«Сигналы великанов»

Сигналы великанов (fb2) - Сигналы великанов [сборник] 3263K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Тимофеевич Григорьев

Сергей Григорьев СИГНАЛЫ ВЕЛИКАНОВ Рассказы

Сигналы великанов

I. Шоколад

— Из-за такого пустяка все дело стало. Старались, старались! Денег что ушло! Трудов уж и не говорю.

— В том-то и дело, что это не пустяк.

— Как же нам быть теперь?

— Я вот что думаю, братишки. Из Москвы теперь едет масса нэпачей. Мы будем на пристанях следить за ними…

— Зачем? Не понимаю!

— А видишь ли, они угощают своих дам и сами кушают шоколад!

— Ага! Я понял! Дда! Шоколад!..

— Вынь из кармана платок. Оботри губы!

Разговор идет в крапиве и кустах на откосе… Вечер. В павильоне наверху играет музыка. Разговаривают, лежа на траве, — их трое: Клерк Максвелл, Жорж Арко и Володька Поульсен. Им всем вместе нет и сорока лет. Младшему Володьке Поульсену— одиннадцать. Это он и воскликнул:

— Дда! Шоколад!

И грустно вздохнул. Жорж Арко сердито повторил:

— Володька, говорю тебе, вытри губы, слюнтяй.

— Ну ты, бе-граф, не больно задавайся! — сказал В. Поульсен, сжимая кулаки и бычась.

Жорж Арко вспыхнул. Вот этого-то он и не выносит. Конечно, Георг Арко был граф — он бывший граф, или сокращенно «бе-граф», но нельзя же без конца тыкать его буржуазным происхождением. Жорж Арко вскочил на четвереньки и ударил Володьку Поульсена головой в живот. Володька охнул и хотел ответить Жоржу, тот увернулся и удар пришелся в грудь Максвеллу.

— Ну, что ж, давай! — воскликнул Жорж Арко.

— Постой, товарищи!

Максвелл просунулся меж Поульсеном и Арко, готовыми сразиться.

— Все забыли! Володька, Жорж, помни клятву: сигналы великанов!

Арко и Поульсен опомнились и ворча повалились на траву. Максвелл улегся между ними и примирительно болтал:

— Вы квиты, будет! Один ударил, другой ответил. Баста. Ты, Вальдемар, не прав, конечно, напоминать Жоржу то, что он давно забыл: его высокое происхождение. Хотя и ты все требуешь, чтобы Володька вынул из кармана носовой платок. Ты знаешь, что у него в кармане нет платка. И даже не карман, а одна дыра… Это тоже, ведь, значит, тыкать пролетарством… И, конечно, шоколад прекрасная вещь, но пока, — я говорю о переходном периоде, — пролетариату недоступен.

— Ну, понес свое!

— Постой. Слушай: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Соединимся — у нас будет шоколад. Для меня, впрочем, не это важно. А пока нам это на руку, что есть люди, которые кушают.

— Жрут! — мрачно поправил Володька Поульсен.

— Пусть по-твоему — которые «жрут» шоколад — если это тебя утешает. Главное, нам соединиться! А поэтому: наша задача не упустить из виду ни одного гражданина, ни одну гражданку, которые кушают, или, по более удачному выражению Вальдемара, жрут шоколад.

— Ты мне скажи, зачем мы следить должны? — спросил Вальдемар.

— Постучи себя в лоб указательным перстом!..

— Ну?

— Постучал?

— Постучал.

— И ничего?

Максвелл и Жорж Арко покатились по траве и нарочно громко хохотали…

Вальдемар Поульсен плюнул и, смущенно улыбаясь, говорил:

— Ну, я понял! Чего грохочете, черти… Это вы на счет станиоля? Верно, Макс?

— Охо-хо-хо!

— Аха-ха-ха!..

Арко с Максвеллом катались по траве, поджимая животы. Нахохотались, Максвелл сказал:

— А ты, Володя, у нас неглупый парень. Идем, товарищи.

— Я возьму с собой Марсиану?

— Ладно, Володя, бери, с ней ты скорее выпросишь!

II. Пролитый мазут

Володька знал, что Марсиана дома. Постучал в парадное крыльцо. Но вместо бойкого топота Марсианы из-за двери послышалось старческое шарканье. Не дожидаясь, когда отворят дверь, Володька юркнул за бочку под водостоком и притаился.

— Кто там?

Дверь открылась, и на крыльцо вышла косматая старуха с запором в руках. Осмотрелась кругом, проворчала:

— Охальники! Думала Марька, а это кто-то балуется. Видно, нынче мазуту пролили мало.

Старуха постучала о крыльцо запором и погрозила:

— Я вас! Кто баловат? Кто в дверь стучит?

Володька промолчал. Старуха постояла на крыльце и ушла в дом.

Из слов старухи Володька понял, где искать Марсиану, и прямо от крыльца бегом на пассажирскую. Пути и платформы пусты, скорый отошел. Только на запасе подали для дачного состав, и смазчики заливают буксы[1] нефтью и постукивают по колесам длинными молотками: не лопнул ли бандаж на колесе, чтобы выкинуть больной вагон.

На главном пути шныряют несколько малышей — мальчишек и девчонок с засученными рукавами. Они собирают горстями вместе с грязью и песком мазут: там и тут стоят меж шпал зелено-черные лужицы, пролитые паровозом и из букс. Из горсти дети льют мазут в жестянки.

И Марсиана с худыми ручонками, голыми чуть не до плеча, в желтых потеках нефти. Она, подобно трясогузке, перепархивает от лужицы к лужице, но отстает. У всех жестянки полны, а бидон Марсианы почти пуст…

— Ого! Придется подсобить тебе, Марсиана! — сказал Володька и засучил рукава… Завидев лужу, подбежал к ней, оттолкнул другого мальчугана и, зачерпнув полные горсти, стал лить густую нефть в бидон Марсианы.

— Неспособно! Ты ходила бы с воронкой.

Пока в узкое горлышко бидона сливается (и мимо!) нефть, другие вычерпали лужу до сухого…

— Эх, ты! Постой! Идем!

Володька увидал, что по ту сторону вагонов старый смазчик поставил лейку на землю, а сам вертит собачью ножку — закурить.

— Айда, Марсиана!

Володька шмыгнул под вагон, подкрался сзади с бидоном Марсианы, схватил лейку и начал лить в бидон из лейки старика мазут…

Не поворачивая головы, старик слюнил папироску и сказал:

— Я тебя, поганца, стукну по голове, брось лейку!

— Я, дедушка, маленько. Ты гляди, я не себе, а ей, вот!

Старик поглядел на Марсиану. Она, расставив голые запачканные руки, чтобы не замарать нефтью платьишка, радостно сияла своими огромными синими глазами, глядя на зеленую струю. За эти непомерные глаза и прозвали Марьку мальчишки Марсианой, вычитав в какой-то книжке, что на планете Марс живут марсиане — и глаза у них огромные—«по столовой ложке»…

Марсиана засмотрелась на нефтяную струйку, старик — на веселое Марсианино лицо. Володька поставил лейку на землю: бидон Марсианы полон. Старик закурил и задумчиво сказал:

— Дитё из пеленок прямо, а уж должно заработать… Ну, времена!

— Кто не работает, дедушка, тот да не ест! — подхватывая бидон, ответил весело Володька… Айда, Марсиана! Бегом!

Старик рассердился:

— За такую тебя работу я в отогпу[2]!

Запнулся на мудреном слове, сплюнул и, взяв лейку, сунул ее рыльце в буксу, кинув туда сначала кусочек пакли, чтобы головка вагонной оси вращаясь не разбрызгивала смазки.

III. То, что им не нужно

— Я тебе, бабушка, много нефти принесла! Чи-истая!.. Как масло… Ты погляди… Пусти меня с Володей погулять.

Бабушка взвесила на руке бидон, принесенный Марсианой, и ответила:

— Иди! На пристань, чай, пойдете? Ты «постреляй» там; господ-то много едет.

Марсиана вымыла из глиняного рукомойника на крыльце руки и, Хлопотливо спуская коротенькие рукава, сказала:

— Бабушка, а я опять из платья выросла! — и выбежала за калитку. Они схватились с Володькой за руки и побежали к пристаням на Весеннюю. У конторки стоял готовый к отвалу теплоход. На зеленом фоне городской горы веял, весело алея, флаг.

По сходням сновали грузчики с кладью и матросы с багажом. На балконе второй палубы было много хорошо одетых пассажиров. Володька с Марсианой шмыгнули мимо вахтенного матроса наверх и пошли вокруг.

— Смотри, Володя! — шепнула Марсиана, толкнув товарища: — она хочет есть шоколад.

Марсиана указывала на молодую нарядную даму; она стояла у барьера и рассеянно смотрела вниз, вертя в руках плитку шоколада. Володя остановился, выжидая. Дама принялась лениво разрывать обертку. Володя подошел и сказал даме:

— Гражданка! Вы хотите жр… то-есть нет, вы будете кушать шоколад?

Дама посмотрела на Володьку и Марсиану и, недоумевая, ответила:

— Конечно. А что же мне с ним делать?

— Очень вас прошу: разверните…

Дама нахмурилась, глядя на Марсиану, положившую в рот палец…

— Нет, нет! — заспешил Володька — вы меня не поняли. Я прошу вас, развертывайте как можно осторожней! Главное — олово! И не мните его! Ведь вам оно не нужно?

— Нет…

— Отдайте мне его.

— Возьми, — сказала дама, пожав плечами.

— Спасибо. Идем, Марсиана, дальше! — сказал Володька, расцветая. Он аккуратно сложил листочек и повлек Марсиану дальше. Та неохотно следует за ним…

— Девочка! Погоди! — и дама отломила и дала Марсиане уголочек плитки.

— Видишь! вон еще жрать собирается, идем!

Володя увлекал Марсиану. Марсиана торопливо разжевала шоколад и проглотила.

Володя остановился перед высоким упитанным бритым человеком в мягкой шляпе, пестром галстухе и коротеньких брючках, из-под которых были видны небесно голубые чулки над черными лаковыми ботинками.

Человек в голубых чулках задумчиво икал, вертя в руках плитку шоколада.

— Гражданин! Вы будете кушать шоколад?

Гражданин икнул, мутно посмотрел на Володю и Марсиану и ответил:

— Чево?

— Кушать, спрашиваю, будете шоколад?

— А тебе какое дело? Захочу и сожру!

Гражданин покрутил головою и решительно разорвал обертку с надписью по коричневому полю: фабрики Красный Октябрь.

— Стойте, стойте! — залепетал Володька, — вы изорвете так и олово.

— А изорву! Тебе какое дело…

— Не комкайте! Отдайте мне!

— Чево!

Гражданин скомкал оловянную обертку в кулаке и хотел кинуть в воду.

— Ах, зачем! — вздохнул Володька, схватив гражданина за рукав.

— Ты что меня хваташь? Ты знашь, что за это полагается, бродяга, хам, стрелок! — закричал на Володьку гражданин, кинув в рот полплитки шоколада. — Тебя отправят в детский дом! Понял? в детский дом!

Володя попятился и потянул за собой Марсиану.

IV. Человек большого роста

Гражданин кинул в рот вторую половину плитки шоколада и, наступая на Володьку и Марсиану, продолжал шуметь:

— Чорт знает, что за порядки! Расплодили нищих! По карманам шарят. Матрос! Кто пустил сюда? Я — протокол! Слышите, протокол!

Ребята в ужасе — бежать. Гражданин за ними, споткнулся, задел скамейку, уронил…

Подбежал виновато вахтенный матрос. Вокруг гражданина, матроса и ребят собрался кружок любопытных.

— Протокол! — требовал гражданин в голубых чулках, притопывая лаковыми остроносыми сапожками.

— В чем дело? — спросил, спокойно подходя к кружку, человек в фуражке с зеленым околышем и с револьвером.

— Отогпу! — испуганно шепнул Поульсен Марсиане.

— Пожалуйте в контору, — приглашает агент гражданина в голубых чулках. Вы, горчица, — обратился он к Володьке и Марсиане, — за мной…

— Ну-с. что у вас случилось? — спросил агент отогпу, когда сошли по трапу в контору на пристани.

— Вот, изволите видеть, товарищ, я спрашиваю вас, может ли при таких условиях освежить прогулка по Волге? Например, я нервный человек, и доктора…

— Короче. Что вы там кричали?

— Да вот, воруют! — указал гражданин на Володьку и Марсиану.

— Он у вас украл? Что?

— То-есть, нет, я не то, чтобы украл, а ведь вполне возможно! Ты посмотри, товарищ, сам, — явное жулье.

— Дяденька, дяденька, — завопил Володька, — он все врет. Я не жулик. Я не воровал. Я только попросил у него. Он шоколад ел…

— Просить тоже нельзя…

— Я, дяденька, не шоколад просил, а только оловянную бумажку. Ему не надо, а нам надо… А он в воду кинул… Вот хоть Марсиану спросите — верно.

Марсиана в знак подтверждения захныкала. Милиционер спросил гражданина:

— Это верно, что он просил бумажку?..

— Ик! — сказал гражданин, кивая головой, — это все равно, бумажка тоже моя!

Милиционер пристально взглянул в мутные глаза гражданина и сквозь зубы сказал:

— Вы пьяны? Ребята, убирайтесь отсюда, — махнул он рукою на Володьку и Марсианy…

— Как это пьян? — спросил гражданин, для большей устойчивости облокотясь о конторскую стойку.

— Попросите врача! — сказал милиционер, — для определения степени опьянения этого гражданина. Ну, что ж вы, горчица, марш отсюда! — грозно крикнул агент отогпу на ребят, поправляя кобур на поясе и шевеля усами.

Володька и Марсиана выбежали из конторы и по сходням пристани на берег.

— Вот так так! чуть не попались мы с тобой, Маруська!

— Какой он! А ты видел у него, Володька, штаны коротенькие… Отчего?

— Это мода такая. Американская.

— Не-ет! Это оттого, что он шоколаду много ест и вырос из костюмчика, — возразила Марсиана, — я знаю, шоколад питательный! Когда я вырасту, я тоже буду много, много шоколаду есть и тоже буду большая, большая… И куплю себе голубые чулки! В полосочку!

— Ладно! Ты иди теперь к баушке, а то ты мне только музыку портишь…

Марсиана пошла домой, а Володька, выпросив и подобрав еще несколько брошенных на пристани скомканных оловянных листков, аккуратно расправил их и побежал в то место в кустах, в крапиве под откосом. Там были уже Клерк Максвелл и Жорж Арко. Они тоже добыли по несколько листков олова…

Максвелл внимательно рассмотрел листы на свет, пересчитал, измерил пядью, рваные откинул. Арко и Поульсен, волнуясь, ждали результатов измеренья и осмотра.

— Я думаю, что хватит, — сказал Максвелл, — емкость будет достаточная и на прием и на передачу. Ну, ребята, настает решительный час!

— Когда ты сделаешь?

— Да что у нас сегодня? Воскресенье— к четвергу, наверное, успею… Ты, Жоржа, не забудь про телефон…

V. Голос из другого мира

Профессор Кро один остался в лаборатории— «еще позаниматься». В рубашке из холста, подпоясанной узким лаковым ремешком, профессор сидел за пультом опытного приемника, склонив к листкам своих набросков худое изможденное скуластое лицо.

Профессора звали вне лаборатории Михаил Александрович. А КРО — это прозванье, данное ему и прочно усвоенное товарищами по радио. Точнее написать как следует, латинским шрифтом — QRO[3].

На международном коде, условном языке радио, QRO со знаком вопроса означает:

— Должен ли я увеличить энергию?

А со знаком восклицания — QRO! — значит:

— Увеличьте энергию!

В те годы, когда радиолаборатория билась над постройкой радиоаппаратов без материалов и средств, у голодных товарищей профессора часто вырывался горький вопрос:

— Что же мы теперь будем делать, профессор?

— QRO! — неизменно отвечал профессор…

Теперь стена на Запад из России пробита.

На столе у профессора Кро не только последние выпуски радиолитературы, но и дружеские письма Маркони. Теперь не приходится думать о том, что с печальным юмором профессор Кро три года назад называл «муками Тантала».

Тогда не было в лаборатории металла «тантала» для приготовления катодных ламп и приходилось заменять его простою медью. Все это минуло — и вот, танталовые резервуары трехкиловаттной[4] мощности перед глазами профессора над пультом радиоприемника. Но еще раньше чем была пробита стена на Запад, Кро с товарищами без тантала и вольфрама построил аппараты, которые дали возможность Нижнему-Новгороду говорить с Роки-Пойнтским великаном в Америке.

Многое достигнуто. Но ведь не все еще? Профессор говорит:

— Прекрасно. QRO!

Он надевает на голову двойной слуховой прибор: ему так лучше думается: глаза бродят по исчерченным листкам, а рука задумчиво вращает головку вариометра, и так, меняя длину волны приемника, Кро слышит то точки и тире телеграфной азбуки, то обрывки разговоров на разных языках. Эти голоса в эфире вытесняют из усталой за день головы профессора ненужные ему больше обрывки мыслей.

Когда мысли бродят в усталой голове, то напрасно бы мы их звали все своими. Среди услышанного иль прочитанного за день под вечер в голове лишь изредка мелькнет своя и путная мысль, а нужна и должна притти мысль счастливая. Профессор Кро не раз находил счастливые мысли с двойным телефоном на голове.

Сегодня в эфире была какая-то путаница шумов и перебоев. Слушая знаки и голоса, Кро сегодня вдруг прочел из точек и тире:

— С вами говорит Джемс Клерк Максвелл…

Сигналы были ясны и четки, как будто сигнализировала близкая станция.

— Клерк Максвелл? — устало подумал профессор Кро, — но ведь Клерк Максвелл — автор электромагнитной теории света — умер давно. И почему Максвелл говорит по-русски?

Точки и тире продолжали складываться в слова:

— Максвелл желает говорить с Вальдемаром Поульсеном…

Профессор Кро озабоченно потер лоб; желая убедиться, что не грезит, он переключил антенну на передачу, подстроился, выждал паузу и выбил ключом:

— Ведь вы давно умерли, сэр?

Напрасно профессор Кро ждал ответа.

Точки и тире пропали, как будто Клерк Максвелл был смущен вопросом Кро.

— Нет, это мне пригрезилось, — подумал Кро — я сегодня очень устал.

Он выключил антенну и снял телефон с головы.

VI. Угрозыск в эфире

На другой день утром профессор Кро встал с ясной головой и смутно, будто сон, припомнил вчерашний разговор по радио с английским знаменитым физиком.

Шутя с товарищами днем, Кро рассказал, что задремал вчера у пульта и слышал голос «из загробного мира».

Дня через три среди работы профессора позвали к телефону.

— Говорит командир Энной военной радиостанции. Да. Профессор, ваша станция за эти дни не вела переговоры шифром? Нет? Странно. Дело в том: мы каждый вечер принимаем четкий разговор знаками Морзе. Да, да. Непонятно: мелькают имена изобретателей, — Арко, Поульсен, Максвелл, какая-то Марсиана. Передают какой-то непонятный вздор по-русски. Очень неровный тон. По-видимому искровая. У нас явилась мысль, что здесь что-то неладно. Ну да, нелегальная станция, тоже и я подумал. Я сообщил. Быть может, в нашем городе. Угрозыск прямо растерялся. Они пустить хотели свою знаменитую собаку. Смех один. Тут и понюхать нечего: волна в эфире ничем не пахнет. Привели к нам пса. Так не могу же я ему дать нюхать телефон, в который слышу эти разговоры. Пес понюхал, чем у нас пахнет, и отказался. Теперь мы к вам. Ради всего святого не обижайтесь. Ведь это техническая задача. Вы подумаете? Хорошо, я позвоню к вам. Завтра, нет сегодня к вечеру. Отлично. Всего хорошего. Пока.

Вечером профессора опять позвали к телефону. Он сказал начальнику Энной военной радиостанции:

— У телефона Михаил Александрович. Да. Добрый вечер. Я о той станции. Все попрежнему, Иван Петрович? Опять? Конечно, угрозыску тут делать нечего. Антенну отыскать не так уж просто. Мало ли в городе напутано проволок. Мне думается, что вы вот что могли бы сделать. Вы говорите, что эта неизвестная станция передает искры? Затухающими? Кстати, какая длина волны? Хорошо. Я записал. Ну вот. Вы попробуйте принимать на свою рамочную антенну. У вас ведь полевой пеленгатор на машине? Да, да! Непременно с планом города. Возьмите с трех, четырех точек направление, по которому ясней всего слышна работа. Нанесите эти линии на план. Где они пересекутся, там она и есть. Вот и все. Не стоит благодарности. Не откажите сообщить, что у вас выйдет. Простите, еще одну минуту: верно ли я записал длину волны? Так? Благодарю. До свидания.

От телефона Кро прямо прошел к пульту опытной антенны, надел на голову коронку с телефонами и стал искать, вращая волномер, ту станцию. Настроился. Отстроился от шумов. Тик-так-тр! Тик-так-тр! — слышно в телефоне.

Кро читает:

— Макс, ты беги сюда, передавай, а я пойду, тебя послушаю…

Профессор Кро тихонько засмеялся, включил на передачу и выбил несколько раз:

— Вас ищут, берегитесь. Вас ищут, берегитесь.

В это время из парка Энной военной радиостанции вышла за город машина. В ее открытом кузове уставлена отвесно рамка в виде квадратного креста, обтянутая по кантам квадрата проволокой. В автомобиле сидели радиотелеграфисты и агент угрозыска.

Машина выехала за город, остановилась. Развернули план, отметили на нем ту точку, где стоит машина с рамочной антенной. Включились. Настроились. Телефонист в наушниках слушает. Телеграфист вращает медленно вокруг стоячей оси крест антенны. Телефонист кивает головой, рамка остановилась. На плане по линейке проводят черту в том направлении, как стоит рамка. Затем машина снимается с места и катится дальше. Опять остановилась. И медленно вращается антенна в поисках излучающего центра. Телефонист качает головой, снимает наушники и говорит: «она замолчала совсем».

— Ничего. Подождем. Заговорит.

VII. На чердаке

— Макс, что с тобой?

Макс спустился на переводину чердака и не может отдышаться. Лицо хотя и помучнело, а веселое.

— Бегом бежал. Вот беда, братишки. Как ты, Володька, мне сказал, чтоб я бежал сюда, вдруг слышу — прямо в ухо кирпичом — не ты, это ясно: «Вас ищут, берегитесь, вас ищут, берегитесь».

— Ура! — закричали Арко и Поульсен, — значит это с нами разговаривают.

— Ура-то, ура, а кто нас ищет?

— Кто? Ясно. Гепеу. Я говорил вам, что нельзя…

— Ага, бе-граф, поробил, на попятный двор.

— Володька, замолчи, буза!

— Он сам бузит. Не видя ничего, уж «гепеу».

— Придется, братцы, помолчать. Что мы наделали-то!

— То ли дело свобода-то эфира. А у нас и на эфир поставили милицию.

— Ладно, контрить. На телеграфе говорят, — скоро и у нас декрет будет, что можно.

— Пымают нас или нет?

— Ясное дело — пымают. Ну, это ладно, а кто бы это говорил-то мне: если остерег, так значит друг. Разве позвать его?

— Давайте, позовем.

— Погодим маленько. Пусть смеркнется. Слышал: «ищут, берегитесь»… Эх, жалко, если разорят, чуть не год работали, — сказал Максвелл, оглядывая чердак.

Под деревянной крышей на стропилах чердака натянуты на белых изоляторах медные проволоки антенны, а в углу, на большом ящике из-под бутылок смонтирован самодельный набор: искровой индуктор, лейденская банка, конденсатор стопкой, завитки, спирали, телеграфный ключ. И провод воровато слуховым окном через листву деревьев перекинулся к столбу городской электрической сети.

— Да… А собирались принимать сигналы великанов…

— Я, братишки, что слыхал: будто Роки-Пойнтский великан сигналы с Марса принимает. Вот это штука!

— Ну, уж и с Марса. Это ты Марсиане расскажи.

— А что же! Ты знаешь у Роки Пойнт[5] антенна-то какая: в чистом поле на мачтах звезда из двенадцати лучей. Каждый луч длинней двух километров. На всю антенну проволоки пошло чуть-чуть не двадцать тысяч метров. Роки-Пойнт своей антенной весь наш город бы покрыл, да и за Волгу бы хватило, как зонтом.

— Полно врать-то, Макс.

— Что мне врать, я верно говорю.

— Что ж, спросим, кто он такой?

— Ладно, спросим. А ты иди послушай, может он ответит что.

— Есть. Понес. Айда, Арко, со мной, послушаем, — сказал Володька.

Максвелл остался один на чердаке, выждал время и стал выбивать ключом вопрос:

— QRA? QRB?[6]

За городом на пригорке терпеливо прислушивалась, ворочаясь во все стороны, антенна на автомобиле. Телефонист кивнул головой и сказал:

— Угу! Опять заговорила. Позывные у кого-то просит. Вот так яснее всего. Стоп. Проводи черту.

Максвелл на чердаке приостановил свои вопросы и ждал вестей. На лестнице в чердак послышались шаги— Марсианин топоток.

— Ты что, Маруська?

— Макса! там мильцонер на велсипеде. Спрашиват: чья от столба на чердак проволочка протянута.

— А ты что сказала?

— «Я не знаю».

— Ну?

— Да к тебе бегом.

— Ах, ты! Зачем?

Ступеньки лестницы заскрипели под тяжелыми шагами.

VIII. Технический разговор

— Я у телефона.

— Накрыли. Я пришлю сейчас за вами, если разрешите, машинишку. Хоть на минутку приезжайте, Михаил Александрович: посмотрите, что за барахло. Вы подумайте: мальчишки сами все собрали из разного старья. Я тут все у себя, что взяли, опять составил. Три мальчонка и девчонка. Она и навела в конце концов. Все у меня. Составляют протокол. Непременно приезжайте.

— Хорошо. Приеду.

— Профессор, вам подали машину с Энной военной.

Профессор Кро садится в автомобиль. Мелькнули улицы, тряхнуло. Игла в небо— мачта радио Энной военной. Профессор входит в дом. В канцелярии не протолкаться. Перед столом стоят Максвелл, Арко, Марсиана, Поульсен. За столом сидит начальник уголовного розыска с пером в руке и спрашивает:

— Максим Сизов? скажите, что значат имена, которые вы передавали? Как это Джемс, Марсиана, Клерк, Арко, Пульсон?

— Поульсен, — поправляет Володька. Вальдемар Поульсен — это я.

— Ты, козан, погоди. Тебя потом спросят. Ну, Сизов?

— Это мы нарочно. Как стали делать радио, взяли на себя прозвание разных инженеров, там, ученых. Я — Джемс Клерк Максвелл, Жоржа — граф Арко, то-есть бе-граф, конечно.

— Ну? А Марсиана?

— Вот она, Маруська. У ней глаза по ложке, не видят ни крошки. Вроде жительницы с Марса.

Профессор Кро склонился над столом и пробует, перебирает, трогает части приемника и искромета. Максвелл косит глазом на него и пропускает мимо уха вопрос угрозыска:

— Сизов, я тебя спрашиваю, где взяли телефон?

Профессор Кро подносит к близоруким глазам обмотанные резиновой лентой кольца и говорит:

— Одну минуточку, Сизов-Максвелл. Почему же вы их соединили вместе? Их лучше бы поставить вот так рядом, чтобы можно было раздвигать и сдвигать…

— Я понимаю. Да ведь мы только это в первый раз.

Максим Сизов подошел к профессору Кро, который продолжал, качая головой:

— Потом вот здесь. Схема ваша вообще верна, но если бы вы придали антенне еще одну катушку.

— Это удлинитель-то с самоиндукцией? Мы хотели. Провода не хватило. Вы то поймите, товарищ, откуда нам взять. Ну, я, положим, ученик на телеграфе. Жоржа — беспризорный был. Володька — первая ступень, отец на водокачке служит. Маруська — эта с баушюй живет. Все лето прошлым годом собирали на путях мазут руками, да продавали на базарах мужикам — колеса мазать… Ну, вот сработали, собрали. Думали — добьемся, услышим Оного.

— Да, да, я понимаю вас, — сказал профессор Кро, вздыхая. — Знаете что, поедемте сейчас ко мне в лабораторию, и я кое-что вам из хлама дам: вашу установку надо непременно улучшить. Не теряйте мужества. QRO! Мы все это сейчас заберем и поедем ко мне.

Угрозыск удивленно поднял брови.

— Товарищ, это все вещественные доказательства. Я все запечатаю и приобщу к делу.

— Ах, да? Виноват, да, да! Делайте свое дело, а я потом… Да, да!

Угрозыск обмокнул перо в чернила. Профессор Кро тихонько шепчет командиру Энской военной:

— Иван Петрович! Надо вытащить мальчишек. Похлопочем? Молодцы ведь.

— Есть. Похлопочем!

IX. Оного

Ночь. Осень. В оконце чердака сквозь оголенные вершины тополей сияет ковш Большой Медведицы и наверху полярная звезда. Максвелл, Арко, Марсиана, Поульсен забились в уголок на чердаке под сень своей антенны.

— Холодно, — пищит Марсиана, — я к баушке хочу…

— Постой маленько. Полночи уж прошло. Собака загрызет на улице. Разь ты не хочешь послушать Оного?

— Да я хочу, только ноги озябли. Я не Оного хочу, а чтобы с Марса.

— С Марса это потом: твои родные будут говорить, а нынче в первый раз сигнал германского великана.

— Он большой? Володька, помнишь, он такой, как тот высокий в голубых чулках? «Хам»! — половину плитки, «хам» другую. Такой? — лепечет Марсиана.

— Нет, он совсем другой: все мачты, мачты, проволока, мачты!

— Ну, я посплю, Володенька! А ты меня разбудишь, когда он говорить начнет?

— Ладно. Дай я тебе ножки заверну в рогожку. Половичком прикройся, да и спи.

Марсиана прикурнула и затихла.

Где-то на колокольне бьют часы. Раздельно, медленно, тоскливо: раз, два, три!

— Теперь скоро, братишки, — говорит Максвелл, — по средне-европейскому времени — первый час. Будем слушать по очереди. Володька, выбей нос, чего сопишь.

Максвелл приложил к уху телефон, другое зажал ладонью,

* * *

Дежурный инженер Науэнского радиоузла взглянул на стенные часы в своем кабинете. Часы показывают мировое время. Матовый диск часов светился. На нем изображен весь земной шар с его морями, океанами, материками и землями. От станций великанов на этой карте тянутся стрелки к цифрам на обводе диска, в центре круга — Северный полюс. Часы по кругу идут в порядке обратном, чем в часах обычных, и так же движутся и стрелки вместе с диском, точно подражая суточному вращению земли.

Стрелка Науэна на «трансрадио» часах показывает близко к часу после полночи. А стрелка великана Гонолулу — половину второго после полудня. В Роки-Пойнт заходит солнце. На Яве — солнечный восход.

Дежурный инженер выходит в машинный зал к высокому столбу, опутанному проводами, вращает колесо, включая генератор высокой частоты и автомат-часы на отправление сигнала времени.

В Гонолулу, Сан-Франциско, Токио, Москве, Сиднее, Роке-Пойнте, Нижнем слушают черты и точки; каждые десять секунд — буква.

— О — один раз, N — пять раз, О — один раз, S — пять раз, О — один раз.

Последняя черта: в Европе ровно час после полночи. Города стихают. Европа замирает. Пробуждается Восток.

Тонькин танк

I. Лбом в упор

Тонька озорник. И вот теперь-то его озорству и настала пора. От Караванной через Юзово начал наступление Врангель. Мальчишкам дали волю: все на заводе готовились к отпору. Завод еще работает. Дымит труба электрического цеха. Ревет воздуходувка, струй из своего раструба в небо столб пыли. В обед на дворе собрался митинг. Большинство — отпор до последнего. Меньшинство: лучше отойти, чтобы сохранить силы и, влившись в армию, потом ударить. Паровозный машинист Спирин, как всегда, особняком:

— Как ни кинь, выходит клин. Останемся — перебьют. Уходить — догонят. У него и броневики, и танки, и самолеты.

— Что же делать по-твоему?

— Работать. Наше дело сторона.

Свист и крики «долой» со всех сторон. Решили не снимать с завода красного флага и принять бой, если Врангель ударит на завод. А может быть, минуя завод, он пойдет на Лозовую. «Едва ль», — покрутил головою Спирин…

— Ты только того и ждешь, — говорил ему после митинга Дудкин, Тонькин отец, — к нему перекинешься, контра густая. Пришить тебя в светлую! И конец.

Спирина пришить нельзя, он знает это и смеется из-под пегой бороды. На заводе остался всего один паровоз — и всю ночь и утро Спирин делал маневры, составляя маршрут, собирая вагоны со всех заводских тупиков: порожняку собралось сто сорок семь вагонов. Его непременно надо вывезти на север, чтобы не достался белым. Спирин один за машиниста. И всем известно, что он охотно бы остался со своим паровозом — в подарок генералу. Поэтому и гонят Спирина с порожняком подальше от греха.

Кончив маневры, Спирин поставил паровоз свой в свободный тупичок, почти у самого упора, чтобы быть в любой момент готовым. Кочегар и помощник пошли домой собраться в поезд. А Спирин (он одинокий, — ему прощаться не с кем) слез с паровоза и лег на старых шпалах, сложенных у путей, — на солнце отдохнуть.

Тонька слышал, что сказал отец Спирину:

— Пришить бы тебя в светлую, контра густая…

— Вот и пришьем! — говорит Тонька, высматривая из-за щитов, как Спирин укладывается на шпалах лицом вверх, раскинув руки, закрыл глаза, засвистал носом, захрапел: спит, умаялся: с паровоза не слезал семнадцать часов…

Тонька крадется с оглядкой к паровозу— никого кругом. Забрался на тендер, открыл инструментальный ящик, набрал гвоздей и, захватив ручник, вернулся к шпалам.

— Эй, дядя Спирин! Вставай, — закричат над машинистом Тонька.

Спирин не шевельнулся. Закинув голову, раскинув руки и ноги, он спал крепко: пушкой не разбудишь. Тонька влез на шпалы и в нескольких местах приколотил рукава, штаны и полы спиринского пиджака к шпалам. Тонька ловко загонял гвоздь одним ударом. Спирин легонько ворошится во сне, бормочет, но не проснулся, захрапел снова мерно, с присвистом. И ветер развевает его бороду, как лохматый куст лебеды.

Тонька — бегом к паровозу. Поставил реверс на передний ход и чуть приоткрыл регулятор. Паровоз тихо сапнул, дунул из кранов, двинулся к упору тупика и тихо стукнул буферами в упорный брус. Тонька поставил вестингауз на первый зубец, открыл регулятор почти на половину пара, а сам скорей шмыгнул с локомотива и ползком кюветом в бурьян за груду шлака. Выглядывает, — видно и Спирина на шпалах и паровоз.

Спирин спит. А паровоз, упершись, как козел рогами, в брус упора, бешено буксует — колеса вертятся, искры сыплются дождем из-под колес, из трубы клубы пара… Упор дрожит. Из цеха кто-то увидал: бежит народ… Кричат: «Спирин, старый чорт!»

Спирин приподнял голову, хотел привстать — не может, мотнулась борода, рванулся и кричит:

— Караул, братцы! Беда!

Дудкин вскочил на паровоз, запер пар и открыл сифон, чтобы усилить тягу: манометр падает…

Около Спирина ребята столпились — хохот…

— Вставай что ль, дядя Спирин, генерала-то проспал…

Спирин лежит с закрытыми глазами, губы стиснул. Процедил сквозь зубы:

— Ладно озоровать вам. Дудкин, возьми клещи на машине в малом ящике.

— Чего сердитуешь. Сам виноват, машину кинул без призору, — утешает Спирина Дудкин, выдергивая из шпал гвозди…

— Тонькины штуки! Хулигана растишь!

— Так я ль его не учу? Приди он, вражий сын, теперь домой — башку сорву…

Услышав это обещание, Тонька сполз с кучи шлака и кустами таволги и чернобылья прокрался к поросшему кугой и камышом ставку в степь за заводом.

II. Гусь голанский

Тонька выбрал средь бурьяна бугорок с травой — лег на спину и слушает: не будет ли за ним погони. Нет. Слышно: ревет воздуходувка, погукивает паровоз, стучат и звенят буферами вагоны, — Спирин принялся за работу — маршрут выводит на прямую.

Тонька вздыхает — и со вздохом чует запах тины и осенней травы. Бурьян шурши печально. В небе глаголем летит гусиный караван. Гуси тянут к морю на закат. А может быть они летят за море?

«Хорошо бы вот так — как гуси сейчас, — думает Тонька, — ударить оземь каблуками, хлоп крыльями и улететь»…

Тонька прислушивается — и слышит с высоты гусиный окрик.

На призыв с неба всполошилась водяная птица на ставке. Загоготали гуси. Крякают утки. Тонька раздвинул бурьян и видит. На берегу заросшего кугой ставка собрались стаей заводские гуси: белые — голанские, серые с гребнем и кадыком — тулузские, серо-белые русские; гуси гогочут, шеи вытягивают над травой, шипят, хотя врагов не видно. Потом все всполошились, побежали, расправив крылья в ту сторону, куда летит гусиный караван, захлопали крылами, взлетели с гоготом чуть-чуть над серою землей и обессилев тотчас пали, примиренно гогоча.

Тоньке жаль гусей. И вспомнил дудкинского гусака. Эти хоть по берегу ходят, пытаются взлететь, а Тонькин отец гусака связал по ногам и крыльям, посадил в лукошко в чулане, чтобы гусь жирел. Перед гусем чашки: с водою и с овсом. Как дойдет гусь до двадцати фунтов — его отец зарежет.

— Постой еще! — со злостью шепчет Тонька, — тоже «башку сорву». Я тебе докажу! Гусь летать должен.

Тонька жует травинку и думает, глядя в небо, о том, как было б хорошо помочь гусям взлететь — и, пусть поднявшись ввысь, летят за сине море за караваном диких товарищей… Небо ясно. Тонька ловит ухом: не прокричат ли еще гуси в высоте, и слышит мерно-звонкое урчанье:

— Ероплан!

Быстрей и выше птиц несется аппарат. Под крыльями видны трехцветные круги: не наш! Покружился ястребом над станцией завода и опять помчал на север… Гул мотора затих, и снова слышно: только воет на заводе воздуходувка. Протяжно крикнул к отправлению паровоз, и Тонька слышит — с визгом раздернув упряжь — стронулся поезд: Спирин уводит порожняк…

Тонька выбрался из бурьяна по задам, тропинкой берегом ставка пробрался на огороды, оттуда в хату. Дома никого. Открыл чулан, — гусь сидит в лукошке, спрятав голову в крыло.

— Кого? — спросил гусь сонно, поднимая голову.

— Тебя, тебя, — шепчет гусю Тонька, — я, брат, придумал. Пущу тебя я в небо, прямо еропланом полетишь, догоняй товарищей, лети за синие моря.

Разговаривая с гусем, Тонька разрезал карманным ножиком путы на гусиных лапках, потом на маховых перьях крыл. Развязав гуся, Тонька пустил его на пол. Гусь начал было лениво охорашиваться, а потом сел и снова спрятал голову в крыло. — «Ишь ты, ленивый!» Тонька схватил гуся подмышку и бегом пустился с улицы на заводский двор…

— Куда ты, Тонька? — крикнул вслед ему Ванюшка Тюрин.

— Гуся учить, — на бегу ответил Тонька, — полетит!..

Тонька побежал прямиком к вышке воздуходувки. За Тонькой, прыгая через канавы и камни, несся тюринский Ванюшка с криком:

— Ребята, гусь полетит!

За тюринским Ванюшкой — Стенька Пыж, а за Пыжом — Семен Мохнач… — Вереницей — кричат, гогочут.

Тонька карабкается с гусем по стремянкам вверх на вышку — вот и мостик у самого раструба. Веет пыльный воздух, вихрем вырываясь из воронки вверх столбом. Сердце у Тоньки сладко прихватило.

— Ну, лети!

Он поднял гуся вверх обеими руками и кинул внутрь трубы… Гусь крикнул, серым камнем его дунуло кверху — он взлетел под крик и свист мальчишек выше заводской трубы и там на высоте, испуганно крича, захлопал крыльями, сделал турмана, выправился и гогоча понесся вниз к ставку. Тонька видел, как он шлепнулся посредине в воду и поплыл. Гуси на берегу подняли неумолкаемый тревожный крик…

— Слезай! — услышал Тонька грозный окрик снизу…

Взглянул вниз. У нижней лестницы воздуходувки стоял отец. За плечами на погоне — винтовка. На груди и по поясу пулеметная лента накрест надета.

— Драться собрался! Ну, теперь беда, злой: сорвет башку! — подумал Тонька, спускаясь неохотно вниз.

— Слезай! Убью! — кричал Дудкин, стуча кулаком по стремянке так, что вся она дрожала.

Увидев, что Тонька спускается, Дудкин угомонился и ждал у нижней лестницы. Тонька сделал вид, что хочет ступить ногой на последнюю стремянку и упасть в руки гневногo отца, но вдруг перекинулся через перила, повис на руках, охватил ногами столб, скользнул вниз по нему и кувыркнулся мимо Дудкина за корпус цеха…

Мальчишки брызнули за ним…

— Убью! Стой! — заревел топоча и щелкнул затвором Дудкин…

Не взвидев света, Тонька прыгнул в канаву, из канавы на забор — и в склад заводского старья, наваленного грудами меж крыльев заводского корпуса…

III. Кулюкушки

Пробежав мимо куч старых ржавых труб, прожженных варочных котлов, чугунного лома — Тонька забежал под длинный навес склада. Это самое оно и есть место заводских мальчишек: тут все как нарочно приспособлено для игры в кулюкушки — иной раз так спрячешься, что и не найдут, да и сам выберешься не сразу.

Тонька шмыгнул под навес, туда, где лежал на боку клепанный из полуторадюймового железа бак в виде бочки — в поперечнике примерно футов восемь[7].

На днище его в средине лаз: пролезть одним плечом взрослому, а сверху на другом — патрубок и флянец для восьмидюймовой[8] трубы. Тонька влез через люк в бак, лег на дно и притаился…

Скоро он услыхал топот босых ног, и d бак просунулись следом за тюринским Ванюшкой Стенька Пыж и Семка Мохнач…

— Ребята, он бежит за мной? — испуганно спросил друзей Тонька Дудкин…

— Чего там, друг, бежит. Не до того. Ты все бы баловаться. Знаешь: от Лимана генералу, в бок наш броневой идет. А нам велели драться, чтоб генеральский поезд задержать. А тут «его» тепленького и накроют!

— Так «он» пока что завод весь разобьет!

— Нук-что ж. Пускай, говорит, и разобьет. Держитесь, говорит, до ночи! А там видать!

— Ну, да, «держись» — спорил Тонька. — Он как давнет нас танком. Мокренько сделает, да и пошел дальше. Кабы у нас хоть одно орудие. А пулеметом разь его прочкнешь? Постой, никак ударило…

— Не, это наши что-то в корпусе ворочают — пулеметы, что ли, ставят. Краснов велел стрелкам залечь в кюветах по кустам. Как генеральский поезд подойдет иль моторы, так со всех сторон огонь…

— А бабы с девочками как же?

— Спирин увез. Ну и ревели! Да и ребята все почти сбегли с бабьем. Вот ты да мы — и все тут.

— Нам бы тоже надо взять оружие, — предложил Мохнач. — Винтовки-то я знаю где. И патронов ящичек. Возьмем?

— Да, возьми! Папанька меня стукнет, и дух вон.

— Чего же делать-то?

— Чего делать, давай сразимся в три листика, — предложил Стенька.

— Идет!

Стенька достал из кармана старую пухлую колоду карт, с округленными от давней игры уголками. Сдали.

— Хлюст козырей! — про себя воскликнул Тонька, вскрыв карты.

Ему везло. Мохнач проигрывался. Игра шла на пуговицы. Мохначу пришлось спороть остатное с пиджака, — и дело доходило до того, что хоть и со штанов спарывай— срам!

Меж тем время шло. В котле стемнело: масть не различить — значит и на дворе сумерки, Мохнач бросил карты: не буду больше.

Тут в первый раз и ударила глухо «очередь»—из орудия: раз, два! — вторая ближе, и началась ружейная трескотня — пулеметов еще не слыхать — надо быть: подходит неприятельский бронепоезд.

На дворе и в корпусе послышались голоса и крики. Мальчишки, кроме Тоньки, вылезли из котла и убежали. На дворе бухнула шрапнель, и из заводского корпуса затарахтели пулеметы…

Тонька слушает крики и стрельбу, лежа на вогнутом дне котла, как в качалке; вспоминается утро — паровоз в упоре, аэроплан и гусь, вздунутый вентилятором в поднебесье… Тонька мечтает:

— Вот бы такую штуку придумали: надеть крылышки, камышком свернуться, потом тебя из трубы—«пуф!» в небо — крылышки развернул и полетел — хорошо!

Тонька весело дрыгнул ногами — и почуял, что котел под ним качнулся, — дрыгнул посильней — котел качнулся снова. Тонька вскочил и стал, стоя внутри, раскачивать котел с боку на бок, потом наступил на покатую стенку — стенка уступила ноге, шагнул еще— опять… Тонька засвистал и заухал: котел катился под его шагами по асфальтовому полу склада, — потом глухо ударился о что-то и загудел.

— До стены дошел! — сообразил Тонька, повернулся и, наступая ногами, покатил котел в другую сторону, пока опять ударясь о что-то (столб! — подумал Тонька) котел остановился.

— Понес обратно!

Тонька протрубил, как стрелочник, ответил паровозным криком и, фукая и шипя, покатил котел от столба до стенки…

Умаялся.

IV. В огне

Чаще рвалась шрапнель. Ее разрывы в котле, где сидел Тонька, отдавались колокольным гулом. Что-то грохнуло и градом застучало по крыше.

«Кирпичи… должно, трубу свалило!»

Тонька притих, свернулся в уголке котла и слушал, пяля глаза в непросветной темноте. Опять что-то грохнуло, и в люке котла зарябило зарево красного света.

«Должно, корпус зажгли! Ишь, наши-то забегали»…

На дворе стреляют пачками — словно рвут коленкор. Пулеметы вдруг смолкли. Только ухали разрывы — и пачками стрельба из винтовок. Рикошетом под навес склада залетела пуля, щелкнула остро молотом в котел и, зумкнув, улетела, заколотилась осенней мухой между стен и замолкла.

На дворе настала тишина. Слышен треск пламени. В люк светит ярко. «Кабы не сгореть мне», — подумал Тонька и хотел вылезть из котла и бежать из склада; и тут услышал голоса. Бежали, бранясь; шли, несли что-то тяжелое несколько человек. Тонька притаился. Что-то складывают близ котла на пол, стучат приклады об асфальт.

— Свои, аль те? — в испуге хочет догадаться Тонька и слышит разговор:

— Уплелись. Тут «он» не достанет…

— Кто он-то?..

— Неприятель…

— Он-то не достанет, да огонь достанет— гляди, под крышу забрался.

— Зря пулемет с патронами тащили. Стрелять отсюда некуда…

— Все Дудкин!

Тонька замер в испуге и слышит голос отца:

— А може еще пригодится, Погоди…

— Чего годить. Ясное дело — пропали мы. Бежать — всех перещелкают. Они за штабелями залегли. А здесь сидеть — сгорим. Ждать нечего.

— Попали в мышеловку!

— Куда паршивец Тонька подевался. Зря напугал его я давеча, — говорит Дудкин.

Сердце у Тоньки заколотилось — в носу защипало, но, побеждая слезы, Тонька шепчет:

— То-то — пожалел теперь, коль сам попался! Положим, напугал ты меня не больно…

— Конечно, зря, — отвечает Дудкину голос дяди Чиркина, — с ним прием надо знать— парнишка озорной, а смышленый. Убег, чай, в степь с приятелями…

— Положим, я не убегу, — шепчет Тонька.

Свет в котле все ярче. Рабочие курят, плюют, бранятся. Из разговора Тонька понял, что бронепоезд, разгромив завод, прошел на север дальше.

— Не задержали, черти, — ворчит тихонько Тонька, — это вам не со мной, видно!

Около завода остался небольшой отряд.

Главная часть его лежит за штабелем угля и постреливает.

— Зайти бы им во фланг — с пулеметом— да прочесать вдоль штабелей, — говорит Дудкин, — только пыль пойдет.

— С каким лядом ты зайдешь-то…

— Все равно помирать… Эх! Кто со мной? Все равно сгорите!..

Тонька ждет ответа. Все молчат. Слышны одинокие шаги. Пойдет ли кто за ним? У Тоньки под сердцем загорелось. «Один кабы не ушел!» Тонька карабкается из люка наружу и кричит:

— Папанька! Погоди! И я с тобой! Ты меня не бей! Дядя Чиркин, не вели ему меня бить… Папанька! Постой! Что я тебе скажу!

— Да где ты был, сволочь!..

— В котле сидел… Вот в этом. Ты погоди меня бить… Я тебе что скажу…

Рабочие — их пятеро, смеются. Чиркин берет Тоньку в охапку и, прижав к груди, успокаивает:

— Ну, не рвись, куда ты. Как птица бьется. Никто тебя не бьет… Я не дам тебя.

— Вы меня не бейте. Я что скажу. Идемте все в котел. Он катится. Его пуля не берет Ты гляди, дядя Чиркин!..

Тонька вырвался из рук Чиркина, мышью юркнул в люк котла и оттуда глухо закричал:

— Гляди, ребята, сейчас пойдет к стене. Стоп. Назад!..

Котел на глазах рабочих покатился к стене, остановился и пошел назад…

Высунув веселую рожу из люка, Тонька кричал:

— Айда все сюда, всем места хватит и поедем…

— Молодец, Тонька — я говорю: не бей, — закричал Чиркин. Давай, ребята, котел на двор. Чего придумал парень!

Рабочие выкатили котел из-под навеса на заводский двор. Корпус пылал во всех этажах. Крыша сейчас рухнет. На дворе падал крупными хлопьями густой огненный снег. Просовываясь одним плечом, рабочие стали пролезать внутрь котла… Когда один просунулся туда, Дудкин сказал:

— Погоди, товарищи! — Иван, прими кобылку.

В люк просунули пулемет, винтовки, патроны…

Потом забрались внутрь и сами. Все? Трогай…

Оружие держали на руках и, стоя лицом вперед внутри котла, шагнули все шестеро разом и заорали.

— Го-го-го!

Котел покатился по двору, слегка качаясь выпуклиной, по камням неровной мостовой.

Дудкин сразу сообразил, стоя в котле, что надо делать. Выглядывая из патрубка в одном из днищ котла, Дудкин командовал товарищам: когда надо было повернуть направо, велел остановиться тем, кто был рядом с ним, у правого днища и кричал:

— Заходи левым плечом!

Чиркин, стоя у левого днища, наступал вперед ногами, и бочка, поворачиваясь, катилась вправо.

V. Держи левей

Забор и ворота склада пылали. Бочка краем задела столб ворот и уронила. Осыпанная искрами и головнями, бочка выкатилась со двора. Под бочкой захрустел антрацитовый орешник: им была засыпана, как дресвою, вокруг завода вся земля.

— Куда ж ты правишь? — закричал Чиркин, видя, что бочка катится направо мимо машинной, — держи левей!..

— Как левей?!..

— Конешно! Зайдем им в бок, да ахнем!.

— Эге! Спасибо, друг, напомнил. А я уж шкуру спасать хотел, — весело ответил Дудкин и закричал на Тоньку:

— Не вертись ты, рак морской, под ногами. Держи левей… Стой! Ребята, давай сюда кобылку…

Из патрубка котла высунулось рыло пулемета…

Бочка выкатилась за линию штабелей, и в зареве пожара видно, что за гребнем штабеля лежат в укрытии стрелки. Стреляют по заводу.

— Гляди, лежат и не чуют. Палят в вольный свет.

— Огонь!

— Есть огонь!

Видно было, как цепь стрелков, подобно стае воробьев, испуганно снялась под выстрелами и перебежала за другие кучи. Несколько человек осталось на месте. Из-за куч по бочке открыли огонь, — пули со звоном захлопали по стенкам бочки, наполнив ее нестерпимым гулом…

— Дай сюда скорей винтовку! — вдруг закричал Чиркин, — заходят сзади.

Три винтовки выставились из люка.

— Жарь пачками!

— Поворачивай! — кричал Чиркин, — бегут на нас!..

К бочке подбегало, то стреляя, то прячась за столбами и залегая за кучами шлака, несколько солдат.

Бочка стала медленно к ним поворачивать другою стороной — и на полуобороте: стоп — ни с места!..

— Баста! На камень наехали. Давай назад! — закричал Чиркин.

Бочка откатилась, повернулась, но опять наткнулась тотчас на упор…

— Я вылезу! — кричит Тонька, — камень уберу!

— Вылазь!

Тоньку подсадили, и он вывалился из бочки наружу… Заполз под бочку — под боком у нее огромный, пудов пяти, ком антрацита. Тонька попробовал отвалить и не может даже шевельнуть. Осмотрелся — кругом раскиданы все. такие ж комья.

— Давай назад!.. Ворочай! — кричит Тонька и захлебнулся криком.

— Вжиг! — визгнула пуля, отскочив от железа, и обожгла мальчишке грудь. Тонька упал лицом на землю…

Бочка покатилась назад, отстреливаясь.

— Тонька, айда сюда! — Напрасно звал из люка, стреляя, Чиркин. — Лежит. Никак его убило!..

— Пусти! — расталкивая товарищей, сунулся к люку Дудкин…

Он, ободрав плечо, вывалился из бочки наружу и пополз к тому месту, где ничком лежал Тонька…

Ружейная стрельба внезапно стихла. Снова орудийные удары. По главной прогремел на заднем ходе бронепоезд. Задержался. Заиграл рожок. Поезд подобрал своих стрелков и снова загремел и, отступая, бил куда-то вдоль линии из всех орудий и пулеметов.

Дудкин дополз до Тоньки, приподнял его, — Тонька, как мешок; Дудкин обнял сына, встал во весь рост, взяв на руки сына, и побежал назад к бочке. Откуда-то стукнул одинокий выстрел. Дудкин споткнулся и упал ничком.

С шумом, похожим на горную реку весною, с севера накатил в дыму и грохоте орудий новый бронепоезд… У завода встал, и из вагонов посыпались бойцы… Просыпав их на землю, поезд мелькнул красным флагом в полыме пожара, пошел вслед неприятелю, кроя линию из длинных пушек.

* * *

Тоньку зарыли. Положили его в красном гробу в одну братскую могилу с отцом и другими товарищами. Играла музыка, стреляли из орудий, и знамя склонилось над могилой.

Когда к зиме угомонилось, и Врангеля загнали в Крым, заводской маляр написал на железной бочке крупными буквами:

— Тонькин Танк.

Почти три года пролежал «Тонькин Танк» на том самом месте, где его покинули Дудкины в ночь врангелевского налета — около штабелей антрацита близ заводских тупиков. Когда завод возобновляли, «Тонькин Танк» вмазали и замуровали на свое место в заводе.

И уж про Тонькин подвиг стали забывать. На заводе большею частью — новые рабочие, старых повыбило на фронтах. Когда новеньким рассказывают про те года и поминают «Тонькин Танк», иные говорят:

— Полно врать-то!

Больше помнят про Тоньку мальчишки, но они вспоминают чаще «Танка» про паровоз в упоре лбом, про то, как гуся шибанула воздуходувка в небо, и много еще разных проделок Тоньки: озорник был, не тем будь помянут.

Илья Топчан

I. Приказ Колбасе

Поезд Красной воздухроты № 17 стоял в тупике. В облаке выхлопов примчался на товарную станцию самокатчик, прочертив левой ногой по земле, лихо завернул, встал, сунул в руку дневальному бумажку и умчал. Дневальный подошел к окну, откуда торчал выгоревший кумачевый флаг, и закричал:

— Илья! Колбасе приказ.

Из окна свесилась узловатая рука в засаленном хаки, взяла бумажку и спряталась. Послышался сладкий зевок.

— Ну? Илья?

Рука высунулась из окна снова с той же бумажкой.

На обороте приказа было написано чернильным карандашом:

«Штабу флотилии. Нету алюминя. Нету и газу. Товарищи не жрали три дня, хлеба нет. И тоже газу не дают. Скушно. Пришли, товарищ Раскольников, хлеба печеного и алюминя — будет газ и пойдем. Известный тебе Илья Топчан».

Дневальный прочел это, а также и самый приказ.

«Воздухроте 17. Пятнадцать часов приступить добыванию газа. Рассветом колбасу, лебедку, газгольдеры доставить пристань „Самолет“. Воздухроте выступать совместно флотилией». Печать. Подпись.

Дневальный сказал в окно:

— Чего с ей делать, Илья?

Из окна снова показалась рука, погрозила пальцем, потом сжалась в кулак…

Дневальный побежал, побудил ребят, скатили с платформы машину, закрутили, — вестовой понес бумагу в штаб.

В штабе. Прочитал, усмехнулся. Телефон. Губпродукт? Епо? Крайсоюз? Райсоюз? У кого на складе алюминевая посуда?! Легкая. Пуда три. Хорошо. Пять.

Красноармеец одним пальцем на машинке приказ: «Губпродукту. Выдать всю без изъятия посуду из алюминия подателю сего воздухроты № 17, товарищу Матвееву». Подпись. Печать.

Склады. Списки. «Всю до одной, эх — хороши котелки, кастрюли, чайники, сковородки!»

— Куда вам их, товарищ?

— В щелок. В щелоке они растают — газ дадут!

— Ах! Так им цены нет. Золотом — рубль за штуку в округе!

Матвеев угрюмо:

— Нам золота не надоть. Нам алюминь. Опять и то гляжу: курera, чай пьете и ландрин, а мы три дня пайка не получали.

Горой серые кастрюли в кузове грузовика. Звенят и дребезжат по улице. Две старушки. Разговор: «Чего это везут?» — «Да, слышь ты, большевики кооперацию ограбили». — «Мерзавцы!»

II. Конец мира

Товарищ Матвеев просунул в окно, где флаг, запечатанный бидончик и прибавил:

— Привез. И еще три пуда печеного. Тоже махорка и ландрин. Вобла. Я им, шут с ими, товарообмен сделал — оставил сорок кастрюлек. Нам хватит. А это комдарм на твое распоряжение латвийского прислал.

Рука взяла бидончик и унесла в окно. Потом рука выставилась опять и сквозь сладкий зевок, показывая, сказала:

— На лужку раскидывай газгольдеры. Засамоваривай!

— А ты?

— Встал. Али не видишь, чтоб тебе куцый кобель с кабаном вперемежку.

И пошел! Высунулась небритая заспанная рожа из окна, шевельнула рыжими усами, а за расстегнутым воротом на груди — рыжая шерсть. Не человек, — а зверь апокалипсический! Крику что было — и все ненужные и неотносящиеся к делу слова. Однако, братишки забегали. У каждого в руке от буханки отломана краюшка — жуют на бегу. Обе руки у человека заняты — разматывает шланг, иль колья вокруг газгольдера забивает, а в зубах краюшку держит — прямо пес!.. Илья без ремешка и босой. Хоть, говорит, одну крышку стырите, — того не крышкой этой — алюминь! — а вот этим самым — двенадцать фунтов чистого весу без бумаги (кулак свой показал) по башке — пока дух вон. Плющи, топчи посуду, — чтоб в реторту больше входило. А если кто увижу дымит — мать твою не замать — отца не трогать, из нагана на месте. Поняли?.. Как не понять. Плющат молотами, давят ногами, задают в реторту, завинтили наглухо. Хоботом опустилась труба — задали натр. Пойдет ли газ-от от этого алюминя? Тут, чай, олова больше, иль зеленой меди. Валяй — чего там! Шипит в реторте, надулся холщевый шланг, заколыхались, расправленные на зеленой лужайке, серебристо-серые мешки газгольдеров и стали вздуваться над землей, словно гигантские дождевики после проливня.

Вечером по улицам города шли газгольдеры. Испуганные старушки, косясь из-за гераний и фуксий, крестились и шептали: «Большевики-антихристы, зверей каких ведут!..»

На утро у мирского колодца рассказ:

— Лежу я, милая — не сплю. Семь пробило — не сплю. Восемь пробило — не сплю.

— А у тебя, бабушка, — по-какому часы-то поставлены, по-советскому?

— По церкви, милый, по заутрене.

— То-то, гляжу я, ты до зари — в перину.

— Какая у меня перина — мочальный матрац. Лежу я, милая, на мочальном своем матрасике. Не сплю. Вдруг на улице шум сделался. Подбегла к окошку. И гляжу! Матушка Девята пятница, ведут солдаты невиданных зверей. Слон не слон, боров не боров, — с дом двухъэтажный, серый, горбатый, глаз огненный, наподобие ихнего знаку— звездой. И солдаты идут, скушные, кругом. Охраняют их, и хоть бы кто курил! Конца нету: зверь за зверем, счету нет. Считать стала, сбилась. Господи! — кричу. — Ванюшка, ты сукин сын, это я внучку, стало быть, — беги скорей, посмотри, какие у них ноги— с когтями, али с копытами? Побежал, прибегает: «Баушка, говорит, они без ног!» — «Как, говорю, без ног? Где это видено, чтобы у антихристовых зверей ног не было»? Выдернула я из голика прутик и давай Ванюшку стегать… «Говори, каки ноги! Говори, каки ноги! Каки ноги у зверей? Каки ноги у зверей?» А он мне: «Баушка, милая, ой-ой, не буду! Золотце мое, не буду. Они не звери. Они — пузыри!» Тут и прутик у меня из руки выпал, упала я на укладку, и слезы, слезы полились из глаз. Пресвятая Владычица, — пузыри! Господи Исусе Христе, — пузыри! Флор — Лавер — лошадиные заступники! — пузыри!.. Ох! Ох! Ох! И жду трубы архангельской. Жду, милая моя, не сплю. И руку-то ломит, с Ванюшкой-то отмотала, ревматизма у меня. И часы бьют, и петухи поют… Охти, мне! Але мне Трешнице!.. Смотрю я, — а Ванюшки моего — ау, и след простыл.

III. Желтый дракон

Ванюшка, как только прутик выпал из бабушкиной руки, натянул штанишки, оправился и, шмыгнув в подворотню, побежал в ту сторону, куда увели пузыри. Нагнал. Бежит сзади, пылит босыми ногами. «Дяденька! дай подержать», — просит поводок у крайнего солдата. «Подержи, а я пока сверну». Отдал Ванюшке в руки поводок, отстал, свернул, закурил, мигнул девицам.

— Барышни, с нами не угодно ль полетать?

— Ах, что это у вас, товарищ?

— Газ. Для полету.

А Ванюшка бежит рысцей, задыхаясь от радости и пыли. А он! Вырывает из рук поводок, колышет серым боком и звенит бечевкой, как струной.

На берегу, куда пришли газгольдеры, у самолетской пристани, солдат нагнал и на ходу спросил Ванюшку: Товарищ, — держишь? Не упустил? — «Нет!»—То-то. Крепче держи, — а то улетит! — Ванюшка для верности замотал поводок вокруг руки: это все одно, что листовой змей пускать в хороший ветер— тянет! Стали на песке. И уж Ванюшка свой: колышки вколачивает вокруг мешков; привязали поводки к колышкам. На буксирный пароход вкатили автомобиль уставили его на корме, расчалили. Лебедка загремела. Трос развивают; хобот по земле протянулся; с грузовика сняли желтый тюк и расправляют на земле; кругом — бечевочки; разостлали, словно парус; хобот надулся. И видит Ванюшка, что опадают один за другим пузыри, а парус колышется, вздымается, надулся, тесемочки со всех сторон болтаются. Солдаты — в мешки песку. И Ванюшка тоже. К тесемочкам— мешки с песком. Ночь. Откуда-то сверху мазнул по песку синим светом прожектор и сделал там, где работала воздухрота, светлый круг. «Кто это ругается-то?»—спросил солдата Ванюшка. «Илья-то? — Он не ругается, а командывает!» — «Это что за тип?» — Кто-то поднял Ванюшку за плечо, к глазам поднес, словно котенка. Рыжие усы. Веселые глаза. «Помогаю, дяденька!» — «А, помогаешь, ладно! Садись в корзинку!» Кинул Ванюшку в корзинку и сам в нее залез. Взглянул Ванюшка: над головой желтое колышется пузо. «Отвязывай мешки»!.. Звенит лебедка, уплывают из-под ног берег, пароходы, Волга, город… Сладко замирая, Ванюшка вцепился руками в край корзины и видит на востоке красное пятно зари, еще невидимой с земли. «Спускай, что ли, — говорит в телефон Илья, — а то у меня тип-то никак с испугу обмарался!»…

Ничуть! Вылез из корзины. И будто нет ног — несется, летит домой, как зверь безногий, и в подворотню. Бабушка на крыльце.

— Где ты пропадал? А?! — «Ой, баушка, не буду! Все расскажу! Про дракона!» Самовар кипит. — Рассказывай!

— Побежал я, баушка, на берег за теми-то…

— Пузырями, ты давеча говорил.

— Не-е-ет! Какие пузыри!

— Без ног, говорил?

— Не-е-ет! Какое без ног. Я даве не разглядел это. А у них ноги — только больно коротки, сразу и не разглядел. А у них лапки, по сорок лап, вроде кошкиных и с когтями. «Куда, спросил, их ведете?» — «Дракона, говорят, кормить!» Я за ними на берег. И гляжу— лежит на берегу дракон желтый весь, и тощий, давно не евши. Прямо, как клоп сухой. Стали они ему этих слонов (на лапочках с когтями!) скармливать. Он их хап! — хап! — хап! — проглотил восемь штук, да два ему про запас на пароход поставили. Надулся дракон-от, наевшись, зажужжал! Взлетел и говорит: «Это что за тип?» — про меня.

Я было вбежку, — a oн схватил меня в кoгти да и взвился к небесам. Земля из видов ушла. Как до облака долетели, он когти разжал и меня кинул. Я головой в песок (гляди, баушка, сколько в голове песку) встал, отряхнулся, да домой, а он полетел, полетел. И жужжит! Ой, баушка, не буду! Ой, милая, не буду! Никогда, золотце мое, не буду!

— Моли бога, что у меня ревматизма в руке!

IV. Над Волгой

У Ильи Топчана были крепкие нервы; когда при испытании сердечного рефлекса над его ухом внезапно бахнули из ружья, — то он сказал спокойно: «Эге ж!» и кривая пульса на хронографе дрогнула чуть-чуть. За войну Топчан летал радио-телефонистом на дирижабле «Кондор», сгоревшем под Львовом, потом был пулеметчиком на истребителе и не один раз «ястребиным» ударом падал на противника, а в конце войны перешел на «колбасу».

«Сидишь в корзине — як на тяге — ждешь с карабином фррр! — вальшнеп. Бах! Бах! Бабах! Тра-та-та. Кувырк!»

В революцию, когда разошлись с поезда семнадцатой роты офицеры, — Топчан сделался ее командиром. «Колбаса» семнадцатой воздухроты была системы французского капитана Како — без хвоста, с тремя рулевыми мешками, — спокойно реяла «Како» в воздухе Даже в шквалистые штормовые ветра. О том, что англичане и американцы водили колбасу на буксире, как высокий перископ[9] эскадры, Топчан слышал и читал — а теперь ему самому приходилось впервые летать на привязи за пароходом. Флотилия шла вверх по Волге. Илья неохотно уступал в корзине место другим наблюдателям и нетерпеливо ждал того часа, когда флотилия войдет в соприкосновение с противником. Больше всего он желал того, чтобы в отряде противника были самолеты, которых Топчан звал «вальшнепами». Усаживаясь в корзину, он любовно каждый раз рассматривал автоматическое ружье на случай защиты «колбасы» от разрывных пуль с аэроплана. На плечи Топчан надевал нечто вроде офицерской портупеи, а к ней карабином зацеплялся за плечами плетеный строп от парашюта, подвешенного к корзине снаружи, сбоку.

— Ты мне эту собачку подвяжи веревочкой, — сказал товарищу Топчан, — неровен час спрыгнуть придется: так оно вернее. Подвязал?

— Есть — и товарищ прикрутил карабин парашюта веревочкой.

— Отпускай…

Со звоном развивается лебедкой трос, и корзина возносится под желтым пузом «Како» в поднебесье. Пароход идет вперед, увлекая за собой привязной аэростат. Ветерок обвевает лицо. Нет оглушающего на аэроплане рева мотора, ни резкого удара воздушных струй, ни колебаний от «порханий» аппарата, ни крена на виражах. Тихий реющий полет.

Топчан осматривает землю в большой цейссовский бинокль. Слева, в серую от мглы даль, уходит горная степь, то вздымаясь шапками бурых титанов, то разбегаясь заплатами распаханных увалов; изрезанная глубокими морщинами оврагов, она напоминает заскорузлую ладонь землекопа. Меж увалов вьются дороги. Синеют стеклышками ставцы, опушенные серым бордюром ветел. Около воды — стада. По дорогам козявками — мужичьи возы.

Волга будто разрезала землю стальным ножом: справа гривки, перемеженные воложками, ериками, озерами, а затем до края неба бурая ровная степь.

— Что там дымит на краю неба? — Топчан говорит по телефону на пароход:

— Вижу справа в степи за Волгой дым. Подыми выше. Не пойму что. Никак поезд.

Топчан взглядывает на альтиметр[10]: тысяча двести метров. Выше нельзя. Весь барабан вытравили. Вдруг корзина качнулась, и края земной чаши, дрогнув, словно завернулись: выбирают трос. По телефону:

— В чем дело?

— Держись, Илья! Тебя сзади накрывает самолет!.. С кругом!

Сердце Топчана дрогнуло. Сунул бинокль в кобур, прилаженный у борта корзины. Руки сами потянулись к ружью-пулемету. Поправил за плечами строп парашюта…

V. Бой

Самолет, блеснув справа стеклянным цветом крыльев, показал на них два трехцветных круга — сине-красно-белый. На крутом вираже авиатор вздернул свою птицу на дыбы. Топчан услышал вместе с фырканьем мотора тропоту пулемета и увидал вслед за самолетом четки пороховых дымков. Вскинул на борт ружье. Огонь! Но самолет уж скрылся вверху за тушей «Како». Снизу бухнуло орудие, и защелкал с парохода пулемет. Должно быть, летчик сделал петлю, и Топчан едва успел перекинуть ружье на левый борт, как слева снизу снова взревел мотор и пули!.. Топчан услышал над собою словно звучный вздох большого зверя, вскинул голову: тело колбасы опало, дымя змеился огонек; корзина ушла из-под ног — враг поджег аэростат. Топчан бросил ружье, шагнул через борт корзины и, оттолкнув ногами, ринулся вперед, поднявши кверху руки… Рубашку задрало ветром кверху. Топчан падал камнем, — мелькнула мысль: «не развернется, шлепнусь». Но тотчас вслед за тем Топчан услышал над собой как будто шум крыла огромной птицы, одернул с головы рубашку, взглянул вверх и увидел, что парашют расцвел над ним желтым шелковым цветком… Топчан от радости дрыгнул ногами — и почуял, что падение его замедлилось. Он увидел над собой в дыму и пламени скомканный клуб «Како». Топчану показалось, что в тот же миг его с парашютом словно кто дернул вверх, мимо горящих останков аэростата. И тот же миг он понял, что, падая, горящий шар обогнал его.

Снизу гремели орудия. Трещали пулеметы.

Парашют падал в Волгу, увлекаемый ветром.

Ноги Топчана окунулись в воду — и он не знал, что ему делать: радоваться ли спасению, или готовиться утонуть. Парашют, надутый ветром, влек Топчана вниз по реке, то окуная его по плечи в воду, то выдергивая из воды и поворачивая его из стороны в сторону. Флотилия шла прежним курсом. От одного парохода отплыла лодка, может быть, затем, чтобы спасти командира воздухроты.

Топчан видит, что подпаливший его самолет, то взвиваясь, то падая, пытается уйти от обстрела. Вмиг около аэроплана пыхнул бурый клуб дыма, и Топчан, борясь с водой и ветром, увидал, что от опрокинутого аппарата комочком отделился и канул летчик— и над ним раскрылся желтый зонт парашюта.

— Эге! Нашего полку прибыло!

Обломки сбитого аэроплана, дымя, упали отдельно — мотор и ухнул в воду — дальше крылья и смятый хвост. Повернутый к ветру лицом, Топчан увидел, что летчик, спускаясь на парашюте над самой водой, отцепил стропу, в брызгах окунулся, вынырнул и поплыл к уносимым ветром и водой обломкам своего аэроплана.

VI. Пленник

Топчан не пробовал отцепляться от своего паруса: карабин был прикручен к помочам веревочкой — нож в кармане, да не достать.

— Та и спасибо, бисовы дети, прикрутили!

Парашют то рвался вверх, надутый ветром, то касался краем волн и намокал. Мгновеньями Топчан готовился к тому, что, намокнув, парашют свернется, и тогда — тонуть. Темнело. За волнами лодки не видать. Где-то близко совсем мелькает над водой перо сбитого аэроплана. Работая руками и ногами, изнемогая, Топчан пытается приблизиться туда. Порывом ветра его выдергивает до ног из воды и слышен крик:

— Эй, не робей, товарищ, еще немного! Сюда!

Топчан увидел, что на крыле сидит, должно быть, летчик тот. Мотнуло, окунуло с головой в волну. Ударился плечом, схватился рукой за стойку. Тот помогает. Топчан взобрался на крыло и сказал:

— Стой! Я тебя взял в плен! Ладно?

— Очень приятно! — ответил пленник. — Только подождите, а то ваш парашют нас вместе сдернет в воду. У вас есть нож?

— В штанах.

Летчик достал из Топчанова кармана нож, раскрыл, разрезал стропу, и парашют, мелькнув, взлетел, потом упал, исчез в волнах. Топчану стало легче.

— Ффу! И намаялся я с ним. Покурить нету?

— Промокло все — и спички, и табак…

— Видишь ты, какое дело. Чего же наших не видать?

Стрельба из пулеметов и орудий стихла. Но на флотилии не зажигали огней. Небо накрыло серым пологом ненастья. Берега скрылись во тьме. С валов окатывало и Топчана и его пленника брызгами. Сначала вода казалась Топчану теплой, но скоро руки и ноги стали ныть и коченеть от холода. Погода разыгралась. Мелкий частый дождик стал сечь в лица пловцов. Они сидели на своем зыбком плоту из крыла разбитой неживой птицы плечом к плечу, ухватясь за стойки.

Топчан стал ругать весь свет, выкрикивая в темноту ненужные слова, и ему стало как будто теплее. Пленник сначала поощрял Топчана и как будто вздрагивал от смеха, потом замолк. Топчан охрип от крика, и вместо бранных слов оба стали звать на помощь одним звуком:

— О-о-о!

Пленник вторил ему высоким голосом. Тоскливо в шипеньи и лопоте волн неслось во мглу отчаянное пение сдвоенных голосов:

— То-ооо-нем! Помогите. Тоооварищи! Двооое! О-о-о!

Замолчали, прислушались. Ничего. Только шипучий шорох волн, да чистая барабанная дробь дождя по гулко натянутой материи крыла. И, опять слабея, в темноту понесся надрывный крик: о-о-о!

— Луч вверх! — крикнул пленник, толкая Топчана плечом! — Смотри назад.

Топчан оглянулся.

Расплываясь в серебристо — голубой столб до неба, вертикально вверх из черной тьмы поднялся, трепеща, и белым кругом оперся о полог туч. На морском языке «луч вверх» значит: бой кончен.

Лучом надежды сверкнул прожектор изнемогающим пловцам. Они теперь молчали и скоро в шорохе волн услышали стук весел и крик:

— И-я? И-я?

— О-о! О-о!

— Илья! Илья!

— Я тут, бисовы сыны. Где ж тут, который мне строп веревкой закрутил. Я ему морду поцелую.

Из темноты тянулись руки.

— Бери, братишки, этого его. Я его в плен. Парнюга добрый. Жалко, моего «Како» спалил. Да, ну его. Табак у нас промок. Дали б затянуться… Ой, лихо мне: куда девались мои ноги… О-о-о!

Рукастая машина

I. Стой! Беги!

Однажды, привлеченный заманчивым объявлением, я попал на собрание лиги изобретателей. Докладчик — Петр Иванов (имя его я прочел в афише) говорил о своем изобретении: международном печатном шрифте, понятном для всех народов мира. Кратко говоря: то, что предлагал изобретатель, вместо букв, было похоже на кинематограф и отчасти на буквари с картинками, по которым обучают чтению на родном, или иностранном языке. — Если показать ребенку две картинки: сначала — девочка несет кувшин, а потом она же стоит и плачет над осколками, — дитя, наверно, скажет:

— Девочка разбила кувшин!

Французский ребенок скажет на французском языке, немецкий — на немецком, китайский — на китайском. Вот подобными упрощенными знаками-картинками изобретатель и хотел заменить современные письмена. Он приглашал нас вернуться на правильный путь, на котором стояли египтяне и остановились китайцы, — Петр Иванов думает, что наша революция должна дать Великому Интернационалу народов мира и новые, всем понятные письмена.

Во время перерыва мне захотелось поговорить с изобретателем один-на один.

Он был в комнате для «артистов», курил, глядя в окно… Он был обрадован, что я заговорил. Мы сразу заспорили. Он возражал мне и все почему-то улыбался, спрятав руки в широкие рукава рубашки. Звонок президиума настойчиво звал нас в зал для «обмена мнений».

Мы простились. Он мне сказал:

— А вы, Сергей Тимофеевич, так меня и не узнали? А я вас сразу.

— Нет, я не помню…

Он, широко улыбаясь, протянул ко мне обе ладони: я увидел на них белые пятна и рубцы.

— Неужели это вы, Петя, Петр Три Пункта? — спросил я радостно.

— Я самый, он.

Мы обнялись и поцеловались. Я записал его адрес. Условились, когда сойдемся, и я покинул дом собраний.

Я навестил по адресу Три Пункта. Мы до ночи, до свету проговорили с ним о книге, о революции, о литературе. Я узнал, что Петр Васильевич Три Пункта заведует одной из словолитен[11] Мосполиграфа[12].

На свои идеи и приемы работы Три Пункта не думал брать патента и мечтательно говорил мне:

— Вот если бы украли у меня американцы или немцы, — они бы сделали!

— Узнают! — утешил я его.

— Да! У них ведь как? — Не то, что у нас: «Стой! Беги!»

Мы оба рассмеялись и стали вспоминать былое.

— Стой! Беги!

Так, бывало, кричал мальчишкам в типографии наш метранпаж[13] Василий Павлыч.

Стой! — значило: брось работу.

Беги! — значило: беги бегом в казенную винную лавку за полбутылкой водки.

Петька охотно отрывался от черной горки «сыпи» на доске и бежал.

Юркий, маленький, как мышонок, и глаза острые, зоркие, как у мышонка. Василий Павлович его любил. Верстают [14]. Я выпускаю[15] номер и стою у метранпажа «над душой». Он дышит перегаром. Передовую — было говорено — взять на шпоны.

— Петька! Три пункта! Три пункта, говорят тебе!

Подзатыльник. Петька роется в кассе, гремя материалом, набирает в пясть шпоны, короткие в длину нарезанные линейки из гарта[16]. Вставляемые меж двумя строками набора, они изменяют внешность отпечатка с этого набора: строки реже и их легче читать. Шпоны бывают разной толщины — один, два, три пункта[17]. Вот эта книга напечатана шрифтом в «12» пунктов и набор взят на шпоны в «2» пункта.

Метранпаж кричит:

— Петька, — три пункта!

Время шло. Петька рос мало. Обратите внимание, большинство наборщиков ниже среднего роста. Почему? Быть может, потому, что они всю жизнь, с малых лет, проводят на ногах и наживают в старости особый геморрой: ниже колен вскрываются и кровоточат вздутые вены. Но, быть может, и оттого, что с детства в типографии дышат свинцовой пылью, и это замедляет рост. Знаменитый цирковой предприниматель Барнум воспитывал для своих американских балаганов карликов, примешивая к пище детей-приемышей в течение нескольких лет малые дозы ртути. Возможно, что, подобно ртути, действует и свинцовая пыль типографий.

Петька с другими мальчишками в полутемном закоулке наборной разбирал «сыпь». Так называют в типографиях рассыпанный шрифт. Его приходится сначала сортировать по кеглям, т. е. по высоте букв в строке, и уже потом разбирать, просматривая каждую литеру. С разбора сыпи начиналось тогда учение каждого печатника. Сыпи у нас было много. Может быть, и все они росли медленней своих сверстников, которые резвились на воле, но Петька был заметно меньше всех. Кто-то сказал однажды:

— Так ты, видно, больше трех пунктов и не вырастешь.

Все засмеялись. И стали звать его: — Три Пункта! Стой! Беги!

Время шло. Все так же стояли у касс наборщики и клевали литерами в верстатки[18]. У Василия Павловича в волосах — седина. И Трем Пунктам время прибавило росту в корпус, но прозвище осталось.

Газета наша перешла в другие руки. Ее купил бугурусланский помещик Рычков, получив внезапное наследство. Он любил литературу и сам писал стихи. Газету он купил для того именно, чтобы в ней печатать свои произведения. Денег у Рычкова было много. Он торопился их прожить, а потому у нас начались реформы. Он провел в типографию электричество и поставил моторы к машинам. Потом купил и поставил в типографию газеты ротационную машину[19], хотя в этом не было никакой нужды: тираж[20] газеты был всего 1200–2000. Пока отбивали щетками в ручную матрицу[21], сушили, отливали, обрезали, заключали, приправляли, — мы для сравнения пускали номер в печать на двух плоских машинах (шестой номер) и успевали отпечатать весь тираж. К тому же «рота»[22] была старый рыдван и, пущенная в ход, начинала иногда внезапно рвать бумагу и кидать ее фейерверком в разные стороны — как ни бились над ее регулировкой… Скоро ее бросили, и она стояла, покрываясь ржавчиной и пылью.

Тогда Рычков решил, по чьему-то совету, заменить ручной набор машинным, чтобы в газете всегда была свежая, четкая печать. Он выписал из Германии от Леопольда Геллера два линотипа[23].

Над ротационной смеялись, — там дело касалось только двух наших машинистов и двух их подручных, накладчиков; над наборными машинами задумалась вся мастерская — сорок человек с мальчишками и девчонками; на линотипах четверо могли в две смены набрать самый большой наш номер— шесть полос. Сплошнякам[24] грозил расчет. Три Пункта в это время был уже на разборе. Он стоял перед кассой на опрокинутом ящике из-под марзанов[25] и сеял из правой руки литеры набора по отделениям кассы. Три Пункта говорил товарищу, который, стоя рядом на полу, также сеял литеры в свою кассу у окна:

— Ну, ладно, набирает, — это понимаю я. Допустим так: сколько литер, столько ящичков, и я ударил по клавишу «наш», — «наш» и выпадает из своего ящичка в верстатку, так ведь это я ударил по букве «наш», — а ты мне объясни, как она будет разбирать. Ну, например: «пролетариат Германии» — вот я прочел: покой, рцы, он, люди, есть, твердо, аз, рцы, иже, аз, твердо — и сыплю, куда надо, — а как же она прочтет, кто ей прочтет… Почему машина знает, что это «покой», а это «рцы». Нет, товарищи, без наборщиков — это можно, а без разборщиков никак нельзя…

— Ну, ты, твердо, рцы, иже — три, не ври, чего не знаешь, — прикрикнул на Три Пункта метранпаж.

Когда пришли машины, их ставить приехали два инструктора-монтера. Для машины в наборной отгородили особый почетный угол из застекленных переборок с дверью на замке. Должно быть, кто-то подсказал хозяину опасение, что наборщики могут испортить машины, мальчишек в первое время и близко к машинам не подпускали. Три Пункта добыл одну из первых отлитых машиной строк и с удивлением рассматривал еще горячую отливку: буквы были слиты вместе в блок. Как же разбирать: не распиливать же по букве!

Три Пункта подмазался к Головину, которого поставили учиться машинному набору:

— Разбирать-то кто будет?..

— Никто. Отпечатали — и металл в котел. Она, видишь ты, набирает не литеры, а в строку матрицы, а потом строчку по ним отливает сразу…

— Ну, ладно — а матрицы кто разбирать будет?

— Сама.

— Полно врать-то.

— Чего мне врать!

— Поглядеть бы надо.

— Приходи, гляди… Во вторую смену приходи, никого нет.

К вечеру Три Пункта пришел смотреть наборную машину. В типографии был перерыв меж сменами дневной и ночной. И только щелкали в пустой наборной за стеклянной переборкой линотипы…

Около одного линотипа возились инструктора-монтеры. За вторым сидел Головин и, ударяя пальцем по клавишам, набирал.

Три Пункта тихонько подошел и стал рядом с Головиным.

Жужжал мотор, похожий на серый арбуз. Гудит под котлом с металлом голубое пламя. От каждого удара по клавише из магазина с матрицами — плоского ящика, похожего на Доску, — выпадала матрица, катилась по узкому ручью под стеклом на ремешок, бегущий по шкивам к верстатке, и становилась в ряд. На спинке матриц Три Пункта прочитал не наоборот, как привык в ручном наборе, а как в книге — слева направо — набранную строку.

Головин прочел строку, выстукнул пропущенную запятую, поймал ее в руку и вставил на место в строку.

— Теперь гляди — я буду набирать вторую строку, а она сама…

Наборщик повернул рукоять, и Три Пункта увидал, что машина сама выключила строку, расклинив ее к бортам верстатки, точно по размеру. Потом зажатая строка приподнялась на короткое время, прильнув к литку котла, откачнулась; машина выставила отлитую блестящую строку, обрезала ее, стругнув неровности ножом. А между тем длинная железная рука схватила матрицы только-что отлитой строки двумя цепкими пальцами, подняла строку к верхнему краю магазина, сунула ее туда, а сама потянулась за следующей строкой, уже набранной и отлитой. Три Пункта услыхал, что сунутые железной рукой машины матрицы посыпались в отделы магазина, щелкая, как мелкий град в окно…

— Ну, напутала! — сказал Три Пункта.

Наборщик продолжал стучать по клавишам, делал ошибки, исправлял их, но машина не сделала ни одной ошибки, всегда роняя из магазина тот именно знак, который вызывал ударом в клавишу наборщик. Три Пункта простоял около машины целый час и ушел из наборной, нагнув голову к земле и сдвинув брови.

II. Бесшабашный шпик

Был у нас в типографии еще один человек, который не скрывал своего волнения от реформ, затеянных новым издателем, — Чернов, сторож при типографии, старый солдат; он дрался на Балканах; под Плевной потерял один глаз. Был он небольшого роста, коротко стриг щеткой седые волосы, вина не пил и не курил, а нюхал табак из серебряной с чернью табакерки. Писал четкой и красивой писарской скорописью, у прежнего хозяина он был в фаворе: Чернову были доверены ключи от типографии. Когда ночью уходили из типографии накладчики, машинисты и фальцовщицы — девчонки, а отпечатанный номер сдавали в экспедицию, Чернов поливал пол мастерской и чисто-начисто подметал шваброй, запирал типографию и шел к заутрене с шабашкою подмышкой.

Шабашкой в те поры называлось у плотников, маляров, штукатуров, ремесленников, вообще, то, что они уносили с работы, пошабашив, домой в плюс к своей заработной плате: плотники шли домой с обрубками бревна, или вязанкой щеп; маляры в углу фартука несли горсть купоросу или бакана; штукатуры — вязку драни.

У Чернова были шабашки разные: то он несет скатанный в трубочку остаток бумаги (он ее счетом отпускал на машины), то бидончик с керосином, то новую мочальную швабру или аккуратно перевязанную пачку сыпи, гарта — типографского материала. Поставит бидончик или швабру в уголок за икону своего «ангела» — Николая Мирликийского чудотворца — и молится, проливая тихие слезы из глаза.

Новости Чернову были совсем не по душе. Провели электричество, а раньше керосин бочкой покупали. Чернов заправлял лампы-«молнии». Теперь частенько приходилось уходить из типографии с почти пустым бидончиком. Радовался, когда электричество шалило, мигало, сгорали почему-то в предохранителях пробки, и внезапно мастерская погружалась во тьму. Наборщики кричали:

— Чернов! Лампу!

Он бранился, зажигая, взбирался на табуретку и вешал «молнию».

— Ну, — тужили товарищи, — нынче Чернов опять без шабашки молиться пойдет…

Ротационную машину Чернов тоже не взлюбил: хотя она и рвала бумагу, но обрывки с роля лавочники не так охотно брали, как в листах, — значительно дешевле!

Наборная машина не понравилась Чернову: сыпи не было, — строки с талера шли опять в котел. Конец и шабашке в виде пакета сыпи, которую старик сбывал мелким скоропечатням.

Чернов задумывался. Над ним шутили и смеялись. Он молчал, не огрызаясь на шутки. Однажды мне издатель показал аккуратно разграфленный листок, исписанный по графам. Я сразу узнал изящный почерк Чернова. Это был полный список рабочих типографии, конторских служащих, редакции. Все были разбиты по рубрикам: меньшевики, большевики, эсеры, анархисты, кадеты.

Лукаво прикрыв листок ладонью, издатель подмигнул мне и сказал:

— Теперь я знаю, кто вы.

— Ну-ну?

— Индулист!

— Что?!

Он показал мне список. В отдельном столбце с надписью наверху «индулисты» стояло одно мое единственное имя.

— Что это за партия? — спросил меня, смеясь издатель. — «Индулист», — что это значит?

— Надо полагать: ин-ди-ви-ду-а-лист.

— Ага!

Тогда под именем «индивидуалистов» военно-полевые суды царского министра Столыпина присуждали к виселице бандитов-анархистов, совершавших налеты в одиночку. Почему Чернов причислил меня к лику бандитов — не знаю: мы с ним никогда не ссорились. Я с интересом прочитал весь список. Чтобы его украсить, Чернов наверху по бокам перевел две ярких картинки: слева розу, а справа охотника, трубящего в рожок.

— Что с ним делать? — спросил меня издатель.

— Выгнать вон.

— Нет, что вы! Я не о Чернове, а о списке.

Он аккуратно сложил листок и спрятал в карман.

Вскоре после этого издатель показал мне первомайскую прокламацию, на полях которой почерком Чернова было приписано: «Набирали Петров, Головин, тискал — Семенов».

Очевидно, Чернов искал доверия у нового хозяина, но зачем — я тогда не мог понять и теперь не знаю. О доносах Чернова стало известно в мастерской. Как-то, стоя в редакции перед раскрытым на двор окном, я увидал Чернова. Он вышел из типографии — сутулый, задумчиво опустив голову, в белом летнем пиджачке; за ним высыпали из типографии наборщики и смеялись; за Черновым побежали дворовые мальчишки и кричали:

— Бесшабашный шпик! Бесшабашный шпик… Дядя — гляди сзади! Эй, дядя, гляди сзади! Бесшабашный шпик!

Чернов нес какие-то листки в редакцию. Я услышал, что появление его в конторе вызвало движение и смех. Он вошел ко мне в комнату, отдал мне листки и повернулся. Я взглянул ему вслед: на спине у него был приколот отпечатанный плакат:

— Бесшабашный шпик!

— Погодите, Чернов, у вас что-то на спине пристало!

Я сорвал и, скомкав листок, сунул в карман и сказал:

— Мальчишки вам привесили на спину клок бумаги…

— То-то я иду, — ребята за мной со свистом…

Когда Чернов ушел, я вынул из кармана скомканный листок и, кроме крупной в бабашку надписи, прочел внизу и «фирму».

— «Набирали X, У, Z, тискал О, разбирал Три Пункта».

Типографские мальчишки набрали, тиснули и прикололи Чернову на пиджак плакат, и тот, должно быть, все утро, пока не вышел на двор, ходил в типографии с плакатом на смех всем.

III. Сама ли машина?

Три Пункта все свободное время вертелся около наборных машин. Оставался, пошабашив, и вглядывался в работу машинных наборщиков; они начинали день позднее. Монтеры уехали, и тайну машины — как она разбирает сама, — не мог Петьке Три Пункта объяснить и Головин: он выколачивал на машине на зависть «ручникам»[26] сдельно шестьдесят рублей, и его мало занимало то, что машина делала сама. В конце мая Три Пункта выходит раз из клетки и смотрит: на пороге наборной сидит Чернов. Не посторонился пропустить Три Пункта, — видимо, ждал его.

— Ты зачем это в машинный набор все ходишь? — спросил он Три Пункта.

— Пусти ты, не твое дело…

— Я знаю, не мое. А понял ли ты, в чем она? Чем она действует…

— Газом, электричеством.

— Ладно! Ладно! Ты скажи мне, как она разбирает — вот что!

Три Пункта хмуро молчал.

— То-то вот парень. Ты послушай…

Чернов схватил Три Пункта за рукав и отвел в темный угол, наборной, где раньше разливал в «молнии» керосин.

— Видишь, Три Пункта, — я давеча слышал в конторе — увольнять вас, разборщиков, будут. Потому что она сама. Понял? Как сама, без человека? Если не человек, то кто в ней сидит? Сидит в ней, парень, бес! Я знаю: они злым духом работают; ну, и посадили по чортику в машину. Махонький такой чортик, мохнатый, он ловит литеры, да по ящикам кидает… Вот тебе и сама!..

— Поди ты сам к чорту!

Три Пункта сердито вырвал рукав из цепких пальцев Чернова и ушел.

Вечером того дня, когда я правил корректуру своей статьи, и мальчишки носились с гранками по двору из редакции в наборную и обратно, Три Пункта, забрав просмотренные мной гранки, сказал мне:

— А я чего-то у вас хочу спросить…

— Ну?

— Вы знаете линотип?

— Да.

— Чернов говорит, в нем бес сидит…

И Три Пункта нерешительно фыркнул.

— Зачем?

— Разбирать матрицы.

— А ты как думаешь?

— Я думаю… Да никак не додумаюсь. Все говорят сама, а как же она «сама» может?

— Сама она, конечно, не может. Но сделана она так. И довольно просто. Ты матрицы видал? Они с зубцами елочкой? У каждой литеры и каждого знака по-своему расположены зубчики. Когда железная рука машины примет строчку, — она нижет их на длинную в рубчиках скалку; бесконечным винтом матрицы двигаются по скалке над ящичками магазина.

Я нарисовал на клочке бумаги в упрощенной форме.

— Скажем так: буква «Н» имеет два зубчика наверху, а «О»—один слева и два справа пониже. Матрицы висят этими зубчиками на выступах скалки, и их винтом двигает. На скалке над местом для буквы «Н» спилены выемки как-раз в тех рубчиках, по которым скользит своими зубчиками буква «Н». Как только она дошла до этого места — ей держаться не на чем, она и падает в свой ящик, а буква «0» пройдет дальше над закромом буквы «Н», потому что она висит выемками своих зубчиков на других рубчиках скалки; в своем месте, над закромом буквы «О» спилены как-раз те рубчики скалки, на которых висит матрица «0»—она и падает в свой закром. Понял? Не совсем? Ты пойди подними у линотипа сзади над магазином крышку и загляни: увидишь и скалку, над которой, вися на ней зарубками, движутся матрицы, и винт, который их движет. И увидишь, что это очень просто: все дело в форме, в различии очертаний матриц.

Три Пункта склонился над моим рисунком, посмотрел, вздохнул, забрал гранки и убежал, застучав по лестнице сапогами, в типографию.

IV. Капни ей в душку

— Все ты, старый чорт, наврал, — говорил Три Пункта Чернову, — никакого в ней чорта нет.

— Ой?

— Да. Хочешь, я докажу тебе ее устройство? Отопри.

В наборной не было никого. Чернов отомкнул клетку, где стояли линотипы. Старик и мальчик забрались на скамеечку линотипа. Три Пункта вызвал из магазина букву, приподнял крышку за разборным механизмом и долго втолковывал старику, показывая, что буква надает всегда в одно и то же отделение магазина, срываясь со скалки. Чернов дивился, говорил:

— Так-так-так! Вон оно что! Ах ты, мать честная!

Но, видимо, не хотел, или не мог понять того, что теперь казалось Трем Пунктам ясным и простым. Одно только понял Чернов:

— Это, значит, самая ее душка и есть? Так-так-так! Деликатно сделано. Деликатно! Ты чего же, просись в ученики на машинный набор, парень, — ты вон до чего дошел. А то ведь я слыхал, в ведомости тебе расчет выписали, — говорил Чернов, навешивая замок на запор клетки наборных машин. — Вот беда: куда я ключ девал?

— В карман клал, я видал, — сказал Три Пункта.

— Нету в кармане. Дивны дела.

Чернов шарил в карманах, прошел между машин, заглянул под реалы, отодвинул стол, — ключа не было.

Три Пункта сбегал в контору. Чернов оказался прав: четверо мальчишек — среди них Три Пункта — были объявлены в тот день к расчету.

Как пошабашила машинная смена, Чернов позвал Три Пункта:

— Погоди, пока все уйдут. Иль нет: ты уходи, а потом вернись. Я тебе одну вещь скажу про машину.

— Ладно.

Чернов полил пол из лейки и стал подметать опустелую наборную. Три Пункта скоро вернулся. Чернов отставил метлу, пошарил в своем темном углу, шурша макулатурой[27], достал аптечный пузырек, полный чем-то маслянистым и, показав его Трем Пунктам, прошептал:

— Возьми! Капни ей в самую душку.

— Что это?

— Купоросное масло! Облей там сверху-то, где показывал мне. В самую её душеньку!

Три Пункта побелел. Губы его задрожали. Он хотел что-то сказать, и только шевелились губы.

Чернов совал в руки мальчишки бутылку с серной кислотой и шептал:

— Да ты не бойся. Ключ-то я потерял. Сказал в конторе — ключ, мол, я от клетки потерял. Ну? ты спрячься, что ли где, а я тебя как будто и не видел.

Три Пункта плюнул трижды в бороду Чернова. Тяжело дыша, ждал, что будет.

Старик утерся клетчатым сарпинковым платком и, вздохнув, сказал:

— Придется в контору нам с тобой итти.

— Зачем?

— Да должен я, или нет, сообщить, что я тебя пымал. Скажу: «В кармане у Петра, в пиджаке на вешалке, пузырек с купоросным маслом нашел». Спросят: «А зачем ему?». Скажу: «Да злобится он что-то на машины. А уж чего хотел сделать, — я не знаю. А ключ-то я от клетки потерял!» — «А може он у тебя и ключ украл?» — спросит Петр Львович. — «Мысленное дело! — скажу, — раз пузырек, то и ключ».

Слёзы брызнули из глаз Петьки. Он повернулся бежать и крикнул:

— Я сам на тебя докажу!..

Выбежал в коридор и опомнился: хоть и шпик Чернов, а уж очень противно быть доказчиком. Юркнул Петр Три Пункта за бочки с тертой сажей, притаился. Чернов, что-то бормоча, вышел чрез открытую настежь дверь наборной на двор и, посмотрев из-под руки, закричал:

— Я тебе докажу, собачий сын!

Петька выбрался потихоньку из-за бочек и проскользнул назад, в наборную. Дверь в клетку была открыта. Три Пункта вбежал туда и спрятался за ящиком. Три Пункта услыхал шарканье ног Чернова по асфальтовому полу. Старик вернулся, затворил дверь клетки, повесил замок, вынул из кармана ключ, замкнул дверь и, что-то бормоча, ушел. Три Пункта слышал, как затворилась дверь на двор, загремел засов. В мастерской темно и тихо. Чуть рассветает. Из крана четко капает вода. Отбивает маятник. В макулатуре шуршат, пищат, возятся и шлепаются, прыгая на пол, крысы. На соборной колокольне ударил колокол к заутрене. Три Пункта заглянул в окно на двор. Чернов стоял у двери, сняв картуз, смотрел на небо и крестился; потом он накрылся, постоял, понурив голову, пошел, вернулся к двери, потоптался…

Снова загремел засов.

Три Пункта спрятался за ящик, прижимая рукой сердце: оно, казалось, хотело выпрыгнуть чрез горло из его груди.

Удерживая дыхание, мальчишка слушал шарканье шагов Чернова. Старик повозился с чем-то и направился к двери клетки, чиркнул спичкой. Три Пункта подумал, что старик догадался и вернулся его искать. Мальчишка метнулся испуганной крысой по клетке и снова за ящик: больше спрятаться негде.

Чернов открыл дверь, вошел в клетку. Три Пункта услыхал:

— Я тебе докажу!

Мальчишка увидал, что прятаться напрасно — приподнялся, чтобы ударить старика в грудь головой и убежать. Но Чернов прошел, не видя ничего, мимо ящика и встал, кряхтя, на скамейку первого линотипа. Три Пункта увидал в руке Чернова давешнюю склянку.

Старик перекрестился и приподнял крышку магазина.

Три Пункта свистнул, прыгнул к старику, сбил его со скамьи ударом головы в живот, схватил склянку с кислотой; брызнула, ладони обожгло огнем. Чернов не выпускал бутылки. И мальчик и старик повалились на пол. Хрустнуло разбитое стекло. Три Пункта вскочил и кинулся к крану, обливать руки, лицо и грудь водой. Ладони были в пузырях. Потом мальчишка бросился назад с ведром воды к Чернову. Старик стонал, валяясь и корчась на полу. На платье у него были от кислоты красные пятна. Три Пункта думал — кровь и окатил Чернова водой; побежал в конторку метранпажа к телефону; найдя в книжке номер скорой помощи, позвонил и вызвал санитарную карету.

Скорая помощь прибыла не скоро. Двери в типографию были открыты настежь. В клетке, около линотипа подняли в беспамятстве Чернова, жестоко обожженного кислотою; на полу у телефона, скорчившись в углу, привалился тоже без памяти Три Пункта — он прижал обожженные руки к груди. Истлевшая от кислоты рубашка на груди была разорвана, сожженная грудь исцарапана ногтями.

Мальчика и старика свезли в больницу… Лежали рядом, в одной палате.

Когда Петька очнулся, Чернов повернул к нему голову и заговорил примиренно:

— Петюшка! Ты на меня не держи зла. Прости. А если помнишь насчет чортика— то это я тебе наврал, что он там в машине живет мохнатый. Там чорта я не видал. Машина машина и есть. Это я тебя напугать хотел.

— Нашел чем пугать! Что я — баба старая, в чертей верить? Ладно уж — коли сам себя наказал, лежи да думай.

Ожоги от кислоты заживают медленно. Три Пункта выписался раньше Чернова. У мальчишки остались на ладонях и запястьях белые пятна и рубцы. Старик захирел от ожогов и, хотя вернулся на работу (судебное дело по просьбе хозяина типографии погасили), но все прихварывал и скоро умер. Я тогда уже уехал в Москву и до последней встречи ничего не знал о судьбе Трех Пунктов.

Мы встретились в собрании изобретателей, вспомнили, что было, и поговорили о том, что будет.

Три Пункта всецело был увлечен своим изобретением — шрифтом, понятным для всех народов мира. И вновь, горячась, убеждал меня:

— Чтобы все взглянули, прочли и молча поняли друг друга… Надо всем людям в мире найти общий язык!

Я смотрел на него и живо вспоминал того Петра, что так настойчиво хотел открыть тайну рукастой машины и так горячо за нее заступился.

Опасная кругосветка[28]

I

Самара занята красными войсками. На вокзале еще идет бой. Начдив остановился в гостинице «Националь» на Панской. Перед номером очередь: по коридору загнулась глаголем, сползла по лестнице со второго этажа в вестибюль гостиницы, через вход— на улицу.

С жалобами, с просьбами, с криком, с бранью, со слезами. Красноармейцы, бабы, матросы, граждане, гражданки; в середку вклинились, прибежав, двое мальчишек. — «Тут живая очередь!» — кричат бабы.

— Что ж вы все такие дохлые?

Разбирать некогда и некому — кто с делом, кто — зря. Если с пустяками, начдив коротко говорит:

— Ступай вон. Следующий!

Начдив расстегнул гимнастерку — ворот и подмышками черно от пота. Лицо серое от грязи, на щеках щетина; сапоги желтые. На столе разостлана карта. В сторонке на бумаге — краюшка черного хлеба, хвост селедки, чайник синий, закопченный и недопитый стакан. Слушая очередного, начдив не поднимает от карты головы — решает тактическую задачу; карта вспотела под его пальцами.

Надо поддержать «Ермака». Раскольников эстафетой приказал. В Жигулевских горах — красный флот попал под перекрестный обстрел с правого берега и из-за Царева Кургана. Пришлось отойти к Красной Горке. Прорвался за поле обстрела Волгой только Ждан на «Ермаке» и гуляет где-то у Ширяева. Выше к Ставрополю — белый флот. Ждан — по радио, — что расстрелял снаряды, и ленты пулеметов на исходе. Требует берегом прислать немедленно. Берегом — лесом.

А лес полон белыми. И в пойме и по горам стучат пулеметы. Берегом помощь никак нельзя подать. Зарвался Ждан! — вся пристань, хоть и жалеет, а говорит: «Горячка»!

— Ну? — спросил начдив, — кто там следующий…

— Мы к тебе, товарищ, посоветовать зашли. Вот мы с Максимом.

Начдив оторвался от карты и поднял голову. Перед столом стояли двое мальчишек— один в гимнастерке, с красной звездой на синей гимназической фуражке; веселое лицо в веснушках; с ним вместе с черными глазами, замасленный — видно, что «пароходский».

— Что тебе, горчица, надо? — сердито спросил начдив.

— Постой ругаться. Зря только спортишь кровь. Это я, а это Максим, масленщик с «Ермака»[29].

— Ага! А ты кто?

— Я Красной армии солдат. Еланевой бригады.

— Как звать?

— Жеребец…

Начдив засмеялся.

— Ты будет скалить зубы, я сам ржать мастер — за то и званье.

— Ладно. Ну?

— «Ермаку» патроны надо доставить.

— Да. Как?

— Кругом света…

— Что? — заревел начдив.

— Кругосветкой, говорю.

— Пошли вон. Следующий!..

— Зря тратишь силы, товарищ, здоровье спортишь, — сказал Жеребец, — прими-ка с карты руки.

Начдив посторонился. Жеребец нагнулся к карте и, водя пальцем по карте, говорит:

— Это Ставрополь. Я ставропольский сам. Это тебе Самара. Это тебе Ермачиха. Ермакова переволока. Понял? А это река Уса. А это тебе село Усолье.

Мальчишка провел по карте пальцем круг.

— Понял? Мы так в Самару капусту возили — да домой. — «Кругом света». Ничем к Ставрополю вверх лямкой итти, мы все по воде вниз — всем известно: «кругосветкой».

Дай ты мне моторную лодку — грузи сколько хочешь. К завтрему доставлю. Не веришь— вот Максим. Товарища Максимку Ждан очень уважает. Верно, Максим?

— Он меня довольно знает, — ответил масленщик.

— Ты как на берегу остался? Дезертир?

— Ну-ну, ты! Меня за маслом на склад послали — я не успел. Порядки у тебя тут! А «Ермак» и ушел. Масло ему да керосин нужней, ничем патроны!

Начдив склонился к карте и спросил:

— Да ведь у Ермакова-то гора?

— Ну-к что ж. А мужики на что? Спокон веку разбойников ладьи тут волокли. На том стоят.

Начдив подумал, потом постучал в стену кулаком. Вбежал писарь.

— Пиши приказ. На руки. Дать с берега товарищам Жеребцу с Максимом моторную лодку. Пойдут на соединение с Жданом. Погрузить патроны для пулеметов и орудийных очередей, сколько придется. Ехать с Жеребцом Петрову Акиму, Ладушкину и там, кто за механика. Взять винтовки. Командует лодкой и отрядом Жеребец… Сельсоветы— оказывать содействие и исполнять ревтребования Жеребца. Хлеба, сельдей, чаю, сахару, легкого табаку, махорки, карамели. Ладушкину скажи: не медля ни секунды. А то я его взгрею. Понял?

— Есть. А где же Жеребец?

— А вот он.

— Хм!

Жеребец заржал.

— Идем, ребята, — сказал мальчишкам писарь.

II

Под Струковским садом, где пристань яхт-клуба, в моторную лодку, окрашенную в мутно-зеленый цвет, погрузили ящики с патронами, очередями для орудий, бидоны с маслом и продукты.

— Все налицо? — спросил Жеребец. — Ладушкин?

— Есть.

— Петров?

— Есть Петров.

— Моторист?

— Есть моторист — Степан.

— Максимка?

— Я.

— Крути, Степан.

— Есть — крути…

Жеребец сел к рулевому колесу. Мотор застучал. Вперед! Есть вперед. Отдай чалку. Есть!

Лодка, едва не черпая бортами воду от тяжелого груза, выбежала на стрежень. Жеребец скатал руля, и лодка, круто повернув, помчалась вниз по Волге.

— Это куда ж! Стой, — закричал Ладушкин…

— В Жигули! — ответил Жеребец и засмеялся.

Ладушкин, Петров и моторист с недоумением оглянулись на отступающие назад берега самарской пристани; и позади за лесом на горизонте сошлись гора с горой, синея, Жигулевские Ворота.

— Ты, парень, не рехнулся? Жигули-то вон где!

— Мы туда и идем…

— Брось Ваньку строить, а то я с тебя спесь сшибу махом…

— Ну-ну, а приказ читал? Кто здесь есть командир судна? Жеребец! Это я. Кто здесь командует отрядом? Жеребец. Это я. При сем мастичная печать и надпись. Максим, продуй наган на всякий случай…

Максим вынул из штанов револьвер и подул ему в дуло: шелуха от семячек набилась.

Ладушкин смолк.

Самара скрылась за рынком[30]. Справа оборвался зеленый остров, прошумел осокорями— набежала чамра, зарябила голубую воду. Дождь брызнул и прошел. Гора в белой осыпи надвинулась справа крутцом.

Мотор стучит. Лодка бежит. Поднялись шапками шиханы. Обрывом прямо в воду источенные рекой известняковые скалы. Обломки с дом каменных обвалов у самого уреза и поросли осинником и оплетены ежевикой. На камнях у воды сидят штанастые орлы. На стук мотора повернет лениво и надменно голову, взмахнет крылами, взлетит и взмоет в высоту. А там вверху под облаком кругами реют.

Над голой кручею — погост: две церкви— каменная красная и деревянная.

— Стоп, мотор.

— Есть, стоп мотор.

— Вот, братцы, — сказал Жеребец, приворачивая к яру — Это и есть вам Ермачиха. Ермак тут, идучи Волгой вверх, волочился. Дальше, гляди: церковь белеется. Переволока — там, слышь, Стенька Разин свои лодки перетаскивал в Усу. А повыше Кольцовка— тут, будто, Ермаков есаул Иван Кольцо переваливал в Усу. Поняли? Самая наша дорога и есть.

Лодка тихо подошла к камням. Петров выпрыгнул на камни с фалинем в руке и подвел лодку бортом к каменной плите.

— Вот как будем, Ладушкин. Тут мужики на это дело со старины присноровились. Ты ступай. Я хоть Жеребец, да не сказали бы — щенок. Иди, скажи, что приказом начдива красной армии — требую, я, командир отряда, на берег шесть подвод, из них чтоб две с пристяжной. Чтоб в одну секунду.

А то, мол, у нашего командира расправа короткая. За службу — по четверке легкого табаку на брата. Село за горой. Одна нога у тебя здесь — другая там.

— Есть, товарищ командир. Идемте, Степан, Максим.

— Максим, ты не ходи — уж больно масляный. Амбицию мне спортишь.

Ладушкин с Петровым пошли в гору по крутому каменному взводу вдоль барака, заваленного по краю навозом.

— Ленивый здесь мужик, — сказал моторист, — у нас на родине навоз покупают, а тут надо бы на пашню, а он навоз в овраг валит.

— У нас, товарищ, этого не надо, — солидно ответил Жеребец, — наша земля навозу не примает: бурьян да чернобыльник одолеют. И без навозу сымаем ино по двести с десятины…

Прошло с час. С горы сначала показались ребятишки и девчонки. Они бежали с криками под гору и столпились на камнях у лодки; стояли молча и смотрели. Потом по взвозу вниз затарахтело шесть подвод — две с пристяжками.

Подводы съехали на каменный бечевник. С первой телеги сошел седой старик, надел очки и спросил:

— Кто здесь будет Жеребец?

— Я буду.

— Врешь?

Жеребец заржал…

— Истинно Жеребец. Приказ есть?

— Читай, коль грамотный.

Старик взял приказ, прочел.

— Все правильно. И печать. Ну, что прикажешь, отец командир?

— Ящики в телеги. Лодку на дроги— тройкой в гору. До Усы.

— На переволок, стало быть.

— Да…

— Это дело нам известное. Слушай, ребята, что приказывает советская власть. Делайте.

Красноармейцы с мужиками принялись перегружать из лодки на подводы ящики. Потом мужики распрягли одну пару, загнали в воду длинные дроги, сами зашли в воду, не раздеваясь, и сноровисто посадили моторную лодку вдоль меж слегами дрог. Вытянули на берег. Под борта подложили, чтоб не било и не стучало на камнях, рогожки.

— Трогай. А мы купаться будем.

Максим с Жеребцом разделись на камнях и кинулись в теплую желтоватую воду ласковой Волги. Поплыли на стрежень.

— Ширну мырну — где вымырну? — закричал Жеребец, нырнул, пропал — нет и нет.

Максим испугался: не утонул бы? — и поплыл к берегу. Вдруг под ним вода всколыхнулась, товарищ вынырнул, оседлал Максима:

— Утоплю!

Барахтались, возились, ныряли, гоготали. Чибис над поймой жалостно плачет. Волга— пустыня, как при Ермаке. Поплыли к берегу. Встали на камнях, чтобы обдуло ветерком. Склоняясь за гору, солнце обливало парней горячим светом. А свежо — и зубы стучат у обоих.

III

Обоз догнали в полугоре. Слева осталась Ермачиха. На околице, огороженной, средь гумен, со свистом машут крыльями высокие шатровые ветрянки. У ворот — воза.

Только-что купались — а жарко стало, потом облились.

По отлогой дороге за лошадьми едва поспеешь.

С высоты шихана открылась даль — влево и вправо покрыли землю шапками шиханы. На излучине Сызрань поблескивает крестами. Впереди внизу — синеет бор. В долине — голубая, опушенная уремою, Уса. За бором гора Лепешка — и над лесом графская светелка.

Спустились к реке. Дроги с лодкой въехали, шурша камышем, в Усу и лодку ссунули в реку. Сгрузили в лодку ящики и отпустили мужиков.

— Счастливого пути, товарищи. Вы того, побережней — усольские сказывали, что колчаковы лодки ходят Волгой.

Солнце спряталось за горы, посеребрив их край. От шиханов набежала тень. Вечер.

Разложенный на берегу костер к сумеркам яснеет. Обедают у огонька. На сошках— чайник. Командир отряда недоволен.

— Чего же это начдив ваш? Тоже пишет приказы, ровно Троцкий: раз-раз-раз — сахару, чаю, карамели. А выходит: цикорий, вобла, куряга…

— Чем богаты, тем и рады, товарищ Жеребец.

— Ну, ладно. Собирай монатки. К темну— нам надо выйти к Молодецкому Кургану.

Собрались. Стучит мотор; на компрессоре, тихим ходом — средь камышей, кудрявых, тальников — то узкими извивами, то средь крутцов разливом под нависшими кустами.

— Вот тут, бывало, Стенька Разин едет, — рассказывает Жеребец, — а сибирские купцы едут с соболями. Сарынь на кичку!..

— Лодка впереди, — говорит Максим…

— Приготовь оружие, ребята… Полный ход.

— Есть, — полный.

— Лодка стой, — кричит Максим.

— Какая лодка — это бударка.

На бударке двое — гребец надрывается в распашных, корщик подгребает кормовым веслом — хотят уйти.

— Лодка, стой!.. Стреляю!

Бударка в камыши. Двое — в солдатской форме — с лодки в воду, схватили весла и на берег в кусты.

Бударка качается, брошенная средь камышей. Жеребец командует:

— Ладушкин. Сымай штаны — давай сюда бударку.

Ладушкин идет бродом, зачалил лодку, подвел и привязал…

— Вот, чай, в кустах шипят те двое. А достать нечем, видно. Должно быть, дезертиры.

Сумерки. Лодка ведет на буксире бударку. Справа нависла желтая громада Молодецкого Кургана — близко Волга.

— Тихий ход. Стоп, — командует Жеребец. Тут мужики поперек Усы всегда сеть ставят на рыбу — рыба-то в Волгу катится с водой.

Смотри вперед. А то запутается винт и невод разорвешь им — рыбу выпустишь, так ругани не оберешься… Смотри — как будут поплавки…

— Вижу!

Поперек розового от заката зеркала реки— цепь поплавков из коринки.

Лодка тихо наплывает. Баграми с обоих бортов осторожно опускают невод и проводят под килем — цепь поплавков всплывает тихо позади.

Ночь накрывает. Где-то в тальниках бухает турецким барабаном выпь… Кулики стрельнули над самой водой…

— Теперь, ребята, забудь, что у нас мотор. Берись за весла — клади в укрючины— чур только, не стучать. Закуривай. Накуривайся. Огня вздувать не дам. Тут самое опасное место! И не шиши и ни гу-гу: молчать!

Покурили, и лодка с тихим плеском весел вышла в Волгу. Подхватила струя и понесла вниз по Волге…

Жеребец правил к левому берегу… Бекет как сторож-столб стоит у выхода Усы. Насупились синие справа горы… Течение под правым берегом подмывает яр…

— Максим, смотри вперед.

— Есть, — тихо ответил Максим.

— Тут есть проран. Пройдем прораном?

— Лодка на трех четвертях сидит[31].

— Пожалуй не пройдем. Стой грести. Молчи. Слышишь, Максим?

— Слышу. Мотор стучит. Снизу. Их. Тут нашей быть не может… Дозорное судно…

— А может прошмыгнем?

— Пускай мотор скорей, — засуетился Ладушкин.

— Я те пущу! Не смей, — тихо остановил Максим.

IV

Стук мотора слышней. Голоса. На Волге в тихий вечер говор слышно с берега на берег. Сейчас из-за рынка вывернется встречное судно.

Жеребец заводит свою лодку к берегу— под самый яр, где подмытый вековой осокорь упал вершиной в Волгу и купает ветви. Вода шумит, играя его листвой.

— Заметят— все равно! Максим, иди на руль. Я приму их на себя… Стой на месте. Держись за дерево! А потом — смотри, что делать.

— Есть!

Жеребец быстро разделся донага, перешагнул в бударку, взял весло, отвязался, оттолкнул и, подгребая, стрелой понесся на средину Волги к низу…

— Ложитесь все, — приказал Максим.

— Зачем это он веслом стучит? — с испугом говорит Степан.

— Затем и стучит, чтоб услыхали, коли не видят…

Из-за рынка показалась длинная моторная лодка.

— «Как щука — должно быть путейский дизелек»[32]—говорит тихо Максим.

Оттуда кто-то сдержанно сказал:

— Ваше благородие! Лодка по левому борту…

Звонко закричал со встречной лодки:

— Эй, лодка, стой! Стоп мотор!

Максим увидел, что Жеребец, не отвечая гребет к средине.

— Стой! Велю стрелять, — кричат со встречного судна.

Нет ответа.

— Огонь! — кричит все также звонко с лодки голос.

Ударил выстрел. Второй. Бударка опрокинулась, плывет вверх дном…

— Батюшки, сшибли Жеребца-то, — высунув за борт голову, говорит Ладушкин.

— Молчи, — шипит Максим, а то вот кокну по башке.

Дозорное судно пустилось на середину Волги догонять бударку, уносимую водой. Настигли.

— Опрокинулся, ваше благородие! — говорит солдат на «дизельке».

И слышен гулкий стук по днищу опрокинутой бударки вымбовкой или наметкой[33].

— Должно утоп. Прикажете, ваше благородие, перевернуть?

— Не надо. Зачем терять напрасно время. Вперед до полного, мотор!

— Есть, вперед до полного.

Качаясь на волнах, плывет вверх дном бударка, уносимая водой.

Дозорное судно пошло вверх полным ходом к луговой стороне. Миновало вдали то место, где упал осокорь, повернуло коренной за рынок. Моторный шум затих.

— Крути мотор — скорей, — тихонько говорит Максим.

— Есть.

— Вперед!

— Есть вперед.

— Жаль парня, — вздохнул Петров, — пропал! А нас-то вызволил…

— Куда ж ты правишь на середку, — сердито говорит Максиму Ладушкин, — еще увидят те.

— Не горячись, товарищ, — тихо, но строго отвечает Максим. — Он встал у рулевого колеса и смотрит вперед…

Уносимая волной впереди видна бударка— попала в суводь, кружится вверх дном.

Лодка настигает ее. Стоп, мотор!

Максим склонился, ухватил бударку, ударил по днищу кулаком. Оттуда тоже будто стук или отзвучье?

— Переверну, Володька?

Максим приподнимает и перевернул бударку… Мелькнуло белое. Отфыркиваясь, встряхнувши волосами, из воды — внезапно Жеребец и лезет в лодку.

Подхватили. Вытащили… Скорее одеваться… Весь дрожит.

V

— Да ты живой или утопленник? — с испугом спрашивает Ладушкин…

Жеребец стуча зубами, тихонько заржал:

— Ну, брат, Максим. Еще б одна минута— силушки не было держаться! Руки застыли. Ноги свело. Холодная вода… Дай тряпку палец завязать — кровища льет…

— Да как же ты дышал-то под водой, Володя? — спрашивает Ладушкин.

— Я не под водой, а под бударкой, — завязывая палец тряпкой, отвечает Жеребец. — У нас на Волге — не я один умею делать.

Слышу: грозит стрелять. Я в воду — раз. Бах! Я лодку за борт — раз! Ба-бах! Я и накрылся, нырнул под лодку головой и высунулся из воды, дышу; схватился за скамью руками.

— Как же «дышу» под лодкой-то, Володя?

— Ну, да! Налей чаю на блюдце, да опрокинь стакан туда — вода-то не войдет. Понял?

— Чудеса!

— Чудеса простые. Только я слышу и вдруг будто как квашня шипит, и к носу уж вода подходит — смотрю вверх: в днище светится дыра — должно быть он еще стрелял — пробило пулей. Я в дырку пальцем. Насилу проковырнул — заткнул, просунул палец и загнул крючком наружи, держусь. Слышу — плывут. Я уж знал, что непременно подойдет смотреть — всегда так: не держится ли, мол, за лодку снаружи. А этого они не знают. Подплыла, колышет. Слышу — как мертвец из гроба — ударило по крышке — ну-ка, думаю, по пальцу?!. «Перевернуть прикажете». Ну, думаю — беда! Надо нырять.

Хотел нырнуть. Тяну палец — не вытяну! Беда!

А он: «не надо», и отплыли. Ну, если бы вы в тот час не подоспели — кормить мне раков!.. Дай-ка я поправлю… Куда ты держишь… Вот Волга-то!

Бывало, то и дело — крик навстречу; пароходов! Огни — зеленый, красный, белый; наметчики кричат; плоты идут, беляны — а нынче! Тишина! Говори, где искать нам «Ермака»-то. Уж Козьи Рожки миновали.

Высоко в небе справа над утесом Жигулей две острые скалы — как козьи рожки.

— Да ведь ты знаешь его, Володя, какой он! Притаился где-нибудь под яром за кустами с «Ермаком».

— Коршун!

— Бывают на море орлы?

— А как же!

— Ну, вот — не коршун, а морской орел.

— Куда ж он спрятался, орел-то твой? Нырнул бакланом? Застенной воложкой? Там по ярам осокоря, — есть где мачты утаить:

— Идем. Пустить мотор?

— Валяй. Крути, Степан. Им воложкой тут сверху не пройти — застрянут, а мы на тихом проберемся…

Лодка тихим ходом входит меж двух зеленых островов в верховье воложки. Шуршит под днищем шелково песок.

— Прошли. Дай полный…

— Есть, полный!

— Постой! Стоп! Максим, что это там направо под берегом?

— Не разгляжу.

— Две мачты. Как будто две рыбницы[34] у берега стоят. Нет, пароход, труба видать. Тише, ребята…

Плывут чуть шевеля веслами. Под правым берегом, притаясь, стоит под сенью вековых осокорей весь черный однотрубный пароход.

— «Ермак», — сказал Максим и свистнул, вложив два пальца в рот.

— Кто на лодке, стой!.. — слышится с парохода окрик, и щелкнул затвор винтовки…

— Свои. Максим с Володькой…

— Откуда вас несет?

— Из Самары кругосветкой.

Лодка причалила к корме «Ермака».

— Товарищ Ждан что? — спрашивает Володька Жеребец.

— Отдыхает.

— Скажи ему: патроны привезли.

Приложение. Чертежи В. Григорьева

К рассказу «Сигналы великанов»

Простейший искровой радиотелеграфный передатчик (слева) и приемник с кристаллическим детектором (справа).

Передатчик: А — антенна, 3—заземление, — батарея гальванических элементов, доставляющая ток индукционной катушке, К — ключ, И — индукционная катушка с разрядником, включенным в цепь, антенна — земля. При нажатии ключа в разряднике проскакивает искра, вызывающая в антенне переменный ток высокой частоты. Переменное электромагнитное поле, порождаемое в пространстве антенной передатчика, вызывает переменный ток в антенне приемника.

Приемник: А — антенна, 3—заземление, С — переменная самоиндукция для настройки, Д— детектор.

К рассказу «Илья Топчан»

Привязной змейковый аэростат системы «Кано».

Отличается большою устойчивостью даже при сильном ветре, благодаря присутствию «оперения», подобного оперению стрелы (рис. 1). Оперение состоит из трех надуваемых ветром мешков (рис. 3, Б). Постоянная форма аэростата поддерживается баллонетом (рис. 3, А) также надуваемым ветром. Рис. 2 изображает «путцы», которыми определяется наивыгоднейший наклон аэростата по отношению к ветру.

К рассказу «Рукастая машина»

Разбирающий механизм строкоотливной наборной машины «Линотип».

Подлежащая разбору строка матриц передвигается бесконечным винтом «А» (рис. 1) вдоль рубчатой скалки над ячейками магазина (плоского ящика с особыми для каждого рода матриц, отделениями). Матрица имеет определенным образом расположенные зубцы, которыми она цепляется за рубчики скалки, и падает в то отделение, над которым поддерживающие рубчики, прерываются. Рис. 1—матрица висит. Рис. 2—матрица падает. Рис. 3—вид матрицы «0/0» с тыльной стороны.

Примечания

1

Подшипник со смазочной коробкой, в которой вращается головкой ось вагона.

(обратно)

2

Отделение транспортной охраны государственного политического управления.

(обратно)

3

В русском телеграфном коде латинское QRO передается буквой щ. ЩРО — увеличьте мощность.

(обратно)

4

Киловатт — 1000 вольтампер, единица мощности около полутора лошадиных сил.

(обратно)

5

Роки-Пойнт — одна из самых больших радиостанций в мире, около Нью-Йорка, в Америке.

(обратно)

6

Как называется ваша станция? Где вы находитесь?

(обратно)

7

Восемь футов — 244 сантиметра.

(обратно)

8

Восемь дюймов около 20 сантиметров.

(обратно)

9

Зрительный прибор.

(обратно)

10

Указатель высоты подъема.

(обратно)

11

Фабрика, занимающаяся отливкою и изготовлением шрифта и других типографских принадлежностей.

(обратно)

12

Московский трест полиграфической промышленности — объединение типографий, переплетных и т. под, предприятий.

(обратно)

13

Буквально (с французского) — составитель страниц; тот рабочий, который располагает набранные строки по страницам и полосам.

(обратно)

14

Верстать — делать из «гранок» с неопределенным числом строк страницы или полосы.

(обратно)

15

«Выпускать» номер газеты или книгу, — наблюдать за тем, чтобы в окончательном виде в работе все было правильно.

(обратно)

16

Гарт — сплав свинца, олова и сурьмы, из которого отливаются типографские литеры.

(обратно)

17

Пункт — типографская мера, около 1/8 миллиметра.

(обратно)

18

Инструмент, при помощи которого производится набор.

(обратно)

19

Ротационная машина изобретена в 1846 г. — Крупное усовершенствование в типографском деле; печатание производится не на плоских досках, а на вращающихся цилиндрах. В час такая машина может выпустить несколько десятков тысяч напечатанных листов.

(обратно)

20

Тираж газеты — число выпускаемых экземпляров каждого номера.

(обратно)

21

Принадлежность ротационного печатания, — форма, которая под большим давлением оттискивается с набора; углубления заливаются гартом, — получается сплошная доска с выпуклыми буквами — стереотип.

(обратно)

22

«Рота» — сокращенное название ротационной машины.

(обратно)

23

Линотип — наборная машина.

(обратно)

24

Работающие сплошным набором.

(обратно)

25

Металлические бруски, употребляемые при наборе.

(обратно)

26

Наборщики, работающие ручным набором.

(обратно)

27

Негодные листы бумаги, — плохо напечатанные, рваные, грязные.

(обратно)

28

Из сборника «Кругосвет» — изд. Госиздата, М. 1925 г.

(обратно)

29

Про Максима рассказано в книжке «Красный Бакен». (Госиздат).

(обратно)

30

Низкий мыс покрытый лесом.

(обратно)

31

Т.е. — осадка лодки 3/4 аршина — полметра.

(обратно)

32

Небольшое посыльное судно с двигателем Дизеля, из бывших на Волге в ходу до революции у чинов водяной инспекции.

(обратно)

33

Вымбовка — вага, вставляется в гнездо шпиля, которым вытаскивают якорь. Наметка — шест с делениями для измерения с судна глубины реки.

(обратно)

34

Грузовое парусное судно около 40 тонн вместимостью.

(обратно)

Оглавление

Сигналы великанов

  I. Шоколад

  II. Пролитый мазут

  III. То, что им не нужно

  IV. Человек большого роста

  V. Голос из другого мира

  VI. Угрозыск в эфире

  VII. На чердаке

  VIII. Технический разговор

  IX. Оного

Тонькин танк

  I. Лбом в упор

  II. Гусь голанский

  III. Кулюкушки

  IV. В огне

  V. Держи левей

Илья Топчан

  I. Приказ Колбасе

  II. Конец мира

  III. Желтый дракон

  IV. Над Волгой

  V. Бой

  VI. Пленник

Рукастая машина

  I. Стой! Беги!

  II. Бесшабашный шпик

  III. Сама ли машина?

  IV. Капни ей в душку

Опасная кругосветка[28]

  I

  II

  III

  IV

  V

Приложение. Чертежи В. Григорьева Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg