«Сказки моей жизни»

Сказки моей жизни (fb2) - Сказки моей жизни 1795K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Степанович Яковлев

Александр Яковлев СКАЗКИ МОЕЙ ЖИЗНИ

ПРИСКАЗКА

Длинные-длинные вечера были по зимам тогда, в моем далеком детстве. Бывало, на дворе вьюга; вот слышно: ноет ветер в трубе, поет диковинными голосами; снег с сухим шелестом бьется в окна. Поднесешь лампу к окну, а там, за двойными рамами, будто белые пчелы летают, колотятся в стекла и опять скрываются в черной, как чернила, воющей тьме. Холодно на дворе. Отворят дверь — седой пар клубами ворвется и заполнит всю избу от пола до потолка, заклубится, закружится, как живой. На подоконнике намерз ледок в два пальца. Глянешь на этот ледок, на седой пар — и вот как холодно станет, моготы нет. Тогда на печку скорей! А на печке — бабушка. Сидит, вяжет чулок неторопливо. Спицы слабо поблескивают в ее пальцах. Лицо у бабушки сухонькое, все в добрых морщинках. Крохотная лампочка-моргасик стоит на чурбашке рядом с бабушкой.

— Что, замерз? — спросит, улыбаясь, бабушка. — Вот сюда садись, вот здесь теплее.

И посадит, где теплее. Да еще тулупом укутает. А ветер поет в трубе, здесь, над головой. И чуть страшно от его пения. И кажется, будто кто сердитый разбушевался, разыгрался там, на дворе, над крышей нашего дома. И захочется чего-то чудесного послушать.

— Бабушка, скажи сказку.

И бабушка неторопливо, ласково начнет рассказывать. Я закутаюсь в тулуп, притаюсь, почти не дышу, слушаю. Милые сказки! Чудесные сказки! Про ковер-самолет, про железного копя, у которого из ноздрей огонь пышет, а из ушей дым валит, про богатыря с таким зычным голосом, что слышно за двадцать верст, про перо жар-птицы.

Милые сказки! Чудесные сказки!

Тогда, в детстве, я мечтал, я так хотел увидеть этот диковинный ковер-самолет, железного копя, перо жар-птицы, услышать зычный голос богатыря.

И вот прошло не так уж много лет с того времени, как я слушал бабушкины сказки, и мечта моя сбылась. Я увидел и железного коня и перо жар-птицы. Я услышал зычный голос богатыря. Я сам летал на ковре-самолете. И много еще сказок сбылось на моих глазах, сказок чудесных и милых. О них я хочу рассказать.

ЖЕЛЕЗНЫЙ КОНЬ

…И увидел Иван: скачет конь по полю, ни оврагов, ни рытвин не разбирает. Лес попадется — через лес махнет. Река на пути — через реку перескочит. Из ноздрей у коня пламя пышет, а из ушей дым валит, от копыт искры сыплются. Так топает конь, что гуд идет и по горам и по долам…

Бабушкина сказка

Ходили мы с бабушкой в лес за ягодами. И далеко ходили, версты за четыре от города. Пришли на одну поляну — ягод там тьма! Стали собирать. Вдруг слышу я: за лесом шум какой-то.

— Бабушка, что это? — спрашиваю.

Бабушка прислушалась.

— Мужики что-то делают… да много… Пойдем-ка, глянем.

Подхватили мы свои корзинки и пошли через лес туда, откуда несся шум. Глядим, большая поляна, через поляну по самой середине лощина тянется, а за лощиной виднеются мужики в лаптях, все без шапок. Одни лопатами рыли землю, насыпали в тачки, а другие возили эту землю по длинным доскам к лощине и там ссыпали ее. У всех мужиков были растрепаны волосы, смочены потом, расстегнуты вороты; все они работали бойко, словно торопились. Задорный шум висел над поляной. В лощине уже виднелась большая насыпь в виде утюга. Я смотрел на все с недоумением. Зачем мужики пришли в глухой лес и копают землю?

— Дорогу строят, — сказала бабушка, — здесь чугунка пойдет.

— Какая чугунка? — спросил я.

— Сама не знаю. Видать не видала, слыхать не слыхала.

Я смотрел на мужиков, мне очень хотелось узнать, что за чугунка здесь пойдет. Чугункой у нас зовут чугунный тяжелый панок, которым играют в бабки. Не может быть, чтобы такую широкую дорогу делали для панка. Еще чугункой зовут круглую чугунную печь, что ставят на зиму в тех домах, где бывает холодно. У такой печки есть ноги, но пойти она никак не может. Я терялся в догадках.

Мы пошли с поляны в колки. Но в этот день мне и ягоды были не в ягоды, а бабушка сердилась, что пуста моя корзинка.

Я все думал о чугунке: «Чугунка, чугун… Может быть, это вроде чугуна, что стоит у нас в сенях с водой? Но как он может ходить?»

Вечером на улице я спрашивал ребятишек. Никто не знал, что такое чугунка, а веем было интересно знать. Мы собрались на лавочке у Потапова дома и до самой ночи толковали про чугунку. Я узнал только, что чугунка давит скот, калечит людей. Не поостережешься, — и пропал, тут тебе и смерть.

За лето мы раза три ходили в лес смотреть, что делают мужики. Они уже подвинулись ближе к городу. Они рубили лес. Зеленые срубленные деревья лежали длинной, широкой дорогой, а несрубленные стояли плотными, ровными стенами вдоль этой дороги.

Левка Петряев, самый смелый из нас, спросил однажды у мужика-рубщика:

— Дяденька, что вы делаете?

— Полотно, парнишка, строим.

Мы не могли этому поверить: полотно — это материя, из которой шьют штаны и рубахи. Однако и в городе так же говорили: «полотно строят», «полотно пройдет до Соловьева сада, там будет вокзал».

От товарищей и от взрослых я постепенно узнавал: «у чугунки много колес», «внутри у чугунки горит огонь», «у чугунки есть труба».

Очень непонятно все было!

Так прошла осень, потом зима. Работы в лесу кончились. И разговоры о чугунке мало-помалу замерли. Только уже ближе к весне вдруг в город приехало много новых людей; они ходили по улицам, искали квартиры. Они были одеты в черные пальто с светлыми пуговицами, в круглые форменные шапки с кокардами. От них мы узнали, что чугунка скоро пойдет.

Когда стаял снег и хорошо подсохло, мы ходили в лес гурьбой посмотреть, что там делается. За Соловьевым садом кипела работа. Рабочие рыли землю, строили кирпичные дома, стругали, пилили. Крик кругом стоял, шум, горели костры; лошади подвозили доски, ящики, кирпичи. Откуда-то набежали собаки.

Я вспомнил, как еще прошлым летом на этом месте в лесу мы собирали грибы.

Мы долго ходили по постройкам. Здесь я впервые увидел длинные железные полосы странной формы и узнал, что их зовут рельсами. Нам говорили, что по рельсам ходит поезд. Это было удивительно. Потом я видел сосновые плахи, аккуратно обтесанные, — шпалы — и странные гвозди — костыли. Костыли лежали большой кучей. Левка хотел украсть один костыль и уже положил его за пазуху, но Семка сказал, что за это «прямо в Сибирь погонят» не только самого Левку, но и его отца и мать, сестер и братьев, даже дедушку. Левка вытащил костыль из-за пазухи и опять положил в кучу.

Около красного полукруглого здания мы стояли особенно долго. Это здание называлось очень странно — депо. У него было четверо огромных ворот. Мы заглядывали внутрь — там было пусто. И мы удивлялись, почему этот большой каменный сарай называется дело. Новое слово всем нам понравилось. Вечером дома мы, рассказывая о походе в лес, поминутно говорили: «когда мы были у депы», «в депе будут стоять машины», «за делом строят баню».

Прошло еще недели три. Однажды утром я увидел: по улице идут толпы народа к лесу. На пролетке поспешно проехал доктор Воронцов. Все спешили. Я побежал домой сказать бабушке об этом необыкновенном событии: идет народ в лес, зачем — не известно. Бабушка вышла на улицу. Везде у ворот стояли женщины, мужчины, ребятишки. По улице толпы все шли, шли.

— Куда идут-то? — спросила бабушка у тетки Татьяны.

— Чугунку глядеть. Нынче чугунка приедет.

Я сразу загорелся:

— Бабушка, пойдем и мы…

Бабушка согласилась.

— Пойдем, вот только оденусь.

Но подбежал ко мне Илька, запыхался весь.

— Бежим, — говорит, — сейчас приедет!

— Бежим!

Я мы побежали. Бабушка закричала:

— Куда? Стой! Задавят вас! Стой!

А мы и не оглянулись.

Вся большая дорога была усеяна народом. Купцы и чиновники ехали в экипажах. Все были пестро одеты. Издали было видно, как по соседней дороге тоже поспешно шли пестрые толпы.

Вот и депо, вот и вокзал. Все увито зеленью. Тысячная толпа запрудила все кругом. Рельсы нитками тянулись по полотну.

Мы забрались в лес как раз против вокзала и стали глядеть, что будет.

Из вокзала иногда выходил бородатый человек в красной фуражке; мы узнали, что это самый главный. Вся толпа смотрела пристально на него. Народ все прибывал. Уже в лесу возле нас плотно стояли мужчины и женщины. А чугунки пока не было. Одна женщина сказала мне:

— Мальчик, ты бы залез на дерево да посмотрел, не идет ли.

Я выбрал дуб повыше и полез. Мужчины и женщины зашумели одобрительно:

— Так бы давно…

— Лезь выше, виднее будет.

По другим деревьям лезли еще мальчуганы. Я залез на самые верхние сучья. Насыпь уходила в лес совсем близко.

По насыпи протянулись рельсы. Ничего на них не было. Толпа шумела внизу.

— Ничего не видно? — спрашивали меня.

— Ничего.

Я выбрал крепкий сучок, уселся поудобнее и стал ждать. Внизу взрослые и мальчуганы наклонялись ухом к рельсам, слушали, не идет ли. Толпа устала, двигалась лениво. Долго мы ждали. Вдруг далеко за лесом раздался гудок. Толпа вздрогнула и заметалась.

— Идет! Идет! — раздались крики.

Я увидел белый дымок вдали над лесом. Оттуда послышалось пыхтение. И вот из-за леса тихо выехало по насыпи что-то большое, черное, с трубой, а из трубы пыхал дым: «пых-пых-пых!»

Толпа внизу металась, точно ее колыхал ветер. Мне стало страшно: один я здесь, вот подъедет чугунка, увидит меня на дереве, что тогда будет? Я поспешно полез вниз. Вот-вот и земля. Вдруг где-то недалеко загудело пронзительно. Толпа ударилась в лес. Я спрыгнул на землю, упал, поднялся, побежал вслед за другими. Но гляжу, многие стоят, попрятались за деревья, высунули головы, глядят, ждут. Тогда и я воротился, тоже встал за дерево: «Авось чугунка не заметит».

Возле вокзала и дальше народ стоял стеной. Красная шапка впереди.

Рельсы загудели, а по ним к вокзалу медленно подъехала на колесах машина, похожая на огромную бочку с трубой. У бочки сзади приделана будка, — там виднелись люди. Машина остановилась. Грянула музыка. Толпа заорала «ура» и бегом бросилась к машине. У вокзала кого-то качали, подбрасывая в воздух. Почему-то мне было очень весело, и я тоже кричал «ура». Здесь я услышал впервые слово паровоз — так называли черную машину с трубой. Те люди, что стояли на паровозе, мне казались диковинными.

Когда музыка наигралась досыта, а толпа охрипла от крика, паровоз стал ходить по рельсам перед вокзалом. Он шумно пускал пары, ехал то быстро, то медленно. И опять толпа орала несмолкаемо.

Я издали смотрел на паровоз. Вот он весь в парах, в дыму несется мимо. Огонь мелькает у него между колес… И я вспомнил железного коня из бабушкиной сказки. «Ведь это он, железный конь… Он бежит — земля дрожит; овраг на пути — через овраг скачет, река — через реку махнет. Что его остановит?»

ВОЛШЕБНЫЙ КОРАБЛЬ

… Через море-океан плывет дворец волшебный…

Бабушкина сказка

Пароход на Волге

Пароходы на Волге появились давно, лет за пятьдесят до моего рождения. Мой дед мне рассказывал, как шел по Волге первый пароход.

Везде по селам и городам первый пароход встречали со страхом. Благочестивые люди полагали, что тут дело без бесовской силы не обошлось. «Идет по реке этакая махина, огнем и дымом пышет, ревет страшнейшим голосом — тут неробкий человек и то испугается».

В некоторых селах навстречу пароходу выходили крестные ходы, надеясь, что бесовская сила — этот самый пароход — исчезнет при виде икон.

Долго потом, года два или три, никто не решался сесть на пароход. Если куда ехать надо, ехали на барках и лодках, как в старину. И только уж потом освоились, стали ездить и на пароходе. Но обычно проедет, а потом молебен служит, чтобы очистить себя от греха: «Прости, господи, что с бесовской маши ной связался».

Особенно рьяно бунтовали на Волге против пароходов бурлаки и водоливы. Да и что могло сулить им появление парохода? Еще большая кабала и зависимость от хозяев-пароходчиков ожидали их, многих — безработица и нищета.

Кто теперь ходит по Волге лямкой? Я вот, волжский житель, а уже настоящей бурлачьей тяги, когда одно судно тащат десять-пятнадцать бурлаков, не видел.

Так только иногда рыбаки проведут бечевой свою большую лодку с рыбой. Да и то мало. Пароходы — большие и маленькие — заполонили великую реку.

Раздается по берегам Волги этакий могутной, заливистый рев парохода. И первые думы о пароходе связаны именно с этим могучим ревом. Бывало, вечером вдруг над всем городом прокатится рев и долго переливается в приволжских горах и замирает где-то далеко-далеко.

Днем из окна было видно, как по Волге ходили огромные белые двухэтажные дома с окнами, дверями и трубами. Из труб хвостом расстилался дым. И очень хотелось побывать в таком доме… И долго, лет до семи, не удавалось побывать. Каждый год ранней весной мой отец уезжал на работу в Саратов. Раз перед сборами в дорогу он сказал мне, что возьмет меня с собой. Вот радовался я! Немедленно я оповестил с гордостью всех своих приятелей:

— В Саратов еду на пароходе!

Помню недолгие сборы, узлы и корзины. Мы пошли по улице, а соседи спрашивали моего отца:

— Уезжаете?

— Уезжаем. До свиданья!

— Час добрый. Путь счастливый.

И торжественно раскланивались.

На берегу возле пристани было уже много народу. Волга казалась необъятно широкой, вся серебрилась на солнце; люди на берегу и на пристани весело суетились, кричали, и мне хотелось кричать, смеяться, бегать. Мне неприятно было, почему у бабушки и мамы лица печальные, если так хорошо на Волге и мы поедем сейчас на пароходе. Мы долго стояли на пристани у самого борта. Волга была вот здесь, у самых наших ног, гладкая, огромная, лишь вдали виднелись кустики на том берегу. Бабушка крепко держала меня за руку: боялась, что я упаду за борт. Вдруг толпа заволновалась, и я услышал говор:

— Идет, идет!

Все посмотрели на Волгу вдаль, к Белой горе. Там завиднелось белое, светящееся на солнце пятнышко. Пятнышко быстро вырастало. Вот показались окна, труба, — из трубы полосой тянулся дым, — и я уже видел ясно: это шел белый пароход.

Здесь, на пристани, люди возбужденно задвигались, сгрудились к борту, перебирали свои корзины и узлы, поспешно прощались.

А пароход ближе, ближе. Белое бойкое облачко рванулось над ним ввысь, и широкий, сильный рев сотряс Волгу. Пароход сделал плавный поворот и направился к пристани. Он шел важно, напоминая мне большую белую птицу. Я услышал крик:

— От борта прочь! От борта дальше!

Толпа отодвинулась от борта. Матросы в кожаных картузах забегали по пристани вдоль загородки. Пароход шел медленно. Слышно было, как плицы[1] его колес стучали по воде. С пыхтением и со вздохами он подошел к пристани и сразу стеной вырос выше нас, выше крыши. Я увидел, какой он большой. На палубе стояли нарядные женщины и мужчины. Дядя в белом кителе забрался на самый верх парохода, на мостик, командовал оттуда:

— Чалки давай!

От парохода к пристани полетели тяжелые мячи, к которым привязаны веревки. Мячи гремели по железной крыше пристани. Матросы ловили веревку в воздухе и торопливо тянули ее из воды. Я видел, как из воды вылезал толстый канат, похожий на змею. Пароход боком подошел к пристани. Пристань затрещала, заскрипела.

— Вперед! Назад! Стоп! — командовал дядя в белом кителе. — Мостки давай!

Матросы поспешно перекинули мостки с пристани на пароход. У борта началась давка. Нас сжали со всех сторон. Вот с парохода медленно пошли люди с корзинами и сундуками на плечах, с узлами в руках. Мой отец торопливо поднял узлы и корзины, мама крепко ухватила меня за руку, и мы в тесной толпе пошли на пароход.

Вот мостки. Мне было страшно. Я ступал нерешительно. Меня пугала вода, которую я видел далеко внизу, сквозь щели мостков. Но мостки кончились. Мы на крепком, хорошем полу парохода. Здесь попросторнее. Толпа растеклась в разные стороны. Мы прошли между ящиками, сундуками, канатами, тюками.

Зашли в большую, просторную комнату со странным потолком, низко нависшим над головой. В комнате было много узких, длинных коек. На одну из коек отец сложил узлы и корзины. На койках по соседству сидели незнакомые мужчины и женщины. В углу, за столиком, ребята пили чай. Мы сели на койку. В открытую дверь виднелась Волга.

Вдруг рев парохода раздался где-то над нашими головами. Бабушка поспешно попрощалась с нами и ушла из комнаты. Мы трое через широкую дверь подошли к борту парохода. Бабушка уже на пристани, стояла прямо перед нами, улыбалась, что-то кричала нам. Нас разделяла темная пропасть, в которой далеко внизу шумела вода. Пароход протрубил раз, другой, третий. На пристани поднялась беготня. По мосткам на пароход спешили люди. С борта люди махали платками, фуражками, что-то кричали. Матросы убрали мостки и сняли чалки. Колеса парохода взбудоражили воду. Я почувствовал, как пароход весь задрожал.

Пристань медленно отодвинулась от нас и пошла в сторону. Бабушка махала нам платком. Платки, как белые голуби, трепетали над головами. Пристань, берег, мельница и дома на берегу поспешно поплыли мимо нас все дальше и дальше. Белые бугры воды вырастали позади парохода.

Я уже не видел бабушку. На пристани и на берегу были только черные фигурки людей.

Пароход плавно поворотил, и перед нами открылась вся ширь Волги, луга и лес в лугах. Мы перешли к другому борту. Опять я увидел горы, наш город. Берег несся мимо нас. Люди на берегу, лошади — все казались маленькими, как букашки.

Отец повел меня смотреть машину. Мы прошли внутрь парохода. Там темно и жарко. За стеклянной загородкой внизу виднелись огромные стального цвета колеса и валы. Они поднимались и опускались.

В самом низу, в стороне, шумел яркий огонь. Там я увидел человека в измазанной рубашке. Он казался очень маленьким перед этой огромной машиной. Я боялся, что его ударит колесом или валом. А человек спокойно похаживал. У него в руках была лейка с длинным носком. Отец мне сказал, что человек этот — машинист, что маслом он смазывает машину. От машины шел теплый ветер.

Потом мы ходили по палубе, где были сложены тюки и ящики, выходили на корму. На корме народ лежал вповалку. Два дяди сидели у борта и играли в карты. А возле них мужчина и женщина тихонько пели песни. По широкой лестнице мы поднялись на балкон. Я с удивлением увидел, что окна, которые мне казались такими маленькими, в самом деле были очень большие, а в них виднелись столы, накрытые белыми скатертями, блестящие люстры, цветы, диваны. Пароход мне показался очень большим. С балкона была видна Волга, широкая, светлая.

Когда мы вернулись на свое место, я увидел, что мама поставила перед койкой на столик наши чашки и чайник. Здесь же лежал и наш ножик. Это мне напомнило дом. Я сказал:

— Будто дома.

Мама засмеялась:

— Верно, совсем как дома.

Мне было диковинно: вот едем, там люди играют в карты, поют, там машины, тюки — плывет целый чудесный дом!

Нам навстречу попадались другие пароходы. С них нам махали флагом. Пароходы гудели. Мимо нас плыли плоты, на них были люди — вот совсем близко… А мы всех перегоняли. На берегу деревни, села с белыми домами. Вот они показываются вдали… Ближе, ближе, точно растут они. Вот уже перед нами, — я вижу людей, лодки, баржи. Пароход проходит мимо. И села уменьшаются, уходят вдаль и скрываются за горой.

Морские корабли

Пароход! Давно миновал тот день, когда я впервые ехал на пароходе по Волге. С тех пор много я видел на своем веку пароходов на разных реках и морях.

Видал на озере Байкале пароход, похожий на амбар с окнами. На Черном и Балтийском морях видал грозные броненосцы, крейсера и миноносцы, — издали они напоминают утюги. Видал океанские пароходы, такие громадные, что пассажиров на них больше, чем жителей в крупном приволжском селе. И когда я впервые ехал на таком океанском пароходе, опять мне вспомнилась старинная бабушкина сказка: «через море-океан плывет дворец волшебный».

И уж подлинно был похож на дворец этот пароход! Он ходил между Одессой и Гамбургом с заходом в порты Черного моря. Я ехал на нем от Одессы до Сочи. С виду он был будто и невелик, потому что в море хоть целый город заставь плыть, все он покажется маленьким, — так море велико.

В Одессе корабль стоял у каменной стенки порта, и сотни людей сновали беспрерывной вереницей с берега на корабль, с корабля на берег. На корме и на носу шла погрузка. Подъемные краны, как гигантские руки, захватывали большие ящики, тюки кож, бочонки и с грохотом переносили их в трюм корабли.

Здесь, у борта, я увидал, как велик корабль; люди возле него и на нем казались муравьями на муравьиной куче. Они входили и выходили через бесчисленные двери, торопились, как торопятся муравьи.

По широким мосткам я прошел с набережной на корабль и пошел по длинному коридору к своей каюте, что была на корме. В коридоре все блестело чистотой — пол, стены, потолок. Медные ручки дверей и поручни сверкали, как золотые. И мне было странно смотреть на эту чистоту после пыльного и грязного порта.

Я сразу попал в другой мир.

В длинном коридоре было множество дверей с белыми номерками на них. Я отыскал свои номерок, отворил дверь. Каюта совсем маленькая, с круглым окном — иллюминатором. И чисто в ней все до блеска. Иллюминатор завинчивается винтами. Я отвинтил винты и отодвинул стекло. Прохладный морской воздух ворвался в каюту. Прямо передо мной расстилалось море. Вдали оно сливалось с небом. Два парусника лениво шли справа. Наверху взвыла трижды сирена нашего корабля, — топот человеческих ног и лязг цепей сразу усилились. Где-то зашипел пар.

Я вышел на палубу. Пассажиры цепочкой стояли вдоль борта, махали платками и фуражками. Мостки уже были убраны, и корабль медленно отходил от каменной стенки. Город, весь белый, светившийся на солнышке, выплывал из-за крыш портовых амбаров.

Скоро корабль вышел с рейда в открытое море. Город вдали стал тонуть в синеватом тумане. Пассажиры ходили по палубам, смотрели, как постепенно скрывался берег. Берег будто погружался в воду. Сперва скрывался в воде порт, потом прибрежные улицы, потом самый город стал погружаться, только долго были видны высокие трубы фабрик и верхние этажи высоких домов.

Вот и они скрылись. Кругом корабля было только море, пустое, огромное, да небо над морем, и белая чайка долго летела за кораблем.

Далеко справа шел еще корабль. Хвост черного дыма поднимался над водой, и виднелись мачты и верх черной трубы, а сам корабль был заслонен водой. Я подумал: «Было время, когда люди не верили, что земля — шар. Разве они не плавали по морям? Моя бабушка не верила, но она всю жизнь прожила в деревне да в нашем маленьком городе… Куда ей до моря!»

Корабль уже давно шел полным ходом; черный дым расстилался хвостом по небу. Пенистая беловато-зеленая дорога тянулась за кормой. Слабый ветерок дул нам навстречу.

Я прошелся по всему кораблю, и невольное удивление охватило меня. Я видел именно тот дворец, о котором мне говорила бабушка в моем детстве.

В передней части корабля был огромный двухсветный зал, отделанный бронзой, красным деревом и бархатом. Две большие люстры позванивали хрустальными подвесками. С палубы было видно море на необозримое пространство. Я спустился по трапу в нижние этажи. Здесь было темнее и проще, но так же чисто и тепло. Яркие лампочки горели под потолком. Свежий морской воздух долетал сюда по широким трубам. Под полом вздыхала машина и шипел пар.

Я долго ходил по коридорам… Везде двери, двери, за дверями — каюты, то роскошные, похожие на сказочные чертоги, то простенькие. И везде множество народа — голоса, смех, пение.

Вечером в верхнем зале гремела музыка; молодежь танцевала. А в нижнем украинцы пели хором свои песни.

Я вышел на палубу. Ночь уже надвинулась на море. Небо заволокло тучами, и дул западный ветер. Волны с шумом ударялись о борт, но корабль лишь слегка вздрагивал, словно человек, которому на щеку упала капля воды. И все так же в залах гремела музыка и раздавалось пение.

Утром вдали я увидел в бинокль верхушки снеговых гор: мы приближались к побережью Кавказа. Берег выплывал из моря. Сперва берег казался совсем голубым, лишь ярко светились его белые вершины вдали. Потом голубизна потемнела, наметилась зелень лесов; в зелени замелькали белые дома. К полудню мы были у Сочи. Корабль остановился в море недалеко от берега. К нему подошли лодки и катера, они были похожи на маленьких водяных жучков. Толпа пассажиров с чемоданами в руках спустилась по удобному трапу в лодки и катера. Когда я спустился в лодку и взглянул на корабль, он показался мне горой, — так он был велик.

Вот катера и лодки отошли от корабля. Он дал низкий, протяжный гудок и пошел. Он дымил обеими трубами. Белый, он сверкал на солнце. Я представил его путь: из Черного моря он выйдет в Средиземное, потом в Атлантический океан, потом в море Немецкое. Какой далекий путь! И сколько бурь будет трепать его, а он пойдет, гордый и непреклонный.

«Плывет по морю-океану волшебный дворец»…

Прошли еще года… Я много раз плавал на таких же кораблях и привык к ним, и уже не казались мне они сказкой.

Но вот летом 1928 года случилось, что я побывал на корабле совсем диковинном. Этот корабль — ледокол «Малыгин».

В то лето далеко за полярным кругом погибал во льдах экипаж разбитого бурей дирижабля «Италия». Дирижабль пролетел над северным полюсом и от полюса возвращался на свою базу, на остров Шпицберген. По пути он попал в бурю, обледенел, снизился и в тумане ударился о ледяную скалу. Часть экипажа погибла, а другая часть вместе с командиром дирижабля Нобиле упала с гондолой на лед и осталась жива. Но, благополучно упав на лед, они все-таки очутились в отчаянном положении. Кругом только взломанные льды, льды… До острова Шпицбергена по этим льдам не добраться.

Среди спасшихся был отважный полярный путешественник швед Мальмгрем. Он понимал, в каком отчаянном положении находятся люди, и решил пешком пойти по пловучим льдам до острова Шпицбергена, сказать людям, где находится погибающий экипаж, и тогда, может быть, люди пришлют корабль на помощь. Вместе с Мальмгремом пошли два итальянца: Цаппи и Мариано. Почти полтора месяца они шли по плавучим льдам. Мальмгрем погиб при этом переходе, а итальянцы, уже умиравшие от голода, были подобраны нашим ледоколом «Красиным».

К счастью, в упавшей на лед гондоле уцелел радиоаппарат, а среди экипажа остался жив и невредим радист Бьяджи. Он с большим трудом установил на льду радиомачты и радиоаппарат и стал подавать сигналы бедствия: «SOS! SOS!» («Спасите наши души!») — так сообщают погибающие корабли о своем бедствии. Две недели никто не слыхал этих сигналов. Люди уже готовы были придти в отчаяние. Наконец их услыхал наш радиолюбитель Шмидт, живший в городе Усть-Сысольске. Потом их услыхали на итальянском судне «Читта-ди-Милано», и радиосвязь с погибающим экипажем была налажена.

Люди со льда сообщили, под каким градусом северной широты и восточной долготы они находятся. Они находились в это время к северо-востоку от острова Фойн. Льдина, на которой они сидели, плыла к югу. Кругом на многие сотни километров простирались полярные льды. Льды двигались, сходились и расходились, ломались в куски, погружались в воду, снова выныривали. Могло случиться, что и их льдина могла разрушиться, и тогда гибель была бы неизбежна. Но как добраться через такие льды на помощь погибающим? Для обыкновенного корабля это дело невозможное.

Весь мир с трепетом следил за судьбой несчастных, которые теперь по радио ежедневно сообщали, в каком положении они находятся. Весь мир был готов помочь им. Но ни в одной стране не было подходящих кораблей. Только у нас, в СССР, были ледоколы, которые могли проходить по морям и океанам, покрытым льдами. Два таких ледокола — «Красин» и «Малыгин» — были отправлены на помощь погибавшим.

Мне очень хотелось поехать туда, на помощь, и после некоторых хлопот я попал на ледокол «Малыгин».

«Малыгин» только за неделю перед этим вернулся со зверобойной экспедиции из горла Белого моря и стоял в Архангельском порту. За три дня до его отхода в океан на помощь итальянцам я был уже в Архангельске. Когда от вокзала мы переезжали на катере через Северную Двину, я спросил матроса:

— Где стоит «Малыгин»?

На Северной Двине в этот день стояло много океанских пароходов. Я думал, что «Малыгин» по виду какой-нибудь великан, может быть, больше самых крупных кораблей. Но матрос показал мне на небольшой пароход, стоявший возле угольной пристани:

— Вот «Малыгин».

Я удивился. «Малыгин» был значительно меньше других пароходов, краска на нем была ободрана, — это льды во время зверобойной экспедиции так ободрали его. Ничем он не отличался от других пароходов, только нос у него был необычно крутой и высокий.

К вечеру того же дня «Малыгин» уже стоял у набережной, и на него спешно грузили продовольствие, одежду, снаряжение и самолет. Его подъемные краны тащили ящики, бочки, доски, туши мороженого мяса.

Я прошел по всему пароходу. В самом деле, он был совсем небольшой. Кают на нем немного, и все они очень маленькие, а кают-компания совсем не походила на те роскошные залы, что я видел на океанских пароходах.

Трое суток день и ночь возле «Малыгина» шла спешная работа по погрузке. Наконец все приготовления были окончены, и ровно в полночь «Малыгин» отошел от набережной Архангельска.

Нас провожал весь город.

Ночь была белая, светлая, как день. На набережной играла музыка, народ кричал «ура», белые платки и черные кепи птицами мелькали над головами. Когда «Малыгин» вышел на середину реки и дал прощальный гудок, сотни паровых судов, стоявших на реке, откликнулись ему в ответ. Воздух задрожал от гула. Над всеми судами били белые фонтаны пара. В могучий рев океанских кораблей-великанов вплелся тонкий посвист речных катеров.

Так моряки прощались с «Малыгиным», уходившим в далекое и опасное плавание.

Все шестьдесят километров, пока «Малыгин» шел по Северной Двине до моря, продолжалось трогательное прощание. Все суда, стоявшие у лесопильных заводов и шедшие по реке, давали трижды прощальный гудок. Мы, члены экспедиции, все стояли на палубе, прощались с людьми, с берегами, с землей. Река здесь узка и извилиста; на берегах везде сверкала зелень под восходящим солнцем, в кустах пели птицы… Когда-то мы их увидим и услышим опять?..

Наконец река кончилась, «Малыгин» вышел в море. Здесь он дал полный ход. Клубы черного дыма повалили из его трубы; он весь задрожал, как нетерпеливый конь; из-под его носа помчались во все стороны высокие пенистые волны; вода за кормой закипела.

«Малыгин» шел со скоростью тридцати километров в час. Постепенно берега Белого моря отодвигались вправо и влево; правый, Зимний берег скоро скрылся, и в другую полночь мы уже были в Северном Ледовитом океане. Вдоль Мурманских берегов мы прошли к городу Александровску, самому северному порту СССР. Здесь пополнили запасы угля и пресной воды и оттуда пошли в океан, к вечным пловучим льдам.

Двое суток мы шли прямо на север.

Все время дул сильный восточный ветер, по океану ходили волны, высокие, как горы. Волны клали нашего «Малыгина» набок, перекатывались через его палубы; брызги воды летели через трубу и мачты. Ветер пронзительно свистал в вантах. Нигде на палубах не было видно ни одного человека. Все прятались по своим каютам. Только на высоком капитанском мостике все время маячила фигура вахтенного штурмана, закутанного с головы до ног в брезентовый плащ.

К завтраку, обеду и ужину почти никто из членов экспедиции не выходил. Все страдали морской болезнью. Я все время лежал в своей каюте. Моя койка качалась так, что я сползал по ней то головой вниз, то ногами вниз. Двери, переборки, потолок — все скрипело и стонало. Наверху, в кают-компании, гремела посуда в буфете. Волны хлестали в иллюминатор; на минуту в каюте становилось темно, зеленая вода проползала по толстому стеклу. И тогда сердце замирало от ужаса: сейчас, вот сейчас мы опрокинемся! Но нет! Неуклонно и властно работали машины. «Малыгин» несся вперед, на север, к цели, как будто ему нипочем были буря и волны. Порой закрадывалась мысль: «Если его так треплет буря, то где же ему справиться с вечными льдами?»

На вторые сутки я стал привыкать к качке. Цепляясь за поручни, я выходил на верхнюю палубу. Океан был страшен. Волны длиной в целый километр и вышиной метров в двадцать катились на нас с востока. «Малыгин» то поднимался на гребень, то проваливался в тартарары.

Откуда-то появились чайки. Они стаей летели за ледоколом, пытались сесть на качающиеся мачты и пронзительно кричали. Иногда они принимались петь хором: «И-и-и! И-и-и!» Будто подслушали они эту песню у северной свирепой бури. Песня хватала за сердце. А волны все шли, шли, сотни и тысячи, все с белыми страшными гребнями. Наш «Малыгин» казался малой щепкой перед ними.

И «Малыгин» победил. Этот маленький корабль оказался сказочным богатырем. Он пронес нас благополучно через бурливый Северный океан. К концу третьих суток ветер стал падать, волны начали смиряться. Облака рассеялись, и мы увидели солнце. В воздухе сразу захолодало. Все ожили, вылезли из своих кают бледные, измученные вконец.

Была полночь, но солнце высоко стояло на небе, как под Москвой, оно стоит часа в четыре в летний вечер. Чайки и кайры спали прямо на воде, подвернув головы под крыло. Волны мягко качали их.

Скоро мы увидели вдали серебряную полоску, — она сверкала под солнцем. Это была кромка пловучих полярных льдов. Все высыпали на палубу— матросы, кочегары, машинисты, штурманы, члены экспедиции. Всем было интересно посмотреть на, полярный лед. С каждой минутой кромка приближалась. Весь океан впереди постепенно закрывался белыми сверкающими льдами. Тысячи отдельных льдинок плавали в воде перед кромкой. Льдинки были похожи на лебедей. И не только нам напоминали они этих чудесных птиц. Четыре века тому назад путешественник Баренц, увидав впервые кромку полярных льдов на этом же приблизительно месте, записал в своем дневнике: «Мы видим вдали бесчисленные стада лебедей».

Вот они, льдины, плывут уже мимо нас.

И тут мы увидели, как быстро идет наш «Малыгин». Льдины почти пролетали по волнам. Изъеденные морской водой, они были самой странной формы. И некоторые в самом деле были похожи на птиц.

Не прошло и двадцати минут — льдины заняли сплошной массой все пространство перед ледоколом. Кое-где на льдинах лежали тюлени, — они казались совсем черными. Тысячи чаек и кайр носились надо льдами. «Малыгин» вошел во льды, почти не уменьшая хода. Точно сказочный богатырь, он отбрасывал их со своего пути направо, налево. Льдины крошились, погружались в воду, снова выныривали уже за кормой.

Вдали замаячило желтоватое пятнышко. Над пятнышком вились стаей чайки. То шел по льдам белый медведь. Он тревожно оглядывался на корабль: что за чудовище ползет по льдам? Ползет, скрежещет, а хвост длинный, черный, уходит в самое небо. Медведь пустился убегать со всех ног. Но бежал он как раз по тому же направлению, как шел ледокол. И ледокол скоро настиг медведя. Наши охотники уже приготовили винтовки, чтобы стрелять в него. Но медведь что-то сообразил, повернул в сторону и пустился прочь от корабля.

Теперь уже не было видно воды: ледокол шел через сплошной лед.

С каждой минутой льдины становились больше. Уже попадались льдины в целый километр длиной.

«Малыгин» с трудом пробивался через них. Наконец льдины стали так велики и толсты, что ледокол принужден был искать прохода между ними. Он шел то вправо, то влево, отыскивая удобные разводья. Сплошные ледяные поля уже были толщиной в полтора метра и длиной километров десять. С грохотом и пыхтением ледокол пролезал между ними. Наконец лед остановил «Малыгина». Большой горой он нагромоздился перед его носом и бортами, и сколько ледокол ни напирал, он не мог пробиться вперед. Тогда «Малыгин» дал задний ход и с разбега ударил лед с сокрушающей силой. Лед поддался. «Малыгин» опять некоторое время шел безостановочно.

Потом опять встретили большое ледяное поле. «Малыгин» отступал, бросался на него в атаку… Удары его были так сильны, что весь ледокол сотрясался от киля до верхушек мачт.

Это была замечательная борьба.

Так двое суток продвигались мы через льды к северу. Все-таки лед победил. Он сжал «Малыгина» плотно со всех сторон, словно заковал его тяжелыми ледяными цепями. Пришлось ждать, когда подуют ветры и хотя немного разредят льдины. Через сутки лед разредился, и «Малыгин» опять двинулся к северу.

Шесть суток продвигались мы льдами к острову Надежда.

Ни один корабль в это время года не бывал здесь. Кругом нас расстилалась сверкающая ледяная пустыня. В пустыне бродили только белые медведи да порой на льду чернели тюлени. Когда корабль останавливался, белые медведи лезли прямо на борт. Они никогда не видели ни человека, ни корабля. Они здесь самые сильные; они шли, куда хотели. И вот вырастала перед ними какая-то черная скала — корабль. Они смело шли на нее, но появлялись маленькие букашки — люди, раздавался гром выстрелов, что-то хлестало по могучим медвежьим бокам, и медведь, чувствуя нестерпимую боль, пускался в бегство.

Тридцать три дня мы плавали во льдах. Сперва отыскивали итальянцев, а когда их спас «Красин», мы искали пропавшего путешественника Амундсена. Солнце все время не заходило над нами.

Долгие часы я проводил на палубе, наблюдая, как борется «Малыгин» со льдом. И в эти часы я много, много раз вспоминал бабушкину сказку о волшебном корабле.

ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ

… Развернул Иван тряпицу, в тряпице что-то блеснуло, и вдруг весь двор осветился ярким светом, стало как днем, при солнышке.

— Что это у тебя, Иван? — с испугом спросили братья.

— Это перо жар-птицы.

Бабушкина сказка

Город наш маленький. Если событие какое, то все тотчас о нем узнают по всему городу, из конца в конец.

Однажды мой отец пришел с работы и говорит:

— На масленке у Малинычева какой-то свет чудной строят. Повернешь этакую штуку, свет и засветится.

— А керосин куда наливают? — спросила мама.

— Совсем без керосину. Сам по себе горит.

Это было удивительно. Вечером я сказал об этом ребятам, и мы тотчас порешили сбегать к масленке Малинычева посмотреть, правда, ли там такой свет. Масленка от нас далеко — за кузницами, за водокачкой. Большая, вся белая, она раскинулась над ручьем. На всех окнах виднелись сетки из проволоки; окна от этого казались сумеречными.

Над крышей масленки, высоко в небо, протянулась тонкая железная труба с колпаком, и вечерами всегда из трубы сыпались искры. Если глянуть в окна, увидишь черных, закопченных людей, колеса с зубцами, печи. Вечерами там горели обыкновенные керосиновые лампы, как и у нас дома.

И в тот вечер мы смотрели масленку со всех сторон; лампы старые, ни одной новой, а уж о диковинных лампах и помину нет. Но по двору зачем-то наставили высоких столбов и проволоку протянули от одного столба к другому. Мы посмотрели через раскрытые ворота во двор, на столбы на эти. У ворот сидел старик-сторож.

— Дедушка, скоро новый огонь зажгут?

Старик засмеялся.

— А вам это зачем? Ишь какие прыткие! Зажгут скоро. Приходите через неделю — увидите. Вот и столбы поставили. И здесь вот лампа будет.

Он показал на резную перекладину ворот, где торчал крюк.

— А керосин куда наливают?

— Без керосину. Огонь по проволоке побежит. Видите вот проволоку? Так вот по ней от машины огонь и побежит. И-и, премудрость…

В эту неделю мы раза три ходили к масленке. И днем ходили. Мы видели, как по столбам лазили рабочие, что-то делали. Уже белые металлические абажуры появились на столбах и какие-то стеклянные пузыри в виде груш. И на крюке над воротами тоже виднелся белый абажур и стеклянный пузырь. В городе говорили: «У Малинычева пробовали электричество. Скоро зажгут».

Мы не видели, как пробовали свет. Прибежали вечером, а электричество уже горит: в стеклянном пузырьке огненная изогнутая проволочка блестела ярко и светло; от нее было светлее, чем от керосиновой лампы. На столбах по всему двору тоже горели новые, невиданные лампочки, похожие на груши. А глянешь в окна масленки, там на шнурах висят такие же лампочки, и во всей масленке стало светлее, чем было прежде.

Толпа народа стояла перед воротами, перед окнами, смотрела, ахала от удивления. Приезжали купцы смотреть. Мы видели, как сам Малинычев водил их по масленке, показывая и новые лампочки и машину, от которой идет свет. Старик-сторож говорил толпе:

— Не то удивления достойно, что лампа сейчас горит, а то, как зажигали ее. Ну скажи, пожалуйста, в один момент все лампы загорелись по всему двору. Вот мигнуть не успел — ан все горят. Премудрость! — И, почему-то понизив голос, добавил: — И дешевле керосину. Право. Сам хозяин говорит, дешевле.

— Да оно и правильно. Купец свое разве упустит? Им подавай, чтобы дешево было.

— В один момент везде свет.

На другой день засветло мы были у масленки. Нам хотелось посмотреть, как это в один момент засветятся все лампы. И не только нам хотелось посмотреть, но и взрослым. Большая толпа уже собралась у ворот. Стало смеркаться. Вдруг все окна масленки осветились разом: загорелись новые лампочки.

Все напряженно, не спуская глаз, смотрели на лампочку, что была над воротами. Вот свет вспыхнул, засветился ровно, ярко и над воротами и по всему двору. Толпа ахнула и заговорила возбужденно:

— И не мигнул! Гляди, и не мигнул!

— Раздувать не надо. Сразу.

В этот вечер к Малинычеву опять приезжали гости смотреть электричество. Мы видели — нарядной толпой гости вышли на крыльцо. Электричество много раз тушили и зажигали снова. Это было чудесное, невиданное зрелище. Как перо жар-птицы: «Развернул Иван тряпицу, в тряпице что-то блеснуло, и вдруг весь двор ярко осветился…»

Так я впервые увидел это чудо.

Много лет спустя, живя в большом городе, я любил, когда на улицах разом зажигались сотни уличных огромных фонарей. Вот сумерки, полутьма. Дома стоят серые, в полутьме угрюмые. И в момент вспыхнут сотни белых чудесных солнц, повиснут гирляндами вдоль улиц и зальют все кругом ярким светом. Фасады домов повеселеют, лица людей станут ясными, будто весь мир разом приукрасится.

Я приду к себе в комнату — лампочка маленькая на столе. Поверну выключатель, и у меня светло, как днем.

Перо волшебной жар-птицы теперь у меня на столе.

МОЙ ДВОРЕЦ

…Стоит дворец среди двора. Двор изукрашен кустами да деревьями, дорожки по нему построены торные. На дверях во дворе расписаны птицы-голуби, а везде по хоромам на потолках цацы заморские. По углам во дворце в хрустальных вазах лежат перья жар-птицы, от перьев ярь-свет идет, и ночами во дворце светло, как днем…

Бабушкина сказка

В детстве мне случалось бывать в глухих деревнях: под Саратовом. Я помню низенькие избы с черными от копоти стенами и потолком, помню широкие печи без труб. По утрам, когда затапливали печь, дым валил прямо в избу, густо умещался сперва под потолком, потом спускался ниже, до стола и лавок. Мы, ребята, ложились на пол, чтобы не задохнуться. Дым ел глаза, и мы, смеясь, плакали. А женщины метались в дыму, как страшные видения.

Время от времени дверь в избу отворяли. Тогда холодный воздух клубами врывался в избу, а дым выходил наружу. Когда становилось легко дышать и воздух очищался, дверь снова затворяли, и изба опять наполнялась дымом.

Помню, у всех болели головы, першило в горле, слезились глаза. Весь день в избе стоял запах дыма и угара.

О-о, какая была мука!

Но в этих избах уже была керосиновая лампочка-коптюлька. Маленькая, с резким запахом керосина, но все же лампочка. Лучины я не помню.

Теперь на улицах иногда поют песенку:

Горит в избе лучинушка, трещит в дому сосновая. Сидит, прядет хозяюшка, как ноченька суровая.

А кто это знает, как «горит в избе лучинушка»? Вот мне отец рассказывал, как жили при лучине.

— Бывало, пойдем в лес, выберем сухую сосну, напилим плах, нащиплем лучин гору целую. Как вечер — зажигаем лучину, вставляем в светец, она и горит. Дым от нее, искры, а свет такой неверный. Минуту прогорит, глядь, надо вставлять другую лучину. Так бесперечь и меняем. Искры и угольки падают в ушат с водой, что как раз под светцом. А чуть не доглядишь — пожар. Беда была с этой лучиной!

И в таких избах — закопченных, с лучиной — немудрено, что люди мечтали о дворцах, где ярь-свет идет от пера жар-птицы.

И я мечтал в детстве увидеть такой дворец.

Уже взрослым я попал в столицу. Каменные мостовые, каменные многоэтажные дома, бульвары и площади с фонтанами, трамваи, фонари, похожие на солнце, — они показались мне сказкой.

Я жил на шестом этаже в маленькой, скромной комнате. Но эта скромная комната была именно той сказочной комнатой, о которой я мечтал в детстве. Вечерами стоило мне повернуть выключатель, и моя комната заливалась ярким электрическим светом. Ни дыма, ни угара, ни запаха.

Как далеко это от лучины!

Если мне бывало холодно, я повертывал краник у труб под окном, и моя комната наполнялась ровным теплом. У нас на кухне кран, в котором сколько угодно воды, светлой, холодной. Можно умываться, купаться…

Стоит зажечь спичку, и на газовой плите — маленькой и чистенькой — закипит чайник, будет вариться обед.

Я выйду на лестницу. Красивая каюта подъемной машины (лифта) стоит у дверей. Я сажусь в каюту, спускаюсь вниз — с шестого этажа на землю. А назад лифт опять незаметно меня доставит.

Старинная сказка так просто пришла в мою жизнь. Вот на моих глазах — от дымной избы к комнате с электрическим светом, центральным отоплением, водопроводом. лифтом.

Тем, кто привык, трудно поверить, что все это сказка былых времен.

ЖИВЫЕ ТЕНИ

…Побежал Иван за людьми да конями, хочет-хочет их поймать, руки протянет, вот берет будто, а под руками ничего нет. Видят глаза, да руки бессильны…

Бабушкина сказка

Мы, ребята, толпой возвращались из школы. На заборе мы увидели большую розовую афишу, на которой было крупно напечатано:

В ВОСКРЕСЕНЬЕ В 4 ЧАСА ВЕЧЕРА, В АЛЕКСАНДРОВСКОМ УЧИЛИЩЕ ИМЕЕТ БЫТЬ НАРОДНОЕ ЧТЕНИЕ С ВОЛШЕБНЫМ

ФОНАРЕМ.

О народных чтениях мы, ребята, слыхали, и нас не интересовали эти чтения нисколько. Но вот эта фраза— «чтение с волшебным фонарем» — нас повергла в изумление.

Мы все были охотники до волшебных сказок и до волшебств разных и тотчас порешили пойти на чтение, тем более, что в конце афиши мы прочли:

«ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ».

В воскресенье мы отправились в училище целой толпой. Чтение было назначено в самом большом классе — первом. На скамьях густо сидел народ. В углу на подставках было натянуто широкое полотно, а позади него виднелась темная металлическая коробка с медным колпаком. Это и был волшебный фонарь. Пришли два учителя. Один начал читать о войне 1812 года, а другой завозился возле фонаря. Вдруг мы увидели яркий светящийся круг на полотне. Круг дрогнул, что-то мелькнуло, и вмиг на полотне появился генерал Кутузов в блестящем мундире с орденами. Потом Кутузова сменил другой генерал, потом мы увидели Москву, пожар Москвы, партизан…

Эти картины — яркие, огромные, появляющиеся будто по мановению волшебника, — в самом деле нам казались волшебными. Мы были от них в восторге. И не только мы, но и взрослые. Возвращаясь с чтения, я слышал, как все удивлялись, недоумевали, пытались догадаться, как устроена эта замечательная штука.

Года через четыре, как-то летом, в нашем городе появились на заборах пестрые афиши:

ТАКОГО-ТО ЧИСЛА, ВЕЧЕРОМ, В 8 ЧАСОВ, В ГОРОДСКОМ САДУ БУДУТ ПРЕДСТАВЛЕНЫ КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКИЕ ЖИВЫЕ КАРТИНЫ. ПОЧТЕННЕЙШАЯ ПУБЛИКА УВИДИТ ДВИЖЕНИЕ МОРСКИХ ВОЛН И МОРСКИХ КОРАБЛЕЙ, ВСЕМИРНЫЕ БАЛЕТНЫЕ ПЛЯСКИ, А ТАКЖЕ КОМИЧЕСКУЮ КАРТИНУ ИЗ ЖИЗНИ КАТОЛИЧЕСКИХ МОНАХОВ.

«Плата за вход в сад—10 копеек».

Я думаю, в этот вечер в городском саду было полгорода. На широкой площадке среди сада народ стоял плечом к плечу, а ребята гроздьями висели на деревьях, на заборах. Когда стемнело, на полотне, что прибито было на столбах на площадке, вдруг запрыгали, затанцевали веселые фигуры. Толпа ахнула от удивления и восторга. Фигуры двигались, смеялись, танцевали, как настоящие люди.

Потом — море, волны, корабли… Никто, вероятно, из зрителей не видал прежде ни моря, ни кораблей, потому что от нашего города до моря тысячи верст, и вот теперь все перед ним: волны плещутся, высоко вверх брызги летят… Я помню, как толпа оглушительно завывала «ура».

А теперь… попробовали бы теперь в кинематографе, таком привычном для всех, крикнуть «ура»? И кому придет в голову крикнуть «ура»? И кто теперь думает, что кинематограф — сказка о живых тенях?

Минуло немного лет — и кинематограф пришел уже в каждый город, в каждое село и почти на каждую фабрику. Кто теперь не бывал в кинематографе? Все бывали, от мала до велика, все видели его чудесные картинки. Вместо бедненького волшебного фонарика с деревянным неподвижным Кутузовым и непылающим пожаром Москвы, мы видим живых людей, пожары, полные пылающего огня, видим движение судов и машин, видим жизнь далеких стран. Мы, наконец, порой присутствуем при исторических событиях.

В 1905 году я жил в маленьком приволжском городке, где родился, и, кроме нашего губернского города Саратова, я не видел никаких городов. Только понаслышке да по книжкам я знал, что есть Москва, Петербург, есть моря и океаны.

В 1905 году в стране началась революция. Каждый город встревожился, насторожился. В каждом городе пошло глухое брожение. И наш город не отставал от других: волновались рабочие цементных заводов, шумела молодежь. У нас, юнцов, были свои кружки, мы много читали, спорили. Мы знали, что делается в столицах и в крупных городах, мы слышали о баррикадных боях, о забастовках рабочих. Помню, однажды летом мой товарищ, ученик реального училища, прибежал ко мне взволнованный; глаза у него были круглые, как копейки.

— Смотри, что делается! — с восторгом крикнул он и сунул мне измятый газетный лист. — Читай вот здесь!

Я прочел маленькую заметку строк в пять: на Черном море поднял восстание броненосец «Потемкин»…

Нам было тогда по шестнадцати лет. Мы готовились к настоящим боям, мы горели нетерпением, мы жадно ловили каждую весть о революции. И вот весть — радостная, как гром летом в бездождье.

Изумленными глазами мы смотрели друг на друга; мы смеялись от восторга. Вечером в городском саду, где мы постоянно собирались, у нас были большие разговоры об этом событии.

— Броненосец «Потемкин» восстал!

Помню, кто-то сказал:

— А хорошо бы побывать теперь там.

Другие рассмеялись:

— Как побывать? Птицей, что ли, полетишь?

— Хоть бы одним глазком посмотреть!

Мы жадно ловили потом каждую газетную заметку и всякий слух о «Потемкине». Газеты писали об этом скупо; мы знали, что им запрещено писать, и воображением дополняли скудные вести. Нам казалось: вот теперь действительно началась революция, вот-вот она докатится и до нашего города.

И так хотелось всем нам побывать там, на Черном море, посмотреть… и не только посмотреть. Броненосец нам казался грозной крепостью, плавающей по морю, а матросы — богатырями.

Прошло двадцать с лишком лет. Как-то я развернул газету, смотрю — большое объявление: в кинематографе идет картина «Броненосец Потемкин».

Неужели тот? Да, тот: восстание в 1905 году. Вечером я был в кинематографе. И я увидел воочию и героический броненосец, и героев-матросов, и море, и Одессу — всю ту картину, что мне воображалась когда-то. Все жило, как настоящее.

— Хоть бы одним глазком глянуть, — мечтал когда-то мои товарищ.

Его мечта сбылась: не одним глазком, а обоими глазами смотри…

ГУСЛИ-САМОГУДЫ

…У дороги камень, на камне гусли-самогуды; от утра до вечера и от вечера до утра, — когда захочешь, — сами играют…

Бабушкина сказка

Однажды наш учитель, Петр Иванович Чербов, пришел в класс и сказал:

— В город привезли говорящую машину. Завтра вечером ее будут показывать у нас.

Мы, удивленные, засыпали Петра Ивановича вопросами:

— О чем она говорит? Как она устроена? Кто сделал такую машину?

— Она повторяет человеческий голос, музыку, все звуки. Сделал ее замечательный американский изобретатель Эдисон. Называется машина фонографом. И устроена она так.

И Петр Иванович принялся объяснять, как устроена эта удивительная машина. На доске он нарисовал трубу, перепонку, штифтик, валик.

— Влетая через трубу, звук заставляет дрожать вот эту перепонку, и прикрепленный к ней штифтик делает на валике углубления…

Все было просто, понятно, но так удивительно, что мы с недовернем переглядывались.

Дома я рассказал бабушке об этой удивительной машине. Бабушка, конечно, не поняла, как устроена машина, но, узнав, что машина говорит сама, с сомнением покачала головой.

— Ой, не бесовское ли это дело? Где это видано, чтобы машина человечьим голосом говорила? Пожалуй, и слушать-то такую машину грех. Не ходил бы ты в училище.

Но я забунтовал:

— Пойду.

Вечером училище было переполнено народом. Были все учителя, все ученики и много родителей.

За столом, у стены, сидел незнакомый почтенный гражданин, лысый, в сюртуке, совсем не нашего, уездного, вида. Наш Петр Иванович почтительно с ним беседовал. А на столе стоял небольшой лакированный желтый ящик. Пришел инспектор — для нас, учеников, самый страшный человек в городе, и Петр Иванович сказал лысому гражданину:

— Можно начать.

Тот неторопливо, с важным, таинственным видом отпер ящик. Стенки ящика раскрылись и легли на стол, и мы увидели черный валик между двумя блестящими металлическими подставками.

— Эта машина называется фонограф, — сказал лысый гражданин. — Устроена она так…

Он почти слово в слово повторил, что уже говорил нам Петр Иванович, но теперь он не на доске чертил, а просто показывал самую машину и трубу. Мы все горели от нетерпения поскорее услышать, как машина заговорит.

— Итак, я начинаю, — сказал торжественно гражданин.

Мы все замерли. Старались не дохнуть. Машина зашипела, засвистела тихонько, и вдруг мы услышали пение. Кто-то далеко-далеко пел высоким голосом, но песня до нас едва долетала сквозь шипение машины. Это было удивительно. Когда песня кончилась, мы неистово заорали, захлопали в ладоши. Лысый гражданин с улыбкой раскланялся, как будто мы ему, а не машине и ее гениальному изобретателю, аплодировали. Он сменил валик, опять завел машину, и мы услышали игру целого оркестра. Музыка слышалась яснее, чем пение, но все-таки шипение машины заглушало оркестр.

Так мы прослушали несколько пластинок.

— А теперь мы сделаем так, что вы услышите свои собственные голоса, — сказал гражданин. — Я знаю, многие из вас думают, что здесь действует нечистая сила, — так пусть ваш хор споет что-нибудь.

Кое-кто из учителей посмеялся над этими словами, но немногие. А ученики обрадовались, принялись кричать:

— Хор! Хор!

Должно быть, у них, как и у меня, были свои бабушки, которые внушили им, что тут дело без нечистой силы не обходится.

Никто из нас не засмеялся.

Учитель пения, Евгений Павлович Ермолов, уже собрал хор к столу, лысый гражданин переставил штифт фонографа, и хор запел прямо в трубу: «Циня, дудка моя», потом ученик Андрей Рип играл на скрипке, и наконец мы все хором кричали «ура», а кто-то из учеников пронзительно засвистал. Вот фонограф снова заведен, и все мы услышали пение нашего хора, игру на скрипке нашего товарища Рипа и наши собственные крики «ура» и пронзительный свист. Все звуки были, конечно, гораздо слабее. Игра на скрипке, например, едва была слышна, но все же чудо налицо: машина говорила знакомыми голосами.

Полный удивления, уходил я с этого вечера. Какая-то тайна открылась передо мной.

После, года три спустя, я видел фонограф — уже большой — в народном доме. Толпы народа сходились туда, чтобы послушать эту удивительную машину. Машина была сильнее, голоса громче. Разговоров про эту машину в городе было много: народ все еще думал, что дело тут не без греха. Я много раз видел, как в толпе слушателей старики и старухи начинали креститься, когда запевал фонограф: молитвой хотели прогнать «беса». А «бес» крепко сидел в машине.

И еще через год, во время ярмарки, я видел фонограф уже на площади; можно было за пять копеек послушать в палатке любую песню.

Скоро за фонографом появился и его сынок — граммофон. Этот сразу заорал, запел громко, уже без всякого шипения. Скоро он появился во многих домах: бывало, вечерами на улицах чуть ли не со всех сторон несется крикливое пение. Так стал он обычен. И забрался он даже в самые глухие уголки нашей страны.

Летом 1929 года я летел на самолете из Москвы в Ташкент.

На пути нам пришлось ночевать на берегу озера Челкар, в Средней Азии. На сотни километров от озера во все стороны простирается песчаная пустыня. С самолета я видел только бурые и желтые пески, выжженные палящим солнцем. И в этой пустыне вдруг появилось зеленое озеро в рамке густых камышей.

Мы спустились на прибрежный песок.

Пастухи-киргизы скоро окружили нас плотным кольцом. Они никогда не видели самолета, и теперь, завидев его издали, скакали к нам со всех сторон верхами на лошадях и верблюдах. Они пригнали сюда и свои стада. Пришли также рабочие и служащие с железнодорожной станции. Надвигалась ночь; нам нужно было отдохнуть от длинного, утомительного перелета. Мы поставили стражу у самолета, а сами пошли в поселок ночевать.

Впервые я увидел киргизский поселок в пустыне. Домики были сделаны из глины, крыши плоские. Всюду — во дворах и на улице — горами лежал песок, нанесенный сюда ветром из пустыни. Некоторые домики были занесены песком до половины окон. Хотя и был глубокий вечер, но все еще дышало зноем.

Нас пригласил к себе ночевать железнодорожный служащий. Он угощал нас всем самым лучшим, что у него было. Мы долго сидели за чаем во дворе, радуясь ночной прохладе. Черное небо было усеяно пылающими звездами. Я никогда не видел таких больших звезд, как звезды в пустыне.

После чая хозяин завел граммофон, и мы услышали пение. Я сказал хозяину:

— Это похоже на чудо: самые лучшие наши певцы поют здесь у вас.

Хозяин улыбнулся, сменил пластинку, и мы услыхали четкий, суровый голос, говоривший о героической борьбе рабочих.

— Узнаете? — спросил хозяин. — Это говорит сам Ленин.

Я представил наш путь, что мы пролетели, — почти три тысячи километров от Москвы — и сотни километров песков кругом, и вот поют певцы и говорит сам Ленин.

Прошло еще три года. Однажды в московской газете было напечатано, что в кинотеатре пойдет «говорящая картина». Это уже было совсем диковинно. Живая картина, говорящая картина— про такие чудеса я даже в старинных сказках не слыхал.

А все диковинное, все хорошее я люблю и до сих пор. Надо скорей посмотреть на это новое чудо!

Перед кино на площади стояли тысячные очереди — так много было народа, желающего посмотреть на новую диковинку.

Как прежде в кино шли картины?

На экране жили безмолвно сами по себе живые тени, а музыка играла тоже сама по себе, сбоку или внизу, у подножия экрана. Часто музыка играла совсем невпопад. Картины перемежались длинными надписями, зрители иногда вслух хором читали эти надписи, и в кино стоял гул голосов.

На этот раз в зале было совсем тихо. Все ждали напряженно. Как обычно, потух в театре свет, и на экране появились живые тени — мужчины, женщины, дети. По залу пронеслись странные голоса, послышался смех, стук шагов; потом немного спустя зазвучала музыка. То говорили, смеялись, спорили люди на экране, будто там шла подлинная жизнь.

Вот на картине появилось море. Волны бьются в берег. В немом кино это безмолвно. Теперь я слышал и всплеск и удары волн — все было, как в настоящем живом театре.

Гусли-самогуды и живые тени из старой бабушкиной сказки живут теперь вместе, и любой может послушать их в говорящем кино.

ЗЫЧНЫЙ ГОЛОС

…Крикнул богатырь, аж за горами голос его был слышен.

Бабушкина сказка

На улицах у нас ходили толпы рабочих, рыли глубокие ямы, в ямы ставились столбы, наверху которых рядами были укреплены железные перекладины с фарфоровыми изоляторами. Мы уже знали, что это проводят телефон. Телефон же — такая хитрая штука, что скажешь слово в одном конце города, а это слово по проволоке перелетит на другой конец, — из Клейменова конца, допустим, в Нагибовку. Мы удивлялись, не верили.

Вечерами бабы, сидя на лавочках, тоже обсуждали этот телефон.

— Исхитряются все. А для чего, спрашивается? Жили без телефона, и прожили бы.

— Богатые затейничают. Им что? Им деньги девать некуда.

— Из конца в конец голос слыхать будет. Премудрость!

— Невелика премудрость, ежели дьяволу душу продали. В прежнее время жили без телефона, а душу спасали, как надо.

А мужики говорили о телефоне и недоверчиво и вместе с восхищением:

— Вот какие штуки стали устраивать!

Они с любопытством осматривали проволоку, изоляторы, расспрашивали рабочих, как это и почему будет слышно.

Однажды мой отец вернулся с завода и говорит:

— В конторе нынче был, слыхал, как конторщик Иван Матвеич по телефону разговаривал.

— Как это?

— На стене такой ящик висит, на ящике трубка, в трубку и кричит. А другая трубка возле уха. С больницей разговаривал.

— Это что же, версты полторы будет до больницы?

— Не меньше.

— Сильно кричал?

— Не очень чтоб сильно, а все-таки порядочно… К примеру, через двор крикнуть, и то голос требуется здоровый, а здесь ведь полторы версты. Ну, только вот чудно: того, кто из больницы говорил, не было слышно.

Еще через месяц отец рассказывал, как он сам говорил по телефону:

— Все слышно, как будто вот в соседней комнате.

Мне самому очень долго не удавалось поговорить по телефону. В городе уже все привыкли к нему, по улице протягивались новые и новые линии.

Я видел телефон в земской аптеке — темный полированный ящик с блестящими трубками. Наконец случай представился. Помню, с каким волнением я приложил трубку к своему уху, услыхал первое слово, слабое, отдаленное. — я от волнения его даже не разобрал.

И целый день, помню, провел в некотором удивлении. В самом деле, какая хитрая штука — телефон!

Потом, лет через пятнадцать, я говорил по телефону из Москвы с Горьким, из Москвы с Ленинградом. И уже никакого удивления и восхищения не было, потому что телефон стал таким будничным, обыкновенным делом…

Что телефон! Вот радио…

Я со вниманием следил, как развивается еще более хитрая вещь — радио. Нет ни проводов, ни хитрых приспособлении, любой мальчик сам может сделать аппарат, а голос сразу слышен не только в одном городе, но в целой стране и, пожалуй, в целом мире.

На столе коробочка, от нее шнур и трубка. Трубка к уху — и я слышу пение, музыку, речи.

Лет шесть назад в Москве я проходил по широкой площади. У древней башни Китай-города стояла толпа. Она слушала речь оратора, говорившего на съезде советов — в закрытом здании, далеко отсюда. А голос… голос был богатырский. На площади шумели автомобили, трамваи, кричали люди — голос покрывал все.

Я всмотрелся. На зубцах башни виднелись продолговатые ящики с черными отверстиями, похожие на четырехугольные гигантские рты. Громкий голос оратора шел из этих ящиков и покрывал шум толпы, автомобилей, трамваев. Каждое слово влеплялось в уши.

И я вспомнил бабушкину сказку, что слышал далеко в детстве:

«Крикнул богатырь, аж за горами был слышен его голос…»

Но еще более удивительные случаи произошли потом.

Весной 1928 года, например, я с большим интересом следил за полетом к северному полюсу дирижабля «Италия». Дирижабль имел на своем борту очень хорошую радиостанцию и во время полета беспрерывно переговаривался с землей. К северному полюсу дирижабль полетел с острова Шпицбергена. Почти через каждый час радист сообщал, как проходит полет.

Над пловучими льдами Северного Ледовитого океана дирижабль пролетел с невиданной быстротой и через короткое время уже был над северным полюсом.

С дирижабля тотчас было послано радио:

«Мы благополучно достигли полюса. Под нами пловучие льды».

Богатырский сказочный голос раздавался с самого северного полюса и был слышен и на острове Шпицбергене, и в Европе, и на кораблях, плавающих в Ледовитом океане.

Все, казалось, идет благополучно.

Но вот с дирижабля сообщили, что над океаном появился густой сырой туман, дирижабль идет, ничего не видя впереди. И после этого радио с дирижабля прекратилось. День прошел, два, три — никаких вестей с дирижабля не было. На земле началось беспокойство. Все северные радиостанции напряженно слушали, не раздастся ли голос с дирижабля. Однако дни проходили за днями, недели за неделями, а вестей никаких. И только через долгий срок наконец издалека, из края вечных льдов, послышался голос. Радист Бьяджи сообщил всему миру, что дирижабль «Италия» погиб, разбившись о льдину.

Тотчас из многих стран на помощь путешественникам, попавшим в беду, двинулись корабли и самолеты. Советский ледокол «Красин» прежде всех прошел через льды Северного океана и снял путешественников со льдины. Все время радист Бьяджи сообщал и на ледокол и на другие корабли, где именно льдина находится, куда плывет и с какой скоростью. И «Красин» подошел ко льдине точно, без всяких плутаний.

В то время на другом советском ледоколе «Малыгине» шла на помощь итальянцам другая экспедиция, в которой принимал участие и я.

И вот я сам видел и слышал, как корабли, затертые во льдах, переговаривались с итальянцами, сидящими на льдине. И множество раз мне приходила тогда мысль, что, не будь радио, все итальянцы погибли бы непременно. Никто о них не узнал бы, где они. Радио помогло.

Точно сказочный богатырский голос, оно позвало на помощь, и корабли на помощь пришли.

Еще более чудесный случай произошел с экипажем парохода «Челюскин».

Далеко-далеко в Ледовитом океане пароход был раздавлен льдами. Его экипаж и пассажиры, всего сто десять человек, успели высадиться на лед. Положение их было очень тяжелое. Страшная пурга бушевала над океаном. Льды все время передвигались и каждую минуту грозили разбить ту льдину, на которой сидели люди. Мороз был тридцать градусов. И в довершение бед кругом стояла тьма, потому что в тех местах еще не кончилась длинная полярная ночь. Среди пассажиров парохода было десять женщин и два ребенка. Тьма, пурга, мороз в тридцать градусов, льды передвигаются и трещат, — тут привычный человек и то испугается. Но наши путешественники смело, как большевики, встретили опасность. Они наскоро построили на льдине палатку для женщин и детей, собрали бревна и доски, что всплыли на воде с палубы затонувшего парохода.

Знаменитый полярный радист Кренкель тотчас начал налаживать радиосвязь с землей и уже через несколько часов после крушения сообщил на землю о бедственном положении экипажа. Партия и правительство послали на помощь им самолеты и пароходы.

С очень большими трудностями самолеты пролетели огромные пространства — через тайгу, через горы, через тундру и наконец через льды, и смелые летчики сняли со льда сперва женщин и детей, а потом и всех остальных путешественников.

Сначала летчики брали больных и слабых людей, а в последнюю очередь со льдины были взяты капитан парохода Воронин, радист Кренкель и помощник начальника экспедиции Бобров. А сам начальник экспедиции Шмидт был взят со льдины немного раньше, потому что опасно заболел.

А что бы случилось с людьми, если бы не было радио?

В бесконечной ледяной пустыне они потерялись бы, как былинка в потоке. Долго пришлось бы их отыскивать. Без больших запасов пищи и топлива они могли и погибнуть. И никто не узнал бы, что стало с ними. Сколько было таких случаев прежде, до изобретения радио!

Двадцать лет тому назад, например, поехали в Ледовитый океан две экспедиции — Русанова и Брусилова. Их корабли были где-то захвачены льдами, раздавлены, и вот до сих пор ни о них, ни о людях нет ни слуху, ни духу.

Правда, не было на этих кораблях такого стойкого коллектива, каким показали себя во льдах советские полярники. И происходило это давно, еще до революции, а за походом «Челюскина» следила вся наша страна, и спасением отважных челюскинцев руководила партия большевиков и сам товарищ Сталин.

И это — главное. Не было, конечно, на кораблях Русанова и Брусилова и такого чудесного помощника, как радио.

А радио — этот сказочный богатырский голос — побеждает все пространства…

КОВЕР-САМОЛЕТ

…Сел Иванушка на ковер-самолет, поднялся ковер выше облака ходячего, полетел быстрей орла-сокола, и к вечеру Иванушка уже был в тридевятом царстве.

Бабушкина сказка

Воздушный пузырь

Годов восемь мне было, когда привезли меня летом в Саратов к отцу. Однажды отец, вернувшись с работы, сказал:

— Завтра пойдем смотреть, как человек на воздушном пузыре будет летать.

Я принялся расспрашивать, что это за воздушный пузырь.

— Сам никогда не видел, самому диковинка, — ответил отец. — Говорят, в пузырь напускают дыму, он и летит.

Утром мы пошли на Митрофаньевскую площадь. Было еще рано, но площадь уже была плотно запружена народом. Мы стояли около какого-то забора; за народом я ничего не видел и от досады готов был плакать. Отец сказал:

— Когда будут пускать пузырь, я тебя посажу на забор, — оттуда видно будет.

Рядом росло дерево, я хотел взобраться на него — это для меня было делом привычным, — но отец не позволил, потому что на мне были новые штаны и рубаха.

Вдруг толпа закричала.

— Надувают!

Все очень заволновались. Отец поднялся на носки, чтобы подальше увидеть. Он как будто забыл обо мне. Я тоже забыл, что на мне новые штаны, и в одну минуту очутился на дереве. Отсюда мне отлично было видно всю площадь. Море голов виднелось кругом, а в самой середине площади возвышался странный предмет, похожий цветом и формой на камышинский арбуз, но такой большой, что люди казались против него совсем маленькими. Это и был воздушный шар, или воздушный пузырь. Вокруг него было пусто. Ряды солдат сдерживали напор толпы. Народ возбужденно говорил:

— Надувают! Надувают!

На самом деле, шар довольно быстро увеличивался в объеме. Я видел горевший костер, вороха соломы, дым.

Наконец шар поднялся над толпой и закачался в воздухе. Его держали на веревках. Толпа словно закипела. Люди лезли одни да другого, чтобы быть повыше, увидеть больше. Взрослые мужчины полезли на забор, на который отец хотел меня посадить; забор затрещал и повалился. Бородатые дяди карабкались по дереву вверх и сердито кричали мне:

— Мальчишка, лезь выше, а мы здесь сядем!

Всюду кричали и ругались.

Странный мужчина, пестро одетый, вел на веревке рыжую свинью и пронзительно орал:

— Вот летун идет! Граждане, жертвуйте, кто сколько может!

Он нес большую тарелку, на которую люди клали деньги.

Я видел, как к шару привязали круглую глубокую корзину, в корзину досадили рыжую свинью, и сел тот самый мужчина, что собирал деньги. Солдаты держали веревки и постепенно их отпускали. Шар все поднимался и уже стал выше домов. Толпа теперь умолкла и смотрела не мигаючи. Вот и корзинка поднялась от земли. Мужчина махал флажком, что-то кричал. Свинья высунула морду из корзины и закивала. Вся площадь гулко хохотала.

Мужчина сделал знак флагом, и солдаты отпустили веревку. Шар быстро пошел вверх, увлекая корзину. Все кругом несмолкаемо кричали «ура».

Шар сперва поднимался прямо над площадью, потом стал отклоняться к Волге. Удаляясь, он быстро уменьшался. Народ ринулся с площади в улицы, вслед за шаром. Кого-то придавили, кто-то пронзительно закричал. Отец снизу звал меня:

— Слезай скорее!

И едва я слез, он схватил меня за руку, и мы что было силы побежали по улицам.

Шар летел над городом, над домами, потом полетел над Волгой. Вдруг облачко дыма поднялось над ним, и шар стал опускаться. Вот он опустился и опять полетел ровно. Из корзины выпрыгнула свинья, камнем полетела вниз. Вдруг над ней развернулся большой зонт, и свинья стала опускаться медленно и скоро скрылась за домами.

А шар полетел к Зеленому острову.

Когда мы прибежали на берег, шар виднелся далеко на острове, в зеленых кустах. Со всех сторон к острову плыли лодки. По набережной люди вели рыжую свинью. Толпа встречала ее смехом и криками. Это была та самая свинья. На лодке приехал с острова и сам летчик. С берега его понесли на руках.

Мы стояли на берегу до самой темноты.

Так я впервые увидел, как летал человек. Но как далеко это было до того сказочного ковра-самолета, о котором я слыхал от бабушки. Неуклюжий воздушный пузырь и мысли даже не подал мне сравнить его с ковром-самолетом.

Стрекоза

Прошло много лет.

Однажды я прочитал в газетах, что во Франции изобретена летательная машина — аэроплан, и на этой машине изобретатель пролетел десять метров. Целых десять метров!

Это было летом. Мы все заинтересовались известием. Помню, большой компанией мы вышли во двор, отмерили десять метров, чтобы наглядно видеть, сколько пролетел изобретатель удивительной машины.

— Да, расстояние большое.

Но прошло немного времени, и я прочитал новое сообщение:

«Летчик пролетел сто метров».

Тут нам уже и двора не хватило, чтобы наглядно видеть, сколько пролетел этот летчик.

Потом третье сообщение:

«Аэроплан облетел Эйфелеву башню».

А потоми пошло и пошло — что ни день, то сообщение об успехах. Наконец и в России начались полеты. Я жил тогда в Ростове-на-Дону и долго сам не видел ни аэропланов, ни полетов. Первые полеты в Москве и Петербурге сводили всех с ума. Посмотреть на них собиралось народу по нескольку сот тысяч человек.

Когда был устроен перелет между Петербургом и Москвой, все газеты ничем больше не занимались, ни о чем больше не писали, кроме этих перелетов. Наконец летчики начали объезжать Россию и за деньги показывали свое летательное искусство.

Однажды в редакцию газеты, где я работал, пришла телеграмма:

«Знаменитые летчики Васильев и Кузьминский выезжают с аэропланами в Ростов. Будут летать с пассажирами».

Скоро к нам в редакцию явился устроитель полетов. Он просил, чтобы кто-нибудь из сотрудников газеты полетал на аэроплане и после написал об этом в газете.

Я немедленно согласился полетать. Товарищи принялись меня отговаривать:

— Что ты! Или жить надоело? — И указывали, как часто аэропланы ломаются и падают.

Я стоял на своем. На меня смотрели, как на сумасшедшего.

— Ну, летчик — это уж по необходимости, ему деньги надо зарабатывать. А ты ради чего будешь рисковать жизнью?

Ясное дело не в своем уме человек.

Летчики наконец приехали, побывали у нас в редакции. Оба говорили, что опасность очень маленькая, но им плохо верили.

Полеты были назначены на воскресенье, в три часа дня, на скаковом поле. Вход на поле был устроен по билетам за дорогую плату. Но уже часа в два все билеты были проданы, а тысячные толпы еще стояли у ворот. Много народу приехало из соседних городов, сел и деревень. Площадь и улицы около скакового поля были запружены густыми толпами.

На поле, возле средней будки, стояли два маленьких аэроплана, похожие на стрекоз. Они казались игрушками. Их провели мимо публики, чтобы все посмотрели на них вблизи. Летчики шли позади своих аэропланов и кланялись толпе. Толпа орала «ура», хлопала в ладоши.

Наконец летчики сели в аэропланы и один за другим взвились кверху, как голуби. Толпа безумствовала. Сначала летчики летали одни. Вот они оба спустились. Устроитель прибежал в будку, где я сидел, и крикнул:

— Идите, вам лететь!

Я побежал за ним. Аэроплан стоял на скаковой дорожке. Летчик Васильев сидел на нем. Позади него было маленькое сиденье для пассажира. Я быстро забрался на это сиденье. Мои товарищи все еще уговаривали меня:

— Не напрасно ли летишь?

Васильев искоса, подозрительно посмотрел на меня. Я потом от него узнал, как он боялся каждого пассажира.

— Посадил я одного, — рассказывал он потом, — уже высоко поднялись, а он вдруг от испуга схватил меня за руки, и мы едва не погибли.

Я заметил, что руки Васильева, державшие руль, дрожат от волнения. Это меня немного встревожило. «Значит, боится», подумал я. Я вдруг вспомнил все уговоры товарищей, все катастрофы, что были с летчиками до этого времени. Мне стало страшновато. Но раздумывать было некогда.

Места в аэроплане было так мало, что я грудью плотно прислонился к спине Васильева, а мои ноги вытянулись вдоль его ног, — так ребята катаются зимой на ледянках. Широкими ремнями меня привязали к сидению, — ремень по ногам, ремень вокруг талии.

— Шляпу снимите: все равно ветер сорвет, — сказал механик.

— Ничего, я ее поплотнее надвину, — ответил я.

Механик, улыбаясь, отошел. Васильев надел кожаную каску со стеклами и стал похож на водолаза. Механик подошел к пропеллеру, взялся за лопасти. Четверо рабочих держали аэроплан за крылья.

— Контакт! — крикнул механик.

— Есть контакт! — откликнулся Васильев.

Механик резко повернул пропеллер. Мотор вдруг заработал, пропеллер с ужасающей быстротой завертелся, хлынул ветер, и моя шляпа улетела далеко прочь. Весь аппарат дрожал. Я прижался плотнее к Васильеву. Он поднял руку, рабочие отпустили крылья, и аппарат покатился по дорожке. Трибуны, толпа быстро понеслись назад. Я ждал момента, когда мы оторвемся от земли. Мне казалось, я замечу. Но вдруг трибуны, забор, толпа поплыли книзу. Мы оторвались от земли, а я не мог этого заметить — так мягко и плавно поднялся аппарат в воздух. Я увидел площади, дома, улицы — под собой.

Это был момент, какого, кажется, не забудешь во всю жизнь. Необычайный восторг охватил меня. Вот я на ковре-самолете!

Мы поднимались все выше и выше. Весь город был под нами, как гигантский раскрашенный план. Дон вьется синей лентой. Задонские степи широко зеленеют и уходят вдаль. Села и станицы — Аксай, Батайск, Елизаветинская, Гниловская — с их белыми домами казались игрушечными. Вдали с одной стороны город Азов и море, а с другой — Новочеркасск, до которого от Ростова целых сорок километров.

Мы кружили над городом, над степью, над Доном.

Страшный ветер бил мне в лицо, мешал смотреть. Я впервые почувствовал, что воздух — это действительно материя и довольно грубая: по моим щекам, лбу и подбородку точно неслась обжигающая холщовая лента. Ветер был так силен, что, когда я поворачивал голову, я чувствовал, как волоски моих бровей передвигались от ветра в сторону. Такого ощущения я не знал ни до полета, ни после.

Никакого страха я не испытывал. Аппарат летел плавно, спокойно, сидеть мне было так удобно, что я будто забыл бояться. Только на поворотах, когда аппарат становился почти отвесно боком и мы, привязанные к нему, ложились в воздухе набок, я вдруг видел прямо перед собой глубину в тысячу метров и больше. И в самом низу мелкие букашки — люди. Это было жутко. Но момент — и аппарат опять летит прямо, опять я вижу бесконечные просторы…

Мы делаем еще круг, еще. Вот я чувствую в теле страшную легкость. В чем дело? Город, земля, толпа летят нам навстречу. Мы спускаемся. Это опять был замечательный момент.

Вот скаковое поле, ближе, ближе, мы уже перед трибунами. Мотор работает слабо, и я слышу глухой рев толпы. Аппарат катится по дорожке. Остановился. Прилетели.

Это был один из счастливейших дней моей жизни. Старая сказка сбылась. Вот он, ковер-самолет… Я сам летал на нем…

Да, да. Сказка сбылась. Выше леса стоячего, выше облака ходячего, через темя гор, через реки, моря и океаны теперь летают гордые люди.

На Севере

Прошло двенадцать лет с того памятного дня, когда я летал впервые.

И вот летом 1925 года предложили нескольким писателям, и мне в том числе, полетать, чтобы потом написать об этих полетах. Для полетов я выбрал север — Архангельск и Белое морс, где до этого не был никогда.

Уже был август. По телеграммам я знал: самолет, на котором я должен отправиться в путешествие, прилетел в верховья Северной Двины, скоро будет в Архангельске. Я поехал ему навстречу.

Долгий путь через вологодские и архангельские леса, угрюмые, болотистые. На станциях — бородатые люди в звериных шкурах, остроухие собаки — лайки.

Чем ближе к Архангельску, тем суровее природа. Реки здесь неглубокие, с массой порогов и перекатов. Ближе к северу леса мельчают. Вдоль железной дороги часто попадаются выгора — места лесных пожаров. Черные мертвые стволы деревьев торчат на унылой равнине.

Недалеко от станции Тундра я впервые увидел очень печальную, хоть и зеленую равнину с редкими маленькими сосенками. Это и была тундра, которую я знал до сих пор только по картинкам.

Станция Архангельск находится на левом берегу Северной Двины, против города. На широкой, полноводной реке виднелся лес мачт. Пароходы, шкуны, шнеки, лодки густой толпой выстроились вдоль правого берега.

Город раскинулся на целые восемь километров. Он весь на низине. Ни холмов, ни пригорков. Пароходы на реке и заводские трубы на окраине города густо дымились.

Маленький перевозный пароход был битком набит пассажирами. С севера дул холодный ветер. Большая волна ходила по реке. Нам навстречу, от города, плыли лодки, в которых густо сидели женщины. Это возвращались крестьянки с базара. Волны плескались о борта лодок; казалось, вот-вот их зальет водой. Но женщины храбро гребли.

Стаи серых и белых чаек вились над водой. Океанские пароходы, груженные лесом, медленно шли по реке к морю. Наш перевозный пароходик перед ними казался малюткой.

Вечером я ходил по гавани. Множество парусных судов с рыбой стояло на причале. Вся гавань была пропитана удушливым запахом трески. Артели женщин и мужчин выгружали распластанную треску из трюмов прямо на мостовую, а с мостовой мужчины подбирали ее и клали в бочки.

Неумолчный шум несся из порта. Скрежетала и скрипела землечерпалка, гудели пароходы, слышался стук молотов, пыхтение машин… И странно было слышать их здесь, на далеком севере, за бесконечными вологодскими и архангельскими лесами, через которые я ехал сегодня и вчера.

Вечернее небо пылало красным огнем. Высокие облака громоздились горами. И немного ниже их над городом и над рекой носилась белая прекрасная птица — наш самолет, накануне прилетевший в Архангельск.

Толпы народа стояли на улицах, посматривая на чудесную птицу.

И странно было всем: вот тундра, вот бесконечные леса — и эта птица, летающая под облаками.

Все утро следующего дня мы готовились лететь в далекий путь — через Белое море. Наш самолет стоял на острове против Архангельска.

Команда самолета — пилот Копылов, командир самолета Вахламов, бортмеханик Клочко — работала молча, лишь изредка перебрасываясь отрывистыми словами. За долгий, трудный путь от Москвы до Архангельска они так привыкли понимать друг друга, что у них были исключены все лишние слова. Каждый знал, что делает, и делал молча.

Они сняли брезентовую одежду с самолета, и весь он, белый, четкий, диковинной птицей засветился на солнце, чуть покачиваясь на волнах. Вместо колес у самолета были «поплавки» — узкие, длинные лодки, закрытые со всех сторон. Налили в машину бензина и масла, сняли причалы. Пилот Копылов долго проверял рули — раз, другой, третий… много раз. А командир и механик осматривали каждый винт, каждую пружину мотора. Вот только тут — по их заботливости, с которой они готовили машину, — я впервые понял, что самолет требует исключительно большого внимания от тех, кто его ведет. В самом деле, не должно быть никакой оплошности, потому что маленький недочет в машине — и самолет не будет стоять в воздухе, а ринется вниз, и… смерть.

Наконец подготовка кончена. Пилот забрался на свое место, командир и механик — по поплавкам к пропеллеру, чтобы завести его. Повернули раз, другой, третий.

— Контакт!

— Есть контакт!

Мотор заработал. От пропеллера понесся вихрь, взрывая воду.

— Садитесь.

По доске я пробрался с берега на поплавок и влез в каюту.

Мы в каюте только двое — командир и я. Командир тщательно закрыл дверь. В переднем окне каюты мелькнуло лицо пилота Копылова.

— Готово?

— Готово.

В момент мотор ускорил ход, заработал, и самолет с силой сорвался с места, понесся. Поплавки забили по волнам… Впереди, как раз перед самолетом, — лодка. Она еще далеко, почти за полкилометра, но она мешает разбегу. Наш командир и пилот, делая знаки лодке, закричали, чтобы она повернула.

А на лодке радостно махали картузами, платками, приветствуя нашу птицу, и… не сворачивали в сторону. Самолет прошел мимо лодки очень близко. Мотор заработал сильнее, сильнее. За нами из-под поплавков бежала огромная волна с белым гребнем. Вдруг стук поплавков оборвался, и самолет сразу пошел ровно.

В одну минуту мы взлетели высоко над Архангельском. Город лег полуподковой вдоль реки, сжатый с трех сторон зеленой тундрой. Последний раз делаем круг, пролетая низко над домами. Прохожие, маленькие, как куклы, останавливаются, смотрят вверх. Над домами кое-где летают стайки голубей. Мальчуганы пускают бумажные змеи почти под нами. Очень красив главный проспект с трамваями и бульвар, отделивший зеленой рамой северную часть города от реки.

Мы делаем поворот. Самолет сильно кренится, и вот весь город прямо подо мной, и я смотрю на улицы отвесно с высоты. Такое впечатление, что дома, пристань — все валится. Общая катастрофа. Это жутко. И невольно клонишься прочь от окна. Но момент— и самолет летит опять ровно, забирая высоту.

Мы летим к северу, к морю. Архангельск уходит.

Мы летим над Северной Двиной. Под нами расстилается полноводная, широкая река, настолько важная и большая, что она не делает ни одного резкого поворота, как будто леса и равнины смиренно расступились перед ней, а она идет прямо, не глядя по сторонам, не выбирая дороги. Юркие речушки бегут к ней справа, слева. Но сверху, с высоты шестисот метров, и она кажется только светлой дорогой среди лесов. Куда ни глянешь — леса, леса; все пространство до горизонта занято лесами. Внизу они темно-зеленые, подальше — почти черные, а к горизонту — совсем синие. Океан лесов.

В лесах иногда блеснет озеро, как осколок зеркала. Села и деревни цепочкой тянутся вдоль берега. Дома стоят одной улицей. Лес прижал их к реке. Улица тянется на целые километры.

По реке плывет масса плотов. Сверху они кажутся аккуратными четырехугольниками, а бревна в них — точно борозды на распаханной полосе. Пароходы, карбасы, лодки под парусами — все это, как игрушки на синей глади реки. Белые чайки носятся над песчаными отмелями далеко внизу. Стаи уток и гусей, завидев нас, испуганно мечутся над рекой и летят прочь в луга.

С высоты сразу открылась вся дельта Северной Двины. Множество голубых рукавов разбросалось по зеленому полю. Далеко справа и слева засинели леса, а впереди завиднелось зеленовато-голубое море. Там и здесь на берегах попадаются белые пятна тундры.

Мы летим со скоростью ста двадцати километров. Переднее окно в нашей каюте все время отворено. Иногда пилот Копылов обернется, крикнет, помахает рукой, — это значит, мы подлетаем к чему-то исключительному, на что надо смотреть долго и внимательно. И тогда мы — Вахламов и я — крепче льнем к боковым окнам. Тогда мы в самом деле видим картины чудесные.

Далеко справа, на берегу моря, завиднелась белая башня маяка. Прямо под нами много извилистых речек, которые кажутся голубыми спутанными нитками. В воде у берегов чернеют затонувшие баржи, с высоты нам хорошо их видно. Везде по речушкам расставлены сети. А человека не видно. Только его избушки стоят кое-где по берегам. Самолет идет на высоте пятисот метров. Облака редеют и рвутся. Показалось солнце. Острова быстро проносятся под нами.

Наконец мы над морем. Я смотрю на часы. Мы летим только двадцать минут. Перед нами бесконечный простор, весь будто из голубого шелка. Волны, как маленькие рубчики, бороздят его лицо.

Солнце пробилось сквозь облако, и сразу все стало ярче и грандиознее. Светлые пятна бродят по морю. Тень самолета скользит по воде. Редкие облака спешат к югу, нам навстречу. Некоторые имеют форму великана, козы, рыбы. Иногда они пролетают под нами. Сверху они кажутся совсем белыми, как снег, и пушистыми, как вата.

Впереди широкая стальная полоса, похожая на нож, врезывается глубоко в темно-зеленый берег. Это Унская губа. По всему берегу моря и дальше вглубь — густые леса, и в лесах кое-где поблескивают озера.

В море показались отмели и камни. Здесь знаменитые Унские Рога — место крушения многих судов.

Самолет поворачивает в Унскую губу. Какая резкая перемена! Вода в губе совсем прозрачная. Видно все дно, со всеми извилинами и углублениями. Стаи уток и гусей мечутся при нашем приближении. Одна стая налетает на другую, сшибаются, ныряют в воду. Каким, вероятно, чудовищным хищником кажется самолет птицам! А птиц здесь тьма. Их стаи на фоне голубой воды кажутся черными пятнами. В губе всюду заборы в виде углов. Это для ловли рыбы. Сверху нам видно: рыбы много, и рыбы крупной. Большие стаи спокойно стоят в воде. Разбегаются, когда прямо над ними по воде мелькнет тень самолета.

Подул сильный ветер. Нас начало качать. Вода в губе покрылась рябью, потемнела. Солнце скрылось.

Десять минут мы несемся над губою к западу. Губа становится все уже. Самолет поднялся на восемьсот метров. Впереди, далеко за черными лесами, едва виднеется Онежская губа.

Часы показывают три. Унская губа кончилась.

Мы летим над болотами, лесами, озерами. Пилот Копылов берет большую высоту, чтобы в случае поломки мотора можно было долго планировать и добраться до удобного озера или болота.

Леса, леса… Я смотрю вниз. Огромные деревья повалены на землю, точно спички брошены в траву. Кое-где прохлыстнулись тропинки с деревянными настилками. Озера здесь великолепны — точно светлые чаши в зеленой оправе. На некоторых большие острова; сосны стеной встают прямо у берега, из воды. Много извилистых лесных речек. Нигде не видно человеческого жилья.

Онежская губа уже протянулась по всему горизонту. Голубые гористые острова с еле заметными очертаниями виднеются на ней.

Проглянуло солнце, и опять все стало необычно красочным. Наконец вот берег, и мы опять над водой. Голубые острова маячат впереди.

Мы повернули к югу, полетели вдоль берега. Теперь облака летят рядом с нами и выше нас. Мы их перегоняем. Быстрота самолета безумно увеличилась.

Когда показывается солнце, на море загораются яркие зеленые пятна. В воде у берега виднеется множество темных камней, точно мухи сидят на зеркале.

Берег очень извилист, покрыт крупным редким сосновым лесом. В лесу вьется неширокая дорога.

В стороне от берега, в лесу, на узкой светлой речке Вое, показалось село Кянда. Мы поворачиваем к нему, снижаемся. Село расположено по обеим сторонам речки. Через речку — мост. Избы чисто северные — большие, но с маленькими окнами. Мы кружимся над селом. Командир бросает листовки, пачки газет. Народ бежит из всех изб на улицу, бежит за листовками и газетами. По зеленому выгону мечутся овцы. Мужики на пашне держат лошадей под уздцы. Все волнуется. Только коровы равнодушны.

Десять минут летим вдоль берега Онежской губы к югу. Слева опять завиднелись село и река. Мы поворачиваем к ним. Это село Талицкое и река Талица. Над селом мы пролетаем только на высоте ста метров. Народ выбегает на улицу. Нам машут платками, шапками, гоняются за нашими листовками, что, как голуби, кружатся в воздухе.

Долиной Талицы опять вылетели к губе и здесь с высоты пятисот метров увидели вдали трубы заводов.

Это город Онега.

Уже половина четвертого. Значит, мы летим от Архангельска полтора часа. Онега — как на ладони. Мы быстро приближаемся к ней, забирая высоту.

Вот и город, почти весь новый, из золотых бревен. В 1919 году англичане сожгли его, а теперь он опять застроился, стал ярче прежнего. Мы кружимся над ним. А народ бежит по улицам к берегу. А там, чуть ниже пароходной пристани, горят костры — указывают место, где нам спуститься. Через реку плывет множество лодок. Черная толпа виднеется на обрыве. Мы садимся на воду, плывем к берегу.

Мотор смолкает.

Песня в небе

Перед городом Онегой прилив поднимается на два метра. Мы прилетели в высокую воду. Река казалась полноводной, широкой. Прилив еще продолжается на, наших глазах. Река пухла: из моря шли волны. В сумерки мы покинули берег. Нам сказали: «Скоро начнется отлив». Мы закрепили самолет канатами, чтобы его не унесло. Утром, чуть свет, пилот Копылов, глянув в окно, вдруг крикнул:

— А где же река?

Это было очень неожиданно и смешно. Окна нашей комнаты выходили как раз на реку. Река вчера была здесь очень широкая, и в ней отражались тысячи огней заонежского лесопильного завода. Смеясь и удивляясь, мы все подошли к окну. В самом деле, реки не было. То есть не было той вчерашней полноводной реки, что мы видели. Была долина, и в долине немного воды, из которой сплошь торчали гигантские черные камни. Их было много, камней; в самой середине долины они тянулись сплошной грядой. Мы вышли на берег. Самолет, крепко привязанный канатами, стоял на сухом берегу метрах в тридцати от воды. Красноармейцы-часовые скучали возле него. Здесь стало видно: вся река ощерилась камнями; для разбега самолета перед взлетом не было места.

— Как же будем садиться, если и выше по течению река будет такой же?

Нас успокоили: прилив действует только на двенадцать километров.

— А выше?

— Выше пороги.

— Значит, тоже камни?

— Тоже камни. Что ж вы удивляетесь? Ведь по всей Онеге камни, до самого Белозера.

Это был сюрприз. Река, отмеченная на карте широкой голубой полосой, оказалась труднопроходимой. Как сесть на такую реку гидроплану?

Но путь у нас был только один — вперед.

В серый северный полдень мы вылетели из Онеги. Вылетели в прилив, когда река была полноводной. Но в пяти километрах от города, вверх, она сразу сузилась, метнулась в одну сторону, в другую. Берега у нее были высокие, но камней пока не было видно.

Через пятнадцать минут мы пролетали знаменитое село Подпорожье. Оно ниже Онежских порогов. Оно издревле славится своими лоцманами и своей семгой. Длинный забор для ловли рыбы тянется через всю реку. От села река сделала еще один поворот, и мы увидели пороги. Вода пенилась и бурлила, переливаясь по камням. Полосы и пятна пены, как белые разорванные кружева, неслись по воде. Черные камни усеяли всю реку. Пилот Копылов взял выше. За порогами река на минуту успокоилась. Она казалась светлым ручейком среди зеленых лесов. Потом снова завиднелись камни, белые потоки пены, пороги.

Мотор нашего самолета пел ровно и сильно. Нам надо было лететь семьдесят пять километров до первой остановки, села Чекуева. Мы верили, что мотор не сдаст. Пусть река в камнях и в пене, не страшно. Мы догнали черную высокую тучу. Подняться над ней было высоко. Мы врезались в нее. Хлынул дождь. С крыльев самолета вода срывалась тонкими серебристыми хвостиками. Земля и река в тумане. Но еще пять минут — туча осталась позади, опять перед нами открылись земные просторы — леса, озера и болота вдали, на горизонте.

Река была спокойнее; временами виднелись неширокие плёсы.

Вот-вот Чекуево, и мы сядем.

Наконец впереди завиднелось большое село, что приютилось в излучине реки, на мысу. На берегу горели костры. Это и было Чекуево. Костры — сигнал нам. Они указывали, где можно сесть.

Черная толпа стояла у берега. Над толпой плескались красные флаги.

Широкое плёсо реки голубело как раз там, где толпа. Там удобно сесть. Но мы увидели, что на самой середине реки плыл паром и что от одного берега до другого тянулся канат. И еще беда: с берегов телеграфные столбы шли к самой воде, — значит, над водой есть еще и проволока.

Самолет начинает кружить — один круг, другой, третий… Пилот выбирает, где сесть. Но сесть негде.

Пилот глянул к нам в каюту, покачал отрицательно головой и крикнул:

— Нельзя сесть!

Через минуту самолет поднялся ввысь и понесся дальше над Онегой.

Река опять забелела пеной. Опять завиднелись черные камни, как мухи на стекле. К обоим берегам надвинулся лес; изгибы реки стали круче.

Что же, сесть-то нам негде? Да негде. Если чекуевское плёсо, самое удобное на пути, оказалось неудобным, где же тогда сесть?

Я стал пристальнее присматриваться к реке. На берегу нас ждут сосны и ели, как пики остриями вверх. На реке — камни и пороги. Если сесть — значит умереть.

Пилот забирал все выше и выше, точно хотел улететь от враждебной нам земли. Мы летели высоко над лесами. Если сдаст мотор, мы упадем в лес и разобьемся. Командир Вахламов наклонился ко мне и крикнул:

— Это самая опасная часть пути. Если сядем, то…

Он не докончил и энергично махнул сверху вниз рукой. Я понял: если сядем, то будет смерть. В окошечке мелькали лица пилота и механика. Мы все переглянулись. И тут случилось что-то. Пилот Копылов вдруг странно выпрямился и запел. И почему-то разом мы все запели. В реве мотора нельзя было разобрать слов. Просто голоса. Мы трубили победные звуки…

Лететь над бездной, над смертью и петь — это было по-человечески хорошо и гордо.

А земля все подставляла нам пики своих сосен и елей. А извилистая враждебная река пенилась в порогах и камнях. Так, с песнями мы летели полтораста километров, пока у села Наволок не нашли удобное для посадки плёсо.

Две сказки

Поонежье — самое глухое место нашего пути. От железной дороги сто километров и больше. Пароход ходит только в северной части реки, а дальше его не пускают пороги и камни. Дороги в лесах трудные. Везде болота и топи. Через болота устроены гати из бревен; гниющие бревна в зыбких местах тонут, лошади вязнут почти по брюхо. Из-за такой трудности летом мало кто ездит на станции. Ходят пешком. Все же, конечно, перевезти кое-что бывает надо: снопы с поля, воду с реки. Перевозят на санях.

Странно было видеть непривычную для нас картину. Вот песчаная дорога, трава, деревья в цвету, а по дороге тянутся сани; на санях легкая кладь. Девушка или женщина сидит по-мужски верхом на лошади и правит.

Старые люди здесь еще крепко верили, что в каждом болоте живет чертушко с тремя телячьими головами. В лесах живет «он» — леший, в избе «домовой» — «хозяин», в банях — «банный», в овинах — «овинник». Огненный змей летает здесь — будто многие видели.

В непроходимых лесах здесь множество всякого зверья: олени, лоси, лисы, волки, медведи, рыси.

Медведи подходят к самым деревням. Везде нам жаловались на обиды, что чинит медведь крестьянину.

В одном селе медведь помял все овсы. «Каждую ночь приходил на полосу овес сосать. Весь посев лоском положил». В другом селе съел корову и лошадь. В селе Кянде медведи в одно лето съели восемь коров и пять лошадей, — совсем разорили крестьян.

Женщины и ребята, собирая в лесу грибы и ягоды, частенько встречают медведей.

Вот какой край.

И вдруг в этом краю наш самолет. Люди приходили за двадцать-тридцать километров, чтобы посмотреть на машину, на полеты. Приплывали на лодках, на челнах. Каждый раз, когда мы спускались на реку и подплывали к берегу, весь обрыв заполнялся густыми пестрыми толпами.

Наш командир вызывал желающих летать. Их находилось много. Ребята всегда и везде откликались тотчас и дружно:

— Дяденька, возьми меня.

Командир обычно отвечал им:

— Вы, ребята, молодые. Вы еще успеете полетать, у вас вся жизнь впереди. А вот не найдется ли кто постарше вас? Вот не хотят ли старички полетать? Им, может быть, летать не придется.

А старики мялись, трусили.

— Где же нам? Костей, пожалуй, не соберешь.

И вот в одном селе мы долго не могли найти, кто бы из стариков согласился полетать. Вдруг из толпы к самолету протиснулась худенькая старушка в рваной шубейке, беззубая, с клюкой.

— Не возьмешь ли меня, батюшка?

— Садись, бабушка.

Толпа ахнула, густо захохотала.

— Куда тебе, Калиновна! Ты там умрешь со страху! Иль упадешь, так и костей не соберешь! — кричали из толпы.

— Не умру, не упаду. А упаду, кости-то схоронят. Что там!

И, с трудом карабкаясь, залезла на крыло самолета и забралась в каюту. Она крестилась, когда самолет полетел. Толпа на берегу хохотала. Самолет долго летал над селом, над лесом, над рекой. Когда он сел, толпа плотно сгрудилась к самому берегу, чтобы видеть, как бабка Калиновна будет вылезать из самолета. Вылезла Калиновна из каюты, встала на крыле, и вот видят все — улыбается, смеется Калиновна от радости.

Всю-то жизнь рассказывала сказку про ковер-самолет да про Конька-Горбунка, сама думала: небылица то. Ныне сама летала, поверила…

Толпа подхватила старуху на руки, вынесла на обрыв.

Мы узнали, что бабка Калиновна — сказительница сказок.

— Рассказывает — заслушаешься. Старинные сказки знает, — говорили нам крестьяне.

Мы решили устроить вечер сказок.

В местной школе битком набилось народу. Бабка Калиновна пришла принаряженная: в красивом старинном, хоть и ветхом сарафане, в старинной «сорочке» — так зовут здесь головной убор; пришла такая праздничная. Она все улыбалась, и ее единственный зуб поблескивал в старческом рту.

Она нараспев сказала нам сказку про ковер-самолет:

«Выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего, в небесьи голубом несется ковер-самолет…»

И еще про Конька-Горбунка:

Только, братцы, я узнал, что конек-то наш взлетал, где (я слышал стороною) небо сходится с землею, где крестьянки лен прядут, прялки на небо кладут… Наш Иван с землей простился и под небом очутился, и летел он, будто князь, шапка набок, подбодрясь.

Такие чудесные сказки! А слушатели кричали ей:

— И про медведя скажи небывальщину!

Бабушка запела:

Старину спою да стародавнюю…

И все сразу подхватили припев, смеясь:

Небылица в лицах, небывальщина, да небывальщина, да неслыхальщина.

И опять бабушка одна:

На горе корову белка лаяла, ноги растопыря, глаза выпуча, как овца в гнезде на яйце сидит, по поднебесью сер медведь летит. Он ушками, лапками помахивает, он черным хвостом потряхивает…

И после каждой строчки толпа дружно подхватывала припев: «Небылица в лицах…»

И когда кончили петь, выступил наш командир:

— А теперь, граждане, я вам расскажу о нашем ковре-самолете, о нашем Коньке-Горбунке. Вы его сами видели, вот он стоит на реке под обрывом. Вековая сказка, о которой вам говорила бабушка, стала явью. Гордый человек победил воздух. Не сразу ему далась победа. Тысячи лет он стремился к ней, много сильных и смелых людей погибло в борьбе с воздушной стихией. Теперь человек летает.

…Летать по воздуху безопаснее, чем ездить по железной дороге. Крушения самолетов становятся все реже и реже. И скоро будут почти невозможны.

…Наш самолет поднимает только шесть человек. А уже построены самолеты, поднимающие по двадцать-тридцать человек, построят и еще больше. Нашей великой советской стране нужны такие самолеты. Они с неслыханной быстротой переносят людей из страны в страну, из одной части света в другую. Самолету везде дорога. Ему не надо ни шпал, ни рельс, ни сторожей, которые флажками и фонарями указывали бы ему дорогу.

…Я живу летом в деревне под Москвой. По понедельникам и пятницам из Германии над нашей деревней пролетает аэроплан. Ровно в семь часов вечера, не опаздывая. Пусть ветер, дождь, туман — в семь часов аэроплан летит. В деревне частенько говорят: «Летит. Семь часов. Сейчас стадо пригонят». Как, бывало, определяли время по поезду. «Вечерний поезд прошел — значит, семь часов…»

Таков был рассказ нашего командира. И всем он показался чудеснее, чем бабушкина сказка. Толпа шумно приветствовала командира.

А командир взял бабушку за руку, подвел к столу, и они двое кланялись шумной, смеющейся толпе.

Она — старая сказочница.

Он — сказочник новый.

СКАЗКИ НАШИХ ДНЕЙ

Бегут годы, как зайчики по полю. Скок, скок! И нет их — пробежали. А оглянешься назад, все памятно, и словно бабушка недавно рассказывала мне свои сказки. Но бабушки уже нет, и сказки, про которые я рассказывал, сбылись давно.

И вот на наших глазах родятся новые сказки. Эти сказки — наши дела. Их каждый день во всех концах Советской страны создают самые смелые, самые чудесные строители — большевики.

Бабушке моей и не снились такие чудеса.

Первого мая пошел я в Москве на Красную площадь. Сотни тысяч людей шли там со знаменами, с песнями. В небе над площадью летали стаи самолетов, кувыркались, играли, как веселые ласточки-щебетуньи. Гул от их полета сливался с песнями народа. И вдруг откуда-то послышалось могучее гудение, от которого задрожал весь воздух. Люди подняли головы к небу, а в небе летел могучий самолет, перед которым все остальные самолеты показались воробьями.

На крыльях у самолета стояло его имя: «Максим Горький». Это уже целый дворец летел, а не ковер-самолет, дворец, в котором летают семьдесят пять человек сразу. В нем есть каюты, столовая, коридоры, электричество, радио. Все отделано так красиво, как в сказочных дворцах.

Я видел в селе Тушине, под Москвой, как на парашютах с пяти самолетов спрыгнули сразу сто человек и медленно стали спускаться к земле. Целая туча людей летела с неба на землю! Каждый парашют был окрашен в особый цвет — синий, красный, зеленый, желтый. В небе будто расцвели огромные цветы. Это было зрелище, похожее на самую красивую сказку.

Не так давно я видел, как улетал в небо стратостат. В прозрачном воздухе быстро уходил в небо воздушный шар, у которого вместо корзины была круглая, похожая на мячик гондола. Он уходил все выше, выше и скоро скрылся из глаз в бледном осеннем небе. Никогда еще человек не залетал так высоко! Стратостат достиг высоты 19 километров, а потом благополучно спустился на землю.

Совсем на днях я ездил в поезде метро, глубоко в земле под Москвой. У входа в метро — красивая, похожая на волшебный домик станция. По движущейся лестнице мы спускались все ниже и ниже под землю. Стены входа выложены мраморными плитами; яркий свет заливает лестницы. Глубоко внизу протянулась подземная платформа с красивыми колоннами, тоже залитая светом. Тихо гремя колесами, к платформе подошел поезд метро. Яркие вагоны полны света, все в них удобно, все ласкает глаз. Начальник станции подал знак, и поезд быстро полетел по тоннелю. Вагоны чуть вздрагивали. И я подумал невольно: вот мчится железный конь под землей, а высоко над нашими головами по улицам ходят люди, мчатся автомобили, трамваи, стоят дома, дворцы, заводы. Это разве не сказка наяву?

А вот недавно я видел Беломорско-Балтийский канал. Через леса, через скалистые холмы, через болота и порожистые речушки от моря до моря протянулась глубокая река, сделанная рукой человека. По реке идут большие пароходы — везут людей, везут грузы. Чтобы попасть из Ленинграда в Архангельск, эти пароходы должны бы идти вокруг Швеции и Норвегии, мимо Эстонии, Финляндии, Латвии, Германии, Дании, Англии — идти тремя морями и двумя океанами, идти много дней. А теперь у них прямой и короткий путь.

Еще я видел корабль, десять лет пролежавший на дне морском и вытащенный оттуда сказочными богатырями — нашими водолазами.

Смотрите, сколько новых сказок стало вокруг нас!

Не дожила моя бабушка до этих сказок. А я вижу их наяву на каждом шагу.

Примечания

1

Плица — гребная лопасть пароходного колеса.

(обратно)

Оглавление

ПРИСКАЗКА

ЖЕЛЕЗНЫЙ КОНЬ

ВОЛШЕБНЫЙ КОРАБЛЬ

ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ

МОЙ ДВОРЕЦ

ЖИВЫЕ ТЕНИ

ГУСЛИ-САМОГУДЫ

ЗЫЧНЫЙ ГОЛОС

КОВЕР-САМОЛЕТ

СКАЗКИ НАШИХ ДНЕЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg