«Мой внутренний Элвис»

Яна Шерер Мой внутренний Элвис

1

Я люблю Элвиса. Лучше его музыки я ничего в жизни не слышала.

Я познакомилась с Элвисом по телевизору: о нем показывали документальный фильм. «Вот скукота какая», — поначалу подумала я и не переключила только из-за желудочного гриппа, ведь стоило мне чуть-чуть двинуться, как становилось совсем худо. Поэтому я просто лежала и пялилась в телек, который мне включила мама — чтобы не было одиноко.

Элвис в фильме все толстел и толстел, потому что пил и пил. От алкоголя пухнут, сказал журналист. А еще он болел булимией и ел по двадцать гамбургеров за раз перед каждым концертом — и его тут же рвало. Как только они это сказали, мне снова пришлось нагнуться к тазику у кровати.

В этот момент я почувствовала: мы с Элвисом неразрывно связаны.

Когда я разогнулась, журналист как раз сообщал: «По официальной версии Элвис умер 16 августа 1977 года, от передозировки таблеток». Я рывком села в постели. 16 августа у меня день рождения. А потом журналист сказал, что Элвис и не умер на самом-то деле, а только инсценировал свою смерть, чтобы вырваться из лап мафии. Он ведь был тайным агентом американских спецслужб, и его использовали для «ловли на живца» — только для этого он и связался с мафиози. Бандиты догадались, что Элвис вовсе не простачок, которого они обобрали, а агент и вот-вот их сдаст, и потому решили его убрать. А Элвис — за день до начала процесса против мафиози — смылся.

По телевизору показывали седоволосого человека в очках с золотой оправой. За его спиной был книжный шкаф, а перед ним надпись: «Аллан МакМоррен, графолог с мировым именем». Графолог с мировым именем откинулся на спинку стула, держа в руке карандаш, поглядел в камеру и сказал: «С точки зрения графологии, нет никаких сомнений в том, что свое свидетельство о смерти Элвис заполнил сам».

Это было жутковато и одновременно как-то здорово. Ведь ясное дело — если Элвис разыграл б свою смерть, то он сам и должен был заполнить свидетельство.

Еще Элвис оставил множество знаков — для тех, кто сможет их расшифровать, конечно, — сказал журналист. К примеру, на его надгробии написано: «Элвис Аарон Пресли», с двумя «а» в имени Аарон, а не с одним, как писал свое второе имя сам Элвис. Из этого настоящим его поклонникам ясно как божий день — Элвиса в могиле нет. Гениально же — намекнуть об этом грамматической ошибкой!

И я тут же принялась раздумывать, какую букву в имени мне надо будет дописать или убрать на собственном надгробии, если я тоже решу инсценировать свою смерть — и поэтому не слышала, о чем рассказывали в фильме. Правда, понарошку я умру или же по-настоящему отдам концы — большинству до лампочки. А если я напишу на могильной плите «Анье» или «Атье» — люди, слава богу, не станут раздумывать, действительно ли я лежу там, внутри, а только и решат, что у меня были большие проблемы с правописанием.

Я снова прислушалась: на экране тем временем появилась какая-то женщина, она говорила, что Элвис позвонил ей и сказал, что живет тихо и уединенно в Мичигане. А особенные, необыкновенные люди, которые приедут в тридцатую годовщину смерти кумира в Грейсленд, смогут увидеть его живьем.

Он имел в виду меня — это точно.

Как только я выбралась из постели, накупила себе музыки Элвиса — и он может не только блевать, скажу я вам. Он потрясающе поет. Самое классное то, что его песни подходят к любой жизненной ситуации.

Ну ладно, хорошо, в основном к ситуациям, если кто-то влюбился по уши и: а) ему ответили взаимностью или б) не ответили, а также для разных случаев, когда кто-то больше не влюблен по уши, потому что: а) ему изменили или бросили или б) он сам изменил или же кого-нибудь бросил. Но такое, конечно, случается реже.

Мой папа Элвиса терпеть не может. «Это же старье», — говорит он и добавляет, что Элвис пошел к президенту Никсону, чтоб помочь тому бороться против разлагающей культуры хиппи.

«Элвис вихлял бедрами — вот был скандал», — парирую всегда я. Папа тогда кривится и пренебрежительно замечает: «Для твоих бабушек и дедушек. Это же старушечья музыка!» и добавляет, что спать на простынях с Элвисом, носить футболку с Элвисом и брать в школу бутерброды в коробке с Элвисом на крышке — какое-то обезьянничество.

В школе считают, что я чокнутая, и все время издевательски спрашивают, чего это я засунула в коробку — сладенькие пончики или сладенькие песенки, но про это я папе, конечно же, не рассказываю.

Мама говорит, что я как раз в таком возрасте, в котором девочкам свойственна мечтательность, и что это — совершенно здоровая прелюдия к настоящим сексуальным отношениям. Насколько хорошо для девочек в моем возрасте, когда матери рассказывают всем собравшимся домочадцам об их прелюдиях к настоящим сексуальным отношениям, маму не заботит.

Еще хуже, чем мамины нотации о сексуальных отношениях, тот самый момент, когда она заходит в мою комнату со стопкой компакт-дисков и говорит, что принесла мне чуток клевой музыки, ведь в моем возрасте уже надо переходить со старомодных слащавых песенок на что-то еще, и если я буду слушать другую музыку, то у меня скоро появится парочка-другая друзей. Клевая музыка, о которой она толкует, это Queen и Брюс Спрингстин. И была она клевой лет двадцать назад, когда слово «клевый» еще считалось клевым. Но я, конечно, ей этого не говорю.

Я делаю вид, что слушаю диски, и через неделю отдаю ей их обратно.

Тогда мама счастливо улыбается и думает, что она неимоверно крутая мать, которая освобождает свою дочь-аутсайдера от комплексов клевыми методиками.

Ну, если ее это осчастливит, то пусть так и думает.

Меня же осчастливит только одно: если я однажды поеду в Грейсленд и увижусь с Элвисом. Я точно знаю — он скажет мне что-то важное. То, что изменит мою жизнь навсегда.

Когда мама пару месяцев назад на летучке сказала, что на летние каникулы мы едем в Америку, я просто онемела. Я подумала: это знак, это мой шанс, я его увижу. И сразу же попросила слова, сказав, что вношу на рассмотрение возможность поехать в Грейсленд.

Дело в том, что на летучке нельзя просто что-то сказать, нужно обязательно просить слова. И если тебе дали слово, то остальные должны тебя выслушать. «Это важный инструмент для формирования демократической и открытой семейной атмосферы», — сказала мама, когда только-только учредила эти летучки, а маме виднее, все-таки она у нас семейный психотерапевт. Летучки проходят раз в неделю, и обычно я их ненавижу, потому что обязательно нужно сказать, что тебя волнует и как у тебя дела, а мне никогда ничего не приходит в голову, ну за исключением того, что меня действительно волнует — а про это-то как раз я и не хочу говорить.

Поэтому всю неделю я выдумываю какую-нибудь чепуху, например, про то, что я хотела бы смотреть телевизор в другое время, или про йогурт — ну, чтоб мы теперь покупали другую марку.

Мама тогда глядит на меня очень сердито и говорит: «Антье, но это же не всё! Будь открытой и честной!», а потом дуется на меня дня два, не меньше.

Клара твердит каждый раз, что боится, вдруг ее кролик помрет, и каждый раз ей это сходит с рук. Я тоже подумывала завести какого-нибудь зверя. Но мне, к сожалению, уже не шесть лет, мне на летучке не поможет уже никакой хомяк. Да и слон не поможет, что уж там.

На «американской» летучке мне впервые о многом хотелось сказать, да только папа нарушил все правила и перебил меня:

— Я не поеду в Мемфис в то время, когда туда отправятся все ненормальные мира и цены на комнаты в мотеле взлетят в три раза!

А я поинтересовалась:

— То есть ты вообще-то не против поездки в Мемфис, но тогда, когда там нет ненормальных и цены на комнаты в мотеле не взлетают в три раза?

Папа сердито засопел и сказал, что третье правило летучки гласит: переиначивать слова другого — нельзя. Тогда на каждой следующей летучке я говорила, что хочу попасть в Грейсленд, и через пару недель летучки почему-то прекратились вовсе.

Наверное, мама с папой решили, что наша семья и без них уже достаточно демократична.

«А его мама плачет…» — поет Элвис в моих наушниках, когда мы въезжаем в Питтсбург.

— Ждешь не дождешься? — спрашивает папа. — Ты же не виделась с Нелли сто лет!

Делаю вид, что не слышу его, и улавливаю, как мама говорит папе: «Антье слушает». Это должно означать, что я слушаю музыку и поэтому-то ничего не слышу. «Ты слушаешь?» — спрашивает мама каждый раз, когда я не отзываюсь, а она решает, что у меня в ушах наушники. Она имеет в виду «ты слушаешь музыку», и из-за этого мама единственный в мире человек, на вопрос которого «Ты слушаешь?» можно честно ответить «Нет».

— Антье слушает, — говорит мама папе.

— Ага, — кивает папа и едет медленнее. Мама почти ложится на него, чтобы выглянуть из его окна.

— Вот он, — она указывает на кирпичный дом с белой крышей.

Жду, пока Элвис выдохнет свое последнее «А его мама плачет», нажимаю «Стоп» и снимаю наушники. Нелли с родителями уже стоят у садовых ворот и машут нам. Мне почти так же плохо, как Элвису после двадцати гамбургеров.

Мы с Нелли во втором классе целый год учились в одной школе, пока ее отец работал в Германии над научным проектом. И непременно должны были сделаться лучшими подругами — просто потому, что наши отцы работали вместе. Я слишком хорошо знала, что со мной никогда в жизни никто не захочет дружить по своей воле, мне не хотелось заставлять Нелли, и поэтому я просто не обращала на нее внимания. Нелли жаловалась на меня своему отцу, тот жаловался моему папе. А папа жаловался мне.

Ну а теперь должна состояться радостная встреча двух неразлучных школьных подруг. Папа заглушил мотор и отстегнул ремень. Я делаю вид, что стараюсь вытащить из детского сиденья ремень безопасности Клары и смотрю на улицу так, чтоб никто не заметил моего взгляда. У Нелли длинные темные волосы, она в коротенькой джинсовой юбочке и белой футболке. Как назло, она выглядит так же потрясающе, как и на тех фотографиях, что нам каждый год на Рождество присылают Фицмартины. Это не просто какие-то там фотографии, которые рассылают бабушкам и престарелым тетушкам, нет, это настоящие открытки. На переднем плане — все семейство перед водопадом, а внизу написано: «Peace to the world, the Fitzmartin Family»[1].

Выглядит совсем как рекламные брошюрки свидетелей Иеговы.

— Ну А-а-антье-е-е, — Клара заметила, что ее ремень вовсе не застрял, и тянет за него.

Я отстегиваю его и хочу взять у нее банку, которую она всю дорогу держала в руках.

Клара собирает в банку сикушки, а мне это кажется отвратительным.

«Клара сейчас в такой фазе, в которой она осознает мочу в качестве собственного продукта, и этот продукт ей хочется собирать и хранить», — объяснила мне мама.

Но это все равно отвратительно. А еще стыдно.

Дома у Клары в нашей ванной — целая полка, уставленная банками с сикушками. Она даже сподвигла маму наклеить на банки этикетки и написать тот день, в который она произвела их ценное содержимое.

Я вырываю банку из ее рук, Клара вопит.

Мать Нелли заглядывает в машину и обращается к Кларе:

— Эй, что там стряслось? Вы не хотите выйти?

Потом она видит банку и забирает ее у Клары — та отдает покорно, ей кажется, что банку надо защищать только от меня. Как только мать Нелли понимает, что внутри, быстро ставит ее на полку под задним стеклом и бормочет: «Гадость какая».

На улице мама говорит что-то про мочу в качестве продукта.

— Эй! — я поворачиваюсь и вижу Нелли. — Привет!

Я выхожу. Нелли бросается на меня, притягивая чересчур близко. Но за секунду до того, как мы и вправду касаемся друг друга, она резко отталкивает меня. У ее матери — та же манера обниматься, и лишь отец Нелли подает мне руку. Мне же свою надо сперва вытащить из кармана брюк, потому что папа вдалбливал нам, что американцы-де не подают друг другу руки — и только ты подашь в Америке кому-нибудь руку, так в тебе тут же вычислят немца. Только вот мистер Фицмартин, небось, сказал себе: «Если не ошибаюсь, эти немцы подают руку всему, что движется — ну и я сделаю так же, чтобы они чувствовали себя как дома».

Поэтому он стоит целую вечность с вытянутой рукой, потому что я никак не вытащу свою из кармана брюк.

Наверное, Фицмартины забыли убраться в доме — или просто ужасно проголодались. Когда все поздоровались, мы не пошли в дом, нет, мистер Фицмартин возвестил, что мы должны ехать за их машиной, потому что все вместе поедем обедать в эмиш-маркт.

— Вам понравится, — говорит мать Нелли и улыбается.

В машине папа объясняет, кто такие эмиши, пока мама, прилепившись лбом к ветровому стеклу, командует: «направо», «налево», «и еще раз перестроиться в правый ряд».

— Эмиши живут точь-в-точь так же, как и сто лет назад, — вещает папа. — Без электричества и прочих благ цивилизации!

У него такой голос, словно сзади сидим не мы с Кларой, а десятки туристов.

— Эмиши, — продолжает папа, — эмигрировали в Америку в восемнадцатом и девятнадцатом веках из Южной Германии. Они до сих пор говорят на южнонемецком диалекте. Ужасно интересно, поймем ли мы их!

У папы настоящий пунктик насчет Южной Германии, точнее, Швабии — потому что он оттуда родом, хотя и живет много лет в Северной Германии. Папа уже давным-давно уехал из Швабии, так давно, что уж и забыл — не всё там было здорово. Он превратился в настоящего швабского патриота. К примеру, булочнику он говорит не «Бриошь, пожалуйста», а «Я бы хотел то, что у меня на родине называется хала из дрожжевого теста, а у вас тут именуют бриошью». Продавщицы тогда очень-очень странно смотрят на него, а я съеживаюсь у витрины, чтобы они ни в коем случае не подумали, что я дочь этого чудака.

— Направо! — кричит мама.

Мистер Фицмартин, наверное, вдруг решил от нас избавиться и не зажег поворотник. Папа резко выкрутил руль, и меня кинуло на детское сиденье Клары. Она снова ноет: «Ну Антье-э-э-э».

Папа уже взял себя в руки — еще бы, ведь он снова может читать лекции, как же упустить такую возможность.

— Эмиши — одна из ветвей меннонитства, если вы понимаете, о чем я, — говорит он и внимательно смотрит на меня в зеркало заднего вида.

— Понимаю, — говорю я, — это те самые парни, расфуфыренные донельзя, которые все время хотят обратить тебя в свою веру.

— Это мормоны, — говорит папа. В зеркало заднего вида виден его улыбающийся в бороде рот. Он улыбается, потому что снова оказался прав.

Справа от дороги тянутся бесконечные поля. Ничего так, красивые.

— У эмишей нет автомобилей! — папа наулыбался вволю и теперь снова хочет поговорить.

— Прям как эти? — спрашиваю я и показываю на открытый джип, несущийся нам навстречу. За рулем — двое бородатых мужчин в широкополых шляпах. Папа глядит на них так злобно, словно они специально тут разъезжают, чтоб позлить его. «Исключения только подтверждают правило», — говорит он потом.

На рынке полным-полно мужчин в широкополых шляпах. Все они в брюках на подтяжках, пояс которых виднеется где-то под мышками. Неплохо смотрится. Куда лучше туристов, которые снуют туда-сюда в шортах и футболках и демонстрируют всему миру свои волосатые ноги.

В киосках продают овощи и фрукты, совсем вялые и сморщенные. «Как в магазине экологически чистых товаров!» — восклицает мама.

«Ох уж эта краля из фольклор-ансамбля», — поет папа прямо мне в ухо и кивает на маленькую девочку. Я затыкаю уши. Эта кошмарная песня вообще-то называется «Эта краля из стриптиз-ансамбля». Папа переиначил ее, когда мне было пять лет и я ходила заниматься в группу восточнофрисландского народного танца. Учительница там была в полном восторге от меня — не потому, что я хорошо танцевала, а потому что у меня были такие светлые волосы. «Настоящая нимфа!» — восклицала она то и дело и чесала мне подбородок так, словно я кошка. «И при этом она — из Швабии», — все время объяснял папа учительнице. А ей было на это наплевать, самое главное — я выглядела как северная немка.

Вообще-то я вовсе не из Швабии, ну может быть, только пара генов оттуда — в лучшем случае, их половина. И папа сначала хотел, чтобы я танцевала в швабской группе народного танца — только вот ее было трудно найти в Восточной Фрисландии. А чтоб создать свою группу, одной полушвабки маловато. Тогда точно не получилось бы водить хороводы. В семь лет меня выкинули из танцевальной группы, потому что однажды на чьей-то серебряной свадьбе я споткнулась и вылила какой-то старушке холодный суп прямо на колени.

Папе бы самое время радоваться, что мои швабские гены больше не будут портить восточнофрисландскими обычаями, а не напевать эту дурацкую «кралю из ансамбля».

Я разглядываю девочку-эмиша. Длинное платье и шапочка смотрятся почти как народный костюм, который мне тогда справили. Я очень им гордилась и казалась себе красавицей.

Глупость какая.

— Чего? — Нелли тут как тут.

— Красиво, — говорю я.

— Да, и вправду красиво, — соглашается она и добавляет, что тут полно моих соотечественников. Нелли кивает на девочку-эмиша. — Она настоящая красавица, если бы не жир.

Посередине рынка под тентом стоят деревянные столы и стулья, на гриле запекают свиные ребрышки и картошку.

Мы садимся за стол и едим.

Мать Нелли что-то все время говорит моей маме и показывает на Нелли. Папа тоже говорит мне и тоже показывает на Нелли: она, мол, занимается волонтерской социальной работой, а еще учит русский и скоро поедет по обмену в Японию. «Классно, правда?» — папа смотрит на меня своим взглядом «у-других-людей-такие-классные-дети». Я пробую ответить взглядом «у-других-детей-классные-родители», но папа на такие вещи не ведется. Тогда я гляжу мимо него, на маму. Мать Нелли как раз наклоняется к ней через стол, спрашивает что-то и кивает в мою сторону.

— Вы что-то предпринимаете по поводу ее веса? — слышу я.

Мама пожимает плечами. Я смотрю на папу. «Женские разговорчики», — говорит он.

Я поддеваю на вилку то, что осталось от свиных ребрышек и кладу папе на тарелку. Пусть лучше он станет еще жирнее.

— Спасибо, — говорит он.

Клара ерзает на скамейке и тянет маму за футболку:

— Мне надо в туалет.

— Да, солнышко.

Мама гладит Клару по голове и разговаривает с матерью Нелли дальше как ни в чем не бывало. Потом глядит на меня:

— Антье, не могла бы ты?

Ну уж нет. Только не это.

— Антье?

— Хорошо.

Мама роется в сумке и ставит на стол Кларину банку для мочи. Лицо матери Нелли передергивает от отвращения.

— Она собирает мочу, потому что хочет сохранить для себя собственный продукт, — поясняет мама, — она уже слишком взрослая для анальной фазы, но мы думаем, что она должна развиваться в своем собственном ритме.

Мать Нелли с пониманием кивает.

Нелли смеется.

Я судорожно хватаю банку, потом Клару и бросаюсь прочь.

— Ну А-антье-э! — Клара спотыкается, едва поспевая за мной, но мне совершенно не хочется идти медленно. Каждая секунда с этой банкой в руке — мучение. Перед туалетом, конечно, очередина, потому что кабинка только одна. Нужно было взять сумку или что-нибудь, чем можно прикрыть эту чертову банку! Женщина за нами с интересом рассматривает, что же такое у меня в руке.

— Отдай мою банку! — Клара тянет меня за футболку. Я отдаю. Тем лучше — не придется держать в руке мерзкую позорную штуку. Клара даже не пытается спрятать банку — наоборот, она гордо обхватывает ее обеими руками.

Женщина улыбается Кларе:

— У тебя модные очки, малышка!

Клара гордо кивает.

Вот уже два дня она не снимает эти очки с голограммой, которые оказались в ее «Хэппи Мил» из Макдональдса. Там, где должны быть Кларины глаза, таращатся с голограммы глаза рептилий. Кларин взгляд нагоняет ужас. Не представляю, как ее очки можно назвать красивыми, но если тетеньке это нравится, тем лучше. Тогда, может быть, она и не заметит, что в руках у Клары банка из-под мармелада, полная писюлек.

— А это что такое?

Рано я обрадовалась.

— Это мое пипи! — Клара протягивает женщине банку. Та берет ее.

— О, как интересно!

— Это ее моча, — поясняю я, — она ее собирает, потому что хочет обладать собственным продуктом. Она уже взрослая для анальной фазы, но мы думаем, что она должна развиваться в собственном ритме.

— О! — Женщина секунду смотрит на нас с отвращением. Но быстро берет себя в руки, лучезарно улыбается Кларе и возвращает ей банку. — У тебя очень красивые пипи, малышка, такой прекрасный цвет!

Клара сияет. Женщина поспешно отворачивается.

Когда кабинка освобождается, мы заходим и я закрываю за нами дверь. Теперь мне надо взять банку Клары и опорожнить. Но она крепко держится за нее.

— Нет!

— Клара, — говорю я. — Нам нужно все это вылить! Туда уже больше ничего не поместится!

— Не-е-е-е-ет! — Клара ревет в голос.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я, — тогда в этот раз не сможешь пописать в банку. Дело твое!

Я поднимаю стульчак унитаза и приглашающим жестом указываю на него.

— Не-не-не! Хочу в банку!

— Но она полная!

— Дай другую!

— Клара, — смотря в ее рептильи глаза, я встаю перед сестрой на колени, что не так уж и просто сделать в тесной кабинке. — Мама сказала, что в путешествии у тебя будет только одна банка. И ты согласилась!

— Хочу новую!

— У вас там все в порядке? — спрашивает кто-то снаружи.

— Да-да, все о’кей! — кричу я в ответ. Потом хватаю Клару за руку и отбираю у нее банку. Клара визжит, я прижимаю ее к двери кабинки, открываю банку и выливаю все в унитаз. Потом оборачиваюсь и протягиваю Кларе пустую: «Валяй. Писай или сдохни».

— Ты! — вопит Клара. — Ты такая злая! Это ведь всего за два дня! Ты! Противная толстая корова!

Я молчу. Потом распахиваю кабинку, выхожу и закрываю дверь, навалившись на нее спиной.

— Выйдешь отсюда, когда в банке что-нибудь появится.

Перед кабинкой в очередь выстроились не меньше двадцати женщин. Они таращатся на меня. Я улыбаюсь.

Через мгновение из кабинки доносится журчание. Потом Клара рвется наружу. Я отхожу. Моя сестра распахивает дверь и с торжествующим видом вручает мне банку.

Банка совсем теплая. Женщина, стоящая впереди, многозначительно смотрит на других и отправляется в кабинку.

Я беру Клару за руку и тяну ее вдоль ряда женщин, которые не отрывают от нас глаз. Когда мы добираемся до столика, я с грохотом ставлю банку перед мамой: «Пожалуйте!»

Мама быстренько прячет ее в сумку. Я сажусь рядом с папой. Клара лезет ко мне обниматься. Я отпихиваю ее, но она не отстает и прижимается ко мне изо всех сил.

— Клара, — говорю я, — проваливай.

Нелли смеется.

— Пошла вон! — шиплю я Кларе. Сестра удивленно глядит на меня.

— Мы с тобой, — сквозь зубы цежу я, — в разводе навсегда. Клара гладит меня по руке, а я отталкиваю ее.

— Ничего себе, — говорит Клара, — ничего себе! Потом наклоняется и ее выворачивает прямо на мои туфли.

2

Я лежу в кровати в расстегнутой до пупка ночнушке. Кондиционер в этом дешевом мотеле совсем не работает. У Фицмартинов мы не смогли остановиться, потому что-де дом слишком мал для гостей.

Ну и хорошо, а то бы пришлось спать в комнате с Нелли.

Лучше уж комната на двоих без кондиционера.

Рядом со мной мама, она смотрит телевизор в одних трусах. На экране прыгают чирлидеры в невероятно коротких юбочках. Они выстраиваются в пирамиду и умудряются при этом вертеть помпонами и улыбаться изо всех сил. Мне очень нравятся их животы — совсем плоские, с чуть-чуть торчащими пупками.

Когда мама лежит перед телевизором почти голышом, я вдруг замечаю, какая она худышка. У нее тоже совсем плоский живот, как у чирлидеров.

Мой живот выглядит совсем иначе: мячики, мячики и складки, разрастающиеся книзу. А где же пупок? Алло? Я его сто лет уже не видела.

Так было всегда. Пупки моих подружек, когда мы вместе купались, можно было потрогать, словно кнопку на животе. А у меня там была только яма. Тогда-то я думала, это оттого, что другим детям просто плохо обрезали пуповину. Мама мне всегда говорила: «Тебе так здорово перевязали пуповину» — и гордо гладила меня по животу.

Я и тогда могла бы заметить, что жирная. Ведь не все помалкивали про это. В третьем классе, к примеру, Ульрике спросила меня, неужели обязательно быть такой толстой. «Да», — ответила я.

И все равно, я никогда не казалась себе такой невозможно толстой, как сейчас в этом дешевом мотеле. Словно бы что-то щелкнуло — раз! — Антье, которую видят другие, и Антье, которую чувствую я, вдруг стали равновеликими, как бы сказал мой учитель по математике, господин Климплер. Площадь и объем обеих Антье вдруг сравнялись.

Гигантская площадь, бесконечный объем.

Антье жирная — не только та, о которой судачат другие, но и та, что лежит сейчас здесь, в постели.

Я словно внезапно осознала нечто трагическое, отчего моя жизнь уже никогда не будет прежней. Я вдруг представила, как меня видят другие, думая: «Боже, какая жирная девочка».

Слезы наворачиваются на глаза.

Мама, конечно, тут же их замечает — на то ведь она и мама. Она перекатывается на кровати ко мне и обнимает.

— Не грусти, — шепчет она, — ты не виновата в том, что Кларе стало плохо, даже если и накричала на нее.

Ну вот, она думает, я реву из-за Клары. Да ее желудок просто не выдержал свиных ребрышек! Небось, из-за этого и дом Фицмартинов вдруг стал маловат для гостей.

Мама искренне растрогана, ведь я переживаю из-за Клары. Она обнимает меня еще крепче. Если бы она только знала, почему я плачу!

А в общем, это и неважно — когда тебя утешают, это всегда здорово.

В любом случае, я не знаю, как сказать эй об этом: я толстая, как папа, нет, я просто жирная и никогда не стану такой же худой, как ты.

С другой стороны, она наверняка давно это заметила сама и давным-давно читает книги вроде «Мой толстый ребенок» или «Здоровое питание для подростков».

Вот, теперь я вспомнила: однажды мама пыталась запретить мне съесть кусочек камамбера. Я была в третьем или в четвертом классе. А я-то тогда ничего и не поняла. Потом она, небось, оставила эту затею и подумала: у меня же есть еще одна дочь, с ней все будет по-другому, она вся в меня и останется стройной. Так ведь оно и есть.

Папа храпит возле Клары, я всхлипываю в мамину подушку. Вообще-то мы совершенно неправильно лежим: хрупкая Клара рядом с папой, а толстая Антье рядом с мамой. Толстым полагается лежать рядом с толстыми.

На следующее утро я просыпаюсь с отвратительным чувством внутри и поначалу не понимаю, отчего.

А потом вспоминаю: я же жирная.

Черт, я жирная.

Такая невозможно жирная!

Телу как-то странно, словно его до ужаса много. Так оно и есть. Мама заваривает чай и раздает донаты, которые мы вчера купили. Клара не хочет пончиков. Я тоже.

Может быть, лучше сегодня вообще ничего не есть. Чтобы пропало это странное ощущение. Мама сколупывает с пончика пластиковым ножом сахарную глазурь. И как она только умудряется все время так препарировать еду? Когда она, к примеру, покупает себе бутерброд, то прихватывает и пластиковую ложечку, разбирает его на части, соскребает ложкой масло и снова кладет сверху сыр. «Масло мне противно!» — говорит тогда она и намазывает его на салфетку. И хорошо, если поблизости окажется урна, иначе она сложит салфетку и вместе с маслом засунет в свою сумочку.

Пока мама соскребает глазурь, папа уже проглотил третий пончик.

Он не глядя запихивает их в рот, пока читает.

Иногда мне кажется, папа точно так же проглатывает книги: одну за другой, без передышки. Три раза откусить — и пончика как не бывало, слопать пятнадцать пончиков — и книги как не бывало.

Неудивительно, что папа знает все на свете.

И неудивительно, что он такой жирный.

Папа отправляет последний кусок в рот, стряхивает сахарную пудру с рук и говорит:

— Мы с Антье отправляемся за покупками!

Супер — а меня-то хоть кто-нибудь спросил? Может, я вовсе не хочу идти за покупками в город на пару с моим прожорливым папашей! С другой стороны, тут хорошие супермаркеты, огромные ангары с кондиционерами, которые работают так, что кажется, ты на Северном полюсе. После ночи в этой парилке все неплохо. Да и Кларе все еще нездоровится, и маме придется остаться с ней — а меня, получается, некуда приткнуть.

В супермаркете мы вовсе не выделяемся — тут полно толстяков.

Они с трудом переваливаются, поспевая за своими тележками и покупают горы чипсов, мороженого и «TV-ужинов». «TV-ужин» — это готовая еда для микроволновки, и она и вправду так называется. У нас дома всем пытаются впарить, что готовая еда — это шикарно, и называют ее «быстрым рестораном» или как-то в этом роде. А здесь сразу всё пишут на упаковке: приходишь домой, засовываешь в микроволновку и садишься с пластиковой коробкой перед телевизором. Если бы в Германии назвали эту штуку «Телевизионной едой», то разорились бы в две недели — это точно.

Пока папа ищет в холодильнике тот йогурт, который ему поручила купить мама, я нахожу диетический отдел. Я и не думала, что тут такое есть. Здесь везде — ноль процентов жирности: у пудинга, масла, молока, йогурта и творога. Я кидаю всего по штучке в тележку — теперь это моя еда. И прощай, жиртрест.

— Это тот самый? — папа появляется с йогуртом в руке, он ужасно вспотел, хотя тут точно пять градусов мороза.

Когда нужно достать для мамы что-нибудь определенное, его охватывает паника. Поэтому он просто скупает все марки, какие только есть в магазине, и вот уже мама смотрит на него по-настоящему укоризненно, когда он выкладывает один за другим на стол бесконечные пакеты со стиральным порошком, хотя ему и нужно-то было только купить «Ариэль». Самое грустное, что во всех пакетах все равно один и тот же порошок. Я однажды смотрела про это передачу — порошок производят на одной и той же фабрике и просто запаковывают в пакеты разных марок. Правда, мама мне не верит, и поэтому папе приходится по-прежнему впадать в панику в магазине.

Теперь это даже к лучшему — папа очень занят тем, чтобы купить нужное, и совсем не замечает, что я нагрузила тележку диетической ерундой. Я беру из его рук йогурт, возвращаю на полку и нахожу там тот, что надо.

На кассе папа так и не замечает мои покупки с нулевым процентом жирности, потому что мы просто выкладываем их на ленту транспортера, а упаковывает все служащая супермаркета, которая обычно либо выглядит как моя одноклассница, либо годится мне в бабушки. Поначалу в Америке это меня бесило — я хотела сама класть продукты в сумку, но девицы в форменной одежде вырывали всё у меня из рук и распихивали по коричневым бумажным пакетам. А теперь я почти наслаждаюсь этим: на кассе можно расслабиться и ждать, пока всё упакуют. Особенно здорово, конечно, когда упаковывает такой красавчик, как этот. У него совсем темные, коротко подстриженные волосы — но только на голове. Никаких джунглей под мышками, слава богу. Он прямо как Элвис. Конечно, он не обращает на меня никакого внимания, ясное дело отчего: я всего лишь одна из тысяч жирных девочек, которые ежедневно проходят мимо него. Нелли бы он точно улыбнулся.

В мотеле мама распаковывает пакеты и, конечно, сразу же находит диетические упаковки.

— Что за ерунда? — Она сдвигает очки на лоб и читает все, что написано на упаковке. — Ноль процентов жирности — и полным-полно сахара!

Папа сразу поджимает хвост:

— Я этого не покупал!

— Это я купила, — говорю я и забираю у мамы йогурт. Она снова водружает очки на нос, наверное, чтоб лучше рассмотреть, как я буду есть йогурт, в котором ноль процентов жирности. Я беру пластиковую ложечку из термосумки и очень медленно снимаю крышечку стакана. Мама уставилась на меня так, словно человек, который ест йогурт, — это невероятная сенсация.

Я окунаю ложку в розовую жижу и быстро засовываю в рот. Йогурт дико сладкий и странно-водянистый. Гадость. «М-м-м-м», — мычу я и смотрю прямо на маму. Она поднимает брови и отворачивается. И только за ее спиной я ставлю йогурт на стол.

К обеду Кларе немножко лучше. Папа тут же пользуется ситуацией, чтоб предложить всем прогулку.

— Кларе, — говорит он, — нужен свежий воздух! Но на самом-то деле ему просто не терпится найти то самое студенческое общежитие, в котором они с мамой жили, когда целый год тут учились. Мама хочет остаться с Кларой в отеле — а нас с папой отправить гулять. Но папа ни в какую, ему надо искать общежитие непременно с мамой, он же с ней тут жил — а вовсе не со мной. А мама не хочет оставлять меня одну с Кларой. В общем, вариантов нет. Придется идти всем.

Мы запихиваем Клару в машину и отправляемся в путь.

Клара сидит в детском кресле и глядит в окно рептильими очками. Может, папа и прав — и прогулка пойдет ей на пользу. Правда, она какая-то зеленоватая. Парк тоже очень зеленый — кругом огромные газоны и высокие деревья.

— Вот он, вот он! — восторженно орет папа.

— Очень может быть, — говорит мама.

Мы торопимся туда, где должно быть то самое общежитие, папа обогнал нас — ему не терпится наконец дойти, а еще он нервничает, потому что мы плетемся из-за Клары. «Ему не всегда удается поставить себя на место другого человека», — часто повторяет мама. Это, правда, не утешает ни капли, если он тащит тебя за руку, а ты должна скакать со всех ног — как я раньше. Теперь, когда шаги у меня получаются такими же большими, как у папы, он больше не тащит меня за руку.

Спустя пять минут Клара уже бессильно висит на маминой руке и мы идем всё медленнее. Папа уже совсем исчез из виду.

— Вольфганг! — кричит мама ему вслед. — Вольфганг!

Папа оборачивается — махнуть нам рукой, ладонью в воздухе он словно метелкой подгребает нас к себе. Мама качает головой и точно так же машет ему. Теперь уже папа качает головой и машет еще сильнее. Их поединок прерывает только Клара, которую тошнит на мамины ноги.

Папа больше не машет, его руки висят плетьми. Он секунду смотрит на нас, потом поворачивается и уходит.

— Папа! — кричу я ему. — Клару тошнит!

Но он или не слышит меня, или слышит и поэтому смывается.

Когда Клара наконец закончила, мы садимся в машину — ждать папу. Или даже так: когда мы думаем, что Клара наконец закончила. Мы и пяти минут не сидим в машине, мама только-только разъяснила нам, что папа очень плохо переносит фрустрацию, поэтому он и сбежал, как Клара громко давится, и все начинается по новой.

К счастью, мама сразу же выпрыгивает из машины и распахивает дверь со стороны Клары, чтоб та смогла легко высунуть голову, пока мама держит ее за волосы. В этот момент я ужасно благодарна Кларе за то, что она не собирает свою рвоту по баночкам — в конце-то концов, это ведь тоже ее продукт.

Клара разошлась не на шутку, и тут появился папа. Не один. Рядом с ним вышагивал тип с соломенными волосами, настоящий блондин, такой настоящий, что его наверняка с распростертыми объятиями приняли бы в группу восточнофрисландского народного танца, если бы он был на четырнадцать лет моложе.

У него даже ресницы цвета блонд. Как у меня.

— Привет, — говорит нам папа, — поглядите, кого я встретил: Тони!

— Тони! — повторяет мама и зачарованно смотрит на него и на папу, не выпуская из рук волос Клары. Голову ей она тоже тянет вверх, Клара что-то бормочет и давится, но мама этого как будто не замечает.

— Тони, — произносит она снова и протягивает ему Кларину голову, словно приветственный подарок.

— Это твоя дочь? — спрашивает тип.

— Да, — отвечает мама и вдруг снова вспоминает про нее.

Она отпускает ее волосы, и Клара судорожно опускает голову, чтоб дать последний залп.

— Девочка больна, — комментирует Тони.

В точку.

— Она вообще-то очень здоровый ребенок, — говорит папа так, будто не может позволить, чтоб его заподозрили в наличии больной дочери.

Мама уже совсем выпрямилась и протянула Тони руку. Он не обращает на ее руку никакого внимания, притягивает маму к себе и обнимает. Но совсем не так, как обнимали меня Нелли и ее мать, а совершенно умопомрачительно и очень-очень долго. Так долго, что папа откашливается, машет в мою сторону рукой и представляет: «А это моя старшая дочь, Антье».

Я вылезаю из машины, обегаю ее, подхожу к папе, маме и Тони. Мама и Тони наконец отрываются друг от друга, и Тони гладит меня по голове.

— Привет! — говорит он и добавляет: — Что за миленькая молодая дама!

Он мне сразу же нравится. И, кажется, все меньше и меньше нравится папе.

— Мы были рады повидаться, — говорит он Тони, — а теперь нам пора возвращаться в мотель, потому что Клара больна и ей нужен покой.

В машине я спрашиваю маму, это тот самый Тони? И мама отвечает: «Да, тот самый Тони».

Тот самый Тони — это Тони, с которым мама и папа учились вместе и о котором мама то и дело рассказывает всевозможные истории. Она заводит одну из них, и тут папа говорит:

— У меня для вас сюрприз!

— Что же? — интересуется мама.

— Сегодня, — заговорщицки подмигивает папа, — мы будем ночевать в общежитии! Летом они сдают комнаты туристам! Здорово, правда?

Мама молчит.

— Здорово, правда? — повторяет папа. Клара глядит в пустоту.

— Ну конечно, — говорю я, — просто супер.

Папа удовлетворенно кивает.

В мотеле мама молниеносно пакует все вещи — потому что в два надо выписываться и, если мы не успеем, придется платить еще за одну ночь. Она просто молча обрушивает чемоданы на кровати и кидает туда наши тряпки. «Принеси Кларины вещи из ванной!» — командует она папе. Папа возвращается с тремя футболками, которые Клара выпачкала вчера, и их замочили в раковине. Папа стоит рядом с мамой, швыряющей одежду в чемоданы, а с футболок на пол льется вода.

— Вот, — тихо говорит папа и протягивает маме мокрые футболки. Мама упирается коленкой в чемодан, закрывает молнию и не произносит ни слова.

У папиных ног медленно образуется маленькое озеро.

Я забираю у него футболки, иду в ванную, отжимаю их и кладу в пластиковый пакет.

Когда я возвращаюсь, папа уже тащит чемоданы в машину. Пока мы едем, он безмолвно глядит на дорогу и останавливается у первого же «Данкин донатс» чтоб пополнить свои запасы пончиков.

Студенческое общежитие — это красивый старинный дом, точь-в-точь как английские и американские университеты в кино. За стойкой администратора сидит студентка, она наверняка старше меня от силы года на четыре.

— Добро пожаловать в Александра-холл, — приветствует она нас, а папе добавляет: — Вы и так тут всё знаете, а значит, ничего и объяснять не придется.

Получается, он сразу же выложил ей всё.

Кажется, мне придется всю поездку его стыдиться. Папа ведет нас по странно пахнущему коридору к нашим комнатам. Мы едва пролезаем сюда со своими чемоданами, потому что в коридоре стоят три холодильника и три микроволновки, а на них — куча пустых упаковок из-под «TV-ужина». Около холодильников выстроились пустые пивные бутылки.

Папа распахивает дверь нашей комнаты и говорит:

— Вуаля! Входите! — А маме: — Ну, ты ничего не замечаешь?

Мама выдыхает: «О боже!»

Вдоль стен стоят узкие кровати и малюсенький письменный стол, посередине — колченогий стол и два стула. Со стен свешиваются лохмотья штукатурки, на полу лежат хлопья пыли. Мы молча стоим и пялимся на все это. Молчим, пока папа вдруг не выкрикивает: «Вы ужасно неблагодарные!», а еще — что он не позволит больше так с собой обращаться и не станет больше расшибаться в лепешку ради семейки, которая ничего не ценит.

Потом он с грохотом захлопывает за собой дверь.

Мама садится на одну из кроватей. Я сажусь на другую и все гадаю, что она скажет на этот раз: что папа слишком плохо переносит фрустрацию или же он постоянно боится разочаровать других. Но мама ничего не говорит.

Она откидывается на постели, проводит рукой по волосам и произносит:

— Интересно, где теперь живет Тони?

Через час папа возвращается. Он все еще дуется, не смотрит на маму и говорит:

— Мы с Антье едем в город!

Я поворачиваюсь к маме, та улыбается:

— Здорово придумано.

Я мнусь:

— Ну не знаю. Мне что-то тоже нехорошо.

Папа непреклонен:

— Да ладно, — он резко хватает меня за руку и волочет к двери.

Я умоляюще смотрю на маму, надеясь, что она поймет мой взгляд: «Ну сделай же что-нибудь!», но мама, судя по всему, понимает только: «О, супер, я еду с папой в город, а на то, что он вне себя, мне наплевать!». Потому она только и говорит: «Хорошо вам съездить!» и радостно машет нам вслед.

Папа замечает наконец, что я иду самостоятельно, и перестает тянуть.

Женщина за стойкой администратора дружелюбно улыбается папе и говорит — как хорошо, вы сейчас прогуляетесь по нашему прекрасному городу с дочерью, а потом вкусно поедите. Она желает нам хорошо повеселиться и наверняка в этот момент думает, что у меня мировой папа, который поехал со мной в Америку, да еще и водит тут меня по ресторанам.

Видела бы она его лицо, когда мы вышли из общежития.

Папина улыбка отваливается так же быстро, как появилась.

Мы садимся в машину, и папа срывается с места, даже не пристегнувшись.

А я пристегиваюсь, потому что он едет как сумасшедший. Слава богу, все остальные водители следят за дорогой. Понятия не имею, куда ему надо. Да и он этого не знает похоже.

Потому что останавливается на светофоре так, что визжат тормоза, и спрашивает:

— Куда бы тебе хотелось?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Подальше от тебя».

— Туда, — показываю я на шопинг-центр справа.

Главное, чтобы он наконец остановился. О’кей, соглашается папа и сворачивает налево. Хорошо, что парковку видно сразу — а то бы папа сказал, что он вынужден нарезать круги только из-за избалованной дочери, другие-то родители не ищут часами парковку, чтоб только фрейлейн Дочь смогла сделать покупки. Мы без труда паркуемся и заходим в торговый центр.

Мне кажется, папа понемногу успокаивается.

Мы глазеем на магазины, и он то и дело спрашивает меня, хочу ли я куда-нибудь зайти, просит, чтобы я не стеснялась его. Но я никуда не хочу с папой, и уж точно не в магазин, где продают шмотки.

Папа снова нервничает — небось скажет сейчас, что неблагодарно с моей стороны не наслаждаться шопингом.

Но вот оно, мое спасение. Музыкальный магазин.

— Вот туда я хочу, — говорю я папе, и папа отвечает: «Ну конечно» и радуется, что он такой хороший отец, идет с дочерью в музыкальный магазин. В магазинчике стены увешаны гитарами. Я просто хожу и смотрю, смотрю, смотрю. Так, наверное, папа чувствует себя в букинистической лавке. Или в «Данкин Донатс».

Больше всего мне нравится акустическая гитара-вестерн, она выглядит почти миниатюрной, не такой огромной, как другие. Я долго-долго смотрю на нее, и вдруг продавец говорит: «Попробуешь?», снимает ее со стены и вручает мне.

Секунду я стою замерев и ничего не говорю — выгляжу, наверное, полной дурой. А потом сажусь на табуретку. Гитарные струны жесткие — они жестче, чем у моей гитары дома. Я не решаюсь по-настоящему дотронуться до них и замечаю, что краснею.

Со мной всегда так: я не могу играть перед другими. Только перед моим учителем музыки. Он считает, что это ребячество, люди для того и играют на гитаре, чтобы выступать перед другими. Люди — но не я. Я играю лишь для себя. Поэтому не могу сыграть на пробу в магазине, хотя мне и ужасно хочется.

Я уже сказала себе: ничего у тебя и на этот раз не выйдет, уже хочу отдать продавцу гитару и смыться, но вдруг замечаю, что он ушел. Он стоит в другом конце магазина. Я озираюсь — вокруг ни души.

Это мой шанс.

И я начинаю играть.

Сначала не каждый раз попадая по струнам, потому что гитарный гриф пошире, чем у моей концертной гитары. Но спустя секунду все уже получается и я играю свою версию песни «В гетто» — мой учитель считает ее ужасной, потому в моем исполнении она звучит как песня протеста. «Но это ведь и есть песня протеста!» — отвечаю я всегда, а сама думаю, что может быть, он и прав.

Но здесь и сейчас, в этом магазинчике торгового центра Питтсбурга, я совершенно уверена в том, что моя версия и есть самая правильная. Так здорово она не звучала еще никогда.

Вдруг я замечаю, что пою не одна. Рядом поет еще кто-то — глубоким голосом, который удивительно сочетается с моим. Я поднимаю голову, боясь увидеть продавца, который незаметно подкрался ко мне. Но передо мной — никого. Я осторожно оглядываюсь. И вижу папу. Папа стоит и поет. Поет вместе со мной песню Элвиса. С закрытыми глазами. Я быстро отворачиваюсь. Он классно поет — он поет не только куплет глубоким, густым голосом, он поет еще и припев «В гетто» в высоком регистре. Его-то мне всегда и не хватало.

Чтобы песня не кончалась так быстро, завершив последнюю строчку, я начинаю играть по новой — и это получается здорово, потому что ведь песня заканчивается тем, что в гетто снова рождается ребенок, и поэтому ее можно петь бесконечно.

Когда мы все-таки замолкаем, раздаются аплодисменты. Я оглядываюсь и вижу за пианино семерых покупателей — они все слушали нас.

Папа откашливается, и я вижу, что он такой же красный, как и я. Он берет из моих рук гитару, идет к продавцу и говорит: «Упакуйте-ка ее для моей дочки!» Продавец кивает: «Да, сэр» и отправляется с гитарой к кассе. А мы с папой бежим вслед.

Продавец набирает какие-то цифры, и на дисплее появляется: 5–3–9. Боже мой. Гитара стоит 539 долларов! Я уже представляю себе папу, спасающегося из магазина бегством, но он просто вытаскивает кредитку и спрашивает, входит ли в эту сумму гитарный чехол. Конечно, чехол прилагается, говорит продавец, забирая карту, даже эксклюзивный чехол, а поскольку молодая дама так талантлива, он дарит ей набор струн и медиатор.

Через пять минут я стою с гитарой моей мечты за спиной перед магазинчиком и никак не могу опомниться.

По дороге в общежитие мы с папой не говорим друг другу ни слова.

Я просто сижу с гитарой на руках рядом с ним, ужасно счастливая — так счастлива я давно не была. Или даже никогда не была. Папа напевает «В гетто» и без проблем находит общежитие. Только когда мы припарковываемся, он замолкает. Перед тем как выйти, мы чуть задерживаемся в машине. Не знаю отчего — но мы просто сидим и молчим. А потом папа говорит: «Ну, пошли» и выходит. Я тоже выхожу, закидываю гитару за спину и догоняю его.

В общежитии папа пропускает меня вперед.

Я стучу в дверь, быстро открываю ее и сообщаю: «А вот и мы!»

— О, привет! — отвечает мама. Она сидит на одной из кроватей рядом с Тони.

— Привет, — Тони встает и протягивает папе руку. — Я подумал, а почему бы не заглянуть к ним и не проверить, все ли у них в порядке!

— Очень мило с твоей стороны, — говорит папа и жмет Тони руку. Судя по лицу Тони, он нехило ее сжимает. Когда Тони удается освободиться, он гладит меня по волосам со словами «Привет, хорошенькая леди!» Потом замечает мою гитару и восклицает: «Ого, смотри-ка!»

— Что там? — спрашивает мама и заглядывает мне за спину. — Что это?

Она смотрит на папу.

— Я купил своей дочери гитару, — объявляет папа.

— Она совершенно невероятная, — говорю я маме и вытаскиваю инструмент из чехла. Но мама даже не смотрит на нее.

— Ты спятил? — говорит она папе. Но папа ничего не отвечает. Тони берет гитару у меня из рук и садится на кровать.

— Куда, — спрашивает мама папу, — куда, скажи на милость, мы ее денем в машине? Ты совсем выжил из ума? Неужели мне нужно все время держать вас за руку, чтоб вы не сделали очередную глупость?

Вот сейчас папа заорет на меня, что я избалованная девчонка, которая выпрашивает у него дико дорогую гитару и которой всего мало. Но папа не произносит ни слова.

А потом, опережая мамины гневные тирады, с кровати, где сидит Тони, доносится музыка. Тони играет на моей гитаре — и хорошо играет, лучше меня и даже лучше моего учителя музыки. Мама говорит: «Вау» и садится рядом с ним.

Папа разворачивается и выходит из комнаты.

Я пару минут слушаю, как играет Тони, а потом иду посмотреть, как там папа. Он сидит в холле и листает какую-то старую книгу. Я подсаживаюсь к нему на темно-синий плюшевый диван. Папа поднимает глаза, обнимает меня и говорит:

— Ну и натворили мы с тобой дел, а?

— Ага, — говорю я и даже умудряюсь не сбросить его руку с плеча.

Вечером нам наконец-то можно в гости к Фицмартинам — наверное, мама и папа заверили их, что Клару больше не тошнит. В огромной гостиной Фицмартинов мы садимся на диван, он такой огромный, что кажется: одно неловкое движение — и тебя затянет в его недра. Нам бы такой диван на пользу не пошел. Слишком мы жирные.

Когда мы уселись, позвонили в дверь.

Мистер и миссис Фицмартин удивленно переглянулись. Мистер Фицмартин пожал плечами и пошел открывать.

— О! — донеслось из прихожей. — Это ты! Давненько не виделись!

А потом мистер Фицмартин снова появился. За ним в гостиную вошел Тони.

— Тони! — восклицают мама и миссис Фицмартин одновременно.

— Столько красавиц в одной комнате! — говорит Тони и сначала обнимает маму, а потом миссис Фицмартин. Меня, Клару и Нелли он треплет по волосам.

«Хай, Вольфганг!» «Хай, Тони!» Папа даже не встает, чтобы пожать Тони руку, он просто коротко ему кивает.

Тони втискивается на диван между мамой и Кларой. Он ужасно доволен и потирает руки.

— Как же здорово снова увидеться с вами! Что же вы мне не сказали, что Моника и Вольфганг снова приехали?

— Э-м-м, — мистер Фицмартин переминается с ноги на ногу и трет подбородок.

— Это была внезапная идея, — говорит мама.

О да, такая внезапная, что мы уже за три месяца купили авиабилеты.

— Я посмотрю, как там ужин! — мать Нелли встает.

Когда она скрывается за дверью, мистер Фицмартин садится на ее место рядом с папой и откашливается. Никто не произносит ни слова. — Ну так вот… — мистер Фицмартин барабанит пальцами по столу.

— А как там с работой? — спрашивает наконец Тони у папы.

— Хорошо, — отвечает папа, — даже очень хорошо.

Тони кивает.

— Ты все еще придерживаешься этой идеи свободы выбора?

Папа внимательно смотрит на него.

— Что значит — идеи?

Тони улыбается.

— Вольфганг… — Он поворачивается ко мне и Кларе. — Ваш папа все еще думает, что существует что-то вроде свободы выбора.

Клара заинтересованно кивает и сдвигает указательным пальцем рептильи очки на лоб.

— А что, ее не существует? — спрашиваю я.

Тони откидывается на спинку дивана и сцепляет руки за головой.

— Нет. Свобода выбора — это иллюзия. Если мне кажется, что я что-то решаю, на самом-то деле решение уже принято. Посмотри-ка на меня: если я вижу красивую женщину, — Тони кивает маме, — я думаю, что хочу ее, потому что она мне нравится. Но на самом-то деле все за меня решают химические процессы в моей голове. Мне только выдается готовое решение, после того как нейроны и вещества мозга все обмозговали. Конечно, я все равно уверен, что сам принял решение. Это наша, человеческая фикция.

Папа смотрит на нас с Кларой.

— Конечно, человек может решать — следовать импульсу или нет, — говорит он, — к примеру, можно увидеть красивую женщину, — папа кивает маме, — и решить, что последуешь импульсу и ее…

— Вольфганг! — мама злобно глядит на папу.

— …Э-э-э, кхм, пригласишь куда-нибудь. Или не последуешь, потому что она, к примеру, замужем. Это называется — контроль за импульсами. Но это может не каждый, конечно.

— А это распространяется на пончики?

Папа внимательно смотрит на меня.

О боже, неужели я это и вправду произнесла?

Тони смеется. Клара и Нелли смеются тоже.

А потом смеются уже все.

Кроме папы.

Отсмеявшись, мы снова сидим молча. Мистер Фицмартин барабанит пальцами по столу и время от времени откашливается. Я пытаюсь посмотреть папе в глаза, но он старательно отводит их.

Идиотка я. Мне так и не приходит в голову, как все это исправить — и тут распахивается дверь.

«Сюрприз!» — в комнату вплывает огромный торт-мороженое.

Из-за торта выглядывает мать Нелли. Нелли раздает тарелки и ложечки. Я снова пробую встретиться с папой глазами. Он смотрит в сторону. А я чувствую себя все хуже и хуже. И если смотреть на торт-мороженое, то от этого не легче. Он такой жирный! И еще ужасно сладкий. Лучше пусть меня сожрет огромный диван Фицмартинов, чем я сожру этот торт.

— М-м-м-м, — говорит мама и пихает меня в бок.

Я отвечаю: «М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м», и мама снова пихает меня.

Так надо мне мычать это «М-м-м» или не надо?

Нелли кладет огромный кусок торта на тарелку со словами: «Специально для тебя, моя сладкая!»

Ну спасибо.

Как же мне избавиться от него?

Как только у всех на тарелках оказывается по куску торта, папа Нелли стучит ложечкой по стакану и встает.

— Мы очень рады видеть вас здесь, наши немецкие друзья. А теперь — еще один сюрприз для молодых леди.

Он многозначительно смотрит сначала на Нелли, а потом на меня. Нелли глядит только на свой торт.

— Нелли, — произносит мистер Фицмартин, — отправится с вами в путешествие по Америке!

— Ох, — мама вопросительно глядит на папу. Тот пожимает плечами.

— Э-э, превосходно, — восклицает он потом.

Да он с ума сошел? Это вовсе не превосходно!

Отец Нелли довольно смотрит на всех.

— Для Нелли это станет бесценным опытом, — продолжает он, — она увидит собственную страну глазами иностранцев.

— Но мамочка, — Нелли смотрит на мать.

— Тебе понравится, — говорит та и гладит ее по руке. Нелли вырывает руку.

— Я же сказала, что…

— Тебе понравится, дорогая, — очень громко повторяет мать Нелли. Нелли встает и выходит из комнаты.

— Подросток! — улыбается мать Нелли.

По пути домой мама с папой ссорятся и выясняют, кто же из них согласился на то, чтоб взять с собой Нелли.

— Ты сказал «превосходно»! — говорит мама папе.

— Ты перед этим кивнула мне! — отвечает папа маме.

А мне наплевать, кто из них виноват в этом кошмаре. Если нам надо будет вернуться в Питтсбург, чтоб привезти Нелли родителям, мне придется забыть про поездку в Грейслэнд. Мы просто не успеем. Да и дольше пяти минут выносить Нелли — хуже этого и быть не может. Убирая со стола, она, к примеру, спросила, не сижу ли я на диете — потому что кусок торта так и остался лежать на тарелке нетронутым. Я не смогла скормить его папе, потому что тому пришлось съесть кусок Клары и полкуска маминого торта, и он больше не хотел сладкого. Или же он просто не хотел брать мой торт.

Ничего удивительного.

Я, конечно, сказала Нелли, что не сижу на диете, мне просто плохо.

— Антье на диете! — тут же доложила та матери и всучила ей мою тарелку.

Мать Нелли сказала: «Отлично» и одобряюще посмотрела на меня.

В наушниках Элвис поет «Подозревая друг друга», но мне все равно слышно, что мама и папа орут всё громче. Теперь уже речь вовсе не о том, кто заварил всю эту кашу с Нелли, а о том, кто же пропустил нужный поворот.

— Я еду, ты следишь за дорогой! — орет папа.

Это не совсем так, потому что пока он едет, мама должна еще кормить папу пончиками и бутербродами, фотографировать из окна, если папа командует: «Фото справа!», и говорить «О-о-о-о», если папа возвещает: «В зеркале заднего вида — чудо природы!».

Нам с Кларой тоже надо говорить «О-о-о-о», а если мы не дай бог пропустим этот момент или же протянем «О-о-о-о» не так долго или громко, как надо, то папа сразу же кричит, зачем мы только поехали в это путешествие, вот другие дети были бы благодарны, если бы им предоставилась возможность увидеть всю эту красоту — а не играли бы в «Геймбоя», пока за окном одно чудо природы сменяет другое.

Но сейчас папа ничего не говорит про чудеса природы, он кричит о том, что мама могла бы и помочь ему с навигацией. Мама говорит: «Вольфганг!» Я выглядываю из окна.

Мы едем по территории эмишей, где были вчера. Ужасно темно — кажется, я еще никогда не видела такой темной ночи. Только пара светлячков видна.

В одном из фильмов с Элвисом это был бы очень романтичный момент: Элвис и какая-нибудь красотка едут в ночи и сбиваются с дороги. Темнота все гуще, они уже не знают, куда заехали, а потом еще начинает лить как из ведра. Они обвиняют друг друга и орут как ненормальные, а когда ор становится нестерпимым, он хватает ее и закрывает ей рот поцелуем.

К сожалению, мама с папой таких штук не проделывают.

Хотя, конечно, тут пришлось бы маме схватить папину голову, потому что у нас все время орет папа — мама только говорит «Вольфганг!».

Меня все время удивляет — неужели она думает, что вот это «Вольфганг!» успокоит папу, ведь уже сто раз она должны бы была заметить, что оно его только раззадоривает.

— Что за дрянь говеная! — рычит он и орет, что сейчас же остановится и выйдет из машины. Ну и пусть выходит — без него будет спокойнее.

Самое потрясающее во всем этом — как это Клара умудряется спать в таком шуме.

Стоит родителям разораться по-настоящему, как она съеживается в своем детском кресле и засыпает.

Мама после такого ора всегда говорит, что надо отнестись к папе с пониманием, потому что дедушка раньше устраивал настоящий террор, как только семья шла не туда на прогулке. От этого у папы с детства травма, говорит мама, и поэтому он теперь сам устраивает террор каждый раз, как только мы заедем не туда.

Короче, он сегодня орет как резаный потому, что раньше ему не нравилось, как орет на него его отец.

3

Сегодня мы с папой хотим провести день вдвоем, — говорит мама после завтрака, — вы не против побыть тут одни?

Ну почему же? Остаться одной с шестилетней сестренкой в общаге, в комнате-развалюхе без кондиционера — что может быть лучше такого отдыха?

— Нет, — отвечаю я, — супер!

Мама сияет. Папа выглядит довольнее, чем вчера вечером. Мы несколько часов блуждали по кукурузным полям — пока мама не позвонила в дверь какого-то дома и не спросила, куда же нам ехать. Правда, она до этого два часа порывалась это сделать, но папа ей не позволял. Он никогда не хочет ни у кого ничего спрашивать — ну разве что он уже сам заранее знает ответ и хочет проверить собеседника. Прямо как в анекдоте, когда мужчина спрашивает женщину на улице: «Вы не знаете, как пройти к вокзалу?», а она отвечает: «Нет». «Ок, — говорит мужчина, — тогда я вам расскажу: идите по главной улице, а потом два раза поверните направо!» Тот, кто придумал этот анекдот, наверняка знал моего папу.

Что, интересно, задумали мама с папой? Студенческое общежитие они точно не собираются искать, мы ж уже живем в нем. Но вдруг есть еще какие-то «их» места — типа «Макдональдса», к примеру, где папа раньше покупал свой «Биг Мак».

Как только родители за порог, Клара водружает на нос рептильи очки и садится на коленки за тумбочку. Ой, только не это — я знаю, что сейчас начнется.

— Следующие! — Она листает свою книжку с картинками. — Следующие, я сказала!

— Тут нет никаких следующих.

Клара сердито смотрит на меня.

— А вот и есть! Ты и твоя жена — вы следующие!

Моя жена — это розовая плюшевая собака Клары. Мы женаты с тех пор, как Клара полюбила играть в семейную терапию. Обычные дети играют просто в дочки-матери или что-то подобное. Клара играет в семейную терапию. Конечно, она сама — терапевт.

Это все мама. Она принимает пациентов на дому, в кабинете, а мы с Кларой все время подслушиваем под дверью.

— Следующие! — орет Клара.

Я подчиняюсь: хватаю розовую собаку и присаживаюсь на корточки перед тумбочкой Клары. Клара еще чуть-чуть разглядывает свою книжку, потом захлопывает ее и смотрит на нас.

— Добро пожаловать. Прежде чем я задам первые вопросы, хочу вам кое-что сказать: счастье — это свет и ему нужна тень, тень страдания! Итак. Какие у вас проблемы?

Она глядит на собаку.

— У вас проблемы с оргазмом?

Воспитательница из клариного детского сада однажды позвонила нам, потому что со своими подружками в детском саду Клара тоже играла в семейную терапию — и воспитательница волновалась за состояние ее психики, да и другие родители были в ужасе, потому что их дети дома вдруг начинали говорить о проблемах с оргазмом.

Мама тогда сказала воспитательнице, что она сама — психолог и заметила бы, если бы с ее дочерью что-то было не в порядке.

— Скажите же что-нибудь! — Клара поправляет очки и строго смотрит на собаку. — Или вы не решаетесь из-за него?

Она указывает на меня и сердито таращится. Потом берет собаку на руки, трясет и говорит высоким голоском:

— Харальд совершенно не заботится о том, что нужно мне!

— Ага! — Клара сажает собаку на место и поворачивается ко мне. — Ну скажите же что-нибудь, Харальд!

Если я не стану играть, она будет реветь не меньше получаса.

— Боже мой, — говорю я, — и почему вы, женщины, всё так усложняете? Зачем я вообще сюда пришел? Что я, совсем свихнулся?

— Нет, — Клара размахивает очками, — вы не свихнулись, Харальд. Но у вас проблемы во взимоот… взаимоотношениях. И вам нужно что-то предпринять!

Я молчу.

— Харальд! — Клара заглядывает мне в глаза. — Я спрашиваю вас: что вы собираетесь предпринять?

— Ничего, — говорю я, — я вечно чувствую себя в присутствии своей жены как полный идиот. Мне всегда кажется, что я ни на что не гожусь. Меня это убивает!

Клара секунду смотрит на меня. Потом берет в руки собаку.

— Да неужели? — кричит она. — Это все потому, что ты и есть полный идиот! Ты вечно делаешь всё не так! И только и делаешь, что орешь!

— Я ору только оттого, что ты на меня давишь! — ору я. — Тебе всего мало!

— Я больше не люблю тебя! — рыдает собака.

— Тогда уходи! — рычу я.

Клара смотрит на меня. «Мне надоело», — она снимает очки и встает.

Когда через два часа мама с папой возвращаются, Клара сразу же бежит к маме и прижимается к ней. Мама гладит ее:

— Что-то случилось? — она смотрит на меня.

Я верчу головой:

— Не-е-е, всё как обычно.

— Ну слава богу, — говорит мама. — Тогда давайте паковать вещи и поедем за Нелли.

Миссис Фицмартин уже стоит перед дверью, когда мы тормозим около их дома.

Нелли нигде нет.

Миссис Фицмартин машет нам. Папа опускает окно.

— Нелли наверху, она пошла за вещами! — говорит миссис Фицмартин.

Папа выключает мотор.

— Антье может тоже пойти наверх и помочь ей!

Миссис Фицмартин приветливо улыбается.

— Нет-нет, Нелли придет уже через пару секунд!

Вот так повезло. Но пара секунд длится бесконечно. Через пять минут папа выходит из машины и болтает на улице с матерью Нелли. Мама барабанит пальцами по приборной доске.

— Когда мы пое-е-едем? — Клара ерзает в своем кресле.

— Когда эта тупая корова соизволит препроводить свою задницу в машину, — злобно шиплю я.

— Антье! — мама оборачивается ко мне.

Я пожимаю плечами:

— Ты же сама всегда говоришь, что детям надо всё объяснять!

Мама качает головой и снова отворачивается. Я распахиваю окно. В машине все жарче.

— Может, и вправду будет лучше, если ты посмотришь, как там она? — мама ловит мой взгляд в зеркало заднего вида.

— Но почему я?

— Ну ты же знаешь ее лучше всех!

Папа на улице смотрит на часы, а миссис Фицмартин качает головой.

— У меня идея получше, — говорю я, — может, просто оставим Нелли дома? А?

— Антье, сейчас не до шуток. Будь добра, помоги — и сходи наверх. О’кей?

— Нет.

Мама распахивает дверь и выходит из машины.

— Антье хочет подняться наверх и помочь Нелли с вещами!

— Прекрасно! — папа в восторге от этой идеи.

— Это мило с твоей стороны, Антье! — кричит миссис Фицмартин машине.

Ладно. Делать нечего. Я выхожу.

— Пошли! — говорит миссис Фицмартин и кивает мне.

Ее улыбка такая же вымученная, как и моя. В доме так чудесно прохладно, что хочется сесть в их необъятный диван и так тут и остаться. Но надо бежать за миссис Фицмартин — она огибает диван, направляясь к лестнице. Здесь останавливается и показывает наверх.

— Вторая дверь налево.

Я поднимаюсь, очень медленно и радуясь каждой секунде, которая у меня есть. Потом оказываюсь в коридоре с двумя белыми дверями и, к сожалению, сразу же понимаю, какая из них вторая. Стучу. Тишина. Секунду раздумываю, не уйти ли мне.

Я постучала, мне не открыли, что еще?

Я уже хочу развернуться, но голос за дверью вдруг говорит: «Входи».

Осторожно отворяю дверь.

Комната за нею совершенно розовая: розовые стены, полки, ковер, на нем — розовый рюкзак.

На розовой постели сидит Нелли и ревет. Увидев меня, она замолкает.

— Ты? — кричит она. — Ты? Кто тебя сюда впустил? Проваливай!

И швыряет в меня розовой подушкой. Я уворачиваюсь, и та вылетает в коридор. Прежде чем Нелли успевает кинуть еще одну, я выхожу и прикрываю дверь. На лестнице поджидает миссис Фицмартин.

— Нелли сейчас придет, — говорю я и иду мимо нее на улицу.

Я усаживаюсь в машину, и тут происходит невероятное: Нелли и вправду выходит из дома со своим розовым рюкзаком.

— Молодчина, — говорит мне мама.

Нелли пихает папе рюкзак. Папа секунду стоит с рюкзаком в руках, потом идет открывать багажник. Роется там, потом закрывает его и отворяет мою дверь.

— Ты не выйдешь на минутку?

Я выхожу. Папа ставит рюкзак на пол у моего сиденья. Я гляжу на рюкзак, стоящий там, где только что были мои ноги.

Папа удовлетворенно кивает.

— Сойдет.

— Сойдет? Давай лучше прищемим ноги Нелли ее рюкзаком!

Но у папы такой вид, будто он вот-вот заорет. Поэтому лучше промолчать.

Только скажите это Кларе. Она заходится в крике, как только Нелли садится в машину.

— Не хочу! — можно разобрать в ее реве, — я хочу Антье! Антье-э-э-э-э!

Папа смотри так, словно сейчас закричит вторым голосом:

— Что там еще?

— Не надо разводиться с Антье! Хочу Антье-э-ээ-э-э-э!

Я с трудом протискиваюсь на свое место и глажу рыдающую Клару по голове.

— Тут никто со мной не разводится.

— Ну как же, — всхлипывает Клара, — ну как же — у них уже новая!

Она показывает на Нелли, которая сидит совершенно безучастно.

Ох, кажется, Клара решила, что мама с папой завели себе новую дочь, а я должна остаться у Фицмартинов. Кто знает — может, они бы этого и вправду хотели.

— Я буду тут всегда, — говорю я Кларе и вытираю слезы с ее щек. Клара таращится на Нелли рептильими глазами.

— С ней, — я показываю на Нелли, — это, конечно, идиотство, но все же не так плохо.

Клара вздыхает и кивает.

— Ну, теперь можно ехать, в конце-то концов? — папа пристегивается.

— Да, — говорит Клара.

Папа разворачивается и отъезжает от дома Фицмартинов.

Миссис Фицмартин машет рукой. Нелли не смотрит в ее сторону.

Именно так я себе и представляла путешествие по Америке: Клара восседает с банкой писюлек в руке и с рептильими очками на носу меж Нелли и мною. У моих ног стоит рюкзак Нелли. А на коленях — гитара. У кого хочешь в такой обстановочке появится клаустрофобия.

Нелли смотрит в окно. Я застегиваю молнию на куртке. В машине уже так же холодно, как в супермаркете. Трижды Нелли ворчала, что в машине ужасно жарко и трижды мама подкручивала колесико на приборной доске в сторону синей отметки.

Папа ищет мой взгляд в зеркало заднего вида.

— Что-то там сзади подозрительно тихо.

— Я уже превратилась в ледышку, — отвечаю я.

Папин взгляд становится умоляющим.

Ужас, теперь мне надо поддерживать разговор. Ладно, спросим Нелли что-нибудь милое.

— Ты уже радуешься тому дню, когда вернешься домой?

Нелли поворачивает голову.

— Да, — говорит она и снова смотрит в окно.

— Нелли совсем недолго будет дома, — говорит папа, — через два дня после возвращения она отправится в Японию.

Что на это сказать? Вау, как круто? На самом-то деле мне почти жалко Нелли.

Только представить, что мне надо было бы отправиться с Фицмартинами в поездку по Германии, а спустя два дня отчалить на месяц в Японию, нет уж, спасибо.

— Бедняга, — говорю я затылку Нелли. Она молча смотрит в окно.

— «Макдональдс», «Вендиз», «Кентукки фрайд чикен» или «Куино»? — спрашивает папа чуть погодя.

Мы — перед одним из этих перекрестков, где на каждом углу по ресторану фаст-фуда.

— «Макдональдс», — решает Нелли.

На двери ресторана — рекламный плакат «Маклина». «Меньше жира» — значится на нем. Наверняка, это вкуснее, чем «без жира». И наверняка сытнее, чем вообще ничего не есть, как я с утра.

Чувствую себя совсем слабой.

Мама, Клара и Нелли нагружают папу своими заказами и пропадают за одним из столиков.

Я жду папу на кассе, а он бормочет: «двабигмакаодинхеппимилскуриныминаггетсамиифантойдвесредниекартошкиболыпаяколаикофе». Звучит почти как молитва.

— Папа, — говорю я, когда папа выложил женщине на кассе свою молитву, — попробую-ка я сегодня «Маклин».

— …и один «Маклин», — прибавляет папа к молитве.

Он как-то странно смотрит на меня, когда женщина исчезает, чтобы принести наш заказ. Я чувствую, как кровь ударила в голову.

Мне уже все равно, что папа один будет тащить всю эту гору еды. Я лучше смоюсь к столу, к маме и Кларе. И Нелли.

— Фрау Антье ест сегодня «Мак Стройность», — говорит папа, подходя с полным подносом к столу.

Клара смеется. Нелли тоже. Понятия не имею, смеются ли они над «Фрау Антье» или же над «Мак Стройностью». Про фрау Антье из старой рекламы молока папа шутит с тех пор, как я родилась. Может быть, он и назвал-то меня так только потому, что ему хотелось пошутить. Наплевать, я достаю свой «Маклин» из пластиковой коробочки и вгрызаюсь в него. На вкус он мало чем отличается от «Бигмака», который я обычно беру.

Не так уж это и трудно — похудеть.

Бигмак у Нелли, кажется, по вкусу совсем не такой, какой она обычно берет.

Нелли яростно ругается каким-то высоким голосом и показывает то на свой бигмак, то на фотографию бигмака на бумажке в подносе.

Ага, дело вовсе не во вкусе, а во внешнем виде. Бигмак выглядит не точь-в-точь, как картинка, изображающая бигмак.

Но это же каждый знает, что для картинок специально лепят бигмаки или гамбургеры из пластмассы или покрывают их лаком, или делают еще что-то, чтобы они не выглядели, как на самом деле. Нелли может вполне заказать себе такой пластиковый бигмак.

Папа встает, хватает бигмак и направляется к кассе. Я не верю своим глазам. Меня он однажды заставил доесть шницель, который по вкусу напоминал подошву ботинка.

— Он такой странный на вкус! — сказала я.

— Ты съешь это немедленно! — сказал он.

И потом два дня меня рвало. К сожалению, тазики с рвотой выносила мама. А надо было бы заставить это делать папу.

Он уже возвращается и вручает Нелли бигмак. «С нижайшими извинениями руководства!»

Они или совсем сошли с ума в этой Америке, или папа просто решил навешать Нелли лапшу на уши, чтоб она успокоилась.

Что сошли с ума — очень может быть, потому что пару лет назад какая-то старушка отсудила у «Макдональдса» 640 000 долларов за то, что пролила на брюки горячий кофе. Наверное, им приходится раскошелиться и за не на совесть вылепленный бигмак. Может быть, Нелли уже выторговала в своей жизни так пару сотен тысяч долларов. Правда, без ожогов тут не обойтись.

В пользу второй теории говорит то, что новый бигмак Нелли выглядит точно так же, как и предыдущий. Но Нелли довольно уплетает его, не обращая на это никакого внимания.

Хитрый папа.

«Маклин» кажется таким вкусным, что вкуснее я давно ничего не ела. Когда и вправду ничего не ешь, только тут-то и понимаешь, что же это такое: есть. Ты вдыхаешь аромат бургера, как дорогущие духи. А потом — этот вкус, это ощущение на языке! Грандиозно! Теперь-то я знаю, почему Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке» мог поедать подошвы, словно они были сочными стейками.

Жаль, что «Маклин» так быстро заканчивается — а с ним и чудесное ощущение от еды. Поэтому сразу же говорю: «Я!», когда папа спрашивает, хочет ли кто-нибудь на десерт мороженое «Сандей». После легкого «Маклина» я могу себе это позволить.

Или не могу?

Усевшись после еды в машину, я чувствую себя как-то странно.

Все съеденное стоит колом в животе, я ощущаю еду внутри каждой порой. Щупаю жирные складки под футболкой. Раньше, поев, я просто чувствовала, что сыта — или не совсем сыта — или же мне было плохо от еды. А сейчас все по-другому.

Как бы я хотела, чтоб мороженое вдруг куда-нибудь улетучилось из меня.

Четыре часа спустя мы приезжаем в маленький городок.

— Это чудесный старый город, — говорит папа, — с потрясающими букинистическими магазинчиками.

Мама глядит на нас и закатывает глаза. С папой и книгами трудно: он их обожает. Поэтому покупает не меньше ящика книг в месяц, и все — у букинистов. В основном это железнодорожные справочники — он усаживается в гостиной за стол, с бутербродом с ветчиной и справочником в руках и возглашает с набитым ртом какую-нибудь чепуху вроде: «В тысяча девятьсот сорок четвертом году электричка от Штуттгарта до Эсслингена ходила каждые полчаса! В двенадцать часов сорок две минуты, что бы ни случилось!»

Конечно, что-то в этом есть: если папе однажды вздумается совершить путешествие во времени, у него всегда под рукой окажется нужное расписание поездов.

— Каждый может выбрать себе книгу по душе! — говорит папа в букинистическом магазине. Книги свалены на полках в совершенном беспорядке.

Я иду вдоль шкафов и касаюсь пальцами коричневых корешков.

У одной книги останавливаюсь — корешок у нее не коричневый, а совсем черный и блестящий. «Элвис — жив ли он, вернется ли он?» — написано на обложке красными буквами. Сердце колотится как сумасшедшее, когда я листаю книгу.

— Что там? — спиной ощущаю, как Нелли глядит мне через плечо.

— Да просто роман, — отвечаю я.

К счастью, к нам подходит Клара, тянет меня за футболку:

— Посмотри-ка.

Нелли с тоской глядит на нее и проваливает.

Я смотрю на сестру. Даже в магазине она не расстается с рептильими очками. Клара протягивает книгу в пестрой обложке. Я беру ее. «Целебная влага мочи» — гласит немецкое название. А ниже — фотографии банок с желтой жидкостью.

— Ну прекрасно, — говорю я, — ты нашла справочник как раз по себе!

Клара сияет.

Беру книги в одну руку, кларину ладонь в другую и ищу папу. Он в каком-то темном углу листает старый справочник.

— Папа, — говорю я, — мы с Кларой хотим эти книги.

И трясу перед его носом книгами, но так, чтобы видна была только задняя обложка.

— О’кей, — говорит папа, не глядя.

На заднем сиденье стало еще теснее, понимаю я, когда час спустя мы отчаливаем.

Между мной и клариным детским креслом зажат огромный английский железнодорожный справочник. Нелли отказалась подвинуться даже на миллиметр, поэтому норвежский железнодорожный справочник 19 века торчит между мной и дверью.

— Осторожнее, когда будешь выходить! — говорит папа.

Нелли читает новую книгу.

— Тебе нравится? — спрашивает папа, — о чем там?

Нелли на секунду поднимает голову.

— «Неудачи и провалы в строительном плане природы».

— А, хм, — откашливается папа.

— Землеройкам, — говорит Нелли, — нужно все время поддерживать температуру тела ровно в тридцать девять градусов, иначе они умрут.

Поэтому они целый день только и делают, что едят. Ужас, да?

— Интересно, — папа смотрит на дорогу.

— А панды, — продолжает Нелли, — от постоянной жратвы такие ленивые, что им уже не до секса. И в зоопарках им приходится показывать порнофильмы для панд, чтоб они все-таки размножались.

Мама громко откашливается.

— Класс, как облажалась природа, да? — Нелли смотрит на меня.

Я не обращаю на нее внимания и глажу по голове Клару, листающую свою книжку.

Мама поворачивается к нам.

— А что вы себе выбрали?

— Специальная литература.

Клара поправляет рептильи очки, точь-в-точь как мама свои, когда что-нибудь читает.

Мама и папа смеются.

— О чем же? — интересуется мама.

Клара смотрит на картинки в книге.

— Думаю, о пипи.

— Что-то? Дай-ка!

Мама выворачивается назад и пробует взять у Клары книгу.

— Не-е-е, это моя специальная литература! — Клара ни за что не хочет отдавать, но мама посильнее будет. Она лихорадочно пролистывает книгу.

— Вольфганг! — говорит она потом. — Ты что, совсем уже спятил? Дойдет до того, что она начнет все это пить!

— Ну это ж ее продукт! — говорю я.

— Хочу мою книгу! — хнычет Клара.

— Я даже не видел, что… — папа мямлит, а что — невозможно понять, потому как Клара орет уже благим матом.

Нелли с интересом слушает и выглядит ужасно довольной.

— Хочу мою специальную литературу!

— Нет, — мама убирает книгу в сумочку. — Она тебе не подходит!

— Это моя специальная литература! — воет Клара. — Даже Антье сказала!

— Антье? — Мама возмущенно смотрит на меня в зеркало заднего вида. — Это ты навязала ей?

— Фигня, — отвечаю я поспешно, — она сама нашла книгу где-то на полке.

— Антье сказала, что это специальная литература для меня! Хочу мою специальную литературу! Литерату-у-у-у-у-у-у-уру-у-у-у!

Я затыкаю правое ухо, чтобы не оглохнуть. Нелли — левое, кажется, она уже не так наслаждается нашим спором. Я уже жалею, что попросила папу купить книгу. Слава богу, Клара постепенно прекращает орать и только тихо всхлипывает. Потом она кричит «Динозавры!» и показывает в окно. Я выглядываю: на обочине и вправду стоит огромный тиранозавр реке, а под ним написано что-то про какой-то музей.

— Ага! Клара хочет в музей, — говорит папа и поворачивает. Здесь еще больше указателей и еще больше динозавров на них. Ну теперь мы хотя бы не заблудимся. Мне совершенно не хочется в музей с динозаврами, но Клара и папа возбужденно ерзают в своих креслах и ждут не дождутся, когда же мы приедем.

Нелли тоже не в восторге. Правда, она всегда выглядит так, словно ей все не нравится.

На пустой парковке толстяк в странной униформе долго и нудно препровождает нас к тому месту, где надо встать. Он ждет, пока папа заглушит мотор и тут же бежит к следующей машине, из которой уже выходит семья, которая умудрилась самостоятельно припарковалась на стоянке, где сотни свободных мест.

Я разглядываю людей. Они немного похожи на эмишей с рынка: женщина и девочка с пучками и в длинных юбках.

— Ну где ты там? — кричит мама.

— Да, — говорю я и бегу всех догонять.

Вход в музей стоит двадцать долларов с носа, но папа платит, не моргнув глазом.

А внутри сразу же начинается динозаврий ужас.

Тут настоящий доисторический лес, с огромными динозаврами, которые двигаются и жутко орут. У одного из тиранозавров в пасти что-то окровавленное. Клара балдеет. Папа тоже. Он поднимает ее высоко, прямо к динозаврам и объясняет, когда они жили да отчего умерли. Маме откровенно скучно и она говорит, что, пожалуй, отправится в кафетерий.

— Да-да, — говорит папа.

— Погляди-ка! — кричит Клара и показывает в угол. Там сидят двое — очень похожие на людей куклы. — Они живут вместе с динозаврами?

— Э-э, нет, — говорит папа, — в то время, когда жили динозавры, людей еще не было.

— А вот и нет, — говорит Нелли и показывает на информационный щит, на котором значится «Почему Библия говорит правду», а потом объясняется, что Земле всего-то пара тысяч лет, а не миллиарды, и что можно научно доказать, что не было никакой эволюции, а мир сотворил Господь Бог.

Папа бледнеет. Нелли принимается переводить Кларе текст. Папа шикает на Нелли, но та не унимается. Папа затыкает Кларе уши, уводит ее и говорит:

— Ты ведь хочешь увидеть и других динозавров, правда?

— Да! — кричит Клара.

В следующем зале стало ясно, что он погорячился. Там уже не было никаких динозавров, а только Адам и Ева, в раю, голышом, а еще жуткая электрическая змея. Нелли говорила Кларе, что змея — это и есть дьявол, и Клара рыдала, а папа снова шикал на Нелли, но она все не унималась: «Дейвил, уй-уй, дьявол, черт!». Клара рыдала все сильнее, и папа в конце концов взял ее за руку и вывел из зала.

Я смотрю на Нелли.

— Ты и вправду веришь во все это?

Та качает головой.

— He-а, но я знаю, что от этого он сразу начинает беситься!

Я разворачиваюсь и ухожу в следующий зал.

Останавливаюсь у стенда. «Единственное, что нам нужно, — читаю я, — это положиться на него, и он укажет нам верный путь».

Это наверняка путь в Грейсленд.

В кафетерии нет ни мамы, ни папы, ни Нелли.

Иду на улицу. Они все стоят у машины, и если глаза меня не подводят, мама ругается с папой.

И точно. Когда я подхожу, мама как раз выговаривает папе, что он хоть раз в жизни может придержать свое мнение при себе, а папа огрызается маме, что она никогда не поддерживает его, даже когда он говорит то, с чем она согласна. Он видит меня и командует: «Все в машину!»

Мы едем молча, а потом мама начинает смеяться.

— Здорово, как ты сказал им все, что думаешь!

Папа тоже смеется.

— Вот дают, сразу же выкинули нас оттуда!

— Но ты же прав на все сто: это музей промывки мозгов! — говорит мама.

А потом они рассказывают нам в сотый раз историю про то, как они были в гостях у бабушки и дедушки в Бад Каннштатте и подменили цифры в сборнике псалмов, которыми с алтаря показывают нужные страницы во время службы — так, что получилось «сорок семь одиннадцать» и «ноль восемь пятнадцать». Обычно мне ужасно скучно ее слушать, но сегодня история мне даже нравится.

4

На следующий день мы снова трясемся в машине. Я непременно заработаю тромбоз, как те старушки, что маринуются часами в автобусе, отправляясь на шопинг в соседнюю страну.

А еще я жутко устала, потому что прошлая ночь оказалась престранной.

С одной стороны, у меня была своя комната. Нелли ни за что не хотела жить в одной комнате со мной, и папа немедленно оплатил ей одноместную.

— Ага, значит, Нелли будет спать в отдельной комнате! — сказала я, а папа был такой усталый после бесконечной езды и так хотел прилечь, чтобы почитать новые железнодорожные справочники, что я тоже получила свою комнату.

Вот как все просто.

Оставшись одна, я разделась догола и встала перед зеркальными дверями шкафа.

Увидев свои ляжки и задницу, долго не могла поверить — когда это они успели обрасти такими складками? Как у старухи! Живот висит тряпкой, когда я стою, но тут хотя бы гладкая кожа. Только мои груди мне более-менее понравились.

Как звучит-то: груди. Раньше такие штуки были только у мамы или у женщин по телевизору. Единственный недостаток моего бюста — его трудно отличить от жирных складок, из которых состоит живот.

Как только я увидела эти мячики в зеркале и вспомнила мороженое «Сандей», то взбесилась так, как давно не бесилась.

— Что ты наделала? — закричала я своему отражению. — Ты, жирная, уродливая идиотка!

Зубы сжались до боли.

А потом я принялась бить себя по животу, так сильно, что уже не могла дышать. И кричала, кричала, повторяя: «Я ненавижу тебя!»

Потом я взяла ручку и стала колоть ею ляжку — пока она вся не покрылась множеством маленьких дырочек, красно-синих по краям.

А потом я без сил сидела на кровати — больше не могла бить себя, колоть, не могла кричать и плакать, и тут я вспомнила книгу, которую однажды взяла у мамы в кабинете.

Там говорилось про расстройства приема пищи. Одно из них называется булимией — если у человека булимия, то его сразу после еды тошнит и вся пища снова выходит. И тогда я пошла в ванную, взяла зубную щетку, перевернула ее и засунула в горло. Горло сразу свело тошнотой — так сильно и мерзко, что я тут же вытащила щетку. А потом снова засунула, снова вытащила, снова засунула… но у меня никак не получалось держать ее внутри так долго, как надо. Даже для рвоты я слишком неумелая.

Тогда я просто взяла зубную пасту и почистила зубы. Это меня успокоило — я встала перед зеркалом и пометила ручкой все, что надо убрать. Места, где можно было бы просто отсосать жир, я только обвела, а там, где надо подтянуть кожу, заштриховала. Одной рукой я натягивала кожу, а другой рисовала. И каждый раз, когда я думала — все, хватит, то тут же видела еще какое-нибудь место, и когда я наконец-то села на постель, вся кожа, всюду, была в синих кругах и штрихах.

Потом я сделала список того, что еще, кроме отсасывания жира, надо будет сделать: зубы у меня слишком кривые, а нос — слишком прямой. Мой лоб слишком высок, правда, я сомневаюсь, что существуют операции, которые помогут сделать линию волос ниже. И еще надо изменить цвет волос.

Может быть, покраситься в рыжий? Но если красить мои светло-соломенные волосы, то, небось, получится морковно-оранжевый. Так сказала парикмахерша, когда я два года назад хотела стать рыжей. «Ты будешь выглядеть, как репа! — вскричала она. — Хочешь, чтоб тебя путали с Пеппи Длинныйчулок?» Но я хотела быть похожей вовсе не на Пеппи Длинныйчулок, а на маму. У нее темно-рыжие волосы. У Клары тоже. Мама все время гладила ее по волосам и приговаривала: «Вот именно так я выглядела ребенком, именно так!»

А я сидела рядом, светло-соломенная, и копила деньги на парикмахерскую. И потом эта глупая парикмахерша говорит запросто, что с рыжим ничего не выйдет. Это «не выйдет» гудело у меня в ушах всю дорогу домой.

Не выйдет, не выйдет, не выйдет.

Сидя на кровати в своей комнате, я подумала: а вдруг теперь-то выйдет. Наука ведь не стоит на месте, ученые уже наверняка знают, как сделать волосы еще красивее.

Засыпая, я представляла себе свою жизнь — стройную и рыжеволосую. Просто замечательную.

— Ну, вот мы и на месте! — сообщает папа спустя три часа. — Это Государственный парк Эри!

Повсюду густые зеленые деревья, а меж ними — маленькие коричневые деревянные хижины. У большого деревянного дома папа паркуется.

— Разживемся-ка хижиной, — говорит он и выходит.

Мне непременно нужно проверить, не лопнули ли мои ноги. Поэтому я вытаскиваю норвежский железнодорожный справочник, кладу его назад и догоняю папу. В большой деревянной хижине за стойкой стоит какой-то парень. У него оливковая рубашка, а на голове — шляпа.

— Это рейнджер, — поясняет папа.

— Ага! — восклицаю я. Без папы бы я ни за что об этом не догадалась.

Рейнджер улыбается нам с папой.

— Могу ли я помочь вам и юной леди?

Как мило. Папа говорит, что нам нужна хижина на пять человек.

— Нет проблем, — говорит рейнджер, снимает со стены за спиной ключ и выходит из-за стойки. — Я покажу вам дорогу.

Мы выходим за ним из хижины, и Нелли вдруг отрывается от своей книги. Мама опускает окно.

— Он покажет нам дорогу, — объясняет папа, — потом я вернусь к машине и заберу вас.

Нелли выскакивает из машины.

— Я с вами.

Она улыбается рейнджеру. Тот улыбается в ответ. По пути к хижине Нелли говорит с ним не умолкая. Какие тут водятся животные, спрашивает она его, и правда ли, что он всегда мечтал работать рейнджером. Тот отвечает очень дружелюбно, кажется, ему и вправду нравится разговаривать с Нелли. Неужели он не замечает, какая она тупая?

В нашей хижине две комнаты с двумя двухэтажными кроватями в каждой и верандой, на которой стоит деревянная скамейка.

— Как романтично, — елейным голоском тянет Нелли.

— Наслаждайтесь отдыхом, — говорит рейнджер.

— Мы непременно так и сделаем, — изнемогает ему вслед Нелли.

Папа отправляется за мамой и Кларой, а мы с Нелли усаживаемся на скамейку перед домом.

— Чертовски мил, правда? — говорит Нелли и потягивается. — Он пригласил меня на свою лекцию о диких животных сегодня вечером. А потом, очень может быть, он проведет небольшую частную экскурсию по лесу — только для меня…

Я молчу.

— Замечательно! — мама выходит из машины, помогает Кларе выбраться из детского кресла и идет в хижину.

— А что, если вы сегодня будете спать в одной комнате? — спрашивает она меня и Нелли, поднимаясь на веранду с Кларой за руку.

— С удовольствием! — восклицает Нелли.

Понятия не имею, какая муха ее укусила.

— Ну тогда все в порядке, — с облегчением говорит мама.

Мы с Нелли забираем наши вещи из машины и идем в маленькую комнату. Я устраиваюсь на нижней кровати слева, Нелли — на верхней справа.

Расстелив на матрасе свой спальный мешок, ложусь на живот и листаю новую книгу. Тут написано, что Элвис увлекался нумерологией и выбил на надгробии свое имя неправильно только потому, что Аарон с двумя а гораздо удачнее согласно нумерологии. Если считать по имени Аарон, то получится семь, а семь — божественное число.

Спустя пару часов после его смерти с тумбочки Элвиса пропали все нумерологические книги… Я листаю свою книгу и замечаю, что в ее начале что-то написано шариковой ручкой. Очень коряво: «Лу Бард. 16 501 Эри, Беверли Драйв, 39».

Лу Бард. Я переворачиваюсь на спину, смотрю в потолок и пробую представить Лу Барда. Ему около двадцати, думаю я, у него темные волосы и зеленые глаза. И он знает, что Элвис жив, потому что прочел эту книгу. Только вот отчего Лу Бард сдал книгу в букинистический, я не понимаю.

«Я хотел, чтобы как можно больше людей прочли ее и тоже узнали об этом», — говорит мне Лу Бард. Я киваю.

— Только дебилы думают, что Элвис жив, — раздается голос Нелли.

Лу Бард исчезает бесследно.

Я не отвечаю ей, я просто лежу и пробую вернуть Лу Барда.

— Если ты так хочешь выглядеть полной дурой, пожалуйста. Но говорю тебе, все это фигня в твоей книжке.

Лу Бард так и не появляется. Я смотрю наверх, на Нелли.

— Я точно знаю, что Элвис жив, мне и книг про это не надо!

— Да, тебе не нужны идиотские книги, чтобы быть идиоткой, все понятно!

— Я не идиотка!

И почему мне приходят в голову только такие детсадовские ответы, когда я говорю с Нелли?

— Ты жирная идиотка, такая же, как Элвис.

— Элвис не жирный! И он ждет меня в Грейсленде, чтоб ты знала!

— Да-а-а, вот так парочка: Элвис-пелвис и Антье-Крантье!

Крантье. Так меня дразнили во втором классе. «Кранты Антье — Антье-Крантье!» — так они кричали мне вслед. А я-то думала тогда, что Нелли ничего не понимает. Я чувствую, как заливаюсь краской. Рывком спрыгиваю с матраса и ударяюсь головой о верхнюю кровать.

— Ты тупа даже для того, чтоб выбраться из постели!

Я с грохотом закрываю за собой дверь. На веранде сидит мама с Кларой на руках.

— Все в порядке?

— Да, — говорю я, — только расшибла голову.

— Дай-ка посмотрю.

Мама дотрагивается до моего лба, до того самого места, что уже горит огнем.

— Ой, солнышко, да тут настоящий рог!

— Ага.

Когда мама так жалеет меня, у меня слезы выступают на глазах. Она хлопает ладонью по скамейке рядом с собой. Я прижимаюсь к маме. Клара гладит меня по голове.

— Бедная Антье.

Слезы текут в три ручья. Как же она права! Бедная, бедная Антье.

Мы долго сидим так и молчим, а потом из хижины выходит Нелли. Я чуточку отодвигаюсь от мамы.

— Пойду прогуляюсь, — говорит Нелли.

Ну да, у нее же свидание с рейнджером.

— Не уходи далеко, — волнуется мама.

Если бы она знала! Прогуляться! Выжидаю минут десять и тоже встаю.

— Погляжу, как она там, — объясняю я маме.

— Хорошо, только не сходи с тропинки.

Нелли пошла в сторону большого сруба.

На дороге мне попадается указатель, где что-то написано про лекцию о диких животных. И точно — на поляне неподалеку скамейки и кафедра. За кафедрой стоит рейнджер. Он показывает указкой на экран, как раз на фотографию белки.

— Это мой коллега Сержант Белка! — представляет его рейнджер.

Нелли сидит на скамейке прямо перед ним. Она совсем не обращает внимания на экран, а смотрит на рейнджера томно-влюбленным взглядом. Позади нее свободная лавка, на ней Нелли точно не заметит меня, даже если обернется.

Я сажусь на самый краешек и чувствую, как скамейка прогибается подо мной. А с другой стороны — приподнимается. Боже мой! Какой стыд! Я встаю и скамейка тут же приземляется, сделав «плюх». Пара человек оборачиваются. Я делаю вид, что смотрю на экран. К счастью, Нелли ничего не заметила.

Сажусь на середину скамейки — так она в лучшем случае только сломается подо мной. Ума не приложу, почему со мной вечно приключаются такие вещи. Это точно что-то генетическое. Я вижу скамейку, и ген позора вопит во мне: садись, садись скорее, тут у тебя лучше всего получится выставить себя на посмешище! И я следую этому воплю. Тони прав, свободной воли в природе не бывает.

Я и не слышу, о чем там говорится в докладе. Я смотрю на рейнджера. Ах, если бы после лекции он подошел ко мне и рассказал что-нибудь про Сержанта Белку! Тогда бы все увидели, что я ему нравлюсь. Но после доклада рейнджер ни к кому не идет. Зато Нелли встает и устремляется к нему. Она говорит ему что-то без остановки, а он молчит и только качает головой.

Тогда Нелли поворачивается и уходит. Черт, она идет прямо ко мне! Я вскакиваю и несусь к нашей хижине. Вот бы это увидел господин Бартель, он бы ни за что не влепил мне единицу по физкультуре. Мне кажется, всегда бежится лучше, если бежишь не просто так: а на трамвай, который вот-вот уедет, в магазин, который вот-вот закроется, или от Нелли, которая тебя вот-вот нагонит.

Когда Нелли входит в комнату, я уже лежу в спальнике. Она молча карабкается на свою постель.

— Ну и как частная экскурсия? — спрашиваю я ее, едва у меня получается отдышаться.

— Мило, — отвечает она.

Засыпая, я думаю о рейнджере и о том, что будет, если завтра он поведет меня на экскурсию по лесу.

А потом я вижу сон: мы с папой сидим на самой последней скамье на докладе рейнджера. Доклад, правда, не в парке, а во дворе моей школы. Папа сидит на одном конце скамейки, а я — на другом. Между нами — никого. Рейнджер представляет Сержанта Белку, тот выпрыгивает из-за экрана и встает рядом с ним. Сержант Белка всего лишь на голову ниже рейнджера. Присмотревшись, я замечаю, что это Нелли — у нее тело, уши и пушистый хвост белки. Она томно смотрит на рейнджера. Она его зацапает, если я так и буду сидеть!

— Рейнджер! — шепчу я, но он меня не слышит.

— Рейнджер! — уже кричу я. Все оборачиваются и смотрят на меня, и только рейнджер стоит там, впереди, с Нелли-белкой и не двигается.

— Рейнджер! — воплю я. — Пожалуйста, покажи лес мне, а не Нелли!

Все шикают и сердито ворчат.

Все пропало, думаю я, мне надо туда, к нему, а то Нелли умотает вместе с ним.

Я осторожно встаю. И тут же мой конец скамейки подскакивает вверх. Папа испуганно вскрикивает. Я быстренько сажусь обратно.

— Папа, — шепчу я ему, — пожалуйста, подвинься в середину.

Но папа не слышит.

Впереди Нелли-белка все ближе подходит к рейнджеру.

Я не знаю, что же мне делать: опозорить папу или остаться сидеть и отдать рейнджера на растерзание Нелли?

Целую вечность я раздумываю. А потом встаю. Папа с громким треском валится на землю вместе со скамейкой, а все оборачиваются и смотрят. Я бегу прочь — со всех ног.

5

— Ничего подобного, — говорит мама. Она сидит около папы и вчитывается в автомобильный атлас. — Ниагарский водопад слева от нас, а не справа.

Папа вздыхает и поворачивает. В мое окно врывается воздух, весь из тысяч водных капель.

— Приехали, — выдыхает папа.

Женщина в оранжевой куртке машет нам рукой, чтоб мы заезжали на огромную парковку, забитую машинами. «Стоимость парковки — 10 долларов» — написано на табличке. Папа стонет, протягивает женщине десять долларов и паркуется. Мы выходим. Из динамиков доносится музыка. «Эра Водолея».

Я чую неладное. И точно — мама с папой принимаются танцевать. Они низко приседают и виляют задницами, а папа даже прищелкивает пальцами. Клара с восторгом повторяет.

Это и дома-то ужасно, когда мама с папой начинают танцевать в гостиной, но на общественной парковке переходит все границы.

Нелли смеется, тем пуще, чем мама с папой виляют задом, прищелкивают пальцами и вскрикивают: «йе-еа, йе-еа».

Лучше бы я умерла.

Ниагарский водопад огромен и шумен, а еще тут есть палатка с мороженым.

— Ну как? — спрашивает папа. — Купим себе по мороженому или по дождевику?

К бушующему водопаду на маленьких лодчонках едут люди в синих дождевиках. Я очень боюсь воды, потому что на первой экскурсии по Ваттовому морю мне говорили, как опасно море и что во время отлива не надо убегать далеко от берега. Иначе захлебнешься в набегающей воде. С другой стороны, я не хочу мороженого — мне вовсе не улыбается снова чувствовать себя, как после «Сандей» из «Макдональдса». Но я обязательно закажу его, иначе Нелли снова заладит свое «Антье на диете».

Одно мороженое можно незаметно выкинуть.

— Мороженое, — говорю я.

— Хочу на корабле! — кричит Клара.

— Ладно-ладно, — говорит мама. — Прокачусь с тобой разочек. А вы пока съешьте мороженое.

— Ты наверняка хочешь прокатиться на корабле, а? — спрашивает папа у Нелли.

— Я уже два раза каталась, — скучнеет та.

— Жалко, — бормочет папа.

Мама с Кларой отправляются покупать билеты на корабль.

Мороженое можно заказать трех размеров: маленькое, большое и очень большое. Я беру самое маленькое, будет не так жалко денег. Нелли заказывает самое гигантское.

Продавщица протягивает мне мое мороженое.

Отхожу чуть-чуть от киоска — вдруг где-нибудь поблизости найдется одиноко стоящий мусорный бачок.

А водопад ничего так. Может быть, попросить папу сфотографировать меня.

И пусть напечатают под ним: «Мир этому миру, Антье».

— Эй, можно с тобой сфотографироваться?

Я оборачиваюсь.

За мной стоит Нелли и ухмыляется. Неужели я сказала про фотографию вслух?

Нелли тычет в табличку, около которой я остановилась, и громко смеется. «Сфотографируйтесь с бочкой!» Я тупо таращусь на табличку и чувствую, как на глазах предательски выступают слезы. Не реветь, не реветь!

Я сглатываю, и горло перехватывает от боли.

Нелли все смеется и смеется, никак не может остановиться. В паре метров от таблички и вправду стоит бочка коричневого дерева — около нее можно сфотографироваться и говорить всем, что ты проплыл по Ниагарскому водопаду на ней.

И чего я тут встала?

— Нелли! — я оборачиваюсь.

Папа стоит у киоска и машет нам. В руке у него мороженое высотой не меньше полуметра. Слава богу, Нелли подходит к нему и берет мороженое из его рук. Папа с Нелли садятся на скамейку около киоска. Папа стучит по скамейке и кричит: «Антье!»

Я вам не собака! Но я уже знаю, что он сейчас затянет: «Справа, справа есть местечко, сядь-ка, Антье, сядь, сердечко!», и поэтому поспешно сажусь.

Нелли лижет белую замороженную глыбу.

Около нее сидит худенькая старушка, с интересом наблюдающая за всем происходящим.

— Ты любишь мороженое, правда? — спрашивает она у Нелли чуть погодя. Верно подмечено! Нелли не отвечает и лижет мороженое.

— Это дочь одного моего коллеги, — объясняет папа, — мы из Германии.

— О! — вскрикивает старушка. — Кузина моей прапрабабки тоже из Германии!

— О! — кричит папа так, словно всю жизнь мечтал это услышать.

Неллина башня из мороженого рушится и хлопается на стол перед старушкой.

— О! — восклицает та, но уже не так восторженно.

— Сорри, — говорит папа и вытирает старую даму своим платком.

Нелли вдруг встает и ни слова не говоря исчезает.

— Что это с ней? — недоумевает папа.

Ловко она это обставила с мороженым, Нелли.

Может быть, мне тоже надо было опрокинуть мороженое на платье старой леди.

Правда, тогда она не вскрикнула бы «О!», а спросила, уж не на диете ли я.

Вот теперь можно просто выкинуть мороженое в урну у лавочки — папе все равно не до меня. Он таращится то туда, где исчезла Нелли, то на озеро.

— Скоро придет корабль с мамой и Кларой, а мы потеряли Нелли.

— Слушай… — начинаю я.

Но папа не слушает — он мечется в поисках Нелли, а я стараюсь рассмотреть маму и Клару на каком-нибудь из кораблей.

Люди в синих дождевиках выстраиваются в странные очереди у причала, а потом всходят на корабль. Как синие лемминги, которые через секунду кинутся в водопад, а до этого послушно отстоят положенное им в очереди. Раньше индейцы тут и вправду кидали в воду людей — молоденьких девушек: их приносили в жертву каким-то своим богам. А один вождь ирокезов прыгнул однажды вслед за своей дочерью — потому что не мог жить без нее.

Думаю, папа бы так не поступил никогда.

Он секунду смотрел бы мне вслед, а потом решил, что я больше не вернусь и он может с чистой совестью доесть мое мороженое.

— Так надолго оставить нас одних! Ты ни за что не можешь нести ответственность! — орет папа маме в лицо, когда она сходит с Кларой на берег.

У папы так всегда: если он думает, что в чем-то виноват, то первым делом орет на всех остальных.

«Он панически боится разочаровать других и поэтому становится агрессивным», — объяснила мне мама однажды. Орать на других, чтоб не орали на тебя, — не такая уж и бессмысленная стратегия.

— Где Нелли? — спрашивает теперь мама.

Вовремя.

— Смылась! — говорю я и чуточку ухмыляюсь.

— Смылась? — Маме совсем не до шуток.

— Я все это время ищу ее, может, теперь и вы наконец-то поучаствуете! — сердится папа, а мама цедит: «Вольфганг!».

Мимо нас едет машинка-поезд, на которой можно проехаться по территории парка у водопада. Люди с интересом пялятся на папу. Наверное, сейчас они его сфотографируют. Я улыбаюсь и надеюсь, что они думают: ну, в Германии просто так громко говорят и при этом немножко краснеют лицом. А когда машинка уезжает, мне приходит в голову мысль.

— Можно отправиться на поиски Нелли на поезде, — говорю я маме.

— Отличная мысль! — соглашается она. — Вы с папой поедете на поезде, а мы с Кларой подождем Нелли тут.

Ну почему бы мне иногда не держать язык за зубами!

Теперь придется колесить вокруг водопада с орущим папой. Мама покупает нам билеты за два доллара и мы встаем в очередь. К пане вдруг снова вернулось хорошее расположение духа и он хвалит меня за гениальную идею — так мы точно скоро найдем Нелли, говорит он. Поезд подходит, и я стараюсь сесть в последний вагон. Тут гораздо меньше людей — будет не так стыдно, если папа снова начнет кричать.

А еще у последнего вагончика нет оконных стекол — и можно высунуться по пояс, высматривая Нелли.

Папа глядит направо, я налево. Мы объезжаем водопад со всех сторон, но Нелли и след простыл. Папа снова нервничает, и я предлагаю поспрашивать, не видел ли ее кто. А через секунду уже жалею об этом.

Как же я могла забыть, что папа никогда в жизни никого ни о чем не спрашивает. А кроме папы спросить некому — поэтому приходится мне. Я высовываюсь из окна и ору: «Excuse me! Have you seen a sixteen year old dark haired girl?»[2] Фраза кажется мне ужасно странной, но папа заставляет орать именно так. Я спрашиваю снова и снова и уже все путаю: «Excuse me, have you seen a sixteen hair old girl?»[3] и «Excuse me, have you haired a sixteen year old girl?»[4]

Люди переспрашивают «Пардон?», а я кричу в ответ: «Have you yeard a sixteen girl old hair?»[5], и тогда они качают головой и смотрят на нас так, словно хотят покрутить у виска, но не решаются, ведь в Америке никогда не знаешь, вдруг у сумасшедшего перед тобой в кармане пистолет.

Пассажиры в вагончике злятся на нас с папой и время от времени шикают, потому что из-за моего крика они совершенно не слышат слов рейнджера, сидящего за рулем.

Когда я замолкаю, папа пихает меня локтем в бок, показывает на прохожих и говорит: «Спроси-ка еще у этих!» В конце концов голос в динамике произносит: «Светловолосая девочка там, сзади — перестань орать на людей».

Я краснею так, как не краснела никогда в жизни.

— Видишь, — шиплю я папе. Он поворачивается к людям, которые сидят у нас за спиной, мямлит что-то вроде «Моя дочь потеряла подругу» и, извиняясь, пожимает плечами.

Я тоже поворачиваюсь к ним и возражаю:

— Она вовсе не моя подруга!

Тогда папа снова поворачивается назад и рассказывает, что Нелли должна была быть моей подругой и не стала ею только потому, что я бука и социофоб, поэтому та и сбежала.

Потом я сказала пассажирам — если тут кто-то и социофоб, то это папа, а люди ответили, что, судя по всему, наша проблема вовсе не социофобия, ну а потом поезд снова пришел туда, откуда мы уехали — и там уже стояли мама с Кларой и махали нам.

Мы искали Нелли целых три часа — а потом сдались и пошли к машине.

Усевшись на заднее сиденье, я понимаю, как же удобно ехать без Нелли. Вытягиваю ноги. Ага, вот в чем дело: рюкзака Нелли тоже нет.

Мы снимаем комнату в мотеле неподалеку.

Честно говоря, мне странно, что Нелли все еще не объявилась. Я-то думала, она помаринует нас немного и явится как ни в чем не бывало. Но, кажется, она и вправду убежала.

— Надо действовать систематично, — папа сидит на одной из огромных двухспальных кроватей. — Пункт первый: Нелли убежала. Пункт второй: ровно через пять дней нам нужно сдать ее с рук на руки Фицмартинам. Пункт три: отсюда вывод, мы должны ее найти.

— Верно подмечено! — Мама лежит на другой кровати.

— Спасибо, — говорит папа.

— Наверное, лучше всего завтра начать поиски прямо у водопада.

— Вывод неправильный, — папа откусывает кусочек пончика. — Совершенно неправильный. Я уверен, что Нелли постарается убежать как можно дальше отсюда.

Мама заворачивает ноги в одеяло.

— Проще всего нам разделиться.

— Разделиться? — Папа внимательно смотрит на нее.

— Да. Вы с Антье будете искать там, куда Нелли могла бы в принципе направиться, а мы с Кларой поищем тут.

— Хорошо, — папа кивает.

Нравится ли это мне, никто не спрашивает.

Папа достает из сумки путеводитель по Америке и раскрывает его.

— Гляди-ка, Антье, как ты думаешь, откуда нам лучше всего начать поиски?

Я смотрю на карту. Нелли могла поехать в сторону Государственного парка, назад или же к границе с Канадой. Но на границе сбежавшей школьнице гулять слишком опасно.

— Может быть, она вернулась в Парк, — я провожу пальцем линию от Ниагарского водопада к Государственному парку.

— Не думаю, — говорит папа.

— Почему?

— Потому что ей было ужасно скучно в парке, она же сама об этом говорила.

— Ску-у-учно! — тянет мама со своей кровати, ее голос звучит почти как голос Нелли.

Мы все не можем удержаться от смеха.

— И вот теперь она исчезла, — папа трет виски, — как мне объяснить это Фицмартинам?

— Да мы найдем ее, не волнуйся, она точно в Государственном парке, — говорю я.

Папа выпрямляется.

— Чепуха. Ей одной было бы там страшно.

Я не решаюсь сказать, что рюкзак Нелли тоже исчез, — а еще я не знаю, как рассказать им про рейнджера. Может быть, все это и вправду чепуха — и Нелли вовсе не в парке.

— Она наверняка просто поехала домой, — говорит папа.

— Тогда позвони им и спроси, — предлагает мама.

Папа стонет.

— Тогда мне придется рассказать, что мы ее потеряли! Нет-нет, нам нужно просто незаметно посмотреть, там она или нет.

— О’кей, — решает мама, — тогда поезжайте с Антье завтра в Питтсбург.

— Хорошо, — кивает папа, — мы с Антье провернем это дельце.

Он кладет руку мне на плечо.

— Да, — соглашаюсь я и снимаю ее. Папина рука ужасно тяжелая.

6

Прощаясь на следующее утро с мамой и Кларой, я еле сдерживаюсь, чтоб не разреветься.

— Не болей, — говорю я Кларе и обнимаю маму. Клара тянет меня за футболку.

— Эй, твоя жена хочет с тобой!

Она протягивает мне розовую собаку. Я беру собаку и глажу сестру по голове.

— Спасибо.

— Возвращайтесь с Нелли, — говорит мама.

Мы с папой едем на машине в сторону Питтсбурга.

Подъехав к дому Фицмартинов, папа сворачивает вправо.

— Короче, — рассуждает он, — план такой: ты идешь туда и говоришь, что кое-что забыла, ну что-нибудь, что тебе срочно надо. Плюшевую игрушку или что-нибудь в этом духе.

Ни за что! Нужно во что бы то ни стало прекратить этот цирк.

— Секундочку, — говорю я, — не припомнишь, сколько мне лет?

Папа раздумывает:

— Пятнадцать.

— Вот именно. Как ты думаешь, кто-нибудь поверит в то, что пятнадцатилетней дылде так срочно понадобилась плюшевая игрушка, что мы прикатили сюда от Ниагарского водопада?

Папа смотрит на розовую плюшевую собаку в моих руках. Я кидаю ее на заднее сиденье.

— Не поверят? — папа разочарован. Потом его осеняет: — Тогда скажи, что ты потеряла деталь от зубных скобок.

Это может сработать. Черт.

— Ладно, — соглашаюсь я, — только ты пойдешь со мной.

Папа вздыхает:

— Ладно.

Дверь дома Фицмартинов открывает мать Нелли.

Увидев нас, она ужасно удивляется.

— Привет! С Нелли все в порядке?

Ну вот, это нам и надо было. Только вот теперь все равно придется искать у них какую-нибудь мифическую детальку от брекетов.

— Да-да, всё в порядке, — заверяет женщину папа и рассказывает, что я потеряла кусочек от брекетов, и не могла бы она впустить нас поискать его в гостиной — а то все лечение может пойти насмарку.

Мать Нелли, конечно, согласна, и я ползаю по дивану, нахожу в его недрах погнутую скрепку, воплю: «Я нашла!» и быстро прячу скрепку в карман. Папа очень извиняется перед матерью Нелли и говорит мне, что надо быть повнимательнее.

Когда мы оказываемся на улице, я со всей силы леплю ему затрещину.

Нет, конечно, не леплю. Но я зла как черт.

Папа и сам понимает, что на него есть за что злиться — и тоже злится, профилактически, на обратном пути ужасно гонит машину. «Уж в кои-то веки ты могла бы что-нибудь сделать и для семьи, не набивая себе цену, — говорит он, — и вообще, ты просто фифа, которая строит из себя бог знает кого». «Фифа» — это уже слишком — и я реву так, что не могу остановиться. Папа еще больше бесится: «Вот-вот, говорит он, именно это я и имел в виду: ты ревешь только потому, что я сказал все, что думаю, и вообще — ты ужасно неблагодарная». А потом он произносит: «Пончик!»

С каким удовольствием я бы размазала этот пончик ему по морде! Протягиваю ему такие огромные куски, чтоб ни в коем случае не дотронуться пальцами до его рта. Съев второй пончик, папа предлагает: «Ну что, помиримся?», и я соглашаюсь, потому что мне ничего другого не остается.

— Я вот тут еще подумал, — наигранно-радостно говорит папа, как будто не было никакой «фифы» и я не ревела. — Есть же еще тетя, которая живет где-то неподалеку.

Так оно и есть. И о тете Нелли рассказывала, только чтобы поиздеваться.

— Она така-а-а-ая толстая, — Нелли очертила тогда вокруг талии огромный круг, — и живет вместе с другой женщиной, которая така-а-а-а-а-а-а-ая толстая.

Тут она широко развела руки — шире было просто невозможно — и надула щеки. А я чувствовала внутреннее родство с обеими толстыми тетками. Наверное, оттого, что Нелли считала, что я тоже така-а-а-а-ая толстая, а может быть, я просто думала — пусть лучше издевается над тетями, а не надо мной.

Мы и вправду находим квартал, в котором живет тетя Нелли, но папа говорит, что уже слишком поздно звонить в дверь. Он останавливается у мотеля с названием «Бавария-Инн» — тот выглядит как баварский крестьянский дом: с узорами и коньком на крыше и резными наличниками. Я удивляюсь папе, ведь обычно он терпеть не может баварские штуки, потому что баварцы и швабы терпеть друг друга не могут. Уж не знаю почему, по мне, так все странноваты.

Но в Америке папе, похоже, все равно.

— Комнату на двоих или две одноместные? — спрашивает женщина за стойкой.

— На двоих, — говорит папа, даже не спросив меня. Чего доброго, женщина решит, что я папина подружка или любовница! Правда, такой жирный старый мужик, как папа, должен быть уж очень богатым, чтоб я отправилась с ним в отель.

Комната совсем крошечная, кровать — тоже.

Папа наверняка задавит меня сегодня ночью.

Но сначала мы идем ужинать.

Ресторан очень похож на старонемецкий кабачок. В меню сплошные шницели, картофель-фри, поджарка в сметане и так далее.

Где-то внутри поднимается извращенное желание чего-нибудь жирного. И я следую ему. Ведь кто же может устоять против поджарки в сметане? Да еще и с картофелем-фри!

Папа точно не может — и я тоже.

За едой папа расспрашивает меня про Нелли.

«Так ей с нами не понравилось?» — вот что его интересует, а еще: «В чем была наша ошибка?»

Ну что ему на это сказать?

— А тебе с ней понравилось? — спрашиваю я.

— Ну э-э-э, — папа смотрит на меня.

— Значит, нет.

— Но дело же сейчас вовсе не в этом! — папа отправляет в рот пару палочек картошки-фри. А чуть погодя говорит: — Знаешь, ведь дело еще и в различии культур, из-за этого ужиться так сложно!

Еще и лекции на тему мульти-культи я точно не выдержу.

— Но есть и разница в характерах, — говорю я, — и с культурой это не имеет ничего общего!

— Верно, — папа вздыхает.

Интересно, как его понимать. Наверное, он вздыхает из-за разницы наших с Нелли характеров — для него это точно поединок «образованной, активной и симпатичной» с «ни в чем не заинтересованной, ленивой и жирной».

— Она мне все время жутко действовала на нервы!

Я не ослышалась?

— Нёллё лёбит дёбрёвёлную сёциёльную рёбёту! — папа вытягивает губы в трубочку.

— И ёщё ёна ёчит рюсский! — вторю ему я.

— Я уже два раза каталась на этом корабле. Ску-у-у-у-учно! — не унимается папа.

Почти как Нелли. Я накалываю пару картофельных полосок на вилку и снова кривляюсь:

— Фри! Ску-у-у-учно!

— Шницель! Ску-у-у-учно! — тянет папа.

— Кола! Ску-у-у-учно! Кетчуп! Ску-у-у-у-учно! Поджарка! Ску-у-у-чно!

Мы все никак не можем остановиться.

После ужина мы звоним маме и Кларе.

— Нет, — говорит папа в трубку, — мы еще не нашли ее. Но мы работаем над этим.

Наверное, мама спрашивает что-то вроде «Вы как там, справляетесь?» Потому что папа отвечает: «Конечно, мы — суперкоманда».

Услышав мамин голос, я вдруг чувствую себя странно. Совсем потерянно.

— Мы скучаем по тебе! — говорит мама.

— А я по вам — нет! — отвечаю я.

Едва положив трубку, папа командует: «Ну а теперь в постель» — и начинает раздеваться.

От мысли, что сейчас увижу полураздетого папу, я впадаю в панику и ретируюсь в ванную. Там я сажусь на унитаз и представляю, как мы с папой лежим в одной постели.

Когда я была маленькой, я все время спала с мамой. У папы была своя спальня, потому что он уже тогда ужасно храпел. Понятия не имею, как у родителей вообще получилась Клара.

Однажды я жутко поссорилась с мамой, наверное, не хотела убираться в комнате или что-то такое. В общем, я разозлилась на нее и прибежала к папе в кабинет, чтобы послушать музыку и попрыгать на его диване. Когда пришло время укладываться в кровать, мама не пришла за мной. Ну и пусть, подумала я, буду спать у папы.

И осталась. Это было ужасно. Папа Так храпел, что я вообще не могла заснуть. И он пах не так здорово, как мама, а еще у него были колючие ноги и колючее лицо.

Мне было почти противно лежать рядом с ним.

А теперь мне противен не только он — но еще и поджарка в моем животе.

Как это вообще можно было есть?

Я вдруг ощущаю, как растет мой живот. Надо от этого избавиться, немедленно. Я засовываю зубную щетку в горло, и его сводит спазмом. Но как только подкатывает рвота, я поспешно вытаскиваю щетку и сглатываю.

Я пробую снова и снова, а потом сдаюсь.

Из зеркала на меня смотрит жирное лицо. Антье Шрёдер, которая даже блевать не умеет.

Я чищу зубы и реву, реву не переставая. Потом переодеваюсь и хорошенько умываю лицо, чтоб папа ничего не заметил.

Но он уже лежит в постели и что-то бормочет, он всегда бормочет, прежде чем по-настоящему захрапеть.

Я обхожу кровать, чтобы лечь под свое одеяло. Вместо него тут просто шерстяной плед с простыней под ним, потому что, к сожалению, в Америке еще не изобрели настоящего одеяла. Оно, как всегда в отелях, так глубоко под матрасом, что сначала надо вытянуть его оттуда. Я дергаю одеяло, и с папиной стороны доносится «хмпф» и «гр-р-р-р». Только теперь я замечаю, что у нас с папой одно большое одеяло на двоих, и папа оставил мне от него лишь четверть.

Я кое-как вытягиваю одеяло из-под матраса, ложусь на самый краешек кровати и стараюсь укрыться. В комнате — ледяной холод.

Каждая жилка моего тела напряжена, и мне уже кажется, что я даже не дотрагиваюсь до матраса, а парю в воздухе.

А потом я пробую представить, что на кровати нету папы — или меня.

И то, и другое получается плохо.

7

Завтрак выходит не таким веселым, как ужин.

Папа ужасно нервничает, он полон решимости ехать сегодня к Неллиной тете.

— Там-то мы ее и найдем, заберем и вечером домой привезем! — говорит он и снова поливает блинчик кленовым сиропом.

Получается классная рифма: «Мы ее найдем, заберем, вечером домой привезем!» Такой слоган очень подошел бы чирлидерам, которые подбадривали бы нас с папой в поисках: «Нелли, Нелли, найдите, заберите, вечером домой привезите!» И пусть еще изо всех сил машут нам помпонами.

Я ничего не ем — я клятвенно пообещала себе это прошлой ночью.

Сначала папа отправляется на почту, а там кто-то должен попросить телефонный справочник — и, конечно же, этот кто-то снова я. Вообще-то, если подумать, мне всего лишь пятнадцать, а папе — сорок пять, и поэтому то, что за всё приходится отдуваться мне, выглядит странным.

Но я все равно смело говорю по-английски: «У вас есть телефонная книга?» Женщина за стойкой смотрит на меня так, словно я попросила у нее кошачью голову во фритюре.

— Пардон?

— Телефонная книга! — повторяю я. Чего она придуривается?

— Зачем тебе книга? — спрашивает женщина.

Ну не рассказывать же мне ей всю историю с самого начала о том, что нам навязали Нелли, а потом мы ее потеряли, о том, что мы ищем ее, мы с папой тут, а мама с Кларой у Ниагарских водопадов, а я уверена, что Нелли в Государственном парке, но мне никто не верит, что времени остается все меньше и меньше, и мы уже точно не успеем в Грейсленд, куда мне обязательно надо попасть, что папа утром умял десять блинчиков и ужасно нервничает, а мне поэтому срочно нужен телефонный справочник, чтобы найти адрес тети, у которой Нелли точно нет.

— Мне нужен кое-какой адрес, — говорю я женщине.

— Чей адрес? — она ужасно любопытна.

— Маргарет Фицмартин, это тетя моей подруги.

Неужели я это и вправду сказала: подруги?

— Маргарет! — женщина в таком же восторге, как и старая дама у Ниагарского водопада до того, как Нелли опрокинула на нее мороженое.

— Я знаю Маргарет! — женщина пишет что-то на клочке бумаги и дает его мне. — Это ее адрес, — говорит она и улыбается. — Передавайте ей огромный привет от Анни с почты.

Папа поджидает меня у окошка для выдачи посылок и прямо-таки вырывает бумажку из рук:

— Ну и долго же ты возилась!

— У них не оказалось телефонного справочника. Но зато Анни знакома с Маргарет.

Папа в замешательстве смотрит на меня, а потом хлопает себя по лбу:

— И точно! Телефонные справочники лежат на почте только в Германии! Тут почта ничего общего не имеет с телефоном!

Он смеется так, как будто это самая странная вещь, которую он услышал в своей жизни. Но позориться-то пришлось мне, а не ему. Теперь я знаю, отчего он никогда ни о чем не хочет спрашивать. Потому что всегда лучше, если в дураках останется кто-то другой.

К сожалению, папин судорожный смех скоро кончается. Как только мы садимся в машину, он снова нервничает и напрягается. Теперь я знаю, что должна чувствовать мама, когда сидит рядом с папой и с картой на коленях и командует «направо», «налево», «ой, нет, все-таки прямо». Уже за несколько часов до перекрестка папа хочет знать, куда ему поворачивать, а ведь это знаешь только тогда, когда прочтешь на перекрестке названия улиц. Но, увы, поздно. Вот уже час мы ищем дом этой тупой тети.

— Посмотри как следует! — ворчит папа. — Неужели же нынче в школе не учат читать карту? — спрашивает он недовольно.

— А что, в вашей школе вас учили читать карту «Данкин Донатс»? — язвлю я.

Папа прихватил карту вместе с пончиками, ее давали бесплатно, в нагрузку. На карте помечены все «Данкин Донатс» города. При этом авторы карты — чтобы все поместилось или же потому что настоящим фанатам пончиков это неважно — не указали улицы, на которых не было филиалов.

— Мы учились ориентироваться без карты! — возвещает папа. Ну, если у него тогда это так классно получалось, то почему он теперь не попробует?

О черт, мы снова едем не в том направлении. Чувствую себя все хуже. Не представляю, как мне сказать ему о том, что мы заблудились. Он уже на грани истерики.

— Хватит! — орет папа. — Я остановлюсь и выметайся! По правде выметайся!

Выйти из машины — а в этом что-то есть. Тем более что мы стоим на светофоре и пережидаем красный. Рюкзак лежит у моих ног, внутри все, что мне нужно. It’s now or never, сейчас или никогда, как говорит Элвис. Я рывком распахиваю дверь и выпрыгиваю из машины. Захлопывая дверь, секунду вижу папино лицо. Он выглядит совершенно по-идиотски.

А потом я бегу изо всех сил — по пешеходной зоне, сюда ему на машине точно не забраться.

Я бегу, бегу, бегу, я почти умираю.

Когда я была маленькая, у меня была книжка с картинками, в которой сбежавшая свинка крала в магазине все, что ни попадя. Каждый стишок заканчивался так: «Свинка мчится всех быстрей, ну а лавочник — за ней». Именно так я, наверное, выгляжу сейчас: «Антье мчится всех быстрей, ну а папочка — за ней».

Я снова извлекаю кое-что практическое для уроков физкультуры: быстрее всего ты бежишь не когда за тобой бежит Нелли, а когда ты думаешь, что тебя догоняет папа.

Правда, может, это мне только кажется.

Когда я оборачиваюсь, папы нигде нет. Либо я оторвалась от него, либо он только рад, что избавился от меня. Карта города зажата у меня в руке, поэтому теперь он может продемонстрировать во всей красе свои способности «ориентируйся-на-местности-без-карты».

От этой мысли я вдруг смеюсь.

Я смеюсь и смеюсь, прямо как Нелли над идиотской шуткой про бочку.

Вот была бы фотография: Антье-бочка стоит одна посреди Америки и смеется.

А точнее: Антье-бочка стоит у «Данкин Донатс» и смеется.

Ума не приложу, почему я прибежала именно сюда. Не иначе как интуиция. Я оборачиваюсь, берусь за ручку двери и захожу внутрь. Покупаю кофе и сажусь за длинную стойку у окна. Отпиваю глоточек кофе.

Ого, какой горький. Но сахар сюда ни за что не попадет. Я стану худышкой — это железно.

Чтобы не было так горько, я наливаю побольше молока, хотя лишь черный кофе может превратить тебя в красавицу. Ну, по крайней мере, так говорит бабушка.

— Хочешь еще? — спрашивает какой-то тип рядом и пододвигает мне второй молочник.

— Нет! — говорю я. Тип утягивает молочник обратно, на свою часть стойки. — Ты часто сюда приходишь?

— Нет, — снова хочу ответить я, а потом, чуть-чуть подумав, говорю: — Да, здесь я могу побыть наедине с собой.

— Я тоже, — говорит он, и тогда я спрашиваю себя, чего ж ему тогда от меня надо. Он уже старый, ему точно больше сорока. На его голове почти не осталось волос.

— Сколько тебе лет? — спрашивает тип и смотрит на меня как-то странно.

Мне становится жутко. Ему наверняка надо знать, сколько мне лет, чтоб удостовериться, не подсудное ли это дело, если он меня снимет.

— Откуда ты?

Боже мой, он никак не уймется! Вот-вот спросит, какого цвета у меня трусы. Надо как-то отвязаться от него. Он смотрит на меня уже оскорбленно, потому что я не отвечаю ему.

— Сорри, я ничего не понимаю, — говорю я и гляжу на него растерянно. Выглядеть растерянной мне сейчас нетрудно.

— Нет проблем, — ухмыляется незнакомец.

Ясное дело, изнасиловать он может меня, и не говоря ни слова.

— Прошу прощения, — бормочу я и подхватываю рюкзак.

Потом распахиваю дверь и несусь второй раз за день через город — «Свинка мчится всех быстрей»…

Когда-нибудь я смогу посмеяться над всем этим — а сейчас просто реву.

Одна, в Америке, почти без денег — это правда страшно. Так, наверное, вот уже два дня себя чувствует Нелли. Наверное, к ней тоже уже приставал какой-нибудь плешивый мужик.

Мне ее почти жалко. А еще я убежала от папы. Так в Грейсленд мне точно не попасть.

Когда я сижу и реву на тротуарном бордюре, то вдруг отчетливо понимаю, что надо делать: я найду Нелли. Сама.

Я поеду в этот Государственный парк на автобусе, или на поезде, или, если понадобится, автостопом, схвачу Нелли и верну ее маме.

Антье-спасительница-девочек! Героиня!

Антье-идиотка для начала никак не может найти автовокзал, несмотря на то, что у нее есть карта города. Папа прав, про карты-то.

Зато я могу здорово спрашивать прохожих, куда мне идти. За последние дни я освоила это очень хорошо. С помощью какой-то старушки и влюбленной парочки я нахожу автовокзал. Вот это и называется эмоциональный интеллект! С его помощью можно добиться куда большего, чем со старомодным талантом читать карты местности.

Собрав весь свой эмоциональный интеллект в кулак, я спрашиваю человека в билетной кассе автовокзала, как мне доехать до Государственного парка, и сначала вообще ничего не понимаю. То, что он говорит, звучит так, словно он все время спрашивает, сколько мне лет. Я три раза переспрашиваю и потом отвечаю: «Пятнадцать». А с кем я путешествую, интересуется он. Мне кажется, будет лучше, если я не стану говорить, что я совсем одна.

— С отцом, — вру я.

Как только я это говорю, все становится легко и просто, словно он именно это и хотел услышать. Ну и ладно.

Он распечатывает мне весь маршрут и говорит «Twentynine».

— Пардон? — я стараюсь, чтоб мой голос звучал так же, как голос Анни с почты. Двадцать девять долларов? Не может такого быть!

«Twentynine» — говорит кассир, на этот раз совсем медленно.

Вот обдирала!

Я протягиваю ему тридцать долларов, а он возвращает мне один. Теперь у меня в кошельке лишь пятнадцать долларов.

В зале ожидания автовокзала на скамейках сидят люди и ждут. Над выходами висят электронные табло, на которых написано: «Now boarding: New Orleans» и «Now boarding: Nashville». Неужели я по ошибке попала в аэропорт? У табло «Now boarding: New Orleans» стоит очередь на выход. Да, там совершенно точно — автобус. Я тоже сажусь на скамейку и нахожу номер своего рейса. Автобус отправляется только через два часа, у меня полно времени, чтобы погулять в городе. На карте ставлю там, где находится автовокзал, крестик и отправляюсь в путь. Не проходит и пары минут, а я снова стою у «Данкин Донатс». С ума сойти, сколько их тут.

Я уже хочу вволю посмеяться над этим и тут замечаю на парковке нашу машину. Ужас какой. Куда спрятаться? Но папы, кажется, в машине нет, она пустая.

Для начала перехожу на другую сторону улицы и пробую оттуда незаметно заглянуть в «Данкин Донатс».

Там у окна сидит папа, это точно он. Мужчина с темными волосами, бородой и пончиком в руке.

У меня вдруг теплеет на сердце. Не, так не пойдет — мне бы надо испугаться, что он меня увидит, вместо того, чтобы глупо надеяться, что он посмотрит на другую сторону улицы, заметит меня, радостно помашет рукой, выйдет, подбежит и обнимет меня, приговаривая «Антье, Антье, Антье!»

Но папа даже не поднимает голову. Я перехожу улицу и становлюсь под окно. Потом медленно поднимаю голову — так, чтобы видеть папу, а он не заметил меня. Он склонился над книгой, одну руку запустил в волосы, а в другой держит пончик.

Мне бы разозлиться, что он не ищет меня весь в слезах, а сидит тут себе уютненько, читает и жрет пончики. Но странная теплота в животе — вовсе не ярость, а что-то совсем другое. Мне его жалко.

Раньше я всегда думала, папа должен расстраиваться из-за того, что такой толстый. Дедушка его все время доставал — потому что дедушка врач и не переносит толстых.

— Вольфганг! — повторял он папе. — Так ты собираешься что-то делать со своим весом?

Но папа только глубоко вздыхал и брал еще один кусок пирога. Каждый раз, когда мы ехали к бабушке с дедушкой, я заранее боялась вопроса про вес.

А потом папе все это надоело, и он больше не хотел ездить с мамой к своим родителям. Но мама заставляла его, говоря: «Вот, я же езжу вместе с тобой, ем жирный гуляш твоей матери, а потом маюсь от приступов печеночных колик».

И только когда папа однажды, подъехав к дому родителей и увидев, что они уже стоят в саду и машут нам, громко заорал: «Нет!» и повернул обратно, мама поняла, что он и вправду больше не хочет к ним ездить. Она высадила папу на вокзале и поехала с нами обратно к бабушке и дедушке. А они даже не спросили, отчего это папа больше не приезжает.

В общем, из-за дедушкиных вопросов про вес я всегда боялась, что папа расстраивается, потому что он толстый. Но теперь-то, когда я вижу его мирно жующим, мне кажется, он вовсе не печалится. Ну или печалится — но только из-за того, что пончики вдруг заканчиваются. Как сейчас, например. Папа встает, и я быстро пригибаюсь под окном. Когда выпрямляюсь, папа стоит за стойкой и заказывает себе добавку.

Я на коленях проползаю под окном.

Только на парковке снова решаюсь идти прямо. Бегу мимо нашей машины и думаю вдруг, что надо бы оставить папе записку: всё, мол, в порядке, я найду Нелли и вернусь. Я все еще прикидываю, что же именно мне написать, как вдруг замечаю, что задняя дверца машины плохо закрыта. Так не пойдет, думаю я, тут же моя гитара, ее ведь украдут. Я открываю дверцу и нажимаю кнопку — чтобы все было как положено. А потом вдруг понимаю, что если любой может украсть мою гитару — то я ее тоже могу украсть. Хватаю гитару, захлопываю дверцу и бегу со всех ног.

Добежав до автовокзала, я никак не могу отдышаться — и для начала сажусь на скамейку со своей добычей. Хотя это и моя гитара, но у меня ощущение, что я ее украла. Когда я представляю, как папа выходит из «Данкин Донатс», замечает, что забыл закрыть дверь и гитару украли, мне его становится ужасно жалко. Хотя он кражи, может, даже и не заметит.

Перед моими глазами все время папа, сидящий в «Данкин Донатс». И я совершенно не понимаю, почему грустнею, увидев его, ведь сам-то он вполне всем доволен.

Это ж офигеть — мне кажется, я лучше него знаю, что он должен чувствовать.

Иногда мне хочется сказать ему: папа, тебе грустно, так грустно, что грустно становится и мне, только вот ты этого не замечаешь, потому что сотнями заглатываешь пончики и книги и тебе уже ни до чего нет дела.

Я представляю, как папа мычит в ответ: «М-м-м-м», откусывает пончик и читает дальше, и тут металлический голос объявляет: «Now boarding: Erie». Я быстро вскакиваю со скамейки, чтоб успеть на автобус. Встаю в очередь у окошечка.

Гитару я держу обеими руками очень крепко и чувствую, как сердце бьется где-то в горле. Надеюсь, никто не заметит, что со мной творится.

Когда подходит моя очередь, я прислоняю гитару к окошечку кассы и роюсь в рюкзаке в поисках билета. И почему я такая дура и не вытащила его заранее?

— Your ticket, please, — уже в третий раз повторяет женщина в окошечке, как будто я не роюсь в рюкзаке уже две минуты прямо у нее на глазах. А потом наконец нахожу билет, аккурат перед четвертым «Your ticket, please», и с шумом кладу его на стойку. Стойка — а точнее, колченогий деревянный стол дрожит и трясется, его дрожь передается гитаре, и она падает. Я выпускаю из рук рюкзак, хочу подхватить гитару, пока она не ударилась об пол, и почти хватаю ее.

Что-то жутко твердое изо всех сил бьет меня по голове. Секунду я не понимаю, где я и что со мной, чувствую только жуткую боль. А потом слышу, как кто-то говорит: «Ты в порядке?» и дотрагивается до моего плеча.

— Да, — бормочу я и выпрямляюсь.

И тут же из носа хлещет кровь — целый литр, не меньше.

Кто-то протягивает мне носовой платок, я недолго стою, закинув голову, с платком на носу, наконец кровь останавливается, и я могу оглядеться. Передо мной стоит парень, примерно моих лет, круглолицый, с каштановой кудрявой шевелюрой.

— Ты в порядке? — спрашивает он и протягивает мне новый платок.

— Your ticket, please, — говорит женщина в окошечке и возвращает мне мой билет.

Парень берет билет, гитару, мой рюкзак и говорит: «Пошли». Я плетусь вслед за ним с носовым платком на носу. Он поднимается в автобус, у него и вправду получается протиснуться в дверь со всем нашим скарбом. Бегу за ним.

Он останавливается у сиденья, где под окном стоит гитара. Ставит мою гитару рядом и закидывает рюкзак наверх.

— Гитары туда не пролезут, — объясняет он, — хочешь сидеть у окошка?

Я киваю. Он забирает свою гитару от окна. Я забиваюсь на сиденье и кладу свой инструмент на колени. Парень садится рядом.

Мы сидим, обнявшись с гитарами, как мамочки с грудничками. И молчим.

— Меня зовут Язон. Можно посмотреть? — говорит он и кивает на мою гитару.

Это звучит не как вопрос, и я не понимаю, что со мной — может, я совсем уже не в себе или просто рада повыпендриваться, но я говорю: «Конечно» и расчехляю гитару. «Вау», — восклицает он и тут же еще раз: «Вау», — и еще, и еще раз, гладя пальцами деку.

— Это подарок моего отца, — говорю я и вдруг заливаюсь слезами. Язон с испугом смотрит на меня, протягивает еще один носовой платок и говорит, как ему жаль, что мы столкнулись — он просто увидел, как падает гитара, а у него это рефлекс, а еще у него жутко твердая голова, ему уже многие это говорили, ну те, что тоже сталкивались с ним.

Я рыдаю, дыша так громко, что мое дыхание эхом отдается в резонаторном отверстии гитары и от этого звучит еще жалобнее. Язон протягивает мне носовые платки — надо же, сколько их у него, оказывается. Но из-за платков я рыдаю еще горше. Поэтому, когда он хочет дать мне очередной платок, я отказываюсь. Он убирает его в упаковку и смотрит на меня совершенно растерянно. Только я думаю, что все-таки платок мне нужен, как голос в динамиках сообщает, что мы отправляемся по расписанию и через три часа девятнадцать минут будем в Эри, а еще водитель желает нам приятной поездки. Этот голос утешает меня лучше платков. Когда я его слышу, мне кажется, что всё — как обычно, по расписанию, что я вовсе не сбежала от родителей и совсем одна еду по Америке.

Автобус трогается с места и я гляжу в окно. Как же хорошо просто ехать куда-то, не читая при этом карту, не повторяя то и дело «впереди направо» и «впереди налево». И как же хорошо, когда не надо кормить водителя пончиками!

Я почти забыла про Язона, и тут он спрашивает:

— Твои родители тоже в разводе?

Я гляжу на него. Он смотрит так серьезно, насколько серьезно может смотреть курносый веснушчатый парень с кудрявыми светло-каштановыми волосами.

— Да, — говорю я. А потом рассказываю ему, что моя мать сбежала с придурочным блондинчиком, оставив отца одного, а мне запретила жить у него — поэтому я могу с ним видеться только раз в пару месяцев по выходным.

— Ну, всё как у меня, только наоборот, потому что мой отец сбежал с придурочной блондинкой и теперь говорит, что его можно навещать только раз в пару месяцев, так как он очень занят.

— А где он живет? — спрашиваю я.

— В Мемфисе.

Ага.

— Так ты едешь в Мемфис?

— Точно.

— А как?

— На автобусе.

— Так ведь этот автобус едет в Коламбус, через Эри.

— Я пересяду в Коламбусе.

Вот так-так. Получается, я на пол пути к Мемфису.

— А когда ты приедешь в Мемфис? — спрашиваю я.

— В пятницу, — говорит Язон и зевает.

— Ага, и ты пойдешь туда?

— Куда?

— К НЕМУ!

— Конечно. Я же живу у него.

— Да к Элвису!

Язон смеется. Чувствуя, что краснею, я отворачиваюсь. Теперь он заметил, точно заметил: я не крута, я толстая, со мной лучше не заговаривать, если не хочешь почувствовать себя лохом и увальнем. Нужно было заткнуться вовремя.

— Конечно, пойду!

Я смотрю на него.

— Тебе нравится Элвис? — спрашиваю осторожно. Господи, что же я несу такую чепуху, еще чуть-чуть, и я суну ему анкету — «Поставьте крестик: да, нет, возможно».

— Мне не нравится Элвис, — говорит он. — Я его обожаю.

— Я его тоже обожаю! — ору я так громко, что женщина сзади шикает. — Я тоже его обожаю, — повторяю совсем тихо.

А потом мы с Язоном напеваем друг другу наши любимые песни, и я пробую сыграть на гитаре «В гетто», но у меня не получается, потому что тут совсем тесно и люди вокруг то и дело говорят: «Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш». Но мы не унимаемся и замолкаем только тогда, когда водитель говорит в микрофон, что ему вообще-то нравится наше пение, но вот пассажиры жалуются и поэтому нам придется прекратить — к сожалению.

Какое-то время мы сидим молча. А потом я рассказываю Язону, как увидела папу сидящим в «Данкин Донатс»: он лопал пончики и читал.

— Как грустно, — говорит Язон.

— Точно, — отвечаю я и смотрю в темноту за окном — и я ужасно счастлива.

8

Когда мы приехали в Эри, Язон только-только успел кинуть мне мой рюкзак и крикнуть в закрывающуюся за мной дверь, что 16 августа он будет выступать в Грейсленде на конкурсе песен Элвиса и мне тоже обязательно надо приехать. «А у меня шестнадцатого день рождения!» — прокричала я в ответ и махала ему, пока автобус не исчез вдали.

Лишь тогда я замечаю, что уже темно, а я стою совсем одна на автобусной остановке. Секунду мне кажется, что нужно сесть и подождать папу, но потом я вспоминаю, что все, рассказанное Язону, придумано от начала до конца и на самом деле это я сбежала, и никто меня тут не ждет.

Я не прочь отправиться к Ниагарскому водопаду, к маме и Кларе. У меня есть время да пара монет, поэтому я иду к телефонной будке, чтобы позвонить маме в отель. Это не так-то просто, мне вдруг отвечает какая-то чужая женщина, и я уже думаю, что ошиблась номером, но она мне просто говорит, сколько монет надо кинуть в автомат. А потом трубку берет мама. Я удивляюсь, потому что она вовсе не говорит «Антье, солнышко, где ты, мы все ужасно волнуемся!» и не рыдает. А просто спрашивает, есть ли что-то новенькое с тех пор, как она поговорила с папой час назад и ладим ли мы друг с другом так же здорово, как раньше.

Папа ей не сказал, что я потерялась.

— Да, — говорю я поэтому маме, — все идет по плану. Мы скоро найдем Нелли.

И нажимаю на рычажок. Потом в трубке снова появляется незнакомая женщина и говорит, что мне нужно кинуть в автомат еще двадцать пять центов.

Но у меня нет с собой двадцать пять центов, и я просто ухожу. Их проблемы, если они не берут деньги вперед.

Я и сама не понимаю, отчего не сказала маме просто: мам, папа потерял меня. Наверное потому, что мне вдруг кажется: это я потеряла папу, а не он меня.

Потом я сосредотачиваюсь, выхожу на дорогу и вытягиваю руку с поднятым большим пальцем.

Мой палец одиноко торчит в темноте, а я вспоминаю Юргена Древса и его песню «Постель в чистом поле». Она была у мамы на старой кассете со шлягерами, которую мы с Кларой раньше слушали перед сном. Там он голосует на шоссе и поет «Стою на дороге уже битый час…», а нам с Кларой все время слышалось «Стою на дороге, уже битый щас». И мы никак не могли понять — если «битый щас», то кто его бил и как это вообще бывает. Спустя четверть часа в Эри, стоя в одиночестве с вытянутой рукой и поднятым большим пальцем на дороге, чувствуя, как все тело болит, словно меня лупили, я вдруг понимаю, как это, стоять на дороге «битым щас». «Надо рассказать об этом Кларе!» — думаю я, и вдруг около меня останавливается грузовик.

Из окна выглядывает пожилой мужчина в синей бейсболке.

— Хочешь поехать со мной?

— Да, — говорю я, не задумываясь.

— Куда тебе надо?

— Государственный парк.

Мужчина тянется к двери с моей стороны и открывает ее.

— Get in[6].

Я закидываю рюкзак, а потом влезаю в машину вместе с гитарой. Я и не думала никогда, что это так трудно — забираться в грузовик. В фильмах люди так запросто запрыгивают в него. Даже в фильмах ужасов.

Может быть, мне все-таки не стоит… но поздно. Я уже сижу в машине, и водитель газует.

Меня подбрасывает на сиденье так высоко, что я наверняка вот-вот разобью головой ветровое стекло, и больше уже не надо будет раздумывать о том, не серийный ли убийца этот мужик.

— Buckle up! — говорит мужчина одним уголком губ.

Buckle up? Это какое-то извращение? Может быть, что-то вроде «раздевайся»? Или еще похуже?

— Buckle up, girl, it’s the law!

It’s the law? Неужели тут такие законы, что водителям разрешается насиловать несовершеннолетних пассажирок?

Он вздыхает. Потом отрывает руку от руля и наклоняется ко мне.

Черт, вот оно, начинается! Что же делать? Я вжимаюсь изо всех сил в сиденье, чтоб его рука не дотронулась до меня.

Ой, кажется, он нагибается к моей правой груди. Я так прижимаюсь к сиденью, что совсем не дышу.

Что же делать, что же делать? Дать ему по яйцам? Из этого положения у меня ничего не получится.

Еще чуть-чуть, и он дотронется до меня.

Я закрываю глаза. И ничего не чувствую.

Снова открываю глаза. И вижу руку, вытягивающую ремень безопасности.

Уф, водитель всего лишь хочет, чтобы я пристегнулась! Я беру ремень из его рук.

— All right, — доволен он, — Держись закона и все будет хорошо!

Это all right что-то мне напоминает. Я откидываюсь и смотрю на водителя в профиль. Ему уже около семидесяти, из-под бейсболки торчат седые волосы. У него лохматые белые брови и настоящий шнобель. И маленький рот, который выглядит даже как-то дружелюбно. Наверное, поэтому я и села к нему в машину.

Я до сих пор не могу опомниться. И как я могла быть такой дурой?

Но пока ведь он не сделал мне ничего плохого — может быть, и пронесет.

А потом я вижу кое-что, и это меня сразу же успокаивает: на ветровом стекле у него висит игрушечный Элвис! Когда машина подпрыгивает на ухабах, Элвис танцует, как чумной.

— Вы фанат Элвиса? — спрашиваю я и показываю на игрушку.

Старик смеется. «Что-то типа того». Хм. В общем, не совсем. Жалко.

— А ты фанат Элвиса? — он мельком смотрит на меня.

— Да, — говорю я. Он смеется.

— Нынче фанатов Элвиса полно.

Не представляю, что он имеет в виду.

— Но лишь пара человек знает, чего Элвис хотел на самом деле.

Ага.

— Знаешь, он был не просто тупой исполнитель шлягеров. Он хотел творить добро. Служить родине.

Гм-гм. Я киваю. А что еще мне остается?

— Но он допустил ошибку.

Я снова киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем это водитель толкует. Но с ненормальными надо во всем соглашаться, советует мама.

— Я люблю Элвиса, — говорю я.

— Правда? — Мужчина смотрит на меня и как-то странно улыбается.

Покровительственно? Нет. Скорее, забавляясь. Словно я ребенок, который ничего не смыслит в жизни. Я больше не хочу с ним говорить и смотрю в окно.

Грузовик заворачивает на темную улицу.

Черт, все-таки все идет наперекосяк! Сердце судорожно бьется в горле.

Стараясь, чтоб водитель ничего не заметил, я нащупываю ручку дверцы. Холодный металл под ладонью успокаивает меня. Как только машина замедляет ход на повороте, я рывком раскрываю дверь. Меня со всей силы бросает вправо, и я свешиваюсь над дорогой.

— Что ты творишь, девочка? — орет водитель и тормозит. Я падаю обратно в машину. Он смотрит на меня. — Хорошо, что ты пристегнута.

А потом едет дальше. Через пару минут впереди уже виднеется будочка информации Государственного парка. Грузовик останавливается.

— Приехали.

Никак не могу поверить в то, что я здесь.

— Спасибо, — говорю я и отстегиваюсь. А потом открываю дверь, выкидываю из кабины рюкзак и спускаюсь с гитарой следом. Когда я наконец-то стою на земле и поднимаю рюкзак, водитель перегибается через мое сиденье:

— Береги себя, девочка, и держись закона!

Я киваю. Он захлопывает дверь, приставляет руку к козырьку бейсболки и уезжает.

Я гляжу вслед грузовику, а потом беру гитару и иду к хижине.

Здесь тот же рейнджер, что и три дня назад, он с ходу докладывает:

— Твоя сестра уже тут.

В хижине, куда он привел меня, на кровати сидит Нелли. Увидев меня, она вскакивает, кричит: «Антье!» и обнимает меня так сильно, что мне кажется, я сейчас задохнусь. Я тоже радуюсь — впервые в жизни я правда счастлива видеть Нелли. И тут же хочу сообщить маме, что нашла Нелли и все будет хорошо.

Но как только я порываюсь выйти из хижины, чтобы позвонить маме из бюро рейнджеров, Нелли встает перед дверью:

— Нет.

— Почему? — спрашиваю я и пытаюсь обойти ее.

— Потому что тебе нельзя.

— Мне — точно можно, — говорю я и тяну Нелли в сторону.

Но она хоть и худее меня, однако совсем не слабенькая. Она так вцепилась в дверь, что я наконец сдаюсь и сажусь на кровать.

— Скажи хотя бы, почему ты меня не выпускаешь.

Вместо ответа Нелли начинает рыдать. Сначала тихо, потом всхлипывает уже громко и так судорожно дышит, что я боюсь, как бы она не задохнулась.

Поначалу я просто сижу на кровати и делаю вид, что не замечаю, как Нелли рыдает, но потом не выдерживаю. Встаю, подхожу к Нелли и обнимаю ее.

Она как натянутая струна, наверное, боится, что я убегу, пока дорога к двери свободна. Но когда она замечает, что это вовсе не отвлекающий маневр, то медленно обнимает меня и в конце концов мы стоим, обхватив друг друга.

Я качаю Нелли, совсем как мама раньше качала нас. Нелли постепенно успокаивается, а потом и вовсе отпускает меня, усаживается на кровать и говорит «О’кей».

А я стою посреди комнаты и чувствую себя дурой, будто бы я обняла Нелли, хотя она этого вовсе не хотела. Уже спокойная, Нелли смотрит на меня по-деловому:

— Можно тебя кое о чем спросить?

Я киваю.

— Ты хочешь в Грейсленд?

Что за идиотский вопрос — она же сто раз слышала, как я говорила папе, что непременно хочу попасть в Грейсленд.

— Конечно, — говорю я.

— О’кей, — Нелли кивает. — Тогда поехали!

Я чувствую себя еще большей дурой. А Нелли говорит, что до Грейсленда, наверное, три или четыре дня пути, что надо ехать автостопом, что нас наверняка кто-нибудь прихватит, и мы успеем приехать туда к годовщине смерти Элвиса. Нелли говорит, а у меня в сердце теплеет и светлеет.

— О’кей, — соглашаюсь я, и чудесное ощущение враз пропадает, потому что мне вдруг приходит в голову спросить о важном: — А почему это ты хочешь в Грейсленд?

Нелли отвечает не сразу, мне кажется, она чуть-чуть раздумывает, поверю ли я, если она скажет, что делает это только для того, чтобы порадовать меня. Ответ наверняка отрицательный, потому что я слышу: «Я не хочу в Японию». Ага.

— Ты поэтому сбежала?

Нелли кивает.

— Я специально оставила дверь машины незапертой, чтобы забрать потом свои вещи. Твои родители были слишком заняты и ничего не заметили.

Я вспоминаю, как танцевали мама и папа на стоянке, и ужасно краснею.

— Слушай, — говорит Нелли, — если мы опоздаем в Питтсбург хотя бы на два дня, я пропущу самолет и смогу остаться дома.

— А почему ты просто не скажешь родителям, что не хочешь в Японию? — спрашиваю я.

Нелли смотрит на меня.

— Потому что они этого никогда не поймут, идиотка.

Я размышляю, стоит ли отправляться в Грейсленд с кем-то, кто все время говорит мне, что я жирная идиотка. Ответ — да. Только тут есть еще одна проблемка.

— Что мне сказать родителям?

Нелли пожимает плечами.

— Почему бы тебе не сказать им просто, что мы едем в Грейсленд?

Неужели ей не ясно?

— Потому что они никогда этого не поймут, идиотка.

Нелли пораженно глядит на меня. А потом мы смеемся так, словно сидим на записи какой-нибудь телевизионной программы и перед нашими глазами вывесили табличку «Смех».

Мы никак не можем остановиться и только через пятнадцать минут, когда наконец успокаиваемся, я точно знаю, что поеду с Нелли в Грейсленд. Только вот как держать маму и папу на расстоянии и сделать так, чтобы они не волновались, — загадка.

9

На следующее утро, проснувшись на двухэтажной кровати в деревянной хижине, я поначалу решаю, что время остановилось и мне теперь вечно придется жить с мамой, папой и Кларой в хижине Государственного парка. А потом в памяти медленно всплывает моя вчерашняя поездка на автобусе в поисках Нелли и наше с ней решение ехать в Грейсленд. Потом, еще в полудреме, я понимаю, как сказать маме, что все в порядке, не уточняя, что мы поедем с Нелли в Мемфис автостопом.

Все получится. И за это мне надо поблагодарить папу. И только я собираюсь поздравить себя с гениальной идеей, в хижину врывается Нелли с криками «Надо смываться!» и лихорадочно собирает вещи. Я выбираюсь из спальника, скатываю его, упаковываю в чехол и спрыгиваю с кровати. Потом хватаю рюкзак и гитару и несусь за Нелли прочь из хижины.

Нелли не нужно нести на спине гитару, и поэтому она бежит со всех ног по лесным дорожкам, усыпанным гравием, да так быстро, что я едва поспеваю за ней. Гитара то и дело цепляется за ветки, я освобождаю ее, и Нелли убегает все дальше и дальше.

— Нелли! — кричу я. — Погоди!

— Беги! — кричит Нелли в ответ и не останавливается. Я успеваю только крикнуть ей вслед: «Задница!», спотыкаюсь о корень дерева и падаю. Сначала чувствую только удар, боли пока нет, она появляется позже.

Мне так больно, что лучше не вставать. Совсем не хочется смотреть, во что превратились мои ладони и коленки. Со мной всегда так: если у меня что-то болит, я сразу же хочу навсегда забыть про свое тело. Я лежу на земле с еловыми иголками на лице, а коленки и ладони болят так, что не обращать на них внимания не получается — я ужасно хочу к маме и от этого реву.

Вдруг я чувствую, что кто-то гладит меня по голове, и вскакиваю как ошпаренная. Но это никакой не медведь, а Нелли, это она гладит меня. Она ничего не говорит, просто стряхивает с меня иголки, садится передо мной на корточки, задирает штанину, глядит на коленку и говорит «уй». Потом встает и смотрит на меня.

— Ты забыла снять пижаму.

Я гляжу вниз. И точно, на мне сине-белая пижама с овечками, самая детская из всех, что у меня есть. Не знаю, как это получается у Нелли, в ее присутствии я не только все время чувствую себя идиоткой, но и веду себя как идиотка. Нелли смеется. Я отталкиваю ее, она падает спиной на землю. За плечами у меня гитара, но я бросаюсь на Нелли и не даю ей встать. Она старается сбросить меня, но у нее не получается.

— Ты, — говорю я, — ты никогда больше не назовешь меня идиоткой!

— О’кей, — Нелли хочет подняться. Я держу ее.

— Ты, — повторяю я, — никогда больше не заставишь меня выглядеть идиоткой.

— О’кей, О’кей, — соглашается Нелли, барахтаясь подо мной.

Я встаю. Но не успеваю отойти и на шаг, как Нелли вскакивает и бьет меня в лицо. Я хватаю ее за волосы и тяну со всей силы. Нелли кричит, я тяну еще сильнее. Она снова бьет меня по лицу, а потом, словно нас разъял невидимый арбитр, мы вдруг останавливаемся. Из носа у меня течет кровь, в руке — клок волос Нелли.

— Думаю, нам пора идти, — пытается отдышаться Нелли.

— Хорошо, — киваю я.

— Почему нам пришлось так спешно удирать? — спрашиваю я у Нелли, когда мы бежим уже целую вечность. Она оборачивается.

— Рейнджер пришел собирать оплату. Мне кажется, мы не смогли бы заплатить.

— Ну, — говорю я, — у меня еще осталось пятнадцать долларов.

Нелли снова глядит вперед.

— А у меня двадцать.

— Ты думаешь, они кинутся в погоню? — спрашиваю я спину Нелли.

— Чепуха.

— Но мы же халявщики!

— Халя — чего? — переспрашивает спина Нелли.

— Халявщики — это типы, которые идут в ресторан и потом не платят.

— Но мы же вовсе не были в ресторане!

Нелли вдруг останавливается. Я не успеваю затормозить и впечатываюсь в нее, она чертыхается, а я снова чувствую себя жирным слоном.

Разозлиться я не успеваю, потому что Нелли произносит:

— Мы заблудились.

— Мы заблудились? — отвечаю я эхом, мне больше ничего не приходит в голову.

— Да, мы заблудились.

В таком духе можно продолжать до бесконечности: я то и дело спрашиваю «Мы заблудились?», а Нелли то и дело отвечает: «Да, мы заблудились!» Это было бы даже неплохо, потому что мы вдруг пришли к единому мнению и перестали спорить, как теперь быть.

— Мы заблудились? — спрашиваю я еще раз, но Нелли больше не играет в эту игру. Вместо того чтобы ответить: «Да, мы заблудились», она раздражается: «Ты оглохла?»

— Да.

— Прекрасно, — говорит Нелли, — я заплутала в лесу с жирной глухой немецкой идиоткой.

Слезы выступают у меня на глазах.

— Ты же обещала больше не называть меня идиоткой!

Нелли смеется.

— Ты шантажировала меня. И знаешь, ты весишь тонну!

Я не отвечаю и просто иду дальше. Через секунду слышу сзади шаги Нелли.

Убыстряю шаг. Нелли тоже. В конце концов она оказывается рядом со мной. Я гляжу на нее сбоку. Нелли упрямо смотрит вперед.

Если мы еще возьмемся за руки, то будем как второклассницы на прогулке. Тогда, в школе, нам с Нелли приходилось идти рядом, потому что у нас не было подруг, а еще мама сказала учительнице, что мне нужно заботиться о Нелли. «Тебе надо помочь Нелли в интеграции», — наставляла меня мама. Я не знала, что такое интеграция, для меня это звучало как резекция, а ее делают с верхушками корней зубов, насколько я знала. Папе однажды отрезали верхушки корней зуба, и он все повторял «эта чертова резекция» и вздыхал. Но даже если бы я знала, что такое «интеграция», я бы не смогла помочь Нелли, потому что и сама была совершенно не интегрирована в классе. Этого мама так и не поняла, но она и не виновата, потому что я ей ничего не рассказывала.

Она замечала, конечно, что каждый раз по воскресеньям я рыдала, прежде чем заснуть, но ни разу меня не спросила почему. Она только говорила, что я унаследовала папин меланхолический характер, обнимала меня и утешала. Про то, как она меня утешала, я и думала на следующий день, стоя в одиночестве на школьном дворе — и от этого становилось еще грустнее.

— Это прямо как школьная экскурсия в Германии! — говорит вдруг Нелли.

Я и раньше думала, что она умеет читать мысли.

— Ага, — киваю, — я вот только-только об этом подумала.

Мы молча идем рядом. Тогда, на школьных экскурсиях, мы тоже не разговаривали друг с другом, хотя Нелли уже сносно говорила по-немецки. Но мне было стыдно идти за ручку с Нелли, я стыдилась не других, им тоже приходилось брать друг друга за руки, а Нелли и саму себя. Чувствовать ее руку в своей и одновременно знать, что мы ни капельки не подруги и только притворяемся для учительницы — это кошмар. А потом, конечно, наши руки потели, и это было еще ужаснее — потеть в руку совершенно чужому человеку. И сейчас нам нечего сказать друг другу, даже когда мы вдвоем заблудились в лесу. Или все-таки есть?

— Почему ты не хочешь в Японию?

Нелли отшвыривает ногой пару веток.

— Потому что мне будет одиноко. Как в говеной Германии.

Я тоже отшвыриваю пару веток ногой.

— Я тебе покажу говеную Германию!

Но у меня не получается по-настоящему рассердиться. Собственно говоря, мне тоже ужасно одиноко в этой говеной Германии.

— Мы никогда отсюда не выберемся! — Нелли останавливается. Я оглядываюсь. Все вокруг незнакомое, все. Нелли права. Мы никогда не выберемся отсюда.

— Ясное дело, мы выберемся! — говорю я и тяну Нелли за руку.

Идти всегда лучше, чем стоять на месте. Но Нелли не хочет.

— Нет, — раздражается она, — нет, мы никогда не выберемся отсюда!

— Фигня! — я снова тяну ее. В конце концов она и вправду идет.

Плетется — лучше сказать. Она почти не отрывает ног от земли и пялится куда-то вниз.

Мне же совсем не страшно, со мной так часто — я впадаю в транс и думаю о чем угодно, но не о том, что может случиться ужасное. Это потому, что папа все время орет и рычит. Если тут не впадать в транс, не выдержишь.

Нелли идет все медленнее. Тогда я беру ее за руку, тяну за собой, и мы все же идем, точь-в-точь как во втором классе, взявшись за руки, через лес. Только во втором классе у меня в рюкзаке был батончик с мюсли и бутылка лимонада, а теперь нет. Я надеюсь только на то, что мы с Нелли умрем от голода с достоинством и не сожрем друг друга, прежде чем помереть. Мне в любом случае повезло — я уже знакома с этим чувством голода. Голова становится такой легкой, а руки — такими невесомыми, что впору запрыгать и забегать, чтоб избавиться от этого нервного ощущения, да только прыгать ты не можешь, потому что слишком ослабел.

Скоро и я уже иду еле-еле, уставившись в землю. Нелли висит на моей руке — кажется, она весит целый центнер. Только я хочу предложить ей остановиться и передохнуть, как между деревьями мелькает свет. Он мелькнул и снова пропал, но он точно был.

— Видела?! — вопит в восторге Нелли. — Видела?

Она выпускает мою руку и бежит к источнику света. Я несусь следом, чтобы снова не потерять ее из виду. Вот Нелли орет: «Ура!», и я тоже оказываюсь на асфальтовой дороге.

— Теперь осталось дождаться, пока мимо поедет какая-нибудь машина! — говорит Нелли.

Только вот машины нет.

Через полчаса мы решаем пойти вдоль дороги. Конечно, мы понятия не имеем, в какую сторону нам надо идти, но это все равно, наверное. Все равно, в каком направлении мы будем идти — верном или неверном — когда нас сожрут медведи. А потом я вдруг понимаю, что ужасно хочу в туалет, терпеть уже нет сил.

— Нелли, — говорю я, — мне надо в туалет.

Нелли вздыхает, точь-в-точь как мать, которой ребенок действует на нервы — ведь она-то ему уже сто раз говорила, что надо сходить в туалет дома, до поездки.

— О’кей, тогда просто иди в кусты. Или тебе тоже нужна банка?

Отвечать не хочется, я молча снимаю гитару с плеча и вручаю Нелли. Потом иду в лес — чтоб меня не было видно. Идти далеко не приходится, так густы здесь деревья, а на земле лежат замшелые стволы и бурелом. Я нахожу место, где поменьше сучьев и колючек, снимаю пижамные штаны и присаживаюсь на корточки.

Тут, правда, вот какая закавыка: я не могу писать не в туалете. Это давно так — даже если мне позарез надо, я просто не могла. Мама считает, что это все моя зажатость, но я-то знаю, что виновата во всем как раз сама мама. Когда я была маленькой, она повесила на мой шкафчик таблицу, где каждый раз ставила крестик, когда мне удавалось сходить на горшок и не описаться в подгузники. Если я вдруг три раза ходила в подгузники, крестик стирался. А если у меня собиралось пять крестов, мне можно было выбрать в магазине игрушку по душе.

Эта таблица так и преследует меня. Как только я хочу сходить не в туалет, она появляется перед моими глазами, и я просто не могу. Я просто сижу с голой задницей на холодном ветру и жду. Каждый раз, когда мне кажется, что вот-вот получится, оно не получается. Вот и сейчас, когда удача, казалось, совсем рядом, слышен крик Нелли: «Антье, Антье, где ты? Иди сюда!»

Надо же ей было крикнуть это именно сейчас! Изо всех сил стараюсь закруглиться, натягиваю штаны и бегу. Спотыкаюсь о бурелом, снова бегу, пижама трещит по всем швам, и наконец я оказываюсь на дороге.

Нелли нигде нет. На обочине стоит синяя машина, и, подбежав поближе, я вижу, что Нелли сидит внутри и машет мне. Я тоже сажусь.

— Куда ты провалилась? — шипит мне Нелли, а вслух произносит: — Это моя кузина Анни.

— Хай, Анни! — Женщина и мужчина оборачиваются с передних сидений. Они чуть-чуть постарше моих мамы и папы.

— Ты в пижаме, — замечает женщина.

— Нет-нет, — спешит возразить Нелли, — это спортивный костюм. У нее такой странный вкус.

Я чувствую, как кровь приливает к голове.

— О’кей, тогда поехали! — говорит мужчина.

Женщина то и дело оборачивается к нам и глядит с жалостью.

— Бедные крошки! — сетует она. — Потерялись в лесу! Вот ужас-то!

— Да, — вторит ей Нелли, — и самое ужасное, что мама с папой будут жутко волноваться!

У нее такой вид, словно это ее и вправду трогает.

Женщина показывает на разодранную пижаму, из которой торчат мои разбитые коленки.

— С тобой все в порядке, детка?

Я киваю.

И реву. Столько заботы зараз мне не вынести. Слезы наворачиваются моментально — от мысли, что ты только что плутала в лесу, а теперь сидишь в теплой машине и тебя жалеют.

— Не плачь, малышка! — утешает меня женщина. Нелли рассказывает, как жутко я напугалась в лесу, как все время рыдала и не хотела двигаться с места — и она с трудом заставила меня идти.

Я реву все сильнее — но теперь уже от ярости. Ты должна радоваться, что у тебя такая сильная и храбрая кузина, говорит женщина. Как только мы выберемся отсюда, моя сильная и храбрая кузина получит по морде — но этого женщине лучше не знать. Теперь мне ужасно хочется посмотреть, как у Нелли получится выбраться из этой машины — до того, как ее довезут до дома. Вряд ли эти двое высадят нас в следующем городе со словами «Берегите себя» и поедут дальше.

— Я так рада, так рада, что мы скоро будем дома! — пою я. Нелли глядит на меня. — Жду не дождусь, когда увижу тетю и дядю, — продолжаю я.

Нелли и бровью не ведет:

— Да.

Женщина оборачивается к нам:

— Вы уже почти дома! Как называется улица?

— М-м-м, — мычит Нелли, — м-м-м…

Перед моими глазами возникает написанное синей ручкой, почти стершееся из книги про Элвиса: «Беверли-драйв, 39».

— Отлично, — говорит женщина.

Мне вдруг становится страшно. Что я натворила? Сейчас они привезут нас к Лу Барду.

С другой стороны, адрес Лу Барда не хуже и не лучше любого другого.

По крайней мере, он точно живет в Эри.

— Поворачивай налево, — командует женщина. На коленях у нее карта города. Ее муж заворачивает налево. Ага, в некоторых семьях такой трюк проходит.

— Ой, не то! — Женщина сдвигает очки на лоб и держит карту совсем близко перед глазами.

Нет, не проходит.

Она поворачивается к нам:

— Вы можете просто показать дорогу? У меня плохо получается читать карту.

Нелли выглядит жалко. Теперь-то мы попались.

— Мне ужасно жаль, — говорит она, — я потеряла очки в лесу. А без них ничего не вижу. Может быть, кузина поможет.

Женщина выжидающе глядит на меня.

— М-м-м, — говорю я, — м-м-м….

Боже мой, я же не могу тоже сказать, что потеряла очки в лесу. Может быть, контактные линзы? Не. Зубную пластинку? Слуховой аппарат? Не, все это не то. Я гляжу в окно и лихорадочно соображаю, то и дело мыча: «М-м-м», чтобы женщина подумала, что я вот-вот что-то скажу. Нелли смеется.

— Моя кузина и ориентация на местности! Я всегда ей говорю: если ты совершенно уверена, что идешь правильно, развернись и иди в обратном направлении!

Нелли получит по морде два раза. Заметано.

И вдруг я вижу ее. Чудесную, красивую табличку, которую трудно не заметить. На ней выведено: Беверли-драйв.

— Поворачивайте налево! — кричу я, мужчина, не успев посигналить, закладывает вираж, и вот мы уже на Беверли-драйв.

— Молодец! — женщина улыбается мне.

— Вот, красный дом справа! — Нелли машет рукой. Мы поворачиваем направо и останавливаемся у выкрашенного в красный цвет деревянного дома.

— Огромное, огромное спасибо! — благодарит Нелли.

Женщина отстегивает ремень безопасности.

— Я пойду с вами.

— Ой, нет, — говорит Нелли, — мы и так уже вас бессовестно напрягли.

Женщина снова пристегивается.

— Хорошо. Но мы подождем тут, пока вы не войдете в дом!

Нелли выходит из машины, я беру гитару, спальник и рюкзак и иду за ней. Она, не останавливаясь, подходит к двери и звонит. Мое сердце колотится быстро-быстро. Сейчас я увижу Лу Барда. Но никто не открывает. Нелли снова звонит. Я оборачиваюсь. Женщина и мужчина все еще сидят в машине и ждут. Я машу им рукой и улыбаюсь. И никак не могу решить, что лучше: чтобы никого не оказалось дома и не пришлось бы позориться от того, что мы звоним в дверь Лу Барда, который нас ни капельки не знает, или чтобы он оказался дома и мы бы избавились от наших провожатых? Не успеваю решить и слышу шаги. Дверь приоткрывается.

— Да?

— Привет, — говорит Нелли и улыбается. — Извините за беспокойство.

Дверь открывается чуть шире.

В дверном проеме стоит пожилая дама с седыми кудрявыми волосами. Это, наверное, бабушка Лу.

— Привет, — повторяет Нелли, протягивает ей руку и наклоняется. — Нелли, а это моя кузина Анни.

Дама смотрит на нас в недоумении.

— Вы нас не знаете.

Тут Нелли права.

— Но вы ведь знаете Фидлеров из вашего церковного прихода? — Нелли показывает на машину, там сидят наши провожатые и приветливо машут. Старушка с улыбкой машет в ответ.

— Конечно, я их знаю.

Нелли снова улыбается.

— Мы с кузиной потеряли родителей в Государственном парке, а Фидлеры подвезли нас сюда. Они думали, что мы, если это нетрудно, можем от вас позвонить родителям.

— Конечно, конечно! — Хозяйка делает шаг в сторону и приглашающим жестом зовет нас в дом.

Нелли еще раз машет рукой Фидлерам, они радостно машут в ответ. Как только мы входим в дом, я слышу, как машина отъезжает. Мы идем за старушкой в гостиную, обставленную точь-в-точь как гостиная Фицмартинов: огромный диван посередине.

— Садитесь, садитесь! — Дама кивает на диван. Мы садимся. Я молюсь о том, чтоб не запачкать светлую обивку — ведь я сегодня почем зря валялась по земле в лесу. Мне вообще хочется испариться. Что будет теперь? Кому Нелли собралась звонить? Как нам выбраться отсюда?

— Хотите попить? Да вы, наверное, и голодные! — Старушка смотрит на нас сочувственно. — Вот телефон!

Она подает Нелли белую беспроводную трубку.

— Звони родителям, а я приготовлю что-нибудь поесть!

— Огромное-преогромное спасибо! — сегодня Нелли улыбается так, что можно подумать, что она ужасно мила. Как только старушка скрывается в кухне, Нелли сует мне телефонную трубку.

— У тебя есть один-единственный телефонный звонок.

— Но…

— Не задавай глупых вопросов! Просто звони!

— Ладно.

Я вытаскиваю записную книжку из рюкзака и звоню в отель. Главное, чтобы мама не услышала, как бьется мое сердце. В трубке гудит, а я представляю, как сейчас совершенно спокойно скажу «Привет, это Антье!». Вскоре снимают трубку.

— Алло?

— Привет, это…

Стоп, да кто же это? Мужской голос, но не папин. Наверное, я ошиблась номером.

— Алло?

Я уже хочу положить трубку, но вдруг слышу знакомый голос:

— Антье!

— Мама!

Мамаясбежалаотпапыинашланеллиимыпотерялисьвлесуяупалаимнебылоужаснобольноамояпижамаразорванавдрызганелливсеэтовремяужасносомнойобращаетсяасейчасмыуоднойстарушкиияхочучтобытыменяпрямосейчасзабралаиобняла…

…

— Антье?

Нет, так не пойдет.

— Привет, это Антье!

— Антье, как же я рада! Я уже стала переживать, потому что вы целый день не звонили!

Значит, папа так и не сказал ей, что потерял меня. Отлично.

— Представляешь, — говорю я, — мы нашли Нелли! Она была в Государственном парке, как я и думала!

— Антье, как же здорово! — Я слышу, как мама кому-то говорит «Они нашли Нелли».

— Мам, и…

— Да?

— Папа решил, что мы с Нелли прямиком поедем в Грейсленд. Иначе просто не успеем.

— Что-о? Ну-ка дай-ка его!

— Он пошел в «Данкин Донатс», купить чего-нибудь поесть.

— Тогда передай ему, чтобы он сразу же перезвонил мне, как только вернется. Так не пойдет! Как нам с Кларой доехать до Грейсленда? И с какой это стати он вдруг захотел в Грейсленд?

— Он говорит, это награда. Мне. Потому что я нашла Нелли.

— Ага.

— Он говорит, возьмите машину напрокат или летите на самолете.

— Антье, отговори его. Это же совершенно безумный план. Да к тому же я думала, что мы поехали в отпуск все вместе.

— Папа говорит, что хочет немного времени провести со своей дочерью.

— А что, с нами это никак не получится?

— Только со мной вместе.

— Я думала, вы нашли Нелли.

— Со мной и Нелли.

— А как Нелли попадет вовремя домой? Не могу поверить, что он такое устроил.

— А, да, он просит тебя позвонить Фицмартинам и сказать, что Нелли приедет домой на два дня позже.

— Антье, скажи ему, чтобы он мне перезвонил!

— Я передам, но ничего обещать не могу. Он так решил, а ты же знаешь, он так плохо переносит фрустрацию. Мама?

Мне приходится держать трубку подальше от уха, так громко мама орет.

— Передай, чтобы перезвонил, или мы разводимся!

— Антье?

Это уже не мама.

— Антье, это Тони. Скажи Вольфгангу, пусть приезжает с вами вместе. Моника в отчаянии!

— Ну ты сможешь ее утешить, — говорю я и кладу трубку.

— Всё в порядке? — спрашивает Нелли.

— Всё хорошо, — отвечаю я. А потом снова беру телефон и нажимаю кнопку повтора.

— Антье? — это снова Тони.

— Да, это Антье, — говорю я. — Слушай, скажи маме еще, чтоб она так не злилась. Ведь счастье — это всего лишь свет, и ему нужна тень страданий!

Я отключаюсь и гляжу на Нелли.

— Вперед, в Грейсленд!

— Ура! — Нелли вскакивает и прыгает по дивану. А я прыгаю вместе с ней. Мы прыгаем как сумасшедшие, и тут входит старушка с подносом в руках.

— Эй, бузотеры!

Мы перестаем скакать и садимся прилично.

— Мы так рады, что дозвонились до родителей, — говорит Нелли, — они заберут нас завтра утром и будут ужасно благодарны, если вы позаботитесь о нас, пока они не приедут.

— Вот как… — старушка заметно удивлена.

А потом она улыбается.

— Конечно. Я рада, что меня навестили две такие приятные молодые леди.

Она критически осматривает меня.

— Но мне кажется, тебе бы надо переодеться.

Хозяйка кивает на мою пижаму.

— Пошли.

Я иду за ней. Она направляется в ванную.

— Снимай все это. Положи сюда и, если хочешь, прими душ.

Она берет с полки полотенце и дает его мне. Потом выходит из ванной и закрывает за собой дверь. Я запираюсь. Если я знаю, что кто-то может войти, я никогда не могу раздеться. Но сначала иду в туалет. С ума сойти, настоящий, чудесный, чистый туалет за закрытой дверью. Никогда еще я так не радовалась туалету, как теперь.

После душа я оглядываю себя в зеркало. Синие круги, нарисованные ручкой, еще видны. Тру их полотенцем, но ничего не помогает.

Когда мы с Нелли — после душа, в свежей одежде — сидим и едим огромные сандвичи, я чувствую себя спокойно и уютно. Мне очень хочется тут остаться. Хозяйка подсаживается к нам.

— Вы хорошие девочки, — говорит она и гладит меня по голове. — Как бы я хотела, чтобы у меня были такие внучки. Но у меня нет детей — откуда ж возьмутся внуки?

Я смеюсь. Нелли закатывает глаза. Хоть бы старая дама этого не заметила. Но она только откидывается в кресле и улыбается.

— Много лет назад я была вместе с совершенно необыкновенным человеком. Но ему пришлось уйти «Лу, — говорил он, — мне придется тебя оставить. Не забывай меня никогда». И я так его и не забыла.

— Вас зовут Лу? — Я гляжу на старушку во все глаза. Ее взгляд теряет мечтательность, она кивает.

— Да, меня зовут Лу. А что?

— Да ничего.

Я смотрю в сторону, чтобы она не заметила моего разочарования. Все молчат.

— Ну, и что вы хотите делать, когда вырастете? — спрашивает она после паузы.

— Я хочу поехать в Грейсленд и встретить Элвиса Пресли, — говорю я и смотрю ей прямо в глаза. Нелли пихает меня под столом. Потом улыбается.

— Моя кузина иногда немножко не в себе. У нее богатая фантазия.

Лу Бард внимательно изучает Нелли.

— Да ну, кто ж не хотел бы встретить Элвиса? Он бы точно был рад познакомиться с такой милой девочкой.

— Точно. Только вот не получится: он умер.

Нелли с вызовом смотрит на нее. Лу Бард улыбается и кивает.

— Да, как это ни печально. Да.

Что? Неужели она предаст меня?

— А вы читали про его работу на ФБР? — спрашиваю я ее. Мне кажется, что все теперь зависит от того, скажет ли она «Да», от ее признания, что Элвис жив. Но Лу Бард только качает головой.

— Это больше похоже на абсурд. — Она встает. — Отдыхайте, вы наверняка очень устали!

Она выходит и тихо затворяет дверь. Нелли презрительно цедит:

— Неужели ты не можешь придержать эту чепуху для себя?

Я не смотрю на нее и молчу.

Около дивана — книжные полки, уставленные книгами. Секунду я раздумываю, не достать ли книгу про Элвиса из рюкзака и не оставить ли на полке, но так и не могу с ней расстаться. Я подхожу поближе к полкам и рассматриваю книги. Самая дальняя — с точно такой же черной обложкой, как и у меня. Я осторожно вынимаю ее. «Явления Элвиса» написано на обложке красными буквами. Сажусь с книгой на диван и листаю ее. Тут интервью с теми, кто видел Элвиса после его смерти. Не понимая, зачем мне это, открываю букву «Б».

Вот же оно. «Бард, Лу: Элвис позвонил мне в 1978 году, год спустя после его предполагаемой смерти. Он хотел в сентябре отправиться со мной в автобусное путешествие, но потому него не оказалось времени».

Ага. Лу Бард разговаривала с Элвисом после его смерти и не хочет в этом признаваться. Почему?

— Как насчет парочки пончиков?

Я поднимаю глаза. Нелли ухмыляется. И только тут я замечаю, что сижу точно так же, как папа: на коленях книга, я наклонилась вперед, тереблю прядь волос и читаю. Быстро-быстро я выпрямляюсь.

— Нет, спасибо.

— Что это у тебя?

— Роман, — почти говорю я, но потом передумываю. — Эта книга — интервью с теми, кто видел Элвиса после его смерти.

Нелли улыбается, но не презрительно, а с жалостью.

— Но ты же не думаешь, что все это правда?

Я киваю.

— Я знаю, что он ждет меня.

Нелли молчит.

Забравшись в спальник, она спрашивает — не скажет ли папа маме, что он вовсе не едет с нами в Грейсленд.

— Уверена на девяносто девять процентов, — говорю я, — что разговор между родителями будет такой.

Я надеваю на руки свои носки, словно кукол.

— Это, — поднимаю правую руку, — моя мать.

Нелли смеется: «Привет, фрау Шрёдер» и пожимает мою руку.

— А это, — говорю я, — мой отец.

«Рада вас видеть, герр Шрёдер», — Нелли пожимает мою левую руку.

— Герр Шрёдер, — я поднимаю левую руку, — звонит фрау Шрёдер.

— Але, это Вольфганг!

Фрау Шрёдер орет:

— Вольфганг! Ты там совсем спятил, укатив с Нелли и Антье в Грейсленд, не посоветовавшись со мной?

Герр Шрёдер думает: Что? Ага! Антье нашла Нелли! И они едут в Грейсленд! Если я поступлю умно, так и не всплывет, что я потерял Антье!

Фрау Шрёдер орет:

— Вольфганг, ты тут?

— Да, конечно. Я думаю, надо пойти Антье навстречу и побывать в Грейсленде. Кто знает, когда мы в следующий раз попадем сюда!

— Да что с тобой, Вольфганг?

— Ничего, все отлично! Приезжайте тоже в Грейсленд! Увидимся, пока!

Нелли снимает носки с моих рук и держит их в сложенных щепотью пальцах перед собой.

— Увидимся в Грейсленде, герр и фрау Шрёдер!

Она швыряет носки в угол. Секунду мы смотрим на них, а потом я спрашиваю Нелли, откуда она узнала, что Лу Бард знакома с Фидлерами из церковной общины.

— А она с ними и не знакома, — отвечает Нелли. Следующее, что я слышу, — это ее храп.

10

— Доброе утро, дорогие мои!

Я просыпаюсь оттого, что совершенно чужая женщина гладит меня по голове. Сажусь рывком и почти переворачиваю поднос с чаем, апельсиновым соком, хлопьями, тостом и беконом, стоящий передо мной на журнальном столике. Нелли удивленно таращится на меня из своего спальника.

— Время вставать! — говорит женщина и открывает занавески.

Потихоньку я вспоминаю, где я и кто эта старая дама, так приветливо разбудившая нас. Беру стакан апельсинового сока и тост. Нелли ест хлопья.

— Когда родители заедут за вами? — спрашивает Лу Бард.

— Около одиннадцати, — говорит Нелли, жуя.

— О, — сожалеет Лу Бард, — но мне придется ненадолго оставить вас одних, у меня в десять встреча.

— Ничего-ничего, — Нелли ухмыляется мне. Потом Лу Бард рассказывает нам, как закрыть за собой дверь, все повторяет, как же ей жаль, что она не может остаться с нами и познакомиться с нашими родителями, и наконец уходит.

— Большое вам спасибо! — говорю я ей на прощание. Она улыбается.

Только хозяйка за порог, Нелли вскакивает.

— О’кей, давай поищем деньги и что-нибудь, что можно продать.

Она раскрывает ящики комода один за другим.

— О! Автобусные билеты!

— Ты спятила? — я пробую вырвать билеты у Нелли из рук. — Она же так помогла нам, а ты в благодарность обворовываешь ее!

Нелли поднимает руки так высоко, что мне не дотянуться.

— Это экстренный случай! Нам нужно взять все, что найдем!

— Но она же нам помогла!

— Ты просто сентиментальная идиотка!

— Я идиотка?

— Да, идиотка!

Я отпускаю Нелли и усаживаюсь на диван. Она выходит. Наверное, ищет по комнатам деньги.

Мне вдруг становится ясно, что это совершенно безумный план — ехать с Нелли в Мемфис без денег. Мы только поссоримся, мы не доедем до места, нас изнасилуют или посадят в тюрьму.

И как только я могла так наврать маме? Мне фигово, хуже некуда. Теперь мама жутко злится на папу, так жутко, что они, наверное, никогда не помирятся. И во всем виновата я. Беру телефон с журнального столика и нажимаю кнопку повтора. В трубке бесконечно долгие гудки, потом женский голос докладывает:

— «Комфорт-Инн Ниагарский водопад», у телефона Синди Шерман, чем я могу вам помочь?

— М-мм, — говорю я, — м-м-м, я бы хотела поговорить с фрау Шрёдер.

— Шрёдер, комната двести десять? Мне очень жаль, сегодня утром они уехали.

Синди Шерман кладет трубку. Когда в комнату входит Нелли, я все еще вслушиваюсь в гудки телефонного отбоя.

— Что ты наделала? — Нелли вырывает у меня телефон. — Ты звонила родителям?

Она толкает меня и я падаю на поднос с остатками нашего завтрака. Апельсиновый сок, чай и молоко опрокидываются и растекаются по белому дивану. Я быстро всё собираю, но это бесполезно. Диван непоправимо испорчен.

— Что ты наделала? — Ору я на Нелли.

— Нет, что ты наделала? Ты им все рассказала? Ты все испортила?

Я встаю и иду в кухню. Нахожу в раковине мочалку. Чем больше я тру мочалкой диван, тем больше становятся пятна. Нелли хватает меня за руку и рывком тянет на себя.

— Что ты сделала? Кому ты звонила?

— Никому.

Я смотрю Нелли в глаза. Когда она бесится, ее глаза становятся темными, почти черными.

— Никому?

— Никому. Правда никому.

Она отпускает меня.

— Хорошо. Тогда пошли. Нам надо смыться, пока старуха не вернулась.

— Но мы же не можем оставить тут такой разгром!

Нелли улыбается.

— Можем. Она даже не знает наших имен.

Я собираю вещи. Нелли отправляется в спальню — искать деньги, а я вырываю из своей книги про Элвиса страницу и пишу: «Дорогая Лу Бард, спасибо Вам за все, простите, пожалуйста, что мы оставили такой бардак. Я могу оплатить все издержки. Мой адрес: Антье Шрёдер, Кёнигсбергерштрассе, 4, 29 092, Лир, Германия». Записку я кладу на запачканный диван.

— Антье! — Нелли вбегает в комнату. — Пошли!

Я беру рюкзак, спальник, гитару и выхожу. Нелли закрывает за нами дверь.

Стоя на улице, я вздыхаю с облегчением. Меня почему-то совсем не удивляет то, что мы с Нелли блуждаем по кварталам незнакомого города. Правда, улицы здесь выглядят «на мой вкус» странновато. Наверное, потому что нигде не видно заборов. Участки просто перетекают один в другой, и кажется, что всюду — огромный газон, на котором то тут, то там стоят дома. А небо над ними расчерчено проводами, бегущими от столбов к домам и обратно.

Мы бежим — вдоль домов, вдоль проводов, и я гляжу на эти провода и представляю, какие по ним льются разговоры. Вот этот провод содрогается. Тут наверняка мама орет на папу, что она с ним разведется, потому что он уехал с нами в Грейсленд. Когда я думаю про это, мне становится совсем худо.

Что будет, если мама с папой расстанутся? Я останусь с мамой, это понятно. Хотя, если папа клятвенно пообещает больше никогда не орать, то можно попробовать жить и с ним. Ведь с мамой и Кларой я буду чувствовать себя совершенно одинокой и толстой. А если останусь с папой, то хоть кто-то будет толще, чем я. Мы бы тогда каждый вечер пели и, если уж ему так хочется, читали бы Шекспира, а я готовила бы нам конвертики с салатом.

Я вдруг вижу перед собой папу — он вилкой забрасывает конвертики в рот и читает железнодорожный справочник.

— Что ты туда уставилась?

Фух, тут же еще Нелли.

— Думаю, по этим проводам сейчас течет разговор Лу Бард с полицией — она сообщает, что две девчонки, ночевавшие у нее, стырили ее автобусные билеты и устроили разгром в ее гостиной.

Нелли поднимает голову.

— Это же электрические провода, идиотка!

Мы молча идем рядом.

— Я оставила ей свой адрес, чтоб оплатить все, — я смотрю на Нелли взглядом триумфатора.

— Правда? — Нелли пожимает плечами. — Ну, это твое дело, если ты собираешься следующие десять лет отдавать свои карманные деньги старой тетушке на диван. Каждый развлекается, как может.

Честно говоря, я совсем не подумала, откуда возьму деньги. Но этого я Нелли ни за что не скажу.

— Ты уверена, что оставила ей свой адрес? — Нелли смотрит мне в глаза так долго, что я не выдерживаю и отвожу взгляд.

— Да.

— Точно-точно уверена?

— Да!

— Хмм. — Нелли копается в сумке, достает клочок бумаги и сует мне его в руки. Это страница из моей книги про Элвиса, на которой написано: «Дорогая Лу Бард…»

— Сволочь!

— Скажи мне спасибо.

Это ужасно, но я по правде немножко рада тому, что Нелли взяла мою записку. Если старушка и вправду решит заявить на нас в полицию, то будет сложно выкрутиться.

— Автобусная остановка, — Нелли показывает куда-то вперед. Там — навес с лавочками, а рядом синяя табличка.

— Извините, — обращается Нелли к женщине, сидящей на скамеечке, — какой автобус идет к шоссе?

Женщина секунду смотрит на Нелли критически. А потом улыбается.

— А, вам надо к торговому центру? Тогда номер семьсот тридцать семь.

— Спасибо.

Через пару минут подъезжает автобус, мы садимся, и Нелли предъявляет водителю украденные у Лу Бард билеты. Водитель от души смеется.

— Откуда они у вас? От прабабушки?

Нелли и вправду чуть-чуть краснеет.

— М-м-м, да.

— Такие билеты были в ходу тридцать лет назад! Вам придется заплатить за проезд, мне очень жаль.

Нелли вот-вот расплачется.

— Но бабушка дала нам эти билеты! Родители ждут нас в торговом центре!

Зуб даю, у Нелли на глазах в этот момент стояли слезы. И водитель сдается.

— О’кей, но только в виде исключения. Садитесь!

— Спасибо! — Нелли сияет. Мы устраиваемся сзади на длинном сиденье, сюда помещаются все наши вещи. Это даже забавно, что Нелли украла у Лу Бард совершенно бесполезную вещь. Та наверняка уже забыла, что у нее были эти билеты. Конечно, мы испортили диван навсегда, но все-таки ничего не украли. И мы правда едем в Грейсленд. Все никак не могу поверить.

Нелли смотрит в окно, а я рассматриваю ее.

О чем она, интересно, сейчас думает? О родителях? О Японии? О школе? Или о рейнджере? Странно, что она не проронила о нем ни слова с тех пор, как мы сбежали. Наверное, он дал ей от ворот поворот. Правда, я с трудом могу представить, чтоб кто-то дал Нелли от ворот поворот. Она бы этого не потерпела.

Я представляю, как Нелли говорит рейнджеру: «Идиот, конечно же, ты хочешь меня поцеловать!», а тот в смятении отвечает: «Конечно же, ты совершенно права» и целует ее. Мне ужасно смешно, когда я это себе представляю.

— Ты чего смеешься? — Нелли сердито глядит на меня.

— Да просто так, — говорю я. Глаза Нелли блестят.

— Ты плачешь?

— Ерунда, идиотка!

«Ерунда» — это было одним из первых немецких слов, которые Нелли выучила, хотя ей и трудно его было произнести, как мне кажется. Но оно подходило ей так, словно его придумали специально для нее. Она снова отворачивается. Ее плечи вздрагивают. Я точно знаю, что она ревет. Что же мне делать? Погладить ее по спине? Тогда она точно скажет, чтобы я не дотрагивалась до нее.

— Эй, девочки, вот торговый центр! — кричит водитель.

— Нам надо выходить! — Я пихаю Нелли локтем в бок и хватаю свои вещи.

Торговый центр огромен, с бесчисленными входами-выходами, на которых написано: «Север», «Юг», «Запад» и «Восток».

— Нам понадобится компас, чтоб сориентироваться, — усмехаюсь я.

— Хорошо, мы его найдем, — кивает Нелли.

— Хм, это была шутка, потому что всюду указаны стороны света.

Боже мой, больше всего я ненавижу, когда начинают объяснять неудавшиеся шутки. Нелли не смеется, даже когда я объясняю. Она только кивает.

— Хорошо, мы его найдем.

— Да нет же, это была всего лишь…

Нелли заставляет меня замолчать, нетерпеливо махнув рукой. Она просто отмахивается от меня, как от надоедливой мухи. Совершенно нагло. Я в ярости шагаю за ней следом. У входа в «Уолмарт» Нелли останавливается, роется в рюкзаке и надевает куртку. Я тоже достаю свою и накидываю. Кажется, здешний кондиционер выставлен на минусовую температуру.

Нелли берет тележку, швыряет туда свои вещи и так уверенно двигает вдоль полок, словно каждый день приходит сюда за покупками.

— Нам нужно купить что-нибудь поесть. Ты любишь арахисовую пасту?

Я киваю.

— Хорошо.

Нелли останавливается и достает с полки банку арахисовой пасты. Только вот она не кладет ее в тележку, а просто запихивает под куртку.

— Ты спятила? — шиплю я ей. И оглядываюсь. По счастью, поблизости никого нет. Нелли преспокойненько кладет в тележку упаковку шоколадных батончиков и едет дальше. Я следую за ней. Через пару метров Нелли снова останавливается. Она берет хлеб и за полсекунды тоже запихивает его под куртку. Мои руки взмокают.

— Перестань, нас же увидят!

— Ерунда! — Нелли толкает тележку дальше.

Понятия не имею, почему я бегу за ней, как собачонка на привязи. Но чувствую, что мне нужно остаться рядом с ней и увидеть своими глазами весь тот ужас, который сейчас произойдет. Это как при автокатастрофе, когда люди не могут отвести глаз от покореженной машины.

— Нам нужно масло, — говорит Нелли и идет к холодильникам. Масло она все-таки опускает в тележку. Я вздыхаю с облегчением. Может быть, все еще и обойдется. К маслу Нелли кладет две бутылки воды — их она вряд ли смогла бы спрятать под курткой. А потом направляет тележку к кассе. Сердце мое бьется все сильнее. Недалеко от кассы Нелли останавливается в отделе косметики и гигиены. И тормозит у полок с тональной пеной и краской для волос. Протягивает руку к упаковке, на которой изображена женщина с ярко-рыжими волосами.

— Вот это тебе хочется.

Я смотрю на Нелли. Откуда она узнала? Быстро, не успела я и рта раскрыть, она берет краску и засовывает в карман моей куртки.

— Ты совсем сбрендила? — я хочу вернуть упаковку на место, но Нелли крепко держит меня.

— Тихо, или тебя застукают!

Она права. Самое лучшее — вообще ничего не делать. Мои колени подгибаются, когда я иду вслед за Нелли. В очереди на кассу мне кажется, что я вот-вот упаду в обморок. Никогда еще не испытывала такого страха. К счастью, когда подходит наша очередь, я впадаю в какой-то транс и не думаю уже вообще ни о чем. Я только вижу, как Нелли кладет на ленту масло, воду и шоколадные батончики, как кассирша выбивает чек и говорит: «Пять двадцать девять». Нелли расплачивается, и кассирша желает нам хорошего дня.

Выходя через механические двери на улицу, я снова чувствую, как колотится мое сердце, и вот мы уже на свободе. Мы отходим на пару метров от магазина, потом обнимаемся, прыгаем и кричим: «Ура», а я никак не могу опомниться. Чувство облегчения просто невероятно приятное, ни с чем не сравнимое. Оно даже лучше чувства, которое возникает, когда папа перестает орать. Оно про сто грандиозно.

Успокоившись, мы выгружаем «добычу» из курток и укладываем в рюкзаки.

— Что теперь? — я гляжу на Нелли.

— Теперь ты пойдешь со мной. — Она идет через парковку.

Я бегу за ней. Она рассматривает номера припаркованных автомобилей. Около синего пикапа останавливается. «Вот эта». Если она вскроет машину, то я точно не выдержу. Но она просто стоит рядом и не двигается.

— Что будем делать?

— Ждать.

Как же я ненавижу, когда Нелли ничего мне не рассказывает. Мне остается просто тащиться за ней и вдруг соображать, что она задумала, ровно в тот момент, когда изменить уже ничего нельзя.

— Нелли?

— Да?

— Я хочу знать, что мы тут делаем!

— Просто доверься мне!

— Я посмеюсь, с твоего позволения.

— С позво- чего?

— Забудь.

Пока я раздумываю, изображать мне примерную девочку или же просто наплевать на Нелли, подходит тип с магазинной тележкой.

— Ох, я-то думала, что тут семья с детьми, — шипит Нелли сквозь зубы, — ну ничего страшного, у нас все равно все получится.

— Что у нас получится?

— Ш-ш-ш!

Нелли словно щелчком включает самую ослепительную улыбку и идет к типу, как раз выгружающему ящики с пивом в багажник.

— Хай! Ты из Огайо?

Он быстро взглядывает на нее.

— Не.

Неллина улыбка сползает. Секунду она просто молчит.

— О. А я думала, ты из Огайо.

Тип выпрямляется, захлопывает дверцу багажника и смотрит на нас с Нелли.

— Чего вам надо?

Нелли переключает передачу — теперь лицо у нее жалобное.

— Нам нужна помощь.

— Хм.

— Ты едешь в Огайо?

— Тебя это не касается.

Он берет тележку и толкает ее в сторону супермаркета. Нелли перегораживает ему путь.

— Ты едешь в Огайо?

— Что ты себе позволяешь?

Тип пробует обогнуть Нелли, но она быстрее его тележки.

— Ты едешь в Огайо? Ну пожа-алуйста!

— Да. Кливленд, Огайо. Теперь ты пропустишь меня?

Нелли освобождает путь.

Как только тип скрывается из виду, она открывает заднюю дверь его машины.

— Ты чего, ты с ума сошла?

Нелли закидывает вещи в машину и садится.

— Залезай!

— Он совершенно не хочет, чтоб мы ехали с ним, ты что, не заметила? Выходи сейчас же!

— Залезай! Это наш шанс доехать до Кливленда!

— Нелли, ты спятила, выходи! — От ярости слезы наворачиваются мне на глаза. — Ты сейчас же вылезешь! — ору я.

Пожилая пара, садящаяся в машину поблизости, внимательно смотрит на нас.

— Выходи же! — шиплю я Нелли.

— Залезай! — шипит она в ответ.

— Тебе помочь? — спрашивает меня женщина.

— Э-э-э, нет…

— Это машина твоих родителей?

— Э-э-э-э, да, — говорю я и сажусь к Нелли. Женщина довольно кивает. Она еще не знает, что я тут же выйду, как только они с мужем уедут.

Они только-только отъехали и я уже собираюсь открыть дверь, как в машину садится ее владелец. Я, словно меня вдруг парализовало, не могу двинуться с места и только смотрю вперед. Поначалу парень, кажется, не замечает, что мы устроились на заднем сиденье: пристегивается, включает радио, заводит мотор. Я уже надеюсь, что он не заметит нас до самого Кливленда.

Но тут он замирает, мгновение сидит, словно кол проглотив, а потом оборачивается назад.

— Привет, — Нелли дружелюбно машет рукой.

Парень снова поворачивается вперед и выключает мотор. А потом обращается к нам:

— Вы хотите, чтобы я позвонил в полицию?

— Погоди, послушай чуточку! — молит Нелли. — Чуть-чуть, ладно? А потом можешь звонить в полицию, если хочешь.

Тот вздыхает.

— О’кей.

Нелли сияет.

— Я и моя младшая сестренка, — она показывает на меня, — мы были у бабушки в Эри.

Я киваю.

— Но мы потеряли автобусные билеты до дома!

Я киваю смущенно.

— Мы не решились сказать об этом бабушке, потому что наша семья ужасно бедная. Нам как-то надо попасть домой!

— Хм. — Парень кивает, но глядит так, будто не очень-то и поверил.

— Пожалуйста, помоги нам!

— Пожалуйста! — встреваю я. — Пожалуйста! Родители с ума сойдут, если узнают, что мы потеряли билеты!

И я представляю, как папа орет, что мы ни за что не можем взять на себя ответственность, что с него достаточно, и на лице у меня, наверное, такое отчаяние, что водитель пикапа вздыхает, пожимает плечами и говорит «О’кей». Он запускает мотор и оборачивается, давая задний ход. А я стараюсь рассмотреть его получше. У него прическа почти в стиле Элвиса, только волосы светлые, а в темных пластиковых очках он чем-то похож на Бадди Холли. Над очками топорщатся кустистые светлые брови. Глаза его мне рассмотреть не удается, потому что он снова отворачивается и говорит:

— Хоть мне и совсем неохота везти детей в Кливленд.

— Мы никакие не дети! — возражает Нелли. — Нам шестнадцать и семнадцать!

— В общем, дети.

Честно-то говоря, мне кажется, что ему и самому от силы девятнадцать, но я помалкиваю. Если он и вправду довезет нас до Кливленда, то пусть хоть двенадцать ему будет. Парень отъезжает от супермаркета к шоссе, и дорога мне кажется знакомой. Я толкаю Нелли.

— Он снова едет в Эри.

Нелли выглядывает из окна и кивает.

— Куда мы едем?

— В Эри, за другом. А если это не вписывается в ваши планы, то можете выходить!

— Нет-нет, всё в порядке!

Нелли говорит таким тоном, словно этому типу нужно ее личное разрешение, чтоб заехать за товарищем.

Мы останавливаемся у красного дома, который очень похож на дом Лу Бард. Точно — это тот же самый квартал. Парень пару раз сигналит, дверь дома открывается, и на улицу выходит толстяк с темными волосами до плеч, он тащит большой рюкзак и спальник. Машет кому-то в окне дома, идет к багажнику, открывает дверь и кидает туда свои вещи.

— Хей, гляди-ка, что нынче продают в «Уолмарте»! Сколько они тебе стоили? — кричит толстяк в машину.

— Он украл нас, — смеется Нелли.

Темноволосый закрывает багажник и садится рядом с водителем. Мне его видно лишь в профиль. У него большой прямой нос и темные глаза. И бородка такая, словно он одолжил ее у козла.

— Здорово! — говорит он приятелю, а потом оборачивается к нам: — Привет, я Пит!

Нелли глядит на него с сияющей улыбкой.

— Я — Надя, а это моя младшая сестра Анни. Мы потеряли билеты на автобус.

Пит смеется.

— Привет, Надя и Анни. Я рад тому, что вы потеряли билеты на автобус, от такого приятного общества я не откажусь!

И он улыбнулся — мне, но это, наверное, только оттого, что у него не получилось бы вывернуться и посмотреть Нелли прямо в лицо.

— Отличная работа, Джордж, — говорит Пит водителю, — но ты же не забыл из-за этого пиво, правда?

Джордж качает головой и смеется впервые с тех пор, как мы забрались к нему в машину.

— Пиво в багажнике, под сумкой из «Уолмарта».

Пит кивает.

— Прекрасно. Тогда вперед!

Не успеваем мы выехать на шоссе, как Нелли нагибается вперед, голова ее оказывается между передними сиденьями, и она может смотреть и на Пита, и на Джорджа. Правда, она смотрит только на Джорджа.

— А куда вы едете? — спрашивает она так, словно парни — ее лучшие друзья.

Джордж не обращает на Нелли внимания, он следит за дорогой. Пит говорит, что они едут на день открытых дверей в колледж, чтоб посмотреть университет в Кливленде.

— Очень интересно, — Нелли кивает.

А потом Пит забрасывает меня вопросами. Зачем нам в Кливленд, да откуда мы, да в каком я классе, да что я потом хочу изучать. Он спрашивает, спрашивает и спрашивает — меня. Нелли убирает голову и совсем откидывается назад. Я отвечаю со своим немецким акцентом и, конечно, Питу странновато, что младшая сестра Нади так плохо говорит по-английски. Он разворачивается ко мне.

— Тебя удочерили или что-то вроде того?

Я ничего не отвечаю и просто смотрю на Нелли. Но она глядит в окно и делает вид, что меня не замечает.

— Нет, — говорю я тогда, — Надя моя сводная сестра. Моя мать вышла замуж за надиного отца. Мы с мамой из Германии.

— Из Германии? — Пит сияет. — Я обожаю Германию, я хочу изучать европейскую историю и германистику!

А потом он произносит: «Guten Tag! Wie geht es dir?» и со своего сиденья подает мне руку. «Gut, — отвечаю я, — danke der Nachfrage». Пит кивает. «Gern geschehen. Das Wetter ist himmlich, nicht wahr?» «Himmlisch»[7], — отвечаю я. Пит в полном восторге. Он пихает Джорджа в бок.

— Ты просто гений! Ты не просто купил в «Уолмарте» таких красавиц, ты купил красавиц, говорящих по-немецки! Обожаю тебя!

Джордж только кивает. Мне кажется, мы всё еще действуем ему на нервы. Но потом я замечаю, что он то и дело глядит в зеркало заднего вида, и Нелли не отрывает глаз от зеркала. Все ясно. Поэтому-то он так притих — флиртует с Нелли.

Пит уже рассказал мне всю историю Германии XIX века, поведал о герцогствах и немецких националистах, о том, что они хотели не только объединить Германию, но и сделать из нее республику, что тогда национализм был прогрессивным, а не консервативным движением — как это происходит во многих случаях нынче. Мне кажется, что я слушаю, как разглагольствует папа.

Пока Пит накачивает меня информацией, Джордж и Нелли пожирают друг друга глазами. Чтобы все время не молчать, я спрашиваю Пита, откуда он.

— Что ты имеешь в виду? — Он удивленно смотрит на меня.

— Ну, где ты жил до того, как переехал сюда?

— Нигде, я всегда жил в Эри, — он недоуменно пожимает плечами.

— А откуда твои родители?

— Из Эри.

— Но ты выглядишь… немножко по-азиатски.

— Мои прапрабабушка и прапрадедушка из Вьетнама.

Я краснею. Хоть бы он не обиделся. Но он снова болтает — теперь о революции 1848-го в Германии и почему из нее ничего не получилось. А потом Джордж спрашивает, где в Кливленде мы должны встретиться с родителями.

— Мы не будем встречаться ни с какими родителями, — сообщает Нелли, — мы в одиночку едем в Грейсленд.

Парни смеются, а Пит говорит, что он с самого начала не поверил во всю эту историю с родителями. Нелли рассказывает, что у меня навязчивая идея с Элвисом и я уверена, что встречу его в Грейсленде, а она вызвалась поехать туда со мной. Джордж смеется все громче, и Пит серьезнеет.

— Почему бы и нет, — говорит он.

Но мне не нужно никакой поддержки от Пита. Я не хочу встречаться ни с каким Элвисом, бурчу я, хочу просто увидеть Язона, с которым познакомилась в автобусе и который участвует в конкурсе песен Элвиса.

— О-о, — тянет Пит.

— Ну конечно, — поддакивает Нелли, и это звучит так, словно она больше сомневается в том, что со мной кто-то познакомился в автобусе, чем в том, что Элвис и вправду ждет нас в Грейсленде.

— Где вы собираетесь сегодня заночевать? — спрашивает Джордж.

— Понятия не имею, — Нелли улыбается в зеркало заднего вида.

— Вы можете поехать с нами… — Я вижу в зеркало, как Джордж ухмыляется.

Колледж в Кливленде выглядит совсем иначе, чем университет в Питтсбурге. Здание не такое старинное и красивое — это просто уродливая высотка.

Джордж паркуется и мы выходим из машины. Пит показывает на вывеску с надписью «Неделя открытых дверей». Мы отправляемся в путь. Около одного из невысоких домов останавливаемся.

— Это он, — Пит оборачивается к нам. — О’кей, откуда вы?

— Эри, — говорим мы с Нелли хором.

Пит довольно кивает.

— Из какой школы?

— Саут Хайскул.

— Отлично.

Мы идем за Питом и Джорджем через большие двери. И сразу же в нос бьет характерный запах спортзала — запах пота и резиновых подошв. Живот сразу подводит. И хотя я совершенно точно знаю, что просто собираюсь тут спать, а не подтягиваться на перекладине или качать пресс, мне становится не по себе. Джордж и Пит останавливаются у будки охранника. Седовласый мужчина в будке открывает окошко:

— Чем могу служить?

— Пит Нгуен, Джордж Оуэн, Анни Шрадер и Маргит Рёсслер, Саут Хайскул, Эри.

Мужчина глядит в свой список и что-то помечает. А потом кивает нам.

— Можете расположиться в зале, где хотите. Следующая экскурсия по кампусу — завтра в восемь часов.

Пит распахивает дверь, запах становится сильнее, и секунду спустя мы уже стоим в зале с белой разметкой по полу, с кольцами, висящими с потолка, и скамейками, стоящими у стен. Пит сразу же идет в угол с матами, скидывает свои вещи и вытаскивает из груды один из матов. Джордж помогает ему, и минуту спустя в углу появляется превосходный бивуак.

— Дамы, — Пит отвешивает глубокий поклон, — ваша кровать с балдахином для сегодняшней ночи готова.

Нелли раздраженно сморит на него. Мы раскладываем на матах спальники. Пит и Джордж разворачивают рядом свои. Нелли настроена скептически, нё молчит. Потом тянет меня за руку.

— Пошли.

— Куда?

Она все сильнее тянет меня, почти как Клара.

— Пошли же.

Ладно, пока она не волочет меня насильно, лучше пойду сама.

— Вы куда? — кричит Пит нам вслед.

— Девичьи разговоры! — Нелли неумолима.

Она тащит меня к двери, на которой написано Ladies. Внутри — кабины и раковины. Нелли достает из сумки краску для волос.

— Это мы сейчас выльем тебе на волосы!

— Прямо здесь? — я оглядываюсь. Мы вроде бы одни, но в любую минуту могут войти.

— Да, тут. Лучшей возможности не представится!

Может быть, Нелли и права, кто знает, где нам придется ночевать завтра. В лесу вряд ли покрасишь волосы. И все равно мне не слишком-то хочется.

— А если я буду потом похожа на репу?

— Репу? Что ты имеешь в виду?

Нелли подталкивает меня к раковине.

— Или на морковь! — Нелли смеется и показывает на женщину с ярко-рыжими волосами на упаковке. — Ну она же не выглядит как морковь?

Я мотаю головой.

— Снимай это! — Нелли кивает на мою футболку.

Я снова мотаю головой. Нелли пытается стянуть с меня футболку через голову, но я держу ее крепко.

— Ты ее запачкаешь, сними лучше!

— Нет!

Нелли прекращает тянуть.

— Почему?

— Сюда могут войти в любую минуту.

Нелли глядит на меня.

— Ты думаешь, они упадут в ужасе, если увидят в туалете кого-то без футболки?

— Нет, не в этом дело.

Я отвожу взгляд. Вдруг Нелли касается моей руки.

— Я все понимаю. Но это всего лишь я.

Я смотрю на нее. А потом медленно снимаю футболку. Нелли скользит взглядом по моей груди и включает воду в одной из раковин. Я сую голову под кран.

— Ой!

Вода так горяча, что я резко дергаюсь и ударяюсь головой о кран.

— Сорри, — Нелли крутит ручки и мягко толкает меня снова под струю. На этот раз терпеть можно.

— Знаешь, кем тебе ни за что не надо становиться? — говорю я. — Парикмахером!

Но Нелли или не отвечает, или мне не слышно ее из-за льющейся воды. Ну и плевать, все равно Нелли вряд ли бы стала парикмахером. Зачем ей тогда весь этот русский с японским? Да и родители ее наверняка перестали бы с ней разговаривать. Очень живо представляю себе, как Фицмартины встречаются со старыми друзьями и на вопрос: «Как поживает Нелли» им приходится отвечать: «Она учится на парикмахера». Друзья сочувственно улыбаются, мистер Фицмартин поспешно добавляет: «У лучшего мастера страны», миссис Фицмартин уточняет: «У него обучаются только самые одаренные», а друзья улыбаются еще более сочувственно.

Нелли закрывает кран и поднимает мою голову.

— Давай, садись вот сюда. — Она показывает на толчок.

Вот спасибо, теперь мне придется еще и волосы красить, сидя на унитазе. Нелли закрывает за собой дверь кабинки, встает передо мной, достает из кармана расческу и принимается расчесывать мне волосы. Она тянет и рвет их.

— Ой!

— Прости!

Но аккуратнее не получается.

— Ой!

Нелли раздраженно вздыхает.

— Сиди спокойно, я почти закончила!

Я терплю эту пытку еще какое-то время, а потом отталкиваю Нелли. Она отлетает на дверь кабинки.

— Эй!

— Хватит! — я провожу рукой по волосам. — Больно же!

— Ладно, — Нелли берет в руки краску. — Поглядим-ка.

Она читает инструкцию на упаковке и что-то про себя бормочет. «Отлично». Раскрывает упаковку, достает бутылочки побольше и поменьше, секунду рассматривает их, навинчивает маленькую на большую и встряхивает. Она проделывает все это так профессионально, что я уже надеюсь на лучшее.

Отведя душу, Нелли открывает верхнюю бутылочку и просит меня наклониться вперед. На моей голове вдруг оказывается что-то холодное, слышны странные чавкающие звуки. Если кто-нибудь сейчас войдет в туалет, то решит, что тут у кого-то большие проблемы с пищеварением. А вообще-то, все действия Нелли на моей голове даже приятны.

— Зачем ты придумала этого Язона?

Нет, все-таки не слишком приятны.

— Я не придумала, я встретила его в автобусе! И он вправду участвует в конкурсе песен Элвиса!

— Ну конечно.

Нелли так царапает ногтями мою голову, что мне больно.

— Никаких конечно, это правда! Ты сама увидишь в Грейсленде!

Нелли смеется.

— Ну конечно.

Я не успеваю ответить, как она говорит: «Готово», и я выпрямляюсь.

Нелли опрокидывает коробочку и трясет ее.

— Тут еще что-нибудь есть? — Из коробочки выпадают маленькая упаковка и бутылочка. Нелли поднимает их. — Пластиковая шапочка и бальзам для волос.

Она надевает шапочку мне на голову.

— Теперь все должно впитаться. Через тридцать минут мы сполоснем волосы и промоем кондиционером.

Нелли открывает дверь кабинки и выходит. А я остаюсь сидеть на унитазе.

— Но я же не могу так выйти!

— Конечно же, можешь!

— Нет, это будет выглядеть ужасно!

— Да ты по-любому выглядишь ужасно!

Спасибо, утешила. Я захлопываю дверь перед носом Нелли и закрываюсь.

— Увидимся через тридцать минут!

— Я не собираюсь тут дожидаться, пока ты соизволишь выйти. Я не твоя мамочка!

— И слава богу!

Я слышу, как Нелли уходит. Супер, теперь придется полчаса сидеть в туалете. Вообще-то у меня большой опыт в этом деле — раньше в школе я всю большую перемену сидела в туалете, чтоб никто не заметил, что со мной никто не играет.

Честно говоря, я такие штуки проделываю и сейчас. В общем, я снова там, где и должна быть. Никакой разницы, сидеть в туалете в немецкой школе или дожидаться полчаса неизвестно чего, не собираясь в туалет, на унитазе в Америке. И то, и другое скучно донельзя.

Вдруг раздаются голоса и шаги. Кто-то дергает ручку кабинки. На помощь! Но дверь крепко закрыта. Хлопают двери соседних кабин. Кажется, снаружи образовалась очередь, я слышу возмущения тем, что туалетов мало. А потом кто-то снова дергает ручку моей кабинки и говорит: «Она сломана?» Я еле удерживаюсь, чтобы не сказать «Да».

— Там ноги! Там внутри кто-то есть!

Я поднимаю ноги, но поздно. Кто-то стучит в дверь.

— У тебя все в порядке? Тебе нужна помощь?

Нет, помощь мне точно не нужна, я и без чужой помощи могу отлично выставить себя на посмешище. Что же делать? Сидеть тихо? Может, тогда все просто уйдут.

— А вдруг она потеряла сознание? Надо позвать на помощь!

Я снова слышу шаги. Кто-то бежит прочь, чтобы позвать охранника. Или полицию с пожарными впридачу. Или всех вместе. Кажется, мне придется быстренько потерять сознание или же выйти отсюда. И как только это получается у женщин в старых фильмах? Они просто хлопаются в обморок, стоит появиться какой-нибудь проблеме. Или может быть, стукнуться со всей силы о дверь, чтобы потерять сознание? Я легонько касаюсь головой двери.

— Тс-с-с, — доносится снаружи. — Я слышу шум!

Я отшатываюсь от двери. Потом слышу мужской голос.

— Девочки, прошу прощения, тут несчастный случай!

Что же делать?

— Какая дверь?

Голос приближается.

— Эта? О’кей.

Кто-то роется в сумке или в ящике. Когда он начинает скрестись в дверь, я берусь за ручку и открываю. А потом рывком распахиваю дверь.

«Что за…» — вместе с дверью в кабинку вваливается мужчина.

Это охранник, в руках у него отвертка. Когда он, с трудом удержавшись на ногах, выходит спиной вперед из кабинки, я вижу толпу девушек. Все смотрят на меня. Я иду из кабинки прочь. Девушки расступаются.

— Я потеряла сознание, — сообщаю я толпе, — но теперь уже все в порядке.

Прохожу мимо девушек, которые уставились на меня, к раковинам. Мельком гляжу на себя в зеркало. На голове у меня пластиковая шапочка, а я сама без футболки.

— Ты откуда? Почему ты полуголая?

Нелли сидит с Питом и Джорджем на матах. У каждого в руке по банке пива. Я вытаскиваю из рюкзака куртку и надеваю ее. Пит показывает на место рядом с собой.

— Садись, моя маленькая пластиковая Красная Шапочка!

Джордж смеется. Я сажусь рядом с Питом, и мне вручают банку пива. Вокруг матов уже лежат пустые жестянки. Я открываю свою.

— Чирз! — Пит чокается со мной. Я пью.

Пиво такое горькое, что его хочется тут же выплюнуть. Но выплюнуть я не могу. Медленно, очень медленно я глотаю пиво.

Ничего-ничего. Следующий глоток уже не так гадок. После пятого по телу разливается приятное тепло.

Вообще-то, в этом спортзале даже уютно. Пит чокается со мной снова.

— Там, в женском туалете заперлась какая-то ненормальная. Они чуть было не вызвали полицию.

Я чуть не давлюсь.

— В женском туалете?

Нелли смотрит на меня. Я отворачиваюсь.

— Правда, что ли? — говорю я Питу. — Жаль, что я все пропустила. Ходила на улицу, подышать свежим воздухом.

— Поэтому у тебя на голове выходная шляпа?

Я смотрю на Пита. И отчего он все время подсмеивается надо мной? Со всеми остальными он вроде мил. Особенно с Нелли. Он снова улыбается ей, хотя ее-то интересует только Джордж.

Они сидят на матах, тесно прижавшись друг к дружке. А мне позволено с первых рядов наблюдать, как Нелли заарканила парня, который мне тоже нравится, и как на нее влюбленными глазами смотрит парень, то и дело отпускающий обо мне шуточки. Делаю еще глоток пива.

— Мы тоже пойдем подышим свежим воздухом! — Нелли и Джордж выходят.

Могу себе представить этот свежий воздух. Пиво закончилось. Я протягиваю Питу пустую банку, он шарит за спиной и достает мне новую. Не так уж и плохо на вкус это пиво. Всё вообще в порядке. Ну и ладно, что Нелли заарканила Джорджа, ну и что, что Пит находит меня смешной, ну и что, ну и что, ну и что.

Гитара плывет перед моими глазами. Я рассматриваю банку, которую держу в руках.

Там и вправду внутри пиво?

— Сыграешь мне что-нибудь?

Я поднимаю глаза. Пит стоит передо мной и протягивает мне гитару.

— О’кей.

О’кей? Но я же не играю перед другими людьми! Непонятно отчего я расчехляю гитару и настраиваю ее. Пит присаживается рядом на мат. Настроив, я секунду просто сижу и не знаю, с чего начать. Потом оглядываюсь и вижу, что в зале полно народу, все пьют пиво, слушают музыку, обнимаются, танцуют. Я знаю, что они тут, но мне не верится, что это взаправду. На самом-то деле я сижу здесь совсем одна, с гитарой и банкой пива.

Я делаю еще глоточек. А потом начинаю играть. «Мы попали в ловушку и не можем выбраться — слишком сильно я люблю тебя, детка…»

Я играю и пою — и мне совершенно наплевать, слушает ли меня кто-нибудь. После второй строчки вдруг слышу, как Пит подпевает. У него неплохо получается — только вот текст совсем другой. Я прекращаю играть.

— Что ты поешь?

Пит смотрит на меня.

— Почему ты остановилась?

— Потому что ты поешь неправильный текст!

Пит смеется.

— Он не неправильный. Он просто другой. Ну, альтернативный.

— Альтернативный?

Пит делает глоток.

— Ты знаешь Эль Веца?

— Не, — я качаю головой.

— Это мексиканский Элвис.

— Гм, — я киваю и делаю вид, что понимаю.

— Играй, — Пит показывает на гитару.

Я играю «Подозревая друг друга» и слушаю, что же поет Пит. В припеве звучит иммиграция и в строке «Я попал в ловушку и не могу выбраться — запутался в колючей проволоке на границе».

— Это про иммиграцию? — спрашиваю я у Пита, когда песня заканчивается. Умный вопрос. Но Пит дружелюбно смотрит на меня и кивает.

— Да. У Эль Веца очень политически насыщенные тексты. Он использует символ американской поп-культуры, чтоб показать, что думает этническое меньшинство. Пока еще меньшинство. Через пару лет латинос будут здесь самой большой этнической группой.

Я смотрю на Пита. Он смотрит на меня. Боже мой, пусть он остановится. Так не пойдет!

— Ты мне нравишься, Анни. Ты мне очень нравишься, — он гладит меня по щеке. Его рука мягкая, совсем как папина. Но так дело не пойдет.

— Ты мне тоже нравишься, — лепечу я.

Рука Пита скользит по моей спине, он притягивает мою голову к себе. Я не успеваю и пошевелиться, как его язык оказывается у меня во рту. Язык и полно слюны. Кажется, Пит и его язык смогут сделать то, чего не получилось у моей зубной щетки. Он какой-то странный на вкус, какой-то пресный. Я пробую вытолкнуть языком его язык изо рта, но он понимает это по-своему и засовывает язык еще глубже, куда-то к горлу. Голову отдернуть теперь не получится, потому что Пит прижал меня к себе.

— Эй, ничего себе! Вы что, решили миловаться прямо на глазах у всех?

Язык Пита подает назад, он ослабляет хватку. Никогда еще я не была так счастлива слышать голос Нелли. Я вытираю тыльной стороной ладони рот и поднимаю глаза.

Перед нами стоят Нелли и Джордж.

— Кажется, они и вправду по-настоящему тискаются, — говорит Джордж, странно глядит на Нелли и садится рядом с Питом. Нелли присаживается ко мне.

— Такого я от тебя не ожидала, — она смотрит на меня так, словно вдруг заделалась моей бабушкой.

— Тебя это не касается.

Я беру себе еще банку пива. Мы молча сидим рядом и пьем. А потом я слышу свой голос: «Давайте во что-нибудь поиграем! Как насчет семейной терапии?»

Нелли вскакивает:

— Уй, давайте! Начинаем! Я чур буду терапевтом! Ты, — она указывает на меня, — будешь фрау Шрёдер, а ты, Пит, — герр Шрёдер.

В это уже не хочу играть я.

— Но я уже замужем за ней, — я достаю из рюкзака розовую собаку.

— Ты замужем за розовой собакой? — спрашивает Пит разочарованно.

— Ерунда, — Нелли вырывает у меня из рук собаку и кидает ее на пол.

Джордж дает ей пинка и собака улетает в угол. Нелли смеется, сбрасывает мой рюкзак на пол и усаживается на него верхом.

— Ну хорошо, герр и фрау Шрёдер, теперь ваша очередь!

Она кивает на маты перед собой. Пит послушно садится туда. Ну ладно. Я встаю и тоже сажусь рядом с ним.

— Какие у вас трудности?

У Клары это явно получается лучше.

— Я хочу ее поцеловать, — лепечет Пит.

Нелли поворачивается ко мне.

— Моника, Вольфганг хочет тебя поцеловать. Что ты на это скажешь?

Я думаю про язык Пита.

— Нет!

— Вольфганг, — Нелли смотрит на Пита, — Моника не хочет тебя целовать. Что ты ей скажешь?

— Я хочу ее поцеловать! — Пит мямлит почти так же, как Клара.

Нелли с сочувствием глядит на него.

— Но Моника не хочет тебя целовать, Вольфганг. Может быть, она хочет поцеловать кого-то другого? Давайте спросим ее саму.

Нелли вперивается в меня взглядом.

— Моника, кого ты хочешь поцеловать?

Я таращусь на нее в ответ.

— Никого.

— Никого? — Нелли не отводит глаз. — И даже… Тони не хочешь?

Нелли показывает на Джорджа.

Тот смеется и выглядит уже совершенно пьяным.

— Нет. — Я качаю головой.

— Почему ты тогда так влюбленно глядишь на него? Почему ты обращаешься со своим супругом, как с законченным идиотом?

— И верно! — вскрикивает Пит.

— Я… я не знаю.

Не могу выдержать взгляд Нелли и смотрю в пол.

— Давай я отвечу за тебя: причина в том, что ты всегда любила Тони. Но когда вы познакомились, ты уже была замужем за Вольфгангом. Ты переспала с Тони и забеременела. Но Вольфганг остался с тобой. Поэтому ты и не ушла от него. Ты была слишком труслива, чтоб начать новую жизнь с Тони. А еще ты знала: Тони слишком ненадежен и легкомыслен, чтобы стать хорошим отцом. Вот почему твоя дочь и выросла дочерью Вольфганга. Когда ты собираешься ей об этом рассказать?

Я смотрю на Нелли.

— Ты выжила из ума?

Нелли качает головой.

— Я всего лишь рассказываю все как есть!

— А с какой стати об этом рассказываешь именно ты? — спрашиваю я.

— Я просто сложила два и два, — с этими словами Нелли достает из рюкзака книгу и принимается читать.

Я выхожу на улицу. На холодном воздухе голова вдруг проясняется. Я прислоняюсь к стене дома и думаю о происходящем.

Нелли совершенно права. Я родилась после того, как мама с папой в тот раз вернулись из Америки. И мама чуть не обалдела от радости, увидев в этот раз Тони.

Папа же радовался меньше. И Тони каждый раз говорит, какая мама красавица. И я тоже.

— Да, — говорю я в ночь, — да. Все так и есть. Тони совершенно не обращал внимания на Клару, а со мной был так мил и обходителен, как никто в жизни. Я его дочь и он увидел меня впервые за пятнадцать лет. Тони мой отец. Наверное, мне надо бы сейчас реветь и злиться из-за того, что меня пятнадцать лет обманывали, но мне не хочется ни реветь, ни злиться.

Наоборот — кажется, огромный камень свалился с души — камень, давивший на меня целых пятнадцать лет. Я не папина дочь. Я не дочь жирного поклонника железнодорожных справочников. Я дочь красивого, обходительного мужчины. Я свободна. А потом слезы наворачиваются мне на глаза. Я вижу, как иду по жизни, белобрысая и длинноволосая, круглолицая Антье, но я не выгляжу ни смешно, ни нелепо.

Я Антье, дочь Тони.

11

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Что такое? Я вскакиваю от ужаса — Нелли склонилась надо мной и кричит.

— Ты вся в крови!

— Что?

Я ощупываю лицо. Все вроде в порядке.

— Тише, вы всех перебудите!

Пит высунулся из своего спальника. Нелли орет еще громче. А я — вместе с ней. Пит весь в чем-то красном.

— Ты весь в крови!

Пит ощупывает лицо, как и я только что.

— Что?

Он качает головой, вывинчивается из спальника и уходит. Я секунду смотрю ему вслед, потом поднимаюсь и иду в туалет. Мое лицо и вправду все красное. На голове уныло висит пластиковая шапочка, которую нацепила на меня вчера вечером Нелли, прямо на окрашенные волосы. Я осторожно снимаю ее. Краска на волосах затвердела, пара прядей такие жесткие, что, кажется, их можно просто переломить. Я смотрю на красное лицо в зеркале. Потом включаю воду и с трудом засовываю голову под кран.

Секунду спустя раковина уже вся красная — но я уже могу разлепить пряди волос. Я так ожесточенно терла лицо, что, наверное, сошла вся кожа. Но кое-где краска осталась, красная полоска тянется от корней волос через весь лоб и щеку — до рта. Выгляжу так, словно меня неудачно загримировали для Хеллоуина.

Сую голову под сушилку для рук. Теплый воздух успокаивающе приятен. Поэтому плевать, что я вечность сижу тут, пока волосы высохнут. Когда я выползаю из-под сушилки, рядом со мной стоит светловолосая девочка.

На ней шорты, поэтому видны ее длинные и загорелые ноги.

— Привет. — Говорит она моему отражению в зеркале.

— Привет.

Она расчесывает волосы. Точно, она из чирлидеров.

— Ты та самая девочка из Германии, у которой папа оказался вовсе не ее папой?

Я вижу в зеркале, как мое лицо краснеет и почти сливается с красной полосой.

— Да.

Блондинка опускает расческу и оборачивается ко мне.

— Мне тебя так жалко. Невероятно, чего только не вытворяют с нами наши родители.

Она кладет руку мне на плечо. Мне вдруг хочется ей сказать, что мама и папа никогда бы не сделали мне больно, но я просто киваю.

— Спасибо.

— Береги себя! Все будет хорошо, вот увидишь, — она улыбается.

Я смотрю в зеркало. В отличие от моего лица, волосы почти не окрасились. Они чуть-чуть отливают рыжим, но я такая же светловолосая, как и раньше. Я возвращаюсь.

На наших матах сидят Нелли и Пит. У обоих в руках пластиковые стаканчики.

— Кофе, — Нелли протягивает мне стаканчик. Я отпиваю глоточек.

У Пита на лице — точно такая же красная полоса, словно он мое отражение в зеркале. Люди, проходящие мимо, рассматривают нас и смеются. Когда просыпается Джордж, то тоже смеется. Пит делает вид, что его все это нервирует, но отчего-то мне кажется, что ему это даже льстит. Только Нелли дуется. Она еще больше мрачнеет, когда блондинка из туалета подсаживается к нам и гладит Джорджа по волосам.

— С добрым утром!

Джордж выглядит довольным. Она смотрит на меня.

— Анни, Джордж рассказал мне, что ты хочешь в Мемфис?

Я киваю. Интересно, что там Джордж еще разболтал?

— Мы с подругами собираемся поехать в Цинциннати, в колледж, на день открытых дверей. Хочешь с нами?

Я киваю.

— О’кей. — Блондинка вскакивает. — Тогда увидимся ровно в десять на парковке.

Когда она уходит, Нелли зло глядит на меня и тыкает пальцем себе в грудь.

— А как же я? Я думала, мы едем вместе!

— Но мы доберемся до Цинциннати, это же здорово!

— А если я вовсе не хочу ехать с этой дрянью в Цинциннати?

— Ну так тогда я хочу ехать с этой дрянью в Цинциннати!

Я скатываю спальник и засовываю его в рюкзак. Потом смотрю на часы. Полдесятого. Нелли все еще стоит у матов, скрестив руки на груди. Тогда я скатываю и ее спальник. И протягиваю Джорджу руку.

— Пока и спасибо тебе.

Джордж кивает.

— Никаких проблем. Берегите себя!

Пит густо краснеет, когда я подаю ему руку.

— Пока.

— До свидания.

Он крепко держит мою руку. Я осторожно пытаюсь ее вытащить. Он вдруг отпускает руку и достает из кармана бумажку.

— Это текст «Иммиграции». Ну, если тебе однажды захочется ее спеть.

Я благодарю Пита:

— Спасибо.

Потом закидываю за спину рюкзак, вперед навешиваю рюкзак Нелли, беру гитару и иду.

Не оглядываясь.

Надеюсь, Нелли идет за мной.

Или хотя бы за своим рюкзаком.

Когда я выхожу на улицу и оборачиваюсь, Нелли нигде не видно. А издалека мне машет новая знакомая. Она с двумя другими девочками стоит у большой синей машины.

— Анни!

Я иду к ним.

— Это Анни, — говорит блондинка подругам, когда я подхожу, — та самая, которая оставила на лице у типа из Эри красную полоску, и у которой отец по правде совсем ей не отец.

Подруги, словно признавая меня за свою, кивают.

— Привет, Анни!

— Это Джоел, — блондинка указывает на длинноволосую брюнетку. — А это Макс, — представляет коротко стриженную девочку. — А я Мэдди.

— Привет, — говорю я.

Мэдди шарахает ладонью по крыше машины.

— Ну, вперед!

— Моя подружка еще не подошла.

— А, точно, — Мэдди, кажется, до этого и дела нет.

Мы закидываем вещи в машину и садимся — Мэдди за рулем, Джоэл и Макс усаживаются сзади. Мэдди непременно хочет, чтобы я села рядом с ней. Нелли не появляется и через десять минут — и Мэдди заводит мотор.

— Жаль, что твоя подруга так и не подошла — но нам уже надо ехать.

Я раскрываю дверь.

— Тогда я не смогу с вами поехать. Как я брошу ее тут одну?

Мэдди пожимает плечами.

— Ладно. Тогда бери свои вещи.

Только-только я открываю багажник, прибегает Нелли.

— Оставь, — просит она. Не проронив больше ни слова, садится на заднее сиденье. Я снова закрываю багажник, обхожу машину и сажусь.

— Отлично! — говорит Мэдди, когда я оказываюсь внутри, включает радио и газует. — И как он целуется? — спрашивает она, как только мы выезжаем на шоссе.

— Кхм-м, — я даже не знаю, как это сказать по-английски, моего словарного запаса недостаточно. Да и мне что-то жалко Пита.

— Очень неплохо, — нахожусь я.

Мэдди качает головой.

— Так как же, кхм-м или очень неплохо?

— Больше похоже на кхм-м.

Мэдди, Макс и Джоэл смеются.

— И почему они все целуются скорее как кхм-м? — недоумевает Джоэл с заднего сиденья.

— Джордж целуется не как кхм-м, скорее уж как м-м-м-м-м, — Мэдди подмигивает мне.

В зеркале заднего вида я замечаю, как Нелли сердито глядит перед собой. Потом Макс спрашивает меня, что же теперь делать с моими обоими отцами, а я объясняю ей, что я все пятнадцать лет думала, что папа — именно мой папа, а теперь узнала, что на самом-то деле мой отец Тони.

А потом я рассказываю им, какой классный тип этот Тони и как здорово, что у меня такой отец.

— Прикольно! — говорит Мэдди. — Я ужасно за тебя рада!

Вдруг сзади доносятся тихие всхлипывания. Это Нелли спрятала голову в ладонях и ревет.

— Что с тобой? — Макс гладит ее по рукам.

Даже Мэдди оборачивается, и машина чуть виляет вправо, а водитель рядом сигналит.

— Я не могу сказать! — всхлипывает Нелли.

Макс продолжает гладить ее руки, а Джоэл перегибается через Макс так, чтоб погладить Нелли по спине.

— Ты всё нам можешь рассказать, мы твои друзья!

Нелли не может успокоиться.

— Мне стыдно!

— Нет в жизни ничего стыдного! — Макс говорит это как моя мама, когда та обращается к своим пациентам.

Нелли громко всхлипывает.

— Я беременна!

Что? Нелли — беременна? Беременна?

— У-у-у, — Макс обнимает ее. Нелли плачет навзрыд — и как-то еще умудряется рассказывать при этом: как познакомилась с этим парнем, который на два класса ее старше, как он играл в футбольной команде, как влюбился в нее и переспал с ней, и как она две недели назад поняла, что беременна, как рассказала все матери, а та хочет заставить ее сделать аборт. Макс, Джоэл и Мэдди говорят «Ой» и «Бедняжка», а еще — что никогда не стоит связываться с футболистами, будь они даже чертовски сексапильны.

— Эти свиньи не могут заставить тебя убить своего ребенка! — Мэдди хлопает ладонью по рулю. — Ты хочешь оставить его?

Макс снова гладит Нелли по руке. Нелли кивает.

— Да. Я рожу его.

Я оборачиваюсь к ней.

— Тогда тебе, наверное, не стоило так напиваться вчера, — говорю я ей по-немецки, — это может повредить ребенку.

Нелли яростно смотрит на меня и молчит.

Следующие четыре часа Мэдди, Макс, Джоэл и Нелли только и обсуждают, как Нелли оставить ребенка и одновременно не бросать школу, а заодно подать в суд на футболиста, чтобы он платил алименты.

А потом Мэдди говорит: «Ну вот мы и в Цинциннати. Где вас высадить?»

Я осматриваюсь. Недалеко от нас промышленная зона с ресторанами фаст-фуда и «Уолмарт».

— Высади нас тут, — просит Нелли с заднего сиденья.

Мэдди кивает, поворачивает на следующую улицу и останавливает машину на парковке у «Уолмарта». Мэдди, Макс и Джоэл желают Нелли удачи и дают ей свои телефонные номера.

— Пока, Анни, — говорят они мне.

— Пока.

Секунду спустя мы с Нелли стоим с рюкзаками на парковке и смотрим вслед их машине. Потом я поворачиваюсь к Нелли.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Чего? — Нелли делает вид, что не понимает.

— Ну, что ты беременна!

Потом она улыбается.

— Теперь ты это знаешь.

— Ага, — больше ничего ей в голову не приходит.

Нелли не выглядит несчастной, требующей утешения, наоборот, она вовсю радуется жизни. Закидывает рюкзак за спину и трогается в путь. Я беру свои вещи и догоняю ее. Конечно, Нелли направляется прямиком к «Уолмарту». Когда мы проходим через раздвижные двери, я останавливаюсь.

— Что еще? — Нелли оборачивается и нетерпеливо машет рукой.

— Обещай мне, — шепчу я, — что ты ничего не украдешь. Хорошо?

Нелли кивает.

— Хорошо, обещаю.

Все оказалось легче, чем я думала.

Нелли идет вдоль полок, останавливается у отдела для туристов и целую вечность рассматривает походную плитку. Я тяну ее за свитер.

— Она слишком дорогая. Пошли!

Если мы купим себе походную плитку, у нас не останется денег, чтоб хоть что-то на ней приготовить, Нелли не может этого не понимать! Но она не уходит.

— Я просто хочу посмотреть.

— Хорошо, тогда я схожу в другие отделы.

Я хочу взять свой рюкзак, но Нелли говорит: «Оставь его тут, зачем таскать его на себе». «Ладно». И я ухожу.

Иду вдоль полок с тряпками, картонной посудой всевозможных цветов, рабочими инструментами и электрическими приборами и останавливаюсь в отделе игрушек у полки с куклами Барби и вещами для них: Барби в розовых платьях, розовые машинки, розовые собачки, розовые кораблики и розовые домики мечты любой Барби. Розовый цвет пульсирует перед глазами. Я вспоминаю двух единственных Барби, которые у меня были, — Барби, занимающихся аэробикой. Папа принес их с барахолки. Я ужасно хотела куклу Барби, а мама не разрешала.

— Они слишком овеществленные! — считала она.

— Но у них такие красивые светлые волосы и розовые платья! — возражала я.

— Вот именно! — отрезала мама и не купила мне куклу.

У обеих кукол, купленных папой, волосы уже свалялись, и они были одеты в розовые гимнастические костюмы, на ногах лиловые гетры, а в волосах розовые ленты. Не знаю, зачем папа принес двух сразу, наверное, он решил, что это однояйцевые близнецы и их нельзя разлучать.

Купив мне Барби, папа нарушил сразу два маминых запрета: запрет-на-барби и запрет-на-игрушки-с-барахолки. Маме они кажутся мерзкими. Наверное, именно поэтому папа то и дело приносит игрушки со старых развалов или блошиных рынков, когда ищет там свои допотопные железнодорожные справочники.

Когда я думаю про это, меня вдруг словно поражает молнией. Розовый. Плюшевый. Барахолка. Кларина розовая собака лежит в Кливленде, в спортивном зале, в углу.

Она мне этого никогда не простит.

Я гляжу на розовые вещи для Барби, и слезы выступают на глазах. Клара доверила мне своего любимца, единственное, что она взяла в путешествие, а я его потеряла. Вчера ночью мне было наплевать на то, что Джордж пинком отправил его в угол.

Я осматриваю полку. В самом низу и вправду лежат розовые плюшевые игрушки. Но собаки тут нет, есть только заяц, которого, наверное, можно выдать за собаку. Я держу его в руках и думаю о том, как несколько лет назад забыла в поезде любимую куклу и три дня оплакивала ее. На четвертый день папа пришел с куклой, которая чем-то напоминала старую, и говорил, что нашел ее в бюро находок на вокзале. Я была оскорблена до глубины души — неужели папа может считать меня такой дурой. «Нет, так не пойдет», — сообщаю я розовому собако-зайцу и кладу его обратно на полку. И иду к Нелли.

— Куда ты провалилась? Ты думаешь, что я вечно буду стоять тут и рассматривать походные плитки?

Беру рюкзак.

— Именно так оно все и выглядело.

Нелли пыхтит и идет к кассе. В руке у нее банка с равиоли. Понятия не имею, где она решила их приготовить, хотя, может быть, она собирается есть их холодными.

На кассе нам не приходится долго ждать. Нелли кладет банку на ленту.

— Тридцать три цента, — говорит кассирша. Нелли платит, берет банку и устремляется к выходу.

— Хорошего дня! — говорит кассирша.

Я киваю и иду за Нелли через раздвижные двери.

И тут срабатывает сигнализация.

Громко и пронзительно.

Сначала я хочу сорваться с места и бежать, но все-таки остаюсь на месте и только пожимаю плечами. Забавно, пару дней назад мы без проблем вышли из супермаркета с ворованными вещами, а сегодня, когда у нас в карманах ничего нет, орет сигнализация. Я оборачиваюсь, чтоб улыбнуться Нелли. Но ее нет.

Вместо нее ко мне подходят два огромных мужчины в объемных голубых куртках, на которых справа спереди написано «Security».

— Будь так добра, следуй за нами.

Один из них приглашающе указывает вперед. Я киваю и иду за ним. На минуту меня охватывает страх, что я по ошибке что-нибудь положила в карман. Розового зайца?

Охранники заводят меня в маленькую комнатку и закрывают дверь.

— Садись, — один из них показывает на стул, стоящий у крошечного стола.

Я сажусь.

— Ты позволишь? — другой берет мой рюкзак. Киваю. Что тут еще сделаешь, не скажешь же «Нет?» Постепенно до меня доходит, какая же гадость — вся эта их искусственная вежливость. Мужики затаскивают меня в каморку, запирают, роются в моем рюкзаке, не забывая при этом добавить все эти «Ты позволишь» и «Будь так добра», чтоб никто-никто не смог сказать, что они лишают меня свободы и совершают самое настоящее насилие — а ведь так оно и есть на самом деле. Я же ни в чем не виновата.

— Вот оно!

Я поднимаю глаза.

Один из охранников вытаскивает из моего рюкзака зеленую картонную коробку.

— Что? — я хочу встать и посмотреть, что это, но второй охранник кладет руку мне на плечо и вжимает в стул.

— Не шевелись.

Я сижу и таращусь на коробку. Что там? И как она оказалась в моем рюкзаке?

Охранник положил коробку на стол передо мной.

— Вот ты странная. Другие девчонки крадут косметику или тряпки. Ты — первая, кто украл туристическую плитку.

Они смеются. Я не свожу взгляд с коробки. На ней черными буквами написано «Плитка походная».

Охранник кладет передо мной формуляр.

— Заполни это и подпиши. И даже и не думай о том, чтобы указать вымышленное имя. Полицейские скоро будут тут и они выяснят, что к чему.

Охранники вышли из каморки. А потом я услышала, как закрывается замок. Секунду я чувствую только облегчение! Они ушли. И в следующую же секунду я ясно понимаю: я сижу, запертая в комнате охраны «Уолмарта», где-то в Америке и вот-вот появится полиция, чтобы меня арестовать.

12

Я читаю формуляр. «Имя, адрес» — значится там, а еще написано: я подтверждаю, что совершила в «Уолмарте» кражу и посему подписываюсь под тем, что мне до конца жизни запрещено заходить в супермаркеты сети.

Рядом лежит синяя ручка. Я беру ее.

«Уолмарт. Сэкономь. Улучши свою жизнь» — написано на ней синим цветом. Какая глупость — подписывать рекламной ручкой подтверждение того, что я никогда больше не переступлю порог супермаркетов «Уолмарт».

Заполняю формуляр.

Фицмартин, Нелли, пишу я, 24 Пуллман-драйв, Питтсбург. Индекса я, к сожалению, не знаю. Я уже собираюсь подписаться за Нелли и тут слышу сзади постукивания. Оборачиваюсь и вижу крохотное окошко. В него заглядывает Нелли и машет мне. Подхожу к окошку, но оно слишком высоко, мне не дотянуться.

Оглядываюсь, потом двигаю стол к окну, залезаю на него и пробую поднять раму. Поначалу она не поддается, и я почти сдаюсь, но тут окно рывком раскрывается. Нелли почти падает назад, но удерживается.

— Ты — задница, — говорю я ей через окно.

Потом, потом, — торопится Нелли, — тебе надо отсюда выйти. Давай вещи.

Она права, наорать на нее и избить я еще успею.

Спрыгиваю со стола, беру рюкзак и подаю его Нелли в окно. Теперь очередь гитары, она идет сложнее. Только я собираюсь вылезать, Нелли спрашивает:

— А где походная плитка?

Я уже хочу наорать на нее, но вдруг вспоминаю, чего мне стоила эта плитка. Поэтому просто соскальзываю с подоконника, беру плитку и передаю ее Нелли. Не успела я сказать «вот она», как в коридоре раздаются шаги. Я будто ныряю в окно, стараюсь протащить ногу, но ничего не получается, я не пролезаю вся, окошко слишком мало. Я рвусь и тянусь наверх.

— Оттолкнись ногами как можно сильнее! — шипит Нелли, и я послушно опускаю ноги на стол, высовываюсь до пояса в окно, упираюсь руками и подтягиваюсь изо всех сил. Нелли тянет меня, а я уже слышу голоса в комнате, теряю равновесие и падаю куда-то. Нелли тут же поднимает меня. Мы стоим на крыше гаража. Она хватает гитару и прыгает в мусорный бак. Я с рюкзаком и туристической плиткой отправляюсь следом.

Когда Нелли наконец остановилась, мы пробежали три часа без остановки.

В боку колет так сильно, как никогда не кололо.

Мы стоим и судорожно хватаем ртом воздух.

А потом Нелли выдыхает: — Ну, теперь ори на меня.

Я и вправду хочу заорать, но потом перед глазами возникает стол, а на нем — формуляр с именем и адресом Нелли. Я качаю головой. Нелли глядит изумленно.

— Ты не злишься на меня?

Я улыбаюсь и протягиваю ей плитку.

— Ужасно хочу равиоли.

Она тоже улыбается, но ее улыбка какая-то разочарованная. Взяв у меня коробку, она достает плитку. Я осматриваюсь. Мы — на сжатом поле, супермаркет виднеется крохотной точкой вдали. Нелли ввернула газовый патрон в плитку и поставила ее на землю.

Остается надеяться лишь на то, что мы не сожжем это поле дотла. Нелли роется в карманах и вываливает на землю всякую всячину. Наконец достает зажигалку.

Она встает на колени, зажигает горелку, достает банку с равиоли, снимает крышку и ставит банку прямо на огонь. Я наблюдаю за ней, жду, пока та опрокинет горелку. Но Нелли делает все правильно. Через пару минут раздается «Кушать подано», Нелли выключает горелку, спускает рукав, переставляя горячую банку на землю. Порывшись в рюкзаке, она достает две вилки. Серебряные, с цветочным узором. Я уже хочу спросить, откуда они у нее. Но тут она говорит: «Налетай!», и я решаю, что лучше этого не знать вовсе.

Расстилаю на колючем жнивье спальник, мы усаживаемся на него и едим равиоли. С ума сойти, как же это вкусно. Выловив последнюю штучку, Нелли достает из рюкзака две банки пива, одну дает мне и чокается со мной.

— За Пита и Джорджа, щедрых меценатов!

Я чокаюсь с Нелли.

— За «Уолмарт».

Нелли глядит в сторону и пьет. Мы молчим. Потом я не выдерживаю.

— Зачем ты это сделала?

Нелли смотрит на свою банку с пивом.

— Я же тебе пообещала, что ничего не украду, поэтому я ничего не могла положить в свой рюкзак.

Я теряю дар речи. И просто смотрю на Нелли сбоку. Как она сидит и мнет в руках пивную банку — и вдруг осознаю нечто нелепое и одновременно правильное: Нелли — это особый вид людей, назовем их Нелли-люди. Они живут в Нелли-мире, в котором действуют Нелли-правила. И если не окажешься однажды в ее Нелли-мире, то никогда не поймешь ее. Если туда не попасть, то будешь идиотом, оставившим ее одну с твоим рюкзаком в «Уолмарте».

Я отпиваю глоточек. Это пиво такое горькое, что его невозможно проглотить. Я перекатываю его во рту языком — и тогда оно теряет горечь. Глотаю пиво и смотрю Нелли прямо в лицо.

— Чего я так и не пойму, — говорю я, — отчего это ты едешь со мной в Грейсленд, вместо того чтоб лететь в Японию.

Нелли вертит банку в руках.

— Тут, с тобой, просто, — произносит она, поразмыслив, — тут я не боюсь наделать ошибок.

Вряд ли это комплимент. Нелли чокается со мной.

— Мне кажется, это классно, что ты не боишься быть другой: все думают, надо быть худым, а ты толстая. Все думают, что Элвис это не круто, а ты слушаешь только его музыку. Ты хочешь в Грейсленд — и ты едешь в Грейсленд. Ты настоящая.

Я молчу.

— Погляди на меня, — Нелли показывает на себя, — я только и делаю, что стараюсь угодить другим. Дело даже не в том, чтобы быть образцом для подражания, нет, просто — не выбиваться из общей массы. Каждый день я доказываю всем, что я — не ошибка природы. Здорово, правда?

Я гляжу на Нелли.

— Я бы хотела быть тобой, — говорю я.

— И не думай, — она отворачивается, ее плечи вздрагивают.

Но я не нахожу слов, чтоб ее утешить. Мы молчим целую вечность. Потом Нелли говорит:

— В Японии точно не так здорово, — и обводит пивной банкой поле.

Я оглядываюсь. Солнце стоит совсем низко и от этого поле кажется золотым. Нелли ставит пивную банку на землю и расстилает свой спальник рядом с моим. Мы ложимся и глядим в небо. Нелли права, это здорово, по-настоящему романтично — однако я бы хотела оказаться в такой романтической ситуации с кем угодно, но только не с Нелли. С рейнджером, например. А еще лучше — с Язоном.

Я представляю, что рядом лежит Язон, и вдруг могу почувствовать его запах, тот самый запах, который я ощущала все время, пока мы ехали в автобусе. Я уже почти нагибаюсь к нему, чтобы поцеловать, и тут Нелли говорит:

— Тони переспал и с моей матерью.

— Что? — я рывком сажусь.

Нелли довольно ухмыляется.

— Он даже пытался переспать со мной. Он настоящая сволочь.

— Бред!

— Никакой не бред!

Нелли вытаскивает из-под спальника травинку и прихватывает уголком рта.

— Если желаешь знать, он просто жиголо. Не хочу и думать, сколько еще его незаконнорожденных детей живет на свете.

— Я не незаконнорожденная! Я просто его дочь!

— А, ну да, и поэтому он никогда не пробовал тебя найти, так? — Нелли покусывает травинку.

— Он ничего про меня не знал!

— Ты уверена?

Нелли ложится на бок. Я смотрю в темное небо. Тони спал с матерью Нелли. И приставал к Нелли. Я — одна из многих внебрачных детей, которые у него есть. А Нелли — женщина, которой он добивался. Может быть, ребенок, которого она ждет, от Тони? Тогда Нелли станет матерью моего сводного брата или сестры. Я поворачиваюсь к ней.

Глаза ее закрыты — она спит или делает вид, что спит. Прекрасное чувство, которое переполняло меня со вчерашней ночи, потихоньку уходит, оставляя мутное ощущение в животе. Чувство, которое говорит: ты просто жирная девчонка и всегда такой останешься. Как я могла подумать, что может быть иначе. Я ощупываю жирные складки на животе. Ах, если бы их можно было просто отрезать. Я ненавижу их. Я ненавижу это чувство, я ненавижу себя.

Я тихо плачу в спальник. Нелли храпит.

А что такого плохого в том, что Тони спит с кучей женщин? Ведь это классно, что его все хотят. Отец-сволочь все равно лучше, чем отец — жирный коллекционер железнодорожных справочников. Или нет? Я вижу папу в «Данкин Донатс», он читает и набивает рот пончиками, не глядя, что ест. Я вижу ослепительного Тони, сидящего у Фицмартинов в кресле. Вижу папу, идущего рядом со мной в торговом центре, несущего мою гитару. Сияющего от того, что ему удалось сделать меня счастливой.

— Нет, — говорю я темной ночи. — Тони мой отец. И точка.

Совсем продрогнув, я забираюсь поглубже в спальник и натягиваю его до самого носа. Подо мной что-то хрустит. Спальник узок, но я молниеносно сажусь, перекатываюсь на бок и ощупываю землю. Тут все эти мелочи, что Нелли выкинула из своих карманов. Освещаю их неллиной зажигалкой. Скрепки, резинки для волос и старые автобусные билеты Лу Бард. На одном из них что-то написано выцветшими голубыми чернилами. Я поднимаю билет и подношу к огню. «Дорогая Лу, — читаю по-английски. — Я навсегда запомню это путешествие, которое нам не суждено было совершить. С любовью, Элвис».

Солнце светит так ярко, что я слепну даже с закрытыми глазами и просыпаюсь. Переворачиваюсь на другой бок. Нелли лежит рядом и еще спит. Я пихаю ее локтем.

— Нам надо уходить. Пока не пришел какой-нибудь фермер.

Нелли кивает, выползает из спальника и встает. Мы собираем вещи и идем к шоссе. Сегодня все выглядит совсем по-другому, чем вчера ночью, как-то совсем уже не романтично. Теперь мне ясно виден супермаркет, а с другой стороны — фабрики с дымящимися черным трубами.

Выйдя на шоссе, мы кладем вещи на обочину, встаем рядом и, вытягивая руки, выставляем большие пальцы. Уже через три минуты около нас останавливается синий пикап. Из окна выглядывает пожилой мужчина в бейсболке.

— Привет, — говорю я, — вы едете в Мемфис?

Нелли отодвигает меня.

— Доброе утро! — улыбается она. — Куда вы едете?

Мужчина тоже расплывается в улыбке.

— Луисвилл, Кентукки.

— Это то самое направление! — говорю я и поднимаю наши рюкзаки. Нелли идет за мной.

— Никогда не говори, куда тебе надо, спрашивай, куда они едут — это самое основное правило автостопщиков!

— Но ты же сама позавчера спросила Джорджа, едет ли он в Кливленд!

— Это другое, — Нелли берет свой рюкзак.

— Почему?

— Да потому. Джордж не похотливый старик!

Я беру гитару и иду к машине. Нелли идет рядом.

— Это не похотливый старик, это приятный пожилой господин, мне кажется, он подвозил меня в Эри к Государственному парку!

Нелли закатывает глаза.

— Ну конечно… — Она забрасывает вещи в открытый багажник.

Мы садимся в пикап. Я не решаюсь посмотреть в зеркало заднего вида. Но когда мы трогаемся с места, под зеркалом что-то качается. Я приглядываюсь. Это точно она, фигурка Элвиса.

Мужчина молчит. Я снова смотрю на него в профиль: темные бачки, прошитые седыми волосками, маленькие и все же полные губы и ямочка на подбородке. Через час я решаюсь спросить.

— Это вы меня подвозили к Государственному парку в Эри?

Мужчина на секунду поворачивается ко мне.

— Нет. Я никогда не бывал в Эри. Мне больше по душе юг. Я никогда не заезжал южнее Цинциннатти.

Нелли выглядит довольной. Я долго смотрю на водителя. Это точно он! Но почему он не признается в том, что знает меня? А потом я делаю нечто необъяснимое — сама не знаю, что меня дернуло. Я достаю из кармана автобусные билеты и роняю их ему на колени.

— Ой, простите! — извиняюсь я.

Мужчина глядит на свои колени, а потом снова на дорогу. Я уверена, он прочел надпись на билете. Следя за дорогой, он отдает билеты мне.

— Они очень старые. Откуда они у тебя?

— От Лу Бард.

Водитель кивает.

— Никогда не слышал о женщине, которую бы звали Лу Бард.

Но он точно знает, что Лу Бард — женщина!

— Она очень скучает кое по кому, — я не отрываю от него глаз.

— Это грустно, — он коротко взглядывает на меня, и уголок рта его иронично дергается.

— Можно вас спросить? — Мое сердце колотится где-то в горле.

Он снова смотрит на дорогу.

— Послушай, девочка — мне надо сосредоточиться на дороге.

Нелли пихает меня локтем в бок.

— Перестань!

И я замолкаю.

Луисвилл вовсе не так красив, как его название.

Мужчина высаживает нас в центре. Глядя вслед синему пикапу, я чувствую, что упустила самый важный шанс в своей жизни.

— Куда теперь? — Нелли смотрит на меня.

Я пожимаю плечами.

— Понятия не имею.

Нелли вздыхает.

— Я хочу пить, есть и в туалет.

Я открываю портмоне.

— У меня еще осталось десять долларов, а у тебя?

Нелли достает из кармана смятую десятидолларовую бумажку.

— У меня тоже.

— Тогда давай купим что-нибудь поесть и попить и билеты до хайвея?

Нелли кивает. Мы надеваем рюкзаки и идем. Тут везде кафе и рестораны, но все они выглядят такими дорогими, что мы не решаемся войти. Мы уже замедляем ход, и тут Нелли кричит: «Вот оно!», показывая на плакат у кинотеатра. На плакате значится «Ночь „Элвиса“: получи бесплатный Элвис-пакет и выиграй билеты на Элвис-экспресс! Включая бесплатный Элвис-завтрак и ужин, шведский стол — всего за десять долларов! Невероятные цены!»

— Это оно! — радуется Нелли. Это наш туалет, наша постель, еда, питье и билет до Грейсленда!

Я смотрю на плакат.

— А если мы не выиграем? У нас не останется денег на дорогу!

— Мы выиграем, — Нелли тянет меня к кинотеатру.

Я так устала и так хочу есть и в туалет, что иду с ней.

— Давай свои деньги, — командует Нелли, когда мы подходим к кассе. И я отдаю ей последние доллары.

Кассир дает Нелли два билета и два пластиковых пакетика, в которых лежит что-то плюшевое и черное. Нелли держит эту штуку в руках и глядит на нее с отвращением.

— Это еще что такое?

— Бесплатный пакет Элвиса.

Нелли отдает мне оба пакета, берет билеты и идет к лобби. Я иду за ней. Лобби шикарно, с пестрыми, изогнутыми столами и плюшевыми креслами. В углу — буфет. «Бесплатный ужин Элвиса» — надпись на табличке. Мы подлетаем к столу. На нем множество мисочек с массой светло-желтого цвета. «Любимый банановый пудинг короля рок-н-ролла» — поясняет табличка.

— Банановый пудинг? — Нелли с отвращением глядит на мисочки. Я тоже не верю своим глазам. Но я так голодна, что мне все равно. Я накладываю в одноразовую тарелку липкую массу и ем.

Пуддинг просто ужасно сладкий и чуть-чуть отдает бананом. Нелли с интересом смотрит, как я ем, а потом тоже накладывает себе полную тарелку.

Наевшись, мы хотим пройти в кинозал, но человек у входа не пускает нас.

— Что-то не так с нашими билетами? — спрашиваю я у Нелли. Она пожимает плечами.

Человек показывает на свою голову.

— Тут кое-чего не хватает.

Мне тоже так кажется. Но он-то имеет в виду, что это у нас тут кое-чего не хватает.

— Мне очень жаль, вход только для двойников Элвиса!

Парень снова показывает на свою голову, увенчанную черным париком с длинными бачками. На носу у него огромные солнечные очки.

— Ну хорошо, — Нелли тянет меня к туалетам. Встав перед зеркалом, она достает оба пакета Элвиса из моего рюкзака, вытаскивает мохнатый парик и нахлобучивает мне на голову. Потом тянет за бачки и дает мне солнечные очки.

Я водружаю их на нос, гляжу в зеркало и вижу там кого-то в черном парике с торчащими из-под него светлыми волосами, кого-то, кому ужасно велики солнечные очки. А потом рядом появляется близнец, только из-под парика торчат не светлые, а каштановые волосы. Мы с Нелли глядим в зеркало.

— Отлично, — Нелли довольна, — ну, пошли.

На этот раз нас пускают в зал. Там сидит всего несколько человек — все в париках и солнечных очках. Мы с Нелли садимся в первый ряд. Скоро перед экраном появляется человек — тоже в парике и солнечных очках.

— Привет, люди! — кричит он в микрофон. — Привет вам, фанаты Элвиса, собравшиеся здесь, чтобы чествовать своего короля!

Публика безмолвствует.

— Привет, фанаты! — надрывается он.

— Привет! — кричу я ему в ответ.

Он кивает.

— Добро пожаловать на третью длинную ночь Элвиса!

Он делает эффектную паузу, но публика не взрывается аплодисментами.

— Мы собрались здесь, чтобы чествовать Элвиса, его фильмы, его музыку — и его еду!

Я чувствую, как банановый пудинг клокочет в животе.

— И хотя вы все — я знаю это — рады быть здесь, я точно знаю, что еще с большей радостью вы бы хотели оказаться в другом месте.

Человек в парике говорит это так, что я удивляюсь, как после каждого предложения не раздается туш. Кажется, он тоже этому удивляется.

— Вы хотите в Грейсленд! — кричит он в зал. — И знаете что? Вы поедете в Грейсленд! Двое из вас — точно! Эта милая молодая дама поможет мне решить, кто же тот счастливчик, у кого окажутся два билета на экспресс Элвиса!

Он протягивает мне ковбойскую шляпу, в которой лежат бумажки. Нелли пихает меня в бок.

— Это наш шанс! Тебе надо вытащить один из наших билетов!

Я роюсь в бумажках. Их всего пять или шесть, как тут узнать номер наших билетов! Да и честно говоря, я понятия не имею, какие номера стоят на них. Ведущий постепенно теряет терпение. Я достаю бумажку и протягиваю ему.

— И счастливчик… номер семьдесят двадцать пять!

Нелли смотрит на наши билеты. На них написано «7026» и «7027».

— Идиотка! — шипит она мне.

— Ну я же не виновата! — шепчу я в ответ.

Сидящий через несколько кресел от нас парень вскакивает и кричит от радости. Элвис со сцены идет к нему и проверяет номер билета — а потом поздравляет и протягивает выигрыш. Затем он желает всем отлично повеселиться во время длинной ночи Элвиса, и начинается первый фильм. Это «Голубые Гавайи», один из моих любимых фильмов, но я ничего не вижу перед собой.

Мы не выиграли билеты, мы не успеем в Грейсленд. Нелли совсем не смотрит на экран, и через пару минут слышен ее храп. Сначала я хочу разбудить ее, чтобы она не мешала смотреть кино, но потом замечаю, что она далеко не единственная, кто храпит. Мне кажется, что все, кроме меня, спят. В этом есть что-то странное и притягательное — сидеть в полупустом кинотеатре с крепко спящими незнакомцами и смотреть фильмы с Элвисом.

Накатывает усталость. Я уже почти заснула, как вдруг слышны слова, после которых сна уже ни в одном глазу: «Get in». Я смотрю на экран. Красавица-блондинка садится к Элвису в машину. Get in, слышу я снова, get in.

Именно так и сказал пожилой мужчина в бейсболке.

Get in. Я закрываю глаза и слышу Элвиса с экрана.

И мне чудится голос человека, подвозившего нас.

13

Следующим утром длинный стол в фойе кинотеатра заставлен термосами и тарелками с сандвичами.

— Завтрак Элвиса Пресли, — говорит Нелли и приглашающим жестом разводит руки, словно это она все приготовила.

Усталые люди уныло стоят вокруг, пьют кофе и набивают рты сандвичами. Все в париках и солнечных очках. Я смотрю на Нелли. Она еще похожа на Элвиса, хотя ее парик совсем сбился на сторону и теперь напоминает меховую шапку. Бачки торчат справа и слева, словно меховые наушники.

— Принесу тебе чего-нибудь поесть, — она идет к буфету и возвращается с картонным стаканчиком и пластиковой тарелкой, полной сандвичей. — Любимый сандвич Элвиса: жареное арахисовое масло и бананы. Приятного аппетита!

Я ставлю вещи на пол и беру из рук Нелли стаканчик и тарелку. Кофе жидкий и выдохшийся, сандвич — приторно-сладкий и жирный.

Нелли сияет.

— И чтоб без тошниловки!

— Что? — бормочу я с набитым ртом. — Чтоб без чего?

— Я знаю, что ты этим страдаешь, — Нелли озабоченно смотрит на меня, я и не думала, что ее лицевые мускулы вообще способны на такое.

— Что? — переспрашиваю я и вонзаю зубы в мерзкий сандвич, чтоб ничего больше не говорить. Нелли не отрывает от меня взгляд, а я отпиваю кофе и прячусь за стаканчиком.

— Я знаю, что ты этим страдаешь.

— Чем же? — пробиваюсь я сквозь липкую массу из жареного арахисового масла, бананов и кофе.

— Тошнотой. У тебя булимия. Я знаю.

Я стараюсь проглотить то, что у меня во рту.

— Брехня! Я только иногда хочу избавиться от еды, если съела слишком много!

— Вот это и называется булимией. Поверь мне на слово, я-то знаю на собственном опыте.

— Ты? — Если у меня немедленно не получится проглотить эту липкую гадость, она залепит мне рот так, что я больше не смогу говорить.

Больше всего мне хочется пойти в туалет и выплюнуть все это, но тогда Нелли еще больше уверится в том, что права. Я отпиваю еще кофе, сглатываю изо всех сил и наконец чувствую, как комок в горле скользит вниз.

— Да, я, — говорит Нелли, — И поверь мне: кислотой разъедает все. Желудочный сок разъедает рот и горло, все превращается в сплошную рану. Через какое-то время ты по-любому больше не можешь есть, потому что все болит. Конечно, ты все равно ешь. Ты ешь судорожно, одна судорога — десять маленьких сосисок, две упаковки чипсов и три пачки мороженого.

— Но ты же вовсе не толстая!

Нелли оглядывает меня с ног до головы.

— Ты тоже.

Я теряю дар речи. Я не толстая?

Шутит она, что ли?

— А почему же тогда ты мне об этом всегда говорила?

— Ну ты и не худышка.

Ага.

— А еще я заметила, что это твое больное место, — Нелли говорит так по-деловому, словно сообщает, сколько сейчас времени. И только ее руки мнут сандвич, от которого она еще не откусила ни кусочка.

— Больное место, — мне надо еще раз произнести это, чтоб понять, что именно она имеет в виду. — А зачем?

Странно, я говорю так же по-деловому, как и она минутой раньше.

— Не зачем. Просто так поступают люди вроде меня.

Пальцы Нелли уже почти превратили сандвич в шар.

— Люди вродё тебя, — говорю я и вижу Ульрике. «Найди ее больное место, прежде чем она найдет твое».

Я киваю. Не знаю, зачем Нелли мне рассказывает все свои профессиональные тайны — но ценю это. Это кажется абсурдом, но сейчас у меня появляется смутное ощущение, что весь мир так устроен.

— Где мое больное место? — Нелли глядит на меня с вызовом.

— Ах, Нелли.

— Ты так никогда не научишься. Где-мое-больное-место?

У нее тот самый тон, который бесит меня в моем учителе физики так, что мне от ярости приходит в голову правильный ответ.

— Ты боишься, что кто-то заметит: ты — всего лишь ты сама.

У Нелли такое лицо, что становится ясно — я попала в яблочко.

— Используй это.

— Использовать это?

Нелли снова кивает.

— Ах, Нелли.

— Ты слабачка.

— Я не слабачка, я твоя подруга, слышишь ты, идиотка!

Я выплескиваю остатки кофе ей в лицо, беру в буфете новый стаканчик и выхожу на улицу.

Только что мне хотелось разреветься, а теперь я улыбаюсь, усаживаясь на залитые солнцем ступеньки кинотеатра. Нелли и вправду думает, что я справлюсь с тошнотой. Я почти горжусь собой. И она волнуется за меня. Только вот если нам теперь придется ходить в туалет только вместе из-за того, что Нелли решит проверять, тошнит меня или нет, это может достать.

Когда я вижу выходящую из кинотеатра Нелли, то улыбаюсь еще шире.

— Антье! — кричит она и совсем растерянно озирается.

А потом садится рядом со мной на ступеньку. Секунду мы молчим.

Потом Нелли пихает меня локтем в бок.

— Я твоя подруга.

Я смотрю на нее. У нее в руках все еще шар, когда-то бывший сандвичем. Я беру его.

— Ты что, собираешься запустить его кому-нибудь в голову?

Нелли отбирает шар.

— Отличная идея, особенно если мы встретим человека, набитого деньгами. У нас осталось ровно пятьдесят пять центов.

— Ну да, — я снова беру шар, — список наших преступлений от этого длиннее не станет.

— Гм, — Нелли, кажется, не до новых преступлений. Ну нет так нет.

— А как мы доедем до Грейсленда?

Нелли пожимает плечами.

— Как обычно.

Я вздыхаю, встаю, вытягиваю руку и выставляю большой палец. Через пару минут со мной рядом оказывается Нелли.

— Как думаешь, долго мы тут простоим?

— Понятия не имею.

— Если б у нас только были деньги, чтоб доехать на автобусе до шоссе! В городе вряд ли кто остановится!

Нелли устало кивает. Сейчас она тоже чувствует, как это «стоять, битым щас». Мимо нас проезжает несколько машин, и люди в них тупо пялятся на нас. Я не понимаю, чего в нас такого странного, пока из одной машины не высовывается смеющийся тип с криками: «Эй, Элвис и Элвис, почему же вы не поете?»

Я смотрю на Нелли. На ней парик с длинными черными бачками и огромные солнечные очки. На мне тоже. Я срываю парик с головы.

— Не надо, — Нелли снова натягивает парик мне на голову. — Он прав.

— Ты с ума сошла, это ж позорище! — Я тяну парик вниз.

Нелли, качая головой, расчехляет гитару.

— Он прав. У тебя есть шляпа или что-нибудь похожее?

О нет. Я сажусь на ступеньки кинотеатра.

— Я же говорила: я никогда не играю на людях. Нелли достала мою соломенную шляпу из рюкзака и положила перед нами прямо на ступеньки.

— Почему?

— Потому, потому, потому… нипочему!

— Но ты же хочешь в Грейсленд? Так что вставай рядом со мной, играй на гитаре и пой.

— Я не могу, — не двигаюсь я с места.

— Но ты же могла там, в спортзале.

— Там все были пьяные. И было очень шумно.

Я смотрю на Нелли. Она протягивает мне руку.

Я снова не двигаюсь.

— Ну хорошо. Вот здесь, — она обводит руками пространство вокруг, — спортзал. А это, — она показывает на людей, идущих мимо и глядящих на нас, — пьяные. Они все пьяные — и я тоже.

Нелли, спотыкаясь, ковыляет по тротуару и нечленораздельно бормочет.

— Ну хорошо, хорошо, — я встаю.

Представление Нелли так позорно, позорнее всего остального — что я уже готова петь, если это ее остановит. Беру гитару и настраиваю ее.

— Готова?

— Не совсем.

Поправляю сползший с головы Нелли парик.

— Готова.

И я начинаю играть вступление к «В гетто», потому что это у меня получается лучше всего — да и песня самая жалостливая. Нелли поет за хор, и у нее здорово выходит. Как мне кажется. Только вот кроме меня так, похоже, никто не думает. После «В гетто» мы поем «Влюбляюсь», одну из любовных баллад Элвиса, которая мне не слишком нравится — но что поделать, публике надо угождать. Если эта публика есть, конечно.

Время от времени около нас останавливаются люди и дружелюбно глядят — а потом идут дальше, не кинув в шляпу ни монетки. Может быть, они все такие бедные? После седьмой песни я говорю Нелли: «Хватит» — и мы останавливаемся.

И снова садимся на ступеньки.

— В общем, придется опять топать.

Нелли кивает.

— Эй, вы чего остановились? — кричит кто-то сзади.

— Что? — я оборачиваюсь. За нами стоит владелец кинотеатра, который вчера открывал ночь Элвиса. — Пойте дальше, я никогда еще не продавал столько билетов, сколько сегодня. Вы — лучшая реклама из тех, что у меня были!

— Правда? — я вскакиваю. — Так это же здорово!

Нелли тянет меня назад на ступеньки и встает сама.

— Минуточку. Вы зарабатываете деньги на этих билетах — правда же?

— Ну да, — владелец кинотеатра чешет в затылке. — Не слишком-то и много, тут больше интереса, чем настоящего заработка.

Нелли кивает.

— Понимаю. Ну тогда мы лучше пойдем, потому что у нас, — она показывает на себя и меня, — у нас это больше заработок.

Владелец кинотеатра удивляется.

А потом засовывает руки в карманы, выпячивает живот и говорит:

— О’кей. Сколько вы хотите?

— Немного. Всего лишь два билета на экспресс Элвиса.

Я смотрю на нее. Нелли гений. Просто гений. Владельцу кинотеатра так не кажется.

— Так я же разыграл их вчера вечером!

Нелли качает головой.

— Нет, не разыграл.

— Разыграл. Вы же сами всё видели!

— Мы видели, как ты вручил билеты кому-то, да. И этот кто-то выглядел, как тип на кассе.

Владелец кинотеатра вытащил руки из карманов.

— Он твой сотрудник, — Нелли не обманешь.

Владелец совсем взопрел. Мне его даже жалко — и зачем он только перед нами оправдывается? Ему это ни к чему. А потом я понимаю, что Нелли делает то, о чем говорила мне сегодня утром: она поняла, где слабое место владельца кинотеатра, и использует это прежде, чем он поймет, где ее слабое место.

Слабое место Нелли сейчас — что ему может быть наплевать, подозреваем мы его в подделке розыгрыша или нет. Но он так занят собственным слабым местом, что ничего не замечает.

— Если никто так и не выиграл билеты — они тебе самому вовсе не нужны, — Нелли говорит это так, словно это само собой разумеется.

— Хотя… — он трет подбородок. А потом вдруг хлопает в ладоши. — Ну хорошо. Я отдам их вам. Только за это будете петь тут весь день, до отправления экспресса Элвиса!

— Отлично! — Нелли жмет ему руку так, словно он заключил сделку своей жизни.

Владелец идет в кинотеатр и возвращается с огромной табличкой в руках.

— Билеты тут, — он вручает их мне, — а это для тебя.

Он обеими руками вешает Нелли на шею табличку. Я беру ее за руку и поворачиваю к себе. «Самая длинная ночь Элвиса в мире, — написано там, — получи бесплатный Элвис-пакет и выиграй билеты на Элвис-экспресс! Включая бесплатный Элвис-завтрак в виде шведского стола!» Нелли глядит раздраженно, но ничего не говорит.

Впервые я играю не просто так, а чтобы заработать. И это намного труднее, чем я себе представляла. Приходится играть, даже если уже надоело. Приходится выглядеть так, словно ты каждую минуту счастлив стоять тут, петь и играть, даже если ты и поешь песню по пятому кругу и пальцы уже свело судорогой. Как только мы присаживаемся отдохнуть на ступеньках, из кинотеатра выходит владелец, спрашивает: «И?», и мы снова встаем, чтобы в седьмой раз спеть «В гетто». Хрипло выдохнув последнее «…a его мама плачет», я думаю, что вот-вот зареву сама.

— Распроданы!

— Что? — мы с Нелли глядим друг на друга.

— Впервые в жизни все билеты распроданы! — владелец кинотеатра бежит к нам, снимает табличку с шеи Нелли, берет у меня гитару из рук и хлопает нас по плечам.

А потом объясняет, как дойти до нужной остановки, которая, по счастью, всего в паре минут ходьбы отсюда. Напоследок он вручает мне белую коробку.

— На дорожку!

Я снимаю крышку. Коробка полна — в ней как минимум десять сандвичей с жареным арахисовым маслом и бананом, каждый аккуратно упакован в пленку. Я закрываю коробку.

— Спасибо.

Владелец кинотеатра сияет.

— Не за что, они остались со вчерашнего вечера!

Из последних сил мы плетемся с вещами по улице. Придя на место, не обнаруживаем никакой автобусной остановки. Нелли глядит на часы.

— Черт! Он отправляется через пять минут!

Я вдруг просыпаюсь. Если мы провороним автобус только потому, что не можем найти остановку, я не отвечаю за себя.

Мы бежим по улице вниз.

Ничего.

Возвращаемся.

Снова ничего. «Две минуты».

Мы заворачиваем за угол, но нигде, нигде, нигде не видно автобусной остановки. В конце концов Нелли произносит: «Экспресс Элвиса отправляется как раз в эту минуту».

Мы садимся на тротуар. Люди, проходящие мимо, смотрят назад, а какой-то человек кричит нам что-то из машины. Я даже не смотрю на него.

— Эй, вы, там! — он не унимается. — У вас билеты на экспресс Элвиса?

Я поднимаю глаза. Это никакая не машина, а автобус. И из открытой двери высовывается Элвис в красном костюме, украшенном блестками.

— Нелли! — я пихаю ее в бок. Элвис машет нам.

— У вас билеты на экспресс Элвиса?

— Да-да, у нас! — мы хватаем вещи и бежим к автобусу.

Нелли показывает наши билеты Элвису, тот внимательно рассматривает их, а потом говорит: «Добро пожаловать на борт! Вы выглядели как-то так, словно вам нужно с нами!»

Мы с Нелли садимся. Я ищу местечко — но все занято, всюду сидят люди в точно таких же париках и очках, как и у нас. Только у водителя нет солнечных очков. «Сзади — два свободных места», — говорит Элвис-водитель, и мы тащим вещи по проходу. Пара Элвисов раздраженно ворчит, ну когда же мы уже поедем, а у остальных в руках банки с пивом, и они выглядят совершенно довольными жизнью. Мы с вещами протискиваемся на наши места. Спереди кто-то протягивает нам две банки пива.

— Добро пожаловать на борт!

— Спасибо!

Нелли чокается банкой со мной.

— За будущих победителей песенного конкурса Элвиса!

— За кого?

Нелли кивает.

— За нас. Я только что решила, что нам надо принимать участие в конкурсе. Мы классно поем!

— Правда? — я отпиваю глоточек, автобус трогается с места, и я выливаю полбанки себе налицо.

Нелли смеется. Я смотрю на нее: она пролила пиво на свитер.

— Мы — две идиотки!

Я протягиваю ей платок.

— Точно! И победители конкурса песен Элвиса!

Когда я это говорю, в животе мурашки. Не представляю, как мне петь перед такой толпой. Но об этом я успею подумать и потом, когда все уже закончится.

Мы пьем пиво и закусываем сандвичами. Постепенно я привыкаю к этому вкусу — с пивом он даже ничего. Жую, глядя в окно. Нет ничего прекраснее, чем когда тебя в темноте везут куда-то, а у тебя только и дел, что разглядывать сумрачные ландшафты. В темноте даже самый уродливый уголок выглядит как-то таинственно. Я прислоняю лоб к прохладному стеклу и думаю о нас, о Нелли и обо мне, о маме и папе, о Кларе, мистере и миссис Фицмартин и о Тони. А еще о маме и Тони, о Нелли и Тони. Когда мимо проносится мерцающий и темный мир, у меня получается отстраниться и успокоиться.

Я вижу нас с гостиной у Фицмартинов: мама, Клара, Тони и я на диване, папа, Нелли и мистер Фицмартин в креслах напротив. Миссис Фицмартин входит с тортом-мороженым. Все так напряжены, словно замерли внезапно: мама отводит от лица непослушную прядь и смотрит на Тони, Тони издевательски глядит на папу, папа, подняв руки, испепеляет его своим «взглядом доцента». Нелли в ярости, а миссис Фицмартин умоляюще смотрит на Тони. Мистер Фицмартин опасливо глядит на всех. Клара тянет маму за блузку.

А потом я вижу себя — я смотрю на Нелли и поначалу не могу поверить, что и вправду гляжу на нее так: зло и одновременно с восхищением.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на настоящую Нелли рядом со мной. Она спит с полуоткрытым ртом, бачки от парика сбились ей на лицо и почти закрывают нос. Будто усы. Осторожно убираю бакенбарды — сначала левый, потом правый. Нелли порывисто вздыхает и отворачивается. Я откидываюсь в кресле и закрываю глаза.

Просыпаюсь я оттого, что кто-то трясет меня за плечо.

— Антье!

Открываю глаза. Нелли сидит и судорожно хватает ртом воздух.

— Антье! Я не могу дышать!

— Что?

Она дышит все порывистее. Обнимаю ее.

— Антье! Я задыхаюсь!

— Чепуха!

Но Нелли и вправду выглядит так, будто вот-вот задохнется. Она совсем побледнела. Я беру ее руку в свою. Боже мой, пальцы ее странно свело и согнуло внутрь, что же это?

— Не могу пошевелить руками! Антье!

Я держу ледяную руку Нелли в своей и глажу ее по спине.

— Споко-о-о-ойно-о-о! — тяну я голосом с маминых кассет по аутогенному тренингу.

К нам подходит Элвис.

— Все в порядке?

— Да! — Нелли кивает и хватает ртом воздух.

Элвис пристально смотрит на нее.

— Я бы не сказал. Давайте я спрошу водителя, может ли он остановиться у какого-нибудь ресторана фаст-фуда, ты подышишь свежим воздухом и ополоснешь лицо. Идет?

— Идет, — я киваю.

Понятия не имею, чем мы поможем Нелли, если она ополоснет лицо, но вдруг ей и вправду станет лучше на свежем воздухе. Через десять минут автобус останавливается, и Нелли почти не может встать: так она ослабела. Я поддерживаю ее, хоть это и трудно в тесном проходе.

На улице я делаю глубокий вдох.

— Десять минут, ладно? — кричит нам вслед Элвис.

— Ладно, — кричу я ему в ответ, не оборачиваясь.

У меня почти не получается удержать Нелли. Она дрожит, вся в поту и еле переставляет ноги. Дойдя до «Макдональдса», она только и успевает добраться до туалета — а потом теряет сознание и падает на пол.

14

Я стараюсь удержать ее изо всех сил, чтоб она не ударилась головой о каменный пол.

— Нелли! — повторяю я. — Нелли!

Но ее глаза закрыты, она ничего не слышит. А если она умерла?

Но на шее пульсирует жилка. Я осторожно прислоняю ее голову к двери кабинки и встаю.

— Я сбегаю за помощью, я сейчас!

Глаза Нелли закрыты, она не отвечает мне.

Иду к прилавку, куда выстроилась огромная очередь. Что они все тут делают — за полночь? Пробиваюсь к единственной открытой кассе.

— Эй! — раздраженно орут на меня люди, они кричат и ругаются, но мне не до них.

— Несчастный случай, — говорю я кассе, — несчастный случай в туалете!

Пара человек за мной смеются. Парень на кассе совсем молодой и глядит на меня так, словно задается вопросом, не новое ли это меню для экономных под названием «Несчастный случай в туалете» и как лучше пробить его.

— Вызови скорую! — ору на него.

— Скорую! — вторит он.

Боже мой, да что с ним?

— Моя подруга задыхается там!

Я сейчас схвачу его за руку и перекину через прилавок. Сзади кто-то дотрагивается до моего плеча. Я оборачиваюсь. Полная женщина в шортах и ковбойской шляпе говорит:

— Я дам сигнал из грузовика, чтоб прислали скорую. Где именно лежит твоя подруга?

Я хватаю женщину за руку и тяну к туалету. Подойдя к кабинке, мы видим, что Нелли пришла в себя. Женщина опускается рядом с ней на колени.

— Что с тобой стряслось?

— Не могу дышать, — хрипит Нелли.

Женщина выходит. Я опускаюсь рядом с Нелли на пол.

Мне кажется, скорая едет целую вечность. Я глажу Нелли по голове и рассказываю ей, как чудесно будет нам в Грейсленде, описываю дом Элвиса со всеми подробностями, хотя и видела его только в книжках.

— Вот мы входим, — говорю я, — справа — кухня. Она совсем белая. Представляешь, там стоят сахарницы, которыми пользовался сам Элвис! Мы спускаемся по лестнице и оказываемся в «Комнате джунглей». Она вся зеленая — а на одном из кресел сидит плюшевый мишка Лизы-Марии Пресли.

Нелли молчит, но глаза ее открыты и она дышит спокойнее. Я судорожно вспоминаю — что же еще я знаю про Грейсленд, в этот момент мне кажется, что пока я веду подругу по воображаемым комнатам, она не может потерять сознание. Мы уже добрались до зала, где Элвис смотрел телевизор, и тут кто-то входит в туалет.

Я поднимаю глаза. Мужчина в голубой униформе смотрит на нас.

— Это вы — несчастный случай?

— Да, — говорю я, встаю и рассказываю ему про то, что Нелли не может дышать, что она теряла сознание. Он куда-то звонит, и в дверях появляется еще один такой же, в голубом. У него в руках — носилки.

— Подвинься-ка, — он отпихивает меня, опускается на колени, спрашивает что-то у Нелли и измеряет ее пульс. Потом они поднимают ее из кабинки, кладут на носилки и выносят. Около скорой стоит Элвис из экспресса.

Он озабоченно спрашивает «Что с ней?»

Я пожимаю плечами.

— Антье! — зовет Нелли.

Я заглядываю в машину скорой через открытые дверцы.

— Я здесь!

— Антье, езжай в Грейсленд! Иначе пропустишь конкурс! И свидание с Элвисом!

Я секунду смотрю на Элвиса из экспресса. А потом прошу его вытащить наши вещи из автобуса и залезаю в машину.

— Идиотка! — говорит Нелли, как только я уселась рядом с ней.

Санитар накладывает ей на лицо кислородную маску. Поначалу я даже радуюсь, что она теперь не сможет обругать меня, а потом понимаю: Нелли потеряла сознание. Ее рука снова заледенела.

— Снимите это! — говорю я санитару, а он словно не видит, что она снова в обмороке.

Санитар зло глядит на меня и говорит, что работает здесь уже двадцать лет и не позволит какому-то там подростку указывать, что ему делать, а чего не делать, и лучше бы я пристегнулась и помолчала.

Меня и вправду кидает в сторону, так сильно, что я почти падаю на Нелли. Водитель несется как ненормальный. Я пристегиваюсь и беру подругу за руку, сведенную судорогой.

— Погляди на нее! — ору я на санитара.

Он вздыхает и говорит, что кислород еще никому не повредил, и если я сию же секунду не заткнусь, то он выкинет меня из машины.

— Нелли, — зову я. — Нелли!

Она не отвечает. Я смотрю на санитара. Тот склонился над каким-то формуляром и что-то пишет. Осторожно отстегиваюсь, наклоняюсь над Нелли и стягиваю с ее лица кислородную маску. И сразу же рука Нелли мягчеет. А потом она открывает глаза.

— Антье, — тянет Нелли.

Меня хватают за плечо и отбрасывают назад. Это санитар.

Он орет, что я буду отвечать, если что-то случится, что я вмешиваюсь в план лечения, а потом говорит что-то в рацию и секунду спустя машина останавливается.

Я вцепляюсь в сиденье. У них ни за что не получится выкинуть меня отсюда!

Задняя дверца открывается, и в машину садится второй санитар.

А потом все происходит так быстро, что я и рукой пошевелить не успеваю. Один вжимает меня в кресло, а другой что-то наматывает на меня, и вот я уже сижу, крепко спеленутая, как мумия, и пристегнутая к сиденью.

— Вот так, — санитар удовлетворенно меня оглядывает. Его напарник выходит, и мы снова трогаемся.

— Жалко, что у меня нет с собой фотоаппарата!

Я оборачиваюсь к носилкам. Глаза Нелли открыты, она смеется. Они забыли нацепить ей кислородную маску.

Увидев Нелли впервые за последние полчаса здоровой, я вдруг чувствую счастье. Такое огромное счастье чувствуешь, только сидя в смирительной рубашке, несясь в машине скорой помощи по Америке. А рядом лежит Нелли и снова может дышать.

Через десять минут машина останавливается, и санитары открывают двери. Женщина в белом халате заглядывает внутрь. Один из санитаров говорит ей что-то. Она кивает и делает записи в своих бумагах, а потом санитары выносят носилки с Нелли из машины. Дверь захлопывается снаружи.

— Подождите! — кричу я. — Я тут, внутри!

Яростно толкаюсь в кресле, стараясь освободиться. Дверь снова раскрывается, и внутрь заглядывает санитар.

— О, прости, я про тебя почти и забыл! — он ухмыляется, запрыгивает в машину, отстегивает ремень и распеленывает меня.

Освободившись, я выпрыгиваю из кресла и вылезаю наружу.

Нелли как раз завозят в больницу. Я бегу и успеваю пройти вместе с ней в двери. В руку Нелли воткнули иглу капельницы, от нее к мешку с прозрачной жидкостью тянется трубка. Носилки ставят прямо в коридоре.

— Через пару минут к вам выйдет врач, — говорит тип в голубом, а потом мы с Нелли остаемся одни в коридоре. Ну, не совсем одни — по всему коридору стоят носилки с пациентами. Кажется, многие без сознания.

Я наклоняюсь над носилками и беру руку Нелли в свою.

— Ты спасла мне жизнь, — Нелли гладит мою руку большим пальцем.

— Да ну.

Я думаю про смирительную рубашку.

— По крайней мере, они не сдали меня в психушку.

— Я бы тебя оттуда вытащила, — Нелли ухмыляется. Да уж, это очень в духе Нелли, спасать меня из переделок, в которые я бы и не попала без ее помощи.

— Знаю, — говорю я.

Врач не появился и через четверть часа.

Каждый раз, видя пробегающую по коридору медсестру, я спрашивала ее, когда же подойдет врач, и каждый раз она отвечала: «Через секунду».

Человек на носилках рядом с Нелли ужасно стонет. Но и на него медсестра не глядит. Я встаю посреди коридора, чтоб задержать какую-нибудь медсестру, заставить их наконец-то осмотреть человека с носилок рядом и привести врача для Нелли. Я только-только завидела одну из них, заворачивающую за угол и идущую в нашу сторону, как откуда-то доносится тихий слабый голос, который поет: «Как здорово, что ты родилась, а то бы нам тебя так не хватало, здорово, что мы вместе, поздравляем, именинница!»

Именинница? Я иду к Нелли и нагибаюсь к носилкам. Она показывает на левую руку. Там, под иглой, на запястье, часы и стрелки показывают двенадцать.

— Happy Birthday, — шепчет Нелли и хочет приподняться.

Я осторожно обнимаю ее, и Нелли влажно целует меня в обе щеки.

— И как ты только помнишь эту жуткую песню?

Нелли чуть заметно пожимает плечами.

— А мне она всегда нравилась, это ведь так прекрасно — сказать кому-то, как хорошо, что он есть на свете.

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не заплакать.

— Открой мой рюкзак.

Санитары сложили наши вещи у носилок. Я достаю рюкзак Нелли.

— Открой, — говорит она, — твой подарок — наверху.

Я открываю рюкзак и заглядываю в него. Наверху лежит розовая пластиковая коробка. Это Барби, думаю я сперва, но когда вынимаю ее, понимаю, что там: Элвис в гавайском стиле, с гитарой и цветочной гирляндой на шее.

— Спасибо! — говорю я.

— Я его достала в «Уолмарте». Он тебе нравится? Смотри, он даже умеет петь по-настоящему!

Я вытаскиваю Элвиса, чтоб не задумываться о том, что она имеет в виду под «достала в „Уолмарте“». Вытащить куклу из коробки ужасно трудно, и непонятно, на что пошло больше пластмассы — на саму куклу или на упаковку. В конце концов у меня получается. Под гавайской рубашкой спрятана кнопка. Я нажимаю на нее, и Элвис тут же поет жестяным голосом песню «Голубые Гавайи». Нелли тихо подпевает ему, и я не могу удержаться и начинаю петь тоже, нажав кнопку второй раз.

На наше пение приходит наконец медсестра. Она говорит нам, чтоб мы вели себя потише, потому что больные хотят спать. Мне очень хочется ей сказать — обратите же наконец внимание на то, что больные кругом стонут и корчатся от боли, но я не решаюсь.

— Моей подруге срочно нужен врач, — говорю я вместо этого. Медсестра коротко кивает и идет дальше.

Конечно, никакой врач не приходит. Но она хотя бы приглушает неоновый свет — наверное, в коридоре настало время спать.

Как уютно. Я приношу стул из приемной в конце коридора, сажусь у носилок Нелли и держу ее руку. Нелли улыбается, потом отворачивает голову и закрывает глаза. Секунду я думаю, что она снова потеряла сознание, но потом слышу знакомый храп.

— Что с ней?

Передо мной возникает врач в белом халате. Нелли открывает глаза. Я протягиваю врачу руку:

— Антье Шрёдер.

Врачу приходится с трудом высвободить свою из кармана халата, он коротко и вяло пожимает мою руку и говорит «Майерс». Кажется, ему всего восемнадцать. Я рассказываю, как могу, что случилось с Нелли, он измеряет ей давление, светит в глаза, ощупывает живот и достает из кармана шприц, чтоб взять у Нелли кровь на анализ.

— Типичный случай гипервентиляции, — говорит он мне, и это значит, что в крови слишком много кислорода, кровь быстро окисляется, и организм защищается от этого обмороком, чтоб остановить новый приток кислорода.

Потом врач говорит, что придет еще, когда будут готовы результаты анализов.

Я вспомнила, как иногда говорила о Кларе: «Вот она гипервентилируется», когда та бесилась. Клара тогда становилась совсем бешеная, хотя мы и понятия не имели, что такое настоящая гипервентиляция.

Теперь-то я знаю.

Врач приходит час спустя, и Нелли уже спит.

— Всё в порядке, — говорит он, — с медицинской точки зрения всё нормально.

Я спрашиваю у него, почему же Нелли тогда было так плохо.

— У нее стресс? — спрашивает врач.

Я киваю.

— Из-за беременности.

Врач внимательно глядит на меня.

— Ее мать беременна?

— Нет, она сама беременна.

Врач читает что-то в своих записях и качает головой.

— Нет, она не беременна. Мы обычно сразу проверяем это по анализу крови.

Потом он пожимает мне руку, говорит, что сейчас придет медсестра, которая запишет данные Нелли для счета, а завтра утром ее выпишут. Он уходит, а я смотрю на спящую Нелли и не знаю, что и думать. Неужели она придумала эту беременность? Или просто врач попался неопытный? Но ведь тест на беременность не бог весть как труден.

Нелли стонет и переворачивается на бок. Мне до зарезу хочется просто удрать, просто побыть одной. Но потом Нелли шепчет: «Антье», и я беру ее руку.

— Все в порядке, — говорю я, — ты здорова. Сейчас придет медсестра и запишет твое имя, а утром нам можно будет уйти.

Нелли вдруг широко раскрывает глаза.

— Мое имя? Антье, они же сразу позвонят моим родителям!

И это правда.

Нелли садится. Трубка от иглы к капельнице качается.

— Осторожнее!

Но Нелли не хочет быть осторожной.

— Нам надо бежать. Сейчас же!

Я пробую уложить ее на носилки.

— Мы не можем уйти, ты только что была без сознания!

— Но ты сказала, что я здорова!

— Да, но…

— Это надо убрать.

Нелли тянет пластырь, которым игла крепится к руке.

Мне плохо. Если так пойдет дальше, то уже мне придется лечь на носилки, а она сможет сидеть рядом. Нелли почти сняла пластырь.

Мимо идет медсестра, и я хватаюсь за ее халат. Она останавливается и недовольно глядит на меня.

— Что там у вас?

Я указываю на руку Нелли и говорю, что врач собирался прислать медсестру, чтоб убрать иглу, но никто пока не пришел. Сестра кивает, вытаскивает иглу из руки Нелли и идет дальше. Стоит ей завернуть за угол, как Нелли сползает с носилок.

Ее ноги касаются пола, и она тут же падает назад, едва удерживаясь на носилках.

— Вот видишь, — хочу сказать я, но вместо этого только поддерживаю ее, пока она встает, пошатываясь, достаю из груды вещей ее куртку, засовываю Элвиса в рюкзак, закидываю его на плечо, на живот привешиваю рюкзак Нелли, беру в руку гитару, под руку — Нелли и иду.

А она, покачиваясь, идет рядом.

15

Снаружи как раз восходит солнце, небо стало совсем алым — а мы стоим перед больницей.

Нелли всем телом висит на моей руке. Сколько я смогу ее продержать? Куда нам идти?

Я вдруг понимаю, что это настоящее безумие — побег из больницы. Нелли в таком состоянии, что точно не сможет отправиться в путь, у нее не получится самостоятельно пройти и трех метров. А до шоссе не меньше мили.

— Вам помочь? — перед нами человек с безумными красными волосами, одетый в больничную униформу.

— Да, — говорю я.

Он смотрит на меня.

— Чем же вам помочь?

Я уже хочу сказать ему, что мою подругу отпустили из больницы, а у ее отца сломалась машина и он не может приехать за нами, как Нелли выдает:

— Нам обязательно надо попасть в Грейсленд, у моей подруги там сегодня свидание с Элвисом Пресли.

Мужчина кивает.

— Я как раз еду в Мемфис. Могу подбросить вас. Подождите здесь, я подгоню машину.

Он уходит, а я смотрю на Нелли. Но она просто глядит перед собой с полуоткрытым ртом и молчит. К нам подъезжает огромный белый катафалк. Из окна катафалка машет рукой красноволосый человек.

— Залезайте!

Я отступаю на шаг.

— Это же труповозка!

Нелли тянет меня к машине.

— Ну какая разница, главное, что эта труповозка едет в Мемфис!

Мужчина выходит из машины, берет наши рюкзаки и гитару, открывает багажник и забрасывает их внутрь.

Если там внутри труп, я ни за что не притронусь к ним больше.

— Залезай! — красноволосый открывает переднюю дверь и приглашающим жестом указывает внутрь.

Нелли садится. Я карабкаюсь за ней.

Сидя впереди, можно почти забыть, что сидишь в катафалке.

Рядом с водителем полно места для нас с Нелли, нам обеим можно даже пристегнуться. Мужчина заводит мотор и трогается с места. Только на шоссе, когда Нелли храпит на моем плече, я решаюсь спросить его:

— А там внутри кто-нибудь есть?

Мужчина кивает. Мне совсем худо.

— А где наши вещи?

Он смеется и говорит, что там, сзади, есть отделение для венков и туда-то он и положил их.

А потом спрашивает меня, противны ли мне мертвые.

Я раздумываю. Собственно говоря, я ни разу не видела настоящего мертвеца, откуда же мне знать, противны они мне или нет?

— Все это как-то… неестественно, — говорю я.

Мужчина смеется еще пуще.

— Как раз это — самая естественная вещь в мире.

А потом добавляет: мы все мертвецы, только пока еще живые.

— Будущие мертвецы.

Я смотрю на него. Что он имеет в виду? Не хочет ли он сказать, что скоро превратит нас в мертвецов? Но он выглядит так безобидно в белой больничной униформе, с рыжими волосами на руках. Но вот то, что он так запросто поверил в байку про Элвиса, это странно. Я спрашиваю, верит ли он в то, что у меня свидание с Элвисом.

Он смеется. Вообще, для водителя труповозки он что-то подозрительно смешлив. И он очень симпатичный, когда смеется, на щеке, которую мне видно, у него сразу появляется ямочка.

— Это ж вовсе неважно, верю ли я — главное, что ты в это веришь.

Гм. Загадочный ответ.

А потом он говорит, что его девиз по жизни: живи сам и дай жить другим. Я едва удерживаюсь от саркастического замечания. Он говорит и говорит. Женщина там, сзади, ей было 88, она жила в доме для престарелых в Луисвилле. А теперь он везет ее в Мемфис, потому что она хотела быть похороненной в родном городе.

— Она была совсем одна, дети ее почти не навещали. Но уже скоро она встретится с родителями.

Я смотрю на дорогу и думаю, что буду навещать маму и папу в доме для престарелых. Или маму, Тони и папу. А потом кладу голову Нелли на плечо и засыпаю.

— Просыпайтесь!

Я открываю глаза.

Снаружи так туманно, что почти ничего не видно. Смотрю на часы. 11 часов утра? Так темно, что мне кажется, сейчас 11 вечера.

Мы едем по замызганной улице, застроенной низкими темными кирпичными домами, увешанными потухшей неоновой рекламой.

— Это Бил-стрит!

— Точно?

— Совершенно точно, — мужчина указывает куда-то вперед.

Там, на зеленом указателе, значится: Бил-стрит. Значит, это и вправду она.

Бил-стрит — на редкость уродливая улица, она кажется заброшенной декорацией к какому-то фильму. Во всяком случае, в 11 утра, когда так туманно, что и вовсе не рассветает.

Вся улица покрыта лужами. От одного дома остался лишь фасад, подпираемый сзади распорками. Рядом — магазинчик с вывеской «А. Шваб».

— Здесь делал покупки Элвис, — ору я.

Нелли открывает глаза.

— Что?

— Это тот самый «А. Шваб», здесь раньше покупал продукты Элвис!

Мужчина специально притормаживает у магазина. Под вывеской «А. Шваб» висят сине-бело-красные гирлянды, в витринах — шляпы и сладости.

Секунду мне кажется, что я вижу внутри пожилого человека в синей бейсболке. Но водитель прибавляет газу, и уже ничего не рассмотреть.

— Мы уже почти приехали в Грейсленд? — Нелли вдруг совсем приободрилась и нетерпеливо ерзает на сиденье.

Да, говорит водитель, только ему надо завезти труп.

— Хорошо, — Нелли кивает. А потом поддает локтем мне в бок. — Мы как раз успеваем выиграть конкурс.

Я убираю ее локоть.

— Он уже наверняка давно начался.

— Ерунда, — она улыбается и глядит в окно.

Понятия не имею, чего это она так радуется.

Я бы предпочла подольше не приезжать. Мне вдруг хочется сказать ей, что я знаю, что она вовсе не беременна, а просто ужасно хочет внимания, что я не позволю больше выставлять меня идиоткой, никогда, ни за что, но Нелли берет мою руку, сжимает ее и говорит: «У нас получилось!» Я смотрю в окно и молчу.

Прочие улицы в Мемфисе не лучше Бил-стрит. Здесь дома повыше, но тоже из темного кирпича, и поэтому кажется, что город тебя душит. А над городом висит темное, туманное небо.

Ждут ли нас в Грейсленде мама и Клара? Приехал ли папа? Впервые за много дней я думаю о том, что мой план мог не удастся. Высотные дома постепенно исчезают, мы въезжаем в район с частными домиками, у каждого из которых — деревянная веранда. У белой церкви мужчина останавливает машину. «Сейчас вернусь».

Нелли смотрит в зеркало заднего вида.

— Он вытаскивает гроб.

Я зажимаю уши.

— Не хочу и слышать об этом!

Нелли отводит мою руку от уха.

— Через час ты встретишься с Элвисом, — шепчет она.

— Ты ведь и сама не веришь в то, что Элвис жив! — отвечаю я громко.

— Я верю тебе, — говорит Нелли.

Я смотрю в сторону.

— Хотелось бы и мне сказать тебе то же самое.

Водитель катафалка возвращается с церковного кладбища, потирая руки:

— Ну, вперед, в Грейсленд!

Я смотрю на часы. Уже минуло двенадцать и я совершенно уверена, что мы всё пропустили. Ну и ладно. Мы выезжаем из города и едем по двухполосной улице, слева и справа — рестораны фастфуда и авторемонтные мастерские.

— Мы едем не туда! — шепчу я Нелли. — Куда он нас везет?

Нелли пожимает плечами. Я рассматриваю грязные рестораны и мастерские, супермаркеты и мебельные магазины и представляю, что этот тип решил с нами сделать. Он ведь такой любитель смерти и кладбищ, вдруг он похоронит нас заживо… Не могу поверить в то, что мы смогли доехать сюда, и тут, в Мемфисе, за пару километров от Грейсленда, нас закопают. Я уже собираюсь сказать ему, что в Грейсленде нас ждут родители, что я им уже позвонила и рассказала, как мы едем в катафалке госпиталя Святого Иоанна, и вдруг он заворачивает направо и говорит «приехали!».

Я оглядываюсь. Повсюду низкие бетонные павильоны, украшенные неоновыми буквами, складывающимися в «Добро пожаловать в Грейсленд».

— Но это же никакой не Грейсленд! — возмущаюсь я.

Нелли пихает меня.

— Погляди налево! — она вжимается в сиденье, чтобы я выглянула в окно.

Он и вправду тут, на другой стороне, далеко-далеко от дороги: Грейсленд.

Слезы наворачиваются на глаза — то ли оттого, что я наконец-то здесь, то ли оттого, что место моей мечты оказалось всего лишь шоссе в промышленном районе, не знаю.

— Эм-м-м, леди, — водитель откашливается, — мне и вправду было очень приятно ваше общество, но пора обратно, в Сент-Иоанн. Люди так и мрут, без остановки, понимаете ли.

— Ну конечно! — я протягиваю ему руку. — Большое вам спасибо!

Слава богу, он не знает, что еще три минуты назад я была уверена, он — извращенец и серийный убийца. И все равно я чуть-чуть краснею. Водитель пожимает мне руку и говорит:

— Нет проблем! А теперь поторопись, а то пропустишь свое свидание!

Мы с Нелли выходим, берем вещи и машем ему, пока он отъезжает.

— Хорошо, — говорю я Нелли, — куда теперь?

— Понятия не имею, — Нелли оглядывается и вдруг рывком поворачивается ко мне. — Черт!

— Что?

И прежде чем она успевает ответить, кто-то кричит: «Антье? Нелли? Антье?»

Я оборачиваюсь на голос. К нам мчится мама, держа за руку Клару. Я отбрасываю гитару и бегу к ней.

— Антье! — мама обнимает меня так крепко, как не обнимала уже лет десять или больше. — С днем рождения, — повторяет она снова и снова, — с днем рождения!

Наконец она отпускает меня, а рядом стоит Нелли с двумя рюкзаками и моей гитарой.

— Нелли! — говорит мама ей и обнимает ее почти так же крепко, как и меня, так крепко, как только можно обнять кого-то, обвешанного рюкзаками и с гитарой в руке.

Нелли, кажется, это даже нравится. Клара тянет меня за футболку.

— Антье, а где твоя жена?

О нет. В этот момент я жалею, что не купила Кларе новую розовую собаку.

А потом смотрю на Клару — на ее рыжие волосы, перевязанные бирюзовой лентой, на рептильи очки и ною:

— Она меня бросила, Клара. Мы расстались. Теперь она живет в Кливленде.

— О, — Клара потрясена, — о.

Я достаю из рюкзака пластикового Элвиса.

— Вот моя новая жена.

Клара берет Элвиса и рассматривает его со всех сторон.

— О’кей, — говорит она потом, — я назначу вам приемное время.

— А где вы забыли папу? — я поднимаю глаза на маму.

— Папу? — мама смеется. — Да, этого толстого типа с бородой, все время пожирающего пончики, ты его еще помнишь.

Я деланно смеюсь.

— Он пошел поесть.

— Слушай, Антье, — мама смотрит на меня, — вы что, вышли из катафалка?

— Э-э, нет.

Глупый ответ, но голова совершенно пустая. Мама смотрит на меня и молчит.

— Из катафалка? Но, миссис Шрёдер, нам бы никогда не пришло в голову ехать на катафалке! Это ж такая гадость! — Нелли удивленно смеется и у нее это так здорово получается, что мама тоже смеется.

— А почему вы тогда ему замахали? — Клара сдвинула рептильи очки на лоб и уперла руки в боки.

— Это называется — помахали! — ничего больше мне в голову не приходит.

— Он спросил, как проехать к кладбищу. Но мы, конечно же, не могли помочь, — Нелли сегодня — спасительница.

— Вот как, — Клара кивает.

И мама кивает — потому что кивает Клара, не задумываясь о том, что странно махать кому-то, кто просто спросил у тебя дорогу. К несчастью, мама снова вспоминает про папу.

— В этот раз он точно перегнул палку, — говорит она, — представь себе, как разозлились Фицмартины? Они теперь перестанут с нами разговаривать! А потом им вообще позвонили и сказали, что Нелли поймали в «Уолмарте» на воровстве или что-то подобное — ты можешь мне все это объяснить? — мама смотрит на меня.

Я перевожу взгляд на Нелли. Она пожимает плечами, но, кажется, очень испугана.

И не успевает мама сказать и слово, как громкий голос возвещает: «Дамы и господа, мы приглашаем вас на ежегодный конкурс песен Элвиса, который начнется через несколько минут на парковке у отеля Разбитых сердец».

— Антье! — Нелли тянет меня за рукав, а потом сует гитару в руки и говорит моей маме: — Сорри, нам надо бежать!

И тащит меня прочь.

— Антье! — зовет мама.

Я оборачиваюсь и показываю на Нелли. Когда мы смешиваемся с толпой и маму и Клару уже не видно, я смотрю вперед. Нелли ловко протискивается сквозь толпу, а я за ней.

И вот наконец мы стоим у огромного уродливого бетонного здания, на котором сверкают неоновые буквы: «Отель Разбитых Сердец». На парковке перед зданием устроили сцену, на ней тощий Элвис Пресли в блестящем костюме что-то фальшивит.

— Они уже начали, — я останавливаюсь, — все это было зря.

— Ерунда! — Нелли берет меня за руку и тащит за собой сквозь толпу к сцене.

— Отель разбитых серде-е-е-е-ец, — поет Элвис со сцены жуткой фистулой.

— Жалко, что мы опоздали, у нас были неплохие шансы.

Нелли не отвечает и тянет меня дальше.

Перед самой сценой она ведет меня вправо. На ступеньках стоит толстый человек в черной футболке, на которой написано: «Искрение Ваш, Элвис Пресли».

Нелли двигает прямо к нему.

— Мы бы хотели принять участие в конкурсе.

Он смеется, но не радостно, а раздраженно.

— Заявки закончили принимать пять дней назад, девочка.

— Но мы обязательно должны участвовать, моя подруга Антье специально приехала для этого из Германии! — Нелли выталкивает меня вперед. — Это единственный шанс в ее жизни спеть здесь.

Я грустно смотрю на толстяка — да это и не трудно, потому что мне ужасно стыдно и неловко. Он презрительно оглядывает меня.

— Ну так мне очень жаль, Антье, все должны регистрироваться вовремя, что из Германии, что с Аляски, неважно.

— Германия? — женщина со списками в руках останавливается около нас. — Ты Антье Шрёдер из Германии?

Я киваю.

— Ты у меня в списке, мы уже думали, что ты не приедешь! Элистер, пусти их!

Толстяк пропускает нас. И бормочет что-то про идиотов, которые хотят зарегистрироваться, хотя уже давно зарегистрированы, и про то, что он просто честно выполняет свою работу. Женщина проводит нас в комнату за сценой и показывает на пару деревянных скамеек, на которой сидят Элвисы всевозможных габаритов.

— Вы с собственным сопровождением? — она кивает на гитару.

Я киваю в ответ. Она ставит галочку в списке и говорит «ваш номер — 16», засовывает карандаш за ухо и уходит.

Мы с Нелли втискиваемся на свободное место около толстого Элвиса в синем костюме с блестками. Он поначалу вообще будто не замечает нас, а потом рывком поворачивается к нам и говорит:

— Вы — девчонки.

— Верно подмечено, — Нелли смеется.

Толстый Элвис поправляет бакенбарды. По щеке его скатываются капельки пота.

— Но вы же знаете, что Элвис был мужчиной.

— Вы имеете в виду, он и есть мужчина?

Я отвожу от него глаза и смотрю на Нелли. Она и вправду это сказала?

— Мы его недавно встречали.

— Ну конечно, деточка. Мы все тут его встречали.

Толстый Элвис качает головой, достает огромный белый платок и вытирает лицо. Его приклеенный бакенбард остается в платке.

— Мистер, — говорит Нелли, — вы потеряли бакенбард.

— Тебе кажется, ты суперостроумна, да, девочка? — он злобно смотрит на Нелли.

Потом глядит в платок, в котором застрял искусственный бачок, похожий на черную жирную гусеницу.

— Что же это, к чертовой матери…

— Тревор Джонс! — выкрикивает женщина со списком.

Он вскакивает, свирепо смотрит на нас и идет на сцену. Потом оттуда доносится низкий гортанный голос: «Ты свела меня с ума-а-а!»

— Да, так оно все и было! — мы с Нелли хохочем.

— Чего тут смешного? — около нас усаживается Элвис в военной форме.

Мы с Нелли переглядываемся. Кажется, на нас сейчас обозлится еще один Элвис.

— М-м-м, ничего, — отвечаю я.

Элвис смеется.

— Какого Элвиса вы будете представлять?

— Какого Элвиса?

Он кивает.

— Ну да, какого Элвиса? — он тычет себе в грудь пальцем. — Я изображаю военного Элвиса, а он, — парень кивает на Элвиса в другом углу комнаты, одетого в гавайскую рубашку и с цветочной гирляндой на шее, — Элвиса из фильмов. А вот этот, перед нами — Элвиса в самом начале.

Этот Элвис одет в черный пиджак, короткие брюки, белые носки и лаковые ботинки. Элвис в военной форме откидывается к стене.

— Если вам интересно мое мнение, то я скажу: уж слишком много Элвисов в концертных комбинезонах. Особенно в этом году — все просто забито ими. И когда они все поймут, что Элвис в концертном комбинезоне — это совершенно старомодно? Вы знаете, сколько было в мире двойников Элвиса, когда он только-только умер?

Парень напряженно глядит на нас.

— Ни одного? — говорит Нелли.

Элвис в военной форме качает головой.

— Тридцать семь по всему миру. А как вы думаете, сколько их было в девяносто третьем году?

Мы с Нелли молчим.

— Сорок восемь тысяч! Знаете, во что превратилась эта цифра в две тысячи десятом? — он задерживает дыхание. — Она превратилась, — шепчет он, — в два с половиной миллиарда двойников Элвиса! И почти все одеты в концертные комбинезоны!

Последнее предложение он почти выкрикивает, а потом придвигается к нам совсем близко.

— Хотите дружеский совет? Изображайте Элвиса в стиле госпел. Это настоящая рыночная ниша.

— Кэмдхауз, Мэтт! — выкрикивает женщина.

Элвис в военной форме встает.

— Удачи!

— Вам тоже! — говорит Нелли.

И он исчезает. Секунду спустя со сцены раздается «Muss i denn, muss i denn zum Städtele hinaus» — из «Деревянного сердца» Элвиса, припев которого тот пел по-немецки.

Я смеюсь.

— Два с половиной миллиарда двойников Элвиса! Почти каждый третий человек в мире имитирует Элвиса! К сожалению, нас с тобой лишь двое.

Нелли серьезно смотрит на меня.

— Ты хочешь сказать, тут проходит конкурс двойников? Он же называется конкурсом песен!

И хотя я утешаю Нелли, мне самой как-то не по себе. Если тут и вправду выбирают лучшего Элвиса, то мы пропали. Совсем пропали. Они закидают нас гнилыми бананами. Или еще чем похуже.

— У нас даже нет костюмов! — ноет Нелли.

— А вот и есть! — я роюсь в рюкзаке и достаю бесплатный пакет Элвиса. — Есть!

Нелли смотрит на все это скептически, но тоже достает свои очки и парик и надевает. Мы поправляем друг другу бакенбарды, и тут я вспоминаю про записку, которую мне дал Пит. Роюсь в рюкзаке и нахожу ее в самом низу, совершенно скомканную. Разглаживаю и протягиваю Нелли.

— Пой вот это.

Нелли читает.

— Что это?

— Пой, если мы это споем, то точно победим!

Нелли читает и качает головой, а потом женщина со списком выкрикивает: «Шрёдер, Антье!» Мы с Нелли смотрим друг на друга, встаем и идем на сцену.

Стоять на сцене перед сотнями людей — это то же самое, когда на тебя вдруг орет папа. Я впадаю в транс и вижу мелочи, которые совершенно не важны сейчас: к примеру, подставка для микрофона стоит чуть криво, а сцену не мешало бы подмести хорошенечко. Потом я говорю: «Вперед», беру Нелли за руку и иду в центр сцены, к микрофонам.

Кто-то протягивает мне кабель, чтобы я воткнула его в гитару. Мы с Нелли стоим у микрофонов и молчим. Странно, со стороны это всегда выглядит очень организованно — кажется, где-то сидит куча людей, которые подают музыкантам знак начинать, а на самом деле ты просто стоишь и мысленно даешь себе пинка, чтоб запеть.

Я смотрю на Нелли. У нее в руках записка Пита, она вся дрожит. Перевожу взгляд на зрителей. Они просто стоят и вовсе не выглядят недружелюбно — по крайней мере те, лица которых я могу рассмотреть, в передних рядах. Многие из них переодеты Элвисами, с бакенбардами и в солнечных очках, в костюмах с блестками, и я думаю поэтому: «Куда правильнее было бы, если бы на сцене было больше Элвисов, чем в публике, а не наоборот». И тут же вспоминаю, что сейчас-то как раз мы с Нелли те самые Элвисы, что стоят на сцене, и я ударяю по струнам.

И ничего не слышу.

Неужели гитару не подключили?

Я оборачиваюсь и вижу женщину со списком, она поднимает большие пальцы и улыбается — и поэтому я играю дальше. А потом Нелли поет. «…Я попал в ловушку, и не могу выбраться — запутался в колючей проволоке на границе…» «Статуя Свободы, неужели ты не видишь…» — подпеваю я и ныряю в песню. Я не слышу ни себя, ни гитару, но мне слышно, как поет Нелли, и этого вполне достаточно.

У нее очень красивый, чистый голос. Люди уплывают куда-то, я вижу только Нелли и слышу ее голос. Перед последней строфой я на мгновение поднимаю голову — на зрителей. Они тихо стоят, слушают и смотрят на нас.

А потом вдруг в этом море солнечных очков и чубов «под Элвиса» я вижу пожилого мужчину в синей бейсболке.

— Мистер Пресли! — кричу я. — Мистер Пресли!

— Ага, вот он я! — кричат Элвисы в зале, кто-то смеется.

А остальные молча смотрят на сцену. Нелли закончила петь. Мужчина растворяется в толпе.

— Мистер Пресли! — кричу я. — Мне очень надо с вами поговорить, вы… вы очень нужны мне!

Потом сую Нелли в руки гитару и спрыгиваю со сцены.

Падаю, поднимаюсь, проталкиваюсь сквозь толпу у сцены. Люди не хотят посторониться, они толкают меня и ругаются, когда я наступаю им на ноги. Но мне во что бы то ни стало надо туда, за ним.

Выбравшись из толпы, я бегу со всех сил. Между павильонами, набитыми сувенирами Элвиса под завязку, и Грейслендом — широкая двухполосная улица, по ней мы ехали сюда на труповозке.

Мимо проносятся машины и грузовики, непонятно, как мне оказаться на другой стороне.

И вдруг на секунду улица оказывается совсем пустой.

Не раздумывая, я бегу. Перебегаю дорогу, и за спиной она вновь взрывается звуками.

А впереди, за коваными воротами, он — Грейсленд.

Из светлого камня, с белыми колоннами и зелеными ставнями. Точно такой же, как по телевизору. Бегу что есть сил туда. Женщина на входе словно не замечает меня.

Вбежав в дом, я на секунду задерживаю дыхание. Здесь совсем тихо, кроме меня вокруг — никого. Я знаю, на что тут можно посмотреть, знаю, что можно пойти в кинозал, в спальню матери Элвиса, в кухню, но я бегу мимо. Мне надо в Комнату джунглей. По лестнице вниз — и я в зелени: зеленый ковер, зеленые шторы, зеленые плюшевые диваны.

А на одном из диванов сидит пожилой мужчина в синей бейсболке.

— Привет, мистер Пресли, — выпаливаю я.

Он оборачивается.

— Привет, Антье.

И я просто стою и смотрю на него.

Элвис указывает на место рядом с собой. Когда я усаживаюсь на диван, он приобнимает меня.

— Добро пожаловать в Грейсленд. Что тебе предложить? Что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

Мне хочется только смотреть на него, бесконечно, на его глаза, рот, бакенбарды, на большое кольцо с печаткой на пальце.

Элвис.

— Тебе здесь нравится?

Я оглядываю зеленую комнату.

— Очень.

Элвис сияет.

— А что вы хотели мне сказать?

Он удивленно смотрит на меня.

— Сказать тебе?

— Ну я должна была приехать сюда, — говорю я.

— Ну конечно, — он убирает руку с моего плеча. — Я просто хотел у тебя кое-что спросить.

Спросить у меня? Я молчу.

— В общем, это про мою смерть. Я бы хотел вернуться.

Я киваю.

— Как ты думаешь, стоит?

Я думаю о своих одноклассниках, которые отпускали шуточки про сладенькие пончики и сладенькие песенки.

— Не знаю, — сомневаюсь я.

А потом вспоминаю о двух с половиной миллиардах двойников Элвиса, о конкурсе песен Элвиса, о соревновании по карате в честь Элвиса, о могиле Элвиса, усыпанной цветами и плюшевыми игрушками.

И понимаю, что хотя на лентах венков, лежащих на могиле и написано: «Мы скучаем по тебе», для всех поклонников стало бы настоящей катастрофой, вернись он по правде.

Я беру руку Элвиса в свою.

— Лучше не надо.

Он кивает.

— Я так и думал.

Элвис не отпускает мою руку, а только крепче ее сжимает, поэтому я решаюсь спросить.

— Зачем все это? Из-за мафии?

Он смеется.

— Мне просто было уже не справиться. Все эти турне, фильмы, фанаты. Надо было отдохнуть. Думаешь, я сделал ошибку?

Я вспоминаю, как выпрыгнула из машины в Эри.

— Нет, — говорю я, — иногда бывает так, что надо просто бежать.

Элвис снова кивает.

— Но вечно сбегать не получится.

Он смотрит на меня. Я обнимаю его и поднимаюсь.

— Спасибо.

Он машет рукой.

— Береги себя, Антье Шрёдер. You are always on my mind.

16

Не знаю, как я вернулась обратно, но теперь я снова сижу за сценой, туда доносится до боли знакомый голос. Он поет «В гетто».

Прислоняюсь затылком к деревянной стене и просто слушаю. После финального «…а его мама плачет» со сцены возвращается Язон. Сначала я только смотрю на него: как он стоит с отсутствующим взглядом, как берет чехол, осторожно зачехляет гитару, закрывает молнию — и как вдруг отпускает гитару и она падает на пол.

Язон словно забыл про нее. Он бежит ко мне и обнимает меня так крепко и так долго, как никто и никогда, кроме мамы, конечно, меня не обнимал.

А потом целует меня в губы, так быстро и легко, что я не понимаю, был ли этот поцелуй по правде. Я дрожу.

— Антье, — радуется Язон, — Антье.

Мне так хорошо, что я больше не могу этого выдержать и поэтому спрашиваю:

— Гитара разбилась?

Он отпускает меня, поднимает гитару и вытаскивает из чехла. Подставка для струн вдрызг сломана, струны безжизненно висят. Язон улыбается.

— Она была уже старая… И вообще, ничего в ней хорошего не было.

Он засовывает гитару в чехол и достает что-то из сумки.

— Happy birthday, — говорит он и подает мне завернутую в розовое коробку.

Я разворачиваю ее бесконечно долго, потому что руки дрожат. В розовой бумаге — розовая коробка, а в коробке — Элвис Пресли в гавайской рубашке.

Я представляю, как оба моих пластиковых Элвиса сидят с растрепанными Барби в костюмах для аэробики в розовом баре и потягивают пина-коладу.

У Клары теперь, наверное, получится играть в семейную терапию и без меня.

— Я знал, что тебе понравится! — Язон сияет. — Он даже может петь!

— С ума сойти, — говорю я.

И почти решаюсь поцеловать Язона, как со сцены говорят «Родители Антье Шрёдер ждут ее в ресторане Элвиса Пресли». Сначала я даже не понимаю, что это про меня, но Язон командует: «Пошли», сует мою гитару мне в руки, закидывает свою за плечо и тянет к выходу со сцены.

Маму, папу и Клару видно уже издалека, они стоят перед рестораном.

— Антье! — кричит мама, и все трое бегут ко мне.

Мама успевает первой.

— Вот ты где, мы тебя всюду искали! Вы были великолепны, ты и Нелли!

Клара машет пластиковой куклой Элвиса. Папа, задыхаясь, стоит рядом с мамой. За спиной у него гитара, и он удивленно смотрит на гитару за моей спиной. Потом подходит, обнимает и говорит: «С днем рождения!»

Мама недоумевает.

— Разве ты не поздравил ее уже сегодня утром?

Папа жует мундштук трубки.

— Поздравлений мало не бывает! — говорю я поспешно. И выталкиваю вперед Язона. — Это Язон!

— Привет, Язон, — мама протягивает ему руку.

— Хай, — говорит папа, — я папа Антье.

Мне становится не по себе. Клара сдвигает рептильи очки на лоб и смотрит на Язона.

— Антье замужем вот за кем, — сообщает она и машет перед его носом гавайским Элвисом.

— Ах, — говорит Язон и берет второго пластикового Элвиса у меня из рук. — Мне кажется, это его брат-близнец!

Клара секунду не знает, что сказать, а потом забирает куклу у Язона. Она переводит взгляд с одного Элвиса на другого.

— Нет, я думаю — они женаты!

— Точно, — говорю я.

Мама кивает на гитару у меня за плечами.

— Но я думала, твоя гитара у папы?

Я смотрю на папу. Он, как и я, тоже мучительно решает, что же сказать.

— Это мой подарок, — выпаливает он, — мой подарок Антье!

Снимает с плеча гитару и протягивает мне.

— Спасибо! — говорю я.

Мама явно злится.

— Распаковать! — вопит Клара.

Я достаю гитару из чехла. Она точно такая же, как гитара у меня за спиной.

— Тебе еще недостаточно тесно в машине, а, Вольфганг? — мама переводит взгляд с гитары на папу.

— Это на тот случай, если другая сломается! — объясняет Клара маме.

— Нет, — папа выдерживает мой взгляд. — На этой я буду играть, когда Антье согласится поиграть со мной.

Мама качает головой.

— Но ты же совсем не играешь на гитаре, Вольфганг!

По папиному лицу видно, как яростно он кусает трубку.

— Так научусь. Антье меня научит. Мы уже попробовали в дороге.

— Ой, да! — восклицаю я, и на секунду мне кажется, что я и вправду приехала в Грейсленд с папой, а он купил вторую гитару, чтобы играть со мной, что он и вправду мой папа.

— А где Нелли? — я вдруг понимаю, что ее здесь нет.

— Слушает других участников конкурса, — кажется, маму Нелли сейчас интересует меньше всего.

— А где вы ночевали в пути? — спрашивает меня она.

Мне становится не по себе.

Я пробую прочесть по папиному лицу, что же он ей рассказал.

Он складывает губы в трубочку, а потом раскрывает — что же он имеет в виду?

— Луисвилл, — пробую я.

— А, — кажется, мама довольна, — а я уж думала, вы ехали через Лондон?

Почему, интересно папа просто не заорет, что мама ни за что не способна взять на себя ответственность, что с него достаточно и он сейчас же уйдет? Почему он не делает этого в тот самый момент, когда это единственное, что нас может спасти?

А потом вдруг я слышу собственный голос.

— Понятия не имею, — ору я, — понятия не имею, где там ночевал папа, я сбежала от него в Питтсбурге, потому что он так жутко кричал на меня, потом нашла Нелли в Государственном парке, и мы с ней вдвоем поехали в Грейсленд. И я больше никогда, слышишь, никогда не позволю тебе заставить меня делать вместе с папой то, что тебе самой не хочется. Ты его жена, а не я! Он даже не мой отец, и ты переспала с Тони!

Последние слова я кричу прямо маме в лицо. Мама, замерев, смотрит на меня, а потом размахивается и бьет меня по лицу. Мы все стоим так, словно не можем поверить, что все это и вправду происходит. Мама разворачивается и уходит.

Мы молчим, а потом папа говорит:

— Может, пойдем поедим?

Я смотрю на него. А потом хохочу, так сильно, что моя щека там, где ее коснулась мама, вся горит. Язон вздыхает с облегчением.

— Ну, тогда пошли, — говорит папа, идет к белому столу, стоящему на улице у кафе, и садится.

Клара залезает мне на колени и осторожно дотрагивается пальчиком до щеки.

— Почему мама так сделала?

Я глажу ее по волосам.

— У мамы — гормональное нарушение, знаешь, такое, когда не могут слышать правду. И поэтому пускают в ход руки.

— Ага, вот как, — Клара кивает.

Папа заказывает всем сандвичи с жареным арахисовым маслом и бананами.

— Тони не твой отец! — говорит папа, когда мы все жуем. — Поверь мне.

Я смотрю на него, и он не отводит взгляд.

— Правда?

Папа кивает.

— Правда. Мне очень жаль.

Это «мне очень жаль» больно колет в сердце.

— Но у мамы же был роман с Тони?

Понятия не имею, что со мной сегодня — я просто говорю все, что думаю.

Папа снова кивает.

Мы разговариваем так, что по нашему тону Язон, наверное, думает, что мы это о погоде.

— Я думал, что потерял твою гитару, — говорит папа.

— Ты и вправду ее потерял.

— Но не так, как я подумал.

Папа держит сандвич в руке — за последние три минуты он не откусил от него ни кусочка.

Я вижу папу с надкусанным сандвичем в руке и вдруг понимаю, что это совершенно неважно, кто там мой отец.

Я Антье, Антье Шрёдер, иногда Антье-Крантье, иногда замужем за пластиковым Элвисом, иногда рыжеволосая, а иногда блондинка, иногда я дочь Тони-альфонса, а иногда — Вольфганга-любителя железнодорожных справочников.

Но всегда, всегда Антье. Я беру Язона за руку.

Через десять минут возвращается мама. Она подсаживается к нам и говорит: «Привет!» так, словно и не дала мне по роже впервые в жизни вот только что.

Странно, обычно это папа смывается и возвращается так, словно ничего и не было.

— Что это вы тут едите такое вкусненькое?

Мама смотрит наигранно-радостно на остатки наших сандвичей.

— Тони, — говорю я ей таким же радостным тоном, — переспал и с миссис Фицмартин тоже. И еще он приставал к Нелли.

Мама выглядит так, будто это я дала ей по лицу.

— Я понимаю, что ты потрясена, Антье, — говорит она потом, — но все это не имеет к тебе никакого отношения. Не стоит придумывать такие истории.

Я не успеваю ответить, потому что к нашему столу подбегает Нелли.

— Антье, — кричит она. — Антье! Мы выиграли приз за самое трогательное выступление!

Не могу поверить.

— Правда?

Нелли тянет меня за футболку.

— Пошли!

— Секундочку. Скажи ей то же, что сказала мне, — я показываю на маму.

Нелли непонимающе смотрит на меня.

— Что?

— Про Тони, твою мать и про тебя.

Нелли смотрит куда-то мимо.

— Не знаю, о чем ты. Пошли же!

— Я так и знала, — цедит мама.

Нелли тянет меня все сильнее, и я иду с ней.

За сценой нам навстречу бежит женщина со списком.

— Боже мой, наконец-то!

Мы с Нелли, спотыкаясь, вылетаем на сцену.

Сначала-то я не вижу вообще ничего, а потом понимаю, что там стоит пожилой человек в синей бейсболке.

Он что-то держит в руках и зовет нас.

Когда мы подходим, он говорит:

— Приз зрительских симпатий за самое трогательное выступление получают эти молодые дамы!

Зрители бешено аплодируют.

Мы с Нелли кланяемся.

А потом Элвис кладет мне в руку памятный значок. «Я побывала в Грейсленде и открыла Элвиса в себе», — написано на нем.

Я поднимаю глаза на Элвиса.

— Точно, так оно все и было.

Примечания

1

«Мир этому миру, семейство Фицмартинов» (англ.)

(обратно)

2

Простите, вы не видели шестнадцатилетнюю темноволосую девушку? (англ.)

(обратно)

3

Простите, вы не видели шестнадцативолосую старушку? (англ.)

(обратно)

4

Простите, вы не причесывали шестнадцатилетнюю девушку? (англ.)

(обратно)

5

Вы не слышали волосы шестнадцатилетней девушки? (англ.)

(обратно)

6

Садись (англ.)

(обратно)

7

— Добрый день! Как твои дела?

— Хорошо. Спасибо за любопытство.

— С удовольствием. Погода божественна, не правда ли?

— Божественна. (нем.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg