Тамара Михеева Юркины бумеранги Рассказы и повести
О конкурсе
Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского фонда культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.
В августе 2009 года Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня — дети, завтра — народ». В 2011 году прошел третий. Конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, поэзии. В 2013 году в четвертом Конкурсе участвовало более 300 авторов.
Отправить свое произведение на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные рукописи два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.
В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-лист конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.
Юркины Бумеранги
Бумеранги — это лошади. Они живут на одном мысе, едят желтую траву, а на закате смотрят печальными глазами на море. Еще у всех Бумерангов рыжеватая гладкая шерсть и медная жесткая грива.
Маленький Юрка был в этом уверен. Он рисовал лошадиные морды на запотевшем стекле окна и повторял это странное, незнакомое слово: «Бумеранг. Бу-ме-ранг. Бумеранги».
Ему хотелось побольше узнать об этих лошадях, но мама все время была занята: она писала папе письма на Север и рассказывала об этом Юрке перед сном.
Однажды Юрка засомневался, что Бумеранги — это рыжие лошади с мыса, потому что он услышал через открытую форточку, как мальчишки кричали во дворе:
— Миха, пойдем на пустырь в бумеранг играть!
Мама сидела за своим большим столом и рисовала картинки к одной детской книжке — завтра она отнесет их в редакцию. Юрка не хотел ее отвлекать, но он не мог понять, как в рыжих лошадей с печальными глазами можно играть на пустыре.
— Мам, а Бумеранги — это лошади?
— Угу, — рассеянно ответила мама, не отрываясь от работы.
Юрка успокоился. Он понял, что мальчишки просто представляют, что к ним пришли Бумеранги. Конечно, ведь каждому хочется подружиться с рыжими лошадьми, которые по вечерам смотрят с мыса на море.
Иногда они Юрке снились. Они приходили то поодиночке, то целым табуном, смотрели ему в глаза и брали с его рук белые кусочки сахара.
Юрка просыпался счастливым.
Ни в школе, ни во дворе он никому не рассказывал о Бумерангах: у него не было друзей.
Больше всего Юрке хотелось, чтобы поскорее приехал с Севера папа и повез бы его на тот мыс, где пасутся рыжие лошади, но папы так давно не было, что он его уже и не помнил.
Юрка внимательно слушал мир. Он был ему мало знаком. В детский сад Юрку не водили. Он жил с бабушкой в деревне, бабушка его сама лечила, «на ноги подняла», потому что Юрка очень больным родился, а мама все разбиралась тогда в своей жизни.
Там, в глухой маленькой деревушке, все для Юрки было знакомо и понятно. Трава была мягкая, послушная, говорливая. Собаки — добрые. Люди — ласковые.
В городе иначе. Бабушка сначала тоже приехала с Юркой и мамой в город, готовила им завтрак и вздыхала, слушая, как мама помогает делать Юрке уроки, но потом устала и вернулась туда, где коровы звенят по утрам колокольчиками, а летними ночами мальчишки уходят в ночное. Среди их коней встречаются похожие на Бумерангов.
Сперва в городе Юрке не снились Бумеранги, но однажды ночью он проснулся в грозу, и когда вспыхивало молнией небо, на стену ложилась тень. Она была похожа на силуэт лошади с жеребенком…
Наверно, там, на мысе, поросшем желтой степной травой и низкорослым кустарником, жеребята рождаются глубокой осенью, когда воздух тревожный, густой, а небо низкое, цвета стали. У жеребят тонкие ноги, они подкашиваются, но за зиму окрепнут, и к новому лету жеребята смогут вместе со взрослыми лошадьми провожать в море закат. И глаза у них тоже станут грустными. Юрке хотелось знать о Бумерангах больше, но ни в одной книге не было про них написано.
— Мам, кто такие Бумеранги?
— Ну они всегда возвращаются, — как обычно, рассеянно ответила мама, не отрываясь от письма папе на Север. — Юрик, ты же видишь, я работаю.
Они всегда возвращаются — Юрка знал это.
Куда бы ни уходили Бумеранги, по каким бы степям, холмам ни скакали, на закате все возвращаются на мыс и смотрят в море.
Юрке очень хотелось знать, о чем они думают, безмолвно застывая на берегу. Но, даже приходя к Юрке во сне, Бумеранги не открывали своей молчаливой тайны.
— Я написала папе, чтобы он привез тебе бумеранг, — сказала мама Юрке перед сном.
Он не удивился: папа все может, но Юрке не хотелось, чтобы хоть одного рыжего Бумеранга увозили с мыса в душный город, где нет моря.
— Мам, ты все время пишешь папе письма, а он нам — нет…
— Папа много работает, Юрик.
На следующий день мама прибежала домой веселая, счастливая, сбросила мокрый от весеннего дождя плащ. Звонко чмокнула Юрку в макушку.
— А нам с тобой письмо!
— Письмо?! От бабушки! — соскочил с подоконника Юрка.
— От папы!!!
Письмо было замечательное, и папа был такой, который сможет увезти их к Бумерангам и услышать пушистую траву в бабушкиной деревне. Но только слишком его почерк был похож на мамин…
А потом пришло лето с теплыми ливнями и грозами, с тополиной метелью и солнцем. Все чаще мама стала задерживаться после работы.
Юрка хотел ехать к бабушке, но однажды утром на его постель сели мама и бородатый мужчина.
— С добрым утром, сын, — сказала мама.
Она взлохматила Юркины волосы. У нее были необыкновенно счастливые глаза.
— Это тебе — бумеранг. — И папа протянул Юрке странно изогнутую деревяшку.
Они пили чай с конфетами и лимоном, катались в парке на качелях, и папа поднимал Юрку и маму прямо в небо. У Юрки бухало сердце, а мама по-девчоночьи визжала. Они ели мороженое на набережной, глядели в небо и пускали ракеты.
А ночью Юрка тихонько всхлипывал в подушку. Бумерангом оказалась эта нелепая палочка, пусть даже красивая! И пусть даже папа так здорово пускает ее и она возвращается! Но на мысе у моря нет рыжих лошадей с печалью в глазах!
— Юрка, ты что? — спросил папа.
Ему не объяснишь, даже если он ПАПА!
— Ну-ка подвинься.
У папы были сильные руки, они обняли Юрку за плечи. А голос тихий и такой, каким рассказывают сказки.
— Знаешь, сын… Далеко на юге есть море. Там, на берегу, живут лошади. На закате они кажутся рыжими. Это очень умные лошади. И очень сильные. Они не раз спасали от беды людей. Но почему-то они грустят, особенно когда солнце садится в море. Лошади собираются на берегу и смотрят ему вслед. Наверно, им жаль расставаться с солнцем, а может, у них есть какая-то тайна…
Ну, конечно, папа просто не знает, что эти лошади — Бумеранги.
Взрослые много не знают. Вот и называют вещи не своими именами. Странные люди эти взрослые.
Но не все — Юрка теперь это понимал.
Некоторые знают Бумерангов, грустят о море и пишут письма на Север, чтобы однажды дождаться чьего-то возвращения…
Гусиная пастушка
«Не такая уж важная птица — гусь. Очень надо его бояться!» — думал Андрейка который день. Ну что в нем особенного? Шея длинная, лапы оранжевые. Да еще шипит как ненормальный. Вытянет шею, клюв выставит и идет на тебя тараном. Вот бы замахнуться палкой и дать ему по шее! Но папа недаром говорит, что Андрейка нежного воспитания. И палку Андрейка не возьмет, а голыми руками отогнать не может — боится.
Недавно среди старых книг Андрейка нашел рассказ «Володя и книги». Там говорилось про одного мальчика, который шел из библиотеки с книгами, а на него со всех сторон гуси напали. Так этот мальчик за книги испугался: как бы гуси библиотечные книги не разорвали. Он упал на них спиной и ногами от гусей отбивался, книги спасал… Ну, наверное, смелый был мальчик Володя. А Андрейка, получается, трус? Не хотелось Андрейке быть трусом.
Он гусей-то живьем только в этом году увидел. Приехали они с мамой в гости к ее подруге в деревню. Сначала Андрейке очень здесь понравилось. Дом у тети Тани был большой, светлый, а двор такой, что на роликах можно кататься. Две кошки в сенях жили, а во дворе — здоровенный пес Мухтар. Никого Андрейка не боялся. С Мухтаром подружился сразу, корову Зорю гладил и даже доить пробовал под тети Таниным руководством, поросят по спинкам хлопал и кур кормил. А красавец петух хоть подружиться и не захотел, но Андрейку сторонился, только косился темным круглым глазом.
Мама смеялась, прижимала Андрейкину голову к груди: «Андрей-воробей у нас с любой живностью общий язык найдет!»
Знала бы она!
И ребята в деревне были хорошие. Не дразнили городского мальчишку и не приставали. Пару раз брали ролики покататься, звали купаться на ставок, научили свистульки делать из мышиного гороха — стручков акации. Немного портила жизнь дочка тети Тани, Наташка, но это мелочи.
И все было бы хорошо, если бы не гуси…
Три дня назад мама разбудила Андрейку ни свет ни заря и сказала:
— Вставай, Андрюша, пойдем воды из колодца на зорьке попьем. Утром она самая вкусная. Ты такой никогда не пил.
Кто же откажется?
Андрейка мигом вскочил, оделся, позвякал умывальником на кухне и выскочил на высокое крылечко. У-у-ух! Зажмурился от света, рукой прикрыл глаза, но июльское солнце, жаркое, щедрое, высветило ладонь, сделало розовой и прозрачной и с прежней упругой силой бьет по глазам, просачивается сквозь пальцы.
— Андрей, догоняй! — крикнула мама из-за ворот.
И Андрейка бросился вдогонку.
Деревня не то что город, просыпается рано. Горланят петухи по заборам, гремят вёдра в хлевах, слышится перебранка из какого-то дома, на большой дороге трубит пастуший рожок: «Выгоняйте коров изо всех из дворов!»
Скрипучей музыкой запел ворот колодца, зазвенела, заклацала цепь, пустое ведро застучало о стенки и будто засмеялось.
— Вкусно? Ну, вкусно? — стала допытывать его мама.
Андрейка, жмурясь, кивнул…
От колодца шли медленно, молча. У кладбища мама сказала:
— Ты беги домой, а я к бабе Дарье зайду.
Андрейка кивнул и пошел домой один, стараясь не смотреть на ворота кладбища, на пестроту памятников и крестов за ними, на неясные лица на фотографиях. Он не боялся, но неловко было, будто невнимательным взглядом он мог потеребить чужую печаль. Самого Андрейку эта печаль еще ни разу не коснулась. Баба Дарья была маминой бабушкой, умерла давно, и Андрейке иногда казалось, что она не умерла, а живет неподалеку в низеньком домике с зелеными ставнями.
В общем, день обещал быть замечательным, и надо же, все испортили гуси!
Они вывернули из проулка, целое войско! Сверкая белыми перьями и гогоча, они двигались Андрею навстречу. В центре — поменьше, подросшие гусята, по краям — большие, мощнолапые, злые. Тянули шеи, вышагивали.
Андрейка в нерешительности остановился. Свернуть в проулок? Нет, уже не успеть. Обойти стороной не получится: гуси растянулись по всей улице. И обратно уже не повернуть: будет очень похоже на бегство. И гусями-то (как назло!) командует девчонка. Тонконогая, загорелая, кожа на носу облезла, светлые волосы висят сосульками, едва-едва прикрывая уши. Гуси приближались. Гусята заволновались, большие угрожающе зашипели, переходя почти на свист.
А что он им сделал?! Просто мимо шел!
«Защиплют! — мелькнуло в Андрейкиной голове. — До смерти ведь могут… Да помогите! Ну уж, не до смерти… Ма-а-ма-а!» Андрейка чуть не заверещал от страха. И заверещал бы, но встретился с насмешливыми серо-зелеными глазами маленькой пастушки. Она улыбнулась, будто гуси — невинные собачки, которые лают, а кусать не кусают.
— Фьють! — свистнула девчонка и замахала длинным тонким прутом, отгоняя гусей от Андрейки и сбивая их в кучу. — А ну пошли, пошли отсюда! Вот дураки… Кому говорю! Фьють, фьють!
Ловко согнав своих подопечных, девочка погнала их по дороге. Обернулась, и ее волосы описали золотой полукруг. Сказала, прищурив глаза:
— Приезжий небось?
— Небось, — тихо ответил Андрейка, дивясь странному слову. Оно показалось Андрейке обидным, насмешливым.
А тут еще какая-то старуха в цветастом платке крикнула на всю улицу:
— Ишь, Босоногая, напугала мальчонку! Сладу с тобой никакого нет!
Вечером поднялся сильный напористый ветер. Андрейка забрался на чердак. Чердак был щелястый, и ветер гудел в нем, как в большом гулком барабане. Сквозь щели Андрейка видел кусочек улицы, ветки тополя, забор соседнего дома, крыши… Слышал, как тетя Таня сердилась:
— Зоря, Зоря! Иди скорее, чего ты плетешься, как старуха дряхлая, позади всего стада?!
Грустно было Андрейке. Теперь эта девчонка всей деревне расскажет, как он гусей испугался.
«Чего с него взять, с городского!» — презрительно ответят ей мальчишки. И всё из-за каких-то гусей!
За ужином Андрейка спросил:
— Теть Тань, а почему вы гусей не держите?
— Еще чего не хватало! — всплеснула руками тетя Таня. — Итак с Наташкой еле справляемся. Да и не люблю я их. А чего это ты вдруг?
— Да так… — стараясь быть равнодушным, сказал Андрейка. — Встретил сегодня девчонку с гусями…
— Девочку, — поправила мама.
— A-а, это Леся Босоногая, Полинина внучка. Огонь-девчонка! Как с ней Полина справляется! Родители-то у нее деловые. Полинин-то сын, Пашка, сейчас рестораны в городе держит, а любезная его все по заграницам мотается, — говорила тетя Таня. — Дочке-то няньку наняли: она ее танцам обучала, языкам, музыке. Уморила, видать, девчушку, она к бабке-то и приехала. Одна, без вещей, в платьице легком. «Вот она я, — говорит, — если не хочешь, чтобы я по подвалам шлялась, бери к себе. Пожалей, раз бабка, а из дома я все равно сбегу». Шесть лет было девчонке. Полина туда-сюда, в город к сыну рванула, что, мол, ты, окаянный, делаешь? Но он ее, видно, уговорил, то ли деньгами, то ли жалостью, я уж не знаю. С тех пор здесь Леся и живет. С моей Наташкой в классе учится.
Тетя Таня рассказывала и проворно убирала со стола, накрывала к чаю. Поставила большие кружки, похожие на пиалы, варенье из ревеня, миску с румяными маленькими пирожками — с капустой, мясом и со щавелем.
— Да ладно, Полина-то еще молодая, крепкая, но была бы девочка как девочка, а то ведь согрешишь с такой. По весне пастухи взяли с собой (она ведь как заноза пристанет — не отвяжешься), вечером стадо встречаем, глядим, а Леська-то наша самого норовистого быка, Микуловского, оседлала и едет впереди всех! Микулов как увидел, чуть удар его не хватил, а она только смеется да за уши бычищу этого треплет. «Дядя Гриша, — говорит, — какой бык у вас лапочка!» Нашла «лапочку»!
Андрейка совсем скис.
Даже мама заметила:
— Что с тобой, Андрюша? Устал?
— Да… — промямлил тот в ответ. Не признаваться же, что перед этой самой Лесей сегодня гусей испугался. — А почему ее Босоногой зовут? — спросил он.
— Да бегает босиком до самых холодов. У нее уже подошвы как деревянные.
— Вот так девочка! — изумилась мама, обнимая Андрейку. — Как же она с быком совладала?
— Ну уж не знаю… — вздохнула тетя Таня. — Говорят, будто слово какое-то она знает. Да, наверное, просто страха у нее нет, животные ведь чувствуют, когда их боятся.
— Ох, — сказала мама, — бык, корова — это еще ладно, у них хоть глаза человеческие, а гуси… Гусей я сама боюсь.
— И не говори! У нас только Полина их и держит да еще Матерниковы. А Полине-то сын их привез, платит ей за гусей этих. У него в ресторанах гуси вроде как коронное блюдо. Так бы стала она их держать, как же! Мороки больше… Я их тоже боюсь: вылупятся на тебя и шипят, будто режут их.
Тетя Таня глянула в окно, сказала в сердцах:
— Когда же дождь будет? Земля вся сухая!
А Андрейка вздохнул украдкой: оттого, что мама и тетя Таня тоже боятся гусей, ему стало чуточку легче.
Ночью снился Андрейке дождь, сильный, хлесткий, но теплый.
Снилось ему, будто Леся Босоногая бежит по дороге под этим дождем, держит в руках большие лапти и, запрокинув голову, подставив лицо дождю и солнцу, смеется, щуря серо-зеленые глаза. А сам Андрейка стоит у калитки дома, где раньше баба Дарья жила и думает: «Зачем ей лапти, она же Босоногая?»
Увидела его Леся и кричит:
«Ты откуда взялся, синеглазый такой? Гусей-то небось боишься?»
«Боюсь», — признаётся Андрейка робко.
«А я слово знаю, меня бабка Дарья научила. Я слово волшебное скажу — и никто меня не тронет: ни зверь, ни человек».
«Баба Дарья умерла давно, врешь ты все!»
«Фью! — присвистнула Леся. — Много ты знаешь, синеглазик!»
Подбежала к нему Леся, схватила за руку и тащит на дорогу под дождь.
«Пойдем, я научу тебя по лужам бегать».
«Я умею, — сопротивляется Андрейка. — Лучше ты мне волшебное слово скажи».
«А вот ты меня догони — скажу!»
И бросилась бежать от Андрейки по лужам, поднимая мутные брызги, по траве, мокрой и скользкой, по деревянным тротуарам. Быстро бежала Леся, размахивая лаптями. Так и не догнал ее Андрейка, не узнал волшебного слова.
Загорланили петухи, сон скомкался и оборвался.
После завтрака мама сказала:
— Мы с тетей Таней съездим в Калиновку, к вечеру вернемся. Вы с Наташей хозяйничайте, хорошо?
Было совсем нехорошо, потому что Наташка придира и зануда, но Андрейка проситься в Калиновку не стал. Раз мама брать его не хочет, то и пожалуйста, не очень-то и хотелось!
Мама сказала только на прощание:
— Не печалься, Воробышек, мы скоро. И не забудь пообедать.
Наташка, конечно, сразу начала задаваться. Еще бы! Ведь она старше Андрейки на целый год! А выше — головы на две. Каланча…
— Я пойду за водой, а ты сходи на пруд, принеси песку, нам песок для кактусов нужен. Мама хочет кактусы посадить, а им необходима песчаная почва.
Будто Андрейка не знал, что кактусам нужно! Это ведь они с мамой привезли тете Тане целый кактусятник — штук пятнадцать кактусиных росточков, разных-преразных.
И чего эта Наташка воображает? Еще и крикнула вдогонку:
— Целое ведро не неси: тяжело будет. А то еще надорвешься!
Думает, если вымахала с телебашню, то и сильнее его? Спица бестолковая… Андрейка шел не торопясь, помахивая ведром, пусть Наташка не думает, что он бежит и тапочки теряет выполнять ее поручения!
Пруд в деревне был маленький, ивы вокруг столетние, трава высокая, осока и камыши, калужница по берегам цветет, а в центре — белые кувшинки. В пруду никто не купается, говорят, будто омутов и воронок здесь много, затянет — крикнуть не успеешь. Но мостки все равно сделали. Женщины полоскали с них белье, мужики рыбачили. Мальчишки ходили сюда ловить раков. Ходил один раз с ними и Андрейка. А вечером они часто с мамой здесь гуляли. Мама читала стихи, которых много знала наизусть, и то и дело говорила: «Смотри, Андрейка, как красиво!»
В общем, пруд Андрейка любил. И надо же! Опять эти гуси! Загнала их Леся Босоногая в воду, сама встала на мосток, прутиком забила по воде.
— Фьють! Фьють! Пошли, пошли купаться! А ну, Обжора, не поворачивай к берегу. Матушка, стереги-ка детей. Вон Гераська уплывет сейчас!
Голос у Босоногой Леськи звонкий, громкий, на весь пруд слышно.
— Ну, эта всю рыбу распугает! — проворчал рядом с Андрейкой какой-то дед, хотя ни одного рыбака видно не было.
«Еще и имена всем дала», — подумал Андрейка и стал набирать руками темный береговой песок. Набирал и видел, что Леся на него поглядывает, только разобрать не мог, какой у нее взгляд. Хотя чего там… презрительный, конечно. Мальчишка, а гусей боится!
— А-а-а-а-а-а! — раздалось вдруг над прудом.
Андрейка вскинул голову и ахнул: пуст был мосток, а в воде неумело барахталась и кричала Леська!
Плавал Андрейка хорошо. Недаром с трех лет мама водила его в бассейн, а летом возила на море. Про воронки и омуты в пруду он, конечно, забыл и вспомнил только тогда, когда потащил девчонку к берегу.
«Ой, мама!!!» — обожгло Андрейку, но Леська так доверчиво держалась за него, что Андрейка подумал: «Ничего, доплывем!»
Мысли скакали у Андрейки, как мячики: «Пусть она гусей не боится, зато я вон как плаваю… Ой, если мама узнает, что я в пруду купался, ой, она меня убьет… Вот вылезем, я ей скажу: „Что же ты, гусей пасешь, а плавать не умеешь…“ Ну я же не купался — я человека спасал… Есть разница? Я ее спас, попрошу, пусть мне слово волшебное скажет… Да ведь это во сне…»
— А ну пусти! Пусти меня, здесь уже мелко! Чего вцепился!
Андрейка опешил. Это он вцепился?!
— Я тебе, между прочим, жизнь спас… — растерянно сказал он.
Воды было уже по колено, берег — в двух шагах. Леська сделала эти два шага и посмотрела на Андрейку, смешливо растянула пухлые губы.
— Ох уж спас! — усмехнулась она, отжимая платье. — Будто я плавать не умею!
— Да-а-а уж, умеешь ты! — насмешливо протянул Андрейка. — Видел я, как ты плаваешь, прямо чемпионка!
— Ну до тебя, до чемпиона, мне, допустим, далеко, хоть прямо, хоть криво, а выплыть — выплыла бы.
— Ну и выплывала бы! — рассердился Андрейка. (Он! Из-за нее! А она!..) — Чего тогда голосила?
Леся посмотрела на него долгим взглядом, откинула назад голову (волосы — мокрые сосульки) и сказала серьезно и неторопливо:
— А я поглядеть хотела, будешь ты меня спасать или нет. Я специально прыгнула с мостка.
Андрейка чуть в воду не сел. Ну и дела! Он медленно выбрался на берег. Снял и выжал футболку, грустно посмотрел на капающую с шорт воду.
— Ты, выходит, проверить меня хотела? — спросил он, глядя на нее в упор.
Леся вроде бы чуть-чуть смутилась, пожала плечами и засвистела:
— Фьють! Фьють!
Побежала на мосток, забила прутом по воде, сгоняя гусей к берегу.
Андрейка, заставляя себя не торопиться, набрал в ведро песок, вымыл руки. Гуси стали выходить на берег, отряхиваться. На мальчишку с ведром они внимания не обращали.
Он опасливо их разглядывал. Сейчас они не казались ему такими уж страшными. Птицы как птицы. Вроде кур или петуха.
Подбежала Леся, стрельнула озорными глазами с мокрыми ресницами, улыбнулась:
— Вроде бы все в сборе… Айда домой! — и по-дружески сказала Андрейке: — Ты их не бойся, я их в строгости держу.
Обратно шли рядом. Разговаривали.
— Ты из города небось приехал?
— Небось, — улыбнулся Андрейка, и спросил, вспоминая сегодняшний сон: — И как ты только с ними управляешься?
— С гуся ми-то?
— Говорят, что ты слово волшебное знаешь для всех животных.
— Кто же это говорит? — усмехнулась Леся.
— Ну… ну, тетя Таня сказала.
— А-а… — невнятно протянула Леся и замолчала.
«Не хочет говорить», — понял Андрейка и не удержался:
— А правда, что ты быка Микуловского оседлала?
— Правда, — улыбнулась Леся, тряхнула головой, и высохшие волосы описали золотой полукруг. — А правда, что в городе все не в свои дела лезут и дурацкие вопросы задают?
Она ускорила шаг, оставив растерявшегося Андрейку посреди улицы.
Мама и тетя Таня приехали, когда солнце село за прудом, облака потемнели, тени залегли в каждой складке улицы. Андрейка и Наташа успели убрать двор, прополоть две грядки, накормить кур и поросят, поужинать и окончательно поругаться. До чего же противные становятся девчонки, если их вдруг оставляют за старшего! То придралась к Андрейке, что он долго за песком ходил, то сени плохо вымел, то курам не столько насыпал, то не ту траву рвет да не туда складывает.
— Как ты меня достала! — не выдержал Андрейка.
Но потом приехала мама, и сразу все стало хорошо.
Уже поздно-поздно вечером, когда Андрейка, прильнув головой к маминому плечу, начинал засыпать, пришла Леся. Она принарядилась, надела белое платьишко в синий горох и даже белые легкие сандалии.
— Здравствуйте, тетя Таня!
— Здравствуй, Лесенька. Ты к Наташе?
— Нет… Я к мальчику.
— A-а! К Андрейке?
— Да, к Андрейке.
Тетя Таня хотела было уже пойти позвать его, но Леся ее остановила:
— Вы не зовите, не надо, поздно уже. Вот, передайте, ладно?
Она что-то сунула тете Тане в руку и побежала прочь, звонко щелкая подошвами по деревянному тротуару.
Но ничего этого не слышал уставший Андрейка: он крепко спал, положив голову на мамины колени.
— Вот, Леся Босоногая принесла, — сказала тетя Таня, подавая Андрейкиной маме круглую деревяшку. — Просила твоему передать.
— «За спасение утопающей», — прочитала мама выжженные по кругу слова. — Ничего не понимаю!
Утром учинили Андрейке допрос. Что за спасение? Кто тонул? Когда он с Лесей познакомился?
— Что вообще все это значит?! — Мама положила перед Андрейкой Лесину медаль. — Ты можешь мне объяснить, Андрей?
— Ну-у-у… — замялся Андрейка, разглядывая медаль. — Я вчера за песком пошел. Для кактусов. — Он поднял глаза на маму и тетю Таню.
— Ну?
— А там эта Леся. С гусями. Вот.
— Дальше, — потребовала мама.
— Она в воду упала.
— И ты полез ее спасать?
— Ну мама! — вспыхнул Андрейка. — Я же хорошо плаваю, ты сама говорила. Что же мне, стоять и смотреть, как человек тонет?!
— Тем более такая симпатичная девочка, — улыбнулась тетя Таня.
— Кто симпатичная? Леська?! — вытаращила глаза Наташка и фыркнула, как кошка Дашка.
— Тебя не спрашивают, — осадила ее тетя Таня. — Что-то Леся совсем — на ставке гусей своих купает!
— На каком же ставке! — мстительно засмеялась Наташка. — На ставке песка нет. Я его на пруд посылала.
— Ты посылала! Я и без тебя знаю, куда идти надо, — возмутился Андрейка.
— Куда?! — Глаза у мамы стали ужасающе большими и круглыми.
— На пруд… — промямлил Андрейка, слабея.
— Та-ак… — нехорошо протянула мама. — Кто-то мне слово давал, что без меня на пруд ни ногой?
— Ну мама! Я же за песком!
— И искупался заодно.
— Со дна, что ли, песок доставал? — влезла Наташка-ехидна.
— Да не купался я! Я человека спасал!
Андрейка чуть не заплакал. Что за жизнь? Попробуй докажи теперь что-нибудь трем рассерженным женщинам!
— Это Босоногую, что ли? — усмехнулась тетя Таня. — Чего ее спасать — она лучше всех в деревне плавает! Любого парня обгоняет и на скорости, и на дальность.
— У нее жабры вместо легких, — убежденно сказала Наташка.
— Дура! — огрызнулся Андрейка и выбежал из дома.
Но за воротами остановился: куда теперь идти? Будь неладна эта Леська со всеми своими гусями! Теперь она еще и лучшая пловчиха!
«Побью! — зло подумал Андрейка. — Думает, если гусей и быков не боится, плавает лучше всех, то все можно, да? Медаль притащила специально, чтобы посмеяться! Побью ее, пусть не задается!»
Андрейка уверенно шел по дороге. Вчера он тайком проводил Лесю с гусями до дома и узнал, где она живет. Большой дом с зеленой крышей и ветряком, похожим на штурвал. Сейчас он постучит в ворота, и пусть хоть сто гусей на него выскочат, хоть тысяча! Он им задаст, он им покажет, вместе с их пастушкой!
Но у калитки Андрейка остановился в нерешительности. Все-таки он был мальчиком, а она — девочка. Бить девочек нельзя ни при каких обстоятельствах. Он пошел вдоль редкого забора. Ух, если бы Леська была мальчишкой! Он бы тут же вызвал ее на дуэль: поводов достаточно.
Андрейка очень злился и не сразу заметил, что по другую сторону забора кто-то идет рядом с ним.
— Андрейка! — позвали его.
Он сердито стрельнул глазами. На него виновато смотрела Леся Босоногая.
— Чего тебе? — крикнул Андрейка.
Леся подошла вплотную. Приблизились ее глаза с темными ресницами. Вблизи они показались еще зеленее, и внутри каждого плавало темное солнышко зрачка.
— Не сердись на меня, пожалуйста, — попросила Леся.
У Андрейки даже щекотно в горле стало, будто перекатывался там пушистый шарик.
— За что это я сердиться должен? — угрюмо спросил Андрейка.
— Ну-у-у… — Леся потупила взор, сколупнула ногтем кусочек краски на заборе. — Тебе попало, наверное, за то, что ты меня спасал. — В глазах ее мелькнули смешинки и погасли.
— С чего ты взяла?
— А ты весь такой сердитый, такой решительный… — улыбнулась Леся. — Я тебя в окошко увидела. Думала, ты драться идешь.
— И иду!
— Со мной? — распахнула глаза Леся.
И Андрейка вдруг представил, как у Леси, увидевшей его в окно, дрогнуло сердце и как она, маленькая и притихшая, затаясь где-нибудь в сумеречных сенях, ждала его стука в калитку. Вот сейчас, совсем скоро, через секунду…
И Андрейка сказал, сдаваясь:
— Да нет, шучу я… А ты почему гусей не пасешь?
— А! — махнула Леся рукой, и Андрейка почувствовал, что она вздохнула облегченно. — Сегодня бабушкин день. У меня два выходных в неделю. Полезай сюда, я тебе свой чердак покажу, — предложила она и отодвинула доску в заборе.
«Какая она странная… — подумал Андрейка. — То насмешливая, то такая… будто подружиться хочет. Вот Наташка если вредина, то вредина постоянно, а эта… и не знаешь, чего от нее ждать. Заманит сейчас в какую-нибудь ловушку…» — и полез в лазейку.
— Осторожно, тут крапива! Никак избавиться от нее не можем. Не уколись, это боярышник, — ведя гостя по огороду, говорила Леся. — Вот еще репейник вылез… Ой, ты на бабушкины розы наступишь!
— Какое у вас все колючее! — поёжился Андрейка.
Леся засмеялась:
— А я сама с колючками! Как репей. Вот пристану к тебе — не отвяжешься!
— Ну и пожалуйста, — почему-то смутился Андрейка и стал смотреть под ноги.
На чердаке у Леси было замечательно! Лежала охапка пахучего сена, стояли в рядок четыре старых стула с поломанными спинками, в углу была свалена ненужная утварь, лежали книги в коробке…
Они уселись на сено. Леся сказала строго:
— Только не шуметь! Бабушка вернется, услышит — рассердится! Она не любит, когда я здесь.
— Ага… — почти шепотом ответил Андрейка и спросил: — А имя у тебя откуда такое интересное?
— Ох уж! На самом деле меня Александрой зовут, Сашкой. А бабушка сердится: «Что за имя. Как у парня!» И шутейно звала меня Ляксандрой, Лясей. Потом уже в Лесю переделали…
— Красиво получилось.
— Мне тоже нравится… Андрейка, ты, правда, не обижайся за вчерашнее.
— Да ладно, чего там…
Косой солнечный луч проникал через чердачное окно и освещал Леськины круглые коленки, руки, острый подбородок и кончики волос.
— Зачем ты волосы так коротко стрижешь? — спросил Андрейка.
— О, длинные мне красоты все равно не прибавят! — мрачно усмехнулась Леся.
— Тебе и не надо, — бухнул Андрейка и, перехватив Лесин взгляд, поспешно добавил: — Ты и так красивая. — И ощутил одновременно где-то под сердцем и под коленками острый холодок.
— Ох уж! Это кто же так считает?
— Ну… ну, тетя Таня сказала, что ты симпатичная девочка.
— Ее-то Наташка всяко посимпатичнее.
Андрейка не нашелся что ответить, хотя чувствовал, что Леся ждет от него чего-то, а что ответить? Что вообще в таких случаях говорят?! А Леся смотрела на Андрейку внимательно, будто изучая его. Ему даже неловко стало. Какая-то теплая мучающая волна стала подниматься у него внутри. И было непонятно, жутко и весело, как от близкого приключения.
— А еще что тебе про меня наболтали? — спросила она наконец.
— Да ничего… Про быка Микуловского только.
— А-а-а… Ну ладно. Знаешь, в деревне про меня всякое услышать можно, ты не верь ничему.
— А что всякое-то?
— Ну-у… — недовольно поморщилась Леся. — Говорят, что я странная. Пусть! Мне-то что? А ты… ты как наш дом нашел?
Густая краска растеклась по Андрейкиному лицу. Даже под дулом пистолета он не признался бы сейчас, что следил вчера за Лесей. А мучительно-горячая и нежная волна не отступала и Леся смотрела так пристально, выжидательно, что Андрейке захотелось быть самым остроумным, самым красивым, веселым, мужественным… Чтобы Леся обязательно улыбнулась и подумала: «До чего славный этот Андрейка!» И он сказал очень серьезно:
— А я выхожу из дома, смотрю — Микуловский бык идет. Я у него и спрашиваю: «Уважаемый бык, не подскажете ли, где Леся живет, которая вас по весне оседлала?» А он мне в ответ: «Как же, как же, мы с ней большие друзья-приятели. Она мне очень нравится! Вон ее дом». И рогом машет, твой дом показывает.
Леся звонко рассмеялась, как и хотелось Андрейке.
— Вот правду Наташка говорила, что ты с любой живностью поладишь!
Да что она, в самом деле?! Опять издеваться? И, давясь признанием, Андрейка пробормотал:
— Ага, с любой… А гусей испугался.
Он ждал, что Леся, бесстрашная гусиная пастушка с прекрасными зелеными глазами, поднимет его на смех и скажет: «Ну нет, с трусом я дружить не стану!»
Но она сказал просто:
— Ну и что? Я сама их долго боялась. А меня бабушка научила. Надо говорить: «Режу-режу-перережу», быстро-быстро говорить, без остановки, и пальцы ножницами делать. Вот так. — Она показала как. — И тогда они не тронут.
И, доверчиво придвинувшись к Андрейке, Леся тихонько призналась:
— Я до сих пор иногда так делаю. Только ты не говори никому на свете, ладно? Я только тебе, по секрету…
Тай
Его звали Тай.
Никто не знал, откуда он взялся у нас во дворе. Просто однажды появился у подъезда — рыжий лохматый беспризорный пес с висячими ушами и темно-карими глазами.
Когда он хотел есть, то начинал лаять, будто выговаривая слова, и проделывал нехитрые собачьи трюки: подавал лапу, садился, кувыркался. Так он зарабатывал свой хлеб. С рук Тай никогда не ел и не вырывал угощение, как некоторые бездомные, — он брал еду осторожно, бережно.
Однажды я услышала, как соседка тетя Шура сказала своему маленькому внуку:
— Поучись-ка у Тая — он знает цену хлебу…
В благодарность за обед Тай дружелюбно помахивал хвостом или, широко расставив мохнатые лапы, тихонько хватался за край одежды и тянул к себе, а притянув, утыкался мокрым носом в колени. В подъезд Тай заходил только после третьего приглашения и при этом склонял голову набок, будто спрашивая: «Вы действительно не против, если я зайду погреться? Я правда вам не помешаю?»
Тай был самой чудесной собакой на свете! И он хотел быть свободным. Несколько раз его брали в дом — он сбегал. Его мыли, причесывали, кормили, но уже через два дня он снова возвращался к нашему подъезду.
Мне тогда казалось, что, может быть, он согласился бы жить у меня, но у мамы была аллергия на животных, и я не могла взять Тая к себе.
Мы с Таем дружили, потому что любили смотреть на закат.
Мне было тогда тринадцать лет, и я жила в многоэтажке в центре города, в клетке многоквартирного муравейника. В нашем доме только и было хорошего, что крыша. Взяв старый папин фонарик, мы с Таем поднимались на четырнадцатый этаж пешком (лифты Тай не любил) и останавливались перед лестницей на крышу. Не знаю, кто и когда научил Тая взбираться по таким лестницам, но делал он это очень ловко.
Крыша. Рыжая от близкого заката. И все вокруг (и вверху, и внизу) рыжее: город, другие дома-муравейники с сотнями глаз-окон и перьями антенн, облака и мы с Таем, присевшие у самого края крыши. Вернее, я присевшая, а Тай обычно растягивался рядом, положив голову на лапы. Закат приходил медленно. Сгущались краски, стихали голоса земли, и становились громче разговоры ветра и неба. Опускался занавес дня, переливая из крынки в крынку все оттенки солнца: от багряного, красного, лилового до нежно-розового и золотого.
Тай смотрел не отрываясь. Однажды я взяла с собой на крышу бутерброды и предложила их Таю. Он посмотрел на меня так, будто я включила дождь и закатный день испорчен. А говорят, собаки цветов не различают…
Потом приходили сумерки. Все темнее становилась земля, а луна, бледная в закатные часы, — все ярче. Зажигались окна, похожие теперь на блестящие дыры, начиналась вечерняя песня мам:
— Вася! Домой!
— Аня, Аня, пора спать, сколько можно звать!
— Генка-паразит, марш домой, пока не прибила!
И звуки гитары, и смех, и карты на скамейке…
Я гладила лобастую Таеву голову. Иногда, сидя на крыше, мы с Таем мечтали, как будем жить, когда все совсем будет хорошо. Я говорила, а Тай слушал и, наверное, был не против, чтобы именно так все и было.
Тем летом папа повез меня к морю. Там было здорово, что и говорить. Можно было целыми днями валяться на пляже и ни о чем не думать, можно было дурачиться с папой, гулять с ним по берегу, говорить обо всем и знать, что он никуда не торопится.
А какие там были закаты! Таких с нашей крыши никогда и не увидишь! И я все думала: приеду — расскажу Таю, как над морем заходит солнце. И мы с ним помечтаем, что когда-нибудь папа снова поедет со мной на море и разрешит взять с собой Тая…
Но когда я вернулась домой, то не встретила Тая во дворе. Соседки рассказали мне, что его поймали какие-то мальчишки, связали лапы, пасть, тыкали ему в глаза горящим факелом и шерсть подпалили. Кто-то увидел и разогнал их, но Тай ослеп и больше во дворе не появлялся. Не видели его и в соседних дворах и кварталах.
Я больше не ходила на крышу. Остаток лета прошел, как бесконечный дождливый день. Но однажды я решила все-таки подняться туда. Что-то совсем тоскливо мне было в этот вечер… Правда, закат давно погас, были густые сумерки, почти ночь. Я взяла фонарь и куртку, вышла из квартиры. И в колени мне тут же уткнулся сухой горячий нос. Тай…
Поднимались мы теперь медленно, и Тай виновато мотал хвостом, извиняясь, что не может быстрее. И по чердачной лестнице он теперь не мог подняться. Пришлось его затаскивать. Луна была уже высоко, светила ярко. А кругом — сплошная ночь.
На глазах у Тая — мутная беловатая пленка, и даже не подумаешь ничего, пока не увидишь, как он сослепу неуверенно ходит. Таю хотелось заката. Я положила руку на его лобастую голову, плакала, сцепив зубы. И почти спокойный голосом рассказывала, какой красивый над морем закат. Почти такой же, как сейчас над домами. Только чуть-чуть поярче.
Алька
Алька маленькая, а блестящий черный рояль на сцене очень большой. Поэтому Алька может спать на нем, положив под рыжеволосую кудрявую голову свернутый наподобие подушки нижний край бархатного занавеса. Занавес пыльный, но Алька привыкла так спать, потому что Алькина мама — режиссер, она руководит самодеятельным театром во Дворце культуры и у нее часто горят спектакли. Алька не понимает, как спектакль может гореть (он спички, что ли?), но она знает, что, когда горят спектакли, начинаются ночные репетиции.
Алька маленькая, это верно, но она не хнычет и не просится домой. Вовсе не потому, что ее не с кем оставить. У нее есть верная собака Джемка и старшая сестра Наташа, которая уже ходит в школу. С Джемкой можно забраться под стол и играть в пещеру, а с Наташей сесть у окна и смотреть, как на самом высоком доме в городе бегут друг за дружкой буквы. Это называется «бегущая строка». Наташа показывает Альке, где какая буква, и учит ее читать. Наташа всегда чему-нибудь ее учит, потому что она старшая и ходит в школу. Но Алька ей не завидует: она уже знает, что там ничего хорошего нет, ведь Наташа часто играет с ней в школу. Вот уже два года, как она ни во что другое играть не хочет, будто все другие игры забыла…
Но без мамы дома все равно скучно, особенно когда надо ложиться спать. Наташка убежала на каток, а Алька пошла с мамой на репетицию. Во дворце всегда интересно, даже если мама занята.
Можно устроиться рядом с ней на соседнем кресле и смотреть, что происходит на сцене. Альке смешно, что у всех ее знакомых артистов другие имена и ведут они себя не так, как в жизни. Это называется спектакль. А у мамы — волшебные ладоши. Она в них хлопает — и спектакль останавливается. Даже если там происходит что-нибудь страшное, даже если дерутся на шпагах (хотя на драку это не похоже, а Владик с Шуриком будто танцуют, и синяков никаких нет), ссорятся или даже целуются, все-все замирают и смотрят на Алькину маму. Потому что мама все знает: как драться, как ссориться и как целоваться, где надо сесть, когда встать и из-за какой кулисы выходить.
Артисты у мамы разные, есть очень даже старше мамы, совсем седые и с морщинками, как Алькина бабушка. Все называют их Иван Михайлович, Юрий Максимович, Анна Трофимовна, но и они все до одного слушают, что говорит Алькина мама.
Репетиция тянется долго, и Альке надоедает сидеть на одном месте.
— Далеко не ходи, — не отрывая глаз от сцены, говорит мама Альке.
Алька далеко и не пойдет. Все, что во дворце, это ведь недалеко, а из дворца она не выйдет. За стенами зима. Одеваться самой трудно, шуба тяжелая. И хотя Алька очень-очень любит бегать по морозу раздетая и чувствовать, как колючие лапы щиплют за руки, за ноги, за нос и как холодеет живот, она решает не расстраивать маму. Мама всегда очень переживает, если увидит, что Алька бегает без шубы, думает, что Алька простынет, но она не простынет больше никогда. В парке весело: уже построили горку, и елку поставили, всюду огни, музыка… А на катке Наташка, она увидит Альку без шубы и пожалуется маме. Нет, не пойдет Алька в парк, лучше по дворцу побродит. Во дворце все свои, потому что все Альку знают.
Дворец очень красивый. Всюду колонны, картины, лепные потолки, широкие лестницы, а перила у лестниц такие, что можно сесть верхом и скатиться. Еще растут пальмы в кадках, и везде зеркала от пола до потолка. В таких зеркалах помещается вся Алька, холл и кусочек лестницы. А сколько во дворце закутков и коридоров! И Алька все их знает. Еще бы! Первый раз мама взяла ее с собой на работу, когда Альке было всего два месяца. Мама поставила ее коляску за кулисами, а сама вела репетиции. Если вдруг Алька просыпалась и плакала, мама объявляла перерыв и шла кормить Альку, а потом снова репетировала. Но Алька не думает, что так уж часто она плакала.
Дворец у них большой, и кружков здесь много. Алька долго смотрит в замочную скважину в двери изостудии: нет ли противного долговязого мальчишки, который ее все время дразнит? Мальчишки нет, и Алька приоткрывает дверь. Ребята здесь все большие, руководит ими художница из маминого театра. Утром в театре она придумывает костюмы и декорации к спектаклю, а вечером ведет этот кружок. Алька с ней дружит. Один раз Таня даже дала ей раскрасить буквы на большой афише.
Таня Альке кивает: заходи, мол. Алька протискивается в дверь, усаживается у окна рядом с батареей. Таня дает ей бумагу и краски с кисточками. Здесь не то что в детском саду: красок много и кисточки разные-разные, а еще есть палитры и мольберты. Рисует Алька увлеченно, высунув кончик языка.
— Забавная! — шепчет одна девочка за мольбертом другой и делает карандашный набросок на краю листа, очень похожий на Альку.
Альке хочется нарисовать красивую даму в шляпе, с цветами, сидящую на качелях, но у нее не получается. Она расстраивается и уходит. Не все умеют рисовать. Ну и что! Будто обязательно всем уметь!
Лучше пойти к эстрадникам: там так интересно! Пол обтянут зеленой ворсистой тканью, будто по траве ходишь, на полках пластинки стоят, их столько, сколько даже в театре нет. На стенах фотографии и афиши: где и когда выступал эстрадный оркестр. Алькин папа тоже есть на этих фотографиях. Алька долго на него смотрит, потом подходит к инструментам. Инструментов много, но больше всего разных труб. Они тяжелые и блестят. Альке нравится гладить их отполированные бока и смотреть на свое смешное отражение: лицо растягивается и перекашивается.
Репетиция в оркестре уже закончилась, но никто не расходится, сидят, разговаривают, курят. Альку отсюда никто не гонит, потому что ее папа самый главный в оркестре ведущий — он все их концерты ведет. Только он сейчас в командировке. Папа часто ездит по командировкам в разные города и всегда что-нибудь привозит вкусненькое. Конфеты, например. Папа знает толк в конфетах — он, наверное, их столько перепробовал — и привозит всегда самые вкусные. И игрушки привозит. В прошлый раз привез желтую обезьянку, которая умеет кувыркаться, если ее завести.
— Что, Алька, скоро папка приедет? — спрашивает ее дядя Веня. Он трубач и папин друг.
— Скоро, — уверенно заявляет Алька, хотя мама сказала, что через неделю. — Может, даже завтра.
Алька смутно представляет, сколько это — неделя. И почему бы неделе не кончиться завтра? Ведь завтра — это так близко и понятно: уснуть, проснуться — вот и завтра!
Еще открыты комната цирка и танцкласс, но Алька не идет туда: там все такие задаваки! Она спускается по широкой лестнице, придерживая пальцами подол платья, — она та самая дама в шляпе. Очень красивая! Она младшая дочь одного короля, все младшие дочки — самые главные в любой сказке. В детском саду они с девочками часто играют. Придумывают сказку и играют в нее. Кто придумал сказку, тот — старшая принцесса, старшей тоже быть хорошо: все слушаются. Младшей бывают все по очереди. А мальчишки у них всегда разбойники. Кем же им еще быть! Алька часто придумывает сказку, поэтому младшей принцессой, в которую все всегда влюбляются, она бывает очень редко. Но ведь когда одна играешь, можно быть кем хочешь…
В фойе Алька забирается под бильярдный стол. Красная бархатная скатерть спускается до пола, и кажется, что ты в домике. Нет, в пещере. Принцессу в шляпе похитили разбойники и посадили в пещеру. Туда проникает музыка и смех — это с катка. Алька выбирается из-под стола и смотрит в окно. На улице темно, но прожектор освещает весь каток. Здорово иметь коньки! Алька просит-просит ей купить, но мама все время ей говорит, что она еще маленькая. А недавно сказала, что денег нет. Вот так всегда: стоит вырасти, так сразу деньги кончаются! А Наташкины коньки Альке велики даже с тремя шерстяными носками.
Алька начинает кружиться под музыку. Хорошо бы стать балериной и так кружиться, кружиться…
— Аля, вот ты где!
Это Оля, мамина артистка. Она протянула Альке руку.
— Пойдем чай пить. У нас перерыв.
— Пойдем, — соглашается Алька.
Когда проходили мимо лестницы, Алька зажмурилась, чтобы не смотреть вниз. Там внизу, в темноте (даже днем там темно!), живет Огневушка-Поскакушка. Она пляшет, поднимаясь по воздуху, машет платком и сердито усмехается, глядя на Альку. Она злая. Алька ее боится. И если не успеет зажмуриться и увидит Огневушку, то ночью потом заснуть не может. Это только в сказке она добрая, а на самом деле… Алька даже думать про нее боится и мимо этой лестницы старается не ходить. Но ведь сейчас она с Олей. Взрослые всегда ходят там, где им хочется, и не боятся.
Самое лучшее в репетициях — это перерыв. Есть перерывы маленькие, они называются «перекур» — это неинтересно. Все стоят курят в коридорчике у сцены, где написано: «Не курить!» (Зачем написали? Все же здесь курят!) А большой перерыв — это то, что надо, настоящее чаепитие. Только бывает редко, когда «спектакли горят» и репетиции затягиваются за полночь. Артисты в такие дни приносят с собой разные вкусные вещи: варенье в маленьких баночках, печенье, оладушки. Варя всегда ватрушки приносит, а Алькина мама печет пирог с капустой. В большой перерыв ставят чайник в буфетной, накрывают стол. Когда Алька не занята, она помогает: кружки расставляет, за чайником следит…
Разговор за столом всегда веселый. Иногда Альке кажется, что артисты дразнятся, но все смеются, и она тоже смеется — только оттого, что другим смешно. Над Алькой тоже иногда смеются, особенно Владик. Всегда говорит что-нибудь обидное. Алька обижается на него и на остальных, что они хохочут над ней, она уходит из-за стола, хоть Владик и кричит вслед:
— Это шутка, Аленький!
«Очень нужны ваши дурацкие шутки!» — обижается Алька. Вот у папы шутки так шутки! От них Альке всегда смешно. А это разве шутки, если плакать хочется?
Алька прячется в уголок, где висят костюмы, и дуется на весь белый свет. Обиднее всего, что там весело сейчас без нее и все едят капустный пирог, который, между прочим, ее мама испекла! Альке хочется выйти из своего укрытия и вернуться за стол как ни в чем не бывало, будто она и не обижалась вовсе, но что-то мешает ей. Это что-то (Алька и сама не понимает что) прилепило ее к месту и сдвинуться не дает, хотя уже, честное слово, очень хочется к столу, съесть капустного пирога, и даже на Владика она больше не сердится! Но Алька сидит и сидит, и ей уже кажется, что целый час прошел.
Наконец Владик приходит мириться. Но все то же что-то мешает Альке с ним заговорить, она молчит, разглядывает то свои ноги в валенках, то Владиковы в кедах. Но потом Владик обязательно что-нибудь смешное скажет, и Алька засмеется. Тут уж он хватает ее на руки, подбрасывает к потолку несколько раз, Алька хохочет на весь театр, да так, что у нее бока начинают болеть. И дальше все совсем хорошо: и чай, и капустный пирог, и довольная Владиком Варя.
Самый большой недостаток у перерыва в том, что он заканчивается. Начинается репетиция, и всем опять не до Альки. Она слоняется за кулисами, а потом незаметно пробирается в «карман», хотя ходить туда ей строго-настрого запрещено. «Карман» — это такое место, где хранятся декорации. Смешное название — «карман», будто сцена — это пальто с карманами. Очень высокий потолок в кармане. Почти как небо. Алька запрокидывает голову, смотрит вверх. Какой же великан красил этот потолок? Осторожно Алька идет между нагроможденными декорациями, ей хочется выбраться на балкончик с узорной решеткой. С балкончика видно реку и поезда. Но балконные двери закрыты на замок и перегорожены деревянным сундуком. Это сундук из маминого спектакля про Золушку. Алька забирается на него и смотрит в щелочку между дверьми. Ни поездов, ни реки не видно. Зато Алька видит фонарь и то, как падает крупный снег. Она долго смотрит на фонарь и на снег, потом замерзает. А артисты всё что-то говорят на сцене, мама то и дело их останавливает, и все повторяется и повторяется сначала. Горит, горит спектакль…
Уставшая, полусонная Алька взбирается на рояль за кулисами, поднимает и комкает подушкой нижний край занавеса, сворачивается калачиком и медленно засыпает под голоса на сцене и мамины хлопки.
— Смотри, какая красота! — сказал Владик Варе. — Рыжие кудряшки на черном рояле.
— В свете прожектора, — добавила Варя.
— На фоне алого занавеса. Ах, Варенька, почему я не художник? Какая вышла бы картина!
— Каждый человек художник, — строго сказала Варя. — Вот хоть у Альки спроси, уж она-то знает!
Но Алька спит и не слышит. Ей снится залитый светом каток, и медные трубы, и дама в шляпе, и дворник Алексей Петрович, и поезд, в котором скоро приедет папа. Поезд поет веселую песенку: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И в такт этой песне стучит Алькино сердце, и стук его еле слышно отдается в огромном рояле.
Летательные конфеты
Сегодня утром, часов в семь, ко мне заглянул Лось. Прямо в окно заглянул, отодвинув занавеску. И говорит:
— Уважаемая, там у вашей калитки явно что-то затевается.
А потом еще и листик герани сорвал и давай жевать. Герань от такого нахальства с подоконника спрыгнула и под стол спряталась.
Я дала Лосю сахару, а сама думаю: «Ну что они опять могут затевать? Вроде бы все уже было: подлодку строили, с парашютом прыгали, на охоту ходили, лягушек дрессировали, шпионов ловили, вигвам мастерили… Даже вспомнить всего не могу. Пойду лучше кусок хлеба с маслом съем!»
Съела. Не помогло. Лось задумчиво жевал жимолость с куста.
А они затевают. Вот стоят перед калиткой и явно так — затевают. И ведь знаю, что бесполезно сейчас встревать, — все равно сделают, что затеяли. Надо, пожалуй, спрятать мечи и сабли, а то рыцарями они еще не были. И шпаги с мушкетами, наверное, тоже лучше убрать.
Перед завтраком я решилась выйти на крылечко. Лось уже добрался до простыней, которые сохли во дворе, и меланхолично их пережевывал. На крыльце сидела Жужка. Грустная.
— Чего ты, — говорю ей, — сидишь? Не затеваешь ничего?
— Дураки они, — проворчала Жужка.
Грустно-грустно проворчала. Вообще-то Жужка так грустно ворчать не умеет. Я сразу подумала: «А не задумали ли они игру в превращения друг друга в друг друга, и это вовсе не Жужка, а, например, Тит?»
— Не берут, — объяснила Жужка.
— Не имеют права. По правилам затевать надо всем вместе.
— Они правила поменяли.
Похоже, Жужка сейчас заревет. Не может быть. Жужка реветь не умеет — не так устроена.
— Правила изменили, правила! — заверещала с перил тощая и противная сиамская кошка. (Вот когда они ее успели затеять? А я даже не заметила!)
Я, конечно, все понимаю, но правила менять! Это вообще что такое творится!
— Пойдем, Жужка, конфет поедим.
— Пойдемте.
И мы пошли есть конфеты. Шоколадные.
— Мы летать затеяли.
Вот здорово! Только этого мне не хватало!
— И сделайте, Мари-Иванна, нам внизу поля подходящие, и чтобы реки, и леса…
— Чтобы красиво…
— А я хочу выше самолета…
— И сончас сегодня отменяется.
— Ну конечно! Ни за что! — возмутилась я. — Сончас — это святое! Я не разрешаю!
— Ну Мари-Иванна…
— Ну любимая-милая-хорошая-самая-лучшая Мари-Иванна…
Ох, говорила же мне мама: «Маша, не ходи в воспитатели, найди себе спокойную работу, бухгалтером или пожарным…»
— Ладно, только что это за изменение правил? Почему Жужку не взяли затевать?
— А чего она…
— Да ну ее…
— Она боится…
— Летать боится? — удивляюсь я. — Жужка!
Жужка вышла на крылечко. Смотрит в пол. Косичка торчит на затылке. Эх, Жужка, Жужка, нельзя тебе бояться летать, не положено.
— Она больше не боится. Мы с ней все летательные конфеты съели.
Жужка вскинула на меня глаза.
— Летательные? А вы тоже теперь полетите?
— А то! Конечно! Я же целых пять штук съела!
— А поля внизу? — спросил Дик. — Будут?
— Лоскутное одеяло подойдет?
И вместо сончаса мы сегодня летали. И я летала тоже. Говорила мне мама… Но я не послушалась. Пролетая над нашим садом, я увидела, как Лось доедает панамку Лиды. Придется ночью шить новую. А что делать, если ты воспитатель в детском саду маленьких волшебников? Буду шить. И достану, пожалуй, мушкеты.
Мой дедушка — Дед Мороз
Моего дедушку зовут Демьян Макарыч. Он работает Дедом Морозом. Каждое утро он выпивает крепкого чаю со льдом и идет на работу. Летом он еще бреется. Он вообще любит бриться. Весной и летом просто не дождешься, когда он из ванной выйдет! Жужжит его электробритва, а он ей подпевает:
— Красота… пум-пум-пум… борода… тум-тум-тум…
Но с осени он бороду начинает отращивать. И сразу у него настроение портится. Он говорит, что подбородок колется и чешется, а в бороде застревают крошки и ему это неприятно. А что поделаешь, если Деда Мороза все с бородой представляют? Приходится терпеть.
Я ему говорю:
— А ты найди себе другую работу!
А он:
— Кто ж меня, пенсионера, возьмет?
— А ты сторожем. Вот нам в школу сторож нужен!
— Так сторожу в школе ночевать надо, а ты темноты боишься. С кем же ты будешь?
Это правда, мне, кроме деда, быть не с кем. Родители мои давным-давно в Африку уехали — спасать африканских детей от разных эпидемий. Раз в полгода они присылают посылку с африканскими масками. Нам их уже вешать некуда. Дедушка их в магазин сувениров сдает.
На работе дедушка снимает пиджак, надевает красный халат и начинает работать. Я иногда хожу с ним, помогаю. Дед достает с полок большие коробки и много разных мешочков, ящичков, сундучков… В больших коробках лежат конфеты. Разные: шоколадные, с вафлями, карамельки, мармелад, один раз даже лакричные палочки прислали. Они лежат в нарядных фантиках и так переливаются и блестят, что издалека кажутся настоящим пиратским сокровищем. Мы с дедушкой раскладываем конфеты по мешочкам, ящичкам и сундучкам. Еще игрушки кладем, мандарины и яблоки. Руки потом Новым годом пахнут.
Иногда в дверь стучат и кричат дедушке:
— Макарыч! Принимай! — И начинают выгружать коробки с конфетами и игрушками.
Часто мы с дедушкой работаем допоздна. Он ведь сам фантики придумывает для конфет. Говорит, что это его хобби. Иногда прямо по нескольку дней над одной конфетой сидит, придумать не может. Тогда он говорит мне:
— Знаешь, ты иди, внученька, домой, а я еще раз эту конфету попробую — какая-то она непонятная…
Тогда я выхожу на улицу, встаю под дерево, что растет у крыльца, и тяну за ветку. На меня сыплются снежинки, серебряные и золотые, похожие на конфетти, сделанные из дедушкиных фантиков, и немножко на звезды, и я сразу понимаю, каким должен быть фантик для новой конфеты. Я бегу к дедушке и хвастаюсь:
— А я придумала!
Он меня внимательно слушает, а потом говорит:
— Какая же ты у меня, Снегурочка, умница!
И начинает фантик рисовать. Он меня Снегурочкой зовет, потому что сам — Дед Мороз, а я его внучка. А вообще-то меня Машей зовут.
Елочная история
Сегодня особенный день. Сегодня родители достают и собирают елку. В этот день они всегда ссорятся.
Елка хорошая, пушистая и очень похожа на настоящую, даже не догадаешься, пока не потрогаешь иголки. Но, собрав ее, мама все равно вздыхает:
— А живая была бы лучше…
Три года назад папа вдруг понял: лесов на земле становится все меньше, а человечество каждый год вырубает тысячи деревьев, чтобы позабавить себя несколько дней.
— Это же специальные елки! Лишние! Их вырубают, чтобы лес лучше рос! — говорила ему мама.
— Вырубленный лес лучше расти не может! — упрямился папа.
Он решил начать борьбу за сохранение «легких планеты» и в тот же день пошел и купил искусственную елку. Она была очень дорогая. На нее ушла половина папиной зарплаты, и на целый месяц вся семья осталась без мороженого. Это мама тоже ему напоминала каждый раз, когда елку собирала.
— Все равно их срубят — не мы, так другие купят!
— Пусть. Но наша семья в этом участвовать не будет.
С каждым годом мама спорила все меньше, только вздыхала:
— А живая елка пахнет лесом и праздником… Детством…
— Живая елка растет в лесу. А в доме елка — мертвая.
И папа пошел и купил пихтовое масло.
Гошка с папой согласен. Ему нравились, конечно, настоящие елки, их теплые иголки, запах коры… Но праздники заканчивались, и остовы выброшенных елок напоминали скелетики, скукоженные на снегу. Гошка всегда пробегал мимо них побыстрее.
Украшали елку все вместе, даже Никитка и Соня помогали. Папа доставал коробку с хрупкими елочными игрушками, подавал их маме, а она, стоя на стремянке, вешала их на верхние ветки. Гошка украшал серединку, а Соня и Никита — нижние ветки. Мама любила шары. Гошка — собак и колокольчики. А Соня и Никитка вешали все подряд. Поэтому елка получалась трехслойная.
Гошка с первого года, как появилась у них эта елка, заметил, что с ней происходит что-то странное.
В первый год очутились на елке имбирные пряники в золотой бумаге со звездами, такие вкусные, что можно штук сто за раз съесть. А родители клялись, что они не покупали! И главное: съедят Соня с Никитой все до одного, а наутро новые на ветках появляются, будто вырастают!
А на второй Новый год сломалась гирлянда, и папа никак не мог ее починить. Паял, паял, а все без толку.
И как назло, из магазинов пропали все гирлянды! Папа совсем отчаялся, а мама сказала:
— Ну, пусть просто так висит…
И повесила ее на елку. И — честное слово! — даже не включила в розетку, Гошка точно видел! А гирлянда все равно загорелась. И мама сказала:
— Вот что значит ласковые женские руки!
И в этом году Гошка тоже ждал чего-нибудь такого, особенного.
Он шел из школы радостный. Последний учебный день все-таки! И сегодня они все вместе пойдут в магазин — покупать елочную игрушку. Каждый свою. Это у них традиция такая. Мама купит шар, Гошка — собаку, а если не найдет, потому что елочные собаки очень редко встречаются, то колокольчик, папа — еще одну гирлянду, а Соня и Никита — какую-нибудь ерунду.
Гошка шел и мечтал. И вдруг встретил его. Пес посмотрел на Гошку и опустил, отвернул морду. Гошка присел перед ним на корточки, погладил, потом подумал, что псу неприятно так — влажной варежкой — снял ее побыстрее и погладил еще раз. Гошка пошел домой, а пес пошел за ним.
Гошка мечтал о собаке. Родители собаку не разрешали. Папа и мама были умные и хорошие, но почему-то именно с собаками вышла загвоздка: не хотели Гошкины родители собаку. Гошка шел домой. Уже не очень радостный. Потому что пес шел за ним. И было холодно. И бросить пса на улице Гошка уже не мог, а ссориться с родителями под Новый год… Ну сами понимаете…
Дома еще никого не было, и Гошка спрятал пса под своей кроватью.
— Сиди, ну, пожалуйста, сиди тихо!
Гошка побежал на кухню за колбасой, которую мама купила для праздничного салата. Мама его просто убьет за колбасу! И отправит покупать новый батон. А он стесняется: колбасы много, попробуй выбрать, он всегда так долго думает, и продавцы нервничают и говорят сердито: «Тебе чего, мальчик?»
А ему колбасы. Самой вкусной. Для самой лучшей собаки на свете. Думаете, Гошка первый раз собаку домой приводит? Нет, это, наверное, пятый. Или даже шестой. Только ему никогда не везло. Обычно или мама, или папа были дома и говорили:
— Ой, какое чудище! Вот, дай ей котлетку в подъезде… Нет, солнышко, ну куда такую образину в квартиру? Нет-нет-нет, не может быть и речи!
Собаки съедали котлеты на площадке, полдня ждали, а потом уходили. Гошка плакал. А мама и папа говорили правильные слова.
Только сегодня их дома не было! И Гошка с собакой прошли в квартиру! И съели всю колбасу! И пес был совсем не «образина» и не «чудище», он был как с картинки! Рыжий и кудрявый! Только грязный.
К приходу мамы Гошка приготовился. Он вымыл пса, расчесал, подмел пол, помыл посуду, обед подогрел… Но когда раздался звонок, все-таки спрятал пса под кровать. На всякий случай.
— Ой, какой день сегодня хороший, просто прелесть, морозец такой, самый новогодний! Слушай, Гошка, я знаю, что традиция и все такое: мы все вместе ходим за игрушками. Но просто не удержалась, такой шар в витрине увидела… Ты только посмотри!
Мама достала из сумки елочный шар. И правда, необыкновенный! Это был даже не совсем шар, а очень пузатый попугай, ало-золотой, с умными черными глазами.
— Прелесть, правда? — прошептала мама Гошке в ухо. — Я таких никогда не встречала… Будто живой, будто взмахнет сейчас крыльями и полетит…
Мама любила птиц. Но от них дома было мусорно.
— Так! — сказала мама весело. — Последний день старого года! Гошка, ты просто обязан убраться в своей комнате! И особенно под кроватью, там у тебя такая свалка!
Знала бы мама!
Пришел папа вместе с Соней и Никитой, они, оказывается, тоже уже купили игрушки.
— Гошка, ну сбегай один за своей игрушкой, раз такое дело…
«Странный какой-то день», — подумал Гошка и решил признаться.
— Ага, я сейчас… — пробормотал он и пошел к себе.
Он откинул одеяло на кровати, сказал:
— Вылезай.
Но под кроватью было тихо. Гошка наклонился — пса не было.
— Ой, какая! — воскликнула Соня. — Мама, мама, а Гошка уже купил игрушку, смотри!
В руках Соня сжимала стеклянную елочную собаку, рыжую и кудрявую.
— Ой, какая прелесть! В этом году какие-то необыкновенные игрушки! Вы моего попугая видели? Как живой!
— И моя черепаха живая! — сказал Никита.
— И рыбка моя!
Гошка забрал у Сони свою игрушку, грустно повесил ее на елку. Что он, сумасшедший, что ли? Вон тряпка мокрая, и за колбасу ему еще попадет…
Вечером все сидели за столом.
— Что-то Гошка у нас расстроенный, — прошептала мама папе.
Папа рассеянно плечами пожал. Он в этом году не купил гирлянду. Почему-то ему показалось, что они на змей похожи, а змей папа боялся.
Начали бить куранты. Пора было дарить подарки и поздравлять друг друга. Но с последним ударом часов с елки вдруг сорвалась Гошкина сегодняшняя елочная собака. Он видел, как она летела на пол, еще секунда — и одни осколки останутся. Рыжие и кудрявые. Гошка зажмурился.
— Бр-р-р! — услышал Гошка папин голос. Будто папа головой мотал, пытаясь стряхнуть наваждение.
А потом в Гошкины колени ткнулся мокрый нос. Гошка осторожно открыл один глаз и увидел рыжее и кудрявое, а потом еще умные карие глаза, а потом пес положил лапы ему на колени и тихонько тявкнул.
Родители долго удивлялись, охали, ахали, не могли понять, но никто, конечно, не мог сказать про чудесную новогоднюю игрушку, что это «чудище» и «образина».
— Ладно, — вздохнула мама, — пусть остается, все-таки Новый год. Но имей в виду, Георгий, что гулять с ним будешь сам!
— Буду! — не веря своему счастью, сказал Гошка.
И в этот же миг с ветвей елки сорвался ало-золотой живой попугай.
Лодка в больших камышах Летние истории
Рядом с детским оздоровительным лагерем «Дружба» есть маленькое озеро. Только об этом почти никто не знает. Оно прячется за лесом, укутанное большими, в мой рост, камышами. Я сюда приходила рано утром, до подъема, садилась на нос старой лодки, наполненной коричневой озерной водой наполовину, и писала дневник. Потому что отчет по практике — дело, конечно, хорошее, только не все для этого отчета подходит. В него про Ваську не напишешь, и про Маринку с Семёном никто читать не будет, а про бойкот скажут: «Как ты допустила? Ты же будущий педагог!» Дневник ничего такого не скажет. Молча стерпит, только страницами прошуршит, если от внезапной волны качнется старая лодка, которая, будто маленький остров, прятала меня от всего света. Под шорох камыша и шепот страниц хорошо пишется о том, что для отчета не годится. Вот я и записываю в тетрадку свои неотчетные истории.
Васька История первая
Ночные разговоры
Я читала. В открытое окно лился свет огромной луны и фонарей. Фонари стояли у каждого корпуса, высокие, старинные, в чугунном наколпачнике, они делали лагерь похожим на старый город. Больше ничего особенного в этом лагере и не было. От фонарей и луны было светло, и я не зажигала в холле свет. Три часа ночи. Лень читать и спать охота. Пора уже ложиться. Все равно они давно уже спят.
Будто в ответ на мою смелую мысль, на мальчишеской половине скрипнула дверь, и зашлепали босые ноги. Силуэт с растрепанной шевелюрой не узнать было невозможно.
— Далеко собрался, Василий? — поинтересовалась я. Васькина тень на стене дернулась, но он, видимо, тут же понял, что сбегать — себе дороже, а прятаться — бесполезно. Да и зачем? Началась наша привычная игра. Васька вздохнул и соврал:
— А я… это… в туалет.
— Потише, — попросила я. — А что, ваш туалет не работает?
Я знала, что там все в порядке, и Василий это тоже знал.
— Ну Ма-а-аша… Я время хотел посмотреть, а там темно.
«Ну-ну, — мысленно покачала я головой, — не умеешь врать, Васенька!»
— Иди сюда.
— А чего? — ощетинился тут же Васька.
— Да ничего. Я тоже время посмотрю. Мои остановились.
Васька засопел, пряча руку за спину, и пробормотал, почти сдаваясь:
— А мои тоже… ну… тоже сломались.
— Вася, тебя в школе учили, что врать нехорошо?
— Не-а, — дурашливо ответил он и подошел.
— Садись, — сказала я, закрывая окно. Простудится еще, вон какой разгоряченный ото сна. — Не спится?
— Бессонница… — по-взрослому вздохнул Васька.
Попытался пригладить вихры, но безуспешно. Волосы у Васьки черные, кудрявые. За первую смену оброс. Я ему говорила, чтобы подстригся, но он и на вторую смену приехал лохматым. Заявил сразу:
— А я теперь в твой отряд пойду!
Нельзя сказать, чтобы я обрадовалась и от счастья сделала сальто-мортале. Всю первую смену, когда я работала на самом младшем отряде, Васька ходил за мной по пятам, все норовил помочь и пытался быть пай-мальчиком (особенно если я посмотрю построже), но характер у него все-таки не сахар, а темперамент такой, что хватило бы на десять мальчишек. Поэтому к Васькиному заявлению я отнеслась настороженно: одно дело, когда он приходит в гости и за него ни отвечать не надо, ни спать укладывать, и совсем другое, когда он у тебя в отряде. Но все-таки Васька — это Васька, и с первых дней у нас с ним сложились особенные отношения. Он, правда, грустил поначалу, а однажды спросил меня:
— Маша, а почему та девочка не приехала? Ну у тебя в отряде была, Ленка. Помнишь?
Ленка как Ленка. Обычная семилетняя девчонка.
— У нее глаза грустные, — сказал Васька серьезно. — Может, ее обижает кто?
— Да нет, — пожала я плечами. Сдалась ему эта Ленка!
— Я бы ее нарисовал, если б умел. Знаешь как? В красном сарафане и косыночке.
Васька — человек интересный. Он не боялся насмешек, обидчиков бил, а если считал их недостойными противниками (девчонок, например), то просто игнорировал. Щурил синие глаза и презрительно хмыкал. Он вообще-то бывает разным: то насмешливо-независимым, то бешеным — не угонишься, то капризным, то угрюмым, то задумчивым, то таким, как сейчас, — взъерошенным и доверчивым. Сел по-турецки на высокий пуфик, зябко передернул плечами. Я молча бросила ему свою куртку, он также молча накинул ее на плечи, чуточку улыбнулся и посмотрел из-под густой челки. Я знала, что если отправить сейчас Ваську спать, то он весь отряд перебудит. Уж лучше пусть сидит здесь, у меня на глазах.
Мы с Васькой часто разговаривали по ночам. Обо всем на свете. Я любила его слушать. Васька рассказывал про свою собаку, которая бабушку слушается больше, чем его; про то, как он сломал чужой велосипед и от бабушки ему влетело; про то, как он с дворовыми мальчишками строил мостик через широкий ручей в овраге; и про то, кем он хочет стать, когда вырастет. А быть Васька хотел непременно вот кем:
— Этим… ну как его… мне бабушка говорила, только я забыл. Ну понимаешь, Маша, они ходят по всему миру и смотрят, где какие моря расположены, реки, горы, ну и пустыни тоже… А потом рисуют карты.
— У тебя получится, — сказала я.
— Да? — Он сощурил левый глаз, сверкнул синей искрой и облегченно вздохнул, будто я благословила его на трудный путь.
А еще у Васьки получилось бы быть вожатым. В первой смене мне даже говорили, что у нас четыре взрослых на отряде: вожатый, воспитатель, физрук и Васька. Его вожатая то обиженно жаловалась, что Васенька все для моего отряда сделает, а для своего не допросишься, то с облегчением вздыхала:
— Зато не надо волноваться, если долго нет. Всех мальчишек у речки или в лесу ищешь, а Васю — в пятнадцатом отряде!
— И чего он к нам прилип? — недоумевал наш физрук Костя.
Я тоже недоумевала, пока однажды Васька не сказал:
— А ты на мою маму похожа.
Сказал, соскочил с качелей и ушел, насвистывая. Мама у Васьки была археологом и погибла в одной экспедиции. Это знали все вожатые. И отец у Васьки — тоже археолог, вечно в разъездах, на раскопках. Его отец — цыган. От него, видимо, Василию и достались и копна черных волос, и страсть к путешествиям, и горячее сердце.
Мы долго болтали с Васькой, как всегда, и даже спать мне уже не хотелось. И конечно же мы доболтались!
К четырем часам в холл вышел Савушкин. Улыбнулся своей улыбкой, от уха и до уха, и сказал:
— А я слышу, кто-то разговаривает… Маша, я посижу тоже?
Любой другой без разговоров бухнулся бы на диванчик рядом со мной («А чо, Ваське можно, а мне нет?»), но Савушкин — это Савушкин. Он ребенок особенный. Его все звали по фамилии, многие его имени и не знали даже, да и сам он, представляясь, называл только свою фамилию, без имени. Наверное, потому, что ему подошло бы единственное имя — Солнышко (вполне созвучное с Савушкиным), а у него, естественно, другое. Конечно же он был соломенно-рыжий в крапинку, с ясными, широко открытыми и будто удивленными глазами. Савушкин улыбался всему, он жил с ощущением радости и, кажется, совсем не умел злиться. И его любили за это.
Ну как можно не любить Савушкина? Он носил мне охапки цветов из леса, он с радостной готовностью делал все, что ни попроси, он сочинял сказки и рисовал. Рисовал Савушкин замечательно и все подряд. Каждое дерево, каждого жучка, каждого человечка, каждый день. У меня этих рисунков накопилась целая папка. Васька — я видела — завидовал Савушкиному умению рисовать, но они все равно были приятелями.
Савушкин сел рядом со мной и стал тихо слушать, как я пересказываю «Собаку Баскервилей». Я искренне надеялась, что остальные двадцать два человека спят крепко-прекрепко и наши разговоры их не разбудят. Не тут-то было! С девчоночьей половины прискакала Катеринка.
— Ага, не спите! — сказала она, будто это она, а не я была вожатой. Села по другую сторону от меня, прижалась к моему плечу.
Васька тут же нахмурил угольные брови. Катеринка показала ему язык и посмотрела на меня: мол, рассказывай, Маша, дальше.
Мне очень нравится Катеринка, девчонки ее обожают, мальчишки считают «своим парнем». Мальчишки собираются ночью огородничать, кого возьмут с собой? Катеринку. Хотят сбежать с сончаса на рыбалку, кто пойдет их отпрашивать у меня? Катеринка. У Семёна не ладятся отношения с Мариной, кто их помирит? Катеринка. Алина плачет по ночам, скучает по дому, кто ее успокоит? Катеринка. Душа-ребенок!
Я продолжаю рассказывать (вернее, начинаю сначала) и жду, когда появится Дашенька, Катеринкина подружка. И Дашенька конечно же появляется. Закутанная в одеяло, сонная, маленькая, робкая и вся какая-то прозрачная. Я усаживаю ее рядом с собой, стараясь не смотреть на Ваську, и вздыхаю, представляя последующие полчаса. Я оказываюсь права: скоро половина отряда собралась в холле и не сводила с меня заинтересованных глаз.
За что я люблю свой отряд, так это за то, что они могут быть тихими, если нужно. Ночью, когда все нормальные дети должны спать. В холле, недалеко от вожатской, где спит мирным сном наша воспитательница. И как им спать не хочется? Кажется, я никогда не люблю их больше, чем в эти минуты.
Один Васька сердито проворчал:
— Ну опять не дали с вожатой о серьезных вещах поговорить!
Но никто его не услышал. В половине пятого я разогнала всех спать. Я-то смогу до обеда отсыпаться (потому что такой у нас в лагере порядок — дежурный по отряду может спать до обеда), а их, бедняг, наш строгий физрук Олег поднимет в восемь часов — и никаких гвоздей.
Поэтому, как бы они ни умоляли, я отправила их по кроватям, причем пришлось каждого укрыть получше и каждому пожелать доброй ночи.
Васька сунул мне в руку что-то теплое, плоское и сразу же отвернулся к стене. Я подоткнула ему одеяло и в спину пожелала приятных сновидений.
В холле рассмотрела Васькин подарок. Это была деревянная, грубо выточенная дудочка, нет, скорее, свисток, с выжженной, видимо лупой и солнцем, надписью: «Я — Васька!»
Васька сам ее сделал: я как-то застала его за этой кропотливой работой. Он тут же спрятал все и набычился: не подходи! Я тогда обиделась (ну не обиделась, а так, кольнуло что-то: Васька почти все мне рассказывал). Понятно теперь, что у него за тайная работа была. Я дунула — из свистка вырвался стремительный, звонкий звук. Таким иногда бывает синий Васькин взгляд.
И тут же услышала, как с первого этажа несется Валерик, только что вернувшаяся со свидания.
Валерик и другие
Валерик — это длинноногая красавица Валерия Леонидовна, Лера. Ласково мы зовем ее Валерик за ее привычку все называть уменьшительными именами. Валерик работала на третьем отряде, который размещался на первом этаже нашего корпуса. Она была высока, стройна, весела, пила много кофе и постоянно ссорилась с директором лагеря. Валерик была убеждена, что в нее тайно влюблены все мужчины лагеря, в том числе и директор.
Мужчин в лагере было много. Нам повезло: лагерь не напоминал женский монастырь, как это часто бывает. С педсоставом тоже повезло: мы приехали на практику дружной университетской группой и отважно работали вот уже вторую смену. В каждом отряде кроме воспитателя и вожатого работал еще и профессиональный спортсмен, потому что «спорт — дело серьезное», как говорил наш директор. Моим напарником был Олег Рич. С Олежкой мы большие друзья. Особенно нас сближала борьба против А. М.
А. М. — это Антонина Марковна, наша воспитательница. На детей у нее была аллергия. Целыми днями она рассказывала, как замучили ее дети в школе (она преподавала физику), какие они хамы и как она устала и зачем только она позволила подруге себя уговорить поехать в этот кошмарный лагерь, где все такие нахалы, а от детей спасу нет. Что ж, все двадцать четыре «чудовища» из нашего отряда отвечали ей тем же — нелюбовью. Все было бы ничего, но она своей воспитательской властью могла запретить нам с Олегом водить детей за ягодами в лес или собираться по вечерам в нашем штабе-шалаше, который мы сами построили. Каждый день нам приходилось выдерживать сотни баталий с А. М. И если со мной она была еще мила, то Олегу приходилось очень туго. Видимо, как большой ребенок, он тоже вызывал у нее аллергические реакции.
Моя лучшая подруга Нина только поражается моему мужеству и терпению: я живу с А. М. в одной комнате. Хорошо Нине, она живет с Валерик.
Мы с Ниной похожи. Нас часто спрашивают:
— Вы сестры?
— Ага, двойняшки! — смеемся мы.
Странно, но многие верят. Нина — наполовину грузинка. В прошлом году, на каникулы, мы ездили в ее солнечную Грузию. Впечатлений — море! Особенно от ее черноглазого брата Дадхо. Он до сих пор пишет мне трогательные письма, хоть я и не согласилась быть его женой, и если Нина хочет меня позлить, то непременно вспоминает его острый кинжал. Хорошо, что здесь нет Дадхо, он бы всех перерезал. И в первую очередь Митьку-гитариста. Митька — моя первая любовь. Он до сих пор делает вид, что безумно в меня влюблен, но мы оба знаем, что все это — просто игра. Митька поет лирические песни, глядя мне прямо в глаза, и может очень натурально изображать страдания по моей персоне. И все это с искрами смеха в зеленых хулиганских глазах. Ах, Митька, Митька…
В общем, жили мы вожатыми весело и дружно, возможно, потом я расскажу и об этом, а пока…
Утро
Олег-зараза не дал мне поспать, растормошил в восемь ноль-ноль со словами:
— Маша, если ты не уймешь эту мымру, я утоплюсь!
Скрипя костями, я встала. Продрав глаза, взглянула на свет божий. Там сияло солнышко.
— Какого черта, Олег… — пробормотала я, отворачивая его к стене, чтобы одеться.
— Что опять у вас?
— Это у нее опять! Завихрения в мозгах!
— Олег…
— Ну, Маша, я ей вчера полдня вдалбливал, что зарядку буду на берегу проводить с купанием. Она тихо-мирно кивала, соглашалась, как покорная овечка, а сегодня уперлась, и ни в какую! А я уже ребятам пообещал, они ждут…
В течение этой гневной речи я успела одеться и развернула Олега к себе.
— Тебе что, пять лет? Убеди ее.
— Ага, она только усмехается: «Докладная о вашем поведении, Олег Викторович, ляжет на стол директору!»
— Да не ляжет. Ей даже это лень будет делать. Иди, я тебя прикрою.
Умываясь в фонтанчике традиционно ледяной водой, я развлекала А. М. разговорами, а отряд во главе с Олегом тем временем мелкой трусцой бежал к стадиону. Там, я знала, они сделают круг и через заросли проберутся к реке. Я не волновалась. Олег — человек надежный, я ему доверяла. Он наверняка нашел безопасное место, где детям по пояс, и проверил дно. Они бежали мимо нас и махали руками. Кричали мне: «Доброе утро!» — совершенно игнорируя А. М. Впрочем, ей, кажется, все равно.
Васька угрюмо стрельнул синими глазами, я ему помахала, и он смущенно улыбнулся. Ох, Васька, Васенька…
Лагерь просыпался. Из радиорубки гремела «пробудительная» музыка, которая, по Васькиным словам, и мертвого поднимет. Как горох высыпали на площадку перед столовой малыши из пятнадцатого отряда. Многие из них были у меня в прошлой смене и сейчас радостно здоровались. В столовой тоже суета, вот уже и дежурный отряд идет накрывать.
— Что-то долго их нет… — проговорила А. М., справедливо подозревая во мне соучастника.
В этот самый миг из-за деревьев показалась Олежкина голова. Сейчас самое главное — отвлечь А. М., чтобы она не заметила, что у ребят мокрые головы и довольные лица.
— Антонина Марковна, вы мне расскажете, что вчера на планерке говорили?
— Разве я не рассказывала? — удивилась А. М.
Она, конечно, рассказывала, но память у нее, к счастью, была никудышная.
— Надо мне сходить за тетрадкой… Ох, памяти совсем нет, но я все записала. Всегда надо записывать! Маша, только ты не уходи и проверь, чтобы у детей были сухие головы и плавки. Боюсь, твой напарник все-таки повел их на реку. Я последний раз его предупреждаю… — И она выразительно посмотрела на меня. Видимо, эти слова я должна передать Олегу, чтобы он начинал бояться.
— Хорошо, Антонина Марковна, я прослежу. — Мне стало ее даже немного жалко.
А. М. степенно удалилась в корпус. А ребята тут же подлетели к умывальникам и начали чересчур активно умываться. Двадцать четыре умненькие головки спасли Олега от выговора, потому что А. М. всерьез решила, что они успели обрызгать друг друга с ног до головы. Она довольно хмыкнула: «Все равно вышло по-моему!»
Как легко она себя обманывала, чтобы избежать лишних движений!
За завтраком я полчаса уговаривала Олю съесть молочный суп. Оля — вредина: не ест и не уходит. Самое смешное, что она обожает молочный суп и аппетит у нее всегда отменный. А тут она сидит перед тарелкой, руки положила на коленки и чуть ли не ревет. Я билась с ней минут десять (очень уж хотелось понять, в чем дело), и только когда все ушли, она тихо призналась, что это вторая тарелка и ей очень хочется ее съесть. А Сёмка сказал, что она и так толстая, но если она хочет затмить повариху тетю Катю (два метра в высоту и столько же в ширину), то, так и быть, он постарается и принесет ей с кухни третью тарелку и буханку хлеба в придачу.
Я обругала Сёмку балбесом и долго и пространно говорила о красоте, здоровье и мальчишках и так далее и тому подобное, после чего Оля с легкой душой и завидным аппетитом съела этот непонятный суп. Надо вызвать Семёна на ковер: зря он дразнит Олю.
Семёна я нашла в первой палате девочек. Ну конечно, где же ему еще быть! Маринка его ни на шаг от себя не отпускает, а он и рад стараться: носит ей охапками цветы и бисквиты из столовой, так как является родным племянником заведующего хозяйственной частью.
— Семён! — Я указала головой на дверь.
— А что, посидеть нельзя? — возмутился Сёмка-.
— Разговор есть.
Сёмка сразу понял, в чем дело, и заартачился:
— Ой, а сейчас уборка будет…
— Ничего, мы успеем. Быстрый разговор.
Девчонки на него зацыкали: знали, что, когда я так строго говорю, лучше не спорить. Мы вышли в холл.
— Ты зачем Ольгу обидел?
— А что, не так, что ли?!
— Не так… — начала я, но меня буквально с ног сбил Герка.
— Ой, Маша, я не хотел, ай!!!
Ну Герка! Вечно его кто-то догоняет, вечно он носится, сбивая всех с ног, не исключая меня, А. М. и Олега. Он передвигается с такой скоростью, что кажется, все ветры мира дуют ему в спину. У Герки постоянно разбитые коленки, я вожу его в медпункт чаще, чем всех остальных ребят, вместе взятых. Сейчас Герка прятался за моей «широкой» спиной от Славки, у которого, как оказалось, стащил живого ужа и выпустил на волю.
Я ужаснулась:
— Только не говорите, что он жил у вас в палате!
— Нет, Маша, он в холле жил, под креслом.
— И давно?
— Три дня.
Мне чуть плохо не стало. Уж, конечно, змея безобидная, но мало ли…
— Ай, не дерись! Ой, Маша, скажи ему! Уж в лесу хочет жить, а не под креслом!
— Хотел бы — сам бы уполз, чего ты лезешь!
— Славян, ай! Отстань! Ну Маша-а-а-а!
— Слава, Гера, подождите, так вы убрали ужа?
— Вон этот дурак утащил его в лес! — кипел от негодования Славка.
— Слава богу! — выдохнула я.
Герка показал Славке язык, тот набычился. Я взяла его за острый локоть.
— Слава, ну, ты же понимаешь, что ужу не место в корпусе…
— Да-а-а! — обиженно протянул Славка. — А может, я хотел его домой забрать?
— Ну к отъезду еще поймаешь, — растерянно пробормотала я, прекрасно предвидя Славкин ответ.
Он дернул плечом, сипло сказал:
— Мне тот нужен… — И пошел, понуро опустив голову. Потом обернулся и крикнул: — Ну ладно, Герище, я тебе задам!
Я только вздохнула. Ну что мне с этим любителем животного мира делать? Первую неделю он вообще в чемодане ящериц разводил.
Пока я разбиралась со Славкой и его зверинцем, Семёна и след простыл. А. М. и Олег выгнали всех на трудовой десант. Дежурные по палатам лениво заканчивали уборку. Вдруг с улицы меня позвал звонкий Сёмкин голос:
— Ма-а-а-ша!
Я выглянула в окно. Сёмка задрал голову и лучезарно улыбался.
— Маша, я больше не буду. Я извинился перед ней.
Нет, Семён все-таки молодец. Он умеет просить прощения, когда виноват. Вот из Василия этого элементарного «я больше не буду» клещами не вытащишь, даже если его вина очевидна.
Я сидела на подоконнике и грелась на солнышке, изредка поглядывая, как идет уборка территории. Ну конечно, все люди как люди, делом заняты, а Васенька с Савушкиным уселись верхом на старый покосившийся забор за корпусом и мирно беседуют. Я прислушалась.
— Эх, Савушкин, тебя бы в первую смену! В Машином отряде такая девчонка была!
— Понравилась, да? — участливо спросил Савушкин.
— Дурак, что ли?! — возмутился Васька. — Она же в малышковом отряде была. Ей семь лет!
— А-а-а… Хорошая?
— Не то слово. Глаза на пол-лица, и такие… Эх ты, Савушкин! — махнул рукой Васька, будто Савушкин был виноват, что не знает эту Ленку.
— Други мои, убираться будем или как? — поинтересовалась я.
— Или как, — дерзко заявил Васька, но тут же сообразил, с кем разговаривает, и смутился. Правда, ненадолго.
А Савушкин спросил:
— Маш, у тебя же выходной до обеда, ты почему не спишь?
— С вами, оболтусами, поспишь, — проворчала я и пошла проверять палаты.
Васькины мучения
Ко всем приезжали, а к Ваське нет. Но он ходил веселый, насвистывал что-то себе под нос. Оно и понятно: отца, наверное, все лето не видит, что ему месяц. Хотя нет, Васька все равно скучал и свистел все громче и веселее. Только старался быть рядом со мной. Не отходил просто! А если обзывали прилипалой — колотил обидчиков. Ох и натерпелась я в эти дни с Васенькой!
Однажды он сидел у меня в сончас. Ночью Васька не спит, в сончас тоже. Спрашиваю:
— Ты когда-нибудь спишь, Василий?
— Ага, — отвечает, — на лагерных мероприятиях.
Сегодня жарко, все уморились — спят, а он колобродит.
— Ску-у-учно… Маша, можно я Савушкина разбужу?
— Я тебе разбужу! Сейчас сам быстро в постель отправишься.
— Идиотизм какой-то! — возмутился Васька. — На улице солнце, а ты спи. Ну ведь неправильно же, Маша!
— Это ты неправильный. Все ведь спят.
— Ну и дураки.
— Не ругайся — выгоню.
Васька повздыхал, взял мою книгу. Оттуда выпала и спланировала на пол фотография Дадхо. Васька поднял.
— Это кто? Жених, что ли?
— Это народный артист Грузии — Дадхо Чаурели, — грустно соврала я. Вот бы Дадхо посмеялся.
— Ну-ну! — усмехнулся Васька. Поднес фотографию к глазам: — Как его зовут?
— Дадхо.
— На папу похож.
Я даже поперхнулась кислой ранеткой, кучу которых притащил мне сегодня Савушкин.
— Не веришь, да? — сощурил свои синие глазищи Васька.
Соскочил с кровати и умчался. Я думала: обиделся, но он вернулся через пять минут. Положил передо мной фотографию. На ней была изображена семья, в центре торчала кудлатая голова маленького Васьки. Этакий бесенок…
— Это бабушка.
Бабушка, маленькая и сухонькая, смотрела строго.
— А это папа. Ну что, не похож?
— Ну немножко, — согласилась я, чтобы не обижать его. Хотя, по-моему, совсем они не похожи, просто оба черноволосые, темноглазые.
— А это — мама.
Да, тут Васька прав. Мы действительно чем-то похожи с его мамой. Не сильно, но все же… Тип лица, разрез глаз и что-то еще — неуловимое. Васька выжидательно смотрел на меня. Он первый раз показывал мне свою маму.
Я сказала осторожно:
— Твоя мама скорее на Нину похожа, — и это была правда, — вожатую третьего отряда. Знаешь?
Васька крутанул пальцем у виска.
— У нее же глаза черные, а у мамы — синие. Как у тебя.
«И как у тебя», — мысленно добавила я.
— Я же не виноват, что на фотографии не видно, — внезапно обиженно сказал Васька, забирая снимок, — а рисовать, как Савушкин, я не умею.
Сказал и ушел. И весь день на меня не смотрел. Я чувствовала себя виноватой. Отношения у нас с ним совсем разладились. Он со мной даже не разговаривал. А что я сделала-то?!
Впрочем, Ваське было не легче. Он притих, вечно думал о чем-то или, наоборот, старался не думать, будто боролся с какими-то своими мыслями. А однажды подошел ко мне и, покусывая нижнюю губу, выдал:
— Маша, а ты уверена, что у тебя никогда ребенка не было?
Не знаю, как Васька, но я-то в своем уме и точно знаю, что детей у меня не было.
— Ты что надумал, Вась? — тоскливо спросила я.
— Ну, а вдруг ты моя мама, а сама об этом не знаешь? Ведь ее не нашли тогда под завалом, может, она… ты спаслась, только память потеряла?
Я ему попыталась объяснить, что так не могло быть, но он не стал слушать, крикнул:
— Ты не понимаешь! — И убежал. И опять замолчал.
Но я понимала, как же я его понимала! Но не могла же я в самом деле стать его мамой! Если бы у Васьки отца не было, я бы без разговоров взяла его себе, но…
Он мучился, я мучилась…
И тут к Ваське приехали. Я стояла на крыльце нашего корпуса и видела, как Васька бежит раскинув руки навстречу высокому мужчине в смешной, какой-то детской, панамке. Васька повис на нем, в шею вцепился и не слезает. А отец смеется, что-то говорит ему… И мне захотелось плакать. Конечно, кто я ему? Вожатая, которых у него было выше крыши! Зачем я Ваське, когда у него такой отец?
Васька пришел сияющий.
— Маша, а папа на два дня останется! Ему директор разрешил и ключ от гостиной уже дал. Маша, можно я с ним ночевать буду?
— Ну конечно, — отрешенно ответила я.
Я радовалась за Ваську, но не могла отделаться от чувства, будто у меня что-то отняли. Васька сел передо мной и Савушкиным на корточки (мы на полу отрядную газету рисовали) и затарахтел:
— Представляете, я думал, он в экспедиции, а он взял и приехал. А я в лагере! А он сразу ко мне! Ой, Маша, он мне такой красивый камень привез, говорит, что раскопки ведутся недалеко от моря и там этих камней завались! Они теперь в Грузию поедут.
Что-то я к Дадхо в гости захотела…
— Савушкин, а ты моего папу нарисуешь? Он согласился позировать. — Васька стрельнул на меня синими искрами глаз. — Я его портрет Маше подарю, чтобы она своего народного артиста забыла.
Я огрела Ваську мокрой тряпкой: вот нахал!
Он по-девчоночьи взвизгнул, дернулся. И конечно же пролил стакан с водой на газету! Нам пришлось рисовать все заново, но мне было все равно, потому что Васька сказал:
— Савушкин, ты и меня нарисуй. А то я уезжаю, меня папа с собой берет. Только я позировать не буду, ты — по памяти.
…Ох, Васька-Васенька! Он познакомил меня со своим папой, его звали Сергей Алексеевич. Когда он улыбался, в его карих глазах зажигались золотые искры. У Васьки, наверное, отцовский характер. И тут еще он подходит ко мне и говорит:
— Маша, а вот у меня папа спрашивает, где таких красивых, как ты, вожатых берут? Что ему ответить?
— В огороде выращивают, — мрачно отвечаю я.
Тогда Васька становится грустным.
— Маш, а ты моего папу полюбить совсем не можешь, да?
Я столбенею.
— Что ты выдумал, а?
Васька опустил голову ниже плеч и выдавливает из себя тяжелые, как камни, слова:
— Ну ты бы тогда мне как мама была. На самом деле…
Я чувствую, что зареву сейчас. Особенно если вспомнить, что вещи Васькины уже собраны и после обеда он с отцом уезжает. Как перед маленьким, я сажусь перед ним на корточки, чтобы заглянуть в глаза, и говорю:
— Васька, я в гости к тебе приеду… Хочешь?
Но он отчаянно замотал головой: нет!
— Ты приедешь и уедешь. И опять навсегда. Как мама.
Он вздохнул и ушел. Ох как я ревела!..
Прощаться Васька не пришел. А. М. сделала с бумагами все, что нужно, Олег организовал трогательное прощание с отрядом. Я видела, что Савушкин подарил Ваське один из альбомов, где есть и мой портрет. И отец его торопит…
А потом, в сончас, Васька ворвался ко мне и сказал весело и виновато:
— Маша, я вот тут подумал: папа ведь всего на месяц уезжает, а тебя я до следующего лета не увижу. И чего я в этой Грузии не видел, одни народные артисты с кинжалами… А здесь Сёмка меня на болота обещал сводить, он все здесь знает… Маша, а можно я спать не пойду?
Эпилог
Я перебирала бумаги с первой смены. В окно лился свет осколка луны и фонарей. Стала читать список моего «первосменного» отряда. Мои малышатки… Вот и Васькина Ленка. Савушкина? Вот те раз! Я всегда быстро запоминаю имена, а фамилии в голове толком и не укладываются. Может, просто однофамилица? Надо у Савушкина спросить.
Пришлепал Васька, закутанный в одеяло, хвост которого волочился по полу.
— Не спится?
— Бессонница… — вздохнул он.
— А знаешь, Вась, у твоей Ленки из прошлой смены фамилия Савушкина. Может, она нашему Савушкину сестра?
— Сестра… — опять почему-то вздохнул Васька.
— Откуда ты знаешь? — удивилась я.
— А я сегодня его альбом смотрел. Открываю, а на первом листе — она. В красном сарафане и косыночке. И глаза на пол-лица.
У него самого сейчас глаза были в пол-лица. Два синих неба. Васька повозился, посмотрел в окно и вздохнул:
— Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал ее так же.
Сёмка принес Марине охапку камышей. Она взяла, сдержанно поблагодарила и пошла в свою палату. Оттуда донеслись восхищенные ахи-охи.
Про любовь История вторая
Я представила, как Маринка сейчас с сияющими глазами (ведь Сёма не видит, можно и посиять) стоит посреди палаты, подносит к лицу бархатные камыши, которые Семён нарвал конечно же на Гнилом болоте — такие нигде больше не растут, а ходить туда строго-настрого запрещено. От камышей Маринкины глаза становятся еще темнее и таинственнее.
Маринка красивая. Глаза у нее такие, что ничего, кроме этих глаз, не видишь: темные, с поволокой. Цыганские глаза. И грусть в глазах — цыганская. Будто едет она в кибитке и отрешенно смотрит на горизонт. Сёмка был в нее влюблен. И при Маринке Сёма, заводила и душа любой компании, становился тихим, послушным, только хмурил темные брови. Маринка и Семён учились в одном классе.
— Они любят друг друга тысячу лет! — сказала мне по секрету Катеринка, которая тоже с ними училась.
По-моему, Катеринке нравится Сёмка, хоть она и не подает виду и всегда вроде бы переживает, если влюбленные ссорятся. Но часто я замечала ее внимательно-ласковый взгляд, направленный на этого сероглазого красавца. Он-то, конечно, не замечал ничьих взглядов, кроме Маринкиных.
И я улыбалась, вспоминая свою первую любовь, гитариста Митьку.
Однажды Семён подрался с Ванькой. Они сцепились в холле на первом этаже. Дрались молча, зло. Я бросилась в корпус с улицы, когда девочка из одиннадцатого отряда радостно сообщила:
— А у вас в отряде драка!
Но меня опередила Марина. Она не стала смотреть на происходящее, как половина отряда.
— Прекрати немедленно! — Сказать таким железным голосом даже у меня бы не получилось.
Она схватила тощего Ваньку за шиворот и стала оттаскивать к стене. Ух, каким гневом сверкали ее прекрасные «нездешние» глаза.
— Марина, не лезь! — крикнул разгневанный Семён.
Но тут подоспела я и окончательно разняла дерущихся.
Драки в нашем лагере под большим запретом. Я ничего не сказала А. М., а Олега предупредила, что на сегодняшнюю дискотеку Иван Кустов и Семён Арсеньев не идут. Олег даже не спросил почему, только сказал рассеянно:
— Хорошо, я останусь с ними… — и тяжело вздохнул. — Конечно, ради тебя, Маша, я готов на такие жертвы, но знай, что из-за этого может быть разбита моя личная жизнь!
Я рассмеялась, а Олег посмотрел на меня грустными глазами.
— Тебе хорошо смеяться, а, может, я влюбился первый раз по-настоящему? Может, только сегодня у меня есть шанс? Что тогда?
— Скажи хотя бы, кто она?
— Клянешься никому не говорить?
— Эту тайну я унесу с собой в могилу, — торжественно пообещала я.
— Нина.
Я улыбнулась: расстраивать личную жизнь своего напарника — это еще куда ни шло, но лучшей подруги — это уж слишком!
— Ладно уж, иди — выпросил.
Олег просиял:
— Машенька, я знал, что ты одна способна понять молодое, горячее сердце!
— Иди уж, «молодое, горячее»… Но укладываешь ребят тогда ты!
— По рукам! А из-за чего была драка-то?
Весь день Сёмка хмурил свои темные, будто нарисованные, брови, а Маринка демонстративно не обращала на него внимания. Когда они «случайно» оказывались рядом, она громким шепотом требовала:
— Скажи немедленно: из-за чего вы подрались?
«Немедленно» — любимое Маринкино словечко. Но Семён упрямо мотал головой и был непреклонен.
Полчаса я промучила этих «рыцарей», не поделивших неизвестно что, заставив чертить бланки для анкет, но потом отпустила. Пусть веселятся. К тому же они, кажется, помирились. Оживленной наша беседа не была, но друг с другом они были предельно вежливы. И то ладно.
Настроение у меня было лиричное. Мне правда очень хотелось посмотреть, как Олег собирается очаровывать неприступную Нину, но на дискотеку я не пошла. Это время — единственное, когда в лагере ни души. Малыши уже спят, все остальные отрываются на дискотеке. Можно побродить, подумать о своем. Или сесть в беседку и заняться наконец-то отчетом по практике. Я облюбовала себе беседку в зарослях шиповника и открыла блокнот.
Но ничего записать не успела. Тяжелая дверь актового зала открылась, и вышла Марина. Она села на ступеньки, обхватила руками коленки и замерла в ожидании. Через минуту нарисовался Семён.
— Ты чего ушла? — Сёмка встал рядом.
— Надоело. Там скучно, — ответила Марина, не поднимая головы.
— Здесь веселее?
Маринка неопределенно повела плечами. И видно было, что она ждет приглашения погулять вдвоем, и понятно было, что он не знает, как предложить.
Я смотрела на них и немножко завидовала, забыв, что вообще-то подслушивать и тем более подглядывать нехорошо.
Наконец Семён решился:
— Может… тогда… пойдем погуляем?
— Ну пойдем, — почти равнодушно согласилась Маринка.
И они пошли. На пионерском расстоянии. Несколько раз Семён порывался взять ее за руку, но так и не решился.
Я не тревожилась за них: придут к отбою, тем более его объявляют так, что слышно на весь лагерь.
…Но к отбою они не пришли. А. М. ушла на планерку, Олег куда-то запропастился, видимо все-таки с Ниной, потому что с первого этажа доносился зычный голос Валерик:
— Света, долго тебя ждать? Я не собираюсь всю ночь стоять над вами жандармом, тем более мне на планерку пора! Я уже опаздываю. Что тебе, Саша? Я не знаю, где Нина. Толик, ну это беспредел! Курочкин, я кому сказала?! Оставь подушку в покое! Ты русский язык понимаешь?
Да, не повезло нам сегодня с Валерик.
Первую мальчишескую палату, которая именовала себя «Мафия», я быстро уложила. Просто Васька сказал, что я могу не беспокоиться. Через три минуты все лежали в кроватях, а из-за приоткрытой двери доносился его приглушенный голос: Василь — мастер рассказывать страшные истории.
Но — увы! — не в каждой палате есть такой Васька. (Васька — он вообще один-единственный в целом свете!) Алина с Ольгой, как всегда, до умопомрачения долго умывались, раздевались, причесывались. Их медлительность сведет меня в могилу! Леночка полчаса летала на крыльях любви, потому что ее целых два раза пригласил на танец мальчик из первого отряда. Антон подошел ко мне и попросил прочитать стихотворение, которое он написал для Анджелы — как, мол, оно, ничего? Герка сорвал кран в туалете, и я побежала за слесарем. Ромка забыл свитер на дискотеке, пришлось его отпустить за ним… И так далее, и так далее… Наконец, поработав почтальоном («Ой, Маша, ты не отнесешь эту записку Кате? Только не читай! И не говори от кого!»), я их уложила. Вздохнула с облегчением. Но тут на «Камчатке» (в дальней палате девочек) грянул взрыв смеха.
— Девчата… — начала было я и осеклась: увидела пустующую кровать.
— Где Марина?
— А она в туалете. Сейчас придет.
— Доброй ночи, девочки.
Про Семёна мне сказали то же самое. Дружно так, хором.
Ну что прикажете тут делать? Что думать? Одиннадцать часов! Час после отбоя прошел! Даже если они не слышали сигнала, то уже стемнело — догадаться можно! Я ходила по холлу из угла в угол, отгоняя плохие мысли.
А. М. вернулась с планерки.
— Машенька, я завтра все расскажу, хорошо? Что-то я устала сегодня. Все в порядке?
Наверное, она и правда устала. От нелюбимой работы и одинокой жизни. Мне даже стало ее жалко.
— Да, все в порядке.
— А где Олег?
— Его попросили помочь… стулья в актовом зале расставить.
Почему я должна всех прикрывать? Ну где шатаются эти двое?! Хоть бы Олег пришел, обошел лагерь… Еще пять минут — и я бью тревогу.
Через пять минут я вышла на крылечко.
И сразу увидела их. Два детских силуэта в конце центральной аллеи. Ничего не боятся! Вот увидит сейчас директор… Так, половина двенадцатого. Спокойно, Маша, спокойно!
Они приближались. Сёмка держал Маринку за руку, но расстояние все же соблюдали. На Маринкиных плечах Сёмин свитер; она прятала лицо в скромный букетик полевых цветов. Как трогательно! Ну держитесь, голубчики!..
— Та-ак… Ну и как это называется?
Они стояли передо мной. Сёма опустил голову, Маринка смотрела в сторону. А глаза от колокольчиков — с сиреневым отливом.
…Я сама была маленькой. Я сама сбегала в сончас и по ночам гулять с Митькой, я сама была влюблена, и мне знакомо чувство, когда кажется, будто мир создан для вас двоих. И я тоже не предупреждала вожатых…
— Спать! И если еще раз…
Сёмка вскинул на меня счастливые глаза. Такие откровенно счастливые, что я улыбнулась. И Маринка тоже.
Они не стали прощаться при мне, разошлись, как чужие.
Проходя мимо «Камчатки», за дверью которой только что скрылась Маринка, я услышала многоголосый шепот:
— Ой, Мариша, вы где пропадали?
— Тут Маша извелась вся!
— Ну рассказывай!
— Ой, девочки!.. — вздохнула Маринка. — Я такая счастливая!..
Но всех перебил совершенно не сонный Катеринкин голос:
— А может, спать будем?!
— Ой, Катька, отстань, дай послушать!
— Рассказывай!
— Вы… целовались? — вдруг напрямик спросила Лерка.
Конечно, жизненно важный вопрос! Видимо, Маринка отрицательно покачала головой, потому что слышится разочарованное:
— Как — нет? Почему?
— Ну вы даете!
Всё, пора Маринку спасать. Я открываю дверь со словами:
— Девочки, сколько можно болтать?
Маринка отскочила от двери — наверное, у самой двери стояла. Тут же воцаряется мертвая тишина.
— Ты почему еще не в постели, красавица моя?
Взгляд у Маринки становится умоляющим.
— Машенька, можно я воду наберу для цветов? Ну пожалуйста! Завянут ведь до утра!
Это, конечно, совсем наглость, но что я могу? Ведь и правда завянут.
— Бегом!
Я сажусь в холле. В Васькиной палате еще шепчутся, в других — тишина. Хочется послушать, о чем шепчутся, но я сдерживаюсь. Внизу булькает вода. Это Маринка набирает в фонтанчике воду для Сёмкиных цветов. А Нина и Олег еще не пришли. И мне становится грустно.
Я не злопамятная, но утром мы все-таки поссорились с Олегом. Поднимать отряд, оказывается, тоже должна я. А зарядку не провести? Может, вам еще и завтрак в постель, Олег Викторович?
Наверное, мой взгляд был все еще гневен, когда я влетела в холл, где ждал меня весь отряд. Васька вопросительно приподнял бровь. Сёмка с Мариной приняли все на свой счет и до самого обеда ходили виноватые.
Саня Иракин, вожатый первого отряда, шепнул мне в столовой:
— Ого, Мария, поосторожнее, а то пол-лагеря поубиваешь взглядом.
Я не ответила, только еще активнее заработала челюстями. Злилась на весь мир, в том числе и на Нину, которая смотрела виновато на меня и на Валерик.
А тут еще этот Герка! Ни секунды на месте! И конечно же добесился — опрокинул тарелку молочного супа. (Сколько можно его есть? Каждое утро!) И естественно, на Алину, которой вечно ото всех достается!
Алина — в крик, мальчишки — в хохот, девчонки утешают Алину, и кто-то уже побежал за тряпкой. А Герка испуганно притих на своем месте: к столу грозно приближалась А. М.
Я устала спорить и доказывать. Устала защищать. Устала прикрывать Олега и скрывать ночные прогулки Марины и Семёна. Я устала укладывать их по вечерам, а потом полночи общаться с Васькой, потому что ему не спится. Они сели мне на шею! Хватит! А. М. накажет Герку — и правильно сделает…
Я бросаю ложку и иду к Герке, который смотрит на меня, как на последнюю надежду. А потом — умывать и успокаивать Алину.
Обожаю свою работу!
Нина поймала меня перед «Веселыми стартами».
— Сердишься? — Черные глаза-миндалины смотрят в самую глубину моей души.
Вот точно так же смотрел на меня Дадхо. И она, и ее ненаглядный братец прекрасно знают, что у меня не получается долго сердиться, когда так смотрят.
Но все-таки я сказала:
— Да, сержусь.
— И Валерик тоже сердится… — вздохнула Нина. — Это я виновата. Маша, ты Олега не ругай.
— Ну-ну! — усмехнулась я.
— Машка, а ведь ты завидуешь! — засмеялась вдруг Нина.
А я откровенно призналась:
— Конечно, завидую! Все вокруг влюбляются, гуляют ночью, а ты как дура сиди и жди, когда их сиятельства соизволят вернуться!
— Ты о чем?
— Да уж не о вас! Нужны очень.
И я опять вспоминаю, как Маринка смотрит на Сёмку, и будто слышу ее голос: «Ой, девочки! Я такая счастливая!..»
Нина порывисто меня обняла:
— Маша, тебе срочно надо влюбиться!
Я хмыкнула, а глаза у Нины вдруг стали хитрые-прехитрые.
— А между прочим, Митька вчера очень долго выпытывал у меня, правда ли, что ты хранишь фотографию Дадхо.
— Знаешь ведь. Правда. Но это ничего не значит.
— Маш, а Митька-то в тебя влюблен!
Тут уже засмеялась я.
— Нина, у тебя бред! Тебе вредно гулять всю ночь. Митька в меня с детского сада влюблен, а толку-то? Все это игра, понимаешь? Шутка.
Но Нина не понимала, как можно шутить и разыгрывать страстные чувства. Она пожала плечами:
— Глупо!
А мне вдруг очень-очень, ну просто безумно, захотелось, чтобы у нас с Митькой было все серьезно, как тогда, в тринадцать лет, и согласилась:
— Очень!
…Не нравится мне все это! Не нравится, что совсем перестала Катеринка общаться с мальчишками, никуда не ходит с ними, если только Семён не позовет. Не нравится внезапная вражда между Сёмой и Ванькой. Не нравится, что Иван находится постоянно рядом с Маринкой.
— Ва-ась, я уже ничего не понимаю! — нарочно притворяюсь я.
Я почти все понимаю, но мне хочется получить информацию из первых рук (ибо что бы ни происходило в отряде, Васькины уста и руки — всегда первые).
Василий снисходительно вздохнул и объяснил:
— Это же ясно как день, Маша! Сёмыч любит Юшину, а Юшина любит Сёмыча. Но ее тоже любит Куст, а Катря втюрилась по уши в Сёмыча. Про Куста Сёмыч знает, а про Катрю не подозревает. — Васька подергал чуб. — Хотя, конечно, все он подозревает, только себе не признаётся. Ну подумай сама, Маша, чтобы Катря в кого-то влюбилась?!
Для них это, конечно, невозможно! Катеринка, Катька, Катря — это друг, товарищ, свой парень. Она не может ни в кого влюбиться, просто не имеет права — так они считают. Где им, эгоистам, понять, что она тоже человек?
И этот человек сидел и плакал в беседке. Был вечер длинного дня, все на дискотеке в клубе, а она сидела, собравшись в горький комок, и плакала.
— Катенька…
Я не смогла подобрать слова. Вырвалось напрямик:
— Тебе Сёма нравится, да?
Ее плечики замерли, но тут же опять вздрогнули от плача.
Сволочь я все-таки! Может, Катеринка любит его примерно ту же «тысячу лет» и на уроках смотрит на него украдкой, а когда он выходит к доске, замирает за партой. Если они случайно попадают в одну команду, когда убирают класс или готовятся к празднику, сердце у нее замирает, а при виде того, как он провожает на почтительном расстоянии Маринку, оно ноет и ноет непонятной болью. И сама не знает Катеринка, как это все называется, и сама себе не может признаться, потому что «они любят друг друга тысячу лет»… А тут я со своими вопросами!
Катеринка плакала все горше, и от своей беспомощности я бухнула еще одну глупость:
— Может, тебе в кого-нибудь другого влюбиться?
Катеринка подняла заплаканное лицо:
— В кого?
И я будто слышу продолжение ее мыслей: «Разве есть еще хоть кто-нибудь на всем белом свете, кто бы сравнился с ним? Разве я смогу когда-нибудь полюбить другого? Нет, никогда!»
Иногда и в тринадцать лет кажется, что жизнь закончилась.
— Ну в кого?!
— В Ваньку, — шепчу я.
— В Куста? Я что, совсем балда? — искренне удивилась Катеринка и снова утыкается в колени.
Сёмка и Ванька опять подрались. Я стала допрашивать Васю.
— Маша! — возмутился он. — Ну зачем тебе это? Их дела, сами разберутся!
— Нисколько не сомневаюсь, — спокойно ответила я. — Но все-таки я вожатая и должна знать, из-за чего они разбивают друг другу носы.
— Можно подумать, кто-то не знает… Из-за Юшиной, конечно. Куст — дурак…
— Василий! — одернула я мальчишку.
— Ну если дурак! Потребовал, чтобы Сёмыч перестал с Юшиной дружить, ну и вот…
— Что?
— Побил его Сёмыч, вот что. Честное слово, еще раз такое скажет — я его сам побью, — пообещал Василь.
— Василий!
Вася окатил меня синими искрами из глаз и убежал.
Ванька Куст ходит злой. Все зовут его Куст, потому что он Кустов, но сейчас он и вправду похож на куст, колючий и взъерошенный.
На планерке я не могу сосредоточиться: слишком долго все собираются, слишком громко распевает свои песни Митька, слишком заливисто хохочет Настя, слишком нудно об одном и том же говорит Василий Николаевич… Слишком, слишком, слишком…
Кажется, я просто устала. Надо взять себя в руки (а лучше взять выходной). Митька вдруг бросает гитару, встает напротив меня и говорит:
— Нет, Маруся, это просто форменное издевательство какое-то!
Я отрываюсь от своих записей: что опять?
— Это нечестно с твоей стороны!
— Что?
— Иметь такие синие глаза, — заявляет этот нахал.
Я продолжаю писать.
Катеринка плачет тайком. Дашенька ходит за ней как тень. Сёмка, окрыленный своим счастьем, совершенно ничего не хочет замечать. Маринка тоже. В счастье люди, даже маленькие, становятся большими эгоистами.
А Ванька сделал попытку сбежать из лагеря.
Мы спокойно обедали. Наш отряд галдел за столами, поедая гречневую кашу. Митька не сводил с меня напряженного взгляда и молчал, что совсем ему несвойственно. Меня это озадачило, и я почти поверила Нине.
— Ваня, ты куда? — спросил Олег.
Ванька чуть шевельнул плечом, но не обернулся.
— Я уже поел. Я на балконе всех подожду. — Голос послушный-послушный!
Почему я не насторожилась?
Через минуту к вожатскому столу подлетела запыхавшаяся Света.
— Маша, а Куст с Ивановым домой пошли!
— Куда? — не понял Олег.
— Домой, — пожала плечами Света.
Мы вскочили как по команде.
— Машка, бежим! — Митька дернул меня за рукав, и мы сломя голову сбежали по лестнице.
От ближних ворот дорога ведет на дачи, а там и до города недалеко, но сколько здесь тропинок, просек, путей! Хорошо, что у Борьки красный рюкзак — издалека видно.
— Не зовите их, — предупредил Олег, — дёру дадут — не догонишь.
Но мальчишки нас заметили очень скоро и «дёру дали».
Конечно, Ваньку понять можно: из-за его любви к Маринке на него пол-отряда ополчилось. (Это все Васенькина работа, я уверена. Кто-то получит у меня по загривку, никакие синие глаза не помогут.) Но Борька-то куда бежит?
Это его третья попытка сбежать из лагеря. Он, что называется, «трудный ребенок из неблагополучной семьи». Отец сидит, мать пьет, младших братьев и сестер воспитывает старенькая бабушка. Хорошо еще, что Борька не лидер по натуре, а то превратил бы отряд в праздник для вожатых. Он единственный у нас всерьез курит, а на все просьбы только презрительно щурит глаза и говорит:
— Я чо, нанимался?
И я всегда теряюсь: не знаю, что ему ответить.
Мы бежали без остановки через заросли, бурелом, овраги. Мальчишки пытались петлять: то уходили далеко в лес, то возвращались на дорогу. У них — рюкзаки, мы — налегке. Они — дети, мы — взрослые, и все ведем здоровый образ жизни.
Вот они!
Митька схватил Борю за рюкзак, Олег — Ваньку, а я развернула его к себе, и…
— О господи! Кто тебя так?
Впрочем, могла бы и не спрашивать. На Ванькином лице красовался огромный фингал, красно-синий, классический. Глаз заплыл, нос распух.
Ванька всхлипнул и опустил голову. Сразу перестал сопротивляться.
— Ваня, пойдем в лагерь.
Он шмыгнул носом и послушно повернулся.
— Эй!
В эти секунды я совсем забыла про Борьку, а он метнулся в сторону и замер на краю оврага. Сказал:
— Маша, я все равно убегу, ты меня лучше так отпусти.
— Боря, ну как я тебя отпущу, если тебя не забирают. Ведь мы это уже обсуждали.
— А ты напиши, что я чего-нибудь натворил и социально опасен. Ну вот, может, это я Кусту фингал поставил!
— Не мели чепухи. «Социально опасен»… — устало вздохнула я. — Пойдем в лагерь, там разберемся. Обещаю.
Я развернулась и пошла в лагерь. У Борькиной матери телефона нет, но он есть у какой-то его тетки, может быть, ей позвонить? И в эту секунду Борька сорвался и ухнул в овраг. Митька, не раздумывая, бросился за ним.
Что за несчастный день?!
Медсестра Илона дала нам пузырек с йодом и сказала, чтобы мы сами продезинфицировались, пока она занимается Борей и Ваней.
— Не маленькие, справитесь.
Конечно, справимся. Митька сильно исцарапался: левую скулу рассекла упругая ветка. Я осторожно провела по этой царапине ваткой с йодом, и мы с ним встретились глазами.
Ох, Митька-Митька! А ведь когда-то и мы с тобой были такими, как Сёма с Маринкой. Но никогда ты из-за меня не дрался. Или дрался?
У Митьки глаза упрямые, зеленые, лучистые. Люблю я его глаза.
— Маша… У меня на лице сейчас дырка от йода будет, — сказал он тихо, с хрипотцой.
Я, наверное, стала красной, как кушетка, на которой мы сидели, и начала быстро-быстро смазывать йодом все остальные царапины.
А Митька сказал серьезно:
— И ты еще удивляешься, что я тебя до сих пор люблю? Эх ты, Машка-ромашка…
Я застыла, а Митька взял у меня из рук вату и йод и начал деловито, аккуратно смазывать мои царапины…
За Борькой приехала вполне цветущая тетка и сказала, что «если Бореньке не нравится», то она, конечно, его заберет.
— Жаль, жаль, что он не прижился, — скорбно заметила она, позвякивая браслетами, бусами и серьгами. Взгляд ее был очень красноречив: формула «Три „В“» — «всегда виноват вожатый».
Ваньку перевели в другую палату, и там он неожиданно сдружился с молчаливым Стасиком. И хотя с Семёном они по-прежнему были на ножах, но с остальными ребятами отношения вроде бы наладились. Мне он пообещал больше не драться и Семёна не провоцировать.
— Ты все знаешь, да? — спросил он.
— Да.
— Маш, ну вот а ты? Ты стала бы со мной дружить, ну если бы была как мы?
Я посмотрела на него, подумала. Он был хороший, наш Ванька Куст, особенно если без фингала. Обаятельный и смелый.
— Наверное бы, стала. Думаю, что да, стала бы.
Труднее всех было Катеринке. Ведь никто, кроме меня и Васьки, про ее любовь к Семёну и не знал. Она переживала свое чувство глубоко, всерьез, так, как можно переживать только в детстве. Нелегко ей будет в жизни. Но зато за нее я спокойна: Катеринка — настоящий человек, с горячим, живым сердцем.
Ну а Маринка с Семёном по-прежнему сбегали куда-то после ужина и приходили за полночь, сидели на ступеньках корпуса ночью и не сводили друг с друга влюбленных глаз. И за них я тоже была спокойна.
Я и Митька сидим в холле. Я жду эту влюбленную парочку и нервничаю. А Митька… ну так, заодно.
— Маруся, хватит в окно смотреть, я тоже здесь! — требует Митька.
— Прекрати немедленно!
Ой, кажется, я заговорила, как Маринка.
Надо не забыть вернуть Нине фотографию Дадхо…
День начался как обычно: я повела Герку в медпункт. Он лез через забор и свалился. Порвал рубашку, гвоздем расцарапал пузо и разодрал коленки. Я сдала его медсестре Илоне, а сама пошла в корпус и тут встретила Свету Троцкую, вожатую седьмого отряда, которая сказала, что видела, как четверо моих ребят вышли за территорию лагеря через ближние ворота и направились в лес.
Раз-два-три! История третья
Так, спокойно. Скорее всего, на Гнилое болото за камышами пошли. Или за земляникой. Или огородничать на ближайшие дачи. Надо бежать за ними, потому что лес у нас дремучий, но еще хуже, если они попадутся директору или старшей вожатой Алёне.
Кто именно ушел в «леса», я сразу увидела, как только зашла в отряд. Катеринка, Васька, Семён, Ромка — ну эта команда точно огородничать или за камышами отправилась. От ближних ворот три тропинки: на дачи, на Гнилое болото и в спортлагерь. И никакого камня: «Налево пойдешь… Направо пойдешь…»
Я прямо пошла, то есть на дачи. До дач бегом — минут двадцать. Если я их там не найду, то в любом другом месте с ними за это время может случиться все, что угодно. Но что-то я слышала краем уха, мол, клубника уже поспела. Ох! Кто-то получит у меня по первое число! Останется у меня кто-то без дискотеки, кино и костров. Вот я им…
Выстрел прогремел будто над всем лесом. Я застыла как вкопанная. Воображение тут же услужливо нарисовало: медленно и красиво, как в старых фильмах, падает, прижав загорелые ладони к груди, Васька, и буйные его кудри смешиваются с травой. А Катеринка опускается рядом с ним на колени, и от ужаса глаза ее темны. Нет, ерунда, кто же будет стрелять в детей? Но ведь могли и случайно попасть, захотели припугнуть, и… Да мало ли психов на этом свете? Я бросилась на выстрел. Я убью кого бы то ни было, если хоть пальцем…
— Дурак, брось цветы!
— Не брошу!
— Сём, быстрее!
— Катря, не отставай!
— Да не отстаю я!
— Ро-о-ма!
Ромка плакал. Первым делом я увидела, что Ромка сильно хромает и плачет и что у Васьки порвана футболка, а на плече алеет глубокая царапина.
— Ой, Маша…
Сёмка так это сказал, будто мы в парке на прогулке встретились. Будто они не пропадали где-то целое утро, будто это не лес, будто только что не стреляли!
— Это солью, — со знанием дела сказал Васька.
— Ой, а в Ромку попали, — жалобно сказала Катеринка.
— Будет ожог, — уверил Семён, прижимая к груди огромный букет прекрасных пионов: розовых, белых, вишневых. Для Мариночки своей ненаглядной, конечно!
У меня ни слов, ни музыки, ни сил. Я развернулась и пошла к лагерю. Почему дети, которых я особенно люблю, доставляют мне столько хлопот? Почему они вечно ищут неприятности? Неужели я их за это и люблю?
Эти любимчики догнали меня (Василий нес Ромку на закорках), Катеринка виновато заглянула мне в глаза, Семён завздыхал у меня за спиной, а Васька пыхтел, не отвечая на периодическое Ромкино: «Вась, я сам пойду…» — и шмыгал носом.
Все их попытки что-нибудь сказать разбивались о мое каменное молчание.
В лагере я сдала Ромку медсестре Илоне, которая удивленно приподняла брови:
— Что это у вас сегодня?
Остальных отвела в столовую. А в сончас меня вызвал к себе директор. Неужели узнал? Неужели Илона рассказала?
— Проходите, Машенька, присаживайтесь. Ну как у вас дела в отряде?
Мне нравится наш директор. Он хороший. Но я его боюсь. Я вообще до сих пор боюсь учителей и врачей. А сегодня я особенно боюсь нашего директора, потому что если был выстрел, то и делегация от дачного поселка могла быть. И тогда мне попадет. Но главное, ребят за такие дела запросто могут выгнать из лагеря. А этого мне не хочется. Лучше я сама с ними поговорю, объясню им, что огородничество — это в общем-то то же воровство.
— У нас хорошо в отряде, — ответила я, а сама гадала: «Знает — не знает?»
— Отрядные дела проводите?
— Проводим.
— С Антониной Марковной общий язык нашли?
— Нашли.
— Ну а ребята как?
— Отличные ребята.
Куда же он клонит?
— Я тебя вот по какому делу вызвал, Машенька, — ласково промурлыкал Василий Николаевич. — К вам в отряд новая девочка приедет. Ты уж ее прими как надо… Ну ты знаешь.
— Василий Николаевич! Полсмены прошло! С чего вдруг мы с полсмены детей принимаем?
Прямо гора с плеч! У-у-уф!
— Ну-у, Маша… Во-первых, не полсмены, не преувеличивай. Говорю тебе: прими ребенка. У тебя же один выбыл? Ну и вот.
— В третьем отряде пятеро выбыло!
— Мария Сергеевна! Не спорь, сделай одолжение. Лучше тебя с этим ребенком никто не справится. Она тебе понравится, вот увидишь. Ну всё?
— Всё, — тускло ответила я и пошла к двери.
Нет, ничего, новенькая так новенькая, но у нас уже такой слаженный коллектив, а девчонки так неохотно принимают новеньких. Да еще насторожили слова Василия Николаевича, что никто лучше меня не справится. Опять какая-нибудь трудновоспитуемая?
Когда я уже занесла ногу над порогом, Василий Николаевич сказал:
— И еще, Маша. Поговори со своими оболтусами. Пусть на дачи больше не суются. А то я лично в город отвезу и родителям сдам. Понятно?
— Да. Понятно, Василий Николаевич. Конечно.
Я не знаю, как другие двенадцатилетние дети, но мои совершенно не умеют слушать. Они говорят все хором, на полную громкость, и у них найдется масса неопровержимых доводов, почему им необходимо было идти за пионами на дачи и что это не воровство вовсе, «а совсем другое», что и взяли-то они всего по цветочку на одиннадцати дачах и, вообще, у них есть причина, все объясняющая.
— Да, и какая же? — насмешливо спросила я.
И, как ни странно, они впервые смутились. А когда я зашла к себе в комнату, на столе у меня лежала охапка разноцветных пионов. Машинально я их пересчитала. Одиннадцать. Я вздохнула и больше не могла сдерживать улыбку.
А на следующий день приехала эта новенькая.
Ее звали Алёна Акинирова. Она была «девочка-супер» — так отозвалась о ней Валерик. Круглолицая, пухлогубая, темные глаза с прищуром. Очень загорелая. Шортики, стильная рубашечка, фенечки-браслетики, темные волосы завязаны небрежным узлом… Васька оглядел ее оценивающим взглядом, хмыкнул и стал насвистывать какой-то марш. А мне Алёнка понравилась. Этакий бесенок.
— Тебе всегда черти нравятся… — вздохнул Олег и покосился на Ваську.
— Да ладно тебе, все будет хорошо. Лучше кровать принесите ребенку со склада.
Через два дня в ночной беседе Васька сказал мне:
— Ох она и задавака!
— Кто?
— Да новенькая эта…
— А по-моему, ничего девочка…
— Ага, сто раз! Вчера звали ее в пионербол играть, она знаешь что ответила? Терпеть, мол, не могу ваш дурацкий пионербол, и, вообще, у меня есть дела поважнее!
— Так прямо и сказала? — удивилась я.
— Ну… почти… Но знаешь, Маша, по ее лицу и так все было понятно.
— А вы?
— Мы играть пошли. Выиграли.
— А она?
— Она… — Тут Васька будто споткнулся, будто он чего-то недопонимал, и ему было неловко. — Она в пятый отряд пошла.
Он шмыгнул носом и посмотрел в окно.
В пятом отряде отдыхали ребята из интерната для глухих и слабослышащих детей. Отряд был большой и разновозрастный. Ребята жили в лагере все лето, и у них была своя отдельная жизнь и, конечно, свои, интернатские, воспитатели — Марина и Алла. Ребята собрались хорошие, целыми днями они гоняли мяч на поле или играли в пионербол на площадке. Смотреть на это было жутковато. Потому что над площадкой стояла тишина. Только мячик: туп, туп, туп! Марина и Алла держались особняком и ребят своих к нашим не подпускали, будто боялись, что кто-то их обидит неосторожным словом или замечанием. Оно и понятно…
И вот приехала эта Алёнка. Сначала девочки приняли ее очень хорошо. Помогли устроиться, засыпали вопросами, показали, что где в лагере находится. Деятельная Катеринка попыталась взять ее под свое крыло, но Алёна спокойно так отстранилась, восторгов девочек не разделяла, отвечала сдержанно, и взгляд — скучающий. Я тоже попыталась к ней пробиться:
— Ты откуда такая загорелая?
— Меня папа на Таиланд возил на слонах кататься.
— Ну и как слоны?
— Большие и сильные.
И тут же отошла, давая мне понять, что расспрашивать не стоит. В общем, вживаться в коллектив она и не собиралась, будто не жила в лагере, а вынужденно пережидала время, чтобы опять поехать к «большим и сильным». Поэтому я не очень удивилась, что Васька назвал ее задавакой. Но то, что она ходит в пятый отряд, слегка озадачило. Потому что, согласитесь, это совсем другое дело.
Честно говоря, мне было некогда разбираться в ней, потому что на следующий день начинались малые олимпийские игры, большое общелагерное мероприятие, а я была ответственной. На планерке я раздала всем сценарий открытия, порядок игр, рассказала, как что будет проходить и кто за что будет отвечать.
— Маша, — остановил меня вдруг Василий Николаевич, — мне хочется внести предложение. Не возражаешь?
— Конечно, Василий Николаевич, вносите.
Василий Николаевич развернулся к Марине и Алле, воспитателям пятого отряда, и сказал:
— Мне кажется, ваш отряд должен принять участие в олимпийских играх.
Василию Николаевичу очень хотелось, чтобы этот отряд жил в лагере наравне с другими, и он постоянно пытался втянуть Марину и Аллу в общую работу. Но те были неприступны. На все наши доводы они упорно отвечали одно и тоже:
— Это особенные дети, и подход к ним нужен особенный. Вы ничего не знаете про специфику работы с детьми-инвалидами.
Что мы могли им возразить? Мы действительно не знали.
Но сегодня Василий Николаевич настоял на своем. Он сказал твердо:
— Это не спектакль и не концерт, это спортивное мероприятие. А как ваши ребята в футбол играют, я видел. Лично мы с Жорой и Лёшей обыграть их не смогли.
Физруки Жора и Лёша согласно закивали.
— И не надо мне про специфику! Все я знаю! Я шесть лет работал с детьми-инвалидами. Маша, расписание игр переделай, пожалуйста. Включи во все виды спорта сборную от пятого отряда.
Марина и Алла одинаково поджали губы, но спорить не решились.
И вот игры начались! Мои самые лучшие на свете дети упорно лидировали в эстафете, на туристической тропе и в пионерболе. У нас были все шансы собрать все золото в своей возрастной категории, пока по жребию нам не выпало играть с пятым отрядом.
Первой игрой был пионербол. Матч длился пять минут. Молчаливо, сдержанно они забили нам пятнадцать голов подряд в первом тайме. И столько же так же хладнокровно — во втором. Мои шли в корпус после игры унылые и сердитые. Мне было и жалко ребят, и смешно: такие были звезды, а сдулись при первом же поражении. Они шли молча, но стоило мне сказать что-то типа «ничего страшного», как все взорвались.
— Ты, Маша, ничего не понимаешь!
— Теперь нам первого места в жизни не видать!
— Нет, ну кому проиграли — пятому отряду!
— Да с ними играть невозможно: лупят и лупят! Как роботы!
— Один мне по руке как вмазал — до сих пор больно!
— А главное, — как будто даже удивленно сказал Ромка, — так на психику давит: всё молчат и молчат.
— Глухие тетери, — буркнул Славка.
— Слава! — крикнула не только я, но и девочки, и даже Семён.
— Просто они играют лучше вас, — бросила Алёнка, не обернувшись.
Весь отряд замер, как один человек. Они смотрели ей вслед, а она уходила, кажется, даже не заметив, что вокруг нее стало пусто.
— Вот крыса! — зло проговорил ей в спину Славка, и никто уже не прикрикнул на него. Даже почему-то я.
Алёнка сказала чистую правду. Играл пятый отряд лучше всех. Они заняли первое место в малых олимпийских играх. Надо было видеть их счастливые лица! Василий Николаевич ликовал. А в нашем отряде начались неурядицы.
Всю злость и обиду за поражение ребята вымещали теперь на Алёнке. Бросали ей шуточки в спину, демонстративно замолкали, если она подходила, никто не хотел вставать с ней в пару, а вчера ей в кашу подбросили лягушонка.
— Бедный!.. — усмехнулась Алёнка. — Не повезло тебе. Но с другой стороны, хорошо, что хоть каша, как всегда, холодная.
Она выловила увязшего в овсянке лягушонка, вымыла его под краном и отнесла в траву.
Мы устроили сбор отряда для выяснения отношений. Алёнка демонстративно ушла.
— Это подло, — сказала я отряду.
— По отношению к лягушонку? — глядя мне в глаза, спросила Катеринка.
Все захихикали. Но не успела я и рта раскрыть, чтобы ответить им как следует, как на меня обрушилась лавина упреков. Оказывается, я ничего не знаю! Алёна Акинирова «достала всех в отряде», а я потакаю ей во всем! Она здорово играет в пионербол и настольный теннис, но только не за свой отряд! Она лучше за пятый сыграет! А вчера она сказала, что такая зарядка — бесполезная трата времени. Нет, чтобы аэробику преподавать или тренажерный зал открыть. А в столовой на дежурстве? Она же палец о палец не ударила! И на уборке территории ни бумажки не поднимет! Ей говоришь — а она делает вид, что не слышит, будто сама из пятого отряда!
Поток упреков был неиссякаем. И что мы, вожатые, могли им ответить? Все было так, как они говорили.
— Мы поговорим с Алёной, — сказала наконец А. М. — Но я запрещаю вам портить ей еду. Она должна полноценно питаться, как и любой из вас.
Разговаривать с Алёнкой предстояло, конечно, мне. Мы ушли с ней в беседку за нашим корпусом. Я говорила, она слушала опустив голову. Бывает иногда, что потеряешь какую-нибудь вещичку и вроде бы точно помнишь, что положил ее вот здесь, весь дом обойдешь, а найти все равно не можешь. И чем дольше ищешь, тем больше раздражаешься. Вот что примерно я испытывала, разговаривая с Алёнкой по душам.
И наконец не выдержала, выпалила в сердцах:
— Если тебе не нравятся наши ребята, ты же можешь перейти в другой отряд!
Честно говоря, я очень надеялась, что она скажет: «Да, переведите меня!» — мы ее переведем, и мои ребята, которые до ее появления были такими добрыми, открытыми, чуткими, снова станут такими, как прежде.
Но она сказала:
— Какая разница, в каком отряде? Везде одно и то же, — и усмехнулась.
Я вдруг почувствовала совсем не педагогический приступ бешенства. Да что она о себе возомнила? Правы были ребята, во всем правы! Ладно, пусть! Лягушек в тарелках больше не будет, приказы А. М. не обсуждаются, а объявят бойкот — поделом, будет знать, как себя вести!
— Маша, я пойду, ладно? — И, не дожидаясь моего ответа, она соскочила с высокой скамейки.
Я смотрела ей вслед, пытаясь поддержать в себе раздражение на нее, но ничего не получалось. На душе было скверно.
…Бойкот объявили. Молчаливый и единодушный. Я спрашивала у Васьки как у человека свободолюбивого и умного:
— Имеет право человек быть самим собой или нет? Ну не хочется ей с вами в пионербол играть, вот она и не играет! Она не подделывается под вас, она честно говорит, что не хочет, потому что не обременена стадным чувством.
— Она в коллективе? — спорил Васька яростно. — Вот пусть и подчиняется закону большинства! А не нравится — проваливай в лес и живи там, как тебе хочется!
— Васька! — сказала я тогда жалобно. — Ну позор-то какой: бойкот в отряде! Ну помоги ты мне, а?
— Не буду! — буркнул Васька и надменно вскинул голову. — Я… это… «обременен стадным чувством».
И ушел, гордый и независимый.
Вечером того же дня, перед дискотекой, меня поймал Василий Николаевич.
— Что, Маша, не ладится с новенькой?
Я покачала головой.
— А ты знаешь, что она с ребятами из пятого отряда дружит?
— М-м-м-м… — растерялась я. — «Дружит» — пожалуй, громко сказано, в гости ходит — это да, сама видела.
— Интересная девочка, — взлохматил волосы Василий Николаевич. — Она, кстати, бальными танцами занимается. Знаешь?
— Н-нет.
— Вот-вот. Захожу сегодня в актовый зал, а она на сцене какую-то самбу танцует. И так здорово, сразу видно профессионала: без музыки, для себя, но так четко — глаз не оторвать! Меня увидела, смутилась, конечно, глаза в пол. Ну поговорили немножко. Интересная девочка, самодостаточная.
Сказал и пошел. Я чуть ему в руку не вцепилась. С криком: «Спасите-помогите!»
«Интересная девочка» всюду ходила теперь одна. В столовую шла на расстоянии, и на зарядку, и купаться. На отрядных мероприятиях сидела в стороне, а в свободное время убегала к пятому отряду. На сончасе отгораживалась от всех книжкой. И молчала. Всегда. Она тоже объявила нам всем бойкот.
Однажды я увидела Алёнку в обществе очень красивого мальчика: смуглого, синеглазого, с длинными и тонкими, как у скрипача, пальцами. Они качались на качелях. Молчали. Только изредка поглядывали друг на друга и прятали улыбки. Мальчик был смутно знакомый. То ли из третьего отряда, то ли из спортлагеря.
Через два дня после начала бойкота у меня был выходной. Сначала я не хотела никуда ехать, но потом вспомнила, что обещала Савушкину показать его рисунки своему другу детства, Сашке, а Сашка через два дня уезжал. Он был редактором детского журнала и жил в Москве. Я показывала ему рисунки, рассказывала о Савушкине, а сама все время думала об Алёнке. Она, конечно, может быть, и самодостаточная, но не может же ее, в самом деле, не задевать этот бойкот!
Переночевав дома, рано утром я возвращалась на лагерном автобусе с тяжеленной сумкой, полной всяких маминых вкусностей: пирожков, варенья, самодельных ирисок, сушеной вишни и яблок. С удовольствием я думала, как встретит меня у ворот веселая компания: Васька, Катеринка, Семён с Мариной, Савушкин, Ромка… Они меня всегда встречают, хоть автобус приходит в лагерь до подъема. Мальчишки будут весело драться за мою сумку, и потащит ее, конечно, Васька, мой «преданный рыцарь», так зовет его Валерик, а в сончас мы устроим в отряде сладкий пир под укоризненные взгляды и поджатые губы А. М.
Но никто меня не встретил. Автобус остановился у дальних ворот, высадил всех и снова умчался в город. Я растерянно оглянулась: может быть, прячутся? Или проспали? Ни разу не было, чтобы они меня не встретили! Я вскинула сумку на плечо и пошла в лагерь. Что-то случилось. Но тут же одернула себя: рано еще, полчаса до подъема, набегались, вот и дрыхнут, они ведь не обязаны меня встречать! Тетя Катя, Танечка и Галина, наши поварихи, улыбнулись, обгоняя меня, и свернули к бане. А я увидела в конце аллеи одинокую фигуру. Это был Васька, и он был один.
Он подошел медленно, сказал хмуро:
— Давай помогу.
Взял у меня одну ручку сумки. Нести так было неудобно, но я промолчала.
— А остальная шайка-лейка где? Спят как сурки? — фальшиво-весело спросила я.
Васька вскинул на меня глаза и тут же отвел взгляд. Так ничего и не сказал. Молчали до самого корпуса.
— Спасибо, Вась, одна бы я не дотащила.
— Не за что, — снисходительно буркнул он и ушел в свою палату. Где, кстати, не спали.
Кажется, мне тоже объявлен бойкот.
— Маш, Маш, а мы новенькую выбрали…
— Куда выбрали? — Уже неделю она в отряде, а все «новенькая»…
— В конкурсе красоты участвовать! — Бесхитростный радостный Герка преподнес мне новость, как пирожное на блюдечке.
Я схватилась за сердце и посмотрела на стоящего рядом Ромку.
— Рома… Ну зачем вы так уж?
— Так ей и надо! Пусть не задается!
Я бросилась к А. М. и Олегу.
— Ну как вы могли допустить? Куда вы смотрели?
— Маша, я не понимаю… — растерялась А. М. — На планерке сказали выбрать одну девочку от отряда, что это главный конкурс…
— Вот именно!
— Мы стали выбирать, а они все хором: «Алёну, Алёну! Она самая красивая!» Я бы не сказала, но раз они так считают…
Я живо представила, как они кричат, а глаза у них ехидные, злые. В нашем отряде почти все старожилы, они знают, что такое конкурс красоты! Будь ты трижды раскрасавица, не выполнить тебе ни одного задания без поддержки отряда и зрелищных номеров. Но на сцене-то стоять только ей, и позор, свист и улюлюканье зала принимать тоже ей одной. Прославится сразу на весь лагерь! Как самая «классная» девчонка или как самая… сами понимаете.
— Если у участницы нет поддержки, она будет выглядеть… ну как полная дура! А ее, думаете, наши поддержат? Подставили девчонку!
— Но, Маша, она сама согласилась! Помолчала с минутку, оглядела всех по очереди и говорит спокойно так: «Я согласна».
Представляю, какими глазами она «оглядела всех»! А ведь могла бы отказаться! Запросто! Но она все поняла, гордая девочка Алёна Акинирова, и назло им не отказалась.
— Значит, так, — сказала я решительно. — Понятно, что от ребят помощи мы не дождемся — они будут всячески ей вредить. Поэтому мы должны приложить максимум усилий, чтобы помочь человеку.
— Да, Маша, — сказала А. М. послушно.
— Хорошо, Маш, — серьезно кивнул Олег.
На столе в банке медленно вяли пионы.
Я поговорила с Юлей, вожатой, которая готовила конкурс красоты, все ей объяснила, но чем она могла мне помочь? Не убирать же из программы самые зрелищные номера, не нарушать же многолетние традиции лагеря из-за какой-то Алёнки, которая не поладила с отрядом! Я бегала, суетилась, волновалась, ночами не спала, пытаясь придумать ей интересную визитную карточку без отряда… А ей, кажется, и дела не было!
— Она, наверное, думает, что она такая неотразимая, — хихикали девчонки, — выйдет на сцену и всех покорит своей красотой!
— Все сразу попадают и дадут ей первое место!
— Ничего подобного она не думает, — вдруг вступился за Алёнку Васька. — И вообще… Она, может, даже не знает, что надо номер готовить, и танец, и группу поддержки? Она же первый раз в лагере.
— Конечно, она же только на слонах катается! — фыркнула Маринка и стрельнула глазами в Семёна.
После этого (случайно услышанного) разговора я попыталась объяснить Алёнке, что такое конкурс красоты в нашем лагере, что от нее требуется, но она слушала нетерпеливо и рассеянно и наконец сказала:
— Маша, вы хотите кого-нибудь другого поставить? Ну пожалуйста, мне все равно…
Но поставить другого — значит поддержать бойкот. Потом вдруг Алёнкины глаза наполнились слезами, и она сказала сердито, с вызовом:
— Думаешь, я без них не справлюсь? Очень надо! Справлюсь и без них! Вот увидите.
И я поняла: надо справиться во что бы то ни стало.
Готовили Алёнку всем вожатским миром. Даже А. М. нам помогала. Даже Нина с Валерик, хотя Аня из их отряда была главным Алёнкиным конкурентом.
— Самое главное — это образ создать, понимаете? — сказала Валерик. Обошла вокруг Алёнки, подумала и произнесла: — «Слоны» — говорите…
Хотя никто ничего не говорил — это я давно им рассказывала, какая девочка на меня свалилась.
— Надо достать слонов, а из нее сделать принцессу Индии. Она вон какая…
— Какая? — улыбнулась Алёнка, которая в нашей взрослой компании совсем не робела, даже наоборот.
— Смуглая, темноглазая, волосы прямые и длинные, сошьем ей шаровары, бус насобираем и браслетов.
— Я танец живота танцевать умею, — просто сказала Алёнка.
— Еще и танец живота! Да она просто клад, Маша! Нужны нам очень твои поросята! Ничегошеньки они не понимают…
— А слоны? — уныло спросила я и подумала: «Из Славки хороший слон получился бы и из Ромки…»
— Ну… слоны… Мы Жору попросим. Он у нас большой, мы его одеялом накроем, никто не увидит, что вожатые ей помогают. И Митьку. Он ради тебя не только слоном, но и бегемотом станет.
— Легко! — отозвался сидевший тут же Митька. — Только деткам моим не говорите, а то они меня живьем съедят за то, что конкурентам помогаю.
— Можно ребят из спортлагеря попросить, чтобы конфликтов не было…
Так мы и сделали. Принцесса из Алёнки получилась что надо.
— Мне бы такую артистичную девочку в отряд… — вздохнула Валерик.
Но был еще один номер, который меня сильно беспокоил. Танец. Я помнила, как директор говорил, что Алёна занимается бальными танцами, но Юля по секрету сказала мне, что партнера нужно будет выбрать прямо в зале, из зрителей. Похоже, она сказала это по секрету всему свету, потому что все партнеров заранее уже нашли и даже репетировали.
— Маша, я танец сама подготовлю. Мне не нужно помогать: я умею.
— Алёнка, — ответила я грустно, — по секрету всем рассказали, что танец этот будет вальс. Конечно, можно и одной, ты же профессионал («А Аня из третьего, Вика из первого и Лера из шестого — тоже», — подумала я), но вальс в паре все-таки будет лучше…
— Вы же знаете: никто не пойдет со мной танцевать… Ну из нашего отряда.
— А если кого-нибудь из «слонов»?
— Да ну, — отмахнулась Аленка, — они под одеялом-то еле на сцену согласились выйти — стесняются! Представьте, я их приглашу, а они откажутся. — Алёнка покраснела, представив это.
И тут меня осенило:
— А ты пригласи Олега! Точно! Этот номер спонтанный, все всегда вожатых приглашают!
Алёнка грустно улыбнулась, как будто я говорила такие глупости, что даже сердиться на них смешно.
— Маш, Олег танцует, как… ну как медведь, я же видела. Уж лучше я сама.
— Баллы снимут, если без партнера.
Алёнка пожала плечами.
«Ладно, — решила я тогда. — Пусть будет как будет. В конце концов, это просто конкурс».
Наконец этот день настал. Мы не успели выпустить газету про Алёнку, и наше место на стене актового зала сияло дырой. Кто-то написал на нем мелом: «Уродка!»
— Паразиты! — пробормотал Олег и стер надпись своей широкой ладонью.
Зал был полон. Каждый отряд нарядился в соответствии с образом своей героини, репетировали кричалки и речовки, разворачивали плакаты, разноцветные флажки, пробовали на громкость свистки и дудки…
Наши «паразиты» сели на свой ряд и демонстративно положили руки на колени, давая понять, что даже хлопать не будут.
— Ничего, — сказала я Алёнке, когда мы пошли с ней за кулисы, — просто не обращай на них внимания.
Перед самым выходом на сцену она посмотрела на меня и сказала:
— Мне ни за что не выиграть, но я хотя бы не струсила, да?
Весь конкурс я пробыла за кулисами: помогала Алёнке переодеваться, подавала реквизит, поправляла прическу, подбадривала — поэтому почти не видела, что происходило в зале. Первые два ее выхода сопровождались страшной тишиной, ведь каждый отряд болел за свою участницу. Но потом стали хлопать и ей. Наверное, она все-таки очень хорошо выступала, потому что один раз забежал Олег и показал нам большой палец. В него тут же запустили чем-то увесистым: девочки все-таки переодеваются! Алёнка тоже с каждым конкурсом все больше веселела. А еще я подумала: «За нее, наверное, пятый отряд болеет».
И вот последний конкурс. Танец. Я пошла в зал. Встала тихонько у дверей. Восемь красавиц выстроились на сцене, одна другой прекрасней. Зал неистово скандировал имена своих героинь. Только наш отряд сидел в каменном молчании. И почему же у наших такие мрачные лица? Я посмотрела на сцену.
Алёнка стояла в моем подшитом вечернем платье, тоненькая, грациозная, улыбалась так искренне, открыто, и было видно, что волнуется, а глаза ищут кого-то в зале и горят, горят, как звезды. Алёнка была самая красивая сейчас, и я бы, пожалуй, не удивилась, если бы она выиграла этот конкурс! Вот бы утерла нос и Маринке, и Катеринке, и Ромке со Славкой, и всем остальным! И так отчаянно мне этого захотелось, что я решила все-таки уговорить ее пригласить на вальс Олега, ведь, как бы хорошо она ни станцевала, жюри баллы снимет за то, что одна. И наши придут в восторг: вот, мол, полюбуйтесь, с ней даже танцевать никто не захотел!
Но я не успела ничего сделать. Когда ведущая Юля объяснила задание последнего конкурса, Алёнка спорхнула в зал, улыбнулась кому-то и сразу же поднялась на сцену. С тем красивым мальчиком, с которым я видела ее на качелях однажды. Конечно! Как я могла про него забыть!
Мальчик стеснялся. Но Алёнка взяла его за голову, повернула к себе и что-то сказала, твердо, резко, будто приказала. Мальчик кивнул. Включили музыку. Это был красивый вальс из старого фильма. Хитренькая Юлька! Ну кто из современных детей умеет вальс танцевать? Конечно, Аня из третьего, Вика из первого и Лера из шестого подхватили своих партнеров и закружились по сцене. Получалось у них очень красиво, но остальные просто топтались на месте.
А Алёнка была лучше и Ани, и Вики, и Леры! Она не отрывала глаз от лица своего мальчика и все время ему что-то говорила, говорила не переставая, а он слушал так внимательно, будто на уроке. На лбу у него блестели капельки пота. Он не сводил с нее внимательных глаз. Но они не сбились ни разу. Ух, как им аплодировали!
Потом жюри совещалось. А. М. с Алёнкой и ее партнером ждали за кулисами, а я подошла к своему отряду.
— Ну как? — спросила я.
Катеринка, сразу сделав безразличное лицо, пожала плечами.
— А по-моему, она здорово утерла вам нос, — сказала я. — Сделала, проще говоря.
— Подождем, — вполне мирно сказал Славка.
— Результаты еще не объявили, — поддержал его Ромка.
— Если победит, я с ней помирюсь, — мужественно сказала Маринка и с вызовом посмотрела на Катеринку.
Та снова пожала плечами. А Васька пробормотал:
— А что за парень с ней был?
Она победила! И вот что странно: ей аплодировал весь зал и кто-то даже кричал «браво».
Победительницам вручили диплом, цветы и подарки. Толпа вылилась из зала на улицу. Маринка подошла к Алёнке тут же. Что она говорила, я не слышала, но Алёнка слушала внимательно, чуть наклонив голову, потом кивнула. Маринка оглянулась на отряд, и тогда все стали подходить к ним и что-то говорить, но не думаю, чтобы кто-нибудь догадался извиниться.
Потом двигали стулья, собирали реквизит, потом началась дискотека. Мы с Алёнкой сели на скамейку у актового зала.
— Рада? — спросила я.
— Да, — улыбнулась Алёнка.
Вечером поднялся ветер. Его порывы раздували Алёнке волосы. Она смотрела вдаль и так глубоко, полно дышала, так счастливо улыбалась, что мне захотелось ее обнять крепко-крепко и поцеловать в макушку. Но я только спросила:
— Алён, а что ты мальчику все время говорила?
— Ну… — смутилась Алёнка, потом улыбнулась чуть-чуть, уголками губ. — Он же из пятого отряда, он не слышит ничего, только по губам читает. Вот я и считала ему: «Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!»
Две дороги — один путь Повесть
Вольные Бродяги из Заколдованного Леса
1
Елизавета Петушкова мыла окно, напевая под нос незатейливую мелодию из какого-то мультфильма, а слова на ходу сочиняла сама: что вижу, то пою. Недаром язвительный дядюшка зовет ее акыном.
Совсем скоро будет лето, А пока еще апре-ель. Трава зеленая уже-е, И одуванчики везде-е…Окно сияло. Елизавета внимательно осмотрела свою работу и выглянула во двор.
Двор был окутан светло-зеленой дымкой — это лопнули почки на деревьях. Через весь двор тянулись бельевые веревки с простынями. Ветер надувал простыни, как паруса. На железной горке грелась акимовская кошка, красивая, но вредная (вся в хозяйку). На качелях сидел Морюшкин. Елизавета по-разбойничьи свистнула. Морюшкин вздрогнул, оглянулся и посмотрел на окна дома. Но Елизавета уже соскочила с окошка. Морюшкин — человек тихий, скромный, во дворе ни с кем не общается, из него даже «привет» не вытянешь, не то что поболтать по-человечески.
— Елизавета! Что за свист! — раздалось из соседней комнаты — это дедушка.
— Простите, простите! — подхватив ведро с водой и тряпки, пропела она.
— Твои мальчишеские замашки расстраивают дедушку, тебе не кажется? — спросила мама.
— Угу, — согласилась Елизавета, хватая из хлебницы пряник.
Мама обняла ее за плечи, покачала из стороны в сторону.
— Ох, Ветка, тебе одиннадцать лет, пора бы уже взрослеть.
— Ага! — беззаботно отозвалась Елизавета.
Одиннадцать ей исполнилось в апреле. Тот день был по-настоящему весенним. С горы мутными глинистыми потоками неслись ручьи. После чая, который устроили на балконе, по случаю тепла все отправились на Гору — строить плотины. Вот было весело! Только Олежка промочил ноги и немножко поболел…
— Дождалась бы обеда, — сказала мама, — а то все в сухомятку.
— He-а, за мной зайти должны.
Елизавета метнулась в свою комнату, вспомнив, что обещала Генке открытки с кораблями. По пути она чуть не сбила с ног старшую сестрицу.
— У-у-у, рыжая! — взвизгнула та.
— Сама такая! — огрызнулась Елизавета, хотя в Иринкином облике и намека на рыжесть не было. Не то что в ее собственном.
Открытки Елизавета нашла в коробке из-под телевизора, где хранились ее сокровища. И не успела просмотреть их, как затренькал звонок в прихожей. Елизавета бросилась к двери, но ее опередила Галка и важно провозгласила, подражая бабушке:
— К тебе твои гвардейцы!
— Знаю!
— Лиза, надень курточку! — это, конечно, бабушка.
— Ага!
— Лизок, милая, и я тебя прошу, — остановил ее около самой двери дедушка, — не позволяй ты своим друзьям называть тебя этим именем. Все-таки ты девочка!
— Ну конечно, дедушка! — Она ласково чмокнула деда где-то около носа и выскочила за дверь.
— Курточку, Лиза, курточку! — понеслось вслед.
— Потом, бабушка, потом!
И Елизавета с друзьями уже неслась вниз по ступенькам.
— Что, Петька, опять баталии? — участливо спросил Генка.
— A-а, ерунда! — отмахнулась она. — Держи корабли. А где Лёшка?
— Придет к камню. Бежим, Петь. Олежка ждать будет. А еще за Ленкой.
И они побежали.
2
Все друзья звали Елизавету Петушкову Петькой, и это сильно сердило ее дедушку.
— Разве я виновата, что у меня фамилия такая? — обижалась на деда Петька. — «Петя, Петя, Петушок, маслена головка…»
— Ну, Лизок, у меня такая же фамилия, однако и речи быть не может, чтобы мои друзья дразнились…
— Тебе повезло больше, — парировала Петька.
— У нее вообще не друзья, а охламоны, — сказать такое может, конечно, только дядюшка Иван.
— На себя посмотри, — огрызалась Петька, — и вообще, это мое дело, как меня зовут!
— Действительно, — вставлял папа, — оставьте ее в покое, пусть как хочет, так и называется.
Петька озирала всех победным взглядом.
— Но позвольте, — и дедушка снимал очки в роговой оправе, — Петя — это мужское имя. Петр — с древнегреческого переводится как «скала, утес, каменная глыба». Лизок, что общего у тебя и глыбы?
— Фамилия, — мрачно заявляла Петька.
А Ирина неизменно ехидничала:
— Это папа виноват: слишком мальчика хотел. Вот вам и пожалуйста — ни то ни сё.
После этого Петька бросала на сестру полный презрения взгляд и уходила к себе в комнату, громко хлопнув дверью.
— Зачем ты так… — укоризненно говорила мама.
— Да ну ее, пошутить нельзя. Психует по каждому поводу.
— Возраст такой, — философски отвечал папа и шел ставить примирительный чай.
Впрочем, Петька обижалась на сестру не всерьез. Это она так, для профилактики. И вообще жила со всеми домашними относительно мирно. Домашних было много. Во-первых, мама с папой и две Петькины сестры: старшая — Ирина, мечтающая поскорее выйти замуж и уехать из «этого зоопарка» («Курятника», — невозмутимо поправлял Иван. «Петушатника!» — хихикала Петька), и младшая — семилетняя Галинка.
Бабушка недаром называет их квартиру «двадцать два угла, тридцать три перегородки». Это потому, что Петушковых много, а комнат в квартире мало. Зато они большие, и потолки высокие. Вот папа с мамой и придумали делить комнаты на две. Так у дедушки, папиного папы, появился кабинетик — ему отгородили кусочек детской. Кабинетик такой маленький, что туда помещается только узкая кровать, книжный шкаф и письменный стол. Но дедушка говорит, что ему больше ничего и не надо. В кабинетике всегда было сумрачно от столетнего тополя, который рос под окном.
Дедушка был еще не очень старый, но очень седой, высокий и сутулый, носил старинные очки в роговой оправе и смеялся заразительным смехом. Он часто рассказывал Петьке разные истории из своей жизни и про маленького папу и, кажется, любил свою среднюю внучку больше других.
— Видишь ли, Лизок, в тебе особенно видна петушковская порода. Это хорошо! Право, это очень хорошо, даже замечательно!
Еще с ними жила мамина мама. Подвижная, невысокая, везде успевающая и всезнающая. Раньше она жила в большом южном городе и работала в театре ведущей актрисой, а потом преподавала в театральном училище. В конце концов бабушке «надоела суета сует», и она приехала в этот маленький городок к своей единственной дочери. Но бабушка до сих пор осталась такой — ведущей. У нее была модная стрижка, громкий голос, а в ушах — крупные сапфировые серьги. Еще она курила трубку, и за это во дворе ее прозвали Капитаншей.
С мамой они часто секретничали, как подружки, сидя на кухне. Мужчины и дети в такие часы на кухню не допускались. В последнее время к ним присоединилась Ирина. Петька независимо пожимала плечами и уходила в детскую играть с Галкой. Правда, чаще всего они устраивали такую кутерьму, что юный дядюшка, папин брат, выскакивал из своей комнаты и, скрежеща зубами, просил удалиться из дома тех, кто тихо играть не умеет.
Дядюшка Иван был громадного роста, широк в плечах и огненно-рыж. Он играл в теннис, всегда язвил, был на пять лет старше Ирины и третий год подряд пытался поступить в институт на биолога.
— В кого ты такой великан? — спрашивала Петька дядюшку, дыша ему в живот. — Дедушка же и папа не такие!
— А это, Лизонька, он в моего отца, — отвечал за Ивана дедушка. — Тот был настоящий богатырь из русских былин…
Петька слушала раскрыв рот. Ее прадед — личность легендарная. В Первую мировую войну его взяли в плен, он оказался в Африке, сбежал и девять лет добирался до дома. Пешком. Добрался. У папы в столе хранились прадедовы дневники — пожелтевшие старинные тетради с ломкими страницами, исписанными ровным красивым почерком — прадед был учителем. Иногда вечерами, когда у дедушки было соответствующее настроение, он доставал эти дневники, усаживался на старом диванчике между Петькой и Галинкой и читал прадедовы записи, дополняя своими воспоминаниями. Папа с мамой, бабушка и даже Ирина с Иваном тоже часто слушали эти чтения. Это были самые тихие минуты в жизни семьи Петушковых.
3
Но кроме этой домашней жизни с тихими вечерами и заботами, ссорами с Ириной, спорами с бабушкой, играми с Галкой была у Петьки и другая жизнь — звонкая, радостная, разноголосая, разноликая. Это была жизнь двора и его обитателей. Иван недаром называл Петьку ребенком улицы: гулять она была готова с утра до вечера и даже ночью.
Дом, где жила Петька, был двухэтажный, старый, с огромными окнами и высокими крылечками у всех трех подъездов. Балкон был общим, один на все квартиры, широкий и просторный. Его перила были раскрашены разными красками еще маленьким Иваном и его приятелями.
К этому дому с севера примыкал вплотную другой дом, такой же, только без балкона. В городе его называли Директорским, потому что в нем раньше жили директора городского завода. А теперь в нем проживали Генка, Лёха и Ленка. Дом, в котором жили Петька и Сашка, по неизвестным причинам назывался Крайним.
Напротив Крайнего дома высился Холм, у его подножия стоял Камень, из-под которого бил родник; а напротив Директорского раскинулась липовая аллея. Ее заложили еще тогда, когда Петькин дедушка учился в школе. Сейчас она сильно расширилась, заросла травой и кустарником и мало напоминала аллею. Ребята называли ее Лесом. В Лесу жили ручные филины и вредные летучие мыши. А еще — гномы-волшебники и ворчливые бумбуруки. Лес конечно же был заколдованный и таил в своей чаще множество тайн и опасностей. Но друзья не боялись: у них был волшебный Камень-великан. Каменная глыба неподвижно лежала у подножия Холма много веков и знала все, что творилось на свете. В Камне заключалась магическая сила. Если дотронешься до его отшлифованных ладонями боков, то никакое зло тебя не тронет и можно свободно идти не только в Лес, а вообще куда угодно. Сила Камня распространялась и на пустырь, и на город, и на весь мир; от него начинались все дороги.
За Холмом был пустырь, вытоптанный тысячами детских и взрослых ног, — из года в год здесь играли в футбол и догонялки.
Вот и все ребячье королевство. Сами они называли себя Вольными Бродягами из Заколдованного Леса. Всегда Бродяги собирались у Камня. Вот и сейчас собрались здесь Сашка, Генка, Ленка, Петька, прибежал запыхавшийся Лёха. Только Олежка опаздывал. Он жил в другой части города — пока добежит!
Ребята ждали его у Камня. Солнце припекало.
— Хорошо-то как… — промурлыкала Ленка.
Королевство Вольных Бродяг простиралось перед ними во всей красе. Оживал под солнечным теплом Лес, зеленела молодая трава на Поляне, и от этого все на ней выглядело праздничным: и старенький деревянный столик, и высокие скамейки, и железная покосившаяся горка, и качели с широкой и длинной доской, и родник, и ручей, исчезавший в овраге за Лесом.
— Что-то долго Олежки нет, — стала беспокоиться Петька.
— Может, он и не придет.
Да, Олежка мог и не прийти. Были на то причины.
— Я, когда звонил, — сказал Сашка, — спросил, сможет он или нет. Он сказал, что обязательно.
— Мало ли что могло случиться…
— Может, и ждать не стоит, — буркнул угрюмый Лёшка.
— Нет, подождем, — сказал Генка. — Сейчас еще мой папа придет, у него к нам дело.
Все сразу оживились.
— А что за дело?
— Сейчас-сейчас, — хитро улыбался Генка, и по его лицу было видно, что дело приятное.
— Вон он! — крикнул Сашка.
Через Поляну к ребятам шел Генкин отец — Антон Владимирович Сумятин. Он был маленький, кругленький, как колобок, и очень представительный. Какое у него может быть дело к шайке Вольных Бродяг из Заколдованного Леса?
— Будьте здоровы, хлопцы и дивчины, — странно поздоровался Сумятин.
— Здрасте… — ответил ему нестройный хор.
— Пойдемте-ка присядем.
Все расселись у стола. Антон Владимирович посмотрел на каждого строгим взглядом и сказал:
— Скажите-ка мне, други мои, долго ли вы будете вот так носиться на воле, без общего дома, без своего места?
«Всё, — обреченно подумала Петька, — разгонят».
— А нельзя, что ли?
— Нельзя, друг мой Алексей, нельзя, — покачал головой Сумятин и повысил голос: — Вы посмотрите на себя!
Все посмотрели. Друг на друга.
— Учитесь в одном классе, живете в одном дворе, играете в одни игры… Вы, я смотрю, здороваетесь друг с другом как-то по-особенному, у вас шифры свои есть. Так?
— Так, — ответил за всех Сашка.
Никто не мог понять, к чему клонит Генкин отец.
— А раз так, — продолжал Сумятин, — то вы — команда, община, отряд, семья, как угодно назовите. А у семьи должен быть дом, а у отряда — штаб.
Все повскакали со своих мест. Потому что, чтобы ни предложил сейчас Антон Владимирович Сумятин, о своем штабе мечтали давно! Они даже соорудили в Лесу шалаш, но он не был защищен ни от холодов, ни от разорения хулиганами.
— Я вот что вам предлагаю, — сказал Сумятин-старший и переглянулся с сыном. — Мы тут с Геннадием подумали… Есть у нас дома, на потолке, один очень интересный люк. Ведет он на чердак. Чердак чудесный. Правда, небольшой, он перегорожен от второго подъезда. Но это не суть важно. Кроме этого люка на чердак ведет пожарная лестница… ну вполне безопасная. Если вы бы там навели порядок, я думаю…
Вот это да! Штаб на чердаке, откуда никто не выгонит, — это же мечта!
— Мы прямо сейчас пойдем туда, да? Прямо сейчас! — торопила Петька.
— А Олежка? — напомнила Ленка. — Он, наверное, уже в пути.
— Оставим записку, — решил Сашка. — Генка, пиши!
Шифром, который он сам придумал, Генка написал Олежке послание мелом на камне, и ребята отправились к Сумятиным.
4
Люк протяжно заскрипел. Все, задрав головы, смотрели вверх. Генка принес стремянку и первый скрылся в темноте и пыли чердака.
— Ой, можно я теперь? — затанцевала у стремянки Петька. Ей не терпелось попасть на чердак.
Будущий штаб Бродяг ей заранее нравился. Но единственное, что Петька увидела, когда Генка втянул ее за руки на чердак, это груды мусора и слои пыли.
— Здорово… — выдохнул над Петькиным ухом забравшийся следом Сашка.
— Ага, если убраться, — заметила Ленка.
— Тогда давайте начнем!
Работа закипела тут же. Разгребали и выносили мусор, выметали пыль, мыли, скребли, оттирали. Петька взобралась на ящик и дотянулась до окна, закрытого ставнями. Она отогнула ржавый гвоздь, толкнула ставню, и… У Петьки даже дыхание перехватило от света и красоты. Солнце золотым снопом ворвалось на чердак, заплясала в его лучах пыль.
— Идите сюда! — позвала друзей Петька.
Ребята столпились у окна. За ним было нагромождение крыш: плоских и покатых, горбатых, крытых железом и шифером, разноцветных с путаницей труб, телевизионных антенн и проводов.
— Как в «Карлсоне»… — выдохнула Ленка.
Закончили уборку чердака только к вечеру. Уставшие, чумазые, расселись на полу.
— Надо стулья какие-то… — неуверенно сказала Ленка.
— Папа обещал скамейки сколотить или табуретки, — ответил Генка. — А еще у нас есть большой сундук. Он старый, стоит и мешается. Может быть, принести?
— Конечно! — вскочила Петька. — Мы в него будем складывать костюмы и оружие…
— Какие костюмы? — не понял Лёшка.
Все смотрели на Петьку удивленно, она смутилась и уселась снова.
У Петушковых дома тоже был сундук. Огромный такой, окованный железом. В нем бабушка хранила свои старые театральные костюмы и множество разных вещичек: старинные бокалы, зеркальца, гребни, шкатулки и даже шпагу, правда ненастоящую. Все это называлось одним словом — реквизит. Петька просто не представляла, что можно еще хранить в таких сундуках.
— А что, неплохо, — сказал вдруг Сашка.
— Что?
— Ну, костюмы и оружие. Давайте играть!
Если Сашка говорил: «Давайте играть!» — значит, дальше будет что-то интересное.
— Мы же Вольные Бродяги, да? А у них должны быть плащи, шляпы…
— И мечи, — вставил Лёшка.
— Мне мама плащ сошьет, — сказала Ленка. — И вам тоже.
— А мечи мы сами можем сделать из дерева, — решил Генка.
Ребята ударили по рукам, а Петька благодарно улыбнулась Сашке.
Когда Вольные Бродяги выбрались с чердака, оказалось, что на улице теплый синий вечер с щекочущим ветром и запахами почти наступившего мая.
Петька набрала полные легкие вкусного воздуха и с шумом выдохнула.
— Здорово…
— Все равно как-то пусто там, — думая, что она про чердак, сказал Сашка.
— Конечно, пусто! — хмыкнул Лёшка. — Надо еще обставить. Вот Генчик сундук притащит и табуретки…
— Надо всем что-нибудь принести, — сказала Ленка.
— У меня этажерка есть деревянная, я принесу. Можно на нее книги ставить. Соберем библиотеку.
— А я шкуру оленью принесу, — пообещал Сашка, у которого дедушка был охотником. — Мы ее на пол постелем, тепло будет.
— Я тоже что-нибудь посмотрю, — сказала Петька.
На том и порешили. Постояли еще немножко у Камня, глядя в синее небо, потом стали прощаться.
— Где же все-таки Олежка? — сказал Санька.
5
Олежка пришел поздно вечером к Петушковым. Аккуратно постучал в дверь.
— Олежек! — вскочила Петька.
— Опять… — вздохнула мама, уронив руки.
Папа скрежетнул зубами и углубился в газету. Петька открыла дверь.
— Лега…
Олежка был хмур. Кроме того, он стеснялся. В этом стеснении и хмурости Олег посмотрел мимо Петьки на ее маму и спросил:
— Тетя Лера, можно я у вас переночую?
— Ну о чем ты спрашиваешь, Олег! Конечно!
Из своего кабинета вышел дед. Увидев Олега, он, как папа, скрежетнул зубами и сказал:
— Здравствуй, Олег. Зайди после всех… м-м-м… процедур ко мне, хорошо?
— Ага, — понуро кивнул Олежка.
А дед крикнул на всю квартиру:
— Иван, Митя, идемте-ка ко мне!
Папа тут же отложил газету и пошел в кабинет, Иван, выскочив из комнаты, начал возмущаться:
— Папа, ну что опять? Я же сотню раз просил — не отрывать меня от заня… — но тут он увидел Олежку и умолк. Так же, как папа и дед, скрежетнул зубами.
— Лерочка, — попросил дед, — займись ребенком.
— Займемся, займемся, — раздался громовой бабушкин голос. — Не ваша забота. Ну-ка умывайся — и на кухню! — скомандовала она Олегу.
Олежка облегченно вздохнул и юркнул в ванну. Петька за ним.
— Опять? — спросила она, присаживаясь на край ванны.
— Угу, — мрачно ответил Олежка, умываясь почти что кипятком.
— Сильно?
— Да он не успел. Я из окна выпрыгнул. Стекло разбил.
— Ой, мамочка! — округлила глаза Петька. — Ты хоть живой?
— Как видишь…
— Мамочка… — повторила она.
Олежка был Петькиным двоюродным братом, дедушкиным внуком, сыном его единственной дочери — Катеньки.
Катенька была молодая и красивая. Она рано вышла замуж за Олежкиного отца, у которого, по словам бабушки, «поехала крыша». Скорей всего, бабушка была права, потому что в последнее время в него как будто черт вселился: он стал часто пить и буянить. Олежке попадало больше всех. Характер у него был взрывной и непримиримый. Он терпеть отца не мог. Недаром Ленка сказала как-то: «Я со своим отчимом лучше живу, чем Олег с родным отцом».
Так и было. Обычно Олежка убегал из дома и бежал через весь город к Петушковым. Выдерживал все процедуры: душ, чай с молоком, расспросы, разговор с дедом и дядюшками. А потом падал на диванчик в детской и болтал с Петькой. И если бы не мама с сестренкой, то никогда бы он отсюда не уходил.
Дед, папа и Иван уже не раз забирали Катеньку с детьми к себе, грозили ее мужу судом. Но Катенька плакала, жила у отца три дня, а потом собирала вещи и детей и уходила обратно к мужу, который клялся, что «это больше не повторится», что это «спьяну и сдуру». Но проходило время, и все начиналось сначала. Приходил злой Олежка, звонил в полночь телефон, и плачущая Катенька говорила, что Олег куда-то пропал, а дедушка ее успокаивал, что ее сын здесь, где же ему еще быть, и что он как отец настоятельно просит ее подумать о разводе. Опять был мужской совет в дедушкиной комнате, и, казалось, не будет этому конца.
После чая и разговора в кабинетике Олежку оставляли в покое. Они с Петькой усаживались в детской на старом, протертом ковре со слонами и пальмами. Галчонок повисала на Олежкиных плечах.
Олежка Галку любил не меньше своей Марьяшки, и Петька даже немножко ревновала. Она с раннего детства так привыкла, что Олежка всюду с ней, всегда рядом, что считала его чуть ли не своей собственностью. Она знала его сокровенные тайны, доверяла ему свои.
Если бы спросили Петьку: «Какой он, твой брат Олег?» Она бы без запинки ответила: «Самый добрый». Потом бы подумала и добавила: «Он всегда помогает, и его не надо просить об этом: он сам чувствует. Стоит мне заскучать — он тут же приходит. И если мне плохо, он всегда знает, что нужно сказать, чтобы стало лучше. А еще… еще он умеет устраивать сюрпризы!» Потом бы Петька вспомнила мамины слова: «Он, правда, вспыльчивый и легко попадает под чужое влияние… но зато он — сильный». «Он сильный, как медведь! Вот такой у меня брат!»
6
Всю неделю Вольные Бродяги обустраивали свою Хижину — так они стали называть чердак над сумятинской квартирой. Полы были выкрашены, стены обиты фанерой, в окна вставлены стекла, ставни починены. Чердак стал похож на уютный дом. Все принесли то, что обещали: Ленка — этажерку и стопку книг в придачу, Санька — шкуру, Генка — сундук, светильник и низкие табуреты, Олежка — чайник и кружки, Лёха — старую, но действующую печатную машинку, а Петька — настоящую гитару и обогреватель, похожий на камин. Теперь в Хижине было тепло и уютно. Хоть всегда тут живи!
Ленкина мама начала шить Бродягам плащи. Она работала в ателье, и скоро у каждого из ребят появился плащ своего цвета: у Генки — серебристый, у голубоглазого Сашки — цвета морской волны, у Лёшки — коричневый, у Олежки — изумрудный, у Ленки — голубой, у Петьки — алый.
— Мама говорит, что ты рыженькая и тебе красный цвет идет, — сказала Ленка.
Иван сделал ребятам луки из упругих ивовых веток и много-много тонких стрел. Мальчишки вырезали на них разные узоры. Играть в Заколдованном Лесу стало еще интереснее…
7
Третий день королевская гвардия прочесывает Заколдованный Лес. Только все (даже сами гвардейцы) знают, что это бесполезно. Серые всадники всегда ездят по Лесу с оглядкой, шарахаются от каждого шороха: у заколдованного Леса дурная слава. Дело не только в шайке разбойников под предводительством благородного Санди. Все дело в нечисти, которая водится здесь и которой продал душу неуловимый разбойник.
Но король приказал не возвращаться без разбойничьих голов. Он по-настоящему сердит: вчера шайка Санди напала на карету принца Охламонуса, наследника престола соседнего королевства, очень богатого человека, который, между прочим, ехал свататься к принцессе Луизе. Подарки вез. Изумруды, жемчуг, дорогих коней, рабов, а главное — настоящего огнедышащего дракона. А приехал во дворец еле живой, с фингалом под глазом и в одних панталонах. Ну как показаться принцессе в таком виде? Позор! Международный скандал! Принцесса Луиза прыснула в кулак, увидев иноземного принца, и убежала на задний двор играть в прятки.
А король созвал совет. И уже через час Серые всадники отправились в Лес. Алан сидел на старой липе, жевал припасенное яблоко и видел, как они выезжали из ворот замка. Он присвистнул и, подобно рыси, бесшумно и стремительно спустился с дерева. До пещеры — рукой подать. Надо только идти осторожно. Это для чужаков Лес враждебный, а для Алана, который родился в его чаще, на теплом нежном мху, который знал здесь каждую тропинку — да что там тропинку! — каждое дерево, для Алана Заколдованный Лес — лучший друг. Друзья в шутку даже называли его Лешим, и он совсем не обижался, наоборот, даже гордился. Леший — человек леса, его хозяин и защитник. Алан увидел нору бумбурука и тихонько позвал его. Тут же из норы показалась голова, похожая на комок ниток, пуха или войлока, с запутавшимися в нем опавшими желто-коричневыми листьями. Круглыми глазами с ресницами, длинными и густыми, бумбурук вопросительно уставился на Алана.
— Король сильно осерчал на нас из-за этого Охламонуса, хотя, по правде сказать, тот первый начал от скуки стрелять оленей в нашем Лесу. Королевская гвардия уже рыщет здесь. Может, поможешь нам по-соседски?
Бумбурук согласно кивнул, вылез из норы и заковылял на мягких лапках к зарослям низкорослой акации. Бумбуруки мастерски умеют путать следы и водить по Лесу недобрых людей.
Теперь нужно поторопиться сообщить друзьям тревожную новость. Никто, впрочем, особо не удивился. Во-первых, не первый раз уже. А во-вторых, ясно же, что король просто так их поступок не оставит, и «гостей» ждали с часу на час. Все ценности (оружие, карты Леса и двух островов сокровищ, куда Вольные Бродяги собирались отправиться в ближайшее время, кожаные мешочки с золотым песком и три крупных сапфира) надежно спрятаны в тайник. Диего и бывший боцман Лехнидор Гроза Пяти Морей делали ловушки по всему Лесу. Петра, дочь цыганки и корсара, седлала коней и собирала походные мешки. Никто не знает, во что выльется гнев короля — вдруг придется уносить ноги?
Расспросив Алана, Санди отправился в город — узнать обстановку. Он нарядился в старого бородатого мельника со въевшимися в кожу белыми пятнами от мучной пыли. Смирный ослик, навьюченный двумя мешками с мукой, вез его по улицам. Только острый кинжал у пояса мог выдать Санди, но никто не мог увидеть оружие под ветхим кафтаном. К мельнику, правда, придрались стражники у ворот, но тот смекнул, чего они хотели, и, легко расставшись с одним из своих мешков, продолжил путь.
Город жил своей обычной жизнью, даже готовился к празднику: на этой неделе принцессе Луизе исполнялось шестнадцать лет. Король сделал все, чтобы недоразумение, произошедшее с будущим женихом Луизы, осталось в тайне. Во дворец было не пробраться: королевские гвардейцы охраняли его по всему периметру. Мельник подъехал совсем близко, как вдруг увидел, что во дворец мчится один из городских стражников. Ворота распахнулись перед ним и тут же захлопнулись.
«Плохо дело, — подумал Санди, — эти жадюги уже начали делить нашу муку — развязали мешок и получили маленький фейерверк».
Тут же со стены дворца раздался голос глашатая:
— Жители королевства! Слушайте, слушайте! Вольные Бродяги в городе, Вольные Бродяги в городе! Ищите мельника на осле, мельника на осле!
Санди оглянулся.
— Пожалуй, зря я сюда приехал, — пробормотал он.
Со всех сторон к нему бежали стражники. Санди слез с ослика и тихонько хлопнул его по спине. Ослик затрусил вниз по улице, он был сообразительный, поэтому наверняка сумеет вернуться домой. Чего не скажешь о Санди. Стражников становилось все больше. Вечерело, скоро городские ворота закроют на ночь, а стены в темнице замка, куда бросят разбойника, когда поймают, наверное, еще холоднее, чем стена, в которую упирается сейчас его спина.
И вдруг Санди почувствовал, что каменные плиты под его ногами дрогнули и стали разъезжаться…
— А-а-а-а!!!
Он полетел вниз и упал на что-то твердое. Темно, хоть глаз выколи. Совсем рядом раздался веселый смех, и в свете горящего факела Санди увидел веселое лицо принцессы Луизы!
— Ваше высочество, вы спасли мне жизнь!
— О, пустяки! Об этом старом ходе под замком никто, кроме меня, не знает. Здесь так много механических люков и тайников… Ход ведет прямо к Заколдованному Лесу. А вы кто?
— Я — Санди, Вольный Бродяга из Заколдованного Леса, — бесстрашно признался разбойник.
— Правда? — Принцесса Луиза распахнула глаза и вдруг схватила Санди за руку. — Возьмите меня с собой!
Конечно, об этом не могло быть и речи, все-таки она королевская дочь… Но Луиза так упрашивала и смотрела такими честными глазами, что Санди стало ее жаль. Конечно, непросто быть принцессой: все делать по правилам, выдерживать все эти приемы и балы, интриги и капризы придворных дам, а тут еще принц Охламонус! Она давно хотела сбежать и стать отшельницей, но попасть в шайку Вольных Бродяг, конечно, куда интереснее!
В Заколдованном Лесу тем временем события разворачивались так.
Серые всадники разделились на две группы: одна прочесывала лес с севера на юг, а другая с запада на восток. Диего и Лехнидор Гроза Пяти Морей быстро справились с северной группой — для этого у них всегда была наготове огромная шелковая сетка, сплетенная Петрой. Пока всадники барахтались под ней, успокаивали лошадей и друг друга, Диего и Лехнидор, обрядившись в белые саваны и надев маски, быстренько разоружили королевскую гвардию.
— Хо-хо-хо! — зловеще прохохотал Лехнидор. — Славная пирушка будет сегодня в аду! — И щелкнул по носу обомлевшего от страха гвардейца.
Потом Диего медленно и торжественно произнес заклинание, которому научил его Алан, а того — бумбуруки. В переводе на человеческий язык оно звучит примерно так:
Вы с места не сойдете До той поры, пока Лес не увидит солнца, Не кончится игра. Всю ночь сидите тихо До самого утра, Иначе духам леса Пойдете на дрова.Королевские стражники тут же замерли в нелепых позах: заклинание подействовало. Можно быть спокойным: бумбуруки свое дело знают.
Но в южной стороне Леса всё происходило не так удачно. Здесь отрядом гвардейцев командовал безжалостный Казан Бук. Он не верил ни в духов, ни в привидения, ни в чудеса, и испугать его было нелегко. Он был убежден, что все россказни о Заколдованном Лесе — это хитроумная выдумка Бродяг. Казану Буку хотелось не просто поймать королевских недругов и повесить на главной площади, нет. Ему не терпелось разгадать хитрость, с помощью которой Бродяги держат в страхе перед Лесом весь город, ведь это может очень пригодиться в его дворцовых интригах!
Поэтому мерцающие фосфорическим светом скелеты, распивающие на лесной полянке эль и выкрикивающие Петриным голосом тосты: «За скорую смерть короля!», «Да здравствует лес!» — мало его впечатлили. Он подъехал поближе и увидел веревки, которые тянулись от рук скелетов вверх на дерево.
— Остроумно, — пробормотал Казан Бук и рубанул по одному из скелетов мечом.
Скелет тут же рассыпался, а Петра едва успела спрятаться в густой листве.
Но все-таки ее заметили, и погоня началась. Серые всадники мчались внизу по бездорожью, а Петра перелетала с дерева на дерево по самодельным лианам. Недаром все свое детство она провела на пиратском корабле! Ей удалось уйти от преследователей, но гвардейцы захватили бумбурука! Милого, доброго бумбурука, того самого, который согласился помочь Алану запутать следы, чтобы гвардейцы не нашли убежище Бродяг! Бумбуруки, конечно, немного волшебники, но они такие доверчивые!
Уже ночью Вольные Бродяги сидели в своей пещере, и лица их были невеселыми. Королевская гвардия покинула Лес (а часть покинет на рассвете, когда спадет бумбурукино заклятие) и вряд ли скоро вернется, но бумбурука надо спасать. К пещере уже пришло десятка два его соплеменников, и все они лепетали на своем языке что-то жалобное, просящее. Бумбуруки не могут покидать Лес: в городе, в каменных стенах, без живой силы деревьев они умирают.
— Значит, у нас есть один день, чтобы спасти бумбурука, — сказал Алан.
— Ночь и день, — поправил Санди. Надо выезжать немедленно!
Бумбуруки у пещеры одобрительно зашумели: слух у них был превосходный!
— А какой у нас план? — спросил Диего Санди.
— А план у нас такой…
— Ах, ваше высочество! Как же вы так взяли и ушли? Да его величество весь город на ноги подняли, когда вы не вышли к ужину! — укрывая принцессу Луизу одеялом, говорила няня. — Ну разве можно вам гулять по городу! До темноты! Ночью! В городе так неспокойно, всюду эти разбойники, грабят, убивают…
— Не говори, чего не знаешь! — вспыхнула принцесса Луиза.
— Его величество так расстроились, что слегли с температурой и даже не пошли допрашивать этого карлика из Леса!
— Вот как? — как можно равнодушнее сказала Луиза. — Кто же ведет допрос этого несчастного?
— Ах, доброе у вас сердечко, всех-то вам жалко… Но ведь он разбойник, да к тому же такой урод! Что они сделали с принцем Охламонусом!
Луиза не сдержала улыбку, но няня укоризненно покачала головой:
— Негоже смеяться над женихом, ваше высочество, ведь вам с ним всю жизнь жить!
— Вот еще! — рассердилась Луиза. — Да я лучше уйду в Заколдованный Лес, чем…
— Тише, тише, что вы! Разве можно такое говорить? Его величество поручили Казан Буку допрашивать карлика, а уж этот вызнает у разбойника все, даже если для этого понадобится вытрясти из него душу… Хотя какая у него может быть душа, прости господи!
Луизу передернуло. Она вырвала из няниных рук расческу и сказала:
— Уйди, я сама усну. И не вздумай меня стеречь!
— Так его величество приказали…
— Уйди, няня, уйди, я устала! Я никуда не денусь!
И Луиза, притворно зевнув, устроилась на кровати. Но как только за няней закрылась дверь, она вскочила и бросилась к книжному шкафу. В нем была потайная дверца в подземелье, и там ждали принцессу ее новые друзья.
— Саня! Домой!
Санди замер, вскинув меч над головой.
— Ну вот… как всегда! — вспыхнул Сашка и опустил меч. — Поиграть не дадут.
8
Дома восторженную Петьку встретили тяжелым молчанием. Галчонок смотрела на сестру устрашающе-круглыми глазами. В Петькино сердце прокралось тревожное предчувствие.
Все домашние собрались в большой комнате. Ирина с Иваном застыли на пороге в одинаковых позах: прислонившись к косяку и сложив руки на груди. Мама устало опустилась в кресло. Галка устроилась на его подлокотнике, положив светлую головку на мамино плечо. Бабушка с чашечкой кофе села в другое кресло (взгляд осуждающий). Дед с папой переглядывались, стоя у книжного шкафа. Папа выглядел очень сердитым, а дедушка — растерянным. Оценив обстановку и почувствовав угрозу, Петька хотела укрыться в детской, но тут папа громко позвал:
— Вета!
Она чертыхнулась шепотом и, состроив невинную рожицу, остановилась. Папа посмотрел на деда. Тот кашлянул, потер ладони, суетливо снял очки.
— Скажи-ка мне, Лизок, где наш обогреватель? — спросил он.
— И гитара, — добавил Иван.
— И гитара, — согласился дедушка.
Петька опустила глаза. Это был знак признания своей вины — сигнал для того, чтобы начать Петьку ругать. И все начали. Солировал сначала папа, изредка прерываемый Ириниными замечаниями, потом его сменили бабушка и Иван, потом дед и даже мама. Петька стояла, опустив голову и глотая горькие слезы вины и стыда. Правда, как она могла забыть, что это любимый дедушкин обогреватель и что зимой около него так чудесно читать интересные книжки! А гитара! Конечно же она знала, что это бабушкина гитара, что ей полвека и Иван на ней играет смешные студенческие песни!
Петька все это знала, но как-то забыла. Тогда казалось, что Бродягам все эти вещи нужнее. И только сейчас она поняла, как не права.
— Ну набросились, набросились на ребенка! — попыталась смягчить обстановку мама.
— Что ты ее защищаешь? — возмутился папа. — И она уже не ребенок, если позволяет себе такое!
Петьке совершенно нечего было сказать в свое оправдание.
— В общем, так, — сказал наконец папа, — чтобы гитара и обогреватель вернулись на свои места. Последний срок — завтрашний вечер. Ясно?
— Ясно, — прошептала Петька.
Грустные думы навалились на нее: как теперь забрать гитару и обогреватель у друзей? Она вспомнила, как им все обрадовались! Сашка так бережно держал в руках гитару, будто птицу, а Генка и Лёшка скакали вокруг обогревателя и тут же уговорили Сумятина-старшего провести розетку на чердак. А теперь что же? Прийти и отнять? Горькие слезы обиды покатились из Петькиных глаз. Но делать было нечего. И речи не могло быть о том, чтобы попросить домашних подарить ребятам гитару и обогреватель.
Весь вечер Петька думала, что сказать друзьям, а наутро, еще до школы, понуро поплелась в Хижину. Забралась по пожарной лестнице. Толкнула дверь.
— Ой, Ленка, ты чего?
Ленка сидела на высоком Генкином сундуке, обхватив острые коленки руками, и думала. Думы были невеселые. Она вздохнула. Петька села рядом и оглянулась. Куда-то исчез новенький Олежкин чайник и Генкин светильник.
— А… — начала было Петька и посмотрела на подружку.
— Ага, — отозвалась Ленка. — Им, наверное, влетело, как и мне.
— И тебе?
— Такой скандал устроили из-за какой-то этажерки допотопной!
— У меня тоже, — сокрушенно призналась Петька. — Папа сказал, чтобы без гитары и обогревателя домой не являлась.
В это время на чердак ворвались Лёшка и Сашка. Увидев девчонок, они затоптались у порога.
— За шкурой? — понимающе спросила Петька смущенного Сашку.
— Да… Дома такое было! — сказал Сашка и начал деловито сворачивать шкуру.
— И у нас… — хором вздохнули девчонки.
Лёшка независимо сунул руки в карманы, сощуря глаза, сказал сердито:
— А у меня батя орал, орал… Только я все равно машинку не понесу обратно. Это мамина. Мама бы мне разрешила.
Лёшкина мама умерла четыре года назад. С тех пор он с отцом жил неладно.
Все помолчали.
— Никакой жизни с этими взрослыми, — грустно проговорила Ленка.
9
В школе Петьку тоже ждали неприятности. Анна Матвеевна, глядя в журнал поверх очков, тяжело вздохнула и стала искать глазами Петьку. Петька это сразу поняла, потому что только у нее не было по математике ни одной приличной оценки. Она попыталась спрятаться за тощую спину Шурика Васильева, но это ей не помогло.
— Елизавета Петушкова пойдет к доске, — сурово сказала Анна Матвеевна.
Класс сочувственно вздохнул. Помочь Петьке было невозможно.
У нее заныли коленки (они всегда первыми отзывались на неприятности). Петька всеми силами души ненавидела математику и все, что с ней связано.
— Та-ак… — зловеще протянула Анна Матвеевна. — Плохи твои дела, Петушкова. Конец года, а тебе, кажется, и дела нет! Тетрадочку захвати, я твою домашнюю работу проверю.
Совсем плохо: домашние примеры Петька ни сделать, ни списать не успела.
Закончилось все весьма плачевно: Анна Матвеевна влепила Петьке очередную двойку и написала ей в дневник огромное и гневное послание родителям.
На перемене у Петькиной парты собрались все ее закадычные друзья.
— Ладно тебе, не переживай! — сказал Лёшка. — Подумаешь, двойка по математике!
— Ага, «подумаешь»! У меня там и так не праздник. Ненавижу математику! — рассердилась Петька.
— От родителей попадет? — спросил Сашка.
Петька задумалась. Не должно попасть. Петькиной учебой редко интересовались. Если только мама спросит, а Петька ей соврать не сможет, или дедушке вздумается ее дневник посмотреть. Но и тогда вряд ли попадет: все знают, что Петька с математикой не дружит.
— Ничего, переживем, — вздохнула она.
Но пережить оказалось не так-то просто. Папа с работы пришел мрачнее тучи, с порога позвал Петьку и, пока раздевался, отчитывал ее. Когда он возвращался домой, ему встретился Иван Григорьевич, Петькин учитель физкультуры, который был очень недоволен поведением Петушковой на его уроках, будто бы у нее гиперактивность и она всем мешает. Мало того! После Ивана Григорьевича папа встретил завуча школы, Маргариту Павловну, и она сказала, что недавно Петька прямо-таки сбила ее с ног в школьном коридоре, играя в догонялки, и даже не извинилась.
Про Маргариту Павловну Петька не помнила, а Иван Григорьевич всегда к ней придирается, и к тому же физкультуру на то и придумали, чтобы вся лишняя энергия у людей выходила. А попробуй-ка она стоять, будто у нее столбняк, что бы тогда Иван Григорьевич сказал?
— Покажи-ка мне, голуба, дневник, — вдруг попросил папа.
— Может быть, сначала поужинаем? — спросила мама из кухни.
— Нет, потом, — отмахнулся папа.
Петька безропотно пошла за дневником. Если неприятности сваливаются тебе на голову, то все сразу. И бороться с этим бесполезно.
— Та-ак… — совсем как Анна Матвеевна, протянул папа, прочтя запись в дневнике.
— Ну чего? — буркнула Петька. — Не понимаю я все эти глупости.
— Математика не глупость!
— Ага, королева наук… — уныло повторила Петька любимую фразу Анны Матвеевны.
Папа помолчал, критически глядя на дочь, и сказал:
— Вот что, Елизавета, мне кажется, пора тебе отдохнуть от улицы, игр и своих друзей. Посиди-ка ты недельку дома.
— Сколько?! — ужаснулась Петька.
— Ну хорошо — пять дней. И чтобы после школы — сразу домой, а то я попрошу Ивана тебя встречать и под конвоем доставлять домой.
— Так ведь завтра суббота! Выходные!
— Тем лучше.
Папа ушел в свою комнату, а Петька осталась стоять посреди коридора, ошарашенная таким наказанием. Пять дней дома! В то время, когда на улице середина мая, совсем лето! Когда солнце светит целый день и все друзья еще здесь, никуда не разъехались!
— Вета! Накрывайте на стол! — крикнула мама.
Но в Петьку вселилось что-то очень злое и упрямое. Ее никогда еще не наказывали таким лишением свободы! Она топнула ногой и прошептала сквозь зубы:
— Не пойду я накрывать ваш дурацкий стол! И вообще, никуда не пойду, раз так!
Петька бросилась в свою комнату, буркнула Галке:
— Тебя мама зовет!
— Зачем?
— Откуда я знаю!
Галка пожала плечами и убежала к маме.
Петьке стало обидно, что никому нет до нее дела, и она, уткнувшись носом в игрушечного косматого пса, всхлипнула. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь ее сейчас пожалел, понял, что она не в состоянии учить математику и вести себя по-другому на физкультуре. И отменил бы папино наказание.
Встреча в Первомайском переулке
1
Петька крепилась все утро. Все утро она не звонила друзьям, помогала Ирине с уборкой, а когда ей позвонил Генка, сказала честно:
— Я чуть-чуть под арестом, Ген. Ну да, из-за математики… Но вечером попробую отпроситься.
Она искренне надеялась, что к вечеру, когда придет из Большого города Иван, папа подобреет и отпустит ее. Только до вечера-то как дожить? Петька с тоской посмотрела в окно. Как ярко там светило солнце! И как здорово было там, на вольной воле! Взять бы свой деревянный меч, надеть плащ, позвать Сашку и потренироваться на Поляне!
Но папа смотрел строго, не разговаривал и конечно же никуда не отпустил. Петька тихонько закрыла свою дверь. Бабушка с мамой и Ириной на кухне — разговаривают. Папа ушел в гараж, Галка на улице. Все чем-нибудь заняты, и, если Петька ненадолго (совсем на чуть-чуть!) пропадет, никто и не заметит! Ведь уже целый час к ней никто не заглядывает!
Всё! Решено! Петька открыла окно и выпрыгнула на балкон-террасу, перелезла через перила и, обхватив столб руками и ногами, прижавшись к нему животом, скользнула вниз. Теперь нужно было побыстрее убежать из двора.
Петька любила гулять одна по старым улочкам и переулкам. Вроде бы все знакомо, но то и дело открывалось ей что-нибудь новое: то заросший сиренью и лопухами тупик; то улочка с колодцем, в котором вода ключевая, вкусная; то огромная сосна, от нее пахло теплой янтарной смолой… Когда бегаешь с друзьями, не всегда такое увидишь. Вот дырявая лодка на берегу пруда, перевернутая, потемневшая от времени, похожая на уснувшего зверя. Вот лестница из каменных плит, врытых в землю, очень старая, помнившая столько всего…
Петька все дальше уходила от дома. И чем дальше уходила, тем больше ее переполняло ощущение, что вот-вот случится что-нибудь замечательное. От чувства подаренной самой себе свободы ноги несли Петьку все дальше по улицам и переулкам…
Петька сразу увидела его, как только свернула в Первомайский переулок. Мальчишка стоял около зеленой калитки и длинным прутиком что-то чертил на пыльной дороге.
Мальчишка как мальчишка. Тощий, остролицый, с жестким ежиком черных волос и узкими азиатскими глазами. Но Петька, увидев мальчишку, вытянулась в струнку и, забыв обо всем на свете, направилась прямо к нему. Она обошла вокруг незнакомца, как вокруг новогодней елки.
Мальчишка был хорошо воспитан. Он не толкнул ее плечом: чего уставилась? Он просто смотрел из-под черных бровей, как она им любуется.
Впрочем, любовалась Петька конечно же не мальчишкой. Любовалась она… его рубашкой. Это была настоящая матросская рубашка: ослепительно белая, с голубым гюйсом, с погонами старшего матроса. Мальчишке она была велика: болталась на нем, как на вешалке, и доходила почти до колен. Да в этом ли дело? Ведь она настоящая! Это сразу видно!
— Ну? — насмешливо сказал мальчишка.
Петька посмотрела наконец ему в лицо и смутилась. У него были ехидные глаза-щелочки и брови — два черных полумесяца.
— Здорово… — выдохнула Петька. — Твоя?
— Моя. А что?
— Ничего.
Петька забралась на забор. Не объяснишь ведь незнакомому мальчишке, что вот о такой форме всю жизнь мечтала! Но он, видимо, понял. Сказал чуть виновато и совсем без хвастовства:
— Это дедова. Мне бабушка подарила. Дед умер, давно еще. Я его не помню. А вот рубашка в наследство досталась.
Он так говорил, будто объяснял, почему не может подарить Петьке свою рубашку. Петька прониклась благодарностью и решила, что незнакомые мальчишки с соседних улиц тоже бывают ничего себе.
— Он был моряком? — спросила она, глядя на мальчишку с высоты забора.
— Ага. В Севастополе. Всю жизнь там…
— Ух ты!
Мальчишка бросил свой прутик и тоже забрался на забор. Петька посмотрела на него искоса хитрыми глазами и спросила:
— А ты откуда такой? Тебя раньше не было.
— Это тебя не было. Мы здесь уже целых два месяца живем.
— Ха! Два месяца! А я всю жизнь! Ты что, с юга приехал?
— Н-нет… — почему-то смутившись, ответил мальчик. — С Волги.
— А-а-а… Я думала с юга, такой загорелый.
— Я не загорелый. Я всегда такой, — насупился вдруг мальчишка.
Петьке он нравился все больше. Она уже представляла, как приводит его в свой двор, знакомит с ребятами, как в Хижине он рассказывает о своем деде-моряке и дает померить рубашку…
— Чего ты дуешься, — толкнула его плечом Петька, — я просто так спросила.
Мальчишка рассмеялся.
— Я не дуюсь. Я просто. А тебя как зовут?
— Петька.
— Ух ты! Ты же девчонка!
— Ну и что? Петька — она, моя. Женский род.
Мальчишка с уважением посмотрел на Петьку женского рода.
— А тебя как зовут? — спросила она.
— Денёк.
— Денёк? Это маленький день?
— Нет! — весело рассмеялся он. — Это сокращенный Денис.
Иван на ходу заскочил в дребезжащий полупустой трамвайчик. В городе был всего один трамвайный маршрут — Городское кольцо. Зато он шел через весь город: от вокзала по всем улочкам, заросшим полынью, репейником, крапивой, и по шумному центральному проспекту. Шел по мосту через речку Ямолгу, мелкую, неширокую. Шел трамвайчик между покосившимися заборами, новенькими домами, мимо сквера. Шел, постукивая колесами, и воображал себя большим поездом.
Иван садиться не стал, хоть и устал с дороги. Заплатил кондуктору тете Ане за проезд, расспросил о последних новостях и стал смотреть в окно на неспешно проплывающие улицы детства… Иван ездил в областной город и сейчас отдыхал от его шума, суеты и многолюдности.
«Большие прелести маленького города!» — усмехнулся он, оглядел салон трамвая и увидел свою рыжую племянницу. Она сидела, по привычке забравшись на сиденье с ногами (и как ей тетя Аня позволила?), а рядом стоял незнакомый мальчик. Иван улыбнулся: где она только находит друзей-мальчишек?
Петька что-то говорила-говорила, мальчик внимательно слушал, то и дело улыбался широкой белозубой улыбкой. Петька вдруг стала серьезной, приподнялась и, обхватив мальчика за смуглую шею, притянула к себе, зашептала ему на ухо. Мальчишка слушал и кивал. Что-то трогательное было в этой картинке. Ивану стало тепло и грустно, защекотало в горле, но он не знал почему. Посмотрел еще, как мальчик жмурится, потому что Петькины волосы щекочут ему шею, как Петька заглядывает ему в глаза, и выскочил не на своей остановке.
Захотелось пройти пешком по этим заросшим улицам с редким движением, почувствовать еще острее всю прелесть надвигающегося лета в маленьком городе и вспомнить, как в детстве гоняли мяч с мальчишками на Поляне, а вечером жгли у Камня костры. Просто так, чтобы пропахнуть дымом и вернуться домой, будто из дальних странствий.
2
Петра Монтгомери смотрела вдаль. Привычка вглядываться в горизонт сделала ее взгляд пристальным, острым. Даже суровые капитаны, испытавшие в жизни немало, опускают глаза, когда она смотрит на них в упор. Тих горизонт, тих и неподвижен. Петра прошлась по балкону маяка. Над пальмовой рощей взвились в небо несколько мелких пичужек. Сальватор повернул голову вслед за Петрой, что-то недовольно буркнул…
Вот уже несколько лет живет Петра Монтгомери на этом острове. Когда-то давно она плыла на прекрасном корабле, и вдруг начался шторм, настоящий ураган! Моряки говорили, что такого не было сто лет! И Петру смыло волной с палубы. Она наверняка погибла бы, но ее спасли дельфины. Они унесли ее на своих спинах подальше от бури. Три дня скиталась по морю Петра на дельфиньих спинах, а одна дельфиниха даже кормила ее своим молоком. Оно пахло рыбой. Наконец дельфины вынесли ее на этот берег — одинокий остров с заброшенным маяком. Дельфины уплыли, только молочный брат Петры, дельфиненок Ооло, приплывает каждый день до сих пор и приносит Петре рыбу. Они плавают вместе, достают со дна ракушки и морские звезды. Петра научилась понимать язык дельфинов и поет Ооло песенки.
Сначала ей было страшно жить одной на острове, но потом Петра привыкла. Остров маленький, Петра весь его изучила. В самом центре — лес, настоящие джунгли. Там живут обезьянки, большекрылые разноцветные птицы и пятнистые оленята. Там бьют родники с чистой голубой водой, есть скалы, речка с водопадом, растут бананы, инжир, финики и орехи. На пляже с белым песком живет семейство черепах. Они так привыкли к Петре, что нисколько ее не боятся и сами приползают на ступеньки маяка. Петра угощает их печеньем. Печенье она нашла в кладовой. Вообще, маяк был очень старый. Он был сложен из огромных серых плит, внутри шла винтовая лестница, а под самой крышей — балкон. В кладовой Петра обнаружила еще красную и белую краску и покрасила маяк. Теперь его хорошо было видно с моря. Она плавала на Ооло за коралловый риф, но маяк видно и оттуда — бело-красная стрела среди синего моря.
В кладовой под лестницей было много всего: печенье в железных банках, чай, конфеты, сушеные овощи, рыба и фрукты и много других полезных вещей. А в каморке смотрителя маяка стоял стол, огромный сундук (пиратский, естественно!), два стула и кровать, застеленная пестрым одеялом.
Очень скоро у Петры появились друзья. Конечно, был Ооло. А еще черепашье семейство: папа Тук, мама Тукина и их дети (Тука, Така, Тика, Тюка, Терка и Пяточка). Однажды прилетела из джунглей красивая птица с золотыми и красными крыльями, с большим хохолком на голове и грустными черными глазами. Она села на подоконник и что-то пробормотала.
— Здравствуй, здравствуй, — ответила ей Петра, угостила изюмом и назвала Сальватором.
Сальватор остался жить у нее на балконе. По вечерам они зажигали лампу в круглой комнате маяка, чтобы корабли не сбились с курса, проходя мимо их острова. Но кораблей все не было.
И вот однажды…
Весело начался день! С утра лил дождь — такой, что за его пеленой Петра Монтгомери не могла разглядеть пальмы на берегу. Штормило.
— Маяк! Маяк! Зажечь! Зажечь! — пробурчал Сальватор. Он был большой ворчун, особенно в дождливую погоду.
— Да, пожалуй, — согласилась Петра и поднялась наверх маячной башни.
Ничего не видно было из-за дождя, темно, как ночью, так что пусть лучше горит их маяк. И только зажгла, не успела еще спуститься в свою каморку, как услышала отчаянный звон корабельного колокола.
— Зовут, зовут! — прокричал Сальватор.
Петра набросила непромокаемый плащ и выбежала на берег. В пелене дождя нельзя было рассмотреть корабль. Но колокол звал так отчаянно, что Петра сразу поняла: корабль застрял у рифа, ему нужен лоцман! Недолго думая, она отвязала лодку, прыгнула в нее и направила прямо в бушующее море.
— Куда?! Куда?! — кричал ей вслед Сальватор.
Но Петра уже не слышала его за ревом волн. Трудно грести в шторм, но она все равно гребла. Потому что одна Петра Монтгомери могла провести корабль между подводными скалами и мелями к острову.
Вот к ней придвинулась громада корабля. «Хорс», — еле-еле различила она название на борту. Это был красивый и гордый корабль. И командовал им капитан Дэн эль Хольвадас. Тоже красивый и гордый. И он сказал:
— Спасибо, вы нас спасли.
А Петра посмотрела ему в глаза, темные, как штормовое море, и сказала, стараясь быть равнодушной:
— Будьте как дома, капитан.
3
Петька забралась с ногами на диван рядом с мамой. Положила рыжую голову ей на колени.
— Ветка! Опять с ногами на диван, — проговорила мама недовольно.
— Мамочка, я люблю свои ноги ничуть не меньше других частей тела. Почему же они должны стоять на полу?
Мама улыбнулась и погладила Петьку по волосам. Ей нужно было готовить ужин, но она чувствовала, что дочери хочется поговорить.
— Ма-ам… — протянула Петька.
— Что, Ветка?
— А я с мальчиком познакомилась.
— С хорошим?
— У него рубашка матросская.
— Ты с мальчиком познакомилась или с рубашкой? — смешливо фыркнула мама.
— Ну ма-а-ма… С мальчиком, конечно! Он знаешь какой?
— Какой?
— Светлый.
— Светленький?
Петька рассмеялась.
— Нет, мама, нет. Он очень темненький.
— Как это — очень? — удивилась мама.
— Ну он не совсем русский. Он дитя всех народов. Ну не смейся, он сам мне так сказал. В нем много всякой крови намешано.
— Почему тогда светленький?
— Нет, он темненький, но какой-то светлый. Ты разве не понимаешь?
Петьке трудно было объяснить маме, что значит «светлый». Она просто чувствовала себя очень уютно рядом с Деньком, будто от него, как от печки, исходило тепло и свет. А улыбка? Будто маленькое солнышко!
Мама улыбнулась своим мыслям и спросила:
— А как его зовут?
— Денис. Нет, Денёк! Все зовут его Денёк. Видишь, у него даже имя светлое.
— Почему?
— Ну Денёк — это ведь день, только маленький. А фамилия знаешь какая? Хорса. А Хорс — это языческий бог солнца. Нам на литературе рассказывали. Вот и получается — солнышко со всех сторон.
Мама опять улыбнулась, растрепала дочкины волосы и спросила лукаво:
— А когда же ты с ним познакомилась?
— Я? Давно, еще до папиного наказания, — не моргнув, соврала Петька, но в душу ей закралось подозрение: вдруг, пока она гуляла, мама увидела, что ее нет? Но нет, навряд ли. Мама бы сказала. А тут еще Иван приехал, всем не до Петьки… Да и обратно она пробралась незамеченной.
— Ну и чем вы занимались с Денисом Хорсой? — спросила мама.
— Ну-у… Мы сидели у него на заборе, потом пришла его мама, и мы пошли к нему. Он мне показывал свои рисунки. Ой, мамочка, знаешь, какие рисунки? Как у настоящих художников! А потом мы стали есть блины, а потом катались на трамвае…
— Лиза! Разве так можно? — расстроилась вдруг мама.
— Что? Кататься на трамвае?
— Только познакомилась и сразу — на блины? Кто так делает?
— Ну он так звал, мамочка! И вообще они меня не отпускали.
— И насильно заставили есть блины?
— Ну да! — рассмеялась вслед за мамой Петька.
— Надеюсь, ты прилично вела себя за столом?
— Да, — не очень уверенно сказала Петька.
Не рассказывать же маме, как они с Деньком брызгались компотом и стреляли косточками от вишен и что разбили миксер. Хорошо, что его мама в это время уже ушла.
— Ветка, а ты познакомила его со своими ребятами?
Петька смутилась. Еще утром, когда они только встретились с Деньком, она решила, что обязательно подружит его с Ленкой и мальчишками, со всеми чердачными жителями, но день пролетел, как не было, а она так и не вспомнила, что хотела привести Денька в Хижину. Она смутилась и пробормотала:
— Я познакомлю, мамочка, обязательно познакомлю. Они подружатся.
Но почему-то Петька вздохнула, будто ей предстояла тяжелая работа.
— Ну и славно, — сказала мама. — Поможешь мне с ужином?
— Конечно! — вскочила Петька.
Мама улыбнулась, глядя на свое рыжее чудо. Петька порывисто обняла ее за шею и зашептала в ухо:
— Я тебя очень-очень люблю!
— Я тебя тоже, — ответила мама, уклоняясь от ее горячего шепота, щекочущего ухо. И вдруг спросила: — Веточка, а Саша не обидится, что у тебя появился новый друг?
— Вот еще! — вспыхнула Петька, и, вспомнив синие Сашкины глаза, дернула плечом: — С чего это?
4
С Сашкой Петька подружилась во втором классе. Сначала он был просто одноклассник и сосед. Но однажды после школы Петька гуляла по окраинам городка, где шумит маленькая речка Чечёра, впадающая в Ямолгу, и увидела Сашку Строева, который по узенькому бревнышку переходил с берега на берег. Туда-сюда, туда-сюда, много-много раз. Делал он это ловко, хотя бревно было скользкое, и Петьке тоже захотелось попробовать. Она подбежала, скинула ранец на непрогретую мартовскую землю, крикнула:
— Привет, Строев!
И пошла по бревну. Сашка смотрел на нее снисходительно, будто знал, что она все равно упадет. И Петька упала! Дошла почти до конца, но поскользнулась и плюхнулась в воду. Чечёра — речка неглубокая, Петьке по пояс. Но вода в ней холоднющая, да и упала Петька плашмя, на живот. Пальто сразу намокло и потяжелело. Сашка кубарем скатился с высокого берега прямо к воде и помог Петьке выбраться. Спросил:
— Ты чего не ревешь?
Петьке очень хотелось заплакать, но плакать при мальчишке она считала делом недостойным, и поэтому только плечами в ответ пожала.
— Ничего, — сказал тогда Сашка, — в лесу и не такое случается.
— В каком лесу? — распахнула глаза Петька.
Тут Сашка смутился и сказал:
— Ну мало ли где…
Но Петьку не проведешь! Она не отстала от Сашки, пока тот не признался:
— Я из дома сбежать хочу.
— Зачем? — не поняла Петька. Они были соседями, и Петька знала, что дома Сашку не обижают. — Разве тебе плохо дома?
— Нет, неплохо совсем! Просто… интересно ведь! Представляешь, одному в лесу пожить, как Робинзон. Или как партизаны. Можно шалаш построить или землянку выкопать. А есть ягоды или грибы. А растения? Знаешь, сколько в лесу съедобных растений! Помнишь, Ольга Яковлевна рассказывала?
Петька кивнула.
— Только вот лета дождаться… — мечтательно протянул Сашка.
Так мечтательно, что Петька сказала:
— А можно мне с тобой?
После падения в Чечёру Петька простыла и пролежала в постели целую неделю. Мама лечила ее медом и чаем с малиной. Почти каждый день забегал Сашка: приносил домашние задания и рассказывал, что в школе творится.
— Ничего, — успокаивал он Петьку, — выздоровеешь — и начнем тренироваться по-настоящему. Там как раз каникулы, время будет.
И Петька с нетерпением ждала выздоровления.
На каникулах они, и правда, тренировались каждый день, готовясь к суровой лесной жизни. Петька уже легко переходила по любым бревнышкам через речку, летала на тарзанке, как Маугли на лианах, прыгала с камня на камень через ручей, училась стрелять из самодельного лука, лазила по деревьям. С Сашкой они страстно ждали лета, когда можно уйти в лес навстречу полной приключений и опасностей жизни.
Только одно беспокоило Петьку — родители. Она представляла, какой переполох начнется дома, если вдруг однажды она пропадет. А у дедушки больное сердце, ему волноваться нельзя.
Как-то она робко спросила у Сашки:
— Неужели даже нельзя записку им оставить?
— Нет, нельзя, — непреклонно ответил Сашка.
— Но ведь они нам ничего плохого не сделали, — заспорила Петька. — Из дома сбегают, когда дома плохо, бьют или еще чего-нибудь. А нас ведь с тобой не бьют.
— Да не в этом же дело, — объяснял терпеливо Сашка. — Мы ведь не от них уходим, не от родителей, а просто чтобы себя проверить, закалиться. Представляешь, вдруг война случится? А нам с тобой в партизаны уйти — как к себе домой, потому что мы натренированные. Понимаешь?
Петька понимала. Но еще понимала, как расстроится мама. Плакать, наверное, будет…
В общем, в назначенный для побега день Петька все-таки написала записку домашним.
Они с Сашкой ушли рано-рано утром. У каждого был рюкзак за плечами. В рюкзаке мешочек сухарей, куртка, одеяло. Это все, что Сашка разрешил взять с собой. Петька взяла еще толстую тетрадку и ручки.
— Будем вести путевой дневник, — сказала она.
Сашка идею одобрил и признался:
— Я, знаешь, Петь, своим записку оставил, что мы с тобой ушли. А то правда ведь волноваться будут.
И Петька с облегчением вздохнула.
Конечно, сняли их с первой же электрички и так отругали, что ребята и думать про лес забыли. Вечером мама пришла в комнату к заплаканной Петьке, села на краешек кровати. Осторожно погладила ее по волосам.
Петька жалостливо всхлипнула:
— Мам… мы же правда не хотели вас пугать. Я же записку вам оставила!
— Ох, Ветка… Записку… «Мы с Сашкой уходим в лес. Вы нас не ищите. Мы потом вернемся». С каким Сашкой? В какой лес? Когда потом? У дедушки чуть инфаркт не случился.
Петька опять всхлипнула — из-за дедушки. Она прижалась к маме и пообещала:
— Мамочка, я тебе честно-пречестно клянусь, что никуда больше не сбегу!
С Сашкой они встретились только через три дня.
— Беда с этими взрослыми… — сказал Сашка.
— Беда… — откликнулась Петька.
— Никакой самостоятельной жизни…
— Нет уж! — решительно сказала Петька. — Пусть уж лучше совсем без жизни этой… са-мо-сто-я-тель-ной, чем они так из-за меня убиваться будут!
Санька посмотрел на Петьку синими глазами и улыбнулся.
— Я тоже так решил, — сказал он. — Уж больно они переживательные, эти взрослые.
Вот так они и подружились. Сашка заходил за Петькой в школу, иногда помогал нести ей портфель. Но никто в классе не дразнился «жених и невеста», потому что у Сашки и Петьки было полное равноправие: Сашка мог треснуть подружку между лопаток от избытка чувств, а та — огреть его учебником по лохматой голове. Петька никогда с ним не кокетничала, Сашка за Петькой не ухаживал. Только однажды, уже в третьем классе, Сашка принес Петьке на день рождения охапку подснежников, протянул и сказал:
— На вот! Они из леса только что… Самые первые.
Петька смутилась, порозовела и взяла. Спрятала в них лицо, а Сашка засиял белозубой улыбкой и сказал:
— С днем рождения!
Дом над обрывом
1
Денёк и Петька сидели на высоком гараже. Внизу желтела одуванчиковая поляна. Отсюда, сверху, она казалась мягкой и пушистой. Петька вдруг сказала:
— Вот возьму и прыгну.
Денёк посмотрел на нее недоверчиво.
— Не веришь? — Глаза у Петьки стали колючими. — А я вот возьму и прыгну!
Денёк совсем недавно дружил с Петькой и еще не знал, что когда у нее такие глаза, то лучше с ней не спорить. Вот Олежка бы, увидев такое упрямое Петькино лицо, тут же стащил бы сестру с гаража и увел подальше. Но Денёк только сказал неуверенно:
— Высоко же…
— Пфе! Подумаешь! Я и не с такой высоты прыгала!
— Да ну тебя! — отмахнулся Денёк.
И Петька тут же скользнула вниз.
— Петька-а-а! — рванулся за ней Денёк.
Приземлился он удачно и услышал, как Петька смеется:
— А ты не верил!
Она вскочила на ноги, но тут же взвизгнула по-щенячьи и, схватившись за щиколотку, упала на траву и одуванчики.
— Петь! Петь, ты чего, а?..
Петька жалобно и сердито всхлипнула, растирая ладошками ногу.
— День… у меня, наверное, перелом.
До Петькиного дома было четыре квартала. Денёк нес ее на закорках. Нес молча, а Петька хныкала:
— Денёк, ну поругай меня, ну скажи, что я дура набитая… Чего ты молчишь?
— А чего говорить? Сама же знаешь, что… не очень умная. Нашла откуда прыгать.
— Я думала — мягко… Ты же вот нормально!
— Я три года прыжками в воду занимался — я приземляться умею.
— Ой, правда? А меня научишь?
— Сиди спокойно! — прикрикнул Денёк.
Петька замерла, а потом снова захныкала:
— Денёк, ну брось меня здесь, я сама… доползу!
— Ну тебя! — буркнул Денёк.
Дома была только бабушка. Денёк неловко затоптался на месте под ее строгим взглядом.
— Вот… Она тут немножко покалечилась.
— Очень мило! — сказала бабушка. — Мило с вашей стороны, молодой человек, что вы ее доставили. Несите в комнату. — А Петьку спросила: — Где ты так умудрилась?
— Я споткнулась и упала. Там проволока железная торчит. Бабушка, у меня перелом, да?
— Глупости! Даже растяжения нет. К вечеру танцевать будешь, — ответила бабушка и ушла за эластичным бинтом.
— Ну ты и врешь! — восхитился Денёк. — Без запинки!
Петька подняла на него насмешливые глаза.
— Я не вру. Я выкручиваюсь. Чтобы меньше ругали. Взрослым совсем необязательно знать всю правду.
Потом пришли папа и дедушка, все сели пить чай с печеньем, благодарили Денька за спасения Петьки, которая, «как всегда, бегает и под ноги не смотрит», приглашали в гости. Денёк краснел, пил чай большими глотками, исподлобья смотрел на Петьку, которая уже беззаботно жевала печенье и смеялась над папиными шутками.
2
Петра Монтгомери аккуратно застелила кровать лоскутным одеялом. Поправила картину на стене. Взяла со стола банку с печеньем. Так, вроде бы ничего не забыла. Она закинула на плечо сумку из куска мешковины, которую сшила, чтобы ходить в джунгли за орехами и плодами манго, и оглядела комнату в последний раз. Потом она долго спускалась по винтовой лестнице. Неужели и правда всё? Все решено, обговорено, улетел обратно в джунгли обиженный Сальватор, и последнюю банку печенья она рассыплет сейчас на крылечке для черепашьей семьи… А потом попрощается с Ооло. Он, наверное, долго будет плыть за кораблем…
Петра вздохнула. Вот и капитан Дэн говорит, что опять этот участок станет самым опасным в море, без маяка-то…
— Я все понимаю. Конечно, вам плохо здесь… — говорил он вчера. — Одна на заброшенном острове в океане… Даже представить жутко… Но как же нам будет вас не хватать, всем кораблям, проходящим мимо…
Он взял ее за руку. Петра опустила глаза. Ей тоже будет не хватать острова. И маяка, и Сальватора, и Ооло… Но мир, такой огромный и прекрасный, звал ее, и особенно важно было, что в этот далекий мир ее повезет капитан Дэн.
— До ближайшего порта три месяца пути, — сказал он и отпустил руку.
— Мне не привыкать, капитан, мое детство прошло на корабле.
И вот собраны вещи, зажжен маяк… Насколько-то хватит его? Команда корабля шумно приветствовала свою спасительницу, ведь если бы не Петра, они разбились бы в ту бурю о риф…
Петра стояла на корме, смотрела на удаляющийся остров. Впереди корабля плыл и что-то пронзительно кричал ей дельфин Ооло.
Это было давно, еще до того, как Петра попала в шайку Вольных Бродяг Заколдованного Леса. Но почему-то она до сих пор вспоминает глаза капитана Дэна, даже сейчас, когда идет по темным коридорам дворца с Санди, Луизой и Диего спасать бумбурука…
3
Денёк прибежал утром растрепанный, весь как на иголках.
— A-а, Денис Хорса! — воскликнул папа. — Входи, входи, спаситель!
Денёк смущенно остановился у порога.
— He-а, мне Петьку… То есть Лизу.
Папа хмыкнул:
— Петьку-Лизу! — и крикнул: — Елизавета!
Петька в ночной рубашке, сонно потягиваясь, вышла в коридор.
— Привет… Ты чего у порога торчишь? Проходи!
Но Денёк замотал головой, поманил ее и что-то зашептал на ухо. Папа улыбнулся и ушел в большую комнату. Через минуту Петька пронеслась мимо него, как метеор, крикнув:
— Па-ап, я на улицу!
— А завтрак?
— Потом!
Натянув на ходу шорты и футболку, она выскочила на лестничную площадку и вместе с Деньком побежала в сторону старого пруда.
— А как ты туда попал? — спросила Петька на бегу.
— Да просто гулял, гулял, смотрю — каменная кладка разобрана, а там пустота… Ну и полез.
— И пролез? — Петька сбавила скорость.
— Ну я еще разобрал немножко…
— А если кто-нибудь туда уже проник?
— Да нет. — Денёк перешел на быстрый шаг. — Там же обрыв и крапива с человека ростом, там и не видно, если со стороны.
— А чего тебя в крапиву-то понесло? — удивилась Петька.
Денёк сердито стрельнул глазами:
— Ну чего-чего… Сама, что ли, не понимаешь? Кустов-то вокруг нет…
…Город, в котором жили Петька и ее друзья, был старым, с большими деревянными купеческими домами из тяжелых бревен, с покосившимися от времени заборами и кривыми улочками. Кривыми, потому что со всех сторон город был зажат невысокими, поросшими сосновым лесом горами. Улицы сбегали с гор и карабкались по ним опять, огибая каменные нагромождения, уходили к берегу речки Ямолги и к заросшему камышом, кувшинками и осокой пруду. Около пруда дома были особенные. Петьке это место нравилось. Они часто здесь гуляли вдвоем с мамой и обо всем разговаривали. Между прудом и Лысой горой было всего три улочки: Нагорная, Тополиная и улица Красных комиссаров. Берег круто уходил к воде, поэтому фундаменты всех домов были сложены из больших плоских камней коричнево-серого цвета. И весь квартал казался из-за этого очень древним и каким-то нездешним. Будто из старых фильмов про далекие города.
И была в этом квартале тайна. Это дом над обрывом. Он стоял на самом краю оврага, темный и хмурый. Без признаков жизни. Петька никогда не видела в его окнах света, хоть до самой темноты следила за домом. Никто никогда не выходил оттуда, и почтовый ящик давно покосился и покрылся бурой ржавчиной. Дом Петьку притягивал как самая большая тайна на свете. Со стороны обрыва к дому было трудно подобраться, зато с другой стороны к нему вела лестница. И какая! Как и фундаменты домов, она была выложена каменными плитами, отшлифованными тысячами дождей и ног. С обеих сторон лестницы — заборы огородов, только были они не из проволоки и не из дерева, а тоже каменные. Один огород был около самого дома, и там росли столетние лиственницы, а другой огород — соседский, из него над лестницей склонялись яблони. Лестница плавно изгибалась в тени деревьев, поэтому издалека она была незаметна и даже в самый солнечный день казалась сумрачной.
Петька всегда поднималась по лестнице с легкой дрожью в коленках. Лестница упиралась в высоченный (до неба!) забор с тяжелыми воротами. На воротах была звездочка. Когда-то красная, но теперь облупившаяся, она сливалась с деревом ворот. У крылечка — шаткая калитка, ведущая в огород. Дом — громада, молчаливая, грозная, полная загадок. Прошлой осенью Петька решилась. Все равно дом пустой — это же ясно! А калитка так соблазнительно приоткрыта! И если выйти через огород к обрыву, то будет виден весь пруд, и свой квартал, и ближайшие горы, и дорога, ведущая в Новый город. А потом можно разбежаться и ухнуть с обрыва в обморочную пустоту стремительного полёта. Там такой спуск, будто сотни ребят здесь прокатились!
Петька зажмурилась и открыла калитку. Но не успела сделать и двух шагов, как откуда-то к ней выскочил высокий старик с палкой наперевес, в широкой вылинявшей блузе, в соломенной шляпе на всклокоченной седой шевелюре. Нос у него был орлиный, а глаза такие, что Петькино сердце дрогнуло.
— Ну?! — грозно спросил старик.
И Петька бросилась наутек. Может быть, это было малодушием (так Петька сама себе потом и сказала), но объяснить, что ей надо было, она все равно не смогла.
Петька добежала до колодца, села около него и расплакалась. Так было обидно! Такой дом! И кто там живет! Да какая разница кто… Главное, что живет! Что дом не пустой. И нет в нем никаких тайн! И старик какой-то сумасшедший…
Потом Петька успокоилась и поняла, что старик тоже загадочный, а то, что он так набросился на нее, понятно: кому понравится, если без спроса к тебе кто-то в огород суется? В общем, этот эпизод не убавил дому таинственности, а интерес Петьки к нему еще больше возрос.
И вот прибегает Денёк! И что говорит! Тайный лаз в каменном фундаменте того самого дома!
Перед обрывом, на котором стоял дом, был пустырь. Небольшой, с желто-рыжей землей, клочками блеклой полыни и чахлой травы. Овраг порос разнотравьем, а около самого дома буйно разрослась крапива. Перед этими-то зарослями Петька и Денёк остановились. Оба были в шортах и футболках.
— Да-а… — выдохнула Петька. — Ты чего меня не предупредил, что здесь такая крапива? Ни пройти ни проехать…
— Да я сам-то… забыл как-то, — буркнул Денёк и сказал жалобно: — Может, вырубить? Найдем палки…
— Ага! И все увидят!
Выход был один. Не идти же переодеваться! Ребята переглянулись.
— Ну? Была не была! — сказал бодро Денёк и протянул Петьке руку.
Она крепко вцепилась в нее одной рукой и, закрыв лицо другой, рванула вслед за ним в крапивный лес.
Будто пчелиный рой набросился на Петьку и Денька. Но Петька только зубы сжала. Она загадала: если не пикнет ни разу, то все будет хорошо: они исследуют тайный лаз и откроют тайну дома. Краем глаза Петька глянула на друга. Закрывая рукой лицо, он прорывался вперед, будто его окружала не крапива, а свистели пули и в него летели огненные стрелы. Когда они выскочили из зарослей и уткнулись в камень фундамента, кожа на руках и ногах горела адским пламенем.
Денёк хихикнул:
— Будем теперь в крапинку!
— Ага, — кивнула Петька и тут же потребовала: — Ну веди!
Она не пикнула в крапиве — значит, все теперь должно быть так, как хотелось!
— Да куда вести-то? Вот…
В каменном фундаменте зияла дыра. Как раз такая, чтобы мог пролезть одиннадцатилетний тощий мальчишка. Внутри у Петьки что-то гудело колоколом: то ли от страха, то ли от ожидания.
— Идем? — спросил Денёк шепотом.
На секунду у Петьки к горлу подкатил комок. Это был противный комок страха: а вдруг их поймает тот старик — и палкой, палкой! Ну не палкой, конечно, но все равно. Еще в милицию отведет: все-таки чужая собственность. Но Денёк смотрел на нее нетерпеливо и безбоязненно, и Петька тряхнула головой, загоняя страх подальше.
— Идем!
Денёк полез первым, спрыгнул в неизвестную темноту. Протянул Петьке руку, помогая забраться.
Внутри было не так уж и темно. Прохладно. Земляной пол, а стены обиты грубыми досками. Сразу ясно, что хозяева сами этот ход сделали. Может, хранят здесь соленья-варенья. И никакой романтики! Ни клада, ни пленников жуткого старика, ни привидений…
— Пойдем? — горячим шепотом спросил Денёк и щелкнул фонариком.
Тонкий лучик заскользил по полу в бурой земляной пыли, по стенам и потолку. Ребята двинулись вглубь. Легкая дрожь в коленках у Петьки совсем прошла. Чего бояться-то? Не полезет же старик в это подземелье, тем более с утра пораньше… А они только посмотрят и уйдут. Темнота поредела. И вдруг… Петька даже присела! Луч Денькиного фонарика столкнулся с другим лучом.
— Попались! — пискнула Петька.
Она даже хотела рвануть назад, но Денёк схватил ее за руку, буркнул:
— Куда бежать-то уже.
Луч фонаря приблизился, ослепил.
— Ну и что, голубчики, вам здесь надобно? — послышался голос, молодой и веселый, как у Ивана.
4
Жизнь в лесу учит ходить бесшумно. И хотя каменные коридоры дворца мало походили на теплый мох и мягкую траву, ни один стражник не обернулся, когда позади них неслышно проходили Санди, Диего и Петра. Впереди всех шла принцесса Луиза. Она то и дело прикладывала палец к губам, хотя Бродяги совсем не шумели. Они спускались все ниже и ниже. Воздух становился сырым, а ступени скользкими. Стражники и факелы попадались все реже, и было ясно, что бумбурука пытают в подземелье. Наконец они остановились перед обитой железом дверью.
— Пришли, — прошептала Луиза.
Санди вышел вперед, достал из кармана веревку. Диего вздохнул и связал ему руки.
— Не нравится мне это, — проворчал он.
— Другого плана все равно нет, — ответил Санди. — Прячьтесь!
Петра отступила и прижалась к стене. Диего втиснулся в темную нишу. Луиза вздохнула и постучала в железную дверь.
Дальше все шло так, как задумал Санди. Казан Бук сначала пришел в ярость, что его отвлекли от допроса, но, увидев, кого привела ему принцесса Луиза…
— Он имел наглость забраться в окно моей спальни! Хорошо еще, что я смогла докричаться до стражи! — Принцесса так искренне пылала гневом, что даже подозрительный Казан Бук ей поверил.
— Ага… — сказал он, прохаживаясь вокруг связанного Санди. — Вероятно, он надеялся похитить вас с целью выкупа. Так-так. Идите спать, ваше высочество. То, что здесь будет происходить, не для ваших милых глаз…
Принцессу Луизу передернуло. Она попятилась к двери и, будто случайно, увидела бедного бумбурука. Он лежал у стены, и по всему было видно, что жить ему осталось недолго.
— О боже! Казан Бук! Вы сошли с ума! — возмущенно воскликнула принцесса. — Вы что, не знаете, что мой отец нанял этих зверьков охранять королевские леса?
На секунду Казан Бук растерялся, но тут же, хмыкнув, проворчал:
— Плохо же они справляются со своей работой… Он уже ни на что не годен. Эй, Брюква! Вынеси-ка его на помойку, ему там самое место.
Толстый Брюква поднял бумбурука за шкирку, как котенка, и понес из подземелья. Санди еле заметно кивнул Луизе: не отставай!
— Приятной ночи, Казан Бук, — сказала принцесса и поспешила за стражником.
В комнате за железной дверью остались Санди, Казан Бук и двое стражников. А в темном коридоре притаились Петра и Диего.
5
Уже в сумерках Петька и Денёк возвращались домой, переживая еще раз события этого дня. Тот, кто поймал их в подвале, оказался парнишкой чуть старше Ирины, смуглым, высоким, веселым. Звали его Егором. Он сначала вывел их из подвала в дом, отчитал как следует, а потом усадил за стол, налил по кружке (громадной, глиняной) чая, поставил на стол тарелку с пряниками и цукатами из арбузных корочек. Петька и Денёк сначала отказывались, но Егор грустно возмутился:
— Эгоисты! Я так сильно чаю хочу, но один же я не буду его пить, да еще с пряниками! Быстро за стол!
Пришлось забраться на высокие самодельные табуреты, тем более что желудки ребят тихонько урчали от голода.
Сам Егор сел напротив и сказал:
— Ну рассказывайте.
Петька и Денёк переглянулись. Что говорить-то?
— Зачем пожаловали? Просто так люди в чужих домах не оказываются.
Так-то оно так, но как это объяснить? Что сказать о той тайне, которая живет в доме и притягивает, как магнит? Денёк, запинаясь, рассказал про лаз в каменной кладке фундамента. Егор, кажется, понял их, улыбнулся. И перепуганные ребята улыбнулись в ответ.
Потом, после чая, Егор показал им дом. Весь-весь, от чердака до подвала. Он и внутри оказался необыкновенным.
— Ему на следующей неделе исполнится сто одиннадцать лет, — сказал Егор. — Его еще мой прадед построил.
— Ух ты! — восхитилась Петька. — Почти наш ровесник. Без ста лет.
Егор развеселился, взлохматил ей волосы, сказал серьезно:
— Приходите, отпразднуем.
— А… можно?
— Ну конечно! Справим ему настоящий день рождения! С подарками, фейерверками…
— Ой, а… — заторопилась Петька. — Егор, а можно мы не вдвоем придем? Можно мы еще с друзьями? Только нас много…
— Да, конечно! И хорошо, что много! Всё, в четверг я вас жду. По рукам?
Они ударили по его жесткой ладони, и Петька наконец-то решилась спросить про странного старика.
— A-а, это дедушка, — ответил Егор. — Он сейчас на рыбалке. К вечеру придет.
Петьке как-то неуютно сразу стало, даже зябко.
Егор это заметил и спросил:
— А что, у тебя с ним связаны неприятные воспоминания?
Давясь от неловкости, Петька рассказала. Егор слушал серьезно, потом махнул рукой:
— Ничего страшного, у него это бывает. А вообще-то он добрейший человек и талантливый. Вот пойдемте, покажу.
Егор повел ребят по сумрачному длинному коридору, потом по крутой скрипучей лестнице, залитой солнцем, потом толкнул обшарпанную дверь.
— Заходите.
Но Петька застыла на пороге. В светлой большой комнате, с окном во всю стену, всюду стояли и лежали духовые инструменты: трубы, саксофоны, горны, тромбоны.
Была у Петьки мечта: научиться играть на горне. Тысячу раз представляла себя со сверкающим на солнце горном, в глубине которого живут стремительные звонкие сигналы. После третьего класса даже поехала для этого в лагерь. Но пионерия уже распалась, в их городке как-то очень быстро исчезли и красные галстуки, и обязательное и поголовное вступление в ряды Всесоюзной пионерской организации. И горны вместе с флагами и другими атрибутами были убраны в шкафы и кладовки. Правда, по настоятельной просьбе пожилого директора линейки проходили, как и раньше, горны и барабаны доставали (а флаг сшили новый — трехцветный), но в горнисты набирали только старших и только мальчишек.
И вот в этом старом доме, в комнате почти под самой крышей, целый склад горнов и его собратьев. Но Петьку не интересовали кларнеты и саксофоны, а только незамысловатый горн, на котором, кроме сигналов, и не сыграешь-то ничего. Но зато как ввинчиваются они в воздух! А как звучит сигнал тревоги! У Петьки сразу сердце начинало бешено биться, будто она мчится на коне.
Егор усмехнулся, глядя на притихших ребят, взял в руки саксофон, заиграл. Казалось, музыка разбудила дом. Где-то на чердаке заворковали голуби, заскрипели половицы, тихо зазвенели окна, ожил за стенами дома запущенный старый сад. А у Петьки сладко и незнакомо заныло от тихой мелодии сердце.
— Как здорово! — выдохнул Денёк, когда Егор опустил саксофон.
— Ну конечно! — возразил Егор. — Я вообще, можно сказать, играть не умею. Вот дед у меня! Он самоучка, но играет так, будто консерваторию закончил. На любом инструменте. И музыку сам пишет. Раньше он в городе духовым оркестром руководил. Помните оркестр?
— Конечно! — подпрыгнула Петька.
Раньше оркестр каждое воскресенье играл в парке, выступал на всех праздниках и демонстрациях. Стоило маленькой Петьке услышать музыку, она сразу бросала все дела и бежала к золотым трубам, огромному гулкому барабану, к людям, владеющим этим серьезным чудом. Папа в такие минуты говорил: «Что, Лизавета, труба зовет?»
Потом оркестр куда-то исчез. Папа как-то проворчал, что, мол, развалили оркестр, но толком ничего объяснить не мог. Петька тогда долго тосковала по звукам медных труб.
— А где он теперь, духовой оркестр? — спросила Петька Егора.
— Вот он, — показал Егор на инструменты. — Только трубы без людей не запоют.
— А где люди-то? — спросил Денёк, как добрую собаку, поглаживая крутой бок барабана.
— Кто где… Дедушка долго служил в военном оркестре, а вернулся потом, стал собирать людей, которые хоть как-нибудь умеют играть на духовых инструментах. Потихоньку инструменты покупал. Он даже квартиру продал, чтобы их купить. Ну поначалу все здорово было: репетиции, выступления, поездки, конкурсы. А потом… потом как-то все повзрослели, постарели, кто уехал, кто женился, кто просто решил, что глупо на это время тратить, раз ничего не платят. Старики слегли или умерли, а замены им не было. Вот так вот… К тому же кто-то из о-очень важных людей решил, что духовой оркестр — это пережиток прошлого… Дедушка потом работал в музыкальной школе, но оркестра больше не получилось.
— Как жалко… — прошептала неслышно Петька.
Если бы оркестр был, она бы обязательно туда попросилась! И научилась бы играть на горне! Она бы даже опять в музыкальную школу пошла.
— Ладно. Зачем мы о грустном? — встряхнулся Егор. — Пойдемте. — И он тихонько вытолкнул ребят из комнаты.
И Петька не решилась сказать ему о своей мечте. «Может, как-нибудь в другой раз», — подумала она.
Потом они залезли на пустой пыльный чердак, где сушились веники для бани, побегали по саду, пообщались со свирепым на вид, но добрейшим псом Чеком, еще раз попили чай, помогли Егору ужин для дедушки приготовить и только тогда заметили, что уже вечереет. Стали прощаться.
— Егор, а почему в доме окна никогда не горят?
— Да просто окна жилых комнат во двор выходят. Дом-то огромный! Ну, я жду вас в четверг, — напомнил Егор. — На день рождения дома.
— Ага, мы придем.
— И друзей зовите! И вообще, если что — приходите.
Егор еще долго стоял у калитки и махал им рукой, а Петька с Деньком то и дело оборачивались и махали в ответ.
Денёк спросил:
— А про каких друзей ты говорила?
Петька споткнулась о ступеньку лестницы и сказала:
— Ой, это мои друзья из двора. Я вас познакомлю. Они все знаешь какие? Во! — И она показала большой палец. — Хочешь, прямо завтра познакомлю?
— Ну ладно…
Они помолчали немного, и Денёк спросил:
— А тебе не попадет, что так поздно?
— Пф-фе! Я всегда так гуляю! — Она искоса посмотрела на погрустневшего друга. — А тебе?
— Наверное, нет. Но, скорей всего, да. Просто мама не любит, когда я к обеду не прихожу. И вообще, когда так надолго.
Петька тут же приняла решение.
— Пойдем, — сказала она, поворачивая в сторону его дома.
— Куда?
— К тебе.
— Зачем?!
— Ну я скажу, что все из-за меня, и тебя ругать не будут.
— Вот еще! Не надо…
— Надо! А то тебя больше ко мне не отпустят.
— Ну что ты, Петька, отпустят меня! И ругать не будут.
— Ага! А кто говорил, что попадет?
— Я сказал: «Может быть».
— Ты сказал: «Скорее всего», — а это почти всегда «да».
— А вот и нет!
— А вот и да!
Денёк вдруг замолчал и внимательно посмотрел на Петьку.
— Ты чего? — смутилась она.
— Петька… Мы что, ссоримся?
— Вот еще! — дернула Петька плечом. Посмотрела на Денька и улыбнулась.
И он тоже улыбнулся ей.
— Ладно, — сказала она, — я не пойду тебя провожать. И ты меня не ходи. Пока.
И она побежала по темной дороге. Потом она остановилась и помахала Деньку рукой. И он замахал ей в ответ.
6
С Ленкой Апрелевой Петька познакомилась в детском оздоровительном лагере, куда ее родители отправили «набраться сил и здоровья перед первым классом». Петька попала в самый малышовый отряд и поначалу очень тосковала. Еще бы! Все отряды купаться на речку, а они — в бассейн-лягушатник, где даже маленькой Петьке воды по пояс! Все отряды в лес — за ягодами, а они — в песочницу и на качели. Для всех отбой в десять часов вечера, а их спать укладывают чуть ли не сразу после ужина. В общем, при такой жизни Петькиного терпения хватило на неделю. А потом она тихонько собрала вещи и рванула через лес домой. В каком направлении расположен город, Петька знала весьма приблизительно, но она твердо была уверена, что любая дорога куда-нибудь выведет.
Лесная тропинка вывела к шалашу из сосновых веток. В шалаше было весело: там смеялись от души и рассказывали что-то очень интересное. Петька не удержалась и сунулась туда. Так она познакомилась с тремя девчонками и двумя мальчишками из соседнего отряда. Приняли Петьку необыкновенно радушно, удивились, что ей в лагере не нравится, еще больше подивились ее смелости (одна! по лесу! домой!) и уговорили остаться. Да Петьке уже и не хотелось домой. Потому что жизнь в лагере в один миг стала интересной! Потому что ее новые друзья столько всего знали и умели! Потому что, оказывается, в лагере есть столько замечательных мест! И Петьку везде брали на равных, во все игры, хоть она и была младше ребят на целый год. И когда мама с папой приехали на выходные к дочери, то застали ее уже не зареванной, а счастливой.
Но еще больше счастья было у Петьки, когда первого сентября она увидела среди незнакомых ребят свою лагерную подружку.
— Ленка!
— Ой, Вета…
— Ты в каком классе?
— В первом «Б».
— И я! Вот это да!
А потом выяснилось, Что Апрелевы переезжают в Петькин двор. Ленке было уже почти восемь лет, она была самой старшей в классе, и Петька очень гордилась, что у нее есть такая замечательная подруга.
— Леночка удивительно красива, — сказала как-то Петькина бабушка. — У нее такие необычные египетские глаза.
— Вета, ты бы с Лены пример брала: ее на собраниях всегда хвалят, — говорила мама.
Петька бы и рада, но у нее не всегда получалось, потому что Ленка все умела и все могла — Петька была в этом уверена.
А еще Ленка была честная и справедливая.
— Она моя совесть, мамочка, — искренне признавалась Петька.
И правда, иногда хочется увильнуть от каких-либо неприятностей, что-то не совсем честное сделать, а потом, как подумаешь, что Ленка по этому поводу скажет, вся охота пропадет.
И Ленке первой решила рассказать Петька про Денька и старый дом. В школе рассказать не получилось: все время кто-нибудь крутился рядом, и Петька пришла к Ленке вечером. Ленка помогала маме купать трехмесячную сестренку. Маленькая Катя купаться любила, была не капризной, и Ленку мама отпустила. Петька одним глазком все-таки заглянула в ванную, щелкнула языком Катюшке и пошла с Ленкой на балкон.
На балконе у Ленки была настоящая комната: стоял у стены аккуратный шкафчик, два низких табурета и столик, узкая кушетка, на полу лежали старые цветастые половики. Как только становилось тепло, Ленка перебиралась на балкон жить. Вытаскивала надувной матрас и теплые одеяла. Так спала ночью, днем все это складывала в ящик. Тетя Марина, Ленкина мама, пыталась с этим бороться, но потом махнула рукой: все равно в однокомнатной квартире не развернешься, тем более когда появилась Катюшка.
Петька очень любила эту Ленкину «комнату». Она уселась на кушетку, скрестив ноги по-турецки, и погрузилась в раздумья. Петьку уже давно мучила совесть, что она ничего не рассказывает Бродягам о своем новом друге, а Денька не знакомит со своими одноклассниками. Почему она их сразу не познакомила, Петька теперь и не помнила, а выкручиваться уже сил нет. Вот сейчас Ленка спросит, где она вчера целый день была, а Петьке опять придется что-нибудь сочинять, будто дружить с Деньком — это великая тайна или преступление. Нет, всё, хватит!
— Ты где вчера была? Мы мечи весь день делали, за тобой три раза бегали, а тебя не было, и Ирина ничего вразумительного сказать не могла.
Петька решительно тряхнула головой и сказала:
— Ленок, ты только не обижайся, что я сразу не сказала, зато я сейчас все расскажу! Знаешь, во мне столько накопилось!
И Петька на одном дыхании все выложила подружке, как на лыжах с горки съехала, — и про знакомство с Деньком, и про матросскую рубашку, и про его замечательные рисунки, где корабли и неизвестные города, и про дом над обрывом, и про умерший оркестр.
Ленка слушала открыв рот, а потом сказала:
— Ну-у Петище! Ты чего раньше-то молчала?
Петька только плечами пожала.
— Веди его к нам!
— Прямо сейчас?!
— Конечно! А я пока всех соберу.
Петька вскочила:
— Нет, Лен, пойдем со мной! А то мы с Деньком опять увидим что-нибудь интересное и свернем. Так никогда и не дойдем до Хижины. Мне нужна твердая рука, которая меня держать будет! — вспомнила Петька, что обычно папа про нее говорит.
Ленка покачала головой и пошла звонить Сашке, чтобы тот собрал всех Бродяг в Хижине. Петька тяжело вздохнула, потому что больше всего она боялась из-за Сашки: он умеет так насмешливо посмотреть и улыбнуться, что у нее все внутри сжимается. Еще подумает что-нибудь ненормальное!
Ленка вернулась через пять минут в красном ситцевом сарафанчике.
— Ну, бежим? — весело спросила она.
— Бежим… — тяжело вздохнула Петька.
7
Денька они увидели на подоконнике. Глаза у него были грустные.
— Денёк, привет! Познакомься — это Ленка.
Денёк заулыбался, перекинув ноги на улицу.
— Привет!
Ленка улыбнулась тоже, выразительно посмотрела на Петьку: зови, мол.
— Ты чего сидишь, как петух на насесте? Пойдем гулять! — сказала Петька.
Но Денёк тут же покачал головой.
— Почему? — удивилась Петька.
— Не пускают? — сразу поняла Ленка.
Денёк кивнул.
— Вот тебе раз! Тебя же всегда везде пускают!
— Да я тут… В общем, сам виноват.
Петька бесцеремонно перелезла через забор садочка, забралась к другу на подоконник.
— Из-за вчерашнего, да? — спросила она. — Из-за того, что поздно вернулся? Я же говорила, надо было меня с собой взять!
— Да нет, Петь, это совсем не из-за этого.
В комнату заглянула Денькина мама.
— Здравствуйте, Екатерина Дмитриевна! — отважно поздоровалась Петька.
Вообще-то она Екатерину Дмитриевну побаивалась, но сейчас ей надо было во что бы то ни стало вызволить Денька на улицу, и весь страх прошел.
— С кем ты, Денис? A-а, Лиза, здравствуй… Ты что, через окно?
— Да я… — Петька смутилась и тут же выпалила: — Екатерина Дмитриевна, а Денису совсем-совсем погулять нельзя? Мы бы немножко…
Денёк дернул ее за рукав и нахмурился, но Петька сделала вид, что не заметила.
— А то, что он вчера так поздно, так это он нам помогал. У нас, знаете, Галя осталась на осень по математике, и он с ней вчера весь день примеры решал!
— Да? — удивилась Екатерина Дмитриевна. — А мне про какой-то дом рассказывал…
— Нет, дом тоже был, но это в перерывах, а так все примеры да примеры… Отпустите его погулять, а? А то он от математики зачахнет…
— Ну да, зачахнет он! Если бы только он вчера так, а то совсем от рук отбился. Миксер вот мне сломал…
Петька открыла рот и посмотрела на Денька. Тот сидел опустив голову, ногтем отколупывая краску от подоконника.
— Хотел, говорит, вертолет сделать!
Медленно сползая с подоконника, Петька пробормотала:
— А вы знаете… Миксер — это тоже я… То есть мы вместе… хотели вертолет. Только вы не расстраивайтесь, я вам новый принесу. Мы как раз новый купили…
Денёк сердито гнал по дороге камушек. Петька посматривала на него виноватым взглядом, Ленка на Петьку — укоризненным.
Все трое молчали — Петька наконец не выдержала:
— Ну чего ты дуешься, Денёк? Тебя же отпустили, и за миксер ругать не будут, раз это не ты.
— Ага, ты не слышала, что ли? «Мы договаривались, что ты всегда будешь только правду говорить». Мы ведь на самом деле договаривались, а я…
— А ты бы сразу правду говорил!
— Ага, как мы с тобой его грохнули! На тебя, что ли, все свалить, если уж правду?
— Ну и…
— Ну и… Еще и Галинку приплела.
— Ну и приплела. Моя сестра, хочу — и приплетаю.
Просто она мне под руку попала.
— Тогда уж не под руку, а под язык.
Ленка молчала, молчала и наконец сказала строго:
— Оба хороши. Пойдемте быстрее, нас уже заждались все.
Но оказалось, что в Хижине еще не все собрались. Как всегда, опаздывал Олежка, Генки не было дома. Сашка с Лёшкой пробовали новые мечи.
— Ух ты! — выдохнул Денёк, когда Ленка торжественно и важно распахнула дверь Хижины.
Здесь было так, как бывает в самых лучших фильмах, — солнце в чердачные окна, старая циновка и половики на полу, за балку подвешен почти корабельный фонарь, старинный, потемневший от времени колокольчик у двери… Денёк смотрел на все черными глазами-черносливинами. В них были восторг и волнение. Петька тоже чуть волновалась, но с ней была Ленка, а значит, все должно получиться: Денёк понравится Бродягам, а они — ему. И Петьке не надо будет разрываться между ними.
— Это Денёк, — сказала Петька.
Сказала и посмотрела на мальчишек из-под густой рыжей челки, будто говорила: «Вот вам хороший человек, хотите — дружите, хотите — нет».
Сашка первым протянул Деньку руку:
— Я — Саня, а это — Лёха.
Скоро Денёк был посвящен во все дела Бродяг и тут же придумал себе эмблему: летящий по волнам парусник на фоне рыжего восходящего солнца, а внизу — переплетенные буквы Д и X.
— Ты так хорошо рисуешь! — восхитилась Ленка.
— Это еще что! — похвасталась за друга Петька. — Вы бы другие его рисунки видели… Денёк, принеси посмотреть!
— Да ну их… Они старые. Я их еще в третьем классе рисовал.
— Ну и что? — рассудил Сашка. — Главное, что красивые.
В общем, через час, когда пришли Олежка и Генка и закипел чайник, Денёк стал полноправным обитателем Хижины.
Наши братья и наши враги
1
Герку Щеколдина все звали Щеколдой. Характер у него был противный, и внешность, и все его друзья, и всё, что с ним связано. В этом были уверены Петька и все ее друзья. Потому что Щеколда был их заклятым врагом. Он жил в соседнем дворе, учился в восьмом классе и всячески вредил обитателям Хижины.
В Заколдованном Лесу у Бродяг был построен из фанеры, веток и разного хлама шалаш. Здесь они летом играли в разбойников, и, несмотря на появление Хижины, шалаш оставался одним из их любимых мест. Но про него узнал пронырливый Шик — Васька Шибаев из компании Щеколды. И началось! Разбегутся Бродяги вечером по домам, а утром приходят в шалаш и находят там окурки, битые бутылки, обертки от чипсов и печенья, пустые пачки сигарет. Ребята злились, прибирались, сжигали мусор, но утром все повторялась снова. На узких скамейках, которые сколотил для шалаша Иван Петушков, появились выжженные спичками такие слова и рисунки, что на них и сидеть-то противно было. И запах по углам…
— Нет, с этим надо что-то делать! — гневно и в который раз уже сказала Петька.
— Давно надо, — философски заметил Генка, — только что мы сделаем?
— Хоть дежурных на ночь оставлять, — предложил Сашка.
— А что? — Петька обвела друзей взглядом. — Давайте, в самом деле, дежурить.
— Ага, их вон сколько, и все здоровые как быки! Напинают — только и всего, — раздраженно пробурчал Лёха.
— Да мы их сами! — тут же вспыхнул Олежка. — Ребята! Давайте правда их побьем!
— Спор кулаками не решается, — серьезно сказала Ленка.
— А чем тут решать? — спросил Олег, но спорить не стал, потому что драться со Щеколдой и его друзьями действительно бесполезно: они все во-он какие, одним пальцем раздавят.
— Может, с ними поговорить? — неуверенно предложила Ленка, заранее зная, что ей ответят. — Они же тоже люди…
Все посмеялись: поговорить со Щеколдой. Ну-ну!
— Ну не родителям же будем жаловаться… — вздохнул Сашка.
— А что? — возразил Генка. — Уж взрослых бы они послушали.
— Да ну их, этих взрослых! — сказал вдруг молчавший до сих пор Денёк. — Надо с ними… хитростью бороться.
— Это как? — удивился Генка.
— А вот так…
К обеду всё для выполнения Денькиного плана было готово. Нашлись и веревки, и ведро, и краска. Сделали рогатки, насобирали липучих репейников. Кто-то стащил из дома целый пакет гороха. Для очистки совести написали на куске фанеры грозные слова:
ЩЕКОЛДА И ЕГО ШАЙКА! ЕЩЕ РАЗ СУНЕТЕСЬ В НАШ ШАЛАШ — ВАМ НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ!
Плакат повесили над входом в шалаш еще до обеда.
— Вот, теперь хоть честно… — вздохнула Ленка. — Хотя все равно мне эта затея не нравится.
— Придумай тогда что-нибудь другое, — возразил ей Сашка.
— Не переживай, все будет здорово! — подбодрил ее Лёха. — Они у нас узнают, где раки зимуют!
Идея с ловушкой всем ребятам понравилась. Они весь день провозились, разводя краску, укрепляя ведро с ней над входом, протягивая веревки-спотыкалки и тренируясь стрелять из рогаток.
— Все равно они нас потом по одному отловят, — тоскливо сказал Генка.
— Не отловят, — успокоил его Сашка. — Мы еще что-нибудь придумаем. Денёк, потяни-ка посильнее…
Пока делали в шалаше ловушку, Петька и Денёк рассказали ребятам про дом над обрывом, про Егора и спящий духовой оркестр. Передали приглашение на день рождения.
— Если на день рождения, то нужен подарок, — сказала Ленка. — Только я совершенно не знаю, что дарят в этот день домам.
— Да уж, — расстроилась Петька, но тут же придумала: — Ой, ребята, а давайте сделаем дом сами! Такой же, только маленький!
— Макет? — уточнил Сашка.
— Ага… Только можно все напридумывать, будто он сказочный.
— А из чего делать-то? — спросил Олег.
— Ну, я не знаю… Из всего. Можно из пенопласта и деревяшки. Можно и старые коробки найти.
— И мох насобирать, траву всякую, чтобы обрыв сделать, — подхватил Денёк.
Сашка сказал:
— Голова Петька! Айда на Утес!
— А шалаш? — ревниво напомнил Генка.
— Посчитаемся, кто дежурить останется. Все равно Щеколда днем не появится. А если что, то сразу за кем-нибудь взрослым…
— Ага, а за кем? — протянул Лёха так обиженно, будто его уже оставили дежурить.
— За Иваном нашим можно, — сказала Петька. — Он сейчас дома, он поможет.
— И за моим отцом тоже, — сказал Генка.
Сашка скомандовал:
— Всё, решено! Денёк, считай.
Дежурить выпало Генке. Он пороптал на судьбу и попросил друзей поскорее возвращаться:
— А то мало ли что…
2
Утес был волшебным местом. Там всегда что-нибудь находилось: сломанный самокат, механизмы от часов, мотки медной проволоки, разноцветные камушки, обрывки сетей.
Бродяги часто ходили на Утес. Иногда на поиски сокровищ, иногда просто так — посмотреть с него на речку Ямолгу. Хорошо было сидеть на утесовой макушке и глядеть, как речка неторопливо течет внизу.
Дорога на Утес не близкая: нужно пройти три квартала и потом еще минут пятнадцать идти по берегу. Сейчас ребята неслись во весь опор: ожидание вечерних событий будто щекотало им пятки. Петька на бегу рассказывала Деньку про Утес.
Вдруг Олежка резко затормозил и схватил Денька за руку.
— Вон он, Щеколда и компания!
На скамейке у подъезда сидела почти вся щеколдинская компания: и вертлявый Шик, и тощий, вечно сонный Валька-заяц, и «приглаженный» мальчик Вова Уренский, и другие. И сам Щеколда — высокий, с орлиным носом и темным крылом волос.
Бродяги остановились, издалека поглядывая на них, будто примеряясь, справятся они с врагами или нет.
— Вон, смотри, — толкнула Петька Денька в бок. — Видишь высокого, в желтой жилетке? Это он, Щеколда.
Денёк смотрел как-то странно, потом опустил голову и нахмурился.
— Ладно, пойдемте, — буркнул Лёха. — Чего их разглядывать… Вечером наглядимся по горло, надоест еще.
И ребята пошли дальше. Но не успели они дойти до моста, Денёк остановился.
— Ребята, — сказал он, — вы извините, но я сегодня вечером с вами не могу быть там, в шалаше.
— Сдрейфил! — не то удивился, не то возмутился Лёха.
— Да нет! Вы не понимаете…
— Конечно, где уж нам… — язвительно бросил в сторону Сашка.
— Он мой брат… — упавшим голосом сказал Денёк.
Сначала Деньку никто не поверил. Даже посмеялись, а Петька возмутилась:
— Какой еще брат!
— Двоюродный… Папин племянник, Герман Щеколдин. Он в сороковом доме живет. В пятнадцатой квартире. А эту жилетку ему моя сестра сшила, между прочим.
— Да-а, история… — протянул Олежка.
— Разве я виноват, что он мой брат! — с отчаянием сказал Денёк.
— Никто тебя не винит, Денёк, — мягко сказала Ленка. — При чем здесь ты? Ты же не можешь отвечать за его поступки.
Лёха же спросил непонимающе:
— Ну а почему вечером-то не сможешь?
— Ну как же я… Он ведь брат.
— Подумаешь!
— Вот и подумай! — яростно вступилась за Денька Петька. — Тебе, Лёшенька, этого все равно не понять: у тебя братьев-сестер нету.
— Будто я виноват, что нету! — полушепотом ответил Лёшка.
Петьку будто мокрым полотенцем хлестнуло по щекам: все знали, что Лёшкину маму с его еще не родившимся братишкой сбила машина. Случилось это пять лет назад, еще до школы. Водителя той машины так и не нашли, да и не искали толком.
Ребята замолчали, глядя кто куда. Только Денёк, ничего не знавший про Лёшкину беду, спросил:
— Что же делать, ребята? Их, конечно, надо наказать. Они сами виноваты, но не могу я так… брату.
И Денёк тяжело вздохнул.
— Ладно, чего там… — сказал Сашка. — Не можешь так не можешь. Ясное дело, что не можешь. Нам-то Щеколда — заклятый враг, а тебе — брат. Пойдемте на Утес, чего здесь стоять.
Идти совсем расхотелось и радоваться тоже, поэтому, наверное, ничего интересного не нашли: Утес не любил делиться своими сокровищами с теми, у кого тяжело на сердце.
Когда пошли обратно, Денёк сказал:
— Ребята, я с ним поговорю! Я ему объясню, что он гадости делает. Ну не дурак же он!
Лёха усмехнулся, все отвели глаза, а Олежка сказал:
— Он тебе, Денёк, конечно, брат, но он, извини, совершеннейший дурак.
— Тогда я… Ребята! Я с дядей Мишей поговорю! С его отцом! Он знаете какой… Он что-нибудь обязательно сделает!
— Ты, главное, Щеколде не проболтайся, — хмуро сказал Сашка, — потому что засаду мы все равно сделаем.
Денёк сразу поник.
— Ну тогда я пойду.
— Почему?! — вскинула голову Петька. — Не уходи, Денёк! До вечера же далеко!
Денёк потоптался на месте и тихо сказал:
— Вы же все равно ловушку будете доделывать, а я не могу.
Петьке не хотелось, чтобы он уходил, да еще вот так, как будто и не друг он вовсе. Она растерянно смотрела на мальчишек, будто ища поддержки. Олежка поймал ее взгляд и не то спросил, не то сказал утвердительно:
— Ну тогда… До завтра?
Денёк чуть-чуть улыбнулся.
— До завтра!
Все как-то сразу повеселели и разбежались в разные стороны, долго оборачивались, махали друг другу, пока Денёк не скрылся за углом многоэтажки.
Только Лёха хмуро щурил желтые глаза, пиная по дороге камушек. А Петька даже боялась посмотреть в его сторону.
3
А вечером случилось вот что.
Санька, Генка и Петька были лучшими стрелками двора, поэтому они сидели по углам шалаша с рогатками и горохом наготове. Еще Лёха нарвал репьев и грозился так закидать ими врагов, что тем останется только подстричься наголо. Ленка и Олежка стояли у порога, рядом с ними были ведра с разведенной гуашью, красной и синей.
Перед самой темнотой Сашка поймал во дворе тихого Морюшкина и дал ему указания:
— Будешь стоять здесь и внимательно слушать: если я вот так свистну, — и он показал, как свистнет, — ты сразу — только сразу же! — беги к Петушковым. Знаешь Петушковых? Молодец! Беги к ним и зови всех к шалашу, а потом к Сумятиным. Пусть они тоже к шалашу придут. Ты все понял?
Морюшкин испуганно кивнул.
— Ты точно все понял? Не испугаешься? — на всякий случай уточнил Сашка и оставил Морюшкина у Камня.
Сами Бродяги притаились в шалаше и стали ждать Щеколду с дружками. Ожидание это было томительным.
— Может, они вообще не придут сегодня? Сидят сейчас где-нибудь в парке, пиво пьют, а мы тут…
— Тсс! — прервала его Ленка. — Слышишь?
— Идут! — прошептал Олежка.
Петька почувствовала, как в ней все жилки натянулись — вот-вот лопнут! Она даже всерьез испугалась: как бы не разорваться на мелкие кусочки.
В шалаш кто-то осторожно вошел. Во тьме и не разберешь кто. Впрочем, кто бы это ни был, ловушка сработала моментально: ведро с водой опрокинулось, загремело. Человек взвизгнул, метнулся в сторону, но споткнулся о веревки. На него сразу же обрушился поток синей и красной воды, гороховый обстрел и репейниковые бомбы. Человек тоненько завизжал, заругался, и наши мстители обомлели.
Это был не Шик! Не Щеколда! И никто из них! Это был Лёхин сосед, противный, вечно всем недовольный Ван Ваныч, которого все во дворе звали Скрипуном.
— Бежим! — крикнул Лёха, юркнув в специально приготовленную лазейку.
И ребята, побросав рогатки, бросились наутек. А за шалашом хохотали, улюлюкали и свистели им вслед все щеколдинцы.
— Они знали всё! — Сашка пылал справедливым гневом.
— Конечно! Они и Скрипуна туда направили специально! — кипела Петька.
— Да как?
— Подумаешь! Попросили, да и всё.
— Щеколда такой, он может, — тоскливо протянула Ленка.
— Мы пропали, — подвел итог Лёха.
Генка возмутился в ответ:
— Да мы-то при чем? Мы же не его хотели… Ничего нам не будет!
— Ну вам, может, и не будет… — вздохнул Лёха. — А моему бате он сегодня же напоет.
— Сегодня не напоет, — мрачно заметил Олежка. — Сегодня он отмываться будет.
Все тускло улыбнулись.
В дверь Хижины робко постучались.
— Это за нами, — обреченно сказала Ленка.
— Нет, если б за нами — не стучались бы, — резонно заметил Генка, открывая дверь.
Пришел Морюшкин. Он посмотрел на всех ясными зелеными глазами и наивно спросил:
— Ну мне куда? Бежать к Петушковым?
— Заходи, Морюшкин… — вздохнул Генка. — Никуда бежать уже не надо. Добегались.
На Морюшкина набросились с вопросами: что там и как у шалаша?
— Иван Иванович очень сильно ругался, сказал, что жаловаться будет, в милицию пойдет… А Щеколдин и все там эти… Они в шалаше сидят, и… — Морюшкин поморщился. — Ну всякие шуточки там отпускают. А что случилось-то? Я ничего не понял.
— Ты, Морюшкин, просто еще немного не вырос, — грустно и ласково сказала Петька. — Подрастешь — поймешь.
Больше Морюшкин ничего спрашивать не стал.
— Странно всё это… — сказал Санька. — Ну откуда они узнать про ловушку могли? Морюшкин! Ты никому не говорил?
— Я?! — Зеленые глаза Морюшкина стали как блюдца. — К-кому?
— Да когда бы он успел? — пробурчал Лёха. — Ты же его за пять минут до этого на караул поставил.
— Ну а кто тогда? — вспыхнул Санька. — Из нас ведь никто не…
Он не договорил, потому что всем в голову пришла одна и та же мысль. Всем, кроме Петьки. Но друзья смотрели на нее.
— Что? — не поняла Петька. — Вы что, думаете, это я предупредила Щеколду?
— Не ты, — твердо сказал Генка, — а тот, кому это надо было.
— Да кому?
— Щеколда — чей-то брат, — ехидно сказал Лёха и сузил желтые кошачьи глаза.
— Денёк?!
4
Всю ночь Петька проворочалась, но так и не смогла уснуть. Вчера в Хижине Олежка сказал:
— Мне не хочется верить, что это он, но факты — вещь упрямая.
Факты — вещь действительно упрямая. Денёк один из всех знал про ловушку и мог связаться со Щеколдиным. Он один из всех расстался с Бродягами еще до прихода вечера; ему одному могло быть жалко Щеколду…
Петька встала ни свет ни заря. Тихо, чтобы не разбудить Галку и Иринку, выскользнула на балкон и постучалась в окно Саньке. Ей не открыли. Она постучалась погромче и понастойчивей. В окне показалась заспанная Сашкина физиономия. Сашка открыл окно.
— Ты чего?
Петька поманила его рукой.
Сашка вздохнул и, стащив с кровати одеяло, выпрыгнул через окно на их общий балкон. Они сели рядом у стены. Оба сонные, взъерошенные, укутанные в одеяла.
Петька сказала жалобно:
— Сашка… Ты неужели взаправду думаешь, что это Денёк?
Сашке не хотелось Петьку огорчать. Он не любил, когда она плачет, когда ей грустно. Но что поделаешь?
— А кто еще, Петь? Никто больше этого сделать не мог.
Петька вздохнула и тихонько заплакала. Потом вдруг резко замолчала, шмыгнула носом и сказала:
— Я сама к нему схожу и обо всем спрошу. Я одна схожу.
— Как хочешь, — пожал Сашка плечами и стал отколупывать от стены штукатурку.
Петька терпеливо дождалась завтрака и отпросилась «наподольше». Мама отпустила, но, вздохнув, напомнила, что через два дня конец учебного года.
— А что это значит?
— Каникулы начнутся! — радостно провозгласила Петька.
— Оценки подтяни!
— A-а, поздно, — беззаботно махнула рукой дочь.
Перед тем как отправиться в Первомайский переулок, Петька подошла к Камню. Прислонилась щекой к его холодному боку, погладила ладошкой и мысленно попросила: «Помоги мне, пожалуйста. Пусть это будет не он».
Петька шла медленно, шаркая ногами. Куда ей было торопиться? Как начать разговор с Деньком, она не знала. Сначала думала: «Вот приду и напрямую спрошу: „Ты нас предал?“» Но чем ближе был Первомайский переулок, тем больше сомневалась Петька. Не хотелось ей, чтобы Денёк был предателем. Но с другой стороны, почему сразу предателем? Даже если это и он рассказал Щеколде? Это ведь только для них Щеколда — враг номер один, а для Денька — брат Герман, Герка, с которым они, может, вместе в машинки раньше играли. «Если бы я знала, что кто-то моему брату, ну вот Олежке, такое готовит, разве бы я не рассказала? Конечно бы, рассказала! — думала Петька. — Да… Только Олежка — это другое. Щеколда — он большой и противный. Ну и что с того, что противный? Он же все равно брат! Он для Денька, наверное, как Иван для меня. Разве бы я Ивану не рассказала?»
Петька крепко задумалась. Действительно, рассказала бы она дядюшке, если бы для него готовилась ловушка? Если для этого надо предать друзей и навеки с ними рассориться? Но если не рассказать — это значит предать Ивана. Дядя, конечно, взрослый и часто Петьку ругает, и вообще, они мирно не живут, но все равно Иван — это Иван. Он ей песни поет, а когда она зимой болела, каждый вечер читал ей про Чиполлино, будто она маленькая. Когда однажды они ходили за ягодами и попали в страшную грозу, Иван посадил Петьку на закорки, ведерки с ягодами взял в руки — и бежать. А у самого спина больная, сорванная… И много чего еще вспомнилось Петьке. И она поняла, что дядю она предать не смогла бы, рассказала бы… Значит, и Денёк не смог?
— Какая-то запутанная ситуация… — вздохнула по-папиному Петька.
5
Петька конечно же не могла знать, что Денёк тоже мучился весь вчерашний день и сегодняшнее утро. Как прийти завтра в Хижину? Все будут говорить про ловушку, обсуждать. Радоваться, если все получилось… Нет, при нем радоваться не будут. И все из-за этого Герки! Не успел найти новых друзей, как тут же потерял…
А еще мучился Денёк оттого, что сам эту ловушку придумал. Что же получается? Что он сам своему брату устроил западню? Да еще с каким азартом!
Вечером папа спросил у Денька:
— Ты чего такой пасмурный?
— Да так… — вздохнул Денёк.
Он весь вечер слонялся по квартире, не зная, чем заняться и что предпринять. Отец осторожно наблюдал за ним. Наконец посадил сына рядом с собой и сказал:
— Ну давай рассказывай, какие думы тебя одолели. Совесть нечиста?
Денёк повздыхал, повздыхал и все рассказал.
— М-да, история… — Отец потер пальцем лоб, будто хотел разгладить морщины. — Не ожидал я такого от Германа… Но если честно, сын, то и от тебя не ожидал. Ловушка, согласись, не самый честный способ даже на охоте. А Герка и его приятели не звери — люди. С людьми-то всегда можно договориться.
— Да они пытались, пап! Все бесполезно… Как с ним договоришься, он вон какой детина!
— И все-таки… все-таки это как-то не по-человечески…
— А если никак по-другому? — вскинул глаза Денёк.
— Ну уж «никак»! — усмехнулся отец. — Я сам с ним поговорю.
— Сейчас?!
— Ну-у… Сейчас уже поздно. Завтра. Ты давай-ка умываться — и спать.
Денёк послушно умылся, лег в постель, но разве тут уснешь? С одной стороны, хорошо, что папа не сегодня пойдет звонить Щеколдиным, а то бы Герка узнал про ловушку и Бродягам тогда несдобровать (уж в этом Денёк не сомневался). Но с другой стороны… с другой стороны, скоро Герка попадет в ловушку, которую придумал и сам сделал его брат! Денёк совсем запутался, измучился и скоро уснул.
Утром он первым делом бросился к отцу:
— Пап, ну ты позвонил Щеколдиным? Ты же обещал.
— Позвоню, позвоню, только попозже. Я с дядей Мишей хочу по поводу этого поговорить, а он сейчас на работе.
— Что у вас за секреты? — спросила мама.
— Так, дела мужские! — отмахнулся отец.
Когда еще дядя Миша придет! А ему нужно сейчас, теперь! Тогда можно было бы бежать в Хижину, сказать ребятам: «Я все устроил, Герка к вам больше не сунется!»
И увидеть, как вспыхнут Петькины глаза, как все обрадуются. Санька, наверное, хлопнет его по плечу: «Молоток, Денёк!» А Ленка засмеется. А сейчас? Как он пойдет туда, ничего не сделав?
И поговорить об этом было не с кем. К Петьке идти он не решился, а больше друзей у него в городе не было. Да и нужен был кто-то, кто не знает ни Герку, ни Бродяг, кто сможет посоветовать независимо от своих привязанностей. И вдруг Денёк вспомнил: «Егор!» Егор из дома над обрывом! А что? Он взрослый и, кажется, добрый. Пусть поможет разобраться! Он сам говорил тогда: «Если что, приходите». Денёк крикнул в окно:
— Мам, я скоро! — и помчался во весь опор в сторону пруда.
Петька, поглощенная своими нелегкими думами, сама не заметила, как свернула в другой переулок и пошла в противоположную от Денькиного дома сторону. Скоро она оказалась перед своей любимой лестницей, ведущей к дому над обрывом.
«А что? — подумала Петька. — Пойти бы и рассказать все Егору. Он взрослый, добрый, пусть мне поможет!»
По привычке робея, Петька поднялась по лестнице и постучала в ворота. Ей открыл тот самый страшный старик. Он посмотрел так сурово, что Петька присела и чуть не дала дёру, но старик сказал ласково:
— К Егору? Заходи.
Петька зашла.
— Он на кухне! — крикнул старик Петьке вдогонку и побрел в огород.
Петька плохо помнила, где в этой громадине кухня, и пошла наугад. Вернее, на голоса: на кухне шел оживленный спор. Неудобно было встревать в чужой разговор, и Петька нерешительно замялась на пороге, прислушиваясь. И вдруг с удивлением узнала голос Денька. Она рассердилась на него («Сидит тут, чай пьет, а я мучаюсь!») и шагнула через порог. Разговор сразу прервался. Увидев Петьку, Денёк смутился, а Егор шумно обрадовался, усадил ее пить чай с крыжовенным вареньем, начал расспрашивать про дела. Но Петька отвечала рассеянно, часто невпопад, а сама поглядывала на Денька. А он на нее. Они друг друга спрашивали каждый о своем.
«Ведь ты не сердишься, что я ушел вчера? — спрашивали черные глаза Денька. — Как я мог остаться? А теперь я дезертир какой-то с обеих сторон и, что делать, не знаю!»
«Ведь это не ты, Денёк? — спрашивали Петькины глаза. — Ведь правда, ты не мог нас выдать? Я-то все понимаю. Я сама не знаю, как бы поступила, но ребята… Ведь это не ты, да?»
— Та-ак, друзья, — сказал Егор, посмотрев долгим взглядом на одного и на другого. — Давайте разбираться вместе. Лиза… Ой, прости, Петька, Петька! — рассмеялся он, увидев сердитый Петькин взгляд. — Мне тут Денёк рассказал кое-что про вашу борьбу с местным бандитизмом. Давай-ка ты теперь расскажи всю историю. И подробно. С чувством, с толком, с расстановкой.
И Петька начала рассказывать «с чувством, с толком, с расстановкой», все в ярких красках и чуть-чуть преувеличенно (недаром Иван всегда говорит: «Все, что рассказывает Петька, уменьшайте вдвое, и тогда это будет правдой»). Она все время смотрела на Денька и, когда дошла до места, как сорвалась засада, увидела, что глаза у него стали большими и совсем темными. И Петька сразу поняла, что ничего Денёк не знал и никакой он не предатель, можно и не спрашивать. И не говорить, что ребята на него подумали.
— Прямо приключенческий роман… — вздохнул Егор. — Ну а потом? Что было потом?
— Пока ничего. Но Лёху точно накажут. Скрипун — его сосед, он обязательно накапает. Да всем попадет. Ну, может, под домашний арест посадят. Не убьют же!
Егор внимательно посмотрел на Денька и сказал:
— А знаешь, Денис, ведь ребята, наверное, теперь подумают, что это ты брату про ловушку рассказал.
— Уже подумали… — виновато выдохнула Петька.
6
Егор пошел провожать ребят до Хижины. Было решено, что Деньку надо непременно там появиться, а то иначе получается, что он виноват и прячется, хотя на самом деле он никому ничего не говорил.
— Только как это твоим друзьям доказать? — озадаченно спросил Егор у Петьки.
— Вот еще — доказать! Они и так поверят! Я же поверила. Думаете, они глупее?
Егор как-то странно усмехнулся, но ничего не сказал. А Денёк тяжело вздохнул: оправдываться он не умел.
По дороге к Хижине Петька совсем повеселела. Денёк не виноват, Егор поможет все объяснить Бродягам, и сейчас они покажут ему Хижину и все свое богатство: оружие, плащи, книги. Петька трещала без умолку, не замечая настороженного взгляда Денька и его волнения. Радостная, поднялась она по шаткой пожарной лестнице, толкнула дверь.
— Знакомьтесь все! Это Егор! — весело провозгласила она. — Помните, мы про дом над обрывом вам рассказывали?
— Еще один, — едва слышно пробормотал Генка.
Он сидел в углу и с остервенением колол орехи. Скорлупа от них разлеталась по всей Хижине, но никто почему-то ничего Генке не говорил.
— Проходите, раз пришли, — неприветливо пригласил Сашка.
Петька почувствовала себя так, будто это она предала друзей и рассказала все Щеколде. Сунув руки в карманы узких брюк, отчего острые локти ее стали похожи на встопорщенные крылья вздорной птицы, она шагнула к Сашке.
— Чего это ты так говоришь? — Кулаки у Петьки сами собой сжались.
— Как — так? — сощурил синие глаза Сашка.
— Как будто мы враги и предатели!
— Ну не вы, а…
— Договаривай! — угрожающе придвинулась к нему Петька.
Но между ними встал Олег.
— Хватит! — сказал он. — Ты, Петька, сядь и успокойся. И ты, Саня, тоже сядь. Нельзя обвинять, пока вина человека не доказана.
Лёшка усмехнулся:
— Как ты докажешь? Может, он тебе сейчас расскажет, как все братцу разболтал?
— Не болтал я! — взвился звонкий голос Денька.
На него посмотрели и тут же отвели глаза. И Петька поняла, что, пока она была у Егора, Бродяги тысячу раз все обсудили и им уже не нужны никакие доказательства. В глазах у Петьки предательски защипало, и она закусила нижнюю губу, чтобы не разреветься от обиды и беспомощной злости.
Но тут заговорил Егор. Он сказал:
— Вот что, ребята. Я, конечно, вам человек совсем чужой и незнакомый, но все-таки хочу, чтобы все было честно.
— Кто же не хочет? — с сокрушительной силой разбивая орех, сказал Генка.
— Но, ругаясь, мы ничего не выясним.
— Чего тут выяснять-то? — буркнул Лёшка, но его никто не услышал.
— Давайте-ка устроим круглый стол и все спокойно обсудим.
«Круглый стол» — это звучало солидно. Ребята сели в круг на полу и приготовились слушать Егора.
— Я знаю вашу историю, — сказал тот, — причем из двух уст. Что мы имеем? Вы устроили ловушку — Щеколдин про нее узнал. Вы думаете, что ему рассказал Денис, потому что он его брат. Денёк отрицает это. Петька ему верит, вы — нет. Так?
Ребята закивали, только Генка, бросивший свои орехи, сказал:
— Я вот, например, тоже ему верю.
— Вот как? — развеселился Егор, а Денёк посмотрел на Генку с благодарностью. — Почему же?
— Потому что это нелогично, — объяснил невозмутимый Генка. — Ведь ясно же, что если все сорвется, мы на него подумаем. Если бы он захотел нас выдать, он бы не сказал, что Щеколда — его брат, а пошел бы к нему втихаря и выдал.
— Вот он и пошел, — упрямо возразил Лёха.
— Ну это было бы совсем свинство! — возмутилась Ленка. — Выдать нас, а потом прийти как ни в чем не бывало!
— Здесь может быть другое, — задумчиво сказал Сашка. — Он мог не сам рассказать Щеколде, а, например, сказать его родителям, чтобы они на сыночка повлияли. А они не повлияли, а взяли да и предупредили…
— Да нет, — не выдержал Денёк. — Я сам все расскажу, ладно?
— Откровенное признание смягчает наказание… — пропел Лёха.
— Мы не в суде, — резко оборвала его Ленка. — Расскажи, Денёк.
Волнуясь, Денёк рассказал. Как много он передумал за вчерашний день и как вечером сказал отцу, но тот не успел позвонить Щеколдиным, потому что была уже ночь, и позвонит, может быть, только сегодня.
— Но это ничего не объясняет, — пожал плечами Олежка. — Щеколда-то все равно как-то узнал.
— А может, твой отец тихонько позвонил? Чтобы ты не услышал?
Денёк замотал головой:
— Нет, у нас телефон отовсюду слышно. Да и мы вместе спать легли.
— Ребята, а не мог Щеколдин как-то случайно узнать? — спросил Егор. — Увидеть, как вы готовитесь, надпись на шалаше прочитать или ваши разговоры услышать?
Нет, не мог. Неужели бы они не заметили, если кто-нибудь из щеколдинцев или он сам вертелся рядом?
— Стойте! — вдруг вскочил Олежка. — А Алёнка? Помните?
Ну конечно, как же они могли забыть! Когда они рисовали плакат с гневной надписью, рядом играли со своими куклами Катюшка и Алёнка. А Алёнка — сестра Шика, щеколдинского адъютанта! Но пятилетнюю Алёнку, в отличие от брата, все во дворе любили. Была она улыбчивая и ласковая, никогда никому не мешала. Вот и в тот день подошли они с Катюшкой, смотрели на все восторженными глазами. Алёнка попросила:
«Можно я тоже порисую?»
И Сашка вручил ей кисточку — буквы разукрашивать. Алёнка нарисовалась вдоволь и спросила:
«А что это будет?»
Лёха тогда рассмеялся:
«Вот у своего брата вечером и спросишь!»
«Это ему?»
«Ему, ему… Сюрпризик!»
— Вот она и спросила!
— Шик не дурак, он тут же понял, что тут что-то нечисто!
— Ну Алёнка!..
— Она же ребенок, она сама ничего не поняла. Спросила, да и всё.
— Посоветовал, Лёшенька!
— Ну давайте! Теперь всё на меня свалите.
— Да нет, это я так…
— Ребята! — перекричала всех Ленка. — Мне кажется, мы должны извиниться перед Деньком. Ведь он не виноват.
Все неловко замолчали.
— А это еще не доказано! — весело запротестовал Лёха.
— Сейчас ты получишь по загривку, — пообещала Петька.
— Понял, заткнулся, упал, уполз…
— Да ладно, — сказал Денёк, — вы же не знали…
Я и сам… Только, знаете, давайте больше без этих… без ловушек всяких, а?
Хижина
1
Все пошло не так. Луиза сказала, что Санди обязательно поведут к королю, даже если его величество будут уже спать, и вот тут-то Диего и Петра нападут на стражу и отобьют его. А потом Луиза выведет их в Лес. Но все пошло не так. Казан Бук и не подумал сразу же доложить королю о своей удаче. Бесстрашный Санди, Санди, продавший душу дьяволу, у него в руках! Теперь-то он выведает всю правду о Заколдованном Лесе. Один черт знает, сколько там спрятано сокровищ! Черт, по имени Санди!
— Ну, приступим, — кровожадно улыбнулся Казан Бук.
Петра и Диего тем временем томились в холодном темном коридоре. Они видели, как прошли стражник с бумбуруком и Луиза. Они ждали и ждали, и время текло так медленно! У Диего заледенели ноги, а Петра промерзла до костей, но железная дверь все не открывалась, и ни звука не доносилось оттуда.
— Что же нам делать? — шепотом спросила Петра.
— Зря мы доверились королевской дочке, — с болью в голосе сказал Диего.
Но едва он договорил, как по ступеням зашелестели шаги. Диего выбрался из ниши и преградил принцессе дорогу.
— С бумбуруком все в порядке, — заговорила Луиза так радостно-искренне, что Диего не поднял меч. — Брюква бросил его в навозную кучу у конюшни и сразу ушел. Я отнесла его по тайному ходу в Лес, отдала Алану, как мы и договаривались. Алан сказал, что все обойдется, хотя по бумбуруку этого не скажешь, но Алану, конечно, виднее! — выпалила Луиза на одном дыхании и вдруг с ужасом прошептала: — Санди еще там?! Казан Бук замучает его!
Это было последней каплей. Петра подлетела к двери и заколотила в нее кулаками.
— Ты сошла с ума! — попытался оттащить ее Диего, но тщетно.
Он забыл, что Петра — дочь корсара и долгое время жила на необитаемом острове одна, была смотрительницей маяка. Она так двинула ему локтем, что бедный Диего отлетел на несколько метров.
— Да, ты права, Петра, его надо спасать, — пробормотал он, поднимаясь и доставая меч из ножен. — Посторонитесь, ваше высочество!
В это время дверь распахнулась, и удивленный стражник наткнулся на кортик Петры.
И все бы, может быть, и случилось так, как придумали Санди и Луиза, но ни Петра, ни Диего, ни даже принцесса не знали, что это за веревочка свешивается с потолка в левом углу камеры пыток. Казан Бук в два прыжка очутился в этом углу и дернул за веревку изо всех сил. Тут же сигнал тревоги раздался по всему дворцу, и очень-очень скоро все подземелье наполнилось стражниками.
2
На следующее утро Петька проснулась рано-рано. Она вообще была ранняя пташка, а летом, когда солнце бьет в глаза, вставала до петухов. Точнее, раньше одного петуха, который жил в домишке неподалеку и кукарекал ровно в 7.15. Правда, кукарекал на славу: по всей округе было слышно.
Петька потянулась и вскочила. В ней звенела беспричинная радость. Хотя нет, причины, конечно, были. Во-первых, история с Деньком хорошо закончилась. Во-вторых, сегодня последний школьный день, да и тот коротенький, — сказали прийти сдать учебники и получить новые. Это тем, у кого все в порядке с оценками. У Петьки — в порядке. Даже Анна Матвеевна вывела ей по математике «четыре». Со скрипом, но все-таки. Этой скрипучей четверкой Петька вчера хвасталась папе — и это третья причина для радости. А еще сегодня все Бродяги пойдут к Егору в гости. И самое главное — Егор вчера пообещал научить Петьку играть на горне.
В общем, такой день стоило начать пораньше. Петька быстро убрала постель (одним комом уложила ее в ящик), засунула за пояс старую тетрадь в потрескавшейся обложке и тихонько, чтобы никого из домашних не разбудить, вышла из квартиры.
В подъезде было пыльно, прохладно и сумрачно. Но вот Петька толкнула подъездную дверь — и на нее обрушились раннее солнце, птичий щебет, запахи раннего летнего утра… Она рассмеялась, подпрыгнула, пытаясь достать ветку тополя, и, подумав немного, куда направиться, побежала в Хижину.
Петька ни разу не была в Хижине одна, без ребят. Тихонько поскрипывал дощатый пол под старенькими половиками, где-то в углу еще пел сверчок: не понял пока, что уже утро. Она распахнула ставни, впуская на чердак солнечный свет. Постояла, подставив лучам лицо и глядя на столпотворение крыш. Где-то внизу дворник мел тротуары: мерное шарканье метлы долетало до чердака. Еще слышался гомон воробьев, рокот проезжающих изредка машин и звуки пианино. («Кто-то явно сумасшедший! В такую рань!») Играли упражнения по сольфеджио, монотонно и нудно. Петька все эти песенки знала, и они ей были ненавистны, как зубная боль. Три года назад Петьку с треском отчислили из музыкальной школы. Ленка ходила тогда чуть-чуть виноватая, а Петька — счастливая.
Дело в том, что именно Ленка затащила ее «в эту преисподню». Когда первого сентября они оказались в одном классе, то решили никогда не расставаться и дружить вечно. А после уроков выяснилось, что Ленка идет сейчас сдавать экзамен в музыкальную школу. И стала уговаривать Петьку пойти с ней. Вообще-то Петька знала, что такое «музыкалка», — Ирина как раз там училась последний год. Но Ленка сделала жалобные глаза:
— Пожалуйста, Петь, я так волнуюсь, когда одна, а мама на работе…
Петька повеселела: поддержать подружку на экзамене — это пожалуйста! Но по дороге Ленка так здорово расписывала учебу в «музыкалке», рассказывала, как они будут вместе ходить в школу, разбирать гаммы, играть в четыре руки… В общем, когда дошли до школы, Петька не прочь была уметь играть на пианино. Но она не собиралась тратить на обучение лучшие годы своей жизни. Так она и сказала Ленке.
— Ну как хочешь… — вздохнула та.
Однако в школе Ленка опять сделала жалобные умоляющие глаза.
— Давай ты зайдешь первая, а потом мне все расскажешь!
— Да пожалуйста! — рассмеялась Петька.
Она была уверена, что у нее нет ни слуха, ни голоса и ее все равно не возьмут. Поэтому безбоязненно и даже насмешливо она спела комиссии песенку, отстучала ритм, поотгадывала ноты. И с ужасом услышала:
— Какое чувство ритма у ребенка! Ну и на чем же ты хочешь играть?
Тут-то Петька испугалась и слабеющим голосом пролепетала:
— На пианино…
— Очень хорошо! Ты зачислена в первый класс. Завтра в двенадцать часов общее собрание с родителями. Не опаздывайте! Ольга Михайловна, поздравляю с новой ученицей! — это уже полноватой молодой женщине в очках.
Та качнула головой с белыми локонами и ласково улыбнулась Петьке.
Знала бы милая Ольга Михайловна, что скоро устроит ей новая ученица!
Домой Петька пришла понурая.
— Ты где была?! — накинулась на нее мама. — Мы тебя обыскались! Гена уже давно дома и Олежка!
— Я в школу отдалась. В музыкальную, — обреченно, но с гордой ноткой сказала Петька. — У меня это… чувство ритма. И Ленка поступила. У нее голос. И завтра собрание.
Этим заявлением Петька разом переменила обстановку. Никто не стал ее ругать, а все только хвалили и про всё расспрашивали. Только Ирина простонала:
— Дитя неразумное! На что ты себя обрекаешь?
Но на Ирину цыкнули, а Петьке велели сесть за пианино.
— Смотришься! — оценил папа.
На этом радость от поступления в музыкальную школу и закончилась.
Ольга Михайловна, учительница по специальности, открыв на втором месяце обучения у Петьки ненависть к басовому ключу, нотному стану и «этому черному ящику», не рассердилась и не обиделась, а стала спрашивать с нерадивой ученицы нестрого. На уроках разбирала с ней домашние задания, потому что дома Петька к нему не прикасалась, задавала нетрудные пьески. Но не все учителя были такие понятливые и милосердные. Сольфеджио Петька стала безбожно прогуливать.
— Мам, я в музыкалку! — хватала папку под мышку и шла слоняться по городу в то время, как сознательные одноклассники поют по нотам: «А кто у нас умный…»
С хором Петька боролась еще отчаяннее. Татьяне Дмитриевне почему-то очень нравился ее голос, и доставались за это Петьке самые сложные партии. Но к тому времени Елизавета Петушкова научилась падать в обморок. Не по-настоящему, а так, понарошку. Петька выдумывала про себя что-нибудь очень страшное (например, что ей прямо в сердце выстрелили враги) и так верила себе, что бледнела, тяжелела и медленно сползала на пол. Ох и переполох тут начинался! Но злоупотреблять этим нельзя: после двух таких обмороков мама потащила Петьку в больницу. Врач ее осмотрел, пожал плечами и выписал витамины.
Петька была уверена, что просто так музыкальную школу бросить нельзя. И она стала «терять» школьные учебники и сборники нот. В конце года она с треском провалила экзамены по всем предметам и была вызвана к директору.
Директор (пожилой, с палочкой, похожий на черепаху) напоил ее чаем и спросил:
— Не хочешь учиться?
— Нет, — честно сказала Петька.
— А Татьяна Дмитриевна тебя хвалит. И Ольга Михайловна тоже… Ну нет так нет.
Он выписал ей справку, что она, Елизавета Петушкова, проучилась в ДМШ № 1 один год и сказал:
— Локти кусать будешь.
— Нет! — уверила Петька, не веря такому легкому освобождению.
— Учебники верни.
— Верну!
— Ну, до свиданья, Елизавета Петушкова.
И Петька чуть не бросилась ему на шею.
Вспомнив сейчас все это, Петька усмехнулась, посочувствовала невидимому ребенку, третий раз долбившему по клавишам «Гей, ты Висла голубая!», и спрыгнула с ящика. Устроилась на коврике, достала из-за пояса толстую тетрадь. Это был песенник одной маминой подруги. Она подарила его маме давным-давно, когда еще даже Ирины на свете не было, и песни все были старые. У некоторых мама помнила мелодии и пела Петьке, но в основном на Петькины приставания отвечала:
— Ой, доченька, это так давно было… Слова вроде бы знакомые, а мелодию я, кажется, и тогда не знала.
Но Петьку это не огорчало. Она сама придумывала мелодии ко всем песням в тетради. Они не запоминались, и каждый раз Петька пела по-новому. Но больше всего привлекали в тетради Петьку не песни, а рисунки. Рисунков было много. Что и говорить, мамина подруга, тетя Нина, была настоящим художником.
На самой первой страничке были нарисованы мальчик и девочка. Они стояли по разные стороны гигантской (совсем как Камень в Петькином дворе) ракушки-рапаны. Девочка прислонилась к ракушке спиной и заплетала косу. А мальчишка (с пушистой белой головой, как у Олежки) лег на ракушку пузом, растопырив руки, будто хотел ее обнять. Рот его был смешно округлен. От удивления, что ракушка такая большая. Или оттого, что в ней поет море. На верхушке раковины-громады сидела кошка и умывалась. Рисунок был очень подробный, детальный, как фотография. Каждый волосок вырисован у мальчишки, каждый узор на девчонкином платье. И травинки, и камушки…
Много было рисунков в тетради: сказочные города, влюбленные пары, быстроногие олени… Было четыре больших портрета. Самый любимый — мамин. Во весь лист — молодое мамино лицо. Полуулыбка, взгляд насмешливый, брови вразлет. Мама здесь чуть старше Иринки. И не скажешь, что МАМА.
Еще был суровый моряк в порванной тельняшке. Девочка в панамке (закусила пухлую нижнюю губу и куда-то тянулась рукой, и Петьке казалось, что девочка гладит дельфина). Был портрет Ихтиандра из кинофильма «Человек-амфибия». Петька в который раз подумала, что Ихтиандр похож на Денька: такой же узколицый, смуглый, с острыми скулами.
Петька улыбнулась. Как хорошо все вчера закончилась! Теперь Денёк тоже будет Бродягой Заколдованного Леса. Надо попросить Ленкину маму и ему сшить плащ. Тогда можно будет устроить настоящее посвящение в Бродяги! Как раньше посвящали в рыцарей. Как хорошо, что Денёк оказался не виноват, что он такой честный и добрый, настоящий друг и что однажды Петька забрела в Первомайский переулок!
Она захлопнула тетрадь и огляделась. В Хижине был порядок, устроенный и поддерживаемый Ленкой. Но Петьке так хорошо было здесь среди тишины и уютных знакомых вещей, что захотелось сделать что-нибудь полезное.
Она замурлыкала песенку из старой тетради, стала расставлять «по росту» книги на этажерке. Потом вытрясла половики, подмела пол самодельным веником. Полюбовалась своей работой и решила сходить за Ленкой. Эх, вот бы устроить сигнальную систему, как в «Тимуре и его команде»! Крутанул штурвал — и все Бродяги в сборе, не надо ни за кем бежать!
У порога Петька еще раз оглядела Хижину. Ласковая радость прокатилась по Петьке, будто солнечный ливень. Какая хорошая у них Хижина! Как хорошо, что она есть! Что можно прибежать сюда, когда дома становится неуютно или когда хочется побыть одной! Как замечательно собираться здесь всем вместе, зажигать свечку, рассказывать страшные истории про далекие миры и придумывать приключения, в которые они будут играть. В Хижине не хочется ссориться и быть злым тоже не хочется.
Петька от избытка чувств похлопала себя по пузу, как по барабану, и побежала вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Солнце припекало уже вовсю, время шло к полудню, и Петька знала, что дома ей попадет за то, что убежала до завтрака, никого не предупредив, но даже это не испортило ей настроение. Пробегая через двор, она потрепала за уши дворовую собаку Найду подобрала по дороге блестящую гайку, кивнула весело Морюшкину, сидящему на железной горке.
— Петь! Петя, подожди! — окликнул ее Морюшкин.
— Чего тебе?
— Петь, там Лёшка ваш… С Алёнкой разбирается.
— Че-его?
— Ну за то… за шалаш.
— Где?!
— У ручья… Петь, подожди!
Но Петька ждать не стала. Ну Лёшище! С Алёнкой разбираться! С такой маленькой! Вот бессовестный! Ну, Петька ему задаст!
3
Петькино знакомство с Лёшкой Ахмеджановым началось с драки. Было это сто лет назад, еще до школы. Веселая Петька прыгала в новых валенках по снегу и смотрела, какие следы остаются. Прыгала она по-разному: с места, с разбега, как зайцы и как олени. Пока чуть не сбила с ног угрюмого незнакомого мальчишку в стареньком, но аккуратном чистеньком тулупчике, с огромным красным шарфом.
— Куда прешь? — огрызнулся мальчишка тонким голоском.
Петька застыла на месте от такого напора. В их дворе задиристых не было. А этот вообще не из их двора! Но Петьке ссориться не хотелось. Она заглянула в мальчишкино лицо и увидела, что глаза у него мокрые от слёз. Совсем недавно плакал незнакомый мальчишка.
— Ты плакал, да? — участливо спросила Петька.
— А тебе-то что?
— Бедненький! — пожалела его Петька.
— Сама ты бедненькая! — вдруг закричал он. — Как вот врежу сейчас!
Этого Петькина гордость стерпеть не смогла. Без лишних разговоров Петька ударила мальчишку в плечо. И тут же они, сцепившись, покатились по снегу. Чем бы все закончилось — неизвестно, если бы из Лёшкиного кармана не выпала пачка этикеток от лимонадных бутылок. Этикетки были чистые, хрустящие, и пахли, как новые книжки. Такие бы подошли для разных игр, которые Петька устраивала с Олежкой и Генчиком.
— Ух ты! — выдохнула Петька. — Где взял?
— Где надо, там и взял.
Петька рассердилась:
— Ну чего ты такой противный? Я же с тобой по-хорошему!
— Да-а… — вдруг жалобно протянул мальчишка. — У тебя бы собаку отобрали…
И он рассказал, что раньше они жили в своем доме, у вокзала, и был у него, у Лёшки, верный пес Пират. Но недавно папе дали квартиру в Директорском, и старый дом решили продать.
— А Пират? — спросила Петька, сама мечтавшая о собаке.
— Они говорят: «Ты не понимаешь — это дворовый пес, он в квартире жить не сможет…» А он везде сможет, если со мной!
— Пошли! — решительно дернула его за руку Петька.
— Куда?
— К твоим родителям. Им надо объяснить, что собак бросать нельзя.
— Да объяснял я, — устало и горько сказал Лёшка. — Все бесполезно. Папу не переубедишь. Он уже продал его вместе с домом. Говорит: «Пес к конуре привык, пусть там и живет. Нам он зачем в квартире? Никакой пользы. А там он на свежем воздухе, ему хорошо будет в своем дворе». А я вчера к воротам подошел — Пират воет. И я ничем помочь не могу.
Петька тоже не могла, но ее готовность Лёшка оценил. Они подружились. Лёшка сказал, что его отец работает на газзаводе. Волшебное слово «газзавод» означало завод, где делают газированную воду. Это было одноэтажное серое здание за высоким забором на берегу Ямолги. Лёшка в тот же день повел туда Петьку «пить газировку». Они смотрели, как выстраиваются в ряды на конвейере зеленые бутылки, как едут под мойкой, как наполняются шипучей душистой водой, как потом железная «рука» запечатывает их крышками. Они брали с ленты конвейера прохладные мокрые бутылки без крышек, выпивали, бегом несли их к началу конвейера и снова и снова сопровождали их по всему пути. Лёшку здесь все знали.
— Лёш, и что, даже платить не надо?! — восхищённо спросила Петька.
— He-а! Вообще-то я иногда помогаю… Штампы на этикетки ставлю, бутылки составляю.
— А можно, я тоже?
— Ну… можно, наверное.
Они проторчали на маленьком заводике целый день, а на следующий пришли уже вчетвером — еще Олежка и Генка. Девять женщин, работавших под начальством Лёшкиного отца, давали им несложные задания, угощали газировкой, благодарили за помощь. Скоро уже никто и не помнил, что когда-то Лёшка жил не в их дворе.
4
Петька нашла Лёшку и Алёнку у ручья в Заколдованном Лесу, как и говорил Морюшкин. Алёнка прижимала к себе маленькую плюшевую собачку, глаза ее подозрительно блестели. Петька подошла не здороваясь, села рядом с Алёнкой на скамейку. Лёшка, что-то говоривший, сбился. Смутился и подтолкнул Алёнку:
— Иди отсюда…
— Не пойду, — чуть не плача, но упрямо сказала Алёнка. — Я первая здесь сидела, а не ты! Сам вот и иди…
— Ну ты даешь! — восхитился ее дерзостью Лёха.
— Ты чего к ней пристаешь? — угрожающе спросила Петька.
— Не пристаю я.
— Пристает! — начала плакать Алёнка. — Он пристает! Петь, скажи ему!
— Да чего ты, дура, заголосила! — крикнул с досадой Лёшка.
Алёнка заплакала в голос, а Петька набросилась на Лёшку.
— Что ты кричишь? Пристал к маленькой! — Она порывисто и грубовато обняла Алёнку. Та хотела вырваться, но Петька не заметила, только сильней прижала ее к себе. — Что ты от нее хочешь?
— Знать хочу, говорила она своему брату чего про шалаш или нет!
— Дурак ты, Лёшенька! Зачем тебе это понадобилось?
— Потому что… Потому что я хочу знать, кто виноват, вернее, что этот твой Денёк ненаглядный не виноват!
Петька даже не обиделась на «ненаглядного» — до того ей грустно стало.
— Ну почему тебе так не хочется, чтобы человек остался честным?
Желтые Лёшкины глаза сузились. Стали совсем кошачьими.
— Потому что если кое-кто в этого человека влюбился по уши, то это еще ничегошеньки не значит, — насмешливо, с растяжечкой сказал Лёшка, резко повернулся и пошел прочь.
Петька так и застыла на месте от этих слов.
Прошлой зимой Бродяги часто катались с горки. Сядешь верхом на старые заслуженные санки, веревку натянешь, как вожжи, и — вниз! вниз! — по укатанной горке. Бывали и веселые неудачи — санки сворачивали в мягкий пушистый снег. Но однажды Петька врезалась в заледенелый сугроб. Голова загудела ровно и муторно, а лицо зажгло, будто в кожу вонзились тысячи ледяных игл, — вроде бы и лед, а лицо горит.
И сейчас, после Лёшкиных слов, Петька будто бы снова на большой скорости врезалась в ледяной сугроб: лицо вспыхнуло, загорелось огнем, а голова загудела. Алёнка стала дергать Петьку за рукав, но она только головой помотала: ничего, мол, все в порядке, и со всех ног бросилась бежать. Через Заколдованный Лес, через Поляну, по лестнице в Хижину. Слава богу, никого! Петька с разбегу повалилась на коврик. Что он такое сказал?! Неужели все так думают? Разве она, Петька, ведет себя так, что про нее такое думают? Неужели и Денёк тоже думает, что она влюбилась?! Что ей делать теперь?
— Петь, Петь? Что с тобой? — это неслышно пришла Ленка и осторожно тронула подружку за плечо.
Петька оторвала ладони от лица, посмотрела на Ленку огромными блестящими глазами, сказала торопливо и жалобно:
— Лен, Лёшка сказал, что я в Денька влюбилась. Он ненормальный какой-то, с Алёнкой разбирался…
— С Алёнкой разбирался?
— Да… И про меня такое сказал… Зачем он так сказал?
Ленка покачала головой, села напротив Петьки.
— Чумовой какой-то… — вздохнула она. Подняла на Петьку глаза: — Ну а если бы и влюбилась, что с того?
— Да не влюбилась я! — вспыхнула Петька. — Мы просто дружим! Будто нельзя просто дружить… Со всеми остальными можно, а с ним нельзя? Выходит, я и в Сашку, и в Генку влюбилась! И в Олежку, своего брата? И в самого Лёшеньку… — У Петьки вырвался смешок. — И ты тоже!
— Да он сам в тебя влюбился, этот Лёшка, — сказала проницательная Ленка.
— И ты туда же! — уже весело возмутилась Петька. — Вы что, сериалов насмотрелись?
— Да ну тебя! — отмахнулась Ленка. — Будто в одиннадцать лет человек влюбиться не может.
— Может, — убежденно сказала Петька, — но не собираюсь я ни в кого влюбляться. И вообще, пойдем, а то в школу опоздаем. А с Лёшкой я сегодня весь день разговаривать не буду. И назло ему не буду с Денька глаз сводить.
— Назло не надо. А Денёк к Егору придет?
— Придет. Слушай, Лен, а твоя мама может сшить ему плащ?
— Ну наверное… Я спрошу.
— Слушай, я вот что придумала…
И Петька поведала ей свою идею о посвящении Денька в шайку Вольных Бродяг.
5
Весь день, с самого раннего утра, Петька ждала вечера, чтобы пойти к Егору в дом над обрывом. Но когда она пришла домой из школы, случилась такая большущая и долгожданная радость, что Петька забыла все на свете.
Папа сказал торжественно:
— Несмотря на все твои мелкие прегрешения, год ты закончила хорошо, и… — Он улыбнулся и добавил чуть-чуть виновато: — Вообще-то мы обещали тебе на день рождения, но тогда совсем не было денег. Впрочем, я думаю, такой подарок лучше к лету.
Под эту речь Иван втащил в комнату велосипед. Петька не верила своим глазам. Это был не просто какой-то там велосипед! Это был «тот самый»: изумрудного цвета, невысокий, легкий. Петька целый год на него смотрела в магазине, но он стоил неимоверно много — целое состояние! И вот это чудо, ее мечта, у нее! Петька завыла от восторга и повисла у папы на шее.
— Пусти, сумасшедшая!
Петька бросилась к своей «лошадке». Погладила седло, изогнутый руль, тренькнула звонком. Она была так счастлива, что чуть не заплакала. До сих пор у Петьки не было никакого велосипеда. Вернее, с тех самых пор, как она ласково попрощалась с детским «Лёвушкой» и отдала его Галке. У всех Бродяг были, а у нее не было. Петьку, конечно, всегда катал кто-нибудь из мальчишек. Сашка даже специальное маленькое седло на раму прикрепил. Но одно дело, когда ты пассажир, и совсем другое, когда — всадник.
— Лошаденок мой… — мурлыкала над ним Петька. — Я покатаюсь, да?
Иван еще раз проверил тормоза и колеса, затянул все гайки и помог племяннице спустить подарок во двор. Петька присела перед велосипедом на корточки, вдыхая густой запах свежей смазки, резины и нового металла.
— Долго не катайся, на большие дороги не суйся, — предупредил Иван. — А то мама с бабушкой вмиг отберут игрушку.
Он похлопал Петьку по плечу и пошел домой, а Петька осталась наедине со своим счастьем.
Чуть-чуть волнуясь, она села на велосипед. Вышло у нее это неловко. Но ничего, она еще научится! Медленно, не торопясь, Петька объехала двор, а потом выехала на улицу. Она решила сначала испробовать велосипед, а потом вернуться к дому. К этому времени Бродяги уже наверняка соберутся у Камня, и вот она, гордая и счастливая, грациозно въезжает во двор…
— О-ля-ля!
В велосипеде Петьке нравилось всё: и тихое шуршание упругих, не очень больших колес, и изогнутая линия рамы, и подножка, и голос звонка…
С улицы Декабристов Петька свернула в парк. Там после ночного дождя стояли глубокие лужи. Подняв ноги, Петька врезалась с разгона в их коричневую воду.
— У-ух!
После луж от колес на асфальте оставался ровный след рубчиков. И это тоже нравилось Петьке.
— Вперед! — скомандовала Петька и с бешеной скоростью закрутила педали.
Дорожки парка, ворота, Центральная площадь, улица Северная, Часовая, Чайная площадь, школа, переулок без названия, мосток через ручей. Нет, Петька не просто гоняет на велосипеде. Она много видит. Вот воробьи подрались из-за крошки. Вот коричневый лист оторвался от ветки тополя, но это не осенний лист, просто его высушило жаркое солнце; вот золотой луч скользнул по консервной банке, и солнечный зайчик заплясал на заборе. Промчались мимо незнакомые мальчишки на велосипедах, потренькали Петьке звонками: «Не зевай на дорогах!» Одноклассница Юлька помахала рукой из своего окна.
У моста Петька встретила тетю Катю с Марьяшкой.
— Тетя Катя! Здравствуйте! Привет, Марьяшка! — соскочила Петька с велосипеда.
— Здравствуй, Лиза. Марина, что же ты не поздороваешься?
— Здравствуй, — тихо, как мама, улыбнулась Марьяшка.
Тетя Катя была очень красивой. Петьке она казалась самой красивой женщиной на свете после мамы. Она была высокая, худенькая и стройная, как девочка. Руки с длинными пальцами делали только плавные движения, а ходила она так, будто под ногами не было земли. Густые белокурые волосы тетя Катя всегда носила распущенными, и они развевались на ветру, как крылья. А глаза у нее были прохладные, серо-зеленые, большие и всегда грустные. Такие же глаза с пушистыми черными ресницами были и у Марьяшки, и у Олега.
— А мне велосипед подарили! — похвасталась Петька и дунула в Марьяшкины волосы.
Светлые, легкие, пушистые, как у брата, они поднялись и медленно опустились. Марьяшка засмеялась от щекотки.
— Хочешь, прокачу? — предложила Петька.
— Нет-нет, Лиза, мы торопимся, в другой раз. Ты приходи к нам в гости.
Петька радостно кивнула: если тетя Катя приглашает, значит, дома у них все в порядке и дядя Миша не пьет.
— Передавай привет всем своим! — крикнула тетя Катя вслед уезжающей Петьке.
— Пока! — замахала рукой Марьяшка.
Опять замелькали, заплясали деревья, дома, заборы, светофоры, вот снова лужа… Петька резко затормозила: в луже отражались купола и кресты городской церкви. Не то что бы Петька была очень верующей. Ее, конечно, крестили в детстве, и она твердо знала, что Бог все-таки есть, она любила Рождество и Пасху, но после крещения в церкви не была ни разу, обрядов не соблюдала и даже крестик не носила, потому что боялась потерять. А велосипед перед лужей остановила просто оттого, что стало жалко отражения — красиво. Постояла, посмотрела в лужу, потом — на всамделишние купола. Церковь стояла на пригорке перед пустырем, и поэтому за ней было только синее небо. Петька слышала от взрослых, что отец Алексий хлопочет, чтобы на месте пустыря заложили сад…
Петька пригляделась. Вот это да! Из ворот церкви выбежал Морюшкин. Бежит, подпрыгивает, в шортах, яркой майке, беззаботный и радостный.
— Ну и ну… Эй, Морюшкин!
Морюшкин резко затормозил (чуть искры сандалиями на асфальте не выбил), заозирался, увидел Петьку, смущенно улыбнулся и подошел.
— Привет, Морюшкин.
— Привет…
— Ты откуда такой… праздничный? — спросила Петька.
Морюшкин неловко кивнул на церковь — оттуда, мол.
— Ничего себе! — удивилась Петька. — А чего ты в таком виде неподобающем?
— Я в подобающем, — улыбнулся Морюшкин. — Я же не на службу. И вообще, не к Богу — я к папе ходил.
— А… А он у тебя где?
— Папа? В церкви. Он работает батюшкой. Отец Алексий.
— Отец Алексий — твой папа?! — выдохнула Петька. Батюшку Алексия, который восстановил в городе церковь, художника и проповедника, знали все. Говорили, что он настоящий батюшка. — Врешь!
— Да не вру я, — снова улыбнулся Морюшкин. — Почему вру-то?
— А потому что… почему я тогда никогда во дворе его не видела?
— Ну они же не живут с мамой. Мама не хочет с ним жить. Говорит, что она быть попадьей не желает.
«Вот дура!» — подумала Петька, а вслух сказала:
— Ты не расстраивайся…
Морюшкин снова заулыбался:
— Да я не расстраиваюсь. Я же все равно к нему каждый день хожу сюда. И ночую иногда в келье.
— Это не то…
— Не то. Но лучше все-таки. Он сначала совсем уезжать хотел. Я его насилу уговорил остаться.
— А как?
— Ревел не переставая день и ночь, — бесхитростно признался Морюшкин. Он протянул руку к рулю велосипеда, погладил и сказал, как про собаку: — Какой у тебя велосипед хороший…
— Ага! — выдохнула счастливая Петька. — Сегодня подарили.
— Здорово! Ладно, я пойду, Петь. Пока.
— Пока, — вскочила в седло Петька и крикнула уже на ходу: — Морюшкин! А как тебя зовут?
— Виталик…
— Виталик… Хочешь, прокачу?
Виталик Морюшкин сдержанно кивнул, но его зеленые и большие, как блюдца, глаза засияли.
— Садись, — кивнула Петька на багажник.
Виталик взобрался на багажник, раскинув тощие незагорелые ноги.
— Поехали!
Вихляя передним колесом от тяжести, Петька довезла Морюшкина до своего двора, и там они распрощались.
А в это время Ирина вздохнула и сказала:
— Ну, теперь мы Петьку совсем видеть не будем…
— Кого-кого? — сделал страшные глаза Иван.
А бабушка разразилась хохотом:
— Ого! Придется Сергею Арсеньевичу теперь и с тобой бороться!
— Кажется, дворовое Веткино прозвище проникло в дом, — подвела итог мама. — Это опасно.
— Это неизлечимый вирус! — почему-то развеселился Иван. — Вот увидите!
6
После встречи с Морюшкиным Петькино ликование превратилось в тихую ласковую радость. Она набрала полные легкие жаркого летнего воздуха, с шумом выдохнула и закрутила педали. Проезжая мимо Первомайского переулка, Петька подумала, что неплохо было бы заглянуть к Деньку: узнать, есть ли у него велосипед. Но, вспомнив утреннюю встречу с Лёшкой, остановилась в нерешительности. Заехать? А вдруг и Денёк решит, что она в него влюбилась? Что она за ним бегает?
Петька фыркнула. Но не заехать совсем глупо. Почему это она должна раздружиться с Деньком из-за какого-то Лёшки? Петька вздохнула. «Как будто человек в одиннадцать лет влюбиться не может…» — вспомнила она. Нет, почему же… Может, наверное. Но сама Петька никогда ни о чем таком не думала. Ей было скучно без Денька, и она бежала в Первомайский переулок; ей было с ним интересно, и она тащила его в Хижину. А любовь… Это что-то совсем другое. В книжках и кино от любви всегда страдают, ночами не спят, подвиги совершают и слёзы льют. Петька не страдала. Наоборот, она была очень рада, просто счастлива, что подружилась с Деньком. И никакая Лёшкина любовь тут ни при чем. И, не раздумывая больше, Петька на большой скорости свернула в Первомайский переулок.
В окне Денькиного дома она увидела пухлогубого толстощекого карапуза.
— Эй! — крикнула Петька. — Ты кто?
— Я — Алтём!
Петька рассмеялась и передразнила:
— Алтём, а Алтём, Денёк дома?
Карапуз обиженно надулся и скрылся. Через минуту он появился в окне вместе с Деньком и сказал, отчетливо:
— Он мой бр-рат!
— Ух ты! — весело удивилась Петька. — Привет, Денёк!
— Привет. Какая машина! Твой?
— Ага! А у тебя есть?
— Велосипед? У нас с братом один на двоих. Я сейчас.
Денёк исчез в окне.
— Алтём, а Алтём! — опять подразнила Петька карапуза.
Тот погрозил ей кулачком и скрылся. Когда Денёк вышел из ворот, держа за руль велосипед, Петька спросила:
— Твоему братишке сколько лет?
— Которому? — рассмеялся Денёк, у которого было три брата и две сестры. — Артёму? Пять на днях исполнилось. А что?
— Он специально свое имя не выговаривает?
— Да нет! У него буква «Р» почему-то только в слове «брат» получается. Прямо наказание какое-то! Мама с ним бьется, бьется…
— Ничего, получится.
— Конечно. Поехали?
Они сели на велосипеды, поехали.
— Умеешь без рук? — спросил Денёк весело и отпустил руль.
— Здорово! Нет, у меня не получится, — самокритично ответила Петька.
— Ерунда, получится! Дай руку. Не бойся.
Петька протянула ему одну руку, другой понадежней вцепившись в руль.
— Отпускай вторую!
— Нет!
— Отпускай! Я же тебя держу.
— Я боюсь! У меня нет чувства равновесия!
— Все у тебя есть… Столб! — крикнул Денёк, выпустил Петькину руку и вильнул в сторону. Еще бы секунда — и их сомкнутые ладони врезались бы в телеграфный столб.
— Фу-уф! — облегченно выдохнула Петька, остановив велосипед.
Денёк протянул Петьке руку ладонью кверху и сказал серьезно:
— «Две дороги…»
— Что? — не поняла Петька.
— «Две дороги — один путь». Ты разве не знаешь? — удивился Денёк.
— Н-нет. А что? Какие дороги?
— Ну… Это примета такая. Мы ехали вместе, а потом из-за столба разъехались. И столб между нами, ну вроде как разъединил. И чтобы не поссориться, надо руки сцепить и сказать: «Две дороги — один путь». Это, понимаешь…
— Нет! Не объясняй! — крикнула Петька. — Я поняла…
В ней тревожно, как сигнал горна, отозвались эти слова: «Две дороги — один путь». И не хотелось, чтобы Денёк каким-нибудь неточным выражением спугнул чувство небывалого простора, которое вдруг разбудили в Петькиной душе его слова.
— Я поняла, — прошептала она, опустив голову. Повторила про себя таинственное заклинание против случайной ссоры и протянула другу руку: — Один путь?
Денёк серьезно кивнул.
Потом Петька научит так говорить весь двор и всю школу. А вскоре разнесется эта примета по всему городу, и то и дело будет то тут, то там раздаваться: «Две дороги — один путь». И каждый раз Петька будет вспоминать Денька и этот день.
Петька и Денёк играли в город, где все ездят только на лошадях, где нет ни машин, ни автобусов, ни трамваев, зато в каждом доме найдется конюшня. Лошадей здесь не выращивают, не покупают и не продают. Они сами приходят из далекого леса, молодые, сильные, с влажными кроткими глазами. Дворы школ превращались в стоянки для путешественников. Там можно было отдохнуть, перекусить, накормить своего коня и вымыть его (несмотря на каникулы, мойки для обуви работали почти у всех школ). Расплачивались друзья с воображаемыми хозяевами стоянок самой ходовой валютой детства — гладкими листами подорожника. Раз в месяц в этом Городе Лошадей устраивались соревнования, а тренировки проходили на ипподроме — футбольном поле Центрального стадиона.
Петька и Денёк так заигрались, что забыли и про Бродяг, и про встречу у Егора. И не вспомнили бы, если бы не встретили его самого.
— О-о! Конная дивизия! Привет! — поздоровался с ними Егор.
— Ой, Егор, здравствуй!
— Вы не забыли, что сегодня у нашего дома день рождения и мы ждем вас в гости?
Петька прикусила губу: она-то как раз и забыла.
Но Денёк сказал:
— Конечно, мы помним. Мы даже с подарком придем.
— Надо же! — многозначительно улыбнулся Егор. — Ну до вечера!
Они попрощались, а Петька спросила:
— Ты про какой подарок? У нас ведь ничего нет!
Денёк замялся и сказал смущенно:
— Ну я кое-что подготовил… Макет мы уже не успеем сделать, но я его нарисовал.
— Дом?! Здорово!
— Ну… не знаю, как получилось.
— Покажи! — потребовала Петька.
— Так он у меня дома!
— Тогда поехали!
— Нет, давай сначала в Хижину. За рисунком успеем еще.
Петька согласилась и поднажала на педали. Денёк ездил быстро.
7
Ставни на окнах Хижины были открыты.
— Смотри, Денёк, все, наверное, уже там. Поехали скорей!
— Ага… Петь! — Денёк резко затормозил.
У пожарной лестницы, ведущей в Хижину, были свалены табуретки, полки, книги, Петькин старый коврик со слонами, Генкин сундук — небогатое хозяйство Вольных Бродяг. Петька и Денёк переглянулись: что все это значит?
Дверь Хижины распахнута, оттуда доносились голоса. Голоса незнакомые… Нет! Знакомые! Это Скрипун и кто-то еще из взрослых…
A-а, Акимовы! Они узнали про Хижину и выселяют оттуда Бродяг!
— Пе-етька-а! — разорвал летний воздух отчаянный Генкин крик. — Бегите за всеми! Нас громят!
Как по команде, Денёк и Петька бросили велосипеды и рванули в разные стороны.
— Я — к Сане! — крикнул Денёк.
— Позвоните Олегу! — попросила Петька и помчалась к Ленке.
Все настроение сразу скомкалось, все мысли закрутились вокруг самого главного: их выгоняют! У них отнимают Хижину! Это Скрипун — конечно, он! — мстит им за шалаш! А они-то хотели идти к нему извиняться, хотели все объяснить!
— Что ты стучишь как ненормальная! — возмутилась Ленка. — У нас маленький ребенок дома!
— Лен… Я забыла, прости. Там Хижину… — И Петька вдруг всхлипнула и заплакала. Их замечательную Хижину! Где они собирались, как дома, и никто им не говорил: «Тише, дедушка спит! Иван занимается!» Где никто не ругал, если вдруг оставался бардак, все равно они потом все уберут! Где она, Петька, так замечательно сидела сегодня утром одна!
Ничего этого Петька не сказала Ленке. Но Ленка и так все поняла (на то она и Ленка). Оделась, позвонила в соседнюю квартиру, Лёшке и, пока тот собирался, заставила Петьку умыться и успокоиться. Ленка всегда такая: если вдруг сваливается беда, она остается спокойной и рассудительной. И ни-ка-ких эмоций. И, как всегда, перед этим спокойствием Петька устыдилась своих слёз, умылась и побежала в Хижину. Не ждать же этого Ахмеджанова! Опять что-нибудь скажет ТАКОЕ!
Из Крайнего дома к Директорскому мчались Денёк и Санька.
— А где Сумятины? — спросил Саня на бегу.
— Геныч там воюет, а отец на работе, конечно, — сказала Петька. — Олежке позвонили?
— Да, он бежит.
Они взобрались по лестнице.
Через минуту прибежали Ленка и Лёшка. На Лёшку Петька не смотрела.
В первую минуту Петька даже не узнала Хижину — так голо и пусто было в ней. Сразу стали заметны не очень чистые стены и щелястый пол. Половики темной грудой лежали в углу, рисунки Денька (старый замок с башнями над морем, дворовая собака Найда, лопоухая и смешная, дорога среди степных холмов) и фотографию парусника «Седов» Генка прижимал к голому перепачканному пузу. Видимо, он был дома, услышал шум и решил выяснить, в чем дело. А дело было плохо.
— А-а! — тонко заверещал Скрипунов. — Явились!
Грузный, страдающий одышкой, Акимов приветственно заулыбался. Противно так, с издевкой… Он поглаживал круглый живот под вылинявшей футболкой и то и дело смотрел на свою жену.
Бывший директор школы, Антонина Артуровна Акимова («А в кубе»), худая и высокая, похожая фигурой на ножницы, знала все про всех и всегда была права. Во всяком случае, она так думала. И, глядя с высоты своего роста и положения на растрепанных, притихших, тяжело дышащих от быстрого бега ребят, она веско заметила:
— Ничего удивительного, Иван Иванович, что эти подростки на вас напали. У них на лице написано, что они склонны к девиантному поведению.
— Чего?! — удивился Лёшка. Получилось у него угрожающе.
— Вот видите, вот видите! — заверещал Скрипун.
А взгляд «А в кубе» ясно выразил: ах, этот Ахмеджанов! Всем известный хулиган и двоечник!
— Что вы здесь делаете? — сказала Ленка. Голос у нее был спокойный и ясный. Да, Ленка умеет разговаривать со взрослыми.
— Что мы делаем здесь? — насмешливо переспросил Акимов. — Выселяем мы вас, голубушка.
— Не имеете права! — взвинтился Сашка.
— Право! — закричала «А в кубе», вспомнив видимо, что она была директором. — Права-то вы свои знаете, а вот обязанности забыли!
Ребята переглянулись: сказано, что называется, «не в тему».
— Почему вы на нас кричите? — возмутился Денёк. — Что вам от нас надо?..
— Это наш чердак! — перебила его Петька. — А вы… вы как грабители!
Что тут началось! Акимовы и Скрипун будто с цепи сорвались и начали кричать в три голоса. Чего только не услышали про себя Вольные Бродяги! Что они и «отпетые хулиганы», и «колония по ним плачет». И в общем-то понятно, зачем им этот чердак. Ну конечно, только пить, курить, нюхать всякую гадость. Чем еще можно заниматься на чердаках и в подвалах? Сейчас ведь все дети старше пяти — психи и наркоманы! Только и слышишь о детской преступности!
Петька пыталась их перекричать, но Сашка хмуро остановил ее:
— Да ладно тебе. Видишь же — бесполезно!
Его услышала «А в кубе»:
— Да, бесполезно! Продолжать разговор без присутствия взрослых я не намерена!
— В таком случае можете продолжать, — раздался спокойный голос. — Надеюсь, мое присутствие вас удовлетворит?
Все обернулись. На пороге Хижины стоял Егор. Он держал за руку Олежку. В их спины било горячее июньское солнце.
8
— Олежик, ну расскажи еще раз! Ну трудно тебе, да? — канючила Петька.
Они лежали с Олежкой на балконе, на надувных матрасах, укрывшись Ивановым спальником и верблюжьим одеялом. Сегодня им разрешили ночевать на балконе, тете Кате позвонили, чтобы она за Олега не беспокоилась. Ночи были теплые, ясные, а обсудить было что. Сначала к ним присоединился и Саня, но его мама загнала домой: сказала, что он легко простужается. Сашка недовольно заворчал, но Петьке подмигнул: все равно, мол, приду, когда родители уснут.
— Ну Олежище! Я уже все забыла! Расскажи!
— Ну чего рассказывать-то? — сонно пробормотал Олежка. — Саня позвонил, я побежал, а по пути думаю: «Если там взрослые, то нас слушать не станут, а если Щеколда, то все равно нужен кто-то постарше». Ну и свернул к Егору…
— И как только ты его нашел? Ты же у него ни разу не был.
— Можно подумать, что кто-то не знает дом над обрывом!
Петька поближе придвинулась к брату и спросила замирающим шепотом:
— А старика видел?
— Видел, — пожал плечами Олежка. — Хороший дед. Чего ты его боялась?..
Петька сглотнула:
— Ну ладно… А Егор?
Тут скрипнуло окно, и на балкон, кутаясь в одеяло, выбрался Сашка. Он прошлепал босыми ногами по деревянному полу, кинул подушку, сказал Петьке:
— Подвинься, — и улегся рядом.
Петька опять затеребила Олежку:
— А Егор? — и пояснила Саньке: — Олег про Егора рассказывает.
— Ну он мне сразу говорит: «Поехали». Вывел из гаража мотоцикл — и рванули с бешеной скоростью! — Этот момент Олежка вспоминал с явным удовольствием. — Без шлемов, прямо так… Хорошо, хоть гибэдэдэшники не попались. У меня от скорости потом еще полчаса в ушах гудело…
— Вы так вовремя примчались! — сказал Сашка.
— Ага, — поддержала восторженно Петька. — И прямо как в кино!
— А! — махнул рукой Олежка. — Все равно зря.
— Нет, не зря! — пылко заспорила Петька. — Без Егора они бы нас выгнали оттуда, вот и всё.
— Вот именно, — поддержал ее Сашка.
— Выгонят еще, подождите…
— Посмотрим! — решила не спорить Петька.
Конечно, Егору заявили, что он не взрослый (чем возмутили всех Бродяг), не из этого двора и, вообще, неизвестно кто! Но выселение приостановилось. Акимов закрыл чердак на замок и сказал, что объявит собрание двора и напишет жалобу в домоуправление. Выброшенные из Хижины вещи Бродяги бережно сложили у Сумятиных.
К этому времени Генкин отец пришел с работы. Он погладил лысеющий затылок и вздохнул:
— Нда-а… Ситуация. Надо переговорить с Всеволодом Андреевичем. Не горюйте, хлопцы… хм!.. и дивчины, что-нибудь придумаем. Собрание — это хорошо. Надо только добиться, чтобы вы тоже присутствовали на этом собрании, а не одни только взрослые. Тем более обиженные взрослые, — сказал он многозначительно.
Егор тоже сказал: «Не горюйте!» На этом и разошлись.
Ни о каком дне рождения старого дома не могло быть и речи: мысли были неподходящими для праздника да и вечерело уже. Егор сказал, что можно и потом отметить. Дом такого праздника сто лет ждал — подождет еще недельку.
Теперь, лежа на балконе, Петька слушала посапывание брата и ровное дыхание Сашки и думала: какой длинный был сегодня день! И как в нем все перепуталось: и хорошее, и плохое. Ей подарили велосипед, о котором она так давно мечтала, но их выселили из Хижины. Да еще день рождения сорвался, и она так и не начала учиться играть на горне. А такое хорошее было утро, так здорово начинался день! Но самое плохое в этом дне было все-таки не лишение Хижины (Петька твердо верила, что им ее вернут), нет, самое плохое — это Лёшка. Петька вздохнула. Если бы они поссорились с Лёшкой и даже подрались (хотя, конечно, не стал бы Лёшка теперь драться с девчонкой), то было бы проще. Когда ссоришься, легче выяснить, из-за чего ссора и помириться, а так…
И не ссора, и не дружба, и непонятно, как наладить отношения. Петькины глаза закрывались. Яркие по-летнему звёзды стали размытыми, звуки сливались в неясный шум, похожий на шум моря.
Море и приснилось Петьке в эту ночь. Неспокойное, вечернее, с белыми гребнями волн. Петька шла по песку, за ней тянулась цепочка следов и волочился воздушный змей. Он был намокший, тяжелый и не мог взлететь.
9
Собрание двора должно было состояться через три дня. Бродяги ходили унылые. На дверях Хижины висел новенький амбарный замок (надо же, не поскупились!). Иногда, правда, ребята проникали на чердак через люк в Генкиной квартире, но вид разгромленного жилья наводил на них еще большую тоску. Егор пытался отвлечь ребят, ходил с ними на реку, в лес. Петьку спросил:
— Может, начнем учиться играть на горне?
Но Петька помотала головой: ей хотелось начать учиться с легкостью, с радостью, а сейчас это было совершенно невозможно. Егор ее понял. Обнял за плечи: не грусти, мол, все наладится. Но Петька верила в это все меньше. Случайно она услышала папин разговор с управдомом дядей Севой.
— Как это я их проглядел? — озадаченно говорил дядя Сева. — Вы не подумайте, Дмитрий Сергеевич, что мне чердака жалко, но ведь это небезопасно.
Он был добрый, дядя Сева, и справедливый. Не дал гаражи строить на месте липовой аллеи, для сушки белья отвел специальное место, чтобы не мешать ребячьим играм, регулярно доставал песок в песочницу и краску для детского городка. И на субботник всегда так зазывал, что все с радостью шли. Но сейчас он, кажется, не мог и не хотел помочь ребятам.
— Все-таки надо было поставить меня в известность. И Сумятин тоже хорош! Все бы ничего, но ведь чердак… А вдруг возгорание? Дети они, знаете ли… дети. И потом, эта перегородка между подъездами. Кто, когда ее поставил? Ведь если пожарники придут с проверкой, это огромным штрафом пахнет! Это же несоблюдение правил пожарной безопасности, и в случае эвакуации…
Петька понимала, что с правилами безопасности не поспоришь. Когда речь заходила о правилах, взрослые становились непрошибаемыми.
Был еще один неприятный разговор, который Петька услышала. Точнее, подслушала. Сначала она не хотела слушать, но мама с папой говорили о ней, и это дало Петьке повод навострить уши.
Мама сказала:
— Нет, ты как хочешь, а я считаю, что все как раз справедливо. Ты только подумай, что они придумали, Митя! Какую-то подлую ловушку, как на зверей, как на охоте!
— Они защищались, Лерочка. И я их понимаю и даже поддерживаю. Может быть, ловушка не самый честный способ борьбы, но… — Петька почувствовала, что папа улыбнулся. — В детстве, когда тебя обижают, над этим не так уж задумываешься.
— Ну, знаешь ли!
— Нет, я не так сказал! Просто ими руководило даже не чувство мести, а самообороны. Они защищали свой шалаш, и они правы! Мы в детстве сделали бы тоже самое, а то и похлеще.
— За-ме-ча-тель-но! — неприятно усмехнулась мама. — Борцы за справедливость! А пострадал невинный человек. Ну а если бы ребенок зашел, а не Ван Ваныч? Тогда что?
— Ну… дети в такой час не гуляют. И знаешь, этот Ван Ваныч тоже хорош! Получается, что мы поощряем? Выходки этого Щеколдина и его дружков? — Папа сердился все больше. — А с их стороны разве не подлость — издеваться над шалашом, который ребята строили с такой любовью! Ведь ты, Лера, туда даже не заходила. Это кошмар какой-то: вонь, грязь, похабщина. Вандализм! Да-да! И я счастлив, что моя дочь чувствует, как это скверно, противно, что у нее горячее сердце и она с этим борется! — У подслушивающей Петьки затеплели уши. — И ты меня не переубедишь!
Мама вздохнула:
— Я и не буду… Но с Веткой все-таки поговорю. Хочу объяснить ей, что даже со злейшими врагами бороться надо по-честному. Ведь все можно было решить как-то по-другому.
— Ну-ну! — не стал возражать папа.
Вечером того же дня мама зашла в детскую. Поцеловала спящую Галку и присела на Петькину кровать.
— Вета… — тихо позвала она. — Я хочу с тобой поговорить.
Больше всего на свете Петька любила разговоры с мамой. Тем более вот такие, серьезные, по душам, когда никого рядом не было (спящая Галка не мешает, а Ирина придет еще не скоро). В такие минуты все самое плохое в Петьке пряталось где-то в самой глубине, и казалось, будто его и нет вовсе — этого плохого. Ни в Петьке, ни вокруг. Ей хотелось в эти минуты все-все рассказать маме: про все свои сомнения, радости и страхи; про дурацкие Лёшенькины слова, которые терзали душу; про Денька; про то, как хочется собаку. Ей хотелось, чтобы мама погладила ее, получше укрыла одеялом и подольше не уходила, а что-нибудь рассказывала…
Но сейчас Петька понимала, что этот разговор не сулит ей ничего хорошего.
— Весь двор бурлит, — сказала мама пока нестрого, даже почему-то с виноватой и печальной ноткой. — Вот что вы натворили…
— Мы же не виноваты, мама! — Не хотелось Петьке спорить, но что делать. — А знаешь, что они нам наговорили? Этот Скрипун и Акимовы? А еще взрослые…
— Не черни других, Ветка, тем более своих недругов, тем более взрослых.
— «Взрослые, взрослые»! — обиженно пробубнила Петька. — Только и слышишь: «Взрослые всегда правы! Не спорь со взрослыми!»
— Взрослые не всегда правы.
— Ага, смотри пункт первый.
— Какой еще пункт? — не поняла мама.
— Шутка такая есть, — запальчиво объяснила Петька. — Пункт первый: «Взрослый всегда прав!» Пункт второй: «Если взрослый не прав, смотри пункт первый!»
— Ну знаешь, Вета! — старательно возмутилась мама, хотя Петька почувствовала, что шутка ей понравилась. — Вы же не поняли самого главного: дело даже не Хижине вашей, а в том, что вы устроили в шалаше. Это не просто шалость, а самая настоящая подлость! Испугали старого человека! А если бы у него было больное сердце? И оно остановилось бы от вашей выходки?
— Мы же не знали, что это он. Мы думали — Щеколда! — растерянно пробормотала Петька.
Петька обиделась на маму, но сквозь обиду прорастало чувство запоздалого страха. Петьке, с ее богатым воображением, нетрудно было прокрутить еще раз сцену в шалаше, только с другим финалом. Вот выливается на темную фигуру вода, краска, вот Бродяги щелкают рогатками, а человек хватается за сердце и падает навзничь на пороге. Они подбегают и видят, что это Иван Иванович. Лёшкин сосед!
— Нет, нет, мамочка, мы же не хотели!
— Тише, тише, разбудишь Галчонка…
Мама помолчала. Потом сказала:
— Я же понимаю, что не Иван Ивановича. Вот и папа считает, что вы правы в том, что хотели этих парней проучить, но вот метод борьбы выбрали неудачный. Лучше бы дрались один на один, как раньше…
Петька даже села в постели.
— Мама! Ты их видела? Они же из восьмого класса! — Петька хмыкнула. — В прошлом году они поймали за гаражами Серёжку Огнева из нашей параллели и давай издеваться. Все деньги отобрали, учебники в грязи изваляли, в сумку насовали дождевых червей, а в волосы — репьев, пинков надавали. А ты говоришь: «Один на один». Попробуй-ка!
— О господи! Что за звери… Ну а может, этот мальчик сам виноват?
— Огнев?! Ты его видела? Он и мухи-то не обидит. Они поэтому и лезут. Да и если бы виноват, что же они не один на один, а всей шоблой? — с хитринкой сказала Петька, подловив маму.
— Вета, ну что за слова! — возмутилась та, чтобы скрыть смущение. — Ты сама скоро не лучше этого Щеколдина будешь!
— Мама!
— Ну извини. Ладно, спи… — вздохнула мама. — Не знаю, может быть, вы и правы. Может, и правда не было другого выхода… Но только вот невинный человек пострадал, а недруги злорадствуют.
Мама поцеловала Петьку в макушку, пригладила ей волосы, встала с кровати.
— Мам, а Хижину нам вернут?
— Не знаю, Веточка, завтра посмотрим… Спи.
Театр Капитанши Арины
1
Вечерело. Зажигались окна. Затихали улицы. У Камня стояли лошади. Смешались их гривы, хвосты, стремена… Они ждали своих всадников, но Бродягам было не до них. Уже целый час шел суд над Вольными Бродягами из Заколдованного Леса.
— Господа присяжные заседатели! Эти темные личности, именующие себя Бродягами, изволят утверждать, что их деятельность носит гуманный и даже благородный характер. Но мы не можем забыть избиение почтенного дона Скрипуна в стенах замка…
Мерно покачивались в такт словам перья на шляпах донов и веера в руках дам. Главный судья расправлял складки мантии. Не хотелось ему наказывать благородных Бродяг, но закон — это, знаете ли… закон.
Петька встряхнулась.
— Это что же получается? — уже кричала в полный голос «А в кубе». — Нападают на честных людей, на немощного больного старика, а потом преспокойненько устраиваются на чердаке! Чем они там только занимаются!
У Петьки от ее крика и своей беспомощности зубы начинали болеть.
— Дети играют, — невозмутимо перебил ее Сумятин. — Что в этом плохого?
— Играют?! Хороши игры! Куда только родители смотрят!..
И тут поднялся Петькин папа. Он был не очень высокий, но широкоплечий и красивый, а сейчас казался выше всех собравшихся. И Петьке представилось, что он в широкополой шляпе из серого фетра, с изогнутым пером, в развевающемся на ветру плаще и при шпаге. Будто какой-нибудь герцог. Очень хороший, справедливый герцог, который заступается за всех добрых и слабых. В папину речь Петька не очень вникала. Папа говорил примерно то же, что и тогда маме, — и про самозащиту, и про вандализм, и про справедливость. Его хорошо слушали, кивали, но, когда он закончил, снова заголосила «А в кубе»:
— Шалаш вам, значит, жалко, а человека… — Ее палец уткнулся Скрипуну в живот. — Живого человека, значит, не жалко?
— Сто-оп! — остановил всех дядя Сева. — Мы уже совсем не туда заехали. Не то дело разбираем, товарищи. Собрание-то по поводу чердака.
— Послушайте! — выкрикнул вдруг Сашка. — Ну что вам, жалко, что мы там играем? Этот чердак никому не нужен был. Там только грязь и мусор… Мы все убрали, вычистили, все там устроили, а вы нас — выгонять. Вы же сами детьми были…
«Ну „А в кубе“ точно не была. Она родилась такой», — тоскливо подумала Петька.
— Дети не должны проводить свой досуг без строгого контроля со стороны взрослых. Это приводит к девиантному поведению.
После этой фразы над Поляной повисла тишина. Она, как паутинка в лесу, была соткана из множества нитей-звуков: из дыхания споривших людей, из музыки кузнечиков, из лая собаки где-то неподалеку, из шороха шин по асфальту дороги там, за домами, из шелеста листвы. Петька задрала голову и смотрела на небо. Чтобы не расплакаться. Только одно поняла она из заумной фразы «А в кубе». Что Хижину им не отдадут.
И вдруг в этой тишине, сотканной из звуков летнего вечера, прозвучал спокойный голос Петькиной бабушки, Арины Аркадьевны Метельской:
— Почему же без взрослых? Я их контролирую. Разве вы не знали, что мы с ребятами организовали детский театр и на чердаке у нас были репетиции? Подтвердите-ка, Антон Владимирович…
— A-а… Н-да… Да, конечно! — немного запинаясь, подтвердил Сумятин и вытер платком свою лысеющую голову, хотя было совсем не жарко.
— Откройте сундук, если хотите, — голосом, полным достоинства, продолжила Арина Аркадьевна, — посмотрите: там наши костюмы и реквизит.
2
В конце зимы Петька любила приносить домой веточки тополя. Она бережно ставила их в воду и начинала жить ожиданием маленького чуда: недели через две почки лопались и распускались клейкие светло-зеленые листики. За окном ревели февральские метели, а на Петькином столе начиналась весна.
Точно такая же весна началась в Петькином сердце после бабушкиных слов. Ребята смотрели недоуменно, а Петька сразу все поняла и возликовала: бабушка решила их выручить. И выручила! Дело сразу приняло другой оборот.
— Да? А что за театр?
— Как же он называется?
— Когда представление-то дадите?
— Вот уж не знал, что мой Лёха в артисты успел записаться!
— Что же вы сразу ничего не сказали?
— Арина Аркадьевна, возьмите к себе моего оболтуса, может быть, поумнеет.
Заинтересовались все. «А в кубе» поджала губы и удалилась, за ней, как свита, последовали Акимов и Скрипун. А бабушка, попыхивая трубкой, с достоинством отвечала на вопросы. И тут Петька поняла, в кого она, Елизавета Петушкова, умеет так спокойно врать.
— Театр так и называется — Театр Капитанши Арины.
Взрослые смутились, мальчишки хихикнули.
— Что-о?! Вы не знали, что весь двор зовет меня Капитаншей? Ах, думали, что я не знаю! Ну… Спектакль покажем через три недели. Бесплатно, конечно, только помогите с декорациями. Вашего Виталика, Ниночка, я возьму, он вовсе не оболтус. У меня для него и роль есть…
— Все-таки, Арина Аркадьевна, надо было меня в известность поставить. Театр — это, знаете ли… театр. Дело-то нешуточное!
Вечером Петька благодарно приткнулась к бабушке, сидящей на диване с солидным томом Шекспира.
— Что тебе, радость моя?
— Ба-а… А как ты догадалась нам помочь? Давно придумала про театр, да?
— Боже упаси! Я вообще в ваши дела не хотела вмешиваться. Только когда вникла, поняла, что положение безвыходное, надо на что-то решаться, чтобы вы не стали щеколдами…
— Бабушка! — возмутилась Петька.
— Ох, Лиза, дружочек, всякое может случиться даже с самыми хорошими детьми, если им нечем заняться. Этот Гера Щеколдин тоже не всегда был таким пакостником.
Петька задумалась. А ведь правда! Сначала все дети хорошие, кто-то покапризней, кто-то поспокойней, но никогда нельзя сказать заранее, какой из него вырастет человек. Все маленькие такие хорошенькие… Вот даже у животных! Гусята, козлята, крокодильчики становятся гусями, козлами, крокодилами. Все были маленькие. Но из кого-то вырастет папа, мама, Иван, а из кого-то — Скрипун, Щеколда и «А в кубе».
Петька тряхнула головой.
— Я не знаю, от чего это зависит, — сказала она твердо, — но я точно знаю, что мы никогда не будем такими, как Щеколда!
— Ну и славно… Впрочем, Щеколда — еще не конченый человек! — усмехнулась бабушка и углубилась в Шекспира.
Но Петька опять затеребила ее:
— Бабуль, а почему именно театр?
— Ну… если бы я сказала, что веду у вас секцию карате, мне бы мало кто поверил.
Петька хихикнула.
— А когда начнем репетировать?
— О господи, Лизок, я не собираюсь всерьез открывать театр! Это просто чтобы вас оставили в покое… — Арина Аркадьевна наткнулась на Петькин взгляд. — Хотя, наверное, ты права, пообещала что-то там показать…
— Бабушка! — вскочила Петька, — Ты не можешь! Все ребята ждут. Весь двор ждет. Ты обещала спектакль. И Морюшкина взять…
— Какого еще Морюшкина?!
— Виталика!
— Ах, Виталика… — Бабушка явно не ожидала такого поворота событий и растерялась. — Но, Лизок, театр, сцена… это было так давно!
— Вот и… тряхни стариной!
Арина Аркадьевна задумалась.
— И впрямь, что ли, тряхнуть?
Петька бросилась ей на шею.
— Я всегда знала, что ты самая лучшая бабушка на свете! — завопила она.
— Лиза, я еще не…
— Ну, Арина Аркадьевна, дорогая, боюсь, вы теперь не отвертитесь от этой банды, — насмешливо сказал дедушка, внезапно появляясь на пороге.
— Я и не думала, дорогой Сергей Арсеньевич, — парировала Арина Аркадьевна, подмигнув Петьке.
3
Весь следующий месяц запомнился Петьке как сплошная безостановочная чехарда репетиций, занятий и поздних посиделок в Хижине. У Бродяг не было ни одной свободной минуты.
Иногда Арина Аркадьевна усмехалась:
— О-о, вы еще пожалеете, что я помогла вам!
Но напрасно она на это рассчитывала: всем Бродягам нравилась затея с театром, а Петька, вообще, была счастлива. Петька очень гордилась своей бабушкой, она и себя чувствовала причастной к великой театральной жизни. «Рампа», «мизансцена», «амплуа» не были для нее словами из другой жизни, и портал от авансцены она отличала, и задник с кулисами и занавесом не путала, и знала, что такое «партер». Теперь Петька «заносилась» перед друзьями, кидаясь профессиональными словами и театральными правилами.
Генка однажды не вытерпел и сказал:
— Слушай, Петище, хватит задаваться!
Петька посмотрела внимательно на Генку и перестала строить из себя великую актрису.
Генка был ее старым товарищем. Их мамы вместе в роддоме лежали и первое время по очереди вывозили их в одной коляске гулять. Петька с Генкой ходили в одни ясли, потом в один детский сад. Потом стали учиться в одном классе. Даже путевки в лагерь им брали на одну смену, и попадали они в один отряд. Иногда Петьке казалось, что она с Генкой встречается чаще, чем со своим братом Олежкой.
У Генки круглое лицо, строгие серые глаза, волосы ежиком и лопоухие уши. Он очень умный. Дело даже не в том, что он здорово задачки по математике решает или пишет без ошибок диктанты даже за седьмой класс, просто он хоть и редко говорит, но всегда толково и по делу. И никогда не врет. Когда такой человек говорит: «Не задавайся», то хочешь не хочешь, а задаваться перестанешь.
Долго мучились с выбором пьесы. Капитанша Арина хотела поставить что-нибудь из классики, «вечное», но ничего не могла подобрать. Наконец Егор предложил:
— Надо самим написать пьесу.
— Но, дорогой мой, это же вам не школьное сочинение! — бурно и насмешливо запротестовала Арина Аркадьевна. — И даже не стихотворение. Драматическое произведение — труднейший жанр! Там должен быть конфликт, его решение, должно быть выверено каждое слово. И мораль! Да, должна быть мораль, идея! Нет-нет, это нам не по зубам.
Егор пожал плечами: не хотите — как хотите, но через два дня пришел к Петушковым с тоненькой тетрадкой в яркой обложке. Арина Аркадьевна прочитала и хмыкнула.
— Что ж! — сказала она. — Неплохо. Очень даже… У тебя есть дар слова, Егор. Я, если честно, не ожидала. Извини, что сомневалась в твоих способностях. Елизавета! Труби общий сбор! Сегодня — читка пьесы.
Пьеса называлась «Жизнь и приключения Вольных Бродяг из Заколдованного Леса», и была она про то… Ну, в общем, про то, как дети играют. Наверное, не только в этом дворе, но и в тысячах других. Во всех городах. Больших и маленьких. И во всех странах мира. Так казалось Петьке в тот день, когда прочитали в Хижине Егорову пьесу. Она объединяла многих героев любимых ребячьих книг и была о вечном: о дружбе и предательстве, любви и ненависти, добре и зле. И добро, конечно, побеждало.
— Здорово! — тихо сказала Ленка, когда Арина Аркадьевна закончила читать (Она хотела предоставить это право автору, но Егор смутился, застеснялся и отказался).
— Чур, я буду Робин Гудом! — вскочил Сашка.
— Хитрый! — протянул Генка.
— Роли должен режиссер распределять, — важно сказала Петька и посмотрела на бабушку: «Правильно я говорю?» А потом мельком на Генку: «Я не задаюсь, но ведь правда режиссер должен».
А Арина Аркадьевна между тем задумчиво смотрела на ребят и постукивала пустой трубкой. («При детях не курим».)
— Ну, Александр Строев… Попробуйте. Внешние данные ваши вполне соответствуют. Лена, я думаю, ты не против попробовать Русалочку? Отлично… Потрясающий образ злого пирата. Алексей? — Капитанша Арина вопросительно подняла брови.
— Ну, как всегда! — в сердцах хлопнул себя Лёшка по коленке. — Что, у меня внешние данные тоже, того?.. Соответствуют? Всяким злыдням, да?
— Мы тебя загримируем, — невозмутимо сказала Капитанша Арина. — Имей в виду: роль характерная, очень сложная.
— Злодеев, вообще, играть сложней, — вставила Петька.
— Да нет… Я же не против! — почему-то просиял Лёшка.
А Генка сказал:
— Кто-то же должен отрицательных персонажей играть, иначе никакого спектакля не получится. Я Зловредным учителем могу быть.
— Гена, ценю твое благородство.
Скоро все роли были распределены: Егор играл короля, а Морюшкин — королевского шута. Олежке досталась самая крохотная роль добродушного Лешего.
— Не бывает маленьких ролей — бывают маленькие актеры, — сказала бабушка. — К тому же у вас с Деньком, как у людей рисующих, полным-полно будет работы с декорациями и реквизитом.
— Значит, я играть не буду? — обрадовался Денёк. — А то я страшно боялся, что вы меня назначите, а у меня совершенно нет таланта… Но я могу музыку к спектаклю подобрать: я в школе раньше всегда на музыке сидел.
— Отлично! Музыка — это очень важно.
Арина Аркадьевна Метельская оказалась строгим режиссером. Репетиции длились по нескольку часов плюс актерские тренинги и анализ работы. То и дело Денёк и Олежка носились на велосипедах в кулинарию за заварными пончиками, а Генчик открывал люк и кричал, свешиваясь в свою квартиру:
— Ма-ам, пожалуйста, чай поставь!
Ночами Петька спала как убитая — так она уставала за день. Играла Петька маленькую разбойницу из «Снежной королевы».
— О-хо-хо-хо! — захохотал Иван, узнав это. — Роль как раз для тебя. А я-то все думаю: кого ты мне напоминаешь?
Роль Петьке нравилась. У Егора разбойница была совсем другая, не как у Андерсена. Она отпустила на волю всех своих зверей-пленников, ушла от разбойников и стала жить одна в лесу, в шалаше, помогать лесным обитателям: спасала их от охотников, капканов, пожаров. И костюм свой Петька любила. Мама перешила ей старую Иринину жилетку на шнуровке, сшила пеструю длинную юбку, дала свою клетчатую рубашку. Волосы Петька заплетала в две косички, на шею повесила старый бабушкин медальон из кокосовой скорлупы. Иван сделал ей тонкий гибкий лук и стрелы, смастерил колчан. Но самое главное — это кинжал. Тонкий кинжал из светлой стали в узорчатых ножнах. Кинжал из бабушкиного сундука. Конечно, он был не настоящий, а театральный, с шариком на конце. Но только не для Петьки. Когда она брала его в руки, то в крови у нее зажигалось что-то такое, что хоть сейчас в седло — и мчаться во весь опор навстречу опасностям.
В последние дни перед спектаклем бабушка настаивала, чтобы все репетировали в костюмах, и каждое утро, наряжаясь перед зеркалом, Петька вздыхала:
— Почему нельзя всегда так ходить?..
Дел было невпроворот. А тут еще простудился дедушка. Он лежал в своем кабинетике и сильно кашлял. Мама и бабушка сердились на него, потому что он не позволял вызывать врача и не хотел принимать лекарства. Петька, глядя на взрослых, тоже ругала его:
— Ты как маленький, дед!
Дедушка хотел заспорить, но закашлялся, махнул рукой и уткнулся в подушку.
— Дед, дед… — подергала она его за рукав. — Давай я тебе молока с маслом погрею?
Не переставая кашлять, дедушка кивнул.
Счастливая Петька бросилась на кухню.
— Мама! Грей скорее молока! И масла, масла туда побольше!
— Ну что за дурь, Ветка! — отмахнулась мама. — Не до тебя.
Все знали, как Петька любит молоко с маслом («Извращение!» — передергивал лицом Иван) и каким упрямым становится дедушка, когда болеет. Петька надула щеки, поражаясь глупости и вредности взрослых, шумно выдохнула и сказала:
— Я, между прочим, уговорила дедушку лечиться, но если вам это неинтересно…
— Ну наконец-то! — И мама засуетилась у плиты.
— Ай да Петька! Ай да молодец! — протрубила бабушка, не вынимая трубки изо рта.
— Мама, если ты будешь называть Вету этим дворово-уличным прозвищем, Сергея Арсеньевича хватит инфаркт, — предупредила мама. — И никакое молоко не поможет.
Она моментально все приготовила. Налила дымящееся молоко с золотистой масляной пленкой в высокий стакан, поставила на поднос.
— Я, я, мамочка-а! — затянула Петька. — Дай отнесу!
— Ты разольешь.
— Нет, я буду аккуратно. Ну мама…
— Тогда по пути все выпьешь! — рассмеялась мама.
Петька сердито глянула из-под бровей.
— Это нечестно. Я уговорила деда лечиться — я и понесу.
И, ловко забрав у мамы поднос, Петька двинулась по коридору. Она шла осторожно, высунув от напряжения кончик языка, потому что стакан вздрагивал и чуть-чуть дрожал, как живой, и Петька правда боялась разлить молоко. Дверь кабинетика она открыла ногой и к деду зашла, уже выпрямившись, легко, как будто всю жизнь только и делала, что носила подносы.
Дедушка больше не кашлял, поморщился, увидев молоко, и сказал:
— Унеси, Лизок, не буду.
— Дед!
— Не буду, не буду! Это все выдумки твоей бабушки, я знаю. Она актриса, ей кажется, что если человек чуть-чуть закашлял, то все — конец света, всех врачей готова в дом собрать.
— Дед! При чем тут бабушка! — возмутилась Петька, с грохотом ставя поднос на столик у кровати. — Я сама его согрела, сама донесла. Выпей, дед!
— Не буду, Лизонька. Это гадость такая — пить невозможно.
— Гадость?! — И Петька рассмеялась. — Ну ты, дедушка, даешь! Да это же вкуснотища! Молочко теплое! Маслице свежее. Ну давай, выпей.
— Ах, вкуснотища? — лукаво улыбнулся дед. — Вот и пей сама.
— Я? С удовольствием. — Петька забралась на дедушкину кровать, уселась по-турецки и, обжигая пальцы, взяла в руки стакан. — Надо пить маленькими глотками. Давай так: я — половину, и ты — половину. Идет?
— Ли-иза, что за торговля! — поморщился дедушка.
Петька сделала глоток.
— Вай, как вкусно!
Дедушка рассмеялся, а Петька уже разошлась. Она шумно отхлебывала молоко из стакана, причмокивала, жмурилась от удовольствия и не скупилась на похвалы. Попутно ей удавалось влить в деда две ложечки, но стакан пустел, дед смеялся, Петька тоже. И тут зашла мама.
— Вета, так-то ты дедушку лечишь! А ну быстро марш отсюда!
— Мама, я лечу его!
— Ты не лечишь — ты сама молоко пьешь! Брысь, я сказала!
— Нет-нет, Лерочка, она лечит, — попробовал заступиться дед.
Но мама уже вытолкала Петьку за порог и плотно закрыла дверь. Петька лягнула дверь ногой с досады.
— Не буянь, — донесся из кабинетика спокойный мамин голос.
— Ну и пожалуйста… — обиженно вздохнула Петька и пошла в детскую.
Она не любила сердиться на маму, но все-таки даже мама может ошибаться.
— Почему так несправедлива жизнь? — вздохнула Петька, растягиваясь на полу.
Галка посмотрела на сестру сквозь пряди длинных волос.
— Пойдем к дедушке, — предложила Петька. Она надеялась, что с Галкой мама их не выгонит.
— Он болеет, — неуверенно ответила Галка.
— Значит, ничем не занят. Пойдем, Галчонок!
— Я дом строю.
— Ну ты и вредина! — Петька вскочила и вышла из комнаты.
Мама в это время как раз выходила от дедушки. Она смешливо улыбнулась, увидев Петьку, подмигнула ей и сказала:
— Не дуйся, Ветка. Я же не знала о твоем методе лечения.
— А ты бы меня послушала — я бы тебе объяснила.
— Теперь обязательно буду слушать.
Довольная, Петька потянулась и обняла маму за шею.
— Можно я у него посижу?
— Дала бы ему поспать, Веточка.
— Я тихонечко.
— И сняла бы костюм: истреплешь до спектакля.
— He-а, я в образ вхожу.
Петька пробралась в дедов кабинет. Дед не спал. Он сидел на кровати и, нацепив на нос старые очки, читал.
На Петьку посмотрел строго, поверх очков. Он не любил, когда его отвлекают. Но взгляд его тут же смягчился, потеплел, и Петька прыгнула к нему на кровать.
— Читай! — потребовала она.
— Что?
— Вот это. — Петька показала на книгу в его руках.
— Вот прямо так, с середины?
— Ага! — Но Петька тут же спохватилась: — Нет, не читай. Ты кашляешь, тебе нельзя горло напрягать. Давай я тебе буду читать, а ты слушай.
— Ну давай…
Через двадцать минут мама заглянула в кабинетик. Дед спал, а Петька вдохновенно читала.
— Вета… Ветка! К тебе пришли.
— Кто? Саня?
— Нет, твой светлый темненький мальчик.
— Денёк! — Петька так вскрикнула, что дедушка проснулся и растерянно заморгал сонными глазами.
— Вета, Вета, тише… Дедушку разбудила.
Но Петька была уже в коридоре. Денёк принес эскизы декораций. Вместе с бабушкой они посмотрели их, кое-что подкорректировали (чтобы легче делать было) и одобрили. Бабушка стала звонить дяде Севе, чтобы узнать: не выделит ли домоуправление Театру Капитанши Арины что-нибудь для декораций, а Петька с Деньком побежали собирать народ на очередную репетицию.
Увлеченная спектаклем, Петька не забывала и еще об одном деле: о посвящении Денька в тайное общество Вольных Бродяг. И, собрав однажды Саню, Генку, Ленку, Лёшку и Олега у Камня, она поделилась с ними своей идеей.
— Зачем это? — пожал плечами Лёшка. — Глупости какие-то!
— Ничего не глупости! — бросилась в атаку Петька.
За это время они вроде бы совсем помирились с Лёшкой, но если он вдруг задевал Денька, Петька вспыхивала, как пороховая бочка.
— А что, интересно, — задумчиво сказал Сашка. — Почему бы нет?
— Он даже не из нашего двора! — активно запротестовал Лёшка.
— Ну и что теперь? — сказал Олежка. — Я тоже не из вашего. Не жить теперь, что ли, тем, кто не из вашего?
— Ну-у ты… Ты — другое дело!
— Такое же дело, — вставила справедливая Ленка. — Денёк всюду с нами, и он настоящий друг, а ни плаща, ни меча у него нет. Это нечестно.
— Почему-то нас никто никуда не посвящал, — ехидно заметил Лёшка, глядя Петьке в глаза.
— Лёшка, — Генка положил руку ему на плечо, — ну чего ты споришь, будто Денька терпеть не можешь? Он хороший парень, и нам хочется устроить ему праздник. Разве плохо? Можно сразу после премьеры. Будет логично.
Генка — он молодец, он всегда умеет найти нужные слова. Уже никто не спорил, а Саня сказал:
— Надо с Егором поговорить… По коням?
— Ленка, а плащ твоя мама сможет сшить?
— Ой! — испуганно округлила глаза Ленка. — Нет… Она не может сейчас. У нее заказов очень много, и Катюша приболела.
— Ну всё! — сокрушительно сказал Лёшка и вроде бы искренне расстроился.
Но Петька одарила его гневным взглядом и вдруг выпалила:
— Ну и… пусть! Я ему свой могу отдать!
Петька сказала это назло Лёшке, но на секунду ей стало жалко своего алого плаща, который развевается на ветру, как знамя.
— Какие жертвы! — Лёшка сузил насмешливо свои кошачьи узкие глаза.
Петька спросила Ленку:
— Твоя мама потом сможет мне сшить второй? Да, Лен?
— Конечно! — уверила её Ленка. — Вот только Катюшка поправится.
— Всё, к Егору! — скомандовал Сашка.
Бродяги оседлали своих коней и помчались к дому над обрывом. Им открыл Егор.
— Здравствуй, есть дело, — сказал за всех Олежка.
— Заходите, — просто ответил тот, запуская ребят с велосипедами во двор старого дома.
4
Ленка ходила по Хижине, сжав бледные губы. Она то и дело наматывала на палец прядь светлых волос, поправляла костюм и каждую минуту спрашивала, все ли у нее в порядке: не растрепались ли волосы, не размазался ли грим — и так без конца.
— Я страшно волнуюсь! — говорила она и вдруг спросила: — А ты разве нет?
Петька пожала плечами. Ей было весело и чуть-чуть страшно, как перед экзаменами, а Ленку она вообще не понимала: играла та замечательно, Петька была уверена, что все восхитятся подругой. Чего же зря волноваться?
— Я обязательно все слова забуду, — запаниковала Ленка и схватила тетрадку с пьесой. — Я уже ничего не помню. Петь, пойдем соку выпьем?
— Да я лопну сейчас! — возмутилась Петька. — Мы уже ведро сока, наверное, выпили.
— Ну пожалуйста, Петенька, ну ради меня!
Петька вздохнула, пересчитала оставшиеся монетки и сказала:
— Ладно, пошли. Но в последний раз! Имей в виду.
Прямо в костюмах они спустились с чердака и побежали в ближайший магазин, где продавали соки в розлив.
— Два стакана сока! — выпалила Петька, опуская во влажное блюдечко монетки. — Тебе какой? Нам яблочный с мякотью и кизиловый.
Молоденькая невозмутимая продавщица достала трехлитровые банки с соками. За сегодняшний день девчонки прибегали сюда пятый раз. На Ленке странно сказывалось волнение: ее начинала мучить жажда. Они перепробовали уже все имеющиеся в продаже соки (томатный, персиковый, яблочный с мякотью, гранатовый, кизиловый), уже пошли по второму кругу и истратили все деньги. Ленка пила всегда медленно, маленькими глотками и успокаивалась.
— Скорей бы уже начало, — сказала Ленка, допивая сок.
В магазин влетел Лешка — Злой пират.
— A-а, вот вы где! Капитанша всех собирает. Стакан гранатового сока, пожалуйста.
Петька усмехнулась. Заметно было, что Лёшка (нахальный Лёшка Ахмеджанов!) тоже волнуется.
— У тебя ус отклеился, — сказала Петька. — Дай поправлю.
Она потянулась к Лёшке, но тот отскочил как от огня.
— Чего ты дергаешься?
Лёшка смутился, пробормотал:
— Нет, я просто… я сам поправлю.
— Тебе же не видно.
— Я перед зеркалом. Ну не трогай! — Он грохнул стаканом с недопитым соком о прилавок и выбежал из магазина.
— Чумовой какой-то… — растерянно пробормотала Петька.
Ленка весело посмотрела на Петьку.
— Тебе не кажется, что… — начала было Ленка.
— Нет! — резко перебила Петька, потому что ей как раз казалось. — Не надо, Лен… Ну что мне с этим делать?
Глаза у Ленки стали хитрые-прехитрые.
— Ай да Ахмеджанов!
— Входи в роль! — рявкнула на нее Петька. — Русалочка должна быть доброй и бесхитростной.
Петьку жгло странное чувство: смесь досады, жалости, вины и неловкости. Будто это она влюбилась в Лёшку, которому она нужна, как рыбе галоши, и будто все про это знают. Она посмотрела на Ленку.
— Я же не виновата… Я же, наоборот, с ним всегда ссорюсь!
Голос у Петьки был такой страдающий, такой жалобный, что Ленка не обиделась на крик, обняла подружку за талию и сказала серьезно:
— Жизнь — сложная штука.
У Камня устроили сцену. Дядя Сева выделил театру несколько листов старой фанеры, кусок вылинявшей светло-зеленой ткани, бумагу и краски. На фанере Олежка и Денёк нарисовали средневековый замок. Из полотна сделали занавес. На верхний край ткани Сашкина мама нашила колечки для штор, в них продели бельевую веревку, которую натянули между качелями и горкой так, что занавес как раз отгородил условную сцену. Напротив Поляны поставили два ряда скамеек и три ряда стульев.
Зрители уже потихоньку начали собираться, и Петька ощутила дрожь в сердце — она назвала ее «Ленкин синдром». Всё ли в порядке, ничего ли она не забудет, ничего ли она не перепутает? Петька поделилась своими переживаниями с братом. Олежка хмуро кивнул в сторону нарисованного замка — там стайкой стояли все артисты. Ленка у зеркальца, которое держал для нее Генка, поправляла волосы; Генка что-то говорил (наверное, слова повторял); Лёшка и Сашка репетировали самую сложную свою сцену — дуэль; Арина Аркадьевна что-то объясняла Деньку, показывая то на декорации, то на занавес. Морюшкин, который на репетициях так здорово (лучше всех, даже лучше Ленки) играл веселого шута, был совсем невесел. Уткнувшись в растрепанную тетрадку с пьесой, он шевелил пухлыми губами, а колокольчик на его цветном колпаке позвякивал, будто Морюшкина бил озноб.
— Да-а… — пробормотала Петька, чувствуя, что ее собственный страх куда-то уходит, а вместо него появляется решимость. А когда Олежка сказал: «Глупо, конечно, но я тоже страшно волнуюсь, даже в туалет постоянно охота…» — Петька поняла, что надо что-то делать. Она подошла к Егору и шепотом потребовала:
— Дай мне горн.
— Вот тебе раз! — удивился Егор. — Ты же хотела у костра играть — для Денька.
— Ну дай! Мне сейчас важнее.
Весь этот месяц после репетиций Петька бежала в дом над обрывом к Егору и Леониду Степановичу, тому страшному старику. Там она осваивала нехитрый инструмент — горн. Тренировала дыхание (держала подолгу то низкую ноту, то высокую), училась правильно сжимать губы и толкать воздух языком, разучивала сигналы.
Леонид Степанович то ругал ее, то вздыхал:
— Да-а… Слабоватая ты. Сил в легких мало. Трудно девочке на духовых играть. А может, лучше флейта, а?
Петьке уже и на флейте учиться хотелось, и на саксофоне, и на гобое, но главное — горн. Это в первую очередь. И тогда на посвящении в Бродяги Денька она встанет у большого костра, вскинет начищенный горн (и огонь отразится в нем золотом) и заиграет самый красивый сигнал — «Зарю». Пусть он не очень подходит для ночного костра, зато он у Петьки лучше всего получается. Вот все удивятся! Ведь никто не знал про ее занятия, даже Ленка, даже Олежка. Это был их с Егором секрет, сюрприз для всех.
Но сейчас Петька выхватила из сумки горн, вставила мундштук и сыграла: «Слушайте все!» Сигнал — проще некуда, но какой фурор он произвел!
Все бросились к Петьке.
— Ух ты!
— Откуда?
— Ну, Петище — партизанка!
— А дай мне!
Но Петька сказала строго:
— Значит, так: начало спектакля через пять минут. Зрителей много, но мы не должны трястись, как кролики перед удавом. Артист должен волноваться самую малость. Самую малость, слышишь, Ленка! Волноваться, а не бояться, Морюшкин! И это я не задаюсь, Ген, я серьезно говорю. Зрители — это наши соседи, наши родители. Даже если мы ошибемся, они нам простят. Да и вообще, никто из них не знает, как должно быть! А может, у нас так задумано? Но мы не ошибемся, мы же столько репетировали! Каждого из нас ночью разбуди — он свою роль отыграет. Так что всё — хватит! Будем бояться — провалим спектакль, провалим спектакль — потеряем Хижину.
Петька отдышалась. Расслабила руки, сжатые в кулаки. Трудно ей было сейчас говорить первую в своей жизни речь. Это Сашка Строев — мастер выступать с речами, а она нет.
Но бабушка захлопала в ладоши.
— Браво! Быть тебе, Елизавета Дмитриевна, оратором. — Она посмотрела на часы. — Всё, пора. Все по местам. Денёк, я махну рукой — включай музыку. Олег, на занавес. Ну, начнем, помолясь.
5
Зря волновались Бродяги: спектакль прошел так, будто стройная песня прозвучала, будто чистый сигнал горна. Когда закрылся занавес, все бросились обниматься, а всегда тихий Морюшкин прыгал, как козленок, и подбрасывал свою звенящую шапку. Аплодисменты не смолкали. Артисты вышли на второй поклон, и Генка, держа Петьку за руку, сказал:
— Странная штука. Я такого злыдня играл, что самому противно, а ведь и мне хлопают и «браво» кричат.
Алёнка и Юлька, две девчонки-кнопочки, подбежали к артистам с охапками цветов и стали совать всем без разбора колокольчики, васильки, ромашки, тигровые лилии.
Когда аплодисменты стихли, на сцену вышел управдом, дядя Сева. Он подарил Арине Аркадьевне «взрослый» букет бархатно-багровых роз и сказал, заметно волнуясь:
— Вот, значит, как все вышло… Согласитесь, мы с вами даже не подозревали, что у нас во дворе такие таланты живут. Особенно Виталик нас всех удивил. — Дядя Сева спохватился: — Нет, все молодцы, конечно, сыграли на «ура». Мы вас поздравляем с премьерой от всей души! Мы вами гордимся. Да… — Тут дядя Сева сделал многозначительную паузу. — Конечно, Арина Аркадьевна, дорогая, без вас ничего бы не состоялось. Подумать только, теперь в нашем дворе есть кружок, мало того — театр! А театр — это, знаете ли… Не каждый двор может этим похвастаться!
Дядя Сева еще бы долго говорил. Но зрители и артисты захлопали. Управдом поклонился, и все стали расходиться.
Петька искала глазами родителей. Ей хотелось увидеть их лица, услышать, что они скажут, но почему-то ни папы, ни мамы нигде не было. Петька точно знала, что на спектакле они рядом сидели. Может, им стало скучно и они ушли? А тетя Марина Апрелева вон обнимает Ленку, помогает ей грим стирать. Тетя Нина тормошит своего Виталика, что-то говорит ему и смеется. Сашкина мама помогает снимать и складывать занавес, то и дело ласково улыбается сыну. Даже тетя Катя здесь, обняла Олежку и раскачивается с ним из стороны в сторону…
Петька собрала реквизит и поплелась в Хижину. Резко навалилась усталость. Это из-за волнения, наверное. На сердце у Петьки было тепло, спокойно. А в голове — пусто. Где же мама с папой? Петька бормотала себе под нос известную песню:
Жизнь — игра, и в ней сюжет любой Может нам нести печаль и боль, Но когда игра только для добра, То прекрасна наша роль.Это была финальная песня в их спектакле. Они сами ее пели под гитарный аккомпанемент Егора.
С двух сторон подлетели к Петьке Денёк и Сашка.
— Ну, настроение каково?
— Во!.. — машинально показала Петька большой палец.
— Что-то незаметно, — усомнился Сашка.
— Устала… Саш, ты моих родителей не видел?
— Я своих-то потерял. Мама вроде бы только что на сцене была — и пропала куда-то. Ладно, пойдем. Капитанша сказала, что сейчас разбор будет.
— Какой разбор? — удивился Денёк.
— Спектакля, — объяснила Петька. — Все ошибки будем разбирать, кто что не так сказал и сделал.
— Так спектакль же уже отыграли. Зачем разбирать?
— Не знаю, так полагается, — устало пожала плечами Петька.
Но никакого разбора не состоялось. В Хижине был накрыт праздничный стол, и чего только на этом столе не было! И вкусные бутерброды, и пирожные всех мастей, и пирожки со всевозможными начинками, румяные, аппетитные, и любимые Петькины бисквиты, желе, мороженое, заварные пончики, яблоки… В центре стола возвышался огромный трехэтажный торт. В углу, на тумбочке, булькал пузатый электрический чайник…
Мамы суетились у стола, папы расставляли стулья. Ирина Петушкова играла с Катюшкой Апрелевой и младшим Сашкиным братом Вовкой. Дядя Сева ходил по Хижине большими шагами и не переставал восхищаться:
— Ну артисты! Ну мастера на все руки! И ставни починили… Тут прямо настоящая квартира, а не чердак.
Арина Аркадьевна стояла у окна в вечернем темно-синем платье. В ушах у нее сверкали сапфировые серьги (те самые, от страстного поклонника, который, по смутным Петькиным догадкам, являлся ее дедушкой, маминым папой), и была она вся такая… даже не бабушка, а просто не очень молодая, но еще очень красивая актриса.
Петька смотрела на нее и радовалась, что из-за них такой праздник получается, потому что не было бы ничего, если бы не сегодняшняя премьера. А премьеры бы не было, если бы бабушка не придумала Театр Капитанши Арины. Но она бы никогда его не придумала, если бы не история с Хижиной. А не будь Бродяг, не было бы и Хижины. Так что это они всем праздник устроили.
— Ветка! Что вы застыли на пороге? Проходите, рассаживайтесь.
И Петька увидела маму: она уже разливала чай и улыбалась Петьке ласково и весело. Всю Петькину усталость и пустоту как рукой сняло. Она посмотрела сначала на Денька, потом на Сашку и сказала:
— Честное слово, если меня сейчас попросят, я еще один спектакль отыграю.
— Ой, нет, сначала поедим! — запротестовал Сашка.
— А чем кормят? — протиснулся в Хижину Генка и присвистнул, увидев стол с угощением.
Сашка выразительно посмотрел на Петьку и стрельнул глазами в сторону Денька: ты не забыла?
Денёк Хорса
1
Уже выпита была не одна чашка чая, спета не одна песня, но никто не хотел расходиться. Денёк почти спал, приткнувшись к своей маме, и не заметил, как Егор кивнул Сашке: пора. А Сашка дернул за рукав Генку, и они скрылись в темноте июльского вечера. Через пять минут Петька подошла к Лёшке и Олежке, показала глазами на дверь. И снова никто не заметил их исчезновения, ведь народу в Хижине в этот вечер было много. Ленка тихонько достала из ящика какой-то сверток и с ним выскользнула из Хижины. Виталик Морюшкин напрягся. У него было ответственное задание: он должен был вместе с Егором отвлекать взрослых, чтобы они не заметили отсутствия своих чад. Егор вышел подышать свежим воздухом и, вернувшись через десять минут, показал Петьке раскрытую ладонь. Это был знак, что все готово.
В сердце у Петьки было щекотно. Она изо всех сил старалась удержать внутри себя улыбку, которая все лезла и лезла наружу. Чтобы стать серьезной, Петька больно ущипнула себя и подошла к Деньку.
— Денёк, тебя Саня зовет.
— Куда?
— Да у него цепь с велосипеда слетела, что ли… Он один не может никак сделать, а ты ведь разбираешься.
— Ох уж!.. — самокритично вздохнул Денёк, уже вставая.
Его мама укоризненно сказала:
— Куда опять, на ночь глядя? Сейчас уже домой пойдем.
— Да я только велосипед помогу починить. Это быстро, мам!
Денёк выскочил из Хижины вслед за Петькой, но не успел он спуститься по лестнице, как на него обрушилась душная темнота и чья-то рука зажала рот. Несколько секунд Денёк соображал, куда его тащат, накрыв кусачим пыльным одеялом, а потом дернулся. И еще раз! Нет уж, его, Дениса Хорса, просто так не взять! Он вырывался, кричал, пробовал даже кусаться. Неужели это Теркины шуточки? Хорош братец! Денёк дернулся изо всех сил и услышал, как тот, кто держал его за левую руку мертвой хваткой, крикнул в сердцах:
— Да тихо ты! Весь двор перебудишь.
Лёха?! Денёк притих. Игра! Ну конечно, это игра. Интересно, а куда его тащат? И что от него хотят? Деньку очень хотелось по-настоящему крепко подружиться с Бродягами. Они и с Петькой уже договорились, что Денёк поступит в их школу, будет учиться с ними в одном классе. Только как стать своим в этой дружной команде, совсем своим?
— Крутой обрыв, иди осторожно! — предупредил зловещий голос, но Денёк узнал Олежку. И обрыв, конечно, не обрыв, а бордюр, но сердцу то холодно, то жарко. Весело и жутко.
Наконец остановились. Сквозь одеяло к Деньку просочилось свечение. Костер?
Да, это Сашка с Генкой развели у Камня костер и ждали Денька. Все Бродяги были в своих плащах и при оружии. Увидев процессию, они выстроились у Камня — Генка, Сашка, Ленка и Петька — серьезные, молчаливые, а Сашка зарычал страшным голосом:
— О духи Заколдованного Леса! Кого привели вы ко мне, Властелину всех дорог и лесов, в этот поздний час? Зачем потревожили и что за спешное дело у вас?
— О великий Властелин Заколдованного Леса! — ответил серьезный Олежка. — Мы, верные братья тайного общества Вольных Бродяг, просим тебя внять просьбе нашей… — Он сделал выразительную паузу.
Замер в томительном ожидании Денёк под одеялом, притихли у Камня девчонки, даже костер, казалось, замер.
— Этот отважный воин — наш друг, и мы просим тебя принять его в наше общество.
Теперь по очереди все должны были сказать что-нибудь про Денька, одно только слово, но честно, не кривя душой.
— Он справедливый, — сказала Ленка.
— Он веселый, — сказал Олег.
— Он всегда готов помочь, — сказал Лёшка.
— Он верен своему слову, — сказал Генка.
— Он здорово рисует, — сказал Сашка.
Петька зажмурилась и сказала:
— Он — как солнце, с ним приходит праздник.
Она очень боялась, что кто-нибудь спросит ее: «Почему?» — но никто ничего не спросил.
— Ну что ж… — величаво произнес Сашка. — Становись на колено, рыцарь.
Денёк опустился на колено, наклонил голову. С него стащили колючее одеяло. Петька взяла из Сашкиных рук деревянный меч, положила его на плечо Деньку и сказала:
— Денис Хорса! Отныне ты навсегда становишься нашим другом и братом. Храни же верность обществу Вольных Бродяг. Клянешься?
— Клянусь! — тихо сказал Денёк.
— Испей тогда волшебного нектара и прими из моих рук свой будущий меч.
Ленка поднесла к губам Денька пиалу с вишневым компотом, в который Лёшка положил, не пожалел, восемь ложек сахара, а Петька подала ему длинную палку: меч каждый Бродяга должен сделать себе сам. Денёк принял палку, покачал ее на ладонях, вопросительно посмотрел из-под черных бровей: что еще? Но все Бродяги уже выдохнули, и Генка по-свойски сказал:
— Айда к костру.
Они расселись у костра полукругом, Лёшка сбегал за Егором и Морюшкиным, и скоро все взрослые из Хижины перекочевали к костру. Сашкин папа принес аккордеон, стал играть.
— Вальс, вальс! — вскочила Петька. — Сашка, пойдем потанцуем!
— Я не умею…
— А я научу!
Несколько пар взрослых уже кружились по Поляне.
Егор подсел к Деньку, обнял его за плечи.
— Ну что, Вольный Бродяга, рад?
— Спрашиваешь! — выдохнул Денёк, поглаживая свой будущий меч. — Я об этом все лето мечтал.
Когда разошлись все взрослые («Чтобы через пять минут были дома!», «И не забудьте костер потушить!»), ребята расселись вокруг Егора.
Егор рассказывал:
— То, что вы зовете себя Бродягами — это здорово, но напрасно вы думаете, что это игра. Совсем даже не игра. Бродяги действительно существуют. Их судьба — дорога, их дома — шалаши и палатки, их друзья — костер и охотничий нож. Жизнь их, в скитаниях и странствиях, полна приключений, трудностей и вольного счастья. Жизнь, равная свободе.
Они живут среди людей, готовые в любой момент прийти на помощь каждому доброму человеку, потому что их предназначение — помогать тому, кто в этом нуждается. Они ходят по всему миру, неся людям веру в свободу, веру в чудо, веру в себя, и каждому, не скупясь, отдают частичку души. Часто собираются Бродяги все вместе в какой-нибудь старой хижине в лесу, поют свои необыкновенные песни, рассказывают своим детям сказки, кормят с рук диких косуль. А утром расходятся вновь по всем дорогам, неугомонные странники, сыновья дорог. И, прощаясь друг с другом, они так же, как вы, сцепляют руки и говорят: «Две дороги — один путь». А встречаясь вновь, повторяют свой девиз:
Пусть дорога станет судьбой твоей, Пусть костер станет другом твоим, Пусть мир станет вместилищем души твоей, А идущий рядом — братом твоим.— Пусть, — тихонько шепнула Петька.
Наверное, ее услышал стоящий рядом Денёк, потому что он тоже прошептал:
— Пусть.
— А когда Бродяги хотели принять нового человека в свое общество, нужно было, чтобы кто-то за новичка поручился. И тот, кто поручался, дарил новичку свой охотничий нож в знак дружбы и доверия…
Петька вскочила: «Плащ!» Как же она могла забыть! Все выжидательно смотрели на нее.
— Денёк, — сказала Петька, — Денёк, это я привела тебя сюда, да? Помнишь, как мы познакомились? Мне очень твоя матросская рубашка понравилась. И сейчас я думаю: хорошо, что на тебе была эта рубашка, а то я прошла бы мимо и мы не подружились. Вот… И я хочу… — Петька сбилась, смутилась и наконец просто сдернула с себя алый плащ и накинула на плечи Денька. — В общем, это тебе. Ножей у нас нет, но зато есть плащи.
— Как же ты? — спросил Денёк.
— А! — махнула рукой Петька и хотела объяснить, что тетя Марина ей еще сошьет, но Сашка ее перебил:
— А вот об этом спрашивать не полагается.
И Ленка добавила:
— Это уже не твоя забота, Денёк.
2
Суд над Бродягами длился недолго.
— Казнить, — коротко бросил король.
И, как ни умоляла его дочь Луиза, не смягчил приговора. Наоборот: чем скорее, тем лучше. Пагубное влияние, дьявольские козни, они и принцессе голову заморочили! Чем скорее отправятся на тот свет эти злодеи, тем быстрее одумается принцесса Луиза и уже не будет перечить отцу: выйдет замуж за того, за кого следует. Все было готово к казни. И король хотел, чтобы Луиза обязательно присутствовала.
Он запер ее в комнате. Только вот незадача: и она заперлась изнутри, не открывает и не откликается, а старая нянька говорит, что оттуда слышны всхлипы и стоны.
— Ничего, девичьи слезы — дело нехитрое, — сказал, нахмурившись, король.
Но слез никаких не было. Принцесса Луиза заперлась в своей комнате не одна. Она попросила двух верных служанок побыть с ней и потом уговорила их поплакать за нее по очереди, пока она пытается спасти Санди и его друзей. Служанки плакали, принцесса Луиза по тайному ходу убежала в Лес, и там благодарные бумбуруки отвели ее к Бродягам, которые порядком приуныли.
Даже появление Луизы не вдохновило Алана и Лехнидора.
— Что мы сможем-то, вдвоем? — уныло сказал Лехнидор.
— Втроем! — возмутилась Луиза.
Но тут случилось странное: потемнело небо, пахнуло огнем, и на поляну перед пещерой Бродяг опустилось невиданное чудовище, огнедышащий дракон, золотой, огромный. На спине его сидел человек в камзоле морского капитана.
— Эй! — крикнул всадник. — Не вы ли Вольные Бродяги? И нет ли среди вас Петры Монтгомери?
— Откуда ты знаешь Петру и кто ты сам?
— Меня зовут капитан Дэн дель Хольвадас, мы познакомились с Петрой очень давно, когда она еще жила на острове и зажигала маяк всем морякам. Однажды она попросила меня привезти ее на большую землю, и я с радостью взял ее на корабль. Мы проплыли четыре океана и расстались в порту. С тех пор я ищу Петру по всему свету.
— Лучше бы ты не забирал ее с острова, капитан… — тяжело вздохнул Алан и рассказал Дэну печальную историю.
Но капитан только улыбнулся и погладил золотую чешую дракона.
— В вашем Лесу живет такой умный и добрый зверь, а вы не знаете, как вытащить друзей из темницы? Мы встретились с ним вчера и очень подружились.
Бродяги переглянулись. А ведь верно! Про дракона, которого они отбили у принца Охламонуса, они-то и забыли!
Капитан Дэн похлопал дракона по шее, и тот опустил крыло, чтобы Бродяги и принцесса могли забраться к нему на спину.
— Летим!
В это время пленников выводили на площадь. Народу собралось — весь город! Глашатай зачитал приказ. Король улыбнулся. Казан Бук нахмурился: ему так и не удалось узнать у пленников ни одного секрета. Ух как ненавидел он Бродяг! И этого Санди, и насмешливого Диего, и эту девчонку, которая дерется и кусается, как дикая кошка.
Казан Бук почесал руки: до сих пор не зажили царапины от ее ногтей. Ну ничего, сегодня он насладится их страхом сполна.
— Ты боишься? — шепотом спросил Санди Петру.
— Нет. Я боялась вчера и позавчера. А теперь решила верить, что нас все равно спасут. А ты, Диего?
— По мне, так все равно, когда помирать, главное — как. И такой вариант все-таки не самый худший.
А ты, Санди?
Санди помолчал.
— Нет, не боюсь. Только очень обидно: мы же хотели плыть за сокровищами, помните? Жалко, что не успели. Всегда хотел посмотреть дальние страны.
— Да-а… — мечтательно протянула Петра, вспомнив свой маяк и капитана Дэна.
Вдруг тень легла на площадь.
— А-а-а-а-а-а-а! — завизжал принц Охламонус.
У него наконец исчез фингал, и он смог появиться на людях. Принц показывал в небо. Но уже вся площадь заголосила так же, как он, и золотой дракон, сверкая чешуей и издавая грозный рык, опустился на помост.
— Петра! Санди! Диего!
Алан спрыгнул с дракона и бросился к друзьям. Он перерезал веревки, связывающие их, и помог взобраться на дракона.
— Летим!
Когда перепуганные стражники наконец осмелились посмотреть в небо, они не увидели даже тени ужасного зверя. Золотой дракон был далеко. Он летел в синем небе, унося на своей спине Вольных Бродяг из Заколдованного Леса, и капитана Дэна, и принцессу Луизу…
3
В городе Бродяг есть большой завод. Не было бы завода, не было бы и города. Поэтому от него зависит вся жизнь этого маленького городка.
В семь часов утра гудит первый гудок на заводе. Громко гудит. Весь город слышит и все его окраины. «Вставайте! Вставайте!» Идет на работу первая смена, идут ученики в школу, ведут мамы и папы малышей в детский сад.
Ребята в школе с нетерпением ждут обеденных гудков: значит, недолго до конца занятий.
Сейчас лето. А гудки все равно гудят. Отпускают мамы детей гулять, говорят:
— До второго гудка!
И часы не нужны: второй вечерний гудок в половине девятого, никто не ошибется. Заводские часы — самые точные.
Но самый важный гудок — в половине пятого. Заканчивает работу первая смена, заводчане спешат домой, а к проходным торопятся ребята, рассаживаются стайками на заборе, и то и дело слышится:
— Мама!
— Ладно, пока, вон мой батя!
— Ну, где мои-то?
Те, кто помладше, обнимают родителей не стесняясь, кто постарше подходят чинно, сохраняя независимость, и идут рядышком, будто и не ждали никого вовсе, а так, мимо шли. К четырем часам дня все дворы пустеют и все игры стихают в маленьком городке на берегу Ямолги, а вся жизнь сосредоточивается у трех заводских проходных.
Петьке встречать у проходной некого. Ее мама работает в детской библиотеке и всегда приходит домой в разное время, а папа хоть и работает на заводе, но в конструкторском бюро, и у него свой график. Правда, однажды Петька попыталась встретить Ивана. Сидела вместе со всеми на заборе у проходной, ждала. Дядя, конечно, не мама, но все равно сердце у Петьки подпрыгнуло, когда она увидела в толпе родное лицо.
Иван глянул на племянницу:
— О-о, и ты здесь, Акын? — и прошел мимо.
Петька его догнала, взяла за руку:
— Ваня, ты чего? Я же тебя встречаю!
— Да? — как-то рассеянно отозвался Иван. — Ну пойдем скорее.
Они не просто пошли, а побежали, лавируя в толпе.
— Ваня, ну как ты сегодня поработал, как день прошел? — Петьке казалось, что обязательно про работу надо спросить.
— День как день. Шире шаг, Ветка-Палка!
Сосредоточенно вглядываясь в толпу, Иван почти волоком тащил племянницу. Очень скоро Петька поняла, что они кого-то догоняют. И скорее всего, вон ту белокурую девушку в белом жакете. Ну да, так и есть! Только почему-то, как только они к ней приближались, Иван замедлял шаг и глаза у него становились грустными.
«Все понятно»! — усмехнулась про себя Петька и больше Ивана встречать не ходила.
Это у детей летом все дни — выходные, а у взрослых продолжаются рабочие будни. И как всегда, в четыре часа дня Бродяги пошли к проходной, а Петька осталась одна во дворе. Домой идти не хотелось. Она покачалась на качелях, побродила по Липовой аллее, попрыгала через ручей. Решила сходить к Егору, но на полпути раздумала и вернулась во двор, села на траву у Камня.
«Интересно, почему Денёк сегодня не пришел?» — подумала она, и будто в ответ на ее мысли из окна высунулась Ирина и крикнула:
— Лиза! К тебе Денис приходил, какой-то пакет оставил. Очень торопился и очень расстроился, что тебя не застал.
— А что в пакете?
— Я по чужим пакетам не лажу, — сказала Ирина так, будто Петька только этим и занималась.
— Вот дура! — пробормотала Петька и побежала домой.
В самом деле, что за пакет? И что, Денёк подождать не мог?
Дома было так же скучно, как и во дворе. Что за день!
— А дедушка где?
— За ягодами поехал, ты могла бы, между прочим, с ним съездить. А то носишься целыми днями, дурака валяешь.
— Какая ты зануда… — вздохнула Петька. — Где пакет?
— В детской! — фыркнула Ирина обиженно и скрылась на кухне. Оттуда донеслось: — Могла бы и спасибо сказать, что я тебя позвала!
— Могла бы, могла бы…
Петька ничего не понимала. В пакете лежала аккуратно сложенная, выстиранная и выглаженная матросская рубашка Денька. И рисунок на большом листе твердого ватмана. На рисунке — костер, у костра на бревне сидели Денёк и Егор. Егор положил руку Деньку на плечо. На Деньке огнем горел алый Петькин плащ. Конечно, это вчерашний вечер, вот она, Петька, танцует с Сашкой вальс, а Лёшка, набычившись, из-под бровей смотрит на них. Тут же у костра Олежка катает Ленку на велосипеде, а Генка оседлал Камень и, кажется, распевает песни. У костра, очень-очень близко, на корточках сидит Морюшкин.
Нарисовано было мастерски (и когда он только успел? Всю ночь рисовал, что ли?), но Петьке стало тревожно и грустно. Зачем Денёк все это принес? Что-то случилось, что-то случилось… Петька перевернула рисунок. Обратная сторона была исписана старательной мальчишеской рукой.
Петька! Я уезжаю! Меня увозят навсегда. Сегодня. Сказали только утром, чтобы не расстраивать раньше времени. Я не мог предупредить. Этот рисунок — мое посвящение. Наверное, коряво получилось, но я торопился. Спасибо тебе большое, что ты забрела в наш переулок тогда. Я вас никогда не забуду. Матросскую рубашку я тебе дарю, ты же хотела ее померить, а вот не получилось. Наш поезд уходит в 16.50. Если сможете, приходите на вокзал. Передавай всем привет. До свидания!
Денёк— Ирина! Я на вокзал!
— Зачем?!
Некогда отвечать. Петька на ходу натянула поверх футболки матросскую рубашку: ей хотелось проводить Денька именно в ней. Некогда и Бродяг искать: поезд уйдет через двадцать минут (гудок гудит). Они обидятся, но поймут. Скорей, скорей! Какой тихоходный трамвай! Где этот поезд? Как узнать? Она даже направления не знает!
«Объявляется посадка…»
16.50, Москва — Владивосток, четвертый путь. Быстрее, ноги, ну!
Денёк в алом плаще стоял посреди платформы. Его было издалека видно. Наверное, он и надел плащ специально, чтобы быть заметнее. Он оглядывался по сторонам глазами-черносливинами, искал знакомые лица в толпе. Неужели не придут? Его мама то и дело выходила в тамбур, смотрела на него и вздыхала, старший брат Юра ждал его у вагона, но Денёк делал вид, что не замечает их. Он тоже ждал. Ждал, что разрежут одноликую пеструю толпу четверо мальчишек и две девчонки в разноцветных плащах, и он успеет попрощаться с ними по-человечески. Что за ерунда — говорить об отъезде в последний момент! («Мы не хотели омрачать твоих каникул. Ты так привязался к здешним ребятам…»)
Мелькнула знакомая рубашка.
— Денёк!
— Петька! Ух ты! Ты одна? А ребята? Петь, мы уезжаем насовсем.
— Куда?
— К океану.
Какое широкое слово — «океан». Оно распахнулось перед Петькой, как необъятный простор морских далей, пахнуло влажным песком и водорослями, обдало ветром, криком чаек, привкусом соли… И Петькина душа рванулась навстречу. Но ей уже не восемь лет, теперь она не скажет, как когда-то Сашке: «Возьми меня с собой!» И Петька смутилась, закусила губу, стала смотреть в сторону. Наконец выдавила из себя:
— Денёк, ну зачем ты уезжаешь?
— У меня же папа — военный врач, мы всю жизнь с места на место переезжаем.
— Ой, ну почему обязательно теперь надо ехать куда-то! — В голосе Петьки слышалось отчаяние.
— Ну… Петь, это же не от нас зависит.
— Как же теперь быть?.. — растерянно и уныло пробормотала Петька.
Пока она читала письмо, пока ехала на вокзал, искала поезд, ей казалось, что надо только успеть найти Денька, и он останется. Но только сейчас она начала понимать, что ничего не изменить. Ее лучшего друга увозят навсегда к океану.
— Ну чего ты, Петька, не плачь…
— Я?! Нет, я не плачу. Денёк, а ты мне напишешь?
— Конечно. Я и адрес твой взял у Ирины, думал, вдруг вы не успеете. А остальные?
— Их не было никого: они все родителей встречать ушли. А Ирина мне ничего не сказала про адрес. Ты точно взял?
— Да, взял, взял. Даже наизусть выучил: улица Луговая, 15, 7.
— 456 040. Индекс.
— Да. Я знаю.
Опять между ними повисла пауза. Петька теребила подол рубашки, Денёк смотрел на нее из-под черных бровей. Потом улыбнулся:
— Померила рубашку?
— Ой, Денёк! — вскинула Петька глаза. — Тебе же влетит за нее!
— Нет, что ты! Мама сама…
Петька опять смутилась:
— Спасибо.
А что еще скажешь?
Из вагона вышла Екатерина Дмитриевна.
— Денис! Заходи, сколько можно… A-а, Лиза! Прибежала?
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Денис, отправление через семь минут.
— Да, я сейчас, мам. — Денёк нетерпеливо дернул острым плечом, а Петьке сказал: — Ну, будем прощаться, Петь?
Петька слабо улыбнулась. Дедушка всегда ей говорил, что если хочется заплакать, а нельзя, надо улыбнуться.
«Конечно, — подумалось Петьке, — Деньку не грустно совсем. Человек к океану едет!» Но она посмотрела на Денька, и увидела, что он улыбается по той же причине, что и она.
И Петька сказала:
— Наш Иван говорит: «Надо прощаться так, будто уезжаешь на день, а встречаться, будто не виделись год».
— Ну… — Денёк протянул Петьке ладонь. — Тогда до завтра?
Петька вцепилась в его жесткую руку, и глаза ее стали жалобными. Как же так? Что же это, в самом деле?! Они так подружились, столько дел вместе сделали — и вот на тебе! Денёк еще и не слышал толком, как она на горне играет, и про собаку Найду и ее щенков не знает, Петька еще не показала ему пещеру в Змеиной горе! Вчера только посвятили человека в Бродяги, а сегодня его берут в охапку и увозят на край земли! И Петьке захотелось крикнуть: «Не уезжай, Денёк!» — но она только сказала негромко:
— А меч ты все-таки сделай.
— Обязательно, Петь! Я и палку с собой везу. — Денёк улыбнулся. — Мама ругалась сначала, говорит: «И так багажа много, а ты тащишь с собой дубину какую-то, как будто там деревья не растут». Но я все равно…
Петьке рассердилась: увозят человека за тридевять земель да еще меч с собой взять не дают! Конечно, там не растут такие деревья!
Объявили отправление.
— Денис! — позвал из дверей вагона отец.
— Ну всё, Петь, я напишу. Обязательно. Ты мне ответь только. Мы адреса еще не знаем, я сам напишу, да?
Денёк все еще держал Петькину руку. И вдруг сжал ее посильнее и сказал очень серьезно:
— «Две дороги…», Петька.
— «Один путь», — улыбнулась она в ответ.
Денёк уедет. Будут у них разные дороги. Потом Петька часто будет проходить мимо дома в Первомайском переулке и говорить, что здесь жил ее большой друг — Денёк Хорса. Ну и что с того, что дружили они всего одно лето? Не в этом ведь дело. Над Петькиной кроватью будет висеть рисунок с посвящения Денька в Бродяги, у Егора — рисунок дома над обрывом. Денёк конечно же напишет Петьке, и она ему ответит. Все Бродяги будут ждать почтальоншу тетю Зою и Петькиного возгласа: «Нам письмо от Денька!»
Сбор в Хижине, читка, совместный ответ… Потом они повзрослеют, и Денёк станет писать уже не всем Бродягам, а только ей, Петьке, и письма будут приходить отовсюду.
И может быть, когда-нибудь они встретятся. Недаром ведь каждая девчонка и каждый мальчишка в маленьком городке на берегу Ямолги знает, что если сцепить ладошки и сказать заветное: «Две дороги — один путь», то, сколько бы ни было дорог, две или тысяча, все равно они сойдутся в один-единственный путь.
Об авторе и художнике этой книги
Тамара Михеева родилась в 1979 году в уральском городе Усть-Катаве, закончила Литературный институт имени А. М. Горького. Ее рассказы печатались в известных детских журналах «Кукумбер», «Чиж и Еж», «Вездепрыг», а также вошли в сборники «Волшебный буфет», «Новые писатели-2009», «Как хорошо», «Белый бор», «Уроки отменяются», «Мальчики и девочки».
В своих рассказах и повестях Тамара Михеева пишет о жизни детей и подростков, их переживаниях и приключениях. Она показывает мир таким, каким его видят дети. Повседневность в нем переплетается с фантазиями: папы превращаются в справедливых герцогов, которые защищают всех попавших в беду; бабушкиным волшебным словом можно подчинить свирепого Микуловского быка, а в момент грусти и отчаяния с далекого мыса придут рыжие Бумеранги. Даже если в летнем лагере объявили бойкот, помогут слоны, большие и сильные. Герои Михеевой учатся понимать друг друга, встречают первую любовь, переживают несправедливость и непонимание со стороны взрослых. Но поддержка друзей, реальных и вымышленных, родных и учителей помогает им с честью пройти все испытания.
Писательница является постоянной участницей семинаров молодых писателей, пишущих для детей, принимала участие в Форуме молодых писателей в Липках и фестивале «Молодые писатели вокруг ДЕТГИЗа».
Тамара Михеева отмечена многими литературными наградами: в 2006 году она стала финалистом Международной детской литературной премии имени В. П. Крапивина, в 2007 году получила звание лауреата Национальной премии «Заветная мечта», а в 2008 году стала лауреатом первого Международного конкурса имени Сергея Михалкова.
Тамара Михеева является членом жюри Международной премии имени В. П. Крапивина, работает в школе и воспитывает троих детей.
Иллюстрации к книге созданы молодой талантливой художницей Екатериной Михалиной, выпускницей Московской государственной художественно-промышленной академии имени С. Г. Строганова (мастерская «Книжная иллюстрация» под руководством А. А. Кошкина). В настоящее время Е. Михалина преподает в МГХПА имени С. Г. Строганова на кафедре «Искусство графики».
Графические иллюстрации в книге сочетают условное, линейно-декоративное и объемное решения. Они прекрасно дополняют текст. В них созданы образы современных детей и подростков, передан поэтический взгляд героев на окружающий мир, расставлены смысловые акценты, помогающие правильному восприятию текста.
Е. Михалина — обладатель нескольких наград в области изобразительного искусства. В 2009 году она стала лауреатом Всероссийского конкурса «Образ книги» в номинации «Новые имена в книжной иллюстрации», а в 2013 году за цикл иллюстраций к книге «Русские сказки» получила диплом Всероссийского конкурса «Искусство книги. Традиции и поиск».
Комментарии к книге «Юркины бумеранги», Тамара Витальевна Михеева
Всего 0 комментариев