НАС МНОГО Рассказы о юных патриотах нашей Родины
Рисунки Е. Сахновской
Михаил Булатов МАЛЬЧИШЕЧЬИ ТРОФЕИ
Бабушка Евграфовна в полдень пошла на колодец. От колодца далеко видна была дорога, по которой двигались какие-то чуть заметные темные точки. Старуха не обратила на них внимания. Она привязала к веревке ведерко и опустила его в колодец. А когда она вытянула воду и снова взглянула на дорогу, ведро выпало из ее рук: к деревне мчались на черных рогатых мотоциклах немецкие солдаты. Они проехали мимо окаменевшей от неожиданности и ужаса старухи, даже не взглянув на нее. Вскоре после мотоциклистов в деревню въехали на грузовиках немецкие захватчики. К вечеру они уже хозяйничали в избах Алферовки.
Деревня в испуге притаилась и замолчала.
На другой день фашисты убили двух алферовцев — старика и мальчишку. Пастуха дедушку Афанасия Полотенцева повесили за то, что он с насмешкой спросил у обтрепанного немецкого унтера, почему в ихнем государстве солдатам не выдали зимние шинельки. Маленького счетоводова сынишку Феденьку закололи штыком за то, что он, съезжая на салазках с пригорка, наехал на немецкого солдата и сшиб его.
Гибель Федюшки напугала ребят. Они прятались, стараясь не попадаться на глаза врагам. Но, скрываясь от немцев, они зорко следили за ними. Сосчитали, сколько было офицеров и солдат, сколько было у них мотоциклов, грузовиков, пулеметов.
«Вот проберусь к нашим и расскажу, сколько чего у фашистов», думал каждый.
К вечеру мальчишки собрались в полуразрушенной бане, стоявшей среди густого кустарника на краю деревни. Сюда немцы не заходили, и мальчишки чувствовали себя тут в безопасности. Здесь они рассказывали друг дружке страшные новости о зверствах фашистов. Погоревали о том, что не взяли их с собой в лес партизаны, что нет у них ни винтовок, ни гранат, ни пулеметов, чтобы бить и гнать проклятых фашистов, и стали обдумывать, как незаметно и покрепче навредить им.
— А я знаю, что с ними, проклятыми, сделать, — сказал Сережка Карасев. — Они все на машинах. Без машин они куда годятся! Угнать у них машины надо или сжечь. Скоро придут наши, а им ни удрать, ни что…
Немецкие грузовики стояли у пожарного сарая. Их было пять. Они были большие, новые. На них можно было быстро уехать. Но что могли сделать ребята с этими грузовиками!
— Сжечь их надо, — сказал Семка.
— Да?… Как их сожжешь! — возразил Сережка Карасев.
— Ну, тогда колеса отвинтить!
— Так тебе часовой и позволит отвинтить их!
Надоумил ребят Андрюшка Толченов. Он был сыном колхозного тракториста и хорошо знал устройство машин.
— Надо унести у них заводные ручки, и пропали эти машины, ничего с ними не сделаешь — не пойдут без завода. А ручка на каждой машине одна, запасных нет…
Ручки! Заводные ручки! Это было и впрямь самое легкое и простое. Об этих ручках говорили долго. Их можно утащить, и дело сделано — засядут фашисты! Для этого нужно было подобраться к грузовикам, неслышно достать ручки и так же неслышно скрыться с ними.
— Ну, кто сумеет тихонько подползти к машинам? — спросил Карасев.
Мальчики переглянулись. Все понимали, что это простое дело было очень опасным: часовой мог заметить — и пропал тогда мальчишка!
— Я сумею… Я тоже… И я… — произнесли в темноте несколько голосов.
— А я ползаю, как уж, — тихо и решительно сказал маленький худенький мальчишка Прутик. — Я и унесу ручки…
Ночь была не очень темная, морозная. На березе тихо покачивался повешенный фашистами пастух Афанасий. Возле немецких грузовиков, выстроенных в ряд у пожарного сарая, ходил, пританцовывая, иззябший, закутанный в какое-то деревенское тряпье часовой. На голове его вместо шапки была напялена маленькая подушечка. Один угол ее торчал кверху, а два других были связаны бечевками под подбородком. Часовой часто перекладывал ружье из руки в руку, дышал на кончики пальцев и растирал окоченевший нос.
Мальчики тихонько сидели за пожарным сараем и наблюдали за всеми движениями часового. Вот часовой поскреб иззябшей рукой шею. Вот он взял ружье в левую руку, а правой что-то вынул из кармана и положил в рот. Раздался хруст: часовой что-то грыз. Потом он принялся подпрыгивать и стучать подошвами сапог по снегу. Андрюшка Толченов тихонько дотронулся до плеча Прутика. Прутик как настоящий партизан замаскировался: надел поверх шубы белую отцовскую рубаху. Он прильнул к снегу и бесшумно пополз к грузовикам… Вот машины уже совсем близко! Прутик приподнял голову и взглянул на часового. Он продолжал подпрыгивать. Прутик снова бесшумно пополз по снегу. Только бы доползти до первой машины! А там уж часовой не заметит его.
Часовой перестал прыгать. Не услышал ли он скрипа? Прутик замер в испуге. Замерли и ребята. Вдруг неожиданно громко и хрипло завыла совсем близко собака. Часовой вздрогнул, обернулся в сторону собачьего воя и принялся ругать испугавшую его собаку.
— Это хорошо, что собака завыла, — заметил Сережка.
Прутик быстро-быстро переполз открытое место, отделявшее его от первого грузовика.
Вот он у машин. Тихо, осторожно он привстал, бесшумно открыл дверцу кабины, пошарил там и достал заводную ручку. Готово! Есть одна! Теперь надо достать другую, а там еще три… Тащить их обратно будет трудно, они могут загреметь, рассыпаться… Но мальчики подумали об этом заранее. В кармане у Прутика длинная веревка. Маленький, гибкий, он переползает от машины к машине. Сердце его сильно бьется, но руки работают проворно. Вот и последняя, пятая ручка! Прутик, прислонившись к кузову грузовика, посмотрел на часового. Часовой сердито ворчал. Вдали мелькнула какая-то темная фигура. Часовой заметил ее и стал что-то кричать — видно, спрашивал, скоро ли придет смена. Прутик воспользовался этим: поспешно и бесшумно связал ручки, подвинул связку к крайнему грузовику и, намотав конец веревки на руку, пополз обратно. Руки у него были исцарапаны, в валенки и под шубейку набился снег, ему почему-то хотелось плакать. Он и заплакал, когда приполз к ожидавшим его ребятам. Но ни один из них не стал смеяться над ним.
— Ну чего ты, Прутик!.. — тихо сказал Андрюшка и погладил его по шапке.
Рядом с Прутиком на снегу лежала связка ручек от фашистских грузовиков…
Ребятам повезло: всю ночь шел густой снег и ветер кидал его из стороны в сторону. Все следы были заметены, и трудно было бы теперь врагам догадаться, куда девались ручки их автомашин. Но мальчики все же были в тревоге: что, если фашисты хватятся?..
И Семка, и Андрюшка Толченов, и Прутик с тревогой следили за немцами. Но те и на другой день вели себя как всегда. Куда-то уезжали и возвращались назад мотоциклисты, солдаты рылись в крестьянских сундуках и жрали кур, гусей, поросятину… И вдруг неожиданно и совсем близко загрохотали орудия, послышались очереди пулеметов, громкий треск….. Солдаты выбежали из помещений, носились по улицам, кричали и стреляли в сторону леса. Офицеры сердито отдавали приказания. Примчался разведчик-мотоциклист, спешно отдал офицеру честь, что-то доложил ему. Офицер подал команду. Солдаты бросились к пожарному сараю, к автомашинам. Они лезли в них, кричали, толкали один другого. У машин бегали и суетились встревоженные шоферы.
Сердца мальчиков замерли. Что-то будет! Вот-вот хватятся немцы… вот-вот догадаются… Но со стороны кустарников и разрушенной баньки уже бежали наши, бежали красноармейцы. Они кричали «ура». Их было много. Вот красноармейцы показались и со стороны дороги. Выстрелы, грохот смешались. Немецкие захватчики, видно, не ждали наших. Они растерялись и заметались в испуге. С криком они соскакивали с грузовиков. Офицер выстрелил в шофера. Солдаты в беспорядке побежали. Им остался только один путь — занесенное снегом льняное поле. И они побежали по сугробам, завязая в них и падая. А красноармейцы догоняли их, стреляли в них из винтовок, из пулеметов, закидывали гранатами…
Наконец пальба стала стихать. По улицам Алферовки ходили красноармейцы; они вытаскивали из хат и сараев притаившихся немецких солдат. Стали выходить на улицу алферовцы. У одной избы остановился командир. Он увидал плачущую старуху и стал утешать ее. В это время подошли к нему Сережка, Прутик. Андрюшка Толченов и другие мальчики.
— Вам что нужно, молодцы? — спросил их командир.
— Мы, товарищ командир, хотим сдать вам наши трофеи.
— Какие это трофеи?
— А вот эти немецкие грузовики.
— Почему же это ваши трофеи? В каких боях вы их добыли?
— А мы, товарищ командир, не в боях — мы хитростью: унесли вчера заводные ручки от грузовиков и спрятали. Сегодня фашисты бросились удирать, да не смогли завести машины — нечем было! Уж они бегали-бегали, искали-искали. А ручки-то вот они!
И мальчики за конец веревки подтянули к командиру связку заводных ручек от больших, новых немецких грузовиков, на которых теперь можно было догонять бегущих фашистов и бить их за повешенного дедушку Афанасия, за убитого Федюшку, за все, за все!..
Юлия Доброленская НА ДЕСНЕ
Река Десна — приток Днепра. Днепр несет свои воды по всей Украине, настойчиво пробиваясь среди лесов, полей и холмов. В конце своего пути он мощным потоком врывается в море, и тихий плеск его волн сливается с величественным гулом широкого морского простора.
Десна местами широка, а местами так узка, что если рыболов закинет с берега удочку, крючок ее попадает почти на середину реки. Левый берег Десны пологий. На нем леса, могучие сосны. Правый — крутой, обрывистый. На нем луга, пашни, овраги, перелески. Кое-где среди зелени раскинулись села. Разбежавшиеся по склонам белые хатки издали похожи на стада пасущихся овец. В одной из таких хат жил сын колхозника Константин Иванько.
В год, когда началась война, Костику исполнилось одиннадцать лет. Он был смуглый, живой, с веселыми карими глазами, с жесткими черными волосами, которые на макушке торчали, как будто поднятые ветром. Ростом он был выше своих сверстников и в классе сидел на последней парте, что не мешало ему быть первым учеником.
Здание школы стояло почти на краю обрыва, над Десной. На переменах школьники весело сбегали к реке, набирали в карманы и в подолы рубах много круглых, пестрых камешков и потом, взобравшись наверх, кидали камешки в реку — кто дальше. Некоторые девочки думали, что чем выше поднять руку, тем дальше залетит камень. Они становились на цыпочки, зажав камень в кулаке, и потом бросали его над своей головой. И так обидно было им видеть, как круги по воде расплывались у самого берега, а еще обиднее было слышать смех товарищей. Костик умел, опустившись на правое колено, широко откинув руку в сторону, размахнуться и четким движением вышвырнуть камень вперед. Точно невидимая сила подхватывала камень и несла его но воздуху. «Длиннорукий!» — кричали Костику товарищи, с восхищением наблюдая, как камешки один за другим перелетали реку и ударяли в сосны на том берегу.
Весело жилось детям колхозников в уютных белых хатках, среди вишневых садов, под ясным украинским небом, на берегу тихой речки. А потом вдруг все изменилось. Началась война. Над селом пролетали самолеты. Все тревожнее становилось вокруг. Фронт приближался к селу.
Накануне того дня, когда враги ворвались в село, в хате Костика сидели его отец Опанас Иванько и лучший друг отца дядько Данило.
— Вот гады! — говорил отец сурово. — Гляди, куда добрались!
Дядько Данило, опустив упрямую голову, не спеша закуривал цыгарку, но пальцы его дрожали, и он рассыпал табак. Был он известный весельчак и шутник, мастер на всякие прибаутки. Справившись с цыгаркой, дядько Данило сказал:
— Коли бешеный волк заведется в лесу, все идут на облаву. Нету нам с тобой другого пути, как итти в партизаны.
— Оно так, — согласился отец, — да только будет ли с этого дела толк? Нас горстка, а немцев сила.
Дядько Данило посмотрел куда-то в сторону, и темные глаза его заблестели.
— Знаешь, кум, коли весной ручьи стекают в Десну, разве много в каждом из них воды? А сбегутся все вместе, вольются в реку, и река выходит из берегов.
Ночью они ушли. А утром село заняли немецкие солдаты.
— Сынку, — сказала Костику мать, — ты теперь у нас старший…
Обняла его и заплакала. В семье, кроме Костика, было еще четверо детей.
Фашисты бесчинствовали в колхозе и грабили народ. Угрожая виселицей и расстрелами, они допытывались, кто из колхозников ушел в партизаны. Но в колхозе не было ни одного предателя.
Давно должны были бы начаться занятия, но немцы разместили в здании школы свой штаб, выбросили парты, на классных досках устроили постели, а глобус превратили в футбольный мяч. Парты в беспорядке стояли на школьном дворе, над обрывом. По утрам, когда пригревало солнце, фашисты, сидя на партах, били вшей, зашивали свои куртки и чистили оружие.
Стояли ясные сентябрьские дни, такие тихие, что легкие золотые листья не осыпались с берез, а река казалась неподвижной, как песчаная отмель. Небо было синее. В прозрачном воздухе плавала паутина, похожая на обрывки облаков.
Раза три в неделю мать Костика будила его до рассвета и ласково шептала:
— Вставай, сынок! Вставай, любый! Пора…
Она совала ему в руки узелок, и мальчик, ежась от холода, ступая босыми ногами по росе, торопливо уходил из дому. Мать стояла у порога и шептала ему вслед:
— Смотри, сынок, не попадись!
На глазах у нее были слезы.
Костик тихонько пробирался огородами, оврагами и перелесками к Десне. Он садился в лодку и переправлялся на другой берег. На Десне стоял густой туман, скрывавший лодку. Издали казалось, что одна только голова Костика плывет по реке. Когда вставало солнце, туман пронизывался радужными искрами. Легко поднимались и таяли над рекой розовые и лиловые облака, обнажая белую с серебряным отливом воду.
Оглянувшись по сторонам, Костик прятал лодку в кусты и уходил в лес. Перед ним вырастала сплошная стана стволов, но он уверенно шагал вперед, и сосны расступались, давая ему дорогу. Мальчик знал хорошо каждую тропинку в лесу. Он осторожно пробирался к землянке, в которой скрывались партизаны, и отдавал им еду. Партизаны радостно окружали его и засыпали вопросами:
— Много ли немцев в селе? Сколько у них машин? Есть ли танки?
Костик давал обстоятельные ответы. Немецких солдат прибавилось, пришла новая часть. Появилось пять новых автомашин. Два танка ушли в соседнее село. От зорких глаз мальчика не ускользало ничего.
— Добрый растет разведчик! — говорил дядько Данило, весело подмигивая Костиному отцу. — Весь в батька!
Однажды Костик рассказал, как, спрятавшись в бурьяне, он обнаружил, что в сарае на школьном дворе фашисты хранят боеприпасы.
— И богато их там? — спросил, заинтересовавшись, отец.
Костик подробно рассказал обо всем, что видел.
— За такую весть спасибо! — серьезно заметил дядько Данило. — Склад с боеприпасами… Это ж не игрушка!
— Склад ликвидировать надо! — сказал отец. — Выделим того, кто посмелее…
— Нет, — возразил дядько Данило, — зачем выделять? Тут добровольца надо. Итти на такое дело — все равно что итти на смерть.
И тут же добавил весело:
— Помирать не страшно, коли знаешь, за что!
На следующий день Костик услышал на улице шум Он выбежал со двора. Фашисты вели по селу связанного человека. Лицо человека было в крови, весь он был избит и изранен, и только по широким плечам, по упрямому наклону головы можно было узнать в нем дядька Данила.
Фашисты поставили на площади длинный помост, рядом с ним установили виселицу, на виселице написали: «Так мы расправляемся с партизанами». Потом они согнали на площадь всех жителей села, разложили на помосте полуживого дядька Данила и стали бить его прутьями с такой силой, что прутья свистели и брызги крови разлетались во все стороны. Избив, они нарочно напоили его водою, чтобы он пришел в себя, и только тогда повесили его. Тут же рядом с партизаном они повесили его жену и троих детей. Старшая, Наталочка, была ровесницей Костика и училась с ним в одном классе.
Костик, стоя в толпе, смотрел на казнь. Он весь дрожал и плохо воспринимал окружающее. Смутно осталась в памяти фигура испуганной девочки с прижатыми к груди руками, расплетенные косички, которые он так часто видел перед собой, сидя на парте, за которые он не раз шутя дергал голубоглазую Наталочку. Кажется, он закричал и рванулся вперед. Его удержали. Потом рука матери закрыла ему глаза.
— Сынку! — сказала мать, когда они вернулись домой. Губы ее были сухи, щеки впали, а глаза горели. — Сынку! Того, что видел сегодня, не забудь! Расти и ты таким, как дядько Данило. Помни, что он мученическую смерть принял, а не выдал своих!
Ночью Костику снилась Наталочка. Она стояла с прижатыми к груди руками, голубые глаза были раскрыты и смотрели прямо ему в глаза.
Утром, с узелком в руке, Костик пробирался по лесу. Добежав до знакомой землянки, он, как всегда, спрятался в кустах и тихонько свистнул. Никто не откликнулся. Он повторил сигнал и снова не получил ответа. Ползком добрался он до землянки и осторожно приоткрыл дверь.
Внутри никого не было. Пугливо озираясь, он спустился в землянку. Тишина.
— Тато! — сказал он громко.
Никто не ответил. На полу валялись окурки, деревянная ложка, кусок газеты и забытый кем-то картуз. Было ясно, что партизаны ушли отсюда. Холодно и страшно стало Костику, но он продолжал искать хоть каких-нибудь следов. Внимательно осмотрел обрывок газеты, поискал, нет ли записки в картузе. Напрасно! Шаря рукой в темном углу, он наткнулся на какой-то холодный предмет и взял его в руки. Глаза его загорелись, а сердце замерло. Он держал в руках гранату! Смелая мысль мелькнула у него в мозгу, и он бросился вон из землянки.
Добежав до реки, он притаился невидимый за стволом сосны. На том берегу он видел здание школы, сарай, в котором был теперь склад боеприпасов, фигуру часового у склада, немцев, рассевшихся на партах. Вдруг Костик опустился на одно колено, широко откинул в сторону руку и размахнулся. Точно невидимая сила подхватила гранату и понесла ее по воздуху. Костик бросился на землю. Что-то грохнуло на том берегу. Земля задрожала. Тяжелая бесформенная глыба в клубах дыма и пыли взметнулась кверху, закрыв небосвод, и тотчас же ринулась вниз. Послышался громкий плеск. Костик отполз от берега, поднялся и побежал.
Он долго метался по лесу в поисках партизан. Но никого не встретил. Надо было возвращаться домой.
Задумавшись, он шел по улице и не сразу обратил внимание на странную тишину, стоявшую в селе. Дети не играли под окнами. Старики не сидели на завалинках. Нигде не было ни души. Костик заглянул в свою хату — она была пуста. Он побежал к площади и в ужасе остановился.
Так же, как накануне, на площади, напротив виселицы, с которой еще не были сняты тела казненных, толпились согнанные в кучу жители села. Немецкий офицер, надутый и строгий, что-то кричал, обращаясь к толпе. Притаившись за углом одной из хат, Костик прислушался.
— Последний раз предупреждаю, — говорил, отчеканивая слова, офицер: — если не назовете человека, который сделал взрыв, всех до одного жителей мы будем… расстрелять!
Молчали колхозники. Костик увидел в толпе знакомые лица. Увидел мать, которая держала на руках самую младшую сестренку. Трое малышей стояли возле нее, держась за ее юбку.
— Расстрелять! — повторил офицер.
Костик проглотил подступивший к горлу комок. Потом он оглянулся, ища чьей-то поддержки, но никого не было рядом с ним. Офицер махнул рукой. Солдаты, стоявшие за его спиной, выпрямились. Костик понял, что медлить нельзя. Тяжело дыша, облизывая сухие, горячие губы, он выбежал на середину площади.
— Назад! — крикнул кто-то.
Костик остановился. Офицер смотрел на него в упор. И все солдаты смотрели на него. И все согнанные в кучу люди тоже смотрели на Костика.
— Сыночек! — услышал он не то стон, не то шопот матери.
