мы должны их раздобыть!

Пожар потух. Конюшня с молниеносной быстротой догорела. Вьюжистый восточный ветер вздымал уже не искры, а лишь пепел да золу.

— Нужно вырыть хоть какое-то укрытие, иначе замерзнем как пить дать! — заявил Пастор.

— Сначала давай прочитаем, что говорят русские!

— Нет, прежде всего укрытие! — скомандовал Дюла. — Русские обращаются к живым людям, а не к закоченелым мертвецам.

— Гм… что правда, то правда. Здраво рассудил! — с восторгом откликнулся Ковач. — А ну, друзья, за работу! Гонведы, штрафники — все.

Даже лопатой и ломом нелегко долбить заледенелый снег и каменистую землю. Но когда действовать приходится лишь ножом, штыком да иногда топором, это поистине адский труд. Однако штрафникам не привыкать было проворачивать то, что считается невозможным, да и гонведов Пастора судьба не слишком-то миловала.

Дюле и самому не терпелось узнать, что там, в этих посланиях с неба.

Когда некоторое подобие укрытия было наконец отрыто, все забрались туда, тесно прижавшись друг к другу. Шебештьен передал Пастору листовку. У одного из штрафников нашелся карманный фонарик, и при его неярком свете к чтению приступил Мартон Ковач.

Листовка была на венгерском. Вот что в ней было написано:

«Венгерские солдаты! Еще в начале января мы неоднократно предупреждали вас, что после решающего поражения главных сил немецкой армии под Сталинградом вся немецкая артиллерия с вашего участка фронта отведена. Немцы отступают. Они бегут, оставляя вас в виде заслона для своего отступления.

Мы предлагали вам сдаваться в плен или уходить к себе на родину, в Венгрию. Мы сообщали вам и маршрут, по которому вам представлялась возможность беспрепятственно уходить в Венгрию, а также обеспечивали его безопасность от бомбардировок нашей авиации. Вы нас не послушали и продолжали верить немецким фашистам и их наймитам, венгерским генералам. Это уже стоило жизни более чем ста тысячам гонведов. Венгерская армия разгромлена. Еще до прорыва фронта генералы ваши сбежали, а солдаты вели сражение, и бесчисленное количество их полегло в этих боях или попало в плен. От всей венгерской армии осталось не больше сорока тысяч солдат, унтер-офицеров и офицеров, рассеявшихся по бескрайним снежным полям. Оборванные и голодные, измотанные венгерские части, как всегда, составляют арьергард для ищущих спасения в бегстве вооруженных гитлеровских банд. Вы мерзнете, вы истекаете кровью ради того, чтобы Гитлер мог продолжать терзать и грабить вашу родную Венгрию.

Венгерские солдаты! До каких же пор намерены вы проливать кровь за своего врага, за Гитлера?

Мы еще раз повторяем вам свои предложения: переходите к нам! Военный плен означает для вас сохранение жизни. По окончании войны вы будете возвращены на родину.

Тот, кто не последует нашему совету, совершит самоубийство. Каждый продолжающий воевать венгр не только погибнет сам, но еще и усугубит тяжелое положение, в котором находится Венгрия. Каждый сложивший оружие не только спасет собственную жизнь, но и приблизит час освобождения для Венгрии, приблизит завоевание независимости и свободы для венгерского народа. Мы боремся и за вас, и за Венгрию.

Командование Красной Армии».

Дважды прочитал Мартон Ковач русскую листовку. В первый раз сухо, без особого выражения. Во второй — почти декламируя.

— Что скажешь? — обернулся он после повторного чтения к Пастору.

— Давайте теперь малость вздремнем, — предложил Дюла.

— Насчет листовки скажи, — настаивал Ковач.

— Ложись спать!

Те, у кого имелись плащ-палатки, расстелили их на снегу. Кое у кого нашлись одеяла. Их развернули и укрылись по три-четыре человека.

— Спишь? — полчаса спустя спросил Пастора Шебештьен.

— Нет. Не могу.

* * *

На востоке медленно светало. Утренняя заря напоминала скорее вечерние сумерки, но только не розовые, а серебристо-синие. Чтобы не замерзнуть, солдаты ожесточенно притопывали. Лишь в этот миг, поднявшись и стряхнув сон, они впервые почувствовали, до чего продрогли за ночь. Скорчившиеся, скособочившиеся, прижимая голову то к одному, то к другому плечу, мадьяры казались какими-то нищими или калеками, дергающимися в отвратительной пляске.

— Рому бы теперь хватить! Самая пора… — сказал Мартон Ковач.

По кругу заходили последние две бутылки. Но никто уже не чокался.

Пока Шебештьен и Ковач нарезали сало, Янош Риток отозвал в сторону Пастора.

— Послушай, Дюла, — заговорил он шепотом. — Тебе не показалось кое-что подозрительным вчера вечером и нынче ночью?

— О чем это ты, не пойму?

— А насчет тех самых штрафников! Поверь, они самые настоящие коммунисты! Они и русских на нас накличут!

— Да ты, видно, лишнего хватил? Вот и ударило в голову…

— Уж мне-то выпивка ни в жисть разума не отшибет! Ни в голову, ни в ноги не ударит! Разве что в задницу. Как-никак там, дома, я в трактире служил. Буфетчиком.

— Ну, так чего ж тебе, собственно, надо?

— Хочу тебя предупредить, Дюла. Смотри, будь начеку! Стоит зазеваться, они нас всех перережут и обворуют. Но, допустим даже, такой номер у них и не пройдет. Все равно эти люди втянут нас в беду. Под военный трибунал можем попасть. Вздернут нас, как изменников родины, за то, что мы якшались с ними. Узнается про это как пить дать. Сами же они и начнут похваляться. Уж такой народ, любят прихвастнуть…

— Да растолкуй наконец, чего тебе надо? — выходя из терпения, перебил его Пастор. — Уж не собираешься ли ты их пристукнуть?

— Нет, зачем же… Не такой я человек. Мне желательно одно, что, кстати, и тебе советую: давай разделим имеющуюся у этих коммунистов жратву по-честному между всеми. А им прикажем убираться на все четыре стороны. Пусть нам и на глаза больше не попадаются, не то…

— Сам не понимаешь, что болтаешь, Риток!

— Понимаю, Дюла, понимаю! Недаром четыре месяца служил конвоиром. Вдоволь навидался там подобного люду. Можешь мне поверить, они хуже русских. От них всего можно ждать. Смотри, не заведи нас, Дюла, в беду! Не только нам, родине изменишь. А за это… веревка полагается.

Пастор мысленно прикидывал, что на это ответить. Больше всего ему хотелось вздуть Ритока, да покрепче. Тем не менее он оборвал разговор и зашагал напрямик к Мартону Ковачу.

— Может, там сало еще осталось? Тогда дай-ка ломтик и мне.

— Факт, осталось. Мы же грамотные, до сорока считать умеем. А потребуется, сосчитаем и дальше. На, ешь.

— Эй, приятель! — обернулся Ковач и к стоявшему одиноко в стороне Ритоку. — Ты тоже не зевай, покуда все не умяли! Начнешь глазами хлопать, кто-нибудь и умнет по ошибке двойную порцию. Тогда, брат, жалеть будет поздно. Сало, правда, слегка тово… с бензинцем. Ну, да ничего не поделаешь.

Риток жадно схватил протянутый ему кусок.

2. Дюла Пастор

Дюла Пастор был сильно зол на Ритока. Он считал его мерзким субъектом… На родине Пастора подобных молодчиков называли просто «лягавый». Уж куда дальше! Но чувство негодования не мешало Дюле сознавать, что в одном Риток вполне прав — он знает, чего можно ждать от командования гонведов. Начальству будет решительно наплевать на несомненные заслуги Дюлы Пастора. Никто и не посчитается с тем, что он в целости и сохранности привел на родину сорок с лишним гонведов. Еще, пожалуй, наоборот, его могут призвать к ответу именно за то, что он сберег жизнь людям, которых послали на восточный фронт с единственной целью, чтобы они нашли там свою погибель. До сих пор командование не могло упрекнуть его в том, что он якшается со штрафниками. Но одна мысль, что ему непременно предъявят подобное обвинение и привлекут за это к ответственности, приводила Пастора в дикую ярость, словно эта жесточайшая несправедливость уже стала свершившимся фактом.

«Чтоб всем вам подохнуть, проклятые собаки!» — мысленно проклинал он возможных доносчиков, вознамерившихся предать его и подвести под трибунал.

Нагнув голову, Дюла, как всегда, твердо шагал во главе отряда, не переставая мысленно повторять самые крепкие ругательства, самые грубые, но зато правдивые слова, которые он при случае бросит в лицо негодяям.

Перед войной Дюла Пастор служил лесным объездчиком. Нередко случалось, что он по многу дней не видел ни живой души. Жизнь в лесу выработала в нем привычку разговаривать с самим собой. Он постоянно строил всякого рода планы на будущее, и уж, конечно, всегда очень заманчивые. Однако едва наступало время для воплощения таких воображаемых планов, как внезапно оказывалось, что вожделенное будущее, превратившись в настоящее, ни капельки не было похоже на то, что он загадал. Сны и мечты были красивы, но реальная жизнь всегда тяжела, а порою и просто невыносима. Пастор целиком познал эту истину на собственном опыте, но от мечтаний своих не отвык и не отучился.

До службы в лесничестве он батрачил в деревне Волоц, у тамошнего кулака Элека Шимока, владельца пятидесяти двух хольдов[3] земли. Жилось ему там неважно. Но потому ли, что он уже с девятилетнего возраста привык к тяжелому труду, или оттого, что скудные харчи и вечное ощущение голода стали для него более чем привычными, только Пастор словно и не замечал, что Шимок дерет с него семь шкур.

Может, он так и остался бы до самой смерти батраком, если бы не успел вырасти, окрепнуть и превратиться в дюжего пария, сильного, как бык, да к тому же и с непокладистым характером. Дюла привык, что все считают его завзятым буяном и озорником; он и сам в это поверил, причем порою даже втайне негодовал на свою упрямую натуру. Между тем хозяева считали, что дурной его нрав выражался главным образом в том, что свою бычью силу он пускал в ход не исключительно ради хозяйского блага. Например, когда сынки сельских богатеев задирали батраков, Дюла Пастор, которого все побаивались и потому оставляли в покое, немедленно становился на сторону бедняков и дрался за десятерых.

Не раз бывало, что те, к кому спешил он на выручку, разбегались и оставляли его один на один против целой своры. И он дрался как черт. А затем, обмыв разбитое в кровь лицо, отправлялся на поиски тех малодушных, ради которых вступал в схватку и бился до последнего, и задавал им здоровую трепку, чтобы при случае неповадно было праздновать труса!

Жандармы — в те времена по всему Прикарпатью, а стало быть, и в Волоце стояли чешские жандармы — много раз до крови избивали строптивого Пастора. Убедившись, что такое воздействие нисколько не помогает, они продержали его недели две под арестом. Когда же не оправдала себя и эта мера, он был отдан в солдаты — немного раньше срока. Два года отслужил Дюла в Брюнне, в отдельном батальоне самокатчиков.

Солдатчина дело нелегкое, но все же более сносное, чем прозябание у деревенского кулака. По крайней мере Пастор теперь был сыт, одет и даже обут — ходил летом в ботинках, как какой-нибудь пан.

На военной службе он научился стрелять в цель, ездить на велосипеде, плавать и бороться по правилам. Он даже было пристрастился к чтению. Да только в руки с первых же дней попадали одни лишь скучнейшие книжонки. Дюла сильно разочаровался и вовсе забросил это вздорное занятие.

Вот после демобилизации Пастор и заделался егерем. Участковый пристав отлично запомнил горячего парня, а в ту пору для службы в лесу как раз требовался человек решительный и смелый.

Дело в том, что, пока Пастор отбывал солдатчину, сольвский деревообделочный завод закрылся, соседняя химическая фабрика уволила добрую половину рабочих, одновременно полностью прекратили или сократили работу местные лесопилки. Сотни людей остались без куска хлеба. Питались дичью. Лес стал единственным источником их пропитания. Тайком бродя по нему, безработные добывали где и как могли пищу для жен и детей, не слишком считаясь при этом со священным правом частной собственности, а также и с неумолимыми законами об охоте. Лесники, уже не раз имевшие стычки с браконьерами, старались объезжать стороной места, где можно было опасаться встреч с ними. Объездчики не решались особенно углубляться в чащу.

Когда Дюла вернулся в родную деревню, участковый пристав вызвал его к себе.

— Сдается, ты не трусливого десятка?

— А чего мне бояться?

Полицейский начальник проинструктировал Пастора, после чего направил объездчиком в лес.

Дюле действительно было неведомо чувство страха. Он не сробел бы даже, если бы в лесу завелись собственной персоной черти, дьяволы или изрыгающие пламя семиглавые драконы. Браконьеров он тоже не страшился. Напротив, они его боялись. Однако голод сильней страха, и, так как ни браконьеры, ни Пастор не собирались покинуть лес, встреча их, естественно, наконец произошла.

— Значит, это вы и есть «гроза лесов»? — удивился Пастор.

Браконьеры оказались всего-навсего кучкой изможденных, оборванных, изголодавшихся безработных, вооруженных обрезами — изувеченными карабинами времен императора Франца-Иосифа — да дедовскими длинноствольными охотничьими ружьями, которые заряжались с дула.

Раскурив с горемычными браконьерами самокрутку из «девственного»[4] табачка, Дюла Пастор преподал им правила охоты, разъяснил, какую живность в какое время года можно бить, а главное, внушил необходимость щадить маток и молодь.

Если на долю самого Пастора выпадал случай выследить крупного кабана или напасть на след оленя, он тут же спешил сообщить об этом изголодавшимся браконьерам. После этого бедняки проявляли намерение поделиться с лесником частью своей добычи, но он неизменно и решительно отклонял их предложения.

— Не за то мне платят деньги, чтобы я воровал дичь. Да и не из таких я, чтобы взимать с вас мзду, — обычно говорил он.

Во всей округе, пожалуй, один он не пользовался добытым браконьерами мясом.

Сделавшись егерем, Пастор свел дружбу с браконьерами и полюбил лес. Целыми часами он наблюдал, как рыжая лиса натаскивает своих лисят или могучий орел учит летать молодых орлят. Жизнь леса все глубже раскрывалась перед ним. Он научился читать ее по звериным следам, по обломанным сучьям и примятой траве, по шорохам и шуму листвы.

Вот и сейчас, шагая с поникшей головой по снежной дороге и на чем свет стоит ругая в душе проклятущего Гитлера, Пастор неожиданно улыбнулся. Ему вдруг вспомнилась лиса, обучающая детенышей, в ушах вновь зазвучал знакомый голос далекого родимого леса.

Дюла поднял голову и прибавил шагу.

— Эй, Пастор! Посмотри вперед!

— Что там? — встрепенулся Дюла.

— Дальше идти некуда, тупик! — объявил Шебештьен.

Пастор очнулся, дремоту как ветром сдуло. Но в первое мгновенье все это действительно показалось ему ужасным сном.

Он потер лоб и прикусил губу. Однако картина, которую он готов был принять за что-то нереальное, не исчезла. Наоборот, она становилась все яснее и рельефнее, по мере того как его измотанная рота все ближе подходила к обозу, запрудившему всю дорогу впереди.

«Что за дьявольщина?» — спросил себя Пастор.

* * *

Донской фронт был как бы продолжением Сталинградского. Под Сталинградом Гитлер надеялся решить судьбу войны в свою пользу, а Донской фронт считал фронтом второстепенного значения. По этой причине немецкое командование бросило туда главным образом войска своих сателлитов — итальянцев, румын, венгров. Оно поддерживало этих «союзников» артиллерией и частями военно-полевой жандармерии.

Задача присланной сюда артиллерии сводилась к тому, чтобы противостоять ударам советской артиллерии, а приданная итальянским, румынским и венгерским частям полевая жандармерия имела назначение контролировать их с тыла и держать под постоянным грозным надзором.

И чем очевиднее становилось, что немецкая артиллерия не справляется со своей задачей, тем больше возрастала роль полевой жандармерии. Нельзя не признать, что полевые жандармы Гитлера оказались вполне достойными высокого доверия, которым облекло их высшее командование. Причинить какой-либо вред советским войскам они не могли, да это и не входило в их обязанности. Их прямым назначением было следить в оба за итальянскими, румынскими и венгерскими частями.

Заподозренные в трусости или ненадежности войсковые части и подразделения сателлитов подвергались для начала каре первой степени. Иными словами, в один прекрасный день сателлиты оказывались отрезанными от своих тылов, лишенными какой бы то ни было возможности подвозить оттуда продовольствие, медикаменты и боеприпасы.

Кара второй степени влекла за собой арест десятка-другого рядовых, которых гитлеровские жандармы привязывали к столбам на самом видном месте впереди своих позиций. Пусть, мол, русские и прикончат поскорее этих собак!

В качестве кары третьей степени жандармерия применяла арест командира ненадежной части, а на его место ставила немецкого офицера.

И уж прямой обязанностью этого последнего было позаботиться о том, чтобы вверенным ему войскам было поручено боевое задание, при выполнении которого могло пролиться наибольшее количество солдатской крови.

Такая участь постигла 18-й венгерский полк. В августе 1942 года жандармы арестовали его командира. Немецкий майор, временно назначенный командовать полком, без всякой артподготовки погнал утром 17 августа весь полк — в полном составе, вместе с несколькими приданными ему, состоявшими «под подозрением» стрелковыми батальонами, — в штыковую атаку, на штурм советских позиций возле Урывских высот. После этой атаки венгерские солдаты иначе не называли 18-й полк, как «бывший полк».

Дюла Пастор в качестве солдата одного из неблагонадежных батальонов тоже принимал участие в этой самоубийственной атаке. Надо заметить, что у гонведов предварительно отобрали все патроны: приказ требовал идти в атаку с голыми штыками. За организацию этой бойни майор фон Шмидке, по представлению генерала Густава Яни[5], был награжден самим Миклошем Хорти[6] одним из высших венгерских боевых орденов.

Подобную расправу немецкая военно-полевая жандармерия чинила совершенно самостоятельно, исключительно собственными силами, не прибегая ни к чьей посторонней помощи. И только кара четвертой степени требовала вмешательства немецкой артиллерии, которая, к слову сказать, в таких случаях не заставляла себя долго ждать: она была в постоянной готовности оказать поддержку полевой жандармерии. Осуществляя карательную операцию, немецкая артиллерия открывала из тыла — разумеется, не иначе, как «по ошибке», — огонь по ненадежным войскам. Именно так был уничтожен Баяйский отдельный батальон, который под командованием майора Цикатрициса четыре с половиной месяца воевал близ Урывских высот.

Первыми, еще в декабре 1942 года, порвали установившиеся с немецкой военно-полевой жандармерией отношения итальянцы. Они недолго думая расправились с контролировавшими их патриотические чувства гитлеровцами и сдались в плен русским. Да не какая-нибудь одна рота или полк, а вся стоявшая на Дону 8-я итальянская армия. Их примеру последовали две только что прибывшие на Донской фронт румынские дивизии. Очередь была за венграми.

И русские и немцы, каждые по-своему, ожидали, что горький опыт других военных частей чему-то научит мадьяр. Страшась их возмездия, немцы не только вывели свою артиллерию из расположения их передовых частей, но и оттянули назад полевую жандармерию. Красная Армия обратилась к венгерским солдатам с воззванием. В ответ венгерское командование дало приказ перейти в наступление в двух пунктах: около Урыва и у Тычихи, что стоило жизни нескольким тысячам гонведов. После подобной реакции венгров русские больше не стали повторять воззвание.

Послав в атаку измотанных солдат и даже не дождавшись ее конца, венгерские генералы уселись кто в автомашины, кто в самолеты и сбежали. Те из них, которым удалось унести ноги, были уже далеко, когда через шестнадцать часов после отражения этой атаки советские войска сами перешли в наступление и буквально за несколько часов полностью разгромили 2-ю венгерскую армию. Треть ее оказалась перебитой, другая треть сдалась в плен, и лишь жалкие остатки спаслись бегством.

Но какое заблуждение полагать, что разбитая армия уже ни на что не пригодна! «Хозяйственные» гитлеровцы привыкли из всего извлекать пользу. Такая хозяйственность была им присуща в высшей степени, они не стеснялись использовать для своих целей не только живых, угоняемых на убой людей, но даже умирающих, даже трупы.

Зажатая между двумя ледяными барьерами дорога представляла собой узкий коридор. Чтобы закупорить его наглухо, довольно было каких-нибудь нескольких сотен обмороженных, полуживых, еле волочивших ноги гонведов. Ведь пока шедшие по их пятам советские части брали бы их в плен, ставили на ноги и отправляли в тыл, отступающие гитлеровцы могли выиграть необходимое им время. А случись гонведам подохнуть до прихода русских — что ж, тем лучше. Их оледенелые трупы преградят путь преследователям.

Конечно, на широком, растянутом на много тысяч километров фронте боевых действий «кустарничать» особого смысла нет. Фашистов не устраивали ничтожные препятствия, способные задержать русских лишь на какие-то минуты. Тут требовалось нечто большее: не десятки и сотни, а тысячи солдатских трупов, которые должны лечь стеной на пути преследователей.

Дюла Пастор, разумеется, не знал, да и не мог знать всех этих тактических соображений, которыми руководствовалось гитлеровское командование. Вот почему зрелище, внезапно открывшееся перед ним из-за дорожного поворота, показалось ему в первый момент кошмарным сном.

— Что за дьявольщина! — воскликнул он.

— При чем тут дьявол? — проворчал Шебештьен. — Даже он вряд ли натворит такое!

Там, где дорога сужалась и твердый, как скала, барьер из обледенелых сугробов труднопреодолимой стеной отгораживал ее от внешнего мира, на несколько километров в длину тянулось гигантское скопище повозок, грузовиков, орудий, легковых машин. Все это безнадежно перепуталось, повсюду сидели и полулежали люди, валялись окоченевшие трупы. Тысячи людей, сотни лошадей… На плечах и сгорбленных спинах, на шапках неподвижно сидевших в повозках гонведов белели холмики снега. Его нападало так много, что иных он покрывал с головы до ног, будто заживо хоронил под своим белым саваном.

Порывистый ветер то сдувал, то вновь наносил снежные дюны. В воздухе стояли нестерпимый визг и вой. Казалось, кто-то гигантским, километровым хлыстом из стальных прутьев неистово полосует пространство над головами горемычных мадьяр. Неожиданно — все та же игра ветра — что-то оглушительно хлопнуло, напоминая залп целой батареи тяжелых орудий.

— Что за чертовщина? Кто это наворотил? Как могли создать подобную ловушку? — с гневным недоумением спрашивал Мартон Ковач.

— Как это произошло и кто тут повинен, сейчас не имеет значения, — сказал Дюла, успевший несколько прийти в себя после первого потрясения. — Надо думать, чем помочь беде.

* * *

И Пастор принялся действовать. Кишбера и Ковача он отправил в разведку. Им предстояло отойти назад километра на полтора, перебраться через ограждавшую тракт ледяную стену и прямо по снежной целине выйти к голове застрявшей колонны, став предварительно на самодельные лыжи, — что должно было занять немало времени, зато разведчики не рисковали провалиться в сугробы. Они должны были выяснить, чем вызвано это ужасное скопище.

Пока Кишбер и Ковач выполняли задание, Пастор бродил среди повозок и машин. Все его попытки хоть что-нибудь выяснить у измученных, отчаявшихся обозников оказались напрасными. Они и сами толком не знали, что стряслось.

Какой-то лейтенант, на свое счастье, приметил висевшую на боку у Пастора флягу. В ней еще оставалось глотка два рому, который сразу развязал молодому офицеру язык.

По его словам, немецкое командование загнало на эту дорогу остатки трех венгерских дивизий. При этом каждый из дивизионных штабов получил совершено идентичный приказ: возглавить колонну, предоставив двум остальным двигаться в арьергарде, следом за ней. Такой приказ, естественно, пришелся командирам по душе: уж если нужно бежать, так лучше впереди всех прочих. И вот штабные офицеры всех трех сбившихся в кучу дивизий, сначала на словах, потом с револьверами и гранатами в руках принялись отстаивать свой приоритет. Каждому хотелось унести ноги прежде остальных.

— Результат налицо…

И лейтенант указал рукой на безнадежно увязших в снегу полуживых солдат.

— Надо было повернуть назад. Идти обратно, — заметил Пастор.

Лейтенанта передернуло.

— Назад? К русским?.. Но ведь они живьем сдирают шкуру с пленных и разрубают их на куски!

— Так ли это, господин лейтенант?

— Да я же сам десятки раз втолковывал это своим солдатам! Или ты, гонвед, не веришь, а?.. Есть у тебя еще ром?

— К сожалению, кончился. Разве осталось у кого из штрафников… Пойду попрошу.

— Что еще за просьбы? — удивился лейтенант. — Бери, и все. По какому праву у штрафников ром?

— Не могу знать, господин лейтенант. Но если он у них имеется, я попрошу.

Однако и фляги штрафников оказались пусты.

Прошло более трех часов, пока наконец вернулись с разведки Кишбер и Ковач. Проделанный путь достался им нелегко, но выглядели они куда веселее или, во всяком случае, бодрее, чем перед уходом. А вот донесение их большой ясностью не отличалось и не очень-то помогло разобраться в обстановке. Они то и дело перебивали друг друга, спорили, сильно преувеличивали виденное и вместо конкретных сведений и точных цифр оперировали неопределенными понятиями вроде «много» или «мало». Пастор с удивлением вслушивался в то, что они говорили, и не слишком им верил. Однако Шебештьен, хоть он и не ходил вместе с разведчиками, поддакивал им во всем, подтверждал каждое их слово.

— Поверь, Дюла, ребята говорят сущую правду. Все так и есть. И дивиться нечему… Гораздо удивительнее было бы, если бы немцы поступили иначе.

Суть донесения Кишбера и Ковача сводилась к следующему. В пяти километрах от того места, где сейчас группа Пастора отрывала себе укрытие в снеговом валу, путь был перегорожен огромным сгоревшим танком и двумя опрокинутыми грузовиками.

— Надо было оттащить их в сторону! — заметил Пастор. — Всего и дела.

— Труд, конечно, небольшой, — ответил Мартон Ковач. — Да вся загвоздка в том, что немцы не подпускают к заграждению.

— То есть как так не подпускают? Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что есть на самом деле. Им, видишь ли, нужно, чтобы мы здесь застряли, вот они и загородили дорогу, а сами бьют из автоматов. Попытались наши солдаты оттащить танк, да так там и полегли. Их пристрелили немецкие жандармы.

— И много убитых? — спросил Пастор.

— Много!

— А сколько жандармов?

— Самая малость, — ответил Кишбер, кивнув головой, похожей на грушу.

— Если не ошибаюсь, среди них и те самые молодчики, что подожгли нашу конюшню, — прибавил Мартон Ковач.

Пастору опять на миг почудилось, что он видит страшный сон. Но увы, никакое сновидение, никакой кошмар не мог сравниться с несомненной действительностью.

Дюла решил, что пора действовать, и без промедления принялся осуществлять возникший у него план.

Шебештьену и трем другим гонведам было приказано раздобыть ручные гранаты — много гранат, чем больше, тем лучше.

Штрафники получили задание смастерить хоть какое-нибудь подобие лыж.

Шебештьен свою задачу разрешил быстро и легко. На поясах сидевших в повозках обмороженных гонведов, а также на закоченевших солдатских трупах гранат оказалось в избытке. А вот штрафники справились с порученным им делом только наполовину. Все выломанные из кузовов автомашин доски, которым предстояло играть роль лыж, оказались разной длины.

— Материал плохой… отсырел, — оправдывался Антал-младший. — Инструмента подходящего нет.

— Что есть, то есть. Как-нибудь сойдет, — сказал Дьюла.

Он разделил роту на две группы. Одну повел сам, во главе другой поставил Шебештьена.

План его был прост: обойти с двух сторон засевших в засаде жандармов и с наступлением темноты забросать их с ледяного вала гранатами. Первую гранату бросит он сам. Это и будет сигналом, по которому вступит в бой группа Шебештьена.

Война знает немало случаев, когда предельно простые, ясные планы, натолкнувшись на встречные планы противника, становятся невыполнимыми. Но Дюле Пастору повезло. Немецкая жандармерия чувствовала себя в полной безопасности и уж, во всяком случае, не ждала никаких вылазок со стороны мадьяр. Казалось, подавленные безнадежностью своего положения венгры примирились с тем, что им придется заслонить собственными телами своих же убийц. Венгры как бы свыклись с мыслью, что их ждет гибель, и покорно ждали уготованного им конца.

На самодельных лыжах отряд Пастора с трудом пробирался вперед. Гонведы то и дело по пояс проваливались в снег. Тогда все вынуждены были останавливаться и вытаскивать из сугроба товарища. Лишь по истечении добрых трех часов пути Пастор по-пластунски вполз наконец на высокий ледяной вал, с которого был виден стан полевых жандармов.

Кишбор сказал правду, немцев оказалось немного — двадцать-тридцать человек. Они расположились посреди дороги. Кто сидел, кто лежал на плащ-палатках и венгерских шинелях. Все были вооружены автоматами. Из плащ-палаток и шинелей жандармы соорудили себе уютное логово. Огня они не разводили, опасаясь советской авиации, зато усердно подогревали себя едой и питьем. Пораженный Пастор смог убедиться собственными глазами, что мотоциклисты регулярно подвозят им горячую пищу и спиртное. Заметил он также, что через определенные промежутки времени жандармы сменяются. Однако установить точный порядок этой смены было уже некогда.

Начало быстро смеркаться.

Вокруг выл и свистел буран. Воспользовавшись очередным порывом ветра, Пастор метнул первую гранату. Вслед за ним то же самое сделали Кишбер и Ковач. На узком полотне зажатой между двумя ледяными стенами дороги разрывы гранат отдались оглушительным грохотом, словно дело происходило в закрытом помещении. Гранаты косили врага, ни один осколок не пропал даром.

С противоположной стороны тракта, где нетерпеливо ждала сигнала группа Шебештьена, тоже послышались разрывы гранат. Этого оказалось больше чем достаточно. Пастор из предосторожности швырнул еще несколько гранат, затем обе группы спустились на дорогу.

Мартон Ковач засветил карманный фонарь.

— Даже трупов не видно, сплошное месиво, — сказал он.

— А что делать дальше? — спросил подошедший Шебештьен.

— Придется подождать рассвета.

— Похоже, будет сильный мороз. Градусов двадцать восемь, тридцать.

— Зароемся в снег.

* * *

Ночи, казалось, не было конца.

Пастору, который лежал между Шебештьеном и Кишбером, приснилось родное село. Во сне он дрался: в кровь избил шестерых кулацких сынков, а потом вздул и батрацких парней, оставивших его в беде. Когда он проснулся, в ушах все еще стоял шум родного леса.

Небо на востоке начинало светлеть.

Пастор, Шебештьен и Кишбер обошли сожженный танк и, шагая через трупы, направились к покинутой ими колонне. Все гонведы, и на снегу, и даже в повозках, замерзли. Один солдат застыл с кнутом в руке, другой — держа пустую флягу. Двое так и обледенели, обхватив друг друга. У многих глаза оставались открытыми и меж век застыла последняя слеза.

— Ну, что станем теперь делать? — спросил Кишбер.

— Пойдем дальше! — приказал Пастор.

— На запад?

Пастор долго не отвечал. А когда собрался наконец что-то произнести, уже было поздно, положение резко изменилось. Теперь выбор пути зависел не от него.

С запада донесся гул моторов. Он все усиливался.

— Мотоциклисты! — воскликнул Кишбер.

— Танки, — поправил Пастор. — Надо вернуться назад к ребятам!

— Эсэсовцы идут! — встретил их громким восклицанием Риток. — Ну, Пастор, лучше, если бы ты послушался меня!

Но это не были немцы. С запада шли советские танки.

Случилось именно так, как предсказывал Шебештьен: Красная Армия отрезала путь отступающей венгерской армии с тыла и очутилась впереди нее.

На головном танке сидели два советских бойца в полушубках и меховых шапках-ушанках, держа наготове автоматы.

Один из них что-то крикнул гонведам по-русски. Другой перевел его слова на венгерский язык:

— Бросайте оружие! Руки вверх!

Гонведы побросали в снег винтовки. Только Пастор продолжал сжимать в руках свой карабин.

— Брось оружие! Стрелять буду!

Кишбер вырвал у Дюлы карабин и отшвырнул его в сторону.

— Руки вверх!

Пастор медленно поднял руки.

— Значит, в плену… — глухо проговорил он.

— Нет, на свободе! — воскликнул Шебештьен. Советский танк остановился почти рядом с гонведами.

Два бойца в полушубках спрыгнули с брони.

3. Давыдовка

В начальный период второй мировой войны простая шутка звучала порой не менее грустно, чем жалоба, а случалось, и куда тоскливее. Именно в те времена родилось крылатое выражение: «Село Давыдовка — место историческое, там выяснилось, что Геббельс не всегда врет».

На первый взгляд острота могла показаться бессмысленной: к Давыдовке Геббельс имел не больше отношения, чем все его речи — к правдивости. Но если разобраться в той кажущейся бессмыслице поглубже, придется признать, что автор ее был отнюдь не дурак. В большинстве случаев за народными шутками-прибаутками кроется очень большой и серьезный смысл.

Обширное село Давыдовка раскинулось на левом берегу Дона. Оно было расположено в пяти-шести километрах от реки и в семи километрах к северо-востоку от села Урыво-Покровского, оказавшегося в самой южной точке донской петли, которая стала для мадьяр «петлей смерти». Когда в июле 1942 года донскую петлю заняла 2-я венгерская армия, одна из ее легких стрелковых дивизий вместе с приданными ей отрядом немецкой кавалерии и артиллерийским подразделением переправилась через Дон и захватила Давыдовку.

Геббельс, как известно, всюду трубил, что в Советском Союзе церкви превращены в конюшни. Именно так произошло в Давыдовке: немецкая кавалерия действительно использовала местную церковь для своих лошадей, устроив в ней конюшню, и тем подтвердила слова Геббельса. Но того, что последовало здесь дальше, Геббельс уже предусмотреть не мог.

А произошло вот что: сперва немецкие кавалеристы сделали из церкви конюшню, затем нагрянувшие русские партизаны перебили в ней всех гитлеровцев. 12 августа 1942 года с наступлением темноты один из полков Красной Армии вклинился между Давыдовкой и Урывом, отрезав венгров и немцев от Дона. Несколькими часами позже в Давыдовку ворвались партизаны.

С 13 августа 1942 года по 13 января 1943 года в Давыдовке, насчитывавшей в это время около десяти тысяч жителей, стоял штаб одной из гвардейских советских дивизий. Ее подразделения удерживали южный участок «петли смерти», иными словами, те самые шесть с половиной километров фронта, которые проходили от Урыва до Троицкого леса. За неполные шесть месяцев на этом фронтовом отрезке нашли свою гибель около тридцати тысяч венгерских солдат, а в ночь прорыва в течение всего шести часов их здесь полегло больше девяти тысяч.

* * *

Уже на другой день после прорыва фронта дислоцированный в Давыдовке штаб советской дивизии встал на колеса и в течение месяца непрестанно менял место своего расположения, дальше и дальше продвигаясь на запад.

В начале февраля 1943 года штаб уже находился в городе Новый Оскол.

Давыдовка превратилась теперь в сборный и пересыльный пункт для военнопленных, в первую очередь для мадьяр. Они чрезвычайно боялись русских, хотя, говоря по правде, скорее русские имели немалые основания опасаться венгров: среди военнопленных свирепствовал тиф, а многие занесли с собой и дизентерию. С этими эпидемиями еще предстояла борьба.

Приказом командования Красной Армии с переднего края были отозваны многие врачи и санитары и направлены в Давыдовку для проведения там противоэпидемических мер. Труд врачей и санитаров сильно усложнило то обстоятельство, что военнопленные испытывали ужас перед каким бы то ни было лечением. Гонведы до того наслушались всяких чудовищных россказней про русских, что теперь, когда делались попытки избавить их от болезней, пугливо отворачивались от лекарств. В любом лекарстве чудилась отрава. Стоило врачу или санитару приблизиться к какому-нибудь гонведу с лекарством, а то и просто с градусником, как воображение больного рисовало ему, что вот уже пробил и его час, что сейчас начнут заживо сдирать с него шкуру.

Положение советского командования на Воронежском фронте было не из легких. Десять дней бушевал снежный ураган, который занес все дороги. Обеспечить боеприпасами и продовольствием советские части, преследующие врага, было чрезвычайно трудно. А задача снабжения продовольствием военнопленных, бесконечными вереницами двигавшихся по заснеженным, еле проходимым дорогам навстречу наступающим советским войскам, казалась почти неодолимой.

Между тем упрямое сопротивление, оказываемое больными гонведами работе врачей, привело к тому, что эпидемия тифа не только не затухала, но грозила разрастись еще больше. Тогда командование Воронежского фронта разослало указание отозвать с передовой советских солдат и офицеров, венгров по национальности. Они должны были убедить пленных мадьяр, что лекарства — это отнюдь не яд, что русские хотят их спасти, а не отправить на тот свет.

Бойцов-венгров в Красной Армии было не так уж много, но все же были. Одни из них — сыны и дочери попавших в русский плен и осевших на русской земле венгерских солдат первой мировой войны — хоть и значились по анкетам венграми, хотя и умели говорить по-мадьярски, но о самой Венгрии и коренном ее населении мало что знали. Венгрия была для них далекой страной, где жили неведомые им люди. Они знали этот край лишь по воспоминаниям отцов. Да и сами-то отцы помнили родную страну только времен императора Франца-Иосифа.

Однако большинство советских бойцов-венгров составляли дети участников венгерской революции 1919 года, вынужденных после ее поражения уйти в эмиграцию. Среди людей этого поколения продолжали жить боевые традиции венгерской коммуны.

Первым с фронта прибыл в Давыдовку лейтенант Йожеф Тот, двадцатидевятилетний парень, черноволосый и смуглый, с карими глазами. Он был родом из-под Дебрецена, из батрацкой семьи, а университет окончил в Москве. Отец его не испытал ни плена, ни политэмиграции. Он погиб на итальянском фронте в 1916 году, в сражении при реке Изонцо. Мать Йожки в 1918 году вышла замуж вторично, за русского рабочего, отбывавшего плен в Дебрецене. В конце концов Йожка вместе с матерью и отчимом очутился в Москве. С семнадцати до двадцати двух лет он работал на заводе «Серп и молот», а последние четыре года перед войной провел в университете, готовясь стать преподавателем истории. Прямо с университетской скамьи он и попал на фронт.

Молодой лейтенант проделал весь путь отступления от Смоленска до Москвы. В битве под Москвой он четырежды участвовал в штыковой атаке, был ранен и награжден, лежал в госпитале, а по выздоровлении был направлен на Воронежский фронт. Командуя взводом, Йожеф Тот четыре месяца пробыл со своей частью в тычихинских лесах, на северном участке «петли смерти», затем его откомандировали в Урыво-Покровское батальонным политруком.

Перед наступлением Йожеф три ночи подряд, от заката до рассвета, сидел на передовой и, выполняя приказ командования, повторял в громкоговоритель обращение Красной Армии к венгерским солдатам:

— Сдавайтесь или возвращайтесь домой! Не погибайте ради Гитлера и Хорти! Ваши жизни еще понадобятся венгерскому народу!

Лейтенант Тот относился к этой своей работе вдохновенно и говорил убедительно. Он свято верил, что советское обращение спасет жизнь множеству венгров.

Артиллерия противника часами неутомимо нащупывала громкоговоритель. Однажды светлой январской ночью снаряд разорвался как раз на том сугробе, за которым лежал Йожеф Тот. Лейтенанта завалило тяжелым пластом снега. С трудом выбравшись из-под него, он невольно дополнил обращение, которое знал наизусть:

— Гонведы! Вы хотите заставить меня замолчать, но знайте: вы стреляете в самих себя! Каждый ваш выстрел направлен против вас, против Венгрии!

Через несколько дней после прорыва, увидав тысячи венгерских трупов, торчавших из-под снега и черневших на его ослепительной белизне, лейтенант с грустью припомнил свое предсказание:

— К сожалению, я оказался пророком…

После прорыва Йожеф Тот каждую ночь на несколько часов поднимался на самолете в воздух для наблюдения за перемещением разгромленных венгерских частей. Точно воссоздать общую картину не было возможности, но даже и то, что ему удалось увидеть, вполне подтвердило безысходность их положения.

Советское командование отпечатало листовки на венгерском языке. В них снова повторялся призыв к гонведам сдаваться в плен. В свои ночные вылеты лейтенант Тот брал с собой по нескольку пачек таких листовок. Где бы ни случалось пролетать над группой солдат, он сбрасывал это воззвание, хотя не слишком-то надеялся, что оно дойдет до адресата: ветер подхватывал легкие листки и гнал их на своих крыльях бог весть куда.

Однажды самолет Тота в паре с другой машиной пролетал над охваченной пожаром конюшней или сараем. В отблесках пламени виднелась небольшая кучка гонведов. Самолет сделал круг и спустился довольно низко, так что лейтенанту удалось разглядеть даже отдельных людей. Может, ему только показалось, но один мадьяр, фигуру которого огонь окрашивал сплошным алым заревом, прыгал и махал шапкой навстречу советскому самолету…

— Все напрасно… Пропадете ни за что!.. Даже не узнав, как близка была от вас свобода…

Но на сей раз лейтенант Тот оказался плохим пророком.

* * *

Ветер перешел в бурю. Ночью термометр показывал тридцать два — тридцать четыре градуса. Время от времени тучи сыпали снегом, который тут же, на лету, превращался в колючие, острые иглы. Из-за метелей и заносов дороги стали непроезжими: ледяные торосы приходилось взрывать по два, по три раза в сутки; чтобы проложить колею, были пущены в ход танки.

Доставка продовольствия в лагерь военнопленных сделалась почти немыслимой. Грузовик, вышедший из Тамбова, добрался до Давыдовки лишь чудом. Врачи и санитары валились с ног от усталости, каждый работал без передышки за десятерых.

Давно кончилось топливо. Чтобы пленные не замерзли, лейтенант Тот приказал разобрать на дрова полуразрушенные избы и сараи, этим теперь и обогревались. Все реже и реже попадали в Давыдовку машины с продуктами, а новые колонны военнопленных с обмороженными ногами, руками и лицами шли в село непрерывным потоком.

Вечером 23 января, после трех бессонных ночей, лейтенант Тот заглянул в госпиталь, размещенный в переоборудованной церкви, где в свое время партизаны подорвали отряд немецких кавалеристов. Йожка хотел попросить у доктора Анны Вадас каких-нибудь порошков. Анна вот уже целую неделю работала за операционным столом по двенадцать и более часов в сутки. Лейтенант и сейчас застал ее за операцией: она удаляла осколки у раненого венгерского лейтенанта.

Йожеф Тот сел на пол, свободных стульев в операционной не оказалось.

— Послушай, Анна, дай мне каких-нибудь пилюлек… от усталости.

— Насколько мне известно, в таких случаях существует одно чудодейственное средство — называется оно «сон».

— Брось шутить… Для этого нужно время, а я…

Йожеф так и не закончил начатую фразу — он уже спал сидя.

Анна продолжала операцию. После того как раненый был забинтован, она уложила сонного Йожефа в дальнем углу операционной, накрыла его толстой суконной попоной и сунула под голову туго набитый вещевой мешок.

Пока она им занималась, на операционный стол принесли нового раненого — обросшего седой бородой солдата рабочего батальона. Женщина тяжело вздохнула.

— Эх, если бы найти какую-то панацею против усталости!..

Анна чувствовала, что вот-вот свалится или заснет на ногах. Но впереди была масса работы. Она до боли прикусила губу, пригладила левой рукой выбившуюся из-под белой докторской шапочки прядь золотистых волос и твердым, решительным движением снова взялась за хирургический нож.

Она работала почти без перерыва до самого рассвета. Когда утром, запыхавшись, вбежал в операционную лейтенант Олднер, он застал ее еще здесь.

— Доброго здоровья, Анна! Мне сказали, что Йожка Гот где-то у тебя.

— Вон он спит в углу. Если не срочно, дай ему отоспаться.

— Москва вызывает к телефону!

Добудиться лейтенанта Тота оказалось трудно.

— Я что, спал? — с тревогой вопрошал он и, стараясь прийти в себя, ожесточенно тер глаза.

— Пустяки, не больше двенадцати часов! — отозвалась Анна.

Из Москвы беспрерывно интересовались положением военнопленных. Йожеф Тот рассказал о возникших трудностях.

— Сейчас было бы всего разумнее привлечь пленных к работе. Конечно, тех, кому позволит их состояние, — сказал звонивший из Москвы. — И расчистка дорог пойдет быстрее. И люди в труде лучше познаются.

— Но погода…

— Погода только один из факторов, товарищ Тот.

— Сделаем все от нас зависящее.

— Знаем. Но нам хочется от вас большего, не только полной отдачи ваших сил, не только самоотверженного труда, но и результатов. Эпидемии должны быть ликвидированы. В ваших руках жизнь почти семидесяти тысяч венгров, не забывайте об этом.

— Сделаем все, что только в наших силах.

— Ну хорошо, — уже мягче проговорил голос в трубке. — Верю, что на вас можно рассчитывать. Спасибо. Передайте горячий привет и благодарность всем работникам лагеря. Мы сделаем все, чтобы облегчить их труд. Министерство обороны только что дало указание принять решительные меры для обеспечения военнопленных. Сегодня утром для вашего лагеря уже отправлено из Тамбова сорок машин с продовольствием и медикаментами. Еще раз желаю всего доброго. До свидания, товарищ Тот!

Как только на другом конце провода положили трубку, лейтенант связался по телефону с политуправлением воронежского фронта. Доложил о создавшемся положении и разговоре с Москвой. Начальник политуправления дал разрешение произвести тщательный отбор среди военнопленных и привлечь их к работам, пообещав в самое ближайшее время направить в Давыдовку врачей.

— Кстати о врачах… Вероятно, и среди военнопленных найдутся медицинские работники. При соответствующем контроле их тоже можно привлечь к работе. Возьмите на учет, товарищ лейтенант, и сообщите, сколько имеется врачей среди военнопленных.

— Со вчерашнего дня у меня уже работает один. Доктор Пал… или Петер, точно не запомнил. Шандор. Он из Будапешта. Врач-гинеколог, но может работать и в качестве терапевта. Говорит, что приходится двоюродным братом нашему майору Балинту. Он и пришел-то ко мне с намерением справиться о Балинте, хотя ему, конечно, не было известно, что Балинт служит в Красной Армии и воюет где-то рядом…

— Как раз рядом-то майора в данный момент и нет, — ответил начальник политуправления. — Если он жив, а я надеюсь, что это так, то находится где-нибудь у черта на куличках!

Занимавшийся делами военнопленных работник политуправления майор Геза Балинт в ночь перед прорывом находился в Урыво-Покровском, в доме местного попа. Едва фронт был прорван, он вместе со штабом дивизии двинулся на запад, вслед за наступающими частями. Командование фронта намеревалось отозвать его для организации лагеря военнопленных, но майора при штабе дивизии уже не оказалось. Он ушел в боевой рейд с танковой частью, получившей задание зайти в тыл противника и перерезать ему пути отхода. Балинт не давал о себе знать уже шестые сутки. Лейтенант Тот по десять раз в день справлялся о нем по телефону в политуправлении, но неизменно получал один ответ:

— Нет вестей. Ни плохих, ни хороших…

Лейтенант начинал терять надежду увидеть Балинта в живых, однако тщательно скрывал это даже от самого себя. Анна Вадас как-то в разговоре машинально произнесла:

— Бедный Балинт…

Йожеф Тот вспыхнул:

— Почему бедный? С какой стати ты называешь его бедным? Мы должны скорее завидовать ему: он там, на передовой, в то время как нам приходится вести здесь борьбу со вшами да лечить дизентерию.

Анна промолчала, а Йожеф снова отправился наводить справки у командования.

— Про Балинта ничего пока не известно, — последовал ответ. — А вот из Тамбова только что звонили. Машины с продовольствием застряли где-то на подступах к Давыдовке. Следом идет вторая колонна из двадцати четырех машин. Готовится к отправке третья.

Для расчистки дорог на подступах к Давыдовке лейтенанту Олднеру было поручено организовать группу военнопленных.

Первым долгом он начал отыскивать среди них коммунистов и антифашистски настроенных рабочих и крестьян-бедняков. Результат оказался совершенно неожиданным. За несколько часов удалось собрать пятьсот семнадцать человек, утверждавших, что у себя на родине они были коммунистами. Больше сотни из них якобы даже сидели несколько лет в тюрьме. Лейтенант Олднер, которого по его молодости все звали просто Володей, почесал в затылке: как же из этой полтысячи людей отобрать настоящих партийцев?

Сложная задача разрешилась неожиданно просто. Олднер сообщил пленным, что коммунистам поручается очень большая и трудная работа.

— У нас на фронте бывает обычно так, — начал он свою беседу в одном из просторных сараев, где собралось не менее четырехсот военнопленных. — Когда ранен советский боец, коммунист или член Коммунистического союза молодежи, он сразу после перевязки — разумеется, если рана не слишком серьезна и не угрожает жизни, — просит, чтобы его не отправляли в госпиталь, а послали обратно на передовую. Вот и вам, венгерским коммунистам, представляется сейчас возможность показать себя: поработать в интересах раненых и больных гонведов. Положение тяжелое, поэтому работа предстоит нелегкая…

Результат Володиной агитации был поразительный. Как только выяснилось, что дело идет не об улучшении питания, а о тяжелой работе, число выдающих себя за коммунистов сразу сократилось с пятисот семнадцати до пятидесяти девяти. Еще позже оказалось, что действительных членов нелегальной Венгерской коммунистической партии среди них было всего двенадцать человек.

Когда объявилось целых полтысячи «коммунистов», Володя не только изумился, но и растерялся. А после того, как их осталось всего пятьдесят девять, он огорчился и растерялся еще больше.

— Что можно сделать с такой горсткой людей, Йожка?

— Многое! — ответил лейтенант Тот. — Очень многое! На пути к нам находится автоколонна с продовольствием и медикаментами. Лишь только она до нас доберется, мы сможем тогда накормить всех. Первые машины можно ждать в любую минуту. Но для них требуется расчистить дорогу.

— Уж не думаешь ли ты, что для такого дела хватит пятидесяти девяти человек?

— Этого, конечно, мало. Но надо приступить к работе с теми, кто есть. Ничего умнее все равно не придумаешь.

Лейтенант Олднер собрал тех военнопленных, которые продолжали называть себя коммунистами даже после того, как им сообщили, что придется здорово попотеть. Вот что он сказал им. Три автоколонны с продуктами вышли из Тамбова. Машины застряли в семи-восьми километрах восточнее Давыдовки, так как дороги замело, а кое-где на них образовались ледяные торосы. Водители и охрана борются с бездорожьем — взрывают лед, расчищают колею и метр за метром пробиваются к Давыдовке. Нужно помочь, нужно самим расчищать путь, идя навстречу им.

— С нами пойдут восемь саперов взрывать торосы, — сказал лейтенант Олднер. — Больше людей в настоящий момент советское командование выделить не может, армия ведет преследование противника, каждый человек на счету. Разгребать снег и битый лед придется военнопленным. Чем быстрее пойдет работа, тем скорее получите еду.

Военнопленный Тимко, бывший рабочий с кирпичного завода, предложил вновь обойти село и попытаться втолковать гонведам, что работать они будут для своего же блага. Лейтенант Олднер разрешил, хотя и не слишком надеялся, что агитация найдет какой-то отзвук. Особых результатов она и впрямь не дала, и все же повторное разъяснение оказалось небесполезным.

Тимко неизменно заканчивал беседу с гонведами такими словами:

— Придется попотеть, зато у нас будет вдоволь хлеба и сала.

— Вот пускай сала сначала дадут! Тогда и попотеем, — чаще всего слышалось в ответ.

Впрочем, то с одних, то с других нар поднимались гонведы и присоединялись к Тимко.

Когда советские саперы подорвали первые ледяные глыбы, за лопаты взялись уже шестьдесят четыре гонведа. Большинство были до того измотаны и слабы, что с трудом держали лопаты. Куцые, трепаные шинелишки совсем не грели; люди отчаянно зябли; глаза их от ветра непрестанно слезились. Стоило разогнуть мокрую спину, дать ей отдых, как дрожь усиливалась. На обочине были свалены в кучу присланные командованием лопаты. Их постепенно заносило снегом.

Олднер вызвал к месту работ походную кухню. Появился горячий чай, к чаю выдавали порцию хлеба, правда более чем скромную.

Володя Олднер, изящный, стройный, с девичьим лицом, чуть ли не подростком проявил себя как подающий надежды историк — одна из его работ была удостоена премии, — а в семнадцать лет, после двукратного ранения на фронте, получил звание лейтенанта. Сейчас он сам встал в ряды работающих, вооружившись, как и они, лопатой.

— Главное, товарищи, выдержка! Выдержка и упорство, — говорил он. — Считайте, что каждая лопата снега — это ломоть хлеба.

Двое военнопленных выбыли из строя — один потерял сознание, у другого пошла носом кровь. Зато явилось четверо со стороны. Потом подошли еще трое. Когда саперы в третий раз подорвали торосы, лопатами орудовало уже шестьдесят девять мадьяр.

Сотни других стояли, сунув руки в карманы, и праздно наблюдали за работой: кто с любопытством, кто равнодушно, а некоторые даже с ехидцей. Были среди них и такие, у которых в глубине души шевельнулась то ли совесть, то ли жалость.

А в лагере по-прежнему энергично агитировал Йожеф Тот. Из села на дорогу время от времени выходили небольшие группы гонведов, по двое, по трое. Но выбывало из строя гораздо больше, чем приходило им на смену. Спустя четыре часа снег разгребали всего лишь тридцать четыре человека.

Лейтенант Олднер то и дело обращался к столпившимся вокруг зевакам:

— Ну, чего зря торчите на ветру? Не можете или не хотите работать, так ступайте по домам!

И они уходили. Но на их место являлись новые зрители. И тех — новых зевак — было вдвое больше.

С востока, где пробивали дорогу шоферы, теперь все чаще и все ближе раздавался грохот взрывов. Сильный восточный ветер доносил его до пленных.

— Сейчас два часа дня, — громко, чтобы слышали все, сказал Олднер. — К пяти грузовики с продовольствием будут здесь.

С противоположной стороны, с запада, нежданно подкатила машина. Из кабины вылез рослый грузный офицер в советской форме.

— Как дела, Володя? Что тут у вас?

— Товарищ Балинт?.. Товарищ майор! — воскликнул лейтенант.

И два советских офицера, оба венгры по происхождению, крепко обнялись.

— Вы живы, товарищ Балинт? Ну конечно, живы! А мы здесь так тревожились…

— Пустяки, Володя. Расскажи лучше, что у вас здесь.

Володя стал докладывать. Вслед за Балинтом из кузова грузовика выскочили пленные гонведы. Окружив майора и Олднера, они с любопытством прислушивались к словам лейтенанта.

Машины с продовольствием в данный момент находятся максимум в полутора километрах от нас, — сказал в заключение Олднер.

— А вы-то чего лодырничаете? — прикрикнул на слонявшихся ротозеев широкоплечий, обросший рыжеватой щетиной гонвед, приехавший вместе с майором. — Ждете, когда жареные голуби вам в рот залетят? Берись за лопаты! Ну, живо!..

Лейтенант Олднер удивленно воззрился на обладателя зычного, командирского голоса. Но еще больше изумил Володю эффект его команды. За лопаты сразу схватилось не меньше сотни бездельничавших до этого мгновения военнопленных.

— А вы? — повернулся широкоплечий гонвед к тем, что попытались дать тягу. — Желаете подохнуть с голоду — дело ваше, хозяйское. Но чтобы из-за вашей гнусной лени погибли тысячи мадьяр — этого мы не допустим!

Он положил руку на плечо одного из пленных:

— Значит, решил околеть с голоду?

Тот молча потянулся за лопатой.

— Ну а ты? — подошел он к другому.

Взял лопату и этот.

— Что ж, Дюла, народу теперь хватит, — произнес за спиной Володи Мартон Ковач. — Раздобудь лопаты и нам, а то все поразобрали. Не забывай, мы штрафники, в работе толк знаем.

— Послушай, Мартон! Довольно уж всех этих подлых делений: штрафники, гонведы… Все мы венгры! И все мы люди! И настоящим человеком останется тот, кто научится работать. Здорово работать… Одним словом, за дело, ребята!

— Они уговоров не понимают, — тут же обратился Дюла Пастор к лейтенанту Олднеру. — Отвыкли на фронте от человеческой речи, отзываются только на ругань. Что поделаешь, господа офицеры приучили. Придется отвыкать…

Спустя час в Давыдовку прибыла автоколонна из двадцати четырех грузовиков. Они привезли продукты.

* * *

По приказу майора Балинта каждый военнопленный получил двойную порцию сала и хлеба.

— Пускай хоть раз наедятся досыта.

Сало и хлеб были уничтожены в мгновение ока. Лейтенант Олднер заметил, что пленные даже не прожевывали как следует свой паек. Откусив огромный — с кулак величиной — кусок, они его тут же проглатывали. Но и после этого гонведы чувствовали голод. Влили в себя еще по котелку-другому чаю, умяли добавочный ломоть хлеба и все-таки жаловались, что не сыты.

На следующее утро кухня получила от майора Балинта приказ наварить каши вдвое больше и раздать дополнительные порции хлеба.

Опять вся еда исчезла, как в прорве, снова пленные сетовали на голод. Пройдут, быть может, месяцы, даже годы, а Давыдовка, должно быть, останется в памяти гонведов неким олицетворением неутолимого голода.

* * *

После того как военнопленным был роздан первый солидный паек, советские офицеры собрались у Анны Вадас, чтобы обсудить, как действовать дальше.

Анна обитала в одноэтажном кирпичном доме с садом. До войны здесь проживал со всей своей семьей местный священник. Старший сын его, инженер, погиб в первые же месяцы войны. Младший, студент медик, теперь партизанил где-то в брянских лесах. Попадью до смерти забил пьяный немецкий жандарм.

Все это поведала собравшимся Анна Вадас, пока Балинт варил на спиртовке кофе, Олднер подбрасывал в печь дрова, а лейтенант Тот занавешивал плащ-палатками окна.

Военврач Вадас, стройная женщина с льняными волосами, щеголяла в галифе и сапогах, на поясе у нее висела кобура. Ей, казалось, была неведома усталость, во всяком случае, она никогда на нее не жаловалась. Военнопленные — хоть многие из них были намного старше Анны — называли ее не иначе, как «мамочкой». Зато пленные офицеры величали ее «мадам». Всякий раз, услышав это, Анна невольно прищуривалась и улыбалась про себя. Глаза у нее были светло-карие, большие, широко раскрытые, как у девчонки. Почему это она щурилась при слове «мадам», Анна и сама не могла бы объяснить. В редкие свободные минуты она любила расхаживать по лазарету, сунув руки в карманы халата.

Осенью 1919 года[7] мать ее, вдову, убили хортистские офицеры. Братьев — их было двое, и они были уже взрослые — замучили до смерти в военной тюрьме на бульварном кольце Маргит. И когда маленькая Анна окончила начальную школу, товарищи увезли ее в Вену. Анну Вадас взяла под свою опеку Венгерская коммунистическая партия. Вскоре Анна перебралась из Вены в Москву, где закончила сначала среднюю школу, потом институт.

С дипломом врача она сразу же отправилась на фронт, впрочем отнюдь не в числе медперсонала, а рядовым бойцом-разведчиком. Только после битвы за Воронеж, когда была разбита и уничтожена 2-я венгерская армия, Анна вспомнила о том, что ведь она хирург. Дорвавшись до операционного стола, она работала почти без передышки по семи суток кряду. Спала не больше пяти-шести часов тут же, в переоборудованной под лазарет церкви.

Сегодня Анна была необычайно оживлена, ей ни минуты не сиделось. Она не ходила, а почти бегала по комнате, и поспешная речь ее все время сбивалась на скороговорку.

— Знаете, Балинт, ваш родич… то есть военнопленный, который называл себя вашим кузеном, три дня работал вместе со мной. Он был врач, его звали Пал Шандор…

— Он и в самом деле мой двоюродный брат, наши матери родные сестры. А что с ним сейчас?

— Его уже нет. Оперировал почти трое суток без перерыва, потом мешком свалился на пол. Смерила ему температуру — ниже тридцати шести. Уложила в постель, укрыла одеялом, он тут же уснул. Это было в полночь, с тех пор прошло двое суток. Бужу его утром, а он уже мертвый… О себе он говорил мало. Знаю только, что служил в рабочем батальоне. О том, до чего он был истощен и сколько выстрадал; пока оказался в плену, не стоит говорить, это сразу бросалось в глаза. Мы его еще не похоронили. Земля смерзлась, лопата не берет… А взрывать не хватило времени.

Анна смолкла, ожидая, что скажет Балинт. Молчал и майор, рассеянно разливая кофе по чашкам.

Больше двадцати лет прошло с тех пор, как он покинул Венгрию, и мало что знал теперь о своих близких. Вот и узнал наконец об одном из родичей!

На фронте бывалые солдаты нередко хвастают, будто привыкли к смерти. Но это говорится вовсе не ради того, чтобы ввести собеседника в заблуждение. Просто всякому хочется хоть как-то успокоить себя. К смерти привыкнуть невозможно.

Узнав о гибели Шандора, Балинт задумчиво проговорил:

— А ведь он был еще совсем ребенком…

— Вы помните своего кузена, Балинт? — спросила Анна.

— Я знал его мальчишкой лет одиннадцати-двенадцати… Как раз тогда мне и пришлось бежать из Венгрии… В моей памяти он остался все тем же.

— Сейчас ему было бы около тридцати…

— Да, должно быть, так, — ответил майор. И повторил: — Должно быть, так.

И он увидел вдруг как наяву своего двенадцатилетнего брата.

— Мне запомнилось еще одно имя, — продолжала Анна. — Аттила Петщауэр. Слыхали вы о нем? Пленные уверяют, что он был чемпионом мира по фехтованию. Такого ранения, как у него, мне еще не приходилось видеть, надеюсь, не придется. Его принесли на носилках четверо военнопленных. Лежал ничком, на животе. Был без сознания, но еще стонал. А рана… Представьте себе совершенно обнажившийся позвоночник: фашисты били его стальными прутьями. Больше суток он промучился. Потом… Тоже пока не захоронен. Есть еще кофе?

— Кофе больше нет. Попозже сварим… А теперь поговорим о другом. Хватит о смерти!.. Не сердитесь, Анна, но сейчас нам нужно думать о живых. О тех, кто должен остаться жить…

Разговор затянулся. Офицеры распределили между собой неотложные дела и в общих чертах согласовали план действий. Все четверо с такой горячностью обсуждали, что нужно предпринять теперь для спасения военнопленных венгров, что не заметили, как пролетела ночь. Анна Вадас сказала:

— Уже светает, я должна идти, меня ждут больные. А вы можете оставаться здесь. По возможности чуточку вздремните. И впредь не будем пускаться в затяжные дискуссии.

В полдень в Давыдовку прибыл начальник политуправления фронта. Этот русый статный генерал в довоенные времена был университетским преподавателем. Ему было свойственно некое величавое, эпическое спокойствие, которого он не терял даже в самых опасных и напряженных ситуациях.

— Ты нестерпимо спокоен, — как-то сказал ему заместитель начальника штаба. — Ну хоть бы покричал когда, понервничал! Я бы на тебя совсем другими глазами глядел.

— А кому полегчает от моего крика? Ты приведи хоть один веский довод. Тогда и я для пользы дела стану метать громы и молнии…

Выслушав рапорт Балинта, начальник политуправления прошел село с конца в конец. Первые два часа он только задавал вопросы, но сам от каких бы то ни было высказываний воздерживался.

Когда же обход был закончен и они вернулись в дом Анны Вадас, генерал приказал Йожефу Тоту вызвать Дюлу Пастора. О Пасторе он узнал от Балинта.

Гонвед стоял перед генералом навытяжку.

— Скажите, товарищ Балинт, чтобы он сел. Если курящий, пусть курит. Дайте ему сигареты или табак, словом, что больше по вкусу.

Добрых полчаса беседовал генерал с Дюлой Пастором. Балинт помогал им понять друг друга — переводил вопросы и ответы. Когда вопросы генерала были исчерпаны, Пастор встал и спросил, в голосе его звучала настойчивость.

— Господин генерал, кто и каким образом даст нам возможность убедиться, что русские и в самом деле хотят спасти Венгрию, венгерский народ?

После недолгого молчания генерал задал встречный вопрос:

— Скажите, вы успели убедиться в том, что мы прилагаем все усилия для спасения семидесяти тысяч измотанных и больных венгерских солдат?

— Да, я это вижу, — ответил Пастор. — Но именно поэтому мне и хотелось бы знать, почему для русских важно, чтобы мы остались в живых, мы, которые шли на Россию войной, шли с оружием в руках?

И вновь, прежде чем ответить, генерал задумался на минуту.

— Переведите ему, товарищ Балинт… По возможности слово в слово! Скажите следующее: послушайте, гонвед! Я мог бы пуститься сейчас в разглагольствования, стал бы объяснять, что такое пролетарский патриотизм, пролетарский гуманизм и пролетарский интернационализм. Кое-что из сказанного мной вы, может быть, и поняли бы, но многое, очень многое наверняка бы до вас не дошло. Поэтому, гонвед, я хочу вместо ответа на ваш вопрос дать вам один совет. Не выпытывайте у нас, что и почему мы делаем так, а не эдак. Лучше проверьте наши дела на собственном опыте, а потом спросите самого себя: в чем причина, что советские люди поступают именно так, а не иначе? И спрашивайте, спрашивайте себя, пока не найдете ответа. Короче говоря, судить о нас, советских людях, вы должны не по речам, а по делам. Слова так и остаются словами, иному слову грош цена. Хотя, должен вам заметить, наши слова — тоже верные слова. Но дела наши — вот это для нас самое характерное! Вам в первую голову хочется узнать; в чем причина, почему это советские люди хотят спасти венгров… Не могу предвидеть, где доведется вам побывать в Советском Союзе, но, куда бы вы ни попали, у вас будет возможность наблюдать людей в самых различных обстоятельствах. Присматривайтесь к ним, изучайте их хорошенько. А потом продумайте все, что видели и слышали. Если вы это сделаете, то на нынешний ваш вопрос сможете ответить сами, и куда убедительнее, чем я сейчас. И тогда вам станет понятно, почему венгерский народ может быть уверенным, что советские люди, Советское государство желают ему только добра. Вот! Перевели, товарищ Балинт? Слово в слово? Благодарствую. Ну а на прощанье спросите у вашего соотечественника, нет ли у него какой-либо просьбы личного порядка. Не имеется? Ну, тогда на этом кончим.

И генерал протянул руку пленному.

— Солдат этот, — сказал генерал, оставшись наедине с Балинтом, — нам друг. Разумеется, он еще и сам едва ли об этом догадывается. Но скоро, надеюсь, поймет. Он мне очень нравится. Вот увидите, из него выйдет настоящий человек! А теперь перейдем к делам… В общем и целом, товарищ майор, мероприятия ваши одобряю. Что же касается частностей…

По поводу того, чем он не удовлетворен в частности, генерал прочел настоящую лекцию. Прежде всего отсутствием разъяснительной работы среди военнопленных о целях войны, которую ведет Советский Союз.

— Вы полагаете, Балинт, что голодных, продрогших, измученных и больных гонведов политическими докладами накормить и вылечить нельзя? Если так, вы совершенно правы. И вы полагаете также, что после одного-двух наскоро состряпанных докладов венгерские военнопленные не уразумеют, что такое социализм и не поймут, что такое истинный патриотизм и подлинная свобода. В этом плане вы тоже правы, товарищ майор. Но не полностью. Пусть гонведы не сразу научатся правильно разбираться во всех этих важнейших вопросах. Но мы сумеем пробудить к ним интерес. Вот вы явно удивились, когда после разговора с этим гонведом я сказал, что он нам друг, хотя и сам этого еще не сознает. Подобное утверждение на первый взгляд может показаться странным. Но, в сущности, я все-таки прав. Ведь этот человек просил нас привести доказательства тому, что мы являемся истинными друзьями его народа. Если до нынешнего времени он действовал стихийно, и действовал правильно, то теперь ему уже хочется уяснить связь явлений, понять положение вещей, он хочет знать, как при данных обстоятельствах сможет он помочь своим соотечественникам. Кроме того, он желает уяснить еще одно: в чем именно может он на нас рассчитывать. Конечно, мысли свои этот человек излагает совсем не так, как привыкли их излагать мы. Но важно уже хотя бы то, что он честно задает вопросы и ждет откровенного ответа. Остальное придет. Но вот момент, когда это случится, в немалой степени зависит от нас с вами. Нам следует отобрать среди военнопленных несколько сот человек и рассказать им всю правду. Вот это вы и должны непременно сделать! Только не вздумайте окружать их особой заботой. Этим вы их можете только развратить, испортить, и к ним потянутся нежелательные элементы. Ну, об этом, пожалуй, довольно. Теперь какие имеются недостатки еще, не так ли? Не беспокойтесь, замалчивать их не собираюсь… Однако, прежде чем продолжим, прикажите принести чего-нибудь поесть. В старое время существовал обычай всячески закармливать и насколько возможно подпаивать ревизующее начальство. В наши дни иные обычаи. Но заставлять начальство помирать с голоду весь срок инспекции — это, пожалуй, слишком!

Генерал съел всего лишь бутерброд с сыром, но зато опорожнил одну за другой четыре чашки крепкого чая. И затем продолжил деловой разговор:

— Второе. Питание пленных. Знаю, знаю, гонведы изголодались… Разумеется, им необходимо помочь. По этому поводу и вам и мне звонят из Москвы. И я обещаю сделать все возможное. Но это отнюдь не легко. Давыдовка далеко от Тамбова и близко к фронту. Проявлять здесь излишнюю щедрость неразумно. Ну, что вы станете делать, если, предположим, завтра доставка продовольствия нарушится? А это, увы, легко может случиться. Сегодня же отправлю к вам двоих интендантов, чтобы они взяли на себя организацию продовольственного снабжения. А ваше дело — им помогать, товарищ Балинт… И третье… Не нервничайте, товарищ майор! Я в данном случае критикую не вас, а в первую голову себя. Дело в том, что мы до сих пор не удосужились предпринять никаких подготовительных мер для переброски пленных в глубь страны. В Давыдовке они долго не могут оставаться. Необходимо при всяком удобном случае, на тех же машинах, доставляющих сюда продовольствие, отправлять обратным рейсом в Тамбов военнопленных, ну, для начала сотню-две. Конечно, это не полное разрешение вопроса, но кое-какое значение это все же будет иметь. По крайней мере для тех, кто в ближайшее время попадет в лагеря. Однако большинству военнопленных предстоит проделать весь путь до Тамбова в пешем строю. При данной обстановке иного выхода нам не найти. А к такой дороге они должны быть хорошо подготовлены, как физически, так, я бы сказал, и морально. Подготовить их физически — значит подкормить, наиболее обносившихся одеть в захваченное на венгерских воинских складах обмундирование. Что касается моральной подготовки, вам тут, полагаю, и книги в руки. Ведь все вы советские политработники, к тому же сами венгры… В чем ваш долг и ваши обязанности, вам известно. Конечно, при организации транспортировки пленных на пути их следования необходимо подготовить специальные перевалочные пункты, чтобы люди могли выспаться, обогреться и получить горячую пищу. Перевалочными пунктами займется политуправление армии, притом в самое ближайшее время… А вообще, товарищ майор, работой вашей я, как уже сказал, доволен.

Балинт, молча выслушавший речь генерала, кисло улыбнулся в ответ на эту похвалу. Генерал заметил, но не подал виду. Попрощавшись с офицерами, он уехал.

Балинту вскоре пришлось убедиться, что похвала начальства была не менее искренна, чем критика. Через трое суток после инспектирования распределительного лагеря в Давыдовке все четыре работавших здесь советских офицера заслушали приказ о награждении их за самоотверженную работу среди венгерских военнопленных.

* * *

В доме, где расположилась группа Дюлы Пастора, кипел ожесточенный спор. Дошло до того, что Ковач и Риток стали грозить друг другу кулаками. Венгры чуть ли не третьи сутки спорили не переставая, сколько же времени продолжится их пребывание в плену и каким образом смогут они добиться возвращения на родину.

— Раз уж мне так повезло, что я сюда попал, — горячась, говорил Ковач, — мне хочется поучиться здесь тому, как русские рабочие и крестьяне управляют своей страной. Тогда-то уж я хорошо буду знать, что нужно делать по возвращении в Венгрию!..

— Вольному воля! Можешь у них учиться сколько влезет! — вопил Риток. — Не вижу большой беды, если ты вовсе тут останешься! Хоть навеки! Венгрия прекрасно обойдется без тебя!.. А мне вот охота попасть домой, притом как можно скорее. Мне не удается здесь даже хлеба вдоволь пожевать. И если не будет какого чуда, мы все тут сдохнем. Вместо того чтобы обеспечить нас хлебом, этот желторотый лейтенантишка знай себе рассказывает сказки о Доже[8] и Кошуте…[9]

— А что, разве на фронте ты мало мерз и голодал?

— Так то было на фронте. Там я страдал во имя отечества.

— Во имя отечества, говоришь? Ну, хорошо… Только скажи, сделай милость, что же это за отечество, которое гонит тебя на пустой желудок и в летней одежонке сражаться за немцев, да еще за две тысячи километров от собственных своих границ?

Тут в перепалку вмешался Шебештьен:

— Послушай, Риток! Время, когда тебе платили за такую вот болтовню, уже прошло и миновало. Только собака, говорят, подыхает на могиле своего хозяина, да и то сказки.

— Ошибаешься! — вставил свое слово Ковач. — Взгляни на Ритока…

Еще мгновение — и послышались угрозы, а через минуту в воздухе замелькали и кулаки. Драка могла разбушеваться не на шутку, да Риток вовремя заметил, что оказался в одиночестве, а Шебештьен, со своей стороны, всячески старался удержать Ковача.

Когда же на пороге появился Дюла Пастор, все сразу утихомирились: пересилило любопытство.

— Ну? Рассказывай, чего они от тебя хотели? Что теперь будет?

— Разговаривал со мной сам генерал. Переводил лысый майор, Балинт его зовут.

— Для чего это ты вдруг понадобился генералу?

— Не знаю. Он интересовался, где я учился, как жил до войны. Спрашивал о жене, о детях. Даже обрадовался, когда я сказал, что и мой отец, и мой тесть, оба были батраками. Ну вот и все. На прощанье пожал руку.

— А дал он тебе что-нибудь? — осведомился Риток.

— Ничего не давал.

— Хорош генерал! К примеру, будь на его месте венгерский да вызови он к себе какого-нибудь военнопленного — как пить дать одарил бы чем-нибудь на прощанье после разговора.

— Какое может быть сомненье! Непременно одарил бы… веревкой или пулей! — отозвался Ковач.

В тот вечер Пастор так и не сумел растолковать, что же он получил от генерала, хотя, по внутреннему убеждению, он получил от него очень многое…

* * *

В полночь два немецких самолета бомбили Давыдовку и подожгли несколько хат, где жили военнопленные.

Один из них сбила стрелявшая где-то рядом зенитная батарея. Пилот выбросился на парашюте и благополучно приземлился. Но венгерские военнопленные, в руки которых он сразу попал, прикончили его, прежде чем подоспел советский патруль.

На рассвете майор Балинт подсчитал жертвы ночной бомбардировки: одиннадцать убитых, тридцать четыре раненых.

Немецкая бомба угодила и в операционную. Погибли хирург, военврач Бабкин-Яровой, и оперируемый им гонвед.

4. Тридцать тысяч пар сапог

После прорыва Воронежского фронта наступавшие части захватили несколько венгерских военных складов.

Советские трофейные команды натолкнулись на поразительные вещи. Так, например, в Белгороде на улице Ворошилова, которую оккупанты перекрестили в Длинную, в доме 71, помещался один из провиантских складов. При описи интенданты неожиданно обнаружили в нем шестьдесят пар дамских панталон из натурального шелка и целую груду тюбиков губной помады.

В Новом Осколе на улице Ленина, переименованной немцами в Тевтонскую, в домах 22, 24, 26 и 28, обнаружились венгерские склады, в которых хранилось больше тридцати тысяч пар бурок на кожаной подметке. Трофей этот поразил интендантов куда больше, чем губная помада. Они никак не могли понять, почему эту зимнюю обувь не роздали гонведам, жестоко страдавшим от лютых морозов.

Лейтенант Йожеф Тот вскоре ответил на этот вопрос. Ему было поручено ознакомиться со складскими документами, которые венгерское командование в суматохе отступления забыло сжечь.

На основании этих документов лейтенант Тот написал статью во фронтовую газету. 2 февраля 1943 года она была опубликована под заголовком «Тридцать тысяч пар сапог».

Статья начиналась так:

«Советские солдаты и офицеры хотят понять, почему попавшие в плен гонведы оказались без обмундирования и питания? Неужели Венгрия настолько нища?

Нет, Венгрия — страна богатая. А вот народ венгерский — беден. Все отнимают у него помещики, банкиры, епископы и высшие чиновники государственного аппарата, возглавляемого адмиралом Хорти.

В последние же годы венгерский народ грабит еще и Гитлер. Это он ради своих сумасбродных планов мирового господства силой погнал сотни тысяч венгерских рабочих и крестьян на кровавую бойню, на верную смерть. И он же лишает Венгрию всего необходимого для снабжения угнанных на фронт венгерских солдат. Мы, очевидцы, и знаем, что наступление зимы гонведы-фронтовики встретили в рваной летней одежде и обуви.

А между тем на венгерских военных складах нами в качестве трофеев захвачено столько различного зимнего обмундирования, что его хватило бы на полную экипировку если не всей 2-й венгерской армии, то по меньшей мере двух дивизий. Трудно даже сразу взять в толк, с какой, собственно, целью было это обмундирование отправлено на фронт? Может, из желания дать на нем заработать военным поставщикам и их маклерам-посредникам? Или потому, что венгерские господа страшились народного гнева? Но еще труднее понять, почему уже присланные на фронт зимние вещи не были розданы страдавшим от стужи оборванным гонведам?

Захваченная нами в городе Новый Оскол кипа штабных документов генерал-майора Йожефа Грашши объясняет многое. Среди указанных документов была обнаружена деловая переписка бывшей балерины краковской оперы мадемуазель Людмилы Татажинской, служившей в последнее время личным секретарем генерал-майора Грашши, и господина Франца Хавера Мюллера, директора краковского филиала внешнеторговой компании «Гросс Дойчланд».

Мадемуазель Татажинская предложила господину Мюллеру закупить у нее тридцать тысяч пар предназначенных для гонведов бурок по двадцать пять марок за пару. Однако господин Мюллер не был склонен платить за солдатскую обувь дороже, чем по восемь марок. Торговались долго, с 12 октября 1942 года по 7 января 1943-го, когда мадемуазель сообщила наконец господину Мюллеру, что он получит свой товар в Новом Осколе по одиннадцать марок пара, то есть по последней цене, предложенной господином Мюллером в письме от 23 декабря.

Мадемуазель Татажинская аккуратно сохраняла не только письма господина Мюллера, но и копии своих. Обстоятельства вскоре вынудили ее спешно бежать из Нового Оскола, бросив на произвол судьбы и свою деловую переписку, и уже запроданные бурки. Как документы, так и содержимое складов попали в руки советских войск.

Само собой разумеется, интендантское управление Красной Армии решило использовать трофейную обувь и раздать ее гонведам. Но предварительно была произведена проверка ее качества. И что же оказалось? Советские специалисты без большого труда установили, что, во-первых, «кожаные подметки» бурок изготовлены из картона, и во-вторых, голенища, похожие с первого взгляда на фетровые, изготовлены из эрзацев, ни на что не пригодных».

Из необыкновенной истории «с тридцатью тысячами пар сапог» лейтенант Тот делал весьма поучительные выводы.

* * *

Утром 24 января гонведы хоронили Аттилу Петщауэра. Это были не совсем обычные похороны.

Четверо несли гроб к зданию бывшего клуба, рядом с которым была выкопана могила. С разрешения командования за гробом шли строем около восьмисот венгерских военнопленных.

Первым надгробную речь произнес майор Балинт. Он говорил о трагедии, постигшей венгерский народ, подчеркнув, что антисоветскую войну начал не просто народ Венгрии, а его угнетатели — Хорти со своими приспешниками.

После Балинта к гробу подошел военнопленный лейтенант Пал Бакшаи. Он был очень бледен, этот худой, светловолосый офицер, даже в военной форме производивший впечатление глубоко штатского человека, да так оно и было — до армии он работал сельским учителем.

Пала Бакшаи била дрожь — то ли от холода, то ли от волнения.

— Я оплакиваю не одного Петщауэра, — говорил он. — Я оплакиваю нас всех, весь обманутый венгерский народ. Нас вовлекли в братоубийственную бойню. Участвуя в ней, мы идем против собственной родины, против нашей матери-Венгрии.

Речь лейтенанта Бакшаи прозвучала необыкновенно сильно. Сперва она несколько изумила гонведов. А через несколько минут ею были захвачены все восемь сотен оборванных, трясущихся от холода мадьяр.

— Виноват не венгерский народ, а его правители! — воскликнул Балинт, когда лейтенант закончил. — Венгрия не погибнет, она будет освобождена!

Затем последовала длинная речь Габора Кочиша, после чего Балинт предложил:

— А теперь давайте споем венгерский гимн!

Воцарилась мертвая тишина.

Балинт ждал, что кто-нибудь начнет первым. Но пришлось начать самому.

Сперва никто ему не подпевал. Гонведы молча переглядывались и перешептывались. Они, видимо, чего-то боялись, хотя и сами не знали чего.

Некоторое время Балинт пел один. Мелодия гимна тонкой нитью тянулась в прозрачном, стеклянном воздухе, уносясь к далекому бледно-голубому небу. Лишь в самом конце к Балинту присоединились голоса лейтенанта Бакшаи, Мартона Ковача, Шебештьена и Пастора:

Искупил народ свой грех, Прошлый и грядущий!

Было морозно. Термометр на заветренной стороне показывал в двенадцать часов пополудни тридцать один градус ниже нуля.

* * *

Лейтенанты Тот и Олднер искали среди военнопленных настоящих коммунистов.

Мартон Ковач оказался членом будапештской организации нелегальной Венгерской коммунистической партии. В 1938 году он четыре месяца просидел в тюремной камере в Ваце.

Даниэл Шебештьен до 1936 года работал на кирпичном заводе в Берегове и состоял членом Чехословацкой коммунистической партии. В 1936 году он уехал сражаться в Испанию. Когда освободительная борьба испанского народа была потоплена в крови, Шебештьена на целый год задержали во Франции, в лагере для интернированных.

Выйдя оттуда, после долгого, полного приключений пути, где поездом, где пешком, он достиг наконец родного Берегова, в котором уже свирепствовали жандармы Хорти. Тайком пробравшись в Ужгород, Шебештьен под чужим именем полгода проработал на мебельной фабрике. Весной 1941 года его арестовали. До нынешнего дня ему так и не удалось узнать, кто его тогда предал. Однако факт оставался фактом: жандармам про него было известно буквально все. Сначала его препроводили в Берегово, оттуда в Кошице, потом в Печ.

В Пече ему была устроена очная ставка с двумя шахтерами, которых он никогда и в глаза не видел. Шебештьена подвергли страшным пыткам, стараясь вырвать у него признание о том, где он прежде встречался с этими шахтерами, при каких обстоятельствах происходила встреча и кто переправил их в Испанию.

Тщетно твердил Шебештьен, что сражался в Испании рядовым бойцом бригады генерала Лукача. Ему припаяли обвинение в том, что, будучи офицером республиканского правительства, он приказал казнить восемь священников и одного бывшего королевского министра. Пять месяцев отсидел Шебештьен в одиночке, после чего был переведен сперва в Будапештскую тюрьму, затем в Тапиошюй, в роту политических штрафников.

Потом он попал в Киев. Там после четырехмесячного пребывания среди штрафников один знакомый прапорщик, до войны учительствовавший в соседнем с Береговом селе Бучу, помог ему перевестись рядовым гонведом в строевые части. Несколькими неделями позже прапорщик этот был повешен немцами в Полтаве. А Шебештьен так и остался гонведом.

В Давыдовке Шебештьен встретил бывшего землекопа Андраша Немета, который, как это было удостоверено, уже одиннадцать лет состоял членом коммунистической партии. Немет тоже представил двух коммунистов: шахтера из Шалготарьяна и уйпештского[10] кожевника. Мартон Ковач рекомендовал Йожефу Тоту молодых рабочих-будапештцев, которые были посланы без всякого предварительного обучения прямо на фронт, и только за то, что осмелились покритиковать руководство венгерской социал-демократической партии, а один из них, по имени Антал Микеш, назвал однажды на собрании лидера этой партии Кароя Пейера агентом Гитлера.

Вот эта горстка людей и составила основное ядро активистов школы, организованной в Давыдовке майором Балинтом для трехсот венгерских военнопленных. Подбором слушателей для школы занимались Шебештьен, Ковач и Андраш Немет. Балинт рекомендовал им набирать слушателей главным образом из батраков и крестьян-бедняков, не худо было бы также, посоветовал он, привлечь и нескольких молодых офицеров запаса.

Занятия происходили в церкви — госпиталь перебрался из нее в здание бывшего сельского клуба. В церкви было просторно, но холодно. Кроме того, слушателям приходилось все время стоять. Балинт раздобыл соломы и приказал застлать ею ледяной пол.

Майор Балинт ежедневно читал по две лекции. Утром он выступал по теме «Цели Советского Союза в настоящей войне», а вечером — с докладом о характере землевладения в Венгрии. Он привел конкретные факты относительно распределения земли между бедняками и помещиками.

Желающих выступить по докладу на первую тему оказалось всего двое: Ковач и Шебештьен.

После второго доклада слова попросили сразу пятеро. Это были бедные крестьяне и батраки. Конечно, то, что они говорили, не имело прямого отношения к докладу, однако в речах их было немало интересного. Люди эти рассказали о грязных делишках управляющих имениями и секретарей сельских управ, о жандармах и реквизициях, о ростовщичестве и алчности кулаков-мироедов.

Батрак из Задунайщины Берци Дудаш, высокий костлявый человек лет за тридцать, с медлительными неуклюжими движениями, сначала говорил вяло, с трудом выдавливая слова. Но вскоре он так разошелся, что невозможно было его остановить. Этот смуглолицый, с каштановым чубом гонвед рассказал о том, что в самом начале войны в имении герцога Фештетича близ Кестхея по приказанию милостивого герцога — он так и выразился: «милостивый герцог» — были введены телесные наказания. Все попадавшие в течение недели в список провинившихся подвергались публичной порке в воскресенье утром, перед началом церковной службы.

— А делалось это так, — говорил вошедший в раж Дудаш. — Заставят, значит, батрака обхватить руками тополь, и двое извергов, кучер господина управляющего и кучер его преподобия, по очереди лупят несчастного розгами по голому месту пониже спины. Случалось, заставлял милостивый герцог пороть и баб…

— Ну а если кто не давался? Предположим, кто-нибудь не стал бы обхватывать ствол? Что тогда? — спросил Балинт.

— И не приведи господи! — возразил Дудаш. — Вздумай он бунтовать, господин управляющий забил бы его до полусмерти. Да того гляди, еще жандармам передал бы!

Шестым пожелал взять слово Дюла Пастор.

— У меня имеется к господину майору один вопрос…

— К товарищу майору, — поправил Балинт.

— К товарищу майору, — повторил Пастор. — Мне хотелось бы знать… Вот если победит Красная Армия… Придет в Венгрию… Что тогда? Разделит она помещичью землю, графские, баронские, герцогские и прочие господские имения между крестьянами-бедняками или нет?

— Красная Армия наверняка победит, потому что она сражается за правое дело, — ответил Балинт. — Она борется за народ, и сама она — вооруженный народ. Но землю в Венгрии делить будет не она. После того как с помощью венгерского народа Красная Армия изгонит из Венгрии немецких фашистов и их прихвостней — предателей родины, трудовой народ сам решит, что делать с господской землей.

— А когда это будет? — спросил Пастор.

— В какой-то мере это зависит и от вас, — ответил Балинт. — Вы тоже не должны сидеть сложа руки.

— Не понимаю! — воскликнул Дюла, обращаясь скорее к самому себе, чем к майору. — Что же можем сделать мы, военнопленные? Да еще здесь, на чужбине?

— Ответить на такой вопрос в двух словах мне сейчас трудно. Так, с бухты-барахты, этого не сделаешь. Вот вам, по видимому, придется пробыть в Давыдовке еще с неделю. Вы за это время прослушаете несколько лекций. Подумайте хорошенько над всем, что услышите… А тогда и попытайтесь задать самим себе тот самый вопрос, на который в данную минуту я не могу вам ответить. Убежден, что вы уже сами сумеете найти на него ответ, притом самый верный ответ.

На следующее утро Балинт прочитал лекцию по истории Коммунистической партии большевиков и продолжил ее вечером. Он лихорадочно спешил поведать пленным гонведам все, что считал для них наиболее важным. На третье утро он говорил о Дьёрде Дожа, вечером — о Ференце Ракоци[11]. В воскресенье утром лейтенант Олднер читал собравшимся под сводами церкви гонведам стихи Петефи[12], Ади[13] и Аттилы Йожефа[14].

В понедельник состоялся доклад Балинта о Кошуте, вечером Олднер рассказывал о Петефи и Танчиче[15].

Утренний свой доклад во вторник майор посвятил истории венгерского рабочего движения…

Первые дни на лекции собиралось не больше трехсот человек, они сравнительно свободно размещались в церкви. Но на лекцию во вторник сюда пришло не меньше восьмисот пленных, а желавших присутствовать на ней было куда больше. Доклад пришлось повторить и на следующий день — для новой аудитории.

Итак, майор Балинт изо дня в день читал пленным лекции и доклады. Сколько гонведов услышало от него впервые здесь, в Давыдовке, о Тамаше Эсе[16], об огненном престоле Дьёрдя Дожа и костре, на котором он был сожжен!

Постепенно разворачивалась и переброска давыдовского лагеря в глубокий тыл. Грузовики, ежедневно прибывавшие с продуктами в лагерь, неизменно забирали в обратный рейс по нескольку сот пленных. Но основная масса гонведов готовилась к пешему походу.

Командование фронта организовало на всем протяжении пути военнопленных перевалочные пункты, выделило для сопровождения отдельных колонн, в полторы-две тысячи человек каждая, грузовики и конвойных. На грузовиках ехали санитары с медикаментами, а также с продовольствием, в котором могла оказаться нужда на перегоне между двумя этапами.

Труднее всего было с обмундированием. Тонкие шинельки, изношенные и куцые, да легкие шапки-гонведки не защищали солдат ни от холода, ни от ветра. Легкие бутсы из дрянного кожзаменителя буквально расползались на ходу. Многие пленные прибыли в Давыдовку почти босые, с ногами, обвязанными мешковиной или другим тряпьем. О том, чтобы продолжать путь в таком виде, не могло быть и речи.

В Белгороде в числе других трофеев части Красной Армии захватили тысячи пар сапог. На этот раз это была добротная зимняя обувь. Ее выдали наиболее нуждавшими гонведам.

Сапоги оказались превосходными, что, впрочем, никого особенно не удивило. Зато до чего было велико изумление Балинта, пораженного видом знакомого клейма выпустившей их фабрики! Оказывается, эти отличного качества сапоги изготовляла для немецкой армии венгерская фирма «Маутнер» в Уйпеште.

— Ну, Йожка, — обратился Олднер к лейтенанту Тоту, — вот тебе еще одна тема для новой статьи о сапогах!

— А что ты думаешь? И напишу! Жаль только, что этих белгородских не такое же количество, как захваченных нами в Новом Осколе. Можно было бы озаглавить статейку «Новые тридцать тысяч пар сапог».

— Действительно жаль, — заметил Балинт. — Но всего прискорбнее, что на белгородском складе их оказалось не семьдесят тысяч! Тогда обуви вполне хватило бы на всех.

Последний доклад, который Пастору и его группе довелось прослушать в Давыдовке, был посвящен венгерским героям, с частью сражавшимся в рядах Красной Армии на фронтах гражданской войны. Вот когда гонведы впервые узнали о Карое Лигети[17] и Матэ Залке[18].

О легендарной жизни Матэ Залки пленные слушали затаив дыхание. Каждый в этот миг думал о себе. Ведь и Залка тогда, в дни первой мировой войны, был в русском плену… А вот стал же потом всемирно известным борцом за свободу! От пленного солдата — до генерала…

В бытность свою в Испании Шебештьен служил под командованием Матэ Залки, знал его лично, разговаривал с легендарным генералом всего лишь за несколько дней до его героической гибели. Сейчас, вот здесь, в давыдовском храме, Шебештьену внезапно захотелось самому рассказать о Залке. Он уже готов был вслух заявить о своем желании, но в последнюю минуту передумал.

Когда пришло время прощаться с майором Балинтом, Дюла Пастор был сильно растроган.

— Может быть, — пошутил майор, — из тебя получится второй Матэ Залка.

Пастор ничего не ответил.

— Ну, всего хорошего! — протянул ему руку Балинт.

— Так мне жалко, товарищ майор, что нам приходится с вами расставаться, мы никогда больше не встретимся…

— Откуда ты это взял? Встретимся наверняка, если только ты действительно станешь таким, каким я надеюсь тебя видеть!

— Где же? И когда? — спросил Пастор.

Привязанность этого гонведа глубоко тронула Балинта.

Ему и в голову не пришло посмеяться над наивностью его вопроса. Но ответил он, пожалуй, вопреки даже собственному желанию с некоторой долей иронии:

— Когда встретимся, точно не знаю. А вот где — скажу. Гм… В Мукачеве, в гостинице «Звезда».

Пастор поглядел на него с изумлением.

— Да-да, в Мукачеве, — повторил Балинт. — В гостинице «Звезда».

И вот наконец семьдесят тысяч венгерских военнопленных двинулись на восток. За их спиной лежала Венгрия, впереди была Волга. Колонны гонведов утаптывали смерзшийся на дорогах снег и считали бесчисленные телеграфные столбы, уходившие, казалось, в бесконечность.

Голубовато-белая неоглядная равнина. Серо-голубой, затянутый сплошными облаками небосвод.

Очень длинен был этот путь. Очень долог. Расстояние между деревнями большое даже для тех, кто едет на машине. Можно себе представить, каким огромным казалось оно тем, кто прошел по этому снежному крошеву на своих двоих, кто измерил эти версты больными ногами. Из машины человек видит лишь высокие сугробы, избушки, занесенные снегом до крыш. А пеший больше смотрит на людей, чем на их жилища. Старики, женщины, дети… Они трудятся утром, днем, вечером, зачастую и ночью. Идет война. Но и работая, они умеют смеяться и петь. Хотя идет война.

Гонведы медленно двигались вдоль шоссе — города встречались редко, да и то не крупные, скорее городишки. Но до чего же они были удивительны! Территории огромных заводов, расположенных на их окраинах, вполне могли вместить добрую половину любого из таких городишек.

А в центре, рядом со старыми облезлыми домишками, там и сям возвышались новые здания.

— Которое же здесь настоящее? — спросил Ковача озадаченный Шебештьен.

— И то и другое, — отвечал Мартон. — Там вот — Россия старая, это — новая, Советский Союз.

Долгий, ах, какой долгий путь!.. Стоят морозы. Яростный ветер щиплет и колет лицо. Глаза жадно впиваются в придорожный пейзаж с надеждой отыскать в нем черты хотя бы какого-нибудь сходства с природой далекой родины И все же это не то… Совсем-совсем иное…

* * *

В этом зимнем походе пленные венгры нередко вспоминали и «мамочку» Анну Вадас, и дебреценского парня Йожку Тота, и совсем еще мальчишку лейтенанта Олднера, и лысого майора Балинта. Они не знали, что все эти советские офицеры уже отправились на передний край, «отдохнуть» от неимоверно тяжелых дней, проведенных в Давыдовке.

— И вот что самое интересное, — размышлял вслух Кишбер. — Все эти четверо такие же венгры, как и мы… То есть… Они такие и в то же время совсем другие… Офицеры, да не офицеры: ни в чем не схожи с теми, что гнали нас сюда, на фронт.

5. За лагерной оградой

Однажды Мартон Ковач выменял себе за две горсти табаку немецкую брошюрку. Она была небольшая и тонкая. Владелец ее, артиллерийский унтер Мюллер, прежде чем совершить обмен, решил проявить любезность. Он сделал Мартону следующее великодушное предложение: если тот согласится прибавить к двум обещанным горстям табаку четыре сигареты или кремень для зажигалки, он сможет получить не только эту худосочную книжицу, а настоящий пухлый том об индейцах, с поджогами, убийствами, сниманьем скальпов, причем в таком изобилии, что и желать больше нечего.

— Вот книга так уж книга! Не оторвешься! — рассыпался в восторженных похвалах немецкий унтер.

Он был весьма изумлен, когда Мартон не воспользовался его великодушием и довольно туманно заявил, что бедняку вполне подходит и первая, «тоненькая книжица». Называлась она «Коммунистический Манифест». И хотя она была невелика, сочинили ее двое: Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

По окончании ужина венгерские военнопленные обычно собирались возле огромного мусорного ящика, приделанного к задней стене барака. Они любили проводить здесь время перед сном. Вечерние беседы чаще всего сводились к спорам о том, чего бы лучше сейчас поесть или выпить. А еще гадали и прикидывали, когда появится наконец возможность вернуться на родину.

Дюла Пастор стоял, прислонившись к стене барака, и молча следил за плывущими в небе облаками.

— Бросьте разговоры о голубцах, ребята! — сказал Ковач, присаживаясь на плоскую крышку ящика. — И гуляш тоже можно на сегодня отставить. Верьте слову, оба эти блюда уж вот как хороши, да только ежели они в наличии. А так… Давайте я вам лучше почитаю кое-что интересное… Начинаю.

В каких-нибудь двух шагах от него шел жаркий спор о том, что вкуснее: бобовая похлебка, сваренная из телячьей или свиной ножки, или она же, но приправленная копченой колбасой. А немного поодаль Риток поучал Кишбера, как надо пить вино. Если, мол, ты станешь запивать каждый стакан глотком чистой воды, вино можно тянуть хоть с вечера до утра и никогда притом не захмелеешь.

Восседая на ящике, как на троне, Мартон принялся за чтение. Он произносил две-три фразы немецкого текста, переводил их на венгерский, а потом пояснял своими словами. Эти пояснения были намного пространнее прочитанного.

В первый раз затея Ковача особого успеха не имела. Многие пленные начали недовольно ворчать, но, убедившись, что он не обращает на них никакого внимания и продолжает свое, решили попросту отойти подальше, к лагерной прачечной — тоже довольно подходящий уголок для вечернего кейфа. Согнать же Мартона с места никто не рискнул — рядом с долговязым штрафником, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, стоял Дюла Пастор и внимательно прислушивался к тому, что он читал.

Хотя Пастор и защищал Мартона самим своим присутствием, но даже он нашел чтение совершенно излишним.

— Что нам за дело, Марци, как господа сдирали шкуру с бедного люда вчера или тысячу лет назад? — сказал он. — Меня, например, куда больше интересует, что нужно будет предпринять, когда мы вернемся домой, чтобы никто не мог сдирать шкуру с нас, — вот главное!

— Видишь ли, Дюла, в жизни бывает и так: толкуют о шурине, а хотят, чтобы на ус намотал кум, — проговорил Ковач. — Так оно и здесь. Маркс пишет о вчерашнем дне для того, чтобы мы сумели понять свой нынешний да приготовились получше к тому, что должно совершиться завтра и послезавтра.

Шебештьен, который, прислонясь к бревенчатой стене барака, все время слушал Мартона молча, теперь что-то пробормотал и кивнул в знак согласия.

— Да… — смущенно промолвил Пастор.

Но после новой попытки вникнуть в смысл объяснений Мартона он лишь досадливо подумал: «Рабовладельцы… цеховые мастера… Какое мне до них дело?..» И прикрыл рот ладонью, чтобы никто не заметил его зевка. До Пастора никак не доходило, что может быть общего между ним и этими самыми цеховыми мастерами.

На следующий день под вечер, узнав, что Ковач намерен продолжать свое чтение вслух, он попробовал было улизнуть, но Шебештьен его остановил:

— Останься, Дюла, — сказал он. — Иначе кто-нибудь еще, чего доброго, пристанет к Марци.

Волей-неволей Пастор выслушал еще одну лекцию. На сей раз кое-какие места в ней заинтересовали его. Было такое впечатление, что Ковач, вернее, Маркс, обращался непосредственно к нему и говорил именно о нем…

— Вот это, пожалуй, да! — к концу беседы признался Пастор.

— Обо всем этом надо поразмыслить, Дюла!

— И не только о том, что здесь написано, — вмешался Шебештьен. — Не лишнее задуматься и о самой судьбе книги. Гитлеровцы горланят о своем походе против марксистов. Тот самый немец, который вел торг с Мартоном, тоже при каждом удобном случае поносит марксистов, хотя о том, что такое марксисты, не имеет ни малейшего представления. Книга оказалась у него в руках случайно, заботило его лишь одно: как бы ее повыгоднее сбыть с рук. Уверен, что он ни на минуту не задавался вопросом, каким образом попала она на фронт. Фашисты разглагольствуют о героях. Для них это те, кто убивает, грабит, поджигает. Бьюсь об заклад, что немецкий унтер, у которого Ковач выменял книгу, даже не подозревает, каким истинным героем был человек в насильно напяленной на него военной форме, который взял с собой на фронт «Манифест» и, пренебрегая опасностью, пронес книгу под своим мундиром. Стоило этому обнаружиться, и его могли забить до смерти, даже повесить. Вот ты и подумай, Дюла, до чего огромна сила, заключенная в такой книжице, если немецкий солдат решился рискнуть из-за нее жизнью…

— Да, об этом стоит поразмыслить, — заметил Пастор, тщетно пытаясь представить себе немецкого солдата, который, рискуя жизнью, держал при себе опасную книгу.

Он запрокинул голову и уставился в медленно темневшую синеву, в которой уже зажглись первые звезды.

— Высокое в России небо! — вздохнул он.

Ковач уловил во вздохе Пастора некий тайный, подспудный смысл. Когда ему показалось, что он его разгадал, Мартон, захлопнув книжку — читать все равно уже было темно, — спрыгнул со своего сиденья.

— Не журись, Дюла! И в нашей Венгрии небо станет высоким.

Над их головой, в невообразимой вышине, загорались все новые, бесчисленные звезды.

— Моя мать, — шепотом проговорил Пастор, — зовет звезды небесными светлячками. Когда я уходил на фронт, она обняла меня в последний раз и сказала: «Пусть светят тебе, сынок, небесные светлячки…»

* * *

Лагерь военнопленных окружали непроходимые леса: дуб, липа, бук, сосна да еще и заросли шиповника, малины. Два года назад на месте нынешних бараков была глухомань.

Бараки сложили из бревен, квадратный двор и спортивную площадку посыпали толстым слоем желтого песка — берега протекавшей поблизости реки были песчаные. Речной песок блестел на солнце, как золото.

Ветер с реки шевелил ветви деревьев. А на земле, в гуще кустарника, царили полумрак и безветрие. В густом и теплом воздухе перемешивались всевозможные лесные запахи. Они доходили до самого лагеря.

— Здесь даже от песка тянет сосной, — заметил как-то Кишбер.

— Запах меда — это от липы, горьковатый — от дуба, — сказал Пастор.

И чтобы полнее ощутить все ароматы, все запахи ветра, Дюла закрыл глаза.

Глядя вдаль, военнопленные даже не замечали зелени. Они видели одну только колючую проволоку.

Много прошло времени, много воды утекло, прежде чем пленные — итальянцы, румыны, венгры, словаки, поляки, австрийцы и немцы — начали понимать, что не всякое проволочное ограждение означает рабство.

Путь к свободе неодинаков и сложен.

* * *

— Скажу тебе искренно — дома все мои мысли вертелись вокруг самого насущного: работы, еды, вина, женщин и прочего. На фронте я вообще ни о чем не думал. К чему?.. А вот теперь стал размышлять. Хочешь верь, хочешь нет, но, честное слово, немало дней ломаю я голову, почему там, дома — сам-то я из Дьёндьёша, — так вот, по какой, значит, причине у себя в Дьёндьёше так часто я сидел без работы, хотя в городе имелось немало народу, нуждавшегося в моем труде? Ведь я мужской портной, а вокруг целая тьма людей ходила в рвани и обносках. И мне все-таки приходилось бить баклуши, сидеть с пустым карманом, нет работы, да и все! Ну, как прикажешь понимать такое?

— Да ведь здесь тебе днем и ночью об этом толкуют. Дескать, вот по какой причине бывает при капитализме так, а не этак. Тут про подобные вещи даже сам ветер насвистывает и капли дождевые стучат…

— Брось ты про этот капитализм, приятель! В Дьёндьёше его и в помине не было. Конечно, встречались богачи, которым сладко жилось. Не так уж много, но были. А большинство состояло из бедняков или всего чаще из таких, что и не богаты, и не нищи, не обжираются, но и не голодают. Двадцать восемь лет прожил я в Дьёндьёше и, верь слову, никаких следов капитализма не приметил. Думаю, что не найти его там и теперь, если только не занесли его немцы. Да нет, навряд!.. Они скорей унесут, чем принесут. А в Дьёндьёше есть что унести. Эх, старина, какое там вино! Какое вино!.. И белое, и, знаешь ли, такое светло-желтое… А еще бледно-розовое и цвета крови, вовсе алое и темно-темно-красное, почти черное… У нас в окрестностях, старина, делают самое настоящее дьёндьёшское вино. А что за вкус!.. Что за аромат!.. Представь себе, к примеру, будто выходим мы с тобой воскресным днем, а то и утречком за город. Так сказать, на экскурсию, вроде поразмяться. Прекраснее мест, чем в горах Матры, на всем свете не сыщешь! Эх, приятель, и красотища же! В полдень раскладываем мы с тобой, к примеру, костер. Правда, такое дело не очень-то поощряется, вроде даже как запрещено, но мы все-таки разводим огонь и поджариваем сало… Да не как-нибудь, а нанизав его кусочками на ореховый прут. Поглядел бы ты, какой в наших краях орешник!.. Значит, поджариваем это мы сало, а к нему лучок. Кусочек сала — кружок репчатого лука, еще кусочек — еще кружок… И когда все это начнет подрумяниваться…

— Размечтался!..

— Да, дружище, уж лучше не мечтать. Начнешь вспоминать, сердце так защемит, так заноет, хоть плачь… Лучше не думать…

И Кишбер глубоко вздохнул, опустив крупную лысоватую голову, похожую на огромную грушу.

— О чем загрустил, Фери?

— О справедливости, Марци! О той самой правде-справедливости, которую, как мне известно, днем с огнем не сыщешь. В Дьёндьёше ее нет, потому что портной сидит там без работы даже тогда, когда многим людям совершенно необходимо приодеться… На фронте тоже… Не найти ее и в лагере, хотя о ней лопочут здесь каждый день… Разве это справедливость?.. Возьми, к примеру, суп. Сверху жижа, вся гуща на дне. Правда, перед раздачей его перемешивают… Но сколько раз? Как? Я часто наблюдал, не всерьез мешают, кое-как, для отвода глаз. Вот я и прикидывал, как бы так устроить, чтобы суп раздавали справедливо? Вещь вполне возможная, только никто не старается… А если даже и размешают посильнее перед раздачей, все равно пока успеют отпустить пятнадцать-двадцать порций, гуща опять уйдет на дно. Справедливо это?.. Вот коли станут размешивать как следует после каждой порции или хотя бы через две, тут уж никто ничего не скажет!.. Иначе что же получается? Первому в очереди достается пустая водица, а тому, кто в хвосте, вся гуща. Да, приятель, так оно и выходит! Где же тут справедливость?

— Значит, тебя это больше всего беспокоит?

— Как тебе сказать?.. — Кишбер понизил вдруг голос до шепота. — Нас, венгров, здесь в лагере притесняют… занимают… как раз тут больше всего подходит то самое слово: «эксплуатируют»!

— Да ты, старина, никак очумел?

— Наоборот, поумнел. Нам твердят: откройте, мол, глаза. Вот я их и открыл. И теперь, дорогой ты мой, вижу все. Тебе могу, пожалуй, сказать, что я тут увидел…

Разговор этот происходил во дворе лагеря.

Кишбер сидел на мусорном ящике позади венгерского барака, а обнаженный до пояса Ковач на песчаном бугорке принимал солнечную ванну.

С крышки высокого ящика был хорошо виден барак румынских военнопленных, у них нынче была большая стирка. Сняв всю одежду, румыны в одних сапогах и накинутых на голое тело шинелях поодиночке или парами направлялись к чанам с горячей водой и чрезвычайно энергично терли свои рубахи, подштанники и портянки. Выжав белье, они развешивали его для просушки на скамьях, заборах и оконных карнизах, причем каждый владелец тут же оставался караулить свое добро: упаси бог кто-нибудь ненароком утащит его рвань.

Бельишко сушилось помаленьку, и для времяпрепровождения румынские солдаты забавлялись своеобразной игрой. Они изо всех сил шлепали друг друга ладонью по голому месту пониже спины и оглушительно при этом гоготали.

Чтобы лучше рассмотреть, как идет у соседей стирка, Кишбер взобрался на крышку ящика. Он с интересом глазел, как работают румыны, которых он упорно продолжал именовать валахами. И дабы картина их веселой жизни не испортила ему настроения, Кишбер то и дело поглядывал себе на ноги, на которых красовались высокие румынские сапоги. Он выменял их у одного австрияка за пару старых ботинок, восемь кремней для зажигалок и полбруска мыла.

Мартон Ковач неспроста завел разговор с Кишбером. Он выполнял поручение Шебештьена, который попросил его вправить мозги этому парню.

— Фери — парень неплохой, — отзывался о Кишбере Шебештьен, — только немного… черт его знает, что с ним порой творится. То ли его кто-то подзуживает…

— Я с ним потолкую, — обещал Ковач, взявший на себя в последнее время функцию наставника.

— Нужно перевоспитывать людей. У тебя, Марци, это получается. Взгляни хотя бы на Ритока… был распоследний из последних, махровый жандарм-конвоир. А теперь?

— Риток изменился, не спорю. Когда ему платили за то, чтобы он был подлецом, он именно так и вел себя. Сейчас он держится иначе, но тоже потому, что рассчитывает получить награду. Прикидывается молчальником, но из каждого его словечка яснее ясного, что он кривит душой.

— Ты предубежден против него, Марци!

— Весьма возможно. Но в данном случае во мне говорит не предвзятость, а простейший здравый смысл. Риток вот-вот заделается личным адъютантом при Антале. А что касается высокой особы Антала… Впрочем, ладно! Поживем — увидим…

Шебештьен знал поименно всех обитателей венгерского лагеря и время от времени беседовал с ними, помогая кому мог теплым словом и добрым советом. Разговор по душам с одним-двумя гонведами всегда ему удавался. Но стоило собраться группе побольше, и Шебештьен сразу смолкал, стараясь передать слово кому-нибудь другому. В последнее время стал чаще выступать Дюла Пастор.

Казалось, у Пастора прорезался голос. Прежде молчаливый, необщительный, он стал теперь говорить бойко, ни капли не смущаясь тем, что его слушают сразу двадцать-тридцать человек. Когда кто-либо перебивал его вопросом или возражением, он только пуще входил в азарт. Он по-своему объяснял материал, печатавшийся для венгерских военнопленных в газете «Игаз со»[19] причем делал это доходчиво, понятно для любого гонведа.

Дюла не пускался в теоретические рассуждения о капитализме. Тем не менее даже несколько лет спустя многие из его однолагерников вспоминали о нем как о человеке, от которого им довелось впервые узнать, что же, собственно, представляет собой капитализм и что это за штука такая.

— Из этого парня выйдет толк, — отзывался о Пасторе Шебештьен.

В особо трудных случаях Шебештьен обращался к Ковачу. Так поступил он и теперь, попросив Мартона уделить внимание Кишберу. Поэтому Ковач и разыскал сейчас Кишбера. Кишбер, преудобно расположившись на ящике, сидел, болтая ногами, и бдительно наблюдал, чем, собственно, занимаются румыны.

Мартон подсел к нему еще в тот момент, когда большая стирка у румын только начиналась. Пока Кишбер рассуждал о дьёндьёщском вине и сетовал на вопиющие несправедливости по части раздачи супа, на противоположной стороне двора четверо румын впряглись в телегу с гигантской бочкой, в которой доставляли воду. Стирать полагалось в стоявшей рядом с баней прачечной, но там было сыро и неуютно… А на дворе ослепительно сияло солнце. Румыны знали, что нарушают установленный порядок. Но ведь и все-то житье-бытье военнопленных слагалось из неукоснительно строгих правил и регулярных нарушений этих правил. Чем это могло грозить? Самое большее пришлось бы отсидеть часика два на гауптвахте. А место это, если сравнить его с прачечной, вовсе не столь уж неприятное.

Шайки для стирки исподнего румыны временно позаимствовали из бани, что тоже в лагере категорически запрещалось. Ну, да уж чего там!..

Кишбер был уверен, что румыны насвистывали сейчас во время работы исключительно с целью досадить мадьярам. Он решил, что лучше всего сделать вид, будто вовсе не замечает их превосходного настроения.

— Вот мы с тобой беседовали о справедливости, Марци… после продолжительного молчания снова заговорил он.

Кишбер протяжно зевнул и только после этого продолжал:

— А вот, скажем, ряд примеров того, что именуют справедливостью русские. Согласно приказу коменданта, чтобы получить дополнительную порцию супа, человек должен работать. Да не как-нибудь, а целых четыре часа в сутки валить деревья. И это всего за какую-то тарелку похлебки. Так разве я для того учился портняжному ремеслу, чтобы превратиться в лесоруба? Или, скажем, ты, токарь по металлу? Однако даже это еще не самая большая несправедливость… Они, видишь ли, заявляют, что лес надо рубить для того, чтобы зимой было чем отапливать бараки, в которых нас разместили. В противном случае в них будто бы невозможно прожить зиму. Нет, ты только поразмысли над этим, Марци! Заставляют нас работать, чтобы дольше держать под замком! А? Смекаешь, как оно получается? И это называется справедливостью?.. Коли у них кишка тонка, чтобы содержать нас на свои средства, не для чего было забирать нас в плен. Разве не так?

— Да как тебе сказать… Может, ты возьмешься доказать, будто русские сами пригласили нас в свою страну, приходите, мол, к нам, жгите, убивайте…

— Э, нет, приятель! Я шел сюда не по своей воле. Меня послали… Но я не вешал, не поджигал, не грабил! А вот подполковник Немеди, испепеливший не одну деревню, тот, будь спокоен, уже наверняка сидит сейчас дома, в Венгрии, и живет припеваючи, как большой барин. Еще, поди, и героем прослыл. Майор Магда, который без счету вешал женщин и детей, давно небось щеголяет на пештских улицах со своим полученным от немцев Железным крестом… А я, бог весть за что подвергавший свою жизнь опасности на фронте, должен рубить лес?.. Нет, ты об этом подумай, старина! Хоть немножко поразмысли!

— Постараюсь… Однако неплохо было бы и тебе в свою очередь чуток пошевелить мозгами. Попытайся же наконец понять, что происходит вокруг, что ты слышишь, что видишь…

— А что я вижу? Лагерную ограду из колючей проволоки! Слышу: капитализм, фашизм, Дожа, Кошут, классовая борьба… Только об этом все вы и ораторствуете. Уж коли все вы такие мудрые, лучше объясните мне, почему подполковник Немеди живет припеваючи, а я собака собакой? Ответьте, что надо делать, чтобы жить, как человек, а не как пес?.. Вот дашь мне на все это ответ, тогда я тебе поверю.

Ковач вскочил.

— Ну и ну! — воскликнул он.

В голове мелькнула мысль, что и у Кишбера есть чему поучиться.

— Мы еще поговорим об этом, Фери. Вот русские…

— Именно о них-то мне и хочется сказать, — перебил его Кишбер. — О их несправедливости. Не мешало бы тебе узнать их поближе. Приглядись хорошенько к этим румынам. Чем они лучше нас? Правда, ничем? А вот Однорукий к ним благоволит, а нас зажимает. Не веришь? Сейчас докажу. Ты, я думаю, заметил, что, когда мы отправляемся на работу и доходим до опушки, где дорога разветвляется, румын обычно ведут на левую просеку, а нас заворачивают вправо. Заметил, да? Ну вот… А почему это делается, тебе вряд ли известно. Так я сейчас объясню. В тех местах, куда идут румыны, гораздо больше и малины, и брусники, и шиповника, чем на отведенном для нас участке. Говорят, и грибов там полным-полно. Попробуй мы собирать грибы да ягоды у себя — за весь рабочий день не набьешь больше одного кармана. Правого или левого — все равно! А у румын совсем иное дело. Они приносят в лагерь полные доверху шапки! Вот каковы эти русские…

— Тебе, что же, мало достается грибов и ягод?

— Я-то, приятель, себя не обижу! Не то что твой Пастор, который, знай, белками любуется. Да и разговор этот я завел не ради грибов и ягод. Нет, брат, я ратую за справедливость! Мне отлично известно, за что комендант нас притесняет. Он, видишь ли, руку свою потерял на Дону, в боях с венграми. И рано или поздно все равно изведет нас всех до последнего.

— Ну, знаешь, Кишбер!.. Теперь-то уж я тебя и впрямь не понимаю!

— Ясно, не понимаешь! Головой думать надо.

* * *

Однажды в лесу на порубке румыны и венгры подрались.

С той и с другой стороны оказалось немало пострадавших, впрочем, довольно легко. Серьезную рану получил один лишь Мартон Ковач. В тот самый момент, когда он пытался разнять дерущихся, кто-то саданул его дрючком по голове, причем с такой силой, что он как сноп рухнул на землю.

На другой день начальник лагеря, однорукий советский майор, учинил розыск виновного. Одиннадцать очевидцев-румын единодушно показали, что Ковача саданул по темени русый веснушчатый гонвед, а двенадцать венгров утверждали, что видели собственными глазами, как его съездил по голове черноволосый румын.

— Н-да!..

Майор Филиппов посадил тех и других «свидетелей» на три часа под арест. И так как виновника найти не удалось, попытался поточнее установить хотя бы, что именно произошло в лесу. В известной мере это ему удалось, несмотря на наличие двух версий: по словам румын, драку затеяли мадьяры, венгры же считали зачинщиками румын.

Драка завязалась на развилке лесной дороги. Венгры, случайно шедшие в этот день впереди колонны, свернули не вправо, как им обычно полагалось, а влево, к постоянному месту работы румын. Таким образом, первое нарушение совершили они. Зато следующий шаг последовал со стороны румын…

Колонну военнопленных в количестве более семисот человек сопровождали два красноармейца. Как только завязалась драка, один из конвойных трижды выстрелил в воздух. Через несколько минут на место происшествия прибыл дежурный взвод. С его появлением сражение мгновенно закончилось.

Командир взвода старший сержант Коваленко распорядился немедленно повернуть колонну обратно в лагерь. По его же приказу красноармейцы быстро соорудили для Мартона Ковача носилки. Их должны были нести четыре гонведа, но румыны тоже захотели принять участие в переноске раненого. По этому поводу чуть снова не разгорелся жаркий бой. Тогда по знаку Коваленко носилки подхватили четверо красноармейцев.

Прибыв в лагерь, румыны и венгры тут же, не дожидаясь приказа, разошлись кто куда. Они полагали, что теперь им до вечера можно греться на солнцепеке в лагерном дворе. А кое-кто среди тех и других начинал подумывать, что бы такое предпринять с целью «задать перцу противнику».

На просторном дворе, расположенном между двумя рядами длинных и высоких бревенчатых бараков, не было ни деревца, ни кустика, лишь возле самых завалинок пролегала узкая полоска тени. Желтый, раскаленный солнцем песок ослепительно сверкал. Тем не менее пленные чувствовали себя здесь преотлично. Соседство мусорной свалки и отхожего места не мешало им до хрипоты, а порой и чуть ли не до драки спорить: какое сало вкуснее, копченое или густо наперченное, и можно ли слопать в один присест целый килограмм этакого сала, заев его двумя буханками ржаного хлеба. Когда Кишбер высказал убеждение, что жареная курица лучше паприкаша из цыплят, Риток обозвал его последними словами, а обойщик Лайтош из Печа влепил пощечину галантерейщику Бонте из Шаторальяуйхеля только за то, что тот посмел утверждать, будто фрёч[20] из красного вина больше утоляет жажду, чем фрёч из вина белого.

Военнопленные, вернувшиеся в столь ранний час обратно в лагерь после драки в лесу, нашли на своем излюбленном месте отдыха всех тех, которые, желая увильнуть от работы, сказались больными всего за каких-нибудь полчаса до отправки на лесоповал.

Весть о стычке между румынами и венграми в мгновение ока облетела весь лагерь, широко раздув пламя страстей. Там и сям уже начинали звучать угрозы, сопровождаемые заверениями вроде: «Погоди, мы этим паскудным свиньям еще всыплем по первое число!..»

Но дальше угроз дело не пошло. По приказу старшего сержанта Коваленко красноармейцы заставили и венгров и румын войти в бараки, к которым был приставлен специальный караул. Обо всем случившемся Коваленко немедленно доложил майору Филиппову.

Тот в первую очередь отправился в госпиталь проведать Мартона Ковача.

Начальник госпиталя, капитан медицинской службы Бэлла Гершкович, уже успела осмотреть раненого. Рана оказалась не слишком серьезной.

— Это быстро заживет, — заявила доктор Бэлла. — Меня беспокоит другое: имеются некоторые признаки сотрясения мозга. Я уже звонила в городскую больницу. К вам просьба, товарищ майор, к семи часам послать за моим коллегой машину. Я напишу адрес.

— В девятнадцать ноль-ноль машина будет ему подана, товарищ капитан. О результатах обследования прошу сообщить мне.

Войдя в палату, майор Филиппов осведомился у Ковача, не нуждается ли он в чем-нибудь. Мартон попросил табаку и спичек. Немного погодя ему были доставлены осьмушка табаку и два коробка спичек вместе с двумя листами папиросной бумаги. Но доктор Гершкович перехватила и конфисковала передачу.

— Позднее, когда поправитесь, — сказала она.

— С табаком-то я скорее поправлюсь! — воскликнул Ковач.

Его сильно мутило, а курево, как он знал по фронтовому опыту, лучшее средство против тошноты. Но к сожалению, доктор еще не успела побывать на передовой и потому не верила в чудодейственную силу табака.

Не прошло после драки и трех суток, а Ковачу уже наскучило лежать на больничной койке. Рана и ссадины успели затянуться. Правда, его еще поташнивало и он плохо слышал — но ведь только и всего! Есть ли смысл валяться из-за таких пустяков?

Однако капитан медицинской службы держалась на этот счет иного мнения: она решительно отвергала его настойчивую просьбу подняться с койки.

«Должно быть, потому, что я здесь единственный лежачий больной», — думал Ковач.

Действительно, рассчитанный на сорок восемь коек госпиталь пустовал. Захворав, любой военнопленный охотно давал себя выслушать, просил лекарства, но предложение лечь в палату испуганно отклонял. И это несмотря на то, что всем было хорошо известно — харчи в лазарете добрые. Вот кабы харчи эти подавались к месту их вечерних сборищ!.. Гонведы слегка завидовали Мартону, но лечь в госпиталь никто не имел охоты. Лучше сесть «на губу»! Почему они так рассуждали, объяснить было трудно.

Доктор Гершкович принимала с семи до девяти часов по утрам и с двух до четырех после обеда. Все остальное время оставалось у нее свободным, и она часами просиживала возле койки единственного своего «лежачего» больного. Первые дни она попросту боялась за Ковача. Но даже когда выяснилось, что сотрясение мозга у него легкое, барабанная перепонка цела и невредима и, следовательно, врачу беспокоиться нечего, она продолжала подолгу при нем оставаться.

Бэлла Гершкович показала Мартону фотографии своих сыновей. Старший, Володя, сражался под Ленинградом и в последнем письме сообщал, что ему присвоено звание старшего лейтенанта. Младший сын, Сергей, лейтенант авиации, был награжден орденом Ленина. Карточки дочери у доктора не оказалось, но она рассказала, что ее девочка очень красива, она младший лейтенант, служит где-то на фронте радисткой, а зовут ее Тамара.

По-немецки доктор Гершкович говорила с ошибками, произносила слова мягко, на русский манер, тогда как Ковач, наоборот, выговаривал их твердо, по-дебреценски. Правила немецкой грамматики он тоже знал не ахти как. Но они отлично понимали друг друга и быстро подружились.

Первые четыре-пять дней читать Мартону было нельзя, болела голова. А когда головная боль прошла, выяснилось, что вся наличная венгерская библиотечка лагерного госпиталя уже давно им читана-перечитана. Да и было-то в ней всего девятнадцать книжек. А тут еще, как назло, стала запаздывать еженедельная газета «Игаз со», хотя до сих пор поступала регулярно.

Светловолосая круглолицая докторша, казалось, чем меньше ела, тем больше поправлялась. Военнопленные говорили, что она не ходит, а катится колобком. Когда кто-нибудь выводил ее из себя, например отказывался принять лекарство, капитан медицинской службы становилась несколько резковатой — так по крайней мере думала о себе она сама. Пленные посмеивались над ней, но любили.

Ковач с нетерпением ждал ее появления, а если она задерживалась на приеме, испытывал даже некоторое недовольство.

Чтобы разогнать скуку, Мартон взял в привычку придумывать всяческие длинные истории о том, когда и каким образом вернется он на родину, в Будапешт.

Он размышлял над тем, как преобразят Венгрию коммунисты. И приходил к заключению: «Вероятно, это будет в некотором роде похоже на то, что сделали в России русские…» Хотя весьма поверхностно и смутно представлял себе, что именно сделали русские, и еще более туманно — как они это сделали.

«И люди, люди… — размышлял дальше Ковач. — Взять хотя бы нашу докторшу. Трое детей — и все трое сражаются на фронте. Ненавидит врага — и лечит от болезней военнопленных разгромленной вражеской армии…»

Или взять однорукого майора. Кишбер прав, майор потерял руку на Дону, в перестрелке с венграми. А вот видите, ежедневно посещает его, Ковача, спрашивает, как идут дела, не нужно ли в чем-нибудь помочь! Обычно майор старается хитростью удалить из палаты врача и, оставшись с ним наедине, угощает его сигаретами. Спичку при этом зажигает украдкой, а дым гонит в открытое окно — не дай, мол, бог, заметит докторша, что мы тут творим! И смеется.

«Сердце у них в ладу с разумом, — текут дальше мысли Мартона, — трудно даже сказать, сердцу или разуму принадлежит главная роль. Пожалуй, одно из самых характерных свойств советских людей — это то, что они в полном смысле слова люди. Люди, люди… А мы? Сумеем ли и мы стать такими? — с горечью вопрошает Мартон и отвечает сам себе: — Должны суметь…»

Мартон Ковач впал в дремоту.

В полусне он снова видел себя солдатом, только не мог разобрать, какой армии — то ли советской, то ли бойцом какого-то венгерского соединения. Вопрос этот был ему не безразличен, но он так и остался во сне нерешенным. Форма на нем была венгерская, а на шапке горела пятиконечная звезда.

Он участвовал в сражении, которое длилось подряд три дня и три ночи. Дело происходило где-то в окрестностях Львова. В первые сутки превосходство явно было на стороне немцев. На вторые — силы, казалось, уравновесились. А на третьи — армия, в рядах которой сражался Ковач, пошла на штурм.

— За свободу! Вперед! Вперед!

После решающей победы армия эта получила суточный отдых. Там, где еще вчера грохотали орудия, сегодня солдаты жарили прямо на вертеле воловьи туши, раскупоривали винные бочки, варили в огромных медных котлах настоящий венгерский гуляш с галушками.

На другой день Мартон видел еще один сон.

Теперь он делил во сне графскую землю между венгерскими батраками. То есть делал это, собственно, не он сам, а какой-то долговязый парень в гражданском, которого он охранял.

Мартон держал в руках автомат, а на его серой меховой ушанке красовалась все та же видная даже издали пятиконечная звезда. И он был горд, несказанно горд, будто все, что вокруг совершалось, было делом именно его рук.

Перед ним расстилалось бескрайнее хлебное поле, волнующийся океан золотой пшеницы.

Серая меховая ушанка и золотистое пшеничное поле не гармонировали друг с другом. Но Мартон Ковач в равной мере дорожил и тем и другим.

— Отныне, венгерские батраки, все это ваше! Слышите, вся венгерская земля ваша!

А еще через день, тоже поутру, погруженный в сновидения Ковач уже национализировал какой-то огромный завод.

Скорее всего, это был чепельский комбинат «WM», где до войны Мартон проработал четыре года. Но сейчас получалось так, будто национализация происходила не в Чепеле, а в Уйпеште, во дворе завода Маутнера, где 24 июня 1919 года отец Мартона получил тяжелую рану в борьбе против белобандитов, наседавших на Венгерскую Советскую республику.

И вот снится Мартону Ковачу, что стоит он у заводской стены, возле которой положили его отца, и держит в руке трепещущий от порывов крепкого ветра красный флаг. А ветер пахнет жарящимся в жиру луком с паприкой. Мартон высоко вздымает знамя. Его окружают тысячи рабочих. Он открывает рот, готовится произнести речь…

И просыпается.

Около его постели стоит Дюла Пастор.

— Я не знал, что ты спишь, Марци! Жаль, разбудил. Я влез через окно, принес тебе немного малины.

— Садись, Дюла. Подвинь сюда стул. Как вы там живете? Что нового?

— Да вот… В лагерь прибыли два чехословацких офицера… Чехи и словаки получают оружие и идут сражаться…

Пастор вздохнул.

— Тебе что, нездоровится, Дюла?

— Сам болен, а спрашиваешь, не болит ли что у меня! — с укором сказал Пастор и засмеялся, только не очень весело. — Впрочем, если уж тебе так хочется знать, больно за наше глупое положение. Нам разъяснили, что Гитлер и Хорти посягают на жизнь венгерского народа, а теперь, когда мы это поняли, вынуждают сидеть здесь без дела, сложа руки. Чем тут заняться? Грибы собирать? Знаешь, стоит мне только подумать, что творится сейчас там, дома…

В этот момент прыгнул в окно и очутился в палате какой-то румынский солдат. За ним последовал другой, третий… Не прошло и полминуты, как вокруг постели Ковача собралось человек двенадцать румынских военнопленных.

Дюла Пастор вскочил, загораживая койку Мартона.

Но румыны, оказывается, принесли больному подарки: пару почти новеньких кавалерийских сапог, зажигалку и десять сигарет.

Один из румын обратился к Мартону и Пастору на безукоризненном венгерском языке:

— Не сердитесь, товарищи! Мы люди вовсе не плохие. Только обозлены очень… Если бы вы знали, что пришлось нам изведать, вы…

Румын умолк. Пастор обнял его:

— Садитесь, ребята! Прекрасно сделали, что пришли… Ума у вас оказалось куда больше, чем у наших…

Через четверть часа в палату Ковача заглянула доктор Бэлла и остановилась в дверях. Окинув внимательным взором все происходящее, она молча вышла.

— Не миновать беды! — заметил кто-то из румын.

— Самое большее — посадят на губу, — успокоил Пастор.

Вскоре докторша вернулась. Принесла гостям табак и курительную бумагу — ту самую майорову посылку, которую сама же конфисковала несколько дней назад.

— Закуривайте, — сказала она. — Только дымите в окно. Кроме того, мне бы не хотелось, чтобы майор узнал, что у нас в госпитале курят.

6. Олт и Дунай находят общий язык

— Известно ли тебе, друг, что такое цуйка? Когда-нибудь пробовал?

— Не доводилось. У нас ее не гонят. Верно, вроде румынской палинки?

— Палинки, говоришь? Неважно ты, брат, в этом разбираешься! Палинка — она что? Выпьешь, и все. А цуйка совсем другое дело… Замерз? Обогреет. Жарко? Остудит. Тоска нашла? Развеселит. Из себя выходишь? Успокоит. Что-нибудь запамятовал? Мигом напомнит. Может, тебе плохо живется и хочется забыться?.. Выпей стакан цуйки — и даже солнце вмиг засветит по-иному, будто для одного тебя. Вот какая это штука цуйка! Э-хе-хе… Раздобыть бы сейчас стаканчик или хоть полстаканчика. Цуйка, брат, это…

— Ишь расписывает! Прямо по губам мажет. Только лучше нашей черешневой палинки нет ничего на свете. Бесцветная, понимаешь, как вода, а проглотишь — все нутро огнем жжет. После ста граммов от тебя фиалкой запахнет! Глотнешь двести — и сам надсмотрщик человеком покажется. А уж о пол-литре и говорить нечего — окончательно и думать забудешь, что ведь жизнь-то у тебя собачья и даровал ее тебе господь бог исключительно затем, чтобы большим господам и всем прочим кровопийцам было из кого кровь сосать. Да, старина, из черешни там или из сливы можно такой самогон гнать, лучше не сыщешь! С умом был человек, который это придумал.

— Черешневую не пил. А вот венгерский гуляш ел. Невредно бы нам сейчас мисочку гуляша!

— Ну, что до гуляша, так его надо желать не мисочку, а полную с верхом миску или даже целый котелок. Уплели бы за милую душу, еще и прибавки попросили бы!

Пока один из собеседников разглагольствовал о цуйке, у другого с кончика языка не сходил вкус черешневой палинки.

* * *

Первую международную товарищескую встречу по футболу провели в лагере румынская и венгерская команды. Первый тайм 1: 1, общий счет 3: 1 в пользу венгров. Судил военнопленный словак.

После матча разгорелся длительный спор: вполне ли заслужена венграми победа? Не только румынские болельщики, но и кое-кто из нейтральных зрителей утверждали, будто, засчитывая второй гол, судья не заметил, что Кишбер бил с положения «вне игры». Многие к тому же брали под сомнение законность и третьего венгерского гола.

Что по окончании футбольной встречи могли всплыть столь спорные вопросы, нет ничего удивительного, дело вполне естественное. Но все эти пререкания обошлись без драки. Никто не тронул и судью.

Этот первый матч всколыхнул дремавшие футбольные страсти. Через два дня после румыно-венгерского состязания уже играли австрийцы против итальянцев. Результат 3: 3. Первая половина игры закончилась со счетом 2:1 в пользу австрийцев. Судил румын.

На другой день после австро-итальянского матча один немецкий фельдфебель, работавший до войны бухгалтером в Гамбурге, прочитал в помещении лагерного клуба доклад на тему «Спорт и культура». Слушать его не захотели только лишь польские военнопленные, насильно мобилизованные нацистами в гитлеровскую армию и принужденные даже в плену донашивать форму немецкого вермахта. Доклад одновременно переводился на венгерский, итальянский и румынский языки. Общее мнение гласило: доклад хоть и непонятен, но весьма любопытен.

А спустя еще два дня последовала лекция одного итальянца о «Борьбе Гарибальди против папства». Перед началом лекции итальянцы чуточку фальшиво, но с большим воодушевлением пропели хором Интернационал.

* * *

Теперь дискуссии возле мусорного ящика приняли уже сугубо международный характер и чаще всего велись между румынскими солдатами и венгерскими гонведами. Обычно к ним присоединялись также несколько молодых словаков.

Встречаясь, пленные показывали друг другу самые сокровенные свои реликвии — бережно хранимые фотографии жен и детей.

На одной из таких встреч какой-то словак поделился секретом чудодейственного способа откормки свиней, при котором животное прибавляет в весе как на дрожжах. Многие не преминули столь полезный рецепт записать — пригодится дома! Когда сапожник из Трансильвании принялся рассказывать о своей жизни перед войной, Кишбер, не удержавшись, воскликнул:

— Словно в зеркало гляжу! Выходит, одни у нас с тобой беды, приятель!

— Отец мой служил в солдатах еще в те времена, когда наш король пошел войной против венгерских коммунистов, — говорил как-то другой пленный румын. — Попер он в армию добровольцем. У нас, видишь ли, в церкви всем объявили, будто тот, кто пойдет на фронт, получит землю, когда кончится война. А мой-то родитель был безземельный, попросту сказать, батрак. Всю жизнь ковырялся в земле, а своей не имел ни горстки, как у нас говорится: «Всей-то у него землицы только что под ногтями».

— Ну а что потом? Землю-то он эту получил? — поинтересовался словак.

— Как бы не так! — Румын сплюнул и продолжал: — Румынские офицеры вбивали людям в голову всяческие бредни: коммунисты, мол, отбирают у венгерских крестьян землю и передают ее венгерским графам и баронам. Вот, дескать, почему и надо воевать с коммунистами. Ну и шел румынский бедняк с оружием на венгерского бедняка. Озверел, когда услышал, что землю ему обещают! Эх, кум, да понимаешь ли ты, что такое земля? Крестьянин готов богу молиться не только на того, кто ее даст, но и на того, кто ею лишь поманит. И господа это знают! А народ между тем все ждет да ждет, появится же наконец кто-то и даст ему на самом деле землю!.. Если бы хоть один-единственный разок пришло вдруг человеку в голову, что ожидать, пока дадут, нечего — надо брать самому!.. Ведь у господ только аппетиты большие, а силенок то не ахти. Да и числом их не так уж много. Зато нас, бедноты… Больше чем звезд на небе! Одна беда — глупы еще. Ну, да слушайте, что дальше-то было! Война, стало быть, закончилась, победил король. Землю у венгерских графов, баронов и банкиров действительно отняли.

— Значит, все-таки отняли? — переспросил кто-то из словаков.

— Отобрали… Но, взяв у венгерского графа, отдали румынскому барону.

— А вам?

— Нам?.. Досталась самая малость, притом худшая из худшей. Сколько сил и труда пришлось затратить, сколько лишений перенести, прежде чем привели эту землю в маломальский порядок. А потом ее оттягал банк. В девяти случаях из десяти тем дело и кончилось. Кое-кто пробовал протестовать, требовать того, что обещали король и попы, но против крестьян были тут же высланы жандармы. Эх! Знали бы вы, как умеет мучить бедноту румынский жандарм!

— Не злее, чем венгерские «петушиные перья»[21]!

— Гм… Не сердись, братец, но, как я полагаю, все же нет на свете зверя свирепее румынского жандарма. Стоит бедняку вымолвить хотя бы одно словечко…

— Ну, наш венгерский и этого ждать не станет. Ты еще рта не успел раскрыть, а он тебя по зубам. Да еще как!

— И у нас жандармы не из ангельской породы! — вставил словак.

* * *

Вскоре положение румынских военнопленных в корне изменилось.

В один прекрасный день прибыли в лагерь два румынских офицера и какой-то штатский. Этому событию сначала никто особого значения не придал. Румынских гостей сопровождал советский майор. Под вечер, лишь только военнопленные вернулись с лесных делянок, гость в штатском зашел к своим соотечественникам, представился им и довольно долго беседовал с ними.

Он пробыл у них до самого отбоя, причем не столько сообщал какие-нибудь новости, сколько интересовался, как им живется, как они хотели бы жить в дальнейшем, а главным образом допытывался, что думают военнопленные относительно того, как изменить жизнь румынского народа. На этот последний вопрос последовало множество самых разнообразных ответов — одни дополняли друг друга, иные в корне противоречили один другому.

Румын в штатском был высокого роста, плечистый, с большими черными глазами и длинным прямым носом. Руки у него были крепкие, рабочие. Он оказался заядлым курильщиком, но табаку с собой не захватил, и военнопленные предлагали ему на завертку собственного. Он не отказывался, с благодарностью вертел самокрутку, закуривал. В десятом часу вечера тихо попрощался и ушел.

На другой день рано утром румынские военнопленные были оповещены, что в десять часов для них назначен сбор в клубе. Весть эту принесла в бараки секретарь-машинистка майора Филиппова. К слову сказать, она была родом из Молдавии и сносно говорила по-румынски.

— Приходите все до одного! — заявила она радостно, чему-то улыбаясь.

— Никак, шоколад будем получать? А может, цуйку? — шутили военнопленные и тоже смеялись.

Смеялись даже громче, чем хотели. Ведь стоит военнопленному увидеть женщину, как его сразу бросает в дрожь. Он уже готов смеяться и плакать.

— Кое-что получше! Много, много лучше!

— Лучше цуйки? Трудно поверить!

Румыны отправились в клуб без конвоя.

Там тоже не было караула.

Советский офицер, тот самый гвардии майор, что прибыл в лагерь с вечера, неожиданно обратился к пленным на чистейшем румынском языке. Он тоже оказался румыном. Живя в Москве, он с первого же дня войны добровольно вступил в Красную Армию и участвовал в Сталинградской битве. Сражался против гитлеровских войск.

Обо всем этом румынские военнопленные узнали позже, а пока, в клубе, майор лишь объявил, что с ними будет говорить один из руководителей Румынской коммунистической партии, и попросил внимательно выслушать то, что он скажет.

На сцене стоял длинный, покрытый красным полотнищем стол, за которым сидели два румынских офицера и тот самый штатский, которого накануне вечером пленные угощали табаком. Именно он и оказался представителем Румынской компартии.

Как только майор закончил свое вступительное слово, поднялся штатский.

Он начал с того, о чем услышал накануне от пленных.

— Вот вы признавались мне вчера, что хотели бы как можно скорее положить конец своему плену. На мой вопрос, из какого именно плена желаете вы с таким нетерпением освободиться, я получил немало самых различных ответов. Некоторые заявляли, что ждут не дождутся, когда окончится их военный плен. Объявились и такие, что ожидают времени, когда освободится от немецко-фашистского пленения вся Румыния. Нашлись также люди, больше моего жаждущие конца тому рабству, в котором держат румынских бедняков румынские бояре. Все три желания вполне законны. Но ни одно не может исполниться без другого. Румыния сумеет сбросить со своей шеи немецкое ярмо лишь в том случае, если румынский трудовой народ освободится от власти собственных бояр. Ведь и гитлеровские жандармы, и румынские графы да князья совместно борются именно против нас, бедноты. И вашему личному плену по-настоящему наступит конец только тогда, когда вы сможете вернуться в Румынию без страха и опасений, когда Румыния и румынский народ станут свободными. Но свобода как всей Румынии, так и ваша собственная не свалится с неба. Ее надо заслужить и добыть, ее надо завоевать!..

В тот день румыны пошли на обед только в пять часов вечера. Все это время они не покидали клуба.

В своем докладе штатский вскрыл взаимосвязь между положением пленных румын и положением Румынии в целом, разъяснил характер нынешней войны.

— Когда вы были на фронте и сражались против Красной Армии, — говорил он, — вы воевали за то, чтобы Румыния превратилась в немецкую колонию, чтобы земля, на которой вы трудились, оставалась собственностью румынских господ. Иначе говоря, вы сражались против самих себя.

По его докладу пожелали выступить двадцать два человека. Большинство из них заявляли, что в настоящий момент есть только одно средство от всех бед и недугов: вооруженная борьба.

Они просили помочь им получить оружие. Уж теперь-то они знают, против кого его повернуть!

— Пусть оружие говорит, а пес лает! — заявил один из выступавших, и все товарищи горячо ему зааплодировали.

Но с той же трибуны прозвучали выступления и другого рода.

Например, бывший учитель из Добруджи принялся развивать мысль, что залог румынской свободы — в румыно-болгарской и румыно-венгерской дружбе. Какой-то толстощекий артиллерист предложил написать от лица румынских пленных коллективное письмо Советскому правительству с просьбой, чтобы обед для румын в лагере готовил румынский повар. Пожилой солдат с выбитыми передними зубами рекомендовал изгнать из лагеря всех пленных немцев.

Представитель Румынской компартии тщательно записывал все, что говорили выступавшие, и кратко, в двух-трех словах, отвечал каждому.

После долгих и страстных обсуждений собрание избрало из своей среды четырех делегатов на будущую конференцию, куда приедут посланцы изо всех других лагерей. А конференция в свою очередь изберет Румынский национальный комитет, которому предстоит возглавить борьбу за освобождение Румынии от гитлеровских захватчиков.

* * *

Румынский барак представлял собой такое же длинное бревенчатое сооружение, как и у венгров. Койки шли в два этажа, попарно одна над другой. Постель — соломенный тюфяк, подушка, набитая тоже соломой, простыня и серое солдатское одеяло. По стенам между койками было ввернуто по паре огромных крюков — вешалки для одежды и шинелей. Над ними висели узкие полочки. Вещевые мешки обычно засовывались под подушку.

Трое венгров, Шебештьен, Пастор и Ковач, решили посетить румын. Им хотелось разузнать, что нынче происходило в клубе.

— Садитесь, ребята.

Румыны держались чрезвычайно торжественно.

После того как Шебештьен сообщил, зачем они пришли, наступила большая пауза. Ответил им румын, многие годы прослуживший матросом, а затем пять с половиной лет просидевший за коммунистическую агитацию в знаменитой каторжной тюрьме Дофтане. Выйдя из-за решетки, он долго мытарствовал без работы и устроился наконец, под чужим именем грузчиком в одном из дунайских портов. Этот бывший матрос, довольно сносно говоривший на пяти языках, сделал венграм форменный доклад о задачах Румынского национального комитета.

— Так, значит, вы организуете свою румынскую армию? — спросил Пастор, когда тот замолчал.

— Конечно! Румынские офицеры специально для этого и приезжали. Для начала мы сформируем две дивизии.

На другое утро румынские гости, штатский и офицеры, покинули лагерь. А еще через день майор Филиппов приказал одеть с головы до ног во все новое, прямо со склада, четырех румынских военнопленных, избранных делегатами на конференцию. Четыре румынских посланца укатили на машине в Москву.

Спустя несколько часов после их отъезда из лагеря к майору Филиппову явилась делегация от венгерских военнопленных. Делегатов было трое: Шебештьен, Пастор и Ковач. Майор потчевал своих гостей чаем и сигаретами.

Венгерские посланцы принесли с собой письмо, на ко тором стояли подписи двухсот пятидесяти семи военнопленных. Делегация обратилась к майору Филиппову с просьбой переправить это письмо наркому обороны Советского Союза. Начальник лагеря сказал, что выполнит эту просьбу.

Делегаты предполагали, что Филиппов станет их расспрашивать о содержании письма. Но, убедившись, что однорукий майор не проявляет и тени любопытства, они, не ожидая особого приглашения, поведали ему сами, что венгерские военнопленные тоже хотят получить оружие и воевать против Гитлера и Хорти.

— Мы ничем не хуже наших румынских товарищей.

Майор Филиппов не стал допытываться, почему письмо подписало всего двести пятьдесят семь гонведов, хотя в лагере их больше четырех сотен. Промолчали об этом и сами делегаты.

Начальник лагеря еще раз заверил всех троих, что отправит этот, как он выразился, «ценный документ» с ближайшей военной почтой, и поднялся с места.

На прощанье майор Филиппов пожал им руку.

7. Пятеро отправляются в путь

Жизнь военнопленных была заполнена борьбой.

Сначала им приходилось воевать с голодом, что оставило глубокие следы в душе у каждого. Даже теперь, когда голод отступил, среди пленных все еще встречалось немало таких, которые продолжали буквально трястись над едой, хотя лагерь-стационар был оборудован хорошо, питание налажено и кормили весьма сносно. В лагере кое-кто жил даже сытнее, чем у себя в Венгрии, когда был батраком или чернорабочим. После того как эпопея голодовки канула в Лету, беседы среди пленных велись уже не просто о пище, а об отечественной кухне.

Но по существу, мечта о гуляше или клужских голубцах была лишь одной из форм, в которую выливалась их общая тоска по родине.

У Берци Дудаша, который еще в давыдовской церкви поведал однажды товарищам историю, как по приказу герцога Фештетича избивали розгами батраков, появилась теперь новая, довольно странная привычка. Он доставал откуда-то из заповедных глубин своего кармана поблекшую фотографию жены и двух малолетних сыновей и подолгу рассматривал ее, пускаясь при этом в пространные перечисления всего необходимого для приготовления рыбацкой ухи.

Он подробнейшим образом обсуждал сам с собой, как заправлять эту уху, когда и что именно нужно опускать в бурлящий кипяток (а котелок при этом должен быть поставлен на открытый огонь, — вот именно на открытый огонь!).

Тоска по родине, порой совершенно нестерпимая, вызывала у людей и тяжкие вздохи, и скупую мужскую слезу. Однако мысли гонведов в такие минуты были заняты не Венгрией вообще — они думали лишь о собственной деревне, о доме, в котором жили до войны, о жене, о невесте.

Уже с первых дней стало ясно, что попавшие в плен гонведы не составляют какой-то единой семьи. Очутившись в лагере, они объединялись в разные мелкие группы: в одну подбирались земляки, знакомые еще с довоенных времен, в другую — бывшие однополчане, в третью — просто соседи по койке.

Эти группки и группочки распадались так же быстро, как и складывались. Вместо них возникали новые объединения единомышленников. А случалось, что люди целыми группами сближались между собой, постепенно сливаясь в одну.

Именно так обрисовал создавшуюся в лагере обстановку Ковач в беседе с одним советским капитаном спустя три дня после того, как майор Филиппов принял от гонведов адресованное наркому обороны послание.

Мартон отметил, что к осени 1943 года в лагере, в сущности, образовались две большие группы. Инициатива послать письмо исходила от одной из них. К ее сторонникам принадлежало свыше двухсот военнопленных. Однако, кроме них, письмо подписали еще с полсотни гонведов, которых все в лагере звали «камышом болотным» из-за их готовности склоняться то на одну, то на другую сторону, в зависимости от обстановки.

Военнопленные из второй группы, а их насчитывалось больше сотни, на деятельность приверженцев первой группы смотрели враждебно и всячески старались тайно ей противоборствовать. Они презирали своих противников, потому что заводилами в этой группе были коммунисты, потому что она приняла в свои ряды солдат из рабочего батальона и, наконец, по той причине, что все ее члены дружили с румынами и безоговорочно верили всем известиям о военных поражениях немцев.

Коммунистов военнопленные из этой второй группы считали предателями родины, евреев презирали, румын, словаков и чехов люто ненавидели, а в победу Гитлера верили слепо. Им не только было «в точности известно», где и на сколько именно километров продвинулись вперед гитлеровские войска, но они ухитрились даже высчитать, когда именно дойдут немцы до их лагеря — это произойдет второго сентября, не раньше и не позже! — и составили втихомолку список тех военнопленных, которых по приходе сюда нацистов следует обвинить в измене родине, предать чрезвычайному трибуналу и безотлагательно повесить.

Когда Мартон рассказал все это приземистому советскому капитану, тот после некоторого раздумья задал ему вопрос:

— По вашему мнению, обе группы в лагере сложились на основе классового различия и имущественного неравенства?

— До известной степени да. Правда, во второй группе имеется и сын крупного помещика, и несколько сынков деревенских богатеев, и бывший крупный торговец, и домовладелец. Однако к числу самых яростных составителей черного списка относится, например, буфетчик из захудалого трактира, который у себя дома жил, пожалуй, хуже, чем живет здесь. И тем не менее он изо всех сил цепляется за господ.

