«Онорино»

Елена Яковлевна Ильина Онорино (рассказ испанского мальчика)

Меня зовут Онорино Родригес Гарсиа. Онорино — это мое имя, Родригес — это фамилия моего отца, а Гарсиа — фамилия моей матери. У нас, в Испании, у всех по две фамилии. Мне двенадцать лет, моему младшему брату Луису — одиннадцать. Вот уже десять месяцев, как мы с Луисом живем в Советском Союзе, а раньше мы жили на севере Испании, среди гор, в маленьком астурийском городке Сама.

У меня была там своя компания — одиннадцать ребят. В городе называли нас почему-то „одиннадцать пиратов“. „Пират“ — это значит морской разбойник. А мы, конечно, разбойниками не были. Да и море от нас не так уже близко. Мы только играни после школы в футбол на улице, барахтались в речке по два часа подряд да иной раз пробирались в кино без билета. Луиса мы в нашу компанию, конечно, не принимали. Он был еще маленький.

В нашем городке почти все жители — углекопы. Это потому, что в горах у нас сплошной каменный уголь. И мой отец, Хулио Родригес, тоже углекоп.

Когда фашисты напади на нашу страну, отец сразу же пошел на фронт вместе с другими шахтерами. У него не было винтовки, но зато был динамит. Динамитом взрывают уголь в шахтах. Вот отец и записался в отряд динамитчиков. Назывался этот отряд: „Кровь рабочих“.

Провожали мы отца рано утром — я, мать и брат. На улице еще было совсем темно. У вокзала мы встретили колонну бойцов. Тут было много шахтеров, товарищей моего отца. У кого за плечами была винтовка, у кого за поясом граната.

Садясь в вагон, отец сказал мне:

— Ну, Онорино, ты теперь остаешься за старшего. Смотри за братом, помогай матери.

С этого дня я как будто и в самом деле сделался старше. Мне уже некогда стало возиться с моими „пиратами“. По утрам я первым делом отправлялся с пустым мешком к шахте. Там, у входа в шахту, я подбирал на земле кусочки угля и относил матери.

И вот один раз, когда я пришел за углем, я встретил приятеля моего отца, дядю Хуана. Это был хмурый и молчаливый старик. Но тут вдруг он сам подошел ко мне и первый заговорил:

— Что слышно, сынок? Как мать справляется одна?

— Ничего, — сказал я. — Только об отце беспокоится: давно нет писем.

Дядя Хуан помолчал немного, потом сказал:

— Знаешь, мальчик, на войне все может случиться. Война — это война…

— А вы что-нибудь слышали про отца? — спросил я.

— Под Овиедо большие бои идут, — ответил дядя Хуан. — Много народу перебито…

У меня как-то сразу потемнело в глазах…

— А отец? — спросил я с трудом.

— Говорят, и он…

Больше дядя Хуан ничего не сказал, а я взвалил на плечи мешок с углем и пошел домой.

„Как мне сказать об этом маме?“ думал я.

Мама сидела у окна и шила отцу рубашку.

— Ты не слыхал, Онорино, — спросила она, — кто едет на фронт? Надо бы посылку отправить.

Я молча сел на кровать.

— Что с тобой, Онорино? — спросила мама. — Ты слышал что-нибудь?

— Отец… ранен, — сказал я.

Рубашка выпала у мамы из рук.

— Кто тебе сказал?

— Дядя Хуан.

Мама выбежала на улицу. Она долго не возвращалась, а когда вернулась, все лицо ее было в красных пятнах, и руки у нее дрожали.

— Мама, — сказал я. — Знаешь, что я подумал? Может быть, это ошибка… Помнишь, что было с Роберто? Ведь и про него говорили, что он убит, а ведь он вернулся.

Но мама не успокаивалась. В эту ночь она так и не легла. Да и я тоже не мог уснуть. Все думал, как мне добраться до фронта и узнать что-нибудь об отце. Может быть, убили другого Хулио Родригеса, а не его.

Рано утром, когда начало светать, я осторожно ступил на пол, но половица скрипнула, и мама, сидевшая на кровати, сразу же подняла голову.

— Куда ты?

— За углем.

Я быстро оделся и только хотел выйти из комнаты, как вдруг заметил на спинке стула рубашку отца, которую вчера шила мама. „Возьму на всякий случай“, подумал я.

Когда мама отвернулась, я схватил рубашку и сунул ее к себе под блузу.

На узкой, как коридор, уличке, где мы жили, было еще тихо, только речка под мостом бурлила. Я со всех ног пустился бежать, чтобы попасть к самому раннему поезду.

Поезд стоял уже у платформы. Я забрался в вагон третьего класса. На скамейке у окна сидел старый крестьянин. На нем были короткие штаны, белые чулки, а на голове — клетчатый платок. Старик потеснился и дал мне пройти к окну.

— Ты что, один едешь? — спросил он, вынимая изо рта трубку.

— Один, — сказал я.

— А куда?

— На фронт.

— На фронт? — переспросил старик и покачал головой. — Думаешь, без тебя не обойдутся?

— Я не воевать еду, — объяснил я, — мне нужно об отце узнать.

— Вот оно что, — сказал старик. — А все-таки вернись-ка лучше домой, сынок, пока еще поезд не тронулся. На фронт тебя все равно не пропустят.

Я не стал спорить со стариком.

Поезд уже шел полным ходом. В открытые окна дул свежий ветер. Но обе стороны спускались к насыпи зеленые склоны гор.

И вдруг я услышал:

— Мальчик, твой билет.

Передо мной стоял кондуктор. Я так загляделся в окно, что не заметил, как он вошел.

Что мне было делать? Билета у меня не было. И денег, чтобы заплатить штраф, тоже не было.

— С кем ты едешь? — спросил кондуктор.

Я огляделся по сторонам.

— С дедушкой, — сказал я и посмотрел умоляющим взглядом на моего соседа. Старик удивленно покосился на меня и, вынув изо рта трубку, сказал:

— Ну да, это мой внук.

— А сколько ему лет?

Старик кашлянул:

— Точно не помню. Билета еще не полагается.

Но кондуктора было не так-то легко провести. Старик поворчал, поспорил, — ему, видно, жалко было денег, но делать было нечего — назвался дедушкой, так плати. Охая и кряхтя, он вытащил из кармана кошелек и заплатил, сколько было нужно.

Когда кондуктор ушел, я достал из кармана перочинный нож, который мне в прошлом году подарил отец, и сказал старику:

— Возьмите, пожалуйста, это…

Но старик усмехнулся и потрепал меня рукой по волосам.

— Что уж там! Оставь себе.

Скоро поезд подошел к маленькой станции. Все пассажиры высыпали на платформу. Мой новый дедушка вынул из корзинки горсть маслин и два яблока.

— На, — сказал он, — возьми на дорогу, внучек. Да смотри, только не попади в лапы к фашистам.

Он пожелал мне счастливого пути, указал дорогу, и мы пошли в разные стороны.

На площади у станции стояли орудия, военные повозки, везде было очень много наших бойцов. Скоро я вышел из городка на гладкую, шоссейную дорогу и пошел вверх в гору.

Вдруг из-за поворота загудела машина. Я только успел отбежать в сторону, как мимо меня вихрем промчался санитарный автомобиль. Я понял, что это раненых везут с фронта. „Ну, значит, иду, куда надо“, решил я и быстро зашагал дальше. Откуда-то из-за гор доносилась пальба, но я никак не мог разобрать, с какой стороны стреляют, потому что по ущельям гулко раскатывалось эхо.

Я шел очень долго. По склонам гор виднелись развалины домов с обгоревшими, торчавшими во все стороны балками.

Людей нигде не было. Всюду хозяйничали птицы.

Стрелять почему-то перестали. Солнце уже заходило за гору, быстро темнело. Тут только я вспомнил, что целый день почти ничего не ел. С голоду у меня закружилась голова.

И вдруг на повороте дороги я увидел какого-то человека в берете. Человек сидел на камне и, зажав левой рукой винтовку, ел что-то из оловянной миски.

— Стой, кто идет? — крикнул он приподнявшись. — Покажи пропуск.

Я сказал, что никакого пропуска у меня нет, но мне непременно надо разузнать про отца. Боец посмотрел на мои ноги и спросил:

— Видно, издалека идешь? Вон как ноги исцарапал. Садись, отдохни, а потом поворачивай обратно.

Я присел рядом с бойцом и, не отрываясь, смотрел на оловянную миску, от которой вкусно пахло бобами и оливковым маслом.

— Вот что, мальчуган, — сказал боец, заметив мой взгляд. — Если ты пойдешь по этой тропинке, то выйдешь прямо к батальонной кухне. Там тебя покормят. Ну, шевели ногами.

Я пошел по тропинке вниз. Было уже совсем темно. Я не прошел и ста шагов, как издали увидел повозку на колесах с высокой узкой трубой и четверых людей, которые сидели на земле и курили. Я подошел к ним и рассказал, зачем сюда пришел. Коренастый, широколицый человек, которого все называли Хосе, дал мне оловянную миску и наложил в нее бобов. Ну и вкусно же стряпают на фронте!

Люди, сидевшие на земле, говорили о всяких военных делах, о бое под Овиедо, и не обращали на меня внимания.

Наконец я набрался храбрости, подсел к Хосе и спросил его, не знает ли он чего-нибудь о моем отце Хулио Родригес из партизанского отряда „Кровь рабочих“.

— Нет, про такого не слыхал, — сказал боец.

Его товарищи тоже ничего о моем отце не знали.

— Мало ли на фронте бойцов!

„Что же мне делать? — подумал я: — куда теперь итти?“

— Ложись-ка спать, малыш, — сказал коренастый человек и дал мне толстое суконное одеяло. — Расстели-ка это под деревом.

Я улегся и сразу же заснул как убитый.

Меня разбудили громкие голоса. Уже было совсем светло. Возле походной кухни стоял какой-то новый человек с перевязанной рукой и разговаривал с Хосе.

— Мальчик! — окликнул меня Хосе. — Вот этот товарищ знает твоего отца.

Я вскочил.

— Даю тебе честное слово, мальчуган, что твой отец жив, — сказал мне раненый боец и протянул мне левую руку.

— Жив! Где же он?

— Не так далеко отсюда. Он лежит в госпитале, откуда я иду. Километра три-четыре отсюда.

Тут я не выдержал и расплакался, хоть никогда не плачу.

— Чего плакать, отец поправится, — сказал раненый и подробно рассказал мне, как найти госпиталь.

Бойцы еще раз покормили меня. Я простился со всеми и побежал в гору.

Еще издали я увидел белый дом. Он стоял на склоне горы, в тенистом саду, за высоким забором. Ворота были заперты. Я стал звонить, стучать. Наконец ворота приоткрылись.

— Сегодня неприемный день, мальчик, — сказал мне санитар и хотел было опять захлопнуть железные ворота. Я стал умолять его, чтоб он меня пропустил.

— Да вон доктор идет, попроси его, — сказал санитар.

Я подбежал к маленькому, лысому человеку в халате, который вышел в это время из ворот.

— Можно мне повидать моего отца, доктор? — сказал я прерывающимся голосом. — Он здесь, у вас в госпитале!

— У меня в госпитале много отцов, — спокойно ответил доктор, — приходи послезавтра.

Доктор пошел по дороге не оглядываясь. Я побежал следом за ним.

— Доктор, я не могу вернуться домой, если не увижу отца. Пустите меня хоть на минутку.

— Приходи в среду или в пятницу, — все так же спокойно сказал доктор, не поворачивая головы.

— Я не могу ждать до среды! — крикнул я. — Мне нужно передать отцу рубашку!

Доктор засмеялся.

— Ну, рубашка у него есть и без твоей. Не голый он лежит.

Я увидел, что спорить с доктором не стоит и решил пробраться в госпиталь без его разрешения.

Я обошел сад кругом, взобрался на забор и перемахнул на ту сторону. Дверь в госпитале оказалась открытой. Сразу же у входа я наткнулся на сиделку. Она не хотела меня пустить, но когда услышала, что я пришел издалека, пожалела меня и повела в палату, где койки стояли двумя рядами.

— Родригес Гарсиа, — сказала сиделка, — к вам приехал ваш сын!

Больной, который лежал на крайней койке у окна, повернул голову.

— Онорино!

На меня смотрел желтый, худой, с ввалившимися глазами человек, так мало похожий на моего отца. Но это был он. Я обнял отца. От него пахло едким запахом лекарств. Он был так слаб, что не мог даже приподняться. Я посмотрел на его толсто обмотанные руки, которые лежали поверх одеяла, и дал клятву отомстить канальям-фашистам. За отца, за его раненых товарищей, за весь наш народ!

Я узнал, что он был ранен два раза: первый раз в бою — пулей в голову, а второй раз — в руку, осколками бомбы, брошенной с фашистского самолета. Это случилось, когда его везли раненного в госпиталь.

— Вот это тебе мама прислала, — сказал я и положил на его койку новую рубашку.

* * *

Еще было светло, когда я снова сел в поезд, чтобы ехать домой. Теперь мне никакого дедушки не нужно было. В кармане у меня, рядом с пустыми патронами, которые я подобрал по дороге на станцию, был самый настоящий железнодорожный билет! Деньги на дорогу мне собрали раненые.

К вечеру я уже был дома. Не успел я еще и слова сказать, как мама уже поняла, что я принес хорошую весть, и заплакала от радости.

В этот вечер у нас дома перебывали все соседи и вся наша пиратская команда. Свои патроны я подарил моему самому лучшему товарищу Куко.

Отец пролежал в госпитале два месяца. Когда он к нам приехал, он рассказал, что доктор, который не хотел меня пустить, оказался фашистом. Он нарочно лечил отца неправильно. Нужно было перевязать отцу каждый палец, отдельно, чтобы пальцы не срастались, а ему перевязали все пальцы вместе. Отец еще долго после этого не мог двигать пальцами. Они не сгибались.

Отец сказал нам, что этот фашист вот уже две недели сидит в тюрьме. Так ему и надо! Теперь к нему ни в среду, ни в пятницу никого не пустят.

А мой отец, как только поправился, снова пошел на фронт.