«Переулок капитана Лухманова»

Переулок капитана Лухманова (fb2) - Переулок капитана Лухманова (Крапивин, Владислав. Романы) 2741K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Крапивин

Владислав Петрович Крапивин Переулок капитана Лухманова

Несгибаемому Командору Ларисе Крапивиной — в знак нашей общей преданности парусам

Вступление. 1946

Королевская жоска

— Не сердитесь, ваше величество, эта штучка вам совсем ни к чему. А мне нужна до зарезу, — сказал Костик.

Величество молчало. Потому что было деревянным. Костик нашел его осенью в городском логу, где лазил в поисках обрезков жести для самолета-вертушки. Жесть не нашел, зато увидел среди мусора шахматную фигуру с черным облезлым лаком и желтой шишечкой на точеной головке. Сразу видно — король. Небось не сладко оказаться на помойке, вдали от своих придворных. Костик пожалел короля, принес домой, отмыл, почистил и поселил на подоконнике. А в Новый год повесил на елку. Ветка слегка прогнулась: его величество был тяжеловат. Костик подумал, что у него в подставке, наверно, есть грузик — для устойчивости. Но тогда подумал мельком, а сегодня вспомнил, потому что грузик стал нужен для жоски.

Что такое жоска (или жостка), школьникам двадцать первого века неведомо. А в середине двадцатого знали все. Это кусочек овчины с расчесанными на стороны длинными клочьями шерсти и прицепленным к коже свинцовым грузиком. Во время игры жоску подбрасывают боковой стороной ступни, подхватывают башмаком, подбрасывают снова. Победитель — тот, кто сделает самое большое число ударов и дольше всех удержит жоску в воздухе, не уронив. Были чемпионы, которые ухитрялись сделать полтысячи ударов.

Разумеется, учителя игру запрещали. И конечно, «принимали меры». Но храбрым пацанам девятнадцатой школы было «ништяк». Ну поставят за поведение вместо пятерки четверку! Ну вызовут мать или даже отца, если он у кого-то есть. Делов-то! Хуже всего, когда обшарят карманы и отберут жоску. Это потеря! Хорошая жоска — вещь ценная, сделать ее непросто. Надо, чтобы шерстяное обрамление было легким, но плотным, помогало жоске мягко планировать. А грузик следовало отрегулировать для ровности полета. Не у всех это получалось, но Костику казалось, что у него получится. Потому что… ну должно же у него в жизни хоть что-то получаться!

Так, по крайней мере, рассуждал про себя Костик Удальцов, ученик четвертого класса «А» местной семилетки с улицы Кулибина. Семилетка была мужской школой, и это требовало от каждого ученика прочности характера. А у Костика прочности было маловато. Храбростью не отличался, талантами в футбольных играх не блистал, драться не умел (то есть «почти что не умел»). И выражаться крепкими словами стеснялся. В общем, «тихая рыбка». Нельзя сказать, что его часто обижали, потому что не был ни жадиной, не ябедой. Но и всерьез не принимали.

Чтобы добиться уважения в суровой мужской среде, следовало обладать какими-то заметными способностями. Необязательно быть заядлым драчуном, но надо иметь за душой «что-то такое». Или ловко играть в «чику», или уметь бесстрашно ответить училке (то есть «чикле») на ее придирки, или не хуже старшеклассников дымить «бычками» за уборной. Или ловко играть в «жоску».

Когда увлечение такой игрой в школе «дошло до ручки», Костик подумал, что здесь он может добиться успеха и завоевать авторитет. Потому что однажды на перемене он попросил на минутку легонькую мохнатку у Валерки Петрущенко (добрая душа!) и попытался попинать ее, подражая опытным игрокам. И получилось! Сперва поддал ее четыре раза, а потом целых семь раз подряд! Для начала совсем неплохо. Конечно, не полтыщи ударов, как у чемпиона, шестиклассника Витьки Дутова, по кличке Дутик, но внушало какую-то надежду.

Костик подумал тогда, что, может быть, у него есть врожденные способности. Этакое умение рассчитывать удары и траекторию полета. А что! Например, бумажных голубков он делал очень умело, они летали лучше, чем у многих. И при игре в «обстенок» отлетавшие от кирпичной стенки пятаки всегда близко ложились у денежек других игроков. Жаль только, что осенью за этими делом накрыла Костика и других ребят чикла Елена Львовна и «накапала» бабушке Эльзе Яковлевне. После домашней вздрючки Костик играть в «обстенок» не решался (ну сказано же — не храбрец).

А за «жоску», даже если заметят, сильно не попадет. Это ведь не азартная игра на деньги, которая «рано или поздно приводит ребенка в колонию».

Если терпеливо тренироваться, можно стать чемпионом. И никто уже не вякнет, что Удальцов — «тихая рыбешка»…

Клок овчины для жоски Костик разыскал в кладовке. Там валялись меховые домашние туфли — «шубенки». Они были рваные и протоптанные насквозь, но отвороты с меховой оторочкой у них сохранились неплохо. Костик принес туфлю на кухню, к подоконнику, вырезал из нее кружок размером с пятак. Расчесал торчащие в стороны овчинные пряди. С удовольствием дунул на них — жоска зашевелила пушистыми «лапами», как медуза.

После этого Костик занялся «грузилом».

Он аккуратно (чтобы не обидеть «его величество») отодрал от шахматной подставки байковую накладку. Под ней, как и ожидалось, была спрятана в углублении свинцовая блямбочка размером с двухкопеечную денежку, только потолще. Костик колупнул ее ножиком, уронил на ладонь. В самый раз — по размеру и по весу. Потом крепким гвоздиком он пробил в свинце две дырки. Пропустил через них скобки из медной проволоки, прикрепил ими свинец к овчинной «медузе». Подкинул готовую жоску на уровень плеча. Она подлетела, распушила пряди и ровно спланировала на ладонь.

Костик выскочил в прихожую. Натянул там расхлябанные сапожки (без твердой обуви жоску не очень-то попинаешь), вернулся на кухню. Подбросил жоску снова и ударил кирзовой «щекой» правой ступни. Жоска взлетела плавно и послушно, как дрессированная.

«Умница!» Костик ударил снова. И опять удачно! Жоска аккуратно приземлилась на ногу. И снова, снова… Просторный сапожок бултыхался на тощей ноге, но это не мешало точности ударов. Костик подумал, что у него есть шансы сделаться… ну, если не чемпионом, то игроком не хуже других.

Эту победную мысль перебил хлопок наружной двери. Полундра! Наверняка пришла с рынка бабушка Эльза Яковлевна. Костик оглянулся: куда спрятать сокровище? В сумку нельзя: тетя Эля наверняка полезет в нее — проверять, не забыл ли он положить все учебники и тетради. Увидит жоску — ох что будет! «Ты связался со шпаной, которая развлекается хулиганскими играми!»

Нормальных карманов на легоньких штанах не было, а в тесный кармашек у пояса жоска не влезет… Костик в последний миг догадался — сунул жоску в просторное, как ведерко, голенище. Встал навытяжку, будто солдат в ожидании генерала.

«Генерал» Эльза Яковлевна подозрительно глянула поверх очков.

— Ты почему это, голубчик, в сапогах?

— В школу собираюсь!

— Странно. Казалось бы, сначала надевают зимние штаны, а потом уже сапоги…

Костика осенила спасительная догадка.

— А я… я не хочу в зимних. На улице вон как тепло, я подумал, что можно в этих…

— По лету соскучился, — снисходительно заметила Эльза Яковлевна. — Ну что ж… Тогда надень другие чулки: у тебя на колене дырка.

Еще не легче! Станешь переодевать — увидит жоску!

— На других тоже дырки, — выкрутился Костик. — Еще больше…

— Ты вопиющий неряха! (выражение «вопиющий» было у нее любимым). Людмила Григорьевна не успевает штопать…

Людмила Григорьевна была еще одна бабушка — мамина мама. А Эльза Яковлевна — папина. Баба Люда отличалась простотой нрава и деревенскими привычками. А тетя Эля (но ни в коем случае не «баба Эля») до войны жила в Ленинграде, работала в какой-то библиотеке и вся была пропитана интеллигентностью. Она любила говорить: «Я образованная женщина и в любой ситуации знаю, как следует поступать». Бабушки не всегда ладили между собой, но в методах воспитания внука были единодушны. «Людмила Григорьевна, посмотрите, чтобы он не улизнул из угла, пока я хожу за линейкой…» — «Хорошо, Элечка… А ну стой на месте, греховодник!» Линейка была крепкая и несгибаемая, как характер Эльзы Яковлевны.

А мама воспитанием Костика не занималась. Она то и дело ездила с труппой Областной филармонии по ближним городам и селам, выступала с чтением стихов и рассказов. Ездил вместе с мамой и ее «очень добрый знакомый», по имени Эдуард Евгеньевич, «мастер эстрадных жанров». Ну что тут поделаешь? Отец погиб в сорок третьем, при наступлении на Киев, а маме, еще нестарой и симпатичной, хотелось мужского внимания. Костик был не младенец, понимал это. И баба Люда, ее мама, понимала: «Что же ей одинокой кукушкой век вековать…» Тетя Эля поджимала губы, но не спорила.

И Костик привык жить при «дваждыбабушкином режиме». Не всегда это было легко, но… приспосабливался.

А в нынешние дни баба Люда уехала к своей знакомой в Падерино, и Эльза Яковлевна удвоила бдительность.

— Да, ты вопиющий оборванец! Дыра на дыре…

— Я заретуширую ногу в дырке коричневым карандашом…

— Ох, если бы кто-то заретушировал все дыры в моей несчастной жизни!.. Ты пообедал? Я оставляла тебе жареную картошку…

— Конечно, пообедал! — Костик поспешно натянул куцый ватничек и солдатскую шапку с завязанными на затылке ушами.

— А уроки сделал?

— Тетя Эля, ну какие уроки! Завтра уже каникулы!.. Ох, карандаша нет! В школе у кого-нибудь попрошу. Я пошел!

День в конце марта был удивительно теплым. У заборов лезли наружу травинки. Пролетела коричневая бабочка. «Зачем я надел шапку, надо было пилотку». Костик сдернул ушанку, замахал ею, ухватив за тесемки. Замаршировал веселее. Доски тротуара запружинили под сапогами, хлопнули по воде, потому что тротуар пересекал синюю лужу, в которую превратился вчерашний снег. От воды взлетел влажный воздух, цапнул прохладными пальцами за полоски голой кожи над чулками, обмахнул лицо. По луже разбежались солнечные зигзаги.

«Корабельное время, — подумал Костик Удальцов. — Пора…»

Отдельные кораблики любителей-флотоводцев уже и раньше появлялись на лужах, среди ноздреватого снега, но сейчас было ясно, что пришла настоящая парусная пора. Обширные разливы заполняли деревянные улицы от края до края. Понятно, что завтра, в первый день весенних каникул, на воду выйдут целые эскадры. Костик с удовольствием вспомнил кусок сосновой коры, припрятанный под крыльцом еще в февральские дни. Из него получится крепкий корабельный корпус.

До начала второй смены оставалось полчаса. На школьном дворе, между поленницей и длинным сараем, собрался десяток ребят из разных классов — четвертого, пятого, шестого. Развлекались жосками. Лохматые «медузы» разного цвета взлетали и падали, словно старались покрасоваться друг перед дружкой. Но это была лишь разминка. А через минуту шестиклассник Витька Дутов (Дутик), самый главный здесь человек, небрежно сказал:

— Ну чо, ребя, в «чемпионку»?

«Чемпионкой» называлась игра, когда один бьет по жоске, а остальные стоят кружком и считают: сколько раз игроку удастся поддать ее в воздух. Когда роняет, наступает время другого. Для игры выстраиваются в очередь. Впереди оказывается, как правило, Дутик, потому что постоянный чемпион и авторитет. За ним — те, кто решительней и нахальнее. Впрочем, не все занимали очередь. Те, у кого не было надежды на успех, стояли в сторонке или скромно поигрывали сами с собой, без претензий на чемпионское звание.

Костик, однако, сейчас занял очередь. Правда, оказался в конце: его отодвинул плечом решительный Витька Клонов из пятого «Б». Ну и ладно! Ожидающих оказалось всего-то пять человек.

Играть полагалось одной жоской, чтобы условия были равные. Поскольку начал игру Дутик, то и жоска оказалась его. Сумрачный, стриженный под машинку Дутик был большой и пухлый, на первый взгляд неуклюжий. Но с жоской управлялся, как артист. Мог ее подбросить ногой высоко-высоко, поймать на ботинок, лихо крутнувшись вокруг себя, ударить не только «щекой» ступни, но и пяткой, и носком… Жоска слушалась его, как намагниченная. Казалось, что Дутик не уронит ее никогда — будет посапывать и бить, бить, бить… Аж надоедало смотреть. Но сегодня Дутик проявил великодушие. После трехсотого удара он поймал жоску в воздухе.

— Устал… «„Кто следующий?“ — кричит заведующий».

Следующим был Борька Мокрушенко из Костикова класса. Тоже ничего игрок, но сейчас ему не повезло. Он ударил всего шестнадцать раз, и жоска по косой траектории улетела к поленнице. Там ее ухватил проворный шестиклассник Толька Ипатов, по прозвищу Штопор. Однако и у того игра не пошла, как ни вертелся. «Не с той ноги встал», — объяснил он. Другие, видать, тоже встали «не с той». Короче говоря, скоро подошла очередь Костика. Жоску снисходительно кинули ему, хотя понимали, что здесь глядеть будет не на что, — на то он и Удалец (прозвище не лихое, а с подначкой). Стукнет пару раз — и в сторону. Лучше бы уж не лез, «тихая рыбка»…

Костик сразу почувствовал общий настрой. Но гораздо сильнее почуял другое: он совершает измену. Да! Ведь в голенище лежала его собственная жоска — та, которую он смастерил недавно с такой любовью! А теперь он прячет ее от остальных, чтобы пустили в общую игру. В этом было что-то бессовестное. Малодушное. И скверная примета. Чего доброго, его жоска не захочет теперь иметь с ним дела, не станет слушаться, как при первом испытании на кухне.

Костик скривил губы.

— Не буду. Чего-то ногу вдруг свело…

— Забздел Удалец! — хихикнул кто-то из ехидных зрителей.

— Сам ты… — буркнул Костик и с легкой хромотой шагнул в сторону. А жоску Дутика бросил хозяину. И в этот момент услышал:

— А можно тогда мне?…

Голос был несмелый. Не голос, а голосок.

Лишь сейчас Костик увидел среди окружавших незнакомого мальчишку. И даже заморгал: тот был словно его, Костика, отражение. С той же постоянной робостью на остром лице, с короткой растрепанной челкой, почти в такой же одёжке. Даже заплатка на ватнике похожая. Только вместо сапожек были на незнакомце разношенные брезентовые ботинки, а военные пуговицы — не со звездами, а с якорями (это вызвало у Костика дополнительную симпатию).

— А можно мне? — повторил мальчик. Он смотрел нерешительно, однако без боязни.

Все пару секунд молчали.

— Уй ты, какой смелый шкет! — удивился Дутик слегка приблатненным тоном. — Откедова такой? Раньше не встречали…

— Я недавно приехал… — разъяснил новичок прежним голоском.

Кто-то глупо захихикал.

«Дураки!» — подумал Костик. Он ненавидел такое вот идиотское хихиканье над незнакомыми пацанами. Человеку и так неловко, а тут еще эта ржачка…

— Издалека ли? — хмыкнул Штопор.

— Издалека, — сказал «шкет». Без колючести, но и без старания понравиться.

Это нежелание вдаваться в подробности раздосадовало Дутика.

— В этом вашем «издалека» играть-то умеют? — скривился он.

Мальчик сказал уже смелее:

— Ну, дай попробовать. Поглядим…

— Пробуют знаешь где… — ухмыльнулся Дутик. — Здесь игра, а для пробы своя жоска должна быть. Чужую трепать — жирно будет. Нету своей-то?

Мальчик пожал плечами. Ему полагалось бы сказать: «Под подушкой оставил» или «Завтра на грядке вырастет», но он поддернул на брезентовом ремне такую же, как у Костика, сумку, хлопнул по коленкам снятой ушанкой. Отошел подальше, прислонился спиной к торцам высокой поленницы. Стал смотреть поверх голов и смотрел так с полминуты. Потом глянул издалека на ребят и встретился глазами с Костиком.

Бывают случаи, когда все решается в одну секунду. Не опуская взгляда, Костик нагнулся, выхватил из голенища жоску и по высокой дуге пустил ее к новичку. И она полетела плавно и послушно. Мальчик уронил ушанку, вскинул руки и поймал жоску в ладони, как ручную птаху.

Он погладил ее, дунул на летучие пряди, с веселым пониманием глянул на Костика. Подбросил жоску и ударил по ней брезентовым башмаком.

«Раз… Два… Пять…» — заработал в Костике внутренний отсчет.

«Двенадцать… Двадцать два… Тридцать три»…

— Ни фига себе!.. — уважительно сказал кто-то среди зрителей.

Они теперь обступали новичка широкой дугой. А он «работал», ни на кого не глядя, ни на что не отвлекаясь, только однажды сбросил с плеча ремень сумки. Движения были точными и отработанными, но не механическими, а словно у танцора.

«Сто тридцать пять… Сто тридцать шесть…»

После каждого удара мальчик ставил ногу на землю для секундного отдыха. Дожидался, когда жоска во взлете достигнет высшей точки, и снова вскидывал навстречу ей брезентовый ботинок с лохматым шнурком. Короткая штанина на бедре сбивалась назад, из нее выскакивала сиреневая резинка чулка с зажимом, на пряжке вспыхивала солнечная искра, и потом казалось, что она какое-то время висит в воздухе. Вообще-то эти резинки считались «детсадовскими», за них поддразнивали, но сейчас никто и не подумал хихикнуть.

Жоска равномерно щелкала по ботинку.

— Сколько? — шепнул кто-то рядом с Костиком.

— Двести девяносто пять… — выдохнул Костик, в котором не останавливался счетчик.

Трехсотым ударом новичок послал жоску ввысь, крутнулся вокруг себя и поймал ее в растопыренные пальцы. Обвел всех блестящими глазами.

Все молчали, ожидая, что скажет Дутик.

Дутик был не дурак. Он вовсе не хотел выглядеть завистником. А может, ему и правда понравился незнакомый мальчишка. Дутик сказал:

— Ну ты герой! Где научился-то?

— Везде помаленьку…

— А полтыщи сможешь?

— Можно попробовать. Только не сейчас, вон звонок уже.

Тренькал колокольчик, им размахивала на крыльце техничка тетя Лиза. Мальчик глянул на Костика, ясно так. Протянул жоску.

— Вот… Спасибо…

Снова пришло моментальное решение.

— Не надо! — Костик согнул мальчишкины пальцы на жоске. — Возьми себе. Я сделаю еще.

Тот не стал отказываться. Снова сказал:

— Спасибо. — И погладил пушистые щупальца указательным пальцем. — Она как ручная…

Они опять встретились глазами. Костик спросил:

— Тебя в какой класс записали?

— В четвертый «А».

Это была судьба…

Потом судьба сделала еще один подарок. В начале первого урока Елена Львовна поставила новичка перед классом, рядом с собой, и сообщила:

— Вот вам еще один товарищ. По фамилии Федорчук… А как по имени?

— Валентин, — неохотно отозвался Федорчук.

Кто-то сразу захихикал. Идиоты!..

— Значит, Валя, — сделала вывод Елена Львовна. — Так?

— Ну… можно так, — согласился Федорчук.

Опять захихикали.

— Вот и хорошо… Куда же тебя посадить? Вон рядом с Удальцовым свободное место. Лукашин заболел, садись пока туда. А после посмотрим…

Федорчук весело завозился, устраиваясь на скамейке. Затолкал сумку под крышку на парте. Деловито шепнул:

— Поезд прибыл по расписанию…

— С приездом, — тем же тоном отозвался Костик. — А ты откуда приехал? Или здешний, только не из нашей школы?

— Я в разных местах жил. И здесь, и в других городах. А до войны в Севастополе.

— Ух ты!..

— Но мы оттуда уехали сразу, как началась война. Отца и еще нескольких человек эвакуировали на здешнюю судоверфь, помогать в строительстве торпедных катеров.

— Вот это да!..

— Может, ты слышал про это строительство?

— Да про него все слышали, хотя считается, что военная тайна…

— Мой дядюшка говорил, что первый катер, который ворвался в Севастопольские бухты, когда освобождали город, был здешней постройки.

— Вот этого я не слыхал! Неужели правда?

— А почему бы и нет? Хотя кто знает, может, дядюшка и наплел. У него это бывает, когда малость заложит за воротник…

Федорчук замолчал, будто одернул себя: не слишком ли много сказал? Неловко сделалось.

Елена Львовна опять вмешалась вовремя:

— Если новичок будет с первой минуты болтать с соседом, добром это не кончится… Все достали тетради по арифметике. Небольшая самостоятельная работа.

— У-у-у! — привычно завыл четвертый «А». — Каникулы же завтра, четверть кончилась!..

— От того, что она кончилась, знания у вас не стали лучше. Марченко, Рамазанову и Райнису я с трудом натянула четвертные тройки с минусом, поэтому нечего голосить…

Чук

Оказалось, что Костик Удальцов и Валька Федорчук похожи друг на друга не только снаружи, но и «внутри». У обоих был спокойный характер, оба любили книжки про корабли и не любили драться. Но Костик из-за этой нелюбви считался человеком смирным и даже боязливым, поэтому не раз терпел «доводилки» от одноклассников. («Удалец-молодец, вот пришел тебе капец!») А Валька за счет своей чемпионской игры в «жоску» сразу обрел авторитет.

Но главную известность и уважение четвероклассник Валька Федорчук заработал не из-за «жоски». Скоро выяснилось, что он — «человек из цирка».

Местный цирк выступал в родном городе только в теплое время — где-то с мая по октябрь. Когда приходили холода, он уезжал в города покрупнее: Свердловск, Омск, Челябинск, а то и совсем в дальние края. Дело в том, что в Турени здание цирка не годилось для зимних гастролей. Было оно деревянное. Обширное, с высоким куполом, солидным фасадом, но ветхое, щелястое, продуваемое всеми ветрами. Не для акробатов, одетых в спортивные костюмы, и не для танцовщиц на проволоке в их балетных юбочках. Да и зрители в такое неуютное время ёжились и пускали изо рта колечки пара. И все же у цирка было свое гордое название: «Туренский госцирк». Фанерные метровые буквы этого названия гордо торчали над фасадом, а где-то с середины марта на заборах и афишных тумбах начинали пестреть афиши: они извещали о близком начале нового сезона.

Так было и весной сорок шестого года. Реклама, предчувствие праздника, звуки оркестра, который заранее начал репетиции в гулком дощатом пространстве, рассуждения о турнире по французской борьбе… Валька Федорчук (которого скоро все стали звать просто Чуком) тоже говорил иногда о цирковых делах, но как-то неохотно. Костик решил, что, наверно, это из-за дядюшки. Чук однажды обмолвился, будто дядюшка одно время работал в цирке, но что-то не сложилось. Впрочем, цирковые события случились ближе к лету. А до этого, ранней весной еще, появился ТЭК.

В первые же дни знакомства Костик немало узнал про Вальку Федорчука.

Судьба у Чука сложилась несладкая. До войны жил он с родителями в Севастополе. Мать умерла от туберкулеза, когда Валька был совсем малышом, отец работал на корабельном заводе. Одно время приглядывала за Валькой сестра матери, тетя Галя, но за год до войны вышла она замуж, уехала в Джанкой, а маленький Валька расставаться с отцом не захотел. Так и остались вдвоем. А в конце июля сорок первого года с завода в далекую Сибирь отправили группу специалистов. Там, вдали от всех морей и океанов, на речных судоверфях, начали выпуск торпедных катеров. Грузовые и пассажирские пароходы строили здесь с давних времен, а военными судами раньше не занимались, вот и стали нужны специалисты.

Валькин отец был хорошим специалистом — по профессии лекальщик. Плохого бы не послали. А еще учли, что в городе Турени есть у Максима Тарасовича Федорчука родственники — будет где приткнуться в неуютное военное время.

Родственниками были старший брат Максима Тарасовича Юрий и двоюродная тетка Анна Степановна — тетя Анюта, суровая на вид старуха.

Брат отца, Юрий Тарасович, по возрасту и здоровью для фронта не пригодился.

Чук нехотя сказал Костику:

— Так, всю жизнь подрабатывал где придется, мотался по разным местам. Иногда и меня брал с собой, тетка-то очень уж неласковая…

— А… твой папа? — нерешительно спросил Костик.

Они шепотом беседовали на уроке рисования.

— Он умер в сорок третьем году. Так же, как мать, от туберкулеза. А я застрял в этих краях… Так хочется обратно в Севастополь! Он, конечно, сейчас весь разрушенный, а мне снится без развалин, как до войны. Хотя я, конечно, почти не помню…

Говорил Чук спокойно, только смотрел не на Костика, а в окно.

Костик подумал, что жизнь его чем-то похожа на жизнь Чука. Существование было тоже почти сиротское. Постоянно без матери, с двумя «твердокаменными» бабушками…

— Ты вернешься, — утешил Костик Чука. — Подрастешь, станешь самостоятельный и уедешь…

— Ага… — не отворачиваясь от окна, шепнул Чук.

А Костик подумал, что пусть Чук взрослеет не очень быстро. Не хотелось расставаться…

После уроков Чук сказал:

— Пошли в кинушку. Ты смотрел «Иван Никулин, русский матрос»? Там про моряков и Севастополь…

Костик не смотрел. Но…

— Денег нету на билет.

— Пойдем, там тетя Анюта работает контролером, пропустит…

И тетя Анюта пропустила, хотя и недовольно покачала головой. Велела своей помощнице-девчонке:

— Посади их на полу у печки…

И девчонка проводила ребят к теплой печке сбоку от запасного выхода. Там было хорошо так, уютно…

Фильм оказался замечательный! Чук видел его уже третий раз, но все равно смотрел затаив дыхание. А про Костика и говорить нечего…

Когда шли обратно, Костик сказал:

— Жаль только, что грустный конец.

— Зато как мчались на врага наши катера! — возразил Чук. Помолчал и добавил: — Вот такие и строил отец… Торпедоносцы…

Костик промолчал. В его семье никто не строил катера-торпедоносцы.

И Чук неловко сказал:

— Кось, я, кажется, зря похвастался. Не сердись…

— Я ни капельки не сержусь. То есть ты ни капельки не похвастался…

— Давай зайдем ко мне. Я покажу свой альбом с кораблями.

— Ты рисуешь?!

— Не-е. Вырезаю из журналов и наклеиваю…

— Пошли! — обрадовался Костик, хотя внутри грызла тревога: ох и влетит ему дома за позднее возвращение!

Бабка Анюта, у которой жили Чук и его дядюшка Юра, владела кривой бревенчатой хибарой на краю городского лога. Но в тот день Костик до хибары не дошел. В квартале от лога, в конце улицы Челюскинцев, они увидели своего одноклассника. Его звали Витька Рамазанов, или попросту Рамазан. А еще у него имелось прозвище — Бомбовоз. Не насмешливое, а почтительное.

Витька был покрупнее и постарше других ребят, потому что в четвертом классе он сидел второй год (не ладилось у него с русским языком и арифметикой). Но, в отличие от других второгодников, не был Бомбовоз ни лодырем, ни хулиганом. Отличался спокойным характером и часто заступался за тех, кто слабее.

А еще авторитетности Бомбовозу добавляла его награда. Он получил ее четыре года назад, когда ухитрился «приклеиться» к школьной фронтовой бригаде, на Заречном фанерокомбинате. Такие бригады работали там с сорок второго года. Совсем небольшие пацаны, из третьего и четвертого классов местной начальной школы. А еще и ребята постарше, из ближней семилетки.

Но малышей не брали. Рамазан, таким образом, по возрасту «не тянул», а очень хотелось ощутить себя фронтовиком. Ведь ребята не в игрушки играли — они делали корпуса для противотанковых мин. Как на этих минах рвутся немецкие «тигры», один раз даже показали в киножурнале… Витька жил вдвоем с матерью, техничкой комбинатского клуба. Отец погиб еще в сорок первом. Тянуть лямку вдвоем было трудно. Мать стала сдавать квартирантам одну из двух комнатушек, оставшихся с довоенной поры, чтобы получать хоть какой-то добавочный заработок. Так однажды появился у Витьки сосед, Валерка Чижов, сын бухгалтерши с завода «Механик». Оказалось, что этот Чижов — член фронтовой бригады, хотя вписался в нее не совсем законным путем: жил он далеко от комбината, учился в городской, а не в заречной школе. Помогли устроиться…

Первоклассник Рамазанов очень завидовал четверокласснику Валерке, хотя тому каждое утро приходилось вставать в шесть утра и топать по морозу через реку, чтобы успеть на трудовую вахту. А потом шагать обратно, в школу, где занятия шли во вторую смену.

— Валер, попроси записать в бригаду… — канючил Витька, когда Чижов отогревал у печурки закоченевшие на морозе руки.

— Да отлипни ты! «Запиши, запиши»! Меня самого-то могут попереть, потому что не из ихней школы…

Но однажды вечером Валерка сказал:

— Санки приготовь. Завтра с утра ледовый десант…

И Валерка (по большому секрету) рассказал, что с комбината надо срочно вывозить продукцию — корпуса мин, которые называются ЯМ-5, — и на станцию Тура подгонят состав. Но станция-то на правом берегу, а продукция-то на левом, на комбинате. А грузового транспорта не хватает. Вот ребята и придумали — устроить переправу минных корпусов на санках. Другого выхода просто не найти.

Эту операцию в местной газете и на радио назвали «Ледовая дорога». Погода и в самом деле была с ледяным холодом и снежными вихрями, но пацаны и девчонки переправили груз в течение дня. Их на ходу поили чаем из термосов, кормили пайковым хлебом, отогревали у разожженного на льду пламени, и ребята снова тянули сани с грузом по снежным застругам и наледям, вверх по дороге, которая называлась Масловский взвоз, потом к платформе…

Трудились, конечно, и взрослые — рабочие комбината и жители береговых улиц, но школьников было большинство.

Валерка Чижов неотрывно следил за Витькой Рамазановым. Растирал ему белые от холода щеки и закоченевшие в варежках пальцы, грел у костров…

У такого костра заметил первоклассника Рамазанова мужчина в новом полушубке, барашковой ушанке и белых бурках — сразу видно, что начальник. Он подошел сюда с такими же другими начальниками.

— А это что за юный герой?

— Доброволец, — объяснил стоявший рядом Чижов. — Просился, просился, ну и вот…

— Молодец!

Потом начальник спросил имя, адрес и школу добровольца и велел записать оказавшейся рядом тетеньке (тоже в полушубке)…

Закоченевшего, как сосульку, Витьку Валерка Чижов доставил домой почти что к полуночи — мать была уже в панике.

Витька уснул у горячей печки и сразу позабыл, что было днем.

В бригаду его все-таки не взяли: маловат. Да и мать не разрешила бы каждый день шагать туда и обратно через застывшую реку по морозу. Тем более что Чижовы скоро съехали с квартиры Рамазановых и Витька остался без покровителя… Но в феврале, перед праздником Красной армии, Чижов пришел к бывшему соседу снова. Сказал, что Витьку зовут на собрание в клуб комбината. На собрании говорили о победе в Сталинграде, о героических делах школьников и раздавали награды. Первокласснику Рамазанову дали грамоту и значок с зелеными елочками и красной звездой. На значке было написано. «Наркомлес. За ударный труд».

Оказалось, что о награде сообщили и в Витькину школу. Там его поздравила на классном собрании учительница. Она сказала, что значок — это правительственная награда, почти как медаль. Поэтому Рамазанов теперь должен учиться только на «хорошо» и «отлично». Однако так учиться Витька не стал: не получалось. Однажды остался даже на второй год. Но лодырем и балбесом его все-таки не считали. Как-никак человек с наградой…

Сейчас Рамазан вдвоем с пацаненком дошкольного вида развлекался пусканием кораблика в луже (занятие для него, для Бомбовоза, казалось бы, не очень солидное). Лужа была маленькая, сделанное из сосновой коры суденышко притыкалось то к одному, то к другому берегу, бумажный парус намок.

Чук и Костик хотели пройти сторонкой, чтобы не смущать Бомбовоза, но тот оглянулся на них, неловко пошевелил плечами под разношенным ватником и объяснил:

— Вот… соседка навьючила тимуровскую работу. «Витенька, побудь с Андрюшей, пока я в мастерскую за юбкой схожу». Андрюше уж пора жениться, а он все няньку требует…

— Не буду я жениться! — возмутился Андрюша личность лет пяти. — Ты сам обещал кораблик сделать!

— Ну сделал! А где его пускать-то?

Чук и Костик поняли: игра с корабликом интересует не только малолетнего Андрюшу, но и самого Рамазана, только показать это он боится.

Костик деловито сказал:

— Если заниматься таким делом всерьез, нужна большая лужа… Вроде той, что за вино-водочным заводом…

— Это где? — не сдержал интереса Бомбовоз.

— На берегу, за улицей Володарского, позади завода есть проход между стеной и разрушенным домом. Весной там — будто морской пролив. Я это место в прошлом году нашел, когда гулял после уроков, чтобы не идти домой… Подумал, что хорошо бы там устроить гонки корабликов. Только одному было неинтересно. А если кому скажешь, в ответ сразу: «Ха-ха-ха, моряк — мокрые штаны!..»

— Ну не все же такие тупые… — возразил Бомбовоз. — Андрей, иди к дому, вон твоя мама идет, юбку несет.

— Я хочу с вами…

— Иди-иди. С нами — потом. Сперва надо посмотреть.

Этим он как бы дал понять, что не прочь отправиться с Федорчуком и Удальцовым смотреть неведомую лужу. Может, ему просто нечего было делать, а может, шевельнулось в нем предчувствие приключений.

Чук глянул на Костика:

— Идем?

— Идем, — согласился Костик. — Только давайте лучше завтра. А сегодня мне и без того влетит дома. За то, что пошел в кино без спроса. «Где ты болтался столько времени?!»

Пароль

Дома было то, чего Костик опасался. Всякие упреки, угрозы и обещания, что все каникулы он просидит дома над задачником по арифметике и «носу не высунет на улицу». А кроме того, «придется прибегнуть к самым решительным способам воспитания, одним из которых будет мокрый тонкий прут». Здесь, как назло, черт принес Таську Зацепину, соседскую девчонку, которая очень нравилась бабушкам, потому что всегда готова была поведать им о похождениях Костика. Сейчас Таська напомнила, что во дворе, за сараем, есть кленовая поросль, в которой нетрудно отыскать именно такие прутья. Она знала, что «кошка скребет на свой хребет» и Костик не простит ей эти советы, но не могла удержаться.

— Спасибо, Тасенька, — покивала Эльза Яковлевна. — Я думаю, что скоро придется так и поступить… А сейчас, Константин, иди умываться и спать. Продолжим разговор завтра.

Назавтра Костик поклялся, что «больше никогда», и был отпущен гулять. «Но имей в виду, что это самый последний раз…»

Встретились у калитки Чука. Из хибары, несмотря на затворенную дверь, слышны были скандальные голоса — женский и мужской.

— Дядька Юра и тетка Анюта выясняют, кто из них самый хороший! — хмыкнул Чук. — Дядюшка раздобыл вчера чекушку и накачался. На радостях. Узнал, что скоро приезжает цирк. Его туда принимают иногда на работу, униформистом. Это те, которые там вроде прислуги, в мундирах… Раньше-то он был жонглером, а потом начал пить, мастерство растерял, но все равно говорит: «Без цирка не могу». Ну вот и берут по старой памяти. Он все-таки кое-что умеет…

Костик подивился, что у Чука такой необычный дядюшка, но главные мысли его были о другом: разлилась ли за старой заводской стеной лужа? А то получится, будто нахвастался зря.

Подошел Бомбовоз. Да не один, а с тощим и будто всегда испуганным Толькой Башмачкиным, по прозвищу Бамбук (ну очень уж тощий!). Попросил:

— Пусть идет с нами. Мы с ним вместе целый год за одной партой. А то он, когда один, все какой-то нерешительный…

Бамбук виновато хлопал пшеничными ресницами.

— Ну, пусть идет, — сказал Чук и посмотрел на Костика.

— Пусть, — согласился Костик. Даже приятно стало, что от его решения что-то зависит.

Они пошли дальше, по улице Герцена, мимо большого деревянного дома, где жил Вадик Саранцев. Дом был частный, принадлежал известному в городе семейству, главным в котором был врач Серафим Евгеньевич Саранцев, отец Вадика.

Вадик на просохшем под мартовским солнцем крыльце возился с велосипедом (хорошо быть сыном знаменитого врача: свой велосипед у человека). Пройти мимо и ничего не сказать было неловко.

Бомбовоз небрежно сказал:

— Здоро́во, Саранча…

Вадик обрадовался, будто ждал этой встречи.

— Физкульт-привет! Помогите натянуть цепь! А то все время соскакивает, проклятая!

Вадику помогли: дело нехитрое. Вадик с удовольствием покрутил колесо и спросил:

— Вы куда топаете?

— Так… по делам, — неосмотрительно проговорил Костик.

— Ой! А можно с вами? А то совершенно нечего делать.

— У тебя же колёса, — возразил Бомбовоз. — Катайся хоть целый день.

— Одному не хочется. И дороги еще грязные… А с вами, значит, нельзя?

Тогда Чук сказал так же, как про Бамбука:

— Пусть идет… — И добавил: — Только больше никого не надо. Зачем нам толпа…

— Правильно. У нас дело тайное… — добавил Костик, потому что сейчас был главным: он один знал дорогу к похожей на морской пролив луже.

— Я сейчас! — обрадовался Вадик. — Только уберу машину…

Он втащил велосипед в сени и тут же снова выскочил на ступени. Следом выглянула круглощекая девица Женя — домработница.

— Вадик, ты куда? Мама велела напомнить, что у тебя занятия музыкой!

— Фиг на маргарине! У меня каникулы, — сообщил воспитанный Вадик. Поправил заграничную кепочку с клапанами на макушке, поддернул застегнутые под коленками бархатные брючки и глянул с ожиданием: — Идем, да?

Они свернули на Первомайскую и зашагали в сторону реки. Было тепло, среди набухших тополиных почек галдели воробьи.

— А почему ваше дело — тайное? — спросил Саранцев у Костика.

Неделю назад они поссорились за школьным сараем при игре в «обстенок» и даже чуть не подрались (и Костик, разумеется, отступил), но сейчас вспоминать про это было не к месту. И Костик снисходительно сказал:

— Оно тайное, потому что секретное. Чтобы не лезли со стороны всякие любопытные.

— И вообще любое дело интереснее, когда в нем таинственность, — разъяснил Чук. — Про это даже книжки есть. Например, «Таинственный остров или «Морская тайна»…

— А еще «Тайна партизанского бора»… — нерешительно вставил Бамбук.

— А еще «Тайна подземного аэродрома», — добавил Бомбовоз. Он соображал чуть медленнее других, но книжки с тайнами любил.

— А еще «Морской охотник», — внес свою лепту Вадик.

— Там нету слова «тайна», — заспорил Бомбовоз.

— Слова нет, а тайна есть, — сказал Вадик. — Про подводную лодку…

Обошли каменную стену винзавода, над которой торчала обшарпанная колокольня без креста. За стеной что-то ухало. «Таинственно».

— Раньше там делали взрывчатую начинку для «катюш», — сообщил Бомбовоз.

— А сейчас делают винную продукцию, — сказал Вадик. — Папа говорит: травят народ…

— Правильно говорит, — буркнул Чук. Наверно, вспомнил дядюшку. — Кось, ну где твой морской залив?

— Сейчас…

Лужа открылась за кустами прошлогоднего репейника (тот был как железные джунгли). Она и правда сверкала морской синевой. Разлилась от заводской стены до длинного пустого дома с обрушенной крышей и выбитыми стеклами.

— Ух ты! — обрадовался Чук. — Настоящий водоем!

Смерили длину водоема. Получилось девяносто шагов. А в ширину было шагов двадцать…

Бомбовоз достал из-за пазухи вчерашний кораблик. Чук и Костик вытащили из карманов куски сосновой коры — припасли заранее.

Ножики нашлись у всех, кроме Бамбука. Но Бомбовоз отдал ему уже готовый кораблик.

Выстроить еще одно суденышко было делом нескольких минут. Кора резалась легко. Мачты смастерили из лучинок — их принес с собой запасливый Бомбовоз. Вставили в корму рули из плоских щепочек. Надели на мачты квадратики из тетрадной бумаги (она тоже нашлась у Бомбовоза).

Во время работы все сосредоточенно молчали, будто и в самом деле заняты были тайным делом.

Наконец эскадра из пяти парусников встала на берегу синей лужи.

— Ну, спускаем? — спросил Костик и слегка заволновался.

— Да, — сказал Чук.

Они разом взяли коричневые кораблики за кончики мачт и поставили на воду. Разжали пальцы.

Мягкий ветерок тянул вдоль лужи. Он легонько надавил на паруса, и кораблики резво побежали по мелкой ряби. Солнце светило из-за высокой стены и рассыпа́ло по воде слепящие зигзаги.

Пятеро капитанов смотрели вслед своим кораблям. От солнечных бликов танцевали в глазах зеленые змейки, и можно было подумать, что это отблески зелени на тропических берегах. Костик, по крайней мере, думал именно так.

Когда кораблики убежали далеко, пришлось идти за ними по берегу. Маленькие парусники плыли ровно, не сталкивались и даже как будто старались не обгонять друг друга.

Потом, в следующих рейсах, случалось всякое, но свое первое плавание эскадра прошла благополучно и с одной скоростью. Словно кораблики старались показать, что они друзья. И капитаны их — тоже…

Играли долго. Мартовский ветер был добрым, солнце — теплым, облака в высоте — выпуклыми, как паруса фрегатов. И настроение такое, будто все только что посмотрели кино «Дети капитана Гранта». «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер…» — насвистывал Вадик, хотя дома ему внушали, что свистеть неприлично.

Устроили несколько соревнований. Побеждали все по очереди, поэтому никому не было обидно.

Наконец утомились. Блеск солнца и воды начал нагонять сонливость, и кроме, того, ужасно захотелось есть.

— Наверно, пора домой? — спросил Вадик.

— Давайте посидим немного, — предложил Чук. — Вон там… — Он кивнул в сторону разрушенного дома.

Подошли к дому. Устроились кто в оконных проемах, кто напротив — на лежавшем вдоль фундамента гнилом столбе. Бомбовоз, Чук и Костик скинули ушанки, в которых сделалось очень жарко. Бамбук снял замызганную пилотку. Вадик вертел на пальце кепочку. На недалеких путях покричал пристанской паровоз.

— Здесь хорошо, да? — сказал Чук, глядя на облака.

И Костик был доволен, что Чуку понравилось это место. Его, Костика Удальцова, место. Впрочем, оно и другим нравилось. Бомбовоз размягченно сказал:

— Отсюда все Заречье видать. И пристань. А вон там, за станцией, Масловский взвоз, по которому мы таскали ящики. Когда я был в первом классе…

Он редко вспоминал то героическое событие, но сейчас хорошее настроение, видимо, подтолкнуло его к воспоминаниям. Таким, чтобы поделиться с друзьями. Ощущение, что рядом не просто одноклассники, а друзья, шевелилось в душе и у него, и у остальных.

— Можно сюда каждый день приходить, — предложил Костик. — И устраивать парусные гонки. Никто не помешает. Мы будем вместе, как один корабельный экипаж…

— И пусть он называется ТЭК, — уверенно предложил Чук.

— Почему? — удивился Бамбук.

— Это будет «Тайный экипаж корабельщиков»…

— Зыконно, — одобрил Бомбовоз, что на ребячем языке тех времен означало «законно», то есть правильно.

А Вадик возразил:

— Почему «тайный» — понятно. А почему «корабельщиков»? Корабельщики — те, кто плавают на кораблях. Помните: «Корабельщики в ответ: „Мы объехали весь свет…“» А мы ведь только строим…

— Строители судов тоже корабельщики. Я помню, что отец так себя называл, — чуть насупленно возразил Чук. — Маленький был, а помню…

Вадик Саранцев решил больше не спорить:

— Тогда правильно…

И все тоже сказали, что правильно. В слове «ТЭК» чудилась сжатая энергия. Как в короткой морской команде.

— Но тогда нужен пароль, — полушепотом напомнил Бамбук.

Его глаза ярко синели в обрамлении желтых ресниц. Он мигал ресницами, будто боялся, что засмеются. Никто не засмеялся.

Вадик сказал:

— Это справедливо. Только нужен такой пароль, чтобы он был наш, и больше ничей. Пусть никто его не сможет никогда угадать…

— Надо подумать, — решил Чук. — Давайте подумаем до завтра…

На следующий день, когда снова пришли к луже («к морю-окияну», — сказал Вадик), сразу же заговорили о пароле. Конечно, посыпались разные предложения: «Парус», «Якорь», «Абордаж», «Испаньола», «Норд-ост» и так далее. Но все это было привычно, из кино и книжек. А хотелось чего-то совершенно своего и непонятного другим. Тайна же!

Сидели на прежнем месте, у старого дома, спорили, перебивали друг друга, махали руками и утомились.

— А ты чего молчишь? — вдруг надвинулся Бомбовоз на Бамбука. — Сам вчера придумал про пароль, а сейчас ни словечка!

Бамбук помигал.

— Ладно, я скажу. Только не смейтесь…

Все с готовностью промолчали. А Чук негромко и очень серьезно проговорил:

— Тэковцы… Давайте договоримся, что мы будем называться «тэковцы». И еще договоримся, что никогда не будем смеяться друг над другом и не станем друг друга обижать. Это же не школа… Тогда получится настоящий экипаж…

Все немного застеснялись, потому что не похоже это было на обычные ребячьи обещания. Но почти сразу выдохнули, что «договорились».

И тогда Чук велел:

— Бамбук, говори свой пароль.

Бамбук постукал разношенным ботинком по кирпичному фундаменту (там пробилась первая мать-и-мачеха).

— У меня в голове прыгает слово: «Бом-брам»…

Костик, Бомбовоз и Вадик удивленно молчали, а Чук почему-то сказал:

— Ого!..

— Это морское слово, — слегка осмелев, объяснил Бамбук. — В прошлом году у нас жил после госпиталя моряк, старшина. Потом он уехал на Тихий океан, а сперва был в отпуске… Он иногда надо мной подшучивал, что я длинный и тощий. Не обидно, а так. И сказал однажды: «Ты как бом-брам-стеньга». Потом объяснил, что так называется верхняя часть парусной мачты. Нижняя часть — просто мачта, вторая — стеньга, третья — брам-стеньга, а четвертая — бом-брам-стеньга… Бывает еще трюм-стеньга, но редко… А «бом-брам» — это такое морское выражение, которое, по-моему, годится. «Бом» — сам пароль, а «брам» — отзыв…

Бамбук быстро глянул на каждого и опять стал постукивать каблуками по кирпичам. И ждать: что скажут?

А что было говорить? В этом самом «бом-брам», так же, как в слове «ТЭК», была крепкая лаконичность морских команд и заманчивость парусных плаваний. Как в книжке «Остров сокровищ».

— Ну Бамбук! Ты… академия наук! — выразил общее мнение Бомбовоз.

А Чук это мнение подкрепил:

— Правильно! «Бом-брам» — самый морской корень. У меня есть книжка про плавание парусника «Товарищ» в Южную Америку. Ее написал капитан Лухманов, он командовал этим судном. А в конце книжки словарь и корабельные схемы. Там везде эти «бом-брам»…

Старая книга

Теперь, когда собирались вместе, кто-нибудь обязательно говорил: «„Бом“!», а другие тут же отвечали: «„Брам“!» И возникало ощущение, будто они и в самом деле экипаж тайного корабля. А плавания сосновых суденышек в луже заброшенного переулка — путешествия к дальним берегам. Вроде океанского рейса четырехмачтового барка «Товарищ» через Атлантику.

— Иногда аж мурашки по спине… — однажды шепотом признался Бамбук. — Солнечные брызги и отражения в синей воде. И ты как на капитанском мостике…

Он был лишь с виду бестолковый длинный Бамбук, а на самом деле человек с чувствительной душой. Это уже все понимали, и никто не засмеялся.

Иногда устраивали гонки. А случалось, что отпускали кораблики в свободное плавание. Интересно было смотреть, как они бегают от берега к берегу, словно живые. Вернее, словно управляли ими крохотные живые экипажи со своими тайными планами и заранее проложенными на маленьких картах маршрутами.

А еще было хорошо им, пятерым, просто от того, что они вместе. Вроде бы разные люди, а все равно вместе. Потому что ТЭК. И есть у них тайный капитан — старый морской волк Дмитрий Афанасьевич Лухманов.

— А он живой еще? — шепотом спросил однажды Бамбук.

— Не знаю, — виновато отозвался Чук. — Если и живой, то совсем старик. Я посчитал: ему должно быть сейчас восемьдесят лет… Да это не важно! Все равно он есть!

Да, он все равно был. С тэковцами…

Книжку Лухманова «20 000 миль под парусами» прочитали все по очереди: Чук настоял. «Потому что какой же мы ТЭК, если ничего не знаем о кораблях?» Впрочем, читалась книжка легко, даже Бомбовоз осилил ее за три вечера, хотя вообще-то был не очень охоч до чтения.

А потом кончились каникулы, и наступил апрель.

Лужа стала высыхать, превратилась в площадку из черной затвердевшей грязи. Пришлось кораблики разнести по домам и поставить на полки. Конечно, была надежда на летние ливни, но все понимали, что лужа не станет прежней — синей и морской. Будет она частью обычной дождевой слякоти.

Зато скоро сквозь корку грязи стали пробиваться травяные стрелки, все гуще, гуще, покрыли землю сплошной зеленью, а в зелени стали расцветать одуванчики…

ТЭК не распался. Собирались теперь не только у лужайки с одуванчиками, но и на дворе у Костика или на крыльце Саранцевых. Оно было обширное, в пять ступеней, с чисто выскобленными досками (домработница Женя старалась). И никто не прогонял мальчишек.

Они по-прежнему часто говорили о корабельных делах. Заспорили однажды, как становятся моряками: мечтают об этом с детства или попадают на флот случайно?

— Бывает, наверно, по-всякому, — рассудил здравомыслящий Бомбовоз. — Кому как повезет в жизни…

— Капитану Лухманову повезло с детства, — сообщил Чук. — Он с малых лет читал книжки про море и мечтал… Потом добился, чтобы его выгнали из сухопутной военной гимназии, и папаша отправил его в керченские мореходные классы…

— Ты откуда знаешь? — удивился Бомбовоз.

— Он про это сам написал. Книжка есть…

— В той книжке про детство капитана ничего нет, — возразил Вадик.

— Я не про ту. У меня есть другая…

— И ты молчал! — почти по-настоящему рассердился Костик.

— Я нарочно молчал. Чтобы не всё сразу… Когда узнаёшь понемногу, получается интереснее… Там написано, что капитан тоже строил кораблики. Значит, он был как мы…

Книжку Чук принес на следующий день. Опять собрались на крыльце докторского дома.

— «Бом»!

— «Брам»!

— Вот, смотрите… — Чук вынул из брезентовой противогазной сумки узкую коричневую книгу. — Мы привезли ее из Севастополя. Она с давних пор была у отца, а откуда попала к нему, а не знаю…

Он откинул обложку из бугристой искусственной кожи.

На первой странице вверху было напечатано:

ДМИТРIЙ ЛУХМАНОВЪ

А наискосок, через весь лист:

МОРСКIЕ РАЗСКАЗЫ

— Старинная! — с почтением сказал Вадик. — У нас есть такие, с «ятями» и твердыми знаками…

— Тут всякие рассказы и стихи капитана… — объяснил Чук. — Самый большой рассказ «По белу свету». О том, как он сделался моряком, о первых плаваниях… А самое главное вот что. Смотрите.

Все сдвинулись над книгой головами.

— Это собственная книжка капитана Лухманова. То есть она принадлежала ему. Он сам держал ее в руках. А потом подписал и подарил. Читайте…

Вадик, знающий старинную грамоту, неторопливо прочитал рукописные витиеватые строчки:

— «Владимиру Андреевичу Шателенъ в знакъ глубокаго уваженiя отъ автора. Двадцать третьего августа тысяча девятьсотъ третьего г. Петровскъ Даг. обл.» Где эта Даг. обл.?

— В Дагестане, конечно, — объяснил Чук. — Петровск — это сейчас Махачкала…

— Там разве есть море? — удивился Бомбовоз.

— Каспийское…

— А кто такой Шателен? — сунулся вперед Костик.

— Не знаю, — неохотно сказал Чук. — Наверно, какой-то моряк, знакомый капитана…

— Давайте читать, — поторопил всех Бамбук. — Где там про его детство?

Читать опять же стал Вадик. Читал ровно и внятно. И вот позади оказались три десятка страниц. Позади осталось детство Мити Лухманова, началась его матросская юность — с дальними рейсами, штормами, крушениями и безработицей…

Слушали, как говорится, затаив дыхание. И все же Бамбук в конце концов спросил:

— А где про то, как он строил кораблики?

— А он их не в детстве строил, а уже потом, — разъяснил Чук. — В капитанском возрасте.

— Зачем? — удивился Бамбук.

— Так не бывает, — не поверил Вадик.

Костик ничего не сказал, но не поверил тоже.

Чук торжественно открыл последнюю страницу.

— Вот. Читайте…

Все опять сдвинули головы над книгой. Прочитали. Помолчали, переживая удивительное открытие: оказывается, у них, четвероклассников, и знаменитого капитана было одно одинаковое занятие. У капитана в общем-то серьезнее, но похожее.

— Вот бы поглядеть… хоть на один его кораблик, — прошептал Бамбук.

— Теперь не сыскать, — рассудил Бомбовоз. — Вон сколько лет прошло. Мы же ничего не знаем про капитана…

Капитан Дмитрий Афанасьевич Лухманов умер через два месяца после этого разговора тэковцев, восемнадцатого июня 1946 года.

Костик вернулся из продуктового магазина, где выстоял двухчасовую очередь за хлебным пайком. Несмотря на победу, время было голодное, хлеба не хватало, очереди приходилось занимать с самого утра.

Костик подошел к воротам, дожевывая оторванную от горбушки корочку, и увидел Вадика Саранцева. Тот сгорбленно сидел на лавочке, бросив у ног велосипед.

— «Бом»… — нерешительно сказал Костик, потому что почуял неладное.

— «Брам»… — похоронно отозвался Вадик. И сразу: — Умер капитан Лухманов… Ему было восемьдесят лет…

Костик обмяк и сел рядом. Крутнул брезентовым башмаком обод велосипеда. Спросил:

— И что теперь делать?

Вадик пожал плечами:

— А что тут можно сделать? Пойдем к ребятам. Они, наверно, еще не знают…

Когда они думали, что капитана давно нет в живых, это было привычно. А сейчас смерть словно дохнула в лицо. Капитан будто бы жил рядом — и вдруг его не стало…

— Подожди, хлеб отнесу, — сказал Костик.

Он выложил на кухне два бруска хлеба, выслушал привычные упреки: «Неужели ты не знаешь, что щипать хлеб на улице неприлично? Вопиющая невоспитанность!.. Куда ты опять собрался? А кто будет прибираться в комнате?..» — и выскочил опять за ворота.

— Поехали к Чуку…

Он сел на багажник, Вадик надавил на педали.

У Чука на дворе происходил очередной скандал. Дядя Юра и тетка Анюта орали друг на друга. Дядюшка был «хорош по первое число» (и когда успел с утра?). Чук стоял рядом с теткой и держал на всякий случай увесистый дрын.

Глянув на Костика и Вадика, дядя Юра слегка протрезвел, плюнул и, пошатываясь, ушел в дом.

— Чтоб тебя разорвала нечистая сила! — пожелала ему вслед тетка Анюта.

Чук виновато смотрел на друзей. Они не стали говорить пароль. Тут же сказали о капитане.

Пошли к Бамбуку и Бомбовозу (те жили рядом). Они не слышали еще печальную новость. Как и Костик, они недавно вернулись из очередей.

Посидели на завалинке у дома Бомбовоза.

Бамбук наконец спросил:

— Что же теперь делать?

— Ничего, — отозвался Бомбовоз. — Что поделаешь, если человек умер…

— Но хоть что-нибудь надо, — прошептал Костик.

И Чук решил:

— Устроим последний парад. Наших кораблей…

— Но ведь залива нет, — напомнил Вадик.

Чук упрямо сказал:

— Можно пустить с мостков…

— Унесет… — засомневался Бамбук.

— Ну и пусть, — ответил Чук.

Они пошли домой, и каждый взял кораблик. У Костика это была «Победа» с капитанской рубкой из кубика сосновой коры, у Чука — «Дункан» с двумя парусами — гротом и марселем, у Вадика — похожий на крохотную скрипку «Аккорд», у Бомбовоза — крутобокая «Аврора», у Бамбука — легонькая «Ласточка»… Потом опять сошлись вместе — на крыльце у Саранцевых. Костик пришел последним. Исполняя обычай, он сказал:

— «Бом»…

И ему ответили: «Брам», хотя и не очень дружно. Похоже, что у всех скребло в горле.

Отправились на берег. Через репейник и бурьян выбрались к бывшей луже, которая теперь стала лужайкой с пышной травой. Доцветали одуванчики. Кое-где еще горели желтые звездочки, но большей частью они уже превратились в пушистые шарики семян.

Теперь надо было спускаться к воде. Но Костик попросил:

— Подождите… — и пошел к заводской стене.

У самой стены, в тени, трава была высокой и влажной. Костик на ходу поджимал ноги, но храбро двигался вперед. Друзья постояли и пошли следом.

— Ты чего хочешь-то? — спросил в спину Костику Бомбовоз.

— Написать название…

— Какое? — спросил Чук.

— Лухмановский переулок… Пусть это место называется так всегда.

— Лучше Капитанский… — посоветовал Вадик Саранцев.

— Нет, надо полностью, — возразил Чук. — Переулок Капитана Лухманова.

— Ладно, — согласился Костик. Он выбрал на стене место, где были самые ровные кирпичи. На уровне глаз. Достал из кармана потрепанных штанов с лямками палочку мела. Вывел на стене печатную букву «П» высотой сантиметров десять, заглавную. Потом букву «Е» — чуть поменьше. Получилось немного криво.

— Пусть Витя пишет, — посоветовал Бамбук. — Он хорошо умеет писать и рисовать.

Костик не обиделся, отдал мел Бомбовозу.

— Можно написать не «Переулок», а сокращенно, «Пер» с точкой, — подсказал Вадик.

Но Бомбовоз покачал головой и начал писать полное слово: «Переу…»

Работа оказалась непростая, медленная. От мела сыпалась тяжелая белая пыль. На второй букве «А» (в слове «капитан») Бомбовоз устало выговорил:

— Мела может не хватить…

— У меня есть еще, — сказал Костик.

Друзья посмотрели на него одобрительно. Каждый держал у груди свой кораблик (только Бомбовоз отдал свою «Аврору» Бамбуку). А Чук прижимал к рубашке кроме «Дункана» еще и книгу «Морскiе разсказы». Это был талисман тэковцев — книга, которую не только сочинил, но и когда-то держал в собственных руках капитан Лухманов. На которой были его живые, рукописные строчки. Чудилось, что от книги исходит особое морское волшебство и дружеская сила.

Наконец надпись была закончена. Протянулась она метра на два. Бомбовоз и правда писал красиво. Он уложил аккуратные буквы как раз в высоту больших кирпичей. Только заглавные оказались перечеркнуты щелями, но это их не испортило, а, наоборот, придало старинный вид. Будто они были здесь всегда.

— Бомбовоз, ты мастер! — похвалил художника Чук.

Тот довольно посопел.

Потом, конечно, буквы поблекли, сделались плохо различимыми. Но это не имело значения. Все, кто хоть раз побывал здесь в те времена, запоминали, что это — переулок Капитана Лухманова. Правда, заглядывали сюда немногие: место глухое. Да и кто такой капитан Лухманов, известно было не всем. Но то, что здесь пахнет морской солью, ощущали все.

Постояли перед надписью с минуту.

— «Бом»… — напомнил Чук. Словно сказал пароль капитану.

— «Брам»… — отозвались остальные.

И все стали спускаться по заросшему откосу к воде. Пересекли протянувшиеся вдоль берега рельсовые пути, пошли дальше. Под полусгнившими лодочными мостками хлюпала волна от проходивших буксиров.

На мостках никого не было. Крикливые тетки с бельем для полоскания не решались ходить сюда: очень уж хлипкие доски.

Пристанская жизнь кипела в полукилометре отсюда, выше по течению. Там швартовались пассажирские пароходы и катера, суетился народ на лодочной переправе, слышались в репродукторах голоса диспетчеров. А здесь только покрикивали на путях маневровые паровозы.

Встали на краю мостков. Каждый понимал, что наступил особый момент. Строгий такой.

И Чук опять сказал:

— «Бом»…

И все ответили:

— «Брам»…

Тогда Чук проговорил:

— Мы сейчас отправим наши кораблики в далекое плавание. Может быть, они по рекам доберутся до океана… Мы потом сделаем другие, но у этих — последний парад. На память о нашем капитане Дмитрии Афанасьевиче Лухманове… Давайте, ребята…

Он взял книгу под мышку, встал коленками на влажные доски. Остальные опустились рядом с ним. Ухватили суденышки за кончики мачт, поставили их на воду.

— Старт!.. — скомандовал Чук.

И все разжали пальцы.

Погода решила помочь тэковцам. Вниз по течению тянул ровный ветерок, попутный для корабликов. Они побежали ровной шеренгой, не цепляя и не обгоняя друг друга. Друзья встали. Последний раз помахали своим кораблям: «Авроре», «Дункану», «Ласточке», «Аккорду», «Победе».

Чук махал не только рукой, но и книгой. Потом он сказал:

— Пошли… И не надо оглядываться — это плохая примета…

Они опять пересекли рельсовые пути и стали подниматься по откосу. Тропинок в зарослях было много, выбирали наугад и оказались не на той, по которой пришли сюда. Ноги путались в жестких стеблях, у Костика башмак застрял в чем-то твердом — не сдвинешь с места. И все же он сдвинул. И вытащил ногу вместе с тяжелым ржавым кольцом, в котором застрял носок растоптанного башмака. Было кольцо размером с баранку и с перемычкой в середине.

Башмак освободили, кольцо подняли и осмотрели.

— Это звено от якорной цепи, — уверенно определил Чук. — Я видел такие еще давно, в Севастополе.

— А откуда здесь-то оно? — засомневался Вадик. — Такое большущее…

— В наши реки раньше заходили морские корабли, — вспомнил Костик. — Северным морским путем… В краеведческом музее лежит цепь из таких колец. Экскурсовод говорил, что крупные якоря нужны были здесь для торможения плотов при лесосплаве, но, по-моему, дело не в плотах. Там использовались канаты…

— Наверно, экскурсовод не знает, — сказал Чук. — Ясно же, что это цепь от большого корабля…

— Ясно, что это знак от капитана Лухманова, — тихо, но решительно объяснил Бамбук. — Его привет… с дальних морей… Это примета…

Никто не заспорил, не стал критиковать Бамбука за веру в приметы. Наоборот…

— Пусть это будет наш знак, — предложил Бомбовоз. — Наш этот… как его… тал…ли…

— Талисман, — подсказал Вадик. И добавил: — Чук, это в твою честь…

— Почему?!

— Смотри, эта штука будто буква «Фита́». Такая же старинная, как «Ять», — объяснил начитанный Вадик. — Смотрите, она и в имени Лухманова есть. То есть в отчестве — «Афанасьевич»…

Все пригляделись. В самом деле, вместо буквы «Ф», второй по счету, стояла буковка, похожая на «о» с перекладинкой. Раньше на нее не обращали внимания: думали, что это просто так, вроде украшения в шрифте. А сейчас…

— А я-то здесь при чем? — пробормотал Чук.

Вадик объяснил:

— С этой буквы начинались некоторые имена, в том числе и Федор. Это можно тоже в книжке увидеть… — Вадик подбородком показал на книгу, которую держал Чук. — Там есть капитан Федор Иванович Бирк, я запомнил…

— Ну и что?..

— А твоя фамилия от этого же имени. Значит, раньше писалась бы с «Фиты»…

— Вот это да-а! Я и не знал! Теперь обязательно сделаю наколку. Вот здесь… — Чук уголком книги почесал левую руку повыше большого пальца, а в правой покачал кольцо. — Раньше хотел якорь, а сейчас пусть будет «Фита». И новый кораблик так же назову… — Он подумал и разъяснил: — Не потому, что фамилия такая, а потому что это наш знак…

— Я тоже сделаю, — задохнувшись от собственной храбрости, пообещал Костик. — Это называется татуировка…

— Тетушки сделают тебе эту… тату-ровку! Ниже спины, — пообещал неделикатный Бомбовоз.

— Фиг им!..

Бамбук взял у Костика увесистое кольцо, тоже покачал в ладонях.

— Надо его прибить к стене. Пусть всегда будет здесь.

— Сопрут, — сказал Бомбовоз.

— Не сопрут, если повесим высоко… — Чук прицельно глянул на гребень стены.

— А как туда забраться-то? — засомневался Бамбук.

— Придумаем…

— Думай. Ты ведь у нас цирковой человек, — напомнил Вадик. Без насмешки и даже с капелькой уважения.

— Ага, — согласился Чук и вспомнил: — Ой, у меня же есть для вас контрамарки. На сегодня… Пойдете?

Четверо переглянулись. И, похоже, каждый вспомнил, как убегали от мостков кораблики.

— Знаешь, Чук, не хочется… — ответил за всех Костик. — Не такой день…

Чук опустил плечи и кивнул. Вынул из кармана бумажные квадратики, скомкал и кинул по ветру.

— Да… А мне придется идти. Работа…

Артист

Пора наконец рассказать о цирковой жизни Вальки Федорчука.

В середине апреля, перед первым представлением, Валька в школе отозвал тэковцев в сторонку и вытащил из кармана курточки бумажные квадратики. На каждом была лиловая печать и неразборчивая подпись. Чук, посапывая от смущения, сказал:

— Вот… контрамарки. Можно пройти… Только сидеть надо будет кто где сумеет: в проходе и на ступеньках, потому что все места распроданы…

Сперва даже не поверили такому счастью.

— Чу-ук… откуда? — выдохнул Костик.

— Дядюшка дал. Его теперь снова взяли в униформисты, вот он и раздобыл… А я там маленько тоже…

— Что — тоже? — подозрительно сказал Вадик.

— Ну, приходите — увидите… — Чук неловко переступал растоптанными ботинками на тонких ногах.

Оказалось, что Чук — настоящий артист. Правда, сам он говорил, что работает лишь «на подхвате», но ребята вопили и хлопали от восторга. Например, когда выступал клоун Казимир Лукич и появлялся на сцене с контрабасом в футляре, Чук ловко вытаскивал большущий, но легкий инструмент и относил в сторонку. Униформисты убирали контрабас, а Чук прятался в футляре. Казимир объявлял свой музыкальный номер, вынимал за лямки из футляра мальчишку и начинал пилить его смычком. Чук издавал громкое мяуканье. Казимир Лукич пугался, а потом пускал из глаз длинные струи. Чук начинал утешать клоуна, давал ему крупную баранку. Они ломали баранку на двоих, начинали жевать ее, мирились и уходили с арены в обнимку. А опустевший футляр скачками спешил за ними следом: его дергали за невидимую веревку. Казалось бы, не так уж много смешного, но хохот стоял — под самый купол.

А другое выступление Чука выглядело просто героически. Был в программе номер «Живые скульптуры». Парень и девушка, сплошь покрытые алюминиевой краской, выполняли всякие акробатические упражнения, принимали позы садовых статуй и балетных танцоров. Им охотно хлопали. А под конец они прыгали на мотоцикл и начинали описывать по арене круги. Парень даже вставал на руки. На третьем круге выскакивал из-за барьера Чук с длинной палкой. И оказывался на заднем сиденье. На ходу Чук раскручивал на палке широкий красный флаг.

Для этого номера был у Чука специальный костюм: матросские клеши из белого атласа и алая рубашка с таким же, как брюки, блестящим воротником. Штанины и воротник трепетали, флаг полоскал на встречном ветру, оркестр играл музыку из фильма «Небесный тихоход»…

Мальчишки из четвертого «А» готовы были носить Чука на руках, но он не гордился, смущался даже и старался всегда быть с тэковцами. Таким образом, цирковая слава задевала крыльями и Костика, Вадика, Бамбука и Бомбовоза.

«Ребята, попросите раздобыть контрамарочку!» — канючили одноклассники.

Чук старался не отказывать. В цирке его любили, а дядюшку жалели за неудачливую жизнь, и с контрамарками проблем обычно не было.

— Почему ты раньше ничего не говорил нам? — упрекали Чука друзья.

— А зачем раньше-то? Вдруг не взяли бы на этот сезон? Получилось бы, что нахвастался…

Теперь было ясно, откуда у Федорчука такая ловкость при игре в «жоску». С его-то гибкостью и ловкостью циркового актера! Он, кстати говоря, и жонглировать умел, и кувыркался, как настоящий акробат. Никто не сомневался и в том, что, если надо, Чук сумеет показать такую же ловкость и в драке: как изогнется, как впилит недругу локтем или пяткой — тот закачается… И в «жоску» он, как и раньше, обыгрывал всех.

Впрочем, азарт этой игры постепенно угасал, в конце весны о ней уже почти не помнили. В мае придвинулись другие, серьезные заботы. Четвероклассников ждали первые в жизни экзамены. Кто-то говорил «ништяк», но у Костика подрагивали коленки. Впрочем, все обошлось. Тройку за устную арифметику Костик считал вполне счастливой оценкой, а остальные были четверки.

На дни экзаменов Чука освободили от выступлений в цирке. Дядюшка Юра ворчал. Чуку полагался кое-какой заработок, получал его за племянника Юрий Тарасович и кое-что «имел на этом», хотя тетка Анюта сурово отнимала у него деньги:

— Хватит обирать ребятенка! Мало того что свои пропиваешь, так еще и мальчонкины готов тащить в «американку»!

«Американками» назывались дощатые забегаловки, где прямо у прилавка небритые посетители получали сто граммов водки в граненом стакане и бутерброд с засохшим сыром.

Дядюшка, если не успел набраться, ворчал, однако отдавал тетке Анюте желтые рубли с портретом шахтера-стахановца и зеленые трехрублевки с красноармейцами в касках.

Но иногда Юрий Тарасович скандалил и замахивался на тетку. Чук бросался на защиту. Он был гибкий и быстрый, но что мог сделать против разозленного мужика? Тот хватал Вальку под мышку и лупил всем, что попадало под руку. Чук не раз появлялся перед ребятами с синими пятнами на лице и руках.

Такие скандалы порой случались на глазах у ребят, когда они заходили к Чуку домой.

— Хоть бы постыдился ребятишек! — орала на окосевшего родственника тетка Анюта. — Валечка, не встревай, я его сама…

— Почему она его не выгонит? — спросил однажды прямолинейный Бомбовоз.

— А куда он денется? Загудит совсем, и его из цирка попрут. И меня заодно… А мне там нравится, в цирке…

Ему нравилось в цирке. Это была для него такая же радость, как ТЭК. Но вот кончилось лето, и между этими двумя радостями пришлось выбирать.

В конце августа Костик забежал к Чуку, чтобы доделать большущего воздушного змея «Горыныча», и стал свидетелем очередного скандала. Тетка орала на дядюшку Юру, что «никуда ребенок не поедет, а ты мотай хоть в преисподнюю!». На скуле у Чука был крупный синяк: видать, снова Юрий Тарасыч приложился. Сейчас он опять был «на рогах» и требовал, чтобы племянник «собирал манатки». Попробовал подбежать к Чуку, но промахнулся, запутался ботинками в лебеде и встал на четвереньки. Удивленно оглянулся, у него отвисла губа.

— Вот и мотай с этой позиции! — заявила тетушка Анюта. — А мальчонку оставь в покое!

С такими словами она крепко надавила на торчащую корму Юрия Тарасыча подшитым валенком (в таких валенках она ходила круглый год).

Дядюшка Юра снова упал на живот, встал, пошатался и понуро пошел за калитку. За калиткой он остановился и стал потерянно смотреть через плечо. Тетушка Анюта шагнула в дом, вернулись и бросила вслед Юрию Тарасычу замызганный солдатский мешок. Дядюшка Юра подобрал его и побрел, согнув спину. Чук молча смотрел ему вслед. И Костик смотрел, пока дядюшка не свернул в кривой переулок Татарский лог.

Потом Чук сказал:

— Цирк начал разъезжаться. Часть народу сегодня поедет в Омск… Ну и он тоже. И мне велел, чтобы я собирался… А мне это на фиг? Вот и сцепились… — Чук потрогал скулу. — Теть Анюта заступилась…

— Чук, не уезжай, — быстро сказал Костик.

— Да я и не собираюсь!

Они стали доделывать змея. Пришли Бамбук, Бомбовоз и Вадик. Доделали вместе. Запустили с берега Городского лога, у Земляного моста… Змей летал хорошо. И все было хорошо, только внутри у Костика сидела большая заноза…

Чук уехал через два дня.

Утром Костик прибежал к Чуку домой, чтобы починить пострадавшего во вчерашнем полете «Горыныча». Тетка Анюта хмуро протянула ему свернутый из газеты пакет.

— Вот… велел передать… А мне сказал: «Не могу я так. Поеду…» Уезжали в Омск Таня и Валера Чириковы, и он увязался с ними, упросил взять билет…

Таня и Валера были те «живые скульптуры», с которыми Чук выступал на мотоцикле.

Костик вялыми руками разорвал пакет. В нем оказалась книга «Морскiе разсказы». А еще — свернутое треугольником письмо.

Костик, не сердись. Я не хотел сначала, а потом подумал, что как он будет без меня. Он хоть и вредный такой, а все равно самый родной. Папин брат…

Чук, вспоминая отца, редко называл его папой. Все «отец» да «отец». А тут — вот так…

А еще Чук писал:

Книгу оставь себе. Для ТЭКа. ТЭК не рассыплется, я знаю. Все равно снова будет весна, и будут корабли. Может быть, я снова приеду весной. Передавай привет, Бомбовозу, Бамбуку и Вадику…

Чук не приехал. Осенью, зимой и весной он присылал письма, и казалось, что есть надежда на новую встречу. Но в мае Чук вдруг написал… из Севастополя. Оказалось, что у него там нашлась родная тетка, мамина сестра. До войны она жила в Джанкое, с отцом Чука не общалась, потому что были у них всякие нелады. Во время оккупации тетка была среди партизан, сделалась участницей Крымского подполья. Потом каким-то путем разыскала следы племянника, собралась за ним в Омск. Дело это было в ту пору нелегкое, но бывшим подпольщикам с их наградами и славой не стоило труда пробиться за помощью ко всякому начальству.

Так вот и оказался Валька Федорчук в родном городе — разрушенном, голодном, но родном.

Он писал и оттуда, но, по правде говоря, не очень часто. В каждом письме просил, чтобы сохранили ТЭК и весной снова устроили парусные гонки.

И мой кораблик вместе со своими пустите тоже…

Так они и сделали. И все было как в прошлом марте, даже более весело и многолюдно, потому что появились в ТЭКе новые ребята. «Бом» — «брам»…

Только не было Чука…

Ну а дальше все как обычно. Годы шли, тэковцы росли и становились взрослыми. У каждого сложилась своя жизнь. В переулке Капитана Лухманова снова почти никто не появлялся. Но «океанская» лужа разливалась весной по-прежнему, и в ней, как и раньше, отражались белые, будто бом-брамсели, облака. А в мае и июне здесь густо расцветали одуванчики. Мало того! И конце лета одуванчики распускались вторично. Не так обильно, как весной, но все-таки ярко и жизнерадостно. Словно переулок ждал других, лучших времен…

Часть первая. Старинный почерк

Крещенские морозы

Пришел праздник Крещения. И за ним начались небывало холодные дни.

На фоне общих разговоров и международных конференций о всеобщем потеплении климата нынешние морозы были как насмешка над этой болтовней. Настоящие крещенские морозы! Бабки в магазинах рассуждали: «Вот оно! Природа наша все равно берет свое! Никакие американцы в телевизорах ей не указ…»

В самом деле: выскочишь на улицу — и перехватывает дыхание!

Матвей все-таки выскочил, прикрывши подбородок и нос колючим шарфом (тот сразу заиндевел). Синел рассвет, светились окошки, слегка сплюснутая луна простуженно желтела рядом с куполом вновь отстроенной Ильинской церкви. У пристани сипло вскрикивал тепловоз…

В школу можно было не ходить: накануне по местному ТВ опять отменили занятия с первого по девятые классы. Но старший брат Мирослав усвистал в клуб «Речник», в котором занималась группа «Резонансы», а Матвею что делать дома одному? Валяться в постели — это слабость характера. К тому же пятиклассник Матвей Рощин обещал принести своему учителю Брагичу книжку «Побежденный Карабас» — продолжение «Золотого ключика». То есть не самому Брагичу, а его сыну — лопоухому первокласснику, по прозвищу Крылатый Эльф. Уж Элька-то вместе с отцом точно торчит в школе.

До школы — полтора квартала. А точнее, сто девяносто шесть Матвеевых шагов.

В школе было пусто. Почти пусто. Лишь косо глянул на мальчишку охранник дядя Игорь, да за дверью химического кабинета на втором этаже слышались голоса — там занимались десятиклассники. Потом что-то негромко взорвалось, и раздался одобрительный смех. Матвей поднялся на третий. В приоткрытой двери пятого «А» светилась похожая на тонкую букву «Г» щель. Матвей шагнул через порог.

Брагич за столом проверял тетради. И Элька конечно же был здесь: он деловито пыхтел на задней парте.

— Здрасте, — сказал Матвей в пространство.

Брагич кивнул, не поднимая головы, и поймал упавшие с утиного носа очки.

Элька обрадовался:

— Мак! Иди сюда! Помоги присобачить хвост к голубку… — Он мастерил из клетчатого листика бумажную птичку.

— Эльдар, что за выражение… — рассеянно пристыдил его отец.

— А чего? Оно же не ругательное…

— Оно неточное. Разве можно присобачить хвост к голубю?

— А как сказать? Приголубить, что ли? — Элька, сын учителя-филолога, кое-что смыслил в русской стилистике.

Матвей (он же Мат-Вейк, капитан Мак’Вейк и просто Мак) хихикнул, подошел и умело вставил хвостовое оперение под бумажные крылышки.

— Надо уголки подгибать, я же объяснял…

— Ага…

Брагич глянул из-за очков.

— А чего тебя, друг мой, принесло сюда в такой арктический холод? Я — это понятно: по долгу службы, Крылатый Эльф — из-за нежелания сидеть дома в одиночестве, а ты?

— Я тоже из-за нежелания… И «Карабаса» Эльке принес. Я же обещал вчера…

— Ой! — возликовал Элька. Остренькое лицо засветилось. — А я боялся спросить. Думал, вдруг ты забыл!

Матвей вытянул из закоченевшего рюкзака растрепанную книгу.

— Рощин человек чести и слова, — ровным голосом сообщил Брагич. — За это, Мак, я готов слегка нарушить педагогические нормы и сделать для тебя послабление. Хочешь переписать диктант?

— Зачем? Двойка, что ли?! — возмутился Матвейка. Сроду не бывало у него двоек по русскому.

— Четверка. А могла быть пятерка. Если бы не сделал глупую ошибку.

— Какую?

— Ты считаешь, что слово «аллигатор» происходит от музыкального термина «аллегро»?

— С чего вы решили? — не очень почтительно удивился Мак.

— А почему у тебя написано «аллегатор»?

— Где?! — Матвейка подскочил и глянул Брагичу через плечо. — Ну Андрей Ренатович! Ну разве это «е»? Это у «и» не дописался крючок. Бумага лощеная, паста не всегда прилипает…

— Д-да? — Брагич добросовестно пригляделся.

— Па, Мак правду говорит, — вмешался Элька: он оказался рядом.

— Ты отстаиваешь клановые интересы, — сказал Брагич.

— Я отстаиваю правду! — Крылатый Эльф возмущенно полыхнул ушами.

Кстати, Крылатым звали его именно за эти уши — большущие и треугольные, как у настоящего эльфа из кино про Средиземье. Похожие на растопыренные дельтапланы. И Элька гордился. Он был из тех, кто умел свои недостатки превращать в достоинства.

— Не надо мне пятерку, — со сдержанной обидой сообщил Матвейка. — А как пишется «аллигатор», я знаю с первого класса. Когда учил стихи:

Аллигатор вздохнул И, сытый, в зеленую воду нырнул.

— Это про упрямого Фому, Сергей Михалков, — уточнил начитанный первоклассник Эльдар Ибрагимов.

— Ладно, я не буду упрямым Фомой… — Брагич красным стержнем зачеркнул в углу страницы четверку и поставил «пять». — Может быть, такое доброе дело поможет качнуть весы мироздания в сторону позитива.

— Это как? — спросил Элька. Он подозрительно относился к непонятным фразам.

— Избавит планету от какой-нибудь очередной беды.

— Одна пятерка? — усомнился Крылатый Эльф.

— Мелочи бывают очень важными. Давным-давно маленький голландский мальчик заткнул в плотине крохотную щелку и спас от наводнения страну…

— А-а! Я читал! — вспомнил Элька. — Но здесь-то как… — И не договорил.

— Можно? — раздался нерешительный голосок.

На пороге стояла девочка. И Мак сразу понял, что это Чешуйкина из пятого «Б». Потому что девочкины веснушки, будто зеркальца, отразили мягкий свет плафонов.

Такие веснушки были только у одной ученицы в школе номер сорок. По крайней мере, так отмечал про себя Мак. Они были заметны не всегда, а лишь при определенном повороте лица. Шевельнет головой — и пятнышки цвета спелого овса на миг отражают свет. И поэтому фамилия у хозяйки веснушек казалась подходящей: они как чешуйки золотистой рыбки.

Однако не надо думать, что Матвей Рощин заглядывался на девчонку. Потому что, кроме веснушек, ничего особенного в ней не было. Чешуйкина, вот и всё. Птичий «клювик», рыжеватые кудряшки, тихий нрав (никогда не бегала, не толкалась в буфете)…

— Еще одно морозоустойчивое существо, — сказал Брагич. — А тебя что за судьба принесла? И почему ты такая… демисезонная?

Чешуйкина была в короткой меховой курточке, из-под которой торчало форменное клетчатое платье, в лыжной вязаной шапочке, в легких сапожках. И колготки, похоже, не шерстяные, а тонкие. Ну прямо осенний наряд.

— Меня папа привез, — виновато объяснила Чешуйкина от порога. — Если в машине, зачем кутаться… Сказал, что после двенадцати заедет, и укатил. Я вошла, а в школе пусто. А дядя Игорь давай рычать: «Ходят тут, когда уроков нету, суета одна! Иди домой…» А как «иди»? Мы на Профсоюзной живем, на автобусе надо, а его не дождешься…

— Полная драма, — заметил Элька, любивший литературные выражения.

— Ну да, — согласилась Чешуйкина и поставила к оранжевым сапожкам такой же оранжевый рюкзачок. — Я стала папе звонить, но батарейка выдохлась. Я такая растяпа — всегда забываю зарядить… А у дяди Игоря я побоялась просить телефон… Пошла наверх, подумала, что, наверно, увижу хоть кого-нибудь и попрошу…

— Страшнее дяди зверя нет, — сообщил юный Ибрагимов.

— Эльф, не чеши языком, а дай девочке мобильник, — велел Брагич.

— Он дома…

— Разгильдяй!.. Чешуйкина, возьми мой.

— Спасибо, Андрей Ренатович.

Она застукала сапожками от порога к учительскому столу. Но Брагич, похлопав по карманам пиджака, с досадой сдернул очки.

— Одно к одному… Кажется, оставил в учительской…

Матвей выдернул из нагрудного кармана свой телефон.

— На, звони…

— Спасибо… Ой, в точности как мой… — Чешуйкина привычно понажимала кнопки, прижала плоскую «Нокию» к уху. — Ну вот… Папа говорил, что у них технологическое совещание. Они в такое время всегда выключают телефоны. Это часа на три…

— Невезуха… — подвел итог Эльф.

Он запустил бумажного голубка через класс и теперь выцарапывал его из-за дальней парты.

— А можно я здесь папу подожду? — попросили Чешуйкина. — У меня с собой есть книжки…

— Какая? — насторожил уши-локаторы Элька.

— «Мы на острове Салькрока…»

— А-а! Я читал…

Брагич почесал очками ухо.

— Здесь, душа моя, оставить одну я тебя не могу. А нам с Ушастым надо скоро ехать домой. Сейчас вызову такси, и давай поедем вместе к нам. Я буду дома печатать всякие отчеты, а ты учить Эльку хорошим манерам.

— Я не поддаюсь дрессировке, — сообщил Элька, выбираясь из-за парты. — А домой нам сразу нельзя. Мы же обещали заехать за мамой, а потом к тете Наде, чтобы забрать у нее в починку ноутбук…

— Тьфу ты… Да подождет она с ноутбуком.

— Будет скандал. Ты не знаешь женщин?

«Одно к одному», — отозвались в Матвее недавние слова Брагича. И что было делать? Вовсе не нужна ему была эта Чешуйкина, несмотря на ее симпатичные веснушки. Но если человеку некуда деться…

— Двигаем ко мне, Чешуйкина… — И чуть не добавил: «Ничего другого не остается».

И шевельнулось вдруг ощущение, что все это не просто так, а… какая-то «подсказка судьбы». Правда, не сильно шевельнулось, чуть-чуть…

— Пешком? Девочка закоченеет, — сказал Брагич.

— Не успеет. Бегом тут полторы минуты…

— Ой… наверно, неудобно… — засомневалась Чешуйкина.

— А что удобно? Замерзать под забором, как Девочка со спичками у Андерсена?

— Я читал… — вставил Эльф.

— Правильное решение, — рассудил Брагин. — Напои гостью горячим чаем…

— Да. А за это буду эксплуатировать на домашней работе…

Чешуйкина, кажется, обрадовалась:

— Тогда ладно!.. — И натянула на шапочку капюшон с такой же курчавой оторочкой, как ее кудряшки.

За дверью Чешуйкина заспешила по коридору, а Мак оглянулся на пороге.

— Андрей Ренатович, а про Огонька… ничего больше не слышно?

Брагич сказал насупленно:

— Как не слышно… Слышно. Только ничего нового…

Горячая вода

На улице, в синем рассветном воздухе, опять перехватило дыхание. Чешуйкина ойкнула и прижала к губам варежку. Матвей ухватил ее за другую. И побежали, как бы проламываясь через длинные ледяные иглы.

Чтобы отвлечь девочку от холода (но и не только для этого), Матвей выговорил на бегу:

— Послушай… ты не обижайся, но… я даже не помню, как тебя зовут… потому что чаще по фамилиям…

Она не обиделась и не удивилась. Выдохнула из-под варежки белый парок:

— Маша меня зовут… А тебя, я знаю, Матвей… или Мак…

— А откуда знаешь… что Мак?..

— Слышала, как тебя брат окликал. Мирослав… Я его тоже знаю: мы вместе в концерте выступали.

Ее мигом застывшие сапожки твердо стучали по заледенелому асфальту.

— Уже сейчас… будем дома… — пообещал Матвей.

Как бы не так!

Ну кто мог ожидать такую подлость!

Когда свернули на Пароходную, увидели, что над тротуаром извергается гейзер. Клубы пара синели в утреннем воздухе, вода урчала и заливала перекресток. И когда успела случиться авария? Ведь полчаса назад все здесь было спокойно! Видать, от мороза лопнула труба…

Неподалеку чернела аварийная машина, переругивались рабочие. От гейзера несло теплом, но вокруг уже наросла бугристая наледь. По ней сбегал кипяток, дымился, растекался в широченную лужу и остывал, но замерзал не сразу. Матвей охнул, представив, какой окружной путь им предстоит. Озеро на полквартала! Он потянул Машу:

— Давай вон туда! Может, проскочим!

Слева, в полусотне шагов, кто-то успел проложить мостки — хлипкие досочки на фанерных коробках и перевернутых ведрах.

— Маша, жми вперед! Если сорвешься, я поймаю!

— Ага! — храбро отозвалась она.

Не успел он поймать, балда неуклюжая! Сапожок сорвался с доски, вода хлынула в коротенькое голенище.

— О-ой!.. — Наверно, здесь, вдали от фонтана, вода была уже ледяная.

Мак ухватил Машу за бока, рывком поставил на доску, толкнул в рюкзачок:

— Беги! Вон к тому дому!

Двухэтажный деревянный дом громоздился над застывшими кустами совсем рядом. Но все же, пока бежали к воротам, ноги успели заледенеть — не только у Маши, но и у Матвея. Он успел зачерпнуть воду меховым ботинком.

Ворвались в калитку, дернули дверь на старинном крыльце. Полутемные сени сразу дохнули теплом с запахами столетнего дома. Тоже не лето, но можно отдышаться. А потом — на второй этаж, по лестнице с пузатыми столбиками рассохшихся перил… Ключ — в скважину. Обитую стеганым войлоком дверь — на себя! Ух… Загоревшаяся в прихожей лампочка показалась удивительно уютной.

Мак сдернул с Маши рюкзачок и куртку, толчком усадил ее на скамейку под вешалкой, двумя взмахами стянул сапожки.

Правая ступня была мокрая. А левая нога — сырая чуть не до колена. Мак испуганно ухватил ее в ладони, размял, но понял, что это бесполезно. Щипком дернул колготочную материю.

— Вот что, снимай это дело. И повесь вон туда, на батарею. А я устрою горячую воду…

— Ой, Мак… неудобно…

— Хочешь помереть от чахотки? Да не стесняйся: никого дома нет…

То, что не надо стесняться его, Мака, подразумевалось как бы само собой. Они же спаслись от одной беды!

Он сбросил ботинки и, оставляя мокрые следы, убежал в ванную. Сдернул с гвоздя жестяное корытце, грохнул им об эмалевое дно, пустил из крана тугую струю. Вода была вполне горячая, без скидок на морозы. Корытце отозвалось жаром, паром и гудением. Мак положил над ним, поперек ванны, полку от старого стеллажа, получилась скамья. Он сбегал на кухню, принес тюбик горчицы, выдавил в воду желтого червяка, разболтал. Горячо, но терпимо. Так и надо.

— Маша, где ты там? Иди сюда!

— Куда идти? Я заблудилась! Такая квартирища…

Мак выскочил в прихожую. Маша смущенно топталась на коричневых половицах голыми белыми ногами.

— Пошли…

— Ой… — Она слегка заупиралась, видимо машинально.

Мак взял ее за локти, буквально вдвинул в ванную. Рывком усадил на скамью, развернул. Маша снова ойкнула и вздернула ноги. Мак ухватил их за щиколотки, решительно поставил в корытце, жестяное дно гулко прогнулось.

— Ай, Мак! Горячо же!

— Не дрыгайся! Скоро притерпишься…

— Я сварюсь!

— Зато не будет никакой простуды. Это мамино решительное средство…

Все-таки приятно чувствовать себя спасителем слабого симпатичного существа. Этакое пушистое тепло щекочет жилки… Впрочем, «существо», наверно, не столь уж беспомощное. Да и симпатичности у него — одни лишь веснушки. Они, кстати, совсем теперь не видны — растворились в свете желтого плафона… Хотя нет, иногда нее же проблескивают.

Маша опять хотела поднять ноги.

— Терпи! — Мак пальцами надавил на ее твердые коленки.

Они стали мокрыми, заискрились, и — вот забавно! — на них, так же, как на щеках, мелькнули чешуйки овсяного света. Мак смутился и отвел глаза.

— Жарко, — пожаловалась Маша.

— Сними свитер, я повешу…

Маша послушно стянула зеленый свитерок, взъерошив при этом желто-серые кудряшки. Протянула Маку. Он унес его на вешалку, предупредив через плечо:

— Не вздумай выскакивать!

А ноги все еще ломило от холода. В комнате он стянул сырые носки, вылез из пиджака и брюк, сбросил рубашку. Остался в тоненьком спортивном костюме. Поддернул до колен узкие штаны и вернулся к Маше. Она сидела тихо, уже не пыталась выдернуть из воды ноги.

— Терпишь?

— Ага…

— Маш… а можно я сяду с тобой? А то ведь я тоже промочил. Мурашки в позвоночнике…

Она не удивилась и не смутилась. Подвинулась.

— Давай скорее, пока мурашки совсем не сгрызли.

Мак не стал садиться рядом. Выдернул из угла гладильную доску, положил над корытцем против Маши. Сел с размаху, сунул ноги в воду.

— О-ой! И правда горячо!

— Вот видишь, а меня заставил…

— Но для пользы же… А ты терпеливая.

Маша смешно посопела.

На шее, в разрезе клетчатого платьица, у нее блестел сплетенный из серебристой проволоки крестик. Мак посмотрел на него и сказал:

— Каждому свое испытание. Кому горячая вода, кому ледяная. Сегодня ведь Крещение. Некоторые люди в прорубь окунаются, несмотря на мороз.

— Ненормальные…

— Ну почему ненормальные?! Раз такой обычай…

Маша сразу поправилась:

— Ненормальные не потому, что глупые, а потому, что с особым устройством организма…

— И характера… Я бы каждому давал орден Храбрости… Двенадцатой степени… А тебе орден Терпеливости. За горячую воду…

Она впервые улыбнулась. Посмеялась даже… И вдруг ойкнула.

— Что? — испугался Мак.

— Кажется, ногу сводит…

— Которую?

Маша сморщилась, шевельнулась:

— Эту…

Они сидели, перепутавшись в воде ногами (как-то незаметно это получилось), и теперь Мак ощутил краем ступни затвердевшую Машину мышцу. Сжал девчонкину ногу двумя подошвами, как тисками, и начал толчками разминать ее.

— Легче?

— Ой… да… Отпустило.

— А у тебя раньше так случалось?

— Да. Но не часто…

— Ты будь осторожней во время купания. А то как скрутит на глубине… Меня один раз скрутило. Хорошо, что Мир был рядом… Он всегда рядом…

— Меня тоже один раз… на глубине. На даче… А рядом был соседский мальчишка, Борька Челябин, по прозвищу Танкоград. Он меня тут же выволок на песок за волосы… У меня волосы были тогда как шапка. Может, помнишь какие, когда мы были в четвертых классах.

— Помню, — соврал Мак. То есть сперва соврал, а потом в самом деле вспомнил девчонку из четвертого «Б» с прической из густых пыльно-желтых колец. И спросил с неожиданно ревнивым щекотаньицем: — И ногу он тебе тоже массировал?

— Нет, она сама прошла. С перепугу…

— Но, наверно, этот Танкоград в тебя сразу влюбился? Храбрые принцы всегда влюбляются в спасенных кудрявых принцесс… — Это уже без всякого щекотаньица, а так, с дурачеством.

Маша шмыгнула носом-клювиком.

— Он был не принц, а хулиган. Я с ним на следующий день чуть не подралась…

— Почему?!

— Из-за одного мальчишки. Маленького, похожего на Эльку. Или, вернее, на Федю Огонькова, только поменьше. Помнишь Огонька?

— Кто его не помнит…

— Ну вот… А этот Данька такой же, щуплый, как кузнечик. Таких часто оттирают в сторонку… У Борьки был полевой бинокль, он всем ребятам по вечерам давал посмотреть на Луну, полнолуние назревало. А Даньке не давал, издевался даже: «Руки — как соломинки, уронишь бинокль на ногу, она раздавится, а мне отвечать…»

Я говорю:

«Приятно измываться над тем, кто меньше, да?»

А он:

«Если жалеешь его, дай свой бинокль».

«Издеваешься, да? У меня же нет!»

И тогда он вдруг:

«А хочешь этот получить?»

Я говорю:

«За какие денежки?»

«А давай поспорим на что-нибудь. Если выспоришь — будет твой…»

Я сперва не поняла, к чему это. А он вдруг:

«Спорим, что не сможешь состричь машинкой свои кудри! А если сострижешь, бинокль — твоя добыча…»

— Вот сволочь! — искренне сказал Мак.

— Ну нет… Наверно, его просто что-то царапало внутри… такое… Он ведь не думал, что я это по правде сделаю…

— А ты сделала?!

Я говорю:

«Давай. Только с ремешком и футляром»…

— Ненормальная, — убежденно сказал Мак. — Не потому, что особый организм, а сумасшедшая…

— Две мастерицы в поселковой парикмахерской так же сказали. А я им объяснила, что это для кино. Мол, поблизости снимают фильм, и в нем нужна стриженая девочка. Ну, они сразу меня зауважали…

— А на самом-то деле зачем ты это? Из-за бинокля?

— Ну… главным образом из-за Даньки. Жалко его было… А еще назло Танкограду. Ну… и еще…

— Что? — осторожно спросил Мак.

— Понимаешь, хотелось хоть одно лето побыть настоящим мальчишкой. Чтобы вместе со всеми футбол гонять, по оврагам лазить, в разбойников играть…

— С волосами разве нельзя?

— Можно, только… ну всё будто понарошку. Мама с бабушкой ахали: «Ты же девочка!» Мама крик поднимала, если видела меня в шортах… А тут уж никуда не денешься…

— И что сказала мама? — хмыкнул Мак.

— Упала в обморок. Сделала вид… Полежала две минуты и уехала в город, а оттуда в командировку, в Омск. Она работает экспедитором в фирме «Стеклянный мамонт»…

— А бинокль-то этот… Танкоград… тебе отдал?

— А куда бы он делся? Он же при всех пообещал. Мальчишки его сгнобили бы…

Мак подумал, что еще сказать, и спросил:

— Как нога-то? Не болит больше?

— Ни капельки… А вода уже и не горячая, а просто теплая. Будто мы на мостике у прогретой лужи. И будто лето вокруг…

— Значит, у тебя осталась память о том лете, да? Бинокль…

— А вот и нет! Я его сразу Даньчику отдала. Мне-то зачем? У меня дома есть сорокакратная труба, папин подарок… А про лето у меня и без того осталась память. Меня стали звать не Машей, а Мишей, Мишкой. И всё мне стало можно… как стриженому Мишке. Из рогатки стрелять, по березам лазать и даже драться…

— Ты умеешь драться? — огорчился Мак. Почему-то не хотелось ему, чтобы она была… чересчур уж Мишка. Ведь с виду-то совсем не такая.

— А это и не надо уметь, — деловито объяснила Маша. — В драке главное — не бояться. Сцепи зубы, размахивай посильнее кулаками — противник и не выдержит… Танкоград в этом скоро убедился.

У Матвея шевельнулась мальчишечья солидарность.

— Маш, он ведь все-таки спас тебя…

— Ну… да. Поэтому я и лупила его не сильно, а слегка…

«Небось не очень-то он и сопротивлялся…» — подумал Мак. И спросил:

— А Данька? Наверно, был рад без ума от бинокля?

— Рад… Но главное не в бинокле. Он сделался как мой спутник. Не как ординарец какой-нибудь, а просто… мы всегда стали вместе. Он один раз сказал: «Если с тобой что-то случится, я тебя спасу не хуже, чем Танкоград…» А когда я уезжала, даже расплакался…

— И ты. Да? — в упор сказал Мак.

— Ну и что? Был конец лета, волосы отросли немного, я опять стала почти как девочка… Мак, давай выбираться на сушу, пора…

Скоро будет весна

Мак выбрался первым, кинул на пол махровое полотенце для ног, принес из прихожей меховые туфли-шубенки.

— Надевай…

Маша почему-то снова сказала «ой», но послушалась. Потопталась.

— Пушистые какие…

Она тоже сходила в прихожую, стеснительно оглянулась, пощупала на батарее колготки.

— Еще не совсем высохли…

— Ну и подожди, не влезай в них: торопиться некуда. Я же обещал загрузить тебя домашней работой.

Она обрадовалась:

— Какой? Давай! Только знаешь что? Поставь мой мобильник на подзарядку! А то папа начнет звонить, разволнуется…

Мак поставил (подзарядники-то одинаковые). Потом повел Машу в большую комнату, которая называлась «столовая» (хотя обедали, как правило, в просторной кухне). Слева от окна стояла на журнальном столике елка. Большущая, под потолок. Искусственная, но очень похожая на лесную, даже с шишками. Казалось, что от нее тянет хвойным запахом. Тихо закачались, заискрились игрушки.

— Красота какая! — выдохнула Маша. — А я свою давно разобрала…

— Мы с Миром тоже давно собирались, да все как-то… со дня на день… А теперь уже Крещение, последний праздник Святок, дальше тянуть неловко.

— Почему? Она же не осыпается.

— Ну, все равно… Будто нарушаешь закон календаря…

— Надо снимать игрушки, да?

— Сейчас принесу стремянку. Буду снимать верхние и ронять тебе на голову. А ты будешь их складывать в коробку — те, которые не разбились.

— Ладно. А осколки куда?

— Разберемся по ходу дела…

Мак принес из кладовки картонный ящик и дюралевую лесенку. Хлопая домашними тапками, забрался на верхнюю ступеньку. Потянулся к радужной стеклянной звезде.

— Ой, подожди, — попросила снизу Маша.

— Жду. А зачем?

— Мак, а лампочки работают?

— Конечно!

— Давай включим на минутку. Чтобы попрощаться с елкой.

— Ох я дубина, забыл! В прошлый раз мы так и делали…

Он прыгнул на пол (чуть не раздавив и коробку и Машу). Сунул в розетку коробочку-штепсель. И заиграла среди веток и мишуры новогодняя сказка. Они постояли рядом, подняв головы. И даже незаметно взялись за руки. Через минуту Мак встряхнулся:

— Подожди, я сейчас!

Он выбрал в холодильнике большущее красное яблоко. Принес к елке.

— Вот! Это празднично-прощальное угощение. Кусай первая…

— Ой… давай… — И хрум-хрум.

Он тоже откусил и захрустел.

Так они, пересмеиваясь, кусая по очереди и глядя на огоньки, сжевали почти все яблоко. Мак великодушно оставил Маше крупный огрызок и опять полез к потолку. Очень осторожно снял звезду. Спустился к Маше и отдал верхушку. Маша побаюкала ее, будто живую…

И так он поступал со всеми игрушками, которые висели вверху, — шарами, корабликами, клоунами, лягушатами… Маша каждую рассматривала, прежде чем опустить в ящик. Иногда говорила «какая хорошенькая» (или «какой хорошенький»).

А лампочки всё горели…

Мак сказал, отдавая Маше ватного крокодила:

— Все-таки грустное это дело — снимать наряд с елки…

Маша не согласилась:

— Ну, не такое уж грустное. Ведь вспоминается праздник.

— А еще вспоминается, что долго не будет ничего хорошего. Каникулы кончились, впереди ползимы, холод как на полюсе, радостей никаких. «Дети, у вас самая ответственная учебная четверть»… — это он очень похоже изобразил «англичанку» Эльзу Борисовну.

Маша посмеялась, но опять возразила:

— В этой половине зимы уже будто просыпается весна. То есть ее ожидание. Солнце ярче, день длиннее. И облака бывают пушистые, как вата. Смотришь на них и думаешь: скоро март…

— Ага, «скоро»! Задубеешь, пока дождешься…

— Ну… если до марта еще далеко, можно себя утешать: «Вот уж скоро будет скоро»…

— «Утешение — умора», — досадливо срифмовалось у Матвея.

— Дразнишься, да?

— Да. И сейчас брошу тебе на кумпол этот шар.

— Бросай, у меня волосы пружинистые…

Отблески лампочек искрились у нее на кудряшках. Мак подумал, что, конечно, не шар, а вот этого пластмассового лягушонка можно бы и уронить (если осторожно).

Верхняя часть елки была уже свободна от игрушек. Мак стоял теперь на нижней ступеньке, голова Маши оказалась чуть ниже его колена. Кудряшки коснулись голой ноги, и пробежалось по нервам щекотательное замирание. Маша этого не заметила: она разглядывала ушастую куколку.

— Мак, смотри! Что-то знакомое… То есть кто-то знакомый.

— Еще бы! Это же Крылатый Эльф, сын Брагича.

— Ой, точно! Вылитый Элька… Мак, это кто его слепил?

— Сама не догадаешься?

— Ох… Огонек, да?

— Конечно!

Огонек, Федя Огоньков, четвероклассник, похожий на сверчка с удивленными глазами. Известный всей школе «Мастик-пластик». «Мастик» — от слова «мастер», «пластик» — потому что лепил из пластилина и каких-то специальных, быстро твердеющих составов. Его коньки-горбунки, динозавры, Карлсоны с пропеллером, буратино, рыцари, марсиане, Дюймовочки и танцующие слонята появлялись повсюду: на выставках, школьных лотереях, ветках новогодних елок, просто на подоконниках в классах, на полках в кабинетах… Иногда он лепил и маленькие портреты. Однажды сделал для Дня искусств статуэтку школьного директора Льва Сергеевича — сутулого, с носом-огурцом и уж-жасно грозными бровями. Все покатывались со смеху. Правда, кое-кто боялся, что директор разгневается, но он тоже посмеялся, а статуэтку после выставки выпросил у Огонька для своего кабинета. В обмен подарил «Мастику-пластику» модель старинного автомобиля…

Мак поставил кукольного Эльку на ладонь.

— Я его выиграл в лотерее на Осеннем празднике. Огонек туда кучу своих поделок отдал…

— А-а! Я помню. Только я там ничего не выиграла… Мак, а почему с ним так случилось? Ни с того ни с сего? Никто не может объяснить…

— Ну, лейкемия же, рак крови… — Мак сжал в себе холодок. — Такое хоть с кем случиться может. Ходит человек, ничего не чувствует, а потом раз — и с ног долой… Ну и начинается по всем газетам-интернетам: «Помогите мальчику, помогите девочке, нужен миллион для операции!..» А где его возьмешь, миллион-то? Был бы сын олигарха — другое дело…

— Не знаешь, много уже собрали?

— Мирослав говорит, что немало. Только нужно в десять раз больше — для пересадки костного мозга… В разных местах проходят всякие сборы и концерты, да сразу разве наберешь… Мир уже несколько раз выступал…

— Мак, а отчего такая болезнь? От какого-то облучения?

— Наверно, так… А про Огонька говорят, что еще и от нервов.

— От каких нервов?

— Ты не знаешь разве, что его хотели забрать из дома?

— Мак… я не знаю. Как — забрать?

— Нам Брагич рассказал. Огонек жил… живет с матерью и старшей сестрой… у них две комнаты. Соседям эти комнаты давно нравятся. Вот они и склепали заявление: мать не заботится о сыне, ведет… этот… анти-соци-альный образ жизни, издевается над мальчиком. Подали в контору, которая называется «Опека», она вроде бы как для защиты детей…

— А-а, я слышала! Даже телепередача была! Как они забирают ребят в детдома. Заглянут в холодильник и, если там нет апельсинов или йогурта, сразу: «Вы морите ребенка голодом!» И хвать его в приют…

— Да! И никто им не указ!

— Папа сказал, что, если бы такие явились к нам домой, он пристрелил бы бы на пороге.

— А у Огонька-то стрелять некому. У сестры порок сердца, у мамы здоровье тоже еле-еле… Ну вот, стали эти тетки-опекунши приказывать: «Пусть мальчик собирается». А он стоял рядом… Стоял-стоял, а потом бах навзничь! Сперва думали — обморок. Потому что кто выдержит, когда забирают от мамы. Потом засуетились, вызвали врача. Его на «скорой» в детскую больницу, анализы всякие. Ну и нашли вот такое… такой диагноз… Одно хорошо — теперь уж никакая «Опека» его не заберет…

— Почему?

— Потому что ей нужны здоровые. Такие вот талантливые, воспитанные, но без всяких болезней. Чтобы можно было перепродать в какую-нибудь богатую семью или за границу. Прибыль…

Мак не замечал, что говорит уже не свои слова, а слова Мира, а то и Брагича. Впрочем, камня разница…

— Не приведи господь, — по-взрослому сказала Маша.

— Да… — сказал Мак.

Щуплый большеглазый Огонек словно стоял рядом с ними…

Они в молчании, будто виноватые в чем-то, закончили снимать игрушки. Мак выключил и смял гирлянду. Вдвоем унесли коробку в чулан. Мак, сосредоточенно дыша, уложил на пол и начал разбирать елку. Маша сосредоточенно помогала. Сказала, почесывая ноги:

— Искусственная, а колется, как настоящая…

— И пахнет, как еловое мыло в ванной…

— Ой, Мак, я вспомнила. Там, в ванной… календарь с кораблем. Это что за корабль? Красивый такой…

— А-а! Это прошлогодний календарь. Мир его сохранил, потому что на нем барк «Диана». Учебное судно. Раньше оно было румынское, а во время войны его взяли как трофей. Оно долго-долго стояло на приколе, потом сделали ремонт, превратили в парусную школу для морских курсантов. Мир мечтает пойти на нем в плавание.

— Разве он курсант?!

— Конечно нет. Но туда иногда набирают группы старшеклассников. Победителей всяких викторин и конкурсов на морские темы. Записывают их в юнги. Дают даже бескозырки с ленточками «Юнга „Дiаны“», буква «И» там старинная, с точкой. Так раньше назывался шлюп капитана Головнина, на котором тот ходил в Японию. В девятнадцатом веке… А у Мира всяких побед — целая куча…

— Ух ты-ы!.. А какое будет плавание? Кругосветное?

— Для «Дианы» да. А экипажи будут меняться. В разных портах. Миру обещают рейс от Владивостока до Кейптауна, а оттуда самолетом домой…

— Вот счастливый!.. Мак…

— Что?

— Ты… наверно, завидуешь, да?

— Вовсе нет, — сказал он как можно тверже. — Братьям нельзя завидовать. И к тому же это плохая примета: дело может сорваться… Я изо всех сил мечтаю, чтобы он поплыл. Это ему награда за всё…

— За конкурсы?

— Да… И за то, что чуть не погиб два года назад…

— Господи… — прошептала Маша.

— Его избила какая-то шпана, когда вечером шел из клуба. Просто так, ни за что. Бросили на снегу. Нашли его со всякими сотрясениями, со сломанной ногой. Потом еще воспаление. Мама сама чуть не слегла в больницу. А он пролежал полтора месяца. В заречном стационаре… Но зато именно там он узнал про капитана Лухманова. С этого все и началось…

Капитан Лухманов

Декабрьским вечером шестиклассник Мирослав Рощин возвращался из клуба «Речник» с занятий гитарной школы «Резонансы». Ну и подвалили четверо. Каждый выше на голову. Он даже не успел понять, что им надо. Впрочем, таким всегда надо одно: бить. Избили до потери сознания, кинули к забору в снег.

Нашли мальчишку только среди ночи, когда мама подняла на ноги милицию. Она не оставила в покое ленивых стражей порядка, когда те убеждали, что «пацан где-нибудь глушит с дружками пиво, очухается и придет».

«Неправда, он не такой!»

«Все они „не такие“. А мы должны машину гонять вслепую…»

Мама не отступала. Она сказала, что утром пойдет к мэру города, а еще поднимет на ноги молодежную дружину «Щит». Этих ребят милиция терпеть не могла и слегка боялась. Плюнули, поехали искать. Нашли…

Мирослава Рощина выхаживали в старой больнице, в Заречном районе. Там у мамы были знакомые врачи. Хирург Владимир Маркович сказал, что, если бы Мир провалялся в снегу еще около часа, его не спасли бы. Он сам написал про это в газету. Начальника милицейского отделения торжественно уволили со службы, а через две недели неторжественно и незаметно назначили заместителем управления МВД всего района.

Мама и Матвей приезжали почти каждый день. Одного Матвея мама в больницу, конечно, не пускала (в Заречный район, через полгорода, через мост, после того, что случилось со старшим сыном!..) Зато разрешала Маку оставаться у Мира в палате на полдня — с утра до обеда или с обеда до вечера. Врачи тоже не возражали. Мир потом сказал, что «это было не самое плохое время».

О чем они тогда только не говорили! О гигантских телескопах на орбите, о птеродактилях, о книжках Кира Булычёва, о доспехах римских легионеров, о подземных туннелях под фундаментом Благовещенского собора, о похожести галактик и микрочастиц. И о девочках, разумеется («Мак, только я ей ничего не сказал, а потом она перешла в другую школу…»). И о папе, которого Матвейка почти не помнил. И о всяком таком, про что могут говорить один на один только очень доверяющие друг другу мальчишки. Хорошо, когда у тебя есть такой старший брат.

Они даже сочинили сказку «Божья коровка, синяя, как небо». На самом деле это был крохотный вездеход с планеты Копейка, случайно залетевший на Землю. Экипаж «Коровки» удивлялся земным обычаям и чуть не вляпался в большую беду, но им помогли двое первоклассников — девочка Мика и ее влюбленный друг, по прозвищу Пушкин.

Сказку напечатали на ноутбуке, который мама принесла Миру (попросила у подруги). Потом без большого смущения прочитали соседу по палате, пожилому Виктору Ильичу. Виктор Ильич преподавал литературу в педагогическом колледже, месяц назад спешил на занятия, поскользнулся на тротуаре, заработал двойной перелом ноги и оказался здесь. Был еще сосед, слесарь дядя Женя, но он целыми днями пропадал в палатах у приятелей, а Виктор Ильич — всегда тут как тут. К сочинению братьев Рощиных он отнесся со вниманием. Одобрил:

— Вы, друзья, прямо братья Стругацкие. Слышали про таких?

Братья слышали, и Матвей согласился:

— Ага…

Он тут же получил от Мира хлопок по темени — за нескромность, — повалил его носом в подушку и начал крутить уши. На шум появились дежурная сестра Агнесса Игоревна.

— Это что такое! Кто-то сейчас немедленно отправится домой! А на тебя, Мирослав, я пожалуюсь Владимиру Марковичу.

Мирослав только хихикнул. Владимир Маркович был добрейшим существом. Кстати, это именно он дал Миру книжку капитана Лухманова «20 000 миль под парусами».

— Ты юноша романтического склада, думаю, тебе будет интересно… Смотри, год издания тридцать шестой, прошлый век. Тогда еще моего папы на свете не было. Только в таких учреждениях, как наша ветхая лечебница, и могут сохраняться подобные раритеты…

Оказалось, что «раритет» отыскался в больничной библиотечке, которая находилась под присмотром сестры-хозяйки Людмилы Федоровны.

Да, книжка пришлась кстати! Особенно в ту неделю, когда «ребенок (разумеется, Мак) допрыгался до распухания гланд» и был засажен дома, к Миру его не пускали. Если бы не плавание барка «Товарищ» через Атлантику, Мир извелся бы от скуки.

А так он ничуть не извелся! Он окунулся в «соленые океанские ветры» и в изучение морских премудростей: в конце книжки оказался корабельный чертеж и объяснения. Правда, не все термины были понятны, однако в наше компьютерное время какие могут быть трудности! Ноутбук был подключен к Интернету, и Мир неоднократно нырял в Сеть, чтобы узнать про такелаж, рангоут и заодно про самого капитана Лухманова. В первый раз он узнал не так уж много. Но все же выяснил, что Митя Лухманов начал плавать на парусниках с детских лет, хлебнул всяких приключений и штормов, что капитаном «Товарища» стал уже после шестидесяти лет. И еще — что в ту пору был у него сын-мальчишка Волик. Самый младший и самый любимый. В учебном плавании «Товарища» через Атлантику он был с отцом.

«Повезло пацану», — подумал Мир.

Он тогда не очень увлекался парусами и плаваниями. Иногда с любопытством читал о кругосветных путешествиях и дальних островах, но все-таки нынешние телескопы на орбитах интересовали его гораздо больше. Однако здесь, в больнице, ему почудилось, будто незнакомый сын капитана помахал ему загорелой рукой. Из давнего времени. С желтой палубы, которая пахла теплыми от солнца досками. Мир тогда так и подумал: «Запах солнечной палубы». А мальчику Волику помахал в ответ. Мысленно, конечно.

В книжке оказалось много фотографий. Правда, черно-белых, мутноватых, но это как бы набрасывало на них тень старины и загадочности. На тринадцатой странице был снимок мальчишки — в берете, тельняшке, белых штанах до колен, улыбчивого, босого. Он стоял по щиколотку в потоках воды (наверно, был аврал) и смотрел вверх. Похоже, что фото сделали с марсовой площадки.

В книжке ничего не было сказано о мальчике Волике, но Мир не раз возвращался к снимку и убедил себя, что это и есть сын капитана. Хотя бы потому, что никаких других мальчишек на снимках совсем не было. Значит, и на барке их не было. А этот — был. И словно говорил Миру: «Привет!»

А дальше стало еще интереснее.

Книжка была с помятыми уголками, в зеленоватой коленкоровой корочке с синими картинками заморских городов по углам переплета и четырехмачтовым парусником посередине. Даже если не смотреть на год издания, все равно видно, что старина. Это заметил и Виктор Ильич.

— Можно полюбопытствовать?

Полюбопытствовал. Долго листал и словно даже принюхивался. Покачал книжку на ладони.

— Удивительные бывают совпадения… Глянь в окно. Вон там, на углу, виден кирпичный дом…

— Ага. Красивый…

— Еще бы! В свое время один из самых красивых и знаменитых в нашем весьма славном городе Турени. В позапрошлом веке выстроил его для своего семейства именитый купец Холмогоров. Знаешь Холмогорский спуск у Заречной пристани? Это в честь того самого купца. И дом долго назывался Холмогорским, пока не стал Центром культуры коренных народов (а сейчас, по-моему, в аварийном состоянии). Так вот, в нем жила несколько лет писательница Надежда Лухманова. Сейчас почти забытая, а в конце девятнадцатого века очень даже популярная. Была замужем за сыном купца, известным инженером, который строил в Сибири железные дороги… Я вот и подумал: не родственники ли они с капитаном? Он ведь, судя по всему, тоже не был обделен литературным даром…

— Ой! Понятно, что родственники! Я прочитал в Яндексе, что его мать была писательница. Только там про все это коротко, и про наш город ничего…

— Если покопаться, можно найти. Любопытная тема… Едва ли сам капитан бывал в наших краях, но, возможно, здесь есть его родственники.

— Какие?!

Конечно, это фантастика, но опять вспомнился мальчик на палубе. Мир в ту минуту не думал о разнице времен.

— Дальние, конечно. Надежда Лухманова прожила здесь несколько лет, написала о нравах нашего города книгу, довольно интересную кстати. Потом развелась с мужем, вернулась в Петербург. После участвовала корреспондентом и сестрой милосердия в Русско-японской войне… Слышал про «Варяга» и Порт-Артур?

— Господи, ну конечно!

— Так вот, там она вела себя крайне храбро. Но вскоре умерла где-то на юге…

— А родственники-то?..

— Да! У нее и мужа, инженера Холмогорова, здесь родился сын, сводный брат Дмитрия Лухманова, капитана… Он остался навсегда с отцом. И возможно, завел потом семью, появились дети, племянники капитана… Может быть, они даже не были знакомы с капитаном, но все равно родная кровь. Сколько на свете таких вот взаимосвязей, а? Если вдруг станешь литературоведом или историком — готовая тема для докторской диссертации…

Мир, конечно, не собирался делаться кабинетным ученым. Но мысль о взаимосвязях зацепила его. Ему словно протягивал руку мальчишка с палубы «Товарища». И сюда же приплелась песенка, которую сочинила девятиклассница Зоя Вертицкая в клубе «Резонансы».

Да, связаны все судьбы очень туго, Поскольку все мы на одной планете, И если лучше будем знать друг друга, Стрелять не станем ни в кого на свете. Давайте пусть бомжи и президенты Однажды поглядят друг другу в очи, И, может, прямо с этого момента Стрелять в людей никто уж не захочет.

Песенку сочли чересчур наивной, похихикали над ней (Зоя даже всплакнула, ее утешали). Но руководитель «Резонансов» сказал, что «здесь что-то есть». И Мир подумал, что да, есть. К тому же и мелодия (тоже Вертицкой) была славная. Плохо только, что президенты этой песенки не знали (и бомжи, разумеется, тоже), поэтому стрельба и прочие гадости на земле продолжались.

Не знали, конечно, той песенки и четверо, которые напали на Мира Рощина. «А может, и хорошо, что напали», — мелькнуло однажды у Мира. Да, ведь без этого случая не было бы долгих «шептательных» бесед в палате, когда братья открылись друг другу так, как не сумели бы за многие месяцы или годы. Не было бы времени обдумать много всего — от живой сути космических телескопов до бессмертия человеческих душ. Вот только мама настрадалась за эти шесть недель. Но зато появилась у Мира книжка Лухманова. Оказалось — не зря.

При выписке Владимир Маркович украдкой сунул книжку Миру:

— Забирай. Ответственность перед Людмилой Федоровной и угрызения совести я беру на себя. К тому же говорят, что для культурного человека кража книги не особенно большой грех…

— Да, он у нас очень культурный… — сунулся Матвей, который пританцовывал рядом. — Ай! Владимир Маркович, скажите ему, что культурные люди не должны давать подзатыльники младшим братьям!

— Ну, это зависит от обстоятельств, — уклончиво отозвался старший хирург. — Мир, друг мой, подожди-ка… Скоро я уеду отсюда в Пятигорск на постоянное проживание… а точнее «на доживание», и едва ли мы еще увидимся. И хочу оставить тебе подарок. Дай-ка на минуту книжку…

И он авторучкой нарисовал на последней странице с надписью: «Содержание» значок размером с ноготь — овал с поперечинкой.

— Знаешь, что это такое?

— Знаю. Это старинная буква «Фита». Да?

— Совершенно верно. Раньше с нее начинались разные имена: Федор, Фома, Фемистокл… А еще это был тайный знак… Слушай, расскажу. И пусть слушает младший брат, который считает тебя культурным человеком, несмотря на полученный подзатыльник…

— Он любя, — заступился Матвей.

Якорная цепь

Все это Матвей рассказал Маше, пока увязывали в сноп еловые ветки, заталкивали их вместе с коробкой в кладовку, подметали в комнате «послеёлочный» мусор и жарили глазунью с колбасой, потому что оба пришли к выводу: «Лопать хочется чудовищно».

— Книжку Лухманова мы с Миркой потом читали вдвоем. Понимаешь, она вовсе не приключенческая, местами даже скучноватая, но читаешь — и кажется, будто она сама оттуда… ну с барка «Товарищ». Будто побывала в плавании…

Казалось бы, Маша могла возразить: «Но ведь тогда она еще не была написана!» Однако она сказала:

— С тем мальчиком, сыном капитана, да?

— Да! — обрадовался Мак такому пониманию.

— А можно ее посмотреть? Я люблю старые книжки!

— Сейчас, только дожуем…

Дожевали, облизали губы, вымыли в четыре руки сковородку и вилки. Мак потянул Машу в их с Миром «кубрик» с двухъярусной кроватью.

— Садись… — Он дернул с полки потертую книжицу. С размаху сел рядом с Машей. — Вот, смотри, это и есть «Товарищ»…

На обложке был оттиснут четырехмачтовый парусник.

— Похож на «Крузенштерн», у нас такая открытка есть…

— Похож, но не он. «Крузенштерн» ходит до сих пор, а этот «Товарищ» погиб в Мариуполе во время войны, под бомбежкой… А вот тот парнишка на палубе.

— Волик?

— Наверно, да… Маш, а вот значок, который нарисовал доктор, Владимир Маркович…

— Мак, а что он означает? Ну, кроме того, что старая буква?

— Это эмблема общества ТЭК…

— Какой ТЭК?

— Владимир Маркович рассказал тогда, что у него был любимый дядюшка, а у того в детстве была компания друзей. Крепкая такая компания… Весной они делали кораблики из сосновой коры… как в наше время из пенопласта… И устраивали парусные гонки в луже у пристанского склада. Это была не просто игра, а вроде как обычай. Они потом, когда подросли и стали разъезжаться, дали обещание…

— Какое?

— Трудное, конечно… Что будут каждую весну собираться в Турени и устраивать такие гонки в той луже.

— И собирались?

— Я же говорю: трудное обещание. Не всегда его выполнишь. Собирались раза два или три…

— Все равно хорошо… Мак, а почему ТЭК?

— А! Это значит «Тайный экипаж корабельщиков»…

— Почему «тайный»? Они же ничего плохого не делали!

— Для интереса. Как в приключенческой книжке… У них еще пароль был. Когда встречались, один говорил: «Бом», а другой отвечал: «Брам». Это как сигнал корабельного колокола… А в общем-то я про них почти ничего не знаю, и Мир не знает. Он потом, когда начал копать про все такие дела, выяснил адрес Владимира Марковича в Пятигорске и написал, хотел выспросить подробности про его дядюшку. Но ответили, что доктор умер. У него, оказывается, была лейкемия…

Они переглянулись и опустили глаза: оба подумали про Огонька.

— Мак, а почему значок у них был такой?

— Означает крепкость дружбы. Смотри, он будто звено от якорной цепи. В морских цепях все кольца такие, с перемычками для прочности. Это даже у нас в городе можно увидеть.

— Ой, где?

— Помнишь якорь и большие весы у стены исторического музея? Там еще каменная доска в память о купеческих плаваниях по Туре… Цепь такая же…

— Весы помню и якорь помню, а цепь… я не обращала внимания…

— В следующий раз взгляни и убедишься. А потом я еще покажу, в одном месте… Ого! Кажется, братец возник…

В прихожей слышалась возня. Стукнули о пол сброшенные башмаки.

Розовый от холода Мирослав Рощин заглянул в «кубрик».

— Ха! «А мы сидим вдвоем, сидим, как птенчики…» Откуда явление женского существа в суровой мужской обители?

— Это Маша Чешуйкина из пятого «Б». Она оказалось беспризорной, и я спасал ее от крещенских морозов.

— Я вижу, что Маша Чешуйкина. Наконец-то у тебя, Мак, завелись приличные знакомства… Мария, привет!

— У меня все знакомства приличные! Весь наш класс! — вступился Мак за дружный коллектив Андрея Ренатовича Ибрагимова.

— Но здесь не класс, а особый случай…

— Маша, давай поколотим его. У меня одного не получается…

— Мы разбирали елку, — сказала Маша.

— Герои!

— А еще Мак рассказывал про капитана Лухманова и про ТЭК…

— Болтун — находка для шпиона…

— Мир, я разве шпион? — обиделась Маша (наполовину всерьез).

— Я шутю…

— И там же нет никаких секретов! — возмутился Мак. — Ты все это рассказывал в нашем классе на сборе…

— Я ведь уже раскаялся!.. Просто Лухманов — это моя тема. Я отношусь ревниво, когда ее излагает кто-то другой. Тут мое авторское право.

— Авторская жадность…

— Это одно и то же… Я чую запах яичницы. Конечно, вы ее пожарили, стрескали и на мою долю не оставили ни крошки…

— И даже сковородку вымыли, — горько призналась Маша.

— Мир, мы же не знали, что ты придешь!.. Мы сейчас поджарим на твою долю!

— Жарьте! А я вам спою новую песню, которую сочинила Зоечка Вертицкая…

— А-а! Это которая «давайте пусть бомжи и президенты однажды поглядят друг другу в очи»?

— Да. Она в прошлом году поступила на филфак, но продолжает ходить в «Резонансы». Стала решительная, уже не роняет слезы и обрела новый творческий стиль… Пошли на кухню…

Мак и Маша начали возиться у плиты, а Мир взял гитару и устроился на табурете.

— Называется «Педагоги-людоеды»…

И он запел. Мелодия была похожа на старую песенку «С неба звездочку достану и на память подарю», а слова такие:

Вовсе отдыха нам нету, Мы в забот по целым дням: Караулим скверных деток, Чтобы сделать их ням-ням. Раз учительниц не слушаль И упрямился весь день, Мы тебя немножко скушаль За плохое поведень. Посидишь у нас ты в пузе, Где хоть выколи глаза, Одинок, как Робин Крузе, И запросишься назад. В людоедческом желудке Неуютно в темноте, Теснота ужасно жуткий, Да и запахи не те. Ты нам там совсем не нужен, И, гуманности любя, Мы свой пузо поднатужим, Чтобы выкакать тебя. Все захлопают в ладоши, Видя, как ты стал послуш. Будешь ты совсем хороший, Но сперва помойся в душ.

— Ну как? — спросил Мир, прихлопнув струны.

— Жуть какая… — Маша помотала головой, и веснушки отбросили крохотные блики.

— Забавно, — сказал Мак. — Только пахнет санузлом.

— Есть немного. Зато здоровая мораль: дети должны слушаться…

— Санузла тут больше, чем здоровой морали…

— Я передам твое мнение Зоечке.

— Только пусть не роняет слезы…

— Не будет. Но поймает тебя и «немножко скушаль»… как я эту яичницу…

— Я пострадаю за правду.

— Друг мой, сейчас это не модно. Нынче на страданья идут исключительно ради прибыли.

— Но не все же…

— Как правило…

— Не «как»… Маша, можно, я расскажу про твою прическу?

— Ты с ума сошел!

— Но почему? Ты ведь мне рассказала, а Миру разве нельзя? Это же героическая история, ради дружбы!

— Мир решит, что я тоже ради прибыли. Ради бинокля…

— Ради Даньки!.. Маш, я расскажу.

— Болтун — находка для шпиона.

— Я шпион, да? — решил обидеться Мир.

— Ну… пусть Мак расскажет потом, без меня…

— Пусть, — великодушно решил Мир. — Дети, яичница была восхитительна!..

— Маша, а с Данькой ты потом виделась? — спросил Мак.

— Я с ним теперь каждый день вижусь, в школе. Он после Нового года перебрался с мамой в город. У них там, в поселке, начались какие-то истории с жилплощадью, отец уехал на заработки, а они сюда, к бабушке… Я специально к Ольге Петровне ходила, просила, чтобы она его в свой класс взяла. Он же тихоня, в другом классе могут затюкать…

В прихожей раздалась громкая птичья трель.

— Мой телефон! — подпрыгнула Маша. — Наверно, папа звонит!.. — Она выскочила за дверь. — Да, папа!.. Да, потому что батарейка села… А ты ведь тоже не отвечал… Нет, не в школе, а у одного мальчика, у Матвея Рощина из пятого «А», он рядом со школой живет… Мак, какой у вас адрес? Папа заедет!.. Папа, это улица Кожедуба, дом три, старинный такой дом, прямо памятник истории. Квартира на втором этаже… Только будь осторожнее: перед домом лопнула труба…

Она запрыгала на скрипучем полу — видимо, натягивала свою высохшую амуницию. Потом сообщила в дверь:

— Папа появится через пятнадцать минут…

Он появился через двадцать — слегка застрял перед могучей наледью, оставшейся от недавнего фонтана. Позвонил, спросил с порога:

— Здесь ли расположено убежище, в котором приютили мою беспризорную дочь?

Он был в курчавой барашковой шапке, и такой же курчавой была его рыжеватая бородка. На ней таяла изморозь. Гостя наперебой заверили, что убежище именно здесь и дочь — тоже.

— Отогретая и накормленная, — добавила Маша. — Папа, это Матвей, то есть Мак. А это Мирослав. Мы один раз выступали в концерте, он играл на гитаре и пел песню «Там, за островами», ты был тогда…

Папа пригляделся и сказал, что помнит. Потом добавил:

— Благодетели. Какими добрыми делами я могу расплатиться за ваше великодушие?

— Маша уже расплатилась, — хихикнул Мак. — Помогла мне убрать елку. А то мы с Миром целую неделю не могли собраться…

— Жаль, ты не видел, какая была красивая, — добавила Маша.

— Жаль, — согласился папа Чешуйкин. — Но ты мне расскажешь, когда поедем. Собирайся, душа моя…

— Простите, а вы в какую сторону поедете? — вдруг вмешался Мир. — Случайно не через центр?

— Не случайно, а закономерно. Ибо наша скромная обитель на улице Челюскинцев, за рынком. Надо вас куда-то подбросить?

— Как раз туда! Ко Дворцу школьников. Там у нас встреча с ансамблем «Скворечник»… Мак, поедешь?

— Нет. Это у одних «трень-брень» на уме, а у других куча домашних дел.

— Ох-ох! Что за дела?

— Мама просила вымыть две большие кастрюли и вычистить старую сковородку.

— Это работа на пять минут!

— Потом буду лежать, смотреть в потолок и думать про все на свете.

— Тоже работа, — согласился Мир. — Мак, а ты не мог бы помочь мне с моим «Про все на свете»?

— Я так и знал! Снова давить клавиатуру?

— Мак, там немножко…

— Ладно… Только если это не окончательная чепуха…

— Там исключительно мудрые мысли!.. Тетрадка у меня в ящике…

Старинный почерк

Тетрадка так и называлась — «Про все на свете». Она была пухлая, в девяносто шесть листов, слегка помятая, в клеенчатой корочке кофейного цвета. Мирослав Рощин записывал в нее «соображения», которые время от времени приходили в голову. Самые разные. Казалось, не проще ли отстучать их на компьютере, а потом, если надо, распечатать на принтере? Но не всё, что проще, полезно для души.

Мир делал записи на клетчатых страницах стальным старинным перышком, вставленным в деревянную ручку. Такими писали школьники в середине двадцатого века. Макали перья в чернила и выводили буквы, стараясь сохранять «нажим и наклон». В наше время кому нужна такая бредятина? Однако Миру Рощину была нужна. Он приохотился к ней, когда был третьеклассником.

Мир учился у Ольги Петровны, а она часто рассказывала интересные вещи. В том числе и про то, как жили школьники в прежние времена.

— Писали фиолетовыми чернилами, старательно, даже высовывали кончики языка от усердия… Чернила наливали в специальные склянки, которые назывались «непроливашки». Перья поскрипывали, порой с них срывались кляксы…

— Несчастные люди! — пожалел давних школьников сумрачный Стасик Маркушин.

— Ну, не такие уж несчастные. Красиво написанная строчка доставляла ученику удовольствие. Ведь знание каллиграфии вносит в душу человека стройность…

— Знание чего? — по-прежнему сумрачно спросил Маркушин.

— Каллиграфии, дорогой мой. Это искусство красивого письма. Оно всегда было частью человеческой культуры, знания о языке. Красиво пишешь — правильно думаешь, точно излагаешь то, что хочешь сказать… Это сейчас напечатанные на компьютере строчки не отражают характера человека. А во времена гусиных и стальных перьев…

Мир поднял руку:

— Ольга Петровна, Пушкин писал гусиными перьями, а у него был ужасный почерк…

Ольга Петровна немного помолчала.

— Мирослав, ты на первый взгляд прав. Однако в почерке Александра Сергеевича есть своеобразная прелесть. Порывистость, устремленность души. Слияние написанных строчек с яркими мыслями… А бывают и другие примеры. Это когда почерк будто зеркало характера. Станете постарше — прочитаете повесть Гоголя «Шинель» про несчастного, но очень доброго человека, которого звали Акакий Акакиевич. И роман писателя Достоевского «Идиот» о князе Мышкине…

Кто-то (похоже, что все тот же Маркушин) хмыкнул: мол, глупые имена. «Дурак», — подумал Мир. Повесть «Шинель» он уже читал. К тому же в нем шевелилось ощущение, будто он невольно обидел Ольгу Петровну замечанием о Пушкине. И он сказал, чтобы загладить виноватость:

— Чурка ты, Маркуша…

— На перемене поглядим, кто чурка! — пообещал хмурый Стасик.

— Очень я тебя испугался…

— Ну-ка, не петушитесь, — попросила Ольга Петровна. — Лучше я вам покажу, как принято было писать в прежние времена. Я их еще немножко помню… — И она принялась выводить на доске мелом крупные строчки:

МОРОЗ И СОЛНЦЕ; ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ!

Получалось в самом деле красиво — с изящным наклоном, плавными нажимами в середине букв и завитушками.

«Как на старинном документе», — подумал Мир.

— Нам тоже писать? — с опаской спросил ленивый Максим Толбухин.

— Не надо. У вас все равно не получится… Но если вы вдруг дома разыщете в Интернете старые прописи или найдете бабушкин букварь с образцами давнего письма, попробуйте сами написать так две-три строчки….

— А про что? — спросил Мир.

— Про что хотите… И принесите мне. Если там будет что-нибудь умное и красиво написанное, поставлю хорошую оценку.

— А если ничего не будет? — спросил ленивый Толбухин.

— Значит, никакой оценки. Не бойся, двойку не поставлю…

Написали немногие, человек пять. Остальные отговорились, что не нашли нужных образцов. Но Мир нашел. Причем не в компьютере, а на книжной полке, где мама хранила букварь 1946 года. Это была память о дедушке, папином отце. А значит, и о папе…

Тетрадки в косую линейку, разумеется, не нашлось, пришлось писать на листе в клетку и видеть перед собой старинный наклон мысленно. Стальные перья были: мама на работе ими делала рисунки для буклетов. Нашлись и чернила, только не фиолетовые, а черные и синие. Мир стал писать синими: больше похоже на старый школьный стиль.

Я люблю на звезды смотреть, Воздух вобравши в легкие. В нем замирает душа. Только жаль, что звезды очень далекие, Их лучи к нам лететь не спешат.

Эти стихи он сочинил в первом классе и больше рифмованных строчек никогда не складывал. Но сейчас показалось, что для старинного почерка нужно что-то возвышенное. И опять представился небосклон в созвездиях и обращенные к нему телескопы.

Он очень старался, когда писал (даже кончик языка высунул). Буквы выходили не такие красивые, как у Ольги Петровны и в букваре, но… что-то все-таки получалось. А главное, Мир вдруг почувствовал, что это занятие ему нравится. Может, правда, люди потеряли частичку радости, когда наплевали на старое искусство каллиграфии? А Мир сейчас коснулся утерянного секрета и будто снова нашел эту радость.

Ольга Петровна очень радовалась работам пятерых энтузиастов. Всем поставила пятерки. А Мирослава Рощина хвалила больше всех. Потому что у него строчки оказались самые ровные, буквы самые старательные и правильные. Ну и стихи к тому же…

— Ты их сам сочинил?

— Ой, да это давно. Нечаянно…

— Очень неплохо…

Он вдруг пообещал:

— Я, может быть, что-то еще напишу. Не стихи, но таким же почерком…

— Понравилось?

Он почему-то засмущался и кивнул.

Следующий образец каллиграфии Мир показал Ольге Петровне в конце мая, когда закончили четвертый класс. Ребята расставались с Ольгой Петровной и сочинили для нее послание. Написать его на альбомном листе поручили Миру: всем уже был известен его талант. И он вывел старой прописью:

Во все наши дни и в любую погоду Мы жили все с вами четыре года. И что расстаемся мы — не беда. Мы рядышком будем, конечно, всегда.

Похоже, что Ольга Петровна даже прослезилась. Каждого чмокнула в заросшие макушки, а Миру сказала:

— Ты стал писать еще красивее. Наверно, тренируешься?

Он опять застеснялся и выговорил:

— Иногда…

А по правде он тренировался не иногда, а часто. Нравилось, когда из-под упругого пера появляются на свет буквы с завитушками и складываются в слова, от которых слегка веет стариной и загадками. Сначала он писал просто так: всякие имена и коротенькие фразы, названия кораблей и городов, какие-нибудь поговорки или строчки из стихов. Главное — сама процедура письма. Тетрадку он не прятал, и однажды ее увидела мама. Ну… другая мама сказала бы: «Чем заниматься ерундой, учил бы правила или решал примеры». Но мама братьев Рощиных заметила:

— Почерк изящный, ничего не скажешь. Но почему такая абракадабра? Записывал бы какие-нибудь умные мысли. Получится двойная польза: и каллиграфия, и тренировка ума…

— А если их нету, умных-то…

— Ох уж! Совсем нет? Вон как складно вчера убеждал Матвея, что скорость света совсем не предел…

— Конечно, не предел! Потому что иначе как люди преодолеют бесконечность Вселенной?

— Ты думаешь, ее надо преодолевать? — с неожиданной серьезностью спросила мама.

— Обязательно! — вмешался Мак. — Зачем тогда было ее создавать? Это самую Вселенную…

— Да, — сказал четвероклассник Мир.

— Вот возьми и напиши про это.

Мир поскреб макушку и… написал. Правда, сочинять длинные предложения было ему лень, но он вспомнил умную фразу, что «краткость — сестра таланта» и начертал в тетради:

«Эйнштейн был очень умный человек, но все-таки он ошибался. То есть не все додумал до конца. Скорость света когда-нибудь преодолеют. Потому что иначе Вселенная не имеет смысла. Зачем она, если до ее края надо добираться миллиарды лет? Когда-нибудь можно будет долететь моментально, вообще без времени. Говорят, что уже делаются такие опыты под названием „прокол пространства“, только они засекречены. Но это маленькие опыты, а когда-нибудь удастся сделать крупный. Наверно, с помощью громадного телескопа-излучателя, который выведут на орбиту. Он будет в тысячу раз больше „Хаббла“»…

Такой вот научный труд изложил Мирослав Рощин в своей тетради. Пока он писал, первоклассник Мак («капитан Мак’Вейк — любопытный нос») поглядывал через его плечо.

Прозвище Мак’Вейк придумалось однажды, когда братья устроили игру-фантазию «Раз пираты, два пираты, в этом мы не виноваты». Придумалось почти само собой, и Мир навсегда приклеил его к Матвейке. Тот не спорил. Он вообще редко спорил с братом, потому что знал: тот умнее и опытнее в жизни, а главное — любил брата спокойно и преданно.

Мак’Вейк умел разбирать витиеватые старинные прописи. Мир не прогонял брата, лишь просил иногда:

— Не сопи.

— Я тихонько соплю… А что такое «Хаббл»?

— Громадный телескоп, который висит над Землей на орбите, как спутник. С его помощью сделано множество астрономических открытий… Но он сейчас не самый крупный, есть гораздо больше…

— А они не грохнутся от тяжести?

— Не грохнутся, если рассчитать правильно…

— Мир, ты такой умный! — слегка подхалимски заметил Мак. — Ты все это в Интернете разузнал?

— Конечно! Там полно всякого…

— Да! А мне почему-то не велишь забираться в Интернет!

— Это мама не велит. А меня только просит, чтобы я следил за тобой… Я, по-твоему, не должен слушаться маму?.. Да ты ведь все равно забираешься.

— Я только чуть-чуть…

— И я ни разу не выдал тебя…

— Потому что на братьев не ябедничают… Мир!

— Что?

— А давай ты будешь писать в тетради, а я то, что написано, стану перепечатывать на диск.

— Это зачем?

— Ну… вдруг с тетрадкой что-нибудь случится! И твои ученые мысли погибнут! А если перепечатать, они сохранятся…

Миру была известна фраза из романа писателя Булгакова:

— «Рукописи не горят»!

Мак недавно смотрел передачу про книгу «Мертвые души» и тут же вспомнил:

— У Гоголя вот сгорела…

Что ни говори, а находчивый был брат.

— Тебе просто нужен законный доступ к компьютеру! Чтобы почаще…

— Ну и… да… А то, что ты пишешь, мне тоже интересно. Младшие братья должны набираться ума у старших…

Мир подумал, что, может быть, и в самом деле полезно, если сохранится компьютерная копия тетрадки. Для потомства (хи-хи!). От Мака у него секретов не было. Только…

— Но больше никому ни словечка про то, что написано!

— И маме?

— Мама, если надо, сама прочитает…

Мак с той поры перепечатывал записи Мира регулярно. Иногда они обсуждали их и даже спорили (например, какого размера в поперечнике черные дыры Вселенной или какая книга лучше: «Трудно быть богом» или «Хроники Нарнии»). Мир привык, что брат постоянно копирует его рукописные тексты, и даже тревожился, если Мак такое дело затягивал. Теперь уже непонятно было, кому это больше надо: старшему или младшему? Миру нравилось выводить в тетрадке изящные строчки со всякими «неожиданными откровениями», а Маку стучать на клавиатуре и видеть, как мысли брата обретают четкую типографскую форму.

Мак печатал, поглядывая в тетрадь.

«Физик Перельман сумел доказать теорему Пуанкаре. Ему за это присудили премию в миллион долларов. А он отказался. Дурак… Ну нет, не дурак, а совершенно равнодушный человек. Деньги ему не нужны — ему нужна сама по себе наука, но ведь он мог отдать этот миллион в медицину. Это спасло бы многих таких ребят, как Огонек. Но Перельману, видимо, наплевать на людей, ему важна только голая наука. Но зачем эта наука и для кого эта теорема, если не будет людей? Если их не будет, не станет и Вселенной, ведь никто не сможет ее увидеть и понять. Это даже не моя мысль, а Матвея. Он недавно сказал: „Если какую-то вещь никто не видит и никто про нее не знает, ее все равно что нет на свете…“»

Мак перепечатал этот абзац со скромной горделивостью. Потому что Мир согласился с этим доводом, когда они рассуждали о Творце Вселенной. Оба брата согласились, что без Творца Вселенная возникнуть не могла, но у младшего такое доказательство прозвучало более четко и лаконично.

А дальше Мир писал совсем про другое:

«Недавно зацепил в Инете еще одну статью про Лухманова и там успел прочитать, будто его младший сын, Волик, тоже стал моряком, а когда умер, его похоронили в Севастополе. Но я лишь чуть-чуть зацепил эту строчку, и тут вырубили электричество. А потом я эту статью найти никак не мог. Так обидно!..»

«Еще бы не обидно!» — согласился с братом Мак.

А Мир писал дальше.

«Удивительно, как много всего переплетается на свете. Наш город и Севастополь. Они так далеко друг от друга, и моря у нас нет, а все равно… Торпедные катера, которые были построены на нашей судоверфи, воевали на Черном море. Говорят, тюменский катер был первым из тех, кто ворвался в севастопольские бухты, когда освобождали город от фашистов. Он теперь стоит, как памятник, на базе катеров у Карантинной бухты. А у нас такого памятника нет. Я про это сказал в прошлом году, когда была экскурсия на новой набережной. Экскурсоводша стала хвастаться бронзовым кораблем Беринга, а я не выдержал: „При чем здесь Беринг? Он у нас не бывал! Лучше бы поставили здесь торпедный катер“. Какие-то тетушки завозмущались, но тут подскочил корреспондент с ТВ. „Мальчик, а что ты еще знаешь про катера? А про другие суда, построенные в Тюмени? А хочешь принять участие в конкурсе?“ С той поры и завертелось…»

«Странно, — подумал Мак. — Дело было в прошлом году, а почему Мир написал про это лишь недавно? Будто его что-то тревожит».

Когда что-то тревожило Мира, это сразу отзывалось в Матвее.

А дальше было еще вот что.

«Капитан Лухманов никогда не был в нашем городе. Но его мама жила здесь несколько лет. И потом он от нее, наверно, слышал про наш город. Это ведь тоже связь. А сам он много раз бывал в Севастополе, потому что командовал учебным клипером „Великая княжна Мария Николаевна“. Я видел этот фрегат на картинке, он похож на „Диану“. Иногда думаю: неужели в самом деле окажусь на „Диане“? Вот было бы чудо! Только почему-то временами грызет тревога, будто делаю что-то не так».

Мак тряхнул головой: «Мир, ты все делаешь так. Даже не сомневайся!»

Чтобы прогнать беспокойство, Мак включил в Интернете «Панорамы Севастополя» и минут пятнадцать путешествовал по белым приморским улицам, двигая курсор по начерченным на мостовых линиям. Графская пристань, Приморский бульвар, Артиллерийская бухта, Хрустальный мыс, Карантинная бухта. Где-то здесь военная база, на которой стоит тот самый катер-памятник. Мак нашел и его, но где катер построен, сказано не было.

«Интересно, есть на нем какая-нибудь отметка, что он в самом деле наш? Или это просто чьи-то догадки? Мир уверен, что не догадки, а чистая правда».

Мак ощутил укол совести, будто без спросу, украдкой от Мира, удрал к морю в одиночку. Обычно они гуляли по Севастополю вдвоем. Он виновато подышал и переключился на новости Яндекса.

И сразу: «ЧП в Санкт-Петербурге. Полицейский лейтенант забил до смерти подростка-восьмиклассника…»

То, что было написано дальше, заставило Мака задрожать. Парнишка по имени Никита вечером возвращался с тренировки. Трое пьяных ментов заволокли его в отделение, стали требовать признания в каких-то кражах. Лейтенант с таким простым, безобидным именем Денис Петров схватил черенок от швабры и начал избивать… Потом они увидели, что Никита уже почти не дышит, вызвали «Скорую». В машине мальчишка умер…

В классе, где учился Мак, тоже был Денис Петров. Безобидный такой, улыбчивый… Неужели и он когда-нибудь может так поступить?

Мак попробовал читать подробности, но вместо них будто видел перед собой Мира. Тоже восьмиклассник. Два года назад тоже чуть не убили. Ну там хоть понятно: шпана, отморозки. А здесь-то!..

И что теперь с мамой этого Никиты?

Наверно, то же, что было с их мамой, когда сообщили о гибели самолета, в котором летел отец. Мак был малыш, не помнил того момента, но теперь показалось: помнит… Да ведь и тогда, когда избили Мира, на маму было тяжело смотреть.

Вот тебе и бесконечная Вселенная! Сколько в ней зверства… Откуда оно? Уже не первый раз мелькнула мысль, что, наверно, это не люди. Наверно, подосланные на Землю агенты с какой-то чудовищной галактики. Мак и Мир уже не раз говорили об этом…

Мак набрал номер.

— Мир, это я… Тут в Интернете… я прочитал только что… в Питере…

— Мак, я знаю. Я приеду сейчас.

Часть вторая. Убежавшие паруса

Поджигатели

Морозы ослабели. Вернее, «совсем издохли», как выразился Крылатый Эльф. Он скакал по коридорам в компании приятелей-первоклассников, а их молоденькая учительница беспомощно кричала вслед:

— Эльдар, я все расскажу папе!

Теперь никого не освобождали от занятий, даже самых младших. Но Мирослав Рощин в школу не ходил.

Маша Чешуйкина спросила Матвея на перемене:

— Что, все еще температура?

— Да нет никакой температуры, — сумрачно отозвался Мак. — Просто… стечение всяких обстоятельств…

Они с Машей теперь постоянно беседовали на переменах. Будто давние друзья. Так вот сложилось у них после того дня, когда вместе убирали игрушки с елки.

— А что за обстоятельства? — неловко проговорила Маша. — Или… секрет?

— Мама его не пускает! Все боится… после того случая в Питере. Ей кажутся всякие совпадения. Там восьмиклассник — и Мир тоже. Обоим пятнадцать лет… То есть Миру немного нет пятнадцати, но почти… Его два года назад чуть не убили, а того Никиту… совсем… Мама думает: вдруг с Миром что-то опять? Говорит: «Посиди еще дома, ты слабый после простуды».

— Ну и правильно… Он простыл, наверно, когда ездил в свои «Резонансы»… В тот день…

— Маш, да не простыл он… — Матвею почудилось, что своей доверчивостью перед девочкой он защищает Мира от злых сил. — Врач сказал, что это, видимо, от нервов. У него и раньше так бывало. Случится какая-нибудь беда… пускай даже далеко… а в нем отзывается… Вот когда затонул теплоход «Булгария», он кулаки стискивал: «Ну почему так?» Может, это еще с той поры, когда разбился отец… Да Мир за себя-то не боится — он за маму, поэтому и не спорит с ней. Она с виду всегда спокойная, а нервы — как у него. Еще больше натянуты…

Маша вдруг спросила:

— Мак, а когда у него день рождения?

— Двадцать пятого марта, в каникулы. Хорошее время…

— Хорошее… Мак, он ведь любит парусные корабли, да?

— Конечно, любит! Понимаешь, он не хочет быть моряком, он больше думает о телескопах, но про путешествия тоже мечтает. А о кораблях он однажды написал… то есть сказал: «Они как песня…»

— Вроде той, что мы с ним пели, — тихо заметила Маша.

— У вас тогда хорошо получилось… — тоже вполголоса отозвался Мак.

И в памяти откликнулось:

По берегам зашумели леса. Под облаками плывут паруса. Вот мы дождались хорошего дня — Снасти, как струны, звенят…

— Мак, я знаешь что придумала? — Шепот Маши был и немного смущенным и таким… слегка загадочным.

— Что? — выдохнул в ответ Мак.

— Давай сделаем Миру ко дню рождения подарок? От нас двоих…

Матвею сразу бы сказать «давай», а он глупо пробормотал:

— А почему… от двоих?

— Ну… потому что для тебя он такой брат… а со мной вместе он пел песню… Или не надо?

— Почему не надо?! — перепугался Мак и ощутил, будто едва не сломал что-то хрупкое. — Конечно, надо! А какой подарок-то?

— Здесь недалеко жила наша бабушка. Сейчас она уехала, но после нее остался старый дом.

Мак почувствовал, что, если вставить шуточку, вреда не будет:

— Подарить Миру бабушкино имение?

Маша тряхнула кудряшками.

— Эту развалину никому даром не надо. Но там есть кладовка, а в ней старые вещи. И однажды я видела там кораблик с парусами. Он даже не игрушка, а как модель в музее, красивая такая… Похоже, что яхта, я не разбираюсь…

— Откуда она у бабушки?

— Я спросила, а бабушка рукой махнула. «Не помню, — говорит, — от каких-то давних жильцов». Во время войны там жили квартиранты… Я этим корабликом немного поиграла, потом засунула обратно и даже не вспоминала… почти…

«„Не вспоминать“ про такую вещь!» — мысленно упрекнул ее Мак. А вслух сказал:

— Бабушка нас не заругает?

— Она о нем наверняка и не помнит. Она живет теперь у моих тетушек, а дом оставила под присмотром своего знакомого, дяди Гриши. У того своего угла нет, вот он и поселился там, караулит. Пока это строение не продадут на слом… Надо сходить и пошарить в кладовке. Согласен?

— Еще бы!.. — возрадовался Мак. Потом торжественно добавил: — И ветры приключений зашумели у них над головами.

Приключения в самом деле случились, очень скоро. Только совсем не романтические.

Бабушкин дом стоял на улице Хохрякова, в трех кварталах от школы. Синели сумерки, их жизнерадостно прокалывал голубыми лучами Юпитер. Он горел между верхушками двух черных елей. С тротуара дом казался небольшим — приземистый, в три окошка. Ставни на окнах были закрыты, но один из них оказался сорван, Юпитер отражался в гладком черном стекле. А за стеклом, внутри, ни единого проблеска.

На столбе у калитки смутно белел квадрат с числом 13.

— Зловещий номер! — хмыкнул Мак. — И название тоже…

— Название-то почему? — осторожно спросила Маша.

— Хохряков, он знаешь какой бандит был? Командир красной флотилии. Пленных топил живьем, священников расстреливал. А в советские времена объявили, что он герой…

— Это тебе Мир рассказывал? — шепнула Маша. Ей, кажется, стало неуютно.

— Не только Мир, я и сам читал…

С трудом отодвинули калитку, вошли в заснеженный двор.

— Странно, что лампочка над крыльцом не горит, — пробормотала Маша. — Ой, и замок на двери. Наверно, дядя Гриша пошел к приятелям: чего ему одному в доме сидеть…

— Значит, отбой экспедиции? — огорчился Мак.

— А вот и не отбой! У меня ключ есть…

Замок в кольцах щеколды был большущий. «Амбарный», — вспомнил Мак старинное название. Маша вынула из кармана куртки ключ — под стать замку. Замок не сопротивлялся, послушно повис на откинутой дужке. Маша потянула дверь.

— Мак, идем…

У Матвея почему-то затюкало сердце.

Внутри пахло промороженной мешковиной и стояла полная мгла, только зеленые пятна плавали в глазах.

— Подожди, здесь есть выключатель… Мак, посвети мобильником.

Мак включил дисплей телефона. Слабенький, но все же свет.

Маша потянулась к дверному косяку, пощелкала кнопкой. Света не было. Она виновато сказала:

— Ну понятно. Дядя Гриша, наверно, выдернул общий рубильник. Он так делает, когда уходит надолго. На всякий случай.

— А где рубильник-то?

— Здесь, в сенях, на щитке… Мак, только я там ничего не понимаю. Пылища, провода запутаны, искрят, если дядя Гриша задевает… Лучше не соваться.

— А как же кораблик?

— Ой, я вспомнила! Кажется, на кухне есть свечи. Бабушка запасла на всякий случай. Мы однажды при них сказки рассказывали…

— Сейчас тоже сказка!.. — усмехнулся Мак. — Вот вытянет руку Баба-яга…

— Мак, не надо! — жалобно попросила Маша. Почти всерьез.

— Это ты скажи Бабе-яге. И держи меня за руку, пусть Баба ест меня первого.

— Она еще сварить должна сначала. На кухне большущая печь.

— Двухместная, да?

— Мак, ну тебя! Я правда боюсь…

— Я тоже боюсь. Что придет дядя Гриша и устроит нам разнос…

— Это я ему устрою! Чтобы не болтался где-то и не бросал дом. Небось дует пиво с дружками в забегаловке…

Почти на ощупь они добрались до кухни. Здесь окна выходили во двор и не были закрыты ставнями, стоял синеватый полумрак. Пахло квашеной капустой. На столе отбрасывал блик от мобильника пузатый самовар. Чернел широкий (двухместный?) проем русской печи, из него тянуло слабеньким теплом. Белый шарик-помпон на Машиной шапочке засветился, как скатанный для игры снежок. Маша потянулась к двухстворчатому шкафчику между окнами.

— Ой, Мак, ура! Вот они, свечи! И спички здесь!..

— Ура! — согласился Мак. — Приключения продолжаются.

Они зажгли три длинные белые свечи — по одной для себя и еще запасную (Маша взяла ее в левую руку). Желтый свет заметался по стенам.

— Прямо «Остров сокровищ», — со зловещей ноткой сказал Мак (при свечах было совсем не страшно). — «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…»

— Мак, не надо про мертвецов, — попросила Маша жалобно и дурашливо.

— Не бойся. Они же это… вирртуальные… Ну, где кладовка-то?

— Там, в сенях…

Вернулись в сени. Высветили дощатую дверь с медным засовом. Замка на засове не было. Медь лязгнула, дверь с визгом отъехала. Если бы навстречу искателям приключений шагнул скелет, они бы не удивились. Но на них упал свернутый в рулон пыльный ковер.

— Мама!

— Это не мама, а капитан Сильвер, — объяснил Мак.

— Я чуть не померла…

— Успеешь еще, когда начнем разбирать бабушкино имущество. Смотри, сколько барахла…

Но барахла оказалось не так уж много. За ковром громоздился дощатый сундук, на нем две корзины со старой обувью, пыльная бутыль, картонный ящик. Похоже, что от телевизора…

Стеарин горячо падал на руки. Мак и Маша укрепили свечи на половицах неподалеку от дверей. Выросли тени. Зато удобнее стало вытаскивать содержимое кладовки. Отодвинули рулон, сняли корзину, потянули картонный короб.

— Это и есть «сундук мертвеца», — чихая, разъяснил Мак.

— Мак, ну не на-адо…

— Тогда говори быстро, где кораблик!

— Ну я же не помню… Ай, смотри!..

Паруса кораблика обрисовались в оранжевом свете, когда сдвинули в сторону короб. Два треугольных и один четырехугольный. И борт орехового цвета с разноцветной каемкой. Похоже, что яхта давней конструкции.

— Во! «Кто ищет, тот всегда…» — выдохнул Мак и спохватился: — Машка, ты молодец!

Маша достала кораблик, покачала перед собой. Дала Маку. Он принял его в ладони — легонький, почти летучий.

— Маш, смотри, здесь пушки!

— Да!.. Мак, давай потом разглядим. Сейчас надо все убрать на место, а то дядя Гриша решит, что были грабители…

Кораблик держался на аккуратной подставочке — то ли приклеенной, то ли просто присохшей (Мак вспомнил название — кильблок). Он поставил яхточку у стены против двери, между свечами. Они снова укрепили на сундуке корзины, бутыль, коробку от телевизора, вдвинули в кладовку свернутый ковер.

Мак опять потянулся к кораблику.

— Маш, это, кажется, старинная работа… Мир обалдеет…

И вдруг задергалась наружная дверь! Распахнулась, морозно дохнула на свечи, две из них погасли. Нет, Маша вовсе не была трусихой. В одну секунду, прежде чем появились незваные гости, она успела сунуть кораблик в кладовку, захлопнула ее, прижалась к доскам спиной.

Две широкие фигуры, на которых различим был камуфляжный рисунок, придвинулись вплотную, чуть не придушили своей массой. Маша запищала. Потом крикнула:

— Мак, позвони Миру!

— Я вам позвоню, шмакодявки!

У Мака выхватили мобильник. Потом оказалось, что у Маши тоже! Свеча погасла. Мак попытался вырваться.

— Товарищ лейтенант, сосунок лягается!

— Дай ему по ж…

Мак ощутил крепкий пинок, даже вскрикнул…

Дальше все помнилось скомканно. Вернее, почти ничего не помнилось, только гул, тряска и запах бензина… Уже потом они поняли, что слабые отблески в окнах пустого дома разглядел проходивший мимо полицейский патруль и что-то заподозрил. Наркоманов, пьяниц, грабителей?

Никаких объяснений и криков конвоиры, конечно, не слушали. Впихнули пацана и девчонку в железный фургон, повезли и очень скоро тормознули у ближнего полицейского отделения в конце все той же улицы Хохрякова. Вытряхнули ребят за воротники, втащили в комнату с яркой лампочкой без абажура, что-то громко и неразборчиво доложили дежурному, коротко посмеялись и ушли, хлопнув дверью.

Мак схватил Машу за руку и тоже бросился к двери.

В спину ему крикнули:

— Стоять!

Рванули назад…

Ну разве могли Мак и Маша подумать, что окажутся в таком вот помещении с голыми столами и лавками, с клеткой в углу и решетками на окнах? С двумя квадратными дядьками в погонах сержанта и капитана МВД! Застарело пахло табаком и хлоркой.

Их втолкнули и поставили перед столом. Капитан с гладким лицом и толстой, как ведро, шеей шагнул назад, прислонился к оконному косяку, лениво сказал:

— Бабчиков, займись протоколом…

Тощий, похожий на петуха сержант суетливо достал из ящика бумагу и ручку, присел к столу, облизал губы. Глянул на Матвея и Машу, как на деревяшек.

— Фамилии… Место жительства…

Мак не боялся. То есть он боялся за Машу: не расплакалась бы. А за себя ему не было страшно. Он давно понимал, что с ним и с любым из ребят такое может случиться всегда. Вон что творится на свете!.. Но Маша вроде бы не собиралась плакать. Она тонко, но безбоязненно сказала:

— За что нас схватили? Не имеете права!

— Ну вот, товарищ капитан, опять правозащитники, — жалобно выговорил сержант. — Ну спасу нет… — И взвизгнул: — Быстро фамилии! — Воткнул в Мака колючие глазки.

Маку стало страшновато — теперь уже за себя. Он крепко взял Машу за холодные пальцы и повторил ее слова:

— За что нас схватили?

Капитан выпрямился. Его могучая шея закаменела. Он твердо выговорил:

— Вопросы здесь задаем мы. Ясно, сосунки?

Мак слышал и читал эту фразу много раз. Во всяких детективных фильмах и книжках про шпионов. Там уверенные советские следователи говорили такие слова хлипким зарубежным агентам и попавшимся членам преступных группировок — тем, кто пытался что-то лепетать и выяснять для своей пользы. Те сразу скисали.

Мак не скис. Только словно заледенел внутри. И объяснил «этим»:

— Задаете вопросы вы. А отвечать-то должны мы. А мы не будем, пока не скажете: за что схватили?

В дальнем полутемном углу кто-то тяжело зашевелился и закашлял. Мак увидел человека, которого не замечал до этой минуты. Грузного, неуклюже устроившегося за журнальным столиком. Поблескивала седина и очки, косматился овчинный воротник… Человек сипловато и будто с натугой проговорил:

— Мой капитан, в словах ребенка, который тебя не боится, есть логика…

Капитан задышал, как оскорбленный самовар.

— Сейчас забоится… Узнает логику… Его и его девицу взяли на месте преступления — при попытке поджога пустого дома.

— Врут они! — вскинулась Маша.

— Молчать! — заорал сержант Бабчиков.

— Не буду я молчать! — выкрикнула в ответ Маша (и, кажется, всхлипнула). — Ничего мы не поджигали! Это дом моей бабушки! Мы пришли, чтобы попасть в кладовку, найти там кораблик. А дяди Гриши, который караулит дом, почему-то нет.

— А бабушка? — вдруг спросил из угла непонятный старик (и вроде бы усмехнулся).

Маша, часто дыша, объяснила:

— Бабушка уехала, дом-то нежилой, для сноса. А дядя Гриша там временно… А сейчас ушел куда-то… Мы стали отпирать кладовку, а тут эти. За шиворот нас… Мобильники отобрали, Матвейку ударили…

— Константин Петрович, это обычный прием, — заговорил капитан. — Те, у кого интерес, подбивают вот таких малявок за мелкие деньги, чтобы поджигали ветхие жилища, и получают места для автостоянок… А потом рассказы про бабушку…

— Никто нас не подбивал! — крикнул Мак (и — вот черт! — кажется, заскребло в горле). — Вы все равно ничего не докажете!

— Ну уж доказать-то мы всегда сумеем! — хмыкнул капитан.

— Ага! А черенок от швабры уже готов? — вырвалось у Матвея.

Стало тихо на несколько секунд.

— Да-а, информированные детки… — выдохнул капитан. — Черт бы побрал этих журналюг!..

— Каждый делает свое дело, — непонятно высказался в углу Константин Петрович. — Аркадий, ты играешь с огнем. Детей положено допрашивать при родителях или педагогах.

— А где я их возьму, если эти ссукины дети не говорят даже фамилий? — У капитана Аркадия проскользнула жалобная нотка. — А попробуй тронь…

— Отдайте мобильники, мы сами позвоним домой! — потребовал Мак.

— Может, вам ужин с компотом и салфеточками? — сказал сержант Бабчиков.

Старик Константин Петрович поскрипел стулом.

— Слушай, Аркадий, дай-ка мне их телефоны.

— Но, Константин Петрович…

— Дай…

— Бабчиков, дай, — угрюмо велел капитан.

Тот, неловко вертясь, выудил из-за пазухи мобильники, выложил перед собой. Капитан сгреб их одной ладонью, ушел к старику, положил мобильники перед ним.

— Только я не понимаю, Константин Петрович, это же совсем не ваше дело, и вообще…

— Подожди в сторонке… Ребятки, подойдите сюда.

Мак и Маша почуяли, что дело клонится к лучшему. Провинившимся не говорят «ребятки». Они встали перед столиком, а насупленный капитан Аркадий остался в стороне. Константин Петрович узловатыми пальцами двинул от себя мобильники по зеленому пластику. К ребятам.

Мак обмер на секунду. Мигнул.

— О-ой!.. — сказал он с испугом и с ощущением радостной находки.

— Что? — выдохнула Маша.

И тут же увидела что. На коричневой кисти старика, повыше большого пальца, голубела татуировка размером с двухрублевую денежку. Колечко с перекладинкой.

У Матвея было такое же колечко. Он его нарисовал на правой руке перед уходом из дома. Синим фломастером.

«Для удачи?» — шепнула Маша. Она была понятливая.

«Да, — кивнул Мак и добавил вроде бы дурашливо, а на самом деле всерьез: — Пусть будут с нами все капитаны. И капитан Лухманов…»

Мак двинул по столику, навстречу телефонам, левую руку. Так, чтобы ухватить мобильники и в то же время чтобы Константин Петрович увидел его знак.

И тот увидел. И сказал почти как Мак, только хрипловато, по-стариковски:

— О-ой…

Он и Матвей встретились глазами. Лампочка высветила белки Константина Петровича — желтоватые, с тонкими прожилками. Они вдруг затянулись влажной пленкой.

— «Бом»… — выговорил Мак неожиданно для себя.

Старик ответил не сразу. Мигнул, потом спросил с покашливанием:

— И… что я должен сказать?

— Я… не знаю… Наверно, «брам»?

— С ума сойти!.. А как назывались те, кто придумал пароль?

— «Тайный экипаж корабельщиков»! ТЭК!..

— Святой Николай угодник, покровитель моряков!.. — Константин Петрович тяжело заворочался, встал над столиком (тот легко отскочил в сторону).

Маша часто дышала у Матвейкиной щеки. У капитана Аркадия пуще прежнего раздулась шея, и он моргал. Сержант Бабчиков смотрел на ребят, как шакал, у которого увели из-под носа добычу. Константин Петрович взгромоздился над Матвеем и Машей, будто вставший из берлоги медведь-шатун.

— Мальчик, ты из каких параллельных миров? Ты откуда знаешь все это?

Уже совсем без испуга, почти весело, Мак объяснил:

— От брата! Он два года назад лежал в больнице. С ним в палате был учитель Виктор Ильич, он рассказывал про капитана Лухманова. А главный врач подарил брату книжку этого капитана про плавание «Товарища». И рассказал про своего дядю, который когда-то был в «Тайном экипаже»…

— А как фамилия врача?

— Не помню… Ой, кажется, Саранцев!

— Наверно, племянник Вадика Саранцева… Ребята, пошли отсюда. Ну, не в этой же КПЗ говорить о славных парусных делах… Капитан! Я забираю ребят!

— Но, Константин Петрович!..

— Что? Я спасаю тебя от всяких неприятностей. Если станет известно, что ты ударил мальчика, у тебя их будет немало. Особенно в свете последних событий…

— Да я его ни единым пальчиком, врет он! Бабчиков, скажи!

Сержант стал кивать, словно глотал неочищенный грецкий орех.

— Бабчиков — это, конечно, бесспорный свидетель… Пошли, молодежь! У меня тут машина, заедем ко мне на полчасика, поговорим о наших делах, а? Я живу поблизости.

Маша неуверенно глянула на Мака.

— Ну… если это недолго, — сказал он.

Один из тех

Старик попросил, чтобы Матвей и Маша сели на заднее сиденье, а сам втиснулся перед баранкой помятой «Лады» (она заскрипела). И тут же охнул:

— Старый склеротик!.. Друзья, никогда не становитесь стариками: одни неприятности…

— А что случилось? — вежливо спросила Маша.

— Забыл пакет с продуктами в штабе этих «силовых структур»… Ох, не хочется к ним опять…

— Давайте я схожу, — храбро предложил Мак.

— Не стоит. Зачем мальчишке лишний раз соваться в крокодилью пасть… Я быстро. — И с шумом выбрался наружу.

— У-ух… — вздохнул Мак.

— Что? — сразу испугалась Маша.

— Хорошо, что он меня не пустил. Ноги ослабели. Там, кажется, ни капельки не боялся, а сейчас… Как вспомню этого дебила с шеей будто кусок анаконды…

— Мак, я тоже какая-то вся обмякшая сделалась. С запоздалого перепуга. Хорошо, что Константин Петрович там оказался. Ой!..

— Что? — испугался теперь Мак.

— А что, если этот Константин Петрович их сообщник? Притворился добреньким, а сам завезет куда-нибудь?.. Помнишь передачу про «оборотней в погонах»?

— Маш, откуда преступникам знать про капитана Лухманова и пароль? Подожди, я позвоню Миру! Скажу, где мы и у кого!

— А где? И у кого?

— Тьфу! Сейчас выберусь, посмотрю номер машины…

Он не успел выбраться. Снова открылась дверца. Константин Петрович, ворча, впихнул в кабину объемный пакет, «впихнулся» сам (опять постонали рессоры).

— Ну, отдаем швартовы… Ох, я вдруг сообразил! У вас, наверно, всякие вопросы и опасения! «Что за подозрительный старикан, куда нас везет?»

«Да нет, что вы…» — чуть не сказал Мак.

Но Маша оказалась более прямолинейной:

— Мы не боимся, но… непонятно. Почему вы за нас там заступились? Вы же еще не видели Матвейкин знак.

Константин Петрович включил двигатель — видимо, для прогрева.

— Разумный интерес. Надо объяснить по порядку.

— Ой!.. — спохватилась Маша.

— Что? — сразу отозвался Мак: тревога все еще звенела в нем.

— Дом-то остался открытый, и ключ торчит в замке…

Константин Петрович достал мобильник.

— Аркадий! Твои дуболомы наверняка забыли запереть дом, который будто бы спасали от поджога. Замок остался на двери. Скажи, чтобы вернулись и заперли. Ключ сегодня завезешь мне…

«Как он им командует!» — с удовольствием подумал Мак и не удержался, спросил:

— Вы его начальник?

— Я?! Этого еще не хватало! Я его будущий тесть, существует такая «родственная» должность. То есть он жених моей дочери. Что она нашла в этом гауптмане, ума не приложу. Переубедить девицу невозможно. А что нашел он в ней, понятно. У Ларисы двухкомнатная квартира, весьма соблазнительное приданое для полицейского обер-офицера. Но записана-то квартира пока что на меня, вот Аркадий Борисыч и старается не перечить мне ни в чем…

— Хорошо, что вы оказались там, — сказала Маша.

— Мне кажется, это судьба, — серьезно согласился Константин Петрович. — Кстати, что за кораблик вы искали в старом доме?

Матвей коротко объяснил. И подумал, что кораблик — это, возможно, тоже судьба. Неясно только, чья и почему.

Ехали недолго. Но за это время Константин Петрович внес «ясность в ситуацию»:

— Разрешите представиться. Я отставной актер областного драмтеатра. Удальцов моя фамилия. Работал там, пока не снесли старое театральное здание. Ну вы, наверно, его еще помните. Срыли два года назад и построили на его месте чудовищный восьмиэтажный дом для аренды…

— Да! Папа говорит: «Архитектурный монстр»! — вскинулась Маша.

— Он совершенно прав. А взамен старого, любимого всеми горожанами театра воздвигли на главной площади хоромы с колоннами: не то греческий храм, не то обком партии. Городские власти очень гордятся этим «вместилищем искусства», заявляют, что самый большой в России…

— Папа говорит: «Сплошная помпезность».

— Многие так говорят. В том числе и старые актеры. Ну понадобился начальству новый театр — стройте на здоровье. А зачем старый-то ломать? Там был замечательный зал, чудесная акустика. И столько связано с историей города. Но разве чиновникам и бизнесменам нужна история? Им нужны де-еньги… Несколько человек из нашей труппы подали в отставку.

— И теперь больше не выступаете на сцене? — осторожно спросил Мак. Было жаль старика.

— Увы… Иногда только помогаю самодеятельным коллективам в разных клубах. Да порой пишу заметки в городскую газету, в основном ругательные. О том, как рубят на улицах старые деревья и уродуют город… Хорошо, что редактор — мой одноклассник… Друзья мои, вы вот что! Позвоните-ка домой, что задерживаетесь. Пусть не волнуются: я развезу вас по домам. А живу, кстати, недалеко, на улице Володарского. Дом восемь, квартира сорок. В том доме, где книжный магазин «Лебедь»…

Мак и Маша обрадованно позвонили. Мак сообщил Миру, что они задерживаются у «одного знакомого» («дома все объясню»), Маша примерно то же сказала отцу. Никаких тревог уже не было.

Отставной актер Удальцов жил на втором этаже, в двухкомнатной квартирке. Включились яркие светильники, в просторной клетке между окнами запрыгали, застрекотали два зеленых попугайчика.

— Раздевайтесь, любители приключений. Попьем чайку, побеседуем.

Они разделись, шагнули в комнату, стали оглядываться. Книги, книги по всем стенам. Поверх книг — несколько пожухлых афиш, фотографии и написанный масляными красками портрет грузного дядьки в средневековом костюме. Константин Петрович сразу объяснил:

— Это я собственной персоной, в обличии короля Лира. Многие годы была моя любимая роль. Друзья так и звали — Дядюшка Лир или просто Лир. Может быть, и вы станете меня так звать… когда познакомимся ближе. А сейчас в честь знакомства глотнем чайку. У меня есть домашние пирожки с клюквенным вареньем — дочь принесла утром… Пойду на кухню…

— Мы поможем! — подхватилась Маша.

— Не надо, я управлюсь. А вы пока вертите головами, привыкайте к обстановке…

Они стали «вертеть и привыкать».

В комнате пахло сладковатыми травами. Казалось, что от кактусов, которые «толпились» на подоконниках — большие и маленькие, разных форм. Кактус, похожий на колючего рыцаря, был увенчан алым цветком-шлемом. В углу стоял глобус на высокой подставке, на нем была намалевана белилами улыбчивая физиономия (Маку показалось, что слегка знакомая).

В стеллажи был вделан широкий шкаф музейного вида — с завитушками и резными театральными масками на дверцах. Улыбчивыми и печальными. На краю правой дверцы — застекленный снимок. Из широкой ореховой рамки слегка насупленно смотрел старый человек со складчатым лицом и плотно сжатыми губами. Он был в черной фуражке с матерчатым козырьком. На козырьке виднелась каемка из вышитых листиков, а на околыше — обрамленные ветками якорь и герб — командирский знак отличия Морфлота.

— Маш, смотри! Похоже, что Лухманов! Я видел его портреты, похож!

Маша не успела ответить: возник хозяин квартиры с шарообразным самоваром. Самовар пыхтел, как пароходный котел, из-под крышки торчали рукояти двух кипятильников. Медные бока сияли. Константин Петрович утвердил горячий агрегат посреди стола.

— Хороша машина? Производство Тульского патронного завода, двадцать второй год прошлого века. Бабушкино наследство. Жаль только, что некогда раскочегаривать по-настоящему, углями, приходится втыкать электричество.

Мак глянул с вежливым интересом. Но гораздо больше его интересовал фотоснимок.

— Константин Петрович, это Лухманов?

— Он самый, — согласился Дядюшка Лир, отдуваясь, подобно самовару. — Вадик Саранцев своим ФЭДом переснял из журнала — кажется, из «Огонька» — в сорок шестом году. Там была статья по поводу недавней смерти Дмитрия Афанасьевича. Распечатал снимки своим скрипучим увеличителем, подарил каждому из друзей. Потому что капитана Лухманова мы считали командиром ТЭКа, хотя он, разумеется, об этом не ведал… Когда узнали, что умер, был у нас такой траур, кое-кто даже всплакнул украдкой…

Маша осторожно спросила:

— Константин Петрович, а почему вы считали его командиром? Тоже читали его книжку?

— Даже не книжку, а книжки. У него ведь были разные издания: и о плаваниях, и о приключениях, и об устройстве парусных судов. На улице Луначарского работала детская библиотека, ее заведующая, Галина Ивановна, разыскивала их для нас в каких-то особых фондах. Старые библиотекарши любят ребят, которые с виду совсем не отличники, но в душе отчаянные читатели. А мы такими и были… Хотите, покажу нашу компанию?

— Да-а!

Константин Петрович отворил дверцу с капитанским портретом. На ее обратной стороне во всю ширину была пришпилена кнопками фотография нескольких мальчишек. По возрасту примерно таких же, как Мак. Они сидели на поленнице в разных позах: кто подтянул колени к подбородку, кто свесил ноги, кто сел на корточки, а один, длинный и тонкошеий, стоял, возвышаясь над остальными, как одетое в разношенную телогрейку чучело.

Потрепанная была компания, сразу видно, что пацаны из послевоенного времени. Двое в залатанных ватниках и ушанках, другие в пилотках и куцых пальтишках. Один — в разлапистых ботинках, другой — в валенках с большущими калошами, двое — в разношенных кирзовых сапогах, которые казались чересчур тяжелыми на тонких ногах в штопаных чулках. Чулки были коротковаты, между ними и куцыми штанами светлели полоски голой кожи. Мак внутренне поежился, представив, как цапал холод за беззащитные места, — на улице, судя по всему, была ранняя весна, у поленницы виднелись гребешки ноздреватого снега.

Лишь один из мальчишек выглядел поаккуратнее остальных. Под теплой курткой с накладными карманами виден был вельветовый костюмчик с манжетами под коленками. Ботинки — новенькие, а фуражка — с клапанами. Ну прямо заграничные. На груди висел фотоаппарат в чехле.

— Это, наверно, и есть Вадик Саранцев? — догадалась Маша.

— Он самый. А снял нас его отец. Не аппаратом Вадика, а своим, трофейным, на широкую пленку. И напечатал в лаборатории при поликлинике: он был там главный врач-рентгенолог… Видите, какая четкость? Немецкая оптика…

Маша спросила:

— Константин Петрович, а вы здесь где?

— А «мы здесь» вот… — Дядюшка Лир важно указал на крайнего пацана, одного из тех, что в сапогах. С круглыми ушами и треугольным лицом, в натянутой на уши пилотке. Рядом сидел почти такой же мальчишка — тоже в пилотке, такой же остролицый, в таких же «обувках». — А это мой друг, Валька Федорчук, или попросту Чук. Личность удивительная…

— Вы почти одинаковые, — сказала Маша.

— Да, нам хотелось одинаковости. Чук даже где-то сапоги раздобыл вместо старых ботинок, чтобы мы стали еще больше похожи…

— Получилось, — одобрил Мак.

— Снаружи да. А по характерам… Чук не ведал страха и не терпел несправедливости. А я был домашним мальчиком, женское воспитание, робкая натура…

Мак пригляделся к снимку.

— Константин Петрович, на руке у Чука, по-моему, видна татуировка. Вот… Чуть-чуть, но заметно…

— Совершенно верно!

Чук сидел, обхватив коленку, и его запястье было на виду.

— В линзу можно разглядеть отчетливо, — сказал Константин Петрович. — Я иногда рассматриваю. Но не часто… Я вообще смотрю на этот снимок довольно редко… Видите, даже поместил его внутри шкафа.

— Почему? — опасливо спросила Маша.

— Чтобы не привыкать. Когда все время видишь одну и ту же фотографию, она как-то смазывается в сознании. А когда изредка открываю дверцу, будто заново встречаюсь с друзьями. Вот они все… Тот, что стоит, — Толька Башмачкин, мы звали его Бамбук, потому что тощий. А вот у этого, большого, было прозвище Бомбовоз. Самый старший из нас, большущая сила и добродушие. Один недостаток — любил покурить…

— А больше никто не курил? — осторожно спросила Маша.

— Больше никто. Иногда пробовали, но привыкать не стали. Да и лет-то нам было всего десять-одиннадцать… Да, вот вся компания здесь… А теперь я один…

Кажется, старик пригорюнился. Даже слегка согнулся. Чтобы прогнать от него печаль, Мак быстро спросил:

— А у вас тогда такого знака на руке не было?

— Еще не было… Да и Чук сделал его незадолго до того, как мы снялись тут, на дровах. А я еще позже… Последняя память о тех годах. — Удальцов покачал кистью руки перед собой. — Это все, что осталось от меня прежнего… Сейчас вон какая седая косматая гора в сто тридцать килограммов. Уже и не представить Костика Удальцова десяти с половиной лет, этакое щуплое существо с парусиновыми лямками на плечах. В нашей компании был я самый «негероический» и смирный. А мне так хотелось быть не слабее и не боязливее других. И когда Валёк Федорчук небрежно похвастался такой татуировкой, я сразу решил: «Сделаю такую же! Помру, а сделаю!» Остальные Чуку позавидовали, но проявили здравомыслие: потом ведь не сотрешь, а дома что скажут? Чук же не боялся. Жизнь была у него несладкая, дядюшка иногда поколачивал, но за татуировку лупить не стал бы: не та причина…

Со мной же другое дело. Мать налаживала личную жизнь с недавно возникшим отчимом, они оба работали в филармонии, ездили с гастролями по ближним городам и селам, а меня воспитывали две бабушки. Одна, мамина мама, — обычная баба Люся с добродушным нравом, а вторая, мать отца, — этакая утонченная особа со столичными манерами. Сейчас сказали бы: экзальтированная особа. Кстати, она не терпела, когда к ней обращались «бабушка». «Зови меня Эльза Яковлевна или в крайнем случае тетя Эля». Однако, несмотря на разницу характеров, баба Люся и тетя Эля к моему воспитанию подходили с похожих позиций. Я знал, что мне влетит, но надеялся, что не очень. Тем более что татуировку все равно не сотрешь…

Татуировки умел делать большой парень с соседнего двора, Игорь Гусяткин. Ко мне он относился с симпатией («Привет, мотылек!») и операцию провернул бесплатно. Больно было, но терпимо, я не пищал. Готовый знак забинтовали, скоро он припух, но болел не сильно, а через день опухоль пропала. Игорь посоветовал походить с повязкой еще денек-два, чтобы все зажило окончательно.

А дома:

«Костенька, что у тебя с рукой?»

«Да чепуха, поцарапал, когда стрелял из лука… Тетя Эля, не волнуйтесь, я уже сам смазал йодом…»

«Какой сознательный мальчик, не правда ли, Людмила Григорьевна?»

Я рассчитывал, что потом буду носить на этом месте браслет с маленьким компасом и никто ничего не увидит.

«Заложила» меня соседская девчонка Таисья Запечкина (вернее, не заложила, а «определила», как тогда говорили). Она была моя ровесница. Противная особа. Мы с ней то и дело цапались. Непонятно, как пронюхала мой секрет. «Эльза Яковлевна, посмотрите, что у Кости под бинтом…»

«А что у него?.. Константин, иди домой… Ну-ка размотай повязку… Людмила Григорьевна, последите, чтобы не улизнул…»

Какой там «улизнул»! В такие моменты колени делались как ватные.

«Дай руку… Та-ак… Что вы на это скажете, Людмила Григорьевна?»

«Как есть настоящая шпана…»

«Это первый шаг в уголовный мир! Наш долг не допустить второго». И здесь нужны кардинальные меры…»

Я обмяк еще сильнее. Но в то же время ощутил облегчение: так или иначе, а не надо прятаться.

Эльза Яковлевна высунулась в окно. На дворе прыгала через веревку Таисья. Ее пышный сарафан нахально взлетал до подмышек.

«Тасенька, сходи, пожалуйста, за дровяник, там кленовые кусты. Выбери прут. Во-от такой длины и такой толщины. Да ты сама знаешь…»

«Таська, не ходи!.. Тетя Эля, не надо! Я не хотел, я нечаянно!..»

«Ах-ах! Нечаянно и незаметно для себя…»

«Я больше не буду!»

«Естественно. Не хватало еще, чтобы ты расписал себя пиратскими тотемами с ног до головы… Мы должны остановить этот вопиющий процесс…»

«Я уже все понял! Я соскребу!..»

«Придется очень долго соскребать с руки и со своей совести… Спасибо, Тасенька, именно такой…»

«Не на-адо! Ну я же…»

«А ну стой!.. Людмила Григорьевна, подержите его за лямочки…»

«Эльза Яковлевна! Тетя Эля! Вы же образованная женщина!.. Ну пусть хоть Таська уйдет! Уходи, дура!.. А-ай!..»

Надо сказать, что «кленовая доза» оказалась небольшой, но запомнилась на всю жизнь. Так же, как хихиканье Таисьи, которая никуда не ушла, а лежала животом на подоконнике, и губы ее пузырились от удовольствия.

Но радовалась Таська зря: возмездие скоро настигло ее. На следующий день я, Чук и Бамбук поймали доносчицу, когда она шла с рынка, утащили за поленницу («А-а-а, я все про вас расскажу!»), накинули ей на голову вздыбленный сарафан, завязали его сверху лентой из ее тощей косы и в таком виде пустили вредину с разгона в крапивную чащу. «А-а-а-а-!!»

— Наверно, потом она опять нажаловалась на вас? — боязливо заметила Маша.

— Разумеется. И снова Эльзе Яковлевне. Но в ответ услышала, что «мальчики поступили вполне закономерно, потому что ябедничество — большой грех». Такая реакция на Таськину жалобу примирила меня с тетей Элей (а также с бабой Люсей, которая согласно кивала).

Ребята за татуировку меня зауважали. А когда узнали про бабушкины меры — еще больше. Сейчас бы сказали, что мой рейтинг повысился на несколько пунктов. В те времена таких слов не знали, но когда мы с Чуком остались вдвоем, он погладил пальцем мое «колечко» и сказал тихонько: «Мы теперь с тобой как побратимы…»

Все испытания стоили того…

Маша спросила шепотом:

— И вы с ним… так и стали, да?

Удальцов покивал седой гривой:

— Так и стали… «Мой первый друг, мой друг бесценный!» Да мы все были такие, пацаны с Пристанских кварталов… Где-то вы теперь, друзья-однополчане…

Старик опять пригорюнился. Мак спросил, чтобы развеять его:

— А бабушки потом на вас долго сердились?

— Что?.. Да совсем не сердились. Они, видимо, считали, что выполнили свой воспитательский долг, а дальше… Что возьмешь с глупого мальчишки?.. Баба Люся вскоре уехала в деревню, а Эльза Яковлевна была с нами до конца. Кстати, она дотянула до девяноста трех лет. Бывало, даже в мои студенческие годы она поглядывала на мой «тотем» и напоминала: «Имей в виду, голубчик, пока ты окончательно не соскреб это клеймо, я считаю себя вправе прибегнуть в случае нужды к прежним методам…»

— Но больше не прибегала? — хихикнул Мак.

— Что ты! Мы с ней жили душа в душу. Правда, со временем у нее появился недостаток: она стала терять память и порой по нескольку раз развлекала нас одними и теми же историями из давней жизни. Впрочем, довольно интересными… Или забывала, куда спрятала какую-нибудь вещь. Я уж не говорю об очках: они у нее исчезали дюжинами. А также записные книжки, авторучки, ножницы… Попросит у меня фонарик, чтобы посветить на полках, и пиши пропало…

Когда мне было пятнадцать лет, случился в нашем деревянном доме пожар. В общем-то квартира сгорела не полностью, потом отремонтировали, но пострадало много имущества. Тете Эле удалось спасти лишь свой любимый сундучок. Она его берегла и никому не давала в него заглядывать. Она схватила сундучок, выскочила с ним на улицу… А потом всю жизнь с ним не расставалась, держала под кроватью и каждый день проверяла: там ли он…

После похорон тети Эли мы разбирали ее вещи и наконец заглянули в сундучок. Ничего таинственного в нем не было. Письма давних подруг, альбом со стихами, тетрадки с отрывочными записями, платочки, свечные огарки, томики Ахматовой и запрещенного тогда Гумилева… И вот среди книжек я нашел ту, которую потерял еще в детстве. Наверно, тетя Эля взяла ее почитать, потом сунула в сундучок и напрочь забыла о ней. А я был уверен, что книжка погибла при пожаре. Конечно, я «утянул» ее к себе… Ох, да я совсем вас заговорил! Кажется, даже самовар остыл!

Самовар не остыл. Константин Петрович принес тарелку с пирожками, чашки, ложки. Чайник с заваркой.

— Устраивайтесь, друзья…

Устроились, выпили по чашке, сжевали по пирожку. Но Мака не отпускал вопрос:

— Константин Петрович! А что за книжка была в сундуке у бабушки?

Старик глянул хитровато. Видимо, ему нравилась роль загадочного рассказчика. Ну и понятно — актер же!

— Это особая история. Из нее понятно будет, почему мы стали «корабельщиками»… Так все переплетается и находит друг друга, когда люди начинают распутывать какой-нибудь клубок… Я подумал, Мак, что твоему брату было бы интересно познакомиться со всеми этими делами. Он мне представляется весьма целеустремленной личностью…

— Еще бы! Он такой… Константин Петрович, а можно мы его приведем к вам? — заволновался Мак.

— О том и речь… Давайте договоримся так. Вы заберете в старом доме кораблик (только уже без приключений, при взрослых!), возьмете дома книгу про плавание на «Товарище», позовете Мира и явитесь ко мне. Будет о чем поговорить. «Бом-брам»?

— «Бом-брам»! — возликовал Мак.

А Маша шепотом сказала:

— Ура…

— Получится что-то вроде романа «Два капитана». Читали?

— Ну Константин Петрович… — сказал Мак.

Маша подышала виновато:

— Я кино смотрела.

— Что ж, и это неплохо… Один капитан — Дмитрий Лухманов, другой — Мирослав Рощин. Может быть, и сам когда-нибудь пойдет под парусами…

«Тьфу-тьфу-тьфу! — суеверно подумал Мак. Потому что с предстоящим плаванием было еще столько неясного. Все эти конкурсы, испытания, комиссии… Но он промолчал, чтобы не дразнить судьбу. — Ох, будет, что сегодня рассказать Миру!»

Автограф

Поздно вечером, уже после десяти, вдруг позвонила Маша.

— Мак, у меня вопрос! Только не хихикай…

— Выкладывай, — велел Мак. — А то я уже почти сплю.

— Проснись и слушай… Мак, ты не забыл, что мы собрались подарить кораблик Миру? На день рождения… А?.. Ну чего ты молчишь?

— Потому что обалдело моргаю, — признался Мак. — Почему я должен это забыть? С какой стати?

— Вот и хорошо. Кораблю нужен капитан. А Мир — самый подходящий. Он больше всех разбирается в парусах…

«О которых вы вместе поете песни», — чуть не ляпнул Мак и прикусил язык.

— У него день рожденья уже скоро, — объяснила Маша насупленным голосом. — Через месяц…

— Через полтора.

— Какая разница?.. Ну чего ты опять молчишь?

— Обдумываю.

— Чего тут обдумывать?

— В самом деле… — не удержался Мак от капельки яда. — Ты ведь сама все решила, верно? — И хмыкнул.

— Я просила не хихикать!

— А кто хихикает? Я даже и не спорю…

В самом деле, какой смысл спорить? Разве плохо, если модель будет принадлежать ненаглядному старшему братцу? А Маша добавила уверенности:

— Это получится справедливо. За-ко-но-мер-но. Вот!

— Ладно. Только рано загадывать. Вдруг завтра опять что-то случится, и вместо кораблика получим фигу… И еще…

— Что?

— Маш, хорошо бы все-таки узнать: откуда здесь эта модель? Вдруг с ней связана какая-нибудь загадочная история? Вроде тех, которые любит Мир…

— Все мы любим такие истории, — сказала Маша. — Но в этой ничего загадочного нет. Я только что звонила бабушке. Она вспомнила наконец, что кораблик вместе с другими старинными вещами… ну там каминные часы, фарфоровое блюдо… достался ей от подруги. Они одно время вместе жили после войны. А тетушка этой подруги давно, еще до революции, жила в доме каких-то купцов. Была у них то ли домработницей, то ли этой… как ее… компаньонкой. Когда купцов разоряли, несколько вещей оказались у этой тетушки, а потом у бабушкиной подруги и наконец попали в бабушкин дом.

— А говоришь, «загадочного нет»! Пахнет всякими тайнами и кладами. И приключениями.

— Приключений и без того хватило, — рассудительно отозвалась Маша Чешуйкина. — Спокойной ночи.

— До завтра…

Завтра была суббота, неучебный день. Родители Маши отправились «в круиз по магазинам» и подвезли ее к дому Рощиных.

Она позвонила с крыльца:

— Мак, давай скорее!

Он выскочил сразу. Маша спросила:

— Миру ничего не говорил?

— Ничего. Он еще час назад ускакал в свои «Резонансы»… Маш, но ведь сказать все равно придется! У меня в голове чехарда. Если пойдем с Миром и с корабликом к Константину Петровичу, никакого сюрприза для Мира не получится, он же сразу увидит модель.

— Ну и пусть! Идем…

Они зашагали к дому бабушки. Но Мак сказал на ходу:

— А как же подарок ко дню рожденья? Ты же сама говорила. Или раздумала?

— Ничего я не раздумала! Можно подарить прямо сейчас! И сказать, что это… ну авансом.

— Он спросит: почему?

— Потому что кораблик связан с Лухмановым и с ТЭКом. И Мир тоже.

— Кораблик-то с какой стати?

— Но ведь нас вчера выручил один из тэковцев, а они всё знали про Лухманова: он был их адмирал. А если бы не Константин Петрович, мы сейчас все еще могли сидеть в полиции. Там не до кораблика.

Доказательство казалось довольно запутанным. Но Мак спорить не стал.

— Я про другое боюсь, — призналась Маша. — Дома ли дядя Гриша? Вдруг все еще гуляет? Второго ключа у меня нет.

— Константин Петрович велел этому… дочкиному жениху привезти ему ключ. Можно сходить и взять.

— Сколько лишних забот…

Но никаких забот не случилось: дядя Гриша оказался дома (правда, пришлось долго стучать). Был это мужичок в стеганой безрукавке и растоптанных валенках. С помятым лицом и взъерошенными волосами. Хмурый. Видать, накануне крепко хлебнул с приятелями. Он, судя по всему, не заметил ни вчера, ни сегодня многочисленных следов у крыльца и валявшихся на полу свечей, будто не было тут никаких событий. Маша ничего ему про вчерашнее и не сказала. Только объяснила, что надо взять в кладовке одну вещь.

— Хоть всю эту хибару… — сипло согласился дядя Гриша. Видимо, ему хотелось одного — поскорее снова прилечь.

Кораблик оказался на месте, целый, невредимый. При свете дня он был еще красивее. Но долго разглядывать его не стали. Осторожно опустили в черный целлофановый пакет и поспешили домой к Рощиным.

Дома по-прежнему никого не было.

— Знаменитый гитарист дергает струны в клубе, — объяснил Мак. — А мама работает, несмотря на субботний день. Такие у них порядки.

Мама была дизайнером в фирме «Сибирский лотос». Фирма занималась оформлением витрин и всяких помещений. Мама готовила проекты.

— Ну и хорошо, — рассудила Маша. — Никто не помешает любоваться трофеем.

— А и правда трофей, — согласился Мак. — Завоеван среди опасностей и стррашных событий.

Он поставил кораблик посреди круглого стола. И крохотное судно предстало наконец во всей красе. Колючее солнце било в широкое окно, искрилось в морозном узоре и просвечивало желтоватую парусину. Рельефно рисовались плотные косые швы. Чернели на фоне окна тросы и блоки. Тонкие лучи пробивались сквозь обшитые отверстия на кромках парусов (Мак вспомнил, что они называются люверсы). На отогнутой назад мачте, у самого клотика, висел длинный вымпел. На двух флагштоках — на конце бушприта и на корме — большие флаги. Они были белесыми от старости, но все же различались их прежние цвета: красные и белые прямоугольники, разделенные синими крестами.

По коричневому борту тянулся пояс из белых, синих и красных треугольников. Выше основного борта, на корме, чернело высокое ограждение с завитками золотистого узора.

А крохотные пушечки, укрепленные на скамейках внутри корпуса, были совсем как настоящие.

— Ма-ак! Надо же, какая красотища! Он будто из музея, где всякая старина…

— По-моему, это ботик Петра Первого, — слегка гордясь своими познаниями, сообщил Мак. — Я его сто раз видел на всяких картинках. Придет Мир — скажет точно, он лучше разбирается…

Мир не заставил себя ждать. Бухнула входная дверь.

— Кто дома? — возгласил Мир. — Есть у нас какая-нибудь еда?

— Есть сосиски, — отозвался Мак, — только их надо варить. И не в сосисках дело…

— А в чем? Я не завтракал!

— Потерпи, — попросила Маша. — И не ходи сюда. Две минуты…

— Это почему? — изумился Мир. — Что у вас за секреты?

— Такие вот секреты… — подначил его Мак, устанавливая поаккуратнее модель.

— Наверно, опять бултыхаете ногами в ванне и мечтаете о лете, — съехидничал Мир.

— Опомнитесь, маэстро! Где ванна и где мы!

— Две минуты прошли… Что вы там делаете?

— Не прошли еще… Мы готовим тебе сюрприз, — сообщил Мак.

— Мама в таких случаях спрашивает: «Что вы там натворили?»

— Никогда не догадаешься… Вдохни и выдохни воздух и приготовься к массе впечатлений… Ладно, входи…

Мир шагнул и обмер на пороге.

— Великий Посейдон, царь морей! Откуда это?

— Мир, это ведь ботик Петра, правда? — важно спросил Мак.

— Ежу понятно. «Дедушка русского флота»… — Мир обошел вокруг стола, пригибаясь и словно принюхиваясь к ботику. Длинные волосы падали ему на лицо, и он отдувал их, поматывая головой. — И какая работа!.. Откуда? Не томите душу, злодеи!

— Мак, я сварю Миру сосиски, чтобы он совсем не истомился, — решила Маша. — А ты ему все расскажи…

— Мир, сядь на диван, — велел капитан Мак’Вейк, когда Маша ушла. — И приготовься слушать. Ты ведь любишь приключенческие романы…

Неторопливо и со вкусом, с драматическими перерывами и выразительными жестами (дурачился, конечно!) Мак поведал брату о вчерашних событиях. Мир слушал сначала слегка иронично, однако скоро забыл про недоверие и даже кругло приоткрыл рот, что свойственно скорее детсадовскому ребенку, а не солидному восьмикласснику. Лишь в конце рассказа он спохватился и хлопнул губами.

— Надеюсь, про полицию ты ничего не говорил маме?

— Я, по-твоему, совсем идиот?

— Наоборот, гениальное дитя… А мне-то почему вчера ничего не сказал?

— Мы с Машей решили, что сначала надо раздобыть кораблик…

В этот момент появилась Маша с громадной тарелкой, где испускала пар груда сосисок с искусственным пюре.

— Я сварила на всех, мы ведь тоже голодные…

— Девочка, ты чудо! — выдохнул Мир.

Та глянула укоризненно: нечего, мол, зря бросаться похвалами.

Мир увесисто сказал:

— Марья, когда ты кидаешь на меня такие взгляды, кажется, что с ресниц сыплется позолоченная шелуха.

— Потому что она в тебя малость влюблена, — безжалостно разъяснил Мак.

— Болтун… — вздохнула Маша.

— По-моему, даже не малость, — уточнил Мир.

— Два болтуна, — сказала Маша. — Вот унесу кораблик — и не будет никакого подарка…

— А что за подарок-то? — осторожно спросил Мир.

Мак не стал делать секрета:

— Потому что Маша решила, что надо подарить ботик Мирославу Рощину. На день рожденья. Мир, честно!

— Да, — буркнула Маша и стала глядеть поверх мачты кораблика. — Хотя этот Мир очень вредный.

Тот помигал. И сказал почти всерьез:

— Я это… больше не буду. Маш, а ты… как говорят парни из круга здешнего лидера Бобы Кыштымского, «ты это чо, в натуре?».

— Ага, — буркнула она прежним тоном.

— Маш, а почему?

— Потому что с тебя все началось! — пришел на помощь Мак брату и Маше. — Не ясно, что ли? Ты первый узнал про Лухманова, про ТЭК… и вообще…

— Но день рожденья-то у меня еще когда…

— Ну, не все ли равно! — вскинулся Мак. — Главное, что есть ботик. И что он попал к нам благодаря тому, кто раньше был в лухмановском ТЭКе. И все это завязано на тебе…

Мир подумал, мотнул волосами.

— Не, ребята… Это завязано на всех на нас. Пусть он будет наш общий. Это как-то справедливее… Будто по законам природы.

— Ага! — догадался Мак. — Один корабль, один экипаж…

Маша сказала просто, без всяких споров:

— Ладно, пусть… Давайте есть сосиски, а то остынут. Мак, принеси вилки и хлеб.

— Она все время мной командует, — пожаловался Мак. — Потому что мечтает командовать тобой, но боится… — И пошел на кухню.

Съели сосиски (подчистую!) и на сытый желудок стали снова любоваться моделью. Пересаживались у стола, меняясь местами, чтобы каждый разглядел суденышко со всех сторон.

— Старинная работа, — высказался Мир. — И точная. Я рисунки и чертежи этого ботика много раз видел во всяких журналах. Здесь все по правде, даже кливер и стаксель перепутаны местами, как оно было на самом деле.

— Откуда ты знаешь, как было? — подцепила его Маша.

— Многие знают…

— Мир, а эта штука зачем? — Мак мизинцем тронул округлый щит на борту ботика. Тот висел на железной оси и был перехвачен медными полосками. — На том борту такой же. Это специальные плавники, да?

— Конечно! Их опускают в воду, чтобы не было дрейфа. Называются шве́рцы. Если выдвижной плавник один и опускается через днище, его называют шверт. По-голландски «меч». Он рассекает воду, как лезвием. А здесь два боковых меча. Наверно, они тоже опускаются…

Он осторожно распутал на бортовом штырьке суровую нитку, которая держала плавник в подвешенном состоянии. Полукруглый край шверца послушно скользнул вниз. Под ним оказался квадратик блестящего коричневого лака. Вообще-то борта ботика были изрядно обшарпанные, но под шверцем лак сохранился как новый. Ни царапинки. Хотя… царапинки все-таки были. Выжженные раскаленным шилом или иглой маленькие буквы и цифры.

Мир ухватил кораблик, поднес к лицу. Мак и Маша сдвинулись головами.

Молчали с полминуты.

— Это что?.. — прошептала Маша.

— Это… вот это да!.. — выдохнул Мак.

— А кто-то говорил, что чудес не бывает, — произнес Мир и укоризненно глянул на брата, хотя тот ничего подобного не говорил.

На бортовой обшивке была различима надпись:

Д. Л—ВЪ. 1903

Сначала дышали молча и сосредоточенно, как счастливые кладоискатели над выкопанным сундуком с дублонами и пиастрами. Но вскоре стали появляться трезвые мысли. Первым высказал такую мысль Мир:

— Да ну… наверняка это просто совпадение. Какой-нибудь Леонтьев или Лаптев… или Лукоморьев…

— Все равно старинная вещь. Как из морского музея в Петербурге, — заступился за кораблик Матвей.

— Жаль только, что ничего больше не знаем, — грустно заметил Мир. — А то какой бы мог быть сюжет…

— Но если не знаем, тогда имеем право думать как хотим! — вскинулась Маша. — Думать, что ботик и по правде был когда-то у капитана Лухманова! И если будем думать это крепко, значит, так оно и есть. Ботик мог стоять в корабельной каюте, когда капитан плавал по морям…

— Но капитан никогда не был в нашем городе, — вспомнил Матвей. — Как ботик мог оказаться здесь? Сам приплыл по северным морям и рекам?

— Всякое могло быть, — сказала Маша. — Верно, Мир?

Мир не стал усмехаться. Он молча смотрел перед собой и скреб подбородок так, словно там начала прорастать бородка. И вдруг спросил:

— Марья, а бабушка не помнит фамилию тех купцов?

— Не помнит. Она вообще мало что помнит: возраст уже… А не все ли равно, какая фамилия?

— Вдруг Холмогоровы? Мать Лухманова, Надежда Александровна, была замужем за инженером Михаилом Холмогоровым, купеческим сыном, и несколько лет жила здесь…

— Но ведь это было совсем в другое время, — заспорил Мак. — Не в девятьсот третьем году, а гораздо раньше. — Ты сам рассказывал.

— Да, но когда уехала, здесь остался ее сын, брат капитана. Сводный… И, говорят, они не забывали друг друга, любили… Дмитрий Афанасьевич мог прислать брату кораблик в подарок… Инженер Холмогоров строил в этих краях железные дороги, заботился о развитии страны, как когда-то Петр Первый. Может быть, брат и подарил ему ботик в память о таких вот героических делах…

— Наверно, так и есть! — подпрыгнул Мак.

В ушах зазвенела «приключенческая» музыка. Вроде как в кино о детях капитана Гранта.

— А могло быть иначе, — продолжал Мир (он уже обрел привычный, слегка «лекционный» тон). — Капитан однажды подарил кораблик своей маме, писательнице Лухмановой. Она во время Русско-японской войны — это когда Порт-Артур и Цусима — была там на фронте сестрой милосердия и корреспондентом. Потом приехала в Ялту, там заболела и скоропостижно умерла. Дмитрий Афанасьевич даже не успел приехать попрощаться, опоздал на несколько дней. Но все же приехал. И другие родственники, наверно, приезжали. И Михаил Холмогоров, наверно, тоже… Может, он тогда взял кораблик и увез с собой… Если, конечно, эта модель по правде принадлежала Лухманову…

— Давайте думать, будто это и по правде так, — снова предложила Маша. — Ведь то, что это не так, все равно никто не докажет!

— Да… но все-таки жаль, что мало фактов, — скучновато заметил Мир. — Если бы что-то еще…

Мак досадливо поморщился. В душе. «Мало ему фактов! Радовался бы, что судьба подбросила такой подарок. Будто морским ветром дохнуло издалека…»

А Мир вдруг встряхнулся:

— Послушайте, народ! А вы хорошо осмотрели ботик? Может, есть на нем еще какие-то значки или надписи?

— Ничего больше нет, — недовольно откликнулся Мак. — Мы же не слепые…

— А под правым шверцем посмотрели?

— Ой!.. — Мак хлопнул себя по лбу.

И Маша сказала «ой!». И принялась распутывать шверцевый фал на крохотной такелажной утке.

И полукруглый щиток — в точности, как его левый собрат, — скользнул вниз.

Надпись была. Но мелкая, неразличимая.

— Лупу… — выдохнул Мир.

Мак бросился к полке с инструментами, опрокинул стул, вернулся с выпуклым стеклом на длинной рукоятке. Линза увеличила, сделала четкими буковки, нацарапанные иглой или тонким шилом:

ПЕТРОВСКЪ

— Ну вот, — выговорил Мир тоном очень довольного человека. Как ученый, свершивший долгожданное открытие. — Теперь другое дело. Теперь совершенно другое дело. Верно, Мак?

Мак мигал. По правде говоря, не понимал, почему «другое дело».

— Балда! — с удовольствием разъяснил брат. — Разве ты забыл, что капитан Лухманов служил в начале прошлого века помощником командира порта в Петровске? Это на Каспии, нынешняя Махачкала! Он же пишет про это в своей «Жизни моряка»!

— Ой, да! Я читал, но забыл!..

— Мальчишки! Значит, это по правде? Значит, открытие?! — возликовала Маша.

«Еще немного — и она расцелует Мира», — мелькнула у Мака ревнивая мысль.

Мир не дал свершиться такому событию. Резко встал.

— Это значит, что надо идти к вашему Дядюшке Лиру. Может быть, он знает больше нас…

Владимир Шателен и Валентин Чук

Телефон Константина Петровича не ответил, но решили, что это не беда. Скорее всего, у Дядюшки Лира закончились деньги на мобильнике или скис аккумулятор. Откладывать визит не хотелось: всех подгоняла радость открытия, даже серьезного Мира.

Поднялись на второй этаж, позвонили. Старый актер отворил не сразу. И похоже, что он не очень обрадовался гостям. Однако скрыл недовольство:

— О-о, какой приятный визит!.. Я, признаться, никого не ждал, даже отключил телефон, чтобы он не отвлекал меня от сумрачных размышлений о несовершенстве мира… и о больной ноге, в которой опять расцвел застарелый ревматизм. Но наплевать на ногу, раз в гостях у меня цветущая юность… Это, если не ошибаюсь, Мирослав Рощин?

— Это я, — скромно согласился Мир. — Константин Петрович, мы бы не стали вас беспокоить, но тут такое неожиданное дело. Вам, наверно, будет интересно…

Без лишних слов они открыли потрепанный чемодан и водрузили на стол модель. На то место, где вчера стоял самовар.

— А-а! Понимаю, понимаю! То самое судно, из-за которого разгорелись вчерашние события! Чудесная вещь!.. — Дядюшка Лир нацепил старомодные круглые очки. — Произведение искусства…

— Не просто произведение! — сунулся вперед Мак. — Смотрите! — И он откинул на бортах ботика шверцы.

Потом было много разговоров, догадок, споров и фантазий «в духе Стивенсона и Сальгари», как выразился Константин Петрович. Правда, сам он говорил немного, больше слушал все эти фантазии.

— Ну пусть мало что известно, но ведь похоже, что кораблик был у Лухманова! — «надавила» на старика Маша. — Наверно, капитан в Петровске заказал кораблик у какого-то мастера для своей коллекции, а потом начались всякие приключения…

Дядюшка Лир покивал:

— Возможно, что и так… Но, скорее всего, не так…

— А как? — разом огорчились его гости.

— Думаю, друзья мои, что все гораздо интереснее. Уверен в этом… Дмитрий Афанасьевич не заказывал кораблик мастеру, а сделал его сам.

— Ух ты!.. — выдохнул Мак.

Мир и Маша удивленно молчали. Трудно поверить, что знаменитый капитан мастерил модели. Он бороздил океаны. До игрушек ли ему было?.. Ну, если, скажем, на старости лет, когда все плавания позади, — это можно понять. Но в начале прошлого века был капитан в цветущем возрасте… Это наконец и высказал Мак, поглядывая на брата. Мир молчал, но, кажется, был согласен.

А Дядюшка Лир не был согласен.

— Вы, друзья, многого не знаете. Капитан был прекрасным судомоделистом. И сейчас я предъявлю вам доказательства…

Константин Петрович грузно выбрался из-за стола и удалился в другую комнату. Все ждали, что он вернется с еще одним корабликом, но Дядюшка Лир, шагнув к столу, выложил перед гостями узкую книгу. На переплете было косо оттиснуто название — какое, не разберешь. Дядюшка Лир торжественно отогнул переплет, и с титульного листа словно брызнула соленой водой витиеватая диагональная надпись:

МОРСКIЕ РАЗСКАЗЫ

Вверху было мелко обозначено имя автора: ДМИТРIЙ ЛУХМАНОВЪ

— Великий бог морей!.. — выдохнул Мир.

Пониже имени тянулись мелкие рукописные строчки.

— Автограф? — шепотом спросил Мир.

— Да… Но про это потом. А сейчас вот, полюбопытствуйте…

Дядюшка Лир перевернул книгу и открыл последний лист. Там было объявление. Во всю страницу:

Дмитрiй Афанасъевичъ

Лухмановъ

Принимаешь заказы

На исполненiе проектовъ, чертежей

и спецификаций

яхтъ, рыбачъихъ и спасателъныхъ судовъ

и всякого рода шлюпокъ.

Производить постройки различныхъ мелкихъ судовъ, делаетъ модели всякого рода судовъ: строевыя, учебныя (для мореходныхъ училищъ) и самыя изящныя въ мелкомъ масштабѣ,

могущия служить украшенiемъ.

Долголетняя практика.

Большая серебряная медаль на Всероссийской выставкѣ спорта въ 1902 г. за проектъ паровой мореходной яхты.

Заказы принимаются какъ непосредственно, такъ и черезъ Управленiе Петровского Торгового порта.

С совершеннымъ почтенiемъ

Д. А. Лухмановъ

Гор. ПЕТРОВСКЪ Дагест. области.

Подгорная улица, д. АСЛАНОВОЙ.

Мир, Мак и Маша перечитали объявление дважды. Потом стали молча смотреть на Дядюшку Лира. Выкладывайте, мол, все, что знаете, не томите загадками. А капитан Лухманов смотрел на всех с фотографии — нахмуренно, однако похоже, что со скрытой хитринкой в глазах.

Константин Петрович повозился в скрипучем кресле и стал объяснять:

— Помните, я вам говорил о книге, которая нашлась в тетушкином сундуке после ее смерти? Это она и есть. Правда, не настоящая, а копия…

— А где настоящая? — дернулся Мак.

— Непостижимым образом исчезла. Я был уже взрослый, семейный, уехал однажды на гастроли, а жена с родней затеяли ремонт, и в суматохе книга пропала. Горевал я отчаянно, даже устроил дома скандал, но криками и упреками горю не поможешь… К счастью, незадолго до моего отъезда Вадику Саранцеву пришла в голову счастливая мысль: сделать фотокопии со всех страниц. Эти снимки он хранил в папке долгие годы, а когда появились на свете ксероксы, перевел фотографии на обычную бумагу. Переплел, сделал книжные экземпляры для всех тэковцев — каждому, когда мы однажды собрались, чтобы вспомнить детство. Грузноватые, большие, с залысинами, но не забывшие наш Лухмановский переулок…

— Какой переулок? — разом переспросили Мак и Маша.

— Такое место, где мы в «тэковские времена» устраивали регаты сосновых корабликов. Это недалеко отсюда, вы там, наверно, бывали не раз, только не знали, что в давние годы оно называлось переулком Капитана Лухманова. У тогдашних пацанов… Могу потом показать… Ну вот, книжки получили все. Тогда каждый еще был жив-здоров и радовался, как пятиклассник, победивший в регате. Потому что в детстве для нас, для тех, кто числился в «Тайном экипаже корабельщиков», эта книжка была талисманом. Одно дело — просто читать рассказы капитана, а другое — знать, что он тоже строил кораблики. Был в душе таким же, как мы. Взрослый морской волк, герой, а все равно будто из нашей компании… Надо сказать, это ощущение помогало нам в трудные минуты…

Мир спросил:

— Константин Петрович, а откуда взялась настоящая книжка у вас? В ТЭКе?

— Чук привез, когда их направили сюда из Севастополя. А как она появилась в их доме там, Чук и сам не знал… Мы потом не раз обсуждали этот вопрос и всегда фантазировали по-разному. Здесь ведь можно придумать десятки историй, так же как с корабликом. Но Чук склонялся к мысли, что ее в суматохе Гражданской войны оставил в городе Шателен. Тот, кому Лухманов эту книгу подарил. При отступлении на кораблях союзников было не до лишних вещей. Бросил где-нибудь книжку в чужой квартире, а потом она болталась по разным людям, по разоренным библиотекам, по книжным лавкам. Наверно, кто-нибудь из родственников Чука купил ее на книжном рынке…

— Растяпа этот Шателен! — решила Маша. — А кто он был? Знакомый капитана? Моряк?

— Что там написано, в подарочных строчках? — насупленно спросил Мир. Похоже, что ему было неловко за Шателена, бросившего книгу.

Константин Петрович повернул титульный лист к ребятам. Строчки были мелкие, очень аккуратные, слегка витиеватые, старомодные. Все сунулись носами, чтобы прочитать, но Дядюшка Лир снова повернул книгу к себе.

— Не удивляйтесь, что без очков, помню наизусть… «Владимиру Андреевичу Шателен в знак глубокого уважения от автора. Двадцать третье августа тысяча девятьсот третьего года…» И был Владимир Андреевич Шателен совсем не растяпа, а блестящий офицер гвардейского экипажа, член свиты великого князя Александра Михайловича… В начале прошлого века он служил управляющим Канцелярией торгового мореплавания. Наверно, немало ездил по разным портам и в Махачкале познакомился с Лухмановым… Но если станете искать это имя в энциклопедиях, то наткнетесь не на него, а на Михаила Андреевича. Это его родной брат. Он в советской стране был знаменит как инженер-энергетик, один из руководителей плана ГОЭЛРО, когда у нас налаживали электрификацию… А про Владимира, царского офицера, конечно, молчали. А он тоже немало сделал в нашей истории. Когда Красная армия в Крыму прижала белых к берегу, среди них была вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать императора Николая. И вот Владимир Шателен оказался среди тех, кто изо всех сил помогал ей эвакуироваться за границу. Вся царская семья погибла, а мать благодаря Шателену спаслась… Так что простим Владимиру Андреевичу потерю лухмановской книжки…

Мирослав Рощин, который знал и понимал больше пятиклассников, осторожно спросил:

— Константин Петрович, а капитану потом не повредило знакомство с Шателеном? При советской власти сажали в лагеря по первому подозрению. А тут белогвардеец, офицер свиты…

Дядюшка Лир покивал:

— Законный вопрос. Может быть, повредило именно это. А возможно, разные другие причины… По крайней мере, в тридцать восьмом году, в ту пору, которая называлась «ежовщина», капитана Лухманова «взяли»…

— Я не знал, — пробормотал Мир.

— Про это редко пишут, но факт есть факт… Взяли, несмотря на то что было ему уже за семьдесят, и носил он звание Героя Труда, и знал его весь белый свет… В то же время арестовали сына и дочь, у которой в тюрьме родилась девочка, капитанская внучка. Случилось это в Хабаровске. Сын был красным командиром, выпускником военной академии, специалистом по Японии и, видимо, советским разведчиком. Но кому до этого было дело? «Ах, Япония? Значит, шпион!» Так и сгинул Николай Дмитриевич Лухманов в застенках… А против капитана не смогли найти совсем никаких обвинений. Наверно, поняли, что перегнули палку, через год выпустили. И его, и дочь с внучкой, и ее арестованного мужа, командира-подводника… Тем более что Ежова к тому времени убрали…

— Гады эти следователи… — сквозь зубы сказал Мир.

— Это, голубчик мой, упрощенная оценка! — усмехнулся Дядюшка Лир. — Дело не в том, что гады. Была целая система на основе страха и рабства. Так в ней и жили. Выживали не все. Капитан сумел…

— А почему не арестовали брата Шателена? Который Михаил? — спросил Мак.

— Видимо, товарищ Сталин решил, что не выгодно. Пусть работает на советскую индустрию… Расчет… А Владимир Андреевич последние годы провел в эмиграции. Говорят, сильно тосковал по России…

Помолчали. Дядюшка Лир провел заскорузлым пальцем по парусу модели (который называется грот) и снова полюбовался ботиком.

— Жаль, что у меня скайп капризничает. А то вызвал бы сейчас на связь Чука, показал бы ему кораблик и вас. Рассказал бы, что случилось. Вот бы он подивился этой истории…

Мак замигал. И будто холодком повеяло. «Какая связь? С Царством Небесным?»

— Но вы же… Константин Петрович, вы говорили, что Чука давно нет…

— Господь с тобой, капитан Мак’Вейк! Вы не поняли! Я говорил, что некоторых друзей нет… Бамбук умер десять лет назад в Петербурге, он был инженер-химик; Бомбовоз работал в нашем театре художником, скончался от пневмонии; а Вадик Саранцев жив, обитает в Америке. Такие дела… А Валентин Максимович Федорчук, слава богу, пока в отменном здравии. Несмотря на возраст, он (в отличие от меня, грешного) строен, подтянут и бодр. Живет в родном Севастополе, командует крейсерской яхтой, участвует в международных гонках. Ну, иногда в дальние рейсы берет с собой капитана-дублера, из своих учеников (это на случай всяких остеохондрозов и печеночных приступов), однако же держится молодцом. Занимает в гонках призовые места… Кстати, яхта его называется «Фита». Мачта — шестнадцать метров, балластный фальшкиль — четыре тонны, водоизмещение — десять тонн. Пожилая посудина, однако еще крепкая, годится для кругосветных рейсов. Как и ее командир… А ты, Мак, говоришь: «Чука давно нет»… Тьфу-тьфу…

— Я же не знал, — пробормотал Мак со смесью виноватости и радости от того, что Чук есть.

— Константин Петрович, а вы бывали на «Фите»? — нетерпеливо спросил Мир.

— Я, друзья мои, тяжел на подъем, но десять лет назад побывал в гостях у Чука. Мы прошлись на его крейсере от Севастополя до Одессы и обратно, а потом еще сходили в Евпаторию. После этого я на целых полгода забыл о хворях и чувствовал себя десятилетним Костиком Удальцовым из Лухмановского переулка… Друзья, можно попросить вас об одной услуге? Оставьте мне модель на два-три дня. Я сделаю с нее снимки и пошлю Чуку по электронке. А может быть, и скайп мне наладят…

— Конечно! — разом сказали братья Рощины и Маша.

Но Мир добавил через несколько секунд:

— Константин Петрович, только можно не сегодня? Через три дня во Дворце школьников конференция юных краеведов, меня просили рассказать о Лухмановых… Я хотел показать ребятам кораблик…

— Ну о чем разговор! — обрадовался Дядюшка Лир. — Покажи, конечно! Доброе дело…

Вечерний разговор

Случилось так, что Мир вечером оказался дома один. Младший братец торчал у Маши («Ее папа привезет меня на машине»), они там вдвоем читали вслух рассказы Джерома и хохотали. А мама заседала на каком-то производственном собрании в своем «Сибирском лотосе». Мир позвонил маме:

— Куда вы все пропали?

— Соскучился?

— Да, — признался он. — Даже очень. Как в детском садике, когда ты долго не приходила за мной.

Мама была понятливая.

— Мирка, мы уже кончаем. Спешу домой…

— Я встречу тебя на остановке!

— Не надо, меня привезет Яков Семенович…

— Ну-ну… — буркнул Мир.

— Не выдумывай глупости, — сказала мама.

Она прекрасно понимала старшего сына. И младшего, кстати, тоже. Оба не любили, когда маму провожал домой какой-нибудь Яков Семенович или Иван Петрович. Могло кончиться тем, что кто-то из них подкатит однажды к Галине Федоровне Рощиной со «всякими серьезными предложениями». Потому что мама была еще молодая и симпатичная.

«В общем-то пусть подкатит: дело житейское», — храбро говорили братья друг другу. Потому что, в самом деле, не жить же маме без мужчины до старости лет. Природа есть природа. Но пусть она, природа эта, проявит себя не сегодня и не завтра, а когда-нибудь послезавтра. Когда братья станут постарше. На фиг им нужен кто-то между ними и мамой?..

Она появилась дома очень быстро. Веселая и румяная от холода. Мир понес на вешалку ее пальто. От пушистого воротника пахло мехом и снегом, на нем блестели капельки. Мир незаметно погладил щекой воротник, будто вернувшегося с мороза кота.

Мама за спиной сказала:

— Яков Семенович, между прочим, развез по домам трех женщин, а не только меня.

— Благородный человек… между прочим, — буркнул Мир. — Я чайник согрел на плите. С зеленой заваркой, как ты любишь…

— Тоже благородный человек… А почему ты надутый?

— Не надутый я, а… это… гложет сомнение…

— Выкладывай! — сразу велела мама.

Она не любила, когда сыновей гложут сомнения. А они не стеснялись делиться тревогами с мамой.

Сели в кухне. Разлитый по стаканам чай благоухал запахами южных трав.

— Ну?.. — сказала мама. — Впрочем, я догадываюсь. Вернулась в класс небезызвестная Екатерина Изнекова, и кое у кого могут опять начаться душевные страдания…

Мир поморщился. Изнекова была давней занозой в душе, но царапалась эта заноза привычно и несильно. Вернее, почти не царапалась. Ну, год назад случилась история, когда прежняя дружба (казалось бы, нерушимая) дала трещину и разломилась, потому что некий Эдик Самойлов оказался для Катерины не в пример интереснее Мирослава Рощина. Мир обошелся без упреков, пожал плечами и перестал общаться с Изнековой. Ему молча сочувствовали мальчишки всего седьмого «В», а он хранил внешнюю твердокаменность (хотя дома иногда хотелось уткнуться в подушку и зареветь). К счастью, Изнекова уехала в Псков. А в этом году, недавно, вернулась, и все ждали продолжения событий, но Мир дал себе слово, что никакого продолжения не будет, потому что прежней тоски не ощущал. Лишь сегодня зацарапали всякие размышления о женском коварстве. Дядюшка Лир дал ему почитать копию книжки Лухманова, и там в конце оказалась пьеса «Ломаюсь, но не гнусь». Ребята про такую раньше не слышали.

Дядюшка Лир заметил:

— Прямо скажем, вещь не характерная для капитана. Видимо, он решил излить на бумагу душевные переживания, которых у него было немало в конце девятнадцатого века. Никакой морской романтики здесь нет, однако характер есть. Хотя, конечно, не стоит разделываться с изменившей женой с помощью револьвера. Я бы не стал…

Мир, который, оказавшись дома, в один момент прочитал пьесу, подумал, что и он не стал бы. И что пьеса (несмотря на все уважение к автору) похожа на бразильский сериал. Хотя главный герой, старший помощник капитана Адамович, вызывал сочувствие. Только зря он поломал свою судьбу. Отважный моряк, а повел себя как псих…

Так думал Мирослав Рощин, и почему-то в мысли эти встревала Изнекова. Мир плюнул и запретил себе думать про нее. И теперь, когда мама некстати напомнила о Катерине, Мир выдал в сердцах:

— Да катилась бы она… куда хочет! У меня ну совершенно другой вопрос. О капитане Лухманове…

— Господи… а что случилось? — почти всерьез испугалась мама. В том смысле, что непонятно, как может влиять на душу Мирослава Рощина старый капитан, живший в давние годы.

— Нам Константин Петрович рассказывал сегодня, что капитана в тридцать восьмом году арестовали как врага народа. Вместе с сыном и дочерью… Ну, его и дочь где-то через год выпустили, а сын — он был военный, разведчик — так и погиб в застенках. И я думаю: как Лухманов мог после этого работать на советскую власть? Как вообще многие люди это могли, когда у них убивали родных? Вот я бы… если бы что-то сделали с тобой или с Матвеем… отыскал бы где-нибудь пистолет и подкараулил этих гадов-следователей. Пусть потом расстреливают, все равно…

Теперь мама испугалась всерьез.

— Что за мысли у тебя, Мирка?! И… люди, у которых были арестованы близкие, они ведь надеялись, что случилась ошибка, что разберутся и выпустят. Мол, перегибы… А если мстить, пострадают и другие… Был такой художник, Борис Ефимов, знаменитый на всю страну. А у него брат, журналист и писатель Михаил Кольцов, тоже известный всему народу. Взяли, обвинили во всяких заговорах, расстреляли. А Борису Ефимовичу сказали, что брат в лагерях, и он все надеялся: разберутся, освободят… Похожая история с писателем Кассилем и младшим братом Оськой. Помнишь «Кондуит и Швамбранию»? Этого Оську тоже арестовали, и он сгинул в сталинских лагерях, а Лев Абрамович все верил в хороший конец. И несмотря ни на что, писал замечательные книги: «Великое противостояние», «Дорогие мои мальчишки»… Потому что одно дело — энкавэдэшные садисты, а другое — страна. Ее надо было защищать от фашистов… Ну и… у каждого, кто жил в ту пору, было что-то такое, что позволяло пересиливать все ужасы…

— Ну… в общем-то да, — вспомнил Мир. — Капитана спросили в самом конце жизни: «Дмитрий Афанасьевич, что вам позволяло жить, несмотря ни на что? И он сказал: «Соленый ветер и океан».

— Вот видишь!

— Но ведь не у каждого они есть, океан и ветер… — хмурясь, выговорил Мир.

— Но у тебя-то они есть! По крайней мере, впереди! — обрадованно сказала мама, словно этот довод решал все вопросы.

— Не знаю… — мотнул головой Мир. — Столько еще вилами писано на воде… на той самой, морской…

— Я уверена, что все решится в твою пользу! Лишь бы плавание было благополучным…

— А что может случиться?! — со старательной беспечностью воскликнул Мир. — Вот недавно четырехмачтовый «Седов» пришел из кругосветки! Целехонький и ни одного пострадавшего. Сейчас на парусниках куча спасательных средств, медики, а с берегом — мобильная связь…

— Так-то оно так, — покивала мама. — Только признаюсь по секрету: иногда ночью я молюсь потихоньку, чтобы все кончилось хорошо…

Мир уперся подбородком в дышащий пахучим жаром стакан.

— Мам, если у тебя такие страхи, давай я никуда не поеду…

— Я вот тебе не поеду! — сказала мама.

И разговор окончился, потому что в прихожей послышались голоса и смех. Появился Мак, и его сопровождала Маша.

— Здрасте, Галина Федоровна… Мир, я заехала спросить: у тебя когда выступление с корабликом?

— Послезавтра, — отозвался он, стряхивая напряженность недавнего разговора. — Будто не знаешь!

— Знаю, но уточняю… Ребята из нашего класса хотят прийти…

— Звезда эстрады, — сказал Матвей.

И Мир показал ему кулак.

Севастопольские мальчики

Совсем поздно, почти ночью, Мир писал в своей «каллиграфической тетради»:

«Многое перепутывается в голове. А многое удивляет своими совпадениями. Например, наш город и далекий Севастополь. Здешние ребята и севастопольский мальчик Чук, который вместе с ними пускал по весенним лужам кораблики. Владимир Шателен, который ушел с англичанами из Севастополя, чтобы не погибнуть, и его книга, которая попала в наш город… Лухманов тоже немало жил в Севастополе… Капитан, скорее всего, никогда не бывал в нашем городе, но мама его одно время жила здесь. И его кораблик каким-то путем попал сюда. Наверно, никогда не узнаем — каким. Но все равно, будто есть магнетическая сила, которая соединяет наш город с Севастополем. Катера, которые были построены здесь, воевали в Севастопольских бухтах…

Мак сказал, что их класс называется „торпедоносцы“, после того как посмотрели фильм „Иван Никулин, русский матрос“. Именно этот фильм, а не знаменитых „Торпедоносцев“ о летчиках. Я спросил: „А вы-то с кем собираетесь воевать?“ А он: „Мы не воевать, а защищать тех, кому нужна защита“… Ну да, история с надписью в осеннем парке — это ведь тоже защита… А недавно Мак прочитал книжку Сергея Григорьева „Малахов курган“ и сказал: „По-моему, севастопольские пацаны все были смелые и справедливые“.

В общем-то понятно, что они тоже были всякие, как и у нас. Но все-таки кажется, что они были смелее и честнее. Потому что сталкивались с войной. И я с Матвеем не стал спорить.

А теперь вот еще одно совпадение. Прямо фантастическое! Кто бы мог подумать такое про нашу Зоечку Вертицкую?»

Зоя остановила Мира в коридоре после занятий в клубе «Резонансы»:

— Мирослав, тормозни на полминуты.

— К вашим услугам, сударыня.

Он и она всегда разговаривали с этакими подковырками. Без особого ехидства, но с усмешками. Потому что все привыкли к дурашливости ее песен и всегда ждали очередного «фокуса». И Зоя знала, что этого от нее и ждут. А теперь она подергала себя за конец тощей старомодной косы и проговорила:

— Я хочу с тобой серьезно… Хочу попросить…

— Ну давай… — сказал он, потому что почуял: дело и вправду нешуточное.

— Ты как-то снисходительнее других… Почти не хихикаешь надо мной…

— Я никогда ни над кем не хихикаю, — соврал от неожиданности Мир. Понял, как это глупо, и пробормотал: — А что случилось-то?

— Понимаешь, я прошлым летом была в Севастополе…

«Опять какой-то подарочек судьбы, — почуял Мир.

— Ну и хорошо, что была… Счастливая…

— Меня там папины друзья устроили в подростковый лагерь. Не в международный, не для олигарховых деток, а в маленький. Там были одни местные ребята… Мир, такие ребята!.. Я, после того как уехала, три дня ревела от тоски… Мир, ты не смейся.

Он тихо сказал:

— Зоя, разве похоже, что я смеюсь?..

— Не похоже. Я как раз поэтому к тебе. Ты ведь тоже собираешься пойти под парусами… А мы там ходили на шлюпках, был даже поход до Евпатории… Там такие инструкторы замечательные, из яхтсменов. А был еще старый руководитель, пенсионер. Он даже не официальный вожатый, а как бы шеф от флота. Капитан-наставник. Бывший штурман с трехмачтовой баркентины… На него как глянешь — сразу видно, что моряк с солью в каждой жилке. Но не суровый, на нем младшие пацанята буквально висли, как макаки на старом дубе…

— А как звали?..

— Тимофей Данилыч Яшин. Но чаще просто Данилыч… Мир, когда я уезжала и первый раз разревелась, он сказал: «Ты не стесняйся, в твоих слезах — облегчение. Чтобы меньше скучать, сочини про нас песню, ты ведь можешь… Про севастопольских ребят и про наш город…» Я размазывала слезы и кивала. И казалось, что в самом деле смогу… Город мы с ребятами исходили вдоль и поперек — и улицы, и причалы, и батареи… И всех мальчишек и девчонок я помню до сих пор…

Мир вспомнил, как они с Маком путешествовали по компьютерному Севастополю. Иногда чудилось, что по настоящему…

— Зой, а почему ты никому не рассказывала?

Она пожала плечами. Мир понял: стеснялась. Здесь ее привыкли видеть не такой. И догадался:

— Теперь написала песню, да?

Она покивала и, казалось, даже всхлипнула.

— Я несколько раз пыталась, но все было не то… Не посылать же им всякую попсу… А недавно оттуда позвонили ребята, сказали, что Данилыч умер. От инфаркта…

— Господи… — вырвалось у Мира.

И он подумал, что Зою теперь всегда будет грызть совесть: не успела. А еще подумал про Чука, про Константина Петровича и даже про Лухманова…

— Мирка, я все-таки написала песню. Хоть поздно, но все равно…

Он мельком отметил, что Зоя сказала «Мирка». Так его называли немногие: Мак, мама да иногда (нечасто) Маша Чешуйкина. Но сказал о другом:

— Зой, покажешь?

— Я об этом и прошу… чтобы ты послушал. И помог там поправить что надо… Я боюсь, но все равно хочу…

Мир нашел подходящие слова:

— Не бойся. Ты пой, будто перед теми ребятами. И перед Данилычем.

«И этим загладишь вину», — подумал он.

— Перед ними я тоже боялась бы, — прошептала она.

— Нет. Это лишь первые секунды. А потом — все нормально… Пойдем в каптерку…

Каптеркой называлась небольшая комната, где хранились казенные инструменты, запасные стулья и всякий реквизит для концертов. Мир выволок из угла некрашеный табурет, поставил перед Зоей, а сам спиной вперед прыгнул на подоконник. Прислонился к решетке.

— Зой, давай…

Она села и кивнула:

— Да, сейчас… Если это плохо, ты скажи честно…

— Скажу честно… Только я не думаю, что это плохо. Ты не бойся.

Она кивнула опять.

— Это как бы песня от имени старого человека, который смотрит на нынешних ребят и вспоминает свое детство.

Ясно, что она думала о Данилыче.

— Давай, — велел Мир.

Зоя кашлянула, словно сглатывая слезинку, и запела.

Голос был будто не ее, не Зойкин, а словно у Матвейки, когда они вдвоем с Миром пели об островах и ветре, только яснее и крепче.

Кажется, я сделался моложе И спешу на берег вместе с вами, Мальчики с коричневою кожей, С белыми от солнца головами. Будто бы я с вами одинаков, В тонком теле нет ни грамма веса. Мчимся мы среди пунцовых маков По камням и солнцу Херсонеса…

Она замолчала, нерешительно, как-то просяще глянула на Мира. Он молча показал ей большой палец. Она сказала:

— Теперь припев. Он какой-то скомканный получился. Ну вот.

А у скал на каменные груды Море плещет синеву и ласку. Мальчики, храните это чудо — Вам судьбой подаренную сказку.

— Дальше! — сурово потребовал Мир, потому что вдруг царапнуло в горле.

— Вот…

Встрепанный котенок ловит храбро Клочья разлетающейся пены. Мальчики охотятся на крабов, Забегая в воду по колено. А вдали белеют равелины — Крепости, горячие от зноя. Будет день безоблачный и длинный С ясной беззаботной тишиною. Только камни в тишину не верят: Прячется в них сжатая тревога. Мальчики, храните этот берег: За него заплачено так много.

Она опять глянула вопросительно, и Мир снова сказал:

— Дальше, Зоя…

Она кивнула.

Здесь в легендах краткость телеграфа, Потому что лишних слов не надо. Рыжие осколки древних амфор Смешаны с осколками снарядов. Солнца луч на херсонесском храме, На ресницах — радуги от влаги. Ветер над стальными крейсерами Вытянул Андреевские флаги. В погребах спрессован старый порох, Пусть он никогда не пригодится. Мальчики, храните белый город, Помните, что вы его частица.

Она прижала струны, кашлянула опять, помолчала, тихонько спросила:

— Ну что?

— Подожди… дай прийти в себя… Зойка, тебя должны наградить медалью «За оборону Севастополя». Потому что эта песня тоже его оборона. Как в давние времена…

— Мир, ты это по правде?

Он спрыгнул с подоконника, встал почти что навытяжку.

— Клянусь!.. Зой, ты поскорее пошли эту песню туда, тем ребятам…

— Да… — прошептала она. — Только жаль, что Данилыч не услышит.

— Как знать, — серьезно сказал Мир, обращая эту серьезность Зое и себе. — Может, люди, которые уходят от нас, все слышат… в дальних пространствах…

— Мирка, ты в это веришь?

— Да… И вот еще что. Ты должна спеть эту песню во дворце. Я там буду рассказывать про капитана Лухманова, про его кораблик и про Севастополь тоже. А ты…

— Ты с ума сошел, да?

— Никто никуда не сошел! Ты просто обязана!

— Я же никогда не пела на сцене! У меня голоса никакого!

— Ох уж «никакого»! Не упирайся! Ты просто не имеешь права отказываться!

— Мир, знаешь что? Спой лучше ты! Я дам флешку, ты выучишь в два счета. И музыку приведешь в порядок… А я… нет, я правда помру…

Кажется, она и в самом деле боялась сверх меры. А песня… ну не должна же она пропадать!

— Ладно, давай флешку… — И помотал головой.

Мелодия песни была совсем простая, но не похожая ни на какие другие. И засела в голове накрепко.

…Встреча юных любителей истории прошла, как говорится, на должном уровне. В малом зале дворца — с круглым столом и рядами мягких стульев у стен — собрались человек семьдесят. Те, кто знал Мирослава Рощина и любил его слушать. Ребята пришли разные — от второклассников до рослых парней и девиц. Мак привел с десяток «торпедоносцев». Появились и завсегдатаи клуба: те свое не упустят, если ожидается что-то интересное про город. И даже возникли несколько учителей — знакомых и незнакомых. Был и Брагич с неизменным Эльфом.

Разговор начал руководитель клуба «Резонансы» Евгений Иваныч Долгий, по прозвищу Длинный Джон (или Лонг Джон). Он был не только шеф гитаристов, но и участник множества дел в разных школьных клубах: конферансье в концертах, ведущий всяких конкурсов и турниров, сценарист утренников и вечеров. Он был славный парень, хотя с виду нескладный — высокий и тощий, с блестящими залысинами и в большущих очках-иллюминаторах. Он всегда кипел энергией и не боялся начальства. С Мирославом его связывало давнее знакомство: Лонг Джон не раз устраивал Миру выступления — и «гитарные», и «корабельные». Впрочем, на этот раз у него не было особых хлопот. Он только сказал:

— Привет, почтеннейшая публика! И отдельный привет педагогической общественности! Я с разбега передаю слово Мирославу Рощину, с которым если не все из вас, то многие хорошо знакомы. Сегодня, он выступит с лекцией «Паруса капитана Лухманова». Не пугайтесь термина «лекция»: скучно не будет. На вас повеют океанские пассаты… Мир, давай…

С шорохом приспустились шторы. Мир включил проектор. Возник на экране портрет хмурого человека в морской фуражке — тот же, что в комнате Дядюшки Лира, только громадный.

— Это морской капитан Лухманов… Он никогда не был в нашем городе, но всякими линиями жизни и загадками с нашим городом связан. Здесь почти полтора века назад жила его мама, Надежда Александровна Лухманова, она была писательница, известная в те времена. Здесь жили родственники капитана из семьи купцов Холмогоровых. Их большущий красный дом до сих пор украшает Заречный район, хотя и обветшал. А еще в наш город какими-то путями попала модель кораблика, знаменитого «дедушки русского флота», ботика Петра Первого… Смотрите…

В свете проектора, на высокой подставке, возник кораблик и отбросил на ярко-белый экран большую тень парусов и такелажа.

Мир слегка торжественно произнес:

— Теперь точно доказано, что кораблик этот сделал знаменитый русский капитан Дмитрий Афанасьевич Лухманов…

Мир помолчал несколько секунд и сказал слегка ожесточенно:

— Конечно, многие скажут: «Ну подумаешь, какой-то капитан. Подумаешь, какой-то кораблик. Нам это по́ фигу…» Но есть люди, которым не по фигу. Про них даже песенка написана — из старого радиоспектакля «Паруса Александра Грина». Вот…

Мир дернул струны и нервно, почти сердито пропел:

Есть в мастерах корабельных моделей Чувство такое — не-береговое… Звонкость поэта в строительном деле, Ветер Атлантики над головою. Над запыленной истоптанной сушей Реет он, вечно зовет он куда-то, А в корпусах корабельных игрушек Бьются сердца океанских фрегатов.

Песню встретили с пониманием. Похлопали. Но не сильно — почти сразу примолкли с новым ожиданием. Это и понятно: песенка была случайная, Мир выудил ее из эфира неделю назад и решил, что пригодится. А главная песня была впереди. Мир осторожно подводил к ней разговор.

Он рассказывал о жизни капитана, о его плаваниях, о барке «Товарищ», о клипере «Великая княжна Мария Николаевна». А от клипера перешел к Севастополю, из которого однажды приехал в наш город мальчик Валька Федорчук. И о том, как возник «Тайный экипаж корабельщиков», будто перекинулась цепь между двумя городами. И наконец:

— Зоя Вертицкая из нашего клуба этим летом была в Севастополе. И написала песню о севастопольских мальчиках. Наши города и наши ребята во многом похожи, только севастопольцам больше повезло: у них море вплотную, а мы связаны с ним ниточками рек. Но все равно связаны… — Глянул на Мака с его одноклассниками и не удержался: — Недаром у нас тоже есть «торпедоносцы», как в фильме про матроса Ивана Никулина… Сейчас спою, Зоя разрешила… Вертицкая, не вздумай убегать! Ребята, подержите ее там, в дверях!

Возникла короткая суета, и все стихло. И Мирослав запел:

Кажется, я сделался моложе И спешу на берег вместе с вами…

Он был уверен, что песня понравится. Но не ждал такого шумного успеха. Аплодировали, наверно, минут пять. Мир наконец поднял руку:

— Ребята, это ведь не я написал! Это Зоя Вертицкая!.. Зоя, иди сюда! Ребята, приведите ее!

«Торпедоносцы» и гитаристы «Резонансов» с удовольствием привели. Она встала рядом с Миром — тощая, нескладная, с виноватыми блестящими глазками и розовым лицом. Шепотом сказала:

— Зачем это?.. Мир, я тебе припомню…

— Терпи! — хмыкнул он. — Слава всегда мучительна.

— Вот выйдем на улицу, я тебе покажу мучительность…

Но выйти на улицу вместе с толпой Миру не удалось. Длинный Джон как-то скомканно попросил:

— Мирослав, задержись на минуту: есть дело.

— Мы подождем! — обещал верный Мак.

— Не надо. Идите к нам домой, сварите щи из пакета. Я голодный, как целый оркестр духовых инструментов.

Мак и Маша послушались. А Мир с Джоном задержались в уголке, за высокими стоячими цветами, рядом с гардеробом.

Лонг Джон подышал на снятые очки, протер их подолом вельветовой блузы.

— Мир, я вот что хочу попросить… Песня высший класс, только надо вам с Зоей постараться сделать обработку… И потом… я хочу, чтобы в августе ты выступил с этой песней на городском конкурсе «Голоса нашего города». Успех гарантирован.

— Н-ну ладно. Только, Евгений Иваныч… Может случиться, что в августе меня не будет. Если повезет с конкурсом на «Диану». Говорят, есть шансы…

— Мир… — выговорил Длинный Джон и стал старательно надевать очки. — Мне кажется, пусть лучше скажу тебе это я. Заранее. Чтобы не было как мешком по голове… Был я недавно в Комитете по молодежным делам, обсуждались всякие летние проекты. Ну и этот, парусный, тоже… И там сказали…

Дома пахло наваристыми щами. Видимо, искусные повара Матвей и Марья в стандартное содержимое пакета бухнули немало дополнительных припасов и специй.

— Какие ароматы! — выговорил Мир.

Сбросил ботинки и куртку и быстро ушел в комнату.

Маша ничего не заметила. Но чуткий Мак шагнул следом и спросил с порога:

— Мир, что случилось?

Брат сидел на диване, прислонившись затылком к спинке. Он не стал говорить: «Ничего не случилось. Отвяжись». Сказал сразу:

— Зарубили плавание, гады!..

Прощание с парусами

Вот что рассказал Мирославу Рощину Евгений Иваныч Долгий, по прозвищу Длинный Джон:

— Такая ситуация. Есть в городе некая дама, Капитолина Марковна Густорожская. У нее есть чадо, твой ровесник. Мадам Густорожская, видимо, решила, что сыночку плавание под парусами будет полезнее, чем Мирославу Рощину. У сыночка особых заслуг нет, но есть мама, у которой масса всяких связей, а денег куры не клюют. Ну и вот…

Лонг Джон говорил сердито и смотрел в сторону, словно был в чем-то виноват.

— Я решил предупредить тебя…

— Ясно, — сказал Мир, чувствуя непонятное спокойствие.

— Не думай, что я это выслушал молча. Я сказал председателю Комитета все, что думаю про их лавочку, и пошел по всяким начальникам. Они все сочувствовали и разводили руками. Было, мол, повторное рассмотрение документов. Данные медкомиссии такие, что в моряки Мирослав Рощин не годится. У него проблемы со слухом…

— У меня проблемы со слухом? — горько сказал музыкант Рощин.

— Ага… А еще — искривление позвоночника… Я сказал там, что у них искривление совести. И узнал, что меня могут попереть из руководителей «Резонансов».

— Не надо! — по-настоящему испугался Мир.

— Наплевать! Пойду играть в ресторан «Конный двор». Хуже другое…

— Что еще хуже-то? — понуро сказал Мир.

— То, что в твоем деле, видимо, ничего не поправить. Можно, конечно, поднять большой шум, но с медиками не поспоришь. А когда медики и чиновники вместе, их вообще не сокрушить…

— Не хочу я никого сокрушать. Пусть они провалятся, — отозвался Мир, по-прежнему удивляясь своему спокойствию. — По правде говоря, мне казалось, будто что-то такое должно случиться… Как-то слишком уж гладко все шло до сих пор…

Ему и правда иногда так казалось, но он суеверно прогонял такие мысли. Потому что ведь и в самом деле все шло гладко. Даже мама по ночам тихонько молилась о его успехе.

«Скотина!» — вдруг сказал Мир себе с тоскливой злостью. Потому что впервые ощутил себя на месте мамы — с ее слезами и страхом. И показалось на миг, что рядом возникла великанская груда очень белых парусов. И стала стремительно сжиматься, убегать за лиловый горизонт. Превратилась в белое пятнышко и пропала совсем.

— Спасибо, Джон… Ой, Евгений Иваныч…

Тот коротко посмеялся.

— Держись, Мир…

И он стал «держаться». Правда, когда двигался домой (пешком!), в горле вдруг встал ершистый комок, а в глазах шевельнулись скользкие капли. Но Мир комок проглотил, а капли стряхнул перчаткой.

«Может, это судьба, — думал он. — С ней опасно спорить… Папа тогда торопился, решил попасть на Север скорее и сменил билет, полетел на три дня раньше. И вот… Наверно, не надо переть напролом и стараться обмануть предназначенные события… Вот Ефремов, например, поступил правильно…»

Мир вспомнил, как молодой штурман Иван Ефремов спросил своего давнего друга, капитана Лухманова: «Дмитрий Афанасьевич, что же мне делать? Оставаться моряком или двинуть в науку?» Потому что очень привлекала Ивана палеонтология — наука об ископаемых ящерах, живших миллионы лет назад. Она как бы соединяла громадные времена.

«А ты послушай себя, Ваня. Куда больше тянет?»

«Если бы знать… Туда и туда…»

«Тогда иди в науку… Моряков много, а в недрах земли, может, откопаешь что-то еще не открытое… А заодно и новые темы для своих книжек…»

Иван Антонович Ефремов стал замечательным палеонтологом. И замечательным писателем. Потому что послушался старого капитана (а значит, и судьбы). Может, он написал бы хорошие книжки и тогда, когда выбрал бы морскую дорогу, но не было бы ни «Туманности Андромеды», ни «На краю Ойкумены», потому что темы этих книг — для ученых…

Так утешал и оправдывал себя Мирослав Рощин. Теперь-то он мог себе признаться: ожидание плавания приносило ему не только радость, но и тайную виноватость. Он же понимал, как будет изводиться мама, отпустившая старшего сына в дальние моря. Конечно, у всех мамы, но не каждая потеряла в катастрофе мужа. И не каждая натерпелась страхов, когда сын попал в больницу из-за нападения хулиганов. А еще был брат, Матвейка. Виноватость ощущалась и перед ним.

Вечером, когда Машу увез домой заехавший к Рощиным отец, а мама еще не пришла с работы, Мир начал писать в «каллиграфической тетради». Грудью лежал на краю стола и выводил витиеватые строчки. Старинный почерк был как лекарство для души. Миру казалось, что теперь он совсем спокоен и ни чуточки не огорчен.

«Теперь я понимаю, что это было бы даже не честно. Я бы старался быть хорошим матросом, но все равно думал бы не о морской науке, а смотрел бы в небо между мачтами. Там, говорят, оно особенно чистое. И хорошо видны звезды. Я бы пялился на них и думал бы о „Хаббле“ и о других телескопах на орбите. И о проколах Пространства. Как Ефремов думал, наверно, о динозаврах и галактиках, когда стоял на вахте в морском рейсе. Хотя я, конечно, не Ефремов…»

Мак сидел на спинке дивана и заглядывал в тетрадь издалека, через плечо Мира. У капитана Мак’Вейка было очень острое зрение.

— Не подсматривай, — сказал Мир. — Сопишь любопытным носом…

— Вовсе и не подсматриваю. И соплю совершенно бесшумно… А «Туманность Андромеды» мне не нравится, в ней как-то неуютно…

— Напиши сам такую, а потом критикуй.

— Ну и напишу… Мы с Машкой начали сочинять роман «Трое на космическом велосипеде, не считая верблюда».

— Тоже мне, галактические Джеромы!

Мир пошевелил плечом, чтобы прикрыть от въедливого братца тетрадь. Мак пошевелился на диванной спинке, чтобы восстановить «линию наблюдения».

Мир писал:

«А еще я теперь окончательно понимаю: было бы нечестно отправляться в плавание одному, без Мака. Его бы, конечно, со мной не пустили, а бросать его одного — это предательство. Мы же раньше всегда были рядом. Он даже в больницу прибегал каждый день…»

— Мирка, ты рехнулся? — жалобно сказал Мак. — Какое тут предательство?! Ты бы плыл, и писал письма, и говорил со мной по телефону. А потом бы вернулся и про все рассказывал мне длинными вечерами…

— Ты великодушный брат, — похвалил Мака Мир. — Но все равно не подглядывай…

— Оно само подглядывается…

— Сейчас это «само» пойдет на кухню чистить кастрюлю. Пока не придет мама…

— Ладно, пойду. Младшие братья должны слушаться старших… Но у тебя нестыковка разных времен и пространств…

— Как это?

— Чистить кастрюлю и ждать маму — это не зависит друг от друга. Действия из разных понятий…

— Философ!

— Ага… Мир, да перестань ты так терзаться из-за этой «Дианы»!

— Разве я терзаюсь? — искренне удивился Мир.

— Я вижу. Мне тебя жалко… Ты такой был только один раз.

— Это когда?

— Давно. Когда уехала из города Екатерина Изнекова. А теперь ее холера снова принесла в наш город…

— Да мне-то что? Мы даже не смотрим друг на друга!

— Вот и хорошо!

— Я больше не буду влюбляться, пока не получу аттестат зрелости, — увесисто пообещал Мир.

— Молодец! Только не скажи это при Марье. Сам понимаешь…

— Ох, дать бы тебе по шее!..

— Дай! — обрадовался Мак.

Мир пересел от стола на диван, запустил пальцы в кудлатые волосы брата, сдернул его со спинки, посадил вплотную к себе.

— Мир, все не так уж плохо на свете. Да? — спросил Мак.

— Да, — согласился Мир и притиснул его еще плотнее. — Совсем плохо быть не может, потому что…

— Почему?

— Потому что есть рядом вот такое косматое создание… — Мир опять взъерошил Маку волосы.

Тот шепотом попросил:

— Мирка, не надо, а то я могу нечаянно зареветь.

— Давай. И я с тобой…

— А вот это нельзя! — испугался Мак. — Придет мама — что подумает?

— Она тоже пустит слезу. От радости, что дети никуда не едут…

— Но она все равно огорчится. За тебя…

— Тут уж ничего не поделаешь, — рассудил Мак.

— А давай поделаем! Давай поднимем «торпедоносцев» и устроим пикет перед Молодежным комитетом!

— Ну и чем кончится? Разгонят да еще напинают…

— Не имеют права!

— Ха… — сказал Мир.

— А тогда…

— Уймитесь, капитан, — попросил Мир. — Выпейте рому из оловянной кружки и прилягте на подвесную койку…

— Я серьезно, а ты…

— Если серьезно, то меня гложет лишь одна досада.

— Какая?

— Обидно, что этот новый кандидат на «Диану» сопит сейчас от радости под боком у своей мамочки-миллионерши…

Часть третья. Регата

Инокробы

Мирослав Рощин ошибался. Его неожиданный соперник, новый претендент на дальнее плавание, не радовался. Он не хотел быть в экипаже «Дианы». Восьмикласснику Игорю Густорожскому до лампочки были Жюль Верн, Стивенсон, Станюкович, капитан Лухманов и романтика парусных судов. Сейчас он валялся на полу, головой между телевизором-великаном и антикварным креслом в стиле ампир. Угодил он туда после могучей затрещины, полученной от мамаши, Капитолины Марковны Густорожской, женщины с твердыми убеждениями и крепким характером.

Затрещину Игорь заработал в ответ на фразу: «Идите вы все с вашей „Дианой“ в то самое место! Мне ворованные путевки не нужны. И сама „Диана“ тоже».

Фраза эта была последней в споре о том, что он, кретин безмозглый, должен быть благодарен судьбе и своей маме, которые открыли перед ним дорогу, полную радостей и приключений.

— Тысячи мальчишек обалдели бы от счастья! А ты… идиот… плюешь на такую возможность!

— Ну и пусть они плывут, если счастливы! А мне-то на фиг эта радость? Скрести там палубу, вскакивать по боцманскому свистку и лазать по веревочным лестницам на верхотуру! Я, между прочим, высоты боюсь! И меня укачивает на волне. Помнишь, как блевал, когда плыли на Мальту?!

— Поблевал бы и привык! Там из тебя человека сделают, а не такого тюфяка, как теперь! Не можешь ни разу подтянуться на турнике, учительница говорила…

— А ты можешь?

— А мне это не надо, болван!

— А что тебе надо?

— Делать свою работу, которой у меня невпроворот! И стараться растить такую скотину, как ты, чтобы не попал за решетку!

— С чего это я попаду за решетку? Не чиновник и не менеджер. И не торговец акциями…

— Хам! Ты что имеешь в виду?

— То, что сказал!

— Ты попадешь за решетку не за торговлю акциями, а за торговлю наркотиками. И за уличный экстремизм! И твоя чокнутая подружка с дурацким именем Шурик…

— Ты Шурика не тронь! — угрюмо сказал Игорь.

— А вот возьму и трону! Ты из-за нее угодил в полицию на учет!

— Из-за ворюг в Зелентресте. Там твои дружки…

— Эти «дружки» помогли мне замазать твое дело.

— Кто просил их «мазать»?

— Потому что без этого я не добилась бы возможности получить для тебя морскую путевку!

— Я уже сказал: на́ фиг она мне!

— Не только тебе, а всем нам! Чтобы ты хоть на время убрался с глаз, не напоминал о своих фокусах. И меня не скандалил перед обществом…

— А-а! Значит, о себе волнуешься!

— Волнуюсь обо всех нас! Мне в моих делах необходим авторитет, а не репутация мамаши, у которой сын-подросток завяз в криминале!

— Ох уж завяз! Это вы все завязли! То одного ловят за коррупцию, то другого за воровство…

— Мерзавец!.. — выдохнула мадам Густорожская и часто задышала.

Она была «деловым человеком крупного масштаба». Совладельцем каких-то предприятий, членом разных комитетов и корпораций, соавтором непонятных проектов. Видимо, проекты были удачными, потому что про Капитолину Марковну поговаривали, будто у нее капиталы не сосчитать. «Из пачек с банкнотами можно сложить башню вроде водокачки…» Было известно, что по закону чиновники не имеют права заниматься бизнесом, а бизнесмены не имеют права состоять в органах власти. Но мадам Густорожской как-то удавалось то и другое.

При желании она могла бы, наверно, купить целиком фрегат «Диану» и отправить сына куда подальше в частном порядке. Но приходилось думать про общественное мнение. Сын должен был, «как все», участвовать в массовом мероприятии и демонстрировать безупречность поведения. И укреплять имидж известной всему городу мамаши.

А сын, паразит такой и неблагодарный тип, не оценил усилий, «не пожелал»! Да еще хамил и выпускал шипы!

— Я положила на это дело столько сил!..

— И денег… — вставил Игорь.

— Да! И денег! А ты думаешь как?! На этом свете что-то дается даром?

— Морские путевки даются даром, если тому, кому следует, а не по блату… Жаль, что не знаю того пацана, которому ее готовили…

— А я знаю, — с непонятным ехидством сообщила Капитолина Марковна. — Это некий Мирослав Рощин из сороковой школы, любимец публики, гитарист и победитель всяких конкурсов. Мальчик, в тысячу раз заслуживший путевку больше, чем ты. Но из предварительных анализов стало известно, что он не пройдет по состоянию здоровья…

— Врешь! — с полной уверенностью сообщил Игорь. — И ты врешь, и те, кто делал анализы, врут… Во сколько тебе это обошлось?

— Не твое дело! Вот когда будешь сам зарабатывать, тогда считай!

— А я не буду зарабатывать так, как вы, которые живут ради денег. Я вот сколько раз уже думал: зачем вам такие капиталы? Ну купите еще одну виллу на Кипре, еще одну самую модную иномарку, а дальше что? Еще и еще?

— Деньги затем, чтобы кормить таких лоботрясов, как ты! Чтобы не сохли от голода, как твой папаша!

— А я не засохну. Мне много не надо… — У Игоря защекотало в глазах от горькой беспощадности к себе. — Я как Шерлок Холмс. Он говорил доктору Ватсону: «Мне надо совсем немного — кусок хлеба и чистый воротничок…» На горбушку как-нибудь заработаю, а воротничок… в крайнем случае Шурик постирает…

— Чтобы я больше не слышала об этой мерзавке! Она такая же, как ты!

— В точности такая же. Недавно сказала про тех, кто нахапал прибылей и продолжает хапать: «Куда им столько? Я бы им посоветовала знаешь что? Пусть накроют посреди столичных площадей дорогие столы, выложат на золотые блюда миллионы пачек ассигнаций, расставят кувшины с кетчупом, польют им эти пачки и жрут, жрут, жрут…»

Капитолина Марковна размахнулась…

Она была женщина «крупной весовой категории». Игорь тоже не щупленький, упитанный, круглощекий, но перед мамашей — букашка. От ее затрещины он полетел навзничь, застрял между подставкой телевизора и креслом.

Кукушка старинных напольных часов (купленных ради «гармоничности интерьера») перепуганно «квакнула» четыре раза. У Игоря гудело в ушах. Он полежал с минуту. Потряс головой, поднялся на локтях. Мать смотрела выжидательно. Игорь встал.

— Ну и ладно, — выговорил он. — Все выяснили до конца. — И стал собирать сумку.

— К папаше собрался, — догадалась Капитолина Марковна. — Давай-давай. Там тебе будут рады…

Родители Игоря уже лет десять не жили вместе. Но официальный развод так и не оформили. Мадам Густорожская не хотела портить репутацию слухами о семейных скандалах. А отец Игоря относился к этим делам в соответствии с формулой: «А шли бы вы все…» Он был музыкант, играл на разных инструментах (а лучше всего на аккордеоне), считался в кругу знакомых большим талантом, но в своей профессии не преуспел. Выступал иногда на концертах с малоизвестными группами или играл в ресторанах — в не самых модных. Мелодии его были просты, но посетители их любили, особенно ветераны и пенсионеры, не очень согретые жизнью. «Андреич, давай „Прощайте, скалистые горы“»! «Ну-ка, вспомним „Прощание славянки!“» «Константин Андреич, сыграй „Ночь коротка…“» Бывало, что к ночи набиралось в старой фуражке, лежавшей на краю оркестрового помоста, немало скомканных денежных бумажек. В общем, на жизнь в обшарпанной комнате старой коммуналки хватало. Много ли надо? На завтрак можно заварить «Доширак», на обед — сухие щи из пакета, а вечером перекусить в забегаловке, где играешь. Тем более что Константин Андреевич почти не пил (так, изредка рюмочку за компанию с приятелями). Он считал, что глупо заливать алкоголем радости жизни. Радостей этих, если присмотреться, было в жизни немало. В довоенных фильмах с Орловой и Утесовым, которые иногда показывали по вечерам; в свежести воздуха после июньского дождя, в книжках братьев Стругацких; в пестрых девушках, которые гуляли по набережной; в зарослях «Венериного башмачка», которые к августу выбрасывали похожие на орхидеи высокие цветы…

Высокий, костлявый, небритый, музыкант Густорожский не был похож на неудачника. «Бременский музыкант», — говорили друзья.

Однажды он поделился с сыном своей «философией»:

— В Японии есть обычай. Каждый клерк или работник, прежде чем идти на службу, несколько минут стоит перед букетом-икебаной или клумбовым цветком. Вбирает в себя их красоту. Это совсем простенькая радость, но помогает согреть душу. У нас видеть такую радость разучились. А ты попробуй…

Игорь попробовал. На дворе несколько минут разглядывал густо цветущие в газоне одуванчики. И… радость вроде бы и правда проклюнулась. По крайней мере, на душе стало легче, всякие недавние огорчения показались пустяковыми… Игорь, может, вскоре позабыл бы свой «одуванчиковый» опыт, но через несколько дней он познакомился с хмурой и решительной девчонкой, защитницей растительного мира. Оказалось, она из той же школы, что Игорь, хотя раньше он ее там не замечал.

Это случилось в начале прошлого лета. Игорь зашел на рынок, чтобы купить пучок редиски. Любил он грызть молодую редиску (тоже маленькая радость жизни, вроде любования икебаной). И даже пакетик с солью взял с собой — для вкуса. Редиску он сгрыз, ботву и остатки соли кинул в урну (не любил оставлять за собой мусор) и остановился у поребрика, потому что опять увидел одуванчики. Порадовался им, как знакомым, стал смотреть. И услышал за спиной:

— Ты что разглядываешь?

Позади стояла личность одного роста с Игорем. Сперва показалось — пацан. В рыжей футболке навыпуск и камуфляжных шортах, с колючими локтями и коленками, кудлатый и темноволосый. С черными густыми бровями и сердитыми глазами. Сердитость эта не обманула Игоря: он понял, что в глазах нет злости, а есть лишь вопрос. И еще понял — нет, не мальчишка. Потому что белые босоножки были явно девчоночьи, а в свободном вырезе футболки блестели бирюзовые бусы — пацаны такие не носят.

Надо было бы ответить, как полагается: «Что хочу, то разглядываю, от любопытства лечат в ближней поликлинике…» Но после редиски и одуванчиков настроение было размягченное. К тому же Игорь не любил давать примитивные ответы. Он хмыкнул и ответил прямо:

— Соблюдаю обычай Страны восходящего солнца!

Она не удивилась, но все же спросила:

— Это как?

— Очень просто. Созерцание цветущих растений утешает душу и ста-би-ли-зи-рует настроение. Это полезно в наш безжалостный век.

— Правда? — удивилась девочка. — Я не знала. Хотя вообще-то многое знаю о растениях…

Они глянули друг на дружку внимательней и… хихикнули. С этаким пониманием.

— А ты тоже любишь «Гринпис»? — вдруг спросила она.

— Что?

— Ну, так называется зеленый мир на планете.

— А чего же его не любить? — сказал Игорь. Потому что ответить иначе означало бы обидеть одуванчики. Подумал и добавил: — Трава лучше, чем щебенка.

— А деревья лучше, чем бетонные заборы…

— Само собой.

И тогда девочка решительно сказала:

— Раз ты все понимаешь, помоги мне!

Игорь уже чувствовал: эта встреча не случайна. Вроде бы как судьба. И кроме того, почему бы не помочь девчонке, с которой возникло понимание?

Он ответил сразу:

— Давай. А как?

Она достала из камуфляжного кармана пачку бумажных квадратиков.

— Вот. Надо раздать здесь, на рынке.

— А что это?

— Прочитай.

На четвертушке принтерской бумаги было крупно напечатано:

ЛЮДИ!

НЕ ДАВАЙТЕ РУБИТЬ ДЕРЕВЬЯ НА УЛИЦАХ!

СКОРО ЗДЕСЬ БУДЕТ НЕ ГОРОД, А САХАРА!

ЛЮДИ, ЭТО ЖЕ НАШ ГОРОД!

ЗАЩИТИТЕ ЕГО!

— Ни фига себе! — с одобрением сказал Игорь. Потому что он и сам смотрел с досадой, как в скверах и вдоль тротуаров валят могучие клены, березы и тополя.

Один раз он спросил отца: «Зачем?» Тот ответил: «Потому что сволочи. Все, что радует людей, им поперек горла». Ответ был честный, но не совсем ясный. Игорь спросил мать (хотя избегал лишний раз задавать ей вопросы): «Зачем рубят?»

— Затем, что Зелентрест выполняет программу. Есть план благоустройства, утвержденный городскими властями. Депутаты не глупее тебя.

— Они не глупее — они жаднее, — рассудил Игорь. — Отмывают на этом деле денежки. А начальник Зелентреста твой знакомый. Один раз проворовался, но как-то уцелел. По телику говорили… А благоустройства тут как мёду в ж… у мамонта…

Мать со сжатыми губами стала подниматься из-за стола, но Игорь хлопнул дверью и в очередной раз ушел к отцу.

Хорошо, что есть куда уходить. Мать не могла запретить ему. Раз нет официального развода с мужем, «ребенок» имеет право жить с любым из родителей.

В тот день, когда Игорь Густорожский познакомился с девочкой, они сумели раздать почти все листовки. Ходили то вместе, то в отдалении друг от друга, клали бумажки на прилавки перед торговками, совали в руки покупателям.

— Почитайте! Это касается всех.

Кто-то нерешительно моргал, кто-то покачивал головой. Кто-то сразу начинал читать и, кажется, сочувствовал. Толстый дядька в соломенной шляпе тонко крикнул:

— Ай, молодцы, ребята!..

У Игоря азартно стучало сердце.

«Молодцов» схватили почти одновременно. Игоря — крепкий, как железный шкаф, мент с лейтенантскими погонами и дубинкой на поясе, девочку — не менее крепкая тетка в полицейской форме. Повели их рядышком. Ни Игорь, ни девочка не сопротивлялись: не хватало еще унижаться и потешать зрителей!

Игорь только сказал:

— Чего такого мы сделали?

— Вы совершили действия, попадающие под статью об экстремизме, — увесисто сообщил лейтенант. — За это положен срок. Изготовление и распространение листовок незаконного содержания…

— А я думала, что экстремизм — это когда взрослые гориллы выкручивают детям руки, — сказала девочка.

— Оскорбление сотрудников полиции при исполнении служебных обязанностей, — с удовольствием подвела итог дама в форме.

— Хорошо исполняете, — сказал Игорь, и мент дал ему незаметный подзатыльник.

Их привели в одноэтажный домик, внутри почему-то пахло писсуарами. В этом запахе сидел за столом капитан с длинным лицом и скучными глазами.

Началась разборка. Капитан писал протокол и спрашивал. Кто их научил? Какую организацию представляют? Как зовут, где живут? Кто родители? Из какой школы? Зачем им нужна была эта затея с листовками? Впрочем, спрашивали сначала девочку, а Игорь сидел на твердой лавке у окна и слушал. Он не боялся. Он помнил про одуванчики, и на душе было спокойно.

Девочку звали Александрой, а фамилия была Деревянко.

Капитан снова сказал про экстремизм.

— Деревья обрабатывают по распоряжению городских властей. А вы против этих властей выступаете и подбиваете народ к сопротивлению. Знаете, что за это бывает?

— Каторга? — спросила Александра.

— Укороти язык! — скучно потребовал капитан. И попросил полицейскую тетушку, которая торчала тут же: — Эмилия Семеновна, подготовьте документы для постановки на учет…

— А можно вопрос? — дернуло за язык Игоря.

— Что за вопрос? — вскинулся капитан.

— Вы заступаетесь за городскую власть, а почему не заступаетесь за деревья? Есть закон об охране зеленых насаждений.

— Законы мы знаем лучше юных подпольщиков, — утомленным тоном сообщил капитан. — А вам про них расскажут в колонии, куда вы скоро попадете… — И опять уткнулся лицом в протоколы.

Игорь сообразил, что делать. Выхватил из кармана джинсов мобильник.

— Ма-а! Меня, между прочим, забрали в ментовку у рынка. За то, что защищал от вырубки деревья! Говорят, что я этот самый… террорист! То есть экстремист! Грозят тюрьмой!..

Капитан выскочил из-за стола, чтобы отобрать у мальчишки телефон, но почему-то передумал. Потом его отвлек другой телефон — зазвонил на столе. Капитан несколько минут громко ругался с кем-то непонятно о чем. А когда кончил, к отделению подкатил «лексус» стального цвета — известная многим в городе машина мадам Густорожской.

Дальше все было быстро. Громкие объяснения, выяснения, обещания… «Да, я с ним поговорю, конечно. Дома ты у меня получишь, я обещаю!.. А вы, капитан, тоже! Хватаете детей из-за таких пустяков да еще клеите на них обвинения в уголовных действиях… Что значит «обоснованные обвинения»? Эту обоснованность я могу уточнить с полковником Романчуком, с которым хорошо знакома… А ты марш в машину!»

Игорь вышел из отделения, но в автомобиль не сел. Устроился на лавочке под кустом желтой акации.

Появилась мать, пышущая негодованием.

— Я велела тебе: в машину!

— Ага! Разбежался… Я буду ждать Александру.

— Кого?!

— Девочку, которую захомутали вместе со мной…

— Такая же уголовница, как ты!

— Конечно! У нас единство взглядов.

— А ведь казалось бы, из приличной семьи. Дочь заместителя режиссера в Облдрамтеатре.

— Вот видишь! Как я могу оставить такую важную особу!

В этот момент «важная особа» вышла из дверей.

— Отпустили? — подскочил Игорь.

— Ага… Позвонили отцу, а потом сказали: «Иди, но в следующий раз…»

— В следующий раз надо придумать что-то другое. Какую-нибудь катапульту, чтобы залпом запузыривала в воздух сотню листовок.

— Идея!

— Игорь! Я последний раз говорю: поехали домой!

— Ладно… Только мы сперва погуляем… Бежим!

Он дернул Александру за руку, и они помчались вдоль газона, будто ждали за собой полицейского свистка.

Остановились только у Студенческого сквера, рядом с пластмассовым кафе «Снежинка».

— Уф!.. — выдохнула Александра, и в глазах ее горели веселые точки.

— А ты… тебя правда зовут Александра?

— Вообще-то Саша или Санька. А еще — Шурик. Так папа зовет. И в классе… Говорят, похожа на мальчишку.

— Видать, хорошие ребята в классе, — заметил Игорь.

— Ну да. Только вот листовками заниматься никто не захотел. Говорят: зачем нам это?.. А ты вот не спросил, взял да пошел.

— Да. И горжусь собой, — сказал Игорь с дурашливым самодовольством, но и с ноткой настоящей гордости.

— А тебя как зовут? Я не расслышала в полиции.

— Игорь Густорожский… А иногда Тюфяк. Потому что телосложение не героическое.

— Зато внутри ты героический, — совершенно серьезно заметила девочка Шурик. — Ты не откажешься от мысли о катапульте?

— С какой стати? — удивился Игорь, по прозвищу Тюфяк. Ему казалось, что Шурика он знает давно.

Идея с катапультой провалилась. Нет, орудие, которое смастерили за две недели в гараже у Шурика, получилось мощное, однако заряды из бумажных квадратиков разлетались сразу после выстрела — от встречного воздуха. Не успеешь никуда смыться. Но Игорь и Шурик придумали другой проект. Под кодовым названием «Циклон».

Однажды они проникли в городскую башню-водокачку (она из-за чьего-то головотяпства не запиралась) и швырнули из верхнего окна полсотни листовок в потоки штормового ветра. А в другой раз, при таком же ветре, пустили бумажные самолетики с призывами с моста через городской лог и тут же умчались на велосипедах. Текст они печатали разными шрифтами и на разной бумаге для конспирации.

Иногда они катались на великах по старым улицам. Здесь еще не везде срубили тополя, они цвели, пух щекотал переносицы и щеки.

— Непонятно, кому это мешает, — сказала Шурик, отдувая летучие семена от лица.

— По-моему, понятно, — отозвался Игорь.

— Тогда скажи…

— Сейчас… Только не смейся.

— Я когда над тобой смеялась?

— Никогда… Слушай. По-моему, всё на свете — живое. И камни, и воздух, и вода… Ну, вообще всё. И уж тем более деревья и семена. А кому-то не нравится, что они живые. Поэтому уничтожают. Хотят, чтобы на деревьях росли всякие ассигнации и акции…

Он чувствовал бестолковость своего объяснения, но Шурик поняла сразу.

— Я об этом тоже думала. Про «все живое». Первый раз это пришло в голову еще пять лет назад. Я тогда занималась в детском кукольном театре, в клубе «Муравейник». Там была такая замечательная руководительница, Дарья Степановна. Она изобрела, чтобы куклы двигались не над ширмой, а по веревке, будто канатоходцы. От дрожания этой веревки они делались как живые, просто чудо какое-то. Я тогда и подумала: «Наверно, на свете все оживает, если туда вселяется душа…» А инокробы губят живые души своей злостью…

— Кто губит?

— Игорь, посуди сам. Наша планета — замечательная. Красивая. Она с самого начала должна была стать доброй. Откуда на ней появилось столько злости? Эта злость не могла возникнуть на Земле сама собой. Ее занесли из каких-то черных дыр неведомые силы с отрицательным зарядом. И подбивают людей на войны, на убийства, на жадность. И на то, чтобы они губили зелень… Когда вся зелень исчезнет, исчезнут и люди, будет полный простор для инокробов.

— Для кого? — переспросил Игорь.

— «Инокробы» — это такое название. Означает «инопланетные микробы». Это они, как вирусы, просачиваются на Землю и отравляют людей. Чтобы завоевать планету для себя… Ну невозможно же поверить, чтобы люди сами додумались до всех жестокостей! Взрывать, уничтожать, стрелять, грабить… Вначале этого не было в человеческой природе.

— Думаешь, не было? — осторожно спросил Игорь.

— Я уверена! Кто бы стал создавать планету, в которой с самого начала заложена злость? Одни говорят, ее создал Бог, другие говорят — природа. Но ни Бог, ни природа не стали бы отравлять ее такой вот жестокостью.

— Говорят, зло от дьявола, — вспомнил Игорь библейские сказания.

— Но дьявол — это сказка. А инокробы, они по правде. Они заражают людей, и люди сами становятся инокробами. И не замечают этого…

Шурик замолчала и коротко вздохнула, будто хотела всхлипнуть, но сдержалась. Игоря вдруг кольнула жалость к этой колючей черноглазой и растрепанной девочке. Он быстро спросил:

— А как отличить инокроба от человека?

— Не знаю… Наверно, чутьем. Главный признак — тот, что им наплевать на других людей…

— И на деревья, да?

— Да… Игорь, я понимаю, что рассуждаю, как третьеклассница. Но ведь это и придумалось давно… А еще я думала, что есть люди, которые схватили такую заразу, но полностью инокробами пока не стали, их можно вылечить. Но как?

Игорю стало неуютно и захотелось отшутиться. Мол, надо бы сходить в поликлинику, сдать анализы: нет ли в организме инокробьей инфекции. Но он сразу ощутил, что эта шутка обидит Шурика. Или, вернее, отодвинет ее от Игоря. Он проговорил полушепотом и очень серьезно:

— Ты не бойся, к тебе никакие инокробы не прилипнут. Ты не такая…

Она сказала, глядя на свои белые сандалетки:

— И ты… не бойся…

…Мать молча наблюдала, как он укладывал сумку. А когда пошел к двери, сказала вслед:

— Иди-иди, привет папочке. Он в тебе воспитает правильные взгляды на жизнь. Вырастешь борцом за бескорыстие.

Игорь оглянулся.

— Кем бы ни вырос, я никогда не ударю сына… И никого не ударю, если этот тип не будет инокробом…

— Кем? — удивилась она.

Игорь молча прикрыл за собой дверь.

Секвойи

Через три дня после скандала с матерью Игорь не пошел в школу, вернулся «под материнский кров». На полчаса. Чтобы забрать кое-какие вещи. Мать была, конечно, на работе, никто не мешал. Игорь укладывал в рюкзак учебники и одежду, когда засигналил домофон.

— Кто? — угрюмо спросил через динамик Игорь.

— Простите, это квартира Густорожских? — послышался мягкий мужской голос.

— Допустим. Что вам надо?

— Мне поручено передать документы для Игоря Густорожского.

— Какие документы?

— От Комитета по делам молодежи. Для участия в конкурсе «Паруса „Дианы“».

«А оно мне надо»? — чуть не сказал Игорь. Но в одну секунду передумал.

— Вы один?

— Абсолютно один и без оружия, — отозвался посетитель. В приятном голосе почувствовалась понимающая улыбка. Видимо, посланец Комитета заподозрил у Игоря опасения.

А они и правда были. Ведь, чего доброго, мамаша могла сговориться с агентами Ювенальной юстиции, чтобы сына забрали в какой-нибудь детприемник — «вплоть до дальнейшего выяснения». С нее станется…

— Ладно, входите, — решил наконец Игорь.

С полминуты жужжал лифт, потом лязгнула дверь. Игорь глянул в глазок. Курьер был молод, изящен. В модной куртке, без шапки, с гладко причесанной головой. Похоже, что и правда клерк из комитета. И в самом деле один. Игорь впустил его в прихожую. Тот казенно улыбался.

— Вы и есть Игорь Густорожский?

— Я и есть…

— Мне поручено доставить вам документы. Думаю, вы разберетесь самостоятельно. Вам следует заполнить все бланки, расписаться, приложить необходимые справки и передать бумаги в комитет начальнику спортивного отдела Юрию Васильевичу Михееву. Вот, получите… — Клерк протянул скользкий пластиковый пакет.

Игорю хотелось посоветовать, куда должен идти Юрий Васильевич Михеев с этими бумагами. Но он положил пакет на тумбочку у зеркала и учтиво сказал:

— Благодарю вас.

— Всего вам доброго…

— И вам…

Игорь запер за клерком дверь. Мельком взглянул на вынутые из пакета белые и розовые бумаги. Во бюрократия! Ему эта бюрократия была не нужна, он засунул бланки обратно. Потер лоб, укрепляя себя в принятом решении. Глянул на себя в зеркало: нет, не герой; ну и наплевать! Взял с подзеркальника черный фломастер, зачеркнул на пакете адрес и свое имя и написал сбоку:

ШКОЛА № 40. МИРОСЛАВУ РОЩИНУ.

Охранник в школьном вестибюле поднялся навстречу:

— Куда, молодой человек? По-моему, вы не наш…

— Не ваш… — Игорь махнул пакетом. — Вот. У меня послание для восьмиклассника Рощина. От Комитета по делам молодежи…

— Положи на стол, я передам. Рощин — человек известный.

— Просили передать лично… — Игорю не очень-то хотелось встречаться с Рощиным, но пожилой и помятый охранник не вызвал у него доверия.

— «Лично»… Я что, должен идти, искать его?

— Пропустите, я сам найду…

— «Пропустите»! Если я всех буду пропускать, то… О! Андрей Ренатыч! Тут такое дело. Мирославу Рощину конверт из какой-то конторы. А у вас в классе его брат, да? Не могли бы вы попросить его, чтобы он отыскал брата и прислал сюда? Потому как «лично»…

Учитель с блестящими очками на утином носу скользнул взглядом по Игорю, по большому конверту с четкой надписью. Похоже, что все понял.

— Иван Трофимович, зачем так сложно? Пусть посланец пойдет со мной, там разберемся во всех делах…

— Ну, если на вашу ответственность…

— Разумеется, на мою… Идемте, Игорь… Вы ведь Игорь Густорожский, я правильно понял?

— Правильно, — согласился Игорь и не ощутил никакой настороженности. Учитель Андрей Ренатович был вполне симпатичен.

Пошли на третий этаж. Была перемена, стоял галдеж, на лестнице и в коридорах резвились «мелкие». То и дело слышалось: «Здрасте, Андрей Ренатыч!..»

Пришли к двери с табличкой: «5 „А“». Учитель дернул дверь. В классе никого не было. Ветер залетал в открытые окна, пахло тополиными ветками.

— Хорошо, что дежурные всех разогнали… Садитесь, Игорь. Вот сюда, к столу. — И сам сел напротив. — Похоже, что я догадался. Вы хотите вернуть Рощину-старшему документы, связанные с путевкой на «Диану».

Глядя за окно, Игорь сказал:

— На чужих кораблях в райский архипелаг не приплывешь… — Он сам не понял, как сложилась эта фраза.

Учитель покивал, поймал соскользнувшие очки.

— Честное слово, ваш поступок вызывает всяческое уважение… Жаль только, что и Мирослав не приплывет… в райский архипелаг. Дело устроили так, что ему в любом случае путь на «Диану» закрыт.

— Андрей Ренатович… — Игорь запомнил имя. — Я-то здесь не виноват. Я только хотел, чтобы ему отдали документы. Чтобы не думал, будто…

Распахнулась дверь, и в классе появился капитан Мак’Вейк с Крылатым Эльфом под мышкой.

— Андрей Ренатыч, можно я засуну этого пирата в шкаф?

— Можно… только не прищеми ему уши… А что он опять натворил?

— Он читал девчонкам неприличные стихи собственного сочинения…

— Правда? — оживился Андрей Ренатович. — Какие?

— Вот…

Однажды в студеную зимнюю пору Я вырыл в снегу офигенную нору. В норе можно жить, дожидаючись лета, Но плохо, что нету в норе туалета. Девчонки, скажите, куда тут податься? Ну просто безвыходная ситуация… Чтоб сделалось жить здесь совсем хорошо, Скорей для меня раздобудьте горшок!

— М-да… Прямо скажем, не Пушкин. И даже не Некрасов… Ну а что здесь такого уж неприличного? Крик души юного отшельника…

— Девочки говорят, что, если про туалет, это всегда неприлично. И просили меня принять меры.

— Ладно, засовывай, — разрешил Брагич. — А потом слетай к восьмиклассникам, позови сюда брата. Срочно…

— Спасите, — с удовольствием сказал Эльф.

Но Мак толкать его в шкаф не стал, просто уронил на пол и умчался.

— Это Матвей Рощин, брат, — сообщил Андрей Ренатович.

Игорь, который с интересом выслушал стихи лопоухого первоклассника, опять напрягся:

— А зачем вы позвали… Мирослава?

— Я подумал, что вам, наверно, интересно познакомиться, чтобы не осталось между вами следов черной кошки. Если не понравитесь друг другу, поздороваетесь и разойдетесь. А может быть, знакомство и пригодится. Всякое бывает в жизни.

Игорь пожал плечами. К знакомству он вовсе не стремился, хотя раза два слышал выступления Мирослава. Но сейчас куда деваться?

В дверях появился Мир.

— Звали, Андрей Ренатыч? — и стал смотреть на Игоря.

— Звал. Это Игорь Густорожский. Он принес бланки морских анкет, которые готовили для тебя, а потом предложили ему. Игорь не оценил щедрого подарка. Решил вернуть документы тебе…

Они быстро взглянули друг на друга. Мир неловко проговорил:

— Мне теперь это зачем?

— Понимаю, что ни за чем, — кивнул Брагич. — Я их сам передам в молодежный офис, если вы оба не возражаете.

Игорь и Мир помолчали, давая понять, что не возражают.

— А мне хотелось, чтобы вы просто посмотрели друг на друга… Или… даже смотреть не хотите?

Они посмотрели. И даже слегка улыбнулись. Но Мира вдруг толкнуло другое опасение. Совсем другая тревога.

— Андрей Ренатыч! Вы, когда пойдете в комитет, уточните там, пожалуйста, насчет концерта «Апрельский звон». Сперва говорили, что разрешат, а потом замолчали! А для Огонька-то деньги еще не собраны!

Брагич, глядя в стол, постучал по нему пальцами. Сказал непонятно:

— Не нужны уже Огоньку деньги.

Всё ухнуло внутри у Мира.

— Почему… не нужны?

— Не нужны потому, что собрали достаточно. Я вчера говорил с его мамой… Теперь ждут операцию. И надеются…

— Уф!.. — сказал Мир, чувствуя, что майка прилипла к спине.

— Ты чего испугался? — усмехнулся Брагич. — Все идет как надо…

— А тогда… почему вы таким похоронным тоном?

Брагич усмехнулся опять:

— Чтобы не сглазить… Опасно радоваться раньше времени.

«Но и горевать сверх меры опасно, — подумалось Миру. А внутри нарастало пушистое тепло. — Значит, с Огоньком — не безнадежно…»

— Ладно, отбой, — закончил Брагич. — Звонок уже, сейчас сюда ворвется жизнерадостная толпа. А вы ступайте, друзья. Можете побеседовать по дороге, если у вас есть что сказать друг другу.

Они пошли по коридору, который стремительно пустел. Смотрели себе под ноги. Надо было обменяться хотя бы парой слов. Игорь хмыкнул и спросил:

— У нас есть что сказать друг другу?

— Н-не знаю. Разве что «спасибо»…

— За что спасибо-то? Все равно «Диану» я тебе не вернул…

— Не в «Диане» дело. Просто легче на душе, когда есть на свете честные люди… А то ведь я про тебя что думал…

— Заевшийся сынок богатенькой мамы?

Мир промолчал. Потом спросил:

— Дома, наверно, был скандал?

— Был, — охотно сказал Игорь. — Даже по морде досталось. Но у меня есть плацдарм для отступления. Мать с отцом живут порознь. Когда накаляется политическая обстановка — я к отцу…

И вдруг он спросил:

— А Огонек… это тот пацан, который в клинике? На операции?

— Тот…

— Значит, есть надежда?

— Значит, есть. — И Мир суеверно сцепил пальцы.

Они спустились в вестибюль. Мир взял в гардеробе куртку.

— У вас вроде бы еще урок, — тормознула его техничка тетя Глаша, в чьи обязанности входило «бдить и не пущать».

— Глафира Федоровна, не выдавайте меня…

— Ох, Мирослав… — растаяла та, потому что любила, когда ее величают по имени-отчеству, как учительницу.

На улице Игорь сказал:

— Ты только не думай, что я пошел на какую-то жертву. Меня все эти рангоуты и такелажи не привлекают ни капельки. И драить палубу я не стремлюсь…

— Разве в этом дело?.. — отозвался Мир.

Они шли рядом, и шагать вместе с Миром… да, было хорошо. И чтобы не кончать разговор, Игорь объяснил:

— Я о корабельных делах вообще лишь один раз в жизни говорил. Когда речь пошла о пустотелых конструкциях.

— Это как?

И чего у него, Игоря Густорожского, развязался язык? Ну да ладно…

— Есть у меня друг… по имени Шурик. Вообще-то она Александра, но все зовут Шуриком. Потому что характер как у пацана. Она в прошлом году втянула меня в такое дело, в защиту деревьев от вырубки. Мы с ней часто про деревья говорили, и однажды она рассказала, что перед школьниками в клубе «Гринпис» читал лекцию один ученый. Он говорил: «Не верьте чиновникам, которые велят рубить тополя, потому что те трухлявые внутри. Прочность всякой конструкции — снаружи. А внутри что?.. Вот наелся человек гороховой каши, и кажется ему, что он полон сил. А сходил в туалет — вся сила долой».

Игорь вдруг хихикнул про себя — вспомнил стихи лопоухого первоклассника про пещеру и горшок. Но смеяться вслух и декламировать «неприличные» строчки не стал. Продолжил объяснение:

— Я уже говорил, прочность любой конструкции — и живой, и механической — снаружи. У людей, и у зверей, и у рыб — это кости и мышцы. У заводских труб — в их стенах. В трубы ведь никто не вставляет каркасы. Они держатся за счет наружной крепкости. Так же, как стальные пустотелые мачты больших парусников… Шурик это сказала, и я тогда впервые подумал о парусниках. А еще о секвойях…

— О чем?

— В Америке есть деревья-великаны. Некоторым по две тысячи лет. Внутри они давно уже пустые, не ствол, а сплошное дупло. Там даже кафе устраивают или всякие выставки для туристов. А деревья все живут и живут, держатся за счет наружной древесины и коры. Потому что нет на них нашего Зелентреста. Он давно бы уже напустил бригады гастарбайтеров. А у нас фронт работ везде. В прошлом году даже всю траву выкосили вдоль тротуаров. Подорожники и одуванчики…

— В самом деле, — вспомнил голые кремнистые обочины Мир. — Пыль кругом, а они — своё… Вредительство какое-то…

— Инокробы… — сказал Игорь.

— Кто?

Восьмиклассник Игорь Густорожский объяснил восьмикласснику Мирославу Рощину, кто такие инокробы.

Потом Игорь и Мир обменялись номерами телефонов.

Переулок

К Дядюшке Лиру собрались только через неделю после выступления Мира во дворце. Потому что Константин Петрович сообщил по телефону о «своих недугах».

— Надо мне прокашляться, прочихаться, а потом уже встречать хороших гостей.

Наконец отправились. Машина мама дала им для «хворого шекспировского персонажа» банку варенья.

— Только не думайте лопать по дороге сами…

— Хорошо, что предупредила, — сказала Маша. — А то мы уже ложки припасли…

По дороге они не «лопали варенье», а договаривались, как себя вести. Условились, что о «Диане» заводить разговор нынче не станут. Но от другой печальной темы не уйдешь — от смерти Тимофея Данилыча Яшина. Это ведь не скроешь, если Мир станет петь «Севастопольских мальчиков». А спеть эту песню ему очень хотелось. По сути дела, для того и шел к Дядюшке Лиру…

Они позвонили у дверей. Услышали бодрое:

— Толкайте дверь: не заперто!

Вошли, цепляя косяки коробкой с корабликом и упрятанной в авоську банкой. И застали Дядюшку Лира за совершенно непонятным занятием. Тот, обутый в разлапистые валенки, стоял посреди комнаты на левой ноге, а правой поддавал какой-то комок с торчащими шерстяными клочьями. Комок взлетал, планировал на валенок и взмывал от нового удара. Дядюшка Лир плавно взмахивал руками. Несмотря на немалую грузность старого артиста, было в его движениях что-то балетное.

Он ударил мохнатую игрушку еще два раза, ловко поймал ее корявыми пальцами, отдышался и сказал гостям:

— Добро пожаловать. Уверен, что вы решили, будто отставной актер Удальцов окончательно спятил на старости лет. А это не так. Я занят игрой, которая была весьма популярна в моем доисторическом детстве. Называется «жоска»… Сейчас воспоминания о ней утеряны, как и память о других достижениях давней цивилизации. А я помню и с помощью сей древней игры часто пытаюсь изгнать из себя всякие болезни и восстановить мышечные функции… Помогает…

Мир пришел в себя первый. Признался:

— Мы про такую игру не слыхали. А вот Крылатый Эльф, наверно, сказал бы: «Я знаю, я читал…» Это есть у нас такой приятель, первоклассник-эрудит с ушами-крыльями. Он читал про все на свете.

— Да, — подтвердил Мак. — Он осилил даже повесть Лухмановой «Девочки», а мы до сих пор не собрались…

— У вас все впереди…

— Конечно, — согласилась Маша. — Константин Петрович, мы вам принесли малиновое варенье. Лекарство от простуды…

— В дополнение к «жоске», — добавил Мак.

— Чудесно! А у меня есть ржаные сухари! Сейчас устроим посиделки за самоваром…

Разогрели самовар, сели к столу. И все было бы хорошо, но скребла мысль о старом Данилыче.

Мир наконец сказал:

— Константин Петрович, у нас грустная новость. Вы слышали про Тимофея Даниловича Яшина, который жил в Севастополе? Может, ваш друг Чук о нем рассказывал?

Дядюшка Лир потускнел и сказал сразу:

— Да… Мы с Тимофеем Данилычем почти не были знакомы, однако Чук его хорош знал. Там все яхтсмены знают друг друга, если даже в разных клубах… Но ведь он умер еще осенью…

— А мы-то узнали только недавно. И боялись вас огорчить, — призналась Маша.

— Что же теперь? Огорчайся не огорчайся, все равно как у Пушкина: «Приходит час определенный…» Такое наше стариковское дело… Впрочем, Яшин умер не от старости. До инфаркта его довели бизнесмены.

— Как это? — насупился Мир.

— Он командовал яхтой, которая была приписана к одному парусному клубу. То есть не была частной собственностью, как «Фита» у Чука… Ну, Яшин ходил на ней, в гонках участвовал, а потом хозяевам клуба пришло в голову сделать из этой яхты прогулочное судно. Для всяких туристов и высоких чинов. И капитана решили найти более удобного. Без большого гоночного опыта, но с опытом обслуживания сановных пассажиров. Ну и вот…

— Паразиты! — шепотом сказал Мак.

— До чего жалко, что Севастополь сейчас заграница! — выговорила Маша. — Тошно даже…

— Думаешь, русские дельцы лучше украинских? — возразил Дядюшка Лир. — Одним миром мазаны…

— Мной? — спросил Мир, чтобы хоть слегка улучшить настроение.

Все слегка посмеялись. И Мир наконец объяснил:

— Дело в том, что благодаря Тимофею Данилычу Яшину появилась хорошая песня…

И он рассказал про Зою Вертицкую, про свое выступление. Только о разговоре с Длинным Джоном говорить не стал: не к месту это. Зато добавил:

— А потом мы с Марьей несколько раз репетировали вместе, чтобы в следующий раз выступить вдвоем. У нее хорошо получается…

— Плохо… — самокритично пискнула Маша.

— Цыц!.. Мы хотим спеть ее вам… Машка, я сказал «цыц»!.. Константин Петрович, у вас ведь есть гитара…

Дядюшка Лир с кряхтеньем поднялся и через минуту принес гитару. Большую, потертую, но, судя по всему, сделанную хорошим мастером.

— Вот. Из Барселоны. Давний подарок…

— Ух ты!.. — Мир взял гитару на руки, как живую. Легко прошелся пальцами по струнам. Звук был такой, словно зазвучала вся внутренность комнаты…

— У нас тоже хорошая гитара, — вдруг ревниво сказал Мак. — Папина. Мирке досталась по наследству.

— Не мне, а нам! — сердито поправил Мир.

— Я плохо умею…

— Скоро начну учить по всем правилам. Будешь играть, как Паганини…

— Паганини, как известно, был скрипач… — сказала Маша.

— И гитарист…

Похоже, Мир оттягивал начало песни. Он вдруг застеснялся и зачем-то объяснил:

— Папа обычно брал гитару с собой, когда ездил в командировки. А в тот раз сказал: «Я ненадолго. Не буду таскать ее с собой…» Ну и вот…

Константин Петрович знал, что отец Рощиных погиб, но о подробностях раньше не спрашивал. А сейчас спросил:

— Он кто был по профессии-то, ваш папа?..

— Инженер-строитель, — опередил Мира Мак. — Проектировщик мостов. Строили мост на Севере, у нового поселка нефтяников, он полетел туда, сказал, что всего на три дня… И вот прямо здесь, на взлете…

Мак спешил, чтобы не начал говорить Мир. Знал, что при разговорах об этом у брата начинает скрести в горле и петь после этого трудно.

— Мир, ты расскажи про песню, — напомнила Маша.

— Да… — Мир погладил гитару. — Константин Петрович, эта песня как бы от имени пожилого человека. Он вспоминает детство и словно становится мальчишкой. Это и про Севастополь, и будто бы немного про наш город. Потому что они слегка похожи…

— Говорят даже, что не слегка, — заметил Дядюшка Лир и поторопил: — Давай, Мир…

Мир тронул струны и сразу запел.

Все замерли. Мир пропел первый куплет — о «камнях и солнце Херсонеса», а в припеве вступила Маша:

А у скал на каменные груды Море плещет синеву и ласку…

Голосок был не сильный, но чистый, и когда сплетался с голосом Мира, получалось очень здорово. Словно песня была написана специально для них двоих.

Мир закончил. И стал выжидательно смотреть на горячий самовар, словно именно от него ждал оценки. Но потом все же глянул на Дядюшку Лира.

Тот, не таясь, вытер мокрые глаза.

— Да, ребята… Это всем песням песня! Будто и правда «сделался моложе»… Даже нет никаких слов… кроме «спасибо». И вам, и той девочке, Зое. Жаль, что не пришла.

— Мы потом приведем ее, — пообещал Мир.

— Вы, наверно, хотите послушать еще раз. Да? — догадливо сказал Мак.

— Разумеется, хочу!.. Только хочу, чтобы не я один! Сейчас вызову Чука!.. Он сегодня как раз дома… Идем!

Они перешли в комнату, где блестел большущий компьютерный монитор.

— Сейчас, сейчас… Только давайте поставим сюда модель, Чук ведь еще не видел…

— Мак, принеси, — велел Мир.

Ботик установили на краю стола.

— Хорошо, что скайп наладили… А вы, друзья, садитесь вот сюда, чтобы все были на виду… — Дядюшка Лир излишне суетился. Видимо, волновался.

Засветился значок скайпа, Дядюшка Лир запустил сигнал вызова.

И появился на экране яхтенный капитан Валентин Максимович Федорчук.

Он выглядел моложе Дядюшки Лира, хотя они были ровесниками. С худым твердым лицом, длинными вертикальными морщинами на щеках. С густыми рыжеватыми волосами без всяких там залысин и стариковской седины. Лишь над левым виском резко белела серебристая прядка. А глаза были с чуть насмешливым прищуром.

— Привет, — сказал капитан Федорчук (или просто Чук) старому другу. — Ты по делу или просто поболтать? Не наговорились вчера?

— Тормозни иронию, — строго отозвался Константин Петрович Удальцов. — Я по делу… Вот она, модель, которую смастерил Дмитрий Афанасьевич. Смотри…

Дядюшка Лир снял с монитора камеру-малютку и начал водить глазком в метре от кораблика. В углу экрана возник небольшой прямоугольник — дисплей обратной связи. Поплыли по нему паруса со швами, блоки, пушки, разноцветные треугольники бортового узора. Затем парусник отодвинулся, стал виден целиком…

Лицо капитана Чука утеряло излишнюю твердость и будто засветилось.

— Надписи покажи, — попросил он.

Дядюшка Лир закивал:

— Ребятки, поднимите шверцы…

Подскочил Мак, поднял на бортах полукруглые щитки. Дядюшка Лир дал камеру Маку и стал медленно поворачивать ботик. И выступила в прямоугольнике сначала надпись: «Д. Л-въ. 1903», а потом слово: «Петровскъ».

Мак ершисто проговорил:

— Этот «Петровскъ» написан в точности тем же почерком, что в книге. — Словно кто-то с ним спорил!

— Чудо, — согласился Валентин Максимович Федорчук. — И сам кораблик чудо, и вся история вокруг него. Будто продолжение сорок шестого года…

Константин Петрович торжественно произнес:

— А теперь посмотри еще на одно чудо… Ребята, сядьте… Вот, Чук, те, кто разыскал кораблик и разгадал, чьими руками он построен. Мирослав Рощин, Матвей Рощин, Мария Чешуйкина… Чук, я уже говорил про них. Это люди, которые знают пароль…

Валентин Максимович сел прямо. Глянул внимательно — по очереди на все троих. Улыбнулся уголками губ и, не теряя серьезности, сказал:

— «Бом»…

— «Брам»! — разом выдали ответ Мир, Мак и Маша и уже потом слегка застеснялись.

Валентин Максимович поднялся. Отошел. Стало видно, что он в тельняшке. А на спинке стула висела синяя штурманская куртка с золотыми вензелями на черных погончиках. Молча и деловито Валентин Максимович натянул куртку и застегнул золотые пуговицы. Дотянулся до подоконника, взял с него черный берет с блестящим якорьком. Надел. Выпрямился. Камера теперь показывала его от головы до пояса — высокого, худого, с прямыми строгими бровями. Якорек берета блестел над бровью. Валентин Максимович поднес к якорьку прямую ладонь. Теперь он совсем не улыбался. Негромко, но отчетливо произнес:

— Яхтенный капитан Валентин Федорчук приветствует новое поколение «Тайного экипажа корабельщиков».

Мир, Мак и Маша встали рывком. И — даже мурашки по спине.

Говорят, не полагается козырять без головного убора. Но бывают моменты, которые сильнее всяких уставов. Все трое (и Маша не отстала) подняли правые ладони к вискам.

Постояли так несколько секунд. Мир глянул на Дядюшку Лира. Оказалось, что он тоже стоит. Они встретились глазами. Дядюшка Лир хрипловато попросил:

— А теперь, Мир, давай песню. В подарок Чуку…

После песни Валентин Максимович Федорчук с полминуты молчал, присев к столу и трогая мизинцем якорек на околыше берета.

— Ну? — требовательно спросил его Дядюшка Лир. — Какое твое капитанское мнение?

— «Какое»… Такое. Костик, ты… это… Запиши и пришли незамедлительно. Понял?

— Есть, капитан! — усмехнулся «Костик».

— Вот так… Буду слушать и «делаться моложе»…

— Правильная мысль, — согласился Дядюшка Лир.

— Конечно, правильная! Мне надо держать себя в форме. А то превращусь в толстяка пенсионера, вроде тебя… Ты хотя бы зарядку делал, друг Костик…

— Константин Петрович делает! — неожиданно вступилась Маша. — Он играет жоской! Мы сами видели!

— Да?! — изумился капитан Чук. — Значит, старые традиции еще не канули в небытие?

— Никуда не канули, — важно подтвердил Дядюшка Лир. — Я скоро и ребят обучу этой игре…

— Вот как!.. Слушай-ка, а другая традиция не сохранилась? Юное поколение сейчас не строит кораблики?

Мир переглянулся с братом. Тот сказал с виноватой ноткой:

— Строим, только редко… Их сейчас и пускать-то негде: больших луж теперь не бывает. Их быстро сгоняют в водостоки…

— А переулок Капитана Лухманова? — быстро спросил Валентин Максимович. — Неужели и его куда-то «согнали»?

— Это какой? — оживился Мак. — Тот, про который вы рассказывали?

— Костик! Ребята там даже не бывали?

— Чук, я же тебе говорил! — досадливо напомнил Дядюшка Лир. — Мы познакомились недавно. Ребята многого еще не знают. Придет время — все покажу и объясню… Переулок на месте… Думаю, что и колечко никуда не девалось…

— Тогда устройте там регату, как в прежние дни, — попросил капитан Чук. Похоже, что всерьез. — Чтобы ожил обычай…

Дядюшка Лир в этот день был жизнерадостен и энергичен. То ли прибавила ему бодрости школьная игра в «жоску», то ли песня о севастопольских мальчишках. Когда выключили скайп, Константин Петрович тряхнул плечами.

— Господа гардемарины, есть предложение! Раз уж вы сегодня официально зачислены в славный ТЭК, не будем тянуть время. Прогуляемся на берег, я покажу вам Лухмановский переулок. То место, где наш «тайный экипаж» впервые спустил на воду свои корабли… Идет?

Все прокричали, что «идет». Константин Петрович завел во дворе «этот несчастный драндулет, будь он неладен!» и привез друзей к Ильинской церкви, остановился там, где кончалась кирпичная стена, ограждавшая монастырь (он был женский, в нем жили монашки, но их почти никто никогда не видел). В жестких кустах желтой акации стена поворачивала и спускалась по речному откосу. Далеко внизу, за кустами и зарослями сухого репейника, виднелись небольшие дома и будки, торчала башенка речного вокзала. Тянулись рельсовые пути с замершим на них товарным составом. Поднимались в небо два решетчатых крана — больших, но каких-то очень уж неподвижных. За домами виден был серый, покрытый мусором лед реки.

Вдоль стены, среди зарослей, вела под уклон еле заметная тропинка.

— За мной! — скомандовал Дядюшка Лир и своим крупным телом вломился в сухие «джунгли».

Его спутники (что делать-то!) устремились следом.

Константин Петрович, не оборачиваясь, объяснил:

— Раньше здесь была вполне удобная лесенка. А теперь — увы…

Маша жалобно спросила:

— Надо спускаться до самой реки, да?

Головки прошлогоднего репейника безжалостно цеплялись за колготки.

— Не до са́мой! — весело успокоил Дядюшка Лир. — Вон у того столба свернем налево…

Свернули. Уперлись в гнилой забор с дырами среди досок. Пролезли в самую большую дыру.

Ну и что?

Слева вздымалась монастырская стена из обшарпанных кирпичей. Из-за нее выглядывала квадратная колокольня. Справа тянулась другая стена — с провалами оконных проемов. Скорее всего, остатки длинного одноэтажного здания. За провалами были уходящие вниз кусты с торчащими среди них застывшими кленами, а дальше — река со вмерзшими в лед баржами.

— Я знаю, о чем вы подумали, — догадался Константин Петрович. — «Никакой романтики. Бурьянная пустошь».

Мир, Мак и Маша виновато промолчали.

Дядюшка Лир снисходительно объяснил:

— Если ничего не знающему человеку завязать глаза, перенести его на Луну и снять повязку, что он увидит и что подумает? «Камни да щебенка под ногами, пустырь какой-то…» Не ощутит волшебства неведомого мира. Так и здесь… Но это и есть переулок Капитана Лухманова. Мы в ребячьи годы сами придумали такое название, и это был для нас таинственный морской край. Здесь жил наш ТЭК. Здесь мы отправляли в плавание свои корабли. На этом берегу придумывали сказки — такие, что Стивенсон и Купер усохли бы от зависти…

Старик увлекся. Вдохновился. Можно было подумать, что они с другом Чуком только что посидели в кают-компании старого парусника и осушили на двоих бутылочку ямайского рома.

— В марте здесь во всю длину разливалась лужа, синяя такая… Мы спускали на воду кораблики и устраивали парусные гонки. Регаты. Нам нравилось это слово… Ветер всегда дул вдоль переулка, с востока на запад. Ровный такой. Толик Бамбук всегда говорил про него: «Войновский пассат», потому что в южной стороне лежала деревня Войновка. Сейчас-то она уже слилась с городом…

— Все равно ту окраину зовут Войновкой, — уточнил Мак. — А раньше там был учебный аэродром.

— Так оно и есть, — согласился Дядюшка Лир. — А в летнюю пору мы убегали вниз, чтобы искупаться и позагорать на песке за пассажирской пристанью… Сейчас там все разломано, сюда тянут от центра набережную и хотят строить музейный комплекс. Но память о прежних временах крепко впиталась в эти берега. Все не сотрешь… А когда мы поднимались от воды на это место, в переулок, то обязательно смотрели на край стены. Во-он туда. На якорное кольцо. Это и есть наша эмблема, наша «Фита»…

Старик махнул вверх вязаной перчаткой.

— Вы приглядитесь…

Они пригляделись. На фоне бурых кирпичей чернело колечко с перекладинкой. Отсюда оно казалось крохотным, а на самом деле было, наверное, размером с чайное блюдце. Похоже, что его надели там на железный штырь.

— Звено от якорной цепи, — сказал Мир.

— Именно! Именно…

— Здесь в самом деле здо́рово, — признал Мак. — Будто на окраине морского порта…

— Может, как в Севастополе, — подтвердила Маша.

— Ага, почуяли! — обрадовался Дядюшка Лир.

— Просто мы раньше здесь не бывали, — объяснил Мир. — То есть бывали изредка, но не обращали внимания. Казалось, будто не на что смотреть… Потому что не знали…

— А откуда взялось кольцо? — спросил Мак.

— Внизу, у самой воды, стоит старинный дом, — приключенческим шепотом поведал Дядюшка Лир. — В нем в позапрошлом веке располагалась контора пароходства. А на задворках дома лежали морские корабельные якоря с обрывками цепей. Самый большой якорь — метра четыре длиной…

— Откуда они? — удивился Мак.

— Кто знает. Может, они с морских фрегатов, и привезли их сюда Северным путем, из Архангельска, после войны с Англией и Францией, которая была в нахимовские времена. Пристанские инженеры говорят, что эти якоря использовались при лесосплаве, когда нужно было тормозить караваны плотов… Рядом с обрывками цепей валялись отдельные звенья… Летом сорок шестого года мы прибрали одно такое колечко, чтобы превратить его в наш талисман…

— А как на стену-то прибили? — нетерпеливо спросил Мак.

— Целая история была. Недалеко отсюда, на чужом дворе, присмотрели у двухэтажного дома приставную лестницу и ночью доставили сюда. Жил в том дворе большущий кудлатый пес, мы его боялись, но он оказался добродушным существом. Преданно сопровождал нас, когда тащили лестницу туда и обратно. Вадик Саранцев предлагал бросить лестницу на полпути. Мол, жильцы сочтут это делом рук неизвестных злоумышленников. Но остальные не согласились: собаке могло попасть от хозяев за плохую караульную службу. Притащили двухэтажное сооружение снова к дому… А колечко здесь и прибили. То есть вколотили между кирпичами железный костыль и повесили кольцо, как орден…

— С тех пор так и висит? — удивилась Маша.

— Так и висит. Шесть с лишним десятков лет. А что ему сделается? Никто про него и не знает. Лишь старые тэковцы вспомнят иногда… те, кто еще остался…

— Теперь и мы будем знать, — сказал Мак, чтобы Дядюшка Лир не загрустил.

— А где те якоря? — спросил Мир. — Тоже на прежнем месте?

— Тоже, — кивнул Дядюшка Мир. — Позади старого дома. А в самом доме сейчас уже не пароходство, а Служба по наблюдению за акваторией порта и Управление подводными работами. Поднимают старые суда… Там хорошие люди работают, я с ними знаком. Они на втором этаже организовали небольшой музей, называется «Царская пристань»…

— Почему «Царская»? — разом удивились Мак и Маша.

— Ну как — почему?! Известно же, что когда отрекшегося Николая Второго с семьей перевозили из Тобольска в Екатеринбург, пароход останавливался здесь. Чтобы пересадить арестантов на поезд. Здесь начиналась ветка, ведущая на городской вокзал… Говорят, пока не подогнали вагон, царевич купался за пристанью, как раз там, где в сороковых годах купались мы…

Судьба мальчика Алеши Романова была известна всем. Помолчали. Мак недовольно спросил:

— А почему никто не знает про этот музей?

— Ну почему же никто? Кое-кто знает, на экскурсии приходят. Недавно была телепередача. Да музей-то маленький, и в нем больше не про пароходство, а про историю царской семьи. К тому же это учреждение не городское, а ведомственное. Можно сказать, полулюбительское.

— А сейчас оно открыто? — спросила Маша.

— Думаю, что да… Можно зайти, если хотите.

Маша и Мак дружно сказали, что «да». Мир подавил в себе сомнение и тоже кивнул.

Потом, после музея, когда Константин Петрович развозил ребят по домам, Мир не выдержал и сказал ему про неудачу с «Дианой». Дядюшка Лир охнул и даже вильнул рулем.

— Ты почему раньше-то молчал?

— А какая разница: раньше или потом?

— Н-ну… в общем-то да… Хотя говорят, что, чем раньше поделишься горестями, тем легче на душе.

— Да у меня с душой все в порядке… — вздохнул Мир.

И это была почти правда. Потому что, несмотря на все тревоги и огорчения, в душе пушистым клубком сидела память: «Огоньку в больнице стало легче…»

Решение

Мак не поехал домой. Он отправился к Маше: они решили продолжить свой роман про велосипед и верблюда. (Бедному папе Чешуйкину придется вечером опять везти Матвея домой.)

— Графоман! — с удовольствием сказал Мир.

— Ох, а сам-то!..

Мак знал, что, оказавшись дома, брат сразу потянется к своей тетради.

Мир стал писать.

«Музей интересный и уютный такой. Там есть модели пароходов, старые карты речных путей, корабельные фонари, спасательные круги, портреты судовладельцев… Но главная часть музея посвящена царской семье, а я не люблю Николая Второго. Не понимаю: почему его объявили святым. За что? После Кровавого воскресенья, после Цусимы и Ленского расстрела…

А еще я не могу простить ему казнь лейтенанта Шмидта.

Это царь настоял на смертном приговоре. Шмидт не поднимал восстания на «Очакове», он взял на себя командование крейсером, чтобы спасти от гибели матросов. Прикрыл их собой.

Я много читал про лейтенанта Шмидта, и просто кулаки сжимаются от несправедливости.

Мне жаль царскую семью, а самого царя… ну не знаю. Хотя потом он погиб так же, как Шмидт.

Опять все завязывается на Севастополе. Ведь Шмидт служил в этом городе, жил там вместе с сыном, и Лухманов тоже часто бывал там. Может быть, они встречались? Вот было бы интересно узнать.

А еще интересно: не встречался ли Шмидт с Александром Грином? Грин сидел в севастопольской тюрьме за подпольную деятельность в 1905 году, когда Шмидт повел жителей города освобождать заключенных. Толпу тогда расстреляли, но заключенных все же скоро выпустили.

А может быть, капитан Лухманов и писатель были знакомы?

А еще они могли познакомиться не только в Севастополе, но и в 1926 году, в Ленинграде, когда барк «Товарищ» собирался в дальнее плавание. Грину предложили пойти в рейс корреспондентом, но он почему-то отказался. Лухманов ничего про это не писал, но писал Паустовский. Он рассказал, как встречался с Грином на «Товарище» перед отплытием барка.

Все одно к одному… На подаренной Шателену книге стоит дата: „23 августа 1903 года“. Это день рождения Грина. Конечно, здесь просто совпадение. Но когда такие факты в голове связываются в один узел, получается что-то вроде квантового сцепления.

О таких сцеплениях я думаю все чаще…»

Так он писал, а за окнами густели сумерки, проколотые одиноким фонарем. Засигналил мобильник («Севастопольский вальс»). Звонил Мак:

— Мир, а мама еще не пришла?

— Еще не пришла. Небось всякие собрания о весенних рекламах…

— Я ей звоню, звоню — и никакого ответа.

— Наверняка разрядился телефон: у мамы это дело обычное, — ровным голосом объяснил Мир, но царапнуло беспокойство. — А зачем тебе мама?

— Я хотел попросить разрешения, чтобы остаться ночевать у Чешуйкиных. Мы будем допоздна сочинять «Трое на велосипеде»…

— Вот Машкина мама покажет вам «допоздна»!..

— Не-е, она согласна! Завтра же выходная суббота!

— Ладно, оставайся, — разрешил Мир. — Маме я скажу. А когда она придет, я тебе позвоню…

— Ты хороший брат, хотя временами немного вредный.

— Ну-ка, без критики… — И Мир нажал «отбой».

«А в самом деле, куда девалась мама?»

Если она задерживалась, то обязательно звонила. А что сегодня?

Мир набрал мамин номер. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны связи…»

Но, если он «вне зоны», она могла позвонить с другого телефона. Попросить у знакомых или набрать номер на служебном аппарате.

А может, телефон разрядился, когда она поехала по объектам, где надо устанавливать рекламу?

Нет, конечно же не было никаких причин для паники. Но для беспокойства — были.

Чтобы это беспокойство заглушить, Мир опять наклонился над тетрадью. Каллиграфический почерк всегда восстанавливает равновесие души. Равновесие не успело восстановиться: снова засигналил телефон. «Ну наконец-то! Вспомнила о заброшенных детях!»

Но это была не мама. Звонил Дядюшка Лир.

— Мирослав… Есть важное дело.

Этого еще не хватало! От «важных дел» Мир не ждал нынче ничего хорошего.

— Константин Петрович, что случилось?

— Да ты не пугайся, Мир, все в порядке. Только… мы можем поговорить, чтобы никто не слушал? Такой вот… необычный вопрос…

— Можем, — сумрачно отозвался Мир. — Мак у Чешуйкиных, мама где-то пропала на работе и не отзывается…

— Мир, мама никуда не денется, — утешил Дядюшка Лир (и правда, стало спокойнее). — А дело вот в чем. Недавно я снова поговорил с Чуком. Рассказал ему о «Диане»…

— Да? А он что? — с непонятным опасением спросил Мир.

— Он вот что… Предлагает взять тебя в плавание на «Фите» по некоторым портам Черного моря. Это тренировочный рейс перед осенними гонками для молодых яхтсменов.

Была короткая вспышка радости и сразу горькое понимание, что ничего не выйдет.

— Константин Петрович! Где у нас деньги на билеты до Севастополя и обратно?

— Законный вопрос. Мы это обсудили с Чуком. У них при Союзе яхтсменов есть фонд помощи молодым спортсменам. Чук берется утрясти финансовые вопросы через этот фонд. Там люди понятливые…

Ну вот она, справедливость! Жизнь сыграла злую шутку с Миром, но события выпрямили ход. Теперь снова все пойдет, как ожидалось. Будут и синие волны, и ветер, и паруса, и незнакомые берега. Ну пусть не в тех масштабах, как обещала «Диана», пусть не океан, а Черное море, но это же ничуть не хуже! И будет Севастополь…

И Мак’Вейк от души порадуется за брата, хотя, может быть, и проклюнется в его радости капелька зависти.

И мама порадуется, хотя прежнее беспокойство вернется к ней. Ну что поделать, не станешь ведь всю жизнь сидеть рядом с мамой и младшим братом. Мир привезет им из плавания кучу морских сувениров и удивительных историй. Только не станет ли сейчас мамино беспокойство сильнее прежнего от мысли, что кто-то играет Миркиной судьбой, как бильярдными шарами, — то туда, то обратно, то так, то иначе?..

И Мир, вместо того, чтобы возликовать от души, осторожно сказал:

— Константин Петрович… как-то это совсем неожиданно. Можно, я подумаю до утра?

Тот не стал ни обижаться, ни уговаривать. Вздохнул понимающе:

— Подумай, голубчик…

И Мир как бы увидел на миг печальное, в тяжелых складках лицо старого актера.

И стал думать.

Теперь уже не казалось, что все будет хорошо. Получалось, что кто-то подталкивает его отказаться от прежних решений. Он же сам недавно писал в этой тетради: «А еще я теперь окончательно понимаю: было бы нечестно отправляться в плавание одному, без Мака. Его бы, конечно, со мной не пустили, а бросать его одного — это предательство».

«Значит, вчера — предательство, а сегодня — радость? Скотина ты, Мирослав Рощин! И к тому же ты, кажется, испытываешь судьбу. Кто-то снова толкает тебя на соблазнительный путь и заставляет забыть о других… Мама, конечно, обрадуется. Только с царапиной в душе… И кстати, где она?»

И это беспокойство снова отодвинуло, заслонило все остальные.

В самом деле, что случилось? Не появляется, не звонит. А уже десятый час. Черные окна…

Опять позвонил Мак:

— Мама не пришла?

Мир скрутил в себе раздражение:

— Я же сказал: когда придет — позвоню…

— Мир, как ты думаешь, где она может быть?

Мир придумал спасительное объяснение:

— Может быть, ее позвали на концерт в филармонию. А оттуда звонить нельзя… Или заседает в своем офисе…

— Машин папа предлагает нам съездить в этот офис, узнать: там она или нет…

— Ага. И в филармонию заодно… Мак, да не паникуй ты! Скоро придет…

И он стал ждать, отвалившись к спинке стула. Светила лампа. Тикали на шкафу квадратные часы. Мир запретил себе смотреть на них, чтобы не видеть, как много прошло времени. Потом все же посмотрел.

Была половина десятого.

«А Мак изводится не меньше меня, — подумал Мир. — А может быть, и меньше: он там не один. Хотя нет, не меньше, только делает вид, что не тревожится…»

Мир посмотрел на тетрадь с каллиграфическими строчками и вдруг шепотом сказал:

— Даю честное слово, что не пойду ни в какое плавание и даже не стану думать об этом, если с мамой все в порядке и если она благополучно вернется домой. Обещаю это себе и… всем мировым пространствам… — И после этого опять взглянул на часы.

Было там без четверти десять.

«Бедный Мак!» — подумал Мир.

И тогда появилась мама.

Она открыла своим ключом дверь и возникла в прихожей, целая и невредимая.

С великим облегчением, но и с немалой обидой Мир сказал:

— Это тест на душевную прочность своих детей, да? Исчезнуть неизвестно куда без предупреждения, без всякого звонка и сигнала…

Мама перестала разматывать шарф.

— Мирка, почему без сигнала? Разве тебе не позвонила Эльвира Степановна?

— Ни Степановна и ни другие Эльвиры не звонили, — сообщил Мир довольно хамским тоном, чтобы не зареветь. — Что случилось?

— Господи… Я зашла в магазин, там у меня украли телефон. Эльвира Степановна была со мной. Я попросила ее позвонить нам домой и сообщить, что задержусь. А сама отправилась в ближнее отделение полиции, чтобы написать заявление. А там началось: требование подождать, протокол, вопросы всякие. Снова велели подождать. Стали приводить с улицы подозреваемых, в том числе и совсем мальчишек, требовать у них признания. Я говорю: «Оставьте детей в покое. Вы ищете не там, где надо, а там, где ближе». — «А вы, гражданка, воздержитесь от негативных реплик, если хотите, чтобы вам помогли». Я смотрю: времени уже девять, сказала, что помощи больше не хочу, только пусть разрешат позвонить со служебного телефона домой. Разрешили, но у вас было долго занято…

«Это, наверно, когда Мак звонил», — понял Мир.

— Решила ехать домой на такси. Но на улице хватилась — деньги из сумки украли вместе с телефоном. Чуть не заревела от досады, пришлось идти пешком… Мирка, а где Матвейка?

— Ох!.. — Мир схватил телефон. — Мак! Мама пришла!.. Да ничего не случилось! То есть у нее украли телефон, и она застряла в полиции. Попросила позвонить нам домой Эльвиру Степановну, а эта ду… душевная женщина, видимо, забыла… Мак, войди в режим полного спокойствия, и сочиняйте там с Марьей своего «Космического жирафа». Привет соавторше! Надеюсь, тебя покормили? Ну и хорошо…

Он отключился и объяснил маме, что ее младший сын проведет ночь у Маши Чешуйкиной, «где они сливаются в экстазе литературного творчества».

— Давай я тебе приготовлю омлет. Не ужинала небось…

О предложении капитана Чука он решил ничего не говорить. Ни маме, ни Маку. Чтобы не было лишних рассуждений и разговоров. Зато, укрывшись в туалете (для звукоизоляции), он позвонил Дядюшке Лиру:

— Константин Петрович, извините, что поздно. Это я, чтобы сразу уж поставить точку… Константин Петрович, я решил, что никуда не поеду… Потому что все так складывается… Понимаете, получится, будто дразню судьбу. Она говорит: «Не надо», а я должен гнуть палку в другую сторону… Так можно и сломать… Ну да, я верю в приметы, куда деваться… Я совершенно точно решил и дал себе такое слово, что нарушить нельзя… Константин Петрович, спасибо вам. И передайте спасибо Валентину Максимовичу… Спокойной ночи.

Ночью Миру приснился отец. Это случалось редко, а нынче отец будто решил поддержать Мирослава. Они сидели на берегу заросшего пруда, пахло камышами, а папа дергал струны гитары (той самой).

Мир спросил:

«Как ты думаешь, я правильно решил насчет плавания? Или получается, что струсил?»

«Ничуть не струсил, — сказал отец. (Он был рядом, а говорил словно издалека.) — Ты ведь боишься не за себя, а за других… А правильно или нет, сказать трудно. Тут решения могут быть всякие. По крайней мере, твое — одно из верных».

Предстартовые хлопоты

Идея весенней регаты все больше занимала юных тэковцев. И не только Мира, Мака и Машу. Подключились еще Машин друг, Данька Заборов, Крылатый Эльф, несколько «торпедоносцев» из пятого «А» и всякие другие ребята, узнавшие о предстоящих состязаниях. Никто никого специально не звал, не уговаривал, но все равно в списке, составленном Маком, набралось около тридцати человек. В том числе Игорь Густорожский и Александра Деревянко, по имени Шурик. Они теперь все чаще «выходили на контакт» с Миром и его друзьями и знали о тэковских делах.

— Пусть нас обвинят в этом… в ин-фан-ти-лизме, но мы должны поддерживать традиции города. Это так же важно, как беречь тополя, — заявила Шурик. И в подтверждение своих слов попросила включить в список двоюродную сестру Маринку. — Она еще дошкольница, но деловая и любит книжки про корабли…

Маринку включили. Жалко, что ли?

Решили провести состязания, когда в переулке Капитана Лухманова вместо стаявшего снега во всю ширину и длину разольется лужа.

— Это бывает в день весеннего равноденствия, каждый год, — объяснил Дядюшка Лир. — Должен признаться, что я в это время обязательно захожу в переулок и пускаю в лужу кораблик. В память о наших давних играх… Не выдавайте меня…

Обещали «не выдавать».

Оказалось, что подготовка к регате требует немало хлопот. Надо было написать на длинной бумажной ленте лозунг «Да здравствует Лухмановская регата!» и прибить его к монастырской стене в день старта. Нужно было позаботиться о призах и дипломах. Решили, что дипломы должен получить каждый участник, независимо от побед и поражений.

В давние времена, когда регату устраивали тэковцы первого поколения, дипломы рисовали цветными карандашами на тетрадных листках. Не так уж много их требовалось. «А сейчас иные технологии», — сказала Шурик. Она приготовила образец. Изобразила на альбомном листе лихого капитана с трубкой, с перевязанным глазом, в ботфортах и с пистолетами за широким ремнем. На фоне сизых облаков и раздутых парусов была и надпись — витиеватыми старинными буквами (конечно, ее начертал Мир):

ТАЙНЫЙ ЭКИПАЖ КОРАБЕЛЬЩИКОВ

УЧАСТНИКУ ВЕСЕННЕЙ РЕГАТЫ

ИМЕНИ КАПИТАНА ЛУХМАНОВА

А пониже пустой линейки, где полагалось вписать имя, еще одна строчка:

ДА ЗДРАВСТВУЮТ ВЕТЕР И ПАРУСА!

— А еще можно сделать подпись, — разгорелся новой идеей Мак. — «Капитан Д. Лухманов». Скопировать с книжки.

Посоветовались с Дядюшкой Лиром. Тот сказал, что мысль неплохая.

— И давайте украсим грамоту настоящей тэковской печатью…

Все заголосили хором:

— Какой печатью?! Откуда она?!

Посмеиваясь, Константин Петрович извлек из ящика стола черную шахматную фигуру. На ее подставке, внизу, был резиновый кружок с вырезанными буквами. Дядюшка Лир дыхнул на печать, приложил к бумажной салфетке. Оттиснулась буква «Фита», а внутри ее — буковки «ТЭК».

— Это я смастерил в годы расцвета славного корабельного братства, — гордо сообщил бывший четвероклассник Удальцов. — Раньше в подставке была свинцовая чушка. Я ее выколупал, а шахматное величество использовал для печати.

И все дипломы украсили оттиском с «Фитой». А заодно и свои ладони.

Шурик спросила:

— А у кого есть цветной принтер? У меня нет…

Мир и Мак рассчитывали на мамину помощь: принтеры были у нее на работе. Но оказалось, что обе машины, как по заказу, «испустили дух».

Мир не хотел ждать. Он вместе со старостой своего класса, Игорем Святкиным (для моральной поддержки), пошел к директору школы. Но оказалось, что Лев Сергеевич в командировке и всеми делами в сейчас управляет старшая завуч.

— Клавдия Максимовна, мы готовим весеннюю игру. Парусные соревнования. Можно напечатать дипломы на школьном принтере?

Пожилая и утомленная Клавдия Максимовна была человеком осторожным, но к Мирославу Рощину, активисту, гитаристу, певцу и победителю всяких конкурсов, относилась благосклонно.

— Любопытно… Что за дипломы?

— Вот…

— Гм… неплохо нарисовано!..

И все вышло бы хорошо, но в кабинете оказалась еще одна завуч, Елена Викторовна. Она числилась куратором начальных классов, но была так инициативна, что присвоила себе множество обязанностей и теперь ведала внеклассной работой во всей школе. И конечно же ввязалась:

— А что за соревнования? Они согласованы с планом каникулярных мероприятий?

— Да какие планы? Соберутся ребята вокруг лужи, пустят в воду кораблики…

— А кто из взрослых будет за это отвечать?

— За лужу? — не удержался Мир.

— За технику безопасности, Рощин! — сдержанно вознегодовала Елена Викторовна.

— Чтобы дети не потонули в луже? Придет Константин Петрович Удальцов, ветеран ТЭКа.

— Что еще за «тэка»?

— Было такое детское общество. Я же рассказывал на собрании, вы там присутствовали…

— Я не могу помнить все выступления на собраниях…

Мир и староста Святкин переглянулись. Было похоже, что принтера не видать. В Елене Викторовне жил интуитивный страх пред любыми делами, которые придумывались ребятами. «Нужны мероприятия, способствующие совершенствованию личности, а не воспитанию стадных инстинктов», — любила говорить она. Видимо, и в этот раз она собиралась сказать что-то похожее. Осторожно стукнули в дверь, и появился Брагич. Надо заметить, он умел появляться в нужные моменты.

— Ладно, мы пойдем, — осторожно сказал Мир и потянулся, чтобы взять диплом.

— Нет, подожди! — заупрямилась Елена Викторовна. — Клавдия Максимовна, вы обратили внимание на рисунок? Этот пират на нем дымит, как пароход! В наши-то дни, когда набирает силу борьба с курением!.. Посмотрите!

Подошел Брагич и тоже посмотрел. С трех шагов. Елена Викторовна заметно напряглась.

— Красивый рисунок, — заметил Брагич. — Рука мастера.

— Да, «рука»! — вознегодовала Елена. — Табачные облака, в то время как сейчас младшим школьникам запрещают смотреть даже «Ну, погоди!», потому что там курит Волк!

— Но здесь-то не обычный Волк, а морской. Персонаж книжек Стивенсона и Лухманова, — возразил Брагич. — Лухманов, кстати, легендарная личность, Герой Труда. В двадцатых годах на Дальнем Востоке он отстоял российский флот, когда его пытались угнать за границу белогвардейцы…

— Да! И страна по достоинству оценила его заслуги, — сладковато-назидательно заметила Елена Викторовна.

Мир терпеть не мог этого ее тона. Она всегда старалась вставить что-нибудь «воспитательноправильное». И он не выдержал:

— Ага, «оценила»! Когда ему пошел восьмой десяток, вместе с семьей усадила в тюрьму. Потому что, мол, враг народа…

— Ну… да. Такие явления в ту пору имели место. Это издержки исторического процесса. Но нельзя все рассматривать только с негативных позиций. Были неоправданные жертвы, но они лишь оттеняют нынешние достижения, когда демократия и законность все расставили по своим местам.

— Ух как расставили! — вдруг вмешался Игорь Святкин, в общем-то совсем не скандальный, миролюбивый пацан. — У брата до сих пор рука еле двигается. Они с однокурсником проходили по бульвару, там какой-то митинг шел, они остановились послушать, сзади менты с дубинками — ни с того ни с сего…

Елена завелась:

— А незачем соваться куда не надо! Дело студентов — сидеть над книгами, а не якшаться со склочной оппозицией!..

Мира опять дернуло за язык:

— Над какими книгами? Из утвержденного списка?

— Какой список вы имеете в виду, Рощин? — очень вежливо поинтересовалась Клавдия Максимовна.

— Тот, про который пишут в Интернете. Мол, министерство утвердило список из девяноста шести книг, которые надо прочитать, чтобы стать образованным человеком. Всё остальное побоку…

— Мирослав, ты не прав, — бесцветным голосом уточнил Брагич. — Список расширен. Добавлены Конан Дойл и Лукьяненко…

— И правда, демократия… — вставил Святкин.

Вмешалась Елена Викторовна:

— Я не понимаю, о чем речь, Андрей Ренатович?.. Списки — это лишь рекомендация. Каждый может читать сколько угодно. Да только наши ученики не очень стремятся: все приклеились к компьютерам.

— А когда хотят порезвиться на воздухе, им жалеют принтер для диплома, — опять не выдержал Мир.

— Никто не жалеет, Рощин, — начала «смягчать ситуацию» Клавдия Максимовна. — Но трубку с дымом в самом деле лучше убрать. Надо учитывать обстановку…

— Как ее теперь уберешь? Все рисовать заново?

— Мир, дай картинку мне, — попросил Брагич. — Что-нибудь придумаем…

Регата

Брагич напечатал дипломы у своих знакомых в какой-то фирме. Вместо дымящейся трубки капитан держал теперь подзорную трубу. В ее стекле отражались паруса.

— Классно получилось! — одобрил Крылатый Эльф. — А зачем так много грамот?

— Чтобы досталась каждому, — объяснила Маша. — Пусть он хоть какое займет место. Раз участвовал — значит, молодец…

— Классно! — опять сказал Элька. — Вот бы так на Олимпийских играх. Всем по медали, чтобы никому не обидно… Жалко, что у нас медалей нету…

Но оказалось, что есть и медали. То есть «почти медали». Голубые квадратики, прицепленные к эмалевым чайкам. На квадратике — белая береговая крепость и надпись: СЕВАСТОПОЛЬ.

Значки прислал капитан Федорчук.

— Он боялся, что бандероль опоздает к гонкам, да вот повезло. Успела в самый раз… — Константин Петрович покачал на ладони пакет.

Значков оказалось около полусотни, как и дипломов. Когда пакет раскрыли, Маша запищала от восторга. Потому что словно морские брызги рассыпались по столу.

— Это значки очень старого образца, — объяснил Дядюшка Лир. — Их начали выпускать в прошлом веке, в шестидесятых годах, когда Севастополь перестал быть закрытым городом. И вот штампуют до сих пор…

— Капитан Чук знал, что прислать, — сказал Мир и украдкой вздохнул.

Все-таки сидело в нем сожаление, что в ближайшее время он не попадет в Севастополь. Но он это сожаление мужественно проглотил.

Константин Петрович покрутил значок перед глазами.

— У Чука есть одно условие… Он хочет принять участие в гонках…

— Ура! Он приедет?! — возликовал Мак.

— Не приедет он. Однако просил от его имени пустить в гонку кораблик.

— Конечно! — обрадовался Мир. — И вы свой пустить не забудьте!..

Снег сошел в середине марта. Правда, в переулке Капитана Лухманова он еще лежал серыми ноздреватыми гребешками вдоль монастырской стены, однако никому не мешал.

Лужа разлилась точно к сроку. Двадцатого марта синела, как черноморский залив, длинная полоса воды. Над ней постоянно и ровно дул теплый «войновский пассат». А вверху стояли пухлые желтые облака.

Старт был назначен на двадцать второе марта, день весеннего равноденствия. Но уже за два дня до него стали появляться на берегу будущие гонщики, чтобы потренироваться и проверить ходовые свойства своих суденышек.

Кораблики полагалось мастерить по старинке, из толстой сосновой коры. Можно было использовать и пенопласт, но кору уважали больше. «Как у старых тэковцев», — объяснял Крылатый Эльф. Историю ТЭКа знали все участники регаты. В километре от речного порта, ниже по течению, лежали на плоском берегу остатки плотов, которые не успели сплавить к деревообделочному комбинату. На могучих бревнах горбатилась кора шоколадного цвета. Добраться до бревен и раздобыть кору для корабельного строительства было совсем не трудно. Мак, Эльф и Данька Заборов дважды бегали к плотам, а потом сидели в школьной мастерской и выстругивали из коры остроносые корабельные корпуса — для тех, кто не умел делать сам.

— Мачты делайте сами, из лучинок. А паруса — из тетрадных листиков. Лучше всего из клетчатых, как в старину, — наставлял Элька. — И не забывайте вставить руль.

Приходили Мир и Мак, давали указания.

Как-то само собой вышло, что братья Рощины, Маша Чешуйкина и Крылатый Эльф сделались командирами будущей регаты. А еще был у них помощник — Данька. Никто их не выбирал и не назначал, но никто и не спорил против их командирства. Они знали и умели больше других, а главное — никого не прогоняли, всем помогали. Лишь бы участников было побольше и каждый радовался состязаниям!

Сначала в списке гонщиков было около тридцати человек, а потом число стало подбираться к сорока.

Мир забеспокоился:

— Если так пойдет, может не хватить дипломов и значков…

Но список «затормозился», даже слегка убавился. Потому что кое-кого из участников родители стали увозить на каникулы к бабушкам и «во всякие заграницы».

Перед стартом переулок украсили. По монастырской стене протянули склеенную из ватмана ленту с синими буквами: «Регата имени капитана Лухманова. Да здравствуют весна и паруса!»

Старинная стена молча приняла на себя это украшение. Ей было все равно. Так же все равно было монашкам, которые жили за стеной в своих тихих кельях, — ребячьи крики до келий не долетали.

Иногда на колокольне звонили колокола, но это лишь добавляло торжественности, словно звон — в честь парусов…

Однажды Маше Чешуйкиной пришла идея: а что, если вместе с обычными корабликами спустить на воду лухмановскую модель?

— Петр Первый, когда открывал на Неве морские парады, сам выходил на ботике.

Сначала мысль показалась заманчивой. Красиво будет и тожественно. И хорошие видеоролики получатся, ведь наверняка все это будут снимать мобильниками и камерами.

Но подумали и отказались от такого риска.

— Модели больше ста лет, — сказал Мир. — Как она, пересохшая, отнесется к воде?.. И может быть, капитан вообще не предназначал ее для плаваний. Делал для украшения каюты.

Мак согласился. Маша подумала — и тоже. Она не обиделась.

Дни стояли яркие, солнце скользило высоко над стеной, рассыпало в «океанской» луже блики и слепящие зигзаги. От них потом в глазах долго танцевали зеленые следы.

Начинать решили в полдень. Но уже за полчаса «на берегах» собрались участники. Десятка три самого пестрого народа — шумного и достаточно бестолкового. Будто пришла сюда школьная экскурсия. Маша и девочка Шурик (она привела с собой сестренку) начали наводить порядок. Выстроили участников цепью. Оказалось, что «яхтсменов» — человек тридцать. А над их строем виднелись головы нескольких мам и бабушек. Чуть поодаль стоял Константин Петрович Удальцов со старомодной видеокамерой.

Появился и «официальный представитель прессы» — тощая девица с резкими движениями и большим фотоаппаратом. Это была репортер городской газеты Вероника Петушинская. Радостно поздоровалась с Миром: они давно знали друг друга. Тому пришлось рассказывать: что за соревнования, какая у них история и кто такой Лухманов. Говорил он торопливо и досадовал про себя: откуда Вероника узнала про регату? Впрочем, у газетчиков особый нюх.

Шум поутих. С проигрывателя запустили через динамик песню «Море, ты слышишь, море…». Потом убавили громкость, и Мир, ускользнув от Вероники, стал объяснять правила гонок. Вероника тут же вцепилась в Дядюшку Лира.

Правила были простые. В начале лужи толстой веревкой («тросом») отгородили участок и объявили его стартовой зоной. В зоне полагалось расположить кораблики. Они могли быть разных размеров и конструкций, только не длиннее двадцати сантиметров. Потом веревку уберут, и «пассат» направит паруса на дистанцию. Конечно, могут случиться столкновения, возникнет путаница. В этом случае разрешено использовать длинные прутья и удочки: поправлять кораблики, расцеплять их и нацеливать носом на финиш. Только не следует подталкивать вперед — это не по правилам.

Наконец кораблики оказались на воде. Некоторые притихли у берега, другие резво устремились к тросу и уткнулись в него носами. Чтобы не случилось столпотворения, Игорь Густорожский и Мир поскорее объявили старт и дернули веревку вверх…

Не все пошло гладко. Некоторые кораблики слепились бортами, другие двинулись кормой вперед. Но их капитаны без большой суеты и споров расцепили суденышки и повернули парусами к ветру. Данька Заборов послал в плавание два кораблика — собственный и Огонька. Маша следила за своей яхточкой и маленьким бригом Константина Петровича. Мак наблюдал за своим одномачтовым «Корсаром» и двухмачтовым «Севастопольцем» Чука…

Длина акватории была сорок метров. Для крохотных самодельных парусников — самая подходящая дистанция. Они резво бежали по солнечной ряби. «Гонщики» спешили за корабликами по берегам (а иногда и по воде). Шума было много, но споров почти не случалось.

Потом, через несколько минут, кораблики один за другим пересекали финиш — воображаемую линию между торчащими на берегу вехами. Хозяева подхватывали своих любимцев и гладили, как птенцов или котят. Независимо от результата.

Мак и Маша спешили отметить в списке, кто какое занял место, хотя было условлено заранее: награды получат все. Отмечать оказалось нетрудно, потому что на парусах стояли крупные номера.

К удивлению всех, первое место досталось легкому остроносому кораблику Маринки Деревянко — двоюродной сестренки Шурика. За семилетнюю победительницу радовались, и никто не завидовал.

Кораблики Дядюшки Лира (Костика Удальцова) и Чука держались рядом и пришли к финишу в первой десятке. Мир подумал, что в этом есть скрытый смысл и добрая мистика.

А Константин Петрович с удовольствием сказал:

— Не стареют наши паруса!..

Он посмотрел на синий флаг с большой буквой «Фита». Флаг трепетал на самодельном флагштоке из двух лыжных палок (мачта и стеньга)…

Первая дистанция, со всеми ее хлопотами и суетой, заняла около пятнадцати минут. А всего дистанций было назначено пять. Дальше дело пошло быстрее и слаженней. Правда, кто-то из «мелких» промочил ноги, но ему дали запасные носки. Юрик Ягодкин из Элькиного класса ухитрился плюхнуться пузом в воду, но для него отыскали теплые спортивные штаны и свитер.

Маринка Деревянко еще раз оказалась на первом месте, а потом на втором. Это обеспечивало ей несомненное чемпионство. Все веселились, только сама победительница, остроносая девочка с медными кудряшками, оставалась серьезной.

Неожиданно возникла на берегу завуч Елена Викторовна. Ее шумно приветствовали. Два «торпедоносца», Стасик Ерёмин и Мишка Дербенёв, предложили ей принять участие в очередной гонке. Даже раздобыли для нее кораблик, из запасных. Елена Викторовна отказалась и недовольно покачала головой. Но, убедившись, что «нет нарушений» и есть «взрослые представители общественности», удалилась.

Затем, словно дождавшись, когда завуч исчезнет, появился Брагич. От участия в гонках тоже отказался. Постоял у воды, сделал несколько снимков мобильником, побеседовал с Вероникой (которая из газеты), что-то одобрительно сказал Миру. Зачем-то погрозил пальцем Крылатому Эльфу и «покинул берега».

К этому сроку закончились все дистанции. Слегка утомленные участники расхватали кораблики, выстроились вдоль воды — спиной к разрушенному дому, лицом к стене, на которой высоко чернело якорное колечко. Хлопал флаг. Динамик играл: «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…» Мир еще раз объяснил, что победителями считаются все — в награду за храброе участие. Только Маринке Деревянко в дипломе написали красным фломастером: «I место». Ей снова поаплодировали.

Маша принялась вызывать участников и вручать дипломы: имена были внесены в них заранее. Мир и Мак раздавали значки. Вероника щелкала аппаратом. Несколько мам и бабушек аплодировали, участники тоже. Юрик Ягодкин (тот, что плюхнулся в воду) тоненьким голосом спросил:

— А еще состоятся такие соревнования?

— Будущей весной, — объяснил Мак.

— У-у-у…

— Я вот покажу тебе «у-у»! — пообещала Юркина бабушка, стоявшая у него за спиной. — Обсохни сперва после этого раза… — И повернулась к Дядюшке Лиру, который оказался рядом: — Константин Петрович, вы меня не помните? Я Таисия Запечкина, мы в детские годы жили в одном дворе.

— А-а! Помню… Но потом мы не встречались.

— Я с родителями уехала на Дальний Восток и вернулась лишь недавно, к внукам… А детские годы здесь были славные, не правда ли? Жаль, что вы не всегда принимали меня в свои мальчишечьи игры…

— За вредность, — беспощадно уточнил Константин Петрович.

— Ну да, ну да, — закивала Таисия Запечкина (бывшая Таська). И спохватилась: — Ой, а сами-то вы тоже были хороши!

— Мы были хороши, — согласился бывший Костик Удальцов. — Недаром нынешнее поколение чтит наши традиции… — И спросил у Таисьиного внука: — Тебя как звать, капитан?

— Юрик…

— Юрик, такие парусные гонки необязательно устраивать по всей форме, с грамотами и призами. Можно просто приходить сюда с корабликами и пускать их по ветру. Хоть каждый день, пока не высохнет лужа. Мы в твои годы так и делали. Радости хватало на всех…

— Мы тоже так будем! — пообещал Юрик Ягодкин и ловко увернулся от бабушкиного подзатыльника.

Так оно и было. В течение всех каникул в Лухмановском переулке собирались веселые экипажи и устраивали парусные гонки. С шумом, но без всяких споров и потасовок. Потом лужа высохла, и на ее месте стала пробиваться трава.

Паруса Феди Огонькова

Сразу после гонок Данька Заборов написал Огоньку письмо. Он и раньше хотел это сделать, да не решался. Потому что Огонек не знал третьеклассника Богдана Заборова: тот появился, когда Федя давно уже лежал в клиниках — то в московской, то в германской. Данька лишь слышал рассказы про Огонька и видел игрушки, которые тот слепил для друзей. Но так же, как все, Данька боялся за Огонька, радовался, когда тому стало лучше. И когда Элькин отец сказал, что Федю привезли из Германии обратно в московскую больницу…

Даньке казалось, что если бы он встретился с Огоньком, то они стали бы друзьями — такими же, как с Крылатым Эльфом. В чем тут загадка, Данька не знал. Просто он чувствовал, как любят Огонька другие, и ощутил такую же привязанность.

Гораздо позже, в начале лета, брат Мака Рощина — Мирослав объяснил, что здесь сработало квантовое сцепление. Но что это такое, Мирослав рассказать не сумел, потому что сам, наверно, толком не понимал (а скорее всего, не понимал Данька). Ладно, дело не в объяснениях. Просто все сильнее Даньке казалось, что Огонек — его далекий, но крепкий друг.

Про письмо Данька посоветовался с Эльфом. У них не было секретов друг от друга. Крылатый Эльф горячо одобрил Данькин план.

— Давно пора! А то мы только изредка посылали письма с его мамой, когда она ездила к нему.

— Надо адрес…

— Не надо адреса! У него теперь есть ноутбук с Интернетом, папа говорил. Просил только не заваливать Огонька письмами: он еще слабый. Но сейчас каникулы — кто будет «заваливать»? А одно письмо — это в самый раз…

— У меня же нет компьютера…

— Отправь с моего!

— Андрей Ренатович разрешит?

— Еще как разрешит!

Данька пришел к Ибрагимовым, приткнулся к компьютеру и старательно настучал на клавиатуре:

Здравствуй, Огонек! Меня зовут Богдан Заборов, а правильнее Данька. Я в третьем «Б» классе. Ты меня не знаешь, но я тебя будто бы знаю, потому что много слышал про тебя и видел игрушки, которые ты вылепил, и кажется, что они как живые, особенно Крылатый Эльф. Мы с ним подружились. Мне хочется подружиться и с тобой. Возвращайся скорее домой. Тебя все ждут. И я тоже…

Здесь, казалось бы, надо застесняться, потому что предложение дружбы — это почти что объяснение в любви (взрослые всегда стесняются). Но Данька, дойдя до таких слов, понял, что смущаться не будет, потому что была в этой строчке только правда и еще желание, чтобы Федя Огоньков и в самом деле вернулся поскорее.

Затем Данька написал:

Недавно у нас была парусная регата маленьких корабликов. Твой кораблик мы тоже пустили в плавание, и он занял…

— Эль, какое место занял кораблик Огонька?

— Понятия не имею. Я и про свой-то не знаю — забыл. Мир и Мак тоже не помнят.

— У Маши четырнадцатое место, у меня восьмое… А про Огонька не знаю…

— Потому что сразу договорились: главное не победа, а участие, как в Олимпийских играх, — напомнил Элька.

— Это для нас. А Огоньку, наверно, хотелось бы победного места…

— Тогда напиши, что первое, — без раздумий посоветовал Крылатый Эльф. — Ой, нет, первое у Маринки — это все знают… Напиши, что второе…

— Он сразу догадается, что вранье, — для утешения сказал Данька.

— Ну напиши, что четвертое. Тоже почти призовое…

— Врать нехорошо, — сообщил Данька голосом Маши Чешуйкиной.

Элька это сходство уловил и хихикнул. И возразил, будто не Даньке, а строгой Маше:

— Здесь не вранье, а литературная фантастика. Например, капитана Врунгеля не было, а когда читаешь книжку, он будто есть…

— Ладно, — согласился Данька и с легкой душой написал про четвертое место.

А затем еще:

Андрей Ренатович сказал, что твоя мама скоро снова поедет к тебе, в Москву. Мы с ней пошлем твой кораблик, диплом и приз. И Элька обещает послать книжку про капитана Лухманова, чтобы тебе стало понятно, почему такие гонки…

Ответ пришел в тот же вечер. На электронный адрес Крылатого Эльфа.

Богдану Заборову.

Данька, здравствуй! Спасибо за письмо. Я бы запрыгал в кровати, но мне еще нельзя. И много писать не разрешают. Я буду ждать то, про что ты написал. Но дело даже не в этом, а в самом письме. Данька, я тоже хочу подружиться. Скорее бы домой!

Передай привет Эльфу и всем ребятам.

Кораблик, значок и диплом передали Андрею Ренатовичу. И Элькину книгу. Брагич сказал, что завтра отвезет пакет маме Огонька.

Через три дня Огонек написал опять:

Богдану Заборову и Крылатому Эльфу.

Ребята, здравствуйте! Спасибо. Кораблик я часто беру в руки, и кажется, словно только что вынул его из воды. Он пахнет сосновой корой. Значок приколол к диплому, а диплом прикрепил скотчем к стене.

Жалко, что мне почти не разрешают входить в Интернет, дежурная сестра почти сразу отбирает ноутбук…

Данька, у тебя есть мобильник? Мне мама привезла, я его тайно прячу под подушкой. Мне можно звонить, только не часто и не поздно. Вот мой номер…

У Даньки был мобильник. Старенький, без всяких наворотов, но исправный. Данька набрался смелости и позвонил. И услышал слабенький, но веселый голос:

— Это кто?.. Я догадался! Это Данька?

— Да, это я… «Бом-брам»!

— Дань, это что? Такое заклинание, как «Сим-сим»?

— Это пароль у всех, кто в ТЭКе. То есть у лухмановцев… Чтобы узнавали друг друга. Тот, кто начинает, должен сказать «бом», а тот, кто отвечает — «брам».

— Дань, значит, я тоже могу?

— Ты еще спрашиваешь!

— «Бом»!..

— «Брам»!

Пароль знали теперь многие: Элька, Игорь Густорожский, Шурик с Маринкой, все «торпедоносцы», которые участвовали в гонках, и даже первоклассник Юрик Ягодкин. В тот день, когда закончились гонки, сразу после финиша, Константин Петрович пригласил к себе на чаепитие самых активных участников. Кроме братьев Рощиных и Маши это были Игорь и Шурик (разумеется, с Маринкой), Данька Заборов, конечно же Крылатый Эльф. Позвал он по старой памяти и Таисию Степановну Запечкину. Та заотказывалась, но внук заявил: «Хочу!» И похоже, собрался зареветь. Решили: пусть Юрик идет, а потом Дядюшка Лир самолично, на своей машине, доставит его домой. Дом был недалеко.

В комнатках Константина Петровича Удальцова сразу сделалось шумно и тесно. Зато весело. Вызвали по скайпу Чука. Хором сказали ему: «„Бом“!» и он ответил: «„Брам!“». Его поздравили с участием в регате.

Чук спросил, все ли было благополучно? Никто не канул в пучину?

— Я чуть не канул, — сообщил Юрик Ягодкин. — Пузом в воду. Но теперь уже обсох.

— Будем считать, что это не ЧП, а морское крещение, — рассудил капитан Федорчук.

— Ты знаешь, кто это? — спросил Дядюшка Лир. — Внук Таисьи Запечкиной, которая должна быть тебе памятна по детским временам.

— С ума сойти! — ахнул Чук. — О, годы-годы!..

— Она почти не изменилась, — слегка приукрасил действительность Дядюшка Лир.

Капитана Чука еще раз поблагодарили за значки.

Валентин Максимович сказал, что простой благодарности мало, пусть Мирослав Рощин и девочка Маша еще раз исполнят для него «Севастопольских мальчиков».

Маша и Мир согласились. А когда кончили петь, Дядюшка Лир спохватился:

— Друзья, а почему нет автора, Зои Вертицкой? Мир говорил, что приглашал ее! И на регату, и сюда…

— Мир приглашал, — заступился за брата Мак. — Но она укатила к родственникам в Питер…

— Но значком-то вы должны ее наградить, — напомнил Дядюшка Лир.

— Я наградил, еще перед отъездом, — сказал Мир.

Он не стал уточнять, что Зоя при этом расцвела, как «херсонесский мак», и даже чмокнула Мирослава в щеку (хотя, как выяснилось позже, такой значок у нее уже был).

Данька и Огонек перезванивались не часто, где-то раз в три дня.

— Потому что сразу обещают отобрать телефон, — жаловался Огонек. — Я его прячу или прошу у ребят, но все равно… как подпольная работа…

Огонек говорил по-прежнему слабым голосом, но с жизнерадостными нотками.

А потом вдруг позвонила мама Огонька.

Конечно, Данька не сразу понял, кто это. Незнакомый женский голос сказал:

— Здравствуйте. Это Даня Заборов?

— Да… А вы кто?

— Даня, здравствуй. Я от Феди Огонькова, я его мама…

— Что случилось? — Данька сразу решил, что какая-то беда. И обмер.

— Даня, ты не бойся, с Федей ничего плохого. То есть ничего страшного. Но он плачет: у него пропал кораблик. Тот, что вы послали… А ему плакать нельзя: он слабеет от этого.

Данька Заборов, человек довольно робкий и нерешительный, тут скрутил в себе все страхи. Спросил твердым голосом:

— Как — пропал? Совсем нельзя найти?

— Кораблик стоял на тумбочке, а Феденька был на процедурах. В больнице ждали какое-то начальство, делали уборку, санитарка выбросила кораблик в мусор… Потом стала причитать: «Я не знала, я думала, он просто так. Что такого, можно ведь сделать новый…» Федя даже сказал, что она глупая тетка… Данечка, а может быть, правда, можно сделать новый кораблик?

— Можно, конечно, — горько сказал Данька. — Но он же все равно будет не тот…

— Но все равно он будет от вас, от друзей…

— Мы сделаем немедленно! — поклялся Данька. — Но как его послать? Почтой — это долго!

— Я завтра прилечу домой. А послезавтра в Москву полетит моя сотрудница: у нее командировка. И она сразу зайдет в клинику.

— Ладно! Мы сделаем! — повторил Данька.

Через полчаса Данька прибежал к Маше. Та позвонила Рощиным.

— И приведите Эльку!..

Собрались впятером. Выбрали из оставшихся после гонки запасных корабликов самый похожий на прежний. Написали на парусе тот же номер — 12. Упаковали суденышко в коробку из-под фаянсовой сувенирной кружки, которую недавно подарили Миру на день рождения. Сели в ряд на Машиной тахте. Помолчали с ощущением непонятной вины.

Сидели и смотрели на кораблик капитана Лухманова. Его паруса были просвечены солнцем.

— Плохо, что Огонек плачет, — сказала Маша. — От слёз в больном организме возникает слабость. А Огонек-то лишь еле-еле выбрался из болезни. И болезнь все еще его караулит…

— А что делать? — спросил Данька.

Возможно, он уже знал, что делать, но боялся сказать. Потому что был здесь не главный.

— Против слёз одно лекарство, — сказала Маша. — Надо радовать человека. А сосновый кораблик — велика ли радость? Надо что-то большое…

— Вот именно, — быстро согласился капитан Мак’Вейк. — И не прикидывайтесь, будто не знаете…

— Люди, мы все думаем про одно, — подвел черту Мирослав. — Только немного жаль, да?

— А если не жаль, то какой смысл? — сказал Мак.

— Да… — согласился Мир.

И они по-прежнему смотрели на кораблик Лухманова.

Крылатый Эльф, который недавно одолел «Трех мушкетеров», назидательно сообщил:

— Арамис писал научный труд, он называется «диссертация». И там говорилось: «Всякой жертве должно сопутствовать некоторое сожаление»…

— Ну до чего эрудированное дитя! — восхитился Мир.

— Арамис не дитя, — обиделся за мушкетера Элька.

— Я про тебя…

Это слегка повысило настроение у всех.

— Знаете что? — вскинулся Мак. — Может быть, так предназначено с давних пор, в длинной цепи событий, которые у Мира называются квантовым сцеплением.

— Ты просто олух царя небесного! — возмутился Мир. — Квантовое сцепление — это совсем другой закон.

— А здесь тоже закон! По этому закону было заранее задумано, чтобы капитан Лухманов за много лет до нас построил кораблик. Чтобы кораблик испытал всякие приключения, а мы его нашли и подарили бы его Огоньку. Чтобы тот больше не плакал и не слабел. Это как подарок на день рождения…

— У Огонька день рожденья в июне, — уточнил Эльф.

— Ну и что? — возразила Маша. — Избавление от болезни все равно что еще один день рожденья…

«Только бы оно пришло, это избавление», — подумала она, и, кажется, так же подумали остальные. Суеверные Данька и Эльф украдкой сцепили мизинцы.

— Если кораблик окажется у Огонька, он все равно будет наш, общий, — сказал Мак.

И это было не утешение, а уверенность.

Мир наклонился вперед и обвел глазами всех.

— Значит, что? «Бом»?

— «Брам»! — разом откликнулись остальные.

Письмо от Огонька было радостным:

ЗДРАВСТВУЙТЕ все! Ура! Огромное спасибо! Ко мне приплыли ваши корабли! Маленького я посадил на кроватную спинку, а капитанскую модель поставил на тумбочку. Смотреть на нее приходили ребята из разных палат. А доктор Вячеслав Дмитриевич сидел рядом и рассказывал про Петра Первого и про начало российского флота. А вечером я поставил рядом с ботиком лампу, и тень от снастей и парусов легла на стены. Получилось, будто я посреди кино про морские плавания.

Доктор Вячеслав Дмитриевич просил написать от себя, что вы молодцы. И говорит, что я обязательно скоро поправлюсь окончательно и в начале лета меня отпустят домой…

Потом Огонек еще отдельно звонил Даньке и Эльфу.

И наконец-то у всех стало спокойно на душе.

Часть четвертая. Сцепление

Половинки бинокля

Команда «Товсь!» произошла от сокращенного слова «готовься». Ее отдают на военных кораблях, когда следует приготовить к залпу торпедные аппараты. А в пятом «А» она звучала, если придвигалось вплотную срочное и решительное (а порой и опасное) дело.

Интересно, что класс не казался каким-то особенным, боевым и сплоченным. В меру гвалтливый, в меру безалаберный, а порой и драчливый. Впрочем, не очень драчливый, потому что четыре года подряд их воспитывала учительница Ольга Петровна.

А еще у них был Федя Огоньков, о котором они помнили всегда.

А еще были торпедные катера из фильма «Иван Никулин — русский матрос». И прозвище «торпедоносцы» — от тех же катеров, которые в конце фильма с торжествующим ревом моторов мчатся в атаку на врага. И на борту у каждого — имя одного из героев фильма. Аж в горле царапало при этих кадрах…

Диск с фильмом принес в класс Андрей Ренатович: он в сентябре стал у «ашников» классным руководителем. Принес, показал кино, а потом сообщил:

— Это не все еще. Сейчас вам восьмиклассник Мирослав Рощин расскажет о катерах, которые во время войны строились на нашей судоверфи. Честное слово, стоит послушать…

И Мирослав, брат Матвейки Рощина, рассказал.

— А можно мы тоже будем «торпедоносцами»? — вдруг спросил Васёк Тимошин, человек нерешительный, но иногда говоривший правильные вещи.

Кто-то хихикнул, но сразу примолк.

— Можно, — очень обыкновенным тоном согласился Андрей Ренатович. — Только для этого надо…

— Хорошо учиться, слушаться старших и не бегать в коридоре, — не удержался Стасик Ерёмин, личность безбоязненная и языкастая.

А невозмутимый Андрей Ренатович словно не расслышал Стасика и закончил:

— Стараться не делать людям вреда и крепко держаться друг друга. А если уж идти в атаку, то ради справедливости. И помогать тем, кому эта помощь нужна…

— И Огоньку, да? — не удержался Матвей Рощин.

— Безусловно, Мак, — покивал Андрей Ренатович. И откуда он узнал Матвейкино прозвище?

А помощь Огоньку требовалась — это знали все. И школьный концерт, чтобы собрать хоть какие-то деньги для операции, готовился в городском саду, на открытой эстраде. Дни стояли еще летние, только с золотистой сентябрьской подкраской. И всё сначала было хорошо, но потом городские начальники сказали, что концерт отменяется, потому что на площадке с эстрадой запланировано большое собрание избирателей.

— Высокие чины будут рассказывать электорату, какие они хорошие и ничего даже ни разу не украли, а, наоборот, всей душой за интересы народа, — объяснил дома Мирослав.

Дело в том, что в недавно город тряхнули новости о махинациях среди областного и городского начальства. Проворовались два заместителя министра здравоохранения. Крупный чиновник коммунального хозяйства попался на том, что при замене водопроводных сетей приказал проложить старые, ржавые трубы, а выдал их за новые и прибыль положил себе в карман.

— Они не виноваты, — постным голосом объяснил дома Мир. — Они хорошие дяди, просто в детстве им никто не говорил, что брать чужое нехорошо. По крайней мере, в таких размерах…

— Ох, Мирослав… — вздохнула мама. Она всегда боялась, что у сына будут неприятности из-за «несдержанных речей».

— Огонька жалко, — сказал Мак. — Деньги на операцию не набираются…

Следующим вечером, в сумерках, позади площадки с эстрадой возникли несколько плохо различимых фигур. Фигурок… Там белел высокий дощатый забор. Таинственные существа встали на плечи друг другу и развернули склеенное из ватманских листов полотно с прорезями букв. По ватману ударили струи распылителей. Полотно дернули назад. На досках остались крупные черные буквы:

ВЫ ЖРЁТИ И ВОРУЙТЕ.

А ОГОНЕК МОЖЕТ УМЕРЕТЬ!

Были слухи и скандалы, были негодующие крики. Были требования найти виновных. Старшая завуч сороковой школы Клавдия Максимовна высказалась на срочном педсовете:

— Это уже переходит всякие рамки! Это чистой воды экстремизм! Нас в рейтинге школ сместят на последнее место и лишат дополнительных ассигнований…

В ее речи не было уверенности. Была, скорее, обязательность таких слов. Пожилая и утомленная общим идиотизмом педагогической жизни — всеми этими ЕГЭ, экспериментальными программами, министерскими проверками, отчетами, проблемами новой школьной формы и нехваткой учителей, — она «катила» свою должность по инерции и мечтала о пенсии, когда можно будет копать грядки на даче и нянчить внуков.

Директор Лев Сергеевич задумчиво кивал.

— Андрей Ренатович, я обращаюсь прежде всего к вам, — заявила Клавдия Максимовна.

— Отчего такое внимание? — ненатурально удивился Брагич.

— От того, что… Огоньков, он ведь из вашего класса.

— Формально да, — покивал Брагич. — Но он не учился в пятом «А» ни одного дня. Его увезли, когда он был еще в классе Ольги Петровны… Уж не думаете ли вы, что лозунг на заборе — его рук дело?

Завуч Елена Викторовна, которая была вдвое моложе Клавдии Максимовны и тайно мечтала о ее месте, сообщила:

— Кроме того, среди злоумышленников была различима мелкая фигура с оттопыренными ушами. Без сомнения, личность по прозвищу Крылатый Эльф. В школе без году неделя, а уже не раз проявил себя в сомнительных выходках.

— Вы, Елена Викторовна, играете ва-банк, — возразил Брагич. — Стояли сумерки, и никого там нельзя было различить, если бы даже рядом оказались наблюдатели. Это во-первых. Во-вторых, у Крылатого Эльфа хватило бы ума прикрыть свои выдающиеся уши капюшоном, если бы он принял участие в возмутительной экстремистской акции. Но он не принимал, потому что в тот вечер был посажен матерью под домашний арест за чтение неподобающей возрасту книги Мопассана «Милый друг»…

— Любопытный факт, — заметил директор Лев Сергеевич.

Завуч Елена Викторовна такой книги, видимо, не знала и повернула тему:

— Я уверена, что в любом случае ваш наследник знает участников и мог бы сообщить их имена.

— В своей отцовско-воспитательской программе, — солидно заявил Андрей Ренатович, — я особый пункт уделил тому, как порочно для юной души доносительство.

— Вы неправильно рассматриваете воспитание юных душ, — заявила Елена Викторовна. — Здесь не доносительство, а борьба с хулиганством. Непонятно, какой морали вы учите своих воспитанников.

— Я учу их литературе и русскому языку. В эти знания включены все понятия человеческой морали, культуры, этики и эстетики. Данные предметы чиновники от просвещения пытаются сейчас в школах искоренить, но пока не совсем успешно. Потому что нельзя полностью искоренить человеческую речь и книги…

— Андрей Ренатович… — опасливо сказала Клавдия Максимовна. — Ну право же…

— Странно, что вы претендуете на роль защитника именно русской речи, — не сдержала досаду «младшая» завуч.

— Елена Викторовна! — тормознул ее директор. — Вы перегибаете палку!

— А что я сказала, Лев Сергеевич?

Брагич поправил на утином носу очки, сделал вдох и разъяснил:

— Вы, любезная Елена Викторовна, уже не первый раз деликатно намекаете, что человеку с моей фамилией не следует рассуждать о любви к русскому языку. Во мне в самом деле коктейль из башкирской, еврейской, татарской, литовской и цыганской крови. Русской — четвертушка, не больше. Ну так что? Пушкин был на четверть арап, Лермонтов — потомок шведских дворян. Фонвизин — немец, Паустовский — украинец, поляк и турок по линии своих дедов и бабок… Следует ли им отказать в праве числиться в списках великой русской литературы?

— Но вы не Пушкин! — выпалила Елена Викторовна. — И даже не этот… не Паустовский…

— Единственное ваше суждение, с которым я не стану спорить, — учтиво склонил голову Брагич.

— Товарищи… коллеги, прошу вас!.. — заспешила Клавдия Максимовна. — У педсовета еще много вопросов… А вы, Андрей Ренатович, все-таки поговорите с классом. Боюсь, что в этой истории не обошлось без участия пятого «А».

Брагич опять наклонил голову:

— Непременно поговорю…

И он поговорил. Вернее, даже наорал на своих питомцев:

— Бестолочи! Безголовые авантюристы! Как вы могли позволить себе такое?! Стыд!

— А кто докажет, что это мы? — заявил Стасик Ерёмин.

— Может, и вовсе не мы, — поддержал его Васёк Тимошин.

— Андрей Ренатович, там все правильно написано, — подала голос с задней парты староста класса и отличница Зиночка Горохова.

— Правильно?! — взревел Брагич. — Там написано «жрёти» вместо «жрёте» и «воруйте» вместо «воруете»! И перед союзом «а» нет запятой!.. Ну, пусть я получу выговор за ваши фокусы. Но кто простит мне эту вашу безграмотность?!

— Андрей Ренатович, мы торопились…

— Мы исправим… — раздались покаянные голоса.

— Я вот вам исправлю! Если кто-то еще сунется в городской сад, голову отвинчу! И «кол» за поведение до конца года!..

Исправлять ничего не пришлось. Забор спешно побелили. Буквы, правда, проступали сквозь известку, но неразборчиво. И на ошибки никто не обратил внимания…

Это было в конце сентября. Потом — осенью и зимой — не раз проходили собрания и концерты, чтобы помочь Феде Огонькову. И похоже, что помогли.

Элька однажды доверительно сказал Даньке:

— Ну, теперь, кажется, есть большая надежда. Папа вчера говорил…

У Матвея Рощина и Маши Чешуйкиной появилась привычка — возвращаться из школы длинным путем, вдоль реки. Они по улице Хохрякова выходили к набережной и потом долго шагали по гранитным парапетам и трапам до автобусной остановки «Городской музей» на Исторической площади. А оттуда ехали обратно, к Ильинскому монастырю.

Дело не в том, что Матвею и Маше нравилась набережная. Наоборот, не очень-то она им нравилась. Нагромождение каменных и бетонных стен, разностильных лестниц, уступов, площадок казалось тяжелым и неприветливым. Вдоль мощеных плитами дорог на откосах почти не было деревьев и кустов. А торчащие в разных местах бронзовые скульптуры основателей города и знаменитых купцов выглядели на фоне одетого камнем берега маленькими, как лилипуты. А особенно Мак досадовал на большую медную модель двухмачтового парусника из экспедиции Беринга. Он не раз повторял Маше слова Мира, что Беринг к этому городу не имел никакого отношения и никогда здесь не бывал, а над рекой надо было поставить макеты торпедных катеров и парусных шхун, которые строили здесь для освоения Северного морского пути местные купцы. Маша соглашалась. Тем более что это были суждения не только Мака, но и Мирослава.

И все-таки на высоченной набережной было хорошо, потому что с нее открывались заречные дали. Над старинной Береговой улицей, новыми многоэтажными районами, Заречным парком и садами, до которых еще не добрались порубщики-инокробы, висели пухлые сизые облака. Несмотря на пасмурную расцветку, облака не казались сумрачными. В них таилось мартовское тепло, и казалось даже, что сумрак пахнет набухшими почками.

Шагали вдоль широкого парапета, укрытого сверху бетонными плитками. Маша обычно топала по верху, а Мак двигался внизу. Они шли, сцепившись мизинцами. Бывало, что Маша ойкала и покачивалась, будто боялась сорваться, тогда Мак сгибал мизинец с железной прочностью.

Иногда им было весело, а порой приходило задумчивое настроение. Однажды Маша в такой вот задумчивости долго молчала и вдруг сказала:

— Я знаю, ты на меня сердишься…

— С чего ты взяла? — изумился Мак.

— Ты сердишься, только не хочешь сказать это даже себе…

— Нет, Машка, у тебя, наверно, приступ вирусной дури!.. Ну почему я должен сердиться?

— Потому что… я предложила подарить кораблик Миру, а не тебе…

— Да кораблик все равно теперь наш общий!

— Это теперь. А тогда ты, наверно, подумал…

— Ничего я не подумал! Все правильно! Он же капитан!

— Но ты решил, что дело не в капитанстве, а…

— А в чем? — безжалостно спросил Мак.

— Сам знаешь в чем… Ты тогда сам сказал…

— Про что?

— Про влюбленность… — И она покачнулась, будто и правда хотела прыгнуть под откос.

Мак снова крепко согнул мизинец.

И понял Мак, что надо стремительно спасать положение. Не хватало еще всяких терзаний и любовных драм, как в мексиканском киносериале!

— Слушай! Ты думаешь, сейчас начнется братоубийственная война? Всякие ревности и выяснения отношений? Бред какой! Давай расставим пешки по нужным клеткам!

— Д-давай…

— У тебя к Миру обычная девчоночья влюбленность… Не дергайся! Это же понятно. И хорошо. Мир того заслуживает: он замечательный человек… А с тобой у нас такая дружба, которой все равно — мальчишки или девчонки. Она как между мушкетерами.

Маша нерешительно хихикнула:

— Девочки не бывают мушкетерами!

— Внутри себя бывают. Ты же вон как заступалась за Даньку перед Танкоградом… Только у меня к тебе просьба…

— Какая?

— Ты дружи со мной, но с Миром меня не сравнивай: мне до него далеко. У него столько талантов…

— У тебя тоже…

— У меня никаких. Я такой обыкновенный, что иногда самому тошно. Даже на гитаре не научился…

— У тебя есть замечательный талант…

— Ха!.. Какой?

Девочка Маша сказала очень серьезно:

— Ты самый лучший на свете брат…

Мак не нашел что ответить. И лишь через полминуты пробормотал:

— Обыкновенный. Не выдумывай…

— Это не я сказала, а Мир… Ой, Мак, смотри, кто шагает навстречу!

Шагали Данька и Эльф. Тоже держались за руки. И смотрели на заречный пейзаж в половинки медного бинокля.

— Они стали такие друзья! — сказала Маша.

Крылатый Эльф и Данька Заборов подружились незаметно и крепко.

Это случилось в начале весны, еще до парусных гонок.

Конечно, они знали друг друга и раньше. Встречались в школьной мастерской, где пятиклассник, по прозвищу Капитан Мак’Вейк, помогал делать из сосновой коры парусники для весенней регаты. Сидели иногда на занятиях кружка «Рыцари книги», которым руководил Элькин отец, Андрей Ренатович Ибрагимов. Но встречи были такие: «Привет…» — «Привет…». И это даже не друг дружке, а скорее как бы в пространство.

Да и что общего могло быть у совсем разных мальчишек? Один в первом классе, а другой уже в третьем. Зато первоклассник Ибрагимов был самостоятельный, рассудительный и решительный, а Данька Заборов — смирный и, можно сказать, безответный. Правда, его никто не обижал и не дразнил. Пожилая учительница Ольга Петровна сумела еще в начале учебного года объяснить «своему народу», что приставать к тем, кто боязливее и слабее, — совершенно нечестное дело. И что гораздо легче жить, когда ты не боишься одноклассников, а, наоборот, видишь в них поддержку и защиту. А если приставали большие балбесы из других классов, то неподалеку была отважная Маша Чешуйкина и ее верный друг Мак’Вейк Рощин и его старший брат Мирослав со своими друзьями.

Данька-то пришел в класс Ольги Петровны недавно, зимой, но сразу ощутил, что здесь можно никого не опасаться. Не то что в прежней школе, в поселке Микалево.

А первоклассник Эльдар Ибрагимов — тот вообще никогда никого не боялся. И не потому, что папа — учитель. Просто он сам по себе умел «отстоять свои позиции».

Завуч начальных классов Елена Викторовна жаловалась учителю русского языка и литературы:

— Андрей Ренатович, ну повлияйте вы на своего наследника! Я ему говорю: «Почему ты и твои дружки носитесь на переменах, как взбесившиеся жеребята?» А он: «Елена Викторовна, где вы видели школы, в которых дети не носились бы в паузах между уроками? Это естественная природная потребность». А потом вдобавок: «Скажите, пожалуйста, вы где-то в самом деле наблюдали взбесившихся жеребят? Такое красивое сравнение!..» И ведь не придерешься: почему, мол, грубишь педагогу? Правильная литературная речь…

— Начитанный ребенок, — соглашался папа Ибрагимов. — Что поделаешь? Некоторые деятели в министерствах сейчас утверждают, что надо прочитать около сотни книг, чтобы стать образованным человеком. А это дитя давно превысило норму…

— Вот именно! И это ваше дитя было инициатором хулиганского разграбления старых книг…

— Да почему вы решили?.. — осторожно возразил Андрей Ренатович. До сих пор он считал, что инициаторами были «торпедоносцы» из пятого «А».

— Потому что его вычислили по «слишком грамотной» фразе, которую он бросил работникам коммунального хозяйства. «Вы кто? Пожарные из книжки Брендбери сколько-то там градусов по Фарненгейту»?

— Брэдбери, Елена Викторовна. Замечательный американский писатель. К сожалению, недавно умер… А Фаренгейт — это ученый, по имени которого названа температурная шкала. Так же, как Цельсий и Реомюр…

— Ну да, ну да… Я этого писателя не читала, не столь продвинутая личность, как ваш отпрыск. Но это не дает ему права кидаться в огонь и противодействовать распоряжениям властей…

— Я обстоятельно побеседую с сыном, Елена Викторовна, — пообещал Брагич, потому что кидаться в огонь в самом деле не следовало.

Впрочем, никто и не кидался. Его еще не успели разжечь, когда на сваленную у края пустыря за стадионом книжную гору налетела ватага молчаливых, сосредоточенно сопящих «торпедоносцев». Они деловито выхватывали из груды растрепанные книжки, уносили на траву и умело связывали в пачки. Те, кто собирался поджечь, и те, кто этим командовал, подняли крик: «Кто позволил? Где педагоги? Милиция!.. То есть полиция!»

Но педагогов поблизости не оказалось, полиция не успела. Книжки были увязаны. Полсотни пачек унесли в руках, увезли на велосипедных багажниках и даже в машине «Рено», которую подогнал чей-то сознательный папа. Потом разобрали по домам.

Как выяснил Андрей Ренатович (и выяснил очень быстро), чьи-то старательные головы в педагогическом ведомстве приняли решение провести в библиотеках чистку. Мол, там скопилось много книжного хлама. В нем разводятся микробы, он занимает лишнее место. Сейчас достаточно ярких разноцветных книжек с лаковыми обложками, они и нужны современным детям (потому что из числа той самой рекомендованной сотни). А остальные — в санитарный костер. В школе появились две энергичные дамы из городского отдела образования, велели старенькой библиотекарше Анне Константиновне «держаться в сторонке», лихо провели ревизию и объявили «утилем» сотни книг. Несколько дубоголовых старшеклассников погрузили «утиль» в подкативший фургон (парней для этого «мероприятия» освободил от уроков преподаватель ОБЖ, по прозвищу Барклай). А многие учителя ничего и не знали, потому что и без того хватало хлопот в конце учебного года. Зато узнали пятиклассники Брагича — увидели, как роняет слезы Анна Константиновна. Они ничего не сказали своему учителю: не было времени. Главное было — разведать, куда повезли книги. Разведали. И Капитан Мак’Вейк сказал:

— «Торпедоносцы», товсь!..

Кто на великах, кто на автобусе, кто просто бегом рванули за стадион, на пустырь, где после субботников жгли мусор. Рванул и Крылатый Эльф. Он всегда оказывался рядом, если дело касалось книг. А за ним помчался и третьеклассник Заборов.

Пока одни «спасатели» вели перепалку с дядьками-поджигателями, другие выхватывали из кучи потрепанные, но такие замечательные книги. То есть были здесь и неинтересные: всякие «Методики», «Справочники» и «Руководства». Но были и «Дон Кихоты», «Уленшпигели», «Марк Твены», «Дети капитана Гранта» и даже «Мушкетеры» (правда, без корочек). Похоже, что свезли сюда книжки не из одной школы.

— Я знаю эту историю, — покивал Брагич. — Но не знал, что в ней участвовал мой наследник. Да еще в роли одного из лидеров.

— А где вы сами-то были? — не без ехидства поинтересовалась Елена. — Куролесили главным образом ваши питомцы…

— Я не успел. Когда узнал, не мог завести машину. Когда приехал, ребят на пустыре уже не было. А Элька ничего мне потом не сказал… о своем участии… Конечно, все книги они не спасли, осталась немалая груда, но все-таки…

— Вы что же, одобряете их?

— А? — сказал Брагич. И засмеялся.

— Я считаю, что этот случай должен стать темой для педсовета.

— Несомненно, — сказал классный руководитель пятого «А».

Состоялся ли педсовет — неизвестно. По крайней мере, ребят никуда не вызывали и не ругали. Никто, кроме Брагича, который опять сказал:

— Авантюристы!..

При этом он погрозил пальцем своему сыну и Данилке Заборову, которые вертелись неподалеку.

Они теперь постоянно были вместе. Оказалось, что им хорошо вдвоем. Хорошо, вот и все! И никакие тут не нужны объяснения.

Скоро Данька и Эльф закрепили свою дружбу тем, что разобрали надвое старинный бинокль.

— Пусть у каждого будет половинка, — решил Данька. — Будто маленькая подзорная труба.

Их дома́ стояли так, что издалека видны были балконы друг друга. Выскочишь к перилам, наведешь монокуляры, помашешь друг дружке руками. Что еще надо для радости? И не страшны никакие инокробы.

Георгиевские ленточки

Конец апреля был зябким и слякотным. Однако в первомайские дни накатилось на город густое летнее тепло, а восьмого числа (будто специально к празднику) зацвели на бульварах и в скверах яблони. Ура!..

В городе готовились к большому параду в честь Дня Победы. Школьникам в параде участвовать почему-то не полагалось, но зато решено было устроить для них специальный праздник — провести на стадионе «Железнодорожник» конкурс юнармейских подразделений. И каждая школа готовила свою колонну.

У школы номер сорок были шансы оказаться в числе победителей. Ее командиры собирались удивить судей и зрителей своими барабанщиками. Дело в том, что молодая организаторша внеклассной работы (по прежней должности — старшая пионервожатая), всегда полная энтузиазма Лидочка Евгеньевна со своими юными следопытами отыскала на школьном чердаке полтора десятка старых пионерских барабанов. Пионеров давно уже не было в природе (по крайней мере, в этом городе), и многие даже не помнили, кто это такие, но барабаны — вот они! — были. Следопыты выяснили, что сохранились в таком количестве они только в сороковой школе. Опять же — ура! Эти «экспонаты» спешно почистили и починили. Было решено, что на параде впереди колонны пойдет дюжина барабанщиков — две шеренги по шесть человек.

Завуч Елена Викторовна сначала настаивала, чтобы в барабанщики отбирали «самых достойных», то есть у кого примерное поведение и хорошие отметки. Но для отбора не было времени, и к тому же бить в барабаны и знать таблицу умножения — это разные вещи. И Елена Викторовна с Лидочкой Евгеньевной решили, что пусть барабанят мальчишки из класса Ольги Петровны, из третьего «Б».

— Они там, пожалуй, набарабанят, — для порядка усомнилась Ольга Петровна. — Дым коромыслом…

Ее уговорили с двух сторон.

— Ведь ваш класс один из самых организованных. И почти у всех прекрасный музыкальный слух. Помните, как Восьмого марта они хором исполняли «Первым делом самолеты…»?

Ольга Петровна вспомнила, содрогнулась, но больше не спорила. Ну не враг же она своим детям. Пусть барабанят! В конце концов, не на Красной площади…

Но тут возмутились девочки:

— А почему только мальчишки?! Мы тоже хотим!

Их кое-как уговорили, что барабанщики — это все-таки прежде всего мальчишечья, «военнообязанная» должность. А девочкам пообещали, что их сделают «флажконосцами». Они пойдут следом за барабанщиками и будут размахивать большими разноцветными флагами.

— Представляете, какая красота! — заранее восхищалась Лидочка Евгеньевна.

Все складывалось удачно: в классе было двадцать четыре человека и как раз пополам — двенадцать мальчишек и двенадцать девочек.

— Получаются четыре шеренги! — радовалась Лидочка. — Девочки, соглашайтесь!

Девочки покапризничали и согласились. В общем-то идея с флагами пришлась им по душе. Правда, чуть не испортил дело языкастый Борька Цыпляткин. Он вспомнил и пропел старинную песенку:

Мы не сеем и не пашем, А валяем дурака! С водокачки флагом машем — Разгоняем облака!

Водокачкой, как известно, называлась старинная водонапорная башня в центре города. Когда-то она стояла посреди обширной пустой площади и качала воду для всего города. Сейчас башня была просто памятником старины, и ее обступали пятиэтажные дома, но все же это строение, по традиции, часто поминали в разных разговорах: «Свалиться мне с водокачки, если вру!», «У тебя соображение как у водокачки!», «Торчишь тут, как водокачка!». Вот и сейчас…

— Цыпляткин! — ахнула Лидочка. Она испугалась, что девочки обидятся и забастуют.

Но те забастовали только на минуту, а потом поколотили Цыпу надувным глобусом и утешились. Лидочка принялась обсуждать с ними, как одеться для парада:

— Думаю, что у каждой найдется белое платьице и белый капроновой бант, не правда ли?

С мальчишками было сложнее. Смешно ведь маршировать с барабаном, когда на тебе мешковатые штаны с пузырями на коленях и потрепанные за долгий учебный год школьные пиджаки. Стали спешно готовить специальную форму. Родителям велено было раскошелиться на ткани, но оплату заказа на фабрике школа взяла на себя (Елена Викторовна убедила директора). Каждый барабанщик получил к празднику синие шорты с желтым ремешком и рубашку военно-полевого цвета с погончиками и латунными пуговками.

Репетировали неделю. Бравый военрук Барклай в этом деле оказался беспомощен, и командовал теперь Брагич. Он вспомнил свое артековское детство и барабанные марши советской поры. Самый лучший марш был «Корабельный».

— Не забудьте, чтобы у каждого были белые носочки… — суетилась Лидочка Евгеньевна.

У знакомых в военной части она раздобыла для барабанщиков пилотки, но оказалось, что те велики: наезжают на уши.

— Пусть уж лучше топают с открытыми головами, — посоветовала Ольга Петровна. — Лохматые и жизнерадостные, как под музыку «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…».

Музыку помнили.

Так они девятого числа и промаршировали по стадиону — бодро стуча незагорелыми ногами по беговой полосе, с торчащими острыми локтями, радостные и взъерошенные. Может, и правда, лупили «Корабельный марш» кто в лес, кто по дрова, но все равно это не слышно было за оркестром, и зрители аплодировали от души.

Над колонной серебрились прибитые к палкам фанерные, обтянутые фольгой танки и самолеты. Выглядело по-боевому…

Потом барабанщиков и девочек с флагами пригласили на трибуну, к ветеранам. Седой дяденька в фуражке с золотом и в погонах капитана первого ранга с размягченной улыбкой сообщил:

— Смотреть на вас, братцы, была сплошная радость!..

— Братцы и сестрицы, — вступился за одноклассниц храбрый Цыпляткин, который забыл о глобусе.

— Ну да, ну да, я и говорю… И мы награждаем вас праздничными георгиевскими ленточками. Будьте достойны…

Капитан и другие ветераны (и ветеранши — пожилые тетеньки в беретах с кокардами) стали прицеплять на белые платьица и рубашки защитного цвета черно-оранжевые ленточки.

Вообще-то бантики из таких ленточек можно было раздобыть где угодно. Но там они были «просто так», а здесь — награда. Тем более что на каждом бантике блестела звездочка от офицерского погона.

Получившие награду радостно вопили: «Спасибо!» — и прыгали с трибуны на беговую дорожку.

— Ноги поломаете! — волновалась Ольга Петровна.

Но никто не поломал…

С этими вот ленточками и в своей праздничной форме барабанщики следующим утром явились на уроки.

— А чего! — заявил Ольге Петровне Цыпляткин. — Зря, что ли, деньги платили фабрике? Ради одного дня, что ли? Мы теперь всегда будем барабанщиками!

— Да на здоровье! — откликнулась Ольга Петровна. — Только не спешите принимать обормотистый вид. А то вон у некоторых рубашки скомканные и синяки на ногах как заплаты…

— Это боевые заплаты! — заступилась за барабанщиков староста Иринка Вездеходова. — Вчера вечером наши мальчики всухую обстукали «ашников» в «галки-вышибалки». Игра такая с мячиком…

— Ну, тогда другое дело, — покивала Ольга Петровна.

Завуч Елена Викторовна тоже одобрила внешний вид барабанщиков, когда увидела их в коридоре.

— Так им даже лучше: лето на дворе. И к тому же новая форма всегда дисциплинирует.

— Возможно, что так, — согласилась Ольга Петровна. — Цыпляткин! Перестань щелкать линейкой Асю Галкину!

— А зачем она пристает к Даньчику Заборову? Думает, что если он смирный, то можно?

— Она не приставала, Ольга Петровна. Только воротник поправила, — заступился за Асю Данька.

— Какие у вас внимательные друг к дружке дети, — сказала Елена Викторовна.

Крылатый Эльф завидовал форме барабанщиков. Даже вздыхал, поглядывая на них.

Маша сказала Эльке:

— Давай мы тебе такой же костюм сошьем. Дело нехитрое.

Но тот дернул плечом:

— Вот еще!.. Я же не ходил на парад. Получится, что самозванец… У меня своя форма есть.

И на следующий день появился в «мультяшной» одёжке — в прошлогоднем костюмчике с вышитыми на рубашке гномами из фильма про Белоснежку. Своей учительнице Виктории Григорьевне он сказал про гномов:

— А чего? Это литературные персонажи. Я читал…

— Ну и что дальше?

— А про меня говорят, что я эльф. Тоже сказочный персонаж. Поэтому гуляю в компании с гномами.

— А школьные правила не для тебя?

— Все равно скоро конец школьного года…

— Ох, скорее бы!.. Ну гуляй. Долго так не погуляешь: сводка погоды обещает похолодание со снегом…

Но похолодания не было. Пышно белели яблони, набирала цвет сирень. А вскоре по всем обочинам зацвели одуванчики.

— Это хорошая примета, если они так цветут. Рано и густо, — сказал Эльфу Данька.

Элька покивал. Он знал, что Данька верит в приметы.

Гуще всего одуванчики цвели в переулке Капитана Лухманова. Океанской лужи здесь давно не было, зато всю ширину переулка устилал солнечный ковер.

— Праздник радостной жизни, — говорил начитанный первоклассник Элька и поглаживал на животе вышитых гномов.

Гномы с ним соглашались.

Желтые головки мохнато щекотали ноги. А если упадешь в одуванчики лицом, легкие сразу наполнятся запахом лета. И кажется, что никогда в жизни больше не будет мороси, зябкости и пасмурных дней.

Квантовое сцепление

Ребята по-прежнему часто собирались в Лухмановском переулке. И много их было. Гоняли мячики, играли в «галки-вышибалки» и в «обмани колечко». Это когда по траве гонят обруч от большой бочки и надо проскочить в него так, чтобы не упал. Обручи путались в одуванчиках, катились медленно, проскочить было нетрудно.

А иногда хорошо было просто посидеть здесь, поболтать о том о сем в предчувствии долгожданных каникул. Устроишься в оконном проеме развалившегося дома или у стены и «дышишь». С одной стороны — золотое буйство одуванчиков, с другой — синева раздувшейся от половодья реки. Обрадовавшись большой воде, в реку заходили с низовьев длинные белые теплоходы. Ну просто приморский край! И словно эмблема этой приморской жизни, темнело высоко на монастырской стене звено якорной цепи. Талисман «корабельщиков». Не все про него знали, не все обращали внимание. Но «торпедоносцы» знали, барабанщики знали. И все, кто участвовал в весенних регатах. Они нет-нет да и поглядывали на железное колечко с перемычкой. Словно исполняли маленький тайный обряд.

Однажды пришли сюда после школы Мак, Данька и Маша. Чтобы посидеть и «глотнуть тишины», как выразилась Маша. Больше никого в переулке не было. Сели рядышком в одуванчики, глянули вверх, на кольцо, помолчали. Из оконного проема к ним упал Крылатый Эльф. Между Машей и Данькой. Видимо, он неподалеку занимался любимым делом — пускал с обрыва голубей.

Маша подвинулась и сказала:

— Чуть не раздавил. Называешься «Крылатый», а падаешь, будто куль с горохом.

— Ничего подобного! Я падаю, будто лебединое перышко. Потому что летучий и сказочный!

— Ох уж! — не поверила Маша. — Что в тебе сказочного? Гномы твои? Но они сами по себе…

— А я сам по себе! Каждый день открываю внутри себя всякую сказочность!

— Например?.. — с насмешливым ожиданием спросил Мак.

А Данька насупился. Он не любил, когда поддразнивают друга.

Но Элька не смутился.

— Например, вчера запустил голубка в небесную бесконечность, он даже не вернулся. А сегодня — вот, новая история… — Он сорвал одуванчик. Короткий корешок с желтой головкой сунул в нагрудный карман, а концом длинного стебля стал тыкать в ладонь. — Смотрите какие…

На ладошке цепочкой отпечатывались молочные колечки. Аккуратные, одинаковые…

— Ну и что? — сказала Маша. — Обыкновенный одуванчиковый сок. Не вздумай лизать: он горький…

— Дело не в том, что горький. Подождите… Вот…

Колечки вдруг, будто по команде, пожелтели, налились золотистым светом….

— Ух ты! — удивился Данька.

Похоже, что он, как и все, видел такой фокус впервые. Тоже сорвал одуванчик и украсил молочными кружочками свою ладошку. Через несколько секунд пожелтели и они — будто напечатанные на принтере апельсиновой краской.

— Причуды природы, — произнес Мак тоном старшего брата. И сделал такую же «причуду» себе.

А за ним и Маша.

— Забавно, — одобрила она.

— Но это еще не всё, — важно предупредил Крылатый Эльф. — Надо подождать чуточку.

Стали ждать, но ничего не случалось.

— Крылатик, ты нам пудришь мозги, — заявила Маша.

— Он не пудрит, — заступился Данька, хотя сам не знал, чего надо ждать.

— Еще немножко минут… — попросил Элька.

Но и через «немножко минут» ничего не случилось. Только Даньке на колено сел рыжий весенний комар.

— Уйди, зараза! — велел Данька. И объяснил: — Уже который раз садится. Чего ему надо от меня?

— Чтобы ты его прихлопнул, — разъяснил Мак.

— Не-е… — Даньке, видимо, не хотелось прихлопывать никого на свете, даже такую кроху, в этот чудесный день. — Может, ему интересно с нами, слушает, про что говорим…

— Вот закачает в тебя малярию, — припугнула Маша.

Данька вздохнул и хлопнул. Но не по комару, а рядом. Зато звонко! Комар усвистал в пространство, а Данька весело ойкнул:

— Смотрите, что получилось!

Рядом с бывшей «посадочной площадкой» комара отпечатались колечки с ладони. Такие же четкие и золотые. Внутри каждого колечка теперь видна была тонкая поперечинка. Этакий крохотный контрфорс, как внутри звена якорной цепи.

— Святой Николай-угодник! — выговорил Мак (опять же тоном брата) и глянул на свою ладонь.

Там были такие же «якорные» колечки.

— Видите? Получилось! — возликовал Крылатый Эльф. — Наверно, от шлепка они появляются быстрее!

Маша вдруг засмеялась и хлопнула Эльку по щеке.

— Не обижайся — это научный опыт!.. Ой, получилось! Корабельные веснушки! Смотри! — Она выхватила из сумочки круглое зеркальце.

— Ура! — выдохнул Элька. — Я буду первый на свете эльф с корабельными веснушками!..

— Теперь меня! — заторопился Данька. И схлопотал два шлепка по щекам. — Получилось?

— Еще как! Смотри… — Маша протянула зеркальце ему. — Мак, а ты хочешь?

— Я сам! — И он вляпал себе две добросовестные оплеухи. — Ну как?

— Лучше, чем у всех! — обрадовалась Маша.

Мак осторожно спросил:

— А тебе надо?

— Мне куда? И так сплошь конопушки…

— Но ведь не колечки же…

— Все равно. Нет уже места…

— Да твоих-то почти не видно! — попробовал уговаривать он. — Если только на солнце…

— Нет, — решила Маша. — Две крупы на одну грядку не сеют… — И вдруг испугалась: — Ой, мальчишки, а если они у вас не отмоются?

— Отмоются, — успокоил Эльф. — У меня же отмылись вчера. Только надо дегтярным мылом. Меня мама драила…

— Утешил! — проворчал Мак. — А если сразу не сойдут, как идти в школу?

— А чего такого? — сказала Маша. — Обычное дело. В эту пору у многих высыпают веснушки: закон природы.

— А по какому закону они вот такие, с перекладинками? — опять проворчал Мак.

— А мы скажем: ничего не знаем! — развеселился Элька. — Закон природы, вот и всё!

Маша стала очень серьезной:

— Ну ладно, ну закон… А на самом-то деле, откуда они? Кто нам это объяснит?

— Мир объяснит, — пообещал Мак. — Я даже знаю, что он скажет. «Вот, — скажет он, — видите, висит кольцо от якорной цепи… — И все разом снова задрали головы к кольцу, а Данька и Эльф глянули на него в половинки бинокля, с которыми не расставались. — Оно висит, и от него идут разные энергетические излучения. Таких излучений много на свете. Они еще не изучены, но они есть. И на очень многое влияют в жизни. И вот это излучение решило повлиять на нас, потому что мы все… ну, будто родственники капитана Лухманова. Захотело отметить нас по-своему…» И правильно сделало… Мир сейчас на репетиции, но скоро появится… Ой, да вот он!

Мир положил велосипед в траву. Раскрутил на правой ноге подвернутую джинсовую штанину, сел на кирпичный выступ у стены, глянул на всех по очереди, спросил с хмуростью в голосе:

— Что случилось-то?

Он в эти дни всегда так говорил — слегка устало и будто издалека. Потому что с недавних времен по уши увяз в сверхсовременных идеях всеохватной космической физики. Той, что решала проблемы безграничной Вселенной и бесконечного Времени. Он больше не думал (или почти не думал) о парусах «Дианы» и оставался равнодушен к факту, что в город (и в прежнюю школу, и в свой класс) вернулась и активно напрашивалась на контакты несравненная и неотразимая Екатерина Изнекова. Он не стал припоминать ей прежние конфликты, но и не проявил никакой радости. Говорил при встречах: «А, привет…» — вот и всё.

Главные мысли Мира были о новейшем телескопе (вернее, антихроноскопе), который, будучи выведен на орбиту, превратит в ничто любое расстояние и время. Опровергнет все теории и доводы Эйнштейна.

— Мир, все физики, говорят, что этого не может быть, — однажды осторожно возразил Мак.

— Не все. Академик Козырев говорил другое…

Он по уши зарывался в статьи этого Козырева и его учеников, ночами торчал в Интернете и время от времени разъяснял брату:

— Теория Эйнштейна говорит о Времени. О том, что быстрее, чем оно, ничего не может быть. Но ведь кроме энергии Времени есть и другие. Например, теория Мысли и ее свойства. К ней просто еще не подступали вплотную… Ну, знаю, знаю, подступали, только не с того конца. Никто не брал всерьез, что эти свойства — признак мыслящих существ — и землян, и обитателей других миров. Тех, кому знакома таблица умножения и природа человеческих привязанностей… Что, мой капитан, бестолково говорю? — Волосы его лохматились, а в глазах горели солнечные точки.

Мак деликатно сказал:

— Ты все толково говоришь. Это я бестолковый, потому что не все понимаю.

— Мак, мы разберемся. У нас еще есть время…

Сейчас, оказавшись в переулке Капитана Лухманова, Мир выслушал историю про колечки-веснушки и дал посадить себе на запястье несколько таких же. Подождал, когда проступят в них золотистые перекладинки-контрфорсы. Почти не удивился, посмотрел вверх, на якорное кольцо, и объяснил с точки зрения своих новых познаний:

— Здесь, видимо, дело в живом квантовом сцеплении.

Все, конечно, хором спросили: «В чем?!» — хотя и раньше слышали от Мира об «этом фокусе».

— Есть такое свойство в новейшей физике. Его сейчас усиленно принялись изучать. Куча статей в Интернете и журналах…

Эльф сообщил:

— Я читал… маленько… Только ни капельки не понял…

— А никто ничего не понимает, — утешил его Мир. — Даже знаменитые физики. Только спорят друг с дружкой. Но одно свойство все-таки открыли и подтвердили…

— Какое? — осторожно спросил Данька.

Он тер колечки над коленкой, и они блестели все ярче, как начищенная медь.

— Вот такое, — значительно сказал Мир, будто сам сделал это открытие. — Если взять два совершенно одинаковых предмета и один из них как-то отметить, на другом появляется такая же отметка…

— Это как? — строго спросила Маша Чешуйкина.

— Приведем пример, — отозвался Мир благосклонно (потому что это ведь Маша). — Возьмем два хрустальных кубика. Нацарапаем на одном, скажем, букву «Эм». И на другом кубике (если он совсем одинаковый с первым) сразу появляется такая же буква…

— А если буква «Фита»? — спросила Маша.

— Все равно… И это независимо от того, на каком расстоянии кубики друг от дружки. В пяти сантиметрах, в километре или даже на Луне…

— На Луне-то кто это проверит? — с осторожным недоверием спросил Данька. — Там же никого нынче нет…

— Лунатики, — вставила Маша.

Мак посмотрел на нее с недовольством.

Мир объяснил:

— Это доказано теоретически. Потому что для живого квантового сцепления никакое расстояние и время не играют роли. Эйнштейн здесь ни при чем… Вот сейчас мы смотрим через орбитальные телескопы в дальние края Вселенной и видим лишь то, что случалось там миллиарды лет назад. Потому что именно такое время оттуда идет свет… А если смотреть через антихроноскоп…

— Через что? — спросили разом все, кроме Мака.

— Ну… — слегка смутился Мир. — Это прибор такой… проект… Если через него, то будет видно сразу, что делается на любом краю мира. В этот самый миг… Потому что сцепление…

— А разве такие уже есть? — спросил дотошный Эльф.

— Пока еще нет. Но будут… А для земных опытов антихроноскоп и не нужен. Зачем он, если между хрустальными кубиками несколько сантиметров. Или даже километр…

— А с кубиками опыт всегда получается? — спросила Маша.

— Не всегда, конечно. Для сцепления нужны особые условия, а какие именно, пока еще непонятно. Может быть, полнейшая одинаковость двух предметов. Или особое излучение…

Конечно, в рассуждениях Мира Рощина серьезной науки было не больше, чем золотого песка на искусственном пляже в городском парке. Маститые физики, услыхав такое, поставили бы юного теоретика в угол или велели бы ему подметать полы в своих лабораториях. Но… вот ведь якорные колечки с перекладинками — они откуда?

Мир снова запрокинул голову, глянул на верхнюю кромку стены, где кольцо. Насупился опять и выговорил:

— А может, дело не во внешней одинаковости, а во внутреннем единстве явлений… в том, что сцепление — живое…

— Это когда одна живая душа тянется к другой, в точности похожей, — вставил Мак. Наткнулся на взгляд Мира и засопел: — Ну ты чего? Я же никаких секретностей не выдаю, это же не устройство антихроноскопа… Ты же сам говорил… Ты лучше расскажи про Эльфокрыла…

— Про кого? — подскочил Крылатый Эльф.

— «Болтливому Ермиле язык прищемили», — пообещал Мир. Впрочем, без настоящей сердитости.

— А то я сам расскажу, не удержусь, — осмелел Мак. — Потому что эта история для всех…

— Мир, что за история? — строго спросила Маша.

— Вот пристали к человеку… Пусть этот болтун рассказывает…

— У тебя лучше получится, — подмазался к брату Мак.

— Зануда… Да никакой особой истории… Просто сидели недавно вечером вдвоем и болтали про всякое про такое… Мол, есть где-то за миллион парсеков планета, похожая на нашу, и там такие же, как здесь, люди. И есть среди них мальчишка, похожий на одного из нас. Ужасно любопытный и все время в книжки зарывается с головой. Так, что одни пятки торчат наружу…

— Это он — Эльфокрыл? — с удовольствием спросил Элька. Задрал ноги, стряхнул сандалеты и подставил голые пятки солнцу.

— Он самый, — согласился Мир. — И жил он в общем-то нормально, без больших печалей, маму-папу не огорчал двойками, с приятелями играл в кольца-прыгалки, читал романы «Дети капитана Врунгеля» и «Три робинзона»…

— Таких нету… — сообщил Эльф.

— Здесь нету, а там есть… И вот однажды Эльфокрыл увидел телепередачу про квантовое сцепление живых душ. Это было начало. А продолжение появилось во сне. Будто живет на дальней планете похожий на него, на Эльфокрыла, первоклассник. Так же не любит математику, зато любит книжки, и когда читает что-то интересное, становится над книгой на четвереньки так, что торчит наружу круглое место с вышитым на штанах гномом по имени д’Артаньян… Эль, не говори, что такого гнома нет.

— Я знаю, что есть! А трех других зовут Атос, Барбос и Паровоз! На той планете!

— Умница… Ну и захотелось Эльфокрылу познакомиться с этим похожим на него читателем. Потому что приятелей у него хватало, а такого вот похожего друга не было. Но как до этого друга добраться?.. И решил Эльфокрыл построить летающую сковородку. И построил. Потому что был умелый парнишка…

Эльф вздохнул, потому что таким умелым не был. Одно дело выстругать кораблик, а другое — межгалактический корабль. Он спросил насуплено:

— Из чего сковородка-то?

— Из всего помаленьку. Из кусков фанеры, полиэтилена, пенопласта и банок с шипучим напитком, который там называется «Остуди душу». Шипучие струйки давали двигательную энергию для старта. Получился звездолет очень даже славный — диск диаметром три метра с капитанской рубкой посередине, не тяжелый. Эльфокрыл назвал его «Фемистокл», потому что любил древнегреческую историю…

— Я тоже люблю, — вставил свое слово Элька. — Я читал. Про Фемистокла…

— Гениальный ребенок! — сказала Маша.

— Не перебивайте, — попросил Данька. — Мир, давай дальше.

— Эльфокрыл нарисовал на борту тарелки букву «Фита». Потому что раньше с этой буквы писалось имя Фемистокл. А она в точности как наше якорное колечко… Вот видите, есть уже немалое сходство с нами…

— И получилось сцепление? — нетерпеливо дернулся Элька.

— Подожди… Эльфокрыл поставил тарелку на ребро и спрятал в щели между забором и сараем, где жили хохлатые куры местной породы. Каждое утро он выкатывал «Фемистокл», садился в рубку и пытался взлететь. Нельзя сказать, что ничего не получалось, но далеко тарелка не летела. Не дальше соседнего огорода. А там, конечно, крик: «Хулиган, вот ты у меня получишь!» Что бывает, когда мальчишку ловят в чужом огороде, каждому известно. Это одинаково на всех планетах… Ну и приходилось выжимать из банок «Остуди душу» последние газы, чтобы стартовать обратно…

Эльфокрыл думал-гадал, в чем неудача. И наконец понял. Чтобы за один миг пересечь все межзвездное пространство, мало ощущать сцепление душ. Надо увидеть место, куда хочешь прилететь. А для этого нужен инструмент вроде нашего антихроноскопа… Ну, если нужен, значит, надо мастерить. Эльфокрыл смастерил. Из куска водосточной трубы, зеркала с комода тетушки и подставки от большого вентилятора. И стал шарить трубой по небу. Искал точку, из которой особенно сильно доносился сигнал живого сцепления, похожий на звук тонкой струны…

— И нашел? — разом спросили Маша и Данька.

— Пока неизвестно, — остудил их нетерпение Мир. — Мы еще не придумали продолжение.

— У-у-у… — крепко огорчился Элька.

— А ты думал, сейчас мы пойдем и увидим за углом прилетевшего из космоса остроухого пацана?! — хмыкнул Мир. Он знал, что Элька не обижается на «остроухого».

И тот не обиделся, но огрызнулся:

— А может, и правда встретим…

— Да! Может, и в самом деле, — поддержала его Маша.

Мир сказал покладисто:

— Вот и хорошо. Только имейте в виду: он не обязательно будет похож на Эльфокрыла. Потому что для сцепления душ важна их похожесть не снаружи, а внутри. А с виду он может оказаться каким-нибудь беспризорником. Оттопырит губу и скажет: «Чо пялитесь? Не видали инопланетянина?»

— Не, он так не скажет, — всерьез заспорил Крылатый Эльф.

— А может, он и сам не будет помнить, что с другой планеты, — вдруг догадался Мак.

И стало почему-то грустно.

Та самая книга

Они и правда вскоре встретили незнакомого мальчишку. И он в самом деле не был похож на Эльфокрыла. И не было в нем ни капельки инопланетных признаков. Этакий пацан с намеком на безнадзорность. В сизом обвисшем свитере, в порванных джинсах, в расхлябанных кроссовках. С темными волосами, обрезанными ниже ушей, с хмурыми глазами, под которыми лежала легкая тень. Ростом он был с Мака.

Это случилось на другой день после разговора о квантовом сцеплении, на улице Челюскинцев. Мак, Маша, Данька и Эльф забрели так далеко от школы, потому что Маша после уроков сказала:

— Мальчишки, хотите космического мороженого? Называется «Сатурн». Шарики в шоколаде, а вокруг колечки из разноцветного крема. Вкуснятина-а!..

Все хотели.

Маша объяснила, что «Сатурн» продается в только что открывшемся летнем кафе. Порция стоит сто рублей. Подсчитали, что у всех наберется около двухсот, и Маша решила, что двух порций хватит на четверых: «Они большущие…»

Но попробовать космическое лакомство не удалось. В нескольких метрах от голубой пластмассовой кафешки их окликнул тот самый пацан. Окликнул со спины:

— Эй! Постойте, дело есть…

Все разом обернулись. Мальчишка не понравился. Не потому, что вид потрепанный, а потому, что смотрел непонятно — со смесью дерзости и боязливости.

— Ну, чего? — сказал Мак с готовностью к ссоре. Хотя опасности, конечно, не было: их четверо, а он один.

Мальчишка спросил, глядя исподлобья:

— Ты брат Мирослава Рощина?

— Да… Ну и что? — И толкнулся страх: — С ним что-то случилось?

— Нет… Не думаю… Я хотел с ним поговорить, да не знаю, где найти… — Теперь глаза мальчишки были уже не такие сумрачные. Слегка виноватые даже. И он сказал опять: — Дело есть…

Вмешалась Маша:

— Если важное дело, давай пойдем в клуб. Мир наверняка там, с гитаристами…

— Можно… Или не надо. Можно с вами… С братом…

— Да что за дело-то? — спросил Мак все еще ощетиненно.

Мальчик шевельнулся, будто сбросил со спины рюкзак (которого не было).

— Я весной был во Дворце школьников, там Мирослав рассказывал про капитана… И про его кораблик. И про старинную книгу, которая была раньше у ребят, а потом пропала…

«Ну и что?» — чуть снова не спросил Мак, но почему-то удержался.

И все выжидательно молчали. У мальчика на плече висела холщовая сумка с черным рисунком — парусник времен Магеллана. Мальчик вынул из нее плоский газетный сверток, сдернул газету, скомкал ее, сунул в сумку. В руках у него оказалась темная узкая книга с обугленным уголком.

— Эта? — спросил мальчик и протянул Маку.

Книга была эта. На серо-коричневом переплете тянулась по диагонали надпись: «МОРСКIЕ РАЗСКАЗЫ». А вверху — имя автора: «ДМИТРIЙ ЛУХМАНОВЪ».

«А может, не та, а просто такая же?» — мелькнуло у Мака. Он рывком откинул корочку. На первом листе чернел знакомый по ксерокопии почерк: «Владимiру Андреевичу Шателенъ в знакъ глубокаго уваженiя…»

Маша, Данька и Крылатый Эльф стояли по бокам от Мака и тихо дышали. Все знали, что это за книга. Мак тоже молчал. Он чувствовал, что с этой минуты жизнь делается иной: с новыми интересами, новыми красками, новыми загадками. Наконец он выговорил:

— Где взял? — И сам почувствовал: вышло не по-доброму, хмуро и подозрительно. И чтобы сбить это впечатление, добавил по-иному: — Это же… просто чудо какое-то…

Мальчишка шевельнул плечом под широким свитером. Сипловато согласился — то ли с ухмылкой, то ли с недовольством:

— Может, чудо… А может, просто случай… Люди выкидывают ненужные книги с чердаков, когда ломают старые дома. Ну вот и эту выбросили не глядя. И попала на кострище. Теперь во многих местах книги жгут. Свозят на пустыри и палят. Будто в этом радость какая-то. А мы с пацанами ходили туда, разгребали остатки…

— Зачем? — ревниво спросил Элька. Потому что незнакомый мальчишка не был похож на книголюба.

Тот опять шевельнул плечом:

— Так. Для добычи. Может, что-то редкое попадется… Вы-то однажды тоже спасали книжки из костра, я знаю…

Что тут можно было возразить? Не скажешь ведь: «Мы не для добычи…» Получится, будто хвалишься.

А мальчик спросил:

— Это правда редкая книга?

— Еще бы, — сказал Мак. Быстро и честно. — А ты что хочешь с ней делать?

— Продать, — отозвался мальчик, будто о породистом щенке-найденыше или пойманном голубе.

У него словно проклюнулись сквозь свитер колючки. И у Мака мелькнула мысль, что мальчишке подошла бы кличка Шиповник.

Вмешалась Маша:

— Книга, конечно, редкая, но кто ее купит сейчас? Кому нужен какой-то Лухманов?

— Какому-нибудь музею, — объяснил Шиповник. — Это же ценный экспонат. Ему больше ста лет. Да еще надпись, автограф называется…

— А ты знаешь, кто такой Шателен? — спросил Мак.

— Знаю, конечно. Твой брат рассказывал тогда во дворце…

— Все равно ничего не дадут в музее, — рассудила Маша. — Или предложат копейки, или схватят за шиворот: «Где взял? На кострище? А ты знаешь, что детям туда нельзя? Пошли в полицию!..»

Мальчишка не стал спорить. Кивнул:

— Это они могут… — и уперся взглядом в свои кроссовки. Потом сбивчиво спросил: — А вам… она не нужна?

Мак досадливо прошелся по «торговцу» глазами. Как бы попробовал на ощупь его полинялый свитер. От свитера пахло сигаретным дымом. Мак поморщился и проговорил хмуро и откровенно:

— Нам она, конечно, нужна. Но ты ведь, наверно, запросишь, сколько нам и не снилось…

— Да! Сколько ты хочешь за эту книгу? — деловито вмешалась Маша.

— Ну… понятия не имею… — Он поднял глаза, но смотрел не на ребят, а в сторону.

Данька вдруг проговорил, не скрывая недовольства:

— А ты «поимей понятие». И скажи.

Шиповник посмотрел в другую сторону.

— Я думал… может, тыщи три…

Крылатый Эльф умело присвистнул.

Мак уныло хмыкнул:

— Откуда у нас?

— Я думал… может, брат найдет…

— А он где найдет? Дома по сусекам наскребет? У матери зарплата меньше, чем у технички, — отрубил Мак. — А машину, чтоб печатать деньги, он еще не придумал…

А в голове прыгало: «Но нельзя же упускать книгу! Ни за что на свете! Может, позвонить Лиру? Лир, наверно, найдет деньги, но…»

Это «но» оказалось как тормоз. Как песок на ледяной горке или деревянный кубик в пищеводе. Не заскользишь, не проглотишь. Да, можно пойти к старику Лиру, и он, конечно, обрадуется известию о книге, и, скорее всего, раздобудет нужные деньги. Правда, книга сразу станет полностью его, а не общая, но это не так уж важно. Главное, что нашлась! Каждый сможет посмотреть, прикоснуться и как бы вдохнуть воздух тех давних времен. Однако «тормоз» царапал сознание: «Это не так, не то, не надо». Такую книгу можно принести старому владельцу как радостную находку, как добычу, как разгадку тайны. А как товар — нельзя. Липла к этому какая-то обида…

В те несколько секунд, когда Мак размышлял, а Маша смотрела то на него, то на мальчишку с книгой вопросительно и боязливо, Эльф потянул Даньку за рукав. Отвел на несколько шагов. Что-то зашептал ему на ухо. Данька замер. Постоял, напружинив шею и растопырив локти. Оглянулся на Мака и Машу, снова замер и вдруг закивал, словно говорил: «Да! Да! Да!»

Они вместе, плечом к плечу, подошли к мальчишке (он даже вздрогнул), и Данька сказал тонко и решительно:

— Слушай, нет у нас денег! Давай меняться!

Шиповник с книгой, кажется, не удивился.

Сразу спросил:

— На что?

— Вот! — Крылатый Эльф рывком расстегнул рубашку с гномами, сдернул с шеи медный монокуляр, который висел на шнурке. — Смотри! Это половинка бинокля. А вторая — у него… — Эльф обернулся к Даньке.

Тот уже вынул свою половинку из рюкзачка.

— Смотри, — снова сказал Эльф мальчишке. — Это морской бинокль, старинный и дорогой. Такие стоят не меньше трех тысяч, мы с папой видели в комиссионке. Будет справедливо: книга морская и он морской…

Шиповник не сказал «на фиг он мне нужен». Не сказал «ищите дурака». Он взял монокуляр у Эльфа, неторопливо, задумчиво даже, покачал в ладони. Взял у Даньки. Соединил, вставив шарнир в шарнир. Тихо спросил:

— А винт?

— Ой!.. — Элька виновато запританцовывал. — Он дома. Я сейчас сбегаю! Туда рысью, а обратно на велике! Это недолго!

— Подожди, — насупленно сказал Шиповник. Книгу он держал под мышкой, а половинки бинокля баюкал в руках, словно хотел узнать: какая тяжелее?

Все смотрели на него, ждали. У Маши было такое лицо, словно ей хотелось заплакать. Кажется, она жалела бинокль больше всех. Но не сказала ни словечка.

Шиповник вложил одну половинку в ладони Эльке, другую — Даньке.

— Не… Я не буду меняться…

— Но бинокль ведь правда морской… — жалобно сказал Данька.

— Да хоть какой! — хмыкнул Шиповник. — Я вам книгу и так отдам, без него…

Все помолчали слегка обалдело. Потом Данька прошептал:

— Даром, что ли?

Мальчишка ухмыльнулся снова:

— Хитрые какие!.. У вас найдутся сто рублей?

Как хорошо, что они не купили мороженое! Мак выхватил из кармана обе сторублевые бумажки.

— Вот! На…

— Мне одну… — недовольно разъяснил Шиповник. Взял коричневую «деньгу», а книгу сунул Маку. — Всё, сделка как на бирже, обратного хода нету… Только подожди, я гляну разок!

Он взял у Эльки монокуляр, посмотрел вдоль улицы.

Все глядели на мальчишку вопросительно и даже виновато. Очень уж непонятно все это было.

Маша неловко проговорила:

— Смотреть лучше в другую сторону. Там заречный пейзаж…

— Мне пейзаж до лампочки, — охотно отозвался Шиповник. — Мне надо прочитать вон на том киоске, работает ли он сейчас… Да, работает!

Киоск блестел зеленой пластмассой в конце квартала.

— В нем цветы продают, — по-простецки, как давним знакомым, объяснил Шиповник. — Одна роза как раз сто рублей…

Он отдал Эльке монокуляр и опять посмотрел на киоск, уже без оптики, через плечо.

Казалось, теперь можно и разойтись, но как-то неловко было. Словно пришлось бы разорвать какую-то ниточку. «Надо сказать что-то, — подумал Мак. — Но что? „Спасибо за книгу“?» Он спросил, одолев неловкость:

— Послушай, а почему ты… так?..

— Что? — опять насупился Шиповник.

— Ну… сперва «три тыщи», а потом почти задаром…

Шиповник зачем-то одернул свитер, от которого пахло никотином. Криво улыбнулся:

— Да пошутил я насчет тысяч. А книжка, она же вам нужнее…

Все опять помолчали, а неловкость не уходила. И тогда Маша задала неожиданный вопрос:

— А роза тебе зачем?

Шиповник царапнул кроссовкой асфальт, быстро обвел всех сумрачными темно-серыми глазами и ответил полушепотом:

— Для мамы…

В этом ответе была печальная непонятность. Надо бы помолчать, но Маша не устояла перед этой непонятностью, решила одолеть ее:

— А у мамы… день рожденья, да?

Шиповник скомкал в кулаке сотенную бумажку, почесал ее уголком щеку и сказал, будто про обыкновенное дело:

— Нет, это в память о ней. Она семь лет назад разбилась в самолете… — Глянул на Мака и добавил: — В том, где твой с Мирославом отец…

И сразу ясно стало, какая горечь прячется в его спокойном тоне.

«Вот это да!.. — застучало в голове у Мака. — Вот это да!.. Это опять какая-то судьба. Это всё не случайно…»

Но ведь не скажешь про судьбу. И неловко, и… будто рискуешь разбить что-то… Мак выговорил:

— Но это же случилось зимой… и братская могила далеко, в Ямщикове…

Шиповник снова посмотрел назад, через плечо.

— Не все ли равно где и когда… Я раз в году, если деньги есть, покупаю цветок и иду вон к той церкви… — Он мотнул головой. Спасская церковь, узорчатая, стройная, гордость города, поднимала белые башни и золоченые маковки в двух кварталах отсюда, над тополями, которые пока еще не успели спилить. — Там в кустах стоит крест. Когда церковь ремонтировали, под ней нашли несколько тел, неизвестно чьи. Там и похоронили…

— Это жертвы репрессий, — сказал Мак. — Мир рассказывал…

Шиповник кивнул:

— Наверно. Только без имени… А если без имени, то можно считать, будто памятник всем погибшим… Ну и вот…

Мак принял решение сразу:

— Мы тоже пойдем. Да, ребята? — И спохватился: — Если ты не против… А если не хочешь, мы потом, сами…

— Пошли… — вздохнул Шиповник. — Самолет-то был один, общий.

В киоске купили две белые розы.

Пока шагали к церкви, Мак несколько раз пытался набрать номер Мира. Тот не отвечал. Позади Спасского храма, у его пятигранной алтарной части, росли клены и сирень. Она густо цвела. Среди кустов стоял желтый лакированный крест — без всяких слов. Перед крестом зеленел плоский холмик, а рядом была врыта некрашеная скамейка. На холмике лежали несколько букетиков, но уже старые, увядшие. Было тепло и тихо. На улице шумели машины, однако их звуки жили как бы отдельно от тишины. И почти никого не было поблизости, лишь в десяти шагах на такой же скамейке устроился щетинистый дядька с пивной банкой. Дремал. На него, как по уговору, не стали смотреть.

Шиповник шагнул к холмику и первый положил розу. Взялся за крест, постоял, прикрыв глаза. Может, вспоминал какие-то слова. Мак тоже положил цветок. Чуть в сторонке от розы Шиповника. «Папа, это тебе. От меня, от Мира, от мамы… и от ребят…» И подумал: «Ох, надо же дозвониться до Мира! Тут такие дела, а он совсем свихнулся со своими гитарами…»

Сели на длинную скамью. Мак на одном краю, Шиповник на другом, остальные между ними. Не очень плотно, однако все же рядышком. А что было делать? Не расходиться же сразу.

Шиповник вдруг коротко рассмеялся:

— А вы ведь могли скрутить меня, напинать и отобрать книжку…

— Ты спятил, да? — тонким голосом сказал Крылатый Эльф, и уши его заполыхали от возмущения.

— А что такого? Я драться почти не умею…

— А что сказал бы капитан Лухманов? — спросил Эльф.

Этот вопрос заставил задуматься всех. Молча посидели минуту. Маша наконец задала вполне резонный вопрос:

— Тебя как зовут?

— Очень просто, — сразу откликнулся Шиповник. — Егор Егоров. Легко запомнить… «Егоров, к доске!.. Егоров, кто за тебя будет решать задачу?.. Егоров, будешь болтать — позвоню родителям…» — Он поймал удивленные взгляды, досадливо объяснил: — В школе ведь почти никто не знает, что мамы нет, а отец болтается неизвестно где. А родители приемные. Называется «патронажная семья»…

— Худо живется? — прямо спросил Мак.

— Наоборот! — вскинулся Егор Егоров. — Прекрасно живется! Все танцуют вокруг меня, как у новогодней елки. Дядя Вова, тетя Надя, их взрослая дочка. «Егорушка, Егорушка, почему ты опять выпускаешь колючки?..»

«Все-таки Шиповник», — подумал Мак.

— Ну, я стараюсь не выпускать, даже мурлыкаю, будто домашний кот: все, мол, хорошо…

«Если „танцуют вокруг“, отчего же не дадут нормальную одежду?» — чуть не спросил Мак.

И Егор будто учуял этот вопрос.

— Думаете, почему в такой хламиде хожу, если из благополучной семьи? И почему воняю сигаретами? Я это рубище у соседского парня беру напрокат, чтобы на улице не придирались всякие бомжата и гопники. Так я будто один из них… — Он посмеялся, но без веселья. — И по кострищам лазить удобно, и… книжками спекулировать… Я сейчас сниму…

Егор дернул свитер через голову и оказался в ярко-алой рубашке с рисунком из белых и черных стрекоз. Как бы сразу шагнул из компании беспризорных пацанов в сообщество «приличных мальчиков».

«Еще бы постричь слегка», — подумала Маша.

Егор скомкал свитер и сунул в сумку. Расправил плечи, прислонился к спинке скамьи и улыбнулся. Щурясь, посмотрел на маковку колокольни со сверкающим крестом.

Мак в это время наконец дозвонился до Мира.

— Ты почему не отвечаешь, елки-палки?! Тут такое дело!

Мир невозмутимо сообщил, что отключался на репетицию.

— Потому что нет никаких дел важнее новой песни Зоечки Вертицкой: «Три сапога тоже пара, если шагают в ногу…»

Мак закричал, что Зоечка окончательно сбрендила, а он, Мир, должен немедленно бежать к Спасской церкви, где узнает «обалдетельные» новости.

— По телефону разве нельзя обалдеть? — спросил трезво мыслящий Мир.

— Нельзя! — заорал Мак. — Мы должны познакомить тебя с одним человеком! Людей пока еще не транспортируют по телефону.

— А жаль, — подвел итог Мир и сказал, что садится на велосипед.

Егор Егоров не сделал попытки уйти. Наверно, ему хотелось познакомиться с Миром. Или просто не хотелось расставаться с новыми знакомыми.

Помолчали.

Маша задумчиво сказала:

— Интересно, как книжка попала на кострище?.. И где была до нашего времени?..

Мак погладил книгу по обложке — она лежала у него на колене.

— Тут можно придумать тысячу историй. Только никогда не узнаем, какая из них правильная.

— А зачем узнавать? — рассудил Данька. — Главное, что книжка нашлась… И что она с нами…

— И можно почитать, — сказал Эльф. Потому что копию книги, которая была у Дядюшки Лира, ребята пока что не осилили до конца. — Егор, ты ее читал?

— Наполовину. Где про жизнь моряка, там интересно. А рассказы и пьеса про любовь — так себе. — Он усмехнулся. — Наверно, я еще не дорос…

— Главное — про морскую жизнь, — решил Эльф.

— Мир придумает про все про это целый приключенческий роман, — пообещал Мак. — Он умеет.

— Интересно будет, — предсказал Крылатый Эльф.

Он вскинул половинку бинокля и смотрел на верхушку колокольни, словно хотел разглядеть там начало романа о приключениях книги капитана Лухманова. Видимо, не разглядел. Поставил монокуляр объективом на ногу, повыше коленки, надавил, поднял. На коже осталось розовое кольцо.

— Во, еще одна морская веснушка, — похвастался Эльф. — Великанша. Сейчас вырастет перекладинка…

— Не вырастет, — усомнился Данька. — Она ведь не от сока одуванчика…

— Тогда сам сделаю, — с капризной ноткой сказал Элька.

Он выудил из кармана кусочек мела и внутри кольца-отпечатка нарисовал на загаре тонкую полоску.

Егор смотрел с интересом.

— Это знак «корабельщиков», да? Мирослав рассказывал тогда во дворце…

— У нас и веснушки такие, — сказала Маша и показала Егору щуплое запястье с часиками. Золотистый кружок с перекладинкой сидел повыше часиков. — Хочешь такую же?

Егор, кажется, хотел, но стеснялся сказать. Маша перегнулась назад, дотянулась до кустика одуванчиков, что желтел за спинкой скамьи. Сорвала стебель с солнечной головкой.

— Ну-ка дай…

Рукав алой рубашки был короткий. Маша ткнула концом стебля у локтевого сгиба — на коже осталась аккуратная буква «О».

— Сейчас белая, а скоро станет золотистой, — пообещала Маша.

— Наверно, она не станет, — осторожно возразил Данька. — Потому что здесь не наш переулок…

— Подождем, пока Мир едет, — рассудила Маша.

— Пока он едет, здесь расцветут кактусы, — проворчал Мак. Так, для порядка.

Егор ладошкой прикрыл белое колечко и побаюкал колючий локоть. Потом сказал:

— У деревни Старый Бор есть детский лагерь «Золотой якорь». Я туда ездил в прошлом году. Меня хотели взять с собой к морю, в Евпаторию, но я запросился в лагерь.

— Почему? — удивился Элька.

— Ну… так. Чтобы отдохнуть… от патронажной любви.

— Отдохнул? — не удержался от вопроса Мак.

— Ага… Только там все оказалось не по правде. Обещали, что будут паруса и яхты, корабельные походы, а на самом деле смех один.

— Не было яхт? — посочувствовал Данька.

— Были. Только без парусов, маленькие. На них даже катали два раза. Прицепят веревкой к моторке и туда-обратно, от берега до берега… «Дальний корабельный поход»… В этом году поеду снова.

— Зачем?! — разом изумились Данька и Эльф.

— Потому что где-то там все равно есть паруса. В каких-нибудь кладовках. Можно отыскать. Или самим сделать из простыней… Главное, найти верного помощника. В прошлом году был один, первоклассник Андрейка Санников, но его родители раньше срока забрали из лагеря… Ну, на этот раз, может, повезет…

— Как — повезет? — опасливо спросила Маша.

— Очень просто. Надо, чтобы вечер был темный и ветерок подходящий. И спутник надежный… Сели — и в путь…

— И потом вас попрут из лагеря, — сказал Мак.

— Ну и пусть. Это ведь уже после плавания. Можно будет вспоминать, что оно было…

Данька и Эльф завистливо вздохнули.

— А если перевернетесь и потонете? — забоялась Маша.

— Да там от берега до берега десять метров…

Мак нахмуренно спросил:

— А ты умеешь управляться с парусом?

— Я всю зиму про эти дела книжки читал…

«Одно дело — книжки, другое — на практике», — хотел сказать Мак.

Но Егор в этот миг радостно ойкнул. Он смотрел на сгиб руки: там ярко желтело колечко с перекладинкой.

— Ого! — обрадовался Мак. — А говорили: не тот переулок!

— Главное — не переулок, — подвел итог мудрый первоклассник Эльф. — Главное — какой человек…

Со звоном подкатил Мирослав Рощин. За спиной его ухала гитара. Черная, с желтым знаком «фиты» на корпусе.

Мира усадили на скамью. Миру сказали:

— Это Егор Егоров, — и поставили Шиповника перед Миром.

Егор вдруг застеснялся, как юный певец перед первым выступлением.

— Привет, — кивнул Мир незнакомому Егорову.

Он держал гитару между ног и прислонялся щекой к грифу. Он сразу что-то почуял, хотя хранил невозмутимость.

— Ты еще ничего не знаешь, — сказала Маша. Ее ресницы азартно загибались вверх, на них горели солнечные точки. — Егор нашел ту самую книгу. И подарил нам… Мак, покажи…

Мак показал.

Мир охнул и выпустил гитару. Она упала и загудела вновь. Мир судорожно откинул переплет: на месте ли автограф?

— Старик знает?

— Нет еще… — сказал Мак.

— Так чего вы сидите? Идем!

И все вскочили.

— А мне можно? — нервно спросил Егор.

— Ненормальный! — возмутилась Маша. — Ты еще спрашиваешь! У тебя же знак «корабельщика»!

Егор Егоров

Лишь на пути сообразили, что надо бы позвонить Дядюшке Лиру: дома ли он и готов ли принять у себя шумную компанию (пускай даже с неожиданной находкой). Старик оказался дома и готов был принять. Пришли, поскидывали у порога башмаки, расселись кто где. Егор держался позади. Украдкой оглядывал стены с фотографиями. Мир решительно вытащил его вперед и поставил перед собой. Лицом к Дядюшке Лиру. Сказал со сдержанной торжественностью:

— Константин Петрович, этот человек нашел ту самую книгу. Настоящую. И подарил нам…

…Потом было, конечно, много разговоров. Достаточно шумных и бестолковых. И всяких догадок: как уцелела эта книжка при давнем пожаре, где, по каким кладовкам и чердакам болталась она, прежде чем счастливый случай привел ее на край нынешнего кострища. (Счастливый случай! Хорошо, что обуглился лишь уголок!)

Старик попытался связаться с Чуком. «Чтобы тот расцвел от счастья, как актиния среди кораллов…» Чук не ответил ни по скайпу, ни по мобильнику.

— Ну ясно, — решил Константин Петрович. — Старый морской волк готовит «Фиту» к штормовым плаваниям. Ему не до болтовни… Дозвонюсь после полуночи…

— Константин Петрович, а у Егора привилась веснушка! «Фита»! — вспомнила Маша. — Вот! — Она взяла тощее мальчишечье запястье, показала старику Лиру.

Тот рассмотрел внимательно, покивал:

— Значит, из нашей команды человек…

— А давайте мы вам привьем такую же! — заторопилась Маша. — А то у всех у нас есть, а у вас нет!

— У меня есть. Вот! — Дядюшка Лир показал татуировку. — Ваши веснушки смоются через несколько дней, придется делать снова. А моя — на веки вечные. Как и у Чука… Мир, найди-ка в книге недалеко от конца стихи под названием «Сон»…

Мир нашел. Старик надтреснутым голосом прочитал стихотворение:

Я видел сон: мне снилось, будто я На корабле в далеком теплом море, И волны, ласково вокруг меня шумя, Несутся вдаль, играя на просторе…

Маша захлопала, за ней и остальные…

Мир сказал, что попросит Зоечку Вертицкую сочинить на эти строчки романс.

— А если у нее не получится, сам сочиню…

В глубине души Мир ощущал, что стихи слабоваты, ученические какие-то. Особенно последняя сентиментальная строка: «И слезы счастия из глаз моих текли». Но все-таки это был Лухманов…

Потом еще шумно разговаривали и пили чай с твердыми баранками, похожими на маленькие спасательные круги. Только Егор Егоров помалкивал, но и он смотрел весело.

Мир рассказал, как недавно поспорил с завучем Еленой Викторовной.

— Она заявила, что «роман Брендбери „Вино из одуванчиков“ — алкогольная пропаганда. Я прочитала и поняла! Они там делают из этих цветов спиртные напитки!»

— По-моему, глупее этой тетеньки нет в нашей школе, — сказал Мак.

— Есть, — заметил Мир. — Барклай…

— Но он же не тетенька, — осторожно возразил Данька. — Он меня зовет в стрелковую команду.

— Третьеклассника? — удивилась Маша.

— Он говорит: «в порядке исключения»…

Затем Мир взял гитару и спел песенку, которую сочинила Зоечка Вертицкая. Про сапоги. Песенка была не морская, зато новая:

Три сапога бывают тоже парой, Когда они шагают дружно в ногу. И парой может быть один сапог, Когда дает заслуженный пинок.

— Справедливое суждение, — оценил эти строчки Дядюшка Лир.

Потом разошлись, договорившись встретиться завтра в переулке Капитана Лухманова.

— Егор, ты знаешь, где это? — строго спросила Маша.

— Давным-давно знаю…

Вечером того же дня Мир и Мак снова приехали к Дядюшке Лиру.

Константин Петрович не удивился. Он сидел перед включенным компьютером и в свете экрана разглядывал книгу. Блестящие листы со старинными буквами казались новыми, лишь досадливо темнели обугленные уголки.

— Вот… — сказал старик Удальцов. — Связался я с Чуком, показал книгу. Он от радости помолодел на десять лет. Сказал, что отменит вечерние ремонтные работы и устроит с командой праздничный ужин… А еще мы решили, что сделаем с книги новые ксерокопии, переплетем, и будут «Морские рассказы» Лухманова у каждого из нас.

— Ура!.. — выдохнул Мак. — Егору тоже дадим, да?

— Само собой, — согласился старик Удальцов. — Ведь без него не было бы находки… Хороший парнишка, только немного странный…

— Он не странный… Просто жизнь такая, — объяснил Мак. И локтем толкнул брата: — Мир, скажи…

— Да! — встряхнулся Мирослав. — Константин Петрович… мы с Маком решили спросить… насчет «Фиты»… На ней еще есть место, которое было для меня? Или уже занято?

— М-м… Я не знаю. А что, вы передумали?

— Мы передумали не для себя, — скованно сказал Мир. — Мы про Егора Егорова. — Вот человек, который по правде не может без парусов…

— Чего доброго, пустит на паруса казенные простыни, — добавил Мак. — И угонит лагерные яхты куда-нибудь в Сингапур…

Константин Петрович Удальцов не стал говорить много. Он поскреб желтым от табака пальцем татуировку со знаком «Фиты» и пообещал:

— Поговорю с капитаном Чуком. Вдруг что-нибудь получится…

Забегая вперед, можно сказать, что получилось. В августе открылось Егору Егорову большое море. И были у Егора белые паруса, брызжущая навстречу синева и шипучие от пены рейсы вдоль черноморских берегов…

Здесь можно было бы закончить эту историю. Но есть еще один эпизод — он просится в отдельную главу. О преподавателе, по прозвищу Барклай, и Даньке Заборове, который верил в приметы.

Приметы

«Якорные» веснушки держались на коже крепко. Их можно было смыть, но с немалым трудом — едким дегтярным мылом и капроновой мочалкой. А кому охота скоблить руки и щеки таким варварским инструментом! Никто и не старался. Тем более что веснушки никому не мешали, и люди со стороны не обращали на них внимания. А если кто-то и обращал, то между делом, на бегу, и тут же забывал.

И никто сначала не знал, что водой и мылом золотистые колечки с перекладинками смываются неохотно, а вот слезинками — быстро.

Это заметила Маша. Однажды на перемене, на солнечном школьном дворе, Данька с разбега наткнулся на Машу, и она сразу сказала:

— Стой… А почему у тебя на щеках полоски? И колечки размытые?..

Данька часто задышал, сердито задергал кромки «барабанных» шортиков.

— Плакал? — осторожно спросила Маша.

Данька не стал отпираться — кивнул.

Маша взяла его за плечо, отвела в тень школьного забора.

— Говори…

Данька добавил еще две полоски на щеках и рассказал.

Виноват был учитель ОБЖ. Бравый дяденька, по прозвищу Барклай. Тот, который ведал военным делом и «основами безопасности жизнедеятельности». Старшеклассников муштровал на школьном плацу и в «оружейном» кабинете, а с младшими любил затевать военные игры и смотры строя и песни. У него была похожая на яйцо голова с залысинами, бледные глаза и стройная офицерская фигура, которую немного портила чересчур широкая часть ниже поясницы. Чтобы замаскировать ее, Барклай носил старомодные брюки галифе (как в давние военные времена). Поэтому старшеклассники расшифровывали слово ОБЖ по своему: «одна большая…» Они не любили учителя за его чересчур офицерские замашки и чрезмерную крикливость. За обещания: «Вот попадете в гарнизон, там с вас соскребут гражданскую кожуру!» Свое прозвище Барклай получил за то, что «портретом» похож был на знаменитого генерала времен войны с Наполеоном.

Мир однажды сказал, что прозвище это несправедливо по отношению к настоящему Барклаю де Толли.

— Тот был талантливый полководец. Некоторые историки на него «катили бочку»: мол, иностранец, не понимал душу русского солдата, а вот Кутузов — это да! А Барклай в начале войны столько сил положил, чтобы задержать французские войска! Без него не было бы победы… Он был храбрый генерал, в бою под Бородином он уцелел чудом, под ним убили четыре лошади. Он воевал изо всех сил. Недаром в Петербурге, у Казанского собора, стоят памятники двум полководцам: Кутузову и Барклаю де Толли. И сравнивать настоящего Барклая с каким-то ОБЖ — просто свинство…

Но младшие ребята знали историю не столь хорошо, а военные игры, которые затевал «школьный» Барклай, им нравились. Весело было маршировать под громкие магнитофонные марши, разбирать и собирать учебный автомат и пулять из пневматических ружей по бумажным мишеням. Нравилась даже «строевая» строгость Барклая, хотя она и казалась порой чрезмерной.

Стрелять из «воздушек» Барклай давал не всем. Из пятиклассников и шестиклассников он набрал команду «Снайперы». Эти стрелки должны были участвовать в межшкольных соревнованиях «Зарница», которые планировалось провести в середине июня — по программе летних школьных лагерей.

Данька Заборов попал в «снайперы» чудом. Однажды команда тренировалась за школьным гаражом: стреляли по скатанным из газетных обрывков шарикам. Данька осторожно подошел к стрелковому рубежу (не знал, можно ли), посмотрел. Стреляли плоховато. Где-то одно попадание из пяти. Барклай сердился и щелкал себя длинной указкой по блестящим сапогам. Данька тихонько, почти на цыпочках, подошел ближе. Барклай оглянулся на него с расстроенным лицом, словно хотел пожаловаться: «Видишь, какие мазилы!»

Данька осмелел и сочувственно сказал:

— Надо, когда жмешь крючок, задерживать дыхание, а они пыхтят, как паровозы.

Шестиклассник Витька Терехов, который лежал с правого края, оглянулся:

— Взял бы да попробовал сам. Это тебе не в барабан лупить…

— Как я попробую? Из трубочки плевать, что ли?..

— Семен Анатольич, дайте ему выстрелить, — попросил Терехов (он был у Барклая любимцем). — Если промажет, мы его голыми ходулями в крапиву…

— Отставить крапиву! — решил Барклай. — А разок выстрелить… хотя и не положено тем, кто в начальных классах, но разок можно. Вдруг барабанщик покажет вам пример…

Зарядили «воздушку», дали Даньке. Он не лег, а устроился в позиции, которая называется «с колена». Тяжелый приклад положил на плечо.

— Прижми к щеке, — сказал Барклай.

— Мне так удобнее…

Ни Барклай, ни мальчишки не знали, что прошлым летом и осенью Данька, поднакопив мелочи, бегал в поселковый тир и там оттачивал снайперское умение. А потом и мелочь не понадобилась. Были в тире упражнения, где при удачном попадании в какую-нибудь хитрую мишень полагался дополнительный бесплатный выстрел. Данька стрелял дополнительно и выигрывал выстрел снова. И так — множество раз.

— Вай, мальчик, ты разоришь мое заведение! — сокрушался владелец тира, горбоносый и заросший черной шерстью дядя Гога. Но сокрушался не по-настоящему. Стрелок ему нравился. Такой тихий, такой смирный и такой меткий! — В Вооруженных силах тебе не будет цены…

Данька не отвечал. Про Вооруженные силы он не думал. В том далеком будущем, когда он вырастет, наверно, уже наступит мир во всем мире. Даньке нравилось стрелять не «в кого-то», а просто целиться и попадать. Ну, например, как в биатлоне.

Данька, разумеется, сбил бумажный комок (делов-то!).

— Случайность, — обиделся Витька Терехов.

— Поглядим, — решил Барклай.

Данька сделал еще одну «случайность»… Потом еще восемь раз. И Барклай спросил, не хочет ли юный барабанщик в «Снайперы».

Данька, ясное дело, хотел.

Барклай тут же включил его в список и выдал матерчатые красные погончики, которые можно было надевать поверх тех, что на форменной рубашке барабанщика. Сказал, что Данька станет участником «Зарницы», хотя заниматься стрелковым делом в таком возрасте не разрешается.

— Конечно, нарушать уставы не положено, однако, я думаю, мы сумеем убедить комиссию.

Данька стеснялся носить погончики постоянно, однако перед стрелковыми занятиями обязательно надевал. До поры до времени друзья (кроме Эльфа) не знали, что Данька — «снайпер». Но вот сегодня…

В последние дни перед летними каникулами все классы учились во вторую смену. Дело в том, что в школе поспешили затеять ремонт, а ремонтные бригады соглашались работать лишь с утра до обеда: «У нас такой график…» Ну и ладно. А по утрам проводились на краю стадиона и в соседнем сквере всякие репетиции и тренировки перед «Зарницей».

В злополучный для Даньки день Барклай сказал, что пора учиться стрелять не по бумажным шарикам, а по настоящим мишеням. Кнопками пришпилил к забору белые квадратики с черными фигурками. Казалось бы, ничего особенного, но фигурки были человечьи. Силуэтики по пояс, в касках.

Данька потоптался на стрелковом рубеже и положил ружье. Сказал вполголоса:

— Не… я не буду…

— В чем дело? — удивился Барклай. Сначала без сердитости.

— Можно, я лучше по шарикам? — прошептал Данька.

Барклай не терпел детских капризов. И всякую там психологию в отношениях с детьми не признавал. Он признавал только отношения между командиром и подчиненными. Он спросил снова, с железной ноткой:

— В чем дело?

— Там люди нарисованные… Я не хочу в людей…

— Что за бред?! Какие люди?!

— Вон те, на бумажках… — И Данька повторил еле слышно, однако различимо в наступившей тишине: — Я не буду по людям. Это плохая примета.

Барклай вспылил не сразу. Несколько секунд он пытался уложить Данькины суждения в свои прямые извилины. Потом выговорил с придыханием:

— Примета?.. А если нападут на родину враги, тоже не будешь стрелять? Тоже примета?

Данька глянул Барклаю в лицо. Тот, видимо, ничего не понимал. Данька объяснил громче и уверенней:

— Если враги, буду. А сейчас ведь не враги. Можно наворожить беду…

— Ты кто? Сектант? Или трус?

Данька не знал, кто такой «сектант». А трусом он, при своем тихом характере, все же не был. Поэтому сказал снова полушепотом, но без боязни:

— Можно, я лучше по шарикам?..

Барклай все еще сдерживал командирское негодование.

— Ты… Тебе оказали доверие. Я ради тебя пошел на нарушение правил. А ты…

Данька не знал, что возразить. Он просто пожал плечами. Красные погончики вздернулись, как живые крылышки.

А «снайперы» ждали. И Барклай ощущал это ожидание. Из щуплого третьеклассника исходила зараза неповиновения. Нужны были по-армейски решительные меры.

— Ты исключен из стрелковой команды! — гаркнул ОБЖ. — Пошел отсюда!.. Постой! — Он шагнул к Даньке, сдернул с него лоскутные погончики. Они держались слабо, оторвались легко. Барклай сунул их в карманы галифе, а потом рванул с форменной рубашки барабанщика георгиевскую ленточку. — Теперь убирайся!

Погоны — это ладно! Пусть! Но ленточка — она же награда! Эти награды, полученные от ветеранов, барабанщики носили до сих пор!.. Какое он имеет право!

— Отдайте! — Данька вцепился в волосатое запястье повыше часов. — Это не вы давали! Она моя!..

Барклай отмахнул от себя нахального пацаненка, тот отлетел легко, как бумажный шарик. Упал навзничь, вскочил. Кинулся снова. Но его ухватили за локти Витька Терехов и еще один «снайпер» — пухлый и пыхтящий от усердия.

— Отведите этого психа к завучу, — велел Барклай. — Пусть запрет где-нибудь. Я приду и разберусь…

Как будто кто-то смеет его запирать! Данька вырвал из потных пальцев локти, кувыркнулся назад и побежал от стадиона к школе. Кажется, за ним не гнались.

Данька не замечал, что плачет на бегу, не вытирал щеки. Поэтому тонкие полоски от слёз оставались очень заметными среди якорных веснушек.

Маша выслушала Даньку и позвонила Маку.

— Разве можно так с теми, кто маленький?

Мак считал, что нельзя, и позвонил Миру.

Мир примчался на велосипеде к школе с Крылатым Эльфом на багажнике, встретил его по дороге и прихватил с собой. Маша пересказала Данькину историю. Тот все еще изредка всхлипывал.

— Дань, а что за примета? — осторожно спросил Мир. — В самом деле есть такая?..

Данька прислонился животом к велосипедной раме, позвякал звонком, стер наконец слезы и объяснил:

— Я недавно кино смотрел про борьбу с террористами. Там была специальная спецназовская группа, в нее записалась одна девушка. Она все так хорошо делала, всякие приемы карате и вообще… И стреляла лучше всех. Только, если на мишени человек, не могла попасть. Командир начал на нее орать, а она говорит: «Не могу, потому что кажется — если попаду в нарисованного, где-то погибнет настоящий. Непонятно какой — плохой или хороший, мы ведь не знаем…»

Мир кивнул, оглядел ребят.

— Наверно, так может быть. Если вступает в силу живое квантовое сцепление… У Брэдбери есть рассказ. Там фермер косит густую пшеницу, а на лезвии косы выступает кровь. И где-то умирают люди…

Данька снова тренькнул звонком и прошептал:

— А я подумал про Огонька. Вдруг с ним опять что-нибудь…

Помолчали. Недолго совсем. И безбоязненный Эльф сообщил:

— Сейчас пойду к Барклаю, скажу ему все… И пусть отдает ленточку! — Уши его пылали от негодования, как турецкие флаги.

— Лучше я пойду, — решил Мир. И пошел.

«Снайперы» тренировались на своем стрелковом рубеже. Видимо, дела шли неважно, потому что Барклай покрикивал и обещал снять команду с соревнований. Один раз даже высказался:

— Берете пример с этого дохлого буратины с барабанными палочками вместо ног?

Тут-то и возник рядом наглый и не знающий устава восьмиклассник Мирослав Рощин.

— Семен Анатольевич, я насчет «буратины». Отдайте ему ленточку. Ту, которую сорвали…

— Чего-о?!

— Я же внятно говорю: отдайте Дане Заборову георгиевскую ленточку.

— Рощин… — Барклай часто подышал. — Иди знаешь куда…

— Я пойду в школьный совет…

— Хоть в министерство обороны!

— Чего я не видал в вашем министерстве? Я пойду в газету «Городские известия». Там как раз готовят номер ко Дню защиты детей…

— Убирайся!.. Защитник… Вот попадешь в гарнизон, там соскоблят интеллигентскую кожуру!..

— Там поглядим… Отдайте ленточку. Она же не ваша…

— Кругом марш!

— Л-ладно…

Мир и правда хотел пойти к учителю истории Борису Петровичу Галкину, который заведовал общешкольным советом. В совете были и учителя, и ученики. В том числе и Мирослав Рощин. Борис Петрович был «понимающий мужик» и во всяких спорах не раз вставал на сторону учеников.

Но на школьном дворе оказался Брагич. Того вел к ребятам Крылатый Эльф. Элькины уши по-прежнему пылали.

— Ну? — спросил Брагич.

Мир сцепил зубы и мотнул головой. Брагич остановился, освободил руку из Элькиных пальцев, поскреб утиный нос.

— Ясно, — сказал он. — Вы подождите сегодня, не порите горячку. Дань, я понимаю, что тебе нужна не всякая ленточка, а именно эта? Твоя?

Данька шмыгнул носом и кивнул.

— Ясно, — опять сказал Брагич.

Перед началом уроков он пригласил Барклая из учительской в коридор. Встали у окна. Брагич очень миролюбиво попросил:

— Анатольич, отдай мальчику ленточку.

— Что-о?! — отозвался Барклай тем же тоном, что и в разговоре с Миром.

— То, что слышал. Связался с пацаненком. Он же еще ребенок, а не допризывник.

— Будущий дезертир и уклонист…

— Просто он смотрит на мир не твоими фельдфебельскими глазами. Не только через прорезь прицела… А ленточка не твоя. Ты ограбил мальчишку!

— Я лишил его воинского знака. Он его не достоин!

— Не тебе судить!

— А кому? Если он трус!

— Был бы трус, не посмел бы спорить с такой гориллой, как ты!.. Семен, отдай ленточку. Или дойдет до директора.

— Вот я испугался!

Брагич задумчиво спросил:

— Семен, помнишь, в шестом «А», где мы с тобой учились некоторое время, Сева Громов при всех набил тебе морду за гнусное поведение? А девчонки лупили тебя рюкзаками по ОБЗ. То есть по заднице. Я тогда пожалел и заступился. Теперь понимаю, что зря…

— Не помню… Ты?! Заступился?! Очкастый дохлятик, «мамина радость»! Вот загремишь летом на военные сборы, там с тебя соскоблят штатскую шелуху! Я поговорю с кем надо…

— Дурак. Я свои сборы отгремел уже на всю жизнь, спроси у врачей. И не отсиживался за спиной у зятя-полковника.

— А я отсиживался? Ты знаешь?

— Все знают… Барклай, отдай ленточку по-хорошему…

Барклай, глядя в сторону, выдернул из кармана черно-оранжевый бантик, кинул на подоконник. Бантик сорвался, упал на пол. Барклай повернулся и пошел прочь.

— Стой! Подними ленточку!

— Я ее не ронял, — злорадно объяснил Барклай. — Сама упала. Хочешь — поднимай… — И пошел дальше.

— Г… гнида… — сказал вслед Брагич.

Он поднял бантик с блестящей звездочкой от погона, подул на него, погладил, как обиженного котенка.

На перемене Крылатый Эльф отдал ленточку Даньке.

— Вот. Папа отобрал у Барклая…

Данька заулыбался, положил полосатый бантик на ладонь.

— Спасибо… А то я думал: как без него пойду на праздник?

Рубеж Даньки Заборова

Этот праздник состоялся первого июня, в День защиты детей, когда наконец-то начались каникулы. И снова был парад, но уже не на стадионе, а на центральной площади города. Опять впереди колонны сороковой школы шагали барабанщики. Они успели порепетировать и на этот раз маршировали четче и дружнее, чем прежде. Ими командовала Маша Чешуйкина. Мир обнаружил у нее «особое чутье к танцевальным и барабанным ритмам» и посоветовал Лидочке Евгеньевне сделать Чешуйкину тамбур-мажором.

Та обрадовалась:

— Как замечательно! А то я снова просила Барк… Семена Анатольевича, но он рассердился пуще прежнего и заявил, что не обязан заниматься с детсадовскими сопляками.

— Понятно!.. — хмыкнул стоявший неподалеку Мак.

На этот раз над колонной не было боевых самолетов и танков. Каждый нес что-то праздничное: разноцветные шары, плакаты со сказочными персонажами, чучела радужных птиц и оклеенные фольгой летающие тарелки.

Элька организовал «гномью команду». Его приятели-первоклассники несли на плечах резиновых гномов — надутых, большущих и улыбчивых. Во главе этой компании двигался на колесах турецкий барабан великанских размеров (где взяли — неизвестно). По барабану лупили колотушкой все по очереди. Гулкое уханье не всегда вписывалось в марш оркестра и барабанщиков, но это лишь добавляло веселья.

Перед барабаном шагал в своем диснеевском наряде Элька, он тащил на палке картонный плакат. На картоне танцевали лохмато-бородатый гном-ветеран и эльф с ушами-крыльями. Сверху пылала оранжевая надпись: «Эльфы и гномы — братья навек! Между ними квантовое сцепление!» Идею плаката вместе с Элькой придумал Мак, а сделал рисунок Егор Егоров. Он учился не в здешней школе, но часто прибегал к «лухмановцам». И на праздник пошел вместе с ними. С ними же пошли Игорь Густорожский и Саша Деревянко (которая Шурик). Потому что школы разные, а экипаж один — ТЭК. У каждого на щеках и руках вспыхивали под солнцем колечки-веснушки.

В отличие от всех других, Игорь и Шурик казались озабоченными. После парада Игорь хмуро сказал Миру:

— Косари начали проявлять активность. Мало того что опять посрубали верхушки на кленах, так еще и на траву теперь накинулись. Изничтожают косилками до голого грунта. Особенно одуванчики. Говорят: «У населения от них аллергия»…

— Аллергия бывает главным образом от дураков, — сказал начитанный Эльф. — Я специально смотрел в Интернете.

— И от барклаев, — сумрачно вставил Данька.

Конечно же Элька, Данька, Маша и Мак были здесь, рядышком.

— Вот-вот доберутся до нашего переулка, — предупредила Шурик. — Им ведь наплевать, что там играют ребята.

— А может, как раз не наплевать, — заметил Мак.

— Надо, чтобы там все время был кто-то из наших, — предложил Мак. — Особенно по утрам…

— Мы будем бдить, — пообещал Элька. — У нас с Данькой половинные бинокли. И переулок просматривается почти полностью — с моего балкона и с Данькиного.

— И что мы сделаем, когда они придут? — сказал Мир.

Вообще-то он знал что. А спросил для пущей уверенности.

— Ляжем на пути, — пообещала Шурик. — Как студенты в Самолетном сквере, когда вырубали сирень.

На том и порешили.

Первым заметил косарей в свой монокуляр Элька. Около девяти часов утра. Темно-щетинистые дядьки в оранжевых жилетах в начале переулка неторопливо настраивали свои машины на колесиках. Элька схватил мобильник.

— Дань, они пришли! С косилками.

— Сейчас позвоню Маше и Маку! А они — Миру! А ты звони Игорю и Егору!..

У Мира не ответил телефон. Кажется, у восьмиклассников шла консультация перед контрольной. Зато пятиклассники (то есть уже шестиклассники) Брагича почти все были в сборе: готовились к походу на Чинги-Танайское городище.

Мак сказал негромко, но отчетливо:

— «Торпедоносцы», товсь! Косят, паразиты…

— Отставить! — завопил вслед рванувшимся из кабинета географии мальчишкам (и таким же сумасшедшим девчонкам) Брагич: — Куда опять понесло?! Мало вам скандалов?! Всем двойки по поведению!..

— А четверть уже кончилась! — успел напомнить через плечо маленький, но ехидный Димка Санаев.

— А тебе, Санаев, «кол»! И никаких походов!.. Мячик хотя бы возьмите, оболтусы!

Но слушали Брагича только великие путешественники на портретах. Лестница коротко прогудела под подошвами.

— Господи, скорей бы в отпуск!.. — простонал несчастный наставник. И рванул следом за питомцами. Он знал, что и в отпуске не будет покоя.

Оказалось, что мяч успели прихватить… Трое косарей с восточными ласковыми глазами очень удивились, когда чуть не на голову им свалилась шумная ватага и начала умелую волейбольную перекидку.

— Ай, малчики! — наконец опомнился один из них, видимо старший. — Ай, дэвочки! Здесь не нада… Здесь мы будем работать. Нэ мешайте…

— Это вы нам мешаете! — крикнул Мак, отсылая мяч назад, группе «торпедоносцев». — Мы здесь играем. Это наш переулок!

— Хорошо, что ваш, — покладисто отозвался главный косарь. — Мы покосим травка — будет красиво. Тогда играйте.

— Здесь и так красиво! — крикнула Маша. — Без ваших косилок!

— Бэз косилок нэльзя. У нас наряд. Работать нада…

Появился слегка запыхавшийся Брагич.

— Какой у вас наряд? Чей? — спросил он косарей.

Их бригадир миролюбиво выговорил:

— Управление благоустройства. Нам велели — мы делаем. Вот бумага… — Из-под оранжевого жилета он вытащил сложенный вчетверо листок. — Смотри, пожалуйста…

Брагич не стал смотреть. Посоветовал:

— С этой бумагой идите в управление благоустройства и косите там у них под окнами сколько влезет. А здесь дети занимаются…

— Нам велели здесь, — нерешительно объяснил бригадир.

— Здесь не получится, — увесисто возразил Брагич и сел прямо в траву, рядом с косилками. — Ребята, устраивайтесь поближе. — Мы ведь еще не всё обсудили насчет похода… А вон Игорь с Шуриком идут! Видимо, решили отправиться с нами на городище…

— Да, мы решили, — подтвердила Шурик, и глаза ее хитровато блеснули под мохнатыми бровями. — А еще мы хотим показать новый спектакль. Игорек, давай…

Она сбросила с плеча холщовую сумку, Игорь вынул из нее складные стойки, укрепил в траве, натянул между ними проволоку. Шурик достала двух кукол: уже знакомую многим Бабу-ягу и пузатого человечка в полосатом костюме, в галстуке и очках. Зацепила их крючками за проволоку. Потом укрепила рядом с ними еще несколько тряпичных актеров: лохматого пятнистого кота, улыбчивого гнома (вроде как на Элькином костюме) и растрепанного мальчишку Ванечку с хулиганистым лицом (он тоже многим был известен).

— Это отрывок из пьесы «Лесные скандалы», — объяснила Шурик. — Речь идет о том, как городские чиновники решили построить в лесу автостоянку и выселить с поляны Бабу-ягу с ее избушкой…

Маленький самодельный театр обступили со всех сторон. Были здесь и «торпедоносцы», и Данькины одноклассники, и Элькины приятели из первого (то есть уже второго) «А», и совсем незнакомые ребята. Появился встрепанный от быстрого бега Егор Егоров. Наконец подкатил на велосипеде Мирослав Рощин и еще двое ребят из ансамбля гитаристов.

Косари оказались за плотным ребячьим заслоном. Орудовать косилками в таких условиях было немыслимо. Бригадир вытащил мобильник и начал кричать в него — тонко и неразборчиво.

— Зовет на помощь, — сказала Маша Матвею.

— Пусть зовет…

Зрители галдели. Не все даже понимали, что здесь делается. Шурик подняла руку, сразу стало тихо. Она объяснила:

— Начинается представление… В одном заповедном лесу, где жила добрая симпатичная Баба-яга, однажды появились чиновники из треста «Этажи и гаражи». И велели бабке выметаться из леса…

Шурик прицепила Бабу-ягу к проволоке, а толстого человечка в очках взяла за шиворот. И обе куклы ожили: зашевелились, завертели головами, задергали руками. Шурик сказала противным «бюрократским» голосом:

«Бабушка, срочное дело! И не посмейте брюзжать! Надо вам в дом престарелых Быстренько переезжать. Там, где лесная полянка С вашей хромою избой, Сделают автостоянку…» «Это же полный разбой! —

заверещала бабка и сделалась похожей на растрепанную ворону.

Вы не имеете права Трогать наш сказочный лес! Вот уж найду я управу На беззаконный ваш трест!..»

При этих словах Шурик заморгала и воскликнула уже обычным голосом:

— Ой, Ольга Петровна! Проходите ближе!.. Мальчишки, сделайте Ольге Петровне сиденье!

Раздались крики «ура!».

Данькины одноклассники прикатили от стены два кругляка, принесли короткую доску.

— Ольга Петровна, садитесь!

Она покивала, села с некоторой важностью, объяснила:

— Даня прибежал, сказал, что здесь всякие интересные события. Театр и все такое прочее. Кто-то зачем-то решил косить одуванчики… Вот я и решила посмотреть… Андрей Ренатович, вы тоже здесь! А почему на травке? Садитесь рядом, на скамеечке.

— Привыкаю к походным условиям, — объяснил Брагич и остался в одуванчиках.

Зато на краю скамейки устроился Данька, с довольным видом. Он понимал, что Ольга Петровна — это крепкая защита. Иногда он трогал мизинцем георгиевскую ленточку на рубашке.

— Продолжаем представление! — известила Шурик.

И весь ее театр снова пришел в движение. Баба-яга посылала на голову представителя треста колдовские проклятия, тот отругивался и грозил полицией. Хулиганистый Ванечка, кот и гном подпрыгивали на проволоке, которую дергал Игорь. Они махали руками и лапами, вставляли ехидные реплики. Но потом шум опять приутих. Потому что, увесисто шагая среди ребят, двигался к «театру» старший лейтенант полиции — рослый, уверенный, крепкий. За ним воздушно, будто фея, следовала девица в погонах младшего сержанта. Она улыбалась, как на утреннике в детском саду.

Старший лейтенант навис над сидящим Брагичем и боковым взглядом рыскнул в сторону Ольги Петровны. Доброжелательно поинтересовался:

— И что же здесь такое происходит?

Брагич с ленцой объяснил:

— Происходят летние занятия школьников. Группа юных туристов готовится к походу. Детский кукольный театр дает представление…

— Ага. А нам сообщили, что компания юных экстремистов препятствует группе рабочих Зелентреста вести работы.

— Зелентрест нашел одно из последних мест в городе, где еще не скошена трава, — мягко объяснила Ольга Петровна. — Где еще дети могут играть среди одуванчиков. И теперь вот решено силами Зелентреста ликвидировать это упущение. В самом деле, какое нарушение порядка: одуванчики в городе! А вы призваны обеспечить исполнение. Правильно, господин старший лейтенант Марочкин? Я верно вас называю? Вы учились у меня лет двадцать назад в первом классе, не так ли? Правда, недолго…

— Да… Здравствуйте, Ольга Петровна, — отозвался Марочкин. — Учился. И вы всегда объясняли нам, что следует выполнять требования начальства…

— Но не такие же нелепые. Кому помешали трава и цветы в этом переулке?

— И дети, — вставил Брагич.

— Дети им везде мешают, — вмешался в разговор Игорь.

— А ты помолчи, диверсант, — осадил его старший лейтенант Марочкин. — Твое дело с листовками еще не забыто, учти…

— Как страшно! — сказала Шурик.

И вдруг подала голосок девушка в погонах:

— Виктор Григорьевич, а правда, кому здесь мешают одуванчики? Красиво. Пусть ребята играли бы…

Старший лейтенант отозвался бесцветным тоном:

— Товарищ младший сержант, ступайте в отделение. Мы там закончим эту дискуссию…

«Фея» шевельнула погончиками и пошла среди ребят. Они молча отодвигались и сочувственно смотрели вслед.

— Ольга Петровна, попросите детей освободить территорию, — сказал Марочкин.

— Боюсь, что дети не поймут необходимость этого требования, — вмешался Брагич. — Это их территория. С давних пор.

Некоторые из ребят теперь стояли плотной шеренгой, отгораживая косарей с их машинами от широкого травянистого пространства с яркими звездами одуванчиков.

— Ольга Петровна и вы… господин учитель… оказываете сопротивление представителю власти и подаете учащимся скверный пример. Я вызову наряд!

Брагич резко поднялся с травы.

— Господин старший лейтенант! Позвольте вопрос! Какая у вас зарплата?

— При чем здесь моя зарплата?!

— Боитесь сказать?

— Не боюсь. Сорок девять тысяч шестьдесят копеек. Довольны?

— У вашей бывшей учительницы она в три раза меньше. Значит ли это, что работа Ольги Петровны менее важна и ответственна, чем ваша?

— Я этого не говорил…

— Но вы ей угрожаете! Человеку, который вытирал вам нос и учил застегивать штаны! Хотите заковать ее в наручники и отправить в СИЗО? За участие в организации детского митинга?

— Что за чушь!

— А похоже было на то! — хмыкнул Брагич.

— Думайте, что говорите! — огрызнулся Марочкин.

— И вам советую, — отозвался Брагич. — Думать головой…

— А не ОБЖ! — с непривычной дерзостью хихикнул Данька.

Старший лейтенант вгляделся в Даньку и вдруг заухмылялся:

— А-а, это ты! Все не можешь забыть, как ваш ОБЖ содрал с тебя погоны? Он вчера мне рассказывал: мы встречались на собрании инструкторов допризывной подготовки. Пример раннего дезертирства…

— Вам не стыдно, старший лейтенант? — спросила издалека Шурик. Она стояла теперь вместе с Игорем в шеренге тех, кто заслонял переулок от косарей.

— Ничуть не стыдно, Деревянко, — отбрил Марочкин (помнил фамилию!). — Интересно, если появятся настоящие враги, этот «борец за мир» и в них не будет стрелять?

— В настоящих буду, — угрюмо пообещал Данька. — И не промахнусь.

— Фрукт! — усмехнулся старший лейтенант. — Нынче на стадионе ребята из снайперской группы ведут тренировку, учатся защищать родину. Я проходил мимо, видел. А этот «стрелок» отсиживается под боком у любимой учительницы.

Но Данька не отсиживался. Он оттолкнулся от лавочки и зашагал к оцеплению, в котором среди других ребят стояли Маша, Игорь, Шурик и мальчишки в форме барабанщиков.

— Он поступает, как надо, Марочкин, — сказала Ольга Петровна. — Дети на стадионе еще только учатся защищать родину. А этот мальчик защищает ее уже сейчас. Когда не дает косить одуванчики.

14.04.2011 — 25.05.2013

Тюмень

Коротко об авторе

Владислав Петрович Крапивин — один из самых известных детских писателей современной России. Да, пожалуй, и не только России: из трех с половиной сотен его изданных книг около ста напечатаны на иностранных языках. Среди произведений Владислава Крапивина и волшебные сказки для малышей, и фантастические истории о параллельных мирах огромной Вселенной, и реалистическая проза о жизни подростков.

Писатель родился 14 октября 1938 г. в Тюмени в семье педагогов. Закончив школу в 1956 г., собрался поступать в мореходное училище, но не прошел по здоровью: сказалось полуголодное военное детство. Думал стать учителем немецкого языка, но в тот год в педагогическом институте не было набора на факультет иностранных языков. И Крапивин поступил на отделение журналистики в Уральский государственный университет (г. Свердловск, ныне Екатеринбург).

Забегая вперед, надо сказать, что в жизни Владислава Петровича все то, о чем он мечтал в юности, сбылось: были у него и корабли, и обожавшие его ученики, и литературная работа, вобравшая в себя все, что ему по-настоящему дорого.

После окончания университета работал в газете «Вечерний Свердловск», потом в журнале «Уральский следопыт». Тогда же выпустил свои первые книги: сборники рассказов «Рейс „Ориона“», «Брат, которому семь» и «Палочки для Васькиного барабана». А потом центральный детский журнал «Пионер» напечатал повесть «Та сторона, где ветер», и молодой писатель стал известен читателям всей страны.

В начале 60-х годов XX века в Свердловске Крапивин создал детскую флотилию и стал ее бессменным Командором на целых тридцать лет. «Каравелла» существует и сейчас. Ребята издают свой журнал, снимают кино, занимаются фехтованием, изучают морское дело, строят яхты и ходят в плавания по уральским озерам.

По словам писателя, главная тема его произведений — «это существование детей в нынешнем неспокойном, жестоком, неприспособленном для нормального детства мире. Это ответственность (а чаще безответственность) взрослых за детей. Это право ребенка на свою жизнь, в которой есть дом, семья, друзья, радости, безопасность — право, которое, увы, далеко не всегда осуществляется».

Однако в художественном мире, который создает на своих страницах Владислав Крапивин, можно и хочется жить. Ибо, несмотря на обилие драматических и даже порой трагических ситуаций, в нем есть настоящая любовь и крепкая дружба, честность и совестливость, верность и преданность. И это всё — благодаря его героям, мальчишкам и девчонкам с отважными и смелыми сердцами, открытыми и искренними душами, живыми и неунывающими характерами.

А эта удивительная способность писателя пробудить у впавшего в уныние человека волю к жизни, заставить его поверить в чудо! Ведь многие коллизии произведений Крапивина разрешаются самым чудесным образом, то есть так, как это и должно быть в справедливом, надежном и добром мире. И это «чудесное» тут естественно и правдиво вытекает из всей логики развития характеров его персонажей, их человеческой сути.

Вот как автор говорит об особенности своего творческого метода: «Я всегда хотел показать, какой ДОЛЖНА БЫТЬ ЖИЗНЬ, старался объяснить читателям, как добиться этого. Я брал материал реальности, но чистил его от повседневной шелухи и мути, оставляя сердцевину человеческих отношений. …Важно ведь не только то, какие события показаны в книге, — важно то, как мои герои к ним относятся, как стараются к лучшему изменить мир».

Оглавление

Вступление. 1946

  Королевская жоска

  Чук

  Пароль

  Старая книга

  Артист

Часть первая. Старинный почерк

  Крещенские морозы

  Горячая вода

  Скоро будет весна

  Капитан Лухманов

  Якорная цепь

  Старинный почерк

Часть вторая. Убежавшие паруса

  Поджигатели

  Один из тех

  Автограф

  Владимир Шателен и Валентин Чук

  Вечерний разговор

  Севастопольские мальчики

  Прощание с парусами

Часть третья. Регата

  Инокробы

  Секвойи

  Переулок

  Решение

  Предстартовые хлопоты

  Регата

  Паруса Феди Огонькова

Часть четвертая. Сцепление

  Половинки бинокля

  Георгиевские ленточки

  Квантовое сцепление

  Та самая книга

  Егор Егоров

  Приметы

  Рубеж Даньки Заборова

Коротко об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg