Морозным декабрьским утром группа молодых, коротко стриженых солдат остановилась возле контрольно-пропускного пункта воинской части № 7329. Со всех сторон территорию воинского городка окружал высокий кирпичный забор, архитектурой своей поразительно напоминавший кремлевскую стену. На слегка припорошенных снегом темно-зеленых железных воротах тускло краснели большие пятиконечные звезды.
– Перекурите пока, – сказал солдатам сопровождающий их офицер и, перехватив поудобнее ручку своего кожаного портфеля, исчез за тяжелой, звонко скрипнувшей на морозе дверью. Облако белого пара вырвалось из теплого помещения наружу.
Поеживаясь от холода, солдатики сбились в тесный круг перед входом. В новых, необмятых еще шинелях, в неразношенных, начищенных до зеркального блеска кирзовых сапогах… По всему видать – только-только с гражданки.
Неподалеку двое местных служивых очищали от снега деревянными лопатами тротуар. Увидев вновь прибывших, подошли.
– Закурить есть?
– Есть… – один из «молодых» скинул с плеч туго набитый армейский вещевой мешок и достал сигареты. – Угощайтесь.
Местные не торопясь, закурили.
– Откуда, пацаны?
– Из Казани.
– Семьсот тридцатый, отдельный?..
– Точно.
– У меня там земеля служит, – оживился местный. – Костя Велихов. Не знаете?
Солдаты неуверенно пожали плечами.
– Да откуда им знать? – вмешался второй. – Они же еще «молодые», а Костя – «дедушка».
Его напарник согласно кивнул и, затянувшись сигаретой, выпустил через ноздри белесый дым.
– А чего к нам, сюда?.. В командировку?
– Учиться… В сержантскую школу, – ответил за всех парень, что угощал сигаретами.
– О-о-о-о!.. – воскликнул местный. – Тогда я вам не завидую!.. Вы хоть знаете, куда попали?
– Это же «Дзержинка»! Слыхали? – его напарник обвел взглядом притихших «молодых». – Кто прошел через эту школу, тому не страшен Саласпилс…
– А что такое Салапспилс? – наивно поинтересовался кто-то из ребят.
– Не знаешь?.. Концлагерь во время Второй мировой войны.
Все засмеялись, оценив черный юмор.
– Ладно, бывайте, пацаны… Спасибо за сигареты, – местный пальцами загасил недокуренный «бычок» и сунул его за козырек солдатской ушанки. – Как звать-то тебя?
– Саша, – негромко произнес угощавший их «молодой», но тут же поправился. – Александр Урманов.
– А меня Роман Чижов… – служивый улыбнулся и протянул руку. – Из автороты мы… Еще увидимся.
Учебное подразделение, в котором предстояло проходить службу вновь прибывшим, располагалось в большом кирпичном здании. Под одной крышей с учебной ротой находились «школа снайперов», «школа радистов», «школа военных водителей»… И это не считая солдат линейной роты, с которой «сержантская школа» делила первый этаж.
Над центральным входом в казарму висел не успевший еще поблекнуть красочный транспарант: «Служба в спецчастях Внутренних Войск – уважаема и почетна!»
Продрогшие на зимнем холодном ветру солдаты в колонну по одному прошли сквозь двойные стеклянные двери с табличкой «Учебная рота» и выстроились в шеренгу на проходе. С двух сторон их окружали ряды двухъярусных коек. Постели были заправлены идеально: матрасы, туго обтянутые синими шерстяными одеялами напоминали огромные плитки шоколада; сверху на них лежали такие же «отформованные» белоснежные подушки. Сами кровати, тумбочки между ними и длинные ряды табуретов стоящие вдоль прохода, были выровнены по ниточке. Причем, буквально… Вновь прибывшие уже знали, как это делается. Берется толстая длинная нить, один конец которой прижимается к верхнему краю спинки первой в ряду кровати. А другой конец точно так же прижимается к спинке дальней… И по этой туго натянутой нити, как по шаблону, строго выравниваются все, стоящие в ряду кровати. Потом точно так же выравниваются подушки, тумбочки, табуретки. Получается идеально ровно. Как на картинке…
В расположении кроме новеньких не было никого. Только дежурный по роте – белобрысый коренастый сержант – с любопытством рассматривал их, опершись о подоконник. Заметив сопровождающего офицера, он быстро поправил красную нарукавную повязку и строевым шагом вышел навстречу.
– Товарищ капитан, дежурный по роте сержант Лавров!
– Вольно, – остановил его офицер. – У себя?..
Капитан кивнул в сторону двери, с надписью «Канцелярия».
– Так точно, – вытянулся в струнку сержант.
Офицер вошел в кабинет командира роты. Солдаты замерли в ожидании.
– Слышь, Сань, – тихо произнес стоящий рядом с Урмановым паренек – А, может, зря мы сюда приехали?
– Раньше надо было думать. Теперь-то чего…
Сам Урманов ни в чем не сомневался. Он знал, что будет трудно, но его эти трудности не пугали. Он был готов ко всему… Еще в карантине, где только что призванная молодежь постигала азы военного дела, командир отделения сержант Мурыгин, с которым у него сложились неплохие отношения, сказал: «Хочешь увидеть настоящую службу – езжай в сержантскую школу. Будет хоть что на гражданке вспомнить» И Урманов решил – еду! Тем более что к службе он был готов: перворазрядник по боксу, охотник, хороший стрелок…
– Смирно! – неожиданно громко рявкнул дежурный по роте.
Из распахнутой двери вышли два капитана. Тот, что привез ребят и смуглый, подтянутый офицер – по всей видимости, командир учебной роты.
– Здравствуйте товарищи курсанты!
– Здра-а… Жела-а… Това-а… Капита-а-ан! – прозвучал в ответ нестройный хор.
– Моя фамилия Курбатов, – произнес, поправляя кожаную портупею офицер. – На ближайшие пол года – ваш непосредственный начальник и командир. С сегодняшнего дня все вы становитесь курсантами учебной роты. За время учебы вам предстоит не только самим стать хорошо подготовленными, грамотными воинами, но и научиться командовать отделением, взводом… В нашей сержантской школе вы овладеете приемами рукопашного боя, освоите все виды современного стрелкового оружия, изучите основы психологии, тактики, военной топографии… Но главное – станете настоящими мужчинами, способными принимать решения и нести ответственность не только за себя, но и за других.
Потом капитан дал команду вольно и приказал дежурному по роте заняться обустройством прибывших новичков.
Коренастый сержант Лавров выдал каждому постельное белье и указал, кто где будет спать. Койка Урманова оказалась по соседству с койкой Кольцова, а сверху, прямо над ним, на втором ярусе «прописался» Гвоздев. С обоими парнями Урманов познакомился еще на призывном пункте. И вот здесь тоже оказались вместе.
Снова было объявлено построение. Сержант с красной повязкой на рукаве довел до курсантов основы внутреннего распорядка.
– Все передвижения по территории части – либо в составе строя, либо бегом. Руки в карманах не держать, ничего в них не носить… Все взаимоотношения внутри подразделения и вне его – в соответствии с Уставом. Любой вопрос решается только через своего командира отделения. Ежедневный отбой тридцать секунд, подъем – сорок пять. И ни секунды больше. Кто не укладывается – вместо сна тренировка. Насчет формы… Никаких обменов между собой и особенно со старослужащими других подразделений. В чем приехали – в том должны и уехать. Исключение – сапоги. По окончании школы вам выдадут новые. Почему? Потому что обычно, к этому сроку они приходят в негодность. Изнашиваются до дыр.
Дежурный окинул глазами строй.
– Все ясно?
– Так то-о-о-чнн… – слабо прошелестело в ответ.
– Не понял, – выгнул грудь колесом сержант. – Ясно?
– Так точно! – бодро грянули курсанты.
– Ну, то-то же… – смягчился дежурный. – А теперь напра-а-аво! К ружпарку шагом марш!.. Будете принимать оружие.
В колонну по одному курсанты двинулись за ним. Стеклянная дверь, ведущая в оружейную комнату, распахнулась, и они увидели стройные ряды автоматов, стоящих внутри больших светло-серых ящиков. Возле каждого автомата в специальных нишах хранились магазины: три черных и один – оранжевый, парадный. Тут же были подсумки – для магазинов и гранат. Ниже, в отдельных ячейках торчали противогазы. А на самом верху, там, где крепились штык-ножи, белели узкие бумажные полоски с фамилиями хозяев. Некоторые были пустыми…
– С закрытыми глазами любой из вас должен протянуть руку и взять из пирамиды свой автомат. Именно свой, а не соседа… – уточнил сержант Лавров. – Внимательно изучите и запомните, где стоит ваше оружие. Это важно, потому что когда среди ночи вас поднимут по тревоге, времени думать о чем-либо не будет. В таких случаях все решает автоматизм.
Подошел старшина роты, прапорщик Гладченко, с толстым журналом учета оружия. Каждый из курсантов, принимая автомат, вписывал в журнал его номер и ставил в свободной графе свою подпись, тем самым принимая на себя всю ответственность и становясь полноправным хозяином оружия. Теперь на все время службы в подразделении этим автоматом мог пользоваться только он, и никто другой.
Когда все получили свои автоматы и заполнили узкие белые полоски вверху пирамиды, вписав туда свои фамилии, прапорщик Гладченко велел построиться в казарме на проходе.
Поставив перед собой табуретки, курсанты разобрали вверенное им оружие.
– Внимательно осмотрите еще раз на наличие дефектов, повреждений, – строго проинструктировал их прапорщик. – Если все в порядке – собираем и ставим обратно в пирамиду.
Урманов бережно перебрал детали разобранного автомата. Они были в ружейном масле, без каких-либо следов ржавчины или нагара. Очевидно, прежний владелец на совесть почистил оружие перед сдачей. Поршень затворной рамы сиял, донышко газовой каморы тоже блестело. В идеально чистом стволе в зеркальных бликах отражались только ровные спирали нарезных дорожек.
Урманов вложил затвор в затворную раму, надел возвратную пружину и вставил собранный механизм в ствольную коробку. Потом ловко вогнал на место черную металлическую крышку. Сделав контрольный спуск, он сухо щелкнул предохранителем, вернув его в исходное положение.
В карантине у него был другой автомат – старый АКМ, с деревянным прикладом. А здесь – новенький АКС – 74, с откидным. Удобный, легкий, блестящий. Такая изящная игрушка для настоящих мужчин… Держа в руках это совершенное творение военно-технического прогресса, Урманов испытал чувство легкого восторга. Как, наверное, и любой другой нормальный пацан его возраста, покоренный магической силой оружия.К полудню в расположение вернулась с занятий учебная рота. В казарме сразу стало тесно. Вновь прибывшие невольно примолкли, с любопытством приглядываясь к своим будущим сослуживцам. Те, в свою очередь, тоже смотрели на новичков с интересом, где-то в глубине души ощущая некоторое превосходство – все-таки они здесь появились раньше.
– Сильно гоняют? – осторожно поинтересовался Кольцов у румяного щекастого паренька, присевшего на табурет неподалеку.
– Да пока не особо, – охотно поддержал тот разговор. – Мы сами вчера только приехали…
– С завтрашнего дня начнут, – уверенно произнес кто-то из стоящих неподалеку курсантов. – Специально вас ждали. Некоторые неделю уже здесь живут… Теперь все в сборе.
Урманов с волнением рассматривал сержантов. Всего их в учебном подразделении было пятеро. Одному из них он должен был кое-что передать.
Перед отъездом сержант Мурыгин подробно охарактеризовал каждого из них.
«Главное к Левину в отделение не попасть, – наставлял он Урманова. – Выделистый слишком. Любит порисоваться, себя показать. Тяжело с ним будет… Что еще? Призывался из Свердловска, год отслужил. Вспыльчивый, злопамятный, может подставить… Ты сразу его узнаешь – длинный такой, худой, в черных погонах. Почему в черных? Он отделением «СГ» командует…«СГ» – это сопровождение грузов. У них там своя специфика. Но, с другой стороны, если в «СГ» попадешь, потом служба будет – не бей лежачего. Все время в командировках. Неделю в части побыл – и опять вперед, в дорогу. Всю страну объездишь, где только не побываешь. Романтика. И от начальства опять же далеко… Командир второго отделения – сержант Бадмаев, бурят, кличка «Киргиз». Он родом с Алтая. Службист, очень дотошный, может цепляться по мелочам. Но, в целом, парень нормальный. Если не борзеть, жить можно… К тому же он отслужил всего пол года. Нашего выпуска. Поэтому свое место знает, старается держаться в тени… Вася Лавров. Командир третьего отделения. Простой деревенский парень, с Вологодчины. До призыва работал трактористом. Слегка тугодум, без чувства юмора, но дело свое знает. При случае может на что-то глаза закрыть, чтобы только не заморачиваться. Бесконфликтный. Но иногда, бывает, шлея под хвост попадет. Особенно, когда начальство взгреет. В роте имеет определенный вес, поскольку год уже отслужил… Командир четвертого отделения – младший сержант Тюрин, из Липецка. Тоже нашего, весеннего призыва. Острый на язык, но, в принципе, не злой. Звезд с неба не хватает, способностями особыми не отмечен. В «учебке» остался только потому, что голос хороший имеет. Ротный запевала… Ну, а самый авторитетный из сержантов – это, конечно, Джафарыч. Заместитель командира взвода, старший сержант Гуссейнов. Строгий, но справедливый. Призывался из Дагестана. Ваш выпуск для него последний. Как только вы получите сержантские звания, он уйдет на дембель… Кстати, передашь ему от меня посылку».Сержанты учебной роты сидели на заправленных кроватях. Вообще, подобное было строго запрещено, но на сержантов это не распространялось.
Урманов подошел к ним и сразу понял, кто есть кто. Так подробно описал их Мурыгин.
– Товарищ старший сержант, – приложив ладонь к козырьку ушанки и преодолев внезапную робость, произнес Урманов. – Разрешите обратиться.
Гуссейнов вопросительно посмотрел на него, приподняв удивленно густые черные брови. В темно-карих бездонных глазах сверкнула искорка доброжелательного любопытства. В этот момент он показался Урманову похожим на большого мудрого ворона.
– Сержант Мурыгин велел вам передать, – Урманов протянул ему туго перетянутый крепким шнуром сверток.
Гуссейнов бережно принял его, и вновь изучающее взглянул на курсанта. Словно хотел понять, почему именно ему было доверено столь ответственное поручение.
– А вы с ним чем-то похожи, – неожиданно заметил старший сержант.
– Так точно, – улыбнулся Урманов, – Нас там даже братьями называли.
Вытащив из-за пояса у дежурного штык-нож, Гуссейнов одним движением надорвал шнур, стягивающий пакет и зашелестел плотной бумагой.
– Что там, Джафарыч, – полюбопытствовал сержант Левин, нетерпеливо заглядывая ему через плечо.
– Фибра, – ответил Гуссейнов. – Молодец, Мурыгин, не забыл… Теперь есть чем парадку украсить. И вам еще с Лавровым на дембель останется.
В пакете лежали аккуратно нарезанные полоски жесткого пластика, разного цвета и толщины. Урманов знал, для чего это нужно. В войсках была традиция украшать дембельский парадный мундир. Искусно нарезанную фибру подкладывали под нарукавные шевроны, под нагрудные значки, вставляли в погоны. В результате парадка дембеля напоминала произведение искусства. Любая деталь на мундире была идеально ровной, в обрамлении белоснежного или другого цвета кантика, и солдат в таком виде выглядел истинным франтом.
– Спасибо, курсант, – сказал Гуссейнов, – Вернешься в часть, передай Мурыгину, что Джафарович его помнит. И уважает, за то, что слово держит.
Он говорил сипловатым, слегка надтреснутым голосом, почти без акцента, свойственного кавказцам. Только яркая характерная внешность выдавала в нем человека южных кровей.
– Разрешите идти? – лихо щелкнул каблуками Урманов, довольный выполненным поручением.
– Иди, – ободряюще кивнул старший сержант.
Все это время курсанты с любопытством наблюдали за разговором. Должно быть думали: «Во, дает! Не успел приехать, а уже блат с начальством завел» Но сам Урманов и не помышлял искать здесь какую-либо выгоду. Он просто сделал то, о чем его попросили.
Дежурный по роте сержант Лавров объявил общее построение. Четыре отделения выстроились в проходе. Вновь прибывшие встали особняком.
Новичков распределили по отделениям. Урманов попал во второе – к сержанту Бадмаеву.
В каждом отделении было по двенадцать человек, не считая сержанта. Сверяясь по списку, командиры отделений ознакомились с пополнением и расставили личный состав, с учетом вновь прибывших, строго по росту.
Урманов всегда считал себя достаточно высоким, но тут, в строю, со своими ста восьмидесятью сантиметрами, оказался лишь в центре. Ребята в учебной роте подобрались все, как один – рослые и крепкие. У многих спортивные разряды.
Сержант Бадмаев раскрыл записную книжку.
– Кольцов.
– Я.
– Каким видом спорта занимался на гражданке?
– Биатлоном… Второй взрослый разряд.
Бадмаев сделал пометку в своей книжке.
– Гвоздев.
– Я.
– Спортсмен?
– Никак нет.
– Плохо, – разочарованно цокнул языком сержант.
– Зато я бляху могу согнуть. Руками.
– Врешь.
– Честно.
– А ну, покажи?..
Гвоздев расстегнул поясной солдатский ремень с медной бляхой, обмотал ее на один раз матово блеснувшей полоской ремня, и, обхватив ладонями, что есть силы сдавил на уровне живота… Лицо его побурело, щеки надулись и затряслись, губы свернулись в трубочку, глаза налились кровью.
Все вокруг напряженно замерли в ожидании.
– Фух-х! – выдохнул наконец Гвоздев. – Вот, смотрите.
Он откинул черную ленту ремня, и перед любопытствующими взорами предстала солдатская бляха. Она была действительно погнута.
– Ты смотри, блин! Надо же!.. – сержант Лавров озадаченно почесал коротко остриженный затылок. – Чего только тебе, Киргиз, старшина скажет. Испортил курсант имущество.
– Да вы не волнуйтесь, – успокоил их Гвоздев. – Я сейчас все исправлю.
Он так же быстро обмотал на раз кожаным ремнем погнутую бляху и, положив на табурет, с силой долбанул по ней огромным кулаком.
– Все, выпрямилась! – глаза у Гвоздева сияли.
– Ты смотри, это… Поосторожней с имуществом, – Лавров поправил сбившуюся повязку и отошел к своему отделению. Бадмаев потрясенно молчал.
– Ну, ты даешь, курсант, – наконец медленно выговорил он, сощурив узкие глаза и обнажив в улыбке белые крепкие зубы. – Я такого еще не видел… Где на гражданке работал? Не в цирке?
– Нет… На заводе «Красная кузница», в Архангельске.
Эпизод с бляхой развеселил всю учебную роту. Курсанты, особенно новички, почувствовали себя свободнее.
Сержант Бадмаев снова раскрыл свою записную книжку.
– Урманов.
– Я.
– Ты чем занимался?
– Боксом, товарищ сержант. Первый разряд у меня.
– Боксом? – командир отделения с интересом взглянул на курсанта. – Это серьезно… А сам откуда?
– С Архангельской области.
– Земляк, значит, с этим циркачом?
– Так точно. И Кольцов тоже… Мы все вместе призывались.
Когда знакомство с новичками было закончено, командир отделения дал команду: «Разойдись!» Курсанты медленно разбрелись по сторонам.
– Отставить!
Курсанты вернулись в строй.
– Товарищи курсанты! – возмутился Бадмаев. – Это не выполнение команды «Разойдись». Это вообще не понятно, что такое… Вы должны разлетаться, как осколки гранаты! Вот как надо выполнять эту команду! Ясно?
– Так точно!
– Р-р-разойдись!..
Курсанты брызнули в стороны, едва не сбив с ног самого сержанта. Тот довольно прищурился… Видно было, что такое выполнение команды ему по душе.Вечером, с девяти до десяти, у курсантов было свободное время. В этот час перед отбоем они могли заняться своими личными делами: написать письмо домой, подшить себе подворотничок, посмотреть по телевизору программу «Время» или почитать книжку.
В центре казармы, прямо на центральном проходе стоял большой железный турник. Несколько курсантов, скинув куртки, по очереди демонстрировали на нем свои способности, выполняя упражнения: «выход силы», «склепка», «подъем с переворотом»… А самый отчаянный даже «солнышко» несколько раз крутанул.
Урманов смотрел на них с уважением и легкой завистью. Сам он с этим гимнастическим снарядом был, что называется, «на вы». Конечно, необходимый минимум, достаточный для оценки «хорошо» он выполнял. Но чтобы вот так легко порхать – это ему было не дано. Хотя вроде и развит физически, и лишнего весу ни грамма, а вот поди ж ты… Сам для себя он объяснял это так – кость тяжелая. Зато когда дело касалось единоборств – это была его стихия. Здесь он ощущал себя как рыба в воде. И предвкушая будущий триумф, с нетерпением ожидал начала занятий по рукопашному бою.
Чуть в стороне, опершись локтем о спинку кровати, со скучающим видом наблюдал за гимнастами дежурный по роте сержант Лавров. Мимо него, бочком, попытался проскользнуть к своей тумбочке курсант Панчук, но не рассчитал габаритов.
– Куда прешь, боец? – строго поинтересовался Лавров.
– Можно? – Панчук сделал неопределенный жест. – Можно я …
– Можно козу на лозу, да и то с разрешения! – энергично парировал сержант. – Чтобы я этого слова больше не слышал. Нет его в Уставе… Разрешите! Вот как надо обращаться, понял?
– Так точно!
– Ну, чего встал?
– Разрешите пройти, товарищ сержант! – вытянулся в струнку Панчук.
– Проходи, салага, – милостиво разрешил Лавров. – Наберут детей в армию…
А в это время в другом конце казармы сержанты развлекались с пополнением. Младший сержант Тюрин, едва сдерживая смех, в который уже раз командовал:
– Сержант Шкулев! Ко мне!
И вчерашний деревенский парень Гена Шкулев, высокий, широкоплечий детина, смешно раскачиваясь из стороны в сторону, нелепо расставив по сторонам руки и выпятив грудь, стремительно делал очередную попытку подойти к нему строевым.
Сержанты, глядя на Шкулева, покатывались со смеху. А Тюрин, комментируя его неловкие движения, только подливал масла в огонь.– Он подошел ко мне походкой пеликана,
Достал визитку из жилетного кармана…
Смеялись не только сержанты. Курсанты тоже хохотали от души. Да и сам Шкулев, зараженной этой бациллой всеобщего веселья, улыбался, не в силах оставаться серьезным.
Урманов, решив перекурить перед отбоем, повернулся к Кольцову, чтобы позвать его с собой. Но неожиданно наткнулся на странный, отсутствующий взгляд. Солдатская куртка с недошитым подворотничком лежала у него на коленях.
– Эй! – помахал Урманов ладонью перед его лицом. – Не спи, замерзнешь.
Кольцов опустил голову и длинно, прерывисто вздохнул.
– Знаешь, – тихо сказал он. – Мне жена сейчас вспомнилась… Так ясно. Словно видел живьем… И запах волос, и тепло ее тела сквозь ночную рубашку. И голос… Такой нежный, родной…
Обычно сдержанный и суровый Кольцов был неузнаваем. Мягкий свет падал ему на лицо, сглаживая грубые, резкие черты. Слегка приплюснутый, перебитый в драке нос и твердый волевой подбородок, темные тонкие брови в разлет и глубокая резкая складка у рта – вся эта мужественная, агрессивная оболочка словно поблекла, отступила на задний план, уступив место идущему откуда-то изнутри легкому и нежному сиянию. Похоже, он и сам не ожидал от себя такого.
– Видимо, правда, – негромко произнес Кольцов, – чтобы понять истинную цену чего-либо, надо этого лишиться. Хотя бы на время…
Урманов не знал, что ответить. Ему было отчего-то неловко.
– Давно женат? – спросил он, чтобы не молчать.
– Почти год… – вздохнул Кольцов, взглянув на него просветленными, кроткими глазами. – Она у меня учительница. Русский язык и литература. Мы с ней столько стихов вместе прочитали.
Кольцов задумался на секунду и вполголоса, ни к кому не обращаясь, произнес:Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял, приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше вниз.
Кольцов читал плавно, напевно, помогая себе при этом рукой, словно вплетая в невидимое кружево простые, понятные всем слова, которые вдруг становились другими – волшебными, незнакомыми, легкими… И какое-то светлое, неясное чувство рождалось в душе; и было радостно и в то же время – чего-то жаль; хотелось одновременно смеяться и плакать, любить и ненавидеть, и жить долго-долго, может быть – вечно… Подошли те, кто оказался поблизости. И непонятно, чего больше было в их глазах – недоумения или любопытства. Но Кольцов, как будто и не замечал никого вокруг.
– Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму –
Куда несет нас рок событий.
Глава 2«Дз-з-з-з-з-з…» – дребезжащий противный звук возник неожиданно и как всегда некстати. Это лампы дневного света, нагреваясь, дрожащими, мерцающими вспышками разрывали предрассветную темноту и прежде чем вспыхнуть в полную силу, наполняли пространство зловещим надсадным гулом.
Вот уже третью неделю Урманов сквозь крепкий предутренний сон слышал эти звуки, и каждый раз все его существо содрогалось от неизбежного. Слишком уж мучительным был этот переход из мира сна и покоя, в мир враждебный, холодный и злой, наполненный ежеминутной борьбой и преодолением…
– Ро-о-ота, подъе-о-ом! Форма три, строиться на проходе!
Резкий крик дежурного резанул по натянутым нервам, и, еще не успев, как следует открыть глаза, Урманов уже слетел с кровати.
«Быстрее! Быстрее!» – яростно и тревожно билось в голове. Сорок пять… Всего только сорок пять секунд есть у него до построения.
Все движения отработаны до автоматизма. Первое – шапку на голову. Она всегда лежит сверху… Руки сами хватают штаны – раз, два, поясной крючок. Теперь сапоги… Они предусмотрительно накрыты расправленными портянками сверху. Заматывать не обязательно. Просто хватаешь портянку за концы, растягиваешь в стороны и ставишь босую ногу в центр туго натянутого полотна. Потом, не ослабляя натяжки, быстро соединяешь концы – и прямо так в сапог. Главное – не промахнуться в голенище. Попал!.. Сразу другой… Если все сделаешь правильно, можно бежать так несколько километров – и ноги не натрешь. Проверено… Руки хватают куртку, ремень… Одеваться можно и на ходу. Грохот десятков сапог, крики сержантов: «Первое отделение, становись! Второе отделение, становись!» И каждый курсант, несмотря на суматоху, безошибочно занимает свое место.
– Смирно!
Замерли… Ни движения, ни вздоха… Тишина такая, что слышно, как тикают большие часы на стене, перед входом.
– Командирам отделений проверить наличие личного состава и доложить!
Сержанты придирчиво осматривают своих подопечных. Все на месте, одеты по форме. Научились подниматься за сорок пять секунд… Ну, еще бы! Кому охота до часа ночи со шваброй ходить, когда товарищи уже давным-давно спят.
– Напра-а-аво! – командует старший сержант Гуссейнов. – В колонну по одному, на выход шагом марш!
Учебная рота высыпает на плац, выстраивается в колонну по четыре. Во главе каждого отделения – сержанты. Они бодро покрикивают, подгоняя отстающих. Но и без их команд курсанты стремятся как можно быстрее занять свое место в строю. Потому что просто так стоять на морозе – невыносимо. Тонкие курточки, да еще без поясных ремней не очень-то греют… Хорошо еще – шапки на голове, да рукавицы на руках.
По телу Урманова волнами пробегает мелкая дрожь. После нагретой постели на мороз – ощущение не из приятных. Но ему еще ничего, он во втором отделении, в середине строя. Первому и четвертому отделению – гораздо хуже. Они по краям…Холодный ветер за считанные секунды выдувает из сонных курсантов остатки тепла. Спасение – только в движении.
Наконец раздается:
Рота, бего-о-ом, марш!
Курсанты разом срываются с места. В предрассветной тишине слышится лишь шумное дыхание и тяжелый дробный стук кирзовых сапог по промерзшему ледяному асфальту.
Урманов уже почти привык. Каждое утро теперь начинается для него именно так. Обязательный трехкилометровый кросс и получасовая физическая зарядка.
Грохоча сапогами, курсанты держат строй. В свете уличных фонарей над ротой клубится облако пара. По кругу они обегают жилой городок. Во всех казармах ярко светятся окна. Иногда им попадаются бегущие солдаты из других рот. Но не надолго… У каждого подразделения свой маршрут.
– Подтяни-и-ись! – подгоняет старший сержант Гуссейнов курсантов. Он бежит вместе со всеми.
«Пум-пум-пум!» – глухо стучат об асфальт грубые подошвы солдатских сапог. «Тук-тук-тук!» – отзывается в груди сердце. Кажется, что оно бьется уже где-то возле горла. Все-таки три километра – это не триста метров и даже не километр… Урманов знает, как облегчить муку. Надо просто отключить мозги, не думать ни о чем. И ни в коем случае не смотреть по сторонам. Так сбивается дыхание… Глаза должны видеть только спину впереди бегущего. Тогда ноги сами будут отсчитывать шаги и потребуется меньше усилий. Можно даже ненадолго закрыть глаза… «Раз-два-три! Раз-два-три!» Когда поймаешь ритм, дышится легче.
«Надо бросать курить, – внезапно посещает Урманова мысль. – Пока не втянулся…»
До армии он почти не курил. Серьезно занимался боксом – не до этого было, да и не хотелось. А тут вдруг начал покуривать… Сказалась смена обстановки? Или захотелось почувствовать себя взрослым?
– Не растягиваться! Строй держа-а-ать!
Бегать Урманов никогда не любил. Один раз, правда, на гражданке еще, он пробежал без остановки двадцать километров. Решил проверить себя на выносливость. Расстояние определял по километровым столбикам вдоль дороги. Десять километров туда и десять – обратно. Первую половину, помнится, осилил без труда, а на второй едва не сошел с дистанции. Самый трудный участок оказался с пятнадцатого по восемнадцатый километр. Усталость была такая, что просто хотелось махнуть на все рукой и сесть на землю, прямо возле дороги. Но Урманов, сцепив зубы, бежал и терпел… Трижды, искушаемый усталостью он был на грани поражения, и трижды ему удавалось себя преодолеть. И когда разменял восемнадцатый километр, понял, что добежит… Он был горд, что ему удалось осуществить задуманное. И если бы у него в тот момент спросили, зачем это все, он не колеблясь бы ответил – для тренировки… И совсем не тело имелось ввиду. Ведь очевидно – чтобы стать духовно сильным, волевым человеком, необходимо повседневно упражнять душу. Это Урманов усвоил еще с ранней юности. Когда пытался преодолеть себя в разных житейских мелочах… Например он мог приказать себе целые сутки не пить. И стойко держался, выполняя данный обет. Мог на три дня совсем отказаться от еды. И терпел… Мог заставить себя целую ночь провести в одиночку в лесу. И храбро боролся со страхом… Постепенно, все эти маленькие победы над собой закалили его, сделали сильнее. Он взял за правило никогда не бежать от опасности, а всегда поворачиваться к ней лицом. И это очень пригодилось ему, когда он начал драться на ринге, а иногда, случалось, и вне его… А еще Урманов очень любил читать. И не уставал восхищаться отвагой героев. Будь то стойкий оловянный солдатик из сказки или юные подпольщики из «Молодой гвардии»; краснокожие индейцы из племени Апачи или триста спартанцев, вставшие на пути у врага. Он помнил, как потряс его рассказ об архангельском поморе Иване Рябове, которого давно, еще при Петре 1 захватили в плен шведы, велев быть проводником. И пришлось стать тому Ивану перед выбором: либо остаться живым да здоровым – но предать; либо презрев врага не замарать душу – но погибнуть… Не каждый такой выбор осилит. Ведь столько оправданий найдется. Тут какую мощь надо иметь! Чтобы не дрогнуть, не сломаться… Но видно крепкий стержень у мужика был. Он не просто отказался предать. Он так корабли вражеские развернул, что половина их на мель аккурат напротив артиллерийских фортов села. И была потом прицельным огнем уничтожена… «А если бы я вот так? – думал Урманов, разглаживая тонкие книжные страницы. – Выдержал бы? Не сдрейфил?» И не мог для себя ответить ни да, ни нет. Да и кто бы ответил?
«Раз-два-три! Раз-два-три!» – впереди маячит широкая спина Гвоздева. Урманов видит перед собой только ее и это помогает ему держать дыхание.
Гремя сапогами, учебная рота втягивается на широкую прямоугольную площадку. Это место для гимнастических упражнений.
– Ро-о-о-та-а-а, на мес-те-е-е, – протяжно командует старший сержант Гуссейнов, и первые ряды начинают в ритме бега топтаться на месте. Сзади на них накатывают другие и рота, выстроенная в колонну по четыре, быстро сжимается, как растянутые меха гигантской гармони. Когда замыкающая шеренга переходит на бег на месте, звучит команда:
– Стой!
Рота, сделав напоследок, как и положено два притопа, замирает.
Не шелохнувшись, стоят курсанты на студеном декабрьском ветру. В легких курточках, без ремней, в зимних шапках, с отогнутыми назад «ушами», в суконных солдатских двупалых рукавицах. Рукавицы – это затем, чтобы руки к железу не примерзали, когда придет очередь гимнастических упражнений на спортивных снарядах.
– Рота, нале-е-ево! – зычно выдохнул Гуссейнов и, дождавшись, когда курсанты выполнят команду, продолжил:
– Первая шеренга два шага вперед, вторая – шаг вперед… Шаго-о-ом марш!
Строй курсантов раздвинулся в глубину.
– От центра. Курсант Панчук…
– Я! – быстро отозвался названный курсант, обозначив тем самым точку, откуда должно вестись перестроение.
– На расстояние вытянутой руки… Влево, вправо … Разомкнись!
Курсанты бесшумно задвигались, выполняя команду приставными шагами. Когда перестроение было закончено, Гуссейнов произнес:
– Первое упражнение… Руки согнуты перед грудью, ладонями вниз. На счет «раз-два» – короткие рывки, на счет «три-четыре» – рывки руками в стороны, с поворотом корпуса сначала налево, потом направо… Начали.
Гуссейнов стоял перед строем, выполняя упражнение вместе со всеми. Курсанты, как один, повторяли за ним движения. Это было несложно, главное – не сбиться с ритма.
Потом были привычные уже доставания носком сапога кончиков пальцев вытянутой руки, наклоны из положения «руки в стороны», приседания… В общем, обычная утренняя гимнастика, известная всем с детского сада. И все бы ничего, если бы выполнялась она в теплом помещении, а не посреди продуваемого всеми ветрами армейского спортгородка.
Было еще раннее утро. В ясном небе светила полная луна. Мелким бисером сверкали вокруг нее звезды. Из трубы центральной котельной клубился, поднимаясь вверх густой белесый дым. Сизые лунные тени лежали на белом парадном снегу. И от всей этой картины веяло таким космическим холодом, что Урманов внутренне содрогнулся.
– Раз-два! Три-четыре!.. Три – четыре! Раз-два! – эхом разносилось в стеклянном морозном воздухе.
Урманов механически повторял привычные движения, думая только об одном – скорее бы обратно в казарму. В тепло, в тепло – молила каждая клеточка его застывшего на морозе тела.
«Должно же это когда-нибудь кончиться! – думал Урманов, глядя на равнодушно сияющую с небес луну. – Не может же это длиться вечно. Скорей бы, скорей!» – Закончить упражнение! – разнеслось над площадкой. – На спортгородок бегом марш!
Каждое отделение в колонну по одному выдвинулось на заранее определенное место. Первое – на турники, второе – на брусья, третье – на шведскую стенку, четвертое – к ящикам с песком. Потом по очереди отделения менялись между собой местами, пока не проходили все точки.
Отделение Урманова начало с брусьев. По команде сержанта Бадмаева курсанты выстроились в затылок друг другу внутри снаряда, положив сверху руки на круглые железные трубы.
– Делай раз!
Курсанты, подпрыгнув, неподвижно застыли на вытянутых руках.
– Делай два!
Опустились вниз.
Выполнив упражнение несколько раз, Урманов почувствовал, что руки будто наливаются свинцом. Каждый подъем давался все труднее и труднее.
– Раз!.. Раз, я сказал! – жестко командует Бадмаев, видя, как двое из курсантов беспомощно барахтаются между брусьев, не в силах разогнуть занемевшие руки. – Все, все поднялись!
Урманов вместе с остальными висит на разогнутых руках и ждет, пока те двое смогут подняться. Руки подрагивают от напряжения, мышцы сводит судорогой. Все тело поламывает… Наконец отстающие поднимаются и выпрямляют руки.
– Два!
Все опускаются на согнутых руках.
– Раз!
Теперь уже трое не могут подняться.
– Ну!.. – Бадмаев жестко подталкивает одного из них. – Пошел! Пошел!.. Ждем, пока все поднимутся!
Двое поднялись. А третий, курсант Кузьмин, пыхтит, сучит ногами, пытается, но все бесполезно.
– Не м-могу… Товарищ с-сержант… – кривя лицо, обреченно роняет он.
– Можешь! – в голосе Бадмаева слышится металл.
– Не-е-ет… – жалобно стонет курсант.
Все остальные висят на окаменевших разогнутых руках и ждут. Кто-то не выдерживает…
– Ну, давай, Кузя, давай! Поднимайся!
– А-а-а-а! – с перекошенным ртом Кузьмин из последних сил делает рывок и встает на вытянутые руки.
– Два! – удовлетворенно командует, наконец, сержант и все отделение опускается вниз.
– Закончить упражнение!
Все облегченно вздыхают. Можно чуть-чуть передохнуть. Пока бежишь до следующего снаряда.
Следующий спортивный снаряд – шведская стенка. Упражнения для брюшного пресса. Держась за перекладину руками, надо поднимать и опускать под прямым углом вытянутые ноги. И опять…
– Делай раз! – ноги подняли.
– Делай два! – ноги опустили.
«Раз! Два!.. Раз! Два!»
И так – пока не прозвучит команда к перемене места.
Ящик с песком… На вытянутых руках он отжимается от груди вверх. Потом – назад. И опять вверх… Затем его переворачивают, берутся двумя руками за одну из ручек и тянут от пояса к подбородку. И снова вниз, и снова вверх… До дрожи в руках, до онемения, когда глаза застилает горячая пелена, а в ушах – тягучий нарастающий звон. И уже не чувствуется ни мороз, ни ветер, ни вообще ничего. Только тупая ноющая боль во всем теле и неодолимое желание побыстрее закончить все это, прекратить… Но до конца еще далеко. Впереди – турник…
– Строится рота! Становись!
Легкой рысцой курсанты возвращаются к казарме и по отделениям, в колонну по одному торопливо втягиваются в призывно манящий, клубящийся паром дверной проем. И в тот момент, когда измученный и продрогший курсант переходит, наконец, эту тонкую грань, между холодом и теплом, между темнотой и светом – восторгом, радостью и безграничным счастьем наполняется его душа. Закаменевшие от холода и непосильных нагрузок мышцы вдруг оживают, крепнут, наливаются силой, а в глазах появляется веселый, живой блеск и лихая молодецкая удаль.
Все позади… И сразу все забыто. Наверное, только так и можно выдержать этот неумолимый, безжалостный пресс, который давит на тебя с самого подъема и до команды отбой. Ежеминутно, ежечасно… Но здесь нет слабаков. Все курсанты попали сюда добровольно. И в любой момент можно уйти, написав рапорт. Только как ты потом посмотришь в глаза этим пацанам, которые за время учебы стали тебе почти братьями. Да и перед самим собой как оправдаться? Выхода нет. Надо терпеть…
Как под страшным давлением рыхлый графит превращается в крепчайший драгоценный алмаз, так и каждый из этих парней к концу обучения должен был превратиться в умелого, опытного воина. И по-другому сделать это было никак нельзя.
В учебном классе шел урок по тактико-специальной подготовке. Все как в обычной школе, только коротко стриженые ученики были в военной форме, а у доски, с указкой прохаживался молодой подтянутый офицер.
Для занятий по теории в учебном центре имелось несколько больших просторных помещений, с широкими окнами, с учебными пособиями и плакатами, висящими на стенах. Столы стояли в три ряда, за каждым – по два курсанта. Учебный час длился пятьдесят минут и десять – на перерыв. Даже звонок на перемену был как в обычной школе, чем вызывал у многих ностальгические воспоминания.
– Итак, основными задачами спецчастей внутренних войск являются… – диктовал старший лейтенант, важно прохаживаясь перед классной доской, снизу доверху расписанной мелом. – Охрана и оборона особо важных государственных объектов… Борьба с ДРГ противника…
– Разрешите вопрос? – подал голос с места курсант Листьев.
– Да.
– А что такое ДРГ?
– ДРГ, это сокращенно – диверсионно-разведывательная группа. Ясно?
– Так точно.
Курсанты, уткнувшись в тетради, сосредоточенно конспектировали. Урманов тоже писал вместе со всеми. Рядом с ним, за одним столом, шелестел страницами Кольцов.
Всего в обучающей программе курсантов было больше десятка предметов. Половина из них – теория, остальные – практика. В конце обучения предстояло сдать экзамены и зачеты. И от того, как сдашь, зависела последующая карьера. Если большинство оценок «отлично» – присваивается звание сержант. Если «хорошо» и «удовлетворительно» – младший сержант. Ну, а неудачникам светит только звание ефрейтор… По рассказам сержанта Мурыгина, чаще всего срезаются на огневой подготовке. Стрельнут не так, как надо – и привет.
Офицер закончил диктовать, курсанты отложили авторучки.
Урманов незаметно достал из тетради согнутый пополам листок. Это был самодельный календарь. Шесть больших квадратов, по тридцать клеточек в каждом. Пока только один из них был больше чем наполовину закрашен. Остальные пять – пустые… Урманов вздохнул.
«Когда же, наконец, я закрашу последнюю клетку в этом календаре? Неужели придет это время?»
Урманов взял авторучку и тщательно затушевал половину маленькой клетки в первом, почти закрашенном большом квадрате – сегодняшнюю половину дня.
«Ничего, вот так, день за днем и дождемся… Самое главное – зиму пережить. Эти ужасные морозы… А когда вот эти три больших квадрата будут закрашены – наступит тепло. А когда и вот этот – вообще, может, листья распустятся».
Урманов задумчиво улыбнулся, представив, какая на улице наступит благодать. Тогда и служить будет намного легче.
– Слышь, – толкнул он легонько в бок своего соседа. – А как то стихотворение называется, которое ты тогда перед отбоем читал?
– «Письмо к женщине», – чуть слышно прошептал Кольцов, не поворачивая головы. – Сергей Есенин… А что?
– Ничего, – шепнул в ответ Урманов. – В библиотеке книжку хочу взять.
Старший лейтенант оборвал свой монолог на полуслове и постучал указкой по столу.
– А ну-ка прекратили разговорчики!.. Или выведу сейчас обоих.
Курсанты тотчас притихли. Ведь если не дай бог, действительно выгонят из класса – наряд вне очереди обеспечен. А это никого не обрадует.
Урманов посмотрел в окно. На улице все так же падал снег. В медленном кружении белых хлопьев было что-то магическое, завораживающее. Вспомнилось, как в один из таких дней белковали они с дедом, в последнюю зиму перед армией.Тихое серое утро… По засыпанной снегом лесной тропе они идут друг за другом: дед впереди, Сашка – сзади. Где-то рядом, потрескивая сухими обломанными веточками, носится востроухая черная лайка. Иногда она выбегает на тропу, стряхивает с себя белую снежную пыль, и часто поводя боками, преданно смотрит на людей. Из широко раскрытой пасти свисает кончик розового языка. При этом, кажется, будто она улыбается. «Ищи, Пальма, ищи!» – подзадоривает ее дед и собака, радостно поскуливая, бесстрашно ныряет в заснеженные заросли. Дед идет быстрым, энергичным шагом, чуть наклоняясь при ходьбе вперед. Сашка едва поспевает за ним. Старику недавно исполнилось семьдесят, но он еще даст фору любому молодому. Никогда в своей жизни он не курил, а выпивать начал только после пятидесяти. «Смотри, – дед останавливается и указывает внуку на странные отверстия в снегу. – Тетерки ночевали» Собака крутится тут же, встревожено нюхает воздух, машет из стороны в сторону хвостом. В низине, сквозь редеющие деревья, просматривается покрытая льдом лесная река. «По первому мосту пойдем, – продолжает дед, – Под Рябиновую гору… Где рыжики сейгод брали, помнишь?» Они спускаются к реке, по старому полуразрушенному мостику переходят на ту сторону. Кое-где в незамерзших еще проемах дымится быстрая вода. Востроухая лайка, неуклюже ступая по скользким оледеневшим бревнам, опасливо поджимает хвост. Весь прибрежный склон испещрен строчками горностаевых следов. В одном месте в направлении реки целину пересекает широкая взрытая полоса с двойным крупным следом внутри. Дед, лукаво прищурившись, интересуется у внука: «Ну-ко? Что за зверь?» Тот неуверенно пожимает плечами. «Выдра, – поясняет дед. – Вон, аккурат к полынье пошла… Тут у нее тропа. Капкан можно ставить» Собака, ткнувшись носом в след, без особого энтузиазма гавкает пару раз и убегает. Чего, мол, тут время терять, все уже остыло… Сразу за рекой начинается березняк, вперемешку с осинником. Чуть дальше угрюмой стеной чернеют высокие ели. Туда охотники и держат путь… Утро, уже давно перешло в день, но вокруг по-прежнему все серо. С неба падают крупные белые хлопья. Полное безветрие и тишина – абсолютная, космическая, до звона в ушах. Даже шагов не слышно – ноги местами почти по колено утопают в белом пушистом снегу. Только сердце «тук-тук», «тук-тук»… В ельнике идти легче, снег здесь не так глубок. Дед останавливается, стряхивает с плеч снежную кухту. Он в белом офицерском полушубке, серых катаных валенках, за спиной – двустволка. Где-то далеко раздается приглушенное: «Аф-аф!» Это подает голос четвероногая помощница. Сдвинув набок меховую шапку, дед снимает с руки рукавицу и прикладывает к уху оттопыренную ладонь. Узловатые пальцы подрагивают от напряжения. «Нашла! – азартно шепчет он, загоняя в патронник желтоватый латунный патрон. – Идем скорее» Лай становится все ближе, все яростнее. Вот уже видна мечущаяся под елками собака. Задрав морду к небу, она облаивает одну из вершин. Пар вырывается из открытой пасти. Но где же белка? Затаилась… Дед достает из рюкзака топор, подает его Сашке, чтобы тот постучал по стволу, а сам отступает назад и подносит к глазам маленький театральный бинокль, перетянутый по центру потертым ворсистым шнуром, наводит резкость. Сашка колотит обухом топора по стволу. Вспугнутая ударами белка перепрыгивает с ветки на ветку. Комья сбитого снега летят сверху, накрывая всех, кто внизу. «Ага, вот она где!» – дед поднимает к плечу ружье. Но стрелять не спешит, делая пару шагов вокруг ствола и становясь так, чтобы видна была только голова зверька. Это, чтобы шкурку не попортить – дробь все-таки… Взводит курок, долго выцеливает, потом жмет на спуск. Сухо щелкает выстрел. Дымчато-серый зверек падает в снег. Лайка подхватывает белку почти на лету… Острым, как бритва ножом, дед шкурает зверька, отдает тушку собаке. Та, усердно виляя хвостом, радостно принимает подарок. «Молодец, Пальма! Молодец… – дед треплет ее за загривок – Давай, еще ищи!» Они бредут дальше по седой от снега тайге и ждут, когда снова подаст голос собака… Некоторое время спустя опять раздается знакомый лай. Теперь уже дед стучит топором по столу, а Сашка целится из ружья. Выстрел… Вторая добыча в руках. Удачно складывается день, белки много и настроение у охотников соответствующее… Возле болотца, в ложбинке. Поднимается выводок рябчиков. Одна из птиц, прочертив дугу, скрывается в ельнике, неподалеку. Сашка подхватывает ружье и примеряется, с какой стороны лучше подойти. «Бесполезно, – говорит дед, – близко теперь уже не подпустит. А влет… Не трать зря патроны» Но Сашка упрямо крадется. Шаг, еще шаг…Рябчик с хлопаньем срывается с ветки. Вскинув ружье, Сашка через прицел провожает его. Птица вылетает в прогалок. «Бах!» – гремит выстрел и рябчик камнем падает вниз. «Хм… Стрело-о-ок! – одобрительно кивает дед, принимая добычу. – Ну, теперь не стыдно и в армию тебя отдавать».
Перед отбоем учебная рота вышла на вечернюю прогулку. Этот традиционный ритуал прохождения строем с исполнением песни, курсанты проделывали почти ежедневно. За исключением совсем уж плохой погоды или когда день выдавался таким тяжелым, что даже у сержантов не было сил и желания выходить перед сном на улицу.
Обычно подразделением командовал старший сержант Гуссейнов. Но тут он почему-то не пошел и вместо себя назначил сержанта Лаврова.
Одетая в шинели рота построилась на плацу. Ветер к ночи почти стих, но мороз еще больше усилился. Холодное звездное небо сияло над головой. Урманов снял рукавицу, быстро потер ладонью нос и уши. Это для профилактики, чтобы не обморозиться. Пока есть возможность… Потом, во время движения за подобную вольность можно и наряд вне очереди получить.
– Равняйсь! – грозно рявкнул Лавров. – Смир-но!
Курсанты замерли, как вкопанные.
– Шаго-о-ом… – повисла пауза. – Марш!
Одновременно по ледяному асфальту ударили десятки крепких солдатских подошв и над притихшим военным городком привычно разнеслось дробное и ритмичное: «Тр-р-р-рум! Тр-р-р-рум! Тр-р-р-рум!»
Сержант Лавров гордо расправил плечи, одернул под ремнем собравшуюся в складки шинель. Лицо его просияло от восторга. Толстые губы расплылись в улыбке. Должно быть, он сейчас представлял себе, как выглядит со стороны. Все-таки отделением командовать, это не то, что целой ротой. Тут и масштаб совсем другой, и самооценка – тоже…
– Что будем петь? – спросил Лавров, шагая чуть поодаль от роты.
– Давай «Виновата ли я» – неожиданно предложил ротный запевала младший сержант Тюрин.
– Ну-у-у-у… – Лавров слегка напрягся. – Давай что-нибудь другое. «Не плачь девчонка», например или «День победы».
– Надоело одно и то же, – возразил Тюрин. – Ну, чего ты, Вась? Все равно никого из начальства сейчас нету. Кто услышит?
– Не по уставу… – Лавров колебался.
– Да ладно, чего ты уперся? – вступился за Тюрина сержант Бадмаев. – Пусть поет, чего хочет… Верно, войска?
Курсанты одобрительно загудели. Все почувствовали некую вольницу и слегка расслабились. Захотелось немного подурачиться.
– А-а-а-а! – махнул рукой сержант Лавров. – Пойте, что хотите.
– Антошка, Антошка! Пойдем копать карто-о-ошку! – неожиданно затянул под строевой шаг Тюрин. – Антошка, Антошка! Пойдем копать карто-о-о-ошку!
– Тили-тили! – дружно подхватил многоголосый курсантский хор. – Трали-вали! Это мы не проходили, это нам не задавали!.. Тарам-пам-пам! Тарам-пам-пам!
Знакомая с детства песенка из мультика в исполнении роты здоровых вояк, да еще под аккомпанемент строевого шага выглядела довольно комично. У всех поднялось настроение. Даже мороз стал не таким жгучим.– Антошка, Антошка! Сыграй нам на гармоо-о-о-ошке!
Антошка, Антошка! Сыграй нам на гармоо-о-о-ошке!
Продолжал звонко затягивать запевала. И рота опять охотно его поддержала.
– Тили-тили! Трали-вали!
Это мы не проходили,
Это нам не задавали.
Тарам-пам-пам!
Тарам-пам-пам!
Неожиданно из-за угла ближайшего здания показался человек в серой папахе и длиннополой офицерской шинели. Под светом уличного фонаря блеснули золоченые генеральские погоны.
– Рота, стой! – осипшим враз голосом скомандовал сержант Лавров. – Смир-р-но-о-о!
Это был командир части генерал-майор Колесников. Как он тут оказался? От неожиданности все растерялись.
Сержант Лавров четким строевым шагом направился к нему и, приложив к козырьку ушанки вскинутую руку, бодро доложил:
– Товарищ полковник! Учебная рота проводит вечернюю прогулку. Старший – сержант Лавров.
Повисла долгая зловещая пауза. Лицо младшего сержанта Тюрина скривилось, как от зубной боли. Сержант Бадмаев напряженно прикусил губу. Сержант Левин покачал головой и ухмыльнулся.
– Ну, то, что ты меня полковником назвал, – строго произнес генерал, – это по большому счету ничего не меняет… А вот если я тебя ефрейтором назову, то так и оставлю!
Сержант Лавров неожиданно понял свою оплошность. Ему стало ужасно неловко… А генерал между тем продолжал:
Что это они у тебя поют? Что за детский сад, понимаешь?
Так точно, – невпопад вставил Лавров.
Что так точно?
Виноват…
На Лаврова невозможно было смотреть без сочувствия. Он как-то разом поник, ссутулился, плечи опали. Он даже как будто стал ниже ростом.
– В общем, так, сержант, – голос командира части был суров. – Если они у тебя через неделю нормально петь не научатся – пеняй на себя.
– Так точно.
– А сейчас кру-у-у-гом! В расположение бего-о-ом марш!
Курсанты дружно рванули к казарме. Позади, путаясь в полах шинели, понуро семенил сержант Лавров.Глава 3Сегодня впервые, за все время пребывания Урманова в учебке случилось маленькое чудо – отменили утреннюю физзарядку. Это было так неожиданно, что курсанты поначалу не могли поверить в свое счастье. А причина оказалась проста – снег… Его выпало за ночь столько, что весь строевой плац, обычно идеально чистый, наутро утопал в сугробах. Снегоочистительная машина и трактор с таким объемом работы справиться не могли. Поэтому было решено отменить физическую зарядку, а личный состав бросить на борьбу со снегом.
Старшина учебной роты прапорщик Гладченко выдал курсантам деревянные лопаты и большие железные скребки. Урманову и Гвоздеву достался скребок… Взявшись вдвоем за скобообразную круглую металлическую рукоятку, они на вытянутых руках толкали перед собой этот прямоугольный широкий скребок и как ножом от бульдозера сгребали лежащий на плацу снег. Позади оставалась чистая полоса. Дойдя до противоположной стороны плаца, они разворачивались, и устремлялись назад, двигая впереди себя все возрастающий снежный холм. А следом за ними, чуть в стороне, ступенчатой шеренгой шли другие курсанты со скребками. Картина была схожая с той, когда комбайны убирают пшеничное поле.
– Живей! Живей шевелись! – подгоняли курсантов командиры отделений. – Не проснулись еще?.. Бегом надо бегать!
Курсанты с лопатами по краям плаца собирали в кучи снег, доставленный скребками, а потом снегоуборочная машина втягивала эту сыпучую снежную массу в себя и выбрасывала через широкую изогнутую трубу в кузов подъезжающих машин. Работа кипела, курсанты бегали, как заводные, и вскоре плац уже был почти полностью очищен от снега. Старший сержант Гуссейнов объявил перекур.
Оставив тяжелый скребок, Урманов и Гвоздев подошли к ребятам из своего отделения. Было еще темно. Снегопад закончился. В свете уличных фонарей кружились редкие снежинки.
Урча моторами, на плац со стороны КПП выехали два больших армейских автомобиля и остановились неподалеку.
– К машине! – донеслась команда.
Из кузовов, обтянутых брезентом, на землю посыпались увешанные оружием бойцы, одетые в белые маскхалаты. Все, как один, – рослые, крепкие, уверенные в себе.
– Взвод захвата, – негромко прокомментировал Гвоздев.
Курсанты, молча, разглядывали их. Уважительно, с легкой завистью… Этот взвод был элитным подразделением части. Попасть туда мечтали многие. Но далеко не всем это удавалось – отбор был крайне строгий. Эти ребята занимались по особой программе, жили обособленно и даже питались по специальному рациону.
Судя по всему, взвод вернулся с ночных тактических занятий. Маскхалаты у всех были мокрые, кое у кого – порванные. Но на усталых суровых лицах сияли улыбки. Они, конечно, понимали, что в глазах этих молодых «салаг» выглядят настоящими крутыми парнями. И слегка рисовались…
«Я бы тоже так хотел», – подумал Урманов.
Он представил себя среди них. Сильного, знающего себе цену, с усталой улыбкой сурового воина. Небрежно сдвинувшего за спину автомат без приклада, поправляющего подсумки с запасными магазинами; легкий прищур, сигарета в зубах… Жаль, что в этот момент его не сможет увидеть любимая девушка. Но можно будет прислать фото.
– Эй! – окликнул его Гвоздев. – Хорош мечтать… Пошли работать, Бадмаев завет.
Время утреннего моциона – тридцать минут. Заправить койки, помыться, побриться, почистить зубы и вперед, на завтрак.
Одетые по форме «номер четыре» курсанты в колонну по одному выбегают на улицу. Форма «номер четыре» – это куртка, брюки, ремень и головной убор. Без верхней одежды… От казармы до столовой путь не близкий. Надо метров триста топать строем. Зимой это расстояние кажется намного больше. Холодно…
Один за другим курсанты выбегают из теплой казармы и привычно выстраиваются на плацу. Каждый безошибочно занимает свое место.
– Чего ты горбишься, курсант! – весело окликает одного из них заместитель командира взвода Гуссейнов.
– Так холодно же, товарищ старший сержант! – сверкнув золотой фиксой, улыбается в ответ боец.
– Но ты же северный человек, Мазаев!
– Так северный человек, это не тот, кто холода не боится, а тот, кто тепло любит, – отважно парирует боец.
Все смеются… Мазаев всегда найдет, что ответить. Кличка у него – Зона. Золотой фиксой своей, манерой говорить, жестами и повадками он напоминает бывалого «зека». Хотя на самом деле биография безупречна.
Строевым шагом, с песней, учебная рота отправляется на завтрак. Урманов усиленно машет руками, чтобы согреться. Идти в столовую всегда холоднее, чем обратно. Горячая еда греет изнутри.
В столовую подразделения части ходят строго по очереди. У каждой роты – свое время. Иногда оно меняется… Сегодня, курсанты завтракают после автороты.
На входе Урманов сталкивается со своим знакомым – Чижовым. Тем самым, с которым общался на КПП в день приезда. Тот быстро, чтобы никто не видел, сует ему в руку целую горсть кускового сахара. Урманов мгновенно прячет подарок в карман… Самому-то Чижову ничего за это не будет. Он уже на втором году службы, «дедушка», кто ему чего скажет… А вот курсанту могут и наряд вне очереди впаять. Молодой еще вольничать. Первые полгода вообще жизнь в армии строго по уставу. А уж в учебной роте – и подавно… Но вроде никто из сержантов ничего не заметил. Пронесло.
С Чижовым Урманов успел перекинуться только парой слов. Неожиданный подарок обрадовал. Сладкого в армии всегда не хватает, особенно первое время. А тут – целая горсть рафинада… Но больше всего тронул Урманова поступок этого в общем-то малознакомого человека. Как-то тепло стало вдруг на душе.
«Ай, да Чижов! Вот спасибо тебе, дружище!»
Гуссейнов, дождавшись, когда все отделения выстроятся по обеим сторонам своих столов, дал команду садиться.
Курсанты опустились на длинные деревянные скамьи. На краю каждого стола был поднос с железными кружками, чайник и кастрюля с половником. В хлебницах лежал нарезанный толстыми ломтями хлеб. По центру – тарелка с желто-белыми кружочками сливочного масла, из расчета по одному на каждого.
Урманов пододвинул к себе чистую миску и ложку. Справа от него сидел Гвоздев, слева – Кольцов.
На завтрак была рисовая каша, сваренная на молоке. Дежурный по столу курсант Панчук ловко орудовал половником, раскладывая по мискам горячее, дымящееся варево.
Обжигаясь, Урманов торопливо принялся за еду. Остальные тоже не отставали… Время на завтрак было не лимитировано. По неписаному закону прием пищи прекращался после того, как старший сержант Гуссейнов вставал из-за стола. Иногда он мог позволить себе посидеть подольше, а иногда у него совсем не было аппетита. В этом случае, если ты не очень расторопен, можно было уйти, не доев свою порцию. Брать с собой что-либо со стола строго запрещалось. Однажды курсант Нечаев спрятал в кармане кусок хлеба. За это ему зашили карман вместе с куском внутри. Хлеб высох, раскрошился, а он все так и таскал его с собой. Долго, недели две… Зато не только он, но и все остальные запомнили, как «кусочничать» за столом.
Дружно курсанты работают ложками, только звон стоит. Большие миски уже наполовину пусты. Урманов чувствует умиротворяющую сытость. Но в голове занозой сидит вопрос: как неожиданным подарком распорядиться? Может, самому съесть, пока никто не видит? Тем более, что сахару не так уж и много – горсть всего. Каких-то десять-двенадцать кусочков… Но это минутная слабость. Урманов знает – не сможет он так поступить. Потому что делиться надо с товарищами. А тех, кто жрет втихаря, под одеялом, в армии презирают… Давно, еще в детстве он столкнулся с таким выбором. Тогда он с другом, отбегав целый день на улице, пришел домой. А там – мама с работы вернулась и принесла лимонад и пирожные. Всем по бутылке и по пышному треугольному кусочку с розовым кремовым цветком. Папе, маме, брату и ему… Было жарко, хотелось пить. А тут целая бутылка холодной, играющей на солнце газировки. Можно в один присест осушить всю бутылку – и еще мало покажется. А пирожное… Соблазнительно пахнущее, сладкое, свежее. И все это стоит на кухонном столе. А друг – в комнате. Сидит себе, и не знает… В маленькой неокрепшей душе шла нешуточная борьба – делиться с другом или не стоит? Но, в конце концов, жадину он в себе победил. И был чрезвычайно горд потом этим поступком.
Урманов локтем толкнул сидевшего рядом Кольцова.
– На… Держи.
Кольцов недоуменно уставился на него.
– Откуда?
– Тс-с-с-с… – сквозь зубы процедил Урманов и, повернувшись к Гвоздеву, тоже передал незаметно несколько кусочков сахара. Тот ничего спрашивать не стал. Должно быть, что-то заметил на входе.
Чай в этот раз оказался вкуснее обычного. Урманов пил его вприкуску, заедая белым хлебом с маслом. И снова думал о Чижове, об этом его бескорыстном поступке, о том, что в таких вот мелочах и открывается по-настоящему человек.После завтрака объявили десятиминутный перекур. Большинство курсантов осталось в казарме, а курящие собрались в курилке.
Урманов подошел к ребятам из первого отделения, попросил огоньку. Со спичками было сложно… Курсант Илюнцев, сбив пепел, протянул ему дымящуюся сигарету. Урманов прикурил.
– Слышь, Вить, – сказал он, обращаясь к Илюнцеву. – Когда фотографироваться пойдем, дашь мне свою парадку?
– Зачем?
– Ну, как… – Урманов помялся. – У вас же в первом отделении погоны черные, а у нас – красные.
– И что?
– В красных не хочу… Подумают, что зеков охраняю.
– Зеков тоже кому-то охранять надо, – назидательно вставил курсант Листьев, смуглый, белозубый сибиряк.
Да знаю, – отмахнулся Урманов и снова спросил у Илюнцева. – Ну, так что, Вить?.. Дашь?
– Конечно, – улыбнулся Илюнцев, – жалко, что ли? Но ты только у Гуссенова сначала спроси. А то как бы не нарваться…
– Спрошу.
Курсанты помолчали, затягиваясь и пуская к потолку струйки дыма. За высокими узкими окнами разливался сиреневый утренний свет.
– У десантников форма красивая, – в продолжение разговора заметил Панчук. – Голубые береты, тельняшки…
– Везет же людям, – вздохнул Урманов. – А тут… Не будешь же каждому объяснять, что ты в спецчастях служил.
– Да ладно, подумаешь, форма. И в стройбате люди служат – сказал курсант Широкорад, закончив наводить глянец на сапогах. – Это ведь не от нас зависит. Куда пошлют… А насчет того, как нас здесь тренируют – любой десантник обзавидуется.
– Это точно, – согласился Листьев, гася сигарету о каблук. – Гордиться надо, что сюда попали.
Дежурный по роте объявил построение. Все побросали окурки в урну и бегом поспешили в расположение.
Начинался новый учебный день. В расписании на сегодня значились занятия по физической, огневой и тактико-специальной подготовке.
Вообще, физическая подготовка присутствовала в расписании почти ежедневно. Ее не было только в субботу. В остальные дня это выглядело так: понедельник, среда, пятница – рукопашный бой; вторник, четверг – общая физическая подготовка, воскресение – подвижные игры… Самыми трудными были вторник и четверг. Когда Урманов впервые попал на занятия по ОФП, то он особо не переживал. Подумаешь, физическая подготовка. Разве спортсмена этим удивишь? В секции бокса нагрузки были тоже – о-го-го! Особенно перед соревнованиями… Но тут оказалось все гораздо сложнее. Когда еще в карантине сержант Мурыгин рассказывал ему, что на занятиях по ОФП некоторые курсанты плакали, Урманов не верил. Однако вскоре сам убедился, что это была правда.
Сегодня был четверг. И предстояло как-то пережить эти ненавистные два часа. Два часа бесконечных физических истязаний. Уже выбегая на построение, Урманов ощутил в груди привычный тревожный холодок.
– Становись! – старший сержант Гуссенов обвел взглядом колонну. – Бего-о-о-о-ом марш!
До спортзала метров триста по улице. Непременно, туда и обратно рота передвигается только бегом.
Спортивный зал части внешне напоминал Урманову тот, куда он ходил на гражданке. Разве что по размеру здешний был немного побольше… Но внутри его отличала своя специфика. Он состоял из нескольких помещений. Первое – большой игровой зал с баскетбольными корзинами на щитах, с разметкой на коричново-красном полу и длинными низкими скамейками вдоль стен – мало чем отличалось от любого другого подобного заведения. Шведская стенка, стопа матов в углу, брусья, «конь», «козел», турник – все как обычно. Именно здесь проводились занятия по ОФП, а по воскресеньям играли в волейбол, баскетбол и ручной мяч… Второе помещение, размером поменьше, оборудовано было несколько по-иному. В центре зала возвышался ринг; вдоль стены висели боксерские кожаные мешки, «груши»; в гулу стоял в полный рост макет человека, с обозначенными на нем белой краской точками для отработки ударов по самым уязвимым местам. Возле одной из стен был установлен большой деревянный щит, на котором той же краской был нарисован силуэт человека в полный рост. Этот щит предназначался для метания ножей, топоров, саперных лопаток. Причем изготовлен он был по особой технологии – из маленьких деревянных кирпичиков. Сделано это было не случайно… Дело в том, что если такой щит составить из обычных деревянных досок или брусков, расположенных вертикально, то нож, брошенный в него, будет втыкаться тоже только вертикально. При попадании ножа даже с небольшим углом отклонения, он попросту отскочит. А если положить тот же брусок или доску на землю и воткнуть в его основание любой из острых предметов – нож, топор, лопатку – то этот предмет войдет в дерево под любым углом, потому что это произойдет не поперек, а вдоль волокон роста… Щит для метания был составлен как раз из таких напиленных кирпичиков, что значительно облегчало сам процесс – лезвие втыкалось хорошо, даже если бросок был не очень удачным… Кроме того, здесь имелись еще «макивары» для отработки ударов ногой, боксерские «лапы» и перчатки. Стены были увешены яркими плактами, где подробно описывались способы нанесения ударов, последовательность выполнения того или иного приема и еще много разной полезной информации. В этом зале проводились тренировки по рукопашному бою… Третье помещение – склад инвентаря. Четвертое – душ. Пятое – раздевалка.
Курсанты по форме «два» – в брюках и кедах, с голым торсом – выстроились в шеренгу. Командиры отделений расположились на скамье у стены. Гуссейнов приступил к занятиям.
– Напра-а-а-а-во!.. Бго-о-о-ом марш!
«Началось», – обреченно подумал Урманов.
Обежав для начала несколько раз спортивный зал по кругу, рота пошла полуприсядом – так называемым «гусиным шагом», когда ноги полусогнуты, корпус держится прямо.
– Полным присядом марш!
Рота просела еще ниже и, переваливаясь с боку на бок пошла дальше. Со стороны, наверное, это выглядело забавно: колонна карликов, смешно выкидывая в стороны ноги, бодро марширует по кругу. Но на самом деле курсантам было уже не до смеха. Ноги, наливаясь свинцовой тяжестью, плохо слушались.
– Встать! Бегом марш!
С трудом поднявшись, Урманов вместе со всеми затрусил по кругу. Пот заливал глаза, не хватало дыхания.
«Надо бросать курить… Надо бросать курить» – навязчиво билось в голове.
– Полуприсядом марш!
Урманов присел на полусогнутых, быстро немеющих ногах. Боль в мышцах становилась невыносимой.
– Полным присядом марш!
Все опять превратились в смешных карликов.
«Нет, не могу больше… Ноги… Ноги».
Хотелось вскочить немедля, разогнуть затекшие ноги, прервать эту нелепую, выматывающую душу ходьбу, но он только крепче стискивал зубы и, преодолевая боль, шел и шел вперед. Шаг за шагом, шаг за шагом. Еще и еще…
Кто-то не выдержав, повалился на пол, поднялся, снова упал. Рота, присев на онемевших ногах терпеливо ждала… Потом опять двинулась по кругу.
– Встать!
«Наконец-то, – Урманов с трудом выпрямляет ноги. – Сейчас секунд пятнадцать можно будет передохнуть».
Курсанты ставят длинные деревянные скамейки в два ряда. Потом садятся на одну сторону, а под другой ряд подкладывают вытянутые ноги. Сержанты сидят на этих скамейках, выполняя роль противовеса. На пустые скамьи ставят ящики с песком – там, где сержантов не хватило.
– Упражнения для брюшного пресса… Делай раз!
Курсанты, заложив руки за голову, откидываются до пола назад.
– Делай два!
Курсанты поднимаются и склоняются к коленям.
– Делай раз!
Снова откидываются назад, к полу, с заложенными за голову руками.
– Два!
Поднимаются и склоняются к коленям.
И так, раз за разом, снова и снова, Урманов вместе со всеми откидывается назад и возвращается в исходное положение. Мышцы живота сводит судорогой. Все тело кричит и молит о спасении. Но вместо этого, как заведенный он качает этот ненавистный маятник – вперед-назад, вперед-назад… Как-то Урманов попробовал посчитать, сколько раз они делают за одни присест. Досчитал до ста пятидесяти и сбился.
– Раз! Два-а!.. Раз! Два-а! – доносится сквозь шум в голове монотонная, однообразная команда.
«Хватит! Хватит!» – стонет в ответ измученная душа.
«Довольно! Довольно!» – вторит ей измученное тело.
В спортивной секции, где перед армией занимался Урманов, было тоже нелегко. Но там, если устал, если совсем уж невмоготу, можно остановиться, передохнуть, отдышаться… Здесь же это исключено. Ты должен слепо и безропотно, как робот выполнять приказания. «Не могу», «устал» – таких слов здесь в принципе не существовало.
– Встать! Упор лежа принять!
Урманов с трудом поднялся, переступил через скамью и лег на пол, лицом вниз. По сторонам, строго в ряд так же улеглись остальные.
– Делай раз!
Все поднялись на вытянутых руках.
– Делай два!
Опустились.
– Раз!
Снова поднялись.
– Два!
Опустились… И так раз за разом курсанты поднимаются и снова падают на мокрый пол, который стал таким от их собственного пота.
Все труднее и труднее дается Урманову каждый подъем. Все хуже слушаются руки. Нет мочи больше терпеть.
«Сволочи! Гады! Сволочи!» – со злостью выкрикивает он про себя и это помогает ему держаться.
– Курсант Мазаев! Почему прекратили выполнять упражнение?
Гуссейнов подходит к Мазаеву, склоняется над ним.
– Не могу больше, товарищ старший сержант, – тихо стонет тот, не в силах оторваться от пола.
– Можешь, – твердо произносит Гуссейнов.
– Не-е-е-е… не могу.
– Нет такого слова, Мазаев! Ты же солдат, слышишь?
Мазаев молчит.
– А товарищи твои ждут… Что они сейчас думают о тебе, курсант Мазаев?
Вся рота стоит в положении «раз» на вытянутых руках и ждет, когда можно будет опуститься. Руки затекли, мелко трясутся.
– Давай, Зона! – наконец не выдерживает Шкулев. – Давай!
– Поднимайся! – вторит ему с другой стороны Кузьмин. – Мы тоже уже… Давай!
Издав мучительный стон, Мазаев медленно отрывается от пола и выпрямляет, наконец, согнутые руки. По его щекам текут слезы, смешанные с каплями пота.
– Два! – звучит долгожданная команда.
Все облегченно падают на влажный пол.
– Раз!
Курсанты снова отталкивают ненавистный, мокрый и невыносимо тяжелый пол от себя и замирают на вытянутых руках.
– Закончить упражнение!.. Садимся на скамью, руки за голову. Упражнение для брюшного пресса… Делай раз!
Все опять начинается сначала… Урманов старается не думать ни о том, сколько времени еще осталось, ни о том, когда же закончится упражнение. Он словно автомат выполняет команды.
– Закончить упражнение!.. Упор лежа принять!
Нет ничего: ни спортзала, ни людей вокруг… Какая-то красно-коричневая пелена тусклого света покрывает пространство. И этот голос, он доносится откуда-то издалека. Монотонный, бесстрастный…
– Закончить упражнение! Скамейки убрать, строиться в колонну по четыре.
«Нет, это еще не конец. Сейчас будут упражнения с отягощениями» – бесстрастно фиксирует сознание.
Пошатываясь, Урманов плетется в строй. Разомкнувшись на ширину вытянутой руки, курсанты начинают работать с песочными ящиками. Каждый – килограммов по двадцать… Подъем с разогнутых рук за ручки от бедер на грудь, подъем от груди вверх, подъем вытягиванием за одну ручку от бедер к подбородку. Потом переход на снаряды. Турник, шведская стенка, брусья…
– Закончить упражнение! Через десять минут построение на улице. В колонну по одному в раздевалку бего-о-о-ом марш!
Пять минут на всех, чтобы принять душ и пять минут на то, чтобы переодеться. Курсанты толпятся в раздевалке, поторапливают тех, кто успел раньше них забраться в душевую.
Курсант Мазаев уже улыбается. Гуссейнов добродушно похлопывает его по плечу.
– Ну, что, курсант, живой?
– Так точно, товарищ старший сержант, – смущенно отвечает Мазаев.
– А говоришь – не могу…
– Тяжело.
– А кто сказал, что будет легко? Это тебе не курсы кройки и шитья. Сержантская школа… Ты думаешь, вашим сержантам было проще? Вон, Левин… – Гуссейнов кивнул в сторону командира первого отделения. – Год назад пришел к нам худой, дохлый – как заморыш. А сейчас? Смотри…
Сержант Левин стоял поодаль, обтираясь полотенцем. Упругие тугие мышцы бугрились на руках и груди, на плоском животе отчетливо проступали рельефные кубики брюшного пресса.
Урманов уже слышал, что Левину в свое время сильно доставалось. Об этом ему рассказывал еще сержант Мурыгин в карантине. Как Левин плакал, поднимая ящик с песком, и одновременно пел гимн. Таким способом его воспитывал командир отделения сержант Ладович, которого сейчас уже нет. Он уволился этой осенью.
– Так вот, – продолжал говорить Гуссейнов. – К выпуску из школы я обязан сделать из вас атлетов. И я это сделаю… Даже через ваше «не хочу». Понятно, курсант?
– Так точно!Теоретические занятия по огневой подготовке вел командир третьего отделения сержант Лавров. Белым мелком он чертил на доске мудреные схемы, выписывал сложные формулы, а курсанты вслед за ним перерисовывали все это в свои тетради.
Огневой подготовке в программе обучения уделялось большое внимание. Ведь от того, как курсант отстреляется на выпускном экзамене, зависела общая итоговая оценка. На других предметах могли, что называется, и за уши вытянуть. А тут уж – не попал, так не попал…
Занятия по огневой подготовке делились на три этапа. Первый – это теория. Оказывается, для того, чтобы метко стрелять, надо было усвоить не только массу схем, формул, сложных расчетов, но и научиться всем этим правильно пользоваться. Каждый курсант обязан был знать таблицу поправок на дальность и боковой ветер, как школьник – таблицу умножения. В любой момент, когда ни спроси, он должен был дать четкий и правильный ответ.
Урманов очень удивился, когда узнал, что пуля, выпущенная из ствола автомата летит не прямо, как казалось бы должна лететь, а по дуге… Кроме того, он узнал, что и целиться надо не прямо в ту точку, куда должна попасть пуля, а значительно ниже. То есть, чтобы поразить противника в грудь, с постоянного прицела на расстоянии в сто метров, надо целиться ему почти в живот. А если с двухсот метров – то под коленку. И, конечно, надо мгновенно учитывать все поправки: если противник движется на тебя, от тебя, вдоль тебя, под углом…
Второй этап огневой подготовки включал в себя доскональное изучение материальной части оружия, правил безопасности и способов применения из различных положений – стрельбу лежа, сидя, стоя, с колена, в движении… То есть, прежде чем перейти к стрельбе боевыми патронами, курсанты сначала должны были все это отработать до автоматизма с пустым магазином.
И, наконец, третий этап – это непосредственно сами стрельбы. Они в расписании значились два-три раза в неделю.
– Главное при стрельбе, – говорил сержант Лавров, водя указкой по большому глянцевому плакату, – это правильное совмещение мушки и прицельной планки. Верхняя часть мушки и верхние края прицельной планки должны совпадать по уровню и составлять как бы одно целое. Если мушка будет чуть выше краев прицельной планки, то пули пойдут вверх. Если ниже – соответственно, вниз … То же самое будет, если мушка сместиться относительно выемки прицельной планки влево или вправо. Пули полетят в сторону отклонения, а не в цель… Но если у вас совмещение верное, то даже некоторая погрешность при наведении на цель не сильно повлияет на точность стрельбы… Понятно объясняю?
– Так точно!
– Далее…
Монотонный голос звучал все глуше, все отдаленнее. Урманов чувствовал, как тяжелеют веки, тело наливается свинцовой усталостью, и сонная полудрема исподволь охватывает его.
Воспоминания далеких дней, словно отсветы летних зарниц, вспыхивали и исчезали в туманной дрожащей мгле.– Ээ-э-э-э-э-эй!.. Да-ва-а-ай к на-а-а-а-ам!
На той стороне озера видны фигурки людей, призывно размахивающие руками. Девушки, парни… В легких вечерних сумерках слабо мерцает бледный огонь костра.
Это Сашкины друзья. Отдыхают на природе… Сам он чуть припозднился из-за работы.
– … а-а-ам!.. а-а-ам! – вторит голосам протяжное долгое эхо.
Начало августа. Теплый летний вечер… Ветра нет совсем, и в зеркальной глади неподвижного озера отражаются верхушки старых разлапистых елей, кудрявая зелень прибрежных кустов, безоблачное чистое небо.
Слева от Сашки стоит стена густого непролазного леса, справа – широкое ромашковое поле. По пыльной дороге мелкой рысью трусят верхом два белобрысых деревенских паренька, и заходящее красное солнце освещает своим закатным светом их загорелые гибкие спины.
Сашка садится на серый замшелый валун и ждет… Слышно, как по озеру тут и там всплескивает играющая рыба, и мягкие пологие круги мелкой рябью расходятся по воде.
Громыхает на том берегу железная якорная цепь, глухо стукают о борта весла. Темный силуэт плывущей лодки отчетливо проступает на фоне густой прибрежной тресты. Протяжно поскрипывают ржавые уключины.
Воздух еще не развеял тепло уходящего дня. Запахи леса и полевых цветов наполняют его. Звенящие полчища комаров клубятся у воды.
Всплески весел становятся ближе.
– Правее! Правее бери! – направляет Сашка приятеля. Тот поворачивает голову и, улыбаясь, прилежно налегает на весла.
Лодка с тихим шуршанием вползает на песок. Сашка легко запрыгивает в нее… И снова утлая плоскодонка скользит по неподвижной зеркальной воде.
Тихо… Лишь слабые голоса друзей на том берегу да шум пробегающих по железной дороге поездов нарушают эту первозданную тишину. Приятель гребет широко, уверенно… Следом за лодкой тянется волнистый след потревоженной воды. Желтые цветы кувшинок покачиваются на пологих волнах.
Приятель поднимает весла. С них сбегают тонкие прозрачные ручейки. Слышно, как капли бьются о водную гладь.
– Нинка твоя тоже приехала…
– Да?
– И не одна… Бортанула она тебя значит?
Сашка невольно морщится. Ему неприятно говорить об этом.
– Да, ладно… – приятель небрежно сплевывает за борт. – Дело житейское… А хочешь, морду ему набьем?
– Не выдумывай. Греби, давай.
В кругу друзей у костра хорошо проводить время. Но сегодня все не так… Занозой сидит в сердце боль. Знал бы, не поехал. Хотя… Глупо, конечно, но он все еще на что-то надеется.
Быстро темнеет. Нина сидит напротив, по ту сторону ярко пылающего костра. Огненные красноватые блики весело пляшут на ее сосредоточенном, задумчивом лице. В дрожащих отсветах пламени она кажется Сашке необыкновенно красивой… Рядом сидит ее кавалер, что-то говорит ей на ухо. Нина молча кивает. Парень снимает пиджак и набрасывает ей на плечи.
По кругу идет бутылка с вином. Глухо бряцают наполненные чашки и кружки. Сашка хочет чокнуться с ней, но она незаметно уклоняется.
Тяжело, муторно на душе. И даже вино не в силах победить это чувство.
Кто-то передает Нине гитару. Она легонько трогает пальцами тугие струны, поправляет сбившуюся прядь длинных светлых волос. Потом берет первый аккорд…
Именно благодаря гитаре они и познакомились. В комнате общежития, где жила девушка Сашкиного друга, вечерами часто собиралась молодежь. Однажды он с приятелем заглянул на огонек и увидел симпатичную блондинку, которая что-то пела под гитару. В зеленом ярком платье с алыми цветами, губки бантиком… В общем, дрогнуло у Сашки сердце. А поскольку он и сам неплохо умел играть на гитаре, то вскоре они уже пели на пару. Обменивались репертуаром, показывали друг другу аккорды… Целую неделю Сашка по вечерам пропадал в общежитии, в обществе своей новой знакомой. С каждым днем они становились друг другу все ближе. Первые случайные прикосновения, долгие пронзительные взгляды… Но в один из вечеров он пришел и не увидел ее. На пустой койке сиротливо лежал свернутый рулоном полосатый матрац. Оказалось, что Нина уехала насовсем, в другой город… «Ничего себе! – растерянно подумал Сашка, опускаясь на предложенный ему стул. – И даже ни слова, ни пол словечка ему об этом.. Выходит все несерьезно, так, ерунда… А он-то подумал…» Сашка всем своим видом старался показать, что его не очень расстроил этот внезапный отъезд. Однако у него это плохо получалось. Соседка по комнате протянула ему сложенный пополам бумажный листок – «Вот ее новый адрес». Сашка неуверенно развернул, пробежался взглядом, машинально сунул бумажку в карман. Что толку от этого адреса, если она даже не попрощалась… Соседка доверительно наклонилась к нему. «Нинка мне говорит: если спросит адрес, то дай, а если нет – то не надо» – «Считай, что спросил!» – ответил повеселевший Сашка. Ему стало не так обидно. Выходит все же она думала о нем… Тем же вечером он отправил ей короткое письмо. И был обрадован быстрым ответом. Нина писала, что отъезд ее вынужденный, связанный с работой. А ему ничего не сказала потому что не уверена была в серьезности мимолетного знакомства… Между ними завязалась переписка. С каждым разом письма становились все длиннее. И все более откровенными… Пролетела осень, наступила зима. Вышло так, что девушке Сашкиного приятеля нужно было съездить на день в тот же город, где жила сейчас Нина, за какой-то там справкой. И они решили поехать втроем. Чтобы заодно и в гости к Нине заглянуть… Денег у них было мало, поэтому решили билеты брать только в обратную сторону. А туда – добираться на перекладных, в кабине тепловоза. Договорились со знакомым машинистом, и тот пустил их на резервную секцию. Потом передал по смене другой бригаде. Те, в свою очередь – следующей… Утром друзья оказались в большом заснеженном городе. Первым делом обзавелись нужной справкой для девушки друга, а потом отправились на поиски Нины. Девушка приятеля хорошо знала город, так как родилась здесь, поэтому они быстро нашли нужный адрес. Это было обычное общежитие… Сашка заметно волновался. И не столько от предвкушения близкой встречи, сколько от того, что боялся попасть в глупое положение. Ведь они решили нагрянуть внезапно, без предупреждения. А вдруг она с кем-нибудь? «Ну и пусть, – решительно подумал Сашка, поднимаясь с друзьями по широкой светлой лестнице на нужный этаж. – Как будет, так и будет…» Но вопреки его опасениям, нежданным гостям оказались рады. Вместе с Ниной в комнате жили еще две девушки. Сообща быстро организовали стол, нашлось чего выпить и закусить. Два часа пролетели как миг… Прямо из-за стола всей толпой отправились на вокзал. Поезд уже подали под посадку. Там, на этом заснеженном перроне они в первый раз и поцеловались. Неумело, все еще стесняясь друг друга, под одобрительные возгласы и подначки друзей… Потом пришла долгожданная солнечная весна. С первой капелью и первыми ручьями Нина вернулась обратно. По работе все удалось уладить, и она поселилась там же, где жила до отъезда. Их первая прогулка была трогательной и наивной. Похрустывал под ногами тонкий мартовский ледок, мерцали в небе далекие звезды. Они шли по пустынной вечерней улице и молчали. Сашка вдруг оробел до невозможности и буквально рта раскрыть не мог. Казалось ему, что сейчас ляпнет что-нибудь невпопад, а Нина подумает, какой он глупый. И так они шли и шли, рука об руку, улица за улицей, и все никак не могли начать разговор. Заговорить первой Нина, видимо, тоже не решалась… Целых два часа длилась эта странная немая прогулка. И лишь когда они зашли в подъезд и стали целоваться, только тогда к ним вернулся утраченный дар речи. Вспоминая потом об этой их первой прогулке, Сашка думал, что, может, так и должно было быть? Может, слова были и не нужны вовсе? Потому что там, где в это время летали их души, все понятно было без слов… Всю весну они были вместе. И начало лета тоже. А потом… Как-то разом внезапно расстались. Глупо, нелепо… И сейчас она сидит перед ним и не смотрит ему в глаза. А рядом – другой. Тот, который укрывает ее загорелые плечи своим пиджаком.– Айда за дровами, ребята! – бросает кто-то веселый клич.
Все разбредаются по берегу собирать валежник для костра. Друг подталкивает его в спину: «Иди, вон она… Одна» И Сашка вдруг оказывается с ней рядом.
– Постой… Нам надо поговорить.
Нина обходит его и идет дальше.
– Постой!
Сашка догоняет ее и становится на пути. Внутри у него все стонет от боли. Он мучительно пытается отыскать какие-то слова.
– Зачем ты это делаешь?.. Зачем?!
Она смотрит на него холодным равнодушным взглядом.
– Я люблю тебя… Понимаешь? Люблю!.. Давай начнем все сначала.
– Нет… – тихо роняет Нина и уходит.
У вина горький привкус имбиря. И оно совсем не пьянит… И не радует дружеское застолье. Хочется побыть одному. Сашка, не прощаясь, незаметно уходит. Одиноко бредет в темноте к железнодорожной станции. Потом недолго едет в прокуренном тамбуре пригородного вагона.
На автобусной остановке никого нет. Только влюбленная парочка отрешенно целуется под уличным фонарем. Присев на краешек4 деревянной скамьи, Сашка ежится от вечерней прохлады. На нем лишь брюки да футболка с короткими рукавами. Днем было жарко, не то, что сейчас… Собирается гроза. Порывистый ветер доносит издалека глухие раскаты грома. Яркие молнии освещают тревожное непроглядное небо.
«Все кончено… Все кончено… Ничего уже не вернуть» – опустив голову, Сашка сидит в самом темном углу автобусного павильона и ему хочется стать совсем незаметным. Убежать, раствориться, исчезнуть… Чтобы никто не смог увидеть его таким, как сейчас: жалким, несчастным, одиноким.
Внезапно из темноты появляются четыре рослые фигуры. Они направляются прямиком к остановке. Парочка перестает целоваться и настороженно замирает.
– О-о-о-о!.. А мы здесь оказывается, не одни-и-и-и… – раздается пьяный похабный голос. – Девушка, пойдемте с нами!
Четверо парней обступают влюбленную парочку. Они чувствуют свое превосходство и упиваются этим. Хмельной угар придает им куражу.
– Ну, пойдем со мной, подруга? – один из них грубо хватает девушку за плечо.
– Отстань! – звонко вскрикивает она, вырываясь.
– Че ты из себя целку строишь, кобыла? – зло бросает другой, плечом оттирая от нее кавалера. – Не понимаешь по-хорошему?
– Иди-и отсюда! – девушка толкает его в грудь и в голосе ее уже слышатся слезы. – Я сейчас милицию позову!
– Ой, испугала! – парень с издевкой смотрит на нее. – А давай вместе позовем… Мили-и-и-иция-а-а! Мили-и-и-иция-а-а!.. Ау-у-у! Ты где?
– Ха-ха-ха? – пьяно ржут у него за спиной кореша. Им весело от ощущения собственной силы и безнаказанности.
– Чего пристали? – слабым голосом пытается урезонить хулиганов друг девушки. – Чего вы от нас хотите?
– Чего хотим? – нагло переспрашивает парень, усмехаясь ему в лицо. – Подраться хотим… Ну, и еще кое-что на десерт.
– Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха! – покатываются со смеху его друзья.
Сашка выходит из темноты под свет фонаря.
– Кто здесь хочет подраться?
Смех обрывается неожиданно, будто отключили рубильник. Компания ошалело таращится на него. Он подступает к одному из них близко-близко, глаза в глаза…
– Ты?
Парень как под гипнозом делает шаг назад и опускает голову.
– А может быть ты? – чуть пригнувшись, готовый к броску, Сашка надвигается на другого. Противник растерянно молчит.
– Идите, – кивает Сашка испуганной парочке. – Идите… А мы тут немного поговорим…
Вспышка молнии освещает его решительное лицо. Он готов на все. Ни тени страха, ни капли сомнения… Что может сейчас испугать его? Когда мир, в котором он до сих пор жил – упал и разбился вдребезги.
Гордо вскинув голову, Сашка ждет предстоящей развязки. Чем быстрее, тем лучше… Ну, давайте, ребята! Ну!..
– Мы не будем драться с тобой, Урманов, – внезапно слышит он.
Говорящий стоит чуть поодаль, в полутьме. И судя по голосу – они не знакомы. Откуда тогда тот знает, как его зовут?
Сашка не может ответить на этот вопрос. Однако, ему лестно… Оказывается в определенных кругах он широко известен. И что ни говори, а приятно ощущать себя бойцом, с которым лучше не связываться.
Урча мотором, из-за поворота выворачивает запоздалый автобус. Яркий свет фар освещает остановку. Парень и девушка быстро забираются внутрь, в заполненный пассажирами салон.
Решив не испытывать судьбу, Сашка входит следом. У него такое ощущение, словно он только что сыграл в «русскую рулетку» – крутанул барабан, нажал на спуск, но выстрела не последовало.
«Ну, хоть в чем-то должно везти…» – с грустной усмешкой думает он, ощущая, как наваливается на него гнетущая усталость.
– Встать!.. Смирно!
Урманов мгновенно взлетел со стула и застыл, вытянув руки по швам. Тетрадь с записями соскользнула со стола, но он успел подхватить ее на лету.
– Спим, да? – голос сержанта Лаврова звучал угрожающе.
Втянув голову в плечи, Урманов попытался что-то сказать, но неожиданно с облегчением понял, что вопрос адресован не лично ему, а всей роте. Вернее, двум отделениям… Учебные классы рассчитаны на двадцать пять-тридцать человек. И на занятия по теории, рота ходит в два потока. Пока одни осваивают огневую подготовку, другие изучают тактико-специальную. Или еще что-нибудь…
В учебный класс заглянул старший сержант Гуссейнов. Увидев стоящих по стойке смирно курсантов, он вопросительно взглянул на Лаврова.
– Спят, Джафарыч! – обиженно воскликнул тот.
– Так выведи их на улицу, пусть мотанут пару кругов, – посоветовал ему Гуссейнов. – Сразу сон как рукой снимет.
– Форма три! Выходи строиться!
Оставив поясные ремни на своих местах, курсанты по форме три, в головных уборах, потянулись на улицу. Построившись в колонну по два, застыли на холодном ветру. После теплого учебного класса, на улице было неуютно.
– Кросс, три километра… – злорадно улыбаясь, поставил задачу Лавров. – Время на выполнение – тридцать минут, тридцать секунд. Не укладываемся в норматив – бежим снова. Вопросы?
– Никак нет! – дружно грянул хор голосов.
– Внимание… Марш! – Лавров засек на секундомере время и дал отмашку рукой.
Курсанты галопом понеслись по заледеневшему, расчищенному от снега асфальту. «Пум-пум-пум!» – привычно застучали тяжелые кирзовые сапоги. «Тук-тук-тук!» – в такт им забилось сердце. Урманов с тоской подумал о том, что рано расслабился.
Курсантам предстояло пробежать три круга вокруг гарнизонных построек. Каждый круг – километр… Маршрут был давно известен. Но сегодня утром они уже бежали такой кросс. Днем занимались в спортзале до изнеможения. И вот теперь – снова… Все это было не очень-то приятно.
Урманов старался не думать о том, сколько они уже пробежали, и сколько им еще предстоит. Он просто монотонно переставлял тяжелеющие с каждым шагом ноги, стараясь не глядеть по сторонам. Широкая спина Гвоздева в вечернем неверном свете маячила перед ним, словно экран, и он тупо смотрел, как энергично двигаются под гимнастеркой туда-сюда его мощные лопатки.
Первый круг Урманов пробежал довольно легко, а на втором ему вдруг стало не хватать дыхания. Жадно втягивая перекошенным ртом морозный воздух, он со свистящим хрипом выбрасывал его из легких, чувствуя, как постепенно нарастает жгучая, тупая боль в груди.
«Надо же, как не повезло… А третье и четвертое отделения сидят сейчас в теплом классе и в ус не дуют. Хорошо им… Может быть смотрят на нас сейчас из окна и радуются».
Бегать Урманов никогда не любил. Ну, километр, еще, куда ни шло. А больше – каторга… И как только некоторые бегом увлекаются? Добровольно… Вон, Чухломин, бежит себе рядом, как огурец. На лице – улыбка… И после утреннего кросса всегда умудряется еще покурить втихаря. Достанет из-за козырька шапки заначенный «хабарик» и успевает несколько раз затянуться. Легкие у него, наверное, как у слона.
– Ну, давай, Кузя! Шевели копытами!.. Чего отстаешь?
– Ноги… – курсант Кузьмин морщит искаженное мукой лицо. – Больно… Утром еще натер.
– Терпи, Кузя, терпи, – уговаривает его кто-то на бегу. – Слышал, что Лавров сказал? Еще три круга хочешь?
– Да, ладно… – Кузьмин болезненно скалит белые крепкие зубы. – Пугает только…
– Жми, давай! Последний километр остался.
Они вышли на финишную прямую. Дробный стук грубых солдатских сапог, шумное, тяжелое дыхание… Видно уже, как широко расставив ноги, стоит у заветной черты сержант Лавров и смотрит на включенный секундомер.
«Все, добежал! – радостно подумал Урманов. – Конец мучениям… В тепло, в казарму».
Курсанты столпились на финише. Кое-кто все еще не может отдышаться, но на лицах уже улыбки… Все, отбегали, на сегодня хватит.
– Становись! – скомандовал сержант Лавров и бесстрастно подвел неутешительный итог. – Ну, что? Не уложились в норматив…
В морозном воздухе повисла зловещая, тревожная пауза. Урманов в отчаянии закрыл глаза.
«Неужели снова? Нет, это невозможно… Лучше сразу сдохнуть».
– В целом пробежались неплохо, – продолжал между тем Лавров. – Но время засекают по последнему. А последним у нас пришел курсант Кузьмин. На целых восемь секунд позже. Можете ему сказать спасибо… Так что придется повторить.
Недовольный шумок колыхнулся в строю. Но тут же затих под пристальным взглядом командира.
– Товарищь сержант, – с надеждой подал голос Мазаев. – А может не надо? У нас и так сегодня физическая подготовка была.
– Отставить разговоры, курсант! – оборвал его Лавров. – Все повторяем сначала. Кросс три километра… Время – двенадцать тридцать. Если не укладываемся – бежим снова… Вопросы?
Тишина в строю… Курсанты едва отдышались, а их снова норовят в бега отправить. Нет, это уже чересчур.
– Вопросы? – настойчиво повторяет сержант Лавров.
– Никак нет! – неожиданно громко, как будто даже с какой-то веселой злостью отзывается строй.
– На старт, внимание… – сержант отвел в сторону руку с секундомером. – Марш!
Колонна послушно сорвалась с места. И снова сквозь грохот сапог Урманов услышал стук своего сердца. Снова впереди замаячила знакомая до боли спина, снова зашлось дыхание и привычной тяжестью налились ноги.
«Сколько это может продолжаться?.. А если опять не уложимся? Что тогда?»
Будь Урманов на гражданке, он бы давно уже бросил все, да и пошел пешком. Но здесь армия… Тут твои желания по барабану: хочешь, бежишь и не хочешь – тоже бежишь; можешь – бежишь, и не можешь – все равно бежишь… И откуда только силы берутся?
Длинные ломкие тени струились по белому снегу. Они двигались следом за строем курсантов. Порывистый ветер легко вздымал белесую поземку, кружил ее над стылой землей, бросая в лицо бегущим колючую снежную пыль.
Урманов обреченно смотрел перед собой, видя только спину бегущего впереди Гвоздева. Чувства и эмоции притупились… Время как будто застыло. Казалось, они бегут уже весь день. А впереди еще долгая, долгая ночь, которая будет длиться вечно. И они все так же будут бежать, бежать и бежать – без отдыха, без передышки, круг за кругом, километр за километром, пока, наконец, совсем обессилев, не свалятся где-нибудь замертво.
– Не отставай! – долетел до Урманова чей-то приглушенный крик. Он обернулся и увидел позади строя едва ковыляющего Кузьмина. Лицо его искажала страдальческая гримаса.
– Гвоздь! – Урманов хлопнул по спине бегущего впереди приятеля. – Кузя!
Тот все понял и принял вправо, пропуская мимо себя бегущих курсантов.
С двух сторон они подхватили Кузьмина под руки и потащили вперед. Тот почти повис на их плечах, машинально перебирая ногами.
Если до этого бежать было тяжело, то теперь – стало совсем невыносимо… Урманов жадно хватал приоткрытым ртом морозный сухой воздух. Желтые пятна фонарей раскачивались у него перед глазами.
«А как же на войне? Раненого под огнем вытаскивать… Это ведь еще тяжелее» – слабо полыхнула где-то на задворках подсознания нелепая мысль.
Десять, двадцать метров позади… Еще десять, еще двадцать… С каждым шагом все ближе конец этих долгих мучений. С каждым шагом вперед…
От строя бегущих отделились две крепкие фигуры. Ни слова не говоря, молча, приняли Кузьмина у обессилевших товарищей. Те с готовностью уступили им свою непосильную ношу… Потом, метров через сто пятьдесят на смену им пришла следующая пара. И так – до самого финиша…
– Становись! – сержант Лавров довольно прищурился перед строем. – В нормативное время на этот раз уложились все… Пять минут перерыв – и на занятия.
Курсанты долго не могли отдышаться. Кое-кого заметно пошатывало. Но у всех лица сияли – еще одно испытание позади. Теперь до утра никаких потрясений. Пару часов теории в учебном классе, потом ужин, час свободного времени – и отбой… А уж со словом отбой у курсантов связаны самые приятные ассоциации. Еще бы!.. Целых восемь часов тишины и покоя. С десяти вечера и до шести часов утра. Конечно, если ты не провинился в чем-нибудь в течение дня, то есть – «не залетел». В этом случае сон может быть значительно короче.
Прежде чем пойти в учебный класс, курсанты отправились в курилку. Урманов тоже зашел туда, скорее, по привычке, чем от желания затянуться. После долгого бега в груди все горело.
Он машинально вытянул из кармана пачку, достал сигарету, прикурил от общего огонька. Затянулся… И поперхнулся горьким едким дымом.
«Зачем мне это? – вдруг подумал Урманов. – Мало того, что организм буквально изнемогает от непосильных нагрузок, так я еще травлю его изнутри… Это похоже на предательство».
Взглянув на тлеющую сигарету, он решительно бросил ее в урну.
– Ты чего? – удивился Широкорад. – Там же еще на пол взвода хватит… Засолил бы хоть «бычок»…
– Зачем? – равнодушно произнес Урманов. – Я завязал.
– Надолго?
– Навсегда.
– Ха-ха-ха! – усмехнулся Широкорад. – Я тоже сколько раз бросал… Закуришь ведь снова. Вот лычки сержантские получишь, жизнь наладится, и закуришь.
Урманов ничего не ответил. Просто покачал головой и ушел.
– Нет, этот не закурит, – задумчиво обронил ему вслед Гвоздев. – Я его знаю… Если Урманов сказал, значит так и будет.Глава 4Нет ничего лучше для курсанта, когда вместо занятий его отправляют куда-нибудь поработать. И уж совсем здорово, если это продовольственный склад. Тут везение двойное… Во-первых, не на морозе; а во-вторых, обязательно что-нибудь пожевать найдется.
Сегодня счастливый жребий выпал Урманову, Кольцову и еще двоим. С ними вместе отправились сержанты Левин и Бадмаев. Вообще-то старшим назначили одного Бадмаева, но Левин, пользуясь хорошим настроением старшины роты, выпросился у него сам.
Продовольственный склад включал в себя несколько отдельно стоящих строений, соединенных между собой крытыми утепленными переходами. Поэтому здесь даже в лютый мороз было относительно тепло. В соответствии с условиями хранения тех или иных продуктов, конечно…
Курсантам предстояла несложная работа по перебору капусты. Хорошие и не тронутые порчей кочаны – в одну сторону, а те, что с гнильцой – в другую. Запах здесь был тяжелый. Но потенциальная возможность чем-нибудь поживиться затмевала собой все остальное.
Начальник склада прапорщик Волков выдал каждому по паре новых матерчатых рукавиц и курсанты с энтузиазмом принялись за дело. Они перекидывали тяжелые крепкие кочаны с рук на руки, как футбольные мячи. Плохая капуста отправлялись в специальный лоток, и по нему скатывалась в бортовую тележку, которую по мере наполнения увозили.
Сержанты сидели поодаль на деревянных дощатых ящиках и вполголоса обсуждали что-то между собой. К ним подошел солдат из автороты. Краем уха Урманов уловил возбужденные реплики и внимательно прислушался.
– Слыхали новость? – после приветствия выпалил солдат, судя по всему одного с ними призыва. – Чижа подстрелили…
– Какого чижа? – недопоняв, переспросил Бадмаев.
– Ромку Чижова!..
«Вот это да!» – Урманов чуть кочан из рук не выронил. Это был его знакомый, тот самый, из автороты. Которого он угощал сигаретами на КПП, в первый день приезда, и который в свою очередь недавно отблагодарил его сахаром в столовой.
– А дело так было… – солдат перевернул лежащий на полу ящик, присел на него рядом с сержантами. – Ромка поздно приехал, он командира отвозил. Поставил машину в гараж, пошел спать. А тут как раз на хоздворе, на внутреннем посту его приятель стоял – Гайфуллин. Ну, покурили они… Ромка ему и говорит – дай стрельнуть. Тот ни в какую – слышно, мол, будет. Чиж давай его уговаривать. Кто, дескать, в два часа ночи услышит? Все спят… И патрон свой есть даже, со стрельб остался. Короче – уговорил. Дал Гайфуллин ему автомат. Ромка по лампе на столбе выстрелил и хотел спать идти. А приятель заволновался – ну, как увидят, что в стволе нагар? Начнут допытываться, откуда? В караул ведь с чистым ведь стволом заступал… Чиж ему и говорит – не волнуйся, мол, сейчас почистим. Берет, отрывает подворотничок, снимает со ствола шомпол. Давай, говорит, я буду чистить, а ты автомат держи. Гайфуллин встал на колено, оружие прикладом в землю упер, затвор оттянул до отказа. Чиж сверху склонился и шомполом в стволе шурует. Почистил… «Все, – говорит, – готово!» Гайфуллин недолго думая затвор отпустил, контрольный спуск… Это же на автопилоте, сами знаете. Все правильно сделал, все по уставу. Вот только магазин вначале забыл отсоединить. И когда затвор отпустил, патрон в патронник из магазина – раз! – как тут и был. Гайфуллин контрольный спуск сделал – а тут очередь! Две пули в грудь… Ромка даже шомпол из ствола достать не успел. Он его насквозь прошил и за забор улетел. Утром только нашли, далеко от места…
– Живой? – осторожно спросил Бадмаев.
– В госпитале… Тяжелый, говорят… Выживет ли? Неизвестно.
– Откуда подробности знаешь? – спросил Левин.
– Гайфуллин сам рассказал. Сразу, как случилось… Нас же среди ночи поднимали шомпол этот искать… Сейчас арестовали, посадят наверное.
– Да-а, – сочувственно вздохнул Бадмаев. – Не повезло…
– Башку надо иметь! – жестко отрезал Левин. – Это надо додуматься – так оружие чистить.
– Хорошо еще шомпол нашли, – подытожил солдат. – А то ведь можно предположить все, что угодно. Так повернуть, будто Гайфуллин специально его подстрелил. Чиж-то еще без сознания…
Урманов механически продолжал перекидывать капустные кочаны, а сам не мог избавиться от мрачных мыслей. Как-то все это было неожиданно.
«Жаль Чижова. Хороший парень… Надо же было так!..»
Работа подошла к концу. Курсанты отсортировали последние кочаны и направились к сержантам.
– Все? – спросил Бадмаев.
– Так точно.
– Сейчас, прапора позову.
Он ушел и вернулся с начальником склада. Тот посмотрел, принял работу и разрешил каждому взять по кочану. Но есть тут же, не выносить.
Курсанты вместе с сержантами перешли в подсобное помещение, уселись за стол и, вооружившись ножом, принялись за трапезу. Капуста была сочной, белой, слегка сладковатой на вкус. Урманову она даже чем-то напомнила арбуз… С хрустом вгрызаясь в прохладные, плотные, крупно нарезанные куски, он быстро расправился со своим кочаном.
Пора было возвращаться в расположение. Убрав за собой мусор, все вместе потянулись на выход.
Они шли мимо стеллажей, плотно заставленными банками с тушенкой, сгущенкой и прочими солдатскими деликатесами. В огромных баках хранились квашеная капуста и соленые огурцы. Красная рыба тускло поблескивала чешуей в деревянной кадушке.
– Стой! – неожиданно услышал Урманов за спиной чей-то повелительный шепот. Он обернулся и увидел перед собой сержанта Левина. В следующее мгновение ворот его бушлата распахнулся и за пазухой у него оказался довольно внушительный шмат сала.
– Тс-с-с-с-с! – приложил указательный палец к губам сержант Левин и подтолкнул Урманова к выходу.
«Вот это да! – только и успел подумать растерянный курсант. – Попа-а-а-ал!»
Кусок сала заметно выпирал под бушлатом. Снизу его поддерживал туго застегнутый поясной ремень… И как Урманов ни вертел этот холодный, обсыпанный крупной солью шматок, спрятать его никак не получалось.
Прапорщик Волков ждал их на выходе. Проскочить мимо него было невозможно. Значит, разоблачение неизбежно?
Урманова бросило в жар. Он не знал, как поступить… Честно сказать – вот, мол, сержант такой-то засунул мне за пазуху кусок сала – было немыслимо. Это значило бы заложить ближнего своего и покрыть себя несмываемым позором в глазах всей учебной роты. А если промолчать и не сказать ничего – значит неминуемо попасться с поличным. И покрыть себя несмываемым позором в глазах начальника склада, а так же всего командного состава части. Кроме того – это ведь даже не дисциплинарный поступок. Это уголовная статья… Воровство с продовольственного склада.
«Что же делать? Что же делать?» – лихорадочно билось в мозгу.
Выхода не было… Это как в шахматах. Там есть такой термин – «цуцванг». Означает, что как ни пойди – все одно к ухудшению ситуации. Так было и здесь.
Шаг за шагом приближался урманов к прапорщику, стоявшему у дверей. Было обидно, что его, никогда ничего не укравшего, сейчас могут принять за вора. Да он скорее бы руку дал на отсечение, чем позволили себе взять чужое. Так был воспитан… Как-то, еще первоклассником, в школьной столовой он нашел кошелек. Открыл, а там – деньги. Первой мыслью было оставить себе, спрятать. Это сколько же конфет и разных сладостей можно было накупить! Но он решил иначе – отдал деньги учительнице… Поскольку хозяина найти не удалось, на эти деньги для класса купили настольные игры, а его похвалили и поставили всем ребятам в пример. За честность… Родителям было приятно, и бабушкам, а особенно – деду. Ведь он сам однажды поступил точно так же. Нашел кошелек и вернул владельцу. Бескорыстие было у них в роду…
И вот сейчас Урманов должен был вытерпеть унижение и позор. Совсем незаслуженно… На душе было мерзко.
Наконец они поравнялись. Прапорщик Волков окинул его долгим пристальным взглядом. Урманов втянул голову в плечи. Шаг, другой… Он ступал, словно по скользкому льду, ожидая развязки. Но начальник склада молчал.
Курсанты вышли на улицу, построились в колонну по одному и вместе с сержантами покинули территорию склада. Шагая в строю, Урманов сутулился и все еще ждал грозного окрика, как выстрела в спину. Но его так и не прозвучало…
Сразу после обеда учебную роту отправили на стрельбы. Облаченные в бушлаты, с автоматами и подсумками на ремне, курсанты весь путь до стрельбища преодолели бегом. Благо, что расстояние было небольшое – всего каких-то полтора километра.
Распогодилось… Серые низкие облака расступились, сквозь них проглянуло яркое синее небо, и веселое солнце щедро залило своим ослепительным светом округу. Белый, нетронутый снег засиял, заискрился холодными искрами. Все как-то по-праздничному преобразилось, посвежело… И зимний солнечный день предстал во всей своей красе.
На полигоне учебная рота разбилась по отделениям. Как обычно, начали с азов… Первые пол часа посвятили тренировке на правильность занятия позиции и изготовки к стрельбе. Казалось бы, чего проще, по команде «Лежа, заряжай!» упасть на землю, присоединить к автомату магазин и доложить: «Курсант такой-то к стрельбе готов!» Но это только так кажется. На самом деле, правильно изготовиться к стрельбе – целая наука.
Урманов помнил, как нелепо порой выглядели многие из молодых солдат, впервые выполнявшие эту команду. Неуклюжие, суетливые, медлительные… Порой без улыбки невозможно было смотреть на иного вояку, как он с кряхтением опускался на четвереньки, потом шлепался на живот, потом неуклюже ворочался с боку на бок, пытаясь отыскать подсумок с магазинами, затем долго-долго вставлял «рожок» в автомат, болтая стволом из стороны в сторону… Теперь, конечно, каждый из них делает это изящно, красиво и быстро. Им ведь важно не только освоить это самим. Они в скором времени будут обучать других. Поэтому снова и снова, раз за разом повторяют курсанты эти простые движения.
– Делай раз! – командует сержант Бадмаев.
Шеренга курсантов делает шаг вперед.
– Делай два!
Курсанты одновременно сдергивают с правого плеча автомат, берутся левой рукой за цевье, откидывают железный приклад, опускают оружие к бедру.
– Делай три!
Курсанты быстро опускаются на правое колено, держа автомат в левой руке, упираются прикладом в землю.
– Делай четыре!
Курсанты ложатся, опираясь на левый локоть, потом переворачиваются на левый бок и достают из подсумка магазин.
– Делай пять!
Одним движением курсанты вставляют магазин в автомат, переворачиваются на живот, щекой прижимаясь к железному откидному прикладу.
– Делай шесть!
Большим пальцем правой руки предохранитель отжимается вниз, затворная рама оттягивается до упора, отпускается… Лязгает затвор, снова щелкает в обратном направлении предохранитель.
– Курсант Урманов к стрельбе готов!
– Курсант Гвоздев к стрельбе готов!
– Курсант Кольцов к стрельбе готов!
Эхом проносится это многоголосье вдоль лежащей шеренги курсантов. Они лежат ровно, стволы автоматов – на одной линии с правой ногой, левая откинута чуть в сторону, ступни прижаты к земле.
– Лежа-а… Разряжай! – буднично командует Бадмаев.
Так же, по счету, курсанты начинают выполнять действия в обратном порядке. Затем, по команде «Встать!», изящно приподнимаются на вытянутых руках, выбрасывают согнутую в колене правую ногу под себя и, оттолкнувшись от земли, одновременно встают.
– Становись!
Курсанты выравнивают носки по одной линии, стряхивают с оружия и одежды налипший снег.
Щурясь от яркого солнца, Урманов оглядывает полигон. Первое отделение уже выдвигается на огневую. Третье и четвертое так же продолжают отрабатывать изготовку к стрельбе лежа.
– Второе отделение, получать патро-о-оны! – доносится издалека крик старшего сержанта Гуссейнова.
– Напра-а-а-во! – командует Бадмаев. – К пункту выдачи боеприпасов – бегом марш!
Пункт выдачи боеприпасов – это маленькая кирпичная пристройка к смотровой вышке, похожей на узкий многоэтажный дом, с которой как на ладони видно все стрельбище. Однажды Урманов был там, наверху… Именно отсюда осуществляется управление всеми сложнейшими механизмами и самой современной автоматикой, которой оснащен полигон. Огромные пульты со множеством разноцветных лампочек, всевозможных рычажков и тумблеров располагаются по окружности, вдоль широких вытянутых окон. За пультом, в наушниках, сидит оператор и внимательно слушает команды руководителя стрельб, который по ходу дела указывает, в каком секторе, какие мишени ему будут нужны.
Сегодня курсантам предстоит выполнить упражнение, обозначенное в перечне, как упражнение 1А(п)… 1А – это поражение двух грудных мишеней с расстояния в сто пятьдесят метров и поражение одной ростовой мишени, с расстояния в двести метров. А буква «п» означает, что выполнять упражнение необходимо в противогазе. На все про все – десять патронов. Стрелять необходимо только очередями. Одиночный выстрел допустим только последним. Если он прозвучал раньше – оценка снижается на один балл.
Урманов получил свой десяток патронов и прямо на месте начал снаряжать магазин. В маленьком тесном помещении было тепло. Узкие окна, покрытые паутиной бугристой изморози, едва пропускали дневной свет. Под низким потолком висела тусклая лампа, на витом шнуре. Повсюду на полу валялись рваные пустые пачки вощеной бумаги из-под патронов. В углу пирамидкой возвышались набитые боеприпасами зеленые цинковые коробки, похожие на большие консервные банки.
– Кто получил патроны – марш на улицу! – приказал лейтенант из службы тылового обеспечения. – Нечего здесь толпиться.
«Щелк-щелк-щелк!» – слышалось здесь и там. Это курсанты, получившие патроны, спешили тут же, не выходя из тепла, снарядить их в магазины. На улице делать это несподручно – пальцы стынут.
Построив отделение, сержант Бадмаев выдал курсантам специальные карандаши, чтобы они натерли изнутри стекла противогазов. Это для того, чтобы окуляры не запотели. Иначе ничего видно не будет.
На огневой рубеж выходили попарно. Урманов попал вместе с Кольцовым… У каждого в паре свой сектор обстрела. Урманов был слева, значит его мишени – левые. А у Кольцова, соответственно, справа…
Командир учебной роты капитан Курбатов, кутаясь в поднятый воротник офицерского бушлата, важно восседал за низеньким раскладным столом. Шапка-ушанка была разогнута, на ногах – валенки… Передним на столе лежал раскрытый журнал учета, где он остро отточенным карандашом аккуратно отмечал результаты стрельб. Тут же, на столе, были цейсовский бинокль, двухлитровый китайский термос с горячим чаем и белая эмалированная солдатская кружка. Время от времени капитан подливал себе в кружку горячего чаю и, вооружившись биноклем, контролировал процесс.
Непосредственно на огневом рубеже руководил старший сержант Гуссейнов.
– Лежа, заряжай!
Урманов снял с плеча автомат, откинул черный железный приклад, опустился на колено, припал на локоть, лег на левый бок, извлек из подсумка набитый патронами магазин. Автомат сухо щелкнул фиксирующим замком, принимая холодный ребристый «рожок».
Сдвинув предохранитель, Урманов дернул затворную раму на себя, и отпустил. Патрон с металлическим лязгом вошел в патронник. Щелкнул предохранитель…
– Курсант Урманов к стрельбе готов! – доложил он, зафиксировав положение прижатыми к земле ступнями.
– Курсант Кольцов к стрельбе готов! – почти одновременно с ним произнес напарник.
Старший сержант Гуссейнов одобрительно кивнул.
– Газы!
Отложив в сторону автоматы, курсанты в положении лежа скинули головные уборы, перевернулись на бок, достали из брезентовых сумок противогазы и, задержав, как положено, дыхание, натянули их на головы.
Урманов почувствовал, как застывшая на морозе резина неприятно обтянула лицо. Он подхватил, лежащую рядом ушанку, надел на затылок, поверх противогаза. Потом снова взял в руки автомат.
– Внимание! – продолжал между тем Гуссейнов, прохаживаясь позади распластанных на снегу курсантов. – Первый показ… Грудные мишени. Расстояние сто пятьдесят метров. Время показа – десять секунд. Следить за полем!
Сжимая озябшими пальцами холодную сталь автомата, Урманов сквозь стеклянные окуляры противогаза вглядывался в заснеженную холмистую равнину. Где-то там вот-вот должны были появиться силуэты грудных фанерных мишеней. На залитом ярким солнцем снегу их должно было быть хорошо видно. Но… Противогаз! С каждым вздохом стекла становились все мутнее и мутнее. А как их протереть? Изнутри…
Когда, наконец, мишени поднялись, Урманов едва разглядел их неясные очертания. Все было словно в тумане. Но медлить нельзя: десять секунд – это так мало.
Он нажал на спуск и автомат сдвоенным ударом ткнулся ему в плечо. Короткая очередь звонко хлестанула по ушам. Но Урманов привык к автоматным выстрелам и они давно уже не казались ему такими громкими, как в начале… Одна из мишеней упала.
«Попал! – радостно отметил он. Это показалось ему почти чудом. – Стрельба вслепую, по-македонски! Или как там еще… Надо же, елки зеленые!»
Если мишень еще как-то можно было разглядеть, то мушку и прицельную планку приходилось совмещать наугад. Урманов еще дважды сумел выстрелить короткими очередями, но промахнулся.«Ничего, – успокоил он себя. – Собью ростовую и все будет в порядке».
У него оставалось еще четыре патрона и десять секунд на показ.
– Плохо!.. Плохо стреляем, курсанты! – строго прокомментировал старший сержант Гуссейнов. – Показ ростовой фигуры. Десять секунд. Следите за полем…
Ростовые мишени появляются еще дальше. Двести метров до них. Урманов стреляет почти наугад. Очередь. Еще… Мимо.
Кольцов тоже промазал. Он вообще ни разу не попал. В результате оценка Урманова «три», а у его напарника – «два».
– Отбой газам! – скомандовал Гуссейнов, становясь возле Урманова. – Оружие к осмотру!
Урманов стянул противогаз, затем отсоединил магазин, прижал его пальцами левой руки к цевью, а правой оттянул до упора затворную раму, показывая старшему сержанту пустой патронник.
– Осмотрено!
Урманов отпустил затворную раму, щелкнул курком, сделав контрольный спуск, и поставил оружие на предохранитель.
– Встать, направо бегом марш!
Курсанты, стряхивая на ходу снег, мелкой рысью затрусили к своему отделению. Сержант Бадмаев встретил их неласково.
– Ну, что, двоечники! – нахмурив брови, строго спросил он. – Это не дело, так стрелять. Будем учиться…
Дождавшись, пока отстреляется вся рота, капитан Курбатов подвел итоги. Они оказались неутешительными. В первом отделении из двенадцати человек личного состава, на «хорошо» и «отлично» отстрелялись всего четверо, во втором – трое, а в третьем и четвертом – и того меньше.
Командир роты собрал отдельно сержантов и очень эмоционально объяснил им, что их ждет, если подобный результат еще когда-либо повториться. Они стояли достаточно далеко, но по отдельным обрывкам фраз, доносящимся оттуда, курсанты поняли – командир не в духе.
Высказав сержантам все, что он о них думал, капитан Курбатов сел в подошедший УАЗик, громко хлопнул дверью и уехал. А командиры отделений вернулись к курсантам. Быстро рассортировав личный состав по группам – отличников и хорошистов налево, остальных направо – сержанты замерли перед строем. По их мрачным лицам читалось: «Не доходит через голову – дойдет через руки и ноги».
Старший сержант Гуссейнов распорядился так. Тех, кто выполнил упражнение на четыре и пять – могут идти погреться в пункт выдачи боеприпасов. Все прочие по команде «Газы!», надев средства защиты, должны добежать до вершины ближайшего холма и вернуться обратно. Причем троечникам достаточно сделать это один раз, а двоечникам – дважды.
– Вопросы? – грозно сверкнув очами, поинтересовался старший сержант у штрафников. Строй ответил молчанием…
– Вопросы? – зловеще повторил Гуссейнов.
– Никак нет! – дружно отозвался многоголосый хор.
– Газы!
Урманов быстро стянул с рук двупалые солдатские рукавицы, сунул их в карман бушлата, затем одним движением открыл противогазную сумку и достал резиновую маску. Зажав снятую шапку между колен, растянул в стороны неподатливую холодную резину и надел противогаз на голову.
– Бегом марш!
Нахлобучив шапку поверх противогаза, Урманов побежал вместе со всеми. Автомат колотил по спине, ноги проваливались в снег почти по колено. Тяжело было дышать… Воздух втягивался через специальный клапан со свистом и сипением, а обратно выдувался с характерным хрипом: «Хр-р-р-р-р!» И получалось примерно так: «С-с-с-с-с!.. Хр-р-р-р-р!» – «С-с-с-с-с!.. Хр-р-р-р-р!» Воздуху не хватало. Временами Урманову казалось, что он сейчас задохнется… А подъем становился все круче и каждый шаг требовал от него все больших усилий. Набившийся за голенища снег начал таять и неприятно холодил ступни.
«С-с-с-с-с!.. Хр-р-р-р-р!» – «С-с-с-с-с!.. Хр-р-р-р-р!»
Легкие судорожно втягивают воздух через двойные клапана, но он поступает такими ничтожными партиями, что от нехватки кислорода начинает кружиться голова. Хочется сорвать с головы эту ненавистную резиновую маску – и дышать, дышать, дышать!.. Но все терпят. Потому что знают: сорвешь – будет только хуже. Наряд вне очереди обеспечен. И вместо спокойного сна, после всех этих мучений – еще несколько часов ночной работы. Нет, лучше уж потерпеть… Тем более, что вершина – вот она, и можно уже возвращаться обратно. К тому же от сержантов можно ждать какого угодно подвоха. Недавно вот что придумали… Прогнали вот так роту в противогазах километра полтора-два, и потом в овраг завернули. А там – дымовые шашки горят. Дым такой плотный стоит, что ничего не видно, как в тумане. Вот тогда те, у кого клапана были выдернуты – попали… Сразу-то эту резиновую заглушку назад не вставишь. Нахватались ребята дыму, накашлялись. До тошноты… Сам-то Урманов тогда благополучно избежал этой участи. Потому как понял уже, что совсем выдергивать клапан не надо. Достаточно просто подогнуть край, и он так будет открытым держаться, воздуху много давать. А если что, достаточно просто пальцем коснуться – клапан сразу на место встанет. Ни один сержант не придерется…
«С-с-с-с-с! Хр-р-р-р-р» – «С-с-с-с-с! Хр-р-р-р-р!»
Урманов чувствует, что сил больше нет терпеть. Воздуха, воздуха не хватает! Или упадет он сейчас без сознания, или маску сдерет. А там – пусть наказывают. Все, предел…
Незаметно указательным пальцем Урманов загибает край тонкого клапана.
«Пум-ф-ф-ф-ф! Хы-ы-ы-ы!.. Пум-ф-ф-ф-ф! Хы-ы-ы-ы-ы!»
Воздух наконец-то пошел в измученные легкие так, как надо… в висках застучало, перед глазами полыхнули желтые круги. Потом сразу стало легче.
Обратный путь показался короче. Во-первых, под гору; а во-вторых, с подогнутым, приоткрытым клапаном дышалось намного легче… И все же перед тем, как приблизиться к сержантам, Урманов решил не рисковать. Он незаметно провел пальцем под подбородком, и клапан сразу встал на место.
Запыхавшиеся, измученные «троечники» выстроились в шеренгу. Им разрешили снять противогазы. А «двоечников» отправили еще на один круг. Урманов искренне посочувствовал Кольцову.
Не успев как следует отдышаться, курсанты уже получили патроны. И снова на огневую… Но теперь, прежде чем выйти на огневую позицию, Урманов тщательно натер специальным карандашом окуляры и проверил – не запотевают ли стекла. И вот тут удалось наконец выяснить причину плохой видимости… Оказывается, одни карандаши хорошо защищали стекла от запотевания, а другие – нет. Хотя внешне они друг от друга совсем не отличались. После короткой дискуссии решили, что у плохих карандашей, вероятно, вышел срок годности. Поэтому они и не действовали, как надо… Сержанты немного подобрели, но заранее предупредили: кто стреляет ниже, чем на «четверку», опять бежит в противогазе на вершину холма. Курсанты безмолвно согласились. А куда денешься? Побежишь…
Со второй попытки Урманов отстрелялся на «четыре». Сбил ростовую и одну грудную мишени. А по второй грудной промазал. Все-таки через противогазный окуляр целится было совсем несподручно. Его напарник, Кольцов, тоже получил «четыре». Но не у всех и на втором заходе все было гладко. Примерно треть от повторно стрелявших снова оказалась в неудачниках. Пришлось бедолагам опять месить снега на холмистом склоне.
После этого только один курсант стрельнул на «три». Но его решили больше не гонять. Сержанты сжалились и заменили наказание часом неурочных работ после отбоя.
Объявили перекур… Учебная рота столпилась возле двухэтажного здания управления стрельбами, из центра которого массивным цилиндром поднималась к небу смотровая вышка со стеклянным прозрачным куполом. С подветренной стороны здания было не так холодно. Урманов присел на корточки, прислонившись спиной к стене. Рядом расположились ребята из его отделения.
– Мороз и солнце… День чудесный! – улыбнулся Кольцов, пафосным жестом указав в сторону виднеющегося невдалеке нарядного, заснеженного леса.
– Еще ты дремлешь, друг прелестный! – подыгрывая приятелю, нараспев отозвался Гвоздев, поправляя лежащий на коленях автомат.
– Пора, красавица, проснись!.. – с усмешкой изрек Широкорад и шутливо толкнул в плечо сидящего рядом Мазаева. От неожиданности тот повалился набок. Все засмеялись…
Очередной трудный этап позади. Можно было немного расслабиться.
– Строится, рота! – донеслась команда. – Командирам отделений проверить вооружение и снаряжение!
Курсанты построились в две шеренги. Дело привычное… Всегда после стрельб и полевых занятий проводятся такие проверки.
– Первая шеренга, шаг вперед, марш! – приказал сержант Бадмаев. – Кру-у-у-гом!.. Оружие и снаряжение – к осмотру!
Урманов вместе с другими скинул с плеча автомат и, держа его перед грудью, другой рукой отогнул клапан магазинного подсумка. Там чернел ребристый автоматный «рожок»… Вообще, в подсумке было место для четырех магазинов, но на стрельбы обычно брали один или два, в зависимости от выполняемых упражнений. Сегодня в подсумках у всех было по одному.
Курсанты первой и второй шеренги стояли лицом друг к другу. Сержант Бадмаев, проходя по центру разомкнутого строя, смотрел налево и направо и монотонно кивал головой: «Осмотрено… Осмотрено… Осмотрено…» Неожиданно он замер с приоткрытым от неожиданности ртом. У курсанта Пантюхина подсумок был пуст.
– Где?.. – произнес, наконец, Бадмаев, нервно подрагивая изогнутой бровью. – Где магазин, я спрашиваю?!
Побледневший как снег, курсант подавленно молчал.
– Что у тебя там? – поинтересовался Гуссейнов.
– Да вот, че-пэ, Джафарыч! – обреченно произнес сержант. – Боец магазин потерял.
Гуссейнов молча подошел, встал рядом. Под его испепеляющим взглядом Пантюхин совсем поник.
Повисла напряженная тишина. Все понимали: магазин потерять – это не шутка. За такое по головке не погладят. И где его теперь найдешь в этих снегах?
– В каком месте ты мог его потерять? – спросил Гуссейнов. – Хотя бы примерно…
Пантюхин задумался.
– Ну, может, там, на холме… – неуверенно сказал он. – Когда бежали в противогазах.
Гуссейнов помолчал, поигрывая желваками на скулах. Видно было, что он обеспокоен пропажей.
– Короче… – старший сержант обвел взглядом неподвижный строй. – Никто отсюда не уйдет, пока не найдем… Никто… Включая командиров отделений.
Урманов вдруг ощутил, как замерз. Холодный ветер насквозь пронизывал его. Пальцы рук в промокших, оледеневших рукавицах застыли, и отзывалась мучительной, ноющей болью. Ступни ног в задубевших на морозе кирзовых сапогах онемели от холода. Казалось, он стоит босиком прямо на снегу… Мелкая противная дрожь сотрясала тело. И если раньше его согревала мысль, что надо потерпеть еще чуть-чуть – и все кончится; то теперь эта неопределенность лишала последней опоры. Ведь даже минута на таком холоде длилась бесконечно. А тут… Невозможно представить, что будет, если поиски затянутся до вечера.
– Становись! – властно скомандовал Гуссейнов. – Положить… Оружие!.. Снять подсумки!
Курсанты послушно разоружились.
– Часовым возле оружия остается сержант Левин.
– Есть!
– Остальные в колонну по одному, за мной бего-о-ом… Марш!
Курсанты вместе с командирами отделений легкой рысью затрусили вслед за Гуссейновым.
Выстроившись у подножия холма в разомкнутую на шаг влево-вправо шеренгу, учебная рота обреченно замерла.
– Вспышка с тыла!
Курсанты привычно попадали в снег… На сержантов команда не распространялась. Сутулясь от ветра, они стояли возле своих отделений.
– По-пластунски, вперед, марш!
Загребая руками и ногами взрыхленный, взбитый снег, Урманов вместе со всеми пополз к вершине. Снег забивался ему в рукава, за голенища сапог, неприятно холодило и без того застывшее тело.
«Это безумие… Мы все здесь погибнем… Зазря… Ведь все равно ничего не найти!»
Ползти по глубокому снегу было тяжело. Только головы курсантов виднелись из глубоких борозд. Урманов отчаянно работал локтями, метр за метром продвигаясь вперед. Путь до вершины холма казался бесконечным. Даже летом по твердой земле доползти туда по-пластунски было бы не просто. А сейчас, по горло в снегу и вовсе немыслимо… Но никто не роптал, и Урманов, выбиваясь из сил, полз вместе со всеми.
Багровое солнце склонялось к горизонту. В его красноватых лучах клубились розовые облачка пара, поднимавшиеся над головами отчаянно барахтающихся в снегу курсантов. Ветер стих, и в предвечерней тишине слышалось только многоголосое тяжелое дыхание, сопение, кряхтение, иногда сопровождаемое невнятным бормотанием, в котором можно было угадать слова, с детства знакомые уху каждого русского человека.
Вот и вершина… Урманов обессилено уронил голову на сложенные перед собой руки. Чувства притупились, и мыслей тоже не было уже никаких. На уме только одно – сейчас развернут и отправят ползком вниз, и опять все снова…
– На-а-а-ше-о-о-ол!.. На-а-аше-о-о-ол!
Урманов вскинул голову. Не может быть! Неужели? Этот дикий, отчаянный крик прозвучал, как колокол спасения. Это было похоже на чудо.
– Наше-о-о-ол! Наше-о-о-ол! – продолжал орать курсант Мазаев, вскидывая над головой злополучный магазин.
Со всех сторон ему откликнулись радостные голоса. Учебная рота ликовала.
Пользуясь тем, что есть время, Урманов решил быстро перемотать портянки. С трудом стянув кирзовый сапог, он вытряхнул из него набившийся снег и стоя на одной ноге, как аист, поджав другую, босую, засунул руку в голенище. Нащупав скомканную заледеневшую портянку, он потянул ее, но она не поддалась. Оказалось – примерзла к подошве… Дернув сильнее, Урманов все же выдрал ее из сапога и потер в озябших руках, придавая ткани хоть какую-то гибкость. Затем быстро обмотал этим полуледяным куском материи покрасневшую от холода ступню и сунул обратно в сапог… Вторую ногу пришлось переобувать так же.
Спустившись вниз, курсанты построились возле оставленного оружия. Гуссейнов приказал снова проверить наличие вооружения и снаряжения. На этот раз все сошлось.
– Пусть это послужит вам хорошим уроком, – сказал напоследок Гуссейнов. – Утеря военного снаряжения – серьезный проступок. И отвечать за это, в случае чего, придется не только вам, но и вашим сержантам. Так что имейте ввиду…
Курсанты стояли с ног до головы облепленные снегом. В сизых вечерних сумерках у них за спиной, на смотровой вышке, зажигались яркие огни.
– Ну, что нахохлился, как воробей? – Гуссейнов шутливо потрепал Пантюхина по щеке. – Замерз?
– Так точно, – смущенно ответил он.
– Ничего… Десять минут – и мы дома… Рота! Напра-а-аво! Бегом марш!
Глава 5В пол седьмого утра в декабре еще темно. Озябшая, полусонная колонна строем двигается по пустынным городским улицам. Сегодня в учебной роте – банный день. А это значит, что вместо привычной утренней зарядки, курсантов ждут более приятные дела. Попариться вволю, отогреть застывшие тела и души. Кроме того, день сегодня особенный, праздничный – тридцать первое декабря. Новый год… Курсант Панчук в строю негромко шутит: «А у нас традиция такая… Тридцать первого декабря мы всегда с друзьями ходим в баню…» Это он намекает на фильм, который уже не один десяток лет крутят на телеэкранах страны в канун праздника. Все, кто рядом, понимающе смеются… И лишь курсант Широкорад скептически ухмыляется: «Только не надейтесь, что кому-нибудь из вас удастся сегодня улететь в Ленинград».
Курсанты шагают, держа под мышкой свертки с новой парой белья, чистым полотенцем и прочими «мылорыльными» принадлежностями. Урманов идет рядом с Гвоздевым. Тот, полуприкрыв глаза, кажется, спит на ходу… Урманов мечтательно вздыхает. Ему вспоминается детство, далекий и родной северный городок. Там, недалеко от его дома тоже была баня. Он с друзьями иногда ходил туда… Конечно, дома под душем тоже можно помыться, но баня… Это особое удовольствие. Для некоторых – устоявшийся ритуал.
Урманов вспомнил, как каждую пятницу, прямо с утра, тянулись к банному комплексу вереницы местных мужчин. Так было заведено: попариться, потом выпить пивка или чего покрепче, посидеть, поговорить… Мальчишкой еще застал он то время, когда приходили в баню много повидавшие, старые фронтовики. Убеленные сединами, важно и неторопливо поднимались они на парной полок. Молодежь с готовностью теснилась, уступая им место… В бане все равны и на голую грудь орденские планки не нацепишь. Но их иссеченные пулями и осколками тела говорили о многом. Мальчишки украдкой поглядывали на эти страшные боевые рубцы и мысленно представляли их на поле боя. Они были настоящими героями, эти Кузьмичи, Ивановичи, Петровичи… Казалось, сама эпоха оставила на них свои особые отметины, как ставят пробу на золотых слитках.
– Подтянись! Шире шаг!
Колонна втягивается в банный дворик. Здесь еще ни души… Баня начинает работать с девяти часов. До этого времени курсанты уже должны помыться.
Подъезжает ротный старшина Гладченко на командирском УАЗике. Два курсанта выгружают из машины объемные баулы, набитые новыми байковыми портянками. Сонный сторож, гремя ключами открывает навесной замок и пропускает их внутрь. Следом, один за другим, ныряют в ласковое банное тепло продрогшие на морозе курсанты.
Урманов, Гвоздев и Кольцов, скинувшись на троих, покупают у сторожа сухой березовый веник. Потом встают в очередь за новыми портянками. Прапорщик Гладченко контролирует процесс, а выдает их – ротный каптерщик, курсант Гомзиков.
– Дай мне вон те, с краю, – просит Кольцов.
– Бери любые, они все новые, – невозмутимо роняет каптерщик.
– Да, а в прошлый раз кто мне рваные впарил?
– Ну, так заменили же…
– Заменили, – недовольно морщится Кольцов. – А если бы вовремя не заметил? Ходи потом с дыркой на пятке.
– Да какая разница, – парирует Гомзиков. – Все равно они новые только до первых полевых занятий. А там…
Каптерщик прав. Новыми, безупречно белыми и нежно-мягкими портянки оставались недолго. Но хоть полдня в такой роскоши походить – и то за счастье.
Выстывшая за ночь баня была еще как следует не прогрета. Однако курсанты не замечали этого. Быстро скинув в расстеленную на полу простынь старое белье и портянки, они шумной гурьбой устремились в моечное отделение.
Кольцов замочил веник в тазу с горячей водой, а Гвоздев тем временем обдал кипятком скамейку. Урманов, сполоснув таз, наполнил его водой и поставил на край скамьи.
– Пойдем в парилку?
– Пойдем…
В парной уже было полно народу. Урманов, осторожно ступая по горячим половицам, поднялся на самый верх. Гвоздев и Кольцов забрались следом.
– Поддайте парку, пацаны!
– А дурно вам там не станет? – Мазаев, как заправский банщик, в матерчатых рукавицах-верхонках, наполнил горячей водой объемистый медный ковш на длинной ручке.
– Не станет, – в тон ему ответил Кольцов. – Плесни-ка давай на камеленочку.
Глухо лязгает металлический засов на высокой стене, со скрипом открывается железная, закопченная до черноты дверца. За ней в темной глубине едва угадываются сложенные друг на друга большие раскаленные камни. Мазаев осторожно отводит ковш назад, изготавливается к броску.
– Ш-ш-ш-ш-у-ух! – струя горячего пара с силой вырывается из узкого закопченного проема и мгновенно заполняет собой пространство. Все, кто наверху, инстинктивно пригибаются, закрывая ладонями уши.
– О-о-о-о!
– У-у-у-у!
Урманов с Гвоздевым не могут сдержать эмоций.
– Еще? – спрашивает Мазаев, картинно опираясь на длинную рукоять ковша.
– Нет, хватит… Пока достаточно.
Урманов чувствует, как горячая волна пара накрывает его, обволакивает со всех сторон, и от этого всепроникающего ласкового тепла щемит в груди, перехватывает дыхание. Хорошо… Он ощущает это каждой клеточкой своего намерзшегося, уставшего от холода тела.
В последнюю неделю морозы были особенно сильными. Даже в казарме не всегда удавалось согреться. Только под одеялом можно было недолго побыть в тепле. Да и то, под утро, сквозь сон, уже начинало знобить. Поэтому Урманов, дорвавшись до щедрого, настоящего тепла жадно спешил вобрать его в себя как можно больше, с запасом, чтобы хватило хотя бы до вечера.
Хлесткие удары мокрых веников по распаренной коже, довольное урчание и стоны… Праздник души и тела. Урманов обвел взглядом парилку. В тусклом желто-красном свете проступали очертания сослуживцев. Крепкие, мускулистые, молодые… Гвоздев, Чухломин, Кольцов – сложены, как античные боги. Бери любого и лепи скульптуру. Мекеланджело бы обзавидовался… На их фоне худой и жилистый Мазаев выглядит не очень убедительно. Но это только на первый взгляд. Присказка: «Не смотри, что я плохо скроен. Зато крепко сшит», – это про него. Нет здесь слабаков. Все как на подбор – сильные, крепкие, выносливые. Каждый двоих, а то и троих стоит. Настоящие воины… Жаль только, что любоваться некому – невесты далеко.
– На, – Гвоздев протянул Урманову взлохмаченный веник. – Твоя очередь.
Урманов спустился вниз, промыл его под струей горячей воды и снова поднялся на полок.
«Ш-ш-ш-у-у-ух!» – очередная порция горячего, обжигающего пара с шипением вырвалась из узкого закопченного проема, как из жерла вулкана.
– О-о-о-о-о! – восторженно откликнулись курсанты, продолжая охаживать себя вениками по мокрым распаренным телам.
Урманов вдоволь нахлестался, нагрелся, напарился… До изнеможения, до темноты в глазах. Что называется, отвел душу. Пора было на выход.
Держась за горячий деревянный поручень, он медленно спустился с полка, толкнул тяжелую пружинистую дверь и вышел из парной в моечный зал. Пойдя мимо скамьи, где намыливались Кольцов с Гвоздевым, он окатился заранее приготовленной чуть теплой водой из таза и двинулся дальше в прохладный предбанник – надо было немного придти в себя.
Тяжело опустившись на окрашенную серой краской прохладную скамью, Урманов откинулся спиной к деревянной спинке и расслабленно вытянул ноги. От разгоряченного, раскрасневшегося тела поднимался пар… Он вспомнил, как в детстве мылся в дедовской бане, а после любил посидеть в саду, под раскидистой черемухой. Прохладный ветер обдувал разгоряченное лицо; запахи трав, цветов и буйной зелени сливаясь в один, особенный аромат, кружили голову; а на душе царили – покой и блаженство…
– Заканчивай помывку! Через пятнадцать минут построение!
Команда сержанта оборвала сладостную негу. Урманов нехотя поднялся и двинулся в моечное отделение. Надо было еще успеть намылиться, потереться мочалкой и выпить пару стаканов прохладного клюквенного морса, которым приторговывал на входе все тот же пронырливый банный смотритель.
На построении в роте Урманов узнал, что заступает во внутренний наряд. Это означало, что в течение суток, он и еще двое курсантов с их отделения будут посменно, по четыре часа, стоять одетые в парадную форму по стойке смирно возле входа и при появлении посторонних давать команду «Дежурный по роте, на выход!», а так же – встречать своих офицеров командой: «Рота смирно!» Дежурным по роте всегда назначался тот сержант, из чьего отделения заступали в наряд дневальные. Значит, сегодня им будет командир второго отделения сержант Бадмаев.
В обязанности дневальных – а именно так именуется должность курсанта, заступающего во внутренний наряд – кроме восьмичасового, с разбивкой на четыре часа бдения на «тумбочке», входят еще многочисленные обязанности по поддержанию в расположении образцовой чистоты и порядка. На сон за сутки предусматривается не более шести часов, и то, в большинстве своем, – с перерывом.
Давным-давно, еще школьником, услышанное где-то выражение «стоять на тумбочке», Урманов воспринимал почти буквально. Он думал, что солдат забирается на какое-то специальное возвышение, и стоит себе, службу несет… Но на самом деле оказалось, что солдат стоит не на тумбочке, а возле нее. И для чего она ему нужна – тоже не ясно. Вроде там ничего ценного не лежит, и опереться он на нее не имеет права, а уж присесть – тем более. Не дай бог офицеры или сержанты увидят – сразу накажут. Однако, так, видимо, в армии положено – где дневальный, там и тумбочка… Свободного времени у дневального немного. Все время надо что-то мыть, тереть, драить, заправлять. Причем, делать это надо очень качественно, на совесть. Потому что если сержант проведет где-либо белоснежным платочком и на этом платочке обнаружится грязь – тут же последуют определенные выводы.
Конечно, в сержантской школе, да и вообще в армии физические наказания официально запрещены. Но и по Уставу человека можно так грамотно запрессовать, что мало не покажется… Допустим, если вдруг какой-нибудь молодой солдат решит показать свою гордыню, типа «а пошли вы все…», то у сержантов на это имеется несколько способов воздействия.
Во-первых, физические упражнения… Если для основной массы солдат они начинаются и заканчиваются на спортгородке или в спортивном зале, то для непокорного индивидуума они могут продолжиться и в казарме. А так же в учебном классе, на улице, где угодно. Любой перерыв в занятиях, любая свободная минута превращаются в мучительную пытку. «Курсант Иванов! Упор лежа принять!.. Делай раз! Делай два!» И так – до полного физического истощения. А на внезапный вопрос кого-нибудь из старшего офицерского состава, можно будет ответить: «С курсантом проводятся индивидуальные дополнительные занятия по физической подготовке» – «В связи с чем?» – «В связи с тем, что регулярно показывает слабые результаты» – «Отлично! Продолжайте, сержант… Слабые результаты отдельного солдата – это минус всему подразделению в целом»
Во-вторых, еще одним не менее эффективным способом может быть моральное воздействие. Постоянное, ни на минуту не ослабевающее давление на психику. «Курсант Иванов! Ко мне!» – «Отставить!» – «Ко мне!» – «Отставить!.. Команда ко мне выполняется бегом!» – «Кру-у-у-гом! Бегом марш!» – «Курсант Иванов, ко мне!» – «Отставить!» – «Ко мне!» – «Отставить!.. По команде отставить курсант обязан вернуться в исходное положение» – «Ко мне!» – «Отставить!» – «Вспышка с тыла!» – «Отставить!» Выполняя команды, отдаваемые сержантом, казалось бы, в полном соответствии с уставом, курсант тем не менее понимает их агрессивную сущность. Но формально не выполнить, не имеет повода. А на внезапный вопрос какого-нибудь старшего офицера «Что, собственно, здесь происходит?» есть убедительный ответ: «С курсантом проводятся индивидуальные дополнительные занятия по изучению Устава» – «Продолжайте, сержант. Устав, это-о-о…» Кроме того в Уставе ведь написано не только правильное выполнение той или иной команды. Там в законном порядке зафиксировано множество мелочей, на которые в обыденной жизни мало кто обращает внимание. Ну, подумаешь, шеврон нарукавный на полтора миллиметра ниже пришит, или подворотничок вместо двух миллиметров, на два с половиной выглядывает? Кто на это смотрит? А так – будьте любезны… Можно специально подойти с линейкой и померить, какое расстояние между пуговицами, например? Или еще что-нибудь придумать… Устав – очень толстая книжка. Там много чего написано.
В третьих, тяжелая, утомительная и не очень приятная в эстетическом отношении работа… Например, чистка унитазов и умывальников в туалете. С последующим мытьем полов. Причем, это только кажется, что такая работа может быть когда-либо закончена. При отношении предвзятом, всегда можно найти какую-нибудь грязь. И устранять, устранять недоделки…
В четвертых, лишение сна… Это один из самых эффективных способов воздействия. Когда курсант заступает из наряда в наряд, когда на вполне, казалось бы, законных основаниях, продолжает трудиться вместо отбоя или изучать положения Устава вместо сна.
Для наиболее быстрого достижения результата все эти способы можно применять в совокупности. И тогда через два-три дня взбрыкнувший было военнослужащий, становится шелковым. Для особо строптивых можно растянуть это удовольствие на неделю. Больше-то вряд ли кто выдержит… В итоге служивому ничего не остается, как беспрекословно выполнять приказания своих непосредственных командиров. Или идти жаловаться вышестоящему командованию, в комитет солдатских матерей, в комиссию по правам человека или еще куда… Но при таком раскладе теряется весь смысл восставшей гордыни. Человек автоматически в глазах коллектива становится стукачом, изгоем… Ведь никто же его не заставлял свой гонор показывать, крутого из себя изображать. Вот и получай свое!
Урманов знал обо всех этих способах воздействия на непокорных и был с ними абсолютно согласен. Надо соблюдать правила игры. И не только в армии, но и вообще, в жизни… Самому Урманову не пришло бы в голову перечить сержантам. Уважение к старшим было у него в крови. Да и против суровых армейских порядков он ничего не имел. Какая же это армия без дисциплины?
– Кто в наряд идет – парадки получать!
Курсант Гомзиков, каптерщик учебной роты, поигрывая увесистой связкой ключей, важно подбоченился на проходе. Он вальяжен, нетороплив, значителен… Новая зимняя ушанка, сияя желтой кокардой, небрежно сдвинута на левое ухо. Выразительный мясистый нос, полные губы, слегка одутловатые гладко выбритые щеки. Под белесыми редкими бровями в обрамлении бесцветных коротких ресниц – светло-голубые глаза. Такого же цвета, как весенние подтаявшие льдинки. Почти прозрачные…
Вообще-то, официально должности каптерщик в роте нет. Но все называют его именно так. От слова каптенармус. Как когда-то давно в русской армии именовали должностное лицо, отвечающее за учет и хранение оружия и имущества в ротном складе.
– Вот тебя угораздило… На Новый год – в наряд попасть, – Гомзиков сочувственно покачивая головой, подает Урманову парадный китель на вешалке. Они с Урмановым земляки, призывались с одного военкомата.
– Да какая разница? – беспечно отвечает Урманов.
Хотя разница, конечно, есть. В праздничные дни курсанты освобождаются от занятий – отдыхай себе, развлекайся. В кино, вон, сегодня поведут… Да и вообще, праздник он и в армии праздник.
Гомзиков, как всегда, деловит и серьезен – должность обязывает. Еще бы… Правая рука старшины. Даже сержанты относятся к нему с уважением. Если что-то где-то нужно достать – это к нему.
Урманов оглядывает каптерку. Сколько здесь всякого добра… И тихо, и тепло, и даже музыка из радиоприемника играет. Красота… Как только люди на такие должности попадают?
Вместе с Урмановым переодеваются в парадные мундиры еще двое: Нечаев и Пантюхин. Нечаев – длинный, нескладный деревенский парень, откуда-то из-под Рязани. Первое время трудно было привыкнуть к его необычно высокому тембру голоса и странному произношению. Стоило ему, будучи дневальным, подать команду «Рота, смирно!», как тут же все начинали улыбаться. Команда из его уст звучала примерно так: «Рота-а-й, смир-р-рна-а-ай!» Да еще подавалась таким писклявым голосом, который никак не соответствовал его почти двухметровому росту. Тут уж хочешь, не хочешь, а заулыбаешься.
Пантюхин призывался с Кирова. Добрый, обаятельный парень… В свободное время Урманов обучал его азам бокса. Первую смену выпало стоять ему. Значит и в Новый год он заступит на свой пост как раз под звон курантов, меняя Нечаева… Урманову повезло больше. По крайне мере Новый год он встретит вместе со всеми, за праздничным столом.Переодевшись, курсанты получили в ружпарке свои штык-ножи, надели красные повязки – обязательные атрибуты дневального – и прошли положенный в этом случае инструктаж. Потом Пантюхин заступил на пост, а Урманов с Нечаевым отправились в учебный класс мыть полы.
Только в армии Урманов узнал, что полы, оказывается, можно мыть с мылом. По крайней мере, в учебной роте влажную уборку делали именно так.
Нечаев принес в класс ведро теплой воды и тонким ножичком, сделанным из лезвия пилы-ножовки, принялся строгать большой кусок светло-коричневого хозяйственного мыла. Стружка падала в воду и медленно тонула. Когда кусок мыла уменьшился почти наполовину, курсант взял швабру и как на миксере, взбил воду до образования густой белой пены. Потом к делу подключился Урманов. Он разбросал пену по полу и начал методично, метр за метром, тереть его шваброй. Белая пышная пена постепенно таяла, становилась все тоньше, превращаясь в грязные мелкие лужицы. Следом шел Нечаев и протирал пол начисто.
Когда с делом было покончено, в учебный класс внесли елку – настоящую, резко пахнущую свежей хвоей, лесную красавицу.
– Вот подставка, – раскрыл картонную коробку ротный старшина прапорщик Гладченко. – Вот инструмент… Сами установите?
– Разберемся, – уверенно ответил Урманов.
– Игрушки и гирлянды возьмете у Гомзикова… И смотрите, чтобы все красиво было. Сам командир части придет вас поздравить.
Елочная подставка представляла собой выкрашенный зеленой краской обрезок железной трубы со складной треногой. Сбоку торчал регулировочный болт, с помощью которого ствол фиксировался в трубе. Урманов легко разобрался в конструкции – точно такая же была у него дома.
Приподняв одной рукой, лежащую на полу ель, Урманов слегка обтесал топориком основание ствола, очистив его от сучьев. Потом надел на него трубу и ударом обуха посадил на место. Затянув регулировочный болт, он проверил – не шатается ли? Нет, все крепко…
– Взяли!
Вместе с Нечаевым они подняли ель и установили ее вертикально. Густые еловые ветви упруго закачались, наполняя воздух свежим лесным ароматом.
– Пойду, игрушки принесу, – сказал Урманов.
Он сбегал в каптерку, взял у Гомзикова коробку с игрушками и гирляндами. Расщедрившись ради праздника, тот дал Урманову несколько конфет и пару мандарин.
– Ух, ты-ы! – изумленно воскликнул Нечаев, принимая из его рук половину подарка. – Мандаринка-а… Настоящая-а.
Тому, кто не служил, трудно понять эту восторженную радость. На гражданке многое воспринимается по-другому… Там ты можешь есть все, что захочешь. А здесь – только то, что дадут. Редкая возможность отовариться в магазинчике «военторга» – не в счет. И хотя армейская пища сытная и калорийная, все же хочется чего-нибудь вкусненького. Такого, что на солдатский стол не подают. Урманова в последнее время преследовали разные гастрономические фантазии. Ну, допустим, такая… Открывается банка сгущенного молока, туда крошится много-много шоколадных конфет, потом все это тщательно перемешивается – и ложкой, ложкой… Можно даже без чаю. А Кольцов тоже недавно поделился: «Пойду на дембель, зайду в первый попавшийся магазин и куплю настоящий свежий батон. Такой, чтобы был румяный, с хрустящей корочкой… И пару банок кильки в томате. Представляешь?.. Вот такое странное желание. Но очень хочется…»
Запах мандарин, перемешанный с запахом свежей хвои, разноцветные яркие огоньки на еловых ветках, блестящие новогодние игрушки – все это напоминает Урманову детство. Столько радостного и светлого было в эти зимние дни…
Пока наряжали елку, пришло время Урманову заступать на дежурство. Сержант Бадмаев в качестве разводящего сопроводил его на пост.
Оставшись в одиночестве, Урманов слегка ослабил левую ногу, и чуть-чуть, незаметно, оперся правой ладонью о тумбочку. Пока никто не видел, можно было расслабиться. Ведь стоять ему предстояло еще долго – целых четыре часа.
В расположении было тихо. Рота ушла на фильм… Скучая, Урманов рассматривал свое отражение в стеклянной двери напротив, на которой большими красными буквами было написано: «Комната для хранения оружия». В толстом полупрозрачном стекле отражались очертания высокого, подтянутого солдата, с молодцеватой выправкой: в шапке ушанке, c желтой кокардой на козырьке; с красной нарукавной повязкой, с висящим на поясе штык-ножом. А чуть дальше, за отражением, угадывались стоящие рядами закрытые на замки темно-серые ящики оружейных пирамид.
Время тянулось неспешно. Круглые настенные часы над входом мерно отстукивали секунды: «Тик-так, тик-так». Мысли сами собой подхватили и понесли Урманова вспять, туда, где он был еще совсем недавно – в последнее доармейское лето.
Над открытой танцевальной площадкой раскинулось звездное небо. Конец августа… Громкая музыка далеко разносится окрест. В центре освещенного круга энергично танцует молодежь.
Сашка стоит, прижавшись спиной к ребристой высокой ограде, и отрешенно смотрит перед собой. Недавний разрыв с Ниной тягостной болью отдается в душе… Знакомые девчонки призывно машут руками, приглашая присоединиться, но он только грустно улыбается в ответ. Не до этого ему сейчас…
Согласно неписанным законам, танцплощадка условно поделена на сектора. В каждом – своя тусовка. Как правило, это обусловлено районом проживания: «привокзалка», «тульские», «горьковские», «новый район»… Сашка с друзьями относится к последним. Они, что называется, держат верхушку – самые сильные здесь и самые многочисленные.
Периодически, в пределах танцплощадки или в непосредственной близости от нее происходят скоротечные драки. Бывает – район на район, а чаще – просто банальное выяснение отношений. Обычно до серьезных травм дело не доходит, но адреналина хватает.
Сашка, хоть и занимался боксом с восьмого класса, драться никогда не любил. Одно дело на ринге, в перчатках… И совсем другое – просто так.
В школе он не дрался ни разу. Хотя поводы иной раз имелись, и можно было бы приложить забияку хуком справа, но Сашка словно не мог переступить какую-то запретную черту. Как так? Ударить по лицу человека… Тем более – одноклассника. Это было табу.
А вот просто продемонстрировать силу удара – это он мог с удовольствием. Однажды по осени они всем классом выехали в ближайшее село на уборку турнепса. Это такие корнеплоды, по вкусу напоминающие репу, а по форме – человеческую голову. Идут в основном на корм скоту… И вот, во время обеденного перерыва Сашка под настроение устроил такое шоу – разбивание кулаком этих самых корнеплодов. Две девушки, одноклассницы, на вытянутых руках держали за хвостик крупный, тяжелый и твердый турнепс, а Сашка одним ударом, под громкий визг ассистенток, разбивал его вдребезги… Только брызги во все стороны летели. Вот это было зрелище.
В общем, он был довольно миролюбивым и безобидным парнем. Но после расставания со своей девушкой его как будто подменили. Если раньше Сашка старался особо не конфликтовать, то теперь чуть что – сразу бросался в драку. Только вчера за день он участвовал в трех потасовках.
Громкая, резкая музыка бьет по ушам. Вспышки яркого света выхватывают из полумрака пеструю толпу. Десятки тел движутся в ритме танца.
Внезапно сквозь музыку слышится женский визг. По толпе пробегает паническая волна. Где-то там, в глубине вспыхнула драка… Оторвавшись от ограды, Сашка движется к эпицентру. Взгляд бесстрастно фиксирует происходящее.
«Наши с «привокзалкой» схватились»
Музыка обрывается, в микрофоне звучит искаженный помехами голос «Что вы делаете! Прекратите немедленно!.. Милицию вызову!»
По нескольку человек с той и другой стороны яростно месят друг друга. Пары секунд Сашке хватает, чтобы оценить обстановку. Увернулся от удара, кого-то толкнул – и вот он у цели. Трое чужаков с «привокзалки» дубасят одного из «нового района». Шаг, другой… Двое, увидев его, отскочили. Третий продолжает увлеченно мутузить несчастного. Сашка левой рукой крепко хватает противника за кисть. Тот мгновенно вскидывает глаза и, увидев соперника, растерянно цепенеет. Он выше почти на голову, но узок в плечах и костист… Не отводя взгляд, Сашка чуть откидывается, припадает на правую ногу, затем резко выпрямляет ее, и, разворачивая одновременно таз и плечи, бьет коротким крюком справа в подбородок. Удар!.. Противник словно ломается сразу в нескольких местах: колени – в одну сторону, зад – в другую, голова – в третью; и безвольной тряпичной куклой валится к его ногам.
Сашка делает шаг назад. Взгляд налево, взгляд направо… Опасности нет. Он медленно опускает руки. Драка затихает так же быстро, как и началась.
Рядом с ним оказывается девушка. Она что-то говорит. Сквозь громкую музыку не совсем понятно, что именно… Сашка разбирает только: «Вы меня спасли».
– Да ну, что вы… Пустяк… – смутившись, Сашка не знает что ответить. Каким образом он мог ее спасти? Что она выдумывает?
Высокая стройная блондинка с распущенными длинными волосами стоит рядом. Улыбка играет на смуглом лице.
– Вы меня не помните?
Сашка недоуменно пожимает плечами. Он еще не успел отойти от схватки, в нем еще бушует адреналин.
– Меня Наташа зовут… Помните, Островичное? Я тогда чуть не утонула. Если бы не вы…
Только сейчас Сашка, наконец, понимает, о чем идет речь. Еще бы!.. Конечно, он помнит. В тот день, в начале лета, они с друзьями отдыхали на озере. Катались на лодке, загорали… Под вечер, уже на пути к лодочной базе, заметили на середине озера одинокого пловца. «Делать нечего, – сказал, взмахивая веслами приятель. – Вот кому жизнь не дорога» – «Конечно, – согласился второй. – Тут же холодные ключи бьют. Судорогой ногу сведет – и привет!» Сашка, лениво развалившись на корме, ничего не сказал. Но в душе с ними согласился. Что-то он немного видел смельчаков, которые бы пытались переплыть это озеро, да еще в самом широком месте… Они неспешно продолжали свой путь, но одинокий пловец уже волей-неволей приковал к себе внимание. «Во плывет, во загребает! – комментировали друзья. – Спортсмен, наверное» Сашка старался не глядеть в ту сторону. Какое ему дело? Тем более, что траектории их движения начали отдаляться. У них своя дорога – на базу, у пловца – своя. «Ты смотри, смотри… – в голосе приятеля послышалась тревога. – Как будто на месте стоит» – «Отдыхает, наверное» – «Нет, руками вроде быстро машет» – «Оптический обман» Сашка из-под руки, против солнца смотрел на пловца. Тот и в самом деле словно стоял на месте. Сердце екнуло… Однажды он сам так же тонул. Плыл, плыл – и вдруг силы внезапно куда-то пропали. Он гребет – а сам ни с места. Ко дну уже пошел. Хорошо, товарищ рядом оказался… «Смотри, смотри!» – приятель взволнованно привстал со скамейки, указывая на пловца. – Ныряет, что ли?» Сашка увидел, как голова пловца в синей шапочке скрылась под водой. Сомнений не оставалось – человек в беде! «Разворачивай! Быстро!» – Сашка прыгнул на скамью, уселся рядом с приятелем и они вдвоем, ухватившись каждый за свое весло, погребли в сторону пловца. «Р-раз!.. Р-раз!.. Р-раз!» – вслух на выдохе выкрикивал Сашка, всем телом налегая на весло. А в голове билось только одно: «Успеть! Успеть! Успеть!» Лодка летела, рассекая воду, как торпеда. Позади бурлила разрезанная килем вода. Но все равно казалось, что плывут они слишком медленно. «Как он там?» – нетерпеливо выкрикнул Сашка, не выпуская из рук весло. «Ныряет…» Расстояние между пловцом и лодкой сокращалось. Когда до тонущего оставалось метров двадцать, Сашка уступил весло другу. «Давай… Я подхвачу» Он приготовился схватить несчастного, как только они приблизятся… Но тот вдруг исчез под водой. Только рука, вернее кисть с растопыренными пальцами еще судорожно цеплялась за воздух… С первого захода они проскочили его. Лодка прошла чуть правее, и каких-то тридцати сантиметров не хватило, чтобы дотянуться. «Наза-а-а-ад!» – страшным голосом закричал Сашка. – Повора-а-ачивай!» Лодка, неуклюже качнув бортами, заложила крутой вираж. «Таба-а-а-ань!» Они оказались рядом с пловцом. Тот, словно почуяв спасение, из последних сил толкнулся наверх. Сашка увидел распахнутый, перекошенный рот, безумные огромные глаза на окаменевшем от ужаса лице. Рука скользнула по гладкой холодной коже. Перегнувшись через борт, Сашка схватил в охапку тяжелое, неподатливое тело, рванул что есть силы на себя. «Хватайся, хватайся за борт!» Тонущий рефлекторно схватился за борт, Сашка взял его поудобнее за подмышки. Синяя резиновая шапочка слетела у пловца с головы. «Девка!» – ошарашено воскликнул подоспевший на помощь приятель. Вдвоем они втащили девушку в лодку… Минуту никто не мог вымолвить слова. Только дышали, как загнанные лошади да унимали дрожь в непослушных руках. Потом потихоньку пришли в себя. Девушка в синем купальнике с распущенными светлыми волосами неподвижно лежала на днище. «Как зовут тебя, русалка?» – спросил Сашка, чтобы нарушить это тягостное молчание. «Наташа», – чуть слышно ответила она и вдруг зарыдала в голос – надсадно, с надрывом, словно только сейчас осознала, что спасена.
Они ушли с танцплощадки вдвоем. Долго гуляли по темным вечерним улицам. Говорили о чем-то… Наташа держала его под руку.
– Скоро в армию? – поинтересовалась она.
– Скоро… Этой осенью, – ответил Сашка, ощущая плечом ее крепкое, налитое тело.
– У тебя есть девушка?
– Н-нет… – неуверенно произнес он, затем, безнадежно добавил. – Была.
Помолчали. Наташа еще теснее прижалась к нему.
– Хочешь, я тебя из армии буду ждать?
Сашка растерянно пожал плечами. Он и вправду не знал, что ответить. Но, чтобы не обидеть ее, сказал:
– А если на флот? Это же долго…
– Ну и пусть! – горячо ответила она. – Я готова ждать сколько потребуется.
Сашка улыбнулся… С одной стороны, конечно, было приятно, что девушка искренне и откровенно добивается его. Но с другой… Ведь душа его по прежнему была с той, которую он все еще любил. И невозможно было взять и поменять все разом.
– Вот мой дом, – вздохнула Наташа. – Мы пришли… Спасибо, что проводил.
Опустив глаза, она стояла рядом, словно чего-то ждала. Сашка обнял ее за плечи и приник губами к ее губам.
«Зачем я это делаю? Зачем?..» – мелькнула запоздалая мысль, но он продолжал целовать ее, обнимая все крепче и крепче. А в голове в это время звучал до боли знакомый мотив:«А я нашел другую,
Хоть не люблю, но целую…
И когда ее обнимаю,
Все равно о тебе вспоминаю»
За новогодним праздничным столом собралась вся рота. Он был составлен из множества маленьких столиков, как из кирпичей и занимал почти все пространство учебного класса. Курсанты сидели плечом к плечу, в вольном порядке, кто как хочет… Справа от Урманова был Гвоздев, слева – Кольцов; напротив расположились Мазаев, Широкорад, Панчук. В углу сверкала разноцветными гирляндами нарядная елка.
На столах было столько всего… Салат оливье, салат из крабовых палочек, колбаса вареная и копченая, мандарины, яблоки, шоколадные конфеты… Вместо шампанского, правда, была только газировка, а вместо бокалов – граненые солдатские стаканы. Запахи от стола шли манящие, но к еде никто не притрагивался. Все ждали командира части.
Наконец дверь распахнулась, и в класс вошел генерал-майор Колесников.
– Рота встать! – скомандовал капитан Курбатов и подался гостю навстречу, но тот жестом остановил его, и начавших было вставать курсантов.
– Сидите, сидите!.. Новый год, все-таки.
Генерал прошел в класс, по-хозяйски встал во главе расположенного в виде буквы «П» праздничного стола. Осмотрелся…
– А где старшина?
– Я здесь, товарищ генерал! – с готовностью откликнулся прапорщик Гладченко.
– Молодец… Стол какой собрал… Объявляю благодарность.
– Служу России!
– И командир роты тоже молодец, – улыбнулся командир части.
– Рад стараться, товарищ генерал! – молодцевато щелкнул каблуками капитан Курбатов.
– Это какой у тебя выпуск будет?
– Десятый, товарищ генерал.
– Юбилейный, значит?
– Так точно!.. Перекусите с нами?
– Нет, спасибо. Я на минуту… А вот газировочки с вами за Новый год выпью.
Он снял с головы белую каракулевую папаху с красным верхом, пригладил посеребренные ранней сединой короткие волосы, распахнул парадную генеральскую шинель, с золотым шитьем на вороте и блестящими желтыми пуговицами. На отглаженных брюках бросались в глаза двойные широкие красные лампасы. Начищенные до зеркального блеска ботинки сияли.
Урманов восхищенно смотрел на генерала. Он казался ему каким-то особенным, человеком из другого мира. Высокий, сильный, по-мужски красивый и властный. Одним видом своим он внушал необъяснимый священный трепет…
Старшина быстро наполнил стакан и поднес его командиру части. Тот приподнял его и, улыбнувшись, спросил:
Ну, а вы чего? Давайте вместе выпьем.
Все за столом зашевелились, задвигались, тут и там послышалось шипение открываемых бутылок с газировкой.
– Я хочу сказать маленький тост, – генерал Колесников обвел взглядом притихшую роту. – Когда-то давно я тоже был таким же курсантом, как вы. И тоже учился в сержантской школе. Да-да, не удивляйтесь… И вот что хочу сказать. Я знаю, вам трудно. Но только пройдя через трудности можно стать настоящим воином и настоящим мужчиной. Для меня эти понятия неразделимы… Вы можете потом, после армии стать кем угодно – рабочими, инженерами, врачами… Может быть кто-то из вас станет даже академиком или министром. Кто знает? У вас еще вся жизнь впереди. Но та армейская закалка, которую вы получите здесь, в школе младших командиров, навсегда останется с вами, и неизменно будет помогать вам в дальнейшем. С наступающим Новым годом! Ура!
– Ура-а-а-а-а! – радостно завопила учебная рота.
Генерал выпил свою газировку, попрощался за руку с капитаном и так же стремительно исчез, как и появился.
Курсанты разом навалились на еду. Они уже отвыкли от гражданской пищи, а тут разом столько всего…
Наевшись досыта и напившись газировки, курсанты разбрелись кто куда. Кто-то пошел покурить, кто-то отправился смотреть телевизор, а Урманов с друзьями взяли гитару и до отбоя, по очереди, исполняли под ее аккомпанемент все, что только могли.Глава 6– Бах!.. Бах!.. – в морозном воздухе звонко ударили по ушам разрывы сработавших взрывпакетов. И тотчас, вслед за тем донеслось:
– Первая пара пошла!.. Вторая – на исходную!
Под звуки автоматных очередей Урманов и Гвоздев легкой трусцой выдвинулись на исходный рубеж полосы препятствий. Следом за первой парой им предстояло пройти довольно сложный и трудный участок. Причем не просто преодолеть насыщенный всевозможными препятствиями отрезок пути, а сделать это без единой ошибки и за строго ограниченное время.
Урманов скинул с плеча автомат, скрутил со ствола черный штатный компенсатор-пламегаситель, сунул его в карман брюк. Взамен прикрутил почти такой же, но серебристый, предназначенный для стрельбы холостыми. Главным отличием последнего было то, что на месте отверстия, откуда вылетает пуля, у него стояла толстая заглушка, в которой имелось только маленькое отверстие для выпуска пороховых газов… Холостая пуля внешне очень похожа на боевую, но в отличие от нее состоит из легкого белого вещества, похожего на пластмассу. И при выстреле сгорает в стволе; а то, что не сгорело – разбивается об эту заглушку.
Урманову уже не раз приходилось стрелять холостыми. Здесь имелись две стороны – хорошая и плохая… Хорошая – это то, что можно было, как в детстве беспечно поиграть в войну, совсем не заботясь о том, верно ли взят прицел и куда полетят пули. Изначально подразумевалось, что только в цель… Ну, а плохая – это то, что после стрельбы полагается чистить оружие. И вот тут, как правило, приходилось изрядно попотеть. Нагару в стволе было больше, чем после стрельбы боевыми, а сама насадка порой так пригорала к стволу, что откручивать ее приходилось чуть ли не с помощью зубила.
– Приготовиться!
Курсанты присоединили магазины, взяли автоматы наизготовку. Они уже не раз проходили эту полосу препятствий, отрабатывая каждый элемент по отдельности. Но сейчас предстояло сделать все вместе и на время. Поэтому они немного волновались… Сигналом к началу движения, должны были стать разрывы взрывпакетов, имитирующие взрывы гранат. Их бросал у стартовой отметки старший сержант Гуссейнов. А сопровождал курсантов на всем протяжении пути их командир отделения, следя за правильностью выполнения элементов. Ведь сдача этого норматива была включена в перечень выпускных экзаменов. Поэтому ошибок здесь быть не должно.
Первая пара курсантов из первого отделения в сопровождении сержанта Левина уже подходила к финишу. На очереди была вторая пара из второго отделения – Урманов и Гвоздев. Сопровождать их должен сержант Бадмаев. Потом пойдет третья пара из третьего отделения, в сопровождении их командира сержанта Лаврова. Затем – четвертая по счету пара из четвертого отделения, которую будет контролировать, соответственно, их командир младший сержант Тюрин. И так по очереди… Это сделано затем, чтобы сопровождающие сержанты не убегались. Ведь в каждом отделении по двенадцать человек, значит – шесть пар. Если подряд шесть раз пробежать по всему маршруту – дурно станет. Хотя это для курсантов испытание, а для сержантов – легкая пробежка. Они же не выполняют все элементы, а просто смотрят со стороны. Где-то и пешком пройти могут, где-то слегка срезать путь… В отличие от курсантов, которые к финишу приходят как взмыленные лошади.
– Бах!.. Бах!..
Урманов рванул вперед, втянув ноздрями вместе с морозным воздухом кислый запах сгоревшего пороха. Над бруствером траншеи, куда он спрыгнул, еще курился синеватый дымок… Пробежав по траншее влево, Урманов нырнул в разрушенный блиндаж, выбрался из него через небольшое отверстие и дав веером очередь от живота, бросился дальше.
Параллельно с ним, все то же самое почти синхронно делал Гвоздев. Только как будто с зеркальным отображением. Если Урманов перемещался влево, то он – вправо. И наоборот… Полоса препятствий была сделана с таким расчетом, чтобы два бойца могли двигаться параллельно, не мешая друг другу.
Путь курсантам преградил широкий, полузасыпанный снегом ров. Чтобы попасть на ту сторону, надо было пробежать по бревну. Забросив оружие за спину, Урманов раскинул руки как балансиры, и осторожно ступая, мелко засеменил вперед. Бревно было скользким от снега, он едва удержал равновесие, но все же успешно преодолел этот опасный участок. Его напарник оказался быстрее… Когда Урманов только приблизился к противоположному краю рва, тот уже запрыгивал на высокий дощатый забор.
Урманов тоже добежал до забора, подпрыгнул, ухватившись за доску, подтянулся на руках. Потом перекинул правую ногу, сел верхом и спрыгнул вниз.
– Быстрее, быстрее! – послышался рядом голос сержанта Бадмаева. Он сопровождал пару с секундомером в руках.
Впереди виднелся замысловатый узор натянутой над землей колючей проволоки. Этот отрезок полагалось преодолевать ползком. Урманов скинул автомат, ухватил его за ремень возле ствола и, упав на живот, ящерицей заскользил по снегу. Впереди и чуть в стороне мелькали подошвы сапог Гвоздева.
Ползти было тяжело. Снег набивался в рукава, попадал за голенища сапог, за воротник. К тому же надо было постоянно контролировать себя, чтобы не зацепиться за «колючку».
Урманову удалось без приключений доползти до конца, а вот его напарнику не повезло. Он приподнялся чуть выше, чем следовало, и острый стальной шип проткнул бушлат у него на спине. И пока он нелепо дергался туда-сюда, пытаясь освободиться, Урманов обогнал его и вышел вперед.
Следующим этапом был двухэтажный «разрушенный дом». Не добегая до макета строения, Урманов выхватил из подсумка болванку учебной ручной гранаты и метнул в нижнее окно. Потом, забравшись внутрь, дал веером очередь из автомата, поднялся по наклонной доске на уровень второго этажа и, зацепившись руками и ногами за натянутый трос, съехал по нему вниз, провисая спиной. Автомат маятником болтался на ремне. У самой земли Урманов спрыгнул, выхватил висящий в ножнах на поясе штык-нож и ударил тряпичное чучело вражеского солдата в белую отметину на груди.
– Молодцы, хорошо идете! – подбодрил курсантов сержант Бадмаев, отыскивая и подбирая на ходу брошенные в окна болванки учебных гранат. – Темп не теряйте!
Впереди маячил «поваленный лес». Это хаотичное нагромождение бревен, которые одним концом держатся на опоре, а другим – упираются в землю. Причем, как влево, так и вправо… Замучаешься, пока через эти «дебри» пролезешь. А надо «быстрей-быстрей»…
Миновав участок, Урманов спрыгнул в подземный неглубокий лабиринт, крутанулся туда-сюда в узкой бетонной норе и, вынырнув в другом месте, метрах в десяти от спуска, метнул вторую учебную гранату в черный зев амбразуры дота. Попал… Снова вперед, без остановки, без паузы.
Урманов тяжело дышал. Пот градом катился по лицу, не смотря на мороз. Шапка съехала на левое ухо, и даже поправить ее было недосуг… Весь в снегу, с ног до головы, он бежал, стрелял, прыгал, падал, поднимался и снова бежал, стараясь не думать ни о чем, чтобы не расходовать силы зря, чтобы успеть, уложиться в этот отведенный ему строгий временной норматив.
Центральный проход казармы был заставлен выдвинутыми от кроватей табуретками, на которых лежали детали от разобранных автоматов. Курсанты, вернувшиеся с полосы препятствий, занимались чисткой оружия.
Обмакнув, прикрученный к шомполу жесткий ершик в ружейное масло, Урманов засунул его в ствол и принялся энергично водить им туда-сюда, счищая с внутренней поверхности ствола толстый слой черного порохового нагара. Когда грязь немного поотмокла и внутри ствола появились первые проблески, он накрутил на ершик тонкую полоску белой материи и вновь усиленно начал работать шомполом. Постепенно тряпочки, наматываемые на ершик, становились все светлее и светлее. И когда, наконец, Урманов снова заглянул в ствол, он остался доволен его зеркальным блеском.
Теперь надо было очистить от порохового нагара поршень затворной рамы, газовую камору, протереть и смазать ружейным маслом все остальные механизмы. Чтобы строгий ротный старшина, принимая после чистки оружие при всем желании не нашел к чему придраться.
Когда чистка оружия подходила к концу, в казарме появился странный гость – маленький мальчик, лет пяти-шести. Как оказалось, это был сын командира учебной роты капитана Курбатова. Мальчишка деловито прошелся среди расставленных в ряд табуреток, украдкой поглядывая на оружие. Глаза у него восторженно горели, щеки румянились…
– А это у вас автомат, да? – спросил он у Гвоздева, который уже заканчивал сборку почищенного оружия.
– Да.
– А как он называется?
– АКС – 74.
Мальчик постоял, посмотрел, потом подошел к Урманову.
– Можно подержать?
Урманов оглянулся, нет ли поблизости кого из командиров. Нет, никого не было… Он громко лязгнул затвором, щелкнул курком, сделав контрольный спуск и, взяв кусок чистой ветоши, насухо обтер блестящий от масла автомат.
– На, подержи, – Урманов снова оглянулся. – Только недолго. А то вдруг сержанты увидят. Нам тогда обоим с тобой влетит.
Мальчонка бережно, затаив дыхание, принял тяжелый матово блеснувший автомат, остро пахнущий ружейным маслом. В маленьких слабых ручонках он казался огромным. Видно было, что пареньку нелегко держать свою ношу, но зато как восторженно горели его глаза… Так уж заведено, что девчонки с рождения тянутся к куклам, а мальчишки – к оружию. Из века в век, из эпохи в эпоху. Так было всегда и вряд ли изменится когда-либо…
Урманов вспомнил, как сам, в таком же примерно возрасте как этот мальчик, впервые взял в руки дедово ружье… Дед показал ему, как легким нажатием на флажок замка патронника, открываются стволы. Потом надо только слегка приподнять их вверх, и замок сам зафиксирует нужное положение. Проделав пару раз это несложное действие, Сашка неловко взялся за ружье и замок, фиксируя стволы в закрытом положении, закусил часть его кожи между большим и указательным пальцем. От боли он едва не вскрикнул, но удержался и ценой невероятных усилий, продолжая терпеть, снова и снова пытался открыть этот несчастный замок. Больше всего он боялся, что дед, увидев, что он натворил, больше никогда не доверит ему свое ружье. Не всякий взрослый выдержал бы это. А он, малец, терпел… Наконец ему удалось сдвинуть с места заевший флажок. Замок открылся, стволы опустились вниз, и он сумел, наконец, освободить зажатую в железных тисках кожу. Сине-багровый треугольник темнел на ней. Только теперь он смог перевести дух… Но не смотря на боль в руке ему вдруг стало радостно. Словно он стойко выдержал какое-то неведомое ему испытание, прошел обряд посвящения…
– А если выстрелить, пуля далеко полетит? – сияя глазенками, деловито осведомился малыш.
– Далеко, – улыбнулся Урманов.
– До леса долетит?
– Долетит.
– И до неба?
– Долетит и до неба…
Урманов забрал у него автомат и ласково потрепал по голове. Мальчуган напомнил ему младшего брата. У них разница была в пять лет. Вроде и небольшая, но в детстве – заметная. Сашка хорошо запомнил, как тот учился ходить, как смешно пытался произнести первые слова. Например, вместо «папины тапки», говорил «папины пляпли»… Как однажды подобрал на улице крохотного бело-серого котенка, как они вместе уговаривали родителей взять его к себе. Приемыша назвали Кузей, и он вырос в большого доброго кота… Сашка любил тихие долгие вечера, когда за окнами лил дождь или бушевала метель, а они были все вместе дома. Отец смотрел по телевизору хоккей, мать что-то готовила на кухне, они с братом играли, а кот мирно дремал на стуле, уткнувшись носом в теплую батарею… Сашка всегда старался в меру возможностей опекать младшего брата, гулял с ним, отводил и забирал из детского сада. Но иногда хотелось и самому пообщаться с друзьями. А у них уже были свои, не детсадовские интересы. И приходилось уговаривать брата, чтобы он отпустил его. Но тот не соглашался ни в какую, плакал, тянулся следом за ними… До сих пор у Сашки в памяти эта картина они с ребятами убегают, а его младший брат, неловко раскинув пухлые ручки, с ревом семенит за ними. В стоптанных сандалиях, в белой панамке… До сих пор живет в Сашке это странное чувство вины. Хотя, в чем он виноват?.. Другие братья, бывает, и сорятся, и дерутся между собой. А у него не укладывалось в голове – как можно ударить родного брата? Обидеть того, кто слабее и меньше тебя? Нет, это немыслимо. Наоборот, он если бы только мог – уберег бы его от всех несчастий, защитил бы, закрыл собой… Однажды брат заболел и его положили в больницу. Сашка от тоски места себе не находил. Все думал, чем бы его порадовать. Пошел в лес, насобирал полную банку спелой земляники. Но оказалось, что брату ее нельзя. Он помнит, как сидел потом на ступеньках больницы, ел из банки эту несчастную землянику и плакал…– У-у-у-у-у-у-у!.. У-у-у-у-у-у-у-у! – протяжно, с надрывом разом завыли сирены, так, что похолодело в груди. Урманов ошарашено вскинулся с места, не понимая, что происходит.
«Что это? Война?»
– Учебная рота – в ружье! – закричал, перекрывая шум, старший сержант Гуссейнов. – Дежурный по роте! Вскрывай ружпарк!
– Первое отделение – в ружье!.. Второе отделение – в ружье! – вторили ему сержанты.
Курсанты, теснясь возле вешалки, быстро надевали бушлаты и шапки. Потом – бегом в оружейку. Там уже гремел ключами дежурный по роте младший сержант Тюрин.
– Джафарыч! – открывая ружпарк, тревожно спросил он. – Что случилось?
– А откуда я знаю?.. Скажут.
Подбежал растерянный Лавров.
– Джафарыч, сержантам тоже в ружье?
– Всем, – ответил Гуссейнов. – Давай, выводи отделение!
Курсантов и раньше поднимали «в ружье». Но всегда об этом было известно заранее. А тут – как снег на голову… Куда? Зачем? От этой неопределенности было тревожно. А сирены все выли и выли, выматывая душу своим надсадным стоном.
В комнате для хранения оружия было тесно, как в муравейнике. На ходу застегивая бушлат, Урманов протолкнулся к своей пирамиде. Там уже собралась половина отделения. Первым делом он схватил подсумок и быстро затолкал в ячейки четыре магазина. Потом сунул за пазуху пустой гранатный. Автомат на плечо… Вещевой мешок, противогаз, саперную лопатку, штык-нож – все в охапку, и на выход. Возле стеклянных дверей образовался затор. Кто-то еще бежал за оружием, а кто-то уже выходил обратно. Шум, крики, топот сапог, бряцанье железа…
– Первое отделение, строится на плацу!
– Второе отделение, строится на плацу!
– Третье отделение…
Это сержанты подгоняют своих подчиненных. Курсанты один за другим быстро выбегают на улицу. Уже темно, сыпет снег… Фонари освещают широкую площадь перед казармами и учебным корпусом. Асфальт слегка присыпан свежим снежком и на нем хорошо видны темные фигуры людей. Сирены, наконец, умолкли, наступила тревожная тишина.
– Рота становись, заправиться!
Старший сержант Гуссейнов стоит перед строем уже полностью экипированный. Подсумки, штык-нож, саперная лопатка уже на ремне. Через плечо висит противогаз, за спиной – вещмешок. Автомат на груди… Когда успел?
Курсанты в строю продолжают размещать на себе то, что в охапках вынесли из ружпарка. Подгоняют, смотрят, чтобы ничего не гремело, не терло, не болталось. Кто знает, может сейчас предстоит дальний марш-бросок? Если что не так в обмундировании или экипировке – намучаешься.
– Командирам отделений проверить наличие личного состава, вооружения, снаряжения! Доложить!
Сержанты проверяют все ли на месте, докладывают по очереди Гуссейнову. Тот принимает доклады, переходя от отделения к отделению.
Теперь можно перевести дух. Успели… По всем нормативам уложились вовремя.
В наступившей тишине, под падающим снегом, учебная рота одиноко стоит на плацу. Больше никого не видать… Но где же другие подразделения? Ведь тревога была общая… Курсанты в недоумении оглядываются по сторонам.
Глухо постукивая копытами по присыпанному снегом асфальту, из-за поворота выезжает повозка. Бодро семенит запряженная в нее коренастая мохнатая лошадка. На передке гордо восседает одетый в заношенный лоснящийся бушлат свинарь из хозроты. Проезжая перед строем он улыбается от уха до уха и прикладывает к шапке ладонь, отдавая честь.
Подняв глаза выше, Урманов замечает в освещенных окнах силуэты прильнувших к стеклам солдат, с любопытством глазеющих на одиноко торчащую посреди огромного плаца роту.
– Слышь, Джафарыч, – осторожно произносит сержант Левин, поправляя на плече автомат. – Похоже, мы лоханулись по полной…
Старший сержант Гуссейнов поворачивается к нему, они смотрят друг на друга и, прыснув, начинают неудержимо хохотать. К ним тут же присоединяются все сержанты учебной роты. А глядя на них – и курсанты тоже.
От КПП бежит офицер с красной повязкой на рукаве. Это дежурный по части. Он что-то кричит и машет руками.
Как выяснилось, тревога была ложной. Просто проверялась система оповещения… Перед этим дежурный по части обзвонил по телефону все подразделения и лично предупредил дневальных, что будет проводится проверка. В учебной роте в это время на тумбочке стоял курсант Бабенко. Он внимательно выслушал дежурного по части – и тут же благополучно забыл об этом. Ну, бывает… Тем более, что звонок был утром, а сирену включили только к вечеру.
Когда подали сигнал оповещения, Бабенко как назло и вовсе в роте не оказалось. Он в это время прибирался в каптерке. А там звукоизоляция такая, что даже ядерный взрыв не услышишь – полуподвал без окон. Да еще наверняка и музыка была на полную громкость включена… Короче, вспомнил он об этом только после того, как командир отделения спустился в каптерку сообщить ему, что завтра он заступает в наряд повторно. Вне очереди, так сказать…Глава 7Строевая подготовка… Это только со стороны может показаться, что в армии она нужна лишь для антуража да показухи. А некоторые гражданские и вовсе считают, что маршируют солдаты не от большого ума. Даже присказка такая есть: «Раз вы такие умные – чего тогда строем не ходите?»
На самом деле все гораздо сложнее. И по тому, как марширует подразделение легко можно определить его боеготовность. Без строевой подготовки в армии – никуда.
Во-первых, это способствует сплочению коллектива, превращению его в единый боевой организм. Человек привыкает ощущать себя частью целого… Как из отдельных кирпичиков складывается стена, так из отдельных солдат складываются отделение, взвод, рота. Цементом служат личные взаимоотношения – привязанность, доверие, дружба. И чем крепче эти человеческие связи, тем крепче и монолитнее подразделение…
Во-вторых, именно в строю военные учатся слышать и понимать командира. А ведь во время боевых действий от этого зависит не только жизнь самого солдата, но и тех, кто рядом…
И, наконец, в-третьих, это просто красиво. Когда десятки крепких, подтянутых парней, лихо разрубая руками воздух, в едином ритме опускают на землю подошвы кирзовых солдатских сапог, наполняя окружающее пространство звонким веселым треском. Есть в этом какой-то кураж, отчаянный вызов… Смотрите, мы идем! И нет силы, способной нас остановить!
Кому-то может показаться, что одинаковая форма обезличивает людей, делает их похожими друг на друга, убивает индивидуальность. Возможно… Только это распространяется на тех, у кого никакой индивидуальности сроду не было. Одна только внешняя оболочка… А раз так, то и переживать нечего – пустота, она и есть пустота. Тех же, кто из себя хоть что-то представляет, никакая форма не обезличит.
Вот, плечом к плечу с Урмановым твердой поступью шагают его друзья.
Гвоздев… Высокий, широкоплечий, голубоглазый; с доброй улыбкой, румянцем на щеках и огромными руками молотобойца.
Мазаев… Худой, жилистый, резкий; с насмешливым хитрым прищуром и золотой фиксой во рту; всегда готовый подначить, посмеяться, но если что – своего в обиду не даст.
Кольцов… Неисправимый романтик, с лицом героя из фильмов-боевиков – слегка приплюснутый нос; большой рот, с четко очерченными пухлыми губами; тяжелый волевой подбородок.
Широкорад… Весельчак и балагур, с колючим ежиком непокорных светлых волос; с добродушной улыбкой и быстрым пронзительным взглядом из-под белесых бровей.
Шкулев, Панчук, Чухломин и еще множество других пацанов, с кем успел он сродниться за эти недолгие месяцы. Для Урманова все они стали почти что братьями.
На улице морозно, пар изо рта вырывается вместе с дыханием. Закуржевевшие деревья неподвижно застыли под белой бахромой. Провисшие провода – в толстом слое инея. Холодное январское солнце слепит глаза.
Закончив маршировать, курсанты разбились по отделениям и занялись детальной отработкой строевых приемов. Все это знакомо уже до мелочей, но на каждом занятии они снова и снова повторяют привычные движения. Чтобы отточить их до совершенства, до автоматизма. А иначе нельзя… Как же ты будешь обучать потом солдат, если сам этим не владеешь.
– Делай раз! – командует сержант Бадмаев и выстроенное в шеренгу отделение послушно поднимает выпрямленную в колене левую ногу. – Выше, выше! Носок тянуть!
Курсанты прилежно оттягивают носок, стараясь держать равновесие. Правая рука при этом, согнутая в локте, находится на уровне груди, а левая – оттянута назад. Долго находиться в таком положении неудобно. Начинает затекать опорная правая нога, сводит мышцы на вытянутой левой, но сержант не торопится давать следующий счет.
– Держать, держать ногу!.. Панчук, спину прямо! Шкулев, не заваливаться!
Застывшие, как изваяния курсанты, неподвижно стоят в строю. Мышцы затекают и дервенеют, но изменить положение без команды нельзя. Даже нос и щеки не потереть. А они мерзнут… Хорошо хоть уши закрыты. Перед началом занятий курсантам позволили разогнуть шапки. И завязать шнурки под подбородком. Это для того, чтобы уши не отморозить. А то на прошлом занятии сразу несколько человек поморозились. Особенно – курсант Смирнов. У него ухо к вечеру покраснело, распухло и стало напоминать изделие из папье-маше… В общем, командиры решили подстраховаться. Ну, оно и правильно. Урманов был им благодарен. Потому что обморозиться при такой погоде – ничего не стоит. Градусов двадцать пять, наверное…
– Делай два!
Курсанты одновременно ставят поднятую левую ногу на полную ступню, переносят на нее свой вес и застывают в таком положении. Руки при этом вытянуты по швам.
– Подбородок выше, Гвоздев!.. Мазаев, не сутулиться!
Сержант неторопливо прохаживается перед строем, внимательно оглядывая своих подопечных. Любая мелочь замечается им, и никуда не укрыться от его всевидящего взгляда.
– Делай три!
Правая, оставшаяся позади нога, медленно подтягивается к левой. Она так же выпрямлена в колене, оттянутый носок чуть касается земли.
– Делай раз!
Правая нога взмывает в воздух и замирает. Руки, соответственно меняют положение. Теперь уже левая, согнутая в локте, находится перед грудью, а правая оттянута до упора назад.
Так, шаг за шагом, каждый из которых разбит на три такта-этапа, курсанты пересекают строевой плац. Потом отрабатывается команда кругом, повороты налево, направо. Курсанты одеты в серые длиннополые шинели. Кокарды, пуговицы, бляхи поясных ремней ослепительно сияют на солнце. Это оттого, что все металлические детали специально натираются особой пастой. Ну, а в надраенные до блеска сапоги вообще можно смотреться, вместо зеркала.
Урманов с легкостью выполняет упражнения. Ему нравятся эти, в общем-то, необременительные занятия на свежем воздухе. Вот только если бы не мороз…
В кухонный наряд все подразделения части заступали по очереди. Такая же очередность существовала и внутри подразделений. С учетом того, что народу в военном городке было довольно много, это случалось не часто. Но если уж заступил на дежурство – держись… Пахать приходилось целые сутки.
Перед обедом курсанты второго отделения переоделись в застиранную подменку и строем отправились в столовую. Там, на месте, они разделились на группы. Одним нашлась работа непосредственно на кухне, другим – в зале, третьим – в подсобке. Урманов с Кольцовым попали на кухню. Им можно сказать – повезло. Здесь не так сильно приходилось трудиться. Хотя работы, конечно, хватало…
На кухне тепло… Булькает в котлах варево, на огромных сковородах шкварчит что-то аппетитное. Скоро обед, надо успеть все во время приготовить.
Роты принимают пищу строго по расписанию. Пока одни, наевшись, выходят строиться, другие уже на подходе. И это конвейер движется без остановки. Только, казалось бы, завтрак закончили, а уже надо обед накрывать. Отобедали – а тут тебе и ужин. И крутится кухонный наряд почти без перекура как белка в колесе. Лишь часам к двенадцати ночи, когда все перемыто и подготовлено к завтрашнему дню, курсанты возвращаются в казарму… Короткий, похожий на забытье сон, а там, глядишь, и снова пора на работу. В пять утра подъем, надо завтрак готовить.
Шеф-повар в белом колпаке и в таком же безупречно чистом халате, виртуозно зачерпнув половником из котла, снимает пробу. На обед сегодня уха, мясное рагу с гороховой заливкой, салат из капусты. В большом котле остывает компот.
Где-то задерживается начальник санчасти майор Снегирев. Машина уже здесь, под окнами, а самого не видно. Он должен продегустировать еду и поставить в специальный акт свою подпись. Без этого не обходится ни один прием пищи.
– Сходи, позови его! – помощник повара ефрейтор Дзагоев кивком головы указал Урманову на дверь. Тот отложил в сторону недомытый противень и вышел.
В коридоре столкнулся с майором. Сказав, что его ждут, Урманов развернулся, и хотел было идти за ним следом, но неожиданно замер, как вкопанный.
– Ты?
Возле приоткрытой двери в большой зал стоял военный, одетый в парадный мундир. На его бледном лице застыла слабая печальная улыбка.
– Выписали? – спросил Урманов, крепко пожимая протянутую ладонь.
– Да, – устало произнес солдат. – Все, увольняюсь.
Это был Роман Чижов. Тот самый, из автороты, которого случайно ранил приятель на хоздворе.
– Увольняюсь по инвалидности, под чистую… Вот, пришел пообедать в последний раз… Дембель.
В голосе его слышались грустные нотки. Говорил и двигался он как-то осторожно, словно боялся оступиться и был совсем не похож на того, прежнего Ромку Чижова, которого Урманов знал.
– Ром, садись… Я сейчас.
Урманов быстро вернулся на кухню. Офицеров уже не было, Кольцов оттирал от жира котел, ефрейтор Дзагоев крутился возле плиты.
– Мясо есть?
Дзагоев удивленно вскинул густые черные брови, внимательно посмотрел на него.
– Какое мясо?
– Ну, я видел… Ты жарил недавно, – Урманов смутился под пристальным взглядом ефрейтора.
– Ты совсем оборзел, салага? – ухмыльнулся Дзагоев. – Это для офицеров.
– Да я не себе. Раненому хотел…
– Какому раненому?
– Чижову, из автороты… Помнишь, на хоздворе…
Лицо ефрейтора неожиданно потеплело. Он понимающе цокнул языком и развел руками.
– Так бы сразу и сказал… Пойдем.
Через минуту Урманов вышел в зал с поносом, на котором теснились тарелки с горячей ухой, двумя большими кусками румяного сочного мяса, салатом из огурцов и помидоров со сметаной. Вдобавок ко всему посреди подноса возвышался полный стакан апельсинового сока.
– Ничего себе! – оценил подарок Чижов. – Где это ты надыбал?
– Это Дзагоев, – скромно ответил Урманов, расставляя тарелки на тол. – Из офицерского буфета.
– Ну, спасибо…
– Да чего там, на гражданке сочтемся.
– Понял. С меня стакан… – улыбнулся Чижов. – А ты чего себе ничего не взял? Давай тоже, бери ложку. Тут на двоих хватит.
– Нет, нет, – встрепенулся Урманов. – Я сытый. Мы только что пообедали.
Конечно, он врал… Есть ему хотелось до желудочных спазмов. Тем более, что ничего из этого меню, кроме ухи, ему не светило. Но поступить по-другому он просто не мог.Льдинки на темном стекле отсвечивали желтыми тусклыми бликами. В отражении Урманов видел себя: в застиранной выцветшей подменке без погонов, с засученными по локоть рукавами. Размеренно взмахивая широким кухонным ножом, он шинковал белый кочан капусты. Дальше за ним в оконном отражении виделась большая электрическая печь, заставленная кастрюлями и сковородами, за ней, возле мойки – силуэт Кольцова, склонившегося над котлом… А если взглянуть на улицу, сквозь отражение, то можно разглядеть часть двора с занесенными снегом кустами сирени; покрытый изморозью учебный плакат; скамью под белым пушистым ковром. Увидеть, как в свете уличных фонарей медленно кружатся снежинки – легкие, невесомые, неземные… А если заглянуть еще дальше, в прошлое? Там уже видится иное…
Яркий солнечный день. Голубая бескрайняя синь летнего неба. В неподвижной озерной воде отражаются заросли тростника и густые кроны деревьев. От слабого теплого ветра изредка пробегает по поверхности легкая рябь, но потом все опять затихает. Птицы поют на все лады – звонко, самозабвенно. Их беззаботные голоса наполняют сердце веселой радостью…
Лодка плавно скользит по воде. Отец налегает на весла и уключины отзываются тихим скрипом, похожим на клики гусей. Солнце щедро дарит тепло, заливая горячим светом округу.
– Надень, – отец протягивает Сашке легкую матерчатую кепку.
– Не-е… – мотает тот головой в ответ, поправляя ладонью непослушные, добела выгоревшие за лето вихры.
– Давай, давай… Голову напечет.
Вздохнув, Сашка неохотно уступает.
У самого отца на голове форменная железнодорожная фуражка. Он работает машинистом тепловоза, все время в поездках. Не часто удается выбраться вот так, вместе с сыном на рыбалку. Но сегодня у него выходной…
Поскрипывают уключины. Взмах за взмахом лодка уходит все дальше и дальше от берега к темнеющим вдали островам. Там, среди кувшинок и тростника ждет их рыбацкое счастье.
Длинные рукава клетчатой фланелевой рубахи отца по локоть закатаны. На смуглой загорелой коже виднеется старая, поблекшая наколка – кинжал, вокруг которого обвивается змея. Как появляются такие наколки, Сашке уже известно… У них во дворе один парень этим летом выколол на пальце первую букву от имени девочки, которая ему нравилась. Потом всем рассказывал, как это больно. Но там – всего лишь маленькая буковка, а здесь – от кисти до локтя… Как-то Сашка спросил у отца, зачем он это сделал. «По молодости, по глупости, – ответил отец и предупредил. – Ты смотри, не сглупи, как я… Это ведь как клеймо – на всю жизнь».
Вот и тихая островная заводь. Отец осторожно опускает с носа якорь, и лодка замирает на месте. Сквозь толщу воды, пробиваемую косыми лучами солнца, видны водоросли на дне, стайки рыб… Сашка разламывает батон и, помочив его за бортом, бросает возле лодки прикормку. Бойкие рыбки тут же начинают метаться, взблескивать чешуей, подхватывая медленно идущий ко дну намокший хлебный мякиш.
Истошные крики чаек нарушают тишину. Откуда их столько взялось? Тоже, небось, надеются чем-нибудь поживиться… Взмахнув трехколенным бамбуковым удилищем, Сашка делает первый заброс.
Клевать начинает сразу. Легкий гусиный поплавок вздрагивает, приподнимается над водой и тут же ныряет. Сашка дергает удилищем, но не успевает подсечь. Пустой крючок на тонкой леске маятником раскачивается перед ним. А вот у отца уже есть первый улов. Шустрая серебристая плотица бьется у него в ладони… Сашка снова закидывает удочку, и снова хитрая рыбешка оставляет его ни с чем.
– Ты не зевай, – с улыбкой наставляет его отец, вытаскивая из воды очередную плотичку. – Как только увидишь поклевку, сразу подсекай. Тут надо приноровиться…
Ловят они на тесто. Поэтому любого промедления достаточно, чтобы рыба успела объесть наживку. Сашка отрывает мягкий белый кусочек, мнет его в пальцах и ловко прилаживает на крючок. Затем забрасывает снасть.
Тонкий поплавок из гусиного перышка ложится на зеркальную поверхность воды и, перевернувшись, застывает неподвижно. Сашка внимательно следит за ним, чтобы не пропустить поклевку. Едва только красный кончик оживает и начинает движение вниз, Сашка тут же подсекает. И вот уже мокрая, верткая плотвичка, поблескивая на солнце серебристой чешуей, упруго бьется в его руке. Снимая рыбину с крючка, он замечает, какие яркие у нее глаза – как два светящихся на солнце рубина. По-книжному, это, конечно, плотва, но у них на севере, ее называют – сорога.
После первой удачной подсечки дело у Сашки пошло. Теперь он наравне с отцом таскает рыбку за рыбкой. Плетеная корзинка под скамейкой быстро наполняется живым, трепещущим серебром.
На лодочный борт с облупившейся, выцветшей от времени краской садится голубая стрекоза. Ее тонкие прозрачные крылья, отражая солнце, светятся радужным ореолом. Любуясь этой совершенной, потрясающей красотой, Сашка боковым зрением замечает за бортом, в толще воды какую-то странную тень. Приглядевшись, он с волнением угадывает в этой тени очертания большой полосатой рыбы. Окунь!.. Не сводя с него глаз, Сашка подбрасывает крючок с тестом прямо ему под нос. Сквозь прозрачную воду видно, как окунь воинственно расправляет колючий спинной плавник, с черной меткой, и, вильнув хвостом, отплывает в сторону.
– Окунь на тесто не клюет, – говорит отец. – Попробуй на червя.
Сашка достает из консервной банки шустрого дождевого червя, насаживает его на крючок и снова забрасывает снасть в воду, стараясь, чтобы она опустилась поближе к окуню. Тот, увидев наживку, нерешительно подплывает, задумчиво шевелит темными плавниками, потом равнодушно отворачивается. Сытый, видать…
– А ты попробуй, поддерни, – советует отец. – Поиграй наживкой… Надо его раззадорить.
Подергивая концом удилища, Сашка приводит снасть в движение. Крючок с вертлявым дождевым червем рывками начинает удаляться от окуня. И мгновенно в этой большой полусонной на вид рыбе просыпается инстинкт хищника. Стремительно догнав убегающую наживку, окунь одним движением жабер втягивает ее в широко распахнутую пасть и накрепко сжимает бесцветные хрящеватые губы.
– Подожди, – негромко продолжает отец. – Дай заглотить… Окунь – это не сорога. Этот уж если взял, значит взял…
Выждав немного, Сашка дергает удилище в верх, и оно послушно сгибается под тяжестью бунтующей на крючке рыбы. Ощущая ладонями рывки и удары, Сашка упорно тянет ее из глубины. Леска звенит и режет воду… Наконец темно-зеленый, в черную полоску, желтобрюхий и красноперый окунище, повиснув на тонкой, напряженно натянутой леске, тяжело переваливается через борт и шумно бьет ярко-алым широким хвостом по деревянному лодочному настилу. Есть!.. Сашка радостно кричит от восторга. Еще бы! Не каждый раз такие экземпляры попадаются. Будет о чем рассказать ребятам…
Вечером, они уставшие, но довольные удачной рыбалкой медленно идут вдоль железнодорожного полотна. До дому еще далеко. Хочется пить… Вдыхая нагретый за день воздух, Сашка чувствует витающий в нем особенный, резкий запах пропитанных гудроном железнодорожных шпал. Этот запах знаком ему с детства. Ведь он – потомственный железнодорожник. Еще его прадед водил по рельсам тяжелые поезда; и дед, и отец… И он сам, когда вырастет, скорее всего тоже будет работать в депо. Хотя… Кто знает, как сложится жизнь? Учеба дается ему легко, а впереди еще пять классов средней школы. Может быть, он захочет поступить в институт… Время покажет.
Позади нарастает шум. Громыхая железными колесами их, нагоняет маневровый тепловоз с парой прицепленных вагонов.
– Фи-и-и-и-и!.. Фи-и-и-и-и-и! – тонко, фальцетом свистит локомотив.
Сашка поднимает голову и видит высунувшегося из окна машиниста. Он широко улыбается, поблескивая светлыми стальными коронками, и приветственно машет рукой. Отец тоже машет в ответ.
Скрипят колеса, оглушительно лязгают автосцепки. Поезд останавливается чуть впереди. Сашка бежит вслед за отцом к тепловозу. Из распахнутой двери показывается долговязая фигура кондуктора в оранжевом путейском жилете. Нагнувшись, он бросает отцу чистую ветошь.
– Протри, а то руки измажете.
Отец, поднимаясь наверх, протирает круглые железные поручни. Сашка карабкается за ним следом. Оказавшись внутри, он едва не глохнет от грохота работающего дизеля. Пахнет соляркой и копотью, рифленый железный пол трясется мелкой дрожью.
– Проходите в кабину, – сквозь рев дизеля кричит кондуктор.
Сашка затворяет за собой дверь и сразу становится тише.
Пока отец здоровается со своими знакомыми за руку, Сашка оглядывает тесную кабину. Сколько тут всяких приборов – лампочки какие-то, рычажки…
– Ну, как порыбачили? – интересуется машинист, разгоняя по рельсам застоявшийся поезд.
– Хорошо… Санька вот такого окуня поймал… – отец широко разводит в стороны ладони.
– Рыбак растет, – понимающе улыбается кондуктор.
Они пьют горячий душистый чай с малиновым вареньем. Сквозь шелест динамиков доносится голос женщины-диспетчера. Машинист что-то говорит ей в ответ.
– Иди к окошку, – говорит Сашке отец. – Там прохладнее.
Сашка пробирается к распахнутому настежь окну, высовывается наружу. Тугой теплый воздух бьет в лицо, ерошит светлые, добела выгоревшие волосы.
Постукивая колесами на стыках рельсов, тепловоз быстро летит вперед. Навстречу несутся придорожные столбы, кусты, деревья, стадо коров, какие-то домики, постройки, люди… От восторга у Сашки замирает сердце. Хочется бесконечно лететь и лететь вот так, не зная ни горя, ни печали, куда-то далеко-далеко, за край земли; где только радость и свет, где добро и любовь; туда, где ждет его какое-то особенное, неизведанное еще счастье.Глава 8Рукопашный бой курсантам преподавал капитан Линдер. Среднего роста, жилистый, сероглазый, с обильной сединой в пепельно-русых коротко стриженых волосах. Всегда сдержанный, немногословный, он почти не обращал на себя внимания. Никто и никогда не слышал, чтобы капитан Линдер повысил на кого-то голос, с кем-то повздорил. Но в этой сдержанности и внешней неброскости, таилась скрытая внутренняя сила. Даже командир части относился к нему с подчеркнутым уважением. А уж про остальных сослуживцев и речи не было. О нем ходили легенды, ему приписывались небывалые подвиги. По слухам, в Афганистане он командовал какой-то особой группой, которая действовала на самых опасных участках. Говорили, что за участие в боевых операциях он был даже к Герою России представлен, но почему-то так и не получил…
Урманов сам слышал, как ротный старшина прапорщик Гладченко однажды рассказывал: «В прошлом году он у нас тут отличился. Из продуктового магазина вечером домой шел. С авоськой, в плаще – по гражданке одетый. И вот, в темной подворотне его какие-то хмыри на «гоп-стоп» взяли. Посчитали сдуру легкой добычей. А он даже авоську из руки не выпустил. Остановился только на минутку – и дальше… Бабка одна там свидетельницей была. Так она по-честному на суде божилась – не бил он, дескать, их совсем. Одного только кулаком по ноге ударил. И все… А отчего двое благим матом заорали, а третий захрипел – непонятно. Тем более, что мужики-то на голову выше все, да и здоровее» – «Так чего ж он с ними сделал? Гипноз, что ли?» – поинтересовались курсанты. «Да причем здесь гипноз! – отмахнулся старшина. – Первый, как только Линдера за грудки взял, сразу глазом на его палец наткнулся. Второму он «кошачьей лапой» в гортань саданул» – «Чем-чем?.. Он что с собой кошачью лапу носит?» – «Балда! Это удар так называется. Когда пальцы согнуты, а бьющая поверхность – фаланги пальцев. Тут замаха никакого не надо. Тычок просто… Но если удар отработан – страшное дело. Возможен даже перелом гортани и летальный исход… Ну, а третий его все ж таки умудрился книзу пригнуть. Знаете, как боксеры, бывает, в клинче сходятся? Один другому на спину сверху давит, да к земле пригибает… Вот, значит, пригнул он его, а Линдер в сторону качнулся. Тот следом повелся, а ноги не переставил. Она у него полусогнутой оказалась, чуть в стороне, и внутренней стороной стопы к земле прижата. То есть такой отрицательный осевой угол образовался. А Линдер кулаком как раз по этому месту и саданул. В результате – тяжелая травма коленного сустава… Конечно, произошло это все очень быстро. Это я вам тут полчаса рассказываю. А для Линдера это – как пуговицу застегнуть. Раз – и готово… Немудрено, что та бабка-свидетельница ничего так толком и не поняла».
Для Урманова, как и для многих других, капитан Линдер был образцом мужественности. Окруженный ореолом многочисленных легенд, он воплощал в себе все лучшее, что может быть в боевом офицере. Но самое главное – Линдер очень хорошо относился к самому Урманову, выделял его среди остальных. Возможно, тут играло роль то, что Урманов уже был неплохим бойцом. Хорошо поставленный удар, быстрая реакция, боевой интеллект – все это делало его более успешным рукопашником. Да и схватывал он все буквально на лету… А может капитан Линдер разглядел в этом пареньке то, что не всем бросалось в глаза – его упорство, настойчивость, твердость в достижении поставленной цели, его умение преодолеть себя, его неукротимую железную волю.
Занятия рукопашным боем стали для Урманова настоящей отдушиной. Это была возможность не только скрасить суровые армейские будни, но и показать себя… Если в других дисциплинах он зачастую в чем-то уступал сослуживцам, то здесь, напротив, чувствовал себя, как рыба в воде. Даже сержанты стали относиться к нему как-то иначе, уважительнее, что ли…
В спортивном зале под командой капитана Линдера, курсанты проводили обычно по три часа. Из них около часа или минут сорок уходило на теорию, и остальное время – на отработку тех или иных элементов. Кроме того, группа в составе двадцати человек еще дополнительно осваивала так называемые «каты». Это набор из блоков, ударов и движений, своеобразный бой с тенью, который курсанты показывали всякий раз, когда приезжала какая-нибудь офицерская делегация или комиссия.
– Тема наших сегодняшних занятий, – буднично проинформировал капитан Линдер сидящих перед ним на длинных низких скамьях курсантов, – совершенствование навыков в обращении с холодным оружием, а так же – метание в цель ножей и саперной лопатки. Кроме того, мы повторим некоторые приемы рукопашного боя, отдельные удары и займемся их отработкой на тренажерах.
Курсанты внимательно слушали, ловя каждое слово офицера. Их лица были сосредоточенны и серьезны. Еще бы… Им открывали святая святых – боевые приемы армейского рукопашного боя. Об этом с пеленок мечтает едва ли не всякий мальчишка. Да только вот приобщиться к этому удается далеко не каждому.
– Итак, – невозмутимо продолжил капитан Линдер, – начнем, как обычно, с конца, а именно – с ударов и приемов… Курсант Мазаев!
– Я! – Мазаев быстро вскинулся с места.
– Перечислите удары, которые мы с вами уже усвоили в процессе подготовки.
– Ну-у… – Мазаев мучительно покраснел и задумался. – Это… Удары бывают руками и ногами.
– Правильно, а поточнее…
– «Шуто учи», «тейшо уни», «маваша гери»… – начал перечислять Мазаев.
– Не обязательно помнить названия. Главное, чтобы вы правильно их наносили, – остановил его офицер. – Давай подробнее. Сначала об ударах руками.
– Самый распространенный – это удар кулаком… Наносится ладонью вниз. Кисть, запястье и предплечье составляют одно целое. Удары подразделяются на прямые, боковые, снизу. Ударная часть… – курсант замялся. – Ну, вот, костяшки эти… Как их…
– Мы поняли, продолжай, – снисходительно улыбнулся капитан Линдер.
– Потом бывают еще удары основанием ладони, фалангами пальцев, ребром ладони.
– А еще?
Мазаев замялся.
– Локтем! – подсказал кто-то с места.
– Да, точно!.. Локтем – вперед, назад, вниз… Обратные и боковые удары. Применяется в основном при близком контакте с противником, в тесном пространстве, когда нет возможности для замаха.
– Все?
– Вроде все… – неуверенно пожал плечами Мазаев.
– А пальцем?
– Ах, да! – спохватился курсант. – Пальцем… Удар производится в основном в область глаз, чтобы травмировать противника.
– Я бы заметил, – продолжил капитан Линдер, – что при этом очень важно самому не травмироваться. Ведь чуть ошибся, попал в переносицу, лоб, височную кость – и сам можешь вывихнуть палец в суставе. Следовательно, удар должен производиться с минимального расстояния, лучше, если с предварительной подготовкой. Как правило, удар эффективен, когда рука уже находится возле головы противника. Это возможно при захвате вас за одежду. Ведь вы в таком случае совершенно спокойно можете в ответ схватить противника за плечо или за ворот и, тем самым, замаскировать выход руки в ударную позицию. Бить лучше большим пальцем. Он короче, а, следовательно, крепче… И, кстати, совсем не обязательно это должен быть именно удар. Можно травмировать противника просто давлением или резким нажатием на глазное яблоко. Очень эффективный прием для освобождения от любого захвата… Ладно, мы немного отвлеклись. О болевых и уязвимых точках мы поговорим позднее. Сейчас продолжим разговор об ударах… Итак, с руками все ясно. Садись, Мазаев… А вот курсант Чухломин расскажет нам об ударах ногами.
– Удары ногами подразделяются на верхние, нижние, удары в прыжке, – энергично начал Чухломин. – Верхние удары наносятся в область головы и груди, нижние – в область живота, промежности, ног. Удары в прыжке выполняются, в основном, в голову и грудь.
– Так, – кивнул капитан Линдер. – Дальше.
– Удары ногой могут быть прямыми, боковыми, снизу вверх и сверху вниз… Ударная поверхность – основание пальцев, пятка, стопа, внешняя сторона стопы. Если в обуви, то можно бить носком сапога или ботинка.
– Что он забыл?
– Удар коленом! – раздалось из зала.
– Верно… Что скажешь, курсант?
– Удар коленом может быть нанесен в прыжке, при сближении с противником в область груди или живота; или же в ближнем бою – в пах, в лицо, если противник нагнулся… Коленом можно ударить в бедро, чтобы лишить противника подвижности.
– Все?
– Так точно.
– Садись, Чухломин… Что касается ударов ногами, то добавлю, что по программе мы, конечно, будем их изучать, но в реальном рукопашном бою они вряд ли когда-либо вам пригодятся. Это я говорю об ударах в прыжке, и ударах ногой в область головы… Может быть кто-то из вас решит после армии поработать каскадером – тогда да, на экране это смотрится очень эффектно. Но для боевого применения важно не то, что эффектно, а то, что эффективно… Поэтому больше времени надо уделять тому, что принесет вам хоть какую-то реальную пользу.
– Капитан Линдер помолчал, собираясь с мыслями.
– Кстати, о чем мы еще не сказали? Кроме ударов руками и ногами…
– Головой! – подсказали курсанты.
– Да, есть такой удар. Признаться, я его не очень люблю. Но кому-то он удается… Видимо, дело здесь в особенности строения черепа, а может быть – в толщине черепной кости. Не знаю… Хотя, в арсенале рукопашника должно быть все. Мало ли какие ситуации бывают? Надо по максимуму использовать все, что так или иначе может травмировать противника. Тут все средства хороши. Ведь на кону – ваша собственная жизнь. В безвыходной ситуации можно даже укусить…
В зале послышался смех.
– Да, а чего вы смеетесь? Я знаю человека, которому это спасло жизнь… Противник был сильнее, да к тому же с ножом. Казалось бы – все… Но солдат вцепился зубами ему в руку. Тот от неожиданности и боли разжал ладонь. Нож в темноте укатился по склону. А боец успел достать свой…
– Это в Афгане было? – спросил Урманов, сидевший в первом ряду.
– Не важно… – ушел от ответа офицер. – Я вам главное хочу сказать. Никогда не сдавайтесь, всегда боритесь до последнего. В бою побеждает не тот, кто сильнее физически, а тот, у кого дух крепче. И еще… Не дай вам бог, ребята применять то, чему я вас тут учу в ситуациях, когда вы не правы. По-пьянке, или еще как… Это будет предательством с вашей стороны. А что может быть более гнусным и ничтожным, чем предательство?.. Лично я многое могу простить. Но предательство – никогда.
В зале повисла гнетущая тишина. Курсанты понимающе молчали.
– Ладно, мы отвлеклись, – продолжил капитан Линдер. – Напомните, какие еще существуют способы травмирования противника? Кроме ударов, которые мы уже обсудили. Курсант Кольцов?..
– Я, – Кольцов встал, одернул выцветшую, полинявшую от бесконечных стирок подменку. На занятия по физической подготовке и рукопашному бою курсанты переодевались в подменку – сменное обмундирование, которое у каждого хранилось в раздевалке, в персональном ящике.
– Скажи, пожалуйста, чем еще, кроме ударов должен владеть рукопашник?
– Броски, захваты, болевые приемы.
– Правильно… А еще вы должны уметь использовать в рукопашном бою любые подручные средства – лопату, топор, кирку, нож, палку, камень, горсть песку… Даже обычная канцелярская скрепка в руках подготовленного воина – грозное оружие.
Капитан Линдер достал из кармана обычную металлическую скрепку, быстро, ловким движением распрямил первый загиб, надел ее на средний палец, сжал кулак. Из него торчала, хищно поблескивая, тонкая белая игла.
– Если таким орудием ударить точно в цель, ничего больше не потребуется… Вообще, многие вещи, которым я вас учу, могут показаться слишком жестокими. Но это, если забыть, что мерилом является ваша жизнь. Здесь не до сантиментов. Либо ты его, либо он тебя… И еще один важный момент, который вы должны усвоить. Любой удар, любое действие должны проводиться с максимальной твердостью духа, без каких-либо сомнений. Не уверен, не бей, а уж если замахнулся… Это как кодекс чести самурая. Никогда не доставай меч из ножен. Но если случилось так, что достал – обратно в ножны он должен быть вложен только окропленный кровью.
Капитан Линдер обвел взглядом курсантов. Лицо его было сурово. Бойцы внимательно слушали, и каждое слово умудренного боевым опытом наставника проникало им в душу.
– Пантюхин, Широкорад, Гвоздев! Ко мне!
Курсанты подбежали к нему.
– Пантюхин – «второй», Широкорад и Гвоздев – «первые»!
По устоявшейся терминологии это означало, что Пантюхин защищается, а остальные – нападают.
– Внимание, работаем в полуконтакте. Удары только обозначаем… Без фанатизма.
Капитан Линдер поставил курсантов так, что Пантюхин оказался в центре, лицом к Широкораду. Гвоздев стоял у него за спиной… Одеты они были по форме три – только куртка и брюки, без поясных ремней, без головных уборов и босиком.
– Работаем! – скомандовал капитан Линдер.
Широкорад бросился на Пантюхина, но получил точный удар в колено, замешкался и потерял равновесие. В это время Гвоздев обхватил Пантюхина сзади за руки, прижав их к телу, и попытался свалить на пол. Пантюхин сделал неуловимое движение корпусом вправо и быстро махнул кулаком вдоль тела, назад. Поскольку руки Пантюхина были зафиксированы выше локтя, это легко ему удалось.
На все ушло две с половиной секунды.
– Е-е-о-о-о-о!… – вскрикнул Широкорад, потирая ушибленное колено.
– Бли-и-и-и-ин!.. – сквозь зубы выдавил Гвоздев, багровея лицом. Он скрестил впереди руки, как футболист перед пенальти и на полусогнутых сделал несколько быстрых шагов.
– На пятках попрыгай, – посоветовал ему капитан Линдер и, обращаясь к Пантюхину, укоряющее произнес:
– Я же просил – без фанатизма…
Пантюхин смутился.
– Товарищ капитан, я не хотел. Так получилось… Гвоздь, извини!
Гвоздев, продолжая прыгать на пятках, ничего не ответил. Только лицом покривил. Видно было, что ему сейчас несладко.
– Ну, что сказать… – капитан Линдер потер ладонью подбородок. – В целом сработано неплохо. Быстро, точно, ни одного лишнего движения. Но вот силу удара надо контролировать… Иначе вы все тут друг друга покалечите.
Пантюхин расстроено молчал. Конечно, он сделал это не специально. И очень переживал сейчас по этому поводу. Вообще, он был доброжелательным, открытым парнем, с трогательной детской улыбкой. Про таких говорят – мухи не обидит.
– Внимание! – произнес капитан Линдер. – Шкулев, Нечаев, Урманов – ко мне!
Названные курсанты поднялись со скамеек и бодрой трусцой последовали на зов.
– Урманов – «второй», Нечаев и Шкулев – «первые»!
Капитан Линдер поставил курсантов так же, как и предыдущих. Урманов – в центре, лицом к Нечаеву, а Шкулев у него за спиной.
– Работаем!
Нечаев схватил Урманова одной рукой за ворот, но тот быстро перебросив свою левую руку изнутри на его плечо, блокировал захват и мгновенно выбросил навстречу противнику повернутую вниз ладонь с оттопыренным в сторону большим пальцем. Шея Нечаева оказалась как раз в выемке между большим и указательным пальцами… Урманов зафиксировав удар, тут же отдернул руку назад, попав острием локтя точно в солнечное сплетение стоящему позади Шкулеву. Тот охнул, чуть пригнулся и Урманов с разворота обозначил левый крюк в челюсть.
– Неплохо, – похвалил капитан Линдер. – Все грамотно сделано… Давайте разберем. Во-первых, хочу отметить, что при проведении тех или иных действий, необходимо обязательно учитывать физическое состояние противника, его комплекцию, рост, вес… Это очень важно, от этого зависит, насколько эффективен будет тот или иной прием. Здесь Урманов совершенно правильно оценил обстановку и стопроцентно травмировал Нечаева ударом раскрытой ладони в гортань. Но… Если бы на месте Нечаева оказался бы, например, Гвоздев, этот прием мог бы и не сработать. Сравним габариты этих курсантов. Нечаев – высокий, худой, с тонкой шеей… Гвозде тоже высокий, но плотный, с большой мышечной массой и толстой шеей. Гортань у него надежно защищена боковыми шейными мышцами. Нанеси Урманов этот удар ему – он бы мог его не пробить. Даже удар фалангами пальцев здесь был бы неуместен. Вот разве что удар кулаком… Поскольку Урманов боксер, этот удар мог бы пройти. Но… Нанеси этот же удар, например, Мазаев, – тоже мог бы быть непредсказуемый результат… Я потому это так подробно объясняю, чтобы вы усвоили: моя задача – наделить вас кое-какими навыками, а уж использовать их вы должны по своему собственному разумению. В реальной схватке, конечно, думать особо некогда. Но и без этого никуда… Чуть отвлекусь. Вот сейчас все поголовно хотят научиться высоко работать ногами. Красиво, мол… Согласен. Но если рассудить – будет ли тебе от этого какая-то практическая польза?.. Не стоит забывать, откуда это пришло. Вся эта восточная экзотика. Корея, Япония, Китай… Как правило, у представителей этих стран хорошая природная растяжка, плюс маленький рост и небольшой вес. А что же наша славянская реальность? Полная противоположность… Высокий рост, солидная комплекция, ну, и как следствие – отсутствие необходимой гибкости и растяжки. Так зачем тратить время и силы, осваивая то, что тебе чуждо. Надо совершенствовать то, что заложено в тебе изначально…
Повторив некоторые приемы защиты и нападения, курсанты перешли к специальным снарядам – макиварам [1] , боксерским мешкам, грушам, на которых в течение получаса, по очереди, отрабатывали определенные удары руками и ногами. Затем капитан Линдер снова объявил построение.
– Вторую половину наших сегодняшних занятий мы посвятим одному из важнейших разделов армейского рукопашного боя – работе с холодным оружием. Я вкратце обозначу тему, а потом уже вы с командирами отделений разберете ее более детально. Вопросы?
– Никак нет!
– С «горячим» оружием, то есть с огнестрельным, вы знакомы уже достаточно хорошо и, надо полагать, владеете им в совершенстве. А вот пользоваться холодным оружием, как боевым, вы пока не умеете. Сегодня мы как раз и займемся обучением… Итак, что такое холодное оружие? В Большом Энциклопедическом словаре об этом сказано так:
«Холодное оружие, ударное, рубящее, колющее, колюще-рубящее (копья, мечи, шашки, сабли, ножи) появилось в глубокой древности и до шестнадцатого века было главным видом оружия. С развитием огнестрельного оружия постепенно теряло свое значение. В современных армиях из холодного оружия сохранились штык, шашка, кортик и армейский нож. Сейчас некоторые виды холодного оружия используются как спортивные – рапира, сабля, шпага… В Федеральном законе холодное оружие обозначается как оружие, предназначенное для поражения цели при помощи мускульной силы человека при непосредственном контакте с объектом поражения. То есть, чтобы было понятно – холодное оружие – это не только режущее и колющее. Это понятие значительно шире… Вот, скажи, Кольцов, автомат может быть холодным оружием?
Кольцов задумался, сосредоточенно наморщил лоб.
– С пристегнутым штык-ножом?
– Нет, – усмехнулся капитан Линдер. – Без штыка.
– Не знаю…
– Может. Ведь холодное оружие – это оружие рукопашного боя… В Большой советской энциклопедии оно подразделяется по сферам применения на ударное, колющее, рубящее, колюще-рубящее, колюще-режущее. К какому виду мы можем отнести применение автомата, как холодного оружия?
– К ударному, – догадался Кольцов.
– Правильно… Но, вообще, конечно, изначально под ударным оружием подразумевались палица, булава… Кто-нибудь знает, что это такое?
– Конечно! – с готовностью откликнулся Урманов. – Палица – это оружие древнерусских воинов. В виде дубины… Длинная ручка, с утолщением на конце. Окованная железом или утыканная гвоздями и остроконечниками.
– Верно… А вы знаете, что палицы были не только ударным оружием, но и метательным? И именно из метательной палицы получил свое происхождение бумеранг?.. Не у нас, правда, а в Австралии… Что касается булавы, то это старинное оружие характерно для Древнего востока. В Российском государстве булава получила распространение в тринадцатом-семнадцатом веках. По виду булава более изящная. В уменьшенном виде напоминает английскую булавку. Отсюда, видимо и название – я имею ввиду булавку… В свое время различили обычную шарообразную булаву и шестопер, головка которого была разделена на дольки. Еще к ударному оружию можно отнести кистень. Это старинное оружие, состоящее из короткой палки, на одном конце которой за ремень или за цепь подвешивался металлический шар… Кстати, ничего не напоминает?
– Нунчаки! – отозвался Гвоздев.
– Точно… Идем дальше. Кто назовет холодное оружие, относящееся к колющему?
– Копье, пика! – донеслось из строя.
– Да, сюда можно добавить граненый штык, шпагу… А чем отличается пика от копья, знаете?
– Пика то же самое, только легче и меньше.
– Согласен. А что еще есть из этой серии?
– Дротик.
– А еще?
Курсанты, задумавшись, примолкли.
– Сулица! – сам себе ответил капитан. – Короткое метательное копье. Упоминается впервые в «Слове о полку Игореве», как оружие русских воинов.
Капитан Линдер прошелся перед строем, пригладил коротко остриженную, непослушную челку. Его серые глаза взволнованно блестели.
– Далее! Рубящее холодное оружие. Ну, кто скажет?
– Меч, топор!.. Сабля!.. Секира! – со всех сторон раздались голоса курсантов.
– Молодцы, знаете… Но вот меч, так же как и саблю, можно отнести еще и к колющим. Соответственно, они попадают в раздел колюще-рубящих. Сюда же входит алебарда, шашка, кинжал. И, наконец, последнее – колюще-режущее оружие. Это нож, штык-нож…
Капитан Линдер перевел дух и продолжил:
– Итак, оставим историю, вернемся к нашей сегодняшней действительности. Что остается?.. Автомат, нож, саперная лопатка. Это то, что всегда с солдатом и может быть применено в рукопашном бою. Автомат…
Офицер взял лежащее на столе оружие, одним движением откинул складной приклад.
– Автомат – оружие огнестрельное. Но при внезапном столкновении с противником, когда нет возможности выстрелить или когда закончились патроны, может применяться как холодное оружие.
Капитан Линдер встал в боевую стойку, держа оружие в руках, стволом вперед.
– Автомат берется обоими руками, широким хватом. Удары наносятся… Прикладом!
Офицер шагнул вперед и, повернув корпус, резко ударил прикладом сбоку. Потом, почти сразу, нанес им длинный прямой удар.
– Стволом!
Капитан Линдер сделал стремительный выпад и ткнул стволом перед собой.
– Казенной частью!
Он перевернул автомат и, взявшись руками за ствол, рассек перед собой воздух сверху вниз. Потом, то же самое сделал слева направо и наоборот.
– Тычковые удары лучше проводить в корпус и голову, рубящие – по рукам и ногам.
Вернувшись к столу, капитан Линдер положил автомат и взял в руки саперную лопатку.
– Малая саперная лопатка… В рукопашной схватке применяется как для тычковых, так и рубящих ударов. А так же – для метания в противника. Удары производятся с места, на выпаде, в движении. Ею можно так же отражать удары холодного оружия противника… Лопатка должна быть остро заточена. И обязательно снабжена крепкой петлей, которая не даст орудию выскользнуть из руки в бою.
Офицер показал петлю на рукоятке и, продев в нее ладонь, крепко стиснул гладкое отполированное древко.
– Вот, смотрите, как надо держать… За конец рукоятки, прямым хватом. Металлическая часть направлена вверх от большого пальца. Удары – прямые тычки, прямые и диагональные удары сверху вниз, рассекающие удары в горизонтальной плоскости.
На секунду замерев, капитан Линдер взорвался вдруг серией молниеносных ударов и выпадов. Зеленовато-серое лезвие, мелькая перед глазами, со свистом рассекало воздух. Продемонстрировав удары, капитан Линдер снял с ладони петлю, примерился и метнул лопатку из-за плеча в специальный щит с нарисованной на нем фигурой человека. С глухим стуком лопатка воткнулась в обозначенный белой краской овал головы.
– Нож… – капитан Линдер взял со стола два ножа и показал курсантам. – Существует множество разновидностей этого универсального вида оружия. Это и специальный нож разведчика стреляющий, финский нож, кинжал и другие. Мы с вами остановимся только на двух из них… Нож метательный и штык-нож, который является вашим штатным холодным оружием.
Офицер остановился напротив деревянного щита, взмахнул рукой и длинный нож, блеснув тускло лезвием, как примагниченный воткнулся рядом с саперной лопаткой.
– Вот так это делается, – скромно произнес капитан Линдер, и в серых стальных глазах его мелькнула веселая мальчишечья искорка. Но он тут же снова стал серьезным.
– Сначала рассмотрим непосредственную работу с ножом, а метанием займемся позже. Итак, бой с ножом… Он начинается либо с защиты от атакующей конечности противника, либо с мгновенной атаки в жизненно важные точки его тела. Действовать надо быстро и максимально просто. Никаких замысловатых движений, перебрасываний из руки в руку, «игры» в пальцах…
Капитан Линдер зажал тяжелый штык-нож в пальцах и вдруг начал быстро вертеть им, нанося время от времени удары из разных положений. Лезвие грозно сверкало, невозможно было понять, как он это делает.
– Красиво? – усмехнулся офицер.
Курсанты одобрительно загудели.
– Но в реальном бою эти фокусы не нужны. Чем проще, тем надежнее… Вы должны ощущать нож, как продолжение вашей руки. Это вырабатывается долгими тренировками. Кстати, еще один важный психологический момент… Как только вы научитесь чувствовать нож частью вашей руки – сразу исчезнет страх перед ножом в руках противника. Эти вещи взаимосвязаны… Ведь, допустим, любой перворазрядник обладает способностью нанести нокаутирующий удар. Но… Часто ли мы видим, чтобы в реальном бою на ринге соперник с первого удара падал, как подкошенный? Оказывается, мало иметь хорошо поставленный удар. Надо еще уметь им воспользоваться… Верно, Урманов?
– Так точно, товарищ капитан! – широко улыбнулся курсант, довольный, что его упомянули. А офицер, между тем, продолжал:
– Вот и работа с ножом тоже требует определенных навыков. Поэтому, увидев у человека в руках нож – не торопитесь впадать в ступор. Если вы не дадите себя ударить, сделать это будет довольно сложно.
Капитан Линдер взял со стола резиновый нож.
– Курсант Панчук!
– Я!
– Ко мне!
Панчук подбежал к капитану и вытянулся по стойке смирно.
– Бери нож, – сказал офицер, вручая ему резиновую копию кинжала. – Нападай, бей…
Панчук нерешительно подался в сторону капитана, и вяло выбросил вперед руку. Черное резиновое лезвие прочертило дугу в полуметре от цели.
– Бей как следует! – приказал ему капитан Линдер. – Имей ввиду, если ни разу не попадешь – сто отжиманий.
Курсант обиженно насупился, пожевал губами и, поняв, что отвертеться не удастся, начал действовать. Чуть приседая на полусогнутых ногах, наклоняя вперед корпус, он стал осторожно подбираться к капитану, выбирая момент для удара. Резиновый нож, чуть подрагивая в напряженной руке, хищно выискивал слабое место.
– Ха! – Панчук резко ударил офицера в живот, но тот отклонился и легко ушел от ножа.
Бесшумно ступая босыми ногами по полу, они снова закружили друг перед другом. Капитан Линдер, чуть выставив вперед полураскрытые ладони, словно сканировал противника, ловя малейшие нюансы его движений, заранее пытаясь просчитать каждое его действие.
– Ха!.. Ха! – снова, один за другим два удара нападавшего пронзили пустоту.
Курсанты напряженно молчали. Всем было интересно, чем же закончится поединок. Многие болели за Панчука. Все-таки сто отжиманий – это серьезно.
Панчук решил идти ва-банк. Он перехватил нож по-другому, лезвием вниз и, сделав ложный выпад, неожиданно ударил сверху вниз. На этот раз дистанцию и момент для удара он выбрал верно, и капитану пришлось вступить в контакт. Чуть сместившись в сторону, офицер неуловимым движением рук мягко погасил разящий удар и тут же схватил Панчука за запястье. В пылу атаки тот резко качнулся назад, пытаясь избавиться от захвата, но неожиданно для себя опрокинулся на спину. Вытянутая рука его осталась в ладонях у капитана, который мгновенно довернул запястье в нужном направлении.
– А-а-а-а! – коротко вскрикнул поверженный Панчук и черный резиновый нож выпал из его бессильно разжатых пальцев.
Одобрительный гул пробежал по рядам курсантов. Чисто сработано… Капитан Линдер помог Панчуку подняться, и велел встать строй.
– А сто отжиманий? – честно спросил проигравший курсант.
– Иди-и, – снисходительно улыбнулся капитан Линдер. – Я пошутил.
Выждав, пока улягутся эмоции, офицер продолжил занятие.
– Прежде чем освоить технику работы с ножом, следует научиться правильно его держать. Различают два вида хвата. Первый – острием клинка вверх от большого пальца. Его еще называют «прямым». Второй – острием клинка вниз от мизинца. Это «обратный» хват. Независимо от вида хвата, необходимо соблюдать правило, по которому сила захвата сосредоточена в кольце, образованным безымянным пальцем и мизинцем. Указательный, средний и большой пальцы лишь слегка придерживают оружие и направляют его в цель.
Капитан Линдер показал правильность захвата рукоятки ножа и стал рассказывать дальше.
– Среди ударов ножом различают колющие – прямым и обратным хватом и рубяще-режущие. Но поскольку мы с вами ограничиваемся работой со штык-ножом, то будем рассматривать только колющие удары. Их несколько…
Офицер взял в руку штык-нож, принял боевую стойку и одновременно с объяснением теории, начал демонстрировать технику ударов.
– Колющий удар прямым хватом… Вперед!.. Вверх!.. Вниз!.. Сбоку!
Капитан Линдер подкинул штык-нож в воздух и, поймав на лету, поменял направление захвата рукоятки в ладони.
– Колющий удар обратным хватом… Сверху!.. Сбоку!.. По диагонали!
Офицер перевел дух и продолжил:
– Следует отметить: все удары наносятся с возвратом руки в исходное положение. По той же самой траектории. Это важно, потому что иначе при поражении цели нож может остаться в ране, будет трудно его вытащить, а противник в это время сможет нанести ответный удар… Что еще? Удары прямым хватом удобнее наносить в нижнюю часть тела, а так же – в конечности… Удары обратным хватом предпочтительнее в голову, шею, верхнюю часть тела. В одной атаке моно сочетать несколько ударов ножом, в том числе и с переменой хвата. Одновременно можно наносить удары локтем, коленом, стопой… Но это уже, что называется, высшая математика. Вам пока достаточно будет хотя бы технику элементарных ударов освоить. Ну, и естественно, способы защиты…
Капитан Линдер приказал разбиться по отделениям и в одношереножном строю заняться отработкой ударов. Сержанты раздали своим подопечным резиновые ножи. Сами принялись контролировать процесс…
Спустя полчаса снова было объявлено построение.
– Ножи кто-нибудь метал? Поднимите руки.
Лес рук взметнулся перед строем. Естественно, какой же мальчишка хоть раз в своей жизни не метал ножи?.. Урманов вместе с соседскими ребятами не один год упражнялся в этой науке. Даже научился вполне сносно попадать в цель.
– Ну, Урманов, иди, попробуй.
Урманов взял в руки острый метательный нож. Он был похож на кинжал, только без гарды. [2]
– Обратите внимание, – сказал, обращаясь к курсантам, капитан Линдер. – Нож не имеет защитной пластины между лезвием и рукоятью. Это сделано, чтобы не нарушать баланс. В противном случае нож будет менее управляем.
Урманов встал напротив деревянного щита для метания, на котором белой краской была изображена человеческая фигура – в полный рост, один к одному. Примерился, взмахнул рукой и метнул нож в цель… Со смачным шлепком острое лезвие воткнулось в нарисованный силуэт.
Курсанты оживленно загудели. Урманов с победным видом вскинул вверх руки и, не удержавшись, издал торжествующий вопль индейца:
– Йо-о-ха-а, йе-е-хи-и!»
Не зря же он в детстве с ребятами во дворе тренировался.
– Молодец, – сдержанно похвалил Урманова капитан Линдер. – Попробуй еще…
Урманов взял со стола другой металлический нож и, размахнувшись, бросил его в цель. Но на этот раз нож ударился о щит плашмя.
– Ничего, – ободрил курсанта капитан Линдер. – Стабильность придет со временем. Метание ножа – это искусство. Оно требует настойчивых тренировок… Хочу сразу отметить недостатки. Самый главный – неверный хват ножа. Заметили, как Урманов его держал? Двумя пальцами – большим и указательным, за кончик лезвия. Так только перочинные ножи на школьном дворе можно бросать. Нож от такого захвата начинает слишком быстро вращаться и вероятности того, что он попадет в цель именно острием – пятьдесят на пятьдесят… Кроме того, точность попадания так же страдает… И, наконец, при таком захвате нож если и втыкается в цель – то только вертикально. Вот так…
Капитан Линдер наглядно показал как – режущей частью вниз.
– Такое вхождение менее эффективно, потому что грудная клетка противника защищена ребрами и лезвие может не дойти до цели. А как правильно надо держать нож? Показываю… Исходное положение – левосторонняя стойка. Нож держат за клинок правой рукой, рукояткой вперед. Большой палец сверху располагается вдоль клинка, остальные пальцы прижимают лезвие к ладони. Режущей частью – от ладони… Для замаха отводят руку назад, не сгибая запястье. Важно, чтобы нож составлял как бы одну ось с предплечьем. При броске надо зрительно ориентироваться на большой палец, как бы прицеливаться им в мишень. Толкнувшись правой ногой, резко разворачиваем корпус влево и разжимаем пальцы только тогда, когда рука полностью распрямиться в направлении цели. Вот так…
Капитан Линдер изящно взмахнул рукой и нож с характерным звуком впечатался острием в деревянный щит.
– Обратите внимание, как вошел нож, – заметил между тем офицер. – Лезвие расположено горизонтально. То есть, режущей частью – в сторону. Это значит, что нож летел совсем в другой плоскости, нежели у предыдущего метателя. И благодаря этому совершил только один переворот до цели. А уменьшение числа переворотов автоматически повышает устойчивость оружия в полете, тем самым значительно снижая вероятность «осечки»… Да, может кто-то из вас удивится, почему ножи в любой плоскости входят в щит, как в масло? Ведь если мы попытаемся воткнуть нож в растущее дерево, вертикально расположенную доску или брусок, мы сможем сделать это, только если лезвие ножа будет повернуто строго вертикально. То есть, режущей поверхностью вверх или вниз – и никак иначе. Потому что волокна роста при любом отклонении оси вхождения будут этому препятствовать. А что у нас?.. А у нас щит сделан из кирпичиков-брусков, напиленных и закрепленных таким образом, что лезвие входит как бы от корня, то есть не поперек, а вдоль волокон роста. И благодаря этому хоть нож, хоть саперная лопатка могут втыкаться в щит под любым углом. Понятно?
– Так точно! – нестройным хором ответили курсанты.
– Ну, а теперь, в оставшееся время, мы с вами займемся практическим изучением способов хвата ножа, перед метанием его в цель.
– А когда метать будем?
– Когда изучим эти самые способы, когда освоим замах и технику метания ножа без выпуска его из рук… Не торопитесь, всему свое время. Наметаетесь еще досыта. И с места, и в движении…
– Как это в движении? На бегу, что ли? – удивился Широкорад.
Капитан Линдер взял в руки нож, отошел от щита подальше. Потом вдруг с разбега сделал быстрый кувырок через голову, успев в момент подъема на ноги, метнуть свое оружие в мишень. С глухим стуком острый нож воткнулся в нарисованный на щите силуэт.
– Ну, вот примерно, где-то так… – скромно произнес капитан Линдер, одергивая задравшуюся куртку. – Еще вопросы будут?
– Товарищ капитан, – обратился к нему Урманов. – А помните, на прошлом занятии вы обещали показать, как связать пленного шнурком от ботинка?
– Помню… А где шнурок?
Курсанты замялись, пожимая плечами. У них в данный момент даже сапог с собой не было.
– Знаешь что, – сказал капитан Линдер Урманову. – Сбегай-ка, у прапорщика Ванина попроси.
– Он мне не даст.
– А ты скажи, что от меня.
Урманов бегом потрусил в раздевалку. Там, в смежном помещении был склад инвентаря. Заведовал им как раз этот прапорщик Ванин. На просьбу Урманова он отреагировал быстро. Вытащил шнурок из первого попавшегося лыжного ботинка.
– Итак, – продолжил Капитан Линдер, когда Урманов вернулся, – что обычно используют для связывания пленного? Веревку, шнур, кабель, узкий поясной ремень. При этом необходимо соблюдать одно условие – длинна связывающего элемента, должна быть не менее метра. Но… Ситуации в боевых условиях бывают разные. Поэтому при необходимости пленного можно связать и обыкновенным шнурком… Урманов, кру-у-у-гом! Руки назад…
Урманов повернулся спиной к офицеру и завел руки за спину. Все замерли в ожидании, что же будет? Ведь шнурок от ботинка для этой цели был явно коротковат.
Капитан Линдер уверенно взял «пленного» за большие пальцы рук, соединил их и быстро обмотал шнурком. Затем пропустил шнурок между ними, сделал пару витков и завязал оставшиеся кончики обычным двойным узлом.
– Вот и все… – подвел итог капитан. – Попробуй, развяжись.
Багровея от напряжения, урманов принялся и так и этак двигать руками, шевелить пальцами, но не смог не то, чтобы развязаться – даже сколько-нибудь ослабить путы. Туго перетянутые онемевшие пальцы болезненно ныли.
– Как самочувствие? – поинтересовался офицер.
– Больно, – честно признался Урманов.
– Надеюсь, я ответил на твой вопрос?
– Так точно.
– Повернись, развяжу…
Массируя побелевшие, затекшие пальцы Урманов встал в строй. Капитан Линдер приказал курсантам снова разбиться по отделениям и под контролем сержантов заняться отработкой азов техники метания ножа.
Ближе к вечеру старший сержант Гуссейнов отправил Урманова в каптерку, чтобы тот помог Гомзикову сделать небольшую перестановку. Это необременительное поручение Урманов воспринял с радостью. Ведь остальным предстоял еще целый час занятий.
Со своей работой он управился быстро – чего там, пару шкафов вдвоем передвинуть, да стол в другое место перенести… Но возвращаться в учебный класс сразу не хотелось. И Урманов решил остаться у Гомзикова. Все равно с занятий его отпустили, так почему бы этим не воспользоваться? Тем более, что тут было так тихо, уютно, никто не командовал, не кричал… Можно было спокойно сидеть, листать подшивку старых библиотечных журналов, слушать негромкое бормотание радиоприемника и не думать ни о чем.
В каптерке соблазнительно пахло едой. Урманов не сразу сообразил, откуда исходит этот удивительный, завораживающий запах. Потом, приглядевшись, увидел на стеллаже стоящие в ряд фанерные посылочные ящики. Гомзиков перехватил его взгляд и понимающе улыбнулся.
– Хочешь?
Урманов растерянно пожал плечами. Гомзиков приподнял крышку одного из ящиков и достал горсть конфет.
– Угощайся…
Нерешительно потянувшись было к угощению, Урманов вдруг остановился.
– А это… Чье?
– Михайлова, с третьего отделения, – пояснил Гомзиков. – Бери, тут навалом. Никто ничего не заметит.
Урманов отступил, сторонясь открытого посылочного ящика, как будто тот был набит не конфетами и печеньем, а взрывчаткой.
– Ты чего? – удивился каптерщик.
– Нет, – болезненно морщась, ответил Урманов. – Чужое… Неудобно как-то.
– Здесь нет чужого… В одной роте служим.
– Нет, – уже тверже сказал Урманов. – Не хочу.
Гомзиков озадаченно сдвинул с макушки на нос свою шапку, нервно поскреб толстыми пальцами бритый затылок.
– Странный ты… Чудак человек.
Ему и в самом деле было непонятно, почему его сослуживец отказывается от угощения.
В каптерке повисла напряженная тишина. Оба курсанта молчали, обоим было неловко. Вдруг лицо Гомзикова озарилось.
– Вот! – протянул он Урманову пачку печенья из такой же точно посылочной коробки, но которая стояла в самом низу, под стеллажом. – Бери, это мое.
– Да не-е… – попробовал отказаться Урманов.
– Бери, говорю! – настойчиво повторил Гомзиков. – Это в самом деле моя посылка. Не веришь?.. Смотри!
Каптерщик сунул Урманову под нос фанерную крышку со своей фамилией.
– Убедился?
– Ага.
– Бери.
– Спасибо… – Урманов взял пачку печенья и сел к столу. Гомзиков высыпал перед ним еще горсть своих конфет. Потом набрал в железную кружку воды и сунул туда маленький кипятильник.
– Сейчас чаю попьем… Как люди.
– Да-а… – уважительно протянул Урманов. – Шикарно тут у тебя. Жратвы навалом и никто не кантует…
Они попили чаю с печеньем и конфетами, после чего разомлевший каптерщик доверительно показал гостю свою коллекцию боевых патронов. Тут были один холостой, с белой пластмассовой головкой, три обычных, трассирующий и бронебойно-зажигательный; а так же – два патрона от снайперской винтовки.
– Увезу на дембель, – мечтательно произнес Гомзиков. – Младшим братьям покажу.
Урманов задумчиво вертел в пальцах автоматный боевой патрон. В глазах его было любопытство.
– Та самая пуля… Со смещенным центром… Интересно, как она устроена, что у нее внутри?
Гомзиков на секунду задумался, потом решительно предложил:
– Давай ее разберем? Посмотрим…
– А если рванет?
– Не рванет… Мы же заряд трогать не будем. Только саму пулю извлечем. И все…
Не теряя времени на пустые разговоры, Гомзиков достал из-под стеллажа маленькие слесарные тиски, прикрепил к столу, зажал в них патрон и, вооружившись пассатижами, начал расшатывать закрепленную в гильзе пулю. К удивлению Урманова, это ему легко удалось… Высыпав из открытой гильзы черный мелкий порох, Гомзиков отложил ее в сторону. Затем внимательно осмотрел извлеченную пулю в желтой блестящей оболочке.
– Сверху пуля как пуля… А внутри?
Он зажал пулю в тиски и тонким мелким надфилем принялся подпиливать кончик. Аккуратно опилив со всех сторон оболочку, Гомзиков снова взял пассатижи и одним движением свернул ее в сторону.
Урманов с любопытством наблюдал за напряженной работой. Когда кончик пули удалось свернуть, стало понятно ее устройство. Внутри, под стальным наконечником оболочки была пустота. Ниже располагался сам сердечник. Он состоял не из единого литого куска свинца, как в старых образцах, а был начинен множеством тонких круглых свинцовых штырьков, скрепленных посередине, как сноп соломы. Каждая из таких свинцовых соломинок была толщиной в десятые доли миллиметра и легко гнулась. Теперь Урманову стал понятен принцип действия этого грозного оружия. Когда пуля, выпущенная из ствола автомата, достигала своей цели, тонкая стальная оболочка наконечника сразу ломалась, а сноп свинцовых «соломинок» мгновенно распускался в ране, как диковинный страшный цветок. Сила инерции продолжала толкать деформированную пулю по телу. Но поскольку скорость была уже не та, пуля не могла пробить твердую кость, и вынуждена была беспорядочно кувыркаться в мягких тканях, превращая в ужасное месиво то, что встречалось ей на пути. Попав, таким образом, в руку или ногу, пуля могла выйти в любой точке тела, описав губительную траекторию внутри. Тогда как пуля старого образца, с обычным свинцовым сердечником просто пробила бы конечность навылет.
«Хорошо, что Чижов был ранен не такой пулей, – подумал Урманов. – А то бы…»
Гомзиков собрал раскуроченный по частям патрон в пакет и выбросил его в мусорную корзину.
– Еще чайку?
– Нет, – ответил Урманов, взглянув на часы. – Надо идти. Сейчас построение будет.
Возвращаясь в казарму, Урманов размышлял о том, как неплохо, в общем-то, устроился Гомзиков. Не служба, а санаторий… Ни тебе построений, ни марш-бросков, ни физических, ни тактических, ни каких других занятий. Сиди себе в тепле с утра до вечера, пересчитывай бушлаты, сапоги да портянки. В казарму только на утреннюю и вечернюю поверку нужно наведываться. Красота… Но если бы Урманова спросили, не хотел бы и он послужить вот так, ответ был бы только один – нет!Глава 9С оглушительным грохотом прокатился над полигоном грозный рокочущий гром, долгим эхом отозвался в дальнем леске и чистый нетронутый снег вздыбился, заклубился, пульсируя сквозь сизый дым белесыми молниями частых разрывов. В этой бушующей кутерьме потерялись очертания плоских фанерных мишеней… Когда рассеялся дым, на почерневшем изрытом снегу остались торчать только их жалкие изрешеченные обломки.
– Второе отделение, на исходную! – крикнул старший лейтенант Яров, полковой специалист по вооружению.
Курсанты, придерживая за ремни, висящие на плечах вниз стволом автоматы, в колонну по одному бодрой рысью затрусили к огневому рубежу. Там, на черной стальной треноге стояло какое-то короткоствольное орудие, внешним видом своим напоминавшее двуручный чапаевский «Максим», только значительно массивнее.
– Автоматический станковый гранатомет «АГС-17 «Пламя», – пояснил, указывая на агрегат офицер, обступившим его курсантам. – Предназначен для поражения живой силы противника. Может вести одиночный и непрерывный автоматический огонь. Калибр тридцать миллиметров, прицельная дальность – одна тысяча семьсот метров. Радиус сплошного поражения гранаты – семь метров… Стрельба ведется по настильной и навесной траектории. То есть, если противник укрылся за каким-то барьером или в складках местности и недоступен для прямого выстрела, гранатомет переводится в вертикальное положение и может использоваться как миномет… Нечаев, тебе что, не интересно?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант! – шмыгнув покрасневшим на морозе носом, встрепенулся курсант.
– Что значит, никак нет? – переспросил Яров. – Не интересно?
– Интересно, товарищ старший лейтенант!
– А почему тогда «никак нет»?
Нечаев растерянно хлопал глазами. Он не знал, что ответить… Курсанты заулыбались… Этот хитрый изъян уставных обращений и ответов был всем известен. И не раз становился поводом для шуток. Заходит, например, сержант Левин после отбоя в казарму. «Ну, что, курсанты, спать не хотим?» – «Никак нет!» – доносится в ответ. «Ну, тогда подъем!» Курсанты выстраиваются на проходе. Сержант Левин командует отбой и уходит. Заходит сержант Лавров. «Что, войска, спать не хотим?» – «Хотим!» – «Отставить, отвечать по уставу!» Курсанты думают, что ответить… «Никак нет» уже было. Что остается?.. «Так точно!» – «Ах, не хотите? Тогда подъем!»
– Органом управления АГС-17 служат две откидные горизонтальные рукоятки, – продолжил старший лейтенант, откинув в стороны из вертикального положения круглые гладкие рукоятки, – Клавиша спускового рычага расположена между ними. Гранатомет имеет ленточное питание. Лента – металлическая, звеньевая, с открытым звеном. Коробка с лентой крепится на правой стороне ствольной коробки.
Урманов внимательно слушал, с любопытством рассматривая новое для себя оружие. Особенно заинтересовала его лента, снаряженная черными цилиндрами, по форме напоминающие баночки с «пепси-колой», только значительно меньше…
– Кто хочет попробовать пострелять?
– Я! – быстрее других среагировал Урманов.
– Садись.
Урманов сел на расстеленный возле гранатомета брезент. Трехпалые железные сошки оказались у него между сапог. Чуть подавшись вперед, по команде «Огонь!», Урманов надавил на спусковой рычаг. Тяжелое, за тридцать килограммов весом орудие, яростно забилось в его руках. Подпрыгивая на граненых стальных ножках, короткоствольный приземистый агрегат с металлическим звоном пропускал через себя и быстро выплевывал вдаль одну за другой начиненные взрывчаткой болванки, которые ложились в шахматном порядке на пристреленный уже офицером участок и почти тут же рвались, поднимая вокруг себя грязно-серую пелену снега, перемешанного с мерзлой землей.
В то же самое время в других точках полигона первое отделение учебной роты проводило стрельбы из пистолета «ПМ», третье – метало ручные наступательные гранаты РГД-5, четвертое – стреляло из пулемета «Печенег»… После завершения действий на одном участке, отделение под командованием сержанта тут же перемещалось на другой. Ротация была спланирована таким образом, чтобы каждое отделение по максимуму отработало на всех четырех точках. А в конце практических занятий по огневой подготовке, курсантам предстояло выполнить еще одно упражнение – стрельбы в составе отделения.
С пистолетом «ПМ» Урманов теоретически был уже знаком. Знал его тактико-технические данные, умел собирать и разбирать, но стрелять до сей поры, не доводилось.
Получив свои три патрона, он прямо на огневом рубеже снарядил их в обойму и по команде вставил ее в пистолет.
Расстояние до мишени было всего двадцать пять метров. После автоматных двухсот – это казалось совсем близко. Как пошутил прапорщик Гладченко – если три раза выстрелил и не попал, бросай пистолет в мишень: тут уж точно не промахнешься.
– Огонь!
Урманов медленно поднял вытянутую руку, совместил мушку с прицельной планкой, навел на мишень и плавно нажал на спуск.
– Бах!
Рука с пистолетом дернулась вверх. Попал или не попал – отсюда не было видно. Сжимая рифленую рукоять, Урманов снова прицелился.
– Бах! Бах!
С последним выстрелом крышка ствольной коробки отскочила до отказа назад и автоматически зафиксировалась в таком положении. Это означало, что патронов в обойме больше нет. Тонкое дуло сиротливо торчало наружу. Урманов оттянул стальной кожух назад и отпустил. Тот с лязгом встал на место, вернув пистолету прежний вид.
Когда отстрелялись стоящие рядом курсанты и старший сержант Гуссейнов проверил оружие, предоставленное к осмотру, все разом побежали к своим мишеням. Интересно было, каков результат… Но результат мало кого обрадовал. Из всего отделения на «отлично» не отстрелялся никто, на «хорошо» – два человека, на три – восемь, и двое вообще не попали в мишень.
Как оказалось, стрелять из пистолета в кино – это одно. А в реальности – совсем другое. Урманов с унылым видом поковырял пальцем ровные круглые отверстия в мишени. Одна пуля зацепила край головы, две другие попали в район предплечья. В общем, если не убил, то ранил… Но очки за упражнение начислялись по расчерченным от центра мишени окружностям, поэтому удалось набрать только на «троечку».
Хотя, к радости курсантов, командиры на результаты этой стрельбы не очень то и смотрели. Пистолет – это так, баловство… Вот если бы из своего штатного оружия, автомата, промазал – тогда другое дело.
Из пулемета «Печенег» стрелять Урманову понравилось больше. И целиться удобно, и мощь оружия чувствуешь… Уперев растопыренные пулеметные сошки в оледеневший земляной настил, он дал несколько длинных прицельных очередей. Темнеющие впереди силуэты фанерных мишеней послушно опустились на снег.
– Эх! – восторженно воскликнул разгоряченный стрельбой Урманов. Классная машина!
– Да, – согласился с ним стоящий неподалеку офицер-оружейник. – Что правда, то правда.
Когда все курсанты отстрелялись, сержант Бадмаев построил отделение в колонну по одному и, дав команду «Бегом!», повел бойцов на другой участок. Туда, где им предстояло метать гранаты.
День был серый, метельный… С неба сыпал мелкий колючий снежок, похожий на манную крупу. Порывы ветра вздымали с земли белую снежную пыль, бросали курсантам в лицо. Втянув голову в плечи, Урманов пытался укрыться за широкой спиной, бегущего впереди Гвоздева.
Кроме сержантской учебной роты на полигоне были еще курсанты из школы снайперов. Их подразделение так же вело плановые учебные стрельбы. Курсанты-снайпера были одеты совсем по-другому. В валенках, в ватных штанах, в толстых овчинных тулупах они казались медлительными и неуклюжими. Расположившись в ряд на стеганых полосатых матрацах, они лениво смотрели в окуляры своих оптических прицелов и время от времени, пальцами в теплых шерстяных перчатках вальяжно и неторопливо давили на ружейный спуск. Сначала из ствола вылетало легкое облачко белесого дыма, потом доносился негромкий хлопок… И снова долгая, многозначительная пауза.
Время от времени их обходил солдат с большим зеленым термосом, наливая в железные кружки сладкий горячий чай.
Когда отделение Урманова легкой трусцой пробегало мимо, он в одном из снайперов узнал своего земляка, с которым вместе был в «карантине».
– Эй, стрелок! – весело крикнул Урманов, поправляя на бегу автомат. – Не спи, замерзнешь!
– Давай, давай!.. – с улыбкой ответил тот. – Не запнись там, смотри!
Обогнув позицию снайперов, курсанты спустились в низину и очутились возле невысокой кирпичной загородки. За ней, прячась от ветра, стояло несколько офицеров. В том числе и командир учебной роты капитан Курбатов.
Сержант Бадмаев дал команду «Смирно!» и начал было докладывать ему о прибытии, но капитан жестом остановил его.
– Пять минут перекур – и на инструктаж. Ты тоже будешь бросать. Первым пойдешь…
– Есть! – вздернув подбородок, ответил сержант.
Традиционно, метание гранат считалось одним из самых ответственных этапов обучения. Не случайно командир роты присутствовал на этом участке лично. Хотя гранаты предстояло метать не оборонительные Ф-1, с радиусом поражения до двухсот метров, а наступательные РГД-5, радиус действия которых ограничивался всего лишь двадцатью метрами, все равно меры предосторожности соблюдались исключительные.
Сначала капитан Курбатов продемонстрировал, как вставляется в гранату боевой запал, потом еще раз напомнил последовательность выполнения броска.
Курсанты впервые имели дело с боевыми гранатами. До этого держали в руках только учебные. Поэтому все немного волновались. Урманов тоже ощущал в груди знакомый холодок.
– Главное, – продолжал наставлять курсантов командир роты, – бросить гранату точно по направлению к цели, и чтобы она улетела хотя бы на двадцать метров. Тогда осколками вас не зацепит. Граната все-таки наступательная… Хотя раньше, с гранатами старого образца, всякое бывало. Случалось – осколки поражали самого бросающего. Поэтому, на всякий пожарный, лучше после броска пригнуться.
Капитан Курбатов осмотрел строй.
– Вопросы есть?
– Никак нет! – хором ответили курсанты.
– Тогда – на исходную!..
Первым на огневой рубеж вышел сержант Бадмаев. Как и подобает командиру отделения, он всем своим видом внушал уверенность и спокойствие. Капитан Курбатов сопровождал его чуть в стороне, внимательно контролируя все действия.
Сержант Бадмаев вставил запал, выдернул чеку и, широко размахнувшись, бросил гранату далеко вперед… Урманов видел, как в полете от гранаты с легким щелчком отскочила удерживающая взрывательная пластина. Сама болванка шлепнулась в снежный сугроб и спустя секунду взорвалась. Облако снежной пыли жидким фонтаном взметнулось к небу. Звук разрыва показался Урманову слишком тихим и каким-то совсем не таким, как показывают в кино.
Когда подошла его очередь, он с волнением принял из рук офицера холодную зеленоватую болванку овальной формы с жестким горизонтальным ребром, выдернул из нее пластмассовую пробку, вставил в открывшееся отверстие продолговатый взрыватель и осторожно вкрутил его внутрь по резьбе. Тонкая металлическая пластинка слегка пружиня, уперлась в ладонь. Урманов крепко сжал озябший кулак, прижимая ее к стальной рубашке гранаты.
– Вперед! – негромко скомандовал капитан Курбатов, ступая рядом по набитой в рыхлом снегу тропе.
Урманов слышал, как бьется собственное сердце. Холодный кусок железа, размером меньше банки со сгущенкой казался ему тяжелым и неловким.
«А если сорвется с руки во время броска? Упадет где-нибудь рядом?.. Что тогда?»
– Спокойно, – сказал, словно угадав его мысли, командир роты. – Главное – не суетись… Кольцо!
Урманов продел указательный палец в кольцо, с усилием потянул на себя. Тонкие металлические усики, удерживающие чеку взрывателя, мягко подались, выпрямились и легко выскользнули из фиксатора вместе с кольцом.
«Все… Теперь только стоит разжать пальцы и …»
От волнения у него вдруг заныло под ложечкой.
– Бросок!
Стиснув зубы, Урманов быстро шагнул вперед и, отведя в сторону полусогнутую руку, с силой бросил гранату в обозначенную на снегу цель.
– Пум-м-м-м! – сухо хлопнул после паузы взрыв, высоко подняв в воздух мутную белую пелену.
– Молодец, курсант! – похвалил его командир. – Давай, в строй!
Радостно улыбаясь, Урманов бегом вернулся к отделению.
– Пожевать бы сейчас чего-нибудь, а?
– Да, – согласился Гвоздев, поправляя подсумок на ремне. – Червячка заморить я бы тоже сейчас не отказался.
– А вон, пацаны… Кажется, везут.
Все посмотрели, куда указывал Мазаев. Переваливаясь по снежным ухабам, к ним приближался «Урал» с прицепленной сзади полевой кухней.
– Во-о-о-о! Это дело… – потирая озябшие руки, подытожил Панчук. – Самое время сейчас… Горяченького.
Обедать учебной роте пришлось прямо в поле. В условиях, так сказать, максимально приближенных к боевым… И это обстоятельство, и то, что через час им предстояло вести настоящие боевые стрельбы впервые не индивидуально, а в составе своих отделений, создавало особое приподнятое настроение.
В кузове покрытого брезентом грузовика стояли в ряд большие двухведерные фляги с супом. Возле них суетились два молодых воина из хозроты, в белых фартуках, надетых поверх солдатских бушлатов. Один раздавал хлеб, а другой, ловко орудуя широким половником, быстро разливал в подставленные котелки густой наваристый борщ.
Получив свою порцию, Урманов двинулся в сторону полевой кухни. Там тоже стояла очередь из курсантов, но на раздаче никого не было. Воспользовавшись паузой, Широкорад поставил на снег свой котелок, достал из-за пазухи маленький карманный фотоаппарат и сделал несколько снимков.
– А меня, кто-нибудь, сфоткайте!
Урманов сунул Гвоздеву котелок, взял у Широкорада фотокамеру.
– Становись.
Широкорад послушно встал, куда ему указали, приосанился, поправил на груди автомат. Полевая кухня у него за спиной в кадре приобрела непонятные очертания.
– Готово!.. Пошлешь домой, скажешь, что снимался на фоне секретной установки.
– Ага, – сверкнув золотой фиксой, добавил Мазаев. – Которая стреляет в основном шрапнелью.
Вокруг засмеялись… Шрапнелью, на солдатском сленге звалась крупа-перловка.
Тем временем возле полевой кухни появился ефрейтор Дзагоев. Тоже в белом фартуке поверх бушлата, а белом колпаке, из-под которого выглядывала черная вязаная шапочка-подшлемник.
– Чего так долго? – возмутился Панчук. – Первое стынет.
– Что сказал?! – мгновенно отреагировал Дзагоев. – Ты, с-салага! Да я щас…
– Накладывай, давай! – обрезал ефрейтора Гуссейнов. – Нам еще до вечера тут на холоде торчать.
Со старшим сержантом повар спорить не стал. Неразборчиво буркнув несколько слов на своем языке, он принялся раскладывать в протянутые крышки от котелков горячую, дымящуюся на морозе кашу с тушенкой.
Пообедав и напившись горячего чаю, курсанты разошлись на перекур. Найдя место за ветром, где потише, Урманов ногами распорхал снег и присел на туго набитый солдатский вещмешок, спиной опершись на упругие ветви кустарника. Порывшись за пазухой, вытащил из внутреннего кармана слегка помятый конверт. Открыл его, достал небольшую, с ладонь, фотографию.
– Кто это? – поинтересовался, привалившись рядом на куст, боец с первого отделения курсант Мунтян.
– Да так… – неожиданно смутился Урманов. – Сестра.
– А ничего, симпатичная, – улыбнулся Мунтян. – Познакомишь?
– Обязательно.
Урманов сунул фотографию обратно в конверт, затем осторожно убрал в карман. Он и сам не понял, зачем соврал сослуживцу. Ведь там, на фото, была его девушка – Нина.
В городке, где Урманов жил, было принято перед отправкой в армию устраивать отвальную. Закупалось вино, готовилась закуска и в назначенный день с будущим солдатом приходили проститься родственники, друзья, все, кому он был дорог. Звучали напутственные тосты, лились хмельные песни, и все желали призывнику только одного – благополучного возвращения.
Еще пацаном Сашке приходилось бывать на таких проводах. И он всегда с тайной завистью глядел на виновника торжества. Теперь настал и его черед…
– Слышь, Шурик, – сказал ему доверительно приятель незадолго до намеченной отвальной. – Там это… Нинка тоже хочет придти. Ты не будешь возражать?
– Нет, не буду… Пусть приходит, – равнодушно ответил Сашка, ощутив однако, как встревожено забилось сердце.
Еще бы… Ведь они не виделись все это время. С того самого дня, как расстались на берегу лесного озера.
Нина пришла в нарядном синем платье, с распущенными, слегка вьющимися светлыми волосами, которые были аккуратно подобраны возле ушей изящными изумрудными заколками. Села вместе с подругами на дальнем конце стола.
Сашка с волнением вглядывался в ее лицо, пытаясь понять: решила она помириться или пришла просто так, из вежливости.
Когда молодежь потянулась на перекур, он тоже вышел вместе со всеми. Нина стояла на лестничной площадке и о чем-то говорила с подругой. Сашка, робея в душе, решительно приблизился к ней и слегка коснулся руки, выше локтя.
– Пойдем, поговорим?
Она кивнула и двинулась вслед за ним. Спускаясь по лестнице, Сашка мучительно думал, с чего бы начать разговор.
Внизу, в подъезде толпился народ. Кто-то курил, кто-то бренчал на гитаре… Сашка толкнул уличную дверь и шагнул за порог. Нина вышла следом.
Тускло горели окна домов, светились во тьме фонари. С неба летел густой снег, одевая в белое кусты и деревья.
– Тебе не холодно? – спросил Сашка, слегка приобняв ее.
– Нет, – тихо ответила она и опустила глаза.
Они помолчали… Снежинки бесшумно кружили в воздухе.
– Я рад, что ты пришла, – слегка подрагивая от холода и от волнения, произнес Сашка.
– И я рада, – не поднимая глаз, ответила Нина.
– Тогда давай, начнем все сначала…
– Ты этого хочешь?
– Да… А ты?
Она вздохнула и, наконец, посмотрела ему в глаза.
– Да.
Сашка крепко обнял ее и поцеловал в губы.
Распахнулась дверь в подъезде и на улицу вывалила шумная хмельная толпа. Загалдели хором…
– Эй, вот они!
– А мы думаем – куда подевались?
– Идемте… Холодно.
Когда они вернулись в квартиру, то сели уже рядом. И больше не расставались.Откуда-то появилась гитара.
– Нина, спой!
Нина взяла инструмент, пристроила его на коленях, тронула струны рукой и они отозвались тихим протяжным звоном. Подруга пробралась к ней, села рядом. Девчонки переглянулись задорно и запели вдруг разом – высокими, чистыми голосами.
– Спустилась ночь, над засыпающими кленами,
Взошла луна, над засыпающей листвой.
И кроме глаз твоих, шаловливых и влюбленных,
Я не видела в тот вечер, ничего перед собой.
Звенела гитара, летели куда-то ввысь звонкие девичьи голоса, и вслед за ними готова была сорваться и полететь хмельная от счастья Сашкина душа.
– Любимый мой, эту песню я тебе пою.
Любимый мой, расставанья близок час.
И в час прощания, перед дальнею дорогою,
Обними меня любимый мой, поцелуй в последний раз.
Ближе к полуночи гости начали постепенно расходиться. Когда осталось человек десять, кто-то неожиданно предложил:
– Поехали к Вовке Мокину!
Все разом взбодрились, зажглись идеей и, прихватив с собой вино и закуску, дружно повалили шумной толпой, пугая одиноких прохожих, к автобусной остановке. Успели как раз на последний…
Ехали по ночному городу разбитным цыганским табором – с песнями, танцами, с ветерком.
Сашка и Нина сидели рядом. Она задремала, положила голову ему на плечо. Он так и ехал всю дорогу, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее.
Ворвавшись посреди ночи к бедному Мокину, разбудили его вместе с женой. Но тот, добрая душа, даже не обиделся. Супруга, кажется, тоже… Пили, гуляли почти до утра. Потом все ушли. А Сашка и Нина остались.
Хозяйка постелила им в большой комнате, на диване. Они лежали в темноте, шептались о чем-то, смеялись украдкой, потихоньку. Потом начали целоваться. Потом Сашка осмелел… Но Нина остановила его. И он не стал настаивать. Куда было спешить? Ведь впереди – целая жизнь!
– Второе отделение! По местам!
Урманов вместе с другими курсантами спрыгнул в оледеневшую траншею, быстро занял свою стрелковую ячейку, изготовился к бою. Слева от него расположился Кольцов, справа – Гвоздев.
Траншея была глубокая, в полный рост. Земляные стенки ходов сообщения были укреплены толстыми ошкуренными бревнами. Сами стрелковые ячейки – обшиты брусом.
Сверху траншея выглядела как длинная ломаная линия. Это было сделано специально. Ведь в боевых условиях, если она отрыта прямо, один разорвавшийся снаряд может уничтожить все отделение. Поэтому ходы сообщения делают короткими, под определенным углом. Чтобы даже в случае прямого попадания осколки не задели соседей.
Стряхнув с бруствера налетевший снег, Урманов поудобнее пристроил автомат, примерился, оценивая сектор обстрела. Потом вынул из подсумка магазины, аккуратно разложил их перед собой в специально сделанной нише. Туда же положил и две гранаты с запалами. Запалы – отдельно.
Магазинов было три. В двух – по пятнадцать патронов, а третьем десять. Хотя общая вместимость одного – тридцать. Но кто же столько патронов жечь разрешит? Экономия…
Патроны в магазины Урманов снаряжал сам. Каждый третий – трассирующий. Так удобнее корректировать огонь, особенно в темноте.
Под ногами в изобилии валялись свежие стреляные гильзы. Кисло пахло сгоревшим порохом… Первое отделение только-только отстрелялось.
Снег прекратился, подул ветер. Стало как будто холоднее. Серые зимние сумерки вкрадчиво заполняли собой пространство. Их отделение должно было отстреляться еще до заката. А третьему и четвертому отделениям придется «воевать» уже в темноте. У них будут настоящие ночные стрельбы, с подсветкой.
Поеживаясь от холода, Урманов снял рукавицы, расстегнул бушлат и сунул под мышки озябшие руки. Пальцы почти не гнулись. Ступни ног тоже задубели. Ведь сколько они уже на свежем воздухе? Скорее бы в тепло, в казарму… Но судя по всему, это будет еще не скоро.
– Отделение, заряжай!
Это сержант Бадмаев. Он так же, как и они, с автоматом, в траншее. Будет руководить боем.
Урманов взял в руки ледяной автомат, вставил магазин, дослал патрон в патронник и поставил оружие на предохранитель.
– Курсант Урманов к бою готов!
Вокруг зашевелились, защелкали затворами остальные. Послышались голоса:
– Курсант Гвоздев к бою готов!
– Курсант Кольцов, к бою готов!
– Курсант Мазаев…
Снова повисла напряженная тишина. Урманов почувствовал волнение… Впервые ему предстояло участвовать в стрельбах вот так, плечом к плечу с ребятами – один за всех и все за одного… И впервые он смотрел на поле боя из отрытой в полный рост оледеневшей, заметенной снегом траншеи. Что-то мелькнуло в сознании, защемило в душе. Словно какие-то неясные отголоски прошлой жизни…
– Отделение! Ориентир – одиноко стоящее дерево! Влево, сто! Группа пехоты противника!.. Прицел три. Под колено… Короткими… Огонь!
Разом со всех сторон застучали автоматы. В направлении поднявшихся из-под снега мишеней полетели светящиеся трассеры. Следы их обычно заметны даже днем. А в наступивших предвечерних сумерках они были видны особенно отчетливо.
Прижавшись щекой к откидному железному прикладу, Урманов тоже стрелял вместе со всеми по этим темнеющим на белом снегу фанерным силуэтам. Их становилось все меньше…
– Отставить огонь! – крикнул Бадмаев, когда последняя мишень упала. – Перезарядиться!
Урманов быстро сменил магазин, передернул затвор и снова взял оружие наизготовку.
– Отделение! – опять раздался голос сержанта. – Ориентир – куст на склоне! Вправо десять – пулемет!.. Снайперу – уничтожить!
– Есть!
Курсант Пантюхин, назначенный перед стрельбами снайпером, за неимением снайперской винтовки, приложился к автомату, замер…
«Бах!» – ударил одиночный выстрел.
Фанерная мишень, изображающая пулеметчика с пулеметом, слегка покачнулась и мягко опустилась на снег.
– Цель уничтожена! – бодро доложил Пантюхин.
Ветер холодной поземкой запорошил Урманову лицо. Он невольно втянул голову в плечи, положил автомат и принялся дыханием согревать озябшие руки. Трехпалые рукавицы лежали рядом. Но без них стрелять было все же удобней.
– Отделение! Ориентир – разрушенное здание! Группа пехоты противника! Огонь!
Снова, выбивая гулкую дробь, дружно заговорили автоматы. Замелькали летящие трассеры… Возле нескольких ростовых мишеней, в виде силуэтов людей, заплясали фонтанчики взбитого пулями снега.
Урманов поймал в прицел одну мишень, дал короткую очередь. Мишень завалилась… Он прицелился в другую, но не успел нажать на спуск. Кто-то из ребят сбил ее раньше… Веером, со стороны на сторону, он ударил длинной очередью по оставшимся.
– Внима-а-ание-е! – перекрывая грохот автоматных очередей, донесся голос капитана Курбатова. – Вво-о-о-дная!.. Командир отделения сержант Бадмаев уби-и-ит!
Повисла звенящая тишина. Именно звенящая… Потому что от выстрелов с разных сторон и своих собственных очередей, Урманов почти оглох. У него буквально звенело в ушах… Но не смотря на это, среагировал он быстро. По крайне мере – раньше остальных.
– Отделение!.. – крикнул он срывающимся от волнения голосом. – Я, курсант Урманов, принимаю командование на себя!.. Перезарядиться!
Пока все перезаряжались, Урманов внимательно следил за полем. Теперь уже именно ему надо было направлять огонь.
В сером сумраке угасающего дня прямо перед ним белела холмистая, заснеженная равнина. И где-то там, в этом снегу, прятались невидимые еще фанерные солдаты, которых он должен был уничтожить.
Внезапно метрах в ста с небольшим, в лучах тусклой подсветки, поднялись с десяток мишеней. Они встали цепью, в полный рост. Уже значительно ближе к траншее. Казалось, противник наступает…
– Отделение! – крепко сжимая в руках автомат, выкрикнул Урманов. – Прямо по фронту – группа пехоты противника! Прицел три!.. В пояс!.. Огонь!
Раскатистая автоматная дробь снова разорвала, наступившую было тишину. В сторону мишеней полетели бело-зеленые трассеры, взбитый пулями снег опять заплясал фонтанами.
Урманов отпустил курок только тогда, когда в рожке закончились патроны. Ни одной мишени перед ними не осталось стоять. Все полегли под метким огнем.
– Отделение-е-е! Гранаты к бою! – приказал Урманов, доставая из ниши в стенке траншеи, холодную железную болванку гранаты. Вкрутил запал… Взял другую.
Совсем рядом появились ростовые мишени. Как раз на расстоянии гранатного броска.
– Отделение, гранатами, огонь!
В фанерного противника полетели железные болванки. Взрывов не было – гранаты были учебными. Но мишени послушно упали на снег.
Когда «воскресший» сержант Бадмаев прямо в траншее осмотрел оружие, отделение поднялось наверх и выстроилось в шеренгу. Уже почти совсем стемнело. Командир учебной роты капитан Курбатов осветил строй карманным фонарем.
– Курсант Урманов!
– Я!
– Выйти из строя!
Одной рукой придерживая за ремень автомат, Урманов выполнил приказ и, приняв стойку смирно, повернулся к строю лицом.
– За своевременно проявленную инициативу во время боевых стрельб, за решительность и высокую боеготовность, курсанту Урманову объявляю благодарность.
– Служу России! – лихо отчеканил тот и, сияя довольной, от уха до уха улыбкой, вернулся в строй.
Позади, словно салютуя ему, автоматной дробью взорвалась морозная вечерняя тишина, и яркие полосы трассирующих пуль стремительно понеслись в темноту. Это приступило к стрельбам третье отделение.Глава 10Утром, когда рота наводила порядок и готовилась к завтраку, в расположение заглянул начальник медсанчасти капитан Гулин.
– Гуссейнов! Дай мне трех бойцов.
– Зачем?
– Надо тестю помочь диван из магазина привезти.
– Диван? Это только через командира роты.
– Он знает… Вот увольнительная на трех человек.
– Ясно, – старший сержант на секунду задумался, прикидывая, кого бы послать. – Мунтян, Широкорад, Урманов! Ко мне!
Курсанты, на бегу застегиваясь и оправляя одежду, мигом оказались рядом.
– Поступаете в распоряжение товарища капитана. Старший – Урманов. Вопросы?
– Никак нет.
Через десять минут курсанты были уже за пределами территории части. В бушлатах и зимних шапках, в сопровождении капитана Гулина они бодро шагали по городским улицам.
Сначала пытались идти строго в колонну по одному, в ногу, но начальник медсанчасти милостиво разрешил: «Да бросьте, идите как люди… Здесь никто не увидит». Впервые за несколько месяцев Урманов ощутил себя почти гражданским человеком.
– Слышь, Урманов, а почему именно тебя старшим назначили? – язвительно спросил Мунтян, не по уставу расстегнув на ходу ворот бушлата.
– А потому, – весело ответил за приятеля Широкорад, – что он у нас боксер. Вот не будешь слушаться, он к-а-ак даст в ухо!
– Ну, в ухо я и сам могу… Это дело не хитрое.
Мунтян, конечно, трепался. Парень он был хороший, не злой. К тому же олицетворял собой подлинное торжество дружбы народов. Фамилия у него была армянская, внешность – типичного прибалта, а местом рождения значился Ненецкий автономный округ.
– Вот мы и пришли, – сказал капитан Гулин, останавливаясь перед входом в мебельный магазин. – Сейчас с тестем познакомлю.
Тестем оказался весьма обаятельный, подвижный мужчина лет шестидесяти пяти, с непокрытой седой шевелюрой достаточно длинных, курчавых волос, и такой же пышной окладистой бородой.
– Кирилл Максимович, – представился он.
– Карл Маркс, – тут же шепотом окрестил его Широкорад.
Курсанты хихикнули.
– Вы только ребят долго не задерживайте, – предупредил тестя капитан. – А то у них еще сегодня полевые занятия по тактической подготовке.
– Хорошо, хорошо… – успокоил его Кирилл Максимович. – Я их обратно, как договаривались, на своей машине привезу.
Купленный диван погрузили в мебельный фургон; туда же забрались и курсанты. Железная дверь с металлическим лязгом и скрипом закрылась за ними.
– Отбой, товарищи курсанты, – произнес Широкорад и вальяжно развалился на обтянутом толстым полиэтиленом диване.
– Подвинься, – потеснил его Мунтян, присаживаясь рядом. – Сань, а ты чего?
Урманов тоже присел.
Машину слегка покачивало на ухабах. Внутри фургона было холодно и темно. Лишь в едва заметную щель у двери слабым лучиком пробивался дневной свет.
Снова лязгнул железный засов, дверь отворилась.
– Приехали, – оповестил их Кирилл Максимович.
Щурясь на солнце, курсанты спрыгнули на заметенный снегом тротуар.
– Какой этаж? – деловито осведомился Мунтян.
– Третий.
– Ну, это ерунда… – обрадовался Широкорад. – Мне однажды пришлось холодильник на десятый затаскивать.
Поднатужившись, курсанты дружно взялись за дело, и вскоре диван занял подобающее ему место в квартире Кирилла Максимовича.
– Спасибо, ребята, – растроганно поблагодарил их хозяин. – Раздевайтесь, проходите к столу. Руки вон там можно помыть… Сейчас чайник поставлю.
В квартире у капитанского тестя было просторно. На стенах висели картины и пара икон. Ожидая, пока чайник закипит, курсанты с любопытством оглядывались по сторонам.
– Вы работаете или на пенсии? – поинтересовался Мунтян.
– Я? – переспросил из кухни хозяин. – Работаю… Директором музея. Местного, краеведческого.
– А это, видимо, экспонаты? – подмигнув ребятам, в шутку предположил Широкорад.
– Нет-нет, что вы! – неожиданно серьезно отреагировал Кирилл Максимович, входя в комнату с подносом. – Это все лично мое…
– А иконы? Вы что, верующий?
– Да… Почему это вас удивляет?
– Не знаю… – пожал плечами Широкорад.
– Вы атеист? – догадался Кирилл Максимович. – Понятно… Ну, а вы, молодые люди, тоже?
Мунтян смутился, пробормотал что-то невнятное.
Урманов помедлил с ответом. Никогда прежде никто не спрашивал его об этом. Есть Бог или нет, верит он или не верит? А тут…
В доме Урмановых никогда не было икон. И никто не говорил с ним о вере. Но от матери он постоянно слышал: «С Богом… Храни тебя Господь… Бог накажет… Бог поможет» Может быть поэтому, когда в семье случилась беда, – сильно заболел младший брат, – он втайне просил помощи у Бога. Просил по-детски, наивно, бесхитростно… Не зная молитв и не имея представления, кто такой этот Бог, и как он выглядит. Но кто еще мог помочь, если не эта всемогущая сила?.. Еще ему вспомнилось, как бабушкина сестра, старая учительница, всю жизнь свою прожившая атеисткой, перед смертью вдруг научилась читать церковные молитвы. Разбитая параличом пожилая женщина, переписывала неверной, дрожащей рукой обращенные к Богу слова в школьную линованную тетрадку. После смерти эти исписанные листки нашли у нее под подушкой… А любовь? К кому было обратиться, как не к Богу, когда в одночасье его безоблачные отношения с девушкой, которую он любил, внезапно оказались разбиты.
– Я верую… – твердо сказал Урманов.
– Правда? – лицо Кирилла Максимовича озарилось улыбкой. – это прекрасно… Довольно редко, кто в вашем возрасте может это так уверенно произнести. Я ведь по себе помню… К вере человек приходит с годами. И чем больше испытаний ему выпадает, тем крепче его убежденность… «Я не верю в Бога», – так может сказать только тот, кто никогда в своей жизни не был в ситуациях опасных, страшных, тяжелых. Кто жил легко и беспечно. Но наступает день и час, когда каждый осознает, что без Бога в душе – он ничто, просто пыль…
– А если я не осознаю, что я пыль? – задиристо вставил Широкорад.
– Значит, твой час еще не пришел.
– А если и в семьдесят лет будет так же?
– Возможно… Но в семьдесят один, ты вдруг можешь прозреть. У каждого свой срок и своя линия жизни… Чаще всего люди приходят к Богу либо из любви к ближнему, либо из страха перед собственной смертью. Любовь и страх – всего лишь инструменты…
– В церковь ходите?
– Хожу. Хотя и не так часто… Понимаете, у меня свои взаимоотношения с Богом. Я не ортодоксальный верующий, считаю, что совсем не обязательно скрупулезно следовать церковным канонам. Да это никто и не требует. Главное – чтобы мысли и поступки человека были правильными.
– Но разве у атеиста мысли и поступки не могут быть правильными? – вмешался Мунтян. – Если я, например, люблю своих близких, не нарушаю законов… Имею я право не считать себя изгоем? Ведь в вашем понимании все вокруг должны быть верующими стопроцентно?
– Ну, вы меня прямо за инквизитора держите! – благодушно рассмеялся Кирилл Максимович. – Напротив, я ко всем отношусь с пониманием… Но просто мировоззрение атеиста и верующего – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Атеист считает, что всего в этой жизни он может добиться сам. Ну, и добивается, как умеет… Пока молод, успешен, полон сил – все вроде бы ничего. Но жизнь устроена так, что в один прекрасный момент может внезапно измениться. И что тогда?.. Ведь по большому счету, все, что нас окружает не очень-то надежно. Здоровье, богатство, власть – все это довольно хрупко и эфемерно. Близкие люди, которых мы любим, тоже могут исчезнуть в любой момент. Кроме веры, в этом мире ни на что больше нельзя положиться. Только эта опора дает возможность смотреть в будущее без страха.
– А убийцы, садисты?.. Как же они? – спросил Урманов.
– Понимаете, человеком может считаться только тот, кто хотя бы пытается соответствовать божественным заповедям. А эти… Может, они и не люди вовсе.
– А кто?
– Роботы биологические, без души и сердца.
– Для чего же тогда они нужны на земле? – возмутился Широкорад. – Для чего войны, катастрофы, катаклизмы природные, когда люди гибнут и страдают от горя?
Кирилл Максимович озадаченно потеребил бороду.
– Если честно, ребята, я и сам не знаю для чего. Но уверен – так надо…
– Кому?
– Нам с вами.
– Философия… – Широкорад усмехнулся. – А умирать, небось, и верующим и не верующим одинаково страшно. Ну, вот вы, к примеру, сами-то смерти боитесь?
– Боюсь… – лицо Кирилла Максимовича стало серьезным. – Но я знаю одно. Жить без веры – еще страшнее. А смерть… Раз уж ты пришел в этот мир, то должен будешь рано или поздно отсюда и уйти. Тут, как говорится, без вариантов… Пугает неизвестность: что там, как? И все же смерть – это скорее для окружающих. Для самого человека – просто переход в иное состояние. Он же в этот момент не наблюдает себя со стороны. Может быть и не понимает, что с ним происходит… Два раза не умирать, а один раз – не миновать. Все там будем… Впрочем, что это мы о таких вещах заговорили? Я, старик, и то об этом стараюсь не думать. А уж вам-то… У вас еще вся жизнь впереди… Давайте-ка, друзья, за стол.
Хозяин дома постарался на славу. Стол ломился от вкусной еды. Отвыкшие от гражданской пищи курсанты за обе щеки уплетали угощение.
– Это ваша жена готовила? – спросил Широкорад, с набитым ртом, поддевая вилкой тушеное сочное мясо.
– Нет, это я сам, – ответил Кирилл Максимович. – Вкусно?
– Угу…
– Жена у меня уехала погостить, к родственникам… Так что я тут один хозяйствую.
– Где вы научились так готовить? – осведомился Урманов.
– Жизнь всему научит… Вот, я помню в Бразилии…
– А вы были в Бразилии?
– И не только. Я ведь по специальности ученый-биолог… Вон, на третьей полке, – он указал на книжный шкаф, – несколько книг – мои.
– Сами написали?
– Ну, да…
– Надо же! – воскликнул Мунтян. – Такой знаменитый человек…
– Да какой я знаменитый, – улыбнулся Кирилл Максимович. – Разве что дети в ближайшей школе, да пенсионеры во дворе знают меня.
Когда закончилось чаепитие, курсанты отнесли посуду на кухню. И хотели было помыть, но хозяин решительно воспротивился.
– Не надо, не надо… Я сам.
Потом, уже в прихожей, он насовал им полные карманы конфет.
– Какой удивительный старик, – с грустью произнес Широкорад возле КПП, махая рукой вслед отъезжающей красной «девятке».
– Совсем как мой дедушка, – кивнул Урманов. – Только шевелюра да борода… А так…
Во второй половине дня учебная рота, экипированная по полной боевой, форсированным марш-броском выдвинулась в ближайший лесной массив для занятий по тактической подготовке. Командовал подразделением заместитель ротного старший лейтенант Рыбаков.
– Тема сегодняшних занятий – тактика ведения боя в лесу, – слегка осипшим на морозе голосом, прохаживаясь перед строем, буднично изложил офицер. – Тактика, это составная часть военного искусства. Основными задачами тактической подготовки являются изучение характера, закономерности боя, его организация и ведение в различной обстановке. Чем выше искусство тактики, тем больше возможностей для победы. При помощи тактических приемов можно одолеть даже более сильного противника.
Заместитель командира роты откашлялся, поправил портупею и продолжил.
– Сегодня мы рассмотрим один из элементов тактики ведения боя в лесу. Это действие в составе отделения… В лесу дальняя граница огневого контакта составляет не более сорока-пятидесяти метров. Подразделение, допустим, наша рота, разбивается на группы-отделения. Дистанция между группами – в пределах прямой видимости. Впереди каждой группы выставляются разведгруппы из двух-трех человек, которые движутся шеренгой, на расстоянии десяти-пятнадцати метров друг от друга. Задача этого боевого охранения – обнаружение возможных засад, или подразделений противника. При обнаружении противника, разведка должна прекратить движение и по рации или условным сигналом, сообщить об этом основной группе.
Старший лейтенант Рыбаков приказал роте разбиться на отделения и четырьмя колоннами по двенадцать человек, не считая сержантов во главе, выдвинуться к опушке леса. По заснеженному полю, проваливаясь по колено и выше, курсанты пошли в указанном направлении.
В голубом безоблачном небе ярко сияло холодное февральское солнце. Присыпанные снегом деревья неподвижно стояли сплошной стеной.
Не доходя до опушки сотни метров, рота по команде остановилась.
– Самой простой и эффективной тактикой ведения боя в лесу, – снова зазвучал в морозном воздухе командирский голос, – является «подкова». Или, как ее еще называют – «ласточкин хвост». При этом способе основная группа движется колонной по двое, в шахматном порядке, относительно друг друга. При этом правая сторона колонны наблюдает за правой стороной, левая – за левой… По команде об атаке, обе колонны, начиная с «хвоста», загибаются полукругом и, разворачиваясь во фронт, продвигаются к месту обнаружения противника. В результате такого маневра, он оказывается взят в кольцо.
Старший лейтенант Рыбаков взглянул на часы.
– Командирам отделений, к отработке тактического приема – приступить! Через час встречаемся в этом же месте.
Второе отделение под командованием сержанта Бадмаева, проваливаясь по колено в снегу, в колонну по два углубилось в лес. Идти было нелегко, снег падал с деревьев, ветви кустов преграждали путь.
– Ну, кто у нас тут охотник? – полушутя, полусерьезно осведомился сержант.
– Я, – с готовностью отозвался Урманов.
– Пойдешь в боевое охранение.
– Есть.
– А можно я с ним? – поинтересовался Пантюхин.
– Давай.
Разведчики на расстоянии видимости друг от друга, стараясь держаться на одной линии, медленно двинулись вперед. За ними, на отдалении, метрах в тридцати, колонной по двое, с автоматами наизготовку, последовали остальные.
Вначале продираться сквозь чащобу было тяжело, но потом лес поредел, и идти стало легче.
– Смотри, здесь чьи-то следы! – воскликнул сбоку Пантюхин.
– Где? – заинтересовался Урманов.
– Иди сюда.
Урманов подошел, встал рядом.
– Волк… – таинственно изрек Пантюхин, с видом Шерлока Холмса изучая следы. – За лисой бежал… Вот, видишь? Маленькие лапы, а рядом – большие.
Урманов взглянул на испещренный следами снег и рассмеялся.
– Ты че? – удивился Пантюхин.
– Так это же заяц!
– Заяц? Да ну! Вон, лапа какая огромная. Волк!
– Сам ты волк! – уверенно возразил Урманов. – Заяц, я тебе говорю!.. У него же передние лапы маленькие, а задние – большие.
– Ага! – обрадовался Пантюхин. – Не сходится!.. Здесь наоборот. Впереди большие, а позади маленькие.
– Балда! – уже начиная злиться, бросил Урманов. – Это он так бегает. Задние лапы у него вперед идут. Он на передние приземляется, а задними отталкивается… Ты что, зайца никогда не видел?
– Нет, не видел.
– Понятно… Пошли давай, следопыт. По сторонам лучше смотри. Нам с тобой в первую очередь противника обнаружить требуется. А зайцы – это уже потом.
Противника они увидели метров через сто. На небольшой полянке, на вбитом в землю столбике, темнела выцветшая табличка – «Противник». Поскольку раций у них с собой не было, Урманов, как было оговорено, подал условный сигнал. Свистнул в два пальца…
Через пару минут бойцы отделения с криками «Ура-а-а!» и автоматами наперевес окружили поляну.
– Молодцы! – похвалил курсантов сержант. – Все отработали как надо. Давайте для закрепления повторим еще раз.
Отделение еще дважды окружило поляну, после чего благополучно вернулось на лесную опушку. Там уже готовились к построению те, кто прибыл раньше.
– Вторая часть Марлезонского балета! – торжественно изрек, построив роту, старший лейтенант Рыбаков. – Развертывание подразделения в боевой порядок при внезапном столкновении с противником. С использованием тактического приема «елочка».
– Хорошо, что не «белочка», – негромко съязвил Мазаев.
– Почему такое название? – продолжал, между тем, старший лейтенант. – Сейчас поймете… Второе отделение, ко мне! В колонну по одному, становись!
Курсанты выстроились в затылок друг другу. Во главе встал сержант Бадмаев.
– Во время движения в колонну по одному – наставительным тоном объяснял заместитель командира роты, – в походном порядке, при внезапном столкновении с противником, бойцы должны действовать таким образом… Впереди идущий сержант дает команду… Какую команду вы должны подать, сержант Бадмаев?
– Противник с фронта, к бою!
– Верно… А как при этом должен действовать?
– Упасть на землю, изготовиться к стрельбе лежа.
– Правильно… И в это время бойцы из колонны по одному должны слева и справа от него развернуться в цепь. Как это правильно сделать?.. Первый, стоящий за командиром отделения боец занимает позицию слева, на расстоянии десяти метров. Идущий, следом за ним – справа. Потом опять следующий за ним уходит налево, а другой – направо… Ну, и так далее… Понятно?
– Так точно.
– Сержант Бадмаев, командуйте!
Бадмаев оглянулся на стоящих за ним курсантов.
– Отделение! В колонну по одному, за мной, марш!
Курсанты, вытянувшись длинной вереницей, в затылок друг другу, побежали по поляне, приминая ногами чистый, не тронутый снег.
– Противник с фронта, к бою! – крикнул сержант и тут же упал на месте.
Курсанты, взяв оружие наизготовку, быстро разбежались по сторонам от него, строго соблюдая дистанцию и принцип: если впереди стоящий бежит вправо, то тебе – налево… И наоборот.
Когда отделение развернулось на поляне в оборонительную цепь, сержант Бадмаев оказался строго по центру.
– Молодцы! – похвалил их старший лейтенант Рыбаков. – А теперь встаньте и посмотрите назад.
– Отделение встать! Кру-у-у-гом! – скомандовал Бадмаев.
Курсанты поднялись, стряхивая с себя налипший снег, и развернулись в обратном направлении. Снежная поляна, по которой они бежали, была расчерчена цепочками следов. Причем, следы эти были не хаотичны, а выстроены в определенный графический рисунок.
– Поняли теперь, почему этот тактический прием называется «елочка»? Во-о-от!.. А сейчас организованно, по отделениям идем на пункт получения боеприпасов и затем займемся отработкой тактических приемов уже в составе роты.
Пунктом получения боеприпасов был обычный «УАЗик», в котором сидели старшина роты прапорщик Гладченко и каптерщик Гомзиков. Один выдавал холостые патроны, по двадцать штук в руки, а другой – взрывпакеты, по одному на человека. Кроме того, каждому полагалось еще по коробке спичек. Ведь для того, чтобы привести в действие взрывпакет, надо было чиркнуть по нему коробком.
После того, как боеприпасы были получены, и снаряжены в магазины, по десять патронов в каждый, поступила команда – подготовить оружие. Это значит открутить со ствола черный компенсатор, предназначенный для стрельбы боевыми патронами и заменить его на серебристый, используемый для холостой стрельбы.
– Становись! – приказал старший лейтенант Рыбаков. – Заостряю ваше внимание на технике безопасности при обращении с оружием. Патроны хоть и холостые, но выстрел с близкого расстояния может быть опасен. Поэтому помните – друг на друга оружие не направлять… Что касается взрывпакетов, то тут надо быть еще более осторожным. На прошлом выпуске, сержанты не дадут соврать, у нас чуть ЧП не вышло. Один боец решил пошутить и бросил взрывпакет позади лежащего в цепи товарища. Дело было летом. Взрывпакет упал метрах в трех, но по наклону покатился, и закатился бойцу аккурат между ног. Хорошо сержант Лавров успел среагировать, с риском для себя, подчеркиваю, выбросил его в сторону. А то бы курсанту оторвало все напрочь…
По строю прокатился смешок.
– А смешного здесь ничего нету. Для того, чтобы вы знали, что представляет собой взрывпакет, я сейчас один прямо при вас подорву.
Заместитель командира роты достал из кармана светлый кубик, размером чуть меньше ладошки и огляделся по сторонам.
– Куда бы его воткнуть, чтобы наглядней… Чем бы таким накрыть сверху?
– Товарищ старший лейтенант, разрешите? – курсант Нечаев подал голос из строя. – Там ведро старое лежит.
– Где?
– Там, где мы ползли.
– Неси…
Курсант Нечаев бегом рванул по поляне и вскоре вернулся с ржавым, помятым ведром.
– О-о-о-о! – обрадовался офицер. – То, что нужно!
Отойдя на безопасное расстояние, он чиркнул торчащим из взрывпакета темным штырьком о спичечный коробок, и когда штырек заискрился, как бенгальский огонь, бросил белый кубик в снег и сверху прикрыл его ведром. После чего быстро отбежал в сторону.
– Ба-а-а-а-а-х-х!
Взрывом ведро подбросило вверх, сизый дым потянулся к небу.
Старший лейтенант вернулся назад, поднял ведро и показал курсантам. В ржавых стенках видны были лохматые трещины, в днище зияла огромная дыра.
– Вот, видите, что бывает?.. Поджог, сразу бросай. Иначе пальцы оторвет, к едреной бабушке!
– Да мы уже настоящие гранаты бросали, товарищ старший лейтенант, – сказал кто-то из строя.
– Ну и что?.. Граната, это граната, а взрывпакет, это взрывпакет… И там и там нужно соблюдать свои меры предосторожности.
Проинструктировав, таким образом, подчиненных, старший лейтенант Рыбаков построил подразделение в колонну по четыре, и, встав во главе, повел по снежной целине на другой край поляны.
– Вспышка с тыла!
Курсанты, как один полегли, сержанты остались стоять.
– Кроме замкомвзвода, команда всех касается! И командиров отделений тоже!
Сержанты, тихо ругаясь, покорно прилегли на снег.
– Встать, вперед!
Рота поднялась и пошла.
– Вспышка справа!
Колонна послушно легла.
– Встать, вперед!
Вываленные в снегу бойцы падали, вставали с снова падали, продвигаясь, по поляне все дальше и дальше. Урманов думал только о том, чтобы не потерять что-нибудь из имущества. То и дело проверял, на месте ли магазины, штык-нож… Открученный со ствола боевой компенсатор он предусмотрительно сунул в карман брюк – так надежнее… Падая, он каждый раз чувствовал его бедром. Но не перекладывал в карман бушлата. «Пусть лучше будет синяк, но зато никуда не потеряется», – решил он.Наконец, когда колонна достигла опушки леса, офицер дал команду:
– Противник по фронту! К бою!
Строй мгновенно разделился на четыре отдельных вереницы, каждая из которых начала действовать самостоятельно, согласно тактическому плану.
Второе отделение осталось на месте. Первое – бегом сместилось влево, а третье и четвертое двинулись направо. Потом каждое отделение самостоятельно, «елочкой», развернулось в цепь, таким образом, что вся рота оказалась на одной линии. Как только последний боец занял свою позицию, последовала команда «Огонь!»
Зарывшись по плечи в глубоком снегу, Урманов вместе со всеми принялся лупить из автомата в направлении леса, где, по установке заместителя командира роты должен был находиться условный противник. Вспугнутая оглушительным треском автоматных очередей, в зимнее предвечернее небо с карканьем поднялась стая ворон.
Когда в магазине закончились патроны, Урманов поменял «рожок» и поставил оружие на предохранитель.
– Взрывпакеты к бою-у-у-у! – раздалась над поляной зычная команда.
Отложив автомат, Урманов повернулся на бок, достал из кармана холодный и гладкий брикетик, взял его в одну руку, в другой приготовил спичечный коробок.
– По противнику-у!.. Взрывпакетами-и!.. Ого-о-онь!
Урманов чиркнул жестким фитилем по спичечному коробку и, приподнявшись, бросил взрывпакет в сторону леса. Спустя пару секунд раздался взрыв, утонувший в море ему подобных. Снег впереди покрылся множеством темных проплешин.
Едва затихла канонада, послышалось мощное:
– В атаку-у-у! Вперё-о-о-од! Ма-а-а-арш!
С отчаянными криками «Ура!», стреляя на ходу из автоматов, курсанты дружно бросились вперед. И Урманов тоже бежал вместе со всеми, и стрелял, и кричал, что есть мочи… И это раскатистое, многоголосое «А-а-а-а-а-а!» неожиданно объединило всех, сплавило в единый могучий организм, наделило такой энергией и силой, что когда прозвучала команда «Отбой!», они еще долго не могли успокоится и готовы были бежать и бежать дальше, чтобы смести все возможные преграды и всех врагов, что только встали бы у них на пути.
Под вечер, когда уже почти совсем стемнело, по проселочной заснеженной дороге, учебная рота в пешем порядке двинулась в обратный путь. Все были измотанные и уставшие, но настроение было прекрасным. Даже мороз как будто ослаб и уже не жег, а лишь слегка холодил их разгоряченные, покрасневшие лица.
Они шли колонной, в ногу, размеренным походным шагом, экипированные по полной боевой. В тусклом свете восходящей луны поблескивало боевое оружие; за спинами топорщились туго набитые вещевые мешки; пояса оттягивали подсумки, штык-ножи, саперные лопатки; противогазные сумки висели на боку… Вокруг в сиреневых зимних сумерках простирались занесенные снегом перелески и поля, а вдали, у линии горизонта, переливаясь желтыми веселыми огоньками, манило к себе теплое и уютное жилье.
Шагая в строю вместе со всеми, Урманов задумчиво размышлял:
«Вот еще один день позади… Мы намерзлись, измучились, устали. Одежда намокла от снега, и в сапогах, сквозь портянки сочиться вода. Мы далеко от дома, соскучились по близким и родным. Но… Все таки, как бы ни было нам тяжело, в нас не стреляют. Мы сегодня вернемся в казарму живыми и здоровыми, все до одного. А потом будет отдых и отбой. И теплая кровать со свежим бельем. И надежда на то, что после выпуска станет легче. А на войне… Вот кому было по-настоящему тяжело. И по-настоящему страшно…»
– Э-эх! – сладко вздохнул Панчук. – Кто-нибудь знает, какой сегодня день?
– День парижской коммуны.
– День танкиста.
– День строителя.
– День сурка…
Посыпались версии со всех сторон.
– Дурачьё, – с ласковой снисходительностью заметил Панчук. – Сегодня пятница.
– Во, дает! – усмехнулся Широкорад. – У них в дурдоме каждый день праздник!
Но Панчук, как лунатик, погруженный в себя, продолжал.
– Эх, был бы я сейчас на гражданке… Пришел бы с работы домой, помылся в душе, натянул свои голубые джинсы, ботиночки лаковые… И – на дискотеку. А там… Девчонки! Вот в таких юбочках. Глазки, ножки, фигурки… Музыка играет, все танцуют…
– Закатай губу, приятель! – отозвался с другого краю Мунтян. – Тебе еще служить, как медному котелку.
Урманова поразило то, что сержанты никак не реагировали на разговоры в строю. Обычно это дело немедленно пресекалось… Чего же они? Сознательно дали слабину, или просто сами устали до невозможности?
Шагавший в середине строя курсант Мазаев неожиданно вполголоса затянул:– Эта рота отступала по болоту,
Но потом ей приказали – и она пошла назад.
Эту роту, расстрелял из пулемета
В сорок третьем заградительный отряд.
Тут же, с припева песню подхватили сразу несколько голосов.
– И лежат они все вместе,
И глазницами в рассвет.
И теперь всего им вместе,
Лишь четыре тыщи лет.
Урманов ожидал окриков «Отставить! Прекратить!», но сержанты почему-то молчали. Старший лейтенант Рыбаков тоже никак не реагировал на происходящее.
– И пока вот эта рота умирала,
Землю грызла, лед кромсала,
кровью харкала в снегу,
Пожурили молодого генерала,
Намекнув, что вот теперь он
перед Родиной в долгу.
Теперь уже вся рота, осмелев, в полный голос, дружно завела припев.
– И лежат они все вместе
И глазницами в рассвет,
И теперь всего им вместе
Лишь четыре тыщи лет.
Тяжело, устало ступая, шла колонна по безлюдной, проселочной дороге. И в ночное морозное небо поднималась с земли эта песня. А сверху, всевидящим холодным оком равнодушно смотрела луна. Словно знала о чем-то, да никому не могла рассказать.
Глава 11По воскресениям распорядок дня в учебной роте был посвободнее. Хоть один раз в неделю курсанты могли встать не в шесть утра, как обычно, а на час позже. И не бежали сразу на улицу делать зарядку, а спокойно отправлялись умываться. Потом, не торопясь, начинали заправлять койки… По расписанию завтракали, занимались своими делами, затем шли в спортзал, обедали, отдыхали, а вечером смотрели в местном кинозале какой-нибудь фильм.
Урманов был доволен, что не попал в наряд на этот выходной. Все-таки гораздо лучше дежурить на неделе. А воскресенье, оно и в армии – воскресенье.
– По-о-о-очта! По-о-о-очта! – голос каптерщика Гомзикова разнесся по казарме. Со всех сторон к нему потянулись курсанты. Урманов тоже поспешил на зов.
– Мне есть что-нибудь? – спросил он, протискиваясь сквозь толпу.
– Что-то, кажется, было… – задумчиво ответил Гомзиков, перебирая пухлую пачку конвертов. – Вот, держи!
Каптерщик сунул ему в руки письмо. Урманов сразу узнал знакомый почерк. Мама…
Присев у окна, он распечатал конверт и погрузился в чтение. Мать писала о домашних делах, об отце, брате. Передавала привет от дедушки с бабушкой. Сообщала новости о друзьях и одноклассниках.
Чем-то до боли знакомым повеяло от этих немудреных житейских строк. Захотелось, как в детстве, припасть к родному плечу, ощутить тепло материнских рук.
– Мама, а кто всех дольше живет?
– Не знаю… Ворон, говорят… А еще – попугай.
– Нет, я о людях… – нетерпеливо перебивает десятилетний Сашка и сурово хмурит белесые брови.
– Ну, спортсмены, наверное, – неуверенно отвечает мать, озадаченная неожиданным вопросом.
– Вырасту, буду спортсменом.
– Правильно, главное быть здоровым и не болеть. Тогда до ста лет точно прожить можно.
Она смеется и прижимает сына к себе. Сашка облегченно вздыхает… Трудно передать, что твориться сейчас у него на душе.
За окном голубеет весеннее чистое небо, яркое солнце светит в глаза. Среди потемневших сугробов кое-где в проталинах уже виднеется покрытая высохшей прошлогодней травой земля. С крыш свисают хрустальные сосульки и веселой звонкой капелью радуют уставших от долгой зимы людей. Суматошно чирикают воробьи… Но Сашке сегодня не до весны. Другое волнует его. Печальная протяжная музыка навязчиво звучит у него в ушах. Это звуки похоронного марша. До сих пор никак не удается избавиться от них. Они всюду…
Хоронили мальчика из соседнего дома, его ровесника. Он случайно упал в открытый люк канализационного колодца и утонул. Сашка был с ним знаком. Еще несколько дней назад они играли вместе. А сейчас он неподвижно лежал в обитом красной материей гробу, с белым восковым лицом, и над ним страшно рыдала одетая в черное женщина.
Детское сознание никак не могло примириться с этой непостижимой реальностью, отвергало ее, стремилось защититься, спрятаться. И этот ледяной холод в душе не в силах было растопить даже яркое весеннее солнце.
Сашка зажмуривает глаза, затыкает уши, пытаясь представить себе, что значит не видеть, не слышать, не чувствовать. Он никак не может осознать – что значит быть мертвым. Лежать, зарытым глубоко под землей.
– Мама, а почему люди умирают?
– Каждому приходит свой срок.
– А дети?
Сашке страшно еще и потому, что он сам мог так же утонуть. Прошлым летом… Они с ребятами купались на карьерах. Сашка легко переплыл пару раз небольшой «бочажок», но на третий раз сил не хватило. Не доплыв до берега несколько метров, он пошел ко дну. Странное это было ощущение. Будто все происходит не с ним, словно в каком-то сне. И первой мыслью было – «А как же мама? Что будет с ней, когда она узнает?» Воздуху в легких уже не хватало, все его существо молило – «Дышать! Дышать!», но он боялся вдохнуть, потому что это означало одно – конец. Мысль о маме не давала совершить непоправимое. Но долго так продолжаться не могло. И тут… Чьи-то ноги мелькнули у него над головой. Это был единственный шанс, единственный путь к спасению. Он мертвой хваткой вцепился в ногу проплывающего над ним пацана и тот, нахлебавшись сам, все-таки вытянул его к берегу.
– Мам, а как же после смерти? Человек, что, исчезает насовсем?
– Нет… Тело остается в земле, а душа улетает на небо.
– А что такое душа?
Мать попыталась объяснить, но он мало что понял. Зато уяснил для себя главное. Жизнь бесконечна, и никакая смерть не в силах прервать ее.«Мама, добрая моя мама, – с нежностью подумал Урманов, убирая конверт с письмом в свою тумбочку. – Придет время и я обязательно вернусь… И мы опять заживем, как прежде… А, может, даже и еще лучше…»
– Строиться, рота! – объявил старший сержант Гуссейнов. – Форма одежды номер четыре! Захватить с собой кеды!
Урманов взглянул на часы, висящие над входом. Время было отправляться в спортзал.
По воскресениям курсанты в спортивном зале чувствовали себя вольготно. Никто ничего из-под палки делать не заставлял. Есть настроение – играй в футбол, баскетбол или теннис. А нет – просто сиди не лавочке, наблюдай… Урманов не очень любил игровые виды. Его гораздо больше привлекал бокс. Тем более, что этим видом спорта он занимался до армии. На соревнованиях выступал и даже занимал первые места.
Здесь, в части, Урманов тоже в свободное время поддерживал форму. И даже участвовал в своеобразных турнирах, когда находились желающие. Но постепенно желающие сошли на нет. Потому что выиграть у него никто не мог, а просто так подставлять лицо было не интересно. Только курсант Пантюхин продолжал работать с ним в спаррингах. Но он был значительно легче, ниже ростом и Урманов его жалел, никогда не бил в полную силу. Зато тот, заболев боксом, с удовольствием постигал приемы защиты и нападения, постепенно превращаясь в способного ученика.
Переодевшись в подменку, Урманов с Пантюхиным заняли свой угол и принялись на «лапах» отрабатывать технику ближнего боя. Урманов был в роли тренера. Он ставил под удар надетые на ладони толстые кожаные «лапы», с нарисованными по центру белыми точками, а его ученик бил по ним, что есть силы, кулаками в боксерских перчатках.
– Резче бей!.. Резче! – наставлял Урманов. – И пауз между ударами быть не должно. Раз-два-три! Раз-два-три!.. Все должно быть слитно, на одном дыхании.
Пантюхин понимающе кивал головой и старательно следовал его указаниям.
«Ши-и-и! Ши-и-и! Ши-и-и!..» – выдыхал он носом после каждого удара. «Пум! Пум! Пум!..» – глухо отзывались кожаные «лапы».
– Руки не держи! Отпусти… Пусть сами летят!
«Пум-пум-пум!»
– Еще!..
«Пум-пум-пум!»
– Ноги!.. За ногами смотри, не заваливайся!
«Пум-пум-пум!.. Пум-пум-пум!»
Пантюхин уже вспотел. Нос блестит, волосы прилипли ко лбу. Но рубит и рубит… Азарта ему не занимать. Старательный парнишка… Понимает, что без труда ничему не научишься. В боксе каждое движение, каждый удар надо отрабатывать многократно, пока, наконец, что-то действительно начнет получаться. Это только несведущим людям кажется, что все так просто.
– Ладно, перекури… – Урманов опустил руки, стянул «лапы» и, зажав их под мышкой, направился к скамейке. Пантюхин, тяжело дыша, сел рядом.
По залу гоняли мяч две команды. Одни раздеты до пояса, другие по форме три, без ремней. Какой счет, неясно… Но игра шла ровная, никто не хотел никому уступать. Крики, удары по мячу…
– Как ты считаешь, – спросил Пантюхин, – получается у меня что-нибудь?
– Конечно, – обнадежил его Урманов. – Координация у тебя неплохая, и дистанцию чувствуешь… Тебе бы еще подкачаться немного. И на ринг выходить можно…
– А у тебя на соревнованиях сильный мандраж был?
– Да, я всегда волновался… Выходишь, и никогда не знаешь, чем дело кончится.
– Досрочно побеждать приходилось?
– Было дело…
– А самому получать? Так, чтобы отключило.
– Нокаут?.. Нет, на ринге никогда не падал. Только нокдауны были… Голова, видно крепкая.
– Хорошо.
– Но тут тоже свои минусы.
– Какие?
– Вот, допустим, боксировал я на соревнованиях с одним неплохим пареньком. Чемпионом России по юниорам, между прочим… И вот он мне один раз удачно попал. Судья сразу бой прекратил, развел по углам… Тренер мне, потом говорит: «Зря ты после удара головой затряс. Никто бы ничего не заметил» А я даже не помню, как в раздевалке очутился. На автопилоте дошел.
– Да-а… – сочувственно произнес Пантюхин.
– Так вот, если бы я сразу упал – было бы лучше. Потому что бой дальше продолжать было нельзя… А ведь я остался на ногах.
– И что?
– А то… Хорошо, судья опытный попался, заметил, остановил бой. Иначе последствия могли бы быть более серьезными. Кто знает, сколько бы я еще в таком состоянии на себя ударов еще мог бы принять? Соображаешь?
В спортзал вошли какие-то незнакомые солдаты. Поздоровались за руку с Гуссейновым, по-братски обнялись.
«Наверное с одного призыва… Тоже «деды», – отметил про себя Урманов.
Переговорив со старшим сержантом, они направились в угол, где сидели Урманов с Пантюхиным.
– К нам идут… – с беспокойством заметил Пантюхин. – Ты кого-нибудь из них знаешь?
– В первый раз вижу.
Урманов сам был удивлен. Чего ради целая делегация пожаловала?
– Привет, – сказал высокий темноволосый крепыш, оглядывая его с ног да головы. – Ты, что ли боксер?
– Я, – ответил Урманов, вставая со скамьи. Пантюхин тоже поднялся.
– Меня Марат зовут, – незнакомее протянул руку. – Я тоже на гражданке боксом занимался.
– За сборную республики выступал, между прочим, – услужливо добавил кто-то со стороны.
– Откуда про меня узнал? – поинтересовался Урманов.
– Земля слухом полнится… Может, устроим поединок?
– Когда?
– Прямо сейчас.
– Хорошо.
– Бьемся честно, но без секундантов и перерывов… До полной победы. Согласен?
– Да, – ответил Урманов, прежде, чем успел подумать.
Выбора не оставалось. Отказаться от поединка он не мог. Тогда бы все посчитали его трусом. А это пережить было невозможно. Да и не в его характере – отступать…
Вокруг мгновенно собралась толпа любопытных. То ли у футболистов закончилось время, то ли они просто решили отложить игру и посмотреть – что тут будет?
Марат снял форму, надел спортивные штаны и кеды. Урманов тоже скинул куртку, оставшись с голым торсом. Бинтуя кисти рук, он незаметно наблюдал за противником. Трудно было вот так, с ходу настроиться на бой. Все же не партию в шахматы предложили…
– Давай, Санек! – ободряюще хлопнул его по плечу Гвоздев. – Не посрами учебную роту.
Урманов кивнул, сосредоточенно продолжая думать о своем.
«Легко сказать не посрами. Вон он, какой здоровый… Килограммов на девяносто с лишним потянет. Да и техникой владеет, наверняка… В республиканскую сборную кого попало не возьмут».
Жестом Урманов попросил Пантюхтна помочь ему натянуть перчатки. Тот с готовностью откликнулся на просьбу.
– Сань, ты главное, держись… Мы всей ротой, за тебя болеть будем.
«Вот попал, – усмехнулся про себя Урманов. – И отказаться нельзя, и проиграть невозможно».
Марат, разминаясь, делал растяжки, месил перед собой воздух руками. В его движениях чувствовались уверенность и сила. Урманов понимал, что будет нелегко, но в душе уже решил бороться до последнего.
– Я готов! – крикнул Марат. – Начнем?
Зрители окружили их со всех сторон плотным кольцом.
Они сошлись в центре оставленного для них пространства, ударили, приветствуя друг друга перчатками о перчатки. Урманов посмотрел в глаза сопернику и увидел в них неколебимую решимость. Ни тени сомнения, ни капли страха… Урманов первым опустил глаза. Но не потому, что испугался или почувствовал свою слабость. Просто в схватке удобнее контролировать соперника, если смотреть на него на уровне груди. Тогда периферийным зрением ты видишь всю динамику движений его рук, ног и в состоянии предугадать то, как он будет действовать. Не говоря уже о том, что так ты лишаешь противника возможности контролировать твои эмоции и мысли.
Марат бросился в бой сразу, без разведки и прочих премудростей. Он хотел подавить соперника с первой секунды, лишить его воли и надежды на благополучный исход. Но Урманов выстоял под шквалом могучих ударов и сумел выйти из опасной зоны почти без потерь. Удары вскользь были не в счет.
«Главное, – сосредоточенно думал Урманов, без остановки двигаясь на ногах взад-вперед, влево-вправо, – найти у него слабое место. Просчитать его алгоритм…»
Стойка у Марата была плотная, руками он надежно прикрывал голову, на ногах стоял твердо. Просто так поймать его на удар было нельзя. Надо было заставить его открыться. Но как?..
Не поднимая глаз, Урманов по-прежнему смотрел сопернику в грудь, но в то же время боковым зрением ловил каждое его движение. Благодаря долгим тренировкам, он научился по положению ног безошибочно определять степень опасности и даже траекторию удара. К тому же у него было врожденное чувство дистанции… Однажды, еще на гражданке, во время спарринга с товарищем по секции, он поставил себе задачу – не пропустить ни одного удара. Вообще… И это ему удалось. Уклоны, нырки, отходы он выполнял с такой филигранной точностью, что его напарник потом, после боя покачал головой и уважительно произнес: «Ну и реакция у тебя…» Урманов научился рассчитывать дистанцию буквально до миллиметра. И там, где достаточно было отклониться на спичечный коробок, он никогда не отклонялся больше. Он действовал словно мангуст в схватке со змеей…
Левая нога Марата чуть согнулась в колене, тело пошло вперед. Урманов мгновенно пригнулся… Левый прямой противника прострелил пустоту. А Урманов, выходя из уклона, ударил его боковым справа, пытаясь попасть в челюсть. Но удар зацепил плечо и получился смазанным.
Разорвав дистанцию, Урманов отошел назад.
«Думай, думай!… На чем его можно поймать?»
Обозначив удар левой в корпус, Урманов неожиданно нанес его в голову. Марат пропустил… И тут же, вскипев от злости, кинулся в атаку. Урманов легко ушел.
Марат снова повторил свой стремительный выпад, но ни один удар не достиг цели.
Зрители, сбившись в тесный круг, ожидали развязки.
«Бам!» – перед глазами Урманова полыхнуло белое пламя и рассыпалось фейерверком ослепительных искр. Из темноты проступило лицо противника. Оно казалось расплывчатым, далеким и слегка подрагивало, как изображение в телевизоре.
«Попал!.. Ах, ты!..»
Урманов почувствовал во рту привкус крови. Ноги стали тяжелыми и не слушались. Гул набатного колокола в ушах заглушал все остальные звуки.
«Стоять! – скомандовал себе Урманов. – Поднять руки!.. Вперед!»
Но если просто стоять было еще возможно, то поднять руки – казалось немыслимым. А уж о том, чтобы идти вперед – вообще и речи быть не могло… Однако, он все же смог преодолеть себя.
Удар!.. Еще удар!.. Еще и еще! Целый град ударов сыпется на него. А он упрямо идет вперед, словно не чувствует боли.
Сознание вернулось к нему и Урманов начал защищаться вполне осознанно – подставкой рук, уклонами, отходами. А Марат подустал, вымахался, что называется. Да и психологически ему труднее – не смог додавить противника, отпустил. Жди сейчас, чего он в ответ выдаст.
Урманов уже окончательно восстановился… Конечно, после такого пропущенного удара бой продолжать уже не хочется. Но куда деваться? Надо продолжать…
По условиям – борьба до победы. А Марат пока сдаваться не собирается. Значит выход один. Чтобы скорее закончить все это – надо побить соперника.
Было заметно, что Марат утомился. Дышал тяжело, по лицу струился обильный пот… Но и Урманов выглядел почти так же.
Левой, левой – правой! Левой, левой – правой!.. Это Марат так работал. Урманов заметил, что голову он прикрывает хорошо. Но вот корпус во время атаки – открыт.
«Вот куда надо целиться… А там, дальше, посмотрим…»
Во время очередной атаки, после удара Марата справа, Урманов нырнул под руку и ответил жестким апперкотом снизу, в область печени. Марат сразу просел – больно… Урманов попробовал еще – и снова попал.
К тому же он обратил внимание, как защищаясь от удара в корпус, Марат инстинктивно опускает руки от подбородка. Это обнадежило его… И во время очередной контратаки Урманов неожиданно сделал акцент не на удар в корпус, лишь слегка обозначив его, а всю силу вложил в следующий за ним удар – правой в голову.
Хлоп!.. Марат повелся на уловку и опустил руки. Бам!.. От удара в челюсть голова спружинила, как на шарнирах.
Потрясенный, Марат размахнулся для ответного удара, но Урманов опередил его и еще раз ударил справа навстречу. Бам!..
Марат упал на пол, лицом вниз, словно тряпичная кукла. Никто из зрителей не произнес ни слова. Только у кого-то невольно вырвалось: «Ничего себе!»
– Все, хорош!.. – с запоздалым криком вмешался старший сержант Гуссейнов. – Поубиваете тут друг друга, а я потом за вас отвечай!
Марата привели в чувство, посадили на скамейку. Он был как лунатик. Смотрел по сторонам и не понимал, что происходит.
– А что у тебя с лицом, Урманов? – снова расстроено воскликнул старший сержант. – Что мне командир роты скажет. Неуставщину развели?.. В общем, так, чтобы я больше никакого вашего бокса тут не видел! Играйте лучше в футбол…Глава 12Морозы закончились внезапно, одним днем. Вечером еще было зябко, студено, а к утру – ударила оттепель.
Всю ночь сильный ветер бился в оконные стекла, протяжно завывал в проводах, гремел жестью на подоконниках… И лишь к рассвету затих.
Когда после подъема учебная рота высыпала на улицу для построения, курсанты сразу заметили перемену.
– Слышь, пацаны!.. А уши-то не ме-е-ерзнут!
Бойцы оживились, повеселели, начали бросаться снежками. Игриво-радостное настроение овладело всеми.
Урманов тоже почувствовал это. И взволнованно дрогнул ноздрями, уловив пьянящий запах талого снега.
– Кончилась зима-а!.. Ха-ха-ха!.. Кон-чи-лась!
Им было радостно не просто от того, что наконец-то всерьез потеплело. Хотя намерзлись они за зиму предостаточно… Весна означала, что скоро все изменится. Они получат свои сержантские лычки и разъедутся кто куда. И не надо будет каждое утро вскакивать с постели, чтобы за сорок пять секунд встать в строй; не надо будет каждый день бегать эти дурацкие кроссы; не надо будет изнемогать от непосильных нагрузок в спортзале; не надо будет зубрить наизусть Устав и целую кучу иных наставлений, инструкций; да много еще чего будет не надо… Конечно, в частях, куда они уедут, там тоже не сахар и трудностей наверняка не избежать. Но тяжелее, чем здесь – точно уже не будет.
Праздничное, веселое оказалось утро. И весь день пошел как-то по-особенному. Солнечное, весеннее настроение передалось и сержантам.
– Хотите, предскажу, кто из вас в каком звании пойдет на «дембель»? – предложил старший сержант Гуссейнов.
– Хоти-и-и-м! – дружно ответили сидящие в учебном классе курсанты.
Гуссейнов вышел в центральный проход, встал между столами.
– Вот Илюнцев, например, уволится старшим сержантом.
– А я? – спросил сидевший с ним рядом Листьев.
– Ты – сержантом.
– А я?
– Старшим сержантом.
– А я?
– Старшиной.
– О-о-о-о-о! – разом загудели курсанты. – Служби-и-ист!
– А я?
– А ты, Михайлов, младшим сержантом на дембель пойдешь.
– Почему младшим-то? – обиделся курсант. – Я что, хуже других?
– Ты же залетчик, Михайлов. У тебя это на лбу написано. Дослужишься до старшего, а перед дембелем тебя разжалуют.
– За что?
– За самоволку.
– Ну, это мы еще посмотрим…
– А я, кем уволюсь? – поднял руку Урманов.
– Ты? – Гуссенов улыбнулся. – Старшим сержантом, конечно.
После занятий Урманова вызвал к себе командир роты. Открывая дверь в его кабинет, Урманов не мог понять, зачем он понадобился?
– Разрешите?
– Заходи… – капитан Курбатов отложил в сторону бумаги. – Присаживайся.
Урманов послушно опустился на краешек стула.
– Ты, говорят, неплохо рисуешь?
– Так точно.
– Стенгазету надо оформить. Сможешь?
Урманов пожал плечами… Обычно этим делом занимался писарь Пономаренко.
– Пономаренко сейчас в штаб дивизии командирован на неделю, – объяснил ситуацию ротный. – А у нас учения на носу… Начальство из округа пожалует, проверяющие… Ну, как, справишься?
– Попробую.
– Что значит попробую? Ты же в армии… Надо отвечать есть, товарищ капитан!
– Есть, товарищ капитан, – улыбнулся Урманов.
– Ну, вот… Другое дело, – ротный энергично встал, прошелся по кабинету, достал из шкафа свернутые в рулон листы белого ватмана, цветные карандаши, фломастеры. Разложил все это на другом столе, возле окна.
– Твое рабочее место… Сколько времени потребуется?
– Дня два, наверное.
– Отлично. Можешь прямо сейчас приступать.
Это неожиданное поручение приятно удивило и обрадовало Урманова. Теперь на целых два дня можно было позабыть о службе.Урманов сидел за столом, возле окна, расчерчивал белый ватман, писал что-то красивыми печатными буквами, рисовал… Было такое чувство, будто он опять дома, вернулся из школы и делает уроки. А за окном не строевой плац, а знакомый с детства дворик, где в туманном мареве весеннего дня неподвижно стоят большие деревья. И тишина… Мерно тикают старые настенные часы. Дома нет никого – отец и мать на работе, брат в школе, во вторую смену. Он дома один, что-то пишет в тетради. От ребристой батареи веет уютным теплом. Кот дремлет на стуле… С высоты четвертого этажа видна покрытая просевшим весенним снегом улица. За ней в тумане проступают очертания железнодорожной станции. Оттуда доносятся приглушенные расстоянием и двойными оконными рамами лязг вагонных автосцепок, короткие сигнальные гудки. По раскисшей дороге медленно едет автобус, разбрасывая в стороны темную жижу. Редкие прохожие спешат куда-то по своим делам. Сонная, благостная тишина… Можно включить телевизор, поставить чайник, достать из холодильника что-нибудь вкусненькое…
Хлопнула дверь, в кабинет вошел незнакомый офицер, поздоровался с ротным.
– Наше с тобой мероприятие отменяется.
– А что так? – спросил капитан Кубатов.
– В наряд заступаю, дежурным по части.
– Так ты же вроде недавно был?
– Надо Жорика подменить. Он в Москву собрался.
– Зачем?
– Жену на операцию повезет.
– Заболела? Что-то случилось?
– Да тут такое дело… – офицер замялся. – Ты только не говори никому.
– Не скажу.
– Грудь она поедет увеличивать.
– От, бабы!.. – капитан Курбатов слегка прихлопнул ладонью по столу. – Делать им больше нечего.
– И не говори, – согласился с ним офицер.
– У нее же нормально вроде все было. Чего она?.. Или это Жорик?
– Да нет, Жорик тут ни при чем. Его все устраивало.
– Тогда не понимаю… Ну, сделает она сейчас себе седьмой размер вместо третьего, и что? Что измениться-то?.. Лично мне вот всегда женщины с маленькой грудью нравились. А тебе?
– А мне – с большой.
– Тогда с тобой все ясно… Явная эстетическая недоразвитость.
– Ну, уж какой есть… Только натуральное от искусственного я с закрытыми глазами отличу. Можешь мне поверить.
– Верю… А ты, Урманов, не отвлекайся.
– Я не отвлекаюсь, товарищ капитан.
– Вот-вот, работай, давай, работай.Перед отбоем в казарме царило оживление. Все обсуждали последнюю новость – предстоящие учения. Они должны были начаться через неделю.
– Интересно, – размышлял курсант Листьев, подшивая к форменной куртке свежий подворотничок, – а десант настоящий выбросят? Или из наших?
– Могут и настоящий… – предположил Гвоздев. – Начальства вон сколько ожидается. Из самой Москвы, говорят, будут.
– Побегать придется, как бобикам… – вздохнул Мазаев, надраивая суконной тряпочкой и без того сияющую бляху поясного ремня.
– Постреляем зато, – оптимистично вставил Панчук.
– А то ты еще не настрелялся, – снисходительно усмехнулся Широкорад.
Курсанты сидели на табуретках возле своих коек, на той стороне казармы, окна которой выходили во внутренний двор. Было уже темно, но кое-что в свете уличных фонарей можно было разглядеть. Например, «хлебовозку», которая, блеснув фарами по стеклам, разворачивалась и сдавала задом прямо перед окном.
– Смотрите, – оживился Мазаев. – Хлеб привезли. Сейчас будут разгружать.
– А что если попросить буханочку?
– Ну, да, так тебе и дадут, как же…
– Но можно хотя бы попробовать.
Широкорад отщелкнул задвижку шпингалета на оконной раме и настежь распахнул окно. Прохладный вечерний воздух хлынул с улицы.
– Ребята! – негромко произнес Широкорад в темноту. – Киньте буханочку!
– Не положено, – сухо ответил щуплый долговязый солдат, ворочая железным крюком плотно набитый хлебом лоток.
– Да ладно, чего ты… Никто не заметит.
Запах свежего хлеба щекотал ноздри. Курсанты столпились возле окна, хотя надеяться было особо не на что.
Когда выгружали последний лоток, водитель не выдержал. Молча взял в охапку несколько буханок, протянул в окно.
– Держите, салаги!.. В первый и последний раз!
– Спасибо большое! Спасибо!
Хлеб был горячий, душистый, с хрустящей румяной корочкой. Разламывая буханки руками, курсанты поделили неожиданный подарок на всех.Глава 13Летний солнечный день. Яркая зелень травы расцвечена сочными красками полевых цветов. Голубая небесная высь сияет чистотой и каким-то особенным, радостным светом… Сашка идет босиком по высокой прохладной траве, улыбается солнцу. Прямо перед ним – высокое дерево, а под ним стоит стройная белокурая девушка в синем коротком платье. Она смотрит на него, не отводя глаз – призывно, маняще… Лицо ее кажется Сашке знакомым, но он никак не может вспомнить, кто это? «Как тебя зовут?» – спрашивает он, не слыша собственного голоса. Она смеется в ответ… Вдруг откуда-то прилетает огромный шмель и начинает кружиться над ними. Сашка машет руками, пытаясь прогнать его, но тот опускается все ниже и ниже…
«Ж-ж-з-з-з-з… Ж-ж-з-з-з-з…»
Небо меркнет и начинает пульсировать белесым прерывистым светом.
– Рота-а-а, подъем! В ружьё-о-о-о!
Этот резкий, надрывный крик мгновенно сбрасывает Урманова с постели, и еще не успев до конца проснуться. Он начинает лихорадочно одеваться. Брюки, сапоги, куртка… Все отточено до автоматизма. В голове бьется только одно: «Скорей, скорей, скорей!»
– Форма одежды – бушлаты! Экипировка – по полной боевой!.. Построение – на плацу!
Слышно, как гремит ключами дежурный по роте младший сержант Тюрин, открывая замок на стеклянных дверях ружпарка. По проходу, застегиваясь на ходу, бегут курсанты. Стук тяжелых солдатских сапог барабанной дробью отзывается под высокими потолками.
Урманов уже в «оружейке», возле своей именной ячейки. Схватил из пирамиды автомат, забросил его за спину; быстро набил магазинами подсумок; взял штык-нож, саперную лопатку, противогаз… Сгреб все это в охапку – и бегом на улицу.
В тесном помещении оружейной комнаты не протолкнуться. Людская масса кипит, шевелится, словно косяк сельди в матрице невода. Одни вбегают, пытаясь протолкнуться к своим ячейкам, другие, уже «затаренные» вооружением и снаряжением, стремятся вырваться наружу… Кто-то споткнулся, прямо в проходе рассыпал автоматные магазины и, путаясь под ногами, принялся их собирать. Мгновенно возник затор – не войти, не выйти.
– Освободить проход! – грозно рявкнул сержант Левин, поддав коленкой под зад замешкавшемуся в дверях курсанту. – Все на плац! Живо-о-о!
Под заунывный вой сирены, Урманов выбежал из расположения в холл и увидел спускавшегося по широкой лестнице командира связистов. С двух сторон его сопровождали рослые автоматчики. Они были уже полностью экипированы, снаряжение подогнано, автоматы на переброшенных через шею ремнях живописно висели на груди.
«Красиво… Прямо как в кино», – успел подумать Урманов, двигаясь к выходу.
На плацу уже было много народу. А со всех сторон непрерывно продолжали прибывать все новые и новые бойцы.
– Первая рота, становись! Заправиться!
– Третья рота, становись!
– Пятая рота…
В гулком предутреннем воздухе тут и там слышались зычные команды, позвякивало оружие и снаряжение, стучали подошвы солдатских сапог. Слегка, по-весеннему подмораживало, и все небо от края и до края было усеяно мелким, сияющим бисером звезд.
– Учебная рота-а-а-а! – старший сержант Гуссейнов обвел взглядом шевелящийся и копошащийся строй. – Становись!.. Командирам отделений проверить наличие личного состава, вооружения, снаряжения и доложить!
– Второе отделение! – скомандовал сержант Бадмаев. – Первая шеренга, два шага вперед, марш! Кру-у-у-гом!.. Вооружение и снаряжение – к осмотру!
Пока в подразделениях проверяли все ли у всех на месте, не забыл ли кто чего, на плац начала прибывать техника. В основном это были грузовые автомобили. Урча моторами, они выстроились в ряд, в специально отведенном для этого месте. «Взвод захвата» приехал на своих БТРах. Бойцы спешились и построились возле машин.
Во всех окнах горел свет. И с улицы было хорошо видно, как взволнованно льнули к стеклам те, кто остался в казармах, во внутренних нарядах – дежурные, дневальные… Их эта суета не касалась. Казалось бы, радоваться должны, что так вышло, а они наоборот – переживали.
Урманов понимал, что испытывают они сейчас. Словно бы все на войну уходят, а ты – остаешься. Ему самому не очень бы хотелось в такой момент остаться в стороне.
Появился командир роты капитан Курбатов. В полевой форме, перевитый портупеями, с кобурой на поясе. Старший сержант Гуссейнов доложил ему, что поднятая по тревоге рота построена, личный состав на месте, вооружение и снаряжение проверено. Минуту спустя мелкой рысью подбежали старший лейтенант Рыбаков и прапорщик Гладченко. Теперь все были в сборе.
– Смир-р-р-рно! – раздалась громогласная команда.
Все подразделения, стоящие на плацу, замерли. В воздухе повисла напряженная тишина. Командир части генерал-майор Колесников поставил боевую задачу.
– По данным ФСБ, – произнес он, сурово оглядывая неподвижный строй, – сегодня, в четыре тридцать по московскому времени в лесном массиве Решетиха высадилась диверсионно-разведовательная группа противника, в количестве двенадцати человек, вооруженная автоматическим стрелковым оружием. Кроме того, в арсенале противника имеется малогабаритный ядерный фугас… Цель диверсантов – крупномасштабный террористический акт, способный привести к огромным жертвам среди мирного населения… Наша с вами задача – в кратчайший срок обнаружить противника, блокировать и обезвредить. При оказании сопротивления – уничтожить.
С замиранием сердца слушал Урманов эти слова. На миг ему показалось, что никакие это не учения, а все как есть, по-настоящему. Выдадут сейчас вместо холостых патронов боевые, посадят на машины – и в бой.
– Командиры рот, ко мне! – приказал генерал.
Офицерам выдали планшетки с картами местности и маршрутами выдвижения. После чего последовала команда – «По машинам!»
Перед посадкой капитан Кубатов успел сообщить курсантам, что учебная рота передана в резерв штаба полка. Урманова эта новость слегка огорчила. Он-то втайне мечтал оказаться в самой гуще событий. А тут, на тебе, сиди в резерве… Скукота.
Вся учебная рота в количестве сорока пяти курсантов, за исключением троих, оставшихся во внутреннем наряде, и четырех сержантов, за исключением одного, так же оставленного в наряде, уместилась в двух больших автомобилях. Командир роты капитан Курбатов, его заместитель капитан Рыбаков и старшина роты прапорщик Гладченко сели в легковой УАЗик.
В обычных линейных ротах народу было побольше. Каждое отделение там насчитывало десять бойцов, плюс сержант. В каждом взводе – три отделения. Соответственно, вместе с сержантами получалось тридцать три человека; плюс еще один сержант – заместитель командира взвода и командир взвода – офицер. Итого – тридцать пять человек… А в роте – три взвода. Значит в целом – сто пять человек, плюс сам ротный.
Под каждый взвод требовался отдельный грузовик. Старшими машин назначались, как правило, сержанты. Для офицеров были предусмотрены более комфортные транспортные средства – микроавтобусы и легковые УАЗы.
Урча моторами, колонна выехала за ворота воинской части и покатила по дремлющим городским окраинам. На улицах в предрассветных сумерках одиноко горели фонари, прохожих почти совсем не было видно. Впереди, подвывая сиреной и тревожно мигая синими проблесковыми маячками, двигалась машина автоинспекции.
Урманов сидел на центральной скамейке, лицом к выходу и слегка покачивался в такт движению. Руки крепко сжимали стоящий возле ног автомат с откинутым железным прикладом. Слышно было, как под мощными колесами тяжелой армейской машины с треском крошится на замерзших лужах тонкий весенний ледок. Глаза слепил свет фар, идущих следом автомобилей.
Когда выбрались за город, поехали заметно быстрее. К этому времени уже окончательно рассвело. Небо налилось яркой праздничной синевой, из-за леса выглянуло солнце.
Лежащий по обочинам желтоватый зернистый снег, похожий на смоченный чаем сахар, был весь в проталинах. Из этих многочисленных островков оттаявшей земли соломенной ломкой щетиной выглядывала прошлогодняя сухая трава. Воздух потеплел, наполнился свежим весенним запахом.
– Хороший будет сегодня день, – заметил кто-то из глубины обтянутого брезентом кузова. – Вон какое небо… Ни облачка.
– Да, – согласились с ним. – Весна-а-а…
Колонна остановилась. Штабные машины, автомобили учебной роты и БТРы «взвода захвата» остались стоять на холме, а остальные, разбившись на два потока, отправились дальше, забирая в кольцо чернеющие вдали очертания лесного массива.
– К машинам! – прозвучала команда.
На оттаявшем от снега холме замельтешили, зашевелились десятки людей в камуфляжной военной форме; быстро поднялись шатры просторных брезентовых палаток; закурилась дымком полевая кухня.
Курсанты учебной роты обосновались в сотне метров от штабных палаток. Расположились прямо на земле, приспособив под сидения туго набитые вещевые мешки.
– С места – ни шагу, – строго предупредил капитан Курбатов.
– А по нужде, если? – простодушно поинтересовался Мазаев.
– Только организованно, строем, в сопровождении сержанта. Вы в резерве… Это значит, в любой момент может последовать приказ «по машинам». Не дай бог, кого-то в этот момент не окажется на месте. В военное время за это – трибунал.
– А в мирное? – с беспечной улыбкой спросил Широкорад.
Командир роты не оценил юмора и осадил его жестким взглядом.
– Будьте уверены, если что, мало никому не покажется. В первую очередь – вашим командирам отделений.
Сержант Бадмаев поднялся, одернул бушлат.
– Кому тут что не ясно? – грозно произнес он. – Тебе, что ли, Широкорад?
– Никак нет, мне все ясно, товарищ сержант.
– Смотри… А то чего-то вы тут слишком разговорились. Можем ведь натянуть противогазы и мотануть вокруг пригорка пару кругов.
Курсанты примолкли… Они и в самом деле расслабились. Теплый весенний ветер, ласковое горячее солнце, дурманящие запахи талого снега и влажной прелой земли заставили их на время забыть обо всем. Они ощущали себя, как школьники в турпоходе… Урманов поймал себя на том, что впервые за долгое время ему приятно находиться на свежем воздухе. И было даже как-то непривычно без этой постоянной внутренней борьбы с холодом.
«Сейчас бы еще пожевать чего-нибудь…» – мечтательно подумал он.
Судя по всему, эта мысль посетила не только его. Позавтракать-то они не успели… А когда будет обед и будет ли он вообще – не мог сказать никто.
– Слышь, пацаны, – вполголоса сказал Панчук, уловив горьковатый привкус дыма, идущий от расположенной неподалеку полевой кухни. – Кормить-то нас сегодня будут или как?
– Или как… – сплюнул Кольцов огрызок разжеванной соломинки.
– Нет, я серьезно.
– Это для офицеров, дурень! – пояснил Гвоздев. – Видишь их сколько? И все, небось, жрать хотят… На свежем-то воздухе.
– А мы?
– Тебе чего, «сухпай» зря, что ли дали? – включился в разговор Мунтян. – Вот его и будешь трескать.
– Я не против, – согласился Панчук. – Там, говорят, даже сгущенка есть.
– Да хорош вам про жратву! – подал голос Илюнцев. – Будто больше поговорить не о чем. Давай о чем-нибудь реальном.
– А о чем тогда? Может, о бабах?
– Можно и о бабах…
– Посмотрите на него! – вскинул руки к небу Широкорад. – О жратве для него нереально. А о бабах – реально?
Все засмеялись.
Урманов, не встревая в разговор, любовался округой. Весеннее солнце пригревало все сильнее. От земли поднимались потоки тепла и слегка искажали линию горизонта.
– Нет, женщины, это все-таки хорошо… – снова поднял тему Листьев. – Вот у меня на гражданке была одна… Ноги, талия, грудь…
– Самая лучшая грудь у моей жены, – грустно заметил Кольцов и, вздохнув, надвинул шапку на глаза.
– Может быть… Я не видел, спорить не буду, но…
Тут неожиданно говоривший замолк, и все заметили бегущего от штабных палаток командира учебной роты. Никогда еще на их памяти капитан Курбатов не бегал так быстро.
«Что-то случилось», – подумал Урманов, машинально поправляя, лежащий на коленях автомат.
Было объявлено построение. Капитан Курбатов вкратце прояснил ситуацию.
– ДРГ противника при обнаружении уклонилась от боя и скрылась в лесном массиве. Пока блокировать ее не удалось… Нам поставлена задача – срочно выдвинуться в обозначенный район и перекрыть один из возможных путей следования диверсионно-разведовательной группы. Времени в обрез, дорога каждая минута… Быстро получаем у старшины боеприпасы – и по машинам.
Выстроившись в колонну по одному возле командирского УАЗика, курсанты получали по три упаковки холостых патронов и сразу же бежали к своим автомобилям. Снаряжать их в магазины, не было времени. Это можно сделать в дороге.
Перед выездом в командирский УАЗ сел офицер-посредник из проверяющих. Его миссия заключалась в том, чтобы контролировать действия подразделений при выполнении боевой задачи, а так же, он был уполномочен давать различные вводные. Офицер был в чине подполковника, на рукавах пятнистого бушлата – две широкие белые повязки.
Пофыркивая мощными двигателями, машины двинулись к лесу по проселочной грунтовой дороге. Командирский УАЗ ехал впереди.
Пользуясь моментом. Курсанты принялись снаряжать патронами автоматные магазины. Треск в кузове стоял такой, что казалось, будто десятки монстров, одновременно клацая челюстями, щелкают железные семечки.
Урманов вытащил из подсумка магазин, зажал его между колен, потом достал из кармана желтовато-коричневый пакетик в вощеной маслянистой бумаге, надорвал его… Желтые блестящие патроны, с белыми наконечниками были внутри. Он взял один, приложил сверху на тонкую стальную пластину в верхней части магазина, нажал большим пальцем, вдавливая его внутрь. «Щелк!» Пружина мягко подалась и встала на место. Прижатый планкой держателя патрон надежно зафиксировался в пазу. Урманов взял следующий, положил сверху, надавил – «Щелк!»…
В каждой пачке патронов было по десятку. В один магазин входило тридцать штук. Но указание было такое, чтобы распределить все патроны по двум. Урманов «отщелкал» в один пятнадцать штук и достал следующий.
А машины тем временем въехали в лес. Дорога здесь была еще хуже. Курсантов в кузове качало так, словно они плыли по волнам в непогоду.
Снегу здесь было значительно больше. Островки вытаявшей земли исчезли почти совсем. От деревьев по снегу струились голубые тени. Сквозь ветви мелькало яркое солнце.
Внезапно машина остановилась. Послышался какой-то шум, голоса, но из кузова, покрытого брезентом, не было видно, что там, впереди.
Подбежал сержант Лавров, хлопнул ладонью по борту:
– К машине!
– А что случилось? Приехали? – спросил у него сидящий с краю сержант Левин.
– Застряли…
Курсанты спешились и, обойдя свою машину, увидели впереди застрявший автомобиль. Возле него суетились бойцы третьего и четвертого отделений. Копали саперными лопатками землю возле колеса, подкладывали еловые ветки, сучья.
– Первое и второе отделение, ко мне! – скомандовал старший сержант Гуссейнов. – Беритесь вдоль бортов, толкать будем.
Урманов вместе с другими курсантами встал сбоку от кузова. Машина «сидела» в колее почти по днище. Видно было, что поначалу водитель пытался выехать, буксовал, но в результате колеса ушли в грунт почти наполовину.
– Давайте, давайте, ребята! – беспокойно подгонял ротный. – Времени совсем нет.
– Эх, – покачал головой сержант Лавров. – где мой трактор… Сейчас бы живо выдернул.
Водитель запустил двигатель и высунулся в окно.
– Давайте на «раз-два»… С раскачки.
Забросив автоматы за спину, курсанты с двух сторон облепили борта. Некоторые уперлись сзади.
– Раз-два – взяли!.. Раз-два – взяли!
Взревев мотором, машина начала раскачиваться взад-вперед. Из-под колес полетели фонтаны грязной земли вперемешку со снегом. Тех, кто был сзади, с ног до головы обдало этой смесью. Но бойцы продолжали свою работу.
– Пошла, пошла родимая-а-а-а! – весело выкрикнул курсант Широкорад, налегая грудью на борт и размазывая по лицу грязные брызги. – Навались, братва-а!
Рыча движком, машина медленно выползла из раскисшей ямы. Курсанты, стряхивая с одежды налипшую грязь, довольно улыбались. Но вторая машина была еще на той стороне.
– Беремся так же, с двух сторон, и вперед! С ходу проскочим…
Бойцы, дружно подталкивая машину в борта, бегом устремились к яме.
– Да-ваа-а-а-ай!.. Ну-у-у-у!
Слегка пробуксовывая, грузовик с ходу миновал опасный участок.
– По машинам! – крикнул старший сержант Гуссейнов.
Курсанты быстро расселись по своим местам. Снова в заднем открытом проеме кузова поплыли назад ветви деревьев на фоне весеннего ярко-голубого неба.
Автомобили двигались с небольшой скоростью. Дорога была ухабистая, раскисшая… Сидящих в кузове нещадно мотало из стороны в сторону.
– Интересно, – сказал Панчук на очередном тряске, пытаясь удержаться двумя руками за скамейку, – далеко нам еще?
– А что? – откликнулся Гвоздев. – Укачало?
– Да боюсь, как бы с такой дорогой на своих двоих не пришлось добираться.
– Молчи, накаркаешь сейчас!
Тащиться пешком, да еще с полной боевой выкладкой, понятное дело, никому не хотелось. Лучше уж, как в известной поговорке, плохо ехать, чем хорошо идти.
Однако вскоре машины опять встали. Впереди простиралась непроходимая грязь.
– Мы так никогда до места не доберемся, – сказал старший лейтенант Рыбаков.
Ротный решительно махнул рукой:
– Бросай машины! Дальше – бегом!
Построившись в колонну по два, чтобы легче обходить по обочинам канавы и лужи, учебная рота бегом затрусила по дороге.
– Смотрите, – на ходу выдохнул Мазаев. – Подполковник-то, тоже бежит.
– Да чего ему… – огрызнулся Широкорад, сутулясь под тяжестью солдатского вещмешка, оружия и прочего снаряжения. – Одна кобура на боку… Я бы тоже так побегал…
Бежать «по полной боевой» было, конечно, делом нелегким. Первые метров пятьсот – еще куда ни шло. А потом… Пот ручьями заструился по раскрасневшимся лицам; дыхание стало резким, прерывистым; ноги словно налились тяжелым свинцом. Тут уж стало не до разговоров.
– Шагом! – дал команду ротный.
Курсанты с облегчением перешли на шаг. Хватая с обочин ноздреватый холодный снег, растирали им лица.
– Шире шаг, не растягиваться!
Чавкая вязкой жижей, колонна двигалась по лесной дороге. Вдоль обочины густо росли высокие деревья. Ветви их местами сходились над головой.
– Бего-о-о-ом!
Снова курсанты, шумно дыша, затрусили вперед. Урманов старался не смотреть по сторонам. Опустив голову, он видел только мелькавшие впереди сапоги Гвоздева. Так было легче… Отключить все эмоции, все чувства, не думать сколько еще впереди… Банка тушенки из сухого пайка уперлась жестким ребром ему в спину и с каждым шагом больно тыкалась в позвоночник. Но возможности снять мешок и уложить как надо, не было. Приходилось терпеть еще и это…
– Шагом.
– Бего-о-ом!
– Шагом!
– Бего-о-ом!
Измотанные тяжелым марш-броском курсанты, как роботы выполняли команды. Казалось, не будет конца этому пути.
Но вот впереди замаячил какой-то просвет.
– Стой!.. Привал!
Курсанты, выбрав место посуше, скинули вещмешки, оружие, повалились на землю.
– Не лежать на земле! Простынете… – строго предупредил старший сержант Гуссейнов. – Садитесь на вещмешки, если ноги не держат.
Капитан Курбатов тем временем вышел на связь со штабом, доложил о выходе на заданный рубеж. Судя по мрачному выражению лица, начальство было явно не в духе.
– Что там? – спросил у ротного старший лейтенант Рыбаков, когда тот закончил разговор.
– Да-а… Хреново все… До сих пор диверсантов этих несчастных обнаружить не могут. Как сквозь землю провалились.
– Не понимаю, – покачал головой прапорщик Гладченко. – Как это обнаружить не могут? А следы?.. Снегу-то вон еще сколько.
– Снег в лесу, а на открытых местах его мало.
– Все равно…
Урманов краем уха прислушивался к разговору и тоже не мог понять, почему группу нельзя вычислить по следам? Как охотнику, ему это было удивительно. Не на крыльях же они летают.
– Нет, они явно не из наших, – уверенно подвел итог Листьев. – Наших бы уже давно обнаружили. Столько начальства наехало. Зачем своих подставлять?
– Точно, – согласился с ним Пантюхин, – за свой интерес борются. Если удастся нас обмануть – им награды и почести. А нашему начальству – по шапке.
Участок, который учебная рота должна была перекрыть, представлял собой заросшую высоким березняком лощину. С одной стороны к ней примыкало большое, хорошо просматриваемое поле, с другой – торчали крыши какого-то хутора.
– Рассредоточиться в цепь, на расстоянии видимости соседа справа-слева, укрыться, ждать. Сидеть тихо, не разговаривать, не курить… При обнаружении ДРГ противника дать предупредительный выстрел, принять меры к задержанию. При оказании сопротивления – уничтожить.
Капитан Курбатов на карте показывал сержантам, какому отделению куда становиться. А Урманову не давала покоя одна мысль… Хотя, казалось бы, какое ему дело? Отсидел свое в засаде – и свободен. Какой с него, с курсанта, спрос? Но мысль эта, возникшая случайно, занозой сидела в мозгу, не давала покоя.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться? Курсант Урманов.
– Да. Что тебе? – ротный с недоумением уставился на него.
– Товарищ капитан, я вот что подумал… А вдруг они по воде?
– Кто? По какой еще воде?
– Ну, диверсанты эти… Раз они следов нигде не оставляют… Где снега нет – идут посуху. А где следы может быть видно – по воде.
Все замолчали, разглядывая Урманова, словно видели впервые.
– Как ты себе это представляешь? – скептически усмехнулся старший лейтенант Рыбаков. – По воде… Сейчас не май месяц… За минуту ноги отнимутся.
– А если они в гидрокостюмах?
Ротный задумчиво потер ладонью лоб, сдвинул на затылок шапку-ушанку.
– И как тебе, Урманов, такое в голову могло прийти?
– Охотник я, товарищ капитан. С детства в тайге… Зверь всегда на снегу след оставляет. А уж человек – тем более.
– Ну-ка, дай сюда карту, – капитан взял из рук сержанта Левина планшетку. – Мда-а-а… В самом деле, есть тут какой-то ручей. Из лесного массива Решетиха, как раз идет в нашем направлении.
– Это еще ни о чем не говорит, – сказал старший лейтенант Рыбаков.
– Конечно, – согласился ротный. – Но мысль интересная… Вот что, Бадмаев, ты со своим отделением возьми этот участок под усиленный контроль.
– Но тогда другие места оголяются.
– Ничего, увеличим расстояние между бойцами, чуть подрастянемся и все перекроем. На левом фланге я лично буду поле контролировать со своим «цейсом» – капитан похлопал ладонью по биноклю, висящему на груди. – А ты, Рыбаков, на правом – прилегающую к хутору местность… Хотя, если они и пойдут в этом направлении, то только вот по этой заросшей лесом лощинке. На поле вряд ли сунутся – там далеко видно. К жилью – тем более… Так что, вперед, по местам!
– Второе отделение, за мной, в колонну по одному, бегом, марш!
– Первое отделение…
– Третье отделение…
В течение пяти минут лощина была полностью перекрыта. А участок возле ручья – блокирован с двух сторон. Бадмаев разбил отделение пополам: часть бойцов расположилась вдоль одного берега, остальные – напротив. Ручей был неглубокий и в ширину не велик. В его мутноватой вешней воде отражалось голубое небо.
Урманов сидел на вещмешке, привалившись спиной к шероховатому стволу высокой раскидистой березы. Автомат с откидным железным прикладом лежал у него на коленях. Щурясь на солнце, он слушал полузабытую лесную тишину, смотрел на засахаренный осевший снег, усыпанный сухими звездочками древесных семян, вперемешку с тонкими иглами опавших хвоинок и отрешенно думал о чем-то своем. Легкий весенний ветер едва шевелил ветви берез у него над головой, тихо шуршал мохнатыми еловыми лапами. Тишина и безмятежность царили вокруг.
– Товарищ сержант, – послышался из кустов приглушенный голос Мазаева.
– Ну? – тихо откликнулся командир отделения из своего укрытия.
– Пить охота… Можно, из ручья?..
– Я тебе дам, из ручья! – пригрозил ему сержант Бадмаев. – Только попробуй… В санчасть захотел?
– А чего, если сильно пить хочется, – вступился за товарища Гвоздев.
– Терпи!.. Как в Уставе сказано? Солдат должен стойко переносить тяготы и лишения воинской службы. Вот и переноси… Я, например, тоже пить хочу, но терплю. И вы потерпите…
Урманов внезапно тоже ощутил, как мучает его жажда. Есть совсем не хотелось, а вот пить…Особенно после этого изнуряющего марш-броска.
– Товарищ сержант, – вполголоса обратился Урманов к командиру отделения. – Разрешите, я соку березового добуду.
– Какого-какого соку?
– Березового… Это просто.
Сержант Бадмаев на секунду задумался, потом, видимо, жажда взяла свое.
– Давай… Только тихо!
– Есть! – шепотом ответил Урманов и принялся шарить в вещмешке, отыскивая котелок.
Штык-ножом он сделал надрезы на стволах трех берез. Под одним деревом приспособил котелок, под другим – крышку от котелка, тоже, надо сказать, достаточно вместительную, и под третьим – железную солдатскую кружку. Надрезы на коре были сделаны таким образом, что получалось нечто, вроде чайного носика. И вскоре оттуда живой прерывистой струйкой бодро побежала чуть мутноватая, пахнущая лесом, холодная влага.
Впервые березовым соком Урманова угостил дед. Было это давным-давно, ему тогда еще и четырех лет, наверное, не исполнилось. Но он отчего-то очень хорошо запомнил этот солнечный, яркий весенний день. Дед пришел с охоты усталый, пахнущий лесом и дымом костра, присел на лавочку, стягивая с натруженных ног промокшие сапоги. Маленький Саша крутится рядом, ожидая обычный подарок. Дед всегда что-нибудь приносит ему из тайги. Ягоды, иногда прямо на веточках, или пряник с конфеткой – «лисичка послала».
– На-ко, вот, гостинец… – дед протягивает ему пригоршню рубиновых, крупных ягод. – Клюква. Всю зиму под снегом пряталась.
Надкусил Сашка ягоду и сморщился. Сладко и кисло одновременно. И не поймешь, чего больше…
– Ешь, ешь, – подбадривает его дед. – Витамины… А вот еще – сок березовый.
– Как это – березовый?
Сашка не может понять: шутит дед или говорит правду? Он знает, что есть сок яблочный, грушевый или виноградный. Но чтобы березовый…
– На, попробуй, – дед снимает пластмассовую крышку с литровой стеклянной банки. Там внутри какая-то мутноватая полупрозрачная жидкость. Сашка видит плавающие на поверхности хвоинки, приставший сбоку к стеклу продолговатый брусничный лист. Он только что набегался с ребятами на улице, и ему очень хочется пить. Обхватив горячими ладонями банку, Сашка приникает к краю, жадно хватает ртом прохладную живительную влагу, проливает на грудь, кашляет, поперхнувшись. И снова пьет… Березовый сок необычен на вкус, слегка сладковат, почти без запаха, но Сашке он кажется сказочным, волшебным напитком.– Ну, чего? Накапало там уже? – вполголоса нетерпеливо поинтересовался Гвоздев, нетерпеливо выглядывая из своего укрытия.
– Подожди, часа еще не прошло.
– А сколько ждать-то?
– Часа полтора, два хотя бы…
– Тьфу! – разочарованно сплюнул Гвоздев. – Раздразнил только, своим соком.
– Ну-ка прекратили разговорчики! – сердито прошипел из своего куста сержант Бадмаев. – Тихо сидеть!
Снова вокруг воцарилась тишина. Слышно только, как шумит в верхушках деревьев ветер, журчит быстрой вешней водой ручей, да потенькивает в зарослях какая-то лесная птица.
Сколько еще так сидеть – неизвестно. Может никаких «диверсантов» тут и близко не будет… Холодно уже стало от снега и талой воды. Солнце сквозь ветви деревьев почти не греет. Скорей бы уж все это закончилось. Чаю бы попить горячего, да пожевать чего-нибудь.
Примерно так думал Урманов, коротая время в засаде, на берегу ручья и отрешенно глядя на воду, стремительно бегущую куда-то вдаль, несущую комья снега, обломанные ветви деревьев, коричневую грязноватую муть…
«Стоп! – внезапно обожгла Урманова волнующая догадка. – Стоп, стоп!.. А ведь не было в воде этих комьев снега, мусора, обломанных веток… Да и сама вода еще недавно была почище. Значит…»
– Товарищ сержант! – возбужденно шепнул Урманов. – Товарищ сержант!
– Что?
– Идет кто-то по ручью!
– С чего ты взял?
Урманов объяснил, как смог.
– А вон еще, видите?.. Вороны поднялись с деревьев. Вспугнул кто-то.
Сержант недоверчиво посмотрел на воду, потом на ворон, затем на Урманова и решительно вскинул вверх вытянутую руку. Это означало: «Внимание, противник!» Сидевшие в засаде бойцы, увидев сигнал, передали его по цепи. Теперь оставалось одно – ждать.
Урманов переживал больше всех. И не столько от предстоящей встречи с долгожданными «диверсантами», сколько от того, что не был до конца уверен в своем предположении. Ведь если он ошибся – будет ой, как неловко!
Урманов перехватил поудобнее автомат, слегка подраздвинул ветви кустарника для лучшего обзора. Берега у ручья были высокие, и это обстоятельство играло в пользу тех, кто сидел в засаде. Снизу их было не видно, а они, наоборот, видели все.
Затаив дыхание, Урманов напряженно вглядывался в излучину ближайшего поворота, надеясь первым заметить противника. Но пока все было по-прежнему… Хотя времени прошло уже достаточно.
Где-то далеко негромко щелкнула ветка. Потом послышались приглушенные расстоянием осторожные всплески воды.
Урманов почувствовал, как тревожно забилось сердце. Он не ослышался. Идут… Идут!
В первое мгновение ему показалось, будто берег сдвинулся вдоль ручья. Но потом, приглядевшись, он увидел две фигуры в маскхалатах. Они шли осторожно, с оглядкой, стараясь избегать лишнего шума. Охотничий азарт охватил Урманова. Словно он сидел на лабазе, а к нему на приваду шел осторожный и хитрый зверь.
Следом за этими двумя «диверсантами», на расстоянии метров тридцати, двигались остальные. Когда боевое охранение приблизилось к засаде, Урманов подивился необычной расцветке их маскхалатов. Они были раскрашены в бело-желто-коричневый цвет, чем-то напоминавший окрас тигра. Только рисунок у них был еще более сложный. На фоне снега, деревьев и сухой прошлогодней травы человек в таком одеянии становился, практически незаметен. Лишь движение выдавало его.
По заранее оговоренному сценарию, курсанты знали, как следует себя вести и что делать. Надо было пропустить боевое охранение вперед и брать основную группу. Потому что чемоданчик с «малогабаритным ядерным фугасом» наверняка должен был находиться у кого-то из тех, кто шел следом.
С автоматами наизготовку, по колено в воде «диверсанты» из боевого охранения осторожно двигались по руслу неглубокого ручья. Урманов отметил, что у них с собой не было ничего лишнего – только оружие, да боекомплект, который угадывался на поясе под оттопыренными маскхалатами.
Прижавшись щекой к холодному ребру откидного приклада, Урманов через автоматный прицел следил за противником. Вот эти двое уже совсем рядом, в нескольких шагах… Внезапно, идущий впереди остановился.
«Ну, иди же вперед! Чего встал!» – мысленно подгонял его Урманов, но тот не двигался. С озабоченным видом он вертел по сторонам головой, прислушивался и, казалось, даже принюхивался.
Основная группа тоже замерла в отдалении. Пауза затягивалась… Медленно-медленно «диверсант» подтянул к груди автомат и…
– Стой! Бросай оружие! – конец фразы сержанта Бадмаева утонул в оглушительном грохоте автоматных очередей.
Тут же, в ответ, с двух сторон по «диверсантам» ударили из своих АКС затаившиеся в засаде курсанты.
Фигуры в маскхалатах растерянно заметались и, яростно отстреливаясь, начали спешно отходить вдоль ручья. В нескольких шагах от Урманова рванул, брошенный кем-то из «диверсантов», взрывпакет. Его окатило брызгами воды, в ушах зазвенело.
Заменив опустевший магазин, Урманов короткими очередями продолжал стрелять по спешно отходящему противнику, пока у него совсем не закончились патроны.
В общей сложности бой длился секунд сорок. Автоматная дробь очередей оборвалась так же внезапно, как и началась.
– Тигры, Тигры!.. Я Ольха! Как слышите, прием…
Урманов обернулся на голос. Подполковник с белыми повязками на рукавах вызывал кого-то по рации. Как он оказался рядом, Урманов и не заметил.
– Тигры, ответьте Ольхе! – снова настойчиво повторил офицер-посредник.
– Да, Ольха!.. Слышу! – сквозь треск эфирных помех долетел до Урманова чей-то голос. Человек, отвечающий подполковнику, говорил с одышкой, как будто на бегу.
– Тигры, Тигры!.. У вас два «двухсотых» и два «трехсотых»… Как поняли? Прием.
Возникла короткая пауза. Потом прежний голос, прерываясь на вдохе, ответил:
– Понял вас… Два «двухсотых», два «трехсотых»!.. «Двухсотых» встречайте… «Трехсотых» берем с собой!
Урманов догадался, что посредник говорил с кем-то из «диверсантов». Может быть тоже с посредником, а может – с командиром группы.
Захрустели ветки, послышался шум. Это сквозь кустарник продирался к бойцам командир учебной роты.
– Ну, молодцы, второе отделение! Ну, герои!.. – капитан Курбатов сиял от радости. – Я уже доложил в штаб, сейчас их быстро тут заблокируют.
Ротный был несказанно доволен. Еще бы… Ведь если бы не его бойцы, неизвестно чем могли закончиться учения и какие выводы сделали бы проверяющие. Надо думать, генерал оценит и не оставит это без внимания.
– Товарищ капитан, – сказал офицер-посредник. – У вас тоже двое раненых.
– Двое? Прекрасно… То есть, конечно, очень жаль. Но убитых нет?
– Нет.
– А у противника?
– Двое «двухсотых», двое «трехсотых».
– Это хорошо. С ранеными они далеко не уйдут. Это их здорово свяжет.
Капитан Курбатов огляделся по сторонам.
– Старшина! Где тебя носит?!
– Я здесь, товарищ капитан! – отозвался из-за куста прапорщик Гладченко.
– Иди сюда!.. Значит так. Берешь второе отделение, «раненых» на плащ-палатки – и через поле. На том краю седьмая рота стоит. Там пока побудете.
– А вы?
– Мы сейчас развернутой цепью прочешем эту лощинку и скорее всего, встанем на выходе. А дальше – как прикажут…
В этот момент все увидели двух человек в маскхалатах, неторопливо бредущих вдоль ручья. Это и были, по всей видимости, те самые «двухсотые» противника. По устоявшейся терминологии, ставшей уже общеизвестной, «двухсотыми» военные называют убитых, а «трехсотыми» – раненых.
– Товарищ подполковник… – приложив руку к вязаной черной шапочке, начал было один из «диверсантов», но посредник жестом остановил его.
– Не ко мне… Вот, капитан здесь за старшего.
– Товарищ капитан, бойцы диверсионно-разведовательной группы «Тигр» временно прибыли в ваше распоряжение… Здравия желаю! Старший лейтенант Бритенков…
– Прапорщик Янсон, – добавил второй и, козырнув, тоже пожал руку капитану.
Курсанты обступили «диверсантов» со всех сторон, с любопытством разглядывая их необычное обмундирование.
– Красивые у вас маскхалаты.
– Самим нравятся.
– А что внизу?
Тот, который представился прапорщиком, молча, расстегнул маскхалат. Под ним были непромокаемые болотные сапоги-бродни с комбинезоном до груди на лямках.
– Воду держат хорошо, но бегать в них неудобно.
– Вы что, так по ручью все и шли?
– Нет, конечно… Только там, где снег, чтобы следов не оставлять.
– А вы вообще кто? Не из нашей части?
– Спецназ ГРУ, – ответил за прапорщика его напарник. И невозможно было понять по его хитро прищуренным глазам, шутит он или говорит правду.
Перед выходом Урманов принес в котелке немного березового соку. Он слил туда все, что набежало. Получилась где-то треть котелка.
– А чего так мало? – удивился Гвоздев.
– Так не из крана же… Сколько накапало…
Отхлебнув немного, Урманов пустил котелок по кругу. Каждому досталось по глотку.
– Растравил только, – вздохнул Кольцов. – Воробью и то не напиться.
Прежде чем выдвигаться, второму отделению предстояло решить, кто из них будет изображать раненых.
– Давайте я буду, – предложил Гвоздев.
– Еще чего! – возмутился Широкорад. – Давайте уж лучше я собой пожертвую.
– Ты-то чем лучше? Центнер чистого веса.
– Хватит спорить, – вмешался прапорщик Гладченко. – Ранеными у нас будут Пантюхин и Мазаев. Вопросы?
Вопросов ни у кого не возникло. Все было абсолютно справедливо. Эти двое были самыми легкими из всего отделения.
«Счастливчики, – подумал Урманов. – Лежи себе, отдыхай… А тут – с ношей, через лес. Да еще и оружие их, со снаряжением в придачу на себе тащи…»
– Скажите еще спасибо, что посредник оружие и боеприпасы этих «двухсотых» на вас не повесил. А ведь мог бы… – ободрил напоследок их старшина.
Ухватившись за края плащ-палаток, в которых лежали «раненые», курсанты пошли от ручья по пологому склону вверх. Здесь, в тени деревьев снегу было еще много. Местами ноги проваливались почти по колено. Но бойцы упорно двигались вперед, туда, где среди частокола березовых стволов уже угадывалось большое поле.
Выбравшись на чистое место, курсанты устроили маленький привал, отдышались и пошли дальше. Ступать по оттаявшей твердой земле было гораздо легче. Да и кусты с деревьями не мешали. Поэтому довольно быстро они оказались на краю поля.
– Стой, кто идет! – послышался грозный окрик.
– Свои! – ответил, остановив группу, старшина.
– Пароль?
– Скала… Отзыв?
– Гранит… Проходите.
Как оказалось, никого, кроме пары часовых из седьмой роты здесь не осталось. Все ушли в оцепление. Только три грузовика с обтянутыми брезентом кузовами стояли на пригорке. Возле них расположились водители, которые палили небольшой костерок и жарили на огне «шашлыки» из сосисок. Где они их раздобыли – непонятно. Хотя шоферам из автороты достать что-либо цивильное – не проблема. Были бы деньги… Запах костра, с ароматом жареных сосисок мгновенно заставил курсантов вспомнить о еде. Они ведь со вчерашнего вечера ничего не ели. А солнце уже клонилось к закату. Урманов с надеждой посмотрел на старшину.
– Вскрывай сухие пайки! – скомандовал прапорщик.
Курсанты оживились, с энтузиазмом принялись потрошить свои вещевые мешки.
– А компо-о-от? – лукаво намекнул Панчук.
Старшина исчез, и вскоре с пригорка, где стояли машины, донесся его голос:
– С кружками, ко мне!
В кузове одного из автомобилей осталось пол термоса чаю. А термос был – двухведерный.
Урманов вскрыл штык-ножом блестящую жестяную банку. Внутри оказалась перловая каша с тушенкой. Ковырнув кончиком лезвия плотно спрессованную массу, он зацепил кусочек и жадно ухватил губами прямо с ножа. Потом достал галеты…
– С «диверсантами» поделитесь! – напомнил старшина. – А то они, небось, тоже проголодались.
Пока бойцы вместе с недавними противниками дружно уминали свои пайки, прапорщик связался по рации с ротным.
– Что там у них? – поинтересовался сержант Бадмаев.
– Все нормально… Блокировали в нескольких километрах отсюда. В недостроенном здании фермы сидят… До темноты, думаю, управятся.
Утолив голод и напившись горячего чаю, Урманов привалился спиной к березке на краю поля, наблюдая, как медленно угасает день и большое красное солнце прячется за верхушки деревьев.
– Бе-е-е-е-е-е!.. Бе-е-е-е-е-е! – послышались откуда-то сверху странные вибрирующие звуки. Как будто неподалеку блеял маленький барашек.
– Что это? – удивленно спросил Широкорад. – Коза?
– Да нет, – улыбнулся Урманов. – Это птичка такая, бекас называется… Во-о-он, туда смотрите.
Курсанты задрали головы и увидели в синем безоблачном небе крохотный птичий силуэт. Издали он показался им размером с воробья. Отчаянно помахивая короткими крыльями, птица неподвижно висела в воздухе, затем вдруг начинала стремительно падать, потом снова взмывала, потом опять падала… В момент ее стремительного сближения с землей и раздавались эти блеющие, вибрирующие звуки.
– Это перья от крыльев такой звук издают, – с видом знатока, пояснил Урманов.
– А большая она? – поинтересовался кто-то.
– Вообще, бекас – мужского рода. Значит не она, а он… Это охотничья птица. Из семейства куликов… Тонкие ноги, вытянутая шея, длинный игловидный клюв. Вылитый вальдшнеп, только размером поменьше. Считается «красной болотной дичью». Охотятся на него в основном, с легавой, или другой подружейной собакой, которая делает стойку, а затем поднимает птицу с земли. Так просто, на такой высоте его не возьмешь. Далеко… Стреляют бекаса мелкой дробью. Самой мелкой, которая так и называется – «бекасин».
– Ну, и как эта дичь на вкус? – с интересом осведомился Панчук.
– Не знаю, не пробовал. У нас на бекаса не охотятся. Слишком мелкая птица, несерьезно как-то… А вообще, считается деликатесом. Раньше на царский стол подавали.
– Вот бы нам сейчас, – мечтательно произнес Гвоздев.
– А ты чего, не наелся еще, что ли? – удивленно приподнял белесые брови Широкорад.
– Нет, конечно… Так, червячка заморил.
– Тебя легче убить, чем прокормить…
Тихий весенний вечер опустился на округу. Солнце почти совсем ушло за лес. Только красные закатные лучи озаряли остывающее небо.
«Бе-е-е-е-е!.. Бе-е-е-е-е-е!» – продолжал блеять в вышине бекас, разрезая воздух маленькими быстрыми крыльями.
Легкий, прозрачный туман закурился по низинам. Дым от костра неподвижно повис в воздухе. В полном безветрии было хорошо слышно, как где-то далеко лает звонкоголосая деревенская собака, а в ближайших кустах задорно тенькают бойкие пичужки, шумно перелетая с ветки на ветку.
Внезапно благостную умиротворенную тишину нарушила отдаленная раскатистая дробь автоматных и пулеметных очередей, послышались гулкие хлопки взрывов.
– Огневая группа… – прокомментировал Пантюхин. – Сейчас «взвод захвата» пойдет.
Стрельба затихла. Потом донеслось несколько одиночных выстрелов, и снова наступила тишина.
«Все… – подумал Урманов. – Учения закончились. Осталось только дождаться сигнала… А через две недели – экзамены и выпуск»Глава 14Весна полностью вступила в свои права. Дни стояли теплые, солнечные. Снег повсюду исчез, только в тенистых укромных местах все еще оставались лежать покрытые гладкой ледяной коркой серые в крапинку холмики. А на деревьях и кустах вовсю наливались живительной силой почки, готовые вот-вот лопнуть и выбросить первые нежно-зеленые клейкие листья.
Курсанты сдавали экзамены и зачеты. Все было совсем как в обычной школе. Те же волнения, тревоги, исписанные мелким почерком «шпаргалки», зубрежка, надежда на «счастливый» билет… Никому не хотелось в последний момент все испортить случайной низкой оценкой и получить звание на ступень ниже. Каждый стремился закончить обучение сержантом. Это давало определенные преимущества в последующей карьере, способствовало более удачному распределению.
Урманов основную часть предметов сдал на «отлично». Троек у него совсем не было. Оставался последний экзамен – огневая подготовка. От того, как курсант сдавал этот предмет, зависела итоговая оценка. Если до этого ты все сдал даже на «пять», а стрельнул на «четыре» – о погонах сержанта можно было забыть. А уж про «тройку» и говорить нечего… Здесь нужна была только оценка «отлично».
Решающий экзамен предстоял завтра. Урманов с волнением ожидал его, коротая время в опустевшей казарме с потрепанной книжкой в руках. Большинство курсантов отправились смотреть телевизор, а он решил просто посидеть в тишине.
Мимо, насвистывая что-то себе под нос, ленивой походкой проследовал Панчук. Заглянул в свою тумбочку, порылся там, достал сигареты…
– Чего читаешь?
– Ремарк… «Три товарища».
– Интересно?
– Ага.
– Дашь почитать?
– Не успеешь… Кольцов забил. А через неделю нас отсюда попросят.
– Скорей бы уже… Эх, веселая жизнь начнется! Представляешь?.. Дадут тебе в подчинение десять салаг – и делай с ними чего хочешь. Равняйсь, смирно, кр-р-ругом!.. Ха-ха-ха! Здорово, правда?.. Ох, и погоняю я вас, ребята!
Урманов согласно кивнул. Действительно, не жизнь, а сказка… Они будут смотреть на тебя, как на божество, а ты будешь повелевать ими безраздельно. Словно царь своими вассалами… Захочешь, они неподвижно замрут на месте; захочешь – побегут или поползут по-пластунски. Одного твоего слова будет достаточно, чтобы повергнуть их в трепет… Целый месяц в «карантине» новоиспеченные сержанты будут обучать азам военной службы молодое пополнение. А потом всех, и их самих в том числе, распределят по ротам, где они и останутся служить до самого «дембеля».
– Про Широкорада слыхал? – спросил Панчук.
– А что такое?
– Письмо получил… Родители у него развелись.
– Да, ну! То-то я смотрю, с утра его не видно.
– Он у Гомзикова, в каптерке.
– Что там делает?
– Плачет.
Это известие поразило Урманова. Кто бы мог предположить, что весельчак и балагур Широкорад способен плакать?.. Ему стало жаль приятеля. Ведь как ни крути, а развод вещь тяжелая. Для всех, кто к нему причастен.
«Все мы мечтали вернуться домой, – с грустью подумал Урманов. – Туда, откуда ушли на службу… В тот тихий и уютный мир детства, наполненный добротой и любовью. И как страшно должно быть осознавать, что возвратиться туда уже невозможно. Стены вроде на месте – а внутри пустота. Словно после взрыва вакуумной бомбы… Бедный, бедный Широкорад! У него больше нет дома».
– Урманов! – послышался голос старшего сержанта Гуссейнова. – Ко мне!
Курсант оставил книгу и поспешил на зов.
– Ты к тестю капитана Гулина ездил?
– Так точно… Диван помогали из магазина забрать.
– Помнишь, где он живет?
– Помню.
– Тогда давай, бегом к командиру роты, он тебе увольнительную выпишет. Надо будет туда еще раз съездить, кое-что отвезти.
– А чего ротному сказать?
– Ничего… Он в курсе.
Командир учебной роты капитан Курбатов сидел за своим столом, что-то писал.
– Разрешите? – постучав, заглянул к нему Урманов.
– Заходи, – оторвался от бумаг капитан. – Садись.
Урманов прошел, присел сбоку на один из стульев, стоящих в ряд возле стены.
– Вот, увольнительная, – ротный протянул ему тонкий бумажный листок. – Начальник медсанчасти капитан Гулин просил помочь. Сам он сегодня на службе, отлучиться не может… Передай вот это, – командир роты указал на большой полиэтиленовый пакет, – его тестю. Тут кое-какие лекарства, фрукты… Заболел старик, надо выручить. Справишься?
– Так точно, товарищ капитан!
Урманов был горд, что именно ему поручили такое важное дело. Это означало большое доверие. Ведь за все время службы никто еще из курсантов не покидал территорию части в одиночку.
Город встретил Урманова ярким солнечным светом и шумной разноголосой суетой. По широким асфальтовым улицам катили куда-то машины, изредка перекликаясь между собой короткими и протяжными гудками; сияли первозданной чистотой отмытые от зимней копоти витрины магазинной и кафе; а по выметенным, опрятным тротуарам текла бесконечной рекой нарядная и пестрая толпа.
Проехав несколько остановок на автобусе, Урманов без труда нашел нужный дом. Поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Открыла ему незнакомая пожилая женщина.
– Здравствуйте, – сказал Урманов. – Я по поручению капитана Гулина.
– Проходите, – кивнула женщина. – Раздевайтесь.
Урманов вошел в прихожую.
– Кто там? – раздался из дальней комнаты хрипловатый мужской голос.
– Кира, это к тебе! – ответила женщина, принимая из рук гостя пакет с лекарствами.
«Кира? Какая Кира?» – недоуменно подумал Урманов, не сразу сообразив, что так она называет мужа, по-своему переиначивая имя Кирилл.
– Сапоги можете не снимать, – милостиво разрешила хозяйка. – Только ноги о коврик как следует, вытрите. А шинель давайте сюда.
– Да я на минутку, – попробовал было вставить слово Урманов, но тут из комнаты вышел одетый в халат старик.
– Нет-нет, пока чаю не попьете, не отпустим.
Урманов послушно отдел в руки хозяйке шинель, фуражку и прошел в комнату. Женщина быстро накрыла на стол, усадили гостя, а потом набросила на плечи пальто.
– Я к соседке… Она просила с рассадой помочь.
И исчезла… Только негромко щелкнул дверной замок.
Кирилл Максимович выглядел осунувшимся и усталым. Седина еще ярче серебрилась в его кучерявой бороде и длинных пышных волосах. Лишь глаза, обрамленные сеточкой мелких морщин, с живыми веселыми искорками, выдавали прежнего бодряка и жизнелюба.
– Вот, извольте, заболел, – словно оправдываясь, произнес старик. – Давление что-то шалит… На улице теплынь, а я в постели.
Он виновато улыбнулся, отхлебнул из чашки горячего чаю с вареньем.
– Да вы угощайтесь, молодой человек, на меня не смотрите. Я уж поправился почти… Весной все же не так тягостно болеть. Вон за окнами что твориться. Благодать… Да-а-а…
Старик помолчал, собираясь с мыслями.
– А как ваши друзья поживают?
– Ничего, – ответил Урманов, – нормально живут. Только Широкорад…
– Что? Заболел?
– Да нет… Родители у него развелись. Переживает очень.
– О, это похуже болезни, – скорбно отозвался старик. – Это, брат, дело такое… Живут себе, любят друг друга, потом вдруг – бац! – и разошлись. Отчего так происходит? Трудно понять… Но мне кажется, от эгоизма это, от неумения сопереживать и сочувствовать. От недоразвитости души человеческой… Ведь как иные воспринимают слово любовь? Как страсть, как чувственное наслаждение. Хотят, чтобы эта эйфория длилась вечно. И отказываются понимать, что это невозможно. Ну, так природа-матушка распорядилась. Три года, семь лет… По разному ученые люди оценивают этот период. А что потом? Да потом, если любовь была изначально, она никуда не девается. Просто переходит в иное качество – привязанность, заботу… Люди становятся близкими друг другу, родными. И дети, рожденные от любви, скрепляют этот союз, как цемент… А потом и сами становятся родителями, и еще больше укрепляют семью… У ребенка обязательно должны быть бабушки и дедушки. А вы как считаете? Я прав?..
– Конечно, – кивнул Урманов. – У меня с этим все в порядке… Полный комплект.
– Вы счастливый человек, – заметил старик.
– Наверное.
– Я вполне серьезно… Ведь сегодня нормальная крепкая семья уже воспринимается не как обыденность, а как большая удача. Тысячи, сотни тысяч браков рушатся по стране. И при всем этом, посмотрите, какая вакханалия твориться в прессе и на телевидении. Это же немыслимо! Вот…
Старик порывистым жестом схватил со стоящего подле него журнального столика помятую газету, нацепил на нос очки.
– Цитирую… «Брак – это разрушающая сила человеческой судьбы». Как вам это нравиться?.. Еще? Пожалуйста… «И все разговоры и теории о том, что в добропорядочном браке любовь перерождается в уважение, заботу, долг, ответственность и прочие высокие вещи – химера. Весь Чехов – про это»… Нет, вы подумайте, еще и Чехова сюда приплетает!
Старик нервно хлопнул ладонью по тонким газетным листам. На его раскрасневшемся, возбужденном лице читались обида и растерянность.
– И это пишет некогда уважаемая мной газета. Центральная газета, подчеркиваю!.. Какая-то «простигосподи», глумится над самым святым, и никому дела нету. Свобода слова…Конечно, как же… А чуть только попробуй придави эту гадину – сразу начнется: свободу душите, демократию! Но кому это выгодно, вот вопрос?.. И если в этой ситуации решать – нужна ли цензура, я двумя руками «за». Государство должно уметь постоять за себя, за свои интересы. А оно все больше напоминает этакого неуклюжего переростка-ботаника, которого со всех сторон шпыняют мелкие, но пронырливые шустряки. И вместо того, чтобы развернуться, да врезать, как следует, этот ботаник только робко улыбается и втягивает голову в плечи. Но кто будет такого уважать? Заклюют окончательно…
Старик перевел дух, отбросил в сторону измятую газету.
– Да вы кушайте, кушайте, молодой человек… На меня не смотрите.
– Спасибо.
Урманов улыбнулся. Он не узнавал своего собеседника. В прошлую встречу тот показался ему спокойным, даже меланхоличным. А тут…
– Некоторые высоколобые умники, – продолжал между тем старик, – утверждают, будто воспитанием должна заниматься исключительно семья. А государство как будто и не при чем… Но неужели им не известно, что сегодня в России, количество беспризорных детей – больше, чем было во всем СССР сразу после Второй мировой войны? Это официальные сведения… Прибавьте сюда детей из неполных семей, а так же тех, кто растет в неблагополучных семьях. И что получится?.. Кто, я спрашиваю, кто этим детям расскажет, как надо строить семью, какие должны быть отношения? Вот эта свистушка из газеты? Или может быть скандально известная светская львица, постоянно мелькающая на телеэкране то здесь, то там…
Старик снова взял в руки прессу. Только на этот раз не газету, а глянцевый яркий журнал.
– Хотите, прочту из ее интервью?.. «Я не люблю маленьких детей, я не хочу жить семьей в классическом ее понимании. Я считаю, что капитализм – лучший контрацептив. Когда у тебя нормальная жизнь, работа, образование, деньги и возможности, то абсолютно нет желания эту жизнь тратить на пеленки…» Вот это говорит человек, который в силу обстоятельств формирует мировоззрение огромной аудитории. Кому это надо?..
Он провел ладонью по лицу, словно стирая усталость.
– Надоел я вам, наверное, со своим стариковским брюзжанием?
– Совсем нет, нисколько, – ответил Урманов.
– Просто душа болит от всего этого. Ладно, мы свое отжили… Но вам-то еще жить, да жить! У меня дети, внуки… Я хочу, чтобы они были счастливы, насколько это возможно. Государство должно любить и оберегать своих граждан, заботиться о них. Тогда и они будут готовы отстаивать его интересы. А у нас что? С высокой трибуны провозглашают: «Государство – это не собес… Надо перестать надеяться на государство» Вот так! Ни больше, ни меньше… Хорошо, значит тогда и государство пусть не надеется на своих граждан. Каждый сам за себя, получается?.. И до чего мы дойдем с такими лозунгами?
Старик горько усмехнулся, поправил сбившуюся скатерть на столе.
– Ладно… Начали с любви, а вон куда занесло… У вас-то есть девушка?
– Есть, – слегка смутившись, произнес Урманов.
– Ждет?
– Хотелось бы надеяться…
– Глупо, конечно, советовать, но… Жениться надо по любви, один раз – и на всю жизнь. Только с такой установкой. А там уж – как повезет… Бог даст, и до золотой свадьбы доживете. Но сохранить брак возможно, только когда обе стороны это понимают. Иначе – все зря… Я ведь тоже не святой. В жизни всякое бывало, особенно в молодости… Затосковал я однажды, закручинился, да и влюбился. Ну, думаю, вот оно, настоящее… Надо жизнь переиначивать, с белого листа все начинать. А к тому времени быт уже налажен, дочка-школьница, все идет по накатанной. Вот и выбирай: либо страсть, ураган, яркий праздник души и тела, либо тихая, устоявшаяся жизнь с близкими и родными людьми. За первое надо заплатить отречением от прошлого, от своих близких, а за второе – страданиями плоти, лишенной блаженства, потому как невозможно в этом браке уже это получить. Люди, видишь ли, разными рождаются изначально… Долго я мучился, страдал, но жизнь сама все расставила по местам. Остался я в семье… И теперь, когда годы мои уже идут на закат, ни минуты не сомневаюсь, что поступил правильно. Мы и сейчас иногда с супругой ругаемся, ссоримся. Но вот нет ее рядом – и сразу беспокойство: где она, что с ней, не случилось ли чего?.. Страсть, пылкость чувств – это все преходящее; а привязанность души – вечна. И многие из тех, кто однажды сделал ошибку, рано или поздно начинают это понимать. И страдают… Только ничего уж исправить нельзя.– Ро-о-о-о-та-а… На огневую, бего-о-о-о-м… Ма-а-арш!
Стуча вразнобой подошвами кирзовых солдатских сапог, учебная рота двинулась к огневому рубежу.
Урманов ощутил легкий озноб в ставшем вдруг невесомом теле. И это чувство неизъяснимого волнения наверняка переживали все, кто стоял рядом с ним в строю, готовясь к последнему, решающему экзамену.
В прошлом выпуске, говорят, один из курсантов отстрелялся на «тройку». Ну и пошел в войска с одной лычкой на погонах – ефрейтором… А Урманову даже младшим уходить из «учебки» – и то бы не хотелось. Столько всего пережито, столько испытаний пройдено. И вдруг – бац! – он сержант, а ты младший. Обидно… Но тут ничего не поделаешь. Огневую подготовку не пересдают. Как стрельнул, так стрельнул…
С погодой повезло. День выдался теплый, солнечный. Пологие холмы вокруг, вовсю зеленели яркой молодой травой, а окрестные леса, чуть тронутые легкой нежно-зеленой прозрачной дымкой, звенели от птичьего многоголосья.
– Смотри, смотри… Пчела.
– Мед собирает.
Урманов взглянул, куда указывал Мазаев.
– Это не пчела, а шмель… И меда от него не дождешься.
– Ты уверен?
– На все сто.
Разомлевшие на солнышке курсанты, коротали время в ожидании. Возле огневого рубежа солдаты из службы обеспечения расставляли столы для проверяющих. Несколько офицеров с большими звездами на погонах, неторопливо прохаживались возле смотровой вышки.
– А что это за птица? – спросил, задрав голову в небо Мунтян.
– Где? – откликнулся Гвоздев.
– Во-о-он, крыльями машет.
– Не знаю. Чибис, какой-нибудь.
Урманов приподнял голову и козырьком приложил ладонь к глазам.
– Это жаворонок. Вон еще один… Слышите, как поют? Как будто ручей журчит.
– И откуда ты все знаешь, Урманов? – недоверчиво покачал головой сержант.На огневую выходили по одному. Капитан Курбатов вызывал курсантов по списку из зачетного журнала, а потом отмечал там результат. Вначале отстрелялось первое отделение. Все мишени были поражены. Но строгая комиссия поставила курсанту оценку «четыре» только за то, что во время стрельбы очередями, прозвучал одиночный выстрел. По условиям упражнения, это являлось грубой ошибкой и автоматически снижало результат на один бал. На снисхождение можно было рассчитывать только в одном случае: если этот одиночный выстрел – последний.
Урманов уже получил свои десять патронов, снарядил их в магазин, убрал его в подсумок и сейчас, вместе со всеми курсантами своего отделения, с нетерпением ожидал команды.
– Второе отделение! На исходную!
Бегом, в колонну по одному, бойцы выдвинулись на исходный рубеж. Теперь, по очереди, им предстояло сдать свой последний, и оттого еще более волнительный экзамен.
Когда прозвучала его фамилия, Урманов вздрогнул и внутренне напрягся. Легкая дрожь пробежала по телу… Потом все это куда-то ушло, исчезло, эмоции отключились и он словно превратился в холодный и расчетливый механизм.
Бегом до красного флажка… Упал, повернулся на бок, вставил снаряженный магазин, передернул затвор, поставил на предохранитель.
– Курсант Урманов к стрельбе готов!
Перед ним простиралось зеленое от молодой травы поле. И где-то там, в ста пятидесяти метрах, должны были появиться первые грудные мишени.
– Первый показ – десять секунд! – донесся из динамика на столбе искаженный помехами голос.
И вслед за тем из травы поднялись две темно-зеленые обрезанные по грудь мишени. Освещенные ярким весенним солнцем они были хорошо видны.
Затаив дыхание, Урманов привычно совместил тоненький штырек автоматной мушки с краями прицельной планки, подвел прицел под обрез и плавно нажал на спуск.
«Та-та!» – коротко громыхнул в его руках автомат, толкнув железным прикладом в плечо.
«Есть!» – радостным эхом отозвалось в груди.
Левая мишень медленно завалилась назад. Урманов чуть пододвинулся на локтях, и снова приник к прицелу.
«Вторую с этого показа не успеть. Нет… Надо подождать».
Темно-зеленая «грудная» мишень спряталась в невысокую траву. Пауза показалась Урманову слишком долгой.
– Второй показ – десять секунд!
Мишень поднялась и замерла, слегка покачиваясь от порывов весеннего ветра.
«Та-та-та!» – звонко ударила автоматная очередь.
«Есть! – с облегчением подумал Урманов, глядя, как плавно валится навзничь сбитая пулей мишень. – Теперь еще «ростовую» – и все!»
Он нетерпеливо окинул взглядом пространство, ожидая, когда же, наконец, вдалеке покажется вырезанный в полный рост фанерный силуэт.
«Ростовая» фигура возникла бесшумно. Урманов мгновенно навел на нее автомат, поймал в прорезь прицела и, задержав дыхание, плавно надавил на спусковой крючок.
Скупая короткая очередь пронзила напряженную тишину. Мишень покачнулась и медленно склонилась к земле.
«Попал! – радость волной захлестнула его. – Ура-а-а-а!»
Теперь уже точно все позади. Он – сержант…Глава 15Проснулся Урманов с ощущением праздника. Впервые за все время пребывания здесь, в учебной роте, он не кинулся сломя голову в строй, стремясь уложиться в отведенные для подъема сорок пять секунд, а спокойно оделся, обулся, протер глаза и неторопливой походкой проследовал на свое место. И никто не кричал, не подгонял, не требовал от него делать это быстрее… Все курсанты стояли в строю с новенькими блестящими лычками на погонах. Вчера, в торжественной обстановке сам командир части генерал Колесников поздравил их с окончанием «учебки» и присвоением воинских званий. В основном все выпускники стали сержантами. И только четверо из роты – младшими.
От ярких новеньких погон рябило в глазах. И ослепительный солнечный свет, проникавший в казарму из распахнутых настежь окон, только усиливал это необычное сияние.
А день сегодня и в самом деле был особенный. Во-первых – девятое мая, праздник Победы… А во-вторых, сегодня они в последний раз были все вместе. Уже вечером первой партии надлежало убыть к месту службы.
От всего этого было и радостно, и грустно одновременно. Ведь когда еще свидеться придется? Да и придется ли…
После умывания и заправки коек молодые сержанты получили в каптерке парадное обмундирование. А так же, прочие необходимые аксессуары – белые перчатки, белые ремни, вычурные белые аксельбанты. Все это было нужно для предстоящего парада, который должен был состояться в одиннадцать утра на центральной городской площади.
Выданные накануне новые кирзовые сапоги надлежало надраить до зеркального блеска. Старые-то за пол года почти у всех до дыр износились. Еще бы… Столько в них, родимых походить строевым, да побегать пришлось…
– Чтобы бляхи и пуговицы – огнем горели! – весело приказал Гуссейнов.
Он тоже был в прекрасном настроении. Через несколько дней – домой. К тому же перед «дембелем» ему, за компанию с курсантами присвоили внеочередное воинское звание – старшина. Теперь его погоны украшали широкие продольные полосы. Редко кому из срочников удавалось до этого дослужиться.
На завтрак вместо привычного чаю и хлеба с маслом подали сок с пирожными. Урманов, отвыкший от гражданских деликатесов, не торопясь смаковал во рту каждый кусочек.
– На обед, говорят, форель будет, – произнес, доедая свою порцию Панчук.
– А омаров с устрицами не хочешь? – отозвался с краю стола Широкорад.
– Нет, правда, я тоже слышал, – убежденно подтвердил Листьев. – И еще будут фрукты на десерт…
В предстоящем параде должны были принять участие по два подразделения от всех воинских частей гарнизона. Учебная рота считалась эталоном строевой подготовки, поэтому ее присутствие на параде являлось обязательным и традиционным. Другое подразделение получало право участвовать в параде, посвященном Дню победы, по итогам года. На этот раз выбор пал на седьмую роту.
Все участники, обмундированные в парадную форму, выстроились на плацу. Командиры еще раз придирчиво каждого, проверили, нет ли каких огрехов. Затем подошли машины, и бойцы повзводно заняли свои места под тентами грузовиков.
В назначенный час колонна выехала за ворота и двинулась по празднично украшенным городским улицам. Ласковое утреннее солнце слепило глаза. Зеленые листья деревьев, словно маленькие праздничные флаги, весело трепетали на ветру. Нарядные прохожие с любопытством поглядывали на солдат.
Не доезжая пару кварталов до центральной площади, машины остановились. Все дороги на подъезде были перекрыты, поэтому пришлось спешиться. Построившись в колонну по четыре, учебная рота двинулась дальше своим ходом.
Прибыв на площадь, участники парада перестроились в парадные «коробочки» и заняли свои, заранее отведенные места. Урманов огляделся… Справа от них расположились чернопогонные танкисты, слева – голубели околышками фуражек бойцы ВВС.
Урманов окинул взглядом своих товарищей. В погонах малинового цвета, рослые, крепкие, они стояли плечом к плечу в едином, тесном строю и лица их были сосредоточенны и суровы. В воздухе витало легкое праздничное волнение, и это чувство передавалось всем.
С высокой трибуны донеслись, усиленные динамиками, слова поздравления с Днем Великой победы. В ответ над площадью прокатилось трехкратное громогласное «Ура-а-а-а!» И Урманов тоже кричал вместе со всеми и не слышал собственного голоса, который тонул в этом мощном хоре, растворялся без остатка и был почти незаметен, как незаметна отдельная капля в шумном, бушующем потоке весеннего ливня.
Затем прозвучало:
– К торжественному маршу!.. По-ротно! На одного линейного дистанция!.. Первая рота прямо! Остальные напра-а-а-аво!
Повисла короткая пауза.
– Шаго-о-о-ом… Марш!
Грянула музыка… Звуки труб духового оркестра взметнулись над площадью и полетели высоко-высоко, прямо к небу, растворяясь в его бескрайней, немыслимой синеве.
Это был марш «Прощание славянки». Урманов вспомнил, как серым осенним утром под мелодию этого марша он, вместе с сотнями таких же обритых наголо пацанов, шел по центральному проспекту Архангельска с призывного пункта на железнодорожный вокзал. По восемь человек в ряд, с чемоданами, сумками и рюкзаками в руках, они шли длинной, бесконечной колонной под мелким моросящим дождем к эшелону, который должен был увезти их в неизвестность. Но и тогда, и теперь звуки эти несли в себе какую-то непонятную силу, которая наполняла душу гордостью, отвагой, желанием все преодолеть.
– Рота-а-а! Счет! – идущий впереди «коробочки» капитан Курбатов вполголоса дал условную команду.
– И-и-и-и-и… Раз! – десятки бойцов откликнулись одновременно и разом, вздернув подбородки направо и вверх, прижали руки по швам. Только ноги, прямые в коленях, в сверкающих на солнце сапогах, продолжали вскидываться и с оглушительным треском опускаться на мостовую.
Проходя мимо трибуны, Урманов видел стоящих там людей в штатском и в военной форме; убеленных сединами ветеранов с орденскими планками на груди; юношей в белых рубашках и девушек в ярких платьях, с цветами и воздушными шарами в руках. Все эти люди приветливо махали руками, улыбались, кричали чего-то. И ему тоже хотелось крикнуть в ответ, но в строю это было невозможно.
– Счет!
– И-и-и-и-и… Раз!
Руки в белых перчатках взлетели к груди и качнулись назад от бедра, потом – снова к груди, и опять назад… Словно маятники каких-то диковинных часов одновременно начали свою бесперебойную работу.
О, как здорово, как красиво они шли!.. С нарядными белыми аксельбантами на груди, в белых перчатках, с белыми парадными ремнями на поясе. Металлизированные золотые лычки на малиновых погонах яркими бликами вспыхивали от солнечных лучей.
– Стой! Раз-два!
Оркестр еще продолжал играть, но для них парад был уже окончен. Перестраиваясь на ходу в обычный порядок, в колонну по четыре, бойцы привычно занимали свои места.
– Молодцы! – похвалил их ротный. – Прошли как надо. Не подвели… Пять минут на перекур – и по машинам.
День пролетел незаметно. А уже под вечер первые пятнадцать человек из выпуска выстроились в казарменном проходе, готовые к отправке. Возле ног у каждого стояли туго набитые армейские вещмешки с зимним комплектом одежды, парой нижнего белья и личными туалетными принадлежностями. Свернутые в скатки шинели были переброшены через плечо.
Широкорад, Листьев, Мунтян, Панчук… Вглядываясь в лица друзей, Урманов ощущал щемящее чувство тоски. Жаль было со всеми с ними расставаться. Столько вместе испытано, столько всего пережито… За эти полгода они сроднились, стали почти братьями. И вот сейчас предстояла разлука.
Вокруг отъезжающих толпились те, кто пока еще оставался. Последние минуты казались особенно томительными.
«С таким нетерпением ждали этого, – грустно подумал Урманов, – считали каждый день, каждый час. И вот время пришло… А на душе как-то не очень».
– Рота, смирно! – резкий крик дневального резанул по ушам.
– Вольно!
Командир учебной роты капитан Курбатов легкой походкой прошелся вдоль строя отъезжающих.
– Ну, что, орлы?! Все собрали, ничего не забыли?
– Так точно.
– Тогда вперед, на выход. Машина уже подана.
В колонну по одному отъезжающие двинулись на улицу. На плацу их ожидал грузовик. Прежде чем сесть в него, парни попрощались с друзьями.
Подошли командиры отделений, теперь уже – бывшие: Левин, Бадмаев, Лавров, Тюрин; и бывший старший сержант, а теперь уже старшина – Гуссейнов… С каждым воспитанником попрощались персонально, за руку. Было очень трогательно и непривычно видеть, как вчерашние строгие отцы-командиры вот так запросто жмут ладони недавним своим подчиненным.
Прапорщик Гладченко, старший лейтенант Рыбаков и капитан Курбатов так же тепло и как-то совсем не по-военному, попрощались с каждым из своих выпускников.
Потом машина тихонько тронулась, покатила по строевому плацу к большим железным воротам. И красные лучи заходящего вечернего солнца осветили до боли родные лица прощально машущих из открытого кузова ребят.
– Пока-а-а-а! Уда-а-а-а-чи!
– Ура-а-а-а-а-а! – донеслось в ответ.
Вместе с оставшимися Урманов вернулся в казарму. Она показалась ему пустой и осиротевшей. Присев на табурет возле распахнутого настежь окна, он оперся локтями о подоконник.
На улице было уже темно, но нагревшийся за день воздух не торопился сдаваться на милость ночной прохладе. Он был теплый, тугой, по-весеннему нежный. Запахи клейкой душистой листвы и первых цветов наполняли его, бередили душу, пробуждая воспоминания, взывая к жизни самые невероятные мечты.
Последнюю ночь Урманову предстояло провести здесь, в этой казарме, среди опустевших коек друзей, которые больше никогда сюда не вернуться. Да и сам он завтра отправится прочь от этих стен.
Уже было поздно, но «отбой» никто не объявлял. Сегодня, в последний день, учебной роте негласно разрешили нарушить распорядок. Только погасили яркий верхний свет, чтобы окна не демаскировали и дежурный по части не нагрянул невзначай.
Гвоздев, Мазаев и Кольцов подошли, сели рядом. В руках у Мазаева была гитара.
– Даже не верится, – произнес Кольцов, грудью наваливаясь на подоконник и жадно втягивая подрагивающими ноздрями чуть сплюснутого, перебитого носа, дразнящие, весенние запахи. – Неужели все позади? Неужели все это закончилось?
– А слабо еще разок повторить? А?.. Все с самого начала, – усмехнулся Гвоздев.
Кольцов посмотрел на приятеля долгим, пристальным взглядом. Без тени улыбки на обветренном смуглом лице.
– Честно?
– Ну, да…
– Нет. Второй раз я бы уже не вынес.
– И я, – откликнулся Мазаев из темноты.
– И я… – кивнул, подсевший к ним сбоку Шкулев.
– И я… И я… – тихим эхом зашелестело со всех сторон.
Гвоздев сконфузился.
– Да пошутил я, вы чего, пацаны…
Ему никто не ответил. Слишком серьезной оказалась вдруг эта тема.
– Завтра сядем в поезд, и тю-тю!.. – сказал Пантюхин, откинувшись на спинку скрипнувшей двухярусной кровати. – Только нас здесь и видели.
– Кто знает, – вздохнул Кузьмин. – что там еще нас ждет… На новом-то месте.
Урманов оторвался от окна, устало провел ладонью по лицу:
– Что бы там ни ждало, а хуже уже не будет.
Он повернулся к Мазаеву, взял у него гитару. Покрутил, настраивая, тугие колки, провел по натянутым струнам рукой. Они отозвались тягучим напевным звоном.
Урманов поднял голову. Из полумрака на него смотрели глаза притихших друзей. Он уверенно взял первый аккорд и запел.– Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги,
Значит скоро и нам уходить, прощаясь без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.
Часть II Глава 1Жаркое южное солнце нещадно палило с небес. Вдали, похожие на прижатые к земле облака, синели высокие горы.
Несмотря на полуденный зной, возле заросшего, обмелевшего за лето ручья, неспешно работала группа солдат. Они устанавливали столбы для внешнего ограждения. Часть бойцов, вооруженных лопатами, выкапывала в сухой сыпучей земле узкие глубокие ямы, а остальные – вставляли в эти отверстия длинные бетонные бруски, утрамбовывая затем почву вокруг гладко ошкуренными тяжелыми двуручными чурбаками.
До обеда оставалось совсем немного времени и Урманов, поглядывая на часы, уже готовился объявить построение. Но неожиданно услышал взволнованный голос рядового Митрохина.
– Това-а-а… Товарищи старший сержант!
– Да, – Урманов лениво приподнял опущенный на глаза козырек.
– Там это… Ефрейтор Гуцан…
– Что Гуцан?
– Ну, он змею в ручье поймал, – рядовой Митрохин растерянно моргал короткими белесыми ресницами. – И всех пугает… А Зарипов за автомат схватился.
Урманов быстро поднялся с шершавого нагретого солнцем валуна и кинулся вслед за Митрохиным… Еще издали они услышали нервные, отчаянные выкрики и раскатистый громкий смех.
Ефрейтор Гуцан держал в руке небольшую верткую змейку с темной блестящей спиной и матовым светлым подбрюшьем. Сворачиваясь кольцами, извиваясь, змея тщетно пыталась вырваться. При этом из широко открытой пасти ее, доносилось угрожающее шипение.
– Ха-ха-ха! – покатывался со смеху Гуцан, подступая к Зарипову все ближе и ближе, потрясая при этом грозно шипящей змеей. – На, подержись за хвостик! На!..
– Не подходи-и-и-и! Не подходи-и-и-и! – истошно вопил Зарипов, упираясь спиной в дощатый забор. На его бледном, испуганном лице застыла гримаса ужаса. Еще бы… Все в роте знали, что он панически боялся всякой ползучей живности. Любая мелкая ящерица или лягушка могла повергнуть его в трепет. А тут – змея!
В руках у Зарипова был автомат. Он, как щитом, пытался прикрыться им от надвигающейся угрозы.
– На, Зарик, на!.. – не отставал от него Гуцан. – Поцелуй ее в мордочку! Ха-ха-ха!
Вокруг, посмеиваясь, толпились бойцы первого взвода. Происходящее их явно забавляло.
– Не подходи-и-и-и!
Зарипов неожиданно вскинул оружие и решительно передернул тугой затвор. С холодным металлическим лязгом патрон послушно вошел в патронник. Черный зрачок ствола уставился Гуцану в грудь.
– Стой! – крикнул Урманов, плечом раздвигая собравшуюся толпу. – Отставить!.. Гуцан, ко мне!
Слегка сконфузившись, ефрейтор нехотя подчинился.
– Да это же уж, смотрите! – Гуцан ткнул пальцем в желтые пятна на голове у змеи. – Я просто пошутить хотел. А он…
– Ты у меня дошутишься! – зло бросил ему Урманов, одновременно выхватывая автомат из рук Зарипова. – Смотри, отправлю в «Дальний», там быстро поумнеешь!
Гарнизон «Дальний» был для местных солдат чем-то вроде Камчатки. Маленький, тихий поселок дворов на пятьдесят, затерянный высоко в горах, куда даже почту не каждый день привозили, а мобильной связи там и вовсе не было. Попасть туда никому не хотелось. Из всех развлечений только сон, да чистка оружия… Курица перебежит дорогу – уже событие.
– Не надо, товарищ старший сержант… Я исправлюсь, – вполне серьезно, без тени улыбки произнес Гуцан, отпуская измученного ужа на свободу. – Правда, я обещаю…
Урманов скептически усмехнулся. С ефрейтором у него были старые счеты. Это сейчас он стал поспокойнее. А поначалу, когда Урманов только-только принял взвод, вел себя нагло и агрессивно. Однажды даже подраться пришлось.
В тот день они вернулись с учебных стрельб, сдали оружие и коротали время в расположении. Командир роты приказал Урманову построить подразделение. Поскольку тот являлся заместителем командира первого взвода, все построения роты были на нем.
– Строится, рота! – привычно скомандовал Урманов и неожиданно услышал в ответ:
– Не ори…
Вальяжно закинув ногу на ногу, Гуцан сидел на табурете в окружении друзей и с вызовом смотрел на него. Это действительно был вызов… Ведь если оставить эту выходку без внимания, промолчать, то на следующее построение кое-кого вообще можно не дождаться. А потом – и самого начнут посылать… Положение было безвыходным. С этой секунды ты либо остаешься командиром и продолжаешь командовать подразделением, либо превращаешься в жалкое униженное существо. И ладно бы, если бы они были с ним с одного призыва. А то ведь он на полгода младше. Дерзость неслыханная…
– Встать! – Урманов решительно подошел к ефрейтору и остановился напротив него. Тот, чуть помедлив, поднялся. Ехидная усмешка кривила его губы.
Что делать дальше, Урманов не знал. Отчитывать наглеца было бессмысленно, даже глупо. Его авторитет в этой ситуации только бы укрепился. Но сразу бить по лицу – тоже не вариант. Несоразмерно как-то… С каждой секундой затягивающаяся пауза склоняла весы в сторону Гуцана. Вся рота с интересом смотрела на них и ждала, чем закончится эта история.
– Извинись, – сказал Урманов, глядя ефрейтору прямо в глаза. – Или я тебя ударю… Считаю до трех.
Гуцан ухмыльнулся. Толстые, упругие щеки налились багровым румянцем… Он был одного с ним роста, но массой, пожалуй, поболее – борец, дзюдоист.
– Раз! – почти не слыша собственного голоса, хрипло произнес Урманов, с усилием разлепив враз пересохшие, непослушные губы.
Ответом была напряженная, звенящая тишина.
– Два! – снова тихо сказал Урманов, чувствуя, как болезненной легкостью наливается все его тело и тысячи острых противных игл впиваются в немеющие руки и ноги.
– Три!
Отступать было нельзя. Поздно…
– Уф-ф! – левым прямым он достал соперника в голову. Тот качнулся. Но устоял. И тут же ударил в ответ.
«Пум!» – в глазах Урманова запрыгали белые искры.
– Ах ты!.. – слепая ярость бросила его навстречу противнику, однако со всех сторон тут же навалились и крепко схватили за руки.
– Все, все! Хватит!.. Будет вам!
«Ну, нет, – выворачиваясь из крепких объятий, подумал Урманов. – Последнее слово – за мной!»
Улучив момент, он все же стряхнул с себя миротворцев и, метнувшись молнией, оказался в мгновение ока рядом с Гуцаном. Удар!.. Противник осел и мешком повалился между кроватей.
Урманова опять облепили со всех сторон сослуживцы, но он уже не сопротивлялся. Справедливость была восстановлена.
В черной вечерней мгле ярко мерцал огнями разбросанный по холмам южный город. За высоким забором воинской части по бледно-желтым пятнышкам окон угадывались очертания жилых домов. В радужных лучах электрической подсветки величественно проступала из темноты мечеть. Теплый ветер издалека доносил усиленные динамиками протяжные заунывные крики: «Ал-ла-а-а-а!… Ал-ла-а-а-а-а!» Это муэдзин с минарета призывал мусульман к вечерней молитве.
Урманов в одиночестве сидел на низенькой широкой скамье перед входом в казарму. Прямо перед ним в свете фонаря матово отсвечивал стальным пятнистым боком грозный БТР. Неподалеку, мерно постукивая по асфальту подошвами тяжелых сапог, с автоматом наперевес, прохаживался часовой.
На исходе был август. Всего лишь каких-то пару месяцев оставалось Урманову отслужить. Потом – на «дембель», домой… Быстро пролетело время. После сержантской школы он полгода служил в центральной России и вот уже скоро год, как он здесь, на Кавказе.
Сейчас тут спокойно, не то, что раньше… Высокая серая бетонная стена, что возвышается у него за спиной – вся в оспинах от пуль и огромных выбоинах от снарядов. Это один из бывших заводских корпусов. Во время интенсивных боевых действий, когда штурмовали город, здесь укрывались боевики. Теперь тут обстроились наши солдаты. Внутри огромного бетонного короба, освобожденного от заводского оборудования, стоят в три ряда просторные брезентовые палатки. В них живут солдаты и офицеры. Каждая палатка отапливается изнутри газовой железной печкой. Здесь же, под общей бетонной крышей располагаются баня и прачечная.
Входная дверь с белеющей на ней табличкой «При входе отстегни магазин» широко распахнулась. В освещенном проеме показалась фигура дневального.
– Товарищ старший сержант! Вас прапорщик Васильков вызывает!
Урманов поднялся, надел кепи, поправил ремень.
– К себе?
– Нет, на склад.
Складские помещения располагались тут же, неподалеку. Урманов обошел здание с угла и оказался возле одноэтажной кирпичной постройки.
– Разрешите?
Прапорщик Васильков сидел за столом. Из-под распахнутой камуфляжной куртки выглядывал голубой треугольник неуставной тельняшки. Срочную он служил в воздушно-десантных войсках, поэтому считал себя вправе носить этот голубой полосатый тельник, хотя ему не раз уже попадало от начальства за нарушение уставной формы одежды. Он был высок ростом, голубоглаз, худощав; с пшеничными усами, по-гусарски закрученными вверх, и коротко стриженными пепельными волосами, прибитыми на висках ранней сединой.
– А, Урманов… – он отложил в сторону раскрытую толстую книгу. – Заходи.
– Вызывали?
– Вызывал… Садись. Чай будешь?
Урманов, присев на табурет, согласно кивнул.
– Завтра еду на «Дальний», – сообщил ему между тем прапорщик, разливая по кружкам крепкий горячий чай. – Хочу тебя с собой взять.
– Я готов. А чего там?
– «Сменку» новую надо ребятам отвезти. И старое постельное белье забрать. Продуктов каких-нибудь забросить… Пару человек со своего взвода возьми. Подумай, кого…
– Чего тут думать? Гуцан и Смирнов поедут.
– Гуцан?.. Зачем тебе этот хулиган-переросток. Молодых что ли нету? Там работать надо будет. Тюки с бельем таскать.
– Вот и поработает. Куда денется?
– Смотри…
В помещении вещевого склада было тесно от стеллажей. На них рядами стояли тюки с бельем, обмундированием, громоздились какие-то коробки. В углу лежали сваленные в кучу новые кирзовые сапоги.
– Товарищ прапорщик, а как насчет сапог?
– Каких?
– Ну, вы обещали, на «дембель».
– А что, уже ноябрь?
– Нет.
– Тогда чего зря волноваться? Васильков обещал, Васильков сделает…
Прапорщик поставил на стол опустевшую кружку и расслабленно откинулся на спинку стула.
– Все равно скоро придется все это списывать, – Урманов кивнул на лежащие в куче, связанные попарно новые сапоги.
– Почему? – прапорщик Васильков удивленно вскинул брови.
– Потому что вместо сапог скоро будут берцы. [3]
– Кто сказал?
– Вчера приезжал полковник из Ханкалы. Говорит, сапоги – это вчерашний день.
– Интересно, хм… – прапорщик нервно хмыкнул и принялся накручивать кончики своих пшеничных усов. – Как же за сорок пять секунд в берцах одеваться? Тут одни шнурки пока завяжешь… А носки? Это сколько же пар на каждого бойца понадобиться? День отбегал – дырка… А дырка в носке – это потертость. А потертость – это санчасть. Сколько же хромых разом появиться? Какая же тут будет боеспособность? Конечно, в берцах по асфальту куда сподручнее маршировать. А в боевых условиях? По воде, да по грязи? Они это думают?
Прапорщик резко встал и начал ходить туда-сюда возле стола. Урманова слегка позабавила его бурная реакция. Он и не ожидал, что тот так болезненно воспримет это.
– А еще форму новую показывали. Полевую… Скоро погоны знаете, где будут?
– Где? – прапорщик замер в недобром предчувствии.
– Вот здесь, – Урманов ткнул себя пальцем в грудь.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся прапорщик. – Это как бюстгальтер, что ли? По погону на грудь?
– Да нет, серьезно… Один погон только будет, вот тут, посередине.
– А другой где? На заднице? – в голосе Василькова послышалось раздражение. Урманов и не рад был, что завел этот разговор.
– Ох уж эти мне реформаторы! – огорченно вздохнул Васильков. – Все бы им что-нибудь поменять, да переделать. Тоже, небось, на Западе подсмотрели? Креативно… Тфу! Слово это терпеть не могу. Кариес напоминает… Лучше бы техники новой подкинули, чем ерундой заниматься.Глава 2Дорога уходила в горы. Сквозь запыленное лобовое стекло Урманов из салона бронированного УАЗа – «буханки» видел струящееся навстречу серое дорожное полотно, редкие встречные автомобили, крыши одноэтажных, утопающих в зелени домов, блестящую поверхность стремительной реки, в которой отражалось яркое утреннее солнце.
С виду автомобиль выглядел довольно мирно, непритязательным видом своим, напоминая гражданский микроавтобус. Однако это впечатление было обманчивым. Неуклюжая на вид «буханка» представляла собой хорошо защищенную от огня крепость. Защита заключалась: в наружном бронировании передка кабины и топливных баков; внутреннем бронировании кабины и салона; а так же – применении пулестойких стеклоблоков. Система оборонительного огня включала в себя шесть бойниц с запирающимися крышками, не видимыми снаружи, поскольку они надежно маскировались тонированным стеклом. Не БТР, конечно, но если что – просто так не возьмешь.
Впереди, рядом с водителем сидел прапорщик Васильков, сжимая коленями автомат. Слегка покачиваясь в такт движению, он, прищурившись, задумчиво смотрел на дорогу.
Водитель-срочник лихо крутил баранку, ловко переключая передачи. Рядом с ним на туго набитом подсумке лежал АКС с пристегнутым оранжевым магазином, на котором во всю длину была нацарапана надпись – «Коми». Видимо, кто-то из прежних дембелей постарался.
Кроме Урманова в пассажирском салоне были еще двое: бойцы с его взвода – Гуцан и Смирнов. Гуцан поначалу был мрачен. Он и в самом деле подумал, что его хотят оставить в «Дальнем». Но потом, узнав, что к чему, успокоился и повеселел.
Внутри было тесно. На покрытом брезентом полу громоздились тюки с постельным бельем, ящики с тушенкой, коробки с крупой и прочие бытовые мелочи. Тут же лежали взятые на всякий случай в дорогу с собой бронежилеты и каски.
– Товарищ прапорщик, – спросил Урманов, наваливась грудью на узкую перегородку, разделяющую кабину и салон – А мы с ночевкой или как?
– С ночевкой, скорее всего, – ответил Васильков, повернувшись к нему. – Надо на складе инвентаризацию сделать. До вечера вряд ли управимся. А по темноте возвращаться не хочется.
Он помолчал, потом вдруг добавил.
– Сон сегодня странный приснился… Будто стою я среди огромной толпы. Много знакомых… Все веселятся, смеются, и потихоньку двигаются куда-то, в порядке очереди… Потом оказывается, что это такая площадка, а на краю ее – бездна. Огромный черный обрыв… И люди делают шаг туда – и падают. Я хочу отойти от края, а нет, нельзя. Движение только в одном направлении… И вдруг мне так стало страшно! Я проснулся в шаге от бездны. Но с жутким ощущением неотвратимости того, что должно произойти. Что я все-таки должен сделать этот шаг… Приснится же…
– Говорят, если страшный сон рассказать – он не сбудется, – заметил Урманов.
– Ну, вот, рассказал…
Васильков нервно усмехнувшись, обнажил из-под усов крепкие белые зубы. Что-то хищно-звериное промелькнуло в этом оскале. Потом он отвернулся к окну и замолчал.
Урча мотором, машина летела вперед, поднимаясь все выше и выше по извилистому горному серпантину. Откуда-то взявшиеся облака закрыли солнце, и первые капли дождя ударили в лобовое стекло. Водитель включил дворники. Они энергично заметались туда-сюда, разгоняя стекавшую воду.
Дождь… Урманов подумал, что дожди здесь идут как-то одинаково, похоже, ничем не отличаясь друг от друга. А у него на родине, в северных краях, каждый дождь – особенный… Весной там идут голубые дожди; летом – зеленые; осенью – красно-желтые, а в самом конце, перед снегом – серые; зимой, бывает и такое, – белые… Они все такие разные. Иногда небесную капель почти не слышно. Небо сеет серую морось бесшумно, словно водяную пыль. Она оседает на голых ветвях деревьев, на поникшей, пожухлой траве, на мохнатых колючих лапах елей и сосен. Потом, капля за каплей, влага стекает на землю, и земля принимает ее – тихо и безропотно. В такие дни можно бесконечно стоять и слушать тишину, и наслаждаться ею. Лишь иногда раздастся далекий крик ворона или коротко тенькнет какая-нибудь лесная птаха – и снова полное безмолвие. Кажется, будто небо баюкает землю, заботливо укрывая ее невесомым туманным одеялом.
А иной раз бывают такие дожди, что шум от множества тугих сильных струй сливается в единый могучий рокот. Можно подумать, что это летит курьерский поезд – стремительно и неудержимо. И молнии, и грохот грома, и ветер, пригибающий деревья… В такой дождь лучше всего сидеть дома и смотреть из окна на бушующую стихию.
А бывает солнечный теплый дождь, с пузырями на лужах, с яркой радугой по всему небу. Когда можно бегать босиком по мокрой траве и смеяться от внезапных приступов неизъяснимого счастья.
– Вылезай, приехали!
Тяжелая дверь с глухим шумом сдвинулась в сторону, открыв взору залитый недавним дождем унылый гарнизонный двор. Урманов окинул взглядом невысокие постройки – ничего здесь не изменилось. Последний раз он был здесь месяца два назад.
– Первым делом – в столовую, – приказал прапорщик Васильков. – Все остальное потом. Так, Гуцан?
– Так точно!
Оружие и амуницию оставили в машине. Водитель остался дежурить.
Время было как раз обеденное, и возле столовой толпился народ. У входа курили несколько военных из местных срочников и среди них – человек в камуфляжной форме, без знаков различия. Скорее всего гражданский… На вид ему было лет сорок, а может, чуть больше. Неожиданно он отбросил сигарету и кинулся к Василькову.
– Привет, бродяга! Это ты или не ты?
– Арсений, елы-палы! Ты-то как здесь оказался?
Они схватили друг друга в крепкие мужские объятия, принялись тискать и похлопывать по плечам. Видно было, что оба рады встрече.
Из разговора Урманов понял, что они когда-то служили вместе, в Афгане. И с той поры не виделись.
– Тельняшка и усы все те же, – с улыбкой отметил Арсений. – А эмблемы другие… Изменил, выходит, десантуре.
– Не по своей воле, брат… Нога прыгать не дозволяет. Ну, ты же помнишь, при тебе было… А по земле ходить еще можно. Складом заведую.
– И давно в прапорах? Ты же вроде учиться собирался?
– Да как-то так жизнь сложилась. Не до этого сначала было. Женился… А потом уже вроде как поздно, учиться-то… Помыкался туда-сюда, и решил по контракту. Ни к чему другому видно, не приспособлен… Ну, а ты-то как? Тоже что ли на службе?
– Нет, я человек гражданский. Журналист. Здесь по работе…
– Журналист? Учился?
– Универ закончил.
– Молодец… Слушай, а ты где остановился?
– В гостевом вагончике, при комендатуре.
– Один?
– Один.
– В общем, так, – прапорщик Васильков хлопнул в ладоши и энергично потер ладонью о ладонь. – Вечером жди в гости. Надо отметить… Выпьем за встречу, поговорим.
– Согласен.
– Насчет формальностей – закуски там и прочего – не волнуйся. Это все я беру на себя.
Вечером прапорщик Васильков вместе с Урмановым заселились в гостевой вагончик к журналисту. Там было три спальных места, так что разместились вполне комфортно. Гуцана, Смирнова и водителя пристроили на ночь к связистам. У них там нашлись свободные койки.
Урманов посидел немного за столом с прапорщиком и его бывшим сослуживцем и отправился спать, понимая, что он здесь лишний. У них был свой мужской разговор – старых однополчан, приятелей умудренных сединами и суровым жизненным опытом.
Сложив аккуратно одежду на табурете, Урманов забрался в постель и попытался уснуть. Сквозь полудрему до него долетали обрывки неторопливой беседы.
– Значит у тебя в семейной жизни все хорошо? Молодец… Рад за тебя, – прапорщик Васильков тяжело вздохнул. – А вот у меня с этим как-то не очень. На грани развода живем столько лет… Что только держит – и сам не знаю. Жалко ее, дуру. Пропадет… Да и сын, опять же… Так-то она баба неплохая, все в дом. Но в последнее время на деньгах свихнулась. А как тут не свихнуться, когда со всех сторон только и слышишь – деньги, деньги, деньги… Получается весь смысл жизни в этом? Какой канал не включи, какую газету ни открой – везде одно и то же. Этот подарил своей возлюбленной автомобиль за пять миллионов, тот подарил дом за восемь миллионов, еще кто-то яхту, или на худой конец – бриллиантовое колье… И тычут, тычут в нос этим простому обывателю. Думают, наверное, что ничего в жизни важнее быть не может. Убогие… Рассказали бы лучше, как люди благородные поступки совершают. Этот спас кого-то, этот помог… О душе бы побеспокоились. А то ведь до чего дожили? Какой ты умный, какой ты добрый – это никому не интересно. Важно только сколько ты получаешь. Куда катимся?.. У меня сестра с алкоголиком живет. Терпит, борется за него. А какой-то психолог в газете заявляет: «Это не жертвенность, а невротическое нарушение, созависимость. И такое поведение ничем не оправдано» После такого у любого руки опустятся… А для меня это – как альпинисты. Один сорвался, другой держит. Стонет от боли, но не отпускает. И либо вместе спастись, любо… Это самопожертвование, вот что это такое. Потому что иначе человек поступить не может. А этому «психологу», с его куриными мозгами – не понять. Что, скажешь, не прав?
– Прав… – задумчиво согласился Арсений. – Меня и самого все это беспокоит. Разрушение института семьи, веры во власть, простых человеческих ценностей. Замена их на какие-то псевдо… Жить по закону – «все, что не приносит прибыли – не заслуживает внимания» – это аморально. Это путь в никуда… Возьми искусство, оно не должно быть бизнесом. Государство обязано вкладываться в отрасли, заведомо убыточные. В кино и литературу, например. Потому что говорить человеку, что он человек – не рентабельно. Государство должно быть озабочено тем, чтобы воспитывать, пробуждать в людях лучшие чувства, а не растить моральных уродов… Надо вкладываться! Ведь никому не придет в голову отказаться финансировать здравоохранение. А искусство – это ведь почти то же самое. Здравоохранение души…
– Знаешь, такое ощущение, – усмехнулся Васильков, – что на смену прежним героям пришли «мальчиши-плохиши». Это они теперь заправляют в бизнесе, в культуре, во всех сферах… А на телевидении – особенно. Быть благородным, честным, добрым – уже не модно, и не выгодно. Высшая доблесть – опошлить, принизить, обстебать… Ерничество и кривляние стали признаком хорошего тона.
– Просто раньше таких людей до эфира и газетных страниц и близко не допускали. Не давали излить свою желчь. Сиди, и помалкивай в тряпочку. А сейчас появилась такая возможность. Вот они и беснуются… Если честно, я за цензуру.
– И это говорит журналист… – рассмеялся прапорщик.
– Да потому что достал уже этот информационный негатив. Душно и мерзко сидеть в этом клозете. Хочется чего-то светлого, позитивного.
– И вот за этим светлым, позитивным ты сюда и приехал? Больше мест не нашлось…
Они замолчали. Как-то неловко вдруг повернулся разговор.
– Ты знаешь, – сказал после паузы журналист, – писать об одном и том же можно по-разному. Про тот же Кавказ… Есть Пушкин, Толстой, Лермонтов. А есть… Да ты их сам знаешь… Где пуля, где гильза – понять не могут; окоп от траншеи – не отличить. А порассуждать о судьбах мира – им только дай! Ты спрашиваешь, зачем я сюда приехал? Родину защищать… Только не с автоматом, как ты, а по иному. Известно ли тебе, что уже на уровне Генштаба заявлялось, что военные и ученые ряда стран активно готовятся к ведению информационных войн. Объект воздействия – люди и их мировоззрение. Воздействие можно вести, например, через разрушение духовных ценностей – то, о чем ты сам сейчас только что говорил… Помнишь, как развалили Союз? Кого на возможность голых баб смотреть по телеку купили; кого на свободу болтать прилюдно все, что вздумается; кому зелеными бумажками возле уха пошуршали. И шо? – как говорят в Одессе. Нет страны… В результате некоторые республики, отколовшись, забрали территории больше, чем когда пришли под крыло России. А теперь уже кое-кто вообще не прочь стереть само слово Россия с карты мира.
– Ну, это уж хрен вам, господа! – прапорщик Васильков решительно жахнул кулаком по столу, так, что зазвенела посуда. – Пока я здесь – не видать вам этого счастья. Я ведь понимаю: начни сейчас территорию отдавать – тут такое начнется, мало не покажется. Развал пойдет такой, что уже не остановить. На кусочки порвут Россию. И мы для того здесь, чтобы страна кровью не захлебнулась… Если хочешь, я за диктатуру. России нужна крепкая, сильная власть. И все эти идеалисты-правозащитники, мальчики в голубых штанишках – пусть идут куда подальше!
– Я согласен с тобой, – произнес Арсений, придвигаясь вместе с табуретом, поближе к столу. – Согласен… Демократия – это блеф. У России вариантов нет. Либо твердая государственная власть, либо разгул криминала. Ты посмотри, кто громче всех пищит – ах, свободу душат! Да воры, жулики всех мастей, которым вольготно живется в безвластии. Может для Голландии демократия, это и благо, а для России – гибель.
– А я бы еще, знаешь, что сделал? – азартно добавил Васильков. – Чтобы деньги не утекали из страны за ее пределы, а работали бы на благо всего народа. А то ведь сейчас как? Некоторые наши соотечественники неплохо устроились. Бизнес в России, а дом и семья – за рубежом. И таких наберется не один-два, а десятки, если не сотни тысяч. Это получается для них родина, как колония, что ли? И плевать им на страну, на народ, на нас с тобой. Им бы только карманы набить… Может, я что не так говорю? Так ты поправь… Мы ведь университетов не кончали. Но душа-то за Россию болит. Чувствую – не ладно что-то, а объяснить толком не могу.
– Объяснять – это дело политиков. Пусть они в этом разбираются. А наша с тобой задача – удержать страну, не дать ей погибнуть. Давай, выпьем…
– Давай.
Урманов заворочался в постели, перевернулся с боку на бок. Он до сих пор не мог уснуть. Слишком уж эмоционально приятели говорили.
Звякнули стаканы, послышался хруст галет, стук вилок о тарелки.
– Я вот что думаю иногда, – сказал набитым ртом прапорщик Васильков. – Сколько за все время существования человечества было империй. Со счета собьешься… Византийская, Римская, Британская, Испанская, Французская, Османская…
– А еще – Вьетнамская, Китайская, Корейская, Персидская, Македонская, Германская, Ассирийская… – продолжил, решив блеснуть знаниями журналист. – Никого не забыл? Ах, да, еще – Бразильская, Японская, Австро-Венгерская… Арабский халифат.
– Ну, и, конечно, Российская! Самая большая империя в мире.
– Вынужден тебя огорчить, – возразил прапорщику Арсений. – Российская империя была лишь третьей по площади из когда-либо образованных. После Монгольской и Британской …
– Правда? – удивился Васильков. – А я думал… Хотя… И что теперь осталось от всего этого былого величия? Британия – маленький островок в центре Европы, добропорядочная седая старушка… Про Монголию – вообще молчу. Слово Улан-Батор тебе о чем-нибудь говорит?
– Примерно то же, что и Сыктывкар.
– Так неужели это закономерность? А?.. Сначала триумф величия, а потом – неизбежность забвения.
– Не думаю, – уверенно произнес Арсений. – Во всяком случае – в отношении России. Классики геополитики в своих работах различали два вида империй – это талассократические и теллурократические. Первые – колониальный тип империй. Их основная цель – максимальная добыча природных ресурсов, использование стратегического положения колонии. В таких империях были нередки случаи геноцида, жестокого обращения с местным населением. Например, Кромвель уничтожил четыре пятых населения Ирландии.
И совсем по другому принципу строились вторые государства – так называемые континентальные империи. При присоединении соседних земель, и включении их в свои провинции, гарантировалось неукоснительное соблюдение на их территории общих имперских законов и свободное обращение совместной уже имперской валюты. Существует огромное количество примеров добровольного, а не принудительного включения народов в границы таких империй.
– Нынешняя Россия, это, по-твоему, что такое? Империя?
– Безусловно, – с готовностью подтвердил журналист. – И царская Россия, и Советский союз, и нынешняя Россия – все это империи. Что бы там кто ни говорил. И у всех у нас не какое-нибудь, а именно имперское мышление и мировоззрение. Мы это впитываем с рождения. И по-другому не можем… Русское, российское сознание неотделимо от идеи империи. Вот, послушай, что пишет об этом один современный писатель, очень уважаемый мною человек…
Арсений замолк, зашелестел страницами, потом, кашлянув, начал с выражением цитировать.
– Первая империя, Киевско-Новгородская, легла под копыта монголо-татарской конницы, ослабленная вольнодумством княжеств. Вторая, Московское царство, закончилась Смутным временем, когда окраины опять победили централизм, и Россия стала легкой добычей чуждых племен. Третья, Романовская империя, прожила триста лет. Она построила флот и оружейные заводы, открыла университеты, дала миру Пушкина и разгромила Наполеона. Развалилась эта империя в феврале 1917 года, когда вновь восторжествовали либеральные ценности. Сталин вытащил Россию из бездны, колотя кнутом и прижигая каленым железом. Была построена четвертая, Советская империя, благодаря которой наша цивилизация выиграла самую страшную в мире бойню, запустила Гагарина в космос, достигла небывалых высот в науке. В начале 90-х под ударом либерализма СССР был разрушен. Метастазы развала едва не сожрали Россию до конца, она пережила бойню в Чечне, парад суверенитетов в Поволжье, разговоры об Уральской республике и «отвале» Сибири.
Арсений замолчал.
– Вот на каком рубеже мы остановились, – продолжил он. – Можем ли мы отступать дальше? Нет… Послушай еще кусочек…
Снова зашелестели страницы и журналист прочел:
– Нам говорят – почему бы России не жить, как Швейцария, Голландия или на худой конец, Франция… На кого нам предлагают равняться? Швейцария – это кошелек Америки, корыто, наполненное банковскими клерками. Швейцарское счастье – считать дебет-кредит. На мой взгляд, это не счастье, а свинство! Голландия? Когда-то она переживала великий имперский период, но не потянула, стала домом терпимости, прибежищем наркоманов и пидерастов со всего мира. Франция? Она тоже была великой империей, а потом растеряла окраины и превратилась в умирающее национальное государство, где коренное население французов постепенно сметает черный вал арабской эмиграции… [4] А? Каково?
– Да уж… – глубокомысленно изрек прапорщик Васильков. – Избави бог от такого финала.
Урманов заворочался, открыл глаза. Так и не удалось ему подремать под эти разговоры. Он посмотрел на часы – три часа ночи.
«Вот, блин, философы!» – подумал он со злостью, поднимаясь с кровати.
– А ты чего не спишь, сержант?
– Уснешь тут с вами, – недовольно буркнул Урманов, запахивая постель.Он вышел во двор. Влажный холодный воздух обдал лицо сыростью. Все вокруг было затянуто густой пеленой тумана. Словно облако спустилось с гор и накрыло собой весь поселок.
Желтые пятна уличных фонарей тускло светились во мгле, озаряя пространство таинственным мерцающим светом. Сквозь зыбкую дымку едва угадывались очертания близлежащих домов и кроны высоких деревьев. Ветра не было совсем, ни один листок, ни одна былинка не трепетали, не двигались. Не было слышно ни птиц, ни стрекота цикад… Что-то зловещее почудилось Урманову в этом враждебном ночном безмолвии. Он поспешил поскорее вернуться обратно, в уютное тепло гостевого вагончика.
К его радости прапорщик Васильков и журналист закончили ночные посиделки и собирались укладываться спать. Разуваясь возле своей кровати, Урманов сказал:
– Туман-то, какой… Ничего не видать.
– Не зря у меня вчера нога болела, – отозвался прапорщик Васильков. – К смене погоды… Она у меня, как барометр.
Урманов забрался в постель, зевнул, и устало закрыл глаза. Он уснул раньше, чем Арсений успел щелкнуть выключателем и погасить свет.Глава 3– Подъем!.. Живо! – резкие тревожные выкрики, словно плетью стегнули по нервам.
Щурясь от яркого света, Урманов отбросил одеяло и сел на кровати, опустив на пол босые ноги. Ему показалось, что он и не спал вовсе – только закрыл глаза.
– Чего расселся! – снова раздался над ухом громкий настойчивый голос. – Быстро!.. И вы тоже! В комендатуру, бегом!..
Незнакомый офицер с автоматом в руках стоял на пороге. Торопливо наброшенный на плечи бушлат его был застегнут, как попало, не на те пуговицы. На помятой небритой щеке еще виднелись следы от подушки.
– А что случилось? – спросил прапорщик Васильков, натягивая пятнистые форменные брюки.
– Стрельба на окраине, – ответил офицер, поправляя на ремне сбившийся подсумок. – Похоже, дело серьезное… Слышите?
Все замерли, прислушиваясь. Только сейчас Урманов различил отдаленный перестук автоматных и пулеметных очередей, глухие взрывы гранат и гулкие выстрелы танковых орудий. Еще вчера, при въезде в село, он видел два танка, один из которых был вкопан по самую башню в землю и служил «дотом», а другой – прятался в тени деревьев, накрытый камуфляжной сеткой и был, по всей видимости, на ходу.
Офицер исчез, так же внезапно, как и появился. Урманов, прихватив с собой бронежилет и каску, выбежал из вагончика вслед за прапорщиком Васильковым и журналистом.
Здание комендатуры было в двух шагах. На первом этаже, в небольшом вестибюле, собрался весь личный состав гарнизона. Многие еще сонно зевали и протирали глаза, но на лицах у всех читалась тревога. Никто не улыбался и не шутил, все молча и сосредоточенно, подгоняли обмундирование, надевали каски, бронежилеты, проверяли оружие.
Урманов и прапорщик Васильков получили в оружейной комнате сданные на хранение автоматы.
– А мне? – умоляюще произнес увязавшийся за ними журналист. – Мне-то дайте хоть какой-нибудь ствол!
– Не положено, – отрезал старший лейтенант с красной повязкой дежурного, оттесняя Арсения от оружейной пирамиды.
– Почему?
– По кочану…
Прапорщик Васильков шагнул к спорящим.
– Дай ему автомат.
– Не имею права.
– Да иди ты!.. Сейчас каждый человек на счету.
– Не ори… – вяло огрызнулся дежурный. – Я сказал. Только с личного разрешения товарища майора.
– Вот, блин, система, – покачал головой журналист. – Умереть здесь и сейчас я имею право. А взять в руки оружие, чтобы защититься – не положено… Где этот ваш майор?
– Где-то здесь… Ищите.
Журналист, Васильков и Урманов гуськом двинулись по узкому коридору, по пути уступая дорогу встречным бойцам, спешащим в сторону «оружейки».
Комендант гарнизона майор Лубенцов – высокий, грузный мужчина, с выдающимся вперед животом и тяжелой квадратной челюстью, нервно расхаживал перед строем. Солдаты и офицеры, выстроившись вдоль стен в шеренгу по два, образовали подобие буквы «П».
– Капитан Волох, доложите обстановку.
Подтянутый, молодцеватый, но не успевший побриться офицер вышел из строя.
– В четыре тридцать утра со стороны блокпоста «Южный» послышалась интенсивная автоматно-пулеметная стрельба, а так же – орудийные выстрелы. Судя по плотности огня, силы противника значительные. Мною выставлены посты передового охранения на расстоянии ста – ста пятидесяти метров от здания комендатуры на прилегающих улицах, в количестве четырех бойцов; и еще трое отправлены в разведку, с целью выяснить обстановку на месте.
Капитан Волох доложил так же о наличии личного состава, вооружения и снаряжения. Оказалось, что всего здесь собралось сорок восемь человек, включая выставленное боевое охранение и разведку. Среди них – шесть офицеров гарнизона, отделение инженерно-саперной роты в полном составе, в количестве одиннадцати человек, два неполных отделения бойцов внутренних войск – семнадцать человек, пятеро связистов, трое милиционеров из местных и шестеро гостей – прапорщик Васильков, старший сержант Урманов, ефрейтор Гуцан, рядовой Смирнов, водитель и журналист.
С вооружением дело обстояло так… Два крупнокалиберных пулемета – ДШК и «Утес», три пулемета ПК на сошках и один ПКС станковый, на треноге. Пять ручных пулеметов РПК, пятьдесят три автомата АК-74 и АКС-74, несколько пистолетов Стечкина и ПМ, шесть гранатометов и снайперская винтовка СВД.
– Есть еще гранаты РГД-5 – штук семьдесят и пятьдесят две гранаты Ф-1, – добавил капитан Волох, нервно теребя ремешок от подсумка.
– А что с патронами?
– Три деревянных ящика и пять цинковых коробок. Плюс уже снаряженные магазины – по четыре на ствол. Пулеметные патроны… Для крупнокалиберных – примерно по восемьсот на ствол, для ПК – чуть побольше… Кроме того имеется ящик выстрелов для гранатомета.
Урманов прикинул – для оборонительного скоротечного боя этого будет достаточно. Но если дело затянется?..
Майор Лубенцов обвел тяжелым и долгим взглядом застывший строй. В его глазах мелькнула растерянность. Казалось, он никак не может принять решение.
– Связи с блок постом у нас нет. Но вы слышите, что там творится. Какие будут предложения?
Этот вопрос, обращенный не к кому-то конкретно, а ко всем сразу, заставил осознать всю серьезность положения. Счет шел на минуты и времени на условности не оставалось.
– Разрешите? – прапорщик Васильков шагнул вперед. – Я предлагаю закрепиться здесь, а так же – в двух соседних зданиях. Это даст нам возможность контролировать все подходы и не позволит противнику приблизиться вплотную. Иначе…
– Ну, с недостроенным домом – понятно! – перебил его капитан Волох. – А как быть с жилым? Там же люди…
– Можно объяснить. Им в любом случае сейчас нельзя там оставаться.
– Лейтенант Терещенко! – майор Лубенцов огляделся по сторонам.
– Я!
– Бегом в усадьбу. Закрепись там со своими саперами. Поставь ДШК на чердак… Старший лейтенант Чигирь! Возьми отделение Щербакова – и в недострой… Остальным – рассредоточиться по зданию. Командирам указать каждому бойцу сектор обстрела.
Все разом задвигались, зашевелились, в тесном холле стало не протолкнуться.
– Товарищ майор! – раздался, перекрывая шум, голос журналиста. – Разрешите обратиться!
– Да… – на ходу бросил начальник гарнизона, пытаясь преодолеть хаотичное движение общего потока. – Слушаю.
– Дайте мне автомат! Я в Афгане служил…
Майор Лубенцов на секунду остановился, пристально взглянул на Арсения.
– А если случится что? Отвечать, кто будет?
– Дайте автомат… – тихо, но твердо повторил свою просьбу журналист, и майор неожиданно сдался.
– Дежурный! Дай ему автомат!
В здании отключили электричество. Но свет уличных фонарей сквозь оконные стекла проникал внутрь и давал возможность достаточно хорошо видеть.
Урманов занял позицию на втором этаже, возле окна. Рядом с ним расположился прапорщик Васильков, а чуть дальше – журналист Арсений. Ефрейтор Гуцан и рядовой Смирнов тоже пристроились неподалеку. Запасные магазины и гранаты они разложили прямо на полу; тут же лежали патроны в бумажных промасленных пачках, которые им выдал дежурный офицер из вскрытой цинковой коробки.
Огненные сполохи тусклыми бликами мерцали в темноте. Сквозь густой туман они были едва различимы, но в этих тревожных отсветах таилась какая-то скрытая угроза. Вслушиваясь в звуки ночного боя, каждый пытался понять – далеко ли противник и насколько велика вероятность того, что им тоже придется вступить в дело.
Страха Урманов не чувствовал, лишь какое-то нервное возбуждение время от времени охватывало его и дрожащая, вибрирующая волна прокатывалась по телу, спускаясь от груди к животу.
– Почему мы сидим? – нетерпеливо спросил кто-то, подсвечивая из темноты красноватым сигаретным огоньком. – Надо идти ребятам помогать… Они там дерутся, а мы? Чего тут высиживать?
– Нет, – возразил ему Васильков, задумчиво потирая ладонью небритую щеку. – Все правильно… Куда в темноту сдуру переть? Они может, только того и ждут, чтобы нас прищучить. В Афгане было однажды такое… Всполошили ночью стрельбой, а потом из засады, в упор, всех, кто помогать бросился – расстреляли… Без разведки нельзя. Вот придут ребята, тогда станет ясно, как действовать.
Осторожно высовываясь из-за косяка оконного проема, Урманов разглядывал улицу. Со второго этажа видна была лишь небольшая ее часть с несколькими стоящими по обеим сторонам дороги домами, вокруг которых, за высокими изгородями едва угадывались очертания деревьев. Густой туман сокращал видимость до предела.
Внезапно Урманов заметил движение, какие-то неясные тени… И это увидел не только он.
– Смотрите, смотрите! – зашелестело со всех сторон. Особо нервные даже передернули затворы.
– Стой! – раздался властный голос майора Лубенцова. – Без команды – не стрелять!
Урманов приник к стеклу и разглядел две полусогнутые человеческие фигуры. Они несли что-то очень тяжелое, завернутое в одеяло или плащ-палатку.
– Раненого тащат… – догадался прапорщик Васильков. – Разведчики, что ли? Ну-ка Урманов, спустись, узнай.
– Есть!
Внизу, возле входа уже стояли люди. Кто-то выбежал во двор, обнесенный по периметру высоким двухметровым забором, и помог открыть ворота.
Это были танкисты. С черными, закопченными лицами, в обгоревших, изодранных комбинезонах, они занесли в помещение и опустили на пол завернутого в плащ-палатку товарища. Он был живой, в сознании, но очень сильно обожжен. Полуистлевшая одежда намокла от сукровицы.
– Дайте простынь! Скорее!
Принесли чистую простынь. Долговязый фельдшер с перекинутой через плечо сумкой с красным крестом, склонился над обожженным. Ему подсвечивали карманным фонарем.
– Помогите срезать одежду. Держите здесь… И здесь…
Послышался лязг ножниц, танкист застонал. Урманов заглянул через чье-то плечо и отпрянул. Обожженная, омертвевшая кожа сползала с тела вместе с одеждой, неопрятными грязными лохмотьями висела на руках и ногах.
– Осторожно, осторожно… Кладите его на простынь.
Раздетого завернули в белое полотно, на котором тотчас же проступили бледно-розовые пятна. Покрытое копотью лицо несчастного искажала болезненная гримаса. Фельдшер достал из сумки шприц, вколол ему какое-то лекарство.
Узнать какие-либо подробности у танкистов не удалось. Говорить они не хотели, или не могли – судя по состоянию, были в шоке от случившегося. Сидели возле своего товарища на полу, прислонившись к стене и, молча, курили. Когда подносили сигареты ко рту, руки у обоих мелко дрожали: то ли от контузии, то ли от напряжения – ведь тащить раненого им пришлось издалека.
Ситуацию прояснили вернувшиеся разведчики. Они привели с собой бойцов, выставленных в боевое охранение.
– «Духов» там – море… Блокпост окружили, лупят из безоткатных орудий и гранатометов. Оба танка сожгли… Сейчас перегруппируются, дальше пойдут. Хреново дело, ребята…
Картину дополнил доклад по рации лейтенанта Терещенко, группа которого закрепилась в частном доме. Как оказалось, никого из хозяев к моменту прихода там уже не было. Выходит, заранее были предупреждены…
Майор Лубенцов обнадежил, что подкрепление уже вышло. Надо продержаться всего лишь часа полтора.
– С «вертушками» вот только проблема. Туман…
– Все рассчитали, гады, – откликнулся кто-то из полутьмы.
Урманов вместе с другими бойцами помог отнести завернутого в простыню танкиста во внутренний коридор. Тот по-прежнему был в сознании. После сделанного укола ему стало как будто полегче. Он перестал стонать и тихо попросил: «Укройте меня… Холодно». Его осторожно положили на толстый матрац и накрыли одеялом.
Вернувшись к своим, на второй этаж, Урманов рассказал им все, что успел узнать. Прапорщик Васильков невесело усмехнулся:
– Нда-а-а-а… Вляпались мы… По самые уши.
Повисла тревожная тишина. Стрельба в районе блокпоста стихла, и от этого стало как-то не по себе. Урманов приник к окну, пытаясь сквозь туман хоть что-нибудь разглядеть.
Подсвечивая себе фонарем, по коридору быстро прошел капитан Волох, монотонно, как заклинание, повторяя слова: «Без команды не стрелять! Без команды не стрелять! Без команды не стрелять!» Его однообразный речитатив подействовал успокаивающе. Он напомнил Урманову своего школьного учителя биологии.
«А ведь где-то сейчас люди спят себе и ни о чем таком не думают, – мелькнула неожиданная мысль. – Утром встанут, позавтракают, пойдут на работу… Счастливые… Разве это не счастье – просто жить. Без страха, без тревожного ожидания, что в любую минуту все оборвется»
Затем он подумал о доме, о том, что будет с близкими, если вдруг с ним что-то случится. И от этого неприятно защемило в груди. За себя Урманов как-то не очень волновался, а вот причинить боль родным – не хотел.
– Покурим? – предложил Арсений, распечатывая пачку сигарет.
Со всех сторон к нему потянулись бойцы. Только Урманов никак не отреагировал на это.
– А ты? – спросил его журналист.
– Бросил.
– Оптимист… – усмехнулся прапорщик Васильков. – Бережет здоровье. Надеется, что оно ему еще пригодится.
Табачный дым в свете уличных фонарей медленно поднимался кверху. Казалось, что помещение тоже заволакивает туман.
– Ну, чего они не идут? – нервно спросил ефрейтор Гуцан, перекладывая автомат из руки в руку. – Чего тянут?
– Пусть… – тихо ответил ему Васильков. – Время сейчас работает на нас. До рассвета бы только дожить, а там…
– Тс-с-с-с-с! – прошелестело в полутьме. – Вот они, вот они… Идут!
Все мигом побросали окурки и разбежались по своим местам.
– Вы там поаккуратней, – шепотом предупредил прапорщик Васильков. – Башку-то не высовывайте. Вдруг у них оптика ночного видения есть?
Урманов, крепко сжимая в руках автомат, внимательно следил за улицей. Но никого там не было. Может, показалось? И вдруг… Одна, вторая тень. Неясными пятнами они проплыли вдоль дороги. Урманов ощутил, как вспотели ладони. Вот он, противник, совсем рядом.
«Чего ждать?.. Когда же команда?»
Повисла долгая мучительная тишина. Сквозь туман проступали фигуры людей. Они приближались осторожно, прячась в тени деревьев, держась кромки дороги.
– Огонь!
Урманов ударил стволом в стекло и разом оглох от грохота выстрелов. Стреляли справа и слева, этажом выше и в домах по соседству. Боевики тоже ответили ураганным огнем.
Воздух в здании мгновенно наполнился пороховой гарью и копотью, известковая пыль облаком повисла внутри. Стало трудно дышать, и совсем невозможно – контролировать, кто куда стреляет, и зачем. Урманов, прячась за выступом окна бил время от времени короткими очередями, украдкой высовывая ствол автомата наружу. Он стрелял наугад, не целясь, с трудом преодолевая инстинкт самосохранения, который заставлял его вжиматься в стену и замирать всякий раз, когда ответные пули ложились слишком близко. Одна из вражеских пуль ударила в край оконного проема, совсем рядом и ему цементной крошкой посекло лицо – словно плеткой стегнули… Он отпрянул и ощутил на лбу и щеке сползающие вниз щекочущие теплые струйки.
Присев под окном, Урманов обтер ладонью лицо и перезарядил опустевший магазин. Трудно было снова заставить себя подняться, но он поборол страх и, встав сбоку от окна, выпустил в сторону противника длинную очередь.
На улице вдруг стало темно. Это боевики специально расстреляли уличные фонари, чтобы те их не демаскировали. Только вспышки разрывов и яркие вереницы трассеров разрывали ночную мглу.
«Что же теперь разглядишь в такой темноте? – озабоченно подумал Урманов. – И так ничего не было видно, а теперь – и вовсе…»
Но не прошло и минуты, как в небо одна за другой полетели осветительные ракеты. Улица озарилась белесым, дрожащим светом. Стрельба возобновилась с новой силой.. С той и с другой стороны пошли в ход гранатометы. Загорелся забор перед комендатурой и два дома по обеим сторонам улицы.
Отсветы огня заплясали на осколках разбитых стекол и на стенах. Урманов осторожно приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть на освещенную пожаром улицу, но тут в стену у соседнего окна ударил снаряд, выпущенный из безоткатного орудия. Взрывной волной его откинуло в сторону, он ударился головой о стену и упал на пол. Стальная каска слетела от удара и покатилась, автомат выскользнул из рук. Задыхаясь и кашляя в облаке едкой пыли, Урманов с трудом поднялся. Голова гудела, как колокол, ноги подкашивались. Он оперся рукой о стену и постоял так, с трудом приходя в себя. Там, куда угодил снаряд, зияла сквозная дыра, в ней торчали загнутые прутья арматуры.
– А-а-а-а-а!… Аа-а-а-а-а! – едва расслышал Урманов, сквозь гул в ушах. Он посмотрел перед собой и увидел лежащего бойца, присыпанного сверху осколками бетона.
Все было словно в каком-то страшном сне. Хотелось проснуться, но не было сил.
– Санита-а-а-ар! – крикнул Урманов, склоняясь над лежащим. – Саната-а-а-а-ар!
Он попытался приподнять раненого, но тот оказался слишком тяжелым. Урманов не сразу понял, что это ефрейтор Гуцан. Лицо его было залито кровью, рука неестественно вывернута, а из разорванной выше колена штанины, торчала острая белая кость, с обрывками серого от известковой пыли мяса. Урманова замутило от этого вида…
– На, держи! – прапорщик Васильков подал Урманову автомат и каску. – Что с ним? Живой?
– Вроде бы да…
Вдвоем они оттащили ефрейтора вглубь коридора. За ним по полу тянулся кровавый след. Кровь обильно струилась из открытой раны. Прапорщик Васильков достал индивидуальный пакет, резиновым жгутом перетянул ногу выше раны и начал бинтовать. Бурыми пятнами кровь проступала сквозь белую марлю.
Прибежал санитар с носилками, вколол раненому обезболивающего, прямо сквозь одежду. Затем зафиксировал шинами перебитую ногу и сломанную руку. Вытер кровь с лица, забинтовал голову.
Ефрейтор Гуцан открыл глаза. Хотел что-то сказать, но санитар остановил его:
– Молчи, молчи… Береги силы.
И, обращаясь к Урманову, попросил:
– Помоги мне.
Положив раненного на носилки, они спустились на первый этаж и отнесли его к оружейной комнате. Там, в глухом внутреннем коридоре без окон, прямо на полу, на матрацах уже лежало несколько человек. Здесь было потише, звуки боя не так долетали сюда. Тускло горели свечи, расставленные на табуретах.
Прислонившись спиной к стене, Урманов присел рядом с ефрейтором. Силы покинули его…
– Передохни, – сказал санитар. – С непривычки-то оно тяжеловато…
Среди раненых Урманов узнал обгоревшего танкиста. Он был вроде в сознании, но бредил.
– Мама, мама! – настойчиво повторял он, тиская распухшими пальцами белую простынь. – Давай убежим отсюда! Я знаю, как… Я знаю дорогу, мама… Давай, убежим!
Глаза его, словно у незрячего, неподвижно смотрели в потолок.
Урманов отвернулся. Если бы хоть чем-то он мог ему помочь… И тому, с простреленной грудью, и этому, раненому в живот… Тяжело было все это видеть.
– Товарищ старший сержант, – донесся до Урманова слабый голос. – Что там у меня с ногой?
Ефрейтор Гуцан смотрел на него с надеждой.
– Да все нормально, Гриша, на месте нога.
– Я не умру?
– Нет… Ну, что ты! Вот рассветет, прилетят «вертушки» и всех вас заберут в госпиталь. Ты потерпи только… Все хорошо будет, вот увидишь.
– Не хочу умирать… – тихо произнес Гуцан и в глазах у него блеснули слезы.
– Брось, Гриша… Я тебе обещаю – мы еще на твоей свадьбе погуляем. Если ты, конечно, пригласишь.
– Приглашу.
– Ну, вот и отлично. Держись… Я пойду, Васильков уж, наверное, меня там потерял.
– Стой… – раненый подался ему навстречу. – Ты не обижайся на меня, ладно?
– За что?
– Я это… Не со зла, в общем… Подрались мы, помнишь?
– Ладно, забыто уже давно.
– Дурак был… Прости.
Урманов почувствовал ком в горле. Предательски защипало в носу.
– Давай, Гриша, – он пожал ефрейтору влажную, горячую ладонь. – И ты меня, прости, если что…
Перехватив поудобнее автомат, Урманов, не оглядываясь, быстро пошел по коридору. Там, наверху, стало как будто потише. Он взбежал по лестнице на второй этаж, пригибаясь, пробрался к своему окну. В коридоре, неподалеку, прижавшись спинами к дальней от окон стене, сидели бойцы. Непосредственно у окон дежурили только наблюдатели. Пользуясь затишьем, солдаты снаряжали магазины. «Клац-клац-клац» – дружно щелкали они, загоняя патроны в автоматные «рожки». Урманов тоже подсел к ним, надорвал промасленный бумажный пакетик и принялся набивать пустой магазин.
За окнами заметно посветлело. По-прежнему плотной была серая туманная пелена, однако утренний свет сделал ее более прозрачной.
«Первую атаку отбили, – подумал Урманов, монотонно продолжая набивать очередной «рожок». – Сейчас будет легче… По кране мере – видно, куда стрелять».
До этого, он, как и все, стрелял не прицельно, наугад, в лучшем случае различая лишь неясные тени.
Сильно пахло гарью. Высокий деревянный забор вокруг здания почти полностью сгорел. Догорали и остатки двух домов перед комендатурой. В самом трехэтажном здании, где закрепились основные силы, тоже периодически во время боя вспыхивал пожар, но его удавалось гасить – огнетушителями, ведрами с водой. Благодаря этому оборонявшиеся сохранили свои позиции. Хотя здание сильно пострадало от выстрелов безоткатных орудий и гранатометов.
Два других дома, расположенных слева и справа от комендатуры, где находились бойцы гарнизона, тоже удалось удержать… В недостроенном здании гореть было особо нечему. А в жилой усадьбе огонь уничтожил только хозяйственные постройки – сам дом остался цел.
О потерях личного состава Урманов мог только догадываться. Нескольких убитых он сам видел; раненых – тоже…
Наступившая тишина давила на нервы. Непонятно было – ушли боевики или готовят новый штурм? Какие у них планы?
Впрочем, тишина была относительной. Периодически постреливали пулеметы, слышались одиночные выстрелы снайперов.
Хотелось пить. Прапорщик Васильков отправил вниз рядового Смирнова и тот принес большую бутыль воды. Ее пустили по кругу.
– Где же подкрепление? – произнес, ни к кому не обращаясь, журналист Арсений. – Светает… Пора бы уже…
– А ты у майора спроси. Вон он, как раз идет.
Пригибаясь, стараясь держаться подальше от окон, майор Лубенцов двигался вдоль стены. Следом за ним осторожно пробирались солдат с рацией и дежурный офицер, который выдавал оружие. Красную повязку с рукава он так и не снял, забыл, наверное, в суматохе и от этого смотрелся немного комично.
– Товарищ майор, как насчет подкрепления? Что слышно?
Майор Лубенцов, придерживая левой рукой автомат, опустился на пол. Он выглядел изможденным и уставшим. На щеке запеклась кровь. Правый рукав форменной куртки был изодран в лохмотья и сквозь него проглядывали свежие бинты.
– Плохо, ребята… Не будет подкрепления.
– Как? Почему?
– Дорогу на перевале взорвали. Там, где возле скалы она идет… Камнями засыпали. Так что теперь, пока туман не сойдет, только на свои силы надо рассчитывать.
– А в обход? Или в пешем порядке?
– И тот, и другой вариант уже в действии. Но это не час и не два… Крепитесь, мужики. Надо держаться… Патроны не жгите зря, экономьте. К обеду, возможно, вертушки прилетят. С десантом… И еще…
Майор замолчал, вздохнул тяжело.
– Там, в недострое, сильно потрепали наших. Большие потери у ребят. Поэтому тебе, прапорщик, надо будет туда как-то перебраться. Возьми с собой человек семь…
– Когда?
– Прямо сейчас, пока тихо… Нельзя нам эту позицию отдавать. Очень выгодная она в огневом отношении. Да и раненых там не бросишь. Эвакуировать, сам видишь, – никакой возможности нет.
Все притихли… Во-первых, весть о том, что в ближайшее время подкрепления не будет – уже сама по себе не прибавляла оптимизма; а во-вторых, покидать более менее надежное укрытие и тащиться непонятно куда по открытому пространству, особенно теперь, когда рассвело, тоже не очень-то хотелось. Любому было понятно, насколько это опасно.
– Вы, главное, по рации их там предупредите, – прапорщик Васильков встал, одернул одежду, заправился. – А то шарахнут по нам, не разобравшись…
– Предупредим, обязательно предупредим, – пообещал майор.
Прапорщик обвел взглядом бойцов.
– Ну, кто пойдет? Есть добровольцы?
Урманов без колебаний поднялся, встал рядом. Конечно, ему было не по себе от того, что прямо сейчас придется шагнуть под пули. Но поступить иначе он просто не мог… И водитель-срочник, который привез их, и рядовой Смирнов – тоже поднялись. Арсений тоже хотел к ним присоединиться, но майор Лубенцов остановил его.
– Журналист остается.
– Почему?
– Без вопросов… Пока еще – я здесь командир.
Арсений с обидой взглянул на него, но спорить не стал. Обнял Василькова, пожал руку Урманову.
– Удачи, мужики!
Еще четверых бойцов майор отобрал лично. Все семеро в колонну по одному спустились по лестнице вниз и направились к запасному выходу. Все же он был менее заметен, чем парадный и не так привлекал к себе внимание.
– Товарищ прапорщик, подождите… – Урманов остановился. – Там, у Гуцана четыре магазина лежат. Можно, я заберу? Пригодятся…
– Давай, – кивнул прапорщик Васильков. – Только быстро: одна нога здесь, другая там…
Урманов бегом рванул по коридору, туда, где лежали раненые. Там царил все такой же полумрак, по-прежнему на табуретках горели свечи.
– Тебе чего? – тихо спросил санитар, отрываясь от перевязки очередного пациента. – Забыл что-нибудь?
– Магазины заберу, – шепотом ответил Урманов, склоняясь к изголовью лежащего на матрасе Гуцана, – Как он?
– Спит.
– А вообще?
– Неважно… Раны серьезные, сам видишь.
– Да-а… – понимающе кивнул Урманов – А нас в недострой посылают.
– Ого! – удивился санитар. – Прямо сейчас?.. Кто?
– Майор Лубенцов.
– Ну, что ж, начальству виднее… Только… Рисковое это дело.
– Да понятно, – Урманов поморщился. – Другого выхода нет.
Его задела эта реплика санитара. Тут и так душа не на месте, а он еще каркает. Урманов повернулся, чтобы уйти и тут вдруг заметил, что обожженный танкист лежит с головой укрытый простыней.
– Не понял… Все, что ли?
– Отмучился.
С тяжелым сердцем Урманов вернулся к своим. Те ждали его возле входа.
– Скажи майору, мы готовы! – крикнул кому-то прапорщик Васильков и напомнил бойцам порядок действий. – Как только начнется стрельба – огневое прикрытие – сразу ходу! И без остановок до места… Один за другим, в колонну по одному, дистанция семь-восемь метров. Предпоследний – Урманов. Я – замыкающий… Вопросы есть?
Вопросов не было. Урманов сосредоточенно замер, пытаясь унять бьющую изнутри дрожь… Понятно, что пробежать эти сто метров от дома до дома, им просто так не дадут. Вопрос только в том, насколько быстро их заметят. Безусловно, самые большие шансы добежать до цели – у первого. И у тех, кто ближе к нему… Последние здесь наиболее уязвимы. Но других вариантов нет. Расчет один – на внезапность. Ну, и туман со счетов тоже сбрасывать нельзя. Как не крути, а видимость все же сокращает…
«Фр-р-р-р-р-р-ру!» – глухо, с металлическим лязгом ударил наверху крупнокалиберный пулемет.
И разом, по всему зданию, застучали наперебой автоматные очереди.
– Пошли, орелики-и-и! – гаркнул что есть мочи прапорщик Васильков, и бойцы, один за другим, пригнувшись, быстро побежали к недостроенному зданию.
Пожалуй, никогда еще в своей жизни, Урманов не бегал так быстро. В школе, помнится, он преодолевал стометровку за тринадцать секунд. Но там налегке, в спортивной форме… А здесь один бронежилет чего стоит. Да вся амуниция, включая сапоги, плюс оружие и боеприпасы…
Боевики такой наглости никак не ожидали. Первый боец из группы уже почти добежал до здания, когда со стороны противника раздались первые выстрелы.
«Скорее, скорее, скорее!» – подгонял себя Урманов, стараясь не думать об опасности. Воздуху не хватало, сердце выскакивало из груди… До недостроя оставалось метров тридцать, не больше, когда он внезапно запнулся о камень и упал. Позади него, со всего маху в траву повалился прапорщик Васильков.
– Ранен?
– Да нет, споткнулся.
– Теперь лежи, не высовывайся.
Они укрылись в небольшой ложбинке. Пули взбивали землю совсем рядом, посвистывали в воздухе, рикошетили от камней с противным звуком: «Ти-и-и-у-у-у-у-у-у!», напоминающим ошалелый крик мартовского кота.
Самое обидное было в том, что все бойцы уже успели заскочить в дом. И только Урманов с прапорщиком Васильковым лежали под обстрелом в каких-нибудь тридцати шагах и не могли поднять головы.
Раз от раза пули ложились все ближе.
– Снайпер, сука… – сплюнув в сторону, уверенно определил Васильков. – Вон оттуда бьет, с чердачного окошка. Надо ноги делать, пока не пристрелялся… Давай на раз-два-три!.. Приготовились.
Урманов подтянул под себя автомат, ухватился поудобнее, правую ногу согнул в колене, уперся ступней в земляной бугорок.
– Ай, ёпт!.. – выругался прапорщик Васильков.
– Что? – обернулся Урманов.
– Он попал в меня…
– Куда, куда?
– Он убил меня… Все…
Прапорщик Васильков уткнулся лицом в траву.
Не веря в происходящее, Урманов дернул его за плечо, перевернул на спину – и отпрянул. Полуприкрытые веками неподвижные белки закатившихся глаз с пугающей отрешенностью смотрели в серое туманное небо.
Пули с шелестом пронзали воздух. Одна из них пролетела совсем рядом со щекой Урманова, обдав тугой волной воздуха, – словно веером взмахнули.
Привстав, Урманов вцепился в неподвижное тело и, пятясь, рывками потащил за собой. Он не мог бросить прапорщика здесь, под огнем, тем более, что ему показалось, будто тот еще дышит.
Это можно было назвать чудом или везением, но дым от горящих построек чуть сместился от ветра и прикрыл Урманова. Задыхаясь и кашляя, он все-таки почти доволок тело до здания. Когда осталось метров десять, из дома выскочили двое и помогли втащить прапорщика в укрытие.
Минуту Урманов приходил в себя, не в силах вымолвить слова, потом, слегка отдышавшись, спросил у тех, кто был рядом.
– Как он?.. Живой?
– Зря старался, – помотал головой коренастый сержант с биноклем на груди. – Мертвого приволок.
Урманов поднялся, тяжело ступая, подошел к лежащему возле стены прапорщику, опустился перед ним на колени. Провел ладонью по лицу, прикрывая веки.
– На, свяжи ему руки… – сказал сержант, протянув Урманову обрывок бинта. – Сложи на груди и свяжи… А то застынет, потом хоронить неудобно будет. Не по-христиански…
Сам встал в изголовье и таким же обрывком бинта подвязал убитому нижнюю челюсть. Чтобы рот не остался открытым.
– Куда ему попало? – спросил подошедший рядовой Смирнов.
– А вон, прямо под ворот бронежилета пуля залетела… Лежал, бронник видать оттопырился…
Сержант закурил, поднял с пола ручной пулемет и сказал, обращаясь к Урманову:
– Пойдем, покажу хозяйство…
Урманов пошел следом за ним, ступая по засыпанному обломками полу. Повсюду в стенах и потолке зияли сквозные дыры.
– Когда на дембель? – спросил, не оборачиваясь, сержант.
– Скоро… Пару месяцев еще осталось, – ответил Урманов. – А ты?
– Так же… Сам-то откуда?
– С Архангельской области.
– А я – с Липецка. Слыхал?
– Конечно.
Они миновали помещение, где в рядок, один возле другого, лежали четверо раненых, заглянули в другое. Там так же в рядок покоились трое убитых.
– Нас из девяти человек только двое с Серегой целых осталось, – усмехнулся, затягиваясь сигаретой, сержант. – Здорово нас «духи» потрепали… Но мы им тоже дали. Вон, смотри…
Сержант осторожно приблизился к окну, поманил пальцем Урманова.
– Видишь?
Урманов заметил возле дороги несколько трупов. Убитые лежали вповалку, почти один на другом.
– Это я с пулемета их положил, – пояснил сержант. – Подошли близко, нас не видят, а команды все нет… Я думаю: еще метров десять – и заметят… Потом разом с того здания как жахнули! Они присели, тут я их и прищучил…
Сержант нервно улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы. На закопченном, покрытом известковой пылью лице, они смотрелись довольно ярко. Тяжелый подбородок и крючковатый ястребиный нос придавали его облику воинственность.
– Меня Коля зовут. А тебя?
– Александр.
– Я тебя видел в части… Первая рота?
– Да, – кивнул Урманов. – Заместитель командира первого взвода.
– Что там слышно, где подмога?
– Обещают… Но не скоро. Держаться надо, говорят… «Духи» дорогу взорвали, технике не пройти. В обход колонну отправили, но это долго. По воздуху, тоже никак – туман… Один батальон напрямую через горы пешком послали. Только пока они дойдут…В общем, к концу дня скорее всего помощь будет, не раньше.
– Да чего они, охренели? К концу дня нас уже никого тут не останется.
Урманов промолчал. Он и сам понимал, что продержаться до вечера, шансов у них мало.
– А это Серега, познакомься, – представил сержант высокого худого паренька со снайперской винтовкой. – Он сегодня их тут положил немерено.
Урманов пожал снайперу руку.
– Сергей, посмотри, вон в том доме, в чердачном окне, ничего не видно?
Боец поднял винтовку, приложился глазом к оптическому прицелу. Урманов тем временем попросил у сержанта бинокль и тоже припал к окулярам.
– Ничего подозрительного не вижу, – сказал снайпер, рассматривая через прицел чердачное окно. – А что, на этот счет есть какие-то подозрения?
– Есть…
– У них прапорщика убили, – пояснил сержант и спросил Урманова. – Думаешь, оттуда?
Урманов не ответил. Он внимательно смотрел в бинокль.
– Серега, а ну-ка еще раз глянь…
Снайпер вновь приложился к окуляру, прищурил левый глаз.
– Ого! Баба, кажись… Точно. С винторезом…
– Снайперша, что ли? – нетерпеливо уточнил сержант.
– Она… – не отрываясь от прицела, подтвердил Сергей.
Урманов опустил бинокль, устало потер глаза.
– Слышь, Сергей…
– Ну.
– Сможешь достать ее отсюда?
– Смогу, отчего ж…
– Попробуй, а? Очень тебя прошу.
Силуэт в окне то пропадал, то появлялся. Сквозь туманное марево Урманов сумел разглядеть в бинокль женские очертания и черный платок на голове.
Сергей целился из глубины комнаты, прижав винтовку к дверному косяку. Его не было видно в проеме окна, а сам он видел цель прекрасно.
– Бах! – звонко ударил по ушам выстрел и гильза, звякнув, покатилась по полу.
Урманов видел в бинокль, как вскинулись руки и силуэт исчез.
– Цель уничтожена, – буднично, словно на стрельбах, доложил снайпер.
– Чисто сработано, молодец! – похвалил его Урманов.
Он возвратил бинокль сержанту и отправился расставлять по местам вновь прибывших бойцов. Надо было перекрыть все походы. В том, что скоро начнется новый штурм, он не сомневался.
Урманов не переставал думать о прапорщике Василькове. Его внезапная гибель не выходила у него из головы. Грань, разделяющая жизнь и смерть вдруг истончилась настолько, что сами эти понятия стали восприниматься как будто по-иному. Разум отказывался верить в то, что этот сильный, энергичный человек больше не способен дышать, двигаться, говорить. В мгновение ока он превратился в странную неподвижную восковую фигуру. От него словно бы осталась одна только внешняя оболочка, а само содержимое удивительным образом испарилось, улетучилось куда-то. Подобно тому, как кокон от гусеницы остается лежать на земле, напоминая о бренном теле, а само существо, приняв иной облик, иную форму, уже не ползает, а порхает где-то там, в небесах… Так уж видно устроен этот мир, что даже в смерти таится непостижимая тайна бытия. Но только вот разгадать ее – человек бессилен.
– Аллах акба-а-а-а-а-ар! Аллах акба-а-а-а-ар!
Эти громкие крики раздались со всех сторон. И вслед за тем дом сотрясли несколько взрывов. Пули часто и звонко защелкали по стенам, взбивая облачка белого дыма.
– Началось, – сержант передернул затвор пулемета. – Сейчас пойдут, гады.
Урманов перехватил поудобнее автомат, снял с предохранителя, дослал патрон в патронник. Он вдруг почувствовал себя беспомощным и одиноким. По сути, никого здесь старше его по званию, должности и сроку службы не было. Все рядовые… Только Коля – сержант, но и он всего лишь командир отделения. А Урманов – замкомвзвода. Стало быть, теперь он отвечает за всех бойцов и за оборону этого полуразрушенного двухэтажного дома.
Дом был большой, а людей – маловато. На каждого бойца приходилось по два-три окна. Но с другой стороны, это давало возможность для маневра. Расставляя солдат по местам, он особо обращал на это внимание. Выстрелил пару раз с одного места – меняй позицию. Чем чаще перемещаешься, тем труднее противнику тебя подловить… Устанешь, конечно, набегаешься – но зато больше шансов остаться в живых.
– Патроны зря не жечь! Стрелять прицельно! – дал команду Урманов, пытаясь перекричать звуки боя.
Фигуры атакующих боевиков вынырнули из поредевшего тумана внезапно. Стреляя перед собой, с трех сторон, они стремительно бросились к дому. Их было так много, что Урманов оторопел. Он бил на выбор, в упор, короткими очередями, а они все бежали и бежали, не пытаясь укрыться или спрятаться от огня. А падали лишь тогда, когда настигала их пуля.
Рожок опустел так быстро, что Урманов поначалу не понял, почему автомат вдруг перестал стрелять.
– Гранаты! – крикнул он, хватая заранее приготовленную «лимонку». Дернув кольцо, он швырнул тяжелую ребристую болванку в окошко.
– Дум-м-м-м! – звонко хлопнула граната.
– Аа-а-а-а-а-а-а! – закричали раненные.
Урманов тут же схватил вторую, и бросил ее вслед за первой.
Гранатные взрывы гремели один за другим. Бойцы сноровисто кидали в окна лимонки, они взрывались, секли осколками атакующих.
Быстро перезарядившись, Урманов выглянул в оконный проем и автоматным огнем продолжил расстреливать нападавших. Раненые и убитые густо устилали своими телами дорогу перед домом.
– «Духи» в здании! – крикнул кто-то.
Урманов бросился в коридор. В левом крыле слышалась отчаянная стрельба.
Внезапно впереди появился человек в камуфляжной одежде.
«Свой?! Чужой?!» – молнией пронеслось в голове.
А человек тем временем приоткрыл дверь, где лежали раненые, и бросил туда гранату.
Раздался взрыв и вслед за тем – душераздирающие крики.
– Аа-а-а-а! – в отчаянии крикнул Урманов и очередью от живота сбил человека на пол. Перепрыгнув через него, побежал дальше.
Со вторым боевиком он столкнулся нос к носу. Матерый бородатый мужик внезапно выскочил Урманову навстречу. Выстрелить не успели ни тот, ни другой, сцепились врукопашную… Противник оказался выше ростом и сильнее. Он повалил Урманова на пол, схватил за горло и начал душить. Урманов как мог, изворачивался, пытаясь ослабить хватку, но боевик цепко держал свою жертву. В глазах у него потемнело, в ушах послышался звон… Из последних сил Урманов сумел выхватить из ножен на поясе штык-нож и с размаху всадил его в бок бородачу по самую рукоятку. Хватка ослабла, Урманов сбросил с себя грузное тело и еще дважды ударил противника в грудь. Тот захрипел и вытянулся.
Подхватив с пола свой автомат, Урманов бросился в соседнюю комнату. Там тоже слышалась какая-то возня.
Вбежав, он увидел двух дерущихся насмерть людей. Они пластали друг друга ножами… Еще один влезал в это время с улицы в окно. Урманов выстрелил в него и тот перевалился через подоконник, свесив руки вниз.
В следующее мгновение Урманов оказался рядом с дерущимися. Бородатый чужак не успел взмахнуть ножом – прошитый автоматной очередью, он рухнул навзничь, глухо стукнувшись головой об пол.
Рядовой Смирнов опустился на корточки. Вся его одежда была изрезана в лохмотья и залита кровью.
Урманов на всякий случай бросил гранату в окно, потом осторожно выглянул на улицу. Кроме убитых и раненых, лежащих на земле, он не увидел никого больше… Неужели отбились?
– Давай помогу перевязаться.
Смирнов не ответил. Он лежал на полу без сознания.
Урманов осмотрел его и обнаружил несколько глубоких порезов и проникающих ранений. Наспех перевязав, решил пока оставить раненого на месте. Тащить его куда-то не было сил.
Шаркающей, заплетающейся походкой, Урманов обошел весь первый этаж. Кроме убитых, тела которых лежали повсюду, он не нашел никого. Ни одной живой души.
Привалившись спиной к стене, он замер в каком-то оцепенении. Жуткая опустошающая усталость навалилась на него. Все чувства исчезли, эмоции притупились… Сколько он просидел так? Минуту, две, час?.. Из оцепенения его вывели чьи-то осторожные шаги.
Урманов подобрался, поднял автомат. Указательный палец осторожно лег на спусковой крючок.
Шаги все ближе, ближе…
– Уф-ф-ф-ф.
Урманов шумно вздохнул и опустил оружие.
Это был сержант. Перемазанный сажей, в изодранной одежде, он поставил пулемет на пол и сел рядом.
– Ты был наверху? – спросил Урманов.
– Да.
– Есть там кто живой?
– Нет.
Сержант достал из нагрудного кармана недокуренную сигарету. Щелкнул пластмассовой зажигалкой, затянулся, пустив через ноздри сизый дым.
Урманов закрыл глаза. Перед ним, как в калейдоскопе пронеслись, сменяя друг друга картины недавнего боя. Выплывающие из тумана фигуры, вспышки выстрелов, разрывы гранат, раненные, убитые… Вон их сколько вокруг – своих и чужих.
«Сколько семей сегодня разом осиротело? – отрешенно подумал Урманов. – Сколько матерей будут безутешно оплакивать своих сынов? Для одних они – «федералы», для других – «боевики». Но все вместе – просто люди. Чьи-то отцы, братья, сыновья… С каким остервенением они сегодня убивали друг друга. Почему за столько веков человечество не стало мудрее? Отчего страдания прежних поколений ничему не научили их? И если есть на свете Бог, почему он не прекратит это безумие?»
– Сколько патронов у тебя осталось? – спросил сержант.
– Полтора «рожка»… А у тебя?
– Два.
Они сидели, обреченно понимая безысходность положения. Еще один штурм – и им нечем будет отбиваться. Что тогда? Плен?
– Я живьем им не дамся, – произнес, словно угадав мысли Урманова сержант. – У меня «лимонка» припасена. Если что – взорву себя вместе с ними. А ты?
Урманов не знал, что ответить. Свои гранаты он все уже израсходовал в бою. Может, и следовало бы оставить одну для себя – но об этом он как-то не подумал.
– В плен к ним лучше не попадать, – продолжил сержант. – Издеваться будут… Видел я однажды двух пацанов. Страшное дело… А ты?.. Боишься?
– Боюсь… – признался Урманов.
– Я вспомнил, – оживился сержант, – у Сереги одна граната осталась. Ему она теперь не нужна. Хочешь, принесу?
– Принеси.
Урманов чувствовал себя словно во сне. Будто бы и не с ним все это происходит. Реальность вселяла ужас, а близость неизбежной развязки вызывала в душе отчаянный трепет.
Сержант вернулся с гранатой, сунул ее Урманову. Тот машинально взял, сунул в карман.
– Аллах акба-а-а-а-а-ар! – донеслось с улицы и вслед за тем, страшной силы удар потряс стены дома.
– Бам-м-м-м!
Урманов инстинктивно пригнулся, втянул голову в плечи. От взрыва заложило уши… Подняв столб белого дыма, в левом крыле обрушились перекрытия.
Сержант передернул затвор.
– Прощай, брат.
– Прощай…
Они обнялись.
Укрывшись за откосом оконной рамы, Урманов поднял автомат. Сквозь прицел он увидел бегущих к дому людей. Туман слегка скрадывал их очертания. Они громко кричали «Аллах акбар!» и стреляли перед собой. Урманов тоже приложился и выстрелил. Один из бежавших упал. Урманов выбрал другую цель и снова нажал на спуск. Еще один боевик, словно споткнувшись, растянулся на обочине дороги… Чтобы сэкономить патроны, Урманов решил стрелять одиночными. Сделав несколько прицельных выстрелов, он метнулся к соседнему окну. И тут… Желто-белое пламя яркой вспышкой абсолютно беззвучно полыхнуло у него перед глазами, затем разом наступила полная и беспросветная темнота.
– Смотри, Анзор, этот вроде живой…
Урманов с трудом открыл глаза. Прямо перед ним стояли вооруженные, одетые в камуфляж и гражданскую одежду люди. Их силуэты были не четкими и расплывались. Один из них пнул его в бок тяжелым ботинком.
– Встать!
Урманов сделал попытку подняться, но едва оторвал голову от земли, все поплыло у него перед глазами, и он снова бессильно откинулся на спину.
Возвращение к действительности было тяжелым. Он медленно приходил в себя после контузии. Кружилась и болела голова, уши, словно ватой заткнули, тело казалось чужим – тяжелым и непослушным.
Еще когда он занимался боксом, отметил такую особенность: чем сильнее удар, тем меньше ты его ощущаешь. Нокдаун и нокаут человек вообще не чувствует… Но вот процесс возвращения – довольно неприятный, тяжелый и болезненный. Отсюда он сделал вывод: не уходить больно, а возвращаться тяжело.
Что-то подобное промелькнуло в его мыслях, когда Урманов собрав волю в кулак, неимоверным усилием заставил себя подняться.
– Кантрактнык? – спросил, оскалившись, грузный бородатый мужчина – судя по всему, старший среди боевиков.
– Нет… – тихо ответил Урманов. – Срочник.
– Дакумэнты.
Урманов полез во внутренний карман, достал военный билет.
Боевики рассматривали пленного с интересом. Они походили на стаю голодных волков, окруживших добычу. В глазах их не было ни жалости, ни сострадания… Урманов обреченно ждал решения своей судьбы.
– Ты зачэм пришел суда? – невысокий, востроносый боевик с жидкими усами и такой же реденькой бородой, в очках, похожий на взъерошенного воробья, больно ткнул Урманова стволом автомата в грудь. – Тэбя кто звал? Кто приглашал тэбя, русский?
Он говорил с характерным кавказским акцентом и при этом слегка картавил.
– Я солдат, – произнес Урманов, стараясь не смотреть ему в глаза. – Мне дали приказ…
– Но ты стрелял в мэня! – воинственно наседал на него боевик. – И в нэго!.. И в нэго!.. Во всэх нас…
– Я защищался. Вы напали, а я… Я вынужден был это делать.
– Ладна, Геха, помолчи! – высокий и грузный бородач отстранил «воробья». – Что с нагой? Ранэн?
Только сейчас Урманов почувствовал боль. Штанина выше голенища была вспорота и пропитана кровью. Пошевелив ступней, он услышал, как хлюпает в сапоге.
– Висар, пасматри.
Немолодой, с седыми пышными усами боевик достал нож, надрезал голенище, осмотрел рану.
– Рана глубокая, рваная, но кость, вроде, не задэта.
– Идти сможэшь? – спросил боевик.
– Да, – с готовностью подтвердил Урманов, понимая, что возможно, от этого будет зависеть его участь. Внутренне он уже приготовился к смерти, к тому, что его прикончат прямо здесь и был обнадежен этим вопросом.
– Анзор, там еще адын дышит, – сообщил бритый наголо коренастый боевик с черной косынкой на голове.
– Вэди суда, – приказал бородач.
– Он бэз сознания… Что с ним дэлать?
– Ты, Иса, мэня спрашиваешь, да?
– Ну, ты командыр…
– Чего ты ходышь? Чего ты спрашиваешь?.. Сам рэши этот вопрос!
Боевик в черной косынке ушел, и вслед за тем раздалась короткая автоматная очередь.
«Это ведь Николай там был» – подумал Урманов.
– На, перэвяжись, – подал ему бинт боевик, по имени Висар.
Урманов сел на пол, стащил разрезанный наполовину сапог, вытряхнул из него загустевшую кровь, перевязал как смог рваную рану.
Удалось ему это с большим трудом. Каждое движение головой вызывало ощущение карусели: то стена начнет вращаться, то потолок, то пол вдруг кренился, норовя встать на дыбы. Последствия контузии давали о себе знать.
Между собой боевики переговаривались в основном на понятном Урманову русском языке. Это его сначала удивило, но потом он понял – а на каком языке им еще общаться? Ведь среди них были люди самых разных национальностей, которых полиглотами при всем желании назвать было нельзя. А русский худо-бедно – все знали.
Из разговоров Урманов узнал, что основное здание им взять не удалось. Там все еще держались наши ребята. Но стрельбу прекратили по взаимной договоренности, чтобы дать боевикам собрать убитых. Передышка защитникам комендатуры тоже была выгодна. Патронов у них судя по всему оставалось только-только… А так – появлялся шанс продержаться. Ведь даже боевикам было ясно, что подмога уже близко.
– Живей, живей! – нетерпеливо подгонял своих соратников Анзор. – Шевэлитесь… Всэх пэресчитать по головам! Сколько пришло, столько и уйдет! Пятнадцать минут даю!
Урманов, шагая в окружении боевиков, изо всех сил старался держать равновесие. В голове было одно – только бы не упасть. Ему даже руки не стали связывать. Востроносый очкарик Геха подгонял его пинками под зад.
Вся дорога была заставлена машинами: грузовики, джипы, микроавтобусы. Боевики, разбившись по группам, стаскивали со всех сторон убитых и раненных. Тут же сортировали: убитых в один транспорт, раненых – в другой.
Урманов ловил на себе взгляды, полные ненависти. Ему хотелось стать невидимым, спрятаться, исчезнуть… Пугающая неизвестность тяжелым камнем давила на сердце. Страшное слово плен приобретало зловещую реальность. Как он завидовал сейчас тем ребятам, что были в главном здании. Как ему хотелось оказаться сейчас среди них.
– Эй, ты! – Геха ударил Урманова прикладом в спину. – Давай в машину, быстро!
Хромая, Урманов кое-как доковылял до крытого брезентом грузовика, попытался взобраться, но у него не получилось – мешала раненная нога. Тогда один из боевиков нагнулся и схватил его сверху за ворот, а Геха подтолкнул снизу руками. Урманов тяжело повалился на дощатый пол, и, подавив стон, неловко отполз от края. Геха ловко запрыгнул следом.
– Аллах акба-а-а-а-а-ар! Аллах акба-а-а-а-а-ар! – зазвучало со всех сторон.
Урча моторами, колонна боевиков спешно покинула маленький поселок и под покровом тумана бесследно растворилась в поросших густым лесом горах.Глава 4Быстрым потоком бежит чистая прозрачная вода. Клокочет на стремнине, журчит на перекатах, несет меж каменистых берегов опавшие листья, ветви деревьев, клочья пористой пены. В тихих омутах река замирает, собирается с силами… Сквозь толщу воды пробиваются лучи солнца. В их свете видно, как стайка маленьких рыбешек, взблескивая чешуей, кормится на мелководье. А если чуть перевести взгляд и посмотреть под другим углом, то на поверхности реки становятся видны отражения облаков, плывущих по синему небу и высоких скалистых гор, нависающих над берегами. Единство воды, гор и неба символизирует вечность. Вот дети, играющие у реки… Они вырастут, состарятся, умрут. И их внуки, пройдя отмеренный им цикл жизни – тоже; и внуки внуков канут в Лету… А эти горы, река и небо – будут такими же, как сейчас. И никто из живущих не заметит в них перемены.
– Эй, ты чего, уснул?! – резкий окрик вернул Урманова к действительности. Он торопливо схватил ведро и, зачерпнув речной воды, поспешил наверх, карабкаясь по крутому, поросшему колючим кустарником склону.
На дороге стояла подвода, запряженная гнедой лошадью. Огромная металлическая бочка возвышалась позади охранника, развалившегося на передке. Урманов вылил ведро воды в открытое отверстие и снова отправился к реке. Чтобы наполнить бочку доверху, надо было сходить туда-сюда не меньше двадцати раз. Под конец он уже едва передвигал ноги.
Уже полтора месяца Урманов в плену. За это время рана его затянулась, контузия тоже почти перестала давать о себе знать. И не смотря на побои, унижения и тяжелый, изнуряющий труд, он все еще не утратил волю к жизни.
После того боя его долго везли по горам и наконец привезли на отдаленный хутор, километрах в полутора от основного поселка. Там, в огромном особняке, за высоким забором, жили больше десятка человек.
Хозяин Джамал – уверенный, неторопливый и немногословный мужчина, плотного сложения, в возрасте далеко за пятьдесят. Круглое лицо, борода, серая папаха на коротко стриженой голове… Говорил он тихо, но к его словам внимательно прислушивались. Судя по всему, он был полевым командиром.
Его жена – Фариза была моложе его, статная, черноглазая. Жили они бездетно, но у Фаризы под одеждой был заметен живот. Без сомнения, она ждала ребенка.
С ними вместе проживали еще: родная сестра Фаризы Ада – высокая дородная женщина, с пышными формами; ее дочь Саният – юная, тонкая, стройная улыбчивая девушка; сын Казбек – молодой, гибкий, черноволосый красавец, ровесник Урманова; муж Ады – Тагир – худой, усатый, немолодой уже человек с усталыми глазами и смуглым лицом, посеченным ранними морщинами. Видно было, что ему в жизни многое довелось повидать. И повоевать тоже пришлось… Левая рука после ранения, почти не действовала, три пальца не гнулись – работали только указательный и большой.
Под одной крышей с ними жили так же: Бана – спокойная, добрая шестидесятилетняя женщина, видимо тоже чья-то родня и Нанаш – лет на десять помладше, со следами увядающей красоты на когда-то прекрасном лице. Обе женщины занимались готовкой, стиркой и прочими хозяйственными делами.
В кирпичной пристройке к дому обитал Висар – седой, приземистый, полноватый, слегка косолапящий при ходьбе. Именно он давал Урманову бинт после боя, чтобы перевязать рану… Висар был здесь вроде завхоза.
Охрана проживала в отдельном строении. Иса – коренастый бритый наголо боевик и Геха – очкарик, похожий на взъерошенного воробья, были Урманову знакомы с первых часов плена. Третий охранник – непривычно улыбчивый, черноусый Шама – казался здесь самым обаятельным. Старшим над всеми охранниками был Назарбек – нервный, взвинченный, непредсказуемый. С медвежьим каким-то взглядом и схожим обличием…
Для пленных в том же дворе был выделен небольшой сарай с висячим замком на тяжелых двойных дверях. Кроме Урманова там содержались еще трое: бывший солдат-срочник Паша и двое тридцатилетних строителей – Стас и Федор. Солдата взяли после расстрела колонны, а строителей – во время налета на один из поселков, к северу от Терека.
Пол в сарае был земляной, возле одной из стен – деревянные нары. На них лежали набитые соломой матрацы, на которых пленники спали. Подушками им служили валики, скатанные из старых половиков. Кормили два раза в день. С утра давали на четверых пол буханки черного хлеба и кружку воды. Вечером к тому же рациону добавлялась миска какой-нибудь похлебки или разваренной крупы. Работать приходилось много: пилили, кололи дрова, таскали воду, копали землю, строили дома и погреба. Поднимали их ровно в шесть утра, обратно загоняли в десять вечера. Никогда еще в своей жизни Урманов столько не работал. Иногда усталость была настолько сильной, что он буквально с ног валился. Но страшнее физического изматывающего труда были постоянные унижения. Самое последнее животное имело здесь больше прав, чем эти несчастные пленники. Урманов навсегда запомнил, с каким презрением смотрела на него Фариза, когда он робко переспросил, из какого мешка сыпать корм курам. Запомнил, как кричала Ада, сотрясая все свои телеса: «Он же тупой, тупой! Недоразвитый!», когда он случайно опрокинул во дворе ведро с пойлом для скотины. Справедливости ради надо сказать, что в отличие от этих двух сестер, Бана, Нанаш и Саният относились к пленникам довольно нейтрально. И даже с некоторым сочувствием… Это так же касалось и мужчин. Не все они смотрели на них с ненавистью. Тагир, например, никогда не позволял сорвать на ком-нибудь из пленных свою злость. Так же сдержанно вел себя Шама. Хозяин дома Джамал их и вовсе не замечал. А вот остальные нет-нет, да и пробовали «поточить» на несчастных свои кулаки. И при этом не испытывали особых угрызений совести, что, мол, бить слабых и беззащитных – это неблагородно и недостойно настоящих мужчин. Нет… Били и не каялись. Но при этом у каждого имелись свои личные мотивы. Иса, например, бил просто так, без всякого интереса, просто затем, чтобы не подумали, что он слишком мягкотелый. Назарбек тоже особого энтузиазма в этом деле не проявлял: бил, чтобы боялись. Ему хотелось казаться значимым и важным. Как-никак, хоть и маленький, а начальник… Геха, похоже, мстил за свое безрадостное детство, когда ему слабому и тщедушному очкарику доставалось от своих более сильных сверстников. Висар тоже по жизни особой мужественностью не отличался, а выглядеть храбрым и отчаянным хотелось. Поэтому, при случае, своего не упускал… Казбек, тот бил пленных скорее из юношеского любопытства – посмотреть что будет, как будет… И при этом тренировался, набивал руку, чтобы поставить удар, как в кино. Раз – и противник лежит… У всех была разная мотивация. Но так издеваться над пленными, как это делал Анзор – не мог никто. Это было его призвание, особый талант… Он получал от процесса истинное наслаждение. Законченный подлец, садист по своей природе, Анзор стремился не только причинить человеку физическую боль, но и растоптать его как личность. Ему мало было заставить человека страдать и корчиться в муках. Ему необходимо было унизить жертву до такой степени, чтобы полностью подчинить своей воле, превратить в покорное, бессловесное животное. Анзор приезжал на хутор не часто, но каждый его приезд пленники ожидали с трепетом, потому что знали – добра тут не жди, он обязательно найдет повод к кому-нибудь прицепиться.
После полудня на тракторном прицепе привезли дрова – толстые, неошкуренные бревна. Пленники разгрузили их на заднем дворе. Затем двое – Стас и Федор – начали пилить эти бревна на чурбачки, а Урманов с Пашей стали колоть их топорами.
«Вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик!» – мерно повизгивала тонкая железная двуручная пила, вгрызаясь в податливое сухое дерево. Желтовато-белые мелкие опилки струей вылетали из-под острых зубьев. Свежий древесный запах приятно щекотал ноздри.
И эти неторопливые размеренные звуки, и этот особенный запах напомнили Урманову детство. Он отчетливо увидел тихую улицу на окраине города, тесно стоящие в ряд друг подле друга одноэтажные деревянные дома, ноздреватый подтаявший снег по окраинам грунтовой дороги… Отец с дедом пилят сухие березовые дрова, а они с братом откатывают напиленные чурбаки в сторону. В теплом вечернем воздухе витают запахи влажной земли, талого снега, горьковатого печного дыма. В полном безветрии тут и там роятся комары-толкунцы, издалека доносятся гудки тепловозов, стук вагонных колес. Дети играют в догонялки и их звонкие голоса эхом разносятся по округе. Скрипят и хлопают калитки, лают собаки, бодрый дикторский голос передает погоду на завтра. И огромное красное солнце медленно опускается за горизонт.
– Бунц!..
Урманов вздрогнул от резкого звука и втянул голову в плечи. Потом осторожно оглянулся назад. Это от ветра упал прислоненный к стене лист железа. Урманов облегченно вздохнул, почувствовав, как мелкая противная дрожь, постепенно успокаивается, стихает у него внутри. Нервы, нервы… За время, проведенное в плену он стал похож на маленького напуганного зверька. Любой резкий звук, любой окрик, заставлял его вздрагивать и замирать от страха. Даже во сне он не мог избавиться от этого изматывающего чувства постоянной опасности… Легко быть героем, когда тебя не бьют по голове.
Урманов поднял с земли отпиленный чурбачок, установил его на более широкий, приземистый, служащий подставкой, взмахнул колуном.
– Хлоп!
Колун с глухим звуком воткнулся в сухое дерево аккурат посередине круглого среза. Урманов пошатал его за длинное топорище, вытащил и снова взмахнул им над головой, стараясь ударить ближе к краю.
– Хлоп!
Тяжелый металлический клин тюкнулся в чурбак точно над следом от первого удара. Ни влево, ни вправо – как по линеечке. Теперь надо было ударить вниз, чтобы наметить линию, по которой чурбак будет разделен на две половинки.
– Хлоп!
Колун послушно воткнулся в ближний край круглого среза, окончательно завершив разметку. Теперь надо было бить строго по этой линии… Взмахивая и с силой опуская увесистый колун в обозначенный след, Урманов за несколько ударов развалил чурбак надвое. Затем, поставив на подставку одну из половинок, он методично начал раскалывать ее на поленья.
Сухое дерево хорошо кололось вдоль волокон и небольшие аккуратные полешки с легким треском отлетали в сторону.
Охранники Иса и Геха сидели неподалеку и тихо переговаривались между собой на своем, непонятном Урманову языке. На русском здесь, за оградой дома, говорили редко, в основном – с пленными.
Из-за дома появился Назарбек. Как обычно взвинченный, суетливый… За ним едва поспевал Тагир.
– Так, трое!.. Ты, ты и ты!.. Быстро за мной! Машина пришла, будэте разгружать.
– А я? – спросил Урманов.
– Продолжай заныматься.
Охранники ушли вместе со всеми. Присматривать за Урмановым остался Тагир.
– Сядь, отдохни, – предложил он пленному.
– Ругаться будут, если увидят…
– А-а-а, ничего, – махнул рукой Тагир. – Я скажу, разрэшил…
Урманов опустил колун и присел на свежеспиленный чурбачек. Здесь, за ветром, на солнышке было тепло. Хотя в природе уже отчетливо чувствовалась осень. Сонная оса, тяжело волоча желтое полосатое брюхо, ползала возле ног по примятой, пожухлой траве.
– Скоро зима, – сказал Тагир, потирая ладонью небритый щетинистый подбородок. – У вас там, навэрно, холодно, да?
– Да, – кивнул Урманов. – Холодно… И снега много.
– От Москвы далеко?
– Далеко.
– А я в Москве учился.
– Правда? – удивился Урманов.
– На агронома, – подтвердил Тагир. – Вэсело было… Харашо… Зачем вайна эта? Кто придумал, а?
Урманов пожал плечами. Он не знал, что ответить.
– Да-а-а, – задумчиво произнес Тагир. – Война… Она как нэверная жэнщина… Сначала манит, прельщает, а потом, забрав у тэбя все – радость, здоровье, близких – выбрасывает на обочину. Война калечит душу. И никакими лекарствами потом это не вылечишь…
Тагир тяжело вздохнул.
– Тэбе сколько лэт?
– Девятнадцать, ответил Урманов.
– Как девятнадцать? – удивился Тагир. – Я думал – трыдцать.
– Почему?
– Ты себя в зэркало видэл? Сэдой вэсь.
Урманов подумал, что давно уже не видел себя в зеркало.
– Моему Казбэку тожэ дэвятнадцать… Учиться надо парню, да куда сэйчас отправишь?
Послышались шаги и голоса. Урманов поднялся, взял в руки колун. Охранники и пленные вернулись. Украдкой, улучив момент, Павел шепнул:
– Анзор приехал.
Урманов помрачнел… Новость ему была явно не в радость. Приехал, теперь жди беды… В последнее время Анзор уделял Урманову особое внимание. С чем это было связано – трудно сказать. Но скорее всего каким-то своим звериным чутьем боевик угадал в нем внутреннюю силу, непокорность и, стремился, во что бы то ни стало сломать, превратить в бессловесную тварь, чтобы у того не оставалось ни малейших воспоминаний о том, что когда-то он был человеком.
«Вжик-вжик, вжик-вжик!» – снова сипло запела ручная пила.
Урманов поднял над головой колун.
– Хлоп!
Отколотое от чурки полено упало рядом. Он вновь вскинул колун и с силой бросил его вниз.
– Трах-х!
Урманов опешил… В руках у него осталось одно топорище. Тяжелый железный клин не попал по чурке, оказавшись чуть дальше, чем следовало, а удар пришелся как раз на топорище.
– Э-э-э-! Сламал! – почти радостно выкрикнул Геха. – Ну, щас будет тэбе!
– Там и так трещина уже была, – робко попробовал оправдаться Урманов, но бесполезно.
– Анзо-о-ор! – закричал Геха на весь двор, увидев идущего мимо бородача. – Смотри!
Анзор подошел, встал рядом.
– Что хотэл?
– Вот, топор сломал.
– Этот, что ли? – бородач ткнул пальцем в Урманова.
– Да…
– Пошли, – бросил Анзор, грубо хватая пленника за плечо.
Урманов понял – расплаты не миновать. И покорно поплелся за ним к сараю.
Внутри было темно. Анзор включил лампочку перед входом.
– Ты бэзрукий, что ли? – без предисловий начал Бородач, с силой толкнув ладонями Урманова в грудь. – Ты топор никогда нэ дэржал, да?
Урманов от толчка качнулся назад, но устоял. Понурив голову, он молча смотрел в пол, стараясь не поднимать глаза и не давать повода для агрессии. Рубашка у него на спине взмокла от испарины.
– Чего малчишь, а? Отвечай, если ты мужчина!
Урманов чувствовал, что внутри у него все дрожит. Но это был не животный страх, на который рассчитывал его палач. Это была скорее обида, реакция на унижение… Эх, дорого бы он дал сейчас за возможность врезать как следует по этой ненавистной бородатой роже! Но нельзя… Тогда уже все пути будут отрезаны, все мосты сожжены. И никогда ему уже не увидеть дома родного, близких, друзей… А так, есть хоть какая-то надежда…
– Сюда сматри! Я тэбе говорю! – Анзор схватил его за подбородок и поднял голову. – Я прэзираю вас, русские. Вы трусливые, слабые свиньи… Мы, кавказцы, мужчины, а вы – трусы… Мы будэм ваших жэнщин трахать, а вы – свечка дэржать! Ха-ха-ха!
Он рассмеялся пленнику в лицо. Урманов стиснул зубы и промолчал. Понятно было, что сейчас он натешится и будет его бить. Но если не злить, то, может, и не так сильно.
– Я сорок шесть челавэк ваших вот этими руками на тот свэт отправил. Сорок шесть… Ты будешь сорок сэдьмой.
Анзор коротко, без замаха ударил его кулаком в живот. Урманов все же успел сконцентрироваться… Было больно, но терпимо.
– Ты мечтаешь, что вернешься домой? Нэ мечтай!.. Ты сдохнешь здэсь! Здэсь!
Мотнув бородой, он ударил пленника под дых. На этот раз Урманов сконцентрироваться не успел. Резкая тупая боль в животе заставила его согнуться. Хватая воздух беззвучным ртом, он машинально сделал несколько коротких шагов и сел на пол.
– Встать, свинья! – рявкнул Анзор, пьянея от собственной власти над этим бедным изможденным пацаном. – Встать!
Урманов встал, прикрывая руками живот.
– Ты думаешь тэбя кто-нибудь здэсь защитит? – продолждал наслаждаться своим всесилием и безнаказанностью Анзор. – Не-е-е-ет… Никто тэбе нэ поможет. Никто… Ха!..
Желто-зеленое пятно вспыхнуло у пленника перед глазами и рассыпалось веером искр. Гул набатного колокола ударил в уши. Оторвав голову от земли, Урманов почувствовал во рту привкус крови. И в ту же секунду ощутил удары по телу. Анзор бил его ногами, старательно выбирая самые болезненные места. Урманов прикрывался, перекатывался с боку на бок, но все равно уберечься от всех ударов не мог. Корчась от боли, он ждал, когда истязатель устанет.
– Встать!
Держась за стену, Урманов с трудом поднялся.
– Ну, что смотришь? – бородач с упоением разыгрывал из себя супермена. – Я с тобой сдэлаю все, что хочу. А ты мне – ничэго! Понял?.. Потому что ты – дерьмо!
Эта фраза, брошенная Урманову в лицо принебрежительным, высокомерным тоном, прозвучала как пощечина.
– Я… Не дерьмо, – глядя своему палачу прямо в глаза отчетливо произнес Урманов.
– Дерьмо! – багровея, крикнул Анзор, разом потеряв все свое высокомерие.
– Нет… – твердо ответил пленник. – Я не дерьмо.
Бородач застыл в недоумении. Что за дела?.. Этот избитый и замордованный пацан смеет ему перечить?! Ему, которого боятся даже соратники по оружию. Ему, который собственноручно лишил жизни десятки человек… В ярости Анзор ударил Урманова кулаком в лицо, сбил на пол и принялся пинать ногами до тех пор, пока тот не потерял сознание и не затих.Тяжело, больно возвращаться к жизни… Сначала была темнота и Урманов, не чувствуя тела, парил где-то там, непонятно где. Отдаленный женский смех, звон колокольчика, шум прибоя, еще какие-то обрывки неясных звуков доносились из темноты, и не было в ней ни входа, ни выхода, ни верха, ни низа. Просто темнота – и все… Потом впереди мелькнул свет и тотчас отозвался в голове страшной тупой болью. Затем появились неясные очертания людей, предметов – и тело наполнилось тяжестью, а душа – страданием. Урманов ощутил нарастающую боль каждой клеточкой своего истерзанного тела. Потом он притерпелся, осознал, где находится и услышал негромкое:
– Как он тебя… Зверь.
Чьи-то руки осторожно подняли его с земли и опустили на соломенный матрац. Урманов понял, что лежит на своей постели. Он слегка приподнялся и застонал:
– Пи-и-и-ть…
Ему принесли воды. Жадно припав губами к краю железной кружки, он ощутил во рту странную пустоту. Проведя языком по десне – понял: сверху не было трех зубов.
Когда погасили свет, он снова погрузился во тьму. Но это была уже другая темнота: тревожная, беспросветная, злая. Она только усиливала страдания и неожиданно для себя Урманов заплакал. Плакал он тихо, стараясь не выдать свою слабость случайным всхлипом или вздохом. Слезы обильно катились из глаз, напитывая влагой «подушку» – свернутый рулоном грубый половик.
«Господи! – в безмолвном отчаянии вопрошал он. – Господи, помоги! Сделай что-нибудь… Нет сил больше терпеть. Защити, Господи, оборони от садиста этого, не дай злу безнаказанно торжествовать… Молю тебя, Господи, ибо силы мои на пределе…»
Никогда прежде Урманов не молился так истово, так горячо. Хотя и молитвой назвать это было нельзя. Не знал он ни одной… Но откуда-то, из каких-то глубин подсознания, сами собой пришли эти слова и страдающая душа возопила во тьму, обращаясь к Всевышнему с последней надеждой.
Нельзя сказать, что он обращался к Богу впервые. Было, и не раз… Например, на экзамене, когда хотел получить хорошую оценку или на соревнованиях, когда хотел победить. Но это было так легковесно, не очень серьезно… Пожалуй, впервые Урманов осознал потребность в божественном участии, когда случилась с ним любовная драма. Девушка, которую он любил, отвергла его. Он мучился, страдал… И, видимо, есть в этом некая закономерность, что путь к Богу лежит именно через страдания. Потому что когда у человека все хорошо – он больше думает о земном.
Урманов забылся в каком-то полубреду, полусне. И картина из далекого детства вдруг возникла перед ним…Ему пять лет. Он просыпается от того, что какая-то влага капает ему на лицо. Он открывает глаза и видит мать. Она плачет.
– Мама, почему ты плачешь?
– Я не плачу, сынок… Я не плачу.
– Но у тебя слезы.
– Это просто ресничка в глаз попала.
Мать вытирает лицо и целует его в щеку влажными губами. У него жар. Это от двустороннего воспаления легких. Дышать тяжело, слабость во всем теле… На улице день, но в комнате полумрак. Окна задернуты красными шторами, сквозь которые пробивается нездоровый, болезненный свет. Хочется пить.
– Вот… – мать снимает пластмассовую крышку со стеклянной банки. – Поешь супчику, Саша.
– Не хочу.
– Поешь, сынок… Это дедушка принес. Он рябчика на охоте добыл, специально для тебя.
Суп из рябчика кажется ему пресным, почти безвкусным, но он проглатывает несколько ложек. Потом снова ложится в постель.
– Что ж так мало? Еще поешь.
– Я наелся.
Тело горит, голова как будто чужая. Он начинает кашлять и замирает от боли в груди.
Мать опять плачет. Крупные слезы катятся у нее по щекам.
– Мама, не плачь… Я поправлюсь, вот увидишь.
– Господи, Господи… – в отчаянии шепчет она и закрывает лицо руками.«Мама, мама, – подумал Урманов, глядя в беспросветную чернильную темноту. – Как хорошо, что ты сейчас меня не видишь».
Ночь казалась бесконечной, но утро страшило еще больше – ведь завтра все начнется сначала. Перед мысленным взором Урманова проплывали близкие и родные ему люди. Все деды и прадеды, бабушки и прабабушки, мать с отцом, брат, дяди и тети. Он помнит, как они держали его на руках, баловали сладостями, хвалили за успехи… Этот негодяй издевался не только над ним – над всеми этими людьми, которых Урманов любил и которые любили его. Этот садист топтал и мазал грязью все святое, доброе, светлое, что было ему дорого. Он хотел разрушить весь этот мир…
«Откуда в нем столько злобы? Какая мать воспитала его?»
Урманов попытался представить его родителей, братьев, сестер. Ведь где-то же он рос? С кем-то общался?.. Возможно, у него есть жена и дети? И как он может тогда обнимать и ласкать их вот этими окровавленными руками? И как те, кого обнимает он, могут принимать его ласку?
Урманов помнил, как впервые содрогнулся от жестокости Анзора. Тогда он только попал сюда и буквально на следующий день его и других пленных погрузили в машину и повезли в поселок, который был неподалеку. «Кино поедем смотреть», – хохотнул Геха, закрывая за ним борт грузовика. Урманов тогда удивился – надо же, пленных кино смотреть возят… Но «кино» оказалось другого свойства. Троих пленных казнили за попытку побега. Одного из них Анзор собственноручно забил палкой. До смерти… Зрелище повергло Урманова в шок. Особенно – эта звериная жестокость. Отчасти, может быть, поэтому Урманов и не планировал бежать. Не верил в то, что побег может быть успешным. Куда побежишь, если вокруг непроходимые горы, а там, где жилье и дороги – чужие глаза и уши. Любой ребенок сдаст… К тому же Анзор тогда строго предупредил: сбежит один – убью всех. После увиденного, в его словах никто не сомневался. Поэтому, было ясно – бежать, так только всем вместе, или никому…
Урманов с трудом повернулся на матрасе. Болела голова, все тело отзывалось тупой, ноющей болью. Больше всего Урманов боялся, что после таких регулярных побоев он может сделаться инвалидом. И если даже его потом, каким-то чудом освободят – это будет уже не жизнь…
«Но что я могу сделать? Чем ответить ему? – Урманов задумался. – Знаю! Знаю, чем… Он может отнять у меня все – молодость, здоровье, саму жизнь, наконец. Но душу… Душу свою испоганить я ему не дам. Мы еще посмотрим, кто сильнее»Глава 5Хозяйство у Джамала было большое. Помимо особняка и нескольких построек, обнесенных высоким забором, ему принадлежали еще конюшня, хлев со скотиной и три пруда, где плавали утки с гусями, и водилась рыба.
Еще не рассвело, а пленные уже были на работе. Урманова отправили на пруд. Надо было осмотреть и заправить кормушки для рыбы, ну и наловить сазанов и карпов для кухни.
Управившись с кормушками, Урманов большим сачком зачерпнул из загородки несколько больших рыбин, уложил их в корзину и, прикрыв сверху плетеной крышкой, уселся на деревянный настил, смотреть, как восходит солнце.
Небо между черными горами со стороны восхода сделалось пурпурно-лиловым, потом загорелось оттенками желтого, оранжевого, красного цветов. Мелкие розоватые облака снизу вспыхнули ярким золотистым огнем. Потом медленно, будто кто-то неспеша отодвинул заслонку, в небе обозначились и заиграли тонкие солнечные лучи. Они были нежными, полупрозрачными, почти эфемерными, но быстро крепли, набирая силу. Мягкий свет от них озарил горы, и они обрели рельеф, стали как будто ближе. Все сильнее, все ярче разгорался небесный огонь, высветляя лазурное небо. Все больше света становилось вокруг… И вот, наконец, из-за края горы показалось само светило.
Урманов сидел, свесив ноги к воде, словно завороженный. Такая красота открылась ему. На эти минуты он позабыл обо всем, как будто улетел куда-то далеко-далеко, может быть на другую планету…
За спиной раздались шаги, Урманов обернулся.
– Рыбы наловил? – спросил, присев рядом на корточки одни из охранников – улыбчивый, молодой боевик по имени Шама.
– Наловил.
– Я возьму одну.
– Бери.
Урманов открыл крышку. Охранник взял большую серебристую рыбину за хвост, вытащил из корзины, но та вдруг взбрыкнула у него в руках и, вырвавшись, полетела вниз.
– Ух, ты! – весело воскликнул он, с трудом поймав ее на лету.
Урманов невольно улыбнулся. Шама как будто только сейчас заметил его разбитое, распухшее лицо и недостаток зубов во рту.
– Анзор?
– Да.
Шама недовольно покачал головой и с осуждением зацокал языком. Потом ободряюще ткнул пленника в плечо – мол, ничего, все пройдет. Урманову стало теплее на душе от этой неожиданной поддержки. Видно было, что Шама и сам недолюбливал Анзора. Да и не только он.
Поеживаясь от утренней прохлады, Урманов понес корзину с рыбой в дом. В особняке было два входа – парадный и черный. Урманов обошел дом и вошел со двора. Нанаш и Бана были уже на кухне. Обе в платках, в просторной домашней одежде.
– Ставь сюда, – сказала Нанаш, освобождая на скамье место для корзины.
Когда-то она была, вероятно, ослепительно красива. Это было видно по правильным, аккуратным чертам лица. Но безжалостное время наложило на нее свой отпечаток…
– Посиди, – кивнула Урманову Нанаш. – Сейчас кое-что принесу.
Урманов послушно опустился на лавку. Здесь было так тепло, уютно и пахло едой.
Бана возилась возле плиты. Она была очень добрая женщина. С ней Урманов всегда при случае перебрасывался парой-тройкой фраз. Обе они, и Бана, и Нанаш, относились к нему по-человечески.
– Ой, как он тебя! – Бана сочувственно осмотрела Урманову лицо. – Больно?
– Ничего, – Урманов попытался улыбнуться.
– Ой, и зубы!..
Урманов, молча, кивнул.
– Ты держись от него подальше. Это страшный человек. Страшный…
Бана передвинула на плите кастрюли, что-то помешала половником в одной из них. И, оглянувшись заговорщицки по сторонам, тихо произнесла:
– Бежать тебе надо… Иначе убьет он тебя, искалечит… Подумай.
– Не могу, – тяжело вздохнул Урманов. – Тогда он убьет остальных.
Бана взяла миску, зачерпнула половником из кастрюли, поставила перед ним.
– Ешь… Только не скажи никому.
Урманов кивнул. Запах еды кружил голову. В миске было настоящее мясо.
– Говорят, может скоро уберут его… Отправят в другое место. Только ты тс-с-с… Молчи.
– Угу.
– Он же и на меня тут не раз пытался голос поднимать… Кто ты такая, я тебя зарою, же-е-е-енщина!.. А я ему говорю… Иди к своим войскам и там командуй. А здесь нечего… Он как взбеленился весь – Я-а-а! Да я-а-а!.. Думаешь, Джамал тебя защитит?!
Стукнула дверь, в кухню вошла Нанаш. В руках у нее была стопка больших лепешек. Она сняла одну сверху и положила перед Урмановым на стол.
– Ешь здесь, с собой не бери… И не болтай. А то Ада или Фариза если узнают – будет тут…
– Да, – подтвердила Бана. – Попадет нам тогда.
Урманов был благодарен этим женщинам. Они по-матерински жалели его, и он с глубокой признательностью принимал от них такие нужные, такие необходимые слова утешения и участия. Это придавало ему сил, не давало потерять веру в людей, а значит – и в самого себя.
Работа была в самом разгаре. Урманов со своим напарником Пашей едва успевали подвозить на тачке кирпичи, а двое других пленных – Стас и Федор – при помощи мастерка и цемента, быстро укладывали их друг на друга, возводя стену будущего строения. Видно было, что мужики свое дело знали – строители как-никак.
За работой издалека наблюдал Казбек. Он с утра слонялся по двору без дела, и не знал, чем заняться. Это было плохим признаком, потому что от безделья он мог обратить внимание на пленных, а это ничего хорошего не сулило.
Казбек сужал круги, как ястреб над добычей. Все ближе, ближе и, наконец, встал возле Стаса с Федором.
– Ты чё, нэ видишь, криво кладёшь?
Пленные попытались не обращать на него внимания, но Казбек не унимался.
– Э-э-э, ты, смотри чё дэлаешь! Нормально не знаешь как, да?
– Нормально делаю, – буркнул в ответ Федор, надеясь, что тот все же отстанет. Но не тут-то было.
– Эй, суда иди! Что там сказал?
Федор нехотя, отложив в стону мастерок, подошел к Казбеку.
– Йа-а-а-а! – выкрикнул тот и, подпрыгнув, ударил его ногой в грудь.
Федор качнулся, но устоял. Вошедший в раж молодой горец ударил его кулаком по лицу. Пленный закрылся руками и отвернулся к стене. Казбек лихо пнул его под зад.
Охранники Иса и Геха весело заржали.
– Правильно! Придай ему ускорэния! – крикнул Геха. – А то они там совсэм уснули.
Урманов с напарником подкатили тележку.
– Ну, что встали? Разгружать я за вас буду?
Чувствуя за собой поддержку, Казбек вел себя вызывающе. Гордо задрав подбородок и выгнув грудь колесом, он важно расхаживал, заложив руки в карманы. Урманов не хотел с ним связываться, поэтому старался даже не смотреть в его сторону. Ну, покуражится парень и перестанет… Ему и так хватало вчерашнего.
Нагнувшись над тележкой, Урманов ухватил в руки кирпич и в этот момент пинок под зад вывел его из равновесия. Качнувшись вперед, он повалился прямо в тележку.
Охранники заржали. Казбек сказал им что-то на своем языке, и они заржали еще сильнее. Обида волной захлестнула Урманова. Только вчера над ним издевался Анзор, а сегодня – этот пацан, его ровесник, который гораздо слабее, вновь унижает его. Как такое можно терпеть? Когда это закончится?
Урманов неловко поднялся. Глаза его подернулись горячей пеленой, губы предательски задрожали…
– Ну, ты еще тут заплачь, – презрительно усмехнулся Казбек ему в лицо, чувствуя себя абсолютным героем.
Эта небрежно брошенная фраза неожиданно так разозлила Урманова, что он не смог сдержаться и тихо, чтобы слышал только Казбек, произнес:
– А один на один слабо?
– Что?
Они смотрели друг другу в глаза, и Урманов больше не отводил взгляд. И в этом взгляде читался вызов.
Казбек грубо схватил Урманова за отворот куртки, но тот одним движением наложил сверху на большой палец его руки свою раскрытую ладонь, крепко сжал, и повернул против часовой стрелки с усилием, как будто открывал крышку на банке.
– Ой! – тихо произнес Казбек, сгибая в коленях ноги и приседая перед Урмановым на полусогнутых.
Уроки капитана Линдера не прошли даром. Освобождение от захвата было сделано на «отлично».
– Хорошо, – негромко сказал Казбек, морщась и потирая больной палец. – Давай один на один… Пойдем.
Урманов пошел вперед, Казбек – следом.
– Эй, ты куда его повел? – крикнул Иса. – А работать кто будет?
Казбек не ответил… Они вышли за ворота и направились в сторону конюшни.
То, что Казбек всерьез согласиться драться один на один, было для Урманова неожиданностью. Он и не думал, что тот всерьез воспримет его предложение. Но теперь отступать было некуда, и Урманов лихорадочно прокручивал в голове, какие могут быть последствия. В том, что он побьет этого парня, Урманов не сомневался. Однако, что будет потом? Сможет ли этот гордец проглотить обиду? Как поведет себя?.. Эти вопросы роем вились у него в голове.
– Стой, – сказал Казбек. – Давай здесь.
За конюшней, в загородке для выгула лошадей, было пусто. Урманов расстегнул куртку и бросил ее поверх жердей ограды. Казбек тоже снял верхнюю одежду.
Они сошлись лицом к лицу, глаза в глаза. Урманов принял боксерскую стойку. Казбек тоже поднял согнутые в локтях руки на уровень лица. Но по тому, как он это сделал, Урманов понял: боец из него – никакой. Непосвященному человеку трудно определить подобные вещи, но опытный взгляд фиксирует это сразу: по пластике движений, по выверенности жестов, по какой-то особой энергетике, исходящей от соперника. Физически Казбек тоже уступал Урманову… Несмотря на то, что в плену он сильно похудел и осунулся, основные его параметры не сильно изменились. Рост, длина рук, боевой интеллект и техника, наработанная за годы тренировок – были на его стороне. Единственное, чем Казбек мог с ним сравниться – это волевым настроем. Горячий кавказский темперамент, амбиции, непомерное самолюбие толкали его вперед. Смелости и отваги ему было явно не занимать. Но и здесь таился изъян. Едва ли он на все сто процентов был уверен в своей правоте. Ведь бить беззащитных пленных – не велико геройство. И где-то в глубине души он наверняка это понимал.
Еще до начала поединка Урманов принял решение – не бить противника по лицу, работать исключительно в корпус. Только так, на его взгляд, можно было выйти из этой щекотливой ситуации. В противном случае любой синяк на лице этого кавказского паренька мог иметь для Урманова самые печальные последствия. По лезвию ножа он ступал сейчас и прекрасно понимал это. Но поддавшись случайному порыву там, на стройплощадке, назад отступить уже не мог.
В своей боксерской практике работать по корпусу Урманов не очень любил. В основном делал ставку на удары в голову.. По корпусу мог ударить только для того, чтобы сбить дыхание или отвлечь соперника и заставить открыться. Хотя… Однажды, выступая на ринге он завершил бой досрочно, именно ударом по корпусу. Соперник был выше его и, вероятно, сильнее, но довольно медлительный. К тому же, так соблазнительно открывался… Весь первый раунд Урманов приучал его закрывать голову, а в начале второго сильно и точно ударил левой снизу в область печени. Противник согнулся в три погибели, упал на колени и провел в этой позе все последующее время, пока рефери старательно отсчитывал свои магические цифры. Нокаут… И еще был в жизни Урманова один эпизод, когда ударом по корпусу он добился победы. Правда, случилось это вне ринга… На вечеринке, где собралась молодежь, Урманов был с девушкой. В разгар веселья один из гостей абсолютно беспричинно, скорее всего, потому, что выпил лишнего, вдруг взял и публично оскорбил его, назвав козлом. Что было делать Урманову? Смолчать – значит потерять лицо, ответить ему тем же – значит опуститься до его уровня, дать по морде – слишком грубо. Тем более что человек этот когда-то был его одноклассником… Урманов предложил ему выйти. Все замерли в ожидании… Короткая пауза, потом Урманов заходит один и говорит: «Там товарищ споткнулся, лежит на ступеньках. Помогите ему». Это было, конечно, эффектно… Весь оставшийся вечер дебошир просидел тихо. И рубашка у него осталась не мятая, и лицо без следов… Урманов ударил его только раз – в солнечное сплетение.
– Йа-а-а-а!
Казбек с ходу попытался достать Урманова ногой, но тот без труда ушел от этой атаки.
– Ху-у-у-у!
Кулак нападавшего вылетел по кривой траектории откуда-то из-за спины, но Урманов убрал голову ровно настолько, чтобы его не задело и противник, промахнувшись, по инерции заложил замысловатый пируэт, едва не снеся при этом ограду.
Урманов усмехнулся… Для деревенской драки такие приемы может и хороши, но он был боец другого уровня.
Казбек махал руками, как ветряная мельница, но все его попытки хоть как-то зацепить соперника были тщетны. Урманов видел все его удары и легко избегал их. И чем изящнее он это делал, тем больше злился Казбек. Наконец горячий кавказский парень не выдержал:
– Слушай, хватит туда-сюда вертеть!.. Дерись, давай!
– Хорошо, – спокойно ответил Урманов и, перехватив первый же удар, броском через бедро швырнул противника на примятую траву.
Яростью горели глаза Казбека, когда он вставал. Казалось, сейчас от Урманова останется только пепел. Но взмах рукой и… Медленно-медленно клонясь вперед, Казбек сделал пару шагов и сел на землю. Лицо его искажала болезненная гримаса… Урманов сорвал сухую травинку и, покусывая, молча, встал над ним.
– Уф-ф-ф-ф… – наконец выдохнул Казбек. Лоб его покрылся испариной. Вставать он явно не торопился.
– Может, закончим? – предложил Урманов.
– Нет… – после долгой паузы произнес Казбек. – Я готов.
Урманов оценил его мужество. Но продолжать дальше эту игру не имело смысла. Надо было заканчивать…
Едва Казбек пошел навстречу, Урманов сделал ложный выпад, имитируя удар в голову. Противник вскинул руку, защищаясь, и тут же, скрючившись, упал в траву.
Урманов перешагнул через него, снял с ограды свою куртку и, не оборачиваясь, пошел прочь.Джамал был хорошим хозяином. И в доме, и во дворе у него всегда был порядок. Скотина и лошади – сытые, ухоженные. Даже пленные у него были нормально одеты, обуты и без вшей. А как иначе? Зачем у себя во дворе заразу разводить?
Бани, правда, для пленных никто специально не строил, но мыться и стираться, можно было прямо в сарае. Благо пол был земляной, и вода сама по себе легко уходила по специальному желобу, прорытому вдоль стены. Мылись так… Грели на улице, на открытом огне, на подставке, сложенной из кирпичей бак с водой, потом заносили его в сарай, черпали из него в таз. Тут же стояла емкость с холодной водой, из которой доливали, чтобы уменьшить расход горячей. Обходились, конечно, без мочалок, но мыло имелось… Одежду стирали по очереди, так как подменки на всех не хватало. Сушили на улице.
Сегодня как раз был такой «банный день». Работу закончили пораньше, не так сильно устали, поэтому не отключились сразу, как это обычно бывает, а просто лежали на нарах и негромко разговаривали в темноте.
– А ты, правда, что ли с Казбеком дрался? – спросил с другого конца просторных нар Стас.
– Правда, – подтвердил Урманов.
– Ну, ты даешь… – непонятно, одобряя или осуждая его поступок, произнес Федор.
– Я бы не стал, – честно признался Паша.
Помолчали.
– А вдруг он расскажет кому? Или уже рассказал? – беспокойно предположил Стас.
– Не расскажет, – ответил Урманов.
– Ты уверен?
– Я в людях разбираюсь.
– Смотри, – предостерег Федор. – А то башку враз снесут… Да и нам всем не поздоровится.
Вновь наступила тишина. Слышно стало, как барабанит по крыше нудный осенний дождь.
– Пожрать бы сейчас чего-нибудь, – мечтательно произнес Паша. – Тебе бы чего сейчас хотелось, а, Санек?
– Всего, – поворачиваясь на спину, произнес Урманов.
– А я бы домашних пельменей со сметанкой поел. Как представлю себе… Вот полная миска густой холодной сметаны, со сливочными комочками, хоть сейчас масло с нее взбивай… Берешь на вилку пельмень – пышный, душистый, горячий. С мясной начинкой внутри – и туда его, в сметану. Обмакнул и…
– Слушай, хорош тебе, про еду! – оборвал его Стас, нервно сглатывая голодную слюну. – Смени тему.
– Действительно, нашел, о чем говорить, – согласился с ним Федор. – На ночь глядя… Объясните мне лучше такой парадокс. Вот все говорят: надо быть добрым, отзывчивым, благородным. Никого не обижать, любить людей – и будет тебе счастье… Но ведь в жизни все по-другому. Лучшие места занимают, как правило, те, кто действует в прямо противоположном направлении. Именно они – нахрапистые, жесткие, злые – устраиваются лучше всех. У них власть, деньги, слава. Их любят женщины и боятся враги. Им принадлежит этот мир… Так может так и надо действовать? Хитрить, лгать, топтать слабых и никого не жалеть. Забыть то, чему учили тебя в детстве и жить, как они…
– Никакого парадокса тут нет, – сказал Урманов. – Просто одни устраиваются в этой жизни основательно и надолго, а другие – готовятся к жизни вечной. Для одних земная жизнь – самоцель, ибо о другой и не помышляют, а для других – только этап на пути. Понимаете?.. И каждый выбирает сам, как потратить отпущенное ему на земле время. Использовать ли его для того, чтобы насладиться мимолетными радостями или посвятить тяжкому труду – совершенствованию своей души.
– Ого! – отозвался Стас. – Как он заговорил…
– Я действительно считаю, что это так, – продолжил Урманов. – Ведь все, что человек имеет на земле – не подконтрольно ему, а следовательно, и не принадлежит ему. Богатство, здоровье, слава… В любой момент все это может обратиться в прах. Так стоит ли тратить время на пустяки? И следовать законам тех, кто попирает основы. У каждого – свой выбор. И каждый должен сам решать – стать таким, как они или угодить Богу.
– Ты, прямо, как проповедник, – заметил Федор. – Откуда набрался?
– Ниоткуда… Просто иногда задумываешься о жизни… Кстати, спросить хотел – кто-нибудь знает молитвы?
– Я знаю, – ответил Стас. – Только одну… Отче наш называется.
– Большая она?
– Не очень.
– Прочти.
– Сейчас, вспомню…
Стас задумался, потом в тишине раздалось его сбивчивое монотонное бормотание. Пока он читал, все внимательно слушали и молчали.
– А давай так, – предложил Урманов, когда он закончил. – Ты будешь читать по отдельным предложениям, а я за тобой повторять.
– Зачем?
– Запомнить хочу.
– Ладно, – согласился Стас. – Отче наш, сущий на небесах…
– Отче наш, сущий на небесах… – слово в слово повторил за ним Урманов.
– Да святиться имя Твое, да придет царствие Твое…
– Да святиться имя Твое, да придет царствие Твое… – монотонно вторил ему Урманов, запоминая каждое слово.
– Да будет воля Твоя.
– Да будет воля Твоя…
Как-то по-особому значимо и таинственно звучали эти слова в холодном дощатом сарае, в полной темноте, под звуки осеннего дождя. И остальные пленники внимали им с трепетом и надеждой.
Не один раз прочитал Стас молитву, пока Урманов запомнил ее. И когда все уснули, он снова и снова повторял ее про себя, и, пожалуй, впервые за все время в плену на его изможденном лице отражалась настоящая радость. Правда, никто не видел этого в темноте.Глава 6С утра пленники опять отправились на стройку. Урманов на пару с Павлом подвозили на тележке кирпич, месили в деревянном корыте цементный раствор, а Стас и Федор выкладывали из кирпича стену.
– Смотри, – шепнул Урманову напарник. – Казбек идет.
Урманов поднял голову и почувствовал, как обмерло сердце. Уверенной, быстрой походкой Казбек приближался к ним.
«Зачем он идет сюда? Чего хочет? Опять будет драться?.. А что если пожалуется охранникам?»
Ощущение нарастающего беспокойства передалось и другим пленным. Урманов заметил, как ссутулился Павел, как посерели лицами Стас и Федор.
– Ну, чего встали! – прикрикнул на них охранник. – Работай, давай!
Пленный послушно зашевелились, не спуская глаз с приближающегося Казбека.
«С чем идет?» – волновал всех вопрос.
Казбек подошел, поздоровался с охранниками. Потом отозвал в сторону Урманова… Бросив лопату рядом с цементным корытом, пленник понуро поплелся следом.
– Слушай, – с какой-то незнакомой интонацией обратился к нему Казбек. – Научи драться, а?
Урманов опешил. Он был готов ко всему, но такого не ожидал. И растерялся, не зная, как ответить.
– Чего малчишь? – нетерпеливо произнес Казбек. – Ну?.. Научишь?
Урманов опустил голову, собираясь с духом, потом решительно сказал:
– Нет.
– Пачему? – удивился Казбек.
– Потому что ты потом будешь бить меня. И их – тоже… – он кивнул в сторону остальных пленников. – Зачем это мне?
– Нэ буду, – горячо возразил Казбек. – Слово даю!
Урманов пристально посмотрел ему в глаза. Потом, выдержав недолгую паузу, ответил:
– Хорошо… Но помни – ты дал слово.
– Да, – подтвердил Казбек. – Отвечаю…
Пленные настороженно наблюдали, чем кончится разговор. Им не было слышно, о чем идет речь, но по выражению лиц, мимике, жестам они пытались понять – грозит ли им опасность?
– Для того чтобы начать заниматься, – сказал Урманов, – нужен хоть какой-нибудь инвентарь. Боксерские лапы, перчатки, мешок, для отработки ударов… У тебя это есть?
– Нэт… Но я попрошу в селе, друзья дадут. А мешок отэц из города привезет.
– Когда ты хочешь начать?
– Прямо сэйчас… – загорелся Казбек. – Я слэтаю быстро в село, привезу перчатки и лапы. И сразу начнем.
– А кто меня отпустит?
– Нэ беспокойся, с охраной я дагаварюсь.
Какзбек вывел из конюшни коня и, оседлав его, верхом поскакал в село. В распахнутые ворота Урманов увидел несущуюся вскачь лошадь и привставшую на стременах фигуру всадника. От встречного ветра и скорости полурасстегнутая куртка пузырилась у него на спине.
– Бей! Еще!.. Резче! Старайся прямо в точку попасть.
Урманов держал перед Казбеком надетые на ладони боксерские «лапы», а тот изо всех сил лупил по ним кулаками в тугих кожаных перчатках. Глухие шлепки от ударов далеко разносились по округе – как будто палкой выбивали ковер.
– Стой! – Урманов опустил руки. – Запомни, удар начинается с ноги… Левосторонняя стойка, левая рука впереди, правая прикрывает подбородок. Чуть подсел, потом толчок правой ногой с поворотом стопы. Нога выпрямляется, энергия от стопы идет вверх по бедру, усиливается поворотом таза, корпуса, плечевого пояса, затем переходит в руку; кулак начинает движение от подбородка, переворачивается ладонью вниз, локоть выпрямляется до отказа, кулак стремительно летит к цели и в момент соприкосновения сжимается – так, будто сушку ломаешь… Это прямой удар. Боковой – то же самое, только траектория другая.
– А зачэм, это… Сушка ломать?
– Для придания дополнительного ускорения. Ведь что такое сила удара? Это масса, помноженная на скорость. Важно ударить быстро и точно, и чтобы все этапы от толчка ступней до сжатия кулака были слиты в одно целое. Движение должно быть отработано до автоматизма, стать органичным, естественным. Оно должно выполняться сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и, в конце концов, превратиться в мгновенный выдох.
– Ха!
Урманов выбросил вперед руку, Казбек невольно отпрянул.
– Это большая и трудная работа, – продолжил Урманов, – долгий и сложный процесс. Не стоит рассчитывать, что ты освоишь все это завтра… Одно движение надо делать сотни, тысячи, десятки тысяч раз, день за днем, месяц за месяцем. Только так можно получить результат.
– Я готов, – с горящим взором отозвался Казбек.
– Ну, что ж… Тогда продолжим.
Они поработали на «лапах» еще минут пятнадцать, после чего Урманов объявил перерыв.
– Все, больше не могу… Круги перед глазами.
Он сбросил «лапы» и опустился на пожухлую осеннюю траву. Разгоряченный, вспотевший Казбек сел рядом.
Урманов чувствовал сильную усталость. Скудное питание и тяжелая работа истощили его. Он уже жалел, что связался с этими тренировками.
«Так и ноги протянуть можно».
Казбек все понял без слов.
– Ладно, хватит на сегодня, – сказал он, расшнуровывая перчатки. – Пойдем, я скажу Бане, она тебя покормит.
Урманов согласно кивнул. Есть, конечно, очень хотелось.
Бана налила ему целую миску супа, потом еще положила каши. Это было шикарно… Но только одна мысль не давала покоя – а как же ребята? Что они подумают, если узнают? Не работает, жрёт в три горла… Посчитают предателем, отвернутся – и будут правы.
«Нет, видимо все-таки придется отказаться от этих тренировок. Как-то все это…»
Казбек как будто угадал его мысли.
– На, возьми… – он протянул Урманову сверток. – Здесь еда, отдашь своим.
– Охрана отберет.
– Ладно, я спрячу в сарае, под нарами.Вечером пленных ожидал сюрприз. Когда Урманов извлек из-под нар сверток с едой, Федор, Стас и Паша просто обомлели. Это было невероятно… Они давно отвыкли от нормальной человеческой пищи.
Урманов поделил все это на четверых. Про то, что Бана его еще и днем покормила, он, естественно, не сказал.
Быстро расправившись с едой, пленники улеглись на нары.
– Эх, – мечтательно вздохнул Федор, – покурить бы сейчас.
– Да, – поддержал его Стас. – Покурить я бы тоже не отказался.
Урманов и Павел помолчали. Они были некурящими.
– А знаете, что я еще скажу, – заговорщицки произнес в темноте Урманов.
– Что? – оживились все разом.
– Обменяют нас скоро… Вот.
– Правда? – Федор даже привстал на нарах. – Откуда узнал?
– Бана сказала.
– Нет, ну просто праздник сегодня какой-то, – восторженным полушепотом воскликнул Пашка. – Даже не верится.
– Откуда она узнала? – недоверчиво отозвался с краю Стас.
– Ей Геха сказал.
– А что?.. Очень может быть, – тихо обронил Федор.
Пленниками овладело радостное пьянящее чувство. Желанная, призрачная свобода замаячила вдали. Появилась надежда, что все это скоро закончиться. Весь этот кошмар… Тяжелая изматывающая работа, голод, холод, побои, унижения – все это исчезнет, останется позади, забудется, как страшный сон. И наступит, наконец, обычная мирная жизнь, где рядом будут родные, близкие люди; и чай-кофе по утрам; и долгие вечера перед телевизором на уютном диване в домашних тапочках; и до отвала всякой еды; и еще много-много всего того, что в повседневной суете люди просто не замечают.
«Как мало человеку надо для счастья, – подумал Урманов. – И как много надо пережить, чтобы это понять».
Они еще долго не могли уснуть, лежали в темноте, тихо, полушепотом, говорили обо всем, вспоминали, пытались даже мечтать о будущем.
Урманов узнал, как его товарищи по несчастью попали в плен.
Стас и Федор не воевали вообще. Они были обычными строителями. Приехали подзаработать, деньги обещали хорошие. Когда в их районе начались боевые действия, им настоятельно посоветовали уезжать. Но объект оставался еще недостроен. Большая часть людей из их бригады плюнули на деньги и уехали, а они остались. Сейчас, конечно, жалеют… Ночью в дом, где они спали, вошли боевики, подняли с кроватей, избили, завязали глаза и увезли. Полгода провели в рабстве у одного хозяина, потом, видно, перепродали – привезли сюда. Федор еще от первого хозяина пытался сбежать, но не удалось. Поймали, избили до полусмерти… В общей сложности в плену они провели уже почти два года.
А Пашку захватили в бою, после расстрела колонны.
– Мы выехали рано утром: два бензовоза, два БТРа, грузовик, УАЗик и человек двадцать бойцов, включая трех офицеров, – негромко рассказывал он бесцветным, глухим голосом. – Все было как обычно, никаких предчувствий, или еще чего. Я сидел в открытом грузовике, со мной еще несколько человек было. В одном месте сквозь «зеленку» надо было проехать. Кусты и деревья прямо у самой дороги стояли. Место для засады, конечно, идеальное… Мне повезло, что я в этот момент на полу оказался. Сидел, ключ от каптерки на пальце вертел; тут тряхнуло, ключ с пальца сорвался – и под ящик. Я полез его доставать… Я в «броннике», конечно, был, но без каски. Снял ее – жарко… Шарюсь под ящиком, ключ пытаюсь достать и вдруг сверху на лицо – брызги какие-то. Как из распылителя: «Пс-с-с-с-с-с! Пс-с-с-с-с-с!» Глянул, а у соседа из головы кровь фонтаном… Тут грохот со всех сторон страшный начался. От бортов только щепки полетели. И все, кто сидел – на пол мешками повалились. На меня сразу двое сверху упали, к полу придавили. Не живые уже… Дальше все как-то отрывочно помню, кусками. Как из кузова выбирался, палил из автомата, сам не знаю куда. Взрывы, стрельба, крики. Потом все стихло… Они засаду грамотно сделали – с двух сторон. Это ведь не так просто. Нужно таким образом людей расставить, чтобы друг друга не постреляли. Это только опытным диверсантам под силу. При таком двустороннем огне шансов на спасение практически нет. Нигде не укроешься… Скоротечным был тот бой. Большинство в первые же секунды погибли. Остальных потом по обочинам добили. Я не помню, как расстрелял все патроны. Бросил автомат, решил убитым притвориться. Тем более, что весь в крови, с ног до головы был чужой кровью измазан… Слышу, идут, ветками хрустят. Громко переговариваются, постреливают изредка – раненых добивают. К дороге вышли, «Аллах акбар!» закричали. А я лежу, не шевелюсь… Подошли ко мне двое, один начал по карманам шарить. И, видимо, понял… Ка-а-а-ак даст мне прикладом в живот. Ну, кто же такое выдержит? У меня граната с собой была «Ф-1». Но не смог я себя вместе с ними подорвать. Духу не хватило… Ведь так вот взять и своими руками жизнь оборвать – это не каждому под силу. Я не смог…
Урманов подумал, что и у него в том последнем бою тоже с собой была граната. На тот, самый последний случай. Но он после контузии не нашел ее. Видимо, забрали боевики, пока без сознания лежал… А если бы нашел? То смог бы?.. На этот непростой вопрос трудно было ответить.
– Тебе хорошо, – сказал Пашка, вздыхая. – Ты детдомовский, у тебя никого нет… А у меня мама, отец, сестра… Как они узнают, что я погиб, как переживут? Нет, нет… Я обязательно должен вернуться.
Урманов промолчал. Действительно, он сказал всем, что сирота, что воспитывался в детдоме. И никого из близких на этом свете у него нет… Он сделал это осознанно, потому что слышал, как боевики вымогают у родственников деньги, как шантажируют, угрожают, запугивают. Урманов даже в мыслях допустить не мог, что назовет им свой домашний адрес. Дом для него – это было что-то святое, чего нельзя было осквернить, отдать на поругание чужим злобным людям. Пусть с ним делают, что хотят, но зато близкие будут в безопасности – так решил он с самого первого дня плена и до сих пор надежно хранил эту тайну.Глава 7Ночью выпал снег. Все вокруг побелело, преобразилось, стало нарядным и праздничным… Утром, когда пленных вывели на работу, снегопад еще не кончился. Беспрерывным потоком валились с небес на землю легкие пушистые снежинки; кружились, порхали, словно легкие мотыльки, покрывая собой все пространство.
Вооружившись тяжелым ломом, Урманов долбил кучу замерзшего строительного мусора, а остальные лопатами отгребали сколотые куски в сторону, потом тут же грузили все это в кузов стоящей рядом машины. Поеживаясь от холода, за работой издали наблюдали охранники Иса и Геха.
Урманов воткнул в землю тяжелый лом и поднес к лицу руки в рваных перчатках, пытаясь согреть их теплом своего дыхания. Пошевелил пальцами, сжал и разжал несколько раз кулаки. Эти белые хлопья, летящие с небес, и серый полумрак раннего утра разбудили в нем воспоминания. Как наяву он увидел свой дом, деревья в снегу, расчищенную трактором улицу, с высокими сугробами по сторонам. Как захотелось ему хотя бы на миг оказаться в этом заснеженном старом дворе, подняться по знакомой лестнице на свой этаж, открыть заветную дверь… А там – мама, брат, отец; там так тихо, уютно и тепло; там, за этой дверью – обычное человеческое счастье, такое далекое и недоступное сейчас для него.
– Та-та-та-та-та! – внезапно ударила по ушам автоматная очередь. Урманов от неожиданности присел.
Совсем рядом, за сараем, во дворе, послышались крики, потом – снова стрельба из нескольких стволов… Побросав инструмент, пленные растерянно сгрудились возле сарая. Охранники бегом ринулись к дому.
«Что это? – взволнованно подумал Урманов. – Может кто-то узнал, что нас здесь держат, и сообщил, куда следует? А вдруг это спецоперация и нас сейчас освободят?»
Он взглянул на других пленников. В их глазах тоже отражались недоумение и надежда.
Из-за сарая появился запыхавшийся Геха, поправил на груди автомат, призывно взмахнул рукой.
– Давай, всэ за мной!
Пленные послушно двинулись за ним… Возле дома было много людей. Тут же стояли два больших джипа, на которых, как понял Урманов, приехали Джамал и его гости. Незнакомцев было трое. Все бородатые, в камуфляжной одежде, с оружием. Судя по тону, с каким хозяин разговаривал с одним из них, – высоким, седовласым мужчиной – это была важная птица. Урманов никогда не видел Джамала таким подобострастным и улыбчивым. Видно было, что тот очень хотел угодить гостю по имени Валид.
Но, как выяснилось, вся эта суета и выстрелы в воздух, были вовсе не в честь приезда дорогих гостей. Вернее – не только в их честь… Главным, как оказалось, было другое событие. У Джамала родился сын – единственный и посему драгоценный наследник. В честь этого хозяин во всеуслышание объявил, что освобождает пленных. Ровно через неделю должен был состояться обмен.
Услышав это, Урманов почувствовал, как дрогнуло его сердце. Еще бы! Такая новость… Пьянящая радость горячей волной захлестнула его. В глазах заблестели слезы.
– Ты слышал, ты слышал? – возбужденно зашептал, стоящий позади него Федор. – Нас отпускают домой, елки зеленые!
Одно лишь условие поставил перед пленниками великодушный Джамал. Прежде чем обрести свободу, им надо будет принять ислам. И все…
Ни у кого из пленников на этот счет не возникло никаких возражений. И только Урманов неуверенно произнес:
– Простите, но я уже окрещен.
– И что? – недобро нахмурился Джамал.
– Позвольте мне этого не делать…
Возникла неловкая пауза. Валид, гость Джамала, с любопытством разглядывал упрямца.
– Ты играешь, что ли? – грозно рявкнул Анзор, распихивая пленных по сторонам. – Тэбе, собака, свободу дают, а ты?.. Э-э-э-э! Свинья нэблагодарная!
Анзор ткнул Урманова локтем в грудь и, обращаясь к Джамалу, произнес:
– Он шутит… Он примэт ислам.
– Ты увэрен? – усмехнулся Джамал в бороду.
– Аллахом клянусь! – горячо воскликнул Анзор, взметнув руки к небу.
Валид подошел к нему.
– Один человек сказал: «Клянусь Аллахом, Аллах не простит этому человеку». Услышав это, всевышний ответил: «Кто посмел клясться моим именем, что я не прощу этого человека? Я уже его простил, и я свел на нет все добрые дела того, кто клялся» Так говорится в одном хадисе. Не клянись Аллахом, если не хочешь беды.
Анзор слушал, опустив глаза, словно провинившийся школьник… Потом, когда гости пошли в дом, Джамал, чуть приотстав, бросил ему напоследок:
– Надэюсь, ты все понял?
Анзор молча кивнул.
– Это очень большой человек и я не могу перед ним потерять лицо… Сегодня вечером мы уедем, но скоро вэрнемся. Запомни – у тэбя сэмь дней.
До ночи в доме продолжалось веселье. Про пленников, казалось, забыли и они, запертые в темном сарае, были предоставлены сами себе. Лежали на нарах, разговаривали… В основном, конечно, о скором освобождении и обо всем, что с этим связано.
– Ты чего, дурак, что ли? – в сердцах убеждал Урманова разгоряченный Стас. – Ты с кем разговаривал-то, хоть понимаешь? Да ему только пальцем шевельнуть – тебя не будет.
– В самом деле, зря ты об этом начал… – поддержал соседа по нарам Федор. – Ну, подумаешь, окрестят тебя по-ихнему. Что тут такого? Это же все формальность, верно? Здесь-то для виду можно помолиться, ничего страшного… А домой приедешь – и всё. Тем более и знать-то об этом никто не будет. Что, не так?
– Ты пойми, чудак-человек, – снова вмешался Стас. – Если ты будешь упрямиться, тогда и нас это может коснуться. Передумают отпускать – и все, хана… Я лично здесь загибаться, не намерен. Меня дома ждут, понял?
– А ты чего молчишь? – обратился Федор к Пашке. – Давай, скажи что-нибудь…
Пашка заворочался на нарах, кутаясь в рваное лоскутное одеяло, потом уселся, поджав ноги под себя.
– А чего говорить-то? Молодец… Я бы вот так не смог. А он… Не побоялся.
– Да вы офигели оба! – возмутился Стас. – Вы хоть понимаете, что здесь с вами шутки шутить никто не будет. Выбора нет… Либо по-ихнему, либо смерть. Неужели непонятно?
Урманов молчал. Сомнения одолевали его.
«А может, действительно, зря все это? Согласиться – и дело с концом».
Он подумал, что можно ведь и в самом деле пойти на обман. В душу ведь не заглянешь…
– Говорят, всем мусульманам делают обрезание? – неуверенно произнес Федор.
– Ну… И чего? – откликнулся из темноты Стас.
– Так это… Нам что, тоже будут?
– Не знаю, может и будут.
– Вот блин, ядрёна корень… – в сердцах выругался Федор.
– Боишься?
– Боюсь… А ты?
– А я – нет, – зло бросил Стас. – Ради свободы я на все готов.
«Свобода… Жизнь… – отрешенно подумал Урманов. – Разве может быть что-то дороже для человека? И почему я должен сейчас мучительно выбирать? Ведь я ничего никому не обещал, не давал никаких клятв… Надо просто решить для себя, что важнее – какие-то странные условности или сама жизнь?»
В сарае было темно, только сквозь маленькое узенькое оконце под самым потолком пробивался призрачный лунный свет. Он был особенно ярок сегодня. Это от снега, который белым ковром покрывал всю округу… Нежное, легкое сияние струилось с небес и наполняло мир умиротворяющим спокойствием, сонной негой.
«Стоп… – обожгла Урманова внезапная мысль. – Но если признать, что Бога нет, значит надо признать и то, что весь окружающий мир – это хаос, цепь несвязанных друг с другом событий, случайных совпадений. И что тогда сама жизнь?.. Лишенный всякого смысла промежуток между рождением и смертью. Где правят слепые инстинкты, а не чувства; где безоговорочно действует право сильного; где добро и справедливость – разновидность юродства, честность и порядочность – признак слабоумия, а благородство и великодушие – сродни трусости… Каждый ищет выгоду только для себя. Ведь все равно отвечать не придется, а смерть – и все спишет. Будь ты хоть грешник, хоть праведник – конец для всех один».
– Нет, ну вот ты скажи, чего ты уперся? – никак не мог успокоиться Стас. – Ты верующий, что ли? Баптист?
– Почему баптист? – удивился Урманов. – Православный.
– Сектант?
– Какой сектант! Что ты несешь?
– А чего тогда?.. Я вот тоже в церковь ходил. Ну и что? Если выбора нет, кто осудит?.. Я бы тоже мог отказаться, умереть красиво. Жену вдовой оставить, детей – сиротами, родителей – в горе безутешном… Но ради чего? Ради принципа?
– Ты сам себе противоречишь, – ответил Урманов. – Зачем ты ходил в церковь? Просто так, на иконы посмотреть? Но это не музей… И потом… Ведь это же ты научил меня молитве. Как ты можешь так…
– Бог простит мне мою слабость. Я свой грех замолю.
– Как у тебя все просто.
– Да нет! – взорвался Стас. – Не просто! Совсем не просто!.. Только если я сдохну здесь, кто детей моих поднимать будет? Ты?..
Они замолчали. Каждый думал о своем.
За запертой дверью послышались торопливые шаги. Свежий снег, слегка прихваченный морозом, поскрипывал под чьими-то ногами. Потом все стихло.
Урманов осторожно повернулся на другой бок, стараясь не выпускать из-под рваного одеяла спасительное тепло. Сейчас, когда настали холода, они ложились спать прямо в верхней одежде. Несмотря на то, что им разрешали перед сном протапливать маленькую железную печурку, стоящую в углу, все равно к утру сарай выстывал до основания.
Закрыв глаза, Урманов лежал на нарах и пытался уснуть. Но тяжкий груз сомнений не давал ему впасть в спасительное забытье, отрешиться от действительности. Душу терзали мысли о том, что будет, если он не переменит решения. Насколько далеко это может зайти?.. Его лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Он чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Смятение, страх и неизбывная щемящая тоска, словно дикие злобные собаки вцепились в него – и не отпускали.
«Как трудно, оказывается, сделать выбор, – подумал Урманов, содрогаясь от озноба. – А делать его, как ни крути, все равно придется. Нельзя стоять одновременно на двух берегах. Либо ты там, либо – здесь… Иного не дано».
В полубреду Урманов провел остаток ночи. Забылся крепким сном только перед самым рассветом… И приснилась ему белая церковь с золотыми куполами. Будто плыл он мимо на пароходе по чистой широкой реке, в которой отражалось яркое синее небо, а на берегу возвышался старинный храм, сияя солнечным светом золотых маковок. И такая тихая благодать разливалась вокруг, что хотелось плакать от счастья.Глава 8Отношение к пленным заметно изменилось. Теперь их не били, стали давать побольше еды, чтобы не выглядели совсем уж доходягами и даже слегка приодели – выдали «бэушные» солдатские бушлаты, которые хоть и были не новыми, но вид имели вполне приличный. Стало окончательно ясно – их готовят к обмену.
– Гляди, как гаденыш засуетился, – тихо, чтобы не слышала охрана, произнес Федор. – А давно ли королем тут вышагивал.
Гаденышем они за глаза прозвали Висара. Он был уже в годах, седоусый, со слащавой улыбкой на вроде бы добродущном лице. Но не было во дворе человека подлее… Анзор – тот хоть весь на виду: шумный, наглый, агрессивный. А этот напротив, вел себя тихо, почти незаметно, но в любой момент мог ударить исподтишка, нажаловаться охранникам. Хитрый, коварный, изворотливый, Висар чем-то напоминал Урманову шакала из мультфильма о Маугли. Он пресмыкался перед Анзором, старался угодить ему во всем, а с пленными был жесток и высокомерен.
– Как по мне сшитый, – довольно заключил Стас, примеряя поношенный бушлат – один из тех, что принес пленным Висар.
– И мне тоже подходит, – сказал Павел. – Под мышками только жмет немного, а так – ничего…
– Принарядят вас вот так, а потом перед телекамерами выставят, – вполголоса заметил Федор. – И будете рассказывать, как хорошо вам тут жилось.
– А куда денешься? – вздохнул Стас. – Если заставят – придется…
Урманов тоже примерял свою обнову. Бушлат был слегка великоват, зато теплее, чем прежняя одежка. Не рваный, не штопаный…
Висар пообщался с охранниками, потом снова вернулся к пленным.
– Идем со мной, – позвал он Урманова. – Анзор тэбя хочет видеть.
Они прошли через двор, вошли в дом, где в одной из комнат за длинным столом сидел Анзор и неторопливо обедал. Висар удалился, оставив их вдвоем.
– Садись, – кивнул Урманову Анзор, указывая на свободный стул.
От запахов и разнообразия еды у пленника закружилась голова. Чего тут только не было, на этом столе… Жареное и отварное мясо, запеченная с овощами рыба, птица, приготовленная на вертеле. Урманов сглотнул слюну.
– Ешь, – Анзор пододвинул к нему поближе миску с жареным мясом. – Не стэсняйся.
– Спасибо, я сыт, – ответил Урманов, опустив глаза.
Анзор хмыкнул в бороду и, взявшись за курицу, отломил румяную аппетитную ножку.
– Бушлаты получили?
– Да.
– Это я распорядился, – Анзор вцепился зубами в сочное нежное мясо с подрумяненной корочкой, откусил, принялся жевать.
Урманов почувствовал подступающую тошноту. Этот странный разговор угнетал его. Хотелось побыстрее выскочить куда-нибудь из этой душной комнаты, скрыться подальше от этого злобного и коварного человека – волка, который решил вдруг примерить овечью шкуру.
– Скоро дамой всэ поедэте… – Анзор облизал жирные пальцы, взял кувшин со стола, налил в глубокую чашку, неспеша сделал несколько глотков.
– Хочешь дамой, да?
– Хочу, – ответил Урманов.
– Это я договорился с обмэном, – улыбнулся Анзор, вытирая бороду белой салфеткой. Улыбка у него была какая-то неестественная. Лицо сохраняло напряженную неподвижность, а уголки рта при этом опускались вниз. Глаза смотрели с холодным прищуром, насквозь пронзая собеседника.
Во дворе послышался шум, Анзор повернул голову и застыл так, на фоне окна. Урманов невольно подумал, что где-то уже видел этот выразительный профиль.
«Да это же… Вылитый Мефистофель!»
Дома у него была книга, где на одной из страниц красовался подобный портрет. Урманов поразился этой похожести.
– Ты ешь, ешь, Сашя…
Урманову показалось, что он ослышался. Никто из боевиков за все время плена ни разу еще не назвал его по имени. Это было так неожиданно, что он слегка растерялся.
– На… Вот, сыр бэри, мясо…
Урманов отломил кусочек сыра. Он показался ему безвкусным и горьким.
– Да, – продолжал между тем Анзор, – Именно я договорился насчет вашего обмэна. А ты думал Джамал?.. Ха-ха! Кто такой Джамал? Я здэсь рэшаю, Сашя, ты понял?
Анзор отпил из чашки, поперхнулся, закашлялся. Потом вальяжно откинулся на спинку стула, скрестил руки на пологом животе.
– Дэвушка у тэбя есть?
– Есть.
– Ждет?
– Не знаю, – опустив глаза, произнес Урманов.
– Скоро встрэтишся с нэй, скоро… Если, канэшно, нэ будэшь упрямым.
Анзор привстал с места и, упершись руками о стол, наклонился к нему.
– Ты понял мэня, Сашя?
Урманов ничего не ответил. Только желваки заметнее обозначились на впалых щеках.
– Ты слышишь?
– Слышу.
– Тагда скажи… Готов ты принять ислам?
– Я подумаю.
– Думай… Харашо думай, Сашя. У тэбя еще есть врэмя… До завтра.
На улице было слякотно, промозгло и сыро. С крыш сочилась по-осеннему холодная капель, на земле быстро таяли островки потемневшего, набрякшего водой снега. Порывы ветра раскачивали деревья в саду, срывая с ветвей последние сухие сморщенные листы, которые неприкаянно кружились в воздухе и, обессилев, падали вниз, отчаянно цепляясь за торчащие из подтаявшего снега клочья пожухлой увядшей травы. Серое низкое небо уныло моросило мелким нудным дождем. От вчерашней возвышенной красоты не осталось и следа.
– Стой! – окликнул Урманова властный женский голос.
Он обернулся и увидел Аду, сестру Фаризы – жены Джамала.
– Стой, – повторила она, подходя ближе. – Передай вот это Казбеку. Он на конюшне.
Женщина протянула Урманову теплый шерстяной свитер.
– В легкой куртке ушел. Пусть наденет.
– Хорошо, передам, – пообещал Урманов, прикрывая полой бушлата одежду от мелкого моросящего дождя.
«Матери везде одинаковы. Каждая беспокоится за своего… Волнуется, переживает. Даже повзрослевший, возмужавший сын кажется ей несмышленым ребенком».
Казбека Урманов нашел в одном из хозяйственных помещений внутри конюшни. Он сидел у окна, читал какую-то потертую, растрепанную брошюру.
– Возьми, мать велела тебе передать.
– А-а, это?
Урманову показалось, что он смутился… Расстегнув пуговицы, Казбек снял куртку, надел свитер поверх рубашки. Урманов заметил у него на поясе пистолет в новенькой кожаной кобуре. Казбек перехватил его изучающий взгляд и сказал:
– В горы уходим. Скоро ваши сюда заявятся, а нам встречаться с ними нэ к чему. Они в сосэднем районэ уже… Вот Джамал и решил от вас избавиться, обмэнять.
– Джамал?
– Да, а что?
– Анзор говорит, что это он с обменом договорился.
– Анзор… – Казбек усмехнулся. – Он еще и нэ то скажэт. Главным вездэ хочэт быть. Дяде это нэ нравится. Да и другим тоже… Но мало кто ему возразить можэт. Боятся…
– И Джамал тоже?
– Нэт, дядя нэ боится. Просто связываться нэ хочет.
Урманов взял в руки тонкую книжку в мягкой обложке, лежащую на столе. Полистал.
– Что читаешь?
– Адаты.
– А что это такое?
– Ну, это… – Казбек на секунду задумался. – Как тэбе объяснить. Это сборник законов, обычаев… На которых строится наша жизнь. У вас, у русских, такого нэту.
– Почему нет? Этические нормы, правила поведения есть в любом обществе. Каждый ребенок с детства должен усвоить – что хорошо, что плохо. А если кто не знает или не хочет знать – для таких есть уголовный кодекс.
– И все равно у вас нэ так. Вы курите, пьете, ваши власти продажны, а дэвушки легкодоступны…
– Да-а, – усмехнулся Урманов. – Крепко же тебе мозги прополоскали. Откуда ты все это смог узнать? Ведь ты наверняка за всю жизнь ни разу и из села-то своего не выезжал.
– Я родился в Грозном, – вспыхнул Казбек. – Вы пришли, разрушили мой город, лишили крова мою сэмью. Дядя приютил нас здэсь, а теэперь я вынуждэн бежать и отсюда… Зачэм вы пришли, зачэм?
– А зачем вы танцевали «Зикр»? Вы выпустили на волю своего Бога войны, разбудили зло, и оно в ответ принялось пожирать ваши души, разорило ваши дома, принесло горе в ваши семьи. Сеющий ветер, пожнет бурю.
– Мы хотим нэзависимости. Россия всэгда угнэтала нас.
– Чем же Россия вас угнетала? Тем, что строила школы, больницы, дома? Развивала вашу национальную культуру? Бесплатно лечила, учила в институтах, давала пенсии старикам?
– А высылка всэх поголовно в Казахстан, это тожэ часть вашей гуманитарной программы?
– Не знаю, – Урманов задумчиво потеребил подбородок и тяжело вздохнул. – Видимо, была на это причина… Я не могу осуждать Сталина. Чтобы удержать такую огромную страну, иногда надо действовать жестко. Слабость ведет к еще большим бедам.
– Я вижу нам с тобой не о чем говорить, – отрезал Казбек. – Ты не понимаешь меня, а я – тебя… Это пустой разговор.
В стойле заржала лошадь, по дощатому полу застучали быстрые шаги. Дверь распахнулась и в помещение вошла Саният – сестра Казбека. Она была взволнована и с порога что-то быстро начала говорить брату на своем, непонятном Урманову языке.
– В соседнем селе идет зачистка, – сказал Казбек, когда девушка ушла. – Скоро они и у нас будут. Скоро…К вечеру дождь окончательно добил редкие островки снега, и все вокруг потемнело, поблекло, стало безрадостным и унылым. Непроглядный мрак опустился с гор и накрыл собой сиротливую землю. Долгая мучительная ночь распахнула Урманову свои объятия. Он с тоскливой покорностью смотрел в темноту и думал, думал, думал…
«Это что же получается? Вчера верил в одного бога, сегодня в другого, а завтра – обратно…. То есть все вроде как понарошку, шутя… Но тогда какая же это вера? Так, баловство… Или предательство?»
Мысли Урманова путались, душа металась, как зверь в окладе. Он никак не мог принять окончательного решения. И это изматывало его.
«Как ни поверни – все плохо. Откажись принять чужую веру – себя погубишь. А согласишься – опять нехорошо. Тело-то, может, и спасешь, а вот душу?..»
Урманов устал, измучился от этих бесплодных метаний. Он чувствовал, как все больше гнетет его этот тяжкий, невыносимый груз. И в какой-то момент ему стало ясно, что никакой он не герой, а просто маленький затравленный человек, который очень хочет жить и совсем не собирается умирать. Но в этот же самый момент он осознал и другое: для того чтобы выжить – надо покориться врагу. А это значит признать, что он победил, признать его силу – выше своей, его правоту – выше справедливости. Дать ему право распоряжаться твоей судьбой, судьбой твоих близких, всем тем миром, который с детства окружал тебя. Дать ему власть над твоим прошлым и будущим… Отдать на поругание свою душу и все святое, что есть в тебе; и даже – самого Бога…
«Нет, – с холодной решимостью подумал Урманов, представив высокомерное, самодовольное лицо Анзора. – Нет… Пусть я умру, но я не дам растоптать то, что мне дорого. Я докажу, кто из нас сильнее. Пусть даже ценой своей жизни»Глава 9– Встать! Построится в шерэнгу! – скомандовал с порога охранник Иса, пропуская вперед Анзора.
Пленники торопливо повскакивали со своих мест и выстроились внутри полутемного сарая. Серый свет ненастного дня струился из распахнутой двери.
Анзор, тяжело ступая, прошелся перед строем, огладил широкой ладонью пышную черную бороду.
– Завтра… – он выдержал продолжительную паузу. – Нэт, после завтра – вы все поедете дамой. Но… – Анзор опять выразительно промолчал. – Сегодня вы примете ислам. Согласны?
– Да-а, – нестройным хором ответили пленные, стараясь не смотреть ему в глаза.
– Что вы блеете, как бараны? – презрительно усмехнулся Анзор. – Ты согласэн?
Он ткнул указательным пальцем в грудь Стасу. Тот поежился и, не поднимая глаз, покорно кивнул.
– Да.
– А ты? – Анзор сделал шаг в сторону и обратился к Павлу.
– Да.
– Ты? – он приблизился к Федору.
– Да.
– Ты? – боевик заглянул Урманову в лицо.
– Нет, – твердо ответил пленник и гордо поднял голову. – Я не могу это сделать. Я – православный.
Повисла напряженная, тягучая пауза. Все замерли.
– Ты хорошо подумал? – зловеще прищурив глаза, сквозь стиснутые зубы процедил Анзор.
– Да, – сказал Урманов, чувствуя, как холодной испариной покрывается его тело.
– Чего тогда трясешься?
Урманов не ответил. Его действительно била мелкая, противная дрожь. Никогда в жизни ему еще не было так страшно, так безнадежно и одиноко, как в эту минуту. Но он уже принял решение и заставить его повернуть назад не мог никто… Была в его характере такая особенность. Он мог быть робким, неуверенным, сомневающимся, может быть где-то даже слабым. Однако, если что решил – с места его сдвинуть было уже нельзя… Раздавить, расплющить – можно. Но заставить отступить – нет.
– Ты знаешь, что ждет тебя? – угрожающе выдавил Анзор, подступая к Урманову совсем близко.
– Да, – произнес Урманов, глядя ему в глаза.
– Нэ-э-э-эт, – хищно оскалился Анзор, обнажив крепкие белые зубы. – Ты нэ зна-а-а-аешь… Если ты думаешь, что легко и быстро умрешь – ты очень ошибаешься… Ты нэ будэшь нэ есть, нэ пить. Ты забудэшь про сон. Боль, одна только боль будэь напоминать тэбе, что ты еще жив.
Урманов молчал.
– Послэдний раз тэбя спрашиваю. Согласэн?
– Нет.
Мир вздрогнул, причудливо изогнулся и куда-то исчез… Только мелкие черные точки-квадратики в хаотичном порядке двигались на сером бесцветном фоне и никак не могли сложиться в изображение. Совсем как на экране телевизора, когда вдруг возникают какие-то помехи.
«Что это? – с недоумением подумал Урманов, усилием мысли пытаясь разгадать внезапно возникшую реальность. – Где я, что со мной? Не понимаю…»
Он словно парил в невесомости, не чувствуя тела, не слыша звуков, осознавая только собственное «я», да и то – вне времени и пространства. Сколько длилось это странное состояние, он ответить не мог, но постепенно черные точки-квадратики сложились в картинку, и перед взором Урманова возникло склонившееся над ним лицо Павла; он почувствовал, что его пытаются поднять, услышал голоса, звуки…
– Этого запереть отдельно, – словно сквозь толщу воды донесся до Урманова голос Анзора. – Скажи Висару, пусть освободит помещение. Ни еды, ни воды… Верхнюю одежду снять.
С двух сторон Урманова поддерживали пленники. Он, пошатываясь, опирался на их плечи. По щеке из разбитого надбровья щекотно струилась теплая кровь.
– Ты нэ хотэл по-хорошему, – прошипел Анзор ему в лицо. – Будэт по-плохому… Но все равно сделаешь, как я сказал.
Урманов, молча, смотрел на боевика. Он понимал, что уже перешел ту черту, за которой нет пути назад. И теперь все, что ему остается – это достойно встретить свою смерть.
Каменный мешок – два с половиной на три метра – еще недавно был хозяйственным складом. Здесь хранился садовый инвентарь, стройматериалы и прочие необходимые в быту вещи. Запах масляной краски витал в воздухе.
Урманов сидел на холодном цементном полу, обхватив руками колени. Зябкая враждебная темнота окружала его. Только сквозь узкую щель входной двери пробивался тоненький лучик света. За дверью иногда слышались приглушенные голоса и шаги.
Ни есть, ни пить не хотелось. Холод – вот что сильнее всего донимало его. Чтобы хоть как-то согреться, Урманов пытался отжиматься от пола, приседать, махать руками и ногами, но этого хватало ненадолго. В конце концов, он устал, сел на пол и погрузился в оцепенение.
И привиделся ему теплый весенний вечер. Один из тех, что провели они вместе с дедом на рыбалке, в деревне, на берегу реки. У деда был куплен там дом, и они каждое лето приезжали сюда порыбачить.… Дом стоит на угоре, на самом краю, а внизу, под обрывом петляет извилистая река. Над застывшей гладью зеркальной воды стелется легкий туман; сонно всплескивает рыба, разгоняя по поверхности частые круги; весело, наперебой щебечут птицы в прибрежных зарослях, раскачиваясь на ветках, покрытых первой нежно-зеленой листвой. Белопенные кусты черемух празднично белеют пышными гроздьями; их волшебный, чуть горьковатый аромат кружит голову. Навалившись грудью на покосившуюся ограду, Сашка смотрит вдаль, щурясь на склоняющееся к горизонту солнце. Отсюда, сверху, открывается необъятный простор. И, кажется, что ты летишь над землей, а внизу зеленеют луга, лес, поблескивает большое озеро, из которого берет начало река. Радостно и легко на душе.
– Гляжу в озе-е-ера синие-е, в полях ромашки рву-у,
Зову тебя-а Россиею-у-у, еди-и-и-нственой зову-у-у…
Издалека доносится протяжная звонкая песня. И Сашка не сразу понимает, что это не радио. Два высоких и сильных женских голоса пронзительно и нежно выводят знакомый мотив.
Подходит дед, опирается рядом на ограду. Теплый ветер слегка треплет его короткую седую челку.
– Кто это поет? – спрашивает Сашка.
– Артистки… Из города приехали, – улыбается дед. – Нравится?
– Ага, – кивает Сашка и, приподнимаясь на носки, пытается из-за ограды разглядеть поющих, среди домов, стоящих в ряд, вдоль обрывистого берега реки. Но никого не видно.
На открытом огне готовится свежая уха. Гнусаво попискивают над ухом первые, редкие еще комары. Тянется к небу сизый дымок.
– Да-а-а… – вздыхает дед, обводя округу долгим взглядом. – красота-то какая… Вот, Саша, запоминай – это твоя Родина.
– А Москва, тоже моя Родина?
– Да, и Москва, и Иркутск, и Сахалин…
– А Кавказ?
– И Кавказ тоже.
– У Витьки Громушкина дед без ноги… На Кавказе его ранило. Он говорит – Родину там защищал.
– Ну, что ж, верно говорит. Родина у нас большая… И война большая была.
– Дедушка, расскажи про войну?
– Мал ты еще… – дед, шутя, треплет Сашку по голове. – Подрастешь, потом расскажу.
– Тебя там убить могли?
– Могли… Только ведь знаешь, как говорят: дважды не умирать, а один раз – не миновать. У нас в роду трусов не было. И деды твои воевали, и прадеды… Бог даст, на твоем веку войны не будет. Но если придется – предков не опозорь…
В дальнем лесу, за рекой бойко закуковала кукушка. В туманной предвечерней тишине эти звуки отдавались печальным гулким эхом.
– Раз, два, три… – вслух начинает считать Сашка.«…Пять… Шесть… Семь…» – стиснув зубы, Урманов отсчитывал удары плетью. Сыромятный кожаный ремень с тонким свистом рассекал воздух и обжигающим обручем прилипал к обнаженной спине.
Связанный по рукам и ногам, Урманов лежал на длинной деревянной скамье. Тело вздрагивало от ударов, корчилось в муках, но он не издавал ни звука. Слышны были только эти резкие методичные свистящие удары, завершающиеся звонким, влажным шлепком, да тяжелое дыхание Висара, старательно выполнявшего порученную ему работу. Охранники Иса и Геха стояли неподалеку и наблюдали за происходящим.
«Семнадцать… Восемнадцать… Девятнадцать…» – продолжал отсчитывать про себя Урманов, вздрагивая всем телом от каждого удара. Нестерпимая острая боль прошивала его насквозь, но он упрямо молчал. Ни стоны, ни мольбы о пощаде, ни проклятия не вырывались из его накрепко сомкнутых уст. Он дал себе слово молчать, что бы ни случилось. И это, как ни странно, помогало ему. Хотя бы тем, что молчанием своим он не доставлял удовлетворения палачам.
Подошел Анзор, встал рядом.
– Почему он молчит?
– Нэ знаю, – ответил запыхавшийся Висар.
– Дай сюда! – Анзор вырвал у него из рук плетку. – Сэйчас он у мэня запоет!
Плеть со свистом впилась в обнаженное тело. Еще!.. Еще!..
Анзор хлестал исступленно и яростно, свирепея от того, что жертва никак не реагирует на удары. Это было похоже на вызов.
«Двадцать девять… Тридцать… Тридцать один…» – отрешенно считал Урманов. Тело покрылось холодной испариной, пот струился по изможденному лицу. На спине как будто горел костер. Отдельные удары уже почти не ощущались. Время остановилось, и сама реальность стала иной – причудливо ускользающей, непонятной.
«Пятьдесят… Пятьдесят два… Сорок девять…» – он сбился со счета. И уже плохо понимал, где находится, что происходит с ним. Но упрямо выполняя обет молчания, из последних сил удерживал в себе все звуки, которые отчаянно рвались у него из груди.
Потом наступила темнота и все исчезло…Урманов пришел в себя от того, что кто-то настойчиво и бесцеремонно щекотал ему лицо. Открыв глаза, он ничего не смог разглядеть в темноте, но инстинктивно почувствовал рядом что-то живое, и инстинктивно выбросив вперед раскрытую ладонь, наткнулся на пушистый теплый комок.
«Крыса!» – пронзила догадка.
Он брезгливо отбросил в сторону испуганно пискнувшего зверька и попытался подняться. Истерзанная спина тут же дала о себе знать. Ссаднящая, жгучая боль волной прокатилась от шеи до поясницы. Было такое ощущение, что с него содрали кожу. Вязкая, липкая сукровица сочилась по распухшей обнаженной спине.
Урманов пошарил рядом с собой по холодному цементному полу и наткнулся на свою рубашку. С трудом натянул ее на себя. Тут же, рядом, нашел старый джемпер. Преодолевая саднящую боль надел и его. Надо было хоть как-то согреться.
Крысы, попискивая, копошились на полу у противоположной стены.
«Почуяли кровь, – подумал Урманов. – Надо найти их нору и законопатить. А то житья не дадут».
Начиная от дверей, он на четвереньках обследовал все стыки между полом и стенами, и в углу нашел небольшое отверстие. Снял носок, заткнул им дыру… Подумать о том, что если уж они прогрызли бетон, то носок их вряд ли остановит – не было сил.
Спину невыносимо жгло, и Урманов не знал, как сесть или лечь, чтобы уменьшить свои страдания. С трудом устроился на боку, сомкнул воспаленные веки.
«Господи! Господи, Отче наш, помоги… Укрепи душу мою и тело мое. Помоги выстоять… Не дай врагам глумиться надо мной, над телом моим, над душой моей, защити и огради, Господи. А если суждено погибнуть мне, если такая судьба моя, Господи, знай, что готов я принять жребий сей, и жизнь свою положить за Тебя безропотно…»
Лежа на холодном цементном полу, Урманов шептал первые попавшие слова, которые приходили ему в голову, и они странным образом складывались в причудливую молитву. Откуда они брались, эти слова, как соединялись между собой, он понять не мог, да и не пытался. А только чувствовал, что с каждым словом, произнесенным в этой холодной темноте, ему становится легче. И воспаряет куда-то душа его, и отступает боль, и на смену отчаянию приходит успокоение.Шорох и какая-то возня возле дверей, заставили Урманова насторожиться. Сначала он подумал, что это крысы, но потом заметил сквозь щель в двери какое-то движение. Без сомнения, там кто-то был.
«Они снова пришли за мной, снова будут пытать».
Лязгнул засов, протяжно скрипнули ржавые петли, дверь приоткрылась, и Урманов увидел в неярком электрическом свете женский силуэт. В черном платке, закрывающим пол лица, в черных длинных одеждах, женщина стояла на пороге.
– Эй, – тихо, полушепотом, окликнула она пленника, пристально вглядываясь в темноту. – Ты живой?
– Да, – так же тихо отозвался Урманов. – Живой…
Он узнал Бану. Это была она – одна из тех, кто относился к нему с сочувствием.
Урманов поднялся и мягко, как кошка, ступая, бесшумно приблизился к ней.
– Беги! – срывающимся торопливым шепотом произнесла Бана, отступая назад и открывая ему проход из двери. – Беги, слышишь… Пока все спят. Ворота со двора открыты… Беги!
Урманов приложил раскрытую ладонь к своей груди, низко поклонился своей спасительнице.
– Спасибо, – горячо прошептал он, пытаясь унять сотрясающую его лихорадочную мелкую дрожь – Спасибо, Бана… Век не забуду. Прощай!
Миновав освещенный коридор, Урманов выскользнул на улицу. Там было темно, ни в одном из окон дома не горел свет. Только луна да небесные звезды своим сиянием разбавляли ночную тьму.
До ворот было метров тридцать, не больше. Но преодолеть это расстояние напрямую, через двор, Урманов не решился. Мало ли кто спросонок пойдет куда и по пути захочет в окно глянуть? Нет, лучше не рисковать… Он решил пробираться вдоль стен – так надежнее.
Беззвучно ступая, Урманов шаг за шагом приближался к заветной цели. Там, за воротами была долгожданная свобода. Там была жизнь… Боль оставила его, он совсем ничего не чувствовал. Забыл он и про холод. Все мысли сейчас были только об одном: как побыстрее вырваться из этих проклятых ворот, с этого ненавистного двора – и бежать, бежать, бежать!..
Ночная птица с громким хлопаньем сорвалась у него над головой. Урманов присел от неожиданности. Сердце бешено заколотилось, перехватило дыхание.
«Вот, зараза! – выругался он про себя. – Надо же так напугать».
Отдышавшись и справившись с волнением, Урманов снова осторожно двинулся вперед. Тело приобрело удивительную легкость, все чувства обострились. Он слышал каждый звук, каждый шорох в ночной тиши. Его переполняло нетерпение.
«Сейчас, сейчас… Главное – не спешить. Еще немного – и я на свободе».
В кустах послышался странный шум. Урманов настороженно замер, прислушался. Вот, опять…
«Что это? – мелькнула тревожная мысль. – Кто там может быть?»
Он напряженно вглядывался в темноту, но ничего не мог разглядеть. Кусты причудливо переплетались между собой голыми ветками, и спрятаться в этих зарослях было не сложно. Но кто мог там сидеть? И главное – зачем? Урманов осторожно сделал шаг. Пригляделся. Снова шагнул… В кустах опять зашелестело. На этот раз – гораздо сильнее. Но что-то в этом звуке показалось ему неестественным.
Резкий порыв ветра качнул кусты и в воздух поднялся прозрачный полиэтиленовый пакет. Описав дугу, он пролетел метра два и снова повис на ветках.
«Уф-ф-ф-ф!» – перевел дух Урманов.
Шаг за шагом он все ближе подходил к воротам. Сейчас от забора его отделяло всего с десяток метров. Да там еще вдоль него до ворот – не более пяти.
Урманов огляделся, прислушался – и одним броском пересек открытое пространство. Упал возле забора, отдышался. Теперь оставалось совсем чуть-чуть.
Он двигался как бесплотный дух – бесшумно, осторожно, и сам удивлялся этой своей легкости. Какая-то звериная грация пробудилась в нем. Вот и ворота… Они слегка приоткрыты. Надо только немного подтолкнуть – и все.
«Спасибо тебе, Бана!» – благодарно подумал Урманов, берясь рукой за холодное железное кольцо.
Вдруг… Там, за воротами, в ночной темноте он отчетливо услышал чьи-то неторопливые шаги. Они приближались.
Урманов отпрянул назад, прижался к забору. Что делать? Обратно к дому – не успеть. В кусты – бессмысленно: в ночной тишине он выдаст себя треском веток. Бросится на противника? Тоже не вариант. Он слишком слаб сейчас и к тому же тот может быть вооружен… Что остается? Затаиться. Может быть пронесет…
Прижавшись к высокому забору, Урманов застыл без движения. Еще оставалась надежда, что в темноте его не заметят.
Массивная створка ворот подалась внутрь, и во двор вошел человек. Остановился, затворил за собой запор и пошел дальше.
«Пронесло», – подумал Урманов и в этот самый момент камень выскользнул у него из-под ноги. Послышался шум.
– Кто здэсь?! – быстро произнес человек и Урманов узнал в нем Казбека. В вытянутой руке его тускло блеснул пистолет.
– Я… – тихо выдохнул Урманов, все еще на что-то надеясь.
– Подойди, – произнес Казбек, поблескивая в лунном свете коротким стволом.
Урманов сделал несколько шагов, и они оказались рядом. Казбек тоже узнал его.
Что оставалось Урманову? Упасть на колени и попытаться разжалобить его? Просить, умолять?.. Ведь они уже почти подружились за время продолжительных тренировок. Урманов добросовестно учил его драться и, наверное, мог бы надеяться на ответное снисхождение… Но он молчал. Молчал и Казбек, мучительно принимая свое непростое решение. Черный ствол пистолета ненужным свидетелем торчал между ними.
– Я нэ могу тэбя отпустить, – наконец произнес Казбек. – Понимаешь?
– Да… – сухо ответил Урманов, чувствуя, как саднящей, жгучей болью отдается истерзанная спина, а во всем теле разливается предательская слабость.
– Иди вперед, – ствол пистолета качнулся, указывая дорогу.
Урманов пошел, тяжело и неверно ступая, все еще до конца не веря в то, что затея с побегом не удалась. Он готов был завыть от отчаяния… Следом за ним, на некотором отдалении шагал Казбек.
Обратный путь занял не больше минуты. Перед пленником опять возник освещенный коридор и незапертая, распахнутая дверь в ненавистную холодную темницу.
– Никто ничего нэ узнает, – пообещал на прощание Казбек. – Извини… Я нэ мог поступить иначе.
– Конечно, – чуть слышно ответил Урманов, понимая, что это вряд ли хоть как-то скажется на его дальнейшей судьбе.
Дверь со скрипом закрылась и снова наступила непроглядная темнота. Только тоненький лучик света, пробиваясь сквозь щель возле двери, слабо светился, как призрачная, угасающая надежда.
Урманов без сил повалился на холодный бетонный пол и тихо застонал. Все, что произошло с ним в последние полчаса, показалось ему каким-то сказочным волшебным сном, не имеющим отношения к действительности. Такая желанная, близкая свобода лишь поманила – и обманула его. Слезы обиды и разочарования сами собой хлынули у него из глаз.Глава 10Серый ветреный сумрак, моросящее небо и горы, затянутые вязкой туманной пеленой. Под навесом конюшни гуляет зябкий холодный сквозняк, но Урманов почти не ощущает его. День сейчас, вечер или утро – он тоже не может понять. Да и вряд ли это уже имеет для него какое-то значение… Он висит здесь уже давно. Вздернутый за руки к верхней балке, словно на дыбу. Посиневшие от холода ступни босых ног болтаются в полуметре от земли. Залитое кровью, распухшее до неузнаваемости лицо, не выражает эмоций; глаза прикрыты, спутанные волосы прилипли ко лбу. Ветер теребит лохмотья рубахи, свисающей с истерзанного, окровавленного тела, слегка раскачивая его на толстой крепкой веревке.
– Ну, что? – нетерпеливо поинтересовался Анзор, обращаясь к висящему перед ним пленнику. – Что рэшил?
Деревянной толстой палкой он ткнул ему в лицо и Урманов, чуть приподняв голову, открыл один глаз. Второй, придавленный сизым, распухшим веком, был почти невидим из узкой щели.
– Что малчишь? Гавари… – Анзор снизу вверх заглянул ему в лицо.
Урманов молча сверху смотрел на него. Он уже почти ничего не чувствовал и слабо реагировал на происходящее. Душа словно бы уже отдалилась от бренного тела и парила где-то высоко. И с этой высоты он видел залитый дождем конюшенный двор, охранников, притулившихся возле высокой ограды, Висара, склонившегося над огненной жаровней, своего мучителя, с палкой в руках стоящего перед ним. Рукава у Анзора были по локоть закатаны, заляпаны свежей кровью. И палка была тоже в крови. Всклокоченная черная борода, оскаленный рот и широко открытые, бешеные глаза придавали облику палача, какую-то особенную, страшную достоверность.
Урманов молчал… Как молчал, когда Анзор жестоко избивал его, подвешенного за руки на веревке – беспомощного и беззащитного; как молчал, когда Висар, желая угодить своему командиру колол и резал его сапожным ножом; как молчал, когда Анзор вырезал у него на груди крест и в бессильной злобе вырвал пассатижами ногти на больших пальцах ног.
– Висар! Гдэ ты там?.. Сюда иди!
Заметно косолапя, Висар торопливо подбежал на зов. В руках у него были кузнечные клещи, а в них – малиновым огоньком светился кусок раскаленного железа.
– Жги! – приказал Анзор.
Висар послушно прижал раскаленный метал к обнаженному телу.
– Ш-ш-ш-ш! – раздался шипящий, клокочущий звук.
В воздухе запахло горелым мясом. Тело пленника изогнулось, забилось в конвульсиях, но ни стона, ни крика не вырвалось из его сомкнутых уст.
– Еще!.. – закричал Анзор, выходя из себя от этого молчания. – Бего-о-ом!
Висар суетливо завилял толстым задом, устремившись обратно к жаровне, и вскоре вернулся с новым куском раскаленного докрасна железа.
– Дай сюда! – Анзор сам взялся за клещи и с ожесточением воткнул раскаленный метал в висящее на веревке тело.
– Ш-ш-ш-ш-ш! – послышалось характерное шипение.
Ни звука… Анзор отбросил клещи в сторону, выругался, воздевая ладони к небу.
Ему было от чего злиться. Впервые он столкнулся с человеком, который оказался сильнее его. И этот человек – обыкновенный мальчишка: не горец, не воин аллаха… Анзор вдруг ясно осознал, что имея полную и неограниченную власть над этим истерзанным пленным, над душой его – он оказался не властен. И это открытие ошеломило его.
В ярости, Анзор выхватил из-за пояса нож и замахнулся, целя жертве прямо в сердце.
– Стой! – послышался позади властный голос. – Остановись!
Анзор обернулся и увидел Тагира. Рука, сжимающая оружие, медленно опустилась.
– Что тэбе надо?.. Зачэм пришел?
– Насильно в вэру нэ обращают…
– Нэ лезь нэ в свое дэло! – вспыхнул Анзор. – Иди отсюда, заступник… А может ты уже федэралам продался?
Тагир подошел ближе.
– Если он умрет, Джамал будэт нэдоволен. Он договорился на обмэн четверых.
– Да мнэ плэвать на Джамала! Мэня нэ волнует, будэт он доволен или нэт…
– Все равно, – вмешался Висар, – тэперь его в таком виде на обмэн выставлять нэльзя.
Урманов безучастно болтался на веревке. Он был без сознания… Ветер, холодный декабрьский ветер порывами налетал на двор, гремел жестью на крыше, завывал в проводах, поднимал с земли мусор и разбрасывал его по сторонам. Мелкий моросящий дождь непрерывно сыпал с небес, растворяясь в зябком предвечернем сумраке угасающего дня.
Тагир взял длинную деревянную лестницу, прислонил ее к верхней балке, взобрался наверх.
– Иса, Геха!.. Идите сюда!
Охранники подошли, встали рядом.
– Дэржите его!
Тагир вынул из ножен широкий охотничий нож и перерезал веревку. Измученный пленник тряпичной куклой свалился охранникам на руки.
Урманов падал, проваливаясь в безмолвную и холодную пустоту. Не чувствуя тела, не видя света, он летел и летел куда-то вниз, и не было этому падению конца. Это походило на сон, но где-то на задворках сознания мелькнула тревожная мысль: «Что это? Я умираю?». Урманов попытался шевельнуть рукой или ногой, но ничего не вышло. Он продолжал падать, уносясь все дальше и дальше в эту холодную бесконечную пустоту. И опять в глубине подсознания тревожно отозвалось: «Еще немного – и невозможно будет вернуться». Урманов напрягся, собрал волю в кулак и… очнулся.
С трудом приподняв голову, Урманов огляделся. Свет из двери подсказал ему, где он находится, а боль во всем теле напомнила, что он еще жив.
Окончательно придя в себя, пленник обнаружил, что лежит не на голом цементном полу – под ним был матрац. И сверху его прикрывал наброшенный кем-то солдатский бушлат.
В темноте послышался противный писк, возня на полу и Урманов понял, что это опять в гости к нему пожаловали крысы. Носок, которым он пытался заткнуть дыру в полу, оказался для них слишком легкой преградой.
– Кы-ыш-ш-ш! – шуганул непрошенных гостей Урманов, но голос его настолько ослаб, что скорее напоминал шепот.
Он лежал на полу и чувствовал, как ноет от боли все тело. Озноб мелкой дрожью сотрясал его. Нестерпимо хотелось пить.
«Странно… – думал Урманов, лежа в холодной и немой темноте. – Я жив. Я все еще жив… А завтра меня уже не будет. Вот эти крысы, что копошатся сейчас в углу – они останутся, а меня – не будет. И стены останутся, и этот дом… А меня не будет. Как же так?»
Анзор твердо пообещал, что лично отрежет ему голову, если тот не переменит своего решения. И Урманов не сомневался, что тот сдержит обещание. Но отступить не мог… А раз так, то и жить ему оставалось только до завтра.
«Что знаем мы о смерти? Ничего… Кроме того, что каждый, кто пришел в этот мир, обречен неизбежно покинуть его. Каждый… Но не зная дня и часа своего, человек относится к этому легкомысленно, словно надеется, что каким-то непостижимым образом сумеет избежать смерти. И только когда наступает этот самый час… А, впрочем, почему час? Мгновение… Ведь жизнь, если разобраться – тоже мгновение. Вот только что подумал об этом – и все, это уже прошло. А с прошлого – какой спрос? Оно уже никак не может задеть тебя… Так может и переход от жизни к смерти – тоже всего одно лишь мгновение? И смерть, как таковая для человека не существует? Ведь не может же человек осознавать, что он мертв. Пока он хоть что-то осознает – он жив. Значит смерть – это только для окружающих, а сам человек от всего этого огражден».
Мысли Урманова путались, он, словно бредил наяву, пытаясь найти ответ на вопросы, которые жгли его изнутри, не давали покоя. Он бесконечно устал от этой борьбы с самим собой, со страхом смерти, с болью, с инстинктом самосохранения… Но душа не принимала иного пути. Невозможно было теперь, когда уже столько пройдено, взять и сдаться. Нет, он должен был идти до конца.
«Дважды не умирать… А один раз все равно придется. Так не лучше ли уйти победителем, с чистой совестью и душой, чем потом всю оставшуюся жизнь чувствовать себя предателем и трусом, влачить жалкое существование ничтожества – без веры, без права называть себя воином и мужчиной. И в итоге, годы спустя, так же сгинуть, только уже покрытым несмываемым бесславием и позором».
Осмелевшая крыса пробежала совсем рядом, чуть слышно цокая коготками по цементному полу своими маленькими коготками. Махнув рукой, Урманов отбросил ее в сторону. И снова подумал о том, что его ждет завтра.
«Смерть… Сначала будет больно, может быть – нестерпимо. Потом наступит темнота… И станет вдруг не холодно, не жарко; ни грустно, ни весело; исчезнут разом все чувства, желания, и всё окружающее пространство заполнит пустота. Не останется ничего… И даже сама душа бесследно растворится в этом безмолвии».
Урманов тяжко вздохнул и осторожно повернулся на бок, потревожив при этом свежие, сочащиеся сукровицей раны. Боль волной прокатилась по телу, и он чуть слышно застонал. Когда рядом не было врагов, он мог позволить себе эту маленькую слабость.
«Стоп! – подумал Урманов, продолжая размышлять дальше. – Но ведь это взгляд материалиста. Причем тут тогда душа? Ведь душа подразумевает вечную жизнь, бессмертие… И присутствие Бога. Тогда о какой пустоте речь? Тогда всё должно выглядеть как-то иначе… Как? Вот вопрос, на который нельзя ответить. Хотя… Прапорщик Васильков уже наверняка знает ответ. И другие… Все те, которые покинули мир живых… Быть может завтра и я прикоснусь к тайне, что до сих пор скрыта от меня».
В том, что Бог есть, Урманов не сомневался. И в наличии души он тоже был уверен. А раз так, значит смерть – это просто переход из одного состояния в другое. Как бабочка вылупляется из гусеницы, так и душа выходит из тела, чтобы дальше, независимо от него продолжить свое бесконечное путешествие в вечности.
Превозмогая боль, он поднялся на колени, перекрестился в темноту и начал читать молитву, которую заучил с чужих слов.– Господи, Отче наш,
сущий на небесах.
Да святится имя Твое,
да придет царствие Твое,
да будет воля Твоя.
И на Земле, как на Небе,
хлеб наш насущный
дай нам на сей день.
И прости нам долги наши,
как прощаем мы
должникам нашим.
И не введи нас в искушение,
но избави нас от лукавого.
Ибо, Твое есть Царство,
и сила, и слава во веки.
Аминь, аминь, аминь.
Молился он горячо, истово и чувствовал, как тело наполняется неведомо откуда взявшейся силой, а душа словно расправляет крылья. Он не жаловался на судьбу, ничего не просил, а хотел только одного – чтобы Бог услышал его, чтобы увидел с небес, как идет на верную смерть не предавший Его, и не сломленный врагами.
Глава 11Целая вечность прошла, прежде чем Урманов услышал шаги. Сразу несколько человек шли по коридору… Заворочался ключ в замке, двери распахнулись.
– Что, нэ сдох еще? – переступая порог, с кривой усмешкой осведомился Анзор.
Следом за ним вошли Иса и Геха. Все – при оружии.
Собрав волю в кулак, Урманов медленно поднялся. Тело отозвалось тягучей, надсадной болью… Он стоял перед ними босой, почерневший от засохшей крови, с распухшим до неузнаваемости лицом.
– Собирайся, – бросил Анзор. – Пришел твой смэртный час.
Урманов оторвал от подола рубахи два узких лоскута, перевязал большие пальцы ног. Там, где были ногти, чернели сочащиеся раны – без перевязки трудно было бы идти.
С трудом втиснув израненные ноги в свою разношенную обувку, Урманов застегнул на все пуговицы бушлат. Перед глазами плясали мелкие яркие точки, кружилась голова. От слабости он едва держался на ногах.
– Пошли, – подтолкнул его в спину Анзор.
Хромая, Урманов двинулся по освещенному коридору.
На улице было темно, в доме светились занавешенные шторами окна. Холодный ветер рассеивал по округе мокрый снег вперемешку с дождем. Урманов жадно хватал пересохшими губами пролетающие снежинки. С той минуты, как он оказался в темнице, он ничего не ел и не пил.
– Что сейчас, утро или вечер? – спросил Урманов у Исы, когда Анзор оставил их и ушел в дом.
– Вэчер, – тихо ответил охранник.
Поеживаясь от холода, Урманов поднял воротник и повернулся к ветру спиной.
«Неужели больше никогда-никогда я уже не увижу дневного света? – с тоской подумал Урманов, оглядываясь по стонам. – А впрочем… Не все ли равно? Лучше вообще сейчас ни о чем не думать. Скорей бы уже… Нет сил терпеть».
Дверь открылась, на улицу выглянул Анзор.
– Давай, захади!
Урманов следом за Исой вошел в дом. Позади него шаркал ботинками по полу Геха. Он был простужен и время от времени сухо покашливал в кулак.
Комната была ярко освещена. За столом сидели трое – Джамал, его гость Валид и еще один незнакомый боевик. При виде пленного они многозначительно переглянулись.
Джамал встал, подошел ближе к Урманову, пристально вглядываясь в его почерневшее, распухшее от побоев лицо.
– Знаешь, зачэм позвали?
– Да, – тихо ответил Урманов, не отводя глаз.
– Ну, и каков будэт твой отвэт?.. Ты согласен принять ислам?
– Нет.
Джамал молча покачал головой. Он явно не ожидал такого ответа… Несокрушимая мощь человеческой души, воли, характера предстала вдруг перед ним в образе этого, казалось бы, совсем обычного, не геройского вида паренька.
Внешне Джамал оставался спокоен, но по напрягшемуся, застывшему лицу можно было определить степень его внутреннего недовольства и ярости, которые в любой момент могли вырваться наружу. Все остальные это тоже поняли и притихли, опасаясь его гнева. Особенно неуютно почувствовал себя Анзор.
– Собирайтэсь, – сказал Джамал. – Едем.
Урманова вывели на улицу, крепко связали за спиной руки… Урча моторами подъехали две машины – большой черный джип и легковой армейский УАЗик. За рулем джипа был Висар, а на УАЗе приехал Казбек. Джамал приказал ему остаться, и сам сел на место водителя. Позади него разместились Иса и Геха. Урманова, со связанными руками, затолкнули через заднюю дверь в багажное отделение. Там, в узком пространстве имелись два жестких сидения – одно напротив другого, и маленькое окошко на уровне головы.
В джип сели Валид со своим напарником и Анзор. Валид занял место рядом с водителем.
Покачиваясь на ухабах, машины покатили по грунтовой дороге в сторону поселка, миновали его и двинулись дальше в горы. Урманов с тоской смотрел на удаляющиеся огни. Он знал, куда его везут…
«Только бы не глумились напоследок. Пулю в сердце – и все. А то еще резать начнут, как барана. Анзор, он может…»
Внутренне он был готов ко всему. Но все равно происходящее казалось ему нереальным. Трудно было поверить, что счет его жизни идет уже на минуты.
Машины ехали в темноте, освещая фарами накатанную дорогу. С левой стороны возвышался горный склон, поросший густым лесом, а справа струилась неширокая, но быстрая и шумная река.
Идущий впереди УАЗ свернул с дороги и поехал вдоль самого берега. Джип спустился за ним следом.
«Все, – обреченно подумал Урманов, когда машина остановилась и двигатель заглох. – Сейчас начнется самое страшное».
Он почувствовал, как неприятный холодок ворохнулся в груди, волной прокатился вниз к животу и рассыпался на тысячи мелких осколков, которые впились в онемевшие непослушные ноги.
– Выходи! – послышался снаружи голос Анзора и задняя дверь УАЗика отворилась.
С трудом приподнявшись на немеющих ногах, Урманов спрыгнул вниз и тут же упал, не удержавшись со связанными за спиной руками. Охранник Геха помог ему подняться. Урманов выпрямился и огляделся по стонам.
Порыв ветра разогнал облака, и на небе появилось ночное светило… В неверном призрачном свете хорошо видны были черные силуэты гор, берег реки, песчаный плес, быстрая вода, отражающая лунные блики.
– Вперед! – подтолкнул Урманова в спину охранник.
Пленный сделал несколько шагов и остановился, повернувшись спиной к реке. Увешанные оружием боевики вышли из машин и встали напротив. Анзор достал пистолет.
– Дай сюда, – протянул руку Джамал.
– Ты сам хочешь? – удивился Анзор, безропотно отдавая ему «стечкина».
Джамал передернул затвор, дослал патрон в патронник.
– И автомат тоже давай.
Анзор опешил… В глазах его мелькнула растерянность. Иса одним движением снял у него с плеча АКМ.
Зловещая пауза повисла в воздухе.
– Ты… Ты чего, Джамал? – дрогнувшим голосом произнес Анзор, отступая.
Главарь поднял пистолет, целясь ему в грудь.
– Ты поклялся Аллахом… И не выполнил обещанного. Зачем же ты клялся Всевышним? Зачем?!
– Я… Я… – залепетал, опускаясь на колени Анзор. – Прости, нэ убивай, Джамал! Нэ надо!..
Этот огромный, грозный бородатый мужчина сделался вдруг ничтожным и жалким. В мгновение ока слетела с него все эта надменная спесь. Позабыв о гордости, о чести, он унизительно ползал перед главарем на коленях и молил о пощаде.
Валид стоял чуть в стороне. Анзор на четвереньках подполз к нему, приник к сапогам, но влиятельный гость оттолкнул его ногой.
– Я тебе говорил… Нэ смей клясться Аллахом! Навлечешь на себя беду. Так и вышло… Ты хуже нэверного, ибо посмел замарать имя Всевышнего своим пустым обещанием и не сдэржал его.
Анзор обхватил голову руками и в голос завыл от страха. Урманов с презрением смотрел на него.
«Жалкий трус! Слизняк!.. И этот человек смел называть себя воином…»
Сухо хлопнул пистолетный выстрел. Анзор вскинулся и упал навзничь. Джамал подошел ближе и еще дважды выстрелил в распростертое на земле тело. Поверженный боевик откинул в сторону руку, сжал пальцы в кулак, потом медленно разжал и затих.
Стало как-то по-особенному тихо. Слышно было лишь, как плещет по камням вода, скатываясь вниз по перекатам, да шумят под ночным ветром деревья, размахивая во тьме голыми ветвями.
«Теперь моя очередь», – подумал Урманов, обводя взглядом стоящих перед ним боевиков.
Внезапно, на той стороне из-за склона горы вырвался пучок яркого света. Затем послышался рокот мотора.
– Федэралы-ы-ы-ы! – крикнул, продираясь сквозь кусты от дороги вниз к реке, запыхавшийся Иса. – Танки иду-у-ут!
Возникла паника, все заметались туда-сюда, хищно защелкали автоматные затворы.
– По машинам! – на ходу скомандовал Джамал. – Уходим!
– А этого куда? – растерянно воскликнул Висар.
– С собой!
Урманов почувствовал, как его крепко схватили с двух сторон и поволокли к машине… Почему они не убили его прямо здесь? Ответить на это вопрос он бы не смог. Потому что даже подумать об этом, не было времени. Все решали секунды…
Взревев движками, машины без света фар, почти наощупь, яростно рванули с места, выбрасывая из-под колес мелкие камни и струи песка, стремясь поскорее подняться по склону реки к дороге. Они гребли колесами землю, карабкались, фыркали и рычали, метр за метром, одолевая крутой подъем, пока, наконец, не выбрались на твердое дорожное полотно, и тут уж дали от души по газам, рискуя в темноте свалиться в пропасть.
Урманов подпрыгивал в своем закутке, бился головой то о двери, то о спинки кресел; то падал на пол, то взлетал к потолку… Руки, связанные за спиной не давали возможности прикрыться, защитить себя от этих внезапных бросков и единственное, что ему оставалось – это терпеть и уповать на чудо.
Через пару минут, когда огни фар позади них исчезли, машины сбавили ход.
– Оторвались, а? – повеселев, спросил Иса, сидевший за рулем УАЗа.
– Оторвались, – подтвердил Джамал, облегченно откинувшись на спинку кресла.
– Фары не включай пока, нэ надо – предупредил водителя Геха. – Дальше отъедем.
Урманов слушал их разговор. Смерть, еще недавно стоявшая так близко, вдруг отступила. Но надолго ли?..
Освещенная серебристым сиянием луны, впереди вилась серая лента дороги. Мимо проносились подступавшие совсем близко деревья.
– Сейчас впереди будэт поворот, затем – свертка. По ней уходим вправо, – сказал Джамал, поправляя лежащий на коленях автомат. – Вот здэсь… Нэ проскочи.
Машина мягко вошла в поворот, описала плавную дугу вдоль заросшего деревьями крутого горного склона, и на выходе из виража…
Ослепительный яркий свет ударил в глаза, машина дернулась, тормоза натружено заскрипели.
– Поворачивай! Поворачивай! – отчаянно закричал Джамал, опуская боковое стекло.
УАЗ неуклюже встал поперек дороги, а сбоку его подпер идущий следом джип.
– Назад! Наза-а-а-ад! – срывая голос, снова крикнул Джамал.
Прямо перед ними светили прожекторами две БМП. Чуть дальше горели огни еще нескольких боевых машин.
УАЗ дернулся назад, потом вперед, забуксовал, попав в колею, затем, завывая мотором, начал юзом уползать назад, в спасительную темноту.
– Давай, давай! Ну-у-у!.. – нетерпеливо подгонял водителя Джамал.
Со стороны боевых машин предупредительно рявкнул крупнокалиберный пулемет и бело-зеленая вереница «трассеров» прошила небо над ночной дорогой.
Джип рванул задним ходом прочь от слепящего света прожекторов, из его окна высунулась труба гранатомета. Сверкнуло яркое пламя и огненной птицей, подгоняемой грохотом выстрела, полетела в сторону БМП кумулятивная граната. Ударившись по касательной в борт одной из бронированных машин, она высекла сноп рубиновых искр и ушла рикошетом в сторону, оглашая окрестности зловещим воющим звуком.
Тут же со стороны колонны раздались громкие хлопки ответных очередей, земля вокруг джипа вздыбилась, заплясала фонтанами; по капоту, дверям и крыше заметались белые огоньки, похожие на электрические разряды; потом ночная тьма озарилась яркой вспышкой и машина превратилась в пылающий факел. Из передней двери выскочил охваченный пламенем человек, закрутился на месте, нелепо размахивая руками, упал ничком на дорогу и затих.
УАЗ между тем успел развернуться и рванул вперед, стремясь улизнуть за поворот, прочь из зоны обстрела. Вцепившись руками в баранку, Иса что есть силы давил на газ, Джамал и Геха, высунувшись из окон, что-то кричали и стреляли из автоматов в слепящие лики прожекторов.
Урманов пригнулся к полу, свернулся клубком, поджал под себя ноги. В мыслях было только одно: «Сейчас! Сейчас! Сейчас!»
Машина не успела толком набрать скорость, как очередь из крупнокалиберного пулемета настигла ее, искромсала обшивку, швырнула на обочину. Иса уткнулся лицом в руль, УАЗик повело, он накренился и перевернулся. От удара задняя дверь приоткрылась, Урманов толкнул ее ногой и, помогая себе связанными за спиной руками, ужом выскользнул наружу. Потом упал набок и покатился по склону вниз, налетая на торчащие из земли камни.
Джамал и Геха, укрывшись в дорожной канаве, упрямо продолжали стрелять по колонне. Оттуда им в ответ летели вереницы «трассеров», слышались звуки автоматных и пулеметных очередей.
Урманов забрался под куст и затих, боясь пошевелиться. Пули от своих здесь ему были не страшны. Но боевики запросто могли напоследок посчитаться.
– Аллах акба-а-а-а-ар! – донесся сквозь стрельбу отчаянный выкрик Гехи.
Боевик был от Урманова совсем рядом, метрах в десяти выше по склону. Стоило ему сейчас посмотреть вниз – и все, он бы увидел его. Голые ветви кустарника – плохое укрытие, даже в темноте. А тут еще, как назло луна опять выглянула из-за туч.
«Как обидно было бы умереть сейчас, – подумал Урманов, – После всего, что пережил… Как несправедливо».
Он крепко зажмурил глаза, попытался прочесть молитву. Но мысли путались, слова наскакивали одно на другое, и никак не удавалось выстроить их в нужном порядке.
Внезапно сверху послышался шорох. Потом снова, уже ближе… Треснули ветки и кто-то осторожно вполз под куст.
Урманов открыл глаза и в ужасе отпрянул. Прямо перед ним в свете луны белело искаженное предсмертной судорогой лицо боевика. Ноги его были вытянуты вверх по склону.
Джамал тоже перестал стрелять.
«Убит?.. Или затаился?»
Урманов решил пока подождать, раньше времени не высовываться. Получить пулю в темноте, в том числе и от своих – проще простого.
Прошло минут десять, прежде чем он услышал осторожные шаги, взволнованные голоса. Победители, подсвечивая фонарями, осматривали место недавнего боя.
На склоне дороги Урманов различил силуэты двух бойцов.
– Эй! – крикнул он. – Я свой… Не стреляйте!
Бойцы мгновенно присели, вскинули автоматы.
– Не стреляйте! Я свой! – снова выкрикнул Урманов и медленно начал подниматься.
Бойцы внимательно следили за ним сквозь прицелы.
– Руки!.. – скомандовал один из них. – Руки вверх! Кому говорю!
– Да не могу я! – крикнул в ответ Урманов, пытаясь подняться по склону. – Руки связаны!
– Как связаны?
– А так!.. Пленный я, убивать меня везли.
На крики подошло еще несколько бойцов.
– А ну, стой на месте, не шевелись!
– Стою…
– Повернись спиной!
Урманова осветили фонарями. Один из солдат спустился к нему.
– И в самом деле – связанный!
– Давай его сюда, разберемся!
Урманова вытащили наверх, на дорогу. Вокруг собралась толпа. Кто-то посветил фонарем ему в лицо. Он зажмурился.
– Гляди, и в самом деле, рожа-то – битая, – сказал тот, что был повыше.
– Да это он мог сам удариться, – возразил другой, коренастый и плотный. – Когда в машине кувыркался…
– И руки тоже сам себе связал, да? – не выдержал Урманов.
– Кто тебя знает… Может и сам, – недоверчиво буркнул крепыш.
Джип уже почти прогорел и густо чадил едким дымом, выбрасывая время от времени в темноту красноватые огненные язычки. В отсветах пламени на сидениях были видны две застывшие обгоревшие дочерна фигуры. В лежащем посреди дороги убитом боевике Урманов узнал Висара.
Из перевернутого УАЗа бойцы извлекли труп Исы. Геху, привязав веревкой за ноги, вытащили на дорогу и положили рядом.
– Вон там, за камнем, еще один, – услышал Урманов чей-то хриплый голос.
«Значит Джамал тоже… Все здесь» – равнодушно подумал он, не ощутив при этом ничего – ни злорадства, ни удовлетворения, ни каких-либо других эмоций. Он слишком устал.
– Руки-то хоть развяжите.
– Подождешь… Надо тебя сначала командиру показать.
В сопровождении бойцов Урманов, прихрамывая, пошел к колонне. Худой, высокий полковник с продольными глубокими морщинами на впалых щеках и воспаленными от бессонницы глазами недоверчиво оглядел его с ног до головы.
– Пленный, говоришь?
– Так точно.
– Контрактник?
– Срочник.
Полковник хмыкнул и нервно потер переносицу.
– Не похож ты, на срочника… Староват.
– Я не на курорте отдыхал, товарищ полковник.
– Понятное дело… Развяжите его.
Один из бойцов перерезал веревку. Урманов сбросил путы на землю и принялся растирать занемевшие кисти рук.
– Когда в плен попал? – спросил из-за плеча полковника офицер в ушанке, с погонами капитана.
– В августе.
– Где?
– Гарнизон Дальний.
– В самоволку ходил?
– Никак нет… В бою взяли. Без сознания был.
– Все так говорят, – усмехнулся капитан. – А на деле…
– Молчи! – обрезал его полковник. – Насчет Дальнего я слышал. Заваруха там большая была… Откуда сам-то?
– Спецчасти внутренних войск. Семьсот тридцатый отдельный батальон.
Полковник задумался.
– Погоди… Есть же у нас из внутренних войск… Этот, как его… Майор Чиливихин.
– Чивилихин, – поправил полковника Урманов.
– Точно! Чиливи… Тфу ты! Позовите срочно!.. Знаешь его?
– Знаю.
– Ну, вот и прекрасно, – полковник подобрел лицом. – Есть, наверное, хочешь?
– Пить… Трое суток без воды.
– Как так? – снова встрял недоверчивый капитан. – Не в пустыне же…
Урманов промолчал. Не было ни сил, ни желания рассказывать.
Принесли двухлитровую пластиковую бутыль воды. Урманов свинтил синюю пробку и жадно припал сухими горячими губами к узкому горлышку. Вода показалась ему удивительно вкусной. Он пил и пил, и все никак не мог остановиться. Потом поперхнулся, закашлялся…
– Да ты не торопись, – успокоили его. – Никто не отнимет… Надо будет – еще принесем.
– Спасибо, – поблагодарил Урманов, тяжело дыша.
От холодной воды его зазнобило. Ноги обмякли, он поискал глазами место, где бы присесть.
– А вот и майор! – воскликнул полковник.
Майор Чивилихин появился в сопровождении санитара, в накинутом на плечи пятнистом бушлате. Правая рука его была забинтована и висела на марлевой подвязке, надетой на шею. Сквозь бинт проступало темное пятно.
– Зацепило тебя? – спросил полковник.
– Пустяки… Кость не задета. Зачем понадобился?
– Вот, посмотри на человека. Говорит, что из ваших.
Майор Чиливихин пристально вгляделся Урманову в лицо, потом вздохнул тяжело, покачал головой.
– Не узнаете меня, товарищ майор?
– Нет.
– Ну, как же! Первый взвод, первая рота… Замкомвзвода Урманов. Вспомнили?.. Вы мне еще бритву за стрельбы вручали.
– Стой-стой… – майор Чивилихин взглянул на него с явным интересом. – Точно! Было такое… Вспомнил. Это он, он!
Майор обхватил Урманова здоровой рукой и дружески приобнял.
– Аа-а-а-а! – неожиданно в голос застонал Урманов.
– Что? Ранен?
Урманов скинул бушлат, задрал до подбородка почерневшую от крови рубаху. Майор глянул – и отшатнулся.
– Ах ты, мать твою!.. Живого места нету.
– Да-а… Досталось тебе парень, – сочувственно произнес кто-то из бойцов.
– Горишь весь. Температура… – заметил майор Чивилихин, прикладывая ладонь ко лбу Урманова. – В госпиталь тебя надо срочно.
– Утром вертушкой отправим, – пообещал полковник. – А пока определи его в свою машину. Место найдется?
– Найдется.
Покачиваясь на мягком сидении в кабине армейского грузовика, Урманов снова и снова прокручивал в памяти события последних дней и никак не мог до конца понять и поверить в то, что судьба оказалась к нему так благосклонна. Что все самое страшное уже позади, что уже завтра он попадет совсем в другой мир, где нет ненависти и злобы, где люди не стреляют друг в друга, где царят согласие и покой… Все это было похоже на какой-то сказочный, волшебный сон. И только боль от потревоженных ран возвращала его к действительности, напоминая о том, что борьба за жизнь еще не окончена. И все же, все же… Глядя на свое отражение в черном окне, и видя там ссутулившегося полуседого старика, он чувствовал, как откуда-то из глубины истерзанной и измученной души, словно из недр выжженного черного поля, пробивается к свету новый тоненький нежный росток – символ веры, надежды, любви. Всего того, что нельзя уничтожить в человеке, пока он жив.
Примечания
1
Макивара – приспособление для отработки ударов.
2
Гарда – защитный ограничитель, предотвращающий соскальзывание руки на клинок ножа.
3
Берцы – ботинки на высокой шнуровке.
4
Цитаты из публикаций писателя А. Проханова.
ОглавлениеЧасть IГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Глава 9Глава 10Глава 11Глава 12Глава 13Глава 14Глава 15Часть IIГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Глава 9Глава 10Глава 11
Комментарии к книге «Дважды – не умирать», Александр Валерьевич Александров
Всего 0 комментариев