— Ну а «камыш болотный»? Так, кажется, называете вы колеблющихся? Почему из них присоединились к вам только немногие?

— Как вам сказать?.. Надо думать, людям, по крайней мере некоторым, легче не занимать вообще никакой позиции, чем выбрать четко определенную.

Советский капитан помолчал, затем скептически хмыкнул.

— Это всецело зависит, — заметил он, — от тех людей, которые уже заняли определенную позицию и отлично знают, чего хотят.

* * *

Через час после того, как трое венгерских посланцев передали начальнику лагеря письмо на имя Сталина, к майору Филиппову явились с просьбой новые венгерские посетители. Это были Янош Риток и Эмиль Антал-младший.

Риток был чертовски элегантен. Его представительную, статную фигуру плотно облегал китель, ловко перекроенный и перешитый из итальянской зеленой шинели — оригинальная комбинация аристократического охотничьего костюма с непритязательной формой рядового гонведа. На ногах бывшего трактирщика красовались начищенные до зеркального блеска кавалерийские ботфорты. Только головной убор оставался на нем форменный. Но, едва переступив порог кабинета Филиппова, Риток поспешно сдернул его с головы и зажал под мышкой.

Своим видом Риток был обязан особому обстоятельству. Дело в том, что, живя в лагере, пленные гонведы спиртного вообще не получали, а между тем к выпивке на фронте пристрастились даже те, кто у себя дома были убежденными трезвенниками. И вот после недолгих экспериментов Ритоку удалось открыть секрет изготовления напитка из хвои и крапивы, про который при сильном желании можно было сказать, будто в нем содержится некая доза спирта. Мутная и горькая, хотя и бесспорно благоухающая хвоей, самогонная «еловая водка» Ритока стала пользоваться большим спросом. И вот благодаря этому дивному пойлу Риток, еще не столь давно захолустный трактирщик, сделался вдруг самым видным щеголем из обитателей лагеря. Чего только не было теперь в бездонных недрах его карманов: там хранились серебряный портсигар, одиннадцать зажигалок, три пакетика с кремнями и две авторучки, а на шее под рубахой болталась тоненькая серебряная цепочка с тремя серебряными крестиками и четырьмя золотыми кольцами.

Эмиль Антал-младший попал в плен, будучи солдатом рабочего батальона, но в лагере (это было еще в Давыдовке) решительно объявил себя лейтенантом, впрочем не совсем безосновательно. Осенью 1941 года Антал нес службу непосредственно в западноукраинской ставке венгерского генерал-полковника, кавалера ордена Витязей Белы Миклоша-Дальноки. Наследственное поместье супруги Белы Миклоша расположено было в комитате Фейер, по соседству с огромным, в три тысячи хольдов, фамильным поместьем семьи Анталов. Как и полагается доброму соседу, генерал-полковник при каждом удобном случае оказывал покровительство молодому Анталу. Однако злые языки болтали, будто не последнюю роль при этом играло и то, что еще в бытность капитаном Миклош успешно приударял за матушкой Эмиля. Не будем разбираться в причинах, но факт покровительства остается фактом. За какие-то пустячные три месяца военной службы Эмиль Антал-младший достиг звания лейтенанта запаса и, не понюхав пороху, не услыхав ни единого выстрела, был награжден двумя венгерскими боевыми орденами и одним германским.

Лейтенант Антал после выпивки любил порассуждать о том, каким образом Венгрия сможет вновь обрести свое былое могущество, величие и славу, утраченные ею со времен битвы при Мохаче[22]. По его убеждению, это произойдет лишь в том случае, если бразды правления возьмет нилашистская партия Салаши[23].

Историческая миссия его высочества правителя Венгрии Хорти — восстановить Венгрию времен Франца — Иосифа! И наш правитель разрешит ее с честью, — любил повторять лейтенант Антал. — Но какой истинный мадьяр способен удовлетвориться только этим? — с театральным надрывом продолжал он. — Кто склонен забыть, что в эпоху короля Лайоша Великого[24] мадьяры владычествовали на трех морях? Поднимем же, господа, наши бокалы за Венгрию трех морей!

Эмилю Анталу превосходно было известно, что подполковник генерального штаба Кальман Кери — большеротый, как сом, наодеколоненный начальник армейского отдела контрразведки, дальний родственник и верный приверженец регента Хорти, — хотя и явно придерживался пронемецкой ориентации, но был противником нилашистов. Кери всюду стремился унюхать предательство и подкоп под непоколебимый авторитет высокой персоны регента. Плохо приходилось тому, кого он брал под подозрение.

Тем не менее Антал не переставал в открытую, во всеуслышание объявлять себя единомышленником Салаши. По всей вероятности, лейтенант проявлял столь поразительную храбрость, всецело полагаясь на заверения генерал-полковника Миклоша, сказавшего в свое время его мамаше:

— Даю слово, мадам, позаботиться о вашем сыне. После захвата Москвы обещаю доставить его домой целым и невредимым. К тому времени у молодого героя скопится столько наград, что они едва уместятся на его груди…

Вполне возможно, что, строя планы на будущее, Эмиль Антал-младший совершенно сознательно желал быть заподозренным в симпатиях к нилашистам. Когда один из его сослуживцев, старший лейтенант, предупредил его однажды: «Не мешало бы вам, лейтенант, чуточку попридержать свой язычок», — Эмиль на это только усмехнулся и ответил:

— Что может со мной случиться, господин старший лейтенант? Мой папенька — гусарский капитан запаса, крупный помещик, правительственный обер-советник. А если даже что и произойдет… Само будущее, сама история подтвердят мою правоту! Будущее за Салаши…

В марте 1942 года Бела Миклош-Дальноки отбыл в Будапешт для личного доклада регенту Хорти о положении на фронте. Не успел специальный поезд генерал-полковника пройти и половины пути, а вездесущий Кальман Кери уже арестовал лейтенанта Эмиля Антала-младшего.

Он допрашивал дрожавшего от страха молодого человека самолично и предъявил ему обвинение отнюдь не в принадлежности к нилашистам, а в еврейском происхождении, которое тот якобы скрыл. Обвинял подполковник не голословно, у него имелись на руках доказательства.

Кери продемонстрировал трепещущему Анталу копию свидетельства о рождении его матери Амалии, урожденной Лангфельдер. Мать горячо сочувствовавшего венгерским нилашистам лейтенанта Эмиля Антала оказалась ни больше ни меньше, как единственной дочерью и наследницей некоего крупного еврейского суконщика Марка Лангфельдера, одного из столпов будапештской еврейской общины. В распоряжении Кери очутились также документы и о том, что так называемое «фамильное» имение семьи Анталов было куплено Марком Лангфельдером у обанкротившегося австрийского биржевика.

Специальный поезд генерала Миклоша едва достиг Будапешта, а Эмиля Антала уже успели разжаловать в рядовые и отчислить в рабочий батальон, направлявшийся на Восток. Подполковник Кери не преминул позаботиться даже о том, чтобы соответствующим образом отрекомендовать бывшего лейтенанта его новому начальнику, командиру рабочего батальона.

Будучи лейтенантом, Эмиль Антал-младший проявил себя весьма неразумным и взбалмошным, отчаянно легкомысленным юношей. Главным источником этих его качеств была, по всей вероятности, роскошная офицерская форма и чертовски удачливая карьера. Но едва сняли с него офицерский мундир, как он мгновенно поумнел.

Фамильное поместье в две тысячи семьсот девяносто шесть хольдов помогает человеку переносить выпавшую ему судьбу, если даже в злобности своей она загнала его в штрафной батальон. В конце концов оказалось, что и сам Антал-младший далеко не дурак и что достаточно башковит его новый начальник — деловой и смекалистый командир батальона, сумевший за несколько недель туго набить себе карманы, не прибегая к откровенному грабежу и насилию.

Получая очередной отпуск на родину, молодчики из конвойных рабочего батальона регулярно наведывались в родовое имение Анталов. Вот уж где на собственном опыте познали они, что такое настоящее венгерское гостеприимство, въявь ощутили, какой щедрой может быть истинная барыня-мадьярка! Мать Эмиля не жалела денег для дорогих друзей единственного, бесценного сыночка. «Дорогими друзьями» единственного сына Амалия Антал называла фашистских громил.

Таким нехитрым способом Эмилю удалось сделаться почти неприкосновенным для садистов-конвойных, а следовательно, и отвести непосредственную угрозу для жизни. Тогда он стал спасать свою благородную душу. Бывший лейтенант — и вдруг штрафник!.. Это вызывало в нем душевную боль. Дабы ее смягчить, Эмиль принялся распространять слух, будто разжаловали его единственно по той причине, что он сугубо убежденный нилашист, доверенный человек самого Салаши, и даже супругу Хорти не побоялся назвать с издевкой Ревеккой.

Верят ему или нет, мало интересовало Антала. Гораздо важней было то, что он сам весьма скоро уверовал, будто, во-первых, действительно является мучеником, принявшим кару за участие в нилашистском движении, а во-вторых, и впрямь состоит в числе ближайших друзей Салаши и потому, когда придут к власти нилашисты — а этот момент совсем не за горами, — его ждет блестящая курьера.

В плен Эмиль попал вместе с Дюлой Пастором, Мартоном Ковачем и Шебештьеном, причем как раз в тот самый день, когда его заботливой мамаше всеми правдами и неправдами удалось наконец выхлопотать в Будапеште приказ об отзыве бывшего лейтенанта, ныне штрафника, в Венгрию и о его демобилизации. Антал-младший ничего об этом не знал. Да если бы и знал, теперь решение его судьбы там, в Будапеште, потеряло всякое значение — он уже мерз в Давыдовке! И помочь ему согреться уже не могли никакие фамильные поместья в комитате Фейер…

Еще в Давыдовке Эмиль Антал написал ходатайство к Советскому правительству, доводя до его сведения, какая его, Антала, постигла вопиющая несправедливость в венгерской армии, и просил признать за ним его офицерский чин. Письмо это, написанное на коричневой оберточной бумаге чернильным карандашом, Эмиль передал советскому лейтенанту Владимиру Олднеру. Ответа на это послание он так и не получил.

Когда его перевели в тамбовский распределительный лагерь, Антал снова настрочил письмо, причем более развернутое, и представил его уже местному начальству. К просьбе признать его звание он теперь присовокупил предложение своих услуг Советскому правительству. На это заявление также не последовало ответа.

Эмиль Антал-младший был высокий, стройный молодой человек с каштановой шевелюрой. Так как в лагере платье его окончательно обветшало, он пытался занять у кого-нибудь из лагерников более приличную одежду — разумеется, под залог своего имущества там, дома. Он мечтал о прославленных пештских актрисах, опереточных дивах и пуще всего заботился о том, чтобы содержать в образцовом порядке свои ногти.

С людьми, в которых он нуждался, Эмиль говорил так, словно всю жизнь был с ними на короткой ноге. Вот и сейчас, явившись в сопровождении Ритока к начальнику лагеря, он на приличном немецком языке и самым панибратским тоном сообщил, что он явился сюда вместе с Ритоком в качестве представителя от большинства находящихся в лагере венгерских военнопленных.

— Чего же вы хотите? — спросил Филиппов тоже по-немецки.

— Мы пришли договориться относительно формирования новой венгерской армии, — самодовольно заявил Антал.

— Не понимаю, — удивился Филиппов.

— Наши однолагерники, господин майор, только что вручили вам заявление военнопленных, в котором предлагается создать новую венгерскую армию. Но они действовали от лица меньшинства. Мы же считаем своим долгом и — более того — уполномочены сообщить вам, что, во-первых, упомянутое меньшинство не вправе говорить от лица всех гонведов, а во-вторых, что и мы, большинство, также являемся сторонниками создания венгерской армии. Исходя из этого я по поручению большинства военнопленных выработал принципы создания такой армии, на основе которых…

Майор Филиппов, что бывало с ним не часто, проявил некоторое нетерпение.

— Короче, — перебил он Антала.

— Что он сказал? Что он сказал? — с тревогой спрашивал Эмиля буфетчик Риток, который ни слова не понимал по-немецки.

— Потом! Пока помолчи! — отмахнулся от своего спутника Антал и вновь обратился к майору:

— Как я полагаю, господин майор, поскольку вы, русские, разрешаете, то есть я хотел сказать, поддерживаете идею формирования венгерских воинских частей, вы, конечно, не можете не быть заинтересованы в том, чтобы эти части обладали боеспособностью и ударной силой. Вождение войск, как вы, господин майор, знаете не хуже меня, является на сегодня уже наукой, притом весьма серьезной. Армия без кадров, без хорошо подготовленных специалистов…

Филиппову начинала окончательно изменять его обычная выдержка.

— Скажите, что вам надо?

— Я как венгерский офицер…

— Вы офицер? Но если это так, почему вы молчали об этом до сих пор?

— Я действительно офицер. То есть был офицером… То есть…

— И ваш спутник офицер?

— Нет, господин майор. Он рядовой, крестьянин. То есть… Он, собственно говоря, рабочий…

— Понятно, — произнес Филиппов. — Понятно, — повторил он, нервно постукивая пальцами по столу. — Если вы желаете ко всему здесь сказанному что-либо добавить, изложите в письменной форме. Карандаш есть? Хорошо. Вот вам лист бумаги. Можете писать по-немецки или, если угодно, по-венгерски.

В лагере прозвонили к обеду.

— Что он сказал? — не унимался Риток.

— Молчи!.. Мне бы только хотелось добавить, господин майор…

— Я больше вас не задерживаю.

После обеда Антал засел за составление новой бумаги. Риток распустил в своей группе слух, что его об этом попросил сам начальник лагеря. Риток полагал, что столь доверительное сообщение привлечет на их сторону многих колеблющихся. Но он ошибся.

Когда в «камышах» узнали, что группа Антала — Ритока тоже составляет прошение, люди заволновались: очевидно, и для них настал момент сделать выбор, чтобы не очутиться между двух стульев. А раз так, то уж лучше Шебештьен и Ковач с Пастором, нежели Риток с Анталом. Почему именно лучше, объяснить смогли бы лишь немногие, но чувствовали это почти все.

Гонведы, еще вчера не решавшиеся поставить свою подпись под заявлением, составленным Ковачем, теперь один за другим отзывали в сторону то Шебештьена, то Мартона и объявляли о своем желании подписать письмо.

— Поздно! Письмо уже отправлено!

— Зачем же так поспешили? Даже подумать не дали!

— На обдумыванье вам времени не хватило, а слушать бредни Ритока и Антала вы успеваете! — подтрунивал в ответ Ковач.

— Чего ты обижаешь ребят, Марци? Не смейся над ними, — вмешался в разговор Шебештьен. — Образумились, ну и прекрасно. Лучше поздно, чем никогда.

— Что верно, то верно!

Колеблющиеся обратились с жалобой к Пастору. Ведь он не только умел сам говорить, но и обладал удивительной способностью выслушивать других.

— С этими ребятами надо что-то предпринять, — заявил Дюла Пастор. — Пусть с опозданием, но они все-таки пришли. И если уж они в конце концов хотят идти с нами…

— А что тут можно придумать, Дюла? Нельзя же просить вернуть наше письмо обратно. Оно наверняка давно в пути…

— Дюла, в сущности, прав, — сказал Шебештьен. — Нужно что-то предпринять.

— Я знаю, что именно! — после короткой паузы воскликнул Ковач. — Мы попросим майора Филиппова разрешить нам то самое, что устроили румыны: провести конференцию и у нас. И пусть на этой конференции к нам присоединятся все желающие.

Все трое в молчаливом раздумье стояли на задворках прачечной.

Ковач лузгал семечки. Он здорово навострился в этом деле: набирал в рот целую щепотку, а грыз по одному зернышку.

Семечками были набиты оба его кармана. Он выменял их у одного австрийца на самый обыкновенный ластик.

— Угощайтесь, ребята!

Шебештьен взял полную горсть. Пастор отрицательно покачал головой.

— Скажите, — проговорил вдруг он, и на лице Пастора проступило несвойственное ему выражение нерешительности. — Но только откровенно… Как, по-вашему, коммунист я или нет?

Оба изумленно уставились на него.

— Чего молчите?

— Да сам-то ты кем себя считаешь, Дюла? — переспросил Шебештьен.

— Что ты понимаешь под словом «коммунист»? — добавил Ковач.

Пастор перевел дыхание.

Прежде чем заговорить, он проверял в уме каждое слово. Начал торжественно, как гимназист на экзаменах. Приподнятость как-то не шла Пастору и плохо вязалась с его обычным тоном. Но даже и тут он, как всегда, был искренен, говорил без обиняков.

— Как я считаю? Коммунист — это такой человек, который не только любит свой народ, свободу и, разумеется, правду, но и борется за народ. Он готов принести любую жертву, сделать все ради народа — трудового народа и его свободы. Он не потерпит никакой несправедливости.

— Ну что ж, сказано от души, — заметил Ковач.

— Дюла, считаешь ли ты себя таким? — спросил Шебештьен.

— Хочу быть, — тихо ответил Пастор. И громко добавил, почти выкрикнул: — Буду!

На щеках его выступил румянец. Дюла тревожно посмотрел на Шебештьена, потом опустил голову.

— Если ты сам, Дюла, считаешь себя коммунистом, рано или поздно непременно им будешь, — серьезно сказал Ковач, которому в свою очередь передалось торжественно-приподнятое настроение Пастора.

— Спасибо, Мартон. Но я не хочу ловить вас на слове. Прежде чем дать решительный ответ, выслушайте меня до конца. Ведь вы еще многого про меня не знаете, не все я вам рассказал о себе. Человек — это такая сложная штука… Надеюсь, вы правильно меня поймете…

Он умолк.

— Говори, Дюла. Говори совершенно спокойно… Ты среди друзей… О чем хотел ты нам рассказать?

— О двух вещах. Не знаю… быть может…

Пастор снова замолчал. Гмыкнул. И наконец, собравшись с духом, заговорил легко и быстро.

— Первое, о чем вам следует знать, относится к 1939 году, когда хортистская армия вторглась в Закарпатье. Очень я тогда радовался, что туда пришли венгры. Кричал до хрипоты, орал «ура». Через несколько дней орать перестал — уразумел, в чем тут дело… Как говорит Мартон, добрался до сути. Мне стало ясно, что пришли к ним не просто венгерские братья, а прежде всего солдаты Хорти. И до этого времени чешские баре притесняли простой народ Закарпатья, но солдаты и, конечно, офицеры Хорти обращались с людьми еще хуже. Тут долго можно рассказывать, но ведь речь сейчас обо мне, о тогдашней моей ошибке. Повторяю, в момент, когда передо мной появился хортистский солдат, я искренне радовался и кричал ему «ура». Это и есть то, о чем первым делом должны вы знать.

Излагая эту историю, Пастор то в упор глядел в глаза Шебештьену, то пытливо всматривался в выражение лица Мартона Ковача. Закончив рассказ, он снова опустил голову.

— Ну а каково твое второе дело, Дюла? — спросил Шебештьен. — Если оно не более серьезно, чем первое…

— Второй случай произошел со мной в Давыдовке. Это было в феврале нынешнего года. Я там трижды сверх положенного раздобыл себе по паре полных котелков супа и по двойной порции хлеба. И это в то время, когда большинство моих товарищей по плену были счастливы получить одну-единственную миску! А в другой раз, в той же Давыдовке, я принял предложенные поваром полтарелки жареной картошки, хотя в тот день ни один гонвед ничего подобного и не нюхал. Только слопав эту картошку, сообразил я наконец, что дело-то, выходит, нечистое. И так меня совесть замучила, что глаз не мог всю ночь сомкнуть. Ворочался с боку на бок да вздыхал. Помнишь, Мартон, ты еще говорил: «Спи, спи, почему не спишь». До утра мы тогда проговорили. Впрочем, говорил больше ты, а я лишь поддакивал. Сколько раз готово было сорваться у меня с языка: «Не надо со мной так говорить, Мартон! Ведь я обманул вас… И недостоин того, чтобы ты рассуждал со мной о родине, о чести…». Но я тогда попросту струсил. И хотя терзался, промолчал-таки. Однако решил… дал себе слово… Ну вот… Теперь вы знаете обо мне все.

Шебештьен и Ковач переглянулись.

— Ты будешь коммунистом! Обязательно будешь! — приподнятым тоном произнес Ковач. — Дай руку.

А Шебештьен молча обнял друга.

— И я, и Шебештьен — оба коммунисты, члены партии. Но само собой разумеется, у нас нет полномочий говорить или действовать от ее имени. Мы двое ни тебя, ни кого другого принять в члены партии не можем. Но за это время и он, и я хорошо тебя узнали и засвидетельствуем, что как мысли твои, так и действия, поступки достойны коммуниста.

И Мартон Ковач тоже обнял Пастора.

* * *

Пастор не спал всю ночь. Чтобы не беспокоить соседей по койкам, он старался лежать неподвижно. Он чувствовал настоятельную потребность собраться с мыслями, найти ответ на многие терзавшие его «что» и «почему», но только напрасно себя мучил.

Едва забрезжил рассвет, Дюла босиком бесшумно прокрался через гулко храпевший барак и вышел во двор. Присев на мусорный ящик возле лагерной прачечной, сладко зевая, оглядывал он пустой двор, хотя, по существу, там не было ничего достойного внимания.

Немного погодя Пастор встал, подошел к колодцу и, сбросив потрепанный, выцветший китель, стал стаскивать с себя нижнюю рубаху. Он вымылся до пояса холодной водой и, так как не прихватил с собой полотенца, лишь чуть-чуть обтер мускулистое, упругое тело носовым платком.

Натянув снова рубашку, набросив на плечи китель, Пастор медленным шагом возвратился к ящику. Сел. Вынул из кармана штанов ломоть серого солдатского хлеба — в карман вмещалось не меньше четверти буханки — и складным ножом с деревянной ручкой сначала аккуратно разрезал его на продолговатые ломтики. Затем каждый ломтик разделил на квадратные кусочки, будто это были дольки сала. Воображение рисовало: квадратик побольше хлеб, поменьше — сало. Он клал их поочередно в рот и, казалось, даже ощущал вкус сала с паприкой.

В сотый раз внутренне переживал Дюла вчерашний разговор. В его памяти прочно и последовательно хранились все главные события жизни, начиная с самого детства и вплоть до сегодняшнего дня. А вот связь между ними ускользнула.

Если бы кто-нибудь вздумал понаблюдать сейчас за Пастором, ему нетрудно было бы прочитать его думы. Для этого стоило лишь взглянуть на открытое, незнакомое с притворством, красно-смуглое от ветра и солнца лицо Пастора, которое за последнее время несколько осунулось, но выглядело еще более твердым и решительным. Пастор сидел, прикусывая зубами нижнюю губу.

Вдруг он спрыгнул с ящика на землю, козырьком приставил левую ладонь ко лбу и стал всматриваться вдаль, туда, где край неба уже заалел.

* * *

Каждое утро, как только звонкие удары гонга будили пленных, Мартон Ковач резким движением сбрасывал одеяло и, вскочив с койки, бежал к окну — взглянуть, какова нынче погода. Там же он делал зарядку и одевался. Его привычка к утренней зарядке у окна с течением времени превратилась в своеобразный ритуал.

Это случилось через несколько дней после того памятного события, когда начальник лагеря майор Филиппов принимал у себя гонведов и обещал им подумать и оказать содействие в организации их конференции; он выразил при этом надежду, что никаких препятствий не будет. В то утро Ковач, совершая перед окном свою обычную церемонию, заметил незнакомого пожилого человека в форме советского капитана, проходившего мимо барака вместе с майором Филипповым.

— Гляньте, ребята, — воскликнул Ковач, — какие усищи у этого человека!

Военнопленный всегда преисполнен любопытства. На зов Мартона к окну кинулись другие. Гонведы с таким изумлением разглядывали длинноусого капитана, словно перед ними был огнедышащий дракон о семи головах.

— Усы как у гусарского ротмистра! — заключил Кишбер. — Вот только фасон другой. У гусар они закручены острием кверху, ну уж в крайнем случае топорщатся в стороны. А у этого опущены книзу — чего доброго, скоро дорастут до пупа!

— Это типично славянские усы! — выразил свое мнение Эмиль Антал.

Мартон Ковач имел стародавнюю привычку по одному внешнему виду разгадывать каждого прохожего: сколько ему лет от роду, какой он нации, какая у него профессия, женат он или нет, много ли у него детей и какое его любимое блюдо. Большой живот, шрам от сабельной раны, криво посаженная голова или еще что-нибудь в этом роде — любой такой черты было достаточно, чтобы Ковач сочинил целую биографию этого человека, притом с такими подробностями, которые не только обосновывали шрам от сабельной раны или разросшийся живот, но даже характеризовали среду, самую местность, откуда происходил незнакомец. Составляя биографию худого, сухопарого капитана, который в этот ранний час прогуливался с начальником лагеря по пустому двору, Ковач опирался главным образом на более или менее правдоподобные домыслы о его необыкновенных усищах.

— Усы у капитана действительно типично славянские. — начал он. — Даже старославянские. Такие усы встречались главным образом у фельдфебелей сверхсрочной службы, подвизавшихся на поприще каптенармусов. Ставлю собственную голову против кремня для зажигалки, что и этот старикан был когда-то царским унтером, а в гражданскую войну или, вернее, после нее перешел на сторону красных. С тех пор он так и плесневеет на интендантских складах. Думается, сейчас его немножко перетряхнули, повыбили пыль… и послали к нам — либо чтобы он усовершенствовал наше интендантское хозяйство, либо… вконец его развалил. Точнее говоря, он, без всякого сомнения, получил приказ наладить у нас провиантское снабжение. Но чует мое сердце, здорово испоганит нашу кухню этот молодцеватый старичок! Мне довелось прочитать немало русских романов, и я знаю, что царские каптенармусы былых времен умели воровать похлеще даже, чем австрийские и венгерские. Не хочу быть пророком и портить вам настроение, ребята… Однако предсказываю: в ближайшем будущем нам придется, пожалуй, довольствоваться только ароматом хлебной корки!

— Ты полагаешь, что этот старикашка способен по-настоящему воровать? — удивленно возразил Антал. — Да если он станет ежедневно поедать из наших пайков столько, сколько весит сам, это же будет сущая малость!

— Мала блоха, да больно кусается! — вставил Риток.

— Ну ладно, пошутили, и хватит! — вмешался Шебештьен.

Во время утренней раздачи завтрака усатый капитан представился венгерским военнопленным:

— С добрым утречком, ребята! Дай вам бог, дай вам бог! Меня зовут Янош Тулипан. Я родом из Ижака, что под Кечкеметом. Из той самой деревни, где гонят наивкуснейшую абрикосовую палинку, а девушки такие певуньи, лучше и не сыщещь. Вот уж двадцать девять лет, как я покинул родину. Но может кто из вас бывал в тех краях? Пусть тогда расскажет, как там нынче: так ли хороши ижакские девчата, как в ту пору, когда я там процветал?

Капитан говорил низким баском, с чуть заметным кечкеметским акцентом. Упомянув об абрикосовке, он сладко прижмурил глазки, а заговорив об ижакских красавицах, лихо расправил пышные усы.

Весь тот день, от завтрака до отбоя, Тулипан провел с военнопленными. Сперва он вызвал к себе в каморку, специально для него оборудованную рядом с канцелярией, начальника лагеря, Шебештьена, Ковача и Пастора.

Вся обстановка комнатушки состояла из некрашеного, сбитого из сосновых досок стола и пяти-шести низеньких табуреток. На свежепобеленной известкой стене висело три портрета: Ленина, Сталина и еще кого-то незнакомого.

В ответ на просьбу Тулипана рассказать ему о лагере Мартон Ковач сделал настоящий доклад.

Слушая его, Тулипан делал заметки в своей записной книжке.

— Ну, спасибо, товарищи. Пока закончим.

Затем он вызвал Берци Дудаша.

С бывшим батраком герцога Фештетича Тулипан беседовал наедине добрый час. Вначале Дудаш был немногословен, отвечал на задаваемые вопросы лишь короткими «да» и «нет». В конце же беседы он достал свое самое драгоценное, ревностно хранимое сокровище — фотокарточку жены и детей.

Тулипану приглянулись его сыновья:

— А старший-то на вас похож, товарищ Дудаш. Прямо вылитый…

— Его Берци зовут, как и меня. Парень что надо! В три года залезал на дерево. Младшего зовут Антал, в честь покойного деда. Глазастый, в мать.

Когда Дудаш спрятал семейную фотографию, Тулипан поинтересовался жизнью в имении Фештетича, и Берци рассказал ему, как «милостивый» герцог приказывал забивать людей до полусмерти.

— Гм… Этак он со своей палкой и до твоего Берци доберется, — заметил Тулипан.

Дудаш оторопело вскинул на него полные тревоги глаза.

После долгой беседы Тулипан протянул Дудашу руку, но тот медлил уходить. Несколько секунд молча стоял он перед советским офицером, как бы внутренне борясь с одолевавшими его сомнениями, и наконец произнес:

— Товарищ капитан… Не каждому человеку доверяйтесь, даже если он венгр. Покарал нас господь, что и говорить! Дал он пролезть к нам людям с фальшивым сердцем и змеиным языком. Даже сюда, в лагерь, кукушкиных яиц подкинул…

— Кого вы имеете в виду, товарищ Дудаш?

Дудаш не ответил. Тулипан не стал настаивать.

После ухода Дудаша усатый капитан вызвал к себе военнопленных Эмиля Антала и Ритока.

* * *

С похожей на сказку биографией Яноша Тулипана военнопленные познакомились не сразу. И вовсе не потому, что усатый капитан был скуп на слова. Напротив, он был необычайно словоохотлив. Но, начав что-нибудь рассказывать, имел обыкновение то и дело перескакивать с одного события на другое.

Как-то, разговорившись, Тулипан сначала поведал военнопленным о том, в каких славных делах в Крыму и Сибири выпало ему счастье участвовать в годы гражданской войны, и только после этого рассказал, как чуть было не замерз зимними фронтовыми ночами в четырнадцатом году на Карпатах, когда он, Тулипан, был еще венгерским гусаром.

Казалось, необыкновенные повествования Тулипана немыслимо принимать всерьез, иначе пришлось бы поверить, что советский офицер родом из далекой венгерской деревни Ижака столько совершил на своем веку и столько перевидал разных краев и людей, сколько, пожалуй, не видели и не сделали за всю свою жизнь все его односельчане от мала до велика.

Вот почему военнопленным даже в голову не приходило, будто все это множество интереснейших, весьма похожих на сказку, но вполне жизненных приключений действительно пережито капитаном самолично. Напротив, гонведы были совершенно уверены, что, обильно потчуя земляков своими занимательными историями, Тулипан либо попросту их выдумал, либо когда-то где-то услышал или вычитал нечто подобное, причем все наиболее удивительное и увлекательное отнес на собственный счет.

— Врет как сивый мерин — таков был первоначальный общий приговор.

Но такое мнение продержалось недолго. Через трое-четверо суток после первого появления капитана в лагере, будучи вместе с ними в лесу — Тулипан теперь неизменно сопровождал военнопленных на работы, — усач поведал им историю битвы за Перекоп, которую вела осенью 1920 года Красная Армия против белогвардейских банд генерала Врангеля.

Приступая к рассказу, капитан Тулипан всегда точно указывал время и место событий, а также все прочие обстоятельства, в которых они разыгрывались.

Выйдя из лагеря, пленные достигли места вырубки. Обычно, прежде чем взяться за работу, они устраивали здесь перекур. Присев на обомшелый древесный ствол, давно уже с корнем вывороченный из земли ударом молнии, усатый капитан со вздохом произнес:

— А красив был, надо полагать, этот дуб!

Над лесной поляной тучей вились надоедливые комары. Даже густой дым самокруток не мог обуздать в них жажду человечьей крови. Тулипан сидел, ослабив ремень на гимнастерке, а неподалеку от него гонялись друг за дружкой две поздние бабочки-лимонницы. Трепещущие крылышки их были бледно-желтого цвета.

«Совсем как у наших венгерских лимонниц», — с невольным вздохом думали гонведы.

— Послушайте, ребята, — громко сказал Тулипан. — Хватит глазеть на бабочек! Не вешайте носа! Вы не первые венгры, оторвавшиеся от маминой юбки. Что стало бы с нами, с Венгрией, если бы каждый мадьяр, которого ветер поднял на свои крылья, только и занимался одними вздохами? Бросьте этих лимонниц, послушайте лучше меня.

Итак, значит, к осени тысяча девятьсот двадцатого года мы уже прогнали с советской земли вражеские полчища. А врагов было немало, можете мне поверить: американцы, германцы, англичане, французы, японцы, поляки, финны, румыны… Да что там перечислять? В общем, хватало… Но к осени двадцатого удалось изгнать всех. Только Крым еще оставался в руках белых. Крым, как известно, полуостров на Черном море, довольно большой, вообще-то говоря, но вот вход в него, именуемый Перекопским перешейком, весьма узок, всего несколько сот метров.

В Крыму в то время хозяйничал генерал Врангель. Вы спросите, кто такой этот барон Врангель? Как говорили красноармейцы, «помесь жабы с гадюкой». Впрочем, сам я не большой поклонник подобных определений. А вот что этот самый Врангель был настоящий лютый зверь, наемный агент англичан — это я знаю твердо. Он огнем и мечом истреблял простой трудовой люд.

Хозяева Врангеля, англичане, здорово укрепили Перекопский перешеек: на узкой полоске земли отрыли семь рядов траншей с бетонными редутами, а на редутах установили тысячи пушек и пулеметов. Даже птица не смела перелететь через такие позиции, разве только самой темной ночью, да и то как можно выше над землей. А простому смертному перебраться через них нечего было и думать.

Разгромить Врангеля было поручено Фрунзе. Надо вам заметить, ребята, что вода в море находится в непрерывном движении. Как бы это лучше пояснить? Ну, в общем, все зависит от направления ветра. Ветры с запада или северо-запада отгоняют воду из Сивашского залива, и тогда его можно перейти вброд. Смекаете? На этом и был основан наш план штурма.

Однажды в темную осеннюю ночь, когда луна крепко спала и кромешная тьма там, на юге, где расположен Крым, стала чернее сажи, один из пехотных полков в полной тишине спустился с берега на узкую полоску обнажившегося после отлива морского дна и, стараясь не производить ни малейшего шума, гуськом двинулся на юг.

Таким образом он вскоре обошел перекопские позиции. За первым полком последовал второй, а немного погодя и третий. Смелый план завершился полной победой. Первый полк вступил на крымскую землю еще до начала прилива и зашел глубоко в тыл вражеским укреплениям. Благополучно добрался до берега и второй полк. Только вот третий из-за неповоротливости и медлительности своего нерешительного командира опоздал.

С восходом солнца оба счастливо выбравшихся на берег полка ударили в тыл перекопским позициям. Эх, ребята, если бы вы только видели этот бой! Солнце еще только-только поднялось в зенит, а неприступный Перекоп уже был взят. Я тогда служил в том самом полку, который первым пошел вброд, был командиром роты. Полком командовал тоже венгр, его звали Матэ Залка. Вы, вероятно, уже слыхали это имя?

Пастор, затаив дыхание, слушал рассказ Тулипана. При упоминании имени Залки на щеках Пастора проступил яркий румянец.

— Жарко, — смутившись, сказал он.

— А я знал Залку, — тихо, как бы стесняясь, сообщил Тулипану Шебештьен. — Служил в Испании в его дивизии. Там его звали генерал Лукач.

— По-разному его звали… — заметил Тулипан. — Мы с ним вместе в плену находились, в Сибири. Помню, в нашем лагере для военнопленных один молодой прапорщик, призванный из запаса, читал тогда лекции о социализме. А как только свершилась Великая Октябрьская революция, тот самый прапорщик организовал мадьярский отряд. Мы взялись за оружие, боролись, победили. В бою у меня, вот честное слово, было такое чувство, что я и на этой земле рубаю шашкой маркграфов Паллавичини[25]. Много позднее понял я, что нисколько не ошибался. Воюя здесь, я действительно воевал и против маркграфов Паллавичини, и против всех графов вообще. Потому-то мы и победили.

— Каковы же результаты вашей победы? — с издевкой спросил капитана неугомонный Эмиль Антал.

Тулипан пристально взглянул на него и, помолчав, ответил:

— Борьба тысяч венгерских красноармейцев, принимавших участие в гражданской войне, в конечном счете завершится тем, что рано или поздно, вернувшись в Венгрию, мы отберем у помещиков их землю и передадим ее тому, кому она по праву должна принадлежать, то есть трудовому крестьянству.

Эмиль Антал больше вопросов не задавал.

* * *

Антал и Риток получили приказ собрать свои пожитки в связи с переводом в другой лагерь. Узнали они об этом после завтрака, а не успел закончиться обед, как подошла грузовая машина, на которой им предстояло ехать.

В промежутке между завтраком и обедом Риток продал тайком бывшему штрафнику Шимону Кертесу свой самодельный аппарат для изготовления пресловутой «еловой водки». Все это сооружение состояло из пары горшков, двух жестяных воронок, деревянной ступки, стеклянной колбочки и серебряного, как уверял Риток, ситечка для чая. Само собой разумеется, Кертес получил от Ритока и самый секрет производства.

В обмен на это немудреное оборудование, ставшее для Ритока настоящей золотоносной жилой, Кертес отдал две сорочки, пару кальсон, полотенце, алюминиевую флягу, серебряный крестик и пять кремней для зажигалок. Он был абсолютно убежден, что совершил отличную сделку. И все-таки, ошибся. Хотя жидкость, которую он гнал, получалась не менее мутной и горькой, чем еловая палинка Ритока, никто не хотел верить, что в этом сравнительно ароматном, но довольно подозрительном пойле содержится хоть капля алкоголя.

Кертесу ничего не оставалось, как сплавить аппарат одному итальянцу. Взамен он получил пару дымчатых очков, штопор и нательный медный крест. Итальянец вбил себе в голову, будто с помощью волшебного аппарата ему удастся изготовлять из желудей, хвои, крапивы и малины особый мармелад.

Возможно, он экспериментирует и поныне.

Перевод Антала и Ритока вызвал в лагере большую тревогу. Правда, военнопленные недолюбливали и того и другого, но тут стали их даже немножечко жалеть.

Военнопленные всегда «все знают». Вот и теперь им стало каким-то образом «точно известно», будто обоих их соплеменников отправили в штрафной лагерь, и спор шел лишь об одном, будут их там судить или нет. Большинство считало, что их непременно будут судить — Антала за то, что он сын помещика, Ритока за то, что в прошлом он был жандармом-конвоиром.

На восьмые сутки Кишбер получил письмо от Ритока, которое положило конец пересудам. Риток сообщал, что их отравили эшелоном в один из уральских лагерей, где в основном находятся офицеры! Антал надел офицерскую форму, а Риток стал поваром.

В плену повар, как известно, куда больший начальник, чем любой пленный генерал.

Письмо переходило из рук в руки. Гонведы пожимали плечами и качали головой:

— Черт их разберет, этих русских!

* * *

С Ритоком его бывшие солагерники встретились год спустя, причем кое-кто позавидовал поварскому черпаку в его руках.

Судьбу Антала они узнали позже, уже будучи в Венгрии, со слов военнопленных уральских лагерей, вернувшись домой после заключения мира.

Антал действительно был восстановлен в офицерском чине. По мнению пленных, это подтверждалось тем, что советское лагерное начальство поселило его в офицерском бараке. Из надраенной консервной банки Эмиль вырезал себе офицерские звездочки и, нацепив их, сразу ощутил себя прежним Анталом.

Среди новых друзей он по-прежнему хвастал своей убежденной приверженностью к нилашистам, полагая, что завоюет таким образом авторитет.

Однако пленные венгерские офицеры были далеки теперь от нилашистов Салаши и ему подобных! Те, кто не желал заниматься физическим трудом, много читали. В лагере имелась большая немецкая библиотека — геббельсовских книг там, разумеется, не встречалось.

Многие офицеры стали задумываться не только о будущем, но и о прошлом. Кое-кто уже начинал соображать, что в прошлом у него что-то было не так. Но что именно? Над этим еще предстояло поразмыслить.

Сначала офицеры попросту смеялись над Анталом.

Но когда в лагерь пришла весть о том, что Венгрия оккупирована гитлеровцами[26], у многих пропала охота зубоскалить. Узнав, что немцы передали судьбу страны в руки Салаши, Антал предложил устроить по этому случаю торжество. Его соотечественники схватили злосчастного нилашиста и устроили над ним самосуд. Попавшего в беду Антала освободили из рук офицеров советские солдаты. Он истекал кровью. В лазарете Антал скончался.

* * *

Капитан Тулипан не любил загадывать намного вперед. Лишь очень редко, как бы невзначай, ронял он одно-два слова о том, какая ждет их жизнь, когда Красная Армия освободит Венгрию. Военнопленные наседали на него, желая знать больше. В таких случаях Тулипан обычно предпочитал знакомить их с венгерской историей, со славными делами их отцов, дедов и прадедов. Во время одной из таких бесед Пастор задал ему вопрос:

— А что думают о будущем венгерского народа советские люди?

В ответ Тулипан рассказал, что, когда Ференц Ракоци боролся за родину и ее свободу, русский царь Петр Великий послал на помощь куруцам[27] пушки и своих обученных артиллеристов.

Много и часто говорил также Тулипан о Доже, о Тамаше Эсе, о Петефи, Самуэли[28], Енё Ландлере[29]. Еще в Давыдовке на лекциях майора Балинта Пастора изумляли и приводили в восхищение героические дела борцов за свободу. Сейчас, вновь слушая о них в изложении усача Тулипана, он пристрастился к ним еще больше. Особенно восхищался он своим земляком Тамашем Эсе.

По утрам Тулипан читал гонведам военные сводки Красной Армии, дополняя их по мере надобности собственными объяснениями. Но и без них венграм становилось с каждым днем все более очевидно, что для гитлеровской армии настали черные дни и фронт все дальше и дальше откатывается на запад. Наступление немцев под Курском с треском провалилось. Муссолини пал. Красная Армия вышла на подступы к Крыму.

Военнопленные понимали, куда клонится дело. Они не могли взять в толк только одного: почему не ударят в тыл немцам американцы и англичане?

— Когда же наконец откроется второй фронт? — чуть не каждый день спрашивали они Тулипана.

Тулипан злился.

— А бог их ведает! — срывалось у него. — Вернее, не бог, а чертова бабушка!

Как-то после обеда Тулипан провожал пленных до лесной делянки. Усевшись и на сей раз на ствол поваленного молнией дуба, он заговорил вдруг о своем детстве. Вот тогда-то и узнали гонведы, что отец его был ижакский бедняк, хозяйничавший на четырех хольдах земли. Прежде чем старший из его троих детей успел кое-как опериться, клочок отцовской земли за долги кечкеметскому банку был пущен с торгов под барабанный бой — коронный номер сельского глашатая.

— Здорово умел барабанить дядя Пинтер, наш ижакский помощник старосты, — негромко произнес Тулипан. — Теперь, должно быть, там барабанит уже кто-то другой.

— В свое время я мечтал стать табунщиком, — после долгой паузы продолжал Тулипан. — Но дальше подпаска не пошел. Пас коров. А к лошадям впервые получил доступ, только когда император Франц-Иосиф забрал меня в солдаты. Я стал гусаром. Черт бы побрал…

Кого должен был побрать черт — Франца-Иосифа, лошадей или гусаров, — Тулипан так и не уточнил.

— Да, Пастор! Почему ты вспыхнул давеча, словно красная девица, когда я рассказывал о Матэ Залке?

— В давыдовском лагере, — нехотя ответил Пастор, — один советский офицер, тоже венгр — его звали майор Балинт, — пошутил, что я буду вторым Матэ Залкой.

И Дюла снова покраснел, как и в первый раз.

— Гм… Выходит, ты знаком с лысым майором? Я его тоже знаю. Вы ведь с ним земляки. Он, как и ты, вырос в лесистых Карпатах. Работал там в свое время партийным секретарем или кем-то в этом роде. Потом угодил в тюрьму, не то мукачевскую, не то ужгородскую, а оттуда уехал в Москву. Неужели не рассказывал? Удивительно. Он же страсть до чего любит рассказывать. В жизни не встречал человека разговорчивее, чем твой Балинт. Может, оттого и щедр так на слова, что человек он пишущий. Живет тем, что сочиняет различные истории, как другие существуют тем, что тачают сапоги, шьют платье или пашут землю.

Из слов Тулипана, вернее, по его тону Пастор почему-то заключил, что усатый капитан недолюбливает майора Балинта. Это его покоробило. Он успел привязаться к обоим — и к Балинту, и к Тулипану.

«Как же так? — с невольным удивлением подумал он. — Разве не все коммунисты любят и уважают друг друга?»

Тулипан умел читать мысли собеседника.

— Ты у меня смотри! — шутливо обратился он к Пастору. — Посмей только забить в свою дурную башку, будто я злюсь на Балинта! Не злюсь я на него, а завидую, вот что! Завидую тому, что вот он, чернильная душа, находится сейчас там, на передовой, а я, старый вояка, вынужден торчать тут, в глубоком тылу, и собирать грибы да ягоды. А вообще — Балинт — молодчина и мой закадычный друг! Ты знаешь, что он от вас заразился тифом? Самым настоящим сыпняком. Долго провалялся, но из беды все же выкарабкался и вроде бы снова на фронте.

Вечером, перед самым отбоем, Тулипан снова наведался к гонведам. Не обмолвившись ни словом о том, зачем вдруг явился в такое неурочное время, он прошелся из конца в конец по узкому проходу между двумя рядами коек, распорядился еще раз перед сном основательно проветрить помещение и оставить на ночь открытыми пару окон. Затем пожелал всем спокойной ночи и ушел.

— Сдается мне, он хотел нам кое-что сказать, притом весьма интересное, — после его ухода заявил Ковач. — Да к сожалению, должно быть, передумал.

На следующее утро против своего обыкновения Тулипан при раздаче завтраков не присутствовал, а пришел только в полдень, когда четверо гонведов уже отправились с бачками за обедом. Явился он в сопровождении майора Балинта.

* * *

Прежнего Балинта не сразу узнали даже те, кто на протяжении двух недель ежедневно сталкивался с ним на его лекциях в давыдовской церкви.

Майор сильно изменился: осунулся, побледнел, круги под глазами. А когда он снял фуражку, чтобы стереть со лба пот, всем сразу бросилось в глаза, что волосы его, венком обвивавшие лысую голову, заметно поседели. Но настроение у него было отличное. Он радостно смеялся, похлопывая по плечу старых давыдовских знакомых, и пожимал им руки.

Первым Балинт узнал Пастора, назвал его по имени. Запомнился ему также Мартон Ковач, но, когда тот подошел, майор его узнал не сразу:

— Гляди-ка, до чего располнел! — сказал он смеясь.

С Шебештьеном он молча обменялся рукопожатием.

Дудаша, который начал было напоминать, кто он и откуда, Балинт прервал на полуслове. Его обращение к бывшему батраку показало, что майор его не забыл.

— Ну, друг, — сказал он Дудашу, — скоро мы сломаем палку твоего милостивого герцога.

— Мы слыхали, — заметил Дудаш, — что господин майор тяжко болел, но господь сохранил его для нас.

Балинт ничего на это не ответил, только еще раз пожал ему руку.

— Итак, гонведы, — произнес он, когда все собрались в столовой вокруг него, — я привез вам хорошие новости. Скоро узнаете. А пока приятного аппетита.

Увидав неожиданно появившегося в их бараке Балинта, почти все военпопленные-давыдовцы невольно принялись высчитывать, сколько же времени отделяет их от того момента, когда они впервые увидели лысого майора в Давыдовке.

— Неужели всего-навсего семь месяцев? — воскликнул Пастор.

Капитан Тулипан отдал распоряжение, чтобы в этот день двадцать два гонведа не уходили на послеобеденные лесные работы.

— Когда отправятся остальные, все вы явитесь на лагерный стадион. Товарищ Балинт и я будем вас там ждать.

В Давыдовке, в непосредственной близости к фронту, майор Балинт разговаривал с пленными совсем не по-фронтовому. Пускался в объяснения, убеждал, даже иногда упрашивал. Но сейчас, в глубоком тылу, речь его звучала коротко и решительно.

Он стоял в углу стадиона, на груде шлака. Тулипан и пленные расположились на траве.

— Ребята! — начал Балинт. — Прямо, без всяких предисловий сообщаю вам привезенную мной весть. Скоро вы получите возможность сражаться за венгерский народ. Пленные гонведы многих лагерей, в том числе и вашего — правда, вы это сделали в последнюю очередь, — просили дать им оружие, чтобы бороться против гитлеровцев и предателей родины, венгерских господ.

Майор Балинт говорил громко, но с расстановкой, как бы отделяя каждое слово. Мадьяры, знакомые с его красноречием по Давыдовке, слушая его несколько суховатую речь, испытывали нечто вроде разочарования. Когда Мартой Ковач поделился этим своим впечатлением с капитаном Тулипаном, тот рассмеялся:

— Есть вещи, которые в словесных завитушках не нуждаются.

— Пленные венгры писали в своих письмах, — после короткой паузы продолжал Балинт, — что они не хуже чехов и румын. А чехи уже сражаются с оружием в руках против Гитлера, против предателей своей родины, за свою свободу и независимость. Румыны пока еще этого не добились, но и они стоят на правильном пути: образовали Румынский национальный комитет, которому предстоит организовать вооруженные силы, чтобы бороться против Гитлера и румынских помещиков. Поляки уже давно воюют, и превосходно воюют. Даже часть военнопленных немцев начала организовываться для борьбы против Гитлера.

«А что же мы? Или мы хуже других, хуже поляков, румын и чехов?» — с полным правом вопрошают мадьяры. — Нет, не хуже. Все народы равны между собой, нет среди них ни лучших, ни худших. И каждый имеет право бороться за свободу, чтобы ее завоевать. «Вот мы и хотим тоже бороться за Венгрию, за наш венгерский народ», — заявили гонведы. Но они думали сначала, что главное — это только получить оружие. И тогда, мол, давай вперед, на врага! А для войны требуется не одно оружие. Победить не поможет никакое оружие на свете, если сражаешься за неправое дело!

Следовательно, первой задачей является разъяснить всем, за что надо бороться, против чего и против кого идти в бой Найдутся люди, которые заявят: что, дескать, об этом много толковать, и без разговоров ясно, за что боремся — за свободу. Но попробуй их спросить, что такое свобода, и наверняка получишь самые удивительные ответы.

Лично я экспериментировать не хочу и никому такого вопроса задавать не собираюсь. Только скажу, что вот мы, коммунисты, под этим словом понимаем истинную свободу, прекращение любого угнетения, любой эксплуатации. И мы боремся за родину, за независимость. Но за родину не для господ, а для народа. За независимость, но не за ту, что отгораживается от других народов, а за такую, благодаря которой народ Венгрии станет полноправным членом единой великой семьи свободных народов… Ради этих целей стоит бороться всеми силами.

Сделав небольшую передышку, Балинт продолжал:

— Вы сейчас, конечно, скажете: «Но если в этом заключается наш долг, для чего же нам мешкать? Да уж, разумеется, мы не меньше любим свою Венгрию, чем любой другой народ любит собственное отечество. Но вот что мы много несчастливее — это да».

Двадцать пять лет страдает венгерский народ под владычеством Хорти. Двадцать пять лет венгерские господа заботятся лишь о том, чтобы обмануть народ, завязать ему глаза, сделать его слепым и глухим. За эти двадцать пять лет многие примирились с тем, что слепо идут за своим врагом. Они, быть может, даже не знают, не верят, что можно поступать как-то иначе, и вполне искренне удивляются, слыша, что скоро все обернется по-иному.

Однако наряду с переодетыми в военную форму венгерскими рабочими и крестьянами среди военнопленных есть немало и таких, кто науськивал солдат воевать против Советского Союза. Господа эти, офицеры Хорти — уж, во всяком случае, большинство из них, — и по сей день служат врагам венгерского народа, между тем как множество простых венгров все еще продолжает прислушиваться к их словам. Кое-кто побаивается их даже здесь, в плену.

Хортистские офицеры — это прежде всего господа, а уж во вторую очередь венгры. И вернее, не во вторую, а в последнюю. Для них важнее всего не то, станет ли Венгрия свободной и независимой, а останутся ли сами они господами в ней. Иначе говоря, они не против независимости Венгрии, но только при одном условии: пусть в этой независимой Венгрии по-прежнему будут хозяевами и господами они, а крестьяне и рабочие, как всегда, останутся их слугами, пусть земля, как и раньше, принадлежит графам, заводы и фабрики — фабрикантам, банки — банкирам.

Балинт сделал долгую паузу.

Вместе с ним невольно перевели дыхание и его слушатели.

Антипатриотизм части венгерского офицерства очень усложняет положение, — продолжал Балинт. — Однако это вовсе не дает нам права бездействовать. Венгерские патриоты на родине находятся в еще более тяжелом положении. Но и в тюрьмах, и под тенью виселиц они смело продолжают бороться за Венгрию, за ее свободу.

Борьбу, которую венгерскому народу предстоит вести до победного конца, никто другой взять на себя не может. Здешние венгерские патриоты — лишь вспомогательный отряд. Мы выполняем роль тех самых камней, которые стронут с места всю лавину… И лавина эта сметет со своего пути ненавистное рабство…

Балинт стоял задумавшись, видимо о чем-то споря сам с собой. Наконец встряхнул головой и, как бы ответив «нет» на собственный невысказанный вопрос, на какое-то минутное свое сомнение, заговорил решительно и громко, как в самом начале речи:

— Я приехал, товарищи, чтобы сообщить вам следующее: венгерские патриоты предпринимают попытку организовать Венгерский национальный комитет. Все венгерские военнопленные пошлют в один из подмосковных лагерей по нескольку делегатов от каждого лагеря. Эти представители станут решать, что следует, что можно сделать для освобождения венгерского народа. Завтра мы проведем общелагерное собрание, и вы изберете пятерых делегатов.

Гонведы ждали, что Балинт скажет что-то еще. Но он так на этом и кончил. Он стал набивать свою трубку, вспомнил, как перед отъездом из Москвы друзья наставляли его:

«Пусть пленных вдохновляет на борьбу за наш народ не красноречие оратора, а факты. Убеждения имеют истинную цену лишь тогда, когда основаны на знании фактов и ясном понимании обстановки».

Покуда майор набивал свою трубку, слово взял Тулипан.

— Четверть века назад в одном из сибирских лагерей мы, тогдашние военнопленные, так же, как вот сейчас вы, спросили: наш ли это долг, имеем ли право мы, венгерские рабочие и крестьяне, браться за оружие в защиту русской революции? И решили: да, имеем. После этого больше ста тысяч венгерских рабочих взялись за оружие во имя свободы. То, что теперь предстоит сделать нам, есть прямое продолжение тогдашней освободительной борьбы… Венцом тех прежних побед явится для нас грядущее освобождение Венгрии.

Трубка Балинта успела разгореться.

Гонведы ждали, сами не зная чего.

— Хотите ли вы, чтобы был образован Национальный Комитет? — нарушил молчание Балинт.

И все ответили в один голос:

— Да! Хотим!

— Хотим! — с некоторым запозданием крикнул Дудаш.

— Хотите, чтобы завтра же были выбраны делегаты?

— Хотим!

— Хорошо. Кто в таком случае будет докладчиком на завтрашнем собрании?

— У румын выступал уполномоченный партии, — заметил Ковач.

Балинт сделал вид, будто не расслышал.

— Так кто же будет докладчиком? — повторил он.

— Вот хотя бы ты, Шебештьен… Как думаешь, сможешь взяться за это дело?

— Нет, товарищ майор. Не умею я… Пусть лучше Ковач. Предлагаю Ковача.

— Что ты на это скажешь, Ковач?

— Аудитория меня не пугает, товарищ майор. Но я считаю, что Пастор скажет лучше меня. Проще, сильнее. Да и ребята любят его больше.

Балинт колебался. Поглядел на Тулипана.

— Думаю, Ковач прав. Самое подходящее — выступить! Пастору, — заметил капитан.

— Возьмешься, Пастор? — спросил майор.

Пастор бросил вопросительный взгляд сначала на Шебештьена, потом на Мартона.

Шебештьен ему улыбнулся, Ковач смотрел строго.

— Берусь!

— Правильно. Итак, договорились. Первым будет выступать Пастор.

Еще с минуту Балинт молча дымил своей трубкой. Потом выбил пепел и, сунув ее в карман, протянул руку Ковачу.

— Ты хороший товарищ, Мартон Ковач! — сказал он.

* * *

Вечером после отбоя майор Балинт долго прохаживался с Пастором взад и вперед по пустынному двору.

Когда Балинт вызвал к себе Пастора, тот был уверен, что майор хочет поговорить с ним о завтрашнем собрании, о докладе, который ему предстоит сделать. Он полагал также, что Балинт даст ему на сей счет кое-какие советы и указания. Но майор ни одним словом не обмолвился ни о собрании, ни о предстоящем выступлении. Он вспоминал родные места, зеленые Карпаты и Тису.

Пастор молча шагал рядом с ним, изредка вставляя только короткие «да» или «нет». Но вдруг он почувствовал на сердце такую тяжесть, что казалось, если тут же от нее не освободится, то бремя это надорвет ему сердце. И тогда заговорил уже Пастор, а Балинт замолчал.

Сперва Дюла рассказал о своей жене. Она родилась в имении Алмаши, где ее отец служил батраком. Не успела девочка подрасти, как ей пришлось наняться прислугой в Мукачево. Потом она была поденщицей на оссайской лесопилке.

— Тихая женщина, редко когда слова от нее дождешься Зато до чего хорошо умеет слушать, как смотрит в глаза! Прямо теплом тебе душу обдает. Глаза у нее карие, а волосы блестящие, цвета дикого каштана…

Потом Пастор начал вспоминать сынишку.

— Принес я ему однажды из леса ежа. Мальчонка разговаривал с ним, как с человеком. Только почему же это еж не хочет ему отвечать?.. Разобиделся до слез. Ему казалось, что колючий клубочек злится на него. Чтобы задобрить ежа, он отдал ему игрушечный мяч. Я его сам смастерил из дерюжки…

О матери он говорил долго, с большой любовью.

— Матушка моя называет звезды небесными светлячками — сказал он и глубоко вздохнул.

При мысли о матери Дюла невольно поднял вверх голову но сегодня там звезд не было. Порывы ветра гнали с востока на запад темные тучи. Ветер дышал влагой, дождем и крепким ароматом хвои.

В лагере царила глубокая тишина. Шаги часовых почти не были слышны.

Вот уже два десятка лет был Балинт вдали от родины. Многое повидал он за эти годы, многому научился. И всякий раз, когда узнавал что-то новое, отмечал про себя: «Это пригодится дома… там, в Венгрии».

Встречи с пленными гонведами, как и любое услышанное венгерское слово, глубоко западали ему в душу. Они напоминали ему прошлое и собственную юность, но еще больше говорили о том, какая исполинская работа ожидает его и его товарищей, когда все они в конце концов вернутся в родную страну.

Сейчас, беседуя с Пастором, он испытывал большое желание сказать этому парню что-то теплое. Слова готовы были сорваться с его губ, но он все время себя останавливал. Балинт и сам не отдавал себе отчета, в чем тут причина, только не клеился этот разговор. Сознание подсказывало, что красивыми словами сейчас ничего не выразишь.

— Освободим родину? — вдруг совсем тихо спросил он Пастора.

Освободим, — ответил коротко Дюла, боясь выдать волнение, которое им овладело.

* * *

Большой зал лагерного клуба украшен гирляндами из еловых веток. Зажжены все огни. В глубине сцены флаги — красный и красно-бело-зеленый, привезенный майором Балинтом из Москвы.

Конвойные в клубе отсутствовали, за порядком наблюдали сами венгры. Балинт и Тулипан заняли места в зале среди военнопленных. На сцене за покрытым красной тканью столом сидели пятеро гонведов.

Собрание открыл краткой речью Мартон Ковач, после чего предоставил слово Пастору.

Услыхав свое имя, Дюла резко поднялся и вышел на самый край сцены. Он остановился в правом ее углу, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке.

Речь свою Пастор начал очень тихо. Первым делом назвал тех, что на протяжении столетий вновь и вновь поднимали борьбу за свободу венгерского народа: Дожа, Зрини[30], Ракоци, Тамаша Эсе, Кошута, Петефи…

Затем сказал о венграх, которые в годы гражданской войны сражались на советской земле за свободу всех народов… Не забыл Пастор и памятный для Венгрии тысяча девятьсот девятнадцатый год и героев Венгерской коммуны.

Когда Дюла заговорил о разделе земли, его голос зазвучал сильнее.

Страшное проклятье произнес Пастор по адресу венгерских господ — он слышал его еще в детстве от деда. А дед узнал его от своего далекого прадеда. С той самой поры, как господа посадили на раскаленный «престол» отважного Дьёрдя Дожа, ходит это страшное проклятье по венгерской земле. И подобно оно не тлеющим под пеплом углям, не мигающему огоньку костра, а живущей в черных тучах молнии, готовой в любую минуту ударить в надменные башни графских дворцов:

«…Да извергнет их гниющие останки венгерская земля и да не осмелится никто даже произнести их позорного имени!»

Пастор задыхался от возбуждения.

Затаив дыхание, слушали его речь гонведы.

Лицо оратора пылало огнем, когда, положив правую на сердце, давал он слово до последней капли крови бороться за свободу родины.

— К оружию! К оружию! — крикнул кто-то из гущи рядов.

— К оружию! К оружию! — эхом отозвались сотни голосов.

Все повскакали с мест, захлопали, затопали ногами.

— К оружию! К оружию! — стоял всеобщий крик.

Наконец буря утихла. Но после короткой передышки поднялась с удесятеренной силой.

— К оружию! К оружию!

Когда зал окончательно успокоился и Пастор опустился на свое место между Ковачем и Шебештьеном, слова попросил Берци Дудаш.

— Опять услышим о милостивом герцоге, — шепнул кто-то за спиной Балинта.

Однако бывший батрак заговорил на этот раз совсем по-иному.

Сначала Дудаш запинался, но очень быстро с этим справился и вместо «милостивого» поминал теперь лишь «кровожадного» герцога.

Высокий крепыш с медлительными движениями, он тяжело ворочал языком, а разгоряченные чувства неслись стремительным потоком, так что речь за ними поспевала с трудом. Порой, не сразу найдя нужное слово, Дудаш замолкал и только высоко взмахивал своим увесистым огромным кулаком, словно перед ним воочию стоял пресловутый герцог. Ораторствуя, Дудаш произносил слова, которые прежде не встречались в его речи.

— Да будет проклят и тот подлец, — закончил он свое выступление, — который уйдет на покой, прежде чем мы уничтожим последнего кровососа из господ, этих гнусных паразитов на измученном теле бедняка-мадьяра.

Мосле Дудаша выразили желание выступить еще четырнадцать человек. Правда, ни один из них уже не сказал ничего нового. Вместо того чтобы прояснять мысль и нагнетать чувства, речи начинали всех утомлять.

Когда желающих говорить больше не оказалось, на сцену поднялся капитан Тулипан. Ему захлопали. Тулипан улыбнулся, пригладил правой рукой усы и шагнул вперед, на то самое место, откуда произносил свою речь Пастор. Недолго смог он выстоять неподвижно на месте. Не прошло и двух минут, как он уже бегал взад и вперед по сцене и продолжал эту беготню до последнего слова своего выступления.

Капитан не ораторствовал, он как бы беседовал с гонведами.

Выступал он, в сущности, по тому же вопросу, по которому говорил и Пастор. Но делал это на свой собственный лад. Фантазия советского капитана из венгерской деревни Ижаки летела, не считаясь ни с какими преградами, ни с временем, ни с пространством.

Он то погружался в прошлое, то совершал разведку в будущее, то странствовал по просторам Сибири, то тут же мгновенно переносился на берега Тисы, то он был среди крестьян Дьёрдя Дожа, то в рядах пехотинцев Ракоци или же вместе с патриотами-антифашистами спускался в долину с Карпатских гор. Вот он уже достиг Тисы, а затем вдруг снова очутился на русском севере, в Сибири; заговорил о сегодняшнем дне и о том, как народы своей кровью вписали в историю тысяча девятьсот сорок третий, потом еще раз повернул колесо времени и возвратился в семнадцатый год, к самому себе, военнопленному в Сибири.

В его рассказе эпохи, страны, люди с такой неимоверной быстротой сменяли друг друга, что его слушателям не хватало времени ни приветствовать вновь прибывшего, ни попрощаться с тем, кто уже уходил. Капитан умел так обрисовать в двух-трех словах страну и людей, о которых говорил, что каждый, кто его слушал, как бы видел все собственными глазами.

Тулипан говорил негромко.

В зале стояла немая тишина.

«А мы-то при первом знакомстве считали его вралем», — думал со смущением Ковач.

Все, что рассказывал Тулипан, не допускало никакого ложного истолкования. Приземистый усач говорил, как опытный учитель. Он утверждал, что только свободный человек заслуживает имени человеческого, а свободы достоин только тот, кто смеет и умеет за нее постоять.

Утомившись, Тулипан закончил свою речь так же тихо, как и начал, и присел на стул позади Пастора.

Никто не захлопал.

В самую глубину сердец заронил великую правду этот неутомимый рассказчик и шутник. И внушенная им правда вызвала молчаливые слезы на глазах мадьяр.

Собрание единодушно избрало пять делегатов: Пастора, Шебештьена, Ковача, Дудаша и бывшего учителя Шандора Телекеша. Телекеш попал в плен, будучи вольноопределяющимся сержантом. Он долгое время принадлежал к так называемым «камышам» и наконец перешел на сторону Шебештьена.

Когда Ковач объявил собрание закрытым, все поднялись и запели венгерский национальный гимн. Балинту вспомнилось, как семь месяцев назад в Давыдовке на похоронах Аттилы Петщауэра несколько сот гонведов стояли и молчали, сжав губы, а он, советский офицер, пел этот гимн один.

«Да, кое-чему они научились с тех пор», — подумал Балинт.

* * *

Ранним утром, еще задолго до подъема, майор Балинт покинул лагерь. Он держал путь на Урал, в другие лагеря для военнопленных.

А после обеда прибыла машина за пятью делегатами. Она должна была доставить их к ближайшей железнодорожной станции.

По распоряжению начальника лагеря всех пятерых еще с утра одели с головы до ног в новое обмундирование. Кладовщик, капрал-австриец, пришел в ярость, узнав, что у него хотят взять пять пар новехонького, с иголочки, гонведского обмундирования. Он даже попытался отговорить делегатов от переодевания. Но капитан Тулипан сурово отчитал каптенармуса, и тот быстро успокоился, проявил даже чрезвычайную предупредительность. Даже предложил выдать всем пяти гонведам взамен полагающихся им жалких форменных ботинок румынские кавалерийские сапоги. Но венгры отклонили это великодушное предложение.

— Если в нашей армии, то есть в тех частях, которые мы организуем, будут введены уставом сапоги, тогда мы их наденем. А до тех пор хороши и ботинки, — сказал Ковач.

«Прямо все с ума посходили!» — решил про себя австрияк, довольный, что венгры не злоупотребили минутной вспышкой его великодушия.

Машина с пятью делегатами выехала из лагеря, когда все находились на лесоповале. Так распорядился Тулипан, противник всяких чувствительных расставаний.

Пронюхав об этом плане, гонведы начали было жаловаться на недомогание. Но Тулипан, хотя и принял к сведению их заявления, приказал провести врачебный осмотр «хворых» не в лагере, а в лесу.

Дойдя до места, «больные» сразу исцелились.

— Лесной воздух творит чудеса! — заключил Тулипан.

Когда с наступлением сумерек пленные возвратились в лагерь, пятеро делегатов уже укатили.

Стемнело. Гонведы ходили по бараку на цыпочках, даже переругивались вполголоса. Они вдруг почувствовали себя покинутыми. Тоскливое настроение порождало противоречивые мысли.

— Значит, снова на войну? — прошептал один из тех, кто вчера в клубе взывал: «К оружию!»

Сколько из них мечтало о том, как с винтовкой в руках прибудут они на родину! Ограждавшая лагерь проволока давно перестала напоминать им о том, что они в плену. Но почему-то именно сегодня каждый гонвед вновь почувствовал себя военнопленным. Да, пожалуй, еще острее, чем семь-восемь месяцев назад, когда он бросил оружие и поднял вверх руки, прося о пощаде.

— Много утечет воды, пока мы увидим свою Тису!

— Если вообще когда-нибудь ее увидим!

После отбоя в барак пришел Тулипан и присел на край постели Кишбера.

— Ну, ребята, — сказал он, — наши уже подъезжают к Москве. В полночь будут на месте.

Единственным ответом на его слова были раздавшиеся тут и там вздохи.

Тулипан сделал вид, что не расслышал их и не заметил глубокого молчания гонведов.

Пленные уже привыкли видеть, что капитан с утра до ночи не выпускает изо рта холодную, пустую трубку с коротким чубуком. Даже нервничая, он лишь прикусывал его и все-таки не закуривал. Однако сегодня Тулипан вдруг сам попросил табаку и набил трубку. Табак и спичку подал ему Кишбер. Когда трубка разгорелась, Тулипан обратился к нему:

— Над чем ты все размышляешь, Кишбер? Уж не изобрел ли ты какое-нибудь чудо-оружие? Как тот австриец, что просил у начальника лагеря пять килограммов свинины — хотел, видишь ли, изготовить взрывчатку, какой не знавал еще мир.

— За такие опыты и я готов взяться! — откликнулся кто-то из гонведов.

Однако даже этой шутке ответили смехом лишь немногие, да и то совсем не так, как откликаются обычно веселые люди.

Кишбер почему-то неожиданно вспомнил, что когда он посещал среднюю школу в Дьёндьёше — следует заметить, он не раз похвалялся, что закончил второй класс городского училища и ушел только из третьего, — словом, что во втором классе учитель венгерского языка Брендорфер учил его, Кишбера, будто историческая миссия Венгрии — защищать Запад от Востока.

— Как же это, выходит, — спрашивал теперь Кишбер у Тулипана, — что мы хотим завоевывать венгерскую свободу в содружестве с Востоком?

Ответить на этот вопрос вызвались сразу многие.

Однако ни один гонвед так и не сумел дать правильного ответа. Это не очень огорчило Тулипана, хоть он и знал, что вовсе не случайно никто из пленных до конца убежденно не опроверг старую лживую теорию, которой было одурманено в Венгрии великое множество голов. Капитан понимал: сейчас, когда гонведов обуяло тоскливое чувство заброшенности, не только какой-то там солдатик Кишбер, но и большинство из них, людей, прочитавших за всю свою жизнь одну-единственную книжку, естественно, должны вспомнить именно то, о чем она им поведала.

— Восток и Запад… Что, собственно, означают два эти слова? — задал вопрос Тулипан, напрасно прождав, когда сами гонведы рассеют сомнения Кишбера. — Да-да, что они значат?.. На востоке встает солнце, на западе оно садится. Но где точное место востока и запада? По отношению к России — Венгрия запад, по отношении к Франции — она уже восток. Если находишься в Венгрии — востоком будет Россия, а очутишься в Китае — Россия станет западом.

Мир делится не на Восток и Запад, а на угнетенных и угнетателей. Больше того, в настоящее время в мире уже существует народ, не знающий ни угнетателей, ни угнетенных. Это советский народ. В чем же историческая миссия венгерского народа? Разве не в том, чтобы бороться и отвоевать себе свободу, а отвоевав, защитить ее?

По общему молчанию Тулипан понял, что на вырвавшийся у Кишбера совершенно невольно, без какого бы то ни было дурного умысла вопрос он не дал пока удовлетворительного ответа, а ведь иные могут спросить его об этом отнюдь не праздно, а со злым умыслом. Слушая его рассуждения насчет Востока и Запада, все большее число гонведов начинало в раздумье припоминать, что ведь и они где-то когда-то слыхали, будто Венгрия — бастион Запада…

— Кажется, слова мои на вас нагоняют скуку? — спросил Тулипан. — Сказать по правде, они и на меня тоску наводят.

Он поскреб седую, с редеющими волосами голову и глубоко вздохнул. Потом тыльной стороной ладони разгладил в обе стороны свои усы.

— Вот послушайте-ка, ребята! Сейчас я кое-что вам расскажу. Только глотку драть мне неохота, а потому давайте поближе.

Все сбросили с себя одеяла и присели на корточки возле Тулипана. Другие перебрались на ближайшие койки.

— Мне, ребята, уже не раз случалось сетовать, что, живя в Венгрии, я не имел возможности много читать. Знаете вы также и то, что, как только отцовский дом пошел с торгов, я подался в подпаски. Было бы, конечно, ложью утверждать, будто подпасок ничему не учится. Бедняку подпаску, если он не хочет погибнуть, необходимо знать многое. Вот я и набирался ума-разума и от гуртовщика, и от старшего пастуха, и от пастушьей овчарки, и даже от самих овец.

Но когда в учителях состоят мастера такого рода, их наука представляет интерес, так сказать, местного значения. Пока живешь на одном месте, все это непререкаемая истина, а сорвал тебя ветер, и от нее остается один только прах. Впрочем, обрел я там и некоторые не совсем бесполезные знания. Назову хотя бы одно: научился варить пастушеский гуляш. Вот это, знаете ли, блюдо! Попрошу как-нибудь разрешения у майора Филиппова и состряпаю вам заправский венгерский пастушеский гуляш. Приготовить его по-настоящему можно только на свежем воздухе. Вот пойдем с вами в лес, там этим делом и займемся. Сало, картошка имеются, лук тоже есть, паприка… гм… Паприку попрошу прислать из Москвы. Лапшу заменим вермишелью здешнего производства. Словом, ребята, сварю вам как-нибудь отменнейший гуляш.

Про пастушеский гуляш большинство пленных слышали впервые. Но при одном упоминании об отечественном, хотя бы и неведомом блюде, у всех потекли слюнки.

— Когда император Франц-Иосиф забрил меня в солдаты и я попал в число гусар, или, как их называли, «красных дьяволов», мне довелось и там многому научиться. Однако и гусарская наука не пошла мне впрок, когда я очутился в плену в Сибири. Ведь я уже говорил вам, ребята, что в Сибири у нас было два вида лагерей. А вот о том, каким образом из бедного пасынка Ижака превратился я в законного сына Венгрии, как начал отстаивать свои права, — такой истории вы еще от меня не слышали.

Итак, в царское время в Сибири существовало два вида лагерей для военнопленных. В одних жили господа офицеры, в других изнывали пленные солдаты и унтеры. Господа офицеры получали за счет венгерской казны по шестидесяти рублей жалованья ежемесячно, а мы, рядовые, — ровно ничего. Большие деньги представляли собой тогда шестьдесят рублей. Их хватало и на мясо, и на рыбу, и на хлеб, чай и сахар, словом, на все, что имелось в лагерной лавочке. Не исключая водки с вином и даже женщин, которых конвойные тайком приводили к господам офицерам.

Мы же получали продовольствие, как говорится, натурой Что такое была выдача натурой? Я бы соврал, сказав, что значило не получать ничего. Кое-что нам перепадало… Ну, например, давали нам суп. Только варился он не из картофеля, а из картофельной шелухи. Давали и кашу. Однако мышиного помета было в ней больше, чем крупы. Вместо муки мы получали хлеб, состоявший почти из одной плесени. Его у нас так и звали: не плесневелый хлеб, а хлебная плесень. Всем этим мы и жили.

Иной от такой кормежки протянет три-четыре месяца и непременно скапутится. Не сотни, а тысячи венгров погибли в те времена в царской Сибири от голода, холода, грязи, эпидемий… Господа офицеры не раз высказывали нам свое «сожаление». А мы в ту пору были до того забиты, что никому даже в голову не приходило бросить им в ответ: нам, дескать, требуется не ваша жалость, а еда, дрова, мыло, лекарства…

Не помню точно когда, только в соседний с нами офицерский лагерь прибыл молодой прапорщик. Шептались про него по углам, будто там, в Венгрии, он слыл, как тогда говорилось, большим социалистом. Прапорщик тут же увидел, что дела в нашем солдатском лагере из рук вон плохие, вовсе даже прескверные дела. Он понял: надо не просто пожалеть попавших в беду людей, а как-то им помочь. И он тут же взялся за спасение гибнущих гонведов. Однако начало вышло неважное. На офицерском собрании, первом и последнем, в котором он участвовал, прапорщик предложил господам офицерам пожертвовать из своего шестидесятирублевого месячного жалованья по три рубля на провиант для голодающих солдат. Сам же дал на это дело не три, а тридцать рублей.

Господ офицеров предложение прапорщика не на шутку возмутило. Один заявил, что он действует не по уставу, другой обвинил его в антипатриотизме, ибо своим предложением он якобы выставляет венгерское офицерство в смешном виде перед лицом немецких и австрийских офицеров. Словом, все, кто как умел, обрушились на молодого прапорщика с различными обвинениями. А что до денег, никто давать их не соглашался. Господа офицеры устроили нашему прапорщику настоящий бойкот.

Может, вы думаете, что наш прапорщик после всего этого нос повесил? Как бы не так… Правда, он сгорал от стыда, что венгерские офицеры оказались такими себялюбивыми и эгоистическими людишками, но отлично сознавал, что изменить их нрав ему не под силу. Его занимали совсем не они. Он стремился помочь простым гонведам. Сделать это было нелегко, но совершенно необходимо…

Несмотря на свою молодость, прапорщик этот много чего успел повидать и услышать, изъездил немало стран и знал множество людей, как хороших, так и дурных. Каждому из нас такие люди знакомы тоже. Но этот молодой человек обладал исключительной способностью не путать одних с другими. За годы своих странствий он встретился с большевиками и многому от них научился. И вот, увидав, как венгерские господа безучастно и сложа руки смотрят на гибель одетых в военную форму венгерских рабочих и крестьян, он подумал, что ведь и здесь, в Сибири, находится множество большевиков, которых сослали сюда на поселение царские жандармы.

«Уж кто-кто, — размышлял он, — а большевики погибающим солдатам помогут!» Ему удалось связаться с ними. В те времена он только думал о том, чтобы они помогли ему спасти военнопленных от голодной смерти. Он, вероятно, лишь смутно предчувствовал, что те связи, которые он налаживал с русскими большевиками, в конечном счете могут решить и решат судьбу всего венгерского народа… Вот как оно было!

Тулипан замолчал. Барак тоже безмолвствовал.

Никто не нарушал тишину.

Широко раскрытые глаза гонведов не отрывались от лица капитана.

— Потом прапорщик начал проводить в нашем лагере беседы, — снова заговорил Тулипан. — Тогда-то я впервые и узнал, что такое социализм, коммунизм… и еще многое-многое другое, что до той поры никогда не западало мне в голову.

Неторопливо набив свою трубку, Тулипан зажег спичку и держал ее над трубкой так долго, что огонек добрался чуть не до ногтей.

Может, он ждал, не заговорит ли кто из пленных? Ожидания были напрасны. Гонведы лишь молча смотрели ему в лицо, в течение нескольких секунд озаренное желто-красным огоньком горящей спички.

Тулипану не оставалось ничего другого, как продолжить свое повествование.

— После победы Великой Октябрьской революции я вступил добровольцем в ряды Красной гвардии, из которой впоследствии выросла Красная Армия. Не скоро кончился бы мой рассказ, если бы я вздумал подробно перечислять, в каких местах пришлось мне повоевать за три года гражданской войны. Видел я обращенных в бегство солдат многих армий: и англичан, и американцев, и французов, и даже греков… Но вот гражданская война кончилась, мы победили. Будучи солдатом, я не ведал других забот. А после победы появились и они. Что теперь делать, куда податься? Сбросил я военную форму, товарищи спрашивают: что умею делать? А я в ответ только в затылке почесал — кудри у меня тогда были густые-прегустые и каштановые — да усы подкрутил — они еще не были такими длинными и седыми, как сейчас. Словом, когда вопрос был повторен, оставалось еще раз почесать за ухом. Товарищи все поняли.

— Пойдешь учиться, Тулипан! — сказал мне один седой большевик.

— Учиться? На старости-то лет! — изумился я.

— У нас нет старости! — ответил седоволосый. — Пойдешь в университет.

— В университет? — воскликнул я в испуге. — Да ведь я с грехом пополам пишу и считаю…

— Вот потому-то и необходимо учиться.

Дальше все произошло именно так, как предсказал седоволосый, — продолжал Тулипан. — Меня, бедного крестьянского парня, которого в Венгрии после разорения отца не пустили даже на порог начальной школы, теперь послали в Москву, в университет. Да еще в какой!.. Почему же ты, Кишбер, не спрашиваешь, что это за университет, где я учился? Ну, раз не спрашиваешь, скажу сам: поступил я в так называемый Западный университет Опять ничего не спрашиваешь? Что ж, добро! Словом, в Москве в те времена был организован специальный университет для обучения рабочих и крестьян, попавших в Советскую Россию с запада, которых у себя на родине, в Англии там, во Франции или Германии, вообще во всех западноевропейских странах, на пушечный выстрел не подпускали ни к каким учебным заведениям.

Вот таким, значит, образом и получилось, что сыновья так называемого «цивилизованного Запада» первые начатки знаний о том, что Земля вращается вокруг Солнца, приобретали в Москве. После годичных подготовительных курсов был в этот университет принят и я. Но хочу вам сейчас рассказать не об этом, а о том, как в летние каникулы послали нас, слушателей Западного университета, путешествовать по Советскому Союзу. Узнайте, мол, советских людей поближе. Вместе с большой группой студентов я отправился в Баку. Скорым поездом езды до него от Москвы три дня и три ночи. А известно ли вам, ребята, где находится Баку?.. Город этот далеко на востоке, у границы с Азией, на самом берегу Каспийского моря.

Добрались мы туда и глазам не верим! Такого нам еще в жизни видеть не приходилось. Под бледно-голубым сияющим небом, на берегу темно-синего моря, позади ветхих грязных трущоб вздымался целый лес высоченных нефтяных вышек. До революции бакинская нефть принадлежал банкирам: бельгийцам, шведам, французам, англичанам На свои баснословные барыши они строили себе дворцы в Париже, Брюсселе, Стокгольме и еще черт знает где. А бакинские рабочие-нефтяники жили в те времена в выдолбленных по горному склону пещерах или ютились в дощатых конурах.

По улицам города, как в старых-престарых сказках проходили караваны верблюдов, разъезжали люди на мулах, шагали ослы-водоносы, мелькали одетые в черные до пят платья, закрытые паранджой женщины, шествовали длиннобородые муллы в тюрбанах, кричали нищие, рыскали бездомные собаки… И всюду — грязь, мусор, распространявшие такое ужасное зловоние, что у нас с непривычки кружилась голова. Тут же, на улице, ковал железо кузнец, а какой-то пожилой подмастерье раздувал ему мехи; сапожник латал под открытым небом сапоги или сандалии, а рядом терпеливо дожидался босой клиент; на улице шил и кроил портной; здесь же стирала прачка, стряпал повар, а в двух шагах от них учил ребят учитель… Эх, чего только ни делали на этих узких, грязных, вонючих улочках!

— Восток! Настоящий средневековый Восток! — качали головой студенты-западники.

В городском совете, в бакинской ратуше, нам показали план реконструкции города и дали подробные объяснения. Мы и верили и не верили в чудо, которое должно произойти с городом согласно этому плану. Признаться, скорее не верили. Один мой однокурсник, француз, сказал:

— Сначала нас учили не верить, что бог творит чудеса, а сейчас хотят внушить, что чудеса могут творить люди.

С тяжелым сердцем легли мы спать в тот вечер. В огромном зале старой царской казармы на полу были постланы для нас соломенные тюфяки. В полночь мы заснули, но солнце еще не успело взойти, как нас разбудили. Пришел некий ранний гость, престранный человек. С лица он напоминал не то китайца, не то японца, но не был, видимо, ни тем, ни другим. От настоящего китайца он чем-то отличался, но чем, я понять никак не мог.

Наш гость, еще очень молодой человек, приземистый, желтолицый, с глазами как миндалины, оказался — это выяснилось позже — тоже студентом. Одет он был… Трудно даже описать, как он был одет, но я все же попробую… В общем, наш гость был наряжен так, как это было принято у венских извозчиков первых лет правления императора Франца-Иосифа, когда еще не существовало автомобилей: пиджак в крупную клетку, такиё же брюки, вишневого цвета жилет, желтые туфли и белые гамаши. На шее ярчайший галстук бантиком, на голове черный котелок. Гость не снял его, даже присев на предложенный ему стул. В Советском Союзе подобный головной убор можно откопать разве лишь в музее, да и то навряд.

Словом, увидав такого посетителя, я еле удержался от смеха, и то лишь потому, что еще в Венгрии знал, что такое подлинное гостеприимство. Но многие из моих товарищей не выдержали и расхохотались. Остальные натянули на голову одеяла. Проглотив смех и досаду, я дружелюбно обратился к нашему раннему гостю по-русски, спрашивая, кто он такой, откуда и зачем к нам прибыл? Он назвал свое имя — я его и тогда-то еле разобрал, а сейчас и вовсе не помню — и на очень странном языке, который он, но всей видимости, принимал за русский, сообщил, что родом из Тувы, откуда приехал сюда, в Баку. Разыскал он нас потому, что слышал, будто мы студенты с Запада, а это, мол, как раз его специальность.

Меня несколько удивила подобная специальность, но я не стал вдаваться в подробности, только поинтересовался, где, собственно, находится Тува? Он с готовностью объяснил, что родина его лежит где-то на востоке, неподалеку от Китая и совсем рядом с Монголией. Ответ был дай вполне ясный и четкий, но я из него понял лишь то, что гость наш приехал откуда-то очень издалека и добираться до Баку ему пришлось то на поезде, то на верблюдах, то пароходом, а случалось, и пешком.

— Для чего же вы проделали такой огромный путь от Тувы до Баку? — задал я второй вопрос.

— Я совершил мое паломничество в Баку, — с приятной улыбкой ответил гость, — чтобы здесь, на месте, изучить западную культуру. Ведь это моя специальность.

За десять дней, проведенных нами в Баку, я частенько встречался с этим тувинцем. Мы подолгу беседовали, и немало мудрых вещей довелось мне от него узнать. В том числе и то, как глупо делить мир на Восток и Запад. Вначале меня смешила его одежда. Однако, узнав его ближе и ознакомившись с его планами, я уже не только не смеялся, но восхищался им. Тувинский товарищ беззаветно любил свой народ.

Пока Тулипан при помощи своего красноречия переносил гонведов то в Сибирь, то в раскинувшийся по берегу темно-синего Каспия город Баку, тяжелые облака заволокли луну и на лагерном дворе закрапал, напоминая о приближении осени, ленивый дождик.

Но гонведы не слышали этого тихого накрапывания. Не замечали они и того, что давно сидят в кромешной тьме.

— Полночи, пожалуй, проговорили, — очнулся наконец Тулипан. — Наши, должно быть, добрались уже до Москвы. Будем надеяться, они нас там не подведут! Славные ребята, орлы! Хорошо, что вы избрали именно их.

— Пастор, Шебештьен…

Кишбер перебирал имена всех пятерых посланцев и, называя каждого, неизменно добавлял:

— Малый что надо!

Гонведы поддакивали:

— Парень хоть куда!

Кто-то сказал:

— Хороший товарищ!

— Ну, ребята, пора и честь знать! Давайте поспим, — попрощался Тулипан. — Спокойной ночи. Пусть всем вам приснится новая Венгрия, наша Венгрия — та, которую мы будем вместе строить.

* * *

Темный, с погашенными огнями поезд, на котором ехали Пастор и его друзья, в полночь прибыл на один из московских вокзалов. Матово-лиловые лампочки указывали пассажирам, где находится выход, а бледно-красные огоньки обозначали, что «хода нет». Вокзал был тускло освещен, и можно было лишь догадываться о его огромных размерах.

Возле выхода на привокзальную площадь пятерых делегатов и их сопровождающего ожидала грузовая машина. В кабине рядом с шофером сидел молодой офицер. Он спросил у сопровождающего капитана пароль. При свете карманного фонарика офицер тщательно изучил предъявленные капитаном документы и, найдя их в полном порядке, сказал:

— Садитесь в машину!

Город, погруженный в темноту, был полон звуков. Со звоном и звяканьем проносились трамваи без огней, гудя, мчались автомобили. Заводы и фабрики, мимо которых пробегал грузовик с венгерскими военнопленными, свистели, ухали, стучали, грохотали.

Не было тишины и в беззвездном небе… Над городом кружили самолеты. Слепящие лучи прожекторов лизали и ощупывали небосвод. Какой-то луч равномерно, как часовой маятник, качался из стороны в сторону, другой вонзался кинжалом в облака, третий стоял неподвижно, похожий на громадную заводскую трубу.

Под облаками висели огромные воздушные шары, напоминавшие по форме то мяч, то колбасу, то самую обыкновенную кухонную скалку. Стоило одному из прожекторов осветить такой воздушный шар, и он мгновенно начинал сверкать, подобно алмазу.

Уловив в свои сети самолет, сноп прожекторных лучей сопровождал машину и не выпускал до тех пор, пока летчик не подтверждал условной ракетой, что он «свой».

— Двенадцать лет мечтаю увидеть Москву! А тут на тебе — ничего не видно, — очень тихо проговорил Мартон Ковач.

— Бывало, господин лейтенант Збораи подбадривал солдат, обещая, что рано или поздно они попадут в Москву. Вот я и в самом деле в нее попал, — сказал с усмешкой Телекеш.

Пастор молча глядел вверх. Может быть, он отыскивал там небесные светлячки своей матушки?

Ковач восхищался волнующей игрой прожекторов.

— Москва! — вдруг крикнул он прямо в ночь.

Машина выехала за пределы города и прибавила скорость. Но как ни спешил грузовик, лучи прожекторов не отставали от него, продолжая плясать над головами пятерых мадьяр. А в этих головах внезапно вспыхивали сотни и сотни мыслей, то и дело обгоняя и вытесняя одна другую.

— Москва…

Не прошло и часа, как машина достигла цели своего маршрута.

Пароль. Проверка документов.

Какой-то старший лейтенант пересчитал гонведов:

— Раз, два, три, четыре, пять.

Ворота распахнулись. Пять венгров вошли в затемненный двор, который приветствовал вновь прибывших гостей ароматом цветочных клумб.

— Проголодались, ребята? — спросил старший лейтенант, тот, что их пересчитывал.

— Как полагается, — отозвался Ковач.

В большом зале на покрытом клеенкой столике ждал венгров холодный ужин: сыр, масло, редиска, хлеб и квас. Когда они расправились с этой закуской, старший лейтенант показал их новое жилье: койки в два этажа, соломенный матрац, набитая соломой подушка, солдатское одеяло.

— Во!.. Домой попали!

— Спокойной ночи, товарищи. Приятного сна! — попрощался старший лейтенант.

Часть вторая

1. Кровавые марионетки

Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, кавалер ордена Витязей, проснулся по своему обыкновению ровно в шесть ноль-ноль.

Протер глаза и неодобрительно покосился на другую железную кровать, точь-в-точь как у него. Койки эти стояли в просторной с двумя широкими окнами палате лагерного госпиталя. На этом втором ложе, с головой укрывшись серым солдатским одеялом, громко храпел генерал-майор Енеи.

В пять минут седьмого дверь двухместной палаты отворились — не постучавшись, вошел денщик обоих венгерских генералов рядовой Бела Раган. Он нес на подносе бритвенные принадлежности — кружку с горячей водой, мыло, помазок и бритву. Это был низенький человек, говоривший всегда нараспев, тощий и плюгавый, но с молодцеватой походкой и бравой выправкой.

— Честь имею доложить, ваше превосходительство… Погода, с вашего разрешения, нынче великолепная. Вчера вечером я имел счастье лицезреть на проспекте Андраши его высочество господина регента. Господин регент в сопровождении ее высочества госпожи регентши ехал в открытой машине со стороны крепости к городскому парку. Благодарение господу, их высочества выглядели чудесно.

Намыливая мясистые щеки лежавшего в постели генерала, денщик болтал без умолку. Само собой разумеется, ни одному рядовому гонведу в присутствии высокого начальства не положено даже пикнуть без разрешения. Но Раган, бывший еще до призыва в армию профессиональным брадобреем, ловко орудовал бритвой только в том случае, если ему не запрещали болтать. Такая уж у него была привычка. А так как ремесло свое он знал превосходно, генерал прощал ему столь грубое нарушение субординации.

Кроме того, генералу было известно, что денщик страдает тихим помешательством и, по заключению врачей, неизлечим. Правда, последнее обстоятельство трогало графа Шторма довольно мало — как бы там ни было, брадобрей верный, преданный, надежный и неутомимый слуга…

Раган, владелец небольшой, полученной в наследство от отца парикмахерской в столичном районе Йожефварош, вскоре после того, как очутился на фронте, начал буйствовать.

В плену он успокоился и вот уже несколько месяцев вел себя вполне тихо, проявляя необычайную исполнительность и завидное трудолюбие.

Лишь во сне ему постоянно виделись тычихинские окопы и дремучий лес, но наяву он больше не безумствовали напротив, держался более чем смирно, только мелко стучал зубами. Снов своих он не помнил, хотя знал определенно, что ночью его терзали кошмары. Ему вечно чудился какой-то, всегда один и тот же, сладковатый смрад, а в ушах непрестанно звучало труднопроизносимое, но наводившее страх и ужас русское слово: «Тычиха… Тычиха…» Слово это заставляло Рагана передергиваться, но он против собственной воли то и дело повторял его: «Тычиха… Тычиха…»

«Очевидно, я опять переел вчера вечером в трактире «Бихари». Пора бы, кажется, знать, что есть жирное на ночь и пить красное вино мне вредно, а вот не унимаюсь! Даю слово, что нынче вечером поужинаю одной рыбой, а выпью только стаканчик фрёча».

Сон, в котором он видел регента Хорти и его достопочтенную супругу, Раган считал несомненнейшей явью и с добросовестностью сообщал теперь генерал-лейтенанту все, даже самые мельчайшие подробности этой знаменательной встречи. Весьма приметливый от природы, он мог точно описать, в каком платье была дражайшая регентша и какая у нее прическа.

— Не сочтите это оскорблением ее высочества, — доверительно бормотал брадобрей, — но хочу все же заметить… Если бы ее высочество причесывалась у меня, она выглядела бы еще красивее и моложе, чем вчера. Хотя и вчера, разумеется, ее высочество оставалась самой красивой женщиной Будапешта и могла поспорить с любой двадцатилетней красавицей, хотя, надо сказать, у нее самый никудышный парикмахер.

Наконец Раган покончил с бритьем. Зачесывая назад сильно поредевшие волосы генерала, он привычным тоном спросил:

— Одеколон, пудру прикажете, ваше превосходительство?

Ни одеколона, ни пудры у Рагана давным-давно не было, но он никогда не упускал случая задать этот сакраментальный вопрос, причем генерал в ответ лишь безмолвно покачивал крупной угловатой головой в знак решительного отказа — жест горестный, но неизменный.

Собрав на поднос бритвенные принадлежности, денщик бесшумно попятился к двери. Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм вновь укоризненно покосился на соседнюю койку, где все еще храпел генерал-майор Енеи.

В шесть часов двадцать пять минут все на том же подносе Раган принес генералу завтрак: хлеб, масло, крутое яйцо, немножечко редиски, свежий огурец и чашку чая с молоком.

Так завтракал граф Шторм ежедневно, лишь иногда вместо редиски ему подавали сливы или яблоко. Он истребил этот легкий завтрак молниеносно и одним глотком осушил чашку чаю. Убрав на поднос пустую посуду, верный Раган безмолвно исчез.

В шесть сорок пять он появился вновь, принес жестяной таз с нагретой водой. Явился с полотенцами через плечо и с металлической мыльницей в кармане. Громко покряхтывая, граф Шторм не без труда принял сидячее положение. Раган стянул с него желтовато-зеленую солдатскую рубаху, эрзац ночной пижамы, намылил мясистое лицо генерала, его мускулистые руки и волосатую грудь, после чего снял мыльную пену полотенцем. Взяв затем другое полотенце, он вытер досуха своего терпеливого клиента.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство. С вашего позволения, мне посчастливилось увидеть его высочество господина регента собственной персоной.

— Ты уже об этом рассказывал, Раган.

— Прошу прощенья, ваше превосходительство.

Денщик сунул в карман мыльницу, накинул на руку полотенца и, забрав таз, пятясь, направился к двери. Дойдя до порога, он поставил таз с водой на пол, отворил дверь и снова взял его в руки. Переступив через порог, Раган вновь поставил таз на пол и нагнулся за ним лишь после того, как бесшумно и осторожно прикрыл за собой дверь.

В семь ноль-ноль Раган в четвертый раз зашел в палату. Он облек мускулистое тело графа теперь уже в другую, желто-зеленую солдатскую рубашку, которая надевалась только днем, и подал ему его генеральский мундир с золотыми петлицами и звездами. Шторм застегнул его сам. Он сидел теперь на постели, затянутый в мундир, застегнутый на все пуговицы.

Раган осторожно откинул серое солдатское одеяло.

И сразу обнаружилось, что у генерала нет ног. Вместо них торчали куцые култышки.

Раган помог графу натянуть на них черные, с широкими красными лампасами форменные брюки. Хотя лагерный портной подшивал их уже дважды, штаны все-таки оказывались для его превосходительства слишком длинными. Затем денщик буквально обнял генерала и поднял его на руки. Когда граф очутился наконец в коляске, верный слуга прикрыл ему ноги серым одеялом.

— Разрешите проводить вас на прогулку, ваше превосходительство?

Генерал благосклонно кивнул.

В двадцать минут восьмого Раган вкатил генеральскую коляску под сень старого развесистого дуба.

— По душе ли вам это место, ваше превосходительство?

Генерал-лейтенант снова сделал утвердительный кивок.

В семь тридцать Раган принес газеты: свежий номер московских «Известий» и лондонский «Таймс» двухнедельной давности. «Известия» генерал не потрудился даже взять в руки. Не стал он читать и «Таймс», только бегло проглядел, проверяя, действительно ли англичане пишут о положении на фронтах то же самое, что было опубликовано пару недель назад в московских газетах.

Англичанам генерал-лейтенант верил беспрекословно. Что до московских газет, то тут он ставил под сомнение каждое слово. Даже тогда, когда русские и английские сводки полностью совпадали, генерал полагался исключительно на англичан, по-прежнему считая московские вести пустыми измышлениями, лишенными какого бы то ни было серьезного основания.

Ноги графу Шторму ампутировали в январе 1943 года.

В лагерь, где он теперь находился, его перевезли в марте того же года. Сосед его по палате, генерал Енеи, превосходно говорил по-русски и ежедневно переводил ему «с листа» военную информацию советского командования. Граф Шторм не раз признавался начальнику лагеря майору Иванову, что не верит ни одному слову, опубликованному в «Известиях». Больше того, даже высказал предположение, что получает не настоящую газету, а какие-то особые, лично для него составляемые и набираемые экземпляры, имеющие целью ввести его, генерала Шторма, в заблуждение.

В ответ на подобную версию майор Иванов только смущенно улыбнулся, но возражать не стал. С тех пор граф Шторм стал регулярно получать и «Таймс». Вот тогда-то, к великому его изумлению и разочарованию, он увидел, что сводки в «Таймс» совпадают со сводками «Известий». Это заставило его сделать вывод, что присылаемый ему «Таймс» тоже не настоящий, а фальсифицированный и печатается специально для него одного.

Однажды Шторм поделился своими домыслами с соседом, генерал-майором, однако благоразумный Енеи отнюдь не разделял его сомнений.

— Не думаю, — сказал он, — чтобы в глазах русских мы были столь важными персонами. К чему им такие хлопоты? Ради двух венгерских генералов, изнывающих в плену?

Шторм ничего не ответил. Поразмыслив, он пришел в конце концов к выводу, что ему совершенно неважно, о чем пишут русские, что ему абсолютно безразлично, лгут они или говорят правду. В эти дни, в апреле 1943 года, граф Шторм решил, что ему одинаково нет никакого смысла как верить, так и сомневаться. Самое важное — хорошо спать. А впрочем, даже и это едва ли имеет значение.

Вот и сегодня, лежа под сенью могучего дуба, он лишь мельком заглянул в «Таймс», пробежал набранные крупным шрифтом заголовки и нарочито уронил газету наземь. Нагнувшемуся, чтобы ее поднять, денщику граф махнул рукой — не стоит, дескать.

— Оставайтесь при мне, Раган. Если я случайно засну, покараульте!

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Из-под тенистого укрытия генерал-лейтенант Шторм наблюдал за жизнью лагеря, чему несколько мешали бесчисленные кусты и деревья. Генерал досадовал: там, где живут солдаты, во всей этой растительности никакой нет нужды. Впрочем, какие же это солдаты? Кое-кто из офицеров учится ремеслу в столярной мастерской или слесарном цехе… Рядовые гонведы слоняются по территории лагеря с книжками и брошюрками под мышкой, то и дело шныряют в библиотеку. Офицеры, унтеры, солдаты собираются вместе и не видят в этом ничего особенного. «Будто красотки с панели, — думал генерал, сурово сдвинув брови. — И еще эти штрафники из рабочего батальона!..»

Мягкий ветер приносил аромат цветущих деревьев. Где-то слышалась песня. Некий капитан прошел мимо, держа под руку — кого? — капрала!

«Удивительно ли, что мы проиграли войну? С такими вот офицерами да с распустившейся солдатней…»

И генерал-лейтенант незаметно задремал.

Раган вынес для себя из палаты стул и во исполнение приказа уселся караулить генерала. Спустя минуту заснул и он.

Во сне граф Шторм сопел, бормотал и отдувался. Раган стонал и вскрикивал.

Рагану снилось, что ему приказано идти в атаку.

Торопливо заперев на ключ стеклянную дверь своей цирюльни, он забежал в расположенный напротив трактир «Бихари», не отходя от стойки, пропустил пару стаканчиков, стремглав выбежал оттуда и встал в цепь атакующих солдат.

— Вперед! Ура!

Грохотали венгерские пушки, ухали орудийные раскаты русских. Там и сям трещали пулеметы, визжали и квакали мины. Земля под ногами дрожала, небо пылало огнем.

Из алого, как кровь, облака хлынул темно-фиолетовый ливень.

Тут сновидение Рагана исчезло, но брадобрей по-прежнему спал как убитый. Он глубоко дышал, впитывая в себя благоухание тычихинских лесов, в которых явственнее всего почему-то ощущал запах бузины.

Затем Раган снова увидел себя во сне, на этот раз близ тычихинских траншей.

Гонведов, которых по счастливой случайности не настигли ни пуля, ни мина, ни осколки снарядов, где-то рядом, у самой лесной опушки, встретило новое неожиданное препятствие: бесконечная линия внезапно разверзшихся глубоких рвов. Их весьма искусно отрыли русские солдаты. Бруствер они замаскировали травой и цветами, а траншею можно было заметить, лишь скатившись в нее. Передние ряды атакующих исчезли в этих ямах, будто сквозь землю провалились. Задние отпрянули от самого края.

— Назад! Назад! — кричал какой-то унтер-офицер.

— Ложись! — орал лейтенант.

— Вперед! Прямо через ров! Вперед! — командовал капитан.

Одни повернули назад, другие упали ничком на землю, а кое-кто опасливо спустился в тычихинскую траншею. Она оказалась необычайно глубокой, стенки ее поросли крапивой, а дно было усеяно бледно-желтыми колокольчиками.

Раган катился по отвесной стене. Он сделал попытку ухватиться за стебли крапивы, но только вырвал с корнем и, свалившись вниз, распластался на дне траншеи.

Одновременно с ним в длинный глубокий ров скатились сотни гонведов.

— Тут мы хоть в безопасности, — промолвил старший лейтенант Кешерю. — Фельдфебель Шемьен, выставьте дозорных!

Но не успел фельдфебель выполнить приказание, как ударила первая русская мина. За ней последовали вторая, третья…

Визг мин: вийй-ийй-ийй-бумм! Вийй-ий! — перекрывал отчаянные вопли гонведов.

Вийй-ийй-бумм!..

Наконец все смолкло — и завывание мин, и вопли раненых, и хрипы умирающих. В траншее воцарилась мертвая тишина. Только где-то далеко хрипло взлаивала одинокая пушка.

Брадобрей с трудом приподнялся.

Он ощупал себя с головы до ног, вытер рукавом френча нос, из которого сочилась кровь, и еще раз провел рукавом по всему телу.

— Цел и невредим!

Раган долго и громко смеялся, пошлепывая себя по ляжкам. Потом огляделся, ища товарищей. Кроме него, во рву никто не уцелел.

Он попробовал распознать трупы. Но не было и трупов, всюду виднелось сплошное кровавое месиво, из которого торчали обгорелые клочья мундиров, вырванные с корнем кусты да залитые кровью полевые цветы.

Вдоль окопа в воздухе медленно проплыла желтенькая бабочка.

Раган бросился за ней. Надо ее поймать! Он обязательно должен изловить эту бабочку, и тогда все сразу встанет на свое место: его цирюльня, трактир «Бихари», рыбацкая уха, винцо и фрёч.

Преследуя желтую лимонницу, Раган добежал до конца рва, споткнулся и упал. А когда поднялся, бабочка исчезла, словно и не было ее.

Брадобрей расхохотался.

Потом завыл:

— А-а-а-а!..

Он вскарабкался по стенке траншеи, выбрался из нее и побежал к лесу, продолжая вопить:

— А-а-а-а!

Спустя несколько секунд он достиг лесной опушки.

— Руки вверх! — крикнул кто-то по-венгерски.

Раган слышал окрик, но не видел, кто кричал. Может, это деревья?.. Может, это просто почудилось?

Он задрожал, носом шла кровь.

— А-а!..

Из-за широкого дерева вышел рослый советский офицер. Подойдя к Рагану, протянул фляжку.

Раган набросился на офицера, намереваясь укусить его.

Но кто-то подошел сзади и схватил взбесившегося Рагана в охапку.

На этом месте сон опять прервался.

Дальше Раган увидел себя уже на перевязочном пункте. Он лежал пластом, не в силах был пошевелить рукой. К нему приблизился с длинной острой иглой какой-то светловолосый русский и воткнул ее прямо в оголенную руку брадобрея. Раган даже не почувствовал укола.

Денщик генерала Шторма проснулся.

Его трепал озноб, с лица струйками стекал пот.

«Опять преследуют кошмары. Переел, перегрузился…» — решил он, вытирая рукавом лицо, — оно было все в испарине, как после бани.

Когда Раган еще только начал кричать во сне, мирно дремавший генерал пробудился и осуждающе взглянул в побледневшую, худую и костистую физиономию недисциплинированного денщика.

Сначала граф подумал, что следовало бы, пожалуй, разбудить орущего во сне солдатика, но тут же отбросил эту мысль. Брюзжа что-то себе под нос, он снова принялся следить за тем, что творится на лагерном дворе. Он даже не заметил, когда Раган окончательно проснулся.

Парикмахер сидел неподвижно, страшась вымолвить хоть слово. Теперь он был погружен в мечтания о том, как сразу же по возвращении в Будапешт незамедлительно женится. А в жены возьмет одну из подавальщиц трактира «Бихари». Вот только какую именно, он пока не решил.

Размечтавшись о подавальщицах, брадобрей почему-то ощутил во рту вкус рыбацкой ухи и пива.

Его светло-карие глазки подернула слеза умиления.

— Что угодно вашему превосходительству? Прошу прощения, только сейчас заметил, что ваше превосходительство изволит бодрствовать.

Граф Шторм безмолвствовал. Назойливый Раган повторил свой вопрос. Но генерал повелительным жестом приказал ему замолчать. Он думал. Правда, граф уже давно решил вообще перестать о чем бы то ни было размышлять. Однако сумасбродные мысли обычно бывают, к великому сожалению, не столь покорны, как придурковатые денщики. Они, эти мысли, наперекор всему лезли в его крупную угловатую голову. Всецело завладев им, они предъявляли свои права, не спрашивая особого соизволения.

Поминутно рождавшиеся без генеральской санкции, эти мысли непрестанно внушали всякий вздор о жизни, о ее высших целях. Разумеется, душу генерала терзал отнюдь не вопрос о смысле бытия всего человечества. Думы его касались только одной проблемы: ценности собственного существования. Но именно о своей собственной жизни как раз почему-то и не хотелось раздумывать генералу графу Альфреду Шторму. Он давно уже решил, что лично для него все кончено. С того самого момента, когда ему ампутировали ноги.

Дед графа Шторма, небогатый прусский помещик, поступил на военную службу к австрийцам в дислоцированный в Венгрии императорский уланский полк, где последовательно получил сначала чин старшего лейтенанта, потом капитана и наконец майора. И женился на обедневшей польской графине. С какой стати?.. Почему бы и нет! Ведь, как-никак, ему достался графский титул!

Отец генерал-лейтенанта, тоже кадровый офицер, состоял в драгунском императорском полку, который опять-таки был дислоцирован в Венгрии. В отставку он вышел в чине подполковника, женат был на дочери командира одного австрийского артполка, стоявшего под Триестом, итальянца по происхождению.

С матерью Альфред Шторм говорил по-итальянски, с отцом по-немецки, а венгерскую речь слышал только от денщиков. Восьми лет он уже числился воспитанником австрийской военной школы в Винер-Нейштадте. Первое время после получения офицерского темляка нес службу в Будапеште, в его императорского и его королевского величества егерском полку. Оттуда, учитывая, что он, кроме немецкого, почти в совершенстве знал итальянский и английский, его перевели в отдел контрразведки военного министерства Австро-Венгрии.

В качестве офицера этого отдела он провел всю первую мировую войну. Главной его задачей было неусыпное наблюдение за политической жизнью Венгрии, причем особо пристальное внимание ему надлежало обращать на враждебность, проявляемую к правящей династии, на злокозненные сепаратистские тенденции и преступное нежелание вести войну до победного конца.

В связи с этой своей деликатной миссией граф Шторм подолгу жил в Будапеште, почти безукоризненно овладел венгерским языком и познал ту непреложную истину, что, желая чего-либо достичь в этой короткой жизни, человек ни в коем случае не может и не должен скупиться и сквалыжничать.

Во время войны капитан императорско-королевской армии граф Альфред Шторм познакомился с контр-адмиралом Хорти, которому в бурном 1917 году неоднократно лично докладывал о подозрительных, если не прямо революционных, то уж, во всяком случае, далеко не верноподданнических настроениях венгерских матросов имперского флота. Правда, закончив однажды официальный доклад, капитан Шторм тут же откровенно признался контр-адмиралу Хорти, что отнюдь не располагает достаточно убедительными доказательствами, дающими основание привлечь некоторых матросов к суду военного трибунала по обвинению в измене. Но контр-адмирал благодушно заверил, что ему, Хорти, никаких доказательств не требуется.

— Во время войны всякий внушающий подозрение уже преступник. Я отдал соответствующие распоряжения.

Последнюю фразу Хорти произнес по-английски.

Контр-адмирал всегда беседовал с капитаном Штормом на этом языке.

После распада Габсбургской империи граф Шторм обосновался в Южном Тироле, где получил скромное местечко с неопределенными обязанностями и, увы, не вполне твердым окладом в отделе, принадлежавшем дальнему родственнику со стороны матери. Прочитав как-то в одной из итальянских газет сообщение о том, что контр-адмирал Хорти избран регентом-правителем Венгрии, Шторм немедленно поздравил его письмом, разумеется по-английски, и не преминул напомнить о доброжелательных чувствах, которые Хорти неоднократно проявлял по отношению к скромному капитану из контрразведки. В конце довольно пространного послания Шторм предлагал новоявленному главе государства свои услуги. Пять недель спустя пришел ответ. Правда, не от самого Хорти, а из политического отдела будапештской государственной полиции. Графа Шторма приглашали в Будапешт.

По прибытии туда граф имел сначала беседу с заместителем начальника этого отдела, а на следующий день встретился и с начальником. Прошла еще неделя, и граф получил аудиенцию у самого правителя. После этого в чине майора Шторм был зачислен в кадры Национальной армии и получил должность в министерстве обороны. Во время аудиенции Хорти предупредил графа, что ему придется изучить венгерский язык.

— Язык трудный, но освоению поддается, — сказал он, само собой, по-английски. — Я тоже думаю им заняться.

Итак, граф Альфред Шторм натянул мундир майора венгерской армии. В то время ему было тридцать два года. Высокий и стройный, с гибким, хорошо натренированным телом, он отлично танцевал, великолепно фехтовал, превосходно плавал и недурно играл в теннис. Он был элегантен, обладал прекрасными манерами, но, к сожалению, его оклад далеко не покрывал всех расходов, связанных с великосветскими развлечениями.

В самом скором времени молодому графу пришлось завязать знакомство со многими известными в столице ростовщиками. А когда они стали уж слишком беспардонно наседать на него, Альфред Шторм решил жениться. В жены он надумал взять дочь какого-нибудь банкира с Липотвароша, крупного коммерсанта или другого толстосума в том же роде. С этой целью он принялся усердно посещать журфиксы и семейные балы, добросовестно подыскивая себе наиболее перспективного тестя. Но пока залезший по уши в долги майор подбирал себе денежный мешок с дочерью на выданье в придачу, его успели назначить военным атташе при венгерской миссии в Лондоне.

Нанося прощальный визит в управление государственной полиции, Шторм пожаловался начальнику политического отдела, что его шантажируют и всячески донимают ростовщики. Полицейский комиссар заверил графа, что призовет распоясавшихся кредиторов к порядку.

Перед своим отъездом майор Шторм запасся рекомендательным письмом от графини Залаи — которую, между прочим, никогда в глаза не видел — к некоему молодому и весьма любезному подполковнику, военному атташе итальянского посольства в Лондоне. Письмо ему раздобыл начальник будапештской политической полиции. Графиня Залаи рекомендовала благосклонности итальянского подполковника своего старого друга милейшего графа Фреди, а в постскриптуме обращалась с шутливой просьбой раздобыть для графа Фреди богатую невесту.

Итальянский покровитель ввел венгерского майора в свет, причем был с ним вполне откровенен.

— Я ввожу вас, милый граф, не в самые высшие круги английского общества, — сказал он. — Но именно эти не самые высшие — круги наиболее полезны в деловом отношении. Вам придется играть в теннис и гольф не с прирожденными аристократами, а с денежными тузами Англии. Должен вам заметить: в Англии денежный человек совершенно иного склада, чем, например, в моем прекрасном отечестве или на вашей очаровательной родине. Наши соотечественники-бизнесмены вечно ломают голову, каким бы новым мошенничеством умножить свои богатства. А их английские собратья озабочены в настоящее время тем, как бы заставить всех прочих смертных начисто позабыть о махинациях, принесших несметные богатства британским делягам.

Шторм научился составлять партию в гольф, когда это нужно, и заметно усовершенствовался в теннисе. С будущей своей супругой леди Белл он познакомился как раз на теннисном корте. Леди Белл на самом деле была вовсе не леди, однако все называли ее именно так. Дочь крупного торговца, она успела развестись со своим первым мужем и в то время, когда майор Шторм принялся за ней ухаживать, была в самом расцвете. Это была высокая пышная белокурая особа. Галантные люди уверяли, что она с графом одних лет.

Первый муж леди Белл, гусарский офицер французской службы, носил некое громкое историческое имя. Брак их нельзя было назвать счастливым. Французик за неполные три месяца спустил в Монте-Карло весьма солидное приданое жены, но поскольку при этом тесть его, крупный чаеторговец, проявил себя «глупым скрягой» и даже, более того, «человеком дурных манер», грешный муж леди Белл перевелся в кавалерийский полк, расквартированный где-то у черта на рогах в Индокитае. Жену миляга-гусар оставил в Лондоне. Французский офицер с исторической фамилией превосходно доказал, что галльская аристократия вняла голосу истории и научилась разбираться, почем фунт лиха. Он выразил полнейшую готовность отступиться от леди Белл и дать согласие на развод, но… при условии, что ему будет вручена кругленькая сумма.

В свете таких обстоятельств становится до известной степени понятно, почему британский чаеторговец довольно косо взирал на ухаживания графа Шторма за своей дочерью. А когда влюбленный граф попросил у него руки леди Белл, почтенный бизнесмен потребовал некоторой отсрочки, чтобы подумать.

— Признаться откровенно, граф, один раз я уже здорово обжегся на чужеземной аристократии. Правда, то был француз, а вы… вы всего только болгарин.

— Венгр!

— Ну хорошо, пусть венгр. Стало быть, не болгарин, а венгр. И все-таки, граф, вам не следует на меня обижаться, что я принимаю так близко к сердцу судьбу своей дочери. Поэтому… Словом, договоримся: месяц вы потерпите. Через месяц я скажу вам «да» или… Надеюсь, впрочем, что это все же будет «да».

— Что мне делать? — вопрошал венгерский граф итальянского подполковника, который за это время успел превратиться в его неизменного советника. — Что же делать?

— Ничего! — рассмеялся итальянец. — Старый работорговец (истинным источником богатства будущего тестя была отнюдь не торговля чаем, а поставки за границу индийских и малайских рабочих) или, если хотите, старый денежный мешок считает себя хитрой лисой, тогда как на самом деле он сущий осел. Теперь младший брат леди Белл станет наводить о вас справки в Будапеште. Он служит лейтенантом где-то в Египте и тесно связан с секретной службой. По всей вероятности, он напишет в Будапешт нашей общей знакомой графине Залаи. Во всем следует положиться на нее.

Граф Шторм незамедлительно известил шефа будапештской политической полиции, с которым и без того находился в регулярной переписке, что скоро кое-кто из Лондона пришлет неофициальный запрос о его денежных делах и положении в обществе. Сообщил он и о причинах этого острого интереса, не забыв при сем упомянуть имя графини Залаи.

Спустя три недели состоялась помолвка, а еще через полтора месяца — свадьба.

На ужине после венчанья отец леди Белл, с известным раскаянием и в то же время нисколько не роняя собственного достоинства, заявил зятю:

— По-видимому, не все иностранные графы подлецы.

Счастливый отец новобрачной пожелал, чтобы молодая чета совершила свадебное путешествие по северным краям, где-нибудь в горах и фьордах Скандинавии.

— Только как можно подальше от Монте-Карло!

* * *

Чаеторговец недооценил своего второго зятя. Граф Шторм отнюдь не собирался продувать в картишки приданое жены. Кстати, оно оказалось куда более скромным, чем то, которое промотал первый муж леди Белл, но по венгерским понятиям все-таки составляло весьма изрядную сумму. Альфред Шторм распорядился разумно. Первым делом он заткнул глотку своим будапештским кредиторам и рассчитался с лондонскими ростовщиками, с которыми уже успел войти в прочный контакт, причем посредничал все тот же итальянский подполковник. Кроме того, пришлось по дружбе отвалить немалый куш и самому итальянцу.

Шторм ежемесячно получал от тестя достаточно солидную ренту, чтобы графская чета имела возможность жить соответственно своему рангу. Словом, брак оказался безмятежно счастливым. Супруги не столь сильно любили друг друга, чтобы любовь мешала выполнению их светских обязанностей, а эти последние в свою очередь настолько ценили их, что у молодоженов не хватало времени, чтобы надоесть и опротиветь друг другу.

Графиня Белл была в полном смысле слова светской дамой и своим тонким чутьем и деловитостью неутомимо содействовала карьере мужа. Детей у них не было. Зато в течение двенадцати счастливых лет, которые граф провел с женой в Лондоне, он сделал солидную карьеру, став сперва подполковником, а вскоре и полковником.

Когда Альфреда Шторма отозвали в Венгрию, графиня вначале сильно испугалась, но вскоре полюбила Будапешт, удостоверившись на личном опыте, что ежемесячная отцовская рента здесь, на берегах голубого Дуная, куда весомее, чем в туманной столице Англии. А когда вдруг выяснилось, что в этой самой Венгрии она, леди и Белл, из дочери простого чаеторговца с подмоченной репутацией и сомнительными манерами превратилась в потомка древнего английского аристократического рода, чьи предки играли немалую роль как полководцы и дипломаты еще во времена Тюдоров, графиня Шторм стала самой рьяной венгерской патриоткой. Венгерские газеты охотно смаковали все подробности ее заново сочиненной биографии.

Графская чета и в Будапеште продолжала жить все так же счастливо. Графиня Белл завязала горячую дружбу с графиней Габриэллой Залаи, или попросту Габи, очень стройной, спортивного телосложения блондинкой, правда, уже не слишком молодой. А Габи почти ежедневно встречалась с супругой регента Хорти. Она-то и ввела графиню Белл в круг друзей венгерского правителя. Ее высочество регентша очень полюбила английскую аристократку, славившуюся безукоризненными манерами и непринужденной элегантностью.

Разразившаяся в это время германо-английская война привела графа Шторма в ужас. Графиня же, напротив, приняла весть о второй мировой войне с истинным, вошедшим в поговорку британским хладнокровием. Граф опасался, что может лишиться ежемесячной английская ренты. Смогут ли они жить теперь на широкую ногу, как и подобает истинным аристократам?!

— Фреди, — заметила графиня, когда он поделился с ней своими опасениями, — вы, как я вижу, до сих пор еще недостаточно изучили англичан.

И она оказалась права. Больше того, выяснилось, что даже сама леди Белл не вполне знает своих соотечественников. Вопреки состоянию войны их месячная рента регулярно доходила до них при любезном посредничестве швейцарского банка, к тому же, учитывая военную обстановку, тесть даже повысил размеры ренты.

Графиня гораздо чаще стала теперь писать обожаемому папеньке и столь же часто получала вести из Лондона. Ввиду военного времени переписка шла исключительно дипломатической почтой: венгерский дипкурьер вез письма графини в нейтральный Цюрих, а его швейцарский коллега доставлял их оттуда в Лондон. Ответы приходили тем же путем.

Вместе с письмами графини в Англию отправлялись и скупые слова привета, посылаемые в Лондон графиней Залаи некой старинной приятельнице. Приятельница эта никогда ей, правда, не отвечала, тем не менее графиня Залаи продолжала прилежно отсылать свои приветы.

В этот период на вилле графа Шторма, в лучшем квартале столицы — на Розовом Холме, — встречались руководители гонведства и правые политики со многими иностранными дипломатами, от крупных до самых мелких. Здесь в салоне также нередко появлялись заправилы венгерской прессы и будапештские корреспонденты иностранных газет.

Графиня Белл проявила себя чрезвычайно любезной, внимательной и, главное, гостеприимной хозяйкой. Большую и бесценную помощь оказывала ей по этой части ее верная подруга графиня Залаи. Именно она первая принесла Шторму весть о том, что его давняя мечта осуществилась. Скоро, мол, граф сможет нашить на свои брюки генеральские лампасы. Весть оказалась достоверной. Что касается источника, из которого была эта информация почерпнута, — официальный вестник, надо заметить, сообщил ее на целых пять дней позже, — то графиня не была склонна выдавать его не только Альфреду Шторму, но даже его очаровательной супруге.

Летом 1942 года граф Шторм был откомандирован на фронт.

Накануне его отъезда графиня Залаи постучала к нему в кабинет как раз в тот момент, когда он еще раз проверял содержимое своих семи чемоданов: не забыто ли что-либо такое, без чего воину на фронте никак не обойтись.

— Извините, что помешала, дорогой генерал. Мне хотелось с вами попрощаться с глазу на глаз, пожелать большой удачи и множества блестящих побед.

— Вы очень, очень любезны, графиня.

— Надеюсь, это и в самом деле так, — сказала она посмеиваясь.

Когда Габи смеялась, пленительно мерцали ее ослепительно белые зубки. В такие мгновения она казалась почти хорошенькой.

— Но я хочу быть не только любезной, а еще и полезной. Вашу судьбу, генерал, я и мои друзья принимаем весьма близко к сердцу. Поэтому выслушайте мой совет. Если капризная военная фортуна захочет, чтобы вы попали в плен, я подразумеваю в плен к русским, вам необходимо немедленно установить связь с главным бухгалтером английского посольства в Москве господином Чарльзом Грином. Хорошенько запомните это имя: Чарльз Грин.

Граф с трудом поборол изумление.

— Я? В… в плен?.. — заикаясь, пробормотал он. — Ради всего святого, что вы такое говорите, графиня? Я в русском плену?!

— Будем надеяться, что мне это только померещилось. Но мой покойный отец, советник австро-венгерского посольства в Лондоне… Вы же знаете, что я тоже родилась в Лондоне… Не любопытствуйте, все равно не скажу, в котором году!.. Словом, у отца была любимая поговорка, что человек даже в погожий летний день должен иметь под рукой зонтик. Я, конечно, понимаю, генералу в плен попасть не так легко. Хотя бы потому, что он находится далеко от передовой. К тому же русские почти уже выдохлись. Не попадете вы в плен также и потому, что граф Шторм станет, если нужно, сражаться до последней капли крови и живым никогда не сдастся. Все это, дорогой генерал, мне отлично известно. И все-таки прошу вас, запомните имя Чарльза Грина. Мистер Грин, старший бухгалтер английского посольства в Москве… Ведь правда, вы не сердитесь, что я так близко принимаю к сердцу вашу судьбу? Этим я обязана моей милой Белл и милому Джонни.

— Джонни? А кто такой Джонни?

— Ваш шурин, дорогой генерал. Брат вашей жены, капитан Кенникот, который служит сейчас в военном министерстве в Лондоне, — с очаровательным смехом сказала графиня.

— Значит, вы знакомы с моим шурином, графиня? И мой шурин… Но какое может быть дело моему шурину, если я… Ведь мой шурин…

— Вы чересчур любопытствуете, мой милый генерал. Всего не знаю даже я сама. Но прошу вас, не истолкуйте дурно, если старой деве доставляет удовольствие чуточку позаботиться о знакомых ей героях, даже когда один из них — супруг лучшей ее подруги! Ну, дорогой генерал, еще раз от чистого сердца желаю вам удачи и военных побед поистине исторического масштаба!

Пока Шторм успел сообразить, о чем, собственно, собирался спросить графиню, она уже исчезла, как-то необычайно поспешно покинув виллу. И до самого отъезда на фронт генерал с ней больше не встречался.

После ее ухода Шторм так больше и не смог сосредоточить внимание на содержимом своих чемоданов. Даже не поинтересовался, в достаточном ли количестве положили ему одеколона высшей марки и шелкового белья, которому надлежало сыграть немалую роль на фронте в борьбе со вшами.

— Черт ее знает, чего она хочет от меня, эта старая кляча? И что она сует нос куда не следует? — Он в изнеможении опустился в черное кожаное кресло. — Шурин… русский плен… проклятый, никому не ведомый Грин… К черту старую ведьму!

У Шторма разболелась голова. Он со стоном поднялся с кресла и вышел в сад. Там ему встретилась графиня Белл.

— Прошу вас, Изабелла… Скажите, знакома графиня Габи с вашим братом?

— Думаю, что знакома. Почему вас это вдруг заинтересовало, Фреди?

— Она только что молола всякий вздор насчет Джонни. Мне это чрезвычайно неприятно.

— Неприятно? — удивилась графиня Белл. — Я вас не понимаю, Фреди. Надеюсь, вы не стыдитесь своего шурина, капитана английской армии, истинного джентльмена?

— Речь сейчас не об этом, Изабелла. Мне любопытно, откуда знает графиня Габи и самого Джонни, и то, что он…

— Извините, Фреди, но если вам хочется о чем-то разузнать у графини Залаи, вам бы следовало обратиться непосредственно к ней самой. Я очень люблю и уважаю Габи, она моя ближайшая подруга… но поверьте, графиня сумеет лучше меня ответить вам, кто и откуда ей известен. Повторяю, если это вас до такой степени занимает, Фреди, — что, впрочем, мне кажется несколько странным, — почему бы вам не спросить у нее самой?

— Странно, очень странно… и пренеприятно…

— Что же именно вам неприятно, дорогой друг? Кажется, и в самом деле великие полководцы, когда вопрос касается обыденной жизни, сущие дети. Таким был герцог Веллингтон… И лорд Нельсон тоже… Вот вы, Фреди, мечтаете о великих воинских подвигах. И в то же время теряете равновесие из-за каких-то пустяков. Просто не знаешь, смеяться или досадовать. Признаться, увидав, что вы спускаетесь в сад, я, естественно, предположила и даже надеялась, что вы решили в последние минуты перед отъездом на поле брани поговорить о нашем прошлом и будущем, вообще о всей нашей совместной, такой прекрасной жизни. Взгляните, Фреди, как хороша эта темно-красная роза? Сорвать ее для вас? Вы увезете ее на фронт… Возьмите, Фреди! Очень прошу, возьмите… Как символ капли крови из самого сердца. Ведь правда, вы примете ее от меня?

В эту минуту Шторм ненавидел свою супругу. Вместо ответа он издал неопределенный звук, очень похожий на фырканье.

«Так бы и задушил тебя!» — подумал генерал.

Но уже спустя мгновенье он почтительно целовал руку жены в знак благодарности за темно-красную розу, которую графиня грациозно срезала с ветки дамским перочинным ножичком.

Ни о Джонни, ни о графине Залаи разговор между супругами больше не возобновлялся.

На фронте граф Шторм пунктуально выполнял все приказы гитлеровского командования. Однако, даже не обладая особым талантом полководца, уже в сентябре 1942 года он понял, что немцы в чем-то просчитались.

Почувствовав это, граф немедленно сказался больным и решил уехать домой, в Венгрию. В Киеве машину с больным генералом остановил раздушенный, с большим щучьим ртом подполковник Кери и вручил Шторму собственноручное письмо регента Хорти. Венгерский правитель деловым делом сообщал, что граф за заслуги перед родиной произведен в генерал-лейтенанты. Дальше Хорти обращался к новоиспеченному генерал-лейтенанту со следующей просьбой: что бы ни произошло со стоявшей на Дону 2-й венгерской армией, он, генерал-лейтенант Шторм, должен оставаться при своих войсках и обязан в любых обстоятельствах с преданностью и рвением представлять интересы как самой Венгрии, так и его, Миклоша Хорти, правителя Венгрии. Слова «что бы ни произошло» и «в любых обстоятельствах» Хорти подчеркнул дважды.

«Да пребудет с Вами на Вашем пути благословение божие, дорогой генерал», — заканчивал Хорти свое написанное, разумеется, по-английски послание.

«Гм… Уж если престарелые циники начинают взывать к богу, значит, они чуют катастрофу, — подумал граф Шторм. — Видимо, даже Хорти смекнул, что немцы проигрывают войну».

— Будет у вас для меня какой-нибудь приказ, господин генерал-лейтенант? — спросил Кери.

— Прошу, господин подполковник, прицепить мой личный вагон к любому эшелону, направляющемуся на фронт Какие новости?

— Говорят, удалось взять Сталинград. Это, несомненно, придаст войне новый размах.

— Будем надеяться. А как партизаны? Задают хлопот?

— Как вам сказать? В общем, из-за этих мерзавцев без дела не сидим. К счастью, господин генерал-лейтенант, война решается не здесь, а под Сталинградом.

Генерал-лейтенант Шторм провел в Киеве всего несколько часов.

По улицам курсировали немецкие патрули в касках. На каждом перекрестке — пулеметное гнездо, на всех площадях — батареи полевой артиллерии. Перед разрушенным до основания зданием горсовета торчало восемь виселиц с раскачивавшимися на них трупами. В числе повешенных были две женщины.

«Немцы проиграли войну, — заключил про себя Шторм. — А вместе с ней потеряли и весь свой здравый рассудок. Конечно, если он у них когда-нибудь был».

Граф нанес визит вежливости немецкому коменданту Киева. Выразил ему свое восхищение царящим в городе идеальным порядком.

Разыскал он также и венгерскую комендатуру. Настроение там царило крайне подавленное.

На фронт генерал-лейтенант вернулся спустя несколько дней после поражения венгров под Тычихой. Показное наступление, осуществленное генералом Густавом Яни по немецкому приказу, стоило жизни пятнадцати тысячам гонведов.

В конце сентября Шторма посетил неожиданный гость. Это был его ближайший лондонский приятель, итальянский подполковник, в свое время сыгравший в женитьбе графа роль свата. Бывший подполковник стал теперь тоже генерал-лейтенантом, заместителем начальника штаба 8-й итальянской армии, которая стояла по соседству с венгерскими частями. Выглядел он по-прежнему молодо, был очень любезен и, как всегда, находился в превосходном расположении духа.

— Войну мы проиграли, милый граф, — с легкостью заявил он. — Сейчас весь вопрос в том, кто ее выиграет: англо-американский блок или русские? Если выиграют англо-саксы, мы сдерем шкуру с наших солдат, так как это они причина нашего военного поражения. Если же победят русские, тогда вся наша чернь, от которой несет водкой и навозом, сдерет шкуру с нас за то, что мы развязали войну. Итак, милый граф, да благословит бог короля! Само собой, я призываю благословенье господа не на голову нашего кретина Виктора Эммануила, а на его величество Георга VI, короля английского, который хоть и ненамного умнее нашего всемилостивейшего государя, однако еще сможет кое в чем нам помочь. Разумеется, лишь в том случае, если победит. Именно потому-то я так ожесточенно и воюю против русских… Чем больше мы их уничтожим, тем вероятнее английская победа. Но мои солдаты… Впрочем, ладно! Оставим это. Мы, дорогой мой, плывем с вами на одном корабле. Надо глядеть в оба, как бы не получить пробоину!.. Что слышно о вашем шурине?

Граф Шторм думал было спросить у итальянца, какова, в сущности, отведенная ему, венгерскому генерал-лейтенанту, роль в шахматной партии, затеянной неизвестными ему игроками, которые не только переставляют фигуры через его, Шторма, голову, но играют и им самим? Он уже давно чувствует себя шахматной фигуркой в чьих-то руках, причем даже не знал, какой именно, ладьей, слоном или конем, и лишь опасался, как бы не превратиться всего-навсего в простую пешку. Хотелось ему также дознаться, кто же наконец играет в эту крупную игру и на чьей стороне двигают его, Шторма, шахматную фигуру, одетую в мундир венгерского генерал-лейтенанта?

Многое еще желал бы он узнать, но так ничего и не спросил. Предпочел просто угостить итальянца ужином из настоящих венгерских блюд. Господа офицеры провозглашали за столом пышные тосты в честь Гитлера, Муссолини и Хорти. Не обошлось, конечно, без тостов и по адресу гостя, итальянского генерал-лейтенанта. Начальник штаба корпуса подполковник Чонтош под воздействием алого венгерского вина и смутных гимназических воспоминаний сравнил итальянца с героем пунических войн римским полководцем Сципионом.

В начале декабря 8-я итальянская армия сдалась в плен русским. Заместителя начальника армейского штаба, жизнерадостного приятеля графа Альфреда Шторма, прикончили итальянские солдаты.

В середине декабря генерал-лейтенант Шторм получил от жены письмо, посланное графиней через подполковника Кери, одного из руководителей венгерской контрразведки. Из письма этого генерал-лейтенант узнал, что немцы проиграли Сталинградскую битву.

В этот период венгерские генералы один за другим спешили под предлогом болезни уехать с фронта в Венгрию. К рождеству немцы отвели свою артиллерию, которая на протяжении пяти месяцев поддерживала 2-ю венгерскую армию. В воздухе постоянно господствовала русская авиация.

Советские самолеты разбрасывали сотни тысяч листовок на венгерском языке, предупреждая венгерских солдат и офицеров, что их положение безнадежно. Листовки содержали призыв либо сдаваться в плен, либо повернуть назад и уходить домой. Указывался и точный маршрут, по которому венгерские части могли беспрепятственно, не опасаясь бомбардировок и обстрела советской авиации, попасть к себе на родину.

Теперь дело уже не ограничивалось одними генералами. Скоропалительно один за другим заболевали венгерские полковники, подполковники, майоры. Даже молоденькие лейтенанты. Начиная с середины декабря все больше расстраивалась находившаяся в руках немецких интендантов служба провиантского снабжения венгерской армии. Боеприпасы доставлялись с перебоями. В полдень второго января температура воздуха достигла шестнадцати градусов ниже нуля. Пятого января она упала до девятнадцати.

Генерал-лейтенант Шторм уже перестал ссылаться на болезнь. Отнюдь не герой, не был он, однако, и трусом. Не понимая причины, по которой вынуждают его оставаться до конца на месте, он руководствовался сознанием, что этого требует долг.

Граф находился в своей ставке, в каких-нибудь восьмидесяти километрах от линии огня, когда советские войска после часового ураганного артиллерийского обстрела прорвали оборону венгров между Тычихой и Урывом. Но генерал-лейтенант не покинул своего места даже и тогда, когда для всех стало абсолютно ясно, что 2-я венгерская армия полностью развалилась.

Нервы его не выдержали лишь при известии, что командующий артиллерией его армейского корпуса генерал-майор Енеи и начальник штаба корпуса подполковник Чонтош попали в плен. Услыхав эту весть, генерал Шторм чуть не разрыдался.

Он сел вместе с адъютантом в машину, захватив с собой всего один чемодан из семи да два рюкзака с едой и вином.

— На полной скорости в Киев! — приказал он шоферу.

В этот день, 16 января 1943 года, градусник показывал в двенадцать часов минус двадцать два градуса.

Вездеход, на котором генерал-лейтенант Шторм спасался не только от русских, но и от собственных солдат, пробежал за день довольно значительный отрезок пути, хотя от времени до времени приходилось делать немалый крюк и объезжать места, забитые остатками обращенных в бегство венгерских частей. Когда на пути генеральской машины вставал сугроб, шофер расчищал дорогу лопатой.

Тем не менее машина стала все чаще и чаще застревать. Это происходило из-за того, что снег, падавший с утра хлопьями, к вечеру смерзся и образовал обледенелые заносы. Снежный покров был уже не настолько мягок, чтобы колеса вездехода могли легко его разрезать, но и не так тверд, чтобы выдержать тяжесть машины.

На одном из поворотов вездеход провалился в сугроб по самую ось. Выбраться из него оказалось нелегко. По приказу Шторма шофер остался у руля, а сам генерал со своим адъютантом изо всех сил принялись толкать злополучную машину. Когда удалось наконец сдвинуть ее с места и вытащить из сугроба, выяснилось, что серьезно повреждена задняя ось. Повинуясь приказу генерала, шофер пытался устранить поломку, хотя отлично понимал полную бесполезность своих усилий. Все его ухищрения оказались напрасными. Вездеход окончательно вышел из строя.

Если бы Шторм имел при себе термометр, он бы увидел, что ртуть упала уже до двадцати шести градусов ниже нуля.

Сквозь сгущавшуюся вечернюю синеву невдалеке от застрявшей машины адъютант заметил какую-то халупу. Приказав шоферу остаться около вездехода, Шторм вместе с адъютантом укрылся в этой хибарке.

Двери и окна жалкой саманной постройки были давно сняты и пущены на топливо. Соломенная кровля над головой напоминала скорее решето, чем крышу. Но сложенные из самана стены пережили не только тех, кто их когда-то возводил, но и тех, кто расправился с хозяевами этого жилища.

Адъютант Шторма завесил плащ-палатками зияющие проемы двери и окон. Пока луч его электрического фонарика шарил по стенам, взгляд генерал-лейтенанта натолкнулся на кучу соломы, сваленной в одном из углов их нового пристанища.

— Вшей тут, надо думать, не оберешься, — брезгливо поморщился он.

Адъютант сходил к вездеходу и принес консервы, хлеб, две бутылки коньяку, несколько одеял. Генерал плотно закусил, обильно выпил, а насытившись, после недолгих колебаний растянулся на «вшивой» соломе. Адъютант стянул с него сапоги, кожа которых, казалось, насквозь пропиталась холодом, и положил под голову генералу свернутое одеяло, а двумя другими прикрыл его сверху.

Вскоре Шторм сладко задремал на соломенной подстилке, пропахшей смесью бензина, капусты, табака и пота. В полусне он решил непременно представить адъютанта к высокой награде.

«Возможно, мне даже удастся добиться для него немецкого Железного креста. Он этого вполне заслуживает».

В полночь мирно спавшего генерала растолкали немцы — четыре полевых жандарма. Один из них, светя карманным фонариком, внимательно оглядел адъютанта, который сидел, прислонившись к стене, и клевал носом.

— Мадьяры, — закричал немец. — Опять мадьяры, черт их подери!

И злобно рассмеялся.

Крепким тычком он привел в чувство адъютанта, а другой жандарм со всего маху пнул ногой в бок генерала.

Со сна Шторм сразу не разобрал, где находится.

— Капитан! — рявкнул он на адъютанта.

Тот выхватил из кобуры револьвер, однако немец успел перебить ему руку прикладом. Капитан выронил оружие, и, получив страшный удар по голове, мешком рухнул на пол.

Немец пнул его сапогом — может, еще жив. Но капитан не шевелился.

Генерал окончательно пришел в себя только тогда, когда двое немцев схватили его и, приподняв, швырнули в снег. Шторм не успел даже пикнуть. Как бы в напутствие один из жандармов наградил его здоровенным пинком.

Генерал тут же вскочил на ноги, порываясь было немедленно вернуться в мазанку, из которой его только что выкинули. Он потребует удовлетворения! Надо проучить этих мерзавцев! Затронута его честь, честь высшего офицера! Дворянина, наконец!..

Но инстинкт самосохранения оказался сильнее аристократической чести, и уже в следующую минуту генерал пустился наутек в противоположном направлении. Граф то и дело спотыкался, несколько раз падал в сугроб, снова поднимался и продолжал бежать. Снег каленым железом жег его босые ступни, по лбу и щекам градом катился пот.

Вездехода он так и не нашел. Тщетно искал повсюду, метался то вправо, то влево, обегал все вокруг — никаких признаков.

Наконец, чтобы как-то сориентироваться, граф Шторм остановился. Черное небо, казалось, нависало совсем низко над головой. Темно-синяя земля колебалась под босыми ногами — то вздымалась, то опускалась вновь.

— Помогите! Помогите!

Один лишь ветер отвечал на отчаянный человеческий вопль. Ветер стонал, свистел, визжал.

— Помогите! Помогите!

Внезапно генерал, готовый уже покориться неизбежной участи, увидел чудо. Или это было нечто такое, что в первую минуту представилось ему чудом. На востоке, точней, в той стороне, которую он принимал за восток, край неба вспыхнул кровавым заревом. Генерал вскочил и побежал навстречу этой полуночной заре. В конце концов он все же сообразил, что нет никакого чуда. Самый обыкновенный пожар. Вероятно, горят несколько домов, может, целая деревня.

— Лишь бы туда добраться… Боже мой, лишь бы добраться!..

Предполагаемая картина подожженной деревни действовала на него успокаивающе. Ведь там, где это происходит, должны быть и люди!.. Генерал был в этом совершенно уверен, разве сам он не посылал столько раз своих солдат на поджог…

Он бежал. Долго бежал… Но как ни торопился, ночное зарево не только не приближалось, а, напротив, как будто все больше и больше удалялось, становилось бледнее и бледнее. Генерал запыхался окончательно и, ни на мгновенье не отрывая глаз от сулящего ему спасенье пожара остановился, чтобы набраться новых сил. Над заревом кружили самолеты. В отблесках пламени они казались желто красными.

Но вот самолеты скрылись из виду. Пожар затухал. Последние вспышки, последние языки огня… Все! Конец!

Вокруг воцарилась кромешная мгла.

— Помогите! Помогите!

В ответ — только завывание ветра.

На следующие сутки — это было в одиннадцатом часу утра 17 января 1943 года — командир одного из русских стрелковых взводов лейтенант Новицкий, проходя мимо небольшого сугроба, заметил торчавшую из него голую почернелую ногу. Два красноармейца быстро разбросали снег и вытащили одетого в мундир венгерского офицера. Он был без сознания.

— Генерал! — определил лейтенант Новицкий.

— К тому же босой. Значит, бывают и такие!..

— Надо поскорее доставить в госпиталь! — строго сказал лейтенант. — По-моему, он еще жив.

Лейтенант разжал посиневшие губы Шторма и влил ему в рот несколько глотков водки. Два красноармейца принялись растирать ему снегом лицо и ноги.

Прошло несколько секунд, и Шторм глубоко вздохнул.

— Жив!

Через полтора часа генерал-лейтенант был доставлен в один из советских перевязочных пунктов.

— Придется отнять обе ноги, — заключил главный полковой врач. — Но пока держится высокая температура, об операции нечего и думать. В первую очередь необходимо ликвидировать воспаление легких.

Прошло целых десять недель, прежде чем генерала Шторма доставили на санитарном самолете в Москву, а оттуда в машине с красным крестом отвезли за двадцать восемь километров от советской столицы, в лагерь военнопленных.

Втайне генералу хотелось думать, что все происшедшее с ним за эти месяцы — только кошмарное сновидение. Разве может быть явью, что он… что он… Но вместо ног граф видел лишь две короткие култышки и, глядя на них, не верил глазам своим.

На восьмой день пребывания в подмосковном лагере, где Шторм лежал в госпитальной палате рядом с генерал-майором Енеи, к нему явился нежданный гость. Его посетил мистер Грин, главный бухгалтер английского посольства в Москве. Мистер Грин ничем не напоминал тех дипломатических чиновников, которых Шторм знал когда-то в Лондоне. Это был человек лет под шестьдесят, мешковато одетый, мямля с виду, с простецкой улыбкой. Типичный старомодный провинциальный чинуша… Отвислые его щеки были какого-то лилово-красного оттенка.

«Похож на старого глупого индюка», — сразу отметил про себя генерал-лейтенант.

Посетитель заверил графа, что тот может во всем и всецело рассчитывать на его совет и дружескую помощь, что он готов оказать графу любую услугу и предоставляет себя в полное распоряжение его превосходительства. К этому его, мол, обязывают узы старинной дружбы, связывающие его с семейством жены графа и в особенности с братом леди Белл, капитаном Джоном Кенникотом.

— Капитан Кенникот принимает очень близко к сердцу судьбу господина генерала.

Мистер Грин привез с собой также немудреные подарки: две плитки шоколада «Кола», сто штук английских сигарет, кусок отличного мыла и пачку чая. В тот момент, когда мистер Грин выкладывал из портфеля свои приношения, его худая грустная физиономия показалась генералу еще более старой и незначительной.

С тех пор господин Грин регулярно раз в месяц посещал в лагере генерал-лейтенанта. Приходил он всего на несколько минут и никогда не являлся с пустыми руками хотя подарки его, как и сам он подчеркивал, были боле чем скромны.

Весна в Подмосковье наступает поздно и длится недолго. Не успеет сойти снег, как деревья мгновенно покрываются зеленью. Затем почти сразу летняя жара, от которой вянут и теряют свежесть цветы.

Едва кончилась зима, Шторм начал проводить большую часть дня на открытом воздухе. Сначала Раган выбирал для него самые солнечные места. Стоило густой тени старых деревьев подобраться поближе, и денщик торопливо толкал коляску зябкого графа на солнцепек.

Но уже с конца мая Рагану пришлось выискивать для генерала не солнечные полянки, а уголки потенистее. Почти весь день просиживал теперь Шторм под развесистым дубом, скучая и досадуя на все творившееся вокруг. Ему сладко дремалось в тени дуба, а в минуту бодрствования было удобно наблюдать за жизнью лагеря, наблюдать со все возрастающим неодобрением.

Генерал не был, в сущности, дурным человеком. Самым для себя важным считал он возможность жить широко, как подобает его рангу, и, когда это ему удавалось, не возражал против того, чтобы сносно жилось и другим. Но видеть, что эти другие свободно разгуливают на здоровых ногах, тогда как он, беспомощный калека, навсегда утратил такую способность, — нет, это было выше его сил.

Он принимался строить мысленно самые разнообразные планы, хотя отлично понимал, что планы эти совершенно несбыточны и он только зря пытается себя обмануть; он не верил даже собственной лжи. Занимаясь самоистязанием, Шторм нежданно и с некоторым даже страхом обнаружил, что где-то в глубинах его души зарождается прежде неведомое ему чувство юмора.

Генерал-лейтенант прекрасно сознавал, что юмор не к лицу истинному джентльмену, тем более в столь высоком чине. И все-таки никак не мог противостоять этому исключительно плебейскому влечению. До поры до времени он еще кое-как пытался подавить это чувство, позволяя себе проявлять остроумие только мысленно. Примерно в таком роде:

«Меня всю жизнь водили на веревочке, водят на ней и сейчас. В данный момент я знаю столь же мало, как и десять лет назад, кто именно и какую игру со мной ведет. Так нужны ли ноги человеку, которого дергают за веревочку?»

Шторм в душе посмеивался над подобным остроумием и в то же время злился, что способен смеяться над этакой нелепицей.

* * *

Генерал-майор Андраш Енеи ежедневно пробуждался на добрый час позднее намеченного им накануне срока. Обычно это происходило около десяти утра. Позевывая, Енеи протирал кулаком глаза, затем еще в постели выкуривал папиросу. Покончив с папиросой, он стремительно сбрасывал одеяло, торопливо натягивал бриджи и сапоги и, с удовольствием потягиваясь, орал во все горло:

— Рага-ан!

Через несколько минут появлялся денщик, неся на подносе горячую воду для бритья. Енеи брился всегда сам, напевая при этом всевозможные венгерские, австрийские, итальянские и немецкие военные марши.

После бритья генерал-майор мылся до пояса — он любил холодную воду. Продолжал он петь и во время умыванья.

Обтерев себя полотенцем, Енеи влезал в мундир. Самая неприятная минута за весь день! У его генеральского френча имелся один грубый и непоправимый недостаток: украшавший его галун был собственноручно сфабрикован самим Енеи из жестяной банки от норвежских сардин, а звездочки генерал вырезал из крышки коробки от гуталина. Свои подлинные генеральские знаки отличия Енеи поспешно сорвал еще в тот момент, когда выяснилось, что он и его подчиненные неизбежно очутятся в русском плену.

«Пусть русские думают, что ими захвачен рядовой гонвед», — решил тогда Енеи, в эти панические минуты совсем упустив из виду, что на нем штаны с генеральскими лампасами и, стало быть, разоблачение неизбежно.

Новые же, правда не вполне по форме, знаки отличия, доставившие ему немало горьких минут, генерал Енеи смастерил еще в Давыдовке. В то время он уже отлично понимал, что русские все равно не верят, будто он рядовой солдат, да и на собственном опыте успел удостовериться, что Красная Армия обращается с военнопленными вовсе не так, как он, Енеи, столь часто и подробно изображал солдатам в своих приказах по корпусу.

Пока генерал-майор умывался, Раган успевал принести ему завтрак: тарелку супа с фасолью, картофелем или капустой, порцию сала с долькой чеснока, вдоволь хлеба и стакан квасу. Все это было ему весьма по душе. Разумеется, удовольствие оказалось бы неизмеримо больше, если бы к завтраку подавалась рюмка сливовой палинки или, за неимением таковой, хотя бы простой водки.

Он уже неоднократно обращался к главному лагерному врачу, прося прописать ему это лекарство, и каждый раз безрезультатно. Тогда Енеи пожаловался, что, не выпив за завтраком водки, он неизбежно начинает страдать несварением желудка. Вместо водки врач прописал ему касторки, но глубоко разобиженный генерал отклонил такое лечение.

Вырос Енеи среди крестьян, первыми товарищами его игр были крестьянские ребятишки, и он чувствовал, что этот деревенский дух застрял в нем навсегда. Крестьян Енеи презирал, но знал их хорошо — как плеть знает голую спину, по которой хлещет.

Отец его, отпрыск разорившейся дворянской фамилии, владевшей некогда выездом четверкой, в конце прошлого века много раз выставлял свою кандидатуру в депутаты, выступая с программой так называемой «народной» католической партии[31]. Он служил управляющим в одном из имений графа Зичи и был его доверенным лицом. Большой любитель выпить, старик Енеи проматывал свое состояние на вине и политике, но семерых своих детей неустанно поучал, как можно и должно наживаться на этой же самой политике.

— Мужика надо держать в узде, — поучал он. — Но есть среди них и стоящие. Что и говорить, крепкий мужик, владеющий полсотней, а то и сотней хольдов, — это настоящий стервец. Но его надо щадить, как брюхатую зайчиху, рождающую нам на пользу.

Двух своих дочерей старик Енеи вполне удачно выдал замуж. Четверо его сыновей изучали право — ведь юрист может сделать головокружительную карьеру. Однако никто так и не занял министерского кресла.

Только последний, пятый, по имени Андраш, вроде бы самый неприспособленный к жизни, выбился все же в люди. Сначала отец пристроил его бесплатно в кадетский корпус. В 1914 году Андраша произвели в лейтенанты, а несколькими месяцами позже он оказался в русском плену. Андраш Енеи три с половиной года провел в Сибири и научился довольно сносно говорить по-русски.

Летом 1918 года ему удалось вернуться в Венгрию, где он получил очередной чин старшего лейтенанта и трехмесячный отпуск. К этому времени Габсбургская империя уже распалась. Старый Енеи устроил избрание Андраша председателем комитета по наделу землей.

— Если, сынок, ты не хлопнешь сейчас со всех козырей и не заберешь главный куш, ты его, значит, и не заслуживаешь!

Очутившись в должности председателя землеустроительного комитета, бывший старший лейтенант стал частым гостем за столом у тех богатых помещиков, чьи земли пытались разделить крестьяне, и успел заслужить благодарность многих из этих господ. Особенно подружился он с бароном Гелбом, которому под великим секретом шепнул о готовящемся еврейском погроме.

Когда в Венгрии образовалась Советская республика, старший лейтенант Андраш Енеи сбежал вместе с бароном Голбом и его семейством в Вену, а оттуда на средства барона перебрался через Югославию в Сегед и вступил в Национальную армию. После того как пролетарская революция была потоплена в крови, армия эта, предводительствуемая Хорти, двинулась в Задунайщину и, как только румыны эвакуировались из венгерской столицы, вступила в Будапешт.

Андраш Енеи был малый из себя видный, а богатые еврейские дочки так вообще считали его красавцем. Высокий, стройный, с ястребиным носом, смуглой кожей и черными кудрями, он все же несколько напоминал провинциального барчука, но на указательном пальце левой руки он носил свой старинный перстень с печаткой и никогда не снимал его.

Он не скрывал своего пристрастия к крестьянским блюдам и крепким мужицким выражениям. Енеи был убежденный антисемит и это свое качество проявлял главным образом во время визитов к липотварошским богатеям. Однако в то же время он считал нужным время от времени заявлять в их присутствии, что лично он еврейские погромы осуждает, хотя и считает эти печальные крайности вполне объяснимыми.

Осенью 1920 года, будучи уже капитаном, Енеи женился. В супруги он взял младшую дочь барона Марцела Гелба баронессу Анну-Марию. Старшая дочь барона была выдана за владельца кожевенного завода. Енеи рассчитывал получить в приданое несколько хуторов, но ему достались лишь доходный дом в Будапеште да пачка акций. Стари барон Гелб, совладелец известной фирмы по экспорту зерна, весьма дорожил своей связью с землей и чувствовал себя счастливым, когда во время заграничных поездок писал о себе в гостевой книге: «помещик».

Андраш Енеи начал службу в Будапеште, но, так как жена любила блистать в провинциальном свете, вскоре перевелся в Сегед. Однако периферия быстро наскучила молодой чете, и, повинуясь желаниям супруги, Андраш вновь перебрался в Будапешт.

Как только Венгрия установила дипломатические отношения с Советским Союзом, майор Енеи получил назначение в венгерскую миссию в Москве. Но ни он, ни его жена хорошо себя здесь не чувствовали. Во время отпуска Енеи даже совсем было собрался начать хлопоты об отзыве на родину, но тесть отговорил.

— Радуйся, что ты не дома, — сказал он. — Если бы не дела, то бишь земля, я и сам с удовольствием поселился бы за границей.

Таким образом, в Венгрию Енеи попал только летом 1941 года, когда разразилась германо-советская война.

К тому времени старый барон Гелб переписал на него свое задунайское имение и даже передал ему права совладельца экспортной фирмы, после чего уехал в Швейцарию. А зять его, теперь уже полковник, был направлен на фронт. Поручив заботу о жене своему старшему брату Тибору Енеи, депутату от партии нилашистов, полковник укатил на Украину, где первое время командовал карательным полком, охотившимся за партизанами. Затем его сделали начальником штаба пехотной дивизии.

В июне 1942 года Енеи было присвоено звание генерал-майора, а через несколько недель он был назначен командующим артиллерией в армейском корпусе генерал-лейтенанта Шторма. За сутки до воронежского прорыва Енеи сказался больным, но отложил отъезд с передовой на пару дней ввиду большого количества багажных мест. Вот как получилось, что в ночь прорыва он находился не далее тридцати восьми километров от переднего края.

Андраш Енеи мгновенно оценил все значение воронежского прорыва и без проволочек пустился наутек, сопровождаемый начальником штаба корпуса подполковником Чонтошом. Генерал и подполковник держали путь в ставку немецкого генерала Краммера, который стоял в тылу венгерских войск. Но немцы усадили венгров в повозку и отправили обратно, к позициям венгерских частей.

Однако до своих войск беглецам добраться не удалось (если предположить, что эти войска вообще еще существовали). Наткнувшись по пути на отряд русских, Енеи и Чонтош поняли, что о сопротивлении и думать нечего. Удрать посчастливилось только генеральскому адъютанту, который следовал за повозкой верхом. Он-то и доложил Шторму, что генерал-майор Енеи и подполковник Чонтош попали в плен.

Енеи был человеком крепкого здоровья, отличался превосходным аппетитом и всегда пребывал в прекрасном расположении духа. Он любил похвастать, что может в один присест съесть жареного гуся, и весьма искренне сожалел, что в лагере военнопленных ему не представлялось случая продемонстрировать свои возможности по этой части.

После завтрака генерал-майор вышел во двор и несколько раз обошел его размеренным крупным шагом. Он прогуливался ровно тридцать минут. Эта ежедневно повторявшаяся после завтрака и ужина прогулка должна была заменить ему тренировку по плаванью и верховой езде, к которым генерал пристрастился еще до плена.

Закончив прогулку, Енеи подошел к генерал-лейтенанту Шторму, которого слегка презирал за аристократичность и не венгерское происхождение, но в то же время завидовал, что тот родом немец да еще лицо титулованное — граф.

— Садись, Андраш… Располагайся…

— Благодарю, дорогой граф. Как изволил почивать!

— Довольно сносно. А ты?

— Всю ночь снились нищие. Верный удел того, кто лег на пустое брюхо.

— Да ведь в дополнение к ужину ты умял целое блюдо жареной картошки? — изумился Шторм.

— Для голодного льва это все равно что проглотить муху.

С некоторыми отступлениями подобная беседа между двумя пленными генералами повторялась каждое утро.

Енеи опустился на подставленный ему Раганом стул.

— Будь любезен, взгляни, о чем еще сообщают эти русские.

Енеи со вздохом взял в руки «Известия», но через несколько минут швырнул газету на землю.

— Конечно, опять сводки о победах.

В свою очередь тяжело вздохнул и Шторм.

— Знаешь, Андраш, мне порой думается, что русские действительно побеждают. Разумеется, это временный, преходящий успех.

— Разреши изложить на этот счет мое собственное мнение. Тут имеются две возможности. Первая — что русские просто-напросто бесстыдно лгут и говорят о победах именно тогда, когда их бьют. Вторая, которую имел в виду ты, — что немцы из тактических соображений осуществляют планомерный отход, а русские истолковывают его превратно, принимая за собственные успехи. Для положения русских характерно, что вне зависимости от того, где в данную минуту проходит линия фронта, они свои силы уже полностью израсходовали, резервов у них больше нет. Самое тому красноречивое доказательство нам приходится сейчас испытывать на себе: не имея собственных резервов, русские вынашивают столь же фантастические, сколь смехотворные и возмутительные планы пополнения своей армии за счет венгерских военнопленных. Именно в этом смысле задумана организация так называемого венгерского легиона. Уже сама подобная идея — убедительнейшее свидетельство того, что русские выдыхаются.

Как ни странно, утешительные доводы Енеи сильно взволновали Шторма.

— Не понимаю, Андраш, почему и ты, и Чонтош только и делаете, что затеваете разговор об этом смехотворном «венгерском легионе»! Я, помните, не раз заявлял вам, что мы, мадьяры, останемся верны до конца нашему союзнику Германии, что судьба Венгрии неразрывно связана с судьбой Третьей империи. Как старший здесь по рангу, я уже давно с недвусмысленной ясностью указал на все эти обстоятельства. Не понимаю, к чему нужно вновь и вновь возвращаться к этому вопросу?

— Дорогой граф, для нас твое мнение равносильно приказу. Оно является законом для всех находящихся в плену венгерских генералов, строевых и штабных офицеров, равно как и для унтер-офицерского, капральского и рядового состава. Обязаны подчиняться ему и солдаты рабочих батальонов. Но разреши тебе напомнить, что ты не изволил читать выходящую в лагере на венгерском языке так называемую стенную газету. Она вывешена на стене солдатского барака… Чего рот разинул, Раган? Марш отсюда! Ступай на кухню, узнай, что готовят нам сегодня на обед.

— Слушаюсь, господин генерал-майор.

— Итак, — продолжал Енеи, оставшись наедине с генерал-лейтенантом, — в этой самой стенной газете наши унтер-офицеры и рядовые, более того, за последнее время даже молодые офицеры запаса черным по белому пишут, что очевидное и близкое, по их мнению, поражение Гитлера неизбежно и даже желательно. Они утверждают, что в случае, если Венгрия останется союзником, или, по их выражению, сателлитом, Германии, это поражение якобы катастрофически отразится на судьбе самой Венгрии. Иными словами, они подбивают людей на измену родине.

— Пустое. Безответственная болтовня!

— Как тебе будет угодно, господин генерал-лейтенант, но разреши все-таки продолжить. Военнопленные осуждают систему имущественных отношений в нашей стране, и в первую очередь несправедливый, по их мнению, характер землевладения. Они требуют упразднения помещичьей собственности, требуют раздела земли.

— Вздор! На то и существуют в Венгрии попы, суд, полиция, жандармы, чтобы каждого, кто лишь осмелится об этом помыслить… Есть там и каторга, а потребуется — найдутся и виселицы. Венгрией правит его высочество господин регент.

— Править-то он правит, это верно. Только осмелюсь обратить твое внимание на тот факт, что передовая свежего номера так называемой стенной газеты озаглавлена: «Хорти — к ответу!»

При этих словах лицо генерал-лейтенанта налилось кровью, казалось, его сейчас хватит апоплексический удар. Он несколько секунд ловил ртом воздух, прежде чем смог вымолвить нечто членораздельное.

— Ты… ты… ты видел это собственными глазами, Андраш? — произнес он наконец.

— Статьи не читал, но заголовок видел. Я каждое утро прогуливаюсь мимо солдатского барака.

— И… и… И ты не сорвал со стены эту пакость?

— Нет, дорогой граф. Не имел возможности. Вокруг упомянутой стенной газеты вечно толпится целый взвод гонведов. Читают.

— Приказываю немедля сорвать этот грязный листок. Понимаешь, приказываю! Немедля!

Енеи вскочил с места, вытянулся в струнку и застыл перед генерал-лейтенантом.

— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант! Но… Прежде чем попытаться выполнить приказ, разреши обратить твое внимание на то, что гонведы непременно станут защищать свою газету.

— Прикажи гонведам уничтожить этот… мерзкий листок.

— Приказать-то я прикажу, господин генерал, но… что, если они вдруг откажутся повиноваться? И тем самым… генеральский авторитет… Но если ты все-таки считаешь необходимым рискнуть…

Раган уже несколько секунд стоял возле генералов и счел момент самым подходящим, чтобы доложить об обеде: он будет состоять сегодня из щей, тушеной баранины с гарниром из риса, яблока и двухсот граммов красного вина. Рагану нравилось, что русские отмеряют вино на граммы.

— Кажется, я придумал выход из положения, граф, Знаете ли вы, Раган, что такое стенная газета?

— Имею честь доложить, господин генерал-майор, знаю. Это оберточная бумага, на которой гонведы кропают статейки, а потом вывешивают ее на стене.

— Словом, знаете? Отлично. Отправляйтесь немедленно туда, сорвите эту газету и принесите нам. Поняли? Повторите приказ! Если вам начнут препятствовать, заявите, что выполняете распоряжение, которое дал я. Нет, не я, а сам господин генерал-лейтенант.

Раган, как всегда преисполненный рвения показать свою солдатскую выправку, повторил приказ и, расправив грудь, щелкнул каблуками. Затем молодцевато зашагал по направлению к бараку.

Генералы смотрели ему вслед, пока денщик не скрылся за углом. Прошло несколько минут, и Раган вернулся. Однако стенной газеты в руках у него не было.

— Честь имею доложить, господин генерал-майор, приказ не выполнил. Гонведы напали на меня и… Их было человек пятьдесят. Может, даже больше…

— Вы им сказали, что это распоряжение его превосходительства?

— Так точно.

— Ну и что?

— Не смею повторить, ваше превосходительство. До того обнаглели, что осмелились поносить даже его высочество самого господина регента.

* * *

Кавалер ордена Витязей подполковник Элемер Чонтош ежедневно представлялся обоим генералам, хоть и не всегда точно в определенный час. Чаще всего под сень генеральского дуба он попадал около одиннадцати утра. До одиннадцати его можно было видеть в офицерском бараке беседующим с его обитателями.

Генерал-майор Енеи мысленно называл его то пронырой, то хитрой лисой, то попросту болваном, всюду сующим нос; относился к нему с искренним презрением, но, как и генерал-лейтенант Шторм, не мог без него обойтись. Подполковник Чонтош даже в лагере в полной мере сохранил свойственные ему живость и энергию. Нередко совершал глупости, но не сидел сложа руки и вечно был чем-то занят.

Элемеру Чонтошу, казалось, было самой судьбой предназначено стать начальником уездной администрации, пойти по стопам своего папеньки, который отлично умел расправляться с крестьянами, притом так, что его необычайно эффективные, остроумные меры долго потешали всю округу. Молодчиной оказался и сын его Элемер, слывший среди местных господ большим шельмой. Впрочем, это говорилось ему не в укор, а с явным оттенком похвалы.

Элемер наверняка унаследовал бы отцовскую должность, так же как и отцовскую популярность в округе, если бы по роковой случайности его интересы не столкнулись с вице-губернаторскими. В ту пору он приударял за примадонной заезжей труппы, нисколько не подозревая, что та же актриса приглянулась и вице-губернатору. У обоих были примерно равные шансы. Одним словом, старику Чонтошу пришлось подыскивать для сына новую службу. И молодой Чонтош снова стал военным.

Лейтенант Элемер Чонтош, подобно многим своим приятелям, полагал, что проблему жизненного пути — под этим он подразумевал, конечно, вопросы финансового порядка — можно полностью разрешить лишь посредством удачной женитьбы. Но так случилось, что лично для него дело устроилось совсем иначе… Элемер получил наследство.

Его дядя, старший брат отца, давно порвавший со священными семейными традициями, не принадлежал ни к служилому дворянству, ни к офицерству. Он был весьма зажиточным виноторговцем. Родичи презирали его, чурались, стыдились, но… время от времени просили у него большие или меньшие суммы взаймы. Кстати, всегда безрезультатно. Когда же этот «позор семьи» отбыл в лучший мир, выяснилось, что все свое состояние он завещал племяннику, старшему лейтенанту Элемеру Чонтошу.

Наследство состояло из провинциальной ресторации, богатейшей коллекции всевозможных гербов и образцово содержавшегося поместья с восемьюстами хольдами земли. Ресторан и коллекцию гербов Элемер немедленно продал, а поместье сдал в аренду. Для собственного пользования он оставил только замок с прилегавшим к нему парком в сорок шесть хольдов.

Поместье находилось в комитате, где с незапамятных времен обитало семейство Чонтоша, а замок был расположен более чем удобно, всего в нескольких километрах от комитатского центра. Таким образом, старший лейтенант Чонтош смог перевестись в дислоцированный в округе гонведский полк и поселился в собственном родовом замке. Спустя три месяца после этого события, уже будучи в чине капитана, Чонтош женился на младшей дочери своего старого соперника, вице-губернатора.

Брак для него оказался весьма удачным. Юная супруга Элемера чрезвычайно приглянулась сыну правителя Венгрии Иштвану Хорти, который частенько наезжал в эти края охотиться. Таким манером Элемер Чонтош в свои тридцать три года сделался кавалером ордена Витязей и майором, а в тридцать пять — подполковником. Однако на этом чине его карьера временно застопорилась, поскольку Хорти-младший обнаружил новые, еще более благодатные охотничьи угодья в другой части страны.

До войны подполковник Чонтош был румяным, склонным к полноте, голосистым провинциальным барином; в нем, невзирая на его военный мундир, все еще было нечто от уездного начальника, этакого удельного князька. С солдатами своими он обращался совершенно так же, как его отец с мужиками: Элемер не терял хладнокровия даже в напряженные моменты экзекуции! Он приходил в ярость лишь тогда, когда гонведы не восторгались тем, с какой лихостью и остроумием сам господин подполковник наказывает их товарищей. Тут уж он был беспощаден.

Чонтош был большой гурман и выпивоха. Он любил женщин, любил всех без исключения, очень может быть, даже собственную жену. Судьба, казалось, уготовила ему вполне определенную участь: что-нибудь к пятидесяти пяти годам Элемера непременно должна была хватить кондрашка, после чего его оплакивали бы трое-четверо законных детей и проклинали бы матери пятнадцати-двадцати побочных. В последних недостатка не было… Но кондрашка почему-то замешкалась. А тем временем разразилась война.

Очутившись в плену, где к его услугам не было ни женщин, ни привычной кухни, ни картишек, Чонтош похудел, побледнел, стал зябким и нервозным. Ничто его больше не занимало. Совсем случайно узнал он, что чехословаки сформировали собственную армию и уже воюют против Гитлера, но даже эта весть нисколько его не возмутила.

— Уж эти мне чехи! — только и сказал он. — Чего еще от них ждать!

Однако, когда и пленные румыны образовали Национальный комитет и всерьез приступили к формированию дивизий, Чонтош принялся рвать и метать:

— Вонючие валахи!..

Но вот вслед за румынами избрали свой Национальный комитет пленные немцы, открыто провозгласив, что их цель — «отделить судьбу Германии, судьбу немецкого народа от судьбы Гитлера». Узнав об этом, Чонтош почувствовал, что мир рушится. Тем не менее спустя несколько дней подполковник пришел к мысли, что в создавшейся обстановке ему предстоят весьма серьезные задачи. На фронте он занимал место начальника штаба армейского корпуса, которым командовал генерал-лейтенант граф Альфред Шторм. Теперь Элемер Чонтош считал своей обязанностью вновь утвердиться в той же должности.

— Мы должны доказать всему свету, — разглагольствовал Чонтош перед обоими генералами, — что мы, венгры, преданы Германии куда больше, чем сами немцы!

Шторм молчал. Енеи только гмыкал и пожимал плечами.

— Это наш нравственный долг, наш долг перед собой!

Шторм и тут не отозвался. Енеи лишь вяловато махнул рукой.

Все последующие дни Чонтош без устали носился по лагерю. Он уговаривал, обещал, просил, угрожал, хотя и сам точно не знал, какую именно цель преследует этой своей лихорадочной деятельностью. Впрочем, цель у него все же была. Он это понял, как только прочел статью в лагерной стенной газете о землевладении в Венгрии. Его возмутила следующая безапелляционная фраза: «Земля принадлежит тем, кто на ней трудится!»

Чонтош почувствовал, что мужичье опять распоясалось. А раз так, его, Чонтоша, прямой долг — принять меры к защите…

Когда сознание подсказало Чонтошу, что ему следует делать, он сразу обрел свое место в жизни, прояснилась и цель собственного существования: спасение родины. Дело «спасения родины» продвинулось бы куда живее, если бы словам Чонтоша внимала сотня-другая жандармов. Но тут приходилось действовать самолично.

Вновь и вновь перечитывал Чонтош помещенную в лагерной стенной газете статейку «Распределение земли в Венгрии». Ее автор, некий Дьёрдь Сиртеш, требовал конфискации крупных помещичьих и церковных имений, противопоставляя венгерскому помещичьему хозяйству социалистический способ сельскохозяйственного производства.

«Сиртеш, Сиртеш! — повторял про себя Чонтош. — Пусть я стану раввином, если его прежде не звали Зелигман или Шлезингер. Гм… Думаю, стоит мне лишь подать ему руку и он тут же в восторге отречется от всех своих гнусных идей».

Чонтош вызвал к себе в офицерский барак капрала Сиртеша. Тот явился. Но доложил о своем приходе не по уставу, а совсем на гражданский манер: взял и представился. Сиртеш оказался вольноопределяющимся, а до армии был преподавателем гимназии.

Подполковник долго и подробно обо всем его выспрашивал, особенно интересуясь его происхождением. Отец Сиртеша был сельский учитель, несомненнейший католик. Сам Дьёрдь Сиртеш, окончив Будапештский университет, еще год проучился в университете в Риме.

— Объясните же ради бога, капрал… Как это могло случится, что вы, истинный христианин, решились говорить… я бы сказал, о таком безрассудстве, граничащем с прямой изменой родине? Раздел земли!.. Вы только подумайте…

Сиртеш в упор взглянул на подполковника. У капрала были красивые большие серые глаза, подбородок несколько выдавался, нос был прямой, а губы узкие, плотно сжатые.

— Ну что ж, давайте потолкуем, — заявил он. — Нам действительно пора поговорить о нашей родине и рассчитаться с ее изменниками. Истинные предатели родины — это те, кто погнал венгерского мужика на войну, кто заставил его сражаться за то, чтобы венгерская земля по-прежнему оставалась достоянием герцогов, графов, епископов, банкиров. Предателями называем мы тех, кто посылал на смерть десятки тысяч мадьяр ради того, чтобы окончательно превратить Венгрию в колонию Гитлера. Но пришло наконец время…

— Капрал!

— Да, пришло наконец время…

Чонтош сдерживался с трудом. Но сил дослушать речи капрала до конца у него все же не хватило.

— Капрал! — воскликнул он. — По возвращении домой вам придется за такие речи отвечать перед судом!

— Когда мы вернемся домой, господин подполковник, судить будет венгерский народ. И притом по собственным законам.

Теперь уж и Сиртеш едва владел собой. Ноздри его раздувались, руки невольно сжимались в кулаки, голос охрип.

Чонтошу в конце концов удалось все же подавить готовую прорваться ярость. Он отлично понял, что опасность куда больше, чем он предполагал. Подполковник взирал теперь на Сиртеша, как на некое странное, непонятное и опасное существо, свалившееся на землю с неведомой планеты.

«Неужели в самом деле существуют люди — христиане, мадьяры, — которые всерьез верят, что Венгрия останется Венгрией даже в том случае, если господами и хозяевами в ней будут уже не помещики, епископы и банкиры, а крестьяне и рабочие, люди без роду и племени? Неужели они могут всерьез полагать, что, если нам, господам, придется уйти, мы так им и оставим страну в том самом виде, как она есть? Неужели они не понимают, что, уходя, мы истребим и уничтожим все и вся?»

Придя к подобным выводам, Чонтош почти совершении успокоился.

Он готов примириться с мыслью о самоуничтожении… Но с одним условием! Пусть вместе с ним погибнут и страна, и народ, и все!

Невыносимой казалась лишь одна-единственная мысль: когда его не станет, будут продолжать жить другие. Но не менее ужасной представлялась и возможность остаться существовать, не имея права жить так, как он жил до сих пор.

— Ладно, капрал, мы еще побеседуем с вами при случае. Ведь мы говорим на одном языке, венгерском, и, следовательно, рано или поздно поймем друг друга. Со мной можно договориться о чем угодно, даже о разделе земли Я никогда не возражал против того, чтобы отобрать землю у богатых евреев.

— Почему только у них, господин подполковник? А церковные имения, а графские поместья? Разве не от пота и крови мужицкой жиреют эти господа?

Чонтош попал в затруднительное положение. До сих пор вся политика сводилась для него к одному: «Бей жидов! Пинай валахов! Плюй на чехов! Держи в узде мужика! Первый человек в мире — Миклош Хорти! Армия Советского Союза — фактор несерьезный! У нее нет оружия, нет настоящих офицеров. Это сброд!..»

А тут какой-то наглый капралишка смеет разглагольствовать о характере землевладения и о разделе земли, да еще с таким ученым видом, будто знакомит школьников первой ступени с историей венгерских завоеваний. Гаркнуть бы на него: «Кру-гом! Марш!..» Но нет, не стоит, а то, упаси боже, этот проклятый капрал Сиртеш отшатнется от него окончательно.

«Тер-пе-ние, — уговаривал себя подполковник. — Тер-пе-ние. Всему свое время… Даст бог, на виселице этот наглец перестанет ссылаться на данные земельной статистики».

И подполковник Чонтош, который за последние десять лет ознакомился с одной-единственной книжкой, да и та была справочником охотника (если не считать, конечно, изданного в честь Хорти юбилейного альбома, который он поспешил приобрести), спросил вдруг Сиртеша, не поможет ли тот ему подобрать в лагерной библиотеке несколько книг, чтобы поглубже ознакомиться с вопросами, о которых так пылко дискутируют сейчас обитатели лагеря.

Библиотека помещалась в солдатском бараке, а ее дверь и окна выходили в сторону офицерского. Перед дверью, прямо во дворе, стоял сколоченный из досок, с глубоко вбитыми в землю ножками стол и перед ним две скамейки. Все это сооружение располагалось под сенью серебристой березы. К стволу дерева была прибита дощечка — на ней постоянно вывешивались свежие военные сводки на венгерском, немецком и итальянском языках. Для обслуживания военнопленных на выдаче книг работало шесть человек. Но комната была так узка и так неудобно распланирована, что книжные шкафы и полки в ней занимали почти все свободное пространство. Для шестерых библиотекарей — двоих венгров, троих немцев и одного итальянца — места хватало, но читателям, желающим взять или обменять книгу, приходилось подходить поодиночке.

Чонтошу пришлось дожидаться, пока получат книги итальянский лейтенант и немецкий солдат. Как только очередь дошла до него, к нему поспешили оба библиотекаря-венгра — они впервые видели у себя в библиотеке офицера-гонведа столь высокого ранга.

Один из них, приземистый артиллерийский фельдфебель, сообщил Чонтошу, в какие часы работает библиотека. Другой, худощавый, солдат рабочего батальона, выложил перед подполковником на стол стопку книг и стал перечислять их названия: «История ВКП(б)», роман о Доже, сборник стихов Петефи, биография Ленина, «Что такое «новая Европа» Гитлера»…

— Рекомендую «Историю ВКП(б)», господин подполковник. Эта книга проясняет многие вопросы.

Чонтош взял предложенную книгу, хотя про себя заранее решил, что даже не заглянет в нее. Нет! Так низко он не падет.

Подполковник не собирался признаваться генералам, что, увы, находится в большом замешательстве. Ведь стоит им заподозрить, что он не знает, как поступить, и оба перестанут его уважать. Между тем использовать авторитет генералов ему было необходимо для осуществления своих планов.

Теперь большую часть времени подполковник проводил среди молодых офицеров. Говорил им о патриотизме, об офицерском чувстве долга, о презрении к предателям отечества. А еще внушал он им, что отечество всегда награждает тех, кто остался ему верен, и сметет, уничтожит изменников.

Год назад все эти уроки имели бы, несомненно, успех, но здесь, в лагере, и офицеры начали уже почитывать книги и размышлять. Правда, слушали они подполковника покорно — еще жила в них и давала себя знать прочно привитая военная дисциплина. Однако все чаще попадались в их среде и такие, которые не просто внимали Чонтошу, но задавали всякого рода каверзные вопросы.

Так, капитан Пал Гардони, бледный и впалощекий брюнет, у которого глубоко сидящие глаза пылали каким то странным огнем, напрямик спросил подполковника Чонтоша:

— Если бы интересы родины пришли в противоречие с существующим общественным порядком — прежде всего, с нынешним характером землевладения, — на чью в таком случае сторону встали бы вы сами, господин подполковник? На сторону тех, кто сражается за родину, или тех, кто желает спасти крупные помещичьи владения?

— Такого положения быть не может, господин капитан! — ответил Чонтош.

— А по-моему, оно существует уже давно. Интересы венгерского народа и интересы феодального землевладения испокон веков диаметрально противоположны. Новое здесь лишь то, господин подполковник, что мы увидели наконец это непримиримое противоречие и поняли необходимость сделать для себя выбор, занять ту или иную позицию. За родину или за помещиков, за народ или за так называемый существующий строй, который держится на насилии и чужеземных штыках… Вот как стоит теперь вопрос.

К счастью, Чонтошу неожиданно вспомнился лозунг, то и дело провозглашавшийся на конкурсах переподготовки для офицеров запаса.

— Родина прежде всего, господин капитан, — наставительно, почти торжественно произнес он. И для верности снова повторил: — Родина прежде всего!

— Благодарю, господин подполковник! — ответил капитан Гардони. — Я совершенно с вами согласен. Очень рад, что мы с вами одинакового мнения.

Капитан Гардони сделался постоянным сотрудником лагерной стенной газеты, а также принял участие в работе одного из политкружков. Работал он искренне, неутомимо агитируя за создание Венгерского национального комитета. Беседовал он исключительно с рядовыми гонведами и унтер-офицерами, а офицеров чурался, чем, разумеется, хоть и невольно, только играл на руку Чонтошу. Если бы Гардони сагитировал и возглавил тех молодых офицеров, у которых постепенно открывались на правду глаза, он, несомненно, подорвал бы авторитет Чонтоша. А так сам постепенно изолировал себя от офицерства.

* * *

Капитан Гардони, капрал из вольноопределяющихся Сиртеш и трое рядовых гонведов обратились к лагерному начальству с просьбой разрешить провести конференцию военнопленных в целях подготовки к организации Венгерского национального комитета. Просьба их была удовлетворена. В воскресный день в их распоряжение предоставили помещение лагерного клуба.

В четверг после полудня, за три дня до упомянутой конференции, генерал-лейтенанта Шторма посетили двое штатских, оказавшиеся сотрудниками издаваемой в Москве газеты для венгерских военнопленных «Игаз со». Шторм узнал от Чонтоша, что оба редактора коммунисты, и одного из них подполковник слыхал уже не раз. Было ему известно также и то, что этот живого ума человек, темноволосый, очень подвижный и еще молодой на вид, шестнадцать лет отсидел в каторжной тюрьме в Венгрии и что, как ни странно, подобное обстоятельство вовсе не считается у коммунистов зазорным. Больше того, они будто бы даже гордятся своим каторжным прошлым.

— Пожимать руку бывшему каторжнику! Гм… Вполне заслуженное наказание за то, что мы в свое время оказались чересчур мягкосердечными и не вздернули подобных типов, хотя имели полную возможность это сделать. Ну да ладно, впредь будем умнее!.. Однако, чтобы достичь этого в будущем, придется теперь делать хорошую мину при плохой игре…

Так говорил Чонтош, обращаясь к обоим генералам, И они с ним согласились.

Генерал-лейтенант Шторм принял посетителей все под тем же развесистым дубом в присутствии Енеи и Чонтонша. Раган принес гостям стулья.

Один из них — тот самый, что просидел когда-то шестнадцать лет в тюрьме, — гладковыбритый темноволосый мужчина, благовоспитанный, но, пожалуй, слишком темпераментный, кое-как примостившись на неудобном лазаретном стуле, сделал подробный обзор международного положения. Он развивал мысль, что неотвратимо приближающийся крах режима Гитлера и гитлеровского террора будет для венгерского народа величайшим счастьем. Мадьяры наконец получат возможность завоевать свою свободу и независимость.

— За последние четыреста лет для этого еще ни разу не представлялось более благоприятного случая, чем в наши дни! — с воодушевлением воскликнул он. — Мы на пороге нового обретения родины!

Но особенно воодушевился бывший каторжник, когда речь зашла о движении сопротивления. Он ссылался на имена прославленных венгерских ученых, писателей, художников, которые там, в пределах отечества, смело выступают против пагубной антинациональной политики Хорти. Говорил он и о все растущем сопротивлении венгерских пролетариев, о признаках брожения среди крестьянства.

Но ожидаемого эффекта речь его не произвела. И оба генерала, и их бывший начштаба мгновенно забывали все перечисляемые им громкие имена. Они слышали их впервые в жизни. То, что гость говорил о рабочем классе, их чрезвычайно возмутило (в душе, а так-то они и бровью не повели), а при упоминании о крестьянских смутах все трое подумали, что жандармы уж как-нибудь сумеют заткнуть мужику глотку.

Обрисовав перед генералами перспективу нового обретения родины, темноволосый призвал их внести свой вклад в освободительную борьбу венгерского народа и вместе с соотечественниками сражаться за независимость Венгрии.

Чонтош прослушал доклад с интересом и некоторым страхом. Генералы скучающе ожидали, когда наконец прекратится поток малопонятных для них слов, вызывавших в них одну лишь неприязнь. И не столько своим наивным, как им казалось, содержанием, сколько непочтительным тоном и неподобающей формой.

Окончив свою речь, темноволосый газетчик попросил генералов дать ему прямой ответ. Те переглянулись и, не сговариваясь, обратили свои взоры к Чонтошу в надежде, что подполковник призовет этого необычного гостя к порядку. Но подполковник или и впрямь не разгадал их желания, или попросту не захотел его угадывать.

После долгого и неловкого молчания заговорил Шторм. Речь его была медленной и вялой.

— Ну что ж, — начал он. — Если я правильно понял, господа ждут от нас, чтобы мы снова взялись за оружие. Желание вполне объяснимое, ибо таково уж наше солдатское ремесло. То есть я имею в виду профессиональное умение воевать. Если мы получим соответствующий приказ, могу вас заверить, господа: за кого, за что, против кого и против чего надлежит нам сражаться, разъяснять нам не придется. Такие вещи никогда нас не занимали и никогда занимать не будут. Мы — солдаты, мы выполняем приказ, и все прочее нас не касается. И наоборот, без приказа, кто бы нам что ни говорил, никакие разглагольствования на нас не подействуют. Мы даже пальцем не шевельнем! Ежели вам, господа, что-либо от нас нужно, если вы чего-либо от нас хотите добиться, вам прежде всего надлежит усвоить именно эту простую истину. В случае получения приказа от его высочества господина правителя Венгрии — законного приказа, по всей форме, письменного, с надлежащей печатью — вы можете на нас рассчитывать. Но без приказа… без получения подобного распоряжения… все ваши слова окажутся тщетными. Пора же наконец понять, господа, что мы — солдаты.

Затем генерал-лейтенант пожаловался гостям на чрезмерный шум в лагере и на «не вполне безукоризненное продовольственное снабжение». Кроме того, здесь по малопонятным для него причинам нельзя достать ни будапештских, ни берлинских газет.

— Возможно, господа редакторы смогут в какой-то мере содействовать устранению этих недочетов?..

Генерал-майор Енеи не произнес в продолжение всей беседы ни слова, а Чонтош обратился к генерал-лейтенанту за разрешением высказать собственную точку зрения. Сводилась она к тому, что для всех находящихся в плену венгерских штаб-офицеров, офицеров старших и младших, унтер-офицеров, рядовых гонведов и солдат рабочих батальонов только что высказанное мнение старшего среди них по рангу генерала, его высокопревосходительства господина Альфреда Шторма, равносильно приказу. Всякий не соглашающийся с его высокопревосходительством совершает дисциплинарный проступок, а стало быть, в конечном счете изменяет своему отечеству.

— Но смею надеяться, господа, что люди, говорящие о новом обретении родины, не потерпят в своей среде предателей!

Чонтош замолчал. Темноволосый газетчик коротко ответил на жалобу генерала относительно питания, а также относительно берлинских и будапештских газет, затем встал и распрощался.

— Этот каторжник не имеет ни малейшего понятия том, что собой представляет истинный венгерский солдат, — подвел итоги генерал-майор Енеи, когда машина гостей покинула лагерь.

* * *

На воскресную конференцию явились в полном составе все находившиеся в лагере венгерские унтеры, капралы и рядовые гонведы. Из офицеров же, кроме капитана Гардони и двух юных лейтенантов запаса, не пришел никто. Доклад о политическом положении сделал капрал Дьёрдь Сиртеш. В прениях выступило девятнадцать человек, среди них был и капитан Гардони.

Участники конференции решили обратиться ко всем венгерским пленным, размещенным в различных лагерях, с призывом избрать своих делегатов на общий съезд, имеющий целью образование Венгерского национального комитета.

В последующие дни к генерал-лейтенанту Шторму еще дважды приезжали посетители, которые с помощью тех же доводов, что и темноволосый: «Родина… народ… независимость… свобода», — старались воздействовать на него, дабы он изменил свою позицию.

Но граф Альфред Шторм остался непреклонен, тверд как гранит.

— Я сделаю, что прикажет его высочество господин правитель Венгрии. Без его приказа и пальцем не шевельну.

Подполковник Чонтош каждый день рапортовал обоим генералам о положении в лагере.

— Этот проклятый Национальный комитет все еще продолжает занимать воображение гонведов. Да и не только их, а как видно, и господ московских венгров. Нынче ночью из какого-то лагеря прибыли пять делегатов на так называемый съезд военнопленных. Среди них находится лесник из Берегова Пастор или как там его зовут… В общем, тот самый пресловутый лесник, что заставил работать военнопленных в Давыдовке.

— И все лица рядового состава? — спросил Енеи.

— Один из них капрал и один бывший солдат рабочего батальона.

— Важно, чтобы в эту аферу не впутывались господа офицеры. Передайте, подполковник, что я запрещаю им читать всю эту тлетворную литературу и общаться вне исполнения служебных обязанностей с лицами рядового состава.

— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант. Рад доложить вашему превосходительству, что моя разъяснительная работа среди господ офицеров принесла вполне утешительные результаты. В нашем лагере лишь трое дерзнули присоединиться к так называемому антифашистскому движению, причем двое из них — офицеры запаса. Третий, капитан Гардони, к великому сожалению, кадровый. Я хотел просить ваше превосходительство вызвать к себе капитана Гардони для рапорта. Быть может, несколько сказанных вашим превосходительством слов благотворно подействуют на заблудшего и образумят его.

— Гм… да… то есть… гм… Впрочем, полагаю, правильнее было бы вызвать его не ко мне. Пусть господин генерал-майор Енеи будет так любезен и поговорит с ним, разъяснит этому субъекту, в чем состоит долг венгерского офицера. Прошу тебя, дорогой Андраш…

Енеи скорчил кислую мину. Поручение было не из приятных, но он счел необходимым повиноваться. Встал и молодцевато щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант!

Через полчаса капитан Гардони явился к генерал-майору Енеи, который выбрал для этой встречи дальний угол лагерного двора, где, осененные кронами серебристых молодых берез, стояли стол и скамьи. Енеи принял Гардони; сидя, но не предложил ему сесть. За спиной Енеи торчал подполковник Чонтош.

— Я вызвал вас, господин капитан, потому, что до меня дошли сведения, будто вы пренебрегаете данной его высочеству господину правителю присягой и общаетесь с лицами рядового состава. Более того, вы совместно с вышеуказанными лицами проповедуете идеи, несовместимые с офицерской честью.

— Господин генерал-майор!..

— Я не кончил. Если нет на то соответствующего приказа от его превосходительства господина генерал-лейтенанта или от меня, вы, господин капитан, не имеете права так поступать. От имени его превосходительства господина генерал-лейтенанта запрещаю вам вне служебных обязанностей соприкасаться с лицами рядового и унтер-офицерского состава. Запрещаю также говорить на темы политического характера или читать по этим вопросам каким либо книги. Ваша обязанность думать исключительно о присяге, о ее нерушимой святости и о вытекающих из нее обязанностях. Вам все понятно, господин капитан?

— Да, господин генерал-майор. Есть стоять смирно, ждать дальнейших приказаний и наблюдать за развертыванием событий!.. Разрешите, однако, доложить, господин генерал-майор: такой же точно приказ был получен мной от подполковника Немеди ровно семь месяцев назад, спустя пять или шесть дней после донского прорыва. Тогда путь нам преградила немецкая полевая жандармерия. Засев в подбитом танке, она силой пулеметного огня вынуждала нас топтаться на месте. Было очевидно, что в результате такого топтанья все мы пропадем — подохнем с голоду и замерзнем. Я обратился к господину подполковнику Немеди, прося разрешения расчистить дорогу и, если понадобиться, применить оружие. Но господин подполковник такого разрешения не дал, а приказал ожидать дальнейших распоряжений и без них ничего не предпринимать. Мы повиновались, полагая, что этого требует наша воинская присяга. Сидели сложа руки и ждали «дальнейших указаний». В результате такого беспрекословного повиновения, а также нашей полной бездеятельности из застрявших на дороге четырех с половиной тысяч мадьяр погибло более трех тысяч. Господин генерал-майор! Я никогда себе не прощу, что в то время больше думал о моей присяге правителю Венгрии, чем о жизни венгерских солдат! Как я уже имел честь вам доложить, в тот раз, согласно приказу, были бесцельно загублены жизни более трех тысяч мадьяр! Остальных, то есть нас, спасли русские. Спасли тем, что взяли в плен.

Гардони сделал паузу. Пока он все это выкладывал, бледное худое лицо его разгорелось. Обычно, если приходилось выступать перед солдатами, которых его офицерское звание несколько стесняло, капитан изъяснялся довольно робко и неуклюже. Но сейчас он говорил как прирожденный оратор. Гардони сам это чувствовал, и сознание собственной смелости воспламеняло его. Особенно радовало, что теперь наконец развеялись последние остатки робости перед этим генералом, чьи петлицы вместо положенного по форме галуна украшены обрезками норвежской консервной банки.

В свою очередь и генерал Енеи был поражен и ошеломлен этим нежданным потоком слов. Нерешительно, как бы умоляя помочь, взглянул он на Чонтоша.

Но прежде чем подполковник успел прийти к генералу на выручку, капитан Гардони стал продолжать свою пылкую речь. Он все еще стоял в положении «смирно» и только в горячности изредка, отнюдь не по-солдатски взмахивал правой рукой.

— В описанном мною случае, господин генерал-майор, дело касалось жизни четырех с половиной тысяч мадьяр. А в настоящий момент на карту поставлена судьба всего венгерского народа, всей Венгрии! И бездействовать сейчас равносильно измене.

— Да вы понимаете, что вы говорите? — гневно вырвалось у Чонтоша. — Вы играете не только своим офицерским чином и честью, но и собственной свободой, даже жизнью. Вам это понятно, капитан?

— Понятно, господин подполковник. Но знаю я также и еще одно: что бы со мной ни случилось, я буду верно служить родине!

Капитан Гардони приложил руку к козырьку и, не спросив разрешения, удалился твердым шагом.

* * *

В пять часов пополудни к Альфреду Шторму прибыл гость, мистер Грин. На сей раз он впервые явился к графу без подарков. Мистер Грин осведомился о здоровье его превосходительства и, не дожидаясь ответа, спросил, понимает ли кто-либо из лагерной охраны по-английски.

— Едва ли. Эти-то…

— Но-но! Никогда не следует недооценивать противника, — прошептал мистер Грин. — Большевикам нельзя доверять ни на секунду…

Генерал-лейтенант удивленно поднял на него глаза. Гость его — англичанин, союзник русских, а он, Шторм, венгерский генерал, сражавшийся против русских и, следовательно, косвенно против англичан. Предупреждение Грина показалось ему по меньшей мере неожиданным.

Генерал и его гость некоторое время безмолвно изучали друг друга, словно встретились впервые и пытаются разгадать, что творится в душе собеседника и что же, собственно, он за человек.

У Шторма создалось такое впечатление, будто и лицо, и весь облик Грина преобразились. На мистере Грине был все тот же, много раз виденный графом костюм, только сейчас главный бухгалтер посольства вовсе не выглядел неряхой и отнюдь не казался мямлей. Щеки его обвисали по-прежнему, но мистер Грин уже не производил впечатления глупого индюка. Скорее он — походил на старого зубастого бульдога. Подбородок его выпятился вперед, глаза пронзали собеседника.

Грин, видимо, разгадал мысли генерала и улыбнулся. Однако даже улыбка не смягчила угрожающего выражения его лица.

— Мы должны соблюдать величайшую осторожность, господин граф, — шепотом произнес мистер Грин, и окаменелость его физиономии вдруг исчезла — мистер Грин как бы наценил прежнюю улыбающуюся маску.

«Типичное британское привидение!» — пронеслось голове у Шторма.

А мистер Грин уже склонился к уху генерала.

— Я привез вам вести от вашего шурина майора Кенникота, который в некотором роде и мой шеф. О да!.. По поручению майора Кенникота могу сообщить вашей милости, что наша организация с самого момента вашего пленения регулярно пересылает жалованье вашего превосходительства через один из швейцарских банков. Оно доставляется в собственные руки вашей супруги графини Белл.

— Какая организация? — с искренним изумлением спросил граф, хотя уже в следующую минуту угадал ожидавший его ответ, великолепно сообразив, о чем идет речь. — И о каком, простите, жалованье изволите вы говорить, мистер Грин?

— Майор Кенникот только выполнил свой долг, информировав меня, что вот уже свыше десяти лет вы являетесь нашим сотрудником. Особенно ценные сведения были сообщены вами в Лондон в первые месяцы войны. Что касается жалованья… Надеюсь, ваш уважаемый тесть продолжает столь же регулярно пересылать вам этот ежемесячный гонорар, который наша организация направляет на его имя во избежание всяческих недоразумений?

Генерал глубоко вздохнул. Он не был ни удивлен, ни даже слишком возмущен тем, что Грин выложил ему наконец все начистоту. Шторм давно уже догадывался, хотя тщетно пытался убедить себя в противном, что как его жена, так и ее лучшая приятельница Габи Залаи не за страх, а за совесть служат англичанам.

Испустив еще один тяжелый вздох, Шторм кончил тем, что рассмеялся.

— Теперь мне по крайней мере точно известно, кто именно держит кончик веревочки.

— Веревочки? Какой еще веревочки? — удивился мистер Грин.

— Той самой, за которую дергают.

В первую минуту Грин подумал, что слово «веревочка» просто какой-то хитроумный пароль, который забывали ему сообщить. За последнее время Грин не раз имел возможность убедиться, что «секретная служба» не всегда работает столь же гладко и безошибочно, как в былые дни. Но столь вопиющего просчета все-таки едва ли можно было ожидать. Ведь стоило этому болвану, этому надутому венгерскому солдафону хоть что-то заподозрить, и связь с ним могла нарушиться, а на исправление ошибки потребовалось бы изрядное количество времени. Между тем этот увечный герой нужен им в данный момент, нужен в самом срочном порядке, ибо промедление смерти подобно.

— О да, веревочка… — улыбаясь, пробормотал мистер Грин. — Разумеется… веревочка.

И, не теряя времени, торопливо, почти скороговоркой передал генералу специально для него припасенный приказ. Таким образом, Грин хотел захватить венгерского солдафона врасплох.

— Мы считаем вполне допустимым, что за год, максимум за полтора русские войска доберутся до Центральной Европы. Но, как я полагаю, одновременно, даже на несколько недель раньше наши войска высадятся во Франции. Однако, если смотреть на складывающуюся обстановку вполне реально, станет совершенно очевидным, что наша армия в лучшем случае сможет лишь воспрепятствовать русским первыми вступить в Париж. А достичь Берлина и — что нас с вами непосредственно касается, Будапешта, — она, увы, помешать не в силах. Вот как раз тогда-то и начнется великая гонка, в которой должен решиться вопрос, кто выиграл войну: мы или русские.

Могу вас успокоить, граф, все преимущества на нашей стороне. Я имею указание проинформировать на этот счет ваше превосходительство. Как вам известно, русские сражаются в продолжение нескольких лет против девяноста процентов армии Гитлера плюс армии его сателлитов. Русские почти обескровлены, тогда как наши потери весьма незначительны. Мы же, в сущности говоря, и не воюем. Пока этим заняты русские, мы беспрепятственно вооружаемся до зубов. Это первый обеспечивающий нам победу фактор. Второй — наша договоренность с авторитетными германскими промышленными и финансовыми кругами. Хотя эта договоренность и не закреплена на бумаге, вернее, именно в силу этого она крепче любых союзнических договоров, одобренных парламентами. Немецкие наши друзья сумеют позаботиться, чтобы в решающий момент повернуть все германские войска против русских и открыть дорогу нашим вооруженным силам. Следовательно, баланс настоящей войны будет, несомненно, таков: воевали русские, победили мы.

Господин Грин сделал паузу и лишь тихонько посмеивался.

Граф Шторм, прикрыв веки, сидел молча и неподвижно в своей коляске.

— Итак, господин генерал-лейтенант, войну, которую ведут между собой немцы и русские, выиграли мы. И не оружием, а умом! Но тот, кто воюет, полагаясь на свой разум, никоим образом не должен проявлять легкомыслие. Нельзя лишь попросту полагаться, что все задуманное пройдет гладко и без помех. Предвидя возможные роковые случайности, нам необходимо располагать резервами. И мы их готовим. К их числу относится Венгрия. Для нас имеет первостепенное значение, чтобы в решающий момент Венгрия обладала безусловно надежной армией или по крайней мере определенным количеством кадровых военных с командованием, на которое можно безоговорочно рассчитывать. Нынешняя венгерская армия в счет не идет, она погибла. Следовательно, ее нужно сформировать заново или хотя бы подготовить к формированию за пределами Венгрии. Достаточно ли ясно я выражаюсь, милостивый государь?

Шторм слегка кивнул головой.

— Говоря о ее кадровом составе, я имею в виду нечто вроде того, что было нами организовано в 1919 году в Сегеде для контр-адмирала Хорти[32]. О да! Венгерскую историю я немножко знаю! В 1919 году мне пришлось четыре месяца провести в Сегеде в качестве одного из представителей английского Красного Креста. Я раздавал там шерстяные чулки и какао голодающим, а в свободное время занимался еще кое-чем.

При последних словах мистер Грин снова ухмыльнулся.

— Будем откровенны… «Национальную армию» Хорти назвать армией, в сущности, было нельзя. С военной точки зрения она не стоила ничего или почти ничего. Но мы и тогда действовали с умом. Начальник английской миссии Красного Креста полковник Браун при участии одного журналиста из Сегеда и бывшего офицера австрийского генерального штаба разработал в те времена политическую программу венгерского национального возрождения и дал ей превосходное звонкое название. «Сегедская идея» полковника Брауна превратила армию Хорти, как, впрочем, и его самого, в серьезный политический фактор. Разумеется, при нашей эффективной поддержке.

Я понимаю, обстановка сейчас куда сложнее и куда тяжелее. Но за истекшие четверть века мы тоже кое-чему научились. Кроме того, нам сопутствует удача. Русские, по-видимому, готовы разрешить венгерским военнопленным организовать нечто вроде национального легиона. Как можно предположить, они помогут сформировать его, обучить, вооружить, а затем направят его в Венгрию. На нашу долю, милостивый государь, остается самое легкое: позаботиться, чтобы командующий легионом был вполне нашим человеком, а офицерский состав состоял из наших сторонников. Не мешало бы, конечно, подобрать таких же унтер-офицеров. Остальное придет само. Разумеется, при нашем содействии.

Тут мистер Грин вновь сделал небольшую паузу. Но теперь он, уже не осклабившись, а вполне серьезно и строго смотрел в лицо генерал-лейтенанту, слегка приоткрывшему один глаз.

— Ваше высокопревосходительство, — прошептал мистер Грин, — наша организация поручает возглавить этот венгерский легион вам. Но поскольку вы по физическому состоянию выполнять эту задачу чувствуете себя в данный момент неспособным, пусть эту роль примет на себя какой-либо другой офицер. Однако действовать он должен от вашего имени и на основе ваших указаний. Вы его назначит сами.

Грин замолчал.

Генерал продолжал сидеть с закрытыми глазами. Потом открыл на секунду левый глаз, моргнул и опустил веки.

— Таков приказ нашей организации, — счел уместным пояснить мистер Грин.

— Я калека, — с тяжелым вздохом проговорил Шторм.

— И тем не менее… Я бы даже сказал, в какой-то степени как раз в силу этого обстоятельства… Кому придет в голову заподозрить именно вас? И разве не взволнует всякого геройский поступок генерала, который, несмотря на физический недостаток… Вы сделаетесь… ну, хотя бы героем Дона, «донским львом»… Легендарный герой, спаситель Венгрии!..

— Побеседуйте с подполковником Чонтошем. Он и будет заместителем командующего легионом. Моим заместителем, — тихо добавил Шторм.

— Подполковник Чонтош? К сожалению, у меня нет права вводить его в курс…

— В этом нет никакой необходимости. Можете сказать ему лишь одно, мистер Грин: «В том случае, если легион станет тем, чего от него ждут, Англия и Америка гарантирует, что в Венгрии раздела земли не будет».

* * *

На другой день спозаранку подполковник Чонтош разыскал капитана Гардони.

— Друг мой, я много думал о том, что ты говорил вчера генерал-майору Енеи, — начал Чонтош, сразу переходя на «ты». — В некоторых вопросах, признаюсь, вынужден с тобой не согласиться. Однако далеко не во всем. Ты, безусловно, прав, бездействовать сейчас — ужасное, непростительное преступление. Но начинать, не зная, какие это повлечет за собой последствия, венгерскому солдату не к лицу. Так можно, чего доброго, вместо пользы и вред причинить народу. Надеюсь, тебе понятно мое душевное состояние? Мне хочется принести родине благо, я чувствую, что это мой долг, и в то же время боюсь решительных действий. Нет, не за себя я страшусь! Но в таком запутанном, в таком, я бы сказал, дурацком положении человек не в силах решить, попросту не может решить, что делать… Я был бы тебе признателен, если бы ты рассказал мне поподробнее о ваших планах. Может, ты и сумел бы меня убедить. Ей-богу, я буду чувствовать себя счастливым, если ты меня убедишь… В противном случае я не вынесу этого идиотского ничегонеделания и рано или поздно сойду с ума!

Чонтош подхватил капитана под руку и увлек в тот укромный уголок лагеря, где Гардони беседовал с генералом Енеи. Оба офицера уселись на скамью под зеленой сенью трех серебристых берез.

Беседа их длилась чрезвычайно долго. Они спорили не переставая, с утра до полудня, с послеобеденного часа до самого ужина. Убедить Чонтоша, что организация Венгерского национального комитета и Венгерского легиона действительно принесет пользу Венгрии и венгерскому народу, оказалось не так легко. На каждый довод Гардони он находил контрдовод. Вынужденный постепенно снимать одно за другим все свои возражения, он упорно старался выискивать вместо них новые и новые. Гардони твердо защищал свою позицию.

Спор продолжался и на следующее утро. Только к вечеру Гардони, радостный и гордый, сообщил Сиртешу, что подполковник Чонтош присоединяется к антифашистскому движению.

Сиртеш принял эту весть с довольно-таки кислой миной.

— И ты ему веришь? — спросил он.

— А почему мне, собственно, не верить? Разве не естественно предположить, что венгерский офицер осознал наконец обстановку и хочет бороться за свой народ?

— Да, подобная вещь вполне естественна. Но ведь я знаю, что всего два дня назад Чонтош был нашим заклятым врагом. Разве не так?

— Так! — ответил Гардони. — Но и я два месяца назад был тоже не с вами. И тем не менее ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отдаюсь сегодня освободительному движению всем сердцем и всей душой? Послушай! Если в нашей работе мы и завтра будем опираться исключительно на тех, кто был с нами вчера, нам суждено вечно оставаться в меньшинстве и мы, ей-богу же, немногого достигнем. Нельзя преграждать ведущие к нам пути. Напротив, их следует расчищать. Единый народный национальный фронт означает не секту, не узкую группку, а большинство, подавляющее большинство венгров!

— Ты прав, — согласился Сиртеш. — И все-таки не мешает хорошенько подумать, из кого будет состоять это большинство, что представляют собой люди, которых мы принимаем в свои ряды.

* * *

В восемь часов вечера — Шторм в таких случаях говорил «в двадцать ноль-ноль» — Раган вкатил коляску генерал-лейтенанта в палату, в десять минут девятого граф уже лежал в постели. В двадцать пятнадцать денщик принес ему ужин: кусок жареного мяса с молодой картошкой, двести граммов красного вина и два яблока. Через десять минут он унес пустую посуду. В тридцать пять девятого он вновь появился в палате, чтобы справиться, не будет ли каких распоряжений. Еще минута, и Раган пожелал генералу покойной ночи.

Тем временем Енеи быстрым шагом расхаживал по двору. Без десяти девять он в свою очередь сел за ужин, покончив с которым попросил добавку, и очистил полную тарелку жареной картошки с изрядной порцией хлеба. Поужинав, он с четверть часа прогуливался на свежем воздухе, затем вымылся до пояса. Без четверти десять Енеи отправился спать. Разделся, шепотом прочитал молитву, натянул на голову одеяло и через пять минут уже храпел. В тот момент, когда Енеи входил в палату, Шторм усиленно посапывал, прикидываясь, что спит. Обычно в этот час так оно и было, но нынче его мучила бессонница. Стоило хоть на минуту закрыть глаза, и перед ним появлялся пестрый театр марионеток.

Тут были все привычные персонажи: и его высочество господин правитель, и графиня Белл с Габи Залаи, и его безвременно погибший итальянский друг, и мистер Грин, и, кроме них, еще несколько вовсе уж незнакомых дам и господ. Некоторые фигурки были облачены в военную форму — венгерскую, английскую, немецкую, итальянскую, французскую, а также в безумно яркие мундиры еще каких-то неведомых ему армий. Остальные господа носили фраки. Среди прочих был почему-то и он сам. Он, Шторм, тоже танцевал вместе со всеми. Вернее, это не был танец… Просто чья-то незримая рука дергала плясунов, приводя в движение какие-то почти невидимые веревочки.

Графиня Белл и Габи Залаи выделывали свои па весьма грациозно. Хорти прыгал, как старый козел… Сам же он, безногий Шторм, подскакивал на манер пьяного привидения.

— Уф! — стонал Шторм. — Нельзя мне наедаться на ночь…

Вконец измученный, долго ворочался он в ставшей вдруг чересчур жаркой постели.

«Скоро я стану таким же, как Раган, — подумал генерал-лейтенант. — А может, и еще более помешанным».

Заснул он только под утро.

2. Жребий брошен

Лето продержалось до середины августа. Восемь недель подряд сухой раскаленный воздух обжигал все вокруг. Небо сияло голубизной и казалось бесконечно далеким. Нигде ни облачка, ни пятнышка. Цветы, кусты и деревья повяли, листва поблекла.

Восемнадцатого августа с утра зарядил дождь и лил; не переставая в течение четырех с половиной часов. Начался он с грозы. Сверкнула молния, загремел гром, и после короткой небесной артподготовки на землю посыпались тепловатые дождевые капли.

Исполинская свинцовая туча, сплошь застилавшая небо, все ниже и ниже спускалась к земле. Когда гигантское облако, казалось, наползло на верхушки деревьев, откуда ни возьмись задул порывистый ветер и тихий дождик сменился бурным ливнем. С высоты обрушились ушаты ледяной воды. Наконец небосвод снова заголубел, только стал чуть бледнее, чем до бури. Солнечный диск словно увеличился в объеме, и края его как бы зарылись в облака. Солнце светило истомленно.

На следующий день начался листопад. Ветер подхватывал тронутые желтизной листья, швырял их ввысь и ронял обратно на землю.

— Я где-то читал, что сухие листья в России падают с деревьев, как свинец: никуда не отклоняясь, прямиком на землю, — заметил генерал-майор Енеи. — Черт бы побрал всех этих балбесов-писак! Чего только они не придумают!

— Возможно, писатели и не врут, — отозвал Шторм. — Может, русские листья действительно падали именно таким образом… в царские времена. Но эти большевики все переиначили. — И граф с любопытством, чуть насмешливо покосился на генерал-майора.

Енеи пробормотал что-то неразборчивое, повел плечами и тяжело вздохнул.

— Вот и дуче тоже свергли! — продолжал генерал-лейтенант.

— Меня это не удивляет, — ответил Енеи. — Муссолини никогда не был настоящим солдатом. Знаю по собственному опыту. Как-то на параде в Риме мне пришли продефилировать вместе с ним перед строем почетного караула. Это было ужасно! Ходить с ним в ногу совершенно немыслимо: то он делал чересчур длинный шаг, то совсем мелкий… Значит, и он провалился?..

— Да, — печально сказал Шторм. — С тех пор как я об этом узнал, вернее, даже немного раньше, я все думаю: вот и еще что-то кануло в вечность. Точно сказать, что именно, не могу, но знаю, чувствую — ушло… ушло безвозвратно…

Енеи промолчал. Он не любил старческих причитаний. А «старческими причитаниями» или «враждебными выпадами» он называл все, чего не понимал.

— С нетерпением жду Чонтоша! — перевел он разговор на другие рельсы.

— Подождем, — заметил генерал-лейтенант. — Важно, чтобы он добился успеха. Терпение — наше оружие.

Енеи хотелось спросить, кого подразумевает граф, говоря слово «наше», но воздержался, ибо давно усвоил правило, что иные вопросы вовсе не следует уточнять.

После того как Чонтош примкнул к тем, что не были склонны взирать безучастно на гибель Венгрии, ему было дано задание объехать лагеря, где по преимуществу находились гонведы и венгерские офицеры. Русское военное командование эту поездку разрешило и даже предоставило в распоряжение подполковника грузовую машину. Чонтоша сопровождали капитан Йожеф Тот и Мартон Ковач, а также гвардии капитан Давиденко с двумя красноармейцами.

Подполковник посетил четыре волжских, два уральских и три кавказских лагеря. Свое турне он проводил превосходно. Сразу по прибытии в очередной лагерь брался за работу: читал доклады, проявив себя при этом способным оратором, писал статьи — вполне доброкачественные, кстати, — и неутомимо совещался с офицерами. Ему удавалось убедить в необходимости сформировать венгерскую дивизию даже таких кадровиков, для которых прежде одно только упоминание о венгерском легионе являлось синонимом мятежа и измены родине.

Йожеф Тот писал в Москву по поводу Чонтоша: «Работать умеет!»

Дюле Пастору очень хотелось принять участие в поездке по лагерям. Он и устно и письменно просил прикомандировать его к Чонтошу, но русские просьбу его отклонили.

— Ваше дело — учиться, товарищ Пастор! — сказала маленькая блондинка, говорившая всегда негромко, спокойно и рассудительно. Она была преподавателем и отвечала за политико-воспитательную работу в лагере.

— Я вовсе не собираюсь стать профессором!

Дюла Пастор с самого начала чурался учебы, даже когда предполагал, что это будут военные науки. Но больше всего заартачился он, узнав, что учиться придется по книгам совсем иного рода. По тем, о которых он раньше думал, что к предстоящей борьбе за свободу они не имеют никакого отношения. Это были книги по истории партии, по общей истории, по политэкономии…

С большим, очень большим предубеждением засел за них Пастор. Порой ему казалось, будто его наказывают, как школьника. Но взялся за гуж, не говори, что не дюж! Чувство долга было развито в нем сильнее, чем недоверие и антипатия, которые он испытывал к книгам в эти последние полгода, когда, принимаясь за учебу, он должен был неизбежно вновь и вновь к ним обращаться.

Но теперь уж нет!.. Теперь он всерьез налег на учебу. Однако продвигался вперед медленно, так что многие из товарищей вскоре обогнали его. Зато все, что он успевал усвоить, закреплялось в нем прочно, словно на века, и он передавал это другим с такой убедительностью, что его слова находили прямой путь к сердцу и разуму колеблющихся. Учеником он был, может, и впрямь неважным, но наставником сделался отличным. Обогнавшие его вначале товарищи вскоре сами стали спрашивать у него совета.

За первые недели систематических занятий Пастор похудел и побледнел. Но прошло немного времени, и он обрел новые силы. Ощущая этот живительный прилив энергии, Дюла радовался, что окреп. Он знал, что стоит теперь на пороге новой жизни, а порой ему даже казалось, будто он этот незримый порог уже переступил. «Хоть бы поскорее вернулся этот Чонтош!» — нетерпеливо восклицал он про себя.

А поездка Чонтоша что-то затянулась. Йожеф Тот постоянно посылал письма в Москву, в адрес Венгерской коммунистической партии. В них он регулярно отчитывался относительно результатов их разъездов. Сначала тон его донесений был чрезвычайно бодрый, но с течением времени все чаще в посланиях советского капитана — уроженца венгерского города Дебрецена проскакивали нотки сомнений. В одном из своих посланий, уже на исходе сентября, Тот, между прочим, писал:

«Во всем знает толк подполковник Чонтош, все умеет, во всем разбирается. Единственно, о чем он не подумал, — это что ведь и мы тоже не лыком шиты».

Книга вторая 1944

Часть третья

1. Рота Тольнаи

Торопливо поднявшись по узенькой темноватой лестнице, полковой священник Петер Тольнаи вышел в окутанный мраком двор.

Вырвавшись из жаркого, душного, шумного подвала, где никогда не выветривался запах вина, палинки, всевозможных яств и закусок, где, казалось, в штукатурку стен въелся табачный дым, Тольнаи вдохнул в себя чистый холодный воздух, наслаждаясь внезапно воцарившейся тишиной. После ослепительного света ацетиленовой лампы фиолетовая тьма ночи действовала освежающе. Двор был весь в пятнах: снег вперемешку с грязью. Тольнаи скорее ощущал и сознавал это, чем видел. От талого снега тянуло сыростью, а черные пятна слякоти отдавали ароматом земли, как бы напоминая, что весна не за горами. Ветер сотрясал могучие дубы в парке, окружающем замок, но во дворе заметно ослабевал, приветливо шевелил волосы на одурманенной голове священника.

«Весна идет, — подумал Тольнаи и вздохнул. — Может, оно к лучшему… Ведь и впрямь человек не ведает, чего ему ждать и чего опасаться…»

На сердце было тяжело. Три дня назад, когда командование стоявшей в Галиции венгерской дивизии узнало, что Гитлер оккупировал Венгрию, могло показаться, что мучительной неопределенности последних недель пришел конец. Рядовые помалкивали. Офицеры перешептывались, и это было небезопасно. На обоих флангах дивизии стояли немцы, в венгерских частях у них были свои соглядатаи. Молодые офицеры-нилашисты с неукоснительной быстротой доносили немецкому командованию обо всем, что творится в их частях, старательно расписывая при этом подробности.

В феврале в полку Тольнаи немецкая полевая жандармерия арестовала свыше сорока солдат, и никто не знал, что с ними потом сталось. Сам командир дивизии генерал-майор Меслени только делал вид, будто ему все известно. Последние месяцы венгерские офицеры жили в постоянном страхе, разговаривали исключительно о женщинах и о погоде.

Три дня назад в дивизии узнали, что Хорти, как выражались старшие офицеры, «лег под немца». И вдруг все как бы перевернулось. Офицеры перестали шушукаться. Тем красноречивее заговорили их глаза. Довольно было бы одного пылкого слова, чтобы их гнев и возмущение прорвались наружу.

Но слова этого никто не произнес, ни вслух, во всеуслышанье, ни шепотом. Мысли офицеров были заняты множеством идей, но им и в голову не приходило обратиться к солдатам. Кое-кто из молодых лейтенантов успел разработать про себя на диво красивые и романтические планы спасения Венгрии. Их было немало, причем самых разнообразных, но в каждом непременно фигурировали украшенное цветами знамя, пылающий костер, военная музыка и девушка в белом платье, подносящая букет герою-победителю. Такой превосходный план не мог не настраивать на бодрый лад. Омрачало это радужное настроение лишь сознание, что мечтания не имеют ничего общего с действительностью, что они столь же неосуществимы, сколь обольстительны.

И все-таки, хотя ни один из этих планов не стоил и ломаного гроша, настроение офицерства предвещало известный сдвиг к лучшему.

Поведение генерал-майора Меслени также позволяло строить догадки, будто кое-что готовится.

Генерал-майор, горбоносый брюнет, распускавший слухи, что матушка его родом армянка, беспрерывно на протяжении полутора суток проводил различные совещания при закрытых дверях.

Сперва он долго беседовал со своим начальником штаба майором Чукаши-Хектом, моложавым артиллеристом несколько цыганского вида. Затем с тремя полковыми командирами и, наконец, с начальником дивизионной контрразведки майором Фехервари. Потом генерал-майор Меслени всю ночь напролет обсуждал положение со всеми пятью вышеперечисленными господами.

За это время чрезвычайно взволнованные господа офицеры успели трижды поужинать. На рассвете Чукаши-Хект отправил пять курьеров с шифрованными телеграммами. Относительно же самого Меслени генеральский адъютант шепнул по секрету нескольким молодым лейтенантам, что генерал-майор, перед тем как лечь, — подумать только! — принял снотворное, к которому никогда прежде не прибегал. Такое конфиденциальное сообщение тоже давало пищу разнообразным упованиям и надеждам. Все было ясно: генерал намерен получше отдохнуть, чтобы набраться сил для быстрых и решительных действий!..

Пробудившись от сна, генерал принял четырех немецких офицеров, только что прибывших к нему по поручению генерал-полковника Манштейна. Подполковник Хейнрих фон дер Гольц вручил генерал-майору письменный приказ Манштейна. Ознакомившись с приказом, Меслени обратился к подполковнику фон дер Гольцу, попросив разрешения посовещаться со своим начальником штаба.

Немецкий подполковник был полноватый человек, невысокий, но широкоплечий, неопределенных лет. Изрядно полысевшая голова его глубоко уходила в плечи, а шеи, казалось, не было вовсе. Большие серые глаза испытующе и — более того — угрожающе взирали из-под нависших рыжеватых бровей. Субъекту с такими глазами полагалось бы обладать орлиным носом, а губы у него должны были быть тонкие и резко очерченные. Однако нос у фон дер Гольца был картошкой, а губы мясистые и пухлые, из тех, что называют чувственными.

В ответ на просьбу Меслени подполковник фон дер Гольц снисходительно, но дружелюбно улыбнулся.

— Здесь приказываете вы, господин генерал-майор! — негромко сказал он. — Генерал-полковник направил нас в ваше распоряжение, чтобы мы помогли вам осуществить и выполнить ваши указания. Я со своей стороны могу лишь одобрить подобное совещание с начальником вашего штаба, прежде чем вы отдадите какие-либо распоряжения. С удовольствием сам приму в нем участие. Мои офицеры пока отдохнут и перекусят.

Три немецких офицера удалились в столовую.

Долго искать своего начштаба Меслени не пришлось. Как раз когда генерал собрался послать за ним, Чукаши-Хект сам позвонил ему. Он доложил, что над местом дислокации штаба дивизии — он размещался в родовом замке Понятовских — вот уже несколько минут кружат восемнадцать немецких бомбардировщиков. Венгерская зенитная артиллерия дважды подавала условные сигналы, тем менее немецкие бомбардировщики не улетают.

— Спасибо! — коротко подтвердил Меслени получение этой информации. — Прошу зайти ко мне. Немедленно!

Полчаса спустя он уже подписывал приказ, продиктованный майору Чукаши-Хекту фон дер Гольцем. Согласно этому приказу, первый полк дивизии направлялся под Варшаву, а второй вместе с дивизионной артиллерией — в район Львова. Один батальон третьего полка должен был занять позиции в районе Надворна, другой — расположить к северу от Кракова, третий — перейти в резерв генерал-полковника Манштейна. Командование дивизии распускалось. Меслени откомандировывался в Варшаву, в распоряжение тамошнего немецкого командования. Новое назначение остальных офицеров штаба расформированной дивизии будет определено последующими распоряжениями.

Когда Меслени проставил на вышеозначенном документе свою подпись, день уже был на исходе.

Забрав копию приказа, фон дер Гольц думал немедленно возвратиться в ставку генерал-полковника Манштейна, но Меслени попросил его почтить своим присутствием офицерское собрание расформированной дивизии и отужинать вместе с господами офицерами.

Чуть поколебавшись, фон дер Гольц принял приглашение. Перед ужином он отправил две шифровки: одну начальнику штаба Манштейна, другую в ставку Гитлера, генерал-майору Мюннихрейтеру.

По распоряжению майора Чукаши-Хекта одиннадцать унтер-офицеров и пятьдесят шесть солдат за какой-нибудь час превратили просторный подвал замка поистине в волшебный сад. Они украсили его еловыми ветками, немецкими и венгерскими флагами, а также сложенными из ружей и штыков свастикой и несколькими латинскими литерами «Н», ибо именно с этой буквы начинались фамилии Гитлера и Хорти — каждый мог подразумевать кого хотел.

Кроме немецких господ, Чукаши-Хект пригласил на ужин венгерских офицеров в числе ста восьмидесяти двух человек.

Гостям подавались двенадцать различных блюд, вина восьми марок и одиннадцать сортов всевозможных водок и ликеров. Первый тост провозгласил генерал-майор Меслени. Он поднялся после первого же мясного блюда, сделав это нарочито шумно. Вздымая серебряный кубок, украшенный гербом Понятовских, генерал-майор заверил своего соседа справа, подполковника фон дер Гольца, равно как и остальных дорогих немецких гостей, что он, Меслени, никогда не забудет своего происхождения и не перестанет гордиться тем, что семья его родом из Саксонии, а дед отца звался Эрих-Фридрих Мюллер. Затем Меслени выпил за фюрера, за венгерско-германское братство по оружию, за непобедимую гитлеровскую армию и за победу.

Венгерские офицеры встретили эту речь с неистовым воодушевлением, немцы — с молчаливым одобрением. Затем выступил фон дер Гольц.

После восторженных излияний генерал-майора бесцветные, сухие фразы немецкого подполковника производили довольно странное впечатление. Венгерские офицеры делали вид, что не понимают едких угроз по их адресу, которые почти откровенно прозвучали в негромкой речи германского подполковника. Фон дер Гольц говорил об общности исторических судеб немцев и венгров, о Венгрии как о «бастионе Запада». Упомянув Хорти, которого упорно именовал не регентом, а просто адмиралом, он с одобрением отозвался о разумном реализме проводимой им политики. В заключение немецкий подполковник не преминул также упомянуть о новом чудодейственном оружии Гитлера, которое сотрет с лица земли любого врага, причем не только внешнего, но и всех тех, кто и в Германии, и в Венгрии строит козни против новой Европы, против Гитлера и национал-социалистов.

Речь фон дер Гольца имела куда больший успех, чем тот, который выпал на долю Меслени. Офицеры в продолжение нескольких минут громогласно чествовали и самого оратора, и Гитлера, выкрикивая тосты за несомненную и окончательную победу.

Вслед за немецким подполковником один за другим выступили венгерские офицеры; предусмотрительный Меслени заранее подготовил их. Однако венгров уже никто не слушал, хотя некоторые из них говорили довольно занятные вещи.

Майор-интендант Шепрени, чья очередь произносить тост пришла только в полночь, когда пол подвала уже давно был скользким от пролитого вина, возгласил, что совместные усилия Нибелунгов и витязей королевича Чабы[33] положат конец огорчительной скудости армейского тыла. У солдат будет возможность получить все насущно необходимое: еду, вино, женщин. Кстати, вместо корректного слова «женщины» бравый интендант употребил словцо куда более молодцеватое и хлесткое. Дальше Шепрени заверил своих слушателей, что после занятия Сибири и завоевания Индии несколько урезанные в данный момент нормы питания будут непременно увеличены, и, крякнув, выпил за здоровье немецких интендантов.

Когда подали кофе, фон дер Гольц негромко обратился к Меслени.

— Не думайте, господин генерал-майор, что наши бомбардировщики вам угрожали, — сказал он. — Напротив, они готовы оказать вам помощь. Могу заверить, нам совершенно точно известно, о чем именно вы говорили с командирами ваших полков и майором Фехервари, а также и то, что вами дано указание подвергнуть аресту всех, кто не является безусловным сторонником венгерско-немецкого братства по оружию. Ведь так? Ну, отвечайте же!

Фон дер Гольц пригубил чуточку черного кофе и продолжал:

— Мы опасались, и, возможно, не без оснований, что самим вам будет не под силу провести в жизнь этот ваш приказ, служащий нашему общему благу. Потому-то наши бомбардировщики и были готовы вам помочь. Так сказать, на всякий случай.

Меслени тепло поблагодарил фон дер Гольца за это сообщение. В душе он был поражен, что прошло всего несколько часов и вот уж немцы оказались вполне информированы о том, какого рода доверительную беседу вел он с близкими ему офицерами. Успокаивало его лишь то соображение, что сам он не произнес ни единого слова, которое могло бы побудить немцев отнестись к нему недоверчиво. В голове все время вертелся вопрос: кто же из его штабных офицеров является немецким агентом?

Ответа на этот вопрос, разумеется, не было. Лишь одно утешало генерал-майора Меслени: кто бы именно за ним ни шпионил, теперь это уже не имеет никакого значения. В данный момент было куда важнее предугадать, кто станет следить за каждым его словом там, в Варшаве, куда его теперь откомандировывают.

Генерал-майор уже надеялся, что четверо немцев наконец поднимутся и уйдут, дав ему возможность спровадить спать подвыпивших офицеров, пока, забывшись, кто-либо из них не выскажет напрямик своих подлинных мыслей. Но в этот момент разомлевшую от обильных возлияний и бесчисленных тостов компанию всколыхнуло совершенно нежданное событие: подполковник фон дер Гольц получил телеграмму из ставки фюрера — немецкое верховное командование награждало девяносто четырех офицеров расформированной дивизии Меслени Железными крестами различных степеней.

Наивысшую награду получил сам генерал-майор. Непосредственно за ним следовал майор Фехервари. А цыганистому майору Чукаши-Хекту, трем полковым командирам и начальнику дивизионной артиллерии кресты достались степенью ниже. Было награждено также несколько капитанов, множество молодых старших лейтенантов и просто лейтенантов — в большинстве приверженцев нилашистской партии, непоколебимых сторонников немецко-венгерского братства по оружию. Человек, который составлял наградной список, видно, превосходно знал офицерский состав дивизии.

Ошибся он только в одном человеке.

Майор Фехервари, по просьбе фон дер Гольца огласивший фамилии награжденных, назвал последним, заключительным в списке имя полкового священника Петера Тольнаи, что явилось полной для всех неожиданностью.

Тольнаи попал в дивизию совсем недавно. Он был тихий, усердный человек, добросовестный и аккуратный, с утра до ночи нянчившийся с больными и ранеными или занимавшийся писанием писем под диктовку неграмотных солдат. В пропаганде войны Тольнаи участия не принимал, и потому никаких особых заслуг за ним не числилось. Даже совсем наоборот, за ним числился один мелкий грешок, ставивший его до известной степени в ряд неблагонадежных.

Дело в том, что в начале марта венгерские патрули приволокли раненого русского солдата. Рана была в живот, и молодой солдат умирал. Тем не менее майор Фехервари непременно желал его допросить. Медсестра ввела пленному камфору. Доставить его к Фехервари еще не успели, и он лежал около продовольственного склада. Случайно проходя мимо, Тольнаи заметил валявшегося на снегу русского и спросил сестру, почему не отнесут раненого в лазарет. Та объяснила, что это русский, а потому ни на какое лечение не имеет права.

Подобное объяснение не успокоило Тольнаи. Несколько секунд глядел он в худое лицо умирающего, глядел на его бескровные губы, резко выдавшиеся скулы, глядел в его изумленные карие глаза, устремленные в пасмурное небо и не различавшие ничего, что происходит вокруг. По-видимому, русского бойца терзали мучительные боли. Он впивался ногтями в ладони и до крови кусал губы.

Тольнаи нагнулся над раненым, что-то пробормотав, сунул в его бледные губы папиросу, зажег ее. Пленный поблагодарил одними глазами. Тогда Тольнаи зашел к майору Чукаши-Хекту и попросил его отправить раненого в госпиталь. Майор обещал, но, едва священник ушел, сообщил по телефону Фехервари, что Тольнаи сует нос в дела, которые его совершенно не касаются, и что за этим подозрительным пастором не мешает установить наблюдение. Фехервари рассмеялся.

— Ты опоздал! — заявил он. — Я уже давно за ним слежу. Тут не одно сочувствие к пленным… Имеются кое-какие штуки и почище. Он снюхался с недовольными солдатами… О чем именно он с ними беседует, мне пока неизвестно, но то, что он якшается с солдатами, не вызывает сомнений.

Сразу, как только Фехервари огласил в этом жарко натопленном, пропахшем вином подвале имена награжденных венгерских офицеров, из недр бездонного портфеля фон дер Гольца были извлечены и самые ордена.

Раздвинув локтями блюда, тарелки и бокалы, немецкий подполковник вывалил их прямо на залитый вином стол. Едва успел он собственноручно нацепить на грудь генерал-майора первый Железный крест, Шепрени отдал распоряжение исполнявшим в тот вечер обязанности официантов унтер-офицерам внести два ящика шампанского, которые хозяйственному отделу удалось припрятать от алчных офицерских глаз. Пока фон дер Гольц раздавал от имени фюрера Железные кресты, из бутылок с оглушительным шумом вылетали пробки и не меньше десятка офицеров, высоко подняв пенящиеся бокалы, произносили тосты чуть ли не в унисон.

Майора Чукаши-Хекта страшно бесило, что контрразведчик Фехервари ухитрился получить куда более почетную награду, чем он сам. Когда Железный крест уже висел у него на груди, он отозвал в сторону Фехервари и шепотом, хотя в таком дьявольском шуме преспокойно мог, не привлекая к себе внимания, даже орать во все горло, осведомился:

— Это ты составлял список награжденных?

— Ну да, — ответил Фехервари.

— Так ведь это же обязанность начальника штаба, иными словами — моя!

— Я только выполнял поручение господина генерал-майора Меслени. Мой долг — повиноваться.

— Разумеется… — ответил Чукаши-Хект. — Это его право и твой долг… Разумеется. Теперь для меня все ясно. Не понимаю только одного: зачем тебе вздумалось включить в список Тольнаи?

— Нам был дозарезу необходим священнослужитель! — ответил Фехервари.

— Именно такой? Уж лучше бы ты представил к награде Винкельхофера.

— Винкельхофер самый отъявленный жулик во всей дивизии. Он в одиночку успевает украсть куда больше, чем дюжина интендантов.

— Зато вполне благонадежен. Тогда как Тольнаи… Он только и знает, что точит лясы с мужичьем, а в нашем кругу упорно помалкивает. Пить и то не пьет. Ему за одну его вечно кислую рожу стоило бы дать по меньшей мере с десяток лет каторги. Держу пари, что он и сейчас не взял в рот ни капли.

Тщетно разыскивал Чукаши-Хект протестантского пастора среди гуляющей, бурно жестикулирующей и пьяной толпы. Едва Фехервари произнес его имя, Тольнаи молча встал и покинул душный, проспиртованный подвал. Поднявшись по темноватой узкой лестнице, вышел во двор.

Не ощущая холода, хотя был без шапки и шинели, бродил он из угла в угол по двору. Сюда не долетал пьяный гвалт из подвала, и глубокая тишина освежала даже больше, чем студеный воздух.

Караульный, увидев священника, подумал, что тот изрядно пьян, и счел своим долгом напомнить ему, что он без шинели и шапки. Тольнаи поблагодарил его.

Ему была приятна забота солдат. Это лишний раз подтверждало его правоту. Несомненно, он правильно сделал, что ушел из подвала. Нет-нет, отнюдь не только из одного желания уклониться, избежать унизительного, оскорбляющего награждения Железным крестом.

В продолжение всего ужина он никак не мог погрузиться в состояние полнейшего бездумья. Сначала он думал о предметах более чем отдаленных — только бы не слушать гнусных, лживых речей своих сотрапезников. Но постепенно эти громкие пустопорожние разглагольствования как бы перестали для него существовать. Он был уже не в состоянии следить за ними, если бы даже хотел, но в то же время он понял, как ему теперь поступать.

Надо обратиться к солдатам! Если люди, разражающиеся потоком громких слов об отечестве, нации и долге, не хотят ничего сделать для родины, то остается рассчитывать на тех, кто с великой любовью и печалью говорит о жене и детях, о скромном очаге.

Народ!..

Священник быстрыми шагами направился к сараю, который, как он знал, до отказа был набит солдатами двух рот первого батальона 44-го полка.

Огромный роскошный замок Понятовских был окружен жалкими надворными постройками. Господ, очевидно, не беспокоил убогий вид этих лачуг, нищета лишь резче подчеркивала пышность и изобилие, царящие в господских покоях.

— Стой! Пароль!

Гонведов в сарае уже не было. Еще с вечера Чукаши-Хект успел избавиться от них, заменив их отрядом полевой жандармерии. Не нашел Тольнаи и пребывающей до этого момента в коровьем хлеву будапештской саперной роты. Жандармы были уже здесь.

— Опоздал! — простонал Тольнаи.

«Однако же… — повторял он про себя. — Однако же…»

Скопившаяся горечь прибавила ему сил. Он не чувствовал холода.

Ускоряя шаг, Тольнаи все дальше и дальше уходил от замка. Он вполголоса читал на ходу стихотворение Петефи о роте капитана Ленкеи. Тихонько, почти про себя, произносил он эти строфы и мысленно спорил сам с собой:

«Да, я повинен… Но в чем? А в том, что ровно ничего не сделал!»

В душе у него ответ этот звучал предельно ясно, но выразить его словами у Тольнаи не хватало мужества. Он чувствовал, что еще не готов громко вынести себе обвинительный приговор:

«Моя вина именно в том, что я ничего не делал!»

Все время, пока в душе его шла эта напряженная борьба, он, сам того не замечая, продолжал вполголоса читать стихи.

Голый двор замка давно остался позади. Теперь Тольнаи брел под раскидистыми деревьями парка. Он громко, отчаянным голосом выкрикивал строки Петефи:

То не богохульство… Хочется гусарам Двинуться на помощь Беднякам-мадьярам. На родную землю Эта сотня рвется: Там, в полях отчизны, Кровь мадьяров льется!

Может быть, Тольнаи подбадривал этими строками себя или взывал к духу героев гусар Ленкеи, которые девяносто шесть лет назад вот с этой самой земли направились в родную Венгрию, чтобы защитить ее от немецких наймитов и предателей родины, драться и умереть за свободу.

И в речах о долге Мы не видим толка — Родина священней Воинского долга.

Но тут произошло нечто совсем неожиданное. Две могучие руки схватили священника сзади, а еще чья-то проворная рука ловко заткнула ему кляпом рот. Руки Тольнаи молниеносно были стянуты за спиной.

— Пошли! — сказал ему кто-то по-русски.

Тольнаи не мог различить, что за люди на него напали, темнота поглощала даже их тени. Один из этих невидимок шепотом, но весьма решительно снова повторил:

— Пошли!

Толкнувший в спину ствол винтовки сделал смысл приказа предельно ясным.

— Пошли!

Людей Тольнаи не видел, но слышал их шаги. Рядом с ним осторожно и тихо чавкало несколько пар сапог, ступавших по мокрому снегу. Временами до его слуха доносилось настойчивое, тем же шепотом передаваемое приказание: «Пошли!»

«А ведь я не боюсь… — мелькнуло у него в мозгу. — не боюсь! — еще раз подтвердил он себе. — Только мне холодно. Очень холодно, брр!..»

Сопровождавшие как будто угадали его мысли. Кто-то накинул ему на спину пренеприятно пахнущее одеяло. Тольнаи на миг приостановился, но его ткнул многозначительно ствол винтовки.

Пришлось подчиниться.

Тольнаи дрожал от холода. Одеяло не грело, от его тошнотворного запаха начинало мутить.

Сквозь голые ветвистые кроны вековых дубов время от времени то тут, то там проскальзывал бледный свет луны. Замок остался позади. Тольнаи уходил от него дальше и дальше.

Иногда темноту пронизывали желтоватые отблески фар, прикрытых сверху щитками. Это мчались по пролегавшему где-то совсем близко шоссе военные машины. Свет на миг озарял стволы деревьев, отчего казалось, будто ветер слегка раздувал покрытые пеплом, чуть тлеющие угли. Машины исчезали, свет угасал, и все окружающее опять погружалось в иссиня-черный мрак. Тольнаи не различал протоптанной в снегу тропинки, шагал наугад.

Внезапно ствол винтовки приказал ему свернуть влево.

Шоссе теперь, по-видимому, осталось позади. До Тольнаи донесся только гул какой-то одинокой машины, а отсветов фар не было видно. Да и сам этот гул вскоре совсем растворился в окружающей тишине, словно могучие лесные исполины обладали свойством поглощать все посторонние шумы.

Направление пришлось менять во второй и в третий раз. Тольнаи уже никак не мог себе представить, откуда они вышли и куда идут, и только машинально передвигал ноги, весь дрожа от холода.

— Стой!

Тольнаи остановился. Голые дубовые ветви уступили место тяжелым, покрытым снегом сучьям гигантских сосен. Соединяясь, они сплетались в настоящий шатер, под сенью которого копошились какие-то тени.

На миг эти тени отделились от иссиня-черного фона и вновь потонули в нем. Священник скорее почувствовал, чем увидел их. Но когда сквозь прогалину пробился в ночной сумрак слабый луч луны, Тольнаи заметил на людях, к которым он попал, ушанки и автоматы за плечами.

«Возможно ли? — мелькнуло у него в голове. — Ведь красные части за несколько сот километров отсюда!»

Тени в шапках словно бы читали его мысли. Одна из них тут же ответила на его непроизнесенный вопрос, сказав по-венгерски:

— Мы — венгерские партизаны!

И в свою очередь шепотом спросила:

— А вы кто? Ваше звание?

Вместо ответа Тольнаи лишь пожал плечами — он не мог говорить. Тогда партизан вытащил у него изо рта кляп, заодно прошептав в самое ухо:

— Не пытайтесь кричать!

Тольнаи глубоко вздохнул всей грудью. Сразу закружилась голова, пришлось прислониться к большой сосне. Вершиной сосна упиралась прямо в небо. Ветер сотрясал ее ветви, покрытые тонкой коркой льда. Тольнаи отчетливо слышал, как поет сосна за его спиной; это был приятный звук, вроде гуденья телеграфных столбов, когда ветер колеблет натянутые провода.

Серебряный звон сосны вызвал в его памяти длинные, бесконечно длинные ряды этих столбов, а они в свою очередь воскресили перед ним детство, школу, коллегию в Шарошпатаке, древний замок Ракоци, в котором обитают теперь герцоги Виндишгрец… Он опустил веки. Когда он стоял с открытыми глазами, то, казалось, ничего не различал. А прикрыв их, увидел свое прошлое.

Тольнаи тряхнул головой. Нет, он не хочет думать о прошлом!

— Ваше звание?

Тольнаи разомкнул веки. Фигура стоявшего перед ним солдата в шапке-ушанке была чуточку чернее царившей в этом парке темноты. Партизан стоял неподвижно. Он был широк в плечах, спокойный и могучий, как дуб.

— Ваше звание? — повторил партизан.

— Я кальвинистский патер.

— Как вы очутились в парке? Чего вы там искали?

— Не знаю.

— Не желаете отвечать? Жаль!

— Но поймите…

— Тихо! Или отвечайте на мои вопросы, или помалкивайте.

— Но…

— Если не замолчите, опять заткну рот.

Тольнаи еще раз втянул всей грудью воздух, и у него снова закружилась голова.

В стороне еле слышно перешептывались: должно быть, там решали его судьбу. Смутно двигались тусклые тени, спорившие сейчас о нем.

Если бы Тольнаи мог прислушаться, ему, по всей вероятности, даже удалось бы разобрать некоторые отдельные слова. Но у него не было на это сил. Пришлось снова опереться спиной о сосну.

А она гудела таким знакомым серебряным звоном.

Пленный священник дрожал от холода. Зубы стучали.

— Выпейте водки.

Человек в меховой шапке, несколько минут назад приказавший Тольнаи замолчать, поднес к его губам флягу. Тольнаи инстинктивно отдернул голову.

— Пейте!

Тольнаи сделал несколько больших глотков. Во рту водка еще казалась очень холодной, но, скользнув по гортани, она уже начала согревать, а дойдя до желудка, обожгла горячей волной, разнося по телу приятное тепло. Только зубы стучали по-прежнему.

— Еще глоток хотите?

Пленник помотал головой. Но партизан или не заметил, или не принял его движение всерьез. Он вновь поднес флягу к его губам.

— Пейте!

И священник снова пил большими глотками.

— Вас зовут Петер Тольнаи?

— Да. Откуда вы знаете?..

Человек в меховой шапке зашел сзади и разрезал веревку, которой четверть часа назад сам же связал ему руки. Лишь сейчас почувствовав, как болят у него затекшие кисти, Тольнаи принялся их растирать. Человек в меховой шапке помогал ему быстрыми сильными движениями.

— Откуда вы знаете мое имя? — повторил Тольнаи.

Партизан засмеялся.

Священник присел под гудящей сосной. Не прошло и полминуты, как он уже лежал, уткнувшись лицом в снег, мгновенно охваченный сном.

Его разбудила стрельба.

Тольнаи вскочил.

Он сразу даже не сообразил, где находится. Чья-то тяжелая рука закрыла ему рот, другая с силой потянула за плечо вниз, заставив вновь присесть. Где-то совсем рядом разорвалась граната. Между соснами свистели пули.

Потом на миг воцарилась тишина, после чего опять заговорило оружие, опять среди ветвей послышался свист свинца. Деревья стонали — пули врезались в их мякоть, трещали сучья. Вскоре воздух прорезали очереди трассирующих пуль. Их лилово-красный след длинными линиями прочерчивал мглу. Затем послышался еще один, но уже какой-то новый звук. Это были тупоконечные пули — разрывные, так называемые «дум-дум». Напарываясь на ветки, эти пули с треском лопались, выбрасывая из себя множество зазубренных колючек. Горе тому, кого настигнет такая пуля.

Потом винтовочную стрельбу заглушил визг минометов.

Мины проносились над головой. Стреляли где-то совсем близко.

Все вокруг гремело, шуршало, стонало, грохотало. Но те, кого искали минометы, молчали.

Через четверть часа смолкли и минометы.

Им на смену возник над лесом гул самолета. Самолет обстреливал деревья пулеметными очередями. Машина пронеслась совсем низко над соснами, почти касаясь верхушек, затем опять взмыла в высоту, и гул мотора стал постепенно стихать. Вот наконец он исчез совсем, и снова стало слышно, как ветер колышет деревья.

Тишина…

— Замерзнете, — шепнул парень в меховой шапке. — Вставайте скорее.

Тольнаи с трудом поднялся.

Он действительно почти окоченел.

Когда человек в ушанке помог ему надеть короткий полушубок и нахлобучил на голову меховую шапку, Тольнаи подумал, что все только что виденное и слышанное просто какой-то самообман и явью быть не может. Необычайный сон.

Тольнаи прислонился к дереву и снова впал в дремоту.

Спал он долго. Когда засыпал, под соснами стояла густая тьма. Теперь она сменилась предрассветным сумраком, в котором сновали тени в меховых шапках, с автоматами за спиной.

Чем больше привыкали глаза к полумраку, тем явственнее становились очертания этих теней, постепенно принимавших человеческий облик. Их уже можно было отличить друг от друга. Тольнаи долго старался угадать, с кем разговаривал он ночью, но узнал этого человека лишь тогда, когда к нему шепотом обратился широкоплечий, широкогрудый великан:

— Идем!

— Куда? — спросил Тольнаи, но не получил ответа.

Захватившая его группа двигалась гуськом. Он шагал след в след впереди идущим. Шли они быстро, но предрассветный холод все же давал о себе знать.

Лесную чащу прорезал глубокий овраг. Шедшие впереди партизаны исчезли из виду так быстро, словно их поглотила земля. На крутом склоне оврага Тольнаи поскользнулся. Но крепкие руки поддержали его:

— Осторожно!

Лежавший в овраге изжелта-серый снег был сырой и тяжелый, как глина. Идти по нему было трудно. С лица Тольнаи градом катился пот.

По дну оврага шагали еще довольно долго. Потом выбрались на склон.

В лесу постепенно светало. Над деревьями между клочковатыми ярко-оранжевыми облаками плыл неимоверной величины солнечный диск. Трона опять повела книзу. Склон, вначале пологий, постепенно становился все круче и круче.

— Осторожно!

Когда спускались в овраг, Тольнаи насчитал девять одетых в зеленые ватники партизан. А сейчас он видел впереди одиннадцать человек. Еще двое шли сзади. Один из них был гонвед. Тольнаи узнал его и не выдержал, чтобы не воскликнуть:

— Бодроги!

Гонвед молча улыбнулся. Он не сказал ни слова, но кивнул священнику.

Передние партизаны остановились.

— Будем завтракать, — проговорил человек в меховой шапке, который ночью давал Тольнаи водку. На шапке его вместо пятиконечной звезды виднелась пришитая наискосок красно-бело-зеленая лента.

Исполинские сосны окружали круглую яму.

— Воронка от снаряда, — пояснил венгр в меховой шапке. — В сорок первом здесь шли жестокие бои.

Теперь к Тольнаи приблизился и Бодроги. Они обменялись крепким рукопожатием.

— Как вы сюда попали, Бодроги?

— Я перешел нынче ночью, одновременно с вами, господин священник. К партизанам нас присоединилось пять человек.

— Откуда вы узнали, что переход возможен?

— Нам сказал об этом Пишта Заканьош. А вот тому, что перейти к партизанам — наш долг, надоумили нас вы, господин священник!

— Я? — изумился Тольнаи.

— Да, именно вы! Не помните? Четыре дня назад вы рассказывали нам, как Лайош Кошут в сорок девятом году организовал вольные отряды для борьбы против австрияков и велел мадьярам, вступавшим в эти отряды, не давать ни минуты покоя врагу, нападать на него врасплох, захватывая его обозы… Когда я вас спросил, что это за отряды, вы ответили всего одним словом: «Партизаны!» Разве не так вы тогда сказали?.. Именно так! А вчера утром вы прочитали нам стихотворение о гусарской роте Ленкеи. То самое, которое написал Петефи. Было такое дело? Эти слова запали нам в душу…

— Разглагольствовать сейчас недосуг. Давай ешь! — прервал речи Бодроги тот самый партизан, который сначала связал руки Тольнаи, а потом сам же разрезал веревку.

— Я Дюла Пастор, — представился он Тольнаи и протянул ему руку. — Командир одной из групп партизанского отряда. Всем отрядом командует русский. Политкомиссар у него венгр, родом из Ижака, что под Кечкеметом. Один из заместителей командира — украинец, другой — молдаванин, а доктор наш — словак. Тем не менее мы отлично понимаем друг друга. Вам, господин священник, придется пока слушаться меня. В первую очередь надо хорошенько подкрепиться.

В ночной мгле Пастор показался Тольнаи великаном, а при дневном свете выглядел лишь чуть выше его самого. Зато широкие плечи и крутая грудь свидетельствовали о недюжинной силе. Говорил Пастор негромко и спокойно. От этой тихой, неторопливой речи, как и от присущего ему спокойствия, тоже веяло силой.

Сделали привал. Одни расстилали на земле плащ-палатки, другие нарезали сало, делили хлеб.

Тольнаи ел почти машинально и, только умяв изрядный кусок сала, заметил, что и впрямь сильно голоден. Во время завтрака, казалось, он всецело был занят собственными думами и ни на что не обращал внимания. Между тем от него не ускользнуло, что партизаны сначала пьют водку, а уж потом принимаются есть.

Про себя он отметил, что первая завтракавшая группа состояла из семнадцати человек. В уме это наблюдение подытоживалось так:

«Нас восемнадцать!»

Партизаны ели быстро. Через несколько минут произошла пересменка и подкрепившиеся уступили место товарищам, остававшимся на посту.

Тольнаи собирался встать вместе с прочими, но Дюла Пастор его удержал:

— Останьтесь! Мне нужно вас кое о чем спросить.

— Спрашивайте.

— Вы хорошо знакомы с немецкой формой? Я хочу сказать, разбираетесь в немецких знаках различия?

— Разбираюсь.

— Тогда взгляните на нашего пленного, что это за птица. — Пастор вскочил, стряхивая хлебные крошки. — Следуйте за мной.

Тольнаи с усилием встал. В гуще деревьев в двух шагах от поляны двое партизан стояли возле какого-то большого брезентового тюка. С первого взгляда Тольнаи подумал, что в плащ-палатку запакован тяжелый пулемет, но, присмотревшись поближе, понял, что в нее упрятан человек и что партизаны охраняют его.

«Вероятно, раненый!» — мелькнула догадка.

Но он ошибся. В плащ-палатку был завернут немецкий офицер. Во рту у него был кляп, руки связаны за спиной. Когда Тольнаи нагнулся над ним, офицер уставился на него в полнейшем ужасе.

— Я не только могу сообщить его звание — подполковник СС, — но и видел его. Знаю даже фамилию этого пленного, вчера мы ужинали за одним столом. Ваш пленный — подполковник фон дер Гольц.

— Тогда все в порядке, — сказал Пастор. — Он-то именно нам и нужен…

— Он? — удивился Тольнаи. — Так вы знали…

— Нам известно, что по его приказу на прошлой неделе было повешено одиннадцать венгерских солдат. Он обвинил их в том, что они заодно с партизанами, иначе говоря, с нами. За месяц это седьмое массовое убийство, совершенное этим мерзавцем. И последнее!..

— Но откуда же вы знали…

— Знали! Вчера вас, должно быть, столь же удивило, что я назвал вас по имени. Мне сообщил Бодроги, что вы тот самый Тольнаи, о котором мы уже кое-что слышали. Мы ведь тоже не лыком шиты, товарищ Тольнаи.

Так впервые в жизни полкового священника Петера Тольнаи назвали товарищем.

* * *

Раздав в подвале замка Понятовских около сотни орденов и выслушав очередные порции тостов, исполненных благодарностей и заверений, подполковник фон дер Гольц, сам осушив два-три бокала шампанского, собрался наконец уезжать. Его упрашивали остаться в замке на ночь, но он отказался.

— К сожалению, не располагаю временем, господа. Возможно, послезавтра приеду снова.

По его распоряжению к подъезду были поданы немецкие автомашины, доставившие его сюда. На первой и четвертой разместилась охрана. Это были большие открытые грузовики. На каждый, кроме шофера, уселось по восемь эсэсовцев с автоматами наперевес, во главе с фельдфебелем. Легковые машины шли в середине колонны.

Фон дер Гольц тепло простился с генерал-майором Меслени.

— Очень рад, что вы всецело с нами, — прежде чем сесть в машину, сказал он. — В противном случае, господин генерал, оставалось бы только пожалеть. До свидания, господин генерал!

Немцы сели в машины. Захмелевшие венгерские офицеры без головных уборов стояли у ворот замка.

Четыре автомашины тронулись. Спустя мгновенье они покинули замковый двор и свернули на дорогу, петлявшую среди деревьев парка.

Венгерские офицеры по-прежнему стояли навытяжку. Они наслаждались свежим воздухом.

Прошло не больше минуты, как скрылись за деревьями два бледно-красных сигнальных фонарика на заднем борту последней машины, и вдруг тишину ночи разорвала винтовочная стрельба. Один за другим прозвучали три залпа. За ними последовали взрывы гранат.

— Партизаны! — первым воскликнул Фехервари.

Офицеры отдавали приказания чуть ли не в один голос, но никто им не повиновался.

— Сирену! Сирену! — хором вопили офицеры.

Из сарая, держа винтовки наперевес, бежали полуодетые полевые жандармы. Один из них в замешательстве выстрелил, и пуля впилась в плечо какому-то безусому лейтенанту.

— Сирену! Сирену!

Только после того, как в лесу отгремели выстрелы, завыла наконец сирена — сигнал боевой тревоги и приказ строиться.

— В ружье! В ружье!

* * *

Первым залпом партизан был убит шофер головной машины с охраной. Выпустивший из рук баранку водитель повалился на сидевшего рядом фельдфебеля, а потерявший управление грузовик стал описывать крутую дугу по дороге. Но прежде, чем съехать в кювет, он получил сильный толчок, так как на него со всего разгона наскочила легковая машина, в которой сидел сам фон Гольц.

В этот момент прогремел второй залп. И новый залп раздался как раз тогда, когда третья немецкая машина врезалась в обломки двух столкнувшихся ранее.

Ответили выстрелами на пальбу партизан лишь солдаты с последнего немецкого грузовика, который удалось вовремя остановить. Командир охранников что-то орал, но у солдат уже не было времени выполнять его приказания. Партизаны швырнули гранаты под грузовик и еще пару в кузов. Взорвался бензобак. Через несколько секунд все было объято лиловым пламенем. На фоне его то и дело взметались бешено пляшущие грязно-желтые языки.

От деревьев отделились две тени. Они выскочили на дорогу и направились к столкнувшимся машинам. Один из немецких офицеров был жив. Когда ему скрутили руки, он закричал, но ударом кулака его заставили замолчать.

Взвалив немца себе на плечи, партизан кинулся в чащу. Напарник его вытащил из-под обломков большой портфель и тоже скрылся в лесу.

Из товарищи, лежа за деревьями, притаились, сжимая в руках автоматы, в ожидании преследователей.

Ждать пришлось долго.

Горевшие обломки машин ярко освещали дорогу. Взвод венгерских полевых жандармов появился лишь четверть часа спустя. Подпустив их поближе, пока передние ряды не озарились отблеском пылавших машин, партизаны открыли огонь. Спастись удалось немногим жандармам, и те побросали оружие.

Когда они скрылись, на дорогу вышли три партизана и подобрали брошенные автоматы. С этими трофеями они скрылись в глубине леса.

Со стороны замка начали стрелять по лесу из пулеметов. Потом заговорили минометы. Но мины разорвались где-то в стороне, и партизаны чувствовали себя в безопасности.

Появился самолет и долго кружил, обстреливая лес. Партизаны двинулись в путь, не обращая на него внимания, уверенные, что деревья защитят от пуль.

Большую часть свинца и в самом деле приняли на себя деревья. Но одна шальная пуля, пронизав гущу ветвей, попала в Яндришека, братиславского рабочего, который был в отряде переводчиком с немецкого.

Не издав даже стона, Яндришек с простреленной головой повалился наземь.

Подбежали двое партизан, приподняли его.

— Яндришек… Йожеф!..

— Друг…

— Ты был славным товарищем, Яндришек. Мы отомстим за тебя!

Тело братиславца и его оружие партизаны унесли с собой.

* * *

Меслени знал по собственным наблюдениям, да и слыхал от фон дер Гольца, что один из его старших дивизионных офицеров через голову своего непосредственного начальника сносится с немецким командованием и посылает туда донесения. Даже после нападения партизан этот немецкий агент действовал с поразительной быстротой. Пока Меслени потел над составлением телеграфного доклада начальнику штаба армейской группы, ему неожиданно дали телеграмму от самого Манштейна.

Немецкий генерал-полковник требовал немедленно представить подробное донесение насчет судьбы фон дер Гольца и его спутников. Одновременно он сообщал Меслени, что направляет специальную комиссию для расследования происшествия и выявления виновных…

Меслени вызвал к себе Фехервари и Чукаши-Хекта. Оба майора сильно нервничали, опасаясь, что немецкая следственная комиссия взвалит на них всю ответственность. Опасения их передались и Меслени.

До сих пор ему даже в голову не приходило, что к ответственности могут привлечь и его. Напротив, он уже планировал, как проведет расследование лично и отыщет виновного, причем даже успел мысленно принять решение, что с человеком, на которого падет хотя бы малейшее подозрение, он расправится жестоко, чтобы хоть чем-нибудь умаслить немцев.

Но телеграмма Манштейна положила конец его радужным планам. Меслени осознал до конца весь ужас создавшегося положения только при виде своих собственных почти парализованных страхом офицеров.

Работа над составлением подробного донесения никак не клеилась. То Фехервари, ссылаясь на необходимость дать новые распоряжения по охране замка, спрашивал разрешения уйти, то в связи с подготовкой к встрече немецкой комиссии находились какие-то неотложные дела у Чукаши-Хекта.

Уже светало, когда донесение было наконец готово.

Первым делом как от своего имени, так и от имени всех своих офицеров Меслени выразил искреннее соболезнование по поводу происшедшего. Далее был описан глубокий траур, в который повергла офицеров дивизии героическая гибель незабвенных братьев по оружию. И в заключение генерал говорил об испытываемой венгерскими офицерами и солдатами неугасимой жажде мести.

— Трупы разыскали? — спросил Меслени.

— Фехервари занимается этим, — ответил ему Чукаши-Хект.

Через несколько минут Фехервари доложил:

— Трупы распознать невозможно. Останки положим в четыре гроба и обозначим фамилии. Рядовых похороним в братской могиле.

— Подполковника фон дер Гольца похоронить в центре замкового двора. Могилы трех других офицеров расположить рядом. В нескольких метрах от них вырыть братскую могилу, — распорядился Меслени.

— Надо бы эту процедуру согласовать с немецкой комиссией, — проговорил Чукаши-Хект.

Комиссия, а точнее, ее часть в составе пяти молодых офицеров прибыла на рассвете. Их завтрак несколько затянулся. Они еще находились в столовой, когда явился сам начальник комиссии полковник юстиции Лемке.

С ним была большая свита: два капитана юстиции и восемь офицеров СС. Господа прикатили на бронетранспортере под охраной моторизованной роты СС.

Чукаши-Хект предоставил в распоряжение немцев правое крыло замка, а также огромный, отделанный мореным дубом конференц-зал.

Переодевшись и позавтракав, полковник юстиции вызвал к себе генерал-майора Меслени.

Угловая в четыре окна комната на втором этаже, где полковник производил дознание, вероятно, была когда-то дамским салоном. Значительная часть легкой, с позолоченными ножками мебели перекочевала куда-то в другое место. Но отливавшие золотом шелковые обои за много лет впитали в себя столько тончайших ароматов, что в комнате и по сей час наперекор запаху водки, табака и пота чувствовалось благоухание дорогих духов, которыми пользовались в былые времена здешние дамы.

Попав на фронт молодым лейтенантом в конце первой мировой войны, Лемке отличился в военных действиях во Франции. Это был типично прусский офицер старой закалки, высокий, стройный, несколько сухощавый.

На его худом, бритом, красно-буром от алкоголя, солнца и ветра лице белели зарубцевавшиеся шрамы — память молодых лет о поединках на эспадронах. У него был массивный подбородок и бескровные, какого-то кирпичного цвета, вытянутые в ниточку губы. Картину дополняли холодной голубизны глаза навыкате, как будто полковник Ломке страдал базедовой болезнью, желтоватые белки были подернуты сеткой тончайших красных прожилок. Соломенные брови его всегда были взлохмачены, зато жирные, сильно седеющие волосы Лемке с аккуратным пробором посредине были тщательно прилизаны.

Строгий форменный китель был увешан всевозможными регалиями: немецкими, итальянскими, испанскими, японскими, венгерскими, румынскими, финскими крестами, солнцами и звездами. Стоячий воротник кителя был несколько выше, чем положено по уставу. Зимой и летом во время работы и даже за едой полковник не снимал кожаных перчаток.

Лемке беседовал с Меслени весьма недолго. Вопросы и замечания его особой враждебностью не отличались, но глаза во время разговора злобно выпирали из орбит, словно были надеты на стерженьки, и навязчиво напоминали глаза улитки. Казалось, они вот-вот готовы были выпрыгнуть.

Когда Лемке отпустил наконец генерал-майора, тот вздохнул с облегчением. Но радость оказалась преждевременной. Весь день, куда бы он ни смотрел, всюду мерещились ему жуткие глаза Лемке.

Улегшись поздно вечером в постель, он натянул на голову одеяло и тем не менее видел, как со всех сторон пронизывают его колючим взглядом эти разросшиеся до величины гусиного яйца, налитые кровью фарфоровые гляделки. Они не оставляли его даже во сне. Но теперь у них в придачу была еще пасть с хищно оскаленными зубами.

Отпустив Меслени, Лемке вызвал к себе майора Фехервари. С ним он также покончил дело очень быстро. Зато с майором Чукаши-Хектом беседа продолжалась почти час. Во время обеда полковник юстиции побеседовал с несколькими офицерами помоложе, а во второй половине дня допросил командиров полков.

Он даже не счел нужным сообщить Меслени о результатах расследования.

Сразу же после допроса Фехервари, еще до того, как был вызван майор Чукаши-Хект, Лемке приказал организовать преследование партизан, выделив для карательной экспедиции взвод СС и две венгерские роты.

Командир карательного отряда эсэсовский капитан Гумм захватил с собой два расчета легкой артиллерии и три миномета. Чтобы не отрываться от артиллерии, он двигался со своим отрядом исключительно по шоссейной дороге, а потому, разумеется, не напал даже на след партизан. Карательный отряд находился в пути два дня и две ночи и сжег дотла три польские деревушки, еще до того основательно разрушенные и разграбленные немцами. После этого Гумм вернулся в замок Понятовских.

Хотя отряд его так и не повстречался с противником, он все же сумел потерять семь человек, семь венгерских солдат. И потерял их в буквальном смысле. Где, когда и каким образом отстали они от отряда, установить не удалось.

Потеря эта нимало не удивила Лемке. Лишь только полковник юстиции закончил допросы и отправил генерал-полковнику Манштейну шифрованную телеграмму о результатах расследования, к нему явился Чукаши-Хект с сообщением, что во время налета партизан бесследно исчезли пять гонведов и полковой священник.

— Полковой священник Петер Тольнаи в тот вечер был награжден Железным крестом.

Лемке глубоко втянул ртом воздух и выпустил его через хищные ноздри крупного ястребиного носа.

— Кто составлял список награжденных? — спросил он.

— По поручению господина генерал-майора Меслени майор Фехервари.

— Это же входило в вашу обязанность!

— Знаю, господин полковник. Но генерал-майор возложил столь почетную задачу на майора Фехервари.

Лемке молча стянул с левой руки перчатку, снова надел ее и шумно перевел дух.

— Благодарю вас! Мне все ясно!

* * *

Четыре офицерских гроба с золотыми надписями и двадцать простых солдатских гробов были с торжественностью преданы земле. Как и планировал Меслени, их зарыли во дворе замка.

Полковник юстиции Лемке от имени фюрера возложил большой, сплетенный из сосновых веток и украшенный свастикой венок на гроб фон дер Гольца. Он же от имени генерал-полковника Манштейна возложил венки на три остальных офицерских гроба. На солдатские гробы венки от лица рядового состава возложил штаб-фельдфебель Мюллер.

Первым с речью у открытой могилы выступил Лемке. Он говорил по-солдатски кратко. После него отчаянно долго, дрожащим от волнения голосом витийствовал Меслени.

Как только окончилось погребение, эсэсовцы по приказу Лемке арестовали двенадцать гонведов. Их обвинили в том, что они оказали помощь пяти сбежавшим солдатам, предателям родины и нарушителям воинской присяги.

Майор Чукаши-Хект объявил в своем приказе по рядовому составу дивизии, что указанные пять дезертиров были пойманы партизанами и после ужасных пыток — в приказе рассказывалось об этом со всеми подробностями — казнены. Двенадцать только что арестованных гонведов полковник юстиции Лемке отправил в ставку Манштейна.

По распоряжению полковника юстиции Лемке неутомимый Чукаши-Хект написал проживавшей в Шарошпатаке матери Петера Тольнаи, что ее сын захвачен партизанами и умер под пытками. В своем послании он подробно описал, какие зверские муки пришлось испытать Тольнаи перед смертью. Об этих пытках и казни священника Тольнаи упоминалось впоследствии даже в будапештских газетах.

На другой день после похорон генерал-майор Меслени согласно приказу Манштейна, уехал в Варшаву. Простился он только с офицерами, составлявшими ближайшее окружение. Прочитав краткую молитву у могилы подполковника фон дер Гольца, Меслени в сопровождении одного старшего лейтенанта и одного фельдфебеля сел в машину. Он трепетал при мысли, как бы не приключилось с ним чего-либо в пути.

Тем не менее ничего такого с ним не стряслось. Меслени целый и невредимый прибыл в распоряжение одного из штабов немецкого командования, который располагался к западу от Варшавы, в старинном помещении женского монастыря. Немецкое командование тепло встретило венгерского генерала, как верного своего соратника по оружию, со всеми полагающимися его званию почестями.

Канцелярия начальника штаба группы немецких войск размещалась в монастырской часовне.

— Помещение удобное, только натопить трудно! От этих безбожно толстых стен так и несет холодом! — жаловался Меслени немецкий генерал-лейтенант.

Этот маленький, толстенький, резвый, как мячик, краснолицый господин был сед, очень добродушен, приветлив и напоминал с виду старосветского помещика. Сидя в расстегнутом кителе под огромным портретом Гитлера, он уютно попыхивал длинной трубкой.

— Да, война — это вам не увеселительная прогулка с вином и цветами! — продолжал сетовать генерал-лейтенант. — Но что поделаешь? Раз нас к этому принудили, мы должны драться до победного конца.

— Мы победим! — заверил его Меслени. — Личность фюрера…

— Да-да, конечно… Наш фюрер!.. — перебил его генерал-лейтенант. — Что касается вас, господин генерал-майор, вам предстоит великолепное и почетное назначение. Вы будете командовать моторизованной карательной бригадой. Публика в здешних местах окончательно обнаглела. Необходимо приучить ее к порядку. Что вам и поручается, господин генерал-майор.

Генерал-лейтенант принялся давать Меслени самые подробные указания, то и дело пересыпая речь такими терминами, как «истребить», «уничтожить» и «сжечь». Не менее охотно и часто употреблял он и словечко «беспощадно».

В продолжение всех этих деловых разъяснений он кропотливо возился со своей трубкой: у нее засорился мундштук, и дым никак не проходил. Когда наконец чубук был приведен в порядок, настроение генерал-лейтенанта сразу изменилось. Теперь он приправлял официальный разговор кое-какими рассуждениями интимного свойства. Жаловался, например, что война испортила ему аппетит.

— До войны я был способен умять в один присест целого жареного гуся и даже не чувствовал, что наелся до отвала. А сейчас стоит мне за завтраком скушать какую-нибудь пустячную утку, и весь мой день пошел насмарку, замучает изжога. Эх, война, война!.. Пацифистов тоже, пожалуй, можно понять…

Бригада Меслени состояла из венгерских швабов, венгерских военно-полевых жандармов, хорватских пехотинцев и словацких артиллеристов. Генерал-лейтенант предупредил его, что своих людей ему следует непрерывно чем-нибудь занимать, иначе, изнывая от безделья, они начнут поворовывать и затеют поножовщину.

— Зато в работе они молодцы.

За восемь дней Меслени спалил тринадцать деревень, где погибло много народу, главным образом женщин и детей. Когда в его собственной бригаде произошла стычка между словацкими артиллеристами и венгерскими жандармами, в результате которой оказалось четверо убитых и одиннадцать раненых, Меслени расстрелял двух словаков и двух венгров. За столь энергичные действия, восстановившие на некоторое время дисциплину, генерал-лейтенант представил его к высокой награде.

Но когда она пришла, генерал-майор Меслени уже не смог ей порадоваться. Однажды утром его так и не добудились. Немецкие военные врачи определили, что смерть последовала от разрыва сердца.

Меслени похоронили с воинскими почестями. Возле могилы воздал должное его заслугам седовласый немецкий генерал-лейтенант.

А на следующий день после похорон гестапо арестовало в его бригаде шестерых солдат. Суд происходил за закрытыми дверями. После пятидесятиминутного разбирательства военный трибунал приговорил их к смертной казни через повешение.

День в день, вернее, ночь в ночь с погибшим от разрыва сердца Меслени умер и Фехервари. Производившие вскрытие немецкие военные врачи точно так же определили у майора Фехервари застарелую болезнь сердца.

Речь у могилы Фехервари произнес Чукаши-Хект, ка раз в день похорон произведенный в полковники.

* * *

Петер Тольнаи не имел, да и не мог иметь ни малейшего представления о том, что его исчезновение, а также захват в плен фон дер Гольца будут стоить жизни венгерскому генералу и майору, а Чукаши-Хекту помогут сделать блестящую военную карьеру. Не предполагал и фон дер Гольц, попавший в партизанский лагерь, где его не ожидало ничего доброго, что именно в это время складывают в гроб «его» обуглившиеся останки и выбирают для его могилы почетное место во дворе замка Понятовских. Если бы его известили об этом, он наверняка бы усмехнулся. Тольнаи же, наоборот, крайне бы огорчился, узнав, что в данный момент стряпается письмо, которое должно повергнуть в глубокий траур его одинокую мать.

Священник все еще был усталым и разбитым. Однако марш в лесной глуши доставил ему даже некоторое удовольствие. Воздух был по-прежнему холоден, но чувствовалось, что пробуждалась весна.

Прежде чем отправиться в путь, Пастор просмотрел содержимое исполинского трофейного портфеля, принадлежавшего подполковнику фон дер Гольцу. Сам он немецкого языка не знал и попросил Тольнаи помочь ему разобраться в находившихся в портфеле бумагах, несомненно весьма важных. Тольнаи охотно согласился.

Но то, что здесь оказалось, вызвало у Пастора разочарование: фон дер Гольц важных документов с собой не носил.

В портфеле обнаружилось семьдесят четыре Железных креста, да еще карманная Библия в черном кожаном переплете. На первой ее странице красивым продолговатым готическим шрифтом была тщательно выведена фиолетовыми чернилами надпись: «Генриху от Вильгельмины». А на полсантиметра ниже: «Пусть эта священная книга охраняет твою душу от всяческого искушения, а тело твое — от всяческих происков подлого врага».

Кроме Железных крестов и Библии, в портфеле была еще пухлая пачка фотографий. Часть их, около пятидесяти штук, изображала обнаженных мужчин в самых разнообразных и недвусмысленных позах. Примерно на стольких же снимках увековечены были картины казней: расправы с пленными советскими солдатами, повешенные женщины и дети, объятые пожаром деревни. На одном из снимков виднелся труп беременной женщины, висящей рядом с двумя безжизненными худенькими детскими телами. На первом плане красовался и сам владелец портфеля — подполковник фон дер Гольц. Он стоял под самой виселицей.

В довершение всего в портфеле оказался никелированный футляр со шприцем, а также большое количество ампул морфия в деревянной коробочке, которую старательный немецкий резчик украсил барельефом Гитлера.

— Вот она, новая Европа!.. — промолвил Тольнаи, подробно ознакомившись с содержимым портфеля.

Дюла Пастор ничего на это не ответил. Заметно было, что он недоволен трофеями. Напрасно объяснял ему Тольнаи, что найденные ими документы дают тоже немало. Пастор так и остался при своем мнении.

Плотно закусив, партизаны быстро запаковали провизию в плащ-палатки и отправились дальше, тщательно соблюдая в пути меры предосторожности. Они спускались вдоль лесистого горного склона, по санному пути, где могли пройти в ряд лишь два человека.

Бок о бок с Тольнаи шагал Пастор. Разговор между ними не клеился. Пастор все еще не мог примириться с разочарованием по поводу трофейного портфеля и что-то сердито бурчал. А Тольнаи молча спорил сам с собой. Он успел поставить множество жгучих вопросов и теперь бесплодно пытался найти на них удовлетворительные ответы, Между вчерашним и нынешним днем пролегла зияющая пропасть, перекинуть мост через которую было нелегко. Да Тольнаи и не собирался этого делать. Искренне радуясь тому, что вчерашний день миновал, «прошлое, — как он мысленно выразился, — прошло», священник в то же время чувствовал, как сильно щемит у него сердце при мысли о будущем.

Он вовсе не желал пользоваться плодами, завоеванными страданиями и борьбой других. О партизанах он знал очень мало, но думал о них теперь с надеждой. По его мнению, партизаны взялись как раз за то дело, осуществить которое были не в состоянии партизанские отряды Кошута, и потому в последнее время ему все чаще приходила мысль самому уйти к ним. Но фронт находился далеко, и Тольнаи колебался…

Сейчас он уже, во всяком случае, не смог бы определить, по какой именно причине его план так и остался все го лишь планом. Несомненно одно: не он перешел к партизанам, а они, партизаны, захватили его в плен. Перейди он к ним с группой готовых к бою венгерских солдат, со всеми теми гонведами, что ютились в сараях замка Понятовских, партизаны, несомненно, встретили бы его с большей радостью. А теперь они наверняка должны относиться к нему с подозрением: священник, офицер в звания старшего лейтенанта… Партизаны видят лишь надетую на нем военную форму. А что таится в его упрятанной под солдатский мундир душе, в самой глубине сердца, в мозгу, для них остается неведомым…

— Поставь себя на их место! Смог бы ты поверить офицеру, который…» — спрашивал он себя.

И тут же спешил ответить на свой недосказанный вопрос:

«Нет, я тоже бы не поверил!»

«Так чего же ты хочешь?» — продолжал он внутренне допытываться.

«Бороться!»

«Почему ты хочешь бороться именно теперь? Почему ты не хотел этого вчера?»

«Я и вчера хотел».

«Что же удерживало тебя от этого?»

Пока Тольнаи без конца спорил сам с собой в том же духе, Дюла Пастор, вдруг что-то вспомнив, поспешил вперед. Теперь рядом с Тольнаи шагал низенький худощавый и русый гонвед с немецким автоматом на плече.

— Хочу вас кое о чем спросить, господин священник!

Тольнаи вздрогнул и внимательно посмотрел на соседа. Солдата этого он знал, только не помнил его имени.

— Что вы сказали?

— Я, господин священник, тот самый Иштван Заканьош, которому шесть дней назад вы самолично признались, что не знаете, кого можно и кого нельзя причислить к венгерской нации. Помните?

— Помню… Это было в сарае.

— Да, в полутемном сарае… Я у вас спросил: «Что такое венгерская нация?» А вы ответили: «Все, мол, венгры». — «А как же с теми, кто предает нашу родину и торгует ею?» — допытывался я. «Нет, они к нации не принадлежит», — вот что вы мне тогда заявили, господин священник. «Что же в таком случае должны мы назвать нацией?» — не унимался я. «Сейчас я и сам этого не знаю!» — признались вы. Затем спросили, почему я с таким упорством об этом допытываюсь и как вообще могло прийти мне в голову подобное. «Просто так, — отозвался я. — Разве плохо размышлять о вещах такого сорта? Или, может, о них нельзя спрашивать?..» — «Спрашивать можно. Даже нужно, — поспешили вы сказать. — Но мало лишь задать вопрос, надо еще и найти на него ответ. Правильный ответ». Помнится, господин священник, вы, вздохнув, прибавили, что, размышляй мы побольше и не пугайся правды, все стало бы иначе. Так это было?

— Да, нечто подобное было… — задумчиво ответил Тольнаи. — А теперь вы можете сказать, как запал вам в голову этот вопрос?

— Теперь могу. Услышал я об этом от партизан.

— Не понимаю…

— Сейчас расскажу по порядку. Тогда, в сарае, я не имел права. Нынче у нас для такой беседы есть и время и охота. Хотите верьте, а хотите нет, но то, что я скажу, святая правда. Именно у партизан мне стало доподлинно понятно, что я — венгр. Конечно, мне и прежде было известно, что я венгерской нации. Но меня это интересовало не больше, чем то, что я человек. Ну конечно, я человек, конечно, венгр! О чем тут много разговаривать? Знал я и то, что моя родина — Венгрия… Я ее, разумеется, любил, но если бы кто-нибудь меня однажды спросил, за что именно, вряд ли бы смог на это ответить. Немного подозрительным казался мне этот патриотизм — ведь о нем по большей части говорили как раз те, кто насылал на нашу голову жандармов.

Бледное лицо Заканьоша разгорелось. Его глубокие карие глаза лихорадочно блестели. Он все ускорял шаг и, по всей вероятности, обогнал бы Тольнаи. Однако по тропе могли идти рядом всего двое, а впереди, на расстоянии вытянутой руки, шагали еще двое партизан. Заканьош на мгновенье приостановился, глубоко вздохнул и рассмеялся.

— Нет, чтобы вы меня поняли, надо вам рассказать все с самого начала, — продолжал он. — Я шахтер из Шалготарьяна. Забойщик, член профсоюза. Состоял подписчиком «Непсавы»[34]. Участвовал в борьбе за повышение зарплаты. Хотя… Шахтера, который рубил уголь не в шалготарьянской шахте, а, скажем, в Татабане или в окрестностях Печа, я уже не считал своим. Рассуждал так не один я… Когда меня призвали, стал считать своими товарищами солдат, служивших со мной в одной роте. Конечно, в других ротах тоже были приятели, да только не совсем… На фронте я встречался с солдатами, которые, подобно мне, ненавидели и войну, и немцев, и, прошу извинения, господ офицеров. Я заметно переменился.

Тольнаи сначала с большой неохотой оторвался от своего внутреннего спора. Но чем дальше говорил Заканьош, теми живее интересовал его гонвед. Священник слушал молча, только изредка что-то бормотал себе под нос.

— Дней десять назад, да вы, верно, и сами это помните, нашу роту послали на охрану железной дороги. Неважная работенка! Глядишь на лес вдоль железной дороги, а за твоей спиной взрываются рельсы. Вот стоим мы двое в ночном патруле — я и Андраш Бодроги. Ходим мы это вдоль полотна, сто шагов вперед, сто назад. Кругом темно, еле различаешь друг друга. «Да, — сказал Бодроги, — такая служба не меньшая глупость, чем все, что мне до сих пор доводилось видеть на свете. Подумать только! Рельсы… Ведь это же сталь — чего прочнее! А человек скроен из прескверного материала, да и сам по себе дрянь. Можно еще понять, если бы стальные рельсы охраняли дрянного человека! Но чтобы слабое человеческое существо охраняло могучие рельсы?» Так говорил Бодроги.

Я посоветовал ему не ломать голову над всякой чепуховиной, а лучше поразмыслить над тем, когда же наконец кончится эта проклятущая война? «Если бы знать, — отозвался Бодроги. — Вчера один человек мне заявил, что война закончится тогда, когда мы перейдем от бесполезных вздохов к делу». — «От кого ты все это слышал?» — спросил я. Бодроги медлил с ответом, но потом все же признался: это сказал господин священник Тольнаи. Выходит, это были вы, товарищ священник!..

В этот момент Пастор вызвал к себе Заканьоша, прервав тем самым его рассказ. Партизаны свернули влево, на едва заметную, давно нехоженую тропу.

По тропе отряд продвигался с трудом. Снег здесь лежал толстым слоем, ветки то и дело хлестали по лицу. Дюла Пастор предлагал быстрый темп движения, приходилось то и дело ускорять шаг. Ход мыслей Тольнаи, прерванный рассказом Заканьоша, запутался окончательно.

Тропа, по которой гуськом двигались партизаны, петляла то вправо, то влево. Тольнаи видел впереди себя то не меньше четырнадцати-пятнадцати человек, то всего троих или четверых. Когда на протяжении почти двухсот метров рота поднималась в гору, заметил он и фон дер Гольца, шагавшего с опущенной головой и связанными за спиной руками.

Минут десять взбирались партизаны на небольшую возвышенность, а миновав вершину — Тольнаи так и не заметил, когда это произошло, — стали спускаться вниз. В небольшой, густо поросшей невысоким сосняком лощине и был сделан привал и вновь расстелены на снегу плащ-палатки.

— Перекур, — сказал Дюла Пастор, обращаясь к Тольнаи.

Тот вспомнил, что у него в кармане как будто остались венгерские сигареты, и вытащил свой никелевый портсигар. В нем действительно лежало четыре штуки «Симфонии».

— Закуривайте! — предложил он Пастору.

— Спасибо, не курю. Со мной о чем-то хочет поговорить пленный немец. Я по-ихнему не понимаю. Поможете?

— Пожалуйста.

Пастор сел на поваленное дерево и сделал знак Тольнаи занять место рядом. Фон дер Гольц стоял перед ним, широко расставив ноги.

— Чтобы вы хорошо меня поняли, — начал немец, вам следует знать, что я кадровый солдат, немецкий офицер. Но не национал-социалист и никогда себя не считал таковым. Я был и есть немецкий офицер. Я презираю и ненавижу Гитлера — этого кровожадного, невежественного, дурно воспитанного ефрейтора-австрияка. Полагаю, каждый настоящий кадровый прусский офицер тоже презирает этого крикливого фигляра. Почему мы, в данном случае лично я, не выступили против него открыто? По-видимому, таков будет первый вопрос, на который мне предстоит ответить? Ответ гораздо проще, чем может показаться. Я не сделал этого исключительно из скромности. Чувствовал себя слишком мелкой фигурой, чтобы иметь право первым шагнуть на новый путь и повести по нему германскую армию. Вы меня понимаете, господа? Не по трусости, а из скромности ждал я, что какие-то действия предпримет кто-то другой, более значительный, влиятельный и талантливый. Какой-нибудь маршал, министр… Если бы один из подобных людей начал борьбу против Гитлера, могу вас заверить, господа, даю слово офицера, я немедленно примкнул бы к нему. Надеюсь, у господ нет сомнений в искренности моих слов?..

Сегодня ночью в моей жизни произошла решающая перемена. То, что я остался жив, есть зримое проявление господнего милосердия, ибо жизнь и смерть наша — в руках божьих.

Я верующий христианин. Постигшее меня нынешней ночью чудо можно объяснить не иначе, как решимостью провидения спасти меня для великих дел. Этим чудом оно мне подсказало, что возлагает на меня свершение отважного воинского подвига. Смиренно повинуюсь господнему повелению… И потому решил действовать.

По роду моей службы мне нередко приходилось читать призывы, с которыми обращались к немецким фронтовикам попавшие в русский плен германские офицеры и солдаты. Каждый наш солдат обязан все листовки, содержащие подобные призывы, передавать своему старшему командиру. Таким образом, эти воззвания и попадали ко мне. Можете мне поверить, господа, эти сбрасываемые с самолетов листовки не оказывали и не оказывают того эффекта, которого ожидали и ожидают их авторы, а быть может — прошу прощения, если ошибаюсь, — даже русское командование. Почему, спросите вы. Просчет не в них самих, а в тех, от чьего лица они пишутся и посылаются! Кто обращается с ними к немецким солдатам, господа?.. Представители рядового состава или никому не ведомые молодые офицеры. Возможно, они были хорошими воинами. Допускаю даже, что они хорошие немцы. Но для немецкого солдата их значение равно нулю.

С сегодняшней ночи, как только меня осенило видение, я сразу понял, что миссию эту всевышний предназначил мне. Я должен открыть немецкой армии глаза на правду. Не знаю, знакомы ли вы, господа, с тем обстоятельством, что род фон дер Гольцев еще со времени Фридриха Великого играл значительную роль в прусской армии? Во всех войнах, которые вела Пруссия, начиная с Семилетней, мои предки принимали самое деятельное участие. В настоящей войне взялись за оружие семь членов семьи фон дер Гольцев. Один погиб в Польше, другой пал смертью храбрых в Греции, третьего убили в Праге, четвертый пропал без вести на русском фронте… В Испании тоже воевали два фон дер Гольца. Так вот, господа, если я, фон дер Гольц, обращусь к немецким солдатам и призову немецких офицеров перестать служить Гитлеру, даю слово офицера, призыв, безусловно, возымеет действие.

Итак, господа, прошу вас довести до сведения вашего командования, что подполковник Генрих фон дер Гольц, повинуясь воле провидения и совести своей, готов обратиться с воззванием к немецкой армии… Даже больше, господа! Если русское командование пойдет на то, чтобы мы организовали армию из военнопленных офицеров и солдат, если оно вооружит эту армию современным оружием, я готов принять на себя командование ею и повести ее против Гитлера, действуя в полном контакте с главным командованием Советской Армии. Также беру на себя командование вспомогательными частями, которые будут сформированы из румынских и венгерских военнопленных и подчинены моей армии. Только об одном не просите меня, господа, — о том, чтобы были отданы под мою команду еще и итальянские части. За это дело я взяться не могу. Итальянец — не солдат! Итальянец — это… Ну, словом, я берусь вдобавок выполнить всякие другие военные задания и, даю слово офицера, выполню их с честью.

Тольнаи переводил весьма точно, последовательно фразу за фразой.

— Что вы на это скажете? — обратился Дюла Пастор к священнику, как только немец замолчал.

— Смешно!

— И противно.

— Что ему ответить?

Дюла Пастор молчал.

— Что же все-таки ему сказать? — спросил священник.

— Узнайте, понравился ли ему завтрак?

Вопрос явно смутил немца. Тем не менее он четко ответил:

— Полученный мной завтрак вполне удовлетворителен как по количеству, так и по качеству. По существу, отвечает соответствующему параграфу Женевской конвенции. Хотя… если говорить о форме…

— Уведите его! — кивнул Пастор партизанам с автоматами.

Долго в полном молчании сидели рядом Тольнаи и Пастор.

Солнце уже завершило свой дневной путь. Сосновый бор окутался в серовато-бурый мрак. Деревья стояли недвижно. От них все сильнее веяло прохладой.

Внезапно Пастора позвали.

Вокруг царила глубокая тишина, которую не нарушал ни один громкий звук. Партизаны молча чистили оружие, готовили ужин. И все-таки Тольнаи ясно почувствовал, что все находятся в ожидании чего-то. Тольнаи не заметил подошедшего Пастора:

— О чем задумались?

— Этот… фон дер Гольц… подал мне хорошую мысль. Я напишу открытое письмо к венгерским солдатам.

— Хорошо. Но сегодня нам… вернее, вам предстоит другая задача. И не из легких.

Позади Пастора стояли Заканьош и Бодроги. Он вопросительно поглядел на них, как бы советуясь взглядом, но оба хранили молчание. Тогда Пастор продолжил:

— Видите ли, товарищ Тольнаи, этой ночью нам предстоит перебраться через железнодорожную насыпь. До сих пор на охране железной дороги стояли гонведы, с которыми нам удалось найти общий язык. Но гитлеровцы каким-то образом об этом пронюхали и вчера ночью неожиданно сменили посты. Нынче железную дорогу охраняют другие.

— Наши, — вставил Бодроги.

— Да, вторая рота в полном составе и половина третьей. Ваши люди, товарищ священник! Те самые, что были размещены в сараях.

— Вы хотите, чтобы я с ними поговорил? — спросил Тольнаи.

— Вот именно. Возьметесь?

— Возьмусь, — последовал ответ.

Пастор стиснул руку священника так, что тот даже покривился от боли.

— Когда надо идти? — спросил Тольнаи.

— Немедленно. Заканьош и Бодроги вас проводят.

Тольнаи было предложено поужинать, но еда не шла в горло, хотя никакого страха он не испытывал. Его согревало какое-то странное, ни разу не испытанное чувство: сильное, волнующее и в то же время успокоительное. «Может, как раз это и называется счастьем?» — спросил себя Тольнаи, надевая неизвестно где и кем добытую, несколько широковатую, но в остальном вполне безупречную шинель венгерского старшего лейтенанта. Получил он и шапку-гонведку, которая оказалась ему мала.

— Ничего, сойдет.

Покуда Тольнаи предавался размышлениям, мысли его витали где-то далеко, но теперь, в спешных приготовлениях к выполнению задания, мозг работал, как машина.

«Сегодня, впервые за долгие годы, действия мои полностью совпадают с моими чувствами, — заключил он. — Это счастье. И наверное, это и есть то, что называется свободой…»

— Хорошо бы, — негромко сказал Пастор, — все-таки надеть вам свитер. Ночь будет не из теплых. Да положите вот в карман немного хлеба и этот кусок сала. До завтрака еще долго.

Тольнаи и двое гонведов тронулись в путь.

Их сопровождали три партизана. На меховой шапке одного из них красовалась красно-бело-зеленая полоса. Партизан был огромного роста, двигался солидно, чуть медлительно; на вид ему было немного за тридцать.

Представился он Тольнаи так:

— Зовут меня Берталан Дудаш. До войны батрачил у милостивого герцога Фештетича.

* * *

Серо-малиновые сумерки сменились голубоватой полумглой. Потом лес погрузился в иссиня-черную тьму. В сумерках деревья казались выше: полумгла, как по волшебству, превратила их в сплошные тени, а ночная чернота поглотила и тени, и людей.

Отряд поднимался с холма на холм.

Партизаны долго шли по лесной тропе.

Стояла тишина.

— А у нас дома в эту пору девчата уже фиалки собирают, — шепнул Бодроги.

— Сейчас там самая голодуха, — зло, будто кому-то грозя, пробурчал Дудаш. — Фиалки, фиалочки…

Один из партизан махнул Дудашу, делая знак замолчать.

Бывший батрак герцога Фештетича смолк. Запыхавшись, он глубоко вбирал в себя воздух.

— Стой!..

— Кто-то шляется по лесу…

Все стали вслушиваться.

Тишина.

Тронулись — и опять зазвучали чьи-то шаги.

Снова остановились.

Нет, все тихо.

Отряд благополучно достиг перекрестка, где тропа выходила на широкий санный путь. Бодроги и один из русских партизан направились по дороге, остальные затаились в придорожном кустарнике.

Свежий ночной ветер забирался под шинель.

Не дожидаясь особого приглашения, Заканьош продолжил свой прерванный прошлой ночью рассказ о том, как он попал в плен.

— Я рассказал, стало быть, как нам связали руки, заткнули рот и погнали в лес. Пока я мысленно готовился к смерти, мы, спотыкаясь, все шли и шли, затем достигли развалин охотничьего домика. Вокруг сидели вооруженные люди в бледно-зеленых ватниках и шапках-ушанках. Когда мы подошли, они ужинали. Командир их, низенький и щуплый подвижной человек с большими седыми усами, внимательно на нас поглядел и что-то сказал сопровождавшим нас партизанам. О чем он говорил, мы не поняли, но после этого нам тут же развязали руки и вынули изо рта кляп.

«Должно быть, устали, ребята?» — обратился к нам командир по-венгерски.

Мы с Бодроги переглянулись и от удивления не могли вымолвить ни слова.

— Или вы по-венгерски не понимаете, ребята? Неужто знаете один немецкий? Тогда, к сожалению, я вам не помощник… Садитесь. Небось, голодные?»

И он выдал каждому из нас по куску сала и хлеба.

«Присаживайтесь, орлы! Один сюда, на ящик, другой вон на тот чурбан. Ешьте!»

Я взглянул на Бодроги, он на меня. Я тоже сидел, раскрыв рот удивления.

«Ножа нет? — спросил командир. — Вот вам мой!»

Он протянул мне ножик с костяным черенком.

Заметив, что одни слова на нас не действуют, усатый налил нам по стаканчику водки. Она сразу нас отогрела. Пока мы уплетали за обе щеки, командир партизанского отряда без передышки потчевал нас рассказами.

Многого, о чем тогда говорил с нами усач командир, я сейчас повторить не смогу. Кое-что понял, а кое-что нет. То, что уразумел, крепко засело в башке, а непонятное долго не давало спать по ночам. Потому я в тот раз, в сарае, и спросил вас, товарищ священник, из кого, собственно состоит венгерская нация. Усач много говорил об этом…

Когда мы наелись досыта, он предложил нам папирос. Покурили мы… Затем командир поднялся и сказал:

«Ну, ребята, больше мы вас не задерживаем. Два моих бойца проводят вас туда, где они с вами впервые повстречались. Надеюсь, мы видимся не в последний раз».

«Как так? — воскликнул Бодроги. — Вы, значит, отпускаете нас на свободу?»

«На свободу? — подхватил последнее слово командир. — Гм, этого я не говорил. Не думаю, что, служа в армии Хорти, вы свободные люди».

На прощанье он пожал нам руки. Партизаны проводили нас к железнодорожному полотну. Там нам вернули винтовки, только, разумеется, предварительно вынули обоймы. Когда мы с Бодроги остались одни, я спросил:

«Что это, сон?»

«Если так, то не такой уж скверный!» — проговорил он.

«Ты, собственно, о чем? — спрашиваю. — О сале?»

«Я думаю о том усаче командире и о том, что он нам говорил».

Полчаса спустя нас сменили. Никто даже не заметил нашей двухчасовой отлучки. На следующий день нашу роту с охраны сняли. Стали мы с Бодроги советоваться, как нам быть.

Тут рассказ Заканьоша прервал Тольнаи.

— Пора бы уж Бодроги возвратиться, — сказал он.

Перед Бодроги была поставлена задача — разведать, кто теперь охраняет железную дорогу, те ли самые гонведы, с которыми не раз беседовал Тольнаи. Если это действительно они, Бодроги должен попытаться сообщить им, что Тольнаи хочет повидаться с ними, и, если они согласятся, привести некоторых из них сюда. Если же они не захотят покинуть пост, Бодроги проводит священника к ним. Остальное дело самого Тольнаи. Он должен убедить гонведов помочь партизанам и действовать с ними заодно.

Тольнаи слушал Заканьоша краем уха. Отсчитывая про себя минуты, он со все возрастающим нетерпением ждал, когда вернется Бодроги.

— Давно бы пора ему возвратиться! — прерывая Заканьоша, повторил Тольнаи и встал. — Нужно пойти за ним…

— Нельзя! — ответил Заканьош. — Мы получили приказ ждать его здесь.

— Но ведь никто и не требовал от нас, чтобы мы сидели сложа руки!

И хотя Заканьош всячески протестовал, Тольнаи уже готов был отправиться на поиски Бодроги в кромешной тьме, безоружный, совершенно один. Но тут на перекрестке появились партизанские дозоры.

Узнав, какова обстановка, Пастор выслал людей на розыски Бодроги. Не прошло и четверти часа, как партизаны возвратились вместе с ним.

— Гонведов и след простыл, — доложил Бодроги.

— Как это так? — удивился Пастор.

— Ума не приложу. Однако факт остается фактом: на железной дороге нет ни единого часового. Я прошел вдоль полотна не меньше полутора километров.

Усиленный дозор проверил донесение Бодроги. Большой участок железной дороги и впрямь никем не охранялся.

Через двадцать минут весь отряд уже был в лесу, по ту сторону насыпи, поджидая четырех партизан, которые по приказу Пастора заминировали в нескольких местах железнодорожное полотно.

— Что стряслось с гонведами? — спросил Тольнаи.

Только через полгода довелось Тольнаи доподлинно узнать, что произошло с охранявшей железную дорогу ротой гонведов, которую тщетно искали партизаны Дюлы Пастора. Советский майор Балинт показал ему копию донесения, направленного генерал-майору Мюннихрейтеру уполномоченными гестапо при армейской группе генерал-полковника Манштейна. Во Львове эта копия попала в руки командования 4-го Украинского фронта. Будучи кратким, донесение тем не менее говорило о многом.

Рота венгерских солдат, покинув порученный ей участок, самовольно направилась в Венгрию. Неподалеку от ущелья Верецке путь ей преградил батальон немецкой полевой жандармерии и при помощи венгерских полевых жандармов уничтожил ее.

2. Воспитатели

Лагерь, куда после заката солнца прибыли люди Пастора, нисколько не походил на тот партизанский укрепленный стан, какие описывались в инструкциях, специально издававшихся для немецких, румынских и венгерских карательных отрядов.

Воздух был насыщен влагой. Лес молчал. Вокруг не видно было ни души.

— Вот мы и дома! — произнес Пастор.

И штаб и лазарет помещались в подвале машинного отделения разрушенной, сожженной дотла лесопилки. Лишь тонкая фанерная перегородка отделяла штаб от коек раненых и больных. Здесь же находилась и радиостанция.

Бойцы жили в лесу, в отрытых по склону холма землянках, отлично замаскированных кустарником. Каждая землянка отстояла на сто — сто двадцать метров от другой. Штаб был окружен девятью такими землянками.

Когда во второй половине февраля партизанский десант был сброшен на парашютах в глубокий тыл врага, в нем насчитывалось тридцать два человека. В первые же дни недели одиннадцать из них пали в стычках с фашистами.

Но к тому дню, когда в отряд был принят Тольнаи, в нем уже насчитывалось свыше ста пятидесяти бойцов. Новички, а таковыми считались все, кто еще не прошел боевого крещения, были по преимуществу украинские и польские крестьяне, венгерские и словацкие солдаты, скрывающиеся по лесам «штрафники» из рабочих батальонов.

При желании командир легко мог удвоить и даже утроить численность отряда, но мешала нехватка оружия и боеприпасов. Однорукий подполковник Филиппов прежде всего был заинтересован в том, чтобы иметь побольше друзей во всех воинских частях противника, оккупировавшего прилегавшую местность.

Своего командира, потерявшего руку в бою под Воронежем, партизаны очень уважали за храбрость и военный опыт, а за неизменную справедливость и отзывчивость попросту любили. Подполковник Филиппов был человечен не только с собственными бойцами, но и с солдатами противника. Он держался мнения, что большую часть их, даже опустившихся и озверевших, можно вновь превратить в людей, если только к каждому подойти по-человечески. До войны он работал директором средней школы, после воронежского прорыва больше полугода был начальником лагеря для военнопленных. Оттуда и попал он сначала в партизанскую школу, а потом по ту сторону фронта, во вражеский тыл.

Партизанский отряд Филиппова носил название «Фиалка». Так и вызывали его радиостанции Красной Армии, передавая указания командования или делая какие-либо запросы. Пользуясь этим паролем, Филиппов обращался за разъяснениями и с просьбами на Большую землю, а также докладывал о положении дел в отряде.

Отряд «Фиалка» представлял собой особое подразделение. Боевые операции не были главной его задачей. Снаряжение его также несколько отличалось от снаряжения большинства других партизанских отрядов. Правда, ему были приданы два пулемета и двадцать четыре автомата, но оружие это предназначалось исключительно для оборонительных целей. Наступательное оружие отряда составляли небольшая типография и библиотечка. Партизанская группа Филиппова имела при себе не слишком много боеприпасов, зато при ней были целые кипы бумаги для печатания листовок и газет.

Когда Тольнаи прибыл в лагерь, подполковник Филиппов был на боевом задании, и о результатах своего похода Дюла Пастор доложил первому заместителю командира по политчасти, худощавому, весьма подвижному майору с необыкновенно большими усами. Пастор представил ему Тольнаи. Майор обеими руками крепко стиснул руку священника.

— Янош Тулипан. Из Ижака, что под Кечкеметом, — отрекомендовался он.

Тольнаи полагал, что его станут допрашивать с пристрастием и тщательно проверять. Но он ошибся. Ни о чем не расспрашивая, Тулипан принялся говорить сам и тут же выложил все, что, по его мнению, было необходимо уяснить Тольнаи, дабы тот мог сразу же приступить к работе.

Разъясняя положение в отряде, его задачи, методы и средства борьбы, Тулипан особенно подробно говорил о том, какие задачи встанут перед венгерским народом после того, как придет освобождение.

В первые минуты беседы откровенность и многоречивость Тулипана несколько удивили и даже смутили Тольнаи. Однако он вскоре понял, что все события, о которых рассказывал Тулипан, на первый взгляд не имевшие, казалось, никакого отношения к предстоящей ему, Тольнаи, работе, в сущности, чрезвычайно для него поучительны. На основе этих событий можно было сделать далеко идущие выводы; прежде он ни о чем таком не думал!

Беседа воодушевила Тольнаи, и он решил немедленно приняться за работу. Но майор из Ижака посоветовал ему запастись терпением.

— Надо как следует выспаться, наесться досыта и чайку попить. Потом я покажу вам ваше рабочее место. Вы будете работать в типографии. Править листовки на венгерском языке. Это пока. А в дальнейшем… Но о дальнейшем поговорим после.

Отправив Тольнаи отдыхать, Тулипан вызвал к себе Прохаску. Иозеф Прохаска родился в Лече. В юности был типографским учеником в Рожно, затем наборщиком в типографиях Братиславы и Кошицы. Говоря одинаково неправильно, с заметным акцентом по-словацки, немецки и венгерски, текст на всех трех языках он набирал тем не менее быстро и безошибочно. Лет ему было около тридцати. Но выглядел он куда старше.

Прохаска был сухопарый человек с непомерно длинными руками, которые он, если не был занят работой, не знал, куда девать. Голова у него была почти овальной формы и совершенно лысая. Серые глаза долговязого наборщика смотрели добродушно даже в минуты досады и почему-то омрачались, когда он смеялся во весь голос.

— Иозеф, сынок, отныне у тебя новый начальник! Товарищ Тольнаи будет вести всю работу на венгерском языке.

— Человек-то хоть надежный?

— Ты должен отнестись к нему с полным доверием. Я ему поручаю ответственное дело. Надо ему помочь. Я немало о нем слышал, прежде чем познакомиться. Он станет добрым бойцом, вот увидишь! Словом, Иозеф, прими его получше.

Прохаска почесал в затылке и кисло поморщился.

— Вижу, ты меня понял, сынок, и вполне со мной согласен, — заключил Тулипан. — Этого я от тебя и ждал.

* * *

Для спанья Тольнаи получил в свое распоряжение тюфяк, или, иными словами, охапку накрытых плащ-палаткой сосновых веток, на которых можно было сравнительно удобно вытянуться. Тольнаи лег, но заснуть так и не смог. После всего услышанного от Тулипана лежанье на боку казалось ему ничем не оправданной роскошью.

Для полного счастья не хватало лишь одного: он не успел рассказать майору о себе, о своей жизни, о том, почему и как стал он антифашистом. Сколько ни порывался он заговорить об этом, Тулипан неизменно прерывал его:

— Да, забыл вас еще предупредить, дорогой товарищ, что…

Промаявшись несколько часов без сна, Тольнаи не вытерпел и снова отправился к Тулипану. Майор угостил его чаем. Пока священник осушал свои две чашки, Тулипан ухитрился опорожнить одну за другой целых шесть. Во время чаепития они почти не разговаривали.

Прохаска ознакомил Тольнаи с типографией, которая в походе умещалась в четырех железных ящиках. Их обычно переносили вручную.

— Есть у вас дети? — прежде всего спросил Прохаска. — Нет?.. А у меня в Кошице осталось двое ребятишек. При случае расскажу вам о них поподробнее… Словом, как только я посадил свою дочурку к себе на колени, меня больше всего поразило, что ее ручка, — и вся-то с мой большой палец! — ее крохотная ручка точь-в-точь вылитая копия моей собственной ручищи. Вот и про нашу маленькую типографию, если сравнивать ее с самой большой, первоклассно оборудованной пражской типографией, можно сказать то же самое. Наша типография выглядит не крупнее сорокашестимиллиметровой пушки. Но смею утверждать, эта мелкокалиберная штука стреляет подчас дальше дальнобойных корабельных орудий. Типография — это самое великолепное и самое действенное оружие на свете!

Оборудованный под типографию бункер освещался четырьмя коптилками. Их свет, правда далеко не ослепительный, давал возможность читать и писать. Одна из коптилок стояла на сколоченном из неотесанных досок столе. Тольнаи опустился возле него на пустой ящик из-под боеприпасов и при этом тусклом освещении принялся сочинять открытое письмо угнанным на фронт венгерским солдатам. Он изложил, стараясь быть по возможности кратки м, все, что собирался рассказать Тулипану и чего последний так и не выслушал.

Майор намеренно избегал откровенных излияний Тольнаи Он боялся, как бы тот, подробно рассказывая о себе, не подумал вдруг, что его попросту проверяют. А такое чувство весьма неприятно и нежелательно, и без него лучше обойтись. Да и вообще Тулипан имел обыкновение проверять людей не на словах, а на деле. «Работа скажет больше, чем самые красивые слова», — считал он. Венгр из Ижака неплохо разбирался в людях.

Но что касается Тольнаи, он все же оказался не вполне прав. Чудак священник принадлежал к числу тех, кто, если им некому излить душу, способны повествовать о своей жизни даже деревьям или облакам, медлительно плывущим над лесом. Излить душу ему требовалось непременно!

В своем открытом письме к гонведам, прежде чем начать рассказывать о себе, Тольнаи сообщил о своем отце-кустаре, который всю жизнь проработал в собственной захудалой столярной мастерской, полагая при этом, что он сам себе хозяин. Гнул от зари до зари спину у себя в мастерской и умер тридцати одного года от чахотки, не оставив жене и четырехлетнему сыну ничего, кроме долгов.

Вдова чахоточного столяра, выбиваясь из последних сил, сумела поставить сына на ноги. Петер стал гимназистом, получил стипендию и учился в знаменитом лицее Шарошпатаке. За эту стипендию вдова обязалась повлиять на сына, чтобы он непременно принял духовный сан.

«В роскошных американских отелях швейцарами нанимают негров. Их обязанность гнать из предназначенной для белых господ гостиницы тех своих черных собратьев, которые могут вознамериться туда войти. В нашей стране дают образование некоторым детям бедняков с единственной целью, чтобы они потом отгораживали от книг, отваживали от наук других бедняцких ребятишек, сыновей рабочих и крестьян. Вот такую роль предназначали мне!» — писал Тольнаи в своем открытом письме.

По окончании Будапештского университета — учился он всегда превосходно — Тольнаи был отправлен на казенный счет в годичную поездку по Германии, посмотреть свет. Но этот свет он разглядел намного лучше, чем того хотелось тем, кто послал его в Германию. И не только разглядел, но и понял. В те годы Гитлер уже откровенно готовился к новой мировой войне.

«Конечно, у меня сразу возник вопрос: какова же будет роль венгерского народа? Что за судьба ждет его во второй мировой войне?.. Ответ я получил от Гитлера, — писал дальше Тольнаи. — Один учившийся в Германии венгерский студент-медик, с которым мы случайно познакомились в трамвае, достал для меня первое издание автобиографии Гитлера. Оно меня не заинтересовало, так как я уже читал эту книгу в более позднем издании. Однако студент объяснил, почему каждому венгру следует прочитать именно то, что он мне предлагает. Обнаружилось, что в первом издании своей автобиографии Гитлер открыто заявлял, какую участь готовит он венгерскому народу. Он писал, что этот «неполноценный азиатский народ» нужно изгнать из Европы обратно в Азию, ибо земля нынешней Венгрии является германским «жизненным пространством». В поздних переизданиях эти откровения были из книги изъяты, и нетрудно догадаться почему. Когда Хорти и его клика впряглись в колесницу Гитлера, фюрер решил сначала использовать венгров в собственных целях, а уже затем, как только отпадет в них надобность, разом с ними покончить. Так я узнал и понял страшную, грозившую венгерскому народу опасность…»

По возвращении из заграничной поездки Тольнаи стал преподавать в Шарошпатакском лицее, который кончил в свое время сам. Пренебрегая осторожностью, он стремился рассказать своим коллегам преподавателям все, что видел, слышал и испытал в Германии. Но они остались глухи к его речам. Один даже счел необходимым прочитать ему нотацию:

— Одно из двух, либо в Венгрии господами станут крестьяне и рабочие, но это означало бы бесславный конец нации и закат культуры, либо нам следует стать на сторону Гитлера, а уж он-то прекрасно умеет расправляться с горлопанами. Лучше сто Гитлеров, чем один мужик, жаждущий землицы!

Подобные признания заставили Тольнаи еще крепче задуматься над участью простого народа.

Все свободное время он уделял теперь крестьянским ребятишкам, перед которыми так или иначе были закрыты двери школ, систематически обучал два-три десятка бедняцких детей. Конечно, дела такого рода не могли не привлечь внимания полиции. Вскоре его призвали в армию.

Все эти факты по возможности сжато Тольнаи изложил в своем письме, которое получилось довольно пространным. Прежде чем сдать его Прохаске для набора, Тольнаи прочитал письмо вслух Тулипану. Майор слушал молча, лишь кивал в знак согласия головой:

— Написано честно, от души!

И опять замолчал, покручивая усы.

— Прочитайте-ка еще разок заключительный абзац, — попросил Тулипан.

Тольнаи прочитал:

«С тех пор как я попал в плен, вернее, нахожусь в плену, я чувствую себя наконец свободным человеком. Меня больше не мучают никакие сомнения. Я знаю, в предстоящей борьбе за свободу венгерский народ будет не один! Нет! Уж теперь-то мы не одиноки!»

— Превосходно написано! — воскликнул Тулипан. — Жаль только, что мы не можем его отпечатать… Видите ли, у нас печатный станок игрушечных размеров. Он может набирать и печатать только куцые заметки в пятнадцать-двадцать строк. Но ведь в них тоже можно вложить массу хороших мыслей и неподдельных чувств. Если, пример, вы напишете, что живы-здоровы, что русские воюют не против венгерского народа, а против его врагов… Это уже составит десять строчек. Еще десять уйдут на совет венгерским солдатам переходить к нам или возвращаться к себе на родину, в Венгрию… Такое ваше обращение мы наберем, отпечатаем и распространим… Оно будет иметь успех. Оно спасет жизнь многим гонведам…

Тольнаи молчал.

— Значит, так и порешим, товарищ Тольнаи. Двадцать строк. Как только они будут готовы, передайте их Прохаске.

Вот таким образом и получилось, что солдаты разбросанных по всей Галиции венгерских частей познакомились с призывом Тольнаи прежде, чем им зачитали сообщение будапештской газеты о том, с какой зверской жестокостью умертвили партизаны священника Петера Тольнаи.

* * *

Все это время Тольнаи был до такой степени углублен в себя и в свои размышления о грядущем, что не заметил даже, как начал обновляться лес, не видел новых, свежих красок вокруг, не ощущал бодрящих запахов. Когда он попал в партизанский лагерь, деревья лишь робко раскрывали клейкие почки. Сначала, целых трое суток подряд, тихо и как-то по-осеннему грустно шел дождь, не предвещая близкого наступления весны. Потом три дня сияло солнце, но не лучезарное, весеннее, а жаркое, каким оно бывает летом Лес оживился. Серые, раскачиваемые ветром ветки выпускали все новые и новые бледно-зеленые побеги, одевались яркой листвой. Когда налетал порыв ветра, в лесу раздавался уже не треск, не шорох, а легкий шелест и гул. Там, где еще неделю назад утренний туман держался вплоть до полудня и задолго до наступления темноты вновь опускался к земле, еще более тяжелый и душный, теперь солнечные лучи уже с утра быстро сушили росу, а на закате жарко прощались с уходящим днем.

Тольнаи ощутил весну, только когда младший лейтенант, радистка отряда, прозванная Жаворонком, принесла ему несколько фиалок.

Прежде чем получить это прозвище, радистка звалась Тамарой. Дочь одной одесской докторши, она собиралась стать инженером, но затем прямо из института ушла на фронт. Это была высокая стройная девушка с миндалевидными карими, чрезвычайно выразительными глазами.

Есть немало стройных девушек с необыкновенными глазами, но, по мнению Тольнаи, Тамара была прекраснее всех. Когда у партизан портилось настроение — бывают ведь и такие минуты — или их одолевала усталость, Тамара принималась мило и весело распевать, за что в отряде и прозвали ее Жаворонком.

Тольнаи восхищался не столько этими веселыми песнями сколько тем, что младший лейтенант Тамара всегда оставалась бодрой, подтянутой и опрятной. Из-под расстегнутого ворота кителя неизменно выглядывала белоснежная блузка, от одежды и коротко остриженных каштановых волос девушки пахло хвоей и весной.

3. В партизанском отряде

Уже четыре месяца провел Тольнаи в отряде «Фиалка». Безмерно длится ночь, когда, например, человек проводит ее на ничьей земле, между двумя линиями фронта. Нескончаемыми представляются три-четыре секунды, в продолжение которых слышишь свист и завыванье мины и не знаешь, пролетит ли она мимо или накроет. И самой долгой может показаться именно та, надрывающая нервы и доля секунды, которая проходит с момента падения мины до ее разрыва. А вот месяцы борьбы и труда пролетают молниеносно.

За четыре месяца, проведенных в отряде, Тольнаи похудел, но заметно окреп, научился владеть оружием и очень гордился, что стал метким стрелком.

Многое из того, что когда-то учил, он успел позабыть, многое, во что раньше верил, считал теперь путаным в даже смешным. Зато постиг немало нового.

Весна выдалась короткая, дождливая и ветреная, а рано наступившее лето было знойным и сухим. Солнце выжгло травы. В лесу застоявшийся под деревьями воздух был изнуряюще душным. Впрочем, партизаны сильно страдали от весенних дождей, летом им стало куда легче.

С начала мая до середины июня в расположение отряда «Фиалка» раз семь прилетали самолеты с Большой земли. Это были небольшие крылатые машины, предназначенные для перевозки раненых. Красноармейцы прозвали их «кофемолками».

Таким «кофемолкам» не нужен аэродром, они могут сесть и в поле, и на лесной лужайке, а в случае необходимости даже прямо на шоссе. После короткого разбега такой самолет взлетает в воздух с площадки размером всего несколько десятков метров. Грузоподъемность его, конечно, невелика, измеряется не тоннами, а килограммами.

«Кофемолки» привозили в отряд письма, газеты, книги и медикаменты. Случалось им доставлять в лагерь также и людей. Иной раз самолет увозил с собой раненого или пленного.

В ночь с шестого на седьмое мая на территории лагеря приземлился самолет, прилетевший за подполковником фон дер Гольцем, а в ночь с одиннадцатого на двенадцатое прибыл еще один, который привез на своем борту советского капитана Йожефа Тота и забрал обратно на Большую землю Дюлу Пастора.

Приказ покинуть партизанский отряд удивил и неприятно поразил Пастора.

— Получишь работу куда более сложную, интересную и ответственную, чем теперешняя твоя работенка! — утешал его капитан Тот.

— Более сложную, интересную и ответственную… — повторил Пастор, расстраиваясь еще сильнее. — Здесь я хорошо знал, что делаю и что мне нужно делать. А для работы более сложной я не гожусь.

— Было время, когда ты не верил и тому, что станешь хорошим партизаном, партизанским командиром. А вот выяснилось, что сам ты судишь о себе не совсем правильно.

— Да что вы на самом-то деле! Я не ребенок — бегать за медовыми пряниками!

— Очевидно, все-таки ребенок. Если сам не приметил, как вырос из одежды, которую до сих пор носил.

За организацию питания в пересыльном лагере в Давыдовке, за успешную борьбу с эпидемией и спасение жизни многим тысячам венгерских военнопленных Йожефу Тоту было присвоено внеочередное звание капитана. Двадцативосьмилетний капитан был человеком тихим, молчаливым и очень серьезным. Его смугло-оливковое лицо редко озарялось улыбкой, но, мечтая и говоря о будущем или слушая, как об этом говорят другие, он весь светился радостью и смеялся так, что были видны все его тридцать два белоснежных зуба. Карие, глубоко посаженные глаза Тота взирали на мир с жадным любопытством и детским восторгом, что совсем не вязалось с серьезным выражением его лица.

После смерти бабки и деда у капитана Тота в Дебрецене не осталось никакой родни. Тем не менее он чувствовал, что там, на родине, его ждут. Если кому-либо вздумалось спросить, кто именно, он бы вряд ли нашел, что ответить, но его лицо определенно бы зарделось.

С Пастором капитан Тот провел всего несколько часов, но успел искренне полюбить этого вспыльчивого крепкого парня, о котором слыхал так много хорошего от Гезы Балинта.

Дюла сидел хмурый. Чтобы лучше сосредоточиться и спокойно поразмыслить, он даже закрыл глаза.

За время пребывания в отряде «Фиалка» Пастор изменился даже внешне. Широкоскулое, когда-то белокожее полное лицо его загорело, осунулось, обветрилось. Серые с синевой глаза, во взгляде которых прежде мерцало изумленное выражение, сделались жесткими и острыми.

В прежние времена Дюла имел привычку гнать от себя всякие неприятные мысли, старался их как-то избегать, заставляя себя думать о том, что его не слишком волновало. Маленькая женщина с тонкой улыбкой и тихим голосом, которую звали Эржебет Адорьян и которая целых четыре месяца возилась с обучением Пастора в одном подмосковных лагерей для военнопленных, видела своего ученика насквозь и указала ему, в чем его уязвимое место.

— Вы страшитесь правды, товарищ Пастор.

— Я? — встрепенулся Пастор. — Почему вы так думаете?

— Вижу — ведь я не слепая, — что вы чрезвычайно любите говорить о том, какой рабской была жизнь, еще больше любите слушать, какой будет жизнь свободная, но набраться смелости и прямо спросить себя, что же нужно делать, чтобы изменились и жизнь, и мы сами, вы не решаетесь.

Прежде, когда Пастору говорили, что он ошибается или неправ, он мгновенно вспыхивал. Но за последнее время он уже научился кое-как терпеть критику, смирился с ней как с неким неизбежным злом. А тут впервые неожиданно почувствовал, что по-настоящему за нее благодарен. В детстве идеалом Дюлы Пастора был сказочный Сын Белой Лошади, который, как рассказывали в его родимом Берегове, так высоко закидывал топор одной рукой, что тот вонзался в самое солнце. Теперь мало-помалу в его душе пробуждалось сознание, что на свете существует не одна только физическая сила. Еще не понимая полностью значения умственной силы, Пастор уже начал приобретать вкус к ученью, к знаниям.

Сначала его удивило, что он уже уяснил себе множество такого, что прежде казалось непонятным и даже производило впечатление бессмысленного набора слов. Его увлекли вопросы, о которых совсем недавно у него не было никакого представления. С большой охотой, радостью и волнением взялся он за чтение книг по венгерской истории, изучал географию Венгрии.

— Хотите пойти в партизаны? — обратился к нему однажды утром Шандор Зомбори, часто читавший в лагере лекции по военным вопросам.

Зомбори был рослый спокойный человек, говорил всегда негромко.

— Еще бы! С радостью! Хоть сейчас…

— Не так скоропалительно, товарищ Пастор. Поразмыслите как следует, после чего и дадите ответ. Скажем, послезавтра…

Пастор провел две бессонные ночи, днем тоже не находил себе места. Во вторую ночь в голову пришла внезапная мысль: ведь стрелять ему, возможно, придется в венгерского солдата! Да и не возможно, а совершенно определенно!

Пастор спрыгнул с нар.

Храпевший на нижней койке Мартон Ковач проснулся, протер глаза, громко зевнул, но тут же, боясь разбудить остальных, торопливо прихлопнул рот рукой. Однако это получилось у него так шумно, что некоторые из спящих беспокойно заворочались.

— Чего ты? Перебудишь весь лагерь!

Пастор присел к Ковачу на постель.

— Как бы ты поступил, Мартон, если бы тебе предстояло стрелять в венгров?

— Что с тобой? Кошмар привиделся?

Пастор недовольно буркнул:

— Для меня это — вопрос жизни, а ты… Скажи, Мартон, что бы ты делал, если бы обстоятельства заставили тебя стрелять в венгров?

Ковач приподнялся и сел. В помещении еще стояла полутьма, а за окном, на улице, уже светало. Вокруг наперебой заливались храпом двадцать два венгра.

— Смотря кто эти венгры. Хорти?.. Его генералы и прихвостни?.. Да, в них я стрелял бы! Или это венгерские солдаты, все еще продолжающие воевать за то, чтобы Гитлер хозяйничал в Венгрии и она принадлежала господам?.. В них я тоже стрелял бы! Если лишь такой ценой можно завоевать для венгерского народа Венгрию, я стрелял бы.

Пастор дышал тяжело и возбужденно.

— Но ты уверен, Мартон, что, когда мы выгоним немцев, Венгрия будет принадлежать народу?

— Иди-ка спать, Дюла!

— Отвечай!

Ковач натянул на голову одеяло.

Пастор еще несколько минут молча посидел с ним рядом. Когда вновь зазвучал ровный храп Мартона, он, кряхтя, взобрался на нары, тоже укрылся с головой и заснул. Ему приснилась жена.

— Что это стряслось с тобой ночью? — спросил за завтраком Ковач.

— Ничего! Просто не спалось.

— Я было заснул, но вскоре проснулся и потом тоже не сомкнул глаз. Вопрос, который ты мне задал, не нов. И тем не менее ответить на него нелегко. Хотя ответ может быть только один. Если нельзя освободить Венгрию и венгерский народ, не стреляя в венгров, мы, раз это необходимо, будем стрелять. Конечно, если только это необходимо… Согласен ты, что правилен именно такой ответ?

Пастор промолчал.

Утром Зомбори вызвал его к себе.

— Итак, товарищ Пастор, подумали вы над моим вопросом?

— Да, я думал. Скажите, товарищ Зомбори, придет конец всем бедам, когда мы победим Гитлера?

Пастор был сильно взволнован. Смотрел в серьезные, умные глаза Зомбори испытующе, почти недоверчиво.

Зомбори задумчиво барабанил левой рукой по столу, за которым сидел.

— Нет, товарищ Пастор, когда мы победим Гитлера — а мы обязательно победим и одолеем и его и Хорти, — только тогда начнется настоящая работа. И нелегкая работа. Сожженные деревни, разграбленные города, обманутый, запуганный, истомленный и бедный народ… Вот какой достанется нам Венгрия. И на этой измученной земле, с этими исстрадавшимися людьми предстоит нам строить новую страну, нашу страну, принадлежащую народу. Это будет трудное дело!

Пастор с облегчением вздохнул: Зомбори с ним искренен и знает, что говорит.

— Товарищ Зомбори! Прошу направить меня к партизанам!

Через четыре дня Пастора перевели в новый лагерь. Здесь было много военнопленных — венгров, словаков, западных украинцев, поляков и румын. Их тоже всех обучили, но уже не тому, чему до сих пор учился Пастор. Он чувствовал, что попал в родную среду. Офицером-воспитателем у венгров был в этом лагере Шандор Зомбори.

Месяц спустя Пастор стал партизаном. Он получил совершенно такое же снаряжение, как и русские партизаны, только на его шапке, в том месте, где у тех сверкала пятиконечная звезда, была нашита красно-бело-зеленая лента.

* * *

Когда Тольнаи спрашивал о чем-нибудь Тулипана, ответы майора по большей части давали массу поводов для догадок. Тольнаи не принадлежал к числу любителей разгадывать чужие мысли и метафоры. С большим интересом он слушал Йожефа Тота, который говорил прямо, порой суховато, но зато всегда ясно и решительно.

От Тота Тольнаи узнал, почему не сражается против Гитлера венгерская дивизия, хотя поляки и чехи давно воюют.

— Это важный для меня вопрос, — сказал Тольнаи.

— Именно поэтому следовало и венграм образовать свой Национальный комитет, хотели вы сказать, товарищ Тольнаи? Да? Тут я с вами, безусловно, согласен. Как известно, венгерские коммунисты имели и желание и намерение это сделать. Были разработаны принципы создания Национального комитета, который олицетворял бы собой весь венгерский трудовой народ, всю возрождающуюся нацию. В Национальном комитете получили бы представительство все демократические партии, проявившие готовность бороться против Гитлера, за свободу и независимость Венгрии… Словом, подготовительная работа среди военнопленных началась. Значительная часть рядового состава была готова к борьбе. Но преобладающее большинство офицеров ничего не желало предпринимать, некоторые из них уговорами и угрозами старались даже запугать тех лиц офицерского состава, которые хотя и медленно, но все же пытались приблизиться к народу. Что касается пленных генералов, они прямо заявили: мы, мол, согласны начать какие-либо действия лишь по приказу самого Хорти. Это значит — попросту никогда.

— Раз так, можно обойтись и без офицеров, — настаивал Тольнаи.

— Решено было создать венгерскую дивизию, втянув в работу тех немногих офицеров, которые поняли, что мы трудимся во имя блага венгерского народа и, когда приходится выбирать между генералами и народом, мы выбираем народ. С небольшим офицерским составом организовать дивизию хоть и трудно, но все же можно. И она была бы организована…

— Если бы?.. — нетерпеливо прервал Тольнаи говорившего слишком медлительно и задумчиво Тота.

— Если бы в последнюю минуту, — спокойно продолжал капитан, — к нам не пришли на помощь штабные офицеры…

— Не понимаю!

— Сейчас поймете. Как я уже сказал, кадровые офицеры изъявили согласие выступить против Гитлера при условии получения на сей счет приказа от Хорти. А множество молодых офицеров были согласны начать действовать, если последует приказ или хотя бы разрешение от высших офицеров и генералов. Знаете ли вы, что в медицине зовется «фантомной болью»? Это когда солдат с ампутированной ногой еще несколько недель после операции продолжает ощущать, как шевелятся пальцы и даже чувствует бывшие мозоли. Явление общеизвестное, и врачи дают ему вполне научное объяснение. Куда труднее, наконец, объяснить подобный «фантом» в отношении дисциплины: штабные офицеры продолжают подчиняться приказу Хорти, когда даже он сам ломает голову над тем, куда бы лучше спрятаться от последствий собственной недальновидной и предательской политики… То же происходит с младшими офицерами. Они повинуются своим старшим чинам, хотя те всего лишь случайно уцелевшие жрецы низвергнутого идола. Один француз, не помню его имени, сказал, что человечество делится на две части: живых и мертвых, причем мертвых большинство.

— Огюст Конт, — тихо вставил Тольнаи.

— Да, именно так звали этого француза. Его фраза означает, что живые унаследовали свои учреждения, законы и обычаи от мертвых, жизнь регулируется и направляется мертвыми. Мой хороший друг, майор Геза Балинт, когда мы провели с ним однажды ночь в воронке на ничьей земле, сказал мне, что при социализме жизнью будут управлять живые, как в своих интересах, так и в интересах будущих поколений…

Рассуждения капитана Тота поразили Тольнаи. Он готов был задать новый вопрос капитану, но воздержался.

— Итак, — продолжал Йожеф Тот, — раз генералы прислушиваются к голосам мертвых, мы решили воевать без них! Когда генералы уразумели, что мы можем обойтись без их помощи, они внезапно предложили нам свои услуги…

Йожеф Тот и Тольнаи сидели под дубом; они проработали всю ночь, но после завтрака ни тому, ни другому не хотелось спать.

— Словом, — продолжил разговор Тот, — сперва подполковник, за ним генерал-майор, а через несколько дней и изувеченный генерал-лейтенант предложили нам свои услуги. Мы эти услуги приняли…

— Я этого не сделал бы!

— Будучи на нашем месте, вы поступили бы точно так же.

Мы предоставили им все возможности для формирования венгерской дивизии. Очень скоро, однако, обнаружилось, что они втягивали в дело исключительно офицеров из числа приверженцев Хорти или из числа нилашистов, стараясь держать в стороне и обходить тех, кто действительно стремился воевать за свой народ, за его свободу.

— Но венгерской-то дивизии все еще нет!

— Пока нет. И все-таки… Мы создадим ее, может, завтра, может, послезавтра, но уж, во всяком случае, в самом ближайшем будущем. И одновременно в самой Венгрии… всюду, где живут венгры, начинается освободительная борьба под руководством коммунистов. Борьба эта потребует многих жертв.

В начале беседы капитан Тот говорил медленно, отчеканивая каждое слово, но затем голос его вдруг сделался резким, глаза горели, он широко взмахивал руками.

Сделав небольшую паузу, Тот потер лоб рукой, улыбнулся и уже по-прежнему негромко продолжал:

— Так будет! Сейчас будущие генералы командуют только взводами, но завтра… Как вы думаете, товарищ Тольнаи, хороший выйдет генерал из Пастора? Что до меня, я уверен! А известно ли вам, сколько таких Пасторов вырастает в партизанских боях? Сколько растет их в Венгрии? Много, очень много! Такое количество, какое требуется венгерскому народу, чтобы занять, удержать и защитить Венгрию! Одобряете такую стратегию? Ну, а теперь пойдемте спать. Сдается, ночь нам предстоит тяжелая.

* * *

Ночь действительно выдалась трудная.

Согласно полученному по радио приказу, «Фиалка» снова перекочевала на новую стоянку. За неделю отряд уже трижды снимался с места. В последнее время немцы широко развернули действия против партизан и крупными силами прочесывали леса. Венгерские солдаты, а их в отряде уже было большинство, жаждали принять бой, но однорукий подполковник и Тулипан воздерживались, они не считали возможным рисковать отрядом.

— Вы еще понадобитесь в будущем, ребята! — оправдывал свою тактику подполковник.

— Вы сумеете принести пользу Венгрии лишь в том случае, если поймете, что надо не геройствовать, а победить, — добавлял Тулипан. — А для этого необходимо остаться в живых.

Однако непрерывная кочевка отряда так или иначе сопровождалась жертвами.

Правда, на место каждого выбывшего из строя гонведа вставал новый боец, но все же потери сильно заботили Тулипана и однорукого подполковника. С тяжелым сердцем решались они всякий раз на переброску лагеря. Но события подтверждали правильность полученного по радио приказа. Промедление с перекочевкой влекло за собой и большие жертвы. Павших бойцов — русских, венгров, украинцев, словаков и румын — хоронили в братских могилах, а их оружие сразу переходило в руки новых хозяев. Пополнялся отряд новичками, которые зачастую прибывали в него из рядов преследователей.

После четырехнедельных скитаний положение «Фиалки» сделалось настолько тяжелым, что даже Тулипан начинал склоняться к решению принять бой.

— Уж лучше погибнуть сражаясь! Иначе нас просто перестреляют, как зайцев, — сказал он.

— Если не будет другого выхода, умрем в бою. Но в данный момент у нас, думается, еще нет права избирать геройскую смерть, — решительно заявил Филиппов. — Мы нужны для будущих битв.

Партизаны не знали, что у их командиров остается все меньше надежд сберечь «Фиалку», однако отлично понимали, что положение отряда нелегкое. Оставаться на месте было нельзя, а двинуться на сближение с частями Красной Армии отряд не мог.

Порой кое-кто из бойцов «Фиалки» уже начинал жалеть, что пошел в партизаны, и подумывал, как бы повернуть вспять. Другие, измученные и усталые, даже смерть считали избавлением. И все же большинство крепко стискивало зубы и молча верило в завтрашний день.

Мысли партизан, вернее, ставших партизанами гонведов были заняты тем, как помочь отряду. Получив приказ, они неукоснительно его выполняли. Но ведь это долг каждого солдата. Однако партизаны — они же не были солдатами Хорти — тревожились теперь не только за свою личную судьбу, но и за товарищей, и за то общее дело, во имя которого сражается отряд.

— Ну что, дружище, лихо приходится?

— Лихо-то лихо, но погоди, я и сам задам этому лиху! Руки так и чешутся встряхнуть господ и выбить из них черную душу!

— Именно для этого и нужно выстоять!

— А мы и выстоим, — вмешался Тольнаи слегка наставительным тоном.

Этот тон невольно появлялся у него в тех случаях, когда он был чем-то обижен. А теперь его сильно задевало, что командование скрывает опасность даже от него.

Тем не менее положение отряда несколько облегчилось как раз благодаря Тольнаи. Сама идея принадлежала, в сущности, не ему, он ее только высказал.

Походную типографию уложили в дорогу. Приходилось спешить, так как немцы подвергли минометному обстрелу рощицу, в которой остановилась на день «Фиалка». Заканьош помогал Тольнаи запаковывать ящики.

— Быстрее, Заканьош!

— Куда торопиться? Чем ближе продвигаемся к фронту, тем чаще входим в соприкосновение с немцами, с их крупными соединениями, — ответил он.

Заканьош еще долго разглагольствовал на тему о том, как расценивают обстановку партизаны-венгры, но Тольнаи уже был не в состоянии сосредоточиться и не слушал его. Повозившись еще немного с ящиками, он бросил работу и направился прямо к Тулипану, тоже занятому приготовлениями в дорогу.

— Вы уже готовы? — спросил Тулипан.

— В основном да. Но мне надо поговорить с вами о другом.

Через десять минут Тулипан и Тольнаи уже были у Филиппова, который, покачивая головой, склонился над картой.

— Ну что?

Тулипан передал командиру план Тольнаи.

Филиппов весьма неохотно слушал длинное предисловие Тулипана, но лишь только майор заговорил по существу, лицо подполковника оживилось. Еще не успел Тулипан выложить все до конца, а Филиппов уже отдавал приказания.

Вот таким образом получилось, что с наступлением ночи отряд «Фиалка» двинулся не на восток, к линии фронта, а в глубь вражеского тыла, где реже встречались опорные пункты врага и где о близости партизан даже не подозревали.

Когда приказ уже был отдан и маршрут намечен, у Филиппова возникли кое-какие сомнения.

— Меня тревожит необычность плана, — поделился он своими опасениями с Йожефом Тотом. — По опыту знаю, что чересчур остроумные решения в большинстве случаев кончаются неудачно. Выясняется это, к сожалению, слишком поздно.

— Если бы мы, товарищ подполковник, имели в свое распоряжении на выбор с десяток различных проектов, я тоже не стал бы, по всей вероятности, поддерживать именно этот. Но в настоящий момент другого выхода у нас нет…

— А потому надо сделать все, чтобы план удался! — заключил Филиппов, хотя мысленно все еще спорил сам с собой.

После напряженного, длившегося три ночи перехода «Фиалка» добралась до относительно безопасного места неподалеку от того самого замка Понятовских, откуда начал свой путь Тольнаи.

Филиппов разбил лагерь в дубраве, которая отделялась от шоссе грядой лесистых холмов, а от железнодорожного полотна — сосновой рощей. Преимущество для нового лагеря представляла восточная опушка леса, кочковатая и болотистая. Однако это хорошо укрытое пристанище имело один большой недостаток: поблизости негде было приземлиться самолету. А между тем отряд крайне нуждался в материалах, которые мог получить только воздушным путем.

«Фиалке» удавалось так или иначе раздобыть оружие, боеприпасы и продовольствие, но отнюдь не типографскую бумагу. А что за цена безопасности отряда, если он вынужден бездействовать!

Трудно приходилось и с медикаментами, но врач с некоторых пор перестал приставать с этим к Филиппову. Чтобы как-то успокоить больных и умиротворить собственную совесть, он перешел на лечение травами, уверяя, что ими можно исцелить все болезни. Он день и ночь что-то варил, фильтровал, сушил и с довольной улыбкой приносил своим пациентам состряпанные таким путем микстуры, порошки, мази. Не переставая улыбаться, с неумолимой настойчивостью заставлял он больных все это выпивать, глотать, втирать. Но едва оставался наедине с собой, как лицо его становилось мрачнее тучи.

Однако больные и раненые поправлялись с удивительной быстротой — даже новейшие чудодейственные препараты едва ли дали бы подобный эффект! И уж, конечно, зубной врач из Тулы искренне этому радовался, хотя совесть его была далеко не спокойна.

— Знать бы только, что именно я им давал! Ведь впоследствии дома я смог бы, пожалуй, сделать сообщение о травах, обладающих такой целительной силой!

Продукты в лагерь доставляли крестьяне соседних сел. Нельзя сказать, чтобы всего было в изобилии — селяне сами перебивались с хлеба на воду, — но все-таки продолжали снабжать продовольствием партизан.

Боеприпасы приходилось добывать у венгерских воинских частей, что входило в задачу партизан-венгров. Однако в новой местности, где сейчас очутилась «Фиалка», дело это оказалось дьявольски трудным. Когда Заканьошу удалось вступить в контакт кое с кем из рядовых дьёрского стрелкового батальона, выяснилось, что с боеприпасами и у них самих неважно. Начальство заставляло солдат отчитываться о каждом патроне, который был ими израсходован.

Связь с гонведами дьёрского батальона завязалась в саду, окружавшем немецкий полевой госпиталь. И гонведы и партизаны таскали оттуда недозрелые яблоки. Здание, в котором помещался госпиталь, было в мирное время женским монастырем.

Гонведы-дьёрцы быстро подружились с Заканьошем.

После того как с ними поговорил Тольнаи, передав им несколько десятков заранее отпечатанных листовок, они раздобыли для партизан два ящика патронов. Подходили патроны, разумеется, только к венгерскому трофейному оружию, автоматам же оставалось безмолвствовать.

Радистка Тамара самовольно держала постоянную связь с Большой землей и по нескольку раз на дню посылала туда донесения. Она проделывала это до тех пор, пока наконец ее не вывел на чистую воду Тулипан. Младший лейтенант Жаворонок посылала командованию заведомо успокоительные донесения.

Однорукий командир вызвал ее к себе.

Обычно при разговоре с подчиненными подполковник Филиппов не придавал особого значения всяческим формальностям. Но на сей раз он держался чрезвычайно торжественно, словно представительствовал на заседании военного трибунала.

Филиппов приказал поставить под большим буком наскоро сколоченный, покрытый плащ-палаткой стол и сел перед ним на ящике. Справа от него восседал на небольшой бочке Тулипан, слева Йожеф Тот, смастеривший себе сиденье из шинельных скаток и одеял.

Тамару привели на суд под конвоем.

От общепринятого порядка ведения судебной процедуры Филиппов отступил лишь в одном: не стал спрашивать ни фамилии, ни анкетных данных обвиняемой, а сразу приступил к делу.

— Младший лейтенант! Вы обвиняетесь в том, что систематически посылали ложные донесения командованию. Признаете себя виновной?

— Признаю.

Хрупкая Тамара, бледная, с огромными миндалевидными карими глазами, казалась скорее удивленной, чем напуганной. Она испытующе поглядывала то на строгого Филиппова, то в задумчивые, устремленные куда-то вдаль глаза старого усача Тулипана. Всегда такая живая, веселая, девушка сейчас стояла перед ними грустная и усталая. Попав сразу из одесского вуза в военную школу и почти непрерывно, вот уже несколько лет работая в тылу врага, она успела привыкнуть к опасностям, как к смене дня и ночи. Но подобной грозы на ее долю еще не выпадало! Чтобы ее же собственные товарищи!.. Одна-единственная мысль, что, вероятно, они над ней только подшучивают, несколько придавала ей сил.

— Какие же ложные донесения вы передавали? — спросил Тот.

Он знал Тамару очень мало, изредка видал ее в лагере и при случайных встречах обменивался с ней лишь обычными приветствиями, но никогда не вступал в разговор.

— Я каждый раз передавала только одно: «У нас все в порядке», — ответила Тамара.

Тулипан провел рукой по лбу, поднялся, снова сел и тоже задал вопрос:

— Зачем понадобилось вам вводить в заблуждении командование?

— Неужели вы действительно не понимаете? — с удивлением и укором сказала Тамара. — Когда врач обманывает больного, которому уже не может ничем помочь, его хвалят. А вот когда сам больной обманывает врача, потому что тот все равно не в силах его спасти, его, выходит, отдают под суд. Командование не в состоянии дать нам никакой помощи, ведь послать сюда самолет немыслимо. Зачем же должна я огорчать их, передавая, что, если они не сумеют нам помочь, мы погибнем тут все до единого? Ведь мне и без того известно, что помочь нам они не могут! Так чего же вы хотите? Чтобы я плакалась?

Филиппов поглядел на Тулипана, потом на Тота. Капитан Тот уставился на Тамару широко раскрытыми глазами, а Тулипан громко рассмеялся.

— Черт бы тебя побрал, Тамара! — заорал на обвиняемую Филиппов, с которого мгновенно слетела вся его торжественность. — Хоть не зубоскаль по крайней мере! Немедленно отправляйся к своей рации, но пока даже дотрагиваться до нее не смей. Майор Тулипан даст тебе сводку о нашем положении, ее и передашь. И раз навсегда запомни: сверх официальных донесений ни одного лишнего слова! А теперь — кру-гом! Видеть тебя больше не хочу.

Поздно вечером Тамара передала на Большую землю донесение, в котором командование «Фиалки» докладывало о положении в отряде. На рассвете пришел ответ. Он гласил:

«Воздерживайтесь от любых действий, связанных с большим риском. Скоро получите помощь».

* * *

Восемь суток провел отряд «Фиалка» в роще, расположенной к западу от замка Понятовских. Получив приказание отдыхать, солдат повинуется ему с радостью. Он может спать двадцать часов в сутки. Встает, не совсем очухавшись, сонно что-то поделывает и счастлив, когда приходит возможность снова завалиться на боковую. Так продолжается три-четыре дня. Еще несколько дней солдат подчиняется этому распорядку уже исключительно по чувству долга. Дальнейший отдых тяготит. Но особенно становится невыносимым затянувшийся отдых для тех боевых подразделений, которым совершенно очевидно, причем в самом ближайшем будущем, предстоят тяжелые бои.

Каждый боец «Фиалки» понимал, что долго жить так, как они сейчас живут, им не удастся. Да никто этого и не хотел. Они пришли в тыл врага, чтобы воевать, а не прохлаждаться. На шестой день отдыха, проводившегося в порядке приказа, Тулипан доложил подполковнику, что, если, как он выразился, «ничего не произойдет», бойцы и в самом деле подправят свое здоровье, но отряд в целом «заболеет»…

Вечером того же дня Филиппов отослал командованию новый подробный рапорт.

На рассвете «Фиалка» получила приказ по радио:

«Если нет особых препятствий, осторожно продвигайтесь на восток. Будьте в непрерывной боевой готовности».

— Вот это другой разговор! — заявил Филиппов.

— Приказ многообещающий, если он дан не только для того, чтобы приободрить нас, — ответил Тулипан.

— Он касается не одних нас, а и других отрядов, находящихся в подобном положении.

Тулипан потирал руки. Глаза его счастливо блеснули:

— Скоро примемся за дело!

Продвижение на восток оказалось задачей чрезвычайно затруднительной. Пять ночей медленно и осторожно шли вперед партизаны. Нередко, однако, случалось, что после двух-трех благополучно пройденных километров высланный вперед дозор доносил:

— Путь перерезан, охраняется крупными немецкими частями. Справа равнина, в которой негде укрыться. Слева болото.

Приходилось поворачивать вспять.

Вот поэтому за пять ночей похода «Фиалка» не слишком-то далеко отошла от своего исходного пункта.

На шестые сутки, когда давно перевалило за полночь и на востоке забрезжил серебристый рассвет, партизаны карабкались по крутому, поросшему кустарником горному склону. Гребень горы, куда они взбирались, казался столь же тихим, как и долина, из которой они вышли. Только вдалеке слышались глухие раскаты орудийных залпов. По небу плыли рваные облака. Луна то выныривала из них, то опять пряталась, тусклым пятном просвечивая сквозь косматую пелену. Теплый мягкий ветерок еле слышно шелестел в кустах.

Неожиданно партизан накрыл огонь. Стреляли одновременно с двух сторон — слева и справа. Ни головной, ни фланговые дозоры не успели известить отряд о грозивший опасности, и бойцы двигались вольным строем, без соблюдения боевого порядка — как кому удобнее. Первые восемь-десять человек шли гуськом, за ними группа в три-четыре человека, а шагов на двадцать дальше люди снова тянулись один за другим…

— Ложись!

Филиппов резко отдавал команду, Тулипан тут же переводил ее на венгерский язык. Майор из Ижака не забывал сдабривать лаконичные приказы подполковника кое-какими пояснениями. Даже отпускал шуточки, застрявшие в памяти с детства.

Но шутки сейчас никого не смешили.

«Фиалка», развертываясь к бою, понесла значительные потери. Партизаны заняли круговую оборону, отвечая на огонь невидимого врага. Вскоре подошли головные дозоры с донесением о новом противнике. Теперь пулеметный и автоматный обстрел велся по отряду с трех сторон, причем все преимущества были на стороне противника, напавшего на партизан врасплох.

Филиппов знал, что в таких обстоятельствах применимо единственное средство спасения. Устоять немыслимо, бежать нельзя — и не только потому, что бегство позор, но и по той причине, что беглец даже в темноте представляет собой отличную мишень, тогда как сам не имеет возможности отвечать на огонь. Следовательно, нужно медленно отходить с боем. Сначала одна часть отряда отступает под прикрытием другой, затем отходит и заслон, что уже во многом действительно похоже на бегство. Однако, покинув с четверть часа назад незащищенную позицию, партизаны могли теперь помогать своим товарищам с более выгодного рубежа. Кое-кто из отходивших с первой группой забрался на деревья и начал стрельбу оттуда.

Когда взошло солнце, остаткам отряда Филиппова удалось скрыться в глубине леса. Партизаны расположились там на небольшой поляне, где валялись стволы давно срубленных деревьев. Они уложили между этими стволами одиннадцать вынесенных из боя раненых и одного убитого. Убит был майор Тулипан.

До лесной поляны партизаны добрались лишь спустя полчаса после того, как затих бой и прекратилась стрельба. То ли противник переоценил силы «Фиалки», то ли опасной ловушкой показался ему густой лес, во всяком случае, преследовать партизан дальше он не решился.

Разместив раненых, Филиппов немедленно выслал во все стороны разведку, которая вскоре донесла, что лес невелик и ни в нем, ни на прилегающем к нему кочковатом лугу враг не обнаружен. К югу лес переходил в болотную топь, а к северу тянулся до самого шоссе. Там тоже было тихо.

Выставив часовых, подполковник приказал всем, кто не занят уходом за ранеными, немедленно лечь спать. Когда на поляне воцарилась наконец тишина, командир решил подсчитать понесенные потери. Включая раненых, в отряде оставалось теперь семьдесят три бойца. Типография была потеряна, радиостанция изрешечена пулями. Отсутствовали медикаменты и перевязочные средства. Запас продовольствия составлял только содержимое партизанских вещевых мешков — по существу, не так уж много. Боеприпасы были на исходе.

— Что ж будет дальше? — шепотом спросил Тольнаи у раненного в левую руку Йожефа Тота.

Капитан промыл рану водкой и с помощью Тольнаи перевязал ее носовым платком. На заданный вопрос он всегда такой серьезный, ответил неожиданно шутливым тоном:

— А ничего особенного. До сих пор положение было скверное, теперь оно несколько ухудшилось. Но это еще причина, чтобы вешать нос.

— Да я и не вешаю. Просто хочу знать, что я должен делать, чем могу быть полезен.

Йожеф Тот растроганно посмотрел на Тольнаи.

— Иди-ка ты спать. Выспишься, тогда поговорим!

Тольнаи молча повернулся, пересек поляну и вскоре скрылся в лесу. Он лег в густо переплетенном кустарнике, возле старого бука. Ему хотелось разозлиться или по меньшей мере обидеться на капитана, который сильно как ему казалось, его уязвил. Но сделать этого при всем желании он не мог. Вместо Тота перед ним все время вставал майор Тулипан, которого он уже бездыханным вынес из боя.

Сейчас Тольнаи уже не был в состоянии точно определить — знал он, неся Тулипана, что тот не ранен, а мертв, или нет. Лежа с закрытыми глазами, он неизменно видел перед собой живого Тулипана — энергичного, разговорчивого, всегда смеющегося. Тольнаи и в полусне не переставал думать о погибшем. Ему пригрезился Тулипан, но почему-то изможденное, морщинистое лицо его очень походило на смуглое, моложавое лицо капитана Тота. Сходство казалось до того реальным, что Тольнаи трудно было разобраться, кто же с ним говорит — Тулипан или Йожеф Тот.

— Нелегкий это путь! — сказал ему Тулипан-Тот. — Но для настоящего человека он единственный.

— Знаю, — тихо ответил Тольнаи. — Я сам его выбрал.

— И не пожалел ты о своем выборе? Не повернешь назад, если бы это оказалось возможным?

— Никогда!

Тольнаи проснулся от собственного крика и с трудом приподнялся.

Отряд «Фиалка» готовился к погребению погибшего. Возле большого старого дуба была вырыта могила для Тулипана. Заканьош штыком соскреб с дубового ствола потрескавшуюся кору и вырезал на нем фамилию павшего воина. Целых полтора часа выводил он надгробную надпись, составленную Тотом:

«Янош ТУЛИПАН,

майор Советской Армии из Ижака.

Жил, боролся, работал и отдал жизнь

за свободу советского, венгерского и всех народов».

Капитан Тот отозвал в сторону Тольнаи:

— Видели вы, как погиб Тулипан?

— И сам хорошо не знаю. Когда мы отходили, я заметил, что кто-то из товарищей, лежавших в шести-восьми шагах слева от меня, вдруг вскочил и что-то громко крикнул. Что именно, я не расслышал. И все-таки хоть смутно, но припоминаю: он вскочил, пошатнулся, упал на колени, хотел выстрелить из револьвера. В кого, тоже не мог увидеть. Но выстрела не последовало, должно быть, кончились патроны. Человек выпустил из рук револьвер и повалился навзничь. Повторяю, в тот момент отчетливо я ничего не видел, вернее, не обратил внимания, так как через полминуты, а может, и того меньше должен был отходить назад. Я ринулся к этому неподвижно лежавшему на спине бойцу и узнал его: «Товарищ Тулипан!..» Он не ответил. Даже не взглянул на меня, хотя глаза его все время оставались открытыми. Только тихо, еле слышно ругался. Я взвалил его себе на спину и побежал. Раза три-четыре приходилось останавливаться и стрелять, тогда я клал его на землю, потом поднимал снова. Когда умер, не знаю…

После полудня в отряде было созвано партийное собрание. Капитан Тот кратко разъяснил обстановку. Чтобы воодушевить людей, было составлено обращение ко всем партизанам, причем партийная организация особо призывала именно коммунистов показать пример стойкости и отваги. Тут же, на собрании, состоялся и прием в партию. Один партизан был единогласно переведен из кандидатов в члены партии, другой, комсомолец, тоже единогласно принят в кандидаты.

В похоронах Тулипана принял участие весь отряд, кроме часовых и тяжелораненых.

Надгробную речь произнес Йожеф Тот.

Говорил он недолго, начал и закончил следующими словами:

— Ты был настоящим большевиком, товарищ Тулипан!

Салюта не производили. Когда засыпали могилу землей, никто не плакал, но все глаза были полны непролитых слез.

После похорон капитан Тот с четырьмя партизанами отправился в разведку и основательно обследовал местность.

Ему удалось обнаружить, что за шоссейной дорогой, пролегавшей возле леса, находится аэродром. Открытие не из приятных, так как немцы, без всякого сомнения, прочесывают соседний с аэродромом лес, а отряд «Фиалка» в нынешнем своем состоянии не способен оказать серьезного сопротивления. На каждую винтовку приходилось четыре-пять патронов, а ручных гранат осталось на весь отряд всего три штуки. Этим ограничивалась вся огневая мощь партизан.

— Штык тоже неплохое оружие, — заметил капитан Тот.

— Да, — согласился Филиппов. — Но к сожалению, с помощью штыка нам не спалить аэродрома. А в данный момент это как раз наша прямая обязанность. Ах, если бы наша рация уцелела…

— Не пойму одного: почему нас не преследуют? Непонятно также, почему и охрана аэродрома не интересуется тем, что происходит в соседнем с ними лесу? — проговорил Йожеф Тот. — Тишина эта мне кажется подозрительной.

— Ночью тронемся дальше. Этого требует и приказ, и создавшаяся обстановка.

После полудня партизаны принялись мастерить носилки для раненых — Филиппов намечал двинуться в путь к десяти часам вечера. За несколько минут до назначенного срока, когда уже все раненые были уложены на носилки, умер один из них, рыбак Иштван Надь из Сегеда. Пока рыли для него яму рядом с могилой Тулипана и хоронили, время подошло к одиннадцати, и Филиппов отменил выступление, отдав приказ отряду пребывать в боевой готовности.

Не успело солнце зайти за лесистые холмы, тянувшиеся к западу, а на востоке как будто забрезжило. Пока Тольнаи произносил прощальное слово над могилой Иштвана Надя, уже полнеба стало совершенно багровым. Филиппов сначала подумал, что это горит какой-нибудь город. Но, судя по карте, никакого города поблизости не было.

Хотя ветер дул с запада, с восточной стороны отчетливо доносился глухой, но настойчивый орудийный гул. Земля под ногами непрерывно вздрагивала.

Филиппов закрыл глаза и долго молча сидел, прислонясь к дереву. Он внимательно слушал, оценивая обстановку. На неоднократное обращение к нему Йожефа Тота не отзывался. Худое, костистое лицо подполковника казалось грустным. Оно как бы выдавало обуревавшие его сомнения. Выражение это поразило Тота.

Но вот Филиппов неожиданно вскочил. Он громко смеялся.

Капитан с изумлением уставился на него.

— Это вовсе не артиллерийская дуэль! — воскликнул Филиппов. — Да, да! Не простая артиллерийская перестрелка, а наше наступление!.. Немцы бегут! Наши их гонят…

Через несколько минут капитан Тот и двое бойцов отправились к шоссе посмотреть, нельзя ли попробовать поджечь аэродром. Сменившиеся с дозора еще до похорон Надя партизаны донесли, что на шоссе заметно оживление.

За каких-нибудь несколько часов дорога действительно преобразилась. Гитлеровцы, путаясь и давя друг друга, в полном беспорядке хлынули на запад. Тут были и обозные повозки, и пехота, и конная тяга с артиллерией, и грузовики, и легковые машины. Йожеф Тот со своими партизанами подкрался к самой опушке и стал из-за деревьев наблюдать за движением немцев.

Люди потоком катились вдоль шоссе на запад; лица их были неразличимы в темноте. Далекое зарево освещало только каски. Временами в окружающем мраке вспыхивали искорками металлические пуговицы, значки и оружие.

Три лошади тянули обозную повозку с наваленными на нее двумя огромными ящиками, громоздкой бочкой и несколькими неуклюжими, завернутыми в плащ-палатки узлами. Лошадей подгонял бородатый фельдфебель. Автомат за его спиной отливал красным блеском, а грудь и лицо казались черными. Когда он обернулся, его косматая борода как бы занялась пламенем. Он погонял лошадей длинным гибким удилищем.

В повозке на одном из ящиков сидел, закрыв лицо руками, молодой офицер с забинтованной головой. Тут же на бочке, стоял саженного роста солдат-санитар, держа в левой руке гранату, а в правой хлыст с длинным кнутовищем, которым он отбивался от пехотинцев, со всех сторон лезших в повозку. Рядом с бочкой, ухватив за ствол кавалерийский карабин, лежал на животе еще один солдат, колотя в грудь и по голове всех пытавшихся взобраться в повозку.

Вот едет грузовик. На нем стоит заправленная кровать, а рядом два мотоцикла. На кровати сидели шесть угрюмых артиллеристов и между ними две молодые женщины. Одна в итальянской шинели и русской папахе, другая, в черном вечернем платье, обеими руками придерживает развевающиеся по ветру светлые волосы…

В фургоне для доставки боеприпасов везут рояль. На рояле лежит тощая, оскалившая зубы овчарка…

Грузовик, набитый пехотинцами…

Офицерская легковая машина…

Оседланная лошадь без седока, тянущая миномет…

Обозная фура, полная раненых…

Груженная боеприпасами повозка с красным крестом на брезенте, запряженная парой длиннорогих волов…

И всюду пеший поток. Люди рвутся вперед, отчаянно напирая друг на друга, но, сколько ни спешат, продвигаются еле-еле. Шоссе забито до отказа. Беглецы мешают друг другу, но сойти с дороги никто не решается. Их страшит все — и темнота, и деревья с кустарниками, и тишина.

Они полны взаимной ненависти и в то же время жмутся как можно ближе друг к другу.

Офицерская машина врывается в гущу пехоты…

Раздается револьверный выстрел, взрывается ручная граната, трещит автоматная очередь.

Вопли. Крики. Ругань.

Фургон для боеприпасов опрокидывается в канаву.

Вспыхивает автоцистерна.

Посреди дороги пляшут синевато-лиловые языки пламени.

— Ох, сейчас бы сюда хоть один-единственный минометик! — вздыхает Тот.

— Которого у нас нет, — иронически замечает Заканьош.

Незадолго до полуночи загорелся аэродром. Высокая насыпь шоссе мешала партизанам наблюдать за тем, что там происходит. Но они видели, что за все это время на аэродроме не взлетал и не садился ни один самолет, а между тем сейчас вспыхнуло сразу в восьми-десяти местах красно-лиловое пламя. Взрывы звучали глухо — то тут, то там рвались баки и бочки с горючим.

Как выходят из берегов, взбухая после ливня, горные реки, так, становясь все более бурным, ширился поток бегущих гитлеровцев. Вот он захватил уже придорожные канавы, разлился по обеим сторонам шоссе. Далекое зарево окрашивало искаженные лица и рваную одежду беглецов в буро-желтый цвет, а пламя горевшего аэродрома кидало вокруг лиловые отблески.

Ровно в полночь капитан Тот направился вместе со своими спутниками к восточной опушке. Лес был невелик, и вся группа дошла до цели за несколько минут. В половине первого он уже докладывал Филиппову о результатах разведки. Ходили в нее трое, а вернулось восемь. Оказывается, партизаны встретились по дороге с пятью советскими разведчиками, которым было поручено установить, нет ли подходящей дороги через лес, по которой смогла бы пройти самоходная артиллерия.

Утренняя заря слилась с поднимавшимся на восточном горизонте заревом. И этот свет разгорался все сильнее, знаменуя одновременно и солнечный восход, и продвижение фронта на запад.

В момент, когда часовая стрелка указывала шесть утра, передовые советские части, пройдя через лес, установили на его опушке орудия и минометы и взяли под обстрел отступавших в панике по шоссе гитлеровцев. Мутный поток удиравших фашистских войск внезапно остановился. Переполошенные немцы зашныряли взад-вперед, как крысы в ловушке.

На огонь советских пушек противник не отвечал.

* * *

Около девяти утра к командиру «Фиалки» явились три советских офицера. Старший из них, пожилой майор, снял шапку, чтобы вытереть сильно вспотевшую лысую голову. Подполковник приветствовал лысого майора, как старого знакомого. Побеседовав около четверти часа с Филипповым, майор по-венгерски обратился к Тольнаи:

— Вы-таки усердно помолились, товарищ священник!

Тольнаи смутился.

— Откуда вы знаете… — начал было Тольнаи, удивляясь, что этому человеку известен его духовный сан, но, взглянув на свою одежду, замолчал. Он все еще продолжал носить форму полкового священника. Она уже успела изрядно поистрепаться, но знаки различия на ней сохранились.

— Одни люди меняются внешне, оставаясь в душе прежними, другие, наоборот, изменяются внутренне. В общем, товарищ Тольнаи, мы с вами относимся к последним. Ну а в частности, меня зовут Геза Балинт. Пленные же гонведы — разумеется, так, чтобы я не знал и не обиделся, — величают просто, но благородно: лысый майор.

Балинт крепко пожал руку Тольнаи:

— Прошу, проводите нас к могиле Тулипана!

* * *

В январе советские войска перешли в наступление на фронте протяжением более полутора тысяч километров.

Это событие застало находившуюся в Галиции немецкую армию врасплох. В результате нескольких часов боя немцы обратились в бегство, несмотря на значительный численный перевес над советскими войсками, которые громили отступавших в беспорядке гитлеровцев. Даже сообразив, что преследователей гораздо меньше, чем бегущих, немцы уже не были в состоянии остановиться.

Чтобы сдержать стремительное наступление Красной Армии, гитлеровское командование срочно перебросило из Венгрии и Румынии несколько первых подвернувшихся под руку дивизий. В Галиции гитлеровцам пришлось ввести в бой пять новых дивизий, которые первоначально предназначались для отправки на западный фронт против англичан. Теперь Галицийский фронт напоминал шахматную доску: на одних клетках стояли гитлеровцы, на других советские войска. Почти каждое воинское соединение находилось как бы в окружении и в то же время в тылу у своего противника.

Полк, проведенный партизанским отрядом «Фиалка» во вражеский тыл, взял под обстрел шоссе, по которому немцы в панике удирали на запад. Но, держа под огнем остатки отступавших вдоль шоссе гитлеровских войск, захватив в плен по меньшей мере четыре тысячи человек, сам полк оказался отрезанным от главных советских сил. Ему перерезала путь двигавшаяся на северо-восток, через Татарский перевал, немецкая дивизия.

Уже через несколько часов после встречи майора Балинта с подполковником Филипповым партизаны «Фиалки» подкрепились, получили новую одежду, оружие и боеприпасы. Они с наслаждением обогрелись доброй порцией водки, закусили свежеподжаренным мясом. Какое удовольствие надеть наконец чистое белье, натянуть новые сапоги! Но самой большой радостью были для партизан автоматы и патроны. Некоторые из бойцов до того набили патронами карманы, что еле могли двигаться.

Майор Балинт созвал всех венгров отряда.

Бойцы собрались у могилы Тулипана.

Лысый майор сделал короткий доклад о международном положении, закончив свое сообщение следующими словами:

— Через несколько месяцев, максимум через полгода, вы попадете домой в самом прямом смысле слова. Венгерские господа еще продолжают изворачиваться. Из лисы никогда не выйдет голубя, но ведь здравомыслящий человек на это и не рассчитывает. Господа то лезут из кожи, чаруя улыбкой, то угрожающе скалят зубы. Однако ни то, ни другое их не спасет. Не пройдет и года, как народ вынесет приговор своим врагам.

— Да будет так! — вздохнул один из гонведов.

— Так и будет!

* * *

Между тем полк, столь щедро снабдивший «Фиалку» всем необходимым, сам испытывал недостаток в боеприпасах и продовольствии. Слишком далеко вырвавшись вперед, он уже три дня был отрезан от главных сил. Через несколько часов после захвата в плен четырех тысяч вражеских солдат и офицеров, согласно полученному по радио приказу, полк развернулся фронтом на восток, чтобы помочь окружению той самой дивизии противника, которая отрезала его от основных советских частей.

Один из батальонов был выслан в юго-восточном направлении с задачей потрепать немецкие тылы. Гитлеровцы, обнаружив, что их тылы оказались в опасности, сосредоточили свой огонь на этом батальоне. Шесть немецких танков вклинились в стык между напавшим на немецкие тылы советским батальоном и самим полком. Две роты батальона оказались вынужденными повернуть фронт к северо-западу.

Отрезанный от главных сил советский полк четверо суток, днем и ночью, вел бой в лесу, вдоль шоссе, по горному склону и в лощинах. Орудия смолкли, лишь кое-где еще строчили пулеметы. Люди сражались штыками, прикладами, ножами… Только на пятые сутки на рассвете, пробившись через боевые порядки немецкой дивизии, солдаты соединились с основными советскими силами.

Ранним утром следующего дня на этот участок фронта подошли две свежие советские стрелковые дивизии и прямо с ходу перешли в наступление… К полудню бой закончился. Остатки немецких войск сложили оружие.

После непрерывного четырехдневного боя из бойцов отряда «Фиалка» в живых осталось всего двадцать семь человек, в том числе Тольнаи, Заканьош и Тамара. Живыми вышли из боя и шесть партизан, пронесших сквозь огонь и воду носилки с тремя тяжелоранеными.

Йожеф Тот погиб. Пуля пробила ему голову в тот самый момент, когда он собирался вынести с переднего края тяжелораненого подполковника Филиппова. Тольнаи видел, как поднял капитан своего командира, а через секунду сам повалился навзничь. Тольнаи вскочил на ноги, чтобы бежать ему на помощь, но взрывная волна от мины вновь швырнула его наземь. Из носа у него пошла кровь. С визгом пронесшиеся над головой минные осколки накрыли приникших к земле Тота и Филиппова.

Тольнаи с трудом приподнялся, но продолжавшийся огонь заставил его вновь припасть к земле: немецкий самолет на бреющем полете, почти касаясь земли, поливал пулеметной очередью остатки отряда «Фиалка».

Несколько партизан, лежа на спине, открыли по вражеской машине огонь из автоматов. Немецкий коршун взмыл ввысь, но на высоте около тысячи метров внезапно вспыхнул.

* * *

Когда в отряде подсчитали оставшихся в живых и по возможности установили кто, где и как погиб, неожиданно выяснилось, что всем известного батрака жестокого герцога Фештетича, Дудаша, нет ни среди живых, ни в числе тех, кого видели убитыми. Дудаш исчез.

* * *

Героическая смерть друзей потрясла Тольнаи. Он мало спал, почти не ел. Балинт опасался, что «красный священник», как по-свойски называли Тольнаи гонведы, окончательно выйдет из строя. Лысый майор частенько повторял ему запомнившиеся стихи: «не нужно ни плача, ни слез мертвецам!» Балинт лечил Тольнаи весьма действенным методом — заваливал ответственной работой.

Нередко случалось, что от расторопности и настойчивости Тольнаи всецело зависела организация питания и лечения пленных венгерских солдат. Но Тольнаи выдерживал такой темп. Перенапряжение ничуть его не измотало — напротив, как бы с новой силой возродило в нем жажду деятельности. Тольнаи ни на миг не забывал погибших товарищей, он помнил о них, и это заставляло его работать еще самоотверженнее и самозабвеннее. Он осунулся, похудел. Его форма превратилась в жалкие обноски, и Тольнаи выдали красноармейское обмундирование. А на шапку свою он нашил красно-бело-зеленую ленту. Новая форма обязывала ко многому, и Тольнаи стал как-то особенно подтянут, даже поступь его стала тверже.

— Слышал ты что-нибудь о Пасторе? — спрашивал он несколько раз Балинта.

— Знаю не больше, чем ты, — отвечал лысый майор. Понятия не имею, где он, но убежден, что где бы Пастор ни находился, он свой долг выполняет с честью. Будущее покажет…

— Будущее! — с горечью повторил Тольнаи. — Будущее… А как далеко до этого будущего?

— Уже совсем близко, — убежденно ответил Балинт.

Часть четвертая

1. Муки рождения

Получив приказ от политуправления фронта, майор Балинт сел в кабину пятитонки. За его спиной, в кузове, среди книг и огромных газетных кип, разместились четверо автоматчиков и старший лейтенант Олднер с Петером Тольнаи.

Советские войска на несколько дней замедлили темпы наступления, чтобы перевести дыхание. Пока выравнивалась линия фронта, в плен было захвачено еще тридцать девять тысяч солдат противника.

В обстановке, когда сами победители достоверно не знают, получат ли они завтра обед, каждый лишний пленный — радость небольшая. Да и побежденным плен, означавший в обычных условиях освобождение от воинских тягот, безопасность и сносную жизнь, не сулил сейчас особых благ.

В новой партии пленных насчитывалось до шести тысяч венгров. Подавляющее их большинство, свыше пяти тысяч, попали в плен, как говорится, скопом. Они оказались запертыми будто в огромном котле — в долине, окруженной с трех сторон высокими горами, из долины этой был один-единственный выход — на юго-запад. Стоило его перерезать, и ловушка неминуемо захлопывалась. Так и получилось.

Вначале из сугубо политических соображений немцы рассредоточили и отделили друг от друга все венгерские полки, батальоны и даже роты. Но, убедившись, что в этом районе самим немцам приходится весьма туго, гитлеровское командование внезапно приняло другое решение и без всякой предварительной подготовки вновь свело воедино только что столь продуманно разъединенные венгерские части. Отдав их под командование немецкого подполковника, им предоставили истекать кровью в арьергардных боях: это позволяло немцам выиграть время.

Тактически этот прием был далеко не нов и многократно себя оправдывал. Однако на сей раз гитлеровцам не повезло. Еще два года, даже год назад гонведы, попав в западню, отчаянно, до последней возможности отбивались, считая, что, если они попадут в плен, русские непременно «сдерут с них шкуру». Но теперь они бросали оружие без малейшей попытки оказать сопротивление, радуясь, что появилась наконец возможность избавиться от гитлеровцев.

Долина, где гонведы попали в плен, находилась неподалеку от деревни Надворная, в относительно безопасной местности. От артиллерийского обстрела ее защищали горы, авиации же в этом районе вообще было нечего делать. Однако долина эта, столь внезапно превратившаяся из поля боя во временный лагерь для военнопленных, представляла неудобство в другом отношении: единственная дорога, пригодная для автотранспорта, вела в сторону немецких позиций, и, хотя ее надежно контролировали советские части, о доставке по ней продовольствия нельзя было и думать.

После двухсуточной передышки советские части вновь перешли в наступление, а немцы отступили. И дорога, ведущая из долины, проходила через тылы одной советской дивизии. Но и сама эта стрелковая дивизия уже целую неделю не получала никаких пополнений, и ее склады пустовали. Дальше дорога ответвлялась на северо-восток, где развертывались к бою еще две только что подошедшие сибирские дивизии. Связь тылов с передним краем осуществлялась по единственному узкому и длинному коридору, так что ни одна из трех дивизий взять на себя снабжение венгерских военнопленных не могла.

Шоссе было забито до отказа колоннами артиллерии, транспортами с боеприпасами и стремительно мчавшимися грузовиками, которые подбрасывали к линии фронта свежие войска, а обратным рейсом эвакуировали раненых. Галицийские дороги до того узки, что мимо рвущейся на запад колонны машин чуть ли не впритирку могли пройти машины, направлявшиеся на восток. Пехоте пришлось шагать по обочинам. В этих условиях нелегко было снабжать пленных продовольствием и совершенно невозможно переправить их в тыл.

В долине, куда военная буря загнала почти шесть тысяч венгров, до войны стояло украинское село. Жители его занимались преимущественно животноводством. В 1941 году немцы сожгли село, угнали все население на работу в Германию, а скот пустили на мясо. Судя по пепелищу, село было большое, зажиточное. Поповский дом и здание сельской управы, каменные, крытые шифером строения, остались в целости и сохранности.

Каким-то чудом почти полностью сохранился и еще один, довольно неуклюжий сарай из неоструганных бревен, с маленькими, густо зарешеченными оконцами. Сарай этот был построен еще при польских панах и служил острогом. Немецкие оккупанты тоже использовали строение по прямому назначению: польские жандармы держали здесь взаперти украинских крестьян, гитлеровцы бросали сюда украинских и польских патриотов. По склонам гор были разбросаны виллы, принадлежавшие местным богачам — жандармским офицерам, сборщикам налогов, крупным арендаторам и владельцам лесопилок. Сейчас эти постройки были без крыш и дверей. Но каменные стены стояли нерушимо.

В бывшей тюрьме разместили лазарет. В поповском доме расположились командование и охрана временного лагеря: молодой капитан-украинец, два младших лейтенанта, один сержант и восемь бойцов. Из пяти комнат поповского дома эти двенадцать человек заняли всего две. Остальные три были резервированы под провиантский склад.

Капитан разослал всюду, куда мог, телеграммы, прося помочь продовольствием. Ответ пришел только из штаба фронта, да и то малоутешительный. Отчаявшись придумать что-нибудь поумнее, капитан вышел с двумя солдатами на шоссе и начал останавливать все проходившие мимо машины, буквально вымаливая у них провиант для вверенных ему военнопленных. В большинстве случаев над ними только смеялись, и все же порой удавалось то тут, то там заполучить хоть по нескольку центнеров хлеба. Как-то при попытке остановить танковую колонну капитан чуть было не попал под танк, но успел отскочить в придорожную канаву. В другой раз, когда он вздумал остановить штаб какого-то артиллерийского полка, его немедленно взяли под арест в полной уверенности, что он пьян. Допрашивавший его артиллерийский подполковник даже потребовал, чтобы капитан на него дыхнул.

— Гм… подумать только, ни в одном глазу! — заметил он с удивлением.

Подполковник распорядился отправить с капитаном одного из своих политработников. В результате через несколько часов в лагерь прибыли девять грузовиков с продовольствием и медикаментами, а насчет положения военнопленных посетивший их офицер послал срочное донесение в политуправление фронта. Получив его, начал политуправления немедленно снарядил в дорогу Балинта, Олднера и Тольнаи. Одновременно была разослана соответствующая телеграмма всем политотделам воинских частей, продвигавшихся в районе горной долины.

Майор Балинт и его спутники отправились в путь на рассвете, рассчитывая к восьми часам утра добраться до места назначения. Однако прибыли они в лагерь лишь в сумерки. Весь день, как и предыдущие двое суток, непрерывно сеял мелкий неотвязный дождь. Дорогу развезло, обмундирование отяжелело. Казалось, что все тело пропиталось сыростью.

Спрыгнув с подножки, Балинт предъявил удостоверение и потребовал рапорта.

— Капитан Коваленко! — представился начальник лагеря.

Это был долговязый молодой человек с бледным небритым лицом и ввалившимися глазами. Над левой бровью распушилась выбившаяся из-под фуражки темно-русая прядь.

Капитан начал свой рапорт, по-солдатски браво отчеканивая каждую фразу, но, дойдя до бедственного положения военнопленных и своих почти безрезультатных попыток исправить дело, заметно сбавил тон. В голосе капитана прозвучали нотки отчаяния. В заключение он яростно выругался, посылая всех как есть военнопленных прямиком в преисподнюю.

— Сколько вам лет, товарищ капитан? — спросил Балинт, когда этот горький поток иссяк.

Коваленко покраснел.

— Скоро двадцать… — ответил он в замешательстве и тут же добавил: — Двадцать девять месяцев на фронте, три ранения, две награды…

— Ну что ж, спасибо, товарищ капитан. Надеюсь, работой по спасению тысяч человеческих жизней вы заслужите и третью! А теперь давайте осмотрим лагерь.

Коваленко приставил к стене поповского дома лестницу. На ней не хватало одной перекладины.

— Пожалуйста, товарищ майор. С крыши вам все будет хорошо видно.

У Балинта на уме было совсем другое, ему хотелось лично побеседовать с военнопленными. Но, подумав, взобрался на крышу и, прислонясь к трубе, огляделся. Отсюда и впрямь можно было видеть, что делалось в долине, но сквозь пелену дождя все выглядело так, словно он смотрел сквозь густое сито.

Пленные находились под открытым небом. Одни стояли, натянув на голову кто одеяло, кто шинельку, кто вещмешок. Другие, расстелив на мокрой земле свои скудные пожитки, сидели или лежали, тесно прижимаясь друг к другу. Балинт не мог различить лиц измученных людей, но и того, что было доступно взгляду, оказалось более чем достаточно. Промокшая до нитки одежда пленных приобрела какой-то желтовато-зеленый оттенок и как бы сливалась с набухшей от дождя зелено-желтой травой.

Балинта передернуло.

— Замерзли, товарищ майор? — спросил Коваленко.

— Хватит! — буркнул лысый майор. — Пошли в дом.

Балинт разложил на столе у капитана привезенную с собой карту местности с нанесенным на ней расположением политотделов находившихся поблизости от советских частей. У Коваленко тоже имелась карта, на которой были помечены места ближайших продскладов.

— Лошади у вас есть? — спросил Балинт.

— Да, две.

— А верховой хороший? Такой, чтобы не сробел перед интендантским начальством?

— На одной лошади поеду я, на другой — младший лейтенант Мандельштам.

— Хорошо!

Балинт продиктовал текст донесения, в котором коротко сообщалось о положении военнопленных и содержалась просьба о немедленной помощи. Зато куда более обстоятельно и детально, чем это принято в скупых на слова военных донесениях, писал майор о венгеро-германских отношениях и о том, как, по его мнению, сложатся в будущем отношения между советским и венгерским народами.

— Но ведь…

Балинт так и не дослушал возражений Коваленко.

— Пишите, товарищ капитан! Готово? Тогда размножьте донесение в четырех экземплярах. По всей вероятности разыскать адресаты там, где они находились вчера, вам не удастся. Наша карта отражает лишь дислокацию на вчерашний день.

— Мы их разыщем, товарищ майор. Но…

— Но?.. Какие могут быть сейчас «но»…

После недолгого молчания Балинт продолжал:

— Пока вас не будет, я останусь здесь… Вы сегодня ели что-нибудь?

— Нет.

Из вещевого мешка майор извлек две банки консервов и полбуханки хлеба.

— Ешьте! — приказал майор капитану Коваленко и младшему лейтенанту Мандельштаму.

Через десять минут оба молодых офицера были на конях.

Балинт, Олднер и Тольнаи остались одни. В горнице долго царила тишина. Робко мигала лампадка, поставленная в углу прямо на пол. Общее безмолвие как бы подчеркивалось чуть слышным монотонным шелестом ленивого дождя.

— Ну, Володя, — заговорил Балинт, — придется нам опять начинать с того же, что мы делали полтора года назад в Давыдовке. Будем воевать с голодом…

Володя терпеть не мог поверхностных суждений. Каждый вопрос он старался уяснить себе досконально или, как сам выражался, «в исторической взаимосвязи».

— Тем не менее, товарищ майор, нынешнее положение совсем иное! — уверенно ответил он. — Там, в Давыдовке, оно было трагическим, а здесь просто скверное.

— Характеризовать положения ты, Володя, научился превосходно. И надо сказать, отнюдь не входишь в детали: нависшую над тысячами людей угрозу голодной смерти ты в простоте душевной считаешь всего лишь неприятностью!..

— Но ведь никто в Давыдовке от голода не умер! Здесь тоже мы уже завтра сможем всех накормить.

— Ты так в этом уверен?

— Не меньше, чем вы, товарищ майор. Кроме того, когда мы боролись с голодом в Давыдовке, фронт был на берегу Дона, а теперь мы стоим у подножья Карпат. Люди, которые смогли пройти эти добрых полторы тысячи километров, уж как-нибудь сумеют раздобыть тридцать-сорок тонн хлеба.

Балинт рассмеялся. Впрочем, несколько натянуто.

— У тебя смелая логика, Володя. Будем все же надеяться, что, выражаясь твоими словами, история ее подтвердит. Кстати, нет ли у тебя чего-нибудь перекусить?

— Было. Но покуда вы осматривали с крыши лагерь, я заглянул в лазарет и…

— Понятно. А у вас, товарищ Тольнаи?

— Я тоже заходил к больным.

— Правильно! Ну что ж, предадимся в таком случае анализу — не в первый и, надо думать, не в последний раз, — что такое, в сущности, чувство голода…

И Балинт прилег на жидкий, набитый пересохшей соломой тюфяк, уныло темневший в углу.

— Будь добр, Володя, пододвинь ко мне этот светильник и разузнай, что там за газеты и книги отобраны у пленных.

Старший лейтенант Олднер ковырнул тоненький фитилек, чтобы он светил поярче, но это мало помогло: лампадка, придвинутая к самому ложу Балинта, продолжала гореть столь же тускло, как и на прежнем месте, в дальнем углу.

Пока Олднер ходил за книгами, Балинт стащил сапоги и сунул их под вещмешок. Получилось вполне приличное изголовье.

— Вот вам целый воз культуры! — шутливо заявил Володя, возвратившись через несколько минут с туго набитым мешком за плечами.

Он высыпал на пол кучу авантюрных романов в желтых обложках. Из этой массы кричаще ярких книжонок смиренно выглядывало несколько карманных Библий в твердых черных переплетах. В мешке оказалось также множество различных иллюстрированных журналов, по большей части еще довоенного времени, и пара томиков венгерских классиков — Вёрёшмарти, Арань, Йокаи. Кроме того, нашлось тут и несколько немецко-венгерских словарей, а также восемь или десять экземпляров новенького сборника военных очерков и корреспонденций.

Эта пухлая книжка называлась «Где-то в России», а подзаголовок гласил: «Подлинные истории».

Балинт стал перелистывать сначала ее.

— Бумага отличная, шрифт тоже неплох!

Володя растянулся на полу. Ему частенько приходилось спать таким манером там, на Дону, в одной из тесных землянок под Урывом. В те времена и грохот пушек убаюкивал его, а сейчас мешало спать даже монотонное капанье нудного дождя. Володя часто и глубоко вздыхал.

Тольнаи ходил взад и вперед, бесшумно меряя шагами комнату.

Чтобы лучше видеть, Балинт поднял правой рукой лампадку и поднес ее ближе к книге, которую держал перед глазами. Первый очерк поведал ему о кавалере ордена Витязей старшем лейтенанте Чаба Шипеце, который с одной ротой гонведов разгромил целую сибирскую дивизию.

Следующий репортаж с фронта просветил лысого майора насчет того, каким образом обер-фельдфебель Иштван Кертвееши с одним наганом в руке задержал и вынудил к отступлению два русских танка. Гвоздем этой истории было то обстоятельство, что так устрашивший русских танкистов наган гонведа даже не был заряжен.

В другое время Балинта, должно быть, развеселили подобного рода выдумки, но сейчас ему было не до смеха.

«Неужели люди и в самом деле так глупы, что верят в этакую чушь? Или болваны лишь те, кто сочиняет и распространяет подобный вздор, рассчитывая, что читатель им поверит?»

Но, так и не сумев разрешить этот вопрос, Балинт приступил к чтению третьей истории. Пробежав глазами первые строки, он не смог удержаться от возгласа:

— Ну, уж это слишком! Вы только взгляните, Тольнаи.

Последняя корреспонденция с фронта рассказывала когда, где и каким образом командир дозора фельдфебель Имре Керекеш обнаружил обезображенный труп полкового священника Петера Тольнаи.

— Приятное чтиво? — спросил Балинт, когда священник пробежал глазами эту «устрашающую» корреспонденцию.

Тольнаи медлил с ответом.

— Стоит мне подумать, — произнес он наконец каким-то глухим голосом, — что напечатанный здесь вздор, быть может, прочитала моя мать, и у меня сразу пропадает охота смеяться.

Он не торопясь достал свой бумажник, дрожащими пальцами вытащил из него фотографию. Балинт долго рассматривал потускневшую карточку.

— Вы ни капли не похожи на свою мать. Совсем другой тип лица.

— Я похож на отца, — ответил Тольнаи.

На крыше приглушенно барабанил дождь. С потолка местами просачивалась вода.

Балинт шмякнул о стену книгу военных репортажей и взялся за иллюстрированный журнал. Снимки с фронтов внушали отвращение. Затем его внимание привлек один из старых номеров «Театральной жизни». Журнала этого он не видывал с давних пор. Снимки полуобнаженных актрис — знаменитых, менее популярных и вовсе неизвестных, бестолковые отзывы о спектаклях за подписью всевозможных графинь и баронесс, интимные истории из жизни знаменитых дам и господ, фотографии собак и кошек, принадлежащих писателям, актерам и банкирам-меценатам.

— И такого-то рода культуру защищают они от нас!

Вскоре лысый майор по горло насытился всеми этими сенсациями и стал подумывать о сне. Но вдруг ему бросился в глаза заголовок одной жирным шрифтом напечатанной статьи:

«В Москве тоже есть театр!»

Таков был заголовок. Под ним мелкими скромными буквами стояло имя автора: Ене Фалуш. Рядом была помещена довольно четкая его фотография размером в спичечную коробку: длинная, невообразимо узкая физиономия с большими печальными глазами.

Балинт собирался по обыкновению лишь бегло просмотреть статью, но после первых же строк умерил темп. С превеликим вниманием и со все возраставшим изумлением дочитал он до последней строчки эту сравнительно небольшую заметку. Некоторые фразы перечитывал по нескольку раз.

— Встань-ка, Володя! Встань, прошу тебя!

Старший лейтенант Олднер, который долго зевал, долго маялся и наконец заснул, вскочил на ноги.

— Что случилось, товарищ майор?

— Ничего, ничего, мальчик мой. Только мне вдруг почудилось, будто я рехнулся. А чтобы не осталось на сей счет никаких сомнений, прочти, пожалуйста, вот эту статью. Внимательно прочти и скажи, что, по-твоему, хотел выразить автор?.. Как его?.. Ене Фалуш…

Володя прочитал статью Фалуша.

— Ну как? — спросил Балинт.

— Хитрая штука! — заключил Володя. — Однако хитрость весьма прозрачная. По существу, Ене Фалуш пропагандирует Московский Художественный театр, а через него — всю советскую культуру.

— Гм… Словом, ты полагаешь, что я не сошел с ума. Мне показалось, что я вычитал то же самое. Потому и решил, что рехнулся. Гм… Значит, бывает и такое?

Майор Балинт еще раз взглянул на фотографию Ене Фалуша и сунул номер журнала в свой вещевой мешок.

— А теперь попробуем заснуть!

Он задул лампадку и повернулся к стене. Немного погодя лысый майор пришел к выводу, что уснет куда скорее, если ляжет на спину. Потом снова повернулся на бок, закрыл глаза и стал дышать как можно медленнее и осторожнее, чтобы, не дай бог, не спугнуть дремоту.

Балинт досчитал до тысячи, потом опять начал счет с единицы, но затем остановился.

«Нет!.. Не хочу больше думать ни о чем».

Приехав под вечер, майор видел пленных лишь издалека, сквозь пелену дождя. Но сейчас, среди ночи, они представали перед ним с такой ясностью, словно весь лагерь озаряли сотни прожекторов. Он различал лица, глаза, даже капли дождя, стекавшие по худым, впалым щекам…

Лысый майор подпрыгнул на своем ложе и стал натягивать сапоги.

— Володя!

Старший лейтенант крепко спал, и Балинт решил не будить его. Тольнаи сидел, прислонившись к стене в другом углу комнаты, и дремал, уронив голову на грудь.

— Спите? — тихо спросил Балинт.

Тольнаи не ответил.

По-прежнему монотонно стучал дождь.

Где-то далеко, очень далеко гремели пушки. Их грохотанье немного успокоило нервы Балинта, и он снова опустился на свой соломенный тюфяк.

Во сне лысый майор бродил по Будапешту. Он был совсем мальчиком, гимназистом, но почему-то носил форму советского офицера. В гимназическом дворе дымило множество полевых кухонь.

Его разбудил со стуком ворвавшийся в комнату Коваленко.

— Побывал в двух местах и всюду с полным успехом! — гордо и счастливо отрапортовал капитан. — Через час можно начать готовить еду.

— Который час? — поинтересовался Балинт.

— Скоро пять.

— Хорошо же я вздремнул. Ну, все равно! Так, значит, варим? А что именно? Как? Расскажите все по порядку.

Капитан не заставил себя долго ждать. Пока Балинт умывался, он успел в подробностях сообщить о своей успешной поездке.

— Словом, две автоколонны доставят нам провиант. Надеюсь, Мандельштам тоже вернется не с пустыми руками.

Через полчаса задымили походные кухни. Еще до того, как начали готовить горячую пищу, Коваленко по указанию майора раздал пленным хлеб: полбуханки на человека.

— Видимо, мы плохо считали! — окончив раздачу, посетовал Коваленко. — Вчера насчитали всего пять тысяч четыреста пленных, а сегодня пришлось раздать девять тысяч хлебных пайков. Хотя мы смотрели в оба, как бы кто не получил дважды.

— Вы впервые имеете дело с военнопленными, капитан.

— Впервые, — несколько смутившись, ответил Коваленко. Почему такой вопрос, товарищ майор?

— Просто полюбопытствовал.

Пленные мгновенно умяли хлеб, а когда был готов густой картофельный суп, вылакали и его. Так как хлеб был весь съеден и вытереть им котелки, тарелки, миски, плошки, кружки и разную другую посуду, из которой они ели, было нечем, пленные, чтобы добро не пропадало, попросту вылизали посуду до блеска. Балинт тут же распорядился затопить походные кухни вторично.

Лысый майор ждал, сидя в доме комендатуры, когда кончится первая раздача. Потом и сам съел полные две тарелки супу, после чего еще раз поднялся на крышу.

Ослепительно и горячо сияло солнце. От промокшей одежды пленных валил пар. Поля вдали ярко блестели темно-зеленой травой. Повсюду оживленно сновали люди. Даже их грязно-желтое обмундирование сейчас не казалось таким неприглядным.

Долго простоял майор Балинт на крыше, опираясь спиной о печную трубу.

Затем вместе с Олднером и Тольнаи направился к лагерю, который начинался в ста пятидесяти — двухстах метрах от здания комендатуры. Не успели они сделать несколько шагов по территории лагеря, как им повстречались трое гонведов. Один из них, в изорванном штатском костюме и солдатской шапке, шел, сильно прихрамывая, двое товарищей поддерживали его с обеих сторон.

— Куда путь держите, мадьяры?

— Да вот, — сказал хромой заморенный венгр, по всей видимости солдат рабочего батальона, — говорят, здесь в комендатуре находится советский генерал венгерского происхождения. Нам бы хотелось с ним поговорить.

— Генерал? Явное преувеличение! Я только майор. И не венгерского происхождения, а венгр…

Произнося это, Балинт пристально вглядывался в хилого мадьяра.

— Так о чем вы собираетесь со мной поговорить, товарищ Ене Фалуш? — спросил он наконец.

Тощий как жердь солдат широко раскрытыми глазами уставился на Балинта. Даже рот разинул от изумления. Если бы товарищи его не поддержали, он бы наверняка упал.

— Как же… это… — пробормотал он.

— Так чего же вы хотите, товарищ Фалуш?

— Значит… значит, товарищ майор меня знает?

— А как же! Разве мы не должны знать тех, кто питает к нам дружеские чувства?..

* * *

— Не вздумай, Володя, кому-нибудь рассказать эту историю про журнал «Театральная жизнь», про Художественный театр и про нашу встречу с Фалушем! — предупредил Балинт, оставшись вечером наедине со старшим лейтенантом Олднером. — Все тебя только засмеют, и никто никогда не поверит, что так могло быть на самом деле.

Олднер ответил:

— Да мне и самому не верится!

— Вот и умница, Володя!

Капитан Коваленко распорядился вынести из дома два стола и поставить их под сенью одинокого дуба. Это почтенное древо росло, по всей вероятности, еще в те времена, когда в здешних краях сражался венгерский король Эндре II[35]. Дуб был такой мощный и внушительный, что его не решились срубить даже немцы.

К столу вместо стульев капитан Коваленко велел придвинуть пару ящиков. В этой импровизированной канцелярии Тольнаи и Олднер приступили к опросу военнопленных, занося в тетрадь все, что от них слышали. Вначале пленные больше спрашивали, чем рассказывали, но даже их вопросы с полной очевидностью говорили о том, что за последние месяцы многое в Венгрии изменилось. Пленных уже не волновало, кто выйдет победителем из войны, они и сами отлично это знали. Не опасались они и того, что русские «сдерут с них в плену шкуру». Нет, большинство пленных теперь надеялось сразу получить оружие и вернуться домой, чтобы изгнать немцев из Венгрии.

Год-полтора назад многие мадьяры еще полагали, что война как пришла, так и уйдет, а потом всюду восстановится прежняя жизнь. Но сейчас значительная их часть твердо знала, а кто не знал, тот чувствовал, что прошлому возврата нет. «Что будет после войны?» — вот вопрос, на который все они ждали ответа.

— Не забудьте внести в протокол про нашего секретаря польской управы, — диктовал приземистый гонвед с узкими, монгольскими глазами. — Это же настоящий кровосос! Зовут его Эдэн Шипош… Так, пожалуйста, и запишите: Эдэн Шипош…

— При разделе земли надо быть начеку! — говорил Олднеру широколицый белобрысый мадьяр с кривыми, одно ниже другого, плечами. — Народу у нас много, а земли мало. Самое лучшее — прирезать нам землю соседней деревни Генч. Ее жители и так слишком примазываются к немцам, вот и пускай себе убираются в Германию. А если нам удастся вдобавок к своим получить еще и их поля, земли у нас хватит на всех.

— До раздела земли пока далеко, — заметил Володя.

— Надо уже сегодня хорошенько обмозговать это дело. Чтобы потом не вышло каких ошибок и просчетов! Народ очень ждет и готовится.

— К чему именно? — спросил Олднер.

— Ну, сейчас мы этого еще точно не знаем, — ответил гонвед, втягивая голову в плечи. — А готовиться готовимся. Очень готовимся…

В первые минуты, когда Олднер только вызывал гонведов для беседы, всего несколько человек проявило желание подойти к столу, где записывались их слова. Володю эта нерешительность удивила, Тольнаи — нет.

— Они боятся любых протоколов. Для них протокол означал всегда либо сбор налога, либо опись имущества, либо другую какую беду.

— Но мы же не…

— Конечно, у нас совсем иные цели, но они этого знать пока не могут. Вот когда узнают, все станет намного легче.

— В нашем Алшедомбору пристукнули двух немцев, — начал свой рассказ еще один гонвед. — Виновников не нашли… И вот господин секретарь управы приказал схватить и выдать немцам двенадцать первых попавшихся парней. После этого в Которе, что по соседству с нами, камнем прошибло голову самому господину секретарю. Кто кинул камень, определить в темноте было трудно. Господина секретаря отвезли в больницу, а оттуда на кладбище. Следствие повели немцы. О, они-то уж знают толк в подобных вещах! Выпытать у народа, кто и по какой причине швырнул камень, им, правда, так и не удалось, хотя и били плетьми беспощадно. Сына кузнеца, портного и двух батраков они забили до смерти, а еще пятерых искалечили. Но им этого показалось мало — четверых крестьян вздернули на виселицу. И тем не менее пострадавшими они продолжали считать себя. «Ну, получили теперь урок?» — злорадствовал один молодчик. Ну что ж, мы их урок усвоили!.. Взяли как-то ночью да и перерезали глотку тому мерзавцу.

— А немцы все еще стоят у вас в селе?

— Стоят, — ответил длинноусый гонвед, которого Тольнаи угостил сигаретой.

Гонвед глубоко затянулся и, пуская синие колечки дыма, так же глубоко вздохнул. Потом продолжал:

— Стоят! Холера их унесет! Рады бы от них избавится, да не выходит: укокошишь одного — глядь, на его месте уже два новых…

— Не выходит, говоришь? — переспросил Тольнаи, — А я считаю, может выйти. Знать только надо, как за это взяться.

Вокруг стола уже толпились сотни пленных. Видно, не столь уж он зловреден, этот протокол, раз ему сопутствует раздача сигарет. Да и Тольнаи рассказывал очень занятно и обстоятельно. Он говорил пленным мадьярам про Тулипана и Йожефа Тота, а также про Дюлу Пастора, хотя и сам не знал сейчас точно, где он находится, в каких краях воюет.

Олднер хорошо помнил прошлогодних военнопленных и, сравнивая с ними нынешних, готов был, невзирая на свой пресловутый «трезвый разум», поверить, что в настоящий момент каждый венгерский солдат уже готовый антифашист.

Однако Тольнаи несколько охладил пылкие восторги Володи:

— Немалое число пленных так горячо стоит за нас исключительно из опасения, как бы не выяснилось, за кого они ратовали вчера и позавчера…

— Возможно! Но даже и в этом случае они здорово изменились. Полтора года назад гонведы боялись даже мысли о том, чтобы заговорить с кем-нибудь из наших людей: страшились немецкой расправы. Да и нас опасались, думали, влетит им по той причине, что они мадьяры. Сегодня же им боязно другое: а вдруг мы их заставим расплачиваться за то, что они в прошлом были связаны с немцами! Я уж не говорю о тех, кто совершенно убежден, что русские — их друзья.

— Мне тоже это известно, Володя. Большинство венгров действительно видит нынче мир другими глазами, чем год назад. Но должен тебя предупредить: тот факт, что венгры начинают обретать здравый смысл, вовсе не означает, что мы сами должны утратить способность смотреть на вещи трезво.

В густой листве векового дуба звенел многоголосый птичий хор. А внизу, в тени дерева, двигались, подходя один за другим к Тольнаи, пленные венгры.

— Когда на нас напали немцы, а это было в марте, наша рота стояла под Шопроном. Мы приняли бой, — хвастливо разглагольствовал капрал Фадьяш, коренастый черноглазый парень, очень пригожий и складный. — Держались четыре дня. Отбили одиннадцать штыковых атак, взорвали восемь немецких танков…

— Доводилось вам, капрал, когда-нибудь слышать о витязе Хари Яноше[36]? — перебил его Тольнаи.

— Хари, Хари?.. Да, я знавал одного обозного старшего лейтенанта с подобным именем. Его звали витязь Ене Харри-Харрер. Если вы имеете в виду именно его…

— Спасибо, капрал. Когда будет нужно, вас вызовут.

— Да… Вы вот, кажется, спрашивали, что мы предприняли, когда на нас напали немцы? Об этом самом, не так ли? Мы, значит, крепко в ту пору призадумались… Ведь что-то делать надо? А что?.. В чем наша задача, не знал тогда из нас никто, и не нашлось никого, кто бы нам это подсказал… Но думали мы очень крепко, очень…

Стоявший перед Тольнаи с опущенной головой хилый, бледнолицый гонвед несколько раз повторил:

— Крепко думали, очень крепко…

Часов в десять утра, когда пленные успели позавтракать второй раз, майор Балинт сделал им короткий доклад, осветив сперва положение на фронтах.

Его точный, объективный отчет разочаровал слушателей. Большинство венгров полагало, что в тот момент, как они сдались в плен, фактически должна завершиться и вся война. Ну в крайнем случае на это понадобится еще несколько дней. На худой конец недели две…

Между тем Балинт оценивал обстановку совсем иначе:

— Война продолжается. Как говорят русские, надо прикончить зверя в его собственной берлоге.

Говорил лысый майор и о Венгрии. Начал он с того, что все истинные венгерские патриоты должны действовать заодно в интересах независимости и свободы Венгрии. Мысль была не новая. Гонведам приходилось слышать ее не раз. Разве не под таким же самым лозунгом вынуждали их идти на фронт!..

Только с большим трудом, постепенно и далеко не полностью отдали они себе отчет, что в этих многократно внушавшихся им словах лысый майор выражает нечто такое, о чем они прежде никогда не слышали. Относительно характера землевладения в Венгрии Балинт рассказывал несколько сухо, приводя лишь цифры и факты, отчетливо рисующие вопиющую картину. Речь его могли понять только люди, умеющие разбираться в языке фактов и цифр, гонведам же этот язык был не слишком знаком.

Они, конечно, знали, что собой представляют четыре-пять хольдов земли, догадывались, что значит обладать виноградником в сорок-пятьдесят хольдов, но лучше всего было им известно безземелье… А насчет тысячи, десятка тысяч хольдов… Кто из них заносился мыслями в такую высь?

Сообщаемые Балинтом факты гонведы принимали в глубоком молчании, и майор сразу сообразил, каков уровень их знаний. Он мгновенно переменил тон и стал куда более красноречив.

— Господа и их лакеи, — загремел его голос, — лгали вам, внушая, что долг каждого венгерского патриота — сражаться за то, чтобы земля оставалась в руках графов, банкиров и епископов. На самом деле венгерский патриот должен бороться за то, чтобы захваченная господами земля перешла в руки трудового народа, чтобы земля принадлежала отныне только тем, кто ее обрабатывает.

В этом месте пленные в первый раз поддержали его возгласами одобрения. Правда, поначалу довольно слабыми и нерешительными.

— Но господа захватили не только вашу землю. Они отняли у вас родину, лживо именуя патриотами тех, кто служит им и сражается за немцев. Выдавая за венгерскую нацию самих себя, они вам твердили, что быть ее верным сыном — значит трудиться и сражаться за их господские блага. В действительности все они, эти господа, — враги нации, ее угнетатели и кровососы! Потому что венгерская нация — это прежде всего сам венгерский народ и люди, борющиеся за его интересы. Нация — это вы! И теперь, мадьяры, вам предстоит вновь обрести, вновь отвоевать свою Венгрию у господ и посланных им на подмогу немецких фашистов. Вы стоите накануне обретения родины. Нового обретения родины!

«Нация, Родина, народ, обретение родины…»

Среди нескольких тысяч пленных мадьяр едва ли было много таких, которые до конца постигали мысли Балинта. Однако высокие, прекрасные слова захватывали даже тех, кто вряд ли понимал, что перед ними открываются ворота жизни. В то же время все без исключения так или иначе ощущали, что близится нечто неизведанное, необычайное…

И мадьяры воодушевились, сердца их стали подобны вспыхнувшему пламени.

Казалось, горят этим чувством все гонведы, хотя далеко не у каждого оно было вполне искренним. У многих унтеров, прятавшихся за спины рядовых, нарочитое воодушевление было продиктовано страхом. Да и немало гонведов не смогли бы набраться храбрости, чтобы отчитаться в своих вчерашних и позавчерашних деяниях. Тем не менее и они тоже кричали сейчас «ура». Но их фальшивые, прикрывавшие страх голоса были заглушены и перекрыты возгласами неподдельного подъема. Нарочитый и деланный восторг нескольких сотен людей тонул в могучем реве пяти тысяч глоток, непосредственно выражавших искренние чувства.

Охватившее гонведов воодушевление вовсе не походило на мимолетную вспышку, после которой остается лишь горсть летучей золы. В течение целых недель после выступления Балинта говорили и спорили мадьяры обо всем, что он им сказал. И чем упорней они над этим задумывались, чем больше спорили, тем сильнее разжигали их, наполняясь глубочайшим содержанием, слова «нация», «народ», «обретение родины»…

Глубже и глубже проникаясь смыслом этих слов, гонведы, хотя и не все еще осознавали это, уже становились в боевую шеренгу тех, кто был готов начать новое завоевание своей родины.

* * *

Закончив доклад, Балинт стал запросто беседовать с гонведами. В первую очередь ему хотелось ознакомиться с военнопленными лично, узнать, насколько за последнее время изменился их облик. Балинт был заранее уверен, что, едва он задаст вопрос: «Как дела в Венгрии?» — большинство сразу же начнет ему показывать семейные фотографии и, вздыхая, вспоминать свой маленький домик…

Семейные карточки действительно кое-кто немедленно извлек на свет. Молодую женщину с двумя детьми. Мальчика с овчаркой. Старуху в платке, который так затенял все лицо, что разглядеть было можно только подбородок… Но ожидаемых тяжелых вздохов почти не последовало. Наоборот, большинство мадьяр разражалось руганью. Но ругались-то они теперь совсем на другой манер: кляли за свои беды не господа бога, а секретарей сельских управ, приказчиков, жандармов…

— Попадись он мне только в руки, этот господин управский секретарь, хоть раз!

— Дай срок!..

— Вот погоди, достанется им!..

Лысому майору вспомнились вдруг почему-то Давыдовка и отзыв генерала о Дюле Пасторе: «Гонвед этот наш друг, только сам еще не сознает этого». Применив эту мысль в новой обстановке, майор подумал:

«По-видимому, эти парни — по призванию борцы за свободу, только сами пока того не ведают…»

Однако вряд ли можно было назвать умозаключение Балинта абсолютно точным.

Часть попавших в плен гонведов и в самом деле уже понимала, что война, в которую их втянули, несправедливая и вместе с тем не последняя. Они чутьем догадывались, что только теперь начинается нечто доселе небывалое: должны произойти какие-то события…

Но подавляющее большинство людей, сжимавших кулаки при воспоминании о родине, задумывалось не о великих бедствиях, постигших весь народ и всю страну, не об исторических задачах, вставших сейчас перед венгерским народом, а в первую голову о своих личных горестях и злосчастьях — в лучшем случае о бедах соседа или, может быть, о вопиющей нищете родного села.

Но пленных было много. Пять тысяч человек, если объединить их одной волей, — большая сила. Из сотен венгерских деревень, из десятков городов пригнала сюда буря войны эти пять тысяч, и, когда их многоголосая жалоба выльется в общий вопль, это и будет вопль народа. А если воедино сливаются пять тысяч человеческих стремлений, из которых каждое выражает жалобу и чаяния хотя бы одной семьи, одного маленького дома, — в такой момент многотысячный голос пленных мадьяр звучит уже не жалобой, не стоном, а куда весомее и значительнее.

Подбадривая и разжигая друг друга, гонведы постепенно приходили в неистовую ярость:

— Всех немцев, до единого!

— Всех господ!

Руки сами сжимались в кулаки.

— Всех господ!.. Все офицерье!.. Господ!

…Господ!.. — эхом отзывались окружающие котловину горы.

— Не следует чересчур торопиться! — произнес Балинт. — Неужели среди офицеров нет честных венгров?

— Нет! Нет! Все заслуживают виселицы!

Балинта радовал общий порыв этих людей, единодушный взрыв их ненависти, подогревавшейся веками горя и страданий. Их огонь палил и его самого. Но он вместе с тем помнил, что его долг — направить законный гнев по верному руслу. Конечно, руководствоваться непогрешимо точными тезисами, если грудь пылает от священного гнева, а руки, помимо твоей воли, сами сжимаются в кулаки, не так-то просто. Трудно оставаться хладнокровным, когда тысячи бьют боевую тревогу, трудно призывать в такую минуту к хладнокровию других, хоть ты и убежден, что в бою хладнокровие и трезвость так же необходимы, как великая ненависть и великая любовь.

Балинт закрыл на минуту глаза. Пламенный гнев гонведов вздымался волной — и волна эта подхватывала и катила его на своем гребне.

«Странно! — думал Балинт. — Казалось, мне будет нелегко убедить их, что они жертвы своих господ, а получилось совсем иначе. И теперь я вынужден им проповедовать, что, мол, тише едешь — дальше будешь и что их ненависть, конечно, я понимаю, но что одной только ругани до хрипоты мало».

А как хорошо было нестись на этой горячей волне!.. Однако ведь его послали сюда не для того, чтобы он плыл без руля и без ветрил. Балинт прошел отличную школу жизни. Он знал, куда надлежит вести этих людей, которых до сих пор всегда сбивали с истинного пути.

— Минуточку! — звонким голосом крикнул он. — Неужели здесь, среди пленных офицеров, и впрямь не найдется ни одного честного венгра?

— Нету! Нету!

— Есть!..

Это выкрикнул стоявший неподалеку от майора Ене Фалуш. Обычно тихий голос его прозвучал сейчас остро и резко, пробив многоголосый рев.

Тысячи лиц, пронзая его взглядом, гневно повернулись в его сторону.

Воцарилась напряженная тишина. Потом раздались возмущенные голоса:

— Я его знаю! Жандармский молодчик!..

— Переодевшийся офицер!..

— Немецкий наймит!..

Балинт поднял руку. Авторитет советского военного мундира был велик, жест майора сразу воцарил тишину. Только глаза выдавали пламеневшую ненависть толпы.

И вся эта ненависть сосредоточилась в этот миг на одном человеке, на маленьком узколицем Фалуше.

— Подойдите поближе, товарищ Фалуш!

Фалуш заговорил. Речь его текла легко, логично, полная сознания собственной правоты. Тем не менее слова его не оказывали воздействия.

Где-нибудь в закрытом помещении, перед аудиторией в десять-двенадцать человек, он, несомненно, убедил бы в этой правоте. Но тут ему приходилось стоять лицом к лицу с несколькими тысячами измученных, обманутых, жаждущих возмездия людей. Фалуш толково и четко объяснил гонведам необходимость и значение организации единого Национального фронта, привел веские доводы в пользу того, что для великой борьбы за свободу следует привлечь лучшую часть трудовой интеллигенции. Но все напрасно. Доводы его никого не убеждали. Только Балинт радостно отметил про себя, что работающие в Венгрии товарищи знают, что им надо делать.

Как бы то ни было, речь Фалуша все время сопровождалась недовольным гулом, перешедшим под конец в угрожающий ропот.

Балинт поспешил ему на помощь.

— Назовите, товарищ Фалуш, офицера, которому у вас имеются основания верить!

Фалуш с удивлением взглянул на Балинта и неодобрительно покачал головой. Но слову майора он все же внял, не столько потому, что с ним согласился, сколько вынужденный повиноваться.

— Ну, так вот… — перевел он речь на другую тему. — В штрафной роте, где я служил, был устроен обыск. Искали листовки. Те самые воззвания к солдатам, написанные на венгерском языке, которые были сброшены накануне с советских самолетов…

— И что же дальше? — торопил его Балинт.

— Дальше? Две листовки нашли у меня. Мне грозил неминуемый расстрел.

По мере того как медленно, почти растягивая слова, рассказывал Ене свою историю, речь его звучала все проще для солдатского уха.

— Отобравший у меня листовки фельдфебель, — продолжал Фалуш, — не бил, не пинал меня, даже не обругал. Такое деликатное обращение еще хуже смертного приговора. Я понял: больше мне терять нечего. Сколько ни ломал я голову, ни одного другого приемлемого объяснения у меня не находилось. Будь в моем распоряжении хоть немного времени, может, я что-нибудь и придумал бы. Но размышлять уже было некогда. Тем не менее я принялся врать напропалую. Даже не представлял себе, куда заведет меня первая подвернувшаяся на язык ложь. Врал я лихорадочно, торопливо — только бы спасти жизнь… Врал отчаянно, сочиняя историю, конца которой не видел и сам. И постепенно с ужасом убеждался, что все мои клятвы, уверения, оправдания не стоят ломаного гроша, что наспех придуманная история глупа, путана и неправдоподобна… Смысл ее сводился к тому, что какой-то господин офицер якобы попросил меня, если представится случай, найти и сохранить для него одну из подобных листовок… Я даже придумал на ходу, где, когда и при каких обстоятельств познакомился с этим господином офицером и каким образом зашла у нас речь о листовках… Пока я все это рассказывал, вокруг собралась толпа. Я только ждал одного; сейчас, в любую минуту, фельдфебель всадит в меня пулю.

Гонведы все с большим вниманием слушали рассказ Фалуша.

— Фельдфебель не прикончил меня на месте и дал возможность говорить исключительно по той причине, что среди любопытных было несколько офицеров. Когда вранье мое начало истощаться, я отчетливо ощутил, что все мои усилия оказались впустую. Конец близок… Но я ошибся. Один из офицеров — я никогда не видел его прежде — выждал, пока я замолчу, и вдруг, выступив вперед, произнес:

— Это я попросил солдата достать для меня вражеские листовки. Дело в том, что я собираю коллекцию военных трофеев. Дайте их сюда, фельдфебель! Листовки принадлежат мне, он их собрал для меня, по моему поручению. Вы меня поняли?..

Можете себе представить мои чувства? Немного оправившись, я решился наконец взглянуть в глаза фельдфебелю, но он в этот момент уже стоял ко мне спиной и передавал отобранные листовки высокому, очень ладному белокурому капитану.

— Благодарю! — сказал капитан, обращаясь не к фельдфебелю, а ко мне.

Едва Фалуш приостановился, как сотни глоток закричали со всех сторон:

— А дальше? Что было дальше? Продолжай!..

— Продолжения нет. Капитан ушел, и фельдфебель прекратил обыск. Что-то пробурчал, гмыкнул, но меня не тронул. По всей вероятности, решил, что торопиться не к чему, прихлопнуть меня он успеет и завтра. Не за листовку, так за что-нибудь другое.

— Ну а капитан? — торопили Фалуша слушатели.

— Как я уже сказал, он встретился мне тогда впервые. Я попытался было узнать хоть что-нибудь о нем, но безуспешно. И вот вчера увидел его во второй раз, говорил с ним и знаю теперь его имя. Он здесь, с нами, в лагере. Зовут его Михай Дьенеи.

По рядам солдат будто пронесся ветерок. Затем снова наступило молчание. Люди как бы приводили в порядок свои мысли и чувства.

— А вот взять хотя бы господина учителя Кальмана Надя? — нарушил затянувшееся молчание один пожилой гонвед. — Оттого, что его сделали лейтенантом, он не перестал быть сельским учителем из Халаша, сыном тамошнего кузнеца Иштвана Надя. Ребята! Я головой ручаюсь за Кальмана Надя!

Над горной долиной, высоко в небе, показался самолет. Гонведы встревоженно подняли головы к лучезарному голубому своду. В сиянии синевы самолет казался алмазом, отшлифованным искусным ювелиром.

Самолет снижался.

— Советский! — разом заорало несколько сот глоток.

— Наш! Наш! — крикнул кто-то.

От машины отделился какой-то пакет. Во время полета он рассыпался на тысячи, десятки тысяч листовок. Казалось, над гонведами плыли белые голуби. Они раскачивались в воздухе и, опускаясь все ниже и ниже к земле, приближались к мадьярам.

— Листовки!

Это и в самом деле было обращение командования Красной Армии к венграм. В нем цитировались слова из воззвания Венгерской компартии:

«Каждый военнопленный должен избрать для себя один путь: либо продолжать поддерживать и дальше антинародный, ведущий страну к гибели режим, жертвой которого является также и сам он, военнопленный, либо пробудиться самому и заставить очнуться своих братьев там, на родине, помогая им выйти на единственно правильную, отысканную ценой их собственных горьких страданий дорогу, на тот безошибочный путь, следуя которым удастся спасти родину. Можно не сомневаться, какой именно выбор сделает каждый честный венгр».

Самолет давно успел скрыться за горизонтом, когда пленные прочитали воззвание.

* * *

Пленные офицеры разместились на северном склоне горы, в трех виллах, с которых война сорвала и крышу, и окна, и двери. Балинт знал, что там живет сейчас около четырехсот офицеров, но даже и не подумал после долгого разговора с солдатами подняться на гору. Если он попросту поленился, лень его пошла в данном случае на пользу.

На следивших за митингом господ офицеров большое впечатление произвело то, что ожидаемое ими с таким нетерпением посещение лысого советского майора так в этот день и не состоялось.

Офицеры, как и рядовой состав, получили двойной завтрак, а вскоре и обед. Их промокшая одежда быстро высохла на солнце. Они начинали понемногу приходить в себя. После второго завтрака кое-кто сообразил, что неплохо было бы побриться, и несколько человек сразу по окончании обеда действительно это сделали.

Но по мере того, как проходили физические муки грызущего их голода и холода, в душах некоторых все сильнее нарастало чувство страха перед завтрашним днем. Пожалуй, офицеры не смогли бы вполне ясно выразить, чего, в сущности, они боятся.

После трехдневного пребывания в плену даже самым реакционно настроенным кадровым и штабным офицерам пришлось воочию убедиться, что русские совсем не таковы, какими их изображали в приказах по армии и на страницах будапештских и берлинских газет. Они и не помышляли заживо сдирать шкуру с пленных. Тем не менее очень многие с трепетом думали о завтрашнем дне. Но и те, кого будущее не пугало, кто ждал от него многого, тоже толком не знали, что с ними станется.

В день митинга лысый майор так к ним и не пришел.

Большинство истолковало это как свидетельство того, что майор не желает не только считаться с ними, но и вступать в разговор. Страшившиеся грядущего видели в этом лишь новое подтверждение своим страхам. А те, кто надеялся, постепенно начинали понимать, что предстоящий день, питавший их надежды, не просто календарное число, которое наступит само по себе.

Те, кем владел страх, быстро находили друг друга.

Люди, носившие в душе надежду, искали единомышленников почти ощупью.

Ту ночь многие пленные офицеры провели без сна.

Утром к ним пришел лысый майор. Он осведомился, кто из них старший по рангу.

Таковым оказался подполковник Йожеф Речкаи-Роттер, высокий, широкоплечий, но сухопарый человек со светлыми волосами и румяным лицом. Он приходился дальним родственником бывшему премьер-министру Венгрии Дюле Гембешу[37]. Под нависшими косматыми бровями подполковника гнездилась пара кротких, синих, как васильки, глаз.

Попав в плен, Речкаи-Роттер попросил офицеров не выдавать русским, что он родственник Гембеша, в противном, мол, случае из-за подобных семейных связей они наверняка обойдутся с ним особо сурово. Однако, едва успев представиться лысому советскому майору, подполковник в первые же пять минут беседы не преминул щегольнуть своим сановным дядюшкой и крайне изумился, что на упоминание имени Гембеша майор Балинт никак не реагировал.

«Неужели советские офицеры до того невежественны, что даже не знают этого имени?..» — подумал подполковник.

Майор Балинт обошел все три виллы, посмотрел, как устроились офицеры, осведомился о кухне и только после этого сообщил Речкаи-Роттеру, что через несколько дней их отправят в тыл, в стационарный лагерь для пленных.

— Там господа получат все, что предписывает международная Женевская конвенция. Хотя Советский Союз ее и не подписывал, он твердо придерживается ее требований в отличие от государств, которые поставили под ней свои подписи, но требований этих не выполняют.

Подполковник Речкаи-Роттер счел уместным перевести разговор на другую тему.

— Разрешите поинтересоваться ходом последних военных действий?

— Пожалуйста. Могу лишь подтвердить то, что господа слышат и без меня: гром пушек все больше удаляется на запад и юго-запад.

— Как англосаксы?

Балинт в упор поглядел в васильковые глаза подполковника. Тот не выдержал и отвернулся.

— Да, — сказал Балинт, — англосаксы сражаются во Франции и Бельгии.

Сначала офицеры пытались как-то замаскировать свой интерес к приходу майора. Но в конце концов они не выдержали и стали постепенно собираться на площадке, где Речкаи-Роттер беседовал с лысым майором. Через каких-нибудь четверть часа подполковник и Балинт были окружены плотным людским кольцом. Какой-то пожилой старший лейтенант щелкнул каблуками и, строго придерживаясь устава, спросил у Речкаи-Роттера разрешения обратиться к советскому майору.

— Пожалуйста!

— Прошу господина майора учесть, — сухо, с подчеркнутой официальностью сказал старший лейтенант, — что мы уже третьи сутки лишены медицинского обслуживания. Среди нас есть недомогающие и даже больные.

— Пока в лагере работает только один советский врач, — ответил Балинт. — Он занят ранеными. Но… гм… Помочь беде все же нетрудно. Ведь среди штрафников-военнопленных имеется несколько врачей. Они до сих пор были лишены врачебной практики — как мне известно, их держали на ремонте дорог. Если господа соблаговолят их как следует попросить, они, надо думать, не откажутся взять на себя оказание медицинской помощи.

Выдержав короткую паузу, Балинт счел нужным повторить начало последней фразы:

— Если господа соблаговолят как следует попросить…

При этих словах Речкаи-Роттер, начавший было успокаиваться после разговора с лысым майором, пришел в замешательство:

— Как офицер, вы, господин майор, несомненно, поймете и поддержите меня, — обратился он к Балинту. — Вам хорошо известно, что офицер при любых обстоятельствах должен не просить о чем-либо, а приказывать. Что касается лиц из рабочих батальонов, которые, в сущности, даже и не принадлежат к рядовому составу, а… как бы это сказать… Словом, мы вас просим, господин майор, откомандировать этих… лиц из рабочего батальона… этих врачей… для работы у нас. С тем, разумеется, условием, что, работая здесь, жить и питаться они будут у себя, с остальным рядовым составом.

— В таком случае разрешите, господин майор, мне!.. Я охотно и с готовностью отправлюсь попросить господ врачей оказать нам медицинскую помощь.

Это сказал высокий, стройный белокурый капитан.

— Господин капитан! — грозно взглянул на молодого офицера Речкаи-Роттер.

— Прошу сообщить, господин майор, где я смогу разыскать врачей. Разрешите представиться: капитан Михай Дьенеи.

— Я тоже пойду с тобой, Михай! — заявил приземистый и широкоплечий черноволосый лейтенант.

И в свою очередь представился:

— Кальман Надь, лейтенант запаса. Гражданская профессия — учитель.

Подполковник взглянул на Балинта с яростью.

— Понятно… — хрипло промолвил он, проведя ладонью по лбу.

Балинт заговорил с Дьенеи и Кальманом Надем, как со старыми знакомыми. Вначале оба чувствовали себя несколько смущенными, но вскоре их натянутость совершенно исчезла. Особенно легко и быстро нашел естественный тон капитан Дьенеи. В ответ на заданный Балинтом вопрос он подробно рассказал, каким образом очутились в плену гонведные полки.

— Мы сами рвались в ловушку. При отступлении немцы оставили нас, венгров, в арьергарде — прикрывать собственный отход. Это стало для них традицией. Но мы уже знали, что столь «почетное задание» означает вернут гибель. Я солгу, если стану утверждать, будто ныне уже каждый венгр понял, что несет нашему народу война. Но люди, которых бросают в пекло, уже не верят, что их патриотический долг — умирать за Гитлера. Множество из них вопреки запрету слушали передачи радиостанции имени Кошута[38]. Кроме того, все мы читали листовки, сбрасываемые советскими самолетами. Мы не хотим стать самоубийцами. Короче говоря, венгерский солдат воевать уже не хочет…

Дьенеи сам был поражен, с какой четкостью удалось ему сформулировать свои мысли и как решительно определил он свою позицию. Недовольство и возмущение зрели в нем уже давно, за последние же недели он с большим трудом сдерживал готовый прорваться гнев. Дьенеи ненавидел гитлеровцев. И эта ненависть с неожиданной силой прозвучала во всем: в его неторопливых словах, в исключительно толковом объяснении и в той позиции, которую он сейчас занял.

Потом заговорил Кальман Надь.

— Верно, большинство думает именно так. Но уже встречаются сейчас и венгры, отдающие себе отчет, что борьбу продолжать надо, только не за Гитлера, а против него. Да, имеются и такие. Немало гонведов перешло к партизанам, а еще больше хотели бы к ним перейти, да не знают, как это сделать.

* * *

Посреди широченного поля, сбившись в отдельные группки, грелись на солнце гонведы. Кто-то нашел в лагере своего родственника и теперь радовался этой встрече. Другой настойчиво пытался разыскать солдат своей бывшей роты или батальона. Позавчера дождь и голод повергали людей в отчаянье, вчерашний день возвратил их к жизни, а сегодня их уже мучило безделье.

— Ждать… Ждать… Ждать сложа руки…

— Чего мы ждем?..

— До каких пор?..

Когда майор Балинт в сопровождении двух венгерских офицеров подошел к гонведам, большинство вскочило, но кое-кто лишь приподнялся.

— Ну, орлы, что милей всего на свете? — шутливо еще издали приветствовал их Балинт.

— Жить милей всего на свете, господин майор! — ответил за всех один гонвед. — Жить…

Многим пленным не понравилось, что советский майор по-дружески беседует с венгерскими офицерами. Зрелище это произвело на них удручающее впечатление, а некоторых даже напугало. Какой-то солдат из служивших раньше в роте Дьенеи поздоровался с ним и пожелал ему доброго утра.

Дьенеи протянул солдату руку:

— Ну, Пойтек, в меру поел за завтраком?

— Вполне, господин капитан. А вам-то досталось?

Вопрос на минуту ошарашил Дьенеи. Неужели гонвед полагает, что он, капитан, меньше значит, чем простой… Неужели он думает…

Секунду-другую Дьенеи медлил с ответом. Затем рассмеялся и сказал:

— Досталось!..

Откуда-то появился Ене Фалуш. На вчерашнем митинге Балинт безошибочно узнал его по фотографии многолетней давности, а сейчас едва мог признать, так он изменился. Фалуш успел побриться и помыться. Увидев капитана Дьенеи, он засиял от радости.

— Надеюсь, у вас еще целы те листовки, которые я для вас собирал, господин капитан?!

— К сожалению, нет. Не сохранил.

— Ничего, мы отпечатаем другие! — отозвался Кальман Надь.

* * *

В мансарде одной из офицерских вилл четверо офицеров вполголоса, но горячо обсуждали сложившееся положение.

— Предводительствовать должен ты, господин подполковник. Ты ведь здесь старший по чину.

— А что я могу сделать? Кто меня послушает?.. Если я попробую запретить офицерам иметь дело с большевиками, это лишь подольет масла в огонь! Не будем обманывать друг друга, господа! Мы пропали!..

Белобрысый майор, по имени Антал Сентимреи, до этого момента рассчитывавший на верховенство Речкаи-Роттера, взял теперь инициативу в свои руки.

— Что-либо сейчас запрещать — бессмыслица! — решительно заявил он. — Ничего подобного мне и в голову не приходило. Напротив, надо помочь Дьенеи и остальным… гм… товарищам. Не имею сведений, что большевики собираются поручить Дьенеи, как не знаю и того, что намеревается делать этот каналья. Но клянусь офицерский честью, уж я ему помогу во всем!..

* * *

Поздним вечером, оставшись снова наедине с Олднером и Тольнаи, Балинт долго перелистывал трофейные журналы. Когда был отброшен в сторону последний номер «Театральной жизни», он принялся ходить по комнате — семь шагов вперед, семь назад.

— А ты знаешь, Володя, какого человека я сегодня встретил? Не ломай себе голову, все равно не угадаешь. Я разговаривал с одним гонведом, который всего шесть недель назад разъезжал на будапештском трамвае от Восточного вокзала до Западного! Представляешь, всего шесть недель назад!..

— Это еще что, товарищ майор! А я вот тоже сегодня беседовал с человеком, который не далее трех недель назад купался в Тисе!.. Под Сольноком!..

И Володя отвернулся, чтобы Тольнаи не заметил навернувшуюся у него слезу. Балинт был менее застенчив.

— Когда мы дрались под Москвой, — внезапно охрипшим голосом через несколько минут заговорил он, — и положение было крайне тяжелое, обстановка очень трудная… Поверьте, товарищ Тольнаи, тогда глаза мои оставались сухими.

Приметив слезу в глазах Балинта, Тольнаи был сначала изумлен. Но вот лысый майор упомянул битву под Москвой… Тогда и сам Тольнаи, кто его знает почему, тоже неожиданно расчувствовался.

Володя Олднер полулежал на полу, прислонившись спиной к стене. Он дремал. Тольнаи стоял у окна, вперив взгляд в непроглядную мглу, которая окутывала лагерь расположившихся в долине мадьяр. Балинт ходил взад и вперед по комнате.

— Знаете, товарищ Тольнаи, теперешнее наше состояние объяснить довольно трудно. Взять, к примеру, меня… Вот уже двадцать пять лет, как я готовлюсь к возвращению на родину, в Венгрию. Готовлюсь!.. А понимать это надо так: всему, что мной за это время увидено, услышано, испытано, я говорил: «Это мне пригодится дома, в Венгрии». Готовился, значит, всегда и при всех обстоятельствах, что бы ни случилось, был уверен в одном: рано или поздно, а на родину я попаду! В Советском Союзе мне жилось хорошо. Честное слово, хорошо! Москва была для меня родным домом. И все-таки… Мы теперь под Карпатами. Нет нужды быть большим мудрецом, чтобы предсказать, что скоро увидим Тису. И вот тут-то… Если бы я хотел попозировать, у меня нашлось бы немало чего сказать по поводу того, почему вы меня видите в таком особенном настроении. Возможно, вы мне поверили бы, поверили моим словам… Но чтобы быть искренним до конца, я должен откровенно признаться: сам толком не знаю, что со мной сейчас происходит!..

После долгого молчания он продолжал:

— Как бы ни приходилось тяжело, сколько бы ни таила в себе превратностей жизнь, она, честное слово, хороша! Вы только подумайте: мы боремся против самого отвратительного, что в ней есть, и мы победим! А насчет превратностей… Впрочем, ладно! Попросту говоря, я счастлив!

Тольнаи был смущен. Им самим владели запутанные, быстро сменявшие друг друга чувства, но теперешнее душевное состояние Балинта казалось ему еще более сложным. И что лысый майор действительно счастлив, Тольнаи вполне понимал.

Балинт вновь принялся молча ходить широкими шагами по сумрачной, полутемной комнате. Потом вдруг резко остановился перед Тольнаи.

— Можете надо мной смеяться, товарищ Тольнаи, но еще никогда не бывало со мной ничего подобного! Память у меня отличная, а вот на тебе!.. Взял вдруг да и забыл слова национальной песни «Встань, мадьяр…». Помню лишь до строки «До вчера рабами были…».

Тольнаи медленно, с расстановкой продекламировал вполголоса «Национальную песню». Он наслаждался каждым словом этого стихотворения, каждой его строфой, приобретавшей для него сейчас иной, более глубокий смысл.

Балинт громко и радостно повторял за ним хорошо знакомые, вновь всплывшие в памяти строки:

Поклянемся перед боем, Что позор столетний смоем!

Володя неожиданно начал выкрикивать во сне:

— Дистанция 4501! Огонь!.. — Затем раздался вопль — Мама-а!..

— Приснилось, что ранило!.. — сказал лысый майор.

Балинт нагнулся над Олднером и, чтобы заставить поскорее очнуться, погладил по голове. Володя вскрикнул: «Ай!» — но продолжал спать. Майор встряхнул его, Володя все-таки не проснулся.

Балинт глубоко вздохнул.

— Все удалось вам в жизни, товарищ майор? — спросил вдруг тихо Тольнаи.

— А вам, товарищ Тольнаи?

— Как вам сказать… Хотел бы выразиться поправдивее и попонятнее…

Тольнаи провел ладонью по лбу, покачал головой и сделал широкий жест, как бы готовясь произнести пламенную речь. Потом засунул руку в карман и заговорил вполголоса, вплотную подойдя к Балинту. Казалось, ему не хотелось, чтобы его исповедь услыхал кто-нибудь, кроме майора.

— С давних пор, с очень давних… Пожалуй, когда еще бегал в коротких штанишках, мечтал я стать борцом за свободу. Случалось, даже чувствовал себя таковым, да простит меня товарищ майор за это несколько патетичное выражение! Разумеется, что такое борец за свободу и как надо за эту свободу бороться, я не знал не только в детстве, но даже, если быть откровенным, несколько месяцев назад. Я тогда лишь начинал искать ответа на этот вопрос, отчаянно спорил со многими старыми представлениями и полуистинами, с самим собой, с другими, но главным образом с самим собой. Раньше основу моих представлений о свободе олицетворяли несколько стихотворных строк или имен: Ракоци, Кошут, Петефи. Но уже Дьёрдь Дожа в мои идеалы не входил, хотя я любил крестьян. Оба мои деда были батраками, а прадеды — крепостными. Но видимо, буржуазным историкам удалось-таки меня околпачить. В Яноше Запояи[39] видел я не убийцу крепостных, а прежде всего противника Габсбургов. Борьбу за свободу в 1919 году попросту не принимал во внимание. Правда, не верил и в ту грязь и море клеветы о 1919 годе, хотя должен был в это верить сперва как семинарист, а позднее как преподаватель. Словом, истины о событиях того времени я не знал и докопаться до нее не старался. Почему?.. Сам теперь дивлюсь. Но в подобном положении был не я один. Да, много уживается в голове такого, что трудно совместить. Ну а если говорить о Советском Союзе, так у меня не сложилось о нем никакого определенного представления. Самое благоприятное, что я когда-либо о нем слышал: «Это великий социальный эксперимент». Осмелившийся заявить это уже слыл человеком дерзким и отчаянным вольнодумцем. Чаще доходило до меня обратное: Советский Союз — это Содом и Гоморра, геенна огненная… Когда в нашем городишке Шарошпатаке арестовали одного молодого врача, обвинив его в просоветской пропаганде, я стал помогать его детям. Очень скромно, конечно, притом от к случая к случаю. Однако делал я это не потому, что разделял убеждения доктора, а из простого чувства сострадания. Вам не наскучило, товарищ майор, слушать, что я здесь плету?

— Мне это весьма интересно, товарищ Тольнаи.

— Так вот… Был я человеком весьма путаным, с мыслями и чувствами тоже путаными, — задумчиво и не спеша продолжал Тольнаи. — Тем не менее в моем сознании все же твердо укоренилась одна непоколебимая идея. То была идея независимости Венгрии. Она остается для меня святой и по сей час. Раньше я, естественно, не сознавал, что независимость без свободы — только половина блага. И еще меньше понимал, что Венгрия не может сделаться независимой, если венгерский народ не станет хозяином своей судьбы. Наша интеллигенция очень любит громкие слова: «родина», «независимость», «свобода». Она их частенько произносит, но подлинный их смысл ей неведом. И многие из венгерских интеллигентов по-настоящему бы напугались, если бы вдруг проникли во всю глубину значения этих красивых слов.

Тольнаи еще раз провел ладонью по лбу. Он казался взволнованным.

Балинт его не торопил. После короткой паузы Тольнаи заговорил снова:

— Я никогда не спрашивал себя, какие именно силы могут обеспечить народу независимость и что ей угрожает. А потому существующий режим, режим Хорти, оставался для меня единственно мыслимым. Признаюсь, как это ни глупо звучит, я верил, долго верил, будто Хорти в какой-то мере гарантирует независимость стране. Я ненавидел Гитлера, так как понимал, что он угрожает самому существованию Венгрии. Но чтобы я ненавидел Хорти… Этого сказать не могу. Длительное время мы все еще надеялись, что он сумеет защитить Венгрию, а потому многое ему прощали. В том числе даже то, что он превратил крестьянина в раба. В дальнейшем, когда он продал страну Гитлеру, я скорей удивился, чем вознегодовал… Впрочем… Многие венгерские интеллигенты, вроде меня, продолжают и сейчас если не одобрять, то, во всяком случае, терпеть угнетение и ограбление народа. И делают это отнюдь не из враждебности к народу, а будучи искренне уверены, что так нужно во имя независимости страны. Насколько я заметил, вы возлагаете большие надежды на интеллигенцию.

— Это мое убеждение! — тихо вставил Балинт.

— Я понимаю, — кивнув, сказал Тольнаи. — Лучшая часть интеллигенции относится к идее независимости страны чрезвычайно серьезно. Когда Гитлер оккупировал Венгрию и клика Хорти с этим смирилась, во многих умах началось брожение… Я, например, именно в тот момент понял, что решимость бороться за независимость Венгрии проявляет только народ. Те простые люди, которые никогда не произносили громких слов о независимости… тем не менее в случае необходимости… Сейчас эта необходимость наступила…

Тольнаи снова замолк.

— По моему мнению, — сказал Балинт, — сейчас положение сильно облегчается одним обстоятельством: не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Гитлер и Хорти свою игру проиграли.

— А с моей точки зрения, это-то как раз и осложняет дело, — убежденно возразил Тольнаи. — К нам теперь начнут примазываться и такие, кто решил принять сторону народа не по убеждению, а… потому только, что борьба за свободу представляется им сегодня дельцем наиболее выгодным. Прошу извинить за подобный цинизм, но я отнюдь не сгущаю краски. Это столь цинично звучащее определение — истинная правда. И с этим приходится считаться.

Володя опять что-то забормотал во сне. Балинт наклонился над ним прислушиваясь.

— Он, оказывается, только что вернулся из ночной разведки… Докладывает об этом какому-то капитану Медведеву.

2. Встреча

Майор Балинт направил в политуправление фронта подробное донесение обо всем, что видел и слышал в лагере военнопленных. Донесение повез конный нарочный. По забитому транспортом, еще хранившему следы тяжелых боев шоссе всадник пробирался быстрее автомашин.

Нарочный привез в лагерь короткий ответный приказ, во исполнение которого лысый майор немедленно сел в машину вместе с военнопленным Ене Фалушем. Рядом с шофером поместился вооруженный автоматом один из младших лейтенантов. Олднер и Тольнаи остались в лагере.

«Виллис», на котором ехали Балинт и Фалуш, перебрался сначала через утоптанное тысячами ног широкое поле, где застряло три сожженных немецких танка и разбитый грузовик, потом через глубокий овраг, наполненный зловонием разлагающихся лошадиных трупов, наконец выбрались на шоссе. Но даже по бездорожью можно было двигаться быстрее, чем по этой магистрали. Здесь движение застопорилось.

Еще двое суток назад, когда Балинт пробивался на грузовике к лагерю, по шоссе нескончаемыми рядами маршировали колонны советской пехоты. Следом за ней двигались танковая дивизия и артиллерия. Пехоте то и дело приходилось отступать на обочины, пропуская вперед танки, освобождая путь артиллерии, а затем и встречным санитарным машинам. Пехотинцы замедляли шаг, чтобы очистить дорогу, после чего с новой энергией несметным рядом колонн, образующим сплошной поток, устремлялись дальше на запад.

А теперь направляющийся на запад «виллис» Балинта шел по дороге, до отказа заполненной частями интендантской службы. Тысячи машин двигались с грузом боеприпасов, бензина, продовольствия, медикаментов для снабжения войск переднего края. Среди тыловиков то и дело попадались люди то с рукой на перевязи, то с забинтованной головой — армейским тылам в течение суток пришлось простоять под огнем противника.

Множество машин и пешеходов продвигались также в противоположном направлении, с запада на восток. На машинах эвакуировались в тыл раненые. Пешком по придорожным канавам брели пленные.

На перекрестках с гордым видом, преисполненные сознания своей высокой ответственности, стояли девушки-регулировщицы. На деловой вопрос каждая давала обстоятельный ответ. Но стоило кому-нибудь обратиться к ней по личному вопросу или пошутить, как его встречал уничтожающий взгляд и грозно нахмуренные брови.

Внешне регулировщицы весьма существенно отличались друг от друга. Тут были и блондинки, и шатенки, и брюнетки — полные, низенькие, стройные. Были и сосем юные, и постарше. И даже обмундированы были они по разному. Но вели себя все до того одинаково, что, казалось, ничего не стоит спутать одну с другой. Отвечали они по-солдатски кратко, держались по-товарищески, только с чуть преувеличенной серьезностью.

Шоссе, построенное когда-то еще австрийцами, было узко и невероятно извилисто, с поворотами капризного и своенравного характера. Шоссе соединяло не город с городом, а тянулось от замка одного магната к замку другого. Владельцы этих замков успели давно исчезнуть с лица земли, а дорожные извилины и петли остались. Но те, что шагали здесь сегодня, невзирая на все зигзаги, знали, что путь их — только прямо и вперед. И не ошибались.

Балинт сгорал от нетерпения и ругался на чем свет стоит.

— О дьявольщина! Можем выжать больше ста километров в час, а плетемся со скоростью десяти…

Добрых пять часов тащился «виллис» по пыльному шоссе под раскаленными лучами солнца. Наконец возле одного из выкрашенных под цвет травы километровых указателей, даже не взглянув на карту, шофер неожиданно свернул в сторону, перемахнул через придорожную канаву и въехал на цветущий луг, без каких-либо следов машин или повозок. «Виллис» пересек луг и вдруг очутился на узкой проселочной дороге, петлявшей среди огромных дубов.

— Стой!

Под высоким деревом у самой дороги находился контрольно-пропускной пункт. К Балинту подошел молодой рослый светловолосый офицер. Лысый майор предъявил удостоверение и шепнул на ухо пароль.

— Можете ехать!

За какие-нибудь полчаса их машину останавливали еще семь раз. Балинт ждал, что Фалуш спросит наконец о причине такой строгой проверки. Но Ене, хоть и побывал на фронте, так и не сделался настоящим солдатом. Ему даже в голову не приходило заинтересоваться подобным обстоятельством. Он попросту полагал, что и все остальные свои фронтовые дороги Красная Армия охраняет столь же тщательно, и находил это вполне правильным. Из того, что довелось ему видеть и слышать за время плена, Фалуш успел уяснить весьма немногое, да и то отнюдь не всегда верно. И тем не менее все виденное вполне его удовлетворило.

Искусствовед по образованию, Ене Фалуш в первый год войны проводил серьезную политическую работу. Он регулярно слушал передачи нелегальной радиостанции имени Кошута, составлял краткие их конспекты и свои записи размножал в сотне экземпляров на ротаторе. Партия распространяла отпечатанные таким образом листовки. Позднее, когда партии удалось наладить выпуск «Сабад неп»[40], печатаемые на стеклографе листовки теряли свое былое значение, но Фалуш продолжал по-прежнему регулярно слушать радио Кошута, теперь уже для «Сабад неп».

Весной 1943 года он был арестован, однако не потому, что слушал нелегальные радиопередачи, и не по причине своей связи с «Сабад неп» — полиция об этом ничего не знала. А случилось это вот как. Фалуш с несколькими своими знакомыми, которые, кстати, не имели ни малейшего понятия о его политической работе, сидел в кафе на проспекте Андрашши. Было уже за полночь. Один из собеседников, молодой инженер, заговорив, причем без особого воодушевления, о немецкой армии, выразил некоторое сомнение относительно исхода войны. Ене Фалуш бросил в ответ необдуманное замечание, а спустя два дня его арестовали и предали суду. Приговор — полтора годи заключения.

Год спустя, прямо из тюрьмы, его взяли в армию, хотя, больной и слабый, он призыву не подлежал. Направили его не в строй, а в штрафную роту, в рабочую команду, посланную прямо на фронт. На фронте ему пришлось орудовать лопатой и киркой без отдыха по шестнадцать, а то и по двадцать часов в сутки.

Новыми товарищами Фалуша оказались по преимуществу бывшие активные профсоюзные работники, секретари и члены правления периферийных профсоюзных организаций, сборщики членских взносов, левые социал-демократы. Кроме Фалуша, в роте был еще один коммунист, некто Золтан Кишш, в свое время отбывший полтора в сегедской тюрьме.

В башмаке Золтан Кишш хранил небольшую, с ладонь величиной, белую холстинку, на которой чернильным карандашом было написано несколько строк послания коммунистам, находящимся в московской эмиграции.

Золтан Кишш был низкорослый светловолосый человек лет тридцати пяти, худой, но чрезвычайно мускулистый и подвижный.

Трижды за свои тридцать пять лет побывал он за решеткой, но, хотя он и просидел в разных тюрьмах в общей сложности не меньше семи лет, выглядел куда моложе своего возраста — никто не дал бы ему больше двадцати восьми — тридцати. Очень его молодили красивые серо-голубые глаза и как-то по особому улыбчивый взгляд. Улыбка эта не меркла даже в самые трудные минуты, когда он надрывался на тяжелой работе и страдал от голода.

— Проклятая жизнь! — жаловался ему Фалуш.

— Как ты можешь так говорить? — качая головой, упрекнул его Кишш. — Ведь это родовые муки. Без них не может быть и жизни!

Золтан Кишш умел быть внимательным к своим товарищам. По отношению к ним он был даже заботливее, чем к себе. Потому-то и шли к нему с такой охотой со всеми своими бедами, ища у него совета, загнанные, замученные парни штрафной роты. Они не знали, что Кишш коммунист, и все-таки они безоговорочно верили и в его суждения и в его человеческую доброжелательность. Золтан Кишш не был кудесником и не имел в запасе чудодейственных средств, тем не менее он был для многих истинной подмогой, поддерживая надежду на будущее. «Тяжелое время скоро кончится, — говорил он. — Это будет в тот день, когда Красная Армия сметет с лица земли вооруженные орды гитлеровцев и отправит в преисподнюю их венгерских прихвостней».

Узнали от Кишша штрафники и то, что освобождение осуществится тем скорее, чем сильней станут они расшатывать устои немецкой армии. Повторять эту простую истину приходилось ежедневно. Кишш не любил много разглагольствовать о независимости и свободе и очень редко, только в самых исключительных случаях, употреблял громкие слова. Он прибегал к логике простых, конкретных, вполне реальных вещей, и ему удавалось таким образом убедить своих товарищей по несчастью, что чем хуже станут они выполнять насильно навязанную работу, тем ближе конец их страданиям. «Работай медленнее, скорее добьешься своего!»

Штрафная рота, в которой служили Кишш и Фалуш, стала саботировать. Отрытые их ротой траншеи обваливались не от угодившего в них снаряда, а от первого порыва ветра. По дороге, которую отремонтировали Кишш и его друзья, не могли пройти не только тяжелые танки, но даже и конные повозки.

Конвоиры заметили, что солдаты рабочей роты уважают и любят Золтана Кишша. Этого было вполне достаточно, чтобы ротное начальство невзлюбило его и все время измывалось над ним. Когда все ложились спать, Кишша заставляли работать дополнительно. Когда другим выдавалась после двадцатичетырехчасовой голодухи миска пустой похлебки, Кишш оставался без еды.

Золтан Кишш выделялся худобой даже среди товарищей по несчастью, хотя и от них остались лишь кожа да кости. Лицо у него стало белей стены, походка сделалась неуверенной и шаткой, руки дрожали. Только глаза продолжали светиться улыбкой, правда более вялой, чем прежде. И хотя голос его дрожал еще больше, чем руки, слова Кишша продолжали поддерживать в людях бодрость.

— Потерпите, ребята, теперь уже скоро…

— Видно, не очень-то просто свести в могилу этого пса! — сказал однажды один из конвоиров.

— А почему не просто? — заметил, смеясь, другой.

— Ни ему еды, ни ему отдыха, а он все тянет.

— Пусть себе тянет, все равно это дело можно уладить. Да и нужно. Положись на меня!

Конвоир, который взялся «уладить» дело Кишша, некий Арпад Мюллер, до войны бакалейщик в Буде, оказался хозяином своего слова. Как-то раз штрафная рота, численность которой за последние две недели со ста восьмидесяти человек сократилась до ста семнадцати, расположилась на ночлег не под открытым небом, как обычно, а в пустом сарае. Когда все стихло и дружный храп потряс ветхие стены сарая, Мюллер решил наведаться к спящим.

Не глядя, куда и на кого ступает, он прямиком направился в тот угол, где, как заранее приметил, спал Золтан Кишш. Осветив карманным фонариком спящего, он выпустил ему в затылок одну за другой две пули, после чего наклонился над ним, проверяя, есть ли надобность в третьей. Но тут обнаружилось, что произошла ошибка: вместо Золтана Кишша конвоир застрелил совсем другого штрафника. В сарае поднялся переполох. Все повскакали с мест — кто кричал, кто плакал, кто молился. Кишш стоял рядом с Мюллером, даже не пытаясь скрыться. Он стоял с сухими глазами и, швырнув в лицо конвоиру: «Убийца!» — занес над ним кулак.

Мюллеру не доставило большого труда исправить свою ошибку. Теперь перед ним был настоящий Золтан Кишш, и он без малейшего раздумья выстрелил в него два раза.

Третьего выстрела не понадобилось.

— Извольте дрыхнуть! — рявкнул на штрафников Мюллер. — Довольно выть и орать! Сию же минуту ложитесь! Чтобы в два счета все спали!

— Вот видишь! — обратился он к своему напарнику, ожидавшему в дверях сарая. — Если бы можно было делать проделать такую штуку со всей этой шатией, нам ничто не мешало бы уже завтра отправиться домой. Не будь наш старший лейтенант такой тряпкой… Поручили бы это дело мне!

Золтан Кишш еще за несколько дней твердо знал, что приговорен к смерти. Однажды ночью он передал Фалушу бережно хранимый лоскуток холста и устно проинструктировал его. Фалуш хотел записать слова друга, но Кишш этого не разрешил. Пришлось Ене заучить его напутствие наизусть — слово в слово.

— Если товарищи станут обо мне спрашивать, скажи, что уроков в сегедской тюрьме я не забыл… Да помяни им еще… Дома у меня осталась вдова и двое сирот ребятишек… Не забудь их адрес. Не записывай, запомни так.

Фалуш повиновался.

Спустя десять дней после гибели Кишша число солдат штрафной роты сократилось до семидесяти двух человек. Гитлеровские войска непрерывно отступали, русские преследовали их по пятам. Фалуш рассчитал, что стоит ему отстать от своей роты, спрятаться в подвале какого-нибудь разрушенного дома или в воронке от снаряда, и через несколько часов он уже будет в русском плену. Расчет, казалось, был безошибочным, однако на деле все получилось иначе.

Ему и еще трем товарищам действительно удалось бежать. Они укрылись в воронке от снаряда, на дне которой стояла желтая вонючая жижа.

— Часок-другой как-нибудь продержимся, — подбадривал Фалуш остальных.

Но как раз через два часа после их бегства из штрафной роты отступавшие войска неожиданно остановились. Встали и русские части. Четверо беглецов оказались на ничейной земле, а над самой их головой разыгралась ожесточенная артиллерийская дуэль.

Два дня и три ночи просидели беглецы в своей зловонной воронке без всякой пищи. Безжалостно лил дождь. Русские перешли в наступление лишь на утро третьих суток. Тогда-то наконец Фалуш с друзьями и попал в плен.

Захватившему их подразделению было некогда возиться с пленными. Приземистый, совсем еще юный сержант украинец жестами кое-как объяснил им, где расположен сборный пункт военнопленных, дал каждому по краюхе хлеба и по сигарете и дружелюбно распрощался с ними за руку, пробормотав что-то в напутствие.

Двое суток отыскивали четыре венгра лагерь для военнопленных. В пути Фалуш стер себе ногу и хромал. Только на третий день под самый вечер, пришли они наконец в лагерь, где Фалуш и встретился с майором Балинтом.

И вот теперь он едет куда-то, держа в кармане полученное от Кишша письмо на холсте, и мысленно повторяет последнее напутствие погибшего друга.

Машина остановилась. Проверка документов.

— Приехали!

Дом, перед которым они остановились, напоминал виллу. На метр от земли стены его были сложены из камня, а дальше шли горизонтально пригнанные друг к другу широкие дубовые бревна. Железная крыша, выкрашенная под цвет травы, несколько выдавалась вперед.

Виллу со всех сторон окружали дубы. Они высоко вздымали над ней свои верхушки, шатром раскинув над ее кровлей могучие густо-зеленые ветви. Заметить сверху, с самолета, что тут стоит дом и обитают люди, были невозможно.

— Приехали! Вылезайте, товарищ Фалуш!

Начальник охраны, видимо, уже поджидал Балинта и его спутника. Фалуш, которого долгая тряская дорога утомила больше, чем если бы это был суточный пеший переход, передвигался с трудом.

Несколько минут пришлось подождать в приемной. В низкой комнате без окон горели две лампы, кидая вокруг скудный свет. Одна, в матовом стеклянном колпаке, свисала с потолка, другая, под зеленым фарфоровым абажуром, стояла на письменном столе. За столом сидел тщательно выбритый молодой генерал и делал пометки на густо исписанных листах бумаги, вероятно донесениях.

Генерал молча пожал руку сначала Балинту, потом Фалушу. Он несколько задержал взгляд на Фалуше, оглядел его с ног до головы и вновь пожал ему руку. Затем снова сел за работу.

Какой-то длинноусый капитан угостил новоприбывших водкой, колбасой, хлебом, чаем и сигаретами. Балинту не хотелось есть, а Фалуш как припал к еде, так и не мог от нее оторваться. Перед отъездом из лагеря он поел холодных мясных консервов, в дороге тоже трижды закусывал, но, несмотря на это, все-таки чувствовал себя голодным.

Незажженная электрическая лампочка на столе дежурного генерала внезапно вспыхнула ярко-красным огоньком. Генерал встал и отворил низкую узкую дверь, почти сливавшуюся с темно-коричневой дубовой отделкой стены. Уходя, он прикрыл ее за собой.

Через несколько секунд дверь снова отворилась. Генерал подошел к Балинту и вполголоса что-то сказал ему. Лысый майор приосанился, оправил гимнастерку, инстинктивным движением туже затянул ремень.

Фалуш проглотил огромный кусок, одним духом допил кружку чая и спросил:

— К кому мы идем, товарищ майор?

В эту минуту отворилась едва различимая на фоне стены дубовая дверь.

Из нее вышел саженного роста человек с гладковыбритым смуглым лицом. На его широких плечах была накинута черная бурка. Из-под бурки выглядывали только носки начищенных до блеска сапог.

Глаза вошедшего с удивлением остановились на Фалуше, который, казалось, даже зашатался от волнения.

— Что случилось с венгерским товарищем, Балинт? — спросил он глубоким, несколько хрипловатым голосом.

— Испугался, товарищ генерал-полковник! — ответил лысый майор.

— Уж не меня ли? — спросил генерал-полковник. — Не очень это лестно!

— Товарищ генерал-полковник, — сказал Балинт. — Еще два дня назад этого товарища мог пристрелить любой подвыпивший конвоир. А сейчас он гость нашего главного командования, ваш гость. Слишком быстрая метаморфоза… Притом без всякого перехода.

Генерал-полковник улыбнулся и протянул Фалушу обе руки. Почти насильно пожав руку гостю, он обнял его за плечи и, пропустив вперед, повел к себе в соседнюю комнату.

— Прошу вас, товарищ Михайлов, — повернулся он к капитану, — пришлите сюда еды и чего-нибудь выпить. Это превосходное успокоительное.

Говоря это, генерал-полковник засмеялся, но далеко не весело. Он был озадачен и с укором поглядывал на Балинта, как будто тот был виноват в том, что нервы Фалуша сдали.

Комната, в которую генерал почти силком ввел Фалуша, оказалась гораздо больше первой. Стены и окна ее от потолка до пола были завешаны зелеными плащ-палатками. В комнате стояло три стола. Прямо против двери, в которую вошел Фалуш, находился большой письменный стол, заваленный книгами и газетами. Позади него — кресло. Посреди комнаты тянулся длинный, крытый зеленым сукном стол, окруженный шестью жесткими стульями. В одном из углов помещался еще квадратный столик, на котором покоился вылепленный из белого гипса горельеф какой-то местности. С потолка свисала люстра с тремя сильными лампочками.

— Сколько времени он голодал? — спросил генерал-полковник у Балинта, безмолвно наблюдая за Фалушем.

Услыхав ответ майора, генерал-полковник только покачал головой.

— Скажите ему, Балинт, что я предлагаю выпить теперь за Венгрию, за победу и мир. За будущее венгерского народа.

Фалуш отложил нож и вилку.

Когда лысый майор перевел ему слова, сказанные генерал-полковником, Фалуш уставился сперва на стол, видимо о чем-то задумавшись и чем-то смущенный, затем вопрошающе взглянул на Балинта. Майор вновь повторил ему то, что сказал генерал.

И тут Фалуш заговорил. Внезапно он превратился в темпераментного оратора. При иных обстоятельствах подобное превращение могло показаться комичным. Но в данной обстановке этот неожиданный переход произвел сильное впечатление.

— Войну против советского народа ведет не венгерский народ, а его угнетатели, товарищ генерал-полковник. Венгерский крестьянин мечтает не о землях Украины, а о своей венгерской земле. А что касается венгерского рабочего, то он хорошо понимает все происходящее в мире и ждет вас как своих.

Генерал-полковник предложил Фалушу папиросу и дал прикурить.

— Жаль, что венгерский рабочий только ждет, — сказал он.

Фалуш судорожно сжал зубами длинный мундштук и глубоко затянулся. Почему-то понизив голос, словно боясь, что его могут подслушать, он говорил о подпольном коммунистическом движении, о мученической смерти Ференца Рожи[41] и Золтана Шёнхерца[42]. Повлажневшие глаза Фалуша горели огнем. Он вскочил, не в силах усидеть месте. Наконец голос его дрогнул, и, опустив голову, он замолк.

Трудно было целиком передать по-русски то, что было сказано Фалушем, но Балинт старался перевести каждое слово Сами факты были генералу известны. Да и вообще он неплохо знал положение дел в Венгрии, кое-что, пожалуй, лучше Фалуша. Он прекрасно понимал, что, изверившись в победе Гитлера, венгерские буржуазные партии и группировки стремились в данный момент не к завоеванию свободы для венгерского народа, а всего лишь к смене хозяев. Им теперь хотелось бы видеть на месте гитлеровской Германии Англию или Америку. К иному стремились коммунисты.

Генералу не была известна во всех подробностях героическая и самоотверженная борьба небольших ячеек венгерских коммунистов, зато он хорошо разбирался в том, что собой представляют венгерские политические партии. Именно поэтому воодушевление Фалуша тронуло его.

Генерал понимал, что, не совсем правильно оценивая венгерскую обстановку, Фалуш все же верно угадывает завтрашнее соотношение сил в стране. За его в чем-то наивными рассуждениями отчетливо ощущались растущие силы венгерского народа и воля к победе венгерских коммунистов.

Генерал-полковник задумался.

Все время, пока Балинт, избегая красивостей, монотонно переводил, правая рука генерала лежала на узком плече Фалуша. Потом, взяв его под руку, генерал-полковник помог пленному мадьяру подняться со стула и повел его в другой угол комнаты, к столу с горельефом. Здесь была изображена Венгрия от Карпат вплоть до австрийской и югославской границы.

Сначала Фалуш не понял, зачем показывает ему генерал эту рельефную карту. Меж тем генерал указывал пальцем путь, который предстояло пройти Красной Армии.

Когда Балинт перевел то, что он сказал, Фалуш передал генерал-полковнику драгоценный лоскуток материи с посланием венгерским коммунистам-эмигрантам.

Генерал-полковник взял в руки мелко исписанный лоскут и долго его рассматривал, хотя, разумеется, не понимал ни слова из того, что там было начертано. Потом вручил его обратно Фалушу.

— Послание предназначается не нам! — сказал он. — Пусть товарищ Фалуш лично передаст это по назначению. Завтра утром мы отправим товарища Фалуша в Москву. А теперь не буду вас больше задерживать. До свидания, товарищи.

3. «Бог, мадьяру счастья дай»

На окраине Стрыя высились угрюмые кирпичные корпуса, насквозь пропитанные застарелым запахом кислой капусты, табака и пота. Точную копию таких строений можно было увидеть и в Будапеште, и в Праге, и в Граце, и Вене. Во времена Франца-Иосифа тут помещал казарма, при польских панах жили монахи.

В годы фашистской оккупации в этих кирпичных корпусах гнездились полк СС и отряд гестапо, и мрачное это здание наводило страх и ужас на всю округу. А летом 1944 года в уродливом, угрюмом сооружении, терпеливо и равнодушно переносившем смену эпох и властей, за решетчатыми окнами жили военнопленные мадьяры — три тысячи рядовых гонведов и двести пятьдесят с лишним офицеров.

За июль — август в плен попало множество венгров. Значительную часть их удалось эвакуировать в тыловые районы, в приволжские, уральские, кавказские лагеря. А те, кого сейчас можно было увидеть в мрачных корпусах стрыйских казарм, находились здесь вовсе не в наказание, а в знак оказанного им авансом доверия.

Жили военнопленные в этом лагере в отличных условиях, регулярно сполна получая полагавшийся им паек.

В трехэтажном каменном особняке, там, где во времена Франца-Иосифа был расквартирован штаб полка, теперь размещены были пленные офицеры. Для них читались ежедневные двух-трехчасовые лекции на венгерском языке.

Хотя посещение лекций обязательным не считалось, все офицеры ходили на них — одни от скуки, другие любопытства ради, а кое-кто даже из корыстных соображений. Так по крайней мере обстояло дело вначале. Смуглолицая энергичная женщина-лектор, в очках, с грубым мужским голосом далеко не без труда сумела возбудить в своих слушателях интерес к таким проблемам, о которых большинство пленных офицеров до тех пор не имело ни малейшего понятия.

Лектор Юлия Сабо ходила в военной форме — защитного цвета юбка и гимнастерка, сапоги. Многим гонведным офицерам такой ее наряд был крайне не по вкусу.

— Комедия!.. На фронте еще понятно… Хотя и там…

— Но здесь?

— Безвкусица!..

Докладчица отлично ощущала холодное, почти враждебное отношение аудитории, но ни на йоту не изменяла раз принятого тона: была чрезвычайно корректной и в то же время сдержанной. Обычно, закончив лекцию, она отвечала на задаваемые вопросы, вежливо прощалась со слушателями и, не пускаясь ни в какие частные беседы, уходила.

Однажды, говоря о добровольческих отрядах борцов за свободу времен Лайоша Кошута, Юлия Сабо рассказала несколько эпизодов боевых действий испанских партизан в период гражданской войны в Испании.

— Прошу прощения, — перебил ее с места один из слушателей, это был капитан Дьенеи. — Не будете ли вы любезны сказать нам, существует ли книга по тактике и стратегии испанских партизан?

— Не знаю. Думаю, что нет, — тихо ответила докладчица. Насколько мне известно, военная история испанских боев пока еще не разработана.

— Тогда разрешите узнать, где уважаемый профессор вычитал все преподнесенные нам сегодня истории?

Юлия Сабо легонько усмехнулась — или, может, так только показалось? — всего на какие-то короткие доли минуты, пока протирала очки. Но едва они были вновь водружены на нос, лицо приняло прежнее, весьма серьезное выражение.

— Как вам сказать… — произнесла Юлия, чуть-чуть растягивая слова. — Когда человек пережил все это сам, такие вещи не забываются…

И без малейшей паузы Юлия Сабо как ни в чем не бывало продолжала лекцию.

С этой минуты для большинства офицеров ее выступления приобрели совсем новый смысл и значение. Теперь они уже с напряженным вниманием следили за ее речью и вскоре поняли, что это далеко не бесполезно. Партизанское прошлое Юлии Сабо вызвало в них вполне понятное и вполне здоровое любопытство к ее лекциям, а содержание лекций в свою очередь подняло в их глазах авторитет этой строгой очкастой особы.

Мир в представлении пленных начинал принимать новые очертания. После занятий лектору во многом помогал гонвед Даниэл Шебештьен, окончивший антифашистскую школу в одном из подмосковных лагерей.

Шебештьен был обут в русские сапоги, сухопарую его фигуру облекала зеленая красноармейская гимнастерка, только без погон. На головном его уборе красовалась красно-бело-зеленая кокарда.

Шебештьен больше занимался работой с рядовыми, чем с офицерами. Регулярно, изо дня в день выступал он перед гонведами с небольшого помоста в левом углу просторного мощеного казарменного плаца, поверхность которого была подобна сплошному исполинскому кирпичу. Шебештьен говорил в микрофон. Темы его докладов были весьма разнообразны. Он старался по возможности связывать их с текущими событиями и, прежде чем начать доклад, всякий раз комментировал эти события, зачитав предварительно сводку командования Красной Армии о положении на фронтах.

Советские сводки неизменно вызывали у гонведов известное чувство разочарования: слишком уж они привыкли к многословным разглагольствованиям Геббельса. В глазах людей, воспитанных на геббельсовских сводках, русские сообщения о положении на фронтах представлялись чрезвычайно скупыми. Даже в период больших и решительных побед Красной Армии они были столь же справедливы и предельно кратки.

Из международных событий венгерских военнопленных больше всего волновало то, что происходило в Румынии. Народ в этой стране уже изгнал со своей земли немецких фашистов и объявил войну гитлеровскому рейху.

Когда Шебештьен поведал пленным об этом событии, одни из них искренне радовались румынской победе, другие, напротив, опечалились — им казалось, что румыны получат теперь «лишний козырь», опередив мадьяр. Нашлись и такие, особенно среди офицеров, что отзывались о «валахах» с нескрываемой злобой:

— Вы только поглядите, что творит это вшивое племя.

Лишь немногие соглашались с капитаном Михаем Дьенеи, который попросил слова по окончании доклада о международном положении и, помимо всего прочего, сказал:

— Не ругать надо румын за то, что они смогли избрать правильный путь действий, и не просто завидовать тому, что при помощи Красной Армии они освободили Румынию… Да, не просто завидовать, — повторил еще раз Дьенеи. — А поучиться у них! И последовать их примеру.

Несколько дней подряд офицеры пылко спорили, как же отразится победа румын на судьбах Венгрии. Даже все, кто до сих пор отмалчивался и никак не выражал собственного отношения к происходящему, теперь упорно провозглашали свою собственную позицию и, как умели, защищали ее. Правда, эта их позиция менялась что ни день, даже с часу на час. Понадобилось несколько суток, чтобы пленные офицеры пришли наконец к единодушному мнению, что дальше тянуть нельзя, время действовать, наступило и для мадьяр.

Рядовой состав, три тысячи пленных гонведов, решил тот же самый вопрос куда быстрее. Узнав о румынских событиях, они тут же единогласно решили просить Советское правительство дать им оружие и возможность немедленно выступить против оккупирующих Венгрию немецко-фашистских войск. Никто из них и понятия не имел, что точь-в-точь такое же решение после короткого пребывания в плену приняли венгерские военнопленные, которые самыми первыми сдались советским войскам. Нынешние три тысячи пленных мадьяр все как один воображали, что именно они являются застрельщиками освободительной войны.

Видя, с каким жаром просят гонведы оружия, с каким настроением ждут они, когда им дадут наконец это оружие и пошлют в бой, Шебештьен с улыбкой сказал:

— Вам, ребята, придется для этого еще подучиться!

— Чего там учиться? Оружие мы знаем, владеть им умеем!

— Про это мне известно. Но для победы необходимо не только оружие.

Выступая с докладом, Шебештьен строго придерживался правил, которым его учили: говорил суховато, но обшепонятно. Лицо его при этом слегка бледнело.

Совсем иначе беседовал он с гонведами по вечерам, когда, обходя после ужина казармы, то и дело присаживался то к одним, то к другим и заводил с ними короткий разговор.

Гонведов чрезвычайно удивило сообщение Шебештьена, что не они первые среди мадьяр обращаются к Советскому правительству с просьбой дать им в руки оружие…

Шебештьен рассказывал о начальном периоде пребывания в лагерях первых венгерских пленных. То время оживало в его рассказах, как некая давняя истории, а герои возникшего тогда движения казались почти легендарными.

Выступив с докладом перед трехтысячной массой гонведов на казарменном плацу, Шебештьен снискал всеобщее уважение.

— Да, здорово подвешен язык у этого парня!

— Знает свое дело! Ни дать ни взять поп или учитель: кроет и кроет как по-писаному.

А после разговоров по душам и дружеских бесед с небольшими группами пленных Даниэла попросту полюбили.

Говоря с гонведами о Матэ Залке, рассказывая все, что слышал о нем от Тулипана, Шебештьен и сам чувствовал неодолимое желание как можно скорее взяться за оружие. А вспоминая Йожефа Тота и самого Тулипана, едва сдерживал волнение.

* * *

Собравшись в просторном зале, где во времена Франца-Иосифа было офицерское казино, пленные офицеры решили обратиться с личным письмом к командующему стоявшей в Карпатах 1-й гонведной армией, кавалеру ордена Витязей генерал-полковнику Беле Миклошу-Дальноки Составить текст письма собрание поручило майору Анталу Сентимреи, капитану Михаю Дьенеи и лейтенанту Кальману Надю.

Три дня трудились они над этим посланием. Вводная часть меморандума информировала командующего 1 й гонведной армией, что немцы войну проиграли. Затем говорилось о тех последствиях, которые обрушатся на Венгрию, если она и дальше останется союзником и сателлитом Гитлера. Обрисовав положение и мрачные перспективы, авторы меморандума предлагали Беле Миклошу рвать с немцами и повернуть свою армию против фактически оккупировавших Венгрию гитлеровских войск. Далее сообщалось, что в случае, если генерал-полковник предпримет рекомендуемый ему шаг, советские вооруженные силы придут на помощь венгерским гонведам в деле освобождения Венгрии так же, как они помогли освобождающим свою родину румынам.

Когда меморандум был готов, офицеры собрались вторично. Майор Антал Сентимреи огласил адресованное Беле Миклошу послание, а капитан Дьенеи выступил с короткой речью, в которой призывал всех пленных офицеров поставить под текстом свое имя.

За чтением последовали горячие и долгие споры.

В целом предложение генерал-полковнику Миклошу перейти со своей армией на сторону антигитлеровской коалиции ни у кого протеста не вызвало. Но общий тон и некоторые отдельные фразы письма встретили возражения.

По мнению старшего лейтенанта Гоффера, меморандум был составлен недостаточно учтиво. Капитан Шимончик доказывал, что требование пленных офицеров сформулировано чересчур категорично и не оставляет для генерал-полковника возможности самому решить вопрос, каким образом приступить к освобождению Венгрии. Лейтенант Тибор Сабо видел недостаток меморандума в том, что офицеры не отразили в нем своей готовности «отдать, как он выразился, — жизнь и кровь» борьбе против немецких оккупантов. А лейтенант Рожа резко обрушился на ту точку зрения, будто вопрос о времени и способе перехода армии Миклоша на сторону антигитлеровской коалиции следует предоставить решать самому генерал-полковнику. Он считал, что меморандум недостаточно конкретно предписывает генералу план его действий.

Спор длился больше шести часов подряд. Наконец пришли к единодушному решению всем подписать меморандум в том самом виде, в каком его изложила избранная тройка, и отослать Беле Миклошу. От голосования воздержались только двое — подполковник и лейтенант, причем они нисколько не протестовали против отправки меморандума по адресу, а просто-напросто не были склонны его подписывать. На вопрос Дьенеи о причине подполковник откровенно признался, что боится за свою семью.

— У меня, знаете, жена и двое детей. Они живут в Геделле…

А лейтенант вообще полагал, что меморандум нужно отправить без всяких подписей, вернее, под девизом: «Все венгерские военнопленные».

— Двести пятьдесят пленных офицеров немного значат. — заметил он. — Почти что ничего. Но если мы станем говорить от лица всех военнопленных, вместе взятых, иными словами, от имени двухсот тысяч мадьяр, возможно, это произведет впечатление даже на самых заядлых хортистов.

Тогда лейтенант Кальман Надь предложил, чтобы пленные офицеры поставили свои подписи вместе с унтер-офицерским и рядовым составом и даже с солдатами штрафных рабочих рот. Его предложение вызвало бурный протест. Большинство выступило против по тем мотивам, что господа офицеры не имеют, мол, права подписывать ни одного документа вместе с рядовыми. Дьенеи тоже не согласился с Надем, хотя у него на сей счет были иные соображения.

— Быть может, меморандум, подписанный всего двумястами пятьюдесятью офицерами, большого впечатления на генерал-полковника Миклоша и не произведет. Но уверяю вас, если наше письмо подпишут три тысячи пленных гонведов, это произведет эффект, как раз обратный тому, чего мы стремимся достичь. Бела Миклош придет в ужас от одной лишь мысли, что в случае его перехода к русским право голоса в гонведстве получат не одни венгерские генералы и офицеры, но и рядовой состав, что рабочие и крестьяне смогут заговорить об актуальных политических делах. Такая перспектива, — продолжал Дьенеи, — наверняка испугает Миклоша, и он не решится повернуть оружие против немцев. Наоборот, это, пожалуй еще крепче привяжет его к их колеснице. Давайте лучше остановимся на первоначальном нашем решении и поставим под посланием свои подписи одни мы, пленные офицеры нашего лагеря.

Предложение Дьенеи было принято. Против голосовал только лейтенант Кальман Надь.

Начавшись в восемь часов утра, собрание затянулось до пяти пополудни. В семь вечера меморандум подписали все двести пятьдесят три офицера. В конце концов поставил свое имя и воздержавшийся при первом голосовании лейтенант. Лишь один подполковник отказался присоединиться к остальным.

— Понимаешь ли ты, что ты делаешь, господин майор? — прошептал не согласный с посланием подполковник, обращаясь к Сентимреи.

— Прекрасно понимаю, — ответил майор.

— Не забудь, что ты офицер, притом кадровый…

— Я это помню всегда.

И подполковник умолк.

Сентмреи с усмешкой глянул на него краем глаза. Ухмылку эту каждый мог понимать, как хотел — кто считал ее за поощрение, кто расценивал как знак пренебрежения и даже более того — презрения.

В восемь часов вечера Дьенеи обратился к прибывшему в Стрый к концу офицерского собрания старшему лейтенанту Олднеру с просьбой передать советскому командованию ходатайство венгерских офицеров отправить через линию фронта к командующему гонведной армией делегацию с меморандумом, подписанным двумястами пятьюдесятью тремя пленными офицерами.

Олднер заверил, что передаст эту просьбу командованию.

* * *

Уже несколько дней фронт на этом участке не двигался с места. Венгерская дивизия была вооружена много хуже, артиллерии и боеприпасов имела меньше, чем противостоявшая ей дивизия 4-го Украинского фронта. Зато венгры закрепились на горном склоне, в хорошо оборудованных траншеях, а советские позиции проходили по низине. На третьи сутки позиционного боя начинало казаться, что обе стороны выдохлись. Только изредка разрывался кое-где одинокий снаряд. Замолкли и грозные советские минометы.

На склонах Карпат смеркается рано. Не успеет солнце скрыться за горами, как золотисто-зеленый косогор сразу блекнет, становится синевато-бурым. Огромные отбрасываемые горными вершинами тени черными пятнами ложатся на долину. Пока греет солнце, на горном склоне тепло, но едва оно покидает небосклон, от вершин начинает тянуть холодом.

То тут, то там взвивались в воздух ракеты, прорезая в черно-бурой мгле узкую лучистую полосу.

С заходом солнца советские орудия окончательно прекратили стрельбу. Противник что-то заподозрил в этом молчании и усилил аванпосты.

Но советские части не собирались атаковать. Ровно в двадцать один час пятьдесят минут громкоговоритель, голос которого разносился на много километров, заговорил с гонведами по-венгерски. Офицерам гонведной дивизии было хорошо знакомо это говорящее оружие Красной Армии, стрелявшее не снарядами, а идеями.

Советская «идейная пушка» обычно начинала свое действие с венгерских песен — песни куруцев или песни о Кошуте. Но сегодня она исполнила венгерский национальный гимн:

Бог, мадьяру счастья дай…

Гонведные части не стреляли. Только одна какая-то батарея нащупывала с дальних закрытых позиций советский громкоговоритель.

Едва отзвучал гимн, послышался голос диктора. Это был Петер Тольнаи.

— Венгры! Гонведы и капралы, унтер-офицеры, офицеры и генералы! Внимание! Обращаюсь к вам от имени и по поручению находящихся в плену венгерских офицеров.

Тольнаи сообщал солдатам и офицерам гонведной дивизии, что завтра в пять часов утра три военнопленных венгерских офицера перейдут через линию фронта, чтобы по поручению двухсот пятидесяти трех своих товарищей передать письмо командующему 1-ой гонведной армией кавалеру ордена Витязей господину генерал-полковнику Беле Миклошу-Дальноки.

Под наблюдением Тольнаи на четырехкилометровом участке фронта в течение всей ночи работало пять советских громкоговорителей.

Пять дикторов с вечера и до утра вновь и вновь уведомляли гонведную дивизию о предстоящем переходе через линию фронта трех венгерских офицеров. Было передано и точное обозначение места, откуда тронутся в путь эти посланцы, а также предложение в пять часов утра прекратить на указанном участке огонь. Дикторы сообщили, что стоящие против венгерских позиций советские части со своей стороны не произведут в течение двух часов с момента выхода посланцев военнопленных ни одного выстрела по противнику.

Всю эту ночь галицийские горы гремели от эха:

Бог, мадьяру счастья дай…

Два советских дивизионных политработника, подполковник и старший лейтенант, сопровождали майора Сентимреи, капитана Дьенеи и лейтенанта Кальмана Надя до условленного места, откуда начинался их дальнейший путь Выйдя на опушку леса к ничейной полосе, советский полковник еще раз указал трем венграм точку на карте, из которой им предстояло выйти, а также пункт, которого надо было достичь на стороне противника. На карте был отмечен крестиком огромный, одиноко стоявший дуб, за которым укрывался венгерский пост боевого охранения. Его нетрудно было различить с места отправления даже невооруженным глазом. Ничейная полоса проходила по крутому склону, пестрому от полевых цветов и пересеченному узким ручьем.

— Счастливого пути, товарищи! Желаем успеха!

И советские офицеры обменялись с тремя венграми крепким рукопожатием.

Из лесной чащи, где стояло советское боевое охранение, снова донесся венгерский гимн.

Первым выступил из-под сводов леса Михай Дьенеи. Прежде чем покинуть убежище под зеленой листвой, он развернул заранее врученное ему советским подполковником широкое красно-бело-зеленое знамя.

Выйдя из-за деревьев, Дьенеи сделал несколько шагов по буйно цветущему лугу и стал махать полотнищем в сторону одинокого дуба, где, по его предположению, находился аванпост гонведов. Через мгновение вышел из-за укрытия и майор Сентимреи. За ним следовал лейтенант Кальман Надь.

Три офицера-гонведа стояли во весь рост на ничейной земле. Ветер развевал красно-бело-зеленое полотнище, и краски его ярко пламенели в резких лучах утреннего солнца.

А где-то глубоко в лесу все сильнее гремел репродуктор:

Бог, мадьяру счастья дай…

Офицеры стояли неподвижно, навытяжку.

Искупил народ свой грех, Прошлый и грядущий.

Громкоговоритель умолк. И тогда Сентимреи первый произнес:

— Ну, с богом! Вперед!

— За родину, за свободу! — тихо и проникновенно сказал Михай Дьенеи.

Кальман Надь молчал.

Трое двинулись в путь. Трава была еще покрыта росой. Жужжали дикие пчелы. Летали бабочки-лимонницы. Над головами посланцев на огромной высоте кружил орел.

Тихо гудел луг. Шелестели листвой деревья. Безмолвствовали горы.

Трое путников перешли вброд пересекавший луг узкий ручей. Вода не доходила им и до колен, но оказалась очень холодной.

Через несколько минут офицеры уже находились поблизости от точки, обозначенной на карте крестиком.

— Гонведы! — крикнул Сентимреи.

— Гонведы! Мадьяры!

Никакого ответа. Шагавший впереди Дьенеи дошел до одинокого дерева, но и тут не встретил ни души. Только вытоптанная кругом трава свидетельствовала, что совсем недавно здесь находились люди.

Коротко посовещавшись, офицеры тронулись дальше, углубляясь в тянувшийся до самой вершины лес. На мрачном склоне не виднелось ни одной тропинки. Густо разросшийся карликовый кустарник окружал огромные дубы, с трудом позволяя пробраться сквозь заросли, чтобы мгновенно затем скрыть следы ног, минуту назад топтавших его ветки. Лишь кое-где обломанный сук выдавал, что в бездорожной чаще, где пробирались сейчас трое посланцев, недавно кто-то проходил.

Склон горы был крут и обрывист. Офицеры с трудом продирались сквозь кустарник. Они быстро устали, и не столько из-за того, что приходилось карабкаться в гору, сколько из-за нервного напряжения и разочарования. Все трое надеялись, что гонведы будут их непременно ждать. Сентимреи считал даже весьма вероятным, что им встречу выйдет кто-нибудь из высшего начальства.

— Никого!..

Они прилегли в малиннике. На обрывистом горном скате, в густой тени, малина вызревает поздно. И три офицера жадно припали к темно-зеленому, в алых крапинках малиннику, подобно приехавшим на каникулы в деревню городским мальчишкам, впервые срывающим ягоды и фрукты прямо с деревьев и кустов.

Малина алела, словно капельки свежей крови, сладкая и опьяняюще ароматная. Без конца глотая ягоды, они никак не могли насытиться ими.

— Надо идти! — после короткого отдыха сказал наконец Дьенеи.

Наступил полдень, а трое посланцев все еще бесплодно разыскивали венгерские аванпосты.

Вот уже длиннее стали отбрасываемые деревьями тени, все ощутительнее веяло от них прохладой, гуще и тяжелее становился аромат. Вскоре лесной воздух дохнул сыростью, а потом и туманом.

Где-то далеко громыхали орудия. Высоко в небе гудел мотор самолета.

К пяти часам пополудни свет в лесу заметно померк, а через час офицерам пришлось брести уже в темноте.

В шесть часов тридцать минут резкий окрик заставил их остановиться.

— Стой! Руки вверх!

Они наткнулись на пост венгерской военно-полевой жандармерии, состоящий из шести жандармов во главе с фельдфебелем.

* * *

Фельдфебель осветил их лица карманным фонариком.

— Связывать вас, господа, я не буду, — сказал он. — Но предупреждаю: при попытке к бегству будем стрелять.

— Не говорите глупостей, фельдфебель! — раздраженно ответил Сентимреи. — Не затем мы сюда явились, чтобы от вас бежать. Мы хотим говорить с командующим.

— Я вас предупредил, — сказал фельдфебель. — Остальное дело ваше. Оружие есть?

— Нет.

Фельдфебель указал им дорогу.

В десять часов вечера возле развалин сожженного охотничьего домика капитан военного трибунала произвел первый опрос пленных.

— Я не собираюсь вас допрашивать, — заявил он. — Мне нужно лишь записать ваши имена. Мне приказано немедленно доставить вас в штаб армии.

— Где он находится? — спросил Сентимреи.

— Там, где положено, — ответил капитан.

Посланцев усадили в грузовик. Вместе с ними в кузове поместились шестеро капралов с карабинами наготове. Рядом с шофером уселся какой-то старший лейтенант. За грузовиком следовал броневик.

Ночь была прохладная. На иссиня-черном небе холодными огоньками сверкали звезды. Грузовик взбирался сначала в гору, потом стал все глубже и глубже спускаться в низину. На южных склонах Карпат машину трижды останавливали патрули, требуя у сидевшего рядом с шофером старшего лейтенанта документы.

На восходе солнца машина достигла Мукачева.

— Впервые вижу крепость Ракоци! — снова заговорил Кальман Надь, за дорогу не раз безуспешно пытавшийся завести беседу со своими спутниками.

Ему никто не ответил.

Сентимреи сидел, прикрыв веки, и улыбался. Дьенеи с волнением наблюдал за жизнью шоссе, не проронив за всю дорогу ни слова.

Гитлеровцы гнали на юг большую, в несколько сотен человек, колонну украинских крестьян. Тут были мужчины, женщины, дети… Люди брели молча. Конвой торопил их, осыпая руганью. Раздавалось щелканье кнута, за которым следовал короткий сдавленный вскрик.

Дьенеи толкнул локтем Сентимреи.

Майор приоткрыл на мгновенье глаза, что-то пробормотал и снова опустил веки.

Около полудня грузовик прибыл в Хуст.

Машина подъехала к городской тюрьме. Там их уже ждали.

Их поместили в камере самого верхнего этажа. На полу валялись три соломенных тюфяка. На окне — железная решетка, вверху, под самым потолком, — защищенная проволочной сеткой электрическая лампочка. Три спутника не смели взглянуть в глаза друг другу. Они повалились на матрацы, но заснуть смог один Кальман Надь. Двое других долго ворочались на своем соломенном ложе и упорно молчали.

С наступлением сумерек два полевых жандарма принесли заключенным еду: тминную похлебку и хлеб.

Сентимреи попытался задать несколько вопросов старшему лейтенанту, который, пока жандармы разливали в миски еду, стоял, наблюдая, на пороге камеры, но тот даже не отозвался.

— Будем спать, господа! — заявил Сентимреи. — Рекомендую ни о чем пока не думать, не гадать, что с нами будет, ничего не желать и ни о чем не жалеть. Только спать.

Под потолком зажглась тусклая лампочка.

Разбудил их стук открывшейся двери. В камеру вошел стройный подполковник со смуглым, как у цыгана, лицом. Его сопровождали два молодых офицера. Подполковник явно ждал, что пленные представятся ему по уставу. Но они молчали, и он заговорил первый:

— Его высокопревосходительство ждет вас, господа.

Дьенеи взглянул на Сентимреи. Тот только пожал плечами.

— Мы можем идти, — заявил Дьенеи.

Неожиданно посетитель решил сам им представиться:

— Подполковник Чукаши-Хект.

Назвала свои имена и его свита.

В ответ Сентимреи тоже представился по форме. Дьенеи лишь назвал свое имя, а Кальман Надь вообще промолчал.

— Прошу, господа!

Перед зданием тюрьмы стояли три «мерседеса». В первый сел Сентимреи с подполковником, во второй — Дьенеи со старшим лейтенантом, в третий — в сопровождении лейтенанта — Кальман Надь.

Машины тронулись.

* * *

Генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки принял майора Антала Сентимреи ровно в час ночи. Аудиенция длилась до четырех утра. Запись затянувшейся беседы вел подполковник Чукаши-Хект.

— Понимаю и разделяю вашу позицию, господин майор. Очень правильно поступили, взяв в свои руки акцию, которая в руках других, не чувствующих беспрекословной, самозабвенной преданности его высочеству господину правителю Венгрии, могла бы оказаться весьма опасной или по меньшей мере вредной для нашей армии. Повторяю, лично вы, господин майор, поступили вполне правильно. Но мне непонятно, как могли забыть о своем долге те довольно многочисленные офицеры, которые подписали эту… это письмо, движимые совсем иными, не сходными с вашими соображениями. Ведь они тем самым совершили измену родине, нарушили присягу правителю.

Сентимреи глубоко вобрал в себя воздух, глядя в упор в водянистые, несколько навыкате, бесстрастные глаза генерала.

— Ваше высокопревосходительство, — после затянувшегося молчания проговорил он наконец. — Поверьте, лично я далек от малейшей попытки смягчить вину или начать оправдывать предателей и нарушителей воинской присяги. С изменниками следует поступить по всей строгости закона…

— Мы с ними и поступим по всей строгости, — торжественно произнес генерал-полковник.

— Такое ваше заявление утешает и одновременно вдохновляет меня, — продолжал Сентимреи. — Но чтобы дать вам ясную, недвусмысленную картину всего мной испытанного, считаю долгом сказать, что пребывание в плену изменяет многое, и не только в положении, но и в чувствах, и в мышлении солдата. Притом невероятно быстро и основательно. Разрешите, ваше высокопревосходительство, доложить более детально… Возьму, например, себя. До плена мое происхождение предоставляло мне известные привилегии. Мой отец — генерал-лейтенант, непоколебимый сторонник господина регента. В плену же такая родословная — рекомендация не совсем подходящая. Здесь дома, мне помогало то, что отец владеет имением в тысячу семьсот пятьдесят хольдов… Меня ставили в пример другим, когда я в качестве командира карательной роты приказал в 1941 году сжечь семь украинских деревень и вздернуть на виселицу шестнадцать партизан. За этот подвиг мне была вручена высокая награда от господина правителя и даже германский Железный крест… Но все, что здесь является заслугой, там — лишь преступление… Пленные гонведы, едва успев напихаться едой, уже заводят разговор о разделе земли, хотят отнять у меня мою землю. Они предлагают себя в партизаны… И все это приходилось мне выслушивать… Даже и то, как наших карателей осмеливались называть убийцами… Надеюсь, ваше высокопревосходительство, никто не станет здесь сомневаться в моей лояльности, и тем не менее… Было мгновенье, когда я пожалел, что вешал партизан. Правда, потом образумился. А образумили меня и возвратили мне прежнюю энергию постоянные совершенно открытые разговоры пленных гонведов о разделе земли… Даже сейчас… когда я снова дома… Мне очень бы хотелось, чтобы армия Советов перестала быть нашим противником.

— Не понимаю вас, господин майор! Вы не желаете сражаться против Советского Союза?

— Готов это делать до последней капли крови, ваше высокопревосходительство! Я ненавижу русских! Но… В то же время боюсь их!

— Вы не верите в окончательную победу, господин майор? Не верите в победу немцев?

Сентимреи молчал. Бела Миклош-Дальноки повторил свой вопрос.

— Ваше высокопревосходительство! Моя бабушка по отцу, урожденная графиня Венкгейм, воспитала меня в религиозном духе. Я истинный католик и, как таковой, верю в чудеса. Но как солдат… — Майор Сентимреи замолчал.

Пальцы генеральской руки забарабанили по столу. Миклош не смотрел на Сентимреи и уже не понуждал его рассказывать дальше. Его высокопревосходительство просто-напросто боялся недвусмысленных, ясных определений. Он прекрасно знал, что и ему придется однажды взглянуть правде в глаза, но старался всячески оттянуть эту неизбежность. Хоть он и не был католиком, но тоже верил в чудеса. Случалось, даже молил бога о чуде… О чудо-оружии, которое смогло бы за несколько мгновений уничтожить всю армию Советов… В крайнем случае пусть господь бог сотворит такое чудо, что американцы достигнут Будапешта раньше русских…

Убедившись, что Сентимреи продолжать не собирается, генерал заговорил сам:

— Обо всем, что от вас узнал, господин майор, а также о самом меморандуме я нынче же ночью доложу по телефону нашему верховному правителю. Прошу тебя, Чукаши, позаботься, чтобы господин майор был обеспечен всем необходимым. Что касается дальнейшего… Я распоряжусь.

Пока генерал-полковник Миклош-Дальноки принимал Сентимреи, полковник генерального штаба Кальман Кери допрашивал Дьенеи. Взяв пленника под руку, он провел его в застланную ковром, украшенную картинами комнату с плотно обитой дверью. Главным украшением этой комнаты был портрет Хорти в натуральную величину. Картина изображала правителя Венгрии в адмиральском мундире, верхом на белом скакуне. Она почти целиком закрывала собой одну из стен кабинета.

Полковник Кери предложил Дьенеи коньяку и сигарет и осведомился, не желает ли он чего-нибудь перекусить. Дьенеи отклонил еду и коньяк, но сигарету взял. Кальман Кери поспешил поднести зажигалку.

— Господа весьма ловко совершили свой побег! — сказал, смеясь, Кери. — Награда вам за это обеспечена. Больше того, возможно даже внеочередное повышение в чине.

— Мы не совершали побега, — ответил Дьенеи. Советские офицеры проводили нас до ничейной полосы и точно указали по карте линию венгерских траншей.

— Ну, в таком случае вас можно поздравить с тем что вы столь удачно провели этих русских. Надеюсь, вы привезли с собой ценную информацию?

— Чрезвычайно ценную, — сказал Дьенеи. — Можем вам дать полный отчет относительно настроений военнопленных, которые в конце концов поняли, что место Венгрии — не на стороне Гитлера. Сможем также доложить, что командование Красной Армии желает не уничтожения венгерской армии, а ее спасения от верной гибели, равно как стремится не к завоеванию, а к освобождению Венгрии. Такова политика Советского правительства по отношению к нам.

Наодеколоненный Кери громко рассмеялся, оскалив свою щучью пасть.

— Ладно, ладно! Сейчас ты сказал то, что тебе поручили большевики! По-видимому, они приказали непременно передать всю эту чепуховину. Я заранее предвидел, что их поручение будет именно таково. Но меня интересует другое. Хотел бы слышать твое личное мнение. Что ты видел, что нам посоветуешь?

Дьенеи удивленно поднял глаза на Кери. Когда полковник повторил свой вопрос и потребовал ответа, сидевший в удобном кожаном кресле Дьенеи стремительно вскочил.

— Если венгерское правительство не порвет с немцами, Венгрия станет ареной боевых действий! — воскликнул он.

Теперь встал и Кери.

— Ах, вот как? Таково, значит, мнение господина капитана? Сам стал предателем и нас хочешь склонить к тому же? Неважного же агента выбрали себе большевики. Пошли они кого-нибудь поумней, возможно, мы еще могли бы хоть на мгновенье заколебаться. Хотя вряд ли найдется на свете хитрец, способный убедить нас в том, русские победят немцев, и в том, что наша дружба с русскими не завершится угоном всех венгерских мужчин на свинцовые рудники в Сибирь, а также продажей в рабство женщин и избиением младенцев. Ну что ж, капитан, вы себя выдали, и ваше мнение нас больше не интересует… Но скоро вы узнаете наше мнение о предателях родины!

Кери вылетел из комнаты, с силой захлопнув за собой дверь. Дьенеи слышал, как лязгнул в замочной скважине ключ.

Он опять вскочил и с изумлением уставился на запертую дверь.

Несколько секунд капитан стоял молча и вдруг разразился смехом. Хохотал он громко, нервно, зло. Налил себе коньяку, выпил. Закурил сигарету и, широко расставив ноги, остановился перед портретом Хорти. Безмолвно рассматривал он картину — роскошного белого коня и молодцевато восседающего на нем стройного адмирала. Он так долго не отрывал взгляда от портрета, что ему почудилось, будто Хорти вдруг тоже на него взглянул.

Дьенеи неожиданно вспомнил, что когда-то, еще совсем недавно, уважал этого человека. Он покраснел.

Потом презрительно пустил струйку табачного дыма прямо в лицо адмиралу и глухо проговорил:

— Погоди, придется и тебе слезть со своего рысака!

* * *

Через час после того, как Кери оставил Дьенеи наедине с самим собой, капитана вновь препроводили в тюрьму. Конвоировал его тот же самый старший лейтенант, который доставлял пленника к Кери, и два капрала. На сей раз Дьенеи поместили не в ту камеру, где он провел предыдущий день, а в одиночку. Просидел он в ней ровно сутки.

В одиночке даже и соломенного тюфяка не было — были голые дощатые нары. Стараясь собраться с мыслями, капитан Дьенеи лежал на жестких досках. В том, что он обречен, обречен, что его скоро расстреляют или повесят, он был больше чем уверен. Всего удивительнее, что воспринималось это так спокойно. Но тем сильнее волновала Дьенеи мысль: что же произойдет, если командование гонведства не поймет обстановки и захочет продолжать сражаться на стороне тех, кто использует венгерские войска для борьбы против интересов всего народа?

«Мыслимо ли, чтобы наш народ мог все это стерпеть? Чтобы венгры позволили гнать себя на бойню?.. Нет, это решительно невозможно! Что же, однако, нужно, что можно сделать?»

Хотелось кричать. Дьенеи готов был душить своих недругов, драться голыми руками.

«До чего ужасно это бессилие! Знать, что нужно делать, и не быть в состоянии действовать!»

Вскочив с нар, Дьенеи изо всех сил заколотил кулаками в дверь камеры, изодрав руки в кровь.

Капитан снова лег на жесткие нары. Сжал веки и прикрыл рукой лицо.

Сейчас он видел перед собой свою рано овдовевшую мать. Чтобы дать образование единственному сыну, все вечера она корпела над шитьем, бралась за всякую работу, лишь бы только вырастить из него барина. Лично для себя она ни у кого и никогда решительно ничего не просила, отказывалась принимать какие бы то ни было подачки от своих зажиточных родственников. Но ради сына была готова побираться.

«Так и не дождалась, бедняжка, моего производства в офицеры, — подумал Дьенеи. — И какое для меня счастье, что она не дожила до…»

Дьенеи заснул. Ему привиделся дивный сон. Во сне он громко смеялся.

* * *

Когда он открыл глаза, было позднее утро. В первую минуту Дьенеи даже не понял, где он находится. Из маленького, забранного густой решеткой оконца в камеру проникал скудный свет. При этом дневном, естественном освещении грязный карцер выглядел еще мрачнее, чем ночью, при тусклой электрической лампочке.

— Вставайте, господин капитан. Вас ждут.

Только тут узнал Дьенеи полковника Кальмана Кери и понял, что проснулся не сам по себе, а оттого, что его кто-то тормошил.

— Вставайте, господин капитан!

На миг Дьенеи оцепенел от ужаса, но тут же овладел собой.

«Ведь я же знал, что так должно быть!» — подумал он.

Ему хотелось показать Кери, что он совершенно не испытывает страха перед смертью.

Он вскочил на ноги. В упор глядя на Кери, он крикнул ему в лицо:

— Да здравствует свободная, независимая Венгрия!

Кери смотрел на Дьенеи ошеломленно. Потом отнюдь не военным жестом почесал в затылке, покачал головой и произнес:

— Если вам, господин капитан, больше сказать нечего, мы можем отправляться. Приведите себя хоть немного в подарок, вас вызывает его высокопревосходительство.

Теперь пришла очередь Дьенеи вытаращить глаза. Он с недоумением уставился на благоухающего одеколоном полковника. Кери рассмеялся. У него была привычка смехом маскировать свои подлинные мысли.

Уже третий год служил Кери в отделе контрразведки и был связан с гестапо. Он поддерживал дружеские отношения о графиней Габи Залаи, которая пользовалась особым доверием и благосклонностью семейства Хорти. Благодаря графине Габи ему удавалось с необыкновенной легкостью разрешать иные дела, которые казались вначале неразрешимыми.

Находясь на службе, Кери приобрел привычку не только смотреть свысока на тех, с кем и ради кого работал, но и откровенно презирать их. Все они, по его мнению, были глупы и трусливы.

Но одновременно он ненавидел и тех, против кого были направлены его действия. Уже слишком скоро пришлось ему убедиться, что людей, которых он по долгу службы называл предателями родины, трудно чем-либо запугать. Эти негодяи не страшились ни долгих лет каторги, ни изощренных пыток. Даже на эшафот они шли твердым шагом. До тех пор, покуда Кери чувствовал к этим страшным людям только ненависть, все было в порядке, но с давних пор он начал их бояться.

«Они хуже призраков, — мысленно заключил полковник. Когда их ищешь — не найдешь, а захочешь от них скрыться — они повсюду».

Кери и прежде не деликатничал со своими жертвами, но с того момента, как в нем зародился страх перед ними, жестокость его возросла. В последнее время он обнаружил в себе наклонности настоящего садиста и проявлял беспощадность не только в тех случаях, когда считал это политической необходимостью. Более того, он даже заметил, что испытывает наслаждение от своей кровожадности. Чаще всего она проявлялась по отношению к людям, не связанным с той игрой, которую он вел по поручению венгерской контрразведки и гестапо, — ко множеству лиц, даже не подозревавших о делах, связывающих его с Габи Залаи.

Теперь он с вожделением предвкушал расправу над людьми, равными себе по положению, мысленно разбивая своих сослуживцев на три группы. К первой он относил всех тех, кто стоял за гитлеровцев потому, что получал от них деньги. Ко второй — последовавших за Гитлером исключительно по тупости и невежеству. Третью группу составляли такие, кто громче всех кричал здравицу Гитлеру, ибо их обуревал страх перед ним и гестапо. Рассчитывал Кери главным образом на этих последних. Он уже знал по опыту, что сумеет получить полное удовлетворение лишь от мук и страданий людей, которые трясутся при одной мысли о пытках и смерти.

Дьенеи явился для Кери исключением. Полковник возненавидел его с первой минуты. Было ясно, что к врагам Гитлера человек этот присоединился, не польстившись на посулу или из страха, но по внутреннему убеждению. Кери был полон ненависти к подобным людям потому, что боялся их сам.

С каким удовольствием подверг бы он сейчас Дьенеи истязаниям!.. И чтобы не выдать этих своих затаенных желаний, Кери громко смеялся.

— Его высокопревосходительство господин генерал-полковник ждет господина капитана.

Пропустив Дьенеи вперед, Кери вежливо предложил ему занять место в стоявшем у ворот тюрьмы черном «мерседесе». Как только машина отъехала, Кери, не переставая улыбаться, проинформировал Дьенеи.

— Предложение находящихся в русском плену господ офицеров передано по телефону его высочеству господину правителю. По поручению его высочества вам предстоит перейти обратно, на территорию, занятую советскими войсками. Пленным венгерским офицерам никакого ответа не будет. Но советскому командованию, точнее, командующему 4-м Украинским фронтом, вы передадите, что его высочество господин регент принял решение начать с Советским правительством переговоры о перемирии. Повторяю, это сообщение предназначается исключительно для командующего 4-м Украинским фронтом. А венгерским офицерам напомните, что воинская присяга и в дальнейшем призывает их повиноваться господину регенту — нашему верховному правителю. Вы меня поняли?

Кери говорил со своей неизменной улыбкой. Дьенеи медлил с ответом.

— Так как же, господин капитан?

— Когда я должен отправиться?

— Через час. Вы готовы?

— Я дал слово находящимся в плену соотечественникам вернуться, поскольку это будет зависеть от меня, — задумчиво проговорил Дьенеи.

— Вы не ответили на мой вопрос, господин капитан! Ответ ваш по меньшей мере двусмыслен…

— Ошибаетесь, господин полковник. Он вполне однозначен.

Кери снова засмеялся.

— Будем надеяться. Увидим…

Он так и не досказал, на что надеется и что хочет увидеть.

* * *

Генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки протянул руку капитану Дьенеи и пригласил его сесть. Сам он остался стоять перед громадным письменным столом, опираясь на него спиной. Кресло, на которое было указано Дьенеи, находилось прямо против стола, в четырех-пяти метрах от командующего. Беседа длилась около двадцати минут. На ней присутствовали полковник Кери и подполковник Чукаши-Хект.

Дьенеи сел, ожидая, когда к нему обратятся. Несколько мгновений Дальноки молчал, с нескрываемым любопытством взирая на помятый, грязный мундир усталого, давно не бритого капитана. Вряд ли сумел генерал-полковник разгадать этого человека, но тем отчетливее увидел, что одет он не по форме.

— Пуговицы! — со вздохом вырвалось у него.

Дьенеи скользнул взглядом по высокой плечистой фигуре начинавшего полнеть генерала. Кавалерийские сапоги на нем зеркально блестели, бледно-зеленый генеральский мундир сидел как влитой, на груди сверкали многочисленные звезды и кресты.

Загорелое, аккуратно побритое лицо генерала не было неприятным, но нельзя сказать, чтобы оно отличалось особой привлекательностью. Оно было начисто лишено какой бы то ни было значительности и решительно ничего не выражало. Миклош-Дальноки носил коротко подстриженные светлые усы, только не а-ля Гитлер, а наподобие тех, какие были приняты в начале века в Англии. Между прочим, во всей его внешности чувствовалось нечто старомодное, пожалуй, даже провинциальное.

Тщательно зачесанные с висков на макушку реденькие темно-русые волосы генерала плохо прикрывали плешь, а крепко сжатые губы отнюдь не придавали его лицу энергичного выражения. В бледно-голубых глазах сквозили усталость и даже некоторая простоватость, тонкие кровяные прожилки испещряли белки.

Голос у него был хрипловатый, усталый. Бела Миклош осведомился, чем занимался отец Дьенеи. Ответ капитана ему, видимо, не слишком понравился, а когда Дьенеи не скрыл и того, что его вдовой матушке случалось шить белье для заказчиц, генерал-полковник брезгливо поморщился.

Затем, уже совсем безучастно, Дальноки спросил, где и когда кончал капитан военное училище и кто там преподавал. Не позабыл он задать вопрос и о том, в каких должностях служил Дьенеи во время войны. Капитан чувствовал себя до того усталым и замотанным, что не мог с полной точностью ответить даже на это. Однако стоило ему чуть ошибиться или что-то пропустить, как тотчас приходил на выручку Кери. Полковник лучше самого Дьенеи, чуть ли не назубок знал весь его послужной список.

Разговор ненадолго прервался.

Чукаши-Хект сидел неподвижно, Бела Миклош поднес ладонь ко рту, стараясь скрыть зевок. Кери привстал и пристально посмотрел на командующего. От Дьенеи не укрылось, что он этим взглядом как бы диктовал генералу дальнейшие действия.

И действительно, спрашивая у Дьенеи, понял ли он переданный ему господином полковником приказ, генерал устремил глаза не на него, а на Кери.

— Понял, господин генерал-полковник.

— И мы можем на вас положиться? — снова спросил Бела Миклош.

Дьенеи промолчал.

Полковник Кери обратился к генералу за разрешением сказать несколько слов и, получив такое разрешение, повернулся к Дьенеи:

— Не забывайте, господин капитан, что мы будем осведомлены о каждом вашем шаге и каждом слове. У нас повсюду есть глаза и уши. Поэтому, и только поэтому мы на вас полагаемся.

— Но-но! — с улыбкой произнес Миклош. — Господин полковник чересчур высокого о себе мнения!

Кери встал и, не говоря ни слова, поклонился.

— Прежде чем отправить господина капитана в дорогу, оденьте его как положено! — обратился генерал-полковник к Чукаши-Хекту.

Затем подал Дьенеи руку.

— Если ты точно и добросовестно выполнишь поручение, сразу переходя на благосклонное «ты», сказал он, — будь уверен, что после войны получишь награду от его высочества господина регента, а также внеочередное повышение в чине. Я сам тебя представлю…

Тут Бела Миклош запнулся и покосился на Кери, но, получив одобрительный кивок, продолжал:

— Если тебе в плену доведется встретиться с его превосходительством генерал-лейтенантом Штормом, передай ему мой дружеский привет и наилучшие пожелания.

— Вы непременно должны встретиться с генерал-лейтенантом! — вмешался Кери. — И когда это произойдет, приветствуйте его превосходительство и от моего имени, а также от имени ее сиятельства графини Габриэль Залаи. Запомните эго имя: графиня Габриэль Залаи. Привет этот, вне всякого сомнения, обрадует генерал-лейтенанта.

Бела Миклош-Дальноки вновь пожал руку капитану Дьенеи.

Затем капитан обильно отужинал, был подстрижен, побрит и переодет с головы до пят во все новое. Ему выдали бриджи, кавалерийские сапоги, зимнюю шинель и головной убор, соответствующий парадной офицерской форме.

До Мукачева его проводил в большом «мерседесе» Чукаши-Хект. Дальше, до Верецка, вез на маленькой юркой «шкоде» какой-то артиллерийский майор. В Верецке Дьенеи пересел в грузовик, в котором вместе с ним поместился старший лейтенант и четыре капрала. Машина доставила капитана до штаба дивизии, откуда в сопровождении старшего лейтенанта и двух капралов он верхом доехал до штаба полка. Потом шли с фельдфебелем и капралом пешком, сначала до штаба ближайшего батальона, а оттуда, через темный лес, до переднего края. Капитан выехал из Хуста в два часа пополудни, а в двенадцатом часу следующего дня добрался до огромного дуба, возле которого двое суток тому назад тщетно разыскивал венгерское боевое охранение.

По дороге Дьенеи узнал от Чукаши-Хекта, что майор Сентимреи уехал в Будапешт. О судьбе же Кальмана Надя говорливый Чукаши не проронил ни слова.

Дьенеи остановился возле одинокого дуба и огляделся. Вновь расстилался перед ним цветущий луг, по которому два дня назад шел он в сторону Венгрии с красно-бело-зеленым флагом в руке. Капитан так и не мог решить, есть у него право быть довольным результатами проделанного пути или нет.

Венгрия лежала позади.

С каждым новым шагом он все дальше оставлял ее за своей спиной.

И все-таки — Дьенеи это чувствовал — он шел навстречу родине! Пусть обходным путем, но верным!

Гонведная дивизия не пожелала известить русских при помощи репродуктора о возвращении капитана Дьенеи. Поэтому проводивший его до условного места фельдфебель привязал к длинной палке солдатское полотенце и, осторожно высунувшись из-за дерева, принялся махать им в сторону русских позиций. Затем он передал этот флаг Дьенеи.

— Счастливого пути, господин капитан! — нарочито громко выкрикнул фельдфебель. И тут же, совсем тихо добавил: — Возвращайтесь скорей!

Сжав древко с белым полотнищем, Дьенеи вышел из-за дуба. Делая первые шаги, он никак не мог отделаться от ощущения, что сейчас ему выстрелят в спину. Но опасения его не подтвердились, и он без всяких приключений добрался до ручья, пересекавшего луг. Вода в нем из-за дождей сильно поднялась и стала совсем желтой. Перейдя ручей вброд, капитан промок до пояса.

Когда он очутился на другом берегу, им снова овладел страх. Ему вдруг показалось, что он шагает по минному полю. Он старался ступать как можно осторожнее и, прежде чем сделать шаг, внимательно осматривал место, куда предстояло поставить ногу.

Вдруг Дьенеи вскинул голову.

Из леса, где, как ему было известно, находились русские, послышались звуки репродуктора. Гремел венгерский гимн:

Бог, мадьярам счастья дай…

Казалось, сама мелодия гимна защищает капитана от опасности подорваться на мине. Дьенеи ускорил шаг и решительной походкой направился к советскому переднему краю.

— Стой! — вдруг послышался голос по радио. — Жди, пока к тебе подойдут и покажут дорогу.

Дьенеи остановился.

Через мгновенье с опушки леса вышел стройный офицер. Он был без оружия и без флага.

Он спешил. С улыбкой протянул Дьенеи руку.

— Приветствую вас, господин капитан, от имени советского командования. Не узнаете, господин капитан? Старший лейтенант Олднер. Прошу идти только по моим следам. Дорога здесь не совсем безопасна.

Через пять минут Дьенеи уже обменивался рукопожатием с тем самым подполковником, который двое суток назад снаряжал его в путь.

* * *

По прибытии в Мукачево подполковник Чукаши-Хект подробно осведомил обо всем происшедшем начальника расквартированного в городе отряда гестапо майора фон Кюхне.

— Гм… Хорти… Значит, и он туда же?.. Гм… Ну что ж, ладно.

Распрощавшись с подполковником, фон Кюхне немедленно отослал шифрованную телеграмму в главную ставку Гитлера на имя генерал-майора Мюнихрейтера, а тот направил самолетом в Будапешт двух своих офицеров.

В Будапеште эмиссары Мюнихрейтера в течение полутора часов обсуждали обстановку совместно с немецким Посланником Везенмейером, после чего вылетели обратно в ставку Гитлера.

4. Огни

Дюла Пастор сидел, завернувшись в шинель, на пне и смотрел на мерцание затухавшего костра, уже сильно подернутого пеленой пепла. Пепел все заметнее покрывал костер, хороня под собой огонь. Какой-нибудь отдельный уголек бледно вспыхивал всего на какую-то долю секунды.

Окружающий лес безмолвствовал. С тех пор как чащу наводнили более сильные и кровожадные существа, и волк, и лиса, и кабан страшились ночи.

Дюла обошел поляну, проверил посты.

— Все в порядке, товарищ Пастор!

— Как только появится Ковач, скажите ему, чтоб зашел.

Ленивый, еле уловимый ветерок сдувал с затухающего костра тонкий слой золы, и огонь метался в предсмертных судорогах.

«Н-да! — молвил про себя Дюла. — Подожгли полмира собирались заграбастать все на свете, а нынче, гляди-ка, до чего хвост поджали! Ни дать ни взять побитые псы… Высшая раса! Завоеватели!..»

Пастор сплюнул в костер.

Партизанский отряд имени Ракоци, которым командовал Пастор, был сброшен на парашютах на южные склоны Карпат, в родные места Дюлы, как раз в то время, когда гитлеровцы устанавливали свою артиллерию в железобетонных и бронированных дотах по всему Карпатскому хребту. Ценой больших затрат и двухгодичного труда им удалось возвести так называемую укрепленную «линию Арпада»[43] и немецкие и венгерские фронтовые газеты спешно оповещали мир, что все усилия русских заранее обречены на провал — Карпаты взять невозможно.

А теперь те же немцы лихорадочно трудились над заминированием «линии Арпада» со всеми ее укреплениями, мостами и виадуками. Пока шла подготовка к взрыву укреплений, газеты надрывались криком:

«Все силы на защиту Карпат! Не пропустим русских через Карпаты!»

Дюла шевелит хворостинкой потухший костер. Внутри, под золой, он еще пышет жаром, и подброшенная в него сухая ветка мгновенно вспыхивает.

Раскладывать костер поблизости от противника — легкомыслие. Каждый солдат это правило знает и в собственных же интересах придерживается его. Даже курить разрешается, лишь прикрывшись плащ-палаткой. Две-три недели назад Пастор строго наказал бы партизана, осмелившегося разложить ночью костер. Да и днем с этим делом следовало обращаться крайне осторожно — дым тоже мог навлечь опасность.

Но сейчас?.. Времена изменились. Раньше немецкие ночные патрули неустанно выискивали отблески огня и вынюхивали дым костров, хорошо зная, что, где замечен костер, там надо искать и партизан. А теперь полевые жандармы приглядываются к огням и принюхиваются к дыму костров исключительно для того, чтобы обойти место, где партизаны разбили свой стан.

Нынче запретные огни своим трепещущим пламенем прорезали ночь от самого Ужгорода до Марамуреша, от Верецка до Мукачева. Костров было великое множество, не меньше, чем звезд на небе. Среди их огней, сквозь клубы дыма то тут, то там пробивалось зарево подожженных немцами деревень.

Разжигали костры и украинские крестьяне, изгнанные из своих домов немецкими жандармами. Жгли костры и лесорубы, побросавшие свои жилища и ушедшие в горы, с тем чтобы присоединиться к партизанам. Законы войны крестьянам и лесорубам были знакомы хуже, чем партизанам. Однако больше всех раскладывали костры солдаты 1-й гонведной армии, рассеянные на пространстве между Унгой и Марамурешем.

Одни разжигали костер, чтобы предупредить скрывавшихся по лесам дезертиров: не ходи, мол, сюда, здесь тебя схватят. Другие, напротив, звали их к себе. Дезертиры тоже палили костры — кто чтобы отогнать страх, кто потому, что ни черта не боялся. Были и такие, которым уже стало все безразлично. Они разводили костер от нечего делать: «Надо же чем-то заняться! Теперь нам сам господь бог не поможет!»

Пастор запретил своим бойцам раскладывать по ночам костры и добился выполнения этого приказа. А сегодня сам первый разложил огонь, после того как отправил Ковача и двух партизан к гонведам стрелкового батальона, долгое время охотившегося за отрядом Ракоци.

Было пятнадцатое октября 1944 года.

* * *

Дюла подбросил в костер свежих веток. Сырое дерево зашипело, задымилось, валежник затрещал и вспыхнул. Осунувшееся лицо Пастора озарилось отблеском пламени. Едкая слеза заволокла глаза не то от огненных языков и их горячего дыхания, не то от нахлынувших нежданно воспоминаний и дум.

Вот уже немало дней сражается он на родной земле. За это время партизанская судьба четыре раза заносила его по соседству с лесным домиком, где он оставил свою семью. Иногда случалось проходить так близко от дома, что Дюле чудилось, будто он слышит детский плач.

И вот вчера вечером именно интересы отряда заставили его переступить порог родного дома. Отряд имени Ракоци был атакован с севера батальоном СС, с юга — двумя ротами венгерской военно-полевой жандармерии. У врага автоматы и минометы. Путь на запад отрезан извилистой, взбухшей от обильных дождей рекой Латорцей. Отступить перед превосходящими силами противника можно было только на восток, как раз по дороге, проходящей мимо его дома.

Путь партизанам неожиданно перерезал один из гонведных батальонов. Занять оборону пришлось возле родного дома всего в нескольких сотнях шагов от лесной сторожки.

Бой развертывался медленно и принял затяжной характер.

В полночь сторожка загорелась от минометного обстрела. Пастор оборудовал свой командный пункт в двухстах метрах от нее, и дом не был ему виден. Но когда вспыхнула кровля, зарево ярко осветило позиции партизан.

— Надо поскорей разобрать сторожку, Марци! — приказал Пастор Ковачу. — Сбить огонь любой ценой! Слишком уж хороший ориентир для врага.

Через четверть часа Ковач доложил, что пожар удалось потушить.

— Семью мою видел?

— Дом пуст, Дюла! Двери заколочены.

— Пуст?

Бой закончился на рассвете. Полевые жандармы и эсовцы отошли.

— Хотят нас выманить из леса. Выставь кругом дозоры. Растолкуй ребятам, пусть будут начеку!

Туша пожар, партизаны снесли с лесной сторожки ее дранковую кровлю. Домик был сложен из бревен. Пастор вошел в дом. Горница и кухня зияли пустотой. Пастор поднял с пола глиняный черепок, долго смотрел на него, выронил… Прошел в другую комнату…

— Загляните в погреб, может, найдется чего-нибудь перекусить, — сказал он немного погодя.

Партизаны нашли в подвале картошку и капусту.

— Ко времени!

Вот уже двое суток, как отряд отрезан от снабжающих его продовольствием деревень. Сегодня партизаны пообедают капустой и печеной картошкой.

Пастор не ест.

— Ешь, Дюла! — упрашивает Ковач.

— Я не голоден.

— А ну, погляди мне в глаза… Поверь, я понимаю твои чувства. Но и ты нас пойми… Отряд нуждается в тебе, в твоих силах, смекалке…

— Как ты думаешь, Марци… Увижу я своих?

— Наверняка, Дюла!

Ковач убежден, что борьба за свободу завершится победой. Но знает он и то, что она еще потребует много крови и жертв. Только одного не может он себе ни на минуту представить: что в этой борьбе могут пролить кровь самые близкие сердцу люди. Бывают тяжелые минуты, когда и его охватывает беспокойство. Но каждый раз он гонит от себя эту мысль.

— Скоро теперь, совсем скоро увидишь ты, Дюла, свою семью! Ребятишки за три года небось здорово выросли!

* * *

И снова Пастор возле костра.

Пока он сидел, глядя на огонь, и лихорадочно вспоминал подробности недавних боев, слух его напряженно ловил лесной шум. Скоро ли вернется Ковач? И с чем он придет?

Он опять обошел посты и вернулся к костру.

Ему хотелось представить, какой станет жизнь, когда вся страна будет принадлежать народу.

«Не придется, значит, больше дрожать перед исправником и управским секретарем?.. Перед приказчиком и жандармом?.. Перед судебным исполнителем?.. Не надо будет страшиться безработицы?.. А голод? Неужели станет возможным не бояться завтрашнего дня?.. И мой сын пойдет учиться?.. А жена… Трудно, очень трудно вообразить тот новый мир».

Пастор вскакивает на ноги.

— Да, так оно и будет! — вполголоса говорит он.

Огонь окрашивает в бронзовый цвет лицо Дюлы, кидает темно-алые блики на его зеленую форму.

Отбрасываемая им тень все растет, превращаясь постепенно в великана.

— Победа будет за нами! — кричит он в ночь.

И горы эхом отвечают:

…За нами!.. За нами!

* * *

На рассвете пятнадцатого октября 1944 года, еще не успело взойти солнце, как отряд имени Ракоци получил волнующее донесение.

Принесшая его тетушка Лопотка была превосходной разведчицей. Ходила она, правда, медленно, но всегда добиралась до того места, куда шла. Кому могло прийти в голову в чем-то заподозрить слабую, одетую в тряпье старуху, которая разговаривала сама с собой и подолгу останавливалась возле каждого дорожного перекрестка, чтобы на коленях прочитать вслух молитвы!

Венгерские и немецкие солдаты смеялись над полоумной бабкой и даже уступали ей дорогу. Конечно, они это делали не из почтения, а из-за настороженной брезгливости. Еще, чего доброго, заразишься от нее какой-нибудь паршой или чем похуже!

Помимо медлительности, у тетушки Лопотки имелся еще один недостаток. То, что другой передал бы в десяти словах, она излагала по меньшей мере полчаса, хотя язык ее двигался весьма проворно. Ни просьбы, ни окрики не могли убедить старуху отвечать коротко и только на задаваемый вопрос. Она продолжала перечислять, какие брала на дороге целебные травы, сколько видела выброшенных пустых консервных банок и что за птицы пролетали над ее головой.

Посылая тетушку Лопотку в разведку, Пастор заранее прикидывал, сколько лишнего времени отнимет она у него ненужной болтовней по возвращении, минут пятнадцать, а может, и все полчаса…

Только Ковач неутомимо старался отучить старуху от излишней разговорчивости, но все его попытки отнимали куда больше времени, чем то, которое терял Пастор, терпеливо выслушивая рассказ Лопотки.

Сегодня тетушка Лопотка оказалась особенно словоохотливой. Но вопреки застарелой привычке говорила совсем не о целебных травах и пустых консервных банках.

— Ой, сыночки, если бы вы только могли увидеть, что довелось видеть мне! Много пережила я войн, пожаров, наводнений, землетрясений. Многим злыдням прислуживала, пусть земля извергнет их прах! Но такого, как сегодня, на моих глазах еще не случалось!

Несмотря на свою необычайную болтливость, тетушка Лопотка всегда говорила чистую правду. Нынешнее ее сообщение казалось несколько фантастичным, но, как вскоре выяснилось, она и на этот раз добросовестно придерживалась истины.

Лопотка сообщила, что немцы и мадьяры сцепились между собой. Драка разгорелась из-за того, что гитлеровцы собирались разграбить один венгерский продовольственный склад. Охраняло его шесть венгерских часовых. На них-то и напали восемь гитлеровцев.

Несколько дней назад венгры без слова возражения подчинились бы гитлеровцам, радуясь, что, отобрав у них только сало, сахар и табак, союзнички еще не снесли с них головы. Но теперь в воздухе, видимо, запахло чем-то иным, обстановка изменилась.

Шесть солдат-мадьяр не позволили безнаказанно грабить доверенный им склад, и гитлеровцы схватились за оружие. Для них речь сейчас шла не столько о венгерском сале и табаке, сколько о собственном престиже. Однако венгры оружия не испугались. Поняли наконец, что и сами владеют им. На ружейную перестрелку сбежались солдаты той и другой стороны. Бой возле превращенной в провиантский склад украинской хаты продолжался свыше двух часов. Сначала дрались врукопашную, прикладом и штыком. Потом очередь дошла и до пулеметов. Под конец немцы пустили в ход против своих союзников минометы. Обе стороны послали к своим за подкреплением, на место боя прибыли снятые с позиций роты.

Склад сгорел. Мадьяры потеряли сорок семь человек убитыми, немцы — сорок четыре.

Количество раненых тетушка Лопотка определить не могла. Она твердила только, что в битве возле склада переранено тьма венгров и тьма гитлеровских вояк.

— Вот, кажется, и все, — закончила она свой рассказ. — А теперь хватит болтать, пойду отосплюсь. Без особой надобности не будите.

— Вы бы, тетушка Лопотка, перед тем, как идти спать, чего-нибудь покушали, — предложил Пастор.

— Если я устала, сынок, мне даже и щиколада не нужно… Хоть я и очень его уважаю. Помнится, ела его в последний раз еще девчонкой. Веришь, сынок, не один год после того прошел, а все, бывало, чувствуешь во рту вкус этого самого щиколада. Но дай ты мне сейчас даже его — в горло не полезет! Для бедного человека, сынок, лучшее дело — поспать! И вам советую, ступайте-ка вы на боковую! Зачем человеку все время маяться? Зря голову ломать? Все равно ничего путного не получится. Опять небось драку замышляете… Ума не приложу, зачем только торопитесь вы сложить свои буйные головушки!

Пастор и Ковач еще долго беседовали между собой, ни на одну минуту не сомневаясь, что каждое слово тетушки Лопотки сущая правда. Хотя старуха и не была сторонницей «драки», даже пыталась всячески отговаривать партизан от стрельбы, тем не менее она служила им верой и правдой. О том, что во время первой мировой войны австрийские генералы повесили двух ее сыновей и что в эту войну она потеряла пять своих внуков, которых прикончили гитлеровские жандармы, тетушка Лопотка никогда и никому не рассказывала. Но сама об этом не забывала ни на минуту. Едва в ее памяти воскресало, какую мучительную смерть приняла от палачей самая младшенькая внучка, восемнадцатилетняя Аня, и старуха не осушала глаз всю ночь напролет.

— Итак, что предпримем, Дюла? — спросил в заключение Ковач. — Необходимо использовать обстановку!

— Используем!

Пастор лег в восемь утра, долго метался на своем ложе и заснул только в десятом часу. В половине первого его уже разбудили.

Вне себя от возбуждения, смеясь и лихорадочно сверкая глазами, Мартон Ковач сообщил ему новость: Хорти объявил по радио, что заключает перемирие с русскими.

Через полчаса по приказу Пастора Ковач и еще два партизана отправились в расположение штаба соседнего гонведного батальона. Вернулся Мартон после обеда, сопровождаемый тремя гонведами, которые два часа подряд обсуждали с Пастором и Ковачем сложившуюся обстановку.

В семь часов вечера Пастор и Мартон вместе с семнадцатью партизанами двинулись в сторону занятого гонведами села. Работа там уже не представляла большого труда: после того как офицеры и большинство унтеров дали тягу, гонведы были готовы сложить оружие без всяких предварительных условий.

Потом, когда оружие было сдано партизанам, гонведы по предложению Пастора собрались на сельской площади, перед деревянной церковью.

Они уже знали, что к ним явился сам Дюла Пастор. За последние месяцы им не раз приходилось слышать это имя. Много толковали о нем хорошего и еще больше дурного. Доброе до них доходило от жителей окрестных деревень, злобными кличками нередко награждали его перед солдатами офицеры и жандармы. Часть гонведов верила одному, часть — другому, некоторые принимали одновременно за правду и все хорошее, и все плохое, а были и такие, что не верили ничему.

— По словам крестьян, Пастор — ангел. Господа о нем говорят как о черте. Должно быть, и первые и вторые его попросту выдумали. На самом деле, во плоти, такого человека не существует вовсе.

Наиболее вероятной казалась именно последняя версия: Пастор выдуман, никакого такого человека в жизни нет и не бывало. Ведь жандармы так много раз окружали его отряд, устраивали ему засады и в лесу, и на болотах, так что карательные полки и батальоны с полным убеждением заявляли: «Ну вот, наконец-то пойман! Теперь не убежишь!» Протягивали за ним лапу, но поймать не удавалось — разве лишь одну его тень.

И все же гонведы неизменно ощущали нечто, свидетельствовавшее, что Пастор — существо вполне реальное. Если жандармы окружали какую-либо горную деревушку, обрекая ее на сожженье, тут же, незваный-непрошеный, появлялся этот пресловутый Пастор и ударял им в спину.

И вот перед гонведами живой Пастор, Дюла Пастор во плоти.

Широкоплечий, не очень высокий, но кряжистый и сильный человек. На нем красноармейская, защитного цвета форма и шапка с красно-бело-зеленой партизанской нашивкой. На плече русский автомат.

Худое, скуластое, щетинистое, медного цвета лицо. Серые глаза. Звучный голос. Говорит просто, доходчиво:

— Благодарите судьбу и наших русских братьев, что Гитлер и Хорти проиграли войну. Проигранная ими война — величайшая победа венгерского народа. Теперь мадьяры разойдутся по своим домам и отберут землю у герцогов и графов. С нынешнего дня вся Венгрия — ваша! И останется навсегда вашей, если вы научитесь работать на самих себя и будете защищать плоды своего труда от любых вражеских сил. Ступайте домой, гонведы! Идите на родину и завоюйте венгерскую землю для венгерского народа!

Очень искренне, от самого сердца говорил Пастор.

Если слушатели не сразу могли уяснить себе каждую его мысль, то главное до них дошло: этот знаменитый партизанский генерал желает им, гонведам, добра. Он за землю и против господ…

Но вот командир партизан умолк, а гонведы вслед за Мартоном Ковачем запели венгерский гимн.

Пел с ними и Пастор. Пели все партизаны.

Затем гонведы тронулись в путь. Они шли на родину, в родную Венгрию…

* * *

В лагерь Пастор и Ковач вернулись вечером. Четыре крестьянские телеги везли за ними сданное гонведами оружие. То, что не уместилось, Пастор роздал селянам:

— Возьмите, пригодится!

В лагере Пастор приказал разложить костры.

В десять часов Ковач снова пустился в дорогу. Он задумал этой же ночью разоружить тот самый гонведный батальон, который перерезал отряду путь с востока.

Дюла присел у одного из костров, решив не спать и дождаться возвращения Мартона. Ждать, однако, пришлось долго. Одну охапку хвороста за другой подбрасывал он в костер и, глядя на огонь, вновь и вновь обдумывал свой жизненный путь, как бы подводя ему итог. Но мысли то и дело сворачивали с главного и убегали далеко в сторону.

Давыдовка!..

За последнее время Пастору то там, то тут приходилось встречаться с гонведами, бывшими с ним в давыдовском лагере в январе 1943 года. Сидя у костра, он по пальцам начал пересчитывать, кто из давыдовцев воюет сейчас в отряде имени Ракоци:

— Ковач, Дудаш, Кишбер…

Дюла бросил считать.

«Гм… Ведь и Риток тоже был там, в Давыдовке. А в прошлом он, по словам Ковача, из жандармских молодчиков. Вполне законченный, убежденный жандарм! Один черт знает, как удалось ему попасть в партизанскую школу. Но почему захотел он пойти в партизаны — это неведомо, пожалуй, и самому дьяволу…»

Риток очутился в Закарпатье независимо от отряда Ракоци, спустя неделю после высадки людей Пастора. Вместе с группой бывшего вольноопределяющегося капрала Дьёрдя Сиртеша он был сброшен на парашюте с того же самолета, который доставил в Карпаты Мартона Ковача. Группа Сиртеша оказалась менее удачливой, чем отряд Пастора.

Когда пятнадцать ее бойцов прыгнули с самолета, неожиданно поднялся сильный ветер. Подхваченные им парашюты разнесло далеко друг от друга, и пятнадцать партизан приземлились в различных местах. О судьбе тринадцати из них Пастор так ничего и не узнал. Впоследствии, уже после освобождения Венгрии, удалось установить лишь одно: парашют Сиртеша занесло ветром в оккупированную немцами деревню. Гитлеровцы тут же схватили Сиртеша, и с тех пор никто его больше не видел.

Парашют Ковача во время приземления запутался в ветвях деревьев. Нелегко было Мартону освободиться от строп и ремней и опуститься на землю. Но в конце концов ему удалось это сделать, не свернув себе шеи. В полном одиночестве, не имея ни малейшего представления, где он находится, Ковач пять недель бродил по горам. Одежда его превратилась в клочья, он отощал, выбился из сил, но не пал духом. Как-то ночью Ковач наткнулся на патруль немецких жандармов, но отбился от них двумя гранатами. Последнюю, третью, он сохранил на крайний случай.

В другой раз в сумерки Мартон застрелил венгерского жандарма, который замахнулся своими кулачищами на девушку-крестьянку, в ночь на двадцать первое сентября поджег дом, где проживал председатель фашистского «комитета по расследованию дел местных жителей, заподозренных в сочувствии партизанам». Хоть это и не был крайний случай, Ковач пожертвовал своей последней гранатой, швырнув ее в пытавшихся спастись из горящего дома гитлеровцев.

Чем он питался в эти пять недель, скитаясь по лесистым горным кряжам, Мартон при встрече с Пастором рассказать так и не смог. Сам не знал… Копал на крестьянских полях картошку, собирал орехи и плоды терновника. Раза два натыкался на кукурузное поле. Пробовал есть желуди, но они пришлись ему не по нутру. Можно также жевать березовую кору, однако глотать ее не рекомендуется. Приятны на вкус сосновые и еловые иглы, только, если их жуешь, начинает сводить язык и десны.

В спаленной дотла деревне какая-то кривая бабка-украинка подала оборванному, истощенному Ковачу кринку козьего молока и кусок мамалыги. Старуха — Мартон называл ее бабкой — хоть и накормила бродягу в отрепьях, но попутно все старалась выведать, кто он такой. Тому, что он партизан, она не поверила.

— Соври что-нибудь получше, сыночек, — посоветовала она. — Придумай небылицу, за которую и господа не вздернут на виселицу, да и у бедняка сердце размякнет.

Тем не менее спасла Ковача именно эта одноглазая бабка. Она не сообщила ему, где находятся партизаны, и не проговорилась, что сама держит с ними связь. Но в то же время сказала Пастору, что у них в деревне скрывается человек, который выдает себя за партизана.

Пастор снарядил в деревню двух бойцов своего отряда, дав им задание установить, кто это. Одним из разведчиков был Берци Дудаш.

Дудаш не узнал бородатого, одни кости да кожа человека. Он напоминал собой огородное пугало и вовсе не походил на прежнего Мартона Ковача. Зато Ковач мгновенно узнал бывшего батрака герцога Фештетича.

— Как поживает «милостивый» герцог? — приветствовал он своего спасителя.

Дудаш уже свыше четырех недель находился в отряде Ракоци. Прежде чем он туда попал, приключений у него было еще больше, чем у Мартона Ковача. В том памятном бою, в котором пали смертью героев однорукий подполковник Филиппов и капитан Йожеф Тот, Дудаш, сам не зная как, оторвался от своих товарищей. Два дня и две ночи старался он напасть на след отряда «Фиалка». Но так его и не нашел. И тогда он решил уйти в Венгрию.

Винтовка у него была, только не имелось к ней ни одного патрона. Он понимал немножко по-русски, но сам мог говорить только по-венгерски. Пускаясь в дорогу, Дудаш даже точно не знал, в какой стороне лежит Венгрия, шел наугад, направляемый лишь чутьем. Кругом в сожженных украинских и польских деревнях стояли немецкие и венгерские полевые жандармы и охотившиеся за партизанами карательные отряды. На большаках патрулировали немецкие дозоры автоматчиков в касках, мосты охранялись целыми подразделениями, у которых на вооружении были пулеметы и минометы.

Но Дудаш продолжал упорно пробираться в Венгрию.

Только много времени спустя, когда отряд Ракоци стоял в Дебрецене, Мартон Ковач как-то всю ночь напролет проговорил с Дудашем, стараясь выпытать, каким образом нашел он дорогу в Венгрию и как удалось ему миновать расставленные повсюду вражеские посты. Но сколько он ни спрашивал, как ни тщился сам Дудаш обрисовать все поподробнее, выяснить, каким все-таки образом перешел он через Карпаты, не удалось.

— Прошел, и все, — неизменно повторял Дудаш. — Нет-нет, возьмешь и вынешь карточку сыновей, — добавлял он к своему рассказу. — Поглядишь на нее — и дальше.

— Так ведь фотография — это не карта! Да в тогдашнем твоем положении и карта мало бы чем помогла! Тут ею не сумел бы воспользоваться даже тот, кто умеет ее читать. А ты наверняка этого не умеешь.

— Понятия не имею! — подтвердил Дудаш. — Но зато я каждый день по нескольку раз смотрел на своих сыновей.

— Да брось ты со своей фотографией! Это одна поэзия, а война, брат ты мой, — кровавая действительность.

Против такого утверждения Дудаш не возражал. Однако на все расспросы Ковача упрямо твердил свое. Уже не от него, а от Пастора узнал Мартон, что на какой-то лесной поляне в окрестностях Мукачева Дудаш наткнулся на Ритока, который всего за несколько часов перед этим приземлился тут на парашюте и, заблудившись в лесу, не знал, что предпринять. А еще через несколько часов оба повстречались с Кишбером. Но это не была случайность.

Отряд Ракоци получил сообщение по радио о месте, куда будет сброшена с самолета группа Сиртеша. Всю ночь поджидали партизаны своих товарищей. Наконец, видя, что никто не подходит, Пастор разослал по разным направлениям своих людей на поиски членов группы Сиртеша. Вот почему Кишберу и удалось натолкнуться на Дудаша и Ритока.

Появление Дудаша чрезвычайно обрадовало Пастора. Зато он далеко не был доволен, увидав Ритока. Дюла проклинал судьбу, пославшую в его отряд бывшего жандармского конвоира. Но раз уж тот к нему попал, пришлось выдать ему оружие и приспособить к делу.

Много разных бед причинил Риток партизанам. К счастью, возиться с ним пришлось не слишком долго.

Первая доставленная им неприятность произошла из-за самогона. Сам Риток не пил, но занимался его производством. Он гнал из хвои и трав весьма подозрительную жидкость, которую выдавал за палинку и продавал. Дюла отобрал у самогонщика аппарат и пригрозил немедленно выгнать Ритока из отряда, если он не будет вести себя достойно звания партизана.

Риток обещал выполнить все требования Пастора.

Но не прошло и трех суток, как по его вине отряд постигла новая неприятность.

Среди окрестной крестьянской бедноты, как украинской, так и венгерской, повелось со всеми своими горестями и жалобами обращаться не к официальным властям, а к партизанам. Когда немецкие или венгерские жандармы ходили по деревням, выпытывая, где скрываются партизаны, все жители от мала до велика клялись небом и землей, чти слыхом не слыхали и понятия не имеют, что за штука такая партизаны и какие они из себя.

Но стоило случиться чему-нибудь худому, и каждый селянин сразу мог разыскать отряд Ракоци. Крестьяне очень часто наведывались к Пастору, чтобы сообщить ему новости: сколько карателей там-то и там-то, куда они держат путь, много ли у них пулеметов и минометов. Женщины и девушки приносили партизанам еду.

Если гитлеровцы в какой-нибудь деревне вели себя особенно нагло, окрестные жители обращались за помощью к партизанам. Стоило кому-то заметить, что за ним следит гестапо, как он тут же искал спасения у партизан. Если крестьяне не знали, как им лучше увильнуть от того или иного приказа военных властей, они вновь шли за советом к партизанам.

Когда подполковник Чукаши-Хект издал в Хусте и Долхе приказ «упразднить» православную религию, с тем чтобы все, кто ее ранее исповедовал, автоматически перешли в римско-католическую веру, Пастора разыскала делегации старух крестьянок и обратилась к нему с просьбой дать им разрешение и впредь ходить в православную церковь.

Пастор такое разрешение дал…

Немецкий майор фон Родт наложил на жителей трех деревень, заподозренных в сочувствии партизанам, особую контрибуцию: приказал, чтобы каждая деревня поставила по восемь молодых, здоровых девушек для обслуживания полевых публичных домов. На этот раз крестьяне пришли к партизанам не за советом, а за прямой подмогой. Пожалуй, никогда еще не обрушивались на оккупантов с таким яростным гневом жители украинских деревень, как в те дни, когда майор Родт сделал попытку реализовать свой план. Много крови стоила фашистам эта «контрибуция». Гитлеровцы подожгли одну деревню, но партизаны Пастора погасили огонь и выгнали немцев из села.

Возросший авторитет, популярность отряда и поставил под угрозу Риток.

Однажды, когда на месте не было ни Пастора, ни Ковача, в лагерь пришли за помощью два старых крестьянина-украинца. Венгерские военно-полевые жандармы хотели угнать из села весь скот. Беседу с крестьянами повел Риток. Он их выслушал, дал от лица отряда обещание заступиться, но при этом поставил одно условие: пусть, мол, крестьяне выплатят партизанам тысячу пенгё[44] наличными.

— Тысячу пенгё? Да у нас и со всей деревни не собрать такой уймы денег!

— Попросите взаймы в соседних деревнях. Они ведь тоже должны быть заинтересованы: сегодня жандармы угонят скот у вас, завтра у них.

Крестьяне возвратились в деревню.

На другой день Пастора, которому Риток, разумеется, ничего не сказал о вчерашнем «деле», разыскали партизанские связные от четырех окрестных сел. Они сообщили, что враги распространяют по деревням слух, будто партизаны вымогают у крестьян деньги.

— Вот канальи! Чего только не выдумают!

Дюла был уверен, что связные осведомили его об очередной вражеской провокации. Ему и в голову не приходило заподозрить кого-либо из партизан.

Мартон Ковач попросил Пастора поручить ему расследовать это дело. Не прошло и дня, как Ковач установил, что вымогает деньги Риток.

Оба крестьянина, с которых Риток требовал денег, прямо обличили его в этом. Пастор решил немедленно выгнать Ритока из отряда, но Ковач воспротивился.

— Если мы его прогоним, он немедленно перейдет к врагу. А так как знает слишком много, может нам сильно навредить. Надо или расстрелять его, чего он вполне заслуживает, или терпеть. Так нам и надо за наше легкомыслие! Было очень опрометчиво брать его в отряд.

Пастор не мог не признать, что Ковач прав. Долго боролся он в душе сам с собой, долго молча сидел на кряжистом пне, надвинув на брови шапку и подняв воротник шинели. А когда наконец поднялся, тут же отдал распоряжение не спускать с Ритока глаз. Следить теперь за каждым его шагом должны были Дудаш и Кишбер.

Дудаш уже давно отвык от своей прежней медлительности. Он стал расторопным, ловким партизаном, даже язык у него развязался. В деле с Ритоком на него можно было вполне положиться.

На третьи сутки, в ночь, Риток бежал. Он уже находился далеко от партизанского стана и направлялся к деревне, занятой жандармской карательной ротой, когда его настигли Кишбер и Дудаш.

Дудаш принес в лагерь автомат Ритока, Кишбер — содержимое его карманов. Помимо всякого ненужного хлама, у убитого предателя была найдена немецкая военная карта с помеченными на ней карандашом деревнями, которые поддерживали постоянную связь с партизанами. И еще обнаружил Кишбер в карманах Ритока деньги: 2760 венгерских пенгё, 3445 немецких марок, 4 наполеондора и 47 американских долларов…

Вспоминая об этом, Пастор, бодрствовавший у костра в ожидании Ковача, взглянул на ручные часы. Было без пяти минут двенадцать.

— Давно бы пора Мартону возвратиться!

Дюла приказал Кишберу и еще одному партизану немедленно отправиться в разведку и узнать, где застрял Ковач, не случилось ли с ним какой беды. Но, не успев выйти из лагеря, Кишбер встретился с самим Мартоном.

— Ну, как дела? — нетерпеливо спросил Пастор.

— Сядь, Дюла, и выслушай меня спокойно. Разоружить гонведов мне не удалось. Немцы устроили в Будапеште путч, верховным правителем или кем-то в этом роде назначен Салаши. Словом, к власти пришли нилашисты. Война продолжается. Венгрии предстоит стать ареной боев. Не мешает и нам удвоить дозоры!

— Думаешь?..

— Да.

* * *

В четыре часа, на рассвете, выставленные часовые просигналили о приближении неприятеля. На партизанский лагерь шел тот самый батальон, который лишь вчера вечером сложил перед Пастором оружие.

Гонведы этого батальона, пропев вместе с партизанами венгерский гимн, тронулись было колонной в Венгрию, но далеко не ушли. В деревне Золотая стоял батальон венгерских военно-полевых жандармов, и, когда гонведы вступи ли в село, жандармы их окружили.

— Где оружие?

— А что? Войне-то конец!

Жандармы тут же, на месте, расправились с несколькими гонведами из тех, которые упорнее других настаивали, что война кончена.

Вооружив остальных чем попало, они заставили их двинуться против партизан, а сами развернулись цепью за их спиной с нескрываемым намерением стрелять в каждого, кто отступит.

Бой длился два часа. На поле сражения осталось более ста гонведов. Большинство из них перестреляли сами жандармы.

В шесть утра жандармы вернулись обратно в Золотую, отозванные приказом нового начальника штаба 1-й гонведной армии. Жандармский батальон с приданными ему шестью гонведными ротами получил особое задание: перехватить три автомашины, на которых пробирались на север к русским генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки и его приближенные.

Те из гонведов, кто остался в живых после двухчасового боя, бежали куда глаза глядят. Одни из них пошли искать спасения в Венгрии, большинство отправилось в леса партизанить.

* * *

Отряд потерял в этом бою трех убитых, семнадцать партизан было ранено. Лагерный врач, доктор Дежё Мандель, старый, низенького роста бородатый человек, работавший раньше врачом в Мукачеве, присоединился к отряду в волоцких лесах, сбежав из рабочей роты. Сейчас ему приходилось оперировать на весьма своеобразном столе: широкая доска, положенная на два пня.

Пастор подошел, поздоровался, Мандель не ответил. Руки его, вернее, пальцы двигались со сказочной быстротой. Он был близорук и потому низко склонялся над оперируемым.

На доске лежал гонвед Антал Бажик, перешедший к партизанам всего две недели назад. Осколок разорвал ему левое плечо, а пуля застряла в бедре. Пока хирург извлекал ее, Бажик до крови искусал себе губу.

— Вот она! Можешь сберечь на память! — произнес наконец Мандель, показывая раненому извлеченную нулю.

— Ведь ты не отправишь меня в тыл, Дюла, правда? — спросил Бажик.

И, смахнув правой рукой холодный пот со лба, раненый с тревогой впился в лицо Пастора глубоко запавшими, в синих кругах глазами.

— Нет. Мы возьмем тебя с собой в Венгрию! Очень болит?

— Пустяки! — ответил Бажик и снова прикусил губу.

— Бросьте притворяться! Должны радоваться, что болит, — сердито проворчал врач. — Могло быть и хуже.

Пастор обошел посты, перебросился двумя-тремя словами с часовыми. Затем опять вернулся к месту, где для командования отряда был разбит шатер из желто-зеленых плащ-палаток.

— Что делает Ковач? — спросил он Кишбера, который, тяжело вздыхая, заносил чернильным карандашом в тетрадь данные о погибших в последнем бою.

— Допрашивает пленных.

Пастор пробурчал что-то невнятное, что именно, Кишбер так и не разобрал. Тем не менее он выложил на стоявшую перед Пастором бочку, которая служила в данную минуту столом, полбуханки хлеба и кусок сала, предлагая командиру перекусить.

Ковач не отходил от попавших в плен к партизанам гонведов. Он не столько допрашивал их, сколько беседовал. Пленных было всего девять человек. Мартон поведал им, что в Венгрии будет скоро осуществлена земельная реформа. Пленные восприняли это сообщение без особого удивления.

Один из них, землекоп из-под Кечкемета, заметил:

— Про это мы слыхали.

— Откуда?

— Да так…

Почесав за ухом, землекоп подмигнул Ковачу чуть раскосым, монгольским глазом.

— Уже добрых полгода и священник, и управский секретарь, и приказчик так и лезут из кожи, чтобы доказать, что раздела земли не будет и быть, мол, не может. Вот мы и смекнули, куда дело клонится.

Набив глиняную трубку табаком из кисета, протянутого Ковачем, землекоп добавил:

— Разделить землю мы давно мечтаем. А теперь твердо верим, что так оно и будет.

Ковач подарил землекопу свой кисет из синего бархата.

«Того гляди, скоро не мы станем просвещать их насчет будущего, а они нас», — подумал Ковач, но сразу же поймал себя на мысли, что далеко еще не убежден в этом.

Один из пленных, худой, жилистый долговязый парень, в ответ на слишком растянутые заверения Мартона о неизбежности земельной реформы в Венгрии громко перебил его, не дожидаясь конца разъяснений:

— Зачем в тот раз вы отняли у нас оружие?

— Как зачем?

— А вот так! Если бы вы его сохранили, жандармам был бы теперь каюк. Ведь они храбры только с безоружными. Не отними вы наши винтовки, мы разгромили бы их и оказались бы сейчас уже на Тисе или еще того дальше — на том берегу…

Не без смущения слушал Ковач эти упреки.

Озлобленного гонведа звали Йожеф Липтак. Тридцать один год. До армии — каменщик в Кишпеште.

— Ну ладно, — сказал ему Ковач. — Хоть парень ты недисциплинированный, крикливый, не знаешь, как управиться со своими нервами, я на тебя не сержусь. Вот рассуди! Вы, гонведы, воевали против нас. Могли мы после того оставить вам оружие? Откуда мы знаем, куда бы вы его повернули?

Липтак заговорил не сразу, лишь зло скалил большие, белые как снег зубы. Но, заметив вдруг игравшую на мясистых губах Ковача полуулыбку, он мгновенно размяк и всю злость его как рукой сняло.

— Кто слушает ваши радиопередачи со станции Кошута, может подумать, что вы знаете про нас больше, чем мы сами… Но вы забываете все-таки одно: отец мой, например, в девятнадцатом году сражался под Шалготарьяном, старший брат — под Сольноком…

В это время появился Дудаш и вызвал Ковача к Пастору. Ковач торопливо сунул Липтаку портсигар, потом, чуть поколебавшись, зажигалку.

— Мы еще поговорим! — бросил он на ходу и поспешил к командиру.

— Послушай, Дюла! — громко воскликнул Мартон. Рад тебе сообщить, что оба мы отстали от жизни! Мы косные, поросшие мхом люди! Все еще трубим подъем для тех, кто уже ринулся в атаку…

— По радио получен приказ, — перебил его Пастор. Немедленно снимаемся с места. Нам предстоит соединиться в окрестностях Мукачева с частями Красной Армии. Максимум через три-четыре дня.

Ковач так и остался стоять с раскрытым ртом.

Когда наконец совершается то, во что крепко веришь и чего страстно ждешь, за что готов, если потребуется, пожертвовать всем, человек приходит в величайшее изумление. Исполнение долгожданных желаний поражает, пожалуй, сильнее, чем любая неожиданность.

Глаза Ковача загорелись огнем.

— Дюла! — начал было он, но так и не сумел продолжить.

— Приступай к сборам! — коротко и твердо распорядился Пастор.

* * *

Через несколько дней на Карпатских хребтах вспыхнули новые огни. Это гитлеровцы начали взрывать доты, мосты и виадуки укрепленной «линии Арпада».

И вот через заснеженные вершины Марамуреша, пробираясь то между темно-зелеными елями, то под жухлыми кронами осенних дубов, по не обозначенным даже на самых подробных военных картах обрывистым тропам, спускались — теперь уже на южные склоны Карпат — головные отряды автоматчиков Красной Армии.

Впереди, указывая им дорогу, шли венгерские и украинские партизаны.

Книга третья Новый год

Часть пятая

1. «Венгерская газета»

В 1944 году галицийские леса рано покрылись ржавой желтизной. Склоны гор возле самых вершин, где растут одни ели, густо зеленели темной хвоей, а ниже, где царствует лиственный лес, все явственней проступали желтые, бурые и огненно-багряные пятна. Они ширились и росли с каждым днем.

Хорошая пора еще не кончилась, солнце светило и грело по-летнему жарко, но, не ожидая, пока уйдет лето, в Галицию пришла осень. До срока созрели плоды — уже в начале сентября в долинах начался сбор винограда. Перелетные птицы, изменив вековым привычкам, умчались на юг надолго до праздника урожая.

На рассвете двадцать второго сентября майор Балинт получил по телефону приказ немедленно явиться в штаб 4-го Украинского фронта. Путь от блиндажа, где застал его приказ, до штаба батальона Балинт проделал пешком, присоединившись к подносчикам питания, которые с пустыми термосами за спиной направлялись к походной кухне. Им была известна относительно более безопасная дорога в тыл. От штаба батальона до штаба полка Балинту пришлось проскакать верхом, а до штаба дивизии его подбросили на санитарной машине.

В десять часов утра главврач дивизии полковник медицинской службы Воронов, один из старых московских знакомых майора, оставил его у себя пообедать, после чего отправил дальше на «виллисе». Таким образом, Балинт добрался до ставки фронта в селе Лишко еще в разгаре дня. Однако принять его генерал смог только поздней ночью.

В штабе фронта Балинт не бывал больше месяца, с тех пор как ездил туда представлять генерал-полковнику военнопленного Ене Фалуша. За это время здесь многое изменилось. Советские войска с такой быстротой продвигались на запад, что за истекший месяц командование вынуждено было шесть раз менять свою штаб-квартиру.

Сейчас штаб размещался в Лишко, большом, только наполовину спаленном немцами украинском селе. Но уцелевшие от пожара дома не могли вместить всех служб и складов фронтового управления, так что многие из них оставались пока в Галиче, в том самом древнем Галиче, где восемь-девять веков назад сидевшие на престоле великие галицкие князья то заключали брачные и военные союзы с королями династии Арпадов[45] и посылали им свою помощь, то сами вступали с ними в военные распри. В период княжеских междоусобиц они вовлекали в эти братоубийственные войны и Арпадов, а также обращались к ним за подмогой, когда приходилось отражать нападение общего врага. Вот почему еще и по сей день в Галиции можно встретить немало вековых дубов, о которых из поколения в поколение передаются предания, будто под ними отдыхали от бранных трудов венгерские короли Кальман Кёньвеш[46] или Эндре II.

Простой крестьянский дом с тремя окнами на узкую сельскую улочку, в котором остановился сейчас генерал полковник, отделялся от соседних хат только низеньким дощатым заборчиком.

Когда Балинт стал по форме отдавать рапорт о своем прибытии, генерал-полковник перебил его, не дослушав:

— Отставить, Балинт! Садитесь, курите, соберитесь с мыслями. Мы намерены здесь, на фронте, издавать газету на венгерском языке. Надеюсь, вам понятно? Печатный орган Красной Армии на венгерском языке.

— Для военнопленных?

— Выходит, пока не поняли. Газета будет издаваться для венгерского трудового населения, и в первую очередь для одетых в солдатскую форму и угнанных на фронт венгерских рабочих и крестьян.

— Распространять будем с самолетов, товарищ генерал-полковник?

— Какую-то часть — да. Но не только. Сначала бесплатно, а впоследствии по подписке.

— Но ведь пока мы еще в Галиции.

— Наконец-то слышу дельное умозаключение. Вы правы, Балинт. Пока еще… Да! Выпуск такой газеты, имеющей назначение воодушевлять венгерский народ на борьбу за свободу, следует, по моему мнению, начинать до того, как мы достигнем венгерских границ.

После этого разговора они составили подробнейший план нового печатного органа: дали название всем будущим разделам, определили их объем, разработали принципы редактирования, даже выбрали тему для передовицы первого номера и придумали ее заголовок. Генерал с такой страстью и вдохновением погрузился в эту работу, что увлек ею и Балинта. Только когда настало время прощаться, Балинт вспомнил о главных трудностях, которые ему предстояли.

— Где мы возьмем сотрудников, товарищ генерал-полковник? — спросил он.

— Найдем! Сейчас в Галиции около двадцати пяти — тридцати тысяч венгерских военнопленных.

— Так ведь они не газетчики! — возразил Балинт.

— К счастью. По меньшей мере девяносто процентов из них — рабочие или крестьяне. Целые тысячи хорошо информированных корреспондентов! Типографию же с латинским шрифтом можно найти во Львове. Наборщики и печатники наверняка найдутся среди пленных. Остальные детали обсудите с подполковником Давыденко, инструктором нашего политуправления. Нынче… что у нас нынче?.. Да, двадцать второе… К двадцать шестому буду ожидать первого номера «Венгерской газеты».

* * *

В политуправлении фронта работал один историк — венгр, некий профессор Габор Пожони. Целые сотни биографий пленных занес он в свою записную книжку, учинив множеству гонведов настоящий экзамен. Он задавал им самые различные вопросы и по венгерской истории, и по литературе, и по экономике, и уж, конечно, в первую очередь насчет характера землевладения в Венгрии.

Из их ответов возникала весьма характерная картина культурного уровня населения Венгрии, показывавшая результаты политики хортистского режима. Так, на вопрос, когда произошла Мохачская катастрофа, из ста шестидесяти двух опрошенных гонведов правильный ответ дали лишь четверо. О том, в каком веке жил король Матяш[47] могли сказать только девять из них. А во сколько раз территория СССР больше территории Венгрии, толком не знал никто. Некоторые предполагали, что Советский Союз больше Венгрии всего в десять-пятнадцать раз, но не было ни одного человека, который втайне не усомнился бы в достоверности сообщения Пожони о действительных масштабах Советской страны. Результаты исследований Пожони во многом оказались полезными.

Пожони был студентом философского факультета в Будапеште, когда разразилась первая мировая война. Его призвали в армию, затем он попал в русский плен. Он уже два года находился в Сибири, когда вспыхнула Октябрьская революция. Пожони хорошо читал, писал и говорил по-русски. В 1918 году он вступил в ряды Красной Армии и демобилизовался только в 1921-м. По окончании гражданской войны Пожони переменил немало профессий. Но в 1926 году партия послала его в Московский государственный университет, где он закончил исторический факультет, а потом читал лекции по истории, сначала в институтах Ростова-на-Дону, позднее в Москве. Он читал историю международного рабочего движения.

В 1941 году Пожони ушел, опять-таки добровольцем, в Красную Армию и в битве под Москвой был тяжело ранен. После того как он выписался из госпиталя, осенью 1942 года, его демобилизовали. С весны 1943 года он некоторое время разъезжал с лекциями по лагерям для военнопленных, а затем снова надел военную форму и отправился на фронт.

Сначала Пожони и сам не мог поверить, что ему удастся по биографиям пленных гонведов и их ответам на его контрольные вопросы чего-нибудь добиться. Ведь, рассказывая свои биографии, гонведы не всегда строго придерживались действительности. Но для Пожони оказалось поучительным даже и то, когда и как отступали они от истины. Сопоставление собранных данных помогало обнаружить, кто в каком месте приукрашал и события, и собственное жизнеописание, а Пожони извлекал из всего этого необходимые сведения.

Майор Балинт был знаком с профессором Пожони очень поверхностно — всего несколько раз встречался с ним в Москве, на квартире общих знакомых-венгров. Да и знал его в те времена больше как человека с превосходным аппетитом, который настоящей едой считал исключительно одни венгерские блюда, хотя сам вот уже тридцать лет не бывал в Венгрии. Прослушал Балинт и несколько его докладов в Политехническом музее и в Колонном зале Дома Союзов. Пожони умел говорить удивительно просто о самых сложных вещах. Перу его принадлежало немалое количество книг, но Балинт прочитал из них всего несколько работ, по существу брошюр. Главные же работы Пожони предназначались для специалистов, в первую очередь для преподавателей истории рабочего движения. Вокруг его двухтомного труда «Рабочая аристократия» велись в свое время горячие дискуссии.

Когда Балинту поручили делать газету, он обратился к Пожони с просьбой оставить на время свою исследовательскую работу и вступить в число сотрудников редакции. Предложение Балинта поддержал со своей стороны полковник Тюльпанов, но тем не менее лысый майор весьма опасался, как бы Пожони не высмеял эту идею, ссылаясь на то, что он, Пожони, не журналист. Однако Пожони с первых же слов, даже не дослушав его речи, сразу понял, что от него требуется, и перебил Балинта восклицанием:

— С радостью! С искренней радостью!

Пожони и Балинт были ровесниками, им было по сорок девять лет. Среднего роста, скорей худой, чем стройный, Пожони был узкоплеч. У него было продолговатое, худощавое, чисто выбритое лицо и овальной формы череп. Широко расставленные серые глаза взирали на мир с каким-то доброжелательным любопытством, но ястребиный нос, твердые губы и выдающийся подбородок как бы противоречили этому добродушному взгляду. В светлых, рыжеватого оттенка волосах лишь кое-где начинала проглядывать седина.

— С радостью! От всей души! И много уже имеется у вас сотрудников, товарищ Балинт?

Балинт пожал плечами, некоторое время медля с ответом:

— Тысяч двадцать пять — тридцать…

Пожони удивленно вскинул брови.

— Двадцать пять тысяч? — переспросил он. — Для начала вполне достаточно.

— Вернее, они у нас будут, а еще точнее, могут быть Пока же налицо только мы двое, руководители редакции. Остальных сотрудников еще нет.

Пожони не умел воспринимать подобных шуток. Он с изумлением поглядел на Балинта, провел левой рукой по длинным волосам, смочил языком пересохшую, немного припухлую нижнюю губу и рассеянно пробормотал:

— Ну конечно, разумеется…

Балинту сразу же пришло на ум, до чего много общих черт у кадровых военных и у профессиональных ученых Сейчас эта общность проявилась очень четко.

* * *

Ровно через шесть часов после того, как политуправление фронта дало указание организовать выпуск газеты на венгерском языке, майор Балинт с несколькими новыми сотрудниками выехал во Львов.

Там, в одном из замков князей Радзивиллов, редакции «Венгерской газеты» получила в свое пользование комнату. Впрочем, какое там комнату!.. Это был настоящий зал, где, по мнению Балинта, кроме редакции, могли разместиться и все двадцать пять тысяч будущих ее корреспондентов! Чтобы привлечь их к работе, в стационарные лагеря и сборные пункты военнопленных уже выехали двое владеющих венгерским языком советских политработников. В замке Радзивиллов пока жили пятеро: подполковник Давыденко, прибывший во Львов, чтобы договориться с начальством местной типографии и найти наборщиков, умеющих набирать иностранный текст, в данном случае венгерский, и четверо венгров: Габор Пожони, Петер Тольнаи, Геза Балинт и Анна Моцар, секретарь редакции.

Двадцать лет назад Анна Моцар служила учительницей в городской школе в Дьёре. Ее старший брат, Миклош Моцар, погиб в 1919 году смертью героя в битве под Сольноком. Анне в то время исполнилось двенадцать лет. Хотя девочка очень мало видела своего брата, который с 1914 по 1918 год непрерывно находился на различных фронтах, именно он, геройски погибший Миклош Моцар, предопределил ее путь.

Осенью 1932 года, после процесса над Шаллаи — Фюрстом[48] и их казни, Анна была арестована за распространение коммунистической литературы. В полиции молодую девушку подвергли жестоким пыткам. Она смело вела себя перед судом, где прокурор обрушил на нее обвинение в измене родине и шпионаже. Анну приговорили к шести с половиной годам каторги.

Когда она вышла из Марианостры[49], ей было всего тридцать два года, но ее густые, по-мальчишески коротко остриженные волосы очень быстро поседели. Стройная, хрупкая, с тихим голосом, Анна казалась неутомимой и была настоящим мастером на все руки. В тюрьме она выучилась множеству ремесел. Сначала ее определили в белошвейный цех, однако, кроме ремесла белошвейки, Анне удалось освоить еще несколько профессий: слесаря, столяра, даже сапожника. Она хорошо научилась тачать и латать обувь. Когда от нее требовали сделать что-то такое, чего она не умела, Анна обычно говорила:

— Я же ведь сапожник!

В редакции она ближе всех сдружилась с Петером Тольнаи, которого Балинт легко уговорил перейти в газету.

Подполковник Давыденко разыскал трех наборщиков-поляков, согласившихся работать с венгерским шрифтом, из стрыйского лагеря военнопленных прибыли во Львов два венгерских наборщика. Их тоже направили в замок Радзивиллов.

На темной поверхности дубовых стен зала повсюду торчали огромные крюки, вбитые в свое время солдатами немецкой комендантской роты, около двух лет стоявшей здесь постоем. Всю мебель из этого зала некий капитан, командир немецкой роты, отослал еще осенью 1941 года своей невесте в Ганновер. По мнению Пожони, оставшиеся гвозди и крюки делали зал вполне комфортабельным и уютным жильем для военного времени.

Львов хоть и сильно пострадал за войну, но, в основном, отделался довольно счастливо. Бомбежки разрушили только привокзальный район. Кроме того, война сожгла рабочий квартал, состоящий из лачуг, похожих на свинарник. Во время хозяйничанья польских панов здесь тысячами ютились польские и украинские пролетарии Львова. Изгнанные пожарищами из своих жалких лачуг, рабочие семьи обитали в годы войны зимой в землянках, а летом под открытым небом. Едва Красная Армия освободили Львов, обитатели землянок потянулись в центр города, где было множество опустевших восьми-и десятикомнатных квартир, так как большинство их владельцев бежали с немцами на запад.

В свое время управление пропаганды гитлеровских войск переоборудовало для собственных надобностей огромную львовскую типографию. Оно оснастило ее новыми шрифтами — русским, украинским, латышским, литовским, эстонским, даже грузинским и татарским. Здесь фабриковались гитлеровские пропагандистские листки. Наладить в подобной типографии печатание венгерской газеты не представляло особого труда. Нужно было лишь собрать воедино все латинские шрифты, предназначавшиеся гитлеровцами для выпуска листовок на эстонском, литовском и латышском языках, да отковырнуть от букв типографским шилом или ножом лишние диакритические знаки.

Организацию этой работы взял на себя Пожони и при помощи двух венгерских наборщиков быстро с ней справился. Передовицу для первого номера газеты написал тот же Габор Пожони, озаглавив ее «Без пяти минут двенадцать…»

В передовице он извещал венгров, что времени им на размышления остается всего пять минут.

«История, — писал Пожони, — измеряет время совсем не тем способом, что наши карманные часы. Пять минут истории могут порой длиться неделями и даже месяцами. Но случается, что ее пять минут проходят быстрее обычного времени. Сколько дней или недель составляют пять минут, предназначенные историей для венгерского народа, точно предсказать нельзя. Но ясно одно: тот, кто не хочет опаздывать, должен начать действовать, пока не прошли эти пять минут. Ему нужно немедленно порвать с Гитлером, повернуть против него и его венгерских агентов все свои силы. Если этого не сделать, гитлеровские войска станут из Будапешта защищать Вену. Будапешт обречет себя не уничтожение, а вместе с ним будет уничтожена и значительная часть нашей страны. И это все лишь для того, чтобы Гитлер на каких-то несколько недель отсрочил сдачу Вены. Именно ради этой цели стремится гитлеровское командование превратить Венгрию в арену военных действий, обрекая на разрушение венгерские города и села. Танками и пушками намерены гитлеровцы вспахать венгерскую землю. Если венгерский народ не поднимется сейчас, немедленно, против своих убийц, то потом, когда мы выбьем из рук немцев оружие, Венгрии уже не добиться возмездия за свои страдания, ей придется расплачиваться за собственные упущения.

— Советские люди, — продолжал Пожони, — хотят помочь венгерскому народу. И они помогут! Они придут венграм на помощь, если те сами захотят, чтобы им помогли — спасли их, обеспечили для них будущее, свободу и независимость. Ни один народ немыслимо освободить и спасти вопреки его воле. Советский народ сделает для венгерского народа все, но только в том случае, если этого захотят сами венгры, если они подтвердят свою волю делами. Для этого история оставила народу Венгрии свои пять минут».

Наряду с передовицей самым интересным материалом первого номера было открытое письмо Петера Тольнаи, с которым он обращался к одному из реформатских епископов Венгрии.

Если бы письмо Тольнаи могло попасть в руки самому епископу, первые его фразы не вызвали бы у адресата большого недовольства. Тольнаи лишь повторял здесь популярное требование буржуазных революционеров XIX столетия: рай надлежит осуществлять тут, на земле, и не для мертвецов, а для живых, трудящихся людей. Однако дальше письмо уже не было столь приемлемым для тех, кто, обещая людям рай после смерти, в лучшем случае уклонялся от земных перемен, а в худшем — стремился им воспрепятствовать.

«Вера двигает горы, — писал Тольнаи, — но тот, кто верит в будущность венгерского народа, вполне может оставить горы в покое. Требуется лишь изменить характер собственности, и тогда все — горы и равнины, озера и реки, земля и небо, — словом, все сущее встанет на свое место».

Побывав на одном из сборных пунктов военнопленных, Володя Олднер привез оттуда три письма, присланные гонведами, которые еще двое суток назад находились на фронте. Одно написал бывший шалготарьянский шахтер. Насильно угнанный на войну, он писал, как в 1919 году бились за Венгрию мадьяры — рабочие, шахтеры, железнодорожники, крестьяне.

«Бороться и победить можно, — писал шахтер. — Надо только желать и сметь».

Другое доставленное Олднером в редакцию письмо принадлежало простому крестьянину из комитата Шомодь, владельцу трех хольдов земли.

«Сколько бы мне ни твердили, никогда я не поверю, писал шомодьский крестьянин, — будто русские покушаются на мои три хольда! И сколько бы ни отрицали, я все равно знаю, что и управляющий имениями графов Зичи, и наш сельский секретарь, и местный корчмарь, который уже успел урвать для себя семьдесят девять хольдов общинных угодий, да и любой живущий богаче меня хозяин на селе и в уезде точат зубы на мой клочок, стремятся захватить мою землю и земли других мелких хозяев. А раз я это знаю, на кой мне ляд защищать от русских графа Зичи? Не лучше ли самому попросить помощи у русского крестьянина против графа, против сельского секретаря и всех врагов бедняка? Ведь они одурачивали меня от самого дня рождения… Задурили так, что, к примеру, оставалось в конце концов поверить, будто молоко не белое, а черное, васильки в поле не голубые, а желтые. Я был глупец и невежда. Но теперь хватит! Больше меня не согнут в дугу ни графский управляющий, ни чиновники, ни поп, никто!»

Этого письма майор Балинт публиковать не хотел.

— Перестарался, Володя! Тут же твой собственный образ мыслей, а вовсе не бедного крестьянина из Шомодя.

Володя покраснел.

— Товарищ майор, — пробормотал он, — уж не предполагаете ли вы…

— Предполагаю, Володя, предполагаю! — перебил лысый майор. — Хотел сделать как можно лучше и перестарался. А в таких случаях почти неизбежно напортишь.

На выручку Олднеру поспешил Тольнаи.

— Почему вам кажется, товарищ майор, что письмо недостоверно?

— Да потому, что шомодьский бедняк, который, поскольку мне известны венгерские условия, даже школы не посещал, а в лучшем случае лишь проходил мимо нее, не может так четко излагать свои мысли, если предположить, что он и чувствует нечто подобное.

— Ошибаетесь, товарищ майор! — тихо, но очень решительно возразил Тольнаи. — Два-три года назад действительно редко кто из крестьян-бедняков ясно понимал создавшуюся обстановку и мог с такой простотой и определенностью выражать свои мысли и чувства. Но сегодня… Да, положение в данный момент, пожалуй, такое, что крестьян подобного типа гораздо больше, чем противоположного.

— Так ли, Тольнаи? После Воронежа мне приходилось иметь дело со многими военнопленными из крестьян. Ведь крестьяне, о которых я говорю, только-только оторвались тогда от родной земли и тем не менее мало представляли себе истинное положение в стране. Они знали только, как живут они сами, знали, до чего нища их деревня. Но не будем отвлекаться от нашей темы. Эти люди плохо представляли себе, каков характер землевладения в Венгрии. Именно от меня пришлось им в первый раз услышать о земельной статистике, которая, кстати сказать, укладывалась в их мозгу с превеликим трудом. Слушая меня, они верили и не верили этим данным. Предположим, однако, что некоторые целиком убедились в истине дела. Но ведь и они не знали, как им поступить с этой истиной, чувствовали полную растерянность, совсем не знали, как и с чего нужно начинать.

— Понимаю, товарищ майор. Так это же было два года тому назад. В Венгрии с тех пор произошло множество перемен, и не на поверхности жизни, а в самых ее недрах. Так что… по-моему, в нынешнем споре прав все-таки Володя.

Тольнаи так и подмывало продолжить свою мысль: в вопросе о характере землевладения в Венгрии сейчас, мол, и вы, товарищ майор, смогли бы кое-чему поучиться у венгерского крестьянина. Но он проглотил просившуюся на язык фразу, сказав вместо нее:

— Нынче и Володе, и мне, да и всем нам можно поучиться у венгерского мужика. Он уже способен не просто осведомить нас насчет характера землевладения в Венгрии, но и сообщить, каким образом крестьянин помышляет изменить старый порядок владения землей.

Балинт пожал плечами:

— Хотелось бы, чтобы дело обстояло именно так. Если оно действительно таково — тем лучше!

Лысый майор искренне радовался, что в споре с Володей неправым оказался он. Его радовало, когда ему доказывали, что основная масса трудового крестьянства уже достигла той степени сознательности, какую проявил новый Володин корреспондент.

Но Олднеру не понравилось, что Тольнаи переспорил Балинта.

— Как бы там ни было, — слегка поколебавшись, сказал он, — товарищ майор отчасти прав. Я действительно чуточку выправил это письмо. Главным образом стилистически. Я восстановлю текст оригинала.

Автором третьей доставленной Володей в редакцию корреспонденции был артиллерийский лейтенант запаса, по гражданской профессии инженер. Он требовал не только изгнания фашистских оккупантов из Венгрии и раздела земли, но ни много ни мало «введения социализма без всяких проволочек», как стояло в письме.

В собственной статье Тольнаи предъявлял требовании куда более скромные, чем автор последней корреспонденции. Тем не менее он горячо вступился за письмо артиллерийского лейтенанта, которое Балинт хоть и признавал благонамеренным, но считал в данный период, безусловно, вредным. Спор затянулся надолго.

— Знаете что, товарищ Тольнаи? Вот вам мой совет: съездите к автору сами. Будет польза и ему и вам. Но публиковать это письмо мы не станем.

С помощью двух венгерских типографов и трех наборщиков-поляков лист «Венгерской газеты» удалось набрать к полудню. После обеда вся редакция корректировала и исправляла оттиски полос. Вечером первый номер газеты Красной Армии на венгерском языке был отпечатан.

В тот же вечер Балинт и Тольнаи получили особое задание: посетить синагогу.

* * *

После освобождения Львова местная еврейская община снова ожила. Однако все ее молитвенные дома в городе оказались спаленными гитлеровцами, и потому глава общины обратился к военному коменданту города с просьбой на время самого большого осеннего религиозного праздника выделить под синагогу какое-нибудь помещение. Комендатура предоставила львовской общине для этой цели огромный, именуемый «рыцарским», зал дворца Радзивиллов.

Накануне так называемого «Судного дня» временный руководитель общины за три часа до начала торжественного молебствия вторично посетил городскую комендатуру. Теперь он просил, чтобы на вечернем богослужении присутствовали представители от Красной Армии.

— Это было бы для нас великой честью!

Комендант, молодой генерал-майор, украинец, выслушал просьбу с довольно кислой миной и долго медлил с ответом. Он почесал в затылке, высморкался, некоторое время сидел, уставившись в потолок, побарабанил пальцами левой руки по письменному столу и наконец пришел к заключению, что от посетителя нужно тактично избавиться.

Будь в распоряжении местной комендатуры даже в пять раз больше военнослужащих, их все равно не хватило бы для всех срочных дел по наведению порядка в этом измученном, только-только начавшем приходить в себя большом городе с его хаотически запутанным хозяйством. Снабжение продовольствием, одежда, жилье, медикаменты, транспорт и общественная безопасность… Вылавливанье и обезвреживанье скрывающихся в городе немецких солдат, а также ночных грабителей… Генерал-майору порой думалось, что легче разгромить гитлеровскую орду, чем шайку бесчинствующих по ночам бандитов.

Генерал уже сформулировал про себя ответ, позволяющий, как он полагал, вежливо, но и с недвусмысленной настоятельностью выставить просителя за дверь. И вдруг взгляд его невольно задержался на лице согбенного старца, стоявшего в почтительной позе перед его письменным столом. С языка коменданта уже готова была сорваться заготовленная фраза, но он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом, не в состоянии ее вымолвить. Скользнув по лицу старика, взгляд его, как бы навсегда запечатлевая в памяти это зрелище, замер на его фигуре, сгорбленной и невероятно худой.

Глава религиозной общины был одет в долгополый, доходивший до колен сюртук, из тех, что носили прозвище «сюртук Франца-Иосифа». Бывший когда-то черным, он выглядел теперь грязно-зеленым. Генерал увидел вытянувшуюся, очень тонкую, всю в морщинах и складках шею старика, болезненная желтизна которой почти сливалась с желтым цветом его рубашки. Старик этот надел добротные, почти новые темно-синие драгунские штаны, а ноги его были обуты в обыкновенные крестьянские опорки.

Но не этот странный наряд больше всего поражал в облике старика. Кто во Львове в сентябре 1944 года обращал внимание на подобные вещи!

У старика было узкое изжелта-серое лицо, длинная жиденькая бородка, вислые украинские усы. Редкие волосы и косматые белесые брови с кое-где вкрапленными серыми пятнышками седины. Под глазами темнели фиолетовые синяки. Именно взгляд этих миндалевидных, чуть шире обычного расставленных глаз и поразил так сильно генерала.

«У него такой вид, словно его ведут на виселицу! — заключил генерал. — Хотя нет!.. — тут же мысленно возразил он себе. — Скорее, будто тащат на виселицу его сына!»

Много людского горя повидал комендант за войну. Видел он и сверхчеловеческий героизм.

Героизм он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. А к картинам мук и вообще ко всякому человеческому страданью он привыкнуть не мог. Сердце его не окаменело, не сделалось бесчувственным к людским несчастьям. Скорее напротив. Чем больше проходило перед его глазами терзаний, мучений и ужасов, чем они были чудовищнее, тем сильнее росло в нем сочувствие к исстрадавшимся людям. И никогда не говорил он себе при этом: «Что поделаешь — такова война!»

Генерал опустил правую руку в карман брюк и выудил оттуда зажигалку. На фронте хорошая, дающая безотказно огонь зажигалка дороже золота. Генерал уже готовился подарить ее согбенному человеку, но вдруг вспомнил, что он не на фронте.

— Чем вы занимались до войны? — хриплым голосом спросил генерал.

— Профессор Краковского университета. Немецкий язык и литература. Моя книга о Шиллере переведена на многие языки.

— Что вы делали при немцах?

— Скрывался. Оба моих сына были партизанами. Были… да, были… И оба погибли… как герои.

Генерал, разглядывавший до этого момента опорки на ногах своего посетителя, снова посмотрел ему в глаза.

Профессор немецкого языка и литературы распрямил спину и как-то внутренне подтянулся. Взгляд его продолжал быть бесконечно печальным, но в нем теперь светилась также гордость.

— Да! — произнес генерал. — Да… Словом, пошлю к нам двух своих офицеров, достаточно?.. Хорошо, пошлю двоих.

Когда старик ушел, генерал приказал привести трех эсэсовцев, пойманных вчера в подвале сгоревшей городской больницы. Пока их к нему доставляли, он позвонил Балинту.

Лысый майор всячески пытался увильнуть от столь для него непонятного и совсем не ко времени пришедшегося поручения. Но генерал не отступал.

— Вы туда пойдете, товарищ майор. Понятно? И захватите с собой еще одного вашего сотрудника.

— Но, товарищ генерал…

Комендант положил трубку.

Вот так и получилось, что на заходе солнца Балинт и Тольнаи очутились в переоборудованном под синагогу «рыцарском» зале львовского замка Радзивиллов.

В скудно освещенном, полутемном помещении набилось, по беглой оценке лысого майора, не менее семисот человек. Воздух был спертый, люди были одеты в солдатские обноски, казалось, всех восточноевропейских армий. На головах окружающих красовались зеленые, синие, красные солдатские шапки вперемежку со старомодными котелками, потертыми, изношенными цилиндрами и плоскими соломенными шляпами.

Стояла мертвая тишина. Все семьсот человек молчали. Люди, казалось, даже не смотрели в глаза друг другу.

Встретить Тольнаи и Балинта вышел тот самый глава общины, который несколько часов назад был у генерала. Он провел обоих гостей через парадный замковый вход на третий этаж, потом они спустились по винтовой лестнице вниз и добрались до угла «рыцарского» зала, где восседали рядом тарнопольский раввин, львовский православный митрополит и греко-католический епископ.

Тольнаи и Балинт получили место рядом с последним. Балинт представился своим соседям, сел и принялся рассматривать огромную фреску на потолке «рыцарского» зала. Она изображала какую-то батальную сцену с мчащейся кавалерией, дымящимися пушками и горящими деревнями. Большую часть картины постепенно скрывали все сильнее сгущавшаяся полутьма.

Молебствие началось совсем необычно.

На низенький, сложенный из свежих сосновых досок помост поднялся краковский профессор и пронзительно тонким, почти визгливым голосом, ничем не напоминавшим естественный тон университетского лектора, произнес речь на русском, расцвеченном украинизмами языке. Он говорил о епископе и о православном митрополите, которые на протяжении трех лет с риском для жизни скрывали преследуемых гитлеровцами людей, спасали им жизнь, снабжали пищей и деньгами, помогали добрым словом и делом. Глава еврейской общины так расчувствовался, что прервал свою речь на полуслове и поспешно сошел, почти спрыгнул с помоста.

Тогда поднялся со своего места сморщенный старый раввин и низко поклонился епископу. Епископ, высокий, широкоплечий, с окладистой черной бородой, вскочил, обнял маленького старичка и по русскому обычаю трижды с ним облобызался. Раввин пришел в великое замешательство. С трудом взобрался он на помост, хотел что-то сказать, но не смог. Так прошло добрых десять минут. Еще недавно немой зал внезапно наполнился громким плачем и стенаниями.

Когда смолкли наконец все вопли, а приглушенный плач доносился в зал уже как бы откуда-то издалека, слово вместо раввина взял опять краковский профессор. На этот раз содержание его речи было совсем иным. Он прокричал в зал страшное проклятие:

— Да будет проклят, пусть не найдет себе покоя ни на земле, ни в могиле, да прервется на веки веков семя того, кто еще хоть раз возьмется за оружие, чтобы поработить народы! Будь проклята всякая завоевательная война!..

Громовое проклятье перешло сначала в красноречивую проповедь, затем в очень тихую беседу.

Неожиданно голос профессора сорвался. Он извлек из кармана и поднес ко рту серый полотняный лоскуток. Его отрывистый кашель напоминал собачий лай. Профессор сел.

Раввин уже несколько минут в глубоком молчании стоял на помосте. Он страшно устал, ему хотелось сесть, но на возвышении не виднелось ни одного стула. Какой-то рослый, плечистый молодой человек в одежде румынского артиллериста, со старомодной панамой на голове встал рядом с ним, обвил рукой его худое, немощное тело и поддержал, чтобы он не упал. Почувствовав опору, раввин протер заменявшей ему носовой платок тряпицей очки в простой стальной оправе, надел их на нос, снял опять и еще раз протер. Несколько секунд безмолвно смотрел он в самый дальний угол зала. А может, вовсе и не туда, а в прошлое или будущее?

Наконец заговорил. Он говорил по-украински, пересыпая свою речь польскими словами. И не на древнееврейском, а именно на украинском языке произнес он молитву о спасении и вечном блаженстве ста семидесяти тысяч душ замученных и умерщвленных львовских евреев.

Балинт смахнул рукавом гимнастерки крупные капли пота со лба и, подтолкнув локтем Тольнаи, показал ему глазами: «Пошли!»

Им удалось незаметно выбраться из зала. Снова поднявшись по винтовой лестнице на третий этаж, они уже легко выбрались оттуда на улицу и молча побрели по темному городу. Балинт неожиданно ускорил шаг, и Тольнаи едва за ним поспевал. Через четверть часа, тяжело отдуваясь, майор остановился. И как тогда в зале, вновь вытер выступивший на лбу пот.

Потом он снова зашагал по улице, все убыстряя шаг. Немного погодя они достигли сожженного рабочего квартала. Балинт остановился.

— Куда мы, собственно, направляемся? — спросил Тольнаи.

— Домой, в редакцию! — ответил Балинт.

— Так мы же идем не домой, а из дома, — заметил Тольнаи. — Редакция наша находится во дворце Радзивиллов, в том самом здании, откуда мы с вами сбежали.

— Ну да, да… конечно…

В то время как Балинт и Тольнаи шли по темным улицам, возвращаясь к дворцу Радзивиллов, три немецких самолета попытались совершить налет на Львов. В первые же секунды их полета над городом советские зенитчики сбили одну из машин. Охваченная пламенем, она врезалась во мрак ночного города. Бомбы взорвались еще в воздухе. Очень быстро удалось подбить и второй бомбардировщик. Третий, сбросив второпях свой груз где попало, скрылся. Пожар возник неподалеку от вокзала, куда рухнули останки горящей машины.

Первый экземпляр «Венгерской газеты» вышел из печатной машины в ту самую минуту, когда смолкли залпы зенитных орудий. Вокруг печатного станка молча сгрудились счастливые сотрудники. Начальник типографии, майор-грузин, волновался и радовался вместе с ними. Было такое впечатление, что он волновался даже сильнее остальных, а уж счастлив был наверняка больше всех.

Подчеркнуто патетическим жестом протянул он этот первый экземпляр только что вошедшему в типографию Балинту. Окинув одним взглядом еще влажный лист, лысый майор тут же передал его Пожони. Газета пошла по рукам. Пока она добралась до Володи, станок уже успел выбросить еще с добрую сотню экземпляров.

Пожони расчувствовался.

— Газета эта, — произнес он еле слышно, — страничка венгерской истории. Она не только боевое оружие, но и неотъемлемая часть освободительной борьбы венгерского народа.

Володя обнял Балинта.

Анна Моцар, взяв лист из рук Володи, бегло просмотрела его и неожиданно досадливо выругалась:

— Черт бы нас всех побрал!.. Ну не дурни ли! В статью Балинта на последней полосе вкралась грубая опечатка!

* * *

Нелегко было писать и редактировать «Венгерскую газету» во Львове в сентябре 1944 года. Еще труднее было набирать и печатать. Но самую сложную и опасную часть общей работы представляло распространение газеты, а доставлять ее приходилось, разумеется, в первую очередь венгерским солдатам по ту сторону фронта.

В этот период венгерские части в Галиции уже не занимали какого-либо определенного участка обороны. Гитлеровское командование рассредоточило гонведные полки и батальоны, перемежая их немецкими. Пока готовился к печати первый номер «Венгерской газеты», советские разведчики с большей или меньшей точностью установили, на каких именно участках фронта расположены венгерские полки, батальоны и роты.

Часть тиража газеты забрали с собой уходившие в ночную разведку красноармейцы. Каждый захватил по двадцать пять — тридцать экземпляров. Они раскидали их на ночь по переднему краю неподалеку от венгерских траншей, а также у лесных тропинок и родников, которыми пользовались обе противостоящие друг другу армии. На сухих прогалинах бойцы клали по пять-шесть газет, прижав их сверху камнем или сучьями, чтобы не разметал ветер.

С одной из таких разведывательных групп отправилась и Юлия Сабо, которую командование освободило от руководства стрыйской антифашистской школой и прикомандировало к редакции «Венгерской газеты». Когда она ехала к новому месту службы на попутной машине, их обстрелял по дороге немецкий самолет. Шофер и Юлия Сабо лежали в придорожной канаве, когда их грузовик запылал. Во Львов Юлия Сабо прибыла с опозданием — первый номер «Венгерской газеты» уже был отпечатан.

«Раз я не успела ничего написать в газету, по крайней море буду ее разносить», — утешала она себя.

Несмотря на все протесты Балинта, Юлия Сабо оставалась непреклонна. Она доказывала, убеждала, просила, требовала до тех пор, пока лысый майор окончательно не потерял терпения.

— Отправляйтесь куда угодно! Хоть к черту на рога, не возражаю! Можете даже всунуть голову прямо в жерло немецкой пушки.

Отряд из пяти человек, к которому присоединилась Юлия Сабо, шел в ночной поиск под командой молоденького белобрысого младшего лейтенанта. Чернота ночи скрадывала льняную белизну его волос, а под темно-серым плащом не было видно пятиконечной Золотой Звезды, украшавшей грудь молодого офицера.

Зайдя в тыл врага, командир группы приблизился к риге, где, по полученным им данным, в предыдущие сутки располагалась венгерская рота.

Разведчики продвигались по узкой, еле различимой даже при дневном свете лесной тропинке. Только один раз пришлось им с нее сойти: младший лейтенант решил уступить дорогу трем гонведам, которые откуда-то из тыла подносили на передовую ужин солдатам. Но командир хорошо помнил, что сегодня главная его задача не в захвате «языка», а в простой разноске газет.

Трое гонведов, тихо переговариваясь, спокойно прошли мимо. Юлия Сабо не только явственно слышала их голоса, но и разобрала, о чем они говорили.

Гонведы скрылись в темноте, голоса их затихли.

— О чем они балакали? — спросил младший лейтенант.

Юлия Сабо только рукой махнула, командир разведчиков, казалось, ее понял.

— Да, бедняги эти мадьяры! — заметил он вполголоса. И добавил, что сочувствует простым венграм.

— Вы сами-то… из рабочих, товарищ младший лейтенант?

— Нет… Я студент художественного училища.

Выполнив задание, разведчики благополучно вернулись в город.

* * *

И все же распространять газету исключительно с помощью разведчиков и патрулей значило бы попросту заниматься кустарничеством.

Поэтому основные тяготы по доставке ее легли на самолеты. Ночью, через сутки после выхода в свет первого номера, в воздух взмыли четыре машины и улетели далеко за линию фронта. Лететь на одной из машин, экипажу которой была поставлена задача пересечь Карпаты и разбросать экземпляры «Венгерской газеты» в районах Мукачева и Берегова, попросился и Балинт. Нелегко ему было получить разрешение на эту ночную вылазку, однако он своего добился.

В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября Геза Балинт вновь увидел тот край, где провел детство. Бывало, мальчиком он часами смотрел на высоко плывшие в дальние края облака и страшно им завидовал. Теперь, уже полысев, он из просвета между облаками жадно вглядывался в родную землю, затаившуюся во мраке, чувствуя одновременно и счастье, и гордость. Он смотрел вниз с трепещущим, смятенным сердцем, переполненный страстными, бурными надеждами.

Балинт ощущал родную, такую любимую им землю скорее сердцем, ибо различить что-либо было нелегко. Перед его взором проплывали какие-то темные пятна, и только кое-где их сменяли полосы, круги, треугольники и квадраты. Когда глядишь на землю ночью, с высоты облаков, покрытые лесом горы кажутся черными бездонными ямами, озера — серо-белыми меловыми горами, реки — извивающимися змеями. Сады, виноградники, кукурузные поля — это гонимые ветром тучи. Огоньки, которые, несмотря на затемнение, поблескивают то тут, то там на черной земле, не что иное, как блуждающие или неподвижные звезды. Тянущиеся к самолету розовые или фиолетовые черточки трассирующих пуль — кометы. Вон далеко, на опушке леса, загорелась новая звезда — какой-то гонвед чиркнул спичкой. Гонвед бросил спичку и затоптал ее каблуком — погас какой-то мирок. В одном из домов приоткрылась дверь или заколыхалась на окне маскировка — сверху кажется, будто огонь полыхнул по деревне…

На несколько секунд самолет взмывает поверх облаков, и над самой головой Балинта, в непосредственной близости от него, проплывает серебристый лик полной луны. Но вот машина вновь соскальзывает под облачный покров. Пилот делает знак: «Пора!»

Балинт срывает с пачки шпагат и энергично выбрасывает двести пятьдесят газет в воздух. Полет продолжается. Обернувшись назад, Балинт видит, как сброшенные им листы расправляют свои бумажные крылья. Похожие в темноте на больших серых птиц, они как-то нехотя спускаются к черной земле. Полное безветрие. Ничто не мешает полету этих больших и ленивых серых птиц.

Летчик описывает широкий круг над темными облаками, и Балинт снова видит, как неторопливо снижаются газетные листы. Сейчас они где-то впереди, но уже глубоко под машиной. Медленно, очень медленно плывут они к земле.

Луна из черных туч переползает в жиденькую, бледную, разлохмаченную тучку с бахромой по краям. Она пронизывает ее своим светом, и несколько бликов, скорее угадываемых, чем видимых, падают на газетные листы, уже приближающиеся к намеченной цели. Теперь эти неуклюжие птицы кажутся серебристыми.

Луна вновь исчезает. Запрокинув голову, Балинт смотрит вверх, в темное, беззвездное небо. Потом опять переводит глаза вниз, на землю, хоть и затемненную, но продолжающую мерцать сотнями земных звезд. Свет этих скудных, тусклых звездочек притягательней и теплей ослепительного сверкания гордых небесных светил!

«Погрузить землю в беспросветный мрак нельзя! Нет, нельзя! Этого никогда не будет!»

Балинт на секунду закрывает глаза, и ему начинает казаться, что он сам камнем падает вниз, все ближе и ближе к земле…

Вот сброшена с самолета третья, потом четвертая, наконец, последняя, пятая кипа газет. Сейчас самолет уже далеко от того места, где ветер впервые подхватил на свои крылья листы «Венгерской газеты». Но Балинту чудится, что они все время кружатся на одном месте. И лысый майор продолжает всматриваться вниз, стараясь угадать, где же приземлятся эти его послания землякам.

Небо черно. Земля вся в звездах.

Оттуда, с испещренной звездами земли, густо взлетают к темному небу розовые и бледно-лиловые нити — это вражеские зенитные батареи нащупывают самолет. Они ищут ту самую машину, в которой, закрыв глаза, сидит майор Балинт, в то время как перед его мысленным взором проносятся картины чреватого борьбой и богатого победами будущего.

2. Там, где прошли гитлеровцы

Было около трех часов ночи. Работа к этому времени закончилась, печатный станок отстукал седьмой номер «Венгерской газеты».

Типография помещалась теперь не во Львове. Когда линия фронта вскарабкалась вверх, на северные и северо-восточные склоны Карпат, и передовые полки Красной Армии во многих местах достигли гребня горной цепи, редакция «Венгерской газеты» перекочевала в затерявшуюся меж гор деревушку. Сюда нельзя было захватить ни львовской типографии, ни дворца Радзивиллов.

В долине, неподалеку от северного въезда на Лаваннейский перевал, стоял старинный женский монастырь. Здесь имелась небольшая типография, владелец которой разорился. Тогда ее приобрел монастырь, чтобы печатать молитвенники и священные писания. До издания книг дело, правда, не дошло, зато торговцы и трактирщики из соседних городков стали снабжать монастырь заказами на всяческие рекламные проспекты, меню и счета. Таким образом, приобретенная по дешевке допотопная типография приносила даже кое-какой доход. Когда Галицию оккупировали немцы, монашки спрятали свой печатный станок. А теперь, узнав, что для Красной Армии требуется типография с латинским шрифтом, отрыли закопанный в землю станок и наборные кассы и сдали их напрокат газетчикам. В монашеских кельях нашла приют и редакция «Венгерской газеты».

Типографский шрифт оказался очень бедным, он позволял одновременно набирать всего две газетные полосы. Таким образом, газету приходилось делать в два приема: сначала набиралась и печаталась первая и четвертая полосы, затем набор рассыпали и вновь набирали уже вторую и третью, внутренние. Работать в таких условиях было бы нелегко даже в том случае, если бы редакция располагала пятью-шестью наборщиками. А между тем Балинт смог взять с собой из Львова только двух бывших военнопленных.

Один из них, Даниэл Бажик, наборщик из Мишкольца, был глух. Перед тем как он попал в плен, в последний проведенный им на фронте час, рядом с ним взорвался ящик с ручными гранатами. Чудо из чудес, что Бажик вообще остался жив, не получив даже ни одной царапины. Но зато он совершенно оглох, и общаться с ним приходилось только письменно. Анна Моцар раздобыла где-то грифельную доску с мелом, и все указания Бажику давались исключительно при помощи этой доски. С потерей слуха Бажик стал постепенно отвыкать и от речи: получив какое-нибудь задание, он отвечал на него письменно.

Второй наборщик, Имре Ларенц, попал в плен вместе с Бажиком. На фронте они дружили, а в редакции «Венгерской газеты» дружба пошла врозь. Возможно, Ларенца злило, что Бажик предпочитает переговариваться с ним на бумаге. С тех пор как оба стали набирать и печатать газету, Ларенц вечно сетовал на Бажика.

Майора Балинта не особенно беспокоило, что наборщики бранятся между собой. Если им нравится, пусть себе продолжают, какое, дескать, мне дело. Анна Моцар держалась на этот счет иного мнения и часто стыдила обоих наборщиков, стараясь их примирить.

Женский монастырь представлял собой двухэтажное каменное здание с массивными, метровой толщины, стенами и узко прорезанными окнами с решеткой из частых железных прутьев. Дубовые ворота тоже были обиты железом. Внутри был лабиринт узких, извилистых, мрачных коридоров и тесных, с высокими потолками келий. Кровлю здания венчали две остроконечные башни.

Монастырь стоял в неширокой котловине, затерянной среди Карпатских гор. Странные истории рассказывали о нем окрестные жители. В былые годы сюда совершали настоящее паломничество сначала польские паны, а впоследствии еврейские лесопромышленники. Являлись они всегда не с пустыми руками и при посещении святой обители обычно оставались в ней на ночлег.

Особо поучительные истории из жизни обитательниц монастыря поведала в порыве гнева некая молодайка-украинка, у которой Анна Моцар вырвала из рук яростно сорванный с головы какой-то затворницы монашеский убор. Молодайка была рослой, с румяным лицом и льняными косами, щеголяла она в высоких красно-коричневых сапожках и белой домотканной вышитой рубахе. На ее полной красивой шее тройным рядом голубели бусы. В наказание за драку с монашкой Анна заставила ее вычистить двенадцать пар сапог.

Что касается монашки, которая успела плюнуть в лицо молодайке еще до того, как та сорвала с нее монашеский чепец, то в качестве штрафа ей досталось мытье всей скопившейся в редакции грязной посуды. Посуды, кстати, оказалось не так уж много, о чем Анна чрезвычайно жалела.

Молодайка выполнила свое задание с ворчаньем и злостью, но вполне добросовестно. По ее манере чистить сапоги было сразу видно, что солдатские привычки ей хорошо знакомы. Счистив грязь, она, прежде чем начать наводить блеск на сапожные головки, щедро на них наплевала, видимо усвоив простую солдатскую истину, что сапоги от этого приобретают особый глянец и прочность. Покончив с работой, бабенка мило распрощалась с Анной Моцар примерно в таких выражениях:

— Вы вот тоже расквартировались аккурат у этих самых… преподобных схимниц… Могу сказать, кто они такие!.. Перед войной съезжались к ним купцы со всей Галиции, а во время войны — немцы. Теперь, значит, подошел ваш черед. И как только рожи у них со стыда не сгорят!

Монашка выразила свое мнение о противнице гораздо спокойнее, но зато куда более основательно:

— Эта баба все три года денно и нощно обслуживала немцев. За это ей и землю-то дали. Двадцать четыре хольда.

Анна доложила об этом Балинту.

Лысый майор, который, сбросив китель, корпел в это время над передовицей для очередного номера газеты, выслушал ее рассказ с заметной досадой. Когда Анна замолчала, он закряхтел и совсем уж по-штатски почесал затылок.

— Ну и как же? — приставала к нему Анна. — Что теперь предпринять?

— С одной стороны, всю эту историю следует немедленно предать забвению, — ответил Балинт, — а с другой — не надо забывать о ней ни на минуту.

— Отлично сказано, Геза! Если бы вдобавок ты мог еще пояснить, как понимать твой мудрый приказ!..

— И поясню. Забыть — значит не совать больше носа в отношения между монашками и местным кулачьем. Они ненавидят друг друга, и наверняка не без оснований. Если в эту историю ввяжемся еще и мы, то наживем сразу двух врагов. Споров и дрязг их толком не разрешим, а на выпуск газеты времени не останется. Это первое. Второе. Нам нельзя ни на минуту забывать, что в здешних местах долго орудовали гитлеровские живодеры. Их преступление не только в том, что они сгубили тысячи человеческих жизней, но и в том, что многих людей низвели до своего уровня.

— Гм…

Теперь пришла очередь призадуматься Анне.

Рядом с женским монастырем, на покатом горном склоне, были солдатские могилы. Бесчисленное множество могильных холмов: большие братские могилы и низенькие насыпи одиночных могил. Пространство между могилами монашки и прислуживавшие им старухи крестьянки засадили капустой, огурцами и луком.

Противоположный, поросший мелколесьем скат горы немцы при отступлении заминировали. Взвод советских саперов уже много дней подряд выискивал, взрывал и обезвреживал здесь мины.

Типография «Венгерской газеты» устроилась в монастырских подземельях. Военно-инженерное подразделение провело сюда электричество. Тут же, в типографии, среди станков и наборных касс, работали сотрудники редакции, тут на каменном полу они и спали, постелив свои плащ-палатки. Ни для сна, ни для работы точно установленных часов не существовало. Трудились, пока не закончатся все необходимые дела, а едва успев освободиться, сразу заваливались спать.

Не были точно определены и обязанности каждого — всякому дела хватало с избытком. Например, Анна Моцар взяла на себя мытье посуды, однако частенько заставляла нести эту повинность не только Пожони, но и Балинта, если у кого-нибудь из них урывалась свободная минутка. Пожони, тот даже подобное поручение выполнял очень обстоятельно: если брался чистить алюминиевую посуду, она у него сверкала, по словам лысого майора, не хуже венецианских зеркал. Сам Пожони считал это сравнение сильно преувеличенным. Приготовление пищи тоже лежало на плечах Анны Моцар, а роль кухонного мужика взял на себя Тольнаи. Он превосходно чистил картошку и мастерски щепал лучину для растопки. Глухой наборщик умел с необыкновенной быстротой разводить огонь, а Ларенц, отправляясь подышать свежим воздухом, непременно отыскивал что-нибудь съедобное: пару кочанов капусты, дюжину огурцов, пучок лука. Обстоятельство тем более удивительное, что свои прогулки он совершал обычно в ночное время.

Первые экземпляры седьмого номера «Венгерской газеты» были отпечатаны в третьем часу ночи. Станок приходилось крутить вручную, чем поочередно занимались Пожони и Тольнаи. Иногда их подменял Балинт и Володя Олднер.

В тот момент, когда сотрудники редакции перелистывали и просматривали первые оттиски полос, с удовольствием вдыхая упоительный запах типографской краски — для любителей газетного дела это ни с чем не сравнимое наслаждение, — а верная своим привычкам Анна Моцар вылавливала первую обнаруженную ею за сегодняшний день опечатку, в типографию прибыл нежданный гость, подполковник Давыденко из Политуправления фронта.

Прежде всего по кругу прошлась огромная алюминиевая фляга подполковника, а когда, уже опустошенную до дна, Володя Олднер вручил ее Давыденко, подполковник распаковал привезенные для редакции подарки: килограмма два трофейного венгерского табака и целую кипу того же происхождения папиросной бумаги. Все это быстро поделили поровну между всеми. Хоть выдаваемый редакции из фронтовых интендантских складов кавказский табак был несравненно лучше тех табачных отбросов, которыми снабжалась венгерская армия, работники «Венгерской газеты» очень обрадовались и тут же свернули себе по цигарке. Задымили все разом, включая даже Анну, которая вообще-то была некурящей.

«Отечественный!» — нацарапал на своей грифельной доске Бажик.

— У меня к тебе серьезный разговор, Геза, — обратился Давыденко к Балинту. — Где бы нам потолковать с глазу на глаз?

— Пошли на воздух. Вести-то по крайней мере добрые?

— Разные!.. Я спешу, мне немедленно нужно ехать обратно в Лишко. Да, Анна! Дайте, пожалуйста, чего-нибудь перекусить моему шоферу.

Взяв Давыденко под руку, Балинт долго бродил с ним среди могильных холмиков и монастырских капустных и огуречных грядок.

— Тебе известно, — вполголоса произнес подполковник, — что капитан Дьенеи доставил нам сообщение, будто Хорти уже намерен по примеру Румынии порвать с Гитлером?

— Разумеется. Я же лично беседовал с Дьенеи.

— Так вот, наберись терпения и выслушай до конца. Вчера ночью в Лишко прибыла венгерская делегация из трех человек. Они пробрались к нам через Словакию. Руководит ею некий барон Ацел, этакий важный хлыщ. Хорти поручил им сделать нам сообщение, что он, Хорти, в самые ближайшие дни отдаст приказ прекратить военные действия, порвет с немцами и начнет переговоры о перемирии. Генерал-полковник осведомился у Ацела, какими силами располагает Хорти, чтобы отстоять Будапешт от гитлеровцев. Должен тебе сказать, этот Ацел лишь с большим трудом понял, о чем его спрашивают, и уже никак, видимо, не уразумел всего значения подобного вопроса. По всей вероятности, до сих пор не только он, но и само правительство Хорти даже не задумалось над тем, что Венгрию Гитлер так просто не выпустит из рук и что немцы по сравнению с ней все еще достаточно сильны. Когда генерал-полковник изложил все это Ацелу, тот только плечами пожал.

— Того и жди, — продолжал Давыденко, — что Хорти начнет подготовку к перемирию столь же легкомысленно и глупо, как начал в свое время войну. Он тогда видел исключительно конъюнктурный момент, совершенно не учитывая реальных факторов. Теперь же он не учитывает временного соотношения сил, которое для Венгрии складывается не вполне благоприятно. Если раньше Хорти недооценивал наши силы, то сейчас он недооценивает всю подлость Гитлера. Этот барон Ацел что-то там лепетал о рыцарстве… Только вообрази, рассчитывать на рыцарские чувства Гитлера! Наш генерал-полковник попробовал было объяснить Ацелу подлинную обстановку и что именно следует исходя из нее предпринять, но вскоре был вынужден сей бесполезный разговор прекратить. Вопросы и замечания Ацела с абсолютной недвусмысленностью показали, что доверенные люди Хорти даже теперь, в самом конце войны, не знают, что представляет собой в действительности война. У нас совершенно не укладывается в голове, как взрослые люди могут серьезно верить, будто Гитлер из простого великодушия без боя выпустит из своих лап Венгрию, а они никоим образом не могут взять в толк, почему мы стремимся строить свои планы отнюдь не в расчете и уповании на подобное рыцарское благородство. На чем порешили? Ни на чем! Генерал-полковник принял к сведению сообщение Ацела, а тот в свою очередь пропустил мимо ушей все, о чем ему толковал генерал-полковник. Очевидно, Хорти убедился в том, что им совершена большая ошибка. Но понять, что продолжает ошибаться и поныне, — до этого он еще не дошел. Все говорит за то, что при сложившихся обстоятельствах Гитлер может пуститься на такую авантюру: организовать в стенах Будапешта, в самом сердце Венгрии, оборону Австрии и Вены.

Давыденко смолк, ожидая, как отзовется на его сообщение Балинт.

Тот долго молчал, потом спросил:

— Писать об этом можно?

— Ни звука! Но о чем бы вы ни писали, вам неизменно следует иметь в виду, что Хорти и сегодня поступает по-прежнему глупо и подло. Дело идет к тому, что тяжелые бои за освобождение Венгрии разыграются на самой венгерской земле.

— Ничего другого нельзя было и ожидать от Хорти и его политики, — заметил в раздумье Балинт. — Я не верю даже тому, что он на самом деле ищет перемирия… Всего вероятнее, хочет только одного: чтобы все в Венгрии оставалось по-старому.

На рассвете следующего дня вся редакция «Венгерской газеты» встала на колеса. По приказу генерал-полковника газета перебиралась в Галич — не ближе, а дальше от хребтовины Карпатских гор, где проходил фронт. Это обстоятельство сильно огорчило Балинта.

К десяти часам вечера редакция уже въехала в новое, отведенное для нее помещение. Это была большая, в шесть комнат, вилла в обширном запущенном саду. Ее окружали со всех сторон пожелтевшие осенние дубы и стройные, с наступлением осенней свежести облегченно вздохнувшие ели.

В одной из комнат с тремя высокими окнами редакцию уже ждала отлично оборудованная типография: специально привезенные из Львова печатные станки, а также венгерские шрифты, присланные для «Венгерской газеты» московским Издательством литературы на иностранных языках.

На новом месте работники редакции узнали интересные новости относительно событий в Венгрии. Встретивший их на пороге нового жилища молодой офицер в первую очередь осведомил Балинта, что Салаши устроил в Будапеште с помощью гитлеровцев путч. Дальше он рассказал, что еще до этого будапештское радио по поручению Хорти и якобы от его имени передало декларацию о том, что правитель Венгрии заключил перемирие с русскими.

Балинту потребовалось неотложно переговорить с Давыденко. Он позвонил в Лишко, но не мог его нигде разыскать. Тогда лысый майор обратился к адъютанту генерал-полковника. Тот сообщил, что подполковник Давыденко только что сел в машину и отправился в Галич, как раз чтобы встретиться с Балинтом.

— Он поехал за вами, товарищ майор! Вам придется немедленно прибыть сюда.

В ожидании Давыденко Балинт, Пожони и Тольнаи сидели у радиоприемника и слушали Будапешт.

До их ушей доносился истошный вой Салаши.

Потом они услыхали приказ начальника генерального штаба Хорти генерала Яноша Вёрёша: «Всякий, кто вздумает сложить оружие и перейти на сторону русских, кто без приказа оставит свой пост или не пожелает повиноваться приказу о мобилизации, будет предан смертной казни».

Давыденко привез Балинту приказ тотчас выехать в Лишко. Руководство редакцией принял на себя Пожони.

* * *

Из Галича Давыденко прямиком направился в Стрый. После откомандирования Юлии Сабо в редакцию «Венгерской газеты» руководство стрыйской антифашистской школой перешло к Шебештьену.

Собрав слушателей и преподавателей, Давыденко обратился к ним с речью, в заключение которой сказал:

— Учеба закончилась. Наступило время действий.

3. Лишко

16 октября 1944 года

Я взялся писать дневник вовсе не затем, чтобы перечитывать его много лет спустя и вновь пережить то, что переживаю сейчас. Нет, я намерен предать его гласности. Возможно, он не возбудит любопытства у широкой публики, но для венгерских историков будет небезынтересно ознакомиться с рассказом очевидца и свидетеля того, как вели себя в поворотные для судеб Венгрии дни генералы и военные дипломаты Хорти.

Вчера ночью меня вызвали в Лишко, где в настоящий момент размещены штаб и политуправление 4-го Украинского фронта. Генерал-полковника я пока не видел. Один из руководителей политуправления, полковник Тюльпанов, сообщил мне по его поручению, что я должен задержаться на несколько дней в Лишко.

Тюльпанов пригласил меня на ужин, после которого проинформировал о событиях. Он обладает свойством с величайшим хладнокровием рассказывать о самых волнующих вещах.

Сначала Тюльпанов сообщил то, что я успел узнать еще от Давыденко. 11 октября представители советского и венгерского правительств заключили в Москве соглашение о перемирии. Венгерское правительство обязалось обеспечить переход своих войск на сторону Красной Армии и открыть военные действия против оккупировавших Венгрию немецко-фашистских частей. Хорти огласил эту декларацию по радио, не позаботившись предварительно о том, чтобы обеспечить безопасность Будапешта. Его легкомыслие, глупость и безответственность опрокинули все намеченные планы: немцы арестовали Хорти и сформировали правительство из нилашистов.

— Таково положение, — сказал Тюльпанов. — То, о чем я сейчас говорил, вы уже знаете и без меня, но я счел нужным ради полной ясности все это повторить. Хорти свою роль отыграл. Своим последним шагом он выдал Венгрию на растерзание Гитлеру.

Полковник Тюльпанов моложе меня года на два. Он высок, строен, у него русые волосы и гладко выбритое лицо. Это кадровый военный. До Октябрьской революции Тюльпанов работал шофером, в гражданскую войну вступил рядовым бойцом, а закончил ее командиром полка. Демобилизоваться он не захотел и, окончив высшее военное училище, оставался в нем преподавателем истории военного искусства вплоть до начала второй мировой войны. Полковник свободно владеет немецким и английским языками.

— Есть две возможности, — пояснил он мне. — Первая, что ядро венгерской армии пойдет за Салаши, по крайней мере в вопросах его внешней политики, то есть, иначе говоря, Венгрия станет продолжать войну в качестве гитлеровского наймита. За это, кроме всего прочего, говорит тот факт, что немцам удалось арестовать Хорти непосредственно после его выступления по радио, а также и отсутствие каких бы то ни было сообщений о серьезных боях в Будапеште. Во всяком случае, наша воздушная разведка наличия таких боев не подтверждает. Однако не исключено и другое, — продолжал Тюльпанов. — А именно: венгерская армия не подчинится Салаши или на сторону немцев встанет лишь небольшая ее часть. О возможности такого поворота событий свидетельствует то обстоятельство, что будапештское радио беспрерывно угрожает виселицей всякому, кто не захочет воевать дальше. Если бы гонведы хотели продолжать войну, угрожать им виселицей было бы не к чему. В случае подтверждения первой версии нам все еще придется сражаться и с венгерской армией, причем самым энергичным образом! Ведь мы и так уже несколько недель стоим в бездействии. Если венгерская армия пойдет за Салаши, выжидать мы больше не будем, да и права на это не имеем. Если же она порвет с Салаши, мы окажем ей помощь в ее борьбе против немцев. В случае раскола, если одна часть армии решит поддерживать Салаши, а другая нет, мы станем помогать этой второй в ее борьбе и против Салаши, и против немцев. Вас, товарищ Балинт, генерал-полковник вызвал сюда для участия в обсуждении ряда вопросов, связанных с положением в Венгрии.

Тюльпанова позвали к телефону. Отсутствовал он долго. А когда вернулся, сел за накрытый белой клеенкой столик и, не говоря ни слова, нервным движением, столь для него необычным, налил до краев красным кавказским вином стаканы. Мы чокнулись. Молча полковник выпил вино и, поставив стакан, заговорил снова.

— Получено сообщение, что командующий 1-й венгерской армией генерал-полковник Бела Миклош-Дальноки вместе со своим адъютантом и начальником штаба перешел через линию фронта и находится по пути в Лишке. К утру он будет здесь.

18 октября 1944 года

Вношу в дневник события сразу за вчерашний и сегодняшний день. Взяться за перо вчера не имел возможности. А писать было о чем!

Вчера, 17 октября 1944 года, здесь, в Лишко, в одном из самых просторных классов местной школы командующий фронтом и член Военного совета встретились с Белой Миклошем и сопровождавшими его лицами: полковником генерального штаба Кальманом Кери и подполковником Чукаши-Хектом. Встреча была назначена на двенадцать часов дня. Ровно в полдень Миклош и его свита прибыли к зданию школы. Их провел сюда подполковник Давыденко.

В классной комнате, где советские генералы ожидали венгерских господ, два окна, до сего дня забитые досками, теперь ослепительно сверкали широкими стеклами. Их вставили всего за час до встречи. Побелка стен была произведена накануне поздно вечером, и в помещении сильно пахло известью. На одной из стен висела огромная карта местности с линией фронта, обозначенной маленькими разноцветными флажками. Плотно утрамбованный земляной пол устилали пестрые украинские половики.

Друг против друга примерно на расстоянии полуметра стояли два длинных сосновых стола. Возле каждого размещалось по пять стульев с таким расчетом, чтобы обе делегации сидели лицом к лицу.

Генерал-полковник Миклош представился по-военному. Потом Миклош представил двух сопровождавших его офицеров. Говорил он по-немецки. Я дословно перевел на русский язык все, что он сказал, а затем довел до его сведения, что он смело может вести беседу на венгерском языке. Мое предложение заметно его смутило, он вопросительно поглядел на Кери. Тот с улыбкой кивнул головой в мою сторону. От полковника разило одеколоном.

Бела Миклош высок и широкоплеч. Это заметно лысеющий и полнеющий человек, которому за пятьдесят. Лицо кирпичного цвета, белки светло-голубых глаз в сетке кровяных прожилок. Бледно-зеленая полевая форма без регалий. Серые лайковые перчатки.

Кальману Кери что-нибудь около сорока. Наружность пустоголового франта. Я лишь впоследствии понял, что он далеко не таков. Парадный мундир сплошь увешан всевозможными орденами — венгерскими, немецкими, итальянскими и даже японскими. Носит желтые лайковые перчатки.

Подполковник Чукаши-Хект смугл, как цыган, строен, высок, поразительно моложав. Истый, настоящий кадровый офицер. На груди единственная награда — нечто вроде огромного серебряного солнечного диска. Я подумал, что это какой-то японский орден, но несколько позже, за обедом, выяснилось, что серебряный диск получен им лично от Франко.

Чукаши-Хект сидел неподвижно, как изваяние, однако с подчеркнутым интересом следил за происходящим. Когда заговорил Бела Миклош, Чукаши, чтобы лучше слышать, поднес ладонь к уху.

Между тем Миклош начал свою речь достаточно громко. Он попросил разрешения подробно изложить цель своего приезда, причем сделал это стоя и вновь опустился на стул не раньше, как при повторной просьбе командующего. Говоря, он часто снимал и опять надевал одну из своих серых перчаток.

Перевожу все им сказанное от слова до слова:

— Приняв в Хусте руководителя посетившей меня по поручению пленных господ офицеров делегации, я немедленно доложил о ее миссии по телефону его высочеству господину правителю. Господин правитель принял мой доклад к сведению, но отпустить обратно членов делегации запретил.

При этих словах неизменно улыбающийся Кери неодобрительно мотнул головой. Однако генерал-полковник Миклош этого не заметил, так как не отрываясь смотрел на висевшую на стене карту, и спокойно продолжал свою речь:

— В этой связи господин правитель сообщил мне, что он уже в течение нескольких месяцев ведет через Швейцарию с англичанами и американцами переговоры, цель которых — достижение немедленного перемирия и оккупации Венгрии англичанами и американцами.

Улыбка мгновенно сбежала с лица Кери. Он осуждающе покачал головой, издав при этом такой звук, словно у него першило в горле.

Бела Миклош коротко взглянул на него и продолжал:

— Учитывая, разумеется, что англосаксы являются союзниками русских.

Кери одобрительно кивнул и снова заулыбался.

— Спустя четыре-пять часов его высочество вызвал меня к прямому проводу. Как и в первый раз, он говорил со мной лично. Выяснилось, что господин правитель решил изменить свои первоначальные инструкции. Он приказал переправить одного из членов делегации военнопленных обратно к русским, поручив ему передать господам пленным офицерам, что правитель Венгрии подумает над их просьбой. Иными словами, он обдумает, каким образом можно порвать с немцами и перейти на сторону союзников. Одновременно господин правитель информировал меня, что, несмотря на свои прежние заверения, англосаксы оккупировать сейчас Венгрию отказались. Они посоветовали его высочеству обратиться с просьбой о перемирии непосредственно к русским, обещая со своей стороны таковую поддержать. Я тут же направил одного из членов делегации, капитана Дьенеи, в расположение советских войск. Надеюсь, он прибыл к вам невредимым?

— Да, прибыл.

— Через несколько дней, — продолжал Бела Миклош, — по поручению господина правителя наш штаб в Хусте посетило лицо, приближенное к супруге его высочества. Оно осведомило нас, что господин правитель направил в Москву своих представителей, чтобы начать переговоры о прекращении военных действий. Двенадцатого числа сего месяца это лицо еще раз удостоило нас своим посещением и сообщило мне, что одиннадцатого октября представители господина правителя подписали в Москве соглашение о перемирии, согласно которому Венгрия берет на себя обязательство принять участие в войне против Германии. Мне также сообщили, что господин правитель намерен на днях предать гласности это соглашение. Я выразил опасение, что ни дислоцированные в стране шесть немецких дивизий, ни пять их дивизий, стоящих в Карпатах, не сдадут Венгрию без боя, а это в общей сложности одиннадцать боевых соединений! Вместе с оттянутыми в Венгрию с Балкан бронетанковыми соединениями они представят такую серьезную военную силу, которая, если мы надлежащим образом не подготовимся, может воспрепятствовать выполнению принятых нами обязательств по соглашению о перемирии.

Чукаши-Хект взял со стола одну из бутылок с нарзаном и налил до краев большой стакан. Бела Миклош залпом опорожнил его и продолжал:

— Доверенным лицом господина регента была одна венгерская графиня. Она, как и Хорти, тоже до известной степени верит в рыцарство Гитлера. «Уж не думаете ли вы, что Гитлер способен превратить в арену войны территорию своего бывшего союзника?» — сказала она. Словом, и графиня, и сам Хорти, с одной стороны, не сомневались в рыцарских чувствах Гитлера, с другой — были убеждены в преданности и силе охранявших крепость в Буде гвардейских частей, равно как и в беспрекословном повиновении его высочеству венгерского офицерского корпуса. Я привлек к участию в беседе с графиней господина полковника Кери и подполковника Чукаши-Хекта. Оба поддержали мое предложение просить его высочество господина правителя под предлогом смотра войскам выехать в свою ставку в Хусте и уже из этого вполне безопасного места под защитой 1-й гонведной армии объявить всей стране и нации о заключении им перемирия с русскими. Но господин правитель мою рекомендацию отклонил: «У вас шалят нервы, дорогой Миклош!» — сказал мне по телефону Хорти, разумеется не обмолвившись ни словом по существу отклоненного им предложения. Он прекрасно знал, что с некоторых пор гестапо регулярно подслушивает все его телефонные разговоры.

Тут Миклош тяжело вздохнул и перевел дух.

— Как известно, пятнадцатого октября господин правитель выступил по радио. Он оповестил венгерскую нацию о заключении перемирия. Начальник генерального штаба Янош Вёрёш направил всем венгерским генералам шифрованные телеграммы с приказом выступить против немецких войск. Вы, господа генералы, безусловно, осведомлены обо всем этом и о том, что произошло дальше. Но кое-какие не известные вам подробности могут представить для вас интерес. Во второй половине дня пятнадцатого октября нилашистские мерзавцы предъявили Хорти требование подать в отставку, передав пост главы государства Салаши. Ультиматум этот его высочество, разумеется, решительно отклонил. В ответ немцы атаковали крепость в Буде. Ее обороняла гвардия, однако Хорти приказал защитникам крепости сложить оружие. Думается, он все еще продолжал полагаться на рыцарские чувства Гитлера. К вечеру того же дня нилашистская банда, сопровождаемая отрядом немецких солдат, ворвалась во дворец Хорти. Предводительствовал ими полицейский комиссар, возглавлявший личную охрану его высочества. Правитель находился в этот момент в туалетной комнате. Дверь была заперта, но ее взломали. И вот в ванной принужден был Хорти подписать заранее заготовленный от его имени документ, в котором объявлялось, что он слагает с себя полномочия регента в пользу Салаши. А после того, как этот навязанный ему документ о собственной отставке: был подписан, ему даже не дали времени привести в порядок свою одежду… Его тайком вывезли из крепости, и два унтер-офицера, всего-навсего унтеры, доставили его к начальнику гестапо!.. А радио уже передавало новый приказ начальника генерального штаба Яноша Вёрёша. Не далее как в полдень Вёрёш угрожал пулей и виселицей тому, кто не выполнит приказа его высочества господина правителя, а вечером он уже грозил такой же карой всем осмелившимся его выполнить.

Вначале Бела Миклош говорил то слишком громко, словно отдавая команду, то совсем тихо, почти шепотом. Но все эти его модуляции не всегда совпадали со смыслом сказанного. Как ни старался он овладеть своими голосовыми связками, речь его казалась маловыразительной, и следить за ней было чрезвычайно трудно. Однако сам генерал устал гораздо скорее своих слушателей, уже через семь-десять минут речь его стала совершенно монотонной. Но мысли свои Миклош продолжал формулировать вполне отчетливо. На лбу у него проступила испарина. Сказав про начальника генерального штаба Яноша Вёрёша и его приказ, переданный по радио, Бела Миклош вновь глубоко вздохнул и сделал минутную паузу.

— Товарищ Балинт, спросите господина генерал-полковника, не хочет ли он сделать небольшой перерыв и слегка отдохнуть?

Но Бела Миклош изъявил намерение продолжать.

— Пятнадцатого числа, находясь в Берегове, я услыхал по радио декларацию господина правителя и тут же дал приказ своим войскам развернуться фронтом против немцев, а также распорядился выставить на всех перекрестках и мостах линии Чоп — Берегово — Ужгород сильную охрану и разоружить приставленную к гонведным частям для контроля немецкую полевую жандармерию. Кроме того, я приказал полковнику Йолшваи обезоружить личный состав немецких моторизованных подразделений и захватить их техническую часть, чтобы использовать ее в гонведной армии.

К вечеру пятнадцатого октября меня потребовал к телефону немецкий генерал-полковник Хейнриц, которому подчинялась 1-я гонведная армия. Повиноваться ему я отказался и вызвал по прямому проводу Будапешт, желая лично, говорить с его высочеством. Меня соединили с рабочим кабинетом господина правителя, но, лишь только я попросил к телефону его высочество, кто-то громко расхохотался прямо в трубку, разразившись при этом такой бранью, что приличие не позволяет мне ее повторить. Тот же неизвестный на другом конце провода с оскорбительным смехом поведал мне историю того, где и при каких обстоятельствах подписал господин правитель прошение об отставке, а также кто, каким способом похитил Хорти из дворца. Когда я бросил трубку, господин полковник Кери доложил мне, что со стороны Ужгорода движутся на Берегово сто пятьдесят немецких танков, которым гонведы не в силах противостоять. Я немедленно сел в машину и выехал в свою главную ставку в Хусте, куда и прибыл после десяти часов вечера.

Тут Бела Миклош сделал еще более продолжительную паузу.

Чукаши-Хект беспрерывно подливал ему в стакан минеральную воду, и генерал-полковник, оставив наконец в покое свои перчатки, жадно ее пил. Пот градом катился у него со лба. Миклош то и дело отирал его белым шелковым платком.

С первых же слов Белы Миклоша командующий фронтом опустил веки, да так и продолжал сидеть, не открывая глаз. Если бы он не подергивал время от времени свои длинные висячие седые усы и не приглаживал на круглой голове коротко остриженные пепельные волосы, Миклош мог наверняка подумать, что он спит. Член Военного совета был неподвижен как скала. Будто окаменело и его смуглое бритое лицо. Только в больших черных глазах горела жизнь. Я еще ни разу не видал его таким сдержанным.

— Вот так!.. — произнес наконец Миклош, поднося к губам стакан, даже не заметив, что он пуст. — Вот так!.. — повторил он. — В Хусте меня ожидала телеграмма генерал-полковника Хейнрица, подтверждающая приказ немедленно к нему явиться. Телеграмму принес ко мне в кабинет штабс-полковник Йолшваи. Он же вызвался сопровождать меня в Собранц, где находилась ставка Хейнрица. Я поблагодарил его за предложение и распорядился собираться в дорогу. Оставшись один, я попросил господина полковника Кери зайти ко мне и откровенно признался ему, что не знаю, как поступить: хочу во что бы то ни стало выполнить приказ господина правителя, но не вижу для этого никаких возможностей.

Миклош снова отер лоб.

— Прошу вас, господин майор, — обратился он ко мне, — спросите господ генералов, имеют ли они какие-либо возражения, если информацию продолжит вместо меня господин полковник Кери. Весь ход дальнейших событий он знает так же хорошо, как и я.

И Бела Миклош еще раз вытер мокрым платком выступивший на лбу пот, после чего удобно расположился в кресле.

Кальман Кери поднялся с места и, несмотря на двукратное предложение говорить сидя, начал свою речь, стоя навытяжку.

Актер неплохой, но слегка переигрывает! Старается изобразить из себя простого, сурового фронтовика, но для такого амплуа комплекция его чересчур рыхла, а голос тонок, почти как у женщины.

— Прежде чем продолжить и закончить сообщение его высокопревосходительства, я с разрешения господ генералов коротко остановлюсь на тех предшествующих событиях, которых его высокопревосходительство хоть и коснулся, но изложить более подробно, видимо, не счел необходимым. Я имею в виду переговоры между господином правителем и англосаксонскими державами, западными союзниками Советского Союза.

Командующий приоткрыл левый глаз.

— Когда в марте текущего года немцы оккупировали Венгрию, его высочество господин правитель направил в Швейцарию двух дам: графиню Габриэлу Залаи и супругу гонведного генерал-лейтенанта графа Шторма. В Лугано они встретились с братом графини Шторм майором Кенникотом, штаб-офицером английской королевской армии. Майор Кенникот и доставил в Лондон предложение, вернее просьбу, господина правителя. Суть ее сводилась к тому, чтобы Англия выступила посредником между Советским Союзом и Венгрией. В конце мая майор Кенникот прибыл с испанским дипломатическим паспортом в Будапешт и просил аудиенции у его высочества, который принял его третьего июня. Господин правитель отнюдь не просил английское и американское правительства оккупировать своими войсками Венгрию. Ведь это не представлялось возможным даже с чисто военной точки зрения. Разве мыслимо через всю оккупированную нацистами Западную Европу провести в Венгрию восемь — десять боеспособных дивизий! Будучи сам превосходным солдатом, господин правитель знал это лучше кого бы то ни было. Он лишь просил англосаксов облегчить продвижение русской армии посредством систематических бомбардировок коммуникационных шоссейных и железных дорог, ведущих из Австрии в Будапешт, что могло бы нарушить снабжение немецких войск, находящихся в Венгрии. Кроме того, повторяю, его высочество просил английское правительство взять на себя посредничество в переговорах между советским и венгерским правительствами. Майор Кенникот с тем и отбыл в Лондон, а уже в конце июня снова посетил Будапешт. Он предложил господину правителю изложить письменно, каковы должны быть содержание и цель посреднического предложения, с которым надлежит английскому правительству обратиться к правительству Советского Союза. Тогда его высочество продиктовал мне письмо на имя господина премьер-министра Черчилля, в котором просил господина Черчилля поддержать перед Советским правительством три венгерских пожелания. Первое: заключить с Советским правительством соглашение о перемирии. Второе: в случае если после подписания такого соглашения вооруженные силы Гитлера повернут против его высочества, чтобы Советское правительство помогло господину правителю и верным ему венгерским войскам самолетами, танками, артиллерией и боеприпасами. В третьих: чтобы из числа находящихся на территории Советского Союза военнопленных генералов, офицеров, унтер-офицеров и рядовых гонведов был незамедлительно сформирован национальный венгерский легион, отдан под командование пребывающего в русском плену гонведного генерал-лейтенанта графа Альфреда Шторма и сразу по подписании соглашения о перемирии во главе с графом Штормом направлен в Венгрию.

Выдержав небольшую паузу, Кери продолжал:

— Майор Кенникот лично доставил в Лондон письмо господина правителя. Но поскольку господин Черчилль на послание его высочества не ответил, в конце августа графиня Залаи выехала с ватиканским паспортом в Англию. В Будапешт она вернулась в середине сентября и привезла следующий ответ: английское правительство рекомендует венгерскому правительству обратиться с просьбой о перемирии непосредственно к правительству Советского Союза. Его высочество такой совет принял и направил в Москву генерал-лейтенанта жандармерии Фараго, по существу, с теми же самыми пожеланиями, которые были им изложены в письме к премьер-министру Черчиллю. Выполняя поручение его превосходительства генерал-полковника Миклоша, я помог генерал-лейтенанту Фараго перейти линию фронта и достигнуть расположения советских войск, где его ожидал советский полковник по имени Тюльпанов. Оттуда Фараго был доставлен самолетом в Москву. Такова предыстория подписанного одиннадцатого числа текущего месяца соглашения о временном перемирии. Теперь с разрешения господ генералов я продолжу сообщение господина генерал-полковника Миклоша с того места, на котором он его прервал.

— Вы не устали, господин полковник? — спросил член Военного совета.

— Я солдат! — ответил Кери.

— Скажите, Балинт, — полуобернулся ко мне член Военного совета, — слыхали вы о том, что в числе пленных находится венгерский генерал по имени Шторм?

— Я видел генерал-лейтенанта Шторма во время моего посещения одного из подмосковных лагерей для венгерских военнопленных. У него ампутированы обе ноги.

— Гм…

— Спросите в таком случае: почему венгерское правительство желает поручить именно генералу Шторму командование венгерским легионом, который оно намеревается создать?

— Не знаю, — ответил Кери.

— Да ведь его благоверная — закадычная подруга супруги Хорти! — неожиданно заявил Бела Миклош. — Такие неразлучные друзья, водой не разольешь!

Кери впился в глаза своего начальника острым, как железные вилы, взглядом. Бела Миклош залпом выпил два стакана нарзана.

— Итак, господа генералы, если позволите, я продолжу информационный доклад его высокопревосходительства. Господин генерал-полковник уже сообщил вам, что вечером шестнадцатого октября в ставке нашего штаба в Хусте была получена телеграмма от Хейнрица. Немецкий генерал-полковник вторично за этот день настоятельно требовал, чтобы господин генерал-полковник Миклош немедленно явился к нему в Собранц. Телеграмму Хейнрица вручил его высокопревосходительству лично полковник Йолшваи, платный агент гестапо.

— Получал ежемесячно от Гиммлера тысячу марок, — вновь вставил от себя Бела Миклош.

— Если господину генерал-полковнику было об этом известно, что же мешало ему арестовать этого человека?

— Не имел возможности. Жена Йолшваи — ближайшая подружка Миклоша Хорти, младшего сына господина правителя.

— Гм…

На секунду Кери как бы потерял власть над собой и сделал такое движение, словно намеревался ткнуть Миклоша в бок. Но уже в следующее мгновенье лицо его было опять спокойно, он даже улыбался.

— Словом, приказ Хейнрица передал господину генерал-полковнику один из венгерских агентов гестапо. Когда господин командующий вызвал меня к себе, мне уже было известно, что высланная Хейнрицем в Хуст танковая колонна находится от нас не далее шестидесяти пяти — семидесяти километров. Для обороны Хуста имелся всего один гонведный батальон да несколько зенитных батарей. Сила перед сотней танков противника крайне ничтожная, даже если гонведы не отказались бы повиноваться приказу господина генерал-полковника. Не говоря уже о том, что последнее тоже было достаточно проблематично: ведь командир батальона — шваб, а его адъютант — нилашист. Я разыскал Йолшваи, сказав ему, что через полчаса мы выедем в немецкую ставку и захватим его с собой. Он принял мое сообщение с показным безразличием. Затем я отдал распоряжение немедленно подать к зданию штаба пять легковых и две грузовые машины и точно обусловил порядок их следования: впереди пойдут две легковые, за ними два грузовика, сзади снова три легковые. В первую машину мы уложили наличную кассу командования. Сейф с четырьмя миллионами пенгё, после того как мы с Йолшваи их пересчитали, был опечатан.

— Кассу поручаем тебе! — сказал я. — Доверить ее никому другому не можем.

Относительно того, почему мы увозим с собой все наличные деньги, Йолшваи ни единым словом не выразил удивления. Поручение же принял с охотой. Он сел в головную машину, рядом поместился еще один интендант — капитан. Во вторую машину я уложил два больших чемодана его высокопревосходительства, оба из свиной кожи, украшенные его серебряной монограммой. Набив их предварительно всякими устаревшими и малозначащими документами, я попросил Йолшваи:

— Присмотри за ними! Тут антикварные вещи…

Этот негодяй был так счастлив, что не сумел этого скрыть хотя бы внешне. Теперь, позабыв недавнюю зевоту, он что-то весело напевал себе под нос и довольно потирал руки. Оба грузовика мы наполнили всевозможной кладью — мебелью, коврами, ящиками с вином. Йолшваи пришлось по вкусу и это! В трех замыкающих колонну легковых машинах разместились все остальные: в первой его высокопревосходительство, подполковник Чукаши и я, во второй наш общий багаж, в третьей шесть самых надежных моих людей. По просьбе Йолшваи в машину к нам сел и его адъютант, старший лейтенант граф Хеллебранд. Негодяй, видимо, все-таки нас подозревал, хотя с трудом мог себе представить, по какой причине, если мы действительно решились бежать, везти армейскую кассу было поручено ему. Именно касса-то нас и спасла, это моя великолепная идея!.. Итак, наша автоколонна тронулась в направлении Берегова. А на полдороге, примерно в районе Надьсёлёша, три задние легковые машины свернули с береговского шоссе на проселочную дорогу и помчались к северу. Разумеется, с притушенными фарами. Что до Йолшваи, охранявшего сейф с четырьмя миллионами пенгё, то он ровным счетом ничего не заметил и продолжал мчаться в сторону Берегова. По всей вероятности, его потом прихлопнули как нашего сообщника.

— А что произошло с его адъютантом? Как, бишь, его…

— Его звали граф Хеллебранд, — сказал Кери. — Когда мы свернули с шоссе, его уже с нами не было. По дороге… гм… с ним произошел несчастный случай. Дальнейший путь проходил уже не столь драматично. Вскоре после полуночи мы обогнули Мукачево, а на рассвете, несмотря на то, что кое-где приходилось делать крюк, уже находились в Карпатах, в непосредственной близости от линий фронта. Там мы проинспектировали штабы двух полков. Его высокопревосходительство роздал пятидесяти офицерам награды. Одному командиру полка, про которого я знал, что он настроен пронемецки, нами было дано указание ничего не предпринимать до получения приказа из Будапешта. Зато другого полкового командира, некоего полковника Чабаи, два сына которого находятся в русском плену, я посвятил в наши планы, откровенно сообщив ему, что мы намерены перейти через линию фронта, чтобы обсудить с русскими способы выполнения соглашения о перемирии…

— Через месяц твои сыновья вернутся домой, — сказал я полковнику Чабаи.

Именно он помог нам переправиться через венгерские позиции. Минут пять мы плутали на ничейной полосе, под защитой белых флажков, сделанных из прикрепленных к веткам носовых платков. А еще через пять-шесть минут, после того как мы покинули передовые венгерские позиции, наши машины уже были окружены красноармейцами. Заметив белые флаги, командир их, старший лейтенант, вложил револьвер в кобуру и без оружия подошел к первой машине… Остальное господам известно.

И, спросив разрешения сесть, Кери опустился на свое место. Оба советских генерала молча посмотрели друг на друга. Член Военного совета встал:

— Благодарим вас, господа, за вашу интересную и ценную информацию. Все, что мы от вас узнали, будет сегодня же доложено нашему правительству. Сейчас вы гости Красной Армии, чувствуйте себя у нас, пожалуйста, как дома. После обеда вы сможете отдохнуть, к этому времени будут приготовлены для вас подходящие квартиры. А вечером, если господа не сочтут для себя слишком утомительным, нам хотелось бы побеседовать с вами еще раз. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы прийти на помощь венгерскому народу в его борьбе за возвращение независимости и свободы. Повторяю, все от нас зависящее.

В пять часов пополудни состоялся обед.

За обеденным столом сидело семь человек: три венгерских гостя, два советских генерал-полковника, а с ним Тюльпанов и я. Володю Олднера попросили отобедать вместе с шестью гонведами, сопровождавшими Белу Миклоша.

За обедом Миклош произнес тост в честь русско-венгерской дружбы по оружию.

Член Военного совета ответил встречным тостом:

— Выпьем за то, чтобы между венгерским и советским народом установилась искренняя дружба. Чтобы эта дружба, — с подъемом произнес он, — помогла венгерскому народу зажить независимо и свободно. Выпьем за то, чтобы все более крепнущая и углубляющаяся венгеро-советская дружба послужила делу мира, на благо всех честных людей на земле!

Зазвенели бокалы.

Бела Миклош с чрезвычайно серьезным видом смотрел прямо перед собой.

Чукаши-Хект был явно не в духе.

Кальман Кери блаженно улыбался.

Однако из троих гостей хуже всего, как мне показалось, чувствовал себя среди нас именно Кальман Кери. Беле Миклошу, возможно, было здесь и впрямь не так уж плохо. Пил венгерский генерал за обедом весьма много, а когда дошла очередь до черного кофе, развеселился окончательно.

— А вот эти самые… русские щи… — обратился он вдруг ко мне, когда уже подали сладкое и я давно успел забыть, что мы ели на первое. — Из чего они делаются, эти щи, из свежей или квашеной капусты?

— Когда как, — ответил я.

— Ах, вот что! Теперь понимаю, — оживился Миклош. — Теперь для меня ясно, почему щи бывают то кислые, то пресные. Во время моего пребывания в Киеве я никак не мог додуматься, каким образом это получается.

Когда я перевел наш разговор члену Военного совета, он сделал мне выговор.

— Бросьте ваши шуточки, Балинт! Нехорошо подтрунивать над гостями.

Сколько я ни клялся и ни доказывал, он никак не хотел поверить, что я лишь слово в слово перевел ему то, что сказал венгерский генерал.

После обеда, часов что-то около шести, я по распоряжению генерала проводил Белу Миклоша до дому. Мне было приказано и в дальнейшем находиться при генерале и оказывать содействие во всем, что ему может понадобиться. Уже совсем стемнело, но все же было отчетливо видно, что на улочке, по которой мы шли, не сохранилось ни одного целого здания, с обеих сторон ее окружали руины. Лишь местами среди развалин возвышалась какая-нибудь уцелевшая печная труба.

Беле Миклошу отвели каменный дом в три комнаты. До войны в нем помещалась аптека. Самого аптекаря немцы куда-то угнали, а дом до последних дней использовали под офицерскую столовую. Миклош изъявил желание выпить кофе, и Чукаши-Хект сварил его на спиртовке. К кофе был подан коньяк. Кери вынул из своего саквояжа целую батарею коньячных бутылок, а также коробку фирменных сигар. Теперь гостем высокопоставленных венгерских офицеров, собравшихся в этой затемненной, окутанной тонкими, ароматными клубами табачного дыма комнате, был я. Желанным ли только?

Я попросил у Белы Миклоша разрешения удалиться, но он меня не отпускал. Еще раз повторил уже слышанную нами от Кери историю их побега и усердно пытался уверить, что, в сущности, это был не побег, а, наоборот, выполнение приказа господина правителя, и в данной обстановке это требовало большой храбрости. Миклош настойчиво угощал меня коньяком, каждый раз приговаривая: «Отечественный!..» Сам он пил очень много и становился все разговорчивей. Рассказал мне, как его принимал в последний раз Хорти. У правителя болели зубы, и он стонал.

— Тем не менее он был со мной очень милостив. Его высочество искренне меня любит. Когда приедем в Будапешт, я, господин майор, представлю вас его высочеству. А потом выхлопочу для вас награду. Уверен, что господин правитель непременно вас наградит, и знаю, что вы полюбите друг друга. Как вы насчет охоты? Любитель? Господин правитель — превосходный охотник. Правда, целится он, к сожалению, так себе. Ему с двух шагов ничего не стоит промахнуться даже по слону. Ха-ха-ха!

Часов около восьми вечера старший лейтенант Олднер принес текст официального сообщения будапештского радио о побеге Белы Миклоша. Оно гласило, что генерал полковник Миклош сбежал к русским вместе с шестью актрисами армейского театра, прихватив с собой также всю кассу 1-й гонведной армии в количестве четырнадцати миллионов пенгё.

Когда Володя прочитал это сообщение вслух, Бела Миклош простонал:

— Ох, что-то скажет моя женушка!

Второе принесенное Володей радиокоммюнике Миклош воспринял гораздо спокойнее. Это был приказ Салаши на арест бывшего генерал-полковника, предателя родины Белы Миклоша и его сообщников, а также на немедленную конфискацию всего их имущества.

После того как Володя прочитал оба сообщения, в благоухающей табаком, кофе, коньяком и одеколоном комнате на несколько минут воцарилось молчание. Первым нарушил его Миклош:

— Ну уж теперь-то по крайней мере мадам Хорти должна поверить в мою преданность его высочеству! Хотя, если говорить правду, меня ничуть не занимает, что подумает обо мне эта особа. Я прекрасно знаю, что она мне враг, строит против меня козни и готова утопить в ложке воды…

— Боюсь, ваше высокопревосходительство, — перебил своего начальника Кери, — эти соображения не представляют особого интереса ни для господина майора, ни для господина старшего лейтенанта.

Миклош пожал плечами, что-то буркнул, влил в себя еще стопку коньяку и удалился, оставив нас одних. Он ушел в соседнюю комнату и затворил за собой дверь.

Несколько минут мы сидели молча.

— Пойди взгляни, что он там делает, — повернулся Кери к Чукаши-Хекту.

Подполковник постучал в дверь соседней комнаты, но ответа не получил.

— Иди так!

Отворив дверь, Чукаши скрылся за перегородкой, а секунды через две на цыпочках вернулся обратно.

— Лег одетый. Уже спит.

— Устал… И не удивительно! Столь необычайная обстановка легко может вывести из равновесия, — заметил Кери. — Будь добр, Чукаши, побудь с ним.

— Охрана вокруг дома имеется? — обернулся он ко мне.

— Можете быть спокойны.

— Благодарю! Словом, — обратился он снова к Чукаши, — ты останешься с его высокопревосходительством. А меня я попрошу господина майора проводить на квартиру.

Крестьянская хата, отведенная для жилья Кальману Кери, находилась всего в каких-нибудь пятидесяти-шестидесяти метрах. Мы с Володей довели его до самого дома. Он пригласил меня войти, а Володя поспешил на радиостанцию.

— Никто нас здесь не слышит? — полюбопытствовал Кери, едва за нами захлопнулась дверь.

Он обошел все углы небольшой горницы, половину которой занимала огромная печь с топкой снаружи. Мнительный полковник заглянул даже в нее.

— Я рад, господин майор, что имею случай поговорить с вами с глазу на глаз. Хочу вас попросить устроить мне доверительную беседу с вашим генерал-полковником. Возможно это?

— Думаю, что да. Только вряд ли сегодня, генерал-полковник очень занят.

— И даже вы не смогли бы с ним переговорить?

— Меня, возможно, он и примет, но лишь по чрезвычайно важному и срочному делу.

— Превосходно! В таком случае прошу передать ему мое сообщение. Мне необходимо поставить в известность господина генерал-полковника относительно двух вещей. Во-первых, о том, что подписавший в Москве соглашение о перемирии генерал-лейтенант Габор Фараго является платным агентом гитлеровского гестапо.

— И Хорти ничего об этом не знал?

— Затрудняюсь ответить на ваш вопрос. Конечно, Хорти получал донесения о темных махинациях Фараго, но считал это, как мне кажется, лишь обычным… как бы вам сказать… обычным «обменом любезностями» между генералами, вечно упрекавшими друг друга в неблагонадежности и измене. Не удивительно, что в последнее время Хорти не верил уже никому. Итак, будьте добры передать господину генерал-полковнику, что Габор Фараго — платный агент гестапо. Я знаю это наверное. И могу доказать.

— Я передам.

Благодарю вас, господин майор! Второе обстоятельство, на которое мне приходится обратить внимание господина генерал-полковника, заключается в том, что его высокопревосходительство Бела Миклош отнюдь не является доверенным лицом господина правителя. Больше того, считаю себя вправе заявить, что господин правитель не всегда ему доверял, питая сомнения не в отношении его честности или преданности, а по поводу его интеллектуальных способностей и твердости.

— Не понимаю вас, господин полковник. Ведь регент Хорти поручил Беле Миклошу руководство всей 1-й гонведной армией.

— Исключительно потому, что не нашлось никого другого! Большинство генералов — немецкие агенты… А Миклош не таков. Но, к сожалению, он человек недостаточно умный и недостаточно решительный. Пьет. Волочится за юбками…

— В таком случае… Надеюсь, господин полковник найдет мой интерес достаточно обоснованным… Кто же тогда настоящее доверенное лицо Хорти? Быть может, вы?

Кери громко рассмеялся.

— Нет-нет! Совсем не я! Настоящее доверенное лицо господина правителя — генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, который, как вам известно, находится в плену. Господин правитель поручил мне довести это до сведения Советского правительства.

— Если товарищ генерал меня примет, я ему это передам.

— Спасибо, господин майор.

Через полчаса я уже стоял перед членом Военного совета.

— Только короче, Балинт! У меня уйма дел.

Он нетерпеливо выслушал мой рассказ и, когда я кончил, тяжело вздохнул.

— Бедные мадьяры! — проговорил он. — Что за сброд ими командует…

— Обидно и за нас, товарищ генерал-полковник… За то, что приходится вести переговоры с подобными типами. Когда они просто враги, это лучше.

— Что вы не правы, Балинт, нетрудно было бы вам доказать, но сейчас нет времени. Идите поужинайте с Миклошем и передайте ему, что я жду его к себе в час ночи. Его лично и обоих его офицеров. Вы их проводите сюда. Здесь мы и поговорим.

На улице я встретился с Олднером.

— Ну, Володя, как тебе поправились наши гости?

— Поправились? Никак не понравились. Гонведы, с которыми я обедал, рассказали о них столько дурного, что если бы хоть половина — куда там половина, пусть даже десятая часть — была правдой, и того больше чем достаточно. Что вы скажете, товарищ майор, например, о таком обстоятельстве? Выяснилось, что Кери, который представился нам здесь в качестве начальника штаба 1-й гонведной армии, на самом деле сделался им всего лишь позавчера. А до того был начальником армейского отдела контрразведки, точнее, если называть вещи своими именами, начальником шпионской службы… И как расцените вы, товарищ майор, тот факт, что в одном из чемоданов подполковника Чукаши запрятан радиопередатчик?.. Не вижу никакого смысла возиться с подобными типами!

— Чепуху мелешь, Володя! Будь у меня время, я бы доказал, что ты плетешь вздор. Но я должен спешить к Миклошу… Только предупреждаю, не вздумай перед гонведами пренебрежительно отзываться об их командирах. Ты меня понял?

— Да что вы! Это мне приходится их сдерживать. Ведь гонведы не столь деликатны, как мы с вами. Правда, едва вышел на минутку ефрейтор, который громче всех поносил Кери, солдаты сказали, что как раз он-то и является доносчиком у этого самого полковника… — Володя глубоко вздохнул.

— Выше голову, парень! На фронте под Москвой, конечно, все было проще.

В половине двенадцатого ночи мы сели за ужин.

К этому времени Бела Миклош успел отоспаться и проветриться.

Перед ужином он несколько раз вновь и вновь перечитывал сообщения будапештского радио, экземпляр которых передал ему Володя Олднер.

— Надо было взять у этого негодяя Йолшваи расписку, что мы оставили ему кассу. А так нам припаяют расхищение казенных денег.

— А по-моему, ваше высокопревосходительство, — вдруг впервые в моем присутствии заговорил Чукаши-Хект, — расписка тут не имеет никакого значения. Если победим мы, а я надеюсь, оно так и будет, вором и предателем заклеймят Йолшваи независимо от того, есть у нас его расписка или нет. Если же победа останется за ними… Я, правда, вполне уверен, что они не одержат верх! — возвысив голос и растягивая слова, торжественно заявил Чукаши-Хект. — Но все-таки предположим, что случится невозможное и они победят… Тогда никакие тысячи расписок не сотрут с нас клейма предателей и воров.

— Мне все равно, если даже меня расстреляют, — очень серьезно проговорил Миклош. — Но я терпеть не могу клеветы.

— Что до меня, ваше высокопревосходительство, — сказал улыбаясь Кери, — я, пожалуй, обиделся бы, если бы нас расстреляли.

На этот раз захохотал и Миклош.

— Великолепное вино, это крымское красное! — с воодушевлением воскликнул он. — Вы говорите, оно не крымское, а кавказское? Все равно превосходное!

Миклош поднес свой наполненный бокал к свету.

— По цвету и вкусу напоминает наше эгерское… «Бычью кровь». Может, чуть более терпкое и несколько покрепче. Тебе не кажется, Чукаши?

— Вы абсолютно правы, ваше высокопревосходительство! Но разрешите обратить ваше внимание на тот факт, что вино, выдаваемое в Венгрии за «Бычью кровь», на деле нечто совсем иное. Настоящую «Бычью кровь» уничтожила филоксера, и в эгерских виноградниках уже давно культивируют бургундскую лозу. Это-то эгерское бургундское и продается под маркой «Бычьей крови».

— Неужели? Откуда ты знаешь, Чукаши?

— Адъютант обязан знать все, ваше высокопревосходительство. Этому научили меня вы сами.

За разговором и вином Миклош повеселел. После ужина он собственноручно взялся приготовить кофе, причем кинул в него небольшую щепоточку соли.

— Придает аромат, — пояснил он. — Секрет этот мне открыл Муссолини. В военном деле дуче был, надо сказать, совершеннейший профан, но одного у него отнять нельзя: замечательно умел варить черный кофе!

Ровно в час ночи командующий фронтом и член Военного совета приняли Белу Миклоша и обоих его спутников. Тюльпанов в ночном совещании участия не принимал. Мне сказали, что член Военного совета еще вечером куда-то его послал с поручением. Куда именно, адъютант не знал.

Помещение, где происходила беседа, было небольшое, и все сели за один стол. Это обстоятельство, вероятно, тоже сыграло свою роль в том, что атмосфера была уже не такой холодно официальной, как при первой встрече. Речь между тем шла сейчас о вопросах куда более животрепещущих. Нам предстояло говорить не о прошлом и даже не о настоящем, а о будущем.

Разговор начал член Военного совета.

Он сообщил Миклошу, что Советское правительство признает командующим находящейся в Карпатах 1-й гонведной армии его, генерал-полковника Белу Миклоша-Дальноки, а не генерала, назначенного на его место по приказу Салаши.

Такая весть заметно успокоила и обрадовала Миклоша. Кери улыбался. Чукаши-Хект встал и отвесил поклон сначала в сторону советских генералов, затем Миклошу.

— Могу вам также сообщить, господин генерал-полковник, — продолжал член Военного совета, — что во время своих переговоров о перемирии господин генерал-лейтенант Фараго не затрагивал вопроса о формировании венгерского легиона и не просил о вооружении венгерских военнопленных. Имя генерал-лейтенанта графа Шторма в ходе переговоров тоже не упоминалось.

— Уж этот мне Фараго! — пробурчал Миклош.

Кери кусал губу.

— К тому же Советское правительство все равно не смогло бы выполнить подобную просьбу, — продолжал генерал. — В нашем распоряжении слишком мало времени, чтобы сформировать боеспособный легион из венгерских военнопленных, рассредоточенных на территории в четыре-пять миллионов квадратных километров. Судьба Венгрии будет решаться не в ближайшие годы, а в самые ближайшие месяцы и дни. Советское правительство хочет освободить Венгрию от немецкой оккупации и готово в интересах ее скорейшего освобождения понести все неизбежные жертвы.

Произнося эти слова, генерал не повысил даже голоса. Но я видел по его глазам, по дрожанию губ, как глубоко был он взволнован.

— Советское правительство уполномочило командующего фронтом и меня, как только это представится целесообразным, освободить из находящихся на территории Галиции лагерей тридцать пять — сорок тысяч венгерских военнопленных и предоставить в распоряжение господина генерал-полковника Миклоша все необходимое для оснащения их оружием и всеми видами довольствия.

Миклош запыхтел.

Кери вновь заулыбался.

Член Военного совета сделал короткую паузу…

— Вы точно переводите, Балинт? Ну хорошо, в таком случае я продолжу. Переводите!.. По мнению советского военного командования, первым делом необходимо безотлагательно, еще до восхода солнца, предпринять следующее: господин генерал-полковник Бела Миклош должен обратиться к генералам, офицерам, унтер-офицерам и солдатам венгерской армии с призывом немедленно повернуть оружие против немецких оккупантов. Мы отпечатаем обращение генерал-полковника, и за каких-нибудь несколько часов наши самолеты разбросают его повсюду, где стоят венгерские соединения. Одновременно генерал-полковнику Миклошу следует написать письма тем из командиров гонведных дивизий, которых он считает настоящими патриотами. Пусть он прикажет им выступить против гитлеровцев.

Здесь генерал снова сделал паузу, на этот раз более продолжительную. Он ждал ответа. Убедившись, что ожидания напрасны, он приказал мне спросить Миклоша, каково его мнение относительно этого предложения. Вместо генерал-полковника заговорил Кери.

— Обращение к венгерским войскам в целом, в том числе и к рядовому составу, явилось бы мероприятием, которого не предусматривает и не признает дисциплинарный устав венгерского гонведства. Подобное обращение означало бы, что господин генерал-полковник обходит господ командиров дивизий и полков и через их головы непосредственно апеллирует к рядовому составу. На мой взгляд, такое противоречащее уставу действие могло бы привести к подрыву дисциплины и к дезорганизации армии.

Однако Миклош с Кери не согласился.

— В такие времена, — сказал он, — против таких людей, которые врываются в уборную его высочества и намерены арестовать меня, мы не можем придерживаться служебного устава в борьбе против них. Кстати, ведь и сами вы, Кери, уже нарушили этот устав, в равной степени не признающий также методов, примененных вами по отношению к адъютанту Йолшваи.

Кери пожал плечами и ничего не ответил.

Подготовить текст обращения назначили Кери и меня. Мы засели за составление этого документа вместе: Кери и я. Пока мы над ним работали, Миклош диктовал Чукаши-Хекту письмо, адресованное им командирам венгерских дивизий.

Я предполагал, что сработаться с Кери будет очень трудно. Однако на деле мы сцепились всего по поводу одной-двух фраз, да и то крайне вежливо. Я написал: «Борьба идет за независимость Венгрии, за свободу и будущее венгерского народа». Кери предложил дополнить эту фразу словами: «…и за господина правителя Хорти». Я против поправки возражал. Тогда Кери потребовал выкинуть вторую половину моей фразы, о свободе венгерского народа, а я настаивал, чтобы ее оставить. Дискуссию нашу разрешил Бела Миклош, обрадованный возможностью хоть на минуту оторваться от диктовки своего письма. Выслушав обоих, он высказался в пользу моего предложения. Нам дважды пришлось прибегать к его мнению по спорным вопросам, и оба раза он поддержал меня.

В половине третьего ночи текст обращения был Миклошем одобрен, и старший лейтенант Олднер немедленно отнес его в типографию. Около четырех часов утра было отпечатано уже несколько тысяч листовок. А в пять утра четыре «ястребка» взвились в небо и полетели над Карпатами с заданием доставить листовки адресатам. К шести часам утра все самолеты вернулись на аэродром, летчики доложили о выполнении задания. Одновременно одиннадцать советских радиостанций непрерывно передавали в эфир текст обращения Белы Миклоша.

Миклош написал восемь персональных писем. Поставив на каждом свою подпись, он послал за мной Чукаши.

— Письма готовы, господин майор. Каким образом вручить их по назначению?

Этого я тоже не знал. Уже совсем было собрался я пойти за разъяснениями к члену Военного совета, но генерал меня опередил. Оказывается, еще вчера после обеда он отправил Тюльпанова в Стрый. Тот вернулся в Лишко с десятью офицерами, которые подписали в свое время письмо, отправленное в сентябре Беле Миклошу пленными венгерскими офицерами, где ему и его войскам предлагалось перейти на сторону советских войск.

Десять гонведных офицеров ожидали нас в том самом школьном классе, где произошла первая встреча Миклоша с советским командованием. С ними был подполковник Давыденко. Тюльпанов, Олднер и я проводили к ним Миклоша. Хотя Тюльпанов еще в Стрые сообщил офицерам, что генерал-полковник Миклош находится в Лишко, тем не менее, увидав его во плоти, они взирали на него как на привидение. Кое-кто при появлении венгерского командующего вытянулся в струнку и застыл в положении «смирно». Другие еле-еле заставили себя слезть со стола, на котором перед этим сидели.

— Смирно! — скомандовал я.

Тюльпанов обратился к офицерам с короткой речью. Он сообщил им от имени командования фронтом, что с настоящего момента они перестают быть военнопленными.

— Наши боевые соратники! Советское правительство передает вас в распоряжение венгерского народа. Служите ему с честью, сражайтесь за его свободу так, как сражались солдаты Дожа, Ракоци и Кошута…

Затем полковник коротко разъяснил сложившуюся обстановку и посвятил офицеров в ожидающее их боевое задание.

— Задание почетное, но чрезвычайно опасное! Его выполнение мы можем доверить лишь тем из вас, кто возьмется за это рискованное поручение добровольно.

Все десять гонведных офицеров заявили о своей готовности отправиться на боевое задание.

Миклош по очереди пожал каждому руку и восьми из них вручил при этом по одному заранее заготовленному письму. Двое, которым писем не досталось, были явно обескуражены.

— Борьба только начинается! — утешал их Тюльпанов.

Давыденко указал офицерам на карте районы, где им предстоит искать венгерские части и их командиров. До прихода машин, которые должны были доставить офицеров к линии фронта, Тюльпанов предложил всем позавтракать, что мы и сделали, стоя все вместе у накрытого стола.

Затем прибыли машины. Восемь «джипов». В каждый рядом с отправляющимся на задание гонведным офицером сел советский политработник. На их обязанности лежало проводить венгерских офицеров до наших передовых позиций и обеспечить им безопасный переход на ничейную землю. Все посланцы получили по небольшому, величиной с развернутый носовой платок, бело-красно-зеленому флажку. Оружия с собой не брали.

Первым занял место в машине артиллерийский лейтенант Пал Кешерю. Это был симпатичный черноволосый молодой парень, невысокий и чрезвычайно подвижной, со слегка монгольским разрезом глаз. Кешерю хорошо понимал все историческое значение того, что здесь происходит.

— Именем бога венгров! — воскликнул он, садясь в машину.

В пять часов утра восемь «джипов» тронулись в путь. Я долго смотрел им вслед.

20 октября 1944 года

Позавчера, 18 октября, я ночевал у Тюльпанова, удобно устроившись на соломенном тюфяке. В два часа ночи, перед тем как отправиться спать, Тюльпанов позвонил начальнику штаба фронта. От него узнали, что этой ночью после короткого, но ожесточенного боя две советские стрелковые дивизии перевалили через Марамурешские Карпаты. Один венгерский саперный батальон, командир которого бежал, перешел на нашу сторону.

Я проснулся в двенадцать часов дня, а в половине первого уже был у Белы Миклоша. Его высокопревосходительство еще почивал. Кери и Чукаши вместе с подполковником Давыденко и Володей Олднером отправились на прогулку.

В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое октября из Москвы прибыли в Лишко два члена руководимой Габором Фараго делегации. Самолет, который их доставил, приземлился в Коломые, а до штаба фронта они добрались на машине. Один из них, бывший венгерский посланник в Канаде, по дороге заболел и прибыл в Лишко с высокой температурой. Пришлось немедленно поместить его в госпиталь. Другой делегат уже находился на квартире Белы Миклоша и завтракал.

Я давно знаю, что мир тесен, и тем не менее был немало удивлен, когда белоголовый дородный гонведный майор в очках вскочил при моем появлении и протянул мне навстречу обе руки.

— Дорогой Геза… — сказал он, вместо того чтобы назвать меня господином майором.

Лет тридцать пять назад мы с ним сидели за одной партой в будапештской гимназии на улице Иштвана. Однако я лично узнал его лишь после того, как он назвал свое имя.

— Я — Бори! Тот самый Денеш Бори, которого вытурили из гимназии за цветы и любовное послание дочке директора нашей гимназии. Ну, теперь вспомнил? Не узнал? Очень я изменился?

Бори клялся, что он-то узнал меня с первого взгляда.

— Ты совсем не постарел, Геза! Ничуть, ничуть не изменился!

Излияния Бори меня весьма обрадовали. По крайней мере сразу стало ясно, что ни одно его слово нельзя принимать всерьез.

Мы вышли на улицу.

Погода стояла чудесная. На небе ни облачка. Тепло. Мягко светило солнце.

— Если бы не листопад, можно подумать, что пришла весна, — сказал Бори. — А в общем, бросим-ка любоваться погодой. Не в такие живем времена, чтобы сейчас о ней беседовать. Очень-очень рад, Геза, что могу поговорить с тобой без помех. Буду откровенен как со старым другом, без обиняков. Слушай! Если ты решил держаться Миклоша, то поставил на скверную лошадку. Из этого старого мерина никогда не получится правителя. Да он, пожалуй, и того хуже — просто растяпа. Не мог поладить с супругой Хорти! Хочешь верь, хочешь нет, но истинным правителем Венгрии была именно эта хитрая баба, а вовсе не господин Миклош Хорти. Одним словом, из Белы Миклоша правителя никогда не выйдет! Не случайно Кери так упорно форсирует комбинацию со Штормом. Ведь Кери — племянник супруги Хорти, а правительница всегда питала слабость к графу Шторму. Почему, не знаю да и не интересуюсь. Не люблю копаться в альковных тайнах… Не думай, однако, что все это я высосал из пальца. Я всего лишь майор запаса, четыре недели назад призванный в армию, но зато целых одиннадцать лет прослужил в личной канцелярии регента. Через мои руки проходили самые конфиденциальные документы. Пожелай я только заговорить!..

Что до меня, сколько я ни пытался, Бори не давал мне вымолвить ни звука. Едва успею открыть рот, он уже перебивает:

— Понимаю тебя, Геза, отлично понимаю! По твоим словам, ты всего-навсего толмач и в делах большой политики твое мнение не имеет веса! Верю. Но и ты мне поверь! Простой толмач, конечно, если он с умом и не дрейфит, сила более значительная, чем два министра и пара генералов, вместе взятых… Я тоже был толмачом! Стоит тебе захотеть, ты уже сейчас можешь обязать к благодарности будущего правителя Венгрии. Фараго — вот из него действительно выйдет настоящий правитель! Венгрии предстоит преобразоваться, Венгрия возродится. В ней будет демократия и раздел земли. И это сделает Фараго! Он поделит землю. Никому не оставит имения больше чем в пять тысяч хольдов, разве лишь в самых мотивированных случаях. Такова его программа. Одним словом, демократическая земельная реформа и раздел земли! Знаю, и ты да и все вы люди абсолютно бескорыстные. Но даже самый бескорыстный человек, надеюсь, не сочтет себя несчастным и обиженным, если ему при разделе дадут в знак патриотических заслуг пятьсот-шестьсот хольдов земли и небольшой замок… или, если быть более скромным, какую-нибудь просторную виллу!.. Ты сможешь получить от Фараго и всю тысячу хольдов. Даже наверняка получишь, если… Так послушай же, Геза!

Разговаривая, Бори совсем не по-военному размахивал руками. Но вдруг, без всякого перехода, осекся и застыл в положении «смирно».

— Честь имею, ваше высокопревосходительство!

На улицу в шлепанцах и пижаме вышел Миклош.

— А ты, Бори, как сюда попал?

— Разрешите доложить, ваше высокопревосходительство: на самолете. Господин генерал-лейтенант Фараго с глубоким уважением приветствует господина генерал-полковника и просит использовать меня по вашему усмотрению. Оценивая обстановку, господин генерал-лейтенант Фараго находит, что, оставаясь здесь, ваше высокопревосходительство уже мало что может сделать. Но тем важнее миссия, ожидающая вас в Москве. Я прибыл с поручением убедить ваше высокопревосходительство выехать немедленно в Москву.

— Заходите в дом! Не на улице же обсуждать подобные вопросы. Какие новости, майор Балинт?

Я показал Миклошу вчерашнюю сводку командования Красной Армии.

— Перешли через Татарский перевал? Это успех серьезный! Ну, посмотрим… Сейчас я побреюсь, выкупаюсь, а затем приступим к работе. Рад, что ты будешь мне в помощь, Бори. С тобой работать мне, несомненно, будет куда легче, чем с Кери. У него, как тебе известно, вечно и по любому вопросу имеется свое особое мнение. Может, и тебя заразила эта болезнь, а?

— Я стану поступать, рассуждать и чувствовать так, как прикажет ваше высокопревосходительство.

Миклош ответил на это заявление благосклонным кивком. Он не торопился идти бриться и купаться и подробно расспрашивал Бори о московских событиях. Интересовался при этом не столько существом дела, сколько внешними подробностями: какую квартиру получил Фараго, где столуется делегация, посещают ли они театры, правда ли, что московский балет так превосходен?

Миклош все еще продолжал осаждать Бори подобными вопросами, а тот на каждый из них отвечал весьма обстоятельно и подробно, так что их болтовне не предвиделось конца. Но меня в это время вызвал к себе член Военного совета. Войдя к нему в кабинет, я хотел сразу же доложить обо всем, что услыхал от Бори, но его не интересовала мышиная возня венгерских генералов и дипломатов.

— Я уже знаю достаточно! — перебил он меня. — У Хорти были генералы и дипломаты, каких заслужил. В свою очередь надо сказать, что и они были достойны своего правителя!.. Примерно в семь часов вечера мне нужно встретиться с Белой Миклошем. Его свиту и вашего новоявленного друга… Как там его зовут?.. Да, и этого самого майора Бори Тюльпанов повезет в машинах на экскурсию. Покажем им что-нибудь любопытное. Не знаю, что именно, но Тюльпанов сам сообразит. Вы же проводите Миклоша к семи часам ко мне. А теперь дайте мне поработать. Ступайте отдыхать. Выспитесь получше, а то бледны, как привидение.

— Я выспался, товарищ генерал-полковник.

Генерал в упор посмотрел мне в глаза.

— Что с вами? Боитесь, что глупая, подлая и трусливая возня этих господ будет стоить крови венгерскому народу?

— Да. Опасаюсь, что именно так оно и случится, — ответил я.

— К сожалению, ваша тревога не безосновательна.

Он отпустил меня, но, когда я был уже в дверях, вернул снова.

— У вас тоже такое впечатление, что Бела Миклош более честен, чем остальные?

— В его пользу, товарищ генерал-полковник, говорит то, что все они настроены против него.

Вечером, ожидая Миклоша, генерал заказал черный кофе. Сам он его не пил.

— Господин генерал-полковник, — сказал член Военного совета, — обстановка складывается очень серьезная. Из восьми гонведных офицеров, посланных с вашими письмами через линию фронта, двоих сразу схватили немцы и прикончили на месте. Одного арестовали венгерские нилашисты. Насчет судьбы остальных никаких сведений пока нет.

— Балинт, — обернулся он ко мне, — установите имена погибших и венгерские адреса их семей. Непременно надо будет позаботиться об их семьях.

— Вчера наши части перешли через Марамурешские Карпаты, а сегодня утром заняли населенный пункт Верецк. Таким образом, вопрос о том, можем ли мы рассчитывать на венгерские войска или нет, должен решиться в течение нынешнего и завтрашнего дня. Но как бы там ни было, в Карпатах мы больше задерживаться не можем. Особо доказывать это не приходится, ведь вы сами солдат. Если мы, иными словами 4-й Украинский фронт, не дойдем в ближайшие дни до Тисы, будет вынужден приостановить наступление 2-й Украинский фронт, что в свою очередь задержит продвижение 3-го Украинского. Отсюда вывод: мы обязаны продолжать наше наступление. Если не совместно с венгерскими войсками, то против них. Если гонведные части сегодня или хотя бы завтра перейдут на нашу сторону, мы попросту разоружим и интернируем находящиеся в Карпатах немецкие подразделения. В этом случае вам, господин генерал-полковник, будет передано, как я уже говорил, помимо сил 1-й гонведной армии, ориентировочно около сорока тысяч военнопленных, размещенных в настоящее время в галицийских лагерях. Кроме того, командование Красной Армии поддержит вас таким количеством авиации, танков и артиллерии, которого вполне хватит для вашего продвижения вплоть до самого Будапешта.

Тут генерал встал и подошел к висевшей на стене карте, на которой были изображены вся Закарпатская Украина, Венгрия, Словакия и часть Австрии.

— Пока вы достигнете Будапешта, а это должно произойти не позднее первого ноября, мы перережем путь между Будапештом и Веной. Взгляните, господин генерал-полковник, вот здесь мы форсируем Дунай.

И он указал на Эстергом.

— Едва мы отрежем Будапешт от Вены, лишив тем самым оккупирующие столицу немецкие войска возможности получать подкрепления, ваша задача уже не будет чрезмерно трудной. Надеюсь даже, что вам удастся вступить в Будапешт без боя.

— Разумеется, весь этот план может стать реальным только в том случае, — после короткой паузы снова заговорил генерал, — если венгерские части немедленно перейдут на нашу сторону. Через два дня будет поздно, и, к сожалению, это дорого обойдется Венгрии. Потому-то и должны мы предпринять последнюю попытку, но при условии, что риск ее вы возьмете на себя. Кстати, он не так уж и велик. Сейчас девятнадцать тридцать пять — семь часов тридцать пять минут. Если вы согласны с моим планом, мы немедленно оборудуем в Верецке вашу ставку, и вы нынче же ночью сможете в нее переехать. Для личной вашей охраны выделю вам роту автоматчиков и двадцать гонведных офицеров. Прежде чем двинуться в Верецк, вы обратитесь с новым призывом к венгерской армии, приказывая всем дивизионным командирам выслать своих уполномоченных в вашу ставку в Верецке. Если это обращение возымеет действие и командиры частей вам станут повиноваться, нам удастся спасти сотни тысяч венгров от гибели, а Будапешт — от ужасов осады.

— Полковник Кери и подполковник Чукаши-Хект тоже могут ехать со мной в Верецк? — спросил Миклош, который никогда не интересовался существом дела, останавливая свое внимание лишь на второстепенных подробностях.

— Не рекомендую вам, господин генерал-полковник, брать с собой господ Кери и Чукаши! — подчеркнуто произнес член Военного совета. — Я прикомандирую к вам старшего лейтенанта Олднера, а майор Балинт проводит вас до Верецка.

Второе обращение Миклоша получилось гораздо длиннее первого. Два часа подряд трудились мы над его составлением, но теперь уже не с Кери, а непосредственно с Миклошем. С ним работа шла значительно медленнее. Правда, относительно содержания у Миклоша не находилось никаких принципиальных возражений, но он рвался употреблять такие выражения, которые сделали бы весь текст не только неэффективным, но даже смешным. Так, например, он всячески настаивал, чтобы в письмо была включена следующая фраза: «Еще с детских лет мечтал я о героической смерти и ныне счастлив, что могу в ваших рядах пролить кровь за Тису, за Дунай, за венгерский Великий Альфёльд»[50]. Заявить прямо, в лоб, что это глупо и нелепо, я не мог, а все деликатные возражения до Миклоша не доходили. На мое счастье, генерал почувствовал себя усталым и, махнув рукой, сдал позиции. Первые пятнадцать тысяч экземпляров обращения вышли из типографии уже к полуночи. В два часа ночи мы сели наконец в машину. Володя с ротой охраны выехал в Верецк раньше, а отбор и вооружение двадцати венгерских офицеров было поручено Тюльпанову.

В девять часов утра двадцать гонведных офицеров будут на месте, в Верецке! — заверил Тюльпанов Миклоша.

* * *

Сегодня, двадцатого октября, в шесть часов двадцать минут утра мы прибыли в Верецк. Миклош был явно удручен, узнав, что его штаб-квартира будет находиться в походных палатках, правда, весьма просторных и удобных. Но, удостоверившись лично, что в селе не осталось ни одного целого дома и что его собственный шатер оборудован, принимая во внимание место и обстановку, комфортабельно и уютно — с ковром, зеркалом, электрическим светом, — генерал успокоился и лег спать.

Я разъяснил начальнику караула его обязанности и вместе с Володей сел в джип.

— По селу проезжай помедленней, — попросил я шофера.

В детстве, года сорок три — сорок четыре тому назад, когда я учился в Сольве и только-только начинал постигать грамоту, таблицу умножения и ту истину, что первый венгр у нас в стране Франц-Иосиф, мне частенько в воскресный день случалось выбираться вместе с родичами на прогулку в Верецк. Я знал в нем каждый дом и каждый сад… Теперь тут не было ни домов, ни садов! Одни развалины да обугленные головни. Не осталось, пожалуй, и ни одного жителя: ни в домах, так как не было самих домов, ни на улице никто не показывался. Очевидно, когда половина жителей села ушла к партизанам, фашисты в отместку истребили другую половину. От выгоревших садов несло трупным смрадом.

Я разыскал место «Красной корчмы», в которой, по свидетельству устных преданий и былин, Ференц Ракоци впервые пожал руку босоногого Тамаша Эсе. Но и эта корчма оказалась сожженной. Причем, видимо, уже давно. На ее развалинах буйно разрослась высокая крапива.

Машина въехала в Верецкое ущелье. В детстве на меня всегда сильно действовал вид этих легендарных мест, и я с какой-то особой гордостью говорил об этом «бранном пути». С тех пор Верецкое ущелье в самом деле превратилось в дорогу войны. И вот теперь…

Я счастлив… Но почему-то очень щемит сердце.

К югу от нас полыхают огни. За два дня немцы взорвали все укрепления неприступной «линии Арпада», возводившиеся ими на протяжении двух лет, и во многих местах подожгли лес. На юге пылает Волоцк. А немного поодаль, если не ошибаюсь, Оссайская лесопилка.

Близ ущелья, над северным его входом, возвышается скала. На ней в 1896[51] году венгерские власти высекли огромными буквами два слова:

ТЫСЯЧА ЛЕТ

Скала стоит по-прежнему, но высеченные на ней гордые слова исчезли.

В том же 1896 году над южным входом в ущелье, на другой багровой скале, было высечено четверостишие. В 1919 году, когда Верецк заняли чешские легионеры, они взорвали эту скалу, а в 1939 году те же стихотворные строчки вновь появились на ее обломках. Только на сей раз их не высекли, а написали на камне черной масляной краской.

Громко читаю вслух эти слова:

Здесь прозвучал тревожный зов трубы Лехела[52]. Здесь уронил свою прощальную слезу великий Ракоци. Огонь священных воспоминаний горит здесь…

Остальные полторы строки оказались начисто стерты пламенем и гарью разорвавшейся мины.

Закрываю глаза и продолжаю по памяти:

Огонь священных воспоминаний горит здесь на каждом шиповнике. Сними обувь свою — свято место, где ты сейчас стоишь.

— Что с вами, товарищ майор? — спрашивает Володя.

— Ничего, ровно ничего, сынок! Почему ты спрашиваешь?

— Вы декламировали таким голосом, что я испугался. Подумал… Извините меня, товарищ майор.

Глаза у Володи повлажнели.

* * *

Около девяти часов утра в Верецк прибыл Тюльпанов. Вместе с ним приехали на крытых грузовиках двадцать два венгерских офицера. Они еще не были вооружены — машина, доставившая им оружие, приехала в Верецк только в одиннадцатом часу.

Бела Миклош проснулся после полудня и ровно в час произвел смотр своим офицерам. Для отличия от гонведных офицеров по ту сторону фронта они надели импровизированные красно-бело-зеленые нарукавные повязки, а на фуражки — такого же цвета кокарды.

Пока Бела Миклош занимался несколько затянувшимся смотром, один из штабных полковников Красной Армии вызвал меня в село Ракоцифалва. Через десять минут я уже был на месте. В районе Волоцка к нам, оказывается, перешли сто с лишним солдат противника и четыре офицера. Боец-красноармеец проводил их до Ракоцифалва.

Старший по чину, обер-лейтенант Ференц Борбиро, попросил, чтобы их выслушал какой-нибудь понимающий венгерский язык советский офицер. Потому-то меня сюда и вызвали.

— Считаю долгом заявить, — представившись по всей форме, сказал мне Ференц Борбиро, — мы перешли к русским не благодаря призыву генерал-полковника Миклоша… то есть невзирая на то, что нам вновь приходится быть на одной стороне с Миклошем… Хватит с нас генералов!

Я не знал, что и ответить на такое заявление старшего лейтенанта Борбиро.

— Вы кадровый офицер? — спросил я его.

— Нет, из запаса. До войны служил в страховом обществе.

— Благодарю. Питание уже получили?

— Так точно.

— Как вы полагаете, господин старший лейтенант, можно рассчитывать на массовый переход гонведов и офицеров?

— Если представится возможность. Но пока дело обстоит так, что в каждом венгерском полку и даже роте у немцев есть свои соглядатаи. Кроме того, чтобы решиться на переход, необходимо обладать крепкой верой и волей. А гонведы больше не верят никому и ничему. И меньше всего своим генералам. По какой причине, для вас тоже должно быть ясно, господин майор.

— Что же надо, по-вашему, делать?

— Если бы я знал!..

Через четверть часа я доложил о состоявшемся разговоре Тюльпанову. И оба мы спросили в свою очередь друг друга, как в данном случае поступить с перешедшей к нам ротой. Наконец Тюльпанов решил разместить ее в районе южнее Верецка, позаботиться о ее снабжении и пока не говорить об этом Миклошу.

Так мы и сделали.

В три часа дня Тюльпанов и я распрощались с Белой Миклошем. При нем остался Володя Олднер.

Возвратясь в Лишко, я приказал радистам разузнать, что говорят в Будапеште о Миклоше.

На радиостанцию меня не сразу пустили. Пришлось вернуться к Тюльпанову, а тот позвонил адъютанту Петрова. Через полчаса мне был вручен пропуск, где, кроме моего имени, стояло несколько букв и цифр, а также две круглые печати. Пропуск был скреплен собственноручной подписью Петрова.

Радиостанция находилась в большом бетонированном подвале. Мягкие войлочные перегородки разделяли помещение на отдельные кабины, в каждой работала рация с самостоятельным заданием. Вскоре я узнал, что теперь личностью Белы Миклоша будапештское радио занимается меньше. Всего дважды зачитывался приказ о его поимке и один раз передавалось сообщение об аресте его жены, которая была объявлена заложницей.

Гораздо интереснее была другая весть: приказ Салаши поймать бежавшего предателя Яноша Вёрёша — начальника венгерского генерального штаба. Того самого, который вскоре после обращения Хорти по радио отдал всем командирам венгерских дивизий шифрованный приказ повернуть оружие против немцев и про которого несколькими часами позже то же будапештское радио, как известно, объявило, что от него последовал новый приказ, где начальник генерального штаба уже грозил виселицей и расстрелом каждому, кто вздумает хотя бы заговорить о переходе на сторону русских или осмелится не выполнить приказов Салаши.

В свое время Белу Миклоша не удивило предательство Яноша Вёрёша. Любопытно, что бы он сказал по поводу дальнейшего развития событий?

Прочитал я также и еще одно радиосообщение. Оно доставило мне огромную радость. Возглавляемый Дюлой Пастором партизанский отряд имени Ракоци докладывал, что им занята деревня Варпаланка.

С этим последним сообщением я ознакомился совершенно случайно и при довольно необычных обстоятельствах. Когда я стоял, беседуя с начальником радиостанции подполковником Куликом, в дверях радиокабины показалась какая-то девица в лейтенантских погонах. Не говоря ни слова, она кинулась мне на шею и расцеловала. Выяснилось, что мы с ней виделись в партизанском отряде «Фиалка» в день похорон убитого майора Тулипана. Лейтенанта, тогда еще младшего, звали Тамарой, она была в отряде радисткой. Бойцы называли ее ласково Жаворонком. Теперь она работала здесь. Будучи партизанкой, она говорила с Большой землей, а сейчас держала связь с партизанами.

Показав мне очередную радиодепешу, Тамара спросила, знаю ли я, где находится Варпаланка.

— В двух километрах от Мукачева. Дом сельской управы в Варпаланке крыт соломой, а самый богатый крестьянин владеет не больше чем пятью хольдами земли. Могу поклясться, что партизан там встретили с распростертыми объятиями! — ответил я.

Меня так и подмывало блеснуть знанием местности, где шел сейчас бой. Но Тамаре нужно было возвращаться к своей рации.

— Прошу тебя, Тамара, если можно, передай мой привет Дюле Пастору!

— Передать привет мы можем, только не называя имени, — заметил подполковник Кулик.

— В таком случае, пожалуйста, скажи ему, что сердечный привет шлет лысый майор.

— Будет сделано, товарищ майор!

В полночь я улегся спать, но в три часа ночи меня уже растолкали. По распоряжению Тюльпанова я должен был срочно выехать на «джипе» в населенный пункт Лавочне, оттуда позвонил один из политработников. Он сообщил, что в расположение его части перешел со стороны противника какой-то венгерский лейтенант, утверждающий, будто он ходил к венграм по приказанию полковника Тюльпанова.

— Поезжайте, товарищ Балинт, выясните, кто это. Должно быть, вернулся кто-то из наших «почтальонов». Если это так, то он, видимо, принес новости для Белы Миклоша. В таком случае отвезите лейтенанта к Миклошу, только, конечно, предварительно осведомите меня по телефону, с чем именно вернулся этот офицер.

В Лавочне я встретился с лейтенантом Палом Кешерю — тем самым венгерским офицером, который, отправляясь на опасное задание, сел в машину с именем «бога венгров» на устах. Лично поговорить с лицом, которому адресовал свое письмо Бела Миклош, Кешерю не удалось. Выяснилось, что тот уже присягнул на верность Салаши. Но зато Кешерю беседовал с полковником Чабаи, выразившим готовность выполнить приказ Миклоша. Эту свою готовность полковник подтвердил и письменно. Его записку лейтенант Кешерю принес с собой.

Я доложил обо всем по телефону Тюльпанову.

— Приезжайте вместе с лейтенантом в Лишко!

— Товарищ полковник, быть может, следует о решении полковника Чабаи информировать Белу Миклоша?

— Поздно! Будапештское радио только что сообщило, что полковник Чабаи казнен, как сообщник Белы Миклоша и изменник родины.

— Значит, он все-таки поднял свой полк, напал на немцев?

— Куда там! Просто подал рапорт вышестоящему начальнику, командиру дивизии, что отказывается выполнять его приказы, и решил вместе со своим полком перейти на сторону русских, чтобы сражаться против немцев.

Очутившись в машине, лейтенант Кешерю, несмотря на жестокую тряску, заснул.

Машина была открытая, и мне пришлось его поддерживать, чтобы он случайно не вывалился. Сонный, он походил на еще не привыкшего к вину подвыпившего парня. Лейтенанту, должно быть, снился тяжкий сон, он стонал. Спал Кешерю так крепко, что по прибытии в Лишко его с трудом удалось разбудить. Но, стряхнув наконец сон, он тут же начал докладывать Тюльпанову.

Впечатления от поездки Кешерю суммировал таким образом:

— Венгерской армии как организованной силы не существует. Никто не командует, и никто не повинуется. Венгерских солдат больше нет, господин полковник. Есть лишь несчастные люди, уже переставшие понимать, кого и чего им бояться, на кого и на что надеяться.

— Это несколько преувеличено, — заметил Тюльпанов.

— Такова, к сожалению, реальность, господин полковник.

И Кешерю так тяжко вздохнул, что это походило на стон.

— Нам сейчас помочь в состоянии только русские, — тихо проговорил он. И добавил: — Если они вообще захотят и смогут это сделать.

— И хотим, и сможем! — ответил Тюльпанов. — Какова ваша довоенная специальность, лейтенант?

— Студент философского факультета.

— Сумеете использовать его в редакции? — обратился ко мне Тюльпанов.

— Несомненно.

— Вот и отлично. Значит, лейтенант, теперь вы будет работать в редакции. А сейчас, Балинт, проводите его в санчасть, она на краю села. Пусть выкупается, поест да и отоспится вдоволь, пока сам не проснется. Потом заберете его с собой. Разумеется, с его согласия.

— Есть у вас желание поработать вместе с майором Балинтом в редакции «Венгерской газеты»?

Кешерю покраснел.

— Я не журналист, — сказал он.

— Но ведь и в почтальонах вы раньше не служили!

— Я отвел Кешерю в санчасть — купаться, есть и спать…

По дороге мы договорились: лейтенант пойдет ко мне в газету.

В семь утра я получил приказ немедленно возвращаться в редакцию «Венгерской газеты». Вместе со мной выехал и лейтенант Кешерю.

— Спал без просыпу пятнадцать часов и чувствую себя так, словно вновь родился, — радостно заявил он.

По дороге Кешерю читал стихи Аттилы Йожефа и рассказывал о крестьянских писателях.

— Я тоже хотел в свое время стать писателем. Только случая не представилось. И здесь нужна удача.

Вид у него был расстроенный.

— А по-моему, вы гораздо счастливей, чем думаете. Ведь вы принимаете участие в новом обретении родины, — подбодрил я его.

— Уцелеет ли народ?

— Народ уничтожить никто не в силах.

Мы прибыли в редакцию в тот момент, когда вышел свежий номер газеты. На первой полосе огромными буквами красовалась шапка: «Красная Армия перешла лесные Карпаты на фронте шириной сто девяносто километров».

На третьей полосе был напечатан репортаж под заголовком: «В Хусте. Среди перешедших на нашу сторону гонведов (от собственного корреспондента)».

— Каким образом раздобыли этот материал? — спросил я у Пожони.

— Наперекор моему хотенью! — смеясь, но с оттенком досады ответил Пожони. — Дело произошло так: Юлия Сабо попросила у меня разрешения съездить в Коломыю, якобы в парикмахерскую. «Вот и полюбуйтесь на этих фронтовичек!» — еще подумал я, но разрешение все-таки дал. А Юлия, как потом выяснилось, отправилась не в Коломыю, а в Хуст и прибыла туда вместе с нашими первыми танками. По ее возвращении — это было вчера — сначала я ее отругал, а в дальнейшем пришлось похвалить. Статья получилась очень интересная. Оказывается, вместе с советскими бойцами под Хустом дралось свыше четырехсот гонведов. Ворвавшись в город, они открыли двери военной тюрьмы и освободили более двух сотен венгров. Обязательно прочти статью.

— Прочту непременно! Где же сейчас Юлия?

— Уехала в Лишко. Хочет получить интервью у Белы Миклоша.

— В Лишко? Гм… А где Моцар?

— Я здесь!.. Очень рада, Балинт, что ты вернулся цел и невредим. Есть хочешь?

— Разумеется.

Анна Моцар успела между тем познакомиться с Кешерю и посвятить его в будущие обязанности, хотя даже мне самому еще не было точно известно, какой участок работы поручим мы нашему новому сотруднику.

Только что мы уселись за быстро сымпровизированный обед, как позвонил подполковник Давыденко.

— Немедленно укладывайтесь! Машины уже высланы. Забирайте с собой станки и шрифты.

— Какие новости? — спросил я.

— Новости? Гм… Генералы, которых Бела Миклош считал наиболее надежными и потому писал им свои письма, все, за исключением одного, присягнули на верность Салаши.

На этом телефонная связь прервалась.

Дебрецен, 24 января 1945 года

Вчера я ужинал у генерал-полковника Яноша Вёрёша — последнего начальника генерального штаба Хорти и министра обороны временного правительства. Меня очень удивило его приглашение, я до сих пор никогда не имел с ним никаких дел. Может, раз или два видел в ресторане «Золотой бык», где премьер-министр Бела Миклош представил меня ему. Янош Вёрёш намеревался тогда угостить меня сигаретами и выразил сожаление, что я не курю, Больше вплоть до вчерашнего вечера мы с ним не встречались.

Янош Вёрёш как две капли воды похож на прочих хортистских генералов, разыгрывающих из себя в настоящее время убежденных демократов. Все его реплики содержат тонкий намек на то, что, мол, он и сейчас все еще продолжает колебаться и окончательно свяжет себя с демократией лишь в том случае, если ему за это хорошо заплатят и предоставят право гласно критиковать распоряжения демократии. Да-да!.. С открытых и, уж конечно, враждебных позиций! Он, подобно остальным демократам той же породы, свято верит, что колебания — наилучший бизнес, а потому баловать его будут до скончания веков. Вёрёш убежден, что разумно и упорно колеблющийся человек имеет возможность пригоршнями черпать в свой карман из трех и даже из четырех источников.

Ужин был предельно скромный, всего одно блюдо: собственноручно поданная на стол любезной хозяйкой закуска, а к ней отличное вино. После ужина мы пили превосходный черный кофе, приготовленный самим Яношем Вёрёшем. Я уже по опыту знал, что наиболее яркая черта хортистских генералов — умение приготовить кофе.

После второй чашки мне стало наконец ясно, чему я обязан приглашением на ужин. Кто-то шепнул Вёрёшу, будто советские генералы очень интересуются тем, что делал он, Вёреш, в критические дни октября 1944 года. Вот хитрый генерал и решил рассказать мне одну из наиболее благоприятных для настоящего момента, ходившую во многих вариантах версию относительно своего пресловутого приказа и побега. Сделал он это в надежде, что я постараюсь рассеять возникшие на его счет сомнения и заставлю замолчать его клеветников. Из мимолетно брошенного замечания милостивой госпожи хозяйки я заключил, что обратил на меня внимание господина военного министра не кто иной, как майор Денеш Бори, сделавшийся теперь доверенным лицом при Яноше Вёрёше.

После короткого вступления Вёрёш перешел к главному предмету разговора:

— Вы, конечно, знаете, дорогой господин майор, что я принимал участие в роковом коронном совете, начавшемся в десять часов утра 15 октября 1944 года, на котором его высочество правитель Хорти заявил о своем разрыве с немцами. На этом высшем государственном совете со всей солдатской прямотой, совершенно открыто я констатировал, что войну мы проиграли. По окончании совета мы выслушали радиосообщение, вернее, обращение его высочества господина правителя, которое, как мне помнится, прочитал перед микрофоном вместо него бывший губернатор Надьяварада.

Тут же, в приемной его высочества, как только закончилось радиовыступление, я подписал шифрованный приказ войскам перейти на сторону русских. Еще не успели просохнуть на бумаге чернила, а уже мне доложил один подполковник, что господин правитель немедленно просит меня к себе. Я застал его высочество в обществе его супруги, причем от меня не укрылось, что ее высочество находилась в чрезвычайно взволнованном состоянии. «Нельзя ли переиграть всю эту идиотскую игру?» — обратилась она ко мне. Заметьте, так и выразилась: «идиотскую». Я ответил: «Ваше высочество, жребий брошен. Предадим себя воле всемогущего бога!» Однако мое заявление ее не успокоило. «Если из всего этого получится какая-нибудь пакость, — с привычной горячностью произнесла она, — я выцарапаю глаза этому недотепе Беле Миклошу! А вам…» Н-да!.. Пока я подыскивал, чем отвратить такую недостойную ни меня, ни ее высочества угрозу, господин правитель прикрикнул на нее по-английски: «Идите вы все к дьяволу!..» Это были последние слова, услышанные мной от Миклоша Хорти.

Вёрёш тяжело перевел дух.

— Ну, да что там говорить! Жизнь изменчива, как… Словом, чересчур изменчива. Но помочь тут нечем. Эх!.. Гм… Буду продолжать. Что ответила на это супругу ее высочество, я не слышал. Без сомнения, в долгу она у него не осталась. Но я не стал ждать ее ответа. Откланялся сначала его высочеству, затем его супруге и немедленно удалился.

Далеко не в радужном настроении возвращался я из дворца в свое ведомство. Оно помещалось в здании военного министерства, в крыле, выходившем на площадь для парадов. Придя туда, я сразу же продиктовал приказ всем войскам немедленно выступить против чужеземной армии, находящейся на территории страны без разрешения и согласия господина правителя. Писал его под мою диктовку мой адъютант майор Капитанфи. Он и был тем первым лицом, которое контрабандой исказило приказ, вписав в него строки, что каждый осмелившийся сложить оружие подлежит расстрелу. В этом виде Капитанфи передал приказ дальше. Сидевшие в генеральном штабе швабы фальсифицировали его еще больше. Таким-то вот образом и появился на свет тот приказ, который Салаши распорядился зачитать от моего имени и на основании коего Бела Миклош пытался заклеймить меня как предателя…

Только я кончил диктовать и Капитанфи, оставив меня одного, удалился, в кабинет без предварительного стука вошел какой-то немецкий полковник. Он сообщил, что я лишен права покидать помещение. Я сделал попытку позвонить во дворец — коммутатор не отвечал, выглянул в окно — вокруг здания стоял немецкий кордон, хотел выйти из кабинета — дверь оказалась запертой, принялся стучать — никакого ответа. Уже поздно вечером ко мне еще раз явился немецкий полковник, тот, что днем запретил мне выходить из кабинета. Он потребовал от меня отчета относительно переговоров, которые вел бывший правитель Венгрии с англичанами и русскими. Я заявил, что готов представить все разъяснения, но смогу это сделать, лишь использовав свои записи, спрятанные на моей вилле в Балатонфюреде. Полковник ушел, а в полночь появился опять. Взяв с меня честное слово, что я не сбегу, он разрешил мне съездить в Балатонфюред на его собственной машине. Авто доставило меня в мою балатонскую виллу. Там я застал жену и сына. Никаких записей на вилле я, разумеется, не оставлял. Пока немцы ждали меня на улице, я, не теряя ни секунды, вышел с женой и сыном в находившийся за домом задний двор, где стоял автомобиль сына марки «DKW». Мы сели в него и помчались в Тихань, откуда ранним утром на санитарной машине отправились к одному из родственников жены полковнику Часару. Он и сам укрывался в Валишмайоре, между Тополцой и Кестхеем. Однако оставить нас у себя Часар не решился, а раздобыл где-то грузовик, и мы с женой и сыном отправились дальше, в Кестхей. Причем все замаскировались — сын под шофера, жена работницей, я рабочим. За довольно круглую сумму Часар раздобыл нам у каких-то трансильванских беженцев соответствующие удостоверения личности.

Машина по дороге сломалась, и сын не сумел ее починить. Ночь мы провели в лесу. Затем спозаранку двинулись пешком, держа курс на Кестхей. Там в обмен на золотые часы с браслетом и сотню пенгё сын приобрел у каких-то немецких солдат подержанный грузовик, да еще в сто пенгё обошлась отметка наших новых паспортов у немецкого коменданта. Приобретенный грузовик помог нам через Дунафельдвар добраться до хутора в окрестностях Кечкемета, который принадлежал отцу невесты моего сына. Моя будущая сноха переправила нас оттуда на крестьянской телеге в город Кечкемет, где мы получили место в городской больнице. Едва главный врач, племянник моей будущей снохи, оформил наши больничные карты, конечно составленные на другие имена, и уложил нас с женой на свободные койки, пришел приказ срочно эвакуироваться. Немцы вывозили все оборудование больницы в Шопрон.

Дальний родственник главного врача был настоятелем кечкеметского францисканского монастыря. У него в монастыре и укрыли нас с женой. Я напялил на себя одежду францисканского монаха, жена превратилась в бежавшую из Трансильвании монашку. Около четырех часов дня 31 октября в Кечкемет вступили первые русские части. Я немедленно явился к русскому командованию и уже в полночь был в Араде. Там я и узнал, что будапештское радио неоднократно передавало за моей подписью приказ, подвергшийся столь основательной фальсификации сначала со стороны майора Капитанфи, а за ним и других генштабистов. На основании этого злосчастного приказа многие составили обо мне мнение как о предателе его высочества господина правителя, переметнувшемся на сторону Салаши. Конечно, поверили этому только те, кто недостаточно меня знал или полагал для себя выгодным объявить меня изменником. Вероятно, и вам, дорогой господин майор, приходилось встречаться с подобными господами!..

Сейчас я сварю еще кофе… Ну, что вы на всю эту историю скажете, дорогой майор? — произнес в заключение Янош Вёрёш.

Я не знал, что ответить. История была для меня не нова. Мне уже много раз доводилось ее слышать в самых различных вариантах, и в последний раз не далее двух дней назад, из уст министра продовольствия Габора Фараго.

Тот истолковал ее по-своему:

— Этот простофиля Вёрёш, по всей вероятности, даже не заметил, что всю комедию с его побегом разыграло гестапо. Злополучный Вёрёш с помощью гестапо спасся от гестапо!

— А зачем было гестапо заставлять Вёрёша бежать от него? — спросил я Фараго.

— Вот этого я, к сожалению, не знаю, — ответил он. — Меня гестапо не осведомляет, что и для какой цели оно делает. Ему известно, и притом достоверно: я был и остаюсь самым непримиримым его врагом.

4. Мадьяры

Подполковник Шандор Чабаи до тринадцатого октября 1944 года командовал отдельным горнострелковым батальоном. Тринадцатого октября его произвели в полковники, и в тот же день Бела Миклош-Дальноки поручил ему командование сводным полком, придав его егерям еще два усиленных, стоявших перед этим в резерве пехотных батальона. Один из них понес большие потери при бегстве от Надворной к южным склонам Карпат и теперь был едва ли больше роты. Другой, тоже потерявший в Галиции немало крови, получил пополнение еще в конце сентября. В него влились две новые роты, в основном состоявшие из печских шахтеров. Таким образом, к моменту перехода под командование Чабаи батальон насчитывал шестьсот с лишним штыков. Более четырехсот из них находились в руках бывших шахтеров.

Сам Чабаи окончил военную школу во время первой мировой войны. В мае 1915 года он получил первую офицерскую звездочку, а в 1918 году был уже старшим лейтенантом, имел четыре боевых ордена и военный крест Кароя. Во время распада Габсбургской монархии в битве под Удино старший лейтенант Чабаи попал в плен к итальянцам. Когда он приехал из Италии на родину, в королевском дворце Буды уже поселился Миклош Хорти.

Чабаи взбирался по служебной лестнице довольно медленно. Лишь в 1932 году стал он майором, в 1940-м — подполковником и в 1944-м — полковником. Особых заслуг за ним не числилось. В его пользу говорили только долгие годы службы и непоколебимая преданность регенту.

Родился Чабаи в небольшом городишке, учился тоже в провинции, да и вся его служба проходила по провинциальным городкам, притом — чистая случайность! — почти всегда в винодельческих районах. Это определило его мировоззрение, характер и даже до какой-то степени внешность. Большую часть жизни провел Чабаи на пыльных плацах и в прохладных, пропитанных селитрой винных погребах. Он был худ, сухопар, с лицом цвета меди, мясистым красным носом алкоголика и неизменно хрипловатым голосом. Женился он в 1920 году, через несколько месяцев по возвращении из плена. Его жена, единственная дочь богатого дьёндьёшского виноторговца, в 1931 году умерла от разрыва сердца. Чабаи унаследовал после нее семь хольдов виноградника и кое-какую наличность. Второй раз жениться он не стал, двух своих сыновей воспитал кадровыми военными. Оба попали в плен: один под Коротояком в январе 1943 года, другой у Тернополя в июне 1944-го.

Чабаи искренне почитал Миклоша Хорти и по этой причине напивался каждый николин день до чертиков. Впрочем, чтобы прийти в такое состояние, напитков ему требовалось довольно-таки значительное количество. За всю жизнь, со дня выпуска из офицерской школы, он сумел прочитать всего только две книги: «Габсбургский дом на защите Венгрии» Кароя Хусара[53] и роскошный юбилейный альбом, изданный в честь правителя Хорти в 1944 году.

Шандор Чабаи был единственным командиром полка, который после салашистского путча сохранил верность Хорти. Верным провалившемуся правителю Венгрии он остался, с одной стороны, в знак благодарности за свое служебное продвижение, а с другой — из ненависти к немцам. Полковник их не переносил. Во-первых, потому, что никак не мог овладеть их дьявольски трудным языком, а во-вторых, за то, что в мае 1944 года они ограбили принадлежавший ему дьёндьёшский винный погреб.

Явившегося к нему лейтенанта Пала Кешерю, который попросил направить его к командиру дивизии, так как он привез ему письмо от Белы Миклоша, полковник Чабаи задержал у себя на обед. А за столом сообщил Кешерю, что их дивизионный командир, славившийся раньше своей преданностью Хорти, ныне присягнул в верности Салаши. Стоит лейтенанту явиться к нему с письмом, и с Кешерю либо немедленно расправятся в штабе, либо тут же выдадут немцам.

Чабаи сразу же написал рапорт Беле Миклошу. Впервые за свою жизнь нарушил он служебный устав, обращаясь через голову прямого начальника непосредственно к вышестоящему командиру. В его докладе сообщалось, что он, полковник Шандор Чабаи, произведя необходимую подготовку, согласен выступить против немцев. С этим своим рапортом и отослал Чабаи Пала Кешерю обратно к русским, поручив одному из фельдфебелей, доверенному своему человеку, провести лейтенанта через линию фронта.

Оставшись наедине, полковник впал в некоторое раздумье, после чего написал еще один рапорт своему дивизионному командиру, в котором сообщал, что решил остаться верным данной в свое время присяге правителю и, согласно последнему приказу Хорти, повернуть свой полк против немцев. Отослав этот рапорт по назначению, Чабаи вызвал командиров всех трех своих батальонов.

Командир горных стрелков, едва услыхав причину вызова, со словами: «Простите, на один момент», — вышел из кабинета и больше уже не возвращался. Один из двух оставшихся подполковников соглашался выступить против немцев, но требовал гарантии, что русские окажут ему достаточную поддержку. Другой долго разглагольствовал об общей стратегической обстановке и технических трудностях, а по существу никакого ответа так и не дал.

Пока первый подполковник распространялся о желательности гарантий, у Чабаи мелькнула мысль, что не мешало бы, пожалуй, поговорить не только с командирами батальонов, но и с младшим офицерским составом, а может быть, даже с солдатами, разъяснить им обстановку. Однако делать этого он не стал — раздумал. Пообещав подполковникам предпринять в интересах дела все необходимое и взяв с них слово до получения соответствующего приказа держать разговор в тайне, Чабаи распрощался с ними и лег спать. Пробудило полковника появление в его комнате четырех немецких полевых жандармов.

Будапештское радио сообщило в связи с делом Чабаи только то, что «изменник родины» приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. В действительности полковник даже не представал перед военным трибуналом. Четыре жандарма прикончили его, прежде чем он успел понять, что попал в беду. А его штаб-квартиру в охотничьем домике к югу от волоцкого виадука вскоре занял молодой салашистский полковник Золтан Шерли.

Волоцкий виадук был взорван спустя несколько часов после того, как лейтенант Кешерю добрался к Чабаи. Виадук этот был построен еще в конце прошлого века: через Волоцк пролегала Будапештско-Львовская военная дорога. Первый раз сооружение это взлетело на воздух в январе 1919 года. В то время батальон солдат из так называемой Украинской республики Петрушевича-Бекеча вторгся из Галиции в Мукачево. Потом, спасаясь бегством из Мукачева, белогвардейцы Петрушевича решили взорвать все мостовые сооружения под Волоцком, но успели заминировать всего один пролет.

Разрушенные фермы виадука были в 1920 году восстановлены белочехами. Они перевозили по этой дороге боеприпасы для воевавших против молодой Советской республики белополяков. А уже в июне того же года, в самые горячие дни боев с белополяками, виадук еще раз взорвали неизвестные лица. В 1921 году чехи опять его отстроили, а затем их же жандармы снова разрушили, когда войска Хорти в 1939 году вторглись в Закарпатскую Украину. В 1941 году, перед самым нападением на Советский Союз, взялись за восстановление виадука немцы, отстроив его заново руками венгерских рабочих батальонов. Они же, немцы, и взорвали опять этот перевидавший множество военных бурь виадук и сделали это в тот момент, когда Красная Армия форсировала Верецкое ущелье.

Штаб-квартира Чабаи помещалась в охотничьем домике, построенном в швейцарском стиле. Он стоял в каких-нибудь нескольких сотнях метров от самой южной точки злосчастного виадука. Эту охотничью виллу еще в начале нынешнего столетия построил некий богач Шамуэл Бранд, в продолжение двух десятков лет арендовавший поленовские минеральные источники и сильно на них нажившийся.

В 1920 году власть в Закарпатской Украине перешла в руки доверенных людей Масарика и Бенеша. Помощник мукачевского жупана[54] вице-жупан Зденок Матюшка отдал приказ об аресте Бранда, которому было предъявлено обвинение в том, что он является агентом Миклоша Хорти и поддерживает постоянную связь с венгерским правительством. Поскольку никаких доказательств этому найти не удалось, Бранд не был приговорен к тюремному заключению, его без всякого служебного разбирательства просто-напросто бросили в иллаварский концлагерь.

Одновременно вице-жупан Матюшка объявил о конфискации имущества Бранда и так ловко это обстряпал, что вилла богача перешла в его собственное владение. А поскольку правосознание вице-жупана подсказало ему, что находящиеся поблизости от виллы минеральные источники должны относиться к ней, а он — владелец виллы, значит, именно он может быть собственником и этих источников.

Матюшка сдал источники в аренду Казимиру Шерли, бывшему окружному нотариусу, за казнокрадство отстраненному в свое время от должности. Сын этого нотариуса и был полковник Золтан Шерли, переселившийся в домик сразу после того, как закопали в землю убитого Шандора Чабаи.

Горноегерский стрелковый батальон сводного полка Чабаи был предусмотрительно оттянут на юг, в сольвские леса, дабы преградить дорогу частям полковника, если бы их действительно удалось развернуть против немцев. Командиры же двух других батальонов, как только узнали о судьбе Чабаи, немедленно поспешили в Мукачево, чтобы там присягнуть на верность Салаши.

Что касается остальных офицеров этих батальонов, то большинство из них пустилось наутек, спасая кто как может собственную шкуру. Таким образом, рядовой состав обоих батальонов остался без офицеров и почти без унтеров.

Однако это не было такой уж большой бедой по сравнению с двухдневной голодовкой, во время которой солдаты не получали ни крохи хлеба. Голод на сутки, как говорят фронтовики, — это еще не голод. Солдат выругается, и делу конец. А вот поголодав в течение трех суток, он даже ругаться не в состоянии.

Самый критический день — второй: в желудке начинаются боли и резь, голод вызывает головокружение, рвоту, но сил человека еще окончательно не подрывает. Войска, не получающие двое суток продовольствия, способны без приказа сорваться с места и отойти в тыл. Вот в этакий критический второй день и случается порой, что разрядится вдруг какая-то солдатская винтовочка, и военный трибунал может месяцами теряться в догадках, кто именно совершил убийство. День этот очень опасен. Правда, имеются исключения и из этого правила. Два дня не получавшие пищи полки, которые защищали Москву, шли с песней в штыковую атаку. Они знали не только то, за что сражаются, но и то, из-за чего голодают…

А венгерский солдат — все равно, из рабочих он или тем паче из крестьян, — ни разу за всю надолго затянувшуюся войну никак не мог взять в толк, ради чего, собственно, проливает он свою кровь. Если ему пытались объяснить цель войны, он в этом по большей части ничего не понимал. Если же разъяснения до него доходили, он лишь пожимал плечами да отмалчивался. Одетый в мундир гонведа, рабочий нередко гмыкал про себя. Ведь не требовалось больших знаний и высокой сознательности, чтобы сообразить, как мало он выиграет от этой затеянной Гитлером войны и как много, если не все, неизбежно в ней потеряет.

Вернувшиеся с фронта после воронежского разгрома истрепанные остатки 2-ой гонведной армии были до того утомлены, что у тех, кто уцелел, не хватало сил даже на возмущение. Гонведы радовались, что могут наконец хоть сколько-нибудь передохнуть. И дальше их мечты покуда не шли.

Но вот их вторично погнали на фронт — пробивать головой стену. И тут они оказали какое-то сопротивление. Правда, было оно еще пассивным, не способным коренным образом изменить ни положения, ни судьбы Венгрии. Однако и неточное выполнение приказов командования, и стрельба в воздух, и участившееся снабжение партизан боеприпасами, и все более острые конфликты с немцами — все это доставляло бесконечные хлопоты тем, кто погнал гонведов умирать.

Бои в Галиции и понесенные в них огромные потери вызывали теперь не только усталость и боль: солдаты стали задумываться. Вначале это было раздумье над жизнью людей малообразованных, тяжело проживших свой век. Стоит такому человеку задуматься, почему ему трудно живется, и он, не сумев на это ответить, только вздохнет или выругается. А какого-либо ясного ответа на ум ему не приходит. Да он и не слишком его ищет. Если же мелькнет у солдата мысль об ожидающей его после горькой жизни столь же горькой смерти, он и тут лишь вздохнет или, может, покряхтит, а кончит опять-таки тем, что выругается.

Такова была первоначальная реакция гонведов на вопрос, ради чего они воюют заодно с немцами. Она выражалась исключительно в одних вздохах и ругани. Гитлеровский «союзник» относился к солдату-мадьяру безжалостнее любого врага. И в душах мадьяр мало-помалу начала закипать к нему ненависть, пока сдерживаемая лишь чувством собственного бессилия.

Но вот венгерская пехота воочию увидела, как бежит немецкое войско, в панике бросая все на пути, и безнадежности пришел конец. Смелее и смелее принялся венгерский солдат искать ответа на вопрос о жизни и смерти. Ведь этот вопрос стал теперь равнозначен вопросу о самой войне. И гонведу порой уже казалось, что он наконец находит правильный ответ.

* * *

К тому времени, когда под командованием Чабаи три разных батальона объединились в сводный полк, почти все солдаты этого полка, размышляя про себя, искали каждый на свой лад выхода из тупика. И все-таки даже сосед по строю зачастую не знал, пад чем ломает голову его приятель. Невдомек было ему и то, что его однополчанину нет покоя от тех же самых мыслей, которые лишают сна его самого. За время войны мадьяры научились держать язык за зубами. Все вызывало в них подозрительность.

Когда в армию стали просачиваться слухи об октябрьских событиях в Будапеште, гонведы сначала не знали, как их воспринять. В первую очередь дошла до них весть о выступлении по радио Хорти. Потом им сообщили приказы Салаши, преподнося их под тем соусом, что Хорти, мол, венгров предал, а Салаши их спасет. Все это сильно смахивало на грызню сильных мира сего за добычу. Бедному человеку лучше в нее не вмешиваться, не то и сам падешь ее жертвой.

Один из фельдфебелей горноегерского стрелкового батальона так поучал своих солдат:

— Кто бы ни командовал, приказ есть приказ. Ему надо повиноваться, вот и все! Мир пойдет прахом, если каждый солдат станет сам решать, что именно должно содержаться в приказе!

Батальон, который насчитывал в своем составе не больше роты, этих увещеваний не послушался и голову перед приказом не склонил. Однако выступить против распоряжений командования открыто солдаты еще не решались, хотя с трудом до поры до времени их терпели. Положение батальона было невыносимым. Тем не менее гонведы предпочитали лучше терпеть, чем предпринять какой-то совсем новый, из ряда вон выходящий шаг. Страдания уже стали для них делом привычным.

— Что же делать? Затеем бузу — так тут все и поляжем. Некому будет даже косточки похоронить. Уж о нашей-то погибели господа офицеры позаботиться сумеют, только вот могил нам рыть не станут!

Даже могила представлялась солдату роскошью, на которую вшивому фронтовику рассчитывать не приходится.

Совершенно по-другому оценивал события батальон, состоявший из шахтеров Печа. Солдаты этого батальона на слова были скупы, говорили мало, зато всегда дельно. Еще в уме забитого, одетого в солдатскую шинелишку крестьянина и мысли не мелькало, что ему предстоит принять участие в драке господ, а шахтеры Печа уже понимали, что мир сдвинулся с мертвой точки и теперь от народа зависит, в какую сторону его повернуть.

Одни верили шахтерам, другие нет, но каждый призадумался над тем, что от них слышал, хотя большинство шахтеров еще и сами толком не знали, что именно нужно предпринять. Но все понимали, что пришло время действовать.

На другой день после гибели Чабаи гонведы не получили ни крошки провианта. Вот тут-то постепенно и стало для них все больше проясняться то, о чем говорили шахтеры. На вторые сутки голодовки все великие исторические вопросы, не успев обрести плоть и кровь, отодвинулись на задний план: каждый пехотинец мечтал лишь о том, чтобы каким-нибудь манером где-то урвать съестное.

Как раз в это время командование полком принял нилашист Золтан Шерли. Новый полковой командир был малого роста и слабого сложения — человечек с черными вьющимися волосами и горбатым носом. Действовать он начал быстро и решительно: погрузил всю мебель из штаб-квартиры Чабаи в машины и отправил в Мукачево. А приняв полковую кассу, и сам отбыл в Берегово — якобы за получением дальнейших приказаний.

Только его солдаты и видели.

Пока охваченная разнородными чувствами солдатская масса ждала, что принесет ей смена начальства, какие новые беды и заботы свалятся на нее теперь, группа солдат-шахтеров отправилась в лес собирать грибы. Грибов они не нашли, зато далеко в лесу набрели на заброшенный продовольственный склад, который охраняли шесть немцев, промышлявших втихомолку складским добром.

Даже самый тоскливо настроенный гонвед, почуяв запах еды, становится оптимистом. И шахтеры, хоть они неоднократно имели случай убедиться, что такое немцы, все же решили попросить у них продовольствия. Немецкие солдаты по-венгерски не понимали, но просьба была выражена так, что не уразуметь ее было немыслимо. Мадьяры в свою очередь не владели немецким языком, но ответ тоже уяснили себе вполне точно. Слово за слово, и два немецких часовых с простреленными головами рухнули наземь, а третий был приколот штыком. Из восьми гонведов в батальон вернулось четверо, один из них был весь в крови. Немцы швырнули в гонведов две гранаты.

Пока полковник Шерли занимался перевозкой мебели, более шестидесяти гонведов окружили затерянный в лесной чаще немецкий провиантский склад. Гитлеровцы бросили оружие и взмолились о пощаде.

— Камрад мадьяр! Камрад мадьяр!..

Но гонведы им пощады не дали.

Склад оказался небольшим и скудным: всего несколько тысяч консервных банок, пара мешков сахара, сушеные овощи и картофель, суррогат чая, эрзац-мед и довольно много венгерских сигарет. Хлеба на складе не было.

На каждого солдата пришлось по четыре банки мясных консервов — да еще осталось лишних девяносто четыре, — по горсти сахару и порядочное количество сигарет. Консервы, за отсутствием хлеба, были быстро уничтожены. Что касается сигарет, солдаты ни на минуту не выпускали их изо рта — покончив с одной, сразу прикуривали от нее другую.

Холодные мясные консервы без хлеба да еще и без палинки — тяжелая пища даже для неприхотливого солдатского желудка. Первую половину ночи гонведы бодрствовали, торопливо насыщаясь. Но пришлось провести без сна и вторую ее половину. Жадно наглотавшись холодного мяса, солдаты слишком набили себе животы: под утро четверо из них лежали с высокой температурой. Еда впрок не пошла. Врача в полку не было, медикаментов тоже. А между тем у многих гонведов появились сильные рези в желудке.

Когда окончательно рассвело, батальон являл собой весьма жалкое зрелище.

В семь часов утра неожиданно загорелась принадлежавшая лесопромышленнику Шлезингеру лесопилка. Кто и как ее поджег, никого не интересовало. Гонведы и не думали гасить пожар. Огонь перебросился на лесные склады, где стояли заготовленные для немцев большие штабеля досок, так и не вывезенные за недостатком времени.

— Ну, ребята, хватит с нас! Айда домой! — первый бросил солдатам призыв Йожеф Драваи, шахтер из Печа.

— Домой?.. А как?

— На своих на двоих!

— Ну а немцы?

— Если хотят, пусть уходят и они. Не захотят — мы заставим.

Призыв уйти домой, на родину, распространился по батальону быстрей, чем пожирает сухие доски огонь.

— Домой!..

Не все верили, что удастся это сделать беспрепятственно, но каждый гонвед знал: идти надо!

— Домой!..

Йожефу Драваи было лет под сорок. Однако на вид он казался много старше, хотя вообще-то военная форма молодит. Нельзя сказать, чтобы солдаты из крестьян его особенно любили. В их представлении Йожеф был не настолько молод, чтобы считать его кумом или приятелем, и недостаточно пожилой, чтобы признавать в нем своего советчика. Но рабочие, одетые в армейские шинели, знали его хорошо.

В ту пору, когда их гуртом забрали в солдаты, многие выражали опасение, что рано или поздно Драваи способен вовлечь их в беду. Однако теперь, в наступившие для армии и всей страны дни испытаний, шахтеры батальона ждали совета именно от него.

Драваи тоже был шахтер, хотя последние двенадцать с лишним лет ходил без работы. После того как во времена расправы над Шаллаи и Фюрстом ему пришлось пробыть семь месяцев под следствием, хозяева выгнали его с шахт Печского угольного бассейна. Во время допросов полицейские сломали Драваи левую руку. Впрочем, каким-то чудом, без всякой врачебной помощи, она у него зажила, да еще так хорошо срослась, что ничуть не мешала работать. Следствие — хоть и не было доказано, что Драваи член коммунистической партии, — оставило на его репутации черное пятно, по крайней мере в глазах тех, от кого в тогдашней Венгрии зависело, получит ли человек работу и кусок хлеба.

Даже сам Драваи не сумел бы, пожалуй, объяснить, как и чем он жил все эти двенадцать лет безработицы. Правда, выпадала порой случайная работенка да кое-что приносила ходившая на стирку и уборку по чужим домам жена. Но и всего, что оба они могли заработать за эти двенадцать лет, вряд ли хватило, чтобы прожить хотя бы один-единственный год по-человечески.

— Счастье еще, что у нас нет детей! — говаривал Драваи и прибавлял. — Да, нынче человеку остается радовать ся только тому, чего у него нет.

Драваи мог вполне обходиться без календаря, он и так безошибочно знал, что близится день 1 Мая или 7 ноября Ежегодно печская полиция за несколько суток до этих двух великих праздников пролетариата упрятывала Йожефа Драваи под арест, когда на неделю, а когда и на целью десять дней. Из года в год в двадцатых числах апреля и в самом начале ноября местные шахтеры устраивали складчину и относили ему в тюрьму передачу: полтора-два килограмма сала и три-четыре буханки хлеба, чтобы, сидя в кутузке, Драваи не голодал. У Йожефа имелась старая попона, которую он не продавал даже в самые тяжкие дни безработицы. Особенно выручала она его в ноябре, когда приходилось сидеть в холодной камере.

Драваи был коренаст и широкоплеч, со светлой копной волос и голубыми глазами. Волосы, правда, уже значительно поредели и серебрились сединой, но вислые усы рыжевато-соломенного отлива были по-прежнему густы. Во рту не хватало зубов — выбили полицейские. Крупные морщины покрывали его бритое, землистого цвета лицо с выдающимися скулами и широким крепким подбородком. Разговаривал Драваи неторопливо, чуть растягивая слова, грудным басистым голосом. Говорил редко и мало. Человек этот хорошо умел молчать.

Находясь много лет под неусыпным полицейским надзором, Драваи привык избегать многолюдных мест. Он не посещал ни церкви, ни кабака. Со своими товарищами-шахтерами тоже почти не общался, разве, встретив на улице кого-нибудь из стариков, перекинется с ним несколькими словами. Писем он не писал и не получал, газету не выписывал, радио тоже не имел. Но как ни странно, всегда был в курсе событий.

В июле 1941 года Драваи забрали в армию. В рабочей роте, где он первое время служил, велось немало разговоров о целях войны и о том, что Гитлеру не миновать поражения. Драваи был там, пожалуй, единственным человеком, не заводившим речи о политике. И тем не менее, когда рота не выполнила однажды полученного задания, командир приказал избить в кровь и оставил на несколько суток без еды именно его. После трехмесячного пребывания в рабочей роте Драваи без суда и следствия был брошен в будапештскую тюрьму на проспекте Маргит, где просидел почти три года. Летом 1944 года его вторично призвали в армию, но уже не в рабочую роту, а рядовым гонведом и без всякой подготовки отправили на фронт.

Весьма вероятно, что первым бросил притягательный клич «Домой!» вовсе не Драваи, а кто-нибудь другой. И уж наверняка не был он в числе тех, кто громче всех кричал о своей готовности с оружием в руках проложить для батальона обратную дорогу в Венгрию. Тем не менее и желание солдат любой ценой возвратиться на родину, и возникшее у них решение немедленно осуществить это желание тесно связывалось с его именем.

— Драваи сказал: «Домой»!

Не легко было родиться такому решению. Но когда оно пришло, то захватило всех с могучей силой.

Трудно было пробираться в октябре 1944 года от волоцкого виадука до родной Венгрии. Немецкие войска запрудили все дороги. Деревушки и села гитлеровцы жгли, а жителей угоняли на юг. На перекрестках стояли вооруженные пулеметами и минометами немецкие посты. С юга на север двигались свежие венгерские части, а навстречу им с севера устремились потрепанные остатки гонведных полков.

Стоявшие на всех перекрестках гитлеровцы давали проход гонведам, которых гнали в бой, а тем, что бежали на юг, приходилось или расчищать себе путь оружием, или, если это им было не под силу, обходить немецкие заставы далеко стороной. В придорожных канавах, среди разбитых автомашин, орудий и повозок вперемежку с лошадиными трупами лежали вповалку раненые. Они тяжело дышали, исходили стоном.

Драваи вел свой батальон через холмы и горы, выбирая преимущественно бездорожье. Теперь от главной магистрали Верецк — Волоц — Мукачево батальон отделяла лишь горная цепь. Солдаты шли гуськом, колонна их растянулась больше чем на километр. В трудном походе было брошено все лишнее, кроме оружия. После девятичасового марша в широкой балке батальон сделал наконец привал, Гонведы повалились ничком на сырую землю. От утомления и голода они были не в состоянии даже заснуть.

И вот тогда-то впервые в жизни Драваи произнес речь. Речь?.. Нет, скорей он говорил как бы сам с собой. Тихо, вполголоса, но вдумчиво и проникновенно объяснял он солдатам, почему им надо идти в Венгрию.

— Мы не бежим от войны. Мы просто перестали в ней участвовать на стороне немцев, защищать интересы господ. Но оружия мы не бросим. Нам еще предстоит бороться. Мы будем сражаться вместе с русскими против Гитлера и венгерских бар. Биться за мир и свободу, за венгерский народ. Русские показали пример, как это надо делать!

Драваи говорил медленно, с расстановкой, несколько раз повторяя отдельные выражения, а порой и целые фразы. Голос у него был хриплый, но он его ни разу не повысил.

— Домой!..

И снова шли гонведы — вверх, вниз, с горы, на гору, по нехоженым дорогам. В одной из долин они натолкнулись на группу венгерских артиллеристов, которые вот уже восьмой день, как дезертировали из своей части. Потом на покрытом палым листом горном склоне к отряду Драваи присоединилось еще четыре, а у подножия той же горы девять гонведов. На болотистой полянке в наспех сложенных из еловых веток шалашах жили две венгерские семьи — мукачевские рабочие с табачной фабрики. Они тоже примкнули к солдатам, как и четверо сельскохозяйственных рабочих из-под Ардо. На одном из этих рабочих, несмотря на холод и осеннюю непогоду, были надеты лишь полотняные штаны. Двум рабочим дали по винтовке, двое других вооружились топорами.

Шатаясь от усталости, батальон добрался наконец до села Харшфалва, в окрестностях Сольвы. Даже Драваи диву давался, как удалось им проделать подобный путь. Но возле Сольвы их уже поджидали. Горноегерский стрелковый батальон, оттянутый в Сольву еще при жизни полковника Чабаи, подкарауливал отряд Драваи.

И вот два отряда сшиблись. Полтора часа шел бой. Горные стрелки были сильнее, много сильнее бойцов отряда Драваи. И все-таки победили последние. Притом с помощью самих же егерей. После получасовой перестрелки добрая сотня горных стрелков перекинулась на сторону отряда, а еще через час, когда вновь разгорелась затихшая было стрельба, и остальные егери присоединились к батальону Драваи.

Бой иссяк. Солдаты Драваи не имели сил даже двигаться. Не успев прилечь на сырую землю, они мигом засыпали. Большинство из них сон свалил на просторной сельской площади, возле дома бывшей дирекции лечебных ванн. Здание было в огне, однако никто его не тушил. В полночь начал моросить мелкий дождь, но он был слишком слаб, чтобы прекратить пожар. К утру огонь затух сам собой. От дома остались одни черные стены.

Пока гонведы Драваи спали, егери напали на немецкий провиантский склад, а потом силой захватили в Сольве склад с обмундированием, где нашли много сотен пар солдатских сапог.

Когда насквозь промокшие и продрогшие гонведы пробудились наконец от тяжелого сна, их буквально качало от голода и усталости. Горные стрелки досыта накормили их холодными консервами, угостили ромом. Переодеться гонведам было не во что, зато с какой радостью натянули они на свои измученные ноги немецкие сапоги вместо тяжелых от дождя и грязи башмаков. Иному, чтобы переобуться, приходилось разрезать ножом прилипшие к ногам мокрые ботинки. На портянки пошло немецкое офицерское белье.

Ранним утром батальон двинулся на Мукачево, держась в трех-четырех километрах от шоссейной дороги. Примерно к полудню сквозь бледно-зеленую завесу моросившего дождя завиднелись вдалеке исторические стены крепости Мукачево. Крепость была возведена на невысоком, одиноко стоящем холме и походила на орлиное гнездо. Толстые светло-желтые ее башни и приземистые вышки не устремлялись, как обычно, в небо, а упирались широким основанием в холм и как бы втягивали в плечи свои макушки.

Из Харшфалвы к Мукачеву мадьярам пришлось идти по извилистой и узкой, зажатой горными склонами лощине. Чем дальше на юг, тем окружающие горы становились все ниже, а петлявшая дорога заметно раздавалась вширь. Вскоре горы исчезли, и перед отрядом Драваи открылась просторная долина.

Уже добрых два часа, сменив порядок марша, шли венгры не гуськом, а колонной — сперва сдвоенными, затем счетверенными рядами. А когда достигли открытого поля, по приказу Драваи развернулись в длинную цепь. Конечно, штурмовое это построение не вполне соответствовали венгерскому военному уставу. Если бы кто-нибудь взглянул на отряд Драваи с точки зрения строевого устава, перед ним предстала бы не развернувшаяся к бою воинская часть, а толпа промокших, усталых, одетых в грязную солдатскую форму людей. Одни несли винтовку на плече, другие — закинув за спину, третьи — просто в руках.

Драваи выслал дозоры в сторону Мукачева. Их было четыре, по три гонведа или егеря в каждом. Всего отправилось двенадцать венгров, и ни один из них но вернулся.

Прождав их до двух часов пополудни, Драваи решил двинуться на Мукачево всем отрядом. Около трех часов дня венгры уже отчетливо различали стены древней крепости Ракоци. Холм, на котором она стояла, показался им теперь гораздо выше, чем издали, крепостные бастионы шире, а дозорные вышки более мощными.

Примерно в половине четвертого отряд Драваи попал с трех сторон под перекрестный огонь. Гитлеровцы заманили его в западню.

Целый час длилась перестрелка. Не умолкая строчили пулеметы, визжали мины, ухали орудия. Гонведы могли отвечать только винтовочной стрельбой, да и та звучала все реже и слабее. Боеприпасов было мало, они таяли с угрожающей быстротой. А смертоносный огонь врага непрерывно усиливался.

И вдруг, часов около пяти дня, враг неожиданно обратился в бегство, бросая по дороге оружие и раненых. Гонведы перешли в атаку, преследуя немцев штыком и прикладом.

— Вперед, гонведы!

— Вперед, мадьяры!

Драваи мгновенно понял, что, видимо, кто-то напал на противника с тыла, со стороны Мукачева, от холма, на котором высилась крепость, и обрушил на него всю силу пулеметного и минометного огня.

Через полчаса солдаты Драваи встретились с теми, кто поспешил им на выручку и спас от верной гибели.

Никогда еще не доводилось гонведам видеть подобной армии! Она насчитывала несколько сот бойцов, может, с полтысячи, которых возглавляли двадцать с лишним человек в красноармейской форме, но с красно-бело-зелеными лентами на шапках. Другие бойцы этого войска носили гонведную форму. Но всего больше оказалось тут солдат и крестьянской одежде. То были украинские, венгерские, словацкие и румынские лесорубы, крестьяне, фабричные рабочие.

Командовал всеми широкоплечий коренастый человек в красноармейской форме с красно-бело-зеленой кокардой на шапке.

— Кто из вас Драваи? — спросил он, когда повстречались оба отряда.

— Это я!

— Меня зовут Дюла Пастор, я командир партизанского отряда имени Ракоци. А вы откуда идете?

— Мы отказались служить немцам и господам. Хотим бороться за самих себя!

— По чьему приказу двинулись сюда?

Драваи на мгновенье задумался. Потом тихо, будто стесняясь, ответил:

— Как бы это выразить… По велению нашей совести!.. Ведь мы мадьяры! А я к тому же и коммунист.

Драваи и Пастор обнялись. Впервые с детских лет глаза Драваи увлажнились слезой.

— О вашем приближении сообщило немецкое радио, — стал рассказывать Пастор, взяв Драваи под руку и направляясь с ним в сторону мукачевской крепости. — Оно предупреждало об этом каждого вооруженного нациста, приказывая уничтожить вас всех до единого. «Этим людям не должно быть пощады!» — такими словами кончался приказ. Мы должны крепко запомнить эти слова, товарищ, и никогда их не забывать: «Нет пощады!»

Оба отряда объединились. Сотни бойцов праздновали свою победу.

Откуда-то издалека, с юга, ветер донес гул орудий.

— Это русские пушки, — сказал Пастор, обращаясь к Драваи. — Советские войска наступают на Берегово со стороны Кирайхазы, Надьсёлёша и Тисауйлака.

— Откуда ты узнал мое имя? — спросил его вдруг Драваи.

— Мы отбили у немцев одного из тех, кого ты послал в разведку.

Почти одновременно с отрядом Драваи, устремляясь домой, в Венгрию, ушли самовольно с Карпат еще три венгерских батальона и две отдельные роты без командиров. Они действовали на свой риск и страх, и у всех у них теперь был один путь, который вел к обретению родины.

Часть шестая

1. Под голыми деревьями

Редакция «Венгерской газеты» перебралась в Надворную. Приехала сюда она ночью, но дом для нее, пустовавшая вилла без окон и дверей, уже был отведен. За время своего пребывания здесь гитлеровцы пустили на дрова не только двери, но даже оконные рамы. Жить рядом с лесом и топить печи дверями!.. Что это, закон войны?.. Нет! Хотя это тоже имеет непосредственное к ней отношение.

Под командой Анны Моцар газетчики и сопровождавшие редакцию бойцы быстро разобрали вещи и типографское оборудование. Через каких-нибудь полтора часа в вилле уже разместились наборный и печатный цехи, начала работать кухня, на полу комнаты, отведенной под спальню, зашуршала солома. Так как соломы было мало, Володя Олднер и Тольнаи нарубили еловых веток и устроили из них вполне сносное ложе.

Сотрудники редакции приступили к работе над очередным номером газеты, а все остальные принялись за колку дров, топку печей, мытье посуды, чистку картофеля, как вдруг явился связной мотоциклист с приказом немедленно собираться в дорогу.

Еще через полчаса в Надворную приехал подполковник Давыденко.

Спрыгнув с «виллиса», он обнял спешившего к нему навстречу Балинта.

— Вчера наши войска заняли Берегово!

Не прошло и нескольких минут, как оба уже стояли перед хорошо знакомой картой, которую еще не успели снять со стены комнаты, совсем было оборудованной под редакцию и теперь вновь опустевшей.

Офицеры молча смотрели на так много говорившую им карту. Потрепанная, повидавшая виды, она сейчас гордо и ликующе оповещала, что войска 4-го Украинского фронта разбили засевшую в карпатских укреплениях немецкую армию и с трех сторон окружили остатки разгромленных гитлеровских дивизий. Части генерала Петрова всего за неделю, с восемнадцатого по двадцать пятое октября, не только перевалили через Карпатский хребет на широком, более чем двухсоткилометровом, фронте, но и зашли в тыл панически бегущим немцам, тесня их теперь уже с юга. Для отступавших гитлеровцев открытым оставался пока лишь узкий проход от Мукачева, через Ужгород, на Кошицу.

Давыденко дополнительно охарактеризовал помеченную на карте обстановку:

— К северу от Мукачева действует мощный партизанский отряд имени Ракоци. В Восточной Словакии тоже с новой силой разгорелась партизанская война. На стороне словаков сражается много венгров.

— Куда мы сейчас едем? — глубоко вздохнув, спросил Балинт.

— В Мукачево.

— В Мукачево? Так ведь город еще у немцев.

— Пока мы туда доберемся, он будет освобожден.

* * *

По узким, извилистым, вконец разбитым дорогам, через временные мосты, построенные на скорую руку вместо взорванных постоянных, двигался по направлению к горной цепи сплошной бесконечный поток орудий и грузовиков с боеприпасами и продовольствием. По обочинам шагала пехота. Хорошо еще, что движение было односторонним: назад никто не шел и не ехал.

— Очевидно, командующий не опасается контрнаступления противника. Да и в воздухе тоже мы господствуем, — заключил Давыденко, глядя на густую, двигавшуюся в одном направлении, к линии фронта, массу людей и машин.

Горячо, по-летнему припекало солнце. Небо было ослепительно голубое, может, только чуть бледней, чем оно обычно бывает в августе. На шоссе стояла пыль, хотя всего двое суток назад здесь царила непролазная грязь. Два предыдущих дня почти не переставая лил дождь, а по ночам сильно подмораживало. Несколько часов кряду дул острый как бритва ледяной северный ветер, срывавший с деревьев жухлые, покрытые инеем листья. Когда же выглянуло наконец солнце, деревья уже осыпали всю листву.

Вклинившись в колонну артиллерийских орудий и повозок с боеприпасами, три грузовика редакции «Венгерской газеты» с трудом продвигались на северо-запад.

Деревья вдоль дороги, по которой они следовали, стояли совершенно голые, казались гораздо выше, чем летом, и производили грустное впечатление, хотя по их серым и коричневым стволам весело плясали солнечные лучи, на мгновенье окрашивая длинные сучья и тонкие веточки то в красный, то в оранжевый цвет.

Шагавшие по обочинам стрелки были уже одеты в зимнюю форму — в ватные куртки и серые меховые ушанки. Становилось жарко. Один за другим снимали бойцы свои тяжелые зимние шапки, заметно теряя при этом в воинственности и мгновенно преображаясь в шумных, веселых парней, которые, казалось, совершают увеселительную прогулку.

«Венгерская газета» подкатила к воротам паркетной фабрики. Война пощадила ее корпуса, построенные в свое время австрийским бароном Грёделом, одним из крупнейших лесопромышленников и магнатов Габсбургской монархии. В период немецкой оккупации фабрику поглотил концерн Германа Геринга, а сейчас в огромном здании дирекции, которое по виду могло вполне сойти за дворец, уже с неделю расположились интендантское и политическое управления фронта. Мрачные, полутемные цехи фабрики и ее хорошо проветриваемые лесохранилища были превращены в армейские провиантские склады, а также и склады амуниции, обмундирования и боеприпасов.

Редакция должна была пробыть здесь одну ночь, и ее расквартировали в небольшой, примыкавшей к главному зданию вилле. Вилла была построена в скандинавском стиле и называлась «малым замком». В течение многих лет гитлеровцы держали в ней фронтовой публичный дом. По распоряжению Петрова виллу переоборудовали под фронтовой госпиталь с большим операционным залом, оснащенным по последнему слову медицинской техники. Но к моменту приезда сюда начальника госпиталя, известного киевского хирурга, полковника медицинской службы Филиппенко, госпитальное оборудование еще не прибыло, его ожидали только на следующие сутки, и потому приют на ночь в этом «малом замке» получила «Венгерская газета».

Сразу по окончании наскоро состряпанного ужина Балинт приказал своим сотрудникам немедленно ложиться спать.

— Завтра предстоит тяжелый день!

Сигнал подъема подали в три часа утра. На дворе стояли холод и темень. Воздух был промозглый. Единственное средство согреться в такую погоду — выпить сто граммом водки. Принявшему дозу этого лекарства уже не страшны ни холод, ни сырость. А к темноте глаза привыкают быстро, тем более что, когда к подъезду подошли машины, край неба уже начал светлеть.

Редакция до последнего времени передвигалась на трех грузовиках. С нынешней стоянки к ним присоединилась еще пара «виллисов» с тремя автоматчиками в каждом. Один «виллис» встал во главе колонны, другой пристроился в ее хвосте.

Обычно, если кто-либо делал попытку разузнать у Балинта про новый маршрут, лысый майор резко обрывал любопытного:

— Занимайся своим делом! Куда надо, туда и едем. На новое место, вот и все. Будем там работать.

Но сегодня, не признаваясь в этом даже себе, майор Балинт почти жаждал, чтобы кто-нибудь поинтересовался и спросил, куда держит путь редакция. Однако, учитывая прошлый печальный опыт, никто сейчас к нему не приставал, и Балинту пришлось по собственному почину, без всяких наводящих вопросов, объявить, куда они едут.

— Ну, ребята! Рассаживайтесь в машинах поудобнее. Сойдем теперь уж прямо в Мукачеве!

2. Встреча в отеле «Звезда»

Шоссе все круче карабкается вверх. Все чаще повороты. То справа откроется вдруг вид на горные темно-зеленые вершины с плывущими между ними серебристыми клубами тумана, то слева внезапно как бы распахнется окошко на бегущую параллельно дороге гористую цепь, и глазам путника предстают пожелтелые долины, полысевшие леса.

Из-за лесов встает ослепительное солнце. Когда смотришь на него отсюда, сверху, оно кажется таким огромным, что заслоняет собой весь горизонт. И Балинту представляется, будто на небе поднимается не одно, а сотни, много сотен, неисчислимое множество солнц.

Шагающие по обочинам шоссе бойцы-пехотинцы поют:

И на Тихом океане Свой закончили поход…

Когда сюда доносится далекая артиллерийская канонада или землю под ногами сотрясают сильные взрывы, песня обрывается. Бойцы снова надевают свои серые ушанки и подтягивают ремни.

В нескольких шагах от марширующих колонн, почти на самом краю придорожной канавы, среди кустов притаились, прижавшись к земле, зайцы. Их тут несметное количество, и они какие-то странные — не то бесстрашные, не то чересчур перепуганные. Зайцы не кидаются прочь, даже когда в них швыряют комком земли. Парни в серых солдатских ушанках то и дело поворачиваются к ним, одни — чтобы притворно пугнуть, другие — шутливо подбодрить косоглазых. Зайцы неподвижны, словно окаменели. В их круглых глазах теплится жизнь. Заячья жизнь — страх, ужас, безнадежность.

— Вот уж никогда бы не поверил, что так высоко в горах водятся зайцы, — сказал шофер сидящему рядом Балинту.

Высоко в небе с северо-востока на юго-запад пролетели три истребителя. Пехотинцы, радостно крича, замахали им вслед шапками. Один «ястребок» сбросил какой-то пакет, который на лету распался на сотни и сотни белых бумажных птиц. Они закачались на воздушных волнах, опускаясь к дороге, кружась над придорожными канавами, деревьями, головами людей.

Балинт приказывает шоферу остановиться. Он выходит из кабины и нетерпеливо ждет, когда листовки достигнут земли. Но белые птицы не спешат снизиться, они как бы играют в воздухе. Наконец лысый майор ловит одну из них и видит, что текст написан по-венгерски. Он читает вслух:

Венгерские офицеры и солдаты!

Теперь уже каждому ясно, что Гитлер и его венгерские лакеи во главе с Салаши окончательно проиграли войну. Позорный конец Гитлера и Салаши вопрос самых ближайших дней…

Балинт бросает читать листовку. Он вне себя. Грозит кулаком давно успевшим скрыться самолетам.

— Ну, куда кидаете? Эх, вы!..

Сорвав, таким образом, злость и досаду, Балинт снова садится в грузовую машину рядом с шофером.

— Трогай, Митя, — говорит он.

Грузовик едет дальше, но через каких-нибудь несколько минут лысый майор опять командует остановиться. Он выходит из машины и делает знак всем редакционным работникам последовать его примеру.

— Что там?

— Что случилось? В чем дело?

Лысый майор указывает рукой на рыжую в подпалинах скалу, на которой ясно видны высеченные по камню строчки.

Тольнаи громко читает:

Здесь прозвучал тревожный зов трубы Лехела. Здесь уронил свою прощальную слезу великий Ракоци…

— Это Верецк! — восклицает Пожони.

Верецк!.. Верецкое ущелье!..

Грузовики «Венгерской газеты» мешают дорожному движению. К Балинту устремляется какой-то артиллерийский подполковник, возмущенно размахивая руками и громко крича. Лысый майор представляется ему и вполголоса докладывает о причине остановки. Артиллерист-подполковник пожимает майору руку, угощает сигаретами. Балинт обычно сигарет не курит, а неизменно грызет мундштук своей трубки. Но на этот раз он принимает предложенную сигарету и закуривает. Артиллерист еще раз пожимает ему руку.

— По машинам! Поехали! — командует Балинт.

Караван грузовиков трогается. Уже не в гору, а с горы, вниз, держа курс на юг.

Над восстановлением волоцкого виадука горячо трудились советские саперы. Им помогали сотни украинских и венгерских лесорубов. Но машинам «Венгерской газеты» все же пришлось пока сделать огромный крюк по отвратительным проселочным дорогам, в объезд виадука.

Едва они успели свернуть с шоссе, как у одного из «виллисов» спустила левая задняя шина. Колесо сменили, караван двинулся дальше. Но тут произошла авария с грузовиком, на котором ехал Балинт. Поломка оказалась серьезной и трудно устранимой. Наконец после долгого совещания шоферы приступили к ремонту. Пуститься снова в путь удалось, когда солнце уже клонилось к закату. Во время затянувшейся стоянки редакцию «Венгерской газеты» нагнал на своем «виллисе» подполковник Давыденко. Кроме него и шофера, в машине находился капитан Дьенеи.

Давыденко сообщил хорошую новость:

— Сегодня в полдень наши войска вступили в Мукачево! С юга в город вошли советские части, с севера — партизаны.

Когда где-то в районе Сольвы вереница машин, на которых ехала редакция «Венгерской газеты», снова выбрались на главную магистраль, уже заметно стемнело. Теперь движение по шоссе происходило в обе стороны: это жители деревень возвращались в свои родные места, откуда их согнали немцы. Большинство возвращающихся состояло из женщин, детей и стариков. Артиллерия и танки теснились к краю шоссе, давая дорогу оборванным, измученным, голодным людям.

Солдаты раздавали консервы из своих «нз» крестьянским ребятишкам. Анна Моцар отдала бредущим домой из Верецка женщинам все имевшиеся в редакции запасы сахара, десять буханок хлеба и четырнадцать банок консервов.

Стало совсем темно. Но вот за очередным дорожным поворотом небосклон загорелся красным заревом. Это пылали дома в деревне Варпаланка. Огонь вспыхнул также возле одной из башен крепости Ракоци. И в самом Мукачеве местами занимались пожары. Зарево становилось то желтым, то красным, то вдруг взметало к небу густые клубы черного, подсвеченного бледно-розовыми отсветами дыма.

Откуда-то справа, там, где шоссе сворачивало на Ужгород, совсем близко послышался грохот орудий.

Машины «Венгерской газеты» въехали в темную, сплошь из низеньких домиков улицу. Балинт дал команду остановиться. Выйдя из машины, он быстро определил, где они сейчас находятся.

— Это улица Илоны Зрини[55], одна из центральных улиц Мукачева. В доме, что на углу слева, проживал Шамуэл Фельдман, или, как его называли, кошутовский раввин. В соседнем здании в прежние времена помещался профсоюз металлистов… Через несколько домов улица свернет влево, и мы выедем на Главный проспект, не знаю, как его теперь называют. Он ведет прямиком к ратуше, Всего вероятнее, именно там мы и найдем городскую комендатуру.

Предъявив стоявшему в воротах часовому документы, Давыденко с Балинтом вошли в ратушу и поднялись на второй этаж. Встретиться с комендантом города им не удалось, но в этом, как выяснилось, не было особой необходимости. Дежурный, молодой капитан, армянин, уже был извещен, что ночью в Мукачево должна прибыть редакции «Венгерской газеты».

— Мы забронировали для вас восемь комнат в отеле «Звезда». Правда, гостиница пока не отапливается, но зато в каждом номере есть постели. Настоящие, с простынями, подушками и стегаными одеялами.

— Где же находится эта удивительная «Звезда»? — спросил Давыденко.

— Как раз против ратуши, в двух шагах отсюда! — поспешил ответить за капитана майор Балинт.

— В «Звезде» мы поместили также товарища полковника Тюльпанова. Уже с час, как он вас ждет.

— Тюльпанов в Мукачеве? — удивился Давыденко. Каким образом успел он нас опередить?

— Прилетел на «У-2». Опустился прямо на площади перед ратушей.

Поджидая приезда редакции, Тюльпанов с помощью лейтенанта Тамары, прикомандированной к мукачевскои фронтовой радиостанции, организовал холодный ужин на тридцать восемь человек. На столе в его комнате были приготовлены сало, колбаса, хлеб и водка.

— С ужином придется поторапливаться, товарищи! Не вздумайте, Балинт, начать нам сейчас рассказывать полную историю города Мукачева от Адама и до наших дней! Мы должны к утру расклеить-по всему городу плакаты с обращением генерал-полковника Петрова к местному венгерскому населению.

— Где это обращение? — слегка обиженным голосом спросил лысый майор.

— Русский текст я привез. Вам, товарищ Балинт, придется перевести его на венгерский язык.

— Это-то мы сделаем! — сказал Балинт. — Но вот каким образом сможем мы так быстро установить нашу типографию?..

— Типографию для вас подготовили здешние салашисты. За несколько дней до того, как мы заняли город, они привезли в Мукачево небольшую, но хорошо оборудованную типографию и много рулонов бумаги. Теперь это добро достается в наследство вам, Балинт.

Обращение Петрова к населению Мукачева лысый майор перевел на венгерский язык уже в новом типографском помещении. Петров коротко разъяснял проживавшим в городе мадьярам истинные цели войны, которую ведет советский народ.

Типография находилась в примыкавшем к ратуше здании, где во времена республики Масарика стояли чешские жандармы. Электричество здесь еще не наладили, и потому работать пришлось при свечах.

Пока набирался и печатался текст обращения, Анна Моцар хозяйничала в отеле, распределяя места для ночлега. Кроватей хватило только на пятнадцать человек, остальные улеглись на полу на добротных соломенных тюфяках. Среди восьми отведенных для редакции номеров один был одноместный. Анна Моцар оставила его за майором Балинтом.

Здание отеля «Звезда» было построено очень давно, в 1868 году.

— Очевидно, с тех самых пор здесь ни разу как следует не убирали! — заключила Анна, когда в нос ей еще в вестибюле ударил резкий запах — это была удивительная смесь пота, лука, табачного дыма, бензина, капусты, хлорной извести, мокрой одежды, запекшейся крови и дешевого одеколона.

К половине третьего ночи плакаты с обращением были готовы, и весь состав редакции приступил к расклейке их по улицам.

Покончив с этим делом, лысый майор занял отведенный ему номер. Его поразил этот неожиданный комфорт: впервые за долгие военные месяцы можно спать в отдельной комнате, на настоящей кровати! С изумлением взирал он на эту кровать, на чистую подушку и голубое шелковое одеяло. Лег он, конечно, не раздеваясь, но сапоги все-таки снял. И предварительно приказал дежурным не впускать к нему до утра ни одной живой души, а разбудить себя распорядился ровно в восемь.

— Что это, я еще не засыпал или уже проснулся? — спустя некоторое время спросил себя Балинт.

Засветив карманный фонарик, он взглянул на ручные часы. Было семнадцать минут четвертого.

— По-видимому, еще не засыпал. До чего же неудобная постель! Так мягка, что прямо тонешь.

Он встал, снял гимнастерку и лег опять. Но уже через несколько минут откинул одеяло, вскочил, надел сапоги и только после этого снова опустился на кровать.

— Теперь как будто лучше! — заключил он, снова накрываясь всего несколько мгновений назад сброшенным одеялом.

Еще через пять минут Балинт сбросил с постели уже подушку и положил под голову вещевой мешок. Вскоре он еще раз встал, надел гимнастерку, застегнул на все пуговицы, кроме двух верхних, подпоясался ремнем и затянул его потуже. Затем, прежде чем лечь, кинул на пол одеяло, взял шинель и укрылся ею с головой.

— Если и теперь не засну, значит, виновата не кровать, а я сам.

Какое-то время лысый майор беспокойно ворочался, потом сел в постели, набил трубку, закурил. Но что за удовольствие дымить в темноте! Он засветил фонарик и направил сноп света вверх. На потолке появился вполне правильный, хотя и тусклый круг — посередине бледно-желтый, по краям светло-серый. Поворачивая фонарь, лысый майор заставил плясать по потолку светового зайчика. Трубка тем временем погасла. Хотел зажечь ее снова, да не нашел спичек. Пришлось подняться.

В комнате было холодно. Вдруг Балинт сообразил, что ведь окна номера не завешаны, и погасил фонарик. Сунув в карман трубку, он опять залез под шинель. Закрыл глаза и принялся считать. Но, дойдя до трехсот, решительно сдернул с себя шинель, спрыгнул с кровати и подошел к окну. Долго смотрел он на площадь, которая отделяла здание гостиницы от ратуши, и, как ни напрягал память, не миг вспомнить ее названия.

Маскировка на окнах ратуши была прилажена небрежно, то тут, то там просвечивал огонь. Балинт давно перестал ломать голову над названием площади. Ему теперь казалось, что он ни о чем не думает. А между тем он поймал себя вдруг на том, что машинально подсчитывает количество лет, месяцев и дней, прошедших с той памятной ночи, когда именно здесь, в отеле «Звезда», схватили его чешские жандармы и, надев стальные наручники, отвели в помещение ратуши к начальнику полиции Фолтыну. Фолтын предъявил ему обвинение, что он, Балинт, является организатором взрыва волоцкого виадука, а следовательно, повинна в этом и мукачевская коммунистическая ячейка, секретарем которой он тогда, в 1920 году, был.

— Двадцать четыре года и без малого четыре месяца прошло с тех пор! — заключил со вздохом Балинт. — Да, много воды утекло за это время!

У полицейского капитана Фолтына было пухлое красное лицо и маленькие, глубоко сидящие черные глазки. От него всегда несло пивным перегаром.

Пока два его подручных, пустив в ход резиновые дубинки, понуждали Балинта сознаться в организации взрыва, Фолтын смачно жевал шоколад.

В ушах лысого майора вдруг зазвучало это фолтынское чавканье, а перед глазами блеснули золотые зубы полицейского начальника. Только одного он не ощутил — боли от ударов резиновых дубинок.

— Двадцать четыре года… Двадцать четыре прекрасных, неимоверно тяжелых года!

Балинт пытается пересчитать, сколько его друзей, наставников, учеников, приняли за это время героическую смерть в тюрьмах, на виселицах, в камерах пыток и в открытом бою. Пробует мысленно восстановить, в скольких местах гремели за эту четверть века залпы орудий, свистели винтовочные пули, сверкали обнаженные штыки: французы против немцев, немцы против поляков, поляки против русских, чехи против мадьяр, японцы против китайцев, немцы против французов, американцы против японцев…

— Нет! Нельзя даже исчислить, сколько раз и где впустую проливали свою кровь народы, натравливаемые друг на друга коварством, хитростью и ложью господ! — вздохнул Балинт. — Но сколько бы ни существовало корыстных целей, предлогов и способов для уничтожения народов — мир, истинный мир, и свободу, настоящую свободу, все равно можно завоевать только одним-единственным путем. И это путь, по которому идем мы!

Начал лысый майор цепь своих рассуждений с тяжкого вздоха, а закончил громким возгласом. И спохватился, что говорит вслух, только в тот момент, когда в дверь энергично застучали.

— Кто там?

— Это я, Анна! Что с вами, Геза?

— А что со мной может быть? С чего вы всполошились? Я сплю.

— А-а… Так, значит, вы кричали во сне!.. Притом так громко, что я через две стенки услышала и проснулась. А я сплю, как вам известно, весьма крепко.

— Спасибо, Анна… У меня все в порядке!

Балинт снова сбросил сапоги, кинулся в постель и с головой накрылся шинелью.

— Что бы там ни было, клянусь, заставлю себя спать! — И через несколько минут он действительно уснул крепким сном.

Разбудил его громкий стук в дверь. В первое мгновение Балинт даже не сообразил, где находится.

Достал из кармана трубку, набил ее и, только когда она задымилась, соскочил с постели.

— Кто там?

— Это мы! — отозвался за дверью чей-то басистый мужской голос.

— Что вам надо?

— Выполняем приказ.

— Чей приказ?

— Ваш, товарищ майор!

— Мой? — удивился уже окончательно проснувшийся Балинт. — Так ведь я же приказал дать мне выспаться до восьми часов! А сейчас только половина шестого.

— Время вы нам, товарищ майор, тогда точно не обозначили, только сказали, чтобы я разыскал вас в Мукачеве, в отеле «Звезда». Помните, когда мы в феврале сорок третьего расстались с вами в Давыдовке? Вот я и пришел. Да еще прихватил с собой Мартона и товарища Драваи.

— В Давыдовке?

Балинту показалось, что все это ему снится. Нелепый сон! Тем не менее взвел на всякий случай курок пистолета и только после этого отпер дверь.

В полумраке коридора стояли трое мужчин.

Первый из них, широкоплечий, с могучей грудью крепыш, был одет в красноармейскую форму. На голове ушанка, из-под которой выбивалась темно-русая прядь. На шапке трехцветная, красно-бело-зеленая, полоса. За плечом автомат.

Вторым посетителем оказался высокий черноволосый и черноглазый человек, одетый совершенно так же, как и его товарищ. На его плече тоже висел автомат, а в левой руке он держал огромную оплетенную бутыль.

Третий был низенький пожилой гонвед с бледным лицом и светлыми волосами. Его шапку украшала красная полоска с пятиконечной звездой. Под мышкой у него была зажата буханка солдатского хлеба, а в правой руке он нес порядочных размеров копченый окорок.

— Вот мы и здесь, — произнес очень тихо русоволосый крепыш. — Не узнаете, товарищ майор?

— Дюла Пастор! — воскликнул Балинт.

— А я — Мартон Ковач. Драваи мы тоже взяли с собой.

Лысый майор обнял Пастора, и на глаза ему невольно навернулись слезы. Ковач тер веки рукавом гимнастерки. Дюла, выпустивший наконец из своих объятий Балинта, повернулся к нему спиной.

— Входите, ребята, входите! Рассаживайтесь!

Балинт не находил слов.

— Садитесь! Садитесь! — продолжал он повторять и тогда, когда все гости уже давно расположились — двое на стульях, а Мартон Ковач на кровати, так как больше мебели в комнате не было.

Первым заговорил Ковач.

— Вот прихватили с собой немного ветчины да пару глотков вина. Береговское красное! Но стаканов у нас нет, придется пить прямо из горлышка. Не совсем удобно, зато вкуснее. Да-да, можете мне поверить, товарищ майор: когда пьешь вино из бутылки, и аромат у него совсем другой, и вкус намного лучше.

— А еще принесли мы с собой номер «Венгерской газеты», сброшенный нам позавчера в Варпаланку советским самолетом! — вмешался в беседу Драваи. — Смелая газета, как наша подпольная «Сабад неп».

Утром ровно в восемь в дверь настойчиво постучали.

— Уже восемь часов, товарищ Балинт! — послышался громкий голос Анны Моцар, ясно донесшийся даже через закрытую дверь.

— Войдите, Анна! Что, вы не слышите, как мы тут разговариваем уже целых два часа?

— Я думала, это вы во сне.

Ломтик ветчины, кусок хлеба, глоток вина, крепкие рукопожатия, и Анна Моцар сразу подружилась с гостями Балинта. Вскоре после ее появления в комнату вошел Тольнаи. Несколько мгновений Пастор и Тольнаи с удивлением в упор разглядывали друг друга, почти не скрывая взаимного любопытства. Потом кинулись друг другу в объятья.

— Неплохо ты помолился, патер!

— Да и ты, я слышал, весьма преуспеваешь в ратных делах.

Добрый кусок окорока, ломоть хлеба и славная порции вина, и Тольнаи мгновенно стал полноправным членом компании. По его просьбе Дюла Пастор еще раз коротко рассказал историю партизанского отряда имени Ракоци.

Драваи, который долгие-долгие годы провел в заточении, наслаждался теперь новой для него обстановкой. Он мог спокойно слушать речи товарищей и сам говорил, частенько вставляя в рассказ Пастора словечко от себя. Но в отличие от Дюлы Драваи говорил не об очень недавнем прошлом, а о весьма недалеком будущем. И говорил умно. Видно было, что он отлично знаком с обстановкой и умеет взвешивать соотношение сил.

Беседа Пастора и Драваи была так хороша и толкова, что даже Анна Моцар дольше не смогла оставаться пассивным слушателем и заговорила тоже. Будучи практиком, она стала распространяться о том, какая неотложная работа ждет сотрудников «Венгерской газеты» нынче утром и после обеда. Таким образом, в маленьком гостиничном номере говорили разом три человека. И хотя все трое желали одного и того же, каждый говорил о своем. Вряд ли они даже слушали один другого. Появись сейчас среди них кто-нибудь посторонний, он бы подумал, что всему виной береговское красное. А между тем Балинт и его гости охмелели совсем не от вина. Победа, освобождение, удивительная чудесная встреча — вот что их опьянило.

Но вскоре беседой завладел Балинт. Он рассказал Пастору, где, когда и при каких обстоятельствах пали смертью героев майор Тулипан и капитан Йожеф Тот.

Пастор поник головой. Он не проронил ни слова, не стал расспрашивать о подробностях. Драваи, который впервые услыхал о Тулипане и Йожефе Тоте, заглянул в полные бесконечной печали глаза Балинта и сразу понял, кем для них были эти люди.

В комнате, где в беспорядке разбросаны вещи, где воздух тяжел от табачного дыма, где на столе остатки еды, а на полу — лужи пролитого вина, воцаряется благоговейное молчание в память о двух погибших героях. Заросшие, усталые лица людей, неделями не снимавших пропитанной потом одежды, не менявших белья и обуви, кажутся озаренными каким-то внутренним светом.

— Прекрасна жизнь коммуниста, товарищи! — тихо и как-то по-особому проникновенно произносит Анна Моцар.

В девять часов утра адъютант полковника Тюльпанова пришел за Балинтом. Полковник ждал его в типографии.

Тюльпанов бодрствовал всю ночь. Он успел даже наведаться в Берегово, где его интересовала судьба местной когда-то очень крепкой коммунистической ячейки. В 1939 году, в период, когда войска Хорти вторглись в Закарпатскую Украину, береговская партийная организация насчитывала шестьсот пятьдесят членов. Хортистские власти немедленно запретили ее деятельность, а всех коммунистов, до которых сумела дотянуться рука жандармов и военной полиции, бросили в тюрьмы или отправили в концлагеря. В первые же четыре недели было арестовано триста семнадцать коммунистов. Из них пятьдесят два умерли, не выдержав пыток при допросе. Остальные были заточены в будапештские застенки на проспекте Маргит, в тюрьмы Берегова и Шопрона. Одновременно продолжалась охота за теми, кто пока оставался на свободе.

Однако более чем сотне коммунистов все-таки удалось укрыться в Будапеште, откуда многие перебрались в провинцию и снова включились в подпольную работу. Человек пятьдесят партийцев из Берегова подались в деревню, но в живых из этой группы остались только те, кто затем присоединился к партизанам. Разумеется, немало их погибло и там, но пали они в бою, с оружием в руках.

Салашисты, захватив власть, вновь извлекли из тюрем и концлагерей годами сидевших там коммунистов и еще раз предали их суду. Заседавший в течение восьми дней чрезвычайный военный трибунал под председательством полковника Мартона Зёльди и Золтана Шерли — ими двумя и ограничивался состав трибунала — вынес береговским коммунистам более пятидесяти смертных приговоров, причем без всякого допроса, с единственной мотивировкой: измена родине. Все приговоры были приведены в исполнение.

Тюльпанов приехал в Берегово на третий день после освобождения. За эти дни местная партийная ячейка успела сорганизоваться заново и даже избрала свое руководство. Сейчас в ней насчитывалось пятьдесят два человека. Из них двадцать два были членами партии еще до 1939 года, остальные вступили в нее на первом же общем собрании. Большинство вновь вступивших составляли партизаны, но между ними встречались и люди, которые, не состоя в партии до освобождения города, в это наиболее тяжелое время выполняли здесь и в окрестных деревнях опасные партийные задания.

Секретарем местной партийной организации был единогласно избран учитель гимназии Имре Берек. Он просидел в тюрьме с 1939 года до самого момента освобождении, если не считать нескольких недель перерыва, когда его дважды выпускали на поруки — первый раз на две недели, второй на восемь дней. Обе эти кратковременные передышки он сумел использовать для восстановления истекавшей кровью от бесчисленных ран городской партийной организации. Ему удалось наладить связь с венгерскими коммунистами, пришедшими в Закарпатье вместе с войсками Хорти в качестве рабочих, инженеров, врачей или чиновников, а также с одетыми в солдатскую форму коммунистами, находившимися в рядах хортистской армии, Все они быстро включились в работу местной партийной группы и установили связь между нею и Центральным Комитетом загнанной в подполье Венгерской коммунистической партии.

Многие советовали Имре Береку воспользоваться временно полученной свободой и бежать в Будапешт. А уж там партия, мол, позаботится, чтобы жандармы окончательно потеряли его след. Но Берек не согласился последовать этому совету. В ответ на уговоры он обычно заявлял, что оставит свой пост лишь в том случае, если получит на этот счет указание Центрального Комитета. Но пришло такое указание, когда Берек опять уже был упрятан в тюрьму, и просидел он там до того момента, пока советский солдат винтовочным прикладом не сбил замок с двери его камеры.

Тюльпанов пробыл в Берегове всего несколько часов, успев, однако, за этот короткий срок поговорить не только с Береком, но и со многими другими членами партийной группы. Уже в пять часов утра он выступал перед ними с докладом о международном положении.

— Я, товарищ майор, потому так срочно вызвал вас к себе, — сказал Тюльпанов явившемуся к нему Балинту, — что сегодня к вечеру нужно выпустить свежий номер газеты. Дело в том, что сейчас наши войска ведут бой за станцию Чоп и город Ужгород. Необходимо не позднее полуночи распространить в Чопе и Ужгороде свежую «Венгерскую газету». Но до того, как взяться за нее, вы еще должны отпечатать афишу. Завтра, на одиннадцать часов утра, назначен доклад товарища Пожони для мукачевских коммунистов. На него мы, конечно, приглашаем и беспартийных трудящихся. Составьте об этом сообщение в таком духе, чтобы решительно все, и интеллигенция, и любой самый простой человек, поняли, что мы рады будем их видеть. Место доклада — большой зал ратуши, ныне городской комендатуры. Название доклада: «Борьба против фашизма и задачи трудящихся». Вам понятно? Вот и отлично. В таком случае пойду немного сосну. Если понадоблюсь, пришлите за мной. Ну, всего хорошего. Да, чуть было ни забыл! Завтра во второй половине дня вы отправитесь в Берегово. Товарищ Берек говорил мне, что вы там родились. Береговские товарищи с нетерпением ждут вас, Геза.

* * *

В одиннадцать часов вечера свежий номер «Венгерской газеты» был готов. Тысячу двести его экземпляров грузовик повез в Ужгород. Еще на западных окраинах города, где возведенные чехами здания местной администрации образовали целый квартал, шли бои, а бойцы специально выделенного советского стрелкового взвода уже начали разноску «Венгерской газеты». Эти необычные, с винтовкой за плечами, почтальоны ходили с ней из дома в дом.

В Чопе газету разносить не пришлось, город не удалось сразу очистить от немцев. Еще в начале сентября немецкое командование сильно укрепило этот важный железнодорожный узел, а в середине октября, когда Красная Армия окружила посланные на линию «Арпада» гитлеровские дивизии, генерал-полковник Хейнриц для обороны Чопа вызвал из Словакии артиллерию и свежие танковые части. На укреплениях вокруг Чопа были сосредоточены также и те разрозненные немецкие подразделения, которым при разгроме гитлеровцев на линии «Арпада» удались вырваться из советских клещей. Советское командование решило разбить чопские укрепления из орудий.

Тяжелая артиллерия 4-го Украинского фронта уже перешла к тому времени через Карпаты, но застряла в Марамурешсигете, так как железнодорожную линию Марамуреш — Хуст — Берегово разрушили отступавшие гитлеровцы. Над ее восстановлением с лихорадочной поспешностью трудились два советских саперных полка и ремонтно-восстановительный батальон путейцев. Красноармейцам помогали многие украинские и румынские лесорубы, а так же немало венгерских землекопов. Принимал участие в возведении железнодорожного полотна и венгерский саперный батальон в количестве трехсот восьмидесяти семи гонведов, четырех унтер-офицеров и одного лейтенанта запаса. Это был тот самый отряд, который перешел на сторону Красной Армии под Хустом.

Двадцать девятого октября командующий фронтом посетил в сопровождении своего начальника штаба позиции советских войск, окружавших с трех сторон чопские укрепления. В первую очередь интересовал генерала не сам Чоп. В данный момент уже ничего не стоило полностью блокировать этот сильно укрепленный противником островок и, выждав прихода тяжелой артиллерии, без особого труда его уничтожить. Но ему показалось весьма подозрительным то обстоятельство, что гитлеровцы, которые бросили на защиту Мукачева и Ужгорода только одни сильно потрепанные, малобоеспособные части, с таким упорством обороняют теперь Чоп, видимо считая его настолько важным, что поторопились для этой цели вызвать крепостную артиллерию из-под Братиславы и Комарно.

Географическое положение Чопа позволяло противнику превратить эту станцию в исходный пункт для контрнаступления, а оно, если его осуществлять в крупных масштабах, могло отрезать наступавшие на запад от Мукачева советские части от главных сил Красной Армии. Пока жители городов Берегова и Мукачева, а также окрестных сел и деревень приходили постепенно в себя, командующий произвел перегруппировку войск, чтобы полностью застраховать от любых неприятных сюрпризов Берегово и Мукачево.

Население Берегова не было особенно обеспокоено артиллерийской канонадой, доносившейся днем и ночью со стороны Чопа. Тем большей и крайне неприятной неожиданностью явился для них вид собственного города ранним утром тридцатого октября. Берегово, где в течение целых пяти суток оставалась лишь небольшая горсточка поддерживающих порядок красноармейцев да изредка проходили по ночам направлявшиеся на запад советские войска, которые останавливались здесь только для короткого привала, даже не требуя постоя в домах, — это Берегово внезапно превратилось в настоящий военный лагерь. На западных его окраинах появились с невероятной быстротой отрытые чьими-то проворными руками стрелковые окопы и траншеи, немедленно заполнявшиеся пехотой. На улицах Бочкаи и Андрашши расположились артиллерийские и минометные батареи. По всему городу, днем и ночью, проносились мотоциклисты, а высоко в небе постоянно кружила пара «ястребков».

Пока береговцы толпились вокруг советских походных кухонь — армейские кашевары щедро оделяли всех желающих русскими щами, а жители похваливали или критиковали их вкус, цвет и запах, — по городу из дома в дом уже пронесся панический слух, будто немцы прорвали под Ужгородом фронт и спешно двигаются большими силами на Берегово. Ведет их якобы полковник Мартон Зёльди, завтра они будут уже в городе и вздернут на виселицу всякого, кто хоть раз вступил в какой-нибудь контакт с русскими.

У многих из тех, кто успел отведать армейских кислых щей, во рту после этого сразу стало горько. Счастье еще, что ощущение голода несравненно сильнее и неотступнее чувства страха. В противном случае русские кашевары тщетно терялись бы в догадках, почему это мадьяры начали вдруг гнушаться наваристыми, густо заправленными говядиной щами, хотя, пока эти щи варились, толпа изможденных женщин и ватага оборванных, босоногих ребятишек трогательно молили дать им хотя бы чуточку попробовать…

* * *

Улицы обезлюдели. Наглухо закрылись ворота, двери и окна. Жители, лишь вчера откопавшие из потайных мест спрятанные в землю ценности, теперь снова нетерпеливо ждали ночной поры, чтобы еще раз укрыть свои семейные сокровища в каком-нибудь новом тайнике, в углу двора или сада.

Смутный грохот битвы за Чоп различали теперь даже глухие, так по крайней мере утверждали они сами. Люди, никогда не имевшие дела с оружием, сейчас, прислушиваясь к уханью пушек, решительно заявляли, что орудийная канонада приближается к самому городу, а батареи стреляют где-то совсем рядом, чуть ли не на окраине.

Вот в такой-то атмосфере утром тридцать первого октября и созвала береговская коммунистическая организация массовый митинг на Главной площади. На стенах домов были развешаны наспех, от руки написанные плакаты. Кроме того, коммунисты лично передали почти всем жителям приглашение прийти на общегородской митинг.

Двадцать три активиста семь с половиной часов ходили из дома в дом. Не все двери перед ними открывались, не везде выслушивали их до конца. Но даже там, где дверь дома оставалась запертой, обитатели его не позже чем через полчаса были осведомлены своими соседями, что завтра в городе предстоит массовый митинг, на котором выступит Имре Берек.

— Завтра? До него еще надо дожить!..

— Но зачем же им это устраивать, если они не уверены в завтрашнем дне?

— Почем я знаю? Ведь я никогда не занимался политикой. Вам-то, господин Месарош, хорошо известно, что мне всю жизнь приходилось тяжелым трудом добывать свой хлеб.

— Ну конечно, конечно! И трактир не всегда золотое дно…

— Не всегда?.. Да никогда он таким не бывает! Хлопот масса, врагов и завистников множество, а… Впрочем, к чему жаловаться, живу помаленьку… Перебиваюсь кое-как с семьей с хлеба на воду, хоть и владею питейным заведением. Но знаете, что мне пришло на мысль, господин Месарош? Политикой мы с вами, правда, не занимаемся, однако не вредило бы все-таки разнюхать, что там затевают эти самые… Хорошо, если бы вы завтра заглянули на Главную площадь, конечно, если у них хватит смелости устраивать митинг в подобное время. Послушали бы, о чем они там толкуют, а? Вы сделаете, разумеется, вид, что идете не на митинг, а по собственным делам, и попросту, как бы ненароком задержитесь в сторонке. Будто и не подозреваете, что они собираются именно тут. А если какой-нибудь негодяй все же вздумает потом к вам придраться, я за вас заступлюсь. Подтвержу, дам честное слово, а будет нужно, и поклянусь, что все утро мы провели вместе, а стало быть, вы не переступали даже порога. Словом, если вы туда пойдете, никаких неприятностей вам не будет. Поверьте, если бы вам грозила хоть малейшая опасность, разве я подумал бы уговаривать вас отправиться на эту сходку?

— В самом деле, господин Конц, и по моему мнению, кому-то из нас следует послушать, о чем там пойдет разговор. Можете быть уверены, правды они не скажут. Но любопытно, что именно и как они станут врать… Жаль, что мне совершенно нельзя выходить на улицу, уже вторые сутки страдаю коликами. Должно быть, простуда… Вот если вы, господин Конц, сходите на это собрание, то я впоследствии готов буду побожиться, положа руку на распятие, что мы вместе с вами просидели все утро дома. Играли, мол, в карты, в марьяж, причем вам чертовски в тот день везло…

Солнце светило, но не грело, В бледно-голубом небе ни облачка. Стоял безветренный, ясный и свежий осенний день. Орудийная пальба как будто стихла, только в воздухе высоко-высоко над городом кружил одинокий самолет. Звук его мотора казался не громче жужжанья случайно залетевшего в комнату шмеля, который в поисках выхода бьется об оконное стекло.

К одиннадцати часам утра в Берегове, на просторной четырехугольной Главной площади собирается не больше двух сотен человек. Все они толпятся в том ее углу, где стоят аптека и старое, облезлое двухэтажное здание гостиницы «Лев». Царит мертвая тишина. Пришедшие на митинг молчат или переговариваются шепотом. Преобладают женщины и дети. Есть и мужчины, но главным образом старики и инвалиды. Они передают из рук в руки свежий номер «Венгерской газеты», еще на рассвете доставленной советским грузовиком из Мукачева. Последняя сводка командования Красной Армии сообщает, что советские войска ведут уличные бои в словацком городке Микаловце.

В начале двенадцатого на площадь из села Бучу прибывают четыре крестьянские телеги. В каждой восемь-девять человек. Не смешиваясь с толпой горожан, крестьяне становятся поодаль от них, особняком. Большинство одето в зеленые солдатские штаны, на ногах немецкие сапоги или венгерские казенные ботинки. Позднее, когда митинг уже в полном разгаре, подъезжают еще три телеги с крестьянами-украинцами.

В половине двенадцатого старый мастер кирпичного завода Лайош Орбан открывает общегородской митинг. Он первым выходит на балкон гостиницы. За ним следуют Имре Берек и еще четыре человека, из которых двое крестьяне. Один крестьянин, Иштван Хайду, из Касоня, знаком в городе многим, ведь это его в свое время выдвигали кандидатом в депутаты. Почти все знают, что Хайду шесть лет кряду отсидел в береговской тюрьме. Много воды утекло с той поры, но и чешские и венгерские жандармы, как и хозяйничавшие в Закарпатье немецкие эсэсовцы, все в одинаковой мере были для него врагами.

Выйдя на балкон, Орбан снимает шляпу. Волосы у него густые и красивые, но он бел как лунь. А длинные висячие усы только чуть пронизаны сединой и кажутся пепельными. Темно-синий костюм висит на нем мешком. Он купил его много лет назад и с тех пор не надевал, а ведь, сидя в тюрьме, из которой вышел всего неделю назад, он потерял в весе более двадцати килограммов. У Орбана худое, угловатое лицо, что называется, кожа да кости. Да и выглядит он неважно: какой-то весь не то серый, не то зеленый.

Старик снимает шляпу, проводит рукой по лбу. Дважды открывает рот, но голос ему явно не повинуется.

— Слушаем! Слушаем!

Площадь ожила.

Орбан еще раз гладит лоб.

«Неужели все это явь?» — как бы спрашивает он себя.

Орбану уже приходилось говорить однажды с этого балкона. Дело было в апреле 1919 года, за несколько часов до того, как он вступил добровольцем в венгерскую Красную Армию. Много лет промчалось с тех пор… Больше двадцати пяти… Восемь с половиной из них проведено в тюрьме, два в концлагере.

«И вот теперь я снова тут… Явь это или сон?»

— Слушаем! Слушаем! Давай говори!

— Объявляю наш массовый митинг открытым. Приветствую и поздравляю вас, товарищи! — произносит Орбан по-украински, а дальше продолжает речь на венгерском языке. — Многих наших славных товарищей нет здесь среди нас и никогда не будет. Они погибли, замучены до смерти. Но партия и народ живут. Партию тоже преследовали, народ тоже мучили, но ни партию, ни народ уничтожить нельзя… Предлагаю спеть Интернационал!

Звуки гимна раздаются сначала робко, неуверенно, подхваченные лишь несколькими женщинами из первых рядов, которые поют каким-то плачущим тоном. Но к ним мало-помалу присоединяются все новые и новые голоса, и вскоре пение становится смелее. Последние две строки выливаются уже из доброй сотни глоток. Едва гимн закончился, кто-то запевает его снова. Теперь поют Интернационал все присутствующие, мелодию его подхватывает вся площадь.

Вторично отзвучал гимн. Берек приготовился к тому, что сейчас Орбан передаст слово ему. Но тот словно совсем забыл, что он председатель митинга: вновь и вновь проводит рукой по лбу, что-то тихо бормочет и счастливо смеется.

— Все это правда! Истинная правда! — невольно вырывается у него.

Берек выступает вперед и кладет правую руку на перила балкона.

Имре Берек еще молод, ему едва перевалило за тридцать. Это среднего роста человек, широкоплечий, с большой круглой головой и черными как смоль волосами. До заключения он был очень крепкий и подвижный, весь какой-то пружинистый, а сейчас движения у него медленные и тяжелые. Все время болят почки и так ноет левое плечо, что рукой нельзя даже пошевелить.

Не вполне уверенный, совладает ли он со своим голосом, Берек сначала говорит очень тихо, как будто выступает не под открытым небом, а всего лишь в небольшой комнате. Но слова звучат отчетливо и ясно, а уже после первых фраз, вновь обретя уверенность и осмелев, Берек ведет речь значительно громче. В первые минуты голос у него чуть хрипит, но постепенно, окрепнув, становится все чище и чище.

Еще ночью Берек вместе с товарищами хорошо продумал и обсудил все, о чем собирался сегодня говорить. Но тут, на митинге, его речь сложилась совсем иначе, и ему удалось сказать лишь немногое из того, что он подготовил. В то же время он высказал целый ряд новых мыслей. Вчера план предстоящего выступления рисовался ему в таких чертах: освобождение — только начало истинного обретения родины. Чтобы построить новую, свободную жизнь, потребуется еще много, очень много усилий, тяжелого труда, и не только лишений, а гораздо больше — готовности приносить жертвы, преодолевать опасности; новую жизнь, свободу, полученную венгерским народом как бы в подарок от советского народа, придется защищать против тех, кто завтра или послезавтра вздумает пойти по стопам Гитлера. Вот, собственно, и все, чем думал ограничиться Берек. Закалить людей, подготовить их к новым боям — именно таков был его первоначальный план.

Но когда перед его глазами предстали сотни бедных, измученных, уставших от войны людей, в обтрепанной одежонке пришедших сюда присягнуть на верность новой жизни и получить зарядку на будущее, Берек невольно отступил от намеченного плана, хотя и теперь не переставал верить в его правильность. Ведь человеку дан не только мозг, но и сердце! Коротко рассказав о новых задачах, он заговорил о будущем, о прекрасном, великом, счастливом будущем…

В тот момент, когда Берек заключал свою речь призывом бдительно защищать обретенную свободу, артиллерийская канонада со стороны Чопа усилилась. Но гул орудий уже не мешал ни оратору, ни его слушателям. Напротив, он как бы согласовался с твердыми, решительными словами докладчика о силе народа, о его воле к завоеванию свободы.

После полудня, наполнив пятилитровую бутыль лучшим вином из своего погреба и завернув в большую салфетку изрядный кусок окорока, трактирщик Янош Конц понес это все в Цыганский ряд, где проживал Лайош Орбан. Войдя в дом к старому мастеру, трактирщик преподнес ему «сей скромный дар» как свидетельство величайшего к нему уважения и искренней любви.

Это было в первый и последний раз, что трактирщик разговаривал с Орбаном. И беседа их продолжалась весьма недолго. Старый мастер не принял подношения Конца.

— Вы меня обижаете, господин Орбан!

— И не собираюсь, господин Конц! Зачем мне вас обижать? Сами видите, вино мне ваше ни к чему, так как за последние пять лет я совсем от него отвык да и раньше пил мало. Что до ветчины… Верите ли, за эти годы я успешно научился обходиться без деликатесов. А ветчины не едал с рождения, так что, сами понимаете, мне от нее и отвыкать особенно не приходилось. И как видите, ничего. Дожил без всего этого до самых седин.

* * *

Майор Балинт приехал в Берегово через три-четыре часа после окончания митинга.

Перед этим в Мукачеве ему пришлось проработать непрерывно почти двое суток. Особенно долгой и тяжелой оказалась вторая ночь, проведенная им в типографии. Когда она наконец кончилась и лысый майор совсем было собрался лечь спать, в типографию неожиданно явился Дюла Пастор. Он пришел за Балинтом.

— Если вы не очень устали, товарищ майор, и не слишком хотите спать…

— Я, друг ты мой, вот уже два года чувствую себя усталым и все время хочу спать. Однако при всех условиях никогда не устаю настолько, чтобы отказываться от работы. Впрочем, что ж это я… не очень самокритичен… Что хочешь, друг?

С первого дня освобождения города в здании бывшей табачной фабрики разместился военно-полевой госпиталь под номером 82/а4. В нем лежало много раненых красноармейцев, а также венгров и немцев. Сюда же устроил Пастор и семнадцать партизан своего отряда. Четырнадцать из них получили ранения в боях за Мукачево, остальные трое были задеты пулей или осколком еще раньше, но, перевязав кое-как раны, продолжали вместе с отрядом драться вплоть до окончательного освобождения города. Пастор явился за Балинтом, чтобы вместе с ним навестить одного знакомого майору партизана, бывшего батрака герцога Фештетича Берци Дудаша. Балинт еще со времен Давыдовки встречался с ним в разных местах на фронте. Теперь Берци непременно хотел поговорить с лысым майором. В мукачевской битве ему раздробило локтевую кость, и левую руку пришлось ампутировать выше локтя.

— Сейчас три утра, около четверти четвертого, — заметил Балинт. — Время для посещения больных не слишком подходящее.

Дюла ничего не ответил, только крепко взял майора под руку, словно боялся, как бы тот не сбежал.

Дудаша поместили в шестиместной палате. Пятеро раненых лежали на соломенных матрацах, а Дудаша устроили на широкой французской кровати с позолотой. Соседи его давно уже храпели, но Берци никак не мог заснуть.

Большую, в два окна, комнату тускло освещала единственная коптилка. В полутьме Балинт с трудом различил протянутую ему руку. Долго в полном молчании вглядывались они в глаза друг друга, и обоим одновременно почудилась внезапно блеснувшая в них слеза. Балинт не отваживался заговорить, не зная, ни что сказать, ни как овладеть своим голосом.

Лысый майор тяжело вздохнул.

— Выше голову, товарищ майор! — тихо произнес Берци.

— Что? Что вы там шепчете, Дудаш?

— Да нет, я просто так, товарищ майор. К тому только, что потерять руку в подобные времена не такая уж великая беда… Хотя, конечно, и радость небольшая… Да и болит… Любопытная штука: пока рука была цела, она никогда не болела, а нет ее — на вот тебе! Впрочем, мир из-за этого не перевернется. Придется переквалифицироваться на работника умственного труда. Дело это нелегкое, да и голова у меня не так крепка, как были руки. Но ведь батрацкая судьба тоже тебе не пирушка! В общем, все будет в порядке, товарищ майор.

Четверть часа подбадривал таким образом Дудаш и Балинта и Пастора.

Лысому майору стало наконец стыдно, и он завладел беседой. Балинт не говорил ободряющих слов, бывший батрак Фештетича в утешениях не нуждался. Нет, он строил планы на будущее, говорил о том времени, когда в Венгрии рано или поздно будут созданы в деревне первые производственные кооперативы, а вместе с ними появится и огромная нужда в людях крепких духом, с головой на плечах. А дальше наверняка начнут организовываться и государственные хозяйства…

— Вот видите, товарищ майор! — воскликнул Дудаш. — Я же говорил, что печалиться не к чему! Будь жив товарищ Тулипан и окажись сегодня здесь, среди нас, ручаюсь, он привел бы целую сотню примеров, как человек без руки сумел принести вдесятеро больше пользы, чем в те времена, когда еще не был калекой! Да он бы и вообще не стал считать меня калекой…

Край неба уже зарделся, когда Балинт покинул госпиталь и направился в сторону гостиницы. Улицы были пустынны. Дул ленивый ветерок, наполненный таким ароматом, что Балинту казалось, будто он идет по горному склону среди сосен.

Пастор проводил его до самой гостиницы.

Оба всю дорогу молчали.

Прощаясь, Пастор долго не выпускал из своей пятерни руку Балинта, задержав ее после крепкого пожатия у себя в ладони. Лысый майор посмотрел на него с удивлением.

— Я их нашел! — очень тихо, почти шепотом произнес Пастор.

— Кого, Дюла?

— Мою семью! Жена… Вот поди ж ты, какой она оказалась! Вступила в партию на два месяца раньше меня. А я — то боялся, что мне трудно будет открыть ей глаза на правду. Потом выяснилось, что и она опасалась, что ей нелегко будет просветить меня!

Выпустив наконец из крепких тисков руку Балинта, Пастор решительно повернулся и, не прощаясь, зашагал через площадь по направлению к улице Илоны Зрини. Лысый майор крикнул ему что-то вслед, но Дюла не остановился. Балинт устало поднялся в свой номер.

Не раздеваясь, прямо в сапогах, рухнул он в постель и мгновенно заснул. Пробудился лысый майор уже поздно утром. Побрился, помылся и пошел в типографию. Только теперь вспомнилось, что во рту у него не было ни крошки со вчерашнего обеда. Едва мелькнула эта мысль, как Балинт тут же ощутил зверский голод. Позвонил в гостиницу, попросил Анну Моцар принести чего-нибудь поесть. Вскоре с полной кошелкой появилась Анна.

Однако Балинт успел тем временем сесть за работу и снова позабыл, что голоден. Он уже хотел отослать Анну со всей снедью и питьем обратно, но она прочла ему целую нотацию. Перестав спорить, майор в два счета проглотил и выпил все содержимое кошелки и, лишь покончив с последним куском, полюбопытствовал, неужели все это его собственный дневной паек.

— Кроме того, что вам полагается, вы еще слопали тройную порцию ужина и завтрака! — смеясь, сказала она. — Да теперь уже назад не воротишь. На здоровье!

В три часа дня Балинт сел в машину и не больше как через час был в Берегове. В городе, где он родился.

* * *

Вернуться спустя четверть века на родину! Вновь увидеть свой родной город, да еще при таких обстоятельствах, как это произошло сейчас с Гезой Балинтом, въехавшим в свое милое Берегово!

Нет, поистине надо быть поэтом, чтобы решиться описать всю сложность переживаний, которые обуревали лысого майора в момент его возвращения. Даже и сам-то он вряд ли бы мог в них сразу разобраться. Стараясь не проявить чрезмерного умиления, он еще не замечал в себе ни радости, ни боли и только был полон решимости сосредоточить все внимание и всю волю на том, чтобы освоиться с обстановкой и определить, что ему можно и следует сейчас делать. Вместе с тем Балинт как бы чего-то ждал, сам, в сущности, не зная чего.

В предвечерних сумерках он вместе с Имре Береком обошел из конца в конец весь город. Разыскал дом, где родился, заглянул во двор, в сад, хотел найти деревья, лазая по которым в детстве порвал не одну пару штанов. Но в большом когда-то саду не оказалось ни одного живого дерева, только пеньки. Все было повырублено. На городской окраине он узнал дом, в котором жила его первая любовь. Дом стоял на прежнем месте, но ворота были снесены, а окна выбиты. Не слыхал ли Берек, что сталось с Илоной Бразаи, дочкой бывшего владельца кирпичного завода?

Вышла замуж за Золтана Шерли. Прожили пару лет и разошлись. Не имею представления, где она сейчас, да и жива ли вообще.

— А здесь вот, — сказал Балинт, указывая на дымящиеся развалины, от которых тошнотворно тянуло горелым мясом, — здесь жил когда-то мой лучший товарищ детства, Пишта Чато. Не знаешь, что с ним сталось?

— Нет. Давным-давно куда-то подался отсюда.

— На этом месте, — задержался Балинт возле груды старого битого кирпича и валявшихся там и сям обугленных бревен, — стоял дом нашего врача Эрне Ульмана.

— Он умер еще до войны. А его сына, работавшего здесь городским инженером, повесили гитлеровцы. У доктора была еще дочь, тоже врач. Ее нам удалось переправить к партизанам.

Множество знакомых зданий припомнил в тот вечер Балинт. Он мог назвать почти каждого человека, жившего в них сорок лет назад. Совсем неожиданно на память приходили люди, о которых он за все эти годы даже ни разу не подумал. А сейчас в голову настойчиво лезли не только их имена, но и некоторые случаи из их жизни. Не удалось лысому майору лишь встретить в этих домах хотя бы одного из прежних друзей детства.

В семь часов вечера Геза Балинт делал доклад в местном партийном клубе. Впервые в жизни переступал он порог этого двухэтажного здания на самом берегу Верке. Когда он был ребенком, тут помещалось господское казино, перед которым днем и ночью стоял на посту гайдук в парадной форме и при сабле. Теперь у дверей прохаживался вооруженный автоматом партизан.

Доклад Балинту не особенно удался. Обычно он старался использовать все — и слово, и перо, и личный пример, — чтобы сильней подчеркнуть одну мысль: «Для того чтобы отстоять свободу, осуществить социализм, людям предстоит еще много, очень много трудиться и бороться!» А вот сегодня почему-то вдруг заговорил о социализме в таком тоне, будто стоит его лишь пальцем поманить, и он, социализм, так и ринется навстречу, счастливый тем, что ого призвали. Балинт принялся рисовать будущее в самых ярких, радужных красках. Председательствовавший на собрании Берек только почесывал в затылке.

В пылу речи лысый майор успел уже залететь в такие мечты, в такое светлое будущее, где ни в чем не будет недостатка, отпадут всякие трудности, осуществятся все чаяния народа и человеку останется лишь одно — желать. Вдруг натренированный в боях слух майора уловил долетевшие до него новые звуки. Они шли со стороны Чопа, где еще продолжался ожесточенный бой. Это начала бить по укреплениям врага тяжелая артиллерия. И серьезный, торжественный, только что витавший в мечтах о грядущем Балинт неожиданно улыбнулся и весело, с нескрываемой гордостью воскликнул:

— Это наши! Наша тяжелая артиллерия!..

Спустя мгновенье он продолжал доклад. Правда, уже совсем не с того места, где его оборвал. Теперь он говорил о задачах, которые предстоит решать, о стоящих на пути трудностях и о необходимости во что бы то ни стало их преодолеть.

Не только самого Балинта, но даже Берека удивило что посредственный, по их общему мнению, доклад собравшиеся встретили приветственными возгласами и бурными аплодисментами, причем это не было простой вежливостью. Нет, люди выражали неподдельную радость. Причина заключалась в личности самого докладчика. Да и как могло быть иначе?..

«Ведь это же говорит о социализме парень из нашего города, парень, прошедший огонь и воду и возвратившийся домой одетым в самую замечательную в мире военную форму, со сверкающими золотыми и серебряными звездами на груди! И это он говорит нам, всего несколько дней назад обреченным на рабскую жизнь!..»

Балинт мог говорить что угодно, а слушатели упивались лишь музыкой его слов. Люди, только что пережившие освобождение, еще полнее ощущали животворное чувство пришедшей к ним свободы благодаря присутствию среди них земляка — береговского парня в форме советского офицера.

— Знаешь, товарищ Берек, — сказал Балинт уже на улице, второй раз за этот день проходя по темному, немому сейчас городу, — сегодня я еще раз кое-чему научился. Только утром давал себе слово держать в узде свои чувства. Втемяшил себе в голову, что солдат не имеет права расчувствоваться. Хотел быть предельно твердым, а уподобился мальчишке, разыгрывающему из себя взрослого, — налепил, видите ли, бороду и усы! Но для ребенка такие вещи лишь игра, а для взрослого это уже нелепое ребячество.

Посмотри на эти развалины! Лет сорок пять назад там, в разбомбленном сейчас доме, проживал кузнец Кальман Чичери. В передней половине его жилища помещалась кузня, дальше — его квартира, а на задворках — конюшни. Мы жили по соседству, вон там, справа. Чичери был одновременно кузнецом и коновалом, чудо-ветеринаром. Со всех деревень приводили к нему старых, больных кляч. Он брался не только вылечить, но и омолодить этих дохлятин. Что он с ними делал и вообще делал ли что-нибудь, кроме того, что брал с их хозяев деньги за лечение и фураж, мне не известно. Но факт остается фактом: обе его обширные конюшни вечно были битком набиты больными, вконец одряхлевшими, уродливыми клячами. Я в те времена мечтал быть гусаром — гусаром Ракоци или Кошута, я еще не знал. Но мое решение оставалось непоколебимым, хотя мне ни разу в жизни не случалось сесть на коня! И вот однажды в компании с моим однокашником Белой Борбашем, который тоже проживал по соседству с Чичери и горел не меньшим желанием стать гусаром, мы задумали большое дело. Короче говоря, собрались для обучения верховой езде выкрасть из конюшни лошадь. В те годы к девяти, в половине десятого вечера город уже спал. Имея это в виду, мы с Белой и договорились встретиться ровно в половине десятого: как только улягутся наши родители, выбраться тайком на улицу и пробраться в конюшню Чичери.

Едва пробил назначенный час, я и в самом деле уже был на месте. Впервые в жизни глазам моим предстала ночная улица. Наверно, я сильно тогда трусил, но все-таки крепился. Около десяти появился и мой дружок Бела. Он немного запоздал и казался до того напуганным собственной храбростью, что даже сделал попытку вернуться домой, предложив отложить похищение до другого раза. Но тут, вместо того чтобы начать его уговаривать, я решительно направил шаг прямо к воротам дома Чичери. Бела же — ему ничего не оставалось! — поплелся за мной. Ворота оказались не заперты, конюшня тоже открыта, ночной сторож спал глубоким сном. Путь был свободен.

До сих пор не могу понять, откуда у меня взялась отвага, ведь я все-таки изрядно трусил! Тем не менее, отвязав какую-то конягу, я без всякой помехи выволок ее за повод из конюшни во двор, причем Бела все время страшно хныкал и сопел. Не обращая на него ни малейшего внимания, я добыл откуда-то скамейку, встал на нее и в мгновение ока вскочил на впалую, невообразимо грязную и лохматую спину моей почтенной кобылицы. О чудо! Лошадь, до этого еле державшаяся на ногах, — то ли почувствовав на себе седока, то ли под влиянием бог знает каких стародавних воспоминаний, — неожиданно тронулась с места и через открытые ворота вынесла меня на улицу. Потом свернула к ратуше и побрела дальше со скоростью двух-трех километров в час.

Раньше, когда я только еще решил во что бы то ни стало научиться ездить верхом, мне, очевидно, даже и в голову не приходило, что лошадь, которую мне удастся когда-либо оседлать, и не подумает топтаться на месте, а все дальше и дальше понесет меня от спасительной скамейки. К чему скрывать, я до смерти перепугался и, обхватив шею клячи, заорал во все горло. В ответ она начала переставлять ноги значительно быстрее. Мой приятель Бела, напуганный больше меня, принялся вопить еще громче. Как оказалось, он стал впоследствии оперным певцом, но свой могучий голос впервые обнаружил именно в тот момент. «Лошадь понесла! Лошадь унесла Гезу! Лошадь унесла Гезу!» — ревел он.

Спустя несколько минут вся улица Бочкаи поднялась на ноги. Кое-кто решил, что где-то горит, другие вообразили, будто на город напали разбойники. Люди высыпали на улицу. Однако нашлись среди жителей и такие, которые не отважились даже носа высунуть за дверь. По их предположению, ночной шум был поднят устроившими очередную пирушку господами, а связываться с ними — дело рискованное. Финал истории был таков: я получил изрядную порцию колотушек да и Белу отдубасили на совесть. Но больше всего попало бедной кляче…

К чему я рассказываю тебе этот случай из моих далеких ребяческих лет?.. Да по той простой причине, что мне приятно говорить сейчас о детстве. Это вовсе не значит, будто мне жаль, что оно миновало. Нет, нисколько не жаль. Я отнюдь не горю желанием снова стать ребенком или оторваться так или иначе от действительности. Если мне и случается порой помечтать, то никак не о прошлом — наоборот, о будущем. Я хотел бы, например, очутиться на месте моего сына или даже внука и правнука!

Великие поэты жаждали возвратить свою молодость. Я очень почитаю поэзию, но жизнь богаче самых гениальных певцов. Вот я иду сейчас по улицам, где ребенком играл в мяч и в фанты, гонял обруч. В форме воина освободительной армии прохожу теми местами, где когда-то мечтал о гусарском кивере. Хоть и тогда, надо сознаться, он был скроен не но моей башке — на нем красовались буквы Ф. И., инициалы императора Франца-Иосифа!.. Желал бы я видеть поэта, который смог бы написать или хотя бы только помечтать об этаком необычайном жизненном пути!.. Тут не хватит никакого пылкого воображения!

Балинт замолчал, потом спросил:

— Где будем ужинать?

— У меня, — ответил Берек. — Заметил, что пушки перестали бить? Что это значит?

— Наши взяли Чоп!

* * *

Берек обитал в небольшом домике — две комнаты и кухня, — окруженном садом, на самом берегу реки Верке. Сад стоял теперь голый. В домике не уцелело ни одного стекла. Окна Берек завесил плащ-палатками.

Почти десять месяцев в доме безвыездно проживал венгерский жандармский капитан. В последнее время, когда был наложен запрет даже на обычные, раз в два месяца, свидания с заключенными и на ежемесячные продуктовые передачи, Берек каким-то образом ухитрился передать из тюрьмы записку жене, требуя, чтобы она как можно скорее уезжала из Берегова.

Жена Берека, вместе с матерью ютившаяся в продуваемом со всех сторон ветром сарае, который служил раньше чем-то вроде прачечной, и выполнила и не выполнила наказ мужа. Сарайчик в саду она действительно покинула, но жить осталась в городе, в Цыганском ряду: одна ее знакомая, жена Орбана, потеснилась и пустила ее в свою жалкую лачугу с единственной комнатушкой и кухонькой. Скитальцы захватили сюда из своего прежнего обиталища только несколько фотографий.

После освобождения Берегова дом Берека все еще пустовал, и можно было вернуться в него. Жандармский капитан увез с собой кое-что из хозяйской мебели да большой ковер, оставив взамен замечательного темношерстого молодого пса Плуто, чистокровную овчарку. Супруга Берека уже давно подружилась с овчаркой. Собака еще в то время, когда здесь проживал ее хозяин, жандармский капитан, частенько навещала небольшой сарайчик в саду, где укрывались жена и теща Берека. Тщетно гнала ее от себя старушка. Приговаривая не в шутку, а вполне серьезно, что, случись капитану заметить, как его Плуто водит знакомство с родственниками заключенного, беды не миновать. Но Плуто не внимал ее мудрому слову и сильно привязался к обеим женщинам. Дружба эта была совершенно бескорыстной, женщины никогда не давали собаке ничего съестного — им самим его не хватало. После того как жандармский капитан бежал, Плуто двое суток провел в знакомом сарае, дверь которого оставалась открытой. Возвращение двух женщин он встретил с неописуемой радостью.

Русоголовая, голубоглазая, по-девичьи стройная жена Берека рассказала эту историю с такой теплотой, с такой искренней благодарностью за беззаветную преданность Плуто, что нельзя было не растрогаться.

К ужину Берек пригласил шесть своих старых друзей. Вместе с хозяевами и Балинтом за столом собралось десять человек. Плуто пристроился в ногах у лысого майора. Может, его привлекала военная форма, а скорее всего, пес сразу почувствовал в нем большого любителя животных.

Гости были оживлены и разговорчивы, речь пошла о боях за Чоп. Прогуливаясь вечером по городу, Балинт заглянул в комендатуру, которая помещалась в доме, где он когда-то родился, и получил подтверждение своей догадке: немецкий гарнизон Чопа численностью одиннадцать тысяч человек сдался в плен. Эта весть чрезвычайно обрадовала гостей Берека.

Вопреки своему обыкновению лысый майор на этот раз ел мало, а пил много. Он усердно подкармливал Плуто, и пес окончательно к нему привязался.

— Вижу, вы большой друг собак! — сказала с улыбкой жена Берека.

— На то есть причины, — ответил Балинт. — Собак я люблю. Они храбры в бою и снисходительны после победы.

И он рассказал одну любопытную историю из периода воронежской битвы. Перед слушателями предстал ландшафт «петли смерти» на Дону, где с конца июля 1942 годя по середину января 1943-го было пролито много гонведной крови. Увидели они перед собой и извилистый Дон, кативший свои желтые волны между голыми урывскими холмами, и зеленые топкие болота, и вклинившиеся в безбрежные нивы тычихинские леса…

— На второй день воронежского прорыва, — говорил он, — когда остатки венгерской армии, несколько десятков тысяч мадьяр, бросая все, побежали на запад, выпал глубокий снег, больше метра толщиной. Он шел день и ночь и в буквальном смысле поглотил многие сотни, а может, и тысячи гонведов. Но погребенные под снегом люди замерзают не сразу. Разумеется, помощь им должна быть оказана вовремя, иначе рано или поздно они все равно погибнут. Вот это-то «рано или поздно» длится для гибнущего человека иногда очень долго, страшно долго.

Командование Красной Армии получило сведения, что на огромном пространстве к западу от донской «петли смерти» под снегом заживо погребено множество венгров. Помочь им оказалось совсем не легко. Равнина, похоронившая в своих сугробах тысячи гонведов, тянулась, казалось, бесконечно. На западной границе этого гигантского поля еще шли бои, в ходе которых советские бойцы гнали перед собой остатки гитлеровских и венгерских частей. А на его восточном крае советским людям уже предстояло позаботиться о судьбе около семидесяти тысяч венгерских военнопленных, что тоже было вопросом не простым, особенно в свирепый буран, заносивший и делавший непроходимыми все дороги.

Балинт с минуту помолчал.

— Ну, о трудностях я, пожалуй, сказал достаточно. Пора сообщить, как их побороли. Удалось этого достигнуть с помощью собак. Умные, смелые, выносливые сородичи Плуто поспешили на выручку обреченным на смерть гонведам. Уж не знаю, кому пришло в голову такое решение, но факт остается фактом: четырнадцатого января, на другой день после прорыва фронта, командование Красной Армии выслало на снежную равнину двенадцать вездеходов, и они направились в разные стороны. На каждой машине находились санитары с едой, водкой, перевязочными материалами и медикаментами, а также по дюжине собак-лаек. Следом шли конные сани, двигавшиеся по снегу более уверенно, чем машины. Собак выпустили на снег, который на непрерывном ветру к этому времени подмерз, а машины и сани рассеялись по всему полю, как было заранее предусмотрено. Тоскливым, серым и страшным представлялось это поле. Но лайки себя здесь чувствовали в родной стихии. Прежде чем отправить их на розыски, им дали обнюхать одежду и обувь гонведов, затем скомандовали:

— Вперед! Вперед! Ищи!..

Собаки ловко находили под снегом и удивительно быстро откапывали заживо погребенных гонведов. Случалось им отрывать уже замерзшие трупы, а иногда только потерявших сознание, окоченевших, но еще живых людей. Лайки волокли их к ближайшим саням или машинам, а мертвецов оставляли на снегу. Таким образом, за неполные сутки была спасена жизнь более чем полтысячи гонведов.

Воцарилась долго не прерываемая тишина.

— Еще нет и двух лет, а мы вспоминаем о воронежской битве так, словно она была в далеком прошлом, — задумчиво проговорила жена Берека.

Воспоминания с такой остротой овладели душой Балинта, что он вскочил, не в силах усидеть на месте… Ему хотелось куда-то идти, бежать поскорее и далеко-далеко. Однако он снова сел, и взгляд его совершенно случайно упал на стену, где висела чья-то фотография в рамке орехового дерева. Она изображала какого-то седоволосого человека. Балинт долго вглядывался в эту карточку, потирал лоб, то и дело оборачивался к присутствующим, как бы прося подсказать, кто перед ним, и снова смотрел на стену.

— Вы знали моего отца? — спросила жена Берека.

— Его убили? — вопросом на вопрос отозвался Балинт.

— Его выпустили из тюрьмы, когда он уже был при смерти. Не имел сил ни ходить, ни даже разговаривать, Он умер в этой самой комнате. Вы его знали?

— Да, знал. Мы познакомились с товарищем Цабаном в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда нашу воинскую часть отозвали с румынского фронта обратно в Будапешт. Имя его я слыхал, конечно, и раньше. Мне было известно, что он не просто учитель, член социалистической партии, а проповедник социалистических идей. В наказание за его деятельность власти ежегодно перебрасывали его из одного села в другое. Но так как преследования не изменили его убеждений, а если и изменили, то совсем не в ту сторону, как хотелось бы властям, его в конце концов вовсе отстранили от службы. Руководство социал-демократической партии не слишком беспокоилось о судьбе Шаму Цабана. Оно считало отстраненного учителя полусумасшедшим, если не окончательно рехнувшимся, ведь Цабан был одержим одной идеей! Рабочая партия должна была, по его мнению, взяться также и за организацию сельскохозяйственных рабочих, и тогда объединившиеся рабочие, батраки и трудовые крестьяне превратились бы в непобедимую силу. Еще будучи учителем, он проповедовал раздел земли, а позднее много и часто говорил о социализме. И хотя мысли свои формулировал не вполне точно, по существу, имел в виду создание государства рабочих и крестьян. Разумеется, социал-демократические бонзы, презиравшие Цабана как «горластого» мужика, в то же время боялись его. Они смотрели на него как на безумца, во всяком случае, повсюду об этом трубили. Да разве и впрямь не безумец какой-то обремененный многодетной семьей, безработный учителишка, объявивший на свой страх и риск войну всемогущему помещичьему землевладению? Ясно, что он не в своем уме!

Рассказывал все это лысый майор так, будто делал доклад: приводил факты и черпал из них свое вдохновение.

— Маленький учитель ушел от нас как герой: умер, но победил! — заключил он после продолжительной паузы свое повествование. — Четверть века назад вывод из этой истории прозвучал бы так: «Победил вопреки тому, что был прав». А я, который провел двадцать лет в Советском Союзе, скажу сейчас иначе: «Победил, потому что был прав».

Все слушали молча, никто не проронил ни слова.

— Да, я сегодня как-то особенно остро ощущаю разницу между прошлым и будущим, — проговорил со вздохом Балинт.

* * *

Ночевать Балинт остался у Береков. Проснулся он в пять утра. Имре уже успел приготовить к этому времени кофе. После двух чашек крепкого черного напитка лысый майор почувствовал потребность продолжить начатый вчера разговор.

— Тебя, Имре, наверное, интересует, каким образом познакомился я с твоим тестем? Так вот… Осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года гонведный батальон, с которым меня отправили на румынский фронт, был разгромлен. Остатки его, несколько дюжин бойцов и в том числе меня, отозвали обратно в Будапешт для пополнения. Несколько дней я прослонялся по столице. Однажды один из моих однополчан, тоже вольноопределяющийся, затащил меня к Цабану, вместе с которым когда-то учительствовал. Сделал он это без всякого умысла, не подозревая даже, какое значение приобретет для меня это знакомство. С Цабаном мы тоже говорили о войне — тогда все говорили об одном и том же. Я высказался в том смысле, что, если, мол, не произойдет чуда, войну мы обязательно проиграем.

«Так-то оно так, — ответил Цабан, — только проиграем ее не мы, а Габсбурги».

Мы прогуливались по улице Ракоци. На одном углу Цабан вдруг остановился и в упор поглядел мне в глаза. «Войну, — повторил он, — проиграют Габсбурги. Но мы, — мы ее, возможно, выиграем».

«Не понимаю! — удивился я. — Или выиграем, или проиграем, но никак ни то и другое вместе… Не понимаю!»

«Не понимаете? А я как будто изъясняюсь достаточно ясно. Войну проиграют Габсбурги, ее проиграют герцоги и графы, банкиры и фабриканты, генералы и исправники, старосты и жандармы… Но венгерский народ может от этого и выиграть. Даже обязательно выиграет, если у него хватит ума и сердца…»

«Простите, но теперь мне понятно еще меньше».

«Да-да, — сказал Цабан, — пока, к сожалению, так оно и есть! Чем яснее мы говорим, тем меньше нас понимают. Знаете что? Из всего моего разговора постарайтесь усвоить себе одну-единственную мысль: судьбы венгерского народа решит не эта война».

«В таком случае какая же?»

«На этот вопрос, к сожалению, я еще ответить не могу Меня он также сильно волнует. Но если вам действительно захочется получить на него ответ, вы его рано или поздно получите. От кого именно, тоже не знаю. Не считайте меня всезнайкой… Я не переношу, в самом деле ни переношу громких слов — и все-таки должен их сейчас произнести. Полагаю… ответ на этот вопрос вам даст история».

Балинт сделал большую паузу.

— И твой тесть, товарищ Берек, оказался прав. История научила меня, как и тебя, какого рода война решит нашу судьбу. История научит этому и весь наш венгерский народ…

3. МВК

На аэродром Белу Миклоша провожали Тюльпанов и Балинт. Венгерский генерал взял с собой в Москву обоих своих офицеров, Кери и Чукаши-Хекта. На том же самолете летел и Денеш Бори. Со своей стороны советское командование прикомандировало к Миклошу подполковника Давыденко и старшего лейтенанта Олднера.

Перед отъездом Давыденко получил такое указание: «В случае если Беле Миклошу генералы попытаются подставить ножку, вы должны ему помочь».

Олднера генерал-полковник напутствовал следующими словами:

— Помогайте во всем Давыденко. Как вам известно, Миклош и его спутники особенно часто за последние дни подчеркивают, что венгерский вопрос решится в Москве. Думаю, решение судеб Венгрии люди эти связывают с Москвой отнюдь не из великой любви к Советскому Союзу, а благодаря растущему страху перед венгерскими солдатами и венгерским народом. Это, разумеется, мое личное предположение. Будьте осмотрительны и осторожны. Счастливого пути, товарищ старший лейтенант! До свидания!

Дружескую, доверительную обстановку проводов на аэродроме несколько испортило одно незначительное происшествие. Перед тем как отправиться самолету, полковник Тюльпанов предложил отъезжающим сфотографироваться вместе с пришедшими их проводить. Фотографа он захватил с собой на аэродром.

Дело окончилось бы вполне благополучно, не находись среди свиты Миклоша рядовой гонвед, генеральский денщик. Как только фотограф сгруппировал всех перед самолетом, Тюльпанов, поманив гонведа, предложил ему встать рядом, между собой и Балинтом. Положив руку на плечо гонведа, он с улыбкой устремил глаза в аппарат. Однако не успел генеральский денщик присоединиться к группе снимавшихся, как полковник Кери, место которого было между Миклошем и Балинтом, резко отступил назад. Кровь прилила ему к лицу, он тяжело дышал.

— Ну, уж так низко мы еще не пали! — хрипло произнес он. — Чтобы венгерские генералы и штабные офицеры фотографировались с лицами рядового состава!.. И смею надеяться, никогда не падем!

Узнав причину возмущения Кери, Тюльпанов сделал знак фотографу прекратить съемку. Совместное фотографирование не состоялось.

Через несколько минут самолет оторвался от земли.

Миклош и Чукаши махали из окошек носовыми платками.

— Полагаю, носовой платок — лишь простая дань вежливости. А по существу, дело в том… — пробормотал Кери.

Впрочем, всего, что подумал Кери в эту минуту, вслух произнести он не осмелился.

* * *

Когда самолет уже был в воздухе, Бела Миклош предложил всей компании вместе позавтракать. Покончив с едой, генерал упрекнул Кери в «негибком поведении», которое помешало общему фотографированию.

— Ты все еще воображаешь, что обретаешься в королевском дворце Буды! — сказал он.

— Нет, ваше высокопревосходительство, я не забыл, что нахожусь не в Буде! Но важнейшее условие, чтобы мне… всем нам снова там очутиться, — это сохранение наших офицерских традиций и строгое их соблюдение.

Миклош промолчал. За все шесть часов дальнейшего пути генерал больше не обмолвился с Кери ни одним словом и разговаривал преимущественно с майором Денешом Бори. Очевидно, он был склонен доверять скорей ему, чем остальным своим спутникам.

— Вот что, Бори! Правда, ты уже немало рассказывал мне о том, что вы делали в Москве, но, полагаю, было бы невредно все это резюмировать хотя бы в самых общих чертах. Ведь не далее чем завтра, а может, даже сегодня мне предстоит принять руководство ведением переговоров. А я могу к ним приступить, лишь получив самую подробную информацию о тех шагах, которые вы предприняли до моего приезда. Делать нам сейчас все равно нечего, так что, будь любезен, еще разок изложи мне все по порядку. Только без всяких там двусмысленных намеков, напраслины, ехидных подковырок и тому подобного…

— Ваше высокопревосходительство! Уж не думаете ли вы…

— Ничего я не думаю! Рассказывай, Бори!

— Здесь? Сейчас?..

И Бори указал глазами на старшего лейтенанта Олднера, молчаливо сидевшего рядом с Миклошем.

— Да, здесь! Да, сейчас! — подтвердил Миклош. Пусть слушает и господин старший лейтенант Олднер. Когда мы вернемся на родину, он вступит в ряды венгерской армии, я произведу его в капитаны, и он будет служить в моем штабе. Рядом с тобой, Бори. Таким образом, весьма полезно, чтобы он тоже был хорошо информирован.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. С чего прикажете начать?

— С самого начала! Налей-ка мне стакан вина, Чукаши. Красного. В самолете меня всегда одолевает жажда.

— Где именно зародились события, ваше высокопревосходительство, сказать не могу. Когда мы заметили, что они уже развертываются, и притом отнюдь не так, как бы нам хотелось, уже не мы ими руководили, а они нами.

— Брось философствовать! Говори толком.

— Вашему высокопревосходительству известно, что господин правитель с самого начала рассчитывал и возлагал все надежды на англичан. Ее высочество денно и нощно молила бога о даровании победы английскому оружию.

— Это я знаю лучше тебя!

Бори нимало не смутило нетерпеливое замечание генерала. Он спокойно продолжал свое повествование:

— Но вот пришел и ответ от англичан. Они заявили, что по вопросу о перемирии нам следует непосредственно обратиться к русским. И господин правитель стал… как бы получше выразиться… стал терять хладнокровие. Вместо него, но от его имени принялась всем распоряжаться госпожа регентша. Она-то и созвала в дворцовом бомбоубежище то самое совещание, на котором было решено направить в Москву в качестве личного представителя его высочества шефа жандармов Габора Фараго. Ему предстояло от имени господина правителя просить русских о перемирии. Двадцать восьмого сентября в сопровождении нашего бывшего посланника в Канаде Домокоша Сентивани и графа Гезы Телеки Фараго отправился в путь.

— Все это мне известно. Как и то, что они благополучно туда прибыли.

— Да, прибыли. Русские выслали за ними самолет. Вечером первого октября все они уже были в Москве, и в тот же день их принял заместитель начальника генерального штаба Красной Армии, лично знавший Фараго еще по довоенным временам. Как известно вашему высокопревосходительству, Фараго до нынешней войны служил военным атташе в Москве и превосходно говорит по-русски.

— Знаю!

— Русский представитель генерал-полковник Кузнецов осведомился у Фараго, привез ли он письменные полномочия на заключение соглашения о перемирии. Но у него такового не оказалось. Ни госпожа регентша, ни сам Габор Фараго об этом не подумали! Фараго направил Хорти телеграмму об установлении контакта с русскими и о необходимости выслать ему составленные по всем правилам письменные полномочия на заключение им, Фараго, перемирия с советским командованием. Далее Фараго предложил направить с этими полномочиями в Москву меня, ввиду того что я свободно говорю по-русски и довольно хорошо знаком с условиями жизни в Советском Союзе, так как во время моей службы в личной канцелярии его высочества регулярно читал русскую прессу.

Хорти ответил, что направит меня немедленно в Москву для передачи затребованных Фараго и составленных по всем правилам официальных полномочий.

— Ну а потом? — обернулся генерал-полковник к Бори.

— Мне были вручены полномочия, и ваше высокопревосходительство помогли мне перейти линию фронта.

— Совершенно верно, я тебе помог, причем до того ловко, что о твоем переходе ничего не знал даже полковник Кери, — ухмыльнулся Миклош.

— О поездке Бори я, между прочим, знал по крайней мере на сутки раньше вас, ваше высокопревосходительство, — парировал Кери.

Миклош укоризненно покачал головой.

— Словом, ты добрался до Москвы, — обратился он опять к Бори.

Добрался. Правда, благодаря глупой аварии с машиной — с некоторым запозданием. Я прибыл в Москву одиннадцатого октября к вечеру. На аэродроме меня встретили два русских штабных офицера, полковник и майор. Мы сели в автомобиль и сразу отправились в Министерство иностранных дел. Текст соглашения о перемирии был готов, оставалось только его подписать. Но для совершения этого акта необходим был я, вернее, привезенные мной письменные полномочия.

В кабинете министра иностранных дел меня ожидали венгерские делегаты. Я передал полномочия генералу Фараго. Просмотрев этот снабженный подписями и печатями документ, он вручил его русскому министру. Тот бросил на него лишь беглый взгляд и, подойдя к письменному столу, подписал текст соглашения о перемирии, составленный на русском и французском языках, в двух экземплярах каждый. Первым после него под всеми четырьмя экземплярами проставил свою подпись Габор Фараго, потом Сентивани и, наконец, граф Телеки.

На стене против письменного стола тикали большие часы. Я взглянул на них — было без трех минут восемь. После подписания соглашения министр пожелал венгерской нации счастья и удачи.

Рядом с министром стоял генерал армии, высокий и стройный блондин. Он был необычайно молод для своего высокого ранга. Имени его я не знаю. Перед церемонией подписания соглашения он не произнес ни слова. Но вот в похожем на зал кабинете отзвучали поздравительные слова русского министра. Воцарилась величавая тишина. И тут генерал армии заговорил. Голос его звучал торжественно и твердо. Он произнес слова отчетливо, немного с растяжкой: — Прошу вас, господа, не поймите меня превратно и не расценивайте мои слова как желание вмешаться в венгерские дела. Это вовсе не так! Мне лишь хочется дать один дружеский совет. Генеральный штаб Красной Армии поручил мне предупредить вас о той опасности, которая угрожает со стороны немецких войск Венгрии, и прежде всего Будапешту. Гитлер покинет Венгрию только в том случае, если в момент опубликования соглашения о перемирии боеспособные и готовые сражаться венгерские части будут иметь над оккупирующими Венгрию немецкими войсками решающее превосходство в силе. Повторяю, решающее превосходство в силе! В противном случае воинские соединения Гитлера воспрепятствуют выполнению соглашения о перемирии. Поэтому наш генеральный штаб дает совет венгерскому генеральному штабу: еще до объявления перемирия стянуть крепкие, надежные силы, перед которыми гитлеровцы должны оказаться беспомощными; очистить свои воинские части от ненадежных командиров; занять стратегически наиболее важные пункты страны и позаботиться о полной безопасности правительственных учреждений. Если все это будет сделано и венгерское правительство вместе со своей армией выполнит взятые на себя обязательства по перемирию, Красная Армия сможет Венгрию не оккупировать, она просто пройдет через ее территорию. В том случае, если венгерское правительство и генеральный штаб не располагают достаточными силами, способными обеспечить выполнение соглашения о перемирии и очистить Венгрию от немецких захватчиков, Красная Армия готова оказать венгерской армии вооруженную помощь. Наш генеральный штаб дал указание командованию 2-го и 4-го Украинских фронтов при первой же просьбе венгерского генерального штаба выделить для него необходимое количество танковых дивизий, артиллерии и авиаполков, а также предоставить гонведам столько автоматов, патронов и продовольствия, сколько им будет необходимо, чтобы в течение нескольких дней изгнать из Венгрии гитлеровский войска. — Генерал армии сделал короткую паузу. — Прошу господ, — продолжал он уже менее официально и гораздо более тихим голосом, — без промедления довести этот дружеский совет нашего генерального штаба до сведения венгерского генерального штаба. Разрешите мне также от имени нашего генерального штаба пожелать гонведной армии многих успехов, а венгерскому народу — счастливого будущего».

Министр простился с нами чрезвычайно сердечно. Генерал армии молча пожал всем руку. Мы возвратились в свою резиденцию, — продолжал Бори, — и с помощью одного советского офицера, владеющего венгерским языком, немедленно приступили к работе. В ту же ночь нами были отосланы в Будапешт три телеграммы: одна господину правителю, другая министру иностранных дел, третья начальнику генерального штаба. Мы передали совет русского генерального штаба всем троим адресатам, причем заклинали их попросить вооруженной помощи русских прежде, чем будет предано гласности соглашение о перемирии.

Бори почесал в затылке и несколько минут только гмыкал да качал головой. Наконец тяжело вздохнул и пробурчал грубое ругательство.

…Не вняли нашему совету! А все эта проклятая баба! Ведь и я предостерегал его высочество. Буквально молил быть осмотрительнее, не упреждать событий. Но чертова баба!.. Она, пожалуй, лишь для того и раззадоривала господина правителя, чтобы события развернулись совсем иначе, чем советовали и планировали мы. И вот вам результат! Вследствие подобной бабьей политики нам приходится теперь вырывать его высочество из лап немцев!

Бела Миклош произнес эту тираду с необычайной для него страстностью и после долго не мог отдышаться.

Несколько минут в самолете слышался лишь гул моторов.

— Вы женаты, мой друг? — неожиданно обратился Миклош к старшему лейтенанту Олднеру.

— Нет, я холост.

— Вот и правильно! Никогда не женитесь!

Самолет снялся с мукачевского аэродрома в шесть утра. В полдень он уже опустился в Москве. Но двенадцать часов показывали часовые стрелки пассажиров, а в Москве в это время уже пробило два. Был день 7 ноября, праздник 27-й годовщины победы Великой Октябрьской социалистической революции.

На аэродроме Белу Миклоша встречали два полковника и сотрудник Министерства иностранных дел. Еще какой-то молодой офицер приехал за Бори. Денеша Бори поселили не вместе с Миклошем, а на квартире у Фараго.

Миклош получил в свое распоряжение четыре комнаты на втором этаже особняка, первый этаж которого не был никем занят. Кери и Чукаши поместились каждый в отдельной комнате. Давыденко с Олднером заняли вдвоем одну. Венгерских гостей ждала горячая ванна, затем все позавтракали.

В четыре часа за Миклошем прибыла машина, она же через час привезла его обратно. Миклош в продолжение тридцати минут беседовал с генерал-полковником Кузнецовым, переводил старший лейтенант Олднер. Во время их отсутствия Давыденко, Чукаши и Кери отправились прогуляться, но далеко от дома не отходили, не зная, когда могут понадобиться.

Особняк стоял в одном из переулков улицы Воровского, неподалеку от большого желтого здания бывшей венгерской миссии, которое ныне пустовало. Погода была тихая, почти теплая, но плотные темно-серые облака заволакивали солнце.

— Снег пойдет! — предрек Чукаши.

До Красной площади было далеко, посмотреть ноябрьскую демонстрацию им не удалось. Под темными облаками очень низко мчались самолеты-истребители.

— Неужели все еще можно опасаться немецкого воздушного нападения? — осведомился Кери у Давыденко.

— Нет, это авиационный парад, — ответил подполковник.

Многие проходящие москвичи с любопытством посматривали на военные мундиры Кери и Чукаши. Однако вопреки ожиданиям Давыденко форма гонведных офицеров не вызывала особой сенсации.

* * *

Глубокой ночью Кузнецов вторично прислал за Миклошем машину, а через полчаса генерал был уже снова дома. Кузнецов принял его всего на несколько минут, извинившись, что должен идти на совещание по весьма срочному и спешному делу. К венгерскому вопросу, как он тут же заметил, оно отношения не имело. Венгерские же дела Кузнецов обещал обсудить с генералом в ближайшие дни.

На другое утро Миклош в сопровождении обоих своих офицеров нанес визит Габору Фараго. Попросил он присоединиться к ним и старшего лейтенанта Олднера.

Володя начал отговариваться, выражать опасение, что его присутствие будет стеснительно для венгерских офицеров и они при нем не смогут свободно обо всем говорить. Попробовал он также сослаться на усталость и на имеющиеся неотложные дела, однако генерал стоял на своем. В конце концов пришлось уступить, хотя Володя ясно видел, до какой степени Кери его присутствие не по вкусу.

Габор Фараго помещался со своей свитой в особняке бывшего японского военного атташе, меблированном с большим шиком, что не мешало венгерским гостям жаловаться на наличие в доме всего одной ванной комнаты.

Фараго и Миклош долго жали друг другу руки. А через каких-нибудь десять минут переругались, даже несмотря на присутствие Олднера.

Сентивани сообщил генералу и его спутникам о сложившейся к настоящему моменту обстановке. Он не делал доклада, а лишь информировал их, как бы вводя всех троих в курс дела.

Сентивани — человек среднего роста, худой и длиннолицый, типичный аристократ. Лет ему под сорок. У него холеные узкие руки с длинными нервными пальцами, которыми он хрустит при разговоре. Говоря сам, Сентивани никогда не смотрит в глаза собеседнику — и трудно сказать, куда устремлен его взгляд. Но когда начинает говорить его собеседник, глаза Сентивани не отрываются от губ говорящего, и, право, не так много находилось людей, которых бы не смутил этот испытующий взгляд.

Суть информации Сентивани сводилась к следующему. Он уведомил Миклоша и его спутников, что венгерские участники подписанного в Москве соглашения о перемирии, как только узнали о похищении Хорти и насильственном свержении его правительства немцами и нилашистами, тотчас образовали Московский венгерский комитет, сокращенно МВК.

Первоочередную свою задачу Комитет видит в том, чтобы объединить в своих руках функции главы государства и правительственной власти на период, пока правитель находится в плену у немцев или до момента образования законного венгерского правительства. В случае необходимости Комитет этот должен заменить собой также и законодательный орган. Сейчас МВК состоит из трех членов: Габора Фараго, Сентивани и Телеки. Председатель Комитета — Фараго, генеральный секретарь — граф Геза Телеки. На состоявшемся уже учредительном заседании было решено, что состав Комитета может быть пополнен новыми лицами по рекомендации любого из его членов при условии единогласно выраженного мнения.

— Разумеется, дорогой Бела, — вмешался в беседу Фараго, — принимая это решение, мы в первую очередь имели в виду тебя, отдавая себе полный отчет, каким большим приобретением явилось бы для Комитета твое участие в его работе. Если ты примешь на себя этот труд и ответственность, то не далее сегодняшнего вечернего заседания я поставлю вопрос о твоей кооптации в МВК. Уверен, что все его члены единодушно поддержат мое предложение.

— Позволь, дорогой Габор, вопрос о моем вступлении в ваш Комитет сделать предметом некоторых размышлений. Вообще говоря, я не любитель всяческих комитетов! Но если решу, что смогу именно здесь наиболее эффективно послужить Венгрии и господину правителю, я не только вступлю в него, но и, как старший по чину генерал гонведства, приму на себя руководство им.

Кровь бросилась в лицо Фараго. Кровью налились даже его светло-карие, монгольского разреза глаза. Фараго был высок и плотен. Он оставался солдатом даже сейчас, в своем плохо сшитом темно-синем двубортном костюме, только выглядел скорее фельдфебелем-сверхсрочником, чем генералом. Несмотря на охватившую его ярость, Фараго сумел заставить себя улыбнуться, хотя в этой улыбке явно сквозила угроза.

— Ты глубоко заблуждаешься, дорогой мой Бела! МВК не чисто военная организация и строится не по принципу армейской субординации. Это орган одновременно гражданский и военный. А потому если ты и в самом деле являешься старшим по рангу, что, впрочем, здесь не так легко установить, то даже в этом случае у тебя нет ни малейших законных прав требовать не только руководства Комитетом, но и простого членства в нем.

— Я — старший по рангу венгерский генерал! Меня произвел в этот чин его высочество господин правитель, и моя верность ему требует, чтобы руководящую роль взял на себя именно я.

— Но письменные полномочия на ведение переговоров с русскими и на заключение перемирия получены мной. Они также собственноручно подписаны господином правителем. Следовательно, верность его высочеству требует от всех венгров повиновения именно мне, и только мне. Повиновения до тех самых пор, пока господин правитель вновь не обретет свободу!

Миклош встал и повернулся к Кери.

— Военная дисциплина и данная его высочеству присяга…

…обязывает нас, ваше высокопревосходительство, признать своим руководителем того, кого господин правитель уполномочил представлять его особу в свое отсутствие! — закончил Кери начатую Миклошем фразу.

Пока Кери произносил эти слова, старший лейтенант Олднер потихоньку выскользнул из комнаты и, немного поколебавшись, вышел на улицу.

— У господина полковника тонко развито чувство юридической законности, — одобрил Сентивани, — Его превосходительство господин Фараго не имеет права передавать кому бы то ни было бразды правления. Такая произвольная персональная замена почти наверняка оказала бы не совсем благоприятное впечатление также и на русских. Совершив этот необдуманный, нарушающий правовые нормы шаг, мы можем потерять их доверие. Наша большая моральная сила именно в том и состоит, что мы придерживаемся правопреемственности. И наоборот, мы утратили бы эту нашу силу, если бы стали сами попирать правовую и историческую основы, на которых все зиждется, иными словами, принцип правопреемственности. Нет, мы не можем встать и никогда не встанем на путь Салаши!..

— На путь Салаши?! — крикнул Миклош.

— Да, на путь Салаши, — подчеркнул Сентивани. — Человек, который отказывается повиноваться уполномоченному господина правителя и пытается устранить с высокого публично-правового поста законного представителя его высочества, по существу, делает или хочет проделать то самое, что уже совершил Салаши.

— Протестую самым решительным образом! Я попрошу вас, попрошу…

Пока Миклош подыскивал подходящее слово, тихо и спокойно заговорил граф Телеки.

— Русские, имеющие в настоящий момент большое влияние на судьбы Венгрии… — начал он, но Бела Миклош перебил его:

— Боюсь, все эти соображения не представляют интереса для господина старшего лейтенанта Олднера. Чтобы в его присутствии…

— Олднера здесь уж нет. Взгляните в окно, ваше высокопревосходительство: вы можете сами убедиться, что он прогуливается по улице, — заметил Кери.

Оба, и Миклош и Фараго, сочли нужным проверить утверждение полковника.

— И в самом деле…

Худосочный, кривоногий граф Телеки тоже подошел к окну. Рядом с Фараго он производил впечатление японской болонки, которую можно носить в кармане. Болонка и волкодав. Проверив собственными глазами, что старший лейтенант Олднер прохаживается по улице перед особняком, Телеки прислонился спиной к окну и продолжил начатую речь. Он говорил вполголоса, но очень решительно и убежденно. Усталые, горевшие лихорадочным огнем серые глаза как бы освещали его рано увядшее, состарившееся бритое лицо.

— Русские убеждены, что мы, собравшиеся здесь, стоящие на почве правопреемственности люди, монолитны и едины. Отсюда следует, что мы — сила. Может, не столь уж большая, но, во всяком случае, такая, которая знает свою цель и с которой приходится считаться. Мы — это Венгрия в ее исторической преемственности! Не лишено вероятности, что соглашение с англичанами обязывает их, я подразумеваю русских, вести переговоры именно с нами. Но и помимо этого, простой трезвый расчет диктует необходимость считаться с нами. Русские понимают, что разрешить венгерскую проблему они могут единственно при нашей помощи, опираясь на нас. И надо отдать им справедливость, русские честно стремятся решить венгерский вопрос…

— Я всегда считал, что они честные люди! — заметил Фараго.

— Что не мешало тебе, будучи: атташе, всегда утверждать как раз обратное, — пробурчал Миклош.

Фараго оставил это замечание без ответа.

— Но едва русские заподозрят отсутствие единства между нами и увидят, что мы погрязли в личных распрях, а значит, не представляем надежной силы, как станут искать иную опору. Мы сами их на это толкнем, — развивал свою мысль граф Телеки. — Искать им к тому же придется недолго. Стоит оглянуться, и они обнаружат в Венгрии кое-кого других, а эти другие — будем же откровенны — ненавидят нас не меньше, чем немецких оккупантов, а может быть, гораздо сильнее. Спокойствие, господа, спокойствие! Прошу выслушать меня до конца. Это и в ваших личных, и в наших общих интересах. Нельзя нам забывать, что не далее четверти века назад в Венгрии произошла пролетарская революция. Честь ее подавления, расправы с диктатурой черни принадлежит господину правителю. Но сейчас он пленник. Все мы знаем, хоть и не говорим об этом, что в Венгрии на протяжении многовековой ее истории в голове крестьянина все с большим упорством зреет мысль о том, что получить землю возможно лишь при условии, что она будет отнята у господ. Об этом мужик не забывает ни на минуту. Кому-кому, а уж тебе-то, шефу жандармов, лучше всех нас, милостивый государь, известно, сколько забот доставляла жандармерии деятельность крестьянских агитаторов, проповедников раздела земли. Да и вы, господин полковник Кери, отлично осведомлены, какое множество хлопот причинили контрразведке всякие там литераторы и борзописцы, кричавшие о разделе земли. Мы все сознаем теперь, что совершили непоправимую ошибку: мы не сумели уничтожить действующую в венгерском подполье коммунистическую партию, хотя ухлопали весьма порядочные средства на содержание полиции и жандармерии! Но как бы там ни было, приходится признать, что все эти силы живы! И вина тут всецело наша. Так не будем же усугублять наши ошибки, вынуждая русских при решении венгерского вопроса опираться не на нас, а на противостоящие нам силы.

— Вы хотели бы, граф, чтобы мы продались русским? — спросил Кери.

— Я не собираюсь продавать ни себя, ни кого бы то ни было! — резко ответил Телеки. — Полагаю, господин полковник, никто не в состоянии обвинить меня в том, что я продавал немцам предназначенные для венгерских солдат продовольствие и амуницию.

Последовало глубокое молчание.

— Повторяю, господа, если русские начнут ориентироваться на враждебные нам классы, на пролетариев и крестьян, виноваты будем мы сами. Так давайте же не совершать самоубийства! Осуществись в Венгрии земельная реформа — конечно, не того типа, какую провел после подавления революции господин правитель, а совсем иная, именно та, о которой мечтает крестьянин… Тогда… тогда все безудержно покатится… и остановить будет нельзя. Мы утратим не только землю и политическую власть, но лишимся всего. Может, даже собственных голов.

— Слишком уж ты пессимистически оцениваешь обстановку, — заметил Фараго.

— Боюсь, как бы ты вскоре не обвинил меня в чрезмерном оптимизме. А можно ли не стать пессимистом, видя, как шестеро венгерских господ, после проигранной войны и несостоявшегося перемирия предоставленные исключительно прихоти и произволу иностранных держав, не в силах прийти к общему мнению? Шесть настоящих венгерских патриотов, истинных аристократов!.. Единство, нерушимое единство — вот тот спасительный круг, вернее, та соломинка…

— Ты прав, Геза. Мы должны действовать заодно против всех врагов! — с некоторой торжественностью заявил Бела Миклош. — Именно по этой причине я и принимаю на себя руководство!

— Ты, Геза, выразил то самое, что говорит мое сердце. Крепость нашего единства, верность правителю, жизненные интересы нации требуют, чтобы я не выпускал бразды правления, вверенные мне его высочеством господином правителем и скрепленные его собственноручной подписью! — произнес Фараго и с такой силой хлопнул Телеки по плечу, что тот охнул.

Миклош откланялся.

При прощании он именовал Фараго «ваше превосходительство», а тот его — «ваше высокопревосходительство».

Сразу после ухода Миклоша МВК устроил заседание. Председательское кресло занял Фараго, протокол вел Сентивани. Фараго был зол, Сентивани напуган, Телеки опечален.

— Заседание считаю открытым. Прошу тебя, Сентивани, высказаться по существу дела.

— Должен откровенно признаться, ваше превосходительство, что решительно не знаю, как нам следует поступить. Кооптировав в состав МВК Миклоша, мы тем самым сделаем наш Комитет совершенно недееспособным. А не приняв его к себе, рискуем, что, кроме МВК, в Москве образуется еще одна венгерская группа. Но подобное раздвоение может нанести венгерскому престижу большой вред.

— О чем ты говоришь? Миклош сам по себе, и вовсе никакая не группа! Это всего лишь он один, честолюбивый, чересчур о себе возомнивший осел. Никаких сторонников у него нет.

— У тех, кто чувствует себя обойденным и против этого борется, сторонники всегда найдутся.

— Умоляю, не преподноси ты мне своих вечных цитат из Корана, Талмуда или Гёте. У меня хватает мороки и без них. Лучше скажи, что нам делать?

— Для спасения нашего единства необходимо договориться с Белой Миклошем, — вместо Сентивани ответил граф Телеки. — По моему мнению, нам следует нанести ему ответный визит и использовать этот удобный случай…

— Что?.. Я, председатель МВК, стану бегать за каким-то генералом без армии! Да никогда! Никогда! — перешел на крик Фараго.

Не сказав больше ни слова, Телеки поднялся из-за стола и подошел к окну. Он встал, повернувшись спиной к Фараго, и, ничего не видя, смотрел на проходившую перед глазами жизнь улицы.

Председатель МВК еще продолжал некоторое время шуметь и клясться, что скорее сдохнет, примет иудейскую или мусульманскую веру, откроет деревенскую корчму или ссудную кассу, чем отправится на поклон к Миклошу. Но вскоре обнаружил, что никто не стремится его утешить, и утих сам собой.

Фараго высоко ценил графа Телеки. Не за ум, хотя и знал, что маленький граф — человек весьма умный и всесторонне образованный. Но разве мало на свете умных и образованных людей! К тому же большинство их — личности неприятные, даже опасные. Нет, Телеки не таков! Внешность у нею, правда, не слишком располагающая. Но Фараго знал, что маленький граф беззаветно предан старому режиму, пожалуй, не столько именно личности правителя, сколько господствующим классам, существующему порядку собственности и всему, что с этим связано. Знал за ним Фараго и еще одно свойство. Несмотря на свой чахлый вид — типичный книжный червь! — граф Телеки умел не только говорить, но и смело действовать. Услыхав от графа какое-нибудь возражение, Габор Фараго первым делом неизменно чувствовал неодолимое желание одним ударом прихлопнуть эту тлю. Но тут же у председателя МВК возникала мысль, напоминавшая, что, сколько ни случалось между ними разногласий, правда всегда оказывалась на стороне Телеки. Вот почему Фараго всякий раз позволял себя убедить, что прав не он, а маленький граф.

Он и сейчас с удовольствием пошел бы на уступки, сделай Телеки хоть малейшую попытку ему доказать, что ответный визит Беле Миклошу — его, Фараго, патриотический долг. Но маленький граф и не подумал пускать в ход какую-либо аргументацию, а попросту повернулся к нему спиной.

«На это, собственно, стоило бы обидеться, — подумал Фараго, но сразу отбросил такую мысль. — Сейчас нельзя, отложим до более благоприятного момента».

Из всего высказанного маленьким графом в присутствии Миклоша Фараго запомнил только одно: всю вину за то, что в Венгрии существует такая масса недовольных рабочих и крестьян, Телеки сваливает на полицию и жандармерию.

«Обвинять в этом жандармов — самая вопиющая несправедливость. Ведь буквально всем известно, что в деле преследования коммунистов они действовали, не щадя сил. Легко ему говорить, этому графу! Он и представления не имеет, что за адская работа в кровь забивать мужика. Не знает маленький граф, этот ученый бумагомаратель и аристократ, и того, как тяжело усмирять волнения среди сельскохозяйственных рабочих. Это тщедушное сиятельство, этот мозгляк, еще смеет меня упрекать, что я обращался с мужиком слишком деликатно!.. Клянусь богом, если мне снова доведется стать шефом жандармов или если я по воле всевышнего сделаюсь самим правителем Венгрии, больше никто и никогда не сможет мне предъявить подобного обвинения!..»

Фараго медленно приблизился к окну, возле которого стоял Телеки, и небрежно положил ему руку на плечо.

— Что же будет дальше, дорогой граф? Молчанием делу не поможешь. Так мы ничего не решим. По-моему, надо отважиться и смело взглянуть трудностям в глаза.

— Ну, знаешь, милостивый государь, если ты действительно этого хочешь, тебе следует учесть одно: сделай мы хоть малейшую ошибку, и в результате раздела земли не миновать! Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Неужели ты надеешься, что русские нас защитят от изголодавшихся по земле крестьян, от коммунистически настроенных рабочих?

— Нет, на это я, конечно, не надеюсь. Но я знаю, что до известной степени русских связывает международное положение. Кроме того, они очень серьезно относятся к данному ими слову, а это открывает перед нами широкие перспективы. Русские заключили с нами соглашение о перемирии. Следовательно, пока мы сохраним способность вести переговоры, они нас не покинут. Повторяю, для нас в этом кроются немалые возможности, только надо действовать с умом. Нам необходимо выиграть время. А действуя умно, мы его выиграем, причем как раз столько, сколько нужно, чтобы в венгерский вопрос успели вмешаться англичане. Разумеется, стоит им это заподозрить, и русские могут образумиться, понять, что заключенного с ними соглашения мы не соблюдаем, так как взяли на себя обязательства, выполнить которые не в состоянии.

— И на этом-то основании, мой милый граф, мне следует заискивать перед Белой Миклошем?

— Заискивать? Никто этого от тебя не требует! И меньше всего я. Тем не менее наш трезвый рассудок и наши общие жизненные интересы настоятельно рекомендуют нам добиться соглашения с Миклошем.

Фараго уже готов был сказать: «В таком случае черт с ним! Пошли…» Но дело до этого не дошло. В комнату, где заседал МВК, даже не сбросив в вестибюле шубу, не стряхнув с нее снег, влетел Денеш Бори.

— Вот мы все плакались, — заговорил он еще на ходу, позабыв спросить на то разрешения и ни с кем не поздоровавшись, — все горевали, что нас, венгров, слишком мало. Теперь пришел черед пожалеть, что, как выясняется, нас слишком много! Во всяком случае, больше, чем желательно…

— Что ты хочешь сказать? — рявкнул на него Фараго.

— А вы читали, милостивые государи, сегодняшние «Известия»?

— Нет, не читали. Есть что-нибудь для нас интересное?

— Ты же сам владеешь русским языком… Так вот, пожалуйста, свежий номер… На третьей странице… Читай! Наслаждайся!

Фараго быстро пробежал глазами короткую статью и швырнул газету на пол.

— Что случилось, ваше превосходительство? — обратился к нему Сентивани.

— Этот негодяй, авантюрист! Этот подлый немецкий наймит…

Вместо Фараго на вопрос Сентивани ответил Бори:

— Вчера приехал в Москву Янош Вёрёш и сразу дал интервью «Известиям». Утверждает, что Хорти назначил ого своим преемником.

— А это действительно так? — спросил Телеки.

— Да хоть бы и так, все равно неправда! — загремел Фараго. — Или вы не знаете Вёрёша?.. Негодяй врет всем, не исключая самого себя. Врет, не только когда от этого нет никакой пользы, но даже если от его вранья не предвидится ничего, кроме вреда.

— Господа, давайте займем опять наши места и продолжим заседание! — сказал Сентивани. — Вношу предложение разрешить господину майору Денешу Бори присутствовать на нем в качестве гостя.

— Так мы же собирались ехать к Миклошу?

— Сейчас у нас есть дела более срочные, ваше превосходительство. Нам следует без промедления, еще сегодня, представить русским меморандум относительно формирования правительства. Необходимо сейчас же образовать временное венгерское правительство — само собой разумеется, с их согласия.

— И ты полагаешь, что русские на это пойдут?

— Надо попытаться.

Телеки кивком поддержал предложение Сентивани. Фараго, пожав плечами и что-то проворчав, тоже согласился.

Состав правительства наметили очень быстро:

Премьер-министр и министр обороны — Габор Фараго.

Министр иностранных дел — Домокош Сентивани, чрезвычайный посланник.

Министр культов и финансов — граф Геза Телеки, профессор.

Министр земледелия — Бела Миклош-Дальноки, генерал-полковник.

Остальные министерские портфели остались пока не распределенными.

Меморандум, адресованный от лица МВК Советскому правительству с просьбой дать согласие на срочное формирование временного венгерского правительства, составил Сентивани, перевод текста на русский язык сделал Бори. Пока он переводил, члены МВК торопливо пообедали. Как только меморандум был готов, Сентивани и Бори немедленно стали собираться в Министерство иностранных дел для его вручения. Документ предусмотрительно датировали шестым ноября.

— Как ты думаешь, выгорит что-нибудь из этого дела? — обратился Фараго к маленькому графу, который, стоя перед зеркалом, поправлял свой красивый светло-голубой галстук.

— Думаю, что Вёрёш, во всяком случае, всполошится и прибежит к нам, чтобы выклянчить себе министерский портфель.

— Не слишком ли ты радужно настроен, дорогой граф?

— В этом меня как раз упрекнуть нельзя. Быть оптимистом я, к сожалению, просто не умею.

После недолгого колебания граф Телеки присоединился к Сентивани и Бори. Фараго остался в особняке один и решил заняться раскладыванием пасьянса.

Однако не успел он взять карты в руки, как к нему пожаловал гость. Это был Янош Вёрёш.

— Янош!

— Габор!

Господа обнялись.

— Представь себе, дорогой Габор, какое произошло со мной недоразумение, — начал Вёрёш, удобно устроившись в черном кожаном кресле возле курительного столика. — Вообрази, собираюсь наведаться к тебе, горю нетерпением повидаться, побеседовать, и вдруг мой бестолковый толмач приводит меня вместо твоей резиденции… К кому бы, ты думал?.. Прямехонько к Беле Миклошу!

— К Миклошу? — изумился Фараго. — И что же дальше?

— Мы с ним сильно повздорили! У Миклоша нет ни малейшего представления о военной субординации. Этот несчастный вообразил, что, поскольку раньше других произведен в генерал-полковники гонведства, он на этом основании якобы является старшим по рангу. Но как тебе известно — да это знает и любой истинный солдат, — первым военачальником независимо от чина при всех обстоятельствах всегда считается начальник генерального штаба. А ныне таковым являюсь я!

— Конечно, мой дорогой Янош, ты действительно старший генерал гонведства и подчиняться обязан лишь непосредственно МВК.

— Кому? Как ты сказал, Габор? Что это за МВК? В первый раз слышу!

Фараго подробно разъяснил сущность МВК, изложил короткую историю возникновения этой организации и решительно, не терпящим возражений тоном заявил, что при данном положении вещей МВК осуществляет прерогативы главы государства, функции правительства и законодательного органа.

Сообразив, куда гнет Фараго, Вёрёш вскочил.

— Но это же смешно! Мало того, возмутительно! Если мы не хотим нарушить принцип правопреемственности и вообще действовать вопреки закону, заменить господина правителя может только один начальник его генерального штаба. Всякое иное разрешение вопроса есть не что иное, как заговор против господина правителя… путч, революция!.. Уж не собираешься ли ты, Габор, вступить на путь Салаши?

* * *

Спустя час вернулись Телеки и Сентивани.

— В ваше отсутствие ко мне заезжал Янош Вёрёш, встретил их Фараго.

— Ну как? Что? — спросили оба в один голос.

— Я его выгнал. Этот человек окончательно спятил, исподличался. Не мешало бы предупредить русских, что в прошлом он был доверенным лицом Гитлера, — заключил Фараго.

— Только не это! — возразил Телеки. — Попробуй мм так поступить, Вёрёш немедленно обрушится с какой нибудь клеветой. И в первую очередь против тебя, милостивый государь. А обвинения свои подкрепит тем, что ты в свое время депортировал и отправил в Германию сотни тысяч венгерских евреев. Потом он нападет на меня и обвинит… не знаю, в чем именно, но уверен, что в чем нибудь обязательно обвинит.

— Так что же делать? Не сидеть же нам сложа руки и ждать, пока этот Вёрёш…

Не договорив, Фараго яростно затопал ногами.

— Да, предпринять, конечно, что-то надо. Только по возможности умное, — с оттенком иронии заметил Телеки.

Заседание МВК продолжалось целый час, однако никакого решения принято не было. Никто не внес ни одного более или менее толкового предложения.

К ужину в особняк прибыл Бори. Сентивани коротко рассказал ему, что произошло в его отсутствие между Фараго и Вёрёшем.

— Пустяки! — заметил Бори. — Вёрёш все равно станет плясать под нашу дудку.

— Но-но!.. Верится с трудом! — сказал Фараго.

— Сейчас на улице я случайно повстречался со своим старым знакомым. Это некий мистер Грин, он служит главным бухгалтером в британском посольстве здесь, в Москве. Мистер Грин большой знаток венгерских дел. Я узнал от него, что англичане преисполнены доверия к одному венгерскому генералу, который находится в настоящее время в двадцати восьми километрах от Москвы, в лагере для военнопленных. Мистер Грин частенько его навещает. Речь идет о генерал-лейтенанте графе Альфреде Шторме. Супруга его англичанка, а шурин, некий майор Кенникот, — сотрудник английской секретной службы, специалист по венгерским делам. Мы сможем играючи обезоружить и Вёрёша и Миклоша, в то же время завоевав для МВК энергичную поддержку англичан, если на пост премьер-министра выдвинем графа Шторма…

— А я? Меня, значит, за борт? Прикажете пойти в сельские сторожа?

— Что вы говорите, ваше превосходительство! Шторм будет лишь премьер-министром, а ведь МВК заменяет правителя. И председателю Комитета, то есть вам, ваше превосходительство, надлежит принять титул временного правителя.

— Не так уж плохо! — вполголоса пробормотал Фараго.

— Кому из вас известен граф Шторм? — спросил Телеки.

— Я его знаю, — ответил Фараго. — Элегантный, с приятными манерами человек. Любимец ее высочества госпожи регентши. Ненавидит Миклоша.

— Гм… С ним, пожалуй, можно кое-что сделать. Только трудно себе представить, чтобы русские пришли в восхищение, узнав, что за каких-нибудь пару часов мы успели изменить свое мнение и уже выдвигаем новые прожекты. Да и в самом деле, разве подобный оборот достоин нас, солидных государственных мужей, консервативных блюстителей правопорядка, стоящих на почве законности и правопреемственности? — рассуждал Телеки.

— Тут дело исключительно в формулировке, господин граф. Предлог можно найти… Никакая тень не упадет на нас: ведь мы только и думаем, как лучше послужить интересам нашей Венгрии. И раз вместо одного хорошего решения мы находим другое, еще более удачное, в этом нет ничего дурного. Нет такой идеи, которую я не сумел бы утвердить самым убедительным образом! Повторяю, все дело в форме. Но прежде всего нам надо решить вопрос по существу: будет ли действительно правильно с нашей стороны предложить на пост премьер-министра кандидатуру графа Шторма?

— В этом нет никаких сомнений! Сам же Сентивани только что нас успокоил, что сумеет убедительно обосновать решительно все, — сказал со смехом Бори. — А я, со своей стороны, могу заверить вас, господа, что от выдвижения Шторма мы выиграем очень много. В первую очередь активную поддержку английской дипломатии. И одновременно ничего не проиграем. Абсолютно ничего. Альфред Шторм — калека. У него ампутированы выше колен обе ноги. Да и вообще-то он совершенно незначительный человек. Был когда-то элегантным господином, обладал хорошими манерами, теперь остались одни хорошие манеры, да и это проблематично. Не будь он калекой, я и про него бы мог сказать, что он станет плясать под нашу дудку. А самое главное — другого выбора у нас нет. Если Миклош и Вёрёш успеют между собой сговориться против нас, заседай мы хоть сорок часов подряд, нам все равно трудно на что-либо рассчитывать.

— Меня убедил только один из твоих доводов, Бори, — после некоторого раздумья сказал Телеки, — это твое утверждение, что у нас нет иного выбора. Я далеко не уверен, что премьерство графа Шторма избавит Венгрию от раздела земли. Но раз нет другого выбора, а я и сам вижу, что это так, мы должны остановиться на Шторме.

Через полчаса был уже намечен новый список состава правительственного кабинета:

Премьер-министр — граф Альфред Шторм.

Министр иностранных дел — Домокош Сентивани.

Министр культов и финансов — граф Геза Телеки.

Министр обороны — Денеш Бори.

Министр земледелия — Бела Миклош-Дальноки.

Правительство назначается Московским венгерским комитетом (МВК), председатель которого, Габор Фараго, принимает на себя титул временного правителя.

Изменения первоначального проекта меморандума Сентивани обосновал следующим образом: МВК считает настоятельно необходимым в своей деятельности опереться на более широкие круги и потому привлекает к руководству страной новые силы.

Бори перевел меморандум на русский язык и понес новый документ в Министерство иностранных дел. Сентивани отправился вместе с ним.

— А мы тем временем, мой дорогой граф, наведаемся к Миклошу! — предложил Фараго.

В занимаемом генералом особняке они застали одного Чукаши, от которого узнали, что Миклоша пригласил к себе Кузнецов, а Кери пошел навестить Яноша Вёрёши.

Когда они снова вышли на улицу, граф Телеки, дрожа от холода, спросил:

— А куда теперь?

— Проедемся по городу, потом домой! — решил Фараго.

Как только большой черный «зис», предоставленный генеральным штабом Красной Армии в распоряжение Фараго, тронулся, Телеки глубоко вздохнул.

— Мы танцуем на льду, ваше превосходительство!

— Ты опять превратился в пессимиста, мой маленький граф?

— Да-да, мы танцуем на льду. И рано или поздно расшибем себе нос.

— Если и поскользнемся, то первым делом сломаем ноги или свернем шею кому-то другому, но не себе.

— Не только себе, — поправил его Телеки. — Не будем заниматься самообманом и сознаемся, что наше положение ухудшается день ото дня. Те, что могли бы стать приверженцами нашей политики там, в Венгрии, теперь находятся на стороне немцев и вместе с ними оттягиваются на запад. Красная Армия занимает все новые и новые венгерские территории, и с каждым пройденным ею шагом растет число людей, все громче и громче требующих раздела земли… А мы тем временем грыземся между собой здесь. Куда все это нас заведет?

— Не бойся, граф! Ничего не бойся! Дай только мне усесться в королевском дворце в Буде, и я опять сколочу такую жандармерию, что… Выше голову, мой милый граф!

4. Николин день[56] в Москве

— Время бежит… а воз и ныне там! — с горечью заметил во время завтрака двенадцатого ноября Домокош Сентивани.

Телеки не обмолвился в ответ ни словом, только с усталым видом утвердительно кивнул маленькой, высохшей головкой. Фараго положил себе на тарелку огромный кусок буженины и две ложки русского салата.

— Отлично готовят эти русские! — сказал он с набитым ртом.

Телеки, который принципиально считал всякую еду варварством, а ел часто и много единственно, как он оговорился, для сохранения работоспособности, вялым жестом выразил согласие с восхищенным возгласом Фараго. Что до Сентивани, он и одобрял, и оспаривал утверждение генерала.

— Стряпают они, бесспорно, хорошо… Но недостаточно культурно. Русский готовит себе пищу с единственной целью ее поглотить, а ест, исключительно чтобы насытиться. Их поварам совершенно чуждо декоративное искусство, уменье украсить стол, одним словом культура. У русского человека нет ни малейшего понятия об эстетическом наслаждении, которое испытывает как от самого приготовления кушаний, так и от их потребления любой француз или представитель высших кругов английского общества.

— Брось ты свой Талмуд и своего Гёте! Можешь мне поверить, блюдо русского рыбного салата стоит больше, чем вся замысловатая мудрость Корана и Йокаи, вместо взятых. Ешь, граф! А главное, пей! Превосходная водка! Умница, кто ее выдумал. Крепка на совесть и так дерет глотку, словно глотаешь ежа. Однако для солдата это все равно что настоящее французское шампанское: пьяным не напьешься, а забот как не бывало…

— Но я вовсе не желаю забывать свои заботы, наши заботы, ваше превосходительство! — неожиданно взорвался Телеки. — Это безделье сводит меня с ума. Ведь не затем же мы приехали в Москву, чтобы обжираться!

Телеки не стал ждать, пока Фараго прожует и проглотит запиханный в рот огромный кусок мяса и снова обретет дар речи. Он резко поднялся и, пройдя к себе в комнату, запер дверь на ключ. Настроение у него было отвратительное, ему хотелось побыть одному. Телеки чувствовал себя глубоко несчастным.

Однако огорчало его не кажущееся отсутствие событий. Он превосходно понимал, что каждый день, каждый час приносит с собой целый воз новостей. Но он отлично сознавал и то, что все происходящее никак не соответствует его планам, за которые он так упорно продолжал цепляться, больше даже, чем за собственную жизнь, хотя давно смутно подозревал, а возможно, и знал, что планы эти неосуществимы. Жизнь… А стоит ли жить, можно ли вообще жить в двадцатом веке? Граф Геза Телеки все чаще и чаще ставил перед собой такой вопрос и каждый раз со всевозрастающей решительностью давал на него отрицательный ответ.

Ему надо было родиться в эпоху господства династии Арпадов, в годы правления короля Ласло Святого[57].. А еще лучше при Анжуйской династии короля Лайоша Великого, который, происходя из итальянцев, наверняка проявлял большую чуткость к культуре, чем этот мужлан Ласло Святой. Жить при дворе короля Лайоша Великого, но прихватив с собой из двадцатого века самолет и автомашину, электричество и книгопечатание, ванну и мыло, сверкающий унитаз и шприц с морфием!.. Право феодала казнить своего холопа — и электрическое освещение. Дыба, колодки — и центральное отопление… Вот о каком мире мечтал граф Телеки, о мире, где все это находилось бы вместе, притом в безраздельном его владении.

Но маленький граф был человек неглупый, хорошо образованный и отлично сознавал, что мир его мечты никогда не существовал и существовать не будет. Граф очень любил Венгрию, только не нынешнюю, не завтрашнюю, даже не вчерашнюю, а Венгрию шести-семивековой давности. Он презирал и ненавидел современных ему мадьяр за то, что они не просто смирились с постоянными переменами в мире, но подчас сами содействовали его преобразованию.

Презирал Телеки и самого себя — за немощное чахлое тело, за некрасивое, рано постаревшее лицо. До войны он выписывал себе белье и костюмы из Лондона, обувь заказывал в Ницце, галстуки получал из Парижа, носки посылали ему из Брюсселя. Духи он тоже признавал только парижские, а особое, по его собственному рецепту, мыло изготовляла для него одна голландская фирма.

Граф Телеки прекрасно отдавал себе отчет, что вся эта изощренная элегантность только лишний раз подчеркивает его уродливость и немощь, и все-таки не был склонен отказываться от подобной дорогостоящей, но не крикливой изысканности. Она, по его мнению, если и не возвышала его над варварами соотечественниками, то хотя бы отделяла сколько-то от них. Венгры, по определению маленького графа, даже самые богатые, одевались на восточный манер, по-балкански. А граф ненавидел все балканское и все восточное, если не считать выполненных тушью японских гравюр и китайского фарфора.

Согласившись на предложенную ему по рекомендации госпожи регентши московскую поездку, он представлял свою миссию совсем в ином свете. Граф предвкушал множество больших, необычайных, щекочущих нервы приключений. Он даже мог предполагать, будто большевики бросят его в камеру пыток, хотя прекрасно знал, что большевики совсем не таковы, какими привыкли их изображать венгерские жандармы, провинциальные попы, исправники и инструкторы допризывников. Однако Телеки далеко не был убежден, что, случись ему подвергнуться пыткам, он сумеет их выдержать и не станет предателем.

Что именно мог бы он выдать под пытками, сказать было трудно. Маленький граф не имел личных тайн, ни к кому не чувствовал он духовной близости, и меньше всего к Хорти, которого считал человеком чрезвычайно заурядным, неотесанным и даже смешным. Государственных мужей хортистского времени Телеки тоже расценивал как невежественных и к тому же трусливых людей. В их присутствии ему всегда казалось, что от них исходит кислый мужицкий запах. Таким образом, поездка в Москву явилась для маленького графа полнейшим разочарованием. Жил он здесь в комфорте, в изобилии, и с ним ровно ничего не случалось…

Между тем газеты ежедневно приносили вести о новых продвижениях Красной Армии. Сегед, Дебрецен, Сольнок, Печ, Кечкемет находились в руках русских, советские передовые части уже дошли до городской черты Будапешта. По сообщению английского радио — так по крайней мере утверждал Бори, — в комитатах Бихар и Байя крестьяне во многих местах напали на господские усадьбы и делят помещичьи владения.

Генерал-полковник Кузнецов поздравил Фараго с героической борьбой венгерских партизан, действующих в районе Мишкольца. Он сообщил ему также, что в Мукачево вместе с войсками Красной Армии вступил отряд венгерских партизан. Подполковник Давыденко принес Фараго экземпляр одной сегедской ежедневной газеты, которую редактировали совместно венгерские коммунисты, члены партии мелких сельских хозяев и еще какой-то крестьянской партии. В газете много говорилось о предстоящей земельной реформе. А тут, в Москве, господа, вынашивающие планы образования венгерского правительства, все еще мешкали.

И в самом деле, в течение второй половины ноября и МВК, и Бела Миклош, и Янош Вёрёш жили безмятежно. Зато между ними трения явно обострялись.

Вёрёш настрочил заявление на восьми страницах, в котором обращал внимание Советского правительства на то обстоятельство, что Габор Фараго является платным агентом гитлеровцев и приехал в Москву вовсе не для заключения перемирия, а чтобы задержать, воспрепятствовать и даже, если удастся, вообще сорвать заботливо подготовленный им, начальником генерального штаба Яношем Вёрёшем, переход венгерской армии на советскую сторону.

Перевел заявление на русский язык Денеш Бори. Но когда все уже было готово, Вёрёш вдруг передумал, разорвал документ и швырнул его в огонь.

Тем не менее заявление его оказало свое действие. Оставшись с глазу на глаз с Фараго, Бори рассказал ему все, что Вёрёш написал о нем русским.

В ответ Фараго тут же схватился за перо и принялся в свою очередь старательно разоблачать Яноша Вёрёша. Он писал, что в марте 1944 года, когда немцы оккупировали Венгрию, Вёрёш сорвал национальное сопротивление, заранее им, Фараго, тщательно подготовленное, что по приказу Вёрёша военный трибунал генерального штаба по одним анонимным доносам и без всякого судебного разбирательства выносил смертные приговоры всем заподозренным в симпатиях к русским. Не постеснялся Фараго прибавить от себя и то, что, мол, Янош Вёрёш гомосексуалист и сифилитик. Много еще всякого понаписал он на Вёрёша, состряпав, таким образом, целых четырнадцать страниц.

Бори и этот текст перевел на русский язык.

За ужином, который на этот раз был особенно удачен, Фараго похвастал Телеки, что теперь-то уж он хорошую свинью подложит Вёрёшу. Телеки попросил показать ему венгерский оригинал заявления. Когда граф прочел эту бумагу, ему сделалось дурно. Он чувствовал, что его буквально мутит от всего этого. Овладев собой, Телеки предложил Фараго порвать это заявление на мелкие клочки и сжечь. Долго, и не один, а с помощью Сентивани, убеждал он Фараго. Наконец тот сдался, согласившись, что действительно не стоит посылать русским подобное разоблачение, ибо под его впечатлением они наверняка порвут всякие связи с хортистскими генералами.

Писанина Фараго тоже попала в огонь. Но Бори все-таки поспешил осведомить Вёрёша о том, что собирался написать о нем русским Фараго.

Бори натравливал обоих генералов друг на друга вовсе не из каких-нибудь злонамеренных побуждений и уж, во всяком случае, не из желания посеять между ними вражду. Нет, он был попросту политиканом и действовал методами, которым научился в окружавшей Хорти среде.

У него было свое собственное представление о будущности Венгрии. По окончании войны она должна стать ближайшим соседом Советского Союза и, следовательно, ареной всевозможных антисоветских интриг, главным местонахождением антисоветских агентов и провокаторов. Любая страна, замыслившая войну против русских, станет осыпать венгерские влиятельные круги деньгами, наградами и прочими благами и позаботится, чтобы у венгерского правительства оказалось достаточное количество хорошо вооруженных войск и жандармов, способных держать в узде венгерское крестьянство и не допускать, чтобы мужики угрожали безопасности военных баз, предназначенных для войны с Советским Союзом.

Во главе Венгрии встанет правитель, который сумеет договориться с крестьянскими вожаками и привлечет их на свою сторону где силой доводов и обещаний, а где, если потребуется, и деньгами. В случае необходимости, если крестьянские вожаки не захотят внять доброму слову, не остановится он и перед расстрелом. Все рабочие будут объединены в одну-единственную организацию, а руководители ее должны состоять на содержании государства и принести присягу верности правителю. Да и вообще промышленных рабочих будет в Венгрии немного. Экспорт фабричных изделий из-за границы позволит оставить в стране только паровые мельницы, винокуренные заводы и табачные фабрики.

Бори долгое время полагал, что во главе такой идеально устроенной Венгрии следует поставить Фараго. Он знал его с давних пор, так как постоянно информировал его обо всем, что делается в королевском дворце в Буде. На протяжении многих лет Фараго за эту информацию платил Бори исключительно теплым рукопожатием да словом благодарности. Однако когда в Венгрии происходила конфискация еврейского имущества, он не забыл и его заслуг, проявив по отношению к нему чрезвычайную щедрость. Но не только по этой причине пал выбор Бори на Фараго. Видал он шефа жандармов и в работе, когда тот твердой рукой, без особых угрызений совести творил расправу над вам неугодными. Если Фараго так же расправится с мечтающими о земле крестьянами и готовящимися к революции рабочими да разделается со всеми взбесившимися писаками, будущее Венгрии можно считать обеспеченным.

Однако в ходе происходивших в Москве и Лишко переговоров авторитет Фараго сильно упал в глазах Бори. Приехав в Лишко с целью завербовать для своего кандидата в правители новых союзников и приверженцев, Бори без ведома Фараго, но от его имени обещал, что в Венгрии будет проведен раздел земли, причем в таком далеко идущем масштабе, в результате которого никому не будет оставлено больше пяти тысяч хольдов, за исключением особых, сугубо мотивированных случаев. Но даже такое заманчивое обещание ни на кого не подействовало. Вероятно, по той причине, что от новоявленного кандидата слишком уж разило жандармским духом. Это еще полбеды. Хуже было другое: не чувствуя больше за своей спиной жандармских штыков, Фараго как-то сразу сник, стал нерешительным, даже трусоватым. А трусость свою старался прикрыть грубостью и предпринимал также попытки выправить положение при помощи средств, которые далеко не к лицу будущему диктатору.

«И зачем он заискивает перед этим дегенеративным лунатиком графом! — возмущался про себя Бори. — Я не взял бы его даже в лакеи! А меня, самого верного своего союзника, он и в грош не ставит. Трусливая дубина! Вместо того чтобы шуметь, требовать, он только униженно клянчит, а порой не имеет духу даже на это, сидит сложа руки и дожидается, пока жареный голубь сам влетит ему в рот».

Разочаровавшись в Фараго, Бори несколько дней ходил как неприкаянный: нет и нет кандидата в правители, ради которого стоило бы потрудиться! Белу Миклоша он помнил еще по Венгрии и считал человеком нерешительным, слабым. Хоть и зовется его высокопревосходительством, а настоящим барином никогда не был и не будет.

Так и останется всего-навсего секейским[58] дворянчиком, для которого сливовая, домашнего производства самогонная палинка приятнее французского коньяка.

Янош Вёрёш тоже был ему знаком по Будапешту, причем гораздо ближе, чем Миклош.

Презирал он его еще сильнее. Бори отлично знал, что за глаза все его пренебрежительно называют Хари Яношем, то есть вруном. Денеша Бори не особенно смущало, что нельзя верить ни одному слову Вёрёша. Хуже было то, что Вёрёш проявил себя безжалостным не только по отношению к коммунистам. Он и с господами офицерами обращался крайне немилосердно и даже жестоко: в случае недостачи какого-нибудь ящика консервов или нескольких сот солдатских ботинок немедленно назначал расследование и почти всегда сворачивал шею повинному в хищении казенного имущества. Заточал в тюрьму офицеров, господ. Так настоящий дворянин никогда не поступает.

Следовательно, и Вёрёш тоже не истинный барин, а лишь разыгрывает из себя такового. Делает он это, правда, хорошо, вводя в заблуждение многих. По этой самой причине Бори смертельно ненавидел Вёрёша и считал его беспринципным негодяем, что в служебных делах никогда ему, разумеется, не мешало с подчеркнутой готовностью предлагать начальнику генерального штаба свои услуги. О моральном облике Вёрёша Бори судил бы куда более снисходительно, если бы тот не был таким гордецом и открыто не презирал чиновников личной канцелярии Хорти, в том числе и его, Бори. Но информацию обо всем, что происходило и готовилось в королевском дворце, начальник генерального штаба получал непосредственно от ее высочества госпожи регентши и потому в людях вроде Бори не нуждался. А тех, кто ему не был нужен, Вёрёш откровенно презирал.

Вот почему, возвратясь из Лишко в Москву, Бори оказался в растерянности и с каждым буднично и безрезультатно протекшим днем все мрачнее взирал на обстановку.

Одна, надо думать хорошо подготовленная, «случайность» вернула ему прежнюю жизнерадостность и энергию. Как-то на улице Бори окликнул некий пожилой господин в поношенном пальто и спросил по-английски номер автобуса, идущего до Сокольнического парка, на что Бори дать ответа не сумел. Незнакомец оказался весьма общительным и, хотя Бори не задавал ему никаких вопросов, словоохотливо рассказал, что в Сокольниках живет один его хороший друг, который получил из Лондона ящик замечательного шотландского виски. Вот он и вознамерился съездить сейчас в Сокольники, одолжить у приятеля пару бутылок своего излюбленного напитка. Шотландское виски много лучше ирландского, от которого всего лишь после нескольких стопок начинаются боли в желудке.

Так вот и случилось, что Бори познакомился с мистером Грином. Через него-то он и узнал, каким великим счастьем было бы для Венгрии, если бы граф Альфред Шторм согласился принять во вновь формируемом временном правительстве пост премьер-министра. И Денеш Бори немедленно начал действовать. Первый шаг — выдвижение кандидатуры Шторма — удалось сделать неожиданно легко, но второй оказался куда труднее. Однако и здесь произошли наконец кое-какие сдвиги.

Полковник Кери вызвал к себе Денеша Бори. Прибыв в особняк Миклоша, тот застал полковника одного; генерал вместе с остальными спутниками отправился в зоологический сад взглянуть на своих любимых белых медведей.

Кери поведал собеседнику, что после долгих размышлений и основательной оценки существующего положения пришел к следующему заключению: в настоящий период наиболее подходящей для венгерской нации кандидатурой на пост премьер-министра можно считать генерал-лейтенанта графа Альфреда Шторма. Хорошо бы ему, Кери, совместно с Бори посетить генерал-лейтенанта, которого, кроме всего прочего, полковник знает лично, является его старым почитателем и привез ему из Будапешта привет от родственников и друзей. Короче говоря, не мешало бы получить разрешение на эту поездку.

Денеша Бори очень обрадовало, что даже Кери признал государственные способности графа Шторма, но план посещения графа все же показался ему вряд ли осуществимым. Бори был уверен, в чем откровенно признался полковнику, что русские не настолько наивны, чтобы дать разрешение на подобный визит, допуская, что он может быть использован для политических переговоров за их спиной.

— А я в этом вовсе не уверен! — возразил Кери. Мы уже имели несколько сюрпризов со стороны русских. А почему бы, собственно, не дать такого разрешения? Мы их союзники, точнее, скоро будем ими… Альфред Шторм — кандидат в премьер-министры союзного с СССР государства… или будет таковым…

— Или, еще вернее, мы желали бы, чтобы он им стал, — закончил Бори цепь размышлений полковника. — Вообще говоря, наш недотепа граф тоже придерживается мнения, будто мы пока что получали от русских все, что бы ни попросили.

— Телеки неплохо оценивает обстановку.

Бори почесал нос и состроил такую мину, словно хлебнул уксусу.

Бори составил от имени Кери и своего собственного письменное ходатайство, в котором испрашивал для обоих разрешения посетить в лагере военнопленных «нашего старого соратника и верного друга господина генерал-лейтенанта графа Шторма». Через сорок восемь часов такое разрешение было получено. Его скрепляли две подписи и печати.

— Вот видишь! Телеки оказался прав! — торжествовал Кери.

* * *

В лагерь военнопленных полковника Кери и Денеша Бори сопровождал подполковник Давыденко. Чтобы им не мешать, он уселся рядом с шофером. Тем не менее оба венгра всю дорогу молчали. Не успела тронуться машина, как у Кери вдруг вспыхнуло подозрение, не заманивают ли их русские в ловушку.

Как бы они ни были наивны, им наверняка известно, что больше десяти лет он, Кери, проработал в контрразведке, где уж отнюдь не церемонился с людьми, не желавшими победы Гитлеру или хотя бы попросту не верившими в нее. Не исключено, конечно, что русские знают о нем и другое, а именно: что даже во время войны он не порывал связей с английской секретной службой. Правда, заслуга эта тоже относительная — русские, чего доброго, способны не только не засчитать подобное обстоятельство в его пользу, а, напротив, поставить ему в упрек. Хоть Англия и Советский Союз в борьбе против Гитлера союзники, но…

От нахлынувших противоречивых мыслей, от попыток взвесить все «за» и «против» у Кери заболела голова.

«Э, будь что будет…»

Кери уныло наблюдал сквозь окно машины жизнь московских улиц. Только в первый день приезда, да и то каких-нибудь полчаса, прогуливался он по городу пешком, причем главным образом по какому-то закоулку, а в дальнейшем разъезжал исключительно на машине и потому Москвы, в сущности, не видел.

Когда Миклош отправился на прогулку в зоопарк, Кери с удовольствием остался дома, радуясь, что может побыть наедине с собой. Не привлекала его и выставка трофейного оружия в Парке культуры и отдыха, на которой были самолеты, танки, пушки и автоматы, хотя дважды посетивший ее Миклош уверял, что здесь собрано оружия больше, чем имеет сейчас вся венгерская армия, больше даже, чем потребовалось бы для самого современного ее оснащения.

Созерцая Москву из автомобиля, Кери видел не слишком много: дома и людей. Вот и все. Дома для него ничего интересного не представляли, люди тоже. Большинство мужчин было одето в военную форму. Ту, которую Кери так ненавидел. На женщин он даже не смотрел. Они никогда не интересовали Кальмана Кери.

Оставив за собой Москву, автомобиль продвигался по Ленинградскому шоссе, вклинившись в нескончаемую вереницу других машин. Падал снег, видимость была отвратительная. Однако Кери все ясе разглядел, что они едут по широкой автостраде. Полковник чувствовал, с какой плавностью катится вперед автомобиль, в котором он сидит.

По достоинству оценив качества Ленинградского шоссе, он тут же мысленно присовокупил эти вновь приобретенные данные к ряду прочих сведений о Советском Союзе, которыми располагал уже с давних пор: территория… население… производство стали… электроэнергия… машиностроение… валовой сбор зерна…

«Опасное, очень и очень опасное предприятие затевать войну против Советского Союза! — подвел он итог своих мыслей. — Почти самоубийство».

После такого вывода настроение Кери окончательно испортилось, он разнервничался. Когда Бори повернулся к нему со словами:

— Взгляните, господин полковник, как прекрасны и поистине поэтичны эти дачки по обеим сторонам дороги! Сплошь в снежной завесе, будто прикрыты тяжелым, ослепительно белым покрывалом! — Кери со злостью рявкнул в ответ:

— Ну и лопай их на здоровье! Можешь делать с ними все, что тебе угодно, только оставь меня с твоими глупостями в покое!

В лагере для военнопленных о предстоящем приезде двух венгерских офицеров уже знали. Ворота перед их машиной распахнулись без всякой предварительной проверки документов.

Автомобиль свернул на тщательно подметенную дорогу, проложенную посреди огромного, занесенного снегом сада. Сад сверкал во всей своей зимней красе. Ветви могучих лип и дубов гнулись под тяжестью ослепительно белого снега. Зеленая хвоя елей казалась еще ярче и улыбчивей, чем она бывает в солнечный летний день. Мириады качающихся на еловых ветках снежинок казались искусно отшлифованными алмазами, то безукоризненно белыми, то с лиловатым и розовым оттенком. Под деревьями торчало несколько снежных баб. На голове одной из них красовалась немецкая каска с глубокой вмятиной.

В саду ни души, но Кери заметил все же одного часового. Одетый в длинный, до земли, тулуп, из-под которого виднелись только носки валенок, и в высокую черную папаху, он походил скорее на какого-то героя русской сказки, чем на простого смертного.

Давыденко остался в здании лагерной комендатуры. До порога комнаты генерала Шторма посетителей проводил заместитель начальника лагеря капитан Кирьянов. После чего он откозырял и оставил обоих венгров одних.

Кери постучал.

— Войдите!

Офицеры застали графа Шторма в обществе какого-то рядового гонведа.

— Можете идти, Раган! — приказал Шторм денщику, как только посетители строго по форме представились хозяину.

— Садитесь, господа. Не могу угостить вас ничем особенным. Разве вот сигареты…

Граф лежал в постели одетый. До пояса его прикрывало серое солдатское одеяло. На нем был новенький мундир. Гладко выбритое лицо казалось несколько надутым, губы были бледны, глаза мутны. На полу, рядом с кроватью, валялись скомканные русские газеты.

Представившись генерал-лейтенанту, Кери сразу перешел на легкий, свободный тон светской беседы. Он рассказал, при каких обстоятельствах видел в последний раз леди Белл и что просила передать графу графиня Залаи. Сообщив все это и присовокупив пару теплых слов в адрес Хорти, Кери немедля приступил к непосредственной цели своего посещения — к вопросу о проектируемом формировании венгерского правительства. И снова переменил при этом тон, заговорив, как свойственно офицерам контрразведки, одновременно и доверительно, и вкрадчиво, на языке, изобилующем туманными намеками и недоговоренными фразами. Вскоре, однако, полковник оставил и эту манеру изъясняться. Теперь в его речи проступили приемы старомодного парламентского оратора: повысив голос, с некоторой торжественностью сообщил он генерал-лейтенанту, что венгерская нация и все искренние друзья мадьяр желали бы видеть его, графа Шторма, на посту премьер-министра нового венгерского правительства. Упоминая о венгерских друзьях, Кери ловко ввернул имя майора Кенникота.

Граф со скучающим видом слушал слегка затянувшуюся речь полковника.

Кери был весьма доволен собой: высказал все, что хотел, намекнул на все, что следовало, и в то же время не произнес ни одного лишнего слова.

Едва он умолк, Шторм открыл глаза, внимательно с ног до головы оглядел полковника, притом с таким любопытством, будто в первый раз его сейчас видел, и повернулся к Бори.

— Откуда я вас знаю, майор? — спросил он.

— По личной канцелярии его высочества господина правителя, ваше превосходительство.

— Совершенно верно, — подтвердил граф, — теперь припоминаю. Вы тот самый человек, который по сходной цене продает биржевым спекулянтам любые государственные тайны. Не возражайте, лично я ни в какой мере не противник подобного рода сделок. Да и вообще… Если бы вы продавали государственные тайны одному или двум банкирам, это еще можно было бы назвать обманом, так как в конечном счете только они являлись бы обладателями секретных сведений и имели бы на своей стороне все преимущества. В таком случае биржевая игра велась бы некорректно. Но поскольку вы эти сведения продавали всем спекулянтам, в более выгодном положении никто из них не оказывался. Ха-ха-ха…

Граф закатился таким неудержимым смехом, что раскашлялся. Потом вытер рот носовым платком и больше не обращал на Бори никакого внимания.

Он снова обернулся к Кери:

— Вот думаю жениться!

— Помилуйте, ваше превосходительство!.. — пробормотал полковник.

— Знаю, что ты хочешь сказать, Кери. Собираешься напомнить, что у меня есть жена, леди Белл. Угадал, не правда ли?.. Ну вот видишь! Иметь вторую жену дозволяет исключительно лишь магометанская религия, а потому я перехожу в магометанство. Впрочем, раз уж я стану магометанином, надо завести себе не две жены, а больше. Округлю их число до семи! Во-первых, леди Белл, и, кроме нее, еще шесть новых. Итого, значит, семь. Что ты на это скажешь, Кери? Хороша у меня фантазия? Почему ты молчишь?

— Но… ваше превосходительство! Дорогой граф… — только и мог выговорить полковник.

— Я так и знал, что тебе меня не понять, — снова заговорил Шторм. — Каждому ясно, для какой цели ты инспектировал военные училища. Ну, не красней, не стоит. Твой вкус, твое дело. Но если уж по воле бога у тебя нет никакого понятия о женщинах, не вмешивайся в то, в чем разбираются любители женщин. Прими к сведению: я перехожу в магометанскую веру и у меня будет семь жен. А возможно, и все девять. Не исключено даже, что двенадцать. Полная дюжина. Велик Аллах, и Магомет пророк его!

Сколько Кери впоследствии ни старался, он не в силах был вспомнить, как вылетел тогда из комнаты Шторма. По утверждениям Бори, прежде чем они успели уйти, генерал-лейтенант их благословил.

На заснеженном дворе перед домом, где помещался граф Шторм, Бела Раган до блеска начищал пару кавалерийских сапог.

— Сапоги его превосходительства! — доложил он Кери. — Господин генерал-лейтенант, правда, их не носит, однако приказывает начищать каждый день до блеска! Приказ есть приказ.

— Что вы сделали со своим генералом? — заорал на кого Кери. — Встань смирно и доложи, что с ним такое!

Раган аккуратно поставил на землю сапоги и вытянулся в струнку, Не говоря ни слова, он указательным пальцем правой руки коснулся лба и покачал головой, что должно было обозначать: генерал-лейтенант лишился разума. Но Кери не любил изъясняться знаками. Он еще громче гаркнул на Рагана, а тот, стоя в положении «смирно», доверчиво и дружелюбно улыбался обоим офицерам.

— Говори, собака, не то сейчас вздерну на виселицу! Ты денщик господина генерал-лейтенанта?

— Честь имею доложить, доблестный господин полковник, до сих пор был денщиком, а ныне евнух. Его высокопревосходительство господин генерал-лейтенант соблаговолил произвести меня в евнухи. Для пояснения, господин полковник, скажу: евнух среди мужчин все равно что вол среди быков. Господин генерал приказал мне…

— Пошли! — крикнул Кери, обращаясь к Бори.

Комендант лагеря пригласил венгерских офицеров к себе отобедать, но Кери от предложения отказался.

Пока ожидали машину, заместитель начальника лагеря на хорошем немецком языке заговорил о болезни Шторма.

— Он находится под постоянным врачебным наблюдением, к нему приставили двух пленных венгерских докторов. Однако состояние его, к сожалению, не улучшается.

— Вероятно, у него был сифилис, и это, конечно, последствия? — спросил Кери.

— Не знаю. Завтра или послезавтра генерал-лейтенанта будет осматривать советский специалист…

Когда машина тронулась в обратный путь, снег посыпал еще гуще, чем час назад. В воздухе царило полное безветрие, и мягкие снежинки падали совершенно отвесно, как падают кусочки свинца.

— Весь этот пейзаж… зимний московский пейзаж… таков, — вновь первый нарушил молчание Бори.

Он чувствовал горечь во рту, он должен был во что бы то ни стало заговорить.

— Таков… — продолжал он, указывая рукой на стекло машины, за которым густо падали снежинки. — Трудим даже подыскать сравнение!

— Вот именно, — угрюмо буркнул Кери. — Оставь меня в покое!

Полковника чрезвычайно мало интересовали и снегопад, и сказочная красота скорее угадываемого, чем видимого сквозь снежную завесу города. Мозг его лихорадочно работал. Он искал объяснения тому, что произошли с графом Штормом. Сначала мелькнула мысль, что генерал-лейтенант тронулся в уме, еще, будучи на родине, в Венгрии, и эта скрытая форма помешательства прорвалась наружу только сейчас. Но нет, такой довод вовсе его не успокаивал, ведь он всегда знал графа Шторма как крепкого, здорового человека, спортсмена. Может, это нечто венерическое, следствие застарелой болезни. Да, остановиться следует именно на таком объяснении.

— Конечно, это наказание за грехи молодости! — убеждал себя вслух Кери. — Сколько раз говорил я ему, еще до войны, чтобы он лечился. Не послушал доброго совета — и вот результат. Видишь, Бори? Вот результат.

Кери умолк. Он уже больше не чувствовал себя несчастным. Он строил новые планы, внутренне решив как можно быстрее установить связь с американской разведывательной службой. Такая мысль заставила его почти по-детски рассмеяться.

Бори с удивлением на него воззрился.

Сразу по приезде Бори доложил Фараго о результатах поездки, и тот немедленно созвал внеочередное заседание МВК. Оно было коротким, и, как только закончилось, Бори отправился к Яношу Вёрёшу пригласить его от имени МВК на ужин к Фараго. Вёрёш приглашение принял.

За ужином Фараго как временный правитель предложил ему пост премьер-министра. Свое согласие на это предложение Вёрёш обусловил двумя вещами: во-первых, он примет на себя не только пост премьер-министра, но и портфель министра обороны; во-вторых, Бела Миклош в новый состав правительства не войдет.

Фараго нашел оба условия вполне приемлемыми. Телеки и Сентивани присоединились к его мнению.

После ужина был составлен новый список правительства:

Премьер-министр и министр обороны — генерал-полковник Янош Вёрёш, начальник генерального штаба.

Министр иностранных дел — чрезвычайный посланник Домокош Сентивани.

Министр культов и финансов — граф Геза Телеки, профессор.

Министр внутренних дел — штабс-полковник Кальман Кери.

Министр земледелия и торговли — майор Денеш Бори.

При составлении списка Бори предложил сделать уступку «демократическим вкусам» русских и снять аристократический титул графа перед именем Гезы Телеки.

— Чепуха, Бори! — вспылил Фараго. — Будешь много болтать — отнимем у тебя министерский портфель!

Новые изменения состава венгерского правительства в адресованном Советскому правительству меморандуме Сентивани обосновал тем, что, как стало известно, Шторм не венгр по происхождению. Он не венгерский аристократ, а немецкий имперский граф.

* * *

Когда МВК действительно выдвигал кандидатуру Белы Миклоша на пост премьер-министра, сообщить об этом ему самому Фараго не счел нужным. Зато теперь он хотел сразу же после ужина направить к Миклошу Бори с поручением информировать генерала, что на заседании МВК якобы возник вопрос о выдвижении его кандидатуры на пост премьера. Но после долгой дискуссии было решено от этого отказаться.

В спорах о личности Миклоша, конечно, никто не вспомнил о том человеке, с кем сейчас так много общался генерал, — о старшем лейтенанте Олднере. О нем членам МВК было известно только то, что это тихий, весьма симпатичный, с хорошими манерами молодой советский офицер, который — конечно, имея на это соответственный приказ — всюду сопровождает Миклоша и, несмотря на большую разницу в чинах и возрасте, беседует с ним с такой непосредственностью, как будто они товарищи детства.

Но члены Венгерского комитета даже и не подозревали, что совсем незаметно двадцатилетний старший лейтенант Олднер превратился в наставника пятидесятичетырехлетнего генерал-полковника. По-видимому, и сам Олднер не смог бы сказать, где и когда началось перевоспитание Миклоша. Несомненно одно: это стало приносить известные плоды. Старший лейтенант Олднер оказался отличным домашним учителем, хотя Миклош отнюдь не был прилежным или способным учеником.

Как-то за ужином, через два-три дня после приезда в Москву, Миклош пожаловался на бессонницу, на то, что ему долго приходится ворочаться в постели, прежде чем удается уснуть. Олднер посоветовал генералу брать на ночь книгу и немного почитать перед сном. Миклош принял его совет без особого энтузиазма, но предложенную книгу, которую Олднер извлек из своего вещевого мешка, все-таки взял. Это была единственная книга, пронесенная с собой молодым старшим лейтенантом через все превратности войны: полное собрание стихов Шандора Петефи.

— Петефи? — поморщившись, переспросил Миклош. — Читал я его когда-то школяром. Знаю, что он писал стихи, но, какие именно, давно позабыл. Господин правитель очень не любит Петефи и не раз, помнится, говорил мне о том, какой позор для Будапешта ставить подобному человеку памятник.

На следующее утро Бела Миклош приветствовал старшего лейтенанта Олднера такими словами:

— А ваш Петефи пишет не так уж плохо.

В тот же день генерал-полковник впервые изъявил желание посетить Московский зоопарк. На прогулке он снова заговорил о Петефи. Стихи произвели на него более сильное впечатление, чем он смел себе в том признаться. Миклош спросил у Олднера, как он думает, что делал бы сейчас Петефи, будь он жив.

— Он стал бы коммунистом, — не колеблясь ответил Олднер. — Писал бы о социализме и, пожалуй, больше всего о разделе земли.

— Раздел земли, раздел земли! — недовольно проворчал Миклош. — Всюду только о нем и слышу. Скажите, Олднер, какой смысл так много говорить о разделе земли? Не думаете ли вы, что ее от этого прибавится?

Старший лейтенант не дал прямого ответа на вопрос генерала, а просто привел статистические данные о распределении земельной собственности в Венгрии.

— Положение, конечно, не совсем справедливое, — согласился Бела Миклош. — Но мы же для того и начали эту войну, чтобы добыть для мадьяр новые земли.

— Так не проще ли, ваше высокопревосходительство, не легче ли и безопаснее, а главное, справедливее искать для венгерского крестьянина земли не на Украине, где в лучшем случае ее можно добыть, разве что на насыпь для могильного холма, а разделить поместья Эстергази, Габсбургов, Паллавичини, Венкхеймов и Карои? Не украинская земля нужна венгерскому крестьянину! Если даже допустить, что Хорти сумел бы выиграть войну, земли от этого у венгерского крестьянина все равно бы не прибавилось и судьба его не облегчилась.

— Вместо войны куда безопаснее было бы жить в мире. Тут вы, старший лейтенант, безусловно, правы… Но должны же вы признать, что, отняв землю у Эстергази, вы, таким образом, и их превратите в безземельных… В чем же тогда польза от раздела?

— Разрешите, ваше высокопревосходительство, ответить вам на вопрос вопросом. Что выгоднее и полезнее для Венгрии: чтобы двадцать пять — тридцать тысяч нищих крестьянских семейств получили такое количество земли, какое нужно для того, чтобы иметь возможность прожить на ней по-человечески и воспитать своих детей, или чтобы дюжина герцогов и герцогинь Эстергази могла по-прежнему продолжать есть с золотых блюд и отсылать в стирку свое белье в Англию? В результате раздела одних лишь поместий Эстергази землю получить могли бы целых тридцать тысяч крестьян. А сколько еще в Венгрии, помимо Эстергази, таких же герцогов, графов, баронов, сколько прочих, нетитулованных помещиков!

Доводы старшего лейтенанта подействовали на Миклоша. Однако с точкой зрения Олднера он все же не согласился. И не счел нужным; об этом умолчать.

— Так не идти же Эстергази работать коммивояжерами или инструкторами допризывников! Раздел земли — это еще не решение вопроса. Вы, коммунисты, должны придумать такой выход, чтобы, не отнимая землю ни у Эстергази, ни у других венгерских господ, изыскать ее в то же время для всех мадьяр, у которых сейчас ее нет.

— Такого выхода придумать нельзя, ваше высокопревосходительство. Брать можно лишь оттуда, где что-то есть. Но если даже предположить, что нашлась бы земля, кто бы захотел идти поденщиком или сельскохозяйственным рабочим трудиться на полях Эстергази и Паллавичини, если бы каждый крестьянин смог работать на собственном участке? В таком случае крупные поместья остались бы без рабочей силы, а их поля незасеянными… пустующими, не приносящими никакой пользы. Истинная ценность, ваше высокопревосходительство, — это рабочие руки, человек! Только он способен производить материальные блага!

Дискуссия на этом оборвалась. Миклош перевел разговор на другую тему.

Но на следующий день он снова затеял беседу на политическую тему. Ему хотелось доказать Володе, что и он, генерал Миклош, не совсем профан в тех социальных вопросах, которые волнуют весь мир. Возможно, впрочем, что все эти словопрения генерал-полковник заводил просто от скуки.

На сей раз в центре внимания оказалась проблема патриотизма. Тут расхождение между мнениями генерал-полковника и старшего лейтенанта было еще более разительным, чем в вопросе о разделе земли. Миклош считал, что настоящие патриоты в Венгрии — исключительно представители господствующих классов, как он выразился, «господа». Только они одни способны приносить жертвы, проливать кровь и даже отдавать жизнь за родину.

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году, ваше высокопревосходительство, венгерский рабочий и крестьянин с оружием в руках защищали Венгрию и ее независимость, — возражал Володя. — А венгерские господа, вроде Иштвана Бетлена, Дюлы Гембеша, герцога Лайоша Виндишгреца, отдали себя в это время на служение румынским королевским войскам и политической полиции, пойдя, по существу, против Венгрии.

Этот довод страшно возмутил Миклоша. Он буквально вышел из себя, яростно протестуя против утверждений Володи:

— Это клевета, старший лейтенант! Клевета!.. — Однако генерал быстро овладел собой и постарался сгладить вырвавшееся обидное слово. — Допускаю, господин старший лейтенант, вы говорите с вполне благими намерениями, но все же это клевета.

— Да, ваше высокопревосходительство, большое это несчастье, когда клевета оказывается правдой, — тихо ответил Олднер.

Последнего замечания Миклош не понял. Хотя генерал знал о принадлежности молодого лейтенанта к коммунистам, тем не менее он успел искренне полюбить Володю и потому начал в примирительном тоне распространяться на тему о том, что, мол, он, Миклош, вовсе не считает представителей низов абсолютно неспособными к усвоению патриотических чувств и патриотического мышления. Просто их для этого нужно воспитывать в соответствующем духе, а таковую именно цель и преследовало, например, движение допризывников «Левентэ»[59]. Но для патриотического воспитания требуется время, и, пока представители низших слоев общества под влиянием этого воспитания не изменятся, нельзя допускать, чтобы народ вмешивался в государственные дела страны, в которых он все равно ничего не смыслит.

Спор опять зашел в тупик. Володя промолчал, и Миклош заговорил о другом.

Но с тех пор Бела Миклош ежедневно по нескольку часов кряду обсуждал со старшим лейтенантом Олднером вопросы, которые — это чувствовал и сам генерал-полковник — рано или поздно должны встать на повестку дня венгерской политической жизни. Олднеру ни разу и ни в чем не удавалось убедить его полностью, но он нередко поражал Миклоша совершенно новыми для него мыслями или фактами, более того, заставлял кое над чем призадуматься. И уж, конечно, не вина Олднера, что, даже убедившись в неправильности и пагубности какого-либо положения или общественных отношений, Миклош никогда не давал себе труда задаться вопросом, каким образом можно в корне изменить это. Наоборот, он искал всегда такого решения, чтобы, как говорит поговорка, и козы были сыты, и капуста цела.

Старший лейтенант Олднер неоднократно предлагал генерал-полковнику прочитать ту или иную книгу, чтобы поближе познакомиться с планами и методами коммунистов. Но Миклош с неизменной вежливостью отклонял его предложение:

— Начну читать — голова заболит!

И вдруг он сам первый попросил однажды Олднера срочно принести ему какую-нибудь «сверхбольшевистскую книгу». Это случилось после того, как Бори ему передал, что МВК счел неподходящей его кандидатуру на пост премьер-министра Венгрии.

Олднер раздобыл для Миклоша венгерское издание «Истории ВКП(б)», и генерал-полковник принял книгу с благодарностью. Возможно, он и прочитал бы ее, но вскоре его внимание внезапно отвлекли новые, полным драматизма события. Да, Миклош действительно был готов приняться за чтение даже подобной книги — так возмутили его действия Фараго. То, в чем не могли убедить его речи Володи, стало вдруг ясным исключительно из-за личной, грубо нанесенной обиды.

После обеда Миклош осматривал в сопровождении Олднера московское метро. Генерал восхищался огромными подземными дворцами из мрамора и внутренней отделкой вагонов, напоминавших ему румынские королевские салон-вагоны. Когда эскалатор вынес их из метро на улицу, Миклош торжествующе воскликнул:

— Даю голову на отсечение, что ни Фараго, ни Янош Вёрёш ничего подобного не видывали!

Дома генерал-полковника ожидало приглашение. Кузнецов просил его к пяти часам вечера прибыть для чрезвычайно важного разговора.

В одном из конференц-залов Миклош застал генерал-полковника Кузнецова в обществе Яноша Вёрёша, Габора Фараго и графа Гезы Телеки. Кроме них, здесь присутствовали еще двое незнакомцев. Как осведомил его граф Телеки, это были венгерские коммунисты.

Один из них, высокий стройный человек со смуглым лицом и темно-карими глазами, казался на вид не старше сорока двух — сорока трех лет. Разговаривал он с венгерскими генералами непринужденно, словно их объединяли какие-то общие интересы. Был он немногословен, но обстановку в Венгрии характеризовал четко и ярко.

Второй коммунист, почти одного возраста со своим товарищем, был коренаст, круглолиц, носил коротко подстриженные усы и почему-то напоминал Миклошу одного из его дальних родственников, вице-губернатора в Затисье. Этот второй венгерский коммунист завоевал всеобщее расположение не бурной энергией, как его черноглазый товарищ, а своим необычайным спокойствием и улыбчивым взглядом; он сразу вызвал к себе доверие всех, и в первую очередь Миклоша. Одна-две короткие реплики обнаружили его основательное знакомство с обстановкой в Венгрии. В первую встречу имена этих двух венгерских коммунистов Миклош не запомнил, зато хорошо их затвердил впоследствии.

Пока генералы мирно с ними беседовали — совещание еще не начиналось, — Фараго отозвал в сторону Миклоша и пригласил его нынче же к себе на ужин.

— Ведь ты знаешь, Бела, сегодня николин день, именины всех Миклошей. Великий день для каждого венгра! Вёрёш провозгласит тост в честь господина правителя. Ужин наш будет не по-праздничному скромен, однако Янош чем-нибудь, без сомнения, блеснет. Сам понимаешь, после того, как по будапештскому радио был передан от его имени приказ, которого он не отдавал, ему особенно важно продемонстрировать свою преданность правителю.

Немного поколебавшись, Бела Миклош принял приглашение.

— Прежде чем вас покинуть, господа, я попрошу разрешения представить вам одного венгерского офицера, господина капитана Ференца Шандорфи. Четыре дня назад он еще находился в Будапеште, а сегодня утром прилетел в Москву, — сказал Кузнецов. — Конечно, всем вам будет интересно послушать, что видел господин капитан Шандорфи в Будапеште.

В момент, когда Кузнецов произносил эти слова, в зал вошел и сам капитан. Это был молодой офицер с очень интеллигентным лицом и фигурой спортсмена, одетый в полевую форму венгерской авиации. Грудь его украшали многочисленные награды. Всеобщее внимание смутило его, но было в то же время ему приятно. Из присутствовавших здесь венгров он знал одного Белу Миклоша, а потому с рапортом обратился к нему. Шандорфи рапортовал строго по форме, словно находился в королевском дворце Буды.

— Слушаем ваше сообщение, капитан! — нетерпеливо перебил его Фараго.

Генерал-полковник Кузнецов вышел из зала. Все остальные заняли места за большим круглым столом. Стоять остался один Шандорфи. Он был очень взволнован. Лицо его горело.

Он начал свой рассказ с трудом. Но вскоре капитан вполне овладел собой и заговорил внятно, четко, хоть порой и не сразу находил нужные слова. Рассказал он следующее.

Девятнадцатого ноября его разыскал явившийся к нему на будапештскую квартиру какой-то высокий светловолосый старший лейтенант артиллерии и без всяких предисловий, не потрудившись даже представиться и удостоверить свою личность, спросил, не желает ли капитан принять участие в движении Сопротивления. До этого времени Шандорфи был совсем мало знаком с целями движения, а относительно боевых его действий ему было известно только то, что участники Сопротивления взорвали памятник Дюлы Гембеша. Кроме того, до него дошли слухи, что начиная с шестнадцатого октября какие-то неизвестные то здесь, то там поджигали в Будапеште и его окрестностях немецкие автомашины и когда хитростью, когда силой опустошали немецкие склады оружия. И еще знал капитан, что военный министр правительства Салаши срочно повсюду вербует офицеров и сержантов, опытных «в охоте на партизан». Капитан Шандорфи так сильно презирал и салашистов, и немецких фашистов, что на вопрос незнакомца без всякого промедления ответил решительным «да».

— Старший лейтенант ушел, а мы, между тем, так ни о чем и не договорились. На меня напал страх. Незнакомец, очевидно, провокатор, выдавший себя за участника движения Сопротивления, а я попался к нему на удочку. Четверо суток прожил я в непрерывной тревоге, ожидая, что в любую минуту за мной вот-вот придут. Сжег все свои бумаги, даже самые безобидные письма. Заряженный револьвер все время лежал у меня под рукой. В случае, если за мной придут, я решил пять пуль пустить в гестаповцев, а шестой покончить с собой. На пятые сутки артиллерийский лейтенант появился снова. Теперь он мне представился, назвал свое имя: Ласло Марот, а также предъявил удостоверение, написанное на каком-то куске полотна.

Я спросил, чем могу быть полезен. Марот попросил меня раздобыть бланки отпускных солдатских билетов, воинских приказов и необходимые ко всем этим документам печати. Кроме того, по силе возможности я должен был разузнать, какими буквами, номерами и условными обозначениями будут снабжены воинские приказы в период между двадцать пятым ноября и первым декабря. Бланки и печать я достал в тот же день. Удалось мне также узнать и условные обозначения для приказов.

Ранним утром двадцать пятого ноября старший лейтенант пришел ко мне за бумагами и печатью. Когда я все это ему передал, Марот попросил меня раздобыть служебную машину между пятью и семью часами вечера, когда гражданскому населению уже запрещено появляться на улицах. Мы договорились, что моего шофера я отпущу раньше, а машину поведу сам. Марот будет ждать меня ровно в пять ноль-ноль перед домом номер шестнадцать по проспекту Андрашши.

Все так и произошло! С проспекта Андрашши мы забрали два ящика, видимо со взрывчаткой, и отвезли их на улицу Юллёи. А оттуда в Кишпешт[60] доставили двух молодых людей в лейтенантской форме, которых я по дороге предупредил: настоящий военный с первого взгляда поймет, что они надели свои мундиры впервые. Из Кишпешта мы посадили в машину какую-то пожилую даму с рукой на перевязи и забинтованной головой и отвезли ее в Обуду[61]. Оттуда мы переправили в дом на улице Ракоци две пишущие машинки, несколько пачек бумаги и кипу плакатов. Лейтенант Марот вышел из машины на площади Октогон.

«Прошу вас, господин капитан, — сказал он, прежде чем открыть дверцу кабины, — оставайтесь завтра после обеда дома. Вам предстоит принять участие в очень важном совещании».

На другой день я познакомился с тремя руководителями Фронта независимости, который возглавлял движение Сопротивления. То были два коммуниста и один представитель крестьянской партии. Они мне сообщили, что я должен отправиться на самолете в Москву и что туда же вылетят вместе со мной три руководителя Фронта независимости. Мы повезем в Москву меморандум. Вот тогда-то и прочитал я впервые их программу. В ней фигурировали пункты о разделе земли, о войне за свободу и независимость против немецких захватчиков и нилашистов, а также пункт о демократии.

Изложить всю программу целиком я не в состоянии. Не берусь вам передать даже ее основные мысли — боюсь, не все в ней понял или не так истолковал. Но должен заявить, что последнюю фразу программы я запомнил наизусть:

«Так станет наша страна отечеством для народа, и будет из народа нация, и превратится Венгрия из колонии чужеземных господ в независимое государство свободного венгерского народа…»

Рано утром тридцатого ноября меня опять посетил лейтенант Марот и по своему обыкновению заявил без всяких обиняков, что самолет, на котором мне предстоит переправлять к русским трех руководителей Фронта независимости, должен вылететь второго декабря ровно в семь часов утра с аэродрома в Гамасапусте. Самолет прибудет из Секешфехервара, откуда я должен буду повести его в Арад, в ставку маршала Малиновского. Прибыть на аэродром я должен в шесть тридцать утра на своей служебной машине.

Для готовящихся к поездке в Москву трех руководителей Фронта независимости мы составили совместно все необходимые документы, чтобы они могли беспрепятственно добраться из Будапешта до аэродрома в Гамасапусте. Пропуск на поездку оформил и подписал я. Незаполненной оставалась лишь графа, где требовалось проставить номер машины.

В шесть часов утра я уже был на аэродроме. Там не стояло ни одного самолета, отсутствовали также охрана и обслуживающий персонал. В половине седьмого на летное поле опустился ведомый Маротом двухмоторный «фокке-вульф». Кроме Марота, в машине находился еще летчик, сержант Имре Терек, про которого я лишь в Араде узнал, что он старый коммунист. Самолет был снабжен всем необходимым.

Я уже думал, что все теперь в порядке, однако ошибся. С половины седьмого до половины одиннадцатого тщетно ждали мы своих пассажиров. Никто из них так и не приехал. Аэродром был расположен поблизости от магистрального шоссе, по которому с юга, со стороны Балкан, на север, к Будапешту, двигались немецкие части. Даже на беглый взгляд было видно, в каком тяжелом положении они находились. Оборванные, смертельно усталые солдаты еле передвигали ноги. Они сбросили с себя по дороге весь лишний груз, по всей вероятности, даже часть необходимой амуниции. Но немецкая полевая жандармерия действовала еще очень активно. За несколько проведенных мной на аэродроме часов у меня пять раз проверяли документы. Никак не пойму, почему я не вызвал у них подозрения!

В десять часов тридцать минут Марот мне сказал: «Дольше ждать нет смысла. Очевидно, произошла беда[62]. Я на вашем служебном автомобиле возвращусь в Будапешт, а вы, дружище, летите в Арад. Как только туда прибудете, передайте русским, просите их, умоляйте, чтобы они спешили! Скажите им, что немцы увозят из Венгрии все, что можно увезти, минируют все дороги и мосты. Гуртом, как скотину, угоняют в Германию венгерскую молодежь! Передайте, капитан, нашим русским товарищам, что венгерский народ готов к восстанию, к борьбе за свободу. Пусть они поспешат, мы их очень ждем».

Я молча пожал Мароту руку и через десять минут уже был в воздухе, а час спустя находился в Араде, в ставке маршала Малиновского. Я передал русским слова Марота. А теперь, господа, передаю вам наказ венгерского народа: спешите, время не ждет!..

* * *

Шандорфи кончил свою речь и огляделся, словно ожидая вопросов. Все молчали.

Неожиданно слово взял коммунист, который до того молча, с опущенной головой слушал рассказчика. Коротко и немногословно сообщил он о своих собственных наблюдениях. Немцы действительно угоняют на запад значительную часть мужского населения. Оккупанты в самом деле взрывают мосты и разрушают железные дороги, а железнодорожные станции предают огню. Они угоняют домашний скот, в первую очередь лошадей и волов, направляют к германским границам венгерский подвижной железнодорожный состав и пароходы, набив их награбленным добром.

Но нельзя думать, что в этом тяжелом положении венгерский народ потерял голову. Напротив! Он начинает приходить в себя, стремится дать отпор оккупантам. Существует и организованное сопротивление: во многих местах рабочие крупных предприятий не допустили демонтажа фабрик и заводов, не позволили вывезти на запад станки и машины. Было бы большим преувеличением утверждать, что на борьбу с оккупантами встал весь венгерский народ, но факт остается фактом: уже сегодня подавляющее большинство начинает сознавать, кто его истинный друг и кто враг.

В окрестностях Мишкольца, в Уйпеште, Кишпеште, в районах Шалготарьяна и в Печском угольном бассейне, а также в столице действовали и действуют вооруженные группы, борющиеся против немцев и нилашистов. В Хусте, Волоцке, Перечени и их окрестностях целые батальоны гонведов поворачивают оружие против немцев.

Сначала оратор рисовал всю эту картину очень скупо, с подчеркнутой сухостью, но вскоре речь его зазвучала громко и решительно.

— Венгерский народ, — говорил он, — жаждет встать на ноги, и он обязательно на них встанет. Жаждет восстановить Венгрию и, безусловно, ее восстановит. Население освобожденных районов желает избрать временное Национальное собрание, которое в свою очередь изберет затем правительство, призванное руководить работами по восстановлению страны. Могу с уверенностью утверждать, что именно таковы воля и планы всего населения освобожденных территорий. Было бы правильно, если бы мы уже в данный момент, до начала выборов, пришли к соглашению по вопросу о составе правительства, имея в виду в дальнейшем предложить его на рассмотрение и утверждение будущего временного Национального собрания. По мнению венгерских политических деятелей, правительство должно избираться Национальным собранием, а санкционируется и утверждается это собрание, поскольку Венгрия не имеет главы государства, президиумом Национального собрания. Находящиеся сейчас на освобожденной территории демократические политические деятели придают большое значение тому, чтобы в будущем временном правительстве были представлены все слои венгерского народа. Ведь именно подлинное национальное единство является непременным условием не только для успешной борьбы против Гитлера, но и для всего дела восстановления страны. В духе этих требований и подготовили демократически настроенные политические деятели в Венгрии свое предложение относительно состава будущего правительства. Разрешите мне его вам зачитать.

В те несколько секунд, пока докладчик, перед тем как начать читать привезенное из Венгрии предложение, искал свои очки, присутствовавшие в зале господа пережили сложные чувства. Бела Миклош злорадствовал — ага, значит, обошли не одного его, но и Габора Фараго, и Яноша Вёрёша! Вёрёш был полон страха, чего-то боялся, сам не зная почему. Фараго старался скрыть даже от себя самого обуревавшие его чувства и мысли. Телеки закрыл глаза и мысленно пробегал тысячелетнюю историю Венгрии. Он чувствовал и даже знал, что все в данный момент здесь совершающееся уже однажды было. Только никак не мог припомнить, где и когда происходило нечто подобное. Он себе отчетливо представлял, что является свидетелем и до известной степени участником какого-то великого исторического события. Беспокойно ерзая в своем кресле, он тщетно пытался вспомнить, какое другое великое событие венгерской истории, правда в измененных условиях, при новой обстановке, но, по существу, все же очень похожее, повторяется сейчас здесь.

Граф прекрасно понимал, тогда как остальные лишь смутно об этом догадывались, что докладчик рассматривает обстановку в Венгрии, а также предстоящие задачи и возможности отнюдь не с точки зрения венгерских генералов, не с позиций кандидатов в диктаторы, а под углом зрения интересов венгерского народа. И это обстоятельство сразу придало совсем иной смысл, форму и значимость всему, что было, есть и должно быть. Каждое утверждение докладчика звучало просто и недвусмысленно, оно покоилось на фактах. Его определения были не только точны, но и неоспоримы — для полемики не оставалось места, одна мысль логически вытекала из другой. Если верно одно — а оно действительно верно! — значит, неоспоримо и другое. Действительно венгерский народ хочет… Действительно судьбу новой Венгрии определяет воля народа…

Докладчик надел очки.

— Стало быть, в результате проведенных с венгерскими политическими деятелями совещаний вношу предложение представить на рассмотрение временного Национального собрания следующий список состава правительства:

Премьер-министр — Бела Миклош.

Министр обороны — Янош Вёрёш.

Министр просвещения и культов — граф Геза Телеки.

Министр снабжения — Габор Фараго.

Согласно сделанному предложению, остальные министерские портфели должны будут получить руководящие деятели движения Сопротивления, которые находятся сейчас на освобожденной венгерской территории. Докладчик перечислил их имена, но и для генералов и для Телеки они были совершенно незнакомы. В числе кандидатур имелось двое коммунистов.

Внесенное предложение было принято присутствовавшими единогласно, без малейших возражений и споров как относительно выборов временного Национального собрания, так и по вопросу о составе правительства, которое должно быть представлено на его утверждение.

Разошлись после длившегося около двух часов совещания не сразу. Новые знакомые еще продолжали некоторое время беседу.

— Знаете, сударь, — обратился граф Телеки к докладчику коммунисту, — пока вы говорили, я усиленно ломал себе голову, где же мы, собственно, находимся? То ли присутствуем в Пустасере[63], то ли заключаем между собой скрепленный кровью договор[64].

— Полагаю, господин граф, мы находимся сейчас в Москве, где и закладываем фундамент новой Венгрии. А еще точнее, пока подготовляем для него почву, чтобы заложить этот фундамент уже в самой Венгрии. И мы своего добьемся.

А Фараго тем временем подхватил под руку второго коммуниста, с коротко подстриженными усами, и почти силой потащил его в противоположный угол зала. Слегка удивленный, тот с улыбкой перенес это насилие.

— Хочется, милостивый государь, кое о чем вас спросить! Скажите, не совершаем ли мы ошибку, когда, вверяясь во всем народу, ожидая от него решения буквально всех вопросов, в то же время назначаем на пост премьер-министра генерал-полковника, старшего по рангу среди генералов Хорти?

Вопрос для собеседника прозвучал неожиданно. Он с изумлением взглянул на Фараго и, с минуту подумав, ответил:

— Мы, коммунисты, назвали бы вашу позицию загибом. Подобная точка зрения, на наш взгляд, угрожает созданию национального единства, сплочению всех патриотических сил страны в интересах освобождения и восстановления Венгрии. Мы считаем, что каждый венгр, будь то генерал-полковник или солдат рабочего батальона, имеет одинаковое право трудиться и бороться за Венгрию. А если говорить конкретно о кандидатуре на пост премьер-министра господина Белы Миклоша… Венгрия, к сожалению, является ареной военных действий и останется ею, по-видимому, на протяжении еще нескольких месяцев. К нашему прискорбию, на стороне немцев все еще продолжают сражаться многие венгерские офицеры и солдаты. И эти венгры наверняка призадумаются, когда узнают, что во главе нового антифашистского правительства стоит, как вы сами выразились, старший по рангу венгерский генерал. Можно также надеяться, что если венгерские офицеры начнут задумываться, то они повернут оружие против немцев. Таким образом, избрание премьер-министром Белы Миклоша может сократить страдания венгерского народа. Со своей стороны, я добавил бы к этому и еще одно обстоятельство: деятельность генерал-полковника Белы Миклоша на посту премьера будет способствовать ускорению сроков формирования новых гонведных дивизий для борьбы против германских нацистов. Таково, господин генерал, положение на сегодня. Что касается будущего, то будущее венгерской нации мы обеспечим. А наше личное будущее — оно зависит от того, насколько честно, самозабвенно и с должным уменьем послужим мы своему народу.

Фараго поспешил выразить глубокую благодарность за полученные разъяснения.

* * *

Ужин в честь николина дня прошел не по намеченной заранее программе.

Приглашая Миклоша на это праздничное пиршество, Фараго обещал ему, что стол будет скромным, но зато Янош Вёрёш, надо надеяться, чем-нибудь отличится. Оказалось как раз наоборот. Стол получился далеко не таким уж скромным: под вечер из Министерства иностранных дел было доставлено на квартиру Фараго множество самых разнообразных закусок, вино, коньяк, сигары, папиросы и даже шампанское. А вот Янош Вёрёш ничем в этот вечер не блеснул. От речи он отказался под предлогом простуды, хрипоты, плохого общего самочувствия, сильного сердцебиения, да еще и зубной боли.

— Он охрип с того самого момента, как услыхал, что в Венгрии не имеется больше главы государства, — шепнул Фараго Беле Миклошу.

Больным на квартире Фараго оказался в тот вечер не один Янош Вёрёш. Еще раньше, узнав, что не приглашен на важные переговоры, слег в постель Домокош Сентивани. Когда же ему стало известно, что министром иностранных дел будет вместо него другой, он захворал окончательно.

Так как Янош Вёрёш охрип и говорить не мог, Фараго обратился к Бори, прося его произнести во время ужина тост в честь регента. Однако Бори счел себя для этой миссии непригодным: не такая, мол, он важная персона, чтобы провозглашать здравицы во славу правителя Венгрии.

— Единственный человек, имеющий право на столь почетное выступление, — это твое превосходительство! — сказал он Фараго.

— Фразер и глупый интриган! — огрызнулся тот в ответ.

Фараго подумал было о графе Телеки, но разве с ним мыслимо договориться? Маленький граф размечтался о Пустасере и короле Беле IV[65], втором основателе Мадьярии.

Тем не менее один тост за этим ужином все же прозвучал.

Бела Миклош поднял бокал за здоровье венгерских патриотов, продолжающих покуда страдать под немецкой пятой. Выпил он и за тех, кто ныне с оружием в руках сражался во имя будущего венгерской нации.

В половине второго ночи на квартиру к Фараго явился сотрудник МИД. Советский министр иностранных дел просил приехать к нему Миклоша, Вёрёша, Фараго и Телеки. Прием был назначен на два часа.

В кабинете министра господа вторично встретились с теми двумя коммунистами, знакомство с которыми состоялось на дневном совещании.

Министр попросил Миклоша информировать его относительно принятых днем решений. Когда Миклош закончил свое сообщение, министр осведомился, в каком из освобожденных городов предполагается созвать Национальное собрание. Венгры переглянулись. Никто из них и не задумался на этот счет.

— Для такой цели больше всего подходят два города, — заметил Бела Миклош, — или Сегед, или Дебрецен.

— Отнюдь не хочу вмешиваться во внутренние венгерские дела, — сказал министр, — но, будь у меня право голоса, я высказался бы за Дебрецен. Насколько мне помнится, как раз в Дебрецене в 1849 году венгерский народ по предложению Лайоша Кошута лишил трона Габсбургов. Там же была провозглашена независимость Венгрии. Прекрасно и поистине исторически справедливо, чтобы мечта Кошута осуществилась именно в Дебрецене…

* * *

Седьмого декабря 1944 года в восемнадцать часов ноль пять минут с Киевского вокзала в Москве отошел специальный поезд на Дебрецен, во временную столицу новой Венгрии. Специальный состав насчитывал семь вагонов: два салон-вагона, два вагон-ресторана, один спальный и два бронированных, снабженных зенитными орудиями. С этим поездом отправились домой, в свою страну, Миклош, Вёрёш, Фараго, Телеки, Кери, Сентивани, Чукаши и Бори. Кроме них, в поезде ехало несколько советских генералов и старших офицеров, а также два венгерских коммуниста, имена которых значились в списке будущего правительства. Тем же поездом выезжали в Венгрию подполковник Давыденко, капитан Шандорфи и старший лейтенант Олднер. Шандорфи и Олднер успели к тому времени крепко сдружиться.

В прицепленном к составу мягком вагоне возвратились на родину после долгой с ней разлуки двадцать шесть венгерских коммунистов-политэмигрантов.

Дорога до Дебрецена, через Румынию, длилась почти шесть суток. В румынском городе Бузэу пассажирам предстояло пересесть в другой состав, так как широкая колея доходила лишь до этого пункта. Румынское правительство предоставило в распоряжение возвращавшихся в свою страну венгров специальный поезд из семи вагонов первого класса, обтянутых внутри красным бархатом. Бела Миклош получил отдельный салон-вагон.

— В этом королевском вагоне почти так же красиво, как в московском метро, — сказал Миклош старшему лейтенанту Олднеру, которого вызывал к себе по десять раз на дню.

Когда поезд уже проходил по Трансильвании, граф Телеки поднял вопрос о том, кому из них отвечать на приветствия ораторов по случаю встречи на дебреценском вокзале. Обсудив это с Фараго и Вёрёшем, Бела Миклош поручил ответить на приветствие от имени всех прибывших самому графу.

— Только смотри, граф, говори красиво! — предупредил Габор Фараго. — Говори умно, но чтобы после не вышло какой беды!

Граф Телеки весьма серьезно подготовился к предстоящей речи. Правда, она будет чуть длинновата, зато, безусловно, содержательна, полна волнующих исторических параллелей и туманных намеков. Восток и Запад… Святой Иштван[66] и Коппань[67], Святой Ласло, Лайош Великий. А в довершение один много говорящий эпизод из греческой мифологии: Геракл на распутье.

Когда поезд уже подходил к Дебрецену и до прибытия оставалось каких-нибудь полчаса, Янош Вёрёш предложил Миклошу, учитывая демократическое настроение общественности, дать разрешение продефилировать перед почетным караулом, который, несомненно, будет выставлен по случаю их приезда, всем приехавшим, не только военным, но и штатским. Миклош такое предложение одобрил и принял.

* * *

Двенадцатого декабря в семь часов двенадцать минут утра специальный поезд подкатил к развалинам дебреценского вокзала. Никто приезжих не встречал.

Станционную службу здесь несли несколько русских красноармейцев и железнодорожников-венгров. По просьбе Давыденко шесть советских бойцов помогли венгерским господам снести их багаж на привокзальную площадь, после чего Давыденко прошел в комнату военного коменданта станции и позвонил в городскую комендатуру, прося прислать машины.

Два грузовика, присланные дебреценской организацией Венгерской коммунистической партии за двадцатью шестью возвращающимися из эмиграции на родину коммунистами, прибыли на вокзал гораздо раньше легковых машин из городской комендатуры. Прежде чем забраться в кузовы грузовиков, вернувшиеся из эмиграции венгры торжественно пропели Интернационал, а затем венгерский национальный гимн.

5. На родине

Подполковник Давыденко и старший лейтенант Олднер провели в Дебрецене целую неделю. В сущности, там у них не было никаких дел. Они ждали указаний, возвращаться ли им в штаб 4-го Украинского фронта или они должны поступить в распоряжение командования 2-го Украинского.

Утром восемнадцатого декабря пришла телеграмма: полковник Тюльпанов вызывал обоих к себе. До получения этого приказа офицеры жили в одном из зданий дебреценской городской комендатуры, в огромной ванной комнате, куда им поставили две железные койки.

Володя Олднер попал в Венгрию впервые, он родился в эмиграции. Его отец и мать были борцами-коммунистами, которые неизменно оставались верны своему долгу, куда бы ни загонял их своими преследованиями топтавший Европу фашизм. Начальную школу Володе пришлось проходить в трех различных странах, на трех различных языках. Тем не менее он никогда не переставал чувствовать себя венгром. Десятилетним мальчиком Олднер очутился в Советском Союзе, где крепко усвоил две вещи тот, кто любит свой народ и свою родину, не может не полюбить Советский Союз и советский народ; и второе, надо строить будущее своего отечества, основываясь на воле народа, на его свободолюбии и дружбе с Советским Союзом. Позднее старший лейтенант Олднер выразил ту же мысль в написанной для специального номера «Венгерской газеты» статье. В этом номере публиковался отчет о ходе заседаний временного Национального собрания в Дебрецене и принятых на нем решениях.

Дебрецен сильно пострадал от войны. Этот первый увиденный Володей венгерский город, в сущности, представлял собой груду развалин. Вид этих руин хоть и опечалил, но не подавил Володю. Во всяком случае, он не утратил ни на йоту свойственного ему оптимизма. Недаром же еще в семнадцать неполных лет, участвуя в битве под Москвой, Олднер двадцать семь дней находился под огнем, четырнадцать раз ходил в штыковую атаку. На фронте он и возмужал.

Наблюдая размах и темпы восстановления, Володя воодушевился. В Дебрецене работа началась не с расчистки заваленных обломками улиц, не с ремонта искалеченных пожарами домов, а с восстановления всей разбомбленной, разграбленной, проданной и преданной страны, с возрождения самой Венгрии.

Здание, в котором поселился на время своего пребывания в Дебрецене Володя Олднер, лишь два месяца назад было резиденцией правления одного местного банка. Заняв его, городская комендатура приставила к нему привратником человека по имени Андраш Шювегеш. Андраш прямо-таки прыгал от радости, когда узнал, что его постоялец, Володя Олднер, говорит по-венгерски.

— Советский офицер, да еще венгр, вот это да!

Он протянул Володе обе руки и, хотя по виду особой силой не отличался, крепко стиснул юноше пальцы.

— Дорогой, дорогой ты мой товарищ!..

В 1919 году Шювегеш служил в венгерской Красной Армии, принимал участие в сражениях под Мишкольцом и Кошицей, о чем трижды помянул, знакомясь с Володей. А вот чем он занимался после 1919 года, Шювегеш толком рассказать не сумел. Разную выполнял работу. Перепробовал десятки всевозможных ремесел. Но чаще всего приходилось все-таки сидеть без работы.

— Вы спрашиваете, дорогой товарищ, принимал ли я участие в подпольном движении? Отвечу так: в тюрьму попадал дважды — раз на восемь месяцев, другой на четырнадцать… И все за разговоры о Советах. А в подполье… Что правда, то правда, в подполье не был. Вы спросите почему? Да как вам сказать? В общем, я полагал, что лепту свою все же однажды внес — там, под Мишкольцем и Кошицей. И если потребуется, даже на старости смогу снова взяться за оружие. А подпольная работа мне уже не по плечу. И к ученью моя голова мало приспособлена. Словом, так мне думалось… Но поверьте, дорогой товарищ, человек я вовсе не трусливого десятка. Андраш Шювегеш никогда не был трусом!.. Знали бы вы, русские товарищи, как я вас ждал! Может, больше, чем кто-либо другой. А еще ждал я того, чтобы, как в те времена, но теперь уже окончательно пролетарий сделался хозяином. Нет, вам этого не понять! И остальным русским парням, несмотря на все старания, не смог я до конца разъяснить всю силу нашего ожидания. Нет-нет, вам трудно не только себе представить, но даже поверить, до чего мы вас ждали!

Говоря это, Андраш Шювегеш вновь и вновь принимался пожимать руку Володи. Затем как бы мимоходом заметил, что ему, в сущности, нет и пятидесяти, что солдат из него получиться еще может. Однако на вид ему явно было за шестьдесят. Говорил Шювегеш довольно живо, почти молодо. Но лицо в морщинах, беззубый рот, пепельные с желтизной волосы и сгорбленная спина ярче свидетельствовали о перенесенных в жизни страданиях и лишениях, чем поток его слов, то полных жалоб, то чуть хвастливых, но с отчетливо и неизменно звучащей в них ноткой разочарования.

Слушая речь Шювегеша, глядя на тощую, сутулую фигуру старого бойца, Володя думал о тех товарищах, которые, десятилетиями не выходя из боя, все же оставались вечно молодыми. Он так сформулировал про себя этот закон:

«Сама по себе надежда человеку еще не сохраняет силы. Оставаться сильным можно, только продолжая сознательную, самозабвенную борьбу за осуществление своих надежд и чаяний».

— Ну, вот мы и пришли! Значит, вы нас ждали не напрасно, товарищ Шювегеш!

Шювегеш сунул пальцы под шапку-ушанку — она ему досталась от русских бойцов — и озабоченно поскреб в затылке.

— Пришли, товарищ, — подтвердил он с оттенком грусти в голосе. — Только не хочу вам лгать, не того мы ждали, не так себе это представляли.

— А чего же, собственно, вы ждали? Что именно представляли? Может, думали, что мы явимся к вам без боя, церемониальным маршем, с оркестром?

— С оркестром, говоришь? Извини, пожалуйста, но на кой нам черт все это! Я ждал диктатуры пролетариата! Вот на что надеялись я и мои товарищи!

— И много вас таких, товарищ Шювегеш?

— Было немало. Теперь, конечно, не то… Но если кликнуть клич по городу, по окрестностям, пожалуй, и сейчас наберется с добрую сотню.

В Володе мгновенно пробудился учитель и воспитатель. С Шювегешем ведь можно беседовать без излишней осторожности, не так, как с Белой Миклошем, а главное, применяя совсем иные доводы. Он заговорил со стариком, как товарищ с товарищем. Он видел в Шювегеше своего единомышленника, который, однако, застрял на одном из давно пройденных этапов пролетарской стратегии и тяжело, всей душой переживает то, что не научился в свое время действовать так же разумно, как это делает нынешнее поколение.

Но от Андраша отскакивали все Володины аргументы. Он жаждал во что бы то ни стало повторить 1919 год, со всеми его достижениями и ошибками. Олднер без конца пояснял ему идею народного фронта, доказывал, что пролетарская диктатура должна опираться на решающее большинство трудового народа или по меньшей мере на промышленных рабочих, втолковывал, что освободительная война и борьба за обретение родины завершается окончательной победой только в том случае, если на борьбу поднимется весь народ, — все было напрасно. Шювегеш твердил одно:

— Не этого мы ждали! Не так я это себе представлял, дорогой товарищ!

* * *

Восемнадцатого декабря Бела Миклош пригласил к себе на ужин Давыденко и Олднера. Для генерал-полковника была отведена квартира в восемь комнат в здании бывшего городского финансового управления. В том же доме поместились Янош Вёрёш и Фараго. Здесь же расположились инициативный комитет по созыву Национального собрания и комиссия по изучению вопросов, связанных с организацией новой гонведной армии. Сотрудникам комиссии приходилось тесниться в единственной комнатушке, выходившей окнами во двор, которую к тому же забыли обставить необходимой мебелью. Лишь на одной из стен этой совершенно голой комнаты почему-то висела огромная карта Испании и Португалии.

Вскоре после того, как оба офицера, изъявив благодарность, приняли приглашение Миклоша, комендант города сообщил, что самолет, на котором им предстояло вылететь в штаб 4-го Украинского фронта, отправляется в четыре часа утра. Покончив с обедом, Давыденко успел до вечернего визита выспаться, а Володя просмотрел и привел в порядок свои записи.

Визит был назначен на восемь часов. Чтобы позвонить на квартиру генерал-полковника ровно в двадцать ноль-ноль, Давыденко с Олднером минут десять прогуливались по городу.

За проведенную в Дебрецене неделю Бела Миклош заметно преобразился.

«Он стал увереннее и решительнее», — подумал Володя, оценивая происшедшую в Миклоше перемену.

Рассказав о подготовке к выборам, Миклош перешел к двум кардинальным задачам, которые должны встать перед будущим правительством. С первой из них, объявлением войны немцам, он не только целиком соглашался, но и сам желал начать эту войну. Со второй задачей, проведением земельной реформы, он лишь примирился.

— Это неизбежно, — выразился Миклош по поводу готовящегося раздела земли.

И в голосе его прозвучали если не грустные, то, во всяком случае, далеко не веселые нотки.

Выпить чашку черного кофе зашел к генерал-полковнику граф Телеки. Он не рассчитывал встретить у кандидата в премьеры посетителей, однако вопреки своему обыкновению весьма быстро освоился с чуждой ему компанией и, услыхав, что хозяин и гости говорят о земельной реформе, немедленно включился в общую беседу. По тому, как гладко и продуманно выразил он свое мнение относительно этого вопроса, было ясно, что за последнее время граф многое передумал.

— Это неизбежно! — как и Миклош, сказал он о земельной реформе. — Но мы всего только выполняем в данном случае роль сейсмографа, который фиксирует землетрясение, но не производит его.

Телеки одним глотком осушил чашечку горячего кофе и, довольный, что нашел себе слушателей, продолжал:

— Земли людей, за которыми числятся заслуги, все равно, — политические или в антинемецкой войне, будут от раздела освобождены. Мера чрезвычайно правильная, она до известной степени сможет оградить от крайностей, к которым, к сожалению, весьма склонен наш народ. Боюсь, однако, что крайности и перегибы все-таки неизбежны. Но хочется надеяться, что все допущенные сейчас несправедливости и злоупотребления в дальнейшем, в более спокойной обстановке, будут исправлены.

Пока Володя Олднер переводил подполковнику Давыденко слова Телеки, маленький граф сообщил Миклошу цель своего прихода.

— Я хотел тебя предупредить, Бела, что нынче днем нас с тобой едва не забаллотировали в Национальное собрание.

— Забаллотировали? — встрепенулся Миклош. — Каким образом?

— Провалить не провалили, но сделать это собирались. Полтора часа назад на заседании Национального комитата, где, как тебе известно, происходит выдвижение кандидатов, были названы твоя и моя кандидатуры. Тут поднялся некий адвокатишка, представитель не то гражданско-демократической, не то гражданско-радикальной партии — что за птица, точно не знаю, — и от имени демократии выразил протест против избрания в Национальное собрание генерал-полковника и графа. К нему также присоединился один социал-демократ, владелец мельницы…

— Ну и как?.. Что было дальше?.. — сгорая от нетерпения, спрашивал Миклош.

— Все-таки избрали. За нас выступил какой-то коммунист. Он заявил, что национальное единство есть истинная демократия… Красиво сказано, не правда ли, Бела? Сам Кошут не сказал бы лучше.

— Сказать красиво нетрудно! — ответил Миклош. — Важнее, что нас избрали.

После разговора с Миклошем Телеки рассказал старшему лейтенанту Олднеру историю здания, в котором они сейчас распивали черный кофе. Дом был построен двадцать пять лет тому назад, на месте другого, давно разобранного — того самого, где в 1711 году доверенное лицо Ференца Ракоци II Шандор Каройи и представитель австрийского императора Янош Палфи договорились о количестве земельных угодий, замков и тысяч золотых, которые получит Каройи от императора за предательство Ракоци и капитуляцию куруцев.

— И вот теперь в том же самом доме составляется закон о разделе земли! — кичась своими познаниями, воскликнул Телеки. Эта гордость заставила его даже на несколько мгновений забыть о самом значении рождающегося в этих стенах закона.

— Тем не менее, — мягко заметил Володя, — все еще находятся люди, встающие на защиту крупного землевладения, в том числе и неприкосновенности десятков тысяч хольдов, принадлежащих ныне потомкам Шандора Каройи.

Граф Телеки сразу перевел разговор на погоду, к счастью, удивительно — не по времени — теплую.

В половине одиннадцатого Давыденко и Олднер откланялись. Подполковник отправился домой, а Володя заглянул на минутку в гостиницу «Золотой бык».

В залитом электрическим светом, наполненном уютным теплом зале ресторана, за столиками, накрытыми белыми скатертями, сидела масса народу. Одетые в черное официанты вьюном вертелись, разнося снедь и питье. За одним из столов председательствовал Фараго. Он восседал в компании нескольких офицеров, среди которых Володя приметил подполковника Чукаши-Хекта, а также многочисленных чиновников местного муниципалитета. За другим, большим круглым столом разместились Янош Вёрёш, его жена, сын и бургомистр города Дебрецена. В углу, за столиком, почти скрытым от посторонних глаз развесистой пальмой, о чем-то шептались полковник Кери и толстый католический священник, посланец в Национальное собрание от избирателей Сегеда.

Но большую часть столов в этом зале занимали приезжие, которые прибыли в Дебрецен по делам, связанным или с разделом земли, или с выборами в Национальное собрание. Тут было очень много крестьян и немало рабочих. Те и другие старались расположиться подальше от занятых генералами столов. Под их столами и около стульев лежали многочисленные узлы, свертки, сумки, солдатские заплечные мешки и рюкзаки, свидетельствовавшие, что все эти приехавшие из провинции люди не имели времени даже подыскать себе жилье. Еду они захватили, конечно, с собой, а вот напитки приходилось теперь заказывать.

Тех, кого искал Володя, в «Золотом быке» не оказалось. Он поэтому не присел за столик, а только кивнул издали кое-кому из знакомых и сразу ушел. Он решил забежать еще в дом на улице Яноша Араня, где помещался городской комитет партии.

Небо сплошь покрыто низкими, мрачными, густыми тучами. Они неподвижны, нависая, как железобетонный потолок крепостных сооружений. Где-то очень высоко над ними гудит самолет.

«Наш!» — определяет Володя, прислушиваясь к ритму мотора.

По самой середине мостовой, как по ничейной полосе между двумя линиями фронта, настороженно и неспеша движется красноармейский патруль. В отдалении, трудно даже точно определить, где и на каком расстоянии, слышен крик:

— Помогите! Помогите!

В руке командира патруля вспыхивает электрический фонарик. Его лучи сосредоточенно ощупывают руины. Раздается твердая короткая команда. Четыре бойца бегут туда, откуда донесся вопль о помощи.

Перед домом на улице Араня стоят два вооруженных партизана. Они требуют предъявить документы. Володя показывает свое удостоверение и смеется. Часовые отдают ему честь.

Снаружи двухэтажное здание тонет во мраке. Но внутри освещен каждый его уголок. Дом полон жизни.

Приезжают и уезжают связные-мотоциклисты. Они шумливы и веселы.

Грузовики подвозят с периферии делегатов, а в обратный рейс уходят с кипами книг и другими печатными изданиями, которые нужно доставить в те самые города и села, откуда только что приехали делегаты.

В одной из комнат несколько человек трудятся над статьей. В другой кто-то диктует письмо. В третьей пятеро железнодорожников из-под Сегеда, которые прибыли сюда поздним вечером, рассказывают о положении в своем районе. Еще в одном помещении получает инструкции какой-то каменщик, отправляющийся на рассвете в Кечкемет. Дальше недавно демобилизованная Юлия Сабо читает доклад одиннадцати землекопам из-под Цегледа. В шестой комнате… в седьмой, восьмой… В каждом уголке этого дома кипит работа, бурлит жизнь. Всюду снуют люди: рабочие, крестьяне, интеллигенция, штатские, солдаты.

— Ноев ковчег! — смеясь, говорит Олднеру Юлия Сабо.

— Ну, не совсем! — серьезно отвечает Володя.

— В том смысле, — поясняет Юлия, — что здесь собрано вместе все необходимое для рождения нового мира. Я это хочу сказать…

— Тогда вы правы, — перебивает ее Володя.

Ему и хотелось бы как следует понять, в каком смысле выразилась Юлия, и в то же время не хватает терпения дослушать ее до конца.

Однако Володя и здесь не застал тех, кого искал. Их вообще не было в Дебрецене, они в это время разъехались по освобожденным Красной Армией селам.

* * *

Самолет, доставивший Давыденко и Олднера в ставку 4-го Украинского фронта, приземлился на военном аэродроме в Мукачеве. Сейчас на сооруженной в несколько дней летной площадке царило небывалое оживление. С востока почти ежеминутно прибывали огромные транспортные самолеты. Целые батальоны солдат работали на их разгрузке.

В ставку фронта, находившуюся в словацком селении Михаловце, Давыденко и Олднер ехали из Мукачева на «виллисе». В штабе их с нетерпением ожидал полковник Тюльпанов. Тепло обняв и расцеловав обоих, он сразу приступил к делу.

— Очень боялся, что опоздаете. Через семнадцать минут вам надо быть у члена Военного совета. Он хочет получить от вас доклад относительно положения в Венгрии.

— Мы не подготовились. Не ожидали, что его придется делать сегодня же, — ответил Давыденко. — В голове у меня настоящая каша.

— Выпейте по чашке чаю, ничего другого предложить не могу. А к докладу готовиться уже некогда. Над тем, о чем следовало бы сказать и чего вы недоговорите, подумать придется после.

— Даю каждому двадцать минут, — встретил вошедших генерал. — Меня интересует все, что вы видели, слышали, чего опасаетесь и на что надеетесь. Прошу, товарищ Тюльпанов, запротоколируйте оба сообщения.

Вопреки всем ожиданиям, генерал докладами остался доволен.

— Ну что ж… Оба дали совершенно ясную картину не вполне ясного положения! — сказал он в заключение. — В том, что есть люди, протестующие против намеченного состава временного правительства, иными словами, против правительства широкой коалиции, не вижу ничего удивительного. Конечно, всем, кто не знаком с событиями последнего десятилетия, не так легко понять, что только при условии широкой коалиции венгры могут вести войну против Гитлера и что такое единство является в то же время наилучшей формой успешного начала восстановления страны. Разумеется, те люди, которые полагают, что правое крыло коалиции не слишком-то стремится доводить антифашистскую войну до полного уничтожения фашизма, может, и правы. И еще более правы все сомневающиеся в действительном желании генералов строить новую страну. Однако генералы при существующей обстановке необходимы, хотя нельзя упускать из виду, что их участие в строительстве новой Венгрии представляет столько же преимуществ сегодня, сколько препятствий завтра. Венгерские товарищи отлично это знают и полностью отдают себе отчет в сложности своей задачи…

После небольшой паузы он продолжал:

— Подполковник Давыденко, вы возвращаетесь к прежнему месту работы. А вы, товарищ Олднер, поработаете несколько дней на специальных курсах в Мукачеве. В завтрашнем приказе прочтете о присвоении вам звания капитана. Больше вас не задерживаю, товарищи, — попрощался он с обоими.

Что представляют собой мукачевские курсы, куда ему предстояло явиться в тот же вечер, Володя узнал от Тюльпанова. Еще до отмены плана, согласно которому 4-й Украинский фронт должен был форсировать Тису и затем развернуть боевые действия на территории Венгрии, политуправление организовало курсы для того контингента офицеров, которым предстояло занять должности комендантов освобожденных венгерских городов.

«Городским комендантам, — говорилось в приказе по штабу фронта, — необходимо хотя бы в общих чертах знать историю, географию и экономическую структуру Венгрии, а также культуру венгерского народа».

На курсах обучалось тридцать два советских офицера. Руководил курсами Пожони. Они не были распущены и тогда, когда заново сложившаяся обстановка потребовала, чтобы 4-й Украинский фронт повернул лицом к западу, а его бойцы сражались уже не в Венгрии, а в Словакии. Генерал-полковник отдал приказ всем прикомандированным к курсам пройти обучение до конца, а с командованием 2-го Украинского фронта договорился, что 24 декабря будут переданы в его распоряжение тридцать два офицера, подготовленных для политической работы на венгерской территории.

Старший лейтенант Олднер проработал на мукачевских курсах всего два дня. В первый сделал двухчасовой доклад о своих венгерских впечатлениях да еще почти четыре часа отвечал потом на многочисленные вопросы слушателей. А во второй провел лекцию о Шандоре Петефи и по ее окончании целый час декламировал его стихи в русском переводе.

Двадцать первого декабря курсы свою работу закончили. На выпускном вечере с докладом выступил полковник Тюльпанов.

В связи с переходом на зимнее обмундирование полковник был одет в новенькую, только что со склада, форму. На плотно облегающем фигуру кителе длинный ряд орденских планок. Тюльпанов говорил негромко, с подъемом и обращался к завтрашним комендантам венгерских городов, словно проводил беседу перед боем с идущими в атаку бойцами.

— Войну нашей стране объявил не народ Венгрии, а его собственные враги и угнетатели: помещики, капиталисты, бюрократическая верхушка. Сражаясь с ними, мы являемся союзниками венгерского трудового народа. Нет, ни завоевателями, а освободителями приходим мы в Венгрию.

Я не могу дать критического анализа венгерской стратегии и тактики в этой войне, так как самостоятельно во второй мировой войне венгерская армия не выступали. У армии-сателлита нет ни собственной стратегии, ни собственной тактики, у нее есть лишь своя судьба, притом весьма горькая: погибнуть ради чуждых целей. Именно это и произошло с венгерской армией.

Мы не вправе судить о качествах венгерского солдат ни по донскому, ни по карпатскому опыту. Военная история свидетельствует, что гонвед — это смелый, стойкий, способный солдат. То, что в настоящей войне гонвед не проявил присущих ему качеств, в первую очередь говорит за, а не против него. Пусть венгерские рабочие и крестьяне не до конца понимали положение, не с полной определенностью знали, что проливают кровь ради своих угнетателей и наперекор собственным интересам. Они все-таки ни на минуту не солидаризировались с целями военного командования, правительства и всего режима Хорти. Мы должны видеть в венграх не вчерашнего нашего противника по воронежской битве, а внуков и правнуков сражавшихся за свободу солдат Ракоци и Кошута. Переходя венгерскую границу, армия Советской страны сознает, что вступает на землю дружественного нам народа. Убеждение это должно определять все наши действия и наше поведение.

Той же ночью выпускники курсов выехали в Дебрецен.

* * *

«Венгерская газета» выпустила на восьми полосах специальный номер, посвященный двухдневной сессии временного Национального собрания, образованию временного правительства и правительственной декларации.

Обширный материал для этого выпуска был получен из ТАСС, да, кроме того, имелось сообщение собственного дебреценского корреспондента, статья Юлии Сабо. Подготовил все это к печати капитан Олднер, за которым укрепилась слава специалиста по данному вопросу: как-никак, ведь он лично побывал в Дебрецене, основательно осмотрел зал, где заседало Национальное собрание, и лично был знаком со многими депутатами и с несколькими министрами нового правительства.

Капитан Олднер написал интересную статью о помещении, где заседало дебреценское Национальное собрание, — об этом огромном желтом здании реформатского коллегиума, построенного сто тридцать лет назад рядом с Большим собором. Просторный зал, ораториум, в котором заседало Национальное собрание, находился на третьем этаже. Подниматься туда приходилось по сильно истертым ступеням. Этот зал служил в свое время молельней для воспитанников дебреценского коллегиума. По своему внешнему виду он действительно походил и на церковное помещение, и на университетскую аудиторию: обычные узкие, окрашенные в серый цвет школьные скамьи и в полном контрасте с ними — обегавшая внутри весь зал галерея из резного дуба, а также огромная кафедра, возвышавшаяся перед скромным рядом ученических парт.

Володя описал этот зал с точностью и достоверностью историка и вдохновением истинного поэта. Но основное внимание обратил он не на художественную резьбу, не на стены, украшенные картинами, а на моменты более значительные. Так, мраморная доска перед входом сообщала, что в 1849 году «в этих стенах заседали депутаты венгерского сейма». А к кафедре была прибита медная дощечка с надписью: «С этой трибуны, установленной во имя Всевышнего, глаголил спаситель нации Лайош Кошут, 9. I — 21. V. 1849». Медные таблички на спинках скамей оповещали о тех, кто сидел здесь во время исторического сейма. На одной из них было выгравировано: «Лайош Кошут, председатель Комитета обороны отечества, правитель».

Описание зала Володя закончил так:

С тем же благоговением и чувством горделивой радости, которые охватывают меня сейчас при виде этих великих имен, какой-нибудь другой венгр, приехав в Дебрецен через несколько десятилетий, станет читать здесь имена людей, которые выполнили свои обещания перед венгерским народом, данные в этом зале в декабре 1944 года.

За несколько минут до открытия сессии Национального собрания кресло, на котором в 1849 году сидел Лайош Кошут, было украшено огромным букетом красных роз: «Пусть место Кошута остается свободным, но каждый из присутствующих будет вечно помнить, что Кошут боролся за свободу венгерского народа, за независимость Венгрии».

В репортаже Юлии Сабо, озаглавленном «Букет красных роз», говорилось:

Здесь рядом сидят епископы и ученые-естествоиспытатели, фабриканты и рабочие, землевладельцы и крестьяне-бедняки.

Подавляющее большинство ораторов играло ту или иную роль и в старой Венгрии. Но здесь решения выносят те, кто еще несколько недель назад не имел права даже рта раскрыть, — рабочие и крестьяне.

Декларацию только что избранного временного правительства «Венгерская газета» опубликовала полностью. Отдельные ее пункты майор Балинт приказал набрать жирным шрифтом.

Вот эти строки:

Еще никогда со времен Мохача не была наша страна в подобной бездне. Такое критическое положение побудило венгерских патриотов, отбросив все партийные и общественные различия, объединиться во имя спасения Родины.

Верное великим традициям Ракоци и Кошута, временное Национальное правительство раз и навсегда порывает с немецкими угнетателями, на протяжении столетий порабощавшими нашу страну…

Временное Национальное правительство отменяет все прежние антинародные законы и указы… Оно очистит государственные органы от нилашистов и прочих немецких наймитов, привлечет к ответственности предателей родины…

Временное Национальное правительство направит все усилия к тому, чтобы установить доброжелательные отношения и тесное сотрудничество со всеми соседними демократическими странами, а также искреннюю дружбу с могучим Советским Союзом, помогающим нашему народу сбросить немецкое иго…

В интересах успешной борьбы против немецких поработителей и ускорения освобождения нашей родины временное Национальное правительство создает новые венгерские вооруженные силы…

Временное Национальное правительство незамедлительно проведет земельную реформу…

Временное Национальное правительство призывает весь венгерский народ, каждого венгерского патриота выполнить в этот критический для нашей нации час свой долг перед Родиной и всеми силами самоотверженно участвовать в освободительной борьбе против немецких угнетателей…

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря тяжелый советский бомбардировщик сбросил над Будапештом четыре тысячи экземпляров этого специального выпуска «Венгерской газеты». Летчику не было нужды долго разыскивать ночной Будапешт — зарево пылающих домов и сверкание залпов тысяч орудий точно указывали место, где страдает и гибнет, надеется и заново возрождается к жизни население венгерской столицы.

В шесть часов утра двадцать пятого декабря, согласно полученному по телефону приказанию полковника Тюльпанова, Пожони, Балинт и Олднер явились в штаб фронта в Михаловце. Их сразу же принял член Военного совета и без всяких торжественных церемоний вручил ордена, которыми командование фронта на сегодняшнем ночном совете наградило этих трех венгерских солдат Красной Армии. Самую высокую награду получил капитан Олднер.

— У меня, к сожалению, нет времени позавтракать вместе с вами, — сказал генерал. — Да и у вас его вряд ли хватит для подобного пиршества. Вам придется перекусить на скорую руку прямо в машине, которая должна сейчас отвезти всех троих обратно в Мукачево. А теперь давайте прощаться. И вы, товарищи, и все сотрудники «Венгерской газеты» сегодня же, забрав с собой всю материальную часть, покинете в восемнадцать ноль-ноль Мукачево и отправитесь в Дебрецен. Согласно данным нам указаниям, мы передаем «Венгерскую газету» в распоряжение 2-го Украинского фронта. Итак, желаю вам новых больших успехов!

Полковник Тюльпанов проводил троих офицеров до самого Мукачева. «Банкет» в честь награжденных был устроен прямо в машине.

А вечером того же дня, в восемнадцать ноль-ноль «Венгерская газета» покинула Мукачево. Редакцию везли четыре грузовика, впереди мчался броневик. Разместившийся на трех машинах штат газеты потеснился, предоставив место возвращавшимся на родину освобожденным военнопленным. На четвертом грузовике, с зенитным орудием и двумя пулеметами, ехали восемь красноармейцев и капитан Олднер.

В восемь часов вечера автоколонна достигла Тисы, возле деревни Мезекасон. Но перебраться на другой берег не удалось. Мост отсутствовал, а работавший на переправе паром за несколько часов до прибытия «Венгерской газеты» пришел в полную негодность. Оставалось лишь вернуться в Берегово, откуда ночью был выслан взвод санитаров для починки парома. Ночь путники провели в Берегове.

Там Балинт еще раз повидал своих товарищей-земляков, с которыми провел несколько памятных дней в освобожденном Мукачеве.

Всю ночь гости и хозяева провели в беседе, а устав от разговоров, принялись петь. Русские мелодии то и дело сменялись венгерскими, а вскоре дошла очередь до старых революционных песен — немецких, французских и польских. Покончив с пением, гости и хозяева начали строить планы. Одни были вполне реальными, другие фантастическими. Но и реальные планы отличались большим оптимизмом.

Еще не взошло солнце, а караван автомашин уже тронулся в путь. Форсировать Тису удалось только к концу дня. Саперы установили, что паром вышел из строя не сам по себе, а при чьей-то основательной помощи, и вновь сделать его пригодным для передвижения оказалось не так легко. Хозяином парома был местный корчмарь, член фашистской партии «Скрещенные стрелы».

— В другой раз он его уже не сломает! — заверил Балинта молодой саперный лейтенант.

Перебравшись через Тису, автоколонна, соблюдая осторожность, быстро двинулась по шоссе. Сильный ветер гнал по земле тонкую пелену снега, местами наметая небольшие сугробы, а кое-где обнажая промерзлую серую землю, казавшуюся пугающе мертвой и окаменелой.

От Тисы до самого Дебрецена автокаравану нигде нельзя было задерживаться. Советские воинские части из этого района ушли, за безопасностью дороги следили только редкие патрули на мотоциклах. Расстояние между флангами 2-го и 4-го Украинских фронтов напоминал некий вакуум, в пределах которого скрывалось довольно много эсэсовцев, нередко объединявшихся в банды.

Машины шли без остановки. Как ни жаждали сотрудники «Венгерской газеты» побеседовать с сельским населением, у них не было для этого ни минуты времени. Однако каждый успел все-таки разглядеть и истерзанные деревни, и мрачные развалины, и вырубленные деревья. Было нетрудно представить себе, как живется народу в этом краю, откуда немцы угнали на запад всех работоспособных мужчин и все, что только можно было, вывезли с собой.

«Нельзя, попросту невозможно терпеть, чтобы население освобожденных районов жило таким образом! — думал Балинт, глядя из окна автомашины. — Дайте срок… Вот завтра…»

Майор тяжело вздохнул и закрыл глаза. Он задумался о будущем, о самом близком будущем.

Когда он снова открыл глаза, тьма уже легла на окружающие поля, только где-то вдали через неровные промежутки посверкивал неведомый огонек — то ли знак опять воцаряющейся в этом краю мирной жизни, то ли отблеск войны, ведущейся здесь за эту мирную жизнь.

Балинт очень устал. Однако воображение его продолжало без удержу мчаться вперед, не встречая на своем раздольном пути никаких преград. Лысый майор все еще старался думать о задачах и трудностях завтрашнего дня, но вопреки его воле перед глазами вставали такие яркие, теплые, щедрые и счастливые картины, о которых едва ли осмеливались мечтать даже самые наивные, хоть и полные добрых намерений люди, считающие, что социализм следует осуществить одним указом или законом, притом завтра же, нет, даже сегодня.

«Но-но! — призывал лысый майор к порядку свое буйно разыгравшееся воображение. — Путь предстоит еще дальний. Долгий и нелегкий. Но можешь не бояться, мы туда дойдем! Пусть не завтра, не без жертв, но дойдем обязательно!»

Он сделал попытку беспристрастно оценить реальную обстановку, чтобы на основе этого представить себе завтрашний день. На какое-то мгновение ему в самом деле удалось мысленно нарисовать более или менее реальные планы будущего, но тут же он опять вцепился в гриву своей стремительно скачущей фантазии. Голова его пылала, сердце бешено колотилось.

— Венгрия!..

На одном из перекрестков проезжающие получили от начальника контрольно-пропускного пункта справку:

— До Дебрецена семнадцать километров!

«Да, нам будет нелегко! — мысленно повторял Балинт уже много раз слышанное, ставшее банальным и тем не менее сохраняющее всю серьезную силу утверждение. Ну что ж, хорошо! Я это знаю, будет нелегко. Но мы справимся!.. Нет, не песнями и не разговорами надо служить родине… Ну вот, опять ты сел на своего конька, Геза! — снова призвал он себя к порядку. — Впрочем, надо и говорить о родине, и петь о ней. Правдивое слово рождает великие дела, песня наша побуждает к действию. Я стану говорить о родине своими делами, ими же буду к ней обращаться. Она этого языка, возможно, не понимает. Пока еще не понимает… Но я все равно буду говорить делами о всех своих мыслях и всех своих чувствах. Дела тоже умеют красно говорить. Они звучат, как чудесная песня…»

В полночь автоколонна редакции «Венгерской газеты» остановилась перед угрюмым темным зданием дебреценской комендатуры.

6. «Ее сиятельство»

— Добрый вечер!

— Во веки веков, аминь.

Для редакции «Венгерской газеты» и возвратившихся вместе с ней из плена на родину гонведов городская комендатура отвела целый дом, стоявший незаселенным со времени освобождения Дебрецена. Это было очень узкое, в несколько этажей здание из бутового камня, где на каждом этаже на улицу выходило лишь по три окна.

В течение многих лет здание служило интернатом для воспитанниц известной дебреценской педагогической коллегии. В начале октября 1944 года воспитанницы были распущены по домам, интернат при коллегии закрыт, и с тех пор в доме проживал один привратник, маленький, тщедушный человечек лет за шестьдесят, даже в комнате никогда не снимавший наглухо застегнутой зимней шинели из грубого темно-коричневого, явно предназначенного для монашеских одеяний сукна.

Ни на стук, ни на зов прибывших привратник не откликался. Лишь после того, как охрана «Венгерской газеты» забарабанила ружейными прикладами в огромные дубовые ворота, для пущей крепости обтянутые обручным железом, верный страж дома почел за благо повиноваться. На дружелюбное приветствие Балинта он ответил какой-то молитвой.

Свет, ударивший в него из четырех-пяти электрических фонариков, не привел привратника ни в малейшее замешательство. Он принялся быстро, почти скороговоркой сыпать словами, заявляя, что дом этот — собственность коллегии и впустить кого бы то ни было в интернат он может только при условии, если на руках явившихся имеется разрешение директрисы, добиться чего, между прочим, не так легко, потому что госпожа директриса соблаговолила покинуть Дебрецен еще в середине октября и с той поры не подает о себе никаких вестей.

В своем затянувшемся монологе человечек в темно-коричневой шинелишке раз пять склонял имя госпожи директрисы, причем с каждым его упоминанием отвешивал глубокий поклон.

У маленького старичка было какое-то птичье, изборожденное тысячами морщин личико, крохотные, как бисеринки, глаза, крючковатый красный нос и непомерно, не по росту длинные руки. В левой он держал похожий на шахтерскую лампу фонарь, от которого не исходило ни искры света, так как в нем не было ни свечи, ни фитиля. Тем не менее привратник то и дело поднимал кверху эту свою необыкновенную лампу, будто желая осветить того, с кем говорит.

— Ну ладно, старина! — прервал его наконец Балинт, сам удивляясь долготерпению, с каким, стоя столько времени на холоде, выслушивал пространные объяснения этого лешего в коричневой дерюге. — Раз такие дела, зажгите первым долгом свет и покажите нам помещение. Электричество у вас в порядке?

— Это-то в порядке, кому оно нужно!

— Хорошо, старик, хорошо.

В доме царила лютая стужа. От каменных, метровой толщины белых стен так и тянуло леденящим холодом. Кроме того, стены испускали какой-то особый, неведомый дух, не похожий ни на смрад войны, ни на привычные запахи мирного очага.

Комнат в этом холодном доме было много. В каждой стояло по две узкие койки, с простынями и подушками, но без одеял.

— Не беда. Обойдемся шинелями.

Все комнаты оказались одинаковой величины, по десять-двенадцать квадратных метров, с одним узким окном, зарешеченным частыми прутьями.

На втором этаже Володя обнаружил большой зал, уставленный серыми школьными партами. Анна Моцар быстро распределила комнаты, поместив по два человека в каждую, после чего, уже в половине третьего ночи, приготовила в зале ужин. Всем досталось по двести граммов сала с головкой лука и по полбуханки солдатского хлеба.

— Ешьте!

Запах лука несколько заглушил исходившее от каменных стен зловоние, но не надолго. Вскоре еще ощутимее стал чувствоваться специфический для этого здания смрад. Новые жильцы так и не сумели определить, что это — затхлость или запах мышиного помета.

— А черт с ним! Не будем обращать внимания! Куда хуже здесь этот адский холод.

— Ужасно мерзну, — стуча зубами, проговорила Анна.

— Сию минуту затопим. Позовите-ка сюда старика! — приказал двум гонведам Балинт.

— Итак, старина, — встретил он привратника в коричневой длинной шинели, — вашими молитвами мы кое-как разместились. Может быть, вы голодны? Так покушайте вместе с нами. Зачем же так протестовать! Я позвал вас вовсе не с намерением обидеть. В общем, ладно! Все в порядке! Здесь не хватает только одного — тепла. Необходимо протопить, старина!

— Никак не можно, господин генерал. И печи из рук вон плохи, и ни дров, ни угля.

— Ай-яй-яй! Ни кусочка угля?

— Ни кусочка. Все забрали русские солдаты.

— Даже уголь? — удивился Балинт.

— И дрова тоже, — с глубоким вздохом ответил старик.

— Гм…

Балинт остановил взгляд на Анне. Покончив со своими делами, она сидела, склонив голову на руки, на краешке скамьи и вся дрожала.

— Где пусто, там ничего не сумеет взять и сам господь бог! — сказал майор. — Но хотя бы одну комнату надо протопить обязательно. Раз нет ничего другого, расколем несколько скамеек. Их тут больше чем достаточно! Итак, старик, давайте протопим одну комнату! — повторил Балинт и указал рукой в сторону Анны. — Вот для ее сиятельства.

Шутка Балинта возымела неожиданное действие. Не успел он наградить Анну титулом «сиятельства», как поведение маленького привратника чудесным образом переменилось. Его изрезанное множеством морщинок лицо озарила счастливая, прямо-таки неземная улыбка, из груди вырвался вздох облегчения, выражение крохотных глазок сразу стало иным. Человечек подобострастно, с благоговением поклонился измученной, усталой, сонной и продрогшей Анне, прижал к сердцу правую ладонь и торжественно заявил:

— Все, что у нас есть, отдадим ее сиятельству. Если двое-трое из господ будут так любезны и спустятся со мной в подвал…

— Господа окажут вам эту любезность! — поспешил ответить Балинт.

Четверо гонведов принесли огромные корзины, наполненные блестящим антрацитом. Он был запрятан в тайнике под пустым подвальным помещением здания. Там хранились не только тонны угля и дров, но и множество ящиков с бутылями итальянского вина, с пиленым сахаром, а также мешки белой муки, риса и большие бидоны, наполненные топленым салом. Немало нашлось тут и огромных, похожих на мельничные жернова кругов швейцарского сыра. А несколькими неделями позже, уже после переезда «Венгерской газеты», поселившаяся здесь группа партизан открыла, что под вторым подвалом существует еще и третий, тоже тщательно замаскированный тайник. Во всех этих тайниках спасавшиеся вместе с немцами бегством дебреценские господа укрыли все те ценности, которые не рискнули захватить с собой в Германию.

К половине четвертого утра все печи в доме раскалились докрасна, так что к ним нельзя было подойти. Но уже чуть поодаль мороз пробирал до костей, толстые ледяные стены поглощали живительное тепло маленьких печурок. Сотрудники редакции попеременно то обливались потом, то дрожали в ознобе.

И все-таки ложиться спать никому не хотелось. Только в половине пятого, уже в порядке приказа, Балинту удалось загнать всех в постель. Бодрствовали лишь одни часовые.

Лысый майор проснулся, когда в решетчатые окна пробивался дневной свет. Он лежал с закрытыми глазами, стараясь еще хоть немножко продлить сон. В комнате, которую Балинт делил с Володей, кто-то вел вполголоса разговор.

Одним из собеседников был Володя. Но и голос другого показался Балинту знакомым, только он никак не мог припомнить, откуда его знает. Он намеренно не открывал глаз, пытаясь отгадать, кто же это такой.

— После войны я демобилизуюсь, — говорил Володя. — И займусь историей. Точнее, мечтаю написать книгу о том, какую роль играла в настоящей войне Венгрия, какое влияние эта война имела и будет иметь на судьбы венгерского народа. Задача трудная. Мне она будет особенно нелегка. Боюсь, работе сильно помешает то обстоятельство, что многое, о чем предстоит написать, мне довелось не только увидеть собственными глазами, но и пережить лично.

— Брось шутить, Володя! Это совсем не усложнит, а, как раз напротив, облегчит твою работу.

— Ошибаешься, Мики! Если бы я собирался писать роман, там личные впечатления до какой-то степени в помощь. Но для исторического исследования они только помеха. Множество личных впечатлений влияет в том смысле, что, сколько ни старайся оставаться правдивым и объективным, все равно наиболее интересными и важными будут казаться именно те события, к которым ты сам имел хоть малейшее отношение. Вот тебе пример. Много месяцев я прослужил в войсках 4-го Украинского фронта, а Венгрию в основном освобождали 2-й и 3-й Украинский. Хотя к ее освобождению и 4-й Украинский имеет, конечно, некоторое отношение. Рисуя мысленно план будущей книги, я, вполне точно зная, что с этой стороны 4-й Украинский играл лишь второстепенную роль, невольно отвожу ему в моем будущем труде одно из главных, если не главное место.

— Все понятно, Володя. И все-таки можешь мне поверить, ты говоришь ерунду. Раз ты, уже планируя книгу, знаешь заранее, что в работу может вкрасться определенная ошибка, избежать ее нетрудно.

— Через десять лет — да. А сейчас, думаю, это для меня попросту невозможно. Не пойдет у меня сейчас работа. Отложу на десять лет! А может, и еще дальше. Хорошо, если бы выяснилось, что я заблуждаюсь. Но сдается, я все-таки прав. Нелегко оставаться объективным, когда в твой труд вмешиваются личные впечатления. В общем, поживем — увидим!

— Ничуть ты меня не убедил, Володя. Однако спорить с тобой не хочу. Что до моих собственных планов, то личные впечатления мне не мешают. Я и после войны намерен остаться в армии. Стану передавать гонведам советский опыт. Я подразумеваю под этим, Володя, не стратегический и тактический опыт, а подлинный патриотизм, удесятеряющий силы Красной Армии, а также великую интернациональную солидарность советских солдат. Знаю по собственным наблюдениям, что даже венгерский рабочий лишь с превеликим трудом может себе уяснить, что силу оружия советского бойца умножает подлинный, искренний, глубоко прочувствованный гуманизм. — Говоривший внезапно умолк, закашлялся. — Ты меня понимаешь, Володя? Вообще-то гонвед — отличный солдат. И теперь Венгрия будет наконец обладать армией, которая способна послужить народным интересам. Наша задача — усилить ее мощь, передавая ей наш опыт. Именно это и станет целью моей жизни! Я избрал эту цель по той причине, что, к сожалению, не верю, будто с победой над Гитлером фашизм будет окончательно уничтожен. Вот увидишь, нам еще предстоит куча хлопот с фашизмом, возродившимся где-нибудь в другом империалистическом государстве, пусть даже под какой-то иной маской или лозунгом. Потому-то я и останусь солдатом. Гонведом…

Балинт открыл глаза. Володя еще не вставал. На краю его постели сидел молодой советский капитан с задумчивыми глазами, стройный, подтянутый, свежевыбритый.

— А, Миклош! Ты как сюда попал?

Капитан вскочил.

— Товарищ майор, капитан Миклош Штейнмец[68] докладывает…

— Отставить! Ты что, служишь в Дебрецене?

— Прибыл всего на один день, товарищ майор, прямо с передовой. Сегодня же уезжаю в Ясапати, в ставку фронта.

— По каким делам здесь?

— Четвертый Украинский передал нам группу политработников, специально подготовленных на должности городских комендантов. В Дебрецене они слушали дополнительные лекции, и я теперь приехал за ними. Вечером выезжаем в Ясапати, а завтра — послезавтра они уже понадобятся на местах. Нужда в них большая. Я тоже в Ясапати не останусь. Этой же ночью должен выехать в Цеглед. Прикомандирован к опергруппе штаба фронта.

Чтобы лучше видеть Штейнмеца, Балинт повернулся на бок. Холод сразу забрался ему под шинель.

— Брр! А ну, ребята, давайте затопим! Угля хватает.

Миклош Штейнмец с большим знанием дела развел огонь, и уже через несколько минут печка раскалилась докрасна.

— Скажи, Миклош, ты родился в Венгрии? — спросил, бреясь, Балинт.

— Мне, товарищ майор, было четыре года, когда мои родители эмигрировали. С тех пор…

— Знаю. Побывал всюду, где наши сражались с оружием в руках. Известно мне и то, что ты воевал в Испании рядом с Матэ Залкой. Бедный Матэ! Двадцать лет готовился к возвращению на родину… Да еще как готовился!.. И вот мы здесь, а он остался в Испании. Теперь уж вы, молодые…

Лысый майор так и не договорил, чего ждет он от молодых. Но по блеску глаз он увидел, что они его поняли.

Анна Моцар принесла завтрак.

Веки ее были красны от слез.

— Что с тобой, Аннушка? Что случилось? Кто тебя обидел?

— Представь себе, Геза, — сказала она со вздохом. — Выхожу на улицу… так просто, поглядеть… А там… на улице… все люди говорят по-венгерски…

— Ну и о чем же тут плакать? — удивился Балинт.

Анна закрыла лицо руками и ничего не ответила.

— Это действительно какое-то особое чувство, товарищ майор! — заговорил вместо нее капитан Штейнмец. — Мы и раньше повсюду слышали венгерскую речь, в Москве, в Берлине, в Мадриде. Но в Мадриде, например, услыхав венгерские слова и обернувшись посмотреть, кто это говорит, я почти всегда встречал друзей… А здесь… Понимаете, товарищ майор?

Балинт не сказал ни слова.

Анна опять заплакала.

— Хватит, ваше сиятельство!

И лысый майор погладил ее седые волосы.

— Слезы ее сиятельству не к лицу, — пошутил он.

— Геза, у вас нет сердца.

— Возможно. Но так или иначе мне нужно спешить в комендатуру.

Балинт должен был явиться в политический отдел городской комендатуры ровно в двенадцать часов пятнадцать минут. У капитана Штейнмеца тоже оказалось там дело, и они отправились вместе. Молча шагали они, пробираясь через груды развалин, обходили завалы на тротуарах и воронки от гранат.

— Послушай, сынок, — сказал наконец Балинт, когда они со Штейнмецем уже подходили к комендатуре, — Анна и права и не права. Это, конечно, верно, что здесь даже совсем чужие люди говорят по-венгерски. Но ведь именно потому-то они нам и не чужие.

7. В Дебрецене

Балинт пробыл в Дебрецене двое с половиной суток.

Городская комендатура предоставила «Венгерской газете» местную типографию; одна из советских инженерных частей успела привести ее в порядок еще накануне открытия сессии Национального собрания. Получила газета и ротационную бумагу, но расходовать ее приходилось очень бережливо, так как она доставлялась сюда из Киева — и по железной дороге, и автотранспортом, и на самолетах. Заместитель начальника политотдела комендатуры подполковник Лимончик — он потерял в Сталинградской битве левую руку — принял Балинта и Пожони в тепло натопленной комнате в два окна, попотчевал их чаем из самовара и кубанским табаком и два часа кряду проговорил с ними об общем военном и политическом положении.

Сводилось все к следующему. Советские войска завершили окружение венгерской столицы. Немцы хотят отстоять Будапешт любой ценой. Командование штурмующих город советских частей получило приказ от Верховного Главнокомандующего по возможности щадить столицу венгров и всеми средствами помогать населению освобождаемых городских районов.

— При сложившихся обстоятельствах осада вряд ли будет короткой, — высказал свое мнение подполковник Лимончик. — Гитлеровцы трубят, что сделают Будапешт своим немецким Сталинградом. Пусть, мол, он будет разрушен до последнего здания, но на его руинах должен якобы произойти перелом в ходе войны… Внешне, по крайней мере на бумаге, обстановка и в самом деле отчасти напоминает сталинградскую: теперь уж мы имеем чрезмерно растянутые коммуникации, а немцы засели в городских стенах. Они знают это, но упускают в своих расчетах то обстоятельство, что в свое время их тылы подверглись нападению многочисленных партизанских отрядов, тогда как наш сегодняшний тыл поддерживают и укрепляют миллионы тружеников страны. Не говорю уже о том, что немецкие генералы даже представления не имеют об истинных причинах решительного военного поворота, которого наши войска добились под Сталинградом. Им не понять, что подобный подвиг может совершить только армия, ведущая справедливую войну…

Пожони и Лимончик — старые друзья. Еще в бытность свою простым текстильщиком в Москве Лимончик несколько лет подряд посещал занятия политсеминаров, которые вел Пожони. Поэтому подполковник считал вполне естественным, что его бывший учитель сможет сделать уточняющие дополнения к разговору о положении в Венгрии.

Лимончик полностью отдавал себе отчет, что сидящие во временном правительстве три генерала и граф даже и не помышляют принимать всерьез войну против гитлеровской Германии. Вчера они ее, правда, объявили официально, однако о самой организации венгерской армии пока лишь разговаривают. Больше того, говорят не столько о формировании боеспособной армии, сколько об имеющихся к тому объективных препятствиях.

— По моему мнению, генералы не так противятся началу военных действий, как земельной реформе, — заметил Пожони. — Они не против формирования армии вообще, а боятся создания такой армии, которая захочет освободить страну для народа.

— Иногда у меня мелькает мысль, уж не сделали ли мы ошибку, выдвинув на первый план бывших хортистских генералов?

— Всегда мне было много с вами хлопот, товарищ Лимончик. Сколько я ни старался, никак вам не удавалось усвоить сущность диалектики. Стоило мне на вас насесть, и вы… Ну, скажем, хотя бы так… В свое время вы утверждали, что не в состоянии понять моих лекций из-за моего плохого произношения. Но ведь сейчас учу вас не я! Учат факты, а они на всех языках говорят сами за себя. И тем не менее то, что говорят факты, до вас не доходит…

— Я всегда боялся, как бы вашу лекцию не прервал звонок, товарищ Пожони! — засмеялся Лимончик.

Пожони ничего не ответил.

— Теоретически ты, безусловно, прав, Габор! — сказал Балинт, помешивая в чашке круто заваренный, почти черный чай. — Весь вопрос лишь в том, насколько практика подтвердит теорию.

— Стоит выйти на улицу, Геза, и ты сразу получишь ответ на свой вопрос. Вот хотя бы сегодня утром я часа два бродил по городу. На каждом перекрестке женщины из окрестных деревень продают свежие белые булки. Можешь купить яйца, гуся. Я поинтересовался: оказывается, всего десять дней назад здесь нельзя было достать даже семечек, а теперь, если тебе понадобились, скажем, пуговицы, булавки, мундштук или почтовая открытка с видом — пожалуйста, покупай сколько пожелаешь. А десять дней назад все магазины были на запоре. Беседовал я и с селянами. В деревнях уже начали приводить в порядок дома…

— И по-твоему, все это сделали генералы? — удивился Балинт.

— Не к чему иронизировать, Геза. Коммунисты добились этого благодаря тому — и притом не в последнюю очередь, — что смело и последовательно проводят политику единого Национального фронта.

Лимончик от имени командования предупредил обоих, что сотрудники «Венгерской газеты» ни при каких обстоятельствах не должны вмешиваться во внутриполитическую жизнь страны.

— Это не простой формальный запрет, товарищи, а строжайший приказ. Мы помогаем венгерскому народу вновь завоевать его независимость, содействуем восстановлению страны и даем хлеб там, где это, безусловно, необходимо. Конечно, все это можно также назвать своего рода вмешательством, но оно равносильно вмешательству врача, спасающего жизнь больному, и потому дозволительно.

* * *

Часов в шесть вечера подполковник Чукаши-Хект разыскал дом, в котором помещалась редакция «Венгерской газеты», и от лица премьер-министра Белы Миклоша пригласил майора Балинта на ужин в ресторан «Золотой бык».

— Его высокопревосходительство просит господина майора пожаловать к одиннадцати часам.

— Спасибо! Буду ровно в двадцать три ноль-ноль.

Балинт явился в «Золотой бык» без четверти одиннадцать, однако Миклош был уже там. Вместе с Чукаши-Хектом он сидел в углу, за столиком, отделенным от прочих широким проходом. Столы в зале ресторана были тесно сдвинуты, чересчур много собралось народу.

Одетый в черный штатский костюм, Миклош казался гораздо стройнее, чем в военной форме, но зато значительно старше. Типичный провинциальный барин, заехавший на несколько дней в город, чтобы промотать деньги, полученные за выгодно сбытый урожай сурепки или раздобыть кредит для поддержания сильно пошатнувшегося хозяйства.

Он встретил Балинта шумными изъявлениями радости.

— О, мой дорогой друг!.. Как приятно вновь повидаться со старыми боевыми друзьями! Помните, милый Балинт, наш лагерь в Верецке? Рискованное было дело! Но мы его выполнили с честью.

Одетый строго по форме, подтянутый и корректный, Чукаши-Хект был явно покороблен проявлением подобной фамильярности. Но Миклош не обратил на это никакого внимания.

— Да, много воды утекло с тех пор! Мир за последние несколько недель здорово изменился! Не так ли, мой друг?

Чукаши-Хект распорядился, чтобы подавали на стол.

— Сегодня мы получим самый обыденный ужин, ужин военного времени, — извиняющимся тоном сказал премьер-министр. — Даст бог, возместим в Буде!

Так называемый «обыденный» ужин состоял из трех блюд, к которым официанты в черных фраках в изобилии подали вино и коньяк. А вот порции черного кофе действительно оказались весьма скромными, всего по маленькой чашечке на каждого.

— Ничего не поделаешь, война!

Наконец все закурили сигары. И тогда, откинувшись на спинку стула, Миклош принялся сетовать:

— Тяжко, очень тяжко управлять страной. Особенно при тех обстоятельствах, в которых мне пришлось занять пост премьер-министра. Возьмем хотя бы только один пример: формирование армии. Вчера мы объявили войну Гитлеру. Шаг правильный, весьма правильный! Но чем мы станем воевать? Над этим вопросом тщетно ломают голову все наши военные — и Янош Вёрёш, и Кальман Кери, и Чукаши-Хект, и даже Фараго. Боюсь, этот вопрос еще долго будет нас мучить… Правда, полковнику Кери удалось набрать с полсотни офицеров, по преимуществу среди его старых боевых соратников, да несколько дюжин унтер-офицеров, настоящих кадровых, прошедших хорошую военную школу. Но пока это все… Рядового состава нет! А новых рекрутов не наберешь. Одних угнали немцы, другие в военном плену. Нет также ни вооружения, ни обуви, ни амуниции. Отсутствуют автомашины, лошади, повозки. Нет денег. Попробуйте формировать регулярную армию в таких условиях!

— Как мне известно, господин премьер-министр, разговор шел о том, чтобы временное правительство обратилось с призывом взяться за оружие к тем, кто рассчитывает получить землю. На подобный призыв откликнутся, без сомнения, многие.

— Да, заходила речь и об этом! Но мы этот вопрос не форсируем, прекрасно понимая, что несколько тысяч, допустим даже несколько десятков тысяч, крестьян еще не есть армия. Наоборот, они могут явиться скорее помехой для ее формирования. Вы же военный человек, господин майор! Вам должно быть известно, что первый и, пожалуй, самый важный фактор боеспособности армии — это, безусловно, надежный офицерский и унтер-офицерский корпус. Армии без него нет и быть не может, а любое объявление войны — один пустой звук. Итак, формирование венгерских частей следует начинать именно отсюда.

— Прошу прощенья, господин премьер-министр, на фронте мне довелось видеть нечто совершенно противоположное.

— Весьма любопытно!

— По этому поводу я, с вашего разрешения, охотно расскажу о лично мной пережитом. В октябре сорок первого года, к моменту битвы под Москвой, я служил в частях, которые после прорыва немцев отошли по приказу Верховного командования на линию Калинин — Ржев — Осташков, в лесистые и болотистые места. Таким образом, во время московской кампании мы оказались в тылу у немцев. Не стану распространяться о самом сражении под Москвой, вам, господин премьер-министр, история эта, без сомнения, известна, а лишь изложу, что непосредственно относится к затронутому вопросу. И вот, очутившись во вражеском тылу, части, в которых я находился, наносили противнику огромный урон. Несколько раз за день перерезали мы немецкие коммуникации, взрывали железнодорожное полотно и автоколонны, а в самый критический момент битвы под Москвой дважды более чем на двое суток полностью прерывали снабжение немцев боеприпасами и продовольствием. Разумеется, в этих боях большие потери оказались и у нас. Ко второй половине ноября боевых командиров осталось в строю мало. При такой обстановке командование многими ротами, батальонами приняли на себя старшины, сержанты, даже рядовые.

— Но ведь они понятия не имели ни о тактике, ни о стратегии! — воскликнул Чукаши-Хект.

— Возможно. Но не менее верно и то, что битву все же выиграли именно мы. Пример мой отнюдь, конечно, не доказывает, что и теоретические знания, и специальная военная подготовка вообще излишни.

Миклош задумчиво выпустил колечко сигарного дыма.

Чукаши-Хект покачал головой. Потом опустил глаза на свои ногти, как бы любуясь их отличным состоянием. И наконец пальцами левой руки принялся отбивать по столу такт какого-то военного марша.

— Поговорим откровенно, господин майор! — неожиданно обратился он к Балинту. — Я, во всяком случае, намерен быть совершенно искренним. Словом, в чудеса я верил исключительно на уроках закона божьего! Там мне внушали, что Иисус двумя-тремя рыбешками накормил много тысяч человек, причем каждый получил свою вполне нормальную порцию. Но из собственного опыта мне хорошо известно и другое: сколько наши интенданты ни пытались повторить это чудо, ничего, кроме неприятностей, не получалось. Всегда и неизменно выяснялось одно — что наши интенданты жулики и воры. А еще оказывалось, что солдаты небольшие поклонники чудес и скорее предпочитают хорошенько пожрать. В результате хозяйственников приходилось переводить в другой батальон, а то и полк. А гонведов карали по всей строгости. Самых же шумливых — обычно это были наши лучшие солдаты — сажали на гауптвахту. Иногда обстоятельства заставляли срочно принимать и более суровые меры. Поверьте, господин майор, — я ведь тоже сужу по собственному опыту! — в армейских делах нет места ни для каких чудес. Чтобы сформировать армию, нужно не чудо, а вполне надежный офицерский корпус, дисциплинированные капралы и унтеры, да, кроме того, казармы, оружие, обмундирование, провиант, деньги. Если все это, вместе взятое, налицо, будут в таком случае и солдаты, чтобы заполнить предназначенные для них строго определенные служебным уставом места. Только так можно и должно приступать к формированию армии! Стоит выпасть хоть одной из перечисленных предпосылок, сколько бы мы ни разглагольствовали, воинских подразделений все равно сколотить не удастся.

Миклош ухмыльнулся.

— Ты тоже не рожден дипломатом, Чукаши! — проговорил он.

— Я рожден солдатом, ваше высокопревосходительство. Солдат! И таковым останусь!

Балинт хотел было возразить на речь Чукаши, но предпочел воздержаться и начал расхваливать предложенную ему сигару.

— Еще довоенные, — отозвался Чукаши. — Табак венгерский, но верхний лист настоящий гаванский!

К столу подошел Габор Фараго, тоже в штатском. Он был в приподнятом настроении. Его широкое, лоснящееся от пота лицо расплывалось в сплошной улыбке.

— Разрешишь присесть, твое превосходительство?

— Подсаживайтесь, Габор, места хватит. Только предупреждаю, если ты явился с намерением выпить кофе, ничего не выйдет.

— Помилуй, Бела! В качестве министра снабжения я лучше всех понимаю необходимость строжайшей экономии.

Фараго тяжко вздохнул и громко высморкался.

— Давно собирался с вами познакомиться, дорогой господин майор! — обратился он к Балинту. — Чрезвычайно много о вас слышал от нашего общего друга Денеша Бори, притом только одно хорошее. Самое хорошее! Бори очень вас любит, господин майор, и высоко ценит. А это кое-что значит… Бори человек весьма взыскательный.

Как бы там ни было, официант все-таки принес серебряный поднос с четырьмя чашечками черного кофе. Не успел он поставить поднос на стол и уйти, как Фараго хлопнул Миклоша по плечу и разразился гулким хохотом:

— Ну вот! Видал, господин премьер?

— Но этот кофе уже далеко не то, что подавали нам! — проронил Миклош, явно обозленный фамильярностью Фараго.

— То, то самое, дорогой мой премьер! А если и не совсем такой, как ты пил, то наверняка лучше.

Фараго предложил всей компании особые сигары с золотым ободком. Чукаши-Хект закурил, Миклош и Балинт отказались.

— Настоящая гавана! — воскликнул Фараго. — По сравнению с ней наши сигары… Н-да!.. Не хочу употреблять простонародного выражения…..

— Знаете, господин майор, — обратился он снова к Балинту, после того как подробно обсудил с Чукаши виды на будущее венгерского сигарного производства, — я серьезно озабочен этим самым разделом земли.

— Раздел неизбежен, — проговорил Миклош.

— Ну конечно, неизбежен! Мне, дорогой премьер, можешь этого не объяснять, я знаю это лучше кого-либо другого. Да и не хочу избегать земельной реформы, уж тут меня никто не уговорит. Но именно нам, искренне желающим ее проведения, следует смело посмотреть в глаза трудностям, связанным с ее осуществлением и законным документальным оформлением. Мы посулили дать землю в первую очередь тем, кто примет участие в войне против немцев. Не так ли? Кроме того, пообещали, что владения лиц, имеющих военные или политические заслуги в настоящей войне, останутся неприкосновенными. Верно? И вот пожалуйста! Формирование армии задерживается, а вместе с ним задерживается и начало боевых действий против немцев. Таким образом, откуда можно сегодня знать, кто получит особые льготы по земельной реформе, участвуя в войне? Как нам в этом случае предугадать, у кого именно появятся заслуги, дающие право на освобождение земельного владения от раздела? Так в чем же долг всех по-настоящему желающих проведения реформы? Наш долг в том, чтобы сосредоточить все свои устремления на быстрейшей организации вооруженных сил. Янош Вёрёш, Кери, Чукаши — честь им и слава! — делают буквально все, чтобы у нас как можно быстрее появилась боеспособная армия. Но каких результатов в силах достигнуть два-три офицера, пусть даже такие отличные солдаты и патриоты, как упомянутые господа? Не утруждайте себя, вопрос этот тоже чисто риторический… Многого могут достигнуть, но далеко не всего. Отсюда вывод: люди, искренне желающие земельной реформы, должны стараться вымолить или добиться от русских, чтобы они как можно скорее отпустили домой всех до единого военнопленных генералов, штабс-офицеров, кадровых офицеров и унтеров. Как только они вернутся, сразу можно приступать к формированию армии. До тех пор — нет. То, что делается в этой области сейчас, только карикатура на сколачивание армии и в то же время оттяжка земельной реформы, иначе говоря, раздела земли, который не только, как позволил себе выразиться наш премьер, неизбежен, но, больше того, составляет заветную мечту всех нас, цель нашей жизни. Так ведь, Чукаши?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Надеюсь, вы тоже со мной согласны, господин майор?

— К сожалению, господин министр, не могу поделиться с вами мнением по данному вопросу. Я советский офицер, и потому мне ни в какой форме не подобает вмешиваться во внутренние венгерские дела.

— Гм…

— В сугубо теоретической беседе со мной о формировании армий господин майор ведь уже высказал невольно свою точку зрения, — произнес Чукаши-Хект. — Господин майор придерживается, ваше превосходительство, принципа, диаметрально противоположного нашим убеждениям. Важнейшим элементом армии, как бы ее хребтом он считает именно рядовой состав. По мнению господина майора, любой рядовой солдат способен командовать батальоном и даже полком.

— Ты шутишь, Чукаши, а тут вовсе не до шуток. По моим сведениям, господин майор образованный военный.

— Я всего-навсего солдат, господин министр.

Фараго укоризненно покачал головой.

— Раздел земли неизбежен, — снова повторил Бела Миклош.

* * *

Дверь Балинту открыл привратник.

— Добрый вечер, старина! — кивнул ему лысый майор.

— Честь имею! Разрешите отнять у вашего высокопревосходительства одну минутку драгоценного времени?

— Что стряслось, старина?

— Ничего особенного, милостивый господин генерал. Только вот сердце у меня болит. Погляжу я на вас, понаблюдаю, как все вы живете, и диву даюсь: сплошная работа, хлопоты… И никакой радости. Столько среди вас сильных, здоровых молодых людей — и нет ни одной женщины или девушки, которая бы за вами поухаживала.

Пока привратник вел свою речь, вначале с запинкой, напуганный собственной храбростью, потом все больше смелея, Балинт успел стряхнуть снег с шинели и ушанки и старательно обчистил грязь с сапог.

— Ничего, обходимся и без этого, старина. Война.

— Война, война… В том-то и дело, что война. Зачем вам, молодым да крепким, терпеть неудобства, когда в городе есть немало свободных девушек и женщин? Да еще каких! Мертвец облизнется, глянув разок на них.

— Я и не знал, старина, что вы ко всему прочему еще и поэт.

— Никакой я не поэт, господин генерал, а всего-навсего добрый человек. Притом честный. Таким и жизнь прожил. Пробьет мой час, ей-же богу, нечего мне страшиться небесного приговора. Словом… за небольшую плату можно в Дебрецене раздобыть таких девушек… таких… Если господину генералу требуется женщина и он не пожалеет немножко деньжат, я могу ему привести.

У Балинта прямо дыхание перехватило. С языка было готово сорваться крепкое ругательство, но он сдержался. Жалкий человечишка не заслуживал даже того, чтобы на него прикрикнуть.

— Премного благодарен за заботу обо мне. Но я для подобных дел уже стар.

— Как говорится, седина в бороду, а бес в ребро, — хитро прищурился привратник.

— Может быть. Что до меня, я старее собственного дедушки. Спокойной ночи.

— Честь имею!

* * *

Пожони и Анна бодрствовали, поджидая лысого майора. Анна готовила ужин, а у Пожони были к Балинту дела.

Вернувшись, Балинт приказал Анне немедленно отправляться спать.

— Столько времени потратил зря! — упрекнул Пожони лысого майора, когда они остались с глазу на глаз.

— Любопытные люди эти генерал-министры!

— Я бы еще понял, если бы ты сказал, что в них есть пока нужда. Тут, в сущности, и говорить не о чем, все ясно. Но когда ты заявляешь, что они любопытные люди, я этому, прости, не верю. Какой они могут представлять интерес? Затонул дрянной кораблишка, зафрахтованный под перевозку отравы и навоза. И вот в том месте, где он пошел ко дну, остались плавать на поверхности всего несколько досок да грязное масляное пятно. Разве это интересно?..

— Не слишком ли ты загибаешь влево, Габор?..

— Совершенно убежден, что нет. По природе я оптимист, так как разбираюсь в обстановке, могу ее оценивать и заглядывать в завтрашний день. В историческое завтра. Но вовсе не сверхоптимист… Ладно! Пора садиться за работу. Нам еще надо прочитать статьи, которые уже к четырем утра предстоит отправить в набор. Но прежде… Необходимо этого старого ханжу-привратника завтра же, то есть уже сегодня, выставить за дверь. От большинства из нас, в том числе и от меня, не укрылось, что слишком много наведывается к нему не внушающих доверия людей. Каждые десять минут посещают его всякие подозрительные личности. Нам о бдительности забывать нельзя.

Балинт вздохнул.

— Где мы найдем второго такого святошу?

Пожони покачал головой.

— Здесь ханжами и негодяями хоть пруд пруди… А впрочем, давай наконец приступим к работе.

До постели Балинт добрался только в три часа ночи и мгновенно заснул. В половине шестого он проснулся и отчетливо вспомнил только что привидевшийся сон.

Ему казалось, что он едет на какой-то грузовой, битком набитой солдатами машине. Грузовик мчался с передовой. Наконец-то пробывшие месяц под огнем люди смогут чуть передохнуть, помыться и сменить белье. Так как пассажиров было много, Балинт забрался на крышу шоферской кабины и, удобно там расположившись, любовался звездным небом. Стояла прекрасная, теплая весенняя ночь.

Во сне Балинт, конечно, не мог вполне точно определить, когда именно все это происходило. Но сейчас, наяву, он сразу припомнил ту ночь, ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое апреля 1942 года.

Дело было перед рассветом. Темный свод неба казался очень-очень далеким. Но все звезды как одна подмигивали только ему, Балинту. Они мерцали так приветливо, что ему, новоиспеченному в то время батальонному комиссару, гордому своей первой наградой, вдруг захотелось запеть.

Что произошло в тот момент и что затем последовало, Балинт узнал много позже. Когда он перебирал в памяти все мгновенья той ночи, ему порой казалось, что, мурлыча что-то себе под нос, он услыхал свист приближающегося снаряда. А в другой раз думалось, что это был просто звук собственного голоса да шум автомобильного мотора.

Придя в себя — как потом выяснилось, он очнулся от беспамятства лишь двадцать седьмого апреля, — Балинт обнаружил, что находится в незнакомом месте и в совершенно невероятной обстановке: лежит на чистой белой постели, под чистым белым покрывалом. Он поднял глаза к потолку. Потолок тоже был чистый, белый. Балинт оглядел комнату: все кругом белым-бело. Он принюхался, но не почувствовал никаких признаков привычных запахов — ни табака, ни бензина, ни пота… Странно!

«Просто мне все это снится!» — заключил Балинт и закрыл глаза.

Лихорадочно, затаив дыхание, он напрягал слух, ожидая, что вот-вот различит грохот орудий или визг мин. Напрасно! Вокруг стояла тишина. Не та жуткая тишина, которая бывает на поле боя, а совсем-совсем иная.

Через несколько минут Балинт снова приоткрыл глаза и только тогда заметил, что поверх белого покрывала лежит на постели чья-то грубая, тяжелая рука. Кисть ее, однако, была поразительно чистой, и каждый палец украшен аккуратно подстриженным ногтем. Такой чистой руки Балинту не приходилось видеть уже давно.

«Как попала сюда эта рука?»

Он опять прикрыл веки и только тут внезапно ощутил сильную тяжесть в голове. Она не болела, лишь была очень тяжелая. До того тяжелая, словно…

Балинт долго искал сравнения, но на ум так ничего подходящего и не пришло.

Наконец он еще раз открыл глаза. Грубая, но блистающая чистотой рука с коротко подстриженными ногтями продолжала лежать на том же месте, где он ее обнаружил.

Балинт поглядел на нее строго, почти с угрозой. У него возникло желание загипнотизировать эту руку. Вот он начнет пристально на нее смотреть и что-нибудь ей прикажет. Чужая рука должна будет повиноваться.

И рука действительно повиновалась: медленно поднялась в воздухе, еще медленнее приблизилась к лицу Балинта, именно так, как он ей приказал, и погладила покрытый бисеринками пота лоб комиссара. Да! Балинт не только видел, как поднималась и приближалась к нему эта рука, он ощутил даже самое ее прикосновение, ее шершавую ласковость.

«Еще, еще», — подбадривал он гипнотизируемую руку.

И она снова ему подчинялась.

Балинт отдавал приказы этой руке, а она покорно все выполняла.

Открылась дверь. В белую комнату неслышными шагами вошли двое. На них были одинаковые белые халаты, но это не могло обмануть и ввести в заблуждение комиссара. Он сразу определил, что один из незнакомцев мужчина, а другой — женщина. Тихо притворив за собой двери, женщина остановилась возле порога. Мужчина подошел к постели и наклонился над Балинтом.

— Ну, товарищ комиссар, — произнес он, заметив, что Балинт не спит, — поздравляю! Теперь все опасности позади. Даю честное слово, вы не будете даже прихрамывать. В скверную сырую погоду слегка придется почувствовать, что у вас есть ноги, но на этом все и кончится. Снаряд угодил в кузов машины за вашей спиной, а вас задело только взрывной волной. Но и с этим могли быть шутки плохи. Однако ничего, вы легко отделались.

— Поздравляю, товарищ комиссар! — проговорила и стоявшая у дверей женщина в белом халате.

Балинту вдруг подумалось, что от ее голоса как бы исходит аромат. Он напомнил ему запах сирени.

Мужчина в халате взял ту самую руку, которая с такой покорностью исполняла все гипнотические приказы комиссара, и крепко ее пожал. Ощутив это пожатие, Балинт только теперь понял, что бледная рука — это же его собственная. Тут же он обнаружил и вторую свою руку, скрытую под белым покрывалом.

Он прижал обе руки к лицу и заплакал. Плакал так неудержимо, долго и счастливо, как может это делать только ребенок да возвращенный к жизни, к борьбе солдат.

Привидевшийся нынче сон часто за последние два года снился Балинту! Иногда он начинался с посадки в машину и заканчивался гипнозом и повиновением незнакомой руки. В другой раз Балинт видел себя любующимся мерцанием звезд и просыпался в момент, когда прятал лицо в ладони… Случалось, что сон осложняла какая-нибудь новая подробность: например, Балинт неожиданно обнаруживал свою закованную в гипс ногу.

Упорно повторявшийся сон неизменно возвращал лысого майора в обстановку битвы под Москвой, каждый раз погружая его в великие страдания и великую славу этого недавнего прошлого.

С тех пор как Балинт попал на фронт, он старался сосредоточить внимание на ближайших задачах, на том, чего нельзя отложить на завтра, и отгонял от себя все мысли и чувства, которые могли отвлечь, помешать точному выполнению долга. Только к воспоминаниям о московской битве он возвращался снова и снова. В трудный момент, когда на сердце почему-либо становилось слишком тяжко, эти воспоминания прибавляли ему сил. И сон как будто знал, когда ему настало время повториться!

Сегодня так хорошо знакомый и все-таки всегда по-новому волнующий сон впервые перенес мысли лысого майора не в позавчерашний, а в завтрашний и даже послезавтрашний день. Он чувствовал недовольство собой.

Несколько секунд он еще продолжал ломать голову над тем, что же, собственно, требовалось ему сделать за прошедшие сутки? Но мысли носились как бы в безвоздушном пространстве, не встречая на своем пути ничего, за что можно уцепиться.

Балинт резко откинул одеяло и спрыгнул с кровати. Он молниеносно, как это бывало на фронте, побрился, умылся, надел китель. Затем наскоро позавтракал, выскочил на улицу и минуты через две уже был в типографии.

И наборщики и сотрудники редакции «Венгерской газеты» никак не могли взять в толк, что такое нашло нынче на майора, вчера еще столь мягкого и добродушного. От каждого требовал он самой безукоризненной, самой самоотверженной работы, всех поднял на ноги. Балинт собственноручно написал приказ, точно определяющий обязанности каждого отдельного сотрудника типографии и редакции, назначил лиц, которым надлежало контролировать его выполнение.

Позвонила по телефону Анна. Она звала Балинта завтракать. Но, пообещав прийти в течение часа, он уже в следующую минуту совершенно об этом забыл.

Лысый майор взял на строгий учет все запасы бумаги, осмотрел типографию, даже станки, печатавшие материал не для «Венгерской газеты». Ему удалось обнаружить два сильно потрепанных линотипа, и он немедленно позвонил в городскую комендатуру, прося срочно подыскать среди советских военнослужащих мастера, который бы сумел пустить их в ход. После этого Балинт поговорил с наборщиком и печатниками местной, дебреценской типографии, поинтересовался, как они живут и сколько зарабатывают. В заключение он дал распоряжение варить на кухне «Венгерской газеты» обед для всех работников типографии, взяв пока продукты из неприкосновенного запаса.

Получив талоны на обед, один из местных печатников-венгров отозвал лысого майора в сторону и шепотом сообщил ему, что часть подвального типографского помещения была недавно замурована второй стеной. Четверо красноармейцев разобрали по приказу Балинта эту кирпичную кладку. За ней оказалось большое количество отличной газетной бумаги, высокого качества типографская краска, четыре пишущие машинки и ящик с лентами к ним, много запасных частей к печатным машинам, а также… три мешка сушеных слив. Последняя находка особенно поразила майора. Он никак не мог понять, зачем было замуровывать сюда этот продукт.

Так или иначе раскопки и основательное исследование подозрительного подвала по приказу Балинта продолжались. Вскоре красноармейцы извлекли на свет божий шесть завернутых в клеенку немецких автоматов и много армейской амуниции.

Лысый майор вызвал к себе владельца типографии и потребовал у него объяснений. Тот начисто от всего отпирался. Тогда Балинт позвонил в комендатуру. Обыск в квартире владельца типографии пролил свет на многое из того, что творилось за последние дни в Дебрецене.

Только в шесть часов вечера сел наконец Балинт за свой завтрак, за которым сразу последовал обед, а спустя полчаса и ужин.

Потом они долго беседовали с Пожони.

В одиннадцатом часу ночи из политотдела комендатуры пришел письменный приказ: откомандировать Петера Тольнаи в распоряжение венгерского правительства.

Тольнаи находился в это время в типографии, и Анна Моцар отправилась за ним.

Балинту хотелось проститься с Тольнаи как можно теплее. Ведь они сблизились при очень тяжелых обстоятельствах, и с тех пор лысый майор успел его полюбить. Но, сообщив ему приказ о демобилизации, Балинт вдруг почувствовал, что не в силах произнести больше ни слова.

Тольнаи тоже молча пожал протянутую руку. Казалось, он какое-то мгновение ожидал, что майор еще что-нибудь скажет в напутствие. Убедившись, что ждет напрасно, он заговорил сам:

— Я все понимаю, товарищ майор! И никогда не забуду того, чему здесь научился. Всегда и при всех обстоятельствах буду верно служить народу и партии.

Обняв Петера Тольнаи, Балинт крепко прижал его к груди.

— Только, пожалуйста, без слез! — сказала Анна, хотя у самой глаза подозрительно, очень подозрительно блестели.

8. Новый год

Балинт лег в полночь, сказав, чтобы его завтра разбудили чуть свет. Но Анна этот приказ отменила, и потому он проснулся только в восьмом часу утра, когда Тольнаи уже ушел. Крепко поругав Анну, лысый майор, однако, не забыл попросить ее приготовить сегодня особенно плотный завтрак.

В воротах занимаемого «Венгерской газетой» здания стоял уже новый привратник, Андраш Шювегеш. Его переманил сюда Володя Олднер.

Шювегеш по-армейски представился Балинту и сразу обратился к нему с просьбой:

— Товарищ майор, знаю, что вам требуются солдаты. Вот я и тут как тут. Дозвольте доказать, что человек, который не плошал в девятнадцатом, способен еще и нынче ходить в штыковую атаку!

— Ну что вы, товарищ Шювегеш! Староваты мы с вами для этого.

— Пожилой — не значит старый, товарищ майор.

— Будем надеяться. Однако сегодня можно воевать и не одним штыком.

— Но им тоже!

— Это верно. Ладно, там посмотрим, товарищ Шювегеш.

Часа полтора Балинт провел в типографии. Сейчас в результате вчерашних распоряжений работа шла гораздо четче. И не только в редакции, но и в самой типографии, куда пришел новый начальник. Полевая кухня при редакции уже дымила с самого утра.

Из типографии Балинт отправился на улицу Яноша Араня.

Теперь двери находившегося на этой улице дома Городского комитета Коммунистической партии были открыты для всех. Пропуска для входа не требовалось, часовые стояли исключительно для порядка.

Балинт долго не мог отыскать ни одного незанятого человека, с которым бы мог поговорить.

Все в Доме партии напоминало обстановку, какая бывает в городе, если его необходимо эвакуировать за полчаса. Разница заключалась в одном: обычно это случается, когда неприятель начинает захватывать городские окраины, а тут как раз наоборот — врага только что вышвырнули за борт…

Вокруг кипела работа. Каждый трудился за четверых.

Здесь уже осуществляли земельную реформу, уже вооружали новую армию, уже приступили к восстановлению страны. Здесь ни у кого не было времени для мечтаний, и в то же время каждый мечтал о завтрашнем и послезавтрашнем дне, о том, что будет через десять, двадцать, пятьдесят лет.

И лысый майор сразу почувствовал себя в родной стихии.

После долгих поисков он набрел наконец в левом конце коридора на комнату в два окна, где занимались вопросами организации новой армии. Тут стояло два письменных стола, один из которых, как потом выяснилось, служил местом для решения задач иного рода. За ним, низко склонившись над книгами, различными выкладками и бумагами, сидел человек неопределенного возраста, низенький, веснушчатый, с соломенного цвета волосами. За ухом у него торчала перьевая ручка, в правой руке он держал цветной карандаш. Человек этот вполголоса, но с необыкновенной горячностью о чем-то спорил сам с собой и молниеносно делал какие-то пометки. Книги и листы с выкладками так стремительно менялись при этом местами, будто перед Балинтом находился иллюзионист, пытавшийся развлечь его демонстрацией всякого рода фокусов.

— Мало, мало!.. — сердито ворчал веснушчатый фокусник. А затем вновь подбадривал себя: — Возможностей там куда больше, только надо их найти!

За соседним столом сидело трое: Шомоди — Балинт знал его еще по Давыдовке, а последний раз видел в стрыйской антифашистской школе, — напротив него Петер Тольнаи и еще какой-то незнакомец в военном, но без знаков различия. Когда Балинт вошел, незнакомец вскочил и по форме доложил:

— Капитан авиации Ференц Шандорфи.

Не столько имя, сколько звание офицера авиации заставили лысого майора сразу догадаться, что перед ним тот самый капитан, который работал в Будапеште с группой Марота.

Балинт спросил:

— Товарищ Шандорфи, удалось ли вам выяснить, что случилось с Ласло Маротом?

— К сожалению, нет, товарищ майор. Нам известно только одно: он выехал с гамасапустского аэродрома в Будапешт на моей служебной машине, но на место не прибыл. Что произошло с ним по дороге, жив он или нет… мы не знаем. Будапештские товарищи продолжают поиски.

— А вы, товарищ Тольнаи, остаетесь работать здесь?

— Нет. С сегодняшнего дня вступаю в новую армию в качестве офицера-воспитателя. Заместителем начальника воспитательного отдела.

— А кто начальник?

— Его пока нет.

— То, что нам удалось заполучить в наши ряды товарища Тольнаи, наш первый серьезный успех в деле организации новых воинских подразделений, — сказал Шандорфи. — Фараго и Кери предприняли все возможное, чтобы этому помешать. Туго придется теперь Тольнаи.

— Поживем — увидим!

Петер Тольнаи старался выдерживать твердый, уравновешенный тон, но это ему плохо удавалось. Он ведь первый раз в жизни находился в Доме партии. Свою партийную школу ему довелось пройти в обратном порядке: сначала работать в качестве фронтового партийного агитатора и лишь после этого стать членом партии. И насколько решительно действовал он на фронте, настолько же неуверенно делал теперь первые шаги на новой работе.

Балинт понимал внутреннее состояние Тольнаи и, желая поддержать в нем веру в себя, с преувеличенной категоричностью заявил:

— Как только Тольнаи приступит к делу, положение быстро изменится.

— А пока обстановка далеко не радужная! — заговорил в свою очередь Шомоди, только что вернувшийся в Дебрецен после пятидневной поездки по периферии. — В деревнях мужчины встречаются редко. Вот смотрите, что получается. Созываешь, например, сходку. Лишь только становится известно, что будут выступать коммунисты, немедленно сбегаются все, от мала до велика. За борьбу против германского фашизма высказываются поголовно все, приветствуя формирование новой армии. А начнешь подсчитывать, сколько имеется в деревне мужчин, способных носить оружие, и налицо лишь жалкая частица того, что крайне необходимо. А пока мы делаем попытки мобилизовать то, чего нет, Габор Фараго занимается не налаживанием продовольственного снабжения, а формированием армии, скликая для этого реакционнейших офицеров.

В то время как Шомоди делился своими соображениями и приводил собранные им малоутешительные сведения, сидевший за соседним столом веснушчатый светловолосый человек неожиданно выхватил из-за уха ручку и яростно швырнул ее в сторону. Потом столь же неожиданно вскочил. Стоя, он уже не казался таким маленьким — при коротком туловище у него оказались довольно длинные ноги. Когда он занимался своим бурчаньем, на него смешно было смотреть. Но сейчас этот светловолосый человек, победоносно блеснувший в сторону Шомоди и его собеседников большими смеющимися карими глазами, производил очень симпатичное и располагающее впечатление.

— Все-таки я был прав! — воскликнул он.

И сразу, без всяких церемоний, не дожидаясь никаких расспросов, пустился в разъяснения:

— Если наладить разработку отечественной нефти по-хозяйски и с умом, то часть ее, которая останется от внутреннего потребления и пойдет на экспорт, уже через год даст достаточную выручку не только для того, чтобы покрыть расходы по восстановлению железных дорог и разрушенных мостов страны, но и для налаживания целой новой отрасли промышленности, а именно алюминиевой. Средства имеются, товарищи, надо их только добиться! Утверждаю и докажу, что начинать нужно именно с нефти…

— А в каком сейчас положении нефтяные промыслы?

— В тех районах идут ожесточенные бои, товарищ майор, — дал справку Шандорфи. — Немцы пытаются задержать наступающий в северном направлении левый фланг 3-го Украинского фронта. Вчера началось гигантское танковое сражение почти непосредственно в местах залегания нефти.

— Не пройдет и месяца, как мы уже сможем приступить к ее добыче! — заявил светловолосый.

Пока говорил Шандорфи, он уже успел представиться Балинту:

— Реже Шебеш, горный инженер.

— Некоторые наши товарищи, в том числе и инженер Шебеш, работают над проблемами по меньшей мере тысяча девятьсот пятидесятого года, — сказал Шомоди. — А есть и такие, что заглядывают еще дальше. Это плохо, потому что отвлекает нас от актуальных, требующих пристального внимания проблем и запросов нынешнего дня, на которых необходимо сосредоточить все усилия и энергию. И все-таки славные они ребята, эти люди, живущие в послезавтрашнем дне! Благодаря их оптимизму в сто миллионов лошадиных сил все наши теперешние беды и затруднения кажутся пустяками. Поговоришь с таким человеком, и сразу готов идти на штурм тех самых препятствий, от которых только что шарахался в сторону.

— Подожди, Шомоди! Еще посмотришь, до чего тебе будет неловко, когда выяснится, что при оценке наших возможностей я был не больше как пессимистом, если не сказать большего… — засмеялся Шебеш.

— Я спешу, — заявил Тольнаи. — В десять часов мне надо представиться Кери.

— Время еще есть, товарищ Тольнаи. Прежде чем вы явитесь к Кери, мне нужно вас кое о чем проинформировать, — остановил его Шомоди.

Балинт попрощался и спустился на первый этаж: ему хотелось повидать одного из секретарей партии. Однако пробиться к нему так и не удалось. Приемная, вестибюль, даже лестница были буквально запружены народом. Много сотен людей добивалось приема у кого-нибудь из секретарей.

Было такое впечатление, что здесь назначили друг другу свидание все города и села, все уже освобожденные районы Венгрии. Тут были делегации от заводов и фабрик, депутации крестьян, а между ними толпились учителя, инженеры, врачи, служащие, несколько офицеров и очень много солдат. Одни шептались, другие кричали. Вестибюль и лестница гудели, как поле боя в момент артиллерийской дуэли.

— Вавилонское столпотворение! — заметил пробиравшийся через толпу ожидающих инженер Шебеш. Он был уже в пальто и шляпе и всего на минутку задержался возле Балинта. — Каждый говорит о своем и по-своему, но все отлично понимают друг друга.

Бродя среди всевозможных делегаций, Балинт заговаривал мимоходом то с тем, то с другим. В результате представление о положении на местах получилось у него до того противоречивым, что он решительно не мог связать концы с концами. Руководитель одной делегации сообщал, что в их краях уже идет вовсю раздел земли, между тем как руководитель другой жаловался, что господа всячески стараются избежать этого раздела.

— Товарищ Балинт!

Лысый майор оглянулся и сразу узнал партизана шахтера Йожефа Драваи, хотя с их встречи в Мукачеве тот удивительно помолодел. Сейчас на нем была новенькая гонведная форма, а на шапке-гонведке — партизанская красно-бело-зеленая кокарда. На плече висел автомат.

— Вы здорово помолодели, товарищ Драваи! — воскликнул Балинт.

Но, еще не успев договорить, он неожиданно понял: Драваи именно потому и стал выглядеть моложе, что приобрел уверенность в себе.

— Я прибыл сюда с Дюлой Пастором. На «кукурузнике».

— Пастор в Дебрецене? Замечательно!

— Нет, он полетел дальше, в Ясапати. Я тоже должен туда ехать, только вот повидаюсь с товарищем Шомоди. Не знаете случайно, как мне его найти?

На улице Балинт нагнал Реже Шебеша, которого задержал по дороге какой-то знакомый, и пошел с ним рядом, хотя инженер шагал так быстро, что за ним трудно было угнаться.

Балинт спросил:

— Как это вам пришло в голову сейчас заниматься нефтью?

— Вот уже десять лет, как меня выгнали со службы и чуть не засадили в желтый дом. А все лишь потому, что я непрестанно и всюду писал о том богатстве, которое таит в себе венгерская нефть.

— Я отнюдь не вправе сомневаться в ваших словах, товарищ Шебеш, но у меня такое ощущение, что вы все-таки преувеличиваете.

— Думаю, товарищ майор, вам станет крайне не по себе, когда в один прекрасный день до вас дойдет слух, что меня в самом деле засадили в дом для умалишенных. Неужели вы полагаете, что все так и обрадуются тому, что будут найдены средства, позволяющие приступить к восстановлению страны?

У Шебеша оказалось какое-то дело на вагоноремонтном заводе. Балинт проводил его туда.

— Два месяца назад завод был разбомблен до основания, — сообщил Шебеш. — А завтра он уже вновь начнет действовать.

Не специалисту вроде Балинта, совершенно незнакомому с вагоностроительным делом, обстановка на заводе могла показаться весьма далекой от того, что сказал Шебеш. А по существу, работа здесь кипела и сейчас. Но любой посторонний, пытаясь исключительно по количеству рабочих и характеру их действий определить цель и смысл того, что тут делается, легко мог сбиться с толку.

Красноармейцы, рабочие, железнодорожники, крестьяне и гонведы копошились на территории завода и на прилежащих к нему дворах без всякого, казалось бы, видимого плана и какой бы то ни было системы.

Грузовики, телеги, тачки — все это перевозило огромные тяжести. В одном месте разбирали руины какого-то здания, а в другом уже возводили крышу над только что сложенными, еще не оштукатуренными стенами. Здесь тащили искореженные станки, там переносили новехонькие тяжелые детали. На покрытых толстым слоем снега рельсах стояли разбитые паровозы и скелеты искалеченных, сгоревших товарных вагонов, а на соседних путях паровоз, тянущий восемь вагонов с брусчаткой, испытывал прочность новой колеи.

Дымили полевые кухни. Перекидывались снежками ребятишки. Присев в сторонке на бревна, две молодые матери кормили своих малышей. Молоденькая девушка в трофейных немецких брюках наклеивала на стену розовый красочный плакат. Где-то совсем близко пел патефон.

Сверху густо падала копоть. Снег впитывал копоть и сам становился черным.

— Когда будет восстановлен завод? — крикнул Балинт прямо в ухо своему попутчику.

— Пускаем завтра в шесть утра!

— Неужели будет готово к этому сроку все до последнего винтика?

— Последний винтик мы закрутим лет через сто-двести. А может, и никогда. Последнего винтика не существует вообще! Развитию нет предела, нет границ… Мы будем расти и расти, все больше и больше…

— Хорошо сказано, товарищ Шебеш. Но вот одно для меня непостижимо, где же начнут здесь завтра работать?

Балинт трижды повторил свой вопрос и, только оглянувшись вокруг, понял, почему не получает ответа. Веснушчатого инженера Шебеша нигде не было видно, его и след простыл. Лысый майор посмотрел на часы и поспешил обратно в редакцию. Хотя утро у него пропало, но это не вызывало в нем сейчас никаких угрызений совести. Теперь-то уж он знал точно, что ему предстоит делать, был твердо уверен, что долг свой он выполнит обязательно.

Согласно полученному приказу, ровно в полдень Балинту предстояло тронуться в дорогу, чтобы ехать в Ясапати, в штаб 2-го Украинского фронта, и получить там дальнейшие указания. За несколько минут до отъезда раздался звонок из политотдела городской комендатуры. Ему сообщили, что он должен захватить с собой еще одного попутчика. Этим попутчиком оказался Йожеф Драваи.

Когда оба сели в машину, снег пошел так густо, что пришлось среди бела дня зажечь фары. Едва «виллис» выкарабкался на автостраду, поднялся сильный ветер и, несмотря на снегопад, стало очень холодно. Ветер дул путникам в спину, тем не менее приятного было мало. Драваи чувствовал себя еще сносно, он был в стеганом ватнике. А Балинта в его легкой шинели трясло на холодном ветру.

— Черт бы побрал этих интендантов. Всех до единого!

— Неужели вам не выдали зимнего обмундирования? — удивился Драваи.

— Да нет, выписали. Я сам за ним не пошел. Думал, в Венгрии оно ни к чему. Ах черт!..

Ветер свистел и завывал так, словно прошел выучку в бескрайних степях Дона. Его порывы стремительно врезались в сыплющуюся снежную массу, и снег теперь уже не падал сверху вниз, а несся почти параллельно с машиной, с востока на запад.

Балинт изредка поругивался, хотя не был по-настоящему зол. А глотнув водки и закусив куском копченого сала, вскоре почувствовал себя лучше, и переносить холод стало легче. Тем не менее он не переставал беспокойно ерзать на неудобном деревянном сиденье «виллиса».

Его теперь подхлестывал совсем не холод, а самое обыкновенное нетерпенье. Он даже начал считать тумбы, отмечавшие пройденные километры. Лысый майор прекрасно знал, что шофер гонит машину на самой большой скорости, и все-таки то и дело подгонял:

— Быстрей, Митя! Быстрей!

До Карцага шоссе было почти свободным, лишь кое-где приходилось объезжать колонны грузовиков с продовольствием и боеприпасами. А навстречу шли одни только санитарные машины. За Карцагом «виллис» нагнал какую-то артиллерийскую дивизию, почти целиком занявшую все шоссе. С добрых четверть часа плелась машина Балинта в хвосте грузовиков с зенитной батареей, замыкавших артиллерийскую колонну. Лысый майор из кожи лез от досады. Забеспокоился даже Драваи.

— Может, нам выбраться через канаву в поле и проскочить в голову колонны?.. Пожалуй, я именно так бы и сделал! — предложил шофер.

Хотя ничего срочного самому ему в Ясапати не предстояло, в нем вдруг заговорила шоферская кровь да подстрекнул связанный с опасной дорогой риск.

— По шею в снег провалимся!

— Ни о чем подобном и речи быть не может, товарищ майор! Я же все-таки донской казак, товарищ майор, в снеге малость разбираюсь. Ветер тоже по моей части. Этот ветерок так отшлифовал снежное поле, что хоть тяжелый танк по нему пускай… Ничего с нами не случится, самое большее сломаем шею в придорожном кювете.

— Ну, коли так, поехали!

Осторожно спускаясь в канаву, «виллис» сильно тряхнул пассажиров, однако все кончилось благополучно. Машина сперва накренилась на один борт, потом почти легла на другой и рывком выскочила на противоположную сторону канавы. Наконец вырулили в поле.

— Жив, товарищ Драваи?

— Все кости ноют, значит, жив.

— Митя, вперед!

Шофер действительно и в крепости снежного покрова хорошо разбирался, и силу ветра неплохо определял, но на этот раз он все же чуть-чуть ошибся: снег в поле оказался недостаточно прочным. Стоило хотя бы на минуту задержаться или затормозить, и «виллис» сразу мог провалиться по самые оси. Но пока он безостановочно мчался, все оставалось в порядке. В одном шофер был абсолютно прав: самое большее, чем они тут рисковали, — это свернуть себе шею. Несомненно, так бы и получилось, если бы «виллис» наскочил случайно на какой-нибудь притаившийся под снегом пень или остов покореженного в бою танка.

— Жми, Весна, жми! Будь умницей и давай смело вперед! Возьмешь барьер — получишь вот этакий кусище сахару! С твою голову!

Пока шофер подбадривал таким образом свою машину, словно это была казацкая лошадь, Балинт оглядывал растянувшуюся на несколько километров вдоль шоссе артиллерийскую колонну. Ни гигантская гора, ни ревущий океан никогда не представляли собой столь целеустремленной силы, как эта артиллерийская часть на марше, тяжело, медленно и неодолимо продвигавшаяся к своей цели. Она твердо знала и то, куда идет, и то, что неизбежно этой цели достигнет.

Огромные, замаскированные зеленым брезентом орудия напоминали обряженных в полотнища допотопных чудовищ. Их тянули гусеничные тягачи, да еще на всякий случай шагали рядом по восемь лошадей. Между каждой парой пушек двигалось по пять-шесть крытых также зеленым брезентом грузовиков и машина с ремонтниками. На некоторых машинах сидела или лежала овчарка. Вслед за грузовиками, то есть впереди каждого следующего орудия, шел «виллис» с четырьмя-пятью бойцами в ушанках. По бокам колонны патрулировали взад и вперед мотоциклисты, устремляясь то к голове колонны, то к ее хвосту. Высоко, очень высоко в небе кружили три «ястребка». Два «кукурузника» сопровождали караван на высоте не более пятидесяти-шестидесяти метров от земли, а порой опускались еще ниже. Они пролетали вперед, потом через несколько минут возвращались и световыми сигналами сообщали командованию, что путь свободен. Один из истребителей имел прямую радиосвязь и с командиром артиллерийской части, и с зенитными установками, которые следовали на грузовых машинах во главе и в хвосте колонны.

Артиллерия медленно, тяжело и неудержимо катилась на запад, к Будапешту. Балинт с восторгом взирал на эту могущественную, целеустремленную силу. Но вдруг сердце его пронзила внезапная боль. Мелькнула мысль: «Ведь эти орудия идут на Будапешт…»

На какую-то долю секунды предстали перед ним Цепной мост, Андялфёльд[69], рабочие кварталы Уйпешта и прекрасное здание Национального музея… Но уже в следующее мгновенье он снова овладел собой.

«Даже огонь наших пушек служит больше строительству будущего, чем тысячи иных мирных заверений».

— Что скажете, товарищ Драваи, о нашей артиллерии?

— Великое счастье — такая могучая сила! — ответил Драваи.

«Виллис» благополучно выбрался опять на шоссе. Теперь предстояло обогнать только автокараван с продовольствием и небольшую колонну легких танков. Когда остались наконец за спиной и танки, перед «виллисом» открылась «зеленая улица».

— А здешний-то снег сыплет, совсем как у нас дома! — с уважением заметил шофер. — Да и холод мало чем уступит.

— Главное, шею себе все-таки не сломали! — сказал Балинт.

Уже стемнело, когда «виллис» достиг Ясапати.

Девушка-регулировщица указала, где разместилось политуправление фронта. Явиться туда было надо обоим: и Балинту и Драваи.

Дежурный офицер сразу отослал их обедать, а через полчаса они вновь доложили о своем прибытии. Балинта принял начальник политуправления, а Драваи в сопровождении молодого офицера отправился туда, где его ждали.

Генерал-майор вызвал Балинта в Ясапати по делам «Венгерской газеты».

— Вы пишете для населения освобожденных районов, товарищ майор, хотя здесь и выходят уже венгерские демократические газеты. Конечно, выпуск газеты, которая дает правильную и точную картину политики Советского Союза, очень нужен и тут. Но гораздо важнее, чтобы вы обращались и к тем венграм, которые еще продолжают оставаться на оккупированной немцами территории.

После получасовой беседы Балинт уже ясно представлял себе, что одобряет командование в деятельности «Венгерской газеты» и что в ней необходимо изменить.

— Главная суть не в простом опровержении или осмеянии геббельсовской лжи и клеветы. Вам, товарищ Балинт, следует считаться и с тем, что еще многие, к сожалению, продолжают верить Геббельсу, будто Красная Армия угоняет все мужское население страны в Сибирь, а детей, как писала недавно одна нилашистская газета в Шопроне, обращает в магометанскую веру. Та же шопронская газета преподнесла своим читателям и еще одну чушь. Она утверждала, что Советское правительство специальным указом вообще упразднило венгерскую нацию. И хотите верьте, хотите нет, но подобная чепуха находит отклик! Такое положение вещей настоятельно требует довести до сознания венгерского народа, что Советский Союз как раз заинтересован в том, чтобы каждый народ, в том числе и венгерский, был независим, свободен и богат, ибо между действительно свободными народами не существует и не может существовать никакой вражды. Сейчас еще преждевременно, пожалуй, затевать принципиальный спор с людьми, которых воспитывали на лжи и клевете, опутывали ими на протяжении двадцати пяти, если не больше лет: большинство ваших читателей, запуганных всевозможными ужасами и продолжающих верить клевете, могут принять провозглашаемые вами истины за лживую пропаганду. С людьми надо говорить на языке, который для них понятен. Если мы скажем мадьярам, что независимость Венгрии и свобода венгерского народа соответствуют также нашим собственным интересам, они нам могут поверить или хотя бы задумаются. А через несколько лет уже окончательно поймут, в чем заключается принципиальная политика и что такое пролетарский интернационализм… Но пока этого нет, «Венгерской газете» придется спуститься с облаков и стараться изъясняться так, чтобы ей внимали и верили. Вам ясно?

— Абсолютно, товарищ генерал-майор!

— Сегодня в одиннадцать часов вечера мы устраиваем по случаю Нового года общий ужин. Там и повидаемся еще раз. Если вспомню какие-нибудь подробности, которые не успел вам сейчас сказать, или у вас найдутся вопросы ко мне, мы сможем с вами сегодня же обо всем переговорить. Благодарю вас. Больше не задерживаю.

— Одну минутку, товарищ генерал-майор! Очень вас прошу исходатайствовать для меня получасовой прием у товарища маршала или у одного из его заместителей.

— Сегодня? Сейчас? — удивился генерал-майор. — Это невозможно! Маршала в Ясапати нет, он где-то под Будапештом и приедет только в полночь. Один из его заместителей в Дебрецене, другой… Он работает здесь за троих.

— Понимаю! И все-таки очень вас прошу, товарищ генерал-майор, добиться для меня получасового приема у находящегося в Ясапати заместителя командующего фронтом.

Когда Балинт так настойчиво повторил свою просьбу, генерал-майор несколько мгновений с молчаливым удивлением смотрел на его покрасневшее лицо, потом протянул руку к телефону.

Через двадцать минут Балинта принимал генерал армии Топчиев. Прием происходил в одной из комнат дома бургомистра. Все четыре стены в ней были сплошь, как обоями, покрыты картами венгерского фронта.

С именем Топчиева связывалось множество легенд. Когда-то он был слесарем и девятнадцати лет вступил в партию большевиков. В 1905 году Топчиев сражался на баррикадах Красной Пресни, после поражения первой революции четыре года отсидел в Бутырках, а затем был сослан на двенадцать лет в Сибирь. Из Сибири он вскоре бежал и полтора года под чужим именем скрывался в Петербурге, работая на Путиловском заводе в качестве члена Питерского комитета большевиков. В 1910 году он снова подвергся аресту и на этот раз бежал прямо из тюрьмы. Несколько лет Топчиев проработал по заданию партии сначала в Одессе, потом на Урале, откуда снова перебрался в столицу. Лично знал Ленина.

Первая мировая война застала Топчиева в Донбассе, где ему удалось получить работу на одной из шахт. Как только его призвали в армию, он сбежал в Одессу, а оттуда подался в Петроград и принял участие в Февральской и Октябрьской революциях. В первый период гражданской войны Топчиев командовал полком Красной гвардии, но в мае 1918 года получил тяжелое ранение с повреждением позвоночника и вынужден был расстаться с армией. Одиннадцать месяцев пролежал он в больнице и, даже выйдя оттуда, еще долгое время передвигался на костылях. Однако работать продолжал: теперь его можно было видеть в звании политкомиссара в Продовольственном управлении Москвы.

Когда он бросил наконец уже ненужные костыли, его посылают на Урал руководить восстановлением металлургических заводов. Позднее Топчиев строил новые гигантские комбинаты. Несколько лет был министром. Незадолго до гитлеровского нападения на Советский Союз партия послала его на работу в Политуправление Красной Армии.

Едва началась война, Топчиев ушел на фронт, участвовал в битвах под Москвой и Сталинградом. Хотя имя его редко фигурировало в официальных военных сводках, Верховное командование высоко ценило, всегда выслушивало его мнение, которому придавало большое значение. Топчиеву было за шестьдесят, но его высокая фигура оставалась стройной и гибкой. Кто не знал о полученном им когда-то тяжелом ранении и годах, проведенных на костылях, с трудом мог бы этому поверить, глядя, как легко и ловко вскакивает генерал на коня. Волосы у него были седые с пробором посредине.

— Ну, в чем дело, товарищ Балинт? Что стряслось?.. Садитесь! Сейчас принесут чай… Но вы покамест приступайте к делу. Выкладывайте, что, по вашему мнению, у нас не так и какие наши распоряжения необходимо изменить. Как вы себя чувствуете в Венгрии? — засыпал он вопросами лысого майора.

— Отлично, товарищ генерал армии! То есть… Я, собственно, потому и попросил вас меня принять, что в самом деле ужасно скверно себя здесь чувствую. Не подумайте, товарищ генерал армии, что у меня какие-нибудь личные неприятности или что я не получаю всего полагающегося офицеру-фронтовику. Сейчас мне не по себе лишь потому, что я коммунист, венгерский коммунист. Моя совесть коммуниста говорит мне, что многое мы делаем плохо.

— Серьезное заявление, товарищ Балинт! Сильная самокритика. С большим интересом и нетерпением жду дальнейших объяснений.

Балинта не было нужды подгонять.

Он заговорил торопливо, почти скороговоркой. В охватившем его крайнем возбуждении лысый майор испытывал самые разноречивые чувства. Но сосредоточенное внимание генерала, его теплая улыбка вскоре возвратили Балинту равновесие и уверенность.

Он отчетливо знал, что именно хотел высказать. За последние два дня Балинт много передумал и все свои формулировки мысленно проверил много раз.

Приводя отрывочные статистические данные, пересказывая некоторые известные ему случаи, Балинт намеревался доказать, что освобожденная часть Венгрии представляет собой мертвую землю — пусть не в такой степени, как это было с частью Украины, сожженной и опустошенной отступавшими гитлеровцами, но, во всяком случае, мертвую по отношению к самому главному, необходимому для ее восстановления.

Здесь тоже почти полностью отсутствуют трудовые руки, рабочая сила, мужское население. Немцы угнали на Запад даже подростков, досрочно собрав их в команды допризывников. При этих условиях Венгрия была фактически не в состоянии принять участие в антигитлеровской войне, в собственном освобождении. Она не в силах набрать собственных солдат. Если Венгрию по окончании войны упрекнут в том, что она не желала участвовать в этой освободительной войне, это будет величайшей несправедливостью, так как венгерский народ полон жажды сражаться против Гитлера. Но что можно сделать, когда дома остались мужчины или уже неспособные владеть оружием, или еще неспособные им владеть…

— Но ведь вам известно, Балинт, что Красная Армия приносит любые жертвы ради освобождения Венгрии.

— Венгерский народ всегда будет за них благодарен, товарищ генерал! Однако для блага венгерского народа необходимо предоставить ему возможность завоевать свою независимость и свободу собственными руками. Товарищ генерал армии хорошо понимает, какая большая разница — получить свою независимость в подарок или завоевать и обрести ее вновь самим…

— Понимаю, товарищ Балинт. Знаю. А ну-ка выпейте чашечку чаю, закурите, а потом продолжим наш разговор. Спорить не будем, лишь обсудим эти вопросы вместе, так как, по существу, я с вами согласен.

Генерал налил чай, бросил в него сахару, подлил коньяку и придвинул чашку Балинту. Лысый майор одним глотком втянул в себя горячий напиток и набил табаком трубку. Но зажечь ее забыл. Держа в зубах холодную трубку, он глубоко по привычке затянулся и выпустил изо рта воздух.

— Раз товарищ генерал армии, по существу, со мной согласен, ему должна быть прекрасно понятна также и наша ближайшая задача: отпустить домой венгерских военнопленных! Я очень хорошо себе представляю, что при настоящем положении с транспортом вряд ли можно собрать и доставить на родину всех гонведов, находящихся во множестве лагерей, которые разбросаны по территории Советского Союза. Но ведь можно отпустить домой — хотя и эта задача не из легких — тех одетых в военную форму венгерских рабочих и крестьян, которые содержатся в плену в Закарпатской Украине или Галиции, так как до сих пор их нельзя было отправить в глубь страны. Еще более реально — отпустить на свободу военнопленных, которые сейчас сосредоточены в сборных лагерях на территории Венгрии.

— Вы правы, Балинт. При наличии доброй воли и после серьезной подготовительной работы задачи эти вполне разрешимы.

Балинт даже привскочил.

— Значит, товарищ генерал армии поддерживает мои… высказанные мной предложения? Вы передадите их в Москву?

— Сядьте, Балинт. Зажгите наконец свою трубку. Нет зажигалки? Вот вам моя. Оставьте ее себе, мне она все равно без надобности. Проклятые доктора запретили курить. А что до вашего предложения… Нет, передавать его Москве я не стану. В этом нет нужды. Четыре или пять дней назад Венгерская коммунистическая партия обратилась с такой же просьбой к Советскому правительству. И оно поддержало это предложение товарищей, подготовленное, разумеется, не столь сумбурно, как его формулировали сейчас вы. Оценивая значение этой проблемы, партия смотрела вперед гораздо дальше и просила намного больше, чем вы. Она подумала не об одном только завтрашнем дне, но и о грядущем послезавтрашнем. И Верховное командование выполнит эту просьбу. Соответствующий приказ уже заготовлен, мы вскоре приступим к его выполнению. Короче говоря, дорогой товарищ Балинт, вас тревожили вчерашние проблемы и волновали уже разрешенные вопросы.

Балинт взирал на генерала широко раскрытыми глазами. Сначала он даже почувствовал нечто вроде горечи. Но это продолжалось не больше секунды, какой-то доли ее. Затем лысый майор начал смеяться. Он смеялся громко, счастливо и под конец ударил правой рукой по стоявшему перед ним столу. По письменному столу генерала армии.

— Опоздал?.. Превосходно! — воскликнул он. — Меня опередила партия?.. Замечательно!

Топчиев сразу, как только начал говорить, встал. Его испытующий взгляд был в упор устремлен в лицо Балинта. Серые глаза генерала, казалось, заглядывали в самую душу. Уж генерал-то вполне отчетливо понимал, что в этот момент происходило с Балинтом. Какую-то долю секунды генерал смотрел на Балинта с удивлением. Оно сменилось сначала сочувствием, а затем и прямой симпатией. Когда Балинт овладел наконец собой, обуздал сотрясавший все его существо счастливый смех и встал, Топчиев протянул ему руку.

— Коммунист — это человек особого рода, — очень тихо произнес он.

Балинт стоял навытяжку. В голове у него царила такая невообразимая сумятица, что он не сразу сообразил, что генерал армии, собственно, похвалил его.

— Разрешите удалиться, товарищ генерал армии?

— Не удаляйтесь, Балинт, и не уходите. Лучше сядьте и закурите наконец свою трубку.

— Боюсь, я вам мешаю, товарищ генерал.

— Замечено правильно. Вы мне действительно помешали, так как приходить ради того, за чем вы явились, было ни к чему. Но раз вы здесь, давайте немного поговорим. Как я вам сообщил, партия уже опередила ваше предложение. Меня всегда радует, когда партия осуществляет то, о чем я едва смел мечтать и в чем до конца так и не разобрался. Очень хорошо, что это радует также и вас. Но сейчас я хочу говорить с вами о делах Венгрии, венгерского народа. Как я вам сказал, несколько десятков тысяч венгерских рабочих и крестьян в скором времени смогут влиться в новую венгерскую армию. Однако это еще далеко не значит, что венгерский народ освободит себя сам. Весьма вероятно, что до того, как первая новая гонведная дивизия обретет боеспособность, Красная Армия уже сметет гитлеровские банды с территории Венгрии. Во всяком случае, мы стремимся поскорее это осуществить. И венграм, Балинт, необходимо с этим обстоятельством считаться. Но если и действительно все произойдет именно так, даже в таком случае никто не станет бросать упрека венгерскому народу. Слушайте меня внимательно, Балинт! Я говорю все это не затем, чтобы вас успокаивать. Мне хочется помочь вам разъяснить вашим соотечественникам позицию Советского Союза.

Генерал стоял за своим столом прямо против Балинта и, опираясь левой рукой на стол, чуть подавшись туловищем вперед, смотрел ему в самые глаза. Слова он произносил медленно, с расстановкой, негромко, но очень отчетливо.

— Я уже несколько месяцев занимаюсь венгерским вопросом. С историей Венгрии знаком, может, не так хорошо, как вы, но о Доже, Ракоци, Кошуте и Петефи знал еще в Москве. Довольно прилично осведомлен и о событиях великого девятнадцатого года. Известно мне также кое-что из того, что предшествовало венгерской пролетарской революции и что за ней последовало. Дело будущих историков определить, при каких обстоятельствах, в каких именно условиях, по вине каких классов и по чьей персонально не имел венгерский народ возможности участвовать в полную силу в освобождении своей родины. Но те же историки поведают не только об ответственности и вине угнетателей венгерского народа, не об одних упущениях самого народа, но и о его деяниях. Вы ведь слыхали и историю партизанского отряда имени Ракоци, и о партизанах Мишкольца и Уйпешта, и о венгерских героях, отличившихся в Словакии и Франции. Кроме того, всему миру известно о процессах руководителей Венгерской компартии, о сентябрьской демонстрации тысяча девятьсот тридцатого года, о мученической смерти Шаллаи, Фюрста, Шёнхерца и Ференца Рожи… А Матэ Залка! Нет, история не осудит венгерского народа…

Но самый главный вопрос не в этом, Балинт. Надо наконец понять и твердо запомнить, что с изгнанием немцев для венгерского народа не заканчивается, а лишь начинается обретение родины. В изгнании немцев со своей земли венгерский народ участвовать в полную силу не смог. Зато теперь ему надлежит из своей на протяжении четырех веков влачившей колониальное или полуколониальное существование страны сделать страну свободную, а из обращенных в рабство венгров — свободных людей. И осуществлять это надо собственными силами. Такова, Балинт, задача!

Сегодня все в Венгрии говорят о разделе земли. Ликвидация феодального землевладения — действительно наиболее срочная задача. Ее подготовляет, организует и осуществляет ваша коммунистическая партия. Однако и вы и я, оба отдаем себе отчет, что работа по обретению родины этим далеко еще не завершается. Земельная реформа аграрного вопроса в целом не решает; проведение ее сопряжено с большими трудностями. А вам предстоит разрешить целый ряд и еще более трудных задач. Но вы с этим справитесь! Ведь у вас есть прекрасный рабочий класс, с его великим, замечательным революционным прошлым… есть закаленная в огне партия… превосходные революционные традиции и богатая страна. Один венгерский инженер уже успел подсчитать, что, если взять хотя бы только венгерскую нефть, она, безусловно, в состоянии обеспечить достаточную материальную базу для восстановления страны. Один такой инженер — уже настоящий клад!

Топчиев устало опустился на стул. Утомила его вовсе не сама беседа. Просто во все, что бы он ни делал, генерал всегда вкладывал свои силы и душу, забывая, что уже не молод и по месяцам недосыпает. Сейчас он сердечно тревожился за венгерский народ. Быстро выпив одну за другой две чашки чаю, он снова встал.

— Видели вы нашу тяжелую артиллерию на марше? Представляю, как, должно быть, екнуло у вас сердце… за судьбу Будапешта. Не надо тревожиться, Балинт! Мы не станем расстреливать венгерскую столицу. А ведь Гитлер хочет именно этого. Мы послали в Будапешт парламентеров — немцы их убили. В том числе и одного венгерского парня, капитана Штейнмеца… Нацистам желательно, чтобы мы это выместили на венграх. Крепитесь, Балинт! Мы же с вами солдаты. Я понимаю ваши чувства, но все-таки… Нельзя сейчас размагничиваться. Вот так… Я знаю Советский Союз, знаю нашу партию и потому уверен: наша тяжелая артиллерия Будапешт обстреливать не будет. Вы спросите, по какой причине стягиваем мы ее в таком случае под городские стены? А вот для чего. Чтобы пощадить один какой-либо город, одну страну, нужна не только большая моральная сила и великая политическая мудрость, но прежде всего решающее военное превосходство. Великодушным может быть только по-настоящему сильный…

Ну а теперь, Балинт, меня ждут дела. Больше вас не задерживаю. Вечером, возможно, еще встретимся. Но не наверняка. Поэтому уже сейчас пожелаю счастливого Нового года для венгерского народа.

Откозыряв по форме, Балинт направился к выходу. Но генерал окликнул его снова:

— Нет ли у вас какой-нибудь просьбы, товарищ Балинт? Желания личного порядка?

— Есть такое, товарищ генерал армии! Мне бы очень хотелось принять участие в освобождении Будапешта. С оружием в руках.

— Но вы же редактируете газету! Притом очень ответственную.

— Габор Пожони, который работает в настоящее время в редакции «Венгерской газеты», честное слово, во много раз лучший редактор, чем я, товарищ генерал армии. Он больше знает, умнее и работоспособнее. Очень, очень вас прошу…

Генерал улыбнулся. В эту минуту он был действительно совсем молодым.

— Сам такой вопрос я решить не могу. Вы принимали участие в обороне Москвы? Понятно, что вам хочется сражаться и за освобождение Будапешта. Но как я уже сказал, тут решаю не я. Поговорю с товарищем генерал-майором… А он вам потом сообщит.

* * *

На встрече Нового года, устроенной командованием фронта в каком-то спортивном зале, интендантское управление проявило себя отменно: на длинных столах, накрытых белыми и цветными скатертями, теснилось бесчисленное количество закусок и вин. Однако настроение не было всецело праздничным. Гости то приходили, то уходили. Порой на несколько минут в зале собиралось до сотни или больше офицеров, а уже через четверть часа их оставалось всего двадцать пять — тридцать.

Фронтовик ни в коей мере не враг выпивки, но сегодня здесь не нашлось бы ни одного человека, который хватил бы лишнего. Все участники явились сюда кто после службы, кто перед тем, как к ней приступить. Мысли заглядывавших на минутку в этот украшенный знаменами и еловыми ветками зал витали совсем в других местах. Если люди и пили, то ровно столько, сколько требуется по личному фронтовому опыту каждому, чтобы поддержать работоспособность. Даже хозяева праздника, офицеры интендантского управления, заходили в зал на считанные минуты… Ведь они стояли в преддверии серьезного экзамена: им надлежало через бесконечно растянутые коммуникации обеспечить сражавшиеся под Будапештом войска всем, в чем те нуждались.

За несколько минут до полуночи в зал заглянул на короткое время генерал-майор. Он подозвал к себе Балинта.

— Как я слышал, товарищ майор, вы изъявили желание поехать в Будапешт. Приходите ко мне утром в шесть часов за документами. Жаль, что вы не сказали об этом днем. В девять часов вечера отсюда пошла машина на Цеглед с офицерами политотдела, вы могли бы уехать вместе с ними. Итак, завтра утром вы отправитесь в Цеглед и явитесь там к полковнику Смирнову, руководителю нашего политуправления при передовой группе. Возможно, Смирнова на месте вы уже не застанете, тогда следуйте за ним на машине дальше, в Юллё или Кишпешт — в Цегледе точно узнаете, где его искать. Желаю удачи, товарищ майор! Надеюсь увидеть вас целым и невредимым в уже освобожденном Будапеште.

— Так и будет, товарищ генерал!

В полночь для собравшихся в зале генерал армии провозгласил тост за советский народ и Красную Армию, за все борющиеся во имя свободы народы и за всех честных трудовых людей.

Зазвенели бокалы.

Балинт выпил залпом стакан водки.

Через несколько минут он уже вышел на улицу. Когда он вставал с места, за соседним столом поднялись еще двое гостей. Кто они, сквозь густой табачный дым или от большого волнения лысый майор не разобрал. А это были Дюла Пастор и Йожеф Драваи.

Они направились следом за Балинтом.

— С Новым годом! Желаем сил и здоровья, товарищ майор!

— С Новым годом, с новым счастьем, ребята!

Стояла прекрасная, тихая, ясная ночь. Снег перестал идти еще с вечера, ветер тоже угомонился, только обрывки облаков кое-где слегка заволакивали небо, и сквозь них просвечивала луна. Было такое впечатление, что на крыши зданий, укутанные плотным, чистым снегом, льют серебристый, бледный и холодный свет сами облака. Оберегавшие безопасность города ночные истребители кружили высоко над облаками. Приглушенный рокот их моторов казался не громче мушиного жужжанья.

Трое мадьяр долго шагали молча по одной из немых улиц маленького венгерского городка, служившего сейчас местом расположения штаба советских соединений, сражавшихся за освобождение венгерского народа. Под обутыми в тяжелые сапоги ногами поскрипывал снег.

— Сколько времени вы пробудете в Ясапати? — спросил Балинт.

— На рассвете вылетаем обратно в Мукачево. А через пару дней возвратимся оттуда в Дебрецен вместе с восемнадцатью тысячами бойцов. Тюльпанов и Давыденко, Мартон Ковач и капитан Дьенеи уже формируют батальоны… По моей просьбе генерал-майор обещал прикомандировать к нам и товарища Анну Моцар. Она будет нам в помощь.

Услыхав слова «восемнадцать тысяч», Балинт был уже не в состоянии сосредоточить внимание на речи Пастора. В ушах еще звучал его спокойный, басовитый голос, но перед глазами стояло совсем другое: десять, сто тысяч, миллион мадьяр. Наконец-то свободных мадьяр!

Лысый майор вздохнул. Облегченно, всей грудью.

— Вот она, действительность: венгров посылали, гнали для уничтожения свободы, а теперь они возвращаются на родину строить эту свободу для себя.

— Возвращается покуда всего восемнадцать тысяч гонведов, — продолжал Пастор. — Но в ближайшее время их вернется в два-три раза больше. Ведь в них сейчас большая нужда. Нас ждет огромная работа.

— А я завтра, вернее, уже сегодня еду под Будапешт, — сказал Балинт.

Трое мадьяр еще некоторое время молча шагали по улице.

Сквозь неплотную маскировку окон то тут, то там падали на снег узкие полоски света. Где пролегала такая полоска, снег как бы вспыхивал желтым или красным огоньком.

— Ну как, Дюла? Время бежит?

— Бежит.

И оба одновременно подумали об одном и том же: всего полтора года, как они впервые прогуливались вдвоем по окруженному проволокой двору одного из лагерей для военнопленных…

«Полтора года! — подумал Балинт. — С тех пор мы прошагали две с половиной тысячи километров и прожили, если мерить по часам истории, свыше сотни лет. Помнится, Пастор рассказывал тогда о какой-то незаконно им полученной порции картошки или картофельного супа. А нынче в его руках судьба десяти, двадцати и даже больше тысяч мадьяр. В то время его тревожила забота о будущем двух маленьких сыновей, сегодня он чувствует ответственность за будущее всего венгерского народа. Полтора года…»

«Тогда все то, о чем пророчил лысый майор и что с тех пор точно, очень точно осуществилось, я считал несбыточным, — размышлял в свою очередь Пастор. — А сегодня я знаю по опыту, что нет для нас ничего неосуществимого…»

— Значит, снова расстаемся, Дюла! — после очень долгого молчания произнес Балинт. — Где же мы опять встретимся?

— А помните, как вы наметили когда-то для нашей встречи мукачевскую гостиницу «Звезда»? Я ваш приказ выполнил, явился именно туда. Назначьте же и теперь место нашего будущего свидания.

Под тяжелыми сапогами похрустывал снег.

— Знаешь, Дюла! Сегодня, в этот новый для нас год, давай дадим друг другу клятву, что наша встреча будет происходить всегда там, где в нас больше всего нуждается наш народ, наша партия!..

— Клянусь! — торжественно произнес Пастор.

— Клянусь и я! — присоединил к ним свой голос Драваи, который до этого мгновения безмолвно шагал между двумя своими собратьями, глубоко погрузившись мыслями в отдаленное прошлое и в столь же далекое будущее.

Будапешт — Матрахаза — Парадфюрде

1951–1953

1

Для настоящего издания использован текст авторизованного перевода, выпущенного Воениздатом Министерства обороны СССР и 1959 г.; перевод отредактирован заново.

(обратно)

2

Орден Витязей — реакционная милитаристская организация, учрежденная в 1920 году. Орден присваивал своим членам звание «витязь», которое, согласно уставу ордена, переходило по наследству к старшему сыну. — Здесь и далее примечания Б. Гейгера.

(обратно)

3

Хольд — венгерская мера земли, равна 0,57 га.

(обратно)

4

В старой Венгрии существовала табачная монополия. Табак же, тайно разводимый крестьянами и потому не облагавшийся государственным налогом, назывался в народе «девственным».

(обратно)

5

Яни (Хаутзингер), Густав (1883–1947) — генерал-полковник, командующий 2-й венгерской армией, разгромленной советскими войсками в районе Дона.

(обратно)

6

Хорти, Миклош (1868–1957) — регент (правитель), фашистский диктатор Венгрии с 1920 по 1944 год.

(обратно)

7

Осенью 1919 года после падения Советской власти в Венгрии свирепствовал белый террор, вызвавший волну протестов международной демократической общественности.

(обратно)

8

Дожа, Дьёрдь (1475–1514) — вождь крупнейшего в истории Венгрии крестьянского восстания в 1514 году.

(обратно)

9

Кошут, Лайош (1802–1894) — выдающийся венгерский политический деятель, один из руководителей революции и национально-освободительной борьбы 1848–1849 годов.

(обратно)

10

Уйпешт — пригород Будапешта, в котором сосредоточены предприятия легкой промышленности.

(обратно)

11

Ракоци, Ференц II (1676–1735) — руководитель национально-освободительной борьбы венгров в конце XVII — начале XVIII веков, направленной против австрийского гнета.

(обратно)

12

Петефи, Шандор (1823–1849) — великий венгерский поэт-трибун, один из вождей революции и национально-освободительной борьбы 1848–1849 годов.

(обратно)

13

Ади, Эндре (1877–1919) — выдающийся венгерский поэт-демократ и публицист.

(обратно)

14

Йожеф, Аттила (1905–1937) — виднейший венгерский пролетарский поэт.

(обратно)

15

Танчич, Михай (1799–1884) — венгерский революционный демократ. Основал первую венгерскую рабочую газету.

(обратно)

16

Эсе, Тамаш (ум. в 1708 г.) — один из видных руководителей венгерских повстанцев-куруцев в период освободительной борьбы в начале XVIII века.

(обратно)

17

Лигети, Карой — венгерский военнопленный периода первой мировой войны, примкнувший к большевикам. Активный участник гражданской войны, героически сражался за победу Советской власти в Сибири.

(обратно)

18

Залка, Матэ (1896–1937) — видный венгерский писатель-коммунист, участник Октябрьской революции и гражданской войны. Погиб геройской смертью во время освободительной войны испанского народа, в которой он участвовал под именем генерала Лукача.

(обратно)

19

«Игаз со» («Правдивое слово») — газета, издававшаяся Советской Армией на венгерском языке в конце Великой Отечественной войны и в первый период после освобождения Венгрии.

(обратно)

20

Фрёч — широко употребляемый в Венгрии напиток из смеси вина с газированной водой.

(обратно)

21

Петушиные перья — в старой буржуазно-помещичьей Венгрии жандармы носили головные уборы, украшенные петушиными перьями.

(обратно)

22

Мохач — старинный город на правобережье Дуная в южной части Венгрии. В битве при Мохаче (1526 год) турки разбили венгерскую армию.

(обратно)

23

Салаши, Ференц (1897–1946) — главарь венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы».

(обратно)

24

Лайош I Великий (1326–1382) — король из Анжуйской династии, правившей в Венгрии с 1342 по 1382 год и в Польше с 1370 по 1382 год.

(обратно)

25

Паллавичини — одна из самых знатных и богатых фамилий в буржуазно-помещичьей Венгрии, владевшая огромными поместьями.

(обратно)

26

19 марта 1944 года гитлеровцы, опасаясь сепаратного выхода хортистской клики из войны, оккупировали территорию своего сателлита.

(обратно)

27

Куруцы — участники освободительного движения, возникшего в Венгрии в конце XVII — начале XVIII века и направленного против австрийского гнета.

(обратно)

28

Самуэли, Тибор (1890–1919) — выдающийся борец венгерского рабочего движения, один из руководителей Венгерской Советской республики 1919 года.

(обратно)

29

Ландлер, Енё (1875–1928) — выдающийся деятель венгерского рабочего движения, в период Венгерской Советской республики — нарком внутренних дел, затем главнокомандующий венгерской Красной Армией.

(обратно)

30

Зрини, Миклош (1620–1664) — венгерский поэт, полководец в освободительной войне против турецких завоевателей.

(обратно)

31

Автор имеет в виду так называемый Католический народный союз, находившийся в 20-х годах под контролем одной из правящих партий Венгрии.

(обратно)

32

В 1919 году контрреволюционным «правительством» в Сегеде была сколочена из белогвардейских офицерских банд во главе с адмиралом Хорти «национальная армия» для борьбы против Венгерской Советской республики.

(обратно)

33

Чаба — младший сын Аттилы, предводителя гуннов-кочевников, пришедших из Центральной Азии и завоевавших многие страны Европы (V в. н. э.).

(обратно)

34

«Непсава» («Слово народа») — ежедневная газета Венгерской социал-демократической партии.

(обратно)

35

Эндре II — венгерский король, правивший страной с 1205 по 1235 год.

(обратно)

36

Хари Янош — герой известного в Венгрии юмористического стихотворения поэта и драматурга Яноша Гараи (1812–1853), имя Хари Яноша стало нарицательным для всякого лгуна и фантазера.

(обратно)

37

Гембеш, Дюла (1886–1936), с 1929 по 1932 год — министр обороны с 1933 по 1936 год — премьер-министр. Ярый сторонник немецких фашистов, проводил политику усиленного перевооружения Венгрии.

(обратно)

38

Радиостанция имени Кошута была создана Компартией Венгрии в годы второй мировой войны.

(обратно)

39

Запольяи, Янош (1487–1540) — венгерский король, один из усмирителей крестьянского восстания под руководством Дожа.

(обратно)

40

«Сабад неп» («Свободный народ») — ежедневная газета. Основана в 1942 году Коммунистической партией Венгрии и до освобождения страны издавалась нелегально.

(обратно)

41

Рожа, Ференц (1906–1942) — член ЦК Коммунистической партии Венгрии, основатель газеты «Сабад неп». В мае 1942 был арестован и замучен в фашистских застенках.

(обратно)

42

Шёнхерц, Золтан (1905–1942) — венгерский коммунист, один из главных организаторов и руководителей антифашистского движения национального Сопротивления. По приговору фашистского военно-полевого суда казнен 9 октября 1942 года.

(обратно)

43

«Линия Арпада» — система оборонительных укреплений, воздвигнутых фашистскими войсками в Карпатах с целью задержать наступление советских войск.

(обратно)

44

Пенгё — основная денежная единица в Венгрии, существовавшая до финансовой реформы 1946 года.

(обратно)

45

Арпады — первая венгерская королевская династия, правившая страной с X по XIV век.

(обратно)

46

Кальман Кёньвеш (Книжник) — венгерский король из династии Арпадов, правивший страной с 1095 по 1116 год.

(обратно)

47

Матяш, Корвин (1443–1490) — венгерский король, вел успешную борьбу против турецких завоевателей.

(обратно)

48

Руководители подпольной Коммунистической партии Венгрии Имре Шаллаи (1897–1932) и Шандор Фюрст (1903–1932) были незаконно осуждены в порядке так называемого «ускоренного судопроизводства» и казнены по приговору хортистского трибунала.

(обратно)

49

Марианостра — женская тюрьма в одноименном селе на севере Венгрии с особо строгим режимом, где при Хорти отбывали заключение осужденные коммунистки.

(обратно)

50

Альфёльд — Большая Венгерская низменность, или Большая Средне-Дунайская низменность, — равнинная часть территории Венгрии, простирающаяся к востоку от Дуная.

(обратно)

51

В 1896 году в Венгрии торжественно отмечалась тысячелетняя годовщина прихода венгерских племен под водительством Арпада (840–907) на Паннонскую низменность, где они впоследствии образовали Венгерское государство.

(обратно)

52

Лехел — один из легендарных предводителей венгерских племен в первой половине X века.

(обратно)

53

Хусар, Карой (1882–1941) — реакционный политический деятель, развернувший с помощью карательных отрядов белый террор и стране и подготовивший захват власти Миклошем Хорти.

(обратно)

54

Жупан — губернатор.

(обратно)

55

Зрини, Илона (1643–1703) — легендарная героиня Венгрии — мать Ракоци Ференца II. В течение трех лет возглавляла героическую оборону Мукачевской крепости против войск австрийского императора.

(обратно)

56

Николин день по-венгерски — день Миклоша.

(обратно)

57

Ласло Святой (1040–1095) — венгерский король из династии Арпадов, своим правлением укрепивший позиции католической церкви в Венгрии.

(обратно)

58

Секеи (или секлеры) — обособленная группа венгров, живущая в Трансильванских Альпах (Румыния) и говорящая на особом, секейском, диалекте венгерского языка.

(обратно)

59

«Левентэ» — милитаристская молодежная организация фашистского типа, существовавшая с 1921 по 1944 год.

(обратно)

60

Кишпешт — промышленный пригород Будапешта.

(обратно)

61

Обуда (старая Буда) — третий район Будапешта, расположенный на правобережье Дуная.

(обратно)

62

Три руководителя Фронта независимости попали в автомобильную катастрофу по дороге из Будапешта в Гамасапусту. — Прим. автора.

(обратно)

63

Пустасер — село в южной части Альфёльда, где, по преданию, князь Арпад созвал на вече старейшин и вождей мадьярских племен.

(обратно)

64

По утверждению венгерского придворного летописца, известного под именем Анонимус, главы семи мадьярских кочевых племен в конце IX века заключили между собой союзный договор, скрепленный по языческому обычаю кровью.

(обратно)

65

Бела IV — венгерский король с 1235 по 1270 год, из династии Арпадов.

(обратно)

66

Иштван I (Стефан) — первый венгерский король (с 1000 по 1038 год) из династии Арпадов, основатель венгерского государства.

(обратно)

67

Коппань — вождь мадьярского племени, восставшего против принудительного обращения язычников в христианскую веру.

(обратно)

68

Штейнмец, Миклош — капитан Советской Армии. Посланный командованием в конце декабря 1944 года в качестве парламентера, был вероломно убит гитлеровцами.

(обратно)

69

Андялфёльд — район венгерской столицы, в котором размещены крупные промышленные предприятия.

(обратно)

Оглавление

Книга первая 1943 

  Часть первая[1]

    1. Воронье

    2. Дюла Пастор

    3. Давыдовка

    4. Тридцать тысяч пар сапог

    5. За лагерной оградой

    6. Олт и Дунай находят общий язык

    7. Пятеро отправляются в путь

  Часть вторая

    1. Кровавые марионетки

    2. Жребий брошен

Книга вторая 1944

  Часть третья

    1. Рота Тольнаи

    2. Воспитатели

    3. В партизанском отряде

  Часть четвертая

    1. Муки рождения

    2. Встреча

    3. «Бог, мадьяру счастья дай»

    4. Огни

Книга третья Новый год

  Часть пятая

    1. «Венгерская газета»

    2. Там, где прошли гитлеровцы

    3. Лишко

    4. Мадьяры

  Часть шестая

    1. Под голыми деревьями

    2. Встреча в отеле «Звезда»

    3. МВК

    4. Николин день[56] в Москве

    5. На родине

    6. «Ее сиятельство»

    7. В Дебрецене

    8. Новый год Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg