«Шестой – неполный»

Шестой – неполный (fb2) - Шестой – неполный 3372K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Васильевич Митяев

Анатолий Митяев Шестой – неполный

Рисунки Ю. Молоканова

Издательство "Детская литература" Москва 1979

OCR amp; SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel-cat@yandex.ru)

ДОРОГИЕ ДЕТИ!

Когда вы были совсем маленькие, книги вам читали старшие. Теперь вы подросли, узнали буквы, и многие уже научились читать сами. Постепенно из слушателей вы становитесь читателями книг.

Для детей написано много интересных стихотворений, сказок, рассказов. Родители, друзья будут советовать, что прочесть. Дам совет и я: читайте побольше о Советской Армии – защитнице Родины, читайте о том, как наши воины сражались с фашистами, как победили на войне.

Война закончилась давно. Но все советские люди гордятся подвигами солдат, офицеров, генералов, свято хранят память о погибших героях. Мы знаем: пусть пройдёт целый век, память о них будет всё так же свежа и священна. Её сохраните вы – новые граждане Советской страны.

Книга Анатолия Васильевича Митяева "Шестой-неполный" рассказывает о мужестве наших воинов. Писатель сам участвовал в Великой Отечественной войне, поэтому он так любит героев своих рассказов – ведь это его фронтовые товарищи. И вы, дети, полюбите их. Помните, что похожие на них пехотинцы, танкисты, артиллеристы, лётчики, моряки отстояли нашу свободу и нашу жизнь. Мне хочется, чтобы вы были такими же сильными, смелыми, отважными и мужественными, как герои Великой Отечественной войны.

Дважды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза

П. К. КОШЕВОЙ

Шестой – неполный

Войны ещё не было. Но военный год уже начался. Предчувствуя грозное время, рабочие на заводах делали танки и орудия; в пекарнях для солдат сушили ржаные сухари, а в школах мальчишки и девчонки учились перевязывать раненых.

В те дни Саша Ефремов выбирал себе работу. Он кончил учиться в школе, и ему надо было за что-то браться.

"Пусть будет у нас много оружия, – рассуждал Саша, – много продовольствия и много лекарств для раненых, но разве победим мы врага, если у нас будет мало командиров? Пойду я в военное училище".

Он так и сделал: поступил в училище, где учили на командиров-артиллеристов.

Саша был маленького роста. Многие считали, что с таким ростом нельзя быть командиром. Даже Сашина мама, когда собирала сына в училище, сказала:

– Ты подумай ещё раз. Может быть, тебе какое-нибудь другое дело выбрать? Уж очень ты мал.

В училище Саше не могли найти гимнастёрку по росту. Переменил он их множество, но каждый раз рукава были ниже пальцев. Новые Сашины друзья за час обмундировались с головы до ног: надели пилотки, гимнастёрки, брюки, кирзовые сапоги. А Саше пришлось ещё день носить свою гражданскую одежду, пока училищный портной не укоротил гимнастёрку и не перешил брюки.

Этот день показался Саше длинным, как неделя. Его отделение маршировало на плацу, чистило пушку, изучало устройство винтовки, метало гранаты, а он в это время сидел в казарме. Ведь в кепке, вельветовой курточке, брюках навыпуск и сандалиях нельзя встать в военный строй!

Но вот вечером портной принёс форму. Саша аккуратно сложил её на тумбочке и спокойно уснул.

Утром нового дня по сигналу "Подъём!" Саша мигом вскочил с кровати и ровно за две минуты, как полагается военным людям, оделся и стал в строй.

Отделение построилось двумя шеренгами. Справа, на правом фланге, стояли высокорослые, слева, на левом фланге, – те, кто поменьше, и самым крайним был самый маленький Саша.

Командир отделения скомандовал:

– По порядку номеров рассчитайсь!…

– Первый! Второй! Третий! Четвёртый! Пятый! – выкрикивали курсанты.

Очередь дошла до Саши.

– Шестой! – громко крикнул он.

– Отставить! – недовольно скомандовал командир отделения. – Курсант Ефремов! Вам надо говорить: "Шестой-неполный".

Тут всё отделение захохотало, да так весело и дружно, что маленький Саша покраснел от смущения.

– Отставить смех! – строго скомандовал командир и объяснил, когда добавляется слово "неполный": у Саши не было пары, за ним никого не было во второй шеренге. – Вот представьте себе, – говорил командир, – ночь, гремит бой, отделению надо перейти на другую позицию. Построились мы, рассчитались по порядку номеров. В темноте никого не видно, только голоса слышны. Чтобы узнать, сколько нас собралось, я последнюю цифру умножу на два, потому что две шеренги. И может случиться, как у нас сейчас: у последнего пары нет. Если он не скажет "неполный", все мы будем думать, что нас на одного больше, чем есть на самом деле. – Командир помолчал немного и, поглядывая на тех, кто смеялся громче других, добавил: – Ни по росту, ни по цвету глаз не определишь, у кого сердце настоящего командира. Это только в бою видно.

Дни военного года шли один за другим. Настало лето. В садах наливалась соком вишня. У скворцов подрастали птенцы. Цвела пшеница, и, когда дул ветер, над зелено-синими полями летели облачка жёлтой пыльцы.

Саша Ефремов и его товарищи жили теперь в брезентовых палатках на опушке леса – в военном лагере. Курсанты поднимались на заре и учились артиллерийскому делу до тёмной ночи. Артиллерийская наука мудрёная. Времени же до начала войны оставалось совсем мало.

И вот война началась. Все курсанты училища, и Саша тоже, в тот же день подали рапорты начальнику училища.

В рапортах они просили отправить их на фронт, чтобы сражаться с фашистами. Начальник не обрадовался, но и не рассердился. Он созвал курсантов и сказал, что их время ещё не подошло. Бои с врагом ведут обученные части, а курсантам ещё надо учиться.

– Все рапорты я возвращаю, – сказал старый командир. – Между прочим, мой рапорт командование тоже вернуло мне. Подождём месяца три-четыре. Закончим учебную программу, тогда и повоюем.

Однако ждать пришлось совсем мало. Немецкие танки и мотопехота прорвали нашу оборону и прошли в наш тыл.

Сначала на близкий теперь фронт уехали из училища тракторы-тягачи. Их отдали артиллерийскому полку, машины которого были подбиты в бою. А потом пришёл приказ выступить на фронт всему училищу.

В августе ночи тёмные. Правда, небо всё в звёздах, но на земле ничего не видно – одна чернота. В такую ночь Саша с товарищами выступил на фронт. Пушки везли на лошадях. И снаряды на лошадях. Поскрипывали колёса повозок, лошади фыркали, а больше никаких звуков не было. Редкие команды отдавались вполголоса. Где-то очень близко затаился враг.

Саша шагал за повозкой, которую тащил конь Зайчик. В мирное время серый Зайчик возил капусту и картошку на курсантскую кухню. Теперь он вёз снаряды на фронт. Его хозяином, или, как говорят в армии, ездовым, был Саша. Саша-то готовился стрелять по фашистским танкам из пушки, а ему приказали возить снаряды.

"Всё из-за роста!" – думал Саша.

Военный человек не имеет права долго огорчаться. Приказ есть приказ, и его надо выполнять. Саша понемногу успокоился. Без снаряда танка не подобьёшь – значит, его дело тоже важное. А конь ему достался просто замечательный: старательный, понятливый, вовсе не трусливый. Когда низко над колонной пролетел немецкий самолёт-разведчик, другие лошади рванулись с дороги к обочинам, а Зайчик как шёл, так и продолжал идти.

Перед самым рассветом курсанты подошли к фронту. Они поставили на место пушки, принялись копать укрытия. Товарищи помогли Саше снять снаряды с повозки. И он на Зайчике отправился за новым грузом. Ехать надо было к железной дороге, где она проходит через лес. Ночью

паровоз подтащил в то место вагоны со снарядами, патронами и гранатами.

К вагонам съехалось много грузовиков и повозок из других частей. Пока не рассвело, пока не налетели фашистские бомбардировщики, надо было увезти весь боезапас. Саша нагрузил свою повозку, похлопал Зайчика по шее, и Зайчик тронулся в обратный путь.

Как только солнце поднялось над краем земли, началось сражение. В одну минуту утренняя тишина сменилась грозным грохотом. Гудели и земля и небо. В небе шли самолёты- то чужие, то наши. На земле громыхали танки, взрывались бомбы и снаряды. В орудийном грохоте Саша различал голоса своих противотанковых пушек. Они били отрывисто, с сухим звоном…

– Стреляйте, стреляйте, голубушки! – шептал Саша, будто пушки были живыми существами и могли услышать его. – Стреляйте, не жалейте снарядов. Мы с Зайчиком привезём вам сколько надо…

Саша и Зайчик проехали лес. Начали спускаться в ложбину, чтобы потом подняться на бугор: за бугром и стояли пушки. До них оставалось километра два, не больше.

В ложбине было сыро. Колёса, окованные железными полосками, глубоко вдавливались в землю. Чтобы помочь Зайчику, Саша сзади налегал плечом на повозку. Верно, поэтому он увидел немецких автоматчиков, только когда те с разных сторон открыли стрельбу. Это были вражеские разведчики. Саша отбежал от повозки, лёг за кочку и стал стрелять из своего карабина – винтовки с коротким стволом. Он стрелял туда, откуда раздавались автоматные очереди, но скоро у него кончились патроны.

Враги ждали этого. Они хотели взять Сашу в плен. Автоматчиков было десять. Они сразу поднялись из травы и со всех сторон двинулись к повозке. В серо-зелёных мундирах с засученными рукавами, в касках – из-под них смотрели словно не человеческие, стеклянные глаза.

– Рус! Плен, плен! – кричал один немец.

Саша тоже поднялся с земли, подошёл к повозке. Он был совсем спокоен – паренёк-командир, у которого не было войска, а был только Зайчик.

Саша выпряг Зайчика, замотал повод уздечки, чтобы он не волочился по земле и чтобы конь не наступил на него, погладил Зайчика по шее, потом хлопнул ладонью по крупу и тихо проговорил:

– Беги, Зайчик…

Конь переступил на месте, но не двинулся. Он чувствовал, что пришла беда. Уши его насторожённо поворачивались, тёплые ноздри втягивали луговой воздух, к запаху которого примешался запах врага.

– Да беги же!… – прошептал Саша.

И Зайчик побежал. Он пробежал недалеко от немца. Тот повёл автоматом в сторону лошади, но не выстрелил: то ли пожалел, то ли потому, что Зайчик вдруг остановился. Конь повернул голову и смотрел на своего ездового, будто звал его бежать вместе на бугор, к своим пушкам.

А Саша, распорядившись конём, должен был распорядиться теперь армейским имуществом: снарядами, повозкой, карабином. И собой он должен был распорядиться. Как и полагается командиру, он принял решение мгновенно. Это решение сделало бы честь любому артиллеристу, у которого перед лицом врага не было пушки, а были только снаряды.

Немцы, все десять, уже подошли к Саше. Когда их руки готовы были схватить артиллериста, он поднял над повозкой снаряд и ударил им по другим снарядам.

Тысячи осколков засвистели над травами. Подхлёстнутый этим свистом, Зайчик поскакал по лугу. От быстрого бега вокруг Зайчика образовался ветер. Ветер развевал гриву и хвост, бил в глаза и ноздри. Ветер пахнул пороховым дымом, раскалённым железом, сгоревшей землёй. Этот запах шёл от бугра, за которым били пушки. Он шёл и из ложбины, где славно закончил свой первый и последний бой артиллерийский командир.

Солдат Митя Корнев

Землянка

Всю ночь артиллерийский дивизион мчался по шоссе к фронту. Было морозно. Луна освещала редкие лесочки и поля по краям дороги. Снежная пыль клубилась за автомобилями, оседала на бортах, покрывала наростами чехлы пушек. Солдаты, дремавшие в кузове под брезентом, прятали лица в колючие воротники шинелей, прижимались плотнее друг к другу.

В одном автомобиле ехал солдат Митя Корнев. Ему было восемнадцать лет, и он ещё не видел фронта. Это непростое дело: днём быть в тёплой городской казарме далеко от войны, а ночью оказаться на фронте среди морозных снегов.

Ночь выдалась тихая: не стреляли пушки, не взрывались снаряды, не горели ракеты в небе.

Поэтому Митя не думал о сражениях. А думал он о том, как могут люди всю зиму пробыть в полях и лесах, где нет даже плохонькой избушки, чтобы отогреться и переночевать! Это тревожило его. Ему казалось, он непременно теперь замёрзнет.

Наступил рассвет. Дивизион свернул с шоссе, проехал полем и остановился на опушке соснового бора. Автомобили один за другим медленно пробирались между деревьями. Солдаты бежали за ними, подталкивали их, если колёса буксовали. Когда в посветлевшем небе появился немецкий самолёт-разведчик, все машины и пушки стояли под соснами. Сосны укрыли их от вражеского лётчика мохнатыми ветками.

К солдатам пришёл старшина. Он сказал, что дивизион будет стоять тут не меньше недели и надо строить землянки.

Мите Корневу поручили самое простое дело: очистить площадку от снега. Снег был неглубокий. На лопату Мите попадали шишки, опавшая хвоя, зелёные, будто летом, листики брусники. Когда Митя задевал лопатой землю, лопата скользила по ней, как по камню.

"Как же в такой каменной земле копать яму?" – думал Митя.

Тут пришёл солдат с киркой. Он долбил в земле канавки. Ещё один солдат всаживал в канавку лом и, налегая на него, отковыривал большие заледеневшие куски. Под этими кусками, как мякиш под жёсткой коркой, был рыхлый песок.

Старшина ходил и глядел, всё ли делается правильно.

– Не кидай песок далеко, – сказал он Мите Корневу, – пролетит фашистский разведчик, увидит в белом лесу жёлтые квадраты, вызовет по радио бомбардировщиков…

Когда широкая и длинная яма стала Мите по пояс, в середине прокопали канаву – проход. По обе стороны от прохода получились нары. У краёв ямы поставили столбы, на них прибили бревно. Вместе с другими солдатами Митя рубил жёрдочки. Их клали одним концом на бревно, другим на землю – так же, как делают шалаш. Потом их закидали еловыми ветками, на ветки положили мёрзлые земляные глыбы, засыпали песком и для маскировки припорошили снегом.

– Иди за дровами, – сказал старшина Мите Корневу, – наготовь побольше. Чуешь, мороз крепчает! Да руби только ольху и берёзу – они и сырые хорошо горят…

Митя рубил дрова, а его товарищи в это время застелили нары мелкими еловыми ветками, прикатили в землянку железную бочку. В бочке было две дыры – одна снизу, чтобы класть дрова, другая сверху, для трубы. Трубу сделали из пустых консервных банок. Чтобы не было видно ночью огня, на трубе укрепили козырёк.

Первый фронтовой день Мити Корнева прошёл быстро. Стемнело. Мороз усилился. Снег скрипел под ногами часовых. Сосны стояли будто окаменевшие. В синем стеклянном небе мерцали звёзды. А в землянке было тепло. Жарко горели ольховые дрова в железной бочке. Только иней на плащ-палатке, которой завесили вход в землянку, напоминал о лютом холоде. Солдаты расстелили шинели, под головы положили вещевые мешки, укрылись шинелями и уснули.

"До чего же хорошо спать в землянке!" – подумал Митя Корнев и тоже уснул.

Но спать солдатам пришлось мало. Дивизиону было приказано немедля отправиться на другой участок фронта: там начались тяжёлые бои. В небе ещё дрожали ночные звёзды, когда автомобили с пушками стали выезжать из леса.

Дивизион мчался по шоссе. Клубилась снежная пыль за автомобилями и пушками. В кузовах на ящиках со снарядами сидели солдаты. Они прижимались друг к другу потеснее и прятали в колючие воротники шинелей лица, чтобы не так жгло морозом.

Самовар

Всю зиму шли упорные бои. И наконец, ближе к весне, фашисты не выдержали, отступили.

Митя Корнев толком ещё не знал, что происходит. Он с удивлением и радостью смотрел, как в сторону вражеских позиций устремились наши солдаты. Бежали пехотинцы, сапёры, связисты с катушками. По следу, умятому танками, заторопились сани с боеприпасами, полевые кухни. В несколько минут обжитые за зиму траншеи, землянки и блиндажи опустели. Только Митин дивизион оставался на месте: орудия били вдогонку фашистам.

Но вот и они кончили стрелять. Из укрытий разом выехали автомобили-тягачи. Артиллеристы прицепили к ним орудия, побросали в кузова пожитки, забрались сами. Митя тоже хотел влезть в кузов автомобиля. Но тут подошёл старшина. Он протянул Мите вещевой мешок и сказал:

– Вот тебе, Корнев, продукты. Останешься охранять снаряды. Всё нам не увезти. Дня через три приедем за ними и за тобой.

И дивизион уехал.

Всё произошло так быстро, так неожиданно, что Митя не сразу понял, в каком он оказался положении.

Оставшись один, Митя пересчитал ящики, окрашенные для маскировки известью, поправил, чтобы лежали ровно. А больше делать было нечего. Митя ходил возле снарядов. Прислушивался. Всматривался.

Но никакого движения не было вокруг, и не было никаких звуков. Стояла мёртвая тишина. Люди ушли в наступление. А птицы и звери скрылись из этих мест ещё раньше. Бомбы и снаряды падали здесь так густо, что изломали и посекли каждое дерево в лесу. От сосен остались одни разодранные пеньки – высокие, выше человека. В наступавших сумерках остатки деревьев казались фантастическими существами. Они тянули во все стороны изломанные щепки и будто жаловались Мите на свою горькую судьбу. Митя смотрел на них, и на сердце у него становилось всё тревожнее.

Стемнело. Митя забрался в блиндаж. Хозяева увезли печку и лампу. Митя ощупью отыскал лежанку, сгрёб к стене солому и лёг, устроив под голову мешок с продуктами. Автомат положил рядом. Тепло из блиндажа ушло. Вместе с ночным холодом стали к Мите подбираться страхи.

"Что, если подкрадутся фашисты? – думал Митя. – А может быть, придёт волк-людоед? Вот сейчас заскребётся лапами в дверь… Дверь тонкая… И запора нет…" Мите захотелось вскочить, выстрелить в дверь длинной очередью из автомата. Но он не вскочил, заставил себя лежать. И так, лёжа, дождался других мыслей: о том, что он солдат, бояться ему не полагается. И волки, и немцы должны бояться его, Митю Корнева. Он не просто ночует в блиндаже, он охраняет склад боеприпасов – и горе тому, кто попытается их взорвать или выкрасть. "Пора на пост!" – сказал себе Митя. После этих слов он встал, поставил автомат на боевой взвод и открыл дверь.

Ночь не была чёрной, как казалось в блиндаже. Она была серая. Слабый свет шёл от снега. В этом сером свете Митя разглядел штабель ящиков со снарядами. Медленным шагом он несколько раз обошёл его и вернулся. "Теперь спать!" – приказал себе Митя. Натянул поглубже шапку, свернулся калачиком, подоткнул полы шинели, чтобы было потеплее. Но в холоде и одиночестве сон никак не шёл. Митя чуточку задремал.

Утром, отогревшись у костра и пожевав сухарей, Митя отправился искать печку. "Иначе замёрзну, – думал он. – Хоть какая-нибудь плохонькая печурочка должна остаться. Столько народу жило всю зиму…"

Митя лазил по блиндажам и землянкам. Много всякой всячины ему попадалось. Он нашёл лампу, сделанную из снарядной гильзы, нашлись даже концентраты пшённой каши, а печки не было. Кто же оставит такое сокровище в зимнюю пору! Но вдруг в полуобвалившейся землянке, куда Митя и заглядывать не собирался, но почему-то заглянул, он увидел самовар. Медный самовар был огромный и круглый. Он стоял на сосновой чурочке на четырёх широких, как у породистой собаки, лапах. Ручка короткого крана была затейливая, похожая на цифру восемь, на восьмёрке сидело множество маленьких колечек и завитушек. Сверху на самоваре была конфорка с узорными вырезами – точно царская корона. Это был царь-самовар. От такой находки Мите стало весело. С концентратами за пазухой, с лампой под мышкой, с самоваром на плече он отправился к себе.

Пост был в полном порядке. Митя занялся устройством своих дел. Сначала развёл большой костёр, чтобы нажечь для самовара угли. Потом принялся вырезать ножом дно консервных банок. Пустых банок было много, и скоро, втыкая одну в другую, Митя собрал длинную трубу. Ещё нужно было добыть воду. Митя набил снегом котелок, повесил его над костром. Пока снег таял, он принёс из блиндажа горсть песку, тряпицу и начал драить свою находку.

Медь хорошо отчищалась, самовар засиял. В красном самоварном боку Митя увидел своё лицо – с толстенным носом, с приплюснутым лбом и подбородком, с расплывшимися в стороны щеками. Митя подмигнул своему отражению, и рожа на самоваре ответила чудной, весёлой гримасой.

"Ничего, жить можно!" – подумал Митя.

В блиндаже с самоваром стало уютно, а когда Митя разжёг его, пошло тепло. И уж совсем согрелся Митя после чая. Напиться вдоволь настоящего самоварного чая – на войне такое не каждому удаётся! Прохаживаясь у снарядов, Митя всё посматривал на блиндаж, на трубу, из которой поднимался сизый дымок. Ночью дыма не стало видно. Зато стали видны искорки, они летели вверх красными мошками.

И на следующую ночь Митя тоже долго не засыпал, тоже думал. Но мысли были спокойные, не тревожные, не страшные. Он представил себе людей, которые в мирное время сидели за самоваром. Наверное, это была большая семья. Мать с отцом, дети, бабушка с дедушкой. На столе у них стояли всякие вкусные вещи: баранки, лепёшки, варенье, конфеты… И над этой вкуснотой, над чашками и блюдцами возвышался самовар. Потом напали фашисты. Хозяин самовара, конечно, пошёл на войну. А куда делись мать с детьми, дедушка с бабушкой? Ушли от фронта. Самовар оставили – вон он какой! Понеси-ка его… Пехотинцы, к которым он попал, тоже не понесли. Ясное дело – им жалко было с ним расставаться. Но ничего не поделаешь – у пехоты груза и так много: винтовка, патроны, гранаты, противогаз, лопатка… Так рассуждал про себя Митя и незаметно уснул.

Три дня, обещанные старшиной, прошли. Но за снарядами и за Митей всё не ехали. "Верно, далеко погнали фашистов, – догадывался Митя. – Да ведь без снарядов как гнать их? Ну ничего. Подожду. Теперь ждать можно".

Однажды, это было на шестой день, самовар вдруг запел. В его горячей середине послышалось тонкое жужжание со звоночками. Крошечные звоночки с каждой минутой звонили всё звонче, всё чаще. Скоро отдельные звуки слились в один – будто загудела дудочка. Митя вспомнил шутливую примету: самовар поёт к дороге. И правда, в этот день приехали машины.

Митины товарищи, как погрузили снаряды, стали пить чай. Кто заваривал в кружке берёзовую веточку, кто подгоревший сухарик. И все хлопали самовар по круглым бокам, будто благодарили за доставленное удовольствие.

Митя устроил себе место в грузовике среди ящиков. Уселся там удобно и положил ещё тёплый самовар на колени. Так он и вёз его до своего дивизиона.

Куриная слепота

Митин товарищ ефрейтор Савкин взял в плен танкиста. Савкин лежал под фашистским танком, подбитым на ничейной полосе, наблюдал в бинокль, откуда бьют вражеские пулемёты. В это время немец и приполз к танку. Видно, хотел узнать, какие повреждения у машины, чтобы потом увезти её к себе. Ефрейтор подпустил фашиста метров на десять, отбросил стволом автомата маскировку и сказал: "Хенде хох!" [1] Немец метнулся было в сторону, но тут же сообразил, что бежать бесполезно, и, стоя на коленях, поднял руки.

Савкин привёл пленного в расположение дивизиона. Командир похвалил ефрейтора, порадовался его удаче и приказал доставить немца на допрос в штаб бригады. Савкин под танком лежал весь день с утра, промёрз, проголодался. Дальше вести пленного поручили Мите Корневу.

До штаба было километра три. Дорога шла лесом.

Митя шагал за фашистом. Ствол Митиного автомата смотрел в спину врага. А глаза Мити смотрели на природу. Начиналась весна. Зелени, правда, ещё не было, но и снега уже не было. Берёзы стояли тихие, торжественные – ждали встречи с настоящим теплом. Митя сорвал почку. Коричневая почка была как бы опутана зелёной ниткой. Это чешуйки начали расходиться, потихоньку освобождая листок.

Наступили сумерки. Похолодало. Берёзы стали строгие, почти зимние. Сумерки сгущались быстро, словно спешили спрятать деревья от заморозка. До штаба бригады было ещё далеко, как всё вдруг затянулось тёмной мглой. Ничего не стало видно: ни пленного, ни белых берёз. "Странный вечер", – подумал Митя и споткнулся о кочку. Он потёр глаза ладонью, но на них будто была пелена.

Слух Мити напрягся. Он услышал гулкие удары сердца в груди. И ещё услышал, как шагает немец, тыча сапогами в сырую дорогу. Шаги были мерные, без сбоя. "Значит, – подумал Митя, – немец видит, куда наступает. Он не спотыкается, как я. Что же у меня с глазами? Неужели ослеп? Это куриная слепота наступила".

Митя испугался. Ему вспомнились солдаты, у которых была куриная слепота. Днём они видели хорошо. А как заходило солнце, их собирали из окопов, с огневых позиций, и они, беспомощные, держа друг друга за хлястики шинелей, шли за зрячим солдатом-поводырём. Шли подальше от передовой, в безопасное место. Ночью они не могли воевать.

Тревожные мысли пронеслись в Митиной голове.

"Если фашист убежит, что скажу командиру? Ладно, сбежит – а если убьёт кого-нибудь нашего по дороге, взорвёт что-нибудь? Приказать ему лечь? И ждать, когда кто-нибудь пойдёт по дороге? Немец может догадаться, что я не вижу, он-то церемониться не станет…"

Тут – то ли дорога стала твёрже, то ли пленный ушёл далеко – шаги стали едва различимы. Митя прибавил скорости, заспешил, нога попала в яму, и он чуть не упал. Тогда, с досады или с отчаяния, Митя неожиданно для самого себя вдруг крикнул:

– Капут Гитлер? [2]

– Гитлер капут, [3] – согласился вблизи немец. Голос у него был спокойный.

"Не догадывается, – понял Митя. – Пока не догадывается".

Шагов через пятьдесят Митя опять спросил:

– Капут Гитлер?

– Гитлер капут, – отозвался немец. На этот раз сердито: дескать, что спрашивать, и так всё ясно.

Мите стало как-то неловко, вроде бы стыдно за такой однообразный несерьёзный разговор. Но других немецких слов он не знал и скоро опять задал надоевший пленному вопрос. Что было делать? По голосу пленного Митя определял, где тот находится, и проверял себя – не сбивается ли с дороги. Когда Митя, проглотив сухую слюну, снова приготовился к вопросу, немец сам высокомерным тоном сказал:

– Капут, капут. Гитлер капут.

Он решил, что молодой конвоир, по виду совсем подросток, таким глупым образом со скуки развлекает себя.

"Считай себя умным, меня считай глупым, – думал Митя, – я потерплю". Новая забота одолевала его – не пройти штаб бригады. Штаб располагался в лесу метрах в двухстах от основной дороги. Как найти развилку?

На счастье, у развилки на ночь выставляли патрульных. Когда раздался окрик: "Стой, кто идёт?" – Митя даже вздрогнул от радости.

– Свои! – закричал он. Тут же поправился: – Свой и немец! – И заговорил горячо, торопливо, боясь, что патрульный не дослушает, уйдёт. – Пленного в штаб веду. А глаза не видят. Ты уж проводи нас. Боюсь упустить фашиста, если побежит – мне не видно. Куриная слепота у меня.

– Ясно, – сказал патрульный. – А я-то думаю, чего это идут двое, и один орёт как заводной "Гитлер капут"?

Патрульный взял Митю за руку, сказал пленному: "Дуй вперёд!" – да с такой интонацией, что фашист его понял, и все трое зашагали к штабу.

Утром Митя опять стал видеть хорошо. Он пришёл в свой дивизион, когда начинался завтрак. На этот раз у походной кухни рядом с поваром стоял санитарный инструктор. И прежде надо было протянуть ему ложку, а потом уже котелок повару. Санитарный инструктор каждому наливал в ложку густую жидкость из бутылки и требовал, чтобы артиллерист её тут же пил.

– Что это такое? – спросил Митя, когда подошла его очередь.

– Рыбий жир.

– Рыбий жир я не люблю, – стал отказываться Митя.

– Пейте, Корнев, без разговоров, – рассердился санинструктор. – Если бы я раньше начал давать его, вам не пришлось бы вчера маяться с пленным. У вас в организме нет нужных витаминов, вот и нарушилось зрение.

Митя выпил рыбий жир, облизал ложку.

– Спасибо, – сказал он инструктору.

– На здоровье! – ответил тот.

И правда, Митя Корнев через несколько дней стал здоров. Он мог сражаться с фашистами не только днём, но и после захода солнца – в любое время суток.

Пыль

Колёса да солдатские ноги истёрли землю на просёлке в мелкую пыль. Пылью было покрыто всё вокруг: и трава, и кусты, и кузнечики.

Рядовой Митя Корнев ехал в грузовике рядом с шофёром. Кабина у них была щелястая, брезентовая – на железные тогда не хватало металла, – и пыль в ней стояла, что называется, столбом. Митя мечтал, как доберутся они до своего дивизиона, как вытрясут гимнастёрки, умоются водой.

Ехать оставалось немного. Но вдруг спереди резко хлопнуло. Грузовик осел, словно охромел. Спустило колесо.

Надо было поддомкрачивать машину, колесо снимать, вытаскивать из покрышки дырявую камеру, вставлять целую, накачивать, снова прикручивать колесо.

Минут за тридцать шофёр и Митя сделали что нужно. Проверили другие колёса. Можно было ехать. И тут Митя увидел: у него на гимнастёрке висит только ленточка от медали, сама медаль – серебряный кружок с надписью "За отвагу" – потерялась.

– Я медаль обронил, – сказал Митя.

– Как обронил? – удивился шофёр. – Когда?

– Наверно, когда колесо чинили…

– Найдём, – сказал шофёр. Он встал у колеса на колени, запустил руки по самые локти в горячую пыль и принялся там шарить. У другого колеса склонился Митя.

– Чего, славяне, ищете? Не деньги ли? Найду – половина мне.

Рядом с грузовиком остановилась повозка. Ездовой, не дождавшись ответа, спрыгнул. Со стороны могло показаться, что в дорогу ударил снаряд – такой смерч пыли поднялся.

– Медаль потерялась, – признался Митя, – "За отвагу".

– Дело серьёзное, – сказал ездовой. Он бросил в повозку кнут и тоже стал разгребать пыль.

Искали втроём, пока не засигналила полуторка. Повозка мешала ей проехать. В полуторке на госпитальных матрасах сидели санитарки. Чтобы не запылить волосы, они убрали их под пилотки и были похожи на мальчиков.

– Братишки! Что это вы, как куры, в пыли роетесь? – спросила маленькая санитарка, а подружки засмеялись.

Ездовой поднялся от колеса. Отводя лошадь, объяснил:

– Этот вот медаль потерял.

– Ну? – охнули санитарки хором.

Когда полуторка тронулась, маленькая санитарка крикнула Мите:

– Эх, ты! Тебя к нам в госпиталь на лечение надо!

Уехала полуторка. Уехал ездовой на лошади. Но дорога на то и дорога, чтобы шли по ней и ехали. С грузовиком поравнялось отделение сапёров. Начальником был пожилой старшина. Нос у него – как свеколка. Даже напудренный пылью, нос светился красным.

– Гайку потеряли? – спросил участливо старшина. – Ничего, без одной доедете.

– Гайку бы ладно, – ответил шофёр, – медаль…

– Растяпы! – рассердился старшина. – Учить вас некому!

– Может, миноискателем поищете? – попросил Митя.

– А чего! – согласился один сапёр и начал пристраивать на голове наушники. – Только машину подальше отгоните. В ней вон сколько железа, в наушниках будет пищать – оглохнешь.

Митя очень обрадовался. Шофёр уже полез в кабину заводить. Но красноносый старшина скомандовал:

– Отставить поиск! Стройся! Шагом марш!

И сапёры ушли.

Митя так и сел у колеса. От обиды сами собой покатились слёзы. "Ну что за человек? – думал Митя. – Чего стоило помочь?"

Он не слышал, как старшина на ходу объяснял сапёрам:

– Машину нельзя трогать с места. Так хоть видно, где медаль могла упасть. Вот они, все четыре колеса – как в песне поётся… А миноискателем медаль не найдёшь – на дороге и гайки, и гвозди, и болты, а ещё пули, осколки, пуговицы солдатские…

К грузовику в это время подъехала казачья разведка. Хоть и жара, на казаках шапки-кубанки. Брюки у рядовых как у генералов, с лампасами. На ремнях шашки, пистолеты, за спиной автоматы. И у каждого разведчика полна грудь орденов и медалей. Блестят! – казакам пыль не пыль.

Всадники приостановили коней. Один наклонился с седла к Мите:

– Что пригорюнился? Кто обидел?

Мите было стыдно объяснять. Но ведь спрашивают.

– Медаль обронил. Вот уж час ищем…

– Козлов! – крикнули из середины взвода. – У тебя медалей полно. Дай им одну.

– Не дам, – сказал серьёзно разведчик. – Свою не уберегли, чужую подавно посеют.

Казаки тронули коней. Взвод окутался пылью как облаком. И с этим облаком исчез за поворотом.

Подъехал повар на полевой кухне. Из трубы сочился дымок. В котле за железной стенкой пыхтела и ухала каша. Повар был молодой, Митин ровесник.

– Да я бы, – говорил он, – если бы получил медаль, уж берёг бы… После войны пойдёшь по улице с медалью – всякий скажет: "Этот не трусил перед фашистами". А мне награду получить негде. Я всё время с кашей. Ты, – утешал он Митю, – не горюй. Ещё получишь. И даже орден. У вас, артиллеристов, есть где получить. Ты уж извини, что не помогаю искать. Роту кормить надо. Я бы и кашки вам положил, да нельзя в такой пыли котёл открыть…

– Чего там, – сказал Митя, тронутый участием, и крепко пожал повару на прощание руку.

– Всё! – сказал Митя, когда кухня уехала. – Не найти.

Митя сел на подножку грузовика. Шофёр сел рядом. Они думали об одном: пора ехать. В дивизионе уже беспокоятся. А медаль найти просто невозможно. Ничего не поделаешь. У многих людей бывает несчастье. Теперь несчастье случилось у Мити. Шофёр пошёл на обочину, сорвал колючий кустик и стал сбивать пыль с брюк. У Мити и на такое лёгкое дело не было силы. Тут подкатил "козёл" – коротенький автомобильчик с брезентовым верхом. Он затормозил около грузовика, да так лихо, что пыль, которая крутилась за ним, улетела вперёд. "Козёл" как бы обманул её. Откинулась дверца, выглянул лейтенант:

– Почему стоите? Горючее кончилось?

Митя вскочил с подножки:

– Горючее есть, товарищ лейтенант. Сейчас поедем. Медаль искали. Потерялась, когда колесо чинили.

– Нашли? – спросил лейтенант.

– Никак нет, – ответил Митя.

– Искать снова. И найти! Даю пятнадцать минут сроку. – Лейтенант посмотрел на часы, потом на Митю, захлопнул дверцу, и "козёл", рванувшись с места, умчался.

– Разве поискать ещё? – неуверенно сказал Митя.

– Ищем пятнадцать минут, – согласился шофёр, – как велел лейтенант.

И они снова принялись прощупывать пыль у колёс. Пыль была такая сухая, такая лёгкая, что текла между пальцами. В щепотку взять её было невозможно. В горсти она ничего не весила, горсть была словно пустой. И вдруг Мите показалось, что в руке есть чуть-чуть тяжёлое. Он медленно разжал пальцы, пыль сбежала с ладони, а на ладони, на самой её середине, лежал серебряный кружок.

– Нашёл! Нашёл! Нашёл! – закричал Митя и принялся наподдавать пыль сапогами.

– Да стой ты, – обрадовался шофёр, – ну-ка покажи!

Они долго разглядывали медаль, как в тот день, когда Мите вручили её за отвагу при отражении немецких танков.

Иван и фрицы

Митя Корнев с тех пор, как пошёл на войну, воевал всё время в лесах да полях. За три лета и три зимы ни разу не ночевал под тёплой крышей. И вот теперь в первый раз оказался в городе. Не в простом – в Берлине, в столице фашистской Германии.

Небо над Берлином было дымное, пыльное. Солнце едва проглядывало сквозь снарядный дым и кирпичную пыль. Не переставая грохотало, гремело. Взрывались снаряды, бомбы.

Митя Корнев никак не мог привыкнуть к войне в городе. Укрывать пушки тут надо было по-особому: не за кустом, не за пригорком – за грудами кирпича, за углами домов.

Однажды пришлось даже втаскивать пушку в какой-то склад через пролом в стене и стрелять сквозь узкое окошко, как через амбразуру. И надо было всё время глядеть в оба: с крыши или из какого-нибудь окна фашисты могли пустить автоматную очередь по артиллеристам. Позади наших орудий стоял наполовину обвалившийся дом. Возможно, в нём прятался, дожидаясь момента, враг.

– Вот что, Корнев, – сказал Мите командир взвода, – огляди-ка это строение изнутри. Оно что-то мне не нравится…

Митя рассовал по карманам гранаты, поставил автомат на боевой взвод и пошёл выполнять приказ. По обрушенным лестницам, по пустым квартирам ходил, таясь, стараясь ничем не зашуметь. Но, как всегда бывает, если не хочешь зашуметь, обязательно наткнёшься на что-либо. Так и Митя – зацепил ногой железный прут, торчавший из стены: кирпичная глыба, примыкавшая к лестнице, вдруг рухнула, с грохотом свалилась с верхнего этажа вниз. И снова всё стало спокойно в разрушенном доме. Только с улицы и с небес шёл несмолкаемый гул войны.

Излазив чердак и убедившись, что дом покинут всеми, Митя Корнев спустился вниз. И тут вдруг ему почудились какие-то другие звуки – совсем необычные для этих дней. Они шли, приглушённые и неясные, из-под груды вещей, сваленных в подъезде. Митя прислушался, звуки повторились. Были они слабые и такие жалобные, что сердце у него дрогнуло в предчувствии чего-то необычного и важного.

Закинув автомат за спину, он отбросил верхние узлы и увидел пещерку среди вещей. В ней, прижавшись друг к другу, слипшись в комок, лежали трое ребятишек – два совсем маленькие, года по четыре, третий лет семи. Худенькие, как тростинки. В сумраке подъезда были видны их бледные, осунувшиеся личики. Тот, что постарше, мгновенно вскочил, оттолкнув маленьких, и поднял руки вверх.

– Ты что? – проговорил Митя. Но слова у него не получились, застряли в горле. Так было ему обидно, досадно и горько, так было жалко несчастных мальчишек. – Опусти руки, – сказал он (на этот раз внятно, спокойно) и легонько тронул старшего.

Митя взял на руки маленьких. Кивнул старшему, чтобы не отставал. Зашагал, огибая кучи щебня, к орудиям.

Артиллеристы стояли у пушек, насторожённо смотрели вдоль улицы, уходившей в дымную, пыльную даль.

– Глядите-ка, Митька фрицев привёл! Трёх сразу! – воскликнул наводчик Митиной пушки.

Все оглянулись. Командир взвода, снова приникнув к прицелу, нетерпеливо выкрикнул:

– Корнев! Молодец! Пять минут сроку – укрыть детей. Да понадёжнее…

– Митька, за домом через улицу есть ещё обвалившийся дом. Там в подвале полно мирных немцев. Тащи ребят туда, – посоветовал наводчик.

Митя уже намеревался перейти улицу, как по ближнему столбу щёлкнуло и заныла, отскочив рикошетом, пуля. Был бы Митя один, он бы прошмыгнул через улицу. А теперь он был не один. Маленькие успокоились и пригрелись у него на руках; старший тоже поверил в его доброту, уже не раз на ходу брался ручонкой за его брюки. "Придёт русский Иван, – пугали фашисты берлинцев, – всем будет смерть". Митя и не догадывался, что старший, таясь под вещами, рисовал себе русского Ивана зубастым страшилищем, обросшим волосами.

В ближнем переулке взревел и мерно заработал танковый мотор. Митя поспешил туда. Танк выпускал густой дым. Люки были открыты. Спереди из узкой щели смотрел на Митю чумазый водитель, из башенного люка – командир танка, усатый грузин, с большим горбатым носом. Опасаясь, что танк уйдёт сейчас, Митя взмолился:

– Привет танкистам от артиллерии! Перевезите ребят на ту сторону. Снайпер, собака, стреляет вдоль улицы.

– Давай! – Командир танка улыбнулся так, что усы поднялись вверх, и протянул руки, чтобы принять детишек.

– Иван! Плёхо! Плёхо! – вдруг закричал старший мальчик и обнял Митины сапоги. – Иван! Иван! – повторял он, пока рыдания не заглушили слов.

Маленькие с двух сторон обхватили Митину шею руками, и Митя почувствовал на своих щеках их беззвучные слёзы.

– Боятся! Меня боятся… – сказал танкист. Со страшной злостью он сплюнул в сторону. – Ну я им покажу нынче… – и стал вылезать из люка. – Лезь с ними, – сказал он Мите, – вези. И дай хлеба. И консервы дай. Они около водителя, в вещевом мешке. А этим я покажу нынче. До Гитлера доберусь. Что наделали, что наделали со своими детьми?!

…Митя кричал по-русски у подвала, чтобы вышли, забрали ребят. Потом кричал по-немецки мальчик. Напуганные грохотом подошедшего танка, немцы долго не показывались. Наконец осмелились. Из-за тяжёлых дверей выглянули несколько женщин. Ребятишки стояли, взявшись за руки, между ними и танком, пока танк не уехал.

Теплый "язык"

На военном языке "язык" – это не то, что есть у каждого во рту, а пленный, который много знает о своих войсках. Ни один хороший командир не начнёт наступление, пока не допросит "языка", не узнает от него, сколько солдат у неприятеля, сколько танков, где стоят пушки, пулеметы, что неприятель готовится делать. Вот наш генерал, прежде чем повести дивизию в атаку, и приказал достать "языка". Для такого важного дела дал он разведчикам неделю сроку.

А немцы загородили свои позиции колючей проволокой. В снегу мины закопали. На проволоке развесили пустые консервные банки и бутылки. Чуть коснётся кто проволоки – поднимается звон. И тогда вспыхивают в небе осветительные ракеты, а в то место, где звон раздался, летят фашистские пули. Двоих разведчиков ранило. Неделя подходила к концу, но "языка" разведчики не достали.

Похудели разведчики от заботы, ходят хмурые, всё ломают головы, как достать фашиста – "языка". И вот один, звали его Серёжа Скороходов, придумал. Он сам так обрадовался этому, что крикнул во весь голос:

– Придумал!

Хотя кричать в его положении было нельзя. Скороходов лежал в снегу перед немецкими позициями и разглядывал их в бинокль. Немцы услышали крик, зимняя ночь осветилась огнём ракет, наполнилась треском автоматов и пулемётов.

– Пугайте, пугайте, – проговорил Серёжа, на этот раз шёпотом, и пополз к своей траншее.

Скоро он был в землянке разведчиков. Рассказав о своём плане, он улёгся спать. Спал Скороходов крепко и долго – до позднего утра. Товарищи не будили его. Принесли завтрак в котелке, на печурку поставили, чтобы не остыл. Солдату надо было набраться сил. Предстояла ему тяжёлая работа.

Днём Скороходова вызвал генерал.

– Ну-ка расскажи поподробнее, что ты удумал? – сказал он. – Где ты перейдёшь к немцам?

– Поползу я, товарищ генерал, по шоссе, – ответил Скороходов, – по самой серединочке.

– Так тебя же подстрелят, как воробья! – рассердился генерал. – Разве не знаешь, что дорога с обеих сторон простреливается из пулемётов?

– Погодите, товарищ генерал, не сердитесь! Мне бы листок да карандаш…

И Скороходов нарисовал рисунок.

– Правильно, – начал объяснять рисунок разведчик. – Из обоих дотов и справа и слева бьют немцы по шоссе пулемётными очередями. Да только они чуть-чуть просчитались. Не могут они опустить пулемётные стволы низко – мешают амбразуры. И остаётся на самой середине шоссе треугольничек, свободный от пуль. Я их стрельбу три ночи наблюдал. Даже красиво получается, товарищ генерал: пули трассирующие, летят, светятся и, как разноцветные струи, над серединой дороги перекрещиваются. Под этим перекрестием и проползу. Маленький треугольничек получается, но проползти в нём можно без опасности.

– Хорошо, просто очень здорово! – восхитился генерал. – А как ты найдёшь ночью в темноте, этот безопасный лаз?

– Найду, – успокоил Скороходов генерала, – ползти мне надо мимо кола, рядом с которым висит банка; на той банке ананас нарисован.

– Какой ты молодец! – снова восхитился генерал. На прощание он обнял солдата и пожелал ему счастливого и скорого возвращения.

В дорогу Скороходов оделся тепло, но легко. На нём были шапка, телогрейка, ватные штаны, валенки, а поверх всего два белых маскировочных костюма: второй костюм был для немца. Из оружия разведчик взял автомат, пистолет, нож, две гранаты и ножницы, чтобы резать проволоку. Он не думал долго задерживаться у неприятеля, поэтому из еды сунул в карман плитку шоколада.

Поздней ночью Скороходов пополз к немцам. Полз он в глубоком снегу, как крот в земле, и подобрался к проволоке незамеченным.

Теперь ему надо было найти банку с ананасом. Ночь для разведчика выдалась удобная: не светлая и не тёмная, а какая-то серая, издали ничего не видать, а вблизи видно. Но как ни таращил глаза Скороходов, не мог найти банку с ананасом. Приметная банка затерялась среди множества банок и бутылок.

На счастье, где-то в стороне что-то потревожило немцев, они выпустили в пасмурное небо осветительную ракету. Скороходов приподнял голову от снега и в белом дрожащем свете увидел прямо перед собой свой ориентир.

"Порядок!" – подумал Скороходов.

Дождавшись, когда догорела ракета, он принялся резать проволоку.

Дул лёгкий ветер. Звуковая сигнализация немцев позвякивала сама собой. Звон банок и бутылок, потревоженных нашим бойцом, невозможно было различить. Прорезав проход и убедившись, что нет в нём мины, разведчик сунул ножницы поглубже в снег и снова пополз.

Фашисты спали в своих блиндажах. Блиндажи были на ночном снегу как большие сугробы. От этих сугробов тянуло дымом – под слоем снега, земли и брёвен топились печки.

"Сунуть бы в трубу гранату, – подумал в сердцах Скороходов, – сразу бы сон отшибло!"

"Язык" Скороходову всё не попадался. Можно было взять часового в траншее неподалёку от проволочного заграждения. Но часовой много не знает, это "язык" третьесортный. Нужен был офицер.

Время шло уже к утру, когда усилился ветер. Он дул всё резче, и скоро завыла, засвистела метелица.

"Теперь ни один путный фриц носа наружу не высунет", – огорчился Скороходов.

И он терпеливо ждал, зарывшись в снег в стороне от большого сугроба. Под этим сугробом, по предположению разведчика, жило какое-то начальство.

Настало утро. Но темно было по-прежнему, даже темнее. Между землёй и небом носились снежные вихри. Порой казалось, что снег летит не сверху вниз, а с земли на небо. Вьюга разгулялась вовсю. И в это время из блиндажа вышел немец. Он был по пояс голый, в щегольских галифе и кожаных сапогах. Немец нагнулся, захватил руками снег, бросил его себе на живот, на грудь, в лицо.

– Сибир-р-р! – кричал немец в восторге и растирался снегом. – Сибир-р-р! Мор-р-рос-с-с!…

"Знал бы сибирский мороз, не драл бы глотку, – проговорил про себя Скороходов. Разведчик очень рассердился на немца. – Вынесло тебя, полуголого. Что я с тобой, дураком, теперь делать буду? Намаюсь я с тобой. А офицер ты, видать, важный…"

Разведчик кошкой подкрался к фашисту, оглушил его и, сунув ему в рот рукавицу и связав шнуром руки, потащил к дороге.

Ещё готовясь к заданию, изучая карту, Скороходов отметил на дороге у немцев маленький мосток через ложбину. Это было единственное известное разведчику убежище. Мосток находился в полукилометре от блиндажей. Нужно было спешить да спешить. Приятели немца скоро обеспокоятся, что полуголый человек долго стоит на морозе, выглянут наружу, поднимут тревогу. Будь "язык" одетый – другое дело. Одетого можно было сразу тащить к себе. Его долго не хватились бы… Такие мысли мелькали в голове Серёжи Скороходова, пока он, задыхаясь, застревая в глубоком снегу, тащил немца к мостку.

У мостка разведчик, совершенно обессилев, повалился в снег. Так он лежал рядом с немцем какие-то короткие минуты, отдыхал. И чуть силы стали возвращаться, встал, протолкнул пленного сквозь сугроб под настил и сам на четвереньках заполз туда.

Убежище оказалось довольно вместительным: в нём можно было сидеть. Правда, голова упиралась в обледеневшие брёвна, ноги – в край канавы, но разведчик не замечал этих неудобств.

До светлого времени оставалось совсем немного. Серёжа Скороходов волновался: успеет ли метель замести его следы? Он надеялся, что немцы не будут искать у дороги, тем более под дорогой. Они, вероятнее всего, будут прочёсывать ближний лес. А зимний день короткий, в четыре уже смеркается. Он спокойно дождётся ночи…

Подумав обо всём этом и ещё о том, что будущей ночью немцы станут во все глаза следить за передним краем, Серёжа занялся пленником.

Фашист уже пришёл в себя, тупо смотрел на советского солдата и не мог понять, где он, что с ним случилось. Немец был упитанный, белый, круглоголовый, лет сорока – вдвое старше Серёжи. Да и толще он был, пожалуй, вдвое.

Наш разведчик показал пленному автомат и спросил:

– Ферштеен? Понятно?

Тот закивал головой, показывая, что всё понял.

– Штиль. Тихо, – продолжил разговор Скороходов. – Ты знаешь, что такое штиль на море? Ни ветерка, ни волны… Будешь "штиль" – жив останешься.

Немец опять закивал головой, хотя понял из всей фразы только одно слово.

– Ну вот, договорились, сейчас одеваться будем, – подмигнул ему Серёжа, принимаясь стаскивать с себя маскировочные костюмы. Он положил их около немца, развязал ему руки…

"Язык" уже был синим от холода. Он моментально натянул обе куртки, штанами обмотал голову, как чалмой, и другие штаны накинул на плечи. Глядя немигающими глазами на разведчика, немец медленно вытянул изо рта рукавицу и надел её себе на руку.

– Ну и нахал! – обругал Серёжа "языка", но рукавицу не стал отбирать, даже дал вторую, зато снова связал ему руки.

Наступил день. На дороге послышалось гудение и скрежет. Ехал снегоочиститель. Разведчик вынул обе гранаты и положил их рядом. Немец понял, что если случится сейчас бой, то кончится он и для него самого и для разведчика одинаково. Обещая не предпринимать никаких действий, пленный шёпотом проговорил:

– Штиль…

– Гут! Хорошо, – ответил тоже шёпотом Серёжа, а сам в тревоге подумал: "Замело ли у дороги следы?"

Снегоочиститель скрёб дорогу над мостком. Брёвна скрипели, с них сыпались ледышки. И тут в убежище вдруг потемнело. Снегоочиститель сбросил в канаву гору снега и совсем завалил вход. "Теперь определённо не найдут", – успокоился разведчик.

Буран наверху не утихал. Немецкие солдаты по пояс в снегу прочёсывали лес. Опасаясь нарваться на автоматную очередь, совали палки под еловые лапы, засыпанные метелью, кричали… У врага никто не сомневался, что офицер похищен советскими разведчиками.

Буран кружил снеговые облака и над нашими позициями, над пушками, над танками, над землянкой разведчиков – товарищей Серёжи Скороходова, над землянкой генерала.

Серёжины товарищи много раз за день выбирались из землянки наружу, подолгу смотрели в сторону немецких позиций. Но что можно было разглядеть, если в десяти шагах всё пропадало в снеговой муке? И генерал тоже выходил, хотя, конечно, как и разведчики, знал, что Серёжа, если сумеет, вернётся только ночью.

В конце дня пленный раздел Серёжу. Нет, ничего опасного для нашего разведчика не случилось. Но пришлось ему отдать немцу свою телогрейку. Хотя немец всё время делал гимнастические упражнения – сгибал и разгибал колени, крутил туловищем, – он всё-таки закоченел так, что Серёжа стал опасаться: доставит ли он "языка" в хорошем состоянии? Когда Серёжа дал немцу телогрейку в обмен на маскировочные куртки, тот показал глазами и на ватные штаны. Офицерские галифе не грели, а немец понял, что он "язык", поэтому разведчик будет беречь его больше, чем самого себя. Из этого обстоятельства немец хотел извлечь наибольшую выгоду.

– А вот этого не хочешь? – показал ему Серёжа фигу. Но внушительной фиги не получилось. Замёрзшие пальцы не гнулись, по всему телу Серёжи пробегала дрожь. Потом эта дрожь сама собой утихла, будто бы потеплело, стало клонить в дремоту. Серёжа испугался: так ведь замерзают люди зимой. Теперь уже он, а не пленный сидя делал гимнастику, движениями разгонял по жилам остывшую кровь. Ночью перед выходом из убежища разведчик разломил пополам плитку шоколада и одну половинку скормил "языку".

– Ешь, ешь, – приговаривал Серёжа Скороходов, – подкрепляйся. Тащить я тебя не намерен. Своим ходом пойдёшь.

Скороходов надел на пленного маскировочный костюм, а сам остался совсем легко одетым. Но иначе было нельзя. Теперь всё дело состояло в том, чтобы белыми тенями, слившись со снежными вихрями, с курящимися сугробами, проскользнуть через линию фронта.

Разведчик и "язык" шли в стороне от дороги снежным полем. Немец – впереди, наш – за ним. Вдруг немец остановился и обернулся к разведчику. Сказать он ничего не мог, во рту у него снова была рукавица. Но Серёжа понял, что тот хотел сказать: "Ничего у тебя, Иван, не выйдет. Германские солдаты знают своё дело".

Всё пространство между вражескими и нашими позициями – ничейная полоса – было освещено. Как только начинали угасать одни осветительные ракеты, немцы пускали новые.

"Плохо, – подумал Серёжа. – Надо бы ещё сутки посидеть под мостом. Завтра они не будут так жечь свою иллюминацию. Но разве высидишь ещё день и ночь в такой холод? Или "язык" замёрзнет, или я. И то и другое – плохо. Нужно обоим остаться живыми".

Двое людей – враги друг другу – снова шагали, будто плыли по снежным волнам. А потом Серёжа развязал пленному руки, и они поползли. Когда выползли на дорогу у проволочных заграждений, "язык" заупрямился. Он смирился со своей участью, однако боялся, что его убьёт своя же, немецкая, пуля. Разведчик погрозил автоматом. Но не автомат испугал фашиста, а Серёжины глаза. Видно их было как днём, потому что осветительные ракеты – "лампы", так их звали наши солдаты, – горели прямо над дорогой. Немец пополз.

– Шнель! Быстрее! – закричал Серёжа Скороходов изо всех сил.

Таиться было бесполезно, немцы заметили две белые фигуры, распластавшиеся в снегу. Из обоих дотов по ним ударили пулемёты.

Серёже Скороходову теперь нужно было направить "языка" в безопасное место, в тот треугольник, где не летели пули. Поменяться местами с "языком", чтобы показать дорогу, он не мог: "язык" был тихий, пока чувствовал автомат за собой. Разведчик стал легонько постукивать его автоматом- то справа, то слева. Немец понял, что у разведчика есть лазейка, и слушался.

Пули свистели над самой головой, ветер тоже свистел, и сыпал снег. От ветра, от пуль звенели, звякали банки и бутылки на колючей проволоке. Но Серёжа никаких звуков не слышал. Все его мысли, вся воля были отданы тому, чтобы преодолеть небольшое уже расстояние, отделявшее от своих. По суматохе у немцев наши поняли, что разведчик возвращается с задания. И тут артиллеристы, ждавшие этого события с вечера, ударили по фашистским дотам снарядами – треугольник треугольником, а так было надёжнее, так было вернее обезопасить путь своему бойцу.

Немцы тоже ударили по дороге из пушки. Грохот взрывов заглушил все другие звуки вьюжной ночи. Мёрзлая земля, разбитая в комья и пыль, взлетала вверх и опускалась на белый снег чёрными кругами. Но было это уже не опасно. "Язык", а следом и разведчик скатились в нашу траншею.

– Вот вам "язык", – сказал Серёжа товарищам-разведчикам, которые встречали его в траншее. – "Язык" тёплый…

Утром Скороходова вызвал генерал. Но Серёжа не мог подняться с топчана в землянке. У него был сильный жар: промёрзнув, он тяжело заболел. Генерал сам пришёл в землянку разведчиков.

– Спасибо! – сказал он Серёже Скороходову. – "Языка" ты достал очень хорошего. Мы и без него знали о противнике много, но он рассказал такое, что было неизвестно. Фашисты сумели незаметно подтянуть на наш участок танки: нам они здесь здорово помешали бы. А теперь эти танки не страшны. Я уже связался с лётчиками. Пикирующие бомбардировщики перед атакой разобьют их бомбами. Говори, какую награду тебе дать? И не скромничай. Представь, сколько наших бойцов ты уберёг от смерти!…

– Товарищ генерал, пусть меня не отправляют в госпиталь, – попросил Серёжа. – Я тут у своих поправлюсь скорее…

– Нет уж, – ответил генерал, – в госпиталь тебя отправят. Завтра твои товарищи будут далеко от этих мест, не лежать же тебе в землянке одному. Завтра начинаем наступление. А награду я тебе выберу сам.

К генералу подошёл его адъютант со шкатулкой. В шкатулке лежали разные ордена и медали.

– Ты достоин, – сказал генерал, – ордена Отечественной войны, носи его с гордостью.

Серёжа Скороходов взял орден, и генерал, как полагается в таких случаях, пожал ему руку. Серёжина рука была горячая. Генерал долго держал её.

– Ты пей все лекарства, – сказал он. – И горчичники держи подольше. Не боишься горчичников? Ух и жгут они!

– Не боюсь, – улыбнулся Серёжа Скороходов.

Мешок овсянки

В ту осень шли долгие холодные дожди. Земля пропиталась водой, дороги раскисли. На просёлках, увязнув по самые оси в грязи, стояли военные грузовики. С подвозом продовольствия стало очень плохо. В солдатской кухне повар каждый день варил только суп из сухарей: в горячую воду сыпал сухарные крошки и заправлял солью.

В такие-то голодные дни солдат Лукашук нашёл мешок овсянки. Он не искал ничего, просто привалился плечом к стенке траншеи. Глыба сырого песка обвалилась, и все увидели в ямке край зелёного вещевого мешка.

– Ну и находка! – обрадовались солдаты. – Будет пир горой… Кашу сварим!

Один побежал с ведром за водой, другие стали искать дрова, а третьи уже приготовили ложки.

Но когда удалось раздуть огонь и он уже бился в дно ведра, в траншею спрыгнул незнакомый солдат. Был он худой и рыжий. Брови над голубыми глазами тоже рыжие. Шинель выношенная, короткая. На ногах обмотки и растоптанные башмаки.

– Эй, братва! – крикнул он сиплым, простуженным голосом. – Давай мешок сюда! Не клали – не берите.

Он всех просто огорошил своим появлением, и мешок ему отдали сразу.

Да и как было не отдать? По фронтовому закону надо было отдать. Вещевые мешки прятали в траншеях солдаты, когда шли в атаку. Чтобы легче было. Конечно, оставались мешки и без хозяина: или нельзя было вернуться за ними (это если атака удавалась и надо было гнать фашистов), или погибал солдат. Но раз хозяин пришёл, разговор короткий – отдать.

Солдаты молча наблюдали, как рыжий уносил на плече драгоценный мешок. Только Лукашук не выдержал, съязвил:

– Вон он какой тощий! Это ему дополнительный паек дали. Пусть лопает. Если не разорвётся, может, потолстеет.

Наступали холода. Выпал снег. Земля смёрзлась, стала твёрдой. Подвоз наладился. Повар варил в кухне на колёсах щи с мясом, гороховый суп с ветчиной. О рыжем солдате и его овсянке все забыли.

Готовилось большое наступление.

По скрытым лесным дорогам, по оврагам шли длинные вереницы пехотных батальонов. Тягачи по ночам тащили к передовой пушки, двигались танки.

Готовился к наступлению и Лукашук с товарищами. Было ещё темно, когда пушки открыли стрельбу. Посветлело – в небе загудели самолёты. Они бросали бомбы на фашистские блиндажи, стреляли из пулемётов по вражеским траншеям.

Самолёты улетели. Тогда загромыхали танки. За ними бросились в атаку пехотинцы. Лукашук с товарищами тоже бежал и стрелял из автомата. Он кинул гранату в немецкую траншею, хотел кинуть ещё, но не успел: пуля попала ему в грудь. И он упал. Лукашук лежал в снегу и не чувствовал, что снег холодный. Прошло какое-то время, и он перестал слышать грохот боя. Потом свет перестал видеть – ему казалось, что наступила тёмная тихая ночь.

Когда Лукашук пришёл в сознание, он увидел санитара. Санитар перевязал рану, положил Лукашука в лодочку – такие фанерные саночки. Саночки заскользили, заколыхались по снегу. От этого тихого колыхания у Лукашука стала кружиться голова. А он не хотел, чтобы голова кружилась, – он хотел вспомнить, где видел этого санитара, рыжего и худого, в выношенной шинели.

– Держись, браток! Не робей – жить будешь!… – слышал он слова санитара.

Чудилось Лукашуку, что он давно знает этот голос. Но где и когда слышал его раньше, вспомнить уже не мог.

В сознание Лукашук снова пришёл, когда его перекладывали из лодочки на носилки, чтобы отнести в большую палатку под соснами: тут, в лесу, военный доктор вытаскивал у раненых пули и осколки.

Лёжа на носилках, Лукашук увидел саночки-лодку, на которых его везли до госпиталя. К саночкам ремёнными постромками были привязаны три собаки. Они лежали в снегу. На шерсти намёрзли сосульки. Морды обросли инеем, глаза у собак были полузакрыты.

К собакам подошёл санитар. В руках у него была каска, полная овсяной болтушки. От неё валил пар. Санитар воткнул каску в снег постудить – собакам вредно горячее. Санитар был худой и рыжий. И тут Лукашук вспомнил, где видел его. Это же он тогда спрыгнул в траншею и забрал у них мешок овсянки.

Лукашук одними губами улыбнулся санитару и, кашляя и задыхаясь, проговорил:

– А ты, рыжий, так и не потолстел. Один слопал мешок овсянки, а всё худой.

Санитар тоже улыбнулся и, погладив ближнюю собаку, ответил:

– Овсянку-то они съели. Зато довезли тебя в срок. А я тебя сразу узнал. Как увидал в снегу, так и узнал… – И добавил убеждённо: – Жить будешь! Не робей!…

Ракетные снаряды

Все видели военные ракеты: кто на параде видел, кто в кино, кто на картинке. Ракеты огромные – иная высотой с дерево. А начались теперешние ракеты с эрэсов – ракетных снарядов. Ими стреляли "катюши".

В начале войны никто ничего не знал об этих первых ракетах. Их хранили в тайне, чтобы фашисты не могли сделать себе такие же.

Не знал о них и наш солдат – сапёр Кузин.

Вот что однажды с ним случилось.

С самого вечера, как стемнело, командир послал Кузина ставить в лощинке мины. Чтобы вражеские танки не могли по этой лощинке подобраться к нашим окопам.

Ставить мины нелёгкое дело. Немцы пускают в небо осветительные ракеты. Одна ракета догорает, вспыхивает другая. И всё вокруг – даже былочку полыни, торчащую из снега, – видно как днём. Кузина спасал от немецких наблюдателей маскировочный костюм. Поверх ватных брюк и телогрейки на сапёре были надеты белая куртка с капюшоном и белые шаровары.

Сапёр поставил мины, засыпал их снежком и пополз назад, в окопы к пехотинцам. Там он рассказал, где стоят мины, даже рисунок сделал – чтобы нашим на наши же мины не наскочить, и пошёл в свою часть.

Он шёл ночным лесом. В лесу было тихо, только изредка шлёпались с веток снеговые комки. Воздух был не по-зимнему тёплый – приближалась весна. Настроение у Кузина было хорошее. Мины он поставил удачно: пехотинцы довольны. А ещё знал он, что ждут его в землянке товарищи, беспокоятся о нём, чаёк держат на печке горячим.

В то время, когда Кузин засыпал снегом мины, недалеко от землянки сапёров остановились странные автомобили. На них, как лестницы на пожарных машинах, были подняты лёгкие металлические рельсы. Потом подъехали обычные грузовики. В их кузовах лежали ракетные снаряды. Солдаты снимали снаряды с грузовиков и клали на рельсы боевых машин. "Катюши" – а это были они – готовились ударить по фашистским танкам.

Фашисты догадывались, что за их танками, притаившимися у переднего края, будет охота. Они послали в ночную разведку самолёт. Самолёт пролетел над лесом раз, другой. Ничего не обнаружил и, улетая, на всякий случай пустил пулемётную очередь. Кузин видел, как с неба в лес пронеслась цепочка красных огоньков – светящихся пуль. Сапёр подумал, что если бы он шёл чуть скорее, то в самый раз угодил бы под эти пули. А теперь они, сбив несколько берёзовых веток, ушли под снег и впились в мёрзлую землю.

Но надо же случиться такому! Одна пуля попала в ракетный снаряд, лежавший на снегу. Она пробила ту часть, где было горючее. Горючее вспыхнуло. И снаряд пополз. Если бы он был нацелен в небо, он тут же улетел бы. Но он лежал на снегу и мог только ползти.

Снаряд с рёвом полз по лесу, натыкался на деревья, кружился около них, обжигая пламенем кору и ветки. Потом, взобравшись на кочку, вдруг ринулся вперёд по воздуху и снова плюхнулся в снег в нескольких шагах от сапёра Кузина.

Сапёр не раз бывал под обстрелом, под бомбёжкой, никогда не терял присутствия духа, а тут испугался так, что стоял столбом.

Горючее в ракетном снаряде кончилось, и он, подпрыгнув раз-другой, затих в кустах можжевельника. А Кузин, крадучись, отошёл от него и кинулся бежать.

В землянке сапёр рассказал товарищам о том, что с ним случилось. Товарищи посочувствовали Кузину и изругали непонятную бешеную штуку последними словами. А лейтенант сапёров накинул полушубок и пошёл узнать, в чём дело.

Скоро он увидел "катюши", разыскал их командира и стал выговаривать ему:

– Это что же получается? До полусмерти напугали своего же солдата! Могли бы беды наделать. Вдруг снаряд взорвался бы…

– Прошу простить нас, – сказал командир "катюш", – да только мы не виноваты. Это немец поджёг эрэс. А взорваться он не мог. В нём не было взрывателя. Как раз сейчас мои солдаты ввёртывают взрыватели. Пройдёт десять минут, и мы дадим залп ракетами по немецким танкам. Вот уж кого напугаем! Не до полусмерти – до смерти. Скажите своему сапёру – пусть погодит спать, а посмотрит, как мы стреляем.

Сапёры стояли у землянки, когда за чащей деревьев в снег ударили оранжевые языки огня. Воздух наполнился рёвом и грохотом. Огненные следы полоснули чёрное небо. Вдруг всё стихло. А через какие-то минуты за линией наших окопов и ещё дальше – там, где притаились танки врага, – заухало и заколотило. Это взрывались эрэсы – ракетные снаряды.

Перед тем как лечь спать, сапёры заставили Кузина повторить рассказ о встрече с эрэсом. На этот раз никто не ругал снаряд. Наоборот, все хвалили.

Лошади

Всю зиму лётчики летали над белой землёй. Но вот наступила весна, вылезли из почек листья, потянулись к солнцу травины, и вся земля стала зелёной. Было непривычно и радостно смотреть сверху на такую красоту.

Весеннее небо заполнилось стаями птиц. Лебеди, журавли, гуси шли в треугольном строю. А маленькие птицы летели в беспорядке, поближе друг к другу, часто взмахивая крылышками.

Все торопились с юга на север, к родным рощам, болотцам, луговинкам.

Дороги птичьих стай пересекались в небе с дорогами самолётов. В одно утро капитан Блинов чуть не врезался на своём штурмовике в стаю скворцов. Каким-то чудом он успел взмыть над пичугами и не причинил им вреда, уберёг от удара крыльями и пропеллером.

Блинов издали бы заметил птиц, если бы не был сильно расстроен. Десятью минутами раньше увидел он с самолёта женщин в поле. Четыре женщины тащили на себе плуг, впряглись в него вместо лошадей. А подросток-мальчик держал плуг за ручки. За пахарями тянулась тонкая, как нитка, борозда…

Жалея женщин на горькой пашне, капитан жалел и птиц. "Как же напугались скворцы-бедняги! – размышлял он. – Как им трудно! И холод, и ветер, и дожди случались в дороге. А тут ещё война. Не одну сотню километров пролетели птицы над фронтом, слышали взрывы, видели вспышки огня. Надеются скворцы долететь до своих скворечников, отдохнуть. А целы ли скворечники? Скорей всего, сгорели вместе с домами и деревенскими ветлами".

Так вот, думая о горе птиц и людей, капитан Блинов пересек линию фронта. Он углубился в немецкий тыл, на малой высоте подлетел, как подкрался, к шоссейной дороге, по которой шло подкрепление фашистам, и ударил бомбами в танки и автомобили. Потом он развернулся и напал на врага снова – выпустил по нему все снаряды, которые были в пушках, и все пули, которые были в пулемётах.

Возвращаясь на аэродром, Блинов опять оглядел поле. Там к первой борозде прибавилась ещё одна. Женщины начинали третью. Впору было посадить самолёт рядом с ними, самому перекинуть через грудь лямку плуга и тащить его, взрывая борозду. А женщины пусть бы клали в землю картофелины или сеяли зерно – делали бы работу, которая по силам человеку.

Но капитану Блинову нельзя было опускаться на поле. Он сел, как полагается, на аэродроме. Техники быстро осмотрели самолёт, залили в баки бензин, подвесили бомбы, заменили пулемётные ленты. Штурмовик снова полетел в бой.

Как и утром, лётчик бомбил и обстреливал врага на шоссе. Только подкрался с другой стороны, откуда его не ждали. На шоссе опять началась паника, вспыхнули грузовики, танки. По самолёту ударили длинными очередями зенитные пулемёты.

Блинов благополучно вышел из зоны обстрела и полетел домой.

Так бывает: если чего-то захочешь очень сильно, желание сбудется – даже самое, казалось бы, несбыточное. А желание у капитана Блинова сейчас было одно: достать лошадь, чтобы запрячь её в плуг… До линии фронта, за которой располагался наш аэродром, оставалось километров пять, как вдруг капитан Блинов увидел кавалерийскую часть неприятеля. Она шла на рысях по широкому лугу, направляясь к недалёкому леску. Не всадников увидел раньше лётчик. Раньше увидел он лошадей, на которых те сидели. Лошади были рослые, сытые. Их спины блестели на солнце, будто покрытые лаком. Впереди скакали гнедые, за ними пегие, потом вороные, потом белые!…

Каждая рота имела лошадей особой масти.

У капитана не было ни снаряда, ни патрона – всё он истратил на шоссе. Лётчик прицелился в конец колонны всем самолётом и, опустившись чуть ли не до самой земли, взревев мотором, пронёсся над всадниками. Ураганным ветром вздыбило конские гривы, с немцев сшибло фуражки. В страхе солдаты бросились прочь с лошадей. А лошади понеслись по лугу.

Когда капитан Блинов сделал разворот и вернулся к месту своего необычного сражения, он увидел, что кавалеристы пытаются поймать лошадей.

– Быть вам, голубчики, теперь пехотой! – закричал капитан Блинов. – Хватит, покатались. Учитесь пешком ходить!

Немцы, конечно, не могли его услышать. Он сам-то не слышал собственного голоса в рёве мотора. Он кричал от радости, оттого что всё так здорово получается. Кавалеристы начали стрелять в штурмовик из винтовок. Но лётчик снова – в этот раз как можно тише – спикировал на табун лошадей, направляя его в сторону переднего края, туда, где были немецкие и наши траншеи.

Штурмовик ещё трижды падал с неба на лошадей. Потом Блинов увидел, как дикой неудержимой лавиной табун пронёсся над траншеями, над окопами и укрытиями. Лошадиная атака застала врасплох и немцев и наших. Она длилась короткие минуты, и никто – ни у врага, ни у нас – ничего сразу не понял. Зато капитан Блинов понял, что все лошади теперь наши и пехота, когда лошади успокоятся, без хлопот поймает их.

На аэродроме капитан Блинов доложил командиру о том, как воевал. Потом вынул из планшета листок бумаги и стал писать. Пока техники готовили самолёт к новому вылету, заправляли его бензином, снарядами, патронами, бомбами, он написал вот что:

"Многоуважаемая пехота!

Сегодня около 12.00 я перегнал в ваше расположение из-за линии фронта коней. Прошу подателям этой записки выдать 10 самых сильных. У них фашисты всё разграбили. Лошадей забрали. Пашут на себе.

С воздушным приветом

капитан Блинов".

Капитану нужно было лететь на штурмовку. Он попросил техника сходить в деревню, где жили те женщины, передать им записку и объяснить, как добраться к пехотинцам. Техник обещал всё сделать.

Прошло несколько дней, и капитан увидел на своём поле пять упряжек лошадей. Лошади широко шагали по чёрной земле, тащили плуги и бороны. В поле было много народу. Ребятишки были там. Все бросили работу, замахали руками, когда штурмовик начал кругами ходить над пашней. Блинову хотелось опуститься пониже, чтобы получше разглядеть, как люди пашут. Но он подумал, что лошади узнают страшный штурмовик, вспомнят, как он гнал их по лугу, опять испугаются, опять побегут. Блинов поднял самолёт выше, покачал крыльями в знак привета и полетел бомбить фашистов.

Пехотинцы и танкист

Пехотинцы Петухов, Исмагилов и Тимофеев оказались за линией фронта, на земле, занятой врагом. Случилось это так. После тяжёлого боя их часть отступила за реку. Они же приказа об отходе не услышали – такой грохот стоял на поле боя. И ещё одно помешало: тяжело ранило Тимофеева. Осколки мины впились ему в голову и в ногу. Исмагилов и Петухов, перевязывая товарища, проглядели, как ушла рота.

Было это вечером. Немецкие автоматчики пробежали по полю и в сумерках не заметили их.

На ночь пехотинцы укрылись в ближнем лесу. Утром двинулись в путь.

Трое пехотинцев шли по тихой земле. Не было вокруг ни своих, ни чужих. В небе светило солнце, пели по кустам птицы, а кузнечики в траве пиликали с таким звоном, словно был у них праздник.

Шли-то не трое, а двое – Исмагилов и Петухов, а Тимофеев лежал на самодельных носилках. Рядом с ним по бокам лежали две винтовки. Третью, тимофеевскую, бросили: её приклад всё той же миной разбило в щепки и она не годилась для боя.

Солдаты шли на восток, к реке, и несли туда раненого. Там фронт, а по ту сторону фронта был госпиталь, была их рота. Ночью восточный край неба полыхал зарницами, как в грозу. Это вылетал огонь из далёких орудий. А сейчас, днём, с той стороны доносилось глухое погромыхивание.

– Слушай, – вдруг сказал Исмагилов Петухову, – что-то и позади нас гремит?

Они прислушались. Гул на дороге с каждой секундой становился всё громче.

Торопясь, стараясь не трясти носилки, они сошли с просёлка, укрылись в придорожном дубовом кусту.

Скоро они увидели и преследователя. Их нагоняла танкетка – машина, похожая на танк, только маленькая, с пулемётом.

Танкетка была своя, советская, но кто сидел в ней? Пехотинцы не знали, что им делать: скрываться по-прежнему или выйти на дорогу?

Не доезжая до куста, танкетка остановилась. Мотор перестал тарахтеть, наверху открылся люк, и раздался, как из бочки, голос:

– Братки! Не стреляйте!…

– Мы свои, свои! – закричали в один голос Петухов с Исмагиловым и кинулись на дорогу.

Они очень обрадовались.

Теперь, когда с ними танкетка, а на ней пулемёт, они уж ни за что не пропадут.

– Я следы увидал от сапог, – говорил танкист. – Ну, думаю, наша пехота топает. У фрицев-то подмётка вся в гвоздях, а у нас на каблуках дырочки. Я сразу понял, куда вы с дороги махнули. Следы пропали, а куст стоит… Залезай один на крышу, другой ко мне, к пулемёту, – поедем. К своим обязательно пробьёмся.

– У нас товарищ ещё… Раненый, – сказал Петухов. Пехотинцам стало сразу тоскливо и одиноко. Ведь не бросят они Тимофеева, а везти его на тряской танкетке – значит погубить… Уж лучше бы проехал танкист стороной, и они не видели бы его!

– Так, – сказал танкист, – понятно. – Ему тоже не хотелось расставаться с солдатами. Они были для него сейчас как товарищи-танкисты, от которых он тоже отстал в бою. – Понятно, – ещё раз сказал танкист, – я гарантию даю: вместе бы мы к своим пробились. Ну да что делать!…

Танкист обнялся с Петуховым, обнялся с Исмагиловым, сходил к раненому, поправил шинель, которой тот был накрыт, покачал головой. Потом молча залез в танкетку. Затарахтел мотор, громыхнули гусеницы. Танкетка исчезла в облаке пыли и дыма.

Когда улетучился запах бензина и осела пыль, Исмагилов и Петухов подняли носилки, снова зашагали по дороге. Теперь их путь пролегал по сухому песчаному взгорку. Серый песок расступался под сапогами, шаг получался короткий, тяжёлый. Солнце жгло огнём. Очень плохо было раненому. Исмагилов над его головой пристроил к носилкам навес из своей гимнастёрки. Солнце перестало бить в глаза Тимофееву, и он уже не стонал так громко, как раньше.

Опасным местом шли солдаты. Они были видны со всех сторон. А если бы их заметил фашистский истребитель, от его пулемёта негде было бы укрыться. К счастью, вражеские самолёты проходили стороной.

Время было уже за полдень, когда на дороге снова послышалось гудение. Петухов и Исмагилов, словно сговорившись, разом опустили носилки на дорогу. В гудении чудилось что-то знакомое. Это возвращалась танкетка. Солдаты не верили своим глазам: к танкетке за оглобли была привязана повозка. Танкист, как оказалось, нашёл её в ручье, где она застряла, и тут же принял решение вернуться к пехотинцам.

Петухов, знавший пулемёт, залез в танкетку. Исмагилов устроился в повозке возле раненого. Танкетка выпустила синий дым, забренчала гусеницами и, как добрый конь, потянула повозку.

Ехали медленно, чтобы не растрясти Тимофеева.

День подходил к концу, когда справа от дороги грохнул снаряд. Ещё один снаряд перелетел дорогу и взорвался на левой стороне. Немцы заметили танкетку.

Танкетка метнулась с дороги в ложбину. Повозку затрясло, раненый застонал, и Исмагилов обхватил носилки, чтобы как-то смягчить толчки.

Теперь фашисты не видели танкетку в ложбине и не стреляли. Нетрудно было догадаться, что они начнут погоню. Без разговоров наши солдаты принялись делать то, что сделали бы и другие опытные бойцы в их положении. Исмагилов и Петухов взяли носилки с повозки и заспешили с ними по густой, сочной траве к реке. Заросли ольхи, сырая чёрная земля, сама ложбина – всё показывало, что близко вода. Танкист же покатил в ольховник. Танкетка прошла в чащу и остановилась там. Танкист отвязал повозку, принялся забрасывать её ветками. Потом он вышел из зарослей и с дороги посмотрел на свою работу: повозка казалась замаскированным танком.

После этого танкетка углубилась в чащу и остановилась в стороне от повозки. Танкист выключил мотор, занялся пулемётом. Пулемёт был в порядке. Ствол сквозь листву глядел в ложбину.

Несколько веток могли помешать стрельбе. Танкист аккуратно сломал их и отнёс в кусты – ничто не должно было выдать врагу боевую позицию.

Танкисту на глаза попалась черёмуха. Он сорвал несколько ягод – незрелых, ещё зелёных, только с одного бочка потемневших – и положил в рот. На языке была одна горечь, а ягоды казались самыми сладкими на свете. Черёмуху он ел, может быть, в последний раз…

Река недалеко. За рекой свои. К ним можно пробраться, если сейчас же, не теряя дорогих минут, тронуться в путь. Но танкист подумал об этом, как о чём-то не касавшемся его самого.

Ему-то нужно было сделать так, чтобы пехотинцы, подобранные им на дороге, успели подальше унести раненого. И ещё он должен был истребить врага, который скоро сам придёт под огонь пулемёта.

Исмагилов с Петуховым в это время дошли до реки. Оба берега были тихими. Солдаты принялись рвать камыш и вязать из него плот, на котором можно было бы переправить носилки. Переправляться решили, как стемнеет.

Они рвали камыш и прислушивались. Никто не стрелял в этот час. Но Петухов с Исмагиловым знали, что выстрелы скоро загремят.

Исмагилов не выдержал напряжённого ожидания, спросил товарища:

– Что же не стреляют?

И как только он спросил, там, откуда ушли они, громыхнул пушечный выстрел. Почти без промежутка ухнул взрыв снаряда. А после этих двух грозных ударов до реки донеслась долгая пулемётная дробь. Потом вернулась прежняя тишина. И как-то сразу пришла ночь.

Солдаты разделись, сложили пожитки в ногах у Тимофеева, поплыли в тёплой, как парное молоко, воде. Скоро плот с носилками пристал к своему берегу. К такому берегу, где была рота Исмагилова и Петухова, где был госпиталь с врачами, медицинскими сестрами, санитарами, с хорошими лекарствами, с белыми бинтами и мягкой ватой.

Петухов медлил браться за носилки, о чём-то думал. И вдруг он радостно зашептал Исмагилову:

– А ведь жив танкист наш! Почему взрыв снаряда был сразу за пушечным выстрелом? Это немцы подвезли пушку и с близкого расстояния ударили по повозке, приняв её за танкетку. А танкист сбоку ударил по артиллеристам из пулемёта. Очередь-то была длинная, он целую ленту выпустил… Точно тебе говорю, жив танкист! Ведь после пулемёта всё стихло – ни автоматного выстрела, ни взрыва гранаты. Некому было стрелять в танкиста.

Всю войну Петухов, Исмагилов и Тимофеев – он поправился после раны – при первой возможности ходили к танкистам, всё надеялись увидать среди них своего товарища. Но не увидали. Война-то шла на огромном пространстве.

Тимофей беспраздничный

Солдат Тимофей Потапов был артиллеристом. Если говорить точнее, подносчиком снарядов. Снаряды лежат поодаль от пушки, в ровике. Когда начинается стрельба, подносчик берёт снаряд, несёт его к пушке, там передаёт другому солдату – заряжающему и сам бежит за новым снарядом.

Батарея, в которой служил Тимофей Потапов, стояла на окраине Ленинграда. Фашисты со всех сторон окружили город. Каждый день стреляли по нему. А наши артиллеристы не давали фашистам стрелять. Только фашисты открывали огонь по городу, наши начинали бить по фашистским пушкам. Немецкие артиллеристы убегали в укрытия, и пушки их замолкали.

Это написать просто: "Пушки замолкали". Чтобы разогнать фашистов по окопам, нужно было немало отваги и тяжёлой воинской работы.

Вечером б ноября, накануне праздника Октябрьской революции, на фронте установилась тишина. Враг не стрелял. Не стреляли и мы. Тимофей Потапов и его товарищи поспешили в свой блиндаж отдохнуть. У пушек остались только часовые.

Командир батареи, проверив часовых, спустился в блиндаж к артиллеристам и приказал всем спать.

– Завтра праздник, – сказал он, – самый большой наш праздник. Фашисты, конечно, постараются испортить этот день ленинградцам. Они и не стреляют сейчас потому, что заняты подвозом снарядов, да и пушек ещё подвезут. Но мы должны сделать так, чтобы враг не стрелял по городу. Каждому придётся работать за двоих. Поэтому все ложитесь спать. Копите силы к завтрашнему дню.

Солдаты легли на земляных нарах. Укрылись шинелями. Погасили коптилку. Но не спалось им. Вспомнилось, каким хорошим был этот праздник в мирное время. Один солдат, оказалось, умел играть на флейте. Он рассказал, как играл вместе с оркестром праздничные марши. Другой был до войны электромонтёром, он устраивал в торжественные дни иллюминацию – это очень сложно – украсить город огнями… Все солдаты по очереди рассказывали о демонстрациях, о праздничных обедах, гуляньях. Только молчал Тимофей Потапов.

– У тебя праздников, что ли, не было? – спросили его товарищи. – Или ты уснул уже?

– Нет, не уснул, – сказал Тимофей Потапов, – праздников у меня не было. Беспраздничный я.

– Тимофей беспраздничный! – засмеялись солдаты. – Как же может быть такое?

– Может, – ответил Тимофей Потапов. – Я ведь пекарь. Когда вы на демонстрацию ходили, я для вас пёк булки. Вы думаете, на ваш стол в праздник булки с неба падали? Вот этими руками я и тесто месил, и противни в печь ставил.

В темноте не было видно рук пекаря. Но все и так знали, что руки у него сильные, а сам он большой и добрый.

– Испеки нам к празднику по бараночке на брата, – сказал кто-то, – есть ужасно хочется…

– Правду сказать, я свою пекарню каждый раз во сне вижу, – проговорил Тимофей Потапов. – И всё хочу я взять буханку хлеба, и беру её, и отламываю, а как донесу кусок до рта, начинается какой-нибудь другой сон, без продовольствия… Давайте-ка лучше спать. День завтра праздничный. Нам с утра на работу.

Так солдаты и уснули.

Чуть забрезжил рассвет, как артиллеристы были у пушек. Из-за домов появился аэростат. Он был похож на сонного кита, большой, зеленоватый. Аэростат немного покачался над крышами, потом, будто стряхнул с себя сон, быстро пошёл вверх. На нём поднимался наблюдатель – смотреть, откуда будут стрелять немцы.

Уже совсем было светло. Но немцы не стреляли.

– Ждут, – сказал комбат артиллеристам. – Ждут, когда ленинградцы из домов на улицы выйдут. – Ну и мы подождём…

– Началось! – вдруг крикнул комбат, прижимаясь в своём окопчике к телефону.

И без предупреждения все поняли: началось. На немецкой стороне загрохали орудийные выстрелы. В вышине, над головами наших артиллеристов, понеслись к городу снаряды.

Тимофей Потапов стоял в ровике. Он ждал, когда старший артиллерийский командир по телефону сообщит комбату местонахождение немецкой батареи. Тогда даст приказ комбат. И начнётся работа – только поспевай. Надо будет так молотить фашистов, чтобы они не выдержали и полезли в укрытия…

Тимофей Потапов бегал от ровика к пушке, от пушки к ровику. Носил снаряды, отдавал их заряжающему. После выстрела пушка тяжело подпрыгивала на месте, и из неё со звоном вылетала пустая гильза. Работа у артиллеристов шла споро.

Они не успели устать ещё, когда комбат приказал прекратить огонь.

– По городу немцы уже не стреляют, – сказал комбат, и в голосе его была радость. Он стоял в окопчике, прижимая к уху телефонную трубку. – Но теперь держись, ребята! Сейчас фашисты придут в себя, вылезут из укрытий и ударят в нас. Что думает фашистский командир? Он думает вот что: сначала уничтожу русскую батарею. Чтобы не мешала стрелять по городу. Вот что он думает.

Немецкие снаряды упали на батарею не так густо, как ожидалось. Значит, наши артиллеристы разбили несколько вражеских орудий. От такой удачи все работали у пушек очень хорошо, без страха. А опасность была кругом. То тут, то там грохотали взрывы, взлетала земляная пыль, осколки свистели и со звоном ударялись в станины пушек. К Тимофею Потапову эти страшные звуки доносились словно издалека, он почти не слышал их, потому что все его чувства были сосредоточены на исполнении команд комбата.

Всё шло хорошо. Но вдруг заряжающий не взял снаряд. Он посмотрел на Тимофея Потапова так, словно просил прощения, потом зажал руками живот и медленно повалился на бок.

– Санитара к третьему орудию! – выкрикнул что было сил Тимофей Потапов и сам вложил снаряд в пушку.

Теперь Тимофей Потапов работал за двоих: за себя и заряжающего. От ровика к пушке, от пушки к ровику бегал он, но бегал быстрее, выкраивал секунды, нужные для заряжания пушки.

Непривычная команда: "Все к шестому орудию!" – остановила Тимофея Потапова. И он побежал к шестому орудию, хотя не представлял себе в эту минуту дела более важного, чем носить снаряды.

Шестое орудие лежало на боку. Вражеский снаряд угодил под самое колесо и, взорвавшись, свалил пушку. При этом оглушило командира орудия, наводчика и заряжающего. Все трое ничего не слышали – ни человеческих голосов, ни грохота войны. Тимофей Потапов, трое контуженных, все остальные батарейцы и сам комбат навалились на пушку и страшным напряжением сил подняли её. Батарея в полном составе – все девять пушек – продолжала бой. Она стреляла по врагу так же часто, как стреляла в самом начале.

И немецкий командир не выдержал. Он решил, что его батарея посылает снаряды мимо цели. "Если бы снаряды попадали в цель, русские не могли бы так спокойно и расчётливо отвечать нам", – рассудил фашист. Он приказал изменить прицел.

Разрывы вражеских снарядов стали понемногу удаляться от наших пушек. Когда подняли они тучи щебёнки на ближнем пустыре, комбат приказал прекратить огонь.

– Пусть думают, что теперь попали в нас, что мы в блиндажи попрятались, – объяснил комбат артиллеристам свою команду и засмеялся. За комбатом засмеялись батарейцы. Смеялся и Тимофей Потапов.

– Ребята! Отставить смех! – крикнул комбат нарочно строгим голосом. – Если мы будем только смеяться, фашисты подумают, что всех нас побили, и, чего доброго, опять ударят по городу. Нам теперь надо показать врагу, будто у нас большие потери. Мы сейчас ответим четырьмя пушками, а потом до самого вечера будем стрелять только из двух.

Наступила осенняя ночь. Стрельба стихла. Ленинградцы справили свой суровый и прекрасный праздник. Фашисты не смогли помешать им. Тысячи артиллеристов, таких, как Тимофей Потапов, приняли удар врага на себя и с честью закончили бой.

Тимофей Потапов после боя два часа отстоял ещё в карауле у пушек. Когда его сменили, он отправился в свой блиндаж. На земляных нарах было просторно: ранило солдата, который умел играть на флейте, ранило и того, который устраивал иллюминацию в праздники. Они были сейчас в госпитале.

Тимофею Потапову снова приснилась пекарня, в которой работал до войны. На этот раз привычный сон – будто он отламывает кусок хлеба, чтобы утолить голод, – не снился. Из-за страшной усталости Тимофей Потапов и наяву-то не стал есть ужин. А снились ему огромные противни, на которых вместо хлебов лежали снаряды. Он носил противни к печке и совал их в её раскалённое нутро. И было ему страшно, что снаряды на жару взорвутся. Но надо было всю печь наполнить снарядами, и Тимофей все носил и носил их…

Носов и Назе

Пришло третье, счастливое для нас лето. Фашистские войска отступали.

По дорогам с фронта в тыл брели вереницы пленных. А к фронту тягачи тащили пушки; застилая дорогу синим дымом, ехали танки; скакали кавалеристы с шашками и автоматами; шагали пехотинцы, увешанные оружием. Войска спешили, чтобы сменить товарищей, уставших в бою.

Привалы у них были короткие – только воды из колодца напиться, а пехоте ещё перемотать портянки, сбившиеся в пути.

На такой короткий привал в деревне Новосёлки остановился пехотный батальон. Солдат сразу облепили ребятишки: худые, шеи у всех тонкие, а глаза от голода и пережитых мучений большие-большие. Рады были ребятишки своим солдатам, ну и рассчитывали что-нибудь вкусненькое получить.

Пехоту об этом просить не надо, пехота сама догадливая. Развязали бойцы вещевые мешки, начали оделять кусочками сахара, ржаными сухарями. А солдат, у которого была полная грудь орденов, снял орден Славы и приколол его на рубашку одному мальчишке.

– По глазам вижу: человек ты бедовый, – сказал солдат. – Поноси-ка награду немного. Мамке своей пойди покажись… Ух, какой ты теперь красавец!

– Петьке орден повесили! – закричали ребятишки.

А мальчишка побежал в дом. Вернулся он скоро с матерью. Мать вела его за руку и через каждые два шага шлёпала по мягкому месту.

– Отдай сейчас же, у кого взял!… – приговаривала она.

– За что вы его? – удивился солдат.

– Да ведь измучил озорством, – ответила женщина и вдруг заплакала. – Столько страху за него при немцах натерпелась.

Немцы, когда заняли Новосёлки, выбросили из школы парты и устроили в классах комендатуру. В учительской поселился сам комендант герр Назе.

По-русски "назе" – "нос". И комендант приказал жителям звать его господином Носовым.

Немец был тощий, длинный, морщинистый, как палка из старого забора. Воевать он не годился. Но на своём месте фашистам служил хорошо. Его солдаты постепенно отобрали у людей коров, овец, свиней, зерно и всё отправили в Германию. Жить в Новосёлках стало голодно. Осталась на еду одна картошка.

Зимой к голоду прибавился холод. Господин Носов запретил крестьянам ходить в лес за дровами: вдруг они там будут встречаться с партизанами?

Назе партизан очень боялся. Партизаны подбирались к врагу тихо, незаметно. Словно гром среди ясного неба, грохотали их гранаты, будто внезапный дождь, хлестали пули. Не одну комендатуру уничтожили таким образом партизаны. Когда-то должна была дойти очередь и до Новосёлок…

Немец знал, что в Новосёлках живёт настоящий Носов, русский. Это был Петя, мальчишка, который сидел сейчас на коленях у солдата. Комендант, встретив мальчугана на улице, щипал его за нос холодными пальцами, подмигивал морщинистым веком и говорил:

– Здорофо, Нософ!

Так он показывал своё расположение к однофамильцу. Назе не догадывался, какой сюрприз преподнесёт ему маленький Носов.

Да и сам Петя не знал, что вскоре случится.

Школа не работала. В нетопленных избах сидеть скучно.

Целые дни новосёлковские ребятишки были на улице, катались с горы на санках.

Гора в деревне была хорошая. Начиналась она от кузницы и круто уходила к речке. Лететь с такого спуска на санках – одно удовольствие: ветер свистит в ушах, дымом клубится снег из-под полозьев…

Одно плохо – таскать санки на гору. Слабенькие были тогда ребятишки, голодали они. Как-то под вечер, взобравшись наверх, Петя Носов не захотел съезжать с горы. А другие ребята поехали, и остался он один. Принялся Петя тогда со скуки искать себе какое-нибудь дело. Нашёл, конечно. На глаза ему попалась жнейка. Когда ещё не было войны, привезли её к кузнице на ремонт да так и не успели починить. Пришло в голову нашему Носову спустить эту жнейку под гору. Одному такое не осилить. Носов дождался дружков. Всем миром они отодрали примёрзшие колёса и пустили жнейку вниз.

Понеслась жнейка. Завертелись её крылья. Затрещал механизм. Зимой воздух чистый, далеко слышно на морозе. Треск этот разнёсся по деревне долгой автоматной очередью. Кто-то из немцев, бывших в то время на улице, испугался, крикнул:

– Партизанен! – и выстрелил в воздух.

Тут ему второй на другом конце деревни ответил. И началось! Пошла пальба. Так продолжалось, пока шофёр заводил автомобиль. Повскакали немцы в кузов грузовика, герр Назе в кабину прыгнул, и умчались они из деревни в соседний городок, где немецкий гарнизон был большой.

Целую ночь и ещё полдня Новосёлки были свободными от врага.

Герр Назе вернулся со своими солдатами к вечеру. Люди в деревне ждали расправы. Ребятишек по домам заперли. Больше всех боялась Петина мать. Она думала, что фашисты убьют мальчика. И, жалея сына, обливаясь слезами от жалости и любви к нему, сама как следует выпорола.

А герр Назе вёл себя так, будто ничего и не случилось. Потому что стыдно было ему за свою трусость и за трусость подчинённых.

Но он не был бы офицером германской армии, если бы оставил дело без последствий.

Однажды утром, когда стоял такой мороз, что и дохнуть было больно, немцы выгнали всех детей из домов и повели их к речке.

Назе приказал детям вкатить жнейку на гору.

– Германское командование не может терпеть беспорядка, – объяснил он жителям свой приказ.

Ребятишкам такое занятие вначале показалось весёлым. Бойко покатили они жнейку в гору. Кричали, смеялись над теми, кто падал. Но скоро устали, остановились. И на месте удержать машину не смогли. Жнейка скатилась на прежнее место. Хорошо, успели горемыки разбежаться в стороны, иначе раздавило бы кого-нибудь.

Герр Назе и другие фашисты скоро ушли в комендатуру. С ребятишками остался один солдат. Через час пришла ему смена. Так до самой темноты меняли немцы один другого. А ребята всё везли жнейку. И каждый раз она скатывалась к реке.

Матери издали смотрели на мучение детишек. Герр Назе провёл на снегу черту, за которую они не смели переступить: нарушение приказа каралось расстрелом.

На другое утро приказано было тащить жнейку женщинам. С помощью ломов и верёвок они с трудом вытянули машину к кузнице.

Всю зиму просидели ребята в домах. Весной осмелели, на улицу стали выходить, на солнышко. И всё ждали и ждали, когда Красная Армия прогонит врага…

Вдоль деревни, сторонясь отдыхавших пехотинцев, брела вереница пленных. Поравнявшись с солдатом, мальчиком и женщиной, немцы ещё ниже опускали глаза.

Из-за того что дорогу заняли пленные, привал у пехотинцев получился больше, чем полагалось. И как только проехал на коне наш боец, замыкавший колонну немцев, солдаты мигом вскинули за плечи вещевые мешки, надели скатки, поправили на груди автоматы, подтянули ремни, построились повзводно и зашагали широким шагом. Петя с матерью и все ребятишки на прощание махали им руками.

Гвардии медвежонок

Однажды к лётчикам в истребительный полк приехали гости – колхозники с Севера. Они привезли подарки и стали одаривать своих защитников. Кому досталось полотенце с кружевом, кому бочоночек брусники, кому глиняный расписной олень. А Петру Алексееву достался медвежонок. Зверь был ручной. Он сразу же забрался к лётчику на колени, обнюхал по очереди пряжку на ремне, ордена, погоны и потянулся к пилотке с красной звёздочкой.

Алексеев погладил медвежонка, ссадил на землю. Лётчик немного растерялся: медвежонку нужен уход, присмотр, а когда этим заниматься, если с утра до вечера приходится летать? Может быть, вернуть его деликатно колхозникам?

Медвежонок будто чувствовал, что решается его судьба. Вёл он себя примерно. Во время разговоров лётчиков с колхозниками никуда не лез, никому не мешал. Под конец уснул, прижавшись к унтам Алексеева: унты меховые, тёплые.

"Пусть уж остаётся", – подумал Алексеев.

Гости уехали. Тогда Алексеев решил познакомить Мишку с округой. Лётчик потянул за ремешок, привязанный к ошейнику, сказал: "Пошли, Миша!" – и медвежонок послушно потопал рядом с меховыми унтами. Сначала Мишка побывал в бараке, посмотрел, где живёт его новый друг. Потом вместе с лётчиком спустился в земляную щель, выкопанную на случай бомбёжки. Они там посидели минуты три, поглядывая на синее спокойное небо. К самолёту Мишка отнёсся равнодушно, будто уже сто раз видел его. Наверное, самолёт показался ему автомобилем особой марки. Автомобиль-то медвежонок знал хорошо, на нём он и к лётчикам ехал. Но вот когда заработал мотор истребителя и пропеллер погнал ураганный ветер, Мишка ужасно испугался. В одно мгновение он вскарабкался к лётчику на шею; лез по нему, как по сосне, запуская глубоко острые когти. Маленькие глазки медвежонка были полны страха, хвостик, похожий на лоскут, дрожал мелкой дрожью.

Уже далеко от самолёта, около куста бузины, Алексеев попытался спустить Мишку на траву. Не тут-то было! Медвежонок словно приклеился к лётчику. Пришлось отдирать по очереди все четыре лапы от гимнастёрки. Оказавшись на земле, Мишка неожиданно набрался храбрости и, привстав на задних лапах, оглянулся на самолёт. Самолёт стоял на месте. Не гнался за медвежонком. Мишка успокоился. И куст этот стал для Мишки границей, за которую он впоследствии никогда не заходил. Пространство за кустом принадлежало самолётам – там они гремели, ревели, оттуда прыгали в воздух, а земля перед кустом была Мишкина. Так, видимо, рассудил медвежонок.

Пока Алексеев и Мишка ходили по аэродрому, другие лётчики занялись устройством медвежьих дел. На вещевом складе достали ватное одеяло, постелили его в бараке недалеко от кровати Алексеева. Добыли большой солдатский котелок. Главное же, уговорили командира полка зачислить Мишку на пищевое довольствие. Хоть и маленький был Мишка, но медведь; еда ему требовалась хорошая.

– Как же его внести в продуктовую ведомость? – спросил писарь, когда лётчики пришли к нему с медвежонком. – Какое звание писать? Какую фамилию?

– Полк у нас гвардейский, – сказал самый находчивый лётчик, – и ваше звание, товарищ писарь, гвардии старшина, моё – гвардии капитан. А Мишкино будет – гвардии медвежонок. Так и писать надо… Что же касается фамилии, имени, тут совсем просто. Они у всех медведей одинаковые – Михаил Топтыгин.

Стал служить в истребительном полку гвардии медвежонок Михаил Топтыгин. Скоро он перезнакомился со всеми летчиками, техниками, с охраной аэродрома. И, как оказалось, был всем очень нужен, просто необходим. На войне человеку бывает тяжело. Гибнут товарищи, в голову приходят печальные мысли. А тут прибежит медвежонок, неуклюжий, круглоухий, с любопытным носом-рыльцем – и все веселеют.

Кто-то приучил Мишку встречать лётчиков после боя. Возвращения самолёта ждут все оставшиеся на земле. Когда подходит время возвращаться истребителю на аэродром, все глядят в небо и радуются, заметив там чёрную точку.

Мишка встречал самолёты около своего куста. Он стоял на задних лапах, столбиком. Правую переднюю лапу держал возле уха – отдавал честь. Лётчики, направляясь в штаб для доклада командиру, проходили как раз около Мишки и за такое усердие награждали его сладостями: кто сахаром, кто печеньем, кто кусочком шоколада. В дни, когда истребители часто вступали в бой, Мишка так наедался сладостями, что на котелок с пшённой кашей и не глядел.

Других лётчиков Мишка только встречал, Алексеева он ещё и провожал в полёт. Они вместе доходили до медвежьей границы. Алексеев чесал медвежонка за ушами и улетал, а Мишка оставался ждать. Словно человек, он смотрел в небо, вздыхал и, не зная, как скоротать время, кружился на одном месте, нюхал траву, копал в сухой земле корешки.

Видел и слышал Мишка лучше людей. Завидев, заслышав истребитель, Мишка от нетерпения и волнения садился на землю и через каждую минуту хлопал себя передними лапами по коленкам. Его блестящий чёрный нос был направлен точно в приближающийся самолёт – Мишка будто вынюхивал истребитель на расстоянии. Не было предела медвежьей радости, когда Пётр Алексеев подходил к Мишке, давал гостинец и тормошил его и катал по траве…

Хорошо жилось медвежонку и лётчику!

Только на войне хорошо не бывает долго. Обязательно случится какая-нибудь неприятность, а то и беда.

Как-то раз перед вылетом на задание Алексеев попрощался с медвежонком. Он приласкал зверёныша и сказал:

– Не скучай без меня, если что…

И улетел.

Пётр Алексеев получил особое задание: высыпать на взлётную полосу немецкого аэродрома металлические шипы. С большой высоты шипы нельзя сбросить, они разлетятся далеко по сторонам. Надо сбрасывать, опустив самолёт почти до самой земли.

Не прячась от немецких наблюдателей, наш лётчик повёл самолёт прямо на вражеский аэродром. На подходе к зенитным батареям, охранявшим аэродром, Пётр Алексеев сбавил скорость, снизился и выпустил колёса. Зенитчики удивились, что советский истребитель – целый, не подбитый – идёт на посадку, и не стали стрелять.

Самолёт с красными звёздами тихо летел над вражеским аэродромом. Но вдруг мотор взревел, и самолёт устремился ввысь. Фашисты ударили вдогонку истребителю из пушек и пулемётов. Они поняли, что наш лётчик обманул их, что он вовсе и не собирался садиться. Не могли немцы понять только, зачем понадобился советскому истребителю такой странный, рискованный полёт.

Скоро, однако, они разгадали загадку. На бомбёжку вылетели наши бомбардировщики. Их было много, десятков пять. Немецкие истребители покатились по взлётной полосе, чтобы взлететь в небо и напасть на тяжёлые, полные бомб машины. Но их резиновые колёса наезжали на железные шипы и лопались. Истребители падали набок, ломали крылья, перекувыркивались, загорались. Наши бомбардировщики без помехи разбомбили вражеские поезда на железнодорожной станции и благополучно вернулись домой.

А возвращение Петра Алексеева не было благополучным. Зенитный снаряд немцев разорвался рядом с его самолётом. Осколками тяжело ранило лётчика. Алексеев сам сообщил об этом по радио. Он сказал, что самолёт исправен, и он надеется довести его до места.

На аэродроме лишь медвежонок не знал о беде. Он с любопытством глядел, как на лётное поле бегут люди с носилками. А потом он увидел среди белых облаков истребитель. Мишка сел на землю и принялся хлопать себя по коленкам.

Истребитель неловко ткнулся в стороне от посадочного знака, запрыгал по полю, будто оно было изрыто канавами, и остановился. Медвежонок поднялся на задних лапах, приложил к уху переднюю лапу, стал ждать. Он ждал, когда к нему подойдёт его друг, угостит чем-нибудь…

Пётр Алексеев лежал на носилках. Он не видел Мишку, не видел друзей, которые несли его. Сознание оставило лётчика в ту самую минуту, когда истребитель замер посреди поля.

Носилки миновали медвежонка. Мишке было непривычно, что лётчик лежит, и он пошёл за носилками. На задних лапах идти было трудно. Но Мишка упорно ковылял за людьми. И около уха держал лапу. Ему полагался кусочек сахару. Он честно выполнял условие, по которому всегда получал угощение. Так он шёл и шёл, всё больше отставая от носилок, и в глазах его наливались слёзы обиды и отчаяния. Хорошо, кто-то из лётчиков догадался сказать Мишке ласковое слово, погладил его, пожалел…

Уже кончалось лето, когда Пётр Алексеев вернулся из госпиталя в полк. Первым делом он доложил командиру полка о возвращении в строй, а вторым делом спросил о медвежонке.

– Жив и здоров твой питомец, – ответил командир. – Сначала грустил, потом успокоился. Теперь, может быть, и не узнает. Он сейчас на своём посту. Дежурит. Сахар зарабатывает…

Алексеев пошёл к медвежонку.

– Мишка! – позвал он издали.

Медвежонок оглянулся. Он глядел и вспоминал этого лётчика. Старался понять, почему приятно слышать его голос, видеть его лицо. Вспомнить и понять мешал Мишке самолёт. Самолёт в это время шёл на посадку; медвежонку, чтобы получить угощение, надлежало быть начеку.

– Мишка! Злодей ты, а не человек! – ещё раз позвал лётчик.

Мишка был на распутье. Один глаз, одно ухо, одна половина медвежонка стремились к самолёту, другой глаз, другое ухо и другая половина – к лётчику. Если бы это было возможно, Мишка разорвался бы пополам и всюду успел бы. Но разорваться по своей воле нельзя. Нужно было выбирать что-то одно. И медвежонок со всех ног кинулся к Петру Алексееву. Чёрным клубком он прокатился по высохшей траве и прямо затанцевал на задних лапах перед лётчиком.

– Ну молодец! Ну умник! – радовался Пётр Алексеев и гладил медвежонка и трепал его жёсткий загривок. – А уж я решил, что ты способен променять друга на кусок сахару. Нет, ты не такой. Ты настоящий гвардейский медведь. А сахар? Подумаешь… Я тебе такое припас…

Тут лётчик достал из кармана куртки банку. Как только была снята с неё крышка, медвежонок обхватил банку всеми четырьмя лапами и принялся за угощение. Мишка урчал от удовольствия. Ещё бы! Первый раз за свою медвежью жизнь он ел мёд.

Бескозырка

Рота моряков с военного корабля готовилась сойти на берег. Обычно моряки остаются на берегу недолго, скоро возвращаются на корабль. В этот же раз рота уходила с корабля навсегда. Была война, враг теснил нашу пехоту, моряки должны были помочь пехотинцам остановить фашистов на суше.

Баталёр, корабельный кладовщик, всем уходившим выдавал новое обмундирование. Каждому матросу он говорил:

– Не рви, не марай, береги добро… Матрос Женя Молоканов не сдержался.

– Что ты за человек? – сказал он баталёру. – Тут плакать хочется, последние минуты на корабле, а ты заладил своё: "Не рви, береги".

– Пока ты в тельняшке и в бушлате, до тех пор ты моряк, – ответил баталёр. – А в пехоте такого обмундирования не дадут, нет там ни бушлатов, ни тельняшек.

Жене стало стыдно.

– До конца войны сберегу матросскую форму, – пообещал он, и они обнялись на прощание так крепко, как могут только моряки.

В пехотной части звание Жени Молоканова было уже не матрос, а рядовой. Однако новые товарищи звали его матросом. И командир тоже говорил: "Молодец матрос", или: "Поручите это дело матросу". А всё матросская форма. Женя Молоканов свою одежду берёг пуще глаза. Как появится дырочка- тут же доставал иголку с ниткой и штопал. Ещё он раздобыл щётку. Ею счищал глину и землю с бушлата и клёшей – так называли брюки, которые носили матросы.

Но, как ни старался Женя Молоканов, не сберёг всё же бушлат. В одном бою грохнулась рядом с матросом мина. Женю ни единым осколочком не зацепило. Но бушлат на спине изорвало на ленты. Всю вату выпустило наружу. Вот ведь как на войне бывает! Человеку ничего, а одежду в клочья… После боя Женя Молоканов взялся за иголку. Да где там! Нужно было заплатку ставить во всю спину. Пришлось у пехотного кладовщика, каптёра, взять шинель.

Бескозырка и клёши не шли к солдатской шинели, и Женя получил ещё солдатские брюки и пилотку.

Из прежней одежды осталась на Жене тельняшка. Клёши и бескозырку он положил в вещевой мешок: пусть лежат, вдруг бушлат раздобыть удастся…

Проходили дни и месяцы войны. Наши войска приближались к Германии. Однажды на дороге Женя Молоканов встретил русского паренька. Немцы увезли его из России как раба. Паренёк был смелый. На ходу поезда выпрыгнул из вагона и теперь шёл домой. Одежда на нём была ветхая-ветхая. Солдаты дали ему из своих запасов телогрейку, ещё кое-что, а Женя Молоканов дал свои клёши. Совсем мало осталось у Жени матросского.

Как-то на наши окопы двинулись немецкие танки. Было это уже на вражеской земле. Они стреляли из пушек. Гусеницы лязгали, моторы ревели. За танками крались автоматчики. Страшные наступили минуты. Очень уж мало наших бойцов было перед танками. Но бойцы решили: лучше умрём, а танки врага не пропустим.

Женя Молоканов сбросил гимнастёрку – остался в тельняшке, достал бескозырку, надел её. На шею он повесил автомат, в каждую руку взял по большой гранате, выскочил из окопа и побежал навстречу танкам. Его товарищи тоже побежали. Женя Молоканов метнул под танк одну за другой обе гранаты. Танк закружился на месте, из него повалил чёрный дым. Вспыхнули ещё несколько танков. Среди этих жарких и страшных костров завязался бой с немецкими автоматчиками. Противники сошлись так близко, что схватывались врукопашную. Женя Молоканов всюду поспевал в нужную секунду. Его тельняшка мелькала то тут, то там. Когда кончились патроны, он бил фашистов кулаками. И такой он был злой, что враги с ужасом шептали: "Матрозен" – и сдавались в плен.

Славный получился бой. Но после него не стало у Жени Молоканова тельняшки. Не хватило бинтов перевязывать раненых, и матрос отдал на бинты тельняшку…

"Уж бескозырку, – думал Женя Молоканов, – сберегу до конца войны". Но вот какое получилось дело. Бои шли в самом Берлине. Советские войска отвоёвывали у фашистов улицу за улицей, квартал за кварталом, со всех сторон приближались к центру вражеской столицы. Жене Молоканову и его товарищам было поручено выбить фашистов из многоэтажного дома. Враги сидели в нём, как в крепости. В комнатах, в подвале, на чердаке дрались наши бойцы и дом захватили. Командир похвалил солдат, но пожалел, что нет у них красного флага. Красный флаг, поднятый над домом, показал бы, что фашисты отсюда изгнаны.

– Товарищ командир, – сказал Женя Молоканов, – есть у меня знак, по которому все поймут, что дом советский. Разрешите действовать!

Командир разрешил. Женя Молоканов вынул из вещевого мешка бескозырку и полез на крышу. Там он привязал её к высокому шесту. Ветер распрямил матросские ленты, и они заструились в воздухе. Женя Молоканов посмотрел на город. Сколько видел глаз, всюду из окон домов свисали белые флаги – вражеская столица сдавалась победителям. А над крышами, над высокими памятниками, над башнями развевались красные флаги. "Как хорошо!" – подумал Женя Молоканов. Ещё он подумал о своих товарищах, оставшихся на корабле, о баталёре, которому обещал хранить матросскую форму всю войну. Он выполнил это обещание: бескозырки у него не было, но ведь и войны не было. Кончилась война.

[1] Руки вверх!

(обратно)

[2] Конец Гитлеру?

(обратно)

[3] Гитлеру конец.

(обратно)

Оглавление

Шестой – неполный

Солдат Митя Корнев

  Землянка

  Самовар

  Куриная слепота

  Пыль

  Иван и фрицы

Теплый "язык"

Мешок овсянки

Ракетные снаряды

Лошади

Пехотинцы и танкист

Тимофей беспраздничный

Носов и Назе

Гвардии медвежонок

Бескозырка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg