Юрий Томин Я ТЕБЕ ВЕРЮ
Кассирша аэропорта приподнялась со стула. Перед окном кассы стоял мальчик лет двенадцати, в летной канадке с капюшоном.
— Ты один хочешь лететь?
Мальчик кивнул.
— А откуда у тебя деньги?
Рука с деньгами выскользнула из окошка. Настороженно глядя на кассиршу, мальчик начал пятиться к выходу.
— Подожди.
Мальчик метнулся к двери. Но в этот момент проход загородила широченная фигура летчика.
— Задержите его!
Большая ладонь легла на плечо мальчика. Он рванулся. Ладонь легко, почти без усилия отстранила его от двери.
— В чем дело?
— Ах, это вы, Гога… Вот мальчик какой-то странный… Хочет один лететь. И деньги у него…
— Понятно, — сказал летчик, — сейчас разберемся.
Мальчик головой едва доставал до пояса высокого летчика.
— Что же, будем молчать? — спросил летчик. — Как зовут?
— Пусти!
— Не могу я тебя отпустить, — сказал летчик. — Ты объясни сначала, — куда летишь? Зачем? Может быть, я сам тебя повезу. Надо же мне знать. У нас порядок такой…
Задрав острый подбородок, мальчик смотрел на летчика, и губы его дрожали.
— Пусти! Не ваше дело!
— Чистый хорек! — засмеялась кассирша.
Летчик сердито взглянул на кассиршу. Та покраснела.
— Идем, — сказал летчик. — Поговорим по дороге.
Они шли вдоль ангаров, и рука летчика по-прежнему лежала на плече мальчика.
— Ты из дома удрал, верно?
— Ну да еще! — сказал мальчик.
— Тебя как зовут?
— Федя.
— В поселке живешь?
— В поселке.
— А кто твой отец?
— У меня нет отца.
— А мать?..
— У меня нет мамы, — сказал мальчик. — Пусти. Больно!
— А ты не убежишь? Даешь слово?
— Даю.
Летчик остановился и убрал руку с плеча.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Всегда лучше, чтобы честно…
И в эту секунду мальчик бросился к забору. Он с разбегу прыгнул, навалился животом на заостренные доски частокола, перекатился на ту сторону и побежал к Енисею, топча запыленные кустики картофельной ботвы.
* * *
Уже вечером летчик шел вдоль стоянки «шаврушек». Возле одной из машин он остановился, постучал носком сапога по дутику[1] и сказал вполголоса:
— Как дела, шавруха? Тебе не скучно одной?
Машина молчала.
— Ты никого здесь не видела?
Машина молчала.
— Ты не видела человека, который продал свое честное слово? — уже громче повторил летчик и прислушался.
Но машина молчала, изо всех сил молчала!
— Ну?..
И вдруг «шаврушка» вздохнула протяжно и шумно:
— Пш-ш-фу-у…
— Давно бы так, — сказал летчик. Он шагнул к борту и откинул крышку багажника. В тесном закутке, скрючившись, лежал мальчик с красным от напряжения лицом. Он задерживал дыхание больше минуты.
— Слушай, Федя, — сказал летчик, — почему ты бегаешь и прячешься? Может быть, ты — жулик?
— Сам ты жулик, — сказал мальчик и заплакал.
Летчик подхватил его под мышки и поставил на землю.
— Я тебе не верю, — строго сказал он. — Ты слово продал. Может быть, ты и плачешь нарочно.
Федя перестал плакать.
— Не продал… — с вызовом сказал он.
— Почему же ты от меня убежал?
Федя отвернулся.
— Ну вот что, — сказал летчик, — идем. Покажешь, где твой дом. И не вздумай убегать — на этот раз догоню.
Они пересекли поле и оказались на дороге, ведущей к поселку. Федя шел посередине, загребая ногами.
— Перестань пылить, — сказал летчик. — Ты человек, а не бензовоз.
Федя ничего не ответил, но пылить перестал.
— А в багажник ты зря полез, — продолжал летчик. — Все равно его открывают перед вылетом: зажимы складывают. — Ну, Федор, понял теперь?
Федя отвернулся и снова начал пылить.
Летчик нахмурился.
— Напрасно я с тобой связался. Тебя, пожалуй, прямо в милицию надо бы отвести.
— Ну, ведите! — крикнул Федя, резко повернувшись к летчику. — Чего же вы не ведете?!
— Не веду потому, что сам такой был.
— Как я жулик, да? — звонко спросил Федя.
— Нет, не жулик. Такой же дурной.
Они молча прошли через весь поселок и скоро оказались на дальнем его конце.
— Где твой дом?
— Там остался.
— Почему же ты не показал?
— Забыл.
— Хорошо, идем обратно, — спокойно сказал летчик. — Постарайся не забыть на этот раз.
Через двадцать минут они снова стояли на дороге, ведущей к аэропорту.
— Ну?.. — спросил летчик.
— Забыл! — упрямо сказал Федя.
Летчик внимательно и строго взглянул на Федю. На лице мальчика ни смущения, ни страха, только — вызов. Летчик отступил на шаг и вдруг расхохотался.
— А ты упрямый! — проговорил он сквозь смех. — Только я тоже упрямый. Вы не знаете, где живет этот мальчик? — обратился он к женщине, проходившей мимо.
Женщина широко открыла глаза и с любопытством посмотрела на Федю.
— Ой, знаю! — сказала она. — Или натворил чего? Вон под зеленой крышей, — видите? Ихний — рядом.
— Спасибо, — сказал летчик.
— Да я лучше провожу, — заторопилась женщина. — Чего он наделал?
— Спасибо, — повторил летчик. — Теперь я сам найду.
— Ой, да тут и трудов-то нет ничего, — настаивала женщина. — Я вас и до крыльца доведу. Парень-то у вас в порту нахулиганил или как?
Летчик скосил глаза на Федю.
— Да тут такое дело… — серьезно сказал он. — Дом поджег.
— Неужто?! — ахнула женщина.
— Ага, — подтвердил летчик. — Каменный дом — с одной спички.
Федя отвернулся и фыркнул. Летчик легонько шлепнул его по спине, и они двинулись к дому с зеленой крышей.
— Балабон! — строго сказала женщина. — Язык-то без костей!
* * *
— Вор… вор… — тетка сидела на кровати, приложив ладони к вискам. Раскачиваясь, она почти пела: — Во-ор… сын моей сестры растет вором…
Деньги, свернутые рулончиком, лежали на столе. Когда тетка умолкала, слышно было, как бумажки похрустывают, распрямляясь. Но затем снова наполнял комнату ее голос. Казалось, где-то в углу запутался и дрожал в паутине бесконечно долгий звук: «и-и-и-и…»
— Грела его… кормила… Господи! Все в гнездо свое… все-то дом… Господи!
Летчик, стоя у двери, молча смотрел на тетку.
— Послушайте, — сказал он наконец, — мальчик с утра на аэродроме. Он не ел целый день.
— А я… — сказала тетка. — Он подумал, когда я ела? Кто об этом подумал?
— Ты ела утром! — крикнул Федя. — И деньги не твои! Они — за папу.
— Молчи, вор, — сказала тетка. — Неблагодарный вор!..
Федя сорвался с места, выбежал в сени, хлопнул дверью.
— Послушайте, так нельзя…
— Уходите, летчик, — сказала тетка. — Бог с вами, я вас не звала.
Летчику вдруг стало жарко. Нагнув голову, он шагнул в сени. Ему тоже хотелось хлопнуть дверью.
Федя был во дворе.
— Давно здесь живешь?
— Два года и три месяца.
— …И три месяца, — задумчиво повторил летчик. — Ну, пойдем, проводишь меня немного.
— Зачем?
— Затем, — сказал летчик. — Познакомимся. Придешь в следующий раз на аэродром — будет у тебя там знакомый. Ты с ребятами дружишь?
— Дружу. Только на улице. Домой она не пускает.
— Хорошо, — сказал летчик. — Идем.
Федя нерешительно потоптался на месте.
— А слово я не продал, — сообщил он. — Я когда говорил, фигу в кармане держал.
— Ну и что?
— И то… — сказал Федя. — Тогда не считается, вот что.
* * *
Отец погиб в апреле 1945 года в воздушном бою над чешским городом Братиславой. Федя родился через два месяца после его смерти. Два года назад ушла в тайгу и не вернулась Федина мать — инженер по лесному делу. Мальчик остался у тетки, которая недели две горевала и плакала. Тетка не умела плакать без слов.
— Ей теперь все равно, — говорила она. — А мне за что такое? За что?
Феде нестерпимо было видеть ее опухшее от слез лицо и то, как она привычно и торопливо крестится после еды, но тут же, взглянув в окно, выбегает на улицу и визгливо, краснея от натуги, начинает орать на ребят, играющих возле дома. Феде нестерпимы были ее разговоры с богом, которого она, кажется, жалела, как и себя, но которому все-таки жаловалась на свою долю, на погибшую сестру и на самого Федю.
Бог висел на стенке в углу. Это был человек с усталым взглядом, как будто измученный бесконечными теткиными просьбами. Из своего угла он печально смотрел на тетку, слушал ее брюзжанье и, казалось, сам готов был крикнуть ее же словами:
— Господи, да когда же все это кончится!
Когда тетка вытирала полотенцем тарелки или стирала Федину рубаху, то с лица ее не сходило выражение скорби и, как ни странно, тихой внутренней радости. Ей было приятно, что она мучается и что мучения эти видны всем, в том числе богу и Феде. Тетка любила страдать и умела это делать…
— Может, она и не сестра маме? — сказал Федя летчику. — Мама к ней не ходила. Она была веселая… И фамилии у них разные.
Свесив ноги в канаву, они сидели у дороги на полпути к аэродрому.
— Чудачина ты, — отозвался летчик. — У твоей мамы фамилия мужа.
— Папина?
— Да.
Федя опустил голову и зябко повел плечами. Стало тихо. В этой тишине плыл далекий, еле слышный звон. Он доносился сверху. Высоко над поселком шла четверка самолетов с лихо заломленными назад крыльями. Они появились прямо из неба и растворились в небе, оставив после себя розовый пенистый след.
— Почему они у нас не садятся?
— Это военные машины, — сказал летчик. — Знаешь, на какую высоту они забираются? Там небо уже не голубое, а темно-синее, и даже днем светят звезды.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. — Летчик поднялся, отряхнул брюки. — Ты приходи на аэродром, летать научу. Спросишь Гогу Сизова. Договорились?
— Приду, — сказал Федя.
* * *
Федю пускали всюду, даже в радиорубку. Его видели то в ремонтных мастерских, то в кабине тягача-буксировщика, то в учебном классе, где на стенах висели пропеллеры и разрезанные цилиндры на досках.
Но больше всего Федя любил полеты с Гогой.
В этих полетах Федя сидел на пилотском кресле, Гога — справа, пассажиром.
Федя сжимает ручку управления, ноги его лежат на педалях. Он слушает негромкие команды летчика.
— Крен влево!
Ручка плавно идет влево. Только ручка! Ноги замерли на педалях. Ни в коем случае нельзя качнуть педалями. Не вираж, а крен. Только ручка!..
— Выравнивай! — и сразу: — Правый вираж с набором высоты!
Правая педаль… ручка на себя и чуть вправо… Еще на себя… «Здорово! Молодец! Я молодец!..»
Федя косится на Гогу. Тот отрицательно покачивает головой.
— Ты свалил машину в штопор, — с огорчением говорит он.
Штопор! Вихляясь волчком, земля несется навстречу самолету. Она приближается с каждой секундой… Левая педаль утоплена до отказа. Ручка от себя или на себя? Постой, как же ручка?.. Кажется так! Теперь хорошо! Хорошо? Снова взгляд направо.
— Какая была высота?
Федя, чувствуя неладное, на всякий случай прибавляет:
— Тысяча метров.
— Нет, — говорит Гога. — Высота была двести метров. Ты у нас покойник.
— Я тороплюсь, когда ты командуешь, — говорит Федя. — Лучше я сам.
— Ну что ж, давай сам.
Короткое движение руки к щитку… Стартер… газ… еще газ… Ручка на себя… еще на себя… Все точно, все как нужно! Гога уже не хмурится. Значит, все в порядке. Над головой плывут облака… Если не смотреть на поле и самолеты, стоящие на нем, то кажется, что «шаврушка» постепенно отрывается от земли и уходит в полет. Спокойный горизонтальный полет. Никаких виражей. Тут Федя не собьется. Легкими покачиваниями педалей и ручки он выравнивает машину.
— Где мы? — Гога смеется. Но теперь Федю не запутаешь.
— Какой ветер?
— Южный.
«Южный», — значит, взлетали прямо на юг. Прошло минут пять…
— Внизу — Канготово!
Гога хохочет, показывая чуть ли не все тридцать два зуба. «Чего ему так смешно?»
Еще через пять минут:
— Где мы?
— Под нами — Искуп.
Внезапно Гога приподнимается и, опершись руками о борт, выпрыгивает из машины на поле. Ну, это уже свинство! На «шаврушках» летают без парашютов.
Федя встает с кресла и вытягивается, разминая ноющую спину.
— Ты уже покойник! — сердито говорит он. — Высота была двести метров. Ты разбился насмерть.
Вместо ответа Гога показывает на рукоятку тормоза. Она отведена до упора. Колеса схвачены намертво. Значит, не было никакого полета. В лучшем случае «шаврушка», завывая от натуги, проползла на брюхе несколько метров.
Федя смотрит на тормоз и краснеет.
— Ну, довольно, — говорит Гога. — Идем в столовую.
И Федя понуро бредет за Гогой в столовую.
* * *
Вечером Федя долго ворочается на скрипучей раскладушке, поставленной рядом с кроватью Гоги. Теперь он часто ночует в авиагородке. Тетка не обижается: расходов меньше.
Федя вздыхает, переживая дневную неудачу.
— Да ладно тебе… — говорит Гога. — Ты ведь просто не взлетел.
— А штопор?
— Ну, штопор — это да, — соглашается Гога. — Тут ничего не скажешь.
— А думаешь, я скоро научился бы летать?
— Скоро. Только торопиться не следует. Сначала школу закончи.
— А на реактивные меня возьмут?
— Не знаю, — говорит Гога. По тому, как несколько раз подряд вспыхивает папироса, Федя догадывается: Гоге неприятно напоминание о реактивных.
— Не знаю, — повторяет он. — Это не от нас зависит. Понимаешь?
— Понимаю.
На самом деле Федя многого не понимает. Не понимает, например, какие могут быть нелады со здоровьем у Гоги, на плечах которого разлезаются кожанки пятьдесят второго размера. Но это так. Гога пришел в отряд с военного аэродрома, где он летал на реактивных. Гога — истребитель. А теперь он возит тюки с почтой и смирных боязливых пассажиров с их приклеившимися к губам кривыми улыбками. Он мечтает вернуться в истребительную авиацию. Говорят, что в одиночных полетах, когда его никто не видит, Гога с ревом носится над тайгой, гоняется за орланами, пикирует, вытряхивая из машины душу. Гогины пассажиры рассказывали, что во время полета он поглядывает на них в зеркальце, укрепленное над головой, и загадочно улыбается. Пассажиры наливались тихим ужасом и замирали, видя эту улыбку — им были известны слухи о Гогиных одиночных полетах. А Гога вел машину бережно, как детскую коляску. Но пассажиры, вылезая из кабины, никак не могли отделаться от чувства, что они избежали смертельной опасности, и на прощание подозрительно долго тискали Гогину руку.
Федя знает все это. И потому нарочно грубовато, чтобы убедительнее звучали слова, он говорит в темноту:
— Ну и что… Тебя возьмут обратно. Только ты не кури. Это же вредно.
— Есть не курить! — Окурок, вычертив огненную дугу, летит на пол.
— Спим?
— Спим.
Через несколько минут Федя приподнимает голову с подушки и спрашивает:
— Гога, а ты правда орлов гоняешь?
— А ты сам как думаешь?
— Я не знаю. Разве можно?..
— Нельзя.
— Значит, не гоняешь. Правда?
— Я уже сплю, — говорит Гога.
* * *
Гога часто уходил в полеты. Он летал в самые отдаленные станки, сплавные пункты, расположенные в верховьях рек. Там не было места для посадки больших «ИЛов», и Гогина «шаврушка» садилась на каменистые пятачки, на извилистые речушки, на гнилые озера — с риском напороться на корягу.
Впрочем, остальные пилоты отряда летали по тем же трассам. Они кляли низкую облачность, боковые северные ветры, топляки, прячущиеся под водой, стреноженных лошадей, вылезающих на самую середину площадки.
Но все же они летали. И даже поговаривали, что авиация в наш век — дело безопасное: ведь пешеходы гибнут чаще, чем летчики. Пилоты не любили задумываться над тем, что из таких полетов можно и не вернуться. Неисправность? Случайность? Ну что ж!.. Плюхнется где-нибудь в тайге. Поищут… Найдут!
Но все же, когда Гогина «шаврушка», поблескивая матово-зелеными крыльями, уходила в воздух, Федю охватывало беспокойство. Он без толку слонялся по аэродрому и надоедал диспетчеру вопросами.
Однажды ему пришлось поволноваться всерьез.
В конце июля отряд топографов остался в тайге без продуктов. Постоянной радиосвязи с ними не было, и они два дня звали в эфире открытым текстом, пока их не услышал радист аэропорта.
На поиски вылетели три машины.
Тянул холодный низовой ветер. Он окутал тайгу моросящим дождем; все было одинаково серо. Два пилота прилетели к вечеру на последних каплях бензина. Гога не возвращался.
Федя вышел на крутой енисейский берег и стоял, вглядываясь в мутную мглу, повисшую над рекой.
Самолет появился уже в темноте. Еле перевалив через край обрыва, он бесшумно пронесся над головой. Мотор не работал, и Федя слышал, как тоненько посвистывает воздух в расчалках. Едва не задев крышу гостиницы, машина приземлилась на огородах.
Это мог сделать только Гога. Он возвращался, набирая высоту, пока не опустели баки и не задохнулся мотор. В темноте он вывел машину прямо к авиагородку и, не дотянув до аэродрома, каким-то чудом умудрился разглядеть внизу свободный клочок земли. Он единственный разыскал отряд и сбросил продукты.
В этот раз Гога нарушил инструкцию. Но если знаешь, что где-то рядом люди варят суп из коры, то трудно заставить себя жить по инструкции. И Гога, получив от командира хорошую взбучку, был счастлив в этот вечер.
Утром тягач выволок машину на поле. Она была невредима.
— А если бы ты разбился… — сказал Федя.
— Я не могу разбиться, — ответил Гога. — На этой машине нельзя разбиться, она может сесть где угодно.
— Нет, можешь, — сказал Федя. — Мой папа ведь разбился… — И вдруг впервые Федя с ужасающей отчетливостью ощутил, что Гога — тоже летчик и тоже может погибнуть.
— Можешь! — повторил он с обидой.
Гога осторожно поправил капюшон на спине Феди.
— Хорошая у тебя канадка, — сказал он. — Береги ее. Это славная канадка.
— Папина.
— Я так и думал.
Гога помолчал минуту. Снял фуражку, положил ее на траву.
— Твой отец погиб на войне…
— Все равно — можешь.
Снова рука летчика разгладила несуществующие складки на капюшоне. Не глядя на Федю, он спросил:
— А ты бы ко мне пошел жить?
— Я?!
— Ну да, ты.
Федя недоверчиво взглянул на летчика.
— Ты… нарочно?
— Я таких шуток не знаю, — ответил Гога.
Больше Гога ничего не сказал. Но с этого дня между ними установилось молчаливое согласие, как будто все уже было решено, будто был уже назначен день, когда Федя уйдет из теткиного дома. И, проходя по пыльным туруханским улицам, Федя внимательно оглядывал дома, вывески магазинов, словно старался запомнить все это накрепко; все-таки жаль расставаться с городом, в котором вырос.
* * *
Шел август. По утрам бензовозы прокладывали на росистой траве темные колеи. Из оврагов, ложбин тянуло накопленным за ночь холодом. В студеном августовском небе далеко разносилось стрекотанье моторов. Гога давно обещал взять в полет Федю, но погода часто портилась, и в редкие летние дни пилоты едва успевали управляться со срочными грузами. Федя уже перестал надеяться. И вдруг Гога сказал, что они летят завтра.
Было тихо и солнечно. «Шаврушка» поднялась с аэродрома и ушла на запад, чтобы вернуться спустя четыре часа, после несложной посадки в Янов-Стане.
Но в срок она не вернулась.
Аэропорт по радио запросил Янов-Стан. Самолета Гоги там не видели. Не прилетел он ни к вечеру, ни утром следующего дня.
Все восемь самолетов отряда поднялись в воздух и ушли на поиски. До темноты тарахтели над тайгой моторы, и пилоты, креня машины, до ряби в глазах вглядывались вниз, надеясь увидеть зеленые плоскости «шаврушки». Но тайга умела хранить свои тайны. Восемь машин, одна за другой, вернулись ни с чем.
В бревенчатом доме аэропорта с этажа на этаж, врываясь в кабинеты, в диспетчерскую, металась Федина тетка. Голос ее был слышен в самых глухих уголках здания:
— Убийцы!
Измученные пилоты боком, как виноватые, проходили мимо нее; кассирша, выписавшая вчера пассажирский билет для Феди (деньги платил Гога), сидела в своей комнатке, испуганно вздрагивая. Но голос проникал и в ее комнатку, и под наушники радиста, и за обитую войлоком дверь кабинета начальника аэропорта — пронзительный, наполненный каким-то исступленным торжеством голос:
— Убийцы!
* * *
В двухместной открытой кабине Федя сидел рядом с Гогой. Далеко внизу проплывали ослепительные извивы рек. Круглая плоская, как блин, земля плавно покачивалась под брюхом машины. От этого слегка кружилась голова. При виражах земля вставала на ребро, и Федя видел, как уже не внизу, а сбоку скользит по ней, словно по стенке, тень самолета. Федя — серьезный и напряженный — вытянулся на сиденье, всем телом ощущая толчки и покачивания машины. Стенки кабины были тонкими, и сама вздрагивающая «шаврушка» казалась маленькой и хрупкой; вначале Федя боялся даже пошевелиться.
Но страх постепенно прошел. Федя повернулся к Гоге и несколько минут наблюдал, как тот управляет машиной.
Все было удивительно просто. Гога сидел чуть сгорбившись, сжав ручку управления. Короткими толчками он посылал ручку то вперед, то назад и слегка, словно разминая ноги, пошевеливал педалями. Одно движение переходило в другое, будто Гога танцевал медленный танец. Движения эти были едва заметны. Феде казалось, что если Гога уберет ноги с педалей и бросит ручку, то «шаврушка» и без него будет продолжать тот же спокойный и прямой полет.
Но вот Гога повернул голову к Феде и… Лишь на секунду остановилась в одном положении ручка, прекратили пляску педали… И сразу же поплыла вбок земля, горизонт накренился и встал под углом. Нет, оставлять управление нельзя было даже на секунду!
Примерно через час полета Гога толкнул Федю в бок и кивком показал вниз, за борт самолета. Федя, осторожно вытянув шею, взглянул на землю. Под ними, чуть впереди, тяжело махая крыльями, стоял на месте косяк гусей. Федя не сразу понял, почему они еле двигаются. Грузные, неуклюжие птицы летели чуть медленнее самолета.
Тень машины упала на стаю. Гуси чаще замахали крыльями. Теперь уже они летели чуть быстрее «шаврушки» и постепенно уходили все дальше. Гога прибавил газ. Мотор заревел громче. Гуси, словно подхлестнутые этим ревом, рванулись изо всех сил. И снова они летели немного быстрее.
Федя засмеялся. Гога мельком взглянул на него, поправил рукой шлем и плотнее уселся в кресле.
Ручка плавно ушла вперед. Взметнулся вверх и исчез горизонт. Федя почувствовал, как тело его, став необычно легким, приподнялось с кресла, словно стремилось оторваться от самолета. Он хотел крикнуть: «Не надо!» — но тут же его прижало к сиденью — выравнивая машину, Гога обрушился на косяк. Отчаянно махая крыльями, гуси разлетались в стороны. И Федя, понимая, что все уже кончилось, охваченный радостью победы над своим страхом, крикнул: «Догнали! Догнали, Гога!»
И вдруг один из гусей метнулся навстречу машине. То ли он обезумел от ужаса, то ли в глупом своем гусином бесстрашии думал напугать врага… Расплывчатой тенью он мелькнул над щитком, и Федя услышал глухой удар. Самолет вздрогнул, заходил ходуном в неистовой, бешеной тряске.
Прежде чем Федя успел шевельнуться, даже прежде чем он успел напугаться, рука Гоги протянулась к щитку и выключила зажигание. Тряска прекратилась мгновенно, как и возникла. Наступила тишина. И в этой тишине стремительно понеслась навстречу земля.
Федя с ужасом, с последней надеждой взглянул на Гогу. Гога сидел слегка подавшись вперед; его глаза сузились, будто он прицеливался. У Гоги была твердая рука. «Шаврушка» планировала, оседая, но шла ровно, как по нитке. Гога тянул, сколько мог. Но внизу была тайга, сплошная тайга. Она щетинилась навстречу машине пиками елей…
Последним движением ручки, в последнем точном расчете Гога бросил «шаврушку» вниз, на прогалину, поросшую невысокими молодыми елочками.
Федя почувствовал, как рука Гоги опустилась на его плечо, вдавила в сиденье. И сразу же в брюхо машины хлестнули частые удары. Федю оторвало от кресла и швырнуло вперед, на приборную доску. Он успел разглядеть надвигающуюся стену плотного леса. Она закрыла горизонт и, подпрыгивая, перекашиваясь, мчалась навстречу, вырастая с каждым мгновением. Над головой Феди мелькнули ветви, он ощутил сильный удар и потерял сознание.
…На прогалине стояла тишина. От одного ее края до другого тянулся широкий коридор, пробитый в высокой траве. В этом коридоре, вздрагивая, словно от испуга, медленно распрямлялись молодые ели.
Открыв глаза, Федя увидел над собой темно-зеленое небо. В голове расплывалась тупая боль. С рассеченного лба на канадку падали капли крови. Постепенно прояснилось зрение, и лишь тогда Федя понял, что видит не небо, а зелень еловых лап. Гоги рядом не было.
Перевалившись через борт кабины, Федя спустился на землю. Голова болела невыносимо, и Федя с трудом заставил себя оглядеться по сторонам.
Гога лежал метрах в пяти впереди искалеченного самолета.
Каждый шаг болью отзывался в затылке, и, подойдя к Гоге, Федя опустился на колени.
— Гога… — позвал он.
Летчик молчал. Он лежал ничком у подножия дерева, и левая рука его была вытянута и сжата в кулак, будто он все еще держал ручку.
Федя осторожно приподнял его тяжелую голову и заглянул в лицо.
— Гога!
Гога открыл глаза и посмотрел на Федю непонимающим, хмельным взглядом.
— Сейчас… — сказал он спокойно и равнодушно. Он шевельнул рукой, как будто хотел поднести ее к голове, и на лице его появилось выражение боли и радости.
— Ты жив? — спросил он.
— Голова очень болит.
— Ты жив, Федька! — повторил Гога. — Помоги мне сесть.
Федя потянул его за кожанку. Гога, опираясь рукой о землю, приподнялся и прислонился спиной к дереву. На лице его выступил пот, и он снова закрыл глаза.
— В кабине, в боковом кармане… аптечка… принеси.
Федя с трудом добрел до машины. Свесившись в кабину, он достал аптечку. Гога открыл ее одной рукой и обмотал Федину голову широким бинтом. Кровь перестала течь.
— Теперь нужно достать брезент, он в багажнике. Помоги мне встать.
Федя присел. Гога обнял его за шею, и они оба, покачиваясь, поднялись на ноги. Голова Феди гудела, но все же он заметил, что каждое движение дается Гоге с большим трудом.
— Почему ты не можешь идти сам? — спросил он.
— У меня внутри что-то неладно. Кажется, ребра…
Они вытащили брезент и расстелили его у подножия той самой ели, о которую ударился Гога.
Так они просидели ночь, а наутро услышали далекий рокот мотора. Он погудел чуть слышно и стих.
— Они могут нас не найти, — сказал Гога. — Мы шли километров на тридцать южнее трассы. А машина врезалась в самую гущу — сверху не видно. Понимаешь, Федор?
— Да.
— Ты можешь идти?
— Сейчас. — Федя поднялся на ноги. Все поплыло, закружилось перед глазами. — У меня будто лопнула голова, — сказал Федя. — Я хочу идти и не могу.
— Это получилось глупо, — сказал Гога, глядя прямо на Федю. — Я не должен был этого делать. Но я пугал их не раз, когда летал один… Они всегда разлетаются. Их нельзя сбить, даже если хочешь. Этот дурак ударился о винт, и полетела лопасть… Я не оправдываюсь, малыш… Когда мы вернемся, мне не будет пощады!
— Я никому не скажу, — ответил Федя. — Ты не думай…
— Спасибо, — медленно проговорил Гога. — Спасибо, Федор. Но я сам себе не дам пощады. А теперь я должен идти. Если я встану, то дойду. Я не бросаю тебя, — понимаешь? Все дело в том, что они могут нас не найти. Отсюда километров двадцать до реки. Но они ищут совсем не там. Помоги мне чуть-чуть.
И снова мальчик опустился на четвереньки, а взрослый навалился на него грузным своим телом. Гога поднялся и встал, покачиваясь, а Федя сел, потому что не мог даже стоять.
— Оставляю две плитки шоколада, это весь бортовой НЗ. — Гога бросил к ногам Феди шоколад, ракетницу и три толстые гильзы с ракетами. — Ракетница заряжена. Если услышишь мотор, стреляй вверх. Шоколад постарайся растянуть на два дня. Завернись в брезент сам, — я не могу наклоняться.
Федя с трудом понимал слова. Все плыло перед глазами от нестерпимой боли в голове, и все, кроме этой боли, было ему безразлично. Когда он поднял голову, то, как сквозь туман, увидел высокую фигуру летчика, которая, странно вздрагивая и покачиваясь, постепенно скрылась за деревьями.
Федя сидел не шевелясь, — малейшее движение причиняло боль. Он не думал ни о себе, ни о Гоге, не думал о том, найдут их или нет, — ему было сейчас все равно.
Рядом — искалеченная «шаврушка» уткнулась крылом в землю. Теперь она принадлежала тайге и как бы стала ее частью. Она была мертва, и мальчик равнодушно смотрел на ее стрекозиный профиль, уже не удивляясь тому, как нелепо выглядит ее поплавок, уткнувшийся в разворошенную муравьиную кучу. Есть ему не хотелось. Муравьи облепили плитки шоколада. Но Федя даже не протянул руки, чтобы спрятать плитки в карман.
К вечеру снова послышался гул мотора. Он приближался, нарастая, и вот уже гремел совсем близко. Федя нащупал рукой ракетницу и выстрелил вверх. Рокот мотора начал удаляться. Превозмогая боль, Федя еще дважды закладывал толстые гильзы в ствол и стрелял вслед уходящему самолету. Но пилот не заметил ракет.
Где-то на западе уходило за горизонт невидимое солнце. Между деревьями поползли голубые ручьи тумана. В глубине леса потрескивали стволы, отдавая тепло короткого дня.
Федя плотнее закутался в брезент, но долго не мог уснуть и почти до утра просидел, прислушиваясь к звукам, доносящимся из темноты. Он не пугался этих звуков, — ему было все равно.
Утром на брезенте выступили капли росы. Федя шевельнулся, и капли, сбивая одна другую, покатились вниз, образовав в складке маленькую лужицу. Федя двумя руками приподнял край брезента, поднес его ко рту и только тогда понял, что ему очень хочется пить.
Это было утро третьего дня.
Вскоре снова донесся шум самолета.
Мальчик слушал приглушенный рокот, и в его затуманенной голове возникла неясная, но назойливая мысль, что оставшаяся ракета — последняя и что он не имеет права просто так выпустить ее в небо. Дальнейшее Федя делал почти машинально. Он поднялся и, нетвердо ступая затекшими ногами, направился к самолету. Забравшись на поплавок, он открыл сливной кран. Толстая струя бензина из чудом уцелевшего бака ударила в землю. Федя слез, отошел метров на пять и, спрятавшись за дерево, выстрелил из ракетницы в бензиновую лужу. Пламя факелом взметнулось вверх.
Над тайгой потянулся дымный след.
* * *
Спасательный отряд, высланный к месту пожара, указанному пилотом, обнаружил Федю метрах в пятидесяти от сгоревшего самолета. Когда его спросили о Гоге, он уже не мог говорить и только слабо махнул рукой в сторону реки.
Гогу нашли на другом берегу реки. Он стоял прислонившись к стволу дерева и медленно сползал вниз на подгибающихся ногах. Но он не упал, а выпрямился и снова начал сползать, и снова выпрямился. Он не имел права падать потому, что встать уже бы не смог. Эти двадцать километров он шел почти сутки — от ствола к стволу, в густой, по пояс, траве, спотыкаясь о гнилые лесины. И за все сутки Гога ни разу не лег и даже не сел: он боялся, что не сможет подняться.
Когда его заметили, он, еще не видя людей, отпустил ствол дерева и, наклонившись, почти падая, перешел к следующему.
До поселка ему оставалось километра два.
Их доставили на одном самолете и положили в больницу. У Феди оказалось сотрясение мозга. У Гоги было сломано четыре ребра.
Ночью Гога потребовал врача.
— Что с мальчиком?
— Вам обязательно знать сейчас? — сказал врач. — Для этого вы меня подняли с постели? Вы должны лежать спокойно и не задавать вопросов.
— Я очень прошу вас… — сказал Гога.
— У него сотрясение мозга.
— Что ему может помочь?
— Ничего. Только покой.
— Он будет жить?
— Наверное.
— Он выздоровеет полностью?
— Возможно.
— Позовите пилота… — сказал Гога.
— Какого пилота? Сейчас ночь!
— Любого пилота с рейсовой машины. Они ночуют в гостинице.
— Я еще не сошел с ума! — сказал врач.
— Я вас очень прошу, — повторил Гога.
Он добился своего. Пилот пришел.
— Слушай, друг, — сказал Гога, — ты когда будешь в Красноярске?
— Завтра.
— А обратно?
— Послезавтра.
— Привези профессора. Тебе доктор объяснит, какого нужно.
— Ему не нужен никакой профессор, — сердито сказал врач, — ему нужен только покой.
— Я не хочу вас обидеть, — Гога умоляюще взглянул на врача. — Но мне не приходится выбирать. Я хочу, чтобы он жил.
— Немедленно спать! — крикнул врач, окончательно выйдя из себя. — А вы, товарищ, отправляйтесь домой!
* * *
Сентябрь сыпал с неба пригоршни колючей крупы. На берегу, в ожидании первых морозов, уже стояли на катках катера. Навигация заканчивалась. Из-за окна доносились в Федину комнату басы пароходов. Больница стояла на откосе над самой пристанью.
Феде уже разрешили ходить. Раза три появлялась тетка. Она сидела у постели, роняя на белый халат слезы, и советовалась с Федей, в какой суд лучше подать — в здешний, или прямо в Москву. Она хотела получить с Гоги какие-то деньги за увечье.
Приходили ребята из Фединого класса; белые халаты топорщились на них, говорили они почему-то шепотом. Ребята чувствовали себя неловко и быстро ушли, оставив на табуретке пахнущие весной апельсины.
— А я уезжаю… — сказал им Федя на прощанье.
Пилот все-таки привозил профессора, который, как и врач, рассердился, сказал, что нечего было поднимать панику, и улетел, даже не взяв денег.
В один из октябрьских дней Гога пришел к Феде в больницу.
— Я уезжаю сегодня, — сказал он. — Это последний пароход.
Федя ждал этих слов. И все же сразу что-то сжалось в груди и медленно поползло вверх, перехватывая горло. Федя отвернулся, чтобы не расплакаться.
— А я… — наконец выговорил Федя. — Меня выпишут завтра…
— Я не забыл уговора. Понимаешь, Федор, мне нужен год, чтобы снова стать человеком. Я добьюсь этого. Мне не верят сейчас. И они правы, что не верят…
— Я никому не говорил про гуся, — тихо сказал Федя. — Они приходили спрашивать, а я ничего не сказал.
— Да разве в этом дело! Через год… ты веришь в клятвы? Я клянусь — через год я заберу тебя отсюда! А сейчас и ты не имеешь права мне верить. Меня исключили из комсомола…
— Пускай… — сказал Федя.
— Мне запретили полеты.
— Пускай.
— Меня перевели в другой отряд. Я не могу смотреть ребятам в глаза.
— Пускай, пускай! — упрямо повторял Федя. — Чего ты мне объясняешь. Ты сам не хочешь… И я… И не надо…
— Не обижайся, Федор, — Гога обнял его за плечи, но Федя вырвался и подошел к окну. — Я даю слово — через год… Сейчас нельзя. Я сам еще не знаю, что со мной будет.
Гога ушел, сказав на прощание пустые слова: «Будь мужчиной». Но Федя не хотел быть мужчиной.
Федя стоял у окна и видел Гогу, идущего с чемоданом к пристани. Трап прогибался под тяжестью его шагов. Поднявшись на пристань, Гога обернулся, и Федя резко отодвинулся от окна.
Басистый гудок — один длинный, другой короткий. Под его мощным напором дрогнуло стекло. Федя почувствовал это лбом. Заторопились грузчики, вкатывая по трапу последние бочки.
Второй гудок проревел и утонул в сером промозглом тумане, опустившемся на реку.
Матрос на пристани подошел к тумбе и начал неторопливо сматывать канат.
Федя толкнул раму, вскочил на подоконник и, как был, — в серых больничных штанах и халате — бросился вниз по откосу. Он ворвался на пароход вместе с третьим гудком, перепрыгнул через какие-то корзинки и сразу же увидел мокрый прорезиненный плащ Гоги.
— Я хотел тебе сказать… — проговорил Федя.
Но машина уже работала, и пристань медленно уходила от парохода.
— Ерунда, — засмеялся Гога. — Я сам хотел… Ты понимаешь, Федор! Мы купим тебе одежду на первой же остановке.
Примечания
1
Дутик — колесо, выпускаемое при посадке на землю.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Я тебе верю», Юрий Геннадьевич Томин
Всего 0 комментариев