«Протест настоящего мужчины»

Протест настоящего мужчины (fb2) - Протест настоящего мужчины (пер. Инна Михайловна Левидова) 2993K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фрэнк О’Коннор - Брайан Фрил

Фрэнк О,Коннор Брайан Фрил Протест настоящего мужчины

Рассказы ирландских писателей

Перевод с английского

Рассказы Фрэнка О,Коннора и Брайана Фрила

Ирландия. Остров на перекрестке атлантических путей из Европы в Америку, отделенный от Великобритании узкой полоской Ирландского моря. Маленькая республика с большой бурной историей. Край влажных прохладных ветров, скалистых утесов, зеленых пастбищ, вересковых пустошей, торфяных болот, бесчисленных озер и речек. До недавнего времени страна фермеров, рыбаков, скотоводов, страна бедняков и безработных. Из поколения в поколение миллионы ирландцев покидали родину и рассеивались по свету в поисках работы и лучшей жизни. За сто с лишним лет (1840— I960 годы) население страны сократилось более чем вдвое: с шести с половиной миллионов человек до двух и восьми десятых. И не только из-за непрерывной эмиграции. Частые неурожаи приводили к массовому голоду, который, подобно чуме, опустошал целые края. Но и в более удачливые времена, скудная жизнь, вечная борьба за хлеб насущный были уделом ирландского крестьянства. Бороться надо было не с одной лишь природой — суровой, капризной, скупой на солнечное тепло. Главной причиной тягот и бедствий, выпадавших на долю ирландца-крестьянина, да и горожанина — ремесленника, рабочего, мелкого служащего, — была многовековая колониальная зависимость его родины от своей островной соседки — Великобритании. Укрепленные поселения англичан-завоевателей появились на восточном побережье острова еще в конце XII века, а с середины XVII Ирландия стала первой колонией молодой Британской империи. С тех пор, особенно с начала XIX века, Ирландия оставалась колониальным придатком Великобритании, вот почему хозяйство ее развивалось уродливо, однобоко, стиснутое железными обручами всевозможных ограничений и запретов, искусственных низких цен и высоких пошлин на вывозимые товары и продукты. Дешевое ирландское мясо, скот, шерсть, кожи шли за рубеж, в первую очередь на английский рынок, собственная же промышленность страны развивалась медленно и неравномерно, что и порождало безработицу. А крестьяне, владельцы мелких участков, постепенно вытеснялись с земли, по мере того как расширялись помещичьи имения, становились закабаленными арендаторами либо поденщиками и батраками.

Но британское господство вторгалось не только в политическое устройство и экономику страны — оно затрагивало все стороны жизни ирландского народа, его древнюю самобытную культуру, его религию. Католическая вера, сменившая языческие верования былых кельтских племен, которые некогда заселили остров, до сих пор остается религией большинства ирландцев, и очень влиятельной религией. Колонизаторы принесли с собой протестантизм — официальную религию Англии, — который в северных провинциях, где осели потомки первых английских поселенцев, «потеснил» католическую церковь. Вражда между обеими церквами издавна отражалась на жизни страны — и на севере и на юге. Распри, нередко кровавые, между католиками и протестантами, как и большинство религиозных распрей, по сути имели мало отношения к тому, как молиться и в какого бога верить. За всем этим скрывались иные противоречия: национальные, политические, материальные. И в наши дни, вот уже второе десятилетие именно жестокое социальное неравенство не дает загасить вспышки самой настоящей войны между зажиточными протестантами и неимущими католиками Ольстера, или Северной Ирландии. Ольстер остался под властью английской короны и после того, как вся остальная территория Ирландии обрела политическую независимость — стала республикой со своим парламентом и президентом. Первым этапом освобождения страны был мирный договор 1921 года, когда, одержав победу в двухлетней войне против Англии, Ирландия получила права британского доминиона и название «Свободное государство Эйре». Однако до настоящего освобождения было еще далеко. Лишь в 1949 году появилась на политической карте мира независимая Ирландская республика. Путь к политической самостоятельности, за которой последовало и быстрое развитие самостоятельной экономики (сейчас Ирландия индустриально-аграрная страна, половина ее трехмиллионного населения живет в городах), был очень долгим. В сущности, не было такой поры в истории страны после порабощения ее сильным, хищным соседом, когда народ не пытался бы избавиться от власти пришельцев. Легендарные сражения разыгрывались еще во времена существования кельтских племен. Неизгладимы в народной памяти восстания, происходившие в XVII и XVIII веках. До сих пор болезненно свежа память о восстании на пасхальной неделе 1916 года, когда впервые была провозглашена Ирландская республика. Республика просуществовала всего неделю: с 24 по 30 апреля, вожаки восстания были расстреляны по приговору британских властей. Но уже через три года — в 1919 году — началась национально-освободительная война, охватившая всю страну и принесшая Ирландии первую крупную победу. Затем последовали два года кровопролитной гражданской войны между буржуазным правительством только что созданного доминиона и республиканцами, которые требовали продолжения борьбы за полную независимость. И хотя республиканцы потерпели поражение, борьба эта продолжалась и дальше. Еще в конце XIX века в Ирландии сложились первые пролетарские социалистические организации, в 30-х годах XX века была создана Ирландская компартия. Путь оказался не просто долгим — необычайно сложным и извилистым. Нередко борьба оборачивалась яростным слепым террором — то есть попросту убийствами из-за угла, жертвами которых оказывались ни в чем не повинные люди. О взрывах бомб, о варварских и бессмысленных террористических актах как одной, так и другой стороны мы и сейчас узнаем из сообщений, приходящих из Ольстера; немалый «вклад» в этот разгул жестокости вносят и находящиеся там британские войска. И все же как ни мучителен и противоречив был — и остается — путь к полному освобождению и объединению многострадальной, но непокоренной Ирландии, он поистине героичен. На каждом этапе национально-освободительного и демократического движения в стране появлялись свои герои — люди чистые, самоотверженные, готовые отдать жизнь ради счастья любимой родины.

Из книги рассказов двух современных ирландских писателей, которую вам предстоит прочесть, вы ничего не узнаете ни о важных исторических событиях, ни о выдающихся личностях страны — все это как бы «осталось за кадром». Перед вами развернется будничная жизнь маленьких городков и поселков на севере и юге Ирландии, пройдут не герои — самые обычные, как говорится «маленькие» люди — дети и взрослые. Но в самой этой повседневности, в нравах, обычаях, даже в отношениях между детьми и родителями, школьниками и учителями да и самими ребятами, выразительно запечатлелись особенности исторических судеб Ирландии. В книгу вошли рассказы, посвященные детям, написанные от первого лица, и все они в той или иной мере связаны с воспоминаниями Фрэнка О’Коннора и Брайана Фрила о собственном детстве и отрочестве. В рассказах этих, где художественный вымысел играет, конечно, значительную роль, много очень личного, пережитого, глубоко прочувствованного, много печального и смешного, красочного и угнетающе тусклого — такова была сама жизнь, о которой они повествуют.

Действие рассказов Фрэнка О’Коннора (1903–1966) относится к первым десятилетиям нашего века. Брайан Фрил (он родился в 1929 году) пишет большей частью о тридцатых — сороковых годах. Таким образом, в книге этой возникают черты и приметы быта, во многом уже относящиеся к прошлому. Возникает Ирландия, еще придавленная колониальной зависимостью, бедная, отсталая, невежественная, суеверная… Разумеется, с течением времени многое меняется в бытовом укладе, который изображают писатели, — в рассказах Фрила есть уже, скажем, и трактор, и передвижной кукольный театр в кузове автомобиля. Но остается неизменной главная тема обоих рассказчиков: тема детства. На ребенка и подростка оба писателя смотрят сходно — не со стороны, а словно изнутри, собственными его глазами. Мысли, чувства, самые потаенные, тщательно скрываемые от чужого глаза переживания очень юного человека им хорошо понятны. Ведь всем вам ведомо, что жизнь ребенка, даже самого маленького, с той поры, когда его перестают носить на руках и кормить с ложечки, — совсем не так проста и легка, как это принято иногда считать. Есть привычное выражение: «счастливое детство». Но даже самое счастливое, надежно защищенное от внешних невзгод «безоблачное» детство — вовсе не сплошная игра и забава. Ребенок врастает в окружающий его мир — сначала домашний, потом все более и более раздвигающийся, а это дело трудоемкое, нередко болезненное. Что же сказать о детстве в семье, где старшие, озлобленные скудной жизнью и тяжким неблагодарным трудом, бывают несправедливы, невнимательны, грубы с ребенком, где перед ним рано раскрываются темные стороны человеческого бытия, где ему приходится порой хитрить и лицемерить? А в школе все эти нагрузки на душу и характер возрастают неизмеримо. И все же как ни сложна, как ни трудна эта ребячья жизнь, без всяких прикрас и смягчений показанная писателями, повествуют-то они о детстве. О детстве с его азартными, захватывающими увлечениями и играми, с его открытиями, фантазиями, с ожиданием радостей — подчас и сбывающимися. И конечно же, с добрыми людьми, с родительской заботой и любовью, пусть даже она бывает замутнена (эта тема особенно близка Ф. О’Коннору) житейскими обстоятельствами или просто «воспитательской неграмотностью» — непониманием детей. Такие рассказы О’Коннора, как «Протест настоящего мужчины», «Рождественское утро», и повествуют о горьких обидах, нанесенных ребенку по разным причинам кем-то из родителей. В доме все же равновесие как-то восстанавливается, в школе дело обстоит сложнее. Читатель без труда заметит, что все картины школьного быта, и у О’Коннора и у Фрила, скажем прямо, мрачноваты, пусть действие в них происходит в разные времена и в разных местностях (О’Коннор вырос на юге страны, Фрил — уроженец севера). Освещает их только юмор, добрая и чуть грустная улыбка человека, для которого все эти драматические происшествия — дела давно минувших дней. Вплоть до недавнего времени все сельские школы Ирландии находились в частных руках и под контролем церковников. Школьные программы, застывшие, оторванные от хода жизни, не давали настоящих знаний, учение чаще всего сводилось к тупому зазубриванию, дисциплина — к боязливой покорности. А битье палкой по рукам и другим частям тела считалось главным средством педагогического воздействия. В рассказе О’Коннора «Идеалист» автор с невеселой усмешкой вспоминает «милые» школьные нравы. Но, вопреки всему, мальчишки оставались мальчишками. И в школьных историях, особенно у Б. Фрила, отец которого всю жизнь был директором и единственным учителем такой вот однокомнатной деревенской школы, — немало забавных и теплых воспоминаний («Фокусники», «Пегий щенок»). Вообще рассказы Фрила мягче, веселее историй О’Коннора, который стремится не только правдиво воссоздать обстановку, но и заглянуть в самое «нутро» своего героя. Не склонный к сглаживанию острых углов, он дает нам понять, что и в совсем «зеленом» еще существе может быть немало душевного мусора: черствости, себялюбия, глупого тщеславия (рассказы «Примазался», «Дети герцога»). Пожалуй, только один его рассказ «Как я ревновал маму» с начала и до конца пронизан мягким юмором: автор добродушно подсмеивается над выходками оскорбленного маминого сынка, но и сочувствует его переживаниям. Эта мягкая, сочувственная улыбка присутствует во всем, что пишет Б. Фрил, хотя и он не обходит молчанием жизненных трудностей, выпадающих на долю ребенка, — будь это тяжелая работа («Сборщики картофеля») или школьные передряги («Отец и Сержант»). Брайан Фрил не только рассказчик, но и драматург, и рассказам его присущи достоинства, отличающие хорошие пьесы: действие развивается четко и энергично, героев видишь и слышишь, у каждого из них своя речь, свой характерный облик. Как не запомнить, например, такую выразительную фигуру, как «запретный дед», которым его невестка пугала своих ребят. «Страшный старик» оказался увлекательнейшей личностью и настоящим добрым дедушкой. Надо заметить при этом, что Б. Фрил не завершает свою историю чувствительным счастливым концом. Давняя семейная распря, за которой мы угадываем враждебность между людьми разного общественного положения, вовсе не оканчивается умильным примирением. Но в жизнь мальчика входит нечто новое, она становится шире и богаче. Еще один прекрасный образ — «заводная», молодая душой выдумщица бабушка, которая устроила в своей хижине на берегу океана самый настоящий праздник и для внука и для забредшего индуса-коробейника…

Яркость красок, резкие сочетания веселого, комического и горестного, даже страшного, грубости и тонкой душевности, фантазии и чувства суровой жизненной правды — черты, присущие ирландской литературе, которая также имеет свою долгую насыщенную историю. Возникла она, как и литература любого народа, на плодоносной почве фольклора — устного творчества кельтских племен, издревле обитавших на острове. Уже в первые века нашей эры сказители слагали на гэльском языке саги о подвигах богатыря Кухулина и других легендарных героев. В VIII–IX веках появились записи этих прозаических саг, а затем и баллад. Несмотря на преследования национальной культуры и самого гэльского языка английскими колонизаторами, и язык, и создания народного творчества продолжали жить в народной среде. В наше время ирландские саги известны всему миру, изданы они и на русском языке. С середины XIX века, благодаря усилиям ирландской творческой интеллигенции — литераторов, театральных деятелей, музыкантов, — в стране началось так называемое «Ирландское Возрождение». Очень многое было сделано для того, чтобы действительно возродить и развивать дальше национальную культуру, искусство, литературу. Сюжеты и образы ирландского эпоса обрели новую жизнь в произведениях писателей и поэтов. И все же исторические условия сложились так, что ирландский (гэльский) язык — ныне один из двух официальных языков ирландского государства — не сохранил роли живого литературного языка. Почти вся ирландская художественная литература — литература англоязычная, но это обстоятельство не лишает ее замечательного своеобразия. Более того, творчество некоторых прославленных английских авторов — ирландцев по происхождению — отмечено чертами этого национального своеобразия. Таков создатель знаменитых «Путешествий Гулливера» Джонатан Свифт, таков и Бернард Шоу — один из остроумнейших сатириков нашего времени. Среди крупнейших ирландских писателей надо назвать Джеймса Джойса, новатора, оказавшего большое влияние на развитие современной прозы, Шона О’Кейси — писателя-коммуниста, автора талантливых пьес и многотомной автобиографии, в которой воссозданы драматические эпизоды ирландской истории. Произведения О’Кейси известны русским читателям, как и роман Шона О’Фаолейна, старейшего ирландского романиста, «Гнездо простых людей», посвященное жизни крестьянства. О’Фаолейн был литературным учителем Ф. О’Коннора, а кроме того, его боевым сотоварищем — они вместе сражались в отрядах республиканцев в годы национально-освободительной, а потом и гражданской войны. Переводились у нас также повести и рассказы Уолтера Мэккина — о рыбаках из прибрежных поселков, о детях и молодежи Ирландии.

В сборнике, предлагаемом вашему вниманию, и Ф. О’Коннор, и Б. Фрил представлены только как авторы рассказов о детях и для детей. Это лишь одна, хотя и приметная, грань их творчества. Книги О’Коннора пользуются большой известностью далеко за пределами его родины, особенно в США и Англии, он был автором многих романов и сборников новелл, критиком и историком литературы. Пьесы Брайана Фрила с большим успехом идут на сценах театров многих стран. Оба они достойно представляют литературу своей страны — далекой Ирландии, которая становится ближе и понятнее в этих правдивых, талантливых рассказах.

И. Левидова

ФРЭНК О,КОННОР

Протест настоящего мужчины

Помню, было такое время — мы с мамой стали друг другу словно чужие. Мы тогда жили в Боарне, небольшом поселке милях в двадцати от города — папа, мама, Марта и я. Я научился мириться с этим, убеждал себя, что в один прекрасный день мама все поймет. В один прекрасный день она проснется и увидит, что отец и Марта нисколечко ее не любят, они давно объединились против нее, и только я, гадкий утенок, неуклюжий и глупый Дэнис, по-настоящему к ней привязан.

Мама прозреет, фантазировал я, при необычных обстоятельствах. Мы все заблудимся в полной опасностей пустыне, мама сломает ногу и велит нам бросить ее на произвол судьбы. Отец и Марта только сделают вид, будто им ее жалко, а сами, разумеется, согласятся. Я даже представлял, как отец с сожалением оглянется, поднимет брови и горестно пожмет плечами — тяжело, мол, тебя оставлять, да нет другого выхода. И тут я, словно ничего особенного не происходит, сложу руки на коленях и как бы безразлично скажу: «Разве я смогу жить без тебя? Отцу и Марте что: им хорошо друг с другом. А у меня есть только ты, больше никого». И все, ни одного лишнего слова. Главное — не устраивать никаких мелодрам, не надрывать голоса. Разные напыщенные речи всегда были мне чужды. Я только поведу плечом, только выдерну из земли травинку (не обязательно, чтобы все случилось в пустыне), и мама сразу поймет, что, хоть с виду я скуп на чувства — простецкий ершистый паренек, — сердце у меня золотое.

Увы, моя мама, как никто другой, умела подвергать золотые сердца невыносимым пыткам. Только вспомнить историю с Флосси, нашей собачонкой. Она выросла вместе с нами, но когда папе потребовалось куда-то надолго уехать, а мама собралась с ним, оказалось, что Флосси не на кого оставить. И мама отдала ее ветеринару. Сколько слез я тогда пролил!

Не скажу, что мама была чересчур злой, нет, она слишком заботилась о том, какое впечатление производят ее поступки. Но к своей семье она была равнодушна, и пропасть между нами все росла и росла. Она часто ездила к знакомым, в Дублин, Голуэй, Бирр и Атлон. В жизни не встречал женщины, у которой было бы столько любимых друзей. Мы только и видели ее в перерывах между этими марш-бросками, когда она в спешке собирала или разбирала свои вещи. Отца мы тоже видели не часто, он много работал, но с ним все было иначе. Он никогда не бывал для нас недоступным, как мама. Помню, как он, ужасно похожий на школьника-переростка (не помогали даже усы), входил в комнату, засовывал руки в карманы, вытягивал длинную шею и давай отпускать в мамин адрес разные безобидные шуточки: что, мол, снова пакуемся? Обычно она обрывала отца, и живость в его лице сразу пропадала, он пожимал плечами, тонкий голос срывался от волнения. Никчемность, пустое место — вот таким выставляла его мама.

Но я, сильно любивший маму, видел — она и на меня смотрит, как на пустое место. Отец, считала она, слишком много от нее требует — тут ее еще можно было понять, — но я тоже был ей в тягость, да и от бедняжки Флосси она, наверное, избавилась из-за этого.

Когда она сказала, что не останется дома на мой день рождения (мне исполнялось двенадцать лет), я не выдержал. Не знаю, почему я взбунтовался именно в этот раз, но так уж случилось. Самое обидное, что вдруг оказалось — ничего вразумительного я из себя выдавить не могу. Я лишь всхлипывал, топал ногой и кричал, что с Мартой она никогда так не поступала. Тогда мама холодно взглянула на меня и сказала:

— Нечего закатывать истерику, настоящие мужчины так себя не ведут.

— И Флосси ты так же вышвырнула! — в бешенстве взвизгнул я, уязвленный ее насмешливым тоном.

Я думал, она меня ударит, но она только вся подтянулась, став вдвое царственнее и недоступнее, и презрительно скривила губы.

— Бросать такой упрек матери — это низость, Дэнис, — провозгласила она. — Я знала, что услышать подобное могу только от тебя.

Вскоре она ушла в гости к Кларкам, а мы с Мартой остались одни. Отец еще не вернулся с работы. Марта смотрела на меня наполовину с жалостью, наполовину с удивлением. Она никогда по-настоящему не разочаровывалась в маме, потому что ждала от нее меньше, чем я.

— Ну, что я тебе говорила? — поддела меня сестра.

Я бросился в свою комнату и разрыдался, как малый ребенок. Обиднее всего были ее слова, что я веду себя не как настоящий мужчина. Как же я смогу жить в одном доме с человеком, сказавшим обо мне такое? Я достал свою сберегательную книжку. Четыре фунта и пятнадцать шиллингов — на эти деньги я смогу прожить месяц, а то и больше, а потом найду угол, где меня приютят таким, какой я есть, — простецкий ершистый паренек, которому только и нужно, что немного любви. А на худой конец, можно всегда махнуть в Дублин, где живут тетя Мэй и дедушка, отец моего отца. Они будут рады помочь мне — ведь они никогда и не скрывали своей неприязни к маме. Раньше я недолюбливал их за это, но теперь понял: наверное, они правы. Что ж, это будет только честно — я появлюсь у них на пороге и скажу тете Мэй просто и прямо, как говорю всегда: «Я понял, что был неправ». И тогда я вытер глаза, сбежал вниз и вывел свой велосипед. Он у меня с фарой и со всем прочим — велик что надо!

— Куда это ты собрался? — спросила Марта.

— Скоро узнаешь, — неопределенно буркнул я и нажал на педали.

Я выехал на главную улицу поселка, и тут меня ждал первый удар — магазины закрыты, короткий день; значит, на почте сейчас тоже никого нет. Все мое состояние там, в банке на почте, а без денег далеко не уедешь — уж во всяком случае не так далеко, как я собирался. Да, да, я вполне серьезно решил — домой не вернусь.

Минут десять я проторчал под дверями почты, лелея дикую надежду — а вдруг объявится кто-нибудь из почтовых клерков? Я просто не мог вернуться домой, не мог — и все. Потом я подумал: а ведь до города всего двадцать миль, и там почта наверняка открыта. Несколько раз я ездил туда с мамой, почему бы теперь не съездить самому? Дорогу знаю, бояться нечего. Получу свои деньги, а там посмотрим — либо переночую в гостинице, либо помчусь дальше сквозь тьму. Вторая мысль явно пришлась мне по душе. Вот будет красота — проехать на велосипеде через спящие деревни и города, встретить рассвет в предместьях Дублина и подрулить к дому тети Мэй а Шелбурн-роуд, как раз когда она будет разжигать огонь в камине. Можно себе представить, как она меня встретит: «Пресвятая мадонна, откуда ты взялся?» — «Просто приехал на велике», — отвечу я как ни в чем не бывало.

Это было бы очень здорово, и все же… Медленно и нерешительно я проехал по знакомой главной дороге, где мы гуляли по воскресеньям, мимо семинарии и маленьких окраинных домишек. Меня все еще терзали сомнения — ехать дальше или нет? Внезапно я увидел вокруг чужой, непривычный пейзаж. Я слез с велосипеда и огляделся. Поселок укрылся за темными, поросшими деревьями холмами, только от него и осталось, что церковный шпиль и разрушенная монастырская башня. Он словно проводил меня до окраины, а потом вернулся, даже не попрощавшись. Я оказался в незнакомом мире; на той стороне реки вдоль берега вытянулся маленький, словно нарисованный поселок, а за ним — холмы, массивные, гладкие, зеленые. Меня охватило странное чувство — такое возникает, когда под ногами пропадает дно и в тебе борются два желания: быстрее вернуться на мелководье или же смело ринуться к другому берегу.

Но сама эта мысль уже подсказала мне решение. Судьба бросала мне вызов! Панический страх исчез, и я решительно закрутил педалями. Позади остался прибрежный поселок, большущая усадьба из красного кирпича в конце буковой аллеи, шестиугольное коричневое здание на вершине голого холма, а река то завораживала, то пугала меня. Я понимал, что ехать придется долго, что на горизонте собираются тучи, а шины могут в любую секунду лопнуть от езды по жесткой дороге, но все мысли растворились в остром желании быстрее добраться до города, взять деньги, поужинать и найти ночлег.

Последние десять миль я даже не пытался разглядывать окрестности. Все происходило само собой: подо мной извивалась дорога, появлялись и ускользали большие зеленые реки, вдоль дороги вздымались замки с огромными сводами, прятавшиеся в тени. От голода у меня кружилась голова. Я яростно жал на педали и скоро довел себя до изнеможения, но шпили города, вдруг возникшие, казалось, прямо среди полей, не принесли облегчения: а что делать, если почта и здесь закрыта?

Все-таки была и одна светлая, благословенная минута, когда каменистые поля книгой закрылись за моей спиной, а столбы высоковольтной линии почетным эскортом сопроводили меня от подъема на последний холм и по плавному спуску между шикарными виллами и длинными садами до самого моста. На той стороне реки вдоль берега раскинулся город — замок возле моста, башня кафедрального собора, склады и хранилища, прижавшиеся друг к другу ветхие домики, выстроенные в прошлом веке. И тут-то сердце у меня подскочило — не важно, чем кончится эта поездка. Я уже совершил поступок, достойный настоящего мужчины.

Но хорошо бы остаться мужчиной до конца. Сразу от моста дорога пошла вверх к главной улице города, между двумя длинными фасадами кирпичных домов выставила известковый бок церковь. Ну что же, великий господи, если почтовый банк открыт, зайду потом в твою обитель отблагодарить тебя.

Но, переступив порог почты, я сразу же понял — судьба меня подвела. Работа шла лишь за одним окошечком, где штемпелевали письма, все остальное было закрыто. Я спросил, когда можно получить деньги, и услышал в ответ — приходи завтра. Завтра… с тем же успехом они могли сказать — приходи через год.

Измученный и несчастный, я вывел свой велосипед на главную улицу, посмотрел в одну сторону, в другую. Длинная, широкая и пустынная улица, а у меня во всем городе — ни души. Но если я не поем и не отдохну, о Дублине нечего и думать. Я был подавлен. Да, я доказал себе, что способен на мужской поступок, но много ли от него пользы, если почтовые отделения по всей Ирландии закрываются в пять часов?

Усталость сама привела меня в церковь. Да, именно усталость, бог тут ни при чем, нет ему доверия. Я даже мысленно занес его в список неугодных мне лиц. Я уселся на последнюю скамью, у самого входа в церковь. Было тихо и темно, только вдалеке, у алтаря, мерцал красный огонек. И в эту минуту я подумал об отце. Как это я не вспомнил о нем раньше, когда думал о дедушке и тете Мэй? Они были возможными союзниками в кампании против мамы. Казалось, на отца тут рассчитывать нечего, вот я о нем и не вспомнил. Но теперь я представил себе его тонкую шею, добродушное лицо, шляпу-котелок и усы, делавшие его похожим на мальчишку со школьного карнавала, его детские шутки-подковырки — и все в нем обернулось таким милым и привлекательным. Клянусь, голод и паника здесь были ни при чем. Просто во мне проснулось какое-то неведомое чувство, может быть даже любовь. Я ощутил новый прилив бодрости, опустился на колени и стал молиться: «Великий боже, сделай так, чтобы я смог поговорить с папой по телефону!» Лампа у алтаря, словно в знак согласия, заговорщически подмигнула, и я воспрянул духом.

Но связаться с отцом оказалось не так-то просто. Из первого дома, куда я зашел с просьбой позвонить, меня вытолкали вон. Я негодовал — как же так, ведь я повиновался указанию свыше! Получается, подавать сигналы — это пожалуйста, а как их выполнить? Я поставил велосипед у края тротуара и, один-одинешенек, стал слоняться по главной улице, заглядывать в витрины магазинов. В одной было выставлено зеркало, и я увидел себя в полный рост. Согнутый горем, никому не нужный человек. Таких иногда показывают в кино. В голове тут же возникло подходящее название фильма — «Бездомный», и я смигнул набежавшие вдруг слезы. А в витрине, кстати, была выставлена электрическая железная дорога — просто прелесть.

Проходя мимо бара, я увидел в дверях высокого человека в легкой рубашке. Мне показалось, что он уже давно смотрит на меня. Он подмигнул мне, и я подмигнул в ответ.

— Ты, никак, ищешь, где бы горло промочить? — спросил он громким голосом весельчака.

Я сразу огорчился — наверное, он просто высматривает клиентов.

— Нет, — ответил я, хотя, может, и напрасно — а вдруг он имел в виду лимонад?

— Ну, извини. А я-то думал, уж не клиент ли движется. Ты не местный?

— Нет, — скромно сказал я. Хоть я и проделал немалый путь, стоит ли хвастаться? — Я из Боарны.

— И? Боарны? — воскликнул он, снова глядя на меня с интересом. — Далече! И что же ты делаешь здесь, в городе?

— Я убежал из дому, — ответил я. Подумаешь, пусть знает, а вдруг он захочет мне помочь?

— Это ты здорово придумал. — Он одобрительно закивал. — Я и сам в детстве сбегал.

— Правда? — взволнованно спросил я. Кажется, именно такого человека я мечтал встретить. — И сколько вам тогда было?

— Четырнадцать.

— А мне только двенадцать, — признался я.

— Чем раньше начинаешь, тем лучше, — убежденно сказал он. — Я сбежал окончательно только с третьего раза. К тому времени все уже по горло были сыты моими штучками. Так что убежать из дому — это тебе не фунт изюма. Из-за старика своего?

— Нет, — ответил я, пасуя перед его опытом и даже перенимая манеру выражаться. — Из-за старухи.

— Да, выходит, дело — табак, — сочувственно признал он. — Конечно, мало радости, если приходится терпеть от старика, но уж коли с родной матушкой сладу нет, тут совсем кошки на душе заскребут. А куда ты сейчас-то?

— Не знаю, — честно сказал я. — Собирался в Дублин, да не получается.

— Почему?

— Все мои деньги — на почте, а она уже закрылась до завтра.

— Это ты, брат, прошляпил. — Он огорченно покачал головой. — О деньгах надо было подумать заранее.

— Сам знаю, — согласился я. — Да я только сегодня решил, что сбегу.

— Вот незадача. К такому делу нужно как следует готовиться, все продумать до мелочей. Сразу видать, что «стреляный воробей» — это не про тебя сказано. Похоже, придется тебе крутить колеса обратно.

— Не могу я обратно, — подавленно промямлил я. — До дома двадцать миль. Вот если бы поговорить с отцом по телефону, он подсказал бы, что делать.

— А как зовут твоего отца? — спросил он, и я сказал ему. — Ну что ж, это мы попробуем устроить. Заходи.

Он махнул в сторону стоявшего в углу телефона — валяй, мол, звони сколько влезет. И когда через несколько минут до меня донесся голос отца, едва слышный, но звонкий от удивления, я едва не залился слезами радости.

— Здравствуй, сынок, — сказал отец. — Это откуда же ты?

— Из Асры, папа, — просто ответил я. Эх, у другого на моем месте все равно вышло бы эффектнее!

— Из Асры?! — воскликнул отец, и я почти увидел, как брови его поднимаются на лоб. — Чего тебя туда занесло?

— А я убежал из дому, вот и все, — сказал я как можно небрежнее.

— Ах вот что! — Он минутку помолчал, но голос его не изменился. — И как ты туда попал?

— Приехал на велике.

— На велике?

— Да.

— Ты еще живой? — спросил он со смешком.

— Более или менее, — скромно ответил я.

— А ел что-нибудь?

— Нет.

— Почему? Ты что, не взял с собой денег?

— Только сберкнижку, а почта уже закрыта.

— Н-да, не повезло, — посочувствовал он. — И что же собираешься делать?

— Не знаю, па. Вот решил позвонить; может, ты посоветуешь.

— А что, если взять и вернуться?

— Вообще-то я не против, па. Как скажешь, так и будет.

— Подержи-ка трубку, я посмотрю, когда следующий автобус… Слушаешь? Через сорок минут, в семь десять. Скажешь кондуктору, что я тебя встречу и заплачу за билет. Хорошо?

— Порядок, па, — ответил я, чувствуя, что все в мире становится на свои места.

— Ну и прекрасно. А я пока приготовлю ужин. Смотри там, осторожнее.

Я повесил трубку и увидел, что бармен надел пиджак и уже ждет меня. Его место за стойкой заняла какая-то девушка.

— Пойдем-ка выпьем по чашечке чая, все равно тебе ждать, — сказал он. — А за велик не беспокойся, никто его не возьмет.

Кругом уже зажглись огни. Мы сидели в ярко освещенном кафе, я ел одно пирожное за другим и запивал их горячим чаем, а бармен рассказывал мне о своих побегах из дому. Видно, в детстве он был отчаянным малым. Дважды его поймала полиция. В первый раз он свистнул чей-то велосипед и отмахал на нем до самого Дублина, ночевал в сараях и заброшенных коттеджах. А в третий раз записался добровольцем в армию и вернулся только через несколько лет. Да, убегать из дому куда сложнее, чем мне поначалу казалось. Зато романтики хоть отбавляй. Все-таки чуточку жалко — действовал-то я без всякого плана. Если снова соберусь бежать, подготовлюсь так, что комар носа не подточит.

Бармен посадил меня в автобус, внес велосипед и, не слушая моих возражений, заплатил за билет. Он также взял с меня слово: сказать отцу, чтобы деньги за билет тот отдал мне. В этом мире, сказал бармен, за свои права надо бороться. Конечно, он был немного грубоват, но я понимал — сердце у него золотое. Мне вдруг пришло в голову, что золотые сердца как раз и бывают у таких, как мы с ним, грубоватых с виду людей, и я обещал написать ему письмо.

Когда автобус подъехал к гостинице, я сразу увидел отца — он стоял в своей шляпе-котелке и озабоченно тянул длинную шею, высматривая меня.

— A-а, привет, гуляка! — окликнул он меня, как обычно, с прибауткой. — Кто бы мог подумать, что сын такого скромного и добропорядочного человека, как я, вдруг превратится в заблудшего искателя приключений? В ночлежном доме у тебя, случайно, дружков не водится, а?

Я считал себя вправе выполнить данное бармену обещание, поэтому сказал отцу насчет билета, он расхохотался и отдал мне деньги. Потом, когда мы шли по главной улице и отец толкал перед собой велосипед, я задал вопрос, который преследовал меня со времени телефонного разговора:

— А мама уже пришла?

Я, конечно, имел в виду другое: знает она или нет? Но спросить так прямо в лоб не решился.

Лицо его сразу изменилось, как-то напряглось, посерьезнело.

— Нет, сынок, нет еще, — ответил он. — Она придет часов в десять или одиннадцать.

Я умирал от желания попросить папу: «Пусть мама ничего не знает, ладно?» — но слова застряли у меня в горле. Получилось бы, что мы сговариваемся против мамы, а я сам всегда ругал за это Марту. Но кажется, отец и так решил все скрыть — он осторожно, но как бы мимоходом заметил, что отослал Марту в кино. Мы пришли домой, поужинали и когда вместе стали мыть посуду, я понял: да, папа не собирается рассказывать о моем бегстве.

Пришла мама, и он вел себя, словно ничего не случилось, расспросил ее, как прошел день, пожал плечами в ответ на вопрос о своих делах — смущенный, не уверенный в себе человек. Глядя на него тогда, действительно можно было подумать — пустое место, но мне впервые в жизни стало ясно, как это впечатление неверно. Между нами установилось нечто большее, чем простое понимание, потому что мне вдруг открылось: как и мы с барменом, отец тоже однажды в детстве убежал из дому, но по какой-то причине — то ли почта была закрыта, то ли навалились голод, усталость или одиночество — ему пришлось вернуться. Возвращались почти все, но протест оставался, он-то и отличал беглецов от всех остальных, никогда не помышлявших о побеге. И способны на такой протест были только настоящие мужчины.

А из дому я больше никогда не убегал. В этом не было нужды — нити, когда-то крепко-накрепко связывавшие меня с мамой, оборвались навсегда.

Идеалист

Хорошо быть образованным или плохо — судить не берусь. Сам я, во всяком случае, в годы ученья хлебнул немало горя.

Книжки про приключения мне, в общем-то, нравились, но в детстве я был человеком серьезным и романтике предпочитал реализм. Моим любимым чтивом были рассказы из школьной жизни, романтики в них по нашим понятиям вполне хватало. Ничего удивительного — ведь школы-то описывались английские. Именовались они не иначе как «древние стены», в них непременно водились привидения. Школы были выстроены квадратом — «четырехугольником». Судя по рисункам, они смахивали на нынешние сумасшедшие дома — сплошь башни с часами, шпили, бельведеры. А герои этих книжек — все отличные верхолазы, ночью выбирались из школы и залезали обратно по связанным простыням. Одевались эти школьники странно: длинные брюки, короткие черные куртки, цилиндры. За каждую провинность учителя заставляли их переписывать латинские стихи. А в особо серьезных случаях их пороли, но побои они сносили без единого звука. Впрочем, иногда доставалось действительно плохим мальчикам, и те, как полагается, вопили во всю глотку.

В общем, почти все они были парни что надо, жили весело и дружно, здорово играли в футбол и крикет. Никогда не врали, а с врунами не желали знаться. Допустим, их ловили с поличным, и приходилось держать ответ на месте, — они говорили только правду. Но если от этой правды мог пострадать одноклассник, они молчали и не выдавали его даже под страхом исключения из школы, пусть даже он оказывался воришкой — а такое, кстати говоря, случалось часто. Удивительно, откуда в таких хороших школах бралось столько воришек — ведь отцы, приезжавшие проведать сыночков, оставляли им, как минимум, пять фунтов. А вот в нашей школе краж почти не было, хотя ребятам в лучшем случае перепадало по пенсу в неделю, да и то не всегда: к примеру, у отца запой, и матери приходится тащить что-нибудь в ломбард, тут не до жиру.

В футбол и крикет я сражался часами, хотя о настоящем мяче мы даже не помышляли, да и в крикет играли клюшкой для травяного хоккея, а воротца рисовали мелом на стене. Недалеко от нашей школы были казармы, там солдаты играли в настоящий крикет, и летними вечерами я ходил туда и смотрел за их игрой, как смотрит на райские радости какой-нибудь мученик из чистилища.

И все же я не мог без отвращения взирать на то, что являет собой наша школа. Наши «древние стены» были скромным строением из красного кирпича, никакой тебе башни, никакого бельведера — через что же тут лазить? — привидений не было и в помине. У нас даже команды не было, значит, будь ты хоть каким асом, а за школу выступить не сможешь. А наказания? Какая тут латынь, какой греческий? «Убийца» Молони драл тебя за уши, а то и просто лупцевал тростью. Если лупить по рукам надоедало, он переходил на ноги.

Но все это мелочи, это еще можно было пережить. Самое большое зло заключалось в нас самих. Парни подлизывались к учителям и обо всем им докладывали. А если кого-то застукали, он пытался свалить все на другого, не гнушаясь ложью. Во время наказания мы распускали нюни и ныли: за что? Убирали руки, как бы в страхе, и трость попадала только по кончикам пальцев, а потом начинали визжать, прыгать на одной ноге и трясти пальцами — авось учитель этот удар засчитает. Под конец орали, что сломана кисть, и, всхлипывая, зажав руки под мышками, уползали к своему столу. Увидь такое ребята из приличной школы, что бы они подумали? Даже представить страшно, фу, какой стыд!

По дороге в школу я проходил мимо ворот казармы. В те мирные дни часовые были сговорчивыми: хочешь посмотреть, как солдаты маршируют на плацу? Заходи, добро пожаловать! А если ты оказывался рядом в обеденное время, тебя даже зазывали на пудинг и чашку чая. Ясно, что из-за такого соблазна я частенько опаздывал на уроки. А раз опоздал, и нет записки от матери, способ открутиться только один: сказать, что был на утренней мессе. Проверить это Убийца все равно не сможет и наказывать тебя побоится — так и приходского священника недолго прогневить. Даже несмышлеными юнцами мы знали, кто в школе настоящий хозяин.

Но вот я обнаружил, что из-за этих школьных рассказов — глаза бы мои их не видели — мне стало как-то неловко врать насчет мессы. Ведь парни из рассказов скорее умерли бы, чем стали врать. Теперь они всегда были рядом со мной, словно невидимки, и я ни на минуту не забывал о них — как бы их не разочаровать!

Однажды утром я здорово опоздал и явился в класс перепуганный.

— Почему так поздно, Дилэни? — спросил Убийца Молони, глядя на часы.

Я хотел сказать, что слушал мессу, но не мог. Вокруг меня стояли невидимки.

— Я задержался в казарме, — испуганно пробормотал я.

Класс ответил недоуменным шепотком, а Молони приподнял брови — изобразил слабое удивление. Это был крупный голубоглазый блондин с обманчиво мягкими манерами.

— Ах вот как, — учтиво произнес он. — И что же тебя там задержало?

— Я смотрел, как маршируют солдаты, сэр, — пролепетал я.

Снова послышалось хихиканье. К таким фокусам в классе не привыкли.

— Понятно, — безобидным тоном заметил Молони. — А я и не знал, что ты у нас такой вояка. Вытяни-ка руки!

Удары я перенес куда легче, чем смех, — ведь передо мной был пример невидимок. Я даже не пикнул. К своему месту я пошел спокойно и тихо — не сопел, не тер руки, — а Убийца смотрел мне вслед, и брови его снова поднялись — он к таким фокусам тоже не привык. Остальные просто разинули рты или перешептывались, будто увидели дикое животное. Во время перемены они окружили меня — их прямо распирало от любопытства.

— Дилэни, а чего это ты вдруг сказал ему про казарму?

— Сказал правду, вот и все, — твердо ответил я, — врать не хотелось.

— Чего врать?

— Что я был на мессе.

— Ну, так сказал бы, что мать куда-нибудь послала.

— А это не вранье, что ли?

— Да ты спятил, Дилэни, — заявили они в один голос. — Не будь дураком. Убийца в гневе страшен. Он из тебя котлету сделает!

Я это знал, знал очень хорошо. Профессиональная гордость Убийцы задета, и остаток дня я вел себя тише воды, ниже травы. Вернее, мне так казалось, но я недооценивал коварство этого человека. Он делал вид, что читает, а сам исподтишка следил за мной.

— Дилэни, — сказал он, наконец поднимая голову от книги, — это ты сейчас разговаривал?

— Я, сэр, — с дрожью в голосе ответил я.

Все расхохотались. Они, конечно, решили, что я нарочно лезу на рожон, и их смех убедил в этом и Убийцу. Еще бы! Наверное, если тебе все с утра до вечера врут, ты привыкаешь, и вдруг кто-то хочет отнять у тебя такое благо! Как тут не возмутиться?

— Что ж, — сказал он, бросая книгу на стол, — Мы это быстро прекратим.

На сей раз мне влетело по первое число — он явно был настроен по-боевому. Но и я тоже. Я знал: наступило решающее мгновение, главное сейчас — выдержать, не сдаться, и тогда я буду примером для всего класса. Наказание я снес геройски, и когда вернулся к своему месту — руки вдоль тела, — невидимки одобрительно похлопали меня по плечу. Но видимые свидетели моей победы… они были раздражены не меньше Убийцы. После уроков человек пять или шесть вышло за мной во двор.

— Эй, ты! — язвительно закричали они. — Снова выдрючиваешься!

— Ничего я не выдрючиваюсь.

— Выдрючиваешься! Всегда строишь из себя неизвестно что. Прикидывался, будто ему не больно — такому-то слабаку!

— И не думал прикидываться! — воскликнул я, а самому ох как хотелось потереть саднящие кисти рук. — Просто настоящие мужчины из-за такой ерунды нюни не распускают.

— Давай-давай, заливай! — вопили они мне вслед. — Осел, каких свет не видывал!

Я выходил со школьного двора, стараясь, как писали в рассказах, «сохранить присутствие духа». Ничего, успокаивал я себя, на сегодня мои мучения кончились. Но не тут-то было — ребята бежали за мной и дразнились:

— Дилэни полоумный! Дилэни полоумный!

Я понял: в школе надо быть поосмотрительней, иначе я рискую потерять уважение невидимок.

Я держал себя в шорах почти весь год. Но однажды случилось нечто ужасное. Я входил в школу со двора и в раздевалке возле нашего класса наткнулся на Гормана — он что-то брал из пальто на вешалке. Гормана я про себя величал «паршивой овцой» нашей школы. Я его недолюбливал и побаивался, этого дубоватого и смазливого вредину с гнусной ухмылкой на лице. Внимания на него я не обратил, потому что на несколько секунд отключился и уплыл в мир моей мечты — мир, где отцы дарят сыновьям, как минимум, пять фунтов, а за честь школы всегда вступается тихий, неприметный с виду паренек вроде меня, — в рассказах его называли «темной лошадкой».

— Кого ты тут высматриваешь? — грозно зашипел на меня Горман.

— Никого я не высматриваю, — возмутился я, вздрогнув от неожиданности.

— Я просто взял карандаш из своего пальто, — добавил он и сжал кулаки.

— А мне-то что? — удивился я. Тоже, нашел из-за чего бучу поднимать.

— Вот то-то же, что ничего! — рявкнул он. — И не суй нос не в свое дело!

— Сам не суй! — парировал я — не позволю разговаривать со мной в таком тоне. — Я к тебе лез, что ли?

На том, посчитал я тогда, дело и кончилось.

Но после перемены Убийца вошел в класс с поразительно серьезной миной и, поигрывая в руках карандашом, остановился перед нами.

— Встаньте все, кто утром выходил из класса! — приказал он. Потом чуть набычился и взглянул на нас из-под бровей. — Все, я сказал!

Поднялось несколько человек, в том числе и мы с Горманом. Что еще выдумал Убийца?

— Ты брал что-нибудь из пальто на вешалке? — Ои положил тяжелую волосатую лапу на плечо Гормана и угрожающе заглянул ему в глаза.

— Я, сэр? — невинно воскликнул Горман. — Нет, сэр.

— А видел, как кто-нибудь брал?

— Нет, сэр.

— Ты? — повернулся он к другому мальчишке, и мысли мои в панике заметались: я понял, почему Горман соврал! Но мне-то, мне как быть?

— Ты? — Большое красное лицо, голубые глаза оказались от меня в нескольких сантиметрах. В нос ударил запах туалетного мыла. Я окончательно растерялся и сказал совсем не то, что хотел.

— Я ничего не брал, сэр, — еле слышно произнес я.

— А видел, как кто-нибудь брал?.. — Он поднял брови, ясно показывая, что мое замешательство от него не укрылось. — У тебя что, язык отсох? — вдруг заорал он, и все, как завороженные, уставились на меня. — Ты? — коротко бросил он следующему, будто я его больше не интересовал.

— Нет, сэр.

— Всем сесть на свои места! — распорядился он. — А ты, Дилэни, останься.

Он подождал, пока все усядутся, и повернулся ко мне:

— Выверни карманы.

Пришлось подчиниться, и тут же по классу пронесся сдавленный смешок. Пронесся и через секунду смолк — Убийца окинул всех испепеляющим взглядом. А причина для смеха была: чего только в моих карманах не водилось! Прямо не карманы, а музеи; я сам понятия не имел, зачем нужна половина из того, что я извлекал на свет божий. О, это был антиквариат, правда уж слишком дряхлый и без бирки. Среди прочего я вытащил книжку со школьными рассказами, мне ее за день до этого дал один чудак; он жевал бумагу, словно жевательную резинку. Убийца выхватил эту книжку и встряхнул ее, брезгливо отведя руку в сторону. Тут он увидел обгрызенные углы и поля, и его передернуло от отвращения.

— Ах вот что, — презрительно произнес он. — Это так ты проводишь свой досуг? И что ты делаешь с этой мерзостью? Ешь ее?

— Она не моя, сэр, — ответил я под хохот класса. — Моего знакомого.

— И с деньгами ты так же обошелся? — быстро спросил он и чуть склонил набок круглую голову.

— С деньгами? — недоуменно переспросил я.

— С шиллингом, который сегодня утром исчез из пальто Флэнагана. (Флэнаган был маленький горбун, и родители его здорово баловали — ни у кого другого в школе таких денег не было и быть не могло.)

— Не брал я никакого шиллинга. — Я заплакал: — Вы не имеете права так говорить…

— Я имею право говорить, что ты нахальный и самоуверенный щенок! — с яростью прохрипел он. — И тебе это даром не пройдет. Чего ждать от ученика, который читает эту грязную, отвратительную, гнусную мерзость! — Он разорвал мою книжку и швырнул ее в угол. — Грязная, гнусная английская мерзость! А теперь вытяни-ка руки!

На сей раз невидимки покинули меня. Они не привыкли, чтобы о них говорили в таком уничижительном тоне, и убежали. А Убийца совсем обезумел, так бывает, когда человек натыкается на что-то выше его понимания. Даже одноклассники — а уж они-то большой любовью ко мне не пылали — и те были потрясены…

— Заяви на него в полицию, — советовали они мне после урока. — Из-за плеча замахивался, это же надо! Тюрьма по нему плачет!

— А почему ты не сказал, что никого не видел? — спросил старший из нас, Спиллейн.

— Потому что я видел. — Я вспомнил обо всех своих несчастьях и снова зарыдал: — Я видел Гормана…

— Гормана? — недоверчиво переспросил Спиллейн. — Так это Горман спер шиллинг у Флэнагана? Чего же ты так прямо и не сказал?

— Это было бы непорядочно… — всхлипнул я.

— Интересно, почему?

— Горман должен был сам сказать правду, — заявил я. — И в приличной школе ему объявили бы бойкот.

— Чего объявили?

— Бойкот. Никто не стал бы с ним разговаривать.

— А на кой Горману говорить правду, если он на самом деле спер этот шиллинг? — спросил Спиллейн таким тоном, будто разговаривал с младенцем. — Эх, Дилэни, — с сожалением добавил он, — совсем ты, я вижу, спятил. Посмотри, до чего себя довел!

Вдруг, откуда ни возьмись, в толпу ворвался Горман, красный от злости.

— Дилэни! — угрожающе зарычал он. — Ты сказал, что я украл у Флэнагана деньги?

Горман — это я сообразил уже потом — был озадачен моим поведением не меньше Молони да и всех остальных. Додумался он вот до чего: раз я не выдал его даже под угрозой наказания, значит, боюсь его больше, чем Молони, а коли так, нужно совсем меня застращать. Но время он выбрал неудачное — сейчас я и не думал перед ним трепетать. Вместо ответа я кинулся на него и со всей силы — рраз по этой гадкой роже! Такой прыти он от меня никак не ожидал. Он вскрикнул и схватился за лицо — на руке появилась кровь. Тут он отшвырнул свой портфель — и на меня, но в эту секунду открылась дверь школы, и на пороге показался хромоногий Мэрфи, тоже учитель. Мы все кинулись врассыпную, теперь уж не до драки.

Увы, она не прошла бесследно. На следующее утро после молитвы Убийца оскалился на меня:

— Дилэни, это ты вчера после уроков дрался во дворе?

Секунду-другую я колебался. Может, и вправду не стоит ломать копья? Но тогда невидимки исчезнут навсегда… И я снова решился на правду.

— Да, сэр, — ответил я, и на сей раз никто даже не хихикнул. Все поняли: я окончательно рехнулся, и теперь следили за мной затаив дыхание.

— С кем ты дрался?

— Я не могу этого сказать, сэр, — выдавил я из себя. К горлу подкатил комок. Невидимкам-то хорошо, посмотрел бы я на них, доведись им вот так стоять перед Убийцей!

— С кем он дрался? — небрежно спросил Убийца, уперев руки в стол и глядя в потолок.

— С Горманом, сэр, — ответило сразу несколько голосов — да-да, вот так запросто!

— Кто ударил первый? Горман?

— Нет, сэр. Первый ударил он.

— Встань, — велел мне Убийца и взялся за трость. Он подошел к Горману: — Возьми это и сам ударь его. Только как следует. — Он ободряюще стиснул локоть Гормана. — Дилэни возомнил себя героем. Покажи ему, что мы о нем думаем.

Ухмыляясь во весь рот, Горман направился ко мне. Конечно, для него это — веселая шутка. Да что для него — для всего класса. Все, как один, покатились со смеху. Даже Убийца позволил себе скромно улыбнуться — вот какой я умный.

— Вытяни руку, — приказал он мне.

Я не послушался. Я чувствовал себя зверьком, попавшим в ловушку, и едва соображал, что происходит.

— Вытяни руку, я сказал! — нетерпеливо рявкнул он.

— Не вытяну! — выкрикнул я в полнейшей истерике.

— Что-о? — воскликнул он, не веря своим ушам, и метнулся ко мне через всю комнату с поднятой рукой. Неужели ударит? — Что ты сказал, грязный воришка?

— Я не воришка, я не воришка! — завизжал я. — Пусть только подойдет — сразу в глаз получит! Вы не имеете права давать ему трость, не имеете права называть меня воришкой! Только попробуйте еще раз так скажите — сразу пойду в полицию, пусть они разбирают, кто воришка, а кто нет.

— Ты отказался отвечать на мои вопросы! — заорал он, и, будь я в здравом уме, я бы заметил — а ведь он струхнул. Да, струхнул; наверное, его напугало слово «полиция».

— Отказался, — выговорил я сквозь рыдания. — И не буду отвечать! Я не шпик.

— Ах вот что. — Он насмешливо хмыкнул: — Значит, помогать учителю — это, по-вашему, шпионить, мистер Дилэни?

— Да, и все они тут — грязные шпики, все до одного, а я для вас шпионить не буду. Сами шпионьте!

— Ну ладно, ладно, хватит! — воскликнул он и почти просительно поднял жирную руку. — Не надо так нервничать, мой юный друг, и вовсе незачем визжать, будто тебя режут. Такое поведение недостойно мужчины. Садись на свое место, поговорим в другой раз.

Я подчинился, но занятия не лезли в голову. И не только мне. Моя истерика сказалась и на остальных. Я то восхищался собой — вон как я сразился с Убийцей! — то трясся от страха — ведь теперь он съест меня живьем! Вверх-вниз, вверх-вниз, я то и дело обхватывал лицо руками и начинал всхлипывать. Думаете, Убийца велел мне прекратить? Ничего подобного. Он даже не смотрел в мою сторону.

На весь день я стал кумиром класса. Горман хотел было задраться, но Спиллейн с презрением отогнал его: если ты поднял учительскую трость на одноклассника, говорить с тобой не о чем. Но подобный успех был мне не сильно по душе. Мне бы что-нибудь поспокойнее, без сенсаций.

На следующее утро меня всего трясло от страха — думал, вообще не смогу появиться в школе. Я все тянул резину, раздумывал: сачкануть, не сачкануть… Короче говоря, школьный двор встретил меня зловещей тишиной. Ко всем бедам я еще и опоздал.

— Почему так поздно, Дилэни? — спокойно спросил Убийца.

Я понял, что добром все это не кончится.

— Я был на мессе, сэр.

— Хорошо, садись.

Похоже, он был слегка удивлен. Потом-то до меня дошло, в чем дело, — оказывается, слабость нашей системы, по сравнению с английской, на сей раз сыграла мне на руку. Любимчики Убийцы — человек пять-шесть — уже напели ему насчет того, кто свистнул шиллинг Флэнагана, и теперь Убийца чувствовал себя если не чудовищем, то уж по крайней мере дураком.

Но его переживания меня не трогали. В моем портфеле лежала новая книжка. Правда, уже не про школу. На школьных рассказах я поставил крест. «Бах! Ба-бах!» — вот самое верное средство против таких, как Убийца. «Лучший учитель — это мертвый учитель!»

Жалость

Школа находилась в глубинке, на отшибе, и учителям это облегчало жизнь — беглец не успевал добраться до станции, а школьные старшины уже гнались следом. Дэнис, правда, знал двоих парней, которых сцапали только в Медлине, городке в десяти милях от школы. Они хотели вступить в английскую армию, но, как последние дураки, сразу же сунулись в гостиницу; старшины ночью вытащили их прямо из постельки и приволокли обратно. Рассказывали, что их отвели в зал, поставили на колени перед картиной, изображавшей распятие Христа, и высекли, но правда ли это, никто не знал. Наверное, думал Дэнис, их вдохновила на побег местная легенда — двум мальчишкам вправду удалось сесть на корабль и уплыть в Англию, и в школе о них больше ничего не слышали. Но то было еще до Дэниса; кто знает, может, в те времена сбежать было легче? А теперь попробуй убеги — говорят, на башне стоит подзорная труба, и там все время дежурит кто-нибудь из старшин.

Впрочем, это можно понять — ребята подобрались все грубые, дети мелких фермеров, они и курили, и в карты играли, могли выпить, если было что. Мама сказала Дэнису, что школа эта — не из лучших, да что поделаешь? Отец шлет ей на содержание гроши. К тому времени они с отцом уже разошлись.

Но однажды к Дэнису подошел новенький, Френсис Камминс. Оказалось, он из Данмора, где жила мама Дэниса. На других ребят ни капли не похож. Смешной такой, с серьезным лицом, голова крупная, будто от другого туловища, и большой любитель поговорить. Родители Френсиса готовили его в священники, и было ясно, что священник из него выйдет неплохой — он всегда все делал по правилам. Не убегал, не курил, не играл в карты. Еще у него был отличный слух. Просвистишь песенку, а он тут же подбирает ее на рояле.

Даже самые задиристые скоро оставили Френсиса в покое. Вывести его из себя было невозможно, как ни старайся. Любое оскорбление он принимал с улыбкой, словно с ним шутили, и скоро обидчики отвязались от него — такого и дразнить-то неинтересно. К тому же с первого дня он прилепился к Дэнису. Мальчишкам из компании Дэниса это не нравилось: стоило Френсису застать их за каким-то недозволенным занятием, он тут же начинал читать им нотации, точно старшина, но прогнать его Дэнис не мог. Не мог, и все. В такой школе, вдали от всего на свете, к человеку из родного городка пробуждаются какие-то особые чувства. А ребята… они не знали, как иногда тоскует Дэнис по Данмору, по дому, по сестренке Марте, с которой беспрестанно ссорился. Иногда Дэнис видел родной дом во сне, просыпался среди ночи и думал о нем, а потом весь день воспоминания преследовали его как призраки. Хотелось броситься на кровать, разрыдаться… Но разве можно? В комнате — сорок человек, в четыре ряда жмутся одна к другой кровати.

Камминса, этого божьего одуванчика, Дэнис терпел и еще по одной причине. К немалому удивлению Дэниса, Камминсу каждую неделю присылали из дому посылку: мясные и рыбные консервы, консервированные фрукты, много всякой всячины. Сам Дэнис всегда ходил голодным. Школьными харчами досыта не наешься, а платить за дополнительную кормежку маме было нечем, и Дэнис никогда не получал на завтрак ветчину, как многие другие. Его частенько навещал отец, беспокоился, все ли в порядке, но Дэниса предупредили: не жаловаться. Отец давал ему фунт-другой, и через два дня этих денег не было и в помине. Если Дэнису что и снилось, кроме дома, так это еда. Камминс всегда делился с ним своими гостинцами, и временами Дэнису становилось стыдно — не очень приятно чувствовать себя нахлебником. Но он тут же успокаивал свою совесть: угощая, Камминс радовался не меньше его самого. Он поучал Дэниса, словно старая классная дама, и все до последней конфетки делил на порции.

— Сейчас я тебе дам только один кусочек, — обычно говорил он веселым и не терпящим возражений тоном.

— Ну вот еще! — ворчал Дэнис, бросая на пирог жадные взгляды. — А остальное куда денешь?

— Но если я тебе дам сейчас все, ты все и съешь, — втолковывал ему Камминс. — А так: кусочек сейчас, кусочек завтра, еще один в воскресенье, и пирога тебе хватит не на день, а на целых три.

— Да что толку, если сейчас я все равно останусь голодный? — кричал в ответ Дэнис.

— А завтра вечером? — вопрошал Камминс, приходя в отчаяние от такой жадности. — Завтра, думаешь, есть не захочется? Чудак ты, Дэнис, — трещал он дальше. — Каждый раз одно и то же. Либо пировать, либо голодать. Тебе дай волю — просвистишь все, что есть за душой. Пойми, я тебе только добра желаю.

«Ну и желай на здоровье, — думал Дэнис, — главное, не забывай пирогом подкармливать». Камминс не забывал. Он вообще пекся о благе других, будто уже был священником. Но иногда этой заботы не выдерживал даже Дэнис. Как-то они проходили мимо сада священников, и Дэнис вдруг увидел — редкий случай — поблизости никого. В нем сразу пробудился бешеный голод.

— Стой на стреме, — бросил он Камминсу и начал карабкаться через забор.

— Ты что задумал, Дэнис? — не на шутку встревожился Камминс.

— Хочу сорвать пару яблочек, — ответил Дэнис, спрыгнул в сад и побежал к деревьям. Из-за забора до него донесся долгий и громкий вопль.

— Неужели ты собираешься украсть их, Дэнис? Не надо! Умоляю тебя, не надо!

Дэнис уже устроился между двумя крепкими суками дерева, на которых росли большущие красные яблоки. Снова раздался крик, и Дэнис увидел — Камминс сидит верхом на заборе и разве что не плачет.

— Дэнис, — проскулил он, — что я скажу, если меня поймают?

— Заткнись, идиот, не то и вправду поймают! — рявкнул на него Данис.

— Ну, Дэнис, Дэнис, это же грех…

— Что-о?

— Грех, Дэнис. Да, всего лишь простительный, но простительные грехи ведут к смертным. Я отдам тебе весь пирог, Дэнис, только слезай. Честное слово, отдам…

Дэнис не удостоил его ответом, но весь кипел от возмущения. Рассовав яблоки по карманам и набив, сколько можно, под рубаху, он медленно перелез через забор.

— Камминс, — прошипел он с яростью, — еще раз такой номер выкинешь, я тебя убью!

— Да разве я не прав, Дэнис? — воскликнул Камминс, в смятении заламывая руки. — Ты согрешил, сам знаешь, и теперь должен покаяться на исповеди.

— И не подумаю, — отрезал Дэнис. — А проболтаешься ты — убью. Учти, я не шучу.

В ту минуту ему и вправду было не до шуток. Даже яблоки он съел почти без удовольствия — так расстроился. Но они остались друзьями и, как и раньше, делили угощение из посылок Камминса. Для Дэниса эти посылки были неразрешимой загадкой. Остальным гостинцы присылали не чаще раза в месяц, а самому Дэнису — раз в семестр в лучшем случае. Ну, правда, у родителей Камминса своя лавчонка, не так и трудно собрать посылочку, лишнего платить не надо, но все равно уж очень странно. Если они так любят своего сыночка, зачем было отсылать его из дому? Он один, ни брата, ни сестры у него нет. Сам Дэнис — другое дело, он и сорваться мог, и с сестрой все время цапался, да и мама часто из дому уезжала, вот его и отправили подальше. Тут все ясно, но Камминс — тот за что впал в немилость? Тут была какая-то тайна, и Дэнис сказал себе, что займется ею, как только попадет домой.

В конце семестра родители Камминса приехали за ним на машине и заодно забрали и Дэниса. Отец Камминса был невысокого роста, в очках, с тронутыми сединой усиками, а мамаша — пухленькая коротышка и большая любительница поговорить. Отцу, тому и слова вставить было некуда. К родителям Камминс относился с подобающей нежностью. Присутствие Дэниса его ничуть не смущало; подобрав под себя ногу, он сидел на переднем сиденье вполоборота к матери, держал ее руку и отвечал на ее вопросы о школьных священниках…

Через неделю Дэниса вместе с Мартой пригласили к Камминсам на чай. Мистер Камминс, стоявший за прилавком прямо в шляпе, подошел к лестнице и кликнул жену. Оживленно тараторя, она провела их наверх, в большую гостиную с окнами на улицу. Дэнис с Камминсом спустились во двор — поиграть с пистолетом, который Камминсу подарили на рождество. Отличный пневматический пистолет, стоит несколько фунтов, как пить дать. У Камминса вообще все вещи дорогие. Недавно ему аккордеон купили. Ну, насчет аккордеона завидовать нечего, а вот пистолет… Дэнис бы от такого не отказался.

— Дай его нам с Мартой на каникулы! — решился он.

— Так мне же самому с ним поиграть захочется! — словно капризный ребенок, запротестовал Камминс.

— Тебе-то зачем с ним играть? — возразил Дэнис. — Ты же в священники готовишься, там стрелять не придется.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, что священникам стрелять не разрешается, — пояснил Денис.

— Давай тогда вот как сделаем, — предложил Камминс. — Я буду играть с ним всю неделю, а тебе дам на субботу и воскресенье. — Мелочность Камминса проявилась и тут.

Субботы и воскресенья Денису было мало, ему бы такую игрушку насовсем. А Камминс, маменькин сынок, он и стрельнуть из этого пистолета побоится, а вот поди ж ты, держится за него.

В гостиной миссис Камминс угостила детей чаем. Потом Камминс и Марта начали играть на рояле, а миссис Камминс завела с Дэнисом разговор о школе.

— Дэнис, — сказала она, — ты, должно быть, очень рад, что учишься в такой прекрасной школе?

Шутит, наверное, подумал Дэнис и заулыбался.

— У вас такие прелестные площадки, да и внутри самой школы просто прелесть! А какое в зале витражное стекло — прелесть, правда?

Дэнис никогда не обращал внимания на это витражное стекло, но сейчас смутно вспомнил — действительно, есть такое — и согласно кивнул головой.

— И как чудесно, что у вас там своя церковь — ходи когда пожелаешь. И Френсис говорит, фильмы вам показывают — просто шик.

— Ага, — подтвердил Денис. Этот «шик» он не задумываясь променял бы на последнюю дрянь в здешней киношке.

— И как хорошо, что все уроки у вас ведут священники — это тебе не какая-нибудь малограмотная деревенщина, не то, что здесь. А отец Мэрфи! Я от него просто в восторге, Денис! Это святой человек, можешь мне поверить.

— Он настоящий служитель культа, — ответил Денис. Видела бы миссис Камминс, как этот «святой» с тростью в руках гоняется по классу за кем-то из учеников — сам весь красный, пыхтит, рычит и знай лупцует беднягу по голым ногам…

— О-о, еще какой настоящий! — стрекотала миссис Камминс. — А с какими хорошими мальчиками там можно подружиться — разве их сравнишь с местными дикарями? Ведь здесь на улицах хулиган на хулигане, я Френсиса одного и выпустить боюсь.

Тут Данис окончательно растерялся. В Данморе надо еще поискать таких дикарей, как братья Корбеты или Баррет. Но вот что странно — мать Камминса говорила вполне искренне. Дома Данис рассказал об этом маме — она долго смеялась. И тогда подозрения Даниса переросли в уверенность: миссис Камминс просто ничего не смыслит в жизни. Они с мужем держат небольшую лавчонку, привыкли к своему домику на узкой улочке, и вдруг — лужайки, озеро, теннисные корты, точно как на загородных виллах богачей, которые Камминсы видели только с дороги. Ясно, что они чуть не умерли от восторга. И конечно, решили, что это — рай земной. Вот где крылась разгадка тайны Френсиса — родители и не думали избавляться от него, как мама Дэниса, наоборот, они, скорее всего, расстались с Френсисом с болью в сердце и только потому, что считали — в этой школе сын получит то, чего в детстве не получили они. Мама Дэниса только посмеялась, но сам он вдруг пожалел родителей Френсиса — как легко они попались на удочку.

Но насчет Френсиса ясности не было. Будь Данис единственным ребенком, да еще с такими родителями, он не стал бы долго скрывать от них правду. И настоял бы, чтоб его забрали из этой затхлой спальной комнаты, оградили от жестокостей этой школы. А если Френсису там тоже нравится? В порыве любви к ближнему Дэнис даже решил, что его долг — поговорить с миссис Камминс и раскрыть ей глаза, но потом понял: Френсис не может заблуждаться, как его родители. Да, он слабак и зануда, но есть в нем какая-то деревенская сметка, и в людях он разбирается. Значит, Френсис мирился с такой жизнью, потому что считал это своим долгом. А может, думал, что такое испытание ниспослано ему свыше, жизнь, мол, это юдоль слез, и когда тосковалось по дому или допекали ребята, он, наверное, просто шел в церковь и делился своими бедами с господом. Дэнису это казалось очень странным: сам он, если становилось муторно на душе или накапливалась злость, ждал, когда выключат свет, и начинал плакать, только беззвучно, чтобы не услышали на соседней койке.

Он намекнул маме, что Камминсы ничего не жалеют для сына, рассказал об аккордеоне, пистолете, еженедельных посылках, надеясь в глубине души, что после этого мама станет более щедрой. Но она лишь сказала, что у этих лавочников денег без счета, да не умеют они ими распорядиться; слал бы ей бывший муж, сколько положено, она отдала бы Дэниса в лучшую школу в Ирландии, где учатся дети только из приличных семей.

Но когда Дэнис вернулся в школу, оказалось, что своего он все-таки добился. Он получил посылку, и в ней было все, о чем он говорил маме. Ему даже стало немного стыдно. Наверное, отец действительно шлет ей мало денег, и баловать его посылками — значит в чем-то отказывать себе. Но зато как приятно было похвастаться перед ребятами, у кого родители не такие щедрые.

Вечером он столкнулся с Камминсом — тот, как всегда, улыбался ему, словно красное солнышко.

— Угостить тебя чем-нибудь, Дэнис? — спросил он. — Я посылку получил.

— Мне сегодня тоже прислали, — ответил Дэнис небрежно. — Хочешь персиков? У меня персики есть.

— Смотри не ешь все сразу, — потешно запричитал Камминс. — А то на завтра ничего не останется.

— Э-э, да какая разница? — воскликнул Дэнис и пожал плечами.

Ничуть не думая о завтрашнем дне, он распотрошил всю посылку сразу: друзьям — по дружбе, врагам — в знак примирения. И на следующий вечер, как обычно, изнывал от голода.

— Ну что с тобой делать, Дэнис? — озадаченно всплеснул руками Камминс. — Ты неисправим. Я же тебе сказал вчера, что так и будет. А станешь ты взрослым — как будешь жить, если приберечь ничего не можешь?

— Ладно, ладно, — пробурчал Дэнис и, чтобы скрыть смущение, с гонором добавил: — Вот стану взрослым, тогда и увидишь.

— Увижу. — Камминс грустно покачал головой. — Даже знаю, что именно. И не такие, как ты, плохо кончают. Пойми, в нашем возрасте складывается характер, а от этого зависит, кем мы станем. Как вообще ты собираешься получить работу? Учиться толком не учишься. Я подучил бы тебя на рояле, но тебе это неинтересно.

Да, Камминс прирожденный проповедник, и Дэнис знал — в его словах что-то есть, но никакие проповеди не могли изменить его. Значит, такой уж он человек. Да и какая разница, в конце концов? Будет день — будет пища. Бережливость Камминса обычно помогала Дэнису дотянуть до следующей посылки.

Примерно через месяц Дэнису пришла очередная посылка, и он при всех стал открывать ее. Пришел поглазеть и Энтони Харти, жалкий прихвостень из Клера, он никогда ничего не получал и сгорал от зависти к счастливчикам.

— Как это так, Хэллиген, в прошлом году — ни одной посылки, а сейчас — каждую неделю? — подозрительно спросил он.

— Просто мама не знала, какими помоями нас тут кормят, — доверительно сообщил Дэнис.

— А чего ж тогда она не сама их посылает? — ухмыльнулся Харти.

— Ты чего это мелешь? — вскинулся Дэнис, и руки его сжались в кулаки. — В рыло захотел?

— Да я ничего, просто на твоих письмах почерк другой, — ответил Харти и показал на обертку.

— Ну и что же? — закричал Дэнис. — Наверное, адрес писали в магазине.

— По-моему, такой же почерк я видел на посылках Камминса, — сказал Харти.

— И что с того? — воскликнул Дэнис, холодея от ужаса. — Разве мама не могла все покупать у его стариков?

— Могла, почему не могла, — с угрюмой усмешкой согласился Харти. — Просто говорю тебе, что про это думаю.

Дэнис не поверил Харти, но всякая радость от посылки пропала. Он убрал ее в свой шкафчик и вышел побродить между деревьями — хотелось остаться одному. Февральский день был хмурый и пасмурный. Дэнис вытащил бумажник — там лежали фотографии мамы и Марты, два последних маминых письма. Он перечитал письма — о посылках ни слова. Нет, не может этого быть, все просто — мама хотела сделать ему сюрприз… Но от самого сомнения у него сжималось сердце. И ни с кем не поделишься. Ночью он никак не мог уснуть — вертелся и катался на кровати, словно в лихорадке, стонал, злясь на бессонницу, и чем больше он вертелся, тем яснее понимал: посылки ему слала не мама, а Камминсы.

В жизни он не испытывал такого унижения. Сам того не сознавая, он млел от восторга не из-за посылок, а из-за маминой заботы о нем. И стал любить ее сильнее прежнего, а теперь эта любовь вдруг исчезла, уступив место ненависти. Но Камминсы — их он ненавидел еще больше. Он жалел и опекал Френсиса Камминса — тот и постоять за себя не может, и не от мира сего, и родители его лишь бедные темные лавочники из захолустья, не могут даже отличить плохую школу от хорошей, — а они, оказывается, все время жалели его, потому что о нем никто не заботился, как они о Френсисе. Он даже представил себе: вот трое Камминсов собрались и говорят о нем точно так же, как он с мамой говорил о них. С одной разницей — при всей своей темноте они были правы. Если кого и жалеть, так не Френсиса, а его, Дэниса.

— Что с тобой, Хеллиген? — спросил парень с соседней койки.

И поплакать спокойно не дадут — так тесно койки поставлены.

— Ничего, — процедил Дэнис сквозь зубы.

На следующий день он собрал остатки посылки и понес Камминсу — тот жил в другой комнате. Денис хотел положить сверток и уйти, но Камминс оказался на месте, он сидел на кровати с книгой, и нужно было что-то сказать.

— Забери, Камминс, — выдавил из себя Дэнис. — Еще раз такое сделаешь, я тебя убью.

— Что я сделал, Денис? — заскулил Камминс и вскочил с кровати.

— Ты велел своей матери присылать мне посылки.

— Нет. Это она сама.

— Сама, да с твоей подсказкой. Кто тебя просил соваться в мои дела, шпик ты поганый!

— Я не шпик! — взволновался Камминс. — И что же тут плохого? Мне-то столько не надо, а ты ходишь голодный!

— Что плохого? А то, что получается — моя мама хуже твоей, этой старой грязной торговки!

— Неправда! — возбужденно закричал Камминс. — Я о твоей матери и слова плохого не сказал, честно!

— Чего он тебе сделал-то, Хэллиген? — вступился за Камминса кто-то из мальчишек.

— Он велел своим старикам посылать мне посылки! Да если я захочу, мне будут посылать не меньше, чем ему! — закричал Дэнис, распаляясь. — Чихал я на его посылки!

— Подумаешь, было бы из-за чего плакать.

— Кто плачет? — закричал Дэнис. — Я, что ля? Сейчас накостыляю и ему, и тебе, и всем — кто у вас тут самый сильный?

Он подождал — примут ли его вызов? Но все только с любопытством разглядывали его, и тогда он бросился за дверь, потому что в глазах у него действительно стояли слезы. Он побежал прямо в туалет и там по-настоящему выплакался. Только в туалете и можно было поплакать, остаться наедине с самим собой. Он плакал, потому что до сих пор ему удавалось хранить свою тайну, — не такой уж он был бесшабашный и независимый, каким казался, — а теперь Камминс разоблачил его.

Их дружба на этом кончилась. Камминс думал, что Данис затаил на него зло, но дело было в другом. При виде Камминса Дэнис испытывал жгучий стыд — словно его раздели донага.

Рождественское утро

Я никогда не пылал особой любовью к моему брату Санни. Прямо с колыбельки он стал маминым любимцем и всегда докладывал ей о моих шкодах. Скажем честно, пошкодить я любил. Только лет в девять или десять я взялся за ум, до этого учился средне, а он корчил из себя грамотея — специально, чтобы позлить меня, уверен. Видно, он шестым чувством уловил: для мамы самое главное, чтобы мы хорошо учились. Дорогу к ее сердцу он мостил из букв, словно из кирпичиков.

— Мамочка, — говорил он, — позвать Лэрри к ч-а-ю? — Или: — Мамочка, ч-а-й-н-и-к к-е-п-и-т.

Естественно, если он ошибался, мама тут же его поправляла, в следующий раз он произносил слово правильно и был ужасно собой доволен.

— Мамочка, — спрашивал он, — правда же, я грамотный?

Господи, да я сам не уступал бы ему в грамотности, будь я на этом помешан, как он!

Не подумайте, что я был каким-нибудь дурачком. Ничего подобного. Просто у меня был непоседливый характер, и я не мог долго заниматься одним делом. Сделать прошлогодние задания? Пожалуйста! Будущие? С удовольствием! Но я терпеть не мог готовить уроки на завтра. По вечерам я обычно убегал играть с братьями Доэрти. Опять-таки, хулиганом я не был, но любил побеситься и подурачиться и, хоть убей, не понимал, почему мама так печется о нашей учебе.

— Неужели нельзя сначала сделать уроки, а потом идти гулять? — спрашивала она, бледнея от негодования. — Тебе не стыдно, что твой младший брат читает лучше тебя?

Мне ни капельки не было стыдно — подумаешь, есть чем восторгаться! Пусть себе читает на здоровье, для маменькиных сынков, вроде Санни, чтение — самое подходящее занятие.

— Ну кем ты станешь, когда вырастешь, горе ты мое? — вопрошала мама. — Хочешь, чтобы из тебя вышло что-то путное — клерк или инженер, — нужно как следует учить уроки.

— Я буду клерком, мамочка, — самодовольно заявлял Санни.

— Тоже мне занятие — бумаги переписывать, — говорил я, чтобы позлить его. — Я хочу стать солдатом.

— О господи, боюсь, на большее тебя и не хватит. — И она тяжело вздыхала.

В такие минуты мне иногда казалось, что мысли ее витают где-то далеко. Разве для мужчины есть лучшее занятие, чем служба в армии?

Приближалось рождество, дни становились короче, а очереди в магазинах длиннее, и я стал думать, сколько всего можно получить в подарок от Санта-Клауса!1 Доэрти говорили, что никакого Санта-Клауса нет, а рождественские подарки покупают отец с матерью, но Доэрти — это настоящая шпана, к таким Санта-Клаус, ясное дело, ни за что не придет. Я старался поразнюхать о нем как можно больше, но почти ничего не узнал. С ручкой и бумагой я большой дружбы не водил, но с радостью написал бы Сайте письмо, если бы это помогло. Я вообще был человек предприимчивый и часто заказывал по почте бесплатные проспекты и каталоги на что ни попадя.

— Не знаю, придет ли он вообще в этом году, — обеспокоенно говорила мама. — Ему ведь надо обойти всех хороших, прилежных детей, а на остальных может времени не хватить.

— Он приходит только к тем, кто хорошо читает, да, мамочка? — спросил Санни. — Правильно?

— Хорошо ребенок читает или нет — не так важно, главное, чтобы он старался, тогда Санта-Клаус обязательно придет, — твердо сказала мама.

Я старался вовсю, бог тому свидетель. Разве я виноват, что за четыре дня до каникул Душегуб Доули задал по арифметике примеры, какие вовек не решить? Нам с Питером Доэрти пришлось вместо школы навостриться на реку. Это, поверьте, не от хорошей жизни — в декабре у реки не очень-то порезвишься, — и почти все время мы прятались от дождя в каком-нибудь хранилище возле причала. Но мы, конечно, сделали ошибку: решили, что до каникул нас не засекут, а там как-нибудь выкрутимся. Забыли, с кем имеем дело.

Душегуб Доули, разумеется, заметил, что нас нет, и послал маме записку узнать, что со мной. Когда на третий день я вернулся домой, мама окинула меня взглядом, который я не забуду до конца дней своих, и буркнула: «Обед на столе». Она прямо кипела от негодования. Я попробовал ей все объяснить насчет Душегуба Доули и его дурацких примеров, но она только махнула рукой и сказала: «Тебе нельзя верить». Оказалось, волнует ее совсем не река, а то, что я наврал, хотя, если собрался прогуливать школу, врать приходится волей-неволей — никуда тут не денешься. Мама долго со мной не разговаривала. Но даже и тогда я не мог понять, что ей так далась эта учеба? Не вырасту я без этого, что ли?

А тут еще этот молокосос Саиии возомнил о себе бог знает что. Он ходил по дому с таким видом, словно без него тут все зачахли бы и пропали. Он становился в дверях, опершись о косяк и засунув руки в карманы, — отцовская манера — и кричал ребятам во дворе, да так, что было слышно на другой стороне улицы:

— Лэрри велено сидеть дома! Он вместе с Питером Доэрти прогулял школу, и мама с ним не разговаривает!

А вечером, когда мы ложились спать, он снова начинал доводить меня:

— Санта-Клаус тебе в этом году ничего не принесет, ага!

— Еще как принесет.

— Откуда ты знаешь?

— Раньше приносил и сейчас принесет.

— А вот и нет. Ты же прогулял школу вместе с Доэрти. Я бы с этими Доэрти ни за что играть не стал.

— Они тебя и не возьмут.

— А я и сам не хочу с ними играть. Они плохие. К ним домой полиция ходит.

— А откуда Санта-Клаус узнает, что мы с Питером Доэрти прогуляли школу? — взвился я, потому что этот маленький выскочка вывел меня из терпения.

— Как откуда? Мамочка ему скажет.

— Да как же она ему скажет, если он живет на Северном полюсе? Бедная Ирландия, учат вас, учат, а вы? Сразу видно, что ты еще несмышленыш.

— Сам ты несмышленыш, я читаю лучше тебя, и Санта-Клаус ничего тебе не принесет.

— Ладно, ладно, поглядим, — насмешливо произнес я с видом человека опытного и бывалого.

Но если сказать истинную правду, мой «бывалый человек» был настоящей липой.

Ведь вся эта честная компания из потустороннего мира… стоит им только захотеть, и они найдут способ дознаться, кто что натворил. Да и насчет прогула меня мучила совесть — уж слишком сильно расстроилась мама.

В ту ночь я решил, что самое правильное для меня — встретиться с Санта-Клаусом лично и все ему объяснить.

Он мужчина и должен меня понять. В те дни я был хорошеньким мальчонкой и, когда хотел, умел производить приятное впечатление. Помню, однажды потребовалось только улыбнуться, и один старичок подарил мне пенни. Наверное, если я останусь с Сантой один на один, мне удастся разжалобить его и вытянуть из него что-нибудь стоящее. Хорошо бы игрушечную железную дорогу: «Людо» и «Змейки и лесенки»2 мне жуть как надоели.

Я начал тренировки: лежал без сна и считал, сначала до пятисот, потом до тысячи, стараясь услышать, как городские часы пробьют одиннадцать, а потом и двенадцать часов. Я был уверен, что Санта придет ровно в полночь — идет-то он с севера, значит, сначала обойдет наш район, а уж потом южную сторону. Иногда я умел быть очень дальновидным. Беда только, что дальновидность эта не всегда была направлена куда следует.

Я так увлекся всеми этими подсчетами, что думать о маминых заботах мне было просто некогда. Я, Санни и мама ходили в город, и пока она делала покупки, мы стояли возле магазина игрушек на Норт-мейн-Стрит, разглядывали витрину и выбирали подарки, какие хотели бы получить на рождество. В канун рождества отец принес с работы деньги и отдал их маме. С легким недоверием она пересчитала их, и лицо ее побелело.

— В чем дело? — раздраженно рявкнул он. — Что не нравится?

— Что не нравится? — переспросила она. — И это под рождество?

— А ты думаешь, мне под рождество платят больше? — съязвил он и сунул руки в карманы, словно защищая то, что там осталось.

— Боже мой! — отрешенно пробормотала она. — А в доме ни пирога, ни свечи, ничегошеньки нет!

— Ну ладно, ладно! — закричал он, распаляясь. — Сколько стоит твоя свеча?

— Ради всего святого, — воскликнула она, — может, отдашь мне деньги и не будешь устраивать сцен при детях. Неужели я могу лишить их радости в такой день?

— Считай, что тебе и твоим детям не повезло! — взревел он. — Я, значит, должен всю жизнь вкалывать, как раб, а денежки ты будешь выбрасывать на игрушки? Вот, — добавил он и бросил на стол две монеты по полкроны. — Больше не получишь, так что распорядись ими с умом.

— Правильно, остальное получат бармены, — горько сказала она.

Позже она пошла в город, уже без нас, и принесла много свертков, в одном из которых лежала рождественская свеча. Мы подождали отца, но он все не приходил, и тогда мы сели за стол сами и стали пить чай с рождественским пирогом, а потом мама поставила Санни на стул, дала ему чашу со святой водой — побрызгать на свечу, — и когда он ее зажег, мама сказала: «Небесный свет да озарит наши души». Я видел, она расстроена, что нет отца, ведь обряд со свечой проводят самый старший и самый младший в семье. Когда мы повесили чулки у изголовья наших кроватей, отца все еще не было.

Начались два самых трудных часа в моей жизни. Мне до смерти хотелось спать, но я боялся упустить железную дорогу, и вот я лежал с открытыми глазами, придумывая, что надо попросить у Сайты, когда он придет. Просил я его по-разному — то игривым тоном, то серьезным, потому что старичкам нравятся разные дети: одним — скромные и воспитанные, другим — озорные и веселые. В общем, я все отрепетировал, потом для компании попробовал разбудить Санни, но он спал как сурок.

Часы на городской башне пробили одиннадцать, и вскоре я услышал, как щелкнула задвижка, но это оказался всего лишь отец.

— Привет, старушка! — воскликнул он, как бы удивляясь, что мама его ждет, потом смущенно захихикал: — Чего это так поздно засиделась?

— Ужинать будешь? — бросила она.

— Нет, не хочу. Я заглянул к Дэнину, и он попотчевал меня жарким из свинины (Дэнин — это мой дядя). Жуть как люблю жаркое из свинины… Это что, уже так поздно? — притворно удивился он. — Знай такое дело, я бы заглянул в церковь на полуночную мессу. «Аделес» бы послушал. Обожаю эту молитву, прямо за душу берет…

И он замурлыкал фальцетом.

Латинские молитвы отец вправду обожал, особенно когда бывал навеселе, но он совсем не понимал слов и придумывал свои, и это всегда приводило маму в бешенство.

— Глаза мои тебя бы не видели! — воскликнула она, как кипятком ошпарила, и закрыла за собой дверь.

Отец захохотал, будто мама очень удачно пошутила, потом чиркнул спичкой, закурил трубку и какое-то время шумно ею попыхивал. Полоска света под дверью поблекла и совсем исчезла, а он все с чувством распевал.

Он безбожно перевирал слова, но легче мне от этого не было. Бодрствовать в таких условиях мне оказалось не под силу. Я заснул.

Проснулся я перед рассветом и сразу понял — произошло что-то ужасное. В доме стояла тишина, наша маленькая спальня была погружена во тьму. Через окно, выходившее на задний двор, виднелось небо — на нем уже появились серебряные прожилки. Я выскочил из кровати проверить свой чулок, но уже знал — случилось худшее. Санта пришел, когда я спал, и совершенно не разобрался, кто я и что, — он оставил мне какую-то свернутую книжонку, ручку и карандаш да еще пакетик леденцов за два пенса. «Змейки и лесенки» и то лучше! Я был до того ошарашен, что не мог даже думать. Эх, Санта, Санта, ты летаешь по крышам, пролезть в трубу для тебя — плевое дело, а тут так оплошал!

Но интересно, что он принес этому проныре Санни? Я подошел к его кровати и ощупал висящий над ней чулок. Похоже, Санта надул и его, этого зубрилу и подлизу, — в чулке у него лежал такой же, как у меня, пакетик леденцов да еще пистолет с пробкой на веревочке, какой за шесть пенсов можно купить в любой лавке.

Но все-таки пистолет — это пистолет, уж во всяком случае лучше дурацкой книжки. Шайка Доэрти иногда дерется с оравой из Строберри-лейн — те приходят играть в футбол на нашу дорогу. Мне этот пистолет очень даже пригодился бы, а у Санни он будет валяться — в шайку его никто не возьмет, даже если он вдруг захочет.

И вдруг… Это было словно указание свыше, с самих небес! Что, если я заберу пистолет себе, а Санни подложу книгу? В шайке от Санни никогда не будет толку — он любит читать. Такой усердный ученик может много чего вычитать в моей книжке! А Санту он, как и я, не видел, значит, расстраиваться из-за подарка не будет. Кому станет хуже, если я поменяю подарки? Никому. Да я даже сделаю Санни добро; знай он об этом, сам бы меня потом благодарил. Мне вообще это нравится — делать людям добро. А может, Санта и сам так хотел распорядиться, да перепутал наши чулки. Что ж, ошибки со всяким случаются. И я положил книгу, карандаш и ручку в чулок Санни, а пистолет — в свой. Потом лег в постель и заснул сладким сном. Да, предприимчивости в те времена мне было не занимать, это точно.

Разбудил меня Санни — сказать, что приходил Санта-Клаус и подарил мне пистолет. Я, как полагается, удивился, даже сделал вид, будто разочарован таким подарком, и, чтобы отвлечь внимание Санни, попросил показать его книжку и расхвалил ее до небес.

Мой братец готов поверить всему на свете, и, естественно, он сразу побежал хвастаться подарками перед мамой и папой. Для меня это была трудная минута. Мама так повела себя после истории с прогулом, что я стал ее побаиваться, но меня утешало другое: единственный свидетель, который может вывести меня на чистую воду, сейчас далеко, на Северном полюсе? Я приободрился, и мы с Санни ворвались в комнату родителей с подарками, крича: «Смотрите, что нам принес Санта-Клаус!»

Папа и мама проснулись, мама заулыбалась, но улыбка эта длилась секунду. Мама посмотрела на меня, и лицо ее изменилось. Этот взгляд был мне знаком. Очень хорошо знаком. Так она смотрела, когда я вернулся с реки, когда сказала, что мне нельзя верить.

— Лэрри, — тихо произнесла она, — где ты взял этот пистолет?

— Санта положил его в мой чулок, мамочка, — ответил я, стараясь изобразить обиду, хотя в душе был поражен: как она обо всем догадалась? — Честное слово, положил.

— Ты украл пистолет из чулка твоего младшего брата, пока он спал. — Голос ее дрожал от возмущения. — Ах, Лэрри, Лэрри, есть у тебя хоть капля совести?

— Ну ладно, ладно, — заворчал отец. — Сегодня же рождество.

— Конечно! — воскликнула она с неподдельной горечью. — Тебе-то все равно. А я не хочу, чтобы мой сын вырос лгуном и вором, понимаешь?

— Ну какой он вор, жена? — запальчиво возразил отец. — Что болтаешь, опомнись! — Он страшно сердился, когда в минуты блаженства ему кто-то мешал, а сейчас ему в придачу было, наверное, стыдно за свое вчерашнее поведение. — Ну-ка, Лэрри, — и он потянулся к деньгам, лежавшим на туалетном столике, — вот тебе шестипенсовик. А вот еще один — для Санни. Только не потеряйте!

Но я смотрел на маму и вдруг понял, что было в ее глазах. Я разревелся, швырнул пистолет на пол и, давясь слезами, выскочил из дома. Улица еще спала. В переулке за домом я бросился на мокрую траву.

Я все понял, и боль открытия нестерпимо жгла меня. Никакого Санта-Клауса нет — Доэрти были правы, — а есть только мама, которой приходится жаться, чтобы наскрести несколько несчастных пенсов нам на подарок. Мой отец — неотесанный грубиян и пьяница, и мама надеялась, что, может быть, из беспросветной нищеты ее вытащу я. Во взгляде ее был страх — неужели я стану таким же неотесанным грубияном и пьяницей, как мой отец?

Как я ревновал маму

Всю войну — первую мировую — отец был в армии, и до пяти лет я почти не знал его и ничего плохого о нем сказать не мог. Иногда я просыпался и видел — рядом с моей кроватью стоит кто-то большой в военной форме, держит свечку и смотрит на меня. Иногда слышал, как на рассвете хлопала дверь, и по булыжной мостовой, удаляясь, стучали подбитые гвоздями ботинки. Он появлялся и исчезал, как Санта-Клаус, всегда таинственно.

Под утро я обычно забирался в большую мамину кровать, и когда отец ночевал дома, приходилось тесниться, но, в общем-то, его визиты вше даже нравились. Он курил, и от него исходил приятный, с кислинкой, запах, брился — за этим действом я следил как завороженный. Каждый раз он оставлял груду трофеев-сувениров — ножи с рукоятками из стреляных гильз, немецкие каски, знаки отличия, кокарды, пуговицы и прочие военные штуки, которые, как считал отец, могли пригодиться и аккуратно хранились в длинной коробке на комоде. Отец вообще любил собирать разный хлам — пригодиться, утверждал он, может все. Когда его не было, мама разрешала мне подставить стул и порыться в его сокровищах. Сама она была о них не слишком высокого мнения.

Во время войны мне жилось безмятежнее всего. Окно моей комнаты выходило на юго-восток. Мама завешивала его занавесками, но это мало что меняло. Я просыпался с рассветом в самом что ни на есть солнечном настроении, готовый излучать свет и радость. От вчерашних забот не оставалось и следа. Жизнь, как никогда впоследствии, казалась простой, понятной и полной всяких возможностей. Я высовывал из-под одеяла ноги — они у меня назывались госпожа Левая и госпожа Правая — и заставлял их обсуждать дела на день. Госпожа Правая вела беседу с живостью и выражала свое мнение очень наглядно. Госпожа Левая была мне не так подвластна, и ее роль обычно сводилась к покачиванию в знак согласия.

Они обсуждали все на свете: куда мы сегодня с мамой пойдем, что Санта-Клаус принесет мне на рождество, как сделать, чтобы жилось нам еще веселее. Тут, например, речь часто заходила о младенце. Никак мы с мамой не могли насчет него договориться. На нашей улице младенцы были у всех, кроме нас, но мама считала, что мы сейчас завести младенца не можем, потому что стоят они семнадцать с половиной фунтов, вот вернется папа с войны, тогда и купим. Какие глупости! Вон Джинн купили младенца, а всякий знает, что семнадцать с половиной фунтов им не по карману. Значит, подыскали младенца подешевле, а мама, наверное, на таком деле не хотела экономить. Но по мне, младенец, как у Джини, нам вполне подошел бы.

Покончив с планами на день, я вставал, подвигал к окошку стул и поднимал раму, только чтобы высунуть голову. Окно выходило иа другую улочку, и я видел передние дворики ее домов, дальше, за глубоким оврагом на холме, — высокие дома из краевого кирпича, пока еще в тени, а дома на нашей стороне оврага уже ярко освещались солнцем, хотя длинные причудливые тени делали их какими-то чужими — добротными и свежевыкрашенными.

Потом я шел в мамину комнату и забирался на большую кровать. Мама просыпалась, и я начинал рассказывать ей обо всех своих затеях. К этому времени я, сам того не замечая, успевал в своей ночной рубашке превратиться в ледышку, и вот я говорил и согревался наконец, сковавший меня лед таял, и я засыпал рядом с мамой, а будил меня уже звон посуды на кухне — мама готовила завтрак.

После завтрака мы отправлялись в город — слушали мессу в церкви святого Августина, молились за отца, ходили по магазинам. Если днем была хорошая погода, мы выбирались за город — либо просто погулять, либо навестить в монастыре святого Доминика лучшую мамину подругу. Мама всех монахинь заставляла молиться за отца, и сам я каждый вечер перед сном просил бога, чтобы он отпустил отца с войны живым и невредимым. Если бы я только знал, к чему приведут мои молитвы!

Однажды утром я влез в большую кровать и обнаружил там отца, который по своей привычке явился нежданно-негаданно, но утром вместо военной формы он надел свой лучший синий костюм, а мама была на седьмом небе от счастья. Я не видел, чему тут особенно радоваться, потому что без формы отец был такой, как все; но мама сияла, она объяснила мне, что бог услышал наши молитвы, и мы первым делом пошли в церковь поблагодарить его за то, что отец вернулся домой в добром здравии.

Вот уж счастье-то! В тот же день к обеду отец вышел в домашних шлепанцах, напялил на голову старый грязный берет, чтобы уберечься от сквозняка, закинул ногу на йогу и принялся с серьезным видом что-то говорить маме, которая взволнованно его слушала. Мне, ясное дело, не понравилось, что мама волновалась, это портило ее красоту, и я перебил его.

— Подожди, Лэрри, — мягко сказала мама.

Это была ее обычная присказка, когда к нам являлись непрошеные гости, поэтому я не обратил внимания и продолжал гнуть свое.

— Пожалуйста, помолчи, Лэрри, — с раздражением произнесла она. — Ты не видишь, что я разговариваю с папой?

Мне потом не раз приходилось слышать эти зловещие слова: «Я разговариваю с папой». Это так-то бог откликается на мои молитвы? Видно, не очень внимательно он меня слушал!

— А почему ты разговариваешь с папой? — спросил я с самым что ни на есть безразличным видом.

— Потому что мы с папой обсуждаем одно очень важное дело. Не мешай нам!

После обеда отец, по просьбе мамы, повел меня погулять. На сей раз мы пошли не в сторону окраины, а к центру города, и я уже было обрадовался — может, с отцом не так и плохо? Но радовался я напрасно. Прогулку по городу мы с ним понимали совершенно по-разному. Его совсем не интересовали трамваи, пароходы, лошади — казалось, ему только и надо, что поболтать со всякими дядьками его возраста. Если я хотел остановиться, он знай шел себе дальше и тянул меня следом. Но если останавливался он, выбора у меня не было. А прислонится к стене — значит, будет стоять долго, это я сразу заметил. Меня даже затрясло, когда он застрял второй раз. Да он собирается торчать здесь целую вечность! Я стал тянуть его за пальто и брюки. С мамой в таких случаях шутки плохи, она могла накричать: «Лэрри, веди себя как следует, не то я сейчас тебя шлепну!», отец же оказался на удивление стойким — в ответ на мои выпады он и бровью не повел, стоял себе и улыбался. Я посмотрел на него, прикинул — а может, взять и заплакать? Да нет, его и слезами-то не прошибешь! В общем, гулять с ним было все равно что с горой. Он либо не замечал, что там путается и копошится у него под ногами, либо снисходительно усмехался сверху вниз, с заоблачной вышины. До того был занят собственной персоной, что дальше уж и некуда.

За чаем снова началось «Я разговариваю с папой», но теперь дело еще больше осложнилось — отец держал в руках вечернюю газету и каждые две минуты опускал ее и рассказывал маме, что он там интересного вычитал. Это был запрещенный прием. Один на один, по-честному, я бы еще мог побороться с ним за мамино внимание, но когда он брал себе в помощь столько народу, я был бессилен. Несколько раз я все же пытался перехватить инициативу, но безуспешно.

— Когда папа читает, ты должен вести себя тихо, — раздраженно оборвала меня мама.

Одно из двух: либо ей в самом деле больше нравится разговаривать с папой, чем со мной, либо у него над ней какая-то сверхъестественная власть и мама просто боится сказать правду.

— Мамочка, — сказал я ей вечером, когда она укладывала меня спать, — как ты думаешь, если я сильно-сильно помолюсь, бог пошлет папу обратно на войну?

Она на мгновение задумалась.

— Нет, милый, — ответила она с улыбкой. — Скорее всего, не пошлет.

— А почему, мамочка?

— Потому что война уже кончилась, мой милый.

— Но ведь бог, если захочет, может начать новую войну, а, мамочка?

— Он не захочет, мой милый. Войны начинает не бог, а плохие люди.

— Вот оно что! — протянул я.

Это меня немного разочаровало. — Возносят бога, возносят, а ему, оказывается, не все под силу.

На следующий день я проснулся в обычное время, недовольство рвалось из меня наружу, как шампанское из бутылки. Я вытянул ноги и заставил их как следует высказаться — госпожа Правая жаловалась, что ее отец долго портил ей жизнь, но в конце концов она сумела упрятать его в «дом». «Дом» я представлял себе плохо, но чувствовал — для моего отца это самое подходящее место. Потом я подставил стул и высунулся из окошка. Рассвет еще подкрадывался как-то виновато, словно я застал его на месте преступления. С головой, пухнувшей от всяких мыслей и планов, я доплелся до соседней двери и в полутьме влез на большую кровать. С маминой стороны места не было, и я пробрался в середину между ней и отцом. Я как-то упустил из виду, что он здесь, и несколько минут сидел между ними, как мумия, и ломал голову: что мне с ним делать? Он разлегся так, что занял больше половины кровати, и мне даже некуда было приткнуться. Я раза два-три пихнул его ногой, он что-то забормотал и потянулся. Теперь места хватало, но проснулась мама и дотронулась до меня рукой. Я устроился поудобнее, откинулся на теплую подушку и стал посасывать большой палец.

— Мамочка! — промурлыкал я радостно и громко.

— Ш-ш-ш, милый, — прошептала она, — не буди папу!

Это была новая опасность — похоже, куда более серьезная, чем «Я разговариваю с папой». Ведь я так привык каждое утро обсуждать с мамой планы на день!

— Почему? — сурово спросил я.

— Потому что наш бедный папочка устал.

Подумаешь, причина! И вообще, что это еще за сюсюканье: «Наш бедный папочка»? Я всегда был против телячьих нежностей, в них, как мне казалось, нет ни капли искренности.

— А-а, — легонько пропел я. А потом сладеньким таким голоском: — Знаешь, мамочка, куда я хочу с тобой сегодня пойти?

— Нет, милый, — вздохнула она.

— Я хочу пойти на реку и половить новым сачком колюшек, еще я хочу поиграть в «Лису и собак», а…

— Не буди папу! — сердито прошипела она, прикрыв мне рот рукой.

Но было уже поздно. Он проснулся. Что-то пробурчал и потянулся за спичками. Потом недоуменно уставился на часы.

— Хочешь чайку, дорогой? — спросила мама кротким, вкрадчивым голоском, каким никогда не говорила. Можно было подумать, что она испугана.

— Чайку? — с негодованием воскликнул он. — Да ты знаешь, который час?

— А потом я хочу пойти на старую дорогу, — громко продолжал я, боясь, что, если меня будут перебивать, я что-нибудь забуду.

— Сейчас же спи! — резко оборвала меня мама.

Я захныкал. Разве можно с ними сосредоточиться? А помешать мне высказать утренние планы — это все равно что срубить дерево на корню.

Отец ничего не сказал, только зажег трубку и стал затягиваться, глядя во тьму, словно ни мамы, ни меня здесь не было. Да он же просто сумасшедший! Не успевал я открыть рот, как мама раздраженно шикала на меня. За что же такое унижение? Это несправедливо!

Отец поднялся рано, приготовил чай и принес чашку маме, но не мне.

— Мамочка! — закричал я. — Я тоже хочу чаю!

— Конечно, милый, — терпеливо сказала она. — Вот, попей из маминого блюдечка.

Это было уже слишком. Кому-то придется уйти — нам с отцом нет места под одной крышей. Я не хочу пить из маминого блюдечка, я хочу, чтобы в моем доме со мной считались, обращались, как с равным! Специально, чтобы позлить ее, я выпил весь чай и ничего ей не оставил. Она молча снесла и это.

Но когда вечером мама укладывала меня спать, она мягко сказала:

— Лэрри, обещай мне, пожалуйста, одну вещь.

— Какую?

— Не приходить по утрам и не беспокоить нашего бедного папочку. Обещаешь?

Опять «наш бедный папочка»! Я уже относился с подозрением ко всему, что касалось этого невозможного человека!

— Почему? — спросил я.

— Потому что наш папочка сильно устает и не высыпается.

— А почему он устает, мамочка?

— Ну, ты ведь знаешь, когда папа был на войне, мамочка брала денежки на почте, правда?

— У мисс Маккарти?

— Да. А теперь у мисс Маккарти денежек больше нет, и приносить их нам должен папочка. Знаешь, что может случиться, если он ничего не принесет?

— Не знаю, — ответил я. — А что?

— Ты видел, как несчастная старушка стоит по пятницам у церкви и просит милостыню? Вот и нам, может, так придется. А разве нам хочется просить милостыню?

— Нет, — согласился я. — Не хочется.

— Так ты обещаешь, что не будешь приходить по утрам и будить папу?

— Обещаю.

Да, решил я, придется пойти на такую жертву. Я знал, что денежки — это вещь серьезная, и мне совсем не хотелось вместе со старушкой просить по пятницам милостыню возле церкви. Вокруг моей кровати мама разложила игрушки — утром, куда ни вылезешь, обязательно наткнешься на одну из них.

Я проснулся и сразу же вспомнил о своем обещании. Встал, устроился на полу и стал играть — казалось, прошло бог знает сколько времени. Потом я взял стул и еще бог знает сколько времени смотрел в окно. Неужели отцу не пора вставать? Неужели никто не напоит меня чайком? Солнечного настроения не было и в помине — я изнывал от тоски, а в придачу и от холода, от жуткого холода! Как мне не хватало тепла глубокой большой кровати с пуховой периной!

Наконец я не выдержал. Пошел в соседнюю комнату. Места с маминой стороны опять не было, я стал перелезать через нее, и она, вздрогнув от неожиданности, проснулась.

— Лэрри, — прошептала она, крепко взяв меня за руку, — что ты мне обещал?

— Ну, мамочка, — заскулил я, пойманный с поличным. — Я уже знаешь сколько держался?

— О господи, да ты весь продрог! — печально сказала она, ощупывая меня. — Ладно, так и быть, оставайся, только обещай молчать.

— Но я не могу молчать, мамочка, — заскулил я.

— И знать ничего не желаю, — твердо возразила она, и в этом было что-то новое. — Папа хочет спать. Можешь ты наконец понять это?

Я все понял, еще как понял. Я хочу разговаривать, а он хочет спать, — чей это дом, интересно знать?

— Мамочка, — сказал я не менее твердо, — пусть тогда папа спит отдельно.

Она не сразу нашлась что сказать.

— Ну вот что, — услышал я ее шепот. — Либо ты лежишь и помалкиваешь, либо шагом марш в свою комнату. Выбирай.

Какая несправедливость! Я предложил такой разумный выход, а она даже не удосужилась мне ответить. Я со злостью пнул отца ногой — мама ничего не заметила, но он заворочался и встревоженно открыл глаза.

— Который час? — испуганно спросил он, глядя не на маму, а на дверь, словно там кто-то стоял.

— Еще рано, — елейным голоском произнесла она. — Это всего лишь ребенок. Спи… Лэрри, — добавила она, поднимаясь с кровати, — ты все-таки разбудил папу, сейчас же иди в свою комнату.

Несмотря на спокойный тон, я понял — она не шутит, и я могу потерять все свои законные права, если немедленно не вступлюсь за них. Она подняла меня, и я издал такой вопль, что можно было разбудить и мертвого, не говоря уже об отце. Он застонал.

— Что за несносный ребенок! Он хоть когда-нибудь спит?

— Это просто привычка, дорогой, — мягко ответила мама, хотя явно была раздосадована.

— Ну так пусть отвыкает! — закричал отец и стал ворочаться. Он вдруг стянул на себя все одеяло и отвернулся к стенке, потом взглянул на нас через плечо — из-под одеяла торчали только два маленьких злобных и темных глава. Видно, я здорово его допек.

Чтобы открыть дверь, маме пришлось опустить меня на пол, я тут же вырвался и с визгом кинулся в дальний угол. Отец подскочил на кровати.

— Заткнись, щенок! — взревел он.

Я был настолько ошеломлен, что даже перестал кричать. Никто и никогда не разговаривал со мной в таком тоне. Я обалдело посмотрел на отца — его всего перекосило от ярости. Главное, я ведь сам молил бога, чтобы это чудовище вернулось домой живым и невредимым! А бог? Он-то куда смотрел?

— Сам заткнись! — не помня себя, выкрикнул я.

— Что-о? — зарычал отец и, как дикий зверь, выпрыгнул из кровати.

— Мик, Мик! — бросилась к нему мама. — Что ты, не видишь, ребенок к тебе еще не привык!

— Я смотрю, он у тебя тут вырос, да ума не вынес, — гремел отец, дико размахивая руками. — Выпороть его как следует, будет знать!

Никто еще не наносил мне такого гнусного оскорбления. У меня все помутилось перед глазами.

— Себя выпори! — истерично завопил я. — Себя выпори! Заткнись! Заткнись!

Тут терпение его лопнуло, и он кинулся на меня. Сграбастал, правда, уже с некоторым сомнением — ведь все происходило на глазах у потрясенной мамы, — и дело кончилось легоньким шлепком. Но я просто осатанел от одного унижения, что меня бьет какой-то чужой дядька, совершенно чужой дядька, который и с войны-то вернулся, потому что я, как последний дурачок, похлопотал за него перед богом. Я громко визжал, прыгал босиком по полу, а отец, неуклюжий и волосатый, в своем армейском белье, бешено сверкал глазами и нависал надо мной, как готовая обвалиться гора. Наверное, как раз тогда я и понял — он тоже ревнует маму. А она стояла рядом, и казалось, сердце ее разрывается между нами. «Вот и поделом тебе, — злорадно подумал я. — Сама это заслужила».

С этого утра жизнь моя стала сплошным адом. Мы с отцом вступили в состояние войны, открытой и явной. И он и я постоянно совершали вылазки в лагерь противника, он старался отбить маму у меня, а я — у него. Когда она сидела на моей кровати и рассказывала мне сказку, ему вдруг позарез становились нужны какие-то старые башмаки, которые он якобы оставил дома еще в начале войны. А когда с мамой разговаривал он, я вовсю громыхал игрушками — показать, что мне до их разговоров нет дела. Как-то вечером он, придя с работы, устроил ужасную сцену — я, видите ли, взял его коробку и играл со всеми этими бляхами, кокардами и ножами. Мама подошла и забрала у меня коробку.

— Ты не должен брать папины игрушки без его разрешения, Лэрри, — строго сказала она. — Папа же твои не берет.

Тут отец почему-то посмотрел на нее так, словно она его ударила, и, скривившись, отвернулся.

— Это не игрушки, — проворчал он, глядя в коробку — все ли там на месте. — Среди этих вещей много редкого и ценного.

Но время шло, и я видел — битву за маму выигрывает все-таки он. Самое обидное — я никак не мог понять почему. Он уступал мне по всем статьям. Неправильно выговаривал слова, чавкал за едой. Одно время я думал, что его козырь — это газеты, и сам стал сочинять новости и рассказывать их маме. Потом я решил, что все дело в курении, которое лично мне нравилось, и, взяв его трубку, я стал ходить с ней по дому и слюнявить ее, пока отец меня не застукал. Я даже пытался чавкать за едой, но мама только сказала, что я не умею вести себя за столом. В конце концов я временно сложил оружие.

Но я не сдался, а просто решил выждать. Как-то вечером он так разболтался с мамой, что у меня уши чуть не завяли — тут-то я ему и выдал.

— Мамочка, — начал я, — знаешь, что я сделаю, когда вырасту?

— Нет, милый, — откликнулась она. — И что же?

— Я женюсь на тебе, — спокойно заявил я.

Отец загоготал в полный голос — не принял меня всерьез. Здорово он умеет притворяться! А мама, несмотря ни на что, моим словам обрадовалась. Наверное, ей было приятно узнать, что в один прекрасный день она освободится из отцовских пут.

— Вот будет чудесно, да? — с улыбкой спросила она.

— Очень даже чудесно, — подтвердил я. — И мы купим много-много младенцев.

— Чудесно, милый, — погладила она меня по голове. — Наверное, один у нас появится очень скоро, и тогда тебе будет веселее.

Тут я чуть не запрыгал от радости: это значит, что хоть мама и потакает отцу, мои интересы она тоже не забывает. Да и Джини мы сразу нос утрем.

Но радовался я напрасно. Прежде всего мама стала какой-то жутко озабоченной — наверное, все думала, где взять семнадцать с половиной фунтов, — и хотя отец стал приходить домой позже, я на этом деле ничего не выиграл. Она перестала брать меня на прогулку, чуть что — сразу вспыхивала, как спичка, и шлепала меня по поводу и без повода. Иногда я даже думал: вот, накликал младенца на свою голову! Только и делаю, что сам себе порчу жизнь!..

Уж накликал так накликал! Я невзлюбил его с первой же минуты. Он даже появиться не мог тихо — когда его принесли, орал так, что стены дрожали. Ребенок был трудный донельзя — мне, во всяком случае, так всегда казалось — и требовал к себе уйму внимания. Мама совсем на нем помешалась и бежала по первому его зову, даже когда он явно работал на публику. Она говорила, что мне с ним будет веселее. Ничего себе, веселее! Он целый день спал, а я должен был ходить вокруг дома на цыпочках, чтобы, не дай бог, его не разбудить. Насчет того, чтобы не будить отца, разговоров больше не было. Теперь я жил под новым Девизом: «Не разбуди сынулю!» Я не мог понять, почему этот изверг должен спать круглые сутки? И как только мама отворачивалась, я будил его. Иногда я даже щипал его, чтобы он не заснул. Как-то раз мама поймала меня, и мне досталось на орехи.

Однажды вечером я играл во дворе в паровозики, и тут в калитку вошел отец. Я сделал вид, что не замечаю его, и сказал вслух, будто разговаривал сам с собой:

— Если здесь заведется еще один дурацкий младенец, я ухожу из дому.

Отец остановился как вкопанный и глянул на меня через плечо.

— Что-что ты сказал? — строго спросил он.

— Да это я так, про себя, — ответил я, стараясь не показать, что испугался. — Ничего особенного.

Не сказав ни слова, он ушел в дом. Я-то ничего не имел в виду, так просто ляпнул, и все, но это предупреждение дало удивительные результаты. Отец вдруг стал со мной добрым и ласковым. В общем-то, я его вполне понимал. Мама ведь из-за «сынули» совсем голову потеряла. Даже во время обеда она, бывало, вскакивала из-за стола и с блаженной улыбкой гугукала в колыбельку и отцу велела делать то же самое. Отец в такие минуты всегда слушался ее, но лицо у него было такое удивленное, что он, наверное, совсем не понимал, чего от него хотят. Он жаловался, что «сынуля» плачет по ночам, но мама только сердилась — мол, если он и плачет, значит, ему что-то нужно. Чистой воды выдумки, ничего ему не было нужно, просто кричал, потому что не хотел лежать один. На маму было жалко смотреть — неужели ей невдомек такие простые вещи? А отец, хоть мы с ним и воевали, все же соображал, что к чему. Он видел «сынулю» насквозь и понимал, что у меня его фокусы тоже вот где сидят.

Как-то ночью я в испуге проснулся — рядом со мной кто-то лежал. В первую секунду у меня мелькнула безумная мысль — это мама, наконец-то она одумалась и бросила отца навеки, но я тут же услышал, как в соседней комнате разоряется «сынуля», а мама причитает: «Ты мой милый, ты мой хороший…», и сразу понял — это не она. Это был отец. Он лежал рядом с открытыми глазами, тяжело дышал и, кажется, был свиреп, как тигр.

Потом до меня дошло, отчего он так рассвирепел. Пришла его очередь. Он выселил из большой кровати меня, а теперь выселили его самого. Мама не считалась ни с кем, только с этим вреднющим сосунком, «сынулей». Мне стало жаль отца. Я сам прошел через это, к тому же с младенчества был человеком великодушным. Я стал гладить его и приговаривать: «Ты мой милый, ты мой хороший…» Он ответил не очень-то впопад.

— Ты тоже, что ли, не спишь? — проворчал он.

— Да ладно, давай лучше обними меня поудобнее, — предложил я, и он, в общем-то, меня послушался. Обнял. С некоторой опаской, так я бы сказал. Оказалось, он очень худой, но все-таки это было лучше, чем ничего.

А на рождество он постарался — подарил мне первоклассную игрушечную железную дорогу.

Примазался

Когда мама сказала, что какой-то Дэнис Корби придет «поиграть с нами», мы с Сузи сразу должны были понять — ничего хорошего из этого не выйдет. С кем играть, нам и так хватало, и все ребята были что надо. Но уж такая наша мама — великодушная, щедрая, готовая слушать любые небылицы. Может, это не так уж и плохо, но в порыве благотворительности она раздавала не только свои вещи, но и наши. Стоило только отвернуться, она уж тут как тут. Смотришь, то игрушка пропала, то старое пальто, а то и башмаки — она все отдавала нищим, которые частенько топтались у наших дверей. В общем, как говорила Сузи, никакой жизни не было, но мы были еще несмышленыши и клюнули на ее очередную удочку: к вам придет хороший мальчик, которому скучно одному, поиграйте вместе на холме. Вот уж купились мы, так купились! Короче говоря, в субботу утром, часов в одиннадцать, заявляется: примерно мой ровесник, только чуть поздоровее, лицо — как красное яблоко, и большие зеленые глаза таращит. Я как увидел его, сразу понял — с таким сдохнешь от скуки. Я даже сначала принял его за посыльного.

— Чего тебе? — спросил я.

— Меня мать послала поиграть с вами, — ответил он, скривившись, и стало ясно — он тоже от этой выдумки не в восторге.

— Ты Корби, что ли? — удивился я.

— Чего-чего? — переспросил он, а потом отвечает: — Да.

Я даже сразу не разобрался — глухой он или дурачок, а может, то и другое вместе.

— Мама! — крикнул я. — Смотри, кто пришел, — а сам думаю: «Она-то его хоть раньше видела или пригласила не глядя?»

Нет, оказывается, видела, потому что сразу засияла и повела его в дом. Он снял кепку, вошел в гостиную и, услышав, как грохочут его подбитые гвоздями башмаки, заковылял дальше на цыпочках.

Вот напасть какая — хоть плачь! Этот малый не знал ни одной игры, а когда мы вышли поиграть с Корганами и Райтами, я даже растерялся — надо как-то объяснить появление этого «хвоста», бедного родственника!

Когда мы сели обедать, он положил локти на стол и, словно не замечая тарелку, принялся глазеть на нас.

— Тебе не нравится обед, Дэнис? — спросила мама. Нас она никогда об этом не спрашивала.

— Чего-чего? — вытаращился он на нее. Я уже заметил, что он говорит «чего-чего» просто так, чтобы выиграть время. — Почему, нормально.

— Тебе надо есть как следует, — заметил папа. — Ты же вон какой здоровый!

— А чем тебя обычно кормит мама? — спросила мама.

— Супом.

— Если хочешь, я налью тебе ложку.

— Налейте.

— А что бы ты хотел на обед? Я тебе приготовлю.

— Желе.

Ни «пожалуйста», ни «спасибо». Будь я на его месте, я, наверное, уже схлопотал бы от отца по затылку, а этому субчику, значит, сплошные поблажки — говори что хочешь, ешь что нравится. Он только и поклевал немного картошки с подливкой.

После обеда мы пошли в нашу спальню показать ему игрушки. Но он шарахнулся от них, как за столом от вилки и ножа.

— У тебя что, своих игрушек нет? — спросил я.

— Нет.

— А где ты живешь? — спросила Сузи.

— В «Билдингз».

— Ну и как, хорошо там?

— Нормально. — Все у него было нормально.

Но я-то знал, что это за «Билдингз», потому что каждый день проходил мимо этих домов по дороге в школу. Ничего там нормального не было. Там было плохо. Живет одна беднота, детишки босиком бегают, а женщины целый день сидят на крылечке и точат лясы.

— А брат или сестра у тебя есть? — допытывалась Сузи.

— Нет. Только я да мать… Да еще тетушка Нелли, — добавил он, чуть помолчав.

— А кто это — тетушка Нелли?

— Моя тетя. Она живет в деревне. Иногда к нам приезжает.

— А где твой папа? — спросила Сузи.

— Чего-чего? — переспросил он, и снова я готов был поклясться — это он просто чтобы подумать над ответом. На сей раз пауза затянулась. — Папа вроде бы умер.

— Как это «вроде бы»? — удивилась Сузи. — Ты что, не знаешь, что ли?

— Ну, мать сказала, что он умер, — чуть поколебавшись, произнес он.

— Раз мама говорит, значит, знает, — наставительным тоном сказала Сузи. — Но если папа умер, где же вы деньги-то берете?

— У тетушки Нелли.

— Теперь ясно, почему у тебя нет игрушек, — папа ведь умер. — Сузи любила изображать из себя всезнайку. — Всегда лучше, если первой умирает мама.

— Нет, не лучше, Сузи Мэрфи! — Меня ужаснуло хладнокровие, с каким она всегда говорила про нашу маму. — Бог покарает тебя за такие слова. Ты потому так говоришь, что всегда подлизываешься к папе!

— Ни к кому я не подлизываюсь, Майкл Мэрфи, — спокойно возразила она. — А что я права, тебе любой скажет. Если умрет мама, папа сумеет нас прокормить и вырастить, а если умрет папа, мама останется ни с чем.

Обычно я вставал за маму горой, но сейчас не мог не признать — последнее ее приобретение было никудышным.

— Ох, эта женщина меня когда-нибудь доведет, — жаловалась Сузи вечером, когда мы легли спать. — Приводит каких-то нищих, бродяг, закатывает им обеды в нашей кухне, так что и поиграть никого не позовешь, а потом раздает нашу лучшую одежду. Скоро в доме будет вообще шаром покати.

С тех пор Дэнис Корби являлся каждую субботу, шествовал через гостиную на цыпочках в своих подбитых гвоздями башмаках, садился за стол и начинал ковырять в тарелке. Единственным любимым блюдом, как он и сказал, у него было желе. Он оставался в доме до самого вечера и слушал, как мама читает нам книжки. Слушать ему нравилось, но сам он читать не умел, даже комиксы, поэтому мама начала его учить и говорила, что он очень сообразительный. Не знаю, как это можно быть сообразительным, если в семь лет не умеешь читать. Меня мама никогда не называла сообразительным.

Зато в чем другом он соображал здорово, как мне и не снилось. Наверное, мальчик из бедной семьи, к тому же совсем чужой, может делать все, что не дозволено мне, — например, играть в большой комнате, а если возмутишься или отпустишь замечание — тебе же хуже. Мама снова затеяла свою любимую игру — «налет на гардероб», и я должен был восторгаться насчет того, что мое зимнее пальто Дэнису как раз впору, хотя на самом деле я оплакивал это пальто горючими слезами, потому что оно очень шло к моему желтому галстуку. Чем дальше, тем меньше я что-то понимал в этой таинственной истории.

Как-то вечером Суэи в который уже раз начала хвастаться, что родилась она не где-нибудь, а в Дублине. С этим Дублином она носилась, как с писаной торбой, будто там родилась только она одна.

— Да надоело уже! — прервал ее я. — Все знают, что ты родилась в Дублине, и дальше что?

— А ты там не родился, не родился! — И она запрыгала, как коза. — И Дэнис не родился.

— А про Дэниса-то ты откуда знаешь? — возразил я. — Ты где родился, Дэнис?

— Чего-чего? — переспросил он и разинул рот. А потом ответил: — В Англии.

— Где-е? — Суэи даже в лице переменилась.

— В Англии.

— Откуда ты знаешь?

— Мама сказала.

Здорово утерли нос моей сестрице! Да для нее это был настоящий удар — какой-то недотепа из «Билдингз», оказывается, родился в таком месте, о каком она могла только мечтать. Самый смех был в том, что в свое время мама работала в Англии, но, как говорила Сузи, даже не удосужилась подумать о дочери. А родись она в Англии… Уж если она Дублином все уши прожужжала, что было бы тогда?

— А когда твоя мама была в Англии? — накинулась она на него.

— Она не была в Англии.

— Ну как же ты там мог родиться, дурак ты ненормальный? — бушевала она.

— Там была тетушка Нелли, — угрюмо ответил он.

— Ты не мог родиться в Англии только оттого, что там была твоя тетушка, — мстительно проговорила Сузи.

— Почему это не мог? — спросил он, начиная сердиться.

Этот вопрос загнал ее в тупик. Да и меня тоже. Мы оба считали, что мама купила нас у кормилицы, и, если разобраться, получалось, что нас вполне могла бы купить и тетя. Мы спорили об этом целый час. Сузи со своим всезнающим видом доказывала мне, что если младенца купит тетушка, она ему будет уже не тетушкой, а мамой, но я совсем не был в этом уверен. Тогда она сказала, что спросит об этом маму. Я предупредил Сузи, что за такие вопросы ей не поздоровится, но она заявила: «Переживу».

Я и сам знал, что переживет. Этой проныре все надо было знать, и она вытягивала у взрослых нужные ей сведения такими путями, что мне становилось стыдно. Один из ее фокусов заключался в том, что она с высокомерным видом несколько раз повторяла где-то услышанное и ждала, какая будет реакция. Примерно такой фокус она провернула и с Дэнисом Корби.

— Мамочка, — сказала она на следующий день, — ты знаешь, что сказал этот глупенький Дэнис?

— Что, милая?

— Он сказал, что родился в Англии, а его мама там ни разу не была, — объявила Сузи и залилась фальшивым смехом.

— Господи, неужели вам больше поговорить не о чем? — воскликнула мама с отвращением. — Ну не все ли вам равно, где родился этот бедный ребенок?

— Ну вот, не верила мне! — сказал я Сузи потом. — Я так и знал, что ты только рассердишь маму, и все. Говорю же тебе, с этим Корби что-то нечисто, и мама все про это знает. И зачем он только явился в наш дом!

В субботу мама дала всем нам по нескольку пенсов и послала меня с Дэнисом гулять. Да, подложила она мне свинью — ведь для ребят из моей компании Дэнис совсем не годился. Но мама отказывалась это понимать, а объяснять ей язык не поворачивался. Я чувствовал — она бы только разозлилась на меня.

Был чудесный солнечный день, мы торчали возле церкви и собирали пустые пачки из-под сигарет — их выбрасывали выходившие из трамваев. Скоро с холма спустился Бэстебл и еще один парень, самые «сливки общества», они даже учились не в нашей обычной школе, а в особой, грамматической.

— Привет, Бэстебл, — окликнул я его, подстраиваясь рядом. — Куда это вы собрались?

— У нас на реке лодка стоит, — ответил он. — Идем, если хочешь.

Я поплелся за ними, не зная, на что решиться. Мне ужасно хотелось пойти на реку, тем более что Бэстебл оказал мне такую честь, но я был привязан к Дэнису, а он для этой компании никак не годился, даже если бы его и позвали.

— Да я вот с этим… — вздохнул я.

Бэстебл оглянулся на Дэниса, сидевшего на высоком церковном заборе, и с одного взгляда понял — не годится.

— Подумай, старик, не знаешь, от чего отказываешься, — сказал он.

Я знал, еще как знал. Я обернулся — Дэнис таращил на нас изумленные глаза. Он был так близко, что я сразу понял: если проведу день с ним, то просто умру от скуки. В то же время он был далеко — и совесть не слишком мучала меря.

— Дэнис! — закричал я. — Я немножко прогуляюсь с ребятами. Подожди меня здесь, если хочешь.

Я побежал, и ребята побежали вместе со мной. Мне было стыдно, но в ту минуту я и вправду считал, что пробуду на реке недолго. Какое там недолго… Стоило мне оказаться у воды, от добрых намерений не осталось и следа — понятное дело, с лодкой забудешь обо всем на свете. И только возвращаясь в сумерках по освещенной газовыми фонарями улице, я понял: господи, ведь уже очень поздно… Сердце у меня упало. В душе я был человеком добрым, и мне до боли стало жаль беднягу Дэниса, которого я заставил так долго ждать. Но когда я добрался до церкви и увидел, что Дэниса там нет и в помине, настроение у меня совсем испортилось: ведь это значит, что он предал меня и вернулся домой. Да, попал я в историю. Что теперь сказать маме?

Дверь нашего дома была открыта, свет на кухне не горел. Я крадучись вошел и, к своему удивлению, застал там маму и Дэниса. Они сидели рядышком у печки. Не берусь даже описать, как меня поразила эта картина. В печке горел огонь, и они так уютно устроились около него, что я почувствовал себя лишним. Я вернулся домой с угрызениями совести, собираясь как-то выкручиваться, отбиваться, но к горлу, откуда ни возьмись, подступили непрошеные слезы.

— Привет! — воскликнул Дэнис, широко улыбаясь. — Ты где был?

— Да на реке, с Бэстеблом, — ответил я как можно небрежнее, вешая кепку на крючок. — А ты куда девался?

— Ушел домой, — ответил он, продолжая улыбаться.

— Майкл, Майкл, тебе должно быть стыдно — убежал и оставил Дэниса одного, — строго упрекнула меня мама.

— Да нет же, мамочка, — слабо возразил я. — Просто я немножко прогулялся с ребятами, вот и все.

Даже этот детский лепет дался мне с трудом, потому что я едва сдерживал рыдания. Дэнис взял у меня реванш, да еще какой! Во мне вдруг пробудилась ревность, и я долго не мог понять, откуда она взялась. А потом меня осенило: да, Дэнис охотно играл с Сузи и со мной, но приходил в наш дом вовсе не за этим. Его интересовали не мы, нет. Наша мама. Он даже специально подгадывал так, чтобы не идти с нами, а остаться с ней дома. И даже когда у нее были какие-то дела по дому, он никуда не шел, а сидел на заборе, чтобы быть поблизости, если мама вдруг выйдет или попросит что-то сделать.

Когда я это понял, мои подозрения переросли в панику. Я теперь боялся оставлять его с мамой одного — мало ли что он может выкинуть или сказать за моей спиной. Он, разумеется, понял, что я его раскусил, но знай гнул свою линию.

Однажды мама послала меня в церковь по какому-то делу, и я позвал Дэниса с собой. Он отказался. Говорит, лучше останусь и поиграю с Сузи. А она-то вся расплылась, решила, что он на нее заглядывается, и встала на его сторону.

— Иди, иди, Майкл Мэрфи! — заявила она своим командирским тоном. — Тебя послали, вот и отправляйся. А Дэнис останется со мной.

— Да не с тобой он хочет остаться, дурочка ты! — вскипел я, совсем теряя терпение. — Не с тобой, а с мамой.

— Неправда, — возразил он, а у самого уши покраснели — значит, я попал в точку.

— Правда, — безжалостно сказал я. — Все время так и норовишь с ней остаться. Лучше ты к ней не лезь. Она не твоя мама.

— Она моя тетя, — угрюмо заявил он.

— Враки! — закричал я, приходя в ярость. — Никакая она тебе не тетя!

— Она сама сказала, чтобы я ее так называл.

— Это совсем другое дело, — не уступал я. — Она моя мамочка, а не твоя.

Он вдруг как-то странно на меня посмотрел.

— А откуда ты знаешь? — тихо спросил он.

На мгновение у меня даже язык отнялся. Я вдруг понял: раз его матерью может быть тетя Нелли, значит, и моя мама, которую он зовет тетей Кейт, тоже. Получалось, что твоей матерью может быть кто угодно, главное, чтобы тебе это было точно известно. Что же делать? Поставить этого выскочку на место — вот что!

— Как она может быть твоей, — возмутился я, — если твоя мама живет в «Билдингз»?

— А она мне не мама, — ответил он тем же тихим голосом.

— Что ты мелешь? — поразился я.

— Как она может быть моей мамой? — продолжал он. — Она же никогда не была в Англии.

Вот она — тайна, и разгадка где-то рядом, совсем рядом. Раз наша мама работала в Англии, она, вполне возможно, и есть его настоящая мама, а та, что живет в «Билдингз», — вовсе нет. Неспроста между мамой и Денисом с самого начала что-то такое было. Это открытие сразило меня наповал. Сохранить хорошую мину я мог только одним способом — прикинуться возмущенным до глубины души.

— Ну, — воскликнул я, — все расскажу маме!

— Рассказывай, если хочешь, — угрюмо буркнул он.

Он знал, конечно, что я не скажу ей ни слова. У него над ней была какая-то магическая власть, и я просто не осмелился бы расспрашивать ее о нем.

Сузи с интересом наблюдала за нами. Она видела — что-то здесь не так, но не понимала, что именно. Вечером, когда мы легли спать, я стал ее просвещать: все сходится, его мама не может быть его мамой, потому что она никогда не жила в Англии, его тетя Нелли, наверное, тоже не его мама, потому что они почти не видятся, а вот наша мамочка подходит по всем статьям — в Англии была, видится с ним каждую неделю, сделала из него любимчика и никому не дает и слова против него сказать. Сузи согласилась, что такое вполне возможно, но ко всей этой истории отнеслась со свойственным ей бездушием.

— Ну и пусть будет его мамой, если ей так нравится, — заявила она, пожимая плечами. — Мне не жалко.

— Ты так говоришь, потому что ты — папина любимица.

— Вовсе нет, Майкл Мэрфи, какая разница, мама она ему или нет, если он приходит только по субботам?

— Подожди, — угрожающе прошептал я, — увидишь, если его мама умрет, он переедет к нам жить. Вот тогда ты по-другому запоешь.

Сузи не могла понять серьезности положения, потому что никогда не была маминой любимицей (а я был) и не видела, как Дэнис постепенно вытесняет из маминого сердца нас обоих, как мама день ото дня все больше нахваливает его, как сравнивает с нами. Меня уже тошнило от того, какой он хороший да пригожий. Мне претили методы этого подлизы: все вкрадчиво, потихоньку, такой вотрется в доверие к кому угодно. Я попробовал было вести себя как он, но без толку, и вскоре у меня совсем опустились руки. Я стал все время попадать в какие-то дурацкие истории. Сам не знаю, что это была за напасть, но я то и дело что-то разбивал, терял, прищемлял себе пальцы. Мама тоже ничего не могла понять и только сердилась на меня.

— Одному богу известно, что на тебя нашло, — гневалась она. — Скоро совсем в дикаря превратишься!

А в кого еще я мог превратиться, когда от всего этого голова у меня едва не лопалась! Я только и слышал от мамы: Дэнис то, Дэнис это, Дэнис такой, Дэнис эдакий. Дэнис заболел, его отвели к доктору, и тот сказал, что мальчик, видите ли, чем-то обеспокоен. А то, что я обеспокоен, потому что он выживает меня из собственного дома, это никого не интересует. Я совсем извелся от отчаяния.

Когда однажды мама в очередной раз послала меня за покупками, я не выдержал. Залился слезами и сказал: «Не пойду». Мама рассердилась; ей, конечно, и в голову не пришло, что я боюсь оставить с ней Дэниса.

— Ну ладно, ладно, — отмахнулась она. — Я пошлю Дэниса. Твои фокусы у меня вот где сидят!

Но это было еще хуже. Значит, Дэнис полностью занял мое место.

— Нет, нет, мамочка, я пойду, пойду! — закричал я и, взяв у нее деньги, со слезами на глазах выскочил во двор.

Дэнис Корби сидел на заборе, а Сузи и еще две девчонки играли на садовой дорожке в классы. Сузи, стоя на одной ноге, с удивлением покосилась на меня:

— Чего это ты?

— Мама в магазин послала… — И я зарыдал, как маленький ребенок.

— Так чего же из-за этого плакать?

— Она меня послала одного… — проскулил я, хотя прекрасно знал — глупей жалобы не придумаешь, настоящий детский сад.

Сузи сразу поняла — здесь что-то не так, и стояла в нерешительности: ей хотелось продолжить игру, но она сгорала от желания пойти со мной и узнать, в чем дело.

— А что, Дэнис не может с тобой пойти? — спросила она, отбрасывая от глаз волосы.

— Он не пойдет, — всхлипнул я.

— А ты меня когда-нибудь звал? — громко и чуть мрачновато спросил Данис.

— А чего тебя звать-то? — вскричал я, ничего не соображая от ярости и горя. — Ты никуда со мной не ходишь. Только и караулишь, чтобы остаться одному с моей мамой.

— Неправда! — закричал он.

— Правда, Дэнис Корби, — заявила вдруг Сузи визгливым голосом, и я понял, что наконец-то она во всем разобралась и приняла мою сторону. — Только этого и ждешь. За этим сюда и ходишь.

— Не за этим.

— За этим, за этим! — зашипел я, совсем ополоумев, и подбежал к нему с кулаками. — Ты колдун!

Ничего более оскорбительного мне в голову не пришло, но и этого оказалось достаточно. Он слез с забора и остановился передо мной и Сузи, руки его висели вдоль тела, а лицо горело нехорошим светом.

— Я не колдун, — сказал он со скрытым раздражением.

— Колдун, колдун! — завопил я и бессовестно ударил его прямо в лицо. Он был вдвое больше меня, но и не подумал дать сдачи, размазня размазней.

— Да что же это такое! — проверещала одна из девчонок. — Как тебе не стыдно, Майкл Мэрфи?

— Тогда пусть отстанет от нашей мамочки! — завизжала Сузи. Увидев, что девчонки против меня, она просто взвилась от злости — настоящая маленькая мегера. — Это наша мамочка, а не его, и нечего тут примазываться!

— Я никогда не говорил, что она — моя мама, — пробормотал он испуганно и хмуро.

— Говорил, говорил! — вмешался я и снова ударил его, теперь в грудь. — Ишь ты, примазаться захотел! И никакой я тебе не брат!

— И я тебе никакая не сестра! — беззастенчиво визжала Сузи, наскакивая на него, словно гусыня. — Я сестра Майкла Мэрфи, а не твоя; еще раз от тебя такое услышу, все папе скажу, он тебе задаст!

— Майкл! Майкл Мэрфи! Сузи! Не обижайте несчастного ребенка! — услышали мы разгневанный голос соседки.

Вечно она сует нос не в свое дело. Она кудахтала у ворот, а вокруг… На наши крики сбежались все соседи. И вдруг мы с Сузи получили по такой оплеухе, что едва устояли на ногах.

— Это еще что такое? — закричала мама, беря Дэниса за руку. — Как ты смел его ударить, ты, дрянной поросенок?

Она повернулась и увела Даниса в дом, а мы остались стоять с открытыми ртами.

— Ну все, теперь нам крышка, — захныкала Сузи от боли и страха. — Теперь нам житья от нее не будет. А все ты виноват, Майкл Мэрфи!

Но меня печалило совсем не это. Дэнис Корби победил, да еще на глазах соседей, — теперь все знают, что мама отдает предпочтение ему. А Сузи возбужденно начала рассказывать девчонкам о Дэнисе, и всех его разных мамах, и сколько нам из-за них приходится терпеть.

Дэнис не выходил из дома долго, мне показалось — целую вечность. Потом наконец появился, один. Позже я вспомнил — шел он на цыпочках. Мама весь день была чернее тучи. В следующую субботу Дэнис не пришел, а через субботу мама послала за ним Сузи и меня.

Я к тому времени уже отошел и не держал на Дэниса зла. Мама объяснила нам, что она ему вовсе не мама, что у него вообще никакой мамы нет. Это-то она и сказала ему тогда в доме, и, видно, бедняга сильно расстроился. Что ж, тут всякий расстроится. Живешь и думаешь, что твоя мама — это твоя мама, и вдруг оказывается, что нет. Ничего себе! Мне стало его по-настоящему жалко. Всю неделю я был тише воды, ниже травы, даже мама это заметила.

Мы пришли в «Билдингз». Дэнис сидел у печки с матерью — с той, которую он поначалу считал своей матерью. Она сразу засуетилась, обрадовалась — вот, мол, какие мы с Сузи чудесные дети. Только мне она не очень-то понравилась. Было в ней что-то приторное.

— Ну, детка, иди, иди с ними, — сказала она и положила свою ручищу Дэнису на колено. — Конечно, в этой грязной дыре тебе и по играть-то не с кем.

Но он не пошел, отказался, как мы его ни упрашивали. И смотрел на нас, как на врагов. Наверное, чувствовал себя дураком, вот и злился. Мать его была морщинистой старухой, дом — простой одноэтажной хибарой. Похвастаться тут нечем, сразу видно, и по дороге домой я даже сказал Сузи:

— Каков нахал, вообразил, будто мы ему брат и сестра.

Дети герцога

Я дожил до зрелого возраста, но по сей день не могу понять: почему считается, что в романах, например Диккенса, слишком много вымысла? Даже сейчас я безо всякого удивления читаю о каком-нибудь таинственном оборвыше, который вырос среди нищеты и мерзости в лавке старьевщика, а потом оказался пропавшим наследником богатого графа. По-моему, тут нет ничего неправдоподобного.

Я всегда был маминым любимцем, поэтому истина о моем собственном происхождении открылась мне довольно поздно.

В то время я уже работал посыльным на железной дороге. Конечно, эта мысль возникала у меня раньше, как и десятки других, но все другие в один прекрасный день улетучились, и я понял, что у меня нет ничего общего с двумя простолюдинами, с которыми так странно переплелась моя судьба.

У меня вызывала отвращение не бедность родителей (хотя приятного тут было мало), даже не крошечный наш домик на тесной улочке с садиком в двенадцать квадратных футов, с прогнившими культями воротных столбов и низким штакетником без перекладины. Меня угнетало другое: их безмерная простота, свары из-за денег, вульгарные друзья, бестолковые разговоры. Утонченности в родителях не было ни на грош — это бросалось в глаза. Казалось, они родились калеками и не знают, как надо ходить, бегать или танцевать. Я был всего-навсего посыльный — по крайней мере пока, — но в долгие минуты озарения мне открывалось, кто я на самом деле, и тогда я смотрел на себя как бы со стороны… Вот я возвращаюсь домой после рабочего дня, походка неспешная, размеренная, я неторопливо киваю соседу и приподнимаю над головой фуражку с изяществом и грацией, которые передались мне по наследству сквозь века. Мое истинное «я» заявляло о себе не только так, иногда я слышал внутренний голос, и он предвосхищал и диктовал каждое мое движение, словно читал отрывок из какой-то книги: «Он изящным жестом приподнял фуражку, а на лице его появилась задумчивая улыбка».

И тут, повернув за угол, я вижу у наших ворот отца — обшарпанные домашние брюки и жилет, старая кепчонка надвинута на глаза, башмаки изрезаны наподобие сандалий — «шлепанцы», как он любил их величать. Отец был рабом своих привычек. Только придет с работы, переоденется — и сразу за вечернюю газету. А если мальчишки-газетчика пять минут нет, отец начинает бормотать: «Куда запропастился этот шалопай?» — и выползает на улицу посмотреть — не идет ли. Когда малый наконец появится, отец хватает у него газету из рук — и почти бегом домой, на ходу напяливает очки на нос и, довольный, проглядывает заголовки, предвкушая удовольствие.

И сразу все вокруг становится черным. Я беру стул, сажусь возле открытой задней двери; отец сидит в другом конце комнаты и, впялившись в газету, издает то радостные, то гневные восклицания, а мама взволнованно расспрашивает меня, как прошел день. Я только бурчу что-то в ответ. Что я ей скажу? Что на работе все такое же обыденное, как дома? И есть только одна отрада — минута ослепительного озарения, когда я бреду по сортировочной станции между шпал и грузовиков, а весеннее утреннее солнце обжигает утесы над тоннелем, бреду и вдруг понимаю: это не навсегда, на самом деле я сын герцога или графа, меня похитили из родного гнезда, потеряли или я сам заблудился, но меня найдут, и все встанет на свои места. Во время работы озарение не приходило, нет, обычно после нее, когда я шел через сортировочную станцию, болтался в здании вокзала у книжного киоска или смотрел, как отходит пассажирский поезд в Куинстаун или Дублин. Однажды, говорил я себе, такой поезд отвезет меня к моей настоящей семье, в родовое имение.

Отца эта мрачная тишина доводила до бешенства. Он был человек разговорчивый, и любое пустячное событие дня давало ему повод для бурного спектакля. Казалось, он только и делал, что встречал старых армейских друзей — пятнадцать лет не виделись! — и всегда с ними происходили какие-то поразительные перемены. Стоило зайти его старому другу — да что другу, соседке с другой стороны улицы заглянуть на чашку чая, — он все бросал, даже газету, и пускался в разговоры. Разыгрывать спектакль в своем уголке у окна отцу было несподручно, поэтому он начинал топать взад-вперед по кухоньке, останавливался у задней двери и глазел на небо или у входной — посмотреть, кто там проходит по улице. Он терпеть не мог, когда в разгар этого рысканья я поднимался, брал кепку и тихонько выходил. И уж совсем ему было не по нутру, если он с кем-нибудь разговаривал, а я в это время читал; спросят меня о чем-то, а я с отсутствующим видом поднимаю глаза от книги. Ему, видите ли, это казалось оскорбительным — до чего неотесанный мужлан! Да, герцогской крови у него не было. И внутренний голос никогда не диктовал ему движения и слова, как мне: «Мальчик медленно опустил книгу и с удивлением посмотрел на человека, считавшегося его отцом».

Как-то вечером я возвращался с работы, и меня остановила девчонка. Это была Нэнси Хардинг, я немного знал ее старшего брата. Но с ней никогда раньше не разговаривал — мне вообще разговаривать с девчонками доводилось не часто. Слишком я смущался: пиджак у меня был еще куда ни шло, но выцветшие синие брюки с огромной заплатой на заду перешили из отцовских.

Нзнси появилась из дома возле каменоломни, окликнула меня, словно мы сто лет знакомы, и пошла рядом. Живая, взбалмошная, черноволосая, со стройной фигуркой, а начала щебетать — сразу ошарашила меня и покоряла. Но держался я степенно, говорил весомо.

— Я от Мэдж Реган, ответы па задачки у нее списала, — объяснила она. — Не решаются эти задачки, хоть лопни, прямо не знаю, в чем дело! А ты откуда?

— Я иду с работы.

— С работы? — воскликнула она удивленно. — Так поздно?

— Я работаю с восьми до семи, — скромно заметил я.

— Господи, жуть как много! — поразилась она.

— Это временно, — небрежно пояснил я. — Долго на них спину гнуть не собираюсь.

Слова оказались пророческими — через два месяца меня уволили, но тогда я хотел показать, что если кто кого и эксплуатирует, так не компания меня, а я ее. Мы медленно дошли до угла нашей улицы, и у газового фонаря Нэнси остановилась. Странно, люди всегда назначают свидания у газовых фонарей, будь то вечер или день. Фонари… Здесь мы играли, когда были карапузами, сюда собирались поболтать, когда стали постарше. Вдруг в моей голове зазвучали слова, но впервые они относились не ко мне лично: «Ей показались приятными его мягкие манеры, его культурная речь, и она подумала: неужели он и вправду сын Дилэни?» До сих пор мой внутренний голос к другим людям интереса не проявлял, и вот поди ж ты… Мне не терпелось испытать это ощущение еще раз — ведь оно сулило новые открытия.

Ждать пришлось недолго — по дороге с работы я снова столкнулся с Нэнси, так случилось несколько раз. Я был не очень-то наблюдательный и лишь много лет спустя уразумел — ведь она, должно быть, специально подкарауливала меня. Однажды вечером мы стояли под нашим любимым фонарем, и я нахваливал какую-то книгу, да, видно, перестарался — Нэнси попросила ее почитать. Ее внимание было мне приятно, но я тут же встревожился — ведь она увидит, где я живу.

— Захвачу ее с собой завтра, — пообещал я.

— Да ну, завтра, давай прямо сейчас, — вкрадчиво запела она, а я глянул через плечо и увидел отца: он стоял у ворот и, склонив голову, вслушивался, не несут ли газету.

Внутри у меня все оборвалось. Такой пай-девочке знакомство с моим отцом вряд ли будет по вкусу, но что делать, придется их знакомить, иначе как я возьму книгу? Мы вместе пошли по нашей кривой улочке.

— Это Нэнси Хардинг, папа, — бросил я небрежно. — Я хочу дать ей книжку.

— Заходи, милая, заходи, — пригласил отец, дружелюбно улыбаясь. — Присядь, чего ждать стоя? — Из-за своей общительности отец едва не забыл о газетчике. — Мин! — кликнул он маму. — Не пропусти газету! — а сам поставил стул посреди кухни.

Я копошился в гостиной, безуспешно разыскивая книгу, — вот невезенье! — и слышал, как мама вышла встретить газетчика, а отец до одури заговаривает Нэнси. Наконец я вернулся в кухню — конечно, нетронутая газета лежит на столе рядом с отцом, сам он уселся в свое любимое кресло и рассказывает бесконечную дурацкую историю, которая случилась в нашем квартале много лет назад. Отец здесь родился и, судя по всему, был этим очень горд, во всяком случае о своей молодости мог рассказывать часами — какие дикие нравы, какое убожество, сейчас-то уж такого нет! Я же этих его историй не выносил. На сей раз отец рассказывал о поминках — в самых смачных его историях обязательно есть поминки — и об усталой с виду женщине, которая вдруг приревновала покойника. Нэнси слушала внимательно, и отец воодушевился, такой спектакль закатил, как никогда. А я молча стоял у кухонной двери с видом патриция и презрительно кривил губы — отец заметил меня лишь через несколько минут. Потом я вышел проводить Нэнси — думал, сгорю от стыда и унижения. По стенам в прихожей сочится влага, а что у нас за ворота? Цемент осыпался, стоят два инвалида из кирпича. А улочка, которую я муниципалитет-то не признает? Вся увешана бельем. Живут у нас тут две прачки, у каждой своя веревка. Но оказалось, это еще не самое худшее. Как-то вечером прихожу домой, а мама мне радостно заявляет:

— Знаешь, кого отец встретил по дороге с работы? Эту твою знакомую, Нэнси Хардинг.

— Правда? — спросил я безразлично, хотя меня будто стукнули кулаком под дых.

— Ну, скажу я тебе! — воскликнул отец, опустил на секунду газету и радостно загудел: — Такая болтушка! Стрекочет как пулемет! Кстати, — добавил он, глядя на меня поверх очков, — ее тетя Лил и твоя мама были в свое время близкими подругами. И ее мать, Клэнси, я тоже помню. Лицо-то мне сразу знакомым показалось.

— А по-моему, ничего похожего, — строго возразила мама. — Мисс Клэнси всегда была тихая, спокойная.

— Да, уж про эту птичку не скажешь — тихоня, клянусь богом! — фыркнул отец, но вполне одобрительно. Ему нравились молодые, которые в карман за словом не лезут, не мне чета.

Я был подавлен. Мало того, что я сам не видел Нэнси, так она еще встретилась с отцом, когда он в грязной рабочей одежде тащился из Глена со своей туковой фабрики и, можно не сомневаться, наплел ей насчет меня такого, что уши завянут, — да, это уж слишком. Разве сравнишь отца с мистером Хардингом — я иногда встречал его после работы я относился к нему с уважением, если не сказать — поклонением. Невысокий такой человек, лицо похоже на сжатый кулак, одет всегда очень аккуратно и, быстро шагая домой, хлопает себя по бедру свернутой в трубку газетой.

Как-то вечером я робко взглянул на иего, и он энергично кивнул мне. Весь он был какой-то энергичный, быстрый, по-военному подтянутый. Вижу — узнал меня, я и заспешил рядом. Прямо не человек, а военный парад с духовым оркестром — сразу начинаешь шагать с ним в ногу.

— Где ты сейчас работаешь? — быстро спросил он, искоса глядя на меня.

— Да все еще на станции, — ответил я. — Последние месяцы дорабатываю.

— И что там делаешь?

— Помогаю в конторе, — слукавил я, как обычно. Сказать, что я просто-напросто посыльный, это было выше моих сил. — Ну, а в свободное время я учусь, — поспешно добавил я.

Удивительное дело — я зашагал быстрее, и фантазия моя тоже полетела на крыльях. Стремительность этого человека передалась мне, и меня понесло.

— Наверное, буду сдавать экзамены, чтобы отправили на государственную службу в Индию или куда-нибудь в этом роде. Торчать на железной дороге — дело гиблое.

— Это почему же? — спросил он с некоторым удивлением.

— У нее никакого будущего, — безразлично объяснил я. — Еще несколько лет, и все заполонят грузовики. Так что я на этой работе человек временный. Работать постоянно пойду только туда, где есть поездки. В другие страны. Видите ли, вообще-то я увлекаюсь иностранными языками.

— Вот как? — спросил он тем же тоном. — И много языков ты знаешь?

— Ну, пока только французский и немецкий — для начала можно и ими обойтись. — Меня несло все дальше. А вдруг я произвожу плохое впечатление? Ведь настоящий лингвист — он, наверное, знает с десяток языков? Надо спасать положение. — Если будет время, зимой сяду за итальянский и испанский. Сейчас без испанского никак не обойтись. Ведь по числу говорящих он на втором месте после английского.

— Ясно, ясно, — кивнул он.

Не скажу, что этим разговором я остался очень доволен. Как только мы разошлись, я замедлил шаг и тут же понял: попутный ветер занес меня слишком далеко. Иностранных языков я не знал — так, отдельные слова и фразы, словно отзвуки мечты о моем несостоявшемся детстве, когда-то я зазубрил их и повторял про себя с непонятным, смутным удовольствием. Эх, совсем это было неразумно — заявлять, что языки я знаю хорошо. Ведь у мистера Хардинга три дочки, все образованные. В доме у них всегда гости, и я даже возле-леял надежду» что как-нибудь пригласят и меня. Теперь-то, может» и пригласят — как же, я ведь знаю иностранные языки, но когда Нэнси или одна из ее сестер начнут бегло сыпать по-французски или по-немецки, с моими стихотворными строчками меня надолго не хватит. Нужны более земные слова, может насчет железной дороги. Дома валялся старый французский разговорник, и теперь я решил: надо как можно больше выучить из него наизусть.

Я рьяно принялся за дело, особенно меня подстегнула случайная встреча с Ритой, старшей сестрой Нэнси. Дело было на улице, Рита вдруг остановилась и заговорила со мной, к моему удивлению и облегчению, на английском.

В те дни ноги сами водили меня где-нибудь около дома Нэнси, и однажды вечером я перехватил ее — она откуда-то возвращалась. Мы постояли на углу возле ее дома. Вскоре появилась Рита и прошептала заговорщицким тоном: «Чего же ты, не могла быстрее Китти кушетку занять?», и Нэнси вспыхнула от смущения — это мне понравилось. Потом прошел ее отец и кивнул нам. Я махнул ему рукой, Нэнси же повернулась спиной и стояла, не замечая его. Он шагал бодрой походкой, и я сказал Нэнси: смотри, мол, отец идет, но она почему-то вдруг вспомнила о моем отце.

— Вчера я снова его встретила, — сказала она с улыбкой, и меня всего покоробило.

— Вот даже как? — хмыкнул я. — И о чем же он тебе поведал? Небось про войну загибал?

— Нет, — ответила она с интересом. — Почему именно про войну?

— Да он только про нее и болтает, — поморщился я. — Я уж все его военные подвиги наизусть знаю. Можно подумать, с ним за всю жизнь ничего другого не случалось.

— Но знает-то он очень много, правда же? — спросила она.

— Знает, да никому не показывает. Он же самый настоящий неудачник и маме жизнь умудрился испортить.

Ведь мозги-то ее на двоих приходится делить, да и тех, похоже, кот наплакал.

— Вот тебе на! — воскликнула ошеломленная Нэнси. — Зачем тогда она за него выходила?

— Ответ знает только эхо. — Я усмехнулся: как вовремя подвернулась фраза, которую я вычитал в какой-то книжке. — По-моему, тут все ясно. — Она разинула рот и уставилась на меня, тогда я пожал плечами и презрительно добавил: — Страсть.

Нэнси снова вспыхнула и заторопилась.

— Тебе хорошо, — сказала она. — Ты знаешь, что с твоим отцом. А вот что с моим, одному богу известно.

И она поспешно убежала. Немножко обидно, но и приятно: ведь я показал себя натурой тонкой и образованной, а если она пригласит меня в гости как-нибудь в воскресенье, уж я напущу ей пыли в глаза. Да еще французский подзубрю, и все будет в ажуре.

Как ни странно, приглашать меня не торопились, но я, словно им в пику, упрямо ходил по вечерам мимо их дома. По крайней мере не замечать себя я не позволю. И лишь через месяц-другой до меня дошла горькая истина — я там никому не нужен, вот меня и не приглашают. Нэнси видела, как я живу, разговаривала с моими родителями; ее сестры и отец видели меня, мои перешитые брюки с заплатой на заду. Да говори я по-немецки и по-французски, как бог, да пусть меня даже пошлют в Индию через несколько месяцев, для них я всегда останусь чужим. Потому что я не их круга.

Кажется, в жизни я не страдал сильнее. В эти первые дни зимы я с каким-то отчаянием продолжал ходить по вечерам мимо их дома, но никого больше не встречал, сворачивал в переулок, полный чавкающей грязи, и под стоны ветра в кустах смотрел через овраг на их примостившийся в ложбинке дом. В кухне, где девочки, наверное, занимались хозяйством, ярко горел свет, и весь дом казался мне храмом красоты, навсегда для меня закрытым. Я стоял, прислонившись к стене в переулке, смотрел на этот храм, и иногда мне казалось, что они правы — никакой я не сын герцога, я сын простого рабочего с туковой фабрики. Но в другие вечера, когда я, усталый и подавленный, в одиночестве плелся домой, во мне снова сердито вспыхивала истина, и я понимал: вот раскроется моя тайна, и Хардинга локти искусают оттого, что были так слепы. В такие минуты я мечтал: все девчонки кругом станут добиваться моего расположения, но я буду к ним равнодушен, а потом холодно скажу Нэнси, что если мне кто и нравится, так только она.

Горю моему не было предела, но тут меня случайно познакомили с одной девчонкой, Мэй Дуайер, и я как-то с первой же минуты почувствовал: изощряться в выдумках мне с ней не надо. Любая выдумка применительно к ней казалась нелепой. Ее непосредственность и прямота обезоруживали — я таких девчонок раньше не встречал. В первый же вечер, когда я провожал ее до дому, она спросила: а денег на трамвай у меня хватит? Я ужаснулся, но позже был ей даже благодарен. Потом она пригласила меня зайти и познакомиться с ее родителями. У меня поначалу даже язык отнялся, я залепетал: как-нибудь в другой раз, не так поздно, и она тут же оказала, по каким вечерам свободна. Нет, она не навязывалась, легкомыслие здесь тоже ни при чем. Все шло от ее прямоты, и она сразу же стала моей лучшей подругой. Я многим ей обязан, без нее я, возможно, и по сей день считал бы, что лучший способ понравиться даме — это показать свое знание французского и немецкого языка.

Наконец я все-таки выбрался к ней в гости на чашку чая и уже через несколько минут чувствовал себя как дома. Мэй, конечно, предложила мне подняться наверх в ее комнату, такого приглашения я никогда не получал и вспыхнул было, но вообще-то уже стал привыкать к ее причудам. Отец ее был худощавый, печальный с виду чиновник, а мать — невысокая, шумная и непосредственная, чем-то похожая на Мэй. Они обе безжалостно подначивали и поддразнивали отца, что бы он ни сказал. После каждого такого укола он лишь вбирал голову в плечи, но неожиданно заспорил со мной (я перед этим что-то рассказывал) насчет положения в стране — видимо, оно сильно его волновало. В те дни к положению в стране я относился с большим оптимизмом, поэтому, глубоко засунув руки в карманы, дал отцу Мэй вежливый, но твердый отпор. Он тут же припер меня к стенке каким-то фактом, загоготал от удовольствия и притащил две бутылки портера. Я к этому времени настолько освоился, что не стал отказываться. А поспорить на интересную тему я всегда любил.

— Господи! — воскликнула Мэй, когда я уходил. — Вот уж не думала, что ты такой болтун.

— Не часто доводится поговорить с умным человеком, — снисходительно ответил я.

— Послушал бы ты моего старика, сколько я слушаю, может, он не показался бы тебе таким умным, — возразила она, но без возмущения, и мне даже показалось, что она довольна — вот какой у нее кавалер, даже отца сумел развлечь. Да и сама она, мол, всегда была толковой девчонкой, только все не тех парней встречала.

В годы моего за ней ухаживания мы частенько ссорились в дым, но с ее отцом у меня была любовь с первого взгляда. Вскоре меня выгнали с железной дороги, и именно он устроил меня на другую работу, заставил не бросать ее. Бедняга, так ему хотелось, чтобы в доме появился еще один мужчина.

Прошло несколько месяцев, и вдруг я столкнулся на улице с Нэнси Хардинг. Я здорово смутился, потому что сразу понял: все, что я нафантазировал, пока кружил вокруг ее дома, оказывается, правда. Да, я вроде бы встретил хорошую девчонку, себе под пару, но моей первой и самой чистой любовью оставалась Нэнси.

— Слышала, тебя с Мэй Дуайер теперь водой не разольешь, — сказала она, и что-то в ее тоне показалось мне странным.

— Да, мы часто встречаемся, — не стал отрицать я.

— Быстро же она тебя подцепила. — Нэнси попыталась улыбнуться, но улыбка вышла какая-то кривая.

— Не знаю, при чем тут, как ты выражаешься, «подцепила». — Я сразу же стал высокомерным. — Она пригласила меня к себе домой, я пошел, вот и все.

— Да, нам про это известно, — сказала Нэнси, и сейчас я безошибочно уловил в ее голосе злобные нотки. — Можешь не рассказывать.

— Рассказывать-то особенно нечего, — ответил я с вкрадчивой улыбкой.

— И французский с немецким она, наверное, знает, как родной? — спросила Нэнси.

Эти слова — напоминание о моем вранье — больно ужалили меня. Я знал: особым тактом ни одна из сестер не отличается, но и подумать не мог, что в семье Хардингов мои невинные выдумки стали ходячей шуткой.

— Честно говоря, — слабо произнес я, — не знаю, Нэнси, о чем ты говоришь. Мэй пригласила меня в гости, я пошел, а пригласила бы ты — пошел бы к тебе, только и всего.

— Ах, только и всего? — воскликнула Нэнси голосом базарной торговки, и, к своему удивлению, в ее глазах я увидел слезы. — Да будь у тебя дом, как у меня, ты, наверное, тоже постеснялся бы туда людей приглашать! Да еще с моими сестрами! С моим отцом! Хорошо тебе брюзжать про своего старика, достался бы тебе мой, тогда бы ты понял! Старый противный боров, слова от него не дождешься! Тебе-то легко говорить, Лэрри Дилэни! Куда как легко!

Тут она заплакала и кинулась прочь, а меня словно обухом огрели — я не мог двинуться с места. Да и побеги я следом, все равно не нашелся бы, что ей сказать. Я был потрясен, никак не мог уразуметь, что же произошло, — слишком неожиданно все получилось, слишком силен был удар по моим выдумкам и фантазиям. В тот вечер я даже не встретился с Мэй, хотя собирался, — все не мог прийти в себя.

Забрел далеко-далеко — за холмы, к речке, — все думал: что мне теперь делать? В конце концов я, разумеется, ничего делать не стал — мой скудный жизненный опыт не мог подсказать мне решения. И только спустя многие годы я понял, почему мне так нравилась Нанси: мы были родственные души, дети герцога, и я и она. Их много, этих маленьких парий, тоскующих по придуманному отчему дому, по сказочному миру, — так они и идут по жизни, лелея несбывшуюся детскую мечту.

БРАЙАН ФРИЛ

Сборщики картофеля

Плоская, безмолвная равнина была до жесткости накрахмалена ноябрьским морозцем. Выхлоп трактора сверлил своим «тра-та-та» чистый, колючий воздух, но прорвать его не мог — отрывистые, усеченные звуки доносились как бы извне. За рулем, сгорбившись, сидел фермер Келли, здоровяк с огромной бородой и поломанными ногтями, а позади, в прицепе, тряслись на ухабах сборщики картофеля — двое парней, постоянных помощников Келли, и двое мальчишек, которых он нанял только на сегодня. В шесть часов утра они были единственными представителями рода человеческого в этой части графства Тирон.

Мальчишки болтали без умолку. Они стояли у переднего борта прицепа — ноги широко расставлены, руки в карманах, — подставив лицо струям холодного воздуха. Оба были очень оживлены. Старший, тринадцатилетний Джо, уже два раза подрабатывал у Келли и, пожалуй, держался бы поспокойней, но его заражало безудержное веселье брата. И не удивительно — для Филли это была первая работа, первый раз он пропускал занятия в школе ради заработка, впервые ему представлялась возможность доказать, что в свои двенадцать лет он кое-чего стоит. Разве мог он совладать с бьющей через край энергией? За спинами ребят, растянувшись прямо на дне прицепа, подремывали два работника.

Дважды мальчишки смеялись в полный голос. Вначале, когда они проезжали мимо жилища Дайси О’Доннела, одноклассника Филли, и Филли закричал этому чистенькому домику с соломенной крышей: «Эй, Дайси, передай нашим, что мы пашем!» А второй раз — когда подъехали к самой школе. Келли даже прикрикнул на них:

— Вы же прогуливаете, забыли? Или хотите, чтобы об этом знало все графство? — прорычал он. — Лучше поберегите силы для работы.

Не успел он отвернуться к дороге, Филли высунул язык, заткнул уши большими пальцами и замахал остальными. Но тут же забыл о Келли и спросил брата:

— Слушай, Джо, а что ты будешь покупать?

— Покупать?

— Ну, на деньги, которые мы сегодня заработаем. А я знаешь что куплю? Дробовик! Представляешь? Бах! Бах! Бах! А ну-ка, мистер, держите руки над головой, если вам жизнь дорога! — Угроза явно относилась к Келли.

— Угу, — насмешливо хмыкнул Джо.

— Вот увидишь, куплю, как пить дать. Всего за семь шиллингов. В амбаре отца Тома Трейси лежит старый дробовик. Том обещал мне продать его за семь шиллингов.

— Кто обещал?

— Том.

— Стащить, что ли, собрался у своего старика?

— У его отца есть новый. А этот без дела валяется.

И он сделал вид, что целится из ружья, взяв на мушку ничего не подозревающего воробья на заборе.

— Бах! Что, несчастный, ты не понял, чем это тебя стукнуло?.. Ну ладно, Джо, а ты что себе купишь?

— Не знаю. Да и на что покупать-то? Может быть… нет, не знаю. Зависит от того, сколько нам даст мама.

— Слушай, Джо, купи велосипед, а? Как насчет велика? Квин выменял бы свой на пачку сигарет. Представляешь, Джо, ты на седле, я на раме. Каждый вечер на речку, к мельнице. Я по дороге бью всех кроликов. Бах! Бах! Бах! Как насчет велика, Джо?

— Не знаю. Посмотрим.

— А сколько мама тебе дала в прошлый раз?

— Не помню.

— Десять шиллингов? Или больше? А что ты тогда купил? Кожаный пояс? Или силки для кроликов?

— Кажется, она мне вообще ничего не дала. Может, шиллинг. Точно не помню.

— Шиллинг? Из четырнадцати заработанных всего один паршивый шиллинг? Знаешь, что я себе куплю? — Он втянул голову в плечи и заговорщицки подмигнул брату. — Никому не скажешь? Обещаешь?

— Ну давай, давай.

— Багор. Понял?

— А как же дробовик?

— Дробовик может годик подождать. Зато у меня будет багор, только подумай, Джо! Твой братан Филли сидит, притаившись, возле Черной заводи. И вдруг — огромный лосось, красавец, каких свет не видывал! Филли лежит не дышит, а потом хлоп — и рыбка уже на берегу, с багром в брюхе!

Он обхватил себя руками и, изображая пойманную рыбину, забился в судорогах. Потом вдруг снова стал ковбоем и сразу из двух кольтов выстрелил в кота, который крался вдоль забора.

— Бах! Бах! Бах! Вот так-то лучше, парень. Итак, мистер, где же ваше картофельное королевство? Сейчас я покажу этим бездельникам, как нужно работать. И почему этот трак-торишка еле ползает?

— Уже почти добрались, мистер Филли, — сказал Джо. — Покажите нам класс, сделайте милость. Покажите, как надо вкалывать.

Поле являло собой прямоугольник площадью в два акра, огороженный невысокой изгородью. Вдоль него прямыми черными линиями тянулись картофельные полосы. Келли отсоединил прицеп и вместо него подцепил к трактору картофелекопалку. Два работника стояли засунув руки в карманы и хмуро глядя по сторонам. У каждого на нижней губе висела сигарета.

— Вы двое идете на дальнюю половину, — приказал им Келли, — а ты, Джо, и… — он забыл имя, — ты с братом остаетесь здесь. Покажешь ему, что нужно делать. — Он залез в кабину трактора. — И вот еще что, — заметил он через плечо. — Если здесь появится кто-нибудь из школьного начальства, быстро сматывайтесь, а мое дело — сторона. Я вас знать не знаю, сроду в глаза не видел.

Трактор двинулся вперед по картофельным рядам, разбрасывая за собой комья бурой земли.

— Ясно, — сказал Джо. — Теперь слушай, Филли, что нужно делать. Как только копалка проедет, мы собираем картошку в ведра, потом тащим к мешкам и высыпаем. Потом — назад, снова наполняем ведра. И снова высыпаем картошку в мешки. Есть вопросы, мистер?

— Вопросов нет, мистер. Это же детская игра. Не пойму только, зачем ему понадобилось четверо. Да я бы одной рукой убрал все поле!

Джо улыбнулся в ответ:

— Ну, начинай. Поглядим, на что ты способен.

— Только успевай смотреть, — бросил Филли, схватил ведро и вприпрыжку понесся по развороченной полосе. Его фигурка склонилась над глиноземом, и тонкие руки замелькали с сумасшедшей скоростью.

Не успел Джо начать, как Филли закричал ему:

— Джо! Ну что, видишь? Уже полное. Неплохо для начала, а?

— Лучше не торопись, — отозвался Джо.

— Посмотри-ка сюда, Джо, посмотри! — Филли вытянул вперед руки. Они были покрыты землей. — Как они тебе нравятся? Еще немного, и они будут такие же мозолистые, как у Келли.

Джо засмеялся:

— Полегче, Филли. Без спешки.

Но Филли снова согнулся над полосой, и когда Джо высыпал в мешок свое первое ведро, Филли опустошал уже третье. Он еще раз подмигнул Джо и умчался.

— Боюсь, вам нужна еще одна копалка, мистер Келли! — крикнул он, когда трактор проходил мимо.

Но Келли даже не повернул головы — он не отводил взгляда от полосы, вдоль которой ехал. За тракторами летела стайка чаек, шелестя крыльями, они пикировали на свежевскопанную землю — поживиться червями. Филли схватил ведро и побежал к мешкам.

— Ну, как дела? — прокричал ему Джо минут через двадцать. Но Филли не ответил — был весь в работе.

Около половины девятого взошло бледное солнце. Его лучей не хватало на то, чтобы размягчить подмерзшую землю, зато оно высвободило из ночного плена звуки: шум машин на дороге, крик птиц на голых деревьях, мычанье коров. Глинозем слегка увлажнился, но не оттаял. Трактор торжествовал, упиваясь полной свободой, и его пулеметный стрекот разносился далеко по окрестностям.

— Я все время думал, — сказал Филли, когда они с Джо вместе оказались около мешков, — и теперь точно решил. Куплю кинжал… знаешь, такой, в кожаных ножнах. Есть такой в лавчонке Бирна, всего четыре шиллинга. Как раз то, что надо для разделки кролика. — Руки у него были в ссадинах и царапинах, и он старался не касаться ими одежды. — Решено. Покупаю кинжал в кожаных ножнах.

— Кинжал, — повторил Джо.

— Кинжал всегда нужно иметь при себе. Вдруг ружье не выстрелит или порох отсыреет. А если плывешь под водой, его можно держать в зубах.

— К полудню надо закончить полос двадцать, — сказал Джо.

— Я ему уже объяснил — нужна вторая копалка. Слишком медленно, мистер. Ваша копалка ползет, как черепаха. Ну ладно, Джо, а ты все-таки придумал?

— Что придумал?

— Что будешь покупать, балда.

— Ты все об этом. Нет еще… Не знаю.

Филли вернулся к полосам и уже начал было работать, но тут зазвенел школьный звонок. Он бросил ведро и заплясал навстречу брату.

— Слушай, Джо! Слушай!

Он вцепился обеими руками себе в волосы и стал тянуть их из стороны в сторону.

— Слышишь? Слышишь? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! А ну-ка вы, толстые, глупые зубрилы, шагом марш в класс! Давайте пошевеливайтесь! Быстрей, быстрей! Нечего болтаться! Совсем распустились, поскорей, поскорей! «А что это сегодня не видно братьев О’Бойл? Что? Где они? Собирают картошку? Как так? Да не может этого быть!»

— Эй, парень, берегись! — раздался рев Келли.

Трактор прошел в каких-нибудь сантиметрах от Филли.

Он вовремя увернулся, но его с ног до головы закидало комьями глины. Джо бросился к брату:

— Все в порядке, Филли? Ты цел?

— Он нарочно хотел подловить меня, паршивый конокрад. Но не тут-то было!

— Значит, ничего страшного, мистер? Надеюсь, вы останетесь в живых.

— Безусловно, мистер. Не очень-то я испугался этого старого шакала. А теперь вперед! Сейчас мы ему покажем, как работают настоящие мужчины! — Он стряхнул глину с куртки, помотал головой, поддернул штаны. — Хотел бы ты сейчас поменяться, Джо?

— С кем поменяться?

— С этими несчастными грамотеями. — Он ткнул большим пальцем в направлении школы.

— Ну уж извините, — ответил Джо. — Только не я.

— Мне это тоже не по душе, мистер… Встретимся в баре. — Он важно удалился, но руки держал так, словно они были какими-то хрупкими, не принадлежащими ему предметами.

В полдень они прервали работу, чтобы перекусить. К этому времени солнце совсем расхрабрилось и висело высоко в небе, но толку от него, как и раньше, почти не было. Трактор замолчал, и на время установилась застенчивая тишина, потом она стала естественной и размягченной, зачирикали воробьи. Чайки, мешая друг другу, заглатывали червей на свежевскопанных полосах, и от легкого дуновения ветра шевелились ветки высоких деревьев. Келли ел и одновременно чинил что-то в картофелекопалке. На противоположном конце поля два работника развалились на мешках и перебрасывались короткими фразами. Джо и Филли сидели на перевернутых ведрах. На обед они съели по половине ячменной лепешки из пресного домашнего теста. Лепешка была разрезана на два толстых куска, между ними тоненькой пленкой расплылось масло. Лепешку они запили глотком холодного чая из бутылки. После обеда Джо выбросил крошки чайкам, собрал газету, в которую была завернута лепешка, выплеснул остатки чая, а бутылку и бумагу положил в карман куртки. Затем встал и потянулся.

— Что-то спину начинает ломить, — сказал он.

Филли продолжал сидеть, локти он упер в колени и внимательно рассматривал свои ладони.

— Потрескались? — спросил Джо.

— Что?

— Ладони, говорю, сильно болят?

— Да нет, ерунда, — ответил Филли, — кожа-то у меня дубленая. Вся штука в глине. Забивается в каждую трещину, да еще под ногти залезает. — Он выставил руки вперед. — Смотри-ка, — удивился он, — дрожат.

— Так всегда бывает, — успокоил Джо. — Пройдет… Стой! Слышишь?

— Что?

— В школе большая перемена. Небось на площадке в футбол гоняют.

Сквозь вздохи ветра издалека доносился радостный ребячий визг. Братья напряженно вслушивались, подняв головы, задумавшись каждый о своем.

— Завтра мы получим по заслугам, — сказал Джо. — Шесть ударов по каждой руке.

— Теперь уж я точно решил, — сказал Филли. — Кинжал — и баста.

— Да мама, может, вообще ничего нам не даст. Все зависит от того, сколько ей самой нужно.

— Она же сказала, что даст. Она обещала. А ты так ничего и не придумал?

— Думаю.

Неожиданно взревел трактор, и все другие звуки исчезли.

— Ну что же, мистер, идемте, — вздохнул старший. — Еще целых четыре часа. Седлайте свою лошадку.

— Иду, иду! — отозвался Филли. Голос его звенел от возбуждения.

Солнце не оправдало надежд. Оно все так же высоко стояло в небе и заливало равнину светом, но отогреть землю не могло. Постепенно оно стало клониться к западу, увлажнившаяся раньше почва снова заблестела, на возвышенностях появилась белая изморозь, хотя до вечера было далеко. Теперь братья работали, как два автомата, мозг отключился и покорно подчинился телу. Они уже не распрямлялись, и в мире существовали только их ноги, жесткая глина, картошка, их руки, ведра и мешки. Уши им подсказывали, где сейчас находится трактор: на том конце поля, поворачивает или приближается. Их мускулы уже приспособились, и если движения ребят повторялись по кругу, их кисти, руки, ноги, плечи словно плыли по воздуху, лишенные силы тяжести. Но стоило конечностям переключиться на какую-то другую работу: отбросить кусок стекла к изгороди, быстро шагнуть в сторону, уклоняясь от трактора, — и тела мальчишек пронизывала боль, перед глазами начинали качаться деревья, а изгородь вырастала до неба.

Дайси О’Доннел, возвращавшийся из школы домой, окликнул их с дороги:

— Эй! Джо! Филли!

Они не услышали. Он подождал, пока трактор отъедет подальше, и снова закричал:

— Эге-гей! Филли! Филли! Джо!

— Привет! — крикнул Джо.

— Завтра вам здорово влетит, будьте уверены. Он узнал, где вы промышляете. И сказал, что завтра с вас три шкуры спустит. Так что попались, голубчики, не отвертитесь. Караул! Спасайся, кто может! Провалиться мне на этом месте, не вру!

— Проваливай! — крикнул Джо в ответ.

— И он собирается настучать на вас директору, тогда вашего старика оштрафуют. Вы разорены! Уничтожены! Караул!

— Не всадить ли в него пулю, мистер? — спросил Джо у Филли.

Филли не ответил. Он чувствовал, что вот-вот упадет, и страшно боялся лишь одного — упасть перед трактором, потому что теперь стрельба выхлопа слилась для него в сплошной, единый звук, прочно засевший в голове, и Филли уже не мог определить на слух, рядом трактор или где-то далеко. Казалось, «тра-та-та» раздается прямо под черепной коробкой, гремит в висках, бьется под глазными яблоками.

— А ну-ка чеши отсюда, О’Доннел! — заорал Джо. — Надоел до смерти! Катись!

О’Доннел еще позубоскалил о том, какой прием их ожидает завтра, но потом понял: от двух согнутых спин ответа все равно не дождешься, и убрался домой.

Когда были вскрыты последние две полосы, небо уже покрылось сумеречной пеленой. Братья и работники продолжали делать свое дело, пока не встретились на середине поля. Теперь все оно было коричневое, плоское, а по краям, обрамляя его, стояли наполненные мешки. Келли был доволен, он отцепил картофелекопалку и пристегнул прицеп. «Объявляется посадка!» — крикнул он: мы тоже умеем пошутить.

На обратном пути работники, кажется впервые за весь день, скинули с себя дрему. Они стояли в прицепе за спиной Келли — утром там стояли мальчишки — и смотрели вперед, на дорогу. Они болтали, громко смеялись — обсуждали предстоящие вечером танцы. Когда по пути встречались знакомые, они кричали и бурно жестикулировали. На развилке они начали бороться, и Келли даже сказал им, чтобы вели себя поосторожней, а то недолго и вывалиться. Но видно было, что он не сердится.

Джо сидел на полу; он вытянул перед собой ноги и оперся спиной о борт прицепа. На коленях у него покоилась голова лежавшего рядом Филли. Над ним простиралось небо — серое, безмолвное, загадочное. Тепло, исходящее от тела Джо, убаюкивало Филли. Ему хотелось, чтобы дорога домой длилась как можно дольше, чтобы шум мотора как можно дольше успокаивал его уставший мозг. Он знал: прекратись сейчас это покачивание, исчезни этот звук, боль во всем теле станет невыносимой.

— Сейчас приедем, — тихо сказал Джо. — Ты спишь?

Филли не ответил.

— Эй, мистер! Вы что, спите?

— Нет.

Темнота подкралась незаметно, и, когда исчез последний светлый лучик, сразу дал знать о себе холод. Два желтых светляка — фары трактора — пронизывали морозный воздух.

— Филли! Вы проснулись, мистер?

— Что?

— Знаешь, — медленно произнес Джо, — я все думал, думал и вроде, наконец, решил.

Один из работников вдруг запел:

— «Если б стал я дроздом, я бы пел и свистел, за любовью своей на край света летел».

Со второй строчки его товарищ подхватил песню. Их громкие голоса разорвали тишину неподвижных сумерек.

— Сказать, что я куплю? — спросил Джо, чуть повысив голос. — Конечно, если вам мама что-нибудь даст. Эй, мистер! Мистер Филли! Вы меня слышите? Так вот, я себе тогда куплю красные шелковые носки.

Он ждал от Филли одобрения. Но ответа не последовало, и он встряхнул голову брата.

— Вы слышите, мистер? Красные шелковые носки — такие, как у Джоджо Тига. Как вам это нравится? Что скажете?

Филли пошевелился и чуть приподнял голову с колен брата.

— Не валяй дурака, — еле ворочая языком от усталости, сказал он. — На то, что нам даст мама, ничего путного не купишь. Самое большое — шиллинг. И ты это прекрасно знаешь.

Он снова вытянулся и уже через минуту крепко спал.

Джо поддерживал голову брата, чтобы ее не так трясло, а сам все повторял: «Красные шелковые носки» — и согласно, кивал головой: да, это самое мудрое решение.

Продолжатель рода

Помню, в детстве мы очень любили играть в «дедушку».

Главным действующим лицом был я, сестры — на вторых ролях. Бегущая к ручью тропка заменяла нам главную улицу Малладафа, ближайшего городка, и сестры вышагивали по ней, вертя головами направо и налево, как будто разглядывали витрины магазинов. Тут вдруг я выскакивал из-за кустов боярышника и гудел самым зычным голосом, на какой был способен в свои восемь или девять лет: «О-хо! Да, никак, это моя невестка со своим выводком! Добрый день, сударыня. Предобрый вам день».

Этого бывало достаточно — мы всей троицей тут же заходились от смеха. Случалось, я даже не успевал договорить до конца. Сестры, конечно, знали, что я прячусь где-то за кустами и вот-вот выпрыгну, но иногда мне удавалось застать их врасплох. А может, уж очень здорово я подражал дедушке. Девчонки вскрикивали, по-настоящему испугавшись, их страх передавался мне, и мы неслись к дальнему концу ручья так, что пятки сверкали, и только там начинали хохотать до истерики — ведь это же игра, мы всё выдумали сами! Иногда за этой игрой нас заставал папа. На лице у него появлялось странное выражение, и, не говоря ни слова, он быстро уходил. Он знал, что мы играем в его отца, но у нас и в мыслях не было ничего дурного, а этого он не понимал. Наверное, думал: вот, издеваются над стариком. Если же за игрой «в дедушку» нас заставала мама, нам всем влетало по мягкому месту: мы, мол, дерзкие, непослушные, сколько нас ни воспитывай, все без толку, уж как она старается, а мы все равно так и норовим сбиться с пути истинного. После такой взбучки недели две «дедушка» не появлялся, но вот мы оказывались подальше от дома, и становилось нам скучно, и хотелось подурачиться — тогда я снова подкрадывался к девчонкам и снова гудел запретные слова.

По сравнению с придуманным, настоящий дедушка едва ли был таким зловещим, но выяснить это лично мы не могли. Мама всячески старалась оградить нас от встречи с ним. Со дня замужества мама ни разу не позволила дедушке прийти к нам и к нему нас никогда не пускала. Она бы с удовольствием скрыла от нас, что он вообще есть на свете, будь это в ее власти. Но, увы, каждую субботу под вечер она принаряжала нас и вела в городок на исповедь, и тут-то мы неизбежно успевали бросить на дедушку быстрый, испуганный взгляд — он либо входил в пивную, либо выходил из нее. Только один взгляд — стоило дедушке появиться, как мама сразу начинала нас отвлекать: «А четки вы с собой взяли? Все свои грехи помните? Последний раз на исповеди когда были?» — а сама прекрасно знала, что неделю назад, — «Перестаньте глазеть по сторонам. Смотрите под ноги». Но мы все-таки видели дедушку, и я до сих пор помню, как с какой-то особой дрожью — запретный плод! — следил за ним уголком глаза: высокий, не сутулый, широкоплечий, огромное красное лицо окаймлено седыми патлами, бакенбардами и густой бородой. И мы слышали дедушку, потому что, едва завидев нас, — редкая суббота проходила без этого, — он отвешивал изысканный царственный поклон и окликал нас низким, громоподобным голосом, хотя мы проходили в двадцати шагах от него. Приветствовал он нас по-разному, но маму всегда называл «невесткой», а нас — «выводком». Иногда он говорил как бы полушутливо: «A-а! Семейство Бэрке! Здравствуйте, здравствуйте! Невестка, да неужто опять на исповедь? Силы небесные, когда ты успеваешь столько грешить?» Мамино лицо суровело, она шептала про себя: «Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе пусто было!» — и тянула нас к воротам церкви. Или окликал нас по-другому: «Так, так, так Миссис Бэрке со своим выводком. Как всегда торопится в храм божий. Не согласитесь ли выпить со мной? Нет? Ну, тогда в следующий раз». Мы никогда не отвечали ему, а если по дороге с исповеди вдруг осмеливались спросить о нем, мама отвечала только: «Он всего лишь слабый человек, да простит ему бог. Слабый человек, и ничем себе помочь не может».

Но уже тогда по обрывкам отдельных маминых фраз, по тому, что мы узнали от ребят в школе, нам удалось составить примерную картину дедушкиной жизни. Мой отец был его единственным ребенком, а наша бабушка, дедушкина жена, умерла в год женитьбы отца на Мэри Нисон, старшей дочери из богобоязненной, зажиточной семьи в графстве Лаут. Старику тогда было уже под семьдесят, но через месяц после похорон он женился снова, на сей раз на вздорной сорокапятилетней женщине из Малладафа. Женившись вторично («Да простит ему бог», — говорила мама. — Великодушный боже да простит ему»), он продал свой дом, часть фермы и переехал в городок, к новой жене, но не прошло и лета, как она тоже умерла, и с тех пор дедушка зажил непутевой жизнью: скачки, пивные, ярмарки по всей округе, поминки, свадьбы и крестины. Следить за собой он перестал. В дни ярмарок не раз цапался с полицейскими. Помню, я мысленно ставил дедушку в один ряд с непонятными и жуткими вещами, какие встречались мне за пределами родительского крова: дом с привидениями неподалеку от школы; Лиззи-дурочка — умалишенная старуха, она выскакивала из своего малюсенького домика на улицу, хватала меня за рукав и с отрешенным видом настойчиво допытывалась: «А война уже кончилась?»; и грозный терьер Джека Тейлора. Дедушка тоже был в этом списке, но перед ним я трепетал по-особому: я всегда знал, что однажды, в день Страшного суда, дедушка поймает меня и (я ни секунды в этом не сомневался) съест.

Он поймал меня в день моего десятилетня. Дни рождения у нас дома справлялись, как церковные праздники, — со всеми церемониями и обрядами. Нет, мы не постились, но примерно за неделю до дня рождения мама, чтобы сделать торжество желанней, вводила разные мелкие запреты. В эти дни мы не ели конфет, не играли после ужина, не ходили к одноклассникам и не звали их к себе — «потерпите до дня рождения». В результате мы уныло бродили по комнатам и терзали друг друга, а когда праздник наконец наступал, и мы одевались в выходные костюмчики, и отец без особой радости соглашался весь день ничем на ферме не заниматься, когда перед нами щедро раскладывали всякие радости жизни, оказывалось, что настроение у нас совсем не праздничное, и частенько все кончалось ссорой, а то и слезами. Так или иначе, день моего десятилетия, как и многие предыдущие дни рождения, не удался. Стояла теплая майская погода, густой насыщенный воздух сулил грозу. За праздничным столом я поругался с сестрой из-за сахарного ангела, украшавшего торт, а другая сестра дулась — после еды она отказалась спеть, и мама назвала ее упрямой ослицей. Отец, как обычно, слонялся по комнате, засунув руки в карманы, и рассеянно поглядывал то на яблони, то на крышу коровника, то в сторону гор, где уже погромыхивало. И только мама оставалась энергичной я оживленной. Она приготовила семейные игры и хотела, чтобы мы обязательно в них поиграли и получили удовольствие.

Она привязывала к потолку бечевку с яблоком на конце, и тут случилась беда. Стремянка опрокинулась, мама упала на пол и поранила лоб о каминную решетку. Порез оказался большой и глубокий, маму уложили на ковер, под голову ей сунули подушку. Будь отец самостоятельнее, она позволила бы себе потерять сознание, но ей всегда приходилось думать и действовать за двоих.

— Возьми кувшин, налей в него теплой воды, захвати чистый платок и принеси сюда, — распорядилась она. — В спальне в нижнем левом углу гардероба стоит бутылочка с йодом. Ее тоже принеси.

Сестры и я смотрели на маму с разинутыми ртами, и нас мучила совесть — это все мы виноваты, от нас ей целый день покоя не было. Отец прибежал с водой и чистой тряпицей. Йода не было.

— Я же тебе сказала — в гардеробе, — повторила мама. — В левом нижнем углу.

— Я смотрел. Вот бутылка. Она пустая.

Мама задумалась — но только на секунду.

— Том! Ты уже большой. Вполне можешь сбегать в городок за йодом, — сказала она мне. — Бегом туда и обратно — на все хватит полчаса. — Она повернулась к отцу: — Возьми в сумке, под лестницей, десять шиллингов. Дай их Тому. — Снова ко мне: — Если аптекарь спросит, зачем, скажи, ну, просто помазать ранку. Ему этого хватит.

Наверное, я продолжал глазеть на маму, потому что она добавила:

— Ты что, разве дороги не знаешь? Вот и не будь младенцем. Бегом туда и обратно. Только поосторожней. Берн деньги и отправляйся.

Конечно, я знал дорогу как свои пять пальцев. Но сегодня все было другим: дорога казалась более узкой и извилистой, а за высоким густым кустарником скрывались разные враги — они хотели помешать мне спасти мамину жизнь. Вокруг все присмирело, вот-вот должен был грянуть гром. В пути меня ждала не одна опасность: дом с привидениями неподалеку от школы, Лиззи-дурочка, терьер Тейлора — но я собрался с духом и успешно преодолел все преграды. О дедушке я вспомнил уже на окраине Малладафа, и мне сразу стало страшно. Одно дело смотреть на него украдкой из-под маминого локтя, и совсем другое встретиться с этим огромным медведем, у которого рука вдвое длиннее моей, один на один. На углу главной улицы я в нерешительности остановился. Лавка аптекаря была в дальнем ее конце, по правой стороне. Я решил: промчусь, как заяц, мимо домов, влечу в аптеку, схвачу йод и галопом назад. Я зажал в кулаке деньги и побежал.

Но добежать до аптеки мне было не суждено. Раскатистый голос великана настиг меня у почты:

— Эй, а не мой ли это внук? Кого мы видим? Ну-ка, который из них?

Я думал только об одном — побыстрей домчаться до аптеки — и проглядел главную опасность. Надо мной нависла громадная махина. От ужаса я не мог поднять глаза и смотрел прямо перед собой — в шарообразный живот.

— Так ты Бэрке или нет? Ну же, отвечай. Бэрке?

— Бэрке.

— Вот это событие! Бэрке пустился в плавание по огромному и бурному морю жизни безо всякой охраны! Ну-ка посмотри на меня, парень! Посмотри на меня!

Ручищей величиной с тарелку он взял меня за подбородок и приподнял мою голову — я увидел перед собой большое заросшее лицо и красный алчный рот. Мы стояли так близко, что даже касались друг друга, и вдруг я ощутил нечто доселе мне неизвестное — от этого человека-горы шел запах. Не отталкивающий, нет, но очень сильный и резкий — так пахнут маки или коровы в морозную ночь, и сейчас, в знойный день, запах этот окружал дедушку недвижным ореолом. Я осмелился взглянуть на дедушку, но продолжал думать об одном: я вдыхаю этот запах и от него кружится голова.

— Ты мальчик, — сказал дедушка. — Ты Том, правда? Хорошее имя, парень, меня тоже так зовут. Всегда носи его с честью. — Рука с моего подбородка передвинулась на щеки, прошлась по волосам. — Да. Самый настоящий Бэрке, вылитый. Только рот у тебя, парень, вроде не наш. Маленький, норовистый — это, боюсь, ты от Нисонов унаследовал. Но ничего. Не страшно. — Он взъерошил мои волосы. — А язык у тебя есть, — парень?

— Есть.

— А кто я такой, знаешь?

— Знаю.

— Ну кто?

— Мой дедушка.

— Вот, — медленно произнес он. — Твой дедушка.

Тут он вдруг захохотал, и его вздутый живот затрясся у меня перед носом.

— Ну не потеха ли, черт меня дери! Том Бэрке и Том Бэрке! Знаешь что, парень? — Он перешел на шепот: — Давай отпразднуем такое событие, а? Вдвоем. Ну, что? Дед и внук Бэрке совершат экскурсию по древней земле Малладафа. Что скажешь?

Я начал было объяснять ему про маму, но он перебил меня:

— Всему свое время, — сказал он. — Первым делом — наша экскурсия. Сшит и скроен ты что надо, пусть весь городок поглядит, как мы шествуем вместе. Неужто откажешь старику в таком удовольствии?

Он схватил меня за локоть и повернул туда, откуда я только что пришел.

— Пока не село солнце, нужно осмотреть южную сторону. — И потащил меня за собой.

Куда мне, такому перепуганному, было сопротивляться? Я засеменил с ним рядом, на каждый его шаг приходилось три или четыре моих. Он не умолкал ни на секунду, а я от страха поначалу даже не слышал, о чем он говорит. Но постепенно страх улетучился, и я стал смотреть на него с почтением и любопытством, захлестнувшим меня волной: а сколько ему лет? А какой у него рост? Что за борода? Как он дрался с полицией? Как гулял и буянил? Но когда я уже хотел задать первый вопрос, язык вдруг прилип к гортани, и дедушка продолжал рассказывать. Говорил он как судья, речь его текла потоком, и обыкновенный городишко на одну улицу — таким был Малладаф — вдруг превратился в самое романтическое место во всей Ирландии. Дедушка показал мне развалины дома Золотого Галлахера — этот Галлахер обнаружил на дне бухты Донегол затонувший испанский галеон, нанял всех, сколько было, мальчишек в округе (в том числе и дедушку) и заставил их прыгать в черную пучину, они выныривали, держа в руках, во рту, между пальцами ног дублоны и муадоры, сапфиры и бриллианты. Йотом он показал мне место, где войску Кромвеля устроили засаду и всех его солдат разорвали на куски голыми руками. Мы подошли к площадке, где когда-то стоял храм друидов, и дедушка опустился на колени — показать мне, как эти святые поклонялись солнцу. Он отвел меня на окраину городка, к полю, под которым течет серебряная речка, но как она журчит, можно услышать только в летнюю ночь, потом к фургону лудильщика, там, сказал дедушка, живет единственный во всей Ирландии прямой потомок Катера Мора, короля Ленстера. Мы видели одного из самых старых в Европе козлов, видели теленка, родившегося с двумя головами (одну из них удалили всего неделю назад). Смотрели через стену работного дома — в старые времена злющий хозяин этого дома, Кровавый Болдриг, до смерти забивал работающих на него маленьких сирот, а потом его самого убила копытом дикая одноглазая лошадь. Мы вышли к гавани и через Атлантический океан смотрели иа Нью-Йорк, где днем и ночью горят сотни миллионов огней, а при извержениях вулканов взлетают к небу целые улицы.

О маме я позабыл и думать. Продолжай дедушка говорить дальше, боюсь, я о ней так бы и не вспомнил. Но наконец мы вернулись к месту, где он поймал меня, остановились, и дедушка сказал:

— Ну вот. Что ты теперь скажешь о Малладафе? — Он сгреб в кулак бороду и кинул на меня озорной взгляд. — Одно место я позабыл, — сказал он. — Церковь. Но там ты, кажется, уже бывал.

— А мама…

— Да, мама. Говоришь, она порезалась? Ничего страшного. Господь никого из Нисонов не прибирал в расцвете сил. В этой юдоли слез он назначил им долгий срок. А теперь, парень, я столько болтал языком, что меня мучит жажда. Зайди со мной выпить, ладно?

Обдумать его предложение не удалось — он снова взял меня за локоть и завел в ближайшую пивную. Внутри не было никого, только за стойкой стоял мальчишка примерно моих лет. Он увидел нас и через заднюю дверь мгновенно скрылся в подсобке. Мы ждали, но он не возвращался. Дедушка нетерпеливо барабанил пальцами по медному поручню, несколько раз он крикнул: «Продавец! Продавец!» Никто не торопился нас обслужить. Наконец дверь открылась, и мальчишка вернулся. Он остановился у дальнего края стойки и сказал оттуда:

— Папа говорит, что больше поить вас в долг не будет.

И тут… по сей день не знаю, как это произошло: никогда не мог определить, что я чувствовал и понимал тогда, а что домыслил потом. Но одно я помню точно. В зеркале за стойкой я увидел дедушкино лицо, старое, морщинистое, усталое, и мне вдруг стало очень его жалко. Как именно десятишиллинговая банкнота, которую я весь день мял в кулаке, перекочевала в его руку — этого я не помню. Слов не было — знаю. Ни секунды не колебался — тоже знаю. И когда наши пальцы встретились под стойкой, я не думал, что делаю какой-то безрассудный, или щедрый, или покровительственный, или просто легкомысленный жест. Видимо, в ту секунду я не мог поступить иначе: требовались деньги, а у меня они были. Вот и все.

— В долг? Кому нужен долг? — воскликнул дедушка. — Ты что, деньги узнавать перестал? — Он припечатал банкноту к стойке и высокомерно заворчал: — Ну-ка, малый, быстро! Мне что всегда и какой-нибудь сладкой водицы для моего внука, Тома Бэрке… — он на мгновение остановился, — продолжателя моего рода! Поторопись, малый! Поторопись! Нечего на нас глазеть! Поторопись!..

Когда мы снова вышли на улицу, небо разверзлось над нами, и плотная завеса дождя промочила меня насквозь за секунды. Мы пригнули головы и побежали. В конце улицы дедушка остановился, будто здесь кончались его владения и идти дальше он не мог. Он снял пиджак, накинул его мне на голову и плечи.

— Ты хороший парень, Том Бэрке, — негромко сказал дедушка. — Хороший парень. Скоро проведем с тобой еще денек. А теперь иди. Дуй к дому.

И он легонько толкнул меня — пошел! Через несколько шагов я обернулся. Дедушка бежал под дождем в одной рубашке, опустив огромную голову на грудь, чуть сгорбившись. Я стоял и смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, но он так и не обернулся.

Я не стал спешить домой. Медленно побрел по дороге, нарочно ступая в лужи. Дедушкин пиджак был словно большая палатка, из-под нее я видел, как передо мной чертит свои линии дождь. А в палатке было тепло, влажно и уютно. Я не спеша семенил к дому, и вдруг ко мне снова вернулся этот запах, запах дедушки. Он растекся внутри всего моего шалаша, облепил нос, глаза. Я поднял руку и понюхал ее. Теперь и рука пропиталась этим запахом, и грудь, и все мое тело. Запах был во мне, вокруг меня. Только бы он не улетучился, тогда у меня достанет смелости посмотреть маме в глаза и поведать ей ужасную правду: я вернулся без йода, без денег, и меня поймал дедушка.

Мой отец и сержант

Если за Драмкилом, что в графстве Тирон, свернуть на узкую, уходящую вверх дорогу, через восемь километров она упрется в поселок Нокена — там всю свою беспокойную жизнь проработал школьным учителем мой отец, а я родился и вырос. Это пахотные земли у подножия серо-черных гор, что отделяют графство Тирон от графства Донегол. Прямо из дверей нашего дома, а еще лучше — из дверей школы, это на полсотни метров вверх по горе, были видны пестрые клетки любовно ухоженных полей, а сразу же за ними город, всегда купавшийся в лучах солнца. Мы называли его «солнечный Драмкил», а неблагодарные горожане звали нас «черным Нокеной» — нужно было хорошенько приглядеться, чтобы заметить наш поселок на фоне темных гор. Нам мерещилось, что мы и они — достойные друг друга соперники. Сейчас-то я понимаю, что соперничеством и не пахло: в лучшем случае мы были для жителей Драмкила неотесанной деревенщиной.

Семи лет я пошел в публичную начальную школу Нокены, директором и единственным учителем которой был мой отец. Вся школа — одна классная комната, обшарпанная и неуютная, подгнившие деревянные половицы, того и гляди, провалятся, стены — во влажных струпьях, будто больны проказой, два готических окна проклеены кусками пожелтевших от времени газет. Двадцать с чем-то учеников размещались за четырьмя длинными тиковыми столами, стоявшими на привинченных к полу чугунных плитах. Поначалу я занимал место в первом ряду, с годами медленно, но верно продвигался назад, и два последних учебных года гордо восседал у задней стены вместе со взрослыми мальчишками и девчонками.

Помню, в первые дни учебы, я здорово растерялся — отец сразу стал относиться ко мне по-другому. Дома он называл меня «Джо», «сынком Джоки», а в особо нежные минуты — «бубенчиком», так меня величали еще в колыбели. В школе же я был просто-напросто Харган, так же как Билли О'Брайен был О’Брайен, а Майр О’Флаэрти — О’Флаэрти. Отец не делал мне никаких скидок — наоборот, спрашивал с меня больше, чем с других. Я словно раздвоился в его глазах, был то его сыном, то учеником, точно так же раздвоился для меня и он: добрый, не очень разговорчивый отец, снедаемый честолюбием, как я понял много лет спустя, и мой учитель по кличке «Сержант» — жесткий, требовательный, сухой и непреклонный. В мои школьные годы эти два человека — отец и Сержант — были так не похожи друг на друга и вели себя настолько по-разному, что у меня даже не возникала мысль о переплетении этих двух личностей, тем более об их слиянии в одно целое.

В Нокену отец приехал летом 1916 года — вскоре после окончания дублинского учительского колледжа. Сразу получить школу — а учеников в ней было больше тридцати — это для молодого, неопытного учителя большая честь, но он такой чести заслуживал. В тот год он был признан лучшим выпускником во всей Ирландии. Все говорили: энергичный, одаренный, Нокена для него — только первая ступенька большой лестницы, стоит Джеку Харгану два-три года поработать, и за него перегрызут друг другу глотки все попечители церковных школ. Он женился, купил дом, и вскоре на него действительно посыпались предложения, но он отказывался: отец Кэрролл дал ему понять (точнее, взял под локоть и доверительно подмигнул), что как только в Драмкиле выстроят новую школу, отца назначат ее директором.

Пока получали разрешение на строительство, прошло десять лет. Наконец городская школа поднялась над землей и обросла под строительными лесами плотью: белоснежные стены, сияющие глазницы окон, крыша из ярко-зеленой черепицы. А в субботу вечером мы ходили в город на исповедь и там узнавали подробности: в школе будет восемь учителей, у каждого отдельная классная комната; у каждого ученика будет свой стол; и двадцать четыре смывных унитаза, по двенадцать для мальчиков и для девочек — немыслимая роскошь, ведь у нас был один общий уличный туалет, и его застойный запах всегда висел над школьной площадкой, а в теплые дни донимал нас даже в классе. Это чудесное творение интересовало меня, как и всех школьников Нокены, но на плечи мои смертным грехом давила тайна, делиться которой мне запретили даже с друзьями: директором этого шикарного заведения будет мой отец. Помню, как в последний месяц перед назначением суетилась по дому мама и, не в силах больше сдерживаться, отпускала такие реплики: «Думаю, вряд ли стоит вешать новые занавески», или: «Чего нам будет не хватать — это чудного здешнего воздуха». Отец никогда не говорил о предстоящем повышении, но часто под разными предлогами выходил в садик и стоял там, глядя на посверкивающее вдали здание.

Когда отец прочитал в местной еженедельной газете, что на пост директора в новой школе назначен кто-то из Армы, он сказал только: «Вот и все», а мама, моя набожная, законопослушная мама, долго плакала от обиды и разочарования и так честила отца Кэрролла — тогда уже монсеньера Кэрролла, — что не могла потом дождаться следующей исповеди. Я опечалился, но и обрадовался. Конечно, мне было жаль незаслуженно обойденного отца, жаль и себя — я надеялся высвободиться из-под сверхбдительной опеки Сержанта. С другой стороны, мне было уже одиннадцать лет, и на последнем ряду меня с Майр О’Флаэрти окрестили женихом и невестой; мы даже никогда не держались под столом за руки, как О’Брайен и Тесса Макмахон, но все равно расторгать такую, ни к чему не обязывающую помолвку мне не хотелось.

Даже тогда отец должен был уехать из Нокены — ему было всего тридцать пять лет. Но уйти сразу и показать, что уязвлен, — он был для этого слишком горд. Он решил остаться в Нокене еще на год, а потом искать работу где-нибудь в другом графстве. Но этого не случилось, потому что гордости его был нанесен еще более тяжкий удар, и после этого Сержант стал еще более требовательным, а отец — еще более молчаливым: зажиточные нокенцы стали посылать своих деток в новую школу в Драмкиле. Из-за этого упали и без того скудные доходы школы, но самое главное — квалификацию отца подвергали сомнению свои же, худшее оскорбление трудно было придумать. Первыми подали заявление о переводе ребенка Мартины, потом О'Хаганы, потом свое драгоценное чадо отправили в Драмкил О’Доннелы, и вскоре на учебу в город перекочевала половина юных нокенцев, делавших по пять миль в день на велосипеде туда и обратно.

Мама снова пришла в ярость (и, не сомневаюсь, снова потревожила свою душу) и велела отцу обратиться с жалобой к монсеньеру Кэрроллу — обе школы подчинялись ему. Так отец и сделал — подошел к нему в воскресенье после мессы. Но монсеньер, малодушно рассыпаясь в извинениях, объяснил: руки его связаны, он лично, разумеется, был бы только рад, посылай родители своих детей в ближайшую школу, но отнимать у них богом данное право — выбирать школу самим — он не может.

В следующий понедельник утром Сержант, преисполненный спокойной решимости, обратился с речью к дюжине перепуганных учеников. Школа в Нокене, сказал он, станет лучшей в приходе, в графстве, в стране, да-да, черт подери, в стране, хотим мы этого или нет! Потом, не откладывая в долгий ящик, он направил дрожащий перст на четверку «старичков» из последнего ряда:

— О’Брайен, О’Флаэрти, Макмахон и ты, Харган, будете сдавать экзамены на звание лучшего школьника в районе — и займете первые места! Ясно? А сейчас — за первый стол! Быстро!

Целый месяц он драл с нас три шкуры, но потом внезапно слег с плевритом, и занятия пришлось прекратить. Только через два дня после обретения свободы мы очухались и вспомнили: на учебе свет клином не сошелся, в жизни есть и другие радости.

Пола Десмонда, утверждал монсеньер Кэрролл, послал сам господь бог — услышал его молитвы. Желающих получить работу, конечно, хватало — в те времена спрос на учителей отставал от предложения, — но стоило претендентам услышать о черном Нокене, как пыла у них сразу поубавлялось. А если охотники все же находились, то и они, увидев нашу шкоду, отказывались. Монсеньер был готов рвать на себе волосы. Он бы с радостью запер нашу школу на ключ и навсегда выбросил Нокену из головы, но куда девать отца? А дюжину мальчишек и девчонок — ох и упрямцы же их родители — не соблазнить ни отдельным столом, ни смывным туалетом! И вот, задыхаясь от восторга, он появился перед нашим домом с мистером Десмондом, посланным свыше.

— Мы спасены, Джек! Спасены! Стук в дверь нашего церковного дома, я выхожу, открываю… и что вижу? Вижу этого молодого человека, и он говорит: «Отец, я учитель и ищу временную работу. Нет ли у вас чего-нибудь на примете?» Представляешь? Его послало ко мне само небо!

Вспотевший от счастья, он присел на краешек кровати.

— А учить он умеет? — спросил отец.

— Учить? Он кончил колледж, Джек! Магистр гуманитарных наук, выпускник Национального университета! Много повидал, много знает! Он художник! Хочет немного прийти в себя и собраться с мыслями перед очередным… выездом на этюды… что-то в этом роде… Но как нам повезло, а?

— Когда можно его увидеть?

— Сейчас, Джек! Сию минуту! Он сидит в машине! — Монсеньер вскочил и направился к двери: — Кстати, как себя чувствуешь?

— Лучше, отец.

Монсеньер доверительно улыбнулся в ответ — его молитвы не пропали даром. Потом, тяжело ступая, он спустился на улицу за новым учителем.

Вошел мистер Десмонд — высокий угловатый блондин, похожий на мальчишку. Держался он скованно, неуверенно. Отец сверлил его критическим взглядом, и молодой человек сначала убрал руки в карманы пиджака, потом скрестил их на груди, потом спрятал за спину.

— Вы видели школу? — с вызовом спросил отец. Он сидел в постели, обложенный подушками, почти зажатый между ними, и напоминал туго завязанный узел.

— Да, сэр. Монсеньер Кэрролл мне ее показал. Она очень… занимает очень немного места…

— Мы обошли весь поселок, Джек, — вмешался монсеньер. — Прямо перед тобой зашли к Джону Шарки и сняли у него жилье. Знаешь, что сказал мне наш молодой друг? Нокена напоминает ему пейзаж в предместьях Штудгарта! Неплохо, а?

— Значит, вы выпускник Национального университета?

— Да, сэр.

— Так что, Джек, теперь отдыхай и спокойно набирайся сил. Пока не встанешь на ноги. Пол будет выполнять всю твою работу.

— Я в этом году готовлю класс по усложненной программе, мистер Десмонд…

— Ладно, ладно, ладно, Джек, так ты никогда не поправишься. Положись во всем на Пола, он человек способный.

— У вас есть опыт работы в школе?

— Нет, сэр. После колледжа я… некоторое время путешествовал.

— Не будем больше докучать больному, Пол. Ему надо отдохнуть. А если потребуется помощь, Джек всегда здесь и с радостью поможет. Вот и прекрасно. А теперь все, пошли, завтра утром приступайте к работе. — Он подхватил мистера Десмонда под локоть и повел его к двери, возле которой стоял я. — A-а, сын и наследник? — спросил он и потрепал меня по голове. — Хороший парень. Хороший. Присматривай тут за папкой, ладно? Хороших людей мало, их надо беречь.

С этими словами он ушел; но не успела машина выехать за ворота, как я уже мчался через поле — сказать друзьям, что нашей свободе пришел конец.

За время болезни отца мой авторитет среди нашей четверки «ветеранов» сильно вырос — вести о здоровье отца мог приносить только я. В самые тяжелые дни я был счастлив не меньше остальных — а вдруг Сержант не выкарабкается? — и со смаком пересказывал слова озабоченного доктора. Потом дело пошло на поправку, но и тут нам было чем себя утешить: мы знали, что поднимется он, самое раннее, после рождества, да и то сможет работать только вполсилы. Но сейчас на голову свалился новый учитель, и надо было все толком обдумать.

— Как его зовут? — спросил Билли О’Брайен.

— Десмонд.

— Просто Десмонд?

— Десмонд, и все. Мистер Десмонд.

— Что он за птица? — спросила Тесса Макмахон.

— Я почем знаю? Слышал только, что он художник, пишет красками.

— Может, он покрасит школу, — предположила Майр, моя суженая.

— Да он же не маляр, — объяснил я. — Он художник.

— Пусть только попробует нас прижать — мы его самого разукрасим, как черта, — заявил Билли и презрительно сплюнул. — А что Сержант?

— Вчера уже немножко вставал.

— Еще бы, этот встанет! Ну ничего, может, поскользнется и сломает свою дурацкую шею!

— А правда, — Майр прыснула, — что дома он лежит в кальсонах?

— А Билли говорит, — вступила Тесса, — он спит в чем мать родила.

Мне стало не по себе от такой бесцеремонности — ведь сейчас учителя нет, есть мой отец, — и я быстро перевел разговор:

— Он сказал этому Десмонду, что мы четверо идем по усложненной программе.

— А тот что? — поинтересовался Билли. — Неужто думает готовить нас к экзаменам? Если так, хлебнет он горя.

— Мой папа говорит, даже если я и займу первое место, оно мне все равно ни к чему, — сообщила Майр. — Он говорит, я буду горничной в гостинице «Мелвилл» в Драмкиле. — И она махнула у меня перед носом рыжими кудряшками.

— Никакой горничной в «Мелвилле» ты не будешь, — возразил Билли. — Сказать, кем ты будешь? Миссис Харган. Ты будешь горничной у мистера Бубенчика Харгана!

Девчонки покатились со смеху, а я вспыхнул: ох уж этот Билли, самую безобидную фразу умудрится наизнанку вывернуть!

— Завтра языком не очень-то почешешь, — сказал я. — Этот Десмонд спуску не даст.

— Посмотрим, — ответил Билли. — Спорить готов, больше недели он с нами не продержится.

Билли проспорил. За три дня Пол Десмонд растопил лед нашей крестьянской настороженности. А через неделю мы уже воевали друг с другом: кто разожжет ему печку, кто приготовит утренний чай, кто поднесет портфель до дома на окраине поселка. В школе будто все переменилось, туда стало приятно ходить. Мы лепили из глины фигурки, вязали, плели из камыша корзиночки. Сумбурными мазками акварельных красок мы пачкали чистые листы бумаги, с сомнением посмеивались над собственными потугами и рьяно начинали сначала. Мы читали о приключениях простых деревенских ребятишек, похожих на нас, которые оказались втянуты в мятеж, убийство, гражданскую войну. В полной тишине мы, подобравшись, слушали из первых рук рассказы о жизни в Танжере, Неаполе и Афинах. И вместе с малышами пели «Дикси», «Авиньон», «Скай»3. Изменилась даже сама классная комната. Мы и не подозревали» что наши готические окна-витражи имеют густые оттенки голубого, красного и пурпурного цветов. Стены мы расписали огромными фресками (переход Ганнибала через Альпы и высадка корабля викингов на нашем побережье), и влажные следы проказы исчезли. А столы, массивные тиковые столы, мы отвинтили от пола и, в восторге от совершенного надругательства, составили их полукругом вокруг стола учителя.

Но, наверное, самое большое чудо Пола Десмонда заключалось в другом — он открыл нам глаза на окружающий мир. Впервые в жизни мы знакомились с повадками птиц; засунув головы в вереск, наблюдали, как кланяется перед прыжком кузнечик, как лягушечья икра постепенно превращается в головастиков, а потом в лягушек. Мы отправлялись бродить по окрестностям и прямо на природе «проходили» бекасов, чирков, вальдшнепов и тетеревов. Мы залезали на деревья и, затаив дыхание, заглядывали в гнезда, шлепали по ручью, стараясь поймать в банку из-под варенья майскую муху. Мы перебирали цветы, обычные цветы — раньше мы сшибали им головки прутьями — и выясняли, почему они растут именно здесь, как растут, познавали волшебную тайну опыления. Короче говоря, новый учитель положил к нашим ногам единственное настоящее богатство нашего мрачного горного края, и за это я по сей день безмерно ему благодарен.

Но лично мне от нудной зубрежки спастись не удалось. Каждый вечер после школы отец терзал меня бесконечными расспросами об уроках мистера Десмонда — ему требовался отчет за каждые полчаса, — а потом дополнительно занимался со мной чтением, письмом и арифметикой: по мнению отца, этими тремя предметами новый учитель уж слишком пренебрегал. Спальня отца стала для меня вторым классом. Я знал: друзья мои сейчас у мистера Десмонда, помогают ему украшать жилище или просто сидят около него и смотрят, как он рисует горы. А что делаю я? Сижу на краешке отцовской кровати и зубрю, в чем разница между причастием и прилагательным. Или еще лучше: считаю, сколько стоит вымостить дорожки вокруг садов при такой-то стоимости одного квадратного метра. Иногда в комнату заходила мама — мне было запрещено поднимать глаза от учебника, но я спиной чувствовал ее появление — и кротко предлагала прерваться на полчасика, нам обоим пора передохнуть. Отец отвечал на это:

— Ты же хочешь, чтобы он сдал эти экзамены? Хочешь, чтобы он чего-то в жизни добился? Или пусть до конца дней своих чахнет в этой дыре?

Потом, когда мама уходила, он добавлял, обращаясь не только ко мне, но и к себе:

— Ты будешь путешествовать, сынок. Поездишь по свету и увидишь, как много прекрасного в дальних странах… Тебе встретятся люди с изысканной речью, изысканными манерами… Но для этого надо как следует потрудиться… Так на чем мы остановились?

Я выходил от него только поздним вечером, и мне стоило немалых усилий — мама подкупала меня конфетами — еще раз подняться к нему перед сном и пожелать спокойной ночи: я никак не мог свыкнуться с необходимостью целовать Сержанта.

Осень медленно шла на убыль. Солнце к нам уже не заглядывало, и мы только догадывались о его существовании — видели, как по нескольку коротких часов в день его лучи освещают Драмкил. Первые стаи диких гусей прилетели из-за моря со стороны гор и нашли себе пристанище на болотах справа от нас. Деревья сбросили листву и замерли. Перестали стрекотать вересковые пустоши.

Отцу стало намного лучше. Еще месяц, и доктор разрешит ему вернуться в школу. Отец набирался сил и изобретал для меня все более и более трудные задачи — вечера и выходные дни превратились в сплошную пытку. Чем угрюмее и тупее я становился, тем больнее жалил его язык. Майр была со мной холодна и высокомерна — еще бы, я ведь совсем ее не развлекал, — и я по-настоящему в нее влюбился. Ее рыжие кудри выметали прочь все грамматические конструкции и заполняли контурные карты золотистыми бурлящими реками. А в школе мистер Десмонд — единственная отрада — учил нас делать маски из папье-маше и расписывать обои с помощью ломтиков картофеля.

Стояло последнее воскресенье ноября. Мы пили чай за кухонным столом, как вдруг за окнами появилась машина монсеньера, и вместе с Фрэнком О’Флаэрти, отцом Майр, он ворвался в дом. Лицо монсеньера было бледным и напряженным, он покусывал губы и несколько раз заговорщицки подмигнул нам левым глазом. Своим массивным торсом он загородил дверной пролет и просигналил нам об опасности, потом прошел в кухню, а следом за ним — О’Флаэрти.

О’Флаэрти пользовался репутацией туповатого человека, который не понимает шуток, легко выходит из себя и горазд на драку. Этот грубый краснолицый работяга мог исколотить своих детей до полусмерти, а назавтра повезти их в город и задарить там конфетами, мороженым и игрушками. Я всегда его побаивался, потому что знал: если он прослышит о романе между мной и его дочерью, меня ждет страшная месть.

— Так, так, так, — заговорил монсеньер. — Чаевничаем, да? Прекрасно. Продолжайте, продолжайте. Не обращайте на нас внимания.

— Я еду прямо в полицию, — вступил О’Флаэрти. — Этот развратник Десмонд у меня попляшет. Видит бог, я с ним посчитаюсь…

— Успокойтесь, Фрэнк, успокойтесь, — произнес священник, не сводя глаз с отца, чтобы показать, что с О’Флаэрти надо говорить именно в таком тоне. — Не кипятитесь, старина. Не надо. Ничего страшного не случилось. Абсолютно ничего.

— В чем дело, монсеньер? — спросил отец.

— В Десмонде! Вот в чем дело! Легко тут священнику проповедовать: «Успокойтесь, успокойтесь», это же не его ребенок! Видит бог, разве может человек оставаться спокойным, когда его дочь тискает какой-то проходимец! Я еду в полицию! Сейчас же!

Майр, моя Майр! И мистер Десмонд!

— Что случилось? — спросил отец.

— Ничего, Джек. Ничего особенного, — ответил монсеньер. Свои пухлые ручки ои составил пирамидкой и с наигранной скромностью заговорил» глядя на нее: — Мистер Десмонд… освобожден от занимаемой должности, и я хотел знать, готов ли ты вернуться…

— Я скажу тебе, что случилось, — вмешался О’Флаэрти. — Он целовал мою малышку! Вот что случилось! Билли О’Брайен сам видел!

— О’Брайен всего лишь ребенок, — заметил священник.

— Но ведь он был там, разве нет? И все видел! Или он слепой, черт подери!

— Когда это случилось? — спросил отец.

— Сегодня утром, после первой мессы, — сказал О’Флаэрти. — У него, как обычно, собралась ребятня — двое или трое, — тут он цап нашу Майр и поцеловал. Прямо в губы. Ах, грязная свинья!

— Ты можешь завтра приступить к работе, Джек? — Казалось, монсеньер говорит шепотом — так сдержанно звучал его голос.

— Уроки рисования! Здорово придумал, не подкопаешься! А я жене сразу сказал: «Не нравится мне этот малый». Так и сказал: «Не верю я этому субчику, хоть тресни!»

— А где он сейчас? — спросил отец.

— Он уехал дневным поездом, — откликнулся монсеньер. — Я сам проводил его.

— Вы уволили его?

— Когда ко мне в церковный дом явился Фрэнк и все рассказал, я решил, что будет лучше…

— Ты прав, черт меня дери, он его уволил и спровадил отсюда, не дал мне вытрясти из него душу! Но в полицию я все равно пойду — тут священник мне не помешает! Я этого подонка упеку, клянусь богом, будет знать, как устраивать такие штучки!

— Он уже уехал, Фрэнк, — заметил священник. — И ничего страшного не произошло. Ничего страшного.

— Ну, а Майр? — спросил отец, читая мои мысли. — Она-то как?

— Я ее ни о чем не спрашивал, — ответил О’Флаэрти. — Пришел домой с последней мессы и, когда услышал обо всем, отходил ее ремнем как следует, не поскупился. Этот урок она не скоро забудет, клянусь богом!

— А потом Фрэнк пришел к вам, монсеньер, и вы проводили Десмонда до поезда? — допытывался отец.

— Да, да, — подтвердил священник, закрывая глаза и клевал головой. — Он уже в Дублине.

— А я еду в полицию! — закричал О’Флаэрти. — Знай я, что вы его вот так втихую спровадите, я бы не к вам пошел, а к нему самому, на месте бы с ним посчитался. Что, разве я не прав? Ну-ка скажи ты, Джек!

— А он вам что-нибудь сказал, монсеньер… когда вы его обвинили?

— Я его ни в чем не обвинял, — устало произнес священник, — просто велел собрать вещи и уехать.

— А кто из ребят был тогда в его доме? — обратился отец к О’Флаэрти.

— Младший О’Брайен, моя Майр и один из Толандов. О’Брайен сам видел, как этот скотина повел Майр к дивану в углу комнаты, одной рукой обнял ее за шею, а другой…

— Здесь ребенок! — воскликнула мама, указывая на меня.

— Только не при ребенке! — Монсеньер снова ожил и сразу изменил тему разговора: — Ну, а как ты, Джек? Здоров? Сможешь завтра работать?

Отец взглянул на маму.

— Знаю, о таких вещах полагается просить заранее, — продолжал священник. — Но ты сам понимаешь, я в безвыходном положении. Одна надежда на тебя, Джек.

— Он еще не совсем здоров, монсеньер, — сказала мама.

— Знаю, миссис Харган. Но если он все-таки сможет, — его щеки затряслись от неподдельного волнения, — я буду его должником по гроб жизни. Ну, Джек?

— Завтра я буду в школе, — сказал отец.

— Вот и прекрасно. Прекрасно. Значит, все образовалось. — Он повернулся к О’Флаэрти: — Едем, Франк?

— Вы подвезете меня в полицию или мне идти пешком? — упрямо стоял на своем О’Флаэрти.

— Что ты посоветуешь, Джек? Как ему, по-твоему, поступить? — Левый глаз монсеньера снова затрепетал, губы сжались.

Отец посмотрел на него, потом перевел взгляд на О’Флаэрти. Наконец сказал:

— Послушайся священника, Фрэнк. Это лучшее, что ты можешь сделать.

На лице монсеньера засияла благодарная улыбка.

— Вот что мы с вами сделаем, — сказал он О’Флаэрти. — Сначала поедем в город. Да. Там зайдем в церковный дом и вместе выпьем. И все как следует обсудим. Идет? Ну и прекрасно. Прекрасно. Значит, решено. Первым делом — выпить в церковном доме. — Он подтолкнул О’Флаэрти к выходу и бросил через плечо: — Завтра я снова приеду, Джек, приветствовать твое возвращение в родные стены. И смотри береги себя. Хороших людей мало, так мало.

О’Флаэрти все еще ворчал, но монсеньер, ни на секунду не умолкая, довел его до машины, и голоса их утонули в шуме двигателя.

В кухне снова стало тихо.

— Господи, помилуй и спаси! — воскликнула мама. — Вот тебе и мистер Десмонд! В наше время уже и не знаешь, кому верить.

Отец думал о своем.

— «Бог услышал мои молитвы» — вот что монсеньер сказал о нем в первый день, — вспомнил он вдруг. — Здорово! Но меня не проведешь! Я его раскусил, как только увидел. Теперь монсеньер и сам понял, с кем имел дело, — только, как всегда, поздно.

— Ты уверен, что сможешь завтра работать? — озабоченно спросила мама.

— Ты же слышала, как он просил? Только что на колени не встал. — Отец расправил плечи. — Слово я сдержу. Не подведу его.

Пол Десмонд украл мою девчонку! Это была последняя капля! Не дождавшись конца чаепития, я выскочил из-за стола и шмыгнул в свою комнату — сказал, что нужно делать уроки. Там кинулся на кровать и долго-долго рыдал в подушку — до звона в ушах, до боли в желудке. К чему жить дальше: вместо отца у меня теперь Сержант, мама при нем боится смотреть мне в глаза, а когда мы одни, просит меня заниматься побольше, «чтобы его не расстраивать». Да, я потерял родителей, но это еще полбеды, самое страшное — я потерял Майр, мою золотоволосую, веселую Майр, прекрасную мою Майр, потерял, потому что пренебрег ею. Я шептал ее имя, и каждый раз оно отдавалось болью в желудке, и слезы лились из моих воспаленных глаз; я безжалостно казнил себя, снова и снова повторял ее имя, и передо мной возникало ее задорное лицо, покрытые веснушками руки, я вспоминал, как изящно и кокетливо она вскидывает голову. И он, Десмонд, украл ее у меня! Приподнял ее подбородок и прижался губами к ее губам! А вдруг он наговорил ей с три короба о Венеции, Малаге и Ментоне, и они сговорились встретиться там через неделю! Вор! Негодяй! Змея подколодная! Медленно, со смаком я хулил и проклинал это исчадие ада.

Но Майр… Я увидел — кожаный ремень ее отца со свистом рассекает воздух и опускается на ее плечи, спину, руки, ноги. Закрыв глаза, стиснув зубы, я бросился под ре-мепь и закрыл собой ее хрупкое тело — и тотчас жгучая боль пронзает меня. Майр протягивает ко мне руки — на них красные кровоточащие рубцы» и я нежно целую их и прижимаю к щеке» а сам говорю, говорю, и любовь моя лечит ее раны, и я умоляю ее: прости, я вел себя так глупо, ты только улыбнись мне снова, хоть разок, и я стану твоим рабом и буду сидеть у твоих ног и любить тебя, любить всем своим преданным сердцем…

На следующее утро она пришла в школу с опозданием. Мы уже поставили на старое место тиковые столы и привинтили их к полу, провели перекличку, как вдруг дверь открылась, и в класс, словно легкий ветерок, влетела она — веселая, свежая, золотые кудряшки развеваются по всему лицу. Она была хороша как никогда. Меня затрясло в нервном ознобе, сердце подскочило от счастья.

Она подошла к столу Сержанта извиниться за опоздание, и пока они едва слышно разговаривали, Билли О’Брайен шепнул мне:

— Спроси ее насчет Десмонда! Видел бы, как они улаживались на его диване… О-хо-хо! А она-то прямо млела от удовольствия!

Но я даже не обернулся в его сторону — Майр, плача, показывала Сержанту свои руки, а он смотрел на них и нежно прикасался к ним кончиками пальцев. Потом полез в карман, выудил монетку и положил ее в раскрытую ладошку. Губы ее промолвили: «Спасибо, сэр», она смахнула слезы и направилась к своему месту рядом со мной.

Ну же, заговори с ней. Нет, не могу. Она — здесь, и только что Сержант нежно прикасался к ее пальцам и рукам, как я сам во вчерашней мечте, и дал ей деньги, чтобы она быстрее забыла грубость своего отца, и вот она уже мягко уселась рядом, и коленкой я чувствую ее коленку — от всего этого голова пошла кругом, я с трудом выдавил из себя:

— Привет, Майр.

Она взглянула на меня и удивленно подняла брови.

— Как ты… себя чувствуешь? — спросил я.

— Гляди! — в глазах ее прыгали чертенята. — Чего мне папа подарил вчера вечером! — Она распахнула кофту, и я увидел броское золоченое ожерелье. — Ну, нравится?

— Еще как, — ответил я, умирая от любви.

Я и не заметил, как подошло время «молочной» перемены. Мы все — О'Брайен, Тесса Макмахон, Майр и я — выбежали на школьный двор и приткнулись в затененном уголке возле дороги.

— Ну, спросил ее? — снова начал О’Брайен.

— О чем? — сдержанно удивился я.

— О Десмонде.

— Десмонд! — Майр сразу надулась. — Попадись он папе, тот бы из него всю душу вытряс!

— А насчет опоздания Сержант тебе что сказал? — поинтересовалась Тесса.

— Он дал мне полкроны, — ответила Майр и улыбнулась мне.

— Ого! Да он совсем спятил) — загоготал Билли. — Так он, глядишь, и подкатываться к тебе начнет. — Он повернулся к Тессе: — Вот это будет картина, а? Наш дорогой Сержант и Майр милуются на диванчике! — И они зашлись от смеха.

— Брось болтать, О’Брайен! — Я вспыхнул от гнева. — Он не такой, как эта грязная свинья Десмонд!

— Нет, правда, а? — продолжал веселиться О’Брайен, словно и не слышал моих слов. — Представляешь, Тесса, он тянется к ней, пыхтит, худенькое личико все сморщилось — ух, как охота поцеловаться! Ой, господи, помру, Сержант ухаживается с Майр!

Тут я бросился на него. Первый удар заткнул ему рот, после второго он полетел на землю.

— Он — мой отец, ты слышишь! Мой отец! — вопил я. — Еще хоть слово о нем скажешь, башку тебе проломлю!

К счастью для меня — потому что О’Брайен был первый силач в школе, — прозвенел звонок, и Майр утащила меня в класс. Но когда я проходил мимо стола учителя, он хлопнул меня по плечу и спросил:

— Я все видел в окно. За что ты ударил О’Брайена?

Невесть откуда взявшаяся смелость уже улетучилась — я был не в силах совладать с дрожавшей нижней губой.

— Ну? Изволь отвечать на вопрос. За что ты ударил О’Брайена?

В комнате наступила зловещая тишина. Все напряженно глазели на нас и ждали — что-то я отвечу?

— За то… за то, что он назвал вас Сержантом! — выпалил я.

Он дал мне платок — вытереть глаза — и сказал сердито, но так, чтобы никто не слышал:

— Иди на место, Бубенчик. Иди на место.

И сразу — громко и решительно:

— Откройте учебники по арифметике на двадцать седьмой странице — задачи на площадь. Быстро! Быстро! Шевелитесь! Шевелитесь! Время тратить некогда! Веселее! Начинаем с задачи номер четыре. Харган, прочти, пожалуйста, условия.

Я начал сбивчиво, но когда дошел до слов «За сколько дней выполнят ту же работу пять человек, если будут работать в день по восемь часов?», голос мой уже звучал ровно, спокойно и уверенно — рядом сидела Майр, а у стола стоял мой отец.

Мистер Динг — души отрада

Каждый год первого января, получив благословение родителей, я уезжал погостить к бабушке. Путь мне предстоял долгий — сорок пять миль через все графство Донегол сначала поездом, потом в почтовом фургоне, а последние три мили пешком. Бабушка жила в маленьком домике, прилепившемся на краю утеса, о подножие которого разбивал сердитые волны Атлантический океан. Я гостил у бабушки до середины марта, чтобы ей не скучно было коротать темные длинные вечера. Дедушка зимой уезжал на заработки в Шотландию, и бабушка оставалась в этом глухом углу прихода Малладаф совсем одна. Я всегда с нетерпением ожидал этой поездки; три месяца полной свободы — ни уроков, ни строгих родителей, ни докучливых братьев и сестер, которые все были младше меня. Я был для бабушки свет в окошке, она меня очень любила, и я делал у нее что хотел.

В домике на краю утеса была всего одна комната, служившая бабушке с дедушкой и столовой, и спальней. Комната была довольно просторная, с маленьким оконцем, входная дверь всегда распахнута настежь: комната выходила на восток, а ветры в этих краях дули преимущественно западные. Здесь стояли стол, три стула, кровать и комод. Единственным украшением комнаты была каминная доска над очагом, на которой были выставлены на обозрение все бабушкины сокровища: блестящий серебряный будильник; две вазы; бронзовый гном с разбитым термометром в руке, ртуть из которого давно вытекла; цветная фотография скаковой лошади в позолоченной рамке; на трех спичечных коробках, обернутых красной жатой бумагой, покоились раковины морских ежей. Охраняли все это великолепие две фарфоровые собаки, сидевшие по оба конца каминной доски. В день моего приезда бабушка давала мне подержать одну за одной все свои драгоценности; у меня захватывало дух от восторга, а бабушке они делались от этого еще милее.

Маленькая, круглая, как колобок, бабушка в молодости была, должно быть, изящна и миловидна. Одевалась она, сколько я ее помнил, во все черное: черные шерстяные чулки, черные башмаки, черное платье, явно видавшее лучшие дни. Ее свежее лицо являло приятный контраст с этим унылым одеянием: глаза у бабушки были синие, как море, на щеках играл румянец, серебристые локоны оттеняли густой здоровый загар. Когда что-нибудь радовало ее или восхищало, она задорно трясла головой, отчего кудряшки разлетались в стороны, и она походила тогда на девочку, наряженную старушкой. Ей было уже за шестьдесят, но мне часто казалось, что она вдвое моложе. Если на меня вдруг находила лень, бабушка срывалась с места и с криком «Догоняй!» мчалась во весь дух к амбару, а то сбегала на берег, обнаженный отливом, и прыгала там с камня на камень. Я бежал за ней, крича вдогонку, что она «пустая, легкомысленная старуха», повторяя слова матери, которые так часто слышал.

Малладафская пустошь даже в погожие летние дни безлюдна и неприветлива. Земля здесь голая, неровная, усеянная камнями и поросшая бурым вереском, который никогда не цветет; сотни крохотных речушек бегут по ней в разных направлениях, не пересекаясь и придавая ей вид загадочной картинки, в которой, сколько ни ищи, не найдешь никакого смысла. Домик бабушки стоял в трех милях от шоссе, там, где пустошь была еще проходима. Меня всегда удивляло, почему дедушка поселился в такой глухомани. Он был человек суровый, молчун. И наверное, считал, что, женившись на ветреной семнадцатилетней девчонке с младенцем на руках, он проявил такое великодушие, что она не вправе что-нибудь еще от него требовать. А может, в нем говорила простая ревность: мало ли какая глупость взбредет в голову его хорошенькой женушке, — пусть с трех сторон его дома простирается негостеприимная пустошь, а с четвертой плещет бескрайние волны океан, так-то оно спокойнее. И он столь успешно оградил ее от всего мира, что до конца дней своих — а умерла она, как только мне исполнилось тринадцать лет, — самым длинным ее путешествием была поездка в городок Страбейн эа пятьдесят две мили, где за неделю до свадьбы она выправила документы о рождении своей дочки — моей будущей матери.

Мы с бабушкой славно проводили время вдвоем. Смеялись, подтрунивали друг над дружкой. (Постоянным источником шуток был бабушкин английский язык. Она говорила на гэльском, и английские слова не произносила, а выплевывала.) Бывало, мы засиживались до полуночи; сидим у очага, вспоминаем всякие случаи и вдруг решаем устроить пир; угли еще пунцовые, и мы жарим на коровьем масле селедку или угря, а то и припасенную для завтрашнего обеда дикую утку. Я читаю рассказы из школьной хрестоматии — бабушка не умела ни читать ни писать, — она слушает с живейшим интересом, стараясь не пропустить ни слова; а если чего не поняла, просит прочитать еще раз и засыпает меня градом вопросов.

— Ты когда-нибудь ездил в автомобиле? Настоящем автомобиле для людей?

— Ездил один раз.

— Понравилось? Не укачало?

Когда я уставал, она пересказывала прочитанное («Правильно я поняла?»); особенно любила историю о храброй дочери смотрителя маяка и занимательные биографии выдающихся женщин — мадам Кюри, Флоренс Найтингейл. А то вдруг схлынет жажда знаний, бабушка тряхнет головой и воскликнет:

— Вот черт, сынок! Совсем мы с тобой забыли!

Бабушка поминала черта не потому, что была склонна богохульствовать, просто она очень редко слышала, как говорят женщины.

— Бежим скорее на берег! Сейчас мимо мыса пойдут норвежские рыбаки. Скорее, скорее! Знаешь, как хорошо их видно в лунную ночь!

В этом глухом углу не было никаких развлечений, и, чтобы как-то скрасить мне жизнь, бабушка была готова терпеть любые неудобства. Мы часто вставали с зарей, чтобы посмотреть пролет гусей, которые тянулись косяком высоко в холодном небе. Часами могли сидеть на камнях у самого берега, поджидая появления акул; зубастые хищницы брали в кольцо масляно темневший в воде косяк макрели и, плавно скользнув, нападали. Иногда мы разувались и шли по колено в воде, пока не ощущали босыми ногами живой трепет камбалы. Зажмурившись, пошаришь руками по дну и тащишь наверх большую плоскую рыбину. Я только потом понял, что бабушка придумывала эти забавы специально для меня, хотя нисколько не сомневаюсь, что и сама она развлекалась не меньше.

— Черт! У меня под ногами не рыба, а целый теленок! — восклицала она с азартом охотника, и в глазах ее вспыхивали синие огоньки. — Иди скорее сюда, сынок! Помоги мне тащить!

Было у нас еще одно развлечение. Мы взбирались на соседний утес и с его вершины любовались проплывающим мимо трансатлантическим лайнером — ряды лимонно-желтых иллюминаторов в черноте ночи. Бабушкино воображение немедленно населяло его беззаботными счастливцами.

— Там на палубах леди и лорды, — мечтательно говорила она. — Леди в длинных шелковых платьях, лорды — высокие красавцы. Они сейчас смеются, танцуют, пьют вино, поют. Ах, сынок, как им вольготно живется!

Коробейник забрел в наше захолустье ненастным февральским вечером, когда с моря дул пронизывающий ледяной ветер. Я заметил его из кухонного окна — одинокий кустик среди унылой равнины, только гнется навстречу ветру. Потом обрисовалась сгорбленная фигурка, придавленная огромным коробом. Вот она уже совсем близко, и я вижу, что это индус. В те далекие дни коробейники не были в Провинции редкостью. Они ходили из селения в селение со своими торбами, полными всякой всячины. Если у покупателя карман был пуст, коробейник охотно брал в уплату за свой товар натурой — уткой, гусями, рыбой. Доброй славой они не пользовались, им ничего не стоило и надуть простака.

Понятно, что, разглядев, кто к нам пожаловал, я задрожал от страха. Сколько раз матушка говорила нам держаться подальше от бродячих торговцев, а тут еще индус. Позвал я бабушку — людей цветной расы я до сих пор видел только на картинках — и из-за ее спины опасливо косился на окошко.

— А вдруг он на нас нападет? — прошептал я.

— Мы будем храбро защищаться, — ответила бабушка и с этими словами настежь открыла дверь. — Входи скорее, парень! — громко позвала она, силясь перекричать вой ветра. — Добрый хозяин в такую погоду и собаку на двор не выгонит.

В дверях появилась спина, и коробейник, пятясь, втащил за собой огромную торбу. Опустился на ближайший стул и в полном изнеможении откинулся на спинку. Он так запыхался и устал, что не мог вымолвить и слова.

Я подошел поближе и вперил в него любопытный взгляд. Лет ему было двадцать, не больше; лицо туго обтянуто гладкой, смуглой до черноты кожей. На голове, точно марлевая повязка, высился белый тюрбан. Был он узкоплеч, тщедушен, в старых истрепанных брючонках, по колено намокших в высоком вереске, ступни ног крошечные, как у моей сестры; ладони смуглые, узкие, с длинными тонкими пальцами; розовые ногти блестят, как только что сорванный стебель водоросли. Средний палец левой руки украшало золотое кольцо в виде змейки с большим лиловым камнем. Камень вдруг ожил на моих глазах, лиловость его дрогнула и заклубилась, точно папиросный дым.

И — о чудо! — из лилового камень стал розовым, черным, кроваво-красным, голубым и снова лиловым, как слива в лучах августовского солнца. Я не мог оторвать глаз от этого чуда, но тут индус вдруг бухнулся со стула на колени и затянул на одной ноте:

— Продаю товар, хороший товар, краси-и-вый товар! Простыни, скатерти, краси-и-ивый шелк, кофты, жилеты, ложки. Берите, кому что надо!

С этими словами он открыл свой короб и вытряхнул из него все содержимое, расцветив пол яркими, нездешними красками. Он не предлагая ничего в отдельности, просто выставил напоказ, а ему было что показывать. Он владел всеми богатствами мира.

— Кому что надо, на любой вкус, краси-и-во и дешево, — тянул он заученные фразы. И, опустив глаза, перебирал с какой-то равнодушной покорностью шуршащую, переливающуюся пестроту. У него не было сил разыгрывать перед нами представление.

Бабушка минуту молчала; ослепленная этим великолепием, она боялась упустить хоть слово, но понимала индуса с трудом. Обретя наконец дар речи, бабушка разразилась бурной тирадой.

— Господи! Ты только глянь! Такой красоты я в жизни своей не видывала! Да что он там лопочет? Ничегошеньки не понимаю. — И, повернувшись к индусу, продолжала: — Я, мистер, тоже по-английски не очень-то. Боже мой, мистер, да у вас тут несметные сокровища!

Бабушка присела возле и, точно благословляя, распростерла руки над пестрыми ворохами. Она безмолвно любовалась, затаив дыхание, чудным зрелищем, потом плавно опустила руки, пальцы ее, вспархивая, касались то одного, то другого одеяния.

— Примерьте, что вам захочется, добрая леди. Пожалуйста, примерьте.

Думая, что ослышалась, бабушка повернулась ко мне.

— Можешь надеть, что тебе нравится, — подтвердил я.

Бабушка взглянула на маленького торговца, словно хотела увериться, не шутит ли он.

— Но у меня нет денег, мистер, — сказала она. — Совсем нет.

Индус раскладывал товар как заведенный. Он как будто не слышал бабушку и не глядел на нее.

— Померьте. Платья такие краси-и-вые.

Бабушка какой-то миг колебалась, не зная, чему отдать предпочтение.

— Да надень ты наконец что-нибудь! — понукнул я ее.

— Все, что угодно, добрая леди, — бубнил торговец. — Найдется и для вас, и для дома.

Бабушка ела глазами все это великолепие. Наконец осмелилась и двумя пальцами извлекла из груды алую блузку, встряхнула ее и приложила к груди. Посмотрела на себя, потом на нас, ища в наших глазах одобрение. Придерживая блузку подбородком, одной рукой разгладила ее, а другой чисто женским движением откинула упавшие на лицо волосы. И замерла, ожидая нашего приговора.

— Очень краси-и-во, — протянул однотонно индус.

— Очень! — подхватил я.

Мне не терпелось увидеть бабушку во всех этих чудесных нарядах.

— Кра-си-во, — прошептала бабушка по слогам, точно первый раз выговаривала это слово.

Потом она вдруг выпрямилась, стала выше ростом и закружилась в быстром танце по кухне.

— Господи Иисусе! Добрые люди скажут, совсем бабка рехнулась. Смотрите на меня! Смотрите все! Хоть на бал поезжай в королевский дворец!

Бабушка совсем разошлась. Бросила блузку на пол, схватила желтую мохеровую шаль, накинула ее на плечи и павой поплыла перед нами, напевая что-то. Водрузила на голову зеленую шляпку, надела белые перчатки, потом синий шерстяной жакет, подвязалась пестрым фартуком. Она пела, кружилась, всплескивая руками и встряхивая головой, немного смущенная, счастливая, упоенная этой нежданной радостью.

Но бабушка не перемерила и половины нарядов — годы взяли свое: остановилась, упала на постель и в изнеможении закрыла глаза.

— Спрячьте, мистер, все ваши платья, — проговорила она, едва переводя дыхание. — У меня нет денег, и я ничего не могу купить.

Маленький торговец опять как не слышал. Он что-то все перебирал, перекладывал и как-то очень уж безнадежно тянул свою песню:

— Купите вот это, добрая леди, — коснулся он пары медных подсвечников. — Очень краси-и-во. И очень дешево.

— У меня нет денег, мистер.

— Или эту картинку. Видите, со спасителем. Очень дешевая.

Бабушка отрицательно покачала головой, отдыхая от бурной пляски.

— Вот что вам подойдет, добрая леди. — В руках индуса очутилась маленькая, обтянутая искусственной кожей коробочка с дюжиной серебряных ложек. — Берут нарасхват. Всем очень нравятся. Не могу напастись, — говорил он безо всякого выражения. — Берите, добрая леди. За полцены отдам.

— Да замолчишь ли ты наконец? — вдруг вспылила бабушка и села на постели, разбив вдребезги сонное безразличие индуса. — Мы очень бедные. У нас ничего нет. Сейчас же замолчи!

Индус низко нагнул голову и стал быстро-быстро подгребать к себе разбросанный по полу товар. Уже совсем стемнело, и он с трудом отыскивал застежки на своем коробе.

А бабушка уже раскаивалась в своей вспышке, соскочила с кровати и взялась разжигать очаг, который мы топили торфом.

— Будешь ужинать с нами. Ты, я вижу, голодный. Мы знаешь, чем тебя угостим? — бабушка запнулась и взглянула на меня: — Черт возьми, зажарим куропатку, припасенную для воскресного обеда! Ну конечно! Куропатка, картошка с маслом, пахта и содовые лепешки. Вот будет пир горой. — Бабушка повернулась к маленькому торговцу: — Ты ведь горазд поесть?

— Горазд, добрая леди, очень даже горазд.

— И худой живот без еды не живет. А воскресенье… Так до воскресенья еще далеко.

Бабушка закатала рукава и принялась стряпать. А индус, справившись с замком, отошел в угол, сел на табурет, и фигурку его поглотила темнота.

— Скажи, коробейник, а как тебя звать? — бабушка на секунду оторвалась от работы.

— Дингх, — ответил индус.

— Как, как?

— Дингх, — повторил тот.

— Какое странное имя — Динг, Динг… — смаковала бабушка непривычно звучащее слово. — Знаешь, как я буду тебя звать? Мистер Динг — Души отрада. Тебе нравится?

— Да, — покорился индус.

— А теперь, мистер Динг — Души отрада, сосни-ка ты часок. Закрой глаза и спи. Как проснешься, будем ужинать.

Маленький торговец послушно смежил веки, и через пять минут сон и усталость сморили беднягу.

Ужинали мы при свете керосиновой лампы. Бабушка сидела в конце стола, я в середине, а Дингх во главе застолья, как и подобает гостю. Наверное, он месяц, а то и больше не пробовал горячей пищи — с такой жадностью поглощал все, что было у него на тарелке. И не отрывал от еды глаз, покуда ничего не осталось. Тогда он откинулся на спинку стула и первый раз за весь вечер улыбнулся. И мы с бабушкой увидели, что он еще совсем мальчишка.

— Спасибо, добрая леди, — сказал он. — Вку-у-сная еда.

— На здоровье, — ответила бабушка. — Есть всем нам всегда досыта!

Склонив голову набок, бабушка чертила что-то обглоданной ножкой у себя на тарелке.

— Откуда ты родом, Души отрада? — спросила бабушка. По тону ее голоса я понял, что любопытство ее разгорелось, и сейчас она засыплет его вопросами.

— Из Пенджаба, — ответил маленький торговец.

— Где это?

— В Индия, добрая леди.

— В Индии, — повторила бабушка. — А что, в Индии жарко?

— Очень. И все очень бедные.

— Очень бедные, — эхом отозвалась бабушка, добавив еще один мазок к картине, которую рисовало ее воображение. — Там растут на деревьях бананы и апельсины. Много-много фруктов и всякие цветы, пестрые, как небесная радуга, да?

— Да, — отозвался Дингх. Его память рисовала ему свои картины. — Очень краси-и-во, добрая леди. Очень.

— Женщины ходят в длинных шелковых платьях? — продолжала расспрашивать бабушка. — А мужчины — в бархатных алых камзолах и черных туфлях с серебряными пряжками?

Маленький торговец развел руками и улыбнулся.

— Дамы гуляют под апельсиновыми деревьями, волосы как черный атлас и переливаются на солнце, а галантные кавалеры при виде дамы поднимают шляпу с пером и уступают ей дорогу… Все залито солнцем… у вас в Пенджабе… в садах Эдемских… — Бабушка была уже за тридевять земель от нас, от этой промозглой кухни с каменным полом, за окном которой бесновался ветер, испытывая прочность соломенной крыши и разводя волну на океанском просторе.

Индус, зажмурясь, согласно кивал головой.

— Сады Эдемские, — повторила бабушка. — Земля там ровная, не изрезанная ручьями, не усеяна камнями, так что и сорнякам-то расти тошно. И все время светит яркое солнце. В этом вашем Пенджабе все веселятся, поют, звенят колокольчики. А дети… дети…

В очаге на горячих углях зашипели первые капли дождя, упавшие через трубу.

— Черт возьми! С какими сонями я разговариваю! Да проснитесь же! — вскочила бабушка на ноги. — Пора и посуду мыть.

Маленький торговец, вздрогнув, проснулся и бросился к своему коробу.

— Куда это тебя понесло? — напустилась на него бабушка. — В такую погоду барсук и тот носа не высунет из норы.

Индус остановился посередине кухни.

— Что ты уставился на меня, будто я хочу задать тебе хорошую трепку? Переночуешь у нас. Вот здесь, возле очага. Как продрогший котенок, — и бабушка рассмеялась своей шутке.

Рассмеялся и маленький торговец.

— Да не вертись ты под ногами, Души отрада, не мешай мне с внуком убирать со стола.

Когда посуда была перемыта и торф для утренней топки сложен у очага, настало время ложиться спать. Мы с бабушкой спали на огромной кровати в углу. Бабушка любила спать у стенки, я с краю, и моему боку всегда было тепло от тлеющих на решетке углей. Бабушка подкрутила огонь в лампе, мы быстро разделись в сгустившейся темноте. И в один миг очутились в постели, не успел мистер Дингх смутиться.

Бабушка подняла голову ив-за моего плеча.

— Задуй, пожалуйста, лампу. И ложись поближе к огню. Если хочешь, возьми у двери циновку, будет теплее.

— Спокойной ночи, добрая леди, — отозвался из темноты индус. — Очень добрая леди.

— Спокойной ночи, мистер Динг — Души отрада, — ответила ему бабушка.

Он взял циновку и растянулся на ней перед очагом. Снаружи лило как из ведра, выл и свистел ветер, а нам троим было тепло и сухо, как птенцам в гнезде.

Когда мы проснулись, было совсем светло. День занялся ясный, но ветреный. По небу неслись рваные клочья туч, тропинка через пустошь просохла. Вид у мистера Дингха был довольный, посвежевший, даже короб, висевший у него на плече, казался не таким тяжелым. Он стоял в дверях и, широко улыбаясь, слушал бабушку, а она объясняла ему, как дойти до деревни, где он легко продаст свой товар.

— Прощай, Души отрада, — закончила она. — Путь-дорога тебе.

— Я ничем не могу заплатить вам, добрая леди. У меня нет денег. А товар этот…

— Ступай, да поторапливайся, — прервала его бабушка. — С полудня, глядишь, опять польет, а тебе идти восемь миль.

Но маленький торговец все медлил — кланялся, теребил короб, улыбался, совсем как засмущавшаяся девица.

— Да что ты все кланяешься, Души отрада? Так и будешь до обеда кланяться? Беда только, что обед-то мы вчера съели.

Индус поставил короб на землю и взглянул на свою левую руку. Снял тонкими пальцами кольцо и протянул его бабушке.

— Это вам, — сказал он торжественно. — Пожалуйста, примите от меня в благодарность.

Золото тускло поблескивало на смуглой ладони, а камень на глазах сменил чуть ли не десять тонов. Бабушка смутилась почти до слез. Ей так давно никто ничего не дарил, что она разучилась принимать подарки. Опустив голову, она грубовато проговорила:

— Нет, нет, нет, — и отпрянула от протянутой руки.

— Пожалуйста, возьмите, добрая леди. Пожалуйста, — настаивал торговец. — От джентльмена из Пенджаба донегольской леди. В подарок, пожалуйста.

Бабушка не шелохнулась. Тогда он шагнул к нам, взял ее левую руку в свою, выбрал средний палец и надел на него кольцо.

— Спасибо вам, добрая леди, — еще раз поклонился индус.

Поднял свой короб, перекинул через плечо и легко зашагал по тропе, вьющейся среди камней. Попутный ветер, подгоняя, дул ему в спину.

Мы с бабушкой смотрели вслед, пока он не свернул на дорогу и не скрылся за холмом. Тогда и я вышел из дому — пора было выпускать кур и доить корову. А бабушка все не двигалась с места. Стояла и смотрела вдаль.

— Идем скорее, бабушка! — позвал я сердито. — А то корова еще подумает, что мы умерли.

Бабушка взглянула на меня невидящим взглядом, потом опять посмотрела в сторону дороги, далеких гор.

— Ну, идем же! — тянул я ее. — Идем!

Бабушка пошла за мной. У входа в амбар она прошептала:

— Боюсь, что дождь захватит его по эту сторону Кролли-бриджа. Погибнут его алый камзол и туфли с серебряными пряжками. Господи, пусть сегодня ненастье пройдет стороной!

Пегий щенок

В Ирландии бытует несправедливое мнение, что учителя не любят детей, и дети платят им тем же. А уж собственные дети учителей — это самые забитые и несчастные существа. По крайней мере стоит мне сказать знакомым, что мой отец был учителем крохотной школы близ города Омы, в графстве Тирон, на меня смотрят сочувственно и понимающе кивают, будто хотят сказать: им хорошо известно, каково это. И я догадываюсь, что они имеют в виду: огромный суровый великан, этакий Бармалей, с черными усищами грозно смотрит на понурых, ненавистных ему детей. Раньше мне было обидно, что люди так думают, и я вечно пускался в никому не нужные объяснения, стараясь растолковать, что да, отец у меня высокий и с виду суровый (хотя и без усов) и воспитывает нас так, как считает нужным, но все же буквоедом его никак не назовешь, потому что он способен на разные фокусы. Как-то раз, например, он стал вдруг посещать танцевальный класс и вместе с мамой, державшейся смущенно и нервно, вышел в полуфинал Большого конкурса танцев в зале городской управы. В другой раз летом он нанял цыганскую кибитку, запихнул нас в ее плетеный короб и прокатил по всему донегольскому побережью. Но не стоит рассказывать слишком много таких случаев: они создадут противоречивый образ отца. Поэтому теперь, когда меня спрашивают о детстве, я говорю:

— Конечно, мы жили тихо, но держали борзых.

Я говорю это как бы между прочим, но на меня сразу перестают смотреть с сочувствием.

Сказать, что мы держали борзых, — это не совсем верно. Нынче содержание борзых предполагает специальное кормление, длительную дрессировку и хорошую будку, а у наших тощих псов ничего этого не было. Поэтому куда правильнее будет сказать, что мы приютили борзых, дали им кров. Уж не помню, откуда они взялись, и не имею понятия, что с ними в конце концов стало. Странная штука память. Странная и милосердная: воспроизводит только короткие, радующие душу воспоминания. Может, нам подарили кобеля и суку, а потом они расплодились? Как бы там ни было, а я точно помню такое время, когда у нас на кухне ютились по крайней мере пять борзых. У застекленной стены стоял волосяной диван, и на нем всегда лежала борзая. Две-три собаки кое-как могли втиснуться под плиту. Бывало, мама гоняла их оттуда щеткой и кричала:

— Пошли отсюда! Пошли!

Собаки послушно вылезали, плелись наверх и забирались под чью-нибудь кровать или, поджав хвосты, всей сворой околачивались у двери, пока мама о них не забудет. Отец держался нелепого убеждения, что человеку вредно принимать пищу в одной комнате с собаками — они-де своим дыханием отравляют воздух, и он, возвратившись из школы, нещадно гнал собак из дома; завидев его, собаки что было духу убегали и бродили по улице по крайней мере час. Когда отец кончал обедать, собаки возвращались и снова уныло слонялись по кухне, пока он их не заметит и не крикнет своим хорошо поставленным учительским голосом:

— Вон отсюда сейчас же!

Первым, кто предложил отцу дрессировать пегого щенка для собачьих бегов, был Лобстер О’Брайен. У отца была слабость: он дорожил мнением любого, кто когда-то у него учился. Пока ты был обыкновенным учеником, отец всегда и про себя, и вслух называл тебя не иначе, как «дубина» и «тупица», но после окончания школы ты сразу становился «бывшим учеником» — титул, который отец приравнивал к таким понятиям, как вкус, солидность, а часто и успех. Бывало, возвращается отец субботним вечером из города домой и рассказывает:

— А я сегодня встретил доктора О’Доннела. Славный парень. Совсем не похож на того глупого мальчишку, которого я одаривал затрещинами.

Иля:

— Мистер Макгилл из пассажа рассказал мне, что купил здание старого вокзала. Этот Макгилл — превосходный бизнесмен. Собственно, у него всегда были способности к математике.

Отец идеализировал даже отпетых лентяев нашего городка:

— Вы бы послушали, как Суини рассказывал о том, как отсидел полгода в тюрьме. Ох и здорово подвешен язык у этого негодяя! Что-что, а говорить он умел.

Поэтому, когда О’Брайен намекнул однажды отцу, что надо бы попробовать пегого щенка, эта мысль была воспринята как некое прозрение, и сразу же началась подготовка.

Лобстер был одним из великих О'Брайенов масонской ложи «Клуни». Но из-за того, что его отец, сэр Дэрмот, так и не женился на матери О’Брайена, привлекательнейшей и на редкость своевольной девице из рода Суини-лудильщиков, Лобстер не имел права на фамильное членство в ложе, когда умер сэр Дэрмот. Тем не менее в Лобстере укоренились семена своевластия, и, несмотря на кривой глаз и привычку пить на чужой счет, ему удавалось держаться с горделивым достоинством отставного вояки.

И не собаковод мог заметить, что пегий щенок был единственным из наших собак, который мог бы стать настоящей борзой. Не то чтобы у него проявлялись задатки великой гончей (мы бы их все равно не распознали), но он был единственным из всей своры, кто вел себя нормально. Он лаял, выбегал отцу навстречу, а не уносился в противоположную сторону, когда тот возвращался из школы домой, выл, когда его запирали, вилял хвостом, когда его ласкали. В общем, был совсем не похож на хилые и полусонные тени, какими казались остальные псы.

Лобстер О’Брайен взял на себя роль тренера и привел к нам в дом всяких сомнительных типов, которых представил как собаководов. Тут был какой-то Дан Доэрти — специалист по вязке, — и некий Фазильер Линч — ортопед, и какой-то диетолог, и хронометрист, и специалист по резвости, чьи имена я уже забыл. С виду они были не ахти какие специалисты, но выражались высоко профессиональным языком. Не раз двое-трое из них оставались у нас закусить. Помню, однажды, не успел я заснуть, мама разбудила меня, серьезно спросив:

— Сынок, поспишь сегодня у нас в спальне, ладно? Нам нужно уложить одного собаковода.

Вскоре весь распорядок в доме перестроили так, чтобы собаководам было удобно. Вставали в седьмом часу утра, когда Лобстер приезжал из города, чтобы начать тренировку. Он завтракал вместе с отцом, а потом они отправлялись на пятимильную пробежку со щенком. Брали старый мамин велосипед и ехали по очереди. Как сейчас вижу: дорога поднимается в гору, отец крутит педали, сидит, распрямив спину, с достоинством, смотрит прямо перед собой, а рядом бегут трусцой Лобстер и собака. Первые недели они брали с собой еще какого-нибудь пса, чтобы «помочь щенку войти во вкус гонки», но псы постарше скоро сообразили, что к чему, и, завидев Лобстера, удирали подальше в поле. К концу утренней пробежки подавали второй завтрак, и отец уходил в школу. А Лобстер принимался за щенка: вычесывал его, массировал ему живот и задние лапы, осматривал уши и щупал хвост.

— Длинный хвост в нашем деле только мешает.

Потом он решал, что не стоит идти обратно целую милю лишь ради обеда. Поэтому он сидел у нас почти весь день. После школы пробегали спринт, потом опять вычесывали, и часто уже темнело, когда тренер и его ассистенты уходили. За все это время я ни разу не слышал, чтобы мама жаловалась.

Теперь, оглядываясь назад, я убежден, что отец так никогда и не понял тот новый для него мир, в котором очутился. Разумеется, он принимал живейшее участие в этой затее, но вид у него всегда был слегка озадаченный. Не обернись этот план столь огромным предприятием, отец забросил бы его с самого начала. Но Лобстер разворачивал события с такой быстротой, действовал так ловко, что у отца едва ли оставалось время поразмыслить над происходящим. Он и оглянуться не успел, как оказался владельцем дрессированной борзой — претендента на звание чемпиона, записанного Лобстером для участия в бегах на приз города Омы, которые должны были состояться через две недели. До самого дня соревнований отец уверял себя, что преследует благородные цели, готовя одну из своих собак к спортивной карьере. Он стал пользоваться такими терминами, как «дух соперничества» и «природная грация движений». Он устоял даже в последнюю неделю перед соревнованиями, когда трое собаководов приходили к нам чуть не каждый день, а Лобстер и вовсе перебрался в мою комнату.

Состязание начиналось в первый понедельник июня вечером. Лобстер отвел щенка на ипподром пораньше, чтобы тот привык к обстановке, а мы с отцом и мамой пришли туда в шесть часов вечера, примерно за полчаса до начала соревнований. Нарядились будто на праздник — наверное, чтобы чувствовать себя увереннее. Но мама все равно волновалась. Когда мы шли через городок к ипподрому, находившемуся в миле от Дублинской дороги, мама без конца мне шептала:

— Веди себя как следует, веди себя как следует, — будто мы шествовали в гости к доктору.

Потом уже перед самым ипподромом мама повернулась к отцу и спросила:

— А после каждого забега аплодируют?

— Разумеется, — ответил отец.

Но я-то понимал, что он отвечает наугад.

— Разумеется, если участники показали наилучшие результаты, — спохватился он.

— Понимаю, — сказала мама, плотно сжав губы и высоко вскинув голову: уж она-то оценит бега по достоинству, чем бы они ни кончились.

Я думал, что ипподром такой же, как на картине «День дерби», висевшей у нас в гостиной над камином: лужайка, засаженная зеленым дерном, вокруг нее побеленный деревянный забор. Пейзаж — сама элегантность и свежесть. Но ипподром, куда ежемесячно сходились на собрание жители нашего городка, оказался грязным полем, обнесенным одним рядом провисшей проволоки. В углу паслось стадо кротких овечек, мирно пощипывавших травку. В тот вечер на ипподроме собралось не более ста человек, они стояли вокруг поля редкими группками, и казалось, что это вовсе и не зрители, а всего-навсего фермеры, которые забрели сюда случайно. Помню, я смотрел на них и думал, что впервые увидел собравшихся вместе всех жителей нашего городка, которых мама со свойственной ей деликатностью называла «бедняками». Здесь они вели себя шумно и развязно; когда кому-то из них иной раз приходилось стучаться в нашу дверь, они держались не так, и я чего-то испугался. Когда мы шли вдоль поля, разговоры смолкли, и нам вслед устремились мрачноватые, любопытные взгляды.

— Это и есть жизнь, — бодро сказал отец, надменно поглядывая на зрителей. — Человеку должны быть знакомы все ее стороны.

Мы с мамой не посмели ему возразить. Увидев Лобстера, идущего к нам со щенком на поводке, мы воспрянули духом. Но и у Лобстера вид был какой-то зловещий. Его кривой глаз, смягчавший, как мне всегда казалось, выражение его лица, на сей раз загадочно поблескивал. Рядом с Лобстером стояли специалист по резвости и ортопед.

— В нашем забеге участвуют еще пятеро, — скривив рот, сообщил Лобстер. — Два кобеля и три суки, которые стартовали на всех соревнованиях в стране. Одна из них — черная сука Ларкина, несется как ветер.

— Значит, их опыт дает большое преимущество? — поинтересовался отец.

— Преимущество! Не то слово! Эти собаки кого хочешь перехитрят — хоть черта, хоть дьявола.

— Но почва болотистая, — вмешался ортопед. — А это как раз то, что нам нужно.

— Когда наш забег? — спросил отец.

— Следующий, — ответил Лобстер. — Пойдемте-ка лучше на старт.

— Я провожу вас, джентльмены, — засуетился отец.

Когда они ушлй, мама взяла мою руку в свою и сказала:

— Помолимся, чтобы все хорошо кончилось.

Она сказала это совсем не для красного словца, и мы, отвернувшись от мокрого поля, криво ухмылявшихся зрителей и робких овечек, стали просить всемогущего господа сделать так, чтобы наш щенок победил.

— Ну вот, — сказала мама, — мы сделали все, что могли. Теперь все в руках божьих.

В конце поля стояли клети: большие деревянные ящики с защелкивающимися дверцами, которые открывались одновременно, выпуская собак после натравки. Запертые в клетках, собаки видели безжизненно лежавшее чучело зайца, привязанное за веревку. Веревка тянулась ярдов на сто пятьдесят, и другой ее конец был прикреплен к деревянному барабану с рукояткой, которую надо было вращать довольно быстро, чтобы чучело зайца все время находилось перед собаками. Если механик оказывался недостаточно проворным, собаки догоняли зайца, и состязание кончалось тем, что на поле летели клочья разодранного зайца и шерсть борзых. Я видел, как механик у барабана засучил рукава и поплевал на руки. Отец, удостоверившись, что щенок сидит в клети на другой стороне поля, теперь разговаривал с каким-то коротышкой в котелке. Я сразу догадался, что это букмекер. Как сейчас вижу заинтересованную улыбку отца, до смешного терпеливо пытавшегося разобраться в обстановке. Я был уверен: он задает наивные вопросы, чтобы уже больше никогда с этими делами не связываться. Но когда он вернулся к нам вдоль забора, он тяжело дышал и был очень взволнован.

— Я сделал небольшую ставку на нашего щенка, — сказал он. — Будем надеяться, что не подведет.

Мы были единственными болельщиками на этом сборище, проявлявшими признаки волнения. Для остальных бега были развлечением; если их и интересовал исход соревнования, они это хорошо скрывали. Владельцы собак и зрители перебрасывались друг с другом через поле странными шуточками, которые все встречали дружными взрывами хохота:

— Эй, Макбрайд, где скипидар?

— А судья-то надел свои окуляры?

— Десять против одного за суку из Драмкуина, если она не околеет до старта!

— Соблюдайте правила, ребята, допускаются только трезвые собаки.

Маленький, легкомысленного вида человечек позади мамы пританцовывал на цыпочках и без конца ревел басом:

— Пришел черед выиграть О’Нилу! Пришел черед выиграть О’Нилу!

А с противоположной стороны поля человек, который, видимо, и был О’Нилом, извергал поток таких бранных слов, что мама поспешила нагнуться и громко сказала мне на ухо:

— Что скажет бабушка, когда узнает об атом! Подумать только! Я, папочка и ты — все на бегах! Подумать только!

Вдруг раздался свисток.

— Следите за второй клеткой, — едва слышно сказал отец. — Наша судьба зависит от стартового рывка.

Механик схватил рукоятку барабана и повернул ее. Собаки залились бешеным лаем. С другой стороны поля показалось подергивавшееся драное чучело зайца, протащилось перед клетками и поползло дальше. Я смотрел не отрываясь на вторую клеть, от волнения у меня свело живот. Вот раскрылись дверцы, и шестерка собак вырвалась на поле. Рывок щенка на старте помог ему выйти вперед на порядочное расстояние.

Первые мгновения были великолепны. Щенок, ошалев оттого, что вырвался на волю и почуяв сзади собак, которые, не в пример его домашним собратьям, изо всех сил старались угнаться за ним, весело тявкая, пустился во всю прыть. Хвост трубой, уши развеваются в разные стороны, спина изогнута в немыслимом прыжке, неуклюжие лапы так и мелькают — в каждом движении восторг. Щенок оглянулся раз, другой, третий, но вовсе не за тем, чтобы оценить расстояние, отделявшее его от соперников, а чтобы как-то уговорить их сократить разрыв. А псы, умудренные долгим опытом, не лаяли — бежали расчетливо, ровно. Я не сомневался, что наш щенок ведет бег в никудышной манере. Эти дельфиньи прыжки через каждые пять ярдов должны были измотать его на финише, а ему, видно, очень хотелось, чтобы собаки его догнали и затеяли шумную возню. Но все-таки он мог бы еще и выиграть: ведь бывает, опыт и хитрость отступают перед безудержностью молодости. Несмотря на все свои проделки и на полное пренебрежение к ободранному зайцу, болтавшемуся у него перед носом, щенок мог бы удержать первенство. Но когда было пройдено уже три четверти дистанции, щенок взял да и опозорил отца и нас у всех на виду. Он оглянулся, чтобы опять подбодрять собак, и по его радостной морде я догадался: он нас узнал. Он сбился с поги, склонил голову набок — убедиться, что не ошибся, — потом, забыв о веселой игре, застыл как вкопанный и вдруг ринулся к нам, дурашливо разинув пасть, приветствуя нас хвостом, крутившимся как пропеллер.

— Ах ты скотина! — взвился отец, стараясь не смотреть на щенка. — Неблагодарная скотина!

Выдержка иэменила-таки отцу, терпение лопнуло. Лицо его выражало сплошное разочарование. Ошарашенные неожиданностью всего происшедшего, мы стояли и несколько, мгновений остолбенело смотрели на пегого щенка.

— А забег уже кончился? — словно вспомнив о чем-то, спохватилась мама.

— Все кончилось, — мрачно ответил отец.

— А разве не надо аплодировать… и приветствовать победителя? — Вдруг она сняла перчатки и, громко захлопав в ладоши, деланно-визгливо закричала на весь ипподром: — Браво! Браво!

Все уставились в нашу сторону.

— Замолчи, жена! — резко оборвал ее отец. — Над нами и так все смеются из-за этого… этого… — И он в отчаянии махнул рукой на щенка.

Но было поздно. Человек сомнительного вида уже был тут как тут и, почувствовав удобный случай для насмешек, стал хлопать в ладоши. Через мгновение стали бить в ладоши все на нашей стороне поля. И вот уже весь ипподром гремел аплодисментами и орал фальцетом: «Браво! Браво!» Я вглядывался в лица — неужели Лобстер и собаководы тоже смеются над нами? Но их и след простыл.

Кое-как, спотыкаясь, мы ушли с ипподрома подальше от этого хохота. По дороге домой не проронили ни слова. Отец почти бежал, и мама изо всех сил старалась не отстать, за десять ярдов от них шагал я, а за мной весело семенил пегий щенок. Но поздним вечером, лежа в кровати, я услышал, как отец рассказывает маме: букмекер, у которого он ставил на щенка, — его бывший ученик, а теперь владелец шести букмекерских контор в графстве Тирон и собирается открыть еще одну в графстве Дерри.

— Этот парень далеко пойдет! — восхищался отец. — Я так и знал.

Он самоуверенно гремел на весь дом. А потом со свойственной ему дотошностью стал растолковывать маме махинацию, задуманную букмекером. Засыпая, как это часто бывало, под гулкие, монотонные разглагольствования отца, я знал: настроение у него уже опять поднялось.

Фокусники

Каждый год в первую неделю марта к нам в школу приезжал мосье Лестранж, и это означало: зима кончилась, встречай весну. В день его приезда в Беаннафриган и даже месяц спустя замерзшая природа еще спала мертвым сном, но стоило нам услышать, как царапает о школьную стену руль его велосипеда, увидеть за окном его продавленный цилиндр, от унылой зимней скуки вдруг не оставалось и следа — мы знали, что скоро наступят добрые времена.

В начальную школу Беаннафригана, где мой отец был директором и единственным учителем, гости заглядывали редко. Из городка, что лежал от нас в восьми километрах, раз в месяц по ухабистой дороге приезжал отец Шило, попечитель учебных заведений, он быстренько справлялся, все ли у нас в порядке, велел прилежно молиться, крепко пожимал руку моему отцу и стрелой вылетал из класса, будто за ним кто-то гнался. Иногда заявлялся инспектор, и отец показывал ему отсыревшие стены, треснувшие оконные стекла, прогнившие половицы. Инспектор что-то сочувственно бормотал себе под нос, грустно качал головой и уезжал, не задавая никаких вопросов. Время от времени своим вниманием нас баловал книготорговец, но у него никогда ничего не покупали. А как-то утром у ворот школы остановился передвижной детский театр — «лендровер», с огромным разукрашенным прицепом, — и в класс к нам ворвался бородатый мужчина, судя по акценту, англичанин. Я четко слышал, как отец сказал ему: к сожалению, со спектаклем сегодня ничего не получится, вот-вот должны приехать операторы с Би-Би-Си — записать для передачи несколько стихотворений и наш школьный хор. Все это отец, конечно, выдумал: ни чтецов, ни певцов среди нас не было. Просто он знал: платить даже по полшиллинга (не говоря уже о двух с половиной) с носа ни одному из его двадцати пяти учеников не по карману, даже за самый расчудесный спектакль заезжих гастролеров.

Не знаю, что мне больше нравилось: носиться в большую перемену по школьному двору и вдруг, подняв голову, увидеть — по длинному спуску с холма, прятавшего нас от городка Омаха, отпустив руль, бесшабашно катит на своем велосипеде длинный и тощий мосье Лестранж — или сидеть на уроке, мечтательно глядя в книгу, и услышать, как царапает о стену школы руль его велосипеда. Нет, наверное, лучше всего было, когда в середине урока он входил прямо в класс — распахивалась дверь, и мы слышали его низкий, раскатистый голос: «Не помешаю процессу познания?» Восторгам нашим не было предела. Рты раскрывались, глаза вспыхивали, сердца начинали колотиться — еще бы, ведь приехал мосье Лестранж, знаменитый маг и волшебник, и мы снова увидим его фокусы! Для нас, детишек из захолустной деревеньки, он был самым удивительным человеком в мире.

С попечителем учебных заведений отец держался холодно-вежливо, когда приезжали инспекторы — был сверх меры взволнован, но мосье Лестранжа он встречал с неподдельной теплотой. Мама относилась к мосье Лестранжу по крайней мере одинаково: ровно, с некоторой настороженностью. А вот отношение к нему отца, было для меня загадкой. Приезд мосье Лестранжа всегда приводил отца в восторг — это точно. Он обнимал фокусника за плечи, долго тряс его руку и победно глядел на нас, надеясь найти на наших лицах отблеск собственной радости (возможно, наше оцепенение он принимал за безразличие). Но проходило несколько часов, и это счастливое возбуждение бесследно исчезало, отец опять становился раздражительным, а поздно вечером, когда оба они как следует набирались и мосье Лестранжу пора было в обратный путь, отец начинал высмеивать его: он, мол, просто-напросто дешевый комедиант, только что не бродяга.

Но стоило мосье Лестранжу появиться через год, отец вел себя так, будто встретил давно пропавшего брата. Он восклицал: «Дети, дети! Смотрите, кто к нам приехал! Мосье Лестранж! Снова к нам пожаловал!», но мы и так уже сидели как завороженные. Он только показывался в дверях, а наши быстрые пытливые глазенки уже вовсю пожирали его: спокойное лицо, тонкие белые руки, длинные посеребренные волосы, от которых поблескивал ворот его сюртука, черные брюки в полоску, обтрепавшиеся снизу, засаленный белый шарф и сверкающие перстни. Я бы смотрел на него не отрываясь, но тут отец посылал меня домой — сказать маме, чтобы готовила обед, после представления мосье Лестранж пойдет, к нам. Бежать надо было через поля, ох как мне не хотелось! Моего возбуждения мама никогда не разделяла — «Опять притащился этот старый пройдоха!» — я бегом возвращался, но к началу представления все было уже готово. Когда учеников распустят, я заполучу мосье Лестранжа на целый вечер у себя дома, но сейчас от этого было не много радости — все приготовления прошли без меня. Я не видел, как отец освобождал свой стол, как мосье Лестранж надевал черную маску, как между доской и камином вешали занавес и ставили столы в три ряда. Малыши, замершие в предвкушении таинства, сидели впереди, ребята постарше — за ними, а самые большие — вдоль задней стенки. Отец стоял у двери и курил, лицо его от удовольствия было гладким и помолодевшим.

И тут мосье Лестранж начинал. Несколько мгновений он стоял перед нами — руки сложены на груди, будто в молитве, голова чуть приподнята, удлиненное морщинистое лицо недвижно — и смотрел на нас добрыми печальными глазами. А мы, зачарованные, смотрели на него — в горле пересохло от ожидания, а нервный смешок если и вспыхивал, в ту же секунду пропадал. Внезапно мосье Лестранж щелкал пальцами и говорил: «Пожалуйста, кто-нибудь откройте окно в конце зала», или: «А можно ли включить огни рампы?», и голос его звучал так ровно и веско, что все мы тут же бросались выполнять его приказание — столь сильна была его власть над нами. Теперь он мог вить из нас веревки.

Я смотрел его фокусы каждый год пять или шесть лет подряд, но почему-то помню только два. В одном он привязывал крепкую веревку к своему коренному зубу, потом сильно дергал — и вытягивал огромный деревянный зубище величиной с репу. И еще помню фокус с кроликом, глаза у него были тусклые, усталые — как у мамы. Мосье Лестранж сажал кролика на отцовский стол, укреплял вокруг зверька четыре листа картона, набрасывал сверху черную тряпицу — и к нашему ужасу расшибал сооружение мощным ударом кулака. Кролика внутри, разумеется, не было. Со смущенной улыбкой мосье Лестранж извлекал его из-под сюртука.

Когда мосье Лестранж подходил к отцу, брал его за руку и выводил на середину класса, мы знали — представление окончено. Они стояли перед нами, улыбались и раскланивались (это меня всегда смущало — отец-то зачем кланяется, он здесь при чем?), а мы хлопали в ладоши, свистели и топали ногами. Затем отец произносил речь, благодарил мосье Лестранжа за то, что он «включил в маршрут своих гастролей наш скромный Беаннафриган», нам велел принести назавтра по два пенса — он платил фокуснику из своего кармана, а потом неделями не мог собрать с учеников деньги — и распускал всех по домам. Вот тогда-то становилось ясно, что быть сыном учителя все-таки выгодно. Каждый год мне выпадала честь катить от школы до нашего дома велосипед мосье Лестранжа с его драгоценной коробкой, надежно прикрепленной к багажнику, — внутри был кролик, и зуб-великан, и прочие таинственные вещи. До дома по дороге было четверть мили, и меня всегда сопровождала свита доморощенных фокусников — человек десять, не меньше, — они делали вокруг меня магические пассы, выдергивали свои зубы, доставали из портфелей кроликов и были готовы выложить все свое богатство, лишь бы я разрешил им дотронуться до багажника.

Последний приезд мосье Лестранжа в Беаннафриган — мне тогда шел десятый год — запечатлелся у меня в памяти особенно ярко, потому что всю мрачную зиму я ждал его, как манны небесной. Отец задумал со следующего сентября отправить меня в Дублин, в иезуитскую школу (эта затея провалилась, как, часто случалось с его грандиозными планами, пришел сентябрь, и мама отдала меня в одну из дневных школ ближайшего городка), и я решил любыми путями отвести этот ужасный удар судьбы и уговорить мосье Лестранжа, чтобы он взял меня к себе в ученики. Я думал: мосье Лестранж — человек занятый, ему обязательно нужен помощник: договариваться о гастролях, заранее продавать билеты, готовить реквизит. Нельзя сказать, что, замышляя это, я витал в облаках: велосипед, считал я, у меня есть; постепенно учитель раскроет мне свои секреты, и когда ему придет время уходить на покой, я стану профессиональным фокусником. Целый год все свои карманные деньги я складывал в банку из-под какао — чтобы в учениках не слишком зависеть от хозяина. О моих планах не знал никто. Хорошо помню тот март — я вел из школы домой велосипед мосье Лестранжа, смотрел на дурачившихся вокруг одноклассников и думал: до чего же они еще малы и глупы! Что они знают о прекрасной жизни, которая ждет меня в будущем!

Через полчаса, немного пошатавшись по деревне, пришли отец с мосье Лестранжем. Настроение у отца без видимой причины уже начало портиться, фокусник, наоборот, становился все оживленнее. Он театрально поклонился маме, назвал ее «мадам» и, кажется, даже хотел приложиться губами к ее руке, но мама ее отдернула и процедила сквозь зубы с нарочитым тиронским акцентом:

— Вы, конечно, как всегда проголодались, мистер?

— От чего-нибудь вкусненького не откажусь, мадам, — ответил фокусник, лукаво улыбаясь. — Не откажусь.

Для человека с такими белыми руками и таким худым болезненным лицом у него был отменный аппетит. Да-да, он так набросился на еду, что говорил один отец, а мосье Лестранж только поддакивал с полным ртом: «Верно», «Так-так» или еще что-нибудь. После обеда отец достал бутылку виски, пододвинул два кресла к плите, они уселись поудобнее и, как каждый год, повели долгий разговор, подливая друг другу виски, а когда бутылка опустела, над Беаннафриганом уже повисла ночь.

Та зима выдалась особенно суровой. В день приезда мосье Лестранжа на вершинах холмов еще лежал снег, а поля задубели от трескучего мороза. Пять месяцев в наши края не залетала ни одна птица. Даже не верилось, что весна не за горами, но в кухне сидел и разговаривал с отцом фокусник — верный ее предвестник. Беседа их текла по проторенному руслу. Сначала они рассуждали о том, какое получаешь удовлетворение от работы в маленькой деревенской школе, «высекаешь искру, способную вызвать пожар», как выражался фокусник; от поездок по селам и деревушкам, когда «будишь в детских сердцах желание смеяться», как выражался отец. Обе их профессии очень благодарные, согласились они. Потом обсудили перемены, происшедшие га последние годы: только по-настоящему преданные своему делу учителя еще работают в прогнивших, доживающих свой век школах, только актеры-бессребреники еще развлекают учащихся этих школ. Дальше разговор ушел в прошлое и, по сути, перестал быть разговором — это уже были два одновременных монолога, каждый из мужчин вспоминал и говорил вслух о своем. Вечер проходил, бутылка пустела, и отец, как обычно, начинал язвить.

Втянуть в разговор маму им не удалось. Мосье Лестранж попробовал было, но она сразу его осадила: «Нужны вы мне, два пустобреха!» Весь день и вечер она трудилась не покладая рук: пекла хлеб, стирала белье в цинковом тазу, варила крапиву для кур, обдавала кипятком молочные бидоны, резала овощи для завтрашнего обеда и все время сновала по кухне, то и дело возникая между мной и мужчинами, при этом так гремела ведрами и кастрюлями, что многое из сказанного прошло мимо меня. Воспоминания отца меня интересовали мало — я уж столько раз их слышал, знаю вдоль и поперек, — но я собирался вступать в новую жизнь, и мне было важно все, что говорил о начале своей карьеры мосье Лестранж. Но мама мало того, что шумела, еще и отвлекала меня приставаниями: «Тебе что, уроков не задали?», «Что нового в школе?», «Иди на улицу, покатайся на велосипеде», «А с собакой ты ходил гулять?» Я невнятно отнекивался, тогда она стала выдумывать мне какую-то работу: накормить теленка, принести дрова, достать воды из колодца, запереть ворота на заднем дворе. Из-за этого я слышал только часть монологов и самый конец ссоры — мосье Лестранж назвал отца старым тухлым неудачником, а отец мосье Лестранжа — ничтожным плутом и велел убираться из Беаннафригана подобру-поздорову.

— Знаешь, как я сдал экзамены в колледже? — говорил отец, глядя в стакан, а я тем временем раскладывал у плиты дрова для утренней растопки. — Первое место во всей Ирландии! Лучший на тридцать два графства! Попечитель любого учебного округа отдал бы за меня свою правую руку. Да-да, сэр, правую руку!

— Франция — вот это страна, — вел свой монолог мосье Лестранж, машинально покручивая перстни на пальцах. — Там умеют ценить настоящее искусство. Сто тысяч франков за часовое представление. La belle France!4

— Дублин, Корк, Голуэй — меня засыпали предложениями. Какой-то старый приходский священник притащился на машине даже из Керри, за триста с лишним миль, лично предложить мне взять школу в Килларни. «Вы окажете нам честь, мистер Бойл, если согласитесь», — вот что он сказал.

— А лондонская публика в начале двадцатых! Лорды, шикарные дамы, вся английская знать! Однажды эту руку пожал сам Ллойд Джордж и сказал, что мой номер доставил ему удовольствие.

— И что же, я согласился? О нет! Беаннафриган, сказал я себе. Вот мое место. Беаннафриган. Потому что Беаннафригану требовался учитель, который мог дать детям чуть больше любого другого учителя.

— Доставил ему удовольствие. 1920 год. «Лондондерри хаус». В Лондоне — столице мира.

— Сказать по правде, не прими я тем летом вызов судьбы — и начальную школу Беаннафригана закрыли бы к чертовой матери, а чертовы детишки выросли бы невеждами.

— Гвоздь программы в Лидсе, Манчестере, Глазго, Брайтоне!

— Темные невежды — и тут им такой, черт подери, подарок!

— Мосье Лестранж, король магии.

— Пятнадцать лет назад его высокопреподобие Джон Шило приехал сюда и в этой самой кухне просил меня, что там просил — умолял! — пойти директором в новую городскую школу. Во всем графстве Тирон не нашлось более подходящего человека.

— Своя машина, лучшие отели, любые ангажементы… Да, в те дни фокусников уважали, ими восхищались.

— А что, спрашиваю его напрямик, что будет с Беаннафриганом?

— А какие грандиозные банкеты я закатывал для всей труппы! Официантам на чай отваливал по фунту!

— Он об этом даже и не думал. Куда там! Но об этом подумал я. Да, они простые деревенские ребятишки, сказал я ему, и школа у них не самой современной постройки, но, видит бог, они заслуживают, чтобы их учил лучший в стране учитель — а в год выпуска я был в прекрасной форме, — и у них, черт меня дери, будет лучший в стране учитель! Я их не брошу, так я ему и сказал.

— Милорды, дамы и господа, не всегда следует верить глазам своим. Ловкость рук — и глаза вас подвели. Секрет следующего фокуса мне передал султан из Майсора…

— И я их не бросил. Я, черт подери, остаюсь здесь по сей день. А сколько было предложений! Сотни. Только пятнадцать лет назад в этой самой кухне…

— …в своем дворце из белого мрамора, в горной долине, где целый день светит солнце…

— Я здесь по сей день! Смотреть со стороны мало надо попробовать самому!

— Все дело в разуме. Силы разума воистину непостижимы.

В это время мама увела меня с собой в коровник — помочь ей подоить корову. Она доила, а я держал фонарь. Обычно она управлялась с коровой за пять минут, но тут, как назло, и не думала торопиться.

— Быстрее! Быстрее! — упрашивал ее я, потому что боялся — вдруг, пока я здесь вожусь, мосье Лестранж уедет?

— И что у тебя за интерес такой — слушать пьяные бредни? — возмутилась мама. — Приносит нелегкая этого шарлатана, только на нервы всем действует!

Она прижалась лбом к рыжему боку коровы и принялась тянуть ее за соски — медленно, словно собиралась доить до утра.

Пока нас не было, в кухне вспыхнула ссора. Мы закрывали коровник и в морозной ночной тиши услышали громкие сердитые голоса. Их разговор неизбежно сводился к одному: отец начинал насмехаться над фокусником. Но раньше мосье Лестранж на отцовские выпады никогда не отвечал, просто выходил за порог, приподнимал шляпу и, не говоря ни слова, исчезал в темноте. Надо же ему было не сдержаться именно в тот год, когда от него зависело все мое будущее!

— Господи! — воскликнула мама. — Они там убьют друг друга!

И мы побежали к дому.

Мосье Лестранж был уже на улице, а отец стоял в дверях, и они орали один на другого. Отец для устойчивости держался за дверной косяк, фокусника же качало взад и вперед, он грозил отцу пальцем. Лица их были искажены яростью.

— Проваливай в свой балаган! — гремел отец. — Паршивый бродяга!

— Беаннафриган для тебя — самое подходящее место, — парировал мосье Лестранж. — Забытый богом медвежий угол!

— А где это ты подцепил такое шикарное прозвище: мосье Лестранж? Знаю я, кто ты на самом деле, мосье фокусник Лестранж: ты — Барни О’Рейли, явился на свет божий и вырос в соломенной хижине в графстве Голуэй!

— Да если во всей стране ни одного учителя не останется, тебя в городскую школу все равно не возьмут!

— Лондон и Париж ты только во сне видел! А на твои дешевые трюки даже слепая ослица не попадется!

— Будешь торчать в этом захолустье, пока не сдохнешь!

— Мистер Барни О’Рейли — плут!

— Старый тухлый неудачник!

— Убирайся из Беаннафригана подобру-поздорову, еще раз сюда сунешься, натравлю на тебя собак!

— Не беспокойся, Бойл. Ноги моей больше здесь не будет!

Тут к ним подскочила мама. Она оттолкнула отца в коридор, потом накинулась на фокусника.

— Убирайтесь отсюда! — прошипела она как никогда свирепо. — Убирайтесь, и чтоб глаза мои вас больше не видели! Шарлатан чертов! Плут!

Тут она заметила меня — я стоял рядом и держал в руке фонарь.

— Марш домой! — рявкнула она. — Тебе давно пора быть в постели.

Я не посмел ослушаться маму — ее всю распирало от гнева. Когда я проходил мимо нее, она толкнула меня в спину, влетела в дом сама и хлопнула дверью.

Отец в растерянности стоял посреди кухни. Он хотел было принять независимый вид.

— Я сказал ему пару ласковых… — начал он.

— Ложись спать, — оборвала его мама. — Хоть бы сына постыдился — такой ор подняли.

— Я сказал ему, чего он стоит на самом деле. Пусть знает, что я о нем думаю…

— Замолчи! Неужели еще не наговорился? Иди и ложись спать, а то завтра не сможешь работать.

Нетвердой походкой отец поплелся к двери, попробовал мне подмигнуть, но у него закрылись оба глаза.

— Он забыл свою роскошную шляпу, — хихикнул он, поднимая за дверью обшарпанный цилиндр.

— Догони его и отдай, — велела мне мама. — Не хочу, чтобы он сюда возвращался. Сбегай, сынок, догони.

Вот она, моя возможность. Ругань, злоба, отвратительная свара между отцом и мосье Лестранжем — все это сбило меня с толку и напугало, но голова продолжала работать ясно, и теперь меня словно подхлестнуло: вот она, долгожданная минута. На каминной полке стоит банка из-под какао. Велосипед — в сарае для торфа, весь вычищен, смазан, шины накачаны. А как же школа в Дублине? Я всю зиму вынашивал мечту о побеге, но вдруг она как-то смазалась, требовалось проявить волю и решимость, а их у меня не было. Если бы произошло чудо и мама вдруг сказала: «Иди с мосье Лестранжем, сынок. Поброди с ним по свету» или если бы вернулся сам мосье Лестранж и объявил, как всегда, веско: «Мы с вашим сыном решили совершить турне по Ирландии, Англии и всей Европе», тогда я отчалил бы вместе с ним, мы бы счастливо переезжали из одного театра в другой, из одной страны в другую. Но сейчас я стоял и дрожал, оцепенев от нерешительности.

— Ну, давай же, быстрей! Он небось еще до школы не добрался, — торопила мама.

Я отпер дверь и выбежал в притихшую ночь.

Мосье Лестранжа я нашел на дороге, недалеко от нашего коровника. Он полз на четвереньках к своему велосипеду, который лежал и крутился в пяти шагах от него. Увидев меня, мосье Лестранж пьяно заулыбался.

— Похоже, юный друг, меня разлучили с моим верным конем.

В лунном свете лицо его было неестественно бледным, как у покойника. Длинные костлявые пальцы вытянулись по земле, как у какой-нибудь сказочной ведьмы.

— Вы забыли свою шляпу.

— Будь любезен, подними велосипед. Главное — сесть на него, а там уж меня сам черт не остановит. Вся трудность… — он икнул и промычал: — Виноват… Так вот, вся трудность — его оседлать. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Я положил шляпу на землю рядом с ним и пошел поднимать велосипед.

Но, не дойдя до него, наткнулся на зуб-великан. Рядом валялся кусок черной ткани. Чуть подальше — четыре листа картона, маска, пакетик с воздушными шариками. Я все собрал и понес к велосипеду. И тут увидел, что прикрепленная к багажнику коробка раскрыта и пуста. Кролик! Неужели сбежал? Я уже хотел крикнуть мосье Лестранжу, что кролик исчез, и тут увидел: зверек, сжавшись в комочек, сидит у переднего колеса. Осторожно, на цыпочках, я подошел к нему. Но осторожничать не было нужды — зверек и не думал убегать. Я мягко взял его в руки и взглянул на крошечную мордочку. Кроличьи глаза — тусклые, усталые, как у мамы, — смотрели мимо меня, сквозь меня. Его сердчишко колотилось у меня под кончиками пальцев, иначе я бы подумал, что он мертвый. Я положил его в коробку поверх черной материи и закрыл крышку.

Мосье Лестранж уже был рядом.

— Всё на месте? — спросил он. — Что ж, еще раз на штурм, друзья мои, еще раз.

Он был уже в цилиндре, игриво съехавшем набок.

— Вот я и говорю, — продолжал он, — главное — это его оседлать, а дальше меня сам черт не остановит, никакая сила в мире. — Он положил руку мне на плечо, чтобы опереться. — Прими, мой добрый друг, этот маленький знак внимания от мосье Лестранжа, короля магии.

И он сунул мне в руку монетку. Потом вцепился в руль, отставил велосипед чуть в сторону, и его вибрирующий голос загремел над крепко спящей деревней:

— Au revoir!5

Он пошел. Оглянулся, смотрю ли я ему вслед (наверное, хотел попробовать — вдруг удастся сесть на велосипед?). Но когда увидел, что смотрю, просто махнул мне рукой и продолжал идти. Вскоре он скрылся за поворотом.

На кухне я вытащил из кармана монетку — оказалось, он дал мне пенни. Я опустил ее в банку из-под какао. Отец уже спал, а мама варила мне на ужин кашу.

— Ну что, убрался он? — спросила она.

— Да.

— Садись, будешь ужинать. Небось нагулял на холоде аппетит?

— Он дал мне полкроны! — вдруг выкрикнул я, потому что едва сдерживал слезы.

— Что-о? — переспросила она, внимательно глядя на меня.

— И сказал, что обязательно навестит меня в школе в Дублине. — Я уже не мог остановиться: — И что когда я вырасту, он обучит меня своему искусству, я мы поедем во Францию, Германию, Испанию, Индию, проплывем по семи морям и увидим все чудеса света, и на плече у меня будет сидеть красно-желтый попугай, а еще мы будем ездить в больших машинах и жить в лучших отелях, и… и-, и…

Тут слезы потекли ручьем, и мамины руки обняли меня. Я спрятал лицо у нее на груди и выплакал свою обиду.

— …И… и он такой пьяный, что на ногах не держится… упал с велосипеда… Если бы не я, он потерял бы и кролика, и зуб-великан, и…

— Успокойся, милый, успокойся, — мягко заговорила мама, чуть покачивая меня и нежно гладя по голове. — Уже все прошло. Все прошло. Прошло. К утру ты обо всем забудешь. А не успеем мы оглянуться, наступит весна, и Трейси на грузовике повезет тебя на болото за торфом, и вернутся птицы и начнут вить гнезда…

— Я тебя обманул — он дал мне только пенни!

— …и мы отвезем пчелиный улей в горы на вереск, — продолжала мама, будто не слыша меня, — и выбелим коровник, да так, что он у нас засверкает, — помнишь, как здорово получилось в прошлом году? А там уже и лето придет, и мы вынесем на лужайку коврик и будем лежать на нем в тени каштана и слушать, как коровы жуют клевер, и возьмем с собой пачку печенья и банку с молоком и устроим соревнование, кто быстрей выпьет — помнишь, как в прошлом году? А в самый жаркий день лета — уф, какая будет жарища! — мы вычерпаем всю воду из колодца, залезем туда босиком, выдраим его дочиста и будем кричать друг другу: раз, два, веселей, раз, два, веселей! Помнишь? Помнишь?.. И прямо надорвем животы со смеху, о господи, вот уж похохочем вволю! Боже правый, как будет здорово, когда придет хорошая погода!..

Я перестал плавать и, не отрывая лица от маминой груди, заулыбался — ведь все сказанное было до последнего слова правдой. Но я поверил маме не потому, что она говорила правду, — просто она верила в свои слова, и эта вера передалась мне.

Среди развалин

Да, конечно, думал Джо, поджидая в машине жену и детей, Марго — молодчина, просто молодчина. Обед сготовила пораньше, а детей как раззадорила! Обычно их на загородную прогулку с родителями калачом не заманишь, а тут ждут не дождутся и все расспрашивают, куда и что. Мысль о поездке в Коррадину принадлежала ей, да и денек она выбрала что надо — такого воскресенья в этом году еще не было, хотя в начале лета на погоду жаловаться не приходится. В общем, что говорить — просто молодчина!

А ведь в прошлую пятницу, когда она впервые упомянула об этом, он, неизвестно почему, заупрямился.

— Коррадина? Но какого черта там делать? Там ничего нет, одни развалины старого дома.

— И все-таки тебя должно тянуть туда, — настаивала Марго. — Пусть даже просто убедиться, что с этими местами тебя уже ничего не связывает.

— Связывает, не связывает… — произнес он, притворяясь, что не понимает ее. — Ты же знаешь, я не настолько сентиментален.

— И детям будет интересно. Пусть увидят, где ты жил, когда был ребенком. Это пойдет им на пользу.

— Какая тут польза? — ответил тогда он. — Совершенно не представляю.

Но она все настаивала, и уже на следующий день он перестал упрямиться — зашевелились какие-то воспоминания, вдруг охватило волнение. Это было заметно — он то подолгу молчал, то глупо улыбался. И сейчас, за несколько минут до отъезда, его переполняла благодарность — ай да жена, открыла для него такой источник радости! Как все-таки хорошо она его знает, как понимает!

Мэри и Питер нетерпеливо ерзали на заднем сиденье, Мэри как две капли воды похожа на мать.

— Ну говори же, мамочка! Куда мы едем? Куда? — умоляла она. Ты же обещала сказать нам в машине!

Марго обернулась к детям, вгляделась в их лица.

— Мы едем в Донегол…

— Я хочу на пляж, — перебил Питер.

— …и увидим, где жил ваш папа, когда был такой же маленький, как вы.

— Правда, папочка? Нет, правда? — допытывалась Мэри.

— Похоже, что так, — ответил Джо, беспомощно улыбаясь.

— А я все равно хочу на пляж, — упорствовал Питер.

Мэри схватила его за руку.

— Ты разве не слышишь, дурачок? Мы увидим, где жил папочка, когда был маленький.

— А где это? — осторожно поинтересовался Питер.

— Далеко-далеко, в Донеголе, — сказала Марго, — И веди себя как следует, не порти нам всем настроение.

— И перестань капризничать! — строго приказала Мэри, бессознательно и довольно точно копируя свою мать.

— Я и не капризничаю.

— Только что капризничал.

— Ну всё, угомонитесь! Неужели вы хотите испортить палочке такой день?

— А как называется это место? — спросила Мэри.

— Коррадина, — ответил Джо.

— Коррадина, — повторил Питер, как бы привыкая к новому слову. — Смешное название. — Он повернулся к сестре, скорчил гримасу и басом прогудел: — Коррадина.

— Коррадина, — тоненько пропищала в ответ Мэри.

И они расхохотались, радуясь им одним понятной шутке.

Дети просидели спокойно только час. Они поменялись местами: Мэри перебралась за спину Марго, а Питер — за спину Джо. Еще раз поменялись. Потом воображаемой линией поделили заднее сиденье пополам и стали ссориться — кому-то досталось больше места. Потом Питеру захотелось опустить стекла на дверцах, а Мэри — поднять. С открытыми окнами дует, сказала она. Потом Марго попросила Джо остановить машину — Питеру надо на минутку выйти. Через пять миль выйти понадобилось Мэри. Во время воскресных вылазок так бывало всегда, но сейчас Джо не тяготился этим — сегодня за порядком в машине следила Марго, она успокаивала, примиряла, бранила и одергивала, поэтому детские перепалки его почти не отвлекали. Марго делала все, чтобы он мог спокойно погрузиться в воспоминания, слушать голоса детства, казалось, давным-давно забытые, — какая роскошь!

Коррадина лежала у подножия горы Эрригал — гранитной пирамиды, на три тысячи футов вздымавшейся над черной топкой землей. Гору было видно миль за двадцать, и Джо невольно подался вперед, словно стараясь заглянуть за уступы лежавших перед ним холмов, его старых знакомых.

— Полегче, — сказала Марго. — Не надо так гнать.

— Разве я гоню?

— У тебя там будет достаточно времени. А так, чего доброго, детей укачает.

Ну и пусть, беззлобно подумал он, сейчас мне все равно. Ведь слева от меня — Миналараган и Голубиная горка, а справа — Гленмакенниф и Альтанур. Это же мои холмы, они были в моей жизни задолго до жены и детей.

— Джо! Ты что, не слышишь меня?

— Извини, — пробормотал он и сбавил скорость. — Извини.

Каждую субботу по утрам — прогулка с двумя терьерами. Взбираешься на вершину холма и стоишь там, широко раскинув руки навстречу ветру, следишь за собаками, а они учуяли запах лисицы и, ошалев, кидаются с холма, а ты несешься вниз за ними, потом у следующего склона — вверх, потом — снова вниз, и опять вверх и вниз, домой возвращаешься к самому обеду, а собаки валятся с ног от усталости, во спать не могут и беспокойно ворочаются на холодном кухонном полу, оставляя своими носами круглые влажные пятна на каменных плитах. Как живо все помнится, подумал он.

Они поставили машину у обочины и по заросшей травой тропинке пошли к развалинам дома. Крыша рухнула, от окон остались только проемы в стенах. На дверном косяке кто-то вырезал его инициалы: «Д. М., ноябрь 1941». Мэри, уверенная, что после такого длинного путешествия они увидят что-то действительно стоящее, начала приставать к маме:

— Ну покажи нам, мамочка, скорее! Покажи скорее, мамочка!

— Вот именно здесь, — сказала Марго, — прошло детство вашего папы.

— А с кем он играл? А во что?

— Он играл возле этого дома. И вон в тех полях. Пойдите и посмотрите все сами, а мы с папочкой побудем немного здесь, хорошо?

— Я уже все посмотрел, — заявил Питер.

— Не мог ты все посмотреть, — возразила Марго. — Ну-ка, живо, марш на разведку! А мы с папочкой походим где-нибудь поблизости. Если устанете, можете посидеть в машине.

Дети убежали, и Марго повернулась к Джо:

— Здесь был сад?

— Да, — ответил он и отошел от нее; она двинулась за ним.

Сад, дорожка, куст крыжовника. И каштан. А вот здесь — наши качели. Отец привязывает веревки между этими суками — и мы взмываем вверх, над дорожкой. «Осторожно, Джо! Осторожно!» — кричит мама, а Сьюзен, моя сестра, визжит: «Выше! Еще выше!» Тем временем отец выходит из-за дома и спрашивает: «Корову еще не привел, сынок?», и Сьюзен тут как тут: «Сейчас я приведу, Джо некогда, он на качелях качается!» В секунду она исчезает, точно фея, а мальчик — это я — спрыгивает на землю и мчится за ней. Вот он догоняет ее, и вместе они резвятся на берегу речки… речки? Какой речки? Вот этого ручейка! А куда же девалась речка? И мальчик говорит: «Спорим, не прыгнешь через речку!» — «А на что?» — «На половину лесных орехов у меня под кроватью». — «Идет». Она закусывает губу, прыгает — смешно, неуклюже — и шлепается прямо посреди ручья. Они смеются, стаскивают с нее сандалии, выкручивают носки и, вдруг позабыв о промокшем платье, бредут через поле к лесу… но где он, лес? Неужели вот эта жалкая горстка дубов? Там есть полянка с колокольчиками. «Давай принесем маме колокольчиков!» Сьюзен вытягивает руки. «Рви и клади сюда», — командует она. «Да хватит уже». — «Клади, говорю тебе. Клади!» — «А про корову-то забыли!»— «Корову? Правда забыли! Ой, скорее!» Мы снова несемся по лужайке, пролезаем через живую изгородь, перелетаем через речку — когда не на спор, ноги не дрожат. И домой, домой, мимо сарая! Сарай — сколько в нем сокровищ: детали от велосипедов, стенки ульев, сундук со старой одеждой, барабанные палочки. Сьюзен поет, а он стучит палочками по коробке из-под сигар. На ней длинное шелковое коричневое платье, туфли на ремешках крест-накрест, огромная широкополая шляпа — все мамино. Она поет: «Красный парус на закате…», повторяет эти слова снова и снова, потому что из всей песни знает только первую строчку.

«Сьюзен! Джо! Чай пить!»

Скорее прятаться! Скорее! В беседку в дальнем углу сада! Ой, как они смеялись в этой беседке! До колик! Только отсмеются, кто-нибудь состроит гримасу — и начинай сначала. Господи, ну и смеялись же они — все потом болело. «И над чем это вы смеетесь? — спрашивал отец. — Поглядеть на вас, скажешь — двое дурачков… Так над чем же все-таки?» Тут они заходятся пуще прежнего, потому что Сьюзен закатывает глаза или пожимает плечами, и теперь их не остановишь даже под страхом смерти.

— Джо! — голос Марго где-то рядом. — Ты чему улыбаешься, Джо?

Он тут же встрепенулся, подобрался.

— Так, вспомнилось, — ответил он.

— Что вспомнилось?

— Беседка, Сьюзен и я в беседке.

— Что за беседка?

— Как что… Мы там прятались, в углу сада. Сейчас ее нет. Я смотрел.

— И что вы в ней делали?

— Смеялись. Да, все больше смеялись.

С запада нагнало туч, и они закрыли солнце. Повеяло холодом.

— Над чем?

— Не знаю. Смеялись, и все. У нас эта беседка звалась «комнатой смеха».

— Но причина для смеха, наверное, была? — настаивала Марго. — Может, вы подшучивали друг над другом?

— Нет, нет, нет. Ничего не подшучивали. Просто смеялись… ну, по-глупому.

— Даже если смех и глупый, как ты говоришь, все равно смеются всегда над чем-то. И над какими же глупостями вы смеялись?

— Над чем смеялись? — Обязательно вынь да положь объяснение. Раз смеялись — значит, над чем-то. С чего-то ведь этот смех начинался.

— Не хочешь говорить? — На лице Марго мелькнуло раздражение. Она стояла перед ним и требовала открыть тайну.

— Мы с Сьюзен… — промямлил он.

— Это я уже слышала, — быстро перебила она. — Ты и Сьюзен забирались в беседку. Стоило вам там оказаться, вы смеялись до одури. Мне интересно, над чем вы смеялись.

— Ну, она придумывала слово… любое, какое-нибудь дурацкое слово… и этого нам было достаточно, — пояснил он, ухватившись за первое слабое воспоминание. — Какое-нибудь дурацкое, бессмысленное словечко, «слигалог» например, или «скукалук». Что-то в этом роде.

— «Скукалук»? Что же здесь смешного?

— Ну, может, такого слова и не было. Главное, что мы его придумывали сами. Там, в беседке, все это казалось нам… ужасно забавным.

— И это все?

— Все, — вяло подтвердил он.

Он доверил ей свою тайну, и Марго сразу успокоилась, взяла мужа под руку и потерлась щекой о рукав его куртки.

— Бедный Джо, — проговорила она. — Наивный глупыш Джо. Давай пройдемся немного. Скоро будем трогаться домой.

Когда они подошли к машине, на заднем сиденье уже сидела Мэри.

— Куда вы запропастились? — спросила она суровым голосом, над этой ее суровостью Марго и Джо всегда посмеивались.

— А где Питер? — встревожилась Марго.

— Не знаю. Мы с ним не разговариваем. — Мэри напустила на себя важный вид. — Его уже полчаса как нет.

— Я найду его, — вызвался Джо. — Далеко уйти он не мог.

— И я с тобой?

— Не надо. Один быстрее управлюсь, — отмахнулся Джо; Марго, конечно, понимала, что он напоследок хочет еще раз оглядеть старое пепелище один. — Заводи машину и включай печку! — крикнул он уже издалека. — Роса выпадает.

Он не стал искать сына. Медленно прошел по дорожке к развалинам дома, обошел их раз, другой, третий. Он старался двигаться неслышно, чтобы не потревожить воспоминаний. Он словно ждал чего-то. Но прошлое не отзывалось — ни крика, ни смеха, ни даже собачьего лая. Джо вдруг рассердился. Он решительно зашагал через сад и пролез сквозь изгородь.

— Питер! — закричал он. — Питер! Питер!

В ответ донеслось только обманчивое эхо.

— Питер! Питер!

Его объял страх. С ребенком что-то случилось! Он побежал, пересек нижнюю лужайку, перепрыгнул через ручей, взбежал на пригорок к кучке дубов.

— Питер! Питер!

Питер так заигрался, что ничего не слышал. Джо схватил сына за плечо и встряхнул его — тут только мальчик очнулся. Он сидел на коленях возле кроличьей норы и втыкал в мягкую землю тоненькие прутики.

— Питер! Ну что такое?

— Смотри, папочка! Смотри! Я колоколю башню.

— Ты что, не слышал, как я тебя звал? Или ты оглох?

— Я еще немножко поиграю, ладно, папочка? Еще пять минуточек, и я ее доколоколю.

— Пошли! — Джо потянул его за собой. — Мама подумает, что мы оба потерялись. Как ты меня напугал!.. Прямо охрип, пока нашел тебя. Быстро!

— Ну пожалуйста, папочка, еще немножко…

— Вое, я сказал! И так вернемся бог знает когда!

До самой дороги Питер семенил, чтобы поспеть за отцом.

— Вот он! — объявил Джо. — Сидит себе под деревом и ковыряется в земле как ни в чем не бывало!

Марго и Мэри слушали радио.

— Поехали, — сказала Марго. — Меня уже в сон клонит.

— Кричу и кричу, а этот свиненок даже не изволил откликнуться!

— У тебя туфли промокли, — заметила Марго.

— Не смертельно, — насупившись, бросил Джо.

Марго еще что-то сказала, во он уже включил зажигание, и ее слова потонули в шуме двигателя.

На обратном пути его не отпускало какое-то щемящее чувство. Один раз он не удержался и взглянул в зеркальце, но уже стемнело, и Эрригад слилась с чернотой позади машины. Не надо ему было сюда возвращаться, по крайней мере с Марго и детьми. Ведь прошлое — это мираж, сладкие грезы, им предаешься, чтобы убежать от настоящего. Убежать, спрятаться — как в той беседке. Он сказал Марго, что беседка была их любимым местом, его и Сьюзен, их комнатой смеха». Неужели действительно была? Этот отсыревший курятник, в котором пахло гнилью и сыростью, недоступный для солнца и открытый для дождя? Это было их любимое место? Да и так ли уж часто они там смеялись? А может, больше дразнили и валтузили друг друга, как Питер и Мэри? «Все про тебя скажу, посмотришь. Все скажу маме!» В памяти вдруг возник капризный голос Сьюзен, возник ясно, ощутимо, вытеснив другие воспоминания.

«Ну и иди, жалуйся, ябеда».

«Вот и пойду. Вот и пойду. И тебе достанется, чай пить все равно придешь!»

«Ябеда!»

«А ты драчун!»

Как четко вдруг вспомнилось: он идет, одинокий и несчастный, по краю поляны и представляет, как Сьюзен все рассказывает папе и маме; возвращаться домой так или иначе придется, а там — обвинения, строгие папины глаза и поджатые мамины губы, он мямлит что-то невразумительное, его наказывают и отправляют спать. И это было его детство? Почему же, почему он так волновался сегодня утром, перед поездкой? Что он думал найти в Коррадине — утраченную чистоту и наивность? Ждал, что сбудется какая-то призрачная мечта? Разве вспомнишь? Одно только ясно — вся поездка была ошибкой. Она отняла у него чудесную иллюзию память о прошлом.

— Ой! Ой! Питер меня ущипнул! Питер меня ущипнул! — Крик Мэри разорвал царившую в машине сонную тишину.

— Что случилось? — спросила ее Марго.

— Это Питер, мамочка! Он ущипнул меня за руку! Ой, больно! — Она и не пыталась сдержать олезы.

— Она первая меня стукнула, — объявил Питер. — Ногой по косточке.

— Я не стукала, мамочка! Не стукала! Ой-ой-ой-ой! Сейчас кровь пойдет! Вот увидишь!

— Останови машину, — сказала Марго.

Джо съехал на обочину, и Марго зажгла свет.

— Ну? — быстро опросила она. — Что там такое? Покажи руку.

— Вот, мамочка. Вот тут. Видишь, синяк.

— Кровь не пойдет, — оказала Марго. — Но покраснение есть. Зачем ты это сделал, Питер?

— Она меня первая стукнула, а я дал сдачи.

— Но я же спала, мамочка! Как я могла его стукнуть?

— Мери спала, Питер. Зачем же ты ущипнул ее?

— Она врунья! — заявил Питер в отчаянии.

Марго звонко шлепнула его по щеке — все в машине вздрогнули.

— Как ты смеешь! — воскликнула Марго. — Ты прекрасно знаешь, что я тебе запретила произносить это слово. Нельзя так говорить о сестре — это мерзко! Сколько раз я тебе говорила — этого слова я не потерплю! Не потерплю, и все! — Она бросила быстрый взгляд на Джо и тут же отвернулась. — Чтобы я его больше не слышала! Никогда!

Ей пришлось перейти на крик, иначе рев Питера заглушил бы ее слова. От плача у него перехватило дыхание, он, захлебываясь слезами, прижался лицом к обивке сиденья. Мэри, как мышка, забилась в угол машины. Не зная, как быть дальше, Марго отвернулась и уставилась в лобовое отекло.

— Ну, будет, будет. Не надо плакать, сынок, — начал успокаивать мальчика Джо. — Ничего страшного не случилось.

— Я… я… я…, — всхлипывал Питер.

— Знаю, знаю, сынок. Но сейчас уже все в порядке. Все уже прошло.

Он попытался поймать взгляд Марго — можно ли наклониться к сыну, утешить его? Она не смотрела в его сторону, и этого было достаточно. Он потянулся назад, приподнял дрожавшего ребенка и мягко перенес его к себе на колени.

— Ну вот, — нежно произнес он. — Так лучше, правда? Немного лучше. Иногда и мужчине бывает полезно поплакать.

Рыдании прекратились, но при всхлипах легкое тельце еще вздрагивало.

— Давай поспи у меня на коленях, а там и не заметишь, как будем дома. Договорились?

Он выключил свет и завел двигатель. Теплый комочек лежал у него на коленях. Вскоре мальчик заснул.

В машине снова стало тихо. Завораживающе урчал двигатель, проносились мимо кустарники, врассыпную бежали от фар тени, а из головы Джо не шли два слова: «Колоколю башню». Что это значит, лениво размышлял он, в какую игру играл Питер, когда колоколил башню? Джо вспомнил лицо сына, сидящего на корточках у кроличьей норы — увлеченное, сосредоточенно-счастливое. Наверное, Питер уже и сам забыл, что это была за игра. Надо будет опросить утром — помнит все-таки или нет? Спросить просто из любопытства, в общем-то какое это имеет значение… И вдруг что-то всколыхнулось в его душе. Да, да, имеет значение, и немалое. Не сами олова, не игра, важно другое — в первый погожий день лета он видел, как его сын, забывший обо всем на свете и безмерно счастливый наедине с самим собой, колоколил башню. Не важно, что Питер никогда не вспомнит об этом. Джо стал свидетелем тайной радости сына, и эта радость теперь принадлежит и ему, делает его счастливым.

Он свернул па дорогу, идущую мимо их дома, и тут в голову ему пришла диковинная, фантастическая мысль. Ведь, наверное, и в его детстве были такие минуты — там, в Коррадике, когда он подальше от чужих глаз вот там же колоколил свои башни. И возможно, его собственный отец случайно натыкался на него и так же узнавал себя в своем сыне. А раньше — отец его отца, а еще раньше отец его деда. Поколения отцов уходили далеко в века, и каждый черпал жизненные силы в мимолетной и недолговечной радости своего ребенка, восторгаясь ее таинством. Все-таки прошлое имеет значение. И значение это не в действительности, не в памяти о былом, не в сегодняшней горстке дубков и не в огромных лесах его детства. Оно — в преемственности, в том, что жизнь повторяет себя и течет дальше.

1

Рождественский дед, наш Дед Мороз.

(обратно)

2

Детские игры.

(обратно)

3

Популярные английские и американские песни.

(обратно)

4

Прекрасная Франция! (франц.)

(обратно)

5

— До свидания! (франц.)

(обратно)

Оглавление

Фрэнк О,Коннор Брайан Фрил Протест настоящего мужчины

Рассказы Фрэнка О,Коннора и Брайана Фрила

ФРЭНК О,КОННОР

Протест настоящего мужчины

Идеалист

Жалость

Рождественское утро

Как я ревновал маму

Примазался

Дети герцога

БРАЙАН ФРИЛ

Сборщики картофеля

Продолжатель рода

Мой отец и сержант

Мистер Динг — души отрада

Пегий щенок

Фокусники

Среди развалин Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg