«Мы с Костиком»

Друзей в детстве обычно бывает много. Но, наверно, надо, чтобы их было ещё больше и они были ещё лучше. Потому что сколько бы ни было у человека друзей, их почему-то всегда не хватает. Мне хотелось, чтобы у моего героя были настоящие друзья: друг — отец Костик и друг — брат Ромка.

В детстве мне не разрешали иметь собаку, потому что держать её было негде. А собака была мне просто необходима… Так пусть же она будет у героя моей повести.

Мне бы очень хотелось, чтобы у тех, кто читает эту книгу, было вдоволь друзей — друзей-отцов, друзей-приятелей, друзей-собак, друзей-деревьев, друзей-птиц, друзей-книг, друзей-самолётов. Потому что, если человек успеет многое полюбить в своей жизни сам, не ожидая, пока его полюбят первого, ему никогда не будет скучно.

Автор

мы с Костиком

кто мы такие

Сегодня выпал новый снег. Костик сказал:

— Приготовься и жди.

Он посмотрел в зеркало, поправил волосы, галстук, сделал нужное лицо и скрылся в маминой комнате. Я достал из ванной санки, осторожно открыл дверь на лестницу и, на всякий случай, выставил туда санки. Потом я надел рейтузы, пальто, шарф и сел на сундук ждать.

Сначала всё было тихо, потом стали слышны голоса.

— А в канализацию вы ещё не лазили? — сказал довольно громко мамин голос.

Ага, это она про Неву. Наша мама не любит, когда мы ходим по льду. Она прямо не переносит этого. Она убеждена, что мы провалимся под лёд. И нечего ей говорить, что теперь все ходят, что там даже тропинка вытоптана. Она всё равно не понимает, зачем ходить по льду. И ей этого не объяснишь. Вот Костик — это мой папа — ему и объяснять не надо, он сам с удовольствием ходит.

— Даша, ну при чём тут канализация?.. — слышу я его голос.

«Да, при чём тут канализация?» — думаю я. А вообще-то туда лазят. Сам видел. Недавно к нам на двор приехала машина. Так дядька с этой машины лазил. Он открыл люк и полез прямо в эту самую канализацию. Я попросился вместе с ним, но он сказал: «Мал ещё, вот подрастёшь — везде побываешь». А интересно, что там? Надо Костика спросить…

Из маминой комнаты вышел Костик. Не вышел, а выскочил. Не выскочил, а вылетел.

— Хватай санки! — прокричал он на лету и скатился с лестницы.

Я схватил санки и скатился за ним. На дворе я сел в санки. У наших санок такая длинная верёвка, что между нами однажды проехала машина. Вот Костик надел верёвку через плечо, и мы тронулись. Сначала мы двигались очень быстро. Пронеслись мимо дворничихи, мимо соседской девчонки Ирки. Промелькнули мимо милиционера, табачного ларька, газированной воды… И затормозили у пивного ларька. Костик задумался.

«Начинается… — подумал я. — Сейчас играть будем».

— Знаешь, я придумал игру, — сказал Костик очень весёлым тоном.

«Знаем мы эти игры».

— Ну, давай, — сказал я, — играть так играть.

— Ты сейчас спрячешься, — сказал Костик, — а я буду тебя искать.

Я даже возмутился: за полгода не придумать ничего новенького! И как он только музыку придумывает?..

— Хорошо, — сказал я, — считай до ста. Играть так играть.

Костик начал считать, а я пошёл в парадную, вскарабкался на окно и стал наблюдать. Конечно же, он и не подумал меня искать, а прямо — к пивному ларьку. Я слез с подоконника. Увидав меня, Костик очень удивился.

— Ты почему не прячешься? — сказал он.

— А ты почему не ищешь? — сказал я.

— Странный ты мальчик, — сказал Костик и дал мне конфету.

От ларька отъехали уже спокойнее. Я лежал, запрокинув голову. Перед глазами было небо, дома, деревья, люди вверх ногами. Люблю санки. Правда, очень зевать не приходится. Костик ходит, как во сне. Он так и норовит попасть под машину, свалиться в какую-нибудь яму или просто потерять меня. «Следите друг за другом», — говорит мама.

Я слежу. Вот Костик засмотрелся на какую-то витрину. Сам он на панели, а я как раз на трамвайных рельсах. Дёргаю за верёвку — Костик вздрагивает и начинает сматывать верёвку. Или вот. Влезли мы в какую-то очередь. Верёвка закрутилась вокруг чьей-то ноги. Я дёрнул. Кто-то взвизгнул. Костик испугался и потянул изо всех сил. Ну и крику было! Уже у самой Невы мы врезались в какого-то важного дяденьку и опрокинули его в сугроб.

— Это ты, Зайцев? — спросил он из сугроба.

Костик ужасно покраснел. Он хотел освободиться от верёвки — оторвал себе все пуговицы, но не освободился. Пришлось мне вылезать из санок и поднимать дяденьку. Костик сначала очень стеснялся. Но потом они разговорились и обо всём забыли. Потом мы встретили ещё много дяденек, которые тоже очень разговорились. Обо мне совсем забыли. Я вылез из санок и пошёл пешком. А они заняли пол-улицы, размахивали руками и так шумели, что прохожие ругались и переходили на другую сторону.

— Что это за мальчик? — говорил иногда один из них.

— Не знаю, — говорил другой, — какой-то посторонний мальчик.

Когда мы вступили на лёд, они почему-то пошли не по тропинке к другому берегу, а вдоль Невы. Лёд хрустел и трещал под ногами, а они ничего не замечали и всё разговаривали, разговаривали. Так продолжалось, пока Костик не увидал пустые санки.

— Мальчик потерялся, — сказал он грустно.

— Какой мальчик? — спросил один.

— Сын мой, — сказал Костик.

— У тебя есть сын? — удивился тот.

— Я видел тут одного мальчика, такой хороший был мальчик, — сказал другой. А Костик сел на пустые санки и начал думать.

— У ларька? Был…

— В очереди с верёвкой? Был…

— Когда встретили Захарова? Был…

— На Неве?.. — Костик задумался.

— Был! — сказали все хором.

— Нет, он не провалился, — сказал Костик и очень расстроился. Он стал метаться по льду, хвататься за голову, он чуть не плакал.

Мне стало его жалко.

— Тут я, неужели не видишь?

Костик увидел и ужасно обрадовался.

— Домой, скорей домой! — заторопился он и схватил меня на руки. Лёд затрещал и начал медленно опускаться. Все закричали и бросились к берегу.

Домой пришли с мокрыми ногами.

помогли

У нашей мамы экзамены. Чтобы помогать ей по хозяйству, папа взял отпуск. Встали мы очень рано. Для начала сходили на рынок и кое-что купили. Мы с Костиком очень любим ходить на рынок, только посылают нас туда редко. Мама говорит, что мы всегда не то купим. На этот раз мы купили самое что ни на есть то. Сушёный урюк, что может быть вкуснее урюка! Потом Костик вспомнил про антресоли и решил сделать там библиотеку. Мы взяли у соседей стремянку и полезли. Сколько там было незнакомых вещей! Мы даже растерялись, так их было много. Туфли, книги, ёлочные игрушки, самовар, ширма, велосипедная рама, стол и стулья.

— Надо рассортировать, — сказал Костик, — а ненужное выбросить.

И он стал подавать мне всякие предметы, а я складывал их в кучи. Книги — в одну, туфли — в другую, всякое железо — в третью. Скоро весь коридор был завален, а Костик всё подавал и подавал. Наконец и у него кончилось. Он слез с антресолей и огляделся.

— Вот это да, — сказал он, — куда же мы всё это денем?

— Надо подумать, — сказал я.

И мы сели на сундук думать.

— Кое-что придётся выбросить, — наконец решил я.

— Что, например? — спросил он.

— Самовар, например, — сказал я.

— Самовар нельзя, — сказал он, — во-первых, это металлолом, во-вторых, его ещё ставить можно.

— Давай поставим, — обрадовался я, — мама придёт, а у нас самовар горячий.

— Можно попробовать, — согласился он, — только сначала надо прибраться. Давай-ка запихнём пока всё это обратно]

Мы опять полезли на антресоли и втащили туда велосипедную раму. Это рама заняла почти всё пространство, и, как мы ни старались, нам не удалось втащить туда и половины всех вещей.

— Как же они раньше помещались? — удивился я.

— Не знаю, — сказал он, — наверное, утряслись.

— Тогда посидим и подождём, пока они снова утрясутся.

И мы сели на сундук и стали ждать. И дождались! Пришла наша мама. Она не сказала ни слова, она даже не удивилась, по-моему, она даже не заметила нас. Не раздеваясь, она прошла в комнату и села за книги. Вечером был совет. Постановили: нам с Костиком, пока мама сдаёт экзамены, убраться из города куда-нибудь подальше.

— В Кавголово? — робко сказал Костик.

— Слишком много гор, — отрезала мама. — Поедете в Сестрорецк. Город всё-таки.

едем

Ничего интересного по дороге не произошло. В электричке было пусто. Напротив меня сидела очень рыжая девчонка. Точно такая же рыжая девчонка сидела с другой стороны вагона. Всю дорогу они смотрели в окно и переговаривались.

— У меня — речка, — говорила одна.

— У меня — тоже речка, — говорила другая.

— А у меня — лес, — говорила первая.

— А у меня — тоже лес, — говорила вторая.

— А у меня — деревня.

— А у меня — тоже деревня.

— А у меня — коза, — сказала первая.

У второй козы не было. Она подбежала к первой, посмотрела на козу, задумалась.

— А у тебя не было козы, — опять сказала первая.

— Ну и что? — сказала вторая.

Теперь задумалась первая.

— Если бы у тебя была коза, а у меня нет, то мне тоже было бы «ну и что», — наконец сказала она.

Мы с Костиком даже рты открыли от удивления. Какие хитрые эти девчонки!

В Сестрорецке (какой же это город!) мы долго шли куда-то.

И наконец добрались до маленького домика с огромными, почти без перегородок, окнами.

— Здесь будете жить, — сказала мама.

Мы вошли в домик. Ничего такого я в жизни не видел. Пол был устлан разноцветными плетёнками, на стенах висели картины, на картинах — звери, на полках стояли книги и разные глиняные игрушки, полкомнаты занимала белоснежная печка, в углу сверкало огромное зеркало.

— Саша! — крикнула мама.

Откуда-то сверху прямо на нас спрыгнула тётенька в синих брюках и очень красном свитере.

— Вот, Сашка, привезла тебе моих оболтусов, — сказала мама.

Тётенька почему-то подпрыгнула, расхохоталась и сказала:

— Вот и прекрасно! Меня зовут Сашка, а вас как?

Костик молчал.

— Его — Костик, меня — Стрючок, — сказал я.

Тётенька расхохоталась.

— Рано радуешься, — сказала ей мама. — Посмотрим, что ты скажешь через месяц.

первый день

Мама уехала. Я побежал осматривать домик. Внизу было две комнаты и кухня. Я полез наверх. Там была большая холодная комната. На тоненьких ножках стояли большие картины. На полу валялись кисточки. Одна картина мне очень понравилась. На ней была нарисована большая нарядная рыба и больше ничего. Я хотел рассмотреть её поближе, нагнул, а она упала и повалила ещё несколько. На шум прибежала тётенька, подхватила меня, как маленького, под мышку и принесла на кухню. Я обиделся, позвал Костика, и мы с ним заперлись в нашей комнате.

На следующее утро мы надели лыжные костюмы и вышли на улицу. Тётеньки нигде не было. Мы стали прикручивать лыжи, когда на нас налетело что-то снежное, лохматое, весёлое. Это была наша тётенька. Её свитер и щёки были одного цвета, в волосах был снег, на ногах — лыжи. Она сделала вокруг нас круг, быстро влезла на гору, с которой только что съехала, замахала нам руками.

— Смотрите, как полечу! — и она опять полетела на нас, а мы испугались и упали в снег.

Костик снял лыжи.

— Сначала надо осмотреться, — сказал он строго и, не глядя на меня, пошагал по дороге. Я снял лыжи и поплёлся за ним. Мне было скучно. Снег сверкал, переливался, он был похож на нафталин. Я делал снежки и кидал их в Костика, но тот, видимо, здорово задумался и всё шёл да шёл. Так дошли мы до большой горы, забрались на неё.

— Со стороны мы похожи на медведей, — сказал Костик.

— И правда, мы похожи на медведей, — обрадовался я.

— Чего радуешься? — обозлился Костик. — Нечему тут радоваться.

Таким мрачным я его давно не видел.

А на горе стояла толпа лыжников. Красные, жёлтые, зелёные, они наперебой говорили что-то нашей тётеньке. А она смеялась и всё говорила: «Нет, нет. Боюсь, боюсь». Наконец все съехали, забрались обратно и опять принялись объяснять нашей тётеньке. А она всё смеялась. Заметив нас, она даже присела от смеха.

— Медведи! — крикнула она нам. — Куда собрались?

И вдруг оттолкнулась палками и понеслась, и не прямо, как остальные, а зигзагами. Все так и ахнули.

— Вот это да, — сказал зелёный лыжник, — а мы-то её учили!

— Пошли, — сказал Костик, — нечего нам тут делать.

И мы пошли и шли очень долго. Костик всё думал.

Солнце уже садилось, когда мы вспомнили, что весь день ничего не ели. А пока дошли до дома, солнце совсем село, и магазины закрыли. Так и легли спать голодные.

— Далась мне эта самодеятельность!.. — сказал Костик, засыпая.

Я стал думать про зайцев и заснул. Я всегда перед сном думаю про зайцев. Проснулся я от какого-то шума. Была ночь, Костика в комнате не было. «Куда это он пропал?» — подумал я, засыпая.

как я был медведем

С утра я долго будил Костика. Он мычал, прятался под подушку, ругался — словом, ни за что не хотел просыпаться. В Ленинграде он не был таким соней. Мне пришлось взять пёрышко и пощекотать у него в носу.

— Ещё что?! — закричал он и вскочил с кровати.

Весь глаз у него был чёрный. Я послюнил палец и потёр пятно, оно не отмывалось. Это был синяк.

— Ну и ну! — сказал Костик, рассматривая синяк в зеркало.

Я оделся и вышел на улицу. Костик вышел за мной. Мы прикрутили лыжи и только хотели тронуться, как опять появилась наша тётенька. Увидав синяк, она даже присела от смеха. Костик снял лыжи, и мы опять пошли пешком. Сегодня идти было веселее. Я люблю знакомые места, а мы шли той же дорогой, и я узнавал дома, деревья и всякие другие предметы. Вот и гора. Мы влезли наверх. Костик что-то долго высматривал вокруг.

— Ага, вот эта, — наконец сказал он, рассматривая здоровенную сосну. А мне вдруг показалось, что заяц пробежал. Я пошёл за ним и вдруг провалился в глубокую яму. Я хотел вылезти и не смог. Тогда я устроился поудобнее и стал думать, что я медведь. Занесёт меня снегом — и будет только дымок идти, как в одной книжке. Проснусь — а уже лето…

Проснулся я оттого, что кто-то размазывал мне по лицу снег. Я страшно обозлился и хотел стукнуть, но вдруг заметил, что у всех вокруг очень испуганные лица. Я тоже очень испугался.

— Костик! — заорал я. — Куда делся мой Костик?!

Но Костик был тут рядом, это я его впопыхах не заметил, и я успокоился и спросил: «Что случилось?»

Костик мрачно фыркнул.

— Что ты делал в яме? — спросил он.

— Я был медведем, — ответил я.

— Ты мог замёрзнуть, — сказал он.

— Медведи не замерзают, — ответил я.

— Но ты не медведь, — сказал он.

— Я одет не хуже медведя, — ответил я, — вот если бы был голый, то бы мог, а так — нет.

— Ну, тебя не переспоришь, — сказал Костик.

И он повёл меня домой и уложил в кровать. Когда мы проснулись, было уже темно. И мы поняли, что проснулись от страшного голода и что магазин уже закрыт.

— Так и подохнем, — сказал Костик мрачно.

— Так и подохнем, — согласился я.

— Пойди к тётке, попроси чего-нибудь, — сказал он.

— Какой хитрый! Сам и пойди, — сказал я.

Так мы немного поспорили и пошли вместе. В тёткиной комнате было пусто. Мы полезли наверх. Тётка возилась с картинами.

— Чего вам? — спросила она строго.

Мы молчали.

— Ну, чего вам? — спросила она опять.

— Ребёнок умирает с голоду, — выпалил Костик.

— Мы два дня ничего не ели, — пояснил я.

Тётка опять присела на корточки и принялась хохотать.

— Оболтусы, настоящие оболтусы!

Наконец она спустилась вниз и разожгла печку. Очень быстро начистила картошки и поставила варить. Она поставила на стол: хлеб, огурцы, селёдку, лук… Зелёный лук. Про него она сказала, что выращивает его сама там наверху, в мастерской.

Наконец, всё было готово. Вот это была еда! В своей жизни не ел ничего вкуснее. А потом мы пели песни. Какие-то новые хорошие песни:

Прошла зима ненастная, Растаяла как дым. Бегут трамваи красные По рельсам голубым…

… Ночью Костик опять исчез.

«Это дело надо проследить», — подумал я и уснул.

Как он сюда попал?

Наутро у Костика распухла губа. Я прямо спросил у него, в чём дело.

— Нет, я сплю, тебе показалось, — буркнул он.

Увидав губу, Сашка даже не удивилась.

— Завтра он потеряет ухо, — сказала она. — А пока не потерял, надо ехать на рынок за провизией.

Мы полезли в сарай и вытащили оттуда большие финские санки.

— Ещё мой дед на них ездил, — сказала она.

— Дед? — удивился я.

— Он был финн, — сказала она, посадила меня в санки и понеслась. Костик трусил сзади. А на Сашке сегодня был зелёный свитер. Бежала она очень быстро и при этом ещё пела и смеялась. Было очень здорово ехать с ней на санках. Это не то что Костик, ходит, как во сне; вспомнил я о нём и оглянулся. Костик совсем отстал. Он шёл по дороге совсем один и вдруг показался мне очень одиноким. Я спрыгнул с санок и побежал к нему.

На рынке Сашка стала серьёзной. Она важно ходила между рядами. Трогала картошку, пробовала огурцы, торговалась, отбирала. Мы с санками таскались за ней, и санки всё тяжелели и тяжелели.

— Постойте где-нибудь в сторонке, — наконец сказала она.

Мы отошли и встали у ларька с баранками. Какой-то человек с чёрной повязкой на глазу подошёл и встал рядом. Одним глазом он следил за нами.

Я насторожился.

— Шпион, — шепнул я Костику.

— Где? — Костик завертел головой, увидел и тоже насторожился.

— Пират, — сказал он, — живой пират.

У человека в руках было что-то круглое, завёрнутое в носовой платок. Он держал это круглое очень осторожно: он явно боялся его.

— Бомба! — шепнул я Костику.

— Точно, — сказал он.

А человек вдруг пошёл на нас. Мы попятились. Человек подошёл вплотную.

— Купите, — сказал он грозно и протянул нам пакет.

— Что? — испугался я.

— Ёж, — сказал он и развернул тряпку.

А там действительно лежал круглый игольчатый комок. Я потрогал — колется.

— Купим, — попросил я Костика.

— Конечно, купим, — сразу же согласился тот.

— Сколько?

— Пять рублей.

— Что? — удивился Костик.

— Ну, два, — сказал человек.

Ёж перешёл к нам.

— Ты только ей не говори, — сказал Костик.

— Учи, — протянул я, отправляя ежа в картошку. — Но, по-моему, он дохлый. Совсем не шевелится.

— Зимой он спит, — сказал Костик.

Я даже обозлился.

— Что же ты раньше молчал? Зачем мне спящий ёж!

— Ничего, не расстраивайся, — сказал Костик, — ведь летом он проснётся.

Дома Сашка принялась готовить обед. А мы заперлись в нашей комнате. Из шапки Костика мы сделали гнездо, посадили туда ежа и всё вместе отправили в тумбочку. А в тумбочке проковыряли дырки — для воздуха.

Потом мы ели, потом гуляли. День прошёл весело и спокойно. Впервые на новом месте я спал так сладко. Разбудил нас страшный визг.

В соседней комнате творилось что-то страшное. Мы очень испугались и только собирались пойти посмотреть, что происходит, как Сашка сама ворвалась в комнату.

«Не люблю женщин в ночных рубашках», — только успел подумать я, а Сашка уже висела у Костика на шее. Она болтала голыми ногами и дико визжала. Костик посадил её на мою кровать. Тут она немного успокоилась.

— В доме кто-то есть, — сказала она шёпотом.

— Ну да! — обрадовался я.

— Кто? — сказал Костик.

— Слышите, кто-то ходит.

Мы прислушались. В доме действительно кто-то был. Шуршала бумага, падали предметы, стучали шаги. Мы прислушивались очень долго. Наконец Костик встал.

— Пошли, — сказал он и взял кочергу.

Я взял утюг. Сашка — цветочный горшок с землёй. На цыпочках прокрались мы на кухню. Прислушались. Тихо. Костик рывком открыл дверь, Сашка бросила туда горшок, он разорвался, как бомба.

В комнате никого не было. Повсюду валялась рваная бумага — и больше ничего.

— Будильник украли, — сказала Сашка.

— В бумагу завернули, — догадался я.

— Что же они, всю ночь будильник в бумагу заворачивали? — проворчал Костик.

Сашка заглянула под кровать, взвизгнула:

— Там ёж!

Мы с Костиком переглянулись.

— Интересно, как он сюда попал? — удивился я.

— Они подложили, — сказал Костик.

Сашка внимательно осмотрела наши лица, всё поняла. И стала, по своему обыкновению, хохотать.

С тех пор каждую ночь ёж бегал по дому и рвал бумагу. Где он её находил, я просто удивляюсь, но находил он её каждую ночь. Потом мы решили, что он её ест, и стали давать ему сколько угодно. Запивал он её молоком.

что Костик делал по ночам

Прошло много дней. Жилось нам очень хорошо. Мы очень подружились с Сашкой. Я уже здорово ходил на лыжах. Ёж рвал свою бумагу.

Беспокоило меня только одно: куда Костик ходит по ночам? Я решил проследить его и лёг спать одетый. Конечно же, я сразу уснул, а когда проснулся, Костика в комнате не было. Из соседней комнаты слышался смех. Я встал и пошёл туда. Осторожно открыл дверь.

— Не зажигай свет, — услышал я Сашкин голос, — иди сюда.

Я пошёл на голос. Сашка сидела на столе и смотрела в окно.

— Влезай, — она подвинулась.

Я влез.

— Делай окошечко.

Я подышал на замёрзшее стекло и увидел Костика. Он надевал лыжи.

— Так вот куда он ходит по ночам, — понял я.

— Каждую ночь помираю со смеху, — сказала Сашка, — одевайся, проследим.

Мы быстро оделись, вышли на улицу, прикрепили лыжи и пошли за Костиком. Луна светила вовсю. Снег был голубой, ёлки серебряные. Было тихо и таинственно. Мы шли по следу. Идти приходилось быстро: Костик уже порядком научился. Наконец пришли к нашей горе. Костик был уже на вершине. Вот он оттолкнулся палками и понёсся.

— Здорово насобачился, — сказала Сашка.

— Мда, — сказал я, — хитрюга! Мы спим, а он себе на лыжах катается.

— Лезем на гору, — приказала она. — Сейчас мы ему покажем.

Мы влезли. Костик медленно поднимался с другой стороны. Иногда он падал. Мы так и прыскали со смеху.

— Ну, пора, — сказал я.

Но Сашка почему-то задумалась, помрачнела.

— Ну, пора же, — тормошил я её.

— Катись один. Я-то тут при чём!.. — вдруг обозлилась она и побежала в другую сторону.

Я посмотрел ей вслед, потом оттолкнулся палками и понёсся на Костика. Я сбил его с ног и очень напугал. Так ему и надо, будет знать, как кататься по ночам. Сашку мы нашли под горой, она сидела на кривом дереве, смотрела на небо и болтала ногами.

— Что с ней? — удивился Костик.

— Отвяжитесь! — огрызнулась она.

— Белены объелась, — сказал я и дёрнул Сашку за ногу. Она взвизгнула и свалилась с дерева.

— Ах, так! — сказала она и припустила за мной, но я убежал. Тогда она набросилась на Костика и стала закапывать его в снег. Я подкрался сзади и прыгнул на неё. Образовалась куча мала… Целую ночь мы веселились как сумасшедшие. Мы катались с горы, играли в снежки, стучали в чужие окна, отплясывали весёлые танцы. Замечательная была ночь, и зачем это люди спят по ночам?

буи, буера и бугорки

На следующее утро Костик встал очень рано. Сашки дома не было. Мы поели хлеба с молоком и вышли на улицу. Встали на лыжи и только хотели отъехать, как появилась Сашка. Вокруг неё было очень много лыжников. Все они пронеслись мимо нас, будто мимо пустого места.

— Сашка! — крикнул я. Но она даже не обернулась.

«И что это она так развоображалась?» — подумал я.

— Поворачивай лыжи, — сказал Костик мрачно.

Мы развернулись и пошли в противоположную сторону.

Погода была хуже, чем вчера. В лицо дул холодный ветер.

Костик молчал, я шёл за ним, и мне было скучно. Я думал о Сашке.

— Воображала, — ворчал я.

— Настоящая воображала, — поддакивал Костик.

И вдруг деревья кончились, и мы оказались на краю бесконечного белого поля — совсем ровного снежного поля, с редкими чёрными бугорками.

— Что это? — спросил я.

— Море, — сказал Костик.

— Разве море замерзает? — удивился я.

— За ним Финляндия, — сказал Костик.

— А что это за бугорки? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Костик, — наверное, буи.

А я вдруг увидал парус.

— Смотри, Костик! — закричал я. — Парусный ледокол!

— Это буер, — сказал Костик.

«Что такое буер?» — хотел спросить я, но не спросил, потому что буер нёсся на нас так быстро, что всё равно я бы не успел спросить. Когда он проносился мимо нас, со мной что-то произошло. Я почему-то вдруг закричал, замахал руками и со всех ног припустился за ним. Буер сделал круг и встал. Какой-то меховой человек выскочил на лёд и подбежал ко мне.

— Хочешь прокатиться? — спросил он. Я испугался, но сказал: «Да, хочу». Меховой человек подхватил меня на руки и посадил в буер на колени к другому меховому человеку. Тот дёрнул какую-то верёвку, и мы понеслись так быстро, что у меня дух перехватило. Когда мы проносились мимо чёрного бугорка, он вдруг зашевелился, вскочил и замахал руками. Это был человек.

— Кто такой? — прокричал я, но из-за ветра меня не услышали, а больше кричать мне не захотелось, мне стало не до этого, мне стало так холодно, что я чуть не заревел. Никогда не думал, что бывает так холодно. Мне показалось, что я совсем голый, будто нет на мне ни шарфа, ни рейтуз, ни шапки. Будто ветер сорвал с меня всё это и гуляет теперь по голому телу. Я уже собрался умирать, так мне было холодно. Я даже не заметил, как мы остановились. Просто кто-то взял меня под мышки и протянул Костику. Он подбежал и взял меня на руки.

— Ну как? — спрашивал он, но я ничего не соображал.

— Что с тобой? — в конце концов забеспокоился он.

— Нужен тулуп, — только и сумел сказать я.

Костик побросал на меня все свои куртки — я начал согреваться. Костик бегал вокруг в одном свитере.

— Бугорки — это люди, — сказал я, когда он пробегал мимо.

— Люди? — Костик остановился. — А что они там делают?

— Не знаю, не рассмотрел.

Костик задумался.

— Знаешь, — сказал он, — надо посмотреть, что они там делают.

— Конечно, надо, — согласился я, — но уж больно далеко, замёрз что-то.

— Ну хорошо, завтра посмотрим, — сказал Костик. Сашка была дома, она чистила картошку и что-то пела.

Мы прошли в свою комнату и сели у печки почитать и погреться. Я рассказал Костику про буер. Он мне про Финляндию. Покормили ежа.

— Идите есть, оболтусы! — крикнула из кухни Сашка. За ужином все молчали. Мне это скоро надоело, и я сказал:

— Катался на буе.

— Что? — удивилась Сашка.

— На буере, — мрачно поправил Костик.

Сашка посмотрела на него, уголки губ у неё запрыгали.

— Ты один катался? — спросила она.

— Один. Костика не взяли.

— Ну, держись, — сказала Сашка серьёзно, — теперь по ночам он будет учиться водить буер.

Я представил себе Костика на буере и фыркнул. Костик помрачнел ещё больше.

— Тоже идея! — проворчал он и вылез из-за стола.

сливы в январе

Всю ночь мне снились зайцы. Белые, пушистые, они играли в чехарду. Я проснулся и, как всегда, посмотрел в окно. Ну и погодка! Яркое солнце, голубое небо, пушистые белые ёлки, и снег такой белый, что глазам больно. А там, далеко на горе, мелькают лыжники, красные, жёлтые, зелёные.

Вон красный налетел на ёлку, и с неё посыпался снег. А красный застрял и встать не может, палки у него унесло, опереться не на что. Так и сидит и обнимает ёлку.

Мне вдруг показалось, что все праздники — и Новый год, и день рождения, и даже Первое мая — надо праздновать сегодня.

— Ку-ка-реку! — закричал я и вскочил с кровати.

«Ку-ка-ре-ку! Вставай, Костик», — хотел крикнуть я и вдруг остолбенел. На столе в сверкающей белой вазе лежали сливы, тёмно-синие живые сливы.

Как ему не холодно?

Сашка ждала нас на улице. Она была очень нарядная и очень сияла.

— Сливы? Какие сливы? Не знаю никаких слив.

Она подхватила меня на руки, закружила, запела.

— Я пойду с вами, я хочу всегда ходить с вами, я хочу везде быть с вами.

— Вот и хорошо, — обрадовался я.

— Только не сегодня, — сказал Костик, — сегодня у нас дело.

— Тайна?

— Да, тайна, — сказал Костик и побежал по дороге. Я побежал за ним.

Шли долго. На лыжах ходить по ровному месту скучно. Пошёл снег. Бугорки стали еле заметные.

— Ты ошибся, — сказал Костик, когда мы почти подошли к одному из них, — ты ошибся, это не человек.

— Да, это, пожалуй, не человек, — согласился я, — но тот был человек.

— Ладно, посмотрим, — сказал Костик.

Мы подошли к бугорку. Это был человек. Его почти занесло. Он сидел на деревянном ящичке, и в руках у него была удочка.

«Сумасшедший», — подумал я.

— Подлёдный лов, — сказал Костик.

Человек не шевелился. Мы стояли уже довольно долго — человек не шевелился.

— Пошли, — сказал я.

— Подождём, — сказал Костик, — а вдруг он заснул и провалится под лёд?

— Тогда мы его вытащим, — согласился я.

Так мы стояли и ждали, когда наконец он провалится. Но человек не шевелился.

— Может быть, он замёрз? — сказал Костик и дотронулся до человека. Тот не шевелился.

— Замёрз, — сказал Костик. — Что же теперь делать?

— Снегом тереть, — я взял снег и потёр человеку лицо. Человек чихнул.

— Ожил, — обрадовался я.

— Ш-ш-ш, — сказал человек, — рыбу распугаете. Ш-ш-ш!

Часа два мы ждали этой рыбы. Человека совсем занесло. Мы замёрзли и решили возвращаться.

— До свиданья, — сказал я человеку. Тот не ответил.

— Счастливого лова, — пожелал Костик. Человек не шевелился.

— Он всё-таки замёрз, — сказал Костик.

— Или заснул, — сказал я и потрогал удочку. Человек открыл глаза. И приложил палец к губам.

Больше он ничего не сказал.

мы — художники

Этот день был мокрый. Сашка закрылась наверху. Костик болтался под ногами, что-то напевал. Я ходил по дому и думал, чем бы заняться. Наконец я придумал. Пол-кухни занимала большая белая печка. Наши комнаты были за ней, так что в комнате вместо одной стены была тоже печка. Я пошёл наверх и попросил у Сашки краску и кисть, потом влез на стул и нарисовал на печке зайца.

— Будет на что смотреть перед сном, — сказал я.

— Что ты говоришь? — сказал Костик и заметил мой рисунок. Он очень заинтересовался и тоже сходил наверх и взял краски и кисть. Он развёл краску и нарисовал на печке слона.

В это время я нарисовал ещё зайца.

Потом Костик нарисовал птичку.

А я — ещё зайца.

Костик — таракана.

Я — зайца.

Костик — кошку.

Я — зайца.

Костик — жирафа.

Я — зайца.

Я уже начинал жалеть, что умею рисовать только зайцев, когда пришла Сашка.

— Гении! — сказала она. — Как я раньше не догадалась… — И предложила идти на кухню и разрисовать печку там.

— Начать надо сверху. — Она влезла на табурет и начала сверху. Рисовала она очень странно. Ей прямо ничего не стоило пририсовать таракану хвост, рыбе ноги, лягушке крылья. Потом она нарисовала меня в виде горохового стручка, Костика с лыжами на руках и ногах. Мы так и покатывались со смеху.

Мама приехала совсем не вовремя. Костик, стоя на плите, рисовал на трубе кита, мы с Сашкой рисовали друг другу усы. Мама ни капли не удивилась.

— Так, сумасшедший дом, — сказала она.

— Как умели, — обиделся я.

Костик застыл на печке и не знал, что делать.

— Может быть, ты опустишься на землю? — сказала ему мама.

Костик покраснел и только хотел ответить, как мама заметила синяк.

— А это ещё что? — удивилась она.

— Где? — спросил Костик.

— У тебя под глазом.

— У меня? — не понял Костик.

— Да, да, у тебя, — строго сказала мама и стала ждать ответа. И долго бы ей пришлось ждать, если бы не Сашка.

— Понимаешь, Даша, — сказала она серьёзно. — Костик у тебя герой, он защищал нашу честь.

Я так и фыркнул.

— Ты простужен, — сказала мама, — тебе надо в кровать. — И, не слушая никаких возражений, она загнала меня в кровать. Костика послали за градусником.

В это время из тумбочки вывалился ёж. Мама взвизгнула. ёж испугался и свернулся в клубок.

— Так, — сказала мама. — Это ещё что?

— ёж, — сказал я.

— Вижу. Откуда он взялся?

— Нашли, — соврал я.

Пришёл Костик с градусником.

— Это что такое? — спросила его мама.

— Ёж, — сказал он.

— Откуда он взялся?

— Купили, — сказал Костик.

Я похолодел. Будет мне за враньё.

— Купили! — последовала долгая пауза.

Нас опять спасла Сашка.

— Я ежа купила, — сказала она, входя в комнату.

— Ты? — мама задумалась. — Я им ежей не покупаю, — сказала она и опять задумалась.

Мы переглянулись.

— Ругаются, ругаются! — сказала Сашка. — Гулять надо, а не ругаться.

Температура была нормальной, и мы вышли на улицу. Встали на лыжи и пришли к нашей горе. Здесь мы чувствовали себя увереннее. Здесь мы были хозяевами. Мама совсем притихла, она стояла в стороне, а мы демонстрировали ей все наши достижения. Мы ездили и зигзагом, и с поворотом, и все вместе, и отдельно. А мама всё смотрела на нас и молчала. Да и сказать ей было нечего: на лыжах мы ходили неплохо.

— Мы ей ещё покажем! — сказал я и прыгнул с трамплина.

— Мы ещё покажем! — сказал Костик и тоже прыгнул.

Гордые и счастливые мы шли домой. Мы чувствовали себя победителями. Мама нам явно завидовала.

— Раньше я тоже умела, — сказала она Сашке, — а теперь… — И она махнула рукой. Лицо у неё стало грустное, и махнула она так, что мне стало её жалко.

— Ты приезжай почаще, мы тебя вмиг научим, — сказал я.

— Вмиг научим, — хором подхватили Костик и Сашка. Мама внимательно посмотрела на нас и ничего не сказала. Мы провожали нашу маму на поезд. По дороге все молчали, и я просто не знал, куда деться от их молчания. Когда поезд скрылся, я вспомнил про ежа и расхохотался.

— Ты что? — спросил Костик.

— Я про ежа.

— Ты плохо относишься к маме, — вдруг обозлился он.

— При чём тут мама? — фыркнул я и посмотрел на Сашку.

— А ну вас! — сказала она и пошла в другую сторону.

— Вот, вечно так, — обиделся я, — всё на меня свалят, будто я один печку разрисовывал.

А мама к нам больше не приехала ни разу.

вот и всё

И вот мы уезжаем. Костику пора работать. Сашка очень грустная.

— Замечательный был месяц, — всё говорит она, — просто замечательный.

Я считаю, что грустить не надо, ведь мы ещё приедем. Костик молчит.

— Правда же, мы ещё приедем? — пристаю я к нему.

Костик молчит.

И мне тоже делается грустно, — наверное, больше не приедем.

пусть попрячется

— Константин, — сказала за завтраком мама.

Костик как раз намазывал на хлеб варенье.

Если мама говорит Константин, то обязательно после этого скажет что-нибудь неприятное. Поэтому, услыхав такое, Костик тотчас уставился на маму, и варенье сразу же закапало на скатерть.

Я подставил ложку.

— Константин, — сказала мама, — я опять не вижу твоих перчаток.

— Перчаток? — переспросил Костик.

— Да, перчаток, — повторила мама. — Ты их опять потерял?

— Нет, — сказал Костик, — я их не потерял.

— Тогда где они? — спросила мама.

Костик задумчиво облизал пальцы.

— Понимаешь, Даша, — сказал он, — с перчатками произошла очень странная история.

— Их съела собака? — спросила мама.

— Нет, что ты, — совсем другое.

— Тогда что же?

— Нет, ты сначала послушай. Если я расскажу, ты даже не поверишь.

— Расскажи, — попросил я.

Костик вздохнул, задумчиво посмотрел в окно.

— Представьте себе тёмную-тёмную ночь, — сказал он.

— Представил, — сказал я.

— Когда это было? — спросила мама. — Ты всегда ночуешь дома.

— Не верите? — обиделся Костик. — Не буду рассказывать.

— Верим. Верим! — испугался я.

— Рассказывай, — сказала мама.

— Ну так вот, — начал Костик. — Иду это я поздно ночью по улице. Дождь, ветер, снег. И вдруг бежит девушка, перебегает улицу — и прямо ко мне. «Помогите!» — говорит, а сама вся трясётся. Красивая такая, косы длинные, до колен. «Помогите! — говорит, — домой попасть. Там во дворе хулиганы не пропускают». — «Пошли», — сказал я и взял её за руку. А там во дворе и правда полным-полно хулиганов. Двор тёмный, и только в углу сигаретки светятся. Увидали меня, зашевелились, но из угла не вылезли. Проводил я девушку до дверей, иду обратно, а хулиганы уже на пути стоят. Окружили меня и фонариками освещают. «Ну, что с тобой сделать?» — говорят.

Тут Костик замолчал. Он задумчиво съел яйцо и задумчиво посмотрел в окно. Мы ждали. Первой не выдержала мама.

— Ты хочешь сказать, что эти хулиганы отняли у тебя перчатки? — спросила она.

Костик вздрогнул, посмотрел на маму.

— Так на чём мы остановились? — спросил он.

— Ну что с тобой сделать? — сказал я.

— Со мной?

— На этом ты остановился, — сказал я.

— Ага, — сказал Костик. — Так вот. Окружили они меня и фонариками освещают. «Что с тобой сделать, очкарик?» — говорят. А я стою и соображаю: их ведь много, а я один. А кругом, как на зло, ни души, хоть бы милиционер какой. А самый главный, этакий детина, так он и говорит: «Да что с ним церемониться, пришить, и дело с концом».

— Пришить? — не понял я.

— То есть убить, — пояснил Костик.

«Не люблю мокрых дел», — говорит другой, тоже главный. Тут они немного посовещались и говорят мне: «Раздевайся, да побыстрей». Ну что мне было делать, их много ведь… Снял я пальто, пиджак. Стою в одних сапогах, дрожу. А детина и говорит…

— Это который? — спросил я.

— Тот самый, — сказал Костик, — не перебивай. Так вот, детина и говорит: «Что же ты сапог не снимаешь?»

— «Нет, — говорю я, — сапог вы от меня не получите. Куда это я без сапог денусь? Сапоги мне самому нужны». — Тут Костик снова задумался, да так сильно, что встал из-за стола и пошёл к двери.

— Куда же ты? — закричал я. — А что же дальше?

— Фу, — сказал Костик. — Что ты орёшь? Подожди до завтра, сегодня некогда.

— А как же насчёт перчаток? — спросила мама.

— Насчёт перчаток? — удивился Костик.

— Да, перчаток, твоих перчаток, — сказала мама.

— Ну хорошо, — и он заговорил быстро-быстро. — Стоим, значит, мы, переругиваемся. Они говорят «Снимай сапоги». Я говорю «Не сниму». Они: «Снимай». Я: «Не сниму!» И вдруг откуда ни возьмись — милиция, целая машина милиции. Все врассыпную. А я приметил того, что с моей одеждой, и за ним. Он бежит, и я бегу. «Отдай одежду!» — кричу. Ну, тот испугался и кинул мне одежду. Я оделся и пошёл своей дорогой. Вот только перчаток не хватило. Совсем забыл про перчатки. А то бы я ему показал.

Костик замолчал и вопросительно посмотрел на маму и на меня.

— Всё? — спросила мама.

— Всё, — сказал Костик. — Только мне потом ещё милиционер руку жал, благодарил за девушку. Это она их по телефону вызвала.

— Теперь всё? — спросила мама.

— Теперь всё, — сказал Костик.

Мама с шумом встала из-за стола.

— И не стыдно тебе, — сказала мама, — и не стыдно тебе при ребёнке такую околесицу нести.

— Так и знал, что не поверишь, — совсем расстроился Костик.

— Да за кого ты меня принимаешь, что я, дурочка какая? — сказала мама.

— Нет, ты не дурочка, — сказал Костик, — ты очень даже умная.

— Ну вот что, — сказала мама, — я вам больше перчаток покупать не буду. Ходите по магазинам сами.

— Хорошо, — сказал Костик, — мы пойдём по магазинам.

И мы с Костиком пошли по магазинам. Ходили мы очень долго, но магазины всё попадались нам не те. И чего только там не было: и фрукты, и часы, и фотоаппараты, и лыжи, и духи, и швейные машины, и вино, и всяческие принадлежности, но перчаток там не было. Мы очень устали и зашли в мороженое и заказали по двести граммов.

— Да, — сказал Костик. — Очень умная у нас мама. Физик.

— Да, — согласился я. — А что такое физик?

— Физик? — Костик задумался. — Ну как тебе сказать? Вот я композитор. Понятно?

— Понятно.

— Так физик — это совсем наоборот.

— Что наоборот?

— Наоборот, чем музыкант.

Я ничего не понял.

— А историю с перчатками наврал? — спросил я.

— Наврал, — вздохнул Костик.

— А на самом деле?

— На самом деле, — сказал Костик, — приехал к нам в город очень знаменитый американский композитор. Раньше он был русский, вернее поляк, а потом стал американский. Очень известный композитор. И пригласили меня на встречу с этим композитором. И вот, иду я туда, поднимаюсь по лестнице, а перчатки на тесёмочках болтаются. И подумал я: неудобно, засмеёт меня композитор. Ну, снял я перчатки и спрятал на лестнице за батарею. Поговорил с композитором, иду обратно, а перчаток и нет, украли перчатки.

— Да, — сказал я, — тоже странная история.

Вышли мы на улицу. Костик что-то обдумывал. Около доски с цирковыми объявлениями я немного задержался.

— Что едят моржи? — спросил я.

Никто не отозвался. Костика не было. Я не испугался, я сразу сообразил, что он где-нибудь поблизости. И точно, он выглядывал из-за ближайшего угла. Он любит так: спрячется и ждёт, что я буду делать. А что мне делать? Ведь он не любит, когда его сразу находят. Ну, я и решил подождать, пусть попрячется. Но не тут-то было, через пять минут со мной рядом остановилась такая сморщенная старушка, она искоса наблюдала за мной.

— Мальчик, — наконец сказала она таким ласковым-ласковым голосом, — мальчик, а ты с кем?

— Ни с кем, — ответил я.

— Один, значит? — прошамкала она.

— Один.

Старушка подошла поближе.

— Мальчик, — сказала она жалобно, — мальчик, а ты не потерялся? — Ей до зарезу хотелось, чтобы я потерялся. Её хлебом не корми, но дай мальчика, который потерялся. По-моему, она по улицам специально ходит, ищет таких мальчиков.

— Нет, — сказал я хмуро, — я не потерялся.

— Как же не потерялся? — хихикнула она. — Если ты один — значит, ты потерялся.

Вот ведь привязалась.

— Я один, но это ничего не значит, — сказал я. — Может быть, мой папа пива пошёл выпить.

Это её немного озадачило. Может быть, она бы и ушла, если бы не все эти женщины, их собралось уже видимо-невидимо. Они спрашивали друг у друга, в чём дело, и объясняли друг другу, и спрашивали у меня, где мой папа.

Я молчал, а Костик всё не появлялся. Наконец появился милиционер.

— Где тут мальчик, который потерялся? — говорил он, расталкивая толпу.

— Это ты потерялся? — сказал он мне.

— Я не потерялся, — ответил я.

— А как же? — спросил он.

— А так, — сказал я.

— Ты мне голову не морочь, — сказал он. — Как тебя зовут и где ты живёшь?

— А я не знаю, — сказал я.

— Так, — сказал он, — совсем глупый мальчик. Сейчас мы его доставим.

— Вот ещё, — сказал я, — мой папа тут за углом.

Я повёл его за угол, но Костика там не оказалось.

— Так, — сказал милиционер. — Всё-таки потерялся. Сейчас мы тебя доставим.

— Вот ещё, папа меня сам найдёт, — сказал я, — он не любит, когда я теряюсь.

— Да, — сказал милиционер, — ситуация. А не хочешь ли ты прокатиться на мотоцикле?

— Ещё бы, я всю жизнь мечтал прокатиться на мотоцикле.

— Тогда давай адрес, — сказал он.

Я подумал и назвал адрес моей бабушки, папиной мамы. У них в квартире девчонка одна живёт, у неё двухколёсный велосипед, пусть посмотрит. Мотоцикл — это не какая-то там детская коляска.

Когда мы подъезжали к бабушкиному дому, около садика я остановил мотоцикл. Я сказал, что, может быть, мой папа там меня ищет. Я пошёл в садик и поискал девчонку, она там всегда вокруг фонтана кружит. Но девчонки не было.

— Где ты пропадал? — закричал милиционер, когда я вернулся обратно. Он взял меня за руку и повёл к бабушкиному дому, но мне вовсе не надо было к бабушке.

— А я не тут живу, — сказал я.

— Как! — закричал милиционер. — Что ты ещё придумал?

— Ничего страшного, — сказал я, — просто немного перепутал. — И я назвал свой правильный адрес.

— Ситуация, — сказал милиционер. — Отвезу-ка я тебя в милицию.

Я очень испугался и стал просить не возить меня в милицию: мне-то что, мне даже интересно, но мама будет волноваться.

Милиционер долго не соглашался. Он говорил, что с такими детьми лучше не связываться, что с ними никогда не распутаешься, что легче поймать шпиона.

— Это смотря какого, — сказал я.

— Что какого? — спросил милиционер.

— Шпионы всякие бывают, — сказал я. — Вот Костик рассказывал, что у нас в булочной продавщица заметила, что один человек всегда берёт батон и пол-круглого. Проверили, оказался шпион.

— Дурак твой Костик, — сказал милиционер. — Врёт он всё.

— Вот ещё, — обиделся я. — Вот шпион — он дурак. Что он — не мог иногда слойку какую добавить? Такого шпиона и поймать нетрудно.

— Пошли, пошли, — милиционер схватил меня за руку.

— А как же мотоцикл? — удивился я.

— Фу, — сказал милиционер, — с тобой и голову потеряешь.

И он посадил меня на мотоцикл и привёз домой.

Мы важно въехали во двор, и все, кто был там, прямо рты открыли от удивления. А милиционер подозвал Петьку рыжего и спросил, знает ли он меня. Петька узнал, и милиционер отпустил меня.

— Будто кирпичи таскал, — сказал он на прощанье.

Петька сбегал к нам домой и узнал, что Костик ещё не приходил. И тогда я сел на батарею в парадной и стал ждать Костика.

Проснулся я оттого, что меня брали на руки. На улице была ночь.

— Вечно ты теряешься, — сказал Костик.

— Это кто теряется! — сказал я.

— Спи уж, — сказал он и понёс меня домой.

Сквозь сон я слышал, как мама ругала Костика.

— Понимаешь, мама, — сказал я, — с нами произошла очень странная история.

— Спи уж! — сказала мама. — Знаем мы ваши истории.

я, Ромка и Гудериан

я и Ромка

И зачем только меня перевели в эту школу! Немецкая называется, а хуже самой обыкновенной. Целый месяц одно «haben»[1] проходят, а мне теперь всю жизнь в новеньких ходи. Но это ещё что! Я теперь любому новенькому могу позавидовать.

Я не выскочка. Просто мне захотелось одну книжку с готическим алфавитом прочитать. Интересная книжка, про пиратов. А Вера Павловна сказала, что готический мы будем проходить только через три года. Тогда я просто спросил, что же тогда мы будем делать все эти три года. А Вера Павловна сказала, что раз я такой умный, то пусть выйду к доске и прочитаю ей один рассказ. Я вышел и прочитал ей про слоновое кладбище. Тогда Вера Павловна велела мне писать на доске под диктовку. Я писал, а она вдруг сказала, что у меня некрасивый почерк. При чём тут почерк? Что я, первоклассник, что ли? А Вера Павловна совсем рассердилась и сказала, что раз я такой умный, мне не мешает быть поскромнее и не лезть вперёд, а помочь сначала своим отстающим товарищам и подтянуть их до своего уровня.

И она прикрепила ко мне Ромку Сандаля.

А этот Ромка, этот Сандаль, был как раз с нашего двора. Он у нас на дворе чуть ли не самый заметный. Есть, конечно, и позаметнее его, например Жёлудь. Но тот и старше намного. А среди нас самый заметный, пожалуй, как раз этот Сандаль. Есть ещё Петька Безручко, и Терапевт, и Самсон — все они заметные по-своему. Если подумать, то почти все у нас на дворе заметные… Все, кроме меня. Некоторые девчонки и то позаметнее. Один я не в счёт. Может быть, потому, что я недавно на дворе появился. А ребята давно вместе, многие ещё в один детсад вместе ходили. Ромка, положим, не ходил, но его и так все давно заметили. Такой уж это человек, его кто угодно сразу заметит…

Лунатик из пятой квартиры, у которого жена утонула, и он с горя лунатиком стал, и тот Ромку заметил. Да так заметил, что чуть было его не усыновил. Он ему даже самокат купил, хороший самокат, с тормозом. Только потом про это Ромкина мать разузнала, и они с лунатиком здорово поругались, потому что лунатик думал, что Ромка беспризорный сирота, а мать Ромкина думала, что лунатик тёмная личность и хочет Ромку испортить.

А сам Ромка и совсем ничего не думал, он вообще думать не умеет. Когда Вера Павловна просит его подумать, он только разглядывает потолок и кривится, будто от зубной боли.

По арифметике он ещё ничего себе, но зато уж когда он пишет, с ним рядом даже сидеть опасно. Перья у него скрипят и ломаются, из тетради то и дело вылетают листы, сам он весь в чернилах, при этом ещё плюётся, ругается и толкается. До меня к нему Терапевта прикрепляли, так Ромка его даже пером проткнул…

И вот, когда Ромку мне прикрепили, он сначала очень удивился и обиделся, но потом разозлился и возненавидел меня лютой ненавистью. И чем больше я старался его подтянуть, тем сильнее он меня ненавидел.

Я делал за него домашние задания, бегал за пирожками, таскал его мешок с тапочками, даже, пока он гонялся по дворам, сидел с его младшей сестрёнкой. Но ничего не помогало — он только больше меня ненавидел.

Он выдумывал мне всякие прозвища, съедал мои завтраки, пачкал тетрадки. Сделает какую-нибудь гадость — и рад: «А теперь иди жалуйся! Что же ты не идёшь?»

А кому мне было жаловаться? Все думали, что у нас с ним настоящая дружба. Нашу дружбу даже в пример приводили. А думали они так потому, что Ромка за меня заступался. Почему-то он никому другому не позволял меня дразнить: сам дразнил, а другим не позволял. Подерётся с кем-нибудь за меня, а потом ругается, что я навязался на его шею. Это я-то навязался! Будто это меня к нему прикрепили, а не его ко мне. По правде говоря, я и сам уже не понимал, кого из нас к кому прикрепили и что у нас с ним: вражда или дружба.

Однажды я провалился в люк. А когда меня оттуда вытащили и вокруг собралась почти вся наша школа, и все были такие важные и серьёзные, вдруг, откуда ни возьмись, появляется Ромка. Он расталкивает толпу, ругается и, размахивая у меня перед носом кулаками, кричит, что я назло ему полез в этот люк, что меня ни минуты нельзя оставлять без присмотра… И он на глазах у всех даёт мне такую оплеуху, что я чуть было не лечу обратно в люк. Потом он тащит меня к себе домой и сдаёт своей матери, чтобы она привела меня в порядок. И всё это с таким видом, будто я его личная собственность, и он лично меня спас, и если бы не он…

Но это ещё что!

И вот стоим мы однажды в очереди в раздевалку, стоим и от нечего делать номерки жуём. У Терапевта даже зуб сломался. А Ромка сказал, что это потому, что зубы у Терапевта белые, а белые зубы, всем известно, никуда не годятся. Некоторые ещё спорить начали, а Ромка вдруг взял и на глазах у всех откусил от своего номерка целый кусок, откусил и проглотил для пущей важности. Проглотил и меня подзывает. Думал, кусать придётся, а он в окно показывает.

— Смотри, — говорит. — Вон твой батька у забора ходит.

Посмотрел я, а Костик и правда ходит. Обязательно ему под школьными окнами торчать надо, другого места не нашёл.

Но Ромка не засмеялся.

— Он у тебя, кажется, композитор? — спросил он.

— Композитор, — говорю.

— Песни, значит, сочиняет?

— Нет, — говорю. — Не песни.

— Значит, просто музыку, без слов?

— Да, — говорю. — Просто.

— Жаль, — говорит. — Со словами интереснее. Ну да ладно, сойдёт.

Я тогда ещё ничего не понял.

А потом они с Костиком вместе в лифте застряли. Лифт у нас такой. Если в нём застрять, то полдня просидеть можно. Обычно, если кто застрянет, то на лестнице сразу же суета поднимается, беготня, крики, звонки… Но про них даже не знал никто, так тихо они там сидели. Дверь для воздуха открыли и сидели… А мама с работы возвращалась и вдруг под потолком увидела ноги Костика.

Долго их тогда спасали, но, по-моему, они не очень-то и спешили. Сидели там на скамейке и разговаривали.

Вот с тех пор всё и началось. Началась эта история с Ромкиной музыкой.

Мы стали ходить втроём. Ромка присмирел. Вежливый такой стал, положительный. По дворам уже больше не носился, а всё чаще приходил к нам домой. Придёт, сядет где-нибудь в сторонке и сидит. Чинный, и руки на коленях. Если кому-то что-то понадобится, сразу вскакивает и приносит. А потом опять сидит, смотрит перед собой в одну точку и будто к чему-то прислушивается. Маме он очень нравился. А Максимовна так и совсем растаяла. Он ей ведро выносил и за хлебом бегал.

Только мне было не по себе: я ведь знал, что он совсем не такой. Да и вообще, зачем он к нам ходит, и что ему от нас надо? Ко мне зачем-то подлизывается. А если человек подлизывается, ему обязательно что-то надо. Не станет человек ни с того ни с сего подлизываться. Особенно Ромка.

Однажды мне даже показалось, что он хочет что-то стащить. Просто я вошёл в комнату, а он как-то странно шарахнулся, покраснел и спрятал руки в карманы. И мне показалось, что он собирался стащить раковину, которая стояла у нас на рояле. Я даже хотел подарить её Ромке, но он отказался.

Постепенно он осмелел, стал сходить со своего стула. И тогда только стало понятно, в чём дело. То есть в чём дело ещё не стало понятно, но то, что Ромку интересует наш рояль, это заметили все. Да он уже и не скрывал этого.

Он теперь не отходил от рояля. Он осматривал его со всех сторон, даже снизу, трогал, а как-то раз я видел, как он вытирал рояль своим носовым платком…

Ноты ему показались легче букв.

— Мальчик тянется к музыке, — говорила мама и с сожалением смотрела на меня. Вот, мол, у тебя все возможности, а ты не тянешься.

Но всё это была ерунда. Ни к какой музыке Ромка не тянулся. Если человек тянется к музыке, он любит её слушать. Ромка не любил. Стоило кому-нибудь сесть за рояль, как с Ромкой начинало твориться что-то странное. Он вытягивался на своём стуле, как собака, когда она делает стойку, и тут же начинал беспокойно ёрзать, скрипеть и сопеть. А на лице у него было то самое выражение, которое появлялось каждый раз, когда кто-нибудь брал покататься его знаменитый самокат.

Нет, он не любил музыки, он любил рояль и боялся, когда его трогают. Особенно если игралось что-нибудь бурное. Тут на него без смеха нельзя было смотреть, так он волновался.

Однажды за чаем я поделился своими наблюдениями. Все посмеялись. И только Костик вдруг одёрнул меня. Он сказал, что я слишком много на себя беру, а он проверял Ромкин слух, и Ромка очень даже не без способностей.

«Вот уже и заступается», — подумал я и вспомнил их вечные разговоры.

— Разговаривать нужно только о главном, — заявляет Ромка.

А Костик сразу же выглядывает из-за газеты.

— А что такое главное? — спрашивает он.

— Главное — быть мужчиной, — говорит Ромка.

— А что такое быть мужчиной? — спрашивает Костик.

— Мужчина должен быть сильным, смелым и справедливым, — отвечает Ромка.

— И любить бокс, — смеётся Костик.

Ромка краснеет.

— Мужчина должен любить бокс, — твёрдо произносит он.

Или вот ещё.

— Хорошо иметь мотоцикл, — говорит Ромка.

— Я мотоциклов не люблю, — возражает Костик. — Я лес люблю, а по лесу на мотоцикле не проедешь.

— На мотоцикле где угодно проехать можно, — говорит Ромка.

А Костик смеётся.

— Да не хочу я где угодно! Я вообще ездить не люблю. На мотоцикле, на самокате, на самолёте, — мне всё равно. Я пешком люблю ходить и в гамаке лежать. Я чай с вареньем люблю пить и в космос летать не желаю!

Или уж совсем ерунда.

— Вместо одного рояля можно купить десять мотоциклов.

— А вместо мотоцикла — корову.

— А вместо коровы — десять самокатов.

— А вместо самоката — коньки.

— А вместо коньков — десять раскидаев[2].

— А вместо раскидая — воздушный шар.

— Раскидай дороже воздушного шара, — поправляю я.

Но они только отмахиваются и продолжают свою беседу. Костику весело. Только с Ромкой и веселится, а на меня раздражается. «Всё-то ты знаешь… А не скучно тебе таким умным быть? Всезнайка». — И прячется от меня за газетой.

И вдруг тот последний разговор.

— А тяжело быть композитором? — спросил Ромка.

Костик усмехнулся.

— Нет, — говорит. — Ерунда. Я однажды даже в бане музыку написал. Вот на мотоцикле — это да, на мотоцикле уметь надо.

А Ромка и поверил.

— Так, — говорит. — Вы мне музыку, а я вам — бокс.

Костик очень удивился.

— Вы зря не соглашаетесь, — продолжал Ромка. — Бокс, он каждому необходим. Я лично боксёром буду. Но в том-то и дело, что только боксёром быть нельзя, надо ещё какую-нибудь профессию иметь, добавочную. Конечно, главное — бокс, так что другая профессия должна быть полегче…

Вот тут-то мы и захохотали. Первым захохотал Костик, а я уж за ним. Ромка ещё что-то говорил, но я не слышал. И не смешно мне было, а я хохотал. Громко хохотал. Только вдруг подавился и увидал перед собой Костика. Тот уже давно не смеялся, а стоял напротив и разглядывал меня, словно видел впервые.

А Ромка метался из угла в угол.

— Ну, хорошо… Ну, ладно… Ну, погодите…

И вдруг разревелся и выскочил вон из комнаты.

— Зловредный ты стал, — сказал мне Костик. — Мелочный и злой. — И выскочил вслед за Ромкой.

С тех пор Ромка не съедает больше моих завтраков, и не гоняет за пирожками, и не торчит больше возле нашего рояля. Ничего плохого он мне больше не делает, но уж лучше бы он избил меня.

Он просто не замечает меня, и это, оказывается, самое страшное.

Я теперь уже не могу ничего сделать по-человечески. Всё у меня получается шиворот-навыворот, даже походка у меня почему-то изменилась. А когда меня вызывают к доске, я теперь тоже смотрю в потолок и молчу.

Я пытался с Ромкой заговаривать, пробовали нас мирить, но это было самое противное. Подтянут друг к другу и давай уговаривать. Хоть сквозь землю провались, так противно.

И вот уже, будто назло мне, он вдруг стал жутким активистом. Мало ему бокса и футбола, он ещё придумывает каждую неделю какой-нибудь культпоход или мероприятие, и все интересные, и каждый раз записываться надо у Ромки…

я и Гудериан

Я шёл в школу. Было ещё темно, даже горели фонари. Я не очень-то ещё проснулся и поэтому шёл совсем тихо, даже иногда закрывал глаза и засыпал на ходу. Снилась мне печка.

По утрам мне часто снится, будто лежу я перед топящейся печкой, лежу и смотрю в огонь. Мне бы хотелось иметь такую печку, чтобы её можно было топить дровами, чтобы можно было потушить свет и лежать перед ней на животе. Да ещё с собакой. Это было бы просто здорово. Я бы за это что угодно отдал. Только всё равно мне такой печки не видать никогда. И собаки не видать.

Хорошая собака стоит тридцать рублей. На завтрак мне дают тридцать копеек… В рубле сто копеек. В тридцати рублях три тыщи копеек… Мне придётся собирать их полгода. Значит, полгода у меня не будет собаки.

Тут я чуть было не догнал Ромку. Только по утрам мне его лучше не догонять, по утрам мы с ним подраться можем.

Я оглянулся.

Костик всё ещё стоял на трамвайной остановке и притворялся, что читает на стенке мокрую газету. На самом деле он ждал, пока я перейду улицу. Запретил я ему меня провожать, он теперь и хитрит. Вот перейду улицу, сверну за угол, и вернётся Костик домой. Что он делает там без меня?

И вдруг я увидал собаку. Я переходил дорогу, а она шла вдоль по улице, прямо посредине, по белой полоске.

Я много видел собак, и все они мне нравились. Я бы взял любую. Пусть даже совсем маленькую и беспородную. Мне всё равно. Лишь бы у меня была своя собака. А эта…

Такой собаки я не встречал ни разу. Была она чёрная, низкая. Морда у неё квадратная и серьёзная. А походка… Сразу было видно, что она не просто бежит по улице, а идёт куда-то по важному делу, и никто её с этого пути не собьёт. Была она такая самостоятельная и решительная, будто вела за собой целую армию всяких собак. Целеустремлённая была собака — вот что. Такая, что за ней невозможно было не пойти.

И я пошёл за собакой.

Мне и в голову не приходило, что такая собака может быть моей. Эту собаку нельзя было купить ни за какие деньги. И если был у неё где-то хозяин, то это, конечно, был её друг, которого она сама себе выбрала.

У ворот бани № 8 собака остановилась и подождала, пока проедут все машины. Потом сошла с белой полоски, перешла улицу и вошла в ворота. Я пошёл за ней.

За воротами был тёмный двор с огромными кучами угля.

Собака понюхала воздух, подозрительно огляделась и вдруг очень ловко вскарабкалась на одну из куч и скрылась за ней. Уголь был мокрый, скользкий и сыпучий. Пока я забирался на кучу, собака куда-то пропала. Тут я увидал небольшой полузасыпанный сарайчик. Дверей у него не было, но зато на крыше я снова увидал собаку. Она сидела там и, склонив голову набок, разглядывала штук двадцать мышей, которые аккуратным рядком лежали перед ней. Казалось, она их пересчитывает.

Я вскарабкался к ней на крышу. Она покосилась на меня, зевнула и, положив голову на лапы, закрыла глаза.

Я присел рядом, достал из портфеля свой завтрак — бутерброд с колбасой и яблоко. Собака повела носом, но попрошайничать не стала. Я предложил ей бутерброд, она открыла глаза, оглядела меня с ног до головы и только тогда взяла…

Взяла вежливо, безразлично и сразу же опять закрыла глаза. Я даже подумал, что она его не съела, а спрятала за щёку, чтобы потом сложить где-нибудь, как мышей. Но проверить этого я не мог. Я сидел и жевал яблоко — собаки ведь не едят яблок.

Перед нами была тёмная кирпичная стена. В ярко освещённых непрозрачных окнах бани одевались и раздевались тени людей, из открытых форточек валил белый пар.

Собака зевала, и я тоже начал зевать и опять подумал про печку. Что вот если бы у меня была печка, то собаке она конечно бы понравилась, и тогда бы она пошла ко мне жить. А так у меня ничего нет, и ей со мной скучно и неинтересно. Но она не убегала, и через некоторое время я решил её погладить. Она вздрогнула и чуть поморщилась. Я потрепал её за ухо, и она лизнула меня чёрным и горячим языком. Тогда я снял ремень и привязал к её ошейнику.

Сначала мы просто ходили по улицам. Это очень здорово — ходить со своей собакой по улицам. Идёшь себе, как ни в чём не бывало, а все на тебя глазеют, и всем завидно. Заходи в любой двор, в любой сквер — никто не посмеет тебя тронуть…

— Вот это собака! — говорят мальчишки.

— А это что ещё за собака? — хихикают девчонки.

— Ну и страшилище, — ворчит дворник. — Бывает же на свете.

А ты проходишь мимо, и нет тебе до них никакого дела. Ты — с собакой! Только подойди, только тронь, только попробуй… Да моя собака с тобой знаешь что сделает!.. И никто не подходит, всем известно, что собака ради своего хозяина способна на всё.

Я бы сколько угодно ходил со своей собакой по улицам!

Но вот когда мы проходили мимо булочной, оттуда вдруг выскочила совсем маленькая девчонка.

— Ой, мамочка! — завизжала она. — Смотри, смотри нашего Гудериана ведут!

Собака рванулась к девчонке, я вцепился в поводок. Но женщина, что вышла из магазина, почему-то вдруг испугалась. Она схватила девчонку в охапку и вместе с ней быстро исчезла за углом.

Эта встреча очень меня напугала. Но зато теперь я знал, что собаку зовут Гудериан и что её хозяева почему-то от неё отказываются.

А на дворе — ну и ну! Все уже вернулись из школы и веселятся себе вовсю. Ромка стоит на детской горке, широко расставив свои длинные ноги, и остальные ложатся на живот и проезжают, как в ворота.

Но вот заметили нас и сразу же забыли о Ромке, столпились вокруг. Галдят, толкаются.

— Дай подержать, ну дай подержать! — пристаёт Терапевт.

— Отойди от моей собаки!

— Ну дай подержать!

— А ты давал мне ежа, помнишь, у тебя был?

— Ищейка, породистее овчарки…

— Это не овчарка, это — шпиц.

— Сам ты шпиц!

— Лайка породистее ищейки…

— Говорят тебе, это не ищейка, это — крысолов, вон у неё и мышь в зубах.

И действительно, вытаскивает у неё изо рта мышь. А я и не знал, что она всё время с мышью ходила…

— Бедненькая, бедненькая, — и Светланка отбирает у собаки мышь. Эту Светланку хлебом не корми, но дай кого-нибудь пожалеть.

— Гудериан[3] — это немецкий танк.

— Не танк, а самолёт.

— Не твою собаку так зовут, и не суйся!

— Давай меняться: я тебе пистолет, а ты мне собаку.

— Ну, сравнил!

— Да мне такая и не нужна, у меня лучше будет. Да моя собака твою за пояс заткнёт…

— Вот когда будет, тогда и посмотрим!

Галдят — ничего не разберёшь. Собаку совсем затискали и меня оттеснили. И только Ромка сидит себе под своим грибком и вышивает.

Попробовал бы я вышивать, или Терапевт, или кто угодно, что бы поднялось! И только Ромке всё можно. Он, с тех пор как вышивать начал, даже ещё заметнее стал. Говорит, что это лучший способ волю закалять. Ну и пусть закаляет, а самому небось завидно! Тоже ведь о собаке мечтает…

Но тут во двор вышел Жёлудь. Он постоял, поглядел в небо и не спеша направился к нам. Я насторожился. Этого Жёлудя я давно подозреваю. Всем известно, что он настоящий вор. Машины и то крадёт. А у меня в начале года новый портфель пропал.

— Собака, — и Жёлудь треплет Гудериана за ухо.

— Собака, — говорю я и пристально смотрю на него, но он только позёвывает.

— Лохматая, — говорит. — Наверное, блохи есть. Блох вывести, шерсть отстричь, а из шерсти шапку связать. Моя сестра недавно из шотландской овчарки такую шапку связала, что боже мой!

— То из шотландской, — говорю я. — Из шотландских только шапки и вязать. В Англии они вместо ковриков. Сидят там у каминов, а в ногах шотландская овчарка вместо коврика.

Жёлудь засмеялся.

— А это не то, — продолжал я. — Это полицейская собака, ищейка. Положим, ты что-нибудь украл…

Я быстро посмотрел на Жёлудя, тот поморщился.

— Да не брал я твоего портфеля, — произнёс он. — Опять ты за своё…

Я так и подпрыгнул.

— А кто говорит, что брал?

— Сам и говоришь. Полгода только это и слышу. То про знакомого милиционера рассказывал, а теперь собака… За дурака считаешь? Смотри, сам в дураках не останься…

И он шмыгнул носом и не спеша направился на задний двор. Он там всегда торчит, там машины чинят, вот он и торчит. На него косятся, а он всё равно торчит.

И вдруг гляжу… а где же собака? Собаки и след простыл. Туда, сюда… А они мою собаку уже в санки впрягают. Намотали ей на шею верёвку, а той хоть бы что. И про хозяина забыла. Прыгает между ними, будто и не я её хозяин.

Подлетел я к ним, верёвку отмотал, санки их прочь отшвырнул.

— Отойдите, — говорю, — от моей собаки! Это вам не болонка какая-нибудь, замусолили совсем.

Забрал собаку и прочь со двора повёл. Собака всё время оглядывалась.

И вот мы опять на крыше нашего сарая. За матовыми окнами моются люди, звенят тазы, из окон валит пар. А нам холодно, сыро и есть хочется… А сидеть ещё долго, пока на дворе никого не будет… И в школу не пошёл, а дома ещё неизвестно что…

Собака уже несколько раз пыталась улизнуть, но я не отпускал её. Это очень противно, если твоя собака тебя не признаёт и тебя с ней связывает только верёвка. Вот только что с ребятами и скакала, и лаяла, а теперь зевает… Сколько можно зевать! Совсем зевотой заразила. Сидим зеваем вдвоём… Скучно, холодно и противно.

Хорошо быть снегом, или деревом, или небом… И птицей тоже хорошо…

Углём не хочу, и домом не интересно…

Автобусом, или трамваем — ничего. Только если быть машиной, то лучше всего самолёт…

Трактором скучно, хоть он и полезный, полезнее танка, но танком зато интереснее…

Ракетой мне всё равно не стать… Но вот пароходом могу… Только он всё равно неживой…

В воде лучше всего быть рыбой. Не килькой, конечно, но и китом — тоже слишком…

Дельфином — хорошо. Только зачем они разговаривают? Ни за что бы на их месте разговаривать не стал! Притворился бы глухонемым…

Слепым страшно, но зато разрешают иметь собаку…

Собака-поводырь…

Я стащил собаку с крыши и закрыл глаза…

Сначала ничего не получалось: она всё время тянула меня к углю, но потом мы выбрались на улицу — и всё наладилось. Собака натягивала поводок, и я шёл за ней с закрытыми глазами. Вначале я ещё немного подсматривал, но потом ходил уже совсем честно, и даже кто-то сунул мне две конфеты, по вкусу — мармеладины.

Хорошо быть слепым, но быстро надоедает. Тебя-то всё равно видят, только ты не видишь…

Самое лучшее быть невидимкой!

Домой мы вернулись поздно. Не хотелось нам возвращаться домой.

На дворе уже никого не было. Мы долго сидели на скамейке и смотрели на наши освещённые окна и думали, что бы такое придумать. Мы приготовили целую историю.

Гудериан остался за сундуком в коридоре, а я вошёл в комнату.

Мама и Костик сидели за столом. На столе стояли чашки, но чай они не пили — просто сидели и поджидали меня. Костик прикрывался газетой.

Максимовны за столом не было. Максимовна обижалась. Она сидела на безногом стуле, который стоял в углу, между стеной и шкафом, и на котором никто никогда не сидел. Она садилась на этот безногий стул, когда объявляла холодную войну. Все упрашивали её сойти с него, просили прощения… Интересно, что бы она стала делать, если бы этот стул починили или выкинули?

По всему было понятно, что они уже про всё знают.

— Полюбуйся, — сказала мама, — полюбуйся на дело своих рук.

Она указала на Максимовну. Я посмотрел. Та сидела, как статуя. У неё даже глаза не моргали.

— Скажи ему! — мама отобрала у Костика газету.

Костик задумчиво поглядел в потолок.

— В твои годы!.. — сказал он и вдруг изо всех сил ударил кулаком по столу.

Все вздрогнули, но мама осталась довольна.

— В твои годы я дровосеком был, — сказал Костик.

Мама удивлённо взглянула на него, но спорить не стала.

— Панфёрова категорически против собак, — с выдержкой начала она. — Панфёрова считает, что держать в городских условиях собаку всё равно что…

— И правда, зачем в городских условиях собака? — повторил Костик и снова ушёл за газету.

Меня очень интересовало, кто же такая эта Панфёрова, но спрашивать об этом теперь было неуместно, и я молчал.

В таких случаях всегда лучше помолчать, тогда быстрее наступает тот момент, когда уже всем нечего больше сказать.

Так было и теперь. Молчание затягивалось, и мама уже стала нервничать и снова отняла у Костика газету.

— Ты всё понял? — сказал он.

— Всё, — сказал я.

— Так, — сказал он. — Тогда тащи сюда эту собаку. Надо же на неё посмотреть.

Я вскочил и помчался в коридор за Гудерианом. Он тихо грыз боты Максимовны. Когда он заметил меня, он вскочил и хотел спрятать боты под себя, но я вырвал их у него и забросил за сундук. Конечно, надо было его как следует наказать, но ещё, чего доброго, обозлится и кого-нибудь цапнет. А этого только и не хватало. Поэтому я ласково погладил его по голове и спокойно повёл в комнату. Максимовна поджала ноги и безразлично посмотрела в окно. Гудериан сидел посреди комнаты и позволял себя рассматривать.

— Интересно, что за порода? — спросил Костик.

— Думаю, крысолов, — отвечал я.

— А мне кажется, что это скотч-терьер, — возразил он.

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Сам видел штук двадцать мышей, они и теперь там, во дворе бани номер восемь, так что могу показать.

— Подумать только, — сказала мама. — У нас на даче полно мышей.

— Да, кстати, — спросил Костик, — а где ты её взял?

— Мне её поручили, — сказал я. — Хозяева уехали в Австралию и решили поручить её мне.

— Скажите, какое доверие! — усмехнулся Костик.

— В Австралию… — вздохнула мама. — Ездят же некоторые в Австралию! Только лучше бы они взяли её с собой.

— В Австралии плохой климат, — возразил я. — Она бы там не прижилась.

— Логично, — сказала мама. — Ну они, надеюсь, сообщили тебе, как её зовут?

— Её зовут Гудериан, — сказали.

— А я, между прочим, уезжаю на целину[4], — ни с того ни с сего сказал Костик. — Так что, если понадобится, могу прихватить собаку с собой. Надеюсь, тот климат ей подойдёт.

На этот раз мама забыла обо мне.

— То есть как на целину? Почему на целину? — воскликнула она. — Тебе же предлагали Бельгию или Бразилию!

— Нет, — сказал он. — На целине я нужнее.

— Но ты и здесь нужен, — возразила мама.

— Там я буду ещё нужнее, — сказал он и снова скрылся за газетой.

Мы же некоторое время удивлённо смотрели на газету, но тут Гудериан вдруг радостно залаял и поставил передние лапы на стол.

Максимовна тихо сползла со стула и направилась к выходу. Все посмотрели ей вслед. Когда же она вернулась, в руках у неё были покусанные боты. Она протягивала их Костику, и лицо её было прямо как на иконе.

Нет больше у меня собаки…

И подстилку уже убрали!

Исподтишка действуют.

Максимовна котлеты жарит…

Ведьма!

Буду я её котлеты есть!..

Дождётся…

Да как же мне после этого на двор показаться?

Я чуть не завыл, но сдержался. Может, ещё не всё потеряно, может, и вернут ещё.

— Максимовна, — как можно спокойнее сказал я, — давайте я вам ведро вынесу.

Она недоверчиво покосилась на меня.

— Выноси, — говорит. — Но ты сделаешь это не для меня, а для себя.

— Хорошо, — говорю. — Я сделаю это для себя.

Взял ведро и на задний двор понёс. На заднем дворе как раз Жёлудь был. Он, как всегда, у одной машины тёрся. Хозяин машины в радиаторе копался, а Жёлудь ему советы давал. Я подошёл: ведь это очень интересно, что там у машины внутри.

Хозяин машины — старичок, наверное. Хоть голова у него в радиаторе, но и по ногам видно, что старичок. Ноги на деревянной скамеечке стоят, слабые какие-то ноги, стариковские. Стащит у него Жёлудь что-нибудь, обязательно стащит. И так мне этого старичка жалко стало, так жалко, что чуть не заплакал. Странно, ведь я и лица-то его не видел… А потом и себя жалко стало, и всех-всех. Даже Максимовну — всё равно она старая и одинокая.

А Жёлудь вдруг оглянулся.

— А, следопыт… — говорит. — Где же твоя ищейка? — и усмехнулся, будто знает что-то.

— Украл, — говорю. — Вор ты и больше ничего! Так и смотришь, что бы стащить.

Жёлудь покраснел и на меня наступает.

— За воров знаешь что бывает?

Я пячусь, а он наступает. Хозяин машины голову поднял, старый он всё-таки.

— Вор, — твержу, — подлый вор…

Много хотел сказать, но вдруг разревелся. И что это я такой плаксой уродился?

Жёлудь перестал наступать.

— Эх, ты, — говорит, — нюня. Не видать тебе собачки, как своих ушей. Зачем такому растяпе собака? Да когда у меня собака была, так я с ней в сараях ночевал. Когда пропадала, по всему городу искал. И, представь себе, находил. Потому что я таким размазнёй не был.

— Подлый вор, подлый вор! — твержу я.

— Иди, иди отсюда… Проваливай. Зачем мне твоя собака! Знаю где, да не скажу, собаку жаль. Не хозяин ты для такой собаки, только животное зря испортишь.

И он вытолкал меня со двора.

И вдруг налетели на меня все ребята, свистят, хохочут, ведро ногой поддали, и Сонька-Щипаха щиплется со всех сторон. Только Светланка жалеет и ревёт за компанию… Повалили и давай по снегу катать.

— Сюда! — кричат. — Сюда! Сейчас мы из Стрючка деда-мороза сделаем.

Снег глаза залепил, за ворот набился. Чуть-чуть деда-мороза не сделали, даже ведро на голову надели, но вдруг бросили и разбежались.

один

Не могу я больше ходить в школу, не могу!.. И дома жить не могу. И с ребятами играть!.. Ничего не могу больше. Может, болезнь у меня такая, и только снаружи я как все, а внутри у меня всё перепуталось…

Уже пора быть в школе, а я всё ещё сижу на крыше сарая во дворе бани № 8.

Сначала я свистел и звал её, но потом пошёл густой и липкий снег, и я устал ждать. Я натянул на голову пальто, спрятал руки в рукава и больше не шевелился. Я мог заснуть и замёрзнуть, но почему-то меня это не очень волновало.

Наверное, я всё-таки заснул, потому что вдруг свалился с крыши и покатился по углю.

Я отряхнулся и пошёл.

Шёл и шёл и почему-то пришёл в школу. И вовсе я не собирался туда приходить, просто так пришёл.

В раздевалке, за железной сеткой, сидела и вязала свой чулок нянечка «Шиворот-навыворот».

— Шиворот-навыворот, шиворот-навыворот, — бормотала она, и спицы мелькали в её руках.

А я следил за её руками и всё боялся, как бы она не сбилась. И мне стало казаться, что она колдует, и сейчас прилетят двенадцать лебедей и…

И действительно, тяжелая входная дверь вдруг с грохотом распахнулась, ворвались старшеклассники и, раздеваясь на ходу, стали швырять свои пальто прямо через сетку. «Шиворот-навыворот» еле успевала их подхватывать.

И моё пальто полетело вместе с остальными.

Зарядка уже кончалась. Физкультурник командовал «вдох-выдох».

Когда я приоткрыл дверь, он как раз делал выдох. Он стоял к двери спиной и нагнулся, чтобы сделать выдох. Его голова была между ног и глядела оттуда прямо на меня. Зачем-то я присел и сказал «здрасти».

Ничего смешного в этом не было, но все, кто не делал выдох, все они захохотали. А физкультурник очень обиделся. Он у нас вообще очень обидчивый и подозрительный. Когда он идёт по коридору, то всё время оглядывается на тех, кто идёт за ним. Ему кажется, что за спиной его обязательно передразнивают…

Так и тут. Ему сразу же показалось, что я его передразниваю. Он покраснел и сказал, что он мне этого так не оставит. А я почему-то сказал ему «пожалуйста».

Я вовсе и не думал ему грубить, а, наоборот, хотел сказать что-нибудь вежливое. Но все эти «спасибо» и «пожалуйста» вдруг перепутались у меня в голове, и я сказал первое попавшееся.

А физкультурник сразу же бросил зарядку и убежал в учительскую.

В дверях класса меня опять задержали. Верка-санитарка. Она у нас в классе уши проверяет. Есть у неё такая табличка: чистые — ставит плюс, грязные — минус. Вот и теперь одно ухо пропустила, а за другое минус ставит. А за ней ещё Клавка, её помощница, руки проверяет.

— Вы поглядите, что у него за руки, нет, вы только поглядите!

А у меня и правда все руки в угле. Пошёл мыть. Пока мыл, урок начался.

— Вечно ты, Зайцев, опаздываешь, — говорит Вера Павловна.

— Я не опаздываю, я руки мыл, — говорю.

— Руки дома моют, — говорит она.

— Дома они у меня ещё чистые были, — говорю.

— Ну, тебя не переспоришь, — говорит она. — Садись скорей на своё место, столько времени оторвал. И вообще нам с тобой ещё надо поговорить.

Это она про физкультурника.

А тут ещё Терапевт со своими ботинками… У нас с ним общий мешок. Свой он потерял и теперь моим пользуется. Я опоздал, вот и пришлось ему свои ботинки в портфель засунуть, и теперь у него все тетрадки перепачкались.

Зануда он всё-таки страшный. Всегда был занудой. Вечно у него что-то болит, или его кто-то обидел, или вдруг клянчить начинает. Привяжется к тебе как банный лист и клянчит, и клянчит: «Ну дай куснуть, ну дай подержать…» А теперь ещё вообразил, что в нём иголка ходит. Будто бы он на неё нечаянно сел, и она в него ушла и теперь по нему ходит. Никакой иголки в нём, конечно, не нашли, но паника была страшная…

А тут со своими тетрадками и ботинками даже про иголку забыл, так разошёлся. Я пишу, а он под локоть толкает. Что ни буква, то хвост. Каждая буква с хвостом…

И вдруг скучно мне стало. Сижу, в окно гляжу.

Кошка двор переходит, грузовик стоит, фонарь зачем-то горит. Уже светло, а он горит. Зачем тушить — всё равно скоро стемнеет. Когда ещё лето будет…

И Терапевт притих, больше не толкается. Заглянул к нему, а он «ю» опять наоборот пишет. Сто раз говорили. Или заскок у него такой?

И вдруг как пихну его. И не сильно вроде бы пихнул, а он взял и с парты свалился. Сидит на полу и ревёт. Нарочно ведь ревёт и с парты упал нарочно. Сначала обиделся и на меня посмотрел, а потом только упал и заревел.

А все и рады стараться, ручки побросали, на нас глядят, ждут, что будет… Теперь обязательно родителей вызовут… А Ромка, как ни в чём не бывало, ногти свои рассматривает… Ах, так! Засунул я свои учебники в портфель, встал и вон пошёл.

— Зайцев, — говорит Вера Павловна. — Что происходит, Зайцев?

— Всё! Надоело, — говорю. — Не хочу больше учиться!

Тихо в классе. И Ромка на меня глядит. Впервые за последнее время — прямо на меня.

Так бы и ушёл, но в коридоре почему-то вдруг разревелся. Зарёванному пальто не дадут. Пришлось в уборной спрятаться. Перемену на стульчаке просидел. А когда всё стихло, вылез. «Шиворот-навыворот» пила чай. Я молча прошёл мимо неё и без разрешения снял с вешалки своё пальто.

Максимовна преспокойно чистила картошку. Шкурки аккуратной лентой выбегали из-под ножа и скрывались в ведре для пищевых отходов. Ровные белые картофелины одна за другой бултыхались в кастрюлю с чистой водой. На меня она не смотрела.

И вдруг идея.

— Максимовна, — вежливо сказал я, — вы, может быть, не знаете, а собака-то была породистая…

— Не знаю и знать не хочу, — ответила она.

— А породистые собаки, между прочим, очень редки и поэтому дорого стоят.

— Ну и что?

А то, что хозяева этой собаки передумали и хотят забрать её обратно. Я их сейчас встретил, они как раз шли за собакой.

— А мне какое дело?

— Надо вернуть им собаку, а то они пойдут в милицию.

Чистая картофелина полетела в помойное ведро.

— Скажите мне, где собака, и я верну её хозяевам.

Максимовна долго не отвечала. Картофелины получались корявые, а шкурка толстая и угловатая. Я ждал.

— Отвяжись от меня со своей собакой, — наконец сказала она.

Я так хлопнул дверью, что с полки свалилась кастрюля. В коридоре я сел на сундук и завыл. Буду выть, пока не подохну. Сам стану собакой. В школу не пойду, есть не стану, спать не лягу. Узнают, как отбирать у человека единственную надежду.

Это только кажется, что выть легко. Попробовали бы повыть хоть полчаса, а я выл целую вечность.

Встал, приоткрыл дверь на лестницу, пусть все слышат.

Вою, а в глазах уже темно, и что-то круглое шевелится в углу.

Какой-то страшный старик просунул голову в дверь, смотрел, смотрел, и вдруг как рявкнет:

— Ножи точить, мясорубки! Ножи! Мясорубки! Мясорубки! Ножи!.. Помогите!! Зачем вы смололи мою собаку!.. Я не буду есть этих котлет! Помогите!.. Мясорубки! Ножи!.. Отойдите, отойдите от моей собаки!!!

Оказывается, я получил воспаление лёгких.

Целыми днями я лежал в кровати под ватным одеялом и думал о своей жизни. Дело в том, что я родился неудачником. Теперь-то я знал это точно. И вовсе не болезнь, это — моя судьба. Вон у Ромки, у него всё в порядке, у него судьба нормальная. Проболеет контрольную и сразу поправляется. Я же всегда заболею на другой день после контрольной.

У некоторых — всё, а у некоторых — ничего. Кому не нужно — у того есть, а кому нужно — нет. А когда будет, будет уже не нужно. Ну зачем мне в тридцать лет собака? Буду я уже стариком, и ничего-то мне не будет нужно. Не нужно мне теперь мороженое, а как я его любил, не нужны игрушки…

Когда вставать разрешили, в окно стал смотреть.

Снегу намело видимо-невидимо. Мягкий, пушистый, сверкает на солнце. Дворничихи сгребают огромные сугробы. А ребята забрались на крышу сарая и прыгают с него в сугроб. Раз в году бывает такой снег — и обязательно, когда я болею. Судьба! Прыгают и обо мне не вспоминают. Да и кому интересно к больным ходить. Сам не любил. Придёшь, а они лежат перед тобой. О чём говорить? Неизвестно. Новости расскажешь, а новостей — всегда как-то мало. Ну, у Терапевта зубы болят, а Петров двойку схватил, а что ещё — неизвестно.

Посидишь, посидишь для приличия и убежишь с ребятами играть.

А тут ещё, пока болел, все ребята в спортшколу записались. Целыми днями во дворе всякие железяки поднимают и упражнения выделывают. А я как поднял утюг два раза, у меня даже в глазах зарябило. Хорош я буду после болезни.

Потом кто-то мне бинокль принёс. Интересно в бинокль смотреть, далеко видно.

По крыше сарая кошка за голубем крадётся. Тётка на балконе ковёр вытрясает, девчонка зарядку делает, в форточку дышит.

Один старик в голубой чашке гоголь-моголь взбивает. Сидит себе перед окном и взбивает. А сам всё пробует и пробует. Всем известно, что гоголь-моголь пробовать нельзя…

Тётка перед зеркалом крутится. Недавно, сам видел, живую кошку на плечи примеряла…

Это окно я люблю. Там все стены до потолка книгами заставлены. Иногда по утрам входит туда девчонка (у нас на дворе её даже не замечает никто). Заспанная, волосы растрёпаны, потягивается, зевает. Влезает эта девчонка на стремянку, книгу с полки снимает, пыль с корешка сдувает. Потом устраивается на верху стремянки, там специальная площадка есть. Книгу на коленях раскрывает. И вдруг будто меняется на глазах. То важная такая сидит, торжественная, то как захохочет, а то вдруг разозлится и по книге кулаком постучит или даже вниз со стремянки бросит. Никогда не видел, чтобы так читали. Или книги у неё там какие-то необыкновенные. Вот бы почитать!

И вот сижу я так однажды. В передней позвонили. Я спрыгнул с подоконника и юркнул в кровать. Думал, врач, а в комнату Ромка входит. Входит себе, как ни в чём не бывало.

— Лежишь, — говорит. — Лежишь и не встаёшь?

— Лежу, — говорю, — но иногда встаю.

— Встаёшь, значит, иногда, — говорит он и начинает ходить по комнате. Ходит он как-то странно, как умеет ходить только он. Идёт, идёт и вдруг остановится, возьмёт какой-нибудь предмет и пойдёт с ним дальше, потом опять остановится и поставит предмет в совсем неподходящее для него место. Вот он взял с окна кактус и поставил его на шкаф, а потом повертел, повертел мой бинокль и положил себе в карман. Тут я крякнул.

— А, — сказал он, — это я тебе прислал. Теперь ты выздоровел, надо его Терапевту передать. В нём же действительно иголку нашли.

— Встаёшь, значит, иногда? — через некоторое время опять спросил он.

— Встаю, — отвечал я.

— Тогда вставай, — говорит. — Пойдём твою собаку искать.

От удивления я даже не знал, что сказать. И Ромка не так понял моё молчание.

— Как хочешь, — говорит. — Собаку твою я всё равно верну, только тогда уже она твоей не будет.

Я вскочил с постели и стал собираться.

я, Ромка и Гудериан

Мы пришли к Ромке домой. Я давно у него не был и теперь очень удивился. В комнате стояло сразу четыре ширмы. Посреди комнаты — круглый стол, а все четыре угла были отгорожены ширмами.

— Мамка поженилась, — объяснил Ромка. — На лунатике поженилась. Теперь нам скоро новую квартиру дадут, и мы от вас переедем.

Он сообщил всё это безразличным тоном, — мол, радуйся себе на здоровье. Но мне почему-то не стало радостно. Где-то я всегда был уверен, что мы с Ромкой ещё помиримся и будем друзьями.

Мне захотелось сказать ему об этом, но почему-то не получилось. И вообще мы с ним ещё не очень-то разговаривали, мы даже не обращались друг к другу по имени и даже не смотрели друг на друга.

Он молча, с суровым лицом набивал свой знаменитый рюкзак, а я следил за ним, и мне тоже хотелось иметь такой же рюкзак, потому что рюкзак — это не мамина старая сумка, с которой и на улице-то показаться стыдно. А Ромка даже в баню ходит с рюкзаком, и когда он идёт с ним по улице, то даже походка у него делается какая-то особенная, будто он откуда-то вернулся или куда-то уезжает.

Хорошая вещь — рюкзак! Вот только зачем класть туда утюг? Ну, мыло — понятно, консервы — понятно, кружку, ложку, носки — всё это понятно. Навряд ли нам всё это пригодится, но Ромка не любит ходить с тощим рюкзаком, он даже в баню его чем-то набивает до отказа. Но вот утюга нет ни в одном списке для туристов.

— Зато они носят кирпичи, — уверенно заявил Ромка.

Про кирпичи я что-то слышал. И зачем только они их носят? Хорошо ещё, что кирпичей нигде не нашлось, утюг всё-таки, наверное, полегче.

И всё-таки утюг… Не выходил этот утюг у меня из головы. И чем больше я думал, тем подозрительнее мне казалась вся эта затея.

В конце концов, я был почти убеждён, что попал в очередную ловушку, и молчал только потому, что никогда не надо подавать вида, что ты попался.

Вы не знаете Ромки — от него чего угодно можно ожидать, любого подвоха.

Вот выйдем сейчас во двор, а он вдруг возьмёт и скажет: «Внимание! Внимание! Стрючок отправляется на поиски». И вытащит из рюкзака все эти дурацкие вещи, вместе с утюгом. И все будут смеяться.

Вы не знаете Ромку. Ведь подучил он меня однажды вынести на двор Венеру. Есть у нас такая статуя дома. Слабо, мол, да слабо. А когда я стащил её с лестницы и выволок на двор, ребята сидели все в ряд на бревне и хохотали, как ненормальные. Я тогда бросился на него с кулаками, а он сделал вид, что очень испугался и обиделся. «Да я-то тут при чём? — кричал он, бегая от меня вокруг поленницы. — А если бы я тебе посоветовал прыгнуть с пятого этажа?.. Что, у тебя своей головы нет?»

Но на этот раз он не разыгрывал меня.

И когда мы вышли на двор, никто и не думал смеяться. Вид рюкзака сразу же на всех подействовал.

— Всё равно далеко не убежите, завистливо сказала Сонька. — Поймают и вернут, уж можете мне поверить.

— Если каждый бегать начнёт… — сказал Безручко.

— Каждый не начнёт, — отрезал Ромка. — Вот ты, например, никуда не убежишь.

— Много ты знаешь, — обиделся Безручко.

— Бедненькие, бедненькие… — заныла Светланка. — Вы только под трамвай не попадайте.

Ребята проводили нас до ворот.

Шли молча. Молчал Ромка, молчал и я. Ромка шёл впереди, я чуть отставал. О собаке он по-прежнему не сказал ни слова. Шли бы себе и шли. Но Ромка всегда был мастером впутываться во всякие истории. Он где угодно найдёт себе историю. Как будто нельзя спокойно искать свою собаку. Как будто обязательно надо останавливаться на незнакомом мосту и разглядывать там какую-то трубку, которая зачем-то торчит из воды и перекачивает воду из реки в ту же реку. Я бы и не заметил её, но Ромке до всего есть дело. Зачем да почему?

И вот стоим на мосту и смотрим на эту трубу. Нам собаку искать, а мы стоим и смотрим.

А тут ещё вода вдруг завихрилась, и золотой шар всплыл, и водолазом оказался. Водолаз на берег вылез, красивый такой: сам зелёный, а голова золотая. Подошёл к нему какой-то человек, голову ему золотую открутил, а под ней обыкновенная рыжая голова. Зевает, будто спал там под водой. Тот, другой, сигарету закурил и водолазу в рот сунул. Сидит водолаз на берегу, покуривает, а мы на мосту стоим, на него смотрим. Нам собаку искать, а мы стоим.

И вдруг — бах, бах! По голове снежок и по спине… А Ромке прямо в нос. Закрутились мы на месте. Видим, направляются к нам мальчишки, окружают и снежки в руках приготовили.

— Ни с места, — приказывают.

А мы и не думаем бежать, стоим, ждём, что будет. А мальчишки уже вплотную подошли, стеной стоят, нас разглядывают.

— Эй вы! — говорят. — Кто такие?

— А вы сами кто такие? — говорит Ромка.

— Мы-то сами тут живём, — говорят. — А вот вы откуда взялись?

— А мы прохожие, — говорит Ромка. — Мост не ваш, где хотим, там и прохаживаемся.

— Мост не наш, — говорят. — Мост общий. Прохожие — так проходите. Но водолаз зато наш, и нечего на него глаза пялить. Заимейте своего водолаза, тогда и пяльте.

— Мы не пялим, — говорю я. — Мы собаку ищем.

Захохотали они:

— Собаку! Нашли где собаку искать, что ж она у вас — водоплавающая, что ли?

Только Ромку так легко не собьёшь.

— А что это, — говорит, — на вашей реке чепуха всякая происходит?

Те даже остолбенели от такой наглости.

— Ты потише, потише, — говорят. — Какая ещё чепуха?

А Ромке хоть бы что.

— А вот такая, — и на трубу показывает. — Зачем это у вас тут воду из реки в реку перекачивают?

Те смотрят на трубу и глазами моргают. Тут один, длинный, вперёд выступил. Посреди лба у него шишка, синяк на правом глазу, а левого и совсем не видать, повязкой закрыт. Выглядывает он из-под своей шишки, как одноглазый баран, прямо смотреть страшно.

— Не вашего ума дело, — говорит. — Перекачиваем — значит, надо.

Будто он сам перекачивает. А Ромке хоть бы что. Смотрит прямо на длинного и не моргает.

— А вот и не знаешь, — говорит.

— Это я-то не знаю! — длинный нахмурился.

— А ещё командует, — продолжал Ромка. — А сам про свою реку ничего не знает. Да если бы у нас была река, мы бы про неё всё знали. У нас знаете какой дом, вам такого дома во сне не снилось!

Опешил длинный, но не сдаётся.

— Подумаешь, — говорит. — У нас дом не хуже.

— Ха-ха-ха! — говорит Ромка. — Да в нашем доме катакомбы есть.

— И башня, — подсказал я. — С неё весь город видно.

— А в нашем каток есть, — неуверенно возразил длинный.

— Ха-ха-ха! — сказал Ромка. — Сравнил каток с катакомбами!

Побагровел длинный и шишку свою вперёд выставляет.

— А в нашем, а в нашем… — А что сказать — и не знает. Затрясся весь и вдруг: — А в нашем доме Гагарин живёт!

И сам рот открыл от удивления. А мы так прямо покатились от смеха, — всем известно, что Гагарин в Москве живёт. И вдруг — бац! Как шарахнет длинный Ромку между глаз, а Ромка его. Вцепились друг в друга мёртвой хваткой, по земле катаются. Я, конечно, — на помощь. И началось! Куча мала! Кто-то меня в ногу укусил. Висит на ноге, как пиявка. Пихнул я его другой ногой — сразу отлип. Но их много, совсем побеждают…

И вдруг никого. Лежу я на земле. А надо мной милиционер стоит. В одной руке Ромку держит, а на другой длинный болтается. На лбу у длинного уже три шишки. У Ромки кровь из носа течёт. А вокруг никого — разбежались все.

— Так, — говорит милиционер. — Кто зачинщик?

Ребята на берегу толпятся.

— Это они первые пришли! — кричат. — Мы тут живём.

— Ничего, — говорит длинный, — мы их как следует проучили — больше не полезут.

— Ха-ха! — говорит Ромка. — Мало тебе трёх шишек? В следующий раз восемь заработаешь.

Обозлился длинный да как пнёт мою галошу. Бултыхнулась галоша в реку. Проводил я её глазами. А вокруг толпа.

— Так, — говорит милиционер. — Чья галоша полетела?

— Моя, — говорю, — галоша.

Посмотрел милиционер на мои ноги.

— Так, — говорит, — галоша с правой ноги.

— Подумаешь, галоша, — говорит длинный. — Нужны больно галоши.

Да как тряхнёт ногой. И полетела его галоша вслед за моей. Из толпы женщина выскочила.

— Безобразие! — кричит. — На них работаешь, галоши покупаешь, а они их в реку бросают.

Тут на берег водолаз вылез. Открутили ему голову, а он как заорёт.

— Хулиганство! — кричит. — Кто это там галошами швыряется?

— Хулиганство! — кричит ему женщина.

— Нигде покоя нет! — кричит водолаз.

Всё-таки спит он, наверное, там, под водой.

Тут ещё мать длинного подоспела…

А в милиции ничего страшного. Пусто совсем. Ни души.

— Вот, — говорит наш милиционер в пустоту. — Беспризорников привёл.

И сразу же, как он это сказал, из-за барьерчика другой милиционер вылез, не весь милиционер, а только голова одна. Торчит из-за барьера и смеётся.

— Какие ж нынче беспризорники, — говорит. — Вот беглецов действительно многовато развелось. Все куда-нибудь бегут. А тут ещё Куба прибавилась. За год двое — на Луну, двадцать пять — на Южный, пятьдесят четыре — на Кубу и только трое — на Северный. А я вас спрашиваю: почему? Почему только трое? Не моден, что ли? Я, может, сам на Северный бегал — чем он хуже?

— Очень просто, — говорит Ромка. — Пять часов — и там, всё равно что на дачу. Не интересно.

— Любопытно, — говорит милиционер. — А сами-то куда собрались?

— А мы не бежим, — говорит Ромка. — Мы собаку ищем.

Но тут дверь за нами тихонько скрипнула, охнул наш милиционер и за барьерчик провалился. Оглянулись мы — подходит к нам простая тётенька, скромно так подходит. Подошла и вдруг как заговорит, как заговорит. И по-русски вроде бы говорит, а ни слова не поймёшь.

— Загробина, — перебивает её милиционер. — Мы всё знаем, мы уже приняли меры.

Всполошилась тётенька и опять:

— Я, Анимаиса Фёдоровна Загробина, проживающая по ул. Белозерской, дом восемь, кв. пять, будучи замурована в собственной квартире, хочу заявить…

— Товарищ Загробина, меры приняты, — снова перебивает милиционер. — Можете спать спокойно…

— Закрутили, замуровали. Гаечками, винтиками, в третий раз замуровали…

— Да, да, — повторил милиционер. — В третий раз, но…

— Мне на дежурство, сыну в школу, хорошо ещё, внук круглосуточный. Хоть бы телефон провели, а то сидишь каждую неделю замурованная… А если пожар, что тогда? Ходишь, ходишь! А Сомов из пятой квартиры — зачем ему телефон?..

Долго мы её слушали.

А за перегородкой тихо-тихо. Заглянули мы туда, а там никого. Милиционера и след простыл, сбежал наш милиционер. Вот здорово! Схватили мы свой рюкзак — и за дверь.

Бежали, бежали, совсем из сил выбились. А тут ещё мокрый снег пошёл, ветер подул. Смотрим, а вокруг темно, и уже фонари зажгли. Встали мы посреди улицы.

— Куда мы идём? — спросил я.

— Придёшь — узнаешь, — мрачно отрезал Ромка.

А сам отошёл в сторону и стал время узнавать и про какую-то улицу спрашивать. Время-то сразу сказали, а вот улицы и не знает никто. Отмахиваются от нас. Не до нас всем — домой спешат. Тепло дома, светло…

Рюкзак с каждым шагом всё тяжелее. По очереди несём.

— Твоя очередь, — говорит Ромка и надевает на меня рюкзак. — Вон до той будки потащишь.

А будка далеко, на самом конце улицы виднеется. Тащу и уже ничего не соображаю, лишь бы дотащить. После болезни всё-таки…

Дотащил и вместе с рюкзаком прямо на землю рухнул. И Ромка рядом присел.

— Привал, — говорит.

— Кто, — говорю, — в рюкзак утюги кладет… Тот, — говорю, — пусть сам эти рюкзаки и таскает.

А Ромка и сам злой.

— А кто, — говорит, — собак теряет… Тот, — говорит, — пусть сам своих собак и находит.

Сидим, друг на друга не глядим — бутерброды жуём. Твёрдые бутерброды, холодные…

— Костёр бы развести… — говорит Ромка.

Тут меня взорвало.

— Костёр? Это посреди улицы — костёр? Где собака? Издеваешься, да?! Рюкзак, утюг, галоши! Ты подстроил? Куда вы дели мою собаку?

— А ты зачем Жёлудя обижал? — говорит Ромка, а глаза у самого бешеные.

— Это у меня, выходит, собаку украли, а я, выходит, Жёлудя обижал?.. — даже захохотал я. — Ха-ха-ха!

— Дурак ты… — вдруг спокойно, будто с сожалением, говорит Ромка. — Нужна больно Жёлудю твоя собака! Да если хочешь знаешь, это он её спас, и меня к тебе подослал тоже он. А ты его вором обзываешь…

Мне стало как-то нехорошо.

— А кто в тюрьме сидел? — спрашиваю.

— А если и в тюрьме! — вдруг снова вскипел Ромка. — А если он там не сидел? Если его условно судили? Понимаешь, условно?

— То есть как условно? Судили его или нет?

— Эх, — говорит Ромка. — Ничего ты не понимаешь… Просто Жёлудю однажды очень машина понадобилась…

И Ромка рассказал мне, как Жёлудь полюбил одну девушку и хотел покатать её на машине. Много машин в городе — и все чужие. Вот и решил он взять одну на время, чтобы только покатать эту девушку… А когда хотел вернуть машину на прежнее место, его и сцапали и, не разобравшись, под суд отдали. А они с девушкой только одни пряники в машине и съели и больше ничего не тронули и не поломали даже ни капли…

— Подумаешь, пряники, — сказал я. — Пряники бы каждый съел. За что же его тогда судили, за пряники, что ли?

— Вот и выходит, что судили условно. Машину-то он сам первый вернул. Так и судили его, выходит, условно.

Совсем мне стало грустно.

— Так, — говорю, — а я, выходит…

— Вот именно, — говорит Ромка. — А теперь в путь. Всё лишнее тут оставим. Пусть это будет наша база.

И он достал утюг и подал его мне.

— Силы надо экономить, — сказал он — Главный штурм впереди.

Что за штурм?.. Но я не стал спрашивать — я с радостью зарывал утюг в снег.

— А это ещё кто такие? — над нами стояла тётка-милиционер.

То ли темно уже стало, то ли рассказ о том, как судили Жёлудя, так на меня подействовал, но перепугался я страшно. И действительно, тётка — это тебе не дядька. От тётки так легко не убежишь…

Молчим.

— А это что у вас? — вдруг спрашивает она — Никак утюг?

— Утюг, — говорю я печально.

— А откуда тут утюг? — говорит она.

— Так, — говорит Ромка, — валялся…

— Ну-ка, дай его сюда!

Протянул я ей утюг. А она гладит его, подкидывает.

— Хороший, — говорит, — утюг. Теперь таких не делают.

И ушла она со своим утюгом.

— Я же говорил, — важно сказал Ромка, — что в дороге всё пригодится.

Хорошо идти без утюга, легко. Только всё равно я вдруг очень устал, после болезни всё-таки. И ещё потому, что я не знал, куда мы идём, Ромка знал, а я нет.

— Стоп! — вдруг сказал он.

Мы стояли перед глухим забором.

— Где-то тут должен быть вход, — сказал Ромка.

Мы шли вдоль забора.

— Вот он — вход!

Впереди нас какой-то грузовик упёрся носом в забор и гудел. Ворота распахнулись, грузовик проехал.

Мы подошли к воротам.

«Типография», — прочёл я на дверях проходной.

— При чём тут типография? — спросил я.

— При том, — отрезал Ромка. — Не задавай лишних вопросов.

Я не задавал.

— Так, — сказал он после недолгих размышлений. — В разведку пойду я. Стой тут и жди.

Крадучись, подошёл он к дверям. С трудом растянул могучую пружину и с грохотом исчез внутри.

Я ждал.

Некоторое время стояла абсолютная тишина. Затем послышались голоса, потом крики. Дверь распахнулась, из неё, как из рогатки, вылетел Ромка. Дверь с шумом захлопнулась, и Ромка, пролетев некоторое расстояние, приземлился рядом со мной.

— Не удалось, — сказал он. — Придётся брать ворота штурмом… Как Зимний… Дождёмся следующего грузовика.

Мы ждали, а грузовика не было.

— Тихо! — приказал Ромка. — Подкрепление.

К нам приближался большой отряд.

Впереди вышагивал толстый дядька в толстых очках. Он был похож на рыбу карпа в аквариуме рыбного магазина. Он шёл плавно и важно, а за ним толпились его воспитанники, целый класс; они пели, играли в чехарду и дрались. А Карп будто ничего не замечал, он шагал и курил, и казалось, что изо рта у него идут пузыри.

Вот он остановился около нас и стал что-то говорить. Но говорил он тоже как рыба: рот открывался, но не слышно было ни звука — такой шум стоял вокруг.

В конце концов он махнул рукой и направился к типографии.

Что тут поднялось! Казалось, куда уж больше… Всё закружилось, как на карусели, кто-то застрочил из пулемёта, закукарекал, завизжал…

— Ну и отрядец! — сказал Ромка. — Ненормальные какие-то.

А я вдруг подумал, что, когда мы ходим на экскурсию, мы выглядим не лучше. Недаром наша воспитательница говорит: «Посмотрите на себя со стороны!» Только как же посмотреть, если ты в самой середине и кто-то всаживает в тебя иголки, а кто-то стреляет, и Сонька-щипаха щиплется со всех сторон.

— Эй, кто тут главный? — вдруг громче всех заорал Ромка.

Всё остановилось.

— А вы кто такие?

Из толпы выдвинулся один. Он был похож на того длинного на мосту, только ещё без синяков.

— В типографию надо проникнуть, — сказал Ромка.

— Дело серьёзное, — сказал главный. — Надо — так надо.

Он немного подумал, а потом сорвал у кого-то с головы шапку и надел её на меня, а потом снял свой шарф и закутал меня до глаз.

— Надо замаскироваться, — сказал он. — Будешь изображать гриппозного.

— А ты, — он задумчиво посмотрел на Ромку и вдруг даже подпрыгнул от радости. — Ты будешь мною! — сказал он и начал поспешно раздеваться.

— Хорошо, — согласился Ромка, — но кем же в таком случае будешь ты сам?

— А меня и так все знают.

Только мы кончили переодеваться, появился Карп. Он несколько раз открыл рот.

— Пересчитайтесь! — рявкнул главный.

Все кое-как построились, и главный начал считать.

— Двадцать три, — насчитал он.

— Что?! — удивился Карп.

Главный пересчитал.

— Двадцать восемь, — объявил главный.

— Куда ни шло, — поморщился Карп. — А ну-ка, ещё раз.

— Двадцать пять.

— Хорошее число… Пошли.

Карп растянул пружину. Строй тут же распался, в дверях образовалась пробка, кто-то нажал, и пробка с шумом вылетела прямо в руки вахтёру. Тот что-то закричал, но его отбросили в сторону.

В полутёмном длинном коридоре опять начали строиться…

— Что с тобой, Семёнов? — сказал мне Карп.

Я поглубже ушёл в шарф и закашлял.

— Ты напрасно пошёл на экскурсию, Семёнов, — сказал Карп. — Сразу видно, когда ребёнок действительно болен.

И тут мы увидели Жёлудя. Он шёл к нам по длинному серому коридору.

— Наборщик Захаров, — представился он. — Поручено вас сопровождать.

— Очень приятно, — сказал Карп. — А это наши ребята.

Улыбаясь, он посмотрел на нас.

— Построиться, — скомандовал Жёлудь.

— Ой! — вскрикнул кто-то. — Не щиплись.

— Кто хочет получить по шее, может щипаться, — сказал Жёлудь.

Все сразу же притихли и построились очень быстро.

И только я один не построился и теперь стоял на виду у всех около серой холодной стены. Ребята делали мне какие-то знаки, но я не мог сойти с места. Жёлудь смотрел на меня и молчал. А со мной вдруг что-то случилось, я стоял и думал о печке, о той самой топящейся печке.

— Да что же ты!

Ромка толкал меня локтем в бок. Я вздрогнул и снова увидал перед собой Жёлудя, но только далеко, как в перевёрнутом бинокле.

— Здрасти! — сказал я как-то слишком громко.

— Здрасти, — отозвался Жёлудь.

И бинокль снова перевернулся, и Жёлудь оказался даже слишком близко.

Я не очень помню, что было дальше. Кажется, я нёс что-то о пряниках, что пряники — это ерунда, пряники не в счёт и за них в тюрьму не сажают…

А Жёлудь отпирался, что не брал он никаких пряников…

А потом мы бежали все вместе по коридору.

Карп пыхтел сзади.

В тёмном огромном подвале, где хранилась бумага, вдруг погас свет, и мы устроили там кучу малу, и меня порядком помяли.

— Когда же детям покажут линотипы? — приставал Карп.

А потом открылась дверь, и все вылетели из подвала на двор и стали там играть в снежки.

И вдруг где-то тявкнула собака. Мы с Ромкой переглянулись и бросились к небольшому сарайчику. За ним, на деревянном крылечке, лежала огромная серая собака, а рядом с ней в точно такой же позе лежал Гудериан. Причём сразу было видно, что Гудериан боится этой собаки и подражает ей. Собака, не поворачивая головы, покосилась на нас краем глаза — и Гудериан покосился. Собака равнодушно зевнула — и Гудериан зевнул. Собака положила голову на лапы и закрыла глаза — и Гудериан закрыл.

Неужели он меня не признает?

— Гуд, Гуд! — позвал я.

Гуд вздрогнул и открыл глаза, вопросительно взглянул на собаку, та что-то фыркнула… Но тут я не выдержал. Я закричал и схватил Гудериана в охапку. Тот радостно взвизгнул и лизнул меня в лицо.

А все ребята захлопали в ладоши и заорали «ура».

— Что происходит, что происходит? — всё приставал Карп.

— Человек нашёл свою собаку, — сказал Жёлудь.

И вот мы бежим по бульвару, мимо деревьев, мимо, мимо фонтана, мимо, мимо людей… Рюкзак свой мы где-то потеряли, и теперь у нас нет верёвки. Но Гудериан совсем не тяжёлый, и я прижимаю его к себе. Мы бежим и хохочем.

— А почему собак не водят на резинке? — предлагает на бегу Ромка.

И мы врываемся в магазин.

— Продайте нам скорей побольше резинки! — кричим мы.

И все разбегаются, а продавщица выскакивает из-за прилавка с мотком резинки в руках.

— Ура! — кричит Ромка.

— Ура! — кричу я.

А Гудериан лает нам с другой стороны улицы.

— И почему собак не водят на резинке? — кричу я.

И вдруг мы выскочили на большую площадь.

— Сматывай резинку! — орёт Ромка.

Но уже поздно. Гудериан уже в толпе, и сразу три женщины налетают друг на друга и ещё несколько мужчин…

— Держи крепче резинку, — орёт где-то Ромка.

— Держу, — отвечаю я.

А ноги мои уже крепко обмотаны резинкой, и какая-то тётка молотит по мне кулаками, и дядька потерял очки…

— Держи! — доносилось до меня.

Тётка потеряла туфлю и упала, сбив меня с ног.

И сразу же всё распалось. Я потерял резинку, и всё сразу распалось.

Передо мной стоял Костик, на руках у него была моя собака, а Ромка отбивался от рассерженных дядек и тёток, и мы поспешили ему на помощь…

— Я сразу всё так и понял, — говорил Костик. — Дети и собака на резинке. Надо взять собаку, а потом отпустить резинку.

Мы уже подходили к дому, и каждый по очереди нёс собаку.

— Мне очень нужна собака, — говорил я.

— А помнишь, — говорил Костик. — Помнишь ту свалку с верёвкой от санок?

— Помню, — говорил я. — Ну конечно же помню!

— А я буду композитором, — говорил Ромка.

— Будешь, — говорил Костик. — Ну конечно же будешь!

— А я буду боксёром, — говорил я.

— Ну, это положим, — говорил Костик.

— Ничего, — говорил Ромка. — Мы ему профессию теперь найдём. Хватит ему жить особняком. Мы его теперь пристроим.

— А утюг… Утюг-то пригодился! — вдруг заливался он.

И мы хохотали все втроём.

— В его годы я тоже мечтал о собаке, — сказал Костик, когда мы пришли домой. — И никогда её у меня не было. И, может быть, поэтому в моём характере появилось много вредного и нездорового. Пусть же хоть у моего ребёнка будет собака…

Никифор

Когда Никифор проснулся, в комнате стояла подозрительная тишина. Мать на кухне громыхала кастрюлями, над ухом жужжал комар, но в комнате было тихо. Никифор приоткрыл глаза. Комар был толстый и красный и жужжал так противно, что у Никифора сразу же зачесались все старые укусы.

— Спокойно, — сказал себе Никифор. Он осторожно высвободил руку, подождал, пока комар усаживался на щеке… Хлоп!! Но комар оказался проворнее. Быстро набирая высоту, он взвился под потолок и как ни в чём не бывало уселся там на электропроводе.

— Мы-ка-ла, — сказал Кузьма.

Никифор откинул одеяло. Так и есть. Кузьма глядел на него через сетку своей кровати, в зубах у него была мамина ночная рубашка, от которой он отгрызал кружево. Некоторое время они в упор разглядывали друг друга. Кузьма — мрачно и упрямо, а Никифор смотрел и думал, что вот если человек глуп и у него к тому же режутся зубы, то ему должно быть всё равно, что грызть. Так нет, никогда не станет Кузьма грызть, что ему положено. И чего уже только он не сгрыз! Вон спинку стула и то погрыз. Был бы глупым, не был бы таким вредным. И ведь знает же, что гадость делает, недаром притих, — всегда пакостит втихомолку. Просто уж таким уродился.

Кузьма между тем выдрал из рубашки огромный кусок и теперь, набив рот, вращал во все стороны глазами и мрачно сопел.

— Плюнь сейчас же! — сказал Никифор.

Кузьма застыл, стиснув зубы.

— Я с тобой драться не стану, — сказал Никифор. — Только если ты когда-нибудь сжуёшь мою рубашку!..

Но Кузьма уже не слушал, он смотрел куда-то сквозь Никифора. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Он будто прислушивался к чему-то или что-то обдумывал.

Никифор знал эти уловки. Быстро соскочив с кровати, он схватил горшок, но было уже поздно.

— Одни пакости на уме!

И, поставив горшок на прежнее место, Никифор юркнул обратно в постель, закрыл глаза и даже захрапел для вида.

Было тихо. Мать грохотала уже где-то в саду, наверное, поливала огурцы. Только зачем их поливать? Всё равно куры склюют… Всё тот же красный комар медленно опустился с потолка и закружил над Кузьмой. Тот по-прежнему жевал кружево. А Никифор лежал и думал, что рубашка всё равно испорчена, а если отнять её от Кузьмы, то будет много крика, и прибежит мать, и ему же, Никифору, попадёт. А ведь он мог ещё и не просыпаться и не знать всего этого. Так что он не виноват, не надо было оставлять рубашку.

«Когда он наконец вырастет, я спрошу у него, зачем он всё жевал». Таких вопросов у Никифора уже накопилось немало, и, засыпая, он перебирал их в уме…

И приснилась ему большущая корова. Эта глупая и толстая корова, медленно двигаясь по саду, жевала всё на своём пути, а за ней широкой лентой оставалась только чёрная изрытая земля. Корова шумно чавкала и тяжело вздыхала, из глаз её катились тяжёлые слёзы, а бока росли и раздувались. И он, Никифор, маленький, как комар, крутился вокруг неё с хворостиной, он хлестал её из последних сил, и кричал, и просил уйти…

На этот раз он проснулся, как обычно, от крика.

— Ма-ма-ма-ма! — вопил Кузьма.

А мать с рубашкой в руках стояла посреди комнаты, и лицо у неё было удивлённое и обиженное.

— Мам, а мам? — позвал Никифор.

Мать задумчиво посмотрела на него.

— Мам, когда же он наконец заговорит? — спросил он.

Мать растерянно заморгала и вдруг ни с того ни с сего бросилась обнимать и целовать Кузьму. И тот сразу же перестал орать и повис у неё на шее, уткнувшись носом в её плечо, и даже зафыркал от радости.

Никифор мрачно слез с кровати.

— А если бы я рубаху сжевал? — проворчал он, но ему ничего не ответили.

— Ну и пусть… — сказал он и пошёл к дверям.

— Никуда не уходи, — сказала ему вдогонку мать. — Сейчас завтракать будем.

Никифор не оглянулся, он только подумал, что завтракать будет всё равно один Кузьма, а ему, как всегда, придётся кричать петухом, и бить в таз, и делать всякие глупости.

На крыльце было солнце. Всё небо было заляпано белыми и круглыми, как блины, облаками, которые быстро неслись друг за другом и то и дело закрывали солнце. А по зелёной горе, которая возвышалась там, далеко за садом, улицей и железнодорожной насыпью, по этой зелёной горе одна за другой проползали небольшие круглые тени.

На маминой клумбе распустилась долгожданная роза. Раньше на её месте росли сибирские маки, но потом папа привёз розу, и мама забыла про маки, перекопала их и посадила на их месте розу. Мама любила копать и сажать и часто забывала, что на этом месте уже что-то посажено. Выдёргивать и полоть мама не любила, и поэтому на клумбах и грядках всё вырастало вперемешку: и морковь, и салат, и цветы, и трава — всё было густо и непонятно. Только огурцы росли особняком на небольшой чёрной грядке, и куры уже подбирались к ним.

— Ну, погодите у меня! — проворчал Никифор и, быстро соскочив с крыльца, шмыгнул в кусты шиповника.

Вдоль забора было много крапивы, но она больше не кусалась, и шиповник не царапался, потому что Никифор давно проложил здесь для себя тропинку. В заборе была дыра, которая вела на чужой участок. Здесь сад и кусты были ещё гуще, но это были его, Никифора, владения, потому что кроме него здесь никто никогда не бывал, и окна в доме были заколочены досками, а на калитке висел большой ржавый замок.

Никифор прошёл по участку. На заросших клубничных грядках нашёл несколько небольших ягод и съел их. Недозрелых рвать не стал, пусть дозреют. На круглом мраморном столике с ржавыми ножками сидела сорока и, склонив голову набок, разглядывала Никифора. Когда он проходил мимо, сорока соскочила на землю и не торопясь пошла впереди него по дорожке.

Никифор пошел за ней. Они обогнули дом и по очереди, сначала сорока, а за ней Никифор, поднялись на большую открытую веранду. Сорока села на перила, а Никифор — в плетёную качалку, которая стояла посреди веранды. Качаться на ней было нельзя, потому что она была очень старая и вот-вот угрожала развалиться, к тому же слишком скрипела.

Тут было тихо и спокойно, и никто в целом мире не знал, что он, Никифор, теперь тут сидит…

Но пора было действовать, и он решительно слез с качалки, достал из кармана верёвку и сделал из неё петлю.

Куры ходили вдоль забора. Никифор лёг на землю, просунул руку с петлёй сквозь планки, разложил петлю на земле и стал ждать. На этот раз кура попалась почти сразу. Она закудахтала, замахала крыльями, но было уже поздно. Никифор быстро влез на забор, подтянул верёвку с курой и привязал её как можно выше. Кура билась на заборе, как белый флаг, хлопала крыльями и кричала.

А Никифор был уже дома. Он вернулся туда тихо и незаметно и спокойно сел за стол. Он сидел и ел кашу, которая сегодня была не такой уж противной. Он ел кашу и смотрел в окно, где за забором собралась уже изрядная толпа, и кудахтала кура, и галдели тётки, и хохотали мальчишки. Он ел кашу, а мать с Кузьмой на одной руке и с кашей для Кузьмы в другой выбегала за калитку и, возвращаясь, рассказывала, что вот опять мальчишки привязали куру к забору, что житья нет от этих мальчишек, но куры тоже хороши, и не надо их распускать: ни кур, ни мальчишек.

Он ел кашу и сам не заметил, как съел её всю до капли, и Кузьма тоже съел — даже не пришлось кричать петухом и бить в таз. Мать очень этому обрадовалась и опять набросилась на Кузьму. Она целовала его и тормошила. Никифор было напомнил про рубашку, но она только отмахнулась, что рубашка — это ерунда, а вообще-то Кузьма у неё самый лучший, самый красивый и самый необыкновенный, и она никому его не отдаст. Она прижала Кузьму к себе, будто и правда его у неё отнимали, и так, вместе с ним, закружилась по комнате. Никифор как раз вылезал из-за стола, и они столкнулись, и мать чуть не упала.

— Да не болтайся ты тут под ногами! — испуганно закричала она.

— Я не болтаюсь, — обиделся он. — Сами вы болтаетесь.

Около крыльца сидела большая лягушка. Тут же валялась сетка из-под мячика. Никифор взял лягушку, она была мокрая и скользкая, подумал, взял сетку, положил в неё лягушку и всё вместе повесил на крыльцо.

— Пусть пообсохнет, — сказал он и представил себе, как мать вдруг заметит лягушку и как она при этом завизжит.

Ещё лучше бы подсунуть лягушку Кузьме в кровать. Только визжать будет всё равно одна мать, Кузьме всё нипочём: лягушка так лягушка, — он бы и её, наверное, сжевал.

Ведь сжевал он однажды стрекозу, которую Никифор с таким трудом поймал и берёг, чтобы показать отцу.

Никифор уже приближался к клубничным грядкам, когда мать вдруг забарабанила в окно.

— Ты куда, ты куда! — Она распахнула сразу обе рамы. — Сегодня отец приезжает, хоть бы для него поберёг. За всё лето ни одной ягодки не попробовали, зелёными поедаешь…

— Как сегодня? Почему сегодня? — только и смог сказать он и сразу же бросился обратно к крыльцу — выпускать лягушку.

Быстро перебрал в уме все свои недельные прегрешения. Про куру никто не знает, про костёр, наверное, забыли, варенья столько и было, а клубника… клубника, может, ещё и поспеет. Немного успокоился и стал готовиться к приезду отца. Первым делом проверил банку с червями — почти все были живые, и только два уползли. Потом собрал по саду игрушки Кузьмы, подмёл дорожки и даже почистил зубы. Когда всё было готово, сел на крыльце и стал ждать. Но как только сел, сразу же понял, что готовился он слишком рано, а впереди длинный-предлинный день, который надо ещё прожить.

Делать было нечего. Солнце, нужное для клубники, как назло, ушло за тучи, и ждать становилось всё труднее. А тут ещё мать со своим топором.

— Если ты сегодня же не вернёшь топор, я всё расскажу отцу!

Он слез с крыльца и молча пошёл прочь.

— Топор, топор… — ворчал он. — Будто без топора не проживём. Другие бы давно забыли… Кузьме небось всё можно, к нему так не пристаёт…

А на улице его уже поджидали. У забора на велосипеде сидел здоровенный парень. Грелся на солнышке.

— Ну, принёс? — не открывая глаз, спросил он.

Никифор достал из кармана кусок свинца и протянул парню. Тот быстрым небрежным жестом подхватил свинец и сразу же опустил ноги на педали.

— А топор? — спросил Никифор.

— Топор? — удивился тот. — Какой топор? А, топор… Так бы и говорил… Нет больше топора. Тю-тю топор.

Никифор нахмурился.

— Да ты не накачивайся, не накачивайся, — усмехнулся парень. — Я за твоим топором, может, двое суток охотился… Там двойное дно, понимаешь, двойное… Ползу это я по дну и ничего не подозреваю — и вдруг дыра. Глянул я в неё и вижу топор. Лежит он там преспокойно на втором дне. Ну, сам посуди, не могу же я за ним на второе дно опускаться, да и дыра от топора слишком маленькая, не пролезешь… Вот и выходит, что близок локоть, да не укусишь…

И парень захохотал. Никифор было рассердился на него, но тот хохотал так заразительно, что Никифор тоже стал смеяться. Только парень вдруг, будто что-то вспомнив, помрачнел. Он оттолкнулся от забора и быстро укатил вдоль по улице.

Никифор проводил его глазами… Больше всего ему хотелось бы прокатиться сейчас с парнем, но тот не взял его. И он вздохнул и нехотя направился к мальчишкам, которые давно уже галдели на сваленных в кучу брёвнах.

— За мной! — вдруг закричал Загроба и, размахивая саблей, помчался куда-то по улице.

— Ура! — подхватили остальные и, размахивая чем попало, помчались за ним следом.

Никифор не успел ничего понять, как бежал уже сзади. Он бежал вместе со всеми и уже размахивал руками и кричал «ура». Потом в руке его оказалась палка, и он рубил кусты, где притаилась засада, и строчил из пулемёта, и кричал, сам не зная что…

Как вдруг всё остановилось. Никифор огляделся: они стояли у тех же брёвен, просто обогнули два квартала и вернулись назад. Все были возбуждённые и красные, кричали и галдели, и вдруг опять сорвались с места и помчались.

Никифор озадаченно глядел им вслед. «Может быть, они от меня что-то скрывают? — думал он. — Может, у них от меня военная тайна, и вот сейчас без меня…»

Но мальчишки опять возвращались.

«Нет у них ничего», — решил он и пошёл своим путём.

Улица спускалась под горку и кончалась зелёным болотистым лугом, по которому протекала маленькая речка.

Около последнего дома стояла опрокинутая лодка, а около лодки рыжий дядька варил на костре смолу. Никифор присел рядом и стал смотреть, как дядька палкой мешает в ведре чёрную густую смолу, а смола тянется за палкой, как тянучка.

— Сидит кошка на окошке и хвост, как у кошки, да не кошка. Что такое? — вдруг спросил дядька.

Никифор опешил и покраснел, соображая, кто же это может быть.

— Кот! — сказал дядька и захохотал.

— Это не загадка, — рассердился Никифор.

И он бросил дядьку, спустился с горушки и стал пробираться по жёрдочкам, стараясь не промочить в болоте ноги. Около речки было сухо. Женщины на мостике полоскали бельё. Они хлопали по воде бельём и так громко разговаривали, будто было их вовсе не трое, а намного больше. Вниз по течению какой-то совсем глупый мальчишка ловил рыбу.

Никифор постоял, ожидая, когда его пропустят на другую сторону, но женщины на мостике даже не обратили на него внимания. Тогда он лёг на живот и стал смотреть в воду, но и там сегодня не было ничего интересного — так они шумели.

Никифор прислушался.

— И вот они приходят, — возбуждённо рассказывала одна. — А у меня хоть шаром покати. Туда, сюда… яички, хорошо, нашлись, так я сразу сковородку на огонь, а пока да что — картошечки, да с укропчиком, да с селёдочкой… И так они у меня наелись, так наелись…

— Всё хорошо, когда всё хорошо… — вздохнула другая.

— А я тут на кладбище была, — начала третья и вдруг перестала плескать, и все другие перестали. Они склонились друг к другу и что-то таинственно зашептали.

— Кукушкины дети, кукушкины дети… — донеслось до Никифора.

Он оглянулся, через болото шли мальчик и девочка. Они были босиком и поэтому шли прямо по болоту, а не по жёрдочкам. Девочка была постарше. На обоих были только серые вылинявшие трусы, и сами они были какие-то вылинявшие и серьёзные. В руках у девочки был таз, доверху наполненный всякой закоптелой посудой, мальчик нёс такой же чёрный от копоти чайник и сковородку. Они спокойно прошли мимо и разместились в отдалении. Никифор видел их впервые и сразу же очень удивился и, забыв про сандалии, пошёл к ним прямо по болоту. Болото оказалось неглубоким, и он всего два раза провалился по колено и вылез наконец на сухую землю, где кукушкины дети уже чистили свои кастрюли. Его, конечно же, не могли не заметить, но почему-то на него даже не посмотрели. А он всё стоял над ними…

— Я тоже могу чистить кастрюли, — наконец выпалил он.

Они переглянулись, подняли глаза и внимательно осмотрели его с ног до головы.

— Ты промочил сандалии, — взрослым голосом сказала девочка.

— Ну и что? — не понял Никифор.

— Тебе попадёт от мамы, — сказал мальчик.

— Ты не жалеешь свою маму, — сказала девочка.

Никифор покраснел.

— У меня нет мамы, — неожиданно для себя сказал он.

Кукушкины дети разом глянули на него и сразу же опустили глаза и стали тереть свои кастрюли.

— Ты врёшь, — некоторое время спустя сказала девочка. — Такими вещами не шутят, и мы не хотим больше с тобой разговаривать.

Мальчик ничего не сказал, лица его видно не было, но шея и уши у него вдруг разом покраснели.

Никифор повернулся и бросился бежать, он бежал и бежал, и никак не мог убежать, и наконец прибежал домой.

А дома опять неприятности. Кузьма на этот раз облился керосином. Он каким-то чудом забрался на стул, снял с полки бутыль с керосином и сначала облил себя, а потом стал поливать всё вокруг, даже картошку. На этот раз ему, наверное, всё-таки попало, потому что он стоял в своей кровати весь голый и орал что есть мочи. А мать сидела напротив него и, опустив руки, жалобно глядела, как он орёт.

— Мам, а мам, — позвал её Никифор. — Давай я тебе что-нибудь помогу.

— Ты поможешь… — недоверчиво протянула мать.

— Ну честное слово, — сказал он. — Ну хочешь, что угодно сделаю. Ну хочешь, в магазин схожу.

— В магазин… — мать задумчиво посмотрела на него и улыбнулась. — А что, — сказала она. — Пожалуй, сходи. Вот и сахар кончился. Почему бы тебе не сходить?

И она дала Никифору рубль.

— Не потеряй, — сказала она.

— Ну вот ещё, — сказал он.

В магазин вели две дороги. Можно было идти прямо, так было ближе, но в обход зато интереснее, и Никифор выбрал вторую дорогу.

Он спускался к реке. Кукушкиных детей уже не было, и только тётка по-прежнему полоскала бельё. Ему очень хотелось узнать, кто же такие кукушкины дети, но спрашивать он не любил.

Тропинка петляла в кустах вдоль речки. И он ещё издали услышал крики и плеск воды. Он поспешил туда, и когда вынырнул из кустов, то увидал моряка, который размахивал руками и что-то громко орал. А в реке барахтался и тоже громко орал какой-то мальчишка. Сначала Никифору показалось, что мальчишка тонет, но потом он вспомнил, что в этом месте очень мелко, и сразу всё понял.

— Вдох!!! — орал моряк. — Правая рука — выдох. Левая рука — вдох… Ноги, ноги, не забывай про ноги!!! У-у-ух!.. Да что ты там, раков ловишь?

Но мальчишка в воде, казалось, ничего не слышал, он изо всех сил месил воду ногами и руками и громко ревел.

«Вот если бы меня так учили, — завистливо подумал Никифор, — давно бы поплыл».

Он ещё немного посмотрел и пошёл дальше. Тропинка вывела его к железнодорожному полотну. Некоторое время она шла вдоль насыпи, а потом ныряла под неё. Здесь, под насыпью, был сделан бетонный проход. Тут было сыро и прохладно. У стены стоял небольшой деревянный ящик с крышкой. В этом ящике был родник, вода из которого считалась самой вкусной.

Никифор открыл крышку и заглянул внутрь. Вода была тут же, рядом, и до неё можно было дотянуться рукой. Было видно жёлтое песчаное дно, на дне блестела монетка. Из воды на Никифора посмотрел другой Никифор. Этот другой был совсем не тот, как в зеркале. Тот, в зеркале, корчил рожи и показывал язык. Этот же, из колодца, был тёмный и важный, и Никифор побаивался его.

— Меня за сахаром послали, — сказал Никифор.

— Лали, али, — глухо отозвался другой.

— А… — сказал Никифор и быстро опустил крышку.

Он прошёл над насыпью и вышел на другую сторону.

С грохотом пронёсся товарный состав. Никифор начал было считать вагоны, но тут же сбился и подумал, что лучше было бы подождать под насыпью, чтобы состав прогрохотал у него над головой… Но особенно задерживаться было некогда. Ему ещё нужно было зайти к своим друзьям, которые жили как раз по пути. И Никифор сошёл с тропинки и полез напролом через кусты. Кусты были густые, но скоро кончились. Только Никифор вылез из кустов не сразу, потому что любил сначала посмотреть со стороны… Из кустов ему были видны вагоны, но это были не просто вагоны, которые ездят по рельсам. Нет, эти вагоны никуда не ездили, а стояли тут уже второй год, потому что это были вагоны-дома, с трубами и крылечками. На их стенах висели корыто, стиральная доска, пила и санки. Сохло бельё, из трубы шёл дымок и пахло печёной картошкой. Здесь жили его друзья. Правда, те друзья, которые жили тут в прошлом году, уже куда-то уехали. Но и новые друзья были не хуже старых.

Друзья — Захар, Верка и Светланка — сидели на бревне и, как всегда, грызли кедровые орехи. Эти орехи они сами насобирали прошлым летом в Сибири. Друзья грызли их уже почти год, угощали всех своих знакомых, но орехи всё не кончались. Они грызли орехи и разговаривали.

— Абрикос — это маленький персик, — сказала Светлана.

— А груша — это дыня, — сказал Захар.

— Ну, сказал! — зафыркала Верка-ехидна. — Груша и есть груша.

— Зато ананас — это репа, — нахмурился Захар.

— И-и-и-и!! — взвизгнула Верка и даже задрыгала ногами от смеха.

— Ананас — это овощ, и растёт на грядке, — твёрдо повторил Захар.

— А банан — это морковка, — хохотала Верка.

Захар встал с бревна.

— Ананас — это овощ, — мрачно повторил он.

— Ананаса я не ела, — вздохнула Светланка.

— Я тоже не ел, — сказал Захар. — Но я про него читал…

— А я ел, — Никифор вылез из кустов. — Он кислый, от него язык распухает и губы дерёт…

Все удивлённо рассматривали его и молчали, а Никифор покраснел.

— Меня за сахаром послали, — сказал он и покраснел ещё сильнее, потому что знал, что все они уже давно ходят в магазин и хвастаться этим перед ними просто глупо.

Друзья молчали, а Никифору делалось всё хуже и хуже… И он уже чуть было не удрал от них, как от кукушкиных детей, но Захар вдруг сказал:

— А мы скоро на Дальний Восток уезжаем.

— Океан поглядим, — сказала Верка.

— Океаны никогда не замерзают, — сказала Светланка.

Новость Никифора поразила. Вот опять они уезжают, а он оставайся…

— Когда-нибудь я тоже океан увижу, — неуверенно произнёс он.

— Ну, когда ещё ты увидишь… — Верка-ехидна сделала стойку. — А вот мы уже всё видали, — добавила она, стоя вниз головой.

— Мы уже всё видали, — вздохнула Светланка.

— Ну уж, всё… — усомнился Никифор.

— А вот и всё, а вот и всё! — и Верка пошла колесом.

— Горы видали, моря видали, тайгу видали, мосты, заводы, плотины — всё-всё видали. — Верка шлёпнулась на траву и захохотала.

— Даже медведей и то видали… — вздохнула Светланка.

— Медведей я тоже видал, — сказал Никифор.

— В зоологическом, какие же это медведи, — дрыгая в воздухе ногами, засмеялась Верка. — А у нас медведь вокруг вагона ходил и даже крыльцо сломал. Мы в него из форточки плевались.

— Было, — важно подтвердил Захар. — Мы его потом съели, вкусный был медведь…

— Да, — согласился Никифор. — Вы много чего видали, никто из наших дачников столько не видал. Но вот мой отец тоже много видал.

— Отец… — Верка перестала вертеться и уставилась на Никифора.

— У тебя, значит, есть отец?

— Есть, — сказал он.

Помолчали.

— Отцов меньше, чем матерей, — вздохнула Светланка.

— Ну и какой он у тебя? — спросила Верка.

— Какой? — Никифор задумался.

— Ну, какой, какой? — снова завертелась Верка.

— Он самый, самый… — он посмотрел в небо.

— Самый высокий, что ли? — подсказала Верка.

— Нет, — сказал он. — Просто мой отец самый, самый… — но дальше опять не получалось. Никифор хмурился, сопел, но в голову всё лезла какая-то чепуха: то красная рубашка, то новые отцовские сандалии…

— Ну, какой, какой? — наседала Верка. — Ты что ж, своего отца не знаешь, или у тебя его и нет совсем?

— Бородатый, — вдруг выпалил он. — У него чёрная борода и все зубы золотые.

Бородатый был вовсе не отец, а дядя Сергей, с которым отец ловил рыбу, и, наврав, Никифор сразу же вспомнил про сахар и встал с бревна.

— Идите обедать! — На крыльце вагона стояла тётя Клава и, щурясь на солнце, широко улыбалась.

Никифор тоже заулыбался, потому что все всегда и везде при виде её улыбались.

Однажды Никифор был вместе с отцом на вокзале, и она проходила мимо, и все смотрели ей вслед и улыбались. Отец тоже улыбнулся. А он, Никифор, уже знал тётю Клаву, и ему не понравилось, что над ней смеются. И тогда отец сказал, что это вовсе не смеются, а радуются, и что это очень хорошо, когда человек одним своим видом радует людей.

— А, Никифор… — ласково сказала тётя Клава. — Хочешь картошки?

— Нет, — отказался он. — Мне некогда, меня за сахаром послали.

В магазине было тесно и душно. Все толкались и кричали про какого-то Чомбу[5], и Никифор долго не мог найти очереди.

— Чомба! Чомба! Чомба! — гневно выкрикивала одна женщина.

Постепенно до Никифора стало доходить, что где-то идёт война, что Чомба — это фашист, бандит и негодяй…

Никифор протиснулся поближе к женщине, которая громче всех кричала и, наверное, больше всех знала, но женщина вдруг подпрыгнула, и острый каблук впился в его ногу, Никифор вскрикнул.

— Ох ты, миленький! — всплеснула руками женщина и, выронив сетку, схватила своими толстыми руками Никифора и прижала его к животу. — Да его же совсем задавили, да кто же таких посылает!..

Она ринулась к прилавку и, протягивая Никифора продавщице, закричала, что у нас, слава богу, не фашизм, и у детей должно быть детство, а не стоянка в очередях, и чтобы немедленно дали мальчику то, за чем он пришёл.

Ей никто не возражал, и Никифор быстро получил кулёк с сахарным песком и даже две конфеты в придачу. Потом женщина собственноручно вынесла его из магазина и поставила на землю, а сама ринулась обратно.

На обратном пути Никифор решил нигде не задерживаться. Ему казалось, что он очень давно вышел из дома, и мама, наверное, ждёт и волнуется. Он шёл быстро, но, проходя под насыпью, решил напиться. Он открыл крышку и, встав на колени, потянулся рукой к воде. Тот, другой, потянулся ему навстречу, и вот их руки встретились… Как вдруг вода зарябилась, тот, другой, весь сморщился и громко чихнул.

А сахар в руках у Никифора перевернулся и высыпался весь в колодец.

— Теперь вода будет сладкая, — сказал Никифор.

Он зачерпнул ладошкой, вода была и в самом деле сладковатой.

— Надо помешать, — сказал он и, перевесившись через край, помешал воду рукой.

Она стала ещё слаще.

— Ты что это делаешь?

Над ним стояла тётка с ведром.

— Здесь люди воду берут, а он руки полощет! Вот я тебе!

И она схватила Никифора за ворот и потрясла его.

— Сладкая, — сказал он. — Вода тут сладкая.

— Ты мне голову не морочь, — сказала она, но трясти перестала.

— А вы попробуйте, — сказал он.

Она попробовала и сразу же, забыв про Никифора, побежала куда-то.

Домой он решил не возвращаться.

— Пойду куда глаза глядят, — сказал он и пошёл по тропинке.

Он шёл, а навстречу уже торопились люди с вёдрами и без вёдер.

— Сладкая, сладкая! — говорили они.

А кто-то говорил, что вода, наверное, отравлена, потому что всё теперь отравлено, и дожди идут радиоактивные, и солнце уже опасное, и воду тоже не мешает проверить…

А Никифор шёл вдоль длинного серого забора. Он часто ходил тут, стараясь найти лазейку или хотя бы заглянуть внутрь. Но забор был плотный и высокий, обмотанный поверху колючей проволокой. Щёлки были. Но за забором сразу же начиналась непроходимая чаща каких-то тонких и длинных палок, на которых болтались во все стороны огромные лопушиные листья, и жирные пауки с чёрными крестами на спинах висели между ними, охраняя свои владения.

Вдоль забора пробиралась девчонка. Никифору показалось, что она вышла прямо из забора: не вылезла, а будто отделилась от него. Она тихо двигалась между тонких и частых сосенок и что-то искала у себя под ногами. В руках у неё была маленькая корзинка.

Никифор, заметив её, сразу же спрятался за дерево, и теперь крался сзади, потому что эту девчонку недаром все зовут Тритоншей. Она знает что-то про каких-то тритонов, которые будто бы и есть на самом деле, но которых никто никогда не видал. Он давно следил за ней, но тритонов нигде не было…

Как вдруг она обернулась. Никифор быстро спрятался за дерево.

— Ты думаешь, тебя не видно? — спросила она.

Он промолчал.

— Кто же так прячется? — засмеялась она.

И действительно, берёза была совсем тонкая, и он был весь на виду. Но вылезать всё равно не хотелось.

— И зря ты за мной подсматриваешь, — продолжала девчонка. — Всё равно тритонов не покажу.

— Нет никаких тритонов, — сказал Никифор, выходя из-за дерева.

— Для кого нет, а для кого есть, — огрызнулась она.

Тритонша была очень нарядная, и было видно, что у неё новое платье и она боится в нём пошевелиться и воображает.

Но что особенно его поразило — это цветы. На голове у неё был венок, две большие белые лилии были вплетены в косички, ещё одна лилия болталась на шее, даже на руках и ногах было по лилии. Словом, вся она была обвешана цветами, и лицо её было нахальное и презрительное.

— А меня дома палками бьют, — выпалил он.

Тритонша удивилась.

— Есть и спать не дают и дохлыми селёдками в морду тычут.

— Какими селёдками, почему селёдками? — И вдруг расхохоталась. — Да врёшь ты всё! Это Ваньку Жукова селёдками тыкали, а теперь никаких буржуев нет и селёдками никого не тычут.

Она смеялась, а он, волнуясь и краснея от досады, заговорил, что не только её Ваньку селёдками тыкали, что у него тоже не мать, а мачеха, и она мечтает от него избавиться, потому что у неё есть свой родной сын, а его, Никифора, скоро отведут в лес и там бросят…

Он так разошёлся, что и сам уже поверил, что всё это так, и ему стало жалко себя и обидно…

Но Тритонша знай хохотала. Это было уж слишком!

— А кто кур к заборам привязывает? А кто колодцы отравляет? — и он бросился на неё с кулаками. Вот-вот догонит. Но она вдруг стукнулась об забор и исчезла.

Он даже было испугался, но быстро сообразил, что в заборе, наверное, отходит доска. Поискал и нашёл такую доску, отогнул её, просунул туда голову, и нос к носу столкнулся с огромной серой собакой. Собака лязгнула зубами, но он изловчился и хлопнул её доской по носу так, что она жалобно взвизгнула, а сам со всех ног бросился наутёк…

Под верандой, на заколоченной даче, было тихо, сумрачно и прохладно. Никифор пробрался между всяким хламом в дальний угол, где стояла большая бочка. Достал из бочки самовар, уселся, снял с самовара крышку и стал вытаскивать оттуда разные интересные вещи: гаечный ключ, авторучку, шарикоподшипник и всякое другое. Он вытаскивал всё по очереди, осматривал и осторожно клал себе на колени. Последними появились ручные часы. Он нашёл их совсем недавно в лесу около потушенного костра. Там же валялась пустая бутылка, на этикетке которой был нарисован странный город с башнями. Бутылку он показывал отцу, и тот сказал, что она испанская, Никифор решил, что часы тоже испанские, и он подарит их отцу на день рождения, а отец тогда подарит ему свои часы.

Часы уже не тикали, и стрелки не двигались. Никифор мог бы завести их, но решил пока не делать этого, потому что всё равно они лежат без дела, и незачем им напрасно ходить, пусть лучше отдохнут…

И вот, будто идёт он, Никифор, по тёмному и высокому лесу. И ему совсем не страшно, потому что где-то рядом идёт отец, и они собирают грибы и аукаются. «Ау!» — кричит Никифор. «Ау!» — отзывается отец. «Ау, ау!..» И вдруг протяжно так: «Ту-ту, Никифор, ту-ту…» И голос отца начинает быстро удаляться, чем дальше, тем быстрее… «Ау! — кричит Никифор и бежит на голос. — Папа, ау!..» «Ту-ту, — жалобно отзывается вдали.

— Чух, чух, чух…» И он бежит следом, бросает грибы и бежит, быстрее, всё быстрей. И вот уже знакомая улица. Поворот, ещё поворот… Но где же дом? На месте дома только чёрное, свежевспаханное поле, и маленький трактор на конце его…

— А-а-а-а-а-аа!!!

Он вскочил, и тысячи острых когтей вцепились в него.

А когда он, громко крича, вырвался из-под веранды, к нему напролом через кусты спешила мать.

Она схватила его на руки, прижала к себе, и он сразу успокоился.

— Что случилось? — спросил он.

— Это ты мне скажи, что случилось? — всхлипывала она.

Он посмотрел вокруг: всё было в порядке, и дом стоял на месте.

— Я сахар в колодец уронил, — признался он.

— Господи, — вздохнула она. — Но зачем же было так орать? Я уж подумала бог знает что…

Что такого она подумала, он так и не узнал. Он уже вырвался от неё и снова бежал по улице.

Он бежал встречать отца.

Навстречу ему с рюкзаками и кошёлками шли приехавшие из города люди.

— Воздух! — восклицали они. — Что за воздух!

Отца не было между ними, и Никифор мрачно нюхал пропахший сеном и коровой воздух.

— Воздух как воздух, — ворчал он.

А за ним по пятам шёл Стёпка-младший.

— Никифор, а Никифор! — канючил он. — Ну хочешь, паровоз подарю… Возьми паровоз, Никифор…

Паровоз был красный, с жёлтыми колёсами, он был новый и красивый, но брать Стёпкин паровоз просто глупо: тут же прибежит Стёпкина бабка и заберёт паровоз обратно. Такой уж этот Стёпка и такая уж это Стёпкина бабка. Один ходит и раздаривает, а другой бегает и собирает. Вон и теперь уже подсматривает из-за забора, возьмёт или не возьмёт Никифор паровоз…

— Убирайся ты со своим паровозом! — сказал Никифор.

Вот и ещё одна электричка пришла, и опять навстречу шли приехавшие на ней люди, и опять отца не было между ними.

Никифор ходил взад-вперёд по улице, и Стёпкина бабка, сидя у своей калитки, провожала его глазами.

— Что, отца встречаешь? — то и дело спрашивала она.

И ему уже надоело ей отвечать, и надоело всё на свете, и он устал, и уже не ждал почти…

Как вдруг он увидал отца. Тот шёл как ни в чём не бывало по тропинке, а для Никифора это всегда было неожиданностью, и он бросился отцу навстречу, но, пробежав несколько шагов, вдруг юркнул в кусты и там притаился. Он хотел выскочить из кустов, когда отец подойдёт поближе, но почему-то не выскочил. Он смотрел, как отец проходит мимо, смотрел пристально и неподвижно.

— Вон идёт мой отец, — сказал он себе. — Ну и какой же он у меня? У него красная рубаха и новые сандалии. Ну и что? У него часы с компасом. Ну и что? А просто… Что просто? Вон идёт мой отец… — повторил он.

В девять укладывали Кузьму. Качать его поручали Никифору, и он с радостью соглашался, потому что после этого его не погонят спать, а он будет ужинать вместе со всеми и, может быть, пойдёт провожать отца.

Кузьма засыпал, и Никифор выходил на кухню. Отец сидел за столом и ждал. Никифор садился напротив, и они ждали вдвоём. На столе уже стояла горячая картошка и огурцы с помидорами, но они ни к чему не притрагивались. Они сидели и ждали мать, которая всё ещё носилась туда-сюда с чашками, ложками и тарелками. Она так забегалась, что не могла принести всех вещей сразу, а вспоминала о каждой по очереди. А они сидели и ждали; они бы, конечно, могли помочь ей, но не знали чем, и, боясь попасть под горячую руку, просто сидели и смотрели в одну точку.

Наконец всё было готово, и мать, облегчённо вздыхая и отдуваясь, как после бега, падала в своё кресло и, смущённо улыбаясь, раскладывала по тарелкам картошку.

Ели молча. После еды отец курил и о чём-то разговаривал с матерью. Потом он откладывал сигарету и озабоченно доставал с полки чайник для заварки. Движения отца делались мягкими и осторожными, но всё равно чайник в его руках выглядел как-то нелепо и опасно. И они с матерью затаив дыхание следили за ним. Наконец чай заваривался, и отец разливал его по чашкам и, оставив свою поостынуть, с равнодушным видом смотрел в тёмное окно. На самом деле он ожидал похвал, потому что считал, что он лучше всех заваривает чай, и этим гордился. И они с матерью глотали горячий чай и тут же начинали хвалить его. Никифор часто давился, и тогда отец говорил, что ему ещё рано сидеть со всеми…

Наконец и с чаем было покончено, отец говорил «пора», все с шумом поднимались, отец доставал свой рюкзак и натягивал резиновые сапоги. А Никифор бежал в уже тёмный сад и приносил оттуда банку с червями. Тут обычно возникала некоторая заминка, и они с отцом вопросительно глядели на мать. Та хмурилась и молча собирала бутерброды.

— Ну да ладно, — наконец соглашалась она. — Только опять мне его нести придётся.

— Ну вот ещё! — говорил Никифор. — Что я, маленький, что ли!

И вот они все вместе выходят на тёмную улицу. В конце её бежит, оставаясь на месте, большущая круглая луна. Тёмные и неподвижные стоят деревья, а в тени их, у заборов, кто-то невидимый смеётся и перешёптывается.

Отец сажает Никифора себе на спину, и они спускаются к речке и идут по тропинке вдоль неё. Потом сворачивают в лес, и какая-то горластая птица выскакивает вдруг из-под ноги и, не переставая орать, удаляется в тёмную высоту.

Но вот и лес кончается, и туманная неподвижная и безбрежная вода открывается перед ними.

У Никифора замирает дух, и он теснее прижимается к отцу. Но, постояв некоторое время неподвижно, отец снимает его со спины и ставит на землю. Он берёт у матери рюкзак, спускается к озеру и, бултыхая по воде сапогами, быстро исчезает в красноватом тумане. Никифор знает, что озеро тут очень мелкое и там, почти на его середине, есть маленький островок. Но всё равно каждый раз, когда отец входит в воду, Никифору становится тревожно, и он прижимается к матери, и та, зябко поёживаясь и зевая, берёт его за руку и ведёт домой…

На обратном пути он, к своему стыду, обычно начинает засыпать. Он трясёт головой и моргает глазами и щиплет себя за руку. Сон немного отстаёт, но тут же опять догоняет его и наваливается, ноги перестают идти, и он спотыкается, и мать в конце концов берёт его на руки…

Примечания

1

Один из самых распространённых немецких глаголов — «haben» (иметь, получать).

(обратно)

2

Игрушка — мячик на резинке.

(обратно)

3

На самом деле Гудериан — немецкий генерал, в годы Второй мировой войны командовал танковыми частями.

(обратно)

4

То есть в неосвоенные ещё земли Казахстана, Сибири, Дальнего Востока и т. п., которые тогда, в 1950-1960-х, начали распахивать и засеивать.

(обратно)

5

Моиз Чомбе — в начале 1960-х — лидер провинции Катанга в республике Конго. Туда был тайно вывезен, а потом там убит премьер-министр этой страны Патрис Лумумба.

(обратно)

Оглавление

мы с Костиком

  кто мы такие

  помогли

  едем

  первый день

  как я был медведем

  Как он сюда попал?

  что Костик делал по ночам

  буи, буера и бугорки

  сливы в январе

  Как ему не холодно?

  мы — художники

  вот и всё

пусть попрячется

я, Ромка и Гудериан

  я и Ромка

  я и Гудериан

  один

  я, Ромка и Гудериан

Никифор Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg