«Похвала тени (рассказы)»

Дзюнъитиро ТАНИДЗАКИ

ПОХВАЛА ТЕНИ

Анонс

Танидзаки Дзюнъитиро (1886-1965) остается одним из самых популярных японских прозаиков на Западе. Блестящий стилист и эстет, он сумел передать в своих пронизанных эротизмом произведениях магические чары "дьявольской красоты".

Комментарии. И. Львова

СОДЕРЖАНИЕ

Слово о писателе. Т. Григорьева

РАССКАЗЫ:

ТАТУИРОВКА. Перевод А. Долина

ЦЗИЛИНЬ. Перевод В. Мазурика

МАЛЕНЬКОЕ ГОСУДАРСТВО. Перевод И. Мотобрывцевой

ЛИАНЫ ЁСИНО. Перевод И. Львовой

РАССКАЗ СЛЕПОГО. Перевод И Львовой

ИСТОРИЯ СЮНКИН. Перевод А. Долина

ПОХВАЛА ТЕНИ. ЭССЕ. Перевод М. Григорьева

Словарь японских слов

СЛОВО О ПИСАТЕЛЕ

В чем сила Танидзаки? Эту силу ощущаешь, читая его вещи: они не отпускают. И трудно сказать, почему именно. Слово ли обладает магической силой или то, о чем рассказывает писатель. Талант, видимо, всегда тайна, рассудок здесь бессилен. Тогда нужно ли "Слово о писателе", которого звали Танидзаки Дзюнъитиро и который родился в 1886-м и скончался в 1965 г.?

О мастерах писать непросто. Сколь ни верна истина, что повести говорят сами за себя, однако есть в национальном творчестве нечто особое, что обусловлено традиционным образом мышления и потому нуждается в комментарии. Талант непостижим, но то, что питает его, позволяет ему осуществиться, что переходит из поколения в поколение - гений или дух народа, - доступно знанию.

Танидзаки не вошел бы в мировую литературу, если бы не был национальным писателем, воплощающим вековую традицию. Но раз Танидзаки вошел в мировую литературу, значит, он говорит на том языке, который в принципе доступен каждому. Национальное достояние не может не быть всеобщим, и именно потому, что оно национально; так и личность писателя не может быть истинной, если не исходит из национальных глубин. Наверное, талант для того и приходит в мир, чтобы потенциально всеобщее сделать действительно всеобщим.

Танидзаки национальный и очень личностный писатель. С одной стороны, он, можно сказать, пропустил через себя всю японскую классику, к которой приобщался с юных лет, с другой - каждый раз воплощал в слове то, что бередило его душу. Акутагава Рюноскэ восхищался его образованностью уже тогда, когда Танидзаки находился в начале пути и был увлечен европейцами: "Его классическое образование удивительно глубокое, что обнаруживается в его стиле... среди всех японских писателей только Мори Огай знает классику так же, как Танидзаки Дзюнъитиро". Действительно, читая повести Танидзаки, узнаешь мир хэйанских повестей - моногатари (IX-XII вв.), старинных хроник, самурайских эпопей (XIII-XIV вв.), театров Но, Кабуки, "развлекательной" прозы горожан эпохи Эдо (старое название Токио) XVII-XIX вв.

Каким же знанием о прошлом нужно обладать, чтобы так естественно и живо рассказать о делах минувших, заставить читателя поверить и вновь пережить не только события, но и движения души далеких предков, которые вовсе не кажутся далекими! Но сказать, что Танидзаки знал японскую классику, - значит сказать слишком мало. Он, видимо, умел и жить в другом времени, в другом измерении. Можно сказать, что он преодолел притяжение времени, по крайней мере не попал к нему в плен. Он возобладал над временем, а не время над ним. Он мог легко переноситься в мыслях и чувствах в отдаленную жизнь, ощущать себя одновременно и в мире прошлом, и в мире нынешнем. Традиционное японское мировоззрение - синтоизм, буддизм, даосизм - приучало Танидзаки к мысли о несуществовании (или об относительном существовании) времени, располагало к восприятию времени как "вечного теперь" (накаима). Есть только вечность, которая дает о себе знать в виде отдельных мгновений. Но каждый миг вечности не похож на другой, иначе он не был бы вечным.

И тем не менее портрет Танидзаки не будет полным, если мы, помянув его приверженность старине, не примем во внимание его сосредоточенность на современности.

В первом десятилетии XX в. в японской литературе преобладал "натурализм", ограничивший себя "неприукрашенным", "откровенным описанием" того, что есть. Второе десятилетие началось с вызова натурализму, его принципам безличного, бесстрастного изображения темных сторон действительности. Неудовлетворенность натурализмом вызвала к жизни склонность к эстетизму, поклонники красоты объединились в группу "Тамбиха". В эссеистике Танидзаки нетрудно заметить отзвуки полемики с натуралистами: "Искусство - не слепок действительности: оно само творит красоту, и потому красота, запечатленная в искусстве, должна быть живой, живым организмом".

Одна крайность породила другую. Писатели-эстеты ратовали за чистое искусство, ставили его выше жизни. Красота, наслаждение красотой - вот назначение искусства, литература - "парад" настроений, самодвижение красок. Акутагава восхищался стилем Танидзаки: "И мы, ненавидевшие такой эстетизм, не могли не признавать недюжинный талант Танидзаки именно благодаря его блестящему красноречию. Танидзаки умел выискивать и шлифовать различные японские и китайские слова, превращать их в блестки чувственной красоты (или уродства) и словно перламутром инкрустировать им свои произведения (начиная с "Татуировки"). Его рассказы, словно "Эмали и камеи", от начала до конца пронизаны ясным ритмом. И даже теперь, когда мне случается читать произведения Танидзаки, я часто не обращаю внимания на смысл каждого слова или отрывка, а ощущаю наполовину физиологическое наслаждение от плавного, неиссякаемого ритма его фраз. В этом отношении Танидзаки был и остается непревзойденным мастером". Сато Харуо заключил: "Птице японского искусства, попавшей в плен к натурализму, голос вернул Нагаи Кафу, а крылья Танидзаки Дзюнъитиро".

Творчество любого писателя можно, видимо, свести к главному вопросу. Какой же вопрос задал миру Танидзаки? Пожалуй, вопрос о том, что такое красота в ее отношении к человеку. Поначалу Танидзаки сосредоточен на женской красоте как силе, управляющей миром. Начал он с поклонения красоте демонической, с годами, умудренный опытом, склоняется к красоте божественной. Он заявил о своей теме в 1910 г. рассказом "Татуировка". Рассказ не случайно называют программным - в нем желание познать природу демонической красоты, поглощающей человека. Начал Танидзаки с эпохи Эдо, хотя и тяготел к древности. Опять же по закону парадокса обращался к жанрам эдоской "развлекательной" литературы - гэсаку ("книги для чтения", "книги о чувствах") потому, что был увлечен европейской литературой конца века: Уайльдом, По, Бодлером, Ницше. Что-то в самом деле роднит обе культуры. Не случайно именно искусство Эдо оказалось близким по духу Европе; не случайно огромный успех в художественных салонах Парижа выпал на долю японской гравюры укиё-э (картины о бренном мире), а она в свою очередь близка прозе горожан укиё-дзоси (рассказы о бренном мире) и театру Кабуки: и в живописи, и в литературе обыгрывались те же сюжеты, варьировались одни и те же образы куртизанок из "веселых кварталов" и их обожателей. В искусстве Эдо более всего ценился дух обольстительной красоты ики, доступной горожанину: понимать толк в ики - значит ценить красоту яркую, броскую, чувственную.

В повести "Червяк, пожирающий полынь" (1928) Танидзаки отдает дань стилю Эдо: "В безупречном японском вкусе преобладают стандарты эпохи Эдо... Эдоская культура несла на себе отпечаток вульгарности купеческого сословия... Когда выходец из купеческого квартала стремился к возвышенному, для него было недостаточным, чтобы нечто выглядело трогательным, очаровательным или изящным, оно должно было быть великолепным, вселяющим чувство благоговения, понуждающим пасть на колени или вознестись до облаков"