«Зрелость»

Константин Симонов Зрелость

Стоял первый по-настоящему теплый день. Долго державшийся снег сразу начал таять, и по крутой деревенской улице текли быстрые мутные ручьи. Красноармейцы устало пересекали улицу в хлюпающих, мокрых валенках.

Проценко вошел в избу и опустился на скамейку, ожидая, пока фельдшер Вася приготовит ему постель. Полковника бросало то в жар, то в холод — ангина сегодня, кажется, готова была окончательно свалить его. Он приложил руку ко лбу — голова горела. Пошатываясь, он дошел до кровати. Вася стащил с него сапоги и стал рыться в полевой сумке, отыскивая лекарство.

— Подожди, — сказал Проценко. — Сейчас приму. Позови ко мне Гвоздева.

Фельдшер Вася, хорошо знавший по интонациям голоса, когда начиналась и кончалась его медицинская власть над полковником, послушно закрыл сумку и выбежал, чтобы позвать Гвоздева.

Майор Гвоздев, заместитель командира дивизии по хозяйственной части, скоро явился. Проценко, казалось, лежал в забытьи, плотно закрыв глаза. Но, услышав, как Гвоздев щелкнул каблуками, он открыл глаза и внимательным, долгим взглядом уперся в его сапоги, Гвоздев, отрапортовав, тоже посмотрел на свои сапоги, недоумевая, что могло вызвать внимание полковника: сапоги были в порядке. Продолжая глядеть на них, а не на Гвоздева, Проценко заговорил, не повышая голоса и обращаясь к Гвоздеву на «вы», причем то и другое, насколько Гвоздев знал, не предвещало ничего хорошего.

— Прибыли грузовики с сапогами? — спросил Проценко.

— Никак нет, — сказал Гвоздев. — Засели в грязи у Курмоярской, послезавтра будут.

— А в чем ходят бойцы, вам известно? — спросил Проценко.

— Так точно. В валенках, — сказал Гвоздев. — Послезавтра доставим сапоги.

— Если завтра не доставите, — сказал Проценко, — то послезавтра и вы и вся ваша хозяйственная часть наденете валенки. А если послезавтра не доставите... — Проценко в первый раз посмотрел в лицо Гвоздеву, и тот, не выдержав его взгляда, опустил глаза. — Что, недавно подметки подбили новые у себя в хозчасти?

— Так точно, — сказал Гвоздев краснея.

— Можете идти.

Гвоздев вышел. Проценко снова закрыл глаза, безучастно проглотил какие-то таблетки, которые поднес ему фельдшер Вася, и продолжал лежать неподвижно. Только по его прерывистому дыханию можно было угадать, что он не спит. Стиснув зубы, он с раздражением думал о том, что люди, прошедшие за эти два месяца шестьсот верст, сейчас идут в мокрых валенках и им негде ни обогреться, ни обсохнуть. Это была одна из тех издержек наступления, в которых, когда начинаешь разбираться, оказывается, никто не виноват, но которые в то же время нетерпимы.

Наступали так, что не поспевали обозы, не поспевали кухни — по два, по три дня почти ничего не ели, давно уже отвыкли греться водкой — и теперь еще эта оттепель... Он очень хорошо представлял себе, как буксуют у горы возле Курмоярской машины, что почти невозможно их вытащить, и в то же время он знал, что Гвоздев обязан придумать что-то и вытащить машины, потому что иначе нельзя и еще потому, что все это наступление вообще было сверхчеловеческим напряжением сил, и если на это способны бойцы, то на это должен быть способен и Гвоздев.

Тут он подумал о себе и попробовал осудить себя за то, что он слег сейчас, вместо того чтобы ехать в полки. Но он и в самом деле не мог ехать: полчаса назад, когда он разговаривал со своим заместителем полковником Шеповаловым, то чуть не упал и удержался, только схватившись за стекло своего «виллиса». Он должен пролежать сутки, иначе он просто-напросто подохнет. Плохая была бы у него дивизия и плохой был бы он командир, если бы не мог оставить свое хозяйство на сутки. Он отдал все приказания, и полковник Шеповалов, в конце концов, толковый военный, и командиры полков тоже хорошие командиры, и он во всех подробностях предусмотрел, как они должны будут действовать в течение этих суток, чтобы завтра взять город.

Фельдшер Вася, осторожно поддерживая его голову, сделал ему на горло компресс и приподнял его повыше на подушках.

— Еще выше, — попросил Проценко.

Вася поднял его еще выше и, развернув карту, держал ее на весу перед глазами полковника. Синие и красные стрелы и полукружия прыгали на карте, и Проценко, которому казалось, что у Васи дрожат руки, сказал:

— Держи как следует.

Но стрелки и полукружия продолжали прыгать, и Проценко понял, что у него от жара и болезни рябит в глазах. Он несколько раз открывал и закрывал глаза, двигал на подушке головой, пока наконец нашел такое положение, при котором карта больше не прыгала. Все было правильно. Он тянул свою дивизию левее города на проселочные дороги и, как обычно, обходя немцев, хотел сбить их с высот и неожиданно выскочить к утру сразу не на восточные, а на западные окраины. Сейчас, судя по времени, полки должны были начать атаку высот, и частые минные разрывы, казалось, подтверждали это.

Время клонилось к вечеру.

— Который час? — спросил Проценко у Васи. Он часто спрашивал у Васи, сколько времени, для того чтобы доставить ему удовольствие посмотреть на свои большие красивые трофейные часы. Но на этот раз он спросил просто потому, что не было сил поднять к глазам руку с часами.

— Пять, — сказал Вася, стоя неподвижно у спинки кровати и грустно глядя на полковника.

«Первое донесение от Шеповалова должно быть в семь», — подумал Проценко, и почему-то ему, как в детстве, от нетерпения захотелось считать эти два часа по минутам: раз, два, три, четыре, пять и так до шестидесяти — одна минута. И потом снова: раз, два, три, четыре, пять — и снова до шестидесяти. Он начал считать, но цифры перепутались, и он почти сразу сбился.

Он открыл глаза только через полчаса и никак не мог понять: заснул или потерял сознание? Вася стоял все в той же позе, его тяжелые руки беспомощно лежали на спинке кровати.

Он исполнял при полковнике обязанности адъютанта. Это началось с тех пор, как прошлым летом, выходя из окружения, он переплыл через Дон, таща на себе тяжело раненного Проценко. Полковник вывел из окружения его и много других людей, и уже на пороге свободы, на самом берегу Дона, когда Проценко был ранен, Вася рискнул жизнью, для того чтобы спасти полковника. С тех пор он и остался при полковнике, не разлучался с ним никогда, всюду ходил за ним с автоматом, оберегал его от опасностей, действительных и мнимых, и в то же время в глубине души безгранично верил, что рядом с Проценко он и сам не пропадет и, что бы ни вышло, Проценко выведет и спасет и дивизию, и лично его, Васю.

Вася стоял перед кроватью, и были в его привычной фигуре спокойствие и постоянство. «Сколько же, в самом деле, вместе прошли и перетерпели», — подумал Проценко. И этот день пройдет, и его они перетерпят, и начнется завтра, а потом послезавтра — и так до конца войны. И что бы ни было, они оба останутся живы, и он, и Вася.

— А пить не хотите? — спросил Вася.

— Нет, — сказал Проценко и снова закрыл глаза. — Разбуди, когда придет донесение.

Но вместо донесения через четверть часа его разбудил вбежавший в комнату командир учебного батальона капитан Маркушев. Был он в сбитой набок шапке, в расстегнутом полушубке, из карманов которого торчали гранаты.

— Товарищ полковник, — сказал Маркушев, еще задыхаясь от бега. — Товарищ полковник, там машина готова. Отъезжайте пока. Танки немецкие прорвались. К деревне подходят. К штабу.

— Опять, как в Калинникове? — брезгливо спросил полковник, в упор посмотрев на Маркушева.

Калинниково была деревня, которую уже во время наступления, месяц назад, отдали обратно немцам после неожиданной атаки их танков. Деревню отбили с большими потерями только на следующий день, а ее название стало в дивизии словом нарицательным — напоминанием о большой неудаче. Маркушев тогда тоже сплоховал в числе других и отступил из деревни. И теперь слова полковника о Калинникове были для него особенно обидны.

— Нет, товарищ полковник, — сказал Маркушев, — не как в Калинникове. Мы не уйдем. Мы хоть и на эту улицу допустим, а все равно пожжем их всех. Но только вы, пожалуйста, садитесь в машину, хоть на хуторок отъезжайте. Они, часом, сюда ворваться могут!

— А вы их не пускайте, — сказал Проценко, — вот мне и ехать никуда не нужно будет. Болен я, никуда я не поеду. А теперь как хотите: хотите пускайте их, хотите нет. — И Проценко повернулся лицом к стене, выразив этим движением сразу и то, что никуда он отсюда не пойдет, и то, что разговор его с Маркушевым окончен.

Маркушев знал по опыту, что если полковник замолчал, то пробовать продолжать разговор с ним бесполезно. Он потоптался еще несколько секунд в комнате и вышел размашистым шагом человека, принявшего твердое и бесповоротное решение.

Как только Маркушев вышел, Проценко опять повернулся и лег на спину. Так лежать ему было легче.

Если бы Проценко попробовал сейчас дать себе отчет в своих чувствах и вспомнил бы себя год или полтора назад, он бы сказал себе, что год назад (а тем более полтора) он не смог бы вот так повернуться на кровати и остаться лежать при этом известии: он бы либо, и правда, уехал на хутор, либо (скорее всего) поехал с Маркушевым вперед, чтобы лично руководить людьми, отбивавшими танковую атаку. Во всяком случае, он не смог бы спокойно ждать результатов. Теперь он мог. Больше того, он был убежден, что на улице под его окнами боя не будет, что танки остановят и начнут жечь еще на окраине и что сделает это тот же самый капитан Маркушев, прибежавший к нему таким взволнованным.

Теперь в избу доносились звуки совсем близкого боя. Проценко опять повернулся боком к стенке и, по временам открывая глаза, прислушивался, стараясь на слух определить, что происходит. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой. По звукам было слышно, что стреляли и орудия и противотанковые ружья и на северной и на южной окраине деревни сразу.

Проценко еще год назад, в конце прошлой зимы, сумел победить в себе тот азарт наступления, который заставлял его бросать вперед все, что у него было за душой. Еще тогда, на Западном фронте, немцы дали ему несколько хороших уроков, пощупав его оголенные тылы и однажды чуть не уничтожив его самого вместе со всем его штабом. Он был хорошим учеником и теперь всегда испытывал чувство удовлетворения от того, что в решительные минуты боя, во время всяких неожиданностей и контратак, всегда имел под рукой что-то, что в последнюю минуту можно было бросить на весы военного счастья.

Правда, у него в этом году прибавилось в дивизии и пушек, и противотанковых ружей, но дело было не только в этом. Раньше, сколько бы их ни было, он все равно не выдерживал характера и бросал их в бой всегда немного раньше, чем это было абсолютно необходимо. Теперь он каким-то шестым чувством умел отличить необходимость действительную от необходимости кажущейся. Именно поэтому он сейчас спокойно сознавал, что вокруг деревни сосредоточено все нужное для того, чтобы отбить танковую атаку, и что Маркушев должен ее отбить, и что он правильно сделал четверть часа назад, повернувшись лицом к стене, вместо того чтобы собственными приказаниями вмешиваться в детали боя.

Звуки близкого боя затихли, слышны были только далекие глухие разрывы мин там, на возвышенностях, где дрались полки. Капитан Маркушев вошел в избу уже не так торопливо, как в первый раз. До крыльца он бежал, но в сенях, прежде чем войти, отдышался, использовав это время на то, чтобы снять с гимнастерки ремень с портупеей и переодеть его поверх полушубка. Он застал Проценко лежащим в той же позе, в какой он его оставил.

— Доложите, — сказал Проценко, не поворачивая головы.

— Атака отбита, — отрапортовал Маркушев. — Четыре танка подбили, остальные отошли. Раздавлено одно орудие.

— Отбили, — сказал Проценко и только тут повернул голову.

Маркушев стоял навытяжку, затянутый поверх полушубка ремнем.

— Вот это гвардейский доклад! — сказал Проценко. — И вид теперь имеете гвардейский. — И вдруг, заметив ту особую аккуратность, с которой Маркушев, видимо, специально в сенях надел шапку, улыбнулся и добавил: — Только что же это вы, капитан, шапку так надели? Шапка у гвардейца немного набекрень должна быть, чтоб был вид лихой.

Маркушев привычно сдвинул набок шапку и сказал:

— Так точно, товарищ полковник!

— Ну ладно, молодец. Иди, — сказал Проценко. — А то, что же это, хотел меня из кровати вытаскивать! А мне Вася не разрешает с кровати вставать.

Донесение от Шеповалова задерживалось. Оно пришло только к девяти часам вечера, потому что, как сказали полковнику, первый из посланных связных был убит по дороге миной. Шеповалов доносил, что продвинуться пока почти не удалось из-за свирепого огня, но что он надеется, введя в бой все наличные силы, решить дело ночью.

Проценко вызвал к себе начальника оперативного отделения и отдал ему несколько дополнительных приказаний, с тем чтобы тот поехал с ними к Шеповалову и к утру вернулся обратно с донесением. Сводились эти приказания к обычным требованиям не бить в лоб и не тратить раньше времени резервы, но то, что Проценко все-таки сейчас посылал своему заместителю специального человека с этими приказаниями, должно было дать Шеповалову понять, что сейчас это особенно важно и что командир дивизии ждет серьезного сопротивления со стороны немцев.

Когда начальник оперативного отделения уехал, Проценко подумал, что в сущности весь опыт, который он приобрел за время войны, в главном сводился к нескольким очень простым истинам, вроде тех, о каких он сейчас напоминал своему заместителю. Но все эти истины — очень простые, когда о них шла речь вообще, — становились предметом военного искусства в каждом определенном случае, когда их приходилось применять то в одних, то в других обстоятельствах. Не бить в лоб — значило в каждом случае, на каждой новой местности знать безошибочно, где именно этот «лоб», а не вводить преждевременно резервы — значило каждый раз точно угадать ту минуту, которая отделяла «преждевременно» от «своевременно». Так было и со всеми остальными простыми истинами, и это оказывалось самым трудным.

К полуночи полковнику стало чуть-чуть легче, и он наконец заснул. Когда он проснулся среди ночи, в избе было светло: Вася зажег на ночь светильник сталинградского изобретения (снарядный стакан, у которого были сплющены под фитиль края, а внутрь налит керосин). При свете этой самодельной лампы Проценко увидел торчавшие поперек дверей в кухню обутые в тяжелые сапоги большие Васины ноги. Вася, как всегда по своей привычке, лег поперек дверей, чтобы полковник, не дай бог, куда-нибудь не вышел, не разбудив его.

Проценко вдруг в первый раз подумал о том, как же будет, если им с Васей придется разлучиться после войны.

«Наверное, не останется адъютантом, захочет пойти учиться на доктора», — подумал Проценко. И от этой мысли о разлуке будущая мирная жизнь показалась ему странной, непривычной и даже неудобной.

Закрыв глаза, он прислушался. Ночью в тишине были издали хорошо слышны не только разрывы мин, но и пулеметные очереди: на высотах шел ночной бой.

Начальник оперативного отделения вернулся в десять утра. Проценко полулежал на кровати и с трудом, морщась от боли, мелкими глотками пил горячее молоко. Он отдал Васе стакан и молча выслушал доклад. За ночь положение не изменилось. Один полк, взобравшийся на высоты, утром был сброшен немцами обратно. Другой по приказу Шеповалова попробовал обойти немцев еще левее, но попал под сильный фланговый огонь и тоже не смог продвинуться.

— Что делается сейчас? — отрывисто спросил Проценко.

— Сейчас подтянули артиллерию и должны начать общую атаку.

— Можете идти, — сказал Проценко и велел Васе подать ему карту с нанесенной на утро обстановкой.

Обстановка оставалась почти той же самой, что и вчера днем, когда он уезжал с передовых. Вчера вечером и ночью Проценко волновался оттого, что не мог сам наблюдать за боем, и от нетерпения видеть свой план выполненным. Сейчас впервые в этом плане ему показалось не все таким ясным, каким представлялось вчера. Судя по всему, и Шеповалов, и командиры полков действовали согласно его указаниям, а между тем наступление задерживалось.

Он попробовал сесть и спустить ноги с кровати, но его шатнуло, и он, чуть не упав, опять опустился на подушки. Воспользовавшись минутной слабостью полковника, Вася, бывший настороже, мгновенно сунул ему под мышку термометр.

— Тридцать девять и шесть, — через несколько минут с торжеством сказал он. — А вы вставать хотите.

— А ты чего радуешься? — спросил Проценко.

— А то, что вас в госпиталь надо отвезти, вот что, — собрав все свое мужество, ответил Вася.

Проценко промолчал. Он подумал о том, что или он сегодня должен переломить болезнь, или ему действительно придется поехать в госпиталь. Так могло тянуться вчера, сегодня, но завтра он должен будет или командовать дивизией, или не находиться в ней. Он представил на минуту себя на месте Шеповалова, которого уважал и ценил, и подумал, что если он, Проценко, не будет командовать дивизией и в то же время останется в ней, то Шеповалов станет воевать хуже, чем мог бы воевать, оставшись один. Он будет все время оглядываться на больного командира и, не чувствуя на себе всей тяжести ответственности, не сумеет проявить собственной инициативы. Будь он сам на месте Шеповалова, он бы тоже чувствовал себя плохо. Поколебавшись несколько минут, он твердо про себя решил, что если до завтра не переломит болезнь, то уедет в госпиталь, сдав командование Шеповалову.

— Плохо спали, товарищ полковник? — спросил Вася.

— Плохо...

— Я вам брому дам выпить, может, заснете.

— Дай, — сказал Проценко.

Он был не прочь заснуть на два-три часа, до ближайшего донесения. У него относительно болезней были свои собственные воззрения, одно из которых состояло в том, что чем больше спать во время болезни, тем лучше и что если человеку начинает легчать, то это происходит именно во сне. С этой надеждой, проглотив две ложки соленого брома, он задремал.

Донесение пришло в три часа. Шеповалов доносил, что утренние атаки отбиты, но что он собирается, введя в бой резервы, атаковать еще раз.

— Какие будут приказания? — спросил связной командир, кладя на колени планшетку.

Но полковник вместо ответа сказал Васе:

— Дай молока.

Вася подал стакан молока. Проценко сделал несколько глотков, и ему показалось, что глотать уже легче.

— Давай сапоги, — сказал он Васе, — и пусть «виллис» готовят.

Вася знал, что возражения бесполезны, и только попросил, чтобы полковник снял компресс:

— Нельзя с компрессом на улицу.

Проценко послушно переждал, пока Вася развязал ему компресс и сделал сухую повязку, и, опираясь на Васино плечо, вышел на крыльцо. От свежего воздуха его опять шатнуло, и, поддерживаемый Васей, он поторопился сесть в машину рядом с шофером. Сзади сели Вася, связной командир и автоматчик. Машина тронулась. Через два километра они свернули с дороги влево и поехали по разбитой, ухабистой мокрой колее.

Наблюдательный пункт Шеповалова помещался в лощинке за гребешком маленького снежного холма. Отсюда была хорошо видна вся лежащая впереди длинная лощина и перед нею — тянувшиеся влево и вправо холмы, занятые немцами.

Проценко застал Шеповалова в момент, когда тот готовился отдать приказание о вводе на левом фланге в бой частей 35-го полка. Шеповалов отрапортовал ему и стоял, ожидая приказаний. Он был чисто выбрит, за что Проценко в душе похвалил его, но, видимо, очень устал. Он радовался приезду полковника, который теперь своими глазами мог убедиться, что все выходит не так, как думалось, не потому, что он, Шеповалов, делает что-то не так, а потому, что они не предугадали действий противника. Немцы, защищая этот город, дрались не так и не там, где обычно.

— Прикажете вводить в бой 35-й полк? — спросил Шеповалов.

— Нет, — ответил Проценко и несколько минут молча рассматривал в бинокль поле боя.

— Какие потери? — спросил он, оторвавшись от бинокля.

Шеповалов тихо ответил. Потери были большие, очень большие, даже учитывая эти проклятые холмы и трудную обстановку. Проценко еще раз посмотрел в бинокль. Немцы располагались за обратными скатами холмов, и было трудно определить, какие у них силы. Но все — и потери, и упорство сопротивления, и частые, ложившиеся рядами впереди минные разрывы — говорило о том, что у немцев тут большие силы.

Между тем этого не должно было быть. Перед фронтом Проценко в последние дни отступала сильно потрепанная в боях 117-я немецкая пехотная дивизия, и если, как все последние дни немецкого отступления, главные силы ее прикрывали шоссе, ведущее в город, то здесь, на холмах, прорвавшись через которые он хотел обойти город, не могло быть больше двух потрепанных батальонов. А между тем...

Проценко задумался и, мысленно перевернув все происходившее, представил себя на месте немецкого генерала, уже четвертую неделю отступавшего перед ним и за три недели отдавшего ему три города.

Три города взял Проценко одним и тем же маневром, оставляя против немцев заслон на главной дороге и главными силами обходя город то слева, то справа по труднопроходимым местам, где немцы, не ожидая ударов, в свою очередь оставляли только слабые заслоны. Три раза противник попадал на эту удочку, три раза Проценко входил в город с западных окраин, три раза 117-я немецкая дивизия стремительно отскакивала назад, оставляя пленных и раненых и с трудом выскальзывая из окружения.

И вот — этот четвертый город, и снова шоссе, ведущее к нему, и снова слева и справа труднопроходимые высоты. Немецкий генерал, наверное, был капитаном или майором в ту германскую войну и уже без малого два года воевал в эту, и первые растерянность и ошеломление у него уже прошли. И не было ничего хитрого в том, чтобы, одинаковым образом потеряв три города, на четвертый раз предугадать действия Проценко.

Проценко, сердясь на себя, почувствовал, что в этот раз немец перехитрил его и оставил на главной дороге тоже заслон, а за этими холмами, по которым мы бьем, у противника не два батальона, а, может быть, полтора, а то и два полка.

Оп присел рядом с Шеповаловым на разостланную прямо на снегу плащ-палатку, и они вместе развернули на коленях вздувшуюся от ветра карту.

— Сколько времени? — спросил Проценко.

— Семнадцать, — сказал Шеповалов.

— Скоро начнет темнеть, — сказал Проценко. — Прикажите 35-му сейчас же с началом темноты передвинуться с левого фланга на правый, на шоссе. А когда совсем стемнеет, оттяните и 81-й. Мы его тоже двинем на шоссе.

Проценко посмотрел на карту и отметил по ней путь следования полков сначала в тыл, потом вдоль фронта с выходом на шоссе.

— Сколько тут? — спросил он у Шеповалова. — Примерно двенадцать километров?

— Да.

— Ну, по такой дороге за четыре-пять часов сосредоточатся у шоссе, а 87-й мы растянем. Вы останетесь здесь. Артиллерию я вам оставлю всю, кроме противотанковой, и деритесь так, чтобы немцы ничего не заметили. Бейте их главным образом огнем, не жалейте снарядов.

— А атаки продолжать? — спросил Шеповалов.

— Общие — нет. Беспокойте их весь вечер мелкими группами. Сегодня у вас главное будет артиллерия. И так довольно потеряли за день людей.

Пока Шеповалов отдавал приказания адъютанту, Проценко молчал, испытывая чувство горечи и своей вины за неудачное начало боя.

— С полками на шоссе поеду я сам, — сказал он, когда Шеповалов освободился. И прибавил уже неофициально, поясняя только что отданное приказание: — Понимаешь, Анатолий Дмитриевич, чувствую я, что перехитрили они меня сегодня. Главные силы у них здесь, а на шоссе так, пустяки. Если скрытно передвинем полки, то город будет наш. Приезжай ко мне утром, я где-нибудь около городского собора буду.

Темнело. Становилось все холоднее. Шеповалов отвинтил пробку у фляги и предложил Проценко.

— Выпейте, Александр Иванович, а то еще хуже простудитесь.

Проценко взял флягу, сделал большой глоток и закашлялся долгим, тяжелым кашлем.

— Вот проклятая хвороба, — сказал он, держась за горло. — Сторожит, как часовой, даже водку в меня не пускает. Ну, я поехал. Действуй.

Он возвращался почти в полной темноте. По проселочной дороге, шедшей через окраину деревни, где помещался штаб, шли двигавшиеся к шоссе передовые части 35-го полка. К ночи подморозило. Люди шли, позвякивая оружием, поеживаясь и то и дело притоптывая мокрыми валенками.

Когда Проценко доехал до своей избы, Вася стал уговаривать его полежать часок и потом догонять войска, потому что «пехоте еще долго топать». Но Проценко почувствовал, что если он сейчас слезет с «виллиса» и ляжет, то сегодня он уже больше не встанет.

Вася соскочил с машины, забежал в избу и принес Проценко пилюли и полоскание. Проценко, не слезая с машины, послушно проглотил пилюли, прополоскал горло и сказал шоферу:

— Трогай.

Всю первую половину ночи он провел в районе шоссе, отдавая приказания и объясняя командирам задачу. Город надо было взять сегодня ночью. Подтаскивать артиллерию не было времени, и решили возместить недостаток ее темнотой, неожиданностью и густым автоматным огнем. Для первого удара он стянул всех бывших в его распоряжении автоматчиков, прибавил к ним разведывательный батальон и приказал подтащить как можно ближе к немцам все минометы — ротные, батальонные и полковые. Противника надо было оглушить сразу минометами, автоматами — всем, что было под руками. И если Шеповалов на левом фланге не даст немцам заметить никаких перемен, то они подумают, что здесь, на шоссе, вступили в бой новые части. Если даже у них окажутся силы для контрудара, они все равно не выдержат и оставят город, боясь окружения, — того самого окружения, которым они когда-то так систематически и упорно пугали нас.

Бой начался в три часа ночи, а к шести утра в бледной дымке зимнего рассвета первые отряды автоматчиков прорвались на окраины города. Офицер связи, прибывший из армии, торопил Проценко, чтобы он донес о взятии города.

— Нет, — сказал Проценко, — я еще город не взял.

— Как же не взяли, товарищ полковник? — горячился офицер. — Уже на окраинах.

— Окраины — это еще не город, — сказал Проценко. — Я уже скоро два года воюю, товарищ майор. Мне теперь краснеть неудобно. Я уже краснел один раз год назад: донес раньше времени. По сводке — взяли населенный пункт, а потом еще три дня его брали.

— Но ведь сейчас-то несомненно возьмете.

— Возьму, — уверенно сказал Проценко. — Возьму и донесу. Ничего, пусть потерпят в штабе армии: не в сегодняшней сводке донесут во фронт, а в завтрашней, не беда.

В семь часов утра Проценко подъехал на своем «виллисе» к городскому собору и остановил машину около широкой, избитой осколками снарядов паперти. Конный связист прискакал с западной окраины и сообщил, что от противника очищаются последние дома.

— Вот теперь донесем, — сказал Проценко майору.

По улицам мимо него проходили роты, двигавшиеся во втором эшелоне. Многие люди были давно не бриты. Старых, воевавших еще в ту войну солдат можно было узнать по густым усам и особой, неторопливой повадке. Много было и молодых ребят, совсем молодых. Но и те и другие шли через город привычно, по-солдатски. Проценко вспомнил свою кадровую дивизию, где он был начальником штаба перед самой войной. Да, она имела тогда более молодцеватый вид, лучшую выправку, и бойцы в ней были все погодки, ровесники, один к одному. Но у них не было вот этой бывалости, этой привычки, спокойствия перед лицом опасности, которые были у бойцов, проходивших сейчас перед ним. Очевидно, таков закон войны. Многим пришлось погибнуть, прежде чем те, которые остались живы, стали такими, какими они были сейчас.

Мысли Проценко прервал подъехавший к нему на машине Шеповалов. Он доложил Проценко о ходе боя на левом фланге, вернее, уже не о ходе боя, а о ходе преследования. Потом, поймав взгляд Проценко, он тоже несколько секунд рассматривал проходивших бойцов.

— Взяли все-таки город, — сказал он. — Гоним немцев. Подумайте, товарищ полковник, как бы мы их сейчас погнали, если бы у нас была кадровая дивизия, полнокомплектная, с которой войну начинали.

— Такая, с какой войну начинали? — переспросил Проценко. — Нет, Анатолий Дмитриевич, не правы вы. С такой дивизией медленнее бы сейчас гнали немцев. Хорошая была дивизия, но та, что сейчас у нас с вами, — лучше. И мы с вами лучше, и командиры наши лучше.

— Ну, та все-таки кадровая была, — сказал Шеповалов.

— Это тоже кадровая, — ответил Проценко. — Еще более кадровая, чем та. — Он показал пальцем на улицу, по которой проходили войска. — Вот и мы с вами, и они — все, кто есть, теперь с университетским образованием, а войну начинали только со школьным, потому что все довоенное — это школа, а университет — война, только война. Вы так говорите, Анатолий Дмитриевич, потому, что в начале войны из запаса пришли и сами себя не цените: все вам кажется, что вы еще немного штатский человек. А вы сейчас самый что ни на есть кадровый — более кадровый, чем я сам в начале войны был, хоть до этого пятнадцать лет в армии пробарабанил. Ну что же, — добавил он уже другим, официальным тоном, — подыскивайте помещение для штаба. Распоряжайтесь преследованием. Мне сейчас Вася квартиру найдет, я лягу до вечера.

С подъехавшего грузовика соскочил майор Гвоздев и, подбежав к Проценко, отрапортовал. Проценко, усталым движением поднеся руку к козырьку, посмотрел на его сапоги. Гвоздев весело кивнул на грузовик.

— Первую партию привез, — сказал он. — На плечах вытащили.

— А где остальные? — спросил Проценко.

— К ночи будут.

— Хорошо. Можете идти. Ну, — повернулся он к подошедшему Васе, — нашел квартиру?

— Нашел, товарищ полковник! И кровать для вас застелена.

— Вечером проведай меня, Анатолий Дмитриевич, — сказал Проценко Шеповалову, усаживаясь поудобнее в машину и запахивая бурку.

Он посмотрел вверх, на разорванные белые облачка, на начинавшее голубеть небо, и добавил:

— Я к вечеру поднимусь; наверное, лучше станет. Уж больно погода сегодня хорошая.