С трудом передвигая ставшие непослушными ноги, Костик подошел ближе к офицеру и сказал сурою и тихо:
— Это я кинул гранату…
Целый взвод солдат, с винтовками наперевес, окружал темноголового мальчика, которого вели к обрыву над Десной. Ему велели стать спиной к реке. Он не плакал. Он старался смотреть вверх. Перед собой он видел голубое небо и верхушку березы, на которой не дрожал ни один лист. Немного подальше, на том месте, где стояло здание школы, торчали обуглившиеся столбы. От сарая, где был склад с боеприпасами, не осталось и следа. И вдруг Костик отчетливо вспомнил лес, партизан, помолодевшее лицо дядька Данила и сказанные им слова: — «Помирать нестрашно, коли знаешь, за что!»
И только в эту минуту Костик понял, что, взорвав склад, он сделал то, чего не успел сделать дядько Данило. Он выпрямился. Луч заходящего солнца осветил его лицо, и все увидели, что мальчик без страха смотрит вдаль и улыбается.
Раздался залп. Костик пошатнулся, и тело его упало в Десну.
Борис Евгеньев ЮС
Жил в одном городе мальчик Юс. Настоящее имя его было Юрий, но все называли его Юсом.
В самом начале войны жизнь маленького городка мало изменилась. Война была далеко — где-то там, на западе. Много хорошей молодежи ушло из города на фронт. Молодых бойцов провожал весь город, с музыкой. И эти проводы были похожи на праздник.
Отец Юса, агроном, дни и ночи работал в совхозе. Мать устраивала госпиталь в новом здании школы. Юс мечтал, как и все мальчики в городе, убежать на фронт — бить фашистов.
В городок привезли первых раненых.
Теперь Юс вместе с другими мальчиками все время вертелся у школы, где разместился военный госпиталь.
Потом в городе стали появляться беженцы. Их было немного: городок лежал в стороне от большой дороги. Беженцев зазывали в дома, совали им в руки хлеб, деньги, одежду. А они уходили дальше, на восток, уходили молча, думая о чем-то своем, вспоминая что-то страшное. И у всех, кто видел их измученные лица, была одна и та же мысль: много горя принесла людям гитлеровская грабительская армия.
В городе прошел слух, что части Красной армии, сдерживая наступление немецких захватчиков, с боем отходят назад. Многие уехали из города. И городок притих, как перед надвигающейся грозой.
Однажды ночью через город проходила воинская часть. Всю ночь тарахтели повозки, гудели машины с потушенными фарами. Всю ночь слышался мерный топот сотен бойцов, идущих на восток. И всю ночь люди в городе не спали, выходили и молча стояли у ворот. Юс тоже не спал. Он стоял у калитки и дрожал — не то от ночной свежести, не то от неясной, тоскливой тревоги, впервые охватившей его в эту ночь, пахнувшую пылью, бензином, полную шороха, лязга, топота…
И вот настал день, когда жизнь Юса круто изменилась.
Впрочем, для этого и не потребовалось целого дня, все случилось в течение нескольких минут. Юс проснулся на рассвете. Его разбудил короткий, страшной силы удар. Дом содрогнулся, посуда зазвенела в буфете. В соседней комнате что-то упало и разбилось. Не успел Юс протереть глаза, как раздался второй удар, не такой сильный. Потом еще и еще удары. На дворе заливался испуганным визгливым лаем Дружок. Юс вскочил. Он был один в доме. Мать была на дежурстве в госпитале, отец заночевал в совхозе. В темноте Юс натянул штаны и выбежал в сад. Что такое? Он стоял на ступеньках лестницы, широко раскрыв глаза. Соседский дом, отделенный от его дома фруктовым садом, горел, как костер. Рыжее пламя плясало над верхушками яблонь. Черный дым столбом поднимался к ясному небу. Такие же столбы дыма вставали справа за фруктовым садом. В воздухе пахло гарью.
Вдруг в небе послышалось гудение. Оно перешло в невыносимый рев. Черная птица пронеслась низко над головой Юса. Раздался сухой треск, словно палкой провели по частоколу. Что-то с силой хлестнуло по окнам, по земле. Посыпались стекла. Дружок с воем завертелся на одном месте и повалился набок, вытянув лапы. Страх охватил Юса. Ему захотелось убежать, спрятаться. Он кинулся в сад. В ту же минуту он услышал свист, потом удар. Вернее, Юс даже не услышал удара, он почувствовал тупую могучую силу воздушной волны. Дыхание прервалось. Ему показалось, что он поднимается в воздух. Небо качнулось и рухнуло вниз.
Очнулся Юс под вечер. Он лежал на своей постели у открытого окна. Все тело мучительно ныло. В ушах стоял звон. Юс с трудом повернул голову и посмотрел в окно. День был ясный, солнечный. Было тихо-тихо. Ни один листок на деревьях не шевелился.
«Что со мной? Я болен», — подумал Юс.
К нему неслышно подошла худенькая девочка. Она протянула Юсу большую чашку и негромко сказала:
— Пей.
Он с жадностью выпил теплое молоко, не спуская глаз с девочки.
— Машенька? — сказал он удивленно.
Девочка молча, без улыбки посмотрела на него и кивнула головой.
Да, это была Машенька, соседская девочка.
Почему же Машенька здесь? И почему ее круглое веснущатое лицо кажется похудевшим, печальным? Вдруг Юс вспомнил жадное рыжее пламя пожара… Он снова посмотрел в окно. Ни в одной раме стекол не было. Он поднялся и сел на постели.
«Значит, это все не приснилось, — подумал он. — Что же это было?»
И Юс узнал все, что было.
Он узнал, что на их городок, в котором не было ни фабрик, ни военных заводов, налетели немецкие самолеты. Немцы забросали городок фугасными и зажигательными бомбами. Пролетая на бреющем полете над крышами, они косили пулеметными очередями людей, выбегавших из горящих домов. Большая часть веселого, нарядного городка превратилась в безобразную груду развалин. С особенным упорством фашистские летчики бомбили школу, над крышей которой развевался белый флаг с красным крестом. Под развалинами этой школы погибла мать Юса, самоотверженно спасавшая раненых, несмотря на жестокий обстрел.
Так в этот страшный день черные хищные птицы с фашистскими крестами на крыльях нарушили счастливое детство Юса.
Многие жители ушли на восток. Городок совсем опустел. Темный, без единого огонька, лежал он по ночам под звездным августовским небом, полыхавшим на западе заревом пожаров. Там был фронт. Оттуда доносились глухие частые удары пушек.
Приближалась осень. Дни стали короче. В опустевших садах печально шелестели деревья, будто о чем-то тревожно шептались.
Отец Юса теперь еще реже бывал дома. Мальчик понимал, что дома отцу тяжело и грустно бывать. Отец работал с утра до ночи. Из города и совхоза увозили все продовольственные запасы. Ночами под охраной вооруженных людей тянулись по дороге на восток обозы. Колхозники угоняли скот. Ничто не должно было попасть в руки ненавистному врагу. Юс и Машенька помогали, чем могли. Они собирали в садах яблоки, овощи в огородах.
Машенька и ее бабушка жили теперь в доме Юса, ведь их-то дом сгорел дотла. Старуха часто плакала, разговаривала сама с собой. Юс видел, как, бормоча что-то, часами бродила она по пепелищу своего дома. Она разгребала палкой золу, головешки и собирала в фартук какие-то черепки. Машенька подходила к ней, брала старуху за руку и, как маленькую, уводила в дом.
— Не нужно, бабушка. Ну к чему тебе черепки? — ласково говорила она. И старуха покорно шла за ней, бросив черепки в траву.
В одну из темных осенних ночей отец разбудил Юса. Он стоял у кровати одетый, в охотничьих сапогах, с мешком за плечами.
— Юс, — сказал отец, — я ухожу.
Он наклонился и обнял сына. Юс ни о чем не расспрашивал отца. Он не испугался и на удивился. Только сердце у него забилось сильнее, и он крепко обнял отца. Каждый день уходили люди из города. Одни пробирались дальше, на восток, другие укрывались в старом густом лесу, стеною стоявшем за городом.
— Я ухожу, Юс, — повторил отец: — не сегодня-завтра здесь будут враги. Ты понимаешь, я не могу взять тебя с собой… в лес. Оставайся пока здесь. При первой возможности я дам знать о себе.
Кто-то тихонько постучал в раму окна.
— Прощай, родной! Мы еще встретимся. — Отец в темноте прижал к своей груди голову мальчика. — Помни все, что видел, Юс. И никогда не забывай.
Он торопливо поцеловал сына и бесшумно вышел. Юс выбежал на крыльцо. Никого… Темная осенняя ночь. Вот звезда скатилась по небу. Легкая рука легла на плечо Юса. Он вздрогнул и обернулся. На крыльце стояла Машенька.
— Юс, не горюй, — тихо сказала она.
— С чего ты взяла… — начал было Юс и замолчал, опустив голову на грудь. Они стояли, держась за руки. Вдали, на краю неба, полыхало мутное багровое зарево.
Враги вошли в город на следующий день, к вечеру. Все утро где-то поблизости гремел бой. Потом все стихло. Жители спрятались в подвалы, в погреба.
По вымершим улицам промчался, вздымая пыль, отряд немецких мотоциклистов. Немного позже городок наполнился грохотом и лязгом. От железной поступи танков загудела земля. И вот уж всюду — на улицах, на дворах, в домах — замелькали серые немецкие мундиры, послышалась громкая каркающая речь. Уж где-то раздался женский крик. Где-то хлопнул выстрел. Юс, Машенька и бабушка притаились в подвале. Вот ворота их дома затрещали под ударами прикладов.
— Я пойду, — сказала Машенька.
— Нет, я, — сказал Юс.
Они вместе вышли из подвала. Двор и сад были полны немецкими солдатами. Юс и Машенька стояли перед коренастым, с бычьей шеей немцем. На рукаве у него были ефрейторские нашивки.
— Оружий ест? Болшевик ест? — спрашивал он, тараща и без того выпученные, рачьи глаза.
— Хир зинд киндер унд эйне альте кранке фрау (здесь дети и старая больная женщина), — сказала Машенька, вспомнив уроки немецкого языка.
Ефрейтор поднял бесцветные брови, почесал тупой нос и сказал:
— Зо!
Солдаты обшарили дом. Они, неизвестно зачем, разбили прикладом большое зеркало и побросали все книжки из окна во двор.
Немцы забрали весь хлеб, картошку, приказали Машеньке затопить плиту и согреть воду.
Потянулись темные безрадостные дни. Даже погода испортилась с приходом немецких захватчиков. Подул холодный ветер. Наползли серые тучи. Моросил тоскливый дождь.
В городе шли грабежи. А на площади стояла высокая виселица. Пять повешенных качались на ней, а около шагал угрюмый часовой. Этих людей повесили на второй день прихода фашистов. Солдаты согнали на площадь немногочисленных жителей городка. Один из повешенных был старичок-аптекарь, другой — известный всему городу веселый хромой сапожник. Троих повешенных в городке никто не знал. Их привели отдельно под сильным конвоем. Они были избиты так, что едва держались на ногах. Самый молодой из них, стоя с петлей на шее, крикнул: «Прощайте, родные! Бейте фашистских гадов! С нами Сталин, мы победим!»
Раздался выстрел. Он упал.
Каждый день Юс ждал, что отец исполнит свое обещание и пришлет весточку о себе. Чтобы не видеть ненавистных фашистов, Юс редко выходил на улицу. Чаще всего он сидел в полутемном дровяном сарайчике с книжкой на коленях. Он не читал, он думал. Он вспоминал, как отец сказал ему однажды: «Каждый день нужно спрашивать себя: что я сделал сегодня, чтобы помочь фронту?» Юс решительно ничего не мог ответить на такой вопрос. Это мучило его.
В сарае было холодно, сыро. Пошли затяжные осенние дожди. Плохо, тяжко жилось людям в городке. Единственной радостью были слухи о партизанах. Рассказы об их нападении на немецкий штаб в одной из ближних деревень, о взорванном ими железнодорожном мосте, о поджоге немецкого склада боеприпасов вое чаще и чаще передавались шепотом, украдкой. И у людей, слушавших эти рассказы, светлели лица, и все чувствовали себя бодрее.
Юс готов был с утра до вечера слушать рассказы о подвигах партизан, И когда он слышал о смелых ночных нападениях, о поджогах и взрывах, ему казалось, что это отец подает весть о себе, о том, что он жив, что он борется.
Фашисты расклеили по городу приказ. В приказе говорилось, что все, кто укажет, где скрываются партизаны, получат награду, а укрывающие партизан будут расстреляны.
С наступлением темноты выходить на улицу запрещалось. На всех углах стояли часовые. Днем и ночью по городу рыскали вооруженные до зубов патрули.
Однажды утром на двор заглянул старый-престарый старичок и попросил напиться. Немецкий часовой вытолкал его за ворота. Юс зачерпнул ковшом воду и вышел на улицу. Старик сидел у забора, вытянув ноги и опустив лысую голову на грудь.
— Пей, дедушка, — сказал Юс.
Старик поднял на него выцветшие глаза и быстро, негромко проговорил:
— Спасибо, голубок! Кланяется тебе один человек. Жив, здоров, чего и тебе желает.
Ковшик дрогнул в руке Юса. Вода расплескалась по желтой траве. Сердцу стало радостно, горячо. Старик взял ковшик, жадно допил воду. Не сказав больше ни слова, даже не взглянув на Юса, он поднялся и медленно побрел по улице, опираясь на тонкий посошок.
Через день за Юсом пришли два фашистских солдата и повели его в комендатуру.
Комендант, высокий белобрысый офицер, с ровным, прямым пробором, внимательно и холодно оглядел Юса. Не поворачивая головы, он что-то сказал человеку, сидевшему на стуле, сбоку у стола. Юс, как только вошел в комнату, узнал этого человека и, отвернувшись от него, стал смотреть себе под ноги. Это был городской фотограф, которого мальчишки прозвали «Рыбий Зуб». С приходом немецких захватчиков он стал служить у них переводчиком. Да и не только в этом состояла его подлая служба — много честных советских людей он выдал фашистам. Имя предателя произносилось в городке с ненавистью, презрением.
Рыбий Зуб поднял на Юса маленькие заплывшие глазки и сказал тонким голосом:
— Прежде всего запомни: никакая ложь тебе не поможет. Господин комендант желает тебе добра. Тебе нечего бояться, если ты будешь правдив и честен. — Он оскалил в улыбке редкие острые зубы.
«Рыбий Зуб!» — подумал Юс и невольно усмехнулся. Эта усмешка не понравилась Рыбьему Зубу. Он нахмурился и сказал:
— Нам известно, что твой отец находится в рядах партизан, преступно мешающих немецким властям установить порядок на завоеванной земле. Ты, конечно, знаешь, где скрываются партизаны. От тебя требуется только одно: сказать, где они. Не бойся: о нашем разговоре никто не узнает.
Юс молчал, опустив голову.
— Ну? — нетерпеливо сказал Рыбий Зуб.
Юс посмотрел ему в глаза и сказал:
— Я не знаю, где мой отец.
Так начался допрос. Длился он без малого час. Ничего ни Рыбий Зуб, ни комендант так и не добились от Юса. Рыбий Зуб, раздосадованный неудачей, взбесился. От уговоров он перешел к угрозам и брани. Он наскакивал на Юса с кулаками. Он хватал Юса за плечи и тряс его, как будто надеялся вытрясти из мальчика что-нибудь, кроме слов: «Я не знаю, где мой отец». Он дергал Юса за волосы, больно бил по щекам, угрожая расстрелом. Наконец Рыбий Зуб без сил опустился на стул. Он достал грязный платок и стал вытирать лоб и шею. Тогда из-за стола медленно поднялся сам господин комендант, медленно подошел к Юсу. Некоторое время, молча посасывая сигару, он рассматривал с высоты своего роста маленького взлохмаченного и растерзанного мальчика, похожего на затравленного волчонка.
— Ферфлухтер партизан! (Проклятый партизан!) — процедил он сквозь зубы. — Тебя завтра стреляйт! Думай! — Он спокойным, красивым жестом вынул изо рта сигару и ткнул ее горящим концом IOcy в лицо. Юс скорчился от невыносимой боли. Слезы брызнули у него из глаз. Он схватился руками за голову. Солдаты выволокли его из комнаты.
Юса заперли в каменной конюшне, у дверей которой ходил часовой. Оставшись один, Юс без сил опустился на пол и заплакал. Он закрыл лицо руками и плакал от боли, обиды и от бессильной ненависти. В конюшне было темно. Юс долго сидел, не двигаясь, опустив голову на колени. Вдруг он услышал шорох и стон где-то рядом с собой.
— Кто здесь? — испуганно спросил Юс.
Не получив ответа, он стал шарить руками в темноте. На полу у самой стены лежал человек.
— Кто вы? — прошептал Юс.
Ему отвечал слабый, хриплый голос, показавшийся ему знакомым:
— Не трожь меня, милый, не трожь… Все тело разбито… Смерть приходит моя…
В темноте Юс нащупал горячую жесткую руку.
— Не вижу тебя, голубок, глаза мне выкололи, изверги…
Старик! Тот самый старик, что позавчера приходил к Юсу с приветом от отца! Юс наклонился над ним.
— Дедушка, дедушка! Это я, Юс. Помнишь меня? Дедушка! — шептал он, сжимая руку старика.
Но старик ничего не слышал. Он тяжело, хрипло дышал. Что-то булькало у него в груди. Юс опустился на пол, удерживал рыдания. И он сидел долго, потеряв счет времени, слушал тихие стоны умиравшего. Он прижимал к своей груди руку старика до тех пор, пока эта рука не стала холодной, тяжелой.
Сколько прошло времени, Юс не знал. По тесовой крыше конюшни давно уж барабанил сильный дождь. Шагов часового не было слышно. Должно быть, он спрятался от дождя.
— Мяу… — послышалось тихое, хриплое мяуканье.
Юс вздрогнул, поднял голову. Прямо перед ним, на высоте человеческого роста, светились две зеленоватые точки.
— Мяу…
Кошка! Юс, конечно, сразу понял, что перед ним кошка, но ему вдруг стало страшно. Он вскочил с пола и крикнул сдавленным голосом:
— Пошла!
Что-то стукнуло, зашуршало. Светящиеся точки пропали. «Мяу!» услышал Юс еще раз где-то над головой, и потом все стихло. Только дождь шумел.
Юс стоял, не двигаясь, и смотрел в темноту. «Бежать, бежать, — думал он, — скорей бежать из этого страшного места». Он сделал несколько шагов вперед и наткнулся на какие-то бочки, пустые ящики. Наверное, на них-то и сидела кошка. Сверху в лицо Юсу полетели водяные брызги. Он смотрел на потолок, но ничего не видел в темноте. Как попала в конюшню кошка? Может быть, там окно или щель? От одной этой мысли Юсу стало жарко. Он торопливо ощупал в темноте бочки и ящики. Беспорядочной грудой они возвышались около стены. Расцарапав руку, Юс взобрался на бочку. На ней стоял ящик. Юс хотел взобраться на него. Ящик покачнулся, упал. Упал и Юс, больно ударившись обо что-то коленом. Затаив дыхание, он лежал на полу. Сейчас придет часовой и схватит его… Нет, все было тихо. Должно быть, фашисты не очень хорошо охраняли конюшню с беспомощным стариком и маленьким мальчиком. Юс встал, с трудом поднял большой пустой ящик, с трудом поставил его на бочку и снова полез. Стоя на ящике, он ощупывал кирпичную стену. Затем слез, поставил на большой ящик другой, поменьше. И опять вскарабкался на это свое сооружение. Окно! Встав на цыпочки, Юс мог дотянуться руками до окна, до маленького окна, в разбитые стекла которого летели дождевые капли. И только взгромоздив на бочку два больших ящика, Юс добрался наконец до окна. Добрался и увидел, что кошке-то легко было пролезть в окно, а ему не удастся. Мешала рама с частым переплетом. Юс стал трясти раму. Сначала он старался не шуметь. А потом его охватила какая-то яростная злоба. Он забыл об осторожности, забыл обо всем и изо всех сил дергал и толкал раму. И вдруг рама подалась и с шумом упала наружу. Юс услышал, как в темноте кто-то крикнул. Послышались быстрые шаги по лужам. Должно быть, часовой шел к конюшне. Юс протиснулся в окно, повис на руках и прыгнул. Он упал в заросли мокрых лопухов и крапивы, вскочил и побежал, прихрамывая и спотыкаясь. Совсем близко хлопнул выстрел. Юс побежал быстрее. Сырой ветер дул ему навстречу. Сильный дождь сразу до нитки вымочил его. Он бежал долго. Поскользнулся, упал. Поднялся и побежал опять. Еще раз упал. Он лежал на мокрой траве, чувствуя, что не может пошевелиться. Сердце колотилось в груди, во рту пересохло. Он закрыл глаза и лежал не двигаясь. Потом встал и пошел вперед. По шуму и свисту ветра над головой он догадался, что идет под деревьями. «Грачева роща!» — подумал он. Направо кладбище, поле, за полем лес… Не раздумывая, он повернул направо. Там лес, там партизаны, отец. Куда же еще итти ему? В лес! Скорее, скорее в лес!..
Ненастный рассвет застал Юса на опушке леса. К утру дождь перестал. Холодный сильный ветер гнал низкие рваные облака над голыми верхушками деревьев. Юс медленно брел по мокрой ржавой листве, устилавшей землю. Он чувствовал себя совсем больным. Он дрожал мелкой дрожью. У него кружилась голова. Черные мокрые деревья качались перед глазами. Юс шел и думал: «Вот сейчас я упаду…». Он добрался до большой ели, протянувшей низко над землей косматые ветки, и повалился на влажную подстилку из рыжей хвои. Вдруг увидел круглое злое лицо Рыбьего Зуба, протянувшего к нему руки. Юс крикнул, хотел встать, до не мог. Потом ему стало казаться, что он плывет на лодке. Лодка прыгала и качалась на волнах.
Юс очень удивился, когда однажды утром он открыл глаза и увидел над собой покатый бревенчатый потолок. Заботливо укрытый овчинным тулупом, Юс лежал на мягком ложе из еловых ветвей. В железной печурке весело потрескивал огонь. Над Юсом склонилось доброе лицо немолодой женщины в белом в черный горошек платке.
— Проснулся? — спросила женщина, смешно шепелявя. — Ну вот и слава богу! — У нее получалось так: «прошнулся», «шлава богу». Она улыбнулась, и Юс увидел, что у нее не хватает нескольких передних зубов. — Что смотришь? Зубы мне фашист проклятый вышиб. Пистолетом вышиб. Ничего! Зубы я себе новенькие вставлю. А вот фашист-то без головы остался, ей-богу! — Она засмеялась и пригладила Юсу волосы. — Болен был, все меня мамой звал. Мама да мама да Машенька.
— Где я? — спросил Юс, улыбаясь сам не зная чему.
— А в лесу. Выпей-ка, сынок, молочка.
В приоткрытую дверь Юсу были видны верхушки высоких деревьев. Солнечный зайчик дрожал на стволе винтовки, висевшей на стене.
Горячее молоко, которое выпил Юс, напомнило мирное, беззаботное детство, маму, дом… Юс откинулся на розовую в цветах ситцевую подушку и закрыл глаза. Слезы потекли по его ввалившимся щекам.
— Что плачешь? Плакать не нужно. — Низкий голос доброй женщины ласково гудел в землянке. — Я, сынок, столько горюшка видела, что у другого на всю жизнь спина бы согнулась. А вот смотри, радуюсь солнышку! Знаю, будет оно согревать вольную нашу землю…
— Вы… партизаны? — волнуясь, спросил Юс.
Женщина молча, без улыбки посмотрела на него.
— Мы-то? Нет. Какие партизаны! Просто в лесу живем, от фашистов проклятых спасаемся.
— А винтовка зачем?
— Волков бьем. Как же в лесу да без ружья.
Юс приподнялся на локте и, глядя на женщину, ворошившую палкой красные угольки в печурке, спросил:
— А вы давно в лесу? Скажите, вы не знаете, где мой отец?
— Отец? А кто твой отец?
Юс назвал имя, фамилию. Палка упала из рук женщины, и угольки рассыпались по земляному полу. Торопливо затаптывая их огромными, грубыми сапогами, она говорила Юсу:
— Не знаю, сынок, чего не знаю, того не знаю… Не слыхала такого… Вот ужо придет Демьян Иваныч, он тебе скажет, наверняка скажет. Он всех знает… А ты спи! Ишь разболтался! Спи, говорю…
И она ушла., плотно притворив за собою дверь.
Демьян Иванович! Это имя, имя смелого командира партизанского отряда, было хорошо известно в городке. И теперь Юс понял, что находится как раз там, где ему больше всего и хотелось быть, — в лагере партизан. Как же он попал в лагерь? Об этом он очень скоро узнал. Много разных людей побывало за день в землянке у Юса. Приходили молодые веселые парни и девушки, обвешенные оружием, приходили степенные бородачи-колхозники и городские люди, и все как-то особенно ласково разговаривали с Юсом.
— Это я тебя под елкой нашел, — сказал Юсу коренастый, невысокий паренек с веселыми светлыми глазами. — Иду по лесу, смотрю — что за чудо! — лежит под елкой мальчик, грязный, мокрый. Как быть? Не бросать же находку! Ну вот и пришлось нам с тетей Грушей тащить тебя километров восемь… к себе на дачу! — Он засмеялся и подмигнул Юсу.
Тетя Груша — так звали женщину, — первая из всех партизан подарившая Юсу свой привет и ласку, принесла ему обед в солдатском котелке — рассыпчатую, зернышко к зернышку, гречневую кашу. Она сказала, что Демьян Иванович вернулся и, наверное, скоро заглянет сюда. Юс с волнением поджидал командира отряда. Ему не терпелось разузнать о своем отце, да и хотелось повидать героя-партизана, слава о котором гремела по всей округе. За голову Демьяна Ивановича фашисты назначили большую награду. Юс ожидал увидеть могучего богатыря, с окладистой бородой, зычным голосом. И очень удивился, когда в землянку быстро вошел круглолицый, краснощекий молодой человек в очках, обмотанных на переносье суровой ниткой. Он присел на край постели, ловко скрутил папироску, прикурил от уголька из печки и спросил звонким тенорком:
— Ну, как жизнь, дружище?
Юс подробно и толково рассказал ему о жизни в городке, рассказал все, что знал о немцах, о Рыбьем Зубе, о всех своих приключениях и под конец спросил о своем отце. В землянке, кроме Демьяна Ивановича и тети Груши, было еще несколько человек. Все с живым вниманием и участием слушали рассказ Юса. Но стоило Юсу задать вопрос об отце, как в землянке стало очень тихо. Демьян Иванович потушил о каблук папиросу и бросил окурок в печурку. Внимательно, строго смотрели его серые глаза, увеличенные стеклами очков, на Юса.
— Имя твоего отца, славного партизана, известно всем нам, Юрий, — сказал Демьян Иванович, — но его нет с нами. Ни я, никто другой из нас не знает, где он в настоящее время.
Юс молча принял это сообщение. Но когда Демьян Иванович и все другие, кроме тети Груши, ушли, пожелав Юсу спокойной ночи, он повернулся лицом к стене и притворился спящим. Значит, он напрасно надеялся встретиться с отцом в лесу, у партизан… А как же старик? Кто мог передать Юсу привет, кроме отца? Может быть, отец в другом отряде? Где же, где же он?
В отряде Демьяна Ивановича было восемьдесят человек. Но Юс никогда не видел их всех вместе. Они приходили в лагерь небольшими отрядами, потом снова уходили. Днем в лагере оставалась только сторожевая охрана, стряпуха — старенькая бабка Егориха — да кто-нибудь еще из женщин, занятых стиркой и починкой белья или ухаживающих за больными, а то и за ранеными партизанами. Тетя Груша почти каждый день ходила в разведку. Закинув за плечи немецкий автомат, она говорила строгим басом трем молодым паренькам-комсомольцам и молчаливому бородатому колхознику: «Мужики, за мной!», и скрывалась в чаще леса, шагая большими мужскими шагами.
Юс собирал хворост для бабки Егорихи, таскал воду из лесного ключа — старался не сидеть сложа руки. Но он мечтал о том времени, когда его возьмут в разведку.
В одну из долгих ночей Юca разбудили шум, голоса. Он быстро оделся и вышел. Полная луна заливала лес ярким светом. Черные стволы деревьев казались колоннами, подпиравшими звездное небо.
В лагерь вернулся отряд разведчиков. Партизаны принесли двух товарищей — одного мертвого, другого тяжело раненного. Еще до этой ночи Юс слышал тревожные разговоры о пятерых партизанах из отряда, подорвавших в тылу у немцев железнодорожный мост и попавших в лапы врага. И вот двоим из них удалось бежать из плена. Они заблудились в непроходимой чаще, раненные, измученные. Один умер в лесу, другой хоть и был жив, но сильно ослаб от ран и голода. Партизанская разведка нашла их далеко от лагеря.
Убитого товарища партизаны хоронили в эту же ночь. Его опустили в могилу под высокой старой сосной.
Юс всю ночь не отходил от раненого. Он подавал ему пить, поправлял одеяло, которое тот все сбрасывал с себя.
Раненый метался, бредил. «Огонь! — кричал он глухим, сиплым голосом. — Бей гадов!.. Огонь! — Потом начинал бормотать — Держись, Аркадий Петрович… Держись, родной… Иду, иду!..»
И всякий раз, когда он звал в бреду Аркадия Петровича, Юс в страшном волнении наклонялся над ним. При тусклом свете мигающей коптилки мальчик не отрываясь смотрел на искаженное страданием лицо партизана, на его запекшиеся губы, шептавшие имя отца Юса.
Под утро раненый успокоился, заснул глубоким тяжелым сном. Как только рассвело, Юс подошел к землянке, в которой жил Демьян Иванович. Юс не сомневался теперь, что партизаны знают, где его отец, но почему-то скрывают это от него. Он решил сейчас же все узнать у командира.
«Они не имеют права скрывать от меня, — думал он, — что бы ни случилось, они не имеют права скрывать!»
Демьяна Ивановича в землянке не было. Юс хотел уйти, как вдруг увидел на полочке, прилаженной в углу, книгу в знакомом переплете. Это был томик стихов Пушкина, всегда лежавший на письменном столе у отца. Трясущимися руками Юс раскрыл книгу.
Пуля легче лихорадки; Волен умер ты, как жил. Враг твой мчался без оглядки; Но твой сын его убил.Юс вспомнил, что отец в последнее время часто повторял эти стихи. И в книге они были отмечены карандашом на нолях. Книга выпала из рук Юса на земляной пол. «Волен умер ты, как жил», звенело в его ушах. Ведь это значило, что лучше умереть вольным в борьбе с врагом, чем жить у врага в плену. Юс вышел из землянки и побрел в лес.
Демьян Иванович и тетя Груша, обеспокоенные долгим отсутствием Юса, нашли его в лесу у могилы партизана.
Юс сурово, неласково посмотрел на своих друзей.
— Зачем вы мне говорили неправду? — спросил он. — Где мой отец?
Лицо молодого командира покраснело. Он положил Юсу на плечо руку и просто сказал:
— Я не говорил тебе неправду, Юрий. Я не знаю, где Аркадий Петрович, не знаю, что с ним. Он ушел командиром той разведки и… не вернулся. Вернее всего, он в плену.
— Вы должны были сказать мне, — прошептал Юс, — я не маленький.
В этот день Юс решил про себя, что он отомстит за мать, за отца, за всех, кого враг мучает, убивает.
Враг твой мчался без оглядки; Но твой сын его убил.Он убьет врага.
Спустя два дня, встав еще до света, тетя Груша стала собираться в разведку. Она надела свои громадные сапоги, туго затянула поверх полушубка ремень, сунула за пазуху вороненый маузер, насыпала в карманы патроны и, закинув за плечо немецкий автомат, кивнула головой Юсу и вышла из землянки. Перед делом она всегда становилась строгой, неразговорчивой. Ее отряд — три паренька-комсомольца и бородатый, под стать ей, здоровый, как медведь, колхозник — уже поджидал ее.
— Мужики, за мной! — скомандовала она, как всегда. Стоя у порога землянки, Юс видел, как отряд скрылся в лесу за деревьями. Юс осмотрелся по сторонам и быстро пошел следом за отрядом, сжимая в кармане курточки рукоятку нагана, согретую теплом его руки. Он решил тоже пойти в разведку. А наган он взял у тети Груши из-под подушки, давно приметив, что она его всегда там кладет.
Партизаны шли долго, и за всю дорогу никто не произнес ни одного слова.
Рассвело. Юс устал, стараясь ступать как можно тише и в то же время не отставать от быстро шагавшего отряда. Но ему было хорошо. Какая-то новая, еще неиспытанная им бодрая радость вела его вперед.
Внезапно отряд остановился.
— Слышали? — спросила тетя Груша.
Все молча кивнули головой. Занятый своими мыслями, Юс до сих пор ничего не слышал. Но теперь, вслушавшись в лесную тишину, он услышал вдалеке неясные звуки — как будто кто-то стучал по дереву.
— Опять взялись за прежнее: мост наводят, — сказал один из комсомольцев.
— Упорные, гады! — пробурчал бородач.
— Прекратить разговоры! — строго приказала тетя Груша. Она обернулась и вдруг увидела Юса. — Ты… ты что, сынок? — спросила она совсем не командирским голосом. — А?
Юс молчал. Тетя Груша подошла к нему.
— Или случилось что? — спросила она с тревогой.
— Ничего не случилось, я с вами, — сказал Юс.
— С нами? — Тетя Груша растерянно посмотрела на свой отряд. — Да куда же ты? Тут враг близко… Иди, иди домой, сынок!
Юс отрицательно покачал головой.
— Я пойду с вами, — тихо сказал он.
Тетя Груша некоторое время молча смотрела на него, потом резким движением поправила автомат за плечами, тряхнула головой. Доброе лицо ее покраснело.
— Что за разговоры! — гневно прошептала она, уставясь на Юса округлившимися глазами. — Если ты в отряде, так слушай своего командира. Приказываю тебе как бойцу остаться здесь. И ни шагу дальше! Будешь прикрывать тыл отряда. — И повернулась к мальчику спиной.
Отряд бесшумно скрылся в чаще. Юс остался один-одинешенек в лесу. Все как-то сразу потускнело в его глазах. Он прислонился к дереву и достал из кармана наган.
«Прикрывать тыл… Зачем его прикрывать, если в тылу, кроме синиц, ни одной живой души нет?..»
Не успел Юс об этом подумать, как в той стороне, куда ушел отряд, послышался выстрел, за ним другой, третий — и вот в тишине леса застучала перестрелка. Юс забыл приказ своего командира. Он сорвался с места и побежал по направлению все усиливающейся стрельбы. Пробежав не меньше километра, он увидел, что лес поредел. Задыхаясь от быстрого бега, Юс остановился на широкой вырубке. За вырубкой начиналась поляна, поросшая кустарником, а за ней тускло блестела полоса реки. Почти сейчас же он увидел и тетю Грушу и всех остальных партизан. Хоронясь за кустами, переползая от одной кочки к другой, они безостановочно стреляли по направлению к реке. На том берегу реки стояли три грузовика, беспорядочной грудой лежали бревна. Оттуда доносился непрерывный сухой треск автоматов. Там были немцы! Только теперь, отдышавшись, Юс услышал короткое злобное посвистывание, словно кто-то рассекал воздух хлыстом. «Да ведь это же пули!» — подумал Юс и бросился на землю, зажмурив от страха глаза. Сильный шорох рядом в кустах привел его в себя. Юс поднял голову и увидел двух немецких солдат. Одного из них мальчик запомнил особенно хорошо. Длинное лошадиное лицо этого немца заросло многодневной рыжей щетиной. Он тащил на плече ручной пулемет. Пригибаясь и крадучись, солдаты прошли в нескольких шагах от Юса. Вот они залегли за березовым пнем, совсем рядом с Юсом, и установили пулемет. Сейчас они ударят из пулемета в спину партизанам… Юс поднял наган и нажал спусковой крючок. Грянул выстрел. Рыжий немец повалился ничком на землю и как-то очень странно задергал ногами, другой вскрикнул и побежал в сторону, да так быстро, что в одну секунду продал из глаз. Юс выстрелил еще раз. Партизан-колхозник подбежал к Юсу, подхватил немецкий пулемет и махнул рукой.
— В лес! — крикнул он.
Юс побежал следом за ним.
Только в лесу Юс опомнился. Он посмотрел на наган и сунул его за пояс. Издали доносилась трескотня выстрелов. Это перепуганные немцы «прочесывали» опушку леса.
Партизан вытер лоб рукавом. Он искоса глянул на мальчика. Сумрачное лицо его осветилось доброй улыбкой.
— Ишь ты какой… — он запнулся, подыскивая слово, подмигнул Юсу и добавил — этакий!.. — Он довольно покрутил головой и беззвучно засмеялся. — Постращали гитлеровских гадов — сказал он: — не суйся, куда не след. Все мост хотят через речку навести. Упорные, черти! Ну, да мы разве позволим!
— А где тетя Груша? — тревожно спросил Юс.
— Все целы. Да вот они!
И правда, из-за деревьев показалась тетя Груша, а за ней и все другие. Тетя Груша так и кинулась к Юсу. Левой рукой она прижала его к себе.
— Ты что ж это, а? — крикнула она. — Куда ж ты полез?
— Тетя Груша, ты ранена? — испуганно спросил Юс. Морщась от боли, она попробовала поднять правую руку.
— Царапнуло… Ладно, ты мне зубы не заговаривай!
Юс посмотрел на ее осунувшееся лицо и почувствовал себя виноватым.
— Тетя Груша, не сердись, — пробормотал он: — ведь я же тыл прикрывая!
Зима в тот год была ранняя, дружная. Уже в середине октября заплясали, закружились в воздухе белые мухи.
Ясным морозным утром Юс прощался с Демьяном Ивановичем и тетей Грушей на опушке леса. Наконец-то ему поручили важное дело! Только от него самого, от его смелости, уменья и находчивости, зависело успешное выполнение этого дела. Он должен был пробраться в деревню Лужки, захваченную немцами, повидать неизвестного ему Матвея Матвеича и передать секретное поручение от Демьяна Ивановича, которое Юс выучил наизусть. Юс догадывался, что Матвей Матвеич из Лужков служит связью между партизанскими отрядами. Демьян Иванович не сразу остановил свой выбор на Юсе. Он долго колебался, прежде чем решился подвергнуть мальчика опасности. Но потом решил, что мальчик легче, чем кто-либо другой из партизан, сможет пробраться в деревню, не возбуждая подозрения у врагов.
— Помни, Юрий: действуй спокойно и осмотрительно, — говорил Демьян Иванович. — Помни и о том, что у тебя есть друзья. Они не оставят тебя в беде.
И вот Юс шагал по пустынной, заметенной снегом дороге в Лужки, до которых было километров десять. А лес, родной лес, стоял, синея, вдалеке и из-за него выползала темная туча, предвещая к вечеру снегопад. Юс не думал об опасностях, которые ожидали его в Лужках. Он гордился поручением и был уверен, что выполнит его. А кроме того, за последнее время Юс часто думал о том, что на родной земле каждый человек — родной. Вот он потерял мать, отца и все же не чувствовал себя одиноким. Всегда находились люди, готовые утешить его и помочь ему. Найдутся такие люди и в Лужках, непременно найдутся!..
Вот и Лужки. Лежа в ложбинке, на снегу, Юс разглядывал деревню, соображая, с какой стороны ему лучше всего войти в нее. Последние три-четыре километра он пробирался к Лужкам, прячась в овражках, таясь в кустарнике, перебегая открытые места. Он гордился своей ловкостью разведчика и был уверен, что проберется в деревню не замеченный немцами. Из своей ложбинки он видел пожарища, занесенные снегом, видел старый двухэтажный помещичий дом. Раньше в нем была машинно-тракторная станция, а сейчас расположился немецкий штаб.
— Хальт! (Стой!) — вдруг услышал Юс за своей спиной грубый окрик.
Он обернулся, как ужаленный. Шагах в двадцати от него стояли два немецких солдата. Дула их винтовок смотрели злыми черными дырочками прямо в лоб Юсу. Он поднял руки. Один из немецких солдат, молодой, почти мальчик, с красным и мокрым от холода носом, подошел к Юсу.
— Партизан? — крикнул он и больно ткнул Юса стволом винтовки в грудь.
Юс повалился в снег и захныкал:
— К мамке я, в деревню… А-а-а…
Другой солдат, постарше, в очках, сказал что-то. Молодой пихнул Юса в бок; Юс поднялся, и его повели в деревню. Всю дорогу он ныл и хныкал: «К мамке я… а-а-а… к мамке…».
На деревенской улице солдаты остановились. Солдат в очках спросил:
— Во ист дейн хаус? Твой дом? А?
Юс побрел вдоль незнакомой улицы. Солдаты шли за ним. Он остановился перед первым же сгоревшим домом, обугленные, черные развалины которого были припудрены снегом, и стал громко плакать и тереть глаза кулаками.
Солдаты отвели мальчика в штаб. Его допросил молоденький, очень решительный на вид офицер. Хныкавший, прикинувшийся глупеньким, Юс не показался ему подозрительным. Гитлеровец не поверил, чтобы русский мальчишка, такой еще маленький, мог быть партизаном. Но он все же не отпустил Юса на свободу.
— Забрать мальчишку! — приказал он. — Пускай чистит картошку на кухне.
И вот Юс очутился в большой, холодной и темной кухне, перед ящиком с мелкой подмороженной картошкой и ведром воды. Его охватило горе, отчаяние. Он провалил важное задание и просто не знал, что же ему теперь делать… Из горестных размышлений мальчика вывел крепкий удар по затылку большой деревянной ложкой. Этим способом немецкий повар напомнил Юсу о его обязанности. Юс охнул, потер вскочившую на затылке шишку и принялся за унизительную для партизана-разведчика работу. С рассвета и до поздней ночи Юс работал, работал не покладая рук. Он колол и носил дрова, таскал на кухню воду из большой бочки, установленной на дворе под навесом, он мыл в кухне пол, чистил картошку, чистил кастрюли. В первый же день своего рабства он понял, что кормить его не собираются. Повар бросал ему, как собачонке, четыре-пять мороженых картофелин — и это было все. За время житья на немецкой кухне Юс ни разу и не понюхал хлеба. Спал он на полу, у плиты, постелив рогожу. От холода у него распухли пальцы. В глазах частенько темнело и ноги подкашивались от усталости и недоедания. Сущим наказанием был для Юса повар Пауль Рильке — худой, длинный парень с низким лбом и большими оттопыренными ушами. Он был страшно прожорлив и всегда что-нибудь жевал своим огромным лягушачьим ртом, икая и чавкая. Не было такого издевательства, не было такого мучительства, которых он не придумал бы для Юса. То он совал мальчику в руки раскаленную сковородку, требуя, чтобы тот вычистил ее, то подставлял ножку, когда Юс шел, сгибаясь под тяжестью коромысла с ведрами воды. И если Юс обжигался, проливал воду, падал, ушибался, Рильке смеялся противным тихим хрипящим смехом, разевая рот с гнилыми зубами. А если он замечал в глазах Юса огонек ненависти, укрощал мальчика с помощью деревянной ложки, покрикивая гнусавым своим голосом:
— Арбейтен! Арбейтен! Ду, фаулер феркель! (Работать! Работать! Ты, лентяй!)
Но все эти мучения ничего не значили по сравнению с тревогой, которая сильнее и сильнее охватывала Юса. Проходили дни — холодные, серые, постылые, и с каждым новым днем Юс видел, что он так же далек от выполнения поручения, как и в первый день своего плена. Долгие зимние ночи Юс не спал, ворочался на своей рогоже, страдая не столько от холода и голода, сколько от горьких мыслей. Что делать, как быть? Целый день он был на глазах у ненавистного Пауля Рильке, злобно следившего за каждым его шагом и запиравшего его на ночь в кухне. Все эти предосторожности были излишними: никто не мог уйти незамеченным со двора, оплетенного колючей проволокой и бдительно охраняемого часовыми. Жители Лужков не заглядывали на этот двор по доброй воле. Бывало их приводили под конвоем, и тогда, глядя на них из окна кухни, Юс чувствовал, как у него замирает сердце от тоски и страха за этих людей. Уж он знал, что ночью, зажимая уши ладонями, он все же будет слышать крики истязуемых. Подвал, где происходили пытки, помещался как раз под кухней.
— О! — говорил Рильке, гаденько улыбаясь. — Хейте вирд видер эйн шёнер концерт. (Сегодня опять будет хороший концерт.)
Как ненавидел его Юс в эти минуты! Сердце горело у него в груди, на глаза навертывались слезы ненависти, руки сами сжимались в кулаки. В эти страшные ночи Юс думал, что, может быть, и его отца так же пытали здесь и Рильке так же гаденько улыбался. Тогда Юс ничком валился на пол, на свою рогожу, стискивал зубы и часами лежал, как мертвый, в темной холодной кухне.
Был всего один человек из местных жителей, имевший доступ во двор фашистского штаба. Это был старик-водовоз, возивший на худой лошаденке воду с речки, в большой обледенелой бочке. Но Юс старался даже не смотреть на этого старика с остренькой, лисьей мордочкой и бегающими недобрыми глазками. При встрече с каждым немцем старик поспешно сдергивал меховую шапчонку и низко, подобострастно кланялся. И немцы, как видно, считали его своим. Потом старик заболел. Вместо него стал возить воду чернобородый, смуглый, похожий на цыгана колхозник, сильно хромавший на левую ногу. Похоже было, что должность немецкого водовоза пришлась ему сильно не по душе: вид у него всегда был самый мрачный, и он всегда очень спешил закончить свое нехитрое дело и убраться с немецкого двора. Уж неделю возил он воду. Как-то раз Юс тащил охапку дров на кухню. Чернобородый водовоз только что кончил переливать воду черпаком из своей бочки в бочку под навесом. Поднимаясь по лестнице на черное крыльцо, Юс услышал за спиной негромкий голос:
— Будь готов… завтра.
От неожиданности Юс разжал руки. Поленья покатились по ступенькам, больно ударив мальчика по ногам. Не веря своим ушам, Юс обернулся. Водовоз как ни в чем не бывало настегивал свою унылую клячу и даже не смотрел в сторону мальчика.
«Будь готов завтра! Будь готов», повторял Юс про себя. Что это значит? К чему он должен быть готов? Юс так волновался, что все у него валилось из рук. Никогда еще не доставалось ему от повара столько колотушек, как в этот день.
«Будь готов завтра…».
Обычно Юс плохо спал по ночам. Он забывался тяжелым сном только под утро. Рильке приходил на кухню и будил его пинком сапога в бок. Но на следующий день Юс, хоть и вовсе не спал ночью, вскочил сам, еще до рассвета. Чтобы не вызвать подозрений у повара ему приходилось сдерживать свое стремление поминутно выскакивать во двор или, подышав на замерзшее стекло, смотреть, не приехал ли водовоз. «Будь готов, будь готов», повторял он про себя. Юс по доброй воле взялся за самую ненавистную работу: он вынес на черное крыльцо сальные, закоптелые кастрюли и принялся их чистить. Холодно было на ветру, от ледяной воды ломило руки, но зато здесь он без помехи мог поджидать водовоза.
Уж утренняя заря разгорелась в небе, когда Юс услыхал скрип полозьев. Вот из-за угла дома показалась рыжая лошаденка, а за ней обледенелая бочка. Рядом с бочкой шел, припадая на левую ногу, чернобородый водовоз. Сердце у Юса заколотилось короткими сильными ударами, а руки еще старательней начали тереть мочалкой холодную кастрюлю. Но водовоз даже не взглянул на Юса. Мрачный и насупленный, как всегда, он молча черпал воду из своей бочки и переливал ее в бочку под навесом. Юс следил за каждым его движением. Как видно, на этот раз чернобородый решил не оставить ни одной капли в своей бочке, так старательно вычерпывал он воду. Напрасно Юс гремел своими кастрюлями, напрасно спустился с верхней ступеньки лестницы на нижнюю— водовоз не обращал на него внимания. Окончив свое дело, он достал кисет с махоркой, неторопливо свернул козью ножку, медленно закурил, долго кашлял… Сейчас он уедет! Юс уныло опустил голову. И вдруг сильные руки подняли его с земли. Мгновение — и он очутился внутри обледенелой бочки водовоза. Бочка качнулась, заскрипели полозья. «Н-но, ленивая!», услышал Юс.
Скорчившись, боясь пошевелиться, Юс лежал в бочке. Ледяная вода, оставшаяся на дне, промочила его одежду, и он примерз к стенкам бочки. Ему было очень холодно. Вот бочка поехала быстрей. Водовоз вовсю нахлестывал клячу. «Вот теперь мы выехали за ворота, — думал Юс. — Скорей, скорей!», шептал он, и сердце у него замирало от страха и радости.
Ехали они долго. Наконец бочка остановилась. В четырехугольное отверстие, прорубленное в ее боку, заглянуло смуглое смеющееся лицо водовоза.
— Ну как, живой? — Те же сильные руки, что сунули Юса в бочку, теперь помогли ему выбраться из бочки.
— Жи-живой… — пролепетал Юс, лязгая зубами и силясь сложить посиневшие губы в улыбку.
— Э, брат, да ты совсем у меня обледенел! — сказал водовоз и, схватив Юса на руки, быстро внес в избу. — Вот вам живая сосулька! — весело сказал он.
Первой, кого увидел Юс в избе, была тетя Груша. Она бросилась к нему и прижала его к груди, мокрого, холодного.
— Сынок! Замерз, совсем замерз! Ну, Матвей Матвеич, спасибо тебе, родной!
— Да погодите вы, Аграфена Никитична, — сказал водовоз, — дайте парню обогреться, накормите его, а причитать потом будете.
Матвей Матвеич! Так вот он кто такой, чернобородый! Юс мягко, но решительно отстранил от себя тетю Грушу и подошел к своему избавителю.
— Матвей Матвеич, я к вам из Подлипок от Анны Григорьевны… — начал было он, как учил его Демьян Иванович. Матвей Матвеич усмехнулся и положил мальчику на плечо свою маленькую смуглую руку.
— Ладно, дружок, — ласково сказал он, — на сей раз ты опоздал. Я все уже знаю. Вот Аграфене Никитичне повезло больше, чем тебе. Да ты не огорчайся, со всяким может случиться!
Переодетый во все сухое, досыта накормленный, Юс лежал на печке, укрывшись бараньим тулупом. Он испытывал блаженное чувство покоя, тепла и сытости. Сладкая дрема забралась к нему под тулуп и, как ласковая кошка, мурлыкала над самым ухом. Все, что он пережил в немецкой кухне, теперь казалось ему тяжелым, страшным сном. Но лучше всякой печки, лучше бараньего тулупа согревала ласка добрых людей, не покинувших в беде чужого им мальчика.
На другой день Матвей Матвеич зашел проведать Юса. Ухмыляясь в бороду, он рассказал, что немцы до сих пор ломают головы, куда девался мальчик, но, как видно, так и не могут разгадать эту загадку. Юс проводил Матвея Maтвеича в сени и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил голосом, полным надежды, не знает ли он чего-нибудь о его отце. Матвей Матвеич помолчал, погладил бороду рукой и сказал:
— Что ж, надо будет разузнать… — Глаза у него были веселые, ласковые.
Весь день Юс отдыхал. Он мечтал как можно скорее вернуться в лес, в отряд. Но на все его просьбы тетя Груша отвечала уклончиво и даже как-то непонятно:
— Вот ужо, погоди… Настанет вечер — увидим!
К концу дня Юс заскучал. Выходить на улицу ему нельзя было, и ему казалось, что короткий зимний день тянется долго-долго. После обеда тетя Груша ушла и вернулась вечером, когда окна в избе стали синими.
— Собирайся, — коротко сказала она Юсу.
Был тихий зимний вечер. В деревне — ни звука, ни огонька. Юс и тетя Груша тихонько пробирались по огородам, стараясь не попасться на глаза немецким патрулям, шнырявшим с наступлением темноты по деревне. Они благополучно добрались до маленькой бедной избушки и перелезли через низкий плетень. Тетя Груша тихонько стукнула в окошко. Юс так и обмер. Дверь открыл тот самый старичок-водовоз, которого Юс считал изменником. Они вошли в избу. Окна были закрыты ставнями. На столе горела тонкая церковная свечка. На лавке у стола сидела красивая молодая женщина и что-то быстро шила, низко нагнувшись над шитьем. Она улыбнулась Юсу и сказала певучим голосом;
— Пришел, милый! Радость-то какая!
Старик, прищурив хитрые свои глазки, тоже радостно улыбался. Юс молча смотрел на них и ничего не понимал. Потом старик пошептался с тетей Грушей, накинул полушубок и вышел в сени. Молодая женщина положила шитье на лавку и взяла со стола свечу. Тетя Груша придвинула стол к стене и, нагнувшись, открыла вход в подпол. Обе они молча, улыбаясь, смотрели на Юса. Сердце Юca забилось от неясного предчувствия… Он подбежал и заглянул в подпол. Там горела маленькая керосиновая лампочка и было светло. Ни на кого не глядя, Юс быстро спустился вниз по шаткой лесенке. На пружинном матраце, поставленном прямо на земляной, застланный соломой пол, лежал под стеганым одеялом худой, обросший волосами человек. Он лежал, повернув голову к стене, и, повидимому, спал.
— Папа! — тихо сказал Юс, опускаясь на колени перед ним. Юс очень тихо сказал «папа», но человек услышал. Он медленно повернул голову, открыл глаза. Его измученное желтое лицо просияло.
* * *
В отряде тети Груши узнали, что отца Юса фашисты расстреляли вместе с двумя другими партизанами.
Известие оказалось не совсем верным: двоих партизан действительно убили, а отца Юса только тяжело ранили. Он потерял сознание, и фашистские палачи оставили его, как мертвого. Матвей Матвеич и другие колхозники, не думая об опасности, унесли его ночью, спрятали, выходили. Это все случилось за день, за два до того, как Юс отправился из леса в Лужки.
А когда раны отца закрылись, партизаны переправили его и Юса через линию фронта.
И теперь Юс твердо знал: он был прав, когда думал, что на родной земле все люди — родные.
Андрей Шманкевич ТАЙНА ГЛИНЯНОЙ ПЕЩЕРЫ
Все это рассказал мне раненый командир. Мы нашли его в лесу за городом Солнечногорском после боя.
В начале войны к одинокому колхознику Ивану Клок приехала из Белоруссии жена его брата Федора с тремя ребятами. Сам Федор, когда немецкие захватчики подошли к их городу, ушел с партизанами, а жене наказал бежать с ребятами в его родную деревню, к старшему брату.
Клок принял родственников не очень любезно.
— Ты вот отпустила мужа в партизаны, — сорвут ему немцы голову, а мне потом нянчись с вами…
Мать поселилась с ребятами в уголке за печкой и пошла вместе с тринадцатилетним Колей работать в колхоз. Десятилетняя Настенька оставалась дома. Нянчила Бориску и стряпала на всех.
Коля и Настенька быстро подружились с ребятами деревни.
Осенью ребята нашли в лесу старое глинища Когда-то здесь брали глину для кирпичного завода. В отвесных стенках глубокой ямы было много выемок, похожих на пещеры.
— Вот это да! Партизанское местечко, — сказал Коля.
С этого дня он стал «товарищ К.», а все ребята — бойцами его партизанского отряда. «Партизаны» немедленно принялись за работу. Они расширили и углубили одну из пещер, сделали стенку, навесили дверь, прорубили окошко, смастерили стол, нары, сложили печурку. Командир повесил на стену часы-ходики. Правда, они всегда показывали только одни минуты: у ходиков не было часовой стрелки.
— Дворец, а не блиндаж! — весело заявил «товарищ К.», когда работа была кончена. И серьезно добавил: — Только чур никому не болтать про нашу пещеру. Начальником продовольствия назначаю Настю. Она умеет картошку жарить с салом лучше, чем мама. Сала всегда много кладет… А начальником разведки будешь ты, товарищ Ю.
Ребята натаскали из дому и «провианту»: картошки, сухарей, сала, муки, крупы.
Но жить в землянке ребятам не пришлось. Когда начались бои за Солнечногорск, взрослые ушли в лес, забрав и ребят. Только несколько семейств осталось в деревне. Остался и Иван Клок.
— Чай, немец даром не убьет. А забрать у меня нечего. И тебе не советую, — говорил он матери, — чего ты ребят будешь морозить в лесу? Или у тебя на лбу написано, что муж в партизанах? А уйдешь — назад дорожку забудь. Зимуй там, как ведмедиха со своим выводком…
Раз ночью кто-то постучал.
— Кто там? — спросил перепуганный Клок.
— Свои, откройте. Командир раненый… Не бойтесь. Помогите только мне перевязку сделать, — говорил раненый.
Клок хотел спросить еще что-то, но тут к двери подскочил Коля и, отбросив крючок, распахнул ее. В избу, опираясь на винтовку, хромая на одну ногу, вошел человек в шинели. Морщась от боли, он опустился прямо у двери на пол.
Клок схватил свой тулуп и вышел послушать, нет ли близко немцев. Ребята помогли матери стащить сапог с раненой ноги. Нога была прострелена в двух местах. Одну рану мать перевязала бинтом из пакета командира, вторую — чистым полотенцем.
— Небось, больно тебе, родненький? А ты потерпи, потерпи… Куда же пойдешь-то теперь?
— Ничего, мамаша, мне бы только до леса дойти, а там до своих доползу.
— Кабы спрятать тебя где, да мы сами тут чужие…
Коля и Настенька переглянулись: они вспомнили оба про свою пещеру.
— Мама! Товарищ лейтенант, мы можем вас спрятать, — зашептал Коля, — в лесу… вас там сроду не найдут! У нас там землянка с печкой… И картошка есть и сухари…
В избу вбежал перепуганный Клок. У него дрожали губы.
— Немцы… немцы!.. Скорей уходи!
Он помог лейтенанту встать и выйти за дверь. Вдруг он увидел Колю и Настеньку. Они торопливо одевались.
— А вы куда? Не пущу!
Но ребята прошмыгнули в дверь за командиром. Тот ползком пробирался к задворкам. Коля достал из-под крыльца санки. Ребята нагнали командира, уложили на санки и быстро потащили санки со двора. На другом конце деревни уже шумели немецкие грузовики и слышалась немецкая речь.
Под утро ребята добрались до глиняной пещеры. Они уложили раненого на нары и растопили печурку. Коля пошел за дровами, а Настенька принялась убирать землянку. Она вымела набившийся в щели снег и заткнула все дыры еловыми ветками.
— Ну, теперь отправляйтесь домой, ребята! А то мама будет тревожиться. Я уж сам тут буду хозяйничать, — сказал лейтенант.
Настенька позвала брата, и они о чем-то долго шептались за дверью.
— Мы не пойдем домой, мы будем жить с вами, — сказал Коля.
— А мама? Она же будет волноваться за вас. Нет, нет, идите домой, — решительно сказал лейтенант. — Или, ребята, тогда я уйду, — ползком, а уйду.
— Что вы! Никуда вы не уйдете. Лежите. Мама знает, куда мы пошли. А вам здесь опасно одному… Настенька, давай картошку жарить.
Пришлось лейтенанту подчиниться. Он лежал на нарах и смотрел на ребят. В землянке стало тепло и уютно. Аппетитно запахло жареным салом. Коля подтянул гирьку и толкнул маятник: ходики затикали. Рядом с ходиками лейтенант заметил берданку, шомпол и штык. Он все понял.
— Партизанить собирались? — спросил он серьезно.
Коля покраснел.
— Это хорошо. Только теперь придется вам со мной возиться. Вылечите меня в своем госпитале, тогда можно будет и партизанским делом заняться.
Картошка поспела.
Настенька поставила сковородку около командира и подала ему вилку. Сами они вооружились ложками.
— Ух, хороша! — похвалил картошку лейтенант. — Только, кажется, соли маловато.
Настенька вдруг положила ложку и отошла в угол. Лейтенант увидел, как у нее задрожали плечи.
— Настенька, ты чего? — удивился лейтенант. — Почему ты плачешь?
— Да соль, понимаете, забыла принести. Все есть, а соли нет. Вот она и ревет, как начальник продовольствия…
Настенька совсем не ревела, а плакала тихо, но очень горько.
— Настенька, перестань! Это чепуха. И без соли поедим… Стой же! У меня ведь, кажется, есть соль. — Лейтенант полез в карман шинели и достал спичечную коробку с солью. — Есть! Порядок!
Настенька успокоилась, застенчиво улыбнулась и отобрала у лейтенанта коробку. Но картошку она посолила только на той половине, с которой ел лейтенант.
Ребята старательно заботились о своем раненом. Лейтенант мог спокойно лежать, и дня через два ему стало легче, раны на ноге понемногу затягивались.
Однажды вечером в лесу вдруг закричала кукушка.
— Что за диковина! Зимой — и вдруг кукушка кукует, — тревожно прислушиваясь, сказал лейтенант.
— Четыре раза? — спросил, встрепенувшись, Коля и раздетый выскочил из землянки.
Через минуту дверь открылась, и в землянку вошла мать с Бориской на руках. За ней вошел Коля и улыбающийся «товарищ Ю.», «начальник разведки».
Настенька бросилась целовать Бориску и маму. Коля тормошил друга:
— Ну, Юрка, рассказывай. В деревне фашисты? Грабят?
— А то нет? Скоро ни поросенка, ни курицы в живых не останется. Все подчистую сожрут. А вшей на них — страсть! А мы к вам совсем прибежали.
Мать рассказала обо всем. Трусливый Клок очень боялся, как бы немцы не узнали о том, что у них был раненый лейтенант, и не убили его за это. Решил сам пойти и рассказать все старосте, назначенному фашистами. Он просил его в случае чего замолвить за него словечко, сказать, что он, Клок, тут совсем не виноват, а виновата мать да ее ребята. Ну, а староста сразу сказал об этом немецкому офицеру. Ивана схватили и повели на допрос. Он стал отказываться, говорил, что это совсем чужие дети спрятали раненого и он не знает, куда они делись.
— А комендатура в нашей избе, — перебил Юрка. — Офицер-то по-нашему плохо понимает, кричит на дяденьку Ивана: «Ты имеет брата-партизана! Ты есть русский партизан! Мы приказал вешать тебя за голова!» Так его и повесили. А я сразу понял, где вы спрятали лейтенанта. Я побежал к тете и говорю: «Берите скорее вашего маленького и идите, а то они вас тоже заберут». Вот и привел.
— Прожили мы все в этой землянке, пока я не услышал, что наши орудия бьют рядом. Тут не выдержал, попрощался со всеми и пошел к вам навстречу. Знаете, ребята у нас замечательные, честное слово, и таких у нас много. Зубами загрызем всякого, кто на них руку поднимет…
Так закончил свой рассказ раненый командир, которого мы нашли в лесу за Солнечногорском после боя.
Комментарии к книге «Нас много (сборник)», Андрей Павлович Шманкевич
Всего 0 комментариев