«Абанер»

Абанер (fb2) - Абанер 2823K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иннокентьевич Попов

Николай Попов АБАНЕР (Хроника школы второй ступени)

Часть первая

ИКСЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! Загорели летом, подросли? Э-э, да у вас и новенькие есть! Это кто в гимназической тужурке? Новоселов? Садитесь, Новоселов. На первой парте Горинова Клава? Нашей поварихи дочь? А рядом с ней Зорин Сергей? Такой маленький, худенький!..

— Клавдия Ивановна, Зорин во вторую группу экзамен сдал!

— Через группу перепрыгнул!

— Конфетами симпатию угощал!

Ребята загоготали, как гуси. Курносое лицо девочки, что сидела рядом, вспыхнуло множеством веснушек. Она закрыла его руками. Руки тоже были в веснушках, словно всю ее кто-то забрызгал краской.

Сережа ткнулся носом в парту. Эту рыженькую Клаву он только и узнал на экзаменах. Первыми задачу решили, математик выставил их из класса. В коридоре рыженькая спросила, сколько у Сергея в ответе и от радости, что у нее столько же, проглотила леденец, а другую липучку сунула Сереже. Вот и вся симпатия!

— Я вам новичков обижать не дам! — погрозила пальцем учительница и тоже засмеялась. Тонкая, стройная, в синем ситцевом платье с белыми горошинками, она и сама походила на школьницу.

— Клавдия Ивановна, Валька Гуляй летом в Самару ездил!

— Пусть расскажет!

— Это все равно обществоведение!

Горошинки на плечах у Клавдии Ивановны пошевелились.

— Какой Валька Гуляй? У нас нет такого. Может, вы хотите сказать — Валя Гуль? Давайте послушаем.

Черный как галчонок мальчишка подскочил за партой и затараторил, размахивая руками:

— Мы с мамой ездили на пароходе… На пароходе с мамой. Только не в Самару, маленько поближе. В деревню за мукой… Там мука чуточку дешевле. Знаете, ребята, какая Волга?! — он раскинул руки и зажмурился. — Громадная! А волны прямо с дом!..

— И это все?

— Все! — подтвердил Валька.

— Врет он, не был нигде!

— Во сне видел! Валька во сне бегает!

Валька поднял черную стриженую голову и перекрестился враз обеими руками.

— Ей богу, ездил! Честное слово!

Класс расхохотался.

— В комсомол собирается, а крестится!

— А раз вы не верите!

Клавдии Ивановне, наверно, нравился этот разноголосый шум. Она стояла и улыбалась. И так же весело, как у ребят, блестели ее смешливые глаза.

Но вот за партой неловко приподнялся широкоплечий парень и желчно сказал:

— Хватит Валькины сказки слушать. Вы нам, Клавдия Ивановна, объясните, почему революцию налево-направо продают.

— Как продают? Кто продает? — не поняла учительница.

— А то не знаете?.. Свободную торговлю открыли — раз, хозяевам разрешили батраков держать — два, капиталистам — фабрики иметь. Рожки да ножки от революции оставили…

У парня были большие в глубоких впадинах глаза, он говорил отрывисто, с хрипотцой и очень ядовито, словно Клавдия Ивановна была в чем-то виновата.

Сережа несмело поднял голову. Ух, сердитый какой! И хромой. Вон костыли стоят.

— Почему частную торговлю открыли?

— Снова буржуев плодить? — загалдели ребята.

Лицо Клавдии Ивановны стало серьезным. Она дождалась, когда утих шум, и подошла к партам поближе.

— Кричите и не соображаете. Никто революцию не продавал и не собирается продавать. Мы ведь об этом уже говорили. Нужно было накопить силы, партия взяла курс на новую экономическую политику…

— И куда катимся с этой политикой? — перебил хромой. — К царскому режиму?

— Глупости, Чуплай! Как вам не стыдно? — вспыхнула Клавдия Ивановна, и щеки у нее порозовели. — Это шаг назад и вместе с тем шаг вперед. И уже на одиннадцатом съезде партии Ленин сказал — отступление закончено.

Парень упрямо гмыкнул.

— Может, и окончилось бы, если бы Ленин был здоров. А без Ленина шиворот-навыворот пошло. Троцкий предлагает заводы закрыть, а Бухарин — мировой буржуазии рынки в России отдать. Что, неправда?

— Правда. Но партия дает решительный отпор и Троцкому и Бухарину.

— Чихают они на этот отпор! Оппозицию надо бить, чтобы мозги у нее вылетели. Распустились без Ленина…

— Клавдия Ивановна, а как здоровье Ленина?

— Что с ним, Клавдия Ивановна?! — Поднялся такой шум, что учительницу стало не слышно.

— Ти-хо! — зычно крикнул хромой.

Клавдия Ивановна улыбнулась.

— Ленину лучше! Он скоро вернется на работу… — Она хотела еще что-то прибавить, но Валька захлопал в ладоши, а за ним весь класс. Словно буйный ветер ворвался в окна, закружил и заметался по комнате. Хлопали ребята, девочки и сердитый хромой, который только что требовал порядка, и сама Клавдия Ивановна.

Сережа тоже хлопал и радовался: Ленин поправляется!.. Хорошо здесь, обо всем можно спросить, и на все Клавдия Ивановна отвечает. А может, во второй ступени все уроки такие?

Спрашивали обо всем: когда придет коммунизм, почему Интернационал называется третьим, почему нет учебников. Но вот Клавдия Ивановна раскрыла тетрадку.

— А теперь, друзья, я буду вас знакомить с программой…

В это время зазвенел звонок, и все засмеялись.

— Ай, как быстро время пролетело! — удивилась учительница. — Чего же я в журнал запишу?

— Беседа по обществоведению! — подсказал Чуплай, и Клавдия Ивановна согласилась.

На перемене ребята расхаживали по коридору, о чем-то громко спорили и смеялись, а новичок одиноко стоял в углу. Заговори с кем-нибудь, опять на смех поднимут. Сережа, наверно, простоял бы так всю перемену, но подошел долговязый Женька Новоселов, с которым они вместе поступили в Абанер. Женька сладко потянулся и похлопал Сережу по плечу.

— Вот это вторая ступень! К черту дневники, табели, отметки! Свобода!.. Не зря мы с тобой, Сережка, за 20 верст сюда притопали.

Хвастун Женька! Поучился в гимназии и задается. Дневники и табели Сережа ни одним глазом не видал.

— А учительница боевая! Обществоведение преподает, географию да еще литературу. Видал!.. И на лицо смазливенькая! — прищурился Женька. — Как бы с ней познакомиться?..

— Разве ты не знаком?

— Молчи, сосунок! Дроби знаешь, да до прочего не дорос.

Женька щелкнул медным портсигаром, не спеша закурил папиросу. Курить в школе на виду у преподавателей! Женьку, конечно, вызовут в учительскую или к самому заведующему Бородину. Но ничего такого не случилось. Несколько ребят тоже дымили папиросами, и никто к ним не придирался.

— Эй, пацаны, закурить есть? — подскочил ершистый парнишка. — Уши посинели без табаку. Хоть затянуться дайте.

Уши у парнишки были не синие, а просто грязные. Женька поморщился, сунул ему окурок и пошел вразвалку по коридору.

— Это не Аксенок, а цыганенок! Хлеба дай! Соли дай! Ты его не приваживай.

Сережа будто не расслышал. До чего скупущий этот Женька! Такой же, как его отец, лавочник в Буграх.

Возле кабинета математики их догнала Рая Скворечня, стриженная под мальчика девчонка с лукавыми глазами и вздернутым носом. На ней была мужская рубашка, рукав на локте разорван, а под носом синело чернильное пятно. Она оттолкнула Женьку и загородила перед Сережей вход в двери.

— Сознавайся, новенький, влюбился в Горинову? Не сознаешься — не пущу!..

Кругом захохотали, а больше всех сама Рая, в дверях образовался затор. Сережа не знал, смеяться ему или сердиться.

— Сознавайся! Сознавайся! — приговаривала Рая и крепче зажимала цепкими руками Сережины ладони.

— Эй, вы там!

— Чего дорогу загородили?

— Хватит дурака валять, Раечка-таратаечка! — кричали сзади.

Наконец Валька Гуль потащил Раю в класс за плечи, ребята надавили на кучу из коридора, толпа с шумом и смехом прорвалась в двери.

Урок математики ничуть не походил на урок обществоведения. Человек с грустным задумчивым лицом, тот самый, который принимал экзамены и которого звали Аркадием Вениаминовичем, даже не сказал «здравствуйте», а только кивнул головой и стал писать на доске алгебраические знаки. Под его рукой вырастали стройные ряды отлично выписанных формул, плюсов и минусов. Учитель отступал на шаг, глядел на доску и только изредка взглядывал на класс.

— Подчеркнем иксы в первой степени палочкой, иксы во второй — двойной линией, в третьей — галочкой. Ясно?

— Ясно! — поддакнул Валька и посадил на тетрадь огромную кляксу. Ребята прыснули, поднялась возня.

Учитель ничего не сказал, подождал, когда настанет тишина. Сейчас между кафедрой и партами протянулись незримые нити, которые связывали этого нелюдимого человека с бойкими подростками. Но вот кончилось объяснение, и лицо учителя снова стало отрешенным. Он равнодушно написал на доске домашнее задание и склонился над журналом. В классе поднялся ропот.

— Куда столько!

— Пятнадцать примеров!

— Дрова после обеда пойдем заготовлять!

Рая Скворечня насмешливо спросила:

— Аркадий Вениаминович, а зачем нам эти иксы? Картошку с ними не варят, мануфактуру не делают и дрова не пилят. Они только в задачниках и есть.

Класс насторожился.

Учитель грустно улыбнулся и пожал плечами.

— По молодости вы сказали отчаянную чушь, Скворечня.

— А вы все-таки объясните, Аркадий Вениаминович! — пристали ребята.

— Чего делать с иксами?

— На что они сдались?

Аркадий Вениаминович, скучая, смотрел в окно.

— Здесь не комсомольское собрание, а урок математики… Валентин Гуль, пожалуйте к доске.

Класс было опять зашумел, но Чуплай грохнул по парте кулаком.

— Кончай бузить!

Сразу стало тихо.

Сережа сидел и ничего не понимал. У Клавдии Ивановны весь урок проговорили, а здесь слова сказать нельзя. И почему Аркадий Вениаминович про иксы не ответил? Может, их в самом деле учить незачем? А кто здесь главный: учитель или этот хромой? Ребята отчаянные и совсем взрослые есть. Сережа оглянулся и раскрыл рот от удивления: сзади него сидел, согнувшись за партой, секретарь, тот самый секретарь, который принимал от новичков документы.

На этот урок Сережа уселся рядом с веселым Гулем и потихоньку спросил:

— Зачем сюда секретарь пришел?

— Какой секретарь?

— Вон тот в пенсне…

— Герасим Светлаков? Никакой он не секретарь. Ученик из нашей группы, староста. Неуды хватает, а важничает.

— А этот хромой?

— Этот?.. У-у!.. Секретарь ячейки! Его даже учителя боятся!..

Чуплай покосился на ребят, Валька с Сережей принялись писать формулы. Когда прозвенел звонок, учитель молча закрыл журнал и, не прощаясь, вышел из класса.

— Ты просто дурочка, Рая!.. — разозлился Чуплай. — Иксы ей зачем? Она не знает. Кто бы спрашивал, а не дочка заместителя заведующего городком.

— А тебе они зачем?

У хромого закраснелась шея, взметнулись черные во впадинах глаза.

— Да я кровь на фронте проливал, чтобы эти иксы учить!.. Поняла?

— Так я нарочно, чтобы меньше задавал…

— А вот если ты еще раз бузу поднимешь, я тебя вежливенько возьму под руку и отведу к папаше. Призовите, мол, Назар Назарович, дочку к порядку, нам с ней нянчиться некогда.

Ребята зашумели и засмеялись.

— И на математика заявить!

— Не имеет права столько задавать!

— Да он ссыльный белогвардеец!

Чуплай отступил на шаг и выругался.

— Ссыльный! Белогвардеец! Да ведь математику знает… Понимаете вы, черти безмозглые, я учиться хочу!

— А если он тебя неправильно научит?

— Ну, брат, шалишь! Сами не маленькие. — Чуплай поманил пальцем Сережу. — Иди, новенький, сюда. Ближе. Понял алгебру?

— Понял. Аркадий Вениаминович совсем просто объясняет.

— Слышите? — обрадовался Чуплай. — И чтобы больше не бузить.

Ребята не очень охотно согласились, а Женька тихо сказал Сереже: «А все-таки у этого ссыльного совсем как в гимназии». Но спорить с Чуплаем не стал.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

После уроков к Сереже подошла председатель учкома Мотя Некрасова, плотная, как дубовая кубышечка, девушка с круглым лицом и, улыбаясь, проговорила:

— Будешь убирать физический кабинет. Пыль с приборов сотрешь, пол вымоешь вместе с Валей Гулем. Да побыстрее, там ячейка будет заседать.

Сережа с Валькой, наскоро пообедав, отыскали в общежитии под лестницей тряпки получше, а ведро побольше и побежали за водой под гору.

Кто знает, почему бывший монастырь назвали городком, но это было и не село и не деревня. По отлогому склону в тени сосен и елочек поднималось десятка два добротных домов, над ними высилась часовня с покосившимся крестом. С трех сторон надвинулся лес, укрыв от людских глаз «святое место», и только с четвертой, где протекала речка, был у него выход в мир, виднелись соломенные крыши соседней деревни.

Многое в городке еще напоминало монастырь, но вместе со старым на каждом шагу появлялось новое. На каменных воротах алело кумачовое полотно с большими белыми буквами: «Трудовая школа второй ступени имени Третьего Коммунистического Интернационала». Чья-то горячая рука перечеркнула мелом скорбный лик святителя и размашисто вывела: «К чертям богов и монахов!»

Валька зачерпнул ведро воды в роднике и поморщился.

— Ой, тяжеленное какое! Давай, Сергей, ведро на палке понесем.

Мальчики надели ведро на палку и поднялись в гору.

— И почему такую машину не изобретут? Пол мыть! — болтал Валька. — Нажал бы кнопку — вж-ж!.. Может, насос от пожарной машины приспособить?

Хорошо Валька рассказывает, и нести почему-то очень легко. Сережа оглянулся — воды и полведра нет.

— С дыркой ведро-то! Машина, машина!..

Валька почесал за ухом, по-смешному высунул язык.

— Я, Валя, один воды принесу, а ты пыль обтирай.

— Так я про машину не досказал… Говоришь, потом? Иди, только быстренько. Одна нога здесь, другая — там.

Когда Сережа принес воды, раскрасневшийся Валька засучив рукава усердно размазывал грязь возле кафедры, а под его ногами стояла лужа.

— Моешь?!.

— Фью! — присвистнул Валька. — Пока ты ходил, я полкабинета вымыл. Чего воде в колбах пропадать?

Сережа никогда не мыл пол, но работа Вальки ему не очень понравилась.

— Грязновато, воды мало.

— Мало? А мы ускоренный способ придумаем.

Не успел Сережа опомнится, как Валька выхватил ведро и опрокинул. Журчащие ручьи хлынули в углы, под шкафы и за двери в коридор.

— С ума сошел!.. Лестницу зальет!

Дверь широко распахнулась, черные немигающие глаза Чуплая пригвоздили дежурных к месту.

— Насвинячили!..

— Пол моем… — залепетал Валька. — Немного воды лишнего…

— Разве так моют? Я вот возьму костыль да надаю обоим по шее!

Но вместо этого хромой выхватил у Сережи тряпку, отбросил костыли и с такой стремительностью принялся собирать воду, что чуть не шлепнулся в лужу.

— Нам Некрасова от учкома наряд дала, и нечего указывать, — обиделся Сережа.

— «От учкома, наряд!» — передразнил Чуплай. — Еще задираются! Неси, Валька, воды. Тут ячейка будет заседать, а вы хлюпаетесь.

Валька потащил Сережу к двери и отчаянно замигал.

— Ты не очень с Чуплаем!.. Знаешь, он какой? Даже с Бородиным, заведующим школой, ругается. — И вихрем полетел по коридору.

Сережа с Чуплаем затерли лужу. Хромой приподнялся с колен и только сейчас заметил, что штаны и полы шинели у него мокрые. Опершись на костыль, он похлопал по коленкам и укоризненно посмотрел на Сережу.

— Во вторую группу экзамен сдал, а пол мыть не научился.

Громко разговаривая, в комнату вошли Мотя Некрасова, староста Светлаков и еще какие-то парни и девушки, всего человек семь.

— Не успели вымыть, — сокрушенно протянула Мотя. — А как же собрание?

— Ну-ка марш! — показал Чуплай на дверь Сереже. — Вечерком попозже вымоете, когда мы кончим.

Мотя, улыбаясь, махнула рукой.

— Пусть их моют. Нам не помешают. Когда-нибудь эти пацаны тоже комсомольцами будут.

А Светлаков надулся как индюк.

— Преподавателей на комсомольские собрания не допускаем, а этих головастиков зачем?

Пока комсомольцы спорили, в дверях показался Валька с ведром и, увидев ребят, разинул рот.

— Чего испугался, заходи! — приказал Чуплай. — Мойте, черт с вами, и сами смывайтесь поскорее. Но запомните, что здесь услышите, никому ни слова, ни полслова. Государственная тайна.

Комсомольцы уселись за длинным учительским столом, а Сережа с Валькой стали перемывать пол, стараясь не стучать партами. Чуплай строго посмотрел на ребят, объявил собрание открытым и, приподнявшись на костылях, не очень стройно, но громко затянул хрипловатым голосом:

Вставай, проклятьем заклейменный!..

Все встали, подхватили, комната наполнилась разноголосыми звуками. Мальчики положили тряпки и тоже стали петь.

«Хоть бы немножечко послушать, какая у них тайна», — подумал Сережа.

Потом Чуплай так же строго читал повестку дня: о праздновании шестой годовщины Октября, о читках газет в общежитии, о ликвидации неграмотности в деревне, о заготовке дров для городка, об освещении, о борьбе с подсказками, о неудачах комсомольцев, о борьбе с танцами, ношением галстуков, курением, щелканьем семечек и другими буржуазными предрассудками.

Сережа с Валькой мыли пол и слушали. Каких только вопросов не было в повестке! Об антирелигиозной работе, об уборке картофеля, о столовой и даже о «протаскивании музыкантом Ясновым-Раздольским вредной идеологии на сцену». А где же тайна?

Чуплай читал, что-то вычерчивал в листке и снова читал.

— Шестнадцать вопросов. Какие будут изменения и дополнения?..

— К полночи успеем разобрать? — вздохнула Мотя, а комсомольцы засмеялись. Но секретарь глянул на них так, что сразу стало тихо.

— По первому вопросу я скажу, — продолжал сосредоточенно Чуплай. — Скоро годовщина Октября. Запомните — шестая. Еще ни одна революция в мире шестую годовщину не справляла. И мы должны отметить ее не как-нибудь, а чтобы все в городке почувствовали. Во-первых, подготовить хороший доклад, в международном масштабе положение осветить. В Германии коммунистов в тюрьму сажают, газеты коммунистические закрывают. А наши второступенцы неуды получают, у девчонок танцульки на уме. Герасим три неуда схватил, а на шею галстук повесил. И это комсомолец! Староста группы! Сменял революцию на галстук…

— Чего ты к галстуку прицепился? — побагровел Светлаков.

— О галстуках отдельный вопрос есть!

— О неудах, о танцах-манцах! — засмеялись за столом.

— Ти-хо! — рассердился Чуплай. — Я еще не кончил. Орать потом будете. Вот я и говорю — сделать доклад, чтобы кое-кому мозги вправить. Кто у нас может сделать доклад? Давайте поручим Бородину. Нет возражений? Запиши, Мотя, в протокол.

— Не поручить, просить, — поправил Светлаков. — Неудобно все-таки.

— Все равно, — отмахнулся Чуплай и стал загибать пальцы. — Второе — неуды к Октябрьской ликвидировать, третье — чистоту в городке навести, четвертое — вечер хороший подготовить.

— Василь Гаврилыч хор собирает!

— Оперу хочет ставить!

— Не оперу, оперетку!

— И не к Октябрьской, к Новому году…

— К черту оперу, даешь синюю блузу!

— Хватит блузу! Оперу!

Чуплай метнулся, схватил кусок мела и грохнул по столешнице, от мела полетели крошки.

— Не галдите, как сороки! Опера, опера! А какая опера? Вы спросили у Василь Гаврилыча? Может, там революцией не пахнет, одни графы да князья…

Сережа с Валькой мыли нарочно помедленнее, протирали подножки у парт, подбирали соринки в столах.

Сережа вопросительно поглядывал на Вальку. Ячейка!.. Ей до всего дело! И до неудов, и до галстуков, и до танцев… Значит, она в городке самая главная. Не учителя, не Бородин, ячейка! Чуплай так и сказал: поручить Бородину… А это кто кого отчитывает? Сережа выглянул из-за шкафа и увидел, как Мотя размахивает руками перед самым носом Чуплая.

— Не все правильно говоришь, комсомольский секретарь, завираешься. Неуды ликвидировать, а танцы зачем? У тебя кто вальс станцует, тот против революции. А где это записано? В городах танцуют, а нам нельзя!..

— Кто танцует? Нэпачи, перерожденцы всякие.

— Ничего не перерожденцы, заводские ребята. Я сама у них в клубе была, в гости к сестре ездила…

— Вот откуда это дрыгоножество пошло! Некрасова привезла! Ты и будешь отвечать. Персонально! — пригрозил Чуплай.

— Так чего в танцах плохого? Хулиганить ребята меньше будут!

— Лучше скажи, самой танцевать хочется…

— Хочется! — вспыхнула Мотя.

За Мотю вступилась стриженая очкастая девчонка и какой-то тихоня парень, который до этого не сказал ни слова. Светлаков с важностью процедил:

— Революция не пострадает. А чего ребятам делать на вечерах? Целоваться?

— Ага, не все твердолобые! — обрадовалась Мотя. — И про оперетку ты, Чуплай, неправильно сказал. К Октябрьской надо концерт подготовить, а к Новому году — оперетку.

Сереже очень хотелось узнать, кто кого переспорит, Чуплай Мотю или Мотя Чуплая, и будут ли ставить оперетку, но дело испортил Валька. Дежурные давно закончили уборку и смирно сидели на задней парте. Они просидели бы так все собрание, но, когда заговорила Мотя, Валька не выдержал и подскочил.

— Конечно, оперетку!

Чуплай просверлил мальчиков черными глазами.

— Вы еще здесь?!. Марш в два счета!

Не мог Валька помолчать! Сережа сердито глянул на Гуля и неохотно пошел к двери, за ним понуро поплелся Валька. По дороге они молчали. Возле общежития Валька повернулся во все стороны и, убедившись, что поблизости никого нет, прошептал Сереже на ухо:

— Вот я подрасту и тоже… Накатаю заявление в комсомол…

Сережа кивнул головой. Валька как-то угадал его думку.

КОММУНА

Над резным карнизом вьется алый флаг на ветру, словно птица машет крыльями. Вон у птицы голова, вон хвост, который то вытягивается, то снова пропадает. Сейчас птица поднимется и улетит на поля, запорошенные первым пушистым снегом. Нет, не улетает, все машет крыльями, и к ней со всех сторон деревни идут мужики, бабы, старики, ребята. На школьном крыльце стоят пастух Емелька в дырявом зипуне, кузнец Петряй, черный как цыган, и приезжий солдат с винтовкой, а рядом с ними Сережин отец. Сняв шляпу и распахнув пальто (ему, наверно, не холодно), он громко читает какую-то бумагу. Вместе с клубами пара с губ слетают круглые, как шар, слова и долго стоят в застывшем воздухе. Толпа жадно слушает, а люди подходят еще и еще.

— Декрет о земле!

— Слышь ты!

— Ленин!..

Это как же Сережа попал в Бугры? Значит, он снова маленький? Конечно, маленький, Абанер — это просто сон. Вон в стороне, у ворот чернобородый лавочник Захар Минаевич с хромым мельником глядят на Сережу.

— Это чей пащенок? Учителев? Такой же разбойник будет!..

Вот так жалит крапива.

— Папа не разбойник!.. Он учитель, Илья Порфирьевич!..

Лавочник с мельником сердито отворачиваются.

Потом мужики и бабы, и Захар Минаевич, и кузнец Петряй куда-то пропали. Нет, Абанера не было, Сережа опять дома.

Сидят отец с матерью за столом и пьют морковный чай. Если положить в чашку лепешку сахарина — ух как сладко!.. Только отец ничего не понимает в сахарине, уткнулся в газету «Бедноту». А мама грустная, грустная. И тоже не пьет чай, только мешает ложечкой в стакане.

— Ты бы, Илья Порфирьевич, уехал куда-нибудь. Переждал пока что. Белые-то к Волге подходят.

Это она папу Ильей Порфирьевичем зовет. Будто он совсем не папа. Он говорит, это у нее учительская привычка.

Белых Сережа не видал, а вот красные вчера уходили в лес. Верхом, на конях, с винтовками. В партизанский отряд беляков бить.

Папа, наверно, не боится беляков и не поднимает головы от газеты.

— Нельзя, Пашенька! И так в Совете никого не осталось.

— А почему белые — белые, а красные — красные? — спрашивает Сережа.

Ласковая мамина ладонь ложится на Сережину голову.

— Красный цвет — цвет нашего знамени, Сереженька! Поэтому и армия называется Красной.

— А Женька лавочников говорит, красным крышка. Белые у папы на спине звезды вырежут.

Папа наконец откладывает газету, глотает чай и улыбается.

— Пожалуй, и вырезали бы, да руки коротки.

— А если к Буграм беляки подойдут, мы тоже стрелять будем.

— Кто это — мы?

— Да все мальчишки.

Сережа вытащил из кармана самопал.

— Вот сюда порох, а в дырку спичку.

В задумчивых папиных глазах бегают смешинки.

— Подари-ка мне пистолет, Сергей! Станут мне на спине звезду вырезать — я из него — паф! паф!..

Хороший самопал, Сережа его сам из стреляной гильзы сделал, но для папы ему ничего не жаль.

А может, все-таки есть Абанер? Вместе с Женькой поступали. Пешком 20 верст от Бугров шли. Сережа ногу натер, онуча в лапте подвернулась. И лямка от котомки с хлебом больно нарезала плечо. Сели под елочками отдохнуть, Женька пристал, покажи, как складывать дроби.

— Так ты во вторую группу поступаешь, а я в первую… И в гимназии еще не учился.

Женька выпустил клуб папиросного дыма прямо Сереже в нос.

— Мы в гимназии алгебру учили. Алгебру помню, а дроби маленько позабыл.

Если Женька дроби забыл и поступает во вторую группу, так почему Сереже нельзя во вторую? Ах да, экзамен!.. Ну, и пусть экзамен!..

…На классной доске длиннющий пример с четырехэтажными дробями, квадратными и фигурными скобками. По спине побежали мурашки. Сережа никогда не решал такого. Может, уйти, пока не поздно? В соседнем классе экзамен в первую группу, там, наверно, полегче. С кафедры сошел человек с грустными глазами и роздал листочки.

Дрожащей рукой Сережа написал фамилию, опять посмотрел на четырехэтажный пример. Не решить!.. А вот задача, кажется, не очень трудная. Собравшись с мыслями, он стал решать задачу. Первое действие, второе. Ну да, задачу он осилит. Немного погодя он потрогал вспотевший лоб и написал ответ.

А пример?!. Пусть дроби четырехэтажные, но ведь можно их складывать, сокращать? Если раскрыть первые скобки?.. Раскрываются. Теперь еще одни. Что-то получается. Однако скоро Сережа запутался в действиях, как в дремучем лесу, сделал по-другому, еще больше запутался и перечеркнул все.

Тихо скрипели перья, подростки морщили лбы, Женька кусал и облизывал губы. Сережа снова посмотрел на пример и шлепнул себя ладонью по лбу. Какой же он дурак! Спутал квадратные скобки с фигурными! Сломав от нетерпения карандаш, он взял ручку и принялся решать снова. Теперь пошло на лад, ход за ходом распутывался хитроумный узел. Ура! Здесь можно сократить! Он переписал пример в четвертый раз, потом в пятый. Вместо миллионов в числителе и знаменателе остались совсем небольшие числа, потом они еще сократились, в ответе четырехэтажного примера получилась единица. Из-за этой несчастной единицы он так измучился, столько выстрадал, перепортил бумаги!.. Сережа тихо засмеялся и открыл глаза.

…В окна врывалось яркое солнце, радужные пятна бегали по стенам. Напротив стоял топчан Вальки, слева — Евгения Новоселова. Широко раскинув руки, Валька улыбался во сне и сладко посапывал носом.

Есть Абанер!.. Есть!.. И Сережа учится во второй группе! А дома об этом еще не знают. Хорошо проснуться утром, когда впереди у тебя хорошо. Опять будут заливистые звонки, веселые перебежки из кабинета в кабинет, опять заведующий Бородин будет показывать электрическую машину, старая химичка, немножко похожая на колдунью, толочь серу в ступке, наливать кислоту в пробирки, а вечером чудаковатый музыкант соберет ребят на хор.

Сережа вскочил с постели, распахнул окно. Лес был залит радужным светом. Вперемежку с зеленой хвоей трепетали желтые, рыжие и красные блики увядающих осин. В комнату пахнул пряный запах смолы, настоя трав и грибов.

Мальчик одевался, мурлыкая под нос:

Здравствуй, солнце, здравствуй, утро!..

Что же еще здравствуй? Ах, да!..

Здравствуй, абанерский день!..

Дверь широко распахнулась, на пороге показался Чуплай.

— Сай илет, кутырет! — сказал он громко.

Валька приподнял черную стриженую голову, Новоселов высунулся из-под одеяла, протер глаза.

— Не понимаете? Это я по-марийски здоровкаюсь. У нас в комнате печку перекладывают. Пустите хромого черемисина пожить?

Жить вместе с этим злющим Чуплаем! Сережа с Валькой посмотрели друг на друга, Женька равнодушно зевнул.

— Живи!.. — не очень охотно ответил Сережа.

— Так ведь я тоже не русский. Я еврей, — прибавил Валька и стал натягивать штаны.

— Все равно: русский, француз, татарин! — махнул рукой Чуплай. — Не против марийца? Хорошо! Сай!

Только сейчас Сережа заметил, что глаза у Чуплая узкие, скулы немного выдаются вперед. Не скажи Чуплай, что он мариец, об этом и не подумал бы никто. И про Вальку никто не говорил — не русский.

— Э-э, да у вас мелюзга собралась! — оглянулся Чуплай. — Один товарищ гимназист побольше.

— Они подрастут! — снисходительно уверил Женька и раскрыл перед Чуплаем портсигар.

Ребята с любопытством разглядывали вещи хромого. Деревянный чемоданчик, стопка книг, шлем с красноармейской звездой, бритва.

— Тебе, Чуплай, может, возле окна холодно, так я могу туда, а ты на мое место возле печки… — нерешительно предложил Валька.

Чуплай усмехнулся.

— Спи, Валька, возле печки. Только едва ли… возле нее согреешься. Дров-то у городка нет.

«А он не очень злой», — подумал Сережа.

Когда Валька принес из кухни чайник с кипятком, Чуплай весело крякнул, достал из чемоданчика полдесятка огурцов и бросил на стол.

— Ешьте, ребята!

Сережа вытащил из котомки остатки сала и две засохшие воблы.

— Копченка запылилась, а совсем свежая.

У Вальки нашлось две головки чесноку. Женька глянул исподлобья и поставил на стол горшочек с медом.

— Эка, мы разбогатели! — засмеялся Чуплай.

Ребята, обжигаясь, пили кипяток, ели огурцы, сало, рыбу, даже Валькин чеснок пошел в ход. Вместе с хромым марийцем в комнату пришла необыкновенная простота.

«Да он совсем не злюка!» — опять подумал Сережа.

— Давайте, ребята, коммуну устроим! Чтобы у нас в комнате все общее было!

— Устроим!.. — подхватил Валька. — Кто что принесет — всем поровну.

Женька промолчал, поглядывая на Чуплая, а тот, не спеша, жевал сало и, обжигая губы о железную кружку, дул на кипяток.

— Так это не настоящая коммуна будет. У нас в марийской деревне в прошлом году коммуна организовалась. Плуги, лошади общие, работают вместе, а едят кто как захочет.

— Конечно, кто как захочет… — буркнул Женька, но Сережа упрямо сказал:

— Пусть не настоящая, а мы все-таки устроим!

— Даешь коммуну! — гаркнул Валька.

Чуплай допил чай, отставил кружку.

— Пусть будет по-вашему. Все согласны?

Ребята недоверчиво посмотрели на Женьку, он пожал плечами.

— Я — за!..

С этого дня ребята по-братски делили хлеб, картошку, луковицы, вместе пили и ели. За кипятком на кухню можно сбегать всегда, а в обед повариха накладывала в котелки гороховицу, овсяную или пшенную кашу. Разносолов на кухне не водилось, абанерцы посмеивались: «Каша кашу погоняет», но ходили за обедами, просили добавки, и повариха не отказывала.

Недели через две к Женьке приехал отец. Увидев в окно, как он привязывает к столбу жеребца, сын торопливо затоптал папиросу.

— Вы, ребята, не проболтайтесь, что я курю. Да и про коммуну не надо… Отец у меня такой… Старорежимный.

Захар Минаевич был сегодня чересчур добрый. Он снял картуз с широким, как сковорода, верхом, замахнулся перекреститься, но увидел в углу вместо иконы портрет Карла Маркса, стал со всеми здороваться за руку.

— Здравствуйте, соколики! Значится, науку двигаете? Вот эта котомочка Сергею Ильичу от папашки и мамашки. А вот этот кулечек… Кто здесь часовщиков сын?.. Ты, чернявенький? Тогда, значится, бери. Заехал на базар в Смоленске, там меня и словила еврейская милость часовщикова Хая, пристала как банный лист — свези сыночку гостинец. Больно, говорит, Валька боек, в каждую дыру затычка. Скажи, чтобы не лез, куда не надо… Извиняйте, ежели не ладно сказал.

Сыну, кажется, не нравилась медоточивая речь отца, Женька хмурился и отворачивался. Чуплай заторопился на занятия, следом за ним вышли Сережа и Валька.

После уроков Клава остановила Сережу на улице.

— Почему от вас Новоселов уходить собрался?

— Куда уходить?

— К нам на квартиру просится. Вон его отец с моей мамой разговаривает.

Лавочник стоял у калитки и, размахивая руками о чем-то упрашивал женщину, а та неуверенно покачивала головой.

— Пуд муки в месяц мне подспорье, на плату не обижаюсь и сварю и постираю. Да ведь у меня дочь не маленькая. Парень на квартире!.. Неловко…

Захар Минаевич решительно потряс бородой.

— Не сомневайся, Евдокия Романовна. Я ему три шкуры спущу, ежели что… Тут другое, объедают его. Я эту голодную кишку не прокормлю.

— Ах, так?!. — Сережа повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.

В тот же день Женька ушел из общежития, а собирая вещи, виновато улыбнулся.

— У моего батьки мысли допотопные. «Ты, говорит, избалуешься без присмотра». И определил меня к Евдокии Романовне. Ну, да ненадолго. Не старый режим — командовать… Может, закурим на прощание?

Но никто закуривать не стал.

…Однажды вечером в комнату коммунаров вошли заведующий школьным городком Бородин и его заместитель Скворечня. Сережа с Валькой решали задачи, Чуплай подбивал подметку к сапогу. На столе стояла коптилка, сделанная из чернильницы, желтый язычок пламени метался по сторонам.

— Добрый вечер! — весело поздоровался Бородин. — Мы на минутку, взглянуть на вашу коммуну.

Пламя коптилки осветило высокий лоб, мохнатые брови, задумчивые глаза.

Бородин пристально осмотрел комнату, остановился возле рисунка в простенке, одобрительно гмыкнул.

— У вас и художники есть! Это кто елку рисовал? Да тут еще что-то вроде стихотворения.

Будь зеленой и густой, Хорошо нам здесь с тобой!..

Так кто художник и поэт?

Валька пальцем показал на Сережу, все улыбнулись, а Сережа отвернулся. Бородин присел на придвинутую табуретку, его заместитель Скворечня, высокий, подтянутый, с холеным лицом тоже сел, но прежде подозрительно глянул на скамейку и смахнул с нее невидимую соринку.

— Хвалитесь, хорошо живете, а почему Новоселов ушел? — спросил Бородин.

— Гимназисту здесь не климат.

— Не понимаю, почему вы его гимназистом зовете? Он такой же гимназист, как вы китайцы.

— А разве гимназисты не такие? — вытаращил глаза Валька.

— Не такие, Валя, не все. Преподавал в гимназии, знаю.

— Вы, в гимназии!..

— Ну, да! Чего удивился?

— Вы коммунист, а там контрики сидели.

Бородин весело расхохотался.

— Эх, Валя, Валя! Да ведь и Ленин в гимназии учился.

Вот этого не знал даже Чуплай. Ребята глядели удивленно, у Вальки раскрылся рот.

— Нам за гимназией еще тянуться надо, догонять, — похлопал Вальку по плечу Скворечня.

— Нет, почему догонять? — не согласился Бородин. — Нам надо построить новую школу. Сумеем, товарищи?

— Обязательно! — за всех ответил Валька. — Еще лучше сделаем.

— Добро! — похвалил Бородин.

Скворечня пощупал постели, приподнял одеяла и укорил:

— На голых досках спите. Экие вы, право!.. Сходите на конный двор, набейте наволочки соломой.

Бородин сказал, что пришел на минутку, но не торопился уходить и расспрашивал, как ребята готовят уроки, что едят, кто их родные. Узнав, что родители Вальки беженцы, он особенно тепло поглядел на мальчика.

— Учись, паренек, учись! Раньше бы ты до алгебры едва ли дотянулся!.. Ну, Зорина спрашивать не буду. У его отца я сам когда-то учился. Передавай Илье Порфирьевичу привет… Будьте здоровы, товарищи!

Ребята проводили гостей до порога. Чуплай нерешительно передернул плечами.

— Евграф Васильевич, а как с дровами? Зима-то вот-вот…

Бородин помолчал и ответил жестко:

— Если не заготовим, будем замерзать. А заготовляем из рук вон плохо. Так, Назар Назарович?

Заместитель развел руками. Сегодня группа проболталась в лесу. Вместо кубической сажени напилили полвоза. Топор потеряли, а какой-то бездельник часы на колокольне раньше времени отбил.

— Прибавьте, Назар Назарович, — вмешался Чуплай. — Пилы тупые, топоры с топорищ падают. А напильники вы на складе держите, не доверяете.

— И не буду доверять!..

Начинать такой разговор было совсем некстати. Бородин раздумал уходить и снова сел на табуретку.

— Давайте разберемся… Напильники выдадим, пилы наточим. Да ведь надо и дисциплину укреплять. Всяким звонарям по рукам бить. Комсомольцы подумали об этом?

— Обсуждали на ячейке, — сказал Чуплай. — По два часа в день до весны будем заготовлять. Надо не по часам, а дать задания. Мы прикинули, по пяти кубических сажен на группу. Дайте нам день, наша группа пять кубов поставит.

— Прохвастаете!.. — зевнул Скворечня и повернулся к Бородину. — Я вам говорил, Евграф Васильевич, как быть с заготовкой. Но тот не ответил и о чем-то напряженно думал, поглядывая на ребят.

Сереже не терпелось: чего Евграф Васильевич упрямится?

— Мы одни пойдем! Свою руководительницу Клавдию Ивановну не подведем!

— Одни, сами с усами! А кто будет отвечать, если Зорин себе ноги отрубит? — снисходительно проговорил Скворечня. — Спокойной ночи, ребята.

Бородин поднялся и неожиданно сказал:

— Хорошо, дадим день. Но чтобы не подкачать, пять кубов поставить. А за порядок с тебя, Чуплай, спрос.

— Есть! — коротко ответил Чуплай.

— А свет! Свет! — спохватился Валька. — Керосину бы хоть полфунта!..

В глазах Бородина мелькнула грустная улыбка.

— Нету, Валя, даже грамма нет.

— Керосином учащихся городок не обеспечивает, — вежливо напомнил Назар Назарович.

Сереже показалось, словно стало еще темнее в комнате и больше запахло чадом коптилки. Бородин взялся за ручку двери и опять остановился.

— Будет свет! Станем строить электростанцию.

— Свою электростанцию!.. — чуть не подпрыгнул от радости Сережа. — Вот хорошо!..

— Хорошо, да не очень, — поправил Бородин. — Денег нет. Будем строить своими силами. Хотите, коммунары, жить со светом, в тепле, готовьте дрова, стройте станцию. Больше ничего обещать не могу.

«В ТЕМНОМ ЛЕСЕ»

Задремавший под утро лес был тих и спокоен. Сумерки редели, впереди горела, переливаясь, золотисто-розовая заря. За логом виднелся косогор, черный с одного бока. Лесной пожар летом прошел здесь полосой. К пожарищу и шла веселая ватага.

— Стоп, хлопцы! — закричал Чуплай. — Будем начинать. Зеленый лес не трогать, только сушняк, слышите!

Он осмотрел со всех сторон старую пихту с обгорелой вершиной, отставил костыли, скинул шинель, приловчился поудобнее и сильными, ловкими взмахами стал подрубать дерево. Тотчас застучал другой топор справа, ему ответил еще один — слева, где-то рядом завизжала пила, и скоро весь лес наполнился бойким перестукиванием, певучими — вж-вж-ж! — веселым покрикиванием и смехом.

— Чего мы выбираем? — упрекнула Сережу с Валькой Клава. — Все ребята работают, а мы по лесу ходим.

Но Валька опять полез в чащу через обгорелые кусты и наконец выбрался на поляну.

— Вот эту березу-раскорягу повалим! Сразу полсажени!

Клава сердито покачала головой.

— Вот дурачки! А что вам ребята говорили?

Сережа с Валькой прикусили языки. Гуля с Зориным не хотели в лес брать: много ли толку от этого детсада! Но Чуплай «сжалился» и наказал беспрекословно, «без всяких задирок» слушаться бригадира. А какого бригадира? Клаву Горинову! Девчонку!.. Куда денешься, с ячейкой не поспоришь. Наконец нашли елку, не очень толстую, не очень тонкую, Валька начал ее подрубать. Но топор совсем не слушался лесоруба, скользил вкривь, вкось, попадал то выше, то ниже.

— Ну-ка, пусти! — остановил Сережа.

— Погоди! Я ее с другого бока, тогда она сразу!..

— Отдохни, Валя! — улыбнулась Клава.

Валька неохотно отдал топор, вытер пот с лица и, отдуваясь, сел на пенек. Сереже тоже хотелось подрубить елку поскорее. Он с такой силой размахивал топором, что скоро запыхался.

— Хватит подрубать! Пилить будем! — подскочил Валька.

Но едва пила оцарапала дерево, Сережа понял, Валька совсем не умеет пилить. Он дергал пилу, не давал ей обратного хода и гнул к земле.

— Ну тебя, сломаем пилу!

— Дай, Валя, я попилю, — взялась за пилу Клава. — А ты другую елку подрубай.

С Клавой пилить было легко, струей посыпались желтые опилки. Но это было недолго, немного погодя пилу стало зажимать. Клава распрямилась и вздохнула.

— А ведь мы неладно… Не с этой стороны подрубили. На нас елка валится.

Сережа кое-как вытащил пилу, недоверчиво посмотрел на елку и, ничего не сказав, подрубил ее с противоположной стороны. И едва пила заходила по новой зарубке, как елка покачнулась, словно живая, стала медленно клониться и, глухо зашумев сухой вершиной, грохнулась на землю.

— Е-е-есть! — закричал Валька и высоко подбросил кепку.

У Сережи вспотела спина, ныли плечи и поясница. Ерунда! Все-таки осилили! Валька с быстротою белки прыгнул на поваленную елку и принялся обрубать сучья.

Вторую елку повалить было легче, третью — еще легче. Клава как-то угадывала, куда будет падать дерево, где запилить, чтобы обойти сучки, как пилить, чтобы пилу не зажимало. И словно рыженькая не уставала. Сережа поглядывал на нее с завистью.

Справа на поляне пилили Аксенок с маленькой Липой и высокой Фимой, подальше Женька с Раей и Настей, еще дальше белокурые сестры Ядренкины, очень похожие друг на друга и, как говорили ребята, «зарывные на работу».

Совсем не ладилось дело только у городской девчонки Лины Горошек. Тоненькими руками она держала топор за самый конец топорища и беспомощно тюкала по сучкам. Она и в лес явилась в бархатной курточке и в узенькой юбке.

— Принцесса-горошина! — фыркнул Сережа. — Топор не умеет держать.

Все не нравилось ему в этой девочке: и розовое лицо, будто с обложки на мыле, и золотистые волосы, которые вились возле ушей локонами. Голову городская держала высоко — конечно, зазнавалась.

— Шесть раз модница по сучку тюкнула и не отрубила!..

— Ничего не модница! — заступилась Клава. — Ей больше не в чем в лес идти Чем считать, подойди да покажи, как топор держать.

Пока они разговаривали, Чуплай приковылял к «принцессе», взял топор, стал рубить и сердито выговаривать. Сучья повалились, как трава под косой.

— Береги-ись! — раздавался откуда-то бас здоровяка Мирона. Слышался глухой шум и удар, от которого вздрогнула земля.

— Вот лесину повалили! — завидовал Валька. — Нам бы такую!

Немного погодя удар слышался в другом месте. Валька опять ахал и вскакивал на пенек, словно с пенька можно было что-нибудь увидеть сквозь чащу.

Аксенок держался по-хозяйски, распоряжался девушками и покрикивал. Когда он подбежал к Женьке закурить, высокая смуглая Фима, которую все звали «монашкой», обняла маленькую Липу за плечи, девушки сели на бревно. Рядом с Фимой Липа казалась малышкой и походила на ее дочь. Расчесывая Липины кудряшки, Фима запела высоким чистым голосом:

В темном ле-е-се, В темном лесе, В темном лесе, В темном лесе.

К голосу Фимы пристал альт Липы, будто два ручья слились в один, и стройная песня покатилась вдаль.

За ле-е-сью, За-а лесью.

Валька воткнул топор, вытянулся на носках и запел вместе с девушками:

Распашу-у-у ль я, Распашу ль я…

Песню подхватили сестры Ядренкины, отозвался бас Мирона, а про воробышка, который повадился летать на коноплю, пела вся группа, собравшись на поляну, и весь лес наполнился звонкими голосами.

Сильный голос Фимы выделялся, глаза блестели, ярким румянцем зарделись впалые щеки. Она крепче прижимала Липу и раскачивалась в такт песне.

— Правда, она монашкой была? — спросил Клаву Сережа.

— Правда.

— И в церкви пела?

— Может, и пела. Все монашки пели.

— А сколько ей лет?

— Говорила — двадцать шесть.

— Вот так тетенька! Меня чуть не вдвое старше!

У Клавы поднялись над носом сердитые морщинки.

— Бессовестный!.. Знал бы ты, как жилось Фиме. — Клава села на траву, обхватила колени руками и обиженно заговорила: — Она с малолетства у богатого мужика в работницах. Подросла, к ней хозяин начал приставать… И у нее был ребеночек. Вот ее и отдали в монастырь. А вы — тетенька, монашка!..

Сережа виновато мял в ладонях комок серы, которая липла к пальцам.

— Только ты про ребеночка никому не говори, — строго прибавила Клава. — Слышишь?

— Поды-майсь! — закричал Аксенок.

…Сережа пилил, а сам поглядывал в сторону. Какой-то необыкновенный куст рос невдалеке над оврагом. Утром куст казался черным, потом серым, а когда в овраг заглянуло солнце, листья стали розовыми, а те, что росли пониже, золотисто-желтыми, а еще ниже — пурпурно-красными. Еще никогда Сережа не видел такой игры красок. Розовый куст купался в солнечных лучах, и один за другим родились в нем новые переливы: светлые, желтые, золотые…

— Пилу гнешь, Сережа!

— Ты, посмотри, посмотри!

Клава тоже стала смотреть на куст, а Валька взобрался на березку.

— Это черемуха, ребята! Только она заколдованная! Сейчас оттуда вылетит Жар-птица. Чур-чур, рассыпься!

Когда объявили перерыв на обед, Сережа, Клава и Валька, не сговариваясь, побежали к черемухе. Они спустились в овраг, выбрались на другой берег и замерли в изумлении.

— Черемуха с летом прощается, вот и нарядилась так, — наконец сказала Клава. — Уснула, ни одним листом не шевелит.

Подростки осторожно отломили на память по веточке с розовыми листьями, вымыли руки в холодном роднике, а поднявшись наверх, снова оглянулись. Когда еще придется увидеть черемуху, одетую в такой убор!..

На поляне весело трещал костер, кипел ведерный чайник, вокруг него рассаживались лесорубы, развязывали сумки и узелки.

— А ведь здорово работнули! — проговорил Чуплай, вытирая руки. — По-марийски — сай! Сажени две нарезали. Как, Мирон, будет два саженных куба?

— Будет, еще с гаком.

— Давайте, хлопцы, к вечеру поставим все пять! По-революционному, назло мировой контре!..

— А контра при чем?

— Яшка помешался на контре! — засмеялись девушки. — А твоему папаше, Рая, нос утер.

— Глядите, ребята, наш математик по лесу ходит!..

В отдалении маячила фигура в сером плаще. Лойко шел медленно, погруженный в свою только ему известную думу. Временами он останавливался, что-то чертил тросточкой на земле. Вот он, кажется, заметил дым костра. С минуту учитель глядел на учеников, пожал плечами, повернулся и так же медленно пошел обратно.

— Белогвардеец! — сплюнул Аксенок. — Мы работаем, а он по лесу разгуливает. — Расстреливать бы таких!..

Когда бригада снова принялась за работу, Чуплай поковылял выбирать место, где ставить дрова, и возле куста можжевельника запнулся за чьи-то ноги.

— Дьявол! Керемет! — по-русски и по-марийски выругался парень. Оглянулся — Женька.

Новоселов сладко спал, положив голову на мягкий мох и широко раскинув ноги в белых шерстяных носках На лице его были намалеваны сажей усы, борода, а на лбу — рога с завитушками.

Чуплай ткнул костылем в бок парню.

— Вставай, драный гимназист! Погляди на кого похож!

Но разбудить Женьку было не просто. Чуплай приподнял его за плечи, бесчувственное тело обмякло и повалилось.

— Это Рая его измазала! — засмеялась Клава. — Ой, страшный!..

Женька протер глаза, увидел на руке сажу и понял, почему все смеются. Как коршун, бросился он за Раей, та шарахнулась и пустилась по лесу. Измазанный, лохматый, в носках без сапог бежал за ней Женька, перепрыгивая пеньки и рытвины, а ребята хохотали и улюлюкали.

— Ой, Чуплай, спаси меня! — взвизгнула Рая, сделав круг, и бросилась хромому на грудь.

В ту же минуту Женька сорвал с нее шлем, вцепился в непослушные вихры. Чуплай с размаху дал ему увесистого тумака. Хохот рассыпался по лесу.

— С ума посходили! Надо дрова пилить, а они бесятся!

Женька отдышался и стал рукавом обтирать сажу.

— Не буду я со Скворечней работать! Преподавательская дочка!.. От нее только пакости. Знаете, кто часы на колокольне понарошку отбил? Она. Сама хвасталась.

— Эх ты, ябеда! — высунулась из-за Чуплаевой спины Рая и показала Женьке язык. — А ты!.. А твой отец взятку Бородину предлагал, чтобы тебя во вторую ступень без экзаменов приняли!.. Десять червонцев новыми. Что, неправда?.. И обещал подряд на дрова взять. «Чего, говорит, ваши коммунары напилят!» А Бородин ему шиш показал!

— Взятка!.. — насторожился Чуплай. — Про взятку мы еще спросим у Бородина. А дочку Скворечни за срыв работы представим на школьный совет.

— Не сердись, миленький Яшенька! — жалобно заюлила Рая. — Больше не буду, клянусь бородой! Лучше возьми меня замуж! Я тебя… Как по-марийски? Пеш йоратем!..

Сказала и вдруг покраснела. Ребята прыснули, девочки смутились. Этого даже от Раи никто не ожидал.

— Смотри, бесстыжая какая!

Чуплай выдрал Таратаечку за космы.

— Узнала по-марийски — люблю, замуж просишься, а шея грязная! Хватит спектакль устраивать, берите топоры!

Совсем неожиданно в лес пришла Клавдия Ивановна. Сережа думал, она посмотрит, как работают, и уйдет, но учительница скинула вязаную кофточку и принялась пилить вместе с Женькой. Пила у нее в руках ходила бойко, а Женька так старался, что лоб у парня заблестел.

В других бригадах дело тоже спорилось.

— Напрасно, Клавдия Ивановна! — виновато сказал Чуплай. — Мы одни управимся.

Щеки Клавдии Ивановны раскраснелись.

— А мне тоже попилить охота! Давай, Женя, давай!

К вечеру затихло перестукивание топоров, замолкли певучие пилы. Бригады принялись скатывать, таскать и укладывать в штабеля саженные сутунки.

— Берем раз!

— Еще раз! — ухало по лесу. Им вторило громкое: «Взяли! Взяли!»

Какое тяжелое бревно! А надо его поднять на верх штабеля. Клава согнулась дугой, Валька отчаянно пыхтел и отдувался. У Сережи задрожали колени, вот-вот он выпустит бревно, тогда оно придавит Вальку… Но бревно подхватили чьи-то сильные руки. Сережа перевел дух — Фима-монашка.

Вчетвером они затащили комлистый сутунок, Фима жалеючи поглядела на Клавину бригаду.

— Надорветесь вы. Давайте вместе… Аксенок, Липа, идите сюда!

Каково же было удивление ребят, когда Мирон обмерил штабеля и сказал, что поставлено не пять кубических сажен, а пять с гаком.

— Кубометров сорок пять!..

— Ура! — закричал Валька.

Чуплай повел плечами налево, направо.

— А что, хлопцы, давайте поставим шестую сажень!

— Правильно!

— Даешь шестую! — крикнула Клавдия Ивановна.

Опять застучали топоры, завизжали пилы. Поставить шестую сажень всем очень хотелось. Теперь ребята работали, как на пожаре, и уже не по бригадам, а кто с кем попало.

Валька перебегал с топором от елки к елке, но везде успевали обрубить сучья раньше его. Вдруг Сережа с ужасом увидел, что Валька бежит к обгорелой пихте, а та валится на него.

— Валька-а!..

Валька метнулся, но было уже поздно. Сучковая вершина, падая, с головой накрыла мальчишку.

ССЫЛЬНЫЙ

Сутулый человек в халате, шлепая галошами, обутыми без ботинок, сошел с веранды в садик и остановился в изумлении. Еще вчера здесь ярко цвели георгины, пьяно пахли молочные табачки. В одну ночь клумба почернела. Спаленные ледяным дыханием цветы превратились в жалкие головешки. Белесый иней упал на траву, кусты акации и сирени.

Над лесом поднималось солнце. Робкие лучи дотянулись в сад. Напрасно!.. Теперь не вернуть цветы к жизни.

Человеку стало безмерно жаль георгин. Он сел на скамейку и задумался.

…Аркаша любил сидеть у матери на коленях, обхватив ее шею руками, а еще больше любил слушать, когда она играет на рояле. Пальцы матери мелькали по белым и черным клавишам, от их прикосновения рождались нежные звуки. Мальчик нередко засыпал в кресле, убаюканный ими.

Овдовев, генерал Лойко поручил воспитание сыновей свояченице. У сухонькой, близорукой тети Тины было доброе сердце. Она укладывала детей спать, читала им сказки, водила гулять по бульварам и с утра до вечера семенила по дому мелкими быстрыми шажками. А когда мальчики подросли, стала готовить их в гимназию, сперва старшего Глебушку, — потом — Аркашу.

Младший брат совсем не походил на старшего. Аркаша не любил шумные игры и рос тихим, задумчивым, не по летам серьезным. Может быть, от матери унаследовал он любовь к музыке и чуткий слух.

Только в редкие часы Аркаша менялся до неузнаваемости. Когда приходила маленькая Римма, подвижная, как стрекоза, девочка с глубоко запрятанными глазами и жиденькими косичками, они взапуски бегали по комнатам, прыгали на стулья, и генеральский дом наполнялся звонким шумом, как птичьим гомоном. Тетя Тина удивлялась странной перемене и не знала, как остановить расшалившихся детей. В другой раз мальчик с девочкой играли в четыре руки на рояле.

Гимназию Аркадий закончил с золотой медалью. Отец хотел отдать его в пажеский корпус, где учился старший генеральский сын, но Аркаша заговорил об университете.

— Так ведь это для поповичей, акцизных чиновников! — отрезал отец. — А не для тебя, потомственного дворянина.

Юноша настаивал на своем. Тихий, покорный мальчик, каким привык видеть его отец, вдруг проявил необыкновенную настойчивость. Генерал любил сына и махнул рукой. Да и годы старили Лойко. В последнее время он двигался с трудом, редко выходил из дома и часами дремал в кресле.

Студенту легко давалась математика. Он находил в ней необыкновенную прелесть. К отношениям чисел не примешивались человеческие чувства — зависть, обида, злость. Здесь нельзя покривить душой, солгать. Чистотой и точностью математика напоминала музыку. Аркадий не бывал в студенческих кружках, не любил вечеринок и прослыл в кругу товарищей чудаком.

На большой Никитской улице у подъезда консерватории часто видели скромного студента. Он появлялся здесь почти каждый день, когда кончались занятия в консерватории, садился под липами на скамью и терпеливо ждал Римму.

К тому времени у девочки-стрекозы из жиденьких косичек выросли тугие косы, и сама она вытянулась, но была такой же худенькой, воздушной. На впалых щеках загорелся яркий румянец, и еще глубже запрятались карие с искорками глаза. Она часто прихварывала, и Аркадий, не дождавшись ее возле консерватории, шел домой один.

Но были дни, когда Римма выглядела совсем хорошо. Тогда молодые люди гуляли по московским улицам, ездили в Сокольники, на Воробьевы горы, а как-то отправились в Останкинский парк.

Стояла такая же теплая осень, дубы и липы роняли листья. Гуляющих было немного, Аркадий с Риммой далеко ушли по аллеям парка и забрели в самый дальний угол. В глазах Риммы снова вспыхнули веселые искры, как у шаловливой стрекозы.

— Пробежим, Аркаша, вон до того озерка!..

Не ожидая ответа, она ринулась по тропинке.

— Догоняй!..

Она бежала так быстро, что юноша запыхался. Два раза он чуть не схватил ее за плечи, но каждый раз она вывертывалась, делала прыжок в сторону.

— Догоняй!..

Юноша с девушкой почти обогнули озерко. Возле скамейки Римма внезапно остановилась.

— Попалась!.. — торжествуя, крикнул Аркадий, но вдруг заметил, что ее душит кашель, а по спекшимся губам сползает тоненькая струйка крови.

— Я немножко посижу, Аркаша…

Он подхватил ее, как ребенка, на руки и понес к выходу.

Девушка пролежала в постели несколько месяцев, весной ее повезли в Крым, но ни море, ни горы, ни южное солнце не могли спасти Римму.

После этого молодой человек стал еще замкнутее. Мир казался ему устроенным неправильно. Студент целиком отдал себя математике. Его способности были замечены. После окончания университета выпускника оставили аспирантом на кафедре.

Тяжело и скучно было Аркадию в большом старом доме. У отца отнялись ноги, он с каждым днем становился слабее и капризнее. Кофе был то густым, то жидким, то горьким, то чересчур сладким. Старик обзывал свояченицу приживалкой, младшего сына — ученым дураком, ругал газеты, царя, министров.

— Распустил Николашка фабричную голытьбу!.. Столыпина бы на его место, Столыпина!..

В первый день войны генерал умер от паралича.

Глеб служил в штабе армии и в Москве появлялся редко. Его приезд сопровождался шумными попойками, пляской цыганок, картежной игрой. Тогда аспирант запирался в своей комнате один на один с диссертацией. Однако в 1918 году брат появился совсем незаметно, без погонов, в штатской одежде, и Аркадий даже не сразу узнал его.

За ужином Глеб говорил мало, а больше спрашивал, как и что делается в Москве. Отставив рюмку портвейна, он кисло прищурился.

— Значит по-прежнему читаешь лекции? Служишь красной сволочи? Сын генерала Лойко на службе у большевиков? Оригинально!..

— Я не служу ни «красным», ни «белым»! — ответил Аркадий. — Служу науке.

Глеб саркастически улыбнулся.

— Впрочем, так даже лучше. Дом вне подозрений… Я пробуду у тебя несколько дней, но чтобы об этом никто не знал.

Ночью к брату приходили неизвестные люди, говорили вполголоса, до утра слышалась какая-то возня. Через неделю Глеб исчез так же таинственно, как и появился. А еще через несколько дней в генеральский дом явился отряд красногвардейцев под начальством низенького человека в потрепанной шинели, который предъявил мандат Чека и ордер на обыск.

Нет ли в доме оружия? Аркадий принес отцовскую саблю и пару пистолетов. Чекист улыбнулся и попросил подписку, что оружия нет. Но когда сорвали пол в генеральском кабинете, нашли винтовки, патроны, ручной пулемет.

— Что вы теперь скажете, господин ученый? — спросил комиссар. — Хозяин дома-то вы?

Аркадий не оправдывался, он просто не знал, что говорить. Его приговорили к десяти годам тюрьмы, но заменили приговор ссылкой. Так на 30-м году жизни Аркадий Вениаминович очутился в соседней с Абанером деревушке.

Вот здесь его и отыскал Бородин и предложил уроки математики. Лойко сперва не понял, о чем речь, отодвинул недоплетенную корзину и долго глядел на странного человека, не зная, принимать ли всерьез его речь.

— Я читал математику студентам. Право, не знаю, поймут ли меня дети?..

— У нас не очень маленькие, — улыбнулся Бородин. — Есть даже чересчур большие. Это, наверно, вам больше подойдет, чем корзины плести.

Они разговорились. Ссыльный почему-то почувствовал доверие к коренастому человеку с мужицким лицом и рассказал ему, за что сослан, ничего не скрывая.

— Я не знаю, можно ли мне? В моем положении?.. Кроме того, видимо, надо вести эту коммунистическую пропаганду… Но я в нее не верю и не могу призывать к коммунизму не от чистого сердца.

Бородин удивился прямоте ответа.

— Но математику-то вы можете преподавать от чистого сердца?

— Математику?.. Да!

…Где-то далеко звенел заливистый звонок. Трель росла и становилась настойчивее. Обернувшись, Лойко увидел своего ученика Зорина, который пробегал мимо, размахивая колокольчиком, и весело кричал: «Подъем! Подъем!»

Кажется, его друга вчера придавило дерево? Жаль мальчишку! Бородин вечером собирает школьный совет. А разве собрание поможет Гулю?..

Учитель поднялся и медленно пошел к дому.

ДАЕШЬ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЮ!

У Вальки была сломана правая рука, поцарапано лицо, под глазом вздулась синяя шишка. Врач хотел положить его в больницу, но Валька так упрашивал оставить его в общежитии, что доктор наконец согласился и сдал больного под наблюдение Натальи Францевны.

В белом халате, с завитушкой седых волос на голове, со склянками и бинтами в руках, ничуть не похожая на учительницу, она весь вечер просидела возле Валькиной постели, делала примочки, колола шприцем к приговаривала:

— Вот так, Валя! Терпи, Гуль!

— Наталья Францевна, вы только домой не пишите!.. — стонал Валька. — У мамы сердце больное. Перепугается.

— Ладно, не будем жаловаться, а ты осторожнее будь. Этак и без головы останешься.

Она ушла, строго наказав ребятам не давать Вальке подниматься, поворачиваться и даже разговаривать.

Валька лежал перебинтованный, бледный и тихо сопел. Когда он задремал, Чуплай лег спать и наказал разбудить его через три часа, а Сережа остался дежурить у больного.

Мигала коптилка, и, наверно, от этого сами слипались глаза. Комната куда-то уплывала, вместо нее появлялись штабеля, бревна, слышался визг пил, удары топоров. И опять обгорелая пихта падала на Вальку… Но что это? Кто-то пробежал по комнате, с визгом заскрипела дверь. Сережа вскочил и увидел, что коптилка вот-вот погаснет, а Валькина постель пуста.

— Чуплай! Вальки нет!..

Они догнали его за углом общежития. Мальчик торопливо шел, придерживая сломанную руку, невидящие глаза блестели в темноте.

— Ты куда, Валя?

— К розовому кусту!.. За Жар-птицей!..

Неужели Валька сошел с ума? Сережа стал уверять друга, что птицы нет, что ему только кажется, но Валька не хотел слушать и рвался вперед. Чуплай легонько толкнул Сережу в бок.

— Раз Гуль говорит — значит, есть. Мы ее завтра поймаем. Коммуной. А сейчас пойдем спать.

Может быть, подействовало слово «коммуна»? Валька перестал рваться, товарищи отвели его в комнату. Он сел на кровать, свесив босые ноги, и горько заплакал.

К счастью, утром к Вальке вернулось сознание, и сколько его ни спрашивали, он никак не мог вспомнить, о чем говорил ночью и куда хотел бежать. Таким смирным и спокойным ребята еще не видели Гуля.

Повариха с Клавой принесли горячего молока. Евдокия Романовна хотела покормить Вальку, но он отвернулся.

— Не буду один, у нас коммуна.

Чуплай сказал, что в коммуне больных все равно кормят отдельно и если Валька хочет быть коммунаром, должен подчиняться дисциплине. Мальчик неловко левой рукой взял кусок хлеба и стал торопливо есть, не замечая, как молоко льется на одеяло.

Повариха глядела на него улыбаясь.

— Будешь кушать хорошо, поправишься. Э-э, да у вас еще пострадавший есть. Вон у парня на рукаве прореха. Снимай, зашьем.

Сережа, застыдившись, снял рубашку. Клава вынула из пальто иголку и стала зашивать.

В дверях показалась бритая голова Назара Назаровича.

— Здравствуйте, орлы-альбатросы! Ну, как дела? Поправляемся? Вижу, глаза у Гуля повеселели. А знаете, товарищи, хотя вы и отличились, я буду вас ругать.

Сереже показалось, Назар Назарович говорит сам с собой. Валька усердно глотал молоко, Чуплай молча собирал тетради, а Евдокия Романовна даже не оглянулась.

— За что же ругать? — не утерпел Чуплай.

— За то, что вы никого не слушаете. «Дайте нам день, мы без преподавателей, ячейка решила!» А что, если бы задавило Гуля? Кто бы стал отвечать? Ячейка? Нет, спросили бы с Бородина и Скворечни.

— Так вы чего боитесь, срастется ли у Вальки рука или вам за это попадет? — съязвил Чуплай.

Скворечня покраснел и круто повернулся.

— Ну, знаете… Хоть вы и секретарь ячейки, а держите себя, как Аксенок… Впрочем, об этом будем говорить не здесь, на школьном совете.

Назар Назарович повернулся и ушел.

«Зачем он приходил?» — подумал Сережа.

Чуплай плюнул со злостью.

— Грозится вздуть на школьном совете! Черта с два! Я ему тоже пару слов скажу. Не заржавеет!

Вечером Сережа покормил Вальку, поправил на постели подушку и взял с Гуля честное слово, что он никуда не убежит. Подумать только, Зорина выбрали от группы на школьный совет!.. Раечка-таратаечка крикнула: «Зоринова-Горинова!» Все засмеялись, а потом все подняли руки. Чего он там делать будет?

Подойдя к канцелярии, Сережа долго стоял у двери, хотел вернуться, но дверь приоткрылась, Клавдия Ивановна поманила его пальцем.

Впереди возле стола Бородина сидела Наталья Францевна. Рядом с ней, закинув ногу на ногу, развалился на диване низенький, черный как жук Василь Гаврилыч, который преподавал черчение, рисование, пение, а также руководил школьным хором. На нем были короткие брюки, какой-то рыжий сюртук и рыжая бабочка на груди. Среди учителей он выглядел этаким фертом. И Назар Назарович, и Аркадий Вениаминович были здесь и еще какие-то незнакомые. К счастью, скамейку возле дверей заняла «братва», такие же, как Сережа, представители. Увидев свободное место, опоздавший юркнул к своим.

Пока совет обсуждал учебный план, «представители» молчали. Учителя говорили на каком-то другом языке: комплексная система, лабораторный метод, сдвоенные часы. Они о чем-то спорили, доказывали друг другу, «братва» переглядывалась и зевала, а Мотя потихоньку составляла список дежурных на завтра.

Но вот Бородин коротко, словно топором отрубил: «О заготовке дров» и кивнул Назару Назаровичу. Скворечня не спеша вынул из папки стопку подколотых бумаг и заговорил веско, внушительно, подтверждая каждое слово расчетами, выкладками, цифрами. Городку нужно восемьдесят кубических сажен дров, а заготовлено 27. По проверенным данным, школьные бригады не смогут выполнить план. Не у всех есть сноровка, умение, нельзя не считаться с маленькими, больными, которым работа в лесу не под силу. Если не принять срочные меры, школьный городок останется без дров…

— Что предлагаете? — перебил Бородин.

Назар Назарович твердо ответил:

— Нанять на заготовку рабочих. Немедленно, сейчас же. Если это не будет сделано, я не беру ответственности за отопление городка на себя. Время субботников прошло. Сейчас не восемнадцатый год.

— А где деньги? — бросил в упор Бородин.

— Деньги есть. Вы это знаете, Евграф Васильевич… Надо только тратить их по назначению.

— Конечно, нанять!

— Нельзя перегружать учащихся!

— И так срываем уроки! — оживленно заговорили учителя, а «представители» зашептались.

— Деньги есть, хоть и немного, — поморщился, словно от зубной боли, Бородин. — Но я должен раскрыть секрет. Эти деньги мы хотим израсходовать на строительство электростанции. Если перепрудить Абанерку, ее силы хватит вращать динамо. Кроме света, станция даст некоторую базу для физики. Денег на электростанцию тоже мало, придется снова засучивать рукава. И сильным и слабым. Так вот решайте, тепло и свет или только тепло…

— Свет!

— Конечно, свет!

— Даешь электростанцию! — вразнобой гаркнули со скамейки.

Преподаватели укоризненно поглядели на ученическую «фракцию», Бородин сердито постучал по столу карандашом.

— К порядку! Кто хочет сказать?

Клавдия Ивановна рывком поднялась с места.

— А ведь вы неправду говорите, Назар Назарович. Неправда, что бригады не выполняют нормы. Вы даже не сказали, сколько вчера заготовила вторая группа. Давайте начистоту… Чуплай организовал работу лучше вас.

Она говорила торопливо, путаясь и краснея. Скворечня терпеливо выслушал ее и поучительно, как говорят с маленькими, сказал:

— Нам не нужны дрова, купленные ценой увечий!

Клавдия Ивановна глотнула воздуха и не нашла, что ответить.

— Валька сам виноват! — вскочила Мотя. — Чуплай предупреждал, а Гуль, знаете, какой!.. Он сам наскочил… Если надо, мы еще в лес пойдем. А электростанцию обязательно!..

— Я вам, Некрасова, слова не давал, — остановил Бородин. — Имеете что-нибудь сказать?

— Я все сказала, — зарделась Мотя и села, опустив голову.

— Имею к Назару Назаровичу вопрос, — раздался со скамейки хриплый голос. — Насчет дров кулаку в ноги поклонимся, а чем освещаться будем? Вашей лысиной?..

Ребята дернули Чуплая за полу шинели, но слово вылетело.

— Безобразие!

— Не хватало, чтобы ученики оскорбляли преподавателей!

Бородин смерил Чуплая уничтожающим взглядом.

— И не стыдно, секретарь? Позоришь ячейку!.. Эх, ты-ы!.. Лишаю Чуплая слова и ставлю вопрос о его поведении на комсомольском собрании.

Чуплай сел и с досадой махнул рукой.

Сережа глядел на Чуплая и ничего не понимал. Сумасшедший, что ли, этот мариец! А Бородина все-таки побаивается.

— Евграф Васильевич, можно?.. — попробовал заступиться за товарища староста Светлаков. — Конечно, Чуплай сказал грубо, нельзя так, но ведь правильно сказал. Станцию-то надо строить.

— Станцию строить надо, а хулиганить не положено. Садись, кто следующий?! А почему преподаватели молчат? Что у нас — школьный совет или комсомольское собрание?

Учителя пожимали плечами, Назар Назарович насмешливо закусил губы.

— Позвольте мне! — встала Наталья Францевна и сочувственно поглядела на «представителей». — Я очень ценю ваш благородный порыв, товарищи, все сделать своими руками: напилить дрова, построить станцию. И это в какой-то мере не извиняет… но объясняет возмутительную выходку Чуплая. Но хватит ли ваших сил? По-моему, не хватит… Поверьте мне, комсомольцы, я вас втрое старше, немножко разбираюсь в медицине и определенно заявляю. Если даже никого не задавит в лесу, пилить и таскать бревна вам непосильно, во вред здоровью. Назар Назарович трезво на вещи смотрит. Давайте прислушаемся к голосу опытного педагога.

Сережа слушал, вытягивая шею, и не понимал, кто прав — Бородин или Скворечня. От слов Натальи Францевны у него сильнее заныли усталые плечи. О чем это Чуплай шепчется с Мотей и старостой третьей группы?

На учителей горячая речь Натальи Францевны тоже подействовала.

— Какие из Липы и Горошек лесорубы?

— Разве мало таких?

— Электростанция просто утопия, товарищи!

Какая-то учительница сердито сказала: «Это совершенно невозможно», Яснов-Раздольский с жаром доказывал, что из-за работы в лесу срываются репетиции хора. Даже добродушная библиотекарша, которая никогда никому не возражала, сейчас неодобрительно покачивала головой. Над мохнатыми бровями Бородина сдвинулись морщины. Вдруг он увидел окаменелую фигуру Лойко. Математик сидел в углу под фикусом и за все время не проронил ни слова. Строгий профиль напоминал изваяние, только глаза были живыми и грустными.

— Ваше мнение, Аркадий Вениаминович, почему вы отмалчиваетесь? — упрекнул Бородин.

Лойко очнулся.

— Мне думалось… Мне казалось, я не имею права выносить суждения, поскольку сам не заготовляю дрова… — Он помолчал, встретил пытливый взгляд Сережи, в глазах учителя мелькнула искра жизни. — Я видел, как они работают. Это великолепно! Я сам себе не верил… Они способны не только заготовлять дрова, а гораздо больше. И если мне позволено, я бы голосовал за станцию…

Это было как гром с ясного неба. Бородин крякнул от неожиданности, на лице Натальи Францевны застыло удивление, а «фракция» захлопала в ладоши.

— Где вы видели, как они работают? — язвительно спросил Скворечня.

Свет в глазах Дойки погас, лицо снова стало равнодушно-грустным.

— Я не привык говорить о том, чего не видел.

«А может, будут строить?» — опять подумал Сережа и, расхрабрившись, поднял руку.

Но Бородин больше никому говорить не разрешил. Вопрос ясен, время дорого. Сердитый и неприступный, распрямился он над столом.

— Работа тяжелая и, правильно Наталья Францевна сказала, — почти непосильная… Больше того, кто-то написал жалобу в губоно. Дров нет, ребят замучили, учебный год под угрозой срыва.

— Какая низость!

— Кто написал?

— Кто?! — раздались удивленные голоса.

Бородин развел руками.

— Этого нам не сообщили. Да не все ли равно? Жалоба по существу правильная… — Он словно забыл, о чем говорить, широкие плечи поднялись и опустились. — Предлагаю заготовлять дрова и строить станцию своими силами. Своими руками делать работу, которую Наталья Францевна назвала почти непосильной. Другого выхода нет. Свет и тепло нужны, как воздух. А вот о здоровье учеников надо подумать. Кто нам позволил, Назар Назарович, заставлять девочек бревна поднимать? Липу, Элину Горошек? Что у нас — взрослых ребят нет?.. И напрасно Некрасова уверяла, будто Валька сам на дерево наскочил. Мы виноваты, что у него сломана рука. В первую очередь — я, потом вы — Назар Назарович…

— И я!.. — вздохнула Клавдия Ивановна.

— И я, — угрюмо сказал Чуплай.

Но Евграф Васильевич даже не взглянул на них.

— Вот так, товарищи…

И опять комната наполнилась разноголосым гулом. Теперь Сереже казалось, что за электростанцию будут голосовать все. На этот раз он почти не ошибся. Такова была сила убеждения этого человека, что руки дружно поднялись. Только Назар Назарович голосовал против, а Наталья Францевна воздержалась.

БЕСОВСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ

Ночью метался ветер, сердито барабанил по крыше дождь. Глухо стонали сосны, хлопали ставни, избушка вздрагивала.

Ровно в полночь престарелая монахиня мать Евникия (в миру Авдотья) по многолетней привычке поднялась на молитву. Облачившись в апостольник, она подлила масла в лампаду, сделала три земных поклона и раскрыла на столике заложенное лентой евангелие.

«Восстанет народ на народ и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам», — читала старуха, стараясь вникнуть в смысл писания, но шум ветра и дождя не давал сосредоточиться, будил мрачные мысли. Ей казалось, что за спиной стоит смерть, такая же дряхлая, как она, старуха с провалившимися глазами, острой косой и могильным дыханием.

Смерть давно подкарауливала Евникию. Что бы ни делала монахиня, куда бы ни шла, смерть неотступно следовала за нею, всюду сторожила ее. Старица так привыкла к смерти, что не боялась своей спутницы, а иногда сердилась, чего она медлит, не делает своего дела.

Чем больше жить, тем больше погружаться в скверну. Святой монастырь разорили, сделали из него сатанинский притон. Раньше на воротах обители под распятием Христа были написаны слова: «Приидите ко мне все страждущие, обремененные, и аз упокою вы». А теперь на воротах красное полотнище, и на нем что-то намалевано про коммуну. Не слышно в Абанере благолепного пения святых стихир. Вместо них раздаются охальные песни, визг, хохот. Пляски да гульбища осквернили землю монастыря.

Евникия истово перекрестилась и снова стала читать:

«Вдруг, после дней тех скорби, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются».

— Да, да, последние времена! Вот и евангелие свидетельствует, — зашептала она. — Все сбывается по святому писанию. Скоро конец.

Но мысли о конце мира и смерти не умиротворили злобу в сердце. Бог не потерпел грехопадения Адама и Евы, выгнал торгашей из храма. Почему же сейчас терпит школьную коммуну? Не пошлет потоп, не разверзнет землю под ногами хулителей, не испепелит огненной колесницей пророка Ильи?

Игуменья Людмила не заступилась за святыню. Когда пришли отбирать монастырь, отправила сундуки с добром в Казань и сама туда со своей родней подалась. Людмиле что? На готовое в монастырь купеческая дочь пришла. Будто для нее Евникия возводила хоромы, собирала по копеечке на святое место Абанер. По-божьему судить, быть бы ей главой обители. Так нет, архиерей не допустил. Когда возвели два корпуса, прислал Людмилу, а Евникию, мужицкую кость, под начало купчихи, в послушание.

Старица вздохнула. О чем она думает, окаянная? За спиной смерть, а тут суетные мысли, зависть, злоба.

Шум дождя и ветра мешал читать, Евникия закрыла евангелие и сухими губами стала шептать молитву. Но и молитва не шла на ум, в голову приходило совсем другое. Сестры-черницы разбрелись кто куда. Которые помоложе, нарушили обет, замуж повыходили. Хромоногая Гликерья в соседнем селе пономарем в церкви, с рыжим попом спуталась. Тьфу, тьфу ее, скверну!..

Да чего сестрицы? Ее внучатая племянница Фима в бесовское училище поступила, в общежитие от тетеньки ушла. Не тетка ли ее спасла от позора? Пригрела змею, на клирос определила петь. Дал же бог такой голос! Запоет Фима в церкви, будто с неба польется чистый ангельский глас. Плакали тогда монашки от умиления навзрыд. А теперь Фима не бога славословит, песни про коммуну поет. Эх, Фима, Фима!..

Ночная молитва не принесла успокоения. Старица разоблачилась и, крестя стены, двери и окна, легла на жесткие доски. Она прислушивалась к ветру, а смерть по-прежнему караулила ее в ногах. …Кипит под горой ключ, да такой, хоть мельницу ставь. Вода чистая, холодная, обжигает как огонь. Умылась Евникия, уста промочила. Глядь — камень серый в воде. Не велик камешек, с куриное яйцо, а на нем чье-то лицо. Господи, да ведь это пресвятой богородицы лик!.. Вынула Евникия камешек из воды — пропал лик, только щербинки вместо глаз. Пригляделась получше — опять лицо появилось и опять пропало. Свят! Свят!.. Ведь это дьявол ее от образа богородицы отводит! Раз показался лик — значит, есть, хоть и не видно. У бога, что свято, то тайною покрыто.

Огляделась монахиня — сосны, как свечи, вьется над рекой черемуха в цвету, мотыльки порхают. И до того благолепным показалось ей место, что дух захватило и словно кто свыше внушил: «Обоснуй, Евникия, святую обитель здесь!..»

И тут же она принялась расчищать место под часовню. Копает Евникия, а сердце радостью наливается, солнце с чистого неба, глядя на нее, радуется, птицы в кустах бога славословят.

Вдруг копать стало тяжело, лопата в землю не лезет, на плечи пудовый камень лег. Оглянулась Евникия, а черти заваливают площадку. Пыхтят, хвостами размахивают, зубы скалят. Еще больше камней навалили, чем она расчистила. Хочет Евникия крестное знамение сотворить, да рука не поднимается. Бесенята как захохочут!.. Стук, гром. Лес застонал, закачалась под ногами земля…

Евникия проснулась, обтерла холодный пот. Было уже светло, лампада в углу догорела. Господи!.. Приснится же такое!.. Она прислушалась. Стук топоров, громкие голоса и смех, как курлыкание журавлей, слышались явственно, где-то совсем рядом, за окном. Видно, опять ученики какую ни есть затею придумали.

— Да ведь сегодня воскресенье! — ужаснулась старуха. — Заутреню проспала!..

Она поспешно надела на немощные плечи мантию, на голову — клобук, взяла четки, посох и заторопилась в часовню. Завернула за угол и обомлела. На речке, пониже родника, как муравьи копошились ребята Копали пригорок лопатами, куда-то носили землю, забивали сваи поперек реки.

— Вот он сон-то!.. Последнюю святыню рушат, до источника добрались!..

Это был уже не сон. Парней в выцветших гимнастерках, девушек в красных и синих косынках было куда больше, чем бесенят. У монахини закипело сердце, из груди вырвался стон.

Вдруг она увидела свою племянницу Фиму с носилками. Спереди носилки нес человек в фетровой шляпе и плаще. Он ступал осторожно, носить землю для него, кажется, было не очень привычно. Поравнявшись со старицей, он вежливо уступил дорогу, Фима отвернулась и опустила голову.

Неужели Фима, ее племянница, на святыню посягнула!.. Задрожав от гнева, старица взмахнула посохом и хотела ударить нечестивицу, но старческие руки промахнулись, удар обрушился на человека в шляпе.

Он бросил носилки, ухватился за посох. В глазах не было испуга, злости, только — удивление.

— Будь проклята, богоотступница! Трижды проклята! Во веки веков!.. — вопила монахиня. Клубы пены выступили на иссохших губах.

Вот так на!.. Назар Назарович сваи забивает! А на школьном совете голосовал против. Сережа вез тачку и глядел, как Скворечня вместе с Бородиным и ребятами, ухая, поднимают тяжелую бабу и с размаху бьют по бревну. Значит, не посмел противиться, Евграф и его запряг!.. А это что за старуха в рваном платье, подпоясанном широким ремнем, грузит щебень на телегу?.. Вот дурачок не узнал! Химичка Наталья Францевна!

На строительство станции вышел весь городок — ученики, преподаватели, библиотекарша Дарья Фоминична, даже сторож-инвалид. Рядом с Сережей девушки копали землю и переговаривались:

— Женька не отходит от Клавдии Ивановны!

— Камни за нее на носилки накладывает!

Клавдия Ивановна оступилась, Женька подхватил ее и легонько обнял. Учительница отскочила, словно обожглась крапивой.

— Вы с ума сошли, Новоселов!..

Нет, это переходило всякие границы. В последние дни Клавдия Ивановна чувствовала явные знаки внимания Новоселова. Он встречал ее у школы, провожал после уроков до учительской, открывал двери. А вчера она нашла в сумочке записку. Она хотела по душам поговорить с учеником, убедить его не делать глупостей. Но сейчас решила сделать по-другому. Когда объявили перерыв и строители уселись, где попало, Клавдия Ивановна ледяным тоном сказала:

— Надо, товарищи, решить срочный вопрос. Не возражаете?.. Я получила от одного ученика письмо… «Дорогая Клавдия Ивановна, разрешите с вами познакомиться, я вас люблю»…

Лица ребят вытянулись, кто-то ойкнул, и вдруг берег Абанерки вздрогнул от хохота.

— Вот это да!

— Держите меня, девчонки, умру от смеха!

— Клавдия Ивановна, кто писал?

Учительница покраснела и кое-как сдержала улыбку.

— И вот я хочу в присутствии группы ответить. Мы давно знакомы, а до любви он не дорос, пишет с ошибками.

Хохот опять взметнулся над рекой.

— Здорово!

— Да кто это? Кто?

Женька спокойно сидел на камне и, не спеша, разминал папиросу.

— Товарищ Новоселов! — шагнула к нему Рая. — Разрешите с вами познакомиться!

— Отстань, чертова Скворечница! — оттолкнул ее Женька. — Иди в канцелярию, знакомься с приказом. Тебе выговор за неположенный звон на колокольне объявили. Скворечня Скворечне выговор объявил…

Женька говорил правду. Руководители городка как-то узнали о Раиной проделке, на дверях канцелярии висел приказ, и подписал его почему-то Скворечня.

— Дочери выговор!..

— Молодец Скворечня! Вот это по-правильному! — одобрили ребята.

— Это Женька на нее донес, — шепнула девочкам Клава.

Мимо шел Бородин с саженью.

— Что за собрание?

Ребята и девушки прикусили языки, учительница еще больше покраснела.

— Просто так… Разговариваем о работе.

Когда широкая спина и соломенная шляпа скрылись за кустом, Сережа, разозлившись, сказал:

— Ну, и подлюга ты, Женька! Клавдия Ивановна тебя не выдала, а ты Раю выдал.

— Да ну вас к черту! — швырнул Женька папиросу и пошел по берегу.

— Подъем! Подъем! — сердито кричал откуда-то Чуплай.

Фима с Лойко носили землю на носилках.

— Ой, Аркадий Вениаминович, а ведь вы, наверно, никогда не держали лопату! — смеялась Фима. — Как левша, берете.

— Не держал, — признался Лойко.

— Так мы бы одни управились. Или вас заставили?

— Никто не заставлял. Все работают, и мне надо. Ну-ка, отступите на шаг. Я тоже покопаю, у вас учиться буду.

У Фимы оказался прилежный ученик. Лопата в его руках становилась послушнее, носилки быстро наполнялись. Фима подхватила их и легко пошла в ногу с учителем. Все радовало Фиму в это хмурое утро: и звонкие голоса ребят, и дружная работа, и то, что математик Аркадий Вениаминович (подумать только!) вместе с ней носит на носилках землю.

Но рядом с радостью, где-то в глубине груди, пряталась тревога. Прожив лучшие годы в чужих людях, в монастыре, она не привыкла к радости, боялась ее. Мысли о том, что нет счастья на земле, долго и настойчиво внушали молодой монашке.

Черный клобук и посох спугнули радость. Сколько раз бедная Фима падала в ноги тетеньке, плакала, просила прощения, а сейчас стиснула губы до крови. Зачем ей униженной, обиженной, а теперь проклятой колени гнуть!..

Подбежали ребята, оттащили обезумевшую старуху, и она поковыляла под гору, бормоча проклятья. Кто-то оглушительно свистнул ей вслед.

И снова непроглядно черным показался Фиме день. Хорошо еще Аркадий Вениаминович и ребята ни о чем не расспрашивали. Клава обняла ее за плечи.

— А ты плюнь! Ничего она тебе не сделает!

— Из пулемета бы эту мокрицу! — выругался Аксенок.

— Патронов жалко! — усмехнулся Чуплай.

Скоро все забыли о старухе, но Фима не поднимала головы и боялась взглянуть на учителя. Прошлое, давно минувшее опять ожило, встало перед глазами. Нет, она не на плотину землю копает, а роет подвал у хозяина. Ох, и страшный этот Кир Артамонович! Сперва на работе чуть не замучил, потом отчего-то стал чересчур добрым. Под рождество вдовый хозяин подарил работнице платок с каймой, расправил бороду и ухмыльнулся. «Даром кормить тебя не расчет. Будешь мне за жену. Не послушаешь — пеняй на себя…»

Пришли черные дни, черные ночи. Горько плакала молодая работница и веревочку давиться припасла, да свалилась в горячке.

Когда Фима стала поправляться, пролежав две недели в бреду, тетенька Евникия сказала, ребеночек мужеского пола родился неживой, имени ему не нарекли и похоронили, а где — Фиме не положено знать. Думать о блудном плоде грех, надо готовиться во Христовы невесты. О многом еще напомнило Фиме тетенькино проклятие.

— Вас, кажется, очень расстроила эта монахиня? — наконец спросил Лойко. — Вы еще молоды, Фима. Привыкайте не удивляться.

Девушка медленно подняла голову.

— Скажите, Аркадий Вениаминович… Будет в жизни хорошее?

Вот этого Лойко не знал. Для себя Лойко не ждал ничего хорошего и не задумывался, будет ли счастье у других. Он так и хотел сказать — не знаю. Но в печальных глазах Фимы было столько надежды, что он не посмел сказать — не знаю.

— Будет!.. У вас обязательно!

Ветер разорвал тучу, между клочьями лохматых облаков брызнули нежаркие солнечные лучи.

ГОРЕТЬ ЛИ СВЕТУ

Какой надоедливый осенний дождь! И сеет и сеет, словно продырявилось абанерское небо. Сережа с Клавой копали яму для столба. Лопаты звякали о камни, упирались о корни сосен. Тогда надо было брать лом и топор. Сережа чувствовал, как вспотела спина, а за шиворот пробиваются холодные капли. Ныла поясница, в ботинках булькала вода, от налипшей глины ноги сделались пудовыми.

Может, сбегать в общежитие обсушиться? Нет, нельзя. Ячейка постановила — сегодня поставить столбы. Замерзнет, тогда попробуй!

Вот уже месяц абанерцы строили электростанцию, и весь месяц, словно назло, лили дожди. Но каждый день после занятий, шел дождь или только собирался, на речке возле родника появлялась пестрая толпа парней и девушек в телогрейках, пропитанных потом гимнастерках, замазанных сапогах и растоптанных лаптях.

Под дождем они носили землю на плотину, рубили ледорезы, перевозили старый амбар для будущей электростанции. Теперь осталось немного: запереть воду, установить динамо, опутать городок сетью проводов. Скоро по ним хлынет живительный ток, рассеет тьму зимней ночи.

Сережа разогнулся, чтобы перевести дух.

— Отдохнем минутку?

Клава вытащила лопату и, тяжело дыша, отряхнулась от дождя. От нее шел пар, по усталому лицу сползали капельки.

— Хоть бы ненадолго, ненадолго перестал, — жалобно поглядела она на Сережу, словно он мог остановить дождь.

Прибежал Валька и затараторил как сорока:

— Первый затвор поставили, на три вершка вода прибыла. Поднакопим водички — и в рукав. На колесо! Завертелось, закрутилось!.. Включай, Серега, рубильник! Есть ток! Ой!..

Валька так размахивал здоровой рукой, что поскользнулся и чуть не свалился в яму.

— И чего ты мокнешь? — укорил Сережа. — Все равно тебе работать нельзя.

— Ну, нет! Я еще столбы ставить буду. Хоть одной рукой помогну… Глядите, снег!..

В самом деле, вместе с дождем падали редкие снежинки, а немного погодя снег повалил хлопьями. Перестали стучать топоры, звякать лопаты. Строители глядели, как городок засыпает снежное марево.

Первым не выдержал Женька.

— Что мы, каторжные? Не буду я больше, — швырнул лопату и крупно пошагал от плотины.

— Печенка ослабла! Ату его!

Уход Женьки никто не одобрил, однако настроение у ребят упало.

— Замерзла я, — жалобно протянула маленькая Липа и подула на посиневшие кулачки.

— Неужели эти проклятущие ямы завтра нельзя выкопать? — подхватили девочки.

— Нечего мокнуть!

— Завтра!..

Понемногу бригада строителей стала редеть. Аксенов со Щебнем побежали переобуться, кому-то запорошило глаз, у кого-то поломалась лопата.

«Значит, сегодня не поставим столбы, — пожалел Сережа. — Разве ребят остановишь?» Но что это? Чуплай поднялся и загородил костылями дорогу на мостике через ручей.

— Стой, дезертиры!.. На фронте я бы таких расстреливал!

Глаза хромого были такие страшные, что те, кто были с ним рядом, шарахнулись, но задние напирали на передних, и Чуплай покачнулся, выронив костыль.

«Нет, теперь не остановишь…» — опять подумал Сережа. Но за спиной Чуплая появилась Мотя Некрасова.

— Брось их уговаривать, Яшка! Комсомольцы останутся.

— Останемся!.. — ответило несколько голосов.

Мотя что-то тихо сказала Чуплаю, тот отчаянно махнул рукой.

— Беспартийные и маменькины сынки могут расходиться!

Происходило что-то странное. Теперь ребят никто не задерживал, но они не расходились, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь.

— А беспартийным можно? — гаркнула во все горло Рая так, что все засмеялись. — Пойдемте копать, девчонки. Мы не маменькины сынки!..

— Скворечня не сын!

— Да и на дочку не похожа!

— Девочка без мамы! — подхватили ребята.

Чуплай и Светлаков взялись за топоры, а за ними не очень охотно и другие ребята. Нет, никто не ушел, все работают. Ячейка! Семь человек, а силища!..

Под вечер стали ставить столбы. Чуплай сказал, теперь ребята управятся одни, поднимать столбы не девичье дело. По-прежнему шел дождь со снегом и снег с дождем, а Сережа опять думал, какая есть сила в ячейке.

Городок охватила веселая суета, которая бывает перед праздником. Везде мыли, чистили, скребли. От общежития до ключа и от ключа до учебного корпуса протянулась пестрая цепочка парней и девушек с ведрами. На воротах городка, как стайка воробьев, лепилась куча мальчишек с гвоздями и молотками. Красные флаги затрепетали на ветру. Ленин с поднятой рукой весело глянул на ребят с портрета.

Школьный зал наполнился запахом хвои, на полу высилась горка липких пихтовых веток. Ребята и девочки плели гирлянды и спорили, будет ли к празднику свет. Рая высунула язык.

— Электричества не будет!

— Врешь! — разозлился Сережа. — Столбы поставили, абажуры повесили!

— Абажуры повесили, а лампочек нет. Зря спину горбатили.

— Врешь! Врешь! Врешь!

Скворечня лукаво подмигнула.

— Ой, Клава! Твой Сереженька злой какой!

Клава опустила голову и ничего не сказала, Сережа отвернулся. Разве Скворечню переговоришь?..

Прибежал запыхавшийся Василь Гаврилыч, который всегда куда-то торопился, расчесал длинные волосы, поправил белую бабочку на груди. Рыжий сюртук у него был один, а бабочки каждый день менялись.

— На хор! На хо-ор! На хо-о-о-ор! — весело пропел он, сложив ладони трубочкой.

Ребята, улыбаясь, пошли на сцену, Сережа положил гирлянду и тоже пошел. Справа стали первые голоса, слева — вторые, сзади — тенора и басы. Какая-то стриженая девчонка села за пианино.

— А где Фима Смоленцева? — недовольно спросил Василь Гаврилыч.

— Она учиться не будет! — ответили сзади. — Тетку у нее паралич расшиб.

— А Валентин Гуль?.. Что-о? На перевязку ушел?

Музыкант нахмурился и постучал палочкой. Его лицо вдруг преобразилось и стало суровым.

Из-под клавиш мягко прозвучал аккорд, и тотчас вступили первые голоса.

Слезами залит мир безбрежный, Вся наша жизнь тяжелый труд.

По знаку палочки песню подхватили альты, она стала полнее, будто разлилась река.

Но день настанет неизбежный, Неумолимый грозный суд.

Дирижер со страшной силой взмахнул обеими руками, грянул весь хор, Сережа вздрогнул.

Лейся вдаль, наш напев, Мчись кругом!..

Теперь песня походила на вешний паводок, который выплеснул из берегов и разлился без конца и края. Только один человек на свете мог остановить этот поток, направить в русло — Василь Гаврилыч.

Незаметно возле Сережи очутился Валька. Его лицо расплылось в улыбке. Он показал глазами на сломанную руку, на которой уже не было повязки, и жарко дохнул Сереже в ухо:

— Сняли гипс!.. Нисколечко не больно!

Василь Гаврилыч свирепо глянул в сторону альтов, Валька и Сережа замерли. Тут в зал внесли длинный ящик и стали распаковывать. Бородин бережно вынул из-под стружек картонку, а из картонки — круглую, как шар, лампу, поднялся по стремянке и ввинтил ее посредине люстры.

«Будет свет!» — задохнулся от радости Сережа. Не поворачивая головы, он поглядел на ребят. У хористов были сияющие лица, и больше никто не глядел на дирижерскую палочку. Но сейчас какая-то новая сила влилась в песню, и она затопила зал, вырвалась на улицу.

Семя грядущего сеет, Оно горит и ярко рдеет, То наша кровь горит огнем, То кровь работников на нем.

Грудь Сережи стала тесной, а глаза не отрывались от лампочек. Много ли нужно мальчишке для счастья!..

ЖИВЕМ, КОММУНАРЫ!

— Здорово получилось! Молодцы! — похвалил Светлаков, разглядывая на занавесе рабочего с молотом, который разбивал земные цепи. — Зорин с Гориновой рисовали? Вот и детский сад!..

Возле занавеса, как пчелы, гудели ребята.

— Художники объявились!

Даже этот задавалка Герасим похвалил! Сереже очень хотелось сказать, что они с Клавой все нарисовали сами, но он не решился.

— Мы только красили, а рисовал Василь Гаврилыч.

Занавес, наверно, был бы еще лучше при электрическом свете, но электричества не было. Станцию хотели пустить за неделю до праздника, потом за три дня, вот и праздник подошел, ребята собрались на вечер, а в зале по-прежнему мигали керосиновые лампы. Кто-то сказал, станция даст ток, когда Бородин откроет торжественное собрание. Сережа до последней минуты поглядывал на электрические лампочки. Когда же они вспыхнут?.. Напрасно! Продолговатые пузырьки и матовые абажуры висели без пользы и казались ненужными.

Вот и занавес поднялся, на сцену вошли преподаватели и ученики. Бородин в новом костюме, торжественный и немного важный, каким его никто не видел, весело посмотрел на зал и густейшим басом сказал:

— С праздником вас, товарищи! С годовщиной Великого Октября!

Ребята дружно захлопали, вечер начался, а долгожданного света не было. Странное дело, Сережа ни о чем не мог думать, кроме электричества. Он рассеянно слушал доклад, так же рассеянно пел в хоре, а мысли были совсем о другом. И пели ребята сегодня хуже, чем вчера на репетиции. Все шло, как надо, но чего-то не хватало, и это понимал не один Сережа, а все второступенцы, и преподаватели, и Бородин, наверно, тоже. Как только закончилась торжественная часть, он поспешно ушел на станцию.

Валька схватил Сережу за рукав.

— Сбегаем узнаем!

Едва подростки спустились с крыльца, как их окликнул Аксенок.

— Вы туда? Не будет света. Динамо искру не дает.

— Да как же так?..

— Вот так. С обеда над машиной бьются, нет искры…

Но что это? Неужели бывает молния зимой? Нет, это не молния. Это вспыхнул фонарь на столбе, засветились окна школы, загорелась над крыльцом красная звезда.

— Горит!.. — наконец опомнился Сережа.

— Све-е-е-ет!.. — заорал Валька и, схватив Сережу за руки, закружил по снегу.

Из корпуса выбежала толпа молодежи, радостные голоса и крики слились в ликующий гул.

Но тут свет погас, городок погрузился в темноту, которая казалась непроглядной. Через минуту свет снова вспыхнул и опять угас, снова загорелся и больше не угасал. На площади раздались громкие хлопки, грянуло разноголосое «ура».

— Живем, коммунары! — крикнул Чуплай и, подойдя к столбу, попробовал читать записную книжку. — Как днем!..

Ярко светились окна общежития, переливаясь, сверкал снег, далеко был виден на воротах красный флаг. Все забыли о школьном вечере. Сережа с Валькой сбегали в школьный корпус, потом в общежитие, потом снова выбежали на улицу. Везде лился ровный дрожащий свет. Валька жмурился и повторял:

— Кр-р-р-расота!

Сережа тоже жмурился и счастливо улыбался.

— Пойдем, Серега, издали на городок посмотрим, — позвал Валька.

Взявшись за руки и поминутно оглядываясь на освещенную площадь, они вышли на дорогу, по которой ходили на заготовку дров. Они хотели пройти немного, но Валька уверял, что с пригорка весь городок будет как на ладони.

Верно, с пригорка открылось зарево огней, которые, переливаясь, сияли в темноте, бросая светлые полосы на черный лес.

— Вот она, Жар-птица! — показал Валька. — Сами построили, только я, дурной, проболел.

Сережа долго стоял задумавшись.

— Знаешь что, Валька!.. Когда мы вырастем, сделаем для людей что-нибудь… Что-нибудь хорошее. Как эта станция!..

Валька стиснул Сережину ладонь.

— Обязательно!.. Клянусь!.. И ты поклянись, Серега!

— Клянусь!..

…Ночь была тихая, теплая. Сережа с Валькой все шли да шли по дороге. Валька тараторил об электричестве, но Сережа плохо понимал, о чем говорит его друг. В глазах, не исчезая, стояли дрожащие огни.

Слева над лесом поднималась луна. Бледный свет робко пробивался между елями, серебрил дорогу и заснеженные поляны.

Скоро друзей обогнали парень с девушкой. Герасим вел под руку старшую Ядренкину и что-то весело рассказывал. Потом прошли Мирон с Мотей, потом Аксенок с Генкой Щебнем.

— Природой наслаждаетесь? — крикнул Аксенок.

— Жар-птицу выслеживаем, — важно сказал Валька.

— Пошли вместе ловить!

— Нет, мы одни.

— Ну, и черт с вами! Дайте хоть закурить. Нету? Эх, вы, сосунки!

Пройдя несколько шагов, Сережа с Валькой услышали голос Чуплая и притаились за елочками.

— А ведь он тоже с девчонкой! — зашептал Валька. — Со Скворечней!.. Вот это да!.. Чш! Сюда идут.

— …Ты хоть и сумасшедшая, Рая, так не совсем же без ума. Чего дурь на себя напускаешь?

— Да хватит тебе, Яшка, ругаться. Давай о чем-нибудь другом. Скажи, Яшенька, ты был хоть раз в жизни влюблен?

— Не влюблялся и не влюблюсь никогда!

— Прохвастаешь, Яшка!

— Пойми, Таратайка, сейчас нам никак влюбляться нельзя. Влюбимся да расчувствуемся, враги нас с кишками проглотят. Пропала революция.

— Ну, уж и пропала!..

Больше не было слышно, о чем они говорили. Валька тихо присвистнул.

— Хитрит Чуплай. Говорит, влюбляться нельзя, а сам с девчонкой!.. С Раечкой-таратаечкой! Нашел с кем связываться!

Мальчики опять пошагали по дороге, а на мостике в логу встретились с Клавой и Липой.

— Все ребята и девочки в лесу, — сказала Клава. — На электричество смотрели, а теперь уж не видно.

— Может, еще по дороге пройдем? — стал звать Валька. — Нет, не по дороге. Знаете, куда? К розовому кусту. Посмотрим, какой он сейчас стал.

Клава посмотрела на Липу, та кивнула головой. Все четверо свернули с дороги и пошли гуськом по узенькой тропинке.

— Вот здесь меня пихта прихлопнула, — покосился Валька. — Все равно я живой, а тебя на дрова изрубили.

Чудной Валька! Разговаривает с пихтой, будто с человеком.

А вот и куст черемухи над обрывом. Потеряв листья, он стоял прозрачный и легкий. Причудливая паутина ветвей повисла в пустоте, за которой было далекое небо. Лунный свет лился оттуда, запушенные инеем сучья искрились на луне.

— Ух, ты!.. — вырвалось у Сережи.

Валька глядел на куст широко открытыми глазами и даже отступил на шаг.

— А ведь он еще красивее стал! — наконец сказала Клава. — Знаете что? Это наш куст. Будем приходить сюда зимой, летом… Если радость или горе… И чтобы об этом никто не знал. Согласны?

— Согласны! — ответили ребята, а Валька сказал, что можно прийти и без горя-радости, просто так.

— Поздно уж! Домой надо! — спохватилась Липа.

— Тут тропинка есть, совсем близко, — вспомнил Валька и, повернувшись, ринулся в лог.

— За мной!

Липа, как коза, прыгнула за Валькой, дружный смех и веселые голоса скоро раздались с другой стороны оврага, А Клавины туфли скользили, Сережа помог ей спуститься. Но еще труднее было выбраться наверх. Клава падала и съезжала, досадуя, зачем надела мамины туфли. Сережа взял ее под руку. Запыхавшись, они наконец поднялись над обрывом.

— Отпусти руку!.. Теперь я сама!

Сережа вспомнил, как шли Мирон с Мотей.

— Давай так пойдем…

— Зачем? — засмеялась она и покачала головой, а глаза говорили: «Пойдем!»

Они молча прошли несколько шагов по лунной тропинке. Обоим было неловко, словно они делали что-то неположенное.

Увидев, что Сережа с Клавой идут под руку, Валька дважды оглянулся, потом рывком схватил под руку Липу и так быстро пошагал по тропинке, что маленькая Липа едва успевала переставлять ноги.

Сережа с Клавой засмеялись. Ой, Валька, Валька!.. Смущение прошло, когда они заговорили о школьных делах.

— А ведь я еще сочинение не писал, — вспомнил Сережа. — «Как я буду служить революции?» Намудрила Клавдия Ивановна, велела после праздника подать.

— Так она сказала просто написать, кто кем хочет быть.

У Клавы был составлен черновик. Она хотела стать фельдшерицей.

— Мама болела, я ухаживала за ней и привыкла. Доктор сказал: «Ты, девочка, маму выходила от испанки, хочешь врачом быть?» Да мне не врачом, хоть бы фельдшерицей… Меня летом мама из детдома взяла. Раньше мы с ней на железной дороге жили. В голодный год чуть не умерли, опухать стали. Потом мама испанкой заболела, а меня отдали в детдом.

— А отец?

— В г-г-германскую погиб, г-газом отравился. Я его ни разу не видела. И к-к-карточки у мамы нет…

Сережа впервые заметил, что Клава немного заикается. Принялся, дурак, расспрашивать!

Но Клава не обиделась, взглянула доверчиво. И только сейчас, при лунном свете, Сережа увидел, какие красивые у Клавы глаза. А он думал, она рыженькая дурнушка. Нет, она не дурнушка.

Девочка, помолчав, заговорила о другом. Рая хочет военной разведчицей стать, Мотя Некрасова — агрономом, маленькая Липа — швеей.

— А вот Фима… Неужели наша группа допустит, чтобы она учиться бросила?

— Группа-то при чем? Фима сама к монашке ушла.

— А если с тобой беда случится?..

Увлеченные разговорами, они не заметили, что за ними движутся тени. На опушке тени приблизились.

— Вот они какую Жар-птицу ловят! — заорал Аксенок. — С девчонками прогуливаются!

Из-за кустов с хохотом выбежали Аксенок, Генка Щебень и еще несколько ребят и девочек.

— Целуйтесь, а то из лесу не выпустим!

Валька метнул по сторонам острыми глазами и, оставив бедную Липу, пустился наутек под гору налево, а Липа побежала направо.

— Держи их!

— Догоняй!..

Сережа отчаянно разозлился и сунул к носу Аксенка кулак.

— По зубам хочешь?

— Да ну тебя! — сразу присмирел парень. — Пошли, ребята! Не будем мешать влюбленным!..

— Милуйтесь на здоровье! — захохотал Щебень.

Сережа снова взял Клаву под руку и, не обращая внимания на насмешки, неторопливо пошел навстречу огням.

— Теперь засмеют!.. — опечалилась Клава.

— Пускай! — равнодушно сказал Сережа. В эту минуту он казался себе совсем взрослым. И совсем не потому, что подсунул утром в сапоги под пятки лоскутки от портянок. Детсад!.. Хоть бы вырасти поскорее…

ИМЕНЕМ ШКОЛЬНОГО ГОРОДКА

Когда Сережа вошел в класс, ребята захлопали в ладоши. Ничего не понимая, он уселся за переднюю парту рядом с Клавой. Смех раздался еще громче, Аксенок с Раей подбежали к нему и показали на доску, где кто-то вкривь и вкось нацарапал мелом: «Зорин — Горинова — любовь».

— Ну, как прогулка?

— Где ваша Жар-птица?

Веснушки на Клавиных щеках стали огнено-красными, она усердно читала книгу. Сережа сделал вид — ему все равно. Лучше посмотреть записи уроков. Он развернул папку и ахнул. В тетради по химии была зачеркнута его фамилия, а сверху написано: «Тетрадь Зоринова-Горинова». Чуть пониже: «Химия — наука о любви», в списке химических элементов рядом со значком «золото» стояло: «Клава тоже золотая, только веснушки у нее медные». Но это еще не все. Вечером Сережа, вернувшись из леса, полный радужных воспоминаний о розовом кусте, о клятве, которую они дали вместе с Валькой — сделать что-нибудь хорошее людям, стал складывать стихотворение, но успел написать всего две строчки:

Дума в сердце мне стучится, Я пойду искать Жар-птицу.

А чья-то озорная рука добавила на листке:

С рыжей Клавою вдвоем Сразу мы ее найдем.

Бедный Сережа чуть не заплакал от обиды. Сколько было хорошего вчера, и все стало глупой забавой. Нет, он больше никогда не будет писать стихи! Ни одной строчки!

Вошла Наталья Францевна, взглянула на доску и строго отчитала дежурных.

Весь этот день ребята посмеивались над «влюбленными». Аксенок подмигивал Сереже. «Поймал Жар-птицу?» Рая насмешливо щурилась: «Ай, да Зорин!»

Впрочем, подтрунивали не только над Сережей и Клавой. Ребята вдрызг высмеяли Вальку и Липочку, Мирона с Мотей, а кто-то написал пальцем на отпотевшим окне: «У Чуплая любовь Рая».

После обеда Сережу с Женькой Новоселовым нарядили дежурить в кухне. Они запрягли буланую кобылу Красотку, которая досталась школьному городку по наследству от монастыря, и поехали за водой к роднику.

— На этой кляче только монашек на кладбище возить, — ворчал Женька. — Красотка! Да она старее ископаемого мамонта. Шевелись, развалина!

Женька чувствовал себя неловко после того как ушел из коммуны и старался задобрить товарища.

— Чего повесил нос? Просмеяли мальчика! Чихай на них!..

Они начерпали бочку, привезли на кухню, стали колоть дрова. Из кухни выбежала Клава в белом переднике, поварской шапочке и безрукавой кофте с прорехами. Увидев ребят, она стыдливо прижала голые руки к груди, быстро подхватила несколько поленьев.

— Помельче дрова колите.

— Постараемся! — ухмыльнулся Женька и, проводив ее глазами, прищелкнул языком. — Хороша!

Было что-то грязное в этом намеке. Утром над Сережей и Клавой смеялась вся группа, но совсем иначе, а вот сейчас Женька словно облил ее помоями.

— Далеко эта девочка пойдет!..

— Это ты о чем?

— Будто не знаешь. Рыженькие на любовь падкие. Вот и Клавочка такая…

Кровь ударила в голову. Сережа не дослушал и, не соображая, что делает, с размаху ударил Женьку по щеке.

— Да ты с ума сошел!.. Сергей!.. Сережка!..

Но Сережа ничего не понимал. От второго удара у Женьки слетела шапка, от третьего брызнула кровь из носа.

— Драться хочешь? Получай!.. — рассвирепел Женька, рывком свалил Сережу в снег и принялся пинать в грудь и живот ногами.

Женька был сильнее и выше, Сереже пришлось бы плохо, но он ухватил его за сапог. Они катались по снегу, нанося друг другу удары, вырывая волосы, сопели и отдувались.

Из кухни выбежала Евдокия Романовна с Клавой.

— Батюшки! Да они убьют себя, покалечат!..

Клава хотела разнять драчунов, но это было ей не под силу, чей-то кулак больно ударил ее по руке.

— Перестаньте вы, дураки этакие! — умоляла Евдокия Романовна. — Господи, хоть кто мимо шел! Неси, Клава, воды. Водой их!..

Но Клава не успела принести воды. Женька вывернулся и схватил сучковатое полено.

— Пристукну гада!..

— А ну, сунься! — прохрипел Сережа, поднимая топор, и вдруг увидел Герасима, Элину Горошек и Наталью Францевну, которые бежали из-под горы.

Учительница запыхалась и немного отстала. Светлаков в два прыжка очутился рядом с Сережей, рванул его за руку. Принцесса Горошина выхватила топор. Девочки отобрали у Женьки полено.

Сережа тяжело дышал. От фуфайки отлетели пуговицы, ворот рубашки был оторван. Чувствуя соленое во рту, он выплюнул на снег сломанный зуб с клубком алой крови.

— Ну, как это называется? Как называется, товарищи-второступенцы? — приступила к ним Наталья Францевна.

— Встать, суд идет! — крикнул в дверях Аксенок. В зале смолкли разговоры, ребята дружно поднялись, преподаватели тоже встали.

Усевшись за судейским столом, Герасим Светлаков потрогал прическу-«ежик», позвонил для порядка колокольчиком и о чем-то пошептался с заседателями. Сережа глянул исподлобья. Рядом со Светлаковым сидели сутулый Костя Лапин из первой группы и Горошек. Эта неженка-принцесса будет его судить!..

Слева за маленьким столом разместился общественный обвинитель Яков Чуплай. Отставив костыли в угол, он что-то писал в блокноте. Справа за такой же столик села защитник Клавдия Ивановна, грустно поглядывая на обвиняемых.

Быть судьей Светлакову, наверно, нравилось. Он глядел на Сережу сверху вниз, обращался почему-то на «вы» и строго спрашивал фамилию, имя, отчество, словно это и так не было известно.

— Скажите, обвиняемый, вы первый ударили Новоселова?

— Первый.

— У вас были для этого причины?

— Были…

— Какие?

Сережа ожидал этот вопрос и все-таки надеялся, может, не спросят.

— Новоселов обозвал нехорошими словами одного человека…

— Какими словами и какого человека?

Сережа тупо глядел в угол. Нет, о Клаве он говорить не будет.

— Отказываетесь? Это не в вашу пользу, подсудимый.

Горошек что-то шепнула Светлакову на ухо, тот тихо поговорил с Костей Лапиным и объявил, что суд нашел возможным не называть фамилию человека, о котором плохо отозвался Новоселов.

Но то, о чем не хотел сказать Сережа, не было тайной. Все знали, из-за чего началась драка. Ребята и девушки поглядывали на Клаву, по залу пополз шепот. Она поняла, говорят о ней и, как улитка, спрятала голову.

— Зачем вы, Зорин, взяли топор? — строго спросила Горошек.

Сережа до боли закусил губы. Какое принцессе до этого дело?.. Как он ненавидел Горошину в эту минуту!

— Почему вы, обвиняемый, молчите? — еще строже спросила принцесса.

Вот это «вы» окончательно убило Сережу. Значит, Светлаков не просто напускает важность, все они сговорились.

— Не знаю…

— А могли, как бандит, ударить Новоселова топором?

У Сережи вспотел лоб. Горошина считает его бандитом!

— Не знаю. — И опять уставился в угол.

Чуплай приподнялся и проговорил с издевкой:

— Обвиняемый ничего не помнит, ничего не знает. Вы не прикидывайтесь дурачком, не поверим!

И это говорит тот, кто живет в одной комнате с Сережей, вместе пьет и ест, делится последним куском! На Сережу смотрели глубокие как пропасть глаза, холодные и злые. Он хотел сказать, что этого больше никогда не случится, что ему стыдно, но взглянул на Чуплая и снова стал смотреть в угол, в пустоту. Все равно не поверят, они даже не хотят назвать его на «ты».

Слово попросила защитник Клавдия Ивановна.

— Ну, а сейчас-то вы осознали? Если бы снова кого-нибудь оскорбил Новоселов, вы бы опять стали драться?

Сережа поднял голову.

— Если бы он снова так сказал, я бы опять ударил.

В зале сдержанно засмеялись. Клавдия Ивановна грустно повела плечами. Она хотела помочь Сереже, а получилось наоборот.

Светлаков стал допрашивать Женьку и разрешил Сереже сесть. О чем говорил Женька, Сережа сперва не слышал. Если бы этого не было! Нет, теперь ничего исправить нельзя…

Женька держался уверенно. Он никого не оскорблял, не дрался, только защищал себя.

— А если бьют? Неужели бежать? Так я не трус.

— Правильно!.. — кто-то поддакнул в зале, но его тотчас оборвали и загалдели со всех сторон.

— Ничего неправильно!

— Мало ему Зорин надавал!

Светлаков свирепо потряс колокольчиком.

— Но суду точно известно, что вы оскорбили одного человека. Так или нет?

Женька воровато отвернулся.

— А чего я сказал? Она, мол, такая…

— Какая такая?!. — вспыхнула Горошек. — Я бы тебе тоже за это оплеуху дала!..

Гул возмущения пробежал по скамейкам, опять все посмотрели на Клаву, она опять спрятала голову.

— Суд постановил, эти самые слова не расшифровывать, — сказал Светлаков. — Но вам, Новоселов, мы этого не простим.

Женьку допрашивали еще строже. Ему напомнили, что он старше, сильнее, он пинал Зорина ногами и первый схватил полено. Под перекрестными вопросами заседателей и обвинителя парень совсем растерялся и больше не оправдывался.

Наталья Францевна говорила о чем-то совсем непонятном. Второступенцы не умеют уважать друг друга, оскорбляют лучшие чувства. «Какие чувства?» — подумал Сережа и прислушался.

— Прихожу на урок, а на доске какая-то глупость про Зорина и Горинову в виде химической формулы.

Ребята улыбнулись, но тотчас стали серьезными.

— Дать щелчок, стукнуть по шее — стало у нас в порядке вещей. Ребята хватают девушек за локти, те визжат, и некоторые даже не обижаются. И вот эти самые слова. Мы решили их не повторять, потому что неудобно. Но почему удобно их говорить? Говорить и думать друг о друге всякие гадости?.. Наш городок носит имя Третьего, Коммунистического Интернационала. А разве это коммунистическое отношение?..

В зал летели гневные слова, их ловили с жадностью, и много дум родили они в молодых головах. Свидетельница перевела дух.

— Простите, товарищи, немного отклонилась. Ячейка комсомола и учком поступили правильно, отдав под суд нарушителей порядка, и они должны понести суровое наказание… Суровое. Но это не все. Давайте объявим решительную борьбу всем таким словам. Прошу мое предложение записать в судебный протокол!..

Ребята дружно захлопали в ладоши, Сережа вздохнул свободнее. Речь Натальи Францевны родила слабую надежду. Может, еще не исключат. Однако надежда сразу погасла, как только начал говорить обвинитель. Слова Чуплая были беспощадны, доводы тверды, а черные глаза зло поблескивали.

— Зорин с Новоселовым могли убить друг друга. Можем мы с этим мириться? Тогда на нас будут показывать пальцем: «Вот, мол, школа, где шеи ломают!» Нечего церемониться, каленым железом такие дела выжигать!..

— Больно вострый!

— Ему не секретарем ячейки, прокурором быть!

— А ведь, пожалуй, исключат! — донеслись до Сережи обрывки голосов.

Теперь все. Прощай, вторая ступень!.. Оборвалось самое хорошее, самое дорогое в жизни. И не было никакой возможности спасти его…

Сережа совсем не знал, что подразумевал Чуплай под словами «каленым железом выжигать». После драки комсомольцы в полном составе явились к Бородину.

— Евграф Васильевич, — приступил с порога Чуплай. — До каких пор сынки кулаков и лавочников будут наших ребят бить?.. Ячейка постановила передать дело о Новоселове в народный суд.

— Та-аак. А насчет Зорина вы что постановили?

— Ничего… Подходили с точки зрения классовой борьбы. Зорин — не лавочников сын.

— Точка правильная. Но с этой точки нельзя оправдать Зорина. Значит, если не кулацкий сын, бери в руки топор и…

— Евграф Васильевич, так Зорин маленький, а этот вон какой дылда! — перебила Мотя.

— Из-за чего подрались, знаете? — подхватил Светлаков.

Бородин решительно повел бровями.

— Знаю. Все равно неправильно. Выгородить Зорина — сделать ему медвежью услугу. Передать дело в суд — правильно решили. Только не в народный, а товарищеский. Тебя, Светлаков, судьей выбрали? Тебе и дело в руки. Построже суди! Обоих. Слышишь? И чтобы Зорин о постановлении ячейки ничего не знал.

Комсомольцы поглядели друг на друга. Получалось будто бы так, как они постановили, однако не совсем так. На суде Евграф Васильевич сидел в заднем ряду и ни во что не вмешивался.

Защитник Клавдия Ивановна просила суд смягчить приговор, но говорила не очень решительно, словно сама была в чем-то виновата. Зорин не замечен ни в чем плохом, только очень горячий. И вступился он за правое дело.

— А вот Новоселова я не могу защищать. Учиться не хочет, работать — тоже. Мы строили электростанцию, а он ушел домой. Просматриваю сегодня его личное дело, справка о болезни выдана ветеринарным фельдшером…

Дружный смех заглушил ее слова. Смеялись ребята, преподаватели и судья и даже сердитый Чуплай.

— Вот болезнь!

— Лошадиная!

— Коровий доктор его лечил!

Не сразу Светлаков водворил порядок, и только после этого Клавдия Ивановна смогла закончить речь. Новоселова она защищать не может, но считает, что его тоже исключать не следует. Он во второй ступени недавно, школа еще мало сделала, чтобы его воспитать. Преподаватели, ячейка, учком — весь коллектив.

Молодежь недовольно загудела. При чем тут ячейка и учком? Сережа отказался от последнего слова, а Женька обиженно пробормотал: «Откуда я справку достану? У нас близко больницы нет…»

Когда суд удалился на совещание, зал наполнился разноголосым шумом.

— Исключат!

— Оставят!

— Спорим — исключат!..

И полз тихий шепот: «Знаете, как он ее назвал?..» «Из-за нее!» …«Да ну вас, такое слово революция выбросила!»

Чуткие уши Назара Назаровича уловили шепот. Его лицо вытянулось, беспокойно забегали маленькие глаза. Он отвел Клавдию Ивановну к окну и отчитал:

— Вы понимаете, о чем говорили? Хулиганок оправдывали! Вступился за правое дело!.. Хулиганы подрались, а вы правое дело выдумали. Теперь они носы позадерут!..

— Позвольте, позвольте!.. Я с этим никогда не соглашусь!..

Сережа, ожидая приговора, не смел тронуться с места. Он столько перестрадал, что все пережитое казалось ему тяжелым сном. На сон походило и это мучительное ожидание. Проснуться бы и — ничего этого нет… Пить! Как хочется пить! Но ребята допили последние капли из графина. Только бы один глоток воды!..

Клава заметила, с какой жадностью Сережа смотрит на стакан, принесла кружку воды, он выпил ее, не отрываясь, и чуть не задохнулся. Девочка презрительно поглядела на Женьку и тоже принесла ему воды.

Ярко вспыхнули лампы, Сережа зажмурился.

— Именем школьного городка Третьего Интернационала товарищеский дисциплинарный суд решил… Зорин — виновен… Новоселов — виновен. …Объявить Зорину и Новоселову общественное порицание, предупредить об исключении… — как во сне расслышал Сережа и понял, что страшный сон остался позади.

И словно из-под земли вырос сияющий Валька.

А МОЖЕТ, ЕГО НЕТ СОВСЕМ

Утром Фима с трудом открыла дверь на крыльцо. Ай, сколько снегу навалило! Ночью разыгралась метель, но сейчас вьюга стихла, на улице было тихо и тепло. В предрассветных сумерках белели сугробы, черной стеной надвинулся бор, дыша прямым запахом смолы.

Проваливаясь по колено, девушка отгребла снег, сходила на ключ за водой, растопила печку. Надо было накормить больную. Фима сварила овсяную кашу, налила стакан молока и понесла завтрак за перегородку.

Неужели тетка умерла? Монашка лежала, вытянувшись, длинная, неподвижная, сухая. У больной перекосило рот, закрылся глаз, правая рука повисла плетью. Но здоровый глаз гневно косился, больная что-то промычала.

Фима вспомнила, наступил пост, тетка есть молоко не будет, и убрала стакан. Потом принялась кормить ее с ложечки и почти насильно заставила сделать несколько глотков. У старухи опять сердито замигал глаз, послышалось бессвязное мычание. Фима поняла — тетка просит оставить ее в покое.

Сейчас можно подумать о себе. Девушка печально поглядела на книги и тетради, бережно сложенные на полке. Нет, вторая ступень не для нее! Выучиться захотела, учительницей стать. Где уж ей, нищенке!

…Беднее ее матери — Натальи-бобылки в деревне не было. Сколько себя помнила Фима, своего хлеба хватало до ползимы. А потом мать надевала на девочку котомку с лямкой через плечо и, перекрестив, провожала в дорогу: «Иди, доченька, свет не без добрых людей».

Когда Фима подросла, бобылка отдала дочь в работницы к богатому мужику. Чего только не делала Фима у хозяина! И детей нянчила, и стирала, и полы мыла, и навоз возила. А случилось такое — одна дорога порченой девке — в монастырь.

Била земные поклоны молодая монашка о холодный церковный пол, обливалась слезами и молила бога: «Очисти меня от блудной скверны!..»

Но бог не внял мольбе грешной девушки, да и за тех, кто принял ангельский чин, не заступился. Когда распустили монастырь, Фима первый раз подумала: «А может, его, бога-то, нет совсем?» Но тут же испугалась греховной мысли и положила сорок поклонов перед иконой Магдалины, которая перед тем, как стать святой, тоже претерпела блуд.

Тетенька сперва близко подходить племяннице к охульникам из коммуны не разрешала, а потом смилостивилась и позволила поступить посудницей на кухню, но чтобы Фима уши затыкала куделькой и не слушала, о чем говорят безбожники.

Повариха была очень довольна старательной Фимой и однажды сказала:

— Чего бы тебе, Фимушка, не поступить во вторую ступень?

— Ой, что вы!.. — испугалась Фима.

— Подумай, девка, не мотай головой!

— Забыла я все. В четвертый класс ходила, да когда это было.

— Новая учительница, Клавдия Ивановна, тебя подготовить хочет. Сама насылалась. Подумай, милая, не все тебе при тетеньке быть.

Взяло Фиму сомнение. Не безбожница говорит, не коммунарка, а повариха Евдокия Романовна. Да как же это так?.. Пришел день, Клавдия Ивановна увела посудницу на квартиру и стала с ней заниматься.

И опять: «А может, его, бога-то, нет совсем?..»

Пересилила коммуна бога, поступила бывшая монашка во вторую ступень. Тетка открещивалась от племянницы и на глаза показываться не велела. Нечего делать, ушла Фима в общежитие.

Да надолго ли? Снова к тетеньке вернулась, как ее паралич расшиб. Не бросать же немощную. Значит, есть бог, и он Фиме учиться не велит.

В углу, в зелени фикусов и гераней, тихо посвистывала любимица Евникии желтая канарейка и беспомощно билась о решетку клетки.

— Не мечись, пичужка, у нас с тобой одна доля!.. — грустно сказала Фима и тихонько всплакнула.

За окном послышались шаги. Опять, наверно, старухи к тетеньке. Снова будут ахать, креститься, уговаривать Фиму звать попа соборовать болящую. Как они опротивели!..

Фима хотела запереть двери, но не успела. К изумлению девушки, в комнату вместо старух вошли Клавдия Ивановна, Мотя Некрасова, Клава, а за их спинами мелькнула веселая рожица Раи.

— Здравствуй, Фима, как живешь? — улыбаясь, сказала учительница и подала руку.

— Здравствуйте!.. — растерялась Фима. — Вы ко мне?..

— К кому же еще? — высунулась Рая. — По заданию ячейки и учкома.

— Пришли тебя в школу звать, — подтвердила Мотя.

Это было так неожиданно, что Фима не сразу поняла, о чем говорят Рая с Мотей.

— Так разве можно мне… теперь?..

— Почему же нет? — удивилась Клавдия Ивановна. — Да ты хоть пригласи гостей сесть. Садитесь, девушки, видите, наша Фима не в себе.

«Наша Фима!» Ее так обрадовало это «наша», что на глазах заблестели слезы. Она поспешно утерлась платком, бросилась подвигать стулья, вытащила из-за перегородки старое кресло, в которое важно уселась Рая и подмигнула.

— Я от этого сиденья хоть святости наберусь!

— Погоди, Рая, — остановила Клавдия Ивановна. — Сперва о деле. Ты правильно сделала, Фима, что не бросила тетку… Да, да, кто бы она ни была. А вот учебу не следовало бросать.

Фима слушала и чувствовала, как заново рождается жизнь. Какие они хорошие! И Клавдия Ивановна, и девочки, и ребята! Клава обняла ее за плечи: «Не печалься, не надо!»

Клавдия Ивановна расспрашивала, как Фима живет, чем питается, есть ли в доме дрова. Девушка покраснела. Каждый день какие-то старухи приносили блины и пироги, просили «помолиться за болящую». Ей было стыдно, она не решалась сказать об этом и молчала, закусив губы.

— А ты бери обед в школьной столовой, — сказала Мотя.

— И никому не кланяйся! — добавила Клавдия Ивановна.

Было воскресенье, гости просидели у Фимы до обеда, рассказывали новости. Скоро на пруду расчистят каток, Василь Гаврилыч хочет поставить к Новому году оперетку, Женька Новоселов стал теперь очень смирным.

В руках Фимы появился чайник, но гости решительно отказались от чая.

— Значит, завтра на уроки придешь? — спросила, поднимаясь, Клавдия Ивановна.

— Приду… — потупилась Фима. — Только по математике… По математике я очень отстала.

— Знаем. Будем просить Аркадия Вениаминовича с тобой позаниматься.

— Клавдия Ивановна, а я была у Лойко, — вернулась от дверей Рая. — Сегодня утром ходила, босиком, в халате его застала. Хотят, говорю, учком и ячейка просить вас с Фимой позаниматься. «Пожалуйста, говорит, с удовольствием!» Велел сегодня в 6 часов Фиме прийти.

— Ах, ты, горе-партизан! — изумилась учительница. — «Босиком, в халате!» Ты бы еще в полночь его разбудила… Чего делать? Собирайся, Фима, к шести часам.

— Фиму хотели к Зорину по математике прикрепить, — вспомнила Клава. — Да его Василь Гаврилыч декорации заставил рисовать.

— «Зорин, Зорин»! — передразнила Рая. — У тебя каждое третье слово — Зорин.

Клавдия Ивановна опять укоризненно поглядела на «горе-партизана», но ничего не сказала.

Проводив гостей, Фима долго стояла на крыльце, пока подруги и учительница не скрылись за домами и не стали слышны их веселые голоса. Они ушли и унесли с собою жизнь. Еще ниже опустился потолок, темнее стали вылинявшие обои. Вырваться отсюда поскорее, вырваться!

Из угла укоризненно глядел спаситель и не одобрял мысли девушки.

— А может, тебя и нет совсем!.. — рассердилась Фима.

Чем ближе стрелки часов подвигались к шести, тем больше Фима чувствовала непонятное смущение. Хорошо ли прийти на квартиру? Скажет, в воскресенье отдохнуть не дадут. Нет, он так не скажет, сам позвал. А зачем позвал? Увидеть, что она не знает, где плюс, где минус?..

В половине шестого Фима собралась и села на стул, поглядывая на разбитые ходики. Маятник стучал, а стрелки не двигались. Наверно, испортились часы.

Она увидела учителя у ключа. Аркадий Вениаминович зачерпнул ведро воды и стал подниматься по лестнице. «В легоньком пальто, в ботинках без галош! Простудится!» — подумала Фима.

Услышав за собой шаги, Лойко оглянулся. Вот такая же улыбка была на его лице, как тогда на воскреснике.

— Вы ко мне, Фима? Пойдемте!

— Здравствуйте, Аркадий Вениаминович! Дайте я ведро понесу.

— Да нет, зачем же?..

Но Фима не послушалась и взяла ведро. Ей так хотелось сделать что-нибудь хорошее для этого человека. Лойко растерянно пожал плечами, и они неторопливо пошли по лестнице.

ЧЕГО НЕ ЗНАЛ СЕРЕЖА

— Встала над миром с перстами пурпурными Эос!.. Как это Клавдия Ивановна выучила чуть не всю «Илиаду» наизусть?

Сережа ходил по опушке леса и читал полюбившиеся стихи. Вот здорово! За одну осень в Абанере он узнал, наверно, больше, чем за всю жизнь!

Прибежал Валька и сказал, что Зорина требует к Себе Бородин.

— Зачем?.. — струсил Сережа и сразу забыл греческие стихи. Неужели опять о драке? Был суд, чего еще?..

Но Валька не знал, зачем Зорин потребовался Бородину и пожимал худенькими плечами. Сережа отправился в канцелярию и всю дорогу думал, вспоминал и не мог вспомнить, какие за ним провинности.

Но опасения оказались напрасными. Евграф Васильевич встретил Сережу суховато и подал разбухшую папку с какими-то документами.

— Все ученики проходят канцелярскую практику. Сумеешь бумаги переплести?

Ух, ты! У Сережи отлегло от сердца. Как он сразу не догадался? Ведь Герасим тоже секретарем был. Обрадованный Сережа шмыгнул за перегородку, где «секретарям» поставили маленький столик, достал из шкафа нитки, иголки, ножницы и принялся за дело, а сам поглядывал на Бородина, который что-то сосредоточенно писал, зачеркивал и время от времени щелкал косточками на счетах. Откуда было Сереже знать, от каких дум поднялись морщины на широком лбу Евграфа Васильевича?

Когда-то вихрастый мальчишка с пытливыми глазами Граня Бородин учился у Сережиного отца Ильи Порфирьевича. Было это давно, в рабочей слободке на Урале. Молодого учителя удивили способности смышленого мальчишки. Граня перечитал все книжки, которые нашлись в школьной библиотечке, перерешал все задачи в задачнике, и всегда маячила над партой его поднятая рука. В училище было всего три класса. Илья Порфирьевич не мог смириться, что способности мальчика пропадут зря и упрашивал инвалида-портного отдать сына в Екатеринбург в гимназию. Пьяненький портной мотал головой: «Куда голопузому!..»

Тогда Зорин купил Гране матерчатый костюм, пальтишко и картуз. Вечером Гранина мать принесла учителю 5 рублей, остальные просила обождать и заплакала: «В кабак поволок отец Гранькины обновки, спасибо, люди отняли». На другой день портной упал Илье Порфирьевичу в ноги, вымаливал прощение, а заодно пятиалтынный опохмелиться и обещал «уважить» учителеву просьбу.

Как бы там ни было, но Граню Бородина отправили с попутчиками в город. Мальчишка в матерчатом костюме и новых лаптях отвечал так бойко, что удивил экзаменаторов.

Желание учителя сбылось. Его ученик закончил гимназию и стал готовиться к сдаче экстерном за университет.

Еще не закончилась гражданская война, когда Евграфа Васильевича демобилизовали из Красной Армии и вызвали в Наркомпрос. Его принял сам Луначарский, долго глядел близорукими глазами на загорелого, широкоплечего командира и спросил:

— Преподаватель гимназии и коммунист? Знаете, как нам такие нужны?

Под стеклами пенсне пряталась улыбка. Он снова, будто примериваясь, посмотрел на Бородина.

— Недавно закрыли один монастырь. Землю отдали крестьянам, а нам — здания, этакий миниатюрный городок. Надо там организовать школу. Губоно временно послал туда выдвиженца Скворечню. У него университетское образование, но нет нужного опыта… Думаю назначить заведующим вас.

— А у меня нет университетского образования, — резко возразил фронтовик.

Человек за столом мягко улыбнулся.

— Сразу будете два дела делать. Руководить школой и заканчивать университет. Справитесь?

В Наркомпросе Бородин получил приказ о назначении, все остальное — кадры, оборудование, учебники, деньги — должен был дать губоно. Но в обнищалой за войну губернии было мало денег, еще меньше оборудования и совсем не нашлось для новой школы преподавателей. Приезду Бородина обрадовались, дали сотню советов, но почти ничем не могли помочь.

Заведующая губоно, низенькая подвижная женщина, внушительно сказала:

— Нас могут спасти две вещи — инициатива и самодеятельность, товарищ Бородин.

Однако Бородину было этого мало. Тогда заведующая не очень охотно проговорила:

— Здесь гостит у родственников преподавательница института из Питера. Химик, биолог, знает французский. Муж и сын у нее погибли на войне, она долго болела, врачи рекомендуют ей поехать в деревню. Вот не знаю, согласится ли она — в Абанер.

А подумав, заведующая вспомнила, что приходил просить работу музыкант Яснов-Раздольский.

— Этот, кажется, к вам не подойдет. Странный очень и требовательный. Дайте ему хор, ансамбль, чуть не оперу!.. Да и артист, не учитель.

Евграф Васильевич в тот же день разыскал Яснова-Раздольского и Наталью Францевну. Клавдия Ивановна пришла к Бородину сама по объявлению в газете.

Евграф Васильевич приехал в Абанер, когда монастыря уже не было, но не было и школы второй ступени. Кто знает, сколько трудов, усилий, «инициативы и самодеятельности» пришлось потратить здесь фронтовику!.. Чем больше он делал, тем больше оставалось несделанного, неотложного. И это несделанное, неотложное тяжелым грузом ложилось на плечи заведующего.

Осенним дождливым вечером из разбитой телеги, которую кое-как тащила исхудалая кляча, вылез хромоногий парень в красноармейской шинели, вскинул за плечи котомку, спросил у ребят: «Где тут шкрабы заседают?» и поковылял на костылях в канцелярию. Движения у него были резкие, угловатые, в черных глазах горел недобрый огонь, и вся фигура хромого напоминала колючий репейник.

— Безногих принимаете? Или, может, калек вам не надо? — приступил он к Бородину.

Тот пристально посмотрел на вошедшего и так же резко ответил:

— Принимаем не по ногам, по уму.

— Экзамены заставите держать, документы потребуете?

— Обязательно.

— Вот все документы!.. — вытащил он из кармана справку госпиталя с оборванным углом.

— На фронте был?

— А то не видите?.

— Комсомолец?

— Да.

Бородин понял: фронтовик с характером, спуску ему давать нельзя.

— Вот что, парень, нос не задирай. Садись и рассказывай по порядку.

Тот, видимо, не ожидал такого тона, повел плечами и не очень охотно уселся. Рассказывал он скупо. Приехал из марийской деревни Агытан-солы, теперь там коммуна Йошкар-сола. Мариец, коммунар. Живет вдвоем с бабушкой. Отец с матерью умерли от тифа, тогда он, Яков Чуплай, бросил школу, подтаскивал на стекольном заводе песок. Сколько классов кончил? Земское трехклассное училище да год учился в высше-начальном. Бил беляков под Питером. Ранен.

— Чего еще? Когда лежал в госпитале, маленько подучился. По алгебре и по письму меня один раненый подгонял. Только я не очень. Перезабыл…

— Так, Яков Чуплай, к экзаменам тебя допустим. Сдашь — примем. Не выдержишь — тут уж ничего не поделаешь, — развел Бородин руками. — А сейчас иди в общежитие, устраивайся.

Парень хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и потянулся к костылям.

В диктанте у него подчеркнули 26 ошибок, листок по математике остался чистым. Чуплай только переписал задание и не сделал ни одного действия.

Просмотрев экзаменационные работы, Бородин с досадою хмыкнул. Принять Чуплая было совершенно невозможно и совершенно невозможно отказать. Не зная, как поступить, заведующий городком шагал по канцелярии из угла в угол. Бородин-учитель не мог принять Чуплая, Бородин-фронтовик не мог сказать ему — нет. Кто знает, сколько продолжалось это бесплодное хождение! Пришла жена звать. Евграфа Васильевича ужинать.

— Что, Граня, с тобой?

Он поднял усталые глаза.

— Видишь, Настюша, дело какое. Хотел к нам поступить парень один. Да экзамены в пух-прах провалил.

Анастасия Васильевна научилась понимать мужа с полуслова.

— Хочешь, чтобы я с ним позанималась?.. Попробую.

Вечером на доске объявлений висел список принятых. Против фамилии Чуплая была пометка: условно, с испытательным сроком — месяц.

Учителя жалели Чуплая, но его прием не одобрили. Кое-кто увидел здесь явное нарушение инструкции Наркомпроса, а Наталья Францевна сказала: «Если Евграф Васильевич будет принимать учеников по социальному положению, пусть не спрашивает с нас за их знания. У меня есть учительская совесть».

Но совершенно неожиданно отнесся к этому сам Чуплай. Парень приковылял в канцелярию взбешенный и стукнул костылем по столу Бородина.

— Поблажку вздумал сделать?! А я не нуждаюсь. Понял? Плюю на нее!.. С подачками мы к мировой революции не придем. Я думал, Бородин настоящий коммунист, а ты вашим и нашим!..

Учитель крепко взял его за плечи и посадил на скамейку.

— Хулиганить не дам, слышишь? Мировую революцию делать собрался! Горлом, что ли?

Чуплай, наверно, больше почувствовал силу рук Бородина, чем силу его слов.

— Нечего меня принимать, если провалил!.. Не имеете права!..

Евграф Васильевич помолчал, подал парню воды.

— Ошибся, что принял, верно. Бузотеры революции не нужны… Впрочем, отменять приказ не буду. Уговаривать тоже. Надумаешь учиться, завтра скажешь. Иди.

Чуплай глянул исподлобья и вышел. А на другой день спозаранку сидел на крыльце школы. Увидев Бородина, приподнялся и виновато проговорил:

— Надумал… учиться. За вчерашнее сердиться не будете?

— Ладно, вчерашнего разговора не было, — ответил Бородин.

От пристального взгляда Евграфа Васильевича не укрылось, с каким старанием Чуплай взялся за учебу. После уроков во второй ступени новый ученик приходил в маленький домик на краю городка, где размещалась первая ступень. Отпустив малышей, учительница занималась с Чуплаем часа полтора-два.

— Подает фронтовик надежду? — спрашивал жену Бородин.

— Пока мало, но хватка у него мертвая. Задаю десять примеров, просит — двадцать, задаю двадцать, просит — тридцать. Трудно ему. Даже арифметические действия нетвердо знает.

В первом полугодии Чуплая не аттестовали, во втором у него появились удовлетворительные отметки — «удочки», а к концу года остались всего два несданных зачета.

Наталья Францевна как-то сказала:

— Я была неправа. Чуплай товарищей догонит. Настойчивый, упрямый, но уж чересчур резкий. Недаром его ребята бешеным зовут. Вчера я опоздала на урок, опыт не получается, так он мне: «Не имеете права опаздывать». — «Конечно, говорю, не имею, но перед вами не отчитываюсь». — «А мы вас на ячейке разберем». — «Что же, говорю, разбирайте». Вы, Евграф Васильевич, во всем на ячейку опираетесь. Это дело ваше, я беспартийная. Только имейте в виду, когда-нибудь эта комсомолия и вас к ответу потянет. Такие, как Чуплай, не постесняются.

— Придется — отвечу, — усмехнулся Бородин.

Однажды Чуплай снова появился в канцелярии, долго ожидал, когда уйдут ребята и преподаватели, и заговорил с глазу на глаз с Бородиным.

— Хотел вас спросить по одному делу, как комсомолец коммуниста.

— Спрашивай.

Лицо Бородина было непроницаемым, но под этой непроницаемостью таилось другое: «Ну, вот пришел по-человечески, не размахивает руками, не кричит. С чем он сегодня?»

Парень придвинулся, переставил костыли.

— Зачем монашку приняли?

— Какую монашку? Фиму Смоленцеву? Она не монашка.

— Все равно, была монашкой. Мысли у нее контрреволюционные.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, разговаривал. В бога веришь? «Раньше, говорит, верила, а теперь сама не знаю, то ли верю, то ли нет». Так зачем ее учить? Монастырскую заразу распространять?..

— Еще какие мысли?

— Больше никаких.

— Значит, если Смоленцева верит в бога, у нее контрреволюционные мысли?

— Конечно.

— А знаешь, что Фима батрачка? У нее вся жизнь искалечена. Революция ее вырвала из монастыря. А ты — зачем учить?

— Если батрачка, нечего за бога держаться, контру разводить.

— Ух, скорый какой! А ты сразу дроби понял?

— А дроби здесь при чем?

— Так, может, ей труднее от бога отказаться, чем тебе дроби понять. А если бы мы с Чуплаем так поступили? Не понимает дроби — долой.

— И со мной нечего было нянчиться!..

— Надо было! — повысил голос Бородин. — Надо учить тебя, Аксенка, Смоленцеву. То ли верит в бога, то ли нет, а надо, чтобы совсем не верила. Еще хорошо, честно сказала.

— Ну, выучим ее, а толк революции какой?

— Да пойми ты, дурная голова, гражданская война кончилась. Воюем за сознание людей. А это труднее, чем разбить Колчака и Юденича. Нельзя рубить сплеча. Надо убеждать, воспитывать. И в этом сейчас — главная задача ячейки.

— Задача ячейки — воспитывать Фиму?

— Да.

Бородин с Чуплаем проговорили весь вечер и часть ночи, пока к окошкам не подкрался рассвет. Чуплай, если хочет, может поставить вопрос о Фиме на ячейке, но он, Бородин, будет опровергать его незрелые взгляды. Не лучше ли усилить антирелигиозную работу? Не сможет ли Чуплай подготовить небольшой доклад?

Весной переизбирали секретаря ячейки. Неожиданно для комсомольцев Бородин порекомендовал избрать Чуплая.

К Бородину сходились все нити в Абанере, ему приходилось распутывать, развязывать, разрубать узлы, решать судьбы учеников и учителей.

Настало время, сын его учителя Сергей Зорин пришел учиться в Абанер. Евграф Васильевич был рад принять сына своего учителя, но он не выделял Зорина, был к нему так же требователен и строг, как и к другим. Бородин долго приглядывался к подростку. Если бы учитель вел дневник, записи о Сереже выглядели бы так:

«Желторотый целится во вторую группу! А силенки хватит? Хватило. Молодец!

Работает и учится хорошо. И еще чего-то ищет. Надо его в комсомол поскорее и побольше заданий.

Написал в сочинении — хочет быть учителем. Хорошее желание.

Приезжал Илья Порфирьевич, беспокоится о сыне. Не вижу, из-за чего тревожиться. Я на месте Сергея, наверно бы, тоже Новоселова стукнул.

Сергей в последнее время сдружился с Чуплаем. Кажется, это будет полезно обоим».

Много у Бородина было дум, больших и маленьких забот. Но не они одни тревожили Евграфа Васильевича. Просматривая «Учительскую газету», он часто хмурился и как-то желчно сказал жене: «Мудрят у нас в Наркомпросе. У Ленина написано — политехническое обучение. А комплексную систему откуда выкопали? Тесты, свободные расписания уроков, бригадные методы! Черт знает что!.. Этак мы развалим школу. Как думаешь, Настя?»

— Право, не знаю, чего ты разозлился? — улыбнулась жена. — Все новое — прогрессивное.

— Какое же новое? Тесты буржуазные ученые еще в 19-м веке придумали. А сейчас их в нашу педагогику тащат и прикрывают эту мерзость марксизмом. Как хочешь, Настюша, я решительно против.

Назар Назарович, наоборот, цеплялся за новые методы, всячески их расхваливал. Бородин еще не решил, как поступить, искал, но не находил выхода. Он был недоволен своим помощником, «терпел» его, но воли заместителю не давал.

Вот почему в последние дни на лбу Евграфа Васильевича все чаще поднимались морщины и сдвигались мохнатые брови. Но откуда об этом мог знать Сережа?..

РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ОТВЕРГАЕТ ССЫЛЬНОГО

В комнате было тихо, лениво тикали старинные часы, да иногда под рукой Бородина щелкали косточки на счетах. Когда скрипнула дверь, Сережа вздрогнул от неожиданности. На пороге стоял Лойко.

Был он сегодня выше ростом, моложе, красивее. «Что с ним?» — подумал Сережа и увидел в руках Лойко большой пакет.

— Проходите, Аркадий Вениаминович, присаживайтесь, — поднялся навстречу Бородин.

— Я пришел… Я хотел показать вам вот это… — крупно шагнул учитель и подал Бородину пакет.

Евграф Васильевич вынул вчетверо сложенный лист.

— Так… Гм… Интересно! Постановление Верховного Суда по делу… «За недоказанностью и отсутствием улик приговор отменить, снять судимость, разрешить Лойко жительство в Москве…» Так это просто здорово!.. А вы не верили! Поздравляю!..

Бородин по-мальчишечьи подмигнул и долго тряс руки Лойка. Тот глядел растерянно.

— Да, не верил!.. Это вы меня заставили написать обжалование. И если бы не вы… Вы сами не знаете, сколько сделали для меня.

Сереже тоже хотелось поздравить Аркадия Вениаминовича, но вмешаться в разговор казалось неудобным. И можно ли об этом говорить с учителем?

Когда Лойко немного успокоился, Бородин спросил:

— Ну, и что вы думаете делать?

Лойко долго вертел в руках конверт.

— Право, не знаю… Это так неожиданно. Разумеется, уеду в Москву, может быть, меня снова примут на кафедру…

— А мы останемся без математика?

— Нет, почему же… Я еще не решил. Извините, я просто не собрался с мыслями.

— Да, да, не торопитесь, — понимающе сказал Бородин. — Все будет хорошо. Рад за вас. Очень.

Аркадий Вениаминович аккуратно уложил лист в конверт, спрятал в карман пальто и сидел не шевелясь.

— Вы еще что-то хотите сказать?

— Да.

— Говорите, слушаю.

Лойко поднял голову и, по-детски смущаясь, заговорил:

— Я хотел посоветоваться… По поводу брата. Я получил от него письмо.

— Вы с ним переписываетесь? — нахмурился Бородин.

— Нет, но сегодня пришло письмо. Он, видимо, живет под чужой фамилией. Подписался Смирнов, но я узнал по почерку. И адрес странный. Одесса, почта, до востребования… Спрашивает, нельзя ли приехать сюда.

— Зачем?

Лойко растерянно пожал плечами.

— Не знаю… Спрашивает, тихое ли здесь место, много ли народа, можно ли прожить год, полгода.

— Та-а-ак! — протянул Бородин, вышел из-за стола и прошелся по комнате. — Значит, он просит вас помочь ему укрыться. И вы согласны?..

— Вы мне не верите!.. Если бы я хотел помочь брату, я бы не сказал вам об этом.

На Бородина глядели обиженные глаза.

— Только не сердитесь! Слышите, не сердитесь!.. Я вам верю, но должен предупредить. У вас нет брата, Аркадий Вениаминович. Он по ту сторону реки, вы — по эту. Рано или поздно он голову сломит, а вашей зачем болеть?..

Сережа ерзал на месте. О нем, кажется, забыли, он невольно стал свидетелем серьезного разговора и не знал, напомнить ли о себе или, наоборот, сидеть тише, чтобы не заметили. И совсем некстати защекотало в носу. Сережа крепился, крепился и — громко чихнул.

Бородин крякнул, сутулые плечи пошевелились.

— Идите-ка сюда, Зорин… Гм!.. Сможете об этом помолчать? О втором письме, первое не секрет… Аркадий Вениаминович за брата не ответчик.

Сережа кивнул головой.

— Ну, вот и хорошо. А теперь поздравьте Аркадия Вениаминовича с реабилитацией.

…Вечером, приготовившись к урокам, Лойко затопил печку и сел возле огня на корточки. Когда языки пламени обхватили дрова, он вынул из кармана письмо Глеба, перечитал еще раз. Тот писал, что теперь Аркаша уже не мальчик, а муж, в ссылке, наверно, избавился «от прежних иллюзий и поможет ему в одном деле, от которого зависит много». Неясные намеки были не очень понятны, Глеб, видимо, боялся, что письмо попадет в чужие руки.

Кривые строчки с завитушками показались Лойке омерзительными, он брезгливо швырнул письмо в огонь. Через минуту оно превратилось в пепел. Аркадий Вениаминович глядел на обуглившиеся листочки и старался понять, что произошло.

Назад тому два года он пришел сюда учить математике ораву парней и девушек, которые умели только горланить, отпускать грубые шутки и голосовать на собраниях. Такой показалась ему молодежь в первые дни, когда он сравнивал ее со студентами университета. Лойко сомневался, чтобы из его уроков вышел толк, но, приглядевшись, понял, что ошибся. Конечно, кривляние у Раи напускное. Если его отбросить, «девочка без мамы» не такая уж плохая, у нее есть способности. А с каким упрямством учится этот мариец Чуплай! Да разве он один? А лоботрясов, как Евгений Новоселов, не очень много. И будто их не было в университете?

Он когда-то сказал Бородину, что не верит в созидательную силу революции, но эта сила была здесь, рядом. Он ощущал ее дыхание на каждом шагу. Нет, он никогда не посягнет на нее, не будет помогать Глебу!..

Дрова обуглились, синие языки пламени, угасая, метались над ними. Пора было закрывать печку, но человек забыл о ней. Думы вереницей теснились в голове.

Письмо о снятии судимости принесла Фима, и это показалось ему добрым предзнаменованием. Когда она приходила к нему заниматься, всегда старалась сделать что-нибудь для него: занести мимоходом охапку дров, протереть запотевшую раму, снять паутину в углу. Делала все быстро и всегда почему-то краснела.

Вместе с Клавой они приносили хлеб из лавочки, букеты цветов из леса. Как-то вернувшись после заседания школьного совета, Лойко увидел на портрете матери венок из листьев брусничника.

Однажды Евдокия Романовна, вымыв пол в комнатах Лойки, сказала:

— Работа меня одолела. Весь день на кухне да еще по домашности. Может, вместо меня к вам Фима станет убираться приходить?

— Так разве можно?!.

— А чего нельзя? Девке жить не на что, старуха у нее без движимости. Вы бы Фиме платили сколько-нибудь.

— Да, да!.. — поспешно согласился учитель. Он учил девушку алгебре и не знал, есть ли у его ученицы хлеб.

С тех пор Фима мыла полы в квартире Лойки, топила печи. По вечерам они решали задачи, Сегодня она, встревоженная, принесла конверт со штампом Верховного Суда.

— Чего это вам?

Они вместе прочитали постановление.

— Да понимаете, Фима, что это значит?!

— Понимаю!.. — с участием сказала она. — Желаю вам счастья! От всего сердца!..

В глазах девушки показались слезы.

КАК ЭТО БЫЛО

— Смотри, Валя, — показал Сережа свежую газету. — Трехлетие Кашинской электростанции.

Валька потянул газету к себе. Мальчики, толкая друг друга, принялись читать ее вдвоем.

— Значит, кашинские мужики нас обставили! Сере-е-га! Ленин на открытие приезжал. А мы, бестолковые, не позвали.

— Так он болен, говорили тебе.

Валька крутил черной головой.

— Все равно надо было позвать. Хоть письмо написать. Ваши, мол, планы выполняем, Владимир Ильич!..

Чудак Валька. Ленин болен, а Валька хочет ему письмо писать.

— Мы, Валя, в библиотеку опоздаем.

— Нет, погоди. Слушай, что скажу… Только дай честное слово — не проболтаешься. — Придирчиво осмотрев комнату, словно в ней кто-нибудь мог спрятаться, Валька запер дверь на крючок. — А ведь я давно… Давно письмо Ленину написал. Но вот отправить не насмелился. А теперь обязательно. Благодарность написал за то, что он все нации уравнял.

— Как уравнял?

— А вот так, ты русский, я еврей, и ты не против, в одной комнате живешь. Чуплай — черемисин, по-теперешнему мариец, и никто его не упрекает. У Аксенка, говорят, дед бродячим цыганом был, и тоже ничего… Меня мамка спрашивает: «Тебя, Валька, в Абанере не дразнят?.. Скажи за это Ленину спасибо. Знаешь, сколько твоя мамка натерпелась за то, что еврейка! Из школы выгоняли, из прислуг выгоняли, с фабрики выгоняли. Уж мне имя на русское перевертывали, а как узнают, что не Харитонья, а Хая, и — выгонят»… Ее в девятьсот пятом году в окошко выкинули, еврейский погром был. С тех пор она седая. Еще не старая, а вся-вся седая… Я и хочу от себя и от мамы спасибо Ленину написать.

— Напиши!.. — растроганно сказал Сережа.

Валькины глаза искрились. Такой он был сияющий, не похожий на себя.

— Еще про электростанцию прибавить. Только ты ошибки проверь.

— Конечно, проверю. Нельзя Ленину с ошибками посылать… А теперь пошли в библиотеку.

Василь Гаврилович поручил Сереже рисовать декорации к оперетке «Черевички», а Вальку назначил осветителем сцены, друзья уговорились все делать сообща. Они вместе набросали эскиз улицы, но художник поморщился: деревня скорее казанская и никак не украинская. Надо было найти книгу Гоголя с картинками и сделать эскиз заново.

Библиотекарша Дарья Фоминична покачала головой и сказала, что «Вечера на хуторе» взяла Наталья Францевна, она играла дьячиху. Друзья отправились на квартиру к учительнице, но у нее книгу взял Светлаков. От него книга перешла к Мирону, от Мирона к Томе Ивлевой, от Томы — к Клаве Гориновой. Друзья весь вечер колесили по городку, разыскивая пропавшую книгу.

Возле квартиры поварихи Сережа замедлил шаг.

— Не пойду… Не хочу с Новоселовым встречаться.

— А чего он тебе? Да его и дома не бывает никогда.

Валька не ошибся, Клава домовничала одна. Низкая комната с белыми занавесками и елочками на окнах была уютной. За ситцевой ширмой в клеточку стояли кровати Евдокии Романовны и Клавы, в углу у порога — кровать квартиранта.

— «Вечера на хуторе» у тебя? — приступил от дверей Валька.

— Чего загорелось? — спросила она, улыбаясь, и подала книгу. — Проходите, ребята!..

Сережа с Валькой сразу нашли картинку: мазанки в снегу, пирамидальные тополя, звездное небо.

— Для звезд дырочки на полотне прорежем, — прикидывал Валька. — А может, маленькие лампочки приспособить?

Клава вышивала кофточку. Старательные руки только на минуту оторвались от работы, когда вошли мальчики, и опять принялись низать нитки. Она вышивала и рассказывала. Это Элине Горошек костюм. Элина будет Оксану играть. У нее голос хороший, и сама она красивая, лучше Оксаны не найти.

«Принцесса вышивать не умеет, Клаву эксплуатирует», — догадался Сережа.

— А я выпросила роль попроще, в хороводе девушек, — по-детски улыбнулась Клава. — Я на первую роль не гожусь.

Сереже тоже казалось, Клава не может играть первую роль. Не очень красивая, в веснушках. А какой дурак выдумал, что Горошек — красавица!..

— Вы почему вчера на репетиции не были? Василь Гаврилыч вас разыскивал. Он Вакулу играет, Клавдия Ивановна — Солоху, а Мирон — черта. Вот басовитый черт! Как вскочит Василь Гаврилычу на шею!.. Смеху было!

Когда Сережа с Валькой собрались уходить, на пороге показалась Евдокия Романовна.

— У нас гости! — засмеялась она. — Куда торопитесь? Всех дел все равно не переделаете, Евграф Васильевич еще придумает. Ну, в другой раз приходите, милости просим.

И совсем неожиданно ребята встретились в коридоре с Назаром Назаровичем. Не в пример поварихе он отнесся к мальчикам подозрительно и принялся расспрашивать, к кому и по какому делу приходили.

— Вас, Зорин, кажется, и суд ничему не научил. Ходите, куда надо — не надо, а потом сплетни, мордобой. Запрещаю ходить сюда!..

Сережа с Валькой, понурившись, спустились с лестницы, а на крыльце услышали, как Назар Назарович еще кому-то делает «разнос».

На улице Валька опять заговорил о письме. Он перепишет его почище, конверт из хорошей бумаги склеит и отправит заказным. Валькины глаза опять заблестели, раздулись ноздри, и он словно стал выше ростом.

Разговаривая, подростки подошли к общежитию. На столбе был приклеен какой-то желтый лист, возле столба толпились ребята. Сережа с Валькой протиснулись к листу.

— Ленин болен!..

— Бюллетень о здоровье Ленина! — услышал Сережа и задохнулся. Будто тиски сжали ему грудь и что-то холодное коснулось сердца.

«Ленин болен»… «Жизнь Ленина в опасности»… Зловещие слова проникали в каждый дом. Реже мелькали улыбки, приглушеннее звучал смех. Даже неугомонная Рая не придиралась к мальчикам, в последние дни ее стало совсем не слышно.

Бюллетени о здоровье Ленина приходили по почте. Каждый вечер к низкому дому под железной крышей собирались ребята и девушки и прислушивались, не зазвенит ли разбитый колокольчик, а увидев знакомый возок и старика почтальона в рыжем полушубке, со всех ног бросались навстречу.

— Как там, Нил Стратоныч?

— Как здоровье его?

— Говори скорее!..

Старик понимал, о ком спрашивают, и отвечал сдержанно:

— Да покуда будто ничего.

Потом с неделю бюллетеней не было, ребята хотели послать телеграмму в Москву, но Клавдия Ивановна сказала — не надо.

— Не мы одни беспокоимся. А если все станут телеграммы посылать?

Потом Нил Стратоныч привез еще одну телеграмму. Здоровье Ленина улучшилось, бюллетени печататься не будут. Напрасно ребята от строчки до строчки перечитывали газеты. В них тоже не говорилось о болезни Ильича.

Постепенно тревога рассеялась, жизнь пошла своим чередом. Только Валька угрюмо бродил по городку, не зная, можно ли посылать Ленину письмо. Сережа тоже не знал.

— Погоди, Валя.

— Смотри, Серьга, чем не луна? — приподнял Валька лампу, обтянутую голубой бумагой. — Мы ее за крючок повесим на небо, а когда черт украдет, шнур будет разматываться.

Мальчики протащили «луну» по сцене, приспособление действовало исправно. Потом щелкнули выключателем — над хатами вспыхнула «Большая медведица».

— Народу видимо-невидимо! — ахнул Валька, заглянув в щелку занавеса. — Даже за двадцать верст приехали.

Под Новый год «Черевички» поставить не успели, потом откладывали еще раз из-за костюмов. Но теперь все было готово, неделю на школьном крыльце висела большая афиша, а с утра стали съезжаться гости.

За кулисами, шурша лентами, пробегали девчата, подбоченившись и заломив шапки набекрень, важно прохаживались парубки. Из химического кабинета, превращенного в артистическую, выглянул черт и просил ради Христа булавку — пристегнуть рога.

— Черту нельзя ради Христа! — засмеялись девушки.

Прибежал Василь Гаврилыч с подрисованными усиками и закричал:

— Черт знает что! Через пять минут начало, а они платья разглядывают! По местам!..

Из зала неслись нетерпеливые хлопки, а у Чуба, как нарочно, потерялся кушак, Оксана рассыпала бусы. Наконец трижды мигнул свет, раздвинулся занавес.

Оксана прихорашивалась перед зеркалом, любуясь собой.

— Что людям задумалось расславлять, будто я хороша?

Сережа держал «луну» наготове и усмехался. Перед зеркалом вертеться Принцессе пристало! Не дрова рубить!.. А это кто? Неужели бравый парубок с засученными рукавами Василь Гаврилыч? Учитель был маленький и такой невзрачный, а этот как богатырь. И как Горошек смеет дерзить Василь Гаврилычу? Тут красавица услыхала звуки колядки, посмеялась над Вакулой и убежала.

Рассерженный кузнец, словно котят, раскидал парубков, которые загородили ему двери. Визг, хохот и сутолока были такими бурными, что зрители засмеялись, Сережа с Валькой, опасаясь, как бы кто не подшиб «луну», потянули ее за веревочку повыше.

Лихой гопак вырвался на сцену. Ленты и кушаки слились в цветной круг, из которого одна за другой выскакивали танцующие пары, а через минуту пропадали в вихре. Парубки пускались вприсядку, ходили на руках. Сцена вздрагивала, а зал оглушительно хлопал.

Когда черт схватил луну, подул ветер, повалил снег. Валька, потея от натуги, раздувал кузнечный мех, а Сережа кидал пригоршнями нарезанные бумажки.

Метель со сцены перекинулась в зал.

— Браво!

— Би-и-ис!!.

— Вакулу на сцену! Оксану!..

Дважды раздвигался занавес, и все не утихал гул и веселые хлопки. Но зачем это на сцену вышел Бородин? Его лицо было странным, а губы вздрагивали.

— Товарищи!.. — глухо проговорил он и нетерпеливо махнул рукой.

Разговоры смолкли, стало непривычно тихо.

— Товарищи!.. Спектакль мы продолжать не будем… Сегодня в 6 часов 50 минут скончался Владимир Ильич Ленин.

Кто-то громко зарыдал, люди опустили головы. Будто солнечный день охватила тьма ночи. Сереже стало страшно, горло сдавила боль. Он выронил «снежки» и заплакал навзрыд, как плакал в детстве. А рядом с ним, закрыв лицо ладонями, всхлипывал Валька.

НЕМЕРКНУЩИЙ СВЕТ

Сережа внезапно, как от толчка, проснулся. Показалось, исчез комсомольский билет. Мальчик испуганно шарил в потемках под подушкой. Гимнастерка тут, а билета нет. По спине побежали мурашки. Нет, вот он, во внутреннем кармашке, который Сережа нарочно пришил к гимнастерке.

Нащупав билет, мальчик бережно уложил гимнастерку, сунул опять под подушку и немного успокоился. Спать не хотелось, и снова живой явью встали в голове последние дни.

Что бы ни делал, о чем бы ни думал Сережа, он чувствовал гнетущую подавленность, которая сковывала язык, руки, мысли. Эта подавленность тяготила не одного Сережу. В глазах Вальки угасли веселые искры, Чуплай угрюмо молчал. Как-то Евграф Васильевич объяснял закон Архимеда, и у него получилось в ответе задачи, что железо в два раза легче воды. Бородин размашисто перечеркнул цифры и сказал: «Заврался!» Но ребята поняли, что он не заврался, а мучит его то, что мучило всех.

В эти дни не танцевали, не пели, в присмиревшем общежитии не слышался гомон и смех. Вот Чуплай, отставив костыли и подперев кулаком подбородок, читает в красном уголке газету. У него хмурый лоб, красные глаза. Сереже тоже хочется посмотреть газеты, которые только что привезли с почты, но он не решается подойти. Вдруг хромой с шумом перевернул страницу и уставился на Сережу.

— Чего стоишь в дверях!.. Читай, что о Ленине пишут. Весь пролетариат перед Лениным голову склонил, а враги радуются. Белогвардейцы в Шанхае благодарственный молебен служили, украсили церковь царскими флагами… Динамитом бы эту сволочь!..

Этот мариец сумасшедший, что ли? Едва Сережа шагнул к столу, Чуплай до боли стиснул Сережину руку и рывком посадил его на скамейку.

— Читай и запоминай! Слышишь?

…Мороз, туман, за два шага ничего не видно, нечем дышать. Ртуть в термометре, что висит на крыльце общежития, замерзла, и никто не знает, сколько сегодня градусов. На площади ученики, преподаватели, малыши из первой ступени — весь школьный городок. Надрываясь и захлебываясь, гудит сирена, которую где-то раздобыли ребята. Стонущий звук ранит уши, скребет сердце, леденит мозг и тает в тумане. Его прерывают громкие выстрелы: Чуплай и Герасим стреляют из ружей. Лицо Вальки окаменело, по впалым щекам Фимы катятся слезы.

Откуда-то доносится скрип полозьев, густой говор, фырканье лошадей. Кто посмел в эти минуты разговаривать и двигаться! В гору поднимался хлебный обоз. Передняя лошадь была уже близко, Чуплай рванулся схватить ее под уздцы, но опоздал. Мужик в дубленом тулупе натянул вожжи и, сняв мохнатую шапку, обнажил лысину. А вслед за ним остановился весь обоз, и все возчики сняли шапки и стояли, пока не умолкли надрывные звуки. И наверно, не было в эту минуту на земле человека, который бы не чувствовал горя.

В ячейке было семь комсомольцев, после смерти Ленина объявили призыв в комсомол. Во всех группах изучали комсомольский устав, готовились стать комсомольцами Клава, Мирон, принцесса Горошина и даже Аксенок написал заявление.

Как-то на перемене Валька, подхватив Сережу под руку, утащил его в дальний угол коридора и жарко дохнул в ухо.

— Может, и мы с тобой? В комсомол?..

Сережа мрачно опустил голову.

— Ты поступай, а мне нельзя. Чуплай так и сказал: «Ты, говорит, хоть и в одной комнате живешь, поблажки тебе не дам и в комсомол не приму…» Судимость. Понял?

— Так я спрошу. Спрошу у Чуплая. Это еще когда было!

Но Сережа не стал слушать. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким в толпе товарищей, которые ходили по залу и учили комсомольский устав. А он поглядывал на них ревнивыми глазами. Судимость… Надо же было такому случиться! Вальку в комсомол примут, а его нет. Сам виноват. На месте Чуплая он сам бы себя не принял.

В тот же вечер Валька опять подошел к Сереже и крепко схватил друга за руки.

— Разговаривал с Чуплаем, понимаешь? Он говорит — Зорин неплохой, в комсомол его примем. Только не сейчас, маленько попозже. Весной, говорит, обязательно.

«Обязательно» и «весной» Чуплай не говорил, но такая уж горячая голова была у Вальки, и он сам верил, будто эти слова были сказаны.

— Спасибо, Валя! Только ты обо мне не хлопочи. Нельзя меня принимать.

— Ну, это еще посмотрим!.. А знаешь, кто Чуплаю заявление принес? Клавдия Ивановна. Верно, я сам видел. Она меня всего на 7 лет старше. Я говорю: «Так вы еще не старая?» — «Нет, говорит, не очень».

Сережа выдрал друга за ухо.

— Будешь Клавдию Ивановну звать старухой?!.

После этого Валька о приеме Сережи в комсомол не заговаривал и действовал скрытно. Он неотступно ходил за Чуплаем и, размахивая руками, с жаром что-то доказывал. Однажды Сережа увидел, как Валька остановил Клавдию Ивановну на площади, расслышал обрывок разговора:

— Он весь извелся, а вы не видите. Что он хуже Аксенка?

— Я, Валя, верю и все понимаю, так ведь это дело не мое, а ячейки, — печально ответила учительница.

Будто бы Валька ходил даже к Бородину, но никто не знал, о чем Гуль разговаривал с заведующим городком.

Это произошло совсем неожиданно для Сережи. За час до заседания ячейки в общежитие приковылял усталый Чуплай и строго сказал:

— Ну, Сергей, пиши заявление!

Сережа, недоумевая, посмотрел на товарища.

— А можно?..

— Говорю, пиши. Не понимаешь по-русски, скажу по-марийски — возо!.. — стукнул костылем Чуплай и не очень охотно пояснил: — Хотели подождать с твоим приемом, да вот этот Валька, шемела, никому покоя не дал.

Валька покрутил головой: ничего, мол, не знаю, и подал Сереже листок бумаги, который, видно, припас заранее.

Первой принимали в комсомол Клавдию Ивановну. Она стояла перед столом, застеленным красным сатином, смущенная, с розовыми щеками, совсем не похожая на учительницу, словно ученица на экзамене и, немножко путаясь и запинаясь, рассказывала автобиографию.

— Мои родители учителя. Сельские учителя. Мама и сейчас работает, а папа умер в 1918 году от испанки. Училась в гимназии, поступила в университет, да в голодный год было очень трудно. Заболела и не закончила. У меня еще диплома нет…

Она, наверно, боялась, что отсутствие диплома поставят ей в вину, и растерянно замолчала. Но к этому никто не придрался, только Чуплай для порядка спросил:

— И когда думаете закончить?

— Готовлюсь… В будущем году.

Вопросов по уставу Клавдии Ивановне не задавали. Дружно поднялись руки, она еще больше покраснела.

Потом к красному столу выходили Мирон, Принцесса-Горошина и еще много ребят и девушек. У самых бойких срывался голос, блестели глаза, на щеках выступали красные пятна. Только один не понял этого большого и важного.

Аксенку комсомольцы напомнили о плохой отметке по алгебре, о том, что он грубит товарищам, а иногда и преподавателям и даже о том, что плохо моет уши и клянчит закурить. Парень отнекивался, оправдывался, не утерпел и буркнул со злостью:

— Что я хуже всех?!.

Чуплай приподнялся на костылях, метнул на него уничтожающий взгляд.

— Есть предложение воздержаться от приема Григория Аксенка в комсомол. Не созрел еще.

Члены бюро — очкастая Аня Мокогон и Тиша Косолапов в один голос сказали: «Отложить!..»

— Не буду! Исправлюсь!.. — спохватился Аксенок, но Чуплай не стал слушать.

У Сережи похолодело сердце. Вот и ему вспомнят драку.

Во втором часу ночи, когда приняли Вальку, Клаву, сестер Ядренкиных, когда погасло электричество и керосиновая лампа на столе вытянула желтоватый язычок пламени, дошла очередь до Сережи. Он поднялся, готовый ко всему, разбитый, утомленный, но спокойный.

Бюро не стало слушать его биографию, Чуплай неожиданно спросил:

— Зачем вступаешь в комсомол?

— Хочу работать, как все…

— Как все, и без комсомола можно! — обрезал Чуплай.

И вот сейчас произошло что-то совсем непонятное. Непримиримый Чуплай, тот самый Чуплай, который безжалостно требовал на суде — «каленым железом нарывы выжигать» — передернул угловатыми плечами и заговорил:

— Зорина в комсомол рекомендовал я. За то, что он хорошо учится, старательно работает и защищает товарищей. Вторую рекомендацию дала Некрасова. Как думаете, товарищи?

— Согласны! — дружно ответили члены бюро.

Черные глаза Чуплая в упор уставились на Сережу.

— Не опозоришь звание комсомольца?

— Нет! — твердо ответил он.

…Сережа лежал на кровати, и все это, как явь, стояло перед глазами. Он перевернулся на другой бок, но не смог заснуть.

Рядом заворочался Валька.

— Не спишь, Серега? Я тоже. Вот гляжу на звезду и, знаешь, о чем думаю? Может, этой звезды сейчас нет. Она сгорела давно, может, тысячу лет назад сгорела, миллион! А свет от нее идет.

Валька приподнялся и показал рукой в окно.

— Вон эта звезда, видишь? Просто удивительно! Звезды нет, а свет есть!.. А ведь и на земле так бывает, Серега. Ленина нет, а комсомол назвали Ленинским. Ленин умер, а свет от него, как от звезды, идет.

Теплая Валькина рука легла на плечо Сереже, глаза Вальки светились в темноте.

Мальчики тихо разговаривали и глядели в небо, пока сон не закрыл им глаза. Далекая звезда сторожила их покой.

Часть вторая

Буря повалила в лесу вековой дуб, что стоял на крутом склоне оврага. Придавив молодой кустарник, грохнулся замертво великан. Сломанная вершина уперлась в дно оврага, а корни вместе с вывороченной землей торчали наверху.

Долго бездыханное тело дуба мешало расти всему живому, гнило и не могло сгнить. Но поросль молодых березок и кленов пробилась из-под ствола. Шло время, зеленые сени сомкнулись над дубом, скрыли развалину от голубого неба, птичьих и звериных глаз.

А в том месте, где торчали уродливые корни, нежный росток черемухи поднялся навстречу солнцу. На плодородной земле да на просторе, вспенный соками родной земли, куст разросся во все стороны и повис над оврагом, как зеленый шар.

И пришел день, когда весна увенчала его белыми пахучими цветами, будто засыпала снегом от земли до вершины.

УРОК ПЕДАГОГИКИ

Прошел год, за ним минул второй. В Абанере не замечали, как идет время. Слишком много было у ребят дел, которые занимали умы и руки. Второступенцы изучали тригонометрию и сами обучали неграмотных, корчевали в лесу пни, сажали картошку, выступали в деревнях с докладами, а на заседании ячейки иной раз обсуждали поступки того, кто был докладчиком.

С каждым месяцем менялся облик городка, и все меньше Абанер походил на бывшую обитель. На месте монастырских ворот поднялась арка с серпом и молотом, исчезли крылатые херувимчики в шатре у родника, крест на крыше заменила красная звезда, ярко светившаяся по вечерам.

Группа, в которой учился Сережа, за два года выравнялась, подросла. Когда Чуплай пришел на занятия в новом матерчатом костюме, ребята даже не узнали секретаря ячейки. Все привыкли видеть его в красноармейской гимнастерке, штанах, обшитых кожей, дырявых сапогах и вдруг костюм да еще ботинки!..

— Ничего костюм! — пощупала рукав Рая. — Только лучше бы суконный.

Но до суконного Якову было далеко. Он и на этот-то кое-как собрал деньги, работая в кооперации.

«Девочка без мамы», как звали Раю ребята, перестала ходить в отцовских шароварах, отпустила коротенькую челочку, прикалывала непокорные волосы гребенкой, которая никак не держалась. Но по-прежнему Скворечня была остра на язык и могла залепить затрещину любому из парней.

Веснушчатые щеки Клавы округлились, серые глаза были безмятежны и раскрыты широко. Это придавало ее лицу особенно милое выражение, будто она постоянно чему-то удивлялась. Кто знает, почему товарищи и подруги считали Клаву некрасивой, она знала об этом и не обижалась, со всеми была приветлива, в любую минуту была готова каждому помочь. Когда ее поддразнивали Зориным, она, улыбаясь, махала рукой: «Чего, мол, пустяки говорить!»

Неожиданно для всех маленькая Липа из ощипанного, угловатого цыпленка превратилась в хорошенькую смуглянку. На нее заглядывались ребята, и все чаще провожали нахальные глаза Женьки. Однажды парень высоко взбил хохол, вылил за ворот полфлакона одеколона, до блеска начистил ботинки и подошел к Липе на вечере. Он танцевал только с ней, ни на минуту не отходил от девушки, а после вечера увел гулять.

Новая пара не разлучалась ни на уроках, ни на переменах. И на катке их видели вдвоем, и дежурили они вместе.

— Переключился на Липу гимназист! — смеялись ребята.

И много еще всяких изменений произошло в городке за 2 года.

…Стоял безоблачный день ранней осени, когда Сережа вернулся в Абанер с каникул. В общежитии не было ни души, все ушли на собрание. Сережа уселся на скамейке в цветнике и стал ждать товарищей.

Старая липа под окном, сосны с зелеными шапками, густой запах смолы — все казалось таким родным и знакомым. Вот в такой же солнечный полдень два года назад пришел Сережа в Абанер. Каким он был маленьким, глупеньким и хотел поскорее подрасти. Он вспомнил, как подкладывал тряпки в сапоги под пятки и улыбнулся.

Вдруг кто-то крепко хлопнул Сережу сзади по плечу. Конечно, Валька, но это был Аксенок.

— Какой, думаю, франт в толстовке? — широко улыбнулся он. — Зорин!.. Э, да ты за лето вытянулся! Ну-ка, давай померяемся.

Сережа не очень любил Аксенка, но все-таки обрадовался. Они померились, став затылками друг к другу. Сережа чуточку перерос товарища.

— Ну, и длиннущий! — удивился Аксенок. — Хохолок отрастил, а курить, наверно, так и не научился?

На этот раз парень не клянчил закурить, неторопливо распечатал пачку папирос «Делегатка» и важно протянул Сереже. На Аксенке была новая сатиновая рубашка, новый добротный ремешок, волосы подстрижены «ежиком».

— Всякой всячины в магазин навезли. Мануфактуры, сапог, ботинок, конфет шоколадных. Ну и папиросы сходные. Заиграл червончик.

Аксенок пошарил в карманах. Червонца у него не нашлось, но, по счастью, оказался полтинник. Парень разглядывал рабочего с молотом, пробовал монету на зуб и бросал на крыльцо, слушая серебряный звон.

— Чуешь, как дела пошли? Чуть не все страны признали СССР. Кроме этой гидры, Америки.

Потом стал расспрашивать, что Зорин делал летом.

— Какую-нибудь картину намалевал?

Сережа покачал головой. Он привез тетрадку собственных стихов. Но рассказывать об этом Аксенку не хотелось. Товарищи поговорили немного и пошли в столовую.

— Шагай шире, шкраб! — засмеялся Аксенок.

— Какой шкраб?

— Что-о? Не знаешь? Педуклон во вторую ступень вводят. Шкрабов из нас будут делать.

Аксенок говорил шутливо, но с гордостью и выгнул грудь колесом. Сережа никак не мог представить себя учителем. А ведь он когда-то писал об этом в сочинении. Но это было давно. Тогда он был маленьким и ничего по-настоящему не понимал.

— А говоришь — новостей нет!

— Так это разве новость? В городке все знают. Скоро на практику пойдем. Только из меня какой шкраб? Разве по физкультуре.

Аксенок замолчал и стал насвистывать «Кирпичики».

Навстречу шла Элина Горошек, что-то читая на ходу. На секунду она подняла голову и холодно сказала: «Здравствуй, Зорин!»

— Тоже шкраб! Принцесса-Горошина, а не учительница! — зарычал Аксенок. — От нее духами за версту прет. Аристократка чертова! Я бы таких Горошков расстреливал.

Сережа с удивлением посмотрел на товарища. Он сам недолюбливал гордую Элину. Но почему ее расстреливать? Нет, видно, Аксенок хоть и вырос, но не поумнел.

Какая скучная эта педагогика! Назар Назарович говорил о чем-то совсем непонятном. Программы ГУСа, комплексная система, учебный план с разделами: природа, труд, общество. Скворечня называл план «вилами», а Сережа думал, зачем ему эти «вилы».

Он сделал усилие, чтобы понять, о чем рассказывает преподаватель, но это было совершенно невозможно. Человек с голым черепом глядел в тетрадку, которая лежала перед ним на кафедре, и говорил, говорил.

Бородин и Лойко умеют самое трудное сделать простым, а вот Назар Назарович как-то ухитряется все сделать трудным. И чего он старую методику ругает? Замораживала у детей мозг? Он сам кого угодно заморозит.

От парт до кафедры было несколько шагов, но учитель находился где-то очень далеко, чуть не на Северном полюсе.

Валя Гуль от скуки рисовал чертиков, Аксенок решал задачу, Женька что-то шептал на ухо Липочке, она подергивала плечами и смеялась. Даже дочь Скворечни Рая не внимала словам отца и, положив книгу Жюля Верна на парту, перелистывала страницу за страницей. Только Элина Горошек внимательно слушала учителя и что-то записывала.

«Индукция, дедукция, антропометрические измерения, тесты…» — неслись с кафедры мудреные слова.

Сережа закусил губу. В записной книжке у него был набросок стихотворения «Возвращение в Абанер». Отчаявшись понять, о чем говорит Назар Назарович, юноша попробовал закончить стихотворение, но стихи не клеились, он изорвал исчерканную страницу и отложил ручку в сторону.

Голос с кафедры гудел и гудел, словно басовитый шмель на окне. Больше Сережа не слушал Назара Назаровича и опять стал думать о стихотворении.

Как же пришло новое увлечение, страсть к стихам?

Весной Клавдия Ивановна рассказывала о стихотворных размерах. Хорей и ямб не очень заинтересовали Сережу, но две пушкинские строчки как-то особенно тронули сердце.

Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года.

Сережа учил их еще в третьем классе, но прелесть их раскрылась только сейчас. Надо же так сказать про весну!..

Он повторял их, куда бы ни шел, что бы ни делал. Жмурясь от весеннего солнца, он по-новому слушал неумолкаемый крик грачей, вдыхал пряные запахи весны и будто впервые видел «утро года», «ясную улыбку» синего неба.

А когда зазеленели тополя и березы, Сережа с Валькой, Клавой и Липой пошли в заветное место, к розовому кусту. Он встретил гостей в новом наряде. На черемухе распускались клейкие листочки, в нежных бутонах пробивался молочно-белый цвет. И вот тогда Сережа забыл обещание — не писать стихи. Здесь и родились строчки.

Знаю я, в глуши лесной Зацветет черемуха весной. Упадет на ветви белый снег, Будет сниться мне черемуха во сне…

Весь день он писал, зачеркивал, нараспев читал стихотворение, а вечером показал Вальке. Валька сказал — хорошо, подумал и прибавил, что чего-то не хватает. А чего не хватает, Валька не знал.

С тех пор Сережа не расставался с записной книжкой. Он писал стихи о субботниках, о звездах, о Вальке и еще много всяких других. Когда в стенгазете появилось Сережино стихотворение «Первомай», его похвалила даже Клавдия Ивановна, а ребята стали звать поэтом.

…Зазвенел звонок, Сережа очнулся. Из дверей классов, как через прорванную плотину, хлынули потоки молодежи, заполнили коридоры и зал.

— Ни черта я у Скворечни не понимаю, — потягиваясь, проворчал Аксенок.

— И я ничего!

— И я! — подхватили ребята.

Чуплай скривил губы.

— Давайте дочку Назара Назаровича спросим. Эй, Рая. Поняла лекцию папаши?

— Вот нисколечко! — показала Рая на ноготок мизинца. — Я его и дома-то не всегда понимаю…

Все засмеялись. Не смеялся только Чуплай. Он стоял с костылем возле окна и глядел на товарищей немигающими глазами.

— Смех смехом, а что-то делать надо. Боком эта педагогика выйдет.

Чуплая поддержали Мотя Некрасова, Светлаков и даже невозмутимый Мирон.

— Передать в школьный совет, пусть Бородин Скворечне ижицу пропишет! — выпалил Аксенок.

— Ижицу! Совет! — передразнил Чуплай. — А может, мы его сами за жабры потрясем? Чего, мол, околесицу плетешь? Как, братва?

А Сереже в это время пришла в голову счастливая рифма, сложилось двустишие. Надо было его немедленно записать, он, вытащив блокнот, прислонился к роялю за фикусом. Но на бумаге двустишие оказалось совсем не таким хорошим, юноша перечеркнул написанное и стал снова искать то, что виделось смутно, но было таким желанным. Здесь Сережу и отыскал Чуплай.

— Как дела, поэт?

— Дела?.. — как во сне повторил Сережа. — Ничего. Только педагогику почему-то не понимаю.

— Ты и впрямь поэт! — усмехнулся Чуплай. — Педагогику не понимает. Мы уж летучее собрание провели. Хватился!.. Поэты вечно ничего под носом не видят… Да вот еще влюбленные.

Мимо прошли Женька с Липой. На ногах у Липы были новые туфли с вырезными звездочками, она бережно ступала и не сводила с них глаз. Женька держал ее под руку и о чем-то с жаром рассказывал.

— Эта тоже не слышит ничего. Женька ей туфли купил и голову заморочил. — Чуплай презрительно поглядел им вслед… — А дело вот какое, Сергей. Тебя с Гулем направляли в деревню беседу об Октябре проводить?.. Придется тебе с Горошек идти.

— С Принцессой?!.

— Ну, да. Тебе не все равно?

Сережа пожал плечами. Чувство давнишней неприязни к Горошине еще не угасло в нем. И совсем не потому, что она когда-то судила его за драку.

— Какая-то она… чересчур интеллигентная. Лучше мы с Валькой пойдем.

— Интеллигентная, такая, сякая! — оборвал Чуплай. — Я, может, сам этой раздушенной барышне не очень доверяю. Поэтому тебя и посылаю. Понял?.. Да вот она сама. Иди сюда, Горошек! Пойдешь проводить беседу в Старый Абанер с Зориным. Согласна?

— Хорошо, — сказала она. — Только объясни, что делать.

— Зорин на инструктаже был. Расскажет.

Сережа с Элиной обменялись незначащами словами, уговорились идти в воскресенье. В праздник людей собрать легче.

Два года Сережа знал Принцессу и два года сторонился. А ведь, кажется, она не очень гордая.

На урок они немного опоздали.

КТО КОГО УЧИЛ НА СОБРАНИИ

Сереже еще не приходилось самостоятельно проводить собрания. В прошлом году они вместе со Светлаковым были в деревне. Доклад делал Герасим, а Сережа только прочитал статью из «Крестьянской газеты». Светлаков очень хорошо рассказал о кооперации, и ему задавали самые неожиданные вопросы: будет ли мужикам «послабление по налогу, где взять на лето племенного быка, скоро ли красные разобьют бандюгу Чан Кай-ши». Герасим на все мог ответить, а Сережа? Вдвоем с Валькой они бы еще как-нибудь провели собрание, а тут Горошек… Комсомолка в туфельках, с этакой косищей и нежным личиком. Подсунул «красавицу» Чуплай. Сам бы и шел с ней проводить собрание.

Юноша сердился на Чуплая и усердно готовился к докладу. Конспект у него был готов, Сережа рассказывал об Октябрьской революции в своей группе. Перед своими ребятами говорить не страшно, а с крестьянами как? Не лучше ли написать конспект заново!

Весь вечер он писал доклад, переделывал, подбирал статьи из «Огонька», пока дважды не мигнула лампочка: через 10 минут погаснет свет. Но теперь все было готово. Сережа завязал узелком тесемочки у зеленой папки и лег спать.

Ему все еще представлялось завтрашнее собрание. Какой-то старик с лукавыми глазами спрашивал, где еще будет революция, а Сережа не знал, что ответить, задохнулся от мучительного волнения и… проснулся. Нет, это не старик, это Валька с огарком свечи стоял возле постели и тряс его за плечи.

— Вот, засоня, дай мне конспект посмотреть!..

Сережа кивнул заспанными глазами на папку и укрылся поплотнее одеялом.

На другой день после уроков Элина ждала Сережу в красном уголке. На ней была поношенная фуфайка, на голове — ситцевая косынка, на ногах — сапоги.

Сережа усмехнулся. Вон вырядилась Принцесса! Не посмела в деревню в туфельках идти!

Они молча спустились с крыльца общежития, быстро прошли по улицам городка и также быстро двинулись по дороге, хотя торопиться было незачем: до Старого Абанера было не больше двух километров, на горе виднелись низенькие домики, крытые соломой, доносился лай собак.

«А что, если Принцессу по болоту провести? — подумал Сережа. — Как она будет по кочкам прыгать?..»

— Не боишься напрямик идти? Маленько сыро, зато ближе.

— Может, за себя боишься?.. — в голубых глазах мелькнула усмешка. Сережа рассердился и, свернув с дороги, прыгнул через канаву. Он плохо рассчитал, завяз чуть не до колен в застоявшемся ржавом иле, выпачкал сапоги и брюки. Элина отошла несколько шагов и легко перепрыгнула канаву.

Они петляли по болоту, как зайцы, прыгали с кочки на кочку, переходили по жердочкам топкие места и пробирались сквозь чащу ивняка, переплетенного хмелем.

Теперь только взобраться на гору. Ух, какая круча у Старого Абанера!.. Ноги увязали в песке, сухие комки с шумом катились вниз. На половине горы Сережа поскользнулся, но ухватился за ветку вереска и кое-как взобрался на выступ. Оглянувшись, он увидел, как ноги Элины топчутся на месте, а сама она медленно сползает вместе с песком. Он схватил ее за руку и вытащил на выступ. А немного погодя, они, красные, вспотевшие, выбрались на гору и, смеясь, стали очищать сапоги от грязи и снимать друг с друга репейники. Сейчас Сереже было неловко от того, что он задумал испытывать Элину. Никакая она не неженка. Это Аксенок выдумал!.. А ведь косынка и сапоги к ней больше идут, чем берет и туфли.

— Устала? — виновато спросил он.

— Нет.

Дом исполнителя сельского Совета оказался запертым. Сережа с Элиной постояли у крыльца, обошли двор, заглянули в огород — хозяев не было. За воротами мальчишки с криком и гиканьем били мяч, но они не знали, куда ушли хозяева, а глухая бабка в соседнем дворе махнула рукой и прошамкала: «Идите с богом, миленькие!»

— Что же делать? — задумался Сережа и сел у ворот на скамейку.

— Подождем, — сказала Элина и тоже села.

Тут из переулка вышла худощавая женщина, одетая в мужской полушубок, с хворостиной в руках и подозрительно поглядела на незнакомых.

— Не моего ли Гурьяна разыскиваете? Поди, насчет собрания? Больной он, не скликал никого.

— Не скликал? — встревожился Сережа.

Женщина сердито распахнула калитку.

— Проходите, если пришли!..

Сережа с Элиной вошли в низкую, чисто прибранную избу. Хозяйка опустилась на лавку и вдруг заплакала.

— Ой, лишенько! Замучилась я с ним! Палкой его болезню лечить! Пьяный он в пологу лежит.

По исхудалым, обветренным щекам катились слезы. Она вытирала их уголком вылинявшего платка и приговаривала:

— Бутринский лавочник напоил. Выманил по дешевке овес. Навязался, проклятый, завсе у нас останавливается.

При словах «бугринский лавочник» Сережа насторожился. Значит, Женькин отец и в Абанер по торговым делам ездит.

Наплакавшись, хозяйка немного успокоилась, грустные глаза подобрели.

— Что с вами делать, ребятушки? Я бы сама сходку собрала, да корова с поля не пришла. Не найти — озимь потравит. А может, вы сами не погнушаетесь? Я вам по палочке дам под окошки стучать.

— Соберем! — обрадовался Сережа. Как это он сразу не догадался.

— Пошли! — подхватила Элина.

Женщина проводила их за ворота, наказала стучать посильнее в первом доме за углом к старому Федору Кузьмичу, а во дворе за овражком поберечься злой собаки.

— Да шибче стучите. Дай-ка палочку, касатка. Ты вот как стучи… Силантий Иванович! На собранию. Товарищи со школьного городка пришли.

Первым пришел смешливый мужик с лукавыми глазами, в заплатанном армяке и зачастил с порога волжской скороговоркой:

— Здорово ночевали, хозяева! С праздником вас, со Христовым днем, Василиса Никитична!

— Какой Христов день? — удивилась хозяйка.

— Кто бражничает, у того и праздничек. Гурьян-то у тебя разговелся. А маломощному мужичку хватило бы на цигарку табачку. Закурим, Василиса Никитична?

— Ну тебя, Корнеич! Наговоришь с три короба!

Вошел лавочник Захар Минаевич, не спеша разделся, степенно расчесал бороду и сел в передний угол под божницу.

— Э, да тут Ильи Порфирьевича сын! Наше вам почтение! Значится, в папашку пошел? Мужиков уму-разуму учить!

Он одобрительно крякал, на все лады расхваливал бугринского учителя и Сережу.

— Моего сына дружок. Первеющий ученик, золотая голова! Вместе они, стало быть, науку двигают.

Захар Минаевич подсел к Сереже и тихо заговорил под ухо:

— Просьбишка у меня к тебе. Женьку моего по ученью подгони. По-соседски. Уж я за деньгами не постою, отблагодарю. Так, что ли?

Сережа брезгливо отодвинулся. Чтобы как-нибудь отделаться от разговора, он развязал папку с конспектом и не поверил глазам. Вместо доклада в папке лежала измазанная Валькина тетрадь по тригонометрии… Валька ночью перепутал тетради! Сереже показалось, он провалился в пропасть.

Точно в бреду, он перекладывал листочки. Собрание сорвать нельзя. Ни под каким видом. Сбегать в городок за докладом? Поздно. Дверь поминутно хлопала, вошедшие здоровались, рассаживались на лавках. Корнеич сыпал прибаутки, и возле порога не умолкал веселый смех.

«Если бы хоть план был! — терзался Сережа. — Тогда бы… А ведь еще можно составить план!»

В Валькиной тетради оставалось несколько чистых листков. Сережа вынул карандаш и стал делать наброски. «Не торопись, не торопись», — уговаривал он сам себя.

К счастью, народ собирался не быстро. Сережа успел не только составить план, но и переписать набело. Он немного успокоился и шепнул Элине:

— Материалов… некоторых у меня не хватает, так, может, дополнишь, чего не скажу.

Она понимающе кивнула головой и вынула из-под фуфайки тот самый номер «Огонька», из которого он вчера делал выписки. Сережа прибодрялся и выругал себя: «Не мог, разиня, проверить папку!..»

Пора было начинать, Сережа не очень уверенно открыл собрание и попросил выбрать председателя.

— А вот приезжий впереди сидит!

— Не нашенский он, не надо!

— Пущай! — враз заговорили мужики.

Лавочник был польщен.

— Как пожелаете, товарищи-гражданы, а мы с удовольствием. — И, не ожидая, когда его выберут, подвинулся к столу. — Вот, гражданы, значится, у нас полномоченные второй ступени. Сергей Ильич и барышня при ем, не знаю, как звать-величать. Значится, нам поучению сделают.

На Сережу смотрели десятки любопытных глаз, он поборол волнение и начал говорить об Октябре, стараясь, чтобы было ясно и просто, как его отец Илья Порфирьевич когда-то рассказывал крестьянам декреты о земле и мире. Он не смотрел в план, а глядел в прищуренные, внимательные глаза мужиков и женщин, видел, что его слушают. У него горели щеки, ему так хотелось рассказать получше о Ленине, о штурме Зимнего, о залпах «Авроры».

— Старается парень!

— Известно, вторая ступень! — тихо заговорили у печки.

И опять все смолкло. Из-за полога выставилась кудлатая голова хозяина. Сперва он, кажется, не понимал, что происходит у него в избе. Потом зачерпнул из кадки ковш воды, напился, пригладил космы и тоже стал слушать.

Когда Сережа кончил говорить и, взволнованный, красный как после бани, опустился на лавку, раздался разноголосый шум.

— Слыхали эти притчи!

— Царя спихнули, сами на его место сели, а нам какая польза?

— Царь мужиков обдирал, да и товарищи не милуют! Налог-то вона!

Сережа еще больше покраснел. Значит, он ни в чем не убедил крестьян. Вот как получилось нехорошо. Он хотел ответить, что царская подать и сельскохозяйственный налог — совсем не одно и то же, но Захар Минаевич застучал пальцем по столу.

— К порядку, гражданы! Еще барышня слово имеют.

Сереже показалось, что Элину слушают лучше. Ну, конечно!.. Он забыл сказать о самом главном! О 14-м съезде партии, об индустриализации и коллективизации! О съезде у него было написано подробно, но когда он составлял план наспех заново, то забыл. А Элина не забыла. Вот молодец! И волновалась она, кажется, меньше. А он, Сережа, еще не хотел брать ее с собой.

— Вот здесь говорили, какая разница — при царе подать, при Советской власти — налог. Куда шли подати при царе? На церкви, монастыри да в карман буржуям. А Советская власть заводы строит. Тракторы, плуги, сеялки выпускать. Это для кого? Не для вас? Для вашей же коммуны, которая когда-нибудь в Абанере будет. — Девушка запыхалась и перевела дух. — И новые электростанции государство строит, чтобы «лампочка Ильича» в каждой хате загорелась…

Гурьян вдруг заворочался на кровати.

— А почему у нас электричества нет? У них в городке светится, а мы хуже?

Чего, чего, а такого вопроса Сережа никак не ожидал. Он забыл, что докладчик, и выпалил по-мальчишески:

— Так мы сами строили! Что? Завидно?

Собрание дружно засмеялось:

— Ты чего, Гурьян? Не проспался?

— С какой стати вторая ступень будет тебе электричество проводить?

Какая-то женщина вздохнула.

— Не смейтесь, мужики! Чего бы лучше — электричество!

— Правильно, Лукерья!

Но Захар Минаевич заявил, что вопрос об электричестве «не соответствует» и вкрадчиво заговорил:

— Насчет заводов и коммун мы тоже прослышаны. Не обижаемся на Советскую власть. Товар сдешевел, торговлишка свободная. А вот, значится, хотелось узнать насчет хуторов. Ежели, к примеру, кто на хутор пожелает?..

— Это кто по хутору соскучился? — хитро подмигнул Корнеич.

— Так ведь я — к примеру, — погладил бороду лавочник. — Ты, к примеру, или я.

— Денежка к денежке, зернышко к зерну! — петушком прокукарекал смешливый мужичок, сзади засмеялись.

Захар Минаевич заерзал на месте.

— Не пойму, гражданы, о чем гутарит человек. Шуткует или загадки загадывает.

— А вот сейчас поймешь! — поднялся плечистый мужчина в полинявшей шинели и уставился на лавочника злыми глазами. — Ты нам мозги не морочь. Свободная торговлишка, хутор!.. Нам хутор не требуется, с одной лошадью не поднимешь. А тебе по карману. Сперва хутор, потом поместье. Вот ты куда гнешь. Ты к Советской власти не подмазывайся, она без твоей мошны проживет. Лучше скажи, почем у мужиков овес покупал?

— По девяносто копеек пудик!

— А в городе — полтора рубля!

— Ого-го-го! Барыш!

Лавочник растерянно замигал.

— Товарищи-гражданы!.. Да ведь я что? По согласью покупал… Докладчикам вопросы задавайте, а меня увольте.

Смешливый Корнеич вышел к столу, укоризненно покачал головой.

— Чего это вы, мужики, гостя обижаете? Нехорошо, ой, нехорошо!.. Он человек обходительный, смирный и личностью вроде Николая-угодника. Он вас не приневоливал, вы сами его приветили. Гурьян Иваныч на постой взял, а товарищи-гражданы председателем собрания поставили. Ну, он вас за это отблагодарил… Ободрал как липку…

Изба вздрогнула от смеха. Смеялись женщины, мужчины, бородатые старики, Сережа и Элина. Зато протрезвевший Гурьян сидел туча тучей, поднялся и пошел на лавочника, как рассвирепевший бык.

— Значит, в городе полтора рубля, а ты по девяносто копеек? Вон из избы сей секунд!

— Да это что? Срыв собрания?!. — струсил Захар Минаевич. — За срыв, знаешь, что бывает?..

Глаза у Гурьяна налились кровью.

— Н-не замай!.. Я стою на платформе Советской власти, а ты кто? Контра! Говорю — вон!..

— Молодец, Гурьян!

— Давно бы его в шею!

— Вот тебе и председатель! — зашумело собрание.

Лавочник махнул рукой и, словно наблудивший кот, озираясь, стал пробираться к двери.

— Ну вас со всем! Сам не останусь!.. Долго мне лошаденку запрячь?

А нахлобучив шапку, обернулся с порога.

— Еще попомните Захара!

— Подопри дверь с той стороны! Мимо нас почаще! — пустил вдогонку Корнеич.

Все опять засмеялись, а когда смех умолк, стало непривычно тихо.

— А теперь чего? Нового председателя выбирать? — спросил кто-то.

— Зачем нового? Кончать пора, — поднялся бывший фронтовик. — Доклад прослушали и вроде резолюцию приняли — Захару по шапке. Представители не обижаются? Ну, и ладно.

ПРОРАБОТКА КОРОВЫ

Сережа никогда не думал, что педуклон отнимет столько времени, Валька говорил «уйму». Назар Назарович был неумолим, требовал описания прослушанных в первой ступени уроков, заставлял разрабатывать учебные планы, переписывать кучу вопросников.

Когда пришла пора давать пробные уроки, Скворечня долго перелистывал тетрадь, хмурился и наконец поручил Сереже провести урок во второй группе на тему «Корова».

— Да что вы, Назар Назарович! Чего я буду целый час о корове рассказывать? Лучше по арифметике тему дайте.

Губы Скворечни недовольно вытянулись.

— Вы, кажется, сами не понимаете, о чем просите, и ничего не усвоили из моих лекций. При комплексной системе не может быть урока арифметики. Могут быть навыки счета, связанные с темой. За что же я вам удовлетворительный балл поставил?

Отчитав ученика, Назар Назарович захлопнул папку и дал некоторые советы. Побеседовать с детьми о внешнем виде животного, выяснить, где живет, чем питается, что дает человеку корова.

— Вы, кажется, рисуете? Наглядное пособие подготовьте. Творчества побольше и, разумеется, старания. О ваших способностях мне все уши прожужжали. Если их окажется недостаточно, приходите вечером на консультацию. А сейчас, извините, тороплюсь…

«За что он меня не любит?» — подумал Сережа, не пошел на консультацию и, как умел, стал прикидывать план урока. Живет корова в сарае, питается соломой, сеном, летом — травой. Дает человеку молоко, сыр, масло. Еще о чем? Внешний вид? Черная, белая, рыжая, пестрая. С рогами и хвостом. Бывает без рогов, тогда ее зовут комолой.

В учебнике для чтения второй группы был рассказ, как у Буренки родился теленок, она облизывала его и сердито мычала, когда кто-нибудь заходил в сарай. Но уж очень маленький рассказ. Валька смерял пальцем: полтора вершка.

— Что я делать буду на уроке? — опечалился будущий учитель.

На большом листе он нарисовал бурую корову с теленком, а на другом — кувшин с молоком, масло и сыр. Потом составил план беседы, в котором сам был не очень уверен, и понес Назару Назаровичу. Тот похвалил рисунки и жирным крестом перечеркнул план. В нем не было предполагаемых ответов учеников, клички коровы и теленка, а в разделе, чем питается корова, не значились жмых и корнеплоды.

Сережа без особого труда переделал план, и хотя на нем теперь была виза Скворечни, юноша по-прежнему сомневался в успехе и тревожился накануне урока больше, чем перед докладом в Старом Абанере.

Закончив подготовку, Сережа улегся спать пораньше, а план положил под подушку, чтобы Валька как-нибудь опять не вытащил.

Учительница химии развернула свежий номер районной газеты.

— Смотрите, товарищи, нашего Зорина стихотворение «Мечта»! Ну-ка, о чем он мечтает?

Весна. В груди желаний много… Хочу весь мир умом обнять, С ячейкой комсомольской в ногу Землей Республики шагать. Высо́ко в небе птицей взвиться, Обшарить солнечный простор, Морского дна прочесть страницы, Проникнуть в тайны вод и гор. В лугах поемных утром ранним Запоем чистый воздух пить, Всю жизнь работать неустанно И Революции служить.

Клавдия Ивановна придвинулась к Наталье Францевне и через плечо заглядывала в газету, старушка, учительница начальных классов Анастасия Власьевна, с умилением покачивала головой.

— Очень хорошо! Мне бы никогда так не написать.

Клавдии Ивановне стихотворение тоже понравилось, но Наталья Францевна сказала:

— Школьные… детские стихи. Но искренне, от души.

Был день практики. Преподаватели второй ступени собрались в начальной школе на пробные уроки выпускников, В окна учительской, похожей на купе вагона, пробивалось солнце. Яркие лучи играли на пожелтевшей таблице умножения, на стареньком глобусе в углу, на лицах девочек, бегущих от грозы, которые испуганно глядели с картины.

— Вот ваши ученики какие! — ахала Анастасия Власьевна. — Стихи пишут, доклады делают. И старательные, нечего сказать. Вся группа здесь с утра, перепугали наших ребятишек. А нам из-за тесноты даже в учительскую будущих педагогов нельзя пригласить. Знаете, как они за пробные уроки переживают. Зорин — еще ничего, а эта Фима измучилась вся и меня измучила. «Как это, как то, Анастасия Власьевна?» А я сама в этой комплексной системе не очень. Кабы диктовка или грамматика. Пусть уж лучше Назар Назарович инструктирует, у него голова большая… Только чего он задерживается?

Заботливая Анастасия Власьевна подлила чернил в чернильницы, взглянула на ходики и торопливыми шажками засеменила в класс о чем-то еще напомнить ученикам.

До звонка было далеко, Наталья Францевна и Клавдия Ивановна стали опять читать газету и нашли еще знакомую фамилию.

— «Как абанерцы выгнали кулака с собрания», — перечитала Клавдия Ивановна. — Горошек пишет. Интересно. «Прогнали спекулянта Новоселова, так что он едва ноги унес». Крепко Элина Жениного отца высмеяла. Не очень-то удобно будет Евгению в глаза товарищам смотреть.

— Вот уж кого не жаль, так этого бездельника! — поморщилась Наталья Францевна. — Сидит на уроке и выдавливает прыщи… А Горошек молодец, смелая. Я ее сначала недолюбливала. Модница, думаю, пустоцвет. Ан, нет.

— Горошек за этот год выросла и всех обворожила. Ребята за ней так и вьются, — улыбнулась Клавдия Ивановна.

— Что ж, дело молодое.

— А вот Клава Горинова почему-то не пользуется успехом. Ее даже танцевать редко приглашают. А я ее больше всех в группе люблю.

— У Евдокии Романовны славная дочка. А кому кто нравится, почему не нравится, этого нам не дано знать, — вздохнула Наталья Францевна.

Разговаривая о молодежи, учителя не заметили, когда вошел Скворечня. Он был чем-то очень расстроен, сказал невнятное «Здрасте!», молча разделся и долго вытирал платочком вспотевший лоб.

— Посмотрите-ка, Назар Назарович, как выпускная группа по жизни шагает, — показала газету Клавдия Ивановна.

Но Скворечня не стал читать и строго поглядел на преподавателей.

— Не вижу причины радоваться… Вы распустили группу, Клавдия Ивановна.

Улыбка исчезла на ясном лице девушки, глаза загорелись обидой.

— Это почему же?

— Чем вас прогневила выпускная группа? — удивилась Наталья Францевна.

— Она меня не прогневила, до чертиков довела. Заявляют на уроке — не понимаем педагогику. Кто не понимает? Чего не понимает? Чтобы понимать, слушать надо, к лекции готовиться. Вчера какой-то пасквиль на меня Бородину подали. Чуплай, Зорин, Некрасова, Горошек. Вот вам хваленая группа!..

Назар Назарович выговорил это залпом, сел на скамейку и опять стал вытирать лицо платочком. Клавдия Ивановна растерянно поглядела на Наталью Францевну, та пожала плечами и показала на часы.

— До урока совсем немного. Не надо об этом… Потом.

Но рассерженного Скворечню невозможно было остановить. Он придвинулся к молодой учительнице и с жаром начал доказывать. Она хоть и руководитель группы, но не видит, что делается, не умеет анализировать, обобщать. Разве не из этой группы когда-то чуть не задавило ученика? Почему? Потому что ребята разболтаны, не признают дисциплины. Не в этой группе сочинили глупую сплетню, дрались с кольями и топорами? Теперь Новоселов прогуливает все вечера с Липой, а Клавдия Ивановна смотрит на все сквозь пальцы, попустительствует распущенности.

Назар Назарович, хотя и был взволнован, с методической последовательностью «обобщал» факты, нанизывая одно на одно: разбитые окна, потерянные лопаты, грубость Аксенка, не поданные конспекты по педагогике.

Глаза Клавдии Ивановны стали круглыми, Наталья Францевна положила ей руку на плечо и так глянула на Скворечню, что тот отвернулся.

— Как вам не стыдно, Назар Назарович!..

Скворечня отпил глоток воды из стакана, упрямо покрутил головой.

— Но это еще не все, товарищи. А знаете, на что живет Фима? Не знаете? Ей дает деньги Лойко. Я, конечно, не думаю плохого, но все-таки… Тут надо как-то вмешаться.

— Да перестаньте вы помои лить! — поднялась Наталья Францевна. — Лойко честнее нас с вами, Назар Назарович! Фу, мерзость какая!..

— Факты! — развел руками Скворечня.

— Из всего, что вы наговорили, немножко походит на правду приставание Новоселова к Липе. О Липе надо подумать. А все остальное — чистейшая клевета. Но об этом мы поговорим в другом месте. Мы не дома, и сейчас начнутся уроки.

Тут в дверях показалась Анастасия Власьевна, широко улыбнулась и взяла со шкафа колокольчик.

— Пожалуйте, товарищи! Ребята на местах и ваши студенты тоже.

Малыши дружно встали за партами и глядели удивленно: сколько народу привалило. Сережа тоже немного смутился. Зачем на урок пришли Клавдия Ивановна, Наталья Францевна и даже сам Бородин, который в последнюю минуту появился в дверях и уселся сзади на скамейке.

Ребята, наверно, простояли бы долго, но Анастасия Власьевна сделала незаметный знак, они бесшумно опустились, и только сейчас Сережа понял, что посадить учеников он должен был сам.

Поборов смущение, он объявил, что сегодня ребята будут прорабатывать тему «Корова» и прикрепил на доске пособия. Круторогая корова с теленком ребятам понравилась, мальчики стали переглядываться и шептаться.

— У нашей Пеструхи тоже теленочек, только не желтый, черненький. Правда!.. — поднялась с первой парты беззубая девчонка и показала кончик языка.

Учительница посмотрела на нее с укоризной, но теперь группой руководил Сережа. Он, наоборот, был очень доволен, что девочка сама начала разговор и не очень умело стал его поддерживать.

— Вас как зовут? Аринкой? Расскажите, Аринка… Расскажи, Ирина, поподробнее о корове.

Аринка глотнула воздуха и затараторила.

— Пришли с мамкой в хлев, а у Пеструхи в ногах теленочек. Малюсенький, малюсенький, весь дрожит. Пеструха его облизывает, а сама косится. У-ух, сердитая какая!..

— А еще что про корову знаешь?

— Больше ничего. Я за мамку спряталась.

Девочка швыркнула носом и прикусила кончик языка, а кто-то сказал:

— Она трусиха!

Ребята весело засмеялись.

Вот этого в плане не значилось. Анастасия Власьевна сердито качала головой, а Сережа стоял и не знал, как быть.

К счастью, крепыш мальчишка, очень похожий на налиток, каким бьют бабки, поднял руку и тоже рассказал о своей корове, потом еще один мальчик и девочка. Учитель постепенно освоился и спросил ребят, у кого есть дома корова. Оказалось — у всех, только худенькая девочка с тугими косичками виновато сказала, что у них вместо коровы коза, но к весне отец купит корову обязательно. Потом поднимали руки и подсчитывали, сколько красных коров, черных, бурых. Сережа расспрашивал ребят, чем кормят коров, и обо всем другом, что значилось в плане.

Ученики отвечали бойко, практиканты едва успевали записывать. Анастасия Власьевна больше не делала таинственных знаков и одобрительно кивала головой: «Так, мол, так, хорошо!», но поглядывала на преподавателей второй ступени, словно давала пробный урок сама.

Бородин, положив тетрадь на колено, что-то быстро писал, Наталья Францевна вся превратилась в слух, глаза Клавдии Ивановны с участием следили за Сережей. Только Назар Назарович держался странно: как раздразненный гусь, вытягивал шею, смотрел поверх класса и, кажется, не думал об уроке.

Беседа подходила к концу. Сережа украдкой взглянул на часы и ахнул. Прошло всего десять минут, а план был выполнен. Что же дальше делать? Верно, требовалось еще прочитать о корове рассказ в учебнике, но чтение было в плане заключительным этапом. Учитель приступил к заключению.

На беду Сережи ученики Анастасии Власьевны читали бойко, и на чтение рассказа ушло не больше двух минут. Потом еще раз прочитали, пересказали, и опять времени до конца урока почти не убавилось. Чтобы как-нибудь спасти положение, Сережа еще раз заставил читать самую смирную девочку. Хотя бы читала помедленнее.

Но смирная девочка с косичками прочитала рассказ одним духом с провизгом и чуть не наизусть пересказала. И вот наступило самое страшное. Сережа опять взглянул на часы — до конца урока оставалось еще около 30 минут. Лоб стал холодным. Что же теперь?..

И Сережа не придумал ничего другого, как начать урок сначала, Опять проводил беседу по картинке, расспрашивал, у кого какая корова, много ли дает молока, есть ли теленочек. Но теперь ребята ничего не рассказывали, отвечали «да», «нет», и даже непоседа Аринка молчала, надув пухлые губы. Несколько минут назад это были живые, задорные ребятишки, а сейчас их глаза сковала скука. И сразу исчезла власть нового учителя над учениками. Ребята его не слушали, а веснушчатый мальчик вдруг обернулся.

— Анастасия Власьевна, я выйду?..

Учительница так строго поглядела, что мальчишка опустил голову и присел, а Сереже стало стыдно. Может, уйти, не мучить ребят?..

Мучился не один Сережа. Лицо Анастасии Власьевны переливалось пятнами. Увы! Старушка ничем не могла помочь учителю. Клавдия Ивановна о чем-то шептала на ухо Наталье Францевне, та печально кивала головой, Сережины товарищи беспокойно переглядывались, и только Бородин по-прежнему сидел, не разгибаясь, и все писал в тетради.

Незаметно рука Элины положила на стол записку. «Расскажи о породистых коровах». Сережа прочитал и скомкал записку. О породистых коровах он ничего не знал.

Сейчас все мысли учителя сводились к одному — как бы скорее кончился урок! А стрелки часов стояли на месте и не хотели двигаться. Красный от стыда и бессилия, он в третий раз принялся выполнять план. Опять была беседа, опять ребята подсчитывали красных, черных и желтых коров. Как во сне Сережа спрашивал: «У тебя есть корова? Много дает молока? Молоко вкусное?!» И ребята с лицами истуканчиков канючили: «Есть корова… Черная… Вкусное молоко…»

Неожиданно поднялся Бородин и, улыбаясь, спросил детей:

— Все о коровах рассказали? Разрешите, Анастасия Власьевна, сделать урок покороче? Не возражаете? Идите, ребята, на перемену.

Преподаватели, практиканты и ученики обрадовались. В учительской Назар Назарович, захлебываясь, доказывал Бородину.

— Зазнайства у Зорина много. Не захотел подготовиться, и вот, пожалуйста. Я предупреждал…

— А я думаю иначе. В провале урока виноваты вы.

Их глаза встретились. Нет, этого заведующий городком своему помощнику не простит.

Я С ТЕБЯ ЗА ЭТО СПРОШУ

Далеко в лес уходила тропинка. Старательные руки, видно, не раз разгребали снег и прокладывали ее дальше и дальше. А ведь это Лойко разгребал! Сережа вспомнил, как Аркадий Вениаминович по вечерам уходил с лопатой в лес и подолгу расчищал дорожки. Зачем это он?

В лесу было тихо. Надев белые шапки, ели притаились и замерли. Ни один звук не долетал сюда, только под ногами похрустывал снег. Сережа шагал и шагал навстречу потокам света, которые врывались сквозь чащу на дорожку, и старался понять, что произошло… Как хорошо начался урок, потом сразу все переменилось, и ребята стали какие-то мореные. У отца такое бы не случилось. И у Евграфа Васильевича тоже, и у Клавдии Ивановны. Он, Сережа, не умеет разговаривать с ребятами, и учитель из него не выйдет. Было досадно и горько.

Возле муравейника дорожка кончилась. Юноша постоял перед сугробом и так же задумчиво пошел обратно.

Навстречу ковылял Чуплай. Яков следил за Сережей и, как только кончился урок, пошел за товарищем, но не мог его догнать.

— Э-ге-гей! — крикнул он, подняв руку. Морозное эхо весело передразнило: «Э-эй!..» — Ты что, урок провалил, а сам в кусты?

Чуплай запыхался и тяжело дышал. Голос у него был грубоватый, глаза глядели насмешливо, но Сережа не обиделся. Бешеный Чуплай себя не жалеет, другим пощады не дает, а все делает правильно. Но вот сейчас он сказал что-то совсем непонятное:

— Это даже хорошо, что ты урок провалил.

— Хорошо?!.

Глубокие глаза Чуплая смерили товарища с головы до ног. Хромой хмыкнул, тронул товарища за плечо.

— Пойдем, дорога длинная. Только не быстро, не успею за тобой. — Минуты две они шли молча. Чуплай кашлянул и заговорил: — Знаешь, о чем думка? Нам ребята закаленные нужны. Чтобы в огне не горели и в воде не тонули. Даром, что ли, революцию делали? Даром я ноги покалечил?.. Революцию надо дальше двинуть, а то нечего размазывать было. А, думаешь, просто двинуть? Мировая контра нам горло перегрызет и кишки выпустит, если у нас слабину почует. Впереди еще заваруха будет. Драться придется, Сережка! Не на жизнь, а на смерть.

— А урок здесь при чем?

— При том!.. — вспылил Чуплай. — Какой же ты к черту боец, если не падал, не спотыкался!.. Знаешь, в какое время мы живем? Те, кто революцию делали, состарятся. А кто на смену? Нам надо своих, от головы до пяток людей выковать. Учителей, агрономов и всяких других спецов. Вот и надо тебя драть, бить, колотить. Чем больше, тем лучше. Чтобы ты сто раз упал, а в сто первый все равно поднялся. До тех пор пока в тебе слабины не останется и шкура у тебя не задубеет. Понял?

Голос у Чуплая гремел, парень останавливался и размахивал костылем.

— Думаешь, во мне слабины нет? Сколько хочешь. Каждому не скажу, а тебе, пожалуй. Когда мне ноги хотели отнять, я сам себя к смерти приговорил. Куда, думаю, обрубок годен? Пулю в лоб и — готово. Да пистолета в изголовьях не нашел. Догадались врачи, отобрали.

Лежал со мной в госпитале комиссар один. Душевный такой, веселый, по фамилии Ковальчук. Разговорились как-то, я ему рассказал про свой приговор. Он спрашивает: «А кто тебе на это право дал?» — «А я, говорю, не собираюсь ни у кого спрашивать». — «У революции обязан спроситься. Революция разрешит, стреляйся, а так не имеешь права».

Нашло на меня сомнение. А потом дает комиссар книгу одну, «Овод» Войнич. Читал я ее, пока в глазах не зарябит. Знаешь, какой там революционер был? Его расстреливали, он сам командовал. Прочитал я книгу, думаю: «Дудки, чтобы я себя стрелял! Пока хоть один палец шевелится, гадов лупить буду». Спасибо комиссару, помог мне слабину заглушить… А только как вышло? Я из госпиталя выписался, и ноги мне не отняли, а Ковальчук в тот день умер. Скоротечная чахотка. Кровью харкал, а об этом и не знал никто.

Сережа с жадностью слушал друга. Вот какой Чуплай!.. Не бешеный, железный!.. Сейчас провал урока казался совсем не стоящим внимания, а собственная горечь жалкой и ничтожной по сравнению с тем, о чем говорил Чуплай. Да он, Сережа, десять уроков даст, а своего добьется. Сегодня же пойдет к Анастасии Власьевне. Только не к Скворечне.

Они вышли на опушку, ослепительное солнце брызнуло в глаза. Снег искрился, и в каждой снежинке родилось новое солнце. Конечно, ничего не случилось!.. Сережа заспешил в общежитие, но Чуплай опять взял его за руку и повернул назад.

— Погоди, я тебе еще скажу. Самое главное… Ты, Сергей, способный, тебе все дается, даже стихи пишешь. Я тоже пробовал, да ни черта не выходит. Просидел вечер, получилась какая-то несуразица:

Эй, ребята, под красные знамена собирайтесь, Выполняйте заветы Карла Маркса!..

А сегодня прочитал твой стишок в газете — меня дрожь взяла. Ведь ты можешь, Сережка! Можешь! Наш абанерский поэт!.. Ты, брат, этим не шути. Коли можешь, впрягайся в корень. Вот тебе комсомольское задание. Во что бы то ни стало одолей эту премудрость. По уши в землю уйди, но одолей. Сможешь?..

У Чуплая разгорелись глаза, раздулись ноздри. Он проговорил это тоном приказа, так горячо и страстно, что Сережа вздрогнул.

— Попробую.

— Запомни, я с тебя за это спрошу. Как комсомольский секретарь спрошу. Поэты нам, может, больше всяких других спецов нужны. Для мировой революции. К черту Есенина, Клюева и всяких там нытиков! «Ах, березка, ах, осинка!..» Я плюю на березки. С березками да осинками мы мировую контру не разобьем. Другое надо… Валяй со стихами в Москву. К Демьяну Бедному, к Маяковскому… Вот так, Серега, все силенки собери, а задание выполни. Не подведешь?

— Нет! — твердо сказал Сережа. Только не захваливает ли его Чуплай? Не очень ли трудное задание? Он, Сережа, писал стихи просто так, для себя.

Разговаривая, они снова дошли до муравейника, повернули и не спеша двинулись обратно.

— Сер-ге-ей! Серега!.. — как угорелый бежал по лесу Валька, размахивая тетрадкой. — Куда ты девался? Задача по геометрии не выходит!..

— Вот чертенок! С цепи сорвался!.. — выругался Чуплай. — Поговорить не даст. Не в лесу же тебе Зорин задачу объяснять будет.

— Самую малость!.. — пристал Валька, а Сережа засмеялся.

— Погоди, Яша, давай посмотрим. Ну-ка, раскрывай тетрадь. Гм!.. А где ты высоту у конуса провел?

Сережа скинул рукавицы, схватил палку и принялся чертить на снегу конус.

— Что тебе дано? Высота OS, радиус основания OA…

Чуплай отошел в сторону и долго слушал, как Сережа объясняет Вальке чертеж, а тот вытягивает шею и поддакивает. Яков слушал, слушал, махнул рукой и неторопливо пошел по дорожке.

— Черт его знает, кто из этого Зорина выйдет! Поэт или учитель…

— Смотрите, девчонки, наш поэт под елкой сидит! Опять стихи сочиняет!

— Он какой-то задумчивый стал, с тех пор как урок провалил.

Девушки спешили на каток и весело помахали Сереже рукавичками.

— Давайте вытащим его на лед!

— Звала, не идет, — сказала Клава.

Рая высунула язык.

— Эх, ты!.. Первая любовь Зорина!..

Девочки прыснули, а Клава отвернулась.

— Не выдумывай, Таратаечка!

— Тогда ты, Элина, позови. Хватит ему рифмами голову забивать. Как умеешь, а чтобы Зорин был на катке. Слышишь?

Сумерки густели, на катке зажглись фонари. Клава с Раей спустились под горку, а Элина подошла к Сереже, одиноко сидевшему на пеньке.

Догадки девушек были напрасными. Не новые рифмы и не провал урока сделали задумчивыми юношу, а другое, неизмеримо большее, то, о чем говорил Чуплай в лесу. «Вот тебе комсомольское задание!.. Не подведешь, Сережка?..»

Провал урока он стал забывать. Впрочем, скоро все изменилось. Назар Назарович больше не читал лекции по педагогике, практикой в первой ступени стала руководить Анастасия Власьевна, и Сережа в том же классе дал другой урок на тему «Зима». На этом уроке у него был такой большой план, что не хватило времени обо всем рассказать, учительница сказала, учитель «перестарался», однако преподаватели и практиканты признали урок удовлетворительным. Горечь неудачи побледнела, но не прошла. Теперь Сереже уже не хотелось стать учителем.

— Я тебя на каток звать пришла, — не очень уверенно проговорила Элина. — Пойдешь?

Сережа послушно вскочил с пенька.

— Пойдем!

Они оба немного удивились. Сережа тому, что за ним пришла Элина, а Элина — что он так быстро согласился. Немного погодя новая пара скатилась с горки на лед, ее встретили шумным ликованием.

— Молодец, Горошек! — крикнула Рая и схватила за руку Сережу. Элина подхватила Клаву, и они покатили вчетвером.

Как только Сережа ступил на лед, тревожные думы остались позади. Ветер пощипывал щеки, тело налилось бодростью, ноги сами неслись вперед. «Вот ведь как хорошо! — думал он. — А ну-ка еще! Еще!..»

— Быстрее! — словно угадала его мысли Элина.

— Полный!! — на весь каток крикнула Рая.

Веселая стайка, смеясь и переговариваясь, сделала несколько кругов и опять прибавила ходу.

— Ой, девчонки, запыхалась!.. — взмолилась Клава. — Давайте потише.

— Не отставай, Клавонька, а то Элина у тебя Сергея отобьет!.. — прыснула Рая.

Всем стало неловко. Четверка въехала на освещенный островок под фонарем, Сережа увидел, как вздрогнули Клавины губы, а Элина споткнулась. Юноша замедлил бег, стайка остановилась.

Снежинки кружились в светлой полосе, гоняясь друг за другом, словно водили хоровод. Все четверо долго глядели на светлый островок.

— Смотрите, красиво как! — проговорила Элина и стала ловить снежинки ладонями.

Сереже показалось, она нарочно заговорила о снежинках, чтобы замять Раину шутку.

Клава грустно поглядывала по сторонам, потом сказала, что ботинок жмет ногу и она сбегает переобуться.

— Только скорее, слышишь? — крикнула Элина.

Послышались звуки баяна. Это Чуплай заиграл задорных «Кузнецов», веселая песня, разрастаясь, полилась над катком. На минуту движение замедлилось, а немного погодя снова скользили по кругу пара за парой.

Запушенные снегом ресницы Элины приподнялись. На Сережу глянули удивленные глаза. «Чего, мол, стоим?» Он взял горячие руки девушки, светлый островок остался позади.

Они хотели разыскать Раю, но, когда подъезжали к плотине, ее голос слышался на другом конце катка, потом опять где-то в другом месте.

— Ну ее! — сказала Элина. — Поедем, Сережа, Клаву встречать.

Они раза два выбегали на горку, а Клавы все не было. Стало досадно — расстроилась веселая компания, и словно они были в этом виноваты. Сережа опять посмотрел на Элину и опять увидел в ее глазах: «Чего стоим?..»

Чуплай играл все задорнее, а баян выговаривал знакомые слова:

Мы кузнецы, и дух наш молод, Куем мы счастия ключи, Вздымайся выше, наш тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи!..

Были тут и самодельные коньки из деревянных колодочек со стальными стерженьками, и старые «снегурочки», подвязанные к валенкам и лаптям, но этого никто не замечал. Рядом катались такие же веселые пары, слышался смех и радостный гул. А на светлых островках под фонарями все так же, переливаясь, кружились снежинки.

Сережа удивился, когда погасли огни. Неужели кончилось катание?.. Когда все разошлись, они сделали еще круг по льду, потом еще самый последний, неохотно отвязали коньки и неторопливо пошли через лес в гору.

— Последние известия! — где-то кричала Рая. — Зорин Горинову на Горошек променял!..

Но они не слышали и задумчиво брели по тропинке.

— Ты почаще на каток ходи, учителю надо все уметь, — напомнила Элина.

Ее слова вернули Сережу к действительности. Он опустил голову и грустно сказал:

— Не буду я учителем.

— Почему?

— Не выйдет у меня.

— Струсил? Урок провалил?

Жестокие слова почему-то не обидели Сережу. Даже с Валькой он не поделился своими думами и вот сейчас неожиданно рассказал. Он не боится, но не верит, что из него выйдет хороший учитель. Работать как-нибудь нельзя. Как-нибудь он не может.

— А что будешь делать, когда школу кончишь?

— Писать стихи…

Сережа испугался того, что сказал. Он сам себе не говорил об этом вслух… Глядя на огни электростанции, они поклялись с Валькой сделать что-нибудь хорошее для людей. Сережа забыл о мальчишечьей клятве и вспомнил о ней, когда Чуплай дал задание. Писать стихи!.. Может, это и есть настоящее.

— А ты уверен, станешь поэтом?

— Не знаю…

Она поняла и одобрительно кивнула головой.

— Пиши, Сережа, пиши. Только почему стихам работа помешает?

Элина отломила веточку пихты и, отряхивая снег с курточки, с такой же откровенностью рассказала о себе. Ей очень нравится школа, и ребятишек она любит, у нее тоже есть мечта — не просто учителем стать, а преподавателем химии.

— Только знаешь что? Я поработаю года два, подготовлюсь. Наталья Францевна обещала помочь. Вот тогда в институт… Ой, да ты весь в снегу! Повернись-ка, спину отряхну.

Разговаривая, они не заметили, куда идут. Общежитие давно осталось позади, тропинка привела их в лесную чащу. Впереди высились сосны, справа щетинился кустарник.

Первой опомнилась Элина.

— Сережа, где это мы?

Сережа с удивлением поглядел кругом и засмеялся.

— Размечтались!.. На горке свернуть забыли.

— Как здесь глухо! — оглянулась Элина. — Пойдем домой, Сережа. Мне еще лекцию переписать надо… Ой, плачет кто-то…

Совсем близко слышались приглушенные рыдания. Навстречу от кустарника двигалась пара. Парень, обняв девушку, что-то сердито говорил ей, а она всхлипывала и терла глаза кулачками. Это были Женька и Липа.

Сережа с Элиной тотчас узнали их и, не уговариваясь, спрятались за сосну. Они не расслышали, о чем Женька говорил Липе, а когда пара прошла, виновато выбрались из засады.

И сразу пропала радость, словно не было катания, заливистых песен баяна и веселого хоровода снежинок.

ЧЕПЕ

Выпускная группа разбирала не совсем обычное дело. Девушки краснели и отворачивались, ребята старались не смотреть друг другу в глаза, и даже Клавдия Ивановна держалась нерешительно.

На последнем уроке Липу стало тошнить, она ушла в общежитие. Кто-то сказал, у Липы будет ребенок, об этом подруги догадывались и раньше.

Клавдия Ивановна, запинаясь, проговорила, что надо решить три вопроса: кто виноват в том, что произошло, как помочь Липе и как группа относится к этому «событию»?

Группа ответила молчанием. Все пожимали плечами, и никто не решался сказать слово.

— Будем обсуждать или нет? — нахмурилась учительница.

Опять молчание, опять глаза парней и девушек смотрят в пол, окна, потолок.

— Может, не стоит? — осторожно посоветовал Светлаков, старательно протирая платочком пенсне. — От нашего обсуждения не убудет, не прибудет. Шишкина себя потеряла… А мы чего? В нашу компетенцию не входит…

— Компетенция!.. Потеряла! Ты сам себя не потеряй!!. — оборвала Рая. — Чистоплюй, боится замараться. Ну, и катись отсюда!..

— А что, Липа героический поступок совершила? Тогда чего мы не глядим друг на друга? — раздался металлический голос Чуплая.

Глубокие глаза парня глядели строго, Сережа вспомнил, как Чуплай выступал обвинителем на суде. Вот он и сейчас, как прокурор.

Ропот возмущения пробежал по классу.

— Если Светлакову с Чуплаем не нравится, пусть уйдет! — сердито ответила Элина.

— Пусть уходят!

— Без зазнаек обойдемся! — подхватили девушки.

Но осадить Чуплая было не просто, и он не собирался уходить.

— Будем разбирать обоих, — жестко сказал он. — Виновника искать нечего, пусть Новоселов выйдет и признается.

Женька с безразличным видом сидел на задней парте и читал газету. «Меня, мол, не касается!» От слов Чуплая он вздрогнул, украдкой глянул на товарищей и хотел улыбнуться, но не смог и снова уставился в газету.

— Слышите, Новоселов? — повторила Клавдия Ивановна.

Плечи Женьки передернулись.

— А что я?..

— Считаете вы себя виноватым в том, что произошло с Липой?

Новоселов опять равнодушно передернул плечами.

— Пусть выйдет!

— Нечего в прятки играть! — зашумела группа.

Тогда Женька, как вор, которого уже поймали, неторопливо вылез из-за парты и вразвалку прошел вперед. Может быть, шагая от парты до стола, он додумал, как ему держаться и, повернувшись, поглядел на всех сердито.

— Как Шишкина запуталась, так пусть и распутывается, А меня нечего приплетать. Фактов у вас нет, доказательств!..

— Бессовестный!

— И не стыдно!

— Да он просто подлец!

Парень явно просчитался. Гул гнева не дал ему договорить.

Сереже было противно смотреть на Новоселова. Ночь, сосны, заплаканная Липа. Неужели можно стать таким гаденьким?

— Слушай ты, Евгений Захарович! — приподнялся Чуплай. — А ведь не отвертишься. Подаст Липа на алименты — мы все в свидетели пойдем. А Липа не подаст — группа это сделает. Понятно?

По имени-отчеству Новоселова, наверно, назвали впервые. Растерянные глаза опустились.

— Подавайте… Я зарплату не получаю…

— Ого-го-го!

— У батьки мошна тугая!

— В кассе у лавочника хватит! — расплескался разноголосый смех.

Женька обиженно покосился и выбросил последний козырь.

— Моего отца голоса лишили, знаться с ним не хочу… Скоро прочитаете в газете. — И торопливо прошел на место.

Группа недоуменно переглянулась, Горошек посмотрела на него брезгливо.

— Я не знаю… Можно ли это, отказываться от родителей? Я бы от своего отца не отказалась… А Новоселову по-моему, совсем незачем. Чем он лучше отца? Мы были с Зориным в деревне. Там его отец народ обманывал, здесь сын обманывает, Так о чем писать в газету?

— Лавочнику не уступит!

— Еще похлеще обжулит!

— В суд!..

В класс словно залетела стая крикливых грачей, Клавдия Ивановна закрыла ладонями розовые уши. Но что это? Поднялась Клава Горинова! Эта молчунья будет говорить?

— А п… п… пусть Новоселов зар-р-регистрируется с Липой! — заикаясь больше чем всегда, с трудом выговорила она.

Вот это никому в голову не пришло. Ребята глядели на Клаву недоверчиво, а Рая с явным презрением.

— Надо еще Липу спросить, согласится ли она с ним регистрироваться. Я бы с Новоселовым сор в одну кучу не стала заметать!..

Клавдия Ивановна давно пыталась заговорить, но это ей не удавалось. Сейчас группу было так же трудно остановить, как полчаса назад заставить разговориться. Наконец стало потише. Учительница грустными глазами обвела класс. Она считает ребят и девушек взрослыми и только поэтому решилась на такой разговор. Конечно, заставить Новоселова признаться группа не может. Пусть он сам думает, как поступить, но не забывает, что школа в стороне не останется.

— Теперь отвечу Чуплаю. Липа, по-моему, не меньше виновата, а даже больше. Правильно Чуплай сказал, нам стыдно смотреть в глаза друг другу. Мы тоже виноваты, что не предостерегли Липу, и больше всех — я…

Дверь осторожно открыл Назар Назарович.

— Новое происшествие!.. — неодобрительно покачал он бритой головой. — Что? Уже разобрали? Хорошо, вмешиваться не буду. Распустили мы их с вами, Клавдия Ивановна.

Сережа понял, «мы с вами» сказано для учеников, а «распустили» целиком относилось к учительнице.

Но возражать никто не стал. Скворечня постоял, покачал головой и сказал, что Новоселова Евгения просит к себе Евграф Васильевич.

— Вы разрешите, Клавдия Ивановна? К Новоселову отец приехал, в канцелярии дожидается.

О чем говорил Бородин с лавочником, ребята не знали. Будто бы Захар Минаевич дал Женьке оплеуху, просил Евграфа Васильевича не исключать сына и обещал «уладить дело миром».

Вечером заседал школьный совет, но на этот раз ученических представителей не пригласили и даже секретаря ячейки. Чуплай, улыбаясь, говорил ребятам:

— Нас голоса лишили. Одни преподаватели чепе разбирают. Скворечня, поди, Клавдию Ивановну клюет. Ну, да мы ее в обиду не дадим.

— Мама у Липы — портниха, — рассказывала Клава. — Козу держит, огород сажает. В прошлом году я ходила к Липе. Домик у них до окошек в землю врос, самый плохой дом в селе.

А дня через два явилась в городок Липина мама. Низенькая, тонкая, она очень походила на Липу. Только лицо было не розовое, как у дочери, а желтое, со множеством морщинок. Она плакала и приговаривала, что «лучше руки на себя наложить, чем такому случиться». Потом как-то сразу успокоилась.

— Одежонки у Липочки нет. Ни шубки, ни пальтишечка. Платья ей из старья переделываю, да и переделывать не из чего.

Девушки утешали портниху, а Сереже казалось странным, как она может сейчас говорить о платьях.

Липа стала безучастной ко всему, не понимала, о чем ее спрашивали и, молча, собирала вещи.

Провожать ее высыпало все общежитие. Мирон с Аксенком крепко привязали к салазкам подушку, чемодан и потрепанный портфельчик. Липа взглянула последний раз на крыльцо и заплакала.

— Не тужи, Липа!

— Пиши, как и что!

— Не думай учиться бросать! Слышишь? — неслось наперебой.

— Хватит! Не похороны! — прикрикнула Рая и потянула санки за веревку. А за ней двинулись провожающие.

Женька одиноко стоял в стороне, переминаясь с ноги на ногу и покуривал папиросу.

— Какой же ты подлец! — разозлился Сережа. — И попрощаться не подошел!..

Вдруг произошло нечто непонятное. Женька бросил окурок и побежал догонять Липу. Он выхватил из рук Раи веревку от санок, та удивленно отстранилась. Толпа ребят и девушек стала редеть, а когда санки доехали до леса, возле них осталось трое: Женька и Липа с матерью.

— Видать, испугался гимназист! — подмигнул Аксенок. — Крепко мы на него даванули. Порядок!..

Задорный скворец, выпятив взъерошенную грудь, орал весеннюю чепуху. Наверно, он радовался, что прилетел домой, нашел хорошее дупло, а может, просто был доволен погожим днем и синим небом. Сережа долго следил за ним глазами, потом, щелкая языком, передразнил.

— Прилетел, говоришь? Здравствуй! А мы скоро разлетаемся.

Да, скоро, через три месяца. Ему вдруг стало безмерно жаль Абанер, друзей, преподавателей. Жалко всех, даже Аксенка и Раечку-таратаечку. Здесь он вырос, вступил в комсомол, узнал столько нового. Абанер как огонек в пути. И тотчас сложились строчки новых стихов. Он прочитает их на выпуске.

Была ранняя дружная весна. Еще совсем недавно стояли крепкие морозы, март повеял теплом, а сегодня на улице стало как летом. Снег на поляне растаял, только в тени лип и елочек лежали потемневшие рыхлые кучи. Ярко светило солнце в безоблачной синеве, пахло сыростью и прелью, галдели крикливые грачи.

Сережа так близко подошел к скворцу, что неугомонный певец заметил и вспорхнул, а юноша с сожалением проводил его глазами.

Возле общежития стояла поломанная кровать с кривыми ногами. Ее вынесли, когда уехала Липа. Взглянув на кровать, Сережа тотчас увидел заплаканное Липино лицо.

Больше о Липе на собраниях не говорили. Новоселов ненадолго притих, но скоро повеселел и, кажется, не замечал, что ребята и преподаватели сторонятся его. «Обойдется, мол, забудется».

Но о Липе не забыли. По последнему санному пути прибыла комиссия. Говорили, нарочно «по делу Липы», будто в уезд поступили всякие сигналы о школьном городке и даже о выпускной группе, и кое-кому придется солоно.

Седая женщина в дымчатых очках с птичьим носом казалась зловещей, усатый украинец мало разговаривал, но был чуть добрее. Они ходили на уроки, а после занятий Назар Назарович водил их в общежитие, библиотеку, на электростанцию. Но что нашла комиссия, никто не знал.

— Зо-о-рин! Сергей-ей! — донеслось издалека. Из-за угла общежития показался запыхавшийся Валька.

— Пойдем скорее! Чуплай с Герасимом велели. Я чуть не весь городок избегал. Понимаешь, срочно!..

Не успел Сережа спросить, куда и зачем идти, Валька схватил его за рукав и потянул к лесу. И только по дороге не очень толково объяснил, что Чуплай со Светлаковым были в канцелярии, вернулись злющие и послали Вальку собирать комсомольцев группы.

— А зачем, не сказали. Возле электростанции собираются.

— Возле электростанции?!.

— Ну да, чтобы никто не знал. Насчет Липы чего-то.

Они бежали, проваливаясь в снег, а в одном месте Валька увяз до пояса.

На бугре возле электростанции не было ни души. Сережа с Валькой раздвинули кудрявые ветви можжевельника и увидели Элину, Клаву, Аксенка, всего человек десять. Они сидели на бревнах друг против друга, тихо разговаривая.

— А ну, быстро! Чего долго так? — хмурясь, сказал Чуплай и переставил костыли, чтобы дать место пришедшим. — Все, что ли? Рассказывай, Герасим, у тебя язык лучше подвешен.

Пожалуй, Валька не преувеличивал. Лицо Светлакова было тоже хмурое. Он подозрительно поглядел кругом и заговорил сдержанно:

— Вот, ребята, дело какое… Нехорошее дело. Вызывает нас сегодня Матусевич, тот, что в комиссии. Встретил ничего, за руку поздоровался, а потом, как обухом по голове. «Как, говорит, староста и секретарь ячейки, до такой жизни дошли? Ученики распутничают, комсомольцы к монашке в келью ходят, политического ссыльного аплодисментами встречают. И это школа имени Третьего, Коммунистического Интернационала?..» Яшка глазами — зырк-зырк! А меня в жар бросило. Этак вежливо говорим, Лойко аплодисментами не встречаем, а преподает он хорошо. Фиму насильно в монашки отдали. Девочки к Фиме ходят, а не к старухе. Распутник у нас один, мы его на чистую воду вывели. А потом Чуплай не удержался и этому Матусевичу брякнул: «Вас послали разбираться, так разбирайтесь по-настоящему!» А он ничего, засмеялся и подал тетрадку: «Почитайте, что о городке написано. Если половина правда, и то вашу вторую ступень надо разогнать».

Стали мы читать, а там настоящая буза. Дисциплина развалена, ученики преподавателями командуют, Клавдия Ивановна… Как это? Запанибрата.

— Какая пакость написала? — подскочил Аксенок.

— Возмущаться потом будете, — остановил Чуплай. — Досказывай, Герасим.

Тот глотнул воздуха, словно нечем было дышать.

— Чего в жалобе нет! И разложение, и притупление, и расхлябанность. Как Зорин с Новоселовым дрался и как Вальку пихта стукнула. Знаете, кто жалобу подал?.. — Светлаков оглянулся и почти шепотом сказал: — Скворечня…

— Назар Назарович?

— Ну, подлец!

— Вот сволочь!.. — загалдели комсомольцы.

Чуплай застучал костылем по бревну.

— Дайте досказать! Черти вы этакие!.. — И, махнув рукой, принялся рассказывать сам. — Ну, мы тоже не смолчали. Заготовку дров Скворечня провалил? Провалил. «Дайте, говорим, Скворечне орден за то, что он не очень мешал работать, ну и за эту кляузу заодно». Думали, Матусевич рассердится, а он улыбается и все расспрашивает. Часа два нас держал. «Чем, говорит, вы можете все это подтвердить?» — «А хотите, всех комсомольцев приведем?» — «Нет, говорит, не надо. Кое-что ясно, и все-таки придется здесь серьезную операцию делать».

— Какую операцию?

— Бородина снимать?

— Лойко? Клавдию Ивановну?

Чуплай подобрал костыли, строго спросил:

— Что будем делать, братва?

— Пойдем к Матусевичу! — сказал Сережа.

— Так ведь не велел.

— Не пойдете — я один пойду!.. — раскраснелся Зорин. — Что мы, предатели?..

— Правильно! — подхватила Элина. — Из-за нашей группы началось.

Все дружно поднялись. Светлаков с Чуплаем тоже согласились, но строго предупредили, пока об этом никому не рассказывать.

А немного погодя «конспираторы» всем составом явились в канцелярию. Их встретил Назар Назарович и вежливо осведомился, по какому вопросу «пожаловала делегация и чем он может служить».

Он сидел за столом уверенный, спокойный и что-то чересчур добрый.

— Нам вас не надо, Матусевича надо, — не удержался Сережа.

Скворечня склонил набок бритую голову и с любопытством разглядывал ребят.

— Вон как!.. Значит, все митингуете? Какую-нибудь резолюцию принесли? — Доброта на лице пропала, брови над переносицей сошлись, и он прибавил язвительно: — Вот что, юное племя. Через два месяца выпуск, вам к зачетам готовиться надо, а не ходить этаким табуном по городку. Комиссия уехала. Вместе с Евграфом Васильевичем. Все. Можете идти.

ХОРОШИЕ У ТЕБЯ ХЛОПЦЫ РАСТУТ

В вечернем небе вспыхнули звезды, когда Сережа с Элиной, измученные весенней распутицей, подходили к уездному городу. Овражки и канавы сделались непроходимыми, надо было искать, где их обойти или брести по ледяной воде.

Теперь до города оставалось километра три, но впереди был овраг и, кажется, самый страшный, еще издалека слышалось, как ревел разъяренный поток.

Выбирая, где посуше, путники сошли с дороги и пробирались по какой-то насыпи вдоль канавы. У Сережи в руках была палка, он мерил глубину канавы, не зная, как через нее перебраться.

— А ведь нам, Сережа, надо на дорогу выходить. Куда эта насыпь заведет? — в голосе Элины слышалась тревога.

Дорога осталась где-то вправо, возвращаться на нее по насыпи было далеко, а пройти напрямик не давала канава. Надо же было свернуть на эту несчастную насыпь!

Юноша прислушался, как шумит лог, опять смерил палкой канаву.

— Может, попробуем перейти? Не очень глубоко. Меньше метра…

Он был уверен, Элина не согласится, но она сказала:

— Пойдем!..

Ледяная вода не давала дышать, они шли, пока палка перестала доставать дно. Бр-р-р!.. Нет, здесь не перейти! Они выбрались на насыпь, прошли несколько шагов обратно, опять попробовали перейти канаву и опять не смогли.

Справа за канавой неожиданно мелькнул огонек, послышалось ржанье лошадей, отрывистый разговор.

— Дорога!.. — обрадовался Сережа.

Юноша с девушкой перевели дух и еще раз попробовали перейти канаву. Ага, здесь помельче!..

— Кто там хлюпается? — окликнул бас.

— В город… мы здесь пройдем? — едва выговорил Сережа.

— Чего не пройти? Город, вот он! — ответил удивленный бас.

— Стало быть, Севастьян, эти прохожие по ту сторону канавы угодили, — заговорил с хрипотцой другой голос. — С этой канавы, стало быть, лог начинается, а подальше страшнеющий обрыв. Очень просто могли в бучило попасть.

— Парень смелый! И подружка у тебя отчаянная! — снова удивленно сказал возчик. — А ну, бегите резвее, раз целы остались. Недалече по соше.

Забыв поблагодарить добрых людей, Сережа с Элиной ринулись к городу с быстротой, на которую были способны их усталые ноги.

В сыром воздухе стоял запах аммиака. «Из уборных вывозят, — подумал Сережа. — А плохо бы нам пришлось, не повстречай мы этих возчиков».

— Погреемся, Сережа, побежим! — взяла его за руку Элина.

Они собрали последние силы и побежали навстречу огням. Ладонь Элины была холодная, но от ее прикосновения Сереже стало теплее. Вот она какая!.. Недаром ее возчик отчаянной назвал! Да, да с ней хоть тысячу верст можно пройти.

Тетушка Элины собиралась спать, когда раздался настойчивый звонок. Увидев подозрительных людей в промокшей одежде, она попятилась и захлопнула дверь.

— Да ведь это я, тетя, я!.. — засмеялась Элина.

Дом был просторный, с высокими потолками и большими окнами, в которые врывались потоки света. Сережа с Элиной подошли к двери с табличкой «Заведующий АПО Укома» и негромко постучали. В ответ раздалось внушительное: «Войдите!»

В прищуренных глазах Матусевича мелькнуло удивление. Он вскинул голову и, прищурясь, ждал, что скажут посетители.

— Здравствуйте!.. Мы из Абанера, по делу… — смущенно приступил Сережа.

— Бачу, что по делу, без дела не ходят, — пробасил Матусевич, переплетая русскую речь с украинской. — Сидайте, гутарьте про ваше дело.

Сережа вынул из кармана подмоченные листики.

— Вот здесь написано. Только чернила немного расплылись… Мы в канаву попали.

Матусевич перевернул слипшиеся листики и отложил в сторону.

— А мы без цидульки погутарим. Выкладывайте, как и что.

Пока Сережа собирался с мыслями, Элина стремительно поднялась и торопливо заговорила, словно боялась, что Матусевич не даст ей все сказать.

— Напрасно вы думаете, будто Клавдия Ивановна нашу группу распустила и будто ее никто не слушает. Мы ее больше Бородина слушаем… Ни одного дела без нее не делаем. Доклад или собрание, или в поле работа. И если вы Клавдию Ивановну снимете, мы будем в Наркомпрос жаловаться.

— Луначарскому или Крупской? — снова прищурился Матусевич.

— Потребуется — поедем! — подтвердил Сережа. — Погоди, Элина, надо по порядку… И про Бородина вам неправильно написали. Знаете, наш Евграф какой?..

— Наш Евграф?.. Смотри, как его хлопцы кличут!.. — чему-то обрадовался Матусевич. — Какой же ваш Евграф?

— Да он вместе с нами бревна на плечах таскал, когда электростанцию строили.

Сережа перебил Элину, чтобы рассказать по порядку, а сам говорил совсем не о том, что написали комсомольцы. Там ничего не было об электростанции и бревнах.

— Так! — неопределенно протянул Матусевич. — Значит, Клавдию Ивановну защищать пришли, Бородина. А еще кого? Может, Лойка?

— Будем защищать! — раскраснелся Сережа. — В уезде не знают, как Лойко преподает. Дурак и тот поймет математику. Новых задачников нет, он сам задачи составляет. Брат у него белогвардеец, так он за брата не ответчик.

— А откуда тебе известно, что у него брат белогвардеец?

— Говорили ребята…

Матусевич пошевелил усами, задумался. Хитрые глаза больше не улыбались.

— Значит, преподаватели хорошие, ученики тоже. Почему же столько безобразий в школьном городке?

Сережа с Элиной задумались. Этого они не знали. Но человек за столом не стал допытываться и спросил совсем о другом.

— А как учится эта… великовозрастная?.. Да, да, Фима.

— Ничего учится, только математика ей не дается. Ее Лойко готовит.

— Лойко? — в голосе украинца послышалось удивление. — Так она к нему заниматься ходит?

— Он ее давно готовит, с тех пор, как ячейка постановила помочь Фиме, — вспомнил Сережа.

— Что-о? Ячейка дала задание Лойке?

— Нет, задание-то давали мне. А его Скворечня попросила.

— Какая Скворечня? Дочь Назара Назаровича? Тоже в вашей бунтарской группе?

— Наша группа не бунтарская! — гордо сказала Элина.

Матусевич погрозил пальцем.

— Бачил, яки вы смирненьки! Скворечню-то с педагогики выставили! Самые настоящие бунтовщики!..

Сережа ожидал, когда наконец Матусевич станет читать заявление комсомольцев, но он, кажется, забыл о нем и расспрашивал про школьные дела. Как строили электростанцию, заготовляли дрова, проводили радио, делали каток. Часто ли комсомольцы выступают с докладами и о чем спрашивают крестьяне.

Стрелка на больших часах сделала полный круг, но Матусевич и молодые люди не заметили этого.

Дверь приоткрылась, на пороге появился Бородин. Увидев своих учеников, он приподнял плечи и сказал: «Гм!..»

— Что, Евграф Васильевич, не ожидал своих орлов встретить?! — поднялся навстречу Матусевич. — Прилетели своих учителей спасать. Чуешь?.. Хорошие у тебя хлопцы растут!

Сережа слушал и не верил ушам. Только что Матусевич называл их бунтовщиками, а сейчас хвалит… Но думать было некогда. Матусевич вышел из-за стола и крепко пожал обоим руки.

— Вот так, товарищи-послы!.. Можете не кручиниться. Никого из ваших преподавателей трогать не будем. До свиданья, счастливенько!..

Они чуть не бегом бежали по коридору.

— Скворечня с носом остался!..

— Тише! — опомнилась Элина.

Чтобы не привлекать внимание, они заговорили приглушенным шепотом. Пусть Назар Назарович строчит жалобы. Поверили-то им, а не ему. Скорее бы рассказать ребятам!..

Спускаясь по лестнице, Сережа увидел в зеркале, как навстречу ему шагает какой-то парень в плаще нараспашку, гимназическом кителе и ботинках. Да ведь это он, Сережа! Так его обмундировала тетушка Элины, а Сережины стеганка, костюм и сапоги сушатся над плитой. Переодеться и — домой, в Абанер.

— А ведь тетя просила дождаться, когда она с работы придет, — вспомнила Элина.

— Пойдем к тете, только скорее!

Сережа шел так быстро, что встречные на тротуарах оглядывались. Тогда Элина взяла его под руку, и они замедлили шаг.

День был теплый, погожий, полный весенних запахов и веселого шума города. Все радовало сейчас Сережу: и чистая лазурь неба, и домики с резными карнизами, и люди, которые тоже куда-то торопились, и стаи перелетавших с лужи на лужу воробьев, и то, что Элина взяла его под руку.

Уступая встречным дорогу, Сережа боялся, что она вымочит туфли. Почему он совсем не думал об этом вчера? И хотя городские лужи ничуть не походили на канаву, он старательно обходил их. Пряди ее волос касались щеки юноши. Сережа вздрагивал и отстранялся. Еще никогда она не казалась ему такой милой.

Когда они пришли на квартиру, тетушка вернулась с работы из библиотеки и, засучив рукава раскатывала тесто.

— A-а, правдоискатели! Рассказывайте, как у вас там?

— Все в порядке! — сдержанно проговорил Сережа.

Элина схватила тетушку за руки и стала с жаром рассказывать, та слушала, кивая головой, и тоже радовалась.

— Голодные? Сознавайтесь! Пельменями вас накормлю. А на вас, Сережа, Игорев костюм отлично сидит, и вы немножко походите на Игорька. Верно, Эличка?

Сережа пошел за перегородку переодеться. Его одежда была просушена, а брюки и гимнастерка выглажены. Ему стало неловко, он, застыдившись, поблагодарил хозяйку.

— Вот еще, извиняться! Я вас за это пельмени заставлю стряпать. Умеете?

— Конечно.

Элина переоделась в старенькое платье, из которого порядочно выросла, повязала косыночку и тоже стала стряпать. Сереже казалось, что он давно знает эту милую девчонку и ее добрую тетушку, и эту комнату, заставленную книгами, в которой все так просто, по-домашнему.

— У меня сегодня праздник, — говорила Алевтина Дмитриевна, затопив плиту и закурив длинную, как соломинка, папироску. — Не было бы счастья, да ваши неприятности помогли. Как медведь-отшельник живу с тех пор, как из Казани перевели. Игорек учиться в университете остался, а эту егозу с собой взяла. Мне и здесь хорошо, да вот второй ступени в городе не оказалось. Пришлось Эличке в Абанер идти.

Облокотясь на этажерку и не замечая, что папироса погасла, она рассказывала Сереже. Эличка у нее с трех лет, дочь ее двоюродной сестры, а Игорьку она приходится троюродной. Папа с мамой у Элички в ссылке умерли.

— Вы чего на меня так смотрите, Сережа? Отца с матерью у нее жандармы сгноили… За что? За прокламации против самодержавия. Подпольную типографию выследили… Ой, пельмени переварятся!

Сережа слушал, затаив дыхание. Вот кто ее родители!..

За ужином тетушка все подкладывала гостям пельменей, а себе положила на маленькой тарелочке, да и та осталась нетронутой.

— Вы на меня не смотрите, кушайте хорошенько. Будьте, как дома, Сережа!

После ужина она стала показывать фотографии. На одной из них глядели, улыбаясь, мальчик и девочка в ученических формах.

— Узнаете, Сережа, свою сокурсницу? Эля с Игорьком в школу идут. Они вместе выросли и сдружились очень.

Но Сереже фотография не понравилась. Он почувствовал странную неприязнь к мальчику с задорными глазами и вздернутым носом. А Элина, наоборот, очень долго рассматривала карточку.

Вдруг тетушка легонько шлепнула себя ладонью по лбу.

— Вот забытеня!.. Тебе, Эличка, от Игоря письмо. Даже в отдельном конверте. Тоже мне — секреты.

Элина надорвала конверт, нахмурилась и ушла за перегородку.

Тетушка проводила ее длинным взглядом.

— Видите, как переменилась! Чего ей Игорек написал? Эличка чуткая чересчур… Растревожится — не подступись, потом сама обо всем расскажет.

Тетушка говорила еще что-то, но Сережа не слушал. Его тоже беспокоило письмо.

Но Элина вернулась веселая и по-смешному оттопырила губы.

— А я слышала, тетя, чего ты про меня сплетничала!..

И все трое засмеялись.

Потом пили чай с малиновым вареньем, играли в подкидного дурака и даже в зевахи. И опять Сереже казалось, что он не в гостях, а дома.

Алевтина Дмитриевна снова закурила папироску и стала просматривать газеты. Был тут свежий номер «Журнала крестьянской молодежи» в цветной обложке. Она перелистнула страницу, наморщила лоб, сняла пенсне.

— Позвольте, позвольте!.. Сергей Зорин «Молодежная песня». Уж не ваше ли это стихотворение?

Сережа узнал свою песню и чуть не подпрыгнул от радости.

РЕШАЙ САМ

Выпускная группа сдавала последние зачеты, готовилась к прощальному вечеру, а после майского праздника в городок прибыл инспектор УОНО для распределения выпускников на работу.

Сережу вызвали в канцелярию, он увидел за столом ту же женщину в дымчатых очках с птичьим носом, которая вместе с Матусевичем проверяла школу и казалась такой сердитой.

— Зорин Сергей Ильич? — спросила она. — Фамилия что-то знакомая. Ильи Порфирьевича сын? Э-э, да у него и отметки прекрасные!..

Дымчатые очки скользнули по ведомости, широкое лицо расплылось в улыбке и теперь не походило на птичье.

— Художник и поэт, — с гордостью сказала Клавдия Ивановна, а Бородин добавил — общественник.

— Ну, так куда поэта-художника пошлем? Знаете что? Есть одно место в образцовой школе, в Плющихе. Там все условия — и классы просторные, и оборудование. Мы туда не хотели новичка назначать, но с такими оценками… Как, товарищи?

Сереже вдруг очень захотелось поехать в образцовую школу. Но он тут же спросил себя: «А слово Чуплаю?..»

Секретарь ячейки, прочитав в журнале Сережино стихотворение, хлопнул товарища по плечу, что тот чуть не покачнулся. «Жми, Сережка, на всю катушку! Получается!.. Когда в Москву махнешь?» Стихи хвалили все ребята, у Сережи закружилась голова, и с этого времени он поверил — задание Чуплая выполнит. Сейчас надо сделать выбор. Между стихами и школой. Соединить их вместе казалось ему совершенно невозможным. Никто не стал поэтом в какой-то Плющихе. Но об этом здесь лучше не говорить.

Сережа помолчал и неуверенно сказал:

— Спасибо!.. Но меня в Плющиху не надо…

Учителя переглянулись, Бородин переспросил:

— Так какую тебе школу надо?

Сережа пожал плечами.

— Никакую…

— Не хочешь учителем быть?

— Да.

Улыбка на лице инспектора растаяла, и оно снова стало походить на птичье, Бородин крякнул, а Клавдия Ивановна укорила:

— А ведь это неблагодарность, Сережа.

— Нет, почему же? Не хочет — не надо, — сухо проговорила инспектор. — Только, право, не знаю, чего он ищет… Вот так, надумаете — явитесь в УОНО. Следующий.

Сережа вышел из канцелярии с видом победителя. Как и что делать дальше, он не знал. Но главное сделано, от назначения отказался, слово сдержал. И сами собой сложились строчки:

Пойду вперед навстречу лет, Обратному дороги нет. Мой друг, правдивый и суровый, Поверь, сдержу свое я слово.

Сережа так задумался, что чуть не столкнулся лбом с Евгением Новоселовым. Тот насмешливо посторонился.

— Будто в облаках плывет! Потеха!

Сережа хотел поскорее отделаться, Женька загородил дорогу.

— Не получил назначение? Чего же ты?.. А я определился. Свидетельство за вторую ступень из-за хвостов не дают, так я заготовителем в сельпо поступил. От батьки отколюсь. На черта мне его лавочка! Все в глаза тычут.

Вон как! Всерьез задумал из дома уходить!

Женька переступил с ноги на ногу и крепче сжал Сережину руку.

— Новость… Тебе первому скажу… Сын родился! Думаешь, отказываться стану?

Сережа глядел на школьного товарища и никак не мог себе представить Женьку отцом. Значит, Липу он не бросил. И его чему-то вторая ступень научила. То, что у Женьки есть сын, подняло Новоселова в глазах Сережи.

— Поздравляю, Женя! Поздравляю!.. — сказал он и, забыв прошлое, похлопал его по плечу.

Женька глядел петухом.

— По телефону с Липой разговаривал. Говорит, сын чуть не десять фунтов…

В гору ехал какой-то сутулый человек в дождевике с забинтованной головой, которую прикрывала соломенная шляпа. Поравнявшись с ребятами, он придержал лошадь и глухо проговорил:

— Ты чего, Сергей, не узнаешь, что ли?..

— Папа?.. — вздрогнул Сережа и, перепуганный, бросился к отцу навстречу.

Лицо Ильи Порфирьевича осунулось, было бледным, но спокойным. Он показал Сереже место рядом с собой и отдал вожжи.

— Из больницы, к тебе по пути… Ничего, Сергей, ничего… Живой остался. Шел ночью с собрания. Слышу, кто-то крадется, оглянулся — меня раз по голове!..

— Опасно? Очень?

— Да врач не пугает. Выстриг волосы, рану прижег, зашил. Но велел еще раз приехать… Чем-то тупым меня стукнули. Хотели насмерть, да, видно, промахнулись.

— Кто? За что?

Илья Порфирьевич невесело улыбнулся.

— Нашлось за что. На собрании бедноты я настоял лишить голоса Новоселова и еще двух кулаков. Кому-то, видно, не понравилось.

— Неужели Захар Минаевич?..

— Не пойман, не вор, — задумался учитель. — А похоже, он подослал. Приезжала милиция, да что найдешь?..

Учитель замолчал, голова устало опустилась на грудь.

— Гражданская война кончилась, а внутри, как котел, бурлит. Не забывай этого, Сергей.

Коммунары встретили гостя радушно. Валька с Сережей распрягли лошадь, внесли в комнату вещи. Чуплай повел бровями — все кинулись прибирать книги, тетради, расправлять смятые одеяла. Скоро на столе появились горячий чайник, хлеб, сахар, селедка.

Илья Порфирьевич с интересом ко всему приглядывался.

— Молодцы, дружно живете… Скоро разъедетесь? Что ж? Пора за дело.

Узнав, что Сереже предлагали Плющиху, он немного удивился.

— Это за какие же заслуги? А ведь в эту школу мне самому когда-то очень хотелось. Верно. Назад тому лет двадцать. И школа хорошая, и природа там чудесная.

Сережа испуганно поглядел на ребят. Он сам обо всем расскажет. К счастью, в разговор вмешался Валька.

— Илья Порфирьевич, а выйдет из меня учитель? Я, когда говорю, руками машу.

— А ты не маши, держи одной рукой другую, — сказал Илья Порфирьевич, и все засмеялись. — Вот так, коммунары, на работе все ваши недостатки обнаружатся: кто руками машет, кто головой мотает. И чего не доучили, обнаружится. У вас на дверях объявление: «Выпускникам собраться вечером в общемжитии!» Что за учитель, если «общежитие» писать не научился?..

— А ведь это я писал!.. — вскочил Валька и опрокинул стакан. — Караул!.. Сахар спасайте!

Ребята поспешно отодвинули сахар, а Чуплай потрепал Вальку за ухо.

— Тоже учитель!..

Разговор затягивался, Чуплай опять мигнул ребятам, у всех нашлись срочные дела, и коммунары разошлись, оставив сына с отцом наедине.

Илья Порфирьевич с довольным видом прошелся по комнате, сел на Сережину кровать. Сережа устроился рядом и, собравшись с духом, сказал:

— Папа, а ведь я не хочу в Плющиху ехать.

— Почему?

— Я хочу в Москву… Показать стихи… — горячо заговорил Сережа и рассказал, о чем думал, какое ему дал задание Чуплай и о том, что он, Сережа, не верит, будто из него выйдет настоящий учитель.

Илья Порфирьевич слушал, не перебивая, кивая головой, вопросительно гмыкал, и Сережа не мог понять, одобряет отец его или нет. Потом отец долго молчал и не очень понятно ответил:

— Стихи — хорошо, учить ребят — тоже.

— Значит, в Москву — не советуешь?

— Я бы на твоем месте поехал в Плющиху.

— А стихи?..

— Гм!.. Стихи от географии не зависят… — Илья Порфирьевич придвинулся, его голос зазвучал задушевно. — Я верю в тебя, Сергей… Но зачем бежать от работы? Нельзя быть просто поэтом. Надо еще кем-то.

— Тогда я не выполню комсомольский долг.

Отец посмотрел на сына. В эту минуту они перестали понимать друг друга.

— Решай сам, приказывать не могу и не хочу.

Отец говорил спокойно, но в голосе Сережа услышал раздражение: «Приказывать не хочу», а сам хмурится.

— Ну, Сережа, мне пора, — поднялся Илья Порфирьевич. — А то мать беспокоится. Соскучилась она о тебе, Сергей. Спасибо передать? За новую рубашку? Добро, передам.

Сережа поехал провожать отца, расспрашивал о матери, о школе, но про стихи больше не заикался. Илья Порфирьевич тоже об этом не обмолвился. Возле мостика Сережа выпрыгнул из тарантаса. Отец словно что-то вспомнил и махнул рукой.

— Погоди, Сергей… Насчет этого самого… Это даже не самое главное… — кем быть. Самое главное, как тебе сказать! Быть полезным людям… Будь здоров! Евграфу Васильевичу кланяйся.

Тарантас давно скрылся за поворотом, а Сережа стоял и думал о том, что сказал ему отец.

На перемене Чуплай ворвался в класс и широко взмахнул рукой.

— Скворечню сняли! Своими глазами приказ читал!..

— Ура-а! — гаркнул Аксенок. Ему ответил гул ликования. Хлопали в ладоши, стучали крышками на партах. Выпускная группа превратилась в детский сад.

Вошла с журналом Наталья Францевна и попятилась.

— Это что творится?

— Скворечню сняли!

— Разве не слышали, Наталья Францевна?

Учительница укоризненно покачала головой.

— Я не разделяю вашей радости. Когда человек наказан, в него не кидают камнем. Стыдно, товарищи!..

Жалеть Скворечню?!. С этим Сережа не мог смириться.

— Наталья Францевна, а ведь камень-то чуть в вас не прилетел. Знаете, что он в жалобе писал?..

— Гнилой оппортунизм! — отрубил Чуплай. — Уж этому вы нас не учите!..

Кажется, в первый раз она не смогла убедить молодежь, сегодня старую учительницу учили ученики.

Не сразу класс взялся за работу. Сережа рассеянно писал формулы. Почему она не понимает того, что понимают все ребята? Верно Чуплай сказал, очень добрая, себе во вред. И вспомнил слова отца: «Гражданская война кончилась, а внутри, как котел, бурлит». Но чего добивается Назар Назарович?

— А где Рая? — спросил Валька.

Сережа поднял голову. На парте, за которой сидели Рая с Клавой, лежали раскрытые тетради, а девушек не было.

— Кто Раю тронет, голову оторву! — отрезал Чуплай.

Скворечня нигде не показывался, и только вечером ученики увидели его, когда он в дождевике, с маленьким чемоданчиком уходил из городка. На футбольном поле шла жаркая схватка, вдруг мяч покатился на дорогу, и никто за ним не побежал. Заметив играющих, Назар Назарович замедлил шаг, хотел свернуть в сторону, но не успел. На него смотрели десятки глаз, ни на одном лице он не увидел сочувствия. Он никому не сказал «До свидания!», и ему никто не сказал этого слова.

Сережа с Валькой шли дежурить на электростанцию, их догнала Элина.

— Тебе нельзя, Сережа, заменить дежурство? Раю бы проведать. Она весь день не в себе.

Сережа вопросительно поглядел на Вальку.

— Иди, иди! — без слов понял тот. — Один механику помогу.

В квартире Скворечни было пустынно и тихо, на стене одиноко тикали большие часы.

— Где же Рая? — удивилась Элина.

Они нашли ее у Евдокии Романовны. Опустив голову, Таратаечка сидела за столом, перед ней стояла тарелка с супом, но ложка была сухая. Рядом Чуплай сосредоточенно разглядывал цветок на чайной чашке, словно это было очень важное дело.

— Опять гости! — обрадовалась повариха. — Проходите! Чего у порога стали? Суп будете есть?

Клава хотела поставить тарелки, но Сережа с Элиной отказались и сели у окна, Евдокия Романовна показала глазами на Раю: не напоминайте, мол, ей об отце, и стала спрашивать Чуплая:

— Чего ты, Яшенька, в ликвидаторы неграмотности пошел? Нетто учителем места не нашлось? В свою коммуну охота? Так ведь пожилых хуже маленьких учить.

— Хуже ли, лучше, а надо. Спасибо за чай, Евдокия Романовна. По-нашему — тау!

Повариха неуверенно качнула головой.

— Путь-дорога, если хочется. А Клаву с Раей в Старый Абанер назначили. Там школа открывается. Я рада. Неподалечку здесь. А ты, Линушка, куда? В городскую школу? Хорошо, вместе с тетенькой будешь.

Евдокия Романовна расспрашивала, словно выпускники были ее сыновья и дочери. А Сережа боялся, как бы она не спросила его о назначении.

— А Фиму в самом Абанере оставляют. Знаете, ребята, у Евникии опять удар был. Теперь она не пьет, не ест, Фима с ней замучилась.

Разговаривали долго, но ни разу не вспомнили о Назаре Назаровиче. Рая глядела невидящими глазами, а потом сказала, что пойдет к себе, Чуплай пошел ее проводить.

— Что ни говори, жаль девочку! — вздохнула Евдокия Романовна. — На что озорница Раечка, а как убитая. Спасибо Чуплаю, на минуту от Раи не отходит.

— Скажи, мама, Назар Назарович всегда таким был? — подняла настороженные глаза Клава. — Ведь ты у них… у его отца в работницах жила?

Евдокия Романовна вспыхнула и почему-то рассердилась. Сережа заметил, как вздрогнули загорелые руки и чуть не выронили тарелку.

— Каким таким?.. Может, еще похуже. Не стоит он того, чтобы о нем разговор вести. Не спрашивай, Клавдия!.. — Она не договорила, в сердитых глазах заблестели слезы.

Наверно, Клава напомнила о чем-то очень мрачном, разбередила старую рану.

Вон как! Евдокия Романовна была у него прислугой!..

ЧЕРЕМУХА В ЦВЕТУ

Сереже казалось, что после того, как не стало Скворечни, даже солнце в Абанере светило ярче. Дела учебной части вела Наталья Францевна, а хозяйство городка Бородин временно поручил Евдокии Романовне.

— Теперь у нас совсем хорошо! — присвистнул Валька.

— Только не у нас, Валя, а вот у них, — поправил Чуплай, показывая на подростка из первой группы. — Завтра распрощаемся и — вольные птицы.

Сереже стало грустно. Вот и кончилась абанерская пора: уроки, работа, вечера, катания!.. Неужели этого больше не будет? Не будет Чуплая, Вальки, Элины? Не будет Элины!..

Этого он себе представить не мог. С каждым днем она все больше входила в его жизнь, все чаще он думал о ней. Вчера они с Мотей Некрасовой заполняли свидетельства выпускникам. Надо было написать на бланке: «Ивлевой Тамаре», а Сережа старательно вывел: «Ивлевой Элине». Хорошо, что Мотя не увидела, а Клавдия Ивановна поверила, будто Сережа испортил бланк, облив чернилами.

А ложась спать, он опять думал об Элине. Почему он сразу не разглядел ее, смеялся, называл Принцессой-Горошиной? Он задумчиво вынул записную книжку, нетерпеливые мысли теснили одна другую.

Пустой, холодной и надменной Тебя впервые увидал… Какой-то чародей, наверно, Ее тогда заколдовал. Красавицей с обложки мыла Казалась ты…

Он не заметил, как задремал. Появилась Элина и обиженно покачала головой.

— Нет, я не такая!..

Сережа вздрогнул, протер глаза. Неужели он бредит? Но какая же она? Какая? Он перечеркнул написанное, и снова стал думать. Вот тогда появились строчки которые Сережа ревниво берег от чужих глаз.

Свет зари лучистой, На лугах цветы, Солнце в небе чистом — Это только ты. Думы и стремленья И мои мечты, Смутных снов виденья — Это только ты.

Накануне выпускного вечера Василь Гаврилыч заболел, концерт чуть не сорвался, но кто-то придумал позвать на репетицию Лойка. Аркадий Вениаминович не стал отказываться и, стесняясь, сказал: «Попробую». Он уселся за рояль, словно за кафедру, пригляделся к нотам и легко вскинул голову. Раздались бодрые звуки, ребята обрадованно переглянулись.

Лойко почти не руководил хором. Он только аккомпанировал и показал вступление, но сегодня «Интернационал» звучал особенно торжественно.

Рядом с Сережей стояли Рая и Клава. Строгая Рая совсем не походила на Раечку-таратаечку. Запали глаза, осунулись щеки. Только непокорная мальчишечья прическа чем-то напоминала прежнюю «девочку без мамы».

Когда сцена опустела, к роялю подошла Фима. Как давно она не пела!

Аркадий Вениаминович проиграл вступление, сделал знак глазами, и в зал полилась робкая песня.

Если б я солнышком На небе сияла, Я б для тебя, мой друг, Только и блистала.

Чистый голос Фимы сперва звучал неуверенно, Лойко подбадривал ее, качая в такт головой, второй куплет зазвучал в полную силу.

И заслушались все, кто был в зале. Печальные глаза Раи раскрылись, Валька разинул рот и приподнялся на цыпочки, на безмятежном лице Клавы заблестели слезы.

Кто-то задел плечо Сережи. Он тотчас узнал — Элина. Затаив дыхание, не смея пошевелиться, они слушали, как пела Фима.

Когда затих последний звук, наступила тишина, а потом, как град, хлынули аплодисменты, которым не было конца. Сережа и Элина вместе с ребятами хлопали Фиме, но она куда-то исчезла.

В радостном возбуждении расходилась молодежь, разговаривая о завтрашнем вечере. Элина взяла Сережу под руку, они неторопливо пошли по площади и скоро очутились среди молодых елочек, а городок остался позади. Они не заметили, что Клава одиноко стоит у школьного крыльца, обрывая ветку сирени, и провожает их грустными глазами.

Весенний вечер был тихим и теплым. Солнце село, но за лесом еще горела розовая заря. Где-то куковала кукушка, в зарослях над рекой неугомонно щелкали соловьи. Густой, как мед, воздух дышал пьяным запахом цветов.

Они долго молчали, голос Фимы все еще звенел в ушах Сережи. Майский жук, гудя и растопырив крылья, вдруг налетел на него, шлепнул по лбу и свалился к ногам. Элина, смеясь, посадила жучка на ладонь.

— Смотри, хорошенький какой!

Они бережно несли его и отсчитали двадцать два шага, пока жук не расправил крылья. А почуя свободу, взлетел и растаял в сизой дымке.

Еще никогда в жизни Сережи не было такого вечера, не было такой радости, которая заполнила его всего. Идти бы так всегда с Элиной. Сказать ей об этом?..

Но Элина заговорила о другом.

— Надумал в Плющиху ехать?

Сережа крепче сжал ее руку и улыбнулся. Нет, Плющиха не для него.

— Знаешь, Сережа, что? Давай в Москву на будущий год поедем. Я — в институт, а ты — со стихами.

— На будущий год?..

— Ну да, я за год подготовлюсь, а ты новые стихи напишешь.

Ехать вместе с ней!.. А что, если поработать год? Он слову не изменит… Почему нельзя писать стихи в Плющихе?

— Идет!.. Поедем вместе!.. — чуть не подпрыгнул от радости Сережа. — А я, дурак, себе голову забил! — И рассказал, как мучился в эти дни, советовался с отцом, сколько передумал. То, чего не могли сделать инспектор, Бородин, Клавдия Ивановна и отец Сережи, легко и просто сделала Элина.

Они шли по лесу, разговаривая, не думая о том, куда идут, и не замечая, как сгущаются синие сумерки. У них были общие планы, общие мечты, оба верили, что мечты сбудутся.

Они пересекли поляну с молодыми порослями, спустились по склону и пошли на гору. Внезапно Сережа остановился, изумленный. Он узнал старого знакомого, куст черемухи, который они когда-то с Валькой назвали розовым.

Но теперь он был не такой, как тогда осенью, и не такой, как в лунную ночь зимой, когда пускали электростанцию. Только сейчас Сережа увидел его в полной красе, в буйном цветении. Будто легкое облако, закрыв зелень, опустилось на ветви и сладко-горьким запахом напоило долину. Дунет ветер — и оно разлетится в вечерней полумгле.

С минуту Сережа с Элиной глядели на черемуху, терпкий запах словно околдовал их.

— Это наш куст, — сказал Сережа. — Вальки, Клавы и Липы. А вот теперь будет еще твой. Хочешь нарву букет?

Но Элина попросила только веточку. Они вместе нюхали белые сережки, чувствуя собственное дыхание. И совсем неожиданно губы Сережи вместе с лепестками черемухи коснулись губ Элины.

— Не надо, Сережа!.. — испугалась она. — Не надо!

— Я люблю тебя, Лина! — в порыве отчаянной решимости он стал целовать ее губы, глаза, щеки.

— Сергей!.. Сережка! — отстранилась она, взяла его горячие ладони и засмеялась. — А ведь я давно… Давно знала об этом.

Вдруг порывисто обняла его и крепко поцеловала в горячие губы.

Девушки сговорились прийти на вечер в белых платьях, и от этого зал напоминал поляну, усыпанную ромашками. Ребята тоже принарядились, а Чуплай явился в вышитой марийской рубашке, цветном поясе, громко сказал: «Салам, родо-влак! Привет, друзья-товарищи!» и, широко улыбаясь, стал всем пожимать руки.

Сережа искал глазами Элину, а ее не было. Двери открывались и закрывались, мелькали белые платья, пиджаки, цветные рубашки, пришли преподаватели, а Элина не показывалась. Наконец-то!.. Он бросился навстречу и растерянно остановился — перед ним стояла Клава. Юноша неловко проводил ее до дивана, а сам опять стал ждать Элину. Весь день ее не было, пропала, как невидимка. Он не видел ее так долго. Да, да, со вчерашнего вечера, который все стоял в памяти.

Вспыхнули гирлянды лампочек, раздвинулся занавес на сцене, Бородин зачитал приказ о выпуске, а Сережа все поглядывал на двери. Почему ее нет?

— Сергей, не слышишь, что ли? Тебе слово дали! — сказала сзади Скворечня и дала ему легонький щелчок в затылок.

Ах, да, слово!.. Слово у него готово. Он вышел на сцену, увидал веселые лица и ребят и стал читать.

Как мотыльков ночной порою Ты звал к себе, манил и влек И долго вел нас за собою, Коммуны школьный огонек. Согретые твоим дыханьем, Твое тепло в груди храня, Возьмем с собою на прощанье Частицу этого огня. Ты нашей юности жар-птица, Ты нам всегда живой пример, Хочу я низко поклониться Тебе, любимый Абанер…

В зале громко захлопали. Сережа в эту минуту искренне верил, что стал поэтом. Он глянул на двери и увидел Элину. Она была тоже в белом платье с пучком незабудок на груди, но сегодня еще лучше и милее, чем вчера. Но кто это рядом с ней? Какой-то белобрысый с пухлыми губами, в синей рубашке с белым галстуком. Кто он и чего ему здесь надо? Тревога, как холодная лягушка, лизнула сердце.

— Познакомься, Сережа! Это Игорь. Тот самый, которого ты видел у тети на карточке. А это наш поэт Зорин Сергей.

— С удовольствием! — густым баритоном сказал парень и подал Сереже руку. — Элина мне столько о вас… столько о тебе рассказывала. Приехал на каникулы, узнал, что у Эли выпуск и — прямо сюда…

Сережа рассеянно слушал. Нет, этот парень решительно ему не нравился. Ну, приехал домой на каникулы, а зачем в Абанер приперся!..

Чуплай заиграл вальс, подбежала Рая и утащила Игоря танцевать, а Элина положила руку на плечо Сереже.

— Пошли на вальс!.. Поздравляю, Сережа, у тебя лучшее свидетельство в группе… Ты чем-то недоволен? А?

— Я тебя весь день ищу. Сколько раз к вам в комнату заходил… — он глядел влюбленно, измученный разлукой и обрадованный ее появлением.

Элина грустно улыбнулась, но Сережа не заметил, и они закружились по залу. А рядом с ними кружились такие же пары, лилась музыка, сияли улыбки — молодежь прощалась со школой.

Потом грянул краковяк. Элину подхватил Герасим, а Клавдия Ивановна взяла за руку Сережу.

— Ну-ка, посмотрим, какой из него танцор получился!

Это был скорее семейный, чем школьный вечер, вечер большой сдружившейся семьи, на котором танцевали все чуть не до упаду. Даже никогда не плясавший Валька, обливаясь потом, неловко кружил толстушку Мотю. Сам Бородин прошел полкруга с Клавой.

Краковяк сменила полька-бабочка с веселым притопыванием, польку — коробочка, тустеп, падеспань.

Общее веселье захватило всех, и Сережа с увлечением танцевал с Клавой, Раей, Мотей Некрасовой, по очереди с сестрами Ядренкиными, а сам не сводил глаз с Элины.

Наконец Чуплай медленно сдвинул мехи баяна.

— Ну вас, к черту, запарился! Вас много, я — один.

Стали играть в базар. Была в ту пору такая шуточная игра. Гуляли по залу парами, каждый называл себя, как вздумается, — янтарь, арбуз, зонтик. Встретившись, пары предлагали свой товар, спорили, чей лучше, и веселая толпа с громкими выкриками в самом деле напоминала базар. Перед Сережей появилась улыбающаяся Элина.

— Ты будешь соловей-песенник, а я — чернорабочая ласточка. Пошли. — И смеясь, взяла его под руку.

Но едва они прошли два шага, ее лицо стало другим и снова грустная улыбка мелькнула в глазах.

— Нравится вечер, Сережа?

— Очень… Пойдем после танцев опять к розовому кусту.

Им загородили дорогу Мирон с Раей.

— Крокодила или лягушку? — спросил басом Мирон. — Покупайте, недорого возьмем.

— Деготь очищенный, шоколад!

— Гвозди, пряники!

— Мыло, щетина! — предлагали со всех сторон веселые продавцы.

— Наш товар пока не продается — засмеялась Элина, и пробираясь через разноголосую толпу, повела Сережу к выходу.

Гул базара доносился и в коридор, но здесь не было народа, никто им не мешал.

— Знаешь, Сереженька, что? — она первый раз назвала его — Сереженька и поглядела на соловья грустно и нежно. — А ведь мы вчера глупостей наделали. Не таращи на меня глаза… Давай будем по-прежнему друзьями.

— Не хочу!.. Я люблю тебя, Лина! — испугался он и отчаянно замотал головой. Всем своим существом, умом и сердцем он протестовал против того, что она сказала. Он хотел сказать, без нее не может прожить дня, часа, минуты, без нее нет света на земле, но громогласные купцы и покупатели высыпали из зала в коридор.

Элина снова нежно посмотрела на Сережу и весело крикнула:

— Соловья или ласточку?

Светлаков с важностью протер пенсне.

— Ласточка, а не ворона?.. Не очень дорогая? Была не была, покупаю ласточку.

Элина стремительно повернулась к Герасиму, а взамен ее купец, взяв Сережу за руку и трижды хлопнув по ладони, передал ему Вальку.

Сережа оторопело смотрел на дружка, словно не мог понять, как он тут очутился.

— Знаешь новость, Сергей? — затараторил Валька. — Эта старая каракатица, Фимина тетка, умерла. Фима из-за нее на вечер не пришла. Нашла время умирать! В день выпуска! Не могла ни раньше, ни позже…

Но Сереже было совсем не до старухи. До боли закусив губы, он выбежал на улицу.

ОТ НОСА МАТЕРИ

«Не киснуть, голову не вешать!» — уговаривал себя Сережа, а сам думал, почему она так сказала. Неужели этот белобрысый?!. Но при чем тут белобрысый? Он ей троюродный брат. Хоть и троюродный, может, поговорить с ним начистоту? О чем? Какие у Сережи права на Элину?

Юношу больше не радовали праздничные огни, танцы, улыбки. Все стало бессмысленным и ненужным. Лучший день в Абанере стал для него тягостным. И это сделала Элина!..

Она, как челнок, сновала по кругу, выбирала в пару Аксенка, Светлакова, но ни разу не взглянула на Сережу. Когда сели пить чай в кабинете математики, она очутилась на другом конце стола вместе с Игорем и Чуплаем, а Сережу рядом с собой усадила Клава.

Евдокия Романовна, улыбаясь, ходила между столов и весело приговаривала:

— Угощайтесь, милые! Последний раз на вашу артель печенюшки стряпала.

Клава положила Сереже на тарелку булочек и стала рассказывать.

— А мы сейчас наплакались с Мотей. Зашли в класс, сели за парту и разревелись. Жалко школу…

Глаза Клавы были красными, но уже улыбались и глядели на Сережу с любовью, но он этого не заметил.

— У тебя чай остыл? Налить горячего?

— Налей… — А в голове было совсем другое. Не любит, не хочет быть со мной.

После чая опять был вальс, шумные игры, хороводы. Преподаватели разошлись, осталась только Клавдия Ивановна. Когда стали бледнеть лампы, Аксенок крикнул с порога:

— Солнце всходит! Пошли на улицу!

Все высыпали на крыльцо. Здесь было уже совсем светло. Над лесом горели всполохи зари, а через минуту в золотистом сиянии выплыл сверкающий край огненного шара.

— Здравствуй, солнце! — помахал рукой Валька.

— Смотрите, солнце играет! — обрадовалась Клава. — Мама говорила, солнце играет, а я не верила…

Сережа долго глядел на солнце. Так оно всходило миллионы лет, так будет потом. Завтра, послезавтра и тогда, когда нас не будет. И такими маленькими, ничтожными показались ему собственные муки, что стало стыдно и немножко смешно. Пусть Элина поступает, как ей надо…

Чуплай храпел, закрывшись с головой одеялом, безмятежно спал Валька, а Сережа все еще не мог уснуть.

А может, уехать в Москву?.. Прямо из Абанера… Сегодня. Деньги у него есть (заработал летом в сельсовете на переписи скота 26 рублей), свидетельство получил, с комсомольского учета снялся. Новая мысль ему так понравилась, что он поднялся с постели и осторожно, стараясь не разбудить товарищей, прошелся по комнате. Он не ищет легкой дороги, хочет выполнить комсомольский долг. Домой заезжать не надо, отца не убедить. Ведь сказал — решай сам. Мама будет плакать, но что поделаешь, иначе нельзя!

Он взял листок бумаги и написал: «Папа и мама! Еду в Москву со стихами. Спасибо вам за все. Сережа».

Его охватило нетерпение. Он разбудил Чуплая и, сев к нему на кровать, стал торопливо рассказывать, о чем сейчас решил. Тот долго глядел на товарища заспанными глазами, наконец приподнялся на локоть.

— Чего это вдруг?.. Хотел на будущий год в Москву ехать?

— Так лучше.

Чуплай потянулся и стремительно сел рядом с Сережей.

— Дело такое… Всероссийского масштаба. Но я в нем не очень. Как бы тебя с толку не сбить. Не будешь обижаться, что я тебя в это бучило толкнул?.. Тогда катай! Молодец, Сережка!

Друзья долго говорили, забыв о сне и усталости, о том, что новый день давно сменил вчерашний. Чуплай наказывал:

— В Москве тоже всякие есть. По-боевому действуй, понапористее.

Был уже третий час пополудни, когда проснулся Валька и увидел, как Сережа собирает вещи.

— О доме соскучился?

— Я не домой, в Москву, Валя…

— Как? Что? В Москву? Вот здорово! Стоп, Сергей, я тоже с тобой в Москву!

Валька сорвался с постели и схватил свой баульчик, Чуплай взял его за ухо.

— Не егозись, Валя, незачем тебе в Москву.

— Уезжаю! — весело тряхнул головой Сережа. — Я уж распрощался со всеми, чуть не весь городок обошел… Аркадий Вениаминович тоже в Москву собирается. Мне даже адрес дал…

Отъезжавшего провожали друзья. Валька нес чемодан, Чуплай с Сережей шли налегке сзади. Когда они проходили мимо пруда, из распахнутых окон домика, где жила Фима, донеслось гнусавое пение.

— Монашку хоронят! Слышите?.. — тихонько присвистнул Валька. — Последнюю…

Чуплай улыбнулся в раздумии.

— Каждому своя дорога. Сергею в Москву, а Евникии — на кладбище. Хоть Фима отмучилась… Торопитесь, хлопцы, почта приехала.

Нил Стратоныч маленько поворчал: «Гнедуха заморилась, грузу загатно, колеса пошаливают», но тут же смилостивился.

— Садись, коли нужда, а чемоданчик на задок привяжи.

В последнюю минуту прибежала Клава с Раей.

— Ой, думали — опоздаем!..

Чуплай расцеловался с Сережей и долго держал в ладони руку товарища.

— Вот так, браток, настоящей жизни отведай. Без учителей, без нянек. Ты вчера стихотворение про Абанер читал. А знаешь, что Абанер по-марийски — материн нос? Ты здесь вроде как у матери под носом жил. Теперь один попробуй. До свидания! Чеверын!

Валька тоже обнял Сережу, Клава, потупясь, подала оба руки.

— Эх, вы, желторотые!.. — усмехнулся Чуплай. — Поцелуйтесь на прощание!..

Сережа неловко обхватил Клавину голову и по-братски поцеловал в щеку, а Рая ткнулась ему губами в нос.

— Я тебе нарочно нос прикусила. Чтобы он у поэта не задирался!..

Все засмеялись, а Клава отвернулась, в печальных глазах стояли слезы. Пошарив рукой под кофточкой, она вытащила маленький конверт и подала Сереже.

— Это тебе… От Элины…

Нил Стратоныч нетерпеливо оглянулся.

— Все, что ли? Трогай, Гнедуха!

И почтовый тарантас, легко покачиваясь, покатил по молодой траве.

— Видели, товарищи, что наш Зорин выкинул? — вбежала в учительскую Клавдия Ивановна. — Вместо Плющихи в Москву укатил.

— Как же! Заходил прощаться, вид у него прямо наполеоновский, — грустно улыбнулась Наталья Францевна. — Только поехал зачем?

— Вы думаете, у него ничего не выйдет.

— Не знаю, — вздохнула старая учительница.

— Он же способный, настойчивый.

— Не знаю. У меня в ушах стихи Бальмонта, Блока.

— Наталья Францевна, какая вы! Вам сразу Бальмонта подавай!..

Клавдия Ивановна даже обиделась на Наталью Францевну. Не верить в способности Зорина? Его стихи в журнале печатались. И разве плохо, если воспитанник Абанера будет поэтом!

Та упрямо качала головой.

— Готовили учителя, а он сбежал.

— По-вашему — измена?!.

— Измена, не измена, а нам чести не делает.

— Так ведь нельзя же сдерживать способности!..

Клавдию Ивановну поддержал Василь Гаврилыч, а Наталью Францевну библиотекарша. В учительской вспыхнул жаркий спор, словно на комсомольском собрании. Чего поделаешь, все учителя чем-то похожи на своих учеников!..

Под мохнатыми бровями Бородина пряталась улыбка.

— А почему вы решили, что Зорин не будет учителем? По-моему, мы задачу выполнили, все данные для учителя у Зорина есть.

— Как же выполнили, когда у него на уме не школа, а стихи?

— Каждый человек сколько-нибудь да поэт, без этого не было бы и настоящих поэтов. И каждый учитель должен быть в душе поэтом, художником. Только не синим чулком.

— А как же стихи тогда?

— Так ведь поэт не профессия, а учитель — это на всю жизнь.

Евграф Васильевич говорил о чем-то не очень понятном и видел то, чего не видели другие.

— Так вы думаете, он все-таки станет учителем?

— Думаю.

— А поэтом?

— Может быть.

Наталья Францевна кивнула головой.

— Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан… Кстати, Евграф Васильевич, что вы думаете о Чуплае?

Бородин помедлил с ответом.

— Из Чуплая может быть большой человек. Если только не сорвется где-нибудь и если ему кто-нибудь не сломит шею. Марийской области национальные кадры вот как нужны… Хватит, товарищи, пора начинать школьный совет.

Паровоз оглушительно гудел, скрежетал колесами и рвался в синеву ночи, оставляя за собой огненную гриву. Вагон покачивало. Желтый язычок заплывшей свечи метался в фонаре, бросая по стенам дрожащие тени.

Пассажиры давно спали, а Сережа, забравшись на верхнюю полку, перечитывал листки, написанные знакомым почерком.

«…Не сердись, не думай обо мне очень плохо. Я, наверно, испортила тебе последний день в Абанере. Мне трудно и страшно писать, но я все же решилась. Ты видел на вечере Игоря. Куда бы мы ни шли с тобой, что бы ни делали, мне все казалось, будто ты — он. А иногда казалось, что я люблю тебя, а не его, и сейчас еще кажется. И там, возле черемухи, я думала о нем и когда мы возвращались из леса. Вот тогда я поняла, что люблю его, и мне стало страшно. Ведь на свете ничего нет хуже неправды. Чтобы не было лжи, я избегала тебя.

Наверно, мне надо было сразу сказать тебе об Игоре, но я сама не знала, что со мною делается, и с ним об этом мы не говорили. Это ты, Сережа, разбудил во мне любовь.

До свиданья, мы еще встретимся! Не забывай школьную дружбу. Будь счастлив! Обязательно счастлив!..

Элина».

Он бережно сложил листки и спрятал в кармашек. Вот она какая!.. Может, лучше было совсем ее не знать, чем так потерять? Нет, нет, все хорошо, что было. Хорошо, что она просто есть, живет на земле.

Все мысли Сережи были там, в Абанере, а поезд с каждой минутой увозил его дальше и дальше. Рой воспоминаний бежал за ним, не отставая от стремительного бега колес. И только под утро, когда за окном растаяла синева, побледнели звезды и огненная грива паровоза стала седой, юноша забылся недолгим сном.

И опять, который раз он увидел перед собой сияющие глаза Элины… Вдруг он вскочил, стукнувшись головой о полку. Мысль во сне пронзила его, как искра. Он вытащил из кармашка письмо и отыскал строчки: «А иногда казалось, что я люблю тебя, а не его, и сейчас еще кажется». Так, может, не все потеряно? Она не терпит лжи, проверяет себя. Ну да!.. «До свиданья, мы еще встретимся!» Будет встреча! Ура!..

Сережа чуть не закричал от радости и больше не ложился спать. Дачи и палисадники, пригород столицы бежал ему навстречу.

Москва!.. Многоголосый рев сирен, звон трамваев, большие дома, суета людского потока, который рекой разливался от Казанского вокзала. Сережа растворился в толпе и казался себе маленьким, словно песчинка. И неизмеримо маленькой была тетрадь стихов в клеенчатом переплете, из-за которой он приехал сюда.

— Молодой человек, не загораживайте проход!

— Слепой, что ли?

— Господи, какой бестолковый!

Замешательство Сережи заметил милиционер в новеньком кителе и, откозыряв, осведомился, куда направляется юноша.

— На Воздвиженку? В «Журнал крестьянской молодежи»? Вон трамвай подошел!

Но едва Сережа ступил на площадь, как раздался пронзительный свист. Вежливый милиционер вдруг страшно рассердился.

— До перехода дойди! Эй, ты, парень с тетрадкой!..

В трамвае Сережа увидел свободное место у раскрытого окна и, высунувшись, жадно глядел на дома-великаны, зеркальные окна, вывески, афиши с метровыми буквами. Пожилая кондукторша, улыбаясь, взяла его за вихор и певучим московским говорком сказала:

— Не жалко, парень, если голову оторвет? Не высовывайся!

И снова за окнами бежали дома, красавицы липы, чугунные решетки бульваров. А рядом с трамваем и, обгоняя его, мчались машины.

Вот показалось что-то знакомое: красные башни, зубчатые стены. Радостно вздрогнуло сердце. Кремль!.. Сколько раз он видел его в книгах, газетах!

Взволнованный, он вышел из вагона, как только трамвай остановился. Кремль был совсем близко. Яркое солнце заливало светом золоченые купола Ивана Великого, крыши дворцов и колокольни. Он медленно шел возле кремлевских стен, с трепетным сердцем ступил на Красную площадь и, не замечая разгуливающих под ногами голубей, приблизился к деревянному Мавзолею Ленина.

Сереже казалось, что он когда-то уже был здесь, видел Спасскую башню с часами и Мавзолей. Видел не на картинках, а как сейчас, собственными глазами. Только давно, не мог вспомнить, когда.

В Мавзолей доступа не было. Сережа постоял возле него, потрогал ладонью ветви серебристых елей и долго бродил возле высоких каменных стен. Потом спустился к Москве-реке, прошел по набережной и снова вернулся к Спасской башне.

Затейливые купола Василия Блаженного, памятник Минину и Пожарскому и даже маленький садик с кустами сирени тоже показались ему знакомыми, и он опять старался вспомнить, когда видел все это.

Откуда было знать юноше, что не ему одному, а многим, может быть, каждому русскому сердцу чудится здесь незабываемое, знакомое, родное!..

КТО УЧИЛ СЕРЕЖУ ПЕДАГОГИКЕ

В том же поезде, который вез Сережу в Москву, ехал Назар Назарович. Он обжаловал увольнение в губоно, но там ему отказали, и вот сейчас Скворечня вез в Наркомпрос новую, еще более объемистую жалобу на Бородина, Клавдию Ивановну, на местные и губернские власти — на всех вместе.

Вагон раскачивало, на остановках угрюмый пассажир стукался головой о дощатую переборку купе. Вот такими же рывками и толчками казалась ему вся прожитая жизнь.

…Мельник, вытирая клетчатым платком слезящиеся глаза, не раз говорил сыну: «Учись, Назарка, большим человеком станешь. Не будешь, как я, окаянные кули ворочать»… Маленький Назар крепко запомнил отцову заповедь. Он прилежно учился в реальном училище, потом на естественном факультете в университете, а приезжая домой на каникулы, укоризненно глядел на заплывшую жиром мать в засаленном сарафане и переставал узнавать знакомых. «Назарка-то у меня, Назарка! — показывал мужикам пьяненький мельник блестящие пуговицы на форменной тужурке сына. — Министром будет!..»

В последний приезд, когда студент заканчивал университет, его выбежала встречать вместе с домашними новая работница Дуня, смуглая девчонка лет семнадцати со смешливыми глазами и ямочкой на пухлом подбородке. Студент приметил круглые плечи девушки, маленькие груди, чуть приподнявшие ситцевую кофточку, загорелые руки, которыми она легко подхватила чемодан и, поцеловав отца с матерью, поцеловал и работницу. Она вспыхнула и убежала. Он рассказывал Дуне о городе, магазинах, цирке, театре, вместе они собирали в саду малину. Дня через три он услышал, как мать ночью шептала отцу на кровати: «Назар-то наш от Дуньки не отходит, воду за нее с реки носит, а она, бесстыжая, с пустым коромыслом идет. Закрутит она ему голову». — «Пустяки! — промычал отец. — На что ученому Дунька?»

Все в это лето было хорошо: и погода стояла чудесная, и окуни в пруду брали отлично, земляники и грибов уродилось множество, но в конце каникул произошла небольшая неприятность.

Как-то после вечерней зари студент возвращался домой с удочками. На плотине его неожиданно остановил засыпка Савося, дюжий парень, про которого говорили, «играет мешками, как мячиками».

— Минуточку!..

Назар подумал, парню надо закурить, щелкнул портсигаром, но Савося усмехнулся и положил чугунную руку рыбаку на плечо.

— Дело к тебе, хозяйский сын!.. Плавать умеешь?

— Как плавать? Зачем плавать?..

— Затем! — строго сказал засыпка. — К Дуне подкатываешься, а этот кусок мой. Не пришлось бы, Назар Назарович, искупаться.

Спасовать перед каким-то засыпкой было просто неприлично.

— А тебе какое дело? Что за угрозы!

Тогда Савося легонько двинул рыбака плечом, и тот вместе с удочками, сачком и ведерком полетел в воду. Бедный студент захлебывался, пуская пузыри.

— Спасите!.. На помощь!..

— Тут не глыбко, не утонешь! — сплюнул через плечо засыпка и пошел вразвалку на мельницу.

Вымокшего, перепачканного грязью Назара встретила на крыльце Дуня и схватилась руками за голову.

— Это Савося тебя?! Милый Назарушка, не говори отцу!.. Он его в тюрьму упечет. Я брючки и пиджачок выстираю. Не говори, пожалуйста!..

Назар молча прошел мимо. О том, что случилось на плотине, он не обмолвился, а на другой день утром, когда Дуня внесла в горницу кипящий самовар и побежала в погреб за сливками, лениво позевнул.

— И охота вам держать эту Дуняшу! С Савоськой путается, люди смеяться будут.

Отец с матерью переглянулись, а сын принялся грызть баранку.

О неприятности Назар скоро забыл, через неделю уехал в город и не знал, что девчонку со смешливыми глазами прогнали со двора, а заодно и засыпку. Кто-то видел, как он двинул плечом на плотине Мельникова сына.

В тот же год студент закончил университет, но не стал большим человеком. Оказалось, ученые люди в России ценятся не так уж дорого. Посылали преподавать естественные науки в Арзамас, в какую-то Елабугу. Стоило учиться пятнадцать лет, чтобы надеть хомут учителя. Проболтавшись без дела несколько месяцев, Назар Назарович устроился классным наставником в частный пансион, а через три года получил место преподавателя в реальном училище. По крайней мере в губернском городе, не в Арзамасе.

В горячие февральские дни, когда революцией бредили все, от министра до горничной, Скворечня почувствовал, что слова отца могут сбыться. «Ну, Назар, пришел твой час!» — сказал он сам себе и нацепил на грудь красный бант. Преподаватель реального училища говорил, где только мог, страстные речи о равенстве, братстве, просвещении, прослыл «красным».

Однако большевистские порядки Скворечне совсем не нравились. Денег мало, работы много. В большие люди, пожалуй, не выбиться, да и выбиваться незачем. Комиссары работают, как каторжники, ходят с красными от бессонных ночей глазами, получают партмаксимум и нищенский паек. Узнав, что комитетчики отобрали у отца мельницу, Скворечня удивленно присвистнул: «Нашли буржуя!.. Надо было давно эту рухлядь передать товарищам. Не послушал батька сына. Но куда же это революция загибает?»

Скоро стало твориться что-то непонятное. Открылись частные магазины, из ресторанов запахло жареным, по базару загулял червонец. «Эге-ге-ге! — хлопнул себя по лбу Назар Назарович. — А ведь Советская власть изжила себя!» Как он мог поверить в бредни о равенстве и братстве! Не зря же он закончил естественный факультет. В мире есть только один закон: слабый погибнет, сильный выживет. А большевики задумали опровергнуть природу и Дарвина, положить в основу не материю, а лозунги. Скоро все придет в порядок. Вот тогда будет можно выбиться в люди.

Назар Назарович почувствовал себя, как выздоравливающий после болезни, повеселел, стал чаще бриться, купил новый костюм. Когда его назначили заведующим школой второй ступени, он охотно согласился. Верно, в приказе было одно неприятное слово — временно. Но оно не смущало его. Никого другого губоно не найдет. Временное так или иначе станет постоянным.

В Абанере к нему пришла наниматься на работу повариха. Увядшее лицо со впалыми щеками показалось ему знакомым. Он долго вглядывался, вспомнил последнее лето у отца на мельнице и неуверенно спросил: «Дуня?» Она вздрогнула, но тут же собралась с духом. «Нет, я не Дуня… Горинова Евдокия Романовна». Перед ним стояла не прежняя девчонка со смешливыми глазами. Он стал спрашивать, где и как она жила, женщина отвечала неохотно. В документах все прописано, чего еще? Тогда он мягко сказал:

— Неудобно нам, Дуня… Неудобно, товарищ Горинова, нам вместе работать. Пойдут разговоры, то да се. Лучше я помогу вам на другое место устроиться. По доброте, по старой дружбе.

Недобрый огонек взметнулся в Дуниных глазах.

— Помню вашу дружбу, как же!.. Скажите напрямки, боязно меня принимать. Поди, скрываете от людей, что батя мельницу держал, батраков в три погибели гнул. Да уж ладно, я не доносчица. Я вас не знаю и вы меня тоже. А не примите на работу, в женотдел пойду.

Повариха работала безупречно, но относилась к нему подчеркнуто сухо. Все-таки однажды Назар Назарович сумел с ней разговориться. Оказалось, она вышла замуж за того самого засыпку, жила хорошо, да мало, овдовела в войну. Дочь поварихи была ровесницей его Раи. Клава росла тихой, послушной, рассудительной. Глядя на нее, Скворечня часто думал: «Если бы Рая была такая…»

…Назначение Бородина перепутало планы Скворечни. Назар Назарович уже видел себя уважаемым господином директором, который возглавляет гимназию или колледж, кто его знает, как будет вторая ступень называться, когда революция изживет себя. Новую школу надо строить по американскому образцу. Дальтон-план, свободное расписание уроков. С помощью тестов можно выявить талантливых, отсеять неспособных. Зачем учить тех, у кого нет умственных задатков?

Бородин не терпел комплексной системы, ругал метод проектов, Дальтон-план. Скворечня брал это на заметку, собирал, накапливал факты. Но для заявления в УОНО нашелся материал похлеще — чепе в выпускной группе. Теперь Бородину не устоять. Однако проверка школы закончилась самым неожиданным образом. Поверили всяким горланам — Чуплаю, Некрасовой, Зорину, а его, Скворечню, сняли да еще обвинили в чуждом влиянии на молодежь. Местные власти отличаются узостью взглядов, не понимают, куда движется революция, не умеют ценить специалистов. Москва во всем разберется.

Но чем ближе Скворечня подъезжал к Москве, тем меньше у него оставалось уверенности, что его восстановят. Происходит опять что-то непонятное. Почему-то революция идет на убыль медленно, а иногда совсем наоборот. А что если и в Наркомпросе поверят не ему, Скворечне, а Бородину и этим горланам?

Выходя с вокзала, Назар Назарович неожиданно увидел одного горлана, того, кому он причинил столько переживаний и бед. Сережа, поставив чемоданчик, глядел изумленными глазами на площадь и поворачивал голову из стороны в сторону. «Тоже чего-то ищет! Зачем он приехал?» — подумал Скворечня и вдруг почувствовал острую зависть к юноше в восемнадцать лет, у которого все впереди и нет гаденького прошлого за плечами. Назар Назарович замедлил шаг и свернул в сторону, чтобы его не увидел Зорин.

Здесь и разошлись пути учителя с учеником.

Я НЕ ПРОХОЖИЙ

В редакции «Журнала крестьянской молодежи» было весело и шумно. По коридору и лестницам бегали парни и девушки чуть постарше Сережи, куда-то спешили, громко разговаривали и смеялись. Узнав, что Сережа принес стихи, какая-то Рита в очках и соломенной шляпе подхватила его под руку и провела к самой дальней двери по коридору.

— Здесь у нас стойло Пегаса. Жора! К тебе!

Сережу встретил загорелый парень с цыганскими глазами, простецки улыбнулся и усадил рядом с собой.

— Нарочно в Москву, в редакцию? Уже печатался у нас в журнале?

Он расспрашивал о школе, комсомольцах, преподавателях, даже о спектаклях, которые ставили в Абанере, о любимых песнях ребят, понимающе поддакивал, но не заикался о стихах.

— Тридцать выпускников стали учителями? Здорово! Чего же ты нам об этом не написал?

Сережа виновато пожал плечами.

— Ну, ну, давай стихи! — засмеялся парень и взял тетрадь в клеенчатом переплете.

У Сережи захватило дух. Вот сейчас решится его судьба! Парень читал что-то чересчур медленно, неопределенно гмыкал, с шумом втягивал ноздрями воздух, словно хотел понюхать стихи, а по скуластым щекам, перекатываясь, бегали желваки. Раза два в комнату заглядывала очкастая Рита, корчила кислую рожицу и бесшумно закрывала дверь, а он все листал страницы и жевал губами.

Наконец он откинулся на спинку дивана и снова стал простецким парнем.

— Знаешь, Сергей, что? Стихи у тебя плохие.

Сережа чуть не подскочил с дивана.

— Плохие, — безжалостно повторил парень и добродушно улыбнулся. — Образов настоящих нет. Книжное, наносное, чужое.

— Но ведь вы печатали… — только и смог выговорить Сережа.

Веселые глаза редактора стали грустными.

— Разве мало печатается посредственных и даже плохих стихов? — Он тронул Сережу за плечо и опять развеселился. — Ты не обижайся, Зорин, ладно? Давай почитаем вместе. Ну, вот хоть эти строчки.

То не в небе вспыхнула зарница, Рожь густая в поле колосится…

Разве можно так писать?..

— Почему же нет? — ничего не понял Сережа.

— Так ведь рожь колосится зеленая. А где ты видел зеленую зарницу?

Сереже стало стыдно. Как он раньше об этом не подумал?

— А чего ты про новую деревню нагородил?

Без нужды живем, не тужим В краю богатом и родном. И запиваем сытный ужин Парным душистым молоком.

«Парным душистым молоком!..» Экий ты, право! Да ведь не у каждого бедняка есть, что водой запивать. Бывает и хлеба-то нет.

Сережа сидел, как прибитый. Все, о чем говорил этот скуластый, похожий на цыгана парень, была правда, и ее увидел Сережа только сейчас.

Тут в комнату вбежала Рита и, размахивая руками, заговорила о какой-то верстке, которая никак не вмещается в полосу.

— Погоди, Риточка, сядь, посмотри стихи Зорина.

Потом пришел еще какой-то паренек с бритой головой и трубкой в зубах, медлительный, неразговорчивый, и они стали читать Сережину тетрадь втроем. И все трое сказали: стихи жидковаты, печатать нельзя, но способности у автора есть.

— Это, Зорин, стихи не твои. Не ворованные, но не твои, — глянул на Сережу бритоголовый и, наверно, в десятый раз разжег трубку, которая все время гасла.

У Сережи пересохло горло. Его судили почти такие же, как он, ребята, но они знали больше, и не верить им было нельзя. Рите, кажется, стало жалко поэта.

— А не очень мы того?.. Не чересчур? Ты, Жора, отчаянный придира. Тут есть хорошие строчки. Рожь может колоситься, как зарница. И зарница зеленой быть. Есть же у Есенина «розовый конь».

— У Есенина розовый конь изображает розовое детство. А зеленая зарница что?

— Так ты не убивай Зорина совсем.

— Я и не убиваю. Вот он живой сидит.

И все трое весело засмеялись.

— Пиши, старайся, — сказал, подумав, Жора. — Будет хорошо — напечатаем, не будет — забракуем… Тебя куда работать назначили?

Сережа пробормотал что-то не очень внятно, ребята из редакции поглядели на него с удивлением, а Рита сказала:

— Устроишься — напиши. Обязательно.

Он вышел из редакции, подавленный и разбитый. Продавщица в белом переднике насмешливо скосила глаза, когда он один за другим, выпил три стакана газированной воды и попросил еще. Потом вспомнил, что с утра ничего не ел. Купив у лоточницы горячих пирожков, юноша присел на бульваре под липами и, не чувствуя вкуса, жевал, пока кулек не опустел.

«Не подведешь, Сережка? Я с тебя за это спрошу… — стояли в голове слова Чуплая. — Значит, подвел. Что теперь? Идти на вокзал и ехать обратно? Нет, так нельзя, надо подумать, разобраться. А что, если ребята из редакции неправы? Ведь сказала же Рита, есть хорошие строчки. О «зарнице» они даже поспорили. А что наказывал Чуплай? «По-боевому действуй, понапористей!..» Надо сходить еще в какую-нибудь редакцию, а сперва найти, где переночевать».

Переночевать оказалось не так просто. В трех гостиницах, куда заходил Сережа, не было мест, а в четвертой его встретил за зеркальными дверями степенный швейцар в расшитой позументом тужурке и, осмотрев вошедшего с головы до ног, сочувственно сказал: «Вам, молодой человек, куда-нибудь попроще надо». Швейцар не ошибся, у Сережи не хватило бы денег уплатить в этой гостинице и за один день.

Юноша спрашивал прохожих и милиционеров, где остановиться, ездил по Москве из конца в конец на трамвае, ходил по улицам, переулкам и везде слышал: «Мест нет».

От долгой ходьбы ныли ноги, от множества впечатлений и шума болела голова. Вечером измученный Сережа приехал на вокзал, надеясь скоротать ночь на диване. Но только он сел и закрыл глаза, бородатый носильщик тронул его за руку.

— Тут что, ночлежка? Езжай, парень на Преображенку в Дом крестьянина.

Сережа опять сел в трамвай и поехал за Яузу. Там пропала последняя надежда: Дом крестьянина был закрыт на ремонт. Юноша постоял у запертых ворот и без всякой цели пошел по улице. Было еще светло, но на столбах загорелись фонари, вспыхнули разноцветные вывески магазинов. Сережу обгоняли сотни людей, молодых, старых, юрких, как кузнечики, ребятишек и таких же, как он, юношей и девушек. Люди разговаривали, смеялись, все знали, куда идут, а Сережа не знал.

В тенистом переулке он увидел за палисадником большое серое здание, а на нем знакомое слово «Школа». Во дворе пожилая женщина в поношенном халате, наверно уборщица, красила парты. А если попроситься переночевать? Сейчас каникулы, школа пустая. После минутного раздумья он подошел к женщине и, запинаясь, проговорил:

— Здравствуйте, тетенька… Я из Абанера… В гостиницах совсем нет мест. Может, разрешите пробыть до утра? Где-нибудь в коридоре…

Женщина вскинула голову.

— Во-первых, я вам не тетенька, а заведующая школой, во-вторых, школа не постоялый двор для прохожих.

— Я не прохожий! — обиделся Сережа. — Я… учитель.

Он сам не знал, как у него сорвалось это слово, но оно произвело впечатление. Морщины на лбу заведующей разошлись, она опустила кисть в ведерко и пристально посмотрела на юношу.

— Коллега?! Почему же учитель ходит по Москве и ищет ночлег?

Сережа не очень толково объяснил. Он только закончил школу второй ступени, но еще не получил назначение и вот приехал посмотреть столицу.

— У вас есть какие-нибудь документы?

— В чемодане на вокзале.

Заведующая опять посмотрела на Сережу и улыбнулась.

— Придется выручить коллегу. Анисья Егоровна! — окликнула она женщину с ключами, которая вышла из флигеля. — Вот учителю из села негде ночевать. Устройте его в классе, где не начали красить. Раскладушку поставьте, подушку, одеяло принесите… Да, да, из лагерного запаса.

Сережа вошел в класс и увидел на доске размашистую надпись: «Последний день, учиться лень!» А ниже было нацарапано угловатыми буквами: «Дуралей-бармалей заблудился у дверей!»

Сереже показалось, это написано про него. Будто кто-то зло посмеялся над ним. Он бежал от школы и не мог убежать. В Москве его снова приютила школа.

Редакция толстого журнала ничуть не походила на редакцию «ЖКМ». Здесь никто не бегал, не суетился, но не было и той простоты, как на Воздвиженке. Немолодая женщина с голыми руками и чересчур красными губами подозрительно поглядела на юношу и сказала, что члены редколлегии заняты, а его сможет принять консультант в три часа дня.

Без пяти минут три к двери, возле которой сидел Сережа, подошел человек в белоснежном безукоризненно отглаженном костюме и моложавым лицом, снисходительно кивнул головой: «Ко мне?» и, щелкнув замком, очень вежливо пригласил посетителя в комнату. Улыбаясь, он протянул руку к листочкам, свернутым в трубочку.

— Ну-с, что вы принесли?

Это были стихотворения, которые Сережа не показал вчера в редакции «Журнала крестьянской молодежи» и сейчас с тревогой поглядывал, как к ним отнесется консультант.

Холеные пальцы выстукали какую-то мелодию на столе, пухлые губы опять снисходительно улыбнулись.

— Ну, что же, молодой человек. Стихов пока нет. Рифмованная проза, вирши…

Сережа густо покраснел. Его стихи, написанные от души и сердца, — вирши! Он возненавидел этого человека со снисходительной улыбкой и не верил ни одному его слову. А тот, кажется, был доволен впечатлением, которое произвел на бедного поэта, и густым бархатным баритоном что-то говорил об архитектонике стиха.

— А зачем нужна эта архитектоника? — перебил Сережа, чувствуя, что говорит глупость, только чтобы сказать наперекор.

— А вы понимаете, о чем спрашиваете?

— Понимаю.

Консультант откинулся на спинку стула, пухлые губы вытянулись.

— У вас своя поэтическая точка зрения? Оригинально!.. Зачем же вы пришли сюда?

Сережа поднялся, забрал листочки и, ничего не сказав, вышел. Глотнув на улице свежего воздуха, он кое-как пришел в себя. Вот теперь все. Больше он никуда не пойдет. Ему хотелось изорвать листочки, а заодно и тетрадь в синем клеенчатом переплете.

Он долго сидел на диване, не замечая движения и шума города. Потом пересчитал деньги. В карманах набралось 90 копеек мелочи да в кошельке лежали две новенькие трешницы. Значит, домой ехать не на что. Ну, и пусть. Все равно домой — стыдно. Руки, ноги есть, с голоду не умрет.

Подумав, Сережа решил искать работу завтра, а сегодня еще немножко посмотреть Москву. Решение о завтрашнем дне немного успокоило его.

Покружив по улицам и переулкам, он вышел на Тверскую, долго стоял возле памятника Пушкину и, купив у цветочницы самый большой букет цветов, положил на мраморную плиту.

С площади Пушкина он попал на какую-то неширокую улицу, и вдруг глаза юноши остановились на табличке с золочеными буквами. Еще редакция журнала! А что, если зайти сюда и показать всего одно стихотворение «Прощание с Абанером»?

Было 5 часов, редакция оказалась закрытой, но это не огорчило Сережу. Появилась надежда на счастливое завтра.

А на другой день он опять сидел в редакции. На этот раз судьей Сережи был сухой, морщинистый старик с редкими волосами на голове и слезящимися глазами, которые он все время утирал платочком. Левый глаз немного косил, и старик, читая, поворачивал голову. Сереже казалось, прошло очень много времени с тех пор, как прищуренный глаз начал обшаривать листок.

— Стихи неплохие. От чистого сердца, — наконец сказал тот с расстановкой. — Верно, еще не зрелые, печатать их нельзя, но какая-то искорка тут есть.

Сережа чуть не задохнулся от радости. Он был готов расцеловать милого старичка.

— Я не печатать! Просто так!.. Для выпускного вечера!..

— Да, да! — сочувственно сказал старик. — Это хорошо, что вы пишете, ищете, мечтаете. Без этого юности нельзя… Ищите!.. Получится, если у вас хватит терпения. Если будете очень много работать. С утра до вечера и с вечера до утра. Каждый день, каждый час. Сможете?

— Да! — горячо ответил Сережа.

Потом они еще долго говорили о стихах, размерах, рифмах, образах. Сережа с жадностью ловил каждое слово собеседника и не спрашивал, зачем нужна архитектоника.

— Видите ландыш? — показал старик на букетик в стакане, и усталые глаза помолодели. — Уловите его девственную прелесть, запах, чистоту. Сумеете раскрыть тайну цветка, у вас будет образ. Опишите хоть один день революции, новое, что родится на глазах. И чтобы, читая написанное вами, люди поднимались на борьбу, делались лучше, человечнее. До свидания, юноша милый!

Сережа навсегда запомнил эти слова, горячо пожал сухую руку старичка и, полный радостного чувства, спустился по каменным ступеням.

Было ясное утро. Его встретило на улице солнце и сотни блестящих зайчиков, которые вспыхивали в зеркальных окнах и стеклах автомобилей. Где-то в глубине пряталась мысль, что все три редакции оценили его стихи примерно одинаково, но отнеслись по-разному, а вот этот старичок с косым глазом еще сумел разглядеть какую-то искру. И сознание того, что в нем есть искра, радовало Сережу так же, как радовал солнечный день.

Стоп! Куда он идет? Надо на биржу, искать работу. А где биржа? Сережа удивился, когда над домами показались вздыбленные кони Большого театра, а через минуту он подошел к знакомому скверу, где был вчера вечером.

Но ему пришлось удивиться еще больше. По аллее шел Лойко с обнаженной головой и перекинутым через руку плащом.

— Аркадий Вениаминович! — закричал Сережа и чуть не попал под машину.

— Зорин, Сережа!.. — изумился Лойко, крупно шагнул навстречу и долго не отпускал Сережину руку.

Они сели на скамью возле фонтана. Сереже показалось, что на площадь к Большому театру пришло тепло Абанера, ласка и уют родного дома.

— Ну, как вы? — спросил учитель. — Одобрили ваши стихи? По глазам вижу — одобрили.

— Нет, раскритиковали! — засмеялся Сережа. — Но я все равно… Все равно доволен.

И неожиданно для себя рассказал, как его встретили ребята в «ЖКМ», как высек консультант толстого журнала, что сказал старик, которому он так благодарен.

— И куда вы теперь?

— Работать! Хоть землю копать, хоть дрова пилить.

Аркадий Вениаминович задумался.

— Все это можно. И дрова и землю. Я тоже одно время плел корзины. А Бородин пришел и сказал — для людей невыгодно, если я буду корзины плести. Вот и я вам скажу, невыгодно для людей, если станете дрова пилить. А кто за вас детей учить будет?

Сережа порывисто поднялся.

— Так разве я?..

Глаза Лойки мягко улыбнулись.

— Вот если бы несколько лет назад мне кто-нибудь сказал, что я буду работать в школе имени Коммунистического Интернационала и добровольно останусь в Абанере, я бы назвал такого человека сумасшедшим… — Лойко доверчиво посмотрел на юношу. — Я здесь по делу брата… Помните, Сережа, письмо, с которым я пришел к Бородину? Евграф Васильевич был прав. Мой брат арестован. Его будут; судить здесь, в Москве…

Лицо учителя сделалось серым, он, как в былые времена, опустил голову.

Сережа понял, об этом спрашивать не надо.

— А что в городке? Все наши разъехались?

— Да, да… — очнулся Аркадий Вениаминович. — Почти все. Рая воспитателем в детском саду работает, а Назар Назарович так и не появлялся. Фима домик Евникии школе отдала, там библиотеку размещают.

Они долго сидели в садике, не замечая шума города, потока людей и бесстрашных голубей, которые разгуливали под ногами. Воспоминания о школе и Абанере были неистощимы, как струи фонтана, журчавшего рядом. А на прощанье Аркадий Вениаминович снова сказал Сереже:

— Так подумаете о школе?

Юноша неопределенно пожал плечами. Ловко улыбнулся и будто между прочим прибавил:

— Я на минуту заходил в Наркомпрос. Там в Сибирь учителей вербуют. Пожалуй, вас возьмут. Если домой не собираетесь… — И, стесняясь, вынул бумажник. — Вы, наверно, истратились в дороге? Возьмите двадцать рублей… Потом когда-нибудь…

— Нет! Нет! — замахал руками юноша. — Деньги у меня есть!

Он глядел вслед учителю, пока тот не затерялся в толпе. Сереже опять показалось, будто он в Абанере. Он постоял еще немного, подошел к справочному бюро и спросил, как пройти в Наркомпрос.

Женщина с задумчивыми глазами встретила его сдержанно.

— Закончили школу с педагогическим уклоном и не на работе! Это как же так?

— Да так, — виновато пожал плечами Сережа.

— А зачем же вам в Сибирь понадобилось ехать?

Юноша опустил голову.

— Покажите-ка свидетельство об окончании.

Хорошее свидетельство, а может быть, недостаток учителей на востоке помогли юноше. В тот же день он получил назначение и немного денег на дорогу, написал письмо домой, а на другой день утром сел в поезд Москва — Владивосток.

Утомленный событиями последних дней, Сережа проспал почти сутки, выпил бутылку молока и снова задремал под мерный стук колес.

Было раннее ясное утро, когда Сережа открыл глаза, потянулся и почувствовал необыкновенную легкость в теле и прилив сил. Он высунулся в открытое окно, в лицо пахнул свежий ветер. Поезд перевалил Урал и мчался по равнине, у которой не было конца и края. Толпы белоствольных берез бежали за поездом, мелькали озера в сизой дымке, стаи уток взлетали возле самой насыпи.

Сибирь!.. А ведь здесь такое же солнце и такое же небо! Нет, солнце ярче, а небо выше. Сережа вдохнул полной грудью. И воздух здесь какой-то другой, пряный, ядреный.

Было радостно и немножко грустно. Прощай, юность, мечты, розовый куст! Прощай, мой Абанер!..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Часть первая

  ИКСЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

  ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

  КОММУНА

  «В ТЕМНОМ ЛЕСЕ»

  ССЫЛЬНЫЙ

  ДАЕШЬ ЭЛЕКТРОСТАНЦИЮ!

  БЕСОВСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ

  ГОРЕТЬ ЛИ СВЕТУ

  ЖИВЕМ, КОММУНАРЫ!

  ИМЕНЕМ ШКОЛЬНОГО ГОРОДКА

  А МОЖЕТ, ЕГО НЕТ СОВСЕМ

  ЧЕГО НЕ ЗНАЛ СЕРЕЖА

  РЕВОЛЮЦИЯ НЕ ОТВЕРГАЕТ ССЫЛЬНОГО

  КАК ЭТО БЫЛО

  НЕМЕРКНУЩИЙ СВЕТ

Часть вторая

  УРОК ПЕДАГОГИКИ

  КТО КОГО УЧИЛ НА СОБРАНИИ

  ПРОРАБОТКА КОРОВЫ

  Я С ТЕБЯ ЗА ЭТО СПРОШУ

  ЧЕПЕ

  ХОРОШИЕ У ТЕБЯ ХЛОПЦЫ РАСТУТ

  РЕШАЙ САМ

  ЧЕРЕМУХА В ЦВЕТУ

  ОТ НОСА МАТЕРИ

  КТО УЧИЛ СЕРЕЖУ ПЕДАГОГИКЕ

  Я НЕ ПРОХОЖИЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg