«Наш Артем»

Наш Артем (fb2) - Наш Артем 4919K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Львович Могилевский - Вадим Александрович Прокофьев

БОРИС МОГИЛЕВСКИЙ ВАДИМ ПРОКОФЬЕВ НАШ АРТЕМ

ПРОЛОГ

Июль, как всегда, самый жаркий месяц в столице. Для коренных москвичей, разумеется. А вот друзья Артема из далекой Австралии с удивлением поглядывают на белую рубашку апаш, в которой явился на Курский вокзал Федор Андреевич, то бишь Том Сергеев. К тому, что русские товарищи зовут его Артемом, они еще не привыкли, впрочем, как не могут привыкнуть и к московской прохладе. «Большой Том» тоже долго после возвращения из Австралии мерз в теплые, по мнению русских, денечки.

Курский вокзал никогда, ни до революции, ни после не пустовал. Артему вдруг вспомнилось, как в самом начале этого года, будучи секретарем Московского комитета партии, он решил проверить — как действуют московские вокзалы. Разруха на железных дорогах угрожала полным параличом всего хозяйства молодой Советской Республики.

У него прямо слезы навернулись, когда увидел товарный двор Александровского вокзала, поросший травой, да так буйно, что и выпавший снег не мог ее прикрыть. В депо, как в морге, — холодно, безмолвно, стужей веяло от паровозных скелетов — с них сняли все, что еще могло пригодиться для локомотивов, кое-как ковыляющих по дорогам. На Александровском вокзале и пассажиров-то не было видно. На чем и куда ехать? Запад разорен войной. На западе нет хлеба. Иное дело Курский.

Сегодня, 24 июля 1921 года, тут, на Курском, деловитая толчея, и не разберешь, кто собирается уезжать, а кто приехал. Встречающие, провожающие, просто какие-то подозрительные личности, беспризорники в экзотических лохмотьях — они обязательная принадлежность вокзалов. Но более всего мешочников. Новая экономическая политика еще не успела принести своих благотворных плодов, и в центре по-прежнему голодно. Вот и устремились на юг ходоки за хлебом. Им уже мерещится, что продналог оставил на Дону, Кубани россыпи крупчатки, пшена, на худой конец овсянки. И нет для них никаких резонов, они не верят словам. На юг! На юг! А сколько их не вернется обратно. Кто-то осядет на благодатном черноземе, кого-то унесет тиф, все еще свирепствующий в стране, а большинство возвратятся измученные, голодные и с пустыми мешками.

Обшарпанные, невесть когда крашенные вагоны, ветераны железных дорог, несут на себе и в себе ношу сверх всякой нормы, и кажется, что они и охают и скрипят не от старости, а просто от того, что взвалили на себя непомерный груз, и жалуются на тяжесть, но везут.

Не один Артем наблюдал за жизнью Курского вокзала. Рядом с ним стоял горняк из Донбасса. Плотно сжатые губы, злой прищур глаз. Артем запомнил этого пожилого шахтера по боям, когда он, Федор Сергеев, вместе с Ворошиловым выводили из-под Луганска в Царицын десятки тысяч красноармейцев, шахтеров, их жен, детей, тысячи таких же вот обшарпанных, скрипучих вагонов с оборудованием и ветхим скарбом, сотню простуженных, хрипящих паровозов. Три месяца пробивались они через белоказачий Дон, сквозь армии Мамонтова. Этот пожилой шахтер шел впереди с отрядом саперов. Сколько их погибло тогда на минах, заложенных под полотно дороги. Сколько сотен верст железных рельсов они перетаскали на своих плечах. Враги увозили рельсы. Их приходилось добывать с боями.

Иностранные гости с удивлением взирали на толпы мешочников. Правда, те из них, кто прибыл из Германии или проезжал через ее разоренные войной города, могли наблюдать и оборванных вконец бывших солдат, и целые вереницы женщин в черном одеянии, автомобили, у которых вместо каучуковых шин — подвижные металлические шарниры на пружинах, но мешочники — явление чисто российское, и, конечно, временное.

Артем хитровато поглядывал на собравшихся. Председатель ЦК профсоюза горнорабочих заготовил сюрприз.

Но вот все собрались, и Артем повел иностранных гостей через пути, к крытой платформе, на которой не было заметно пассажиров, только два милиционера прохаживались вдоль одиноко стоящего вагона. Когда подошли поближе, то многие не смогли сдержать возгласов удивления. Обычный железнодорожный вагон, только не такой облупленный, как большинство его собратьев. На крыше вагона, выдвинутая за его край, оскалилась хищная морда авиационного мотора. Пропеллер — на железнодорожном вагоне? Невиданный гибрид. В его облике есть что-то зловещее.

— Прошу, прошу, товарищи, — Артем с удовольствием наблюдал за тем эффектом, который произвел на иностранцев аэровагон. Если он не ошибается, то до такого чуда техники ни в Европе, ни в Америке еще не додумались.

А вот инженер Абаковский придумал. Вагон этот уже успели обкатать секретари ЦК. Он пробежал три тысячи километров, и все отзываются о нем с похвалой. Немного, правда, шумно, авиамотор — он и есть авиамотор, ведь если поставить глушители — упадет мощность, а значит, и скорость.

Аэровагон легко тронулся с места, наполнившись при этом каким-то ровным добродушным рокотом. Под этот шум не наговоришься, зато можно петь. И под аккомпанемент пощелкивающих, как кастаньеты, стрелок и стыков расхлябанных рельсов зазвучал «Интернационал». Задувающий из правых, открытых окон ветер уносил слова и могучую мелодию в левые окна, за которыми уже потянулись тронутые зноем московские перелески, рощи, небольшие ополья. Мелькали фигуры отдельных людей, и у всех у них было одно общее — открытый рот. И откроешь, когда мимо тебя без паровоза, без дыма мчится одинокий вагон и в уши врывается гулкий звук металлического прибоя.

Полтора года тому назад Артем по заданию ЦК партии ездил в Башкирию, налаживать помощь районам, пострадавшим от колчаковцев. Тогда от Москвы до Стерлитамака они добирались целый месяц. Стояла суровая, снежная зима. Пути занесло, и никто их не расчищал. Артем ехал санитарным поездом. Сестры, врачи, да и легкораненые по нескольку раз в день вылезали на мороз и грелись, разгребая огромные сугробы. Часто лопаты сменялись на пилы и топоры — рубили деревья, разделывали их на дрова. И так целый месяц. Трудно ему тогда пришлось, ведь он уехал из столицы еще не оправившись от тифа. Ничего, выдюжил, сказалась старая закалка. Ныне в аэровагоне до Башкирии рукой подать, если, конечно, летом.

Артем вспомнил, что он хозяин и пора приглашать к столу, перегораживающему в длину вагонный салон. Его гости сегодня встали спозаранку и, наверное, не успели позавтракать. Горячих блюд он им не предложит, а вот чай с бутербродами — вполне дорожный завтрак. Артем внезапно заулыбался, черт, как это он забыл, что в Австралии не пьют чай, там ему предпочитают превосходное пиво. Вот поглядишь на этих австралийских парней и не поверишь, что каждый из них у себя дома выпивает в день не менее двух литров пива. Они поджары, никакого тебе «пивного брюшка», не то что вот у того немецкого делегата. Артем мельком поглядел на лица австралийских друзей и с удивлением отметил, что у них нет веснушек. Австралиец без веснушек то же самое, что запорожский казак без усов. Ужель несколько дней, проведенных в Европе, стерли с их носов желтую россыпь? Нужно будет к слову поинтересоваться.

Австралия, Австралия! Он и по сей день вспоминает о ней с удовольствием. И рад воскресить былое в беседах с австралийскими товарищами, прибывшими на I конгресс Профинтерна.

Но Артем забыл об Австралии, когда на него посыпались вопросы о Туле, угольном бассейне, условиях труда в шахтах, заработках шахтеров, их быте. Конечно, он мог бы ответить на все эти вопросы, тем более что они продиктованы искренней заинтересованностью и доброжелательностью его собеседников. Но тогда зачем же он везет их в Тулу? Русская пословица относительно того, что лучше один раз увидеть, нежели сто раз услышать, тут оборачивается своей практической стороной. Конечно, если бы иностранные товарищи приехали этак лет через 5—10, его стране было бы что показать. А пока заводы еще стоят мертвые, шахты затопили подземные воды. И показывать Артем будет только людей, но людей, преображенных революцией.

Вагон начал пересчитывать стрелки, смирил свой рокот мотор, слышнее стали посвисты встречного ветра в открытые окна. Мимо проплыл входной семафор с приветливо поднятой рукой, потянулся длинный деревянный перрон, изжеванный временем, выбитый сотнями тысяч подошв, заплеванный подсолнечной шелухой.

«М-да! — подумал Артем. — Надо было все же предупредить железнодорожное начальство, хоть бы перрон подмели».

Дежурный по вокзалу так и остался стоять, как мухомор, в своей линялой красной фуражке, ему еще не доводилось видеть аэровагонов, и он растерялся. Этот вагон с пропеллером явно не намерен останавливаться, между тем дежурный не уверен, что открыт выходной семафор, и вообще странно, почему его не поставили в известность о прибытии необычного поезда? Ведь не мешочники же в нем следуют.

Тула осталась позади. Вагон снова набрал скорость. Артем подошел к правым окнам, позвал гостей — мимо проплывали рощи, ведущие в Ясную Поляну. И вдруг все заговорили разом. Льва Николаевича Толстого знали и эти рабочие парни, кое-что читали, и им было очень любопытно услышать, а что скажет о Толстом член ЦК русских большевиков? Во всяком случае, они знают о толстовской теории самоусовершенствования, непротивления злу — подобные идеи, конечно же, должны вызывать определенно отталкивающую реакцию у коммунистов. Но Толстой — это Толстой.

Артем собрался было отвечать на вопросы, когда снова послышался скрежет тормозов, а гул мотора разом стих, словно его срезали ножом. Станция Щекино. Именно отсюда гости и должны проследовать на шахты подмосковного бассейна, встретиться с горняками.

Артем выглянул в окно. Вот это здорово! Небольшая платформа станции выглядела не то что тульская. Здесь не было пассажирского перрона, утоптанная земляная дорожка — только и всего, но ее подмели, посыпали песком. Маленькое зданьице деревянного вокзальчика терялось, теснимое со всех сторон огромными пакгаузами без боковых стен — столбы да крыша, к ним вели деревянные же эстакады, и вся земля вокруг них пропиталась угольной пылью.

Сегодняшняя поездка все время наводит на воспоминания. Да и как не вспомнить о другой поездке, которую он совершил во главе делегации советских профсоюзов в прошлом году! Они направлялись в Англию с ответным визитом. От Москвы до Мурманска добрались быстро, там их уже ожидал маленький пароходик «Субботник». Поплыли. Море было неспокойное. И хотя стоял июль, за Полярным кругом — прохладно, вода окатывала палубу, поэтому все предпочитали сидеть в крохотной кают-компании. Когда подходили к причалу рыбачьего поселка Вардо, многих укачало, волна у острова была короткой, беспорядочной.

Делегация не собиралась здесь задерживаться, а застряла на две недели по милости правителей Англии и Норвегии, которые делали все возможное, чтобы затруднить советским представителям доступ в Европу. Артем помнит, что настроение у него и его подопечных было скверное. Он так и написал в Москву. И тогда пришло решение — прорываться в Европу «нахрапом». Кое-как раздобыли уголь и доплыли до норвежского порта Тронхейм. А оттуда поездом в Христианию[1]. Неделя в столице Норвегии запомнилась ему как один долгий-долгий митинг. А потом их прямо выперли из страны.

Маленький пароходик с красным флагом на рее как тореадор ярил империалистических быков. Они, например, не выпустили делегацию на берег в Гамбурге. И все же Артему удалось поговорить с рабочими Франкфурта, Эссена, Хемница, Берлина. Помнится, он тогда написал домой: «…Я чувствую себя, как свободный негр, приехавший в страну, где его черные братья — рабы». Именно так он себя и чувствовал за рубежом…

Когда аэровагон замер у земляного перрона, грянул оркестр — Артем рассмеялся и даже похлопал в ладоши. Видно, оркестранты прибыли на вокзал задолго до подхода вагона, на жаре их сморило и, спасаясь от нее, они улеглись в чахлую, подпаленную солнцем траву крошечного скверика, вся растительность которого состояла из жидких кустов желтой акации. Акация отбрасывала прореженную тень, которая к полудню была и вовсе незаметна. В общем проспал оркестр торжественный миг прибытия, не успел выскочить и встретить на перроне, поэтому первые такты звучали вразнобой.

Организаторы встречи запланировали митинг с приветственными речами, но Артем поумерил их пыл. Он-то знал, что на обратном пути, в Туле, они должны присутствовать на торжественном заседании горсовета, вот там будут много говорить и тульские ораторы, и гости. Время дорого, и Артем попросил хозяев провести гостей прямо к шахтам. Шахтам? Это, конечно, громко сказано.

Всю гражданскую войну здесь, под Тулой, уголь почти не добывался. Впрочем, в этом, 1921 году по всей стране добыто всего около 8 миллионов тонн. А наступит осень, начнется зима, и добыча резко упадет. Здесь, в Подмосковье, богатые залежи бурого угля, но никто толком до революции разработкой их не занимался, так, кустарничали понемногу.

Во время гражданской войны сюда, под Тулу, дошли деникинцы. Перед их приходом (а они так и не пробились к Туле) некоторые шахты были затоплены, шахтеры ушли в Красную Армию, и даже сегодня многих из них неведомо где носит лихая военная судьбина.

Пока Артем предавался этим невеселым мыслям, шахтеры разобрали гостей «по рукам». То тут, то там, у шахтоуправления, у невысоких терриконов собираются кучки людей, слышны отдельные слова и усердно работают руки. Артему сразу вспомнилась встреча с летчиками, только что вернувшимися из боя под Ростовом. Они, конечно, были возбуждены, о чем-то спорили, но их речь не отличалась многословием, зато ладони выделывали какие-то немыслимые выкрутасы, и, следуя за полетом ладони, летчики юлой кружились на месте, приседали, чуть ли не исполняли сальто-мортале.

А вот почему шахтеры размахались руками? Но Артем не успел задаться вопросом, ответ-то был ясен — ведь они не знают языка гостей, а гости не знают русского, вот и торжествует «кинетическая речь», как у глухонемых.

Но, как выяснилось, и хозяева, и гости превосходно понимают друг друга. Да и как не понять, ведь и те, и другие — горняки.

Когда спускались в забой, шахтный колодец оглашался разноязычными восклицаниями и единым на всех языках смехом. Конечно, показывать в подмосковных шахтах углекопам из Австралии нечего. Да они и сами это понимают. Для них не шахты главное — люди.

А советские люди им понравились, несмотря на то, что буквально на каждом шагу ставили своих гостей в тупик. Они не очень-то верили, что начальник всех шахт — сам бывший отбойщик, и, когда выдается свободная минута, он сбегает из своего управленческого кабинета, натягивает шахтерскую робу, берет фонарь, кирку — и в забой.

Дома и домишки шахтеров, покосившиеся, неухоженные, такие неприветливые снаружи, внутри были полны уюта, гостеприимства, какой-то особой душевной теплоты.

Шахтерские жены постарались. Где уж они в этот лютый, голодный год раздобыли сало, яйца, муку для пирогов, откуда на столах появились маринованные грибы — это их тайна.

Застолье грозило затянуться, Артем чувствовал, что уже устал. На его долю выпала нелегкая миссия переводчика. А ведь впереди еще очень трудный день в Туле.

Прощались с гостеприимными хозяевами по-русски. Трижды лобызались, долго трясли руки, американцы традиционно хлопали хозяев по плечу.

К Туле подъезжали в самое полуденное пекло. От раскаленных камней лучилось тепло, было душно и очень хотелось пить.

С Упы тянуло теплой сыростью, и над Тулой витало легкое марево.

Улицы города в дымке казались узкими и длинными, уходящими куда-то за горизонт.

Старенький, чахоточный автобус, дребезжа и подвывая, повез гостей в городской театр, куда уже стекались депутаты горсовета, гости с фабрик и заводов. Тульский кремль с его пятью сторожевыми башнями напоминал о древней истории города, начала которой не знали и ученые, о битвах, некогда гремевших здесь, и, как ни странно, о тульских всемирно известных самоварах и пряниках, на которых неизменно красовалось изображение кремля.

Но иностранные гости не ели тульских пряников, да и самовар был для них непостижимой машиной.

В театре духота. Артем заметил, что даже австралийцы сбросили пиджаки и готовы стянуть с себя галстуки.

После кратких приветствий на трибуну один за другим поднимались зарубежные делегаты. Артем действительно взмок, едва успевая переводить речи ораторов.

Но не в словах дело — в настроении. А оно было приподнятым и радушным. Чувствовалось, что каждое слово, сказанное от сердца, проникало в душу. Гости и хозяева желали друг другу счастья, нет, не того, которое покупается за деньги и материализуется в виде пухлой чековой книжки, счастье они понимали одинаково — оно в труде и борьбе. Разница лишь в том, что хозяева знали — они трудятся на себя, на благо своего народа, для гостей еще предстояло завоевать такое счастье. Значит, борьба, борьба за общее счастье.

Провожать делегатов пошли все, кто присутствовал в театре. Прохожие с удивлением останавливались, заметив небольшую, но дружную колонну, веселые, смеющиеся лица. Флагов не видно, и прохожие никак не могут вспомнить — какой же сегодня праздник? Впрочем, и не до праздников было в эти тяжелые, грозовые годы.

Аэровагон сразу же развил хорошую скорость. Близился вечер, а ведь предстояло проделать почти 200 километров. Инженер Абаковский, который сегодня сам вел свое детище, спешил, он знал, что ездить в темноте пока еще опасно. Многие стрелки попорчены, не работают семафоры, да и неспокойно на дорогах, говорят, пошаливают бандитские шайки, останавливают поезда, грабят. Правда, Абаковский плохо верит, что грабежи происходят так близко от столицы. Но, с другой стороны, и в Москве хватает налетчиков, а здесь пустынное полотно, редкие станции, глухие деревеньки.

Артем был немного встревожен, уж не перестарался ли Абаковский?

Прошел в рубку машиниста. Здесь рев мотора был столь оглушительным, что нечего было и думать о разговоре. Интересно все же, какая у них скорость? Абаковский понял Артема без слов, взял карандаш и на полях газеты написал «80». Конечно, это здорово, и инженера можно только поздравить, но не лучше ли вспомнить мудрую поговорку — тише едешь…

Вагон бросало из стороны в сторону, стоять было трудно. Гости прилипли к окнам, им хотелось петь, что-то кричать, размахивать руками. Обычное воздействие больших скоростей на человека. И они пели и кричали, но в гуле мотора звуки пропадали, и только смешно раскрывались рты.

Так за час одолели почти полдороги. Скоро и Серпухов, а немного не доезжая его — мост через Оку. Мелькнул верстовой столб — 105 километров до Москвы, через какой-нибудь час-полтора дома, сейчас половина седьмого, значит, в Москве они будут около восьми. Артем еще засветло сумеет развезти гостей по их номерам, потолковать относительно впечатлений.

Путевой обходчик Иван Трофимов лениво постукивал молотком по стыкам рельсов. Его участок тянется вон до того верстового столба с цифрой 104. Устал он сегодня за день, пора домой в свою будку. Ведь нужно еще наколоть дров для плиты да козу привести, она неподалеку от дома пасется. Вспомнил о козе, и засосало в желудке. Голодно они живут. Коза старая, молока от нее, что от козла, прости господи, а в доме шесть душ, и каждый день едят или просят поесть.

Занятый своими заботами, обходчик не сразу обратил внимание на далекий гул. Но когда этот гул перерос в отчетливый рокот мотора, то он невольно задрал голову. Аэроплан! Доводилось ему их повидать на германской. Он тогда в железнодорожных войсках служил и не раз наблюдал, как бомбили станции, пути, эшелоны, на них стоящие. Но странно, в блеклом вечернем небе ни облачка, ни точки — покой, а гул ширится, и идет он словно бы из-под земли.

Не добегая столба с отметкой 104, железнодорожные пути описывают крутую дугу по высокой насыпи. Обходчик привык к скрежету тормозов, машинисты на этой дуге всегда сбавляют ход. Рокот мотора тем временем уже заполнил все окрестности, и обходчику стало страшно, он один, вокруг ни души, и этот все нарастающий гул. Недолго думая, Трофимов скатился вниз с насыпи. Поднялся немного оглушенный, хотел оглянуться, и в этот момент раздался железный грохот, треск, крики и… гремящая тишина.

Аэровагона больше не существовало. Отдельно валялись колесные тележки, груда досок, обломки пропеллера, разбитые стекла. Вагон упал почему-то поперек полотна. Удар о рельсы привел к тому, что от вагона остались щепы.

И среди всего этого лежали шесть человек, окровавленных, с незрячим взглядом мертвых глаз. Еще шестеро стонали, не в силах подняться со шпал, остальные, оставшиеся невредимыми, были оглушены случившимся и стояли в растерянности, еще не осмыслив трагедии.

Погиб Артем.

Погиб и Абаковский.

На эту «трагическую и нелепую, — по словам Е. Д. Стасовой, — смерть» откликнулись не только все газеты Советской страны, не только старые большевики, соратники Артема по подполью и баррикадам, — в редакции шли письма тех, кто знал Федора с детства, знал еще там, на курской земле.

ДЕТСТВО КАК ДЕТСТВО…

Издревле курская земля сторожит заветы отцов и дедов, обычаи русской старины, седые обряды. Со времен Руси Киевской, татарского лихолетья живут здесь отважные люди и неутомимые пахари. Отвага нужна была тем, кто оборонял юго-западные рубежи государства Московского. Ну а хлеб нужен всем.

По весне закипают курские села и деревни белой пеной цветущих садов. Недаром Курщина считается центром русского садоводства.

До конца прошлого столетия не знала курская деревня иных занятий, кроме земледелия. В городах, конечно, были заводы, фабрики, мастерские, но то по городам да по крупным селениям. В деревнях же все в землю вросло. И хаты, и люди.

Но к восьмидесятым годам XIX века мало осталось земли у крестьян, мало и хлеба. Помещик же свой хлеб вывозил на сторону. Пришлось крестьянам браться за ремесло. И число сельских умельцев росло год от года.

Игрушечники и шапочники — из Новосельского уезда; в Щигровском, Корчанском, Новооскольском гнут дуги для лошадей; в Фатежском и Курском шьют попоны и одеяла, ткут скатерти, салфетки; в Гайворонском малюют иконы, киоты, до 300 тысяч в год.

Ну а те, кто не имел земли и не приохотился к незамысловатому кустарному промыслу, потянулись в поисках заработков в отход, в города.

Село Глебово Миленковской волости Фатежского уезда Курской губернии невелико. Земли у сельчан — куренка выпустить некуда, да и ремеслами оно не знаменито.

Вот и стоят заколоченные избы, а в других, обжитых, не видно мужиков, все больше старики, бабы да малые ребятишки. Мужики же шагают по городам и весям в поисках работы.

И куда только не заносит их лихая судьба. К примеру, Андрей Арефьевич Сергеев — строительный подрядчик во втором уже поколении. Еще его отец выбрался из родного села в город Луганск. Строил все, в чем надобность была: дома так дома, дороги — значит дороги, мосты возводил, да и деньги сколотил немалые.

Был Арефий кряжист, пудов на девять весом, нравом крут. В артели у него трудились односельчане. Для них Арефий и бог, и царь, и исправник.

Должник завелся, можно было бы и в суд. А толк от того какой? Что подавай мировому, что не подавай, карманы-то у должника всегда пусты. Но проучить такого все одно надобно. И Арефий берется за палку. Отмутузит как следует, перекрестит палку и отпустит молодца с миром, а палку оставит на память. И в красный угол приберет. Их там не один десяток набрался для устрашения нерадивых.

Андрей Сергеев не в отца — подряды берет с разбором. Ему не интересно просто дом поставить или там мостик через ручей перекинуть. Он долго приглядывается, нюхает и выбирает. Найдет, наконец, такого заказчика, которому надобно не дом, а причудливую хоромину соорудить. Не просто церковь о трех главах, а храм необычной архитектуры — пятиглавый, да звонница стеной отдельной вынесена, не на лестницу лазить — с земли рукой достать.

Это дело по нему. И на деньги не посмотрит, чуть ли не в убыток строит. А потому три раза богател да столько же и разорялся.

Казалось, горький опыт должен был его научить осмотрительности. Так нет, прощелыги — христовы овцы, черные монахи, вокруг пальца обвели. Он им обитель воздвиг, а они его по миру пустили. Пришлось Андрею из Екатеринослава в Среднюю Азию подаваться. А это край света. И что ждет тебя там — никому не ведомо. Вот Андрей Арефьевич и решил ехать в одиночестве, семью же свою пока к отцу в родную деревню отправил. Наголодались они, нахолодались в Екатеринославе. А Арефий на старости лет с деньжонками обратно в Глебово на покой вернулся. Пусть с внуками побалуется. В 1883 году еще один народился — Федором дед нарек. Мальчишка по всем статьям удался. Крепыш, в деда, а вот в кого такой шкодливый пошел, мать Евдокия Ивановна ума не приложит. Только ходить начал, деду покоя не дает. Зазевается старый, глядь, внук табакерку стащил или сапог запрятал. А сапог-то этот побольше Федора. Бегает так, что и не угнаться. Особливо деду. Катится колобком, да еще хохочет, постреленок. Дед только рычит в сердцах. Фуражку вслед кидает. А внука-то и след простыл.

В деревне голодно, но пятилетние сельчане народ закаленный. Они знают, что мать от себя оторвет, но сына накормит. А летом в окрестных лесах полно ягод, орехов, грибов. Рядом с Глебовом речушка. Всяк обзывает ее по-своему. Но пескарей, окуньков, красноперок в ней — предостаточно. На удочку ловить — крючки надобны, а где их взять? Зато штаны — снасть куда как надежная. А от разгневанной мамки и без штанов удрать можно. Без штанов оно даже сподручнее. Зато пескарь, испеченный в золе, — ничего на свете нет вкуснее. Вот разве краюха ржаного хлеба. Да где ее добыть до «нови»? И не каждую осень в доме бывает мука. В Курской губернии засуха — дело обычное. Федор на что уж мал, а всякий раз, когда на селе собирается крестный ход, с иконами, хоругвями, чинно шествует рядом со взрослыми, пылит босыми ногами по иссушенной зноем пашне… и просит. Просит боженьку о дождичке. Не раз бывало, соберутся у края земли тучи, где-то там за лесом гром проурчит, как разбуженный после сытного обеда цепной пес, даже по носу щелкнет крупная капля. А потом из-за синих облаков снова выкатится беспощадное солнце. Не помогает даже чудотворная икона. Ее привозили из самого Курска. Говорят, вместе с иконой приезжал и какой-то маляр. Нет, не маляр. Дед его называл художником. А что это слово значит, Федька не знает. Деда же спрашивать боязно. Намеднись подошел старый к иконам, долго-долго разглядывал святые лики, да вдруг как ахнет кулаком по ларцу, на котором распятие стояло. Христос кувырком. А он оловянный. Правая рука отскочила вместе с перекладиной креста. И Николай-угодник с гвоздя сорвался. Бабка, как увидела такое, глаза закатила и не дышит.

Федор даже сторожа соседнего барского сада не боится, а тут забился в угол, глаза закрыл: сейчас гром к-а-к гр-я-нет! Ждал, ждал, а гром не гремит. Открыл один глаз — видит, дед рукавом по угодническому лику водит, поплюет, поплюет — и снова рукавом. А на дворе все то же — выгоревшее от солнца небо и тишина.

* * *

Коробейники, офени, ходебщики — кто их не знает на Руси. С незапамятных времен, из поколения в поколение, бредут от села к селу, от деревни к деревне эти живые вестники из внешнего мира, мелкие торговцы вразнос. Короб у них тяжелый да товар в них грошовый. Иголки да нитки, косынки для баб деревенских, ленты в косы девичьи, кусок ситца, гребешки, иконки для святош и книжки сельским грамотеям да буквари для ребят. Коробейник знает все, что в волости творится, в какое село поехал исправник недоимки из мирского люда выколачивать да не предвидится ли новой войны с туркой. Офеню на селе любят, жалеют, его всегда приютят на ночь, накормят чем бог послал. Офеня и почтальон — возьмет письмецо в Погорелове, а глядишь, через недельку оно окажется у родных где-либо в Голодайке. И денег ему платить не надо, ни конверта, ни марок.

Иголки, нитки, гребни, ленты, иконки — ходкий товар, а вот книжки коробейники частенько приносят обратно к снарядившему их купцу. Не умеют на селе читать…

Офеня Яков Сухой состарился на пыльных проселках Курщины. Сначала в деревнях и селах его называли просто Яшкой, потом он стал Яковом Севастьяновичем, а когда к нему приценилось, как репей, прозвище Сухой, он не припомнит. Ныне уже за пятьдесят перевалило, а на вид и все шестьдесят можно дать. Нелегкая у него работа, да привык, сросся с коробом, словно это здоровенное лукошко часть его самого, как рука или нога. Шагая по дорогам, известное дело, жиру не нагуляешь, а он еще и от рождения был тощим, сейчас же одна кожа да кости остались. Вот и зовут Сухим, а он не обижается — не на что.

Яков, как и все его собратья по ремеслу, не очень-то жалует книжки, берет их с неохотой. Глядишь, захватил бы несколько лишних косынок да гребней — все приварок. А книжки только место занимают.

Но в последний год приметил Яков Севастьянович, что в селе Глебове на его неходовой товар непременно охотники-покупатели найдутся. И что чудно, Яков в этом селе каждого сельчанина по имени знает, знает и то, что читать-то они негоразды, а берут. Чудеса!

Как-то забрел Сухой в Глебово уже под вечер. Солнце над дальним лесом склонилось, круглое, красное, за день все свои лучи растеряло. Так и кажется, что цепляется оно за склон неба, а он покатый, гладкий, того и гляди — сорвется солнце и упадет в лесную чащобу.

На бревнах, что испокон века сохнут да мокнут у глебовской околицы, Яков заметил человек десять сельчан. Расселись как на ступеньках, а наверх мальчонку посадили. И все к нему бородами тянутся.

Яков плечами даже пожал — балуют мужики, с жары, должно, дурь в голову ударила. Подошел поближе: ну и дела! Мальчонка уткнулся в книжку и громко, нараспев читает. Прислушался — так и есть, сказка о Балде.

В прошлый раз, когда в Глебове был, книжку сказок купил у него Андрей Сергеев. Мужик основательный, грамотный, но с причудами.

Солнце последним своим бликом осветило мальчугана.

Похож он на батьку, похож. Ни дать ни взять сергеевский отпрыск. Все они ладно сбитые, кряжистые. Яков знает отца Андрея Сергеева — Арефия. Бугай. Сказывали, что однажды далеко от Глебова напали на Арефия двенадцать мужиков. Что уж у них там за счеты были — одному богу ведомо. А Арефий наутек не пустился, схватил какой-то дрын и пошел на недругов. Кому скулу набок, кому ребра пересчитал. Едва ноги унесли и сдуру — к мировому. Тот оказался ушлым крючком. Прочел жалобу да и говорит: «12 против одного — преступление, один против 12 — никакого преступления нет». Так и ушли ни с чем.

И этот постреленок — крепыш, взгляд острый, быстрый, среди взрослых сидит и не тушуется. Ему-то и всего годков пять-шесть на вид, а грамотный, гляди. Чудеса!

Яков подошел поближе, охота послушать такого мальца, нигде в иных селах подобного дива Яков не встречал. Только сел, только приготовился слушать, как в тишине сельского летнего вечера раздалось: «Федор, Федька, да где же тебя, непутевого, снова носит, иди вечерять, батька ужо браниться будет».

«Чтец» прервал себя на полуслове, загнул книгу, озорно глянул на мужиков и прямо с верхнего бревна скок на землю, не удержался, боднул Якова — тот от неожиданности громко охнул, — и был таков. Мужики засмеялись, загомонили:

— Вот ведь постреленок!..

— А как по-писаному чешет! Хват!

— У него старшой братень Егорий в школу ходит, сказывают, он и навострил парнишку грамоте.

— А что, мужики, может, Федька нам и газеты почитает, не все к длинногривому ходить. Тот, я приметил, больше о божественном рассуждает. Быть того не может, чтобы в газетах знай только о боге пеклись. Небось передергивает батюшка. Он у нас на этот счет мастак, в картишки, почитай, каждый вечер с писарем режется.

Яков слушал, не переставая дивиться. Эк, как мальчонка растревожил сиволапых. Разговорились. А в другое время из них и слова не вытащишь. Газеты читать задумали. Ну что же, в следующий раз принесет он им и газеты, да и сам послушает.

Яков тяжело вздохнул. Ни с кем он не делился своим несчастьем. Вот ходит он, книги продает, а сам-то в грамоте не силен. Когда книги берет, расспрашивает других кантюжников, которые грамотные, о чем речь-то в каждой книжице. Слушает внимательно, запоминает. А то, не приведи господи, на селе спросят, а он руки врозь!

Солнце сорвалось-таки с крутого небосклона, упало за лесом и откуда-то снизу, с земли, подсвечивает красным пламенем верхушки стволов. Пылают сосны в огнях вечернего заката…

Федору минуло пять, когда Андрей Сергеевич вызвал семью в Екатеринослав. Жалко было Федору расставаться с дедом, с речкой, с лесным привольем. Сестры и братья ревмя ревели, особенно самая старшая — Дарья. А он крепился, хотя и его пугали рассказы взрослых о жизни в городе. Как там, к примеру, по улице босиком бегать, когда улица камнем уложена — все ноги собьешь. А ему так нравится утречком по студеной росе босиком пройтись! И вообще он не знает, чем же можно в городе занять целый день.

Но оказалось, что и в городе дел хватает. Например, интересно следить, как по утрам сменяют друг друга такие разные и непохожие люди.

Рано утром по тротуарам все больше женщины идут с кошелками, корзинами — на базар, в лавки разные. Потом двинутся господа в мундирах, фуражках. Некоторые в пролетках катят. А вот фуражки поднимают редко.

В деревне не так. Там в обычай — знаком не знаком, а повстречал прохожего, будь добр, поздоровайся. А в городе чудно как-то.

Вечером, когда отгудят гудки заводов, идет работный люд. Федор спал еще, когда они на работу уходили. Обратно они едва ноги волочат, грязные, молчаливые.

Нравится Федору бродить одному. Отец день-деньской на работе, мать по хозяйству крутится, за ним приглядывает старшая сестра — Дарья. Но разве ей углядеть! Зазевается, а Федор и был таков. Отойдет подальше от дома и теперь не спешит. Интересно рассматривать витрины магазинов. Чего только там не выставлено. Вот ему бы такое ружье! Что он с этим ружьем делать будет, Федя не знает. Или вон ту книжку с картинками. Ну, хотя бы на худой конец сахарный крендель, который висит над дверями хлебной лавки. Такой и за год не съешь.

Витрины ведут Федора все дальше и дальше от дома. Вот уже и солнце клонится к земле, а Федор все разгуливает. Ему и дела нет до того, что Дарья с ног сбилась, ищет его. Не беспокоится он и о том, как найдет дорогу обратно домой — а вывески на что? По ним и придет. Он бы и еще погулял, но больно есть хочется, а вокруг то хлебные лавки, то мясные, и вразнос что-то продают.

Федору еще и шести не исполнилось, когда он, вдоволь нагулявшись по улицам, изучив их вдоль и поперек, засел дома за книгами. И словно большое окно распахнулось в ранее неведомый, загадочный мир. Теперь уже он не сказочки офенины читает. Дома, правда, книжек мало. Зато через дорогу живет Николай Дьяконов. У него отец военный врач, и книг у того полон дом. Часами можно сидеть и рассматривать. Ну и читать, конечно. Правда, часто попадаются такие, что читай, что не читай, все равно ничего не понять. Колина мама только руками всплескивает, отберет книгу, даст другую — сказки. Опять сказки! Интересно, конечно, но вот только обидно, что в сказках все больше короли, царевны да принцессы, а мужики почему-то редко попадаются. А Федор себя мужиком считает. Во всяком случае так мать называет отца и его, Федора, когда кличет их вечерять.

Николай Дьяконов горазд на всякие выдумки. Однажды они остались в доме одни. Николай достал из отцовского стола револьвер. Вот это да! Федор взял его обеими руками — тяжеленный. Хотел отдать Николаю, а револьвер как бабахнет! Право, сам выстрелил. Или это уже потом показалось? А в момент выстрела он света божьего от боли не взвидел. Пуля угодила в левую ногу. Чуть выше щиколотки. Как он теперь домой явится? Что скажет? Отец определенно отлупит, мать в слезы, и Дарочка тоже. Николай бледный, дрожит от испуга, боится поднять револьвер с пола.

Федор хотел было дождаться Колиного отца — ведь он же доктор, он знает, как кровь унять и сделать так, чтобы нога не болела. Нет, уж лучше он промолчит. И Николай не должен никому ничего говорить. А кровь, она сейчас засохнет. Сколько раз в деревне обдирал босые ноги о камни, в реке натыкался на коряги. Еще как больно было! И кровь шла. Ничего, через несколько дней заживало.

Так и рос с пулей в ноге, а дома никому ни слова. Жаловаться, хныкать он вообще не любил. Да и на кого жаловаться? Вот прошлую весну отец его ремнем отходил. А за что? За то, что с ребятами бегал на Днепр, лед пробовать. Ведь интересно — выдержит или не выдержит.

Федору казалось, что должен выдержать, река-то вон какая могучая. И лед на ней должен быть крепчайший. Только отошел от берега шагов на пять — раз, и провалился. В сапогах вода хлюпает, штаны мокрые. Почти все ребята испугались и убежали, остался лишь один настоящий друг. Он жил рядом с рекой. Зашли к нему — Федор обсушился и домой явился как ни в чем не бывало. И все же мать товарища рассказала отцу, ну тот его и отлупил. Заболел бы, тогда иное дело, есть за что лупцевать. А ведь он здоров, не простудился даже.

Андрей Арефьевич и на сей раз не разбогател, но все же сумел открыть маленький кирпичный заводик. Все здесь примитивно до крайности. Глину рабочие месят ногами. Кирпич формуют, словно булки лепят, и в печь на обжиг несут на руках.

Но какой бы ни был заводик, а ныне Андрей Сергеев — заводчик. И его сын может пойти учиться в реальное училище, даже в гимназию мог бы, но отец посчитал, что гимназия — это баловство. Из реального и в инженеры скорее выбьешься. Вот куда замахнулся отходник из села Глебова.

Федор учился охотно. Семи лет он пошел в частные подготовительные классы, а в девять держал экзамен в реальное училище.

К моменту поступления Федора в Екатеринославское реальное училище эти учебные заведения претерпели много всевозможных преобразований. К 1892 году по всей Российской империи их насчитывалось немногим более ста и обучалось в них около 23 тысяч человек. Некоторые училища имели даже свои пансионаты. За обучение нужно было платить от 25 до 70 рублей в год, исходя из «достатка родителей». Окончившие все семь классов (седьмой считался дополнительным и в него шли только те, кто собирался продолжать обучение в специальных высших учебных заведениях) могли держать экзамены в институты.

Федора очень стесняли форменная шинель, форменные брюки, форменная фуражка. Привыкший к уличной вольнице, он никак не мог приспособиться к степенному шествованию в училище и обратно домой. Ему хотелось сбросить шинель, скинуть ботинки и затесаться в мальчишескую ватагу, с азартом играющую в лапту. Куда там! Того и гляди наскочишь на инспектора, надзирателя, учителя, наконец, и не миновать беды.

Николай Дьяконов поступил в гимназию, и теперь они редко видятся, да и вообще между друзьями кошка пробежала. Традиционное соперничество гимназистов и реалистов разводило многих друзей детства. Федор втайне завидовал Николаю: тот по установившейся в гимназии традиции чуть ли не в первый день вытащил из своей фуражки железный обруч, отодрал атласную подкладку. Гимназисты-приготовишки и первоклассники могли позволить себе роскошь — мять свои форменные фуражки, таскать их в карманах, сидеть на них. Мятая фуражка считалась шиком. Реалисты решиться на такое не смели. Попробуй, появись домой в измятой, истерзанной фуражке…

Федор рано узнал, что такое хлеб, знал его цену, в отличие от гимназических маменькиных сыночков, для которых булки на кустах растут.

Часто после занятий Федор шел не домой, а к батьке в кирпичную мастерскую. Хозяйский сынок не чинился, хоть и немного ему годков, да бог ’силой не обделил, и 10-летний Федор, как мог, подсоблял рабочим. Скинет ботинки, закатает брюки — и в ящик с глиной. Ее месят ногами, долго месят, словно тесто, — пока к ногам не будет липнуть. Федор старается не отстать от взрослых. Месить трудно, едкий пот заливает лицо, ноги деревенеют, в глазах темно, но все равно он не пожалуется, не остановится, пока не объявят «перекур». Зато и награда за усердие — самому сформовать кирпич. Эта работа тоже требует сноровки. Андрей Арефьевич кирпич не продает, изготовляет только для нужд собственной артели. Кирпич не главное, главное строительные подряды, а кирпич они обжигают по мере надобности.

Инспектор Екатеринославского реального училища святошей никогда не был. И вообще считал, что излишняя набожность к лицу только кликушам да монахиням, а для мужчин она даже неприлична. Он верил, конечно, но так, для благопристойности, ну и на всякий случай. Это не мешало ему с черной завистью, каждый раз проходя мимо здания гимназии, наблюдать, как гимназисты выходят из своего божьего храма.

Именно наличие церкви при гимназии, по мнению инспектора, ставило ее в глазах екатеринославского приличного общества несравнимо выше реального училища. А если принять во внимание, что в реальном обучаются дети бог знает каких родителей, а в гимназию «кухаркиным» вход закрыт, то вообще инспектор чувствует себя каким-то парией. А ведь он дворянин и мог бы с успехом быть инспектором гимназии в Екатеринославе, да и не только, в Киеве сидят инспектора ничем не лучше его, но зато побогаче и похитрее.

Они сумели, когда нужно, «отблагодарить», и им было чем расплатиться, а вот он остался в тени — увы, ни имения, ни доходов, все в свое время папаня спустил в карты, царствие ему небесное.

Недавно архиерей подсказал, что реальное училище могло бы поставить божий храм, а деньги найдутся у купцов-толстосумов, чьи недоросли потеют над премудростями науки. Не откажут, знают, иначе их же чадам возлюбленным не поздоровится на экзаменах. И созывать их не придется, сами заявятся — любо-дорого…

Инспектор долго колебался, все же противозаконно это — требовать пожертвований на храм. Вот если бы родители действительно сами, добровольно, по своей инициативе поставили бы этот вопрос перед попечительским советом — тогда иное дело. Инспектор даже зажмурился от удовольствия — наблюдение над возведением храма поручат, конечно, ему, не директору же в самом деле с хамами рабочими пререкаться. А инспектор привык, реалисты порой такое загнут в его адрес — от биндюжников не услышишь.

Исподволь поговорил с некоторыми родителями-толстосумами. Оказалось, те с радостью. Только в один голос условие поставили, чтобы об их пожертвованиях в газете написали. Инспектор уже спит и видит, как к его рукам ассигнации прилипают, золото позвякивает в карманах.

И то ведь правда, подписной лист подписным листом, а с тем, что там записано, и поколдовать можно. Был у его отца-картежника приятель, бухгалтером работал в какой-то конторе. Лет двадцать пять проработал, и все шито-крыто. Потом попался на ревизии, уж больно беспардонно хапать стал! Этот приятель в пылу пьяной откровенности за карточным столом рассказывал:

«Поступает, к примеру, на счет конторы сумма, ну этак рублей девяносто, сто. Я, значит, чин чином квитанцию выписываю на девяносто рублей, но из нолика-то букву «рцы» делаю. А разница — она у вас на ломберном. Ха! Ха!»

Давно это было, он, инспектор, тогда сам в недорослях ходил, а все этот волшебный нолик, который оборачивается буковкой «рцы», из головы не идет.

Инспектор в который раз уже пододвигает к себе заветную папку. В ней тщательно выписаны фамилии, против каждой карандашиком паутинкой проставлена сумма. Если приглядеться, то большинство папаш облагались суммой не менее девяноста — ста рублей. Загипнотизировали эти две цифры инспектора.

Но есть одно малюсенькое «но». А вдруг, в последний момент, попечительствовать над строительством, командовать всеми средствами будет назначен кто-то иной или, не дай бог, создадут наблюдательный совет. А ведь у инспектора это строительство — последняя надежда. Скоро и в отставку, а старость-то не обеспечена! Нужно точно выбрать момент.

Андрей Арефьевич был несказанно удивлен, когда однажды утром посыльный реального училища, в котором учился Федор, постучался в дверь и, не желая переступать порога, объявил, что их благородие господин инспектор требует к себе родителя ученика второго класса Федора Сергеева.

Федор в училище, но вот уже два дня, как не является домой. К этим исчезновениям сына Андрей Арефьевич привык, а когда Федька впервой не пришел ночевать, бог знает что подумали.

Мать целую ночь глаз не сомкнула. Сестры — Дарья и Надежда — плакали. Он сам до полуночи мотался по улицам в поисках.

Утром чуть свет Федор заявился, но и, понятное дело, в этот день в училище пойти не смог после лупки, которую закатил ему отец. Оказалось же, что он напрасно выпорол сына. Федор задержался допоздна у своего ученика, и родители оставили «репетитора» ночевать.

Сначала Андрей Арефьевич не поверил, что его одиннадцатилетний Федька, шалун из шалунов, — и вдруг репетитор. И слово-то какое, натощак не выговоришь. Отец долго с пристрастием выспрашивал сына, что же он «репетирует». Оказалось, что сорванец хорошо усвоил арифметику, щелкает задачки как орехи и пишет грамотно, не в пример отцу. Но самое удивительное было то, что Федору платят за репетиторство. Сам от горшка два вершка, а вот поди же, работник, отцу готов подсобить! На семейном совете решили, что деньги, которые Федор зарабатывает уроками, должны идти целиком на него же’ Ботинки новые справить, шинельку потеплее на зиму, шапку, да мало ли чего нужно парню.

И в училище учителя им довольны.

Зачем же инспектору понадобилось видеть Андрея Арефьевича?

Пойти с утра, отложив все дела, Андрей Арефьевич не хотел и не мог. Нужно задать артели урок на день, ну а потом и у него есть своя гордость, он не собака какая-нибудь — свистнуло их благородие, а он, глядишь, на задних лапках. Но в этот день все валилось из рук Сергеева. Ни за что ни про что обругал артель — ему показалось, что и раствор жидок, и кирпич положен косо. Знал ведь, что лается напрасно, сердце срывает. В самый раз подойти бы к обиженному да и по-христиански прощеньица попросить. Ан нет, характер выдерживает. Андрей Арефьевич плюнул в сердцах, да и пошел прочь. И, только поравнявшись с училищем, сообразил, что к начальству-то, «их благородию», в рабочей робе заявится. Ну и шут с ним, с благородием. Рабочий человек и есть рабочий, и нечего ему во фраки да визитки рядиться.

Но оказалось, что в училище к этому относятся по-иному. Швейцар, невелика птица, сам небось под лестницей где-нибудь проживает в каморке, а на вид ни дать ни взять генерал. Весь в галунах, брюки с золотыми лампасами, фуражка в позументах.

Оглядел Сергеева с ног до головы и загородил дверь.

Долго пришлось Сергееву вдалбливать этой дубине, что его сын учится в училище и что инспектор вызвал к себе. Швейцар с недоверием посматривал на истерзанный, грязный пиджак посетителя, его небритое лицо, мятую фуражку.

Но все же отошел в сторону, пропустил, да еще и рукой махнул — показал, значит, как к этому инспектору добраться.

Андрей Арефьевич задержался у высоких двустворчатых дверей. По привычке отметил — дверь дубовая, сработана на славу, теперь таких не вешают, больно дороги. Приотворил. Какая-то старая крыса в пенсне, с высокой прической поредевших седовато-грязных волос вскинулась, долго и недоуменно смотрела на посетителя, даже пенсне с носа спало.

— Что вам угодно?

— Сергеевы мы, нас инспектор до себя призвал.

— А, Сергеев, постойте минутку, — крыса опасливо поглядела на грязные штаны Андрея Арефьевича, потом перевела взгляд на обитые светлым штофом стулья, дернула костлявым плечом и нырнула в дверь, тоже высоченную, дубовую, но одностворчатую.

— Проходите, — не сказала, процедила сквозь гнилушки двух передних зубов.

Инспектор, оглядев Сергеева, сесть не предложил, молча, двумя пальцами подтолкнул по зеркальной поверхности бемского стекла, прикрывавшего огромный письменный стол, подписной лист. Против фамилии Сергеева стояло «100».

— Откуда же у меня такие-то деньги?

— Э, любезнейший, хотите, чтобы сын ваш в следующий класс перешел, найдете-с!

— Это как же понять, Федька-то мой второй год в первых учениках ходит, почему бы ему в третий класс не перейти?

— Как угодно-с, как угодно, но я вас предупредил.

И как утром в артели, сорвался Андрей Арефьевич, сжал кулаки, побледнел… Инспектор в испуге откинулся на спинку кресла, схватился за колокольчик.

— Звони, звони, я из твоей облезлой крысы, что там сидит, враз мартышку сотворю. Предупредил! Посулу получить хотите — вот десятка. Не желательно, и этого не дам.

Андрей Арефьевич вертанулся на каблуках, не прощаясь, грохнул дверью и даже не заметил, что секретарша в ужасе закрыла лицо сухонькими пальчиками, готовая юркнуть под стол.

И только придя домой, поостыл немного. Напрасно он так обошелся с инспектором. Теперь и впрямь, если он хочет, чтобы Федор в третий класс перешел, придется раскошеливаться. Иначе эти буквоеды провалят сына на экзаменах — трудное ли дело?!

Федор пришел из училища какой-то притихший. Молча поел и сразу же засел за учебники. Андрей Арефьевич понял, что ему известно об инциденте, разыгравшемся в кабинете инспектора, и он почувствовал острый прилив жалости к сыну и сознание своей вины перед ним.

— Ты, Федор, того, не горюй, деньги на хабар я у людей достану, ну и ты, того, на экзаменах-то не осрамись.

— Нет, отец, никаких хабаров не нужно, а экзаменов я не боюсь.

— Ты там смотри, того, по закону божьему не срежься, а то ведь сам архиерей небось прибудет, ты же известный богохульник. Сел за стол, а лба-то не перекрестил.

Андрей Арефьевич почувствовал, как раздражение вновь овладевает им.

— Я слыхал, что вы там господину инспектору селедку в портфель засунули. Не твои ли это проделки?

— Не в портфель, — буркнул Федор и тут же осекся.

— А куда? А ну выкладывай как на духу.

— В фуражку ему положили, да я был против, уж больно жирная была селедка, жалко…

— Фуражку жалко?

— Да не, селедку!

Как ни был Андрей Арефьевич взвинчен, он в конце концов расхохотался, представив инспектора надевающим фуражку. Вот ведь сукины дети!

Федор понял — гроза миновала. Теперь можно и за книжку. Сегодня он разжился у товарища по классу «Кожаным чулком» Фенимора Купера. Обещал послезавтра вернуть. Книга же толстенная, за день не прочитаешь. А тут еще уроков назадавали! Ну, с уроками он, положим, справится быстро. Но если мать заметит, что он закрыл тетради и учебники, то обязательно или в лавку за чем-нибудь пошлет, или какую-нибудь работу по дому придумает. Нужно тихонько пробраться на чердак. Там доживает свой век старый диван, стоит он у самого слухового окна, так что света достаточно, пока не стемнеет, никто ему не помешает…

Весна подобралась незаметно. Быстро пролетели апрель и половина мая. В классах душно, а откроешь окна — нет сил высидеть за партой. На улице гомон, стучат по булыге телеги, ругаются возчики, воробьи с весной словно обрели двойные голоса, дерутся на кучках овса, просыпавшегося из лошадиных торб. Они до того осмелели, что не разлетаются, когда к овсу, с видом хозяев, припожалуют голуби. Хватают зерна из-под самого клюва разъевшихся сизарей. На Днепре баржи, буксиры. То и дело слышны их сиплые гудки. Где тут усидишь! А батюшка, знай, талдычит тебе Ветхий завет: «Аврааму обещано, что за сохранение им истинной веры от него произойдет многочисленное потомство…»

Вот и запоминай все потомство поименно, и кто там в каком родстве состоит.

Федор с трудом отрывается от окна. Он не забыл слов отца, что на экзаменах по закону божьему будет присутствовать архиерей и уж инспектор из кожи вон вылезет, чтобы завалить первого ученика — Сергеева.

И как бы вторя этим невеселым мыслям, за весенним, улыбчатым окном заунывно всхлипнули церковные колокола. Вороны словно только и дожидались этого благовеста. С воплем покинули они насиженные ветки и, тяжело взмахивая крыльями, собрались в стаи. Пронзительное карканье успешно соперничало с благолепием колокольного звона.

День был испорчен. Федор, придя домой из училища, забился в свой угол и до вечера листал учебники старшего брата; прочел главы Ветхого завета, которые они еще не проходили. Такие срывы настроения были редким явлением у всегда жизнерадостного мальчишки, подвижного, шаловливого, но когда с ни случались, то почему-то чтение малопонятных книг его успокаивало.

Потом Федор с удивлением обнаруживал, что, не понимая текста, он запоминал его и мог цитировать наизусть, хотя и не всегда знал, из какой книги этот текст.

И вот настала пора экзаменов.

Федор вновь по нескольку дней пропадал у однокашников, вновь вошел во вкус репетиторства. Он не боялся за свои знания, но закон божий его страшил. Инспектор злопамятен. И если он ничего не понимает в других науках и помалкивает на экзаменах, то на законе, как рассказывали старшеклассники, расходится вовсю.

Но еще до этого экзамена весь класс, в котором учился Федор, чуть было не получил осеннюю переэкзаменовку. И, что обидно, по арифметике, которую Федор так превосходно знал. Но дело было не в его знаниях. Небольшая группа учеников, постоянно неуспевающих по этому предмету, решила изготовить «неуловимую шпаргалку», не предупредив об этом весь класс.

В день экзамена Федору нездоровилось — видно, перекупался и пережарился на солнце. Погода все эти дни стояла знойная, заниматься в душных комнатах было невмоготу, и Федор предложил своим «ученикам» перебраться на берег Днепра. Конечно, он понимал, что его товарищи рискуют срезаться при таком способе подготовки. Днепр начисто лишал их чувства благоразумия. Но и дома не лучше.

Сегодня же он с тревогой следил за ответами приятелей. Пока все шло благополучно. Учитель вызывал по алфавиту, до буквы «С» было еще далеко. Наблюдая за товарищами, Федя невольно приметил, что самые отчаянные двоечники, целый год неуспевающие по арифметике, отвечают уверенно, бойко пишут на доске примеры. «Здорово подготовились», — подумал Федя. Впереди него сидел один из самых неуспевающих. Он уже вытянул свой билет и теперь, усиленно сопя, что-то царапал на бумаге, поминутно отрываясь, приподнимаясь над партой, заглядывая в окно.

«Что он там высматривает?», — заинтересовался Федор и тоже поглядел в окно. Ничего особенного. Знакомая улица, ломовые телеги стучат по камням, прохожие на противоположном тротуаре, и все залито солнцем. Улица горбится, сбегает вниз к реке, и из окна училища видны только крыши — как жирный пунктир с вкрапленными в него точками труб. Тоже знакомо. Федор потерял интерес к улице. В это время к доске пошел отвечать еще один двоечник.

С первой задачкой он справился лихо, но на второй запнулся.

— Ну, что же ты, Ерошкин?

— Господин учитель, вы же знаете, что я плохо вижу, разрешите подойти к окну, наверно, я не так списал условие.

— Подойди, — учитель недоуменно пожал плечами. Он, конечно, знал, что у Ерошкина плохо со зрением и к тому же недавно в драке на перемене ему разбили очки, а новые еще не были куплены.

Федору стало жалко Кольку Ерошкина, «очкарика». «Срежется, обязательно срежется. Как бы ему подсказать?»

Между тем Ерошкин подошел к окну, встал так, чтобы учителю не было видно его лица… и чуть не свесился через подоконник.

— Ерошкин, это что еще такое?

— Жарко, господин учитель!

— А ну марш к доске!

Ерошкин еще раз глянул в окно и уверенно подошел к доске. Его словно подменили. Он быстро написал условие задачки и, не задумываясь, тут же решил ее. Учитель удивленно рассматривал ученика, словно видел его впервые. А может быть, и правда духота так влияет на учеников, а глотнул свежего воздуха и, пожалуйте, решил задачку безупречно.

Учитель подошел к окну. Действительно, здесь дышалось легче.

— Господин учитель!

— Ну, что там еще?

— Господин учитель, разрешите отвечать без подготовки?

Федор Сергеев стоял за партой бледный, пот стекал со лба тонкими струйками.

— Ну, иди, Сергеев, коли ты такой храбрец, бери билет и отвечай.

Класс затаился. С ума сошел Федька! Без подготовки? Это все от жары. Федор вытащил билет, прочел и облегченно вздохнул. Повезло, билет попался нетрудный. Хотя он и на трудные вопросы готов отвечать. Только бы учитель оставался за столом.

Первая задачка. Учитель проверил, ничего не сказал. Вторая. Краем глаза Федор увидел, как в журнале против его фамилии появилась жирная пятерка.

— Господин учитель, разрешите идти?

— Молодец, иди!

Федор пулей вылетел из класса. У дверей толпились учащиеся из тех, кто уже успел сдать экзамен.

— Ну как?

— Дурачье! Скорее тряпку — и за мной.

Федор бросился в соседний класс. Слава богу, тряпка на месте. Ну чего эти остолопы медлят, ведь стоит учителю снова подойти к окну!.. Федор схватил тряпку — и на улицу. Редкие прохожие в испуге сторонились, когда мимо них проносился реалист с тряпкой в руке. Федор добежал до невысокого домика. Каждый день он проходит мимо него, когда спешит в училище и когда не торопясь возвращается домой. Дом ничем не примечателен, разве только тем, что в нем никто не живет. Окна заколочены крест-накрест потемневшими от времени досками. Федор знал, что у черного крыльца дома есть лестница на крышу. Но прежде чем взбираться по лестнице, Федор подбежал к заброшенному колодцу. Хорошо, что он не пересох и старая бадья болтается на полусгнившей веревке. Быстро бадью в колодец, ему не нужно ее наполнять до краев, лишь бы тряпку смочить. Вот теперь и на крышу.

Лестница подозрительно скрипит, трухлявые ступени вот-вот развалятся под ногами. Федор уцепился за край ската. Хозяева, видать, зажиточными были — крыша железная. Краска на ней пооблупилась. Взобравшись на крышу, Федор перевел дух.

Ловко придумали, ироды!

С улицы не видно, что вся крыша исписана крупными цифрами. Тут и таблица умножения, и типовые примеры решения задач. А с крыши, если запрокинуть голову, хорошо видно окно их класса. Вот она, разгадка уверенных ответов вечных двоечников. Вместо того чтобы учить арифметику, они несколько дней трудились на крыше. А если бы заметил учитель? Виновных бы искать не стали — весь класс виноват, всему классу переэкзаменовку на осень. Ну и отлупит же он этих лентяев!

Федор быстро затер цифры.

Только успел закончить, услышал, как кто-то взбирается по лестнице.

— Ты зачем стер? — Перед Федором стоял, держась за край крыши, второгодник Онищенко.

— Дурак! А если бы учителя заметили?

— Сам дурак! Учителя дураки!

— Слезай на землю, поговорим, — Федор подошел к лестнице. Вид у него был воинственный. И здоровяк Онищенко, только что собиравшийся схватить Сергеева за ногу да проучить — пусть сверзится с крыши, — невольно подался назад. Раздался треск. Гнилая ступенька не выдержала, и Онищенко, взмахнув руками, рухнул вниз. Федор примерился и спрыгнул — все равно теперь уже лестница бесполезна.

Больно ударился коленом, тупой болью отдалось в пятках и простреленной щиколотке. Онищенко сидел на земле и ревел, зажимая пальцами разбитый нос, из которого хлестала кровь.

— На, утрись, математик с трухлявой крыши. — Федор подал Онищенко тряпку.

Наступил и этот день, день последнего экзамена, экзамена по закону божьему. По дороге в училище Федор невольно замедлил шаги возле памятного теперь дома, крыша которого так успешно сыграла роль шпаргалки. А может, взобраться наверх, да и расписать ее от царя Давида? Минутное дело!

У подъезда училища стояло несколько экипажей. Так и есть, пожаловал архиерей и с ним еще какие-то важные особы. У дверей класса чинно, в полном молчании стояли ученики. Их словно подменили. Всегда шумные, суетливые, сегодня они являли верх смирения, словно на них сошла благодать божья. Федору такое настроение товарищей не понравилось. Хотелось дать кому-либо тумака, так просто, чтобы нарушить это благочиние, и он уже выбрал жертву, когда по коридору прошелестело: «губернатор», «губернатор прибыл». Губернатора Федор никогда не видел, хотя и знал, что это самый главный человек не только в городе, но и во всей губернии. А она вон какая! Сколько в ней городов! Деревень же и не счесть.

Федор выбрался из толпы учащихся, подошел ближе к лестнице и увидел губернатора.

Невзрачный мужчина неопределенного возраста, в генеральском мундире, висевшем на нем, как на манекене, со множеством звезд, шел по лестнице опустив голову, словно опирался взглядом на ступени. Каждый его шаг отдавался звоном, звенели медали, аксельбанты, ордена. Свита губернатора также была увешана этими регалиями в изобилии. Губернатор прошел в кабинет директора, и Федор подумал: а почему, собственно, его превосходительство должно присутствовать на экзамене именно в их классе? Сегодня идут экзамены и в третьем и в четвертом классах.

Как бы угадав мысли Федора, зубрилка Коля Кочар, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Они небось математику да географию позабыли, а вот закон божий считают, что знают. Значит, к нам.

«Верно», — подумал Федор, и сердце екнуло.

Экзамен по закону божьему по случаю прибытия губернатора из тесного класса перенесли в актовый зал. Распахнули окна, чтобы выдуло застоявшуюся за зиму и весну сырость. Ветер принес со школьного двора семена одуванчиков, и в лучах солнца они вспыхнули белыми мерцающими огоньками.

На экзамены положено приходить в мундирах. Жесткий ворот подпирает подбородок, от жары волосы взмокли и противные струйки пота стекают по шее под рубашку. Шея зудит, чешется.

В зал вошел губернатор, за ним архиерей, губернаторская свита, директор, инспектор, законоучитель соборный протоиерей Зубров. Инспектор предупредил учеников, что в залу они должны проходить пятерками и только по вызову.

— Федор Сергеев!

Так скоро? Почему?

Федор торопливо застегивает крючки стоячего воротничка…

Потом он плохо помнил, какие вопросы достались ему по билету.

Но запомнились глаза инспектора. Пустые, холодные. Злые.

— Сергеев, скажите, как звали отца царя Давида? — Инспектор оскалился. Он-то знал, что во втором классе этого еще не проходили.

Но Федор знал. Он только открыл рот, чтоб…

— Господин инспектор, зачем вы сбиваете мальчика? Он превосходно ответил на билет, — голос у директора суровый.

Губернатор и архиерей, которым давно уже надоели экзамены, духота и эти въевшиеся с детских лет библейские имена, согласно закивали головами. Они тоже ждут не дождутся, когда можно будет торжественно удалиться из этой парилки.

— Ура! — Федор изо всей силы швырнул вверх растрепанный учебник. С небес на мостовую посыпались библейские тексты.

И последним спустился на землю какой-то святой, похожий на мушкетера.

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Наконец-то наступил этот счастливый день, 5 июня 1901 года. В руках у Федора аттестат об окончании реального училища. По всем предметам пятерки, даже по закону божьему, а вот по чистописанию и рисованию — тройки. И хотя писал и рисовал он не хуже остальных — негоже крестьянского сына выпускать с золотой медалью. Для него сойдет и книга — как поощрение. Она ведь называется «Путешествие цесаревича».

Знало бы училищное начальство, какие книги хотел получить в награду Федор Сергеев! Он бы с радостью поменял золотой обрез «Путешествия…» на бумажную обложку гектографированных выпусков «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Кто написал эту книгу, Федор не знал. Но написано здорово, и все правда. О рабочем люде эта правда.

Семейный совет порешил — Федору нужно продолжать учебу, стать инженером. А уж если учиться, то в лучшем в России высшем техническом институте. А лучший — это Императорское Московское техническое училище.

Федора заинтересовало, почему это высшее учебное заведение называется училищем и почему оно императорское? Долго копался в библиотеке, пока не наткнулся в журнале «Техническое образование» за 1894 год на статью Бухонова.

Оказалось, что еще в 1826 году императрице Марии Федоровне заблагорассудилось осчастливить воспитанников Московского воспитательного дома ремесленной мастерской. Мастерская открылась в 1832 году. По уставу она была своего рода учебным заведением, где могли обучаться дети купцов, мещан, цеховых. Училище выпускало после девяти лет учебы молодых людей со званием «ученого мастера». Потом училище несколько раз преобразовывалось, пока не стало высшим техническим учебным заведением, но сохранило название училища и, как память о том, по чьему почину оно было основано, — императорское.

Тревожным был этот 1901 год. В канун нового года российские газеты на все лады трубили о наступлении нового века, века процветания, века без кризисов, века без забастовок. Как бы подчеркивая это наступающее спокойствие, социальную идиллию, царский двор облачился в маскарадные наряды. «Назад к Московской Руси», той Руси, где уютно потрескивали свечи и тихо теплились лампады, пахло ладаном. И боярские шапки, собольи шубы да длинные бороды были символами мудрости и власти, а Мономахова корона — недосягаемой вершиной ее под сенью всевышнего. «Назад к Московской Руси» — это усиление патриархальных начал в деревне, или попросту возрождение крепостного права.

Но XX век не XVII. Его уже не обманешь маскарадными платьями и не вернуть «московской тишины», как невозвратимо кануло в прошлое и крепостное право, правда, оставив после себя массу пережитков.

XX век начинался голодом тридцати миллионов крестьян… и забастовками рабочих и студентов. Правительство сдавало «воспитанников, увольняемых из высших учебных заведений», в солдаты, рабочих увольняли с фабрик и заводов, для них были приготовлены тюрьмы и «теплые» местечки где-либо в Якутии или на Каре.

Но рабочие рвались на улицу, они завоевывали ее, увлекая за собой тех, кто еще не встал на стезю общенародной борьбы с царизмом.

Бастуют студенты Московского университета. Бастуют, несмотря на «временные правила» отдачи забастовавших студентов в солдаты. Бастуют, требуя отмены этих правил. Техническое училище не бастовало. И это возмутило Федора. Разве техники не те же студенты, которых в любую минуту могут «уволить» и «передать воинскому начальнику»!

Небольшая искровская группа студентов, стоящих на платформе российской социал-демократии, также считает, что техники должны поддержать университетских. А те, узнав о настроениях техников, прислали в училище свою делегацию.

Студенческая сходка была бурной. Федор и сам не заметил, как очутился на импровизированной трибуне.

Забастовка?! Этого мало. Нужно идти на улицу, нужна политическая демонстрация, с флагами, лозунгами, как это сделали петербургские студенты в марте прошлого года.

Федора поддерживают громкими хлопками.

Всю ночь 16 февраля 1902 года застрельщики назначенной назавтра демонстрации у памятника Пушкину трудились над планом. Они походили на полководцев. На столе разложена карта Москвы, хотя «полководцы» прекрасно знают, где стоит памятник поэту, какие бульвары и улицы к нему прилегают. А Федору не терпится. Демонстрация демонстрацией, но она завтра. А сегодня ночью есть время для того, чтобы разнести помещение инспекции училища…

Инспекцию ненавидят все студенты. И многие готовы на немедленные действия, но более опытные товарищи пытаются охладить пыл Федора. Но он не унимается. Если не следует сейчас нападать на инспекцию, то можно же под ее окнами сложить костер из тех бумажек, которые роздали студентам инспектора. В бумажке предупреждение о недопустимости участия студентов в уличных шествиях.

Потом в Яузском полицейском доме, куда Федор попал вместе с еще одиннадцатью студентами, у него было время и осмыслить происшедшее, и сделать выводы из своей горячности и неосмотрительности. Как он мог просмотреть, как он не почувствовал, не понял, что этот студент со странной фамилией Адикс — провокатор, полицейский наймит! Это он под видом рабочих привел к памятнику пятьдесят переодетых полицейских. Наверное, благодаря его доносу и не явились на демонстрацию универсанты.

Правда, подрались с полицией на славу. Подрались и ретировались. А вот их, двенадцать, — схватили. Теперь и гадать не приходится, что с ними будет. Из училища вон… в распоряжение воинского начальства…

Ну, нет, Федор так просто не наденет серую шинель и нумерованную фуражку. Сбежит. Вообще будет действовать по обстоятельствам.

Но обстоятельства сложились так, как ни Федор, ни его товарищи и предполагать не могли. После долгих месяцев отсидки в полицейском доме, а затем в Бутырской тюрьме — их судили, разбив на две группы по степени виновности. Наиболее виновными считались те, у кого на носу оказались очки. Да, да, очки открыли им путь в сибирскую ссылку. У Федора со зрением все было в порядке — а посему его отправили на шесть месяцев в воронежскую тюрьму. Но из училища исключили «за малоуспешность». Что ж, можно только гордиться такой формулировкой, ведь и Виссарион Белинский тоже был исключен из Московского университета «за малоуспешность».

Тюрьма. Это не только каменные мешки камер, не только гулкие коридоры, дворы, обнесенные высокой стеной, карцеры, надзиратели, солдаты на вышках.

Тюрьма — это, прежде всего, люди, запертые в ней. Здесь сидят воры и «медвежатники», скупщики краденого и контрабандисты. Здесь томятся рабочие, поднявшиеся на борьбу с царем и фабрикантами, крестьяне, еще верящие в царя, но уже пустившие «красного петуха» своему помещику. Здесь и бывшие народовольцы, и молодые народники, здесь же и социал-демократы, представители только что народившейся рабочей партии России.

Федор в 1902 году стал социал-демократом. А воронежская тюрьма сделалась для него университетом, где в спорах он черпал знания, закалялся в убеждениях, которым не изменил до конца жизни.

Но и тюрьма позади. Федор снова в Москве. Он пытается восстановиться в числе студентов Высшего технического. Но тщетно. В России его не примут ни в одно высшее учебное заведение.

Значит, надо ехать за границу, чтобы завершить образование.

Федор убеждал себя, что ничего страшного не произойдет, если ему, «неблагонадежному», откажут в заграничном паспорте. В конце концов за рубеж можно пробраться и без паспорта, он знаком с людьми, которые готовы помочь в этом. Но когда подходил к дверям канцелярии управления екатеринославского губернаторства, почувствовал, что сердце изменило свой ритм.

Царские власти в эти «смутные годы» непрерывного роста революционной активности масс часто избавлялись от «смутьянов», выпроваживая их за пределы империи.

Предложить зарубежный вояж всем, кто был «нежелателен», администрация не могла, но она не отказывала в паспортах тем, кто их просил и у кого были двадцать пять рублей, чтобы оплатить документы.

Федор выскочил из канцелярии, зажав в потной ладони паспорт за № 1700, а в голове билась одна мысль: «Удача, удача!» Пока он шел к дому, ему казалось, что сейчас его окликнут, вернут, скажут, что произошла ошибка. Хотелось тотчас кинуться на вокзал, забраться в поезд. Только к вечеру все треволнения этого дня улеглись, наступила пора раздумий, пора подготовки к отъезду.

Впрочем, собирать ему приходилось не чемоданы, а мысли. Что же касается чемоданов, то у него был всегда один-единственный, не слишком большой и совсем не тяжелый. Бывший студент, бывший арестант не мог похвастать обилием туалетов, а везти за границу книги не имело смысла.

Зато мысли, тревожные и радостные, грустные и вселяющие надежды, не давали покоя все эти предотъездные дни.

В России пахнет грозой. Россия бурлит. А он, член социал-демократической рабочей партии, похоже, убегает из России. Правда, товарищи уверяют, что за границей он подучится, встретится с руководителями РСДРП и вернется обратно более подготовленным к профессиональной революционной работе. Может быть, они и правы. Но он ощущает сейчас в себе огромный прилив сил, какой-то восторженный азарт. Его так и подмывает на свершение поступков отчаянных, дерзостных. Не растеряет ли он этот пыл там, в благополучном Париже? Но так хочется получить высшее образование, пути к которому в России заказаны.

И жалко покидать товарищей, родных, Россию, неповторимую и бесконечно дорогую.

Размышления, сомнения, колебания закончились, когда Федор обнаружил, что истекает срок переезда через границу, указанный в паспорте.

…И вот он уже едет по Австрии. Странные здесь вагоны: спальных, хотя бы второго класса, нет. Некогда спать, если ты не отправляешься в Италию или Францию. Но туда едут в международных. По Австрии разъезжают в сидячих вагонах, каждое купе имеет свой выход на перрон.

Здесь не принято, как на Руси, едва забрался в поезд, разложить дорожную снедь, обязательную курицу, крутые яйца, помидорчики, масло в глиняном горшочке, любезно пригласить соседа, который столь же охотно развернет свои припасы, — знакомство завязано, и потечет неторопливая беседа, бесконечные стаканы чаю будут сменять друг друга.

В австрийских поездах или читают, или неотрывно смотрят в окно.

Федор предпочел окно. Пока отъезжали от границы, казалось, что едут они все по той же малороссийской земле, и те же деревеньки под соломенными грибами, только больше стало буков, теснящих привычные пирамидальные тополя. Галиция и есть Галиция, исконная славянская земля, томящаяся под игом австрийской династии Габсбургов.

К Вене подъехали вечером. Федора поразило обилие светящейся рекламы. После калильных фонарей Москвы, полутемного Екатеринослава залитые электрическим светом улицы выглядели нарядно, празднично. Несмотря на поздний час, повсюду толпился народ, были слышны знакомые звуки штраусовских вальсов.

Несколько дней Федор посвятил осмотру Вены. Что бы он ни думал о Габсбургах, надо признать, Вена — красавица. Можно часами стоять на гранитных набережных Дуная. Он быстротекущий, желтовато-мутный и отнюдь не голубой. Можно часами лежать на шелковистой траве Венского леса и смотреть в глубины бездонного неба — здесь так хорошо думается. И где бы он ни был: в соборе святого Стефана или в домах, где жили и творили Бетховен, Моцарт, Брамс, Штраус, — ему повсюду чудилась музыка. А к музыке Федор был неравнодушен, только вот мало ему довелось слушать настоящей, симфонической.

Жаль, конечно, покидать веселую Вену, но пора и в путь.

Из Австрии, через Швейцарию — в Париж.

Путешествия необычайно обогащают человека. Природа, люди, обычаи иных стран навевают новые мысли, образовывают сами по себе и в то же время настоятельно требуют усилий к самообразованию. Это все Федор знал, хотя путешествовать ему доводилось пока немного.

Женева! Сколько охов и вздохов он слышал от студентов из состоятельных семей, побывавших в Европе. Но Женева после Вены показалась Федору добропорядочной, чистенькой и бюргерски скучной провинцией.

В Вене повсюду звучала музыка. В Женеве Федора все время преследовало тиканье часов. Если Вена — музыкальная шкатулка, то Женева — стеклянный ящик, сквозь стенки которого на Федора уставились своими циферблатными ликами часы. Часы огромные и микроскопические, безумно дорогие и грошовые, с кукушками и каминные с золочеными фигурками каких-то мифологических персонажей. Часов у Федора не было, как и не было денег на их приобретение. Зато швейцарские ландшафты принадлежали ему.

Альпийские луга. В сентябре они не полыхают пожаром красок, зато коровы, да-да, самые обыкновенные швейцарские чудесницы, отлично вписываются в зелень рыжими, белыми, бурыми пятнами упитанных боков. И что удивительней всего, каждая корова имеет свой колокольчик, непривычной формы, вроде раковины-кошелька, и колокольчики перекликаются всяк на свой лад. Хозяйки по звуку узнают своих буренок.

Швейцария была землей обетованной для эмигрантов. Сюда из России прибывали те, кому уже нельзя было оставаться в пределах империи, и те, кто бежал из царских тюрем, как сбежали 10 искровцев из Лукьяновского замка в Киеве, наделав шуму на всю Европу; кому невмоготу стало на «романовских дачах» в Сибири. В швейцарских университетах и институтах учатся молодые люди, которым закрыт доступ в высшие учебные заведения на родине. И конечно же в Швейцарии полно тайных агентов царской полиции, неустанно следивших в первую голову за социал-демократами, особенно после того, как Владимир Ильич Ульянов и плехановская группа «Освобождение труда» стали издавать газету «Искра».

Федор мечтал о встрече с Ульяновым, но в Швейцарии ей не суждено было состояться: Владимира Ильича там в то время не было.

Налюбовавшись швейцарскими пейзажами, Сергеев поспешил в Париж.

Когда подъезжали к «столице мира», какой-то пассажир, прилично одетый, с пивным брюшком, затянул «Марсельезу», выговаривая слова знаменитого гимна явно с нижегородским акцентом.

«Подвыпивший шпик, не иначе», — подумал Сергеев и по привычке конспирировать собрался уже перейти в другой вагон, но вспомнил, — ведь он же за границей с легальным паспортом.

Этак можно и переконспирировать. Вспомнился случай, рассказанный товарищем по подполью. Вез он один из первых транспортов «Искры», вез кружным путем, заметая следы. И очутился в Херсоне. Решил пробираться в Киев на пароходе. Купил билет в одноместную каюту первого класса, затолкал корзину с газетой под диван, запер каюту, и на палубу. Жарища в ту пору стояла африканская, на теневой стороне палубы сбились пассажиры, вот-вот судно ляжет на борт и не встанет. Капитан в мегафон надрывается, а пассажиры словно ошалели от жары — ухом не ведут. Решил этот товарищ пойти в музыкальный салон на носу. Если открыть в нем окна, то должно изрядно продувать встречным потоком воздуха. Зашел, а там за столом уже сидит полицейский исправник в некогда белом кителе. От жары и пота китель покрылся ржавыми разводами, рядом поп, у которого мокрая грива скаталась в косичку, и, наконец, какой-то господин, похожий не то на сельского учителя, не то на землемера. Глянули они на вошедшего осовелыми от жары глазами.

— В преферанс играете? По маленькой, по поповской? — Исправник хихикнул, глянул на попа. — Милости просим, а то четвертого не хватает.

Товарищ тот не только в преферанс не играл, но даже не знал, что это за зверь такой. Но его уговорили, обещали помогать. Решил присесть, и не потому, что на карты потянуло, а подумал — в компании попа да полицейского исправника кто его заподозрит, если на пароходе шпики едут.

По маленькой, по поповской, а карта прямо по пословице шла и шла к новичку. Под рукой у него выросла куча денег. Вот и поп стал задумываться, скрести свою спутанную мокрую бороду, исправник и вовсе взопрел, а учитель или землемер каждый раз, когда надо было ставить деньги, отворачивался от стола, долго копался в подкладке сюртука, тяжело вздыхал, вытаскивая засаленные ассигнации.

Уже и жара спала, и в открытые окна потянуло речной прохладой, пассажиры разбрелись по каютам, а игра продолжалась до тех пор, пока на востоке не заалел край облаков и пароход, тяжело отдуваясь и устало шлепая плицами, не приткнулся к пустынному в этот ранний час причалу. Поп и исправник спохватились, им нужно было выходить.

Игра прервалась. Учитель, теперь транспортер знал, кто был его партнером, пошатываясь, побрел в каюту. Транспортер же чувствовал себя отвратительно — выигранные деньги словно раскаленные угли прожигали ему карман.

В каюте духота, уснуть не было никакой возможности. Уже совсем рассвело, на палубе появились любители ранних прогулок. Транспортер выглянул в окно и тотчас заметил учителя. Так и есть — сторожит, наверное, принял его за пароходного шулера и дожидается первой пристани, чтобы сдать на руки полицейским. Переконспирировал, — подумал транспортер. — Так глупо угодить в лапы блюстителей, не доставить по назначению партийную литературу, а самому пойти в тюрьму и ссылку».

Федор так живо представил себя на месте этого транспортера, что даже передернул плечами от пробежавшей по спине волны холода. Ничего, транспортер тогда выкрутился, разговорился с учителем, отдал половину выигрыша на сельскую библиотеку, расстались они друзьями.

А могло кончиться все очень печально.

Федор с независимым видом прошел мимо шпика, только что распевавшего «Марсельезу», но тот не обратил на него внимания.

…И все же даже здесь, во Франции, нужно вести себя аккуратно. В Женеве он слышал от товарищей, что именно в Париже на улице Ля-Греннель, 79, обосновалось не только российское посольство, но и заведующий всей иностранной агентурой министерства внутренних дел Рачковский — прожженная бестия на поприще политического сыска.

Сентябрь во Франции, наверное, самый благодатный месяц. Уже умерило летний пыл солнце, но осень не спешит вступить в свои права. Чуть подпалились золотом каштаны, и Париж словно расцвел в улыбке. На улицах масса загорелых, свежих лиц. Столики на тротуарах рядом с кафе пестрят дамскими шляпками с умопомрачительными цветочными клумбами на тулье, бистро полны, и Париж выглядит самым веселым и беззаботным городом в мире. Во всяком случае, таким он показался Федору.

Правда, вечером, блуждая по кривым улочкам между Севастопольским бульваром и площадью Бастилии, забредая в тупики квартала Мара, Федор несколько изменил свое мнение о «веселом Париже». Здесь нет уютных кафе и не видно беззаботной толпы, и женщины этих кварталов не носят на головах цветочные клумбы. А в «предместье страждущих» по склону горы Святой Женевьевы — темно, грязно и безлюдно, совсем как в Москве на Пресне. Здесь в свободное время измученные трудом люди предпочитают спать, здесь даже молодежь не смеется, а только улыбается.

Ну что ж, теперь все стало на свои места. Сергеев был уверен, что именно в этих кварталах он найдет новых друзей и товарищей.

Он приехал в Париж для того, чтобы учиться.

Здесь основана Высшая русская школа общественных наук. Ее создали замечательный русский ученый, микробиолог Илья Ильич Мечников и профессор Максим Ковалевский, еще в 1887 году уволенный из Московского университета за «отрицательное отношение к русскому государственному строю». Эта школа — причина появления Сергеева в Париже.

Первые недели пребывания в столице Франции Федор целиком употребил на поиски работы. Это оказалось не так-то просто. Европа вслед за Японией и Америкой вползала в глухую пору экономического кризиса, причем развивался он неравномерно, одни отрасли промышленности еще наращивали темпы, другие уже их сокращали, выбрасывая на улицы тысячи рабочих. На бирже труда с утра и до ночи не протиснуться. Федор получил представление о житье-бытье парижских пролетариев и убедился, что трудовому люду при капитализме одинаково худо живется, будь то в России, во Франции, Англии или Америке.

Пока искал работу, таяли последние сбережения, и однажды вечером Федор, подсчитав наличные, с грустью констатировал — денег осталось на неделю, в лучшем случае — на десять дней самой скромной жизни. Правда, эти дни поисков не пропали даром, и хотя у него и по сию пору нет места, зато он успел обзавестись друзьями. Оказалось, что здесь, в Париже, живет и работает немало русских, украинцев, белорусов. Это не только политэмигранты. Люди эти уже давно покинули Россию, плотно осели во Франции, но продолжают жить по своим, родным обычаям. Они не забыли ни языка, ни традиционного русского радушия и гостеприимства.

Вот с их помощью Федор и надеялся получить работу. А пока осталось хоть немного денег, нужно скорее записаться слушателем Высшей школы и внести плату за обучение. Плата грошовая, говорят, что с некоторых, самых неимущих, ее и вовсе не взимают, но Федор достаточно горд, и он прекрасно понимает, что школа может существовать только при условии, если на ее счету будут какие-то средства, и каждый, кто учится, в силу своих возможностей должен материально поддерживать школу. Оформление не заняло много времени, и вот он студент. Снова студент, хотя в этом «институте» дипломов не выдают и в России лучше помалкивать о том, какое учебное заведение он окончил в Париже.

Федору не терпелось поскорее увидеть Мечникова и, быть может, даже познакомиться с этим удивительным человеком. Но он все оттягивал встречу. Ну кто он такой, чтобы занимать своей особой знаменитого ученого, отнимать у него время. Правда, от товарищей Федор слышал, что Мечников никому еще не отказал в приеме и беседе. Живет открытым домом на даче близ Парижа — в Севре. Наконец Федор решился.

Предместье Парижа — Севр. Собственно, даже не предместье, а небольшой городок на левом берегу Сены. Сейчас, в этот осенний вечер 1902 года, поднимаясь в гору к даче Мечникова, Федор поймал себя на мысли, что он волнуется, а потому старается не сосредоточиваться на предстоящем визите. В голову лезут недавно почерпнутые из энциклопедии сведения о том, что Севр знаменит своим фарфоровым заводом. И что если ему доведется еще раз побывать в этом городке, то нужно непременно посетить знаменитый керамический музей, которому уже более ста лет.

И опять-таки Мечников. Много ли он о нем знает? По правде говоря — не очень. Зато именно к таким ученым, как Илья Ильич, целиком относятся слова Маркса, запавшие в голову еще с юношеских лет: «…Ученый, если он не хочет сам снизить свой уровень, никогда не должен прерывать своего активного участия в общественной жизни и не должен сидеть вечно взаперти в своем кабинете или в своей лаборатории, вроде крысы, забравшейся в сыр, не вмешиваясь в жизнь, в общественную и политическую борьбу своих современников».

Уж кто-кто, а Мечников вмешивался, да так, что ныне ему нет места у себя на родине, в России. Почетный президент Высшей русской школы общественных наук. Для некоторых ученых этот титул Ильи Ильича звучит дико. Как же так — Мечников микробиолог, «охотник за микробами», геронтолог, блестящий последователь и близкий друг покойного Луи Пастера, и вдруг — Школа общественных наук? Несовместимо!

Но царское правительство не очень-то вдавалось в риторические рассуждения о совместимости или несовместимости, оно понимало, что эта школа в столице мира — Париже — вызов самодержавию. А посему не преминуло в ноте правительству Франции указать: «Хотя по существующему законоположению французские власти, быть может, и лишены возможности воспрепятствовать открытию «свободного русского университета», но, с другой стороны, едва ли можно признать соответственным существование в столице дружественной державы школы во вред русскому правительству».

Но школа существует. И видимо, вон в той неказистой, забравшейся на вершину невысокого холма даче и живет Илья Ильич.

Поднявшись на горку, Федор постоял немного в тени акаций, отдышался, а потом решительно нажал пуговку звонка.

Ему открыла миловидная горничная. Наверное, она уже привыкла встречать посетителей, внешний вид которых никак не подходил под понятие «парижанин». Первые же слова, произнесенные гостем, окончательно ее убедили, что перед ней русский и что ему конечно же необходим господин профессор.

Федор был так взволнован, что не обратил внимания на комнаты, по которым его вели к кабинету хозяина. И, только очутившись в кабинете, огляделся.

Ничего лишнего. Письменный стол, несколько глубоких кожаных кресел, кожаный диван и книги. Книги шеренгами выстроились вдоль стен от пола под самый потолок.

Илья Ильич, сидевший за столом, походил скорее на библиотекаря, нежели на ученого-естествоиспытателя.

Потом Федор часто бывал в этом доме. Ольга Николаевна, жена Мечникова, выделила его среди других студентов школы. Сергеев завоевал ее симпатии даже и тем, что сумел, не будучи искусствоведом, тонко оценить картины и скульптуры, украшавшие столовую дачи. И то и другое было творением рук и фантазии Ольги Николаевны — незаурядного художника и скульптора. Федор был одним из немногих слушателей школы, кому Ольга Николаевна показала свою мастерскую, помещавшуюся во дворе, в небольшом каменном флигелечке. Заставленная подрамниками, заваленная глыбами мрамора, глиной, мастерская была все же необыкновенно уютна. Вся ее обстановка располагала к задушевности, откровению. Много вечеров провел здесь Федор. Ему стало ясно, что Ольга Николаевна сочувствует социал-демократам, да и Илья Ильич тоже. Вообще же он скептически относится к социальным наукам, но никогда не позволит себе смеяться над убеждениями других. Разве так, пошутит. Но не дай бог вступить с ним в спор о значении для человечества наук естественных. Это уже его глубокая вера. Естественные науки, только они преобразуют мир.

А потом Илье Ильичу кажется, что те, кто причисляет себя к стану революционеров, слишком затеоретизировались. Если ты собираешься совершить переворот, так учись тому, как это нужно практически делать. Перевороты, как о том свидетельствует прошлое, — всегда вооруженная борьба. Значит, изучай военное дело, оружие — современное оружие, к примеру артиллерию.

Федор сначала принял за шутку разговор Ильи Ильича об артиллерии. Ну о какой артиллерии может идти речь, если к примеру, рабочие забастуют? Где рабочему взять пушки? И как при их помощи вести переговоры с предпринимателями?

Мечников не стал тогда спорить, он увел разговор в сторону, потом, как водится, пили чай, а после чая Илья Ильич не терпел деловых разговоров, только музыка, легкая беседа, стихи.

Федор вскоре стал своим человеком на даче в Севре. Если он приезжал и не заставал почему-либо хозяев дома, то всегда для него находилось занятие или в небольшом, тесном дворике, или в цветнике. Ольга Николаевна не могла надивиться на этого умельца. Поправить забор — пожалуйста, не работает насос, подающий воду, — через час насос уже посапывает, испортилось электричество, и Федор берется за ремонт. Не обходилось без курьезов. Нет-нет да и коснется рука оголенного провода, Федор чертыхнется негромко, потом оглядится — не слышал ли кто, и вновь за работу.

Если он приезжал и обнаруживал у Ильи Ильича гостей, то обычно спешил в мастерскую Ольги Николаевны — там он мог часами наблюдать, как скульптор несильными, но точными ударами резца освобождает из глыбы мрамора нос, рот, глаза, плечи, руки. Да-да, именно «освобождает», иначе каким же образом эти части человеческого тела рождаются на свет. Федору доставляло удовольствие фантазировать, воображать эту замурованную в камне человеческую фигуру.

Однажды, приехав на дачу к Мечникову, Федор застал в гостиной офицера. В этом доме военных он еще не встречал. Если судить по погонам, офицер этот — артиллерист. Федор удивился. Ну, был бы, предположим, военный врач — все понятно. А артиллерист?! Федор решил не мешать и направился к двери, чтобы уйти в мастерскую, но услышал:

— Федор Андреевич, вот кстати. А я, признаться, боялся, что вас в Париже задержали дела. Знакомьтесь…

Офицер щелкнул каблуками. Федор улыбнулся. Ему вдруг вспомнился рассказ сельского кузнеца о том, как однажды в кузню завалился полицейский исправник и потребовал, чтобы коваль сменил ему на шпорах колесики. Дело пустяковое, да где взять новые? Исправник сунул кузнецу два пятиалтынных: «Эти с малиновым звоном будут».

У французского офицера не было шпор. Илья Ильич пригласил гостей к себе в кабинет. Оказалось, что этот коллонель (полковник) — профессор и преподает в военном училище.

Федор плохо понимал, о чем толковали Мечников с полковником. Французский язык давался ему нелегко. Но все же было ясно одно — Мечников просил офицера преподать молодому человеку начатки баллистики, правила артиллерийской стрельбы и вообще приобщить его к военному делу. Полковник сдержанно улыбнулся, выслушав ученого. Если следовать его просьбам, то этот молодой человек должен пройти программу курса не только военного училища, а знаменитого Сен-Сира. Федор несколько растерялся. Значит, Мечников тогда не шутил. Значит, он серьезно уверен в том, что революционеру необходимы военные знания. Конечно, необходимы! Но тогда почему сегодня приглашен только он один? В школе полно народников, социалистов-революционеров. Вот они с радостью ухватились бы за подобные занятия. Как же, револьвер, бомба — это их родные брат и сестра. А школьные народники пока что больше налегают на кулаки, наверное потому Мечников и не пригласил их. Впрочем, это только его, Федора, догадки. Подумал о кулаках и невольно посмотрел на пальцы правой руки. Ведь давал себе зарок — не отвечать на выходки этих, с позволения сказать, «революционеров», да разве утерпишь! Какой-то лохматый верзила замахнулся на него волосатым кулачищем, ну и… пришлось немного охладить его пыл. Только Федор не рассчитал, перестарался малость и вывихнул себе два пальца. Теперь уже поджили, а первые два дня и писать не мог.

Уже несколько раз парижская полиция предупреждала, что если подобные драки повторятся, то школу придется прикрыть.

Французской полиции только и нужен предлог. Ведь царское посольство все время намекает Сюрте на нежелательность существования школы.

— Федор Андреевич, вы рассеянны. Да, да! Я спрашиваю: согласны ли вы несколько расширить круг своих познаний и не только в области социальных теорий, а, так сказать, практических?

Конечно, он согласен, но как быть с языком? Ведь господин полковник, наверное, не говорит по-русски, а он, Федор, не слишком-то силен в разговорном французском.

Выход был найден Ольгой Николаевной. Она готова взять на себя роль переводчика, но только с одним условием: профессор не должен злоупотреблять специальными терминами.

Теперь у Федора и вовсе не оставалось свободного времени. Днем работа, вечером школа или занятия военным делом в Севре. А занятия оказались интересными. Вскоре профессор понял, что артиллерия его ученику действительно ни к чему, зато стрелковое оружие русский парень изучал внимательно. Беда только, что на дачу не притащить, скажем, пулемет «максим». Пулеметы же особенно заинтересовали Федора. Вот это оружие! Шестьсот выстрелов в минуту, прицельная дальность тысяча — тысяча двести шагов, просты в обращении и сравнительно легки. Конечно, беда в том, что они пожирают уйму патронов и через каждые шестьсот выстрелов в кожухе закипает вода. Ей нужно дать время остыть или заливай новую, хоть водовозную бочку вози с собой. Зато в городе, на баррикадах, пулемет просто незаменим.

Однажды профессор представил Федору двух офицеров, тоже артиллеристов, и сказал, что они проведут с ним практические занятия. Офицеры оказались людьми деловыми. Уже через несколько дней они привезли на дачу полное солдатское обмундирование и передали Федору. Ольга Николаевна куда-то отлучилась, а Федор никак не мог понять — к чему эта куча одежды. Офицеры объясняли, отчаянно жестикулируя, перебивая друг друга, и Федор, наконец, понял, — они хотят провести его под видом денщика на полигон, где пристреливается оружие, и в первую очередь пулеметы. Вот это здорово!

Вряд ли кто-либо заговорит с денщиком. Как сказать по-французски «слушаюсь», он знает, да и Ольгу Николаевну попросит подправить его произношение. А впрочем, и это неважно. Во Франции говорят на стольких местных диалектах, что эльзасец, к примеру, не поймет бретонца, а парижанин — какого-либо жителя с Ривьеры.

Конечно, известная доля риска в этом предприятии есть. Если Федора разоблачат, то ему тюрьма, а офицерам — суд. Было над чем подумать. И прежде всего Федора заинтересовало, какими мотивами руководствуются эти два французских военных. Федор не очень верил в то, что офицеры разделяют взгляды русского революционера или даже сочувствуют ему, но, с другой стороны, если они не сочувствуют, то, значит, занимаются с ним, Федором, получая за это какое-то вознаграждение. Но ведь он им денег не платит. Неужели Мечников?

Так ничего и не выяснив, однажды утром Федор, облаченный в солдатский мундир (который оказался ему маловат), сопровождал, держась на почтительном расстоянии сзади, двух артиллеристов. Сначала ехали каким-то, пригородным поездом, потом пересели в армейскую двуколку. Дорога шла лесом. Обычная лесная дорога, где на каждом шагу из-под земли выползают как змеи корни деревьев, а по лицу, если зазеваешься, хлещут ветки. Таких буковых старых-престарых лесов Федор никогда не видел. И невольно смотрел под каждое дерево, его занимала мысль, а растут ли в этом лесу грибы. Он, пожалуй, и расспросил бы об этом своих спутников, но его останавливало присутствие ездового. Не стоило дразнить гусей, ведь и во французской армии, так же как и в российской, нижним чинам не положено заговаривать с их благородиями.

Лес внезапно расступился, открылась огромная поляна. Даже не поляна, а целое ополье, конец которого сливался с горизонтом. Действительно, трудно выбрать лучшее место для стрельбы, если, конечно, поблизости нет жилья.

Фура остановилась у караульного помещения, напоминавшего уютное шале где-нибудь в пригороде Парижа. Федор хотел было соскочить на землю, но его остановил сердитым взглядом офицер. Из караулки вышел капрал, лихо откозырял, смешно выставив вперед перед лбом ладонь, и заговорил с «учителями», как со старыми знакомыми. Один из офицеров небрежно кивнул в сторону Федора, протягивая капралу какую-то бумагу, тот мельком глянул в нее, снова отдал честь, и только теперь Федор заметил, что в обе стороны от караулки, прячась в невысоком кустарнике, тянется колючая проволока. «Как же туда въезжают?» — едва успел подумать Федор, как капрал что-то крикнул в дверь караульного помещения, и, к удивлению Федора, проволока стала раздвигаться. Она оказалась натянутой на подвижные колья. Фура выехала на территорию полигона, офицеры шли следом, весело болтая, и Федор понял: видимо, все обошлось. Но он ошибался. Через несколько сот саженей они вновь подъехали к караульной будке, снова, уже другой капрал, внимательно прочел бумагу, оглядел Федора, как-то странно качнул головой, потом скрылся в своей конуре… И заскрежетал ворот. Из кустов снова поползла проволока.

Так повторялось трижды. Только через полчаса фура остановилась недалеко от каменного цейхгауза. Немного в стороне Федор увидел длинный окоп полного профиля и сразу узнал пулеметы, выглядывающие из специально отрытых гнезд. Вон «максим», рядом пулемет Гочкиса, а немного дальше на треноге стоит громоздкий и не очень-то благообразный «шоша».

Об этих пулеметах рассказывал профессор, он же показывал и схемы их устройств. Федор с его слов знал, что в Америке, например, на вооружение принят пулемет Кольта, в Австрии — Скода, или Шкода. Россия же закупила патент на «максима». Поэтому другим пулеметам на уроках было уделено немного времени. Хотя Федор изучил «максим» только по схеме, он уверен, что сможет с первого же раза разобрать и вновь собрать эту митральезу, как кое-кто по старинке еще именует пулемет.

Федор вздрогнул от неожиданности, когда воздух прорезал оглушительный рокот. Отдельных выстрелов почти не было слышно. Ему вдруг захотелось заткнуть уши. А что, если заговорят сразу все находящиеся в этой траншее пулеметы? Этак от одного шума дашь тягу. Грохот оборвался внезапно. Стрелявший только что пулемет, а это был как раз «максим», парил, напоминая причудливый паровоз. Только пар шел откуда-то спереди, рядом с хищно высунувшимся дульным срезом. Ну да, именно там и проделано отверстие, чтобы стравливать пар, иначе он может разорвать кожух пулемета.

Когда осматривали мишени, Федор удивился кучности стрельбы. Ему вспомнились редкие вылазки на охоту. Он был еще мал, стрелять ему не давали, но к вечеру уставшие охотники собирались у костра и затевали соревнование — у кого в фанере из-под ящика окажется больше пробоин от дроби. Некоторые любители подобной стрельбы даже таскали за собой эти фанерки.

Мишень, которую теперь разглядывал Федор из-за спины офицеров, напоминала фанеру, пробитую огромными дробинками.

На обратном пути в поезде учителя объяснили Федору, что они надеялись получить пулемет и дать возможность ученику пострелять самому, но помешал какой-то чин, при нем они не стали рисковать…

При всем уважении к Мечникову, Ковалевскому, Федор от лекции к лекции испытывал растущую неудовлетворенность от занятий в школе. На него обрушивался поток слов, красивых, звучных: «обновление», «мир свободных людей», а слово «социализм» не сходило с уст заезжих лекторов. Состав их был достаточно пестрым, от Анатоля Франса и Бальмонта до Тимирязева и Эрисмана… Конечно, каждый из этих лекторов был по-своему человеком знаменитым и замечательным, но все они, вместе взятые, не могли заменить Федору оставленных в России товарищей, того дела, которому, он знал теперь, посвящена вся его жизнь.

Это был обычный день занятий. И по дороге Федор думал о своих делах, своей неустроенности, а не об очередном реферате. Но только он вошел в помещение школы, как почувствовал, что и слушатели и профессора сегодня чем-то взволнованы. Гамбаров, один из основателей школы, не дочитав лекции, покинул аудиторию. Сорвалась лекция и другого члена школьного совета — де-Роберти. Собственно, можно было бы идти домой, но слушатели не расходились. Федор не очень-то дружил с большинством своих сокурсников. Они эсеры, а он сторонник «Искры». Слушатели — в основном дети политэмигрантов из русской колонии в Париже. Приезжих из России, подобно ему, очень мало. Зато они также стоят на платформе «Искры». Есть в Париже и искровская группа. Это она настояла, чтобы в 1903 учебном году лекции по аграрному вопросу читал не кто-нибудь, а Н. Ильин. Н. Ильин — это литературный псевдоним Владимира Ильича Ульянова. Федор решил после лекций Ульянова уехать домой, в Россию. Там назревают большие события.

— Товарищи! Я только что с заседания совета школы. Меня специально пригласили, чтобы я довел до вашего сведения, что Н. Ильин — это не кто иной, как Владимир Ильич Ульянов, социал-демократ, он же Ленин — нелегальный политический публицист. Совет школы считает нежелательным его выступления, это может навлечь неприятности на школу со стороны французских властей. Я надеюсь, вы поддержите протест совета, — запыхавшись, выпалил староста курса.

В аудитории поднялся такой гам, что ничего нельзя было разобрать.

Федор только через несколько минут понял, что и он тоже кричит не то «иуды», не то «долой!». Черт возьми, кто «иуды», кого «долой»? Конечно, тех, кто засел в совете. Они почти все эсеры или сочувствующие им.

А Мечников? Сегодня же Федор поедет в Севр и поговорит с Ильей Ильичом. Может быть, президент не знает, кто такой Ленин, не читал ленинских работ?

Но ни этим вечером, ни назавтра, ни через неделю Федор к Мечникову не попал. Школа митинговала.

Мало, очень мало эсдеков среди слушателей, их голоса тонут в оглушительном гаме эсеровских подпевал. Но когда дело доходит до потасовок, одно появление Федора вносит «успокоение».

Наступил день 23 февраля. Аудитория набита до отказа. Сегодня явились даже самые нерадивые, и не столько послушать, сколько поглядеть на Владимира Ильича, из-за которого так лихорадило школу все эти последние недели.

И Ленин вошел в аудиторию. Он громил эсеровские утверждения о некапиталистическом развитии русской деревни.

Основной тезис четырех лекций Владимира Ильича Ленина по аграрному вопросу сводился к тому, что теория Маркса о развитии капиталистического способа производства относится к земледелию так же, как и к промышленности.

Федор с несколькими товарищами соцдеками после каждой лекции провожали Ильича из школы. На всякий случай. От эсеров можно было ожидать всякого. Провожали так, чтобы Ильич ничего не заметил.

В марте 1903 года Федор покинул Париж… и оказался в Екатеринославе. Ему нужны были документы, свидетельствующие о «благонадежности»: Федор по-прежнему не оставлял мечты получить инженерное образование.

Деревенский пристав, не мудрствуя лукаво, выдал сестре Федора справку о «благонадежности» ее брата. Не знал сей чин, кому он эту справку выправил, узнал только тогда, когда получил от начальства жесточайший разнос. Не помогли приставу и наивные оправдания: «В моем участке Сергеев был благонадежен, а об остальном я не знал…»

Не мог пристав знать, что Федор Сергеев был социал-демократом, искровцем, не знал, что перед Сергеевым закрыты двери всех высших учебных заведений России. Сергеев получил так называемый «волчий билет» и прочно утвердился в черном списке неблагонадежных.

Для поступления на работу помощником машиниста на паровозе справок о благонадежности не спрашивали. А ведь паровоз — верный помощник партийного функционера. Потом жандармы и следователи удивленно разводили руками — они не могли понять, почему населенные пункты, небольшие полустанки, не говоря уже о рабочих поселках, примыкающих к Екатерининской железной дороге, буквально набиты нелегальной марксистской литературой. На паровозе есть тендер, а под углем можно сделать сколько угодно тайников. Жандармы не любят копаться в угольной пыли. Ну, а если найдется такой ретивый, то всегда можно улучить момент, ведь паровозная топка под рукой, и литература сгорит мгновенно.

Да что и говорить, служба на железной дороге — сплошное удобство для революционера-профессионала. Тендер тендером, а разве вереницы вагонов не его защитники и укрыватели? Федор специально тренировался в умении нырять под вагоны, не сбавляя темпа бега, прыгать под насыпь на полном ходу и прогуливаться по крышам, как по Невскому.

Но все это годится на случай, если нагрянут внезапно жандармы и придется удирать. Но есть ведь паровозные депо, мастерские — это настоящие арсеналы революционно настроенного пролетариата. В депо и железнодорожных мастерских трудятся работяги не чета фабричным, сезонщикам, подавшимся из деревень в города, чтобы сколотить копейку да снова забиться в свою глухомань. Рабочий из депо — он грамотный, он с малых лет варится в пролетарской среде, с малых лет впитывает идеи солидарности, и если бастуют железнодорожники — замирает жизнь не в одном городе.

Федор умел быстро сходиться с людьми, интуитивно отыскивая дорогу к сердцу и разуму, казалось, совершенно разных и по характеру, и даже по воззрениям людей: будь то рабочий или интеллигент, мужчина или женщина. Именно поэтому он стал неуловим для полицейских ищеек. А они гнались за ним, они имели твердые предписания из Петербурга — обезвредить социал-демократического функционера Артема. Да, Артема. И это была не просто партийная кличка Федора Сергеева, не он выбирал ее. Эту кличку ему дали шахтеры Донбасса как знак уважения, признательности. Артем — это материализовавшаяся в живом человеке легенда, а может быть, и быль, ставшая легендой. В разных уголках Донбасса с начала века из уст в уста передавали рассказ о шахтере по имени Артем. На какой шахте он рубал уголек — никто толком не знал, но каждая шахта считала за честь присвоить его себе. Ни одна шахтерская забастовка не обходилась без того, чтобы среди горняков не говорили, что организовал эту забастовку Артем. Потом шахтеры узнали — кто-то выдал их Артема полиции, и разъяренные опричники сбросили его в шахту. Артем погиб? Нет, через какое-то время вновь прошелестел слух, что Артем жив. Шахту, на которой он работает, уже не называли, от полиции берегли. Да не уберегли. Сгинул Артем. Тот ли он был, которого бросали в шахту, другой ли — кто знает?

Но вот объявился Федор Сергеев. Впрочем, мало кто из шахтеров знал фамилию этого молодого человека — Артем да Артем! Ловок и смел, и без него не обходится ни одна шахтерская забастовка, ни одна стачка железнодорожников. Артем, да и только.

Так и повелось: Артем да Артем. И попала эта кличка Федора в полицейскую «книгу живота», и осталась за ним до конца дней его.

Жандармам было от чего взволноваться. Только что в Лондоне завершил работу II съезд РСДРП. Второй! После I 1898 года тоже волновались, но недолго. Не поверили, что на I съезде была создана социал-демократическая партия. И не очень-то ошиблись в своих жандармских оценках. Не создана, а скорее провозглашена. Недаром один из нынешних лидеров этой партии Н. Ильин (жандармы хорошо знают, кто скрывается под этим именем) в своей работе «Что делать?» говорил о «создании партии» как насущной проблеме. Ныне она таки создана. После I съезда жандармы арестовали двух из трех членов Центрального Комитета РСДРП, разгромили большинство местных комитетов. Тогда, на I съезде, не было принято ни единой Программы, ни Устава.

На II съезде РСДРП была создана партия, принята Программа, Устав. И, что очень порадовало жандармское начальство, так это то, что социал-демократы успели расколоться на большевиков и меньшевиков. Такой раскол устраивал жандармов.

Они тщательно следили за работой съезда, изучали его документы, если таковые попадали им в руки.

Ныне в департаменте полиции сидят не отставные отцы командиры, как это было в III отделении, ныне здесь трудятся лица с высшим юридическим. Они-то довольно быстро разобрались в том, что меньшевики для царя и отечества опасности не представляют. Иное дело большевики. Вот кого нужно в первую очередь выявлять, вылавливать и обезвреживать.

…Поезд подходил к Елисаветграду. На этот раз Артем-Федор ехал не на паровозе, а пассажиром, и наверное поэтому ему казалось, что состав еле-еле ползет, подолгу простаивает на каких-то богом забытых полустанках и просто так в степи. Выходить из вагона Артем опасался. Затерявшись среди пассажиров третьего класса, притворяясь человеком, которого сморил сон, он чувствовал себя более или менее в безопасности. А ведь чудом вчера ушел от шпиков. Но они могли находиться и в поезде.

Когда подползли к елисаветградскому перрону, Артема поразила огромная толпа людей: бородатые мужики и безусые парни, бабы, расхристанные девки, и все пьяные. Крики и песни прорывались сквозь наглухо закрытые по случаю январских морозов окна вагонов. Непонятно. И Артем решил выйти узнать, в чем дело, послушать, понять… Его оглушило известие — война с Японией. Пока эти сутки тащился в поезде, началась мобилизация. И он сейчас присутствует на проводах новобранцев и запасников. Жутко было слышать завывания и причитания женщин, ругань унтеров и залихватские частушки.

Вдруг открылись двери станционного ресторана и на перрон вывалились разопревшие и тоже изрядно подвыпившие представители местного общества. Они нестройно попытались запеть «Боже, царя храни», а когда гимна не получилось, полезли целоваться с солдатиками. И поп, покачиваясь, обмахивал серебряным крестом толпу, пока крест не выпал из его рук, кто-то на него наступил, батюшка, наклонившийся, чтобы подобрать, не удержался на ногах и растянулся на перроне.

Упустить такой момент Артем не мог. Он вспрыгнул на ступеньки виадука и что есть силы крикнул:

— Товарищи!..

Первыми опомнились станционные жандармы, стали пробиваться сквозь толпу к Артему, но он успел все же сказать несколько слов о войне захватнической, войне грабительской, успел воскликнуть:

— Долой самодержавие!..

Его схватили.

Полтора месяца в елисаветградской тюрьме. Когда вышел из узилища, Южное бюро ЦК РСДРП направило Артема в Николаев — сплачивать судостроителей. Но в Николаеве он был снова арестован и на сей раз выбрался из тюрьмы только в начале 1905 года.

ХАРЬКОВ. ЯНВАРЬ — МАРТ 1905 ГОДА

Тяжело отдуваясь и притормаживая, паровоз приближался к станции Харьков-Южная. Пассажиры сгрудились у выхода из вагона третьего класса. Сутолока, не пропихнуться между огромными корзинами, мешками, сумками, чемоданами. По перрону, заглядывая в окна, мечутся встречающие. Здесь же, на перроне, немного поодаль, стоят железнодорожные жандармы, непременное, недреманное око. Время ныне тревожное — январь 1905 года.

Из вагона, помогая сойти старухе, выбрался молодой человек. Черное, с маленьким бархатным воротником демисезонное пальто, в руках небольшой, похожий на докторский саквояж. Широкие плечи — явно мастеровой. Никакого интереса к нему жандармы не проявили.

Харьковский вокзал — гордость города, один из лучших на железной дороге от Симферополя до Москвы. Артем здесь впервые. Ранее бывал лишь проездом. Толпа прибывших устремилась через главный зал к выходу в город. А наверное, стоило бы задержаться посмотреть на потолок, украшенный фресками, изображавшими сцены сельской жизни Малороссии.

Но Артему было не до созерцания этих живописных картин. Заглядишься и прозеваешь шпика, потом петляй, отделывайся от хвоста. А Харьков ему незнаком. На привокзальной площади конечная остановка городской конной железной дороги. Артем не торопясь вошел в переполненный вагончик конки, ладно, в тесноте да не в обиде — меньше внимания привлечешь к своей особе. Две белые клячи, заиндевевшие на морозе, тронулись с места, и конка, погромыхивая на стыках рельсов, покатилась в сторону Екатеринославской улицы. Осмотревшись, Артем не заметил ничего подозрительного, господ в «гороховых пальто» среди пассажиров не видно.

Конка двигалась чуть быстрее хорошего пешехода, и поэтому можно было получить полное представление об одной из городских магистралей. Это был тортовый район Харькова. Магазины, большие и маленькие, обжили первые этажи домов.

Артем присматривался к вывескам и витринам. Вот справа аптека, далее бакалея, портняжная мастерская, а слева оружейный магазин. В витрине шпалерами стоят ружья, разложены боеприпасы. Важное заведение, надо запомнить место, где оно расположено. Конка взобралась на мост через какую-то жалкую речонку, скованную льдом. Впереди виднелась широкая лестница, которой и заканчивалась Екатеринославская улица. Любезный сосед объяснил, что эта лестница ведет к зданиям Харьковского университета, крупнейшего и старейшего на юге России. На Университетской горке гремела пестрая, веселая, хмельная новогодняя ярмарка. Сюда слетелись гости из многих сел и городов Украины.

А конка тем временем миновала соседствующие широкие площади: Сергеевскую, Павловскую, Николаевскую. Они и составляли центр города. С обеих сторон площадей высились современной европейской архитектуры здания, в которых размещались отделения российских и иностранных банков, большие гостиницы, магазины с претензией на парижский шик. Артем знал, что Харьков считался резиденцией магнатов южнорусской индустрии. Здесь размещались правления акционерных обществ, владевших угольными шахтами и металлургическими заводами Донецкого и Криворожского бассейнов. Пот и кровь шахтеров и сталеваров стекались сюда и обращались в золото, хранившееся в этих роскошных домах.

Конка продвигалась по главной улице Харькова — Сумской. Шикарные магазины, театры, рестораны, не хуже, чем на Тверской в Москве и Невском в Питере… Говорливый господин продолжал разглагольствовать о достопримечательностях Харькова. Увлекшись ролью гида, он и дальше бы расхваливал свой город, но молодой человек, его слушатель, исчез.

Дорога полого поднималась в гору, и лошади замедлили шаг. На перекрестке Сумской и Рымарской улиц Артем на ходу выпрыгнул из вагона.

Очутившись на тротуаре, огляделся по сторонам, чтобы убедиться в том, что за ним нет хвоста и он приехал туда, куда нужно. С противоположной стороны Сумской улицы на углу Рымарской Федор увидел в витрине стеклянные шары, наполненные синей, красной и зеленой жидкостью, — это была аптека, первая явка Артема. Вернее, это был передаточный пункт, где Артем должен получить информацию о том, действует ли назначенная ему явочная квартира.

Он перешел мостовую, еще раз внимательно осмотрел прилегающие к аптеке здания.

Там, где он сошел с конки, в полуподвальном помещении находилось кафе. Все точно совпадало с указанными ему ориентирами. Что ж, теперь можно и входить. Артем поднялся по ступенькам, ведущим в аптеку. За конторкой стоял провизор — молодой человек с пышной черной шевелюрой. Аптекарь любезно спросил посетителя, какое лекарство ему требуется.

— Прошу дать мне флакон ментолового масла, — сказал Артем. Это было началом пароля… Отзыва не последовало. Внимание провизора привлек ворвавшийся в аптеку неряшливо одетый человек, который, очевидно, был здесь известен, а при постороннем аптекарь отвечать на пароль не должен.

Господин вбежал в телефонную будку. Аптекарь проявил явный интерес к его разговору. Когда же он закончился и не вызывающая доверие персона выскочила из аптеки, провизор, извинившись за невнимание к покупателю, уточнил заказ Артема:

— Вам лекарство для смазывания гортани?

— Не мне, а тете!

Этот глуповатый ответ Артема точно соответствовал паролю и отзыву.

Аптекарь тряхнул своими кудрями, будто гора с плеч долой, улыбнулся и весело сказал:

— Ну и чудесно, лекарство сейчас вынесут, впрочем, тетя обойдется и без него, а вы, товарищ, отправляйтесь вверх по Сумской улице к дому номер пятьдесят, в квартиру Стоклицкой, все в полном порядке. Я было испугался, думал, что за вами увязался субъект, который только что звонил по телефону, — это полицейский агент. Но у него оказалось другое дело. Сейчас сообщу кому следует о его визите.

Артем попрощался. Провизор тоже вышел из аптеки, перешел мостовую, спустился в кофейную и, найдя там необходимого ему товарища, велел ему немедленно убираться через черный ход подобру-поздорову.

— Шпик только что сообщил по телефону в полицию о том, что ты в кофейной, с минуты на минуту тебя здесь схватят — уходи.

Бюро комитетов большинства направило Артема в Харьков. Вместе с ним в этот крупный промышленный центр России прибыли еще два товарища — их партийные имена были Валентин и Максим.

Работавшие в Харькове сторонники комитетов большинства Авилов и Александра Мечникова, хозяйка явки Стоклицкая встречали Артема на Сумской улице, в доме номер пятьдесят. Александра Мечникова? Она и не знала, что Артем не так уж давно встречался в Париже с ее дядей, которого она столько лет не видела.

Артем услышал от товарищей, что в Харькове на фабриках и заводах трудится около сорока тысяч рабочих. На паровозостроительном, Гельферих-Саде, канатной фабрике, в железнодорожных мастерских и депо. Пролетарский город. Но, как ни странно, в Харьковской партийной организации РСДРП засилие меньшевиков, а организованной группы большевиков не существует. Революция уже стучится в двери России, а в Харькове разброд. Меньшевики своей болтовней способны провалить любое начинание. Так продолжаться больше не может. Нужно сколачивать большевистскую организацию.

Расходились с Сумской поздно, в радостном настроении. Начало положено. За каждым закреплен район города, Артему достался заводской. Он же будет осуществлять и связь с центром.

Первый удар грома пробудил пролетарскую Россию. 9 января 1905 года в столице империи Петербурге была пролита рабочая кровь. Безоружные рабочие, их дети и жены, обманутые попом Гапоном, пошли к царю-батюшке с просьбой об улучшении своей страшной жизни. Они просили хлеба — и получили свинец. Убитые и раненые остались на мостовой Питера.

«Да, урок был великий! Русский пролетариат не забудет этого урока… революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни. Лозунг геройского питерского пролетариата: «Смерть или свобода!» эхом прокатывается теперь по всей России…» — писал Ленин о событиях Кровавого воскресенья 9 января 1905 года в Петербурге.

Девять часов утра.

…Низкий простуженный бас. Харьковского паровозостроительного волнами плывет над встревоженным городом. К чему бы ему гудеть в неурочное время, да еще такими короткими, частыми, хватающими за душу воплями?

Паровозостроительный извещал, что в знак протеста против кровавых действий царизма объявлена забастовка.

Возле проходной толпятся рабочие. С каждой минутой их становится все больше и больше, подходят новые группы, спешат запоздавшие. У заводских ворот стоит парень, темноволосый, кряжистый. Стоит в одиночестве, никто к нему не подходит, да он, видно, и не ждет никого. Он просто вслушивается в взволнованные слова рабочих.

Рядом с ним вдруг все смолкли, а затем ломающийся голос произнес:

— «Тени убитых наших товарищей в Петербурге зовут нас к борьбе, к непримиримой борьбе с гнусным режимом самодержавия. Сомкнем же наши ряды и смело пойдем вперед! Бросайте работу, товарищи! Остановите фабрики, заводы, мастерские!»

Ага, листовка! Парень улыбнулся, легко раздвинул толпу, взобрался на тумбу. Толпа притихла, кто-то произнес фамилию Тимофеев. Она ничего не говорила рабочим. Зато слова, сказанные Тимофеевым, говорили им о многом, заветном, наболевшем. Он развенчивал басню о царе-батюшке, защитнике народа. Кто в нее верит теперь, после пролитой по его приказу крови рабочих! Русский царь — кровавый палач.

— Организуйтесь, товарищи, для грядущих битв, война царизму уже объявлена. Доставайте оружие, голыми руками самодержавие не разрушишь. Правда восторжествует, и революция победит…

Вслед за паровозостроительным забастовала канатная фабрика. Через день объявили забастовку завод Гельферих-Саде и многие другие предприятия. Рабочий Харьков протягивал руку далекому Питеру и громко заявлял о своей пролетарской солидарности.

Ранние зимние сумерки спускаются на город. На Сумской загорелись фонари. Вечером 30 января в доме на углу улицы Чернышевского и Сорокинского переулка, где помещалась конспиративная квартира, собрались большевики. Они решили объединить всех ленинцев Харькова в группу «Вперед» — ведь так называлась газета, которую возглавил Ильич. Рабочий комитет группы был избран из пяти человек. А во главе Артем.

С первого же дня своего существования группа «Вперед» выполняла роль городского большевистского партийного комитета.

Окончился рабочий день. На заводском дворе возле паровозных бандажей столпились несколько сот рабочих. На заводе в этом неспокойном 1905 году часто вспыхивали митинги. На груду металла взобрался меньшевик Владимир. Худощавый, близорукий, сутулый конторщик из заводской бухгалтерии. Говорит медленно, словно процеживает слова сквозь сито:

— Рабочие не должны отталкивать от себя естественного союзника — буржуазию. Пусть власть у царизма возьмут буржуи, рабочие должны помочь им. Это и есть демократическая буржуазная революция. Через нее прошли все народы Запада. И Россия должна идти этим путем. Тогда революция будет бескровной…

И это сказано после Кровавого воскресенья! Рабочие свистом провожают оратора. Меньшевика сменяет эсер Забелин:

— Рабочие не должны забывать, что они вчерашние крестьяне, что их братья и сестры, отцы и матери живут в деревне. Русь — страна земледельческая. Нищета и бедность пришли в Россию с фабриками и заводами. Сельская община должна быть в центре внимания революционеров. Преуспевающий, владеющий землей крестьянин определит будущее России. В сельской общине родится коммунистическая организация общества…

— И мироед вместе с нищим батраком войдут в этот ваш воображаемый коммунизм, — вдруг прозвучал над толпой чей-то голос.

Забелина словно ветром сдуло. А на его месте Тимофеев:

— Не остановить движения солнца, не остановить вам, эсерам, движения России по пути промышленного капиталистического развития! В деревнях мира нет. Как нет его и на заводах. Душили крестьянина-бедняка помещики, душили кулаки — вот он и поднялся на угнетателей. Иначе и быть не может. Он запаливает помещичьи имения. Доберется и до мироедов, о которых так пекутся эсеры. Этот обездоленный крестьянин уходит в город на завод. Но он, недавний селянин, не забыл о своих братьях и сестрах в деревне. Он придет им на помощь. И да здравствует союз рабочих и крестьян! Лишь вместе они победят и царя, и помещиков, и капиталистов…

Идет снег. Температура воздуха от нуля до четырех градусов мороза. На катке в саду «Бавария» большая программа. Состязания по скоростному бегу на коньках, танцы на льду, господа Замницкий, Волкова и Беляев продемонстрируют свое искусство в фигурном катании, фейерверк.

В Харьковском оперном театре гастроли прославленных отечественных артистов и гостей из Италии и Франции. В это воскресенье идет опера Мейербера «Гугеноты». А в драматическом театре знаменитого антрепренера Синельникова историческая драма по роману Сенкевича «Quo vadis» («Камо грядеши»).

В Харькове людям с тугими кошельками есть куда пойти.

…На огромной территории раскинулся Харьковский паровозостроительный. Семь тысяч рабочих. Он самый большой в Харькове. Здесь чернорабочим работает Артем. Живет он неподалеку от завода, на Корсиковской улице, в маленькой комнатке. Живет не один, а в коммуне с Сашкой Садевским, Сашкой Рыжим, Кожемякиным, Гринченко, Егоровым. Жизнь в коммуне не из легких. Не у всех ее членов есть работа. Потому и заработок, одежда, обувь и даже шапки считаются коммунальной собственностью.

Ночь. Свободных мест на кроватях коммуны не осталось. Спят и по двое на одной койке. Делать нечего, придется лечь на полу. Положив что придется под голову, Артем засыпает глубоким сном.

Утром проснулся позже других, огляделся, усмехнулся. Пальто уже разобраны. Что ж, и это не беда.

Сегодня воскресенье. Днем он побывает в центре города. На Сумской улице в доме Иозефовича в витринах первого этажа выставлен воскресный номер большой харьковской газеты «Южный край», которая в десятках тысяч экземпляров расходится по южным губерниям империи. На первой полосе газеты справа от ее шапки начертано: «Предварительной цензуре не подлежит». Доверяют Иозефовичу власть предержащие. Да и он сам фигура видная в высшем обществе Харькова. Верно служит царю и отечеству. Здесь в собственном доме на Сумской разместились редакция и типография.

Артем остановился у газетной витрины. Бегло просмотрел колонки с официальными сообщениями. Ничего интересного. Газета большая, ее нужно читать внимательно, это он сделает, возвратившись в свою коммуну. Вместе с товарищами ознакомится с очередными творениями Иозефовича. Надо готовить в Харькове базу для издания своей партийной газеты. Дело это архиважное.

Ну, а пока посмотрим, что приготовил Иозефович для развлечения своих господ читателей. В колонке «Смесь» заметка «Хитрость обезьяны». В первой же фразе имя профессора Мечникова. Это уж совсем любопытно. С чего бы этот Иозефович вытащил на газетную полосу опального профессора? Видно, никуда не денешься — Илья Ильич гордость харьковчан. Здесь, в Харькове, он учился во 2-й казенной гимназии, получил золотую медаль, в два года завершил курс Харьковского университета и еще юношей сделал первые шаги в науке…

Артем на какие-то мгновения мысленно перенесся в Париж, в его пригород — Севр, где живет Илья Ильич и где Артем провел столько дорогих для него часов общения с великим ученым и с интереснейшими людьми, бывавшими на даче Мечникова…

«…Для своих научных опытов профессор Мечников выписал в Париж из Лондона обезьяну — самку из породы орангутангов, назвал ее Виргинией. Обезьяна Виргиния имела своеобразную любовь к спиртным напиткам; это выяснилось следующим образом. Виргиния однажды простудилась и начала отчаянно кашлять… Тогда профессор, желая облегчить страдания Виргинии, решил дать ей стакан глинтвейна, и кашель стал уменьшаться… Хотя кашель прошел, но Виргинии так понравился глинтвейн, что каждое утро она начинала опять кашлять, так как по своим наблюдениям заметила, что глинтвейн ей дают во время кашля. Конечно, неестественность ее кашля заметили, но из-за желания доставить ей удовольствие продолжали давать вино… Рядом с клеткой Виргинии сидела другая обезьяна, Фракастер, которая тоже начала кашлять, симулируя болезнь. Ей вина не дали, хотя она добросовестно старалась во всем подражать своей соседке Виргинии…»

Забавный пустячок о любви Виргинии к спиртному и ни слова о том, с какими неимоверными трудностями было связано приобретение человекообразных обезьян. Эксперименты над этими дорогостоящими животными должны были пролить свет на вечные загадки жизни и смерти, проблемы долголетия, над которыми билась беспокойная мысль ученого.

Артем купил газету, сложил ее, сунул в карман. В голове теснились картины и образы такого недавнего и теперь уже далекого прошлого.

Артем перешел улицу, зашел в небольшой сквер. Зима в Харькове обычно мягкая, но в этом году она очень снежная. Сегодня, в честь воскресенья, солнце не скупится на улыбки. Чья-то добрая душа очистила от снега скамейки, и их заняли няни, бабушки. Кругом щебечет детвора. Катают снежную бабу. Какой-то карапуз грозит снежком обидевшему его прохожему.

Артем нашел свободную скамейку, присел, вытащил газету, снова на глаза попалась заметка о Мечникове. Право, это имя обрело значение символа для целого куска его жизни, трудного куска, но прекрасного, как прекрасна юность. Теперь, через три года, он может посмотреть на себя как бы со стороны. Впрочем, даже вспоминая, воскрешая картины былого, невозможно думать о себе в третьем лице. Невозможно, но если тебя уже потянуло на воспоминания, то необходимо.

Тьфу, черт! Устал, что ли? Даже к воспоминаниям нужно относиться, как к копилке опыта и не более. Вот так, Федор Сергеев.

…Неподалеку от завода сельскохозяйственных машин раскинулся больничный городок, окруженный высокими кирпичными стенами, — Харьковская губернская психиатрическая больница, Сабурова дача.

Завод Гельферих-Саде и через речушку — больница. Соседство удобное. Чутьем конспиратора Артем оценил возможности, которые представляла для подпольной работы изолированная от внешнего мира Сабурова дача. И теперь Артем частенько заглядывал сюда.

…Кочегар Сабурки подбросил в топку последние лопаты угля. Передал дежурство сменщику, умылся и вышел из котельной. Звездный полог повис над землей. Тепло. Весна вступила в свои права. Кочегар поспешил к мосту через ручей. Он с нетерпением ожидал этого вечера. Днем дружок сообщил, что сегодня за речкой новый товарищ будет вести беседу с рабочими.

На полянке собралось человек пятнадцать, люди друг другу знакомые, посторонних нет.

— Больше никто не придет? — спросил басовитым голосом агитатор, которого многие из собравшихся еще не знали. — Можно начинать?

И он начал издалека, с тех давних времен, когда человеческое общество только-только стало распадаться на классы…

Артем рассказывал об исходе классовых битв. Они в прошлом редко заканчивались победой рабочих.

Просто и понятно разъяснял Артем сложнейшие законы политической экономии, законы общественного развития — неизбежности гибели капитализма и победы нового справедливого социалистического строя.

В перелесках за городом, в оврагах рабочие постигали не только науку марксизма, но и военное дело. Учились стрелять из револьверов и винтовок, бросать бомбы.

Харьковская охранка была чрезвычайно обеспокоена усилением революционной активности в городе. Забастовки не прекращались. Рабочие все чаще выходили на улицы с красными знаменами. Чувствовалась направляющая рука. И почерк у революционеров стал другим. С меньшевиками было просто, по-домашнему, благопристойно. Ну, не без того, конечно, — собирались, разговаривали, даже забастовки объявляли, но все это было, как бы сказать, в рамках, и никаких неожиданностей. Обо всем чины охранного отделения заранее информировались. Одним словом, можно было жить. А теперь создалась эта большевистская группа «Вперед». Делами в ней заправляет молодой, но серьезный противник по кличке Артем. Попытки обнаружить его местопребывание пока безрезультатны. Следы его «преступной деятельности» на виду, но он неуловим. Много хлопот еще предстоит с этим человеком.

Агентам полиции удалось нащупать одну из важнейших квартир партийной организации, именно ту, куда, впервые прибыв в Харьков, явился Артем. Сумская улица, номер пятьдесят, квартира Стоклицкой. Комитетская явка для связи с Центром была взята охранкой на учет.

Сыскное отделение решило подселить в дом номер пятьдесят своего наиболее квалифицированного шпика.

Этажом ниже квартиры Стоклицкой обосновался на постоянное жительство офицер в форме частей кавказских войск. Этакий ферт в мягких сапогах, в черкеске с газырями, кинжалом и тонким пояском с серебряным набором. Нарядили молодца — мать родная не узнает, не поскупились. Однако вскоре и этого красавца раскусили. Двум боевикам, Спесивцеву и Васильеву, Артем поручил избавиться от шпика. Поздно вечером, когда мнимый офицер возвращался на «квартиру», его подкараулили у самого дома и без шума, но с усердием избили до полусмерти. После такой процедуры шпик в доме номер пятьдесят не появлялся, но явка была испорчена. Связь с товарищами, приезжавшими из Центра, установили в новом месте, в тихом домике под Харьковом, в поселке Бавария. Аптека же на Сумской улице и провизор продолжали действовать.

Второе столкновение с охранкой произошло в комитетской квартире по Епархиальной улице, в доме номер семьдесят три[2]. Здесь жила неутомимый секретарь большевистской организации Харькова Александра Валерьяновна Мечникова. Секретарская резиденция просуществовала до апреля 1905 года. Ее все же выследили агенты охранки, устроили засаду и произвели тщательный обыск. Результаты этой операции не оправдали надежд полиции. Александра Валерьяновна, своевременно предупрежденная, скрылась. Обыск никаких улик против большевиков не дал. Была лишь потеряна еще одна нелегальная квартира.

Артем придавал большое значение устройству надежных конспиративных явок и помещений.

Первая группа квартир предназначалась для собраний общегородского комитета и иногородних явок. Здесь обычно жил секретарь, хранились документы.

В этих квартирах можно было ночевать нелегальным работникам из Центра и местным профессионалам-революционерам. Сюда же направлялись партийная почта и литература из-за границы.

Вторая и третья группы квартир предназначались для техники — в них размещались типографии, передаточные склады, хранились шрифты и литература.

В четвертой группе располагались районные партийные центры Харькова, в пятой находились склады оружия, боеприпасы и взрывчатка, там же изготовлялись бомбы. Нашлось место и для нелегального Красного Креста.

Подпольные квартиры охранялись пикетами. Наряду с другими мерами обеспечения безопасности этих помещений применялось так называемое «проветривание». Квартира очищалась от нелегальной литературы. Она принимала вид обычного жилища, в котором коротает свой век семья мирного обывателя. Водружались на свои места всевозможные кастрюли, ухваты, чайники, кувшины, чугунки и прочее. Появлялись канарейки и герань на окнах. Когда вся подготовка заканчивалась, тире такой-то, на улице такой-то побывали воры. Конспираторы прекрасно были осведомлены, что полиция подозревает о существовании данной нелегальной квартиры. Знали и о том, что полицейские, которые придут для выяснения обстоятельств кражи, приволокут за собой и агента охранки. Пока полицейский пристав или околоточный составлял протокол о краже, агент охранного отделения изучал квартиру под углом зрения своей сыскной специальности. Он внимательно искал следы нелегальщины и ничего не находил. И если подозрения шпика удавалось рассеять, а так чаще всего и получалось, то задача «проветривания» квартиры была выполнена. Квартира могла и дальше выполнять свое конспиративное назначение.

1905 ГОД. АПРЕЛЬ — АВГУСТ

…Был канун вербного воскресенья. Вечер теплого весеннего дня. Празднично одетые горожане высыпали на улицы. Благостное настроение, в руках детей и взрослых ветки вербы с распустившимися желто-зелеными почками, похожими на больших мохнатых жуков.

На заводской окраине, на Петинке, в церкви при Кирилло-Мефодиевском кладбище, полным-полно народу. Идет праздничная служба. Толпы верующих волна за волной стекаются сюда со всех сторон. Самое удобное время в этой праздничной суматохе провести неподалеку на кладбище массовку.

Вместе с богомольцами в церковь явились участники намеченного Артемом митинга. Полиции и в голову не могло прийти, что в среду богомольных прихожан затесались харьковские социал-демократы и сочувствующие им рабочие.

Как и было условлено, в церкви не задерживались, по двое, по трое выходили из храма и спускались по склону оврага на Татарское кладбище. Старое, заброшенное, заросшее кустарником, оно хорошо скрывало людей. Там и начали митинг. Расчет был таков, чтобы массовку закончить до завершения церковной службы и вместе с толпой богомольцев незаметно выйти с кладбища на улицу.

Страсти накалялись. Уже кончилась служба в церкви и богомольцы разошлись, а митинг на Татарском кладбище еще продолжался.

Кто-то, очевидно, проследил за участниками массовки и дал знать полиции.

Часу в десятом вечера рабочие патрули, расставленные на Балашовском вокзале, у паровозостроительного завода, стали подавать сигналы тревоги.

Выступление Артема настолько приковало внимание участников митинга, что этих сигналов никто не заметил. И только тогда, когда один из «маяков» прибежал и закричал: «Спасайтесь!» — все опомнились. Более опытные, уже знакомые с казацкой нагайкой, советовали уходить не на улицу, а в глубь кладбища, они увлекли за собой еще не побывавших в подобных переделках рабочих. Артем был с ними. Те же, кто смалодушничал и поспешил к главному выходу с кладбища, наскочили на казаков. Дальше пошло обычное: удары нагайкой, а убегающим — вдогонку пули.

Трое казаков устремились по аллеям кладбища, преследуя группу рабочих, в которой находился и Артем. Когда казаки почти настигли беглецов, кто-то из уходивших заметил свежевырытые могилы. Недолго думая, прыгнули в них. Казаки уже предвкушали победу, и вдруг беглецы исчезли! Казаки резко осадили лошадей. Один из них в темноте вывалился из седла и угодил в могилу. От ужаса закричал. Двое преследователей не помня себя от страха повернули коней, послали их галопом, но не тут-то было: в темноте лошади сразу же напоролись на могильные ограды, от боли кони буквально взбесились, казаки повылетали из седел…

Через несколько дней по Харькову пронесся слух, что троих казаков отправили по домам на Дон, так как они немного свихнулись…

Артем прислушался. Где-то в ночи раздавались выстрелы, неслась ругань. Но вскоре все смолкло. Взошла луна, осветив печальные надгробья. Рабочие, которые прятались в могилах, тихонько вылезли, бесшумно пробрались к забору паровозостроительного завода, перелезли через него и с ночной сменой вышли на улицу.

И все же в этот вечер было арестовано сорок товарищей.

В Лондоне готовился созыв III съезда РСДРП.

Делегатом на съезд от Харьковской организации большевиков уехал Пал Палыч (Авилов). Представитель харьковского революционного пролетариата увез с собой резолюцию, написанную Артемом и единогласно принятую группой «Вперед». В резолюции выдвигалось требование практической и немедленной подготовки к вооруженному восстанию.

Большевики Харькова тем временем приступили к организации боевой дружины.

На III съезд в Лондоне меньшевики не послали своих делегатов, собрались отдельно. Раскол в РСДРП углубился.

III съезд поставил на повестку дня вопрос о вооруженном восстании, а ближайшей задачей, смотром сил должно было стать празднование Первого мая.

В подпольной типографии на станке, тайно изготовленном рабочими паровозостроительного завода, печатались первомайские воззвания группы «Вперед».

27 апреля. Тепло, солнечно. Весна всегда несет с собой ожидание чего-то радостного, праздничного. Сегодня на паровозостроительном заводе это праздничное настроение особенно чувствуется. Молчат станки, неподвижны локомотивы, а по всему заводу перекатывается гул людских голосов. Заводская столовая не может вместить сразу всех, но всем хочется послушать, что скажут большевики. Кому-то пришло в голову выставить окна, и тогда сказанное в столовой услышат те, кто остался на дворе.

Говорили о празднике Первое мая, восьмичасовом рабочем дне. Говорили об Учредительном собрании, о республике. О праздновании Первого мая, восьмичасовом рабочем дне толковали и в прошлые годы, а вот что такое Учредительное собрание? Об этом многие рабочие слышали впервой. «Долой самодержавие!» — этот лозунг стал уже привычным, но о республике заговорили только в этом, 1905-м, таком непохожем ни на один год в истории России.

Харьковский делегат большевиков на III съезде Авилов увез с собой в Лондон резолюцию группы «Вперед» о вооруженном восстании. Но харьковские большевики понимали, что они и пролетариат города к этому восстанию еще не готовы.

Лондонский съезд вынес решение о курсе на вооруженное восстание. И вопрос о нем тревожил, будоражил большевиков Москвы и Питера, Харькова и Урала.

Федор ворочался на жесткой койке. Когда не спится, то и песчинка с булыжник.

«Быть или не быть?»

Господи, ужели профессионалы имеют право на гамлетовский вопрос?.. А почему бы и нет? Это же вопрос о том, быть или не быть революции. Ей быть!

Но когда она должна быть?

Нужен трезвый расчет. Нужно точно учесть соотношение сил, иначе…

Первое мая!

У рабочих есть оружие? Есть! Наганы, дробовики, самодельные самострелы. На паровозостроительном можно изготовить даже пушку.

Артем снова вспомнил Париж — полигон. Да, вот бы Первого мая у них были пулеметы!.. Много пулеметов. Но это праздные мечты.

Первое мая нужно отпраздновать мирно. Вооруженная демонстрация может только спровоцировать охранку. А силы пролетариев надо беречь.

Охранка в эти дни не дремала. Она распространяла слухи, что демонстранты Первого мая будут громить евреев, студентов и просто обывателей. Полицейские слухи свидетельствовали только об одном — охранка спровоцирует погромы. Значит, нужно принять меры к самообороне.

Боевики из Артемовой гвардии возглавят отряды самообороны.

Полицмейстер Харькова Бессонов, который собирал банды громил, получил хорошую взятку от еврейской буржуазии. Этот матерый провокатор, который хотел облить грязью первомайских демонстрантов, приписывая им еврейские погромы, был в страшном негодовании, когда узнал об организации отрядов самообороны, сбивающих ему цену за «защиту» богачей. Бессонов накануне первомайского праздника произвел массовые, но безуспешные обыски в поисках оружия.

Благодаря принятым большевиками мерам дни пасхи прошли в Харькове спокойно, погромов не было.

В Харькове после забастовки печатников и наборщиков в положенный срок вышли газеты. «Южный край» информировал публику обо всем на свете, кроме, конечно, сведений о волнениях на заводах и фабриках.

Газета не забывала напомнить читателям о научных работах знаменитого земляка — профессора Мечникова. Всемирно известный ученый посетил госпожу Робине, которой на днях исполнилось сто пять лет. Несмотря на преклонный возраст, старушка чувствует себя прекрасно. Профессор старался узнать, чему она обязана такой долгой жизнью. Госпожа Робине отвечала, что никаких эликсиров для поддержания жизни и здоровья она не знает. Всю свою жизнь вела так, как подсказывала ей ее собственная природа. Из лекарств признавала только ромашку… Профессор создал обширную картотеку на долгожителей, он ведет поиски продления человеческой жизни. Наша старость — болезнь, с ней нужно бороться, как с любой другой болезнью, заявил профессор…

Федор прочел очередное сообщение о Мечникове на квартире Александры Валерьяновны Мечниковой — племянницы профессора, ставшей близким другом Артема и товарищем по партии.

— Александра Валерьяновна, Илья Ильич долголетием занялся, об этом пишут, а вот о том, как он настаивал на моих занятиях военным делом, наверное, я напишу, но только уже после победы революции.

— Федор Андреевич, вы мне никогда об этом не рассказывали.

— Не ко времени было, а вот теперь в самый раз, поскольку съезд наш поставил вопрос о вооруженном восстании. Хотите, расскажу — время есть.

Но рассказать в этот раз племяннице великого ученого о парижском практикуме по военному делу Артему не удалось.

Один за другим стали подходить товарищи. Молча рассаживались на табуретках. Артем не хотел начинать разговора, пока не соберутся все, и сделал вид, что занят газетой. А «Южный край» вещал: «Ушел в отставку генерал Куропаткин, с чьим именем связаны неудачи русских войск на Дальнем Востоке. Телеграф принес известие о кончине писателя Жюля Верна, долгие годы бывшего любимцем юношества всех стран и народов».

Постоянный фельетонист «Южного края» Василий Иванов, оговорив еще раз, что газета выходит без предварительной цензуры, живописует эпизоды своих встреч с цензорами. Так, однажды он приехал к цензору для объяснений в связи с тем, что из его статьи была выброшена добрая половина текста.

Доведя цензора «до состояния запальчивости и раздражения», Иванов услышал от него такую тираду:

— Да! Вам хорошо рассуждать. Вы написали себе и сдали. А здесь вот целых пять газет извольте за ночь прочитать от доски до доски! Время ли тут разбирать, что цензурно и что нецензурно?!

«Анонс! В Харьков приезжают господа Шаляпин и Собинов. В оперном театре состоится ряд спектаклей с их участием. Начнутся они 25 апреля оперой «Фауст».

К открытию продажи билетов прибыл харьковский полицмейстер Бессонов и обеспечил порядок».

«Дивная погода стоит все пасхальные дни. Распускаются почки на деревьях, везде появляется изумрудная трава…»

«В пятницу у Шаляпина была депутация харьковских рабочих, просившая его дать доступный для них концерт. Артист охотно согласился исполнить просьбу рабочих, и в субботу 30 апреля, в 5 часов вечера, в Народном доме состоится концерт специально для рабочих за небольшую плату. Вся сумма от проданных билетов пойдет для помощи неимущим пролетариям и их семьям. Билеты на все места будут вручены самим рабочим-распорядителям, чтобы предупредить этим барышничество. Концерт с участием Шаляпина продлится не более 1,5 часа, так как спектакль 30 апреля в оперном театре состоится, как объявлено».

Вот и не напрасно он читал газету. Артем оглядел собравшихся товарищей.

— А что, если мы после концерта Шаляпина устроим митинг в Народном доме!

Идею поддержали, Артему поручили выступить на митинге.

На концерт Шаляпина пришли не только рабочие, коренные обитатели заводского района, приехали гости из нагорной, буржуазной части города. Все проходы были забиты людьми. Ввиду чрезвычайного положения накануне Первого мая прибыл и крупный наряд полиции.

Федор Иванович своим густым, бархатным басом приветствовал слушателей и попросил передать привет отсутствующим товарищам.

А потом Шаляпин запел: «Старый капрал» Даргомыжского, «Ночной смотр» Глинки, «Три дороги», «Как король шел на войну» Кенемана.

Аплодисменты сотрясали своды Народного дома. Публика неистовствовала. Шаляпину был преподнесен огромный лавровый венок, на лентах его было начертано: «Другу Народного дома».

Когда овации поутихли, Шаляпин сказал:

— А теперь почитаю вам, потому что устал.

Шаляпин читал стихи Скитальца «Хор певчих», «Колокольчики-бубенчики звенят», «Узник», «Кузнец». Каждое слово из уст Федора Ивановича доходило до сердец слушателей.

— Теперь опять можно спеть, — сказал Шаляпин просто, будто бы он не выступает в огромном зале, а поет в доме своих близких друзей.

Он пел «Вдоль по Питерской…», балладу Мусоргского «Забытый»…

— Пора и о веселом вспомнить, — обратился артист к публике. И в зале зазвучали «Блоха», «Тройка», «Клевета», «Возвратился ночью мельник…»

Чувствовалось, что Шаляпин очень устал, но публика не отпускала артиста.

Апофеозом концерта было исполнение «Дубинушки».

Сотни людей на галерке и на балконе скандировали:

— Просим «Дубинушку», спойте «Дубинушку»!

Шаляпин поклонился, подошел поближе к рампе. А публика ринулась с балкона и амфитеатра навстречу певцу.

Могучим голосом Шаляпин запел:

«Много песен слыхал я в родной стороне…»

Все шире и шире разносилась по залу песня. Казалось, пел ее не один человек, а огромная рабочая артель, и это не только казалось. Шаляпин взмахивал своими большими руками, и весь зал подхватывал слова припева: «Эх, дубинушка, ухнем…»

Провожаемый возгласами благодарности, Шаляпин ушел со сцены. Но публика из зала не расходилась. Человек в простеньком пиджаке, в синей косоворотке и начищенных сапогах вбежал на сцену и объявил:

— От имени Харьковской организации Российской социал-демократической рабочей партии захватным порядком открываю революционный митинг. Слово предоставляю товарищу Артему.

Артем! Сидящий в первом ряду полицмейстер подался вперед. Задвигались, заерзали на своих местах шпики, которых было немало в этом зале. Притихли рабочие. Многие из них слышали это имя, но не видели Артема. И у всех мелькнула одна и та же мысль — вот это действительно бесстрашный человек.

— Товарищи! Наступает великий и славный день, день торжества и братства трудящихся, великий праздник пролетариата — Первое мая! Светло и радостно отпразднуем этот день, бодро и уверенно пойдем навстречу будущему! — Так Артем начал свою речь. — Довольно с нас порабощения, довольно слез и нужды — свет прорезал тьму, и пелена неведения спала с наших глаз. Своим трудом создаем мы богатство имущих, на наших спинах покоится их благополучие, роскошь; их права — права насильников и хищников — поддерживаются нами же, армией из наших солдат.

Для них все — обеспеченная и довольная жизнь, наука, искусство; для нас — голод, болезни, изнурительный труд, бесправие, невежество…

Алеет заря будущего, заря грядущего царства свободы, социализма; не будет тогда деления на сытых и самодовольных буржуев и неимущих пролетариев, не будет безумной роскоши одних и нищеты других, наглого насилия эксплуататоров и безропотной покорности угнетаемых ими масс. Не будет стонов и проклятий. Вот что значит для нас, пролетариев всего мира, день Первого мая! Он сулит нам лучшее будущее, он возвышает нас в собственных глазах. Будем же дружно праздновать его, сплотимся воедино, покажем врагу нашу силу и мощь.

Российская революционная социал-демократическая рабочая партия зовет вас, товарищи, объединиться в день Первого мая вокруг ее красного знамени, зовет вас на борьбу против общих наших врагов — русского самодержавия и капитализма…

Бросайте же работу, товарищи, протестуйте против гнета самодержавия, его пуль и нагаек, против убийства ваших лучших товарищей — бойцов за свободу, социализм…

Пусть в воскресенье Первого мая замрет вся жизнь города, пусть приостановятся железные дороги, конка, почта, прекратится торговля, не выедут извозчики, пусть забастуют пекарни, прислуга, пусть приостановят работу всюду, где она есть в воскресенье. В понедельник, второго мая, пусть бросят также работу рабочие фабрик, мастерских и заводов…

Да здравствует Первое мая — международный праздник пролетариата!

Да здравствует восьмичасовой рабочий день!

Долой самодержавие!

Да здравствует демократическая республика!

Полицмейстер, чины полиции уже в середине речи Артема, когда он сказал: «Запасайтесь оружием, товарищи! Организуйтесь в боевые дружины! Чем скорее мы победим, тем меньше будет кровопролития, тем скорее для всей России наступит желанная свобода!» — попытались встать, «пресечь», «не допустить». Но не тут-то было. Их со всех сторон стиснули рабочие, не только встать — шелохнуться было невозможно. Артем говорил около часа. Когда же кончил — аплодисменты, «Марсельеза» не смолкали четверть часа.

Наконец публика стала расходиться. В зал проникла большая группа полицейских. Они бросились к сцене, где только что стоял Артем. Но полицейских встретила добрая сотня молодцов, преградившая им путь за кулисы. Артема окружили заводские ребята. Кто-то сбросил ярко-красную рубаху, натянул на себя косоворотку Артема. Артему на голову напялили соломенную шляпу, а у него взяли кепку. Переодевание было произведено молниеносно. Две девушки, фельдшерицы с Сабуровой дачи, предложили Артему сопровождать его из театра. Артем поинтересовался, можно ли ему переночевать в больнице. Даша Базлова, так звали одну из фельдшериц, сказала, что она работает в отделении буйнопомешанных. Место это абсолютно безопасное, недоступное для посторонних. Там товарищ Артем может провести сколько угодно времени.

— Вот и прекрасно, идите вперед, а я буду пробираться за вами, чтобы не привлечь внимания полиции. Здесь сейчас много шпиков.

Весь Народный дом был уже оцеплен полицейскими, и все же девушки и Артем выбрались благополучно и не спеша направились к Сабуровой даче.

Когда подходили к больнице, Артем нарушил молчание:

— Как отнесется доктор, заведующий отделением, к моему появлению? Квартира ваша идеальная в смысле безопасности, я давно уже мечтаю здесь обосноваться, но как бы доктор не донес.

— Петр Петрович Тутышкин, наш доктор, очень хороший и честный человек. Он знает, куда я пошла, больше того, он заменяет сейчас меня на дежурстве… За доктора не беспокойтесь, — возразила Даша.

На зорьке его благополучно вывели из больницы. Было чудесное майское утро. Солнце, ослепительно яркое, занималось над умытым ночным дождиком городом. Всюду стояла праздничная тишина. Только множество переодетых пшиков и военных «оживляли» улицы. Как и было решено комитетом партии, в воскресный день бастовали работники обслуживающих население профессий. Демонстраций в этот день не было.

2 мая утром над городом раздался голос паровозостроительного завода. Как и в январе 1905 года, он низким простуженным басом издавал короткие тревожные звуки. Этот гудок был условным сигналом. Рабочие других предприятий, услышав голос «отца», бросали работу и шли к центру города.

Войска в Харькове были приведены в готовность. Особое внимание властей было обращено на паровозостроительный. Начальство знало, что благодаря трудам Артема и его товарищей из группы «Вперед» паровозостроительный превращается в оплот большевизма. Главные уличные магистрали, ведущие от завода к центру, были во многих местах перехвачены казаками, драгунами, солдатами и полицией.

На паровозостроительный с утра прибыли полицмейстер и губернатор. Вокруг завода и на его территории с ночи дежурили казачьи сотни. Тускло поблескивали на солнце штыки винтовок и острия пик. Казалось, что рабочим не вырваться в город. Масса людей собралась на леваде (лужайке) возле столовой. Артем был тут же.

Полицмейстер и губернатор приказали передать руководителям рабочих, что мирную демонстрацию они дозволят и даже разрешат ношение флагов, если на них будет написано: «Да здравствует Первое мая!» и «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!». Но они знают, что кроме этих флагов есть другие… Их допустить они не могут.

Перед тем как двинуться в город, провели митинг. И снова на импровизированной трибуне Артем. Он говорит не только для рабочих, его слушают и казаки. Пусть послушают, пусть посмотрят, им это на пользу пойдет. Когда митинг кончился, какой-то рабочий выкрикнул:

— Оратор, неужели вот так и начинается революция?

Оратор рассмеялся и, обращаясь к чинам полиции, ответил:

— Это лишь цветочки, ягодки впереди!

Не сходя с трибуны, Артем потребовал у полицмейстера убрать войска с завода и с пути шествия рабочих. «Отцы города» струсили и отдали приказ об отходе. Попятились назад казаки, полицейские. Рабочие вышли на площадь у завода. Колоннами двинулись по Петинской и Оренбургской. Казаки медленно отступали, их цепи кое-где были прорваны.

В это время другие колонны рабочих из депо Юго-Восточной дороги и мельниц вышли в тыл войскам, казакам и полицейским.

В толпы рабочих, стоявших на улицах, летели из колонн демонстрантов прокламации от группы «Вперед». Развевались, трепетали на ласковом весеннем ветру красные знамена. Шествие приближалось к центру города. Но вот на углу Петинской и Молочной в середину колонн ворвались драгуны и разъединили демонстрацию на две части.

Рабочие поначалу растерялись, но затем заметили, что драгуны и казаки с оглядкой действуют нагайками и палашами. Федор, шедший впереди, очутился в окружении Десятка казаков. «Ну вот, теперь они насмерть забьют», — успел подумать, как вдруг на его плечо легла нагайка, ну прямо-таки ласково погладила. Свиреп замах у казака, но нагайки опускаются не на людские головы, а на лошадиные крупы. Лошади мечутся, возникает неразбериха, казачий строй нарушается, и рабочие легко просачиваются сквозь их ряды и переулками пробираются в сторону Конной площади.

По Тарасовской у складов винной монополии снова казаки и полиция. Здесь завязался настоящий бой. В дело пошли камни, гаечные ключи, все, что было под руками. Но силы были неравны, пришлось отступить.

Вечером сотни рабочих собрались в университетском саду. Отсюда колонна демонстрантов вышла на главную улицу города — Сумскую. И снова, как и днем, схватка с казаками. Появились первые раненые. Но возбуждение рабочих не проходило. Это было возбуждение от сознания своей силы.

Волнения и забастовки рабочих в Харькове в мае происходили на фоне событий, получивших отзвук во всей России и во всем мире. В Корейском проливе Японией был разгромлен русский флот. Пал после одиннадцатимесячной осады Порт-Артур.

Весть о гибели русского флота ошеломила всех. В своей статье «Разгром» Владимир Ильич Ленин писал: «Русский военный флот окончательно уничтожен. Война проиграна бесповоротно… Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия… Самодержавие… бросило народ в нелепую и позорную войну. Оно стоит теперь перед заслуженным концом. Война вскрыла все его язвы, обнаружила всю его гнилость, показала полную разъединенность его с народом… Война оказалась грозным судом. Народ уже произнес свой приговор над этим правительством разбойников. Революция приведет этот приговор в исполнение»[3].

…Разговаривать с представителями рабочих, как это делалось в «добрые» старые времена, было уже нельзя. Революционный накал поднялся до такой точки, что может ошпарить любого, кто станет на пути рабочих. Авторитет и сила правительства после поражений на Дальнем Востоке упали настолько, что люди смеялись над дурачками, именующимися министрами. Надо было уступать рабочим, но уступать разумно, драться за каждую хозяйскую копейку.

Директор паровозостроительного завода Рицонни объявил, что требование комитета забастовщиков о повышении суточной ставки чернорабочих с восьмидесяти пяти копеек до одного рубля удовлетворяется. Директор также обещал выкроить двадцать тысяч рублей на техническое училище.

Рицонни — итальянец, по-русски говорит с акцентом и часто делает вид, что не понимает. Представителей забастовщиков директор пригласил к себе в кабинет. Рабочие застеснялись, оглядывая свой не совсем праздничный наряд. Артем же прошел, сел в кресло, пригласил присаживаться и товарищей, словно он был хозяином кабинета. Разговор предстоял долгий и трудный. Нужно во что бы то ни стало вырвать у дирекции эти двадцать обещанных тысяч. Иначе Рицонни будет кормить обещаниями. Рабочие сами построят техническое училище, если уж на то пошло.

Директор хитрил, директор обещал, директор даже пытался настроить депутатов против Артема; называл его чужаком на заводе. Рицонни договорился до того, что большевики вообще уж очень «огерманились», имея в виду германских социал-демократов.

Артем не отказал себе в удовольствии прочесть в директорском кабинете лекцию об истоках марксизма и социал-демократии и неожиданно даже для себя предложил послать в Германию человек пять рабочих, пусть поглядят, как живут пролетарии Германии. И что удивительно — Рицонни поддержал Артема.

— Что ж, идея хорошая — послать в Германию наших рабочих для ознакомления с производством, но для ее осуществления требуется запросить разрешение управления паровозостроительного завода.

Директор просто шулер, он ловко передернул карту. Нет, Артему наплевать на то, как организовано крупное капиталистическое производство в Германии. Известно как — везде потогонная система. Артем имел в виду установление связей с немецкими рабочими. Что же касается двадцати тысяч, то Рицонни сослался на правление завода, как оно решит. Он будет ходатайствовать.

Вот еще один наглядный урок — такие переговоры ни к чему не приводят. Драться надобно, драться!

«Южный край» сообщал: «Дом на Мойке, где жил Пушкин, занят под охранное отделение, по разрешению петербургского градоначальника… Бедный Пушкин! Даже и через 68 лет после своей смерти ему никак не удается отделаться от полицейского надзора».

Смотрите, какой же смелый человек этот издатель! Или следующее извещение: «В ночь на 10 мая в Шлиссельбургской крепости казнен через повешение Иван Каляев, покушавшийся на великого князя Сергея Александровича…»

Кстати, это нелишнее напоминание смутьянам — смиритесь, или вот ваша участь.

На виселицы революционная Россия ответила громом корабельных орудий в Одессе.

«…Никогда еще зарево не освещало так ярко и сильно город, как это было в ужасную ночь на 16 июня… Рассвет застал порт в полуразрушенном состоянии. Покинув Одессу, броненосец «Князь Потемкин-Таврический» прибыл в Феодосию 22 июня около 12 часов дня. Под угрозой бомбардировки он требует доставки провизии, воды и угля…»

…На Сабуровой даче большие перемены. Фельдшерица Даша Базлова стала членом РСДРП. А Артем по-прежнему живет на даче, живет нелегально. Его пребывание в больнице уже привлекло внимание, поэтому решено было законспирировать Артема. Так появился новый мастер по проверке водосточных труб. Он проведен по штатным книгам больничной конторы.

В большом здании пансионата, где содержатся психические больные из состоятельных семей, имелось обширное подвальное помещение. Там находились комнаты и для прислуги. Именно здесь Артем решил устраивать политические занятия с сочувствующими, сюда приходят и рабочие с близлежащих заводов, здесь хранятся нелегальная литература и оружие: револьверы, бомбы, динамит, патроны. На каждый день Артем придумывает пароль для Базловой, но нему она принимает людей и дает им поручения от имени партийного комитета.

В те дни, когда проходят заседания общегородского комитета партии, вокруг больницы располагаются патрули — налеты полиции всегда возможны.

В один из июньских дней было разослано извещение об экстренном заседании комитета. К ночи в больницу собрались члены группы «Вперед» и представители районных организаций. Заседание открыл Артем. Из-за границы вернулся Пал Палыч (Авилов), он должен информировать товарищей о решениях III съезда.

Артем рассказал о событиях на Черноморском флоте, о восстании в Одессе и переходе на сторону революции броненосца «Потемкин». Эти события с очевидностью подтвердили своевременность призыва партии к восстанию. Артем поставил вопрос о том, в какой степени большевики Харькова к этому готовы. Он предложил в знак солидарности с восставшими матросами объявить в Харькове всеобщую политическую забастовку. Она будет проверкой, репетицией к более решительным выступлениям харьковского пролетариата.

Утром 27 июня в Харькове была объявлена всеобщая политическая стачка. Она продолжалась три дня.

Подводя итоги забастовки, Артем и его товарищи из группы «Вперед» писали в прокламации: «Цена и смысл этой забастовки исключительно в том, чтобы выяснить свои силы и заявить перед всеми о своей солидарности со всем российским пролетариатом, выступившим на борьбу за политическую свободу…»

Пролетарский Харьков салютовал революционным военным морякам «Потемкина»…

В Харьков приехал видный профессор русской истории Милюков, будущий глава будущей кадетской партии. Милюков должен был прочесть лекцию в доме губернской земской управы. Заранее было оповещено, что вход на лекцию свободный.

Артем решил, что это подходящий случай заявить о требованиях рабочих.

В ярко освещенном зале собралось «высшее общество» Харькова. Сам городской голова явился послушать знаменитого гостя из столицы. Пришел и Артем с группой боевиков. Перед тем как идти на лекцию, они долго и тщательно одевались. Со смехом, шутками натягивали на широкие плечи узкие чесучовые пиджаки, неизвестно откуда добытые Артемом модные полосатые брючки. Конечно, «операция» была рискованной — собрание охранялось большим отрядом полицейских и еще большим числом шпиков. Чтобы не было провала, рабочие уселись в партере среди «чистой публики», поближе к трибуне. Заняли они кресла и у входа в зал, дабы в непредвиденном случае блокировать помещение. А один из рабочих был принаряжен в офицерскую форму.

Милюков говорил долго и красиво. Он в меру критиковал правительство за бездарное ведение войны. Хулил неспособных министров. Намекал на то, что есть в стране достойные люди, которые могут руководить народом. Призывал бороться с казнокрадами, взяточниками… Смысл речи Милюкова сводился к тому, что больного — русское самодержавие — нужно заботливо лечить. Руководители хозяйственной жизни страны — промышленники, коммерсанты должны быть привлечены к управлению, их опыт должен послужить обновлению бедной родины…

Лекция закончилась шумными аплодисментами. Профессор остался очень доволен собой и слушателями. Благодарил их за внимание и, благосклонно обращаясь к публике, для приличия спросил:

— Нет ли желающих задать вопросы или высказаться?

Откуда-то из задних рядов раздался громкий, спокойный голос:

— Я прошу слова!

Артем прошел через весь зал и медленно поднялся на кафедру.

На этом ораторе не было черного вечернего костюма. Сапоги, простенькие штаны и синяя косоворотка. Артем специально не переоделся, чтобы было ясно, кого он представляет, от чьего имени говорит.

— Здесь, в зале, собрались так называемые хозяева жизни. Те, в чьих руках находятся заводы, фабрики, железные дороги, торговля. Господин профессор от вашего имени выражал здесь гнев по адресу царского самодержавия и правительства. Да, плохо ведет ваши дела царь Николай II, и вы справедливо критикуете его методы руководства страной. Вы ждете нашей рабочей помощи в том, чтобы исправить дела в государстве. И надеетесь с нашей помощью вырвать у царя конституцию, навести ваш порядок в стране, чтобы с еще большей силой, «культурно» эксплуатировать трудящихся. Боюсь, что вы рассчитываете на политических дураков, когда выражаете надежду на то, что рабочие помогут вам прорваться к власти. Наши с вами цели в революции диаметрально противоположны. Мы в революции пойдем до конца: свергнем самодержавие, а потом возьмемся за вас и отберем у вас заводы и фабрики, хозяином которых может быть только тот, кто на них трудится…

В зале раздались гневные возгласы. Артем дождался тишины и продолжал. Он не оставил камня на камне от всех построений Милюкова. Ясно и точно изложил программу большевиков в революции и напомнил о последних событиях в Харькове:

— Мы с чувством удовлетворения можем признать, что наша пробная мобилизация сил вполне удалась. В следующий раз мы остановим всю промышленность и торговлю в городе и постараемся оружием отразить нападение войск. Мы завоюем в конце концов политическую свободу… Да здравствует революция! Да здравствует вооруженное восстание! Вся власть в стране — рабочим и крестьянам!

В зале творилось что-то невообразимое. «Чистая публика» оставила свои места и в панике бежала.

…Кабинет харьковского губернатора. Его превосходительство читает очередное донесение начальника охранного отделения. Речь идет теперь уже о новом публичном выступлении Артема. Рядом с донесением на столе лежит досье на Федора Сергеева, в котором собраны скудные данные об этом профессионале-революционере. Времени у губернатора немного: через полчаса он назначил прием делегации харьковских рабочих…

Генерал задумался. Все тревожнее становится в Харькове. По существу, он, губернатор, уже не хозяин в своем городе. Социал-демократы, руководимые революционерами, все больше и больше завоевывают авторитет среди рабочих, а Харьков не Киев, здесь больше заводов, и голос рабочих слышнее. Их дружины беру: на себя функции охраны и защиты порядка в городе борются с хулиганами, которые не без ведома начальства пытаются устраивать погромы и избиение студентов Вот и сегодня, виданное ли дело, губернатор, слуга царя должен принимать какой-то сброд — делегатов рабочих…

От невеселых размышлений губернатора отвлек адъютант:

— Ваше высокопревосходительство, группа рабочих ждет приема…

— Проводите их сюда, в кабинет, а я сейчас выйду.

Губернатор удалился в комнату, смежную с приемной.

Рабочие пришли к губернатору с жалобой на грабежи. В делегацию входило двадцать человек. Среди них был и Артем. Перед тем как идти к высокому начальству, он наклеил черные усики, подгримировался, сделав это мастерски и с большим удовольствием. Ему приходилось ходить в обличье монаха и офицера, старого еврея и кавказского джигита. Рабочего платья он не снял, чтобы не выделяться, но усы и мятая фуражка сделали его неузнаваемым.

Вошли в кабинет. И некоторые делегаты сразу оробели. Губернатор появился при всех регалиях, наполнив кабинет малиновым звоном орденов. Он даже шпоры нацепил.

Зная, с чем пожаловали рабочие, губернатор стал расспрашивать их о случаях грабежей. Делегаты привели точные данные, указали на бездействие полиции и настаивали на создании своей рабочей заводской охраны. В ходе беседы в кабинет вошел харьковский полицмейстер Бессонов и тут же вмешался в разговор:

— Никаких дружин! Я дам заводу большой наряд полиции, этого будет достаточно для наведения порядка в заводском районе.

Артем перебил полицмейстера:

— Мы благодарим господина Бессонова за внимание, но твердо настаиваем на самоохране рабочих. Полиция боится показаться в районе заводов, дайте нам оружие, и мы сами будем стеречь свои жилища. Выловим и доставим вам всех воров и бандитов.

Бессонов «убедил» губернатора не разрешать рабочим организацию самоохраны, невзирая на настойчивые требования Артема.

Губернатор обратил внимание на молодого человека с черными усиками:

— Ты, я вижу, человек смелый, у тебя умное и открытое лицо. Скажи своим товарищам на заводе, чтобы они честно работали и не подвергали город непрерывной лихорадке своими забастовками. У вас там, на паровозном, появился агитатор Артем. Вот и сегодня я читал о его преступной деятельности. Берегитесь таких смутьянов, они пришли к вам неизвестно откуда, чужие они заводу…

Артем рассыпался в «благодарностях», заверил губернатора, что он, конечно, постарается, а агитаторов и знать не знает.

Только в молодости можно жить так, как говорили древние: «Все мое ношу с собой». Сегодня в Сабурке, завтра на Лебединской улице у Николая Чинова, а вот где его застанет ночь послезавтра — Артем не загадывал. Если ничего не подвернется, он придет опять на Лебединскую, к «Коле-конспиратору». Сколько раз тут проводились собрания, занимались кружки — и ни единого обыска. Коля хвалился, что дом его охраняет вся улица.

Вечереет. Теплое южное солнце золотит верхушки редких в этих рабочих кварталах деревьев. По старинке почти на каждом перекрестке собирается молодежь, играет гармошка, слышны песни, а там, глядишь, и закружились пары.

Артем сидит на завалинке, вытянув усталые ноги, слушает знакомые песни. Сегодня ему хочется отдохнуть, присоединить к хору свой баритональный басок, а когда немного отойдут ноги, оторвать гопака или чинно пройтись в простенькой кадрили. Сегодня ему хочется раствориться среди этих молодых людей, порадоваться их немудрящим радостям, посмеяться, поухаживать за разбитными фабричными девчонками.

Когда немного отдохнул, почувствовал, что голоден. Ну, это не беда, не привыкать. Подошел поближе к плясунам, сам приготовился войти в круг и просто так, наверное по привычке, оглянулся. И вот тебе на! Настроение сразу испортилось. На углу торчит шпик в засаленном котелке. Он еще сегодня днем ему примелькался.

Артем кивком подозвал двух своих, как он их именовал, «гарибальдийцев», только что весело плясавших, а сейчас отошедших в сторону покурить. Глазами указал на котелок. Ребята преобразились. Взялись под руки и, шатаясь, несвязно что-то бормоча, неверными шагами направились к слишком любопытному господину.

— Раз-ре-ши-те, пожалста, милейший, папироску…

Котелок быстро лезет в карман и протягивает гулякам пачку. Те не спеша копаются в коробке, будто выбирают получше. Затем просят огонька. Появляются спички.

— Премного благодарны… Разрешите проводить вас. Места здесь глухие, а вы, видать, человек не здешний. Неровен час, бока наломают, всякие хулиганы бывают…

Парни галантно берут шпика под руки и, несмотря на его энергичные протесты и попытки освободиться, уводят.

В укромном местечке непрошеный гость — получает изрядную трепку. Вознося хвалу господу за то, что остался жив, он спешит унести ноги с Лебединской улицы.

9 июля. Жарко, пыльно. Состоятельный Харьков разъехался по дачам, отправился на курорты. И в церквах, на службах все меньше и меньше прихожан. Летом это обычное дело. Поэтому прохожие с удивлением останавливаются у Мироносицкой церкви. В самом центре города в божий храм набилось народу видимо-невидимо. И богомольцы-то непривычные, обычно таких на службах бывает немного. Гадать не приходится — рабочие.

Обыватель вообще по природе своей любопытен, а тут этакое невиданное зрелище. Многие попробовали войти в церковь, но им это не удалось. Зато они услышали, что священник хотя и гнусаво, но со слезой отслужил панихиду по убиенным «царем Иродом» рабам божьим. У многих присутствующих на глазах слезы, слышны тяжелые вздохи, сдерживаемые рыдания.

Но отец Амвросий опасливо поглядывал на молящихся. Теперь он уже в душе честил себя на чем свет стоит за то, что дал уговорить Своей дальней родственнице отслужить панихиду. Сама-то она безбожница, в церковь ни ногой. А тут заявилась с каким-то здоровенным парнем, и так и эдак — отслужи да отслужи. Если бы не четвертной… тьфу, попутал окаянный бес.

Скорей бы уж служба кончалась, да дьякон что-то больно распелся, небось хватил уже, ишь басище-то какой густой!

В церкви обычная полутьма, потрескивают свечи, пахнет ладаном и потными телами.

Отец Амвросий вдруг уловил в задних рядах какое-то движение, шум. Нарушая церковное благочиние, послышались бранные слова, потом крики. И вдруг молящиеся как по команде повернулись спиной к амвону, дьякон поперхнулся и замолк.

Драка. Кого бьют, за что бьют, священник не стал разбираться, юркнул в ризницу. Что же теперь будет-то?! Ведь бьют, поди, полицейских. Их рожи ему давно примелькались, он их сразу признал в толпе. А ведь служил-то он за убиенных в день 9 января, ныне ровно полгода минуло.

Отец Амвросий не знал, конечно, что эта панихида была по предложению Артема одобрена группой «Вперед».

А у церкви настоящая битва. Рабочие в ярости: эти полицейские шкуры посмели явиться на панихиду по ими же убитым рабочим! Не выпускать убийц живыми! На смену заупокойной послышались четкие ритмы «Марсельезы». И новые крики, лошадиное ржание, выстрелы.

Отец Амвросий растянулся на полу ризницы и творил молитву, не разбирая слов, до них ли!

Наконец все смолкло. Амвросий выглянул из ризницы. В церкви слышались слабые стоны, какие-то женщины хлопотали над раненым. Амвросий переоделся и поплелся домой. Попадья его отговаривала, он не послушался, теперь хоть в доме не появляйся, сгрызет, да и от митрополита влетит по первое число, как ни прикидывайся дурачком и незнайкой.

Вечером этого же дня, 9 июля, в университетском саду вновь «Марсельеза». Здесь все смешалось — рабочие и студенты, какие-то напуганные парочки обывателей, не успевшие вовремя исчезнуть, за оградой казаки, полицейские. Где-то звякнуло разбитое окно, осколки посыпались на лошадь есаула. Та на дыбы. Казаки ринулись к выходу, пешие полицейские ворвались за ограду. Вечер не охладил накала дневной ярости. Рабочие и полицейские, сцепившись, катались по дорожкам сада. Хлопнул выстрел, за ним второй, третий…

Казаки прилипли к решетке, просунули сквозь прутья свои карабины, но стрелять остерегались.

Тьма погасила схватку. И только под купами деревьев всю ночь слышались стоны, всхлипы, ругань.

Июль и август — забастовки, стычки с казаками и полицией, демонстрации и вновь забастовки. И это не только в Харькове, но и по всей империи. Царизм мечется, царизм ищет выхода. Он поспешил завершить войну с Японией унизительным Портсмутским миром. Он хочет отвлечь русский пролетариат созданием шутовского парламента в лице так называемой Булыгинской думы. Но мир с Японией не принес мира внутри страны, бойкот Булыгинской думы большевиками сорвал ее созыв.

А забастовки ширятся. Харьковская группа «Вперед» разрослась до значения Харьковского комитета РСДРП и в таком статусе признана ЦК РСДРП.

Начальник харьковской охранки больше не желает читать в донесениях шпиков имя Артема. В конце концов, за что они получают деньги? Не могут проследить и пресечь! Ведь этот Артем где-то живет, чем-то питается, встречается с массой самых различных людей. Изловить!

Артем чувствовал, как день ото дня сжимается круг «охотников» за его головой, словно на волчьей облаве с флажками. Теперь он уже каждую ночь проводит на новом месте. Сегодня он будет ночевать на Оренбургской улице, девять, у Федора Юнакова. И пойдет спать в сарай, от греха подальше.

Юнаков же решил не спать эту ночь, но к утру его сморило. Проснулся от заливистого лая собаки. Вскочил. Собака заходилась где-то рядом. Выглянул в окно. В предрассветной мгле разглядел, что на заборе сидит полицейский. Беда!

Юнаков метнулся в сарай к Артему, потряс за плечо. Но Артем спал крепко. Пришлось его, полусонного, тащить чуть ли не на себе, благо верхнюю одежду, по привычке подпольщика, Артем, укладываясь спать, снимал редко, но сапоги снял и надевать их нет времени. Юнаков подтащил Артема к забору, выходящему на улицу, с трудом перекинул. Немного отлегло от сердца…

Полицейский же, как оказалось, напоролся на гвоздь и едва сполз с забора, порвав галифе. Чертыхаясь, ввалился в дом.

Никого! Что за оказия, ведь шпик сам проследил этого Артема до дома. Между тем Артем, плюхнувшись на тротуар, окончательно проснулся. Да, пробуждение не из приятных. И сапоги жаль, почти новые. Правда, тепло, можно и босиком добраться до Ивановки, где находится запасная квартира Никитенко.

В Харьковском комитете РСДРП были не на шутку обеспокоены. Артем жил как птица небесная, не имея ни денег, ни сменной одежды (второй рубашки или пиджака), ни кровати. От помощи отказывается. Нет, говорит, ну и не надо. Так надежнее. Он никогда не жалуется и не любит рассказывать о том, каково ему постоянно играть с охранкой в кошки-мышки. Мало кто знал, что руководителю харьковских большевиков частенько приходилось ночевать и в открытом поле. Если вдруг замечали у него простреленную полу пальто, он неохотно признавался, что удирал от казаков. И только когда Артем серьезно заболел, проведали, что ему пришлось всю ночь отсиживаться в болоте, а утром, добравшись до квартиры товарища, он не стал его будить и уснул во дворе.

Температура под сорок. Артем бредил, трогать его нельзя. А как не трогать, есть сведения, что завтра на Журавлевке будет обыск. Кто-то из соседей донес. Артема надо спасать. В Павловке имеется безопасная, правда пока, квартира, сегодня же ночью Артема необходимо переправить туда. Сам он идти, конечно, не может. Значит, на руках… Путь далекий и небезопасный, долго ли наскочить на полицейский патруль! Впереди и сзади тех, кто несет Артема, идут разведчики.

На сей раз все кончилось благополучно. Но сколько часов или дней может пробыть на новом месте Артем? Охранка идет по пятам. И партийный комитет выносит решение — Артем должен на какое-то время покинуть Харьков. Конечно, когда он поправится. Этот отъезд усыпит бдительность охранки, а на партийной работе не отразится, ибо большевистская организация Харькова окрепла, ее влияние на заводах выросло, появились десятки опытных и преданных делу революции организаторов и пропагандистов.

Артему нужно уехать не только по соображениям конспирации, наступило время, когда руководителю харьковских большевиков остро необходимо вступить в личный контакт с ЦК партии, получить указания о тактике большевиков в решающий период революции.

Артем оправился довольно быстро и исчез из Харькова.

ВДАЛЕКЕ ОТ ХАРЬКОВА

Охранка, как и ожидалось, скоро узнала об отъезде Артема. Начальник Харьковского охранного отделения сообщил своему коллеге в Одессу: «По имеющимся в отделении сведениям, нелегальный представитель «Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии» с революционной кличкой «Артем» в последних числах августа текущего года выбыл из г. Харькова, направившись в Одессу. Приметы его: среднего роста, лет 23, шатен, волосы короткие, стрижется ежиком, усы совсем маленькие и редкие, по подбородку и щекам редкая, едва заметная растительность, лицо худощавое, нос большой, носит немецкое кепи с пуговкой наверху, одевается в рубаху, подпоясывается ремнем, подражает рабочему костюму. В Харькове он наблюдался с первой половины мая сего года и по приблизительной установке проживал по паспорту на имя дальского мещанина Егора Сергеевича Суханова, выданному дальским городским старостой Вологодской губернии 18 января сего года за № 10. «Артем» посещал сходки как Федор, вел усиленную агитацию среди рабочих от имени большинства, подготовлял и руководил рабочими забастовками в г. Харькове в июле месяце, работая временно на паровозостроительном заводе».

Но Артем и не думал ехать в Одессу. Он собрался сначала в Тверь, а затем в Питер. Но прежде он заедет к себе на родину — это по дороге.

…На родине в Глебове Артем пробыл недолго. Оказалось, что и здесь неспокойно. Правда, если в городе рабочие скоро за оружие возьмутся, то мужик еще пока раскачивается, в затылке скребет. Но и его уже не тронь. Ныне исправник ему не указ. Казачьей порки он не боится, привык, мозоли пониже спины давно набиты.

Телега, хромая по ухабам и ямам, подняла такую пыль, что Артем поспешил скорее оглянуться на родное село. Может быть, он видит его в последний раз. А следовало бы и на селе поработать. Ой, как следовало, ведь без крестьянина царизм не свалить. Нужно об этом в Питере, в ЦК серьезно потолковать.

Россия подпольная, большевистская, рабочая готовилась к вооруженному восстанию. Об этом Артему без иносказаний сообщили в Питере на явочной квартире ЦК. Да он и сам знал о решениях III съезда РСДРП.

Представитель ЦК предложил Артему связаться с «главным техником» партии Никитичем. Дал его адрес — улица Гоголя, правление «Общества 1886 года», кабинет управляющего кабельной электрической сетью столицы Л. Б. Красина.

Артем даже присвистнул от удивления. Вот это конспирация! Никаких тебе Сабуровых сумасшедших дач, переодеваний, перемахиваний через заборы и ночевок в осеннем парке — то есть никакой конспирации.

Добрался до улицы Гоголя, толкнулся в дверь. Швейцар и глазом не повел. Поднялся на второй этаж. По коридору снуют люди, никому до него нет дела. Приоткрыл дверь, на которой прилепилась медная дощечка с лаконичной надписью: «Л. Б. Красин».

Респектабельный кабинет — ничего лишнего. Письменный стол, кресло, сейф и масса схем и чертежей, развешанных по дубовым панелям стен.

Артем даже растерялся. Остановился у дверей. В кабинете толпились самые разные люди — какие-то господа в форме горных инженеров, явные техники-монтеры, чиновник в пенсне, кто-то еще. Безукоризненно одетый, стройный мужчина лет тридцати пяти водил указкой по схеме. За письменным столом стояло пустое кресло. Шут их знает, кто же здесь Никитич-Красин, хозяин кабинета?

И только тогда когда один из присутствующих обратился к этому превосходно одетому, стройному мужчине и назвал его «господин Красин», Артем вздохнул с облегчением. Значит, ему не придется расспрашивать, теперь нужно только улучить момент — дождаться, когда Красин останется в кабинете один.

Но не тут-то было! Уходили одни, приходили другие, а Артем все вышагивал и вышагивал в ожидании и, наверное, уже привлек к себе внимание. В конце концов он разозлился. Хорош главный техник партии! А есть ли у него время, чтобы заниматься делами партийными? Артем был твердо убежден, что главный техник должен быть революционером-профессионалом, никаких должностей не занимать и в кабинетах не заседать. И, конечно, ошибался. Если бы он незримо присутствовал при разговорах Красина с посетителями, то услышал бы отрывочные фразы, никакого отношения к кабельной сети не имеющие.

И все же Артем дождался момента, когда Красин остался один. Поздоровался и торопливо произнес пароль, который ему дали на явочной квартире. Леонид Борисович очень серьезно ответил условным отзывом, затем задорно рассмеялся:

— Мне говорили о вас, но, право, я ожидал встретить этакого солидного господина, уже в летах, склонного к теоретизированию. Я ведь знаю о вашем диспуте с Милюковым.

— Молодость, Леонид Борисович, не помеха для революции.

— Напротив, напротив, батенька, мы ныне нуждаемся именно в молодых, дерзких и, если хотите, безоглядных. Ведь вам известно решение III съезда о вооруженном восстании? Думаю, что на баррикаде вы будете полезнее, чем, предположим, я.

— А вам и не положено, вы ведь «главный техник»…

— Ну-ну, это уже лишнее. А что касается техники, то милости прошу сегодня вечером ко мне домой…

Вечером Артем звонил у подъезда дома на Мойке. Вот что значит квартира электротехника! Звонок электрический, не нужно дергать за ручку или оттягивать на себя и отпускать пуговку.

Не доводилось Артему бывать в подобных квартирах. Да и квартира оригинальная — большая круглая зала, в которую выходят пять дверей. Красин усадил Артема за большой круглый стол посреди зала. Стол, видимо, был обеденный и рассчитан на десяток человек. Не успел Артем и слова произнести, задребезжал звонок, и хозяин пошел открывать. В залу вошел пожилой мужчина в мешковатом костюме. Артем, быть может, и не обратил бы внимания на его руки, если бы этот мужчина все время не потирал их, словно явился с мороза. Руки были покрыты какими-то рыжими пятнами, кончики пальцев, ногти и вовсе почернели. «Словно прокаженный», — подумал Федор, хотя никогда в жизни прокаженных не видел.

— Знакомьтесь, профессор Тихвинский, товарищ Артем…

И снова звонок. На сей раз появился молодой человек, видимо, смущенный тем, как предупредительно хозяин дома распахнул перед ним дверь. Артем удивился, что Красин их не познакомил, а потом и вовсе был поражен, когда услышал, что молодого человека именуют не иначе как Чертом. Позже подошли еще двое, и Артем с радостью пожимал руку Ивану Михайлову — Потапычу, которого знавал по Киеву, но давно уже не видал.

— Ну, товарищи, все в сборе. Время позднее, а потому прошу докладывать кратко.

Артем пожал плечами. Собственно, о чем он должен докладывать? Видимо, его несколько недоуменная гримаса бросилась в глаза Красину, и тот сделал жест, который означал: сиди и слушай.

А послушать было что.

Оказалось, профессор Тихвинский не так давно прибыл из Киева, где еще летом 1905 года на опытной сельскохозяйственной ферме политехнического института организовал своеобразную школу химиков, учил их изготавливать кустарным путем динамит, пироксилин, гремучую ртуть. И главное, новое взрывчатое вещество, изобретенное им же, — панкластит.

— Могу заверить вас, товарищи, — вмешался в доклад Тихвинского Красин, — отличнейшая взрывчатка. И изготовлять ее просто, я лично опробовал бомбы, ею начиненные, результаты выше всяких похвал.

Михайлов, сидевший рядом с Артемом, прошептал:

— Лично опробовал! Чуть было сам на воздух не взлетел, взрывчатка-то действительно отменная, бомба рванула так, что осколки кору содрали с дерева, за которым сидел Никитич, а это саженей двадцать от места, куда ее швырнули…

— Леонид Борисович, — продолжал профессор, — но я должен вас уведомить, что наших «химиков» нужно призвать к порядку, иначе у них все сто шансов из ста через месяц-другой, много через полгода очутиться в лучшем мире. Это черт знает что такое — сливают реактивы на глазок, когда есть мензурки с делениями. С гремучей ртутью нужно обращаться осторожней, нежели с гремучей змеей, а они… — Тихвинский как-то безнадежно махнул рукой.

Артем почувствовал, как рядом на стуле заерзал Потапыч, видно, эти сетования профессора были адресованы ему.

Красин поднял руку, словно гимназист, знающий ответ на вопрос учителя, но вновь задребезжал звонок, и хозяин поспешил к входной двери.

В залу вошел невысокий, плотный, иссиня-черный грузин. Надо полагать, что бритва утром этого дня касалась его щек, но к вечеру они ощетинились колючим частоколом, и у гостя не было времени, а может быть, и условий, чтобы надлежащим образом подготовиться к визиту «по начальству».

— Знакомьтесь, товарищи, Семен. — Красин дружески обнял пришельца за плечи, провел рукой по небритым щекам. Семен покраснел, и от этого его щеки приобрели какой-то траурно красно-черный цвет.

— Прости, Никитич, все помню, все, но в Питере теперь нельзя появляться с бритвой, обыщут, найдут… и к ангельскому чину представят, а на цирюльника ты, «министр финансов», денег не отпускаешь. Брился утром в Бологом… И вот…

Семен растерянно развел руками, и Артем машинально провел ладонью по своему подбородку. М-да, не самый чистый, впрочем, какое это имеет значение? И как бы в ответ на его вопрос, Красин совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, прочел лекцию о… «бороде».

— Прошу, товарищи, не смеяться, но ныне в царской криминалистике появились новые люди. Им бы в иное время наукой заниматься, но предпочли они деятельность детективов и внесли в дело слежки немало нового. И в частности, идентификацию «преступников» по… бородам. Да-да! Из-за своей бороды а-ля Карл Маркс попался замечательный наш товарищ, будем его по-прежнему именовать по бороде Карлом Марксом…

«Арцыбушев», — вспомнил фамилию «Маркса» Федор.

Красин продолжал:

— Борода привела в Таганскую тюрьму Баумана…

— Леонид Борисович, — перебил Красина Семен, — твоя борода теперь всему Баку известна, сбрей, пожалуйста!

Эта реплика Семена разрядила обстановку, смеялись все, и пуще всех Красин.

Между тем Семен отвел Леонида Борисовича в сторону и, нашептывая ему в ухо, так выразительно помогал разговору руками, что было нетрудно догадаться — что-то случилось. А вот что?

Красин уже не смеялся. Он вернулся к столу.

— Товарищи, давайте расходиться. По одному, так как я теперь не уверен, что чертеж моей бороды из Баку не передали в Питер. Федор Андреевич, Семен, я попрошу вас немного задержаться.

Когда выходная дверь закрылась за Тихвинским, Красин извинился, зашел в одну из комнат, примыкавших к зале, и быстро вернулся с рулоном ватмана.

— Федор Андреевич, прежде всего, сего бородатого грузина величают Трифоном Енукидзе. Он только что из Москвы и прибыл к нам за подмогой. Ему требуется… шахтер, — Красин сделал паузу, Артем недоуменно пожал плечами, он пока ничего не понимал. — Трифон, расскажи Федору Сергееву — это его подлинная фамилия, о нашем бетонном предприятии в Москве.

Красин, видимо, умышленно хотел, чтобы рассказывал Енукидзе, ему самому важно было из рассказа Трифона узнать детали и составить себе четкое представление о том, как же обстоят дела.

Енукидзе говорил по-русски с трудом, делал паузы, подыскивая слово:

— Панимаешь, ЦК сидит. Сидит в Таганке… Есть в Москве такая тюрьма, слыхал?

Что члены ЦК были арестованы на квартире писателя Андреева, когда собрались на очередное заседание, Артем, конечно, знал. Знал он и о том, что двое членов ЦК остались на свободе.

— Никитич вот не угодил, а теперь старается освободить. Ну что ты на меня уставился, кацо, конечно, через парадное их не выпустишь, мы выведем цекистов черным ходом. Но беда в том, что в Таганке его нет, вот и нужно сделать так, чтобы он был…

Красин прервал красноречие Енукидзе, поняв, что тот так и будет говорить недомолвками.

— Федор Андреевич, вкратце дело обстоит так: будучи в Москве, я посетил в тюрьме Носкова, узнал, что цекистов еженедельно водят в баню, которая стоит во дворе. В бытность свою узником этой тюрьмы я баньку приметил — она одной стеной прямо к тюремной ограде примыкает, а по эту сторону от тюрьмы до Москвы-реки ничейный пустырь. Мы его арендовали. Теперь, Семен, рассказывай, как там обстоят дела.

— Забор, Никитич, еще при тебе построили, сарай тоже. Бетонные трубы, как ты говорил, купили и привезли…

— Бетонные трубы? — Федор удивленно посмотрел на Красина.

— Мы создали «Анонимное общество по производству бетонных изделий». Семен, а как с песком, щебнем?

— Тоже привезли. Никитич, ты — директор-распорядитель, но в Москве бываешь редко, мне, как заведующему работами, нужна доверенность — деньги получать. Грожан и Кедров — приказчики хорошие, а копать не умеют. С ними и к будущему году не докопаемся. — Трифон Енукидзе оценивающим взглядом оглядел плотную, мускулистую фигуру Артема, его большие кисти рук, в которых угадывалась огромная сила… и даже губами причмокнул: — Во, кацо, ему бы лопату, через неделю мы бы в баньке мылись…

— Федор Андреевич, я и хочу попросить вас съездить в Москву, помочь товарищам с подкопом. Я тоже скоро буду в Москве, надо договориться с Носковым и Дубровинским о дне побега, да и кое-что подсчитать, а то подкоп и обвалиться может…

Енукидзе обиделся. Словно только он, инженер Красин, умеет считать. А когда в Баку типографию «Нина» в конюшне прятали, подземный ход они с братом без Красина прорыли, замаскировали так, что потом Никитич лаза не нашел. А он в полу комнаты был, в другом доме. Напомнить, что ли? Но Енукидзе промолчал, он был доволен «землекопом», которого сватал ему Красин.

А Артему не очень-то улыбалось сейчас ехать в Москву, зарываться в землю. Со дня на день его могут снова отозвать в Харьков. События нарастают. В Харькове тоже нужно готовиться к восстанию, а взрывчатки кот наплакал, да и оружия маловато. Стоит съездить в Киев и Ростов, там есть взрывчатка.

15 октября, развернув свежий номер газеты «Новая жизнь», Артем сразу наткнулся на статью «Кровавые дни в Харькове». Если верить репортажам, то события в Харькове происходили так:

11 октября. На паровозостроительном с утра митинг. В университете сходка. Студенты строят баррикады.

На Павловской площади собралась «черная сотня». «Патриоты» построились и двинулись к университету с пением «Боже, царя храни». Когда они подошли к первой баррикаде, раздались револьверные выстрелы. Защитники престола стали разбегаться.

Но к университету двинулась новая волна «черной сотни». Студенты послали курьера на паровозостроительный, все еще продолжавший митинговать. Митинг свернули и поспешили на выручку студентам.

На Павловской площади толпились черносотенцы. Дружинники с ходу дали по ним залп. Со стороны баррикад в них стреляли студенты. Черносотенцы защищались недолго. Несколько залпов, и площадь опустела. Заводские дружинники соединились со студентами. Был образован боевой комитет из представителей большевиков, меньшевиков и эсеров.

Дружинники захватили оружейный магазин «Спорт», вынесли ружья, револьверы, патроны, пачки пороха.

Но не все оружие удалось перенести на баррикады, так как со стороны Николаевской церкви дружинников обстреляли, те из них, кто находился в магазине, были убиты.

Вечером на улицах города появились пешие и конные воинские патрули…

Артем опустил газету. Он понимал, что ничем не может помочь харьковским товарищам, но готов был бежать на вокзал… и в Харьков.

С трудом подавив это желание, Артем вновь развернул газету, стараясь представить харьковские события…

12 октября. Харьковские либералы создали «Комитет безопасности», который вступил в переговоры с защитниками баррикад и губернатором. В результате этих переговоров губернатор обещал не штурмовать баррикады, если их защитник» сами не начнут стрелять по войскам. Было достигнуто согласие о выходе дружинников из района университета на митинг.

Но губернатор своего обещания не сдержал. Защитники баррикад на улицах подверглись нападению солдат. Многие были убиты.

Войска окружили район баррикад. Дружинники усилили сторожевую службу. На крышах университета посадили часовых.

12-го же утром неожиданно раздался рев заводских гудков. Ударили набатом церковные колокола.

Губернатор и командующий войсками не решились на артиллерийский обстрел баррикад. Генералу донесли, что число защитников баррикад значительно возросло. Получено новое вооружение. А весь район университета, собора и Университетской горки минирован. Фугасы подведены через подкопы на Павловскую площадь, к месту наибольшего скопления правительственных войск.

Посредники из «Комитета безопасности» были весьма удивлены ультимативным требованием штаба обороны баррикад. Дружинники настаивали на удалении войск из района Николаевской площади, свободном пропуске восставших с оружием в руках, гарантии неприкосновенности всем участникам восстания. Девять раз члены «безопасного комитета» ходили к генералу May и обратно на баррикады…

«Молодцы, право молодцы». Артем в этот миг гордился харьковчанами. Он с ними.

Здесь, в Питере, тоже дело идет к вооруженному восстанию. Но меньшевики из питерского Совета сделают все, чтобы его сорвать. Вот бы «утереть им нос» этой газеткой.

Переговоры переговорами, а военные приготовления ни на минуту не прекращались. Рылись ямы для фугасов. Пробивались стены для минных подводов. Газета панически вещала: на крышах домов, прилегающих к баррикадам, засели какие-то странные личности. В руках у них свертки, прикрытые салфетками. Непонятные железные предметы. Лазутчики тотчас донесли командованию войск — «бомбисты». И командование отвело войска.

Смех и грех. Один из «бомбистов» раскачал на веревке свой «страшный сверток», метнул его на площадь. Среди солдат началась паника, они врассыпную бежали от летящей «бомбы». «Бомба» разорвалась над головами не успевших удрать солдат. Засыпала их, но не смертельными осколками, а ливнем прокламаций.

В полдень переговоры между штабом обороны баррикад, с одной стороны, губернатором и генералом May — с другой завершились соглашением. Защитники «без внешнего оружия», без песен и красных флагов мирно проходят на Скобелевскую площадь, где разрешается проведение двадцатиминутного митинга.

Дружинники не были ротозеями. Они унесли с баррикад почти все оружие и боеприпасы.

По всему пути шествия дружинников на улицах сплошной стеной стоял народ. На Скобелевской площади открылся первый легальный митинг рабочих города Харькова. Ораторы выступали с очень короткими деловыми речами. В них звучала уверенность в грядущей победе. Ораторы призывали готовиться к новым боям.

Двадцать минут истекли быстро, о чем известил организаторов митинга полицейский чиновник…

13 октября с утра на площади паровозостроительного завода снова митинг. Но власти уже пришли в себя. Губернатор получил из Петербурга приказ — подавить восстание военной силой.

14 октября были назначены похороны жертв баррикадных боев. Около трех часов дня процессия двинулась из анатомического театра медицинского факультета Харьковского университета. За гробами двигалось не менее пятидесяти тысяч человек. Впереди боевая дружина. За ней оркестр, игравший «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». За оркестром — венки из живых цветов с красными и черными лентами. На лентах надписи: «Харьковский комитет социал-демократической рабочей партии — слава погибшим борцам за свободу», «От товарищей, бывших на баррикадах», «От курсов для рабочих — павшим за народное дело».

Порядок был образцовый, полиция и войска отсутствовали и до самого конца похорон в этом районе не показывались.

Харьков, Харьков! А его в эти дни там не было…

Между тем Артему не понадобилось ехать в Москву. События нарастали так быстро, так грозно, что скоро стало ясно — в России со дня на день разразится вооруженное восстание, оно и освободит узников Таганской тюрьмы. Необходимость в «Анонимном обществе» отпадала, ему уже не требовались «землекопы».

И действительно, начавшаяся Всероссийская политическая стачка заставила царизм издать 17 октября манифест. Ликующие толпы народа явочным путем освобождали политических из тюрем. Были освобождены и цекисты.

Артем, равно как и все большевики, не верил в царские «свободы». Он понимал, что манифест — обман, уловка, к которой прибегнул царизм, чтобы получить передышку, собраться с силами и расправиться с революционным народом. И подготовка к вооруженному восстанию продолжалась.

Душно и в то же время сыро в этой клетушке, забитой до отказа спящими людьми. Артема устроили на ночь в спальном бараке Балтийского завода. Так безопаснее. Затерялся среди сотен обитателей бараков, и никакой шпик не отличит его от остальных рабочих. Думал, как ляжет на нары, так и уснет, ведь за день набегался, намаялся вдосталь. Не тут-то было. Уж на что он привык спать где придется, без одеял и подушек, в подвалах больниц и под открытым небом, но как люди могут изо дня в день, из года в год ютиться здесь, среди клопов, тараканов, в неимоверной грязи, дышать зловониями? И не случайно барак всю ночь храпит и стонет, всхлипывает, вскрикивает, а порой бормочет, смеется, плачет, и все это не просыпаясь, в тяжелом сонном забытьи.

Уснешь тут! И тревожные мысли… От них не спрячешься ни под каким одеялом.

Кровавые события в Харькове… А как там товарищи, как там Дима Бассалыго — студент-технолог? Сблизились они только в начале этого, 1905-го. Дима, как говорится, рвется в бой, горяч, да вот опыта партийной работы у него за плечами нет. Как бы не наделал глупостей.

И вот еще что тревожит — почему вчера в Петербургском комитете заговорили с ним о Харькове? Артем пытался припомнить, кто именно начал этот разговор. Похоже, он был не случайный. Недаром Красин предупреждал — в столичном комитете засилие меньшевиков, они главная опасность для тех, кто взял курс на вооруженное восстание. А он, Артем, большевик. Уж не хотят ли меньшевистские лидеры избавиться от него, сплавить в Харьков? Знают они, что он душою болеет за дела, которые разворачиваются в этом городе. Похоже, похоже!

Но, с другой стороны, действительно его место сейчас не в столице, а в Харькове. Кстати, там в комитете РСДРП тоже окопалось немало меньшевичков. А харьковские рабочие настроены по-боевому.

В эту ночь Артем так и не сомкнул глаз. Но ночные размышления привели его к твердому решению — он немедля выезжает в Харьков. Только завернет в Ростов за взрывчаткой, в Киев же съездит кто-либо из товарищей.

СНОВА В ХАРЬКОВЕ

Артем вернулся в Харьков уже после баррикадных боев и окончания всеобщей политической забастовки. О возвращении Артема тотчас же стало известно полиции. В донесении харьковской охранки своему начальству в Петербург указывалось:

«В Харьковском комитете Российской социал-демократической Рабочей Партии снова обнаружился знаменитый оратор, нелегальный «Артем»… Нелегальный этот по виду рабочий, в действительности интеллигент, живущий без прописки в рабочем районе, и потому ведение наружного за ним наблюдения невозможно… Он недавно вернулся из Петербурга, куда выбыл из Харькова в начале сентября… Отличаясь необыкновенной способностью убедительно говорить, он пользуется большим расположением рабочих… В Петербурге, по его словам, участвовал в депутации, просившей разрешения хоронить убитых в октябрьских беспорядках. С прибытием в Харьков «Артем» возобновил собрания, из которых состоялось уже два — первое в губернской земской управе, где «Артем» собрал забастовочную прислугу больниц Александровской и Сабуровской, а также на заводе Гельферих-Саде.

На последнем собралось более тысячи человек… говорили речи Николай Клестов и «Артем». Первый обрисовал свое печальное положение после ареста 18 февраля, лишившего его плодотворной работы на социал-демократической ниве, ознаменовавшейся победой пролетариата 17 октября, а второй передал в самых сгущенных красках петербургские события в октябре, призвал к борьбе и вооружению рабочих для всеобщего восстания, которое не должно допустить Государственной думы, но вместо нее объявить Демократическую республику. «Артем» призывал рабочих входить в сношения с крестьянами и организовывать их для общей борьбы с правительством. На собрании был объявлен ответ губернатора делегатам от паровозостроительного завода и Гельферих-Саде с ходатайством о снятии военного положения. Передатчик объяснил, что губернатор назвал делегатов хулиганами и обещал арестовать, если они явятся с таким ходатайством вторично. По адресу губернатора после объявления посыпалась ругань».

Приехал Артем — охранке снова нет покоя. Она не в силах организовать за ним «наружное наблюдение», проще говоря, нести систематическую шпионскую, филерскую слежку. Не в силах, ибо филеров и шпиков в заводском районе быстро распознают. Субъектам, которые следят за Артемом, грозит смерть. Многим из них уже никогда не придется выслеживать «знаменитого оратора». Но охранка имеет другие способы шпионажа. Среди рабочих, маскируясь под революционеров, живут провокаторы. Продажная душа, еще не распознанная подпольщиками, ходит где-то рядом, участвует в заседаниях комитетов, выступает на собраниях, клянется в верности рабочему делу, а через два-три часа, воровски озираясь, незаметно вползает с черного хода в здание охранки. Этот шпион-осведомитель и информирует начальство об Артеме. Это он сообщил о его приезде, о первых шагах его революционной работы после возвращения из Петербурга. За этим сообщением последовало второе. Речь шла о положении дел в «отдельной республике» — на паровозостроительном заводе.

«На паровозостроительном заводе усиленно распространяется слух, что акционерное общество намерено закрыть завод ввиду неудовлетворительного его состояния. Надо сознаться, что действительно за последнее время, когда завод сделался очагом революционных организаций, работы на нем идут отвратительно. Рабочие произвольно и почти ежедневно прекращают работы на два-три часа и собираются для слушания речей революционных ораторов, проникающих беспрепятственно под охраной рабочих в завод. Кроме того, ценные пропагандисты под видом рабочих принимаются на завод, где они, конечно, ничего не работают, ибо не умеют, но зато успешно агитируют на заводе. Таким был на заводе одно время нелегальный «Артем». Администрация завода и местный полицейский надзиратель это хорошо знают, но умалчивают из страха…»

17 октября самодержавие разразилось манифестом, в котором народу было дано много лживых обещаний: свободы слова, собраний, организаций обществ и союзов, неприкосновенности личности. В манифесте царя провозглашалось создание «российского парламента» — Государственной думы с правом издавать законы. Ленин оценивал этот манифест не как широкий жест царизма, а как результат революционного натиска масс на царизм, который уже не мог «управлять по-старому».

Большевики, и в первую голову Артем, без устали разъясняли рабочим лживую сущность царского манифеста.

Особенно часто бывал Артем на Сабуровой даче. Здесь хранилась значительная часть оружия, здесь собирался Харьковский комитет РСДРП большевиков. Многие из персонала больницы были членами РСДРП. Не только санитары и медицинские сестры примыкали к движению, но и некоторые врачи.

Но не все обстоит благополучно в этом будто бы специально созданном для конспиративных целей больничном городке. Главный врач больницы Якоби не хочет больше терпеть засилия революционеров в подчиненном ему медицинском заведении.

Ведь до какой наглости дошли эти смутьяны, чуть ли не ежедневно открыто собираются в конференц-зале больницы! Слыхано ли… И Якоби договаривается с губернской земской управой, в ведении которой находится Сабурка, об увольнении из больницы политически неблагонадежных работников. По постановлению губернской земской управы уже удалена Мария Львовна, присланная на Сабурку по решению городского комитета партии. Дашу Базлову Якоби намерен перевести из лечебного отделения и сделать заведующей прачечной. Отделить ее от революционно настроенных служащих лечебных корпусов. Доктор Тутышкин, ординатор отделения, в котором работала Базлова, отстоял ее от нападок главного врача.

Чашу терпения переполнил приказ Якоби — уволить одного из лучших работников Сабуровой дачи, члена партии, проработавшего в больнице пять лет, человека многодетного. Артем — «слесарь по ремонту водосточных труб» — созвал экстренное собрание. Решением собрания была объявлена общая забастовка.

В больницу прибыл попечитель от земства — Задонский. Он выслушал требования служащих и обещал отменить решение главного врача о незаконно уволенных. Попечитель также обещал удовлетворить просьбу служащих о повышении заработной платы. На беседе с попечителем, естественно, присутствовал и главный врач Якоби. Этот распоясавшийся самодур раскричался до хрипоты, угрожая увольнением всем смутьянам. Якоби уже успел побывать на приеме у губернатора, и тот обещал помочь навести порядок в больнице. В случае забастовки будут присланы солдаты из военного госпиталя и сестры из Красного Креста.

На общем собрании служащих Артем предложил удалить Якоби из больницы, избрать комиссию и передать ей все управление больничными делами. Здесь же, на собрании, была создана такая комиссия, в нее вошли доктор Тутышкин, Даша Базлова, Артем и другие. Собрание поручило трем членам больничной комиссии без промедления сообщить Якоби, что его отстраняют от должности.

Делегаты, посланные к Якоби, нашли его вместе с Задонским на кухне. Шла раздача обеда. Главному врачу здесь же, в присутствии поварихи, рабочих и служащих было объявлено о его увольнении. Якоби онемел от неожиданности, но это продолжалось недолго. Придя в себя, бывший главный врач заорал на делегацию:

— Уходите вон, я никаких делегатов не признаю! Я сейчас же снесусь с полицией, и вы все будете арестованы!..

Артем спокойно ответил:

— Руки у вас коротки арестовать нас всех. Народ не посадишь за решетку. За неподчинение воле общего собрания рабочих и служащих больницы мы будем вынуждены удалить вас отсюда силой.

Между тем кухню окружила толпа служащих. Артем, обращаясь к собравшимся, весело сказал:

— Товарищи, расступитесь, дайте дорогу доктору…

Толпа расступилась, образовав проход для Якоби, но тот и не думал никуда уходить.

— Что ж, бывший главный доктор не желает уходить сам. Наш долг помочь ему сдвинуться с места.

Кто-то из толпы крикнул:

— Раз не хочет добром, вывезем его на тачке!

Появилась тачка, в которой на кухню подвозили мясо. Двое санитаров взяли брыкающегося Якоби под руки и положили в вонючую тачку, а кочегар Мокей Рябуха схватился за ручки и покатил «экипаж» позора.

Вид у главного доктора был страшный: глаза выпучены, рот раскрыт, костюм в грязи — впору было везти Якоби не за ворота, а в палату буйнопомешанных.

— Товарищи, оставьте его, — не выдержали нервы у Артема.

Всю ночь совещались члены больничной комиссии. Вопросов было много. Ведь в больнице около двух тысяч человек. Их нужно кормить, лечить, и в то же время нельзя уже жить по-старому, все нововведения необходимо утвердить в губернской земской управе. На заседание губернской управы направилась делегация во главе с Артемом.

Переход административной власти на Сабуровой даче в руки избранной служащими комиссии был не единичным явлением среди медицинских учреждений Харькова, аналогичные события произошли в Александровской и Николаевских больницах. Губернская управа была растеряна. Подумали, посудили и решили за благо утвердить полномочия больничной комиссии, о чем выдали официальную бумагу. Председатель губернской управы Старосельский сказал делегатам Сабурки, что он очень рад удалению Якоби, что этот человек своей грубостью надоел и в земстве.

Миссия Артема в губернской управе, таким образом, завершилась успешно. Заседание окончилось, и делегация Сабуровой дачи уже собиралась отбыть восвояси, когда Артему сообщили о надвигающейся лично для него опасности. У выхода из управы дежурят полицейские, которым дан приказ арестовать нелегального Федора Сергеева. Пришлось повторить трюк с переодеванием. Сын одного из земских деятелей, подпоручик Десятов, сочувствующий большевикам, отдал Артему свою одежду. Артем превратился в офицера и благополучно прошел через полицейский кордон.

Но новые посягательства полиции насторожили. Друзья из психиатрички посоветовали приглядеться к больным, с которыми Артем ежедневно сталкивался. Вполне вероятно, может настать такой день, когда ему придется разыгрывать не офицера, а сумасшедшего.

Говорят, береженого и бог бережет. Несколько дней он ночует в одной палате с ненормальными. Вот уж не думал, не гадал, что доведется «учиться на сумасшедшего», а приходится. Манию величия он, пожалуй, отбросит. Наполеона или Александра Македонского ему не сыграть. Собакой тоже не хочется притворяться, тем более что научиться лаять не так-то просто. Зато совсем рядом, на соседней койке, лежит «тихий» больной, впавший в детство. Кормят его с ложечки, когда говорит, то нарочито картавит, произносит такие словосочетания, которые действительно только от малых детей и можно услышать, хнычет, просится на горшочек. Интересно, а он смог бы притвориться таким «ребеночком», если бы было необходимо?

Артем лежит, закутавшись с головой. В палате даже ночью горит свет, а это раздражает, мешает спать.

Но что это? Свисток? Артем высунул голову из-под одеяла, прислушался. Вот ведь оказия! Среди психов сам скоро психом станешь!

В бурные дни всероссийской политической стачки впервые в истории родилась новая форма власти восставшего народа — Советы рабочих депутатов. Владимир Ильич Ленин горячо приветствовал Советы — эти органы вооруженного восстания пролетариата, зародыш революционного правительства.

В Харькове, как и по всей стране, шла напряженная борьба между большевиками и меньшевиками по одному из серьезнейших вопросов революции — организации Советов рабочих депутатов. Меньшевики были против образования в Харькове Совета рабочих депутатов, вместо этой формы руководства революционным движением они предложили организовать Федеративный совет комитетов РСДРП (большевистского и меньшевистского). Этот Федеративный совет, по мысли меньшевиков, должен был не только выполнять функцию партийного руководства, но и взять на себя накануне решающих событий руководство всем рабочим движением в Харькове. Меньшевики надеялись, что, пользуясь своим влиянием в Федеративном совете, они смогут сорвать вооруженное восстание харьковского пролетариата.

Случилось так, что проект меньшевиков был осуществлен, и в Харькове накануне Декабрьского восстания не был образован Совет рабочих депутатов, как это было сделано в других крупных городах России. Место Совета рабочих депутатов занял Федеративный совет комитетов РСДРП, в который вошло по три представителя от большевиков и меньшевиков. Артему не оставалось ничего другого, как повести решительную борьбу за то, чтобы влияние меньшевиков в Федеративном совете было незначительным, чтобы Федеративный совет сыграл свою роль в надвигающихся событиях.

Директор департамента полиции, характеризуя положение в Харькове, обращает особое внимание на деятельность Федеративного совета: «18 ноября во время заседания городской думы в помещение думы вошла группа революционеров и, прекратив заседание, предъявила требование: или немедленно перейти на сторону Федеративного совета и действовать против правительства, или же выйти в полном составе в отставку и передать власть Совету. После крупных пререканий с революционерами члены думы должны были разойтись».

Федеративный совет поставил своей целью объединение всех революционных организаций. Среди рабочих масс Федеративный совет пользовался настолько большим влиянием, что рабочие называли его не иначе как своим «правительством».

Вопреки желаниям меньшевиков Артем и его товарищи потребовали у городской думы отказа от власти в городе.

В записке департамента полиции о революционном движении в Харьковской губернии есть еще одно важное свидетельство роли Федеративного совета в ноябрьские дни:

«13 ноября рабочие электрической городской станции прекратили работу по освещению частных и казенных помещений. Командированному генерал-губернатором адъютанту с целью узнать о причинах забастовки рабочие ответили, что сделали это по распоряжению своего «правительства», из «канцелярии» которого ими был “получен письменный приказ прекратить освещение в домах, так как им пользуются только богачи и царские слуги, улицы же освещать в интересах пролетариата. Установить местонахождение упомянутой «канцелярии Федеративного совета» не удавалось, вследствие того, что она постоянно переносилась из одного дома в другой и в то же время тщательно охранялась созданной революционерами собственной милицией, которая была вооружена револьверами, пиками, топорами и другим оружием».

Особое внимание Артема и большевиков города привлекала работа в воинских частях Харьковского гарнизона. Жизнь показала, что без присоединения к революционному движению солдатских масс трудно ожидать успешного исхода вооруженного восстания.

Сколько раз ему приходилось переодеваться, клеить усы, бороду, сколько раз он успешно разыгрывал роль офицерика-щелкопера, поэтому кургузая солдатская шинель, измятая фуражка да туго затянутый ремень — не помеха. Да и в казармы проникнуть не столь уж трудно. Сложнее найти подход к душе и разуму замуштрованного, забитого российского солдата. Вот где пригодился в полной мере артемовский дар импровизатора, умевшего часто только интуитивно схватывать перемену обстановки, настроение не отдельного человека, а большой массы. Солдаты ныне усердные слушатели. У них есть помимо ушей и глаза. То, о чем говорит этот незнакомый солдат, они и сами видят, своими глазами. Значит, он говорит правду.

Богодуховский и Лебединский полки уже предъявили своему начальству требования, и, как оказалось, начальство струхнуло, пошло на уступки. Вот что значит — в России революция. В иное время — расстрел, и дело с концом.

Артем хорошо понимал, улавливал эти солдатские настроения и их зависимость от общероссийских событий.

В Севастополе восстание моряков — нужно, чтобы сведения о ходе восстания стали достоянием солдат Харьковского гарнизона. Мало этого, именно севастопольские события — хорошие дрожжи, на них прекрасно подойдет революционная закваска харьковских полков. Так родилась идея провести вооруженную демонстрацию в городе. Старобельский, Богодуховский, Лебединский полки обещают свое участие. Тамбовский и Воронежский — сочувствие. Солдаты выйдут на улицы города с оружием в руках вместе с вооруженными рабочими. Демонстрация намечена на 23 ноября.

23 ноября. Утро. В предрассветной мгле на плацу Старобельского полка суетятся тени. Тишину спугивает команда. «Разобрать ружья!» И, словно подчиняясь охрипшему голосу фельдфебеля Одишария, взвыли гудки харьковских заводов. Это они разбудили полковника Гоштофта, заставили их высокоблагородие вприпрыжку кинуться на плац вверенного ему полка.

Полковник, оказывается, умел не только командовать, лаяться, он быстро научился умолять. Но в армии не умоляют. Новая команда фельдфебеля, и, вторя гудкам, полковой оркестр грянул «Марсельезу». Оркестру старобельцев ответил оркестр Лебединского полка. Они сошлись на Конной площади.

Площадь черным-черна от рабочих курток, а над ними полощутся красные стяги. Рабочие пришли сюда раньше и как радушные хозяева приветствовали солдат. Как-никак, рабочим не привыкать к демонстрациям, а солдатам это в диковинку. И как важно их сейчас ободрить добрым словом. Это понимал не только Артем, понимали и рабочие. Они подхватили Артема под руки — живая трибуна, сотканная из натруженных рук. Артем в кожаной куртке, с маузером на боку — сегодня демонстрация не простая, вооруженная.

— Товарищи солдаты и рабочие! В эти дни, когда царизм уже празднует свою победу над восставшими военными моряками в Севастополе, новые и новые тысячи вооруженных сыновей родины идут навстречу революции. Рабочие дружины радостно приветствуют вас, своих братьев в солдатских шинелях. Близится час расплаты, вся необъятная Россия поднимается против самодержавия. Колеблется трон Николая-вешателя. Народу, взявшему в руки оружие, ничего не страшно. Наш путь — вооруженное восстание. Сегодня же мы продемонстрируем нашим врагам несокрушимое единство народа и армии. Пусть дрожат палачи при виде нашей силы. Да здравствует вооруженное восстание! Долой самодержавие, долой палачей народа! Да здравствует революция!

Слова Артема тонут в грозном и ликующем русском «ура!».

По Молочной улице на Москалевку, через Газовый мост, через Конторскую, многотысячная серо-черная колонна вылилась на Екатеринославскую.

Голова демонстрации перешла через мост на речке Лопань, повернула направо и, идя вдоль Университетской горки, приблизилась к Павловской площади… И передние укоротили шаг. На них с тупым равнодушием уставились змеиные зрачки пулеметов. Их было много, пулеметные гнезда, как воронье, перегородили выход к площади. За пулеметами горячили коней казаки, драгуны, стояли каре Охотского и Луцкого полков. Отдельно выстроились офицеры полков, солдаты которых находились в рядах демонстрантов.

Пулеметы могли отрыгнуть огонь каждую секунду. Времени для переговоров не было, но нельзя было и рисковать жизнью сотен людей, рисковать верой в силы революционных рабочих и солдат. Артем подался вперед. Но, обгоняя его, к пулеметчикам небрежной походкой, фуражки набекрень, в зубах цигарки, подскочил десяток «гарибальдийцев» во главе с Сашкой Рыжим:

— Братва, куда это вы нацеливаетесь, аль не видите, что свои перед вами, вон в кого цельтесь, — и Сашка указал на пузатого офицера, — иль боитесь?

Офицер затопал сапогами, взвизгнул:

— Вот чего они боятся! — и похлопал по кобуре.

Сашка выплюнул цигарку, выхватил револьвер из кармана:

— Так ци игрушки и у нас имеются!

Офицер ткнул пальцем на пулеметы:

— А вот такие имеются?

— Не, таких немае, зато у нас в кармане бомбочки, только шелохнитесь.

Вид десятка «гарибальдийцев» был решительный, и не случайно у всех в зубах цигарки, приложат огонек к запалам… и поминай как звали. Кто-то в панике крикнул: «Пропустите их!» И не успели офицеры сообразить, что же произошло, как демонстранты опрокинули пулеметы, самих же пулеметчиков подхватили, затискали в объятиях.

Демонстрация вырвалась на площадь. Артема затерли, сжали со всех сторон, а он рвался к своим «гарибальдийцам», он хотел, чтобы они овладели брошенными пулеметами. Подумать только — беспризорные «максимы»! Но они опоздали.

В этот знаменательный день были еще стычки с воинским начальством, стихийные митинги, но главное заключалось в том, что демонстрация состоялась. Она завершилась победой. Ничто не могло помешать вооруженному народу пройти по улицам родного города. Стали крепче связи большевиков с солдатами. Теперь прямой путь к вооруженному восстанию.

…Катакомбы Сабуровой дачи протянулись от котельной ко всем корпусам больничного городка. Шириною в один метр, высотою в полтора метра, они образовали причудливый лабиринт, в котором дорогу мог найти только человек, хорошо изучивший расположение этих туннелей. В катакомбах Сабурки имелись двадцать две камеры, здесь можно хранить оружие. В этих же подземных комнатах в первых числах декабря 1905 года заседал штаб, готовивший по примеру Москвы вооруженное восстание.

Оружие хранилось не только на Сабуровой даче. Большой его арсенал находился на Решетниковской улице, двенадцать, у Федора Корнеева. Во дворе его дома были спрятаны десятки винтовок, берданки, пятьдесят револьверов разного калибра и систем. Имелись и бомбы различных образцов. Круглые, их иначе называли «эсеровскими», свинчивались из двух половинок. На заводах была налажена их отливка и расточка. Были бомбы и «большевистские», в виде жестянок с паяным коробком. Они действовали безотказно. Дима Бассалыго умудрился достать где-то и принести на склад два ящика так называемых «немецких» кислотных бомб. Имелись здесь и «американские», в желтой картонной коробке с красным кругом, засыпанные песком, а при них инструкция.

11 декабря, накануне дня вооруженного выступления, в катакомбах собрался штаб восстания. Пришли делегаты от Лебединского и Тамбовского полков, от Змиевских и Московских казарм.

В подземных переходах, в кромешной тьме, бог знает что может примерещиться. Юнкер Осипов полз и всю дорогу осенял себя крестным знамением. Не приведи господь, наткнешься на привидение или, что еще хуже, на психа, и он тебя ножичком или просто зубами. А Осипов знает такое, что сделает его карьеру обеспеченной, только бы из этих катакомб выбраться целым. И выбрался, и добежал до воинской комендатуры города, и успел сообщить дежурному офицеру, что назавтра намечено вооруженное восстание и в нем примут участие солдаты Лебединского, Тамбовского полков и из Змиевских и Московских казарм.

Солдаты спали в эту ночь, но не спал комендант, а утром оказалось, что из козел пропали винтовки. Казармы на запоре и окружены драгунами.

Вечером 11 декабря в городском драматическом театре ставили пьесу Е. Н. Чирикова «Евреи».

Странная публика на сей раз сидела и в партере, и на балконах. Не видно вечерних фраков, стоячих воротничков. Все больше пиджаки да косоворотки. Отдельно расселись приказчики, лавочники — их нетрудно узнать по красным рожам и сивушному духу.

Перед последним актом выступил директор театра: он говорил о значении пьесы Чирикова и особенно ее последнего акта. И закончил свое выступление выражением надежды на то, что придут новые времена и положат конец этому позорному явлению — еврейским погромам в России. В семье народов великой страны не будет тогда униженных и оскорбленных.

Пьеса кончилась. В зале еще тишина. И вдруг откуда-то сверху голос:

— Товарищи! Мы объявляем войну царским палачам, угнетателям народов. Близок час расплаты!

Вниз с балкона полетели прокламации с призывом к вооруженному восстанию.

В зале зажегся свет. В руках у зрителей листовки:

«12 декабря 1905 года. Российская социал-демократическая рабочая партия.

КО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ

Революция пришла. Великая, могучая. С треском и шумом рушится старое, мерзкое. Еще пытаются жалкие потомки выродившегося дворянства предотвратить свою гибель. Напрасные попытки! Пролетариат принимает наглый вызов господ Витте — Дурново[4]. Во главе революционной армии и революционного крестьянства он наносит последние удары издыхающему чудовищу. Вооруженным восстанием он сметет до основания кровавую деспотию. И, победив, вооруженный, он станет на страже интересов дорогой и несчастной родины.

«Беспокойный», он не успокоится, пока монархию «божьей волею» не заменит республика «волею народа».

«Беспокойный», он не успокоится, пока не вверит защиту народных интересов действительным представителям народа.

Граждане! Настал час последней битвы. Теперь преступна пассивность, преступен индифферентизм.

Жалкий самодержец годами издевался над вами. Пусть же из грудей ваших вырвется честный, достойный ответ ему. Гордыми словами молодого Пушкина обязано ответить все общество наглому уродцу.

Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу…

С царем или с народом, так ставит история вопрос. Выбирайте же. Выбирайте сейчас же, немедля. И если у вас хватит честности и мужества стать на сторону народа, спешите, чем можете, помочь ему. Еще раз: спешите, ибо битва в разгаре. И чем энергичнее, чем самоотверженнее будет ваше участие, тем скорее победит народ, тем легче будет пролетариату разрешить ближайшую задачу: создать свободную Россию, в которой шире и величественнее будет борьба неимущих за светлые идеалы социализма, за прогресс, за культуру, за человечество. Спешите!

Федеративный совет харьковских комитетов РСДРП».

Эту листовку написал Артем. Дружной толпой высыпали из театра дружинники. Они собрались сегодня здесь не случайно. Если бы не они, черносотенцы учинили бы в театре погром. А потом из театра — прямая дорога на Гельферих-Саде. А ведь уже настала ночь восстания.

В квартире доктора Тутышкина, где жили в эти дни Артем, Авилов и другие члены комитета, уже не говорили о том, что должно произойти через несколько часов. Спать некогда. Скоро Артем, Авилов уйдут на Гельферих-Саде. Настроение было торжественно-праздничное. Этого завтра, вернее — уже сегодня, Артем и его друзья ждали годы.

Авилов тихо сказал:

— Ну, товарищи, завтра я буду уже не Пал Палычем, а Борисом Васильевичем Авиловым. А тебя, Артем, мы сможем назвать Федором Андреевичем Сергеевым.

Жена доктора Тутышкина тревожно спросила:

— Скажите, Артем, а что будет, если мы не захватим власть?

Артем помедлил с ответом, а потом тихо сказал:

— Победим ли мы сегодня или не победим, но выступать мы должны. Даже наше поражение пойдет в итоге нам на пользу. Научимся лучше драться. За одного битого двух небитых дают. Придет время, мы снова пойдем в бой. В конечной победе нашего святого дела не сомневаюсь.

Дружинники ночными улицами спешили на Гельферих-Саде. Они знали, что кто-то из их товарищей сейчас рвет телефонные провода, готовится к занятию канцелярии губернатора, телеграфа, банка. Два часа ночи. Сторож у проходной завода, зябко поеживаясь, мечтал о смене, теплой постели и не сразу услышал стук в дверь.

— Кто идет?

— Телеграмма!

Через минуту сторож уже мечтал о том, чтобы остаться в живых. Дружинники связали его, затолкали в угол будки. А сами прошли на завод.

Артем, как гостеприимный хозяин, стоял у дверей проходной и распоряжался — кому куда следовать. Подходили боевики с бомбами — им нужно было указать самые удобные позиции. Те, кто нес винтовки, занимали огневые точки, заранее присмотренные. Явились и санитарки с Сабуровой дачи. Все шло так, как намечалось, только солдаты почему-то запаздывали. Артем никогда ранее не верил в предчувствия, потешался над суеверными. Но, право, сейчас готов молиться всем богам, лишь бы услышать мерный топот солдатских сапог по булыге. Но его не слышно. Первыми начинать восстание должны были солдаты Московских казарм. Их придется поторопить, и Саша Садевский отправился курьером, благо тут недалеко.

Подошел к длинным, приземистым домам, образующим замкнутый четырехугольник. У ворот заметил группу офицеров. Что за оказия! Ведь ворота, как и договорились, должны охранять свои, солдаты-боевики. Саша завернул за угол Ващенковской улицы, там забор, огораживающий казарменный плац. Подпрыгнул, подтянулся, заглянул, и руки разжались сами. На плацу, сбитые к стене казарм, растерянно топчутся двести — триста солдат. Их охраняют караульные, с винтовками наготове. А вокруг полицейские, офицеры, разглядел даже попов с крестами… И подводы со шкаликами водки, а на закуску, кажется, пряники.

Все ясно, опять кто-то предал. Солдаты революционных полков разоружены. Рабочим предстоит сражаться в одиночку.

Артем в тяжелом раздумье: в Москве, судя по отрывочным сведениям, вовсю развернулись уличные бои, исход которых далеко еще не ясен. А Петербург почему-то молчит. Говорят, что где-то там, в Сибири, не то в Чите, не то в Благовещенске, тоже полыхают восстания. И в то же время ползут леденящие слухи о карательных экспедициях, в которых простые солдаты вновь льют кровь простых рабочих и крестьян.

Может быть, еще не поздно отложить вооруженное выступление? Без армии оно обречено на провал. И уж совершенно неизбежно поражение, если армия останется на стороне царизма.

Пять часов утра. Перед заводом появились отдельные казаки. Подскачут, глянут, и во весь карьер обратно. И все же одного словили и допросили. Стало ясно — выступление солдат провалено, революционные полки разоружены и заперты в казармах. Артем уже больше не колебался. Если сейчас дать отбой, рабочие не поймут, нужно сражаться. И нужно, пока не поздно, договориться с дружинниками паровозостроительного, чтобы они по сигналу ударили в тыл войскам, уже окружающим Гельферих-Саде. Артем отправился к паровозникам.

Кольцо правительственных войск сжималось. Уже выкатили на прямую наводку орудия, установили пулеметы.

На Гельферих-Саде явился парламентер. Или немедленная капитуляция, или безжалостный артиллерийский расстрел. На ответ — тридцать минут. Позвонили Артему на паровозостроительный. А там митинг, настроение у рабочих боевое. Артем пообещал поддержку, попросил дружинников на Гельферих-Саде продержаться до подхода паровозников. Три тысячи рабочих паровозостроительного, предводительствуемые боевой дружиной во главе с Артемом, строятся в колонну. Развернуты красные знамена. У дружинников в руках винтовки, револьверы, бомбы; остальные берут что попадет под руку: железные прутья, полосы, гаечные ключи.

На Гельферих-Саде собрали митинг: как быть с ответом на ультиматум военного командования? Настроение у осажденных подавленное. Нашлись слабые души, которые предложили сдаться. Несколько десятков человек, в большинстве студенты-меньшевики, вышли из ворот завода с белым флажком. Их тут же арестовали. Остальные молча разошлись по своим местам, готовые к бою.

На втором этаже длинного, выходившего фасадом на площадь старого заводского здания находился склад готовой продукции.

Дружинники освободили места между окнами, в простенках. Здесь обосновались бомбометальщики. Из окон здания хорошо просматривалась вся Конная площадь с расположившимися на ней войсками. Часть боевиков разместилась во дворе и у забора, прилегающего к улице, некоторые забрались на снежные сугробы.

Время ультиматума истекло. Заиграл горн. Это было первое предупреждение осажденным. Снова заголосили трубы — второе предупреждение. И наконец, третий сигнал; его покрыл грохот пулеметов, ружейных залпов. Громыхнули пушечные выстрелы.

Но первые залпы были направлены не по заводу Гельферих-Саде, а в обратную сторону, откуда показалась колонна паровозостроителей.

Дружинники паровозостроительного, стараясь опередить правительственные войска, захватить инициативу, ринулись в атаку. Но солдаты и казаки отступили ровно на столько, чтобы револьверные пули до них не доставали, и открыли залповый огонь. Убитые, раненые усеяли площадь. Казаки стреляли по санитарам, случайным зазевавшимся прохожим.

Артем, бросившийся в атаку вместе с дружинниками, остался жив. Дружинники засели за укрытиями и продолжали вести редкий огонь. Теперь вся огневая мощь правительственных частей обрушилась на осажденный завод Гельферих-Саде.

Недолгим было сопротивление защитников завода. Охотничьи ружья, револьверы и даже бомбы-самоделки ничего не могли поделать с пушками и пулеметами. Пушечные залпы пробили брешь и в заводских стенах, под обломками которых были погребены дружинники-бомбисты.

Дима Бассалыго, возглавлявший дружину, выбросил флаг переговоров. Их по возможности затягивали, чтобы успеть припрятать оружие и дать время скрыться руководителям восстания, дружинникам-активистам. Полиция и войска задержали сто тридцать семь человек, но среди них не было членов штаба восстания и почти не оказалось дружинников.

Артему и его товарищам пора было уходить, иначе попадешь в окружение.

Отходили к винному складу и дальше, на Заиковку.

На Сабурову дачу было перевезено двадцать раненых и несколько человек убитых. Мертвые были помещены в морг.

Полиция потребовала выдачи трупов, но, по совету Артема, администрация больницы под формальным предлогом отказалась это сделать. Предполагалось организовать демонстрацию во время похорон.

Вечером на Сабурке состоялось собрание членов РСДРП. Артем выступил на этом собрании и подверг разбору все действия восставших: ошибок было допущено много. Не сумели сохранить в тайне план восстания, дали возможность провокатору оповестить врагов и тем вывести из борьбы такую большую силу, какую представляли революционные солдаты. Кто-то из меньшевиков, членов Федеративного совета, помешал выполнению приказов о захвате канцелярии генерал-губернатора, телеграфа, жизненно важных учреждений города. Плацдарм восстания таким образом сильно сузился. Было много и других серьезнейших промахов в подготовке и проведении восстания.

— Но не будем унывать, мои дорогие боевые товарищи! Хотя нас и разгромили, буржуазия не забудет выступления харьковских пролетариев. Мы дали хороший урок самодержавию. Нас побили, но мы сплочены сейчас, как никогда. Это были цветочки, ягодки впереди…

На собрании большевиков было решено проводить партизанские выступления, нападать на полицию, на охранников. Показать властям, что силы революции не разбиты и не побеждены.

А тем временем в городе шли аресты. По улицам днем и ночью разъезжали патрули. Тюрьмы были переполнены арестованными. Но руководители восстания были на свободе, на свободе оставался и Артем.

Начальник харьковской охранки знал, что Артем укрывается на Сабуровой даче. Охранка пыталась, и не раз, схватить его, но все ее попытки кончались провалом. А ведь жандармы были хорошо информированы чуть ли не о каждом шаге Артема.

«По полученным сведениям, — пишет начальник охранки, — нелегальный «Артем» посещает в городе здание земской управы, где часто присутствует на заседаниях в качестве представителя низших служащих земской больницы на Сабуровой даче, хотя таковым вовсе не состоит, а просто избрал себе там жилище при посредстве фельдшерицы Базловой и техника по электрическому освещению Соболева и устраивает совещания остатков Федеративного Совета.

Для поимки «Артема» устраивалось наблюдение несколько раз за помещением земской управы, которое наблюдало его присутствие там, но проволочка за получением наряда для ареста «Артема» при выходе всякий раз давала возможность ему ускользнуть…»

Конечно, это была попытка харьковской охранки оправдаться перед своим высшим начальством, ссылка на какие-то мифические наряды, отсутствие которых мешало схватить Артема:

«…В заседаниях управы «Артем» вел себя крайне резко и преступно. На запрос председателя, почему он, назвавшийся Тимофеевым, является представителем от низших служащих земской больницы, когда по сведениям управы он в числе таковых не значится, «Артем» отвечал, что он не желает давать ответов на такой неуместный, по его мнению, вопрос, так как «Артем» считает себя агентом «партии социал-демократов», которому поручен район Паровозостроительного завода и Сабуровой дачи, и потому он поступает служащим сам по своему усмотрению в одно или другое место, где ему всего нужнее и удобнее выполнить требование партии. После этого «Артем» заявил собранию восемнадцати гласных земцев под председательством князя Голицына… что теперь наступил такой политический момент, когда можно сказать только — иду направо или налево. Как представитель крайней левой, «Артем» объяснил земцам в страстной речи, что только его точка зрения правильна и что в ней он признает одно средство — вооруженную с правительством борьбу, для которой он собирает пожертвования… Заседание управы слушало молча «Артема» и дало ему возможность безнаказанно уйти из заседания, не передав в руки властей. Осведомленный обо всем этом генерал-губернатор решил арестовать «Артема» и доктора Тутышкина, и если представится возможность, то и застигнутых там членов Федеративного совета. С этой целью был назначен обыск на Сабуровой даче в ночь на 21 сего декабря…»

Не раз ночами к Сабуровой даче подходили наряды полиции и жандармов. Они надеялись застать врасплох вот уже несколько месяцев находивших здесь укрытие дружинников. Да не тут-то было. Дача охранялась и днем и ночью. Много было «охотников» и раньше побродить вокруг нее, а если повезет, проникнуть внутрь, но кончалось это для них плохо. Охранка не догадывалась о том, что дружинники организовали свою службу контрразведки. Они добывали фотографии шпиков, и горе тем из них, кто рисковал появиться в больничном городке. Многие исчезали бесследно. Патрульные дружинники предупреждали Артема о появлении полиции, и тогда он немедленно скрывался в палате для буйных больных. Он знал, что если полиция пойдет шарить по палатам, ей несдобровать — больные могут и убить. Жандармам в качестве трофея однажды досталась куртка Артема да паспорт на имя крестьянина Ивана Лихотина, оказавшийся в кармане куртки.

Ночь на 21 декабря 1905 года была темной и вьюжной. За стенами больничных корпусов неистовствовал ветер. Снежные заряды били по окнам, что-то дьявольское свистело, визжало и выло в непроглядной тьме. Патрули, невзирая на непогоду, были, как обычно, на своих местах. Контролировалась местность от больницы до Народного дома. Артем и его товарищи спали, надеясь на патрульную службу. Но, очевидно, непогода усыпила бдительность патрульных. «Кто в такую снежную пургу сунется сюда, на Сабурову дачу», — думали товарищи в дозорах. А враг как раз и воспользовался зимним ненастьем. Под покровом тьмы и снежной пелены к больнице стягивались большие силы полиции, казаков и жандармов. Как тени из призрачного мира, плыли они в снежном мареве. И были обнаружены сторожевыми постами, но почти уже у самых стен больницы.

В отделение Даши Базловой, где находился Артем, вбежала дружинница Вера Алексеева, словно одетая в снежный саван. Она закричала:

— Товарищи, спасайтесь, уже вся больница оцеплена войсками, казаками и городовыми!

Даша Базлова не спала, она никогда не спала в те ночи, когда Артем находился в ее отделении. Она мигом разбудила Артема и отдыхавших вместе с ним товарищей. Выпустить Артема и других членов комитета из главного корпуса больницы — значит передать их в руки полиции, ибо уже все входы и выходы из здания заняты полицейскими. Базлова, как об этом заранее договорились на случай крайней опасности переодела комитетчиков в форму служителей и развела их по рабочим местам. Что делать с Артемом, как его укрыть от полиции? Доктор Тутышкин посоветовал:

— Заприте немедленно все входы и выходы в корпус и отделение, прикажите служителям не впускать сюда ни единую живую душу без моею разрешения. Артема поместите в изолятор для буйных больных, переоденьте его в больничное белье, сделайте укутку[5] и уложите в постель.

Базлова быстро, с профессиональной сноровкой выполнила указания доктора Тутышкина. Артема укутали, положили в изолятор, для лучшего маскарада приклеили черные усы.

В это время полиция ворвалась в помещение первого этажа и начала ломиться в двери, ведущие в отделение буйных. Служитель отодвинул глазок на двери и, увидев полицейского, вызвал дежурного по отделению.

— Я дежурная фельдшерица и без доктора-ординатора Тутышкина никому открывать дверь не имею права, — сказала полицейским Даша Базлова.

Полицейские выругались и пошли искать квартиру доктора Тутышкина.

В квартире известного охранке доктора был произведен обыск. Тутышкин, отказавший полиции в допуске в отделение, был тут же арестован и отправлен в тюрьму. Даша зашла в изолятор к Артему, чтобы проверить, как он там себя чувствует. Общество, в котором очутился Артем, было довольно своеобразным: рядом с ним лежал буйнопомешанный, который через каждые пять минут кричал дурным голосом, что он полено, и требовал, чтобы его положили в печку. Сумасшедший был также в укутке, двинуться с места не мог, но произвел на Артема сильное впечатление. Когда Базлова появилась в изоляторе, Артем, улыбаясь, попросил ее забрать его отсюда, а то, чего доброго, он тоже может превратиться в полено!

В корпусе стало тихо. Полиция не решалась ломать двери и врываться в палаты для буйнопомешанных. Сочли за доброе подождать до утра, вызвать больничное начальство из города и тогда произвести тщательный осмотр всего корпуса.

Второй этаж сообщался с первым не только единственной лестницей, которая охранялась снизу и сверху дюжими служителями, но также специальным подъемником-лифтом, в котором поднималась наверх пища больным. Базлова вызвала фельдшерицу нижнего общего отделения Женю Смирнову, члена партии, и попросила ее принять Артема.

— Я спущу его в подъемнике. От тебя ему легче будет уйти во время прогулки больных по парку.

Артема благополучно переправили в нижнее отделение. Рано утром нужно было позаботиться об отправке из корпуса членов комитета, которые были переодеты в служителей. Одному из них вручили в руки самовар, другому — половую щетку и тряпку, остальным — кастрюли для завтрака больным. Смирнова открыла двери и хотела выпустить шестерых комитетчиков. Но у входа в корпус стояли полицейские, они преградили дорогу:

— Без разрешения пристава никого не велено выпускать.

Женя Смирнова подняла шум:

— Пришли посторонние люди и мешают работать, оставляют больных голодными!

На крик фельдшерицы пришел пристав Сизов. Он разрешил выпустить «служителей» из корпуса — товарищи были спасены. Но в корпусе оставался Артем, и это сильно беспокоило всех, кто знал о том, какая опасность ему грозит.

Базлову по телефону вызвали в контору больницы на допрос. Следователь из охранки в черной сюртучной паре и жандармский офицер сидели за столом.

— Где Артем? Отвечайте немедленно, мы все о вас знаем. Если будете молчать, арестуем, отравим в Петропавловскую крепость, там и сгниете.

Базлова ответила, что никакого Артема она не знает.

— Глупый вы человек, Базлова, не думаете о своем будущем. Скажите нам, где Артем, и вы не будете выброшены из больницы, мало того — вам прибавят жалованье.

Даша еще раз подтвердила, что Артема не знает и поэтому не может сказать, где скрывается этот неизвестный ей человек.

Тогда рассвирепевший жандарм вскочил со стула и прохрипел:

— Знаем, подлая, что скрываешь Артема в своей берлоге! Сейчас приедет врачебный инспектор, и тогда мы вытащим твоего гостя, а тебя повесим на первом фонаре. Вон отсюда!

Базлова вышла из конторы и со всех ног бросилась в свой корпус. В отделении она нашла Смирнову, рассказала ей о допросе и потребовала немедленно выводить больных на утреннюю прогулку. Были сейчас же собраны семьдесят умалишенных и строго по больничному распорядку выведены в парк, мимо стороживших у входа в корпус полицейских. Среди больных был и Артем. Отличить его от других было невозможно. Черные усы, свисающие вниз, бессмысленные и тусклые глаза, какая-то странная, загадочная улыбка, застывшая на лице, — таков был портрет одного из семидесяти больных. Обратно в корпус вернулись не все, но их, к счастью, не пересчитывали. Артем бежал через парк, бежал в больничной одежде в заводской район. Но это уже было неважно. Главное, спасен.

Между тем часов в двенадцать дня пожаловал на Сабурку врачебный инспектор Грабовский. Он позвонил на второй этаж главного корпуса и вызвал Базлову. Зная, что все товарищи в безопасности, Даша, приветливо улыбаясь, спросила инспектора, чем может ему служить.

— Откройте дверь и впустите к себе в комнату агента полиции, старшего фельдшера и меня.

Базлова подчинилась приказу. Грабовский отвел Дашу в отдельную комнату, запер и доверительно сказал:

— Где Артем? Если он еще здесь, в отделении, то его можно спасти. Поверьте мне, я ваш друг.

История с Красной Шапочкой и Серым Волком не повторилась.

— Ведите меня по отделению, — сказал Грабовский фельдшерице уже другим, не заискивающим тоном, когда понял, что эту женщину на мякине не проведешь.

— Не поведу я вас и полицейских по палатам, сами не хуже меня знаете здесь все ходы и выходы.

Охранники бросились искать Артема в палатах. Вошли в первую. Больные, увидев посторонних, заволновались, многие из них, до того как попасть в психиатрическую больницу, были участниками революционных волнений. Их тяжело избивали в застенках полиции. И вот, узнав в агенте охранки одного из своих палачей, они с диким криком бросились на полицейского и на всех пришедших в палату незнакомых людей. Избиение было настолько серьезным, что угрожало их жизни. По тревоге прибежали служители и растащили больных. А окровавленные и истерзанные незваные гости были вынесены из корпуса. Волнение больных передалось и в другие палаты. Желание продолжать обыск у охранников исчезло. К вечеру генерал-губернатору было доложено о безрезультатности облавы на Сабуровой даче. Был задержан лишь один Саша Садевский, но и тот сумел вечером убежать от часовых.

Памятник Артему в городе Артемовске.

В крестьянской семье Евдокии Ивановны и Андрея Арефьевича Сергеевых 7 марта 1883 года родился сын Федор.

Федор Сергеев — студент Московского высшего технического училища.

Февраль 1902 года. Федор Сергеев с товарищами у памятника Пушкину.

Париж 1903 года. Букинисты на берегу Сены. Один из парков Парижа.

Харьков. Аптека на углу Сумской и Рымарской улиц.

Завод земледельческих машин в Харькове после вооруженного восстания 1905 года.

Городская управа в Харькове. Здесь в 1905 году выступал Артем.

Одна из конспиративных квартир Артема в Харькове.

Дмитрий Бассалыго.

Бастуют…

Факсимиле письма Артема родителям из пермской тюрьмы.

Артем после возвращения из эмиграции.

Русские эмигранты в Австралии.

Артем во главе делегации советских профсоюзов перед поездкой в Западную Европу в 1920 году.

Артем в 1920 году.

В. И. Абаковский — конструктор аэровагона.

Артем и его товарищ по революционной борьбе Семен Шварц.

Артем (Сергеев) Федор Андреевич, член ЦК РКП(б), член ВЦИК, председатель ЦК Всероссийского союза горнорабочих.

Памятник Артему на берегу Северского Донца.

Более недели после облавы Артем не появлялся на Сабуровой даче. Но однажды ночью в комнату Базловой вбежал какой-то незнакомец в форме гимназиста. Даша насторожилась: кого это еще нелегкая принесла? Незнакомец заговорил. Это, конечно, был Артем, прекрасно умевший менять внешность. Он сказал Даше, что ее квартира безнадежно испорчена, что за нею усиленно следят. О том, когда можно будет возобновить работу и получить явки в городе, куда перенесена деятельность комитета, Артем обещал вовремя сообщить.

Накануне нового, 1906 года Сабурову дачу снова навестили казаки, городовые и жандармы. По заранее приготовленному списку вызывали работников больницы и арестовывали. Всего было взято около шестидесяти человек, в их числе была Даша Базлова. Посадили ее сначала в полицейский участок, а затем перевели в городскую тюрьму. Базловой предъявлялось обвинение в укрывательстве Артема, в принадлежности к РСДРП, в содержании конспиративной квартиры, хранении оружия, вывозе на тачке главного врача Якоби.

Около девяти месяцев отсидела в тюрьме Даша, лишь врачебная комиссия смогла ее оттуда вырвать. Даша заболела тяжелой формой туберкулеза. Позже последовали ссылка, побег, нелегальная жизнь, а затем опять тюрьма. С Артемом Даша уже больше не виделась, их пути разминулись.

После провала Сабуровой дачи Артем ночевал по нелегальным квартирам заводского и городского районов. Неудачи в поимке этого неуловимого подпольщика отражались на самочувствии начальника харьковской охранки и генерал-губернатора. Была выделена крупная сумма денег тому, кто поймает Артема.

По указанию партии Артем временно покинул Харьков.

ДЕЛЕГАТ СЪЕЗДА

Начало апреля. Весной пахнет даже здесь, в Северной Пальмире, то есть в столице Российской империи, городе святого Петра. Но Маркизова лужа еще скована льдом, только узкие каналы, пробитые портовым ледоколом, усиленно парят и уже не замерзают по ночам. Апрель — это слово происходит от латинского и означает открывать, открывать весну. Что же, на юге она уже открыта. В апреле земледельцу не до отдыха, и яровые нужно посеять, и овощи, и клевер, в садах посадить новые деревья, пробуждаются от спячки пчелы, только успевай поворачиваться.

В апреле погода капризная, недаром вообще переменчивую погоду именуют «апрельскими причудами».

Когда садились в поезд, чтобы ехать в Финляндию, в Куоккалу, где этой весной 1906 года живет Ленин, весело посверкивало в лужах солнце и так же весело отстукивала замысловатые ритмы апрельская капель.

Пока добирались до Белоострова, повалил крупный снег, завьюжило, словно в феврале.

До Белоострова в вагоне полно народа, штатские жмутся по углам, военные гремят шашками, бренчат шпорами, но лица у них настороженные. А вот жандармов и полицейских и вовсе не видно. В пятом их так напугали, что и по сию пору не очухаются. Предпочитают поменьше показываться на людях, особенно здесь, у границы с Финляндией. Финские «прогрессисты», есть тут такая партия, нет-нет да и подстреливают архангелов в голубых шинелях.

В Белоострове полки пустеют. Поезд стоит долго. Из вагона в вагон переходят чины жандармской пограничной стражи. Никогда раньше Артему не доводилось переезжать границу Финляндии. Это не австрийская, которую легко можно пересечь с заграничным паспортом на руках. На финской все зависит от жандармов — прицепятся, и не бывать тебе в «царстве финском».

А у стражников глаз наметанный. Со студентами не церемонятся, гонят из вагона, мастеровых оглядывают косо, одиночек, если они едут по своим делам, пропускают, а скопом — ни боже мой. Но мастеровой нынче уже не тот, того и гляди сцепится с жандармом, а то и револьвер к толстому брюху приставит.

У Артема вид типичного мастеровою: грубошерстная куртка, неказистый картуз, русская косоворотка, вышитая на малороссийский манер, вот только сапоги хромовые жандармские. Харьковские боевики подарили после того, как однажды пришлось босиком от шпиков удирать. Напрасно «распорядители», организующие доставку делегатов IV съезда РСДРП, не предупредили, что на границе можно и застрять. Впрочем, вон жандарм придрался к какому-то интеллигенту в пенсне, тот что-то сказал, и Артем с удивлением увидел, что пассажиры, сидевшие напротив, покатились со смеху, а жандарм стал красный, словно рак вареный. Именно вареный. Отскочил как ошпаренный, подхватил шашку, и дальше по вагону, а вслед ему не прекращался хохот. Так и промчался мимо Артема, даже не заметив «подозрительного». Ужель пронесло?

Поезд вскоре тронулся. Вот и великое княжество Финляндское. Только вчера в кабинете главы издательства «Вперед», куда занесло Артема, Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, шел ожесточенный спор: а что, собственно, по своему политическому облику представляет это великое княжество? То ли автономное государство, пользующееся внутренней самостоятельностью, но без прав внешнего представительства, то ли провинция Российской империи? То ли вообще черт знает что?!

Бонч, у которого налажены связи с финскими «прогрессистами», язвительно заметил, что жители великого княжества очень бы хотели знать, а есть ли вообще финская конституция?

В вагоне сквозь грохот колес прорывается гул голосов, смех. Пассажиры явно повеселели, кое-кто уже распаковал дорожные баулы, саквояжи, на столах появилась всевозможная дорожная снедь. Артем даже слюну проглотил. Вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел, забегался, заслушался. И то сказать — он делегат съезда! Съезд объединительный. Иными словами, должны в предвидении грядущих боев объединиться меньшевики и большевики.

Не по душе Артему это объединение. Вспомнилась недавняя предвыборная кампания в Харькове. Меньшевики шли на любые ухищрения, лишь бы не допустить на съезд рабочего делегата — большевика.

Чтобы заполучить побольше голосов, меньшевики явочным порядком присоединили к Харьковской организации РСДРП Белгородскую — небольшую, но чуть ли не на три четверти состоящую из меньшевиков. А результат? Оказалось, что боевой революционный харьковский пролетариат направил на съезд двух делегатов-меньшевиков и одного большевика — Артема, да и то с правом совещательного голоса.

Вспомнил о меньшевиках, и кулаки зачесались. Они ведь не постеснялись вслух объявить, что Артема вообще никто не выбирал, он «сам себе написал мандат».

Когда Артем добрался до цекистской квартиры в Питере, чтобы получить дальнейшие указания, его принял Крохмаль. Долго вертел в руках мандат, как та мартышка очки, чуть ли не нюхал его. Потом проскрипел, что, мол, большевики имеют свою явку в технологическом институте.

В институте обстановка совершенно иная. Делегатов большевиков встречала Надежда Константиновна Крупская.

Неназойливо расспрашивала, интересовалась, есть ли у товарищей деньги — партийная касса небогата, требовала соблюдения строжайшей конспирации. Артема она попросила немного обождать и, улучив момент, когда в комнате никого не было, сказала, что Владимир Ильич рад будет повидать своего слушателя по Парижу, но для этого нужно поехать в Куоккалу. Ильич сейчас там, готовится к съезду.

И вот он едет в Куоккалу. Вместе с ним туда же следует и делегат из Луганска — Володин. Впрочем, для Артема Володин просто Клим, Климент Ефремович Ворошилов. Непоседа, вертится на полке, от окна к окну перебегает. Финляндия — это не донецкие степи. Леса стоят гигантским частоколом. Даром, что апрель, а под огромными елями — сугробы в рост человека. Елочки помоложе, словно наседки, прикрыли разлапистыми ветвями, как крыльями, снежные наносы и сами зарылись в снега. По-прежнему метет, а ведь скоро и Куоккала.

Едва успели выскочить из вагона, паровоз дернул, Артем поморщился — сапожник какой-то там на реверсе, ну разве так должен отходить пассажирский? Небось в вагонах сейчас со столов слетают кружки, а с полок — саквояжи.

Поезд быстро скрылся в снежном вихре.

Огляделись. Сквозь деревья виден дачный поселок. Где-то внизу тусклой свинцовой мрачностью проступает лед Финского залива, вылизанный, выметенный колючими ветрами. Посмотришь — зябко становится. А поселок уютно раскинулся в заснеженном лесу. Ветер тревожно перебирает верхушки сосен.

Дачи дорогие. Многие стоят заколоченными на зиму. Где-то тут рядом, в «Пенатах», живет Илья Репин. Вот бы зайти!

Артем машинально оглянулся — привычка, от которой он, пожалуй, уже до конца дней не избавится. Впрочем, глупости, он верит, что будет жить в такое время, когда ему не придется проверять, не увязалась ли за ним «подметка», «паук», «подошва», в общем шпик.

Сквозь снежную завесу Артем разглядел того самого пассажира в пенсне, который осадил в Белоострове жандарма.

Он шел, как-то странно подпрыгивая, и даже издалека было заметно, что ему трудно передвигаться по глубокому снегу, а тропинку занесло. Засмотревшись, Артем налетел на Ворошилова.

— Ты чего остановился?

— А шут его знает, куда нам идти. Надежда Константиновна объясняла, да разве разберешься в этой круговерти.

Между тем мужчина в пенсне поравнялся с Артемом и тоже остановился, боясь сделать шаг в сторону. Вскинув голову, он первым делом снял пенсне, протер его прямо пальцами, снова нацепил на нос, внимательно оглядел сначала Артема, потом Ворошилова, как-то странно хмыкнул и, немного картавя, бросил:

— Если вы на «Вазу», то следуйте за мной… И посторонитесь.

Артем внутренне подтянулся, собрался, словно перед прыжком. Этот вопрос был неожиданным. Да-да, им нужно найти дачу с таким странным названием. Но расспрашивать прохожих они не имеют права. Как же этот очкарик догадался? И кто он такой?

Артем нагляделся на филеров разною пошиба. Это только в разговоре их именовали «гороховыми пальто». В прошлом веке шпики, охотившиеся за народниками, действительно имели чуть ли не как униформу пальто горохового цвета. Но это было давно. Сей господин по внешнему виду — типичный меньшевик из юристов или учителей. Вряд ли Ленин пригласил в Куоккалу меньшевика. Впрочем, отвадить сего хилого господина не составит трудности, для начала можно и просто пугнуть.

— Молодой человек, спрячьте ваши кулаки, если угодно, то во внутренние карманы. А на будущее советую быть повнимательней. В технологическом вы ворон считали, а можно было бы и по сторонам оглянуться. Я видел, как вы беседовали с Надеждой Константиновной, так что не беспокойтесь, нам по пути… и давайте познакомимся: Жозефина.

Вот тебе и раз! Этакая «прелестница», с бородой клинышком, согнутая в три погибели… Жозефина?

Между тем Ворошилов, услыхав имя Жозефина, протянул руку:

— Бесконечно рад, мадам, познакомиться с самой зубастой большевистской фельетонисткой… Володин.

Артем понял Клима с полуслова. Господи, да как это он мог забыть! Ведь этим псевдонимом подписаны статьи, ехидные фельетоны в таких большевистских изданиях, как старая «Искра», «Вперед».

«Прелестница» между тем добродушно рассмеялась:

— Впрочем, зовите-ка меня Вацлавом Вацлавовичем. Не удивляйтесь, мой папа был поляк. Но давайте трогаться, а то нас и впрямь занесет этой мокрой кашицей, только по недоразумению именуемой снегом.

Вацлав Вацлавович… Кто же Артему называл это имя, да и фамилию ему называли?.. Вспомнил! Боровский. У него есть и другой псевдоним — Орловский.

Между тем Боровский, с трудом обогнув Артема и Ворошилова, уверенно двинулся вперед по едва заметной снежной тропинке.

Идти оказалось не так уж и далеко.

Тропинка вывела к небольшому домику с мезонином башенкой и маленькой верандой. Зимой она пустует, и только разноцветные стекла как бы хранят память о лете, тепле, цветах. О цветах напоминает и что-то вроде большой вазы у входа на веранду. Впрочем, это мог быть и фонтанчик — под снегом не разобрать.

Ворошилов, стоя у миниатюрных ворот, ведущих во внутренний дворик, с удивлением разглядывал вазу, вернее, деревянный барельеф вазы.

Боровский задержался у ворот.

— Позволю обратить ваше внимание на эту вазочку. В нее можно ставить только королевские лилии.

Ворошилов и Артем недоуменно переглянулись: при чем тут лилии, да еще королевские?

Вацлав Вацлавович ткнул палкой в барельеф:

— Сия дачка принадлежит шведу. Ее снял один наш товарищ, врач, так что не удивляйтесь, что Ильич живет, защищенный геральдическим щитом шведской королевской династии Вазов.

Боровский проворно шмыгнул в воротца, отворил дверь в дом и скрылся. Артем и Климент Ефремович поспешили следом.

Узенький коридор. Вместо вешалки стул. Около стула стоит Боровский, вытянув ногу чуть ли не на уровне своего лица, и руками снимает кожаную галошу. Цирковой номер, но Надежда Константиновна, вышедшая встречать гостей, ничуть не удивилась. Только потом Артем узнал, что Вацлаву Вацлавовичу в Таганской тюрьме повредили позвоночник, и если он сядет, нагнется, то обратно ему самому не разогнуться.

Надежда Константиновна пригласила в кабинет Ильича.

Просторная комната. Удивительно, как это она умещается в этом маленьком домике… Железная кровать, простой стол, два стула — вот и все убранство. Пока гости оглядывались, Надежда Константиновна принесла табуретку.

Владимир Ильич появился как-то неожиданно. Артем даже и не заметил, откуда он вошел.

— Вацлав Вацлавович, рад, рад видеть, дорогой, и судя по всему в полном здравии.

— Если не считать позвоночника, который очень мешает мне, когда приходится браться за оружие.

Владимир Ильич рассмеялся, погрозил Воровскому пальцем, а Артем и Ворошилов недоуменно переглянулись: ужели этот сгорбленный и на вид такой мирный мужчина не только пишет статьи и фельетоны, но и состоит в рядах боевиков?

Заметив удивленные лица гостей, Ленин засмеялся еще громче, рассмеялась и Надежда Константиновна:

— Вацлав Вацлавович, эти товарищи не знают, каким оружием вы предпочитаете отбиваться от казаков и полицейских.

Воровский молча вышел в коридор и вернулся, неся в руках пару кожаных галош. Теперь рассмеялись и Артем с Ворошиловым. Между тем Боровский с серьезной миной стал объяснять:

— Великолепное, превосходное оружие, и всегда при тебе, не вызывает подозрений и, что самое поразительное, действует на противника ошеломляюще.

— Вацлав Вацлавович, товарищ Артем в Париже брал уроки военного искусства у профессора какой-то там академии, а вы — галоши, — с этими словами Владимир Ильич подошел к Артему, крепко пожал ему руку. — Вы знаете, Вацлав Вацлавович, что харьковские меньшевики обвинили товарища Артема в том, что он сам себе написал делегатский мандат. Кстати, Федор Андреевич, расскажите, как проходила выборная кампания на юге.

— Трудно проходила, очень трудно. У охранки полно осведомителей — и платных, и бесплатных, добровольцев, так сказать. Боюсь, что кое-кто из меньшевиков там тоже состоит.

— Какие у вас факты?

— Проводил я предвыборное собрание в мастерской на Нетеченской… Собрание прошло хорошо, но все заметили, что меньшевики отсутствуют, хотя их тоже пригласили. Кончилось собрание, вышел я на улицу с Димой Бассалыго — чудесный парень, — осмотрелись. Как будто ничего подозрительного. Пошли. Не успели свернуть за угол, откуда ни возьмись — два шпика и трое городовых. Оказывается, ждали.

— Как же вы ускользнули?

— Подраться пришлось, вот только у меня галош отродясь не было. Потом задали стрекача. Городовые пальто мне пулями продырявили. Я его бросил им под ноги, один запутался, упал, на него наткнулся второй, ну мы и нырнули в какой-то двор, заперли калитку, а сами через забор, потом через другой, взобрались на крышу и снова в чей-то двор. Так, по крышам, я и добежал до… военного госпиталя. А вот как увидел, что по двору прогуливаются солдаты, так решил — ну, все пропало. Но делать-то нечего. Кричу им со второго этажа: «Товарищи, я большевик, за мной гонится полиция!» «Ну и прыгай», — отвечают. Прыгнул, да неудачно, ногу подвернул, теперь уже не побежишь. Говорю солдатам, что я политический, а не вор какой-то, так что помогите уйти от фараонов. Вмиг раздобыли шинельку, шапку, бинтом перевязали лицо и повели через лазарет к парадному входу. Сами осмотрели улицу и выпустили.

— Да, похоже, что кто-то предупредил полицию. — Владимир Ильич постучал пальцами по столу, взял стакан. — Надюша, нельзя ли чаек подогреть, остыл за разговорами. Трудно, трудно приходится нашим товарищам. И меньшевики везде и всюду стараются мешать.

— Владимир Ильич, как вы полагаете, за кем будет большинство на съезде?

— Боюсь, что за меньшевиками. Так что предупреждаю: борьба предстоит нелегкая.

В передней прозвенел колокольчик. Надежда Константиновна тревожно оглядела собравшихся.

Артем встал и пошел открывать. Не спешил откинуть засов, прислушался. Как часто вот такая неторопливость помогала ему скрываться от полиции! Если за дверью фараоны, то они себя выдадут, раз, другой позвонят, затем застучат сапожищами, брякнет за дверью шашка, зацепившись за что-нибудь. Звонок повторился, ровный, без надрыва. Артем откинул засов. Перед ним стоял человек в элегантном зимнем пальто с поднятым бобровым воротником. Бородка клинышком, а лица не видно…

— Никитич, как мило с вашей стороны! А мы, право, полагали, что вы все еще в Париже, — раздался радостный голос Крупской.

— Признаюсь, Надежда Константиновна, была у меня мысль, проводив в Америку Горького, податься сразу в Стокгольм, да, видно, не судьба, нужно спасать мои предприятия от меньшевистского погрома.

— А нуте-ка, батенька, рассказывайте, и здравствуйте, Леонид Борисович!

Только сейчас Артем узнал Красина. За год Леонид Борисович еще больше пожелтел лицом, как-то осунулся, постарел. Не мудрено. Год-то какой ему выдался!

— Что случилось, Леонид Борисович?

— А то, Владимир Ильич, что наши «меки» уже похоронили революцию. Только скажешь невзначай — баррикады, вооруженное восстание — они и уши зажимают. Не приведи господи! Лишь одни легальные возможности, а уж митинги — средство крайнее. Потребовали, чтобы я свернул наши мастерские на Малой Охте.

Упоминание о Малой Охте заставило Артема повнимательнее вслушаться в беседу Красина с Лениным, но начало ее он все же пропустил.

— …И что же, они там, при мастерской, и живут?

— Да как вам сказать, когда засиживаются допоздна — то ночуют на месте, но чаще уходят ночевать по соседству, в гробовую мастерскую финна Людвига.

Артем хмыкнул. Красин, как опытный рассказчик, сделал паузу. Владимир Ильич подался немного вперед. Боровский снял пенсне, протер и вновь вскинул на нос…

— Нуте-ка, батенька, это что еще за пассаж?!

— Пассаж, Владимир Ильич, был только в первую ночь. Не обошлось тогда без происшествий. У Людвига, владельца мастерской, рядом каморка, в которой едва одна кровать умещается, а их трое заявилось — химиков. «Потапыч», есть такой бомбоваятель, нимало не смущаясь, выбрал себе гробик по росту, подсыпал стружки и улегся. Двое других предпочли устроиться на полу. Ночью проснулись от холода. А «Потапыч» знай себе посапывает, ну и они перебрались в гробы.

Утром Людвиг спросонья сунулся в мастерскую, так его чуть кондрашка с перепугу не хватила. Ничего, пообвыкли. Да, что и говорить, в гробах и тепло, и полиция, если к слову, ночью нагрянет, в гробах искать не будет, а заметит — испугается.

«Да, — подумал Артем, — моим петербургским друзьям приходилось не легче, чем мне в изоляторе Сабуровой дачи, рядом с умалишенным, вообразившим себя поленом и требовавшим, чтобы его немедленно засунули в печь».

В этот вечер еще долго светились огни на «Вазе». Артем и Ворошилов вернулись в Петербург с последним поездом. Боровский ушел с Красиным на его дачу тут же, в Куоккале.

Изменчива, капризна погода на Балтике, особенно весной и осенью. Утро вставало по-весеннему светлое, солнечное, какое-то умытое.

Велики чары природы. Еще вчера, пробираясь хмурыми финляндскими чащобами в маленький прибалтийский порт, где делегатов IV съезда дожидался старенький, отживший свой век пароходик, Артем чувствовал себя просто скверно.

После степного раздолья Украины темный, непроглядный лес, в котором и поздней весной под разлапистыми елями сереют кучи слежавшегося снега, навевал невеселые мысли.

А сегодня?.. Сегодня хочется петь. Нет, право хочется. И пусть за спиной все тот же угрюмый, темный финский лес, хорошо бы затянуть раздольную, широкую малороссийскую думу, да и гопак был бы уместен в такое утро.

Не у одного Артема было так светло на душе в это утро. Емельян Ярославский, уютно пристроившись в углу кают-компании, потешал собравшихся искрометными эпиграммами. Артем познакомился с ним только здесь, на пароходе. Оказывается, у большевистских делегатов имеется и свой поэт.

К вечеру на затихшее, иссиня-сливовое море наполз туман. И кают-компания приумолкла. Угомонился и Емельян. И вдруг сразу стало слышно, с какой натугой, как простуженно, с одышкой работает престарелая машина, как скрипят, постанывают скрученные старческим ревматизмом корабельные шпангоуты.

Ох, не приведи бог, шторм, и тогда… Не хотелось и думать о том, что тогда. Артем выбрался на тесную палубу, настил протерт чуть ли не до дыр. И сразу едва не оглох от надрывного крика чаек. Они кружат и кружат над пароходом, долго плывут в теплой струе дыма из трубы, стараясь не попасть в черную дорожку копоти, и кричат… Тоскливо. Надрывно. Словно предупреждают о грозящих бедах, зовут обратно на берег.

Артем спустился в каюту. Уж лучше поспать как следует. Утро развеет все эти вечерние хмари.

Он проснулся от того, что очутился на полу каюты, пребольно стукнувшись головой о какой-то выступ.

Пароход стоял. На палубе слышались торопливые шаги, неясно доносились стертые крики.

Потом в сознание вкрадчиво проник булькающий шум льющейся воды. Ну вот, кажется, теперь они и правда в царстве Нептуна…

Артем вылез на палубу. Здесь собрались уже все пассажиры. Оказалось, что в тумане пароходик наскочил на подводный камень, его старое днище раскололось, как скорлупа гнилого ореха. И теперь они действительно тонут.

Но они не утонули. Спасательная шлюпка оказалась, в отличие от парохода, новой и достаточно вместительной, чтобы принять всех пассажиров и немногочисленную команду.

После теплой каюты, после всех треволнений, пассажиров бил озноб. А может, близость холодных балтийских вод вызывала такую неуемную дрожь.

Балтийское море невелико, да и населено оно пароходами довольно густо. Уже утром потерпевшие грелись в тесном кубрике финского ледокола. Он-то и доставил их в тот же порт отправления, к хмурым, темным лесистым берегам.

Стокгольм. На сей раз они добрались до него благополучно. Зато Владимир Ильич и другие делегаты-большевики изрядно поволновались. Ведь они приехали раньше и никак не могли понять, куда запропастились остальные товарищи во главе с Надеждой Константиновной Крупской.

IV съезд конечно же пройдет под эгидой меньшевиков, их шестьдесят два человека против сорока шести большевистских делегатов. Артем решил, что вряд ли ему удастся выступить на съезде. Он понимал, что Владимир Ильич сделает все возможное, чтобы разоблачить соглашательский характер меньшевистских призывов к мирному разрешению аграрного вопроса, к парламентаризму, как итогу революции. А кто же лучше Ленина может это сделать?

Артем любовался Ильичем, слушая его доклад «О современном моменте и классовых задачах пролетариата».

В редкие свободные от заседаний дни Артем бродил по шведской столице. Вот знаменитый Скансен. Добрался до него уже к вечеру. А жаль. Скансен — парк, и здесь легко дышится. На заснеженных еще аллеях почти не видно людей, зато олени чувствуют себя привольно. Где-то рядом должен быть исторический заповедник.

Артем решил было, что заповедник оставит на следующий раз, но когда разглядел среди темных елей слабо мерцающий огонек, когда увидел вдали строгие очертания старинной церкви, то не выдержал — побрел на огонек и очутился в шведской усадьбе давней давности. Крестьянская изба. Это не поздняя подделка, избе и впрямь триста лет. И церковь оказалась сложенной из бревен. Неподалеку еще строение. Артем подошел поближе. С трудом различил надпись — дом какого-то генерала, служившего при Карле XII. Как просто, оказывается, здесь зайти за кулисы Полтавской битвы!

Захотелось заглянуть внутрь. Грубая тяжелая мебель. Деревянные миски, пряжа, распяленная на кроснах. От всего так и веет патриархальщиной. Здесь время застыло.

Когда выбрался на залитые огнями улицы Стокгольма, сообразил, что забыл пообедать. А теперь уже поздно, шведы все любят делать обстоятельно, и в кафе здесь не поешь «на ходу».

Улицы улыбаются светящимися витринами, вывесками, разноцветными флажками у входов в магазины: флажки свидетельствуют о том, что с вами будут разговаривать на любом из языков тех стран, которым они принадлежат.

И все же город невесел, ему чего-то недостает. Чего? Целый день бродил он по городу и только сейчас понял — детей. Швеция более ста лет не воевала, в Швеции самый высокий уровень жизни в мире, а население растет медленно. Сколько сегодня миновал он садов, парков, скверов — и нигде не зацепился взглядом за столь привычную для русского картину: няни, сбившиеся в кружок и о чем-то судачащие, веселая ребятня, натужливо катящая снежный ком, чтобы слепить вековечную снежную бабу…

IV объединительный съезд закончил свою работу. Большевики добились немногого. Но все же 1-й параграф Устава РСДРП закрепил положение о демократическом централизме, РСДРП объединилась с польскими и латышскими социал-демократами.

Артему довелось выступить на съезде с рассказом о борьбе харьковских большевиков с харьковскими меньшевиками. Ленин одобрительно улыбался, слушая Артема.

После съезда по рекомендации Ильича Федор Андреевич Сергеев должен был уехать работать на Урал. Но у Артема был один долг: он обязан доложить харьковским большевикам, которые делегировали его на съезд, о решениях съезда, резолюциях — иными словами, сделать отчет о IV съезде РСДРП.

И только после этого Артем уехал на Урал.

Его считали удачливым, неуловимым. Для полиции Артем был призраком, который мог появляться одновременно в десятке различных мест, произносить десяток речей… и исчезать, чтобы в новой личине вновь наводить суеверный ужас на приставов, околоточных, исправников. Шпики гонялись за ним по всему Уралу. Но разве можно поймать призрак? Он бестелесен, он растворяется, проходит сквозь стены… Но в филерском донесении об этом не напишешь. И «подметки» сочиняли легенды, и отнюдь не для того, чтобы возвеличить Артема, — себя бы оправдать. Право, на одном заводе они обложили оратора — мышь бы и та не проскользнула, а он выбрался… «по заводской дымоходной трубе». Да нет, не по верху лез, а по дымоходу. Вот свят — все правда. А тяга там штормовая, ну и вынесло. Упал — не разбился. Истинно так. Нигде его ныне не сыщешь.

Как так не сыщешь? На Мотовилихе кто предвыборное собрание проводил? Призрак? С трубы свалился?.. Где бы этот призрак ни появлялся, выборы во II Государственную думу проходили совсем не так, как на это рассчитывали местные деятели буржуазных партий и администрация.

А потом разве призраков избирают делегатами партийных съездов? А охранке стало доподлинно известно, что Федор Сергеев, он же Артем, избран делегатом V съезда РСДРП от большевиков Урала, так же как и Ленин.

И все же призрак был схвачен в Перми, схвачен вместе со всем составом Пермского комитета РСДРП. Их кто-то предал.

И вновь начались для Артема тюремные одиссеи. Он был измучен последними месяцами жизни на Урале. Он откровенно радовался, что в тюрьме хотя бы немножко отдохнет.

Но отдыха не получилось. Споры с Акимом — меньшевиком, прибывшим из Центра ревизовать результаты выборов делегатов на V съезд, потом допросы, опознания, переезды из тюрьмы в тюрьму, а по дороге — гангрена, тиф — все смешалось, все изнуряло до предела.

И суд в Перми, и 102-я статья уголовного уложения, лишавшая его всех прав состояния и обрекавшая на вечное поселение в Восточной Сибири, и новый суд в Харькове, угрожавший многолетними каторжными работами, — все осталось позади, как остался позади казавшийся бесконечным этап к месту поселения в селе Воробьеве.

ПОБЕГ

Ангара! Полноводная, быстротечная. Сколько сказов, легенд сложено об этой реке. А кругом горы и дикая тайга. Можно часами (если, конечно, светит солнце) стоять на берегу, любоваться стремительными потоками реки. А причудливые очертания гор пробуждают фантазию даже у самых реальномыслящих.

Но Артем стоял на берегу неулыбчивый, хмурый. Шум реки напоминал о том, что, не дай бог, ненароком очутиться в ее водах — не выплывешь, и никто не придет на помощь в этой глухомани. Горы и тайга — они стерегут надежнее тюремных решеток и солдат.

Конечно, в селе Воробьеве можно жить. Ведь обитают же люди вот в этих шестидесяти дворах, хорошо просматривающихся с высокого берега. Но что значит жить в Воробьеве, за сто верст от ближайшей почтовой станции и более пятисот — от железной дороги?

Это не жизнь, а прозябание и неизбежное в таких условиях помешательство. Те, кто родился и вырос здесь, не знают городов, они никогда не слышали гудка паровоза, им неведомы книги. Впрочем, он не прав, книги в селе есть, они остались от ссыльных. Но местные поселяне их не могут прочесть — грамотных среди них и десятка не наберется. Здесь живут охотой, рыбной ловлей. Своего хлеба не хватает. Муку везут издалека, точно так же, как и порох. Чугунки, сковородки, кастрюли — этим убогим инвентарем дорожат больше, чем в иных столичных домах китайским фарфором или столовым серебром.

Нет, не такими представлял он коренных таежников. Ему всегда казалось, что это гордые сыны природы, живущие по ее законам, справедливые, честные, добрые, — с широкой, как сама тайга, душой. Может быть, он и спешит с выводами; но те несколько дней, которые он здесь прожил, явили иной облик обитателей Воробьева. Напрасно он искал бедняков, ту самую голь перекатную, которой полным-полно на родной Украине. Воробьево почти сплошь состоит из крепких хозяйчиков, тороватых мужиков. Конечно, имеются и работники, но это в основном народ пришлый или ссыльнопоселенцы.

Воробьевский селянин, как таежный медведь, у него и душа обросла шерстью. Он жаден, неправдоподобно жаден, и все, что можно подгрести под себя, — гребет. Он экономит на детях, жене, но не отказывает себе ни в чем, особенно в самогоне. Такого редко встретишь трезвым, днем он «в подпитии» — только-только чтоб не свалиться и не захрапеть, вечером же напивается и «показывает себя» — бьет жену, это одно из любимейших его занятий, выгоняет из хаты на мороз босоногих детей, изощряется в сквернословии, и ему неведомо чувство сострадания, жалости и благодарности.

Его дети вырастут такими же. Ведь они не знают иных людей, которым можно было бы подражать. С ссыльными им общаться не позволяют, да и среди поселенцев немало попадается людей опустившихся, выжиг и тоже пьяниц.

Артем ловит себя на мысли, что он, может быть, слишком сгустил краски. Впрочем, вот уже второй день у него не проходит чувство гадливости после безобразной сцены, невольным свидетелем которой ему довелось быть.

Двадцать человек ссыльных, прибывших вместе с ним в это село, недолго радовались обретенной свободе. Нужно было как-то устраиваться, зарабатывать на жизнь. А как? Скажем, его, Артема, специальность — машинист паровоза, инженер — здесь ни к чему, такими же ненужными оказались и профессии его попутчиков по этапу — библиотекарей, учителей, юристов. Оставалось одно — идти на расчистку леса, корчевать пни или наняться на покос. Но покосом даже на пропитание не заработаешь, за расчистку леса платят шестнадцать рублей с десятины. Трудная, потная, мозолистая работа. Приспособлений никаких, только руки. На этой работе нужно обладать большой физической силой, а где ее взять после нескольких лет тюремной баланды, после тифа? Но выбора нет. Пришлось наниматься на расчистку.

Один за другим валятся с ног товарищи. Приляжет на минутку отдохнуть и уже не может встать, не в силах даже отогнать гнус, несметными полчищами вьющийся над головами измученных людей.

Артем едва дождался полдника и, несмотря на свинцовую тяжесть в ногах, решил пойти на берег реки, там меньше гнуса, да и захотелось окунуть натруженные ступни и кровавые мозоли в студеную воду, вдохнуть полной грудью речную прохладу.

Едва он выбрался из леса, как наткнулся на табор — какой-то хозяин с семейством и работниками обкашивали небольшой прибрежный луг. На песчаном откосе горел костер и вкусно пахло кулешом.

— Эй, куды лезешь, не видишь, трава!

Артем не сразу сообразил, что окрик относился к нему. Огибать поляну, чтобы не злить этого держиморду, который боится, что прохожий помнет его покосы, не было ни сил, ни охоты. Но он понимал, что хозяйчик может натравить на него своих работников, а он так устал — лучше не связываться.

Обойдя поляну, Артем спустился к воде, наклонился, чтобы умыться, и вдруг отчетливо услышал, как заплетающийся женский голос произносит столь непотребную, отвратительную брань, что в пору и мужику уши закрыть. И той же бранью женщине отвечает тоненький детский голосок. Галлюцинация? Нет. Артем догадался — у поверхности воды голоса разносятся далеко-далеко, и ругаются у того самого костра, от которого так аппетитно пахло варевом. Поднявшись по откосу, он увидел, как от реки к костру идет девочка лет семи-восьми с двумя тяжеленными ведрами на коромысле, а за ней, не переставая извергать ругательства, едва ползет, покачиваясь, ободранная старуха с дымящейся трубкой в зубах. Хотелось бежать, чтобы не слышать этот детский голосок, произносящий неприличную брань.

Так прошло несколько недель. Артем высох, но не от недоедания. Просто нервы разошлись. Он уже не мог спокойно видеть жителей Воробьева, стал несдержанным с товарищами по ссылке. И сам понимал, что не прав, но ничего поделать с собой не мог.

Надо бежать. Это единственное лекарство от сумасшествия. Легко сказать — бежать! Сотни километров по непролазной буреломной тайге, через горы, нехожеными дорогами, вдоль каменистых речных берегов. И это без лошади, без лодки, без ружья наконец. А ведь в тайге хозяин медведь, он же малогостеприимен. Бежать! А куда? По дороге нельзя заходить даже и в те редкие селения, где можно было бы пополнить запасы продовольствия, обогреться. И даже если повезет, если он все же доберется до Братского острога, где есть товарищи, то ведь это только половина пути и, может быть, не самая трудная. Дальше двигаться можно только почтовым трактом. А на нем водятся звери похуже медведей. Исправники, жандармы. Артем знал за собой умение перевоплощаться, знал, что если ему удастся раздобыть чалдонскую одежду, то его не отличишь от местного жителя. Но это только до тех пор, пока он будет молчать. Разговаривать на местных диалектах он еще не научился, «городская речь» выдаст его с головой.

А документы? С его паспортом далеко не уйдешь. Разве что никто из начальства не поинтересуется. По паспорту он ссыльнопоселенец и не имеет права покидать пределы волости, в которой ему предписано проживать.

Все это понимал Артем, понимал умом. Но рассудку вопреки готовился к побегу. В этих местах лето недолго балует теплом, в сентябре, глядишь, уже и первые заморозки. А там завьюжит, заметет — ни пройти, ни проехать. От холодов по тайге треск стоит — деревья не выдерживают, лопаются, где уж человеку выдюжить на таком морозище. Нет, бежать нужно только сейчас.

И вот товарищи по ссылке с удивлением стали примечать, что Федор Сергеев каждое утро, только солнце подсветит верхушки гор, уходит в тайгу. Один, без ружья. Значит, не на охоту. Не берет с собой он и удочек. Грибы, что ли, собирает?

И только немногие знали, что Артем тренируется, учится ориентироваться в лесу, укрепляет ноги. Укрепляет? Просто набивает мозоли, которые со временем сделают его пятки бесчувственными к камням, корягам, пням.

Самое скверное, что ни у кого здесь не раздобудешь компаса. Днем, конечно, легко ориентироваться по солнцу, а ночью звезды укажут путь — Артем доволен, что в свое время усердно занимался астрономией. В его студенческие годы это было повальным увлечением. А вот что делать, когда небо покрыто сплошными тучами, такое же здесь случается часто, во всяком случае чаще, чем хотелось бы.

Припомнил примету, знакомую с детства, — мох на деревьях растет всегда с северной стороны. Но в этом краю и приметы иные. Кружил, кружил, из сил выбился, и четырежды выходил на одно и то же место, а вот найти обратный путь к селу не мог. Солнца не было, шел дождь. Оказалось, что в этой гибельной тайге мох на различных деревьях, пусть даже и одной породы, растет как на северной, так и на южной стороне.

Первый дальний поход за сорок верст стоил… сапог и куртки. Сапоги, которые казались столь добротными и удобными, когда в них ходишь по дому, разлетелись. Федор купил новые, на вид неуклюжие, но словно из кожи буйвола слажены.

Решил, что в этих-то он доберется до Нижнеилимска за двести верст.

Поход — последняя проверка, последняя тренировка.

В это августовское утро 1910 года солнце так и не показалось из-за гор. Над тайгой навис промозглый туман. Артем надеялся, что пройдет некоторое время и туман подымется, откроется солнце. Но в тайге, в горах все непривычно, туман, вместо того чтобы подняться, стал оседать мелким дождем. Когда же он весь пролился, то вместо солнца проглянули тучи.

Но Артем все же решил идти. Это было неразумно. Совсем недавно он писал в Харьков, что способен наделать глупостей, так как перестал владеть собой. В такие минуты… способен на все, чтобы только избавиться от гнетущего душевного состояния. Он еще мог тогда пошутить, что способен, но не на все, например, в эти минуты не может пить водки… Впрочем, в иные тоже.

Артем шел, стараясь прогнать мысль о том, что этот поход — глупость. Что он напрасно рискует, если и не жизнью, то здоровьем. И все же шел. Так минуло несколько часов. Возвращаться теперь не было смысла. Когда позади осталось верст этак сорок, пришлось снять сапоги. Еще — в начале пути остатки тумана смыл настоящий дождь, холодный, бивший жалящими каплями прямо в лицо. Сапоги вдруг предательски разбухли, стали походить на колоды. Сбросил, пошел босиком, по камням, вдоль берега Илима. Ночь застала его на том же берегу. Укрыться от дождя негде, до леса нужно пробираться болотом. Изнуренный, продрогший Артем нашел выемку в прибрежном скате, втиснулся в нее и затих. Сколько времени он там пролежал, одному богу известно, пришел в себя от того, что ему почудился далекий волчий вой. Прислушался, нет, это подвывает ветер. Он усилился после того, как кончился дождь. Но когда иссяк поток воды с неба, Артем не заметил. Лежать на мокрой земле, босиком, в мокрой одежде — наверняка заболеешь воспалением легких. И тогда не спасет никакое природное здоровье. Идти дальше, по звездам? Артем даже не представлял, как вообще можно сейчас подняться, сделать шаг…

Но он поднялся и шел весь остаток ночи, шел, не разбирая дороги, так как света звезд было недостаточно, чтобы вовремя разглядеть и обойти камни. К утру были пройдены еще верст тридцать, а может, и с гаком. Наконец показалась небольшая деревенька. Артем знал, что здесь на поселении живет несколько политических и уголовников. Когда он ввалился в ближайшую избу, хозяева, видевшие всякое, в испуге вскочили с лавки. Ноги у гостя кровоточили, штаны на коленях были порваны, у куртки недоставало одного рукава, правый глаз закрыт огромным синяком.

— Где здесь живут политические?

Хозяева не спешили с ответом. Незваный гость менее всего походил на политического. Его скорее можно было причислить к сонму бандитов, и притом самых отпетых. А уголовники не раз и не два на глазах тех же мирных жителей деревни забавы ради «щекотали перышком» ребра политических, да и до убийства доходило.

Артем тем временем тяжело рухнул на лавку. Вытянул грязные, окровавленные ноги, сбросил с плеч сапоги и, словно застеснявшись того, что наследил на чисто выскобленном полу, начал их торопливо натягивать. Но тут-то было. Эти «буйволовы чоботы» ссохлись на ветру, задубели, и не было сил протиснуть ногу в голенище. Федор машинально встал и потянулся к двери, но услышал:

— Да вы седайте, седайте.

— Ха, хохлушка! Небось с Полтавщины?

— Так, с Полтавщины мы, столыпинские.

— Оно, хозяйка, и видно, что пришлые. Стол, да лавка, да икона — вот и все добро. Остальное, что было, небось в дороге быльем поросло.

Хозяйка засуетилась. Гость-то, видать, и впрямь политик, раз нужду понимает. Разве ворюга войдет в положение? А что правда, то правда, соблазнились речами о сладкой жизни в Сибири, сдвинулись с места не подумавши, а прибыли — ни кола ни двора. Корову при съезде продали, думали здесь обзавестись — все денежки дорога басурманская съела, да и скарбик, какой нищенский был, тоже прожили.

Хозяйский сын меж тем куда-то исчез.

А через некоторое время в избу ввалился человек с огромной староверческой бородищей, неуклюже задел бадейку с водой — железная кружка покатилась на пол, и не успел Артем опомниться, как очутился в медвежьих объятиях. Все ясно, и не нужно разглядывать лицо пришельца: только один человек способен действительно задушить в объятиях — Артем помнит эту хватку по иркутской пересыльной тюрьме, — Тюрин. Они познакомились на первой же прогулке, как только Федор немного оправился от тифа, с которым его доставили в тюрьму. Он едва передвигался и от свежего воздуха кружилась голова. Тюрин взял шефство над доходягой. Шефство было своеобразным. Артем должен был делать пробежки, заниматься гимнастикой, но только не бродить от стены к стене. Двадцать пять минут прогулки пролетали как одна минута. Уже через несколько дней Артем почувствовал, что окреп. И это несмотря на отвратительную пищу. Вместе с Тюриным он отбыл в село Александровское, где находилась центральная пересыльная тюрьма. Здесь предстояло дожидаться формирования партии, которая пойдет на Лену.

Как знать, если бы не Тюрин, дошел бы Артем до Александровского семьдесят пять верст пешком? Мороз стоял градусов под двадцать, на руках кандалы. Конвойные давно уже сбились с ног, а партии все шли и шли. Уставшие солдаты вымещали свою злобу на арестантах. Чуть зазевался — прикладом по спине. Но Тюрина и конвойные опасались, под его защитой Артем кое-как добрался до станка.

Вместе с Тюриным Артем пошел в дом, где жили товарищи. Какое блаженство сидеть в теплой комнате, ноги в чьих-то валенках, отходят, пощипывает пальцы, а на столе уха! Чем-чем, а отсутствием аппетита он не страдал никогда, после же тифа ему все время хочется есть.

Выспался на славу. Но вот беда, яловые сапоги хоть выбрасывай. Тюрин повертел их в своих огромных ручищах, неопределенно хмыкнул и, ни слова не говоря, куда-то вышел. Вернулся через час довольный. Молча протянул Федору… арестантские коты.

— Бери, бери, эта обувка неказиста, зато проверенная на этапах. Я на нее твои ботфорты выменял у уголовников, домой вернешься с теплыми пятками и без «боевых рубцов».

— Я не домой, мне до Нижнеилимска нужно добраться.

Тюрин промолчал. Не принято было у подпольщиков расспрашивать друг друга о намерениях. Только с сомнением посмотрел на израненные ноги Федора. Артем перехватил этот взгляд:

— Дойду! Должен дойти, иначе…

Что «иначе», Федор не договорил. Иначе нечего было и думать о побеге. До железной дороги он должен будет добираться своими двоими.

Коты оказались обувью не слишком изящной, зато надежной.

Не задерживаясь в Нижнеилимске, Артем зашагал обратно. То ли он и правда закалился в этом походе, то ли знакомая дорога всегда кажется короче, но в Воробьево он пришел свежим, веселым, хоть завтра в обратный путь. Остановка была за деньгами. В тайге, в горах они не нужны, но понадобятся сразу же, как только он выберется к тракту и к железной дороге.

Деньги! Никогда он денег не имел, старался по возможности обходиться без них. Деньги не играли в его жизни ровно никакой роли. Иное дело, если денег не хватало на партийные нужды. Он их искал, добывал, как добывал оружие, боеприпасы. Именно так он относился и к деньгам. Но сейчас Артем мечтал о них, как какой-нибудь скопидом. Конечно, можно немного заработать, но для этого необходимо подыскать мало-мальски денежную работу и проститься с надеждой уйти из сих мест сейчас — в конце лета. Нет, это не выход. Ему не нужно много, рублей бы двадцать — двадцать пять. Артем знал, что такой суммой у товарищей ссыльных он не разживется, такие же безденежные, как и он сам. Конечно, можно написать в Россию родным. Но на это уйдет время, да и риск немалый. Наверняка его письма вскрываются. Просьба о присылке денег может насторожить охранников, да и не привык он к подобным просьбам.

Артем с каждым днем все хуже и хуже владел собой. Ходил мрачный, сторонился товарищей, справедливо опасался, что в таком настроении недолго и сорваться. И неизвестно, чем бы кончилось это вынужденное бездействие, если бы однажды его не вызвал к себе десятский, наблюдавший за ссыльными, и не вручил перевод на пятнадцать рублей. Сестра, Дарочка, словно подслушала его мысли.

Десятский, отсчитав деньги в присутствии казначея коммуны ссыльных, с интересом наблюдал, что же будет с ними делать Сергеев. Охранник считал, что самое правильное употребление деньгам — снести их в кабак. Если бы Сергеев так и поступил, то и десятскому было бы спокойнее. Но Артем, ни минуты не раздумывая, тут же отдал казначею десять рублей — взнос в общий котел коммуны. Оставшиеся пять рублей покрутил в руках, потом сунул в карман со словами:

— Пойду по ближним селам, авось найду работу, чтобы удвоить эту пятерку.

— А зачем тогда внес десять в котел? — поинтересовался охранник.

— А то на зиму запас нужно делать.

Казначей согласно кивнул.

Ну вот и разрешилась денежная проблема. Правда, скажи он кому, что собирается пуститься в бега с пятью рублями в кармане, — не поверили бы, на смех подняли. Но он никому не скажет, даже товарищам по коммуне. Недаром говорят, что знают двое, знают все.

Теперь он с удовольствием вспоминает свои прежние блуждания по тайге. Они сослужили хорошую службу. Артем шел берегом Ангары ходко, и сорок — пятьдесят верст за день стали для него привычными переходами.

А дождь не заставил себя ждать. Мелкий, противный, холодный. Он несколько портил настроение от обретенной свободы. Он же мог привести и к неприятностям. Набухли болотистые берега, небольшие речушки разыгрались бурными потоками… Артем с трудом добрался до переправы через Ангару.

На паром он сразу не пошел, сел недалеко в кустах и решил понаблюдать. День выдался тихий, по-сиротски светило неяркое и уже не теплое солнце. Старик паромщик дремал на завалинке своей будки. На Ангаре нет, собственно, паромов, здесь не протянешь каната с берега на берег.

Большая лодка, две пары весел — вот и вся переправа. Судя по тому, что на дне порядком набралось воды, лодкой пользуются не часто, во всяком случае, в эти дождливые дни никто не позаботился о том, чтобы вычерпать воду.

Артем решил, что опасаться нечего, и вышел из кустов. Паромщик, видимо, не спал, он тотчас встал с завалинки и угрюмо уставился на незнакомого человека. У старика глаз оказался наметанный. Когда лодка уткнулась в противоположный берег Ангары, паромщик отказался от денег.

— Ты побереги их на потом, сгодятся. И не ходи, мил человек, к Иркутску или на Зиму, там к таким-то пригляделись, враз заметут. Лучше двигай по Илим-реке прямиком на Братский острог. Хоть там дорожка и каменистая, зато безлюдная. Ну, с богом!

Старик приналег на весла, лодку подхватили быстрые воды Ангары, и вскоре Артем потерял ее из виду.

Да, старик не пугал, говоря о «каменистой» дороге. Не камни, а огромные валуны, но их не обкатывал ледник, края у них острые. Как ни задубели у Артема ноги в предшествующих походах, вскоре он стер их в кровь. Пришлось снимать обувь. Он едва одолел за два дня сорок верст и совершенно выбился из сил.

На исходе второго дня, когда Артем уже начал присматривать себе какую-нибудь расщелину, чтобы забиться в нее на ночь, он почуял запах дыма. Первая мысль была — лесной пожар! Но тут же понял, что при таком обложном дожде пожара быть не может. Значит, или костер, или близкое жилье. Пока он размышлял, ноги сами несли его в сторону, откуда пахло горьким дымом. И неожиданно расступилась тайга, открылась большая поляна, потоком сползающая к воде. На поляне несколько изб. Таежное селение, которого наверняка не найти ни на одной карте, о котором знают охотники, по, вполне возможно, и понятия не имеют вездесущие исправники. Дома черные, их зачернило время. Они срублены, может быть, сотню лет назад, без единого гвоздя, без единой железной скобы. Трубы на крышах, словно огромные глиняные крынки для молока — здесь не знают кирпичей. Жилье манило. Запах дыма напоминал, что захваченные еще в Воробьеве сухари кончились, и в животе урчало, сосало под ложечкой. Но Федор колебался. Он уже вновь чувствовал себя подпольщиком, конспиратором.

Его раздумья оборвал заливистый собачий лай. Скрипнула калитка, и Артем увидел здоровенного, заросшего лешачей бородой мужика, босого, в домотканых портках. На голое тело был накинут полутулуп из медвежьей шкуры. Несколько секунд мужик оглядывал пришельца, затем борода его раздвинулась в улыбке, он молча показал на халупку и, не оборачиваясь, пошел к избе. Теперь конспирировать было уже глупо, и Федор последовал за мужиком.

Из темных, низких сеней Артем вошел в большую комнату, да так и прирос к порогу. Ему сразу бросилась в глаза идеальная чистота выскобленного, отмытого добела пола, на такой он не мог ступить своими сапожищами. Такими же чистыми выглядели и грубо сколоченный стол и широкие скамьи по обе его стороны. Глухую стену избы почти целиком занимала печь.

Артем огляделся. Он знал обычаи — прежде чем войти в дом, нужно обернуться к красному углу, где висит икона, осенить себя крестным знамением и только тогда ступить за порог. Но иконы не было.

Что за напасть? Может, старообрядцы? Вон у хозяина и борода подходящая, только и у старообрядцев есть иконы старого письма. Артем внутренне насторожился. Если он действительно попал к раскольникам, то ухо нужно держать востро. Обычно старообрядцы чужих к себе в дом не пускают, никаких дел не ведут и даже не разговаривают. Впрочем, в этой глухомани и старообрядцы могли смягчить свое отношение к еретикам, когда-то еще забредет в этот «град Китеж» свежий человек. Артем решил ограничиться глубоким поклоном, а то, не дай бог, сложишь пальцы не так, как надо, и окажешься на улице. А у него нет сил, он голоден, ноги избиты.

Хозяева оказались действительно старообрядцами, но радушными. Артем и опомниться не успел, как была истоплена банька, и он блаженствовал, поддавая пар. Хозяин счел долгом гостеприимства выступить в роли банщика. Федор наслаждался до тех пор, пока вода, выплеснутая на два огромных валуна, перестала отскакивать от них взрывным облаком пара. Потянуло ночной прохладой. «Откуда бы это?» — подумал Артем. Огляделся и заметил на западной стене баньки неровное отверстие, сквозь которое можно было различить далекие звезды. Хозяин перехватил его взгляд.

— Так што мы дырники. Слыхивали?

— «Дырники»? — Артем впервые услышал это слово, хотя и сообразил, что оно имеет какое-то отношение к отверстию в стене, но он так разомлел, что думать не хотелось. «Дырники» — значит «дырники». Во всяком случае, сектанты. Расспрашивать не стоит, захотят, сами расскажут.

Когда отпаренный, одетый во все чистое, хозяйское, Артем вновь появился в избе, то был несказанно удивлен обилием людей, набившихся в комнату, которая теперь казалась и маленькой и тесной.

Стол был накрыт по-праздничному. Немудреная та была еда, но вкусная и сытная — медвежий окорок, грибы Соленые всех мастей и оттенков, брусника моченая, хариус копченый, ну и бутыли с самогоном. Артема усадили на почетное место, расселись и мужики, а женщины остались стоять.

Изба освещалась сальными свечами, которые нещадно коптили, постреливали, рождали причудливые тени, горбатившиеся на бревенчатых стенах, переламывающиеся на черный потолок и там исчезающие во тьме.

«Ни дать ни взять — тайная вечеря», — подумал Артем. Он был несколько растерян: собрались-то эти люди ради него, и уж конечно не в молчанки играть.

Через несколько минут Артем уже не успевал отвечать на вопросы, наивные вопросы, свидетельствующие о диком невежестве, темноте этих людей. Но в то же время Артем почувствовал, сколько у них непосредственности и как они доброжелательны. Им все в диковину. Паровоз? Нет, Артему так и не удалось разъяснить, каким же образом можно передвигаться без лошадей. Об электричестве он и не заикался.

Так незаметно пролетел вечер. Усталый, Артем проспал ночь без сновидений, а утром чуть свет его разбудил скрип половиц под тяжелыми ногами. Приоткрыв глаза, увидел, что все обитатели избы куда-то спешат.

Ответ не замедлил прийти. В маленьком окошке замелькали неясные тени. Стекла здесь не знали, бычий пузырь, а может быть, и медвежий. Обитатели дома спешили к баньке. Артем сразу вспомнил вчерашний день, разговор с хозяином и понял — настал час утренней молитвы. Многое бы отдал он за то, чтобы оказаться сейчас в бане, но знал, что этого делать нельзя.

Встало солнце. И как только его первые лучи упали на крышу баньки, открылась дверь, и хозяева по одному с просветленными лицами вернулись в избу.

Артем вспомнил, что дыра-то в баньке пробита в западной стене, значит, солнца хозяева увидеть в ней не могли. Совершенно сбитый с толку, он молча начал искать свою одежду. Она куда-то исчезла. Что за черт! На лавке рядом с изголовьем лежали домотканые шерстяные брюки — скорее, порты, из такой же домотканой шерсти просторная куртка и добротная холщовая рубаха.

«Радушие хозяев не знает границ», — подумал Артем.

— Да ты не смотри, что одежонка неказиста, но потеплей твоей-то будет, — поймал его удивленный взгляд хозяин.

— Но, мне, право, неудобно…

— Неудобно, мил человек… знаешь что. А в тайге свой обычай. Если человек в беде — помоги, если же он бандит-ворюга — убей. У нас даром что человек реже зверя встречается, да пригляд к нему другой. Ты вот, поди, все зенки выглядел, когда мы ныне в баньку подались, так не обессудь, тебе про наше таинство знать не положено. Одно скажу, от дедов и прадедов мы, дырники, себя безгрешными считаем, потому на запад молимся. А коли безгрешен, то и не бери греха на душу.

Артем машинально воскликнул:

— А почему на запад?

Хозяева переглянулись:

— Ты когда-либо в священные книги заглядывал?

Артем усмехнулся, вспомнил экзамен по закону божьему: он ведь тогда, пожалуй, всего на одного ангела знал меньше батюшки.

— Так вот, в грамоте мы не сильны, но от отцов и дедов до нас дошло, что в день страшного суда спаситель придет с запада. Упокойничков православных спокон века кладут ногами на восток, а головой на запад. Это потому, что как настанет суд страшный, так упокойнички, значит, должны из своих могилок встать, но лика-то святого им еще не дано увидеть. Вот когда по суду признают их безгрешными, тогда повернутся к западу, лицезреют — и в рай, и тот, кто греховным окажется, то перед ним земля разверзнется и — в тартарары. Вот так-то, брат. Ты в тартарары верняком угодишь, помяни мое слово, хоть и человек ты, видать, хороший.

— А я уже в аду побывал, да вот выкарабкался.

— Это в каком таком аду ты пребывал?

Хозяин насторожился, посуровел. Его жена инстинктивно поджала ко лбу два пальца, но муж так на нее посмотрел, что она опустила бессильно руки да так и осталась стоять, не шевельнувшись.

Артем сделал вид, что не заметил этой безмолвной размолвки супругов.

— Есть такие горы — Уральские, их еще Камнем величают.

— А как же, есть, есть, мне давесь свояк оттеда топор притащил, вот только как звать-то город запамятовал.

— Не Златоуст ли?

— Во-вот Златоуст. Чудной топорик-то, вроде бы и никчемный, на топорище там цветочки, травка, буковки. Малым детям забава. Ан нет, свой-то я уже разов десять точил, а энтот и не ступился.

— Знаменитую на весь мир сталь куют златоустинские рабочие. Вот эти-то рабочие, а с ними и с других заводов против царя поднялись.

Хозяин оживился, и Артем вдруг припомнил, что все старообрядцы, без различия сект, еще с середины XVII столетия считают русских царей антихристами за то, что царь Алексей Михайлович в свое время утвердил Никоновскую «антихристову» реформу православной русской церкви.

— И я с ними был. Да вот не сдюжили мы тогда. Угодил я в тюрьму.

И снова в избе нависла гнетущая тишина. Одно дело идти против антихриста — это «богоугодно», другое — сидеть в тюрьме. У хозяина мысли ворочаются тяжело, по-таежному. С одной стороны, от дедов слыхал, что сибирский народ от уголовников всяких, каторжан начало свое берет, но с другой — повидал он лихих людей, что из тюрем да с рудников сбежали, — не приведи господь. Конечно, говорят, что в последнее-то время в Сибири полным-полно, как их там, политических, но с ними сталкиваться не довелось, и, что это слово значит, он толком не знает.

Артем вдруг беззвучно рассмеялся. Ну что за идиотская манера всюду, всегда, не считаясь ни с чем, стараться приводить людей в собственную веру! Да чтобы этого медведя расшевелить, годы нужны да слова, примеры должны быть какие-то другие, доступные.

Ему бы в пору дальше двигаться, не искушая судьбу, а он тут агитацию разводит. Спросит хозяин об аде — придется досказать, а если не решится, то и промолчать не грех, к чему добрых людей пугать.

Хозяин так и не решил для себя, кто же этот человек, а раз не решил, то и хватит лясы точить.

И снова тайга, валуны, то дождь, то ветер и так редко солнце. Но Артем шагал легко. Он отдохнул, за плечами в котомке сухари, сало, здоровенный кусок копченой медвежатины и сушеная малина для заварки.

Сорок верст в день теперь он проходит с меньшей затратой сил, нежели раньше двадцать пять.

До Братского острога уже рукой подать. А там Артем рассчитывает подготовиться к «последнему броску».

Это означает прежде всего подчистку документов. Дальше без чистого паспорта ему дороги нет. И деньжат немного раздобыть было бы очень кстати. Ну, а что касается одежды, то тут уж как повезет.

Артем стоял у стен полусгнившей острожной башни и мрачно смотрел на место заточения протопопа Аввакума. Черт возьми, хоть полезай в этот острог и, подобно Аввакуму, шли оттуда анафему и царю и присным его.

Еще вчера после радостной встречи с друзьями, после обмена новостями (какие уж у Артема новости) он лег спать, полный надежд и планов. Среди ссыльных Братского острога был один гравер. Никто толком не знал, за что его сослали, во всяком случае не за политику. Человек этот был немолод, исполнителен, жил на отшибе, в маленькой каморке острожной угловой башни.

Вчера этот гравер обещал основательно подчистить паспорт Артема, смыть название места его ссылки, а сегодня, он вновь, в который раз, вынимает из кармана документ, словно недолгое его пребывание у груди владельца может стереть, смыть большое, расплывшееся во всю страницу фиолетово-грязное пятно. Гравер ничего не сказал, только пожал плечами и развел руками, — мол, что поделаешь, сколько раз чистил бланки щавелевой кислотой и комар носа не мог подточить, а тут не успел капнуть, как все поплыло. Паспорт испорчен безнадежно, а в остроге не достанешь даже липы. Пройдены сотни верст. Да что там пройдены, они прожиты, они политы кровью. Возвращаться назад, зимовать в Воробьеве?

Во-первых, обратно он просто не дойдет. Сюда его несла надежда, она вливала силы. На обратном пути безнадежность, уныние отберут последние силенки. Он заночует в береговой расщелине, заснет и не проснется. Обратный путь — это не только дождь, но и снег, пурга, ростепель и снова мороз. Обратный путь — путь самоубийцы. Революционер не имеет права на это. Если даже какое-то чудо и довело бы его до Воробьева, то беглого упрятали бы в места, куда худшие, чем это село, и стерегли бы по-иному.

Нет, только вперед. Риск? Конечно, огромный, удвоившийся теперь с потерей паспорта. Но ведь он всю свою сознательную жизнь рисковал, рисковал и жизнью. Там, впереди, есть шансы уцелеть и обрести свободу… и снова рисковать во имя революции. Иной жизни он не знает, не помнит, иной у него нет и не было, как не было своего угла, одеяла, подушки, своего времени.

Паспорт частично могли бы заменить деньги. Но где их возьмешь? Блуждая в тайге, он сохранил свои пять рублей. Ну, в лучшем случае острожские товарищи соберут рублей десять — пятнадцать, не более. С этими деньгами он должен добраться до ближайшей железнодорожной станции — Тулуна. Значит, еще двести пятьдесят верст. Но уже не тайгой, не медвежьими тропами, а по наезженному тракту. Пешеход с котомкой на тракте всегда наводит на мысль о бродяге. За бродяжничество же в России положена тюрьма.

По тракту нужно передвигаться самым привычным, самым ординарным способом — на телеге. А это означает деньги.

Ночь на редкость темная. Не видно даже конского хвоста. Древний тракт проездили «до дыр», лошадь то и дело спотыкается, телегу трясет, подбрасывает, швыряет из стороны в сторону.

Артем судорожно вцепился в края колымаги, аж пальцы свело. Возница мотается на своем месте, толкает его в бок, гляди спихнет. И нельзя изменить позу, нужно «выглядывать дорогу», как заявил хозяин телеги, которую Артем нанял за три рубля.

Товарищи действительно снабдили его деньгами, причем пошли на жертву: карманных денег ни у кого не было, и Артему выдали пятнадцать рублей из артельной суммы. А это значит, что зимой они не доедят на пятнадцать рублей. При том скудном питании, которое может предложить бедная артель поселенцев своим членам, пятнадцать рублей — сумма немалая. Артем улыбается во тьме, вспомнив теплые проводы из острога. Телега подскакивает… и страшная боль вливается в левую ногу, в глазах огненные всплески, словно темную ночь пронизала яркая молния. Лошадь захрапела и встала…

— Э, будь ты неладна! — возница соскочил наземь и в наступившей тишине вдруг услышал стоны седока. — А ты чего причитаешь?

— Да вот нога, наверное, раздробило…

Возница присвистнул, обошел лошадь и увидел, что телега, съезжая с горы, наехала на придорожную тумбу толщиной в добрых три телеграфных столба. Стоит эта тумба с незапамятных времен, вросла в землю и охраняет она сточную трубу, проложенную под дорогой.

— Телега цела, лошадь, кажись, тоже, а вот что с ногой твоей, разве в этой темнотище разглядишь. А ну попробуй встать на ногу-то. Если стоять сможешь, боль не собьет, значит, цела.

Артем и сам знал, что нужно встать на ногу, но вспомнил про молнии в глазах и отшатнулся на спину. Ногу быстро раздувало, и, чем колодистей она становилась, тем меньше болела.

— Поехали, братец, я полежу пока, задрав ногу к небеси.

— Поди тут разберешь, где небеси, а где и господи пронеси.

Лежать в танцующей телеге оказалось еще сложней, чем сидеть, тем более что Артему приходилось руками поддерживать больную ногу, и его перекатывало из стороны в сторону, как бревно. Доставалось и вознице, но он беззлобно отругивался и даже успевал подхватить беспомощного седока, когда казалось, что тот вот-вот вылетит на дорогу.

— Это еще что. Эвон прошлым летом я думал богу душу отдам, со страху, конечно. Тут недалече речка есть, ее всяк величает, как знает, не названная она, зато рыбищи в ней — тьма. И надо тебе сказать, попадаются с тебя ростом, право, видит бог, не вру. Ну и отловил я одну такую. Часа с два она меня водила, думал, что не выдюжу. Потом приблизилась, ну я ее веслом и окрестил. Едва в телегу вкатил, и до дому. Еду себе, назад поглядываю, как бы на какой колдобине рыбу с воза не выкинуло. Тут, аккурат, мосточек, перед ним бревно, а я на рыбу-то загляделся и не придержал лошадь, опомнился, тяну вожжи, да поздно. Молю господа, чтобы колеса передние не повыбивало. Стукнулись, подпрыгнули, и о рыбине забыл. И тут вдруг как двинет меня в бок, да чем-то острым-острым, я аж взревел от боли. Обернулся, мать честная, никак ожила рыбина-то. Притульнулась к боку и закусывает. Ну, знамо дело, я с телеги долой, а следом мне, чуть не проткнув брюхо, свалились вилы. Не поверишь — обрадовался я, вот те свят. А то чуть было на нечистую силу не подумал, что рыбину-то оживила.

Артем рассмеялся. Рыбацких да охотничьих рассказов он наслушался вдоволь. И всего за месяц пребывания в Воробьеве. И что за рыбина такая, с человека ростом, зубы словно вилы?…

Так с шутками, присказками добрались до деревни, где у возницы жили родственники. Утро уже занималось, когда ложились спать на сеновале. Артем сам доковылял до ночлега, оказалось, что осторожно ступать он может. Кость цела. Ну а опухоль со временем сойдет.

Тулун. На административной карте Российской империи Тулун значится, как село Иркутской губернии Нижнеудинского уезда. Но куда уж городу Нижнеудинску тягаться с селом Тулун! Тулун — это более ста торговых заведений с оборотом около пяти миллионов, здесь много кузниц, мельниц, маленьких заводиков-мастерских. Здесь всегда людно, через село лежит путь, по которому непрерывно следуют переселенческие партии, рабочие, нанявшиеся на Ленские прииски.

В Тулуне надо быть очень осторожным и лучше всего поскорее отсюда убраться. Но вот вопрос — куда?

В Россию или на восток, в Харбин, где имеется партийная явка?

В Россию, то есть в ее европейскую часть, — это добрых две недели пути, тысячи верст и сотни возможностей столкнуться с жандармами. О его побеге, конечно, уже доложено по всем инстанциям и «принимаются меры». До Харбина тоже не близко, но здесь безопаснее. И что главное, нельзя забывать — у него в кармане семнадцать рублей. Конечно, этих денег не хватит ни до Москвы, ни до Харбина, но все же больше шансов, что его будут искать именно по дороге на запад. Значит, решено, он едет на восток.

Вот где пригодились знания, приобретенные в свое время, когда он работал помощником машиниста. Сколько раз ему приходилось помогать старшему кондуктору ловить «зайцев» на товарных составах! Собственно, ловил кондуктор, а, он всячески мешал ему поймать нарушителя. Едет товарным, значит, гол, как сокол. А если гол, то сродни Федору Сергееву.

Самое неприкосновенное место в поезде — это крыша. Кондуктора, как правило, люди уже немолодые и крыши вагонные ой как не любят, особенно на ходу поезда. На крыше свисти не свисти, а в догонялки с «зайцем» сыграть непременно придется. Если «заяц» опытный, он как акробат, ему никакие толчки не помеха, а вот кондуктора — тяжеловаты, где уж им балансировать на прыгающем вагоне. Будут выслеживать жертву на очередном разъезде. Здесь только зевать не нужно: показался разъезд — долой с крыши на тормозную площадку, таких в составе обычно несколько, притормозил поезд — кубарем под откос. Прыгать нужно, конечно, умеючи, без ног или даже без головы можно остаться.

Но не только потому, что у Артема не было денег, он решился ехать «зайцем» на крышах товарных вагонов.

Из Тулуна необходимо отбыть так, чтобы никто не обратил на него внимания.

Беспокоила нога, она все еще побаливала. А ведь на поезд придется садиться не с перрона, а на ходу, за выходной стрелкой. Да и сходить он тоже будет, когда машинист только-только притормозит перед входным семафором. Прыгать нужно под насыпь, если ее нет, то разобьешься всенепременно.

Ночь выдалась ветреная и дождливая, темень такая, что Артем все же решил забраться на вагон заблаговременно, пока состав стоял на главном пути, дожидаясь кондуктора, выправлявшего проездные документы. В такую погоду разглядеть человека, распластавшегося на крыше вагона, очень трудно, разве что заранее знать о нем.

Свисток, протяжный, с переливами. И тут же, в ответ, мощный рев локомотива. Артем не видел паровоза в этой тьме, но как только состав тронулся, темноту стали прорезать огненные сполохи. Вспыхнут угольно-красной молнией, и еще гуще тьма, потом новая вспышка. Артем знал — это кочегар открывает топку, шурует по колосникам. Но что за ерунда — ужель здесь паровозы топят дровами? Артем потянул носом. Так и есть. Вот уж матушка Русь. Конечно, дров вдоль сибирской магистрали сколько угодно, но ведь тяга-то у паровоза на дровах, что у клячи, пары как следует не подымешь. А ведь профиль дороги сложный, ой как парок пригодится. Он давно слышал, что на кругобайкальской и забайкальской дорогах самое большое число катастроф, и не только по России, а в мире. Это и понятно — дорога то в гору, то под гору. А в гору нужен пар да пар. Не хватило — поедешь вниз, никакие тормоза не удержат. Дорогу строили скверно, разворовали все, что можно было разворовать. Шпалы облегченного типа. Да они выскочат, как только по ним с сумасшедшей скоростью покатится вниз какой-нибудь товарняк.

Кочегар, видно, переусердствовал, и Артема окатил сноп искр, вырвавшихся из трубы, несмотря на предохранительную сетку. Сразу запахло паленой материей. Но Артема это мало заботило — дождь погасит, если где что затлеет.

Хотелось есть и спать. Но ни того, ни другого делать не следовало. Спать — это верная смерть. А если поесть, то на сытый желудок и не заметишь, как уснешь. А так он урчит и побаливает, отгоняя сон.

Артему повезло. В первую же ночь товарный состав почти без остановок отмахал двести верст. Теперь Артем наверняка оторвался от возможных преследователей, исчез, и следов нет.

Утром, когда поезд подходил к очередному разъезду и по всему было заметно, что он тут остановится, Артем спрыгнул с подножки тормозного вагона.

Глухо отдалась боль в ноге, хлестнуло по лицу мокрыми ветвями. Вдали затихал перестук вагонных колес.

Тихо-тихо вокруг. Дождь кончился, но солнце так и не пробилось сквозь облака. За опушкой леса слышался приглушенный лай собак. Что-то поскрипывало — похоже на колодезный журавль.

«Куда это меня занесло?» — подумал Артем, поднимаясь с земли и оглядываясь. Кругом стоял лес, в котором широкой просекой зияла железная дорога. Вдали попыхивал локомотив. Так они пыхтят, набирая воду. Что же — нужно двигаться к разъезду. Но сначала пить. Отыскать в этом лесу родник — дело безнадежное, а вот чистую лужу после ночного дождя он обнаружит обязательно.

Пока искал лужу, проглянуло солнце, и лужа сама нашла Артема, призывно посветив ему солнечным зайчиком.

Артем наклонился над зеркальной поверхностью и тут же отпрянул. Ему показалось, что из лужи на него глянул какой-то земляной черт. И с такой физиономией он собирался идти на разъезд?

Спасибо луже.

Напившись, Артем долго и тщательно скреб лицо, уши, шею.

Проехать на крыше вагона двести верст под дождем и потоками паровозной гари — удивительно было бы, если бы он не походил на негра.

Окончив умывание, Артем нашел по соседству еще одну лужу с незамутненной водой, придирчиво осмотрел себя и остался доволен. Этакий сибирский кряжистый дядя, в меру обросший, прибыл на разъезд, чтобы двинуть куда-либо по железке в поисках подходящей работы.

На разъезде было пусто. Ни дежурного, ни жандарма. Два мужика сидели на деревянных сундуках и неторопливо мусолили козьи ножки. Они без всякого любопытства посмотрели на Артема, поклонились в ответ на его приветствие и вновь задымили.

Артем не курил. Но иногда для пользы дела нужно было и подымить с людьми.

— Братцы, не одолжитесь махорочкой, моя под дождем в кашу превратилась.

Мужики переглянулись, тот, что выглядел немного помоложе, достал кожаный кисет и протянул Артему.

И тут Артем сообразил, что сказал глупость. Ну конечно же, заядлый курильщик прежде всего сбережет от дождя табак и спички. А если нет спичек, то обязательно имеется кресало, трут или, на худой конец, пеньковый канат. Их берегут в жестяной коробке.

Артем неумело скрутил огромную козью ножку, прикурил… и тут же задохнулся. Мужики дружно заржали:

— Курец! Табак зазря переводишь!

— Да уж больно он у вас крепкий.

— Обыкновенный.

— Куда это вы собрались, с сундучками?

— Вот ожидаем энтого, как его называют…

— Пассажирского?

— Да нет, ну с переселенцами что тащится.

— Эшелон?

— Во-во!

— А должен быть?

— Второй день дожидаемся, там родня наша, а мы, значит, спереди были, места смотрели. Да вот вишь и не высмотрели. Ноне далее подадимся.

— На таком разъезде эшелон может и не остановиться, если перегон свободен.

Мужики испуганно поглядели на Артема. Видать, городской, раз махорку не сумел скурить. А городские, они чего не знают…

— Беда!

— Да вы погодите лазаря петь, расспросить начальство нужно.

— Тут один в красном картузе к поездам выходит. Что день, что вечер, а он завсегда пьяненький, только дай бог на ногах удержаться.

— Пошли. В случае, скажите, что я тоже ехал с вами.

— Ладно!

Дежурного они обнаружили спящим в крохотной каморке.

Спросонья да с похмелья он никак не мог понять, что требуется этим трем просителям. Но когда с дежурным заговорил Артем, тот посмотрел на него с недоверием. По виду лапотник, а в путейском деле разбирается.

Артем понял, что незадачливому чинуше сейчас нужно одно — опохмелиться. Ни о чем другом тот не мог и думать. Опохмелиться. А грошей-то и нема. За пятерку сторговались на том, что эшелон будет на несколько минут задержан, а дежурный сам посадит Артема, чтобы кондуктор не придирался.

Так без приключений добрался он до станции Маньчжурия, к началу Восточно-Маньчжурской железной дороги. Эшелон дальше не шел, переселенцы разбрелись. А до Харбина, до явочной квартиры, ехать да ехать. Но вот беда — билет стоит четырнадцать рублей. А где их взять? Опять на крышу? Но по Восточно-Маньчжурской на крыше далеко не уедешь — тут на каждом шагу кордоны.

А почему бы не использовать обретенный опыт? Сколотить артель переселенцев, арендовать на артельные деньги вагон… и в Харбин.

Артель сколотилась быстро — все переговоры с железнодорожным начальством Артем взял на себя, и вагон, товарный правда, ему удалось добыть без труда и Дешево, да в придачу у него в кармане лежал билет от Харбина до Владивостока.

БЕЛЫЙ КУЛИ

И вот Харбин!

Артем открыл глаза и снова плотно их зажмурил. Где он и что с ним? Разламывается голова, нестерпимо болит грудь, живот и страшно холодно. Приоткрыл один глаз — непонятная круговерть, стол стоит почему-то боком, а маленькое оконце медленно ползет на потолок. Лучше снова закрыть глаза и попробовать, несмотря на головную боль, собраться с мыслями.

Это оказалось не так просто. Мысли, словно кузнечики, скачут, скачут и, так же как и кузнечики, стрекочут. Нет, право стрекочут, потому так и болит голова.

Артем сделал над собой усилие. Итак, он в Харбине. Живет в китайской части города, в лачуге, ее хозяин какой-то аферист, и ему наплевать, есть ли у квартиранта паспорт, были б деньги. Деньги, деньги. Нет у него денег…

Артем снова теряет нить рассуждений. Он никак не может вспомнить, чем занимался, очутившись в Харбине… Ну да, искал работу, любую работу…

Боль и провал в черноту.

Он пришел в себя от холода. Знобило так, что, казалось, тело от дрожи распадется на кусочки. Артем боялся открыть глаза, но открыть их было нужно, чтобы посмотреть, кто стоит рядом с его топчаном. Он чувствовал, осязал, что кто-то есть в хибарке.

— Ага, вы пришли в себя, превосходно, превосходно! Так вот-с, молодой человек, у вас брюшной тиф и, насколько я понимаю, ни копейки денег? Значит, надо немедленно ложиться в больницу. Иначе я по долгу службы должен заявить властям…

Голос был монотонный, равнодушный.

Голова кружилась, и смотреть на свет было нестерпимо больно. Рядом с топчаном стоял пожилой господин в пенсне и с бородкой а-ля Чехов. Он смотрел куда-то мимо Артема и явно тяготился необходимостью дожидаться ответа больного.

А что мог ему ответить Артем? Денег действительно нет. Нет и паспорта. А без паспорта в больницу не примут, зато в жандармерию — пожалуйста. Артем закрыл глаза и вновь впал в беспамятство.

Артему показалось, что кто-то легонько дотронулся до его руки. И сразу вспомнилась угроза доктора доложить властям. «Из полиции. Так глупо…»

— Федор Андреевич, это я, вам тут телеграмма и перевод из Харькова.

Артем открыл глаза. Господи, хозяин частной квартиры, к которому у него был адрес! Проклятая болезнь. Он не может вспомнить ни фамилии, ни имени-отчества этого человека, а ведь по приезде в Харбин он написал друзьям в Харьков и дал именно его адрес.

Сколько раз, выступая перед рабочими, он проклинал власть денег. Но сто рублей — это же целое состояние. Теперь можно не опасаться больницы, теперь тот эскулап будет разговаривать с ним иным тоном. Вот она, власть денег!

Поправлялся Артем медленно. Сказались регулярные недоедания и недосыпания прошлых лет и недавних месяцев.

Часами лежа в своей хибарке, он перебирал события, предшествовавшие его болезни.

Харбин, с которым были связаны большие надежды, их не оправдал. Железнодорожные мастерские, куда он сунулся в поисках работы, были под строгим контролем пограничной стражи, штаб которой расположился неподалеку.

Вспомнил, что в город он приехал с семьюдесятью копейками, а потом, когда они кончились, несколько дней ничего не ел.

Не надеясь на успех, уже на грани отчаяния, зашел в редакцию газеты, даже, не удосужившись узнать ее названия. Это не было авантюрой. Артем знал твердо, что писать он умеет, хорошо владеет словом, да и наблюдательности ему не занимать.

Но на благоприятный прием надежд мало. Кто он такой? В каких газетах печатались его репортажи, очерки, фельетоны?

К великому удивлению и радости Артема, его спросили только о паспорте, сделали вид, что поверили, когда он заявил о потере документа, и предложили попробовать.

Если бы Артем был более искушен в делах газетных, то его, наверное, насторожил бы такой прием. Но опыта не было, а радость по поводу того, что найдена хоть какая-то работа, заслонила все остальные мысли.

Он брался за все: за очерки о положении китайской бедноты и за репортажи о происшествиях, писал фельетоны, его печатали, уродуя до неузнаваемости написанное. И не платили гонорара. Жулики и проходимцы, ведавшие газетой, знали о беспаспортном положении Артема и не опасались его. Впрочем, два рубля он все же получил.

Когда к Артему вернулся аппетит и он почувствовал, что может ходить, не держась за стенку, ему первым делом захотелось добраться до цирюльни, побриться, постричься да и на себя посмотреть. Но до парикмахерской он не дошел. Наверное, вид у него был такой изможденный, болезненный, что прохожие, только глянув, перебегали на другую сторону улицы. Артем понял, что его принимают за чумного. В Харбине чума и холера никогда не переводились.

Наиболее распространенная здесь чума тарабаган-пая, ее носители и рассадники сурки. Тарабаганное мясо дешево, им питаются бедняки.

Этим летом власти предупредили, что в Фугдя-Дони — китайской части Харбина — ожидается чума, и если хоть один больной или заподозренный в заболевании покинет Фугдя-Дони, то город оцепят войска и никого не будут выпускать.

Решение пришло сразу — бежать из Харбина и как можно скорее, быть может, с первым же отходящим поездом. И бежать за пределы царской империи. Пожалуй, в Дайрен, бывший русский Дальний. Хотя после войны 1904–1905 годов он стал японским, там все же осталось немало людей, говорящих по-русски. А это немаловажно на первых порах.

В вагоне четвертого класса нет купе. Сиденья со спинками и узенький проход. В вагоне жарко, накурено, пахнет карболкой и мазутом.

Артем примостился у окна и делает вид, что с интересом разглядывает проплывающий мимо ландшафт. А какой тут к черту ландшафт — сопки да сопки, они так похожи друг на друга, что если бы не мелькание телеграфных столбов да неистовое дребезжание и треск вагона, можно подумать, что поезд стоит на месте. Границу он миновал благополучно, никто не обратил на него внимания, не поинтересовался паспортом. И вот он катит по японским владениям, впрочем, японскими они стали недавно, после окончания русско-японской войны, по Портсмутскому миру. Квантунская область, Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и г. Дальним отходили к Японии на правах аренды у Китая.

Вот уж действительно «тройная бухгалтерия». Редкие китайские поселения на берегах маленьких речушек, по которым и на джонке не проплывешь — мелко. Правда, каждая деревенька окружена фруктовыми деревьями, ивами и тополями. По тому, как ровно они стоят один по отношению к другому, нетрудно догадаться — посаженные. А кругом чахлая подгоревшая трава да камни, камни, камни.

Впрочем, Артем только непроизвольно отмечал про себя смены пейзажей за окном вагона. Его куда больше интересовал разговор соседей за спиной. А соседи — японские солдаты. Судя по тому, что они старательно вставляют в свою трескотню русские слова — разговор предназначен для него, больше в вагоне русских пассажиров нет.

Трудно что-либо понять, кроме одного: японцы принимают его, Артема, за беглого русского солдата — дезертира.

Опасаться, конечно, нечего, здесь, в Маньчжурии, полным-полно русских дезертиров.

Маленький (впрочем, все они невелики), несколько флегматичный солдатик, до сей поры молчавший, вдруг заговорил на довольно понятном русском языке.

Оказалось, что он долго жил во Владивостоке, владел там небольшой парикмахерской и вернулся на родину, чтобы пройти службу в армии божественного микадо.

Он хорошо знает порядки, и не только русские. К примеру, древние египтяне отрезали язык дезертирам, в Греции за дезертирство брили полголовы, одевали в «постыдное платье» и на три дня выставляли на торговой площади. Германцы выкалывали глаза, отрезали уши и кончик носа, впрочем, большинство древнегерманских полководцев предпочитали вешать дезертиров на деревьях.

У русских за дезертирство — поселение в Сибири.

Артем про себя усмехнулся: русские цари поселяют в Сибири и не только за дезертирство.

Он отвернулся от окна:

— Я не солдат и не дезертир. Я простой русский рабочий, забравшийся так далеко от родных мест в поисках лучшей доли.

То ли японцы не поняли, то ли не поверили, только они дружно закачали головами, зацокали и при этом улыбались во весь рот мертвым оскалом великолепных как на подбор зубов.

Разговор, едва начавшись, угас. Японцы так и застыли с улыбками. О чем они думали, что хотели предпринять — осталось для Артема тайной, так как поезд резко затормозил, в дальнем конце вагона раздалась гортанная команда.

Улыбки на лицах солдат исчезли, словно их стерли мокрой губкой. Поезд остановился. Раздалась новая команда… и вагон опустел. Так Артем и ехал до самого Дайрена в пустом вагоне.

Дайрен встретил мокрым снегом и сквозняковым ветром с залива Виктории. Не теряя времени, Артем двинулся в порт. Странное впечатление оставлял город. Казалось, русские не успели его достроить. Явно проглядывались три части: административная, торговая и туземная.

Административная была застроена, в торговой много маленьких, наспех сколоченных лавочек, магазинчиков, кабачков. Зато туземная являла зрелище удивительное. Домов здесь не было. Не было и лачуг, похожих на ту, в которой он жил в Харбине. Шалаши не шалаши, выстроенные из старых разбитых ящиков, землянки, крохотные мазанки, а то и просто временные навесы с кострами посередине.

Зато порт выглядел внушительно. Здесь были доки и паровозное депо, мастерские, бухта ограждена молом.

Пока добирался до порта, промок, в сапогах хлюпало. Так и заболеть недолго, ведь он еще очень слаб после тифа. В порту узнал — завтра будет пароход в Нагасаки, билет стоит двадцать иен, конечно, третьим классом, в ноябре палубным не проедешь, замерзнешь.

Вернувшись в город, Артем без труда разыскал какой-то отель, где понимали по-русски и говорили по-английски примерно с тем же успехом, что и он.

Вспомнил, что давно не писал Екатерине Феликсовне Мечниковой — матери Александры Валерьяновны, с которой Артема связывала дружба и подпольная партийная работа в Харькове в 1905 году. В лице Екатерины Феликсовны Артем нашел старшего товарища, сердечного и доброго, готового всегда прийти на помощь тем, кто боролся за счастье народное. Этой переписке Артем придавал особенное значение. Ну что же, пора рассказать о своих странствиях, поделиться планами на будущее: «Сейчас я в Дайрене (Дальний). Жду парохода в Нагасаки (Япония). Пароход завтра. Как буду выбираться отсюда — не знаю. Думаю в Нагасаки поступить на какой-нибудь пароход кочегаром или чем придется, и поеду куда придется: в Америку, в Австралию или в Европу. Я чувствую себя здоровым. Погода отвратительная. Идет снег и сразу тает. У меня калош нет, так и выходить неохота… Вот пока все, что могу сказать о себе… Ваш Федя».

Третий класс это все же не трюм. Правда, отдельные каюты здесь отсутствуют, но каждый пассажир имеет свое место, отсюда есть выход на палубу, что недоступно трюмным. Знакомясь с коридорами парохода, Артем наткнулся на огромный люк, прикрытый сеткой, из которого тянуло жаром. Сквозь сетку можно разглядеть часть котельной, и Артем долго не отходил от люка. Ведь он не собирался задерживаться в Нагасаки — найти в Японии работу русскому просто невозможно, а вот пристроиться на какой-либо корабль, отбывающий в Америку, Европу или Австралию, — вполне реально. Не пассажиром, конечно. Пассажир должен платить за проезд, а у него в кармане после покупки билета осталось всего 50 иен. Много это или мало, Артем не знает, но, наверное, гроши. Значит, нужно наняться на корабль. А кем? В паровых машинах он, слава богу, разбирается, но механиком его не возьмут — нет опыта, и главное — документов. Палубной работы он не представляет. Остается одно — кочегарить. Вот это знакомо. И вряд ли работа кочегара парохода многим отличается от работы кочегара паровоза. Только на паровозе нет такой жары. Заглядывая в люк, Артем увидел, как кочегары размеренно бросают и шуруют в топке уголь. Они по пояс голые, и их много, по нескольку у каждого котла, не то что на паровозе. Вообще-то преисподняя, и недаром кочегаров на пароходах зовут духами.

Ночью пароход сильно качало, но это не мешало Артему мирно спать, и утром, когда входили в Нагасакскую бухту, он чувствовал себя превосходно.

Нагасаки! Артем обычно интересовался историей тех городов и мест, куда его забрасывала судьба революционера-профессионала.

О Нагасаки он знал немного. В конце XVI века на остров случайно наткнулась группа португальских мореплавателей. Они зацепились за остров, добились права его посещения для европейцев. Но португальцев из Нагасаки изгнали голландцы, за голландцами явились китайцы. До русско-японской войны здесь проживало немало русских, а в деревне Инаса, напротив города, находился русский морской госпиталь. Очень живописен гористый остров Киу-Сиу, на западном берегу которого раскинулся город. По обрыву гор лепятся улицы, прикрытые тенью тропических растений. Домов не видно, они скрыты садами, о их существовании можно только догадываться. Но город существует, и на его постройку затрачен титанический труд многих поколений людей, которые по горсточке таскали землю, чтобы прикрыть скалы, развести сады.

Целый день толкаясь в порту в надежде наняться на какой-либо пароход, Артем невольно познакомился и с торговым оборотом Нагасаки. И был немало удивлен. Вот уж подлинно — век живи, век учись. Оказывается, из этого порта в огромных количествах вывозились сушеные устрицы, каракатицы, акульи плавники, трепанги, грибы. Вообще экзотика! Наверное, есть причалы, с которых грузят поделочный лес и разгружают машины, но эти причалы тщательно охраняются спесивой военной стражей. Кстати, как поразительно различие между забитыми, вялыми жителями города и развязной солдатней.

Деньги катастрофически таяли, а наняться кочегаром оказалось невозможно. Пока не кончились иены, Артем решил купить палубный билет до Шанхая.

Много повидал за свои двадцать семь лет Артем. Австрию и Швейцарию, Францию и Швецию, но то, с чем он столкнулся буквально в первый же день по прибытии в Шанхай, его просто ошеломило. Тот, кто не бывал в Шанхае, может по простоте душевной подумать, что речь идет о едином городе. Ничего подобного! Шанхай столь многолик, что, переходя из одной его части в другую, испытываешь такое чувство, словно совершил путешествие во много тысяч верст и во времени, исчисляемом веками.

В поисках крыши Артем забрел в европейскую часть — сеттльмент. Прямые, отлично спланированные улицы, тщательно вымощенные, чистые, обсаженные ровными рядами деревьев, они напоминали Париж.

Набережная реки Хуан-Пу — парадный бульвар, обставленный громадными домами, вдаль уходит бесконечный пунктир электрических фонарей, изредка встречаются христианские церкви.

Но что это?

По улице медленно движется огромная фура, доверху нагруженная камнями. К обеим ее сторонам прикованы железными цепями по четыре в ряд двадцать китайцев. Они еле передвигают ноги, а по бокам идут английские полисмены с плетками.

Артем останавливается, пораженный. Прохожие же — иностранцы — не обращали внимания на страшную процессию, зато они как-то странно поглядывали на Артема, им было непонятно, что, собственно, заинтересовало этого европейца в такой обычной картине — китайские кули везут камни для мощения улиц в сеттльменте.

Их не удивляет и надпись при входе на бульвар: «Китайцам не входить, собак не водить». А рикши? Они скачут не хуже заправских лошадей, в коляске сидит какой-нибудь европеец и как за вожжи держит рикшу за косу. Отвратительное зрелище!

Артем поспешил уйти из этого «заповедника» иностранцев.

Китайский город распадался на две части. Сухопутную и речную. Сухопутная, огороженная древней стеной, пылила немощеными улицами; застроенная тысячами лачуг, поражала грязью и ужасающей нищетой. Речная — у Артема не хватило бы слов описать это скопление джонок, в которых рождались, жили и умирали многие поколения китайцев.

Знакомясь с контрастами Шанхая, Артем совсем забыл о главном — подыскать себе крышу. Между тем день уже клонился к вечеру. Из скитаний по городу Артем вынес одно — в китайской части можно найти работу, но жилища там не подберешь, просто европейцу никто его не сдаст, побоится. Нужно возвращаться в сеттльмент.

Комнату он нашел, и даже с мебелью, — старым пружинным матрацем, ободранным и грязным. Комната съела почти все оставшиеся деньги — заплатил за неделю вперед. Домовладелец, к удивлению Артема, оказался китайцем. Но китайцем состоятельным. А дом, как потом выяснилось, стоял не в сеттльменте, а прямо на его границе с китайским кварталом.

Еще не стемнело, и Артем решил продолжить знакомство с городом, ведь крыша крышей, а нужна еще и работа. К вечеру в том квартале, где в основном жили состоятельные китайцы, улицы постепенно заполнялись фланирующей публикой. Смешно было видеть, как китайский ловелас в юбочке и с косичкой неотступно следовал за китаянкой в брюках и с папиросой во рту. К Шанхаю, его нравам еще нужно было привыкнуть.

Владимир Николаевич Наседкин уже второй день ничего не ел. У него не было денег. Не было и жилья. Последнюю ночь он провел в лодке и ни минуты не спал от холода. Голод, бессонница валили с ног. Да, кажется, на сей раз он добежал до «последней» черты. В подполье Харькова, в Проскурове, Одессе было куда легче, хотя и там у него часто не имелось крыши над головой, и каждый день, каждый час приходилось жить в напряжении, скрываясь от шпиков, убегая от полицейских. Он действительно научился бегать. Когда военно-окружной суд в Одессе приговорил его к ссылке в Восточную Сибирь на поселение в деревне Мартыновке, он задержался там всего на двадцать минут: сторговал у якута ветхий челн за арестантский бушлат и был таков.

Плыл по Лене, брел пешком. Бодайбо, Иркутск, Владивосток. Рыбачил на Амуре, потом в Японии. И вот, наконец, Шанхай. Все, добежал до точки.

Владимир Николаевич с тоской смотрел, как зажигаются фонари на шанхайском «бродвее», вспыхивают витрины английских и французских магазинов, ресторанов, кафе. Откуда-то тянуло дразнящими запахами еды, и эти запахи только усиливали боли в желудке. Если нечего есть, то хотя бы заснуть в тепле, во сне он и пообедал бы.

Огромный универсальный магазин, английский, прямо полыхал огнями. У его витрины Наседкин заметил человека среднего роста. Серая кепка, косоворотка выдавали в нем русского, а карманный словарь, который этот человек листал в свете витрины, только подтверждал догадку. Русский. Пусть незнакомый, но хотя бы поговорить с ним, и то станет легче. Подошел поближе. Не может быть. Ужели Артем?!

Вспомнился Харьков. Пески, где родился и провел детство, 1905 год, выступление Артема перед солдатами Охотского и Старобельского полков. Потом восстание, грохот пушек на улицах города.

— Артем!

Артем резко обернулся. Что за наваждение, кому в Шанхае известна его партийная кличка? Перед ним стоял человек в полуматросском костюме. Худое лицо, поношенный бушлат висит на нем, как на вешалке, в глазах голодный блеск. Артем не мог ошибиться: в тюрьме, ссылке он видел такие глаза, видел их в разоренных нищенских деревнях, видел и сегодня у китайских кули.

— Товарищ Артем, вы меня не узнаете, а я ведь вас знаю по Харькову. Я состоял членом боевой дружины, дрался 12 декабря пятого года на заводе Гельферих-Саде. Потом было всякое. В Одессе в подпольной типографии РСДРП попался, сослали в Сибирь да вот сбежал. И все бегу. Наседкин моя фамилия, настоящая фамилия…

— Что же, товарищ Наседкин, как имя и отчество?

— Владимир Николаевич.

— Так вот, Владимир Николаевич, будем знакомы теперь, раз уж не довелось познакомиться в Харькове. Вижу, что Шанхай не встретил вас златыми горами. И вы голодны, да-да, не спорьте. Я тоже ничего еще не ел, но у меня есть доллар и комната, за которую уплачено. Значит, сегодня мы обедаем и ночуем не под открытым небом, а завтра… Ну, завтра будет завтра.

Черт возьми, как вкусен простой хлеб и вяленая рыба, как приятно пить настоящий китайский чай по-русски, кружка за кружкой и с сахаром! Впрочем, сахар здесь дорог, и пить приходится больше вприглядку. Но самое приятное — это вновь услышать родную украинскую мову, вспомнить незабываемое, перебивая друг друга поведать о злоключениях и, конечно же, строить планы на будущее. Артем не сомневался, что они отыщут в Шанхае работу, накопят денег, чтобы вернуться в Россию. Что там делать? Только одно — бороться. Он уверен, рабочие России уже оправились после неудачи 1905 года, учли свои ошибки, урок был, конечно, тяжелый, но и очень полезный. Так что Шанхай, Европа, а быть может, и Америка — сейчас загадывать не стоит — это только пересадочные станции на пути в Россию.

Утром Наседкину показалось, что ему во сне пригрезилась русская пекарня, буханки хлеба, а чудесный его аромат всю ночь щекотал ноздри. Но, стряхнув с себя остатки сна, Владимир Николаевич понял, что, быть может, во сне он и видел пекарню, но булочная здесь действительно находится где-то неподалеку. От Артема он узнал, что в ней работают двое русских парней.

— Пекарня так пекарня. Вы когда-нибудь сами пекли хлеб, Владимир Николаевич?

— Нет, не доводилось. Мне его и поесть вволю не пришлось.

— Идемте в пекарню!

«Русская пекарня» — название громкое, а на деле просто маленькая клетушка с чуланом. Огромнейшая печь и двое русских парней, полуголых, словно кочегары на пароходе.

Хозяина на месте не оказалось, но он должен был вскоре прийти. Пока ожидали, познакомились с пекарями. Один угрюмый, обросший черной, как смоль, шевелюрой, невнятно буркнул «Щербаков», руку пожал так, что Наседкин чуть было не присел. Артем же и не поморщился. Второй пекарь был полной противоположностью Щербакову — невысокого роста, с голубыми, как у ребенка, глазами, он очень вежливо попросил именовать его Евгением. Артем умел разговаривать с рабочими людьми. Правда, Щербаков предпочитал односложно отвечать на вопросы, сам ни о чем не расспрашивал. Евгений же оказался человеком общительным. Он рассказал о пекарне, хозяине, вообще, как обстоит дело в Шанхае с работой для белого человека.

Оказалось, что не так-то просто здесь белому найти себе место. Все тяжелые, грязные, неквалифицированные работы выполняли китайцы. Господа из сеттльмента внимательно следили за тем, чтобы, не дай бог, белый не взялся за работу китайского кули. Это подрывало авторитет белого. Они господа, они презирают труд, они родились со шпорами на сапогах, а не с седлами на спине. Эти господа даже готовы подкармливать с помощью миссионеров безработных белых, лишь бы они не заронили в головы китайских рабов мысль о национальном равноправии.

В разгар беседы явился хозяин. Узнав, что русские справляются относительно работы, наотрез отказал. Нет у него работы для белых, ведь они же не согласятся развозить по адресам хлеб, как китайские кули.

Ох как хотелось Артему двинуть по сытой физиономии хозяина. Тоже капиталист! Впрочем, если верить Евгению, — эксплуататор он немилосердный. Белые джентльмены утверждают свое господство над бедным китайским людом. Превосходно!

— Хозяин, я готов развозить хлеб.

Булочник вытаращил глаза на Артема. С ума, что ли, сошел этот русский парень? Он, видно, не знает, что, появись он с тележкой хлеба вместе с этими желтолицыми, завтра же от него отвернутся белые. Да что там отвернутся — затравят, он-то уж знает англичан и их бульдожью хватку.

— Имей в виду, платить буду столько же, сколько и китайцу.

— Я ничем не лучше китайцев, равно как они ничем не хуже меня.

Щербаков от удивления открыл рот — никто еще не посмел разговаривать таким тоном с хозяином. Евгений предусмотрительно спрятался за широкую спину товарища. Но все обошлось без драки, хотя они знали, что за хозяином закрепилась слава забияки. Впрочем, с этим Артемом не очень-то кулаками сладишь. Но Евгений и вовсе был ошеломлен, когда хозяин предложил новым работникам позавтракать «чем бог послал». Правда, сам он сесть за один стол со своими работниками не захотел.

Когда хозяин ушел, Артем вспомнил о Наседкине. Неудобно как-то получилось, он дал согласие работать развозчиком хлеба, не спросив Владимира Николаевича — а как он? Но Наседкин уже «прикипел» к Артему, конечно же, он согласен.

Щербаков и Евгений тем временем вскипятили чай, добыли сухарей. Кажется, ничто так не сближает русских людей, как совместное чаепитие. Разговорился угрюмый Щербаков, и даже что-то вроде улыбки освещало его лицо, когда он рассказывал о том, как пропутешествовал в угольной яме от Шанхая до Филиппин и обратно — не удалось тогда ему добраться до Америки, но он все равно уедет отсюда. Наседкин недоверчиво качал головой. Без денег никуда не двинешься. А зайцем он и сам пробовал, из Нагасаки до Шанхая, но попался и был заперт в гальюне. Капитан русского парохода «Рязань» пытался остановить японскую шлюпку, чтобы сдать «зайца», но шлюпка проплыла мимо. Только потому он тут, в Шанхае. А что толку? Если бы знать языки…

Артем, до этого молчавший, вдруг заразительно захохотал. Наседкин удивленно посмотрел на товарища. Кажется, он ничего смешного не сказал, наоборот.

— Вот вы о языках упомянули, и мне вспомнилось, как в бытность свою в Париже довелось мне заведовать русской студенческой столовой. И вот однажды появляется в этой кухмистерской рыжий детина, этак сажени на две ростом. Мы его «ребеночком» прозвали. Так вот это дитятко в первый же день своего пребывания в Париже ухитрилось заблудиться. Языка он, как водится, не знал и никак не мог найти дорогу в Латинский квартал, где квартировал. Попытался объясняться жестами, французы только плечами пожимали. А надо вам доложить, французы любопытны, как дети. Скоро вокруг рыжего детины собралась толпа. «Ребеночек» рассвирепел, растрепал свои лохмы, встал на четвереньки, зарычал и начал кидаться на окружающих. Французы животы надорвали, но в конце концов поняли, что сей студиозус живет где-то возле Львиных ворот. Туда его и свели. А вы говорите — язык. Конечно, язык изучать нужно. И я лично все время зубрю английские слова.

— Я тут на днях тоже заплутал немного, хотел добраться до порта, а это верст шестнадцать — восемнадцать от Шанхая. Вышел поздно, вдруг стемнело, налетела туча, пошел дождь, и я решил вернуться. Попал в какие-то трущобы и никак не могу выбраться. Вижу, бежит какой-то европеец, дождик его подхлестывает, я к нему с английским, этих британцев здесь полно, а он остановился, этак глянул на меня да как пошлет куда подальше по-русски. Я от радости даже присел, — Евгений внезапно оборвал свой рассказ и смущенно оглядел товарищей.

Артем поднял руку.

— А что, ваш хозяин не поставляет хлеб на русские пароходы, заходящие в шанхайский порт?

Оказалось, что хозяин до этого не додумался, а между тем это предприятие сулило немалую выгоду. Артем решил подсказать хозяину новый источник обогащения, черт с ним, зато они с Наседкиным смогут частенько заглядывать в порт, официально знакомиться с командами русских судов. Это в будущем пригодится. А потом все же, какая-никакая, а связь с Россией, по которой они все так скучают. Когда заговорили о России, лица у всех стали серьезными и печальными. Родина. Куда бы ни забросила судьба человека, он всегда носит ее образ в сердце. Артем задумчиво и ни к кому не обращаясь заговорил:

— Когда — я был в Париже, то слышал от одного очень старого коммунара рассказ о том, как тосковал по России Герцен. А ведь у него было множество друзей, благородное дело. Но как ему в пышной парижской квартире или в собственном доме под Лондоном не хватало России! Однажды, когда у него собрались русские друзья, он вдруг предложил всем усесться в два ряда на ковер, лицом друг к другу, как сидят в лодке, и спеть «Вниз по матушке по Волге…». До чего же и мне захотелось сейчас оказаться в нашей малороссийской степи!

— А мне каждую ночь снятся ярославские леса, Волга, изба, которая и сегодня, небось, топится по-черному, — вдруг задумчиво сказал Щербаков.

— Ну, ладно, хватит слезу пускать, завтра к четырем на работу. Айда спать.

Потянулись дни, похожие один на другой, как близнецы. Однажды Артем оступился, подвернул ногу и вынужден был пролежать целый день в чуланчике пекарни, куда он перебрался из меблированной комнаты. Читать не хотелось, да и нечего было читать. Зубрить английские слова надоело, и Артем вспомнил, что давно не писал друзьям в Россию.

Газ коптил, еле освещал каморку.

«Простите, что так долго не писал, — начал он свое послание Екатерине Феликсовне Мечниковой. — Очень часто мне хотелось написать вам. Но постоянно встречались обстоятельства, которые мешали мне сделать это. Мы спим не на розах. Пробраться в Европу мне до сих пор не удается. Точно так же и в Америку или Австралию… Я застрял в Шанхае и жду не дождусь благоприятного случая, который бы позволил мне выбраться отсюда. Но, пока ждать-подождать, надо и делом заниматься. Жить на чужой счет я не могу… Я… кули. Никакой труд мне не страшен.

Пусть англичане лицемерно отворачивались, когда я тащил тележку с хлебом по городу. Это меня нисколько не трогало…»

Артем оторвался от письма. Вспомнился недавний случай. Утром, как всегда в 4 часа, он загрузил тележку свежеиспеченным хлебом и отправился по адресам. Они были постоянными, и он выработал наиболее экономный маршрут. Тележка была тяжелой, особенно в начале пути, когда ее доверху наполняли буханки хлеба, поэтому он откладывал на потом поездки по плохо мощенным улицам, где тележка скакала с булыги на булыгу, готовая ежеминутно перевернуться. С последними буханками он расставался часам к восьми утра. И вот несколько дней назад он, как всегда, постучал в двери дома, занятого английским коммерсантом. Вместо кухарки открыла хозяйка. И набросилась на него с отборной английской бранью. И что он грязный, и что хлеб остыл, и что из-за нерадивого развозчика они вынуждены, нарушая священные британские традиции, садиться за утренний завтрак позже восьми часов. В этот день шел дождь, было грязно, он устал, промок, и не хотелось ни с кем ни ругаться, ни просто разговаривать.

Но на следующий день Артем изменил маршрут и подъехал к дому англичанки в пять часов утра. Конечно, все еще спали, на это он и рассчитывал. Прихватил с собой кусок бумаги, карандаш и гвоздик. В записке, которую он приколотил к дверям, было по-английски сказано, что ни одна добропорядочная англичанка не станет напрасно затруднять людей, заставляя их приезжать раньше, чем нужно. Хлеб оставить было некому. В тот день британская традиция была нарушена дважды: с завтраком опоздали и завтракали без хлеба.

Но, что поразительно, хозяйка, казалось, должна была на следующий день встретить белого кули еще более изощренной бранью, но она была совершенно потрясена, во-первых, тем, что кули сделал ей выговор, и, во-вторых, что он умеет писать по-английски. Видимо, леди рассказала об этом мужу, муж еще кому-то, инцидент стал известен всему сеттльменту, и теперь англичане, встречая его на улицах с тележкой, не отворачивались, они останавливались, показывали пальцами, что-то злобно бросали вслед.

Подобные нравы характерны только для проходимцев, но именно они и представляют здесь Европу.

Наседкин заглянул в чулан и, заметив, что Артем не спит, протянул ему газету:

— Я по-английски еще плохо кумекаю, но разобрал, что пишут о нас.

Артем продел возмущенную заметку о том, что русские компрометируют европейцев, выполняя работу кули.

— Ах, компрометируем. Ладно! Завтра они и не так завопят!

— Что ты задумал?

— Увидишь.

Нога еще не поджила, не спала опухоль, трудно было шагать с тележкой, но Артем не хотел откладывать задуманный «спектакль».

В полдень китайские кули и рикши обедают. Смех и грех этот обед. В полдень на улицах Шанхая появляются торговцы горячими лепешками и сладким картофелем. Они знают, что ни у кули, ни у рикши нет денег на покупку риса. Да и лепешка не всем по карману, и многие толпятся вокруг продавца только для того, чтобы понюхать, как пахнет эта еда обездоленных.

В такие часы состоятельные китайцы предпочитают не выходить на улицу, не видно и европейцев.

Артем подтащил тележку к тротуару, многие китайцы узнали этого удивительного русского. Но они никогда не видели, чтобы он обедал вместе с кули. Артем же купил лепешку, сладкий картофель, уселся рядом с китайцами на обочину тротуара и с аппетитом начал уписывать свой обед. Артема окружили, Артему сначала робко, а потом и во весь рот улыбались, а он, смеясь, делился лепешками, хлопал кого-то по плечу. Его китайский лексикон не шел дальше «шибко шанго» — «очень хорошо». Все у него очень хорошо и особенно хороши эти китайские парни, и нечего им испуганно озираться, если мимо проходит какой-либо толстосум. А толстосумы нет-нет, да и проходили мимо этой толпы, шипели с презрением, готовые позвать полисмена. Подумать только: европеец обедает с кули и рикшами!

Артем задорно показывал толстосумам язык, осмелевшие китайцы делали то же самое; впрочем, они не знали, что означает этот жест, но европейцы в ответ показывали Артему кулак, значит, язык — что-то обидное для них.

Артем не ошибся, на следующий день не только английские, но и французские газеты возмущенно шумели по поводу «наглой выходки этих русских».

Наседкин рассказал Артему, что сегодня повстречал на улице своего нагасакского знакомца Саню-кочегара. Саня где-то работал поваром и уборщиком, жил с несколькими русскими в довольно просторной квартире, но вот на днях все его «благополучие» рухнуло. Товарищи разбрелись, в квартире остался только он и еще один Саша — колбасник. А квартира стоит двести долларов в месяц, где взять такие деньги? Артем задумался. Ему, да и его друзьям страшно надоел тесный чуланчик, в котором они ночевали. Ночью в печи горел газ, горел скверно, вонял и вместе с тем забирал весь кислород из помещения. У них постоянно болела голова, глаза разъедала сажа. Но жизнь в чуланчике имела два преимущества — не нужно было платить за квартиру, и всегда находились бесплатные сухари, которыми можно было позавтракать и поужинать. Это позволяло откладывать немного денег даже из той нищенской оплаты, которую они получали. Откладывать на отъезд.

Но Артему хотелось сколотить коммуну, в которую бы влились новые люди. Хотя он не собирался задерживаться в Китае дольше, чем у них появятся деньги на билет, события, происходящие здесь, его будоражили. Как опытный революционер-профессионал, марксист, он умел дать им точную оценку, он понимал, что Китай стоит на пороге капитализма, на пороге своей национальной революции.

Совсем недавно он отправил письмо русским друзьям. В нем он сообщал не столько о своем житье-бытье, сколько о настроениях, царящих в Китае. Возможно, его наблюдения, его выводы пригодятся издателям большевистских газет. Он хорошо помнит, как ленинские «Искра» и «Вперед» пристально приглядывались ко всем явлениям общественной и политической жизни буквально всего мира. А в Китае у большевиков нет своих корреспондентов.

«Напишу о самих китайцах.

Как-то во время горячего спора о необходимых Китаю реформах один китаец на мой вопрос: «Какую же реформу вы считаете самой настоятельной?» — заявил: «Изгнание европейцев». Сколько я ни доказывал им, что для этого необходима сила, а сила может быть создана лишь народом, сплоченным в определенную нацию, с определенно сознанными потребностями и общественными органами выполнения их, то есть, что хозяйственное и политическое обновление Китая является необходимым условием и для освобождения из-под власти европейцев, они все же упорно твердят: «Регент должен издать закон, что европейцы изгоняются». Будто бы европейцы побоятся бумажки».

Но он опять задумался, вспомнил о письме, о китайских проблемах, а Наседкину не терпится, ведь Артем видит, что Владимиру Николаевичу хочется перебраться в квартиру Саньки-кочегара. Что же, нужно пойти поглядеть, может быть, и стоит. Надо же познакомиться и с новыми соотечественниками.

Квартира понравилась. Две больших комнаты, кухня с плитой, в которую вмазан котел, отдельный вход, полдюжины матрацев, оставшихся от прежних жильцов.

В тот вечер Артем, Наседкин, а с ними и Евгений с Щербаковым перебрались на новое местожительство и, кажется, первую ночь за все время пребывания в Шанхае спали сном праведников и чуть было не проспали работу.

В этот день Артем постарался поскорее развезти хлеб, он спешил в порт — хотелось разыскать моряков, с которыми недавно познакомился. Они сбежали с русского парохода, ну и конечно же бедствовали, не имея ни работы, ни пристанища. Но компания подходящая: Семен (фамилию его Артем не знал, да и кто тут спрашивает фамилии, ведь и он сам живет под фамилией Андреев — просто переделал отчество), финн Ларсен и двое латышей. Он пригласит их в коммуну. Сыщется и какая-нибудь работа.

Припортовая часть Шанхая — беспорядочное скопище кабаков и притонов. Здесь грабят днем и ночью, и каждый день на задворках портовых складов, в вонючих сточных канавах находят трупы. Содержатели притонов — проходимцы со всего света. Они не живут в сеттльменте — они разбойники рангом пониже тех, кто под благочестивый вой миссионеров грабит Китай по-крупному. Эти грабят одиночек, доверчивых матросов, соскучившихся в море по радостям земного бытия. Притонодержатели и кабатчики — шайка сплоченная, тут действует один закон — закон ножа. Опиекурильни разместились ближе к городской стене — они последний бастион на пути в город. И редко корабельный люд добредет до Шанхая, его оберут до нитки в порту.

Артем теперь частый гость в порту. Правда, не всякий раз, когда он приходит к причалам, там стоят русские пароходы. Пассажирские следуют по расписанию, для грузовых же расписаний нет. А именно грузовые более всего и интересуют Артема. Как правило, почти с каждого прибывающего грузовика или сбегают матросы, или ускользают «зайцы». Артем хорошо знаком с бытующими здесь нравами. У дверей каждого притона стоят зазывалы. Они безошибочно определяют национальность матросов и на их родном языке приглашают зайти в притон, суля все радости. Редко какой моряк устоит от соблазна. Из притона его выкидывают без гроша в кармане, а часто и полураздетым. Куда потом деваться бедолагам? Им никто не поможет, никто не накормит, им самим не найти работы. Голодные, злые, они рыскают по портовым кварталам, доведенные до отчаяния занимаются грабежом, гибнут в поножовщине. А ведь они убежали с судна в поисках человеческого существования, в поисках работы, которая может их прокормить. Жертвами кабаков становятся и те моряки, кто просто выбрался во время короткой стоянки на сушу, чтобы по глазеть на чужие города, купить родным заморские подарки.

Бездомных, беглых Артем приводил в коммуну, кормил, с другими моряками проводил все свободное время, показывал Шанхай, который успел хорошо изучить за эти месяцы, водил по магазинам и каждого выспрашивал о том, что делается на родине.

Коммуна росла. В двух комнатах стало тесно, и Артем снял целый «особняк» — китайский двухэтажный домик, в котором имелось четыре комнаты.

У коммуны общий котел, и Саня-кочегар охотно сменил свою профессию на повара. Саша поступил на работу в колбасную, и коммунары с удовольствием уплетали всевозможные обрезки, из костей варили отличнейшие супы и студни. Щербаков и Евгений по-прежнему трудились в пекарне и, конечно же, коммуна не сидела без хлеба.

Их уже много. И все трудней и трудней подыскивать для вновь прибывших работу. Но Артему это удается, он успел познакомиться с дельцами, содержателями мелких лавочек и мастерских, и работа, хотя часто только за харчи, находилась.

Популярность Артема в шанхайском порту росла день ото дня. Но была у этой популярности и оборотная сторона. Содержатели кабаков и притонов возненавидели Артема, считали его своим врагом номер один и готовы были учинить над ним физическую расправу. Им ли привыкать?!

На днях Наседкин прибежал домой бледный, потный, долго не мог отдышаться, долго не отвечал на расспросы коммунаров о том, что стряслось, и потом поведал: шел он в порт, думал о чем-то своем, и вдруг до-, рогу ему преградила какая-то препротивная рожа — рыжие бакенбарды, матросская куртка из недубленой кожи, широченный матросский клеш — этакий морской бродяга, а на деле — наемный бандюга, вышибала в одном из притонов. Схватил Наседкина за рукав и прошипел в ухо: «Скажи Андрееву, если он будет матросов от наших заведений отваживать — ему конец». Толкнул и куда-то исчез.

Что ж, не впервой Артему грозят физической расправой, да вот жив пока.

Сумерки надвинулись на берег как-то сразу, словно их прибило морской волной. В порту зажглись огни, засветились они и в море: топовые фонарики стоящих на внешнем рейде кораблей, как причудливые созвездия. Из открытых дверей кабаков потянуло запахами жареного мяса, пряностями, гнилью. Где-то нестройно, с выкриками, с отборной бранью, пытались наладить хор простуженных, пропитых мужских глоток, с моря доносились заунывные звуки ревуна на портовом маяке.

Артем сегодня набегался так, что ноги ему казались приставленными к туловищу ходулями. Вспомнилось детство, когда он впервой забрался на ходули, сделал шаг, другой и кубарем скатился на землю. Дались ему ходули!

А вот ведь уже целый час вспоминает о них. Устали не только ноги, голова гудит. В последнее время он часто страдает головными болями. Проклятый газ. Давно он уже не живет в чуланчике, но отравился газом так основательно, что и по сей день чувствуется головная боль, стоит только как следует устать.

Сегодня он целый день провел в порту. В будущем выбираться ему сюда доведется не часто. Завтра он уже не развозчик хлеба, не белый кули, а приказчик в магазине. Еще неизвестно, что тяжелее: таскать тележку с хлебом или часов по четырнадцать в сутки отстаивать за прилавком. С тележкой он все время на воздухе, с тележкой он свободен, а здесь?! Но в магазине он будет получать втрое больше, а деньги нужны, нужны в коммуне, нужны и на дорогу.

Совсем стемнело — плохо. Вспомнив предупреждение Наседкина, Артем остановился, огляделся. После тифа он стал скверно видеть по ночам. Припортовые кварталы сейчас в темноте шевелились, словно разворошенный муравейник. Мелькали причудливые тени, то тут, то там, как маленькие лазейки в преисподнюю, вдруг ярко озарялись и быстро гасли хлопающие двери в кабаках и притонах, шаркали невидимые подошвы невидимых прохожих.

Артем прибавил шагу, сегодня ему менее всего улыбалось влипнуть в какое-нибудь уличное происшествие. Устал, очень устал. Он уже подходил к дому, когда кто-то схватил его сзади за шею. Нападение было столь неожиданным, что на мгновение Артем потерял равновесие и чуть было не опрокинулся навзничь. Но это было только секундное замешательство, в следующее мгновение Артем перехватил запястье нападающего у себя на горле, бросил его приемом французской борьбы через голову и тут же отпрыгнул в сторону. И вовремя. В темноте возникли два неясных силуэта, на фоне которых матово блеснули ножи. «Дело дрянь, — подумал Артем, — их трое по крайней мере, и у них ножи. В такой обстановке не стыдно и задать стрекача». Но тут же отбросил эту мысль — ноги гудели, да и бежать во тьме, по дороге, изрытой канавами, колеями, или, что хуже, по неровной булыге китайского города, — наверняка зацепишься, оступишься, упадешь… И тогда…

Нет, надо драться. И прежде всего обеспечить свой тыл. Артем быстро оглянулся. Рядом была стена какого-то домика, глухая, без окна. К стене тянулся забор не забор, что-то вроде малороссийского плетеного тына. Превосходно. Артем попятился к дому, прижался спиной к стене, эх, хоть какой-нибудь дрын бы в руки, тогда еще неизвестно — кто кого. Не спуская глаз с темных силуэтов, все еще маячивших на дороге, Артем присел на корточки, пошарил вокруг себя. Нет, ничего не попадалось под руку. Худо! Дорога пустынна. Да и вряд ли можно рассчитывать на подмогу, даже если кто-либо по ней и пойдет. Это тебе не Россия. Стало обидно. Погибнуть так нелепо от рук притонных бандитов, после баррикад, революции, после всех мытарств по царским централам, ссылки, побега, где он мог сотни раз погибнуть. Ну что ж, он постарается подороже продать жизнь, хотя, конечно, утешение слабое, перед ним не царские жандармы, а грязные портовые убийцы. В случае чего их и искать-то никто не будет. Подумаешь, прирезали еще одного русского! Туда ему и дорога. Англичане же и французы из сеттльмента даже возрадуются, он им порядком намозолил глаза, да и репутацию европейцев подмочил изрядно.

Артем собрался, напряг мускулы, машинально взялся за медную пряжку широкого матросского пояса, чтобы потуже его затянуть. И тут молнией — догадка! Пряжка! Не так давно (хотя кажется, что минули десятилетия) он стал очевидцем грандиозной драки между английскими и французскими моряками с военных кораблей, вечно курсирующих близ китайских берегов. Что уж они там не поделили — шут их знает. Но те и другие, сойдясь, дружно, как по команде, стащили с себя ремни с тяжелыми гербовыми пряжками, и он сам видел проломленные черепа. Грозное оружие… Все эти картины драки мгновенно пронеслись в голове Артема, а руки сами расстегивали пояс. Бандиты были уже рядом. Их оказалось все же двое, видимо, третий, которого он швырнул через голову, еще не очухался.

Пояс приятно оттянул правую руку, теперь он вооружен.

Ну, посмотрим…

Но «посмотреть» не удалось. На дороге послышались голоса. Кто-то басовито ругался, причем по-русски. Ему вторил скороговоркой писклявый тенорок.

«Русские, — мелькнуло в сознании Артема, — идут из порта, может быть, и матросы».

— Братцы! На помощь! Русского убивают! — голосище у Артема громовой. В вечерней тишине он звучит, как призывная труба.

Бандиты поняли, что расправиться без свидетелей с ненавистным Андреевым им не удастся. Впрочем, пока подбегут те двое, можно пырнуть ножом жертву и исчезнуть в темноте. Один из бандитов прыгнул на Артема, тускло сверкнул нож… и вечернюю тишину прорезал звериный вопль. Артем не промахнулся, пряжка угодила нападающему прямо между глаз. Он замертво свалился у ног Артема. Артем испугался. Ужели убил? Забыв о втором, он схватил за шиворот бесчувственного бандита, встряхнул, поставил на ноги. Тот со стоном рухнул на землю. «Жив, сучий сын, ну тогда оправится, на этих выродках раны заживают, как на шакалах».

— Эй, браток, держись! Мы тут субчика на дороге подобрали, ежели что, прикончим, — бас звучал так грозно, что даже Артему на мгновение стало страшно.

Пользуясь замешательством, второй бандит растворился в темноте.

К Артему подошли два матроса, тот, что повыше и пошире, держал человека, заломив ему за спину руки. Семенивший рядом приземистый плотный моряк чиркнул спичкой. В ее слабом, неверном свете на миг мелькнуло усатое лицо высокого, рыжие бакенбарды бандита…

— У тебя часом бумаги нет — факел бы снарядить, поглядеть что к чему, а то темнотища, словно у нас на Полтавщине в ночь под Ивана Купалу.

— Земляк, выходит! — Артем в темноте нашел руку матроса, пожал.

— Никак свой, братишка?

— Да нет, не совсем. На посудинах только пассажиром плавал.

— Рука нашенская, рабочая, у бар такой не сыщешь.

Артем вспомнил рассказ Красина о том, как Максим Горький, знакомясь с Леонидом Борисовичем, потом говорил: «Рука Красина внушала доверие».

— А это что за падаль? — приземистый моряк наклонился над валяющимся бандитом.

Артем досадливо повел плечами:

— Их тут трое, видно, было. Один на меня по дороге напал, сзади, хотел опрокинуть. Ну, я его и приложил, потом к стене отбежал. Ну а этот, что валяется, на меня с ножом пошел, пришлось благословить пряжкой от пояса.

— Ха! А говоришь, не наш, не морской! Кто же еще пряжками поясными дерется?

Слово за слово, Артем рассказал о том, как попал в Шанхай, о коммуне. Странно выглядела эта ночная беседа. Высокий матрос, его звали Степаном, не выпуская из рук присмиревшего бандита, словоохотливо делился своими впечатлениями о морях, странах, где ему довелось побывать, приземистый Иван больше помалкивал, пытаясь разглядеть в темноте нож, который выронил второй бандит. А тот все еще лежал в пыли и стонал.

— Что же нам с этими прохвостами делать? — Степан, сдвинув на лоб фуражку, почесал затылок.

— Да отпустите их на все четыре стороны, черт с ними, — Артем почувствовал, что усталость, пережитое вот-вот свалят его с ног. Скорее бы до дома добраться. Новым знакомым, Степану и Ивану, ночевать негде, а в коммуне им место найдется.

Они уж совсем было собрались идти, когда на дороге замаячила фигура человека. У него в руках был фонарь — многие китайцы пользовались такими фонарями, освещая ими свои дворы, ставили их на носу джонок, ходили с ними по ночным улицам города.

Что-то знакомое почудилось Артему в этом позднем прохожем с фонарем. Никак, Наседкин. Конечно, он. Окликнул. Владимир Николаевич подошел, увидел прежде всего лежащего на земле бандита, отшатнулся.

— Артем, это он тогда ко мне в порту с угрозами пристал. А что, если этих бандитов связать да на ночь в чулан, а завтра бы мы их в порт свели, матросам показали?

— Владимир Николаевич, ведь так и в каталажку попадем. Обобранные притонщиками моряки, узнав такое, в щепы разнесут притоны да кабаки. Они на них давно руки чешут. Мы же в подстрекателях окажемся, и уж нас-то не помилуют. Нет, это негоже. А вот поведать ребятам о бандитах непременно нужно.

Ночь пролетела в неторопливой беседе. Артем много и интересно рассказывал о своих впечатлениях, о политической жизни Китая. По его словам, Китай сейчас стоит на пороге революции, революции, конечно, буржуазной, так как пролетариат в Китае еще только-только нарождается.

Рано утром Артем уже за прилавком в булочной. Утренние часы самые напряженные. Оно и понятно, никто не заходит за хлебом в лавку по нескольку раз в день. Благодаря тому, что булочная расположилась на границе с сеттльментом, здесь сталкиваются и китайцы, и европейцы, кули и служащие китайцы. По утрам здесь столпотворение, и нередко вспыхивают ссоры.

Вот и сегодня, не успел он начать торговлю, завязалась драка. Белый разносчик ударил китайского кули. За что, Артем так и не понял. Но он с удовлетворением отметил, что китайские забитые, безропотные кули возмутились. И если бы европеец не поспешил убраться, ему не миновать помятых боков.

Когда все немного успокоились, Артем заговорил с каким-то покупателем в очках. Тот прилично владел английским. Артем заметил — кули стали поднимать глаза от земли, теперь они многое увидят. Китаец удивился, он ничего не понял. А когда понял, стал с жаром объяснять, что вся суть инцидента в том, что белый разносчик сам кули — человек физического труда, поэтому он не имел права бить китайского кули. «А вот если бы вы, мой господин, ударили кули, то никакого бы возмущения не было. Вы служащий, европеец, и китайские кули знают, что вы имеете право их побить».

Артему захотелось закатить этому очкастому в рожу — воспользоваться своим правом.

Вечером он написал длинное письмо на родину и, рассказав о сегодняшнем происшествии, закончил: «И это говорили интеллигентные китайцы… Как Вам нравится это рассуждение людей, которые сами превращаются в рабов, лишь только они имеют дело с хозяином? Это еще худшие рабы… Каково нам при виде всех этих картин?..»

Трудно сказать, чего в Шанхае больше — притонов или христианских миссий. Наверное, все же миссий. В притонах «улавливают» твой кошелек, в миссиях охотятся за твоей душой. Оставшись без кошелька, ты не теряешь надежды его приобрести, заработать утерянное. А отдав душу, ты становишься рабом.

Каких только миссионерских обществ нет в Китае! Здесь и католические, среди которых первое место занимают французские, здесь и евангелические, протестантские — это английские, их меньше, но они богаче, они могут позволить себе угостить чашечкой кофе, прежде чем угощать проповедями.

И как-то неудобно после кофе не прослушать проповедника.

Владимир Наседкин был несказанно удивлен, когда Артем предложил ему зайти в миссию. Что им делать среди этих христианских душеловов? Была бы воля Наседкина, он сам бы из них «души» вытряхнул. Впрочем, еще неизвестно, имеются ли у этих ожиревших монахов души, скорее всего, они давно уже в закладе у сатаны. Артем только хитро улыбался. Наседкин решил все же, хоть из любопытства, последовать за ним.

Зашли. Небольшое фойе с несколькими столиками. Стульев, скамеек нет, не засидишься. Из фойе виден небольшой зал со стульями — вот там-то и положено засиживаться. Но тогда для чего в фойе высокие столы и так аппетитно пахнет кофе и сладким печеньем? Наседкин решил, что Артему хочется «на дармовщинку» выпить чашечку кофе и съесть кусок кекса. Безбожник Артем наказывает евангелических кликуш! М-да! Наказание мелковато, не артемовские масштабы, да и методы не те. Впрочем, за день можно посетить пять-шесть миссий, масштабы ущерба возрастут в пять-шесть раз. А вот методика остается той же, негодной для Артема. Пока Наседкин гадал, им действительно подали по чашечке жидкого кофе и махонькому кусочку кекса. Девушка с подносом была обворожительна, ради такой в миссию валом повалят молодые люди.

Артем на девушку внимания не обратил и поспешил в большую комнату. При входе еще более обворожительное существо вручило ему желтую брошюрку. «Псалмы», — догадался Наседкин и хотел не брать, но, заметив, что Артем взял, последовал его примеру.

В комнате оказалось довольно много народа. Кроме рядов стульев, здесь стоял большой орган, за которым восседало уже совершенно невообразимо обворожительное творение господа бога. Наседкин не находил себе места. Ну сколько можно слушать проповеди этих поджарых миссионеров (на родной Руси монахи почему-то все чаще встречаются жирные, как курдючные бараны). Христианская проповедь в английской фонетической транскрипции звучит как лай болонки.

Наседкин потянул Артема за руку, но тот только отмахнулся. Посмотреть на него со стороны — нет более истого грешника, просветленного словом божьим и возвращающегося в лоно святой церкви.

Когда они, наконец, покинули миссию, Артем долго хохотал над причитанием Наседкина.

— Милый друг, ты собираешься следовать в Австралию или Америку, так, будь добр, изучай, запоминай, копируй, в конце концов, правильную первозданную английскую речь, а что касается ее сути — у тебя же своя голова на плечах.

Вот ведь неуемный тип, для него, оказывается, проповедники — учителя английского языка.

— Да-да, и к кофе привыкнем, пока постигнем этот язык, от которого так и воняет британским коварством и двоедушием.

— Это почему же?

— Написано по буквам одно, звучит вслух по-иному, ну а означает третье.

БОЛЬШОЙ ТОМ

Екатерина Феликсовна получила странное письмо. Почерк Артема, штамп с иероглифами. А вот слова, мысли и, главное, настроение…

Нет, это не Федор. Нет, это не Артем. И все же это письмо пришло от Федора Андреевича Сергеева. Пришло из Китая.

«У меня сейчас странное психологическое настроение. То есть я определить не могу, что это есть… Какой-то бес вселился в меня. Я хочу трудностей… Какая-то горячка деятельности, самого изнурительного дела овладела мной… Останься я в этот период в России, я уже снова был бы с неизбежной каторгой впереди и уже ликвидирован…»

Господи! Да что это там, в этом Шанхае, Китае, произошло с человеком, которого иначе и не назовешь, как «неисправимый оптимист»!

Между тем «неисправимый оптимист» довольно мрачно взирал с палубы парохода «St. Alban’s» на серую муть Тихого океана.

Какой идиот придумал еще в древности, что дороги в Персию — «лазоревые», в Индию — «изумрудные», а Китай он назвал просто «синим»? Какой-нибудь бумагомаратель с фантазией речного рака.

Ух, какой он сегодня злой. Какого лешего его несет в Австралию? Сказать кому-либо, со стыда сгоришь. Не Европа и, на худой конец, не Америка, а Австралия, и только потому, что иммигрантские власти Австралии делают скидку на проезд, питание входит в стоимость билета. И чтоб им всем пусто было.

Наседкин носится по всем палубам, как наседка, согнанная с яиц: «Ах, акула!», «Ах, летучая рыбка!». Если он еще назовет Федора Феденькой, Щербакова и Саню — Щербачком и Санюшей, то, ей-богу, выкинет его за борт, как летучую «рыбочку», к миленьким акулочкам!

Артем в сердцах стукнул кулаком о поручни пароходного борта, боль его отрезвила. Ну чего, чего он взъелся на весь свет, на товарищей? Не было у них денег, чтобы переехать из проклятого Шанхая в Европу или Америку. А в Россию дорога пока заказана. И уж не с таким же настроением нелегально переходить границу, пробираться двенадцать тысяч верст без билета, без паспорта.

Скоро экватор, и на пароходе праздничная суета. Матросы бродят по палубе с таинственными минами, кают-компанию охраняет от любопытных здоровенный стюард. У него из-под полы белоснежного кителя торчит здоровенный вертел, для устрашения, конечно. Артем знает, что по давней морской традиции всех, кто впервой пересекает экватор, обдают забортной водой, а морской царь и его черти требуют выкуп.

Пусть с ним делают, что хотят, а на эту традиционную оперетку он не пойдет, не то в таком настроении и беды наделать можно.

До Австралии плыть да плыть. И чем дальше он уплывает от родных берегов России, тем настойчивей, беспокойней мысль устремляется туда, в Харьков, в Питер, на Урал.

Он вот уже который день гонит от себя воспоминания. Они слишком будоражат. Но образы прошлого лезут во все щели сознания. Превосходная память хранит мельчайшие детали. Он слышит голоса людей, которых, быть может, нет уже и в живых.

Как-то Наседкин назвал его Агасфером, вечным скитальцем. Тогда он запротестовал, а вот сегодня, пожалуй, и согласен.

После Стокгольма Ленин направил его на Урал, восстанавливать разгромленную к тому времени партийную организацию. Вот уж когда он покочевал — с завода на завод, из города в город. Ободранный, измазанный сажей, он не привлекал к себе взоров полиций — еще один пролетарий, и только. Да и днем он старался поменьше болтаться на улицах и заводских дворах, отсиживался, отсыпался в рабочих халупах. Вечером же, когда все кошки серы, собирал уцелевших товарищей, рассказывал им о решениях IV съезда, договаривался о налаживании партийной работы и… ночью пешочком двигал на новый завод, в новый город. Часто и голодный, и замерзающий на продувных уральских ветрах. Но сколько ни ходил, в одиночку трудно собрать разрозненные партийные силы.

Пришлось ехать в Москву за подмогой. Конечно, на этих дорогах, в этих скитаниях бывали не только трудности и ухабы, но и радость неожиданных встреч.

В Москве, например, он угодил в объятия Александры Валерьяновны Мечниковой, Димы Бассалыго и его брата Константина Бассалыго. Они перебрались из Харькова, где, по словам Димы, слишком «наследили». В Москве же он узнал, что к нему на подмогу на Урал переводятся Лядов и Степан Рассохацкий. Подмога солидная. Оказалось, что и братья Бассалыго согласны поехать на Урал.

Обратно ехали вместе с Димой в компании двухпудовой корзины, битком набитой партийной литературой. Ну, конечно, в дороге их нагнали приключения. Ведь вот судьба — видимо, у всех подпольщиков одна планида; они сами приключений не ищут, боже упаси. Но приключения легко находят их. Добрались до Нижнего, без билетов, разумеется, и, пожалуйста, провалена явка. Куда с этой каменно тяжелой корзиной деваться? Обошлось в конце концов, товарищи даже на последний пароход, идущий по Каме, устроили. Капитан там оказался из сочувствующих. Ехали с комфортом, пассажиров-то почти не было. А вот поесть — с этим дело обстояло плохо. Денег в обрез. Дима затосковал. Попробовали конины, ею какой-то татарин торговал и уверял, что это жеребятина. Жеребятина оказалась в солидном возрасте. И такую вонь на кухне развели, что кок пригрозил обоих «лошадников» прирезать. Ничего, съели.

На Воткинском заводе пришлось с пароходом расстаться. Кама встала. Холодно, голодно, денег рубль, до железки — семьдесят верст. Заехали! Делать нечего, пошли берегом. Дима всю дорогу предлагал на время припрятать корзину и потом вернуться за ней. Но нельзя было на Урал с пустыми руками являться.

Замерзшие, едва держащиеся на ногах от голода, добрались, наконец, до Перми. И снова круговерть партийной работы, митинги, собрания, споры с меньшевиками…

На палубе стало слишком жарко, чувствовалось приближение экватора. В каютах — ад кромешный, дышать нечем. Пожалуй, он был неправ — сейчас бы не отказался от хорошего душа из забортной воды. Но сегодня они еще не пересекли экватор и праздника Нептуна не будет.

Но что странно, на сей раз воспоминания не раздражали, исчезло противное чувство непрерывно ускоряющегося мельтешения мыслей. Он даже и жары не заметил. А вот прервался этот поток образов прошлого, и солнце словно кипящим металлом окатило. Вот бы теперь уральский морозец сюда, на палубу.

Пароход тем временем заглянул в Гонконг. Именно заглянул, предварительно оповестив пассажиров устами старшего помощника, что сходить на берег могут лишь те, у кого британские паспорта. Такого у Артема не было, как не было их и у большинства пассажиров. А сойти, побродить по этому чуду творения рук человеческих страсть как хотелось. Но у сходней стоят два дюжих британских полицейских.

Щербаков смотрит на блюстителей портовых порядков исподлобья. Жара выплавила все мысли и все благоразумие. До чертиков хочется выкупаться, глотнуть холодной водицы. Вон она бьет вольным фонтанчиком на парапете набережной. К фонтанчику то и дело припадают кули, портовые грузчики, долго пьют, подставляют под свежие струи лицо. Глаза Щербакова наливаются кровью, он, кажется, сейчас готов идти на таран. Что ему эти двое полисменов, враз расшвыряет.

Артем кладет руку на плечо товарища. Он хорошо его понимает. И ему тоже до смерти хочется пить. И пить не ту мутно-теплую похлебку, именуемую на этом чадном корабле водой, а из фонтанчика. Хоть бы какая-нибудь монетка в кармане завалялась, и тогда он позвал бы Щербакова в пароходный бар, купил бы бутылку содовой со льда.

Сходни перекинуты с нижней палубы — она вровень с краем пристани. Но и там полицейские. А у сходней на пароходе собралась толпа трюмных пассажиров. Кажется, назревает небольшой спектакль. К двум полицейским прибыло подкрепление, теперь блюстители перекрыли сходни цепью. Пока Артем разглядывал нижнюю палубу, Щербаков исчез. Видно, и он заметил толпу пассажиров, готовых прорвать цепь полицейских.

Надо бы вернуть Щербакова. Здесь дело не обойдется без скандала.

Но было уже поздно. Артем увидел, как толпа пассажиров вдруг отхлынула от трапа, оставив впереди несколько матросов, собравшихся препятствовать выходу обитателей парохода на пристань. Потом пассажиры навалились на моряков. Те держались и сдерживали напор не более минуты, а затем их, как пробкой из бутылки шампанского — выстрелило из горлышка сходней — полицейские были сбиты с ног…

Артем выискивал в толпе Щербакова. Его трудно было не разглядеть среди довольно тщедушных фигур китайцев, малоазиатов, японцев. Он должен был бы выделяться как Голиаф.

На пристани крики, ругань, откуда-то подошли новые наряды полиции, но пассажиры парохода словно по команде разбежались во все стороны и нет их. Нет и Щербакова. Артем устало побрел на корму, где был натянут парусиновый тент. Голова работала вяло. Недавнее происшествие с прорывом полицейской цепи о чем-то напоминало. Но о чем? Не хотелось напрягать память, делать усилия, не все ли равно, что было в прошлом? Его не вернешь.

Но без прошлого, без памяти о нем, без его уроков нет у человека настоящего, а значит, и будущего. Значит, ворошить прошлое — не такая уж скверная привычка. Это, необходимость для существа мыслящего. Хм! Подумаешь, открытие сделал. С незапамятных времен среди людей находились свои летописцы, а ныне профессора-историки. Вот-вот, вроде господина Милюкова, с которым он некогда схватился в Харькове. Так что же ему напомнила сцена на пристани? И Милюкова тоже. Ах да, вспомнил. Забавно, забавно тогда получилось.

Шли выборы во II блаженной памяти Государственную думу. Выборы! И смех и грех. Но внешне все, конечно, было благопристойно, чин по чину. Предвыборные собрания, ораторы и полицейские чины на порог не допускались. Чтоб, значит, никакого тебе правительственного давления, свободное волеизъявление избирателей. Свобода свободой, а в Екатеринбурге — столице Урала полиция арестовала всех большевистских ораторов. Хоть караул кричи, а выступать на собраниях некому. Конечно, большевики ни на грош не верили в думу, во всю эту предвыборную «парламентскую» возню. Но собрания использовали, чтобы вслух и как можно громче разоблачать незаконные действия царизма, доводить до сведения широких масс народа всю большевистскую программу, громить соглашателей.

Он тогда и не удивился, получив вызов в Екатеринбург. Как-никак, а главный оратор большевиков Урала, как некогда был «главным» в Харькове. Ему предстояло выступать в аудитории не совсем привычной — перед приказчиками. По дороге из Перми в Екатеринбург он окончательно решил, что ему необходимо загримироваться, переодеться, да и речь свою оснастить словечками и выражениями, бытующими в среде приказчиков.

Оказалось, что гораздо легче выступать в обличье офицера и даже изображать помешанного, нежели одного из клана «чего прикажете». Екатеринбургские товарищи с ног сбились, подыскивая для него подходящую тройку, часы с цепочкой по всему жилету, хромовые сапоги гармошкой. Пригодилось и то, что он за последний месяц не нашел времени побриться. Бороду, правда, пришлось соскрести, а этакие усищи «черт с фертом» придали его лицу выражение наглости и угодливости одновременно.

В городской театр, где состоялось собрание, он с товарищами прошел беспрепятственно. И тут друзья, что называется, перестарались. Они очень беспокоились о безопасности Артема. Не хватало, чтобы полиция арестовала и руководителя уральских большевиков. А посему поручили его заботам знаменитого, да-да, именно знаменитого на Урале боевика Шварца. Каким образом Шварц ухитрился в 1905 году нагнать на местных охранников страху, Артем и по сей день не знает. Но факт остается фактом — Шварц не расставался с браунингом, все полицейские, все шпики знали его в лицо, но держались на расстоянии выстрела из пистолета. Да, бояться-то его боялись, но следить — следили, неустанно за каждым шагом, каждым вздохом.

Проследили до театра и конечно же не могли не заметить спутника-приказчика. А потом выяснилось, что приказчик ораторствует, да и не без успеха! На что приказчики народ темный и инертный в отношении всего, что не касается вопросов торговли, а и те оживились, поддакивали, когда оратор втолковывал им об их нуждах и правах.

Пригляделись. Артем даже поежился. Со сцены он уже давно разглядел, как в зал заскакивали, застывая на минутку в самых разнообразных позах, личности, профессия которых была прописана на их лицах, проступала в их повадках — шпики, «подметки», «пауки». Сомнений нет — они уже вызвали полицию, и она не входит в зал только потому, что это было бы нарушением юрисдикции предвыборных собраний. Но как только он выберется на улицу…

Шварц знал полицейских ищеек поименно, а не только в лицо. И Шварц оказался на высоте.

Сегодняшняя сцена у сходней и напомнила ему тот далекий уже теперь «выстрел пробки шампанского». Пробкой был он, Артем. Дружинники за его спиной несколько попридержали рвущуюся из театра публику, а впереди, прикрывая его, шел Шварц. Шпики в ужасе разбежались, полицейский, которому приказано «схватить и доставить», оказался в одиночестве… и тогда дружинники «спустили» публику. Ее напор был столь мощным, что полицейский покатился кубарем, началась неразбериха, и они со Шварцем благополучно скрылись.

Июнь в Австралии — зима, «лютая» зима. Артем с тоской смотрит на открывающийся с верхней палубы парохода пейзаж. Плоские голые горы, одинокие купы деревьев и сожженная за лето блеклая трава. А там, у горизонта, угадывается пустыня. Тоска. А море, море, оно словно насмехается над приумолкшими пассажирами, играет тысячами солнечных зайчиков, перепрыгивающих с одного ленивого гребня волны на другой. И теперь уже не хочется расставаться с морем, кораблем. Уж лучше так плыть и плыть, земля ведь круглая, и, даст бог, однажды на горизонте замаячит Адмиралтейский шпиль.

Пора покидать пароход, они прибыли в порт Брисбен. Но Артем не спешит. У него такое ощущение, что если он ступит на землю Австралии, то это навсегда. Пароход, пусть он и чужой, и сел он на него не в России, а в Шанхае, — но море издавна соединяло людей, как горы их разлучали.

Наседкин, Щербаков, Саня уже сошли на берег. Эх, ребята, ребята, ведь у вас в карманах ни гроша, и сегодня вам негде приклонить голову, а что же будет завтра?

Артем вдруг почувствовал, что прощальный обед, которым их сегодня накормили на пароходе, — был не больше чем легкий завтрак, и сейчас он уже не против бы его повторить.

Артем был, наверное, последним пассажиром, сошедшим с парохода. После стольких дней пребывания на вечно покачивающейся, а порой и встающей дыбом палубе ноги неуютно чувствовали себя на твердой земле. Артем не успел еще оглядеться, не успел выйти за пристанскую таможню, как очутился в окружении крикливых, нахальных, лезущих в душу и в карман вербовщиков. В разноголосом крике сначала он так и не понял, куда, на какую работу призывают идти эти люди. Но одно было приятно сознавать — в Австралии иммигрантам не придется искать работу, судя по всему, работа сама ищет подходящих людей. Прислушавшись к воплям вербовщиков, Артем с удивлением отметил, что почти все они приглашают на работу в сахарную промышленность. Артему хотелось бы услышать предложения, исходящие от машиностроительных заводов, транспортных контор. Нет, только сахарная. Странно, очень странно.

Наседкин и Щербаков, кажется, уже ударили по рукам, им нетерпится получить аванс… и хоть чего-нибудь поесть. Артем сделал знак Наседкину — погоди, потерпи немного. Он заметил невдалеке группу докеров, присевших на какие-то огромные тюки и разложивших нехитрую снедь.

Артем подошел к грузчикам. Его английский был далеко не безукоризненным, впрочем, и докеры разговаривали на местном жаргоне, поэтому прошло немало времени, прежде чем Артем уяснил — рабочие сахарной промышленности бастуют, а посему предприниматели и решили подменить их штрейкбрехерами из числа иммигрантов, ежедневно прибывающих в эту страну. Докеры скоро убедились, что этот русский парень хорошо понимает, что значит пролетарская солидарность, заулыбались, пригласили отобедать вместе. Он спросил докеров, не найдется ли для него и для его товарищей работы в порту. Те невесело покачали головами. В порту сейчас работы не сыскать, но Австралия все еще страдает недостатком людей, рабочие руки требуются, так что русский может не беспокоиться — без работы он не останется.

Первая ночь в благословенной Австралии была далеко не райской. Днем жарко, а вот ночью и заморозки случаются. Спать же довелось на улице. Да какое там спать! Всю ночь танцевали то на одной, то на другой ножке, петушились и проклинали Австралию.

Наутро чуть свет двинулись в город искать русскую колонию. Долго плутали по ничем не примечательным улицам Брисбена — столицы штата Квинсленд. С любопытством разглядывали вывески, Артем даже вспомнил детство, когда вот так же по вывескам находил дорогу домой в казавшемся тогда огромным Екатеринославе.

Вывески изумляли. Казалось, что весь Брисбен застроен кабаками, лавками и спортклубами. Не попалось им на глаза ни одной вывески, указывающей на наличие библиотеки, синематографа, правда театр есть, но, как выяснилось, — единственный и причем на весь штат Квинсленд. М-да! Чем же здесь живут люди? Этот вопрос Артем невольно задал какому-то австралийцу, удивленно задержавшемуся около группы русских, разглядывающих театр.

— Чем живут? По-моему, пивом.

В правоте этих слов Артем убедился уже через несколько дней, когда с помощью председателя русской колонии устроился на строительство железной дороги километрах в шестидесяти от Брисбена. Взрослый австралиец выпивает в день не менее двух литров пива, от мужчин не очень отстают и женщины. Правда, пиво здесь отменнейшее. Артем вообще не любит всякие алкогольные напитки, но австралийское пиво пил с удовольствием. Главное его достоинство — превосходно утоляет жажду. А это немаловажно для Австралии.

В глубокой котловине, обрамленной невысокими лысыми горами, сгрудились палатки строителей железной дороги. Вокруг липкая тишина безлюдья и теплый, весомый воздух. Кажется, что именно он и глушит звуки, днем сгущает зной, а ночью обертывается инеем. Редкие гудки паровоза звучат здесь, как всхлипы, как призыв о помощи.

На что уж здоров Артем, но здешние шпалы это что-то ужасное, словно их отлили из чугуна. Местные строители уверяют, что эти чудовища не меняют по четверти века. Поднимешь такую, и свет в глазах меркнет.

Артем прибыл сюда в компании двух англичан. Через несколько дней он остался в одиночестве. Англичане оказались слабаками. Один попросту сбежал, второй же поднял шпалу, надломился и уронил ее себе на ногу. Ясно, сломал.

К вечеру до палатки добирались чуть ли не на четвереньках. Через неделю Артем втянулся в работу, набил мозоли на новых местах — на плечах и на шее. Куда-то подевалась и свинцовая усталость. Можно теперь и оглядеться, постараться понять — что же это за страна Австралия, как здесь живут «высшие» и «низшие».

Партией строителей руководит подрядчик Томсон. Ему совершенно безразлично, как живут четыреста рабочих, отданных под его команду. Наметанным глазом из этих сотен людей он сразу отличил русского Тома, как прозвали здесь Федора Сергеева. Он не просто физически сильный рабочий, а умный человек, с умом делает самую простейшую работу, которая, казалось, требует лишь одной силы. Вскоре Артем стал молотобойцем в отряде подрывников. В скале нужно пробить отверстия, чтобы заложить взрывчатку. Не хитрое, но тяжелое и опасное дело. Иногда запальщики забывают сосчитать количество взрывов, бурильщик может случайно вставить свой бур в шпур, где лежит почему-либо не сработавший заряд.

На этой работе Артем пробыл недолго. В конце концов его сделали подрывником. Вот теперь уж, действительно, не зевай. Силы тут не надо, зато необходимы ловкость, максимум внимания, быстрота.

Но разве можно жить только одной работой, ради денег, ради хлеба насущного? И сколько так можно жить? Эти мысли обуревали Артема не только по вечерам, но даже во время взрывов, когда он лежал, уткнувшись головой в какой-нибудь осколок скалы, большой валун.

Начали пошаливать нервы, а это могло кончиться плохо, очень плохо. Он сбивается со счета. Сколько уже отгремело? Придется самому обойти все воронки, нельзя, чтобы из-за его дурацких дум погиб бурильщик. Еще не осела пыль, поднятая последним взрывом, когда Артем вскочил, грязный, полуголый, с воспаленными глазами, обожженными руками. Вчера он забыл их прикрыть и спалил. Придется идти на поклон к кочегару паровоза и выпрашивать склянку машинного масла.

Артем остановился, словно врос в скалу. Так и есть, шпур, в нем патрон со взрывчаткой, но бикфордов шпур догорел только до половины. Если поджечь оставшийся огрызок, то не успеешь отбежать… Вытаскивать, менять шнур — одно неосторожное движение, и патрон рванет. Сколько раз он доказывал подрядчику, что взрывчатку нужно менять. Подрывник может споктнуться, уронить патрон, и тогда… Но хозяева уперлись — взрывчатка, которая не взрывается от удара, стоит дорого, ничего, с этой работали и поработают. Пусть будут осмотрительны, если жизнь дорога. Вот тут-то в Артеме и заговорил старый «заматерелый» рабочий вожак. Небольшая забастовка бурильщиков и подрывников, видимо, будет в новинку хозяевам. Да и убыток сделает их посообразительней и посговорчивей… Итак, решено!

У Артема с годами выработалось удивительное чутье. Забастовку, стачку нужно готовить не раньше и не позже, чем «плод созреет». Раньше начнешь агитацию — отпугнешь, опоздаешь — перезреют, перегорят в душе злоба, негодование, решимость. Вот и угадай, — когда же вовремя? Артем угадывал безошибочно.

Стачка получилась такой же, как десятки стачек, которые трясли русские заводы и фабрики, строительства и железные дороги в самом начале этого «забастовочного» века. Закрыв глаза (выражаясь фигурально), можно подумать, что ты снова в России. Тут и брошенный инструмент, и разгоряченные лица, невесть откуда взявшиеся ораторы.

Эта небольшая стачка, кончившаяся победой, словно встряхнула Артема, вышибла его из того отвратительного состояния, когда, как ни гонишь мысли о собственной никчемности на австралийской земле, они снова лезут и лезут.

Не слишком ли он закопался здесь в землю, оглох от взрывов и не высохли ли на этом проклятущем солнце мозги? Ведь в штате Квинсленд имеется не только русская колония, но и союз русских эмигрантов. Конечно, в союзе публика разнолика, с миру по сосенке. Немного «политиков», покинувших Россию тем же способом, что и Артем; искатели лучшей жизни; просто всесветные бродяги, однажды застрявшие за океаном, да так и потерявшие вкус к новым странствиям.

Союз влачит жалкое существование. Интеллигентов он явно не устраивает, и они готовы в любой момент проголосовать за его роспуск. Какой-либо просветительной, организационной работы союз не ведет, так, от случая к случаю помогает вновь прибывшим соотечественникам, да и то, правда, с каких таких доходов ссуды раздавать?

Артем решил оживить, «гальванизировать» союз («гальванизировать» — это слово стало входить в моду, а он его слышал еще на даче Мечникова). И случай тому представился скоро. Австралийское правительство решило заселить северные области страны, малоосвоенные, да и по климату более суровые. Добровольцев перебираться на север, в тропические, болотистые джунгли было немного, вот и вспомнили о русских. Им все нипочем. А на освободившиеся места в Квинсленде — охотники всегда найдутся.

Решено было собрать общее собрание членов союза, избрать на нем ходоков, дабы те съездили на этот самый север, поглядели что к чему.

Рабочему люду что Брисбен, что север — все одно, лишь бы работа нашлась да жилище. А вот интеллигенция забила тревогу. Им на севере делать нечего. Но пока они члены союза — решениям его нужно подчиняться. Вот они и договорились — союз распустить, а на его развалинах организовать несколько группок и кружков типа землячеств.

Не вышло! И виной тому был никому в Брисбене не известный русский, как говаривали одни — «беглый политик», а иные называли его Большим Томом с дороги, так и не пояснив, с какой.

Союз сохранился. Мало того, этот Большой Том сумел убедить в необходимости создания на местах самостоятельных ячеек — коллективных членов преобразованного теперь Центрального союза. Но и этого недостаточно. Большинство членов союза проголосовало за его кандидатуру на пост председателя.

Председатель председателем, но человек все же устроен очень несовершенно — каждый день хоть кусок хлеба нужно съесть. Между тем председатель — громкий пост и никакого жалованья. Значит, стройку бросать нельзя. А Артем задумал издавать газету. Впрочем, что значит задумал? Все уже подготовлено, собраны деньги, но придется немного обождать. Артему сообщили — на завтра, 12 февраля, назначена стачка работников брисбенского трамвая, а в следующую пятницу ожидается и всеобщая забастовка. Артем возликовал — вот это дело! Вот когда должен пригодиться его опыт, да и не только его. Но почему австралийские товарищи из профсоюза транспортных рабочих хмурятся, чего-то недоговаривают? Выспрашивал долго, настойчиво, пока не уразумел — австралийские рабочие опасаются, что русские во время забастовки поведут себя как скэбы — штрейкбрехеры. Ведь большинство русских не состоят ни в одном из австралийских профсоюзов. Ну что ты с ними будешь делать! Ладно, Артем завтра же делом докажет, какие русские — скэбы.

Но доказывать не пришлось, вернее, русский союз предъявил свои доказательства, внеся в фонд забастовщиков всю наличную кассу. И в день всеобщей забастовки — «черной пятницы», как окрестили ее буржуазные борзописцы, слово «русский» служило пропуском для рабочих пикетов.

Нашлись горячие головы, они еще не остыли со времен 1905-го. А что, если «всеобщую» да в вооруженное восстание перевести? Как в Москве, в декабре? Ведь тогда тоже начинали со «всеобщей». Видно, этой мыслью поспешенцы успели поделиться с кем-то из австралийских приятелей, те в свою очередь поставили в известность других товарищей. И вот уже газеты трубят, что русский союз — это только вывеска, а за ней кроется хорошо законспирированная группа террористов-бомбистов. Да-да, и пусть маловеры не улыбаются, не жмут плечами — русские наладили производство бомб в… апельсиновой оболочке…

Тщетно продавцы апельсинов на следующий день взывали к покупателям. Рабочие-забастовщики не покупали их, экономя деньги, ну а обыватель обходил фруктовые магазины и лотки с апельсинами за тридевять земель. В Брисбене наступил «апельсиновый кризис», и даже появление на улице ребенка с апельсином в руках нарушало уличное движение.

Над трусостью и глупостью обывателя впору было посмеяться, но когда буржуазные газеты подняли кампанию за выдачу русских эмигрантов царскому правительству, тут стало уже не до смеха. Но на защиту русских поднялись австралийские рабочие. Они пригрозили новой «всеобщей»… и кампания провалилась.

Позиции завоеваны. Но касса пуста. И союзу отказали в аренде помещения. Выручил случай: объявился кружок англичан, изъявивших желание изучать политическую экономию по Марксу. А русские известные марксисты, у них и учиться.

Какая-то двойственная и притом раздельно двойственная работа сознания живет в нем. Если он задумался, пусть даже и на работе, то руки и какая-то часть головы машинально продолжают делать свое дело, именно машинально. Чтобы выбраться из этого состояния, он должен или додумать все до конца, до донышка, или нужно, чтобы кто-то его толкнул, крикнул в ухо, а еще лучше — стукнул по плечу. Может быть, и правы друзья, которые считают, что эта раздвоенность возникла и окрепла в результате непонимания того, о чем говорят вокруг, непонимания языка. Возникла — возможно, но теперь он ведет себя точно так же и тогда, когда вокруг него говорят по-русски.

Совсем недавно, заряжая подрывные патроны, он думал, додумывал только что дочитанные ночью книги Толстого и Горького. Их прислала все та же милая, заботливая Екатерина Феликсовна Мечникова.

Руки машинально вставляли бикфордов шнур в патрон, а в голове слагались, мало этого, шлифовались фразы письма к Мечниковой, письма, которое он тем же вечерком и написал. Не письмо, а небольшой литературоведческий трактат.

И что удивительно, он ни в чем не ошибся на работе и ничего не изменил в письме, сложившемся в голове в то время, когда грохотали взрывы.

Да, нужно «додумать» и такую очевидную истину — где продолжать работу для добывания хлеба насущного? Во всяком случае, не на строительстве железной дороги в качестве подрывника.

Много работ сменил Артем за эти тяжелые годы «астралийского сиденья». Был лесорубом, задыхаясь от гнилых испарений австралийских джунглей, работал грузчиком в порту и тоже задыхался от… ненависти, наблюдая, как нещадно эксплуатируются беззащитные иммигранты австралийскими капиталистами.

Он добился-таки издания русской газеты «Эхо Австралии». Он нашел себя, став членом социалистической партии Австралии. И наконец, он даже как-то успокоился, очутившись в Брисбенской тюрьме.

Что ж, все закономерно. Он и его русские товарищи по союзу и партии активнейшим образом включились в жгучую борьбу за свободу слова. Что ни воскресенье — их можно было увидеть на самых людных перекрестках Брисбена. Разоблачая хваленые «чисто английские свободы», они на фактах показывали цену этой свободы слова, собраний, уважения к правам человека.

И главным оратором оказывался Том Сергеев.

Артем говорил о таком близком, больном, что уже слова не играли роли. Его понимали тысячи людей, окружавших оратора. А вот он их так и не мог понять. Поддакивали, размахивали кулаками, выкрикивали угрозы, но когда появились всего двое полицейских — расступились. И позволили блюстителям порядка арестовать Артема. Господи, ну как тут не вспомнить Россию-матушку… Полицейские Харькова от подобной толпы слушателей в щели бы забились, а если и нашлась бы парочка сумасшедших, решившихся схватить оратора, то кончилось бы это для них печально.

Итак, он в Брисбенской тюрьме «за устройство открытого воскресного митинга без полученного на то заранее разрешения».

Они стояли впятером, скованные попарно, и дожидались, пока дойдет очередь рассортировать их по камерам. Внимание Артема привлек арестант, видимо, уже порядочное время сидящий здесь. Он стоял по стойке «смирно» и, что самое забавное, отдавал надзирателю честь, прикладывая руку к бритой голове. Артем так и присел от смеха. Но он так и не успел распрямиться, как перед ним очутился надзиратель.

— Встать! Как стоите! Не знаете, что когда с вами разговаривают, сударь, вы должны отдавать честь!

— Нет, сударь, не знаю и знать не хочу. К вашему сведению, сударь, я русский, по русской традиции к «пустой голове руку не прикладывают», а если прикладывают, то тем самым салютуют, сударь, «пустой голове». — «Черт бы побрал этого «сударя», ну как ему по-английски перевести «пустую голову»?»

Нет, здесь узники не отсиживали определенные им судом сроки. Их наказывали, именно наказывали, но не поркой, такой примитивной, как где-нибудь в Акатуе. Впрочем, и в России имелись заплечных дел мастера, которые порку превращали в священнодействие. Например, в Николаевских исправительных ротах заключенных избивали бычьим кнутом, а потом истекающих кровью людей бросали в камеры, пол которых был сделан в виде конуса. Кровь стекала и… замерзала. В нее вмерзал и «исправляемый».

Артем побывал в этом аду. Он не молчал, он протестовал, и его тюремные дни протекали между карцером и тюремным лазаретом.

Били во имя матери пресвятой богородицы, казанской божьей, иверской, тверской, за каждого из двенадцати апостолов по отдельности. Артем запомнил палача — Евстюнин. И если этот кровопийца доживет до возвращения его в Россию, то Артем не пожалеет ни сил, ни времени, а расправится с извергом…

Через несколько дней Артем познал «прелести» австралийской тюрьмы. И сумел написать на родину:

«Обстановка камеры была довольно разнообразна: деревянный столик и такой же табурет, прикованные цепью к стене. Щетка и жестянка для собирания пыли в камере, жестяная кружка с водой, жестяной тазик и такая же параша, маленький половик и шесть одеял. В камере, как и во всей тюрьме, безукоризненная чистота. Ни нар, ни кровати в камере не оказалось. В этой тюрьме арестанты спят в особых гамаках. Любителям сильных ощущений и тем, кто находит жизнь легкой, я смело рекомендую эти гамаки как новый вид пытки… Гамак, конечно, лучше голых и грязных нар, по в Брисбенской тюрьме он так устроен, что спать возможно только после довольно продолжительной привычки к нему; в течение же нескольких первых дней пребывания в тюрьме никто в нем спать не может. Он устроен из куска длинной и узкой парусины с палками на концах и прикреплен крючками к двум противоположным стенкам одиночки. Получается такое выгнутое корыто, что голова и ноги арестанта висят в воздухе, а туловище почти касается пола… При уборке мне приходилось ежедневно скоблить и мыть… виселицу, помещавшуюся в том коридоре, который я убирал. Впервые попавший в тюрьму никак не узнал бы в местной виселице орудие удушения людей. Она устроена в высшей степени просто и кажется слишком примитивной для того, чтобы ею убивать людей.

Коридор второго этажа по длине его разделяется пустым пространством на две части, из которых каждая идет вдоль ряда одиночек. Для перехода с одной стороны коридора на другую оба они в трех местах соединяются проходами. В одном из таких проходов пол разделяется на две части в виде лежащих ворот. Над этим полом в потолке приделаны три крючка, один от другого на расстоянии двух футов. К этим крючкам прицепляется веревка, петлю которой набрасывают на шею заключенному, стоящему на полу, особой рукояткой пол под осужденным опускается и — правосудие торжествует…

…Давно Кропоткин где-то писал, что тюрьма — университет преступности. Одним из таких университетов является Брисбенская тюрьма — Бога-Род. В этой тюрьме арестанты, пусть они будут преступниками, но все же люди, физически и умственно калечатся. Бога-Род — это утонченная пытка, усовершенствованное бескровное орудие убийства.

…Наиболее мерзкая и оскорбительная для арестанта церемония происходит после пятичасового звонка. Сейчас же после звонка арестанты надевают тужурки, развязывают шнурки у ботинок — приготовляются к обыску. Через пять минут раздается вновь колокол, и мы выстраиваемся перед воротами. Один из надзирателей вызывает нас по двое в коридор, где стоят еще два надзирателя. Арестант подходит к надзирателю, обыскивается ощупыванием всего тела, снимает ботинки и трясет ими перед надзирателем, показывая, что в них ничего не спрятано. Затем арестант проходит в свое здание, по дороге отдавая честь начальнику тюрьмы, который всегда присутствует при этой церемонии. Наконец арестант в камере, но глумление над ним еще не окончено. Вслед за ним раздается: «Такой-то здесь?» Арестант откликается: «Да, сударь». И дверь замыкается. Вскоре раздается свисток дежурного надзирателя — это помощник начальника обходит камеры и лично удостоверяется, что камеры замкнуты, и замкнуты не пустыми. Для этого сию же минуту после свистка арестант должен стать у двери и, высоко протянув руку, показать ее в окошко над дверью, за которой слышится ощупывание замка.

Наконец-то я один! Наконец-то длинный тюремный день, полный массы как будто ничтожных, но очень тягостных притеснений и оскорблений, прошел! Наихудшая часть тюремной жизни все-таки день, когда все направлено против тебя, когда вокруг чужие, стерегущие тебя люди. Тяжелы бесконечные тюремные ночи, зато заключенный проводит их наедине со своими мыслями, воспоминаниями, вдали от своих врагов…»

Артема вскоре выпустили. Чтобы продолжать социалистическую пропаганду за пределами иммигрантских кругов, Артем принял австралийское гражданство. Он не ожидал, что грянувшая империалистическая война «запрет» его, как английского подданного, на пятом континенте, так как австралийским гражданам во время войны было запрещено покидать страну.

ВЕСНА В ОКТЯБРЕ

Весть из России оглушительная — царизм пал.

Артем теперь уже корил себя за то, что принял австралийское гражданство. Ведь царизм пал, а война-то продолжается. Буржуазные газеты врут напропалую, но одно ясно — в России произошла буржуазно-демократическая революция. А это значит, что еще вся борьба большевиков впереди. А он заперт в Австралии, тюрьма — целый континент…

Но если нельзя выбраться отсюда, так сказать, легально, что ж, ему не привыкать быть нелегалом.

Через Европу не проберешься, через Америку — тоже. Значит, бежать из Австралии в Россию придется вновь через Китай. Что же, может быть, это и к лучшему. Во всяком случае, дорога знакомая, да и на этом пути остался кое-кто из товарищей. Ближе всего к Китаю Северная Австралия, порт Дарвин.

Артем устроился в скотобойную компанию в Дарвине. Огляделся. Пароходы по-прежнему курсировали до Шанхая…

И он уехал.

Добрался до Шанхая, не задерживаясь, направился в Россию.

И вот уже поезд не торопясь ползет по Великой Сибирской трансконтинентальной. Хоть впрягайся сам и помогай паровозу, до того он медленно тащится. Одно утешение — по дороге в вагоны подсаживаются политические, они спешат на родину, подальше от мест вечных и невечных поселений, каторг, централов. Одни садятся незамеченными, других вносят в вагоны на руках. Одни подолгу не могут оторваться от окон, другие говорят, говорят без умолку. На долгих остановках вспыхивают митинги, и видно, что местные жители уже пообвыкли, являются к приходу пассажирского, готовые слушать ораторов, менее всего любопытствуя, к какой партии они принадлежат. Отговорил большевик. Артем крепко жмет ему руку. В вагоне их, большевиков, всего двое. Глядь, на подножку пробился явный меньшевик. Он пыжится, ему во что бы то ни стало надо сгладить, стереть впечатление, которое произвел на слушателей предыдущий оратор.

— Товарищи! Вы верите мне? — выкрикнул меньшевик, вскинув руку, и чуть было не скатился с подножки.

— Верим… — с хохотом выдохнула толпа.

— А не верите, так убейте, товарищи!

— Убьем, товарищ! — дружно заверили слушатели.

Теперь уж Артем чуть было не вывалился из вагона. Нет, право, эти слушатели — сущие дети. Они готовы поверить любому, кто дерзнет взобраться на трибуну. Сколько еще нужно сил, слов, примеров, чтобы превратить эту неорганизованную массу в сознательный, творящий народ!

Поезд приближался к Уралу. Замелькали названия знакомых станций. Во время остановок Артем жадно вглядывался в лица людей, толпящихся на перронах, — а вдруг мелькнет знакомое. И однажды мелькнуло… Уже давно осталась позади станция, поезд приближался к Челябинску, а Артем мучился, вспоминая, кого же все-таки он видел в окно вагона. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не небольшое происшествие в соседнем вагоне. Украли баул. И Артем вспомнил: да ведь он видел вора-рецидивиста, с которым сидел в одной камере целый месяц. «Рыцарь с большой дороги»! Их в камере было человек двадцать. Компания отпетая. Читать они не были приучены, да и вряд ли многие из них знали азбуку. Зато как обращаться с отмычкой, ножом, браунингом, колодой крапленых карт — здесь они были профессора. И знания свои не скрывали, рассказ сменялся рассказом. А Артем лежал, ослабевший после тифа, и не мог зажать уши, уединиться. Чуть с ума не сошел…

Нет, уж лучше не смотреть в окна…

Разве перескажешь словами все, что может пережить, перечувствовать человек, почти десяток лет пробывший в тюремных камерах и карцерах, умиравший от тифозной вши и голода, от жары, непосильной работы на чужих и вдруг ставших близкими континентах, когда поезд везет его к родным местам!..

Южные степи… И ветер посвистывает здесь, как десяток лет назад, а в Харькове, у Южного вокзала, так же лениво отмахиваются хвостами от наседающих мух две поседевшие клячи, впряженные в конку. Харьков так и не провел трамвая к вокзалу.

Затем он побывал в Донбассе, Луганске. Повидался, именно повидался, с братом и сестрой. Но это все сны, сны, в которых прошлое мешалось с настоящим, а между ними было десять лет, которые хотелось забыть.

Но, к счастью, на воспоминания оставалось очень мало времени, вернее, просто не оставалось. Ведь Россия переживала весну революции. А революция — его стихия.

Артем — слесарь Русско-французского завода, расположившегося на станции Основа. Это верст пять от Харькова. Но завод опять-таки только для пропитания. Главное же — революция, главное — завоевание масс, главное — большевизация Советов.

Кончался мирный этап развития революции. Буржуазия при поддержке меньшевиков и эсеров готовилась перейти в наступление, разгромить большевистские организации, разогнать в конце концов Советы, установить, упрочить свою единовластную диктатуру.

Тяжелые это были дни, дни июля 1917 года. После расстрела июльских демонстраций Владимиру Ильичу пришлось скрываться, перешли на нелегальное положение и некоторые другие руководители партии большевиков. Теперь стало опасно открыто выражать свои симпатии большевикам и, тем более, выступать публично от их имени.

Но студентка Харьковского женского мединститута двадцатилетняя Лиза Репельская с гимназических лет привыкла к опасности, ведь она была членом социал-демократического кружка в Белостоке, распространяла газету «Социал-демократ». Позднее в Гродно она уже была опытной подпольщицей, партийным функционером.

Сегодня Лизе во что бы то ни стало нужно выступить на митинге в Москалевке. Идут выборы в Харьковскую городскую думу. На Москалевке стоит запасной полк, проживает множество обывателей. Конечно, рассчитывать на то, что многие избиратели отдадут свои голоса за кандидатов списка № 3, не приходится. Москалевка — известное гнездо эсеров и черносотенцев, и все же бой им дать необходимо.

В те дни почти у каждой придорожной тумбы, у всякого высокого крыльца бушевали митинги. Репельской не впервой выступать с трибуны. Слушателей много, но толпа угрюмо молчит. Обыватель — так тот просто верит, что Ленин — немецкий шпион. Бородачи-запасники считают, что так блестяще начавшееся наступление на фронтах провалилось усилиями большевиков. А тут на тебе, какая-то смазливая девица призывает голосовать за этих предателей. Не бывать тому!

Толпа всегда таит в себе огромнейший потенциальный заряд эмоций. И достаточно кому-то одному нарушить шаткое равновесие противоборствующих настроений, этот заряд может разразиться ударом смертоносной силы.

Так было и на сей раз. Пьяный эсер стащил Лизу с тумбы, ее окружили… И что этим громилам до того, что перед ними женщина, в свои удары они вкладывали всю силу пьяной ненависти.

— На Павловскую ее, там фонари хорошие!..

Лизу подхватили, потащили, продолжая избивать. Кровь залила глаза, очки были разбиты еще раньше, и Лиза не видела, что ее тащат по Кузнечной. А на Кузнечной помещался Харьковский комитет большевиков.

Артем и несколько товарищей, находившихся в это время в комитете, были увлечены спором и, наверное, не заметили бы толпы — мало ли ныне всяких демонстраций да манифестаций. Но в комнату влетел красногвардеец, охранявший комитет.

— Сидите, языки чешете, а там хулиганы нашего товарища к фонарному столбу прилаживают!..

Через миг комитетчики были уже на улице.

Драка завязывалась нешуточная, и как знать, чем бы это все обернулось для комитетчиков — противников было слишком много, — но на помощь подошли солдаты 30-го полка. Эсеры, черносотенцы разбегались, не оглядываясь.

Теперь Артем мог рассмотреть «виновницу торжества». Конечно, кровавые подтеки не украшали девушку, но они как боевые ордена… В общем, понравилась эта чернявая медичка и, как вскоре Артем узнал, любимица знаменитого анатома Воробьева.

Думал ли Артем, провожая Репельскую домой, что в этот день кулаками отвоевал себе жену, как потом любили подшучивать над ним харьковские товарищи.

Сентябрь — октябрь. Сумасшедшие дни. Артем с детства знал, что в месяце четыре недели, тридцать — тридцать один день, но если бы кто-либо попросил его отличить эти дни, эти недели осени 1917 года одну от другой, то он безнадежно махнул бы рукой. Сплошное мелькание городов, лиц, заводов, воинских частей, заседаний, рефератов. Давно ли он обзавелся комнатой в квартире Лизы Репельской, давно ли ее стараниями и на ее деньги он обрел одеяло, подушку, приличные брюки и, что так важно сейчас, когда уже стоит глубокая осень и скоро грянут морозы, — пару теплого белья. Ему кажется, что все это случилось черт знает когда.

Австралия избаловала теплом. Даже и не верится, что он когда-то жил на Урале, по морозу шел с пересыльной партией поселенцев. Был ли Урал? Была ли Австралия?

Его немного познабливает в вагоне с выбитыми окнами, открытыми всем октябрьским ветрам. Вагоны для него стали в эти месяцы самым привычным жильем. И тут не соскучишься, наслушаешься, навидаешься всякого.

При нем не стесняются, его тужурка ничем не отличается от тужурок тысяч рабочих, его сапоги так же попахивают дегтем, как и сапоги тысяч людей труда, а косоворотка сшита из того же ситца, в который одета трудовая Русь. У него, как и у всех, нет круглых картонок, весь его багаж — тощая заплечная котомка или солдатский сидор. Он так же, как и большинство в этих вагонах, на завтрак, обед и ужин ест черствый хлеб, запивая его кипятком, когда удается разжиться им у хлебосольного соседа, захватившего в дорогу чайник; своего у Артема нет, а с жестяной кружкой, мятой и без ручки, не стоит труда толкаться в очередях к кипятильнику.

Он умеет находить общий язык с рабочим, потому что сам рабочий, ему близки и понятны думы солдата — потому что солдаты — крестьяне, а он сам из крестьян. И он знает, с кем говорит, а они не знают, что он большевик, и не просто большевик, а член ЦК.

В эти прохладные, дождливые октябрьские дни, как никогда раньше, чувствовался накал страстей. За восемь месяцев революции люди привыкли говорить вслух, не таясь. Ругали Временное, ругали и большевиков, честили эсеров, кадетов… И если верить вагонным оракулам, то Россия закатилась в тупик, как этот ободранный, задыхающийся, разбитый параличом поезд.

Эти разговоры, унылый Ландшафт за окном, осенняя хмарь хоть на кого навеют тоску. Между тем Артем испытывает удивительное, ранее незнакомое ощущение, с одной стороны — безмерной физической усталости, а с другой — огромного подъема душевных сил. Не будь этого подъема, он давно бы свалился и даже это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что напряжения. Он знал за собой одно, не часто встречающееся свойство — не мог работать вполовину, жить вполовину. Вспомнилось окончание письма сестре, как это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что наиболее вероятно — люди моего типа не переживают революцию, или останусь здесь, привязанный условиями работы».

Писалось это в связи с теми письмами, которые пришли к нему на адрес сестры из Австралии. Австралийские друзья звали обратно в Квинсленд.

Чудаки!

В России не только назревает, уже вызрела новая революция, и на сей раз она будет пролетарской. «Вся власть Советам!» — этот лозунг, временно снятый после июльских дней 1917-го, теперь вновь руководит всеми действиями большевиков, проник в сознание рабочих масс, в него поверили и солдаты. Но этот лозунг означает новое восстание, мирно, без борьбы, без крови буржуазия власти не отдаст. Соглашатели вопят: «За нами нет большинства народа», они считают что нужно парламентарным путем, через Учредительное собрание прийти к власти.

Дудки!

Ленин, большевики взяли курс на восстание, и момент его свершения приблизился. Именно потому его, члена ЦК, ныне и вызвали в Питер. Восстание может начаться где угодно: в Москве, на фронте, на Балтике, но судьба революции все равно будет решаться в Петрограде. Что же, он доложит ЦК, что пролетарский Харьков готов взять власть, готов к восстанию.

От Харькова до Петрограда поезд тащился почти двое суток. Артем нервничал. Ему было известно решение ЦК начать восстание 20 октября. Сегодня утро 20 октября. Поезд еле-еле движется по пригородам столицы. И, что тревожно, — на каждой, даже самой маленькой станции, милиционеры, и притом вооруженные револьверами. Раньше они ходили с пустой кобурой на боку. Наметанным глазом Артем приметил и рыльца старых знакомых — «максимов». Их запрятали в цейхгаузы, но так, чтобы держать под обстрелом станционные перроны, подъездные пути.

На каком-то разъезде поезд стоял, пока его не обогнал воинский эшелон. На подножках классных вагонов торчат часовые, и хотя на них полушубки, скрывавшие форму и погоны, но щеголи забыли снять фуражки: юнкера. Стало еще тревожнее.

Наконец и Питер. Дождь разогнал досужих прохожих, но на улицах людно. Солдаты, матросы, много рабочих, но не видно чиновничьих фуражек, барышень под зонтиками.

Куда-то попрятались и извозчики, от вокзала до Смольного придется топать пешком.

Артем шагал машинально, не думая, сворачивал на нужные улицы, голову сверлила одна и та же мысль — что же произошло за двое суток, которые он провел в вагоне. Ясно одно, сегодня, 20-го, восстание не состоялось. А почему? Остановить бы какого-нибудь рабочего, расспросить. Нельзя. Скорей в Смольный. Но в Смольный Артем попал не сразу.

На углу какой-то улицы, Артем так и не узнал, какой, он стал свидетелем сборища анархистов. Судя по выкрикам, которые сыпались из разношерстной толпы, в которой мелькали и матросские бушлаты, и женские платки, солдатские шапки, котелки, он понял, что готовится погром. Зазвенели стекла, толпа высадила дверь… кофейного заведения. Ни милиции, ни казаков — никого из «блюстителей» рядом не было.

Ясно, что кто-то подстрекает анархиствующие элементы на беспорядки, чтобы потом эти погромы выдать за действия большевиков, запугать обывателя, озлобить мещанина. Знакомые еще по 1905-му приемы.

Неожиданно щелкнули револьверные выстрелы. Толпа шарахнулась, истошно завизжали женщины. И к удивлению Артема, через несколько минут улица опустела. Он даже глаза протер. Ну и ну! Громилы-то трусами обернулись. Не успели, наверное, подогреть себя водочкой и теперь пустились наутек. Артем видел пьяные погромы. Пьяные страшно опасны.

Из разбитых окон кофейной доносились приглушенные стоны.

Артем вошел в помещение. Столики перевернуты, приторный аромат раздавленных кофейных зерен смешался с запахами спирта, ванили. В углу на диване лежал человек. Белая манишка, съехавший набок галстук-бабочка, залитый чем-то липким жилет говорили о том, что это или буфетчик, или сам хозяин заведения. Над ним склонился мужчина в кожаной тужурке, кожаной фуражке, грубых яловых сапогах. Заслышав шаги, мужчина резко обернулся и замер в такой позе, словно готовился прыгнуть на незнакомца. Артем досадливо повел плечами — вот ведь всегда так. Ну зачем ему было ввязываться в это «темное дело»? Ясно, что во время неудавшегося погрома кто-то все же должен был пострадать. Погромщики разбежались, но они могут вернуться и даже с подкреплением, с другой стороны, не оставлять же человека в беде, хотя он и торгаш.

— Что тебе тут нужно? — Человек в кожанке недоуменно опустил руку в правый карман.

— Успокойтесь, я проходил мимо, не успел сообразить, что происходит, услышал стоны, ну и зашел.

Видимо, вполне мирный вид Артема, его твердый голос упокоили мужчину.

— Громилы, чтоб им… подзаправиться решили, храбрости в себя влить, а я тут на их беду оказался, зашел чего-нибудь перекусить.

— Это вы стреляли? — Артем задал вопрос и тут же понял, что делать этого не следовало. Человек насторожился. Еще раз Артема обшарил внимательный взгляд.

— Ну а если я, то что? — это было сказано с вызовом.

— Думаю, что вам не следует здесь задерживаться, да и этому господину, — Артем указал на лежащего, — тоже.

— Ты прав. Анархистская сволочь может вернуться, и наганы у них найдутся. Но что делать с хозяином? Я его давно знаю, он живет далеко отсюда. Взять с собой? Не дойдет.

Артем взглянул в дверь на улицу. Пусто. Похоже, погромщики разбежались до следующего раза.

Между тем человек в кожанке приподнял все еще стонущего человека, подобрал валявшееся на полу полотенце и начал перевязывать разбитую щеку.

Артем досадовал на задержку, но теперь уже не посчитал себя вправе уйти. Огляделся и заметил в углу опрокинутый круглый стол, а под ним рассыпавшиеся газеты. Если свежие, то это кстати. Собрал, глянул на числа — свежие. Да, но они кадетские — «Речь».

15 октября. Всякие сплетни, объявления.

«В первом часу ночи на 15 октября в управлении столичной милиции из разных комиссариатов стали поступать вести о каких-то передвижениях вооруженных красногвардейцев». Запаниковали господа.

18 октября.

«Большевики готовятся к кровавому бенефису лихорадочно, упорно, настойчиво. Добывают оружие, разрабатывают план действия, занимают опорные пункты».

Ну что же, правильно делают большевики. Ильич говорил, что к восстанию нужно относиться как к искусству.

Ну-ка, посмотрим, о чем они писали последние два дня.

19 октября.

«К предстоящему выступлению большевиков спешно вооружаются рабочие фабрик и заводов. 17 и 18 октября было выдано оружие — винтовки и револьверы — рабочим главной цитадели большевиков — Выборгского района.

18 октября получили оружие рабочие Большой и Малой Охты и Путиловского завода».

Если это не очередная газетная утка, рассчитанная на запугивание не только обывателя, но и правительства, дабы подтолкнуть его к активным действиям, то, право, славно работают питерские большевики. А где же сегодняшние? Артем переворошил кипу газет и только потом заметил, что одна, видимо самая свежая, еще не читанная, лежавшая сверху, отлетела в угол. Поднял. Так и есть.

20 октября.

«Мы подошли вплотную к двадцатым числам октября, с которыми уже не только столица, но и Россия связывает новые тревоги и ожидания. Надо отдать справедливость большевикам. Они используют все средства, чтобы поддержать тревогу на должной высоте, чтобы обострить ожидание и довести нервное напряжение до той крайности, когда ружья начинают сами стрелять».

Так, так! Судя по этим заметкам, в стане буржуазии паника. Но восстание явно отложено на иной срок.

Что тому причиной — Артем мог только гадать.

Уже вечерело, улицы заполнялись рабочим людом, идущим по домам с заводов и фабрик. Артем даже остановился, чтобы приглядеться. Да нет, он не ошибся, это не обман зрения — рабочие шли домой, мирно шли, но у каждого третьего — пятого за плечами была винтовка. Конечно, Артем знал, что создается Красная гвардия — основная боевая сила революции, но чтобы так, открыто рабочие разгуливали по улицам с винтовками?! Видно, подготовка к восстанию завершается. Правительство деморализовано. Как прав был Ильич, когда говорил, что штурм нужно готовить под видом обороны — это особенность тактики, так легче втянуть в свою орбиту нерешительных, колеблющихся и в то же время правительство не может обвинить большевиков в том, что они развязывают гражданскую войну. Такое обвинение, конечно, помогло бы Керенскому привлечь на свою сторону тех же колеблющихся.

В Смольном не протолкнешься. Все куда-то спешат и в то же время только тем и занимаются, что расспрашивают, где помещается такая-то секция, где найти такого-то товарища. Солдаты, матросы, рабочие, люди, по внешнему виду которых и не определишь, кто же они.

Артем даже растерялся. Ему нужен Яков Михайлович Свердлов. Вряд ли у Якова Михайловича отдельный кабинет, то бишь дортуар или комната какой-нибудь бывшей классной дамы. Скорее всего, его можно поймать в коридорах, если, конечно, он в Смольном. Артему повезло, он столкнулся с Яковом Михайловичем, когда уже потерял всякую надежду разыскать его. Свердлов сверкнул пенсне:

— Опоздал!

— Опоздал. Причины же уважительные, Яков Михайлович, — только двенадцатого кончился II областной съезд Советов, а семнадцатого нужно было обязательно выступить на политическом вечере солдат Харьковского гарнизона. Потом двое суток терзаний в поезде.

Свердлов ничего не ответил, отвел Артема в сторону, торопливо, буквально в двух словах, поведал о заседании ЦК, предательстве Зиновьева и Каменева, выдавших в непартийной печати курс большевиков на восстание, о ренегатстве Троцкого, заявившего, что восстание нужно отложить до открытия II съезда Советов, о создании Военно-революционного комитета и его комиссарах, разосланных во все части Петроградского гарнизона.

— Приглядитесь сегодня, а завтра за работу, Федор Андреевич. К Подвойскому зайдите, он у нас главный военный начальник.

Подвойский обрадовался Артему. Кто уж там доложил Подвойскому, что Артем неплохо разбирается в военном деле, неизвестно, но Подвойский, не задумываясь, приказал Федору Андреевичу отправиться в Петропавловскую крепость.

Артем кратко ответил: «Слушаюсь» — и усмехнулся про себя. Ведь вот никогда не угадаешь наперед, какие знания могут пригодиться в жизни.

Тогда, в Париже, он налегал на изучение стрелкового оружия, тактику уличных боев, а ведь профессор-то, его куратор, был артиллеристом. Ну что стоило порасспросить его о крепостной артиллерии. Предполагал ли он, что в революции и пушки пригодятся. Артем собрался уже уходить. Подвойский попросил подождать. Его осаждали представители заводов, полков, флотских экипажей. Всем нужно было оружие, все требовали, чтобы им точно указали, что делать сегодня, сейчас.

Улучив момент, Подвойский провел Артема в смежную комнату.

— Федор Андреевич, хочу предупредить — гарнизон Петропавловской митингует, он еще не решил, с кем пойдет. Комендант и его адъютант — вышколенные царские служаки. Так что будьте предельно осторожны. Я рассчитываю прежде всего на ваш ораторский талант, а уж потом и на знание военного дела. Желаю успеха, держите с нами связь.

До Петропавловской крепости Артем доехал на попутном грузовике, спрыгнул на ходу.

Грозный вид у этой крепости, никогда не видевшей под своими стенами врагов и никогда не стрелявшей боевыми снарядами. Петропавловка давно обрела не ратную славу защитника столицы, а мрачную репутацию тюрьмы для всего лучшего, что рождалось в России. Здесь в сырых казематах заживо хоронили врагов царизма. Возвышаясь, застыл собор. Здесь тоже захоронения. Только здесь пышные саркофаги и самые высшие титулы — «императоры всероссийские». И крепостные куранты, отсчитывая вечность, все еще хрипят: «Коль славен» и «Господи, помилуй».

Артем не спешил стучаться в караульное помещение. Он неторопливо двинулся вдоль крепостных стен. Удобно расположилась цитадель. Она стоит как раз на стыке Выборгского района и Петроградской стороны. Много бед могут наделать крепостные орудия в этих двух рабочих районах. И Троицкий мост на прицеле пушек, они легко простреливают Неву, они же могут угрожать и Зимнему прямой наводкой.

Крепость окружена кронверком — вспомогательной оградой с двумя бастионами. Здесь помещаются кронверкские склады боевых припасов. В самой же крепости огромный арсенал. Артем еще раньше слыхал, что в нем хранится до ста тысяч винтовок, тех самых, которых так не хватает рабочим.

В караульном помещении его встретил хмурый унтер. Артем сначала и не понял, к какому роду войск он принадлежит. Унтер наотрез отказался пропустить штатского и даже не посмотрел на пропуск, выданный Военно-революционным комитетом.

Пока Артем препирался с насупленным стражем, до него донеслись какие-то выкрики, знакомый гул толпы. «Митингуют», — догадался Артем. Ох, самое время сейчас сказать солдатам большевистское слово, он знает, что сказать.

В этот день Артем так и не побывал в крепости. Но 23 октября в караулке оказался новый наряд крепостных артиллеристов. Солдат бережно взял у Артема пропуск. Он читал его, не торопясь, шевеля губами, и Артем успел заметить, что в руки солдата въелась металлическая пыль. Сколько таких рабочих рук он пожал. Дело обычное, в артиллерию, как правило, отбирали людей грамотных, знакомых с техникой. Таких поставляли заводы и фабрики. Видимо, и солдат разглядел в Артеме своего, заводского. Он улыбнулся, отдавая пропуск, потом крикнул в глубь караулки:

— Кобзев, подь сюда.

На пороге вырос молодой, безусый блондин двухсаженного роста. Он на ходу застегивал шинель и, торопливо что-то дожевывая, поперхнулся, пытаясь проглотить, раскашлялся до слез.

— Кобзев, когда ты перестанешь жевать, вот уж ненасытная утроба.

— Дык, Трофимыч, комплекция требует.

— Комплекция! Смотри, какой-нибудь начальник укоротит твою комплекцию шашечкой. Лучше вот проводи товарища в нашу артиллерийскую казарму, да так, чтобы эти пустобрехи самокатчики не увидели.

— В наилучшем виде доставлю.

Артем очутился на крепостном дворе. Кобзев повел его сначала куда-то то ли в рощу, то ли в парк. Артем понял, что они обходят комендантский дом. Потом свернули за уступ стены и оказались в узком проходе, в конце которого виднелась дверь.

В казарме артиллеристов спертый воздух, трудно дышать и сыро. Стены словно бархатом обиты — плесень. Окна узкие, под самым потолком. С потолка свисают электрические шнуры, но электричество не горит, тускло мерцают керосиновые лампы. В их неверном, колеблющемся свете уродливые тени вдруг возникают на стене, переламываются на потолке, рушатся, исчезая в темных углах.

— Ты, товарищ, не знаю уж как и величать тебя, не гляди, что у нас тут темно да сыро, зато народ все свой, все за Советы.

Кобзев внезапно замолк, соображая, а не сболтнул ли он чего лишнего.

— Это хорошо, товарищ. Но мне известно, что не весь гарнизон крепости думает так.

— Самокатчики воду мутят. Но и среди них имеются такие, кто за Временное пальцем не шевельнет.

— Мне бы встретиться с этими товарищами, поговорить.

Артиллеристы сгрудились вокруг Артема. Кобзев успел шепнуть, что товарищ прибыл из Смольного.

Поначалу разговор не клеился, единственное, что Артему удалось выяснить, — кадровых, с самого начала службы, артиллеристов в крепости немного. Война добралась и до этой цитадели. Тех, кто служил с довоенных лет, убили на фронте, им на смену прибывали фронтовики из госпиталей, так что состав артиллеристов оказался разношерстным. Многие были из рабочих, но и крестьян также оказалось немало. Но всех объединяла дума о мире, прежде всего о мире.

Артем рассказал о той позиции, которую большевики занимают в отношении войны. Когда он на минуту замолк, из темного угла казармы чей-то прокуренный голос спросил:

— Ну а когда Советы властью овладеют — выйдет приказ о мире?

Артем не успел ответить, вертлявый солдатик в распахнутой шинели присвистнул:

— Был такой приказ, про энто я еще на австрийском слыхал.

На солдатика шикнули, но он не смутился.

— Тогда гутарили, що приехав казак из Петербурга и привез приказ от царя — заключить, значится, мир. Да попав казак в город, не помню уж какой, и запьянствовал, вот и по сей день его ищут.

— Тю, дурак, байки сказывает, словно не в Питере, а в тридесятом царстве обитает.

— На австрийском в пятнадцатом и мы этак думали, ноне семнадцатый, а миру не слыхать.

— Во, во на австрийском и нам и австриякам уже невмоготу было. Обносились, оборвались. Сойдутся две разведки — ихняя и наша — и давай спорить, кому в плен идти. Одни кричат: «Вы нас первые увидели — нам сдаваться!» А другие: «Нет — нам!» До драки доходило. А то решали тихим манером: «Идите вы к нам, а мы к вам». Так-то служивые. А ноне семнадцатый.

И вдруг голос, полный тоски, отчаяния. Артем даже вздрогнул.

— Нет во мне ни страху, ни радости. Мертвый я будто. Ходят люди, ноют, ругаются. А у меня душа ровно ссохшись. Оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне ни жены, ни детей, ни дома — вроде, как слова такие забыл. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь.

— Ты что, служивый?

— Обмокла кровью душа. И нет теперь во мне добра к людям.

Артем понял, что непросто будет найти подход к душам этих людей, хоть они и за Советы, как уверяет Кобзев, но прежде всего в них нужно вселить надежду, веру.

Когда Артем вернулся в Смольный, то узнал, что всех членов ЦК обязали не отлучаться из института.

Всем было ясно — дело идет к развязке. Но Петропавловка все же продолжала беспокоить Артема.

Правда, пока еще есть надежда на то, что правительство в последний момент капитулирует, и революция победит бескровно. Но если «временные» вздумают сопротивляться и крепость окажется в руках правительственных войск, много прольется крови около ее стен.

Днем 24-го Артем узнал, что Петропавловская крепость целиком на стороне Советов, оружие из ее арсенала роздано рабочим.

А потом? Если бы его кто-либо спросил, что было потом, он, наверное, не сумел бы связно рассказать. Может быть, через месяц, может, через год, когда уляжется буря чувств. Ведь сейчас, в эти часы, свершается то, чему посвящена вся его жизнь. Поэтому ему не запомнились отдельные факты, они слились воедино во что-то одно великое.

Владимир Ильич, озабоченный, осунувшийся, встретил молча, пожал руку и снова с кем-то заговорил. А с кем — Артем не знает. Но ему ясно, что Ленин требует скорейшего взятия Зимнего. Конечно, вон уже собрались делегаты II съезда, а Зимний не капитулировал, хотя еще в шесть часов вечера министрам, засевшим во дворце, был предъявлен ультиматум. Отчасти виновником того, что дворец по сию пору не взят, а министры не капитулировали, был парламентер. Ведь в Смольный доложили — арестованы и препровождены в Петропавловку все министры. И вот только сейчас выяснилось, что парламентеры побывали не в Зимнем, а в Главном штабе. Это известие привез Подвойский. Он вместе с членом Военно-революционного комитета Еремеевым поехал выяснять, почему со стороны Зимнего слышна стрельба, но был остановлен красногвардейским патрулем. Подвойский объяснил, что Зимний взят, они едут узнать, кто стреляет.

— Какой там взят! Недавно нас оттуда здорово ошпарили! Так что поостерегитесь…

Сейчас девять часов вечера. Наконец-то Артем услышал сначала пушечный выстрел Петропавловки, а затем сразу раскатистый на воде звук шестидюймовки «Авроры». Итак, штурм начался.

Ах как просили руки винтовку — да туда, на Дворцовую. Но нужно было принимать делегатов-большевиков, пора и съезд открывать.

В эту ночь вряд ли кто-либо спал в столице. Не спал и Артем. Его слух, его внимание как бы раздвоились. Почему утихла стрельба на Дворцовой? Капитулировал ли, наконец, Зимний? Но нет, вон меньшевик Дан, открыв заседание съезда, нагло заявил:

— Я являюсь членом президиума Центрального исполнительного комитета, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров.

Тоже мне, «товарищ»!

Из шестисот пятидесяти делегатов, прибывших на съезд, триста девяносто — большевики. Их большинство. Но и меньшевики, и шагающие с ними в ногу эсеры могут замутить воду…

Опять от Зимнего слышен грохот пушек, он заглушает истерические вопли некоторых делегатов от действующих армий. Те пытаются запугать съезд призраком гражданской войны. Ну и пусть себе вопят. Артем невольно ловит себя на том, что считает пушечные выстрелы. И не «Авроры», а крепостных орудий. «Аврора» стреляет холостыми. Наверное, уже завтра всякая буржуазная корреспондентская нечисть будет вопить о варварах большевиках, расстреливающих чудо архитектуры из корабельных калибров. Они замолчат, когда все увидят — стоит Растреллиево творение.

— И смех и грех, товарищ… — Артем понял, что обращается к нему какой-то солдат, взбудораженный, пропахший кисловатыми запахами пороха. — Я, значит, патрулировал возле городской думы… Гляжу, что-то буржуи в дверь зачастили. Решил зайти. А там их тьма-тьмущая. Орут несусветно, и все в один голос предлагают отправиться в Зимний, чтобы, значит, вместе с министрами умирать… Прибежал какой-то господин, говорит, что в Зимнем матросик подстерег этих самых министров да как шандарахнет бомбой… Ну, я, услыхав такое, поспешил сюда. Может, в революционном комитете и не знают еще, что матросы уже во дворец забрались…

Путает что-то солдатик, откуда в Зимнем быть матросам? Но доложить Подвойскому все же следует. Да где его тут найдешь?

На поверку оказалось, что в Зимнем действительно есть матросы, на верхних этажах дворца во время войны был открыт военно-морской госпиталь.

Ох, эта бомба могла наделать много бед.

Шум в зале отвлек Артема. Ага! Меньшевики, эсеры, бундовцы решили демонстративно покинуть съезд. Ну что же, легче будет остальным дышать.

Крики, реплики, не всегда сообразующиеся с языком дипломатии, грохот отодвигаемых стульев… и жиденькая цепочка, человек этак около семидесяти, покидающих зал. Значит, не все меньшевики и эсеры ушли со съезда. Рядовые члены партии левеют, что называется, на глазах.

Глубокой ночью с Дворцовой стали возвращаться делегаты, принявшие участие в штурме дворца. Пришлось сделать перерыв — возбуждение, радость победителей были слишком громогласными, чтобы продолжать заседание.

Артем жадно прислушивался к разговорам в коридорах.

— …А Васька, Васька-то!.. Мы на площади смекнули, что в лоб брать эту махину никаких смыслов нет. Ученые, три года в окопах… Зашли, это, значит, с правого фланга. Глядим, дверь, а крышу на крыльце каменные мужики на спине держат. Дернули дверь — открыта. Мы туда. А там, мать честная, и не поверишь — лестница белая-белая, и посередь красная шерстяная материя положена. Стены зеленые, так и переливаются. А сапожищи у нас все в грязи. Ну, известно, давай обчищаться… А Васька, Васька — вот сукин сын, в грязных своих чоботах да на второй этаж… Открыл какую-то там дверь, сунул в нее свои патлы… потом хлоп дверью и кувырком с лестницы, да еще орет: «Тикайте, братцы, кавалерия!..» Учудил! Ну, мы в ружье, как положено, да кавалерии нет и нет… Поднялись, заглянули в ту дверь — а там, поверишь ли, картина огромадная, аж во всю стену, и название на медной дощечке прибито: «Кавалергарды на параде в Царском Селе». Да там еще на стенке зеркала, зеркала!..

Артем невольно расхохотался. Только что меньшевики обвинили большевиков в военном заговоре кучки анархиствующих интеллигентов. Вот вам Васька — интеллигент-заговорщик.

Было пять часов утра, над Россией вставал первый день новой, социалистической эпохи.

ЭПИЛОГ

Донбасс! У тех, кто здесь не бывал, с этим словом связано представление о беспредельных степях, высушенных солнцем, извилистых речушках, пересыхающих летом — Сухая Плота, Сухой Торец, Сухой Бурлук, Гнилица, и конечно же черных, обдувающих черной же каменноугольной пылью терриконах, унылых деревянных шахтных бараках, серых шахтерских поселках. Все это так: и сухие речушки, и терриконы, и угольная пыль. Но здесь же, в Донбассе, в среднем течении Северского Донца, есть поистине райские места. Северский Донец — река не быстрая и не широкая, от берега к берегу можно пройти по дну. Но именно берега реки приковывают всех, кто оказался поблизости.

В 1887 году «поблизости» оказался А. П. Чехов. «Место необыкновенно красивое и оригинальное, — писал он сестре Марии Павловне, — монастырь на берегу реки Донца, у подножия громадной белой скалы, на которой, теснясь и нависая друг над другом, громоздятся садики, дубы и вековые сосны. Кажется, что деревьям тесно на скале и что какая-то сила выпирает их вверх и вверх… Сосны буквально висят в воздухе и того гляди свалятся. Кукушки и соловьи не умолкают ни днем ни ночью…» А если к этому прибавить, что на правом берегу Донца не одна меловая скала, а сотни… и их вершины напоминают шпили готических храмов, а на левом берегу расстилается изумрудно-зеленая скатерть заливного луга, то поистине и не верится, что это сердце черноугольного Донбасса.

На самой высокой меловой круче, над дубовыми рощами высится памятник. Он грандиозен по своим размерам — двадцативосьмиметровая фигура человека в полный рост. Памятник серый, железобетонный, он контрастно выделяется на белой подставке меловой горы и виден издалека. Издалека он выглядит еще более монументальным, несокрушимым…

Железобетонный человек смотрит туда, откуда несет свои воды Северский Донец.

На постаменте надпись:

АРТЕМ

1883–1921

Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо. А.

Пламенному вождю пролетариата 1927 г.

Памятник Артему? Федору Сергееву? Здесь, в центре Донбасса?

Почему? Ведь памятники принято воздвигать на родине замечательных людей. Но Артем родился на Курщине. Учился в Екатеринославе.

Памятники ставят и на местах свершения исторических деяний, битв, гибели человека наконец. Но Артем погиб на земле московской. А самый заметный след своей революционной работы он оставил на Харьковщине.

Почему же архитектор Вербенко и скульптор Кавалеридзе воздвигли этот памятник в Донбассе?

Может быть, потому, что Северский Донец берет свое начало в Курской области, протекает по Харьковской… и Екатеринославской?..

Нет.

Ответ на этот вопрос — в письме Климента Ефремовича Ворошилова Донецкому губкому Коммунистической партии Украины:

«Товарищ Артем вместе с пролетариями Донбасса бился на фронтах гражданской войны, и памятник этому редкостному революционеру, коммунисту, товарищу будет вселять в сердца рабочих и крестьян волю к завершению дела, которому отдал свою славную жизнь наш Артем…»

…Памятный, славный и безмерно тяжелый 1918 год. Мирные переговоры с кайзеровской Германией в Брест-Литовске сорваны. Буржуазно-националистическая Центральная Украинская рада готова торговать Украиной оптом и в розницу. Об этом она во всеуслышание заявила 9 февраля, заключив договор с немцами. Германских захватчиков можно было ждать на Украине со дня на день. Им нужны, конечно, и территории, но главное сейчас — хлеб, сало, мясо, уголь, руда. Они аккуратисты — встретится на пути завод — демонтируют его, сгодится, как пригодятся паровозы и вагоны, да и рельсы тоже пойдут в дело. На Украину двигалась страшная, закованная в броню саранчовая туча — 500-тысячная армия, при 2630 орудиях, 7680 ручных и 4200 станковых пулеметах. Оккупанты шли от Киева на Харьков — Луганск — Ростов.

Но Украина велика. Народ Украины, Украина рабочих и крестьян, Украина Донбасса и Криворожья не признали правительство предателей — Центральную раду.

18 февраля областные исполнительные комитеты Советов рабочих и солдатских депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов провозгласили Донецко-Криворожскую республику. А во главе Советов Народных Комиссаров республики встал Артем.

Республика — это суверенное государство. И никакие сделки Центральной рады, никакие ее распоряжения недействительны на территории республики. Конечно, Артем прекрасно понимал, что Донецко-Криворожская республика создана только как вынужденная мера для оттяжки времени. У республики нет сил, чтобы противостоять кайзеровским войскам. Но разве заключенный вскоре после этого Брестский мир — не временная мера по стороны Российской Советской Федеративной Социалистической Республики? Конечно, временная, и никто не может бросить Артему упрека в попытке нарушить целостность Советской Украины! Время, время — вот что нужно выиграть, чтобы успеть до подхода немцев демонтировать и вывезти заводы, фабрики, имущество железных дорог и, главное, людей. Сохранить в их руках оружие — впереди годы ожесточенной борьбы — в этом у Артема сомнений не было.

Творцы памятника Артему у Славяногорска не вложили в его руки винтовку. Может быть, они и были правы, ведь ваятели увековечили председателя мирного профсоюза. Могли ли они знать, что через каких-нибудь неполных полтора десятка лет их творение и безоружное вызовет неистовство и бессилие новых оккупантов. Знали бы — вложили бы! А винтовка в руках железобетонного Артема напомнила бы фашистам, как их деды и отцы обломали зубы в боях с 5-й армией, во главе которой стояли Ворошилов, Николай Руднев и Артем. Как она, эта армия, прорвалась к Царицыну.

А может быть, некоторые фашисты и помнили Артема. Ведь среди гитлеровских вояк было немало кайзеровских ефрейторов, нацепивших генеральские погоны, пожалованные кайзеровским же ефрейтором, бесноватым фюрером.

Тогда, в 1918-м, им не довелось сокрушить живого Артема. Теперь, в 1942-м, они спешили свести счеты с его памятником.

Памятник должен рухнуть сразу, во весь свой гигантский рост — рухнуть, символизируя тем самым крах большевизма. Немецкие саперы знают свое дело. И пусть при этом церквушка местного монастыря надрывается торжествующим колокольным благовестом.

В фундамент памятника заложены взрывные заряды. А согнанное к меловой горе население окрестных сел будет безмолвствовать под пулеметами и автоматами эсэсовцев. И стоят понурые жители поселков Банное, Третьяковка под присмотром самодовольно хмыкающих в предвкушении спектакля фашистских молодчиков. Из этих поселков памятник виден весь, с ног до головы. С первым ударом колокола взорвутся фугасы. Но колокол молчит. Смолкает и смех фашистских солдат. Теперь уже с тревогой они взирают на памятник: ну чего там начальство медлит?..

Выше памятника взметнулась белая меловая пена, молочная туча поползла на дубравы, потом раздался гул взрыва, и потревоженные галки сорвались с деревьев.

А туча ширилась, оседая на вязах, одевая в подвенечные наряды дубы, и… минуты шли за минутами. Но вот сквозь поредевшую белую накипь, сначала расплывчатым темным силуэтом, потом все отчетливей и отчетливей проступила фигура гигантского человека. Он все так же твердо стоял на своем месте, но теперь казался еще выше, еще кряжистей. И тут ударил главный колокол монастырской звонницы. Торжественно и просветленно ему вторили, разливаясь веселым перезвоном, подголоски.

Сельчане расходились по домам, пряча радостные улыбки. Фашистские головорезы вымещали злобу на дворовых собаках да на неосторожных курах, всполошенных взрывом…

Много дней после начала оккупации здесь не слышали артиллерийской канонады. Но однажды утром она разбудила жителей Славяногорска. Ужели за одну ночь к ним приблизился фронт? Подходят свои, советские войска? Артиллерия смолкла так же внезапно, как и начала стрельбу.

Днем смельчаки пробрались к горам. Нигде не видно свежих воронок от разорвавшихся снарядов.

И только самые зоркие углядели, что на самом верху, у развернутых крутых плеч памятника, появились бетонные отколы, как боевые рубцы. Ветераны гордятся боевыми ранами, они заживают, но остаются швы. Их нельзя заделывать на памятнике ветерана. Они получены в бою.

А между тем фронт действительно приближался к Славяногорску. В городе появились потрепанные фашистские части, отступавшие под напором Советской Армии. На улицах загрохотали танки, отравляя дымом солярки ароматы согретой хвои.

У высоких гор вырастали доты и дзоты, зазмеились окопы — фашисты на правом берегу Донца спешно возводили новую линию обороны. У побитых вояк настроение было прескверное. Сталинградская битва коренным образом переломила ход войны. Сталинград… Ведь это бывший Царицын. Тот самый, памятный, неприступный, к которому в 1918-м прорвалась 5-я армия. Немало кайзеровских ефрейторов нашли свои могилы на огненном пути этой армии. Оставшиеся в живых помнили имена командиров молодой неукротимой Красной Армии, одним из них был Федор Сергеев — Артем.

А бетонный Артем, контуженный, раненный, но не сокрушенный, со своего высоченного мелового постамента, как разведчик переднего края, смотрел на позиции гитлеровцев, и они бледнели от ненависти к каменному комиссару.

Однажды жители проснулись от бешеного клекота моторов, нестерпимого лязга цепей. У цоколя памятника бесновались танки. Они, как свора псов на поводках, захлебывались в бессильной злобе и бессильных потугах, вздыбливались, окутывались сине-черным дымом и снова рвались на цепях и буксовали на месте, поднимая меловые вихри. Сорвать Артема с места не удавалось.

Но вскоре фашистам стало не до памятника. В августе 1943 года в окопах и блиндажах над Донцом, так старательно возведенных немецкими саперами, с поразительной точностью начали рваться снаряды. Ни один не пролетел мимо цели, словно бетонный Артем с высоты корректировал огонь советских батарей. Так оно и было. Только команды подавал молоденький лейтенант Владимир Максимович Камышев, укрывшийся в кроне развесистого векового дуба, росшего рядом с постаментом. И поныне стоит этот дуб, обгорелый, с оборванной кроной. Дуб — памятник.

Фашисты заметили лейтенанта, и им не понадобился ориентир для стрельбы. Они выстрелили прямо в Артема, зная, что снаряд не минует и дуба. Камышев был смертельно ранен, но успел отдать последний приказ — продолжать огонь. И если среди фашистских убийц были суеверные, то они в страхе не раз осеняли себя крестным знамением. Артем-памятник ответил гитлеровцам ураганным огнем. И почем им было знать, что это артиллеристы выкатили свои орудия к постаменту памятника Артему и били прямой наводкой по врагу.

Необратимо время. Уже и памятнику перевалило за полстолетия, а скоро исполнится сто лет со дня рождения Федора Сергеева. Но людская память соединяет навечно прошлое и настоящее.

От поколения к поколению советских людей передаются рассказы о жизни человека, которые звучат уже как легенды.

Легенды об Артеме.

Авторы благодарят Елизавету Львовну и Артема Федоровича Сергеевых, поделившихся с ними своими воспоминаниями о муже и отце.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Осло.

(обратно)

2

Епархиальная улица теперь носит имя Артема.

(обратно)

3

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 252–255.

(обратно)

4

Министры царского правительства: С. Ю. Витте — председатель совета министров, И. Н. Дурново — министр внутренних дел.

(обратно)

5

Укутка — мокрая простыня и одеяло, которыми, как компрессом, укутывали буйных больных во время припадков.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ДЕТСТВО КАК ДЕТСТВО…

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

ХАРЬКОВ. ЯНВАРЬ — МАРТ 1905 ГОДА

1905 ГОД. АПРЕЛЬ — АВГУСТ

ВДАЛЕКЕ ОТ ХАРЬКОВА

СНОВА В ХАРЬКОВЕ

ДЕЛЕГАТ СЪЕЗДА

ПОБЕГ

БЕЛЫЙ КУЛИ

БОЛЬШОЙ ТОМ

ВЕСНА В ОКТЯБРЕ

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg