«Крылья»

Крылья (fb2) - Крылья 355K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клеопатра Никифоровна Гайлит

Клеопатра Гайлит Крылья

Великая битва

Лупцовка ребят началась вечером, когда родители стали приходить домой с работы.

Первому попало Филе-простофиле. Его отец, работник магазина ЗРК, возвращался домой раньше всех: ЗРК был всего за углом, и от него — рукой подать до школы. Прямо после смены филькин, отец пошёл в школу и вопросительно протянул повестку заву:

— Вызывали?

— Товарищ Бобров? Да, выбывали. Садитесь.

Завшколой, сердито хмурясь, рассказал о вчерашней драке ребят с соседней школой, о выбитых стеклах и истоптанных грядках пришкольного участка.

— Мы, конечно, проработаем этот вопрос на родительском и на групповых собраниях, но я решил вызвать вас и еще некоторых родителей, ребята которых оказались застрельщиками, — закончил зав и сурово посмотрел на расстроенное лицо Федора Степановича, — вам надо какие-то меры принять.

— Да, да, — поторопился согласиться Федор Степанович.

Он устал в магазине от сердитых голосов покупателей, вспомнил к тому же, что, торопясь в школу, не задернул марлей полки с бакалеей и не составил пустых бутылок от пива в ящик.

— Да, да, конечно. Это — форменное безобразие, я приму, приму меры…

Филя сидел на корточках у самой двери и приколачивал дверцу к клетке: утром кот, взволнованный щебетаньем чижа, прыгнул с подоконника к клетке и сбил ее с гвоздя. Клетка грохнулась на пол, дверка слетела, чиж забился крыльями о жердочки и не миновать бы ему котовых лап, да подоспела филькина мать. Она схватила кота за шиворот и далеко отшвырнула от клетки. Как только Филька пришел из школы, первым делом было — исправить клетку.

Внезапный подзатыльник заставил Фильку клюнуть носом. В недоумении и испуге он поднял голову.

— Ты что — взбесился? Без тебя голова кругом идет, а тут в школу еще таскать начали, — сердито уставился в лобастое лицо сына Федор Степанович.

— Ты что? — широко раскрыла глаза филькина мать, повернувшись от стола.

— Вот, полюбуйся: драку затеяли, окна повысадили в школе, пригрозили выгнать. Шибенник!

Второй подзатыльник толкнул филькину голову к полу. Однако, злость Федора Степановича по дороге к дому прошла и ему уже не хотелось сильно наказывать сына. Но и от двух подзатыльников Филька горско расплакался, больше от обиды, чем от боли.

Рядом с ним, у клетки, на полу сидел Санчик. Подол рубашонки был завязан у него на спине узлом и голый задок измазан. Широко распахнув глазенки, подняв брови и открыв рот, Санчик внимательно следил за Филей, и, глядя на его слезы, громко и безутешно заревел на всю комнату.

Эхом отдался крик сверху, из квартиры Желтова.

— Ой, мамочка, родненькая, не буду, не буду больше, миленькая!

— Вот тебе «мамочка», вот тебе «родненькая», вот тебе «больше не буду» — визжала мать Пани Желтова, и Филя почувствовал, как-будто на своей спине, щелкающие удары ремня. Паня визжал все громче и громче. Было слышно, как он ерзает по полу, спасаясь от ударов, как отвратительно шлепает по его телу отцовский ремень.

Филька примолк, не успевая вытирать горячие слезы. Теперь он плакал уж не о себе, а от жалости к Пане.

— Ну уж, принялась, до пены захлещет — сурово поднял глаза к потолку Федор Степанович.

— Вот, чертенята, допрыгались, парень опять в синяках находится вдосталь — буркнула мать Фильки, поднимая с пола Санчика.

Раз’яренной ведьмой продолжала бушевать наверху Желтиха. Загнав ремнем под кровать парнишку и упершись руками в колени, заглядывая в убежище сына, она без устали визжала одно и то же:

— Ты что же, паршивец, со мной делаешь, а? Тебя учат, кормят, поят, а ты стекла бить? Драться? Да я с тебя шкуру до самых костей сдеру за этакие-то дела!

Паня старался совсем вдвинуться в угол, с’ежился, как мог, и до последней возможности подобрал под себя ноги и руки. Уже около его головы натекла прохладная соленая лужица слез и слюны, но отодвинуться от нее он не смел: мать, как страшное чудовище, стояла у кровати.

Так и уснул парнишка под кроватью, так и не позвали его оттуда родители, не попытались даже узнать у сына — в чем же его вина, из-за чего возникло побоище школьников. Им было не до Пани, не до его ребячьих интересов, детской сложной жизни. И вышло так, что Паню просто забыли под кроватью, а сам вылезть он не решился и, свернувшись, как загнанный под камень звереныш, уснул в пыльном углу, уткнувшись носом почти в самую мышью норку.

Больше всех досталось Жеське. У нее отца нет, мать работает в завкоме завода «Гвоздь» и приходит домой только поздно ночью. Лицо у жеськиной матери будто и ласковое, доброе, а глаза зеленые, острые и колючие.

Когда она вцепилась всей пятерней в жеськину голову и стащила ее с табуретки, — Жеська успела заметить, как губы матери стали узкие-узкие и совсем белые. Жеська никогда не плакала, хотя била ее мать часто и жестоко: у нее от злости высыхали слезы, еще не дойдя до ресниц. И сегодня, когда мать, держа одной рукой волосы дочери, другой колотила ее по спине, Жеська крепко сжала губы и старалась только закрыть руками затылок.

Но когда уснула мать, Жеська уткнулась в подушку и зашептала, сжимая кулаки:

— Проклятая, проклятая, проклятая. Ведьма! А еще партийная! Пойду вот завтра в ячейку и расскажу все о ней, пусть ее выгонят. Нет, лучше в суд пойду. Теперь нельзя бить! У-у-у, проклятая, ненавижу тебя! Был бы папа живой, небось, не тронула бы меня, он бы защитил.

И при мысли о том, как стал бы ее защищать папа, как, обняв, загородил бы большущими руками от материных кулачищ, Жеська расплакалась до боли в горле.

Только в одной из четырех квартир дома, жалобы завшколой нашли иной отклик. Слесарь, дядя Володя, выслушав замечание завшколой, серьезно сказал:

— Конечно, это безобразие — такая драка. Но особенно страшного тут ничего нет, ребята — всегда ребята.

— Ну, знаете, дорогой товарищ, если мы так все будем рассуждать, — нам придется вести занятия под открытым небом: через 2–3 дня в школе не останется ни окон, ни дверей, ни стен, ни крыши.

— Так-то оно так, да уж больно нескладно наши ребята живут: ни клуба у них, ни библиотеки. А ведь занять время чем-то нужно.

— Это уж дело родителей, школа не имеет возможности предоставить им еще и внешкольные занятия.

— Как же дело родителей? — не сдавался дядя Володя. — Мы, конечно, поможем, кто чем, а ведь помещения-то у нас самих нет. По-моему, школа что-то должна придумать.

— Придумывать мы ничего не можем, у нас для этого денег нет, а вот вас убедительно будем просить заняться ребятами. А то гороно потребует их выставите.

— Ну, что ж, займемся, — примирительно заметил дядя. Володя, — только это не выход. Надо что-то еще придумывать.

И пошел.

Кешка встретил его на улице. Как ни в чем не бывало, обнялись отец с сыном и так в обнимку вошли в квартиру.

— Ну, выкладывай, — улыбнулся дядя Володя, ставя на примус кастрюлю с супом.

— Что выкладывать?

— А ты не финти, выкладывай. Что это за драка вчера была?

— А ты откуда знаешь?.

— На-вот! Повестку-то сам мне вчера принес или нет?

— Это тебя, значит, из-за драки звали?

— Да уж не для стрижки-брижки. Выкладывай, выкладывай, не замазывай давай.

— Пап, давай лучше пообедаем сначала, а?

— А потом?

— Ну, а потом расскажу. Есть охота.

— Ну, есть, так есть. Мне не к спеху.

Еще не успели отец с сыном поесть, как из-за стены раздался отчаянный вскрик Пани.

— Во, опять лупит. Нет, придется мне все-таки зайти в гороно. Забьет парнишку, — вполголоса сказал дядя Володя, прислушиваясь.

— Это, небось, они его тоже за драку — догадался Кешка.

— Вот и тебя бы следовало, — серьезно произнес отец, но Кешка поймал в морщинках около его глаз ласковую улыбку.

— Ну, побей! — засмеялся сын, — ведь не побьешь.

— Подразнись вот, надеру за мое почтение. Кто драку затеял? Ты, небось?

— Это не драка. Это — битва была..

— Не в лоб, так по лбу — не все равно? Битва, так битва. Какая же?

— Бандар-логов.

— Ко-го? — вытаращил глаза дядя Володя.

— Бандар-логов. Да ведь обезьяны это, какой ты беспамятный! Помнишь — у Жеськи книга была «Маугли»? Ну, вот оттуда.

— Почему же бандар-логи? Уж драться, так дрались бы белые с красными что ли, или бы уж красные с фашистами.

— Не-е-т, никак нельзя было. Ты же понимаешь — красные никогда сами не нападают, им же нельзя. А «чеховцев» налупить надо было обязательно. Ну, вот — Красной армии это нельзя, а бандар-логам можно. Вот и наддали.

Дядя Володя громко хохотал и даже забыл о чайнике. Тот тарахтел в нетерпении крышкой, шумно плевал на горелку, горелка шипела, посвистывала и смешно чирикала,

— Кто ж это надумал, бандар-логов этих?

— Кто? Конечно — Жеська.

— Молодец девка, ей-богу, молодец. А здорово наложили?

— Ого! — Кешка в восторге хлопнул себя по коленям и, вновь переживая радость буйной драки, блестя большущими глазами, весь в движении, улыбках, сгибаясь чуть не до полу от хохота, до позднего вечера описывал отцу подробности великой битвы.

* * *

А зачинщица этой битвы, уткнувшие головой в подушку, плакала самыми горькими слезами от обиды, боли, от жестокости большого, взрослого человека, от побоев матери. Мать за ширмой слышала, как давится слезами Жеська, как шепчет что-то, бормочет под подушкой, слышала ее тяжелые, сдавленные рыдания, и горячие слезы раскаяния за побои тихо падали на подушку. В сущности, она не была жестокой, бессердечной женщиной и по-своему любила Жеську. Но ее выводили из терпения бесконечные жеськины проказы, жалобы на них соседей, драки дочки с ребятами. А потолковать, попытаться лаской утихомирить буйный нрав слишком подвижной, живой и впечатлительной девочки она не пыталась. Да ей и на ум не приходило, что Жеся может томиться по ее ласке.

Совсем поздно, когда Жестка, вконец измученная слезами, крепко уснула, мать опустилась на колени у ее постели и, прижавшись щекой к длинным сухопарым ногам девочки, долго плакала, шепча:

— Бедная ты моя девчурка, безрадостное я тебе детство создала. Простишь ли ты меня?

Но вождю бандар-логов, гораздо нужней были эти слова днем.

Белокрылая птица

Авиомодельные состязания в городе должны были состояться летом. Но подготовку к ним Осоавиахим начал в школах чуть ли не с осени.

Первой заговорила Пушкинская школа. В ней учился Гена Стрижов, у которого были лучшие в городе модели самолетов. Правда, многие из них не могли даже с места двинуться, но крайосоавиахим как-то узнал про эти модели и пригласил еще в прошлом году Гену к инструктору моделизма.

Завшколой вызвал Гену на перемене в учительскую:

— Звонили из крайосо? Тебе придется сходить туда.

— Зачем? — удивился Гена.

— Там насчет игрушек ваших будут толковать.

— Каких игрушек?

— Пойдешь и узнаешь. Ты свободен. Не мешай мне.

Генка — парень не робкого десятка, а как-то неважно почувствовал себя в первый раз в темном коридоре крайосо.

К удивлению своему он увидел тогда в комнате у инструктора с десяток других ребят из разных школ. С ними вел беседу строгий с виду человек в военной форме. Он рассказывал ребятам о том, что сейчас по всем школам Союза развивается авиомоделизм и что сибирские ребята тоже не должны отставать и им надо организовать кружки юных авиостроителей.

— Ведь многие ребята делают модели, почему же им не об'единиться? — спрашивал строгий человек.

— Да-а, конечно, в кружке работать лучше, да только если один работаешь — кое-как еще достаешь материалы. А для кружка больше нужно, а где их возьмешь?

— Ну, это-то как-раз и пустяковое возражение. Материал сможет вам давать крайосо. А главное — организовать кружки.

— Это верно, — подтвердил бледный, в веснушках мальчуган. — В кружках веселей работать. Если чего один не придумаешь, так вместе можно выдумать.

— Это тебе, Толька, хорошо говорить — в кружке работать. А наших ребят не очень-то в кружок затянешь, им бы лучше на улице хулиганить.

— И потом — нам негде эти кружки организовать — откликнулся Гена. — У нас, например, школа очень тесная и заведующий всегда гоняет нас с моделями. А ребятам шибко охота модели строить. Я и то все больше дома работаю и ребята, которые строят модели, тоже ко мне собираются.

— Тогда мы сделаем так, — предложил строгий, — мы договоримся со школами, чтобы вам предоставляли помещения, а в крайнем случае можно будет и здесь, у нас, проводить занятия. Мы можем и такую штуку еще проделать: организуем для лучших моделистов-ребят курсы, они прослушают эти курсы и мы дадим им звание инструкторов моделизма. Я думаю, что через этих инструкторов мы будем поддерживать связь с юными моделистами города, и в то же время инструктора будут получать от нас материалы для своих кружков. — Все понятно? А весной или в начале лета мы устроим краевые состязания юных авиомоделистов.

В эту зиму Генка потерял покой окончательно. Его комната разве только глубокой ночью освобождалась от посетителей.

В углу, под кроватью, на книжных полках сверху книг, на шкафу и даже густо под потолком на ниточках повисли модели самолетов — от микроскопических, в спичечную коробку, до метровых.

Говорят, в мало населенных местностях, не имеющих телеграфа, вести передаются с помощью специальных гонцов. Способ передачи этот называется «узун-кулак» — длинные уши. Кочевники азиатских пустынь могли бы позавидовать той скорости, с которой распространилась по городским школам весть о краевых состязаниях моделистов.

— Во, на настоящих самолетах катать будут, кто первое место займет! — об'явили друг другу ребята.

— На палочке верхом тебя прокатят, — сомневались скептики, а втихомолку усиленно пострагивали бамбуковые палочки для моделей.

— Генка, а кто будет отбирать модели на состязания? — приставала к Гене каждый день Жеся, — ты бы нам сказал.

— Иди ты, я сам еще не знаю. Может, выставка будет сначала.

Появились модели и в школах под партами у ребят. На переменах шло оживленное обсуждение деталей.

В Пушкинской школе занятия шли в три смены. Классов не успевали проветрить. Школа освобождалась поздно вечером. Под классы занимались все свободные комнаты и даже клетушка около вешалки. В длинных и мрачных коридорах безобразными, таинственными нагромождениями стояли, уткнувшись в стены, фанерные декорации давно отыгранных спектаклей, плакаты, буквы на длинных палках.

— Ребята, давайте отгородим уголок, — предложила как-то Жеся, но пришел заведывающий школой, раскричался и не разрешил ворошить хлам.

Попробовали ребята пробраться с моделями в учительскую, но и оттуда пришлось выметаться.

— Нашли место для игрушек, — сердито отчитал ребят зав, — заниматься надо, а не палочки клеить. Вон — неудов какая куча в группах, а вы и в ус не дуете.

Пришлось все-таки Гене уступать свою комнату. Он жил у тетки. Тетка целый день, а иногда и два дня дежурила то в больнице, то у больных и ребятам в комнате было раздолье.

— Генка! — принесла однажды новость Жеся, — ребята! чеховцы тоже готовятся!

— Как им не готовиться, — сердито загалдели ребята, — с ними крайосо вон как носится. Они и на выставках уже два раза премии получали, а этот-то, председатель Осоавиахима, все время их выхваляет. Помнишь, как он тогда тыкал всем школам в нос ихнюю работу: вот, ребята, Чеховская школа серьезно взялась, вот, ребята, у Чеховской учитесь… А что у них учиться? Небось, он не знает, как чеховцы отстают по всем предметам, у них неудов, как маку, посыпано в журналах. А дисциплина?

— У них моделистов-то 5 на всю школу, а шуму на всю Сибирь, — пренебрежительно сказал Гена, полируя палочку, — ну, да мы их все-равно подкуем.

— Подкуешь, — недоверчиво протянула Жеся, — они вон к шефу уже нырнули.

— О?

— Вот тебе и «о?» Умаслили цехком: так и так, мол, скоро состязания, а у нас инструменту почти нет, материала для моделей нет, мастеров нет.

— Ну, и что?

— А вот и то. На заводе здорово обрадовались: мол, будем помогать, а когда ребята модель на выставку поволокут, все станут говорить, что шефы помогали модель делать.

— Это каждый дурак может — с настоящими мастерами модели строить, да еще на заводе. А у нас клей поставить негде.

Незаметно разгоралось негласное соревнование между школами.

— Волкомеров тебе, Шурка, модель показывал? — спрашивал Толя Бурченко из Чеховской школы у приятеля.

— Не-е, этот на покажет, он все прячет, боится, мы у него премию перебьем.

— Вот дурак! А на знаешь, в Пушкинской готовятся ребята?

— Ага. У них этот Генка Стрижов, ох и здорово делает модели! Знаешь, у него есть, говорят, одна модель автожира.

— Врешь?

— Частное пионерское!

— Ты видел?

— Нет, он не показывает. Мне Филька говорил, что они хотят нас подковать.

— Слабо им.

— У них народу больше.

— А у нас зато шефы помогают. А народу и мы сколько хочешь наберем.

Чеховцы храбрились, но к вестям о Пушкинской прислушивались с тревогой.

Моделисты Пушкинской школы, поглядывая из окон на зеленое здание чеховцев, не раз втихомолку вздыхали, и вновь и вновь подсылали разведчиков к чеховцам пронюхать, что новенького на их горизонте.

Модели в комнате Гены множились так быстро, точно каждая оставленная на ночь модель выпускала из себя почки — новые модели, но по данным разведчиков — ни одна из них не была чем-то новым по сравнению с моделями Чеховской школы. Наоборот — двигатели были хуже и кроющая поверхность не обладала особой прочностью.

— А у вас из чего покрышки? — как будто невзначай спрашивала Жеська у чеховки, стоя с нею у водопроводной колонки в очереди за водой.

— Из всего.

— О-о? — недоверчиво тянула Жеська.

— Вот тебе и «о-о-о»! У нас даже из шелка которые модели есть.

— А у кого самая лучшая?

— А не знаю. Говорят, в Коськиной бригаде здорово хорошая.

В Коськинской бригаде? Надо к Коське на разведку. Только Жеська с ним не очень в ладах: прошлой зимой на школьной лыжной вылазке Костя кувыркнулся с горы и с’ехал вниз, лежа на боку. Костя был в этом не первый и не последний. Многие ребята послушали тогда «земляных часов», но Костя по дороге хотел что-то крикнуть, да так открытым ртом и шмякнулся в снег. Наелся снега, вдосталь. Где бы Жеське просто посмеяться, так она не вытерпела: широко расставив руки, лихо снеслась по лыжнице вниз, ловко повернула лыжи и заорала, сложив ладони рупором:

«Коська — котенок, Дохлый поросенок, С горы покатился, Снегом подавился».

Маленько поддал он ей потом в бок кулаком, а кличка все-равно к нему так я присохла: Коська — дохлый поросенок.

Ясно, что ни о каких моделях говорить теперь он с ней не будет. Как же быть? Жеськина фантазия, обычно такая изобретательная, ничего не могла ей подсказать. И, пожалуй, — просыпалась бы Пушкинская школа на состязаниях, если бы не подвернулся кстати праздник 23 февраля — годовщины Красной армии.

Жеськина фамилия была нарисована синей с желтым краской в школьной стенгазете «Мы — смена» прямо под заголовком: «Наша делегация в подшефную часть связи»…

С Жеськой было в делегации еще 12 ребят, но никто из них не шел с такой ясно выраженной жадностью и четким намерением, как Жеськса.

В казарму забрались чуть не сразу после парада. Осмотрели выставку, постели, тумбочки, учебные комнаты, всевозможные военные уголки, снаряды, диаграммы, макеты. Перешли в клуб, где должно было проходить торжественное заседание.

Ребята расселись с фасоном — в первом ряду. Только Жеська, повертевшись на стуле, с независимым видом встала и прошла в седьмой ряд, где сидел с делегатами-рабочими завода «Кедропром» политрук. С ним у Жеськи была дружба давняя и неразрывная.

— Ну, корешок, как дела?.

Зубы у политрука большие, он ими умеет здорово щелкать, как волк, а когда смеется — кажется, что у него во рту не три десятка зубов, а целые сотни их.

— Дела большие, Сережа.

— Ну-у?! В мировом масштабе?

— Нет, не смейся, правда — большие:.

И сразу, как будто в холодную воду башкой:

— Помоги нам модель построить!

— Во! — развел руками политрук, — сейчас?

— Сережа же! — досадливо дернула его за рукав Жеся, — я же тебе серьезно говорю.

— Летать, что ли захотела?

— Да нет же: к состязаниям.

— А-а, ладно, идет. Слушай только пока, вон командир начинает доклад.

Вот тут и завязался тот самый узел, который через несколько месяцев пришлось развязывать двум школам несусветной дракой.

В глубочайшей тайне, с соблюдением всех правил конспирации строилась в красном уголке части связи модель. Жеськина бригада, несмотря ни какую погоду, ходила через весь город в, казарму и просиживала там часа три под-ряд.

В первый же день Жеся предупредила:

— Никому ни слова. Ни чеховцам, ни нашим. Проговоритесь — мало того, что намнем бока по первое число, а еще из бригады выгоним.

И вот, модель готова.

С величайшими предосторожностями переносится она из казармы в школу и водружается на специальной подставке в уголке ОСО. Она кажется большой, прекрасной белокрылой птицей, гордо опустившейся на землю. К модели устремляется поток зрителей — все группы, всех трех смен целыми днями толкутся у модели. На ней золотыми и красными буквами выведено:

«Имени 23 февраля».

Модель вот-вот взмоет со своей подставки и унесется под потолок — чтобы парить, парить без конца, плавно, чуть склоняясь то на одно крыло, то на другое.

Ах, как сверкнет она этими крыльями на солнце во время слета! Как гордо, соколом, понесется она первого мая над головами ребят, мимо трибуны над памятником Ильича, поднявшего бронзовую руку туда, в воздух, как будто для того, чтобы поддержать чудесную модель!

Жесе временами казалось, что она сама вот-вот взлетит, как модель, и тоже, чуть отталкиваясь от воздуха ладонями, полетит-полетит…

Но неожиданная катастрофа разрушила все планы: утром третьяки (ученики третьей группы) по пути в класс заглянули в утолок. Осоавиахима полюбоваться перед уроками снежно-белой моделью и — ахнули:

— искромсанная, скособоченная, измятая модель валялась в углу, как жалкая пичужка, истерзанная хищником. Куски шелковой ткани, обломки бамбуковых палок, как вырванные перышки, валялись у подножья подставки…

Как было

Валерьян Петрович слушал ребят, не прерывая. Он тихо потирал пальцами щетинистый подбородок и внимательно вглядывался в лица ребят большими, черными глазами.

— Они первые полезли!

— Налетели, как бешеные!

— Мы даже не дразнили их!

В голосах слышалось еще неостывшее возбуждение, еще не успел схлынуть с лиц воинственный пыл.

— И все-таки вы меня не убедили, ребята, — проговорил, наконец, Валерьян Петрович. — Ну, еще, понимаю, когда бушевали у нас «софроновцы» — такие побоища бывали у нас не редкость. Но теперь? В чем дело? Неужели у вас ни у кого не нашлось благоразумия, чтобы остановить драку? Ты был в драке, Костя?

— Из-за него все и вышлю!

— А Костик и дрался-то больше всех!

Возбуждение снова охватило ребят.

— Стойте! Тихо же! Тишина!

Маленький рыжеволосый Вася Орехов поднял руку и еще раз крикнул:

— Тишина!

Стихли: Вася Орехов — председатель учкома и ребята привыкли слушаться его.

— Давайте по порядку, Валерьян Петрович! Пусть Костик все как было, расскажет.

— Ну, давайте по порядку. Говори, Костя.

Костя поднялся с дивана и, похлопывая по столу в такт ладонью, смело начал:

— Вот. У нас работают авиомоделисты. Вот. И мы готовим к краевому слету модели. Мы никому не мешаем и ни у кого не списываем чертежей. Вы еще сами, Валерьян Петрович, хвалили нас, помните? А те — тоже стали готовить. Ну, и готовьте себе на здоровье…

— Подожди. Кто это — «те»? — перебил Валерьян Петрович.

— Пушкинская школа.

— Ну, и что же? Очень хорошо.

— Никто и не говорит, что плохо. Они там сделали очень хорошую какую-то модель. Им в части связи помогали, мы это узнали. Потом они взяли и выставили ее в осоуголке. Сдуру, конечно. Потому что все подходили и лапали, ну и долапались. Свалили с подставки и разбили.

— А теперь на нас сваливают, будто мы подстроили — не выдержала Галя и сердито тряхнула косичками.

— Тихо, Галя. Дай договорить — остановил Валерьян Петрович.

— Нет, верно, Валерьян Петрович, они на нас сваливают. На меня, то-есть. Там есть Жеська Алеева, так это она все.

— Я хочу знать о драке.

— Мы шли на занятия. Шурка как раз нес показать свой автожир новый. Вы бы видели, как здорово он его сделал! Ну, шли мимо Пушкинской. А они выбежали, как сумасшедшие, из калитки, прямо к Шурке. Цоп за модель! Шурка замахнулся. А они окружили нас, вырвали модель, разодрали и на нас полезли. А мы что — дураки что ли? Навалили и им по первое число… Только окон мы не били, Валерьян Петрович, это они напрасно уж, не по-честному.

— А грядки?

— И на грядки не лазали, честное пионерское.

— На грядки никто далее не ступнул — поддержали ребята Костю.

— Мы их только до дверей догнали, а потом убежали.

— Хорошо «до дверей», когда окна выбиты — недоверчиво произнес Валерьян Петрович. — Придется в гороно разбираться, заведывающий уже приходил ко мне.

— Ну, и пусть — запальчиво закричал Миша Тумаков, — мы, небось, не ходим к ним жаловаться.

— Дело, друзья, не в том, кто и на кого пошел жаловаться. Дело совеем в другом, более серьезном. Мы вот с вами думали, что излечились, от «софроновщины», что мы научились уже по-культурному разбираться в разных вопросах, а выходит совсем иначе. В прошлом году мы с вами выносили хорошие постановления о Васине и его компании. Помните эту историю? А теперь что делаем? Сами кулачную расправу практикуем, выходит? Это — пионеры-то в советской школе. И другое, ребята. Еще более серьезное. Мне передали, что после этой перепалки многим ребятам из Пушкинской школы здорово досталось дома. И один из участников драки — Паня Желтов — бежал из дому.

Валерьян Петрович никогда не повышает голоса с учениками. Он всегда говорит тихо, медленно и очень внятно. Но когда он произнес последнюю фразу, многие ребята, точно от окрика, вскинули головы:

— Как?

— Его сильно избили дома, поддержки ему никто не оказал, и мальчик сгоряча ушел и не вернулся до сих пор.

— А кто избил?

— Повидимому — родители,

— Я бы тоже ушел, если бы меня били — горячо сверкнул большими глазами Мартынов Коля, — а их бы прямо в суд.

— За некультурность под суд не отдают — отозвался серьезно Валерьян Петрович. — перевоспитывают. Бьют ребят, главным образом, некультурные люди.

— Меня тоже лупцевали раньше, да теперь перестали — улыбнулся Женька Ожегов и смущенно прикрыл рот: у него были большие, кривые зубы и ребята частенько над ним посмеивались.

— А тебя били, ага? — толкнул он в бок соседа — Ильюшу Королева.

— У меня папка ведь партийный — обиделся тот.

Костя привскочил:

— У Жеськи тоже, небось, мать партийная, а вон как лупит ее.

— Одним словом — хороши! — раздался за спинами ребят звучный, сочный голос, — и сами кулаками расправляетесь, и других, под кулаки подводите. Хороши пионеры, нечего сказать!

— Ольга Алексеевна!

Ребята весело заулыбались навстречу Ольге Алексеевне: вся школа любила веселую, жизнерадостную химичку, безоговорочно слушала ее и полностью признавала ее авторитет. Она была в школе завучем, знала всех ребят не только по фамилии, но и по именам, прекрасно знала работу всех школьных кружков.

— Ахать да охать вы мастера — продолжала Ольга Алексеевна, укладывая пачку книг в шкаф, — а вот помочь Желтову никого не нашлось. По-моему — Желтов замечательный парень был бы, если бы его в руки взять. Мне рассказывали, что у него в сарае настоящий авиозавод. А вы вместо того, чтобы пойти, да поучиться у него, — подвели мальчишку своей дракой. Фу, как безобразно, ребята, это у вас вышло! Сейчас по всему городу только и разговору, что о вашем побоище. В гороно прямо пригрозили исключить зачинщиков.

* * *

Школа наполнялась разноголосым шумом. Двери в учительскую то и дело открывались, входили учителя, просовывалась иногда ребячья голова, сверкали на миг озорные, живые глаза и снова дверь захлопывала свои челюсти.

Резко заверещал звонок в коридоре. Валерьян Петрович поднялся. Вскочили ребята.

— Так мы ни до чего и не дотолковались ребята, — укоризненно произнес он. — Не слышал я от вас ничего определенного. Подумайте, давайте, над всем этим делом. К нему придется вернуться.

Толкаясь в дверях, высыпали из учительской в коридор ребята. Только Костя и Орехов задержались у стола. Вася, поправляя пояс, остановил заведывающего:

— Валерьян. Петрович, со старшими у нас не все благополучно.

— А что такое?

— Да вот мы с производственным сектором подсчитали — неуды у них растут по алгебре, геометрии и физике. Мы на учкоме сегодня будем разбирать.

— Ты по журналам подсчет делал?

— Да, и по дневникам. И, знаете, Валерьян Петрович, трудно все-таки по кварталам зачеты сдавать. Лучше было бы покороче промежутки между зачетами делать. Тогда неуспевающих можно вовремя подгонять.

— Ну, что ж. Давайте, обсудим на учкоме. Вам необходимо тоже сегодня быть, Ольги Алексеевна.

— Буду обязательно. У меня есть кое-какие соображения на этот счет.

— Ну, пора на занятия, — ласково хлопнул Орехова по спине ладонью Валерьян Петрович. — Пошли.

— Ольга Алексеевна!

— А? — обернулась на робкий зов Кости химичка.

— Как же, теперь с Желтовым, а?

— Давай уж с тобой после уроков, дружок, подумаем, ладно?

— Ладно. Только…

Только не давала покою Косте мысль о Пане весь день. Он был рассеян на уроках, еле-еле двигался на физкультуре и совсем не остался на заседание учкома.

Конечно, он тоже слышал, что Панька — хороший моделист, что, у него есть замечательная модель с пятиугольным фюзеляжем. Но сам он еще не успел ее посмотреть. А потом эта модель, которую кто-то так варварски искалечил. Ребята рассказывали, что сердце замирало от одного только ее вида. И ведь строил модель весь кружок. Жеська эта самая тоже там возилась. А в Чеховской школе моделистов-то — раз, два да и обчелся. И кружка-то как следует нет, так только, каждый сам по себе. В шестых да седьмых еще группах и занимаются по-настоящему моделями человек 5–6. Ну, это уж что верно, то верно — знаменитые моделисты. У них и модели на состязаниях участвуют, и сами ребята — Бурченко и Шурка Парометов даже на всесоюзные состязания авиомоделистов уже ездили. А в Пушкинской там вон десятка два уже авиомоделистов. Вот это — да, по крайней мере. А Жеська — зловредная. Сама, небось, уронила модель, а теперь на него сваливает. А он даже одним глазком модели не видел! И Панька вот теперь ушел из дому… Верно: здорово нехорошо получилось. Да еще этот ябеда — зав. Пушкинской школы. Тоже гусь — сейчас же побежал всем нажаловался. Лучше бы собрал вот так ребят, как Валерьян Петрович, по-хорошему бы поговорили и никому бы не досталось. И Панька не ушел бы из дому. А то вот Жеську — дуру, небось, мать опять за волосы таскала. Да еще, чего доброго, крайосо узнает о драке, кружки запретит, скажет — срывают моделисты дисциплину.

Крылья

Холодно. Ноги зябнут с пальцев. Мерзнут уши. В кино топят плохо. Кузнечиком мягко застрекотал аппарат, к экрану протянулась голубоватая широкая дымчатая полоска, экран ожил. Задвигались фигуры, поплыли дома, старинные постройки.

Человек, с бледным радостным лицом, мастерит большие крылья. Вот он цепляет их на плечи, скрепляет подмышкой и прыгает с высокой стены.

Он вытягивает руки, как будто расправляет крылья и парит, задыхаясь от восторга, над толпой, замершей в суеверном ужасе.

Смельчака принимают за сообщника дьявола и казнят за несказанную дерзость дикие, некультурные цари.

Сеанс окончен.

Экран меркнет.

Вздохнув, кидает на него прощальный взгляд большелобый мальчуган и задумчиво выходит из кино. Но только для того, чтобы бегом обежать кругом здание и стать снова к кассе, снова купить снова протискаться в зал и снова, как во сне, — жадно, боясь упустить хоть одно движение летающего человека, — следить за чудесным полетом.

— У-у, шибенник, — встречает дома мальчика бабка. — Где пропадал целый день?.

Мальчик, согнувшись, плетется в комнату. Зимние густосиние — сумерки прильнули к стеклам. Высоко в небе, как драгоценный камень, воткнута яркозеленая большая звезда, а вокруг нее густо насыпаны синие, желтые, зеленоватые мелкие звезды. Вот если подняться к ним — высоко-высоко? Что увидишь? Наверное — светло на небе ночью, как днем. Или даже еще светлее, потому что уж очень звезды блестят. И наверное — всю землю кругом видно. Почему вот у птиц — крылья, а у человека их нет? Сделать бы себе такие, как тот человек на экране. Тогда можно было бы улететь с земли всегда, когда становится трудно. Вот, например, улететь бы, когда маму в могилку зарывали, чтобы не слышать, как тяжело плачет папа и не видеть противных комьев ржавой земли, которые сыпались туда, вниз, прямо на мамин гроб. Или вот бы бабка начала ругаться, а ты взял крылья, подвязал и — ходу! Только бы руками шевелил. И откуда эти бабки только берутся?

— Задремал, приятель? — мягкая рука теребит тихонько вихор. — Давай-ка, раздевайся, да на боковую.

Отец помогает расстегнуть пуговицы, стащить штаны и, обняв, доводит до кровати.

— Ну, спи, оголец, спокойной ночи.

— Папа, — тянет за ворот к себе отца Кешка и шепчет на ухо:

— Откуда бабки берутся?.

Отец фыркает и, оглядываясь на старуху, шутливо шепчет сыну на ухо:

— От сырости в углах разводятся. Спи! Она скоро уедет.

— Завтра?

— На-днях,

Но и на-днях бабка не уехала. Как — приехала на похороны кешиной матери, так и осталась, будто присохла к квартире. Прожила зиму. А весной у Кешки наступило горячее время — решил строить самолет. Однажды он увидел в конце улицы стайку ребят. Живо оседлал палку и понесся по лужам к ним.

— И-го-го! И-го-го! Буденный едет! Дорогу давай!

Воинственный клич застрял в горле: над ребятами взвилась белокрылая, странная птичка, перелетела через дорогу и быстро села в грязь. Ребята с визгом кинулись к ней. Отбросив далеко палку-коня, Кешка в несколько прыжков домчался до ребят и замер — в руках одного из них он увидел малюсенький аэроплане. Он был очень похож на те аэропланы, которые Кешка видел на спичечных коробках, но совсем маленький.

— Летает? — задохнувшись, спросил он, вытаращив от беспредельного удивления глаза.

— А то нет? — высокомерно задал вопрос обладатель чудесной игрушки и добавил:

— Как всамделишный.

— Сам делал?

— Сам.

— Вре-ешь — недоверчиво протянул Кешка.

— А не веришь, так и спрашивать нечего, — отрезал мальчика, повернулся и пошел от Кешки, унося белокрылую птицу-самолет.

С тех пор и одолела Кешку забота: сделать самому аэроплан Настала тяжелая пора и для бабки. Кешка таскал в комнату щепки, проволоку, бумагу. Приволок как-то старую грязную велосипедную шину. Строгал. Клеил. Сопел. Кряхтел. И неимоверно сорил.

— Ну, пропасти на тебя нет! Опять какую-то лихорадку натащил! Убирай этот назем отсюда! — замахивалась веником бабка.

Кешка сгребал свои инструменты, материалы и перебирался в сени, но и из сеней гоняла его неугомонная старуха. Пробовал Кешка жаловаться отцу. Отец миролюбиво просил:

— Ты бы, мать, того… Кешку бы не трогала. Пожалеть-то его без матери некому…

— А я, батюшка, стара за ним с тряпкой да веником ходить. Он вон какой озорник. У меня своих десяток был, а таких не видывала. Ишь что выдумал, самолет какой! Гляди, вверх ногами скоро полетит.

Была у Кешки кроме отца еще одна сочувствующая душа — Жеська. Она доставала ему папиросную бумагу и клей — выпрашивала у соседки — «пишущей машинистки», и часами просиживала на корточках около Кешки, пока он строгал палочки для модели. Кешке не везло. Ни одна модель не летала, хотя все были склеены как будто правильно. Надоело. Бросил. Не брался за модели года три. А потом, когда в школе, где он в то время учился, заговорили об одном парнишке из Чеховской школы, который сделал замечательную летающую модель самолета, — Кешка опять притащил домой клею, бумаги, палочек, проволоки.

Опять начала бушевать бабка. Она так и не уехала никуда.

— Трудно нам, приятель, без матери жить, пусть уж бабка останется — решил отец, — а ты на нее меньше внимания обращай. Поворчит, да такая же и останется. Как-нибудь поладите.

Но ладить с ней было трудно. Бабка никак не хотела понять ребят.

— И не стыдно это тебе, голенастая, к мальчишкам бегать да какие-то еропланы мастерить? — стыдила она Жеську, когда та склоняла кудлатую голову рядом с Кешкой над крылом модели.

Жеська поднимала голову, смотрела большими серыми глазами на старуху и серьезно говорила:

— Мы ведь учимся вместе.

— То-то вот и стыдобушка. Сроду отдельно учились, а тут какая-то власть несуразная — что парни, что девки, ничего не разбирает.

— Ты, бабушка, однако, какая-то сама старорежимная. Все тебе советская власть плохая.

— Тьфу, ты, пропасти на тебя нет! Я — разве про советскую власть? — Я про вас вот, заполошных, говорю, — горячилась старуха.

— Знаешь, Кешка, надоела мне твоя бабка. Однако, насолю я ей, — призналась как-то Жеся.

— Брось. Хуже лезть будет, — отсоветовал Кешка. Но Жеся упорно тряхнула кудрями и погрозила вслед бабке кулаком.

Победитель

— Толенька, ты бы подобрал маленько свои модели. Смотри, — пройти негде;.

— Это ты, мама, потолстела после курорта, вот тебе и тесню.

— Да ты уж очень много места занимаешь с ними.

— Ну, мама, уж разворчалась. Слет же скоро, а у меня еще не все готово.

— Как не все готово? Ты посчитай, сколько уже их у тебя?

— Ну, старенькая моя, не сердись. Тебе же стыдно будет, если я осрамлюсь.

— Ах ты, поганец! Это я-то — старенькая!

Мать всплескивает руками и в шутливом отчаянии опускается на пол.

— Мама, ой, ты прямо на гидросамолет же!

— Нет, я рядышком. Новый?

— Ага. Этот получше, фюзеляжный. Завтра буду пробовать.

— Ой, парень, смотри зачеты не пропробуй. А то с моделями провозишься да второгодником и останешься.

— Не останусь. Вот увидишь — первое место опять получу на состязаниях.

— Посмотрим, посмотрим.

— Вот увидишь!

— Ты бы хоть такую модель сделал, чтобы мне полетать можно было. А то сын — моделист, моделей сотни, а мать ни разу не летала.

— Струсишь ведь?

— Кто тебе сказал? Вот жалко — работы у меня много, а то я бы уж сама смастерила себе самолет.

— Мамка, ты со мной, как с маленьким, шутишь.

— Да ты неужели уж большой? А я и не заметила, как у меня сын вырос. Да какой большой! Да какой важный! Маленечко только курносенький, ну да это ничего!.. Вон, орава твоя валит.

Беседу матери с сыном прерывают гости. Их действительно орава — человек 15.

Не мудрено: в городе через полмесяца краевой слет авиомоделистов, да кроме того надо в первомайской демонстрации участвовать с моделями. А разве на площадь можно с плохими моделями выходить?

Толя Бурченко — самый лучший моделист в городе. Лет пять тому назад, когда Толя поступил в центральную школу, он впервые увидел модель самолета. Серая от пыли, неподвижная висела она под потолком, недоступная для жадных ребячьих рук. Толя долго тогда изучал плакаты на стене, жадно ощупывая в то же время глазами висящую модель. Он заметил только, что модель сделана из палочек и бумаги.

Ну, тогда ничего сложного, значит, нет. Можно попытаться самому сделать такую же. Палочки есть, бумага тоже. Правда, она в клеточку, из тетради, но это ничего не значит.

Маленько клейстера, немножко терпенья и модель готова. Надо испытать на полет.

Попробовал пустить с земли — не летит.

Тоже пока ничего страшного нет: захочет — полетит.

Толя взобрался на крышу и, как бумажного змея-«монаха», запустил модель. Как «монах» зареяла, было, модель, а потом с размаху камнем свалилась, вниз, на лестницу и изломала вдребезги хрупкие крылья.

Стараясь сохранить бодрость, Толя слез с крыши, бережно подобрал обломки модели и унес их в комнату.

Ну, что ж: палочки сломались, значит — надо делать остов из проволоки, тогда модель не разобьется.

Вторая модель сделана быстрее, чем первая. На проволочный остов натянута белая бумага. Все хорошо, но… модель совсем не полетела.

Толя взвесил ее на руке: конечно, тяжелая. Но ведь настоящие самолеты вон какие тяжелые, а летают же! Значит — дело не в тяжести.

На другой день после неудачной пробы Толя все перемены вертелся в зале школы, даже голова заболела от того, что ее пришлось долго держать задранной. А когда первая смена окончила занятия, Толя постучал в кабинет заведывающеоо.

— Можно. Войдите.

— Александр Васильевич, это я.

— Что скажешь?

— Можно мне модель снять?

— Какую модель? Откуда?

— С потолка. Самолет. Я только посмотрю, а потом опять повещу.

— Хочешь такую же делать?

— Да.

— Снимай. Научишься сам строить — поможешь ребятам. Кружок организуете. Не поломай, смотри, только. Осторожно снимай.

Модель снята. Толя опустил ее осторожно на пол, присел на корточки, смерил, записал.

— Интересно, — как она летает?

Но предупреждение завшколой обязывало к осторожности. Толя с сожалением подвесил модель обратно и, собрав бумажки с записями, убежал домой.

Снова приготовлена модель — точная коптя школьной. Снова полез Толя на крышу, чтобы испытать летные качества своего самолета. Но упрямое создание, будто приклеенное к крыше, не двигалось с места.

— Ах, ты, толстопузая! Лети, давай!

Толя подбросил модель в воздух. Она неуклюже вильнула с карниза, а через секунду, стукнувшись носом о землю, разбилась вдребезги.

— Не летает, — пожаловался Толя матери.

— А ты сделай новую полегче, дружок, может и полетит. Легко сказать — полегче. А вот из чего ее сделать полегче? Стоп! На чердаке должна быть птичья клетка. Чижик давно улетел, другую птичку мама не разрешила держать в клетке. Клетка пустая. Там в ней чудесные бамбуковые жердочки. Что, если попробовать жердочки на остов модели?

Модель сделана. Она легка, еле чувствуется на руке.

— Как ты думаешь, мама, — полетит?

— Не знаю, Толенька. Ты бы лучше с мальчиками посоветовался, они больше моего в этом разбираются.

— Мальчишки будут надо мной смеяться. Скажут — большой, а в игрушки играет.

И ушел во двор, бережно неся, как зажженную свечу, легкую модель.

Через несколько минут мать услышала со двора неистовый крик, побледнев, бросилась к двери и носом к носу столкнулась с сыном.

— Мамка, летает! Честное слово летает. Через весь двор! Даже к Малеевым залетела! Пойдем, посмотри.

— Фу, ты, чертенок, как ты меня напугал. Можно ли так орать?

— Потом поругаешь. Пойдем сначала, посмотри, как летает.

И прямо с крыльца запустил модель.

Погожий осенний вечер синел над городом. Дряхлая береза во дворе поникла ветками, будто в дреме. Желтыми тряпками валялись, у ее подножья опавшие листья. А над ними, как странная белая летучая мышь, реяла модель и плавно опускалась у забора. Матери казалось, что у модели чуть трепещут крылышки, а у сына на лице смеются все ямочки и веснушки.

— Толя-я! Дай мне самолетик!

Из-за забора показалась пучеглазая рожица.

— Нельзя, Вовка, — засмеялся Толя. — Я тебе другой сделаю.

— Когда?

— Завтра.

— А Мишке сделаешь?

— А Мишке ты сам делай.

С тех пор запорхала модель по двору, залетая нередко в гости к соседям. И тогда Толе проходилось отвоевывать ее долго и решительно.

Теперь, спустя пять лет, Толя вспоминает об этом со смехом, но в то время посягательства ребят доставляли ему не мало слез.

О работах Толи узнал горосоавиахим. Товарищи в шлемах и с синими петлицами пришли как-то в школу, долго разговаривали с Толей, а потом пообещали послать его на курсы инструкторов-авиомоделистов.

— А что я там буду делать? — заартачился сначала Толя.

— Ну, как «что»? Выучишься сам строить модели, а потом ребят научишь. В школе инструктором будешь.

— Толя, смотри школу не забудь. Очень уж ты моделями увлекаешься, — беспокоится мать. — Мне ведь некогда за тобой последить, у самой на фабрике дел гора. Сам, дружок, старайся.

— Ты, мама, прямо панику какую-то на меня наводишь. Я же учусь, хорошо, только вот далеко мне очень ходить теперь. Зря ты квартиру переменила.

— Ну, переходи в другую школу. Тут вот Чеховская близко. Перешел Толя в Чеховскую школу, а в июле Осоавиахим послал его на всесоюзные состязания моделистов в Москву.

Чудесную модель, повез Толя на состязания. Она была легкой, как перышко, резиновый мотор ее работал без отказу и в 20 секунд, модель пролетела над, головами восхищенных зрителей 104 метра.

— Бурченко, это твой что ли парень приз получил в Москве за полеты? — спросили как-то толину мать на фабрике.

— А не знаю, — растерянно проговорила она, — увезли в Москву, а уж какой он там приз получил — не знаю. Пока ничего не написал. А кто сказал?

— Да не сказал, а в газете написано.

— Где?

Жадно схватила «Правду» и раза четыре под-ряд прочитала замету о том, что западно-сибирские моделисты имеют большие достижения и лучший из юных авиостроителей — Бурченко получил второй приз. Унесла газету с собой и читала заметку снова и снова. Потом подошла к столу, на котором стояли и лежали модели сына, и провела пальцами по их выпуклым спинкам, словно ласкала вихрастую голову сына.

С состязаний тогда Толя приехал рано утром Вещишки оставил у соседей, а сам побежал на фабрику. В конторе выпросил вызвать мать.

— Приехал? — обрадовалась та.

— Ага. Ключ дай.

— Ну, как же ты с’ездил?

— Да ничего.

— Приз получил?

— Ага. Вот большая Москва, мама!

— Как летала?

— Москва-то?

— Да нет, модель?

— Здорово. Сначала никак не хотела, да и ветер был. А потом как пошла, как пошла — на 104 метра удула.

— А другие ребята были?

— Со всех концов. Ох, у киевских — вот модели, так модели! Что надо! Только они их никому даже близко не показали. А знаешь, кто меня перелетел? Из Башкирии паренек. У него модель целых 176 метров пролетала. Здоровая модель, — маленько только некрасивая.

— А твоя лучше?

— Нет, моя, мама, совсем какая-то ободранка, совсем даже неважнецкая. Теперь самому на нее смотреть неприятно. А помидорчики есть?

— Беги, беги. Помидорчиков нет, а там в крынке черника есть да брусники маленько. Я скоро приду.

— Я тебе что-то привез, ведь.

— Ну-у?!. Что?

— Вот придешь — увидишь. Я пошел.

Ребята налетели в толину комнату, будто ветром их нанесло. Всем охота была послушать про Москву, про состязания.

— А Сталина видел? — спрашивал Вовка.,

— Что он тебе — маленький что ли, на ребячьи состязания приезжать? — строптиво отвечал за Толю Волкомеров Костя, обиженный за Сталина.

— А Буденный и Ворошилов были?

— Нет. Они, говорят, где-то на маневрах, то ли в лагерях.

— Толька, а правда в Москве тысяча автомобилей?

— Дурак, там их сто тысяч, наверное… А у Шурки модель его — знаешь, реечная эта, с которой он все задавался — только поднялась, ка-ак ее ветром прижмет сразу, так и вдребезги. Вот у одного нашего корешка из Пушкинской школы тоже ничего модель была, только очень легкая и ее сразу ветер искалечил.

— А сколько из Сибири было ребят?

— Да человек 10–15 было.,

— Разве у нас только 15 моделистов? — недоверчиво покосился Волкомеров.

— Не 15, а больше, только моделей хороших не умеем делать. А на слет вот с такими, — Толя пренебрежительно щелкнул по одной из моделей, — не поедешь.

— А какой тебе приз дали?

— 200 рублей, да грамоту, да еще ящик модельный.

— Вре-е-ешь, — опять не поверили ребята.

— У-у, — «врешь», — рассердился Толя, — я даже маме свитер зеленый какой красивый привез. И еще инструмент купил.

Ах, кто мог поручиться в тот день, что у ребят, бывших у Толи, в тот день, не возникло проекта постройки чудесной, усовершенствованной модели? Кто из них, засыпая в тот вечер, не мечтал о Москве? Кто не прикидывал в уме подсчетов конструкций фюзеляжных и реечных моделей? И кого не уносили в ту ночь мечты в поднебесье, за облака, к ярким звездам? Чудесные, волшебные видения сопровождали сон юных авиостроителей в те дни. Одни видели себя в стратосфере на недосягаемой высоте. Другие неслись на флагманских воздушных кораблях во главе могучих эскадрилий на защиту границ. Третьи на попрыгуньях-автожирах опускались на вновь открытые материки и острова. Иные в невероятных трудностях спасали рыбаков и терпящих бедствие путешественников или перевозили тяжело больных из отдалённых местностей прямо в Москву.

Толя спал в ту ночь крепко, без сновидений, устав за дорогу.

Мать долго стояла у его кровати, посмеиваясь над зеленым свитром.

— Ах, ты, Толька, Толька, придумал же такой дикий цвет выбрать! Ну, куда я наряжусь, как попугай, в эту расписную штуку?

Но свитер все-таки носить стала.

* * *

Когда орава моделистов ввалилась к Толе, мать торопливо ушла: в комнате, по обыкновению, поднимался такой шум, — будто сотни станков шли на полный ход.

— Ребята, проголодаетесь — там в шкафу хлеб и повидла есть, подкрепитесь…

— Мама, ты бы посмотрела, какие у нас модели.

— Вернусь, тогда посмотрю. Некогда. До свидания, ребята.

Ушла.

Ребята мигом скатали в трубочку полосатую дорожку на полу и уселись тесным кружком. Модели поместились в средине круга.

Каких-каких тут только не было!

Но лучше всех — толины модели. Они сделаны очень тщательно, чисто, аккуратно.

— Четверикова, ну кто так наклеивает бумагу?.

Толя сердито подносит Гале к носу неопрятную модель: — уж ты бы не бралась, если не хочешь.

— У меня клей вон какой плохой!

— Не клей плохой, а руки плохие. Ты бы кисточку лучше сделала, а то пальцем мажешь.

— Толька, а тебе говорили про Шурку?

— Что?

— Костик пошел к нему посмотреть модель, а он ее спрятал.

— Зачем?

— Вас, говорит, много ходит смотреть. Так, говорит, и на состязаниях не выиграешь ничего.

— Вот дурак. То-то он и сюда не стал ходить.

— Толька, а правда, что он у тебя в прошлом году модель испортил?

— Нет, неизвестно, кто. Он вообще-то парень хороший, только задается здорово. Думает, что он лучше всех.

— Я вот давно говорю, что надо Вале сказать. Можова его проберёт, как надо. Что это за пионер, который все в одиночку да в одиночку.

— Нет, ребята, — остановил Толя, — жаловаться пока не надо. На состязаниях увидим, что будет.

— Костик, а ты узнай, что там у пушкинцев?

— Ага узнаешь, как же. Там у них инструктор есть, Генка Стрижов. Он никому не велел ничего говорить.

— И вовсе не Генка. Это все Жеська Алеева. Она сама все у наших девченок… Ой, Вовка, ты элероны мои поломал! У-у, простоквашные глаза!

— А ты не клади их под ноги. Расселась сама, как барыня, мое место заняла.

— Толька, что ж мне теперь делать.? — захныкала, было, Галя.

— На, — подал ей бумагу и клей Толя, — делай новые.

— Ой, ребята, не успеем к первому мая.

— Успеем.

— А вдруг — нет?

Эти опасения были не только в Чеховской школе. Ими трепетали в те дни многие «авиомодельне» сердца. Горосоавиахим провел по школам собрания, устроил общее пионерское собрание в городе Из крайосо послали инструкторов в Сталинск, Прокопьевск и Томск, подгоняя, подбодряя, уча моделистов, привлекая новых ребят в кружки юасов[1].

Школы стали «обрастать» авиомоделями. Они копились хрупкими кучами по укромным уголкам классов в шкафах, на шкафах, в учительских, взбирались на потолки, повисали на веревочках над головами.

Совершенно неизвестными путями узнавали ребята о появлении новой модели в той или иной школе. Загорались завистью. Искали способов посмотреть новинку, пренебрежительно высмеивали неудачи и корпели, корпели над новыми конструкциями все свободное время.

Даже, заядлые «рогаточники» припрятали рогульки от рогаток, а резину с них приспосабливали для моторов на модели.

Правда, в Пушкинской школе заведующий сломал у одного парнишки модель, когда тот пустил ее во время перемены в зале. Модель, как напуганная птичка, присела на угол рамы, обтягивавшей большой портрет Сталина.

Заведующий увидел:

— Эт-то что за хулиганство? Рогатки заменили этими штучками? Что за безобразие? Уже на стены полезли? До вождей добрались?

И грубым кулаком смял хрупкую, изящную модель-утку.

Ребята присмирели. Жеська налетела на провинившегося:

— Обалдел? А если бы ему на лысину села? Он же нам не разрешит и ту, понимаешь? — Жеся сделала многозначительный жест: — ту модель не разрешит тогда принести в школу.

Кешка стал все свободное время пропадать над моделями. Около него грудилась стайка ребят, так же, как около Толи, — в Чеховской школе.

Невзирая на бабкину воркотню, Кеша опять натащил в дом клею, палок, свертков и всякой другой чертовщины.

— Опять? — грозно спрашивала бабка, заслышав у двери топот ребячьих ног.

— Я тебя, бабушка, ведь не трогаю. Мы уже, ведь, в комнате не сорим. Мы же — в сенях. И сами подметаем.

— А пошто ты мне в комнате своих балабошек навесил? К лампадке пройти нельзя, помолиться негде.

— Да уж пора тебе лампадки-то бросить. Смотри, уже никто не молится чурочкам, а ты им все поклоны отбиваешь.

— А не твое дело! Век живу — молюсь, а раз у тебя отец такой мусульман — не молитесь. Бог-то он все видит. Безбожник какой сопливый нашелся! Убирай вот со стола сор! Да голенастой скажи, чтобы меньше орала, горластая.

— Это тебе, Жеська, — подтолкнул Жесю в бок Вовка.

— Я ее не боюсь, — спокойно сказала Жеся и ласково к бабке:

— Ты бы, бабушка, к Ивановне сходила. У нее поп чай пьет.

— Схожу, когда понадобится. А ты мне не указчица. Распустила космы, как дикая, причесалась бы!

Но что Жеська может поделать со своей головой? Уж она и выстригала волосы целыми пучками, и наголо стриглась, но буйные, крупные кудри снова накрывали ее голову. Цвет их был пепельнозолотистый, и когда Жеська шла против солнца, — сзади казалось, что на голове у нее золотая шапка.

Большие жеськины глаза оставались серьезными даже тогда, когда девочка улыбалась. Смеялась она совсем редко, хотя озорница, была первая.

Это она первая наладила слежку за моделистами Чеховской школы. Это она первая придумала обратиться к шефам — связистам за помощью при постройке модели к первомайским торжествам. Это она, Жеська, первая организовала неделю назад великое побоище бандар-логов под стенами школы, пылая жаждой мести за искалеченную чеховцами, как она была уверена модель.

Всю неделю после драки гудели обе школы в страшном возбуждении, как пчелы, потревоженные в улье.

Виновного в порче модели так и не нашли. На Пушкинскую школу за драку обрушился поток угроз, упреков и наказаний.

В Чеховской крепко пробирали в отряде пионеров — участников, драки.

Вызванные в гороно заведывающие обеих школ чуть не поссорились из-за моделистов.

В крайосо срочно созвали инструкторов-моделистов и отчитали:

— Что соревнование у вас между школами — это хорошо. Но рукоприкладством разрешать спор — совсем плохо. Драка показала, что инструктора слабо ведут массовую работу. Это надо к состязаниям срочно выправить. Тот не моделист, у кого неуд по дисциплине.

В горком комсомола вызвали пионервожатых, потребовали отчета в работе по укреплению дисциплины.

Ой, вообще — кашка заварилась густая.

А время бежит. Вот-вот, на носу 1 мая, а за ним и краевые состязания авиомоделистов.

Под предводительством Жеси и Кешки спешно готовились теперь новые, уже менее ценные, модели к первомайской демонстрации — реечные, фюзеляжные, дирижабли и коробчатые змеи.

Мать в последнее время ни разу не ударила Жесю, но горькая тяжесть не сходила с маленького сердца: Паня не возвратился домой до сих пор. Родители, правда, мало беспокоились и жестко отвечали на вопросы соседей:

— А пусть пропадает! В доме спокойней будет.

Кеша горевал не меньше Жеськи и говорил отцу:

— Ты бы поискал его, папа. Может, он заболел и его в больницу подобрали. А может — грузовик его раздавил.

— Да ведь был я, сын, и в милиции, и в больнице. Нет парнишки. И добавлял:

— Доигрались бандар-логи, чтоб вас!

— Дядя Володя, как вы думаете — найдется Панька? — тихо — опрашивала Жеся.

— Не знаю, предводитель бандар-логов.

— Куда он мог, по-вашему, уйти?

— Думаю, в другой город.

— К как вы думаете — чем он живет? Может — голодает?

— Даже наверное голодает.

— А разве его нельзя найти?

— Найти трудно, но можно.

— Сядь вот на ероплант да и ищи ветра в поле, — подала голос. бабка. — Зачем искать? Мать его мне говорила, мол, пусть теперь даже на глаза не показывается, не пустят домой бродягу.

Две пары серых глаз с жадным вопросом остановились на дяде Володе. Он сразу понял этот вопрос и громко произнес:

— Не пустят, так у нас жить будет. Места не пролежит, мать.

Кешка переглянулся с Жесей: ведь иначе ответить его отец не мог. Это — факт.

— А все-таки это Коська сломал модель, дядя Володя.

— Почему ты думаешь это, девка-матушка?

— Я же его видела вечером в нашей школе. Он пришел, ходил по коридору, зашел в физкабинет, а потом скрылся.

— Дурочка. Какой ему смысл ломать модель?

— Нет, дядя Володя, вы его не защищайте. Вы поймите: у них в школе кто моделисты? Тольку Бурченко знаете? Вот он. Ну, да еще Шурка Парометов, да еще пара ребят. Им и на демонстрацию выйти не с чем. А у нас уже 57 моделей, да если Кешка с Паней вынесли бы свои модели, да эта, которую сломали. Во, какая колонна! Им и завидно. А Коське первому. А потом сами ведь знаете, какая у них школа.

— Ну, школа у них теперь совсем другая становится. А с моделями — ведь не в красоте дело. Как вот летать ваши модели будут — вот главное! А она, может, и не шибко красивая по виду, а летает на большой палец. Вспомни-ка слёт, — и дядя Володя лукаво посмотрел на сына.

Кешка очень не любит вспоминать прошлогодний слет. Ведь это у него на Щукинском поле, за Москвой-рекой, в первый же день всесоюзных состязаний моделистов была такая дурацкая неудача: ветер вырвал из рук легкую модель, как бешеный, рванул ее вверх, кинул вниз и не успел Кешка оглянуться — на примятой траве валялись уродливые обломки. И пришлось тогда Кешке все дни состязаний только облизывать губы да смотреть, как взмывали на старте модели других ребят.

Очень, очень не любит Кешка вспоминать слет и никогда за весь год не говорил о нем;.

Только упорней строгал всю зиму бамбуковые палочки да пристраивал резиновые моторы к легкокрылым моделям, да торопил своих кружковцев с их новыми конструкциями.

Жеська

— Тара-ра-рим-ра-ра!

Тара-ра-рим-ра-ра!

Тра-та-та-та…

Тра-та-та-та…

Тра-та-та…

Заколыхались бархатные знамена в головной колонне. Откуда-то снизу, от Оби, поднялась и понеслась по проспекту густая, рокочущая волна:

Ур-р-ра-а!

Песни переплетались с густым «ура!».

Лозунги, как ракеты, взвивались над трибуной.

«…Все выше, и выше, и выше,

Стремим мы полет наших птиц…».

Над разукрашенным городом с глухим рокотом плыли тройками могучие стальные птицы.

Навстречу им — с земли поднялись на вытянутых детских руках миниатюрные их копии — белоснежные, серые, с алыми и синими звездами на фюзеляжах и крыльях: по проспекту мимо трибуны двигалась колонна юных авиомоделистов.

Словно миллионы голубей вылетели вдруг на проспект — захлопали ладони, всплеснулись неистовые апплодисменты зрителей. Отцы, матери, взрослые братья, сестры посылали ласковый привет юным авиостроителям.

Отчаянно хлопал в ладоши Вовка Шашабрин, оседлавший толстый сук тополя на тротуаре, и кричал колонне:

— Толька-а-а! Я зде-ее-есь!

Широко улыбаясь, щуря усталые глаза, по-военному отдавал честь будущим инженерам воздуха секретарь краевого комитета партии. Председатель краевого совета Осоавиахима, пряча законную гордость за суровой осанкой, перегнувшись через барьер, кричал:

— Пионеры-авиомоделисты, к обороне Союза будьте готовы!

Громче всех крикнула «всегда готовы» Жеся. Она в восторге потрясла в воздухе серебристо-серой моделью, а, поймав улыбку секретаря крайкома, подняла и вторую руку и замахала ею над головой. От восторга она взбрыкнула ногой, и, опомнившись, оглянулась — не видит ли кто.

Знакомое лицо мелькнуло вдруг в толпе на тротуаре.

— Паня!

Рванулась из колонны.

— Куда ты? С ума сошла? — резко схватил ее сзади за руку Филя. — Колонну ломаешь!

— Панька там!

— Где?

— На углу!

— Где Панька? — спросил быстро и Кеша.

— На углу же! Честное пионерское!

— Не останавливайся, не останавливайся. Быстрей двигайтесь. Не задерживайте других.

Инструктор крайосо вполголоса торопил колонну и, поминутно оглядываясь, Жеся удалялась дальше и дальше от трибуны, от угла, где мелькнуло в толпе знакомое лицо.

Праздник был для нее испорчен. Во-первых — Чеховская шкода вынесла на демонстрацию такие красивые и аккуратные модели, что у всех остальных ребят слюнки потекли. Модель Толи Бурченко — прямо картинка. Правда, Пушкинская тоже не подкачала, особенно Кешка. Он нес на демонстрации модель моноплана и после парада его очень хвалили настоящие летчики. Но все-таки страшно жаль, что большая, такая блестящая, такая умная даже с виду модель, как «Имени 23 февраля», не участвовала в празднике! Вот бы Чеховцам нос утерли!

Жеся ясно увидела опять жалкие обломки белоснежных крыльев у подставки, в уголке Осоавиахима.

И опять мелькнуло в памяти жалкое, с жадными глазами, лицо Пани в толпе на тротуаре…

Не отдавая себе отчета, Жеся бросилась по лестнице вверх, в квартиру Желтовых.

— Паня пришел? — громко спросила она, останавливаясь на пороге.

Отец Пани сидел за столом с газетой в руках. Он только-что вернулся тоже с демонстрации. Мать переодевала маленькую девочку в кроватка. Она обернулась к дверям и крикливо спросила:

— А тебе что за печаль? Вернулся ли, не вернулся — дело не твое. Болельщики нашлись!

Жеся сдвинула брови и тихо, сурово произнесла::

— Эх, вы! Звери. А еще советскими людьми называетесь. Культурные люди животных никогда не бьют, а вы мальчишку заколотили. Он дурак у вас. Другой бы пионер на его месте давно на вас в суд пожаловался, а он еще жалел вас, дурак. Разве вас били, когда вы росли?

— На свою мать иди жалуйся — сварливо перебила Жесю панина мать — она тебя тоже не шибко милует!

— И пожалуюсь. Я уж сказала ей. Стыдно это — детей колошматить.

Панин отец взглянул из-за газеты на нее, потом на жену и печально опустил голову:

— Зря он ушел.

— Не он зря ушел, а вы его зря били. Он теперь, небось, в беспризорниках…

И боясь расплакаться, Жеська кубарем скатилась по лестнице. А в комнате уже не выдержала и разревелась.

— Ну? Завела музыку! — гаркнула, было, мать.

Жеська оскалила зубы, как маленький звереныш, и, глядя на мать колючими глазами, бросила:

— Завела, да! А тебе говорю: если ты меня еще хоть пальцем тронешь, — я мало того, что уйду от тебя, а еще и в партийный комитет заявлю на тебя. Не смеешь больше бить меня! Не смеешь!

Мать, привыкшая к молчаливой покорности девочки, оторопело опустила руки.

Состязания

Дорога ныряет о холма на холм. По дороге ныряют один за другим грузовики из города к аэродрому. На аэродроме они вытряхивают живой груз — шумную, крикливую, галдящую кучу ребят — одну за другой. Это — омичи, новосибирцы, томичи, сталинцы, боготольцы. Моделисты и гости.

Моделисты высоко над головами держат модели — боятся, как бы любопытные гости не смяли драгоценных их нош.

Гости похожи на грачат: раскрытые рты, широкие глаза, беспокойные, крылья — руки и ноги. И сколько же около них шуму и гаму!

— Моделисты, вперед! Равняйсь!

Юноша инструктор выравнивает ряды. 20 лучших юасов, отбивая шаг, выравниваются в линейку.

Вправо от линейки присели на хвосты, задрав вверх морды с пропеллерами, зеленые чудовищные кузнечики — самолеты.

Оттуда идет небольшая группа людей.

— Здравствуйте, товарищи моделисты!

— Здрас…с…те!

Четко, совсем, как большие, по-военному отвечают моделисты. И уже совсем не как военные начинают переговариваться как только председатель краевого совета Осоавиахима начинает речь.

— Васька, глянь, сколько ромбов. Кто это?

— Небось — самый главный командир.

— Эх ты, не знаешь: это же — командующий округом.

— Ну-у?! А у Ворошилова сколько ромбов?

— Десять, — выпаливает сбоку Вовка.

Ребята фыркают: ну, и знаток!

Инструктор, обеспокоенный движением в линейке, подходит и, стараясь незаметно ткнуть хвостом модели в живот буйному подчиненному, шипит:

— Тихо!

Жеся свирепо смотрит на соседа, делает страшные глаза и тоже шипит:

— Тихо!

А сама незаметно больно ударяет его носком туфли по щиколотке.

— Ой! — неожиданно громко вскрикивает тот и приседает, но Жеська быстро оглядывается в сторону и — носом к носу встречается с Костей. Тот смотрит на нее прямо и укоризненно.

— Что уставился? — сердится девочка.

— А еще кричала, что ни одной модели не осталось. Вон сколько натащили.

— А тебе мало, что мы извиняться приходили, да? Небось, тогда на линейке обещал придти помочь, — а сам даже не показался. Без вас обошлись.

— У нас у самих много работа было. Кружок большой стал.

— Зато у вас целых три инструктора, да шефы, а у нас один Кешка.

— Не ври. У нас Толька один и остался, да и того скоро Осоавиахим заберет.

— А ты?

— Урра! Ур-ра! Ур-ра!

Жеся не заметила, как кончилась речь и ребятам скомандовали на старт.

Зареяли, запорхали легкокрылые модели. Взвились белоснежные коробчатые змеи, засверкали ослепительно на голубом небе. Помчалась через головы ребят, глухо поварчивая, изящнейшая фюзеляжная модель Толи, заныряла кешина двухпропеллерная модель-утка.

Отмеряют метры инструктора, называют цифры.

Ого! Толина модель летает уже на 200 метров! А кешкина утка взлетела над ребятами, потом повернула в сторону, к соснам, что столпились у дороги, вильнула вверх и уселась прямо на ветку.

Визг и хохот повисли над аэродромом.

Жеся сунула свою модель Косте и со всех ног кинулась вслед за Кешкой к соснам.

— Лови за хвост! — весело крикнул вслед ребятам человек с ромбами и распорядился, чтобы отрядили красноармейцев с аэродрома — помочь снять модель с дерева.

Состязания моделей продолжались. Следя за полетами своих созданий, ребята забывали захлопывать рты и привставали с мест, словно их приподнимала сила, когда чья-либо модель плавно садилась у окраины аэродрома и инструктора бегом отмеряли расстояние.

За судейским столом шел серьезный разговор.

— Это же совершенно изумительная работа, — восхищался высокий военный, — из ребят выйдет толк.

— А вот взгляните на эту модель: ее конструкция настолько оригинальна, что мы послали копию ее и чертежи центральной лаборатории.

— А где сам конструктор?

— Вероятно — здесь. Желтов! Товарищ Желтов! Ребята где Желтов?

— Наверное, тоже убежал за уткой. Придет — покажем. Обратите внимание вот еще на эту модель-птицу. Это тоже совершенно оригинальная конструкция.

Пока взрослые гости внимательно и с восторгом рассматривали модели и еще раз подсчитывали — кто же взял первенство — между Жесей и Костей произошел короткий разговор. Когда она вернулась от сосен вместе с Кешкой, снявшим-таки свою беглянку с дерева, Костя побежал к ней навстречу:

— Паньку Желтова судьи спрашивают!

— Ну? Зачем?

— Модель, говорят, интересная.

— А разве ее принесли?

— Ага. Что сказать?

— А то и сказать, что есть, — решительно взмахнула кудрями Жеся и смело подошла к военным.

— Товарищи!

Военные оглянулись. Председатель крайосоавиахима взглянул на девочку, протянул ей руку:

— Здравствуй, Жеся. Ты что?

— Здесь спрашивали Паню Желтова…

— Да. Давай его сюда. Он из вашей школы?

— Из нашей. Только его нет. Ребята принесли только его модель.

— А сам он где?

— Не знаем. Он, товарищи, ушел из дома. Его, товарищи, здорово били дома. И надо это кончить. Потому что он пионер и нельзя, чтобы он пропадал. И мы даже не знаем, где он сейчас. И еще просим — нельзя ли красноармейцам сказать, чтобы его отыскали?

Взволнованная речь Жеси произвела на гостей большое впечатление. Ее подробно расспросили — как и что, все записали и обещали найти мальчугана.

А когда закончились состязания и ребята гурьбой направились к машинам, осоавиахимовец лукаво спросил Жесю:

— А все-таки — кто ж это вам модель-то… искалечил?

Жеся по привычке тряхнула кудрями.

— Все-таки я думаю, что это чеховцы. Они побоялись, что мы возьмем первое место и подослали кого-нибудь. У них ведь и в прошлом году своим же ребятам кто-то модель испортил.

— А я думаю, что зря вы все-таки тогда драку затеяли.

— Да ведь мы потом извиняться к ним в школу ходили. На линейке потом и извинялись. Мне же и пришлось идти. Стыдно было, да ничего не попишешь.

Распрощались у машин. Гости уехали. Моделистам разрешили остаться на аэродроме и посмотреть полеты машин. Тесной кучкой уселись ребята на согретой весенним солнышком земле.

Высоко вверху, в горячем синем, небе бьется-звенит невидимый жаворонок. Выше него гудят другие птицы — стальные. Вот одна из них, нырнув вниз, стремительно роет носом высоту, Вот она уже летит вверх колесами. Вот мчится носом вниз — выпрямляется и летит, победно пошевеливая узкими крыльями.

Резкий, отчаянный визг ударил по ушам. Как по команде, все ребята оглянулись: Галя Четверикова, пытаясь поймать что-то на собственной спине, прыгала и испуганно звала:

— Ой! Ой, ребята! Кто-то залез! Ой, ма-а-а!

Жеся бросилась к ней, смело сунула руку ей за шиворот под блузку и быстро вытащила — кузнечика!

— Ладно — самолет высоко. А то летчика на смерть могла бы напугать, руль бы бросил и машину бы погубил, — сердито отчитывала она девочку. — Орешь, как резанная, от кузнечика.

— Да-а, если он кусался, — попыталась та защищаться.

— Смотри — с'ел бы тебя! Храбрец тоже.

Отошла сердито и села. Оглянулась. Сотни сереньких кузнечиков бодро скачут по низкой травке.

Внезапная мысль пришла в озорную голову. Жеся сделала пакетик из газеты, ловко наловила десятка полтора кузнечиков, усадила их в пакет и спрятала в карман пальто. Вечером она только на минуту заглянула к Кешке, чтобы узнать — где и когда будут об’являть результаты соревнований, и умчалась домой.

Кешка доволен. По всем признакам он получит второе место. Первое опять все-таки досталось Толе. Ну, да ведь он и моделизмом раньше стал заниматься и, действительно, модель у него замечательная, хоть он и чеховец.

— А ты не завидуй. — У тебя тоже хорошая модель, — советует отец.

— Папа, я же не завидую. У меня совсем конструкция другая. А потом меня все-равно же примут в лагери Осоавиахима, мне же сказали. Там для моделистов будет своя палатка и особый инструктор. Ты, ведь, меня отпустишь?

— Ну, еще спрашиваешь. Конечно!

— Бабке не с кем ругаться тогда будет, — усмехнулся парнишка.

— Где она, кстати?

— Небось, лампадки свои заправ…

Кешка подавился словом. Блюдце вылетело из рук отца. Горячий чай плеснул со стола на кошку и та, громко фыркнув, бросилась под кровать: страшным голосом, дико закричала бабка в соседней комнате. Смолкла. Застонала. Забормотала.

Отец с сыном бросились к ней. Старуха сидела на полу и медленно крестилась.

— Что ты, мать?

— Господи, батюшка! Вот нечистая сила. Не отдышусь.

— Да что ты? Захворала?

Отец попытался поднять ее с пола подмышки.

— Постой, ох, постой. И как они забрались туда, окаянные?

— Кто?

— Да прыгуны какие-то. Лампадки хотела я зажечь — христианский праздник, поди, завтра. Взяла спички, читаю молитву, хотела зажечь, а оттуда — ка-ак стрельнет из коробки, да прямо мне в глаза, да еще, да еще! Не иначе — Кешка насажал!

— Я, бабушка даже и не видал, — всерьез обиделся Кешка. — И даже к тебе не заходил.

— Ой, батюшки, души не соберу, как испугалась. Ноженьки не стоят.

— Ну, ничего, мать, это, наверное, сверчки наползли. Коробка-то на печке лежала, а ты ведь хлеб сегодня стряпала, вот они и залезли.

— И то верно, поди, — согласилась бабка и затопала к столу. Даже про лампадку забыла.

Кешка стал наливать ей чай, а дядя Володя, улыбаясь в усы, вышел в сени. На верхней площадке, свесив голову через перила, стояла Жеся. Слабая лампочка золотила сверху ее тяжелые кудри. Она молча, серьезно и выжидающе смотрела вниз, на дядю Володю. Тот погрозил ей пальцем и громко шепнул:

— Ты что же это — до старухи добралась?

Так же топотом и серьезно девочка созналась:

— Это я ей за Кешку, дядечка Володя. Больше не буду. Спокойной ночи!

Тяжело больная

Осень. В школе еще пахнет краской. К окнам прильнули синие, холодные сумерки. Слабо освещены умолкшие коридоры. В здании тишина.

По коридору медленно, тихой походкой идет Валерьян Петрович. Он открывает одну дверь за другой, заглядывает в классы. Сгорбившиеся парты сгрудились у досок, смутно белеют на стенах карты и таблицы., Тусклый свет отражается на лакированной спине рояля в клаке музо. На стене в уголке ОСО вытянул длинный хобот противогаз. Повисли под потолком сказочные голубовато-белые модели авиомашин.

Валерьян Петрович на ходу дернул ручку маленькой двери. Не поддалась. Он поднял голову:

ВХОД БЕЗ ДЕЛА НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ

ФОТОЛАБОРАТОРИЯ

Улыбнувшись, проходит Валерьян Петрович дальше. В учительской, тоже сплошь обвешанной и заставленной авиомоделями, над круглым столом склонились ребята.

— Ребята, отдыхать пора, — мягко напоминает Валерьян Петрович. — Поздно.

— Сейчас, — отрывается Вася от бумаги. Зовет:

— Валерьян Петрович, а если в редакцию позвонить — скажут что-нибудь?

— Это по поводу чего?

— Полетел ли стратостат?

— Позвони.

И идет дальше. '

Из-за двери доносится разговор Васи:

— Нет, мы хотим узнать, нет ли новой телеграммы о стратостате. Опять отложен?.. А на когда?.. А вы не знаете, там у них все благополучно? Только из-за погоды? Когда, вы говорите? Ладно. Нет, это ученики. Да. Хорошо. Спасибо. До свиданья.

Теплая улыбка светится на лице Валерьяна Петровича.

Ребята! Советские ребята! Ребята советских школ!

Давно ли гремела Чеховская школа на весь район скверной своей славой?

Валерьян Петрович вспомнил, как встретила она его, нового заведывающего, свистом, хулиганскими выкриками, разгромом физического кабинета. Это о ней, Чеховской школе, писала года полтора назад краевая газета:

«Воры-рецидивисты братья Софроновы, кулак и вор — Кириндясов, ошметки деревенского кулачья, изгнанные из колхозов и пристроившиеся в артели грузчиков, повели с помощью своих сыновей работу среди ребят Чеховской школы. В короткий срок был разгромлен физический кабинет, испорчено много школьного оборудования. Прилегающие к школе кварталы взвыли от хулиганства, школьные окна раскрыли зияющие провалы рам, осколки стекол усеяли тротуары. Хулиганство перебросилось на соседний товарный двор. Лучшему ударнику учебы, ученику Поспелову, сын кулака Васин всадил, в спину нож. В школе всего 7 пионеров. Кулаки изгнаны из школы и получили по заслугам…»

Тяжелы, ах тяжелы были первые шаги нового зава в школе. Но за плечами у него — 28 лет педагогической работы. Ему ли коммунисту, старому учителю, не знать дороги к детскому сердцу?

И он нашел ее, эту дорогу, быстро и верно. Самым буйным он вручил физический кабинет — самое дорогое, что имела школа.

Непоседливых ловко использовал в школьном самоуправлении. К остальным стал внимательно и чутко присматриваться.

— Не сдавайся, братва! — подогревал ребят отчаянный хулиган Парометов. — Что он вас эксплоатирует в кабинете? Сторожа есть, чтобы следить да убирать!

Не тут-то было. Как? Бросить вот эту чудесную электромашину? Отказаться от самостоятельных опытов с магдебургскими полушариями? Кому-то другому дать перетирать и расставлять все эти хрупкие колбы, пробирочки, приборы?

— Дудки! Отваливай!

Разве не приятно чувствовать себя совсем-совсем умным рядом с этими умными приборами? Еще бы!

Парометов исчерпал запас убедительных слов и перешел к действиям: нащелкал подзатыльников дежурной Тане Воркуевой. За нее вступились ребята, разгорелась драка. Валерьян Петрович, заложив руки в карман, подошел к раззадоренным ребятам и спокойно приказал:

— Оставьте драку. Большие же! А вечером, после занятий останьтесь все на собрание.

Собрания в Чеховской школе любили: на них веселее бузить.

В этот раз на собрании школа впервые увидела незнакомых — рабочих грузчиков с соседнего товарного двора. Они сидели в широких спецовках, опустив усталые натруженные руки на колени и внимательно поглядывали на ребят.

К столу на возвышении, где заседал президиум, вышли, во главе с Шуркой, 9 мальчиков и испытующе оглянулись на зал. В зале прыснули смехом с разных скамеек.

Валерьян Петрович подошел к краю возвышения и тихо, по обыкновению, произнес:

— Товарищи школьники и рабочие. Наша школа тяжело больна. Болезнь ее — хулиганство, дезорганизация ребят, отсутствие дисциплины. Наша школа — советская. Мы живем в советской стране, которой управляют рабочие. Мы пригласили сегодня к нам товарищей рабочих, чтобы они помогли нам выздороветь. По наблюдениям педагогов школы и самих ребят, организаторами многих безобразий в стенах школы и вне ее являются вот эти ребята, которых мы вызвали в президиум. Это остатки влияний кулака Кириндясова.

Кое-кто фыркнул в зале. Но большинство насторожилось. Бородатый грузчик сурово оглянулся на соседнюю скамейку, где послышалось негромкое:

— Ой, вот здорово!

Ребята, вызванные на сцену, смущенно опустили головы: бузить-то оно бузить хорошо незаметно, а вот когда выволокли под самое солнце — вроде и нехорошо выходит.

— Я считаю, — продолжал так же тихо и внятно Валерьян Петрович, — что мы вызвали их в президиум не для того, чтобы смеяться над ними, а для того, чтобы выслушать их. Что мешает им честно работать в школе? Что побуждает их на хулиганские выходки? Кто поощряет это хулиганство, нарушая нашу трудовую жизнь? Давайте, выслушаем их и поможем им найти самих себя. Говори, Шура, ты первый.

Пылали, как в огне, щеки и искрились глаза. Не всегда голос был громок и слова понятны. Но ответ всех 9 ребят и Шурки Парометова получился внятный, понятный всем: бузили просто так, от нечего делать, не желая подчиняться школьной дисциплине.

Тогда поднялся чернобородый грузчик.

— Я тоже так думаю, ребята, что бузили вы от нечего делать. Глянуть на вас страшно: мы вон в ваши годы уже отцам-матерям помогали, за пятачок неделю работали, не разгибаясь. А вас ныне советская власть очень уж жалеет. Да вы-то ее не жалеете. Ну, какие из вас граждане получатся, ежели вы у себя в школе толку не дадите! Я так думаю, товарищ заведующий: мастерские надо. Надо, чтобы они к ремеслу приучались. А нет места в школе — мы у себя красный уголок под это дело определим пока. Так, что ль, ребята? обратился он к своим товарищам.

— Ясное дело, — поддержали те.

С этих памятных дней началось медленное выздоровление школы.

— Ольга Алексеевна, я попрошу вас организовать для ребят химкружок.

— Пожалуйста. Могу на себя взять и ОСО; я имею знания и по стрелковому делу, и по ПВО[2].

— А я, пожалуй, займусь с ребятами техникой, покажу кое-что интересное.

— А вы, Екатерина Тимофеевна, не смогли бы помочь старшим начать литературную работу?

Лиха беда — начало. Подбадриваемые Валерьяном Петровичем, начали помогать ребятам в общественной работе педагоги. В зале появилась новорожденная газета. Появились первые авиомодели: их принес в школу и с гордостью показал сначала Валерьяну Петровичу, а потом и ребятам Шурка Парометов — от’явленный хулиган. Ему же поручил Валерьян Петрович организовать первый кружок авиомоделистов. Его фамилию первой торжественно вычеркнули из списка дезорганизаторов. Список этот висел на самом видном месте против входа.

Вторым сошел со списка Вася Орехов, выбранный в учком. Ему первому поднесли за учебу билет ударника грузчики, неослабно привязавшиеся к школе.

Третья жирная черта легла в списке на фамилию Тиховалова.

У Тиховалова мать работала на мельнице. Присмотреть за сыном ей было некогда и Мишка пропадал на улице, не ночевал дома, не выпускал из рук рогатки.

— Мишка, брось рогатку! — потребовал однажды Вася Орехов.

— Шиш с маслом! — огрызнулся тот.

— Нет, не шиш, а брось! А не бросишь — к моделям не подходи. И противогаз не трогай. — Я вот Ольге Алексеевне скажу, чтобы не пускала тебя на кружок.

— А я и сам не пойду.

— Ну, и не ходи. Задавайся со своей рогаткой.

Через несколько дней Валерьяна Петровича остановил в коридоре белокурый паренек. Он развернул перед ним таблицу сигнальных флажков и важно сказал:

— Я вот думаю, с этого начать работать интереснее. Утвердите кружок.

— Ты какой группы, друг? — спросил Валерьян Петрович, кладя ему руку на плечо.

— Третьей. Будем начинать.

Ты это для младших групп?

— Ага.

— Ну, что ж, начинай. Кружок уже подобрал?

— Ага. Только еще нам негде заниматься.

— Приходите в мою комнату. Чем тебе еще помочь надо? Твоя фамилия Тиховалов? Бумага нужна? Карандаши?

Это — разговор двух деловых людей, и Валерьян Петрович серьезно поддерживает деловой тон собеседника.

Так один за другим появились в Чеховской школе десятки кружков, которые погасили хулиганскую заразу. Так родился в ней и кружок авиомоделистов, давший Западной Сибири мировых рекордсменов-моделистов и особенно развившийся с переходом в Чеховскую школу Толи Бурченко.

У Валериана Петровича — он это вспомнил теперь — сильно дрожали руки, когда он дочитывал страницы впервые вышедшего «литературно-художественного журнала школы имени Чехова»: в него детские лапки вписали чудесные строки.

«Впервые наша школа организовалась в 1920 году. Маленький домик в две комнаты, в одной из которых помещался сторож, являлся помещением школы. Домик этот находился во дворе мельницы на Мельничной улице. В большой, но темной и грязной комнате находились 2 стола, за которыми обедали рабочие с мельницы. Вот за этими-то столами и началась работа нашей школы. В 1921 г. нашей школе дали другое помещение, но и в нем потолки и стены не были отштукатурены, полы цементные, печи железные и кирпичные, но такие, что даже сами себя не грели. Постоянный дым от печей, холод, пыль с полов, клубами поднимавшаяся кверху, — обычные в то время спутники школьной работы. Ребята в классах сидели не только в шубах, но и в шапках. Учебников нет, бумаги нет — писали на фанерах угольком. Здесь же в школе нам давали кофе и хлеб с маслом. За отсутствием ножа масло частенько размазывалось на куски грязными пальцами сторожа. На дом получали копченые языки, которыми по дороге играли в городки. Вместе с плохим оборудованием была плохая и дисциплина. Так, например, ученики отказывались отвечать из-за того, что не допили кофе, на переменах устраивали перестрелки хлебом, смоченным в кофе. Один ученик, вызванный к доске, вместо того, чтобы показывать на географической карте, смерил учительницу аршином и об’явил всему классу, что она ростом 1 аршин и 10 вершков»…

Валерьян Петрович вспомнил, как он, взволнованный, сидел в райкоме комсомола и требовал хотя бы двух комсомольцев для пионеррааботы.

— Пойми, товарищ, ведь у меня в школе всего 7 пионеров! Райком требует, чтобы я привел школу в порядок. Но что же я поделаю один? Я ничего не сделаю, если у меня не будет организован актив.

— Вот и организуй. Где же нам набраться комсомольцев? Воспитывай своих в школе.

Но, в конце концов, все-таки командировали одного пионервожатого — серьезную Валю Можову.

Замелькали в коридорах и классах красные галстуки. Появился в учительской на шкафу горн и нарядный барабан. Стал расти — вытягиваться список пионеров в школе.

Жизнь пошла в ней ровнее, без больших перебоев. Только стал замечать как-то Вася Орехов, что авиомодели плодятся не по дням, а по часам. Как председатель учкома, потребовал от производственного сектора проверить — так ли усердны в науках моделисты, как в строительстве новых автожиров да монопланов, и забил тревогу.

В дни, последовавшие за битвой бандар-логов, он настойчиво потребовал, чтобы неуды в шестых и седьмых группах по математике и физике были сняты ребятами.

— Не мне доказывать вам, что это никуда не годится, — сердито взмахивал он рукой на заседании учкома. — На что это похоже? Бурченко — здоровый парень, а вчера на уроке чем занялся вместо геометрии? Модель в классе пускал! А на переменах Шурка Парометов что делает? Тоже с моделями носится. Модель моделью, ребята, а учебы тоже нельзя забывать. А то выходит так, что из-за моделей опять к нам хулиганство и дезорганизация возвратятся. Драка-то давно ли была? Да еще и неуды растут. Посмотрите на таблицу!

В зале висела таблица, испещренная черными и красными квадратами — «удочками» и «неудами».

Неуды опять увеличились, — продолжал Вася, — а ведь у нас конец года.

— Что ж ты думаешь, это из-за моделей? — улыбаясь, спросил Толя.

— А то из-за чего?

— Ты сам не моделист, вот и говоришь так.

— А что у моделистов, скажешь — все хорошо? Вон у Шурки сколько неудов?

— Ну, и что? — беспечно перебил его Парометов. — У меня только два неуда и есть.

— А ты — пионер? Хорош, нечего оказать, пионер с двумя неудами! Мы вот так и перед крайосо поставим вопрос, чтобы ни на слет, ни в лагери с неудами моделистов не допускать. Раз ты моделист — изволь и по учебе быть ударником.

— А я считаю, что у нас вообще ребята возжи распустили, а не моделисты. Ты бы проверил лучше, тогда бы увидел, что только у Парометова и есть неуды, а у всех остальных моделистов ни одной даже «удочки». Потому что крайосо и так все время у нас отчета по учебе требует, — возразили Толя; — а если у Шурки неуды, так я ему помогу их ликвидировать. Вот и все. А модели тут не при чем.

Валерьян Петрович сидел тогда на задней парте, не вмешиваясь в собрание, и огромная радость заливала ему сердце. Влажный блеск глаз он скрыл от ребят, опустив ниже голову.

Эти ли ребята всего год-полтора назад громили из рогаток двери его учительской?

И вот осенью, начав новый учебный год, Валерьян Петрович, старый, заслуженный педагог, медленно обходит обновленное, разбогатевшее здание такой буйной в недавнем прошлом школы. Заложив руки за спину, он стоит у окна, мечтательно глядя в далекое бархатное небо.

Да, долгие 28 лет тяжелой работы позади. Как мечтал он в начале работы, тогда еще совсем молодой учитель, вот о такой именно школе, где учитель и ученик связаны крепкими, неразрывными узами, где ученик — активнейший творец сегодняшнего дня, где он — полноправный, мыслящий, живой человек, а не единица в футляре.

Старая школа не знала этих буйно растущих кружков, старая школа не пестовала столько талантов. Старая школа не знала в своих стенах таких чудесных ребят.

… Тук-тук-тук… Тук-тук…

Валерьян Петрович вздрогнул от неожиданности. В нижнее стекло окна тихонько постукивали чьи-то смелые пальцы.

Распахнул окно.

— Кто здесь?

— Это я, товарищ заведующий, — Алеева. Ученица.

— Что тебе, дружок?

— Можно с вами поговорить? Я только не из вашей школы.

— Конечно, можно. Заходи.

— Меня ваша сторожиха не пускает.

— Иди, я скажу, чтобы пропустила, — улыбнулся Валерьян Петрович и пошел к выходной двери.

— Давайте лучше вот тут, на порожке поговорим.

Валерьян Петрович опустился на ступеньку. Перед ним белело серьезное лицо под шапкой густых кудрей. На лице широко распахнулись глаза.

— Ну, что у тебя стряслось?

— Вы хоть не наш заведующий, но я все-таки пришла к вам.

— Ну, ну, — ободрял Валерьян Петрович.

— Это я устроила драку с вашей школой.

— Ага. Помню теперь. Ты на линейку к нам приходила. Ну, ну. Что ж у тебя опять случилось?

— Товарищ заведующий, Паня-то ведь до сих пор не пришел! — с отчаянием произнесла Жеся. — А ведь прошло четыре месяца, даже больше. А вы знаете — у него модель была замечательная. Ее даже в Москву требовали. И потом — ведь сейчас полетят в стратосферу, а как же Панька? Он же не узнает. И его уже дядя Володя искал и не мог найти. А мать даже говорит, домой не пущу, если придет. Они его, товарищ заведывающий, очень били. Я даже на аэродроме тогда говорила, чтобы его нашли.

— Подожди, Алеева, — улыбаясь, мягко остановил девочку Валерьян Петрович. — Я только слышу два слова: «даже» и «уже», а понять ничего не могу. Ты говоришь о мальчике, которого после вашей драки побили дома и он ушел. Так?

Жеся в темноте кивнула головой.

— И его до сих пор не нашли. Так?

Опять кивок.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Жеся схватила обеими руками плечо Валерьяна Петровича:

— Найдите его! Мне кажется, что он живет около собачьего питомника. Я проследила один раз, как он туда шел. Но было темно и я побоялась. Я его уже два раза видела, бежала за ним, а он убежал. Оба раза. Позавчера я взяла его модель и пошла туда, думала — он увидит ее и придет ко мне хоть поговорить. Но его не было. Я у беспризорников даже у всех спрашивала, только они такого не знают.

И совсем тихонько сказала:

— Мне ваши ребята — Костя Волкомеров сказал, что вы никогда не ругаете ребят. А Паню всегда наш заведующий ругал. И дома ругали. Вас бы он послушал.

— Давай, девочка, условимся так, — сказал тронутый учитель — я тебе обещать ничего не буду. Я только попытаюсь найти его. А что из этого выйдет — ничего сказать пока не могу. Ладно?

— Я буду наведываться к вам, хорошо?

— Конечно, конечно. Вообще, заходи в школу, у нас хорошие ребята, хорошие кружки. Вместе можете работать.

— Спасибо. Я пойду теперь. И вы не беспокойтесь, что ему жить будет негде: дядя Володя его примет к себе. Ну, пока.

— До свиданья, девочка.

Жеся ушла, а Валерьян Петрович долго еще сидел на ступеньках, вслушиваясь в шорохи городской ночи.

Ах, ребята, советские ребята, ребята советских школ!

Сердце — камень

— Иди ты, ничего не понимаешь!

— Сама ты не понимаешь. Ну, разве дымом можно наполнить шар?

— Конечно можно. Дым — легче воздуха, он поднимается в нем. Значит, можно наполнить.

— Вот жалко, Генки нет, а то бы он тебе об’яснил; Дым-то ведь — это сажа? А сажа тяжелей воздуха. Как же она, по-твоему, может подниматься?

— Она, ведь, летает?

— Так это ее ветром носит. И дымом никто не наполняет шаров, хоть сама прочитай вон в книжках.

— Тогда нечего было и стратостат клеить. Даром только время потратили.

— Так бы вот рассуждать, так совсем летать не надо. Надо придумать, чем наполнить.

— Вот, если бы в части связи водород был, — Сережа бы обязательно достал, ага?

— Да, так тебе и дали водород.

— Ну, а чем же тогда надувать?

— Давай, папу спросим.

— Может — велосипедным насосом можно?

— Бабка на горизонте. Спасайся, кто может!

Но тревога оказалась ложной: бабка тяжело протопала валенками по лестнице к Желтовым.

Жеся забеспокоилась:

— Кешка, ведь нам некуда шар деть. Давай, попробуем надуть хоть маленько. Знаешь, давай над тазом. Положим щепочек, еще чего-нибудь, а над дымом будем держать оболочку. Может что-нибудь и выйдет? Ну, не выйдет, тогда придумаем.

Кешка никогда не был тверд характером и всегда уступал под натиском Жеси. Так и теперь. Он торопливо поставил на пол эмальированный таз и притащил ворох старых газет.

Жеся принесла к тазу маленькую скамеечку, встала на нее и, взяв за макушку бумажную оболочку монгольфьера, вытянула руку над тазом.

Кеша осторожно скручивал жгуты из газет, поджигал их и подносил к отверстию оболочки.

— Ты побрызгай маленько бумагу, побрызгай! Она будет медленнее гореть и дыму будет больше.

Жеся командовала со своей скамейки, как с трибуны.

Бумажные жгуты горели плохо, обжигали Кеше пальцы и он перекладывал бумагу то в одну руку, то в другую. Незаметно один из жгутов упал на кучу сухих газет и те с легким звуком — пах! — вспыхнули весело и ярко. Пламя воровски быстро подпрыгнуло вверх и схватило красными пальцами оболочку монгольфьера.

Не успела Жеся отнять от нее своих пальцев, как светлое пламя вскинулось по оболочке вверх, к потолку.

— Ой! Пожар! — не своим голосом крикнул Кеша и бросился к дверям.

Жеся не растерялась. Она спрыгнула со скамейки на кучу бумаги и, прижимая платье к коленям, затопала ногами. Потом стала тушить огонь ладонями на полу. Загрохотали на лестнице, с испуганными лицами вбежали в комнату соседи. Но огонь погас. По комнате носились шелестящие черные клочья да густо клубился едкий желтый дым.

Наругали ребят, конечно, как следует. Бабка раз’яренно замахнулась на них веником:

— Доигрались, анчихристы! Духу чтоб больше не было ваших игрушек в доме! А ты, голенастая, — брысь совсем отсюда! Я вот матери скажу, чтоб хвост тебе привязала. Экая бесстыдница, Вымазалась как — чисто ведьма!

Жеся стояла неподвижно, опустив голову и потирая пальцы. Было больно рукам. На них вскочили большие волдыри. Она потихоньку повернулась и медленно пошла к дверям.

— Обожглась? — участливо — тронул ее за руку Кеша.

— Ага. Маленько.

— Покажи. Ой, ты, как здорово, а? Больно, ага?

— Ничуть не больно.

И добавила:

— Заорал, как бешеный! И чего бегать? Бабка бы не пришла и все бы убрали. А теперь разговоров не оберешься. Подумаешь, дело большое: бумага загорелась. Неудача у всех бывает.

Через часок к Алеевым поднялся дядя Володя. Двери открыла Жеся.

— А матери, что — нет?

— Дежурит.

— А ну-ка, показывай руки.

Жеся перевернула ладони вниз и вытянула руки.

Дядя Володя взял осторожно ее пальцы, перевернул ладони вверх, взглянул на волдыри, посмотрел укоризненно на Жесю и покачал головой:

— Эх ты, бандар-лог! Что я с вами буду делать только, ребята? Ну, на что эти лапы стали похожи? Пузырь на пузыре. Давай мазаться теперь, ничего не поделаешь. Мне вот в аптеке мазь дали.

— А я, дядечка Володя, мылом уже пузыри намылила.

— Башку вот тебе намылить хорошенько надо.

Здорово горят ладони и пальцы. Жеська машет руками, дует на пальцы и мужественно сдерживает слезы боли.

— Ну, пойдем, инвалид, теперь, чай с вареньем пить. Стоит после пожара.

— Меня ваша бабка прогнала, — сквозь слезы улыбнулась Жеся.

— В какую дверь? В сени? Ну, а мы войдем через филину комнату. Все будет в порядке. А варенье, знаешь, самое настоящее черносмородиновое!

Спускаясь по лестнице, Жеся тихонько спросила:

— Дядечка Володя, а если бы я сгорела — меня бы, небось, тоже бы все хоронили, как в Москве стратонавтов этих — Усыскина и Федосеенко?

Дядя Володя даже остановился на ступеньке.

— Ой, ты, какая все-таки дурочка! Люди погибли для науки, а ты бы от баловстве. Не стоит, верно, давать и варенья-те. Придумала! Герой нашелся тоже на земле сырой!

— Дядечка Володя, а поцеловать вас можно? В макушечку?

— Нечего, нечего подлизываться. Стратонавт, тоже!

Герой на земле сырой

Далеко-далеко, где бушует мрачный Ледовитый океан, где полыхает в небе сказочное северное сияние, медленно движется по тяжелым волнам гигантская льдина.

На льдине люди. От льдины до земли— 150 километров.

Между льдиной и землей — лязгающие ледяные челюсти грозного океана.

Вчера у край льдины поднялся чудовищной величины ледяной вал: бело-голубые глыбы со скрежетом и скрипом брали приступом огромный пароход.

Льдина сжимала пароход в последнем, страшном об’ятии.

И люди увидели, как льды поползли внутрь парохода через зияющую трещину.

Час. Другой. Все глубже садится в черную воду большетрубый гигант.

Потом пароход резко клюнул носом. Задралась корма. Взвились клубы черного дыма. Люди бросились дальше от края льдины.

И вот — на льдине пусто. Пароход исчез. Бесстрашный красавец — победитель полярных льдов, точно растаял. Как во сне. Исчез, оставив горестную дрожь на раскрытой груди океана. И сто человек пассажиров на льдине — рабочих, ученых, матросов, механиков, профессоров. И пару малюсеньких ребят.

— Как же теперь? — растерялись люди на земле — родственники пленников льдов.

— Ну, товарищи, — за работу, — сказали люди на льдине и принялись строить бараки, кухню| расчищать площадки, заниматься физкультурой, выпускать газету.

А в Кремле мудрый вождь страны подписывал бодрящую телеграмму на льдину, в лагерь полярников, и внимательно выслушивал донесения о мерах спасения бесстрашных путешественников.

Страна бросилась на помощь своим детям.

Соколиной стаей помчались на север самолеты.

Спокойными, уверенными кораблями поплыли туда же дирижабли.

Зашумели-загудели винты огромных пароходов.

Заскрипели нарты, залаяли в упряжках собаки.

Страна затаила дыхание, напрягая силы.

Разложили карту на полу в зале Чеховской школы ребята и, лежа на животах, стали отыскивать точки, обозначенные странными названиями:

— Ванкарем.

— Уэллен.

— Сердце-камень.

— Почему «Сердце-камень?» Наверное, камень похож на сердце. Вот он, ребята.

— Ага. Вот конец его. Мыс Горн называется.

— Думаешь — тут? В Америке?

— А то где? Вот и Ледовитый океан.

— Эх ты, это же — Южный!

— А они в каком?

— В Северном, наверное.

— Васька, ты — учком, скажи, где этот Камень-сердце?

— «Где-где». Вот где!

— Это вовсе Аляска.

— Ну, так что ж?

— Где ж тут Ванкарем?

— Ну, значит не тут.

— А где Панама?

— Зачем тебе?

— «Красин»-то, ведь, туда пошел.

— Около Англии Панама.

— Кто тебе сказал?

— А в газете. Там написано — через Панамский канал пойдет. Вот тут он и есть, как выйдешь из Балтийского моря, тут и канал. Проход такой.

— Врешь. Тут вот написано — пролив Па-де-Кале, Ламанш. Где ж тут твоя Панама?

— Ну, и географы вы все, посмотрю я на вас, — возмутилась Ольга Алексеевна. Она долго стояла и слушала разговоры ребят. — Это же безобразие! Вы же карты не знаете, а чуть ли не кончаете школу. Ты что же, Орехов, председатель учкома, смотришь? Валерьян Петрович, — Ольга Алексеевна окликнула проходившего мимо зава, — вы только послушайте, что они мелют! Ведь они карты совсем не знают! Куда это годится?

Ой, как стыдно-то! Ребята не знают, куда глаза деть.

— Как же это, ребята, получилось? — лукаво улыбнулся Валерьян Петрович: — фото занимаемся, природу изучаем, модели строим, а собственного своего Союза не знаем, выходит, а? Ловко! Ну, Бурченко, какой же из тебя летчик получится, если ты не умеешь отличать севера от юга? А ты, Сережа? Изучаешь природу, лучший ты наш юнат, а не знаешь — где Панама и где Ламанш? Давайте-ка, друзья, подтягивайтесь. Никуда это не годится. Мы подтянем преподавателя, а ты, Вася, действуй через учком.

Никогда еще в Чеховской школе так остро занимательны не были уроки географии, как теперь. Никогда еще не были в таком спросе географические карты, атласы, глобусы из учительской, как теперь. Географичка даже похудела: ей пришлось организовать кружок географов и она с ног сбилась, доставая по городу учебники, книги о путешествиях, географическую литературу.

Толя собрал авиомоделистов.

— Вот что, ребята. Здорово это стыдно получилось тогда с картой. Верно сказал Валерьян Петрович — никакие из нас летчики не получатся из неграмотных. Ладно, в крайосо об этом еще не знают — была бы проборка хорошая. Надо нам приналечь. Давайте возьмем обязательство — в честь героев челюскинцев сдать все зачеты на «хор» и «очхор». Идет?

— Верно! Давай! Идет!

— И теперь вот еще что: вызовем на соревнование всех моделистов наших и по краю на изобретение лучшей модели. Чтоб нам на всесоюзных состязаниях опять взять знамя центрального совета — раз и второе — побить всех на длину и продолжительность полета. Это тоже — в честь челюскинцев.

— Да-а, побьешь тут рекорды, когда некоторые норовят прятать модели.

— Галка, ты всегда ноешь. Кто еще прячет?

— Шурка опять. Я ему сказала, что тебе пожалуюсь, а он говорит: что мне Толька, я сам инструктор.

— А ты не ври, — перебил Парометов. — Спроси ребят, — обратился он к Толе, — разве я теперь прячу модели? Ведь нет, ребята, ага? Вот видишь! А ей я все-равно не дам модель, потому что у нее всегда пальцы в каком-то клею.

— И не клей это вовсе, а серка.

— Еще лучше, — произнес Толя — Мы уже сколько раз об этом говорили? Что за привычка эту серку жевать? Как жвачное какое-то животное.

— Я маленечко.

— У тебя все маленечко. 8 ошибок в диктовке насадила — тоже маленечко. С октябрятами не занимаешься целый месяц — тоже маленечко — подсадил Галю Костик, — на переменах орешь во все горло — тоже у тебя все маленечко. А потом нас же будут тыкать носом в твои «неуды», скажут — из-за моделей это.

— И ничего не скажут, — рассердилась Галя, — это у меня 8 ошибок еще когда было? — как только заниматься стали. А сейчас толь ко по 4 да по 3 ошибки. Толя, можно дальше еще сказать?

— Давай.

— С октябрятами не работаю потому, что мне вожатая сказала, что будет работать Гутя Новик. И я не виновата, что она не работает.

И села.

— Ишь ты, села. А насчет перемен? — опять, поддел Костя.

— А это мы песню новую разучивали.

— Хороша песня! От этой песни не только барабанные перепонки лопнуть могут, а даже бумага на моделях расползается.

— Так вот, ребята, давайте только на «хорах» и «очхорах» ехать. Да надо подумать и над моделями.

— Может, изобретем такую, что по ней самолет для спасения челюскинцев сделают, ага?

Об этом чрезвычайном совещании моделистов Чеховской школы раньше других пронюхала, по обыкновению, Жеся и в тот же день заставила собраться своих моделистов. Мир между школами не налаживался, но вызов чеховцев на лучшую модель и на лучшую учебу моделисты Пушкинской школы приняли безоговорочно.

— Жеська, тебе нужна эта тряпочка?

Костя потянул к себе конец шелкового шарфика с шеи Жеси. Они шли вместе с катка.

— А тебе зачем?

— На модель.

— Новую делаешь?

— Ага. Мы сейчас все готовим. Вот интересно, спасут челюскинцев?

— Конечно, спасут. Вон сколько туда машин помчалось. А как ты думаешь, Костик, маленькие не замерзнут?

— Там же палатки.

— Костик, смотри! — Жеся остановила Костю и быстро повернулась перед ним. — Смотри — я к тебе повернулась лицом, а теперь — затылком, а теперь — опять лицом. Правда? Вот. Значит, так и земля, верно? К одному и тому же небу она повертывает то один бок, то другой. Так? Значит, то небо, которое сейчас над нами, оно было несколько часов тому назад над Америкой, да? Вот, если бы где-нибудь на небе оставлять знаки?

— Зачем? — удивился Костя, взглянув на небо.

— А чтоб переписываться. Вот, скажем, я сейчас написала бы: «здравствуйте, как поживаете, сколько у вас пионеров-моделистов», а завтра бы вечером уже прочла ответ на небе: «здравствуйте, живем плохо, а как ваши челюскинцы»… Костик, в Америке ведь знают, что у нас челюскинцы на льдине сидят?

— Конечно, знают. Они же самолеты хотят посылать.

— А можно сделать такой самолет или стратостат, чтоб он долго-долго держался в воздухе?

— Зачем тебе это?

— А ведь Паньки-то все нет… Вот бы на самолете все летать. и летать. Может, его можно было бы найти…

Одинокий тревожно-сиротливый торчит на булавке красный флажок на верхушке маленького глобуса. Это отмечен лагерь Шмидта. Теперь уж никто из моделистов города не собьется на карте.

Жеся задумчиво стоит у глобуса, покусывая булку. Мать спит за ширмой — ей с 12 часов ночи выходить на работу.

Входит дядя Володя. Жеся удивленно пялит глаза: он заходит обычно очень редко и то днем.

— Принимай гостей, — отодвигается он в сторону.

— Па-а-анька?!

Не веря себе, не доверяя собственным глазам, делает порывистое движение Жеся и тут же видит: в дверях, сзади Пани, сутулится Валерьян Петрович. Большие черные глаза его широко раскрыты, указательный палец крепко прижат к губам.

Жеся поняла.

— Панька! — радостно протягивает она руку и, как ни в чем не бывало, тащит Паню к глобусу. — Ты глянь, летчикам теперь совсем немного долететь придется. Ведь долетят, правда?

— Евгения, — раздается из-за ширмы голос матери, — ты бы чайник поставила, гостей чаем напоила. Я сейчас встану.

— Не вставай, не вставай! — замахал на ширму руками дядя Володя, — мы сейчас уходим. Паня нас затащил, бандар-лога повидать, говорит, надо. Пошли. Покойной ночи.

Поймав полный беспокойства и вопроса взгляд Жеси, Валерьян Петрович задержался в дверях и шепнул:

— Довольна? Все устроилось: жить будет дома, учиться — в нашей школе. И бить никто не будет.

— Я же с ним не успела даже поговорить, — в отчаянии зашипела на ухо Валерьяну Петровичу девочка.

— А и не надо, — шутливо и в тон ей зашипел учитель, — помаленьку все узнаешь, а пока ни о чем не расспрашивай, будто ничего не случилось.

— Где вы его нашли?

— Ой, ты мне в ухо наплевала! Ну тебя! Спи иди!

— Товарищ заведующий!

— Меня ведь зовут Валерьян Петрович.

— Родненький, — Жеся умоляюще сложила руки, — а вдруг его опять бить начнут?

— Не будут. Ручаюсь. Завтра приходи к нам в школу. В гости.

И ушел.

— Евгения! Ты с ума сошла? Прыгаешь, как коза одурелая. Убирайся! С каких это ты пор лизаться стала? У-у, и ревешь, как маленькая… О чем ты?

— Ты же сама тоже плачешь, мама!

Дядечка Володя

Дядя Володя, сидя на земле и обхватив руками согнутые в коленях ноги, хохотал во все горло и раскачивался взад и вперед. Потом он повалился на спину и задрыгал ногами над головой. Ребята стояли около него совершенно ошарашенные.

— Во как я вас провел!' Ха-ха-ха-ха! Пань! ты бы хоть рот закрыл — ворона влетит! Ой, батюшки, — умру!

— Когда же ты успел? — растерянно спросил Кеша.

— Это не по-честному, дядя Володя! — решительно заявила Жеська.

— Как не по-честному? — сел дядя Володя. — Я вас разве обманывал? Я только ничего вам не говорил, а это — не обман.

— Ну и ну, — опомнился, наконец, и Паня.

— То-то и оно, брат, — Щелкнул пальцем дядя Володя. — Это, брат, не твоя реечная модель.

— Ну, все-таки, папка, когда ж ты успел? — требовал ответа Кеша.

— А вот и успел. Вам хвосты-то ЦК прижал теперь, заставил обормотов учиться по-настоящему, а я под шумок и успел.

— У нас же зачеты.

— Я про то и говорю. Довольно вам шалды-балды бить. Хватит. Раз уж Центральный комитет за вас взялся, значит — всерьез дело пошло. Теперь хоть грамотными по-настоящему станете. А то — ни испытаний, ни проверок — ни чорта с вас не спрашивали, а вы и обрадовались. Вот теперь и нажимайте.

— Ты подожди зубы заговаривать. Мы с тобой не о зачетах толкуем, — перебил Кеша. — Зачеты зачетами, это верно. И никто от зачетов не отказывается. Ты вот про свое дело говори!

— Что вы ко мне привязались? — притворно сердясь, поднялся с земли дядя Володя, — не на линейке я у вас и никаких допросов мне не чините. Я, можно сказать, — моделист теперь.

И пошел, было, к дому, засунув руки в карманы.

— Вы еще меня должны на красную доску поместить, — через плечо бросил, он и фыркнул, не удержавшись от смеха.

Ребята взвизгнули и, в один миг повисли на плечах и спине дяди Володи.

— Это не дело, дядечка Володя, это не дело! — визжала Жеся и карабкалась к нему на спину.

Кеша с Паней повисли на плечах с обеих сторон.

— У-у, анчихристы, пропасти на вас нет! Пошто разорались этак-то? Вот я вас сейчас помелом! — пригрозила с порога бабка.

— Куча мала!

Дядя Володя сгреб ребят и повали на землю. Поднялась буйная возня. Выскочил Филя, приковылял Санчик.

Вскочили, отряхиваясь.

— Будет! Хватит! А то планер не буду показывать. Конец!

— Теперь уговор: планер осматривается ежедневно с 7 до 9 и позже вечера. Об'яснения даются тогда же. Пока идут зачеты — время для авиоспорта ограничено. А там видно будет.

— Дядечка Володя, а чеховцы вон как уже готовятся — обиделась Жеся.

— Ничего не очень, — повел сердито глазами Паня. — Нам теперь Валерьян Петрович даже не позволяет моделями заниматься. Говорит — к испытаниям надо готовиться.

— А не ври. Я ведь знаю, что у вас опять и Шурка новую модель делает, и Толька.

— А вы с Кешкой не делаете, скажешь?

— Мы дома делаем.

— И мы тоже не в школе.

— Ша! — остановил ребят дядя Володя. — Ша, говорю вам! Без споров! Давайте договариваться.

— Давайте!

— Условие такое: на испытаниях не подкачать — раз. Ни одного неуда — два. Это — с вашей стороны. С моей — такое дело: я ищу транспорт — раз. Перевожу планер к Ельцовке — два. И всем, выполнившим условия, разрешаю осматривать планер и быть на испытании его полета — три. Вот: вам — два условия, мне — три.

— А нашим ребятам тоже можно будет посмотреть? — спросил Паня.

— О чем разговаривать? Конечно, можно.

Но помните — все это будет мной выполнено не раньше, чем кончите испытания. Идет? Чтобы школу не менять на планер.

— Дядечка Володя, — лисичкой заходила около дяди Володи Жеся, — все-таки скажите — когда вы его сделали?

— Если не скажу — умрешь?

— Моментально! Прямо скоропостижно!

— Придется — сказать. Я ведь тоже — не дурак. Когда это вы с Иннокентием после гибели «Челюскина» стали шептаться да какие-то чертежи стряпать, я тоже решил — а не изобрету ли и я какую машину для их спасения? — Ну, и начал вычерчивать на бумаге крылья да рули. Ну, а потом пошел в сарай и начал помаленьку мастерить аэроплан. Правда, получился, только планер, по ведь не плохо сделал, правда? Кстати: не по-честному это — мою бамбуковую палку на щепочки раскалывать и даже не спросить разрешения.

— Папка, из бамбука же — самые хорошие ланжероны!

— То-то «ланжероны». Может, мне самому она пригодилась бы для планера.

— Дядя Володя, а чем он покрыт? Бумагой?

— Ша! — предостерегающе поднял палец и понизил голос дядя Володя: — Бабкиной юбкой!

Жеся подскочила от восторга:

— А она не знает?

— Нет.

— Ой, как хорошо!

— Евгения! — строго предупредил дядя Володя. — помело-то у бабки всегда под — рукой.

Челюскинцы

В школах. закончились весенние испытания. Немножко чудно еще, что вот завтра уже не надо итти в школу, что можно не торопиться вставать утром, что днем не слышишь привычного шума школьных коридоров, не видишь знакомых учителей, ребят.

Торжественно отпраздновали школы окончание занятий. Лучшие ударники учебы получили путевки в санатории, на курорты. Юные натуралисты заботливо собирались в экскурсии на Алтай. Премированные за учебу, ребята снаряжались в групповую экскурсию на Сталинский завод, в Москву, в угольные районы Кузбасса. Лучшие моделисты-школьники получили от крайосоавиахима приглашение в «палатку юасов» при лагерях ОСО. Пионеры пачками переправлялись в лес, в пионерлагери.

Начались летние каникулы.

Накануне выходного дня пионерия города мчалась на вокзал встречать спасенных челюскинцев, приезжавших в Москву. Сборное звено лучших пионеров выстроилось на перроне слева от трибуны.

— Жеська, ну, хоть бы ты маслом патлы свои намазала! А то из-за тебя ничего не видно! — Галя сердито дернула Жесю за волосы.

— Она, как папуас — с гривой, — добавил Филя.

Но Жеся ничего не слышала и не видела: справа уже показался под виадуком паровоз. У него на груди — большой портрет бородатого человека.

Загремели барабаны, охнули, заревели трубы.

На перроне закричали, замахали — руками, букетами. Поезд медленно подплыл к вокзалу. У Жеси задрожали колени.

— Кренкель, Кренкель!

— Бобров сходит!

— Каманин! Ура, Каманин!

— А вон Молоков!

— Ой, вон он — Ляпидевский!

— Воронин, Воронин идет! Галка, ты же мне спину совсем сломала!

Вот они — герои Советского — союза! Они идут тесной кучкой вместе с Бобровым и Ворониным к трибуне. Они смущенно улыбаются, принимают букеты, жмут руки. Вон сверкает молодой веселой улыбкой Каманин, чуть сутулится Водопьянов и упирается — не хочет выступать — скромный Молоков.

Ах, скорей бы митинг кончался, чтобы выйти из строя, подойти поближе к этим вагонам, где сидят дорогие гости!

— Костик, скоро кончится?

— Скоро! Уже целуются.

Опять заревели трубы, загрохотали барабаны. Как большущая кошка, лазил по крышам вагона фотограф и непрестанно целился аппаратом в челюскинцев.

— Галя, Галка, смотри — это, наверное, Аллочка!

На ступеньке вагона показалась молодая женщина с ребенком на руках.

— Нет, это наверное Карина. Карина-а! — закричала тоненькой через головы Галя, приподнимаясь на носках.

Жеськино терпенье лопнуло. Она нагнулась и скользнула под чьим-то локтем прямо в гущу толпы и вынырнула около вагона.

— Это — Кариночка?

— Она самая.

— Можно ей цветочек дать.?

— Можно.

— А она умеет разговаривать?

— Нет. Она только смеяться умеет.

— А она не плакала, когда ее на самолет сажали?

— Нет. Она у вас славная девочка.

— Скажите, а вы медведей видели? — раздался голос около Жеси. Она оглянулась: добрая полсотня ребят уже плотной пробкой прибила ее к самому вагону.

Мать Карины еле успевала отвечать на вопросы ребят. Выручил ее механик «Челюскина» Иванов. Он начал отвечать на вопросы ребят и те, как по команде, повернулись к нему, притиснули его к стене вагона и засыпали вопросами.

— Скажите, а как вы спаслись?

— Как вы ко дну пошли, расскажите.

— А как вас летчики нашли?

— А кто в парашютных ящиках летел?

— Страшно было, когда «Челюскин» потонул?

— А медведи на вас не нападали?

Справа и слева от ребят взлетали вверх, нелепо взмахивая руками, люди: качали летчиков. У самого здания вокзала пионеры «взяли в плен» Боброва и Воронина. Бобров в сотый раз рассказывал как погиб красавец — «Челюскин». Большой, громоздкий капитан Воронин неуклюже топтался в этой глазастой жадной куче ребят и был похож на медведя в улье.

— Товарищ Бобров, мы вам споем!

«По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед!»

— Храброму капитану Воронину — пионерское ура!

— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!

— Спляшем давайте, товарищ Воронин!

Но вместо Воронина в круг выходит черноволосый Погосов. Его сменяет механик Иванов. Лихо пляшут с ними пионерки.

Буйное — веселье кипит на перроне. Только у правого его крыла группа ребят в'едливо вцепилась в Молокова и расспрашивает, расспрашивает… о самолетах, преодолевших ледяные пространства, о моторах, элеронах, рулях, фюзеляже, летных, качествах кораблей разных марок, о том, как сумел Молоков подмышками у самолета увезти людей и собак.

Отважный летчик еле успевает отвечать и только иногда в глазах его мелькает веселое недоумение: вот дьяволята, как здорово в самолетах разбираются.

… Динь… динь…

Второй звонок.

Как жаль! Как не хочется расставаться с ними, вырванными у смерти! Еще бы часок остались! Ведь еще не все они рассказали! Еще не насмотрелись на них!

Но поезд трогается. С последнего вагона делает последние снимки фотограф и опять, как кошка, быстро спускается по тамбуру вниз.

— Ур-ра! Ур-ра! Урр-ра!

Почему-то хочется плакать Жеське и другим девочкам. Поезд медленно, нехотя, под музыку, крики, уходит налево.

А над ним, приветливо рокоча, плывет стая белокрылых птиц со стальными сердцами: это провожает до ближайшей станции челюскинцев и героев-летчиков группа самолетов.

На другой день, на Ельцовку, к большому и длинному оврагу под'ехала телега. На ней, растопырив крылья, сидела большущая, странная птица с пестрыми крыльями.

Это дядя Володя привез свой планер.

— Ну, — сказал он Кеше и Жесе, приехавшим с ним вместе, — вы стерегите планер, а я поеду за остальными.

Остальные это — Паня, его мать и отец, бабка, Санчик, Костя и Вовка. Они все были приглашены на гулянье. Только не было жесиной матери — она уехала с работницами фабрики в экскурсию по Оби.

— Ты думаешь — он полетит! — спросила Жеся, когда дядя Володя уехал.

— А то нет?

— А как его заводить, если у него мотора нет?

— Ну, наверное, толкать можно. Или вот амортизатором тянуть. Ты не видала никогда, как заводят?

— Нет. Давай, попробуем, — сядем.

— Поломаешь!.

— Ну, ничего не поломаю. Смотри, какой он прочный.

— Села. Вытянула ноги.

— Ой, как хорошо, Кешка! Будто — в настоящем самолете. Сядь, давай, теперь ты.

Сел. Вытянул ноги.

— Верно, хорошо. Вам, гражданка, до Москвы надо?

— Нет. Свезите меня, пожалуйста, на Сердце-камень,

— Там сейчас, гражданка, шибко много медведей расплодилось. Могут напасть.

— Ну, тогда в Москву. Я хочу быть на встрече челюскинцев.

— Садитесь.

— Кешка, а ну-ка, вылезь.,

Вылез. Жеся снова села на перекладинку в планере.

— А ну-ка, потяни за амортизатор.

— Да-а, а если полетит?

— Вот и хорошо. Тяни!

— Да-а, а если ты улетишь.?

— Вот дурак! На планере далеко не улетишь. Тяни! Тут легко: вниз. Кешка налег на амортизатор и потянул его. Планер не подался. Кеша натужился, натянул сильнее. Планер вздрогнул. Но с места не сдвинулся.

— Кешка, подожди! Давай, к китайцу сходим, попросим, чтоб помог.

Внизу у самой речушки, среди огородов стояла избушка огородника-китайца.

Сбежать по пригорку вниз — дело минуты.

— Товарищ, вы не поможете нам?

Китаец, не понимая, поднял брови.

— Пожалуйста, помогите нам планер запустить. Надо амортизатор потянуть. Веревка резиновая такая. На планере. Самолете то-есть.

— Самолета? — улыбнулся недоверчиво китаец, сощурив глаза.

— Ну да, вон он — наверху, посмотрите.

Китаец шагнул в сени, бросил там связку веревок и молча стал подниматься по пригорку.

Озадаченные ребята за ним.

— Эта самолета? — опять улыбнулся китаец, махнул рукой к сторону планера.

— Ага, этот.

— Моя садися? — спросил веселый огородник.

— Нет, я сяду, а Кеша, вот он, и вы потянете эту резиновую веревку, планер и поднимется. Мы попробуем, а потом и вы сядете.

— Ну, твоя садися, моя таскай будет, Твоя сказала — начинай надо.

Сдерживая трепет, уселась Жеська на сиденье. Кеша со строгим видом цеплял петлю амортизатора за крючок под сиденьем.

— Смотри, Жеська: улетишь — я не виноват буду.

— Не улечу. Я тогда спрыгну, если полечу ладно? Скорей только, а то наши приедут. Товарищи, вы только не очень быстро, ладно?

На лице у китайца — тысяча морщинок и большие кремовые зубы. Ему весело смотреть на этих ребятишек. На далекой родине, в Китае, у него остались его мальчики. Тяжкий голод заставил его отдать по договору на 6 лет двух маленьких ребятишек — шести и восьми лет — на большую фабрику шелка в Шанхае. Крошку Ли пришлось продать, в прачечную: там она будет стирать носки и воротнички богатым англичанам из гарнизона и получать от хозяина за это горсточку риса ежедневно. Сам Фу-Хой-Лин правдами и неправдами добрался до Владивостока, оттуда после долгих скитаний до Новосибирска и занялся огородничеством в артели «Огородник».

Ему казалось, что он опять со своими ребятами и помогает им пускать большой, — разукрашенный змей.

— Начинай надо? — спрашивает он Жесю и поднимает конец амортизатора.

— Можно, можно.

Китаец ловко поддел подмышки амортизатор и, оглянувшись, зашагал под горку. Кешка натянул второй конец. Планер, как сани, скользнул по траве, а потом, как камешек из рогатки, прыгнул, и, подхваченный воздушным током, шедшим снизу, вдруг поднялся метров на 5 над землей.

— Ой, ма-а! — успела вскрикнуть Жеся и впилась пальцами в сиденье.

— Жёстка, держись, держись, — кричал внизу Кеша и бежал за планером, задравши голову.

Китаец выпустил амортизатор и, подмигнув на ходу Кеше, крикнул:

— Летайла!

А «летайла», вытаращив глаза, бормотала.

— Ой, мама… ой-ой-ой… ой, кутая же я залечу? Как же мне спуститься? Ой-ой.

И взглянув вниз, закричала:

— Кешка-а-а!

Кешка уже давно отстал. Он ясно видел, что планер задает ходу вдоль Ельцовки, направляясь прямо к ее устью, к большой и страшной Оби.

Лицо его перекосилось от страха, горячие слезы смочили щеки и подбородок..

Китаец тоже встревожился и бежал, приседая и размахивая руками, по тропинке между огородами.

Узенькая долина Ельцовки сплошь заселена огородниками. Их беленькие избушки, как гнезда, расселись по обе стороны речушки, утонули в зелени огородов. Они плыли внизу и Жеся видела, как тень от планера воровски скользнула по их крышам. Страх ее уже прошел. Только, как на высоких качелях, замирало и проваливалось куда-то вниз сердце.

Вдруг планер, как взбесившийся кинулся на крышу одной избушки. Навстречу Жесе бросилась кирпичная труба и красный скат.

Рар-р-аз!

Один из концов амортизатора, болтавшийся с планера, зацепился за плетень, рванул планер и со всего размаха тот налетел на избушку.

Выскочившие на грохот старик и толстая женщина в ужасе увидели, как с крыши с треском свалился какой-то большой предмет и примолк под стеной.

Подбежали Кеша и китаец. Бросились к избушке. Китаец рванул истерзанное крыло.

Под ним, вниз лицом, без движения лежала Жеся. Пепельно-золотая шапка ее волос показалась китайцу пушистой кучкой дорогого шелка, только что смотанного с коконов…

Недисциплинированная утка

— Толька, глянь, какую модель Сухов сделал.

Бурченко с интересом стал разглядывать новую модель планера. Эта была точная копия крыльев птицы…

— А ну, запусти.

— Не летит. Мы уже пробовали.

— Ну, это не дело. Надо просмотреть ее, получше расчитать. Пусть летает, а то мало толку от того, что она красивая.

— А твоя летает?

— Ага. Здорово буксирует. Пошли, посмотрим.

Все ребята из палатки посыпали на площадку смотреть, как летает новая толина модель буксирующего самолета. К ней тонкими нитями прикреплялась маленькая вторая модель и замечательный «поезд», стрекоча, как кузнечик, быстренько полетел над ребятами.

Это была первая в Союзе модель буксирного воздушного поезда, и ребята сильно ею интересовались.

Приближались очередные краевые состязания моделистов, юасы лихорадочно к ним готовились. Осоавиахим отвел им специальное помещение и ребята с жаром строгали, клеили, навинчивали моторы, составляли чертежи.

В город с’ехались моделисты со всего крася.

В палатке моделистов плодились и множились модели — фюзеляжные, реечные, моторные и безмоторные.

В палатке яростно соперничали Чеховокая и Пушкинская школы. Толя, как городской инструктор моделистов, строго и придирчиво направлял работу юасов.

Кешка невылазно сидел между двумя койками — мастерил новую, реечную модель.

Наблюдая за ним исподтишка, чуть не языком полировал ланжероны Вовка Скороходов. Шура Парометов неразлучно теперь работал с Паней над реечными моделями и в сторонке от них, сосредоточенно сопя отделывал модель-утку Костя Волкомеров.

— Кешка, опять твоя утка на сосны полетит?

— Ладно, не полетит. Я ей теперь хвост надеру за такое поведение.

— Вот интересно, как фюзеляжные да гидросамолеты в этом году летать будут.

— Ребята, давайте марки на наши модели поставим.

— Сиди ты с маркой. А то марок наставишь, да как не полетит модель, вот и будет весело.

День состязаний все ближе и ближе, а погода никак не устанавливается — то дождь, то ветер. Ребята сердито поглядывают на небо и ожесточенно накручивают резиновые моторы.

Наконец, проглянуло солнце, стих ветер.

На аэродроме выстроились во фронт моделисты. Сверкнуло на солнце белоснежное оперение эскадрильи моделей.

Еще раз ревниво оглядели юасы своих птиц. Последний раз окинул инспектирующим взглядом «подчиненных» инструктор крайосо. Начались состязания.

Судьи и гости опять, как и в прошлом году, восхищенно любовались новой фюзеляжной моделью Бурченко.

— Реечная модель пионера Киселева Иннокентия — об’являет инструктор.

Кеша чудь розовея от волнения, пускает свою знаменитую утку.

Она ныряет, будто колеблется — лететь ли ей дальше или нет — потом делает плавный поворот, набирает высоту и мчится, мчится вперед, вверх.

Кеша, было, бросился за ней вслед, но куда там! Разве догонишь? Вон она уже чуть виднеется под облаками, ныряет в них и — скрывается из глаз.

Улетела!

Кеша в смущении возвращается к судейскому столу.

— Что это у тебя, брат, утка такая недисциплинированная? — серьезно спрашивает главный судья — безо всякого разрешения взяла и улетела.

— В прошлом году она у него все на деревья садилась, а нынче и совсем сбежала.

— Какое время засекли?

— 25 минут находился в поле зрения.

— Надо дать через газету извещение, чтоб возвратили, если найдут в окрестности.

— Слушаю. Разрешите следующую?

— Конечно.

— Реечная модель пионера Волкомерова Константина.

Костик поднял руку. Утка скользнула в воздух.

— Во! Как большая! — засмеялись ребята кругом. Утка плавно неслась прямо вверх, чуть-чуть покачиваясь на крыльях.

Костя сбросил кепку и помчался по полю, за ним побежали два-три парнишка, инструктора.

Но. утка, как вспугнутая, удирала от них все дальше и дальше, забираясь совсем под облака.

— Что это, братцы, утки наши побесились, что ли?

Веселое возбуждение ребят-моделистов, гостей и взрослых судей нарастало.

Долго ждали обратно Костю, но прошло больше получаса, а ребята не возвращались.

— Давайте следующую. Что? Опять реечная? А вдруг и эта улетит? Знаете что: надо дать распоряжение, чтобы один из учебных самолетов был наготове. Все-таки очень интересно проследить — как далек полет моделей и определить набираемую высоту.

— Есть — приготовить самолет.

— Снова на шаг вперед выходит к судейскому столу инструктор и об’являет.

— Реечная модель пионера Желтова Павла.

— Ну, эта теперь пойдет! Панька, привяжи ее за ниточку, уйдет!

— Подожди, еще, может — носом клюнет.

— Ага. Как Жеська тогда клюнула.

— Смотри, смотри, полетела!

Утка плавно полетела мимо, судейского стола, с легким свистом рассекая нежными пропеллерами воздух.

— Ну, эта — воспитанная, ишь как хорошо идет.

— Подождите, она еще покажет вам свое воспитание — усмехнулся председатель крайосо. — Желтов-то у нас один из лучших и вдумчивых моделистов!

В самом деле — утка, не торопясь, поднималась все выше и выше. Она сделала большой круг над аэродромом и плавно реяла высоко над ним.

— Тоже к облакам подбирается, хитрая!

— Верно, прямо туда, прет!

— А на какой высоте облака сейчас?

— Да не ниже 600 метров.

— Во, здорово! Уже! Скрылась!

— Пустить самолет. Быстро! — распорядился главный судья.

— Есть — пустить самолет.

Застрекотал зеленый кузнечик — учебный самолет, побежал по дорожке, подпрыгнул и — помчался к облакам догонять беглянок.

Веселый смех раздался на аэродроме и внимание ребят уже никак нельзя было сосредоточить на следующих моделях. Они с горячим нетерпением ожидали возвращения большого самолета. С таким же нетерпением ожидали его и взрослые.

Тем временем летчик, набирая высоту, поднялся над землей на 800 метров и направил самолет в ту сторону, куда умчалась быстроходная модель.

Вот уже 10 километров пролетел он — утки не видно. Вот и 15 — нет!

Летчик вертит головой вправо, влево, смотрит вниз, поглядывает вверх.

— Э-э-э, вон где ты, голубушка!

Утка, поблескивая полированными частями, мчится выше самолета метров на 500–600!

— Теперь-то ты не уйдешь, шалишь….

Шалишь?.. Шалишь?… Кто это — шалит? Постой, постой… верно, шалит мотор. Перебои… Опять.! Ах, чорт возьми! Придется ведь садиться, иначе машину угробишь!

И летчик, сжимая от досады кулаки, ведет самолет на посадку. Ушла, таки!

— Что ж, — подводит итоги состязаниям главный судья, — наши пионеры-моделисты, выходит, побили мировые рекорды! До сих пор наибольшей высотой полета моделей было 200 метров. Только что наши реечные модели показали значительно большую высоту. Полет же модели Желтова дал еще непревзойденную цифру по длине. Это, несомненно, мировой рекорд. Поздравляю, вас, товарищи моделисты, с вашими достижениями. К дальнейшему завоеванию воздуха, пионеры, будьте готовы!

— Всегда готовы!

Бережно несет красавицу модель Бурченко: она тоже сегодня рекордистка — пролетела 482 метра. С пустыми руками, еле сдерживаясь, чтобы не прыгать козлами, бегут рекордисты — Кеша, Костик и Паня. За ними густым клубком несутся остальные ребята — с шутками и смехом.

Над аэродромом поднимается звонкая пионерская песня.

— Ребята, завтра — к Жеське. Надо ей рассказать — предупреждает Костя.

— Ага, обязательно! У нее, небось, сегодня все поджилки трясутся.

— Нас, поди, всех-то не пустят.

— У-у, «не пустят». А мы тогда самого главного доктора попросим, скажем, что нам скоро ехать.

— Или записочку из крайосо возьмем. Ничего, пропустят. А то, ведь, она, небось, опять реветь будет.

— «Летайло» — фыркнул, не выдержав, Кеша.

— Вот тебе и «летайло». Долеталась.

— А здорово она это. Наша бабка и то ее жалеет, говорит — что больше даже ругать ее не будет.

— Мать ревет все время.

— Ну, вон когда у нее Валерьян Петрович ваш сидел, и то у него слезы на главах были.

— А китаец все ходит?

— Ага. Каждый день, Морковку ей таскает со своего огорода и брюкву. Он-то больше всех напугался, бедный. Мы ее когда стали водой отливать — он здорово плакал, руки ей трет, что-то по-своему бормочет. Ох, и здорово я тоже перепугался. А она теперь смешная, башку-то ей обрили. Совсем как мальчишка.

У Валерьяна Петровича снова дрогнуло сердце, когда он вошел с ребятами в палату: ему показалось, что на подушке лежат только одни огромные серые глаза. Бледное, в бинтах личико девочки чуть выделялось на белой наволочке. Поверх одеяла, как 2 куклы, лежат забинтованные руки.

— Ну, Жеся, как дела-то? — улыбнулся он через силу.

— Ничего. Хорошо.

Даже голос — не Жеськин: тихий да глухой.

— А мы тебе большую новость принесли, — пересиливая спазмы в горле, сказал Костик. — Наши утки все улетели!

— Как… улетели? — медленно разрывала слова Жеся.

— Очень просто: поднялись и улетели. Кешкину видели 25 минут, мою 30, а Панькину 40. А потом они спрятались в облака и совсем улетели.

— На аэроплане догоняли — не могли догнать, — перебил Кеша.

— Как же… Вы… Теперь?

— Новые построим! Нас в Москву вызывают! Вот, у Пани телеграмма. Читай, давай, Пань!

— Горячо приветствуем юного друга обороны 0 новым исключительным достижением дальности полета авиомодели. Вызываем на Всесоюзный слет авиомоделистов. И подписи: Косарев, Антипов, Эйдеман и Алкснис, — прочитал Паня и добавил: — во, знай наших!

— С чем… Же… Вы… Поедете?

— Ну, новые построим живо. Чертежи-то у нас ведь есть.

— А нам еще велосипеды дали. Крайисполком — премию! Ты скорей поправляйся, тоже кататься будешь.

— Вот… Тебе… И дохлый… Поросенок.

Ребята переглянулись с Валерьяном Петровичем: бредит?

— Нет, не бредит, — смутившись, об’яснил догадавшийся Костя: — это она меня раньше так всегда дразнила — «Костик — дохлый поросенок».

Все засмеялись. Улыбнулось в бинтах жесино личико.

— А ты теперь «летайло», — не удержался Кеша и схватился за бок. Паня больно толкнул его кулаком.

— Он… Хороший… И у… Него… Тоже… Дочка… Есть… Ли… Ее… Зовут.

Жесины мысли перенеслись к китайцу.

— Ну, ребята, надо идти. Не нужно ее утомлять, — заторопил Валерьян Петрович.

— Ты скоро отсюда выйдешь? — спросил Паня.

— Не знаю. Говорят — скоро.

— Мы к тебе сейчас же с поезда прибежим, как только из Москвы вернемся. Ну, ты, наверное, дома к тому времени будешь.

— Лежи, Жеся, не скучай, — ласково провел по одеялу рукой Валерьян Петрович. — Я завтра тебе свежих книг принесу, почитаю. Ничего, скоро поправишься. Опять займешься моделями. Тогда уж вместе с нашей Ольгой Алексеевной, она что-то тоже увлекаться этим делом стала.

— До свиданья, Жеська, не скучай!

— Мы тебе из Москвы все подробно опишем.

И на цыпочках вышли из палаты. Жеся проводила их взглядом. В уголке серых глаз застыла большая, горькая слеза.

В Москву

— И куда ты его, ирод, отпускаешь одного? Вон, одна башку уже свернула, на еропланте-то..

Бабка сморкается в уголок головного платка. Она плачет, а на лицах дяди Володи и Кеши веселые улыбки.

— Зря ты это, мать, расстраиваешься. Их вон больше десятка туда едет. Да и инструктор с ними. Не на край света ведь.

— Я вот дойду до этого самого, который главный по ероплантам.

— Бабушка, ну сколько лет тебя учить: не ероплант, а аэроплан.

— А ну, отстань, пропасти на тебя нет! Я вот этому главному скажу, как это он без ума ребят в Москву еще какую-то гоняет. Удумали!

— Бабушка, — лукаво скашивает глаза на бабку Кеша, — тебе же лучше будет: никто сорить не будет, ссориться тебе не с кем.

— А вот я тебя, антихрист! И что за парнишка! Ты ему слово, а он тебе — десять!.. Жалости у вас ко мне нет, — тихо добавляет она и склоняет на руку голову.

— Ну, мать, это уж ты напрасно, — тепло говорит дядя Володя. — Теперь время-то ведь другое. Мы вот с тобой жизнь прожили — свету не видали. Пусть зато ребятишки наши попользуются. Я вон до Седых волос дожил, а в Москве так и не побывал. А Кешка второй раз едет, да, может, и совсем туда переберется, как дальше учиться будет. Вот и мы с тобой, старая, туда к нему поедем. Возьмемся под ручку да с фасоном по самой главной улице пойдем, да на Красную площадь, да к Кремлю. Гляди, еще и Сталина повидать удастся.

— Так вот он тебе и покажется, жди! Выйдет на крылечко да скажет, смотри: «Здравствуйте, Владимир Петрович, что давно не бывали?» — сквозь слезы смеется старуха и озабоченно добавляет: — денег побольше парнишке дай. Чай, Москва — город большой, денег много требуется.

— Я тебе, бабушка, подарочек привезу из Москвы, — лисичкой лебезит Кешка.

— Сам, гляди, приезжай. А то еще что выдумал — подарочек! Гляди, под машину не попади. Да на еропланты не лазь без толку. Одна вон полезла.

— Ты, бабушка, ходи к ней. Она, говорит, скоро выпишется из больницы. Ты уж ее не ругай шибко.

— Кто ее ругал когда? А что она заполошная, так оно так и есть. Летать, вишь, задумала, голенастая… Я ей завтра опять шанешек с малинкой снесу. Фу-ты-ну-ты хотел тоже придти.

— Какой, бабка, Фу-ты-ну-ты?

— Да этот, приятель ваш с Ельцовки.

— Фу-Хой-Лин же его зовут, бабушка!

— А, ну тебя! — отмахивается бабка, — не умею я по-вашему, по-китайскому, говорить. Хорошего человека как ни назови — все одно.

— Смотри, мать, не посватался бы он к тебе, приятель-то наш, — серьезно говорит дядя Володя.

Бабка, ошарашенная, опускается на стул.

Воспользовавшись этим, Кеша шмыгает на лестницу и по ней — к Пане. Того нет дома. Кеша стрелой мчится через двор в калитку.

До крайосоавиахима далеко — несколько кварталов. Но пробежать их — ничего не стоит. Правда, пыльно здорово на улицах: все дома будто в бане — моются, чистятся, скоблятся. Над многими надстраиваются этажи. Копошатся на большой площади садовники: здесь разбит парк, но в нем пока совсем еще маленькие деревца и неуклюжие клумбы.

— Жалко, нет еще в городе трамвая, как в Москве. Вот здорово там — версты четыре надо бы пешком больше часу переть, а ты взял, влез в вагон, вроде как на железной дороге, только меньше, — и пошел чесать! Вагон только длинькает, да мимо милиционеры в касках и белых перчатках мелькают, подняв руки. В несколько минут докатишь куда надо.

— Вот ребята все модели аэропланов да аэропланов строят. Вот надо бы теперь такую уже модель делать, чтобы по ней большой «человекоплан» сделать: крылья такие или там вообще аппарат, чтобы можно было прицепить его, когда захочешь, и задать ходу в любую сторону. Вот, когда люди искали форму аэроплана — летал же Лилиенталь на таких плоскостях. Правда, его все ветром калечило, но ведь потом люди додумались до АНТ-14!

Мысли Кешкины перелетели к Жесе.

— А ведь не напрасно Жеська все мечтает о таком самолете, чтобы он не боялся никаких аварий. Все у нас еще на земле нет таких самолетов, которые были бы вполне безопасны… Если бы папкин планер был лучше сделан, — Жеська бы не покалечилась. Впрочем, она же не умела совсем управлять, а полезла. Интересно — руки у нее будут действовать или нет? Чего бы ей потом из Москвы привезти?.. А вдруг просыплемся на состязаниях? Во — номер будет! К папке тогда на глаза хоть не показывайся. Да и бабка засмеет. Она вон какая теперь «летчица» стала, всем интересуется.

Не заметил Кеша, как дошел до крайосо. Здесь были в сборе все ребята, которым предстояла поездка в Москву. Они заканчивали рабочие ящики для моделей.

— Вы что же, товарищ Киселев, опаздываете? — сделал Кешке замечание инструктор крайосо.

— А я собирался, — оправдывался Кеша и торопливо схватил свой ящик.

Делали последние приготовления. Кропотливо укладывали запасные части моделей, клей, бумагу, бамбуковые палки, проволоку, резину для моторов — на всякий случай, Во время состязаний все это могло понадобиться, а уж там искать негде, да и некогда. Лучше уж заранее обеспечить себя всем необходимым.

В углу стояло, завернутое в чехол, знамя Центрального совета Осоавиахима, завоеванное ребятами для Западной Сибири на всесоюзных состязаниях в прошлом году.

В этом году придется здорово драться за него — моделизм сильно развивается и у сибиряков могут оказаться сильные противники.

— Ну, товарищи, как знамя? Будете уступать? — подзадоривает ребят инструктор.

— Шиш, — не выдерживает Кешка тона и, спохватившись, прикусывает язык.

— Нет уж, дудки, обратно привезем, — уверенно говорит Толя, — неужели же сдадимся кому-нибудь? В этом году нашего полку ведь прибыло. Да и рекорды наши тоже еще никем не перебиты.

— Не говори «гоп», пока не перескочишь, — заметил осторожный Паня, — а то понадеемся и провалим о треском.

— Эх, жалко, Жеська не едет, — пожалел Костя. — Если бы не разбилась — ее бы, наверное, тоже взяли в Москву, правда, товарищ начальник?

— Конечно. У нее очень хорошие результаты могли быть, модели сделаны прекрасно. Кстати — как ее здоровье?

— Мы у нее были на-днях. Говорит — поправляется, скоро будто выйдет из больницы.

— Срослись кости?

— Наверное. Она ведь уже долго лежит. Мы ей из Москвы напишем все подробно.

— Напишем обо всем подробно! — обещали ребята приятелям.

— Обо всем будем писать! — успокаивали домашних и еще, и еще раз кричали из окон уходящего на запад поезда:

— Напишем! Пока!

Как хороший бегун, работает локтями-рычагами паровоз, пыхтит, посвистывает, кряхтит — тащит ребят через степи, леса, горы к сердцу родной страны — в Москву.

Вот она — в дымке трудовых забот, шумная, говорливая, умная, замечательная Москва! В синих, одинаковых комбинезонах, с белыми металлическими крылышками на голубых петлицах, с длинными желтыми ящиками в руках выходят на перрон сибирские моделисты. Конечно, им очень хочется поглазеть по сторонам огромной Комсомольской площади, но они сохраняют очень деловой и важный вид: как же, ведь они не шуточки приехали шутить, а на всесоюзные состязания моделистов.

Их ждут. Впереди них добежала до Москвы весть о побитых сибиряками мировых рекордах. Им подают машину, их мчат в общежитие, кормят до отвалу, ласкают, расспрашивают. Добрый десяток корреспондентов и фотографов пристает к ребятам с расспросами и снимками. Не дают покою до самого конца состязаний.

Надоело! Ну, что ж, что 4 всесоюзных рекорда и один мировой побили сибиряки? Дело большое! Они же вон сколько времени работают над моделями. И ничего удивительно нет, что знамя Центрального совета опять сибиряки забрали, а не киевляне: сибиряки привезли точно расчитанные модели, а киевляне на красоту только налегли. И незачем надоедать. На что уж Толя спокойный парень, а и тот обозлился: пришла к ним в общежитие одна журналистка и давай исповедывать: что, да кто, да как. Отвечал ей, отвечал Толя, а потом встал и вежливо попросил:

— Я уж больше не могу говорить. У меня очень болит живот. Повернулся и ушел.

Очень смутился тогда инструктор, сопровождавший ребят, а журналистка — хоть бы что: за других ребят принялась. Вот расскажи ей — как модель делал, да как она летает.

А что, разве не видела она, как толькина модель целых 500 метров летела, да такая красавица, что все охали чуть не целый день?

А как улетели кешкины и панины модели — тоже ведь, видела, а спрашивает. Как гнались за шуркиной моделью — небось, тоже видела, смеялась еще. Чего же спрашивать?

Совсем рассердились ребята и по одному стали спасаться — кто во двор, кто в уборную, а кто спрятался между койками.

А тут еще иностранцы одолевают. Приехали на аэродром инженеры-американцы с авиозавода, обступили ребят, тормошат переводчика, щелкают фотоаппаратами.

— Панька, ты им шибко-то не рассказывай, — предупреждает потихоньку Кешка, — а то они, может, шпионы какие.

— Вот дурак! Чего им модели-то шпионить?

— Да-а, а не слыхал, как вон киевскому парнишке уже даже приглашение прислал буржуа один?

— Какое предложение?

— А быть у него компанионом на заводе. Лишь бы только модель заполучить безмоторную.

— Врешь ты, поди, — не верит Паня, дергает за рукав инструктора и тихо спрашивает:

— Все им можно рассказывать?

Ответа получить не удается: веселый, с седыми висками американец кладет руку на плечо Пане и что-то быстро спрашивает переводчицу.

Переводчица, улыбаясь, спрашивает Паню:

— Мистер Уилькинс спрашивает — как вам удалось построить такую прекрасную модель.

— Руками, — озорничает Паня, но встретив строгий взгляд инструктора-руководителя, поправляется: — я добился этого точными расчетами.

Переводчица смеется и, повернувшись, быстро переводит американцам панины слова. Не иначе и насчет рук перевела, потому что седой громко хохочет, закинув голову, — а потом что-то опять горячо говорит.

— Мистер Уилькинс очень счастлив видеть таких прекрасных конструкторов. Он говорит, что в Америке моделизм тоже очень развит, но там моделизмом увлекаются большей частью взрослые. Он говорит, что сейчас непревзойденным рекордом длины полета модели является поставленный пожилым американцем рекорд — 83 километра. Но эта модель имела не резиновый, а настоящий мотор. Мистер Уилькинс не сомневается, что юные моделисты Советского Союза скоро этот рекорд побьют.

— Пожалуйста, спросите их — почему в Америке больше взрослые занимаются моделизмом, а не дети, — трогает переводчицу за рукав Кеша.

Американцы внимательно слушают сначала то, что говорит Кеша, потом — переводчицу, кивают головами. Отвечает тот же седой, обращаясь к ребятам.

— Мистер Уилькинс говорит, — переводит девушка, — что для американцев моделизм — не только спорт. Мистер Уилькинс надеется, что ребятам известно, как следует бережно обращаться с запасами нефти, залежи которой не так уж велики во всем мире. И он говорит, что сейчас для всего мира очень важно изобрести такой тип самолета, который не требовал бы горючего. Поэтому многие заграницей ищут, изобретают этот вид самолетов. Мистер Уилькинс уверен, что безмоторные, реечные модели его молодых друзей — юных моделистов помогут разрешить эту проблему.

— Видишь, — грозно подталкивает Кеша Паню: — я тебе говорю, что они шпионят.

Паня отодвигает локтем кешкину руку, чуть выступает вперед и, усмехнувшись, потихоньку спрашивает переводчицу:

— Вы — наша или ихняя?

Та высоко поднимает брови, пожимает плечами:

— Конечно, я — наша.

— Ну, так скажите им покрепче, что…

— Товарищ Желтов, — предостерегающе округляет глаза инструктор-руководитель: он боится нетактичной выходки.

— Я вежливенько, товарищ начальник, — успокаивает Паня, и продолжает:

— Так, вы, пожалуйста, скажите им, что уж если мы изобретем такой самолет, то уж никак не для буржуев американских, а для нашего Союза. Нам самим нужны такие самолеты.

Американцы внимательно следят за этим разговором, настораживаются, когда инструктор пытается остановив Паню и не спускают глаз с серьезного лица мальчика. Когда он кончает, они теснее обступают переводчицу. Она все с той же веселой улыбкой переводит. Ее перебивают вопросами и выслушивают до конца. Сочный хохот виснет над этой группой так интересно одетых людей. Седой восторженно обнимает за плечи Паню и крепко похлопывает его по спине сильной рукой. Другой подхватывает подмышки Кешку и подбрасывает в воздух. Остальные хлопают в ладоши, посверкивают большущими очками и весело переговариваются.

— Мистер Максуэлл хочет знать, кто ваши родители.

— А зачем ему?

— Он думает, что вы делаете ваши модели с помощью ваших родителей.

— У меня отец — сторож на мельнице, — говорит Паня, — мать на мельнице починяет мешки.

— А мой папа — слесарь, — поднимает большущие, озорные глаза на седого американца Кеша.

— У меня отца нет, мама на швейной фабрике, — как бы мимоходом отвечает Толя.

— А у тебя где отец работает — спрашивает переводчица Костю.

— Грузчик. На пристани.

— И скажите им, что нам никто не помогает. У меня папка сделал, было, планер, так на нем полетела девочка одна, наша ученица, и разбилась. То-есть не совсем разбилась, — а только маленько.

— Мистер Уилькинс интересуется сколько лет этой девочке?

— Двенадцать. Она — тоже моделистка хорошая.

Американцы крепко жмут руки моделистам (ой лапы-то у ребят совсем даже не чистые!) и, оживленно переговариваясь, идут к выходу.

Кошки и мышки

«Взвейтесь кострами. Синие ночи, Мы — пионеры, Дети рабочих»…

Через раскрытые окна песнь выливается на улицу. По улице идут прохожие. Они, улыбаясь, взглядывают на украшенные зеленью и флагами двери, заглядывают мимоходом в поющие окна и несут улыбку дальше — на службу, домой — как теплое воспоминание. Сегодня — 30 августа — конец каникулам.

1 сентября начало учебного года.

Школы шумно празднуют это начало. Загоревшие, крепкие, еще не остывшие от летнего солнца, ребята рассматривают новые, отремонтированные за лето стены школ. Эстрады школьных зал скрипят под их ногами — хочется доплясав недоплясанные танцы, допеть недопетые за лето песни. Впереди — год учебы.

— Ой- ой — в школе теперь не группы, а классы! В школе — директор! Д-и-р-е-к-т-о-р!

В Пушкинской школе ребята устроили большой самодеятельный концерт. Попели хором любимые песни, протанцовали любимые танцы, а после физкультминутки Галя Сахарова об’явила со сцены:

— А теперь, ребята, будет выступать наш литературный кружок. Милка Чернова, а ты займись с младшими. Им будет неинтересно слушать.

— Это тебе самой неинтересно!

— Интересно! Интересно!

— Не пойдем! Хотим тоже слушать!

Среди младших поднялся визг и шум. Пришлось их оставить. За них вступились и родители. Всем интересно было послушать стихи и рассказы.

Очень хорошо пишет стихи Короткова Таня. Она читает их один за другим — про каникулы, про неуды, про школу.

Ребята крепко хлопали ей и просили без конца еще и еще читать.

— Ребята, тишину!

— Эта Галка Сахарова вечно со своей тишиной лезет. Подумаешь — организатор отдыха! Галка-палка!

— Ребята, тишину! — повторяет Галя. — Сейчас Миша Кучеряев прочитает свой рассказ «Как я стал моделистом».

Загорелый мальчуган взобрался на сцену, поправил пионерский галстук и звонко начал:

— Когда я поступил в Пушкинскую школу, я совсем не знал, как делать модели. А потом у нас организовался кружок, ну он работал очень плохо. И мы бросили. А потом один раз я пришел в школу и увидел в зале много ребят. Я подошел к ним. Там на подставке стоял замечательно красивый аэроплан и на нем были красные и золотые буквы. И там было написано «Имени 23 февраля». И мне сказали наши ребята, что это — модель и она будет летать на первомайском празднике. Я живу при школе, потому что моя мама — сторожиха. И вот я стал каждый вечер ходить смотреть на аэроплан. А потом меня увидел заведующий и прогнал. Но я все-таки дожидался, когда он уходил в свою квартиру, и опять приходил к самолету. Один раз я пришел уже тогда, когда поломойки вымыли пол. Света было мало. И я увидел, как по модели бегает маленькая серая мышка. Она присаживалась на задние лапки и что-то грызла на боках самолета. Я тогда испугался, что мышка сгрызет что-нибудь. И потом я пошел потихоньку в нашу комнату и принес Ваську. Это называется так наш кот. И я показал ему мышонка. Васька тогда вырвался из моих рук, потому что он здоровущий, и прыгнул на окно. А потом оттуда ка-ак прыгнет и прямо на самолет. Самолет упал, мышка придавилась. И тогда Васька стал лапами царапать крылья самолета, а я испугался и убежал. А потом была драка наших ребят с Чеховской школой, ну я побоялся признаться. Я думал, что Ваську за это убьют. А потом я стал стараться сделать такую же модель и стал хорошим моделистом. Все. Конец.

Миша свернул тетрадь в трубочку и, раскрасневшийся, побежал со сцены.

Ребята захлопали в ладоши и засмеялись.

Смеялась и Жеся. Она сидела бледная, стриженная в первом ряду. Одна рука у нее была все еще на перевязи.

— А ты почему сразу не сказал, что Васька сломал? — крикнула она Мише.

— Да-а, а ты бы Ваську, небось, убила!

— Дурачок, мы бы драки не устраивали.

Галя опять на сцене.

— Теперь, ребята, наши моделисты, вернувшиеся со Всесоюзного слета, расскажут о слете. Давай, Киселев.

Кешка уже раз сто… нет, не сто, а пятьдесят, наверное, рассказывал, как они приехали в Москву, как начались состязания, как он первый запустил модель и она пролетела 520 метров в 95 секунд, как потом модель Пани Желтова — он раньше тоже в Пушкинской школе учился, а теперь он в Чеховской — улетела за 15 километров и он гнался за ней и пешком, и вплавь, так и не поймал… Как навезли ребята на слет моделей 300. Как Костик Волкомеров поперхнулся булкой и чуть не умер: это он от смеха. Стал смеяться над киевлянами.

А потом Кешке надоело рассказывать, он сел на сцене, свесил, ноги и об’явил:

— А теперь мне надоело. Пусть другие рассказывают. Лучше давайте петь.

— Петь! Петь!

— Давайте — про моторы!

И сразу с припева подхватили ребята и взрослые:

«Все выше, и выше, и выше, Стремим мы полет наших птиц!»

Жеся пела во весь голос Она даже выпрямилась. Ей снова показалось, что под ногами дрогнула, и поплыла земля и снова замерло, как на высоких качелях, сердце.

«Мы рождена, чтоб сказку сделать былью, Преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца — пламенный мотор. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц!».

Пели в школе.

«И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ!». —

подхватывали песню из окна прохожие и вполголоса мурлыкали ее продолжение, идя по своим делам, улыбаясь и щурясь на голубое осеннее небо.

Жеся не стала ждать окончания вечера и танцев. Она тихонько вышла из школы и повернула к Мельничной улице.

Ранняя сибирская осень чуть-чуть разрисовала золотом березы. На проспекте по углам садоводы выставили большие тазы с осенними цветами. Розовые и фиолетовые астры, душистые тяжелые левкои, густокровавые георгины яркими пятнами легли на фоне тусклых тротуаров. На одном углу старуха продавала букеты из ярких веток осины и пламенеющих кистей рябины. Громкоговоритель на огромном здании орал так, что его было слышно за версту:

— …Постановление партии и правительства о школе ставит огромные задачи не только перед педагогами, но и учащимися. Завтра начинается новый учебный год…

Жеся дошла до Чеховской школы. Нарядное, чистенькое здание выглядело совсем по-праздничному. Украсилась флагами и соседняя мельница — шеф школы, и ворота товарного двора. Грузчики так и остались лучшими друзьями чеховцев. Вон их сколько пришло на школьный праздник начала учебного года. Они принесли с собой инструменты духового оркестра и наигрывают ребятам замечательно веселые танцы. А вон и столы с угощением, там хлопочет — даже платочек сбился на сторону — Панина мать. Она теперь — хозяйственный сектор комсода школы и очень заботится о ребятах. Ее очень хвалит все время Валерьян Петрович.

Кстати — где он? А-а, вон где — на выставке. Что и говорить — в Чеховской школе лучшая по городу выставка. Об этом все ребята говорят. Об этом и ребячья краевая газета писала. Жалко — дядя Володя и мама не видят: оба уехали в подшефный колхоз на уборочную.

— Валерьян Петрович, здравствуйте! Я пришла.

— А, Жеся! Здравствуй, здравствуй, дружок. Молодец, что пришла к нам в гости. Мы летчикам всегда рады, — лукаво улыбнулся он.

— Я к вам не в гости ведь. Я насовсем пришла.

— Как насовсем?

Жеська и сама не знает — как это у нее вышло. Только страшно захотелось ей вдруг учиться в Чеховской школе.

— Вы ведь теперь директор, ага?

— Ну, директор. Что ж из этого?

— Я больше. не хочу в Пушкинской учиться. Там кошки и мыши по моделям лазают. Я хочу у вас в школе учиться, можно?

— Жеся, ты опять мне загадки загадываешь? Какие кошки по моделям лазают?

— Не кошки, а коты. Сторожихин Васька. Это ведь, он, оказывается, нашу модель тогда испортил. Из-за этого кота и Пане пришлось бежать.

— Только из-за кошек ты хочешь оттуда уходить?

— Нет, вообще. Пожалуйста, Валерьян Петрович, разрешите. У вас сейчас все самые лучшие моделисты учатся. И я хочу. И Кешка, может, перейдет. Мы все-равно все вместе в летную школу потом поедем.

— Вражда с чеховцами кончилась?

— Давно!

— Я только одного, дружок, боюсь. Зайду я в один прекрасный день в класс, а там вместо парт — самые что ни на есть самолеты, да планеры стоят. И поднимутся мои старшеклассники в воздух от первого же моего вопроса! А?

— Ну, Валерьян, Петрович, мы ведь не маленькие уже. Можно, а? Мы и учиться лучше будем, если вместе.

— Я всегда тебе верил, дружок. Что ж, переходи. Я помогу оформить перевод. А пока пойдем, посмотрим, какую мастерскую шефы нам отделали! Теперь вам будет где время проводить.

— А вы знаете, Валерьян Петрович, Фу-Хой-Лин обещал показать нам, как делать настоящие китайские змеи.

— Это хорошо. Только помните, что сейчас мы будем очень требовательны к учебе. Учеба должна быть на первом плане.

Жеська скосила глаза и невинным тоном спросила:

— Валерьян Петрович, а карцер теперь при директоре будет?

— Карцера не будет, но ехидных девчонок будут сажать на планеры и пускать по Ельцовке.

На крыльях

Золотые дни в начале октября — обычное явление в Сибири. Зачастую после острых, холодных дождей, после колючей крупы и снега вдруг сметет ветер рыхлую, серую пену с неба. И тогда раскинется оно — бездонное, ярко-синее и ласковое — над сибирскими просторами.

Особо ласковы и бархатны в те дни солнечные лучи, пахуча хвоя в бору, неописуемо красива пламенная осина на темном занавесе сосен.

В такие безветренные солнечные дни можно еще найти в бурой хвое под тихими соснами розовато-оранжевый запоздалый рыжик, мохнатый груздь под зонтиком прелых листьев, коралловые бусинки брусники по ложбинкам.

В такие дни теплеют улыбки, ярче блестят глаза. Хочется выйти на лесную просеку, где высокие стены — сосны, а потолок — голубое небо, и итти, вороша ногами опавшую хвою и листву, шумно вдыхая вкусный запах отдыхающей земли, далеко-далеко.

Пробуждаются тогда, повидимому, в человеке древние инстинкты далеких предков-кочевников.

И певучий костёр на берегу реки кажется желанным и прекрасным. И чудится, будто за спиной вырастают могучие крылья.

В один из таких дней Валерьян Петрович, сутулясь и опустив, по обыкновению, одно плечо, тихо поднимался по лестнице в крайосоавиахиме. Он тихо открыл дверь в комнату председателя и долго с ним беседовал. А возвратясь в школу, приказал вызвать в учительскую инструкторов-моделистов.

Те собрались, недоумевающе переглядываясь.

— Ты не знаешь, зачем нас позвали?

— Нет. А ты?

— Может, опять засыпались на чем-нибудь ребята?

— Ну! Не успели год начать, а уж засыпались, — сразу отвергла предположение Жеся, — да у нас и некому.

В школе только-что закончились перевыборы пионерорганизации. Вожатые, знаменосцы, барабанщики, звеньевые расставлены по местам. Все лучшие моделисты, как примерные пионеры, оказались выбранными.

— Ну, друзья… — начал вошедший директор. Начал и остановился, переводя взгляд с одного лица на другое.

Восемь пар широко раскрытых, жадных глаз будто взлетели ему навстречу.

— Летать хотите?

— Ой! — тихо икнула от неожиданности Жеся и прихлопнула рот рукой.

— Жеся, галстук поправь, — томил Валерьян Петрович и небрежным тоном, глядя в окно, произнес:

— Крайосо предлагает желающим моделистам — если таковые найдутся — полетать завтра над городом на самолетах. Завтра, кстати, выпуск из школы крайосо.

— Ой! — икнула Жеся второй раз и осталась с открытым ртом. Валерьян Петрович налил в стакан воды и подал ей:

— Выпей, Жеся. При сильных волнениях помогает. А сейчас идите в классы. Завтра ровно к 10 надо быть в крайосо. Пригласите Киселева с отцом.

И пошел из учительской на урок.

Утром он немного запоздал и пришел в крайосо уже когда ребята нетерпеливо топтались в грузовике.

— Ой, да Валерьян же Петрович, как вы долго! — упрекнула Жеся, — Лезьте, мы вам самое нетрясучее местечко оставили. С дядей Володей рядом.

— Что ж ты, Киселев, бабушку не прихватил? — улыбнулся Валерьян Петрович, пожимая руку дяде Володе.

— Мы ей даже не сказали, что летать будем, — затараторила Жеся, — она и так всегда волнуется, бабунечка наша.

— Дружба то у вас, я вижу, наладилась?

— Ага. Она же только кричит, — а сама добрая. Дядечка Володя, нате мой шарф, а то ветер.

— Чтобы я девчачьим шарфом повязывался? Ни за что! Сядь, давай, а то опять раньше времени, полет совершишь. — Запевай вот лучше.

Запели. Как птицы — навстречу солнцу.

Загрохотал грузовик по длинному проспекту, мимо бульвара, еще не скинувшего поблекшей одежды, мимо подбодрившихся после ремонта домов, мимо злополучной Ельцовки.

От притихшего бора потянуло грибной сыростью. Ребятам не сиделось. Они громко кричали, смеялись, возились.

Паня с какой-то блаженной улыбкой на лице посматривал на небо, вертел головой.

Жеська возилась больше всех.

— Ты не возись, — припугнул ее дядя Володя, — говорят, у кого рука на перевязке, тех не берут на самолеты.

Валерьян Петрович подпевал ребятам мягким грудным тенором.

На аэродроме ребят ожидали настоящие летчики.

— Придется летать группами, по три человека плюс взрослый. Летать будем на пассажирском. Можно, конечно, и на учебном, но в воздухе холодно и нежелательно, чтобы ребята мерзли. Ну, кто самый храбрый — кто первый полетит?

Конечно, лучше лететь первым. А то еще самолет поломается и останешься с носом. Все ребята так и высказались.

Летчики, посмеялись и распределили ребят: Жеська все-таки попала в первую группу. С ней — Толя, Кешка и дядя Володя.

— Неужели — полетим? — все еще не веря себе, спрашивала Жеся, пока ее пристегивали широкими ремнями к креслу. — Толька, неужели полетим?

— Не вертись, летчица,| — прикрикнул на нее строго Толя.

Он боялся оторвать глазка от окна. Ему не хотелось упускать ни одной самой мельчайшей доли секунды в полете и приготовлениях к нему.

— Дядя Володечка, вы не боитесь??

— Я же не на планере лечу и не ты ведешь пока-что самолет.

— Подождите, я когда-нибудь тоже вас на самом лучшем аэро покатаю, Валерьян Петрович, — перегнулась Жеська к двери, — до свиданья!

— Пиши с дороги! — отвесил ей учтивый поклон Валерьян Петрович, снимая кепку, — кланяйся нашим.

— Толька, может, — мою модель там увидите — лови сразу. Может, она в облаках тогда весной застряла, — попросил Костик.

Вот и летчики полезли в свою кабинку.

Слышно, как они протяжно кричат друг другу:

— Конта-а-акт?

— Есть. контакт.

Эх, как заверещал мотор! Затрясся весь самолет, задрожал и трусцой побежал по полю.

— Как грузовик, — подумала Жеся и невольно прищурилась: за стеклом было видно, как поднялась пыль. Потом вдруг трясти перестало, будто самолет пошел по маслу.

Дядя Володя внимательно посмотрел на вытаращенные глаза ребят, скорчил им страшную рожу и засмеялся, сложив руки на животе.

— Ой, хорошо как! — крикнула Жеся и — обалдела. Еще раз крикнула — громче.

Вот чудеса! Орешь во всю глотку, а ничего не слышно! Это из- за мотора. Он ревет, стрекочет, трещит, как бешеный.

Дядя Володя тычет пальцем в окно.

Ой-ой-ой, как замечательно!

Ой, как далеко уже земля! Она будто плывет внизу куда-то под ноги. И все — как на волшебной картинке.

Вон — Обь. На самом деле вода в ней грязная и желтая, а отсюда кажется голубой лентой. А-а-ах!

Жеська бледнеет, откидывается в кресле и невольно хватается за подлокотник больной рукой. Ей показалось, что самолет стремительно падает… Как тогда планер…

Толя тянет к ней от другого окна записку:

— Не бойся, это же — воздушная яма. Смотри на город;.

Дядя Володя улыбается и грозит пальцем.

А город внизу до чего потешный! Будто в кино или в театре смотришь с балкона вниз — одни макушки видны. Малюсенькие-малюсенькие домики. А вон, как глобус, — новый театр, вон сверкающий окнами дом Крайисполкома, ровные, как ниточки, улицы, вон, как игрушечный, ползет поезд! Ой, как далеко — видно-то! Как одеяло из лоскутов — крошечные желтые, зелёные, черные кусочки. Ага, это, вероятно, поля колхозов. А лес, лес! Будто бархатная лента! Что это?

Окно закрывается светлосерым, каким-то щитом и самолет валится на бок.

Жеся вопросительно смотрит на Толю. Тот ладонями показывает крен.

А-а! Это — накренился самолет и земли не стало видно в окно. Вот опять видно и даже ближе земля стала — как будто лезет на аэроплан, чтобы накинуть на него черно-зеленое покрывало.

Толя быстро передает Жесе записочку:

— Не бойся: идем на посадку.

— Уже! Так скоро?!

А самолет уже ткнулся — ударился о землю, подпрыгнул. Еще, еще, чаще, быстрей и, как автомобиль, побежал по аэродрому.

— Слазьте, которым на землю! — шутит дядя Володя, пока ребят отстегивают от кресел.

— Ох, ребята, ох и здорово! — в один голос кричат «летчики», вылезая из кабинки.

— Скорей, скорей, а то мы не успеем, — торопят их оставшиеся и даже не хотят слушать. Как скворцы в скворешню, ныряют один за другим в кабинку.

Во вторую партию попадают Валерьян Петрович, Костя, Паня и Шурка.

— Парашютисты! Ребята, айда смотреть!

— Подождите, сейчас увидите, — останавливает ребят инструктор. И ведет их к самолетам.

Вот они люди, которые будут прыгать прямо в воздух.

На них надеты тяжелые свертки — на груди и спине. Крепко затянуты ремни и шлемы.

Их тщательно осматривает инструктор-парашютист! Вот один уже лезет, согнувшись, на сиденье.

Побежал зеленый, стрекочущий кузнечик, прыгнул и полетел.

За ним — другой и третий.

Как орлы, высматривающие добычу, закружили они над аэродромом — все выше, выше взбираются в голубое, безоблачное небо.

— Слышите? Остановился мотор. Теперь смотрите — вон, на крыло вылезает.

— Ага, ага! Ой, прыгнул!

Падает черный, бесформенный комочек с бездонного неба, такой беспомощный и жалкий. Уже хочется подставить руки, чтобы не упал он на землю. Уже хочется крикнуть от страха

И вдруг над комочком распускается чудесный белый зонтик. Комочек дергается и распрямляется. Вот и ноги у него появились, теперь-то ясно видна раскоряченная фигурка в синем комбинезоне.

Все больше парашют, все ниже фигурка. Их сносит чуть-чуть к краю аэродрома.

Ноги парашютиста, чуть согнутые в коленях, касаются земли. Как диковинный хвост, опускается за ним и ложится на землю шелестящий шелк чудесного зонта.

Парашютиста освобождают от ремней, расспрашивают. А с неба опять падает комок, второй.

А в небо опять по воздушной лестнице — на самолете — взбираются новые комочки и ныряют, ныряют в сине-золотое воздушное море.

На собрании директоров школ в гороно Валерьян Петрович сидел с директором Пушкинской школы.

В перерыве он с увлечением рассказал, как впервые в жизни поднялся на самолете.

Тебе вообще, Валерьян, надо летное отделение открывать при школе, — насмешливо сказал директор Пушкинской школы. — У тебя народ больше летными делами интересуется, чем учебой.

— Ошибаешься, — твердо отрезал Валерьян Петрович, — наоборот, с тех пор, как в нашей школе развился моделизм! школа пошла вперед. Моделисты — это замечательные ребята.

— Да, ведь, у тебя незамечательных ребят нет. У тебя все замечательные.

— Совершенно правильно: сейчас растут замечательные ребята. Ты только в своей школе не хочешь этого видеть.

— Ну, ты приведешь, конечно, в пример эту Алееву, да? И Бурченко?

— Таких девочек, как Алеева — сотни в школах. А Бурченко — исключительно одаренный, способный мальчик. Это — будущий блестящий конструктор, может быть — второй Туполев.

— Не видел, не замечал.

— Жаль. Я думал, что такие ребята, как Желтов, Бурченко, Киселев и Волкомеров, как эта Жеся, — это как-раз люди грядущих лет, нашего самого светлого будущего.

— Ой-ой, — насмешливо поднял руки к ушам директор Пушкинской школы, — у тебя и стиль речи стал высокий. Парительный!

В больших черный глазах Валерьяна Петровича появилась печаль.

— Я уже говорил тебе однажды: мне страшно только одно, — тихо проговорил он. — Я боюсь умереть, не увидев всех этих ребят взрослыми, не увидев их на работе… Я страстно хочу жить!

Председатель постучал карандашом по графину.

Собрание возобновилось.

Директора продолжали обсуждать предстоящую работу школ и рассказывали о подготовке к годовщине Октябрьской революции.

Погожий день догорал за окном.

Над крышами рокотал мотор.

Валерьян Петрович взглянул на окно.

На фоне стекла и фиолетово-голубого неба плыла белокрылая, могучая птица, управляемая человеком.

— А ведь чей-нибудь ученик там сидит, — улыбнулся Валерьян Петрович своим мыслям, — учитель тоже, вероятно рад тому, что его воспитанник парит над старушкой-землей на белых крыльях.

Он перевел взгляд на большой портрет Сталина.

— Это у твоих, вождь, соколят отрастают серебряные крылья, на которых они поднимут мир к солнцу.

Примечания

1

Юасы — юные авиостроители.

(обратно)

2

ПВО — противовоздушная оборона.

(обратно)

Оглавление

Великая битва

Белокрылая птица

Как было

Крылья

Победитель

Жеська

Состязания

Тяжело больная

Сердце — камень

Герой на земле сырой

Дядечка Володя

Челюскинцы

Недисциплинированная утка

В Москву

Кошки и мышки

На крыльях Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg