«Пустельга для отрока. Взгляды и улыбки»

Пустельга для отрока. Взгляды и улыбки (fb2) - Пустельга для отрока. Взгляды и улыбки (пер. Борис Михайлович Носик,Алла Георгиевна Николаевская) 2758K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Барри Хайнс

БАРРИ ХАЙНС Пустельга для отрока РОМАН Взгляды и улыбки РОМАН

Поколение «отверженных» в романах Барри Хайнса

В старинном спрятанном в отрогах Рудных гор чехословацком курортном городке Карловы Вары зрители, собравшиеся в большом фестивальном зале, с напряженным вниманием следили за перипетиями трогательной и безыскусной истории пятнадцатилетнего подростка, его дружбы с дикой хищной птицей, соколенком-пустельгой. «Кес» — так назывался этот фильм — получил в 1970 году высшую награду Международного карловарского кинофорума, прославив его создателей: английского режиссера Кеннета Лоуча и молодого начинающего сценариста Барри Хайнса, создавшего киноверсию своего романа «Пустельга для отрока» («пустельга» по-английски «кестрел», или сокращенно «кес»). Успех Барри Хайнса на литературном поприще, а впоследствии в кино и на телевидении не был случаен, он завоеван долгими годами самоотверженного труда.

Барри Хайнс родился в рабочей семье, отец его работал на шахте Южного Йоркшира, и сам юноша после окончания школы испробовал несколько рабочих профессий, в том числе и профессию горняка; позднее, получив образование, Барри Хайнс несколько лет учительствовал. В столкновениях с жизненными трудностями простому рабочему парню не раз приходилось проявлять настойчивость и волю, чтобы не свернуть с избранного пути, не изменить цели, которая неудержимо влекла его, — писательское ремесло. И вот его «звездный час» настал. В то памятное лето, когда Барри вручали «Гран-при» фестиваля, ему только исполнилось тридцать. Позади были два отмеченных читателями и критиками романа, а впереди — упорная работа над новыми книгами. И естественно, большинство из них были посвящены судьбе человека из низов, который зарабатывает свой хлеб тяжелым, изнурительным трудом. Повествуя о нравах и обычаях рабочей среды, духовной жизни людей, спаянных в рабочие коллективы, об их проблемах, радостях и огорчениях, Хайнс неизменно стремится к тому, чтобы за грубостью и жестокостью, потом и грязью увидеть и показать читателю благородство труда, его величие — то, без чего немыслимо развитие человеческого общества.

В романах «Цена угля» (советский читатель уже имел возможность познакомиться с ним в русском переводе[1]), «Взгляды и улыбки», а также в других произведениях 70—80-х годов писатель обнаруживает удивительную зоркость социального видения, подлинный демократизм и великолепное знание реалий, быта и нравов трудовых слоев — черты, которые присущи лучшим создателям английского «рабочего романа». В то же время у Барри Хайнса свой голос, своя неповторимая манера и совершенно особая совокупность тем и проблем, отнюдь не сводимых к привычной проблематике «рабочих романов».

Своеобразные акценты и ракурсы в изображении жизни низов английского общества проявились у Хайнса уже в самом начале его творческого пути, в конце 60-х годов. Есть глубокая закономерность в том, что два романа Хайнса, один ранний, другой — написанный в начале 80-х годов, оказались под одной обложкой, поскольку они во многом дополняют друг друга.

Тема, которую писатель только начинал осваивать в своих первых книгах, в сегодняшней общественной ситуации приобретает более четкую рельефность и глубокий трагизм, обусловленные нарастающей поляризацией английского общества, в том числе духовной. О «двух совершенно различных народах» писал еще Ф. Энгельс[2], и особенно актуально в наши дни звучит вторая часть его знаменитого высказывания о богатых и бедных как «различных расах» Англии.

Дело не только в экономическом и социальном неравенстве, продолжающем существовать в стране, но и в активно развивающемся духовном неравенстве. В результате мощного развития постиндустриального общества во второй половине XX века выявляются новые заслуживающие внимания факторы общественной жизни: власти предержащие стремятся сохранить свое господство, с помощью изощренных методов манипулируя сознанием людей, лишая их духовности, культурной памяти, подавляя в человеке все человеческое. Сегодня мы с горечью вынуждены констатировать, что существует музыка для «масс» и музыка для «элиты», настоящая литература для одних и суррогат ее — для других… Исповедующие циничный прагматизм современные служители «масс-медиа» готовы послушно выполнить любой социальный заказ «хозяев жизни». Мощным средством оболванивания простого человека становятся средства информации, усиленно насаждающие стереотипы «массовой культуры».

Именно этот процесс оказался в центре внимания Барри Хайнса. Писателю ненавистен снобизм, презрительный взгляд на так называемого «человека из народа», ему больно видеть, в какую безликую и инертную толпу превращают его братьев по классу, которые в условиях бездуховности теряют силы и уже не способны на социальный протест.

Художник-реалист, стремящийся к объективному изображению действительности, Хайнс не мог не заметить обнаруживающейся в рабочей среде нравственной коррозии, не мог не понять, что некогда крепкие здоровые ее устои дают трещину. В одном из эпизодов романа «Пустельга для отрока» учитель, озверев от тупости и равнодушия своих учеников, восклицает: «Кто вы такие? Просто стадо, потребляющее массовую информацию». И в этой оценке немало горькой правды. Но писатель не ограничивается эмоциональной оценкой явлений и объективной констатацией духовно-нравственных утрат у целого общественного слоя, для него принципиально важно исследовать причины этих явлений, проследить их истоки. Не случайно в центре сюжетов обеих книг — судьбы юных представителей рабочего класса, стоящих на пороге самостоятельной жизни, но уже обреченных обществом на «отверженность». «Заброшенное поколение» — так метко определил современную молодежь английский критик.

Тема «отверженности» особенно остро прозвучала в романе Хайнса «Пустельга для отрока». Целый комплекс причин приводит Билли Каспера, подростка из бедной рабочей семьи, к ощущению своей социальной и человеческой неполноценности.

Билли обречен на притупление нравственного чувства уже самой атмосферой своей семьи, погрязшей в пьянстве, самими условиями существования своей микросреды — общества подростков, воспитанных на образцах «масскульта», и, конечно же, бесчеловечной системой школы, где наставники не дают своим ученикам, которых ждет изнурительный, монотонный труд, даже малой толики «разумного, доброго, вечного». Пути развития личности в подобном окружении как бы уже предопределены самой атмосферой жизни, в которой отсутствует красота. Это последнее, по мысли Хайнса, чрезвычайно важно: окружающая человека с детства красота и гармония неминуемо способствуют пробуждению чувства человеческого достоинства, обогащают мироощущение вступающего в жизнь юного существа сознанием своей неповторимости, дают импульс поискам своего места в жизни, рождают стремление найти себя в мире красоты и гармонии.

Но Билли Каспера с какой-то неумолимой настойчивостью преследует безобразное. Страшен, уродлив, агрессивен даже сам пейзаж, ежедневно предстающий перед глазами подростка. Шахтерский микрорайон — тоже своеобразный герой повествования — застроен стандартными кирпичными домами-коробками, над крышами которых маячат бесчисленные трубы; палисадники заросли сорняками, заборы развалились; земля здесь утратила свой естественный вид, она изрезана колеями, затоптана, замусорена бумагой и окурками, битым стеклом, выброшенным из домов хламом, металлоломом… И над всем этим запустением нависает тяжелое свинцово-серое небо.

Даже весна в этом городе никак не может начать свое победное шествие, лишь белизна ствола чахлой березки на фоне жухлой травы, красного кирпича и серого неба напоминает о ней. Эта одинокая березка в романе Барри Хайнса — своеобразный символ юности, которой так и не дано расцвести.

И совершенно очевидно, что человек, зажатый в тисках этих «свинцовых мерзостей», в конце концов привыкает к уродству, причем любого вида — уродству быта, уродству пейзажа, уродству человеческих отношений…

Разумеется, Барри Хайнсу, как и другим представителям английского «рабочего романа», известны реальные пути преодоления этих унизительных условий существования — рабочая солидарность и активно выраженный социальный протест, которые способны привести к решительной ломке этих условий. Кстати, в романе «Цена угля» писатель и изобразил этот протест простого рабочего человека, не желающего мириться со своей ролью бесправного винтика в механизме современного капиталистического общества. Однако для организованного протеста необходим спаянный единой целью рабочий коллектив. Если же человек одинок и у него, как у Билли, нет жизненного опыта, он бессилен бороться.

Впрочем, и у таких, как Билли, есть возможность хотя бы частично преодолеть влияние жизненной среды. Глубоко спрятанное в его душе стремление к красоте, к общению с прекрасной вечной природой дает силы юному Касперу. Он родился на земле Южного Йоркшира, в романтическом краю лесов, торфяников, в краю вересковых пустошей, с богатыми недрами, правда, нещадно выпотрошенными человеком-собственником. Задавленный страхом, постоянный объект издевок и дома, и в школе, этот тщедушный подросток тем не менее естествен в своих поступках, Билли не умеет ловчить, лицемерить и угодничать. С особой силой раскрываются эти свойства характера Билли, когда он оказывается вдали от города, в расположенном по соседству лесу.

Неукрощенная дикая природа пробуждает в мальчике высокие чувства: человеческое достоинство и даже творческое начало. Словно художник, любуется он игрой солнечных лучей в каплях росы, переливами и оттенками зелени, прихотливым узором веток; словно музыкант, вслушивается в лесную тишину, в созвучия птичьего пения… Лес для Билли — своеобразный мир романтической мечты, который противостоит миру жестокой повседневной реальности.

В одном из ключевых эпизодов романа Барри Хайнса ученики выпускного класса, где учится Билли Каспер, на уроке родной словесности получают задание разобраться в значениях слов «факт» и «вымысел». Стараясь преодолеть ставшие нормой равнодушие и пассивность учеников в классе, преподаватель английского языка мистер Фартинг умело выводит обсуждение из дебрей абстрактных понятий в сферу насущного жизненного опыта, в сферу доступных пониманию его юной аудитории нравственных категорий. Чтобы заинтересовать своих не слишком искушенных в грамматике и лексике учеников, вовлечь их в творческую работу, пробудить дремлющие почти в каждом из них любознательность и умение подмечать необычное в обычном, учитель предлагает ребятам пересказать и записать на выбор несколько историй, вымышленных и достоверных.

Желаемое и действительное, мечта и реальность, сознательно противопоставленные педагогом, в сознании юного Билли несовместимы уже в силу объективных обстоятельств, и эта несовместимость предопределена социально.

Выполняя задание учителя, Билли рассказывает сначала историю о том, как он приручил соколенка-пустельгу по кличке Пус, историю настолько романтичную, выпадающую из обыденности реальной жизни, что она-то именно и кажется выдуманной, а затем пишет другую историю — один день своей придуманной жизни-мечты, в которой, как ни парадоксально; действительность заявляет о себе гораздо убедительней, чем в первом, достоверном рассказе. По существу, Билли сочиняет рассказ-перевертыш, словно желая поведать миру о своих собственных лишениях и бедах. Выраженные в этом сочинении наивные, по-детски непосредственные представления о счастье покоряют своей безыскусностью и чистотой, и вместе с тем они типичны, ибо в общих чертах совпадают с представлениями об идеальном образе жизни, укоренившимися в сознании большинства молодых англичан, выходцев из простых рабочих семей: здоровый сон по утрам, когда не нужно срываться с постели ни свет ни заря, чтобы успеть доставить за жалкие гроши утреннюю почту; вкусная еда и красиво обставленный уютный дом; успехи в учебе и похвалы учителей; благополучие и взаимопонимание в семье, нежная родительская любовь…

То, от чего пытается уйти Билли в своей придуманной, «небывалой» жизни — бедственное и убогое существование рабочих, — Хайнс-романист рисует с документальной точностью, глубоко реалистично. Однако жизнь простой рабочей семьи — не единственная тема книги. Рассказанная писателем история дружбы мальчика и птицы выводит повествование за рамки сложившейся в английской литературе традиции социально-бытового «рабочего» романа и сближает книгу Барри Хайнса с произведениями зарубежной прозы, посвященными философско-гуманистическим проблемам.

Пользуясь лаконичными и емкими деталями, писатель воссоздает атмосферу воспитания будущего представителя рабочего класса — в семье, в школе, на улице, как бы прочерчивая пути его становления.

Семью Билли трудно назвать благополучной. И дело не только в том, что Касперы небогаты и вынуждены экономить каждую копейку (местный лавочник давно отказался отпускать им продукты в долг), важно другое — каждый член этой семьи: мать, старший брат, сам Билли — чувствует себя в доме неуютно, одиноко и не рассчитывает на понимание и заботу других. Это не просто несчастные, обделенные судьбой люди, они малопривлекательны и духовно убоги. Вернувшись с работы, мать нередко напивается, а чаще ее просто нет дома; торопясь на очередное любовное свидание, она на ходу, наспех «воспитывает» дерзкого, непослушного младшего сына. Старший же, Джад, парень грубый и неотесанный, с уже очерствелой душой, с утра до ночи работает на шахте, а все свободное время проводит на скачках или на вечеринках с друзьями, которые заканчиваются чаще всего беспробудным пьянством. Единственно доступная Джаду духовная пища — чтение комиксов, телевизор. Да и откуда взяться иным духовным запросам у таких молодых парней, если в школе, где обучаются дети шахтеров, учителя словно махнули на них рукой. Большинство наставников уныло отсиживают свои часы, считая обучение этих «лодырей, тупиц и лентяев» делом совершенно безнадежным, тем более что детям рабочих уготован единственный путь — в забой. Правда, некоторые наставники, вроде опытного мистера Гриса, проработавшего в местной школе около 35 лет, еще пытаются добиться у своих учеников прилежания старым, испытанным способом — палочными ударами, но и этот учитель действует уже без прежней веры в успех, скорее по привычке. Рассуждения мистера Гриса не лишены справедливости, когда он пытается объяснить упадок нравов, равнодушие и разочарованность молодежи влиянием средств массовой информации, но, закоснелый в своем консерватизме, он не замечает иных, более глубоких причин, обусловливающих это неблагополучие.

Когда в школу, где учится Билли, прибывает инспектор по трудоустройству, чтобы провести с выпускниками собеседование, большинство ребят выражают желание заняться умственным трудом, но инспектор, вполне трезво оценивая возможности ребят из рабочих семей, методично заносит в блокнот, словно приговор: «Каспер — физический труд».

При таких условиях, когда сила попирает слабость, а достоинство не принимается в расчет, у большинства подростков возникает естественное стремление каким-то образом компенсировать перенесенные унижения и обиды. Озлобленных и одиноких, их принимает в свои объятия улица. Ребята из банды Макдауэла, в которую попадает Билли, изнывая от недостатка родительского внимания, постылой школьной рутины, отсутствия интересов, слоняются по городу в поисках острых ощущений, которые нередко завершаются драками, хулиганством, кражами, и Билли, желая избавиться от комплекса неполноценности, старается не остаться в стороне от скандальных выходок банды. Но в один прекрасный день привычный ход вещей нарушается: отправившись в лес понаблюдать за птичьими гнездами, Билли случайно обнаруживает соколиный выводок и приносит домой птенца, наградив его кличкой Пус. С этого времени для Билли начинается новая жизнь.

Мальчик, которому до недавнего времени с трудом удавалось сосредоточиться на уроках, с завидным упорством преодолевает сложности научной лексики, штудируя руководство по соколиной охоте, ловко мастерит специальные приспособления для тренировок соколенка, достает необходимый молодому хищнику корм и в образцовом порядке содержит сарай, приспособленный под вольер для его питомца. Словом, проникшийся небывалым чувством ответственности и долга мальчик посвящает себя целиком дрессировке Пус. Дело, конечно, не только в том, что у Билли наконец-то есть занятие, — появление птицы в жизни мальчика сопряжено с целым комплексом серьезных нравственных проблем.

Общение с Пус вливает в душу Билли новые неизведанные живительные силы. Мальчика пленяет завораживающее горделивое достоинство хищной птицы, ее благородная красота и совершенство пропорций, он замирает от восторга, когда она, расправив крылья, парит высоко в небе. Рядом с этой неукротимой, свободной и вольной птицей трудно быть мелким, расчетливым или бесчестным. Билли признается мистеру Фартингу, что с тех пор, как у него появилась Пус, он и сам изменился. Он отказывается участвовать в «набегах» Макдауэла, он больше не желает терпеть оскорбительные намеки однокашников на любовные связи матери и с кулаками набрасывается на обидчика. А в унылые зимние вечера, когда за окном дует холодный ветер, Билли подолгу просиживает в сарайчике у Пус, здесь тепло, уютно, покойно, как и должно быть в жилище друга, к которому заходишь, когда тебя гнетет одиночество.

С появлением Пус Билли еще более остро ощущает красоту и гармонию живой природы, естественную связь с родной землей. Выбравшись из лабиринта прокопченных, сумрачных городских улиц, Билли отправляется на прогулки с Пус и открывает для себя совсем иной, многоцветный, полный запахов, звуков и красок мир, в котором он чувствует себя своим. Не случайно, с таким трудом сходясь с людьми, мальчик легко находит общий язык с животными, (эпизод с собакой на футбольном поле). Вообще мысль о естественности поведения «природных тварей» и — в противоположность этому — искусственности людского поведения чрезвычайно волнует Хайнса. Она сформулирована в романе учителем мистером Фартингом, который цитирует стихотворение Д. Г. Лоуренса: «Если бы люди столь же естественно были людьми, как ящерицы — ящерицами», жизнь стала бы значительно лучше и чище. Мысль о целительности и благотворности общения человека с природой — не дань моде, своеобразное экологическое обрамление социально-бытовой темы, а существо книги Хайнса.

Романтическая мечта героя получает трагическое завершение: в отместку за то, что Билли не выполнил его поручение, Джад убивает Пус. Реальности окружающего мира губят естественную человеческую тягу к красоте. И все же, несмотря на трагическую развязку, роман Барри Хайнса не лишен оптимизма, который ощущается в светлом, мажорном мировосприятии самого автора, в его философской позиции, да и сама тема юности всегда сопряжена с надеждой.

Роман «Пустельга для отрока» дает довольно яркое представление об истинных причинах возникновения «проблемы молодежи» в современной Великобритании, хотя на его страницах эта тема еще не получает достаточно полного развития.

Роман «Взгляды и улыбки» (1981) тоже о молодежи, но в отличие от первой, более ранней книги, отмеченной романтикой, книги лиричной и отчасти философской, он эмоционально жестче и построен в традициях остросоциальной прозы. Автор вступил в возраст творческой зрелости, повзрослели и его герои, но самое главное — изменилась общественная ситуация, которая отмечена в Англии серьезным наступлением капитала на жизненные права трудящихся.

Молодым героям Барри Хайнса приходится осваиваться в неблагополучном мире, у них все меньше времени на то, чтобы предаваться мечтам и созерцать красоту, они в буквальном смысле загнаны лихорадочным темпом жизни: нужно первым успеть в очередь в бюро по трудоустройству, первым откликнуться на объявление об открывшейся вакансии, нужно постараться лучше других пройти конкурс на замещение должности. Человек существует в окружении не друзей, а конкурентов, которые могут перехватить у него заветное место. Процесс отчуждения человека в обществе, ощущение постоянной изматывающей конкурентной схватки прекрасно передает даже сам ритм прозы Хайнса. В этой страшной борьбе за выживание не многим удается сохранить себя как личность, не уронить свое достоинство и уберечь от разрушения высокие нравственные качества.

Диалектика формирования личности в столкновениях добра и зла, выбор жизненного пути, осознание социальной несправедливости стали непосредственным предметом изображения в романе, однако из всей совокупности проблем Барри Хайнс выделил основную — проблему безработицы среди молодежи.

Художественной манере автора в этом произведении в большой степени свойствен документализм. Словно аналитик-публицист, рассматривает он различные варианты выбора, перед которым оказываются выброшенные из общества молодые люди, и варианты воздействия безработицы на формирование личности. Повествовательную технику Хайнса можно сравнить здесь скорее с техникой не живописца, а графика. В романе «Взгляды и улыбки» писатель не склонен к глубокому психологическому анализу характеров, он сознательно избегает юмористических эпизодов и поэтических пейзажных зарисовок. Все внимание автора переключается на доказательство стержневой, очень важной для него идеи — отсутствие в стране классового мира.

Откровенная публицистичность романа побудила некоторых английских критиков упрекнуть Хайнса в том, что его герои стали просто рупорами авторских идей и мало похожи на живых людей из плоти и крови. Можно отчасти согласиться с этим утверждением, но вместе с тем нельзя не оценить мужество автора, осмелившегося поднять одну из острейших проблем современности и высказавшегося по поводу безработицы и ее тяжелых последствий предельно четко и открыто. Книги Хайнса заставляют думать, что художественная литература ставит многие серьезные проблемы современного западного общества острее и правдивее, чем журналистика и даже социологическая наука. Кстати, это и объясняет столь ярко выраженную приверженность Хайнса традициям документальной прозы, с ее спецификой, не предполагающей в силу ее особых «родовых» задач углубленного психологизма и целого ряда иных качеств, присущих классическому реалистическому роману.

Действие романа происходит в небольшом городке, центре сталелитейного производства, с которым в большинстве случаев связаны судьбы молодых героев романа и их родителей: Мик, Алан, Стив и другие ученики выпускного класса стоят на пороге самостоятельной жизни. Ребята пока еще доверчивы, безмятежны, полны надежд и по-мальчишески озорничают на лекции майора из местного вербовочного пункта, когда тот агитирует их вступить в армию. Мик, Аллан и их товарищи еще слабо представляют себе реального врага, против которого столь доблестно сражается на экране британский солдат, их пониманию еще недоступна сущность карательных операций, осуществляемых британской армией в Ольстере и других уголках земного шара. А между тем именно такая судьба ожидает Алана. Лишенный работы, не имеющий возможности жить за счет и без того бедствующей семьи, юноша вспоминает о посулах майора и отправляется в Ольстер «восстанавливать справедливость» на британский манер, а позднее, приехав в отпуск, с восторгом демонстрирует своим школьным друзьям фотографии, запечатлевшие его «подвиги» в Северной Ирландии.

Иной вариант жизненного выбора предоставляется главному герою романа Мику Уолшу. Первое его столкновение с социальной несправедливостью происходит в бюро по трудоустройству. Соблазнившись заманчивыми обещаниями рекламных проспектов, Мик почти уверен, что стоит ему лишь заявить о своем желании чиновнику этого бюро и представить соответствующий документ — и жизнь улыбнется ему той радужной улыбкой, что сверкает на обложках иллюстрированных изданий. Само слово «улыбка», вынесенное в название романа, обретает таким образом символический оттенок. Лицемерно-приветливые отрепетированные улыбки постоянно встречают Мика в разного рода офисах и отделах по найму, но они поразительно быстро сменяются печально-сочувственными, а порой даже презрительными взглядами, когда паренек из рабочей семьи заявляет о своем нежелании заниматься физическом трудом.

Жизнь подростков, едва переступивших порог школы и уже ощутивших себя ненужными обществу, становится бесконечным ожиданием, время словно замедляет свой ход. Хайнс прекрасно передает атмосферу этой постоянной внутренней тревоги и неустроенности молодежи из рабочих семей, оказавшихся по воле общества на обочине жизни. Чтобы убить время, подобные Мику безработные парни бесцельно слоняются по улицам, бродят по универмагам, где можно бесплатно покататься на эскалаторе, полюбоваться недоступными и от этого еще более соблазнительными товарами. Пускай тебя задевают опасливые, подозрительные взгляды продавцов, это все же лучше, чем по возвращении домой встречать напряженные, горящие нетерпеливой надеждой взгляды родных. Так тянутся дни, недели, месяцы… Молодых людей терзает чувство одиночества и отчуждения, они ощущают, что само существование их становится все более бессмысленным и бездуховным.

В этих обстоятельствах одни становятся потребителями продукции «массовой культуры» — убивают время за бесконечным прослушиванием одних и тех же пластинок, чтением пустых иллюстрированных журналов, дешевого книжного ширпотреба. Другие вступают на скользкий путь преступлений, начинают заниматься воровством, совершают налеты и ограбления. Третьи, не найдя иного выхода, вербуются в солдаты.

Но все эти варианты не подходят Мику — слишком сильно в нем здоровое начало, заложенное с детства семьей. Неслучайно отец Мика, понимая, что будущее сына очень неопределенно, резко возражает против его поступления на службу в армию или полицию: эти служители закона в столкновениях с рабочими всегда находятся по другую сторону баррикады; подавление забастовок и разгон демонстраций — неподходящее поле деятельности для парня из потомственной рабочей семьи.

Итак, каков же все-таки жизненный выбор Мика? Потерпев очередную неудачу, он снова оказывается в бюро по трудоустройству в приемной мисс Рид, иными словами, возвращается к тому, с чего начал, — к бесконечному ожиданию вакансии в толпе безработных. Опытная мисс Рид уже отметила определенную закономерность в смене настроений своих подопечных: «сначала оптимизм, потом разочарование, потеря иллюзий и, наконец, апатия». Однако столь жестко выстроенная схема в приложении к Мику оказывается несостоятельной. Безусловно, он утратил иллюзии, которыми тешился в первые недели «взрослой» жизни, но вместе с тем он возмужал, в нем пробудилось активное, критическое отношение к окружающей действительности. Мик пока еще не борец, но в нем зреют «гроздья гнева». Он не просто возмущен положением безработного, он жаждет работы, которая приносила бы ему удовлетворение и была полезна людям.

Особенно показателен следующий эпизод романа: неподалеку от дома Уолшей находится некогда очищенный городскими властями от ветхих строений пустырь; Мик мечтает застроить его хорошими, удобными домами. Скольким людям это принесло бы радость: одни получили бы наконец крышу над головой, другие смогли бы отдать свои силы полезному делу. Однако Мик уже понял: властям выгоднее платить пособие по безработице, чем печься о благе трудящихся.

Да, герой Барри Хайнса снова возвращается на биржу труда, но этот его шаг вовсе не свидетельствует об утрате всяких надежд, это всего лишь верность правде жизни, это реалистическое изображение тех сложностей, которые встречают рабочую молодежь на пути к радикальному обновлению жизни. В целом главная заслуга Барри Хайнса в том, что его произведения смело, трезво, объективно рисуют картину жизни и раскрывают психологические истоки трагедии молодого поколения англичан 80-х годов.

Н. Конева

Пустельга для отрока

Barry Hines

A KESTREL FOR A KNAVE

1968

Перевод Б. Носика

РИЧАРДУ

Орел для императора, кречет для короля, сапсан для принца, балобан для рыцаря, дербник для знатной дамы, большой ястреб для йомена, малый — для священника, мушкетник для причетника, пустельга для отрока.

Извлечения из Книги святого Олбэна, 1486, а также из Харлеевской рукописи

Шторы еще не были подняты. Там, где находилось окно, чернел четкий квадрат цвета ночного неба. Внутри спальни темнота была зыбкой и словно бы рассыпчатой. Очертания кровати и шкафа смутно проступали во мраке. Ни звука.

Билли подвинулся, сполз на край постели. Джад потянулся за ним, и теперь добрая половина постели, от самой стенки, была пустой. Джад фыркнул и потер себе нос. Билли захныкал во сне. Потом оба угомонились. Ветер хлестал по окнам, ударял в стену.

Билли повернулся на бок. Джад повернулся следом за ним, кашляя ему в затылок. Билли натянул до ушей одеяло и вытер им шею. Большая часть постели была теперь открытой, и незанятое пространство выстывало мгновенно. Тишина. Ни звука. Потом зазвонил будильник. Билли вскочил и пошарил рукой во мраке, не разлепляя закрытых глаз. Джад застонал и нырнул к стене — в холод голой простыни. Он протянул руку за край постели, опрокинул будильник, но, пытаясь схватить его, только отпихивал все дальше.

— Ну где ты там, гад?

Он дотянулся и схватил будильник обеими руками. Прижимая одной ладонью стекло, он шарил другой рукой по рычажкам и кнопкам на задней стенке. Наконец нашарил нужную кнопку, и звон прекратился. Джад снова свернулся на постели, оставив будильник лежать вверх циферблатом.

— Вот дрянь!

Лежа на своей половине постели, он стонал и ворочался с боку на бок, а Билли, повернувшись к нему спиной, молча прислушивался. Потом Билли оторвал щеку от подушки.

— Джад?

— А?

— Ты бы вставал.

Молчание.

— Будильник звонил, слышал?

— А то нет!

Джад плотнее закутался в одеяло и зарылся головой в подушку. Оба лежали тихо.

— Джад?

— Ну чего тебе?

— Опоздаешь.

— Отвяжись.

— Часы-то не спешат…

— Кому сказал — отвяжись.

Джад сунул кулак под одеяло и ткнул Билли в спину.

— Кончай! Больно же!

— А ты отвяжись.

— Я вот маме про тебя скажу.

Джад снова сунул кулак под одеяло. Билли, всхлипывая, отполз на холодный край постели. Джад поднялся, сел на краешке кровати, потом вскочил и побрел на ощупь в другой конец комнаты, туда, где был выключатель. Билли снова уполз на середину постели и зарылся под одеяла.

— Джад, поставь для меня будильник. На семь.

— Сам поставишь.

— Ну поставь, ладно тебе.

Джад вытянул рубашку Билли из его свитера, надел свитер, а сверху — пиджак. Билли уютно свернулся на месте брата, и пружины матраса тихонько заскрипели. Джад поглядел на одеяла, сбитые в кучу, подошел и сдернул все.

— Кончай дурить и надевай штанишки.

Еще мгновение Билли лежал, свернувшись калачиком и стиснув ладошки между колен. Потом он приподнялся и пополз к спинке кровати за одеялами.

— Эх, гад, из-за того, что тебе вставать, ты и меня…

— Еще месяц-другой, приятель, и ты со мной вместе вставать начнешь.

Джад вышел на лестницу. Билли приподнялся на локте.

— Свет-то хоть выключи!

Джад уже спускался по ступенькам. Билли сел на краю постели, переставил стрелку будильника, потом пробежал босиком по линолеуму и выключил свет. Когда он добрался до постели, тепло уже почти улетучилось. Билли дрожал от холода и ерзал по постели, отыскивая теплое местечко.

Когда он встал и спустился вниз, на дворе еще было темно. Шторы в гостиной были опущены, и, когда Билли включил электричество, комната показалась ему холодной и мрачной, потому что огонь в камине не горел. Он поставил будильник на каминную полку, потом подобрал с кушетки материнский свитер и натянул его поверх рубашки.

Билли ссыпал золу в мусорное ведро, и тут вдруг зазвонил будильник. Бросив крышку ведра — так, что лицо обдало золой и пылью, — Билли кинулся в комнату, однако звон прекратился раньше, чем он добежал до камина. Он опустился на колени перед камином и скомкал листы газеты в тугие круглые бутоны, разложив их на каминной решетке, словно букет гортензий. На выступе камина он поставил на попа деревянную чурку и стукнул топориком по самой середине. Чурка треснула, но не раскололась. Билли поднял топорик вместе с расщепленной чуркой и ударил снова, так, что чурка распалась надвое, а лезвие топора раскололо кирпич в камине. Билли расщепил половинки на четвертинки, а четвертинки снова расщепил пополам и поставил все эти щепочки шалашиком над комками бумаги — точно остов индейского вигвама. Поверх этого сооружения Билли положил куски угля так, что бумага и щепки торчали между ними. Бумага вспыхнула от первой спички, и пламя быстро пошло в глубину, затрещали щепки, и задымился уголь. Билли дождался, пока огонь не охватит все его сооружение, потом встал, вышел в кухню и распахнул дверь в кладовку. На полке стояли только пачка сушеных бобов да бутылка уксуса. Хлебница была пуста. Сразу за дверью кладовки, под стеклом, медленно вращался валик электрического счетчика. Красная стрелочка то появлялась, то исчезала. Билли закрыл кладовку, подошел ко входной двери и отворил ее. Две пустые молочные бутылки стояли на ступеньке. Билли стукнул кулаком по дверному косяку.

— Каждое утро одно и то же. Вот буду на ночь все прятать…

Он повернул было в гостиную, но потом остановился и выглянул снова. Дверь гаража была распахнута. Билли по бетонной дорожке добежал до двери; свет, падавший из кухни, позволил ему разглядеть гараж внутри.

— Ну вот! Только этой подлости не хватало!

Билли поддал ногой банку из-под масла и побежал в дом. Уголь уже занялся в камине, и желтое пламя начало согревать гостиную. Билли сунул ноги в кеды, не потрудившись развязать шнурки, и схватил штормовку. Молния на ней была сломана, и полы развевались у него за спиной, когда он, выскочив из-за дома, побежал по улице.

Серый цвет неба, бледный вдали над полями, сгущался над окраиной, постепенно темнея над головой и становясь угольно-черным над центром города. На улице еще не были погашены фонари, и свет, зажженный в нескольких окнах, окрашивал их в цвета занавесей. Билли встретились два шахтера, шагавшие из ночной смены. Человек в рабочей спецовке проехал мимо на велосипеде, медленно крутя педали. На какое-то мгновение все четверо сошлись в одной точке и разошлись, в разные стороны и с разной скоростью.

Билли добрался до спортивной площадки. Ворота были заперты; он отошел на несколько шагов, разбежался и вскочил на проволочную ограду, влез наверх по поперечным проволокам и уже перенес ногу, собираясь спуститься по другой стороне. Ограда между двумя бетонными опорами провисла под его тяжестью и задрожала. Он раскачивался, поставив ногу на верхнюю проволоку и вцепившись в нее одной рукой, а второй размахивал, чтобы восстановить равновесие; однако, чем настойчивей пытался он сбалансировать, тем сильнее раскачивалась проволока, пока она не сбросила его в высокую траву по ту сторону ограды. Билли встал. Кеды и джинсы были мокрые, одной рукой он угодил в собачью кучку. Он вытер руку о траву, понюхал пальцы и побежал через футбольное поле. За футбольными воротами стояли ряды детских качелей, замотанных вокруг поперечины. Билли отыскал лаз, проделанный собаками в заборе на другой стороне футбольного поля, и выполз через него на Сити-роуд. Мимо проехал двухэтажный автобус, а за ним, впритык, — две машины. Когда шум их замер вдали, на дороге снова стало пустынно. Уличные фонари погасли, и некоторое время слышно было, лишь как скрипят кеды по асфальту.

Звякнул дверной колокольчик, и Билли вошел в лавку. Взглянув на него, мистер Портер снова стал раскладывать пачки газет на прилавке.

— Я думал, ты уже не придешь.

— Почему, я опоздал, что ли?

Вытянув часы из жилетного кармана, Портер держал их на ладони, точно хронометр. Потом запихнул их обратно в карман. Билли достал из-под прилавка матерчатый мешок, протащил лямку через голову и опустил ее ниже плеч. Газеты на дне мешка приходились ему чуть выше колен. Билли поправил лямку, поднял клапан и заглянул в мешок, где лежала пачка газет и журналов.

— Вообще-то я сегодня чуть было действительно того…

— Ты о чем?

— Да чуть не опоздал. Джад на шахту уехал на моем велике.

Портер посмотрел на него и перестал раскладывать газеты.

— И что ты собираешься делать?

— Пешком разнесу.

— Пешком? Сколько же, по-твоему, на это уйдет времени?

— Немного.

— Тебе, вероятно, известно, что большинство предпочитают читать свежие газеты?

— Я что, виноват? Я что, просил его забирать мой велик?

— Нет. Однако и я тебя не просил, чтобы ты мне дерзил. Слышишь?

Билли слышал.

— А то у меня на твое место знаешь сколько желающих — список длиной в километр. И среди них есть вполне взрослые ребята. Из Ферз-Хилла и его окрестностей.

Билли потоптался на месте и заглянул в свой мешок, как будто кое-кто из этих взрослых ребят уже мог сидеть там и ждать вакансии.

— Пешком времени не намного больше уйдет. Мне и раньше приходилось.

Портер покачал головой и выровнял стопку журналов, постукивая ею о прилавок то одной, то другой стороной. Билли прошмыгнул к воздушному обогревателю и встал перед ним, заложив руки за спину и широко расставив ноги. Но, как только Портер поднял на него взгляд, Билли сразу опустил руки по швам.

— Что я могу тебе сказать? Это в твоем стиле.

— Да что случилось-то? Я ведь не подвел вас, правда?

Звякнул дверной колокольчик. Портер распрямился с улыбкой.

— Доброе утро, сэр. Погода-то не радует.

— Пачку «Плэйерз».

— Пожалуйста, сэр.

Он повернулся и провел пальцем по полке, забитой сигаретами. Когда палец дошел до пачек «Плэйерз», он пополз вверх. Билли протянул руку и схватил две плитки шоколада со столика возле прилавка. Он бросил их в мешок в то самое мгновение, когда Портер отвернулся от полки. Хозяин получил деньги за сигареты и вытянул ящик кассы.

— Благодарю-ю-у. — Последний слог взмыл вверх вместе со звоном дверного колокольчика.

— До свидания, сэр.

Портер проводил покупателя глазами, потом повернулся к Билли.

— Ты знаешь, что говорили люди, когда я взял тебя на работу, а?

Он некоторое время молчал, словно ожидая, когда Билли ответит.

— Теперь держи ухо востро, говорили мне, потому что они тут все такие, на этих задворках, понял? Не будешь смотреть в оба, они тебя в дураках оставят.

— Но я же вас не оставил, правда?

— Оттого что я стараюсь не дать тебе случая, вот отчего.

— Можете и не стараться. Я теперь больше никаких номеров не выкидываю.

Портер даже рот открыл от изумления и заморгал, потом он вытащил часы из жилетного кармана.

— Ты что, целый день тут собираешься простоять?

Он потряс часы, приложил их к уху.

— Не хватало еще, чтоб клиенты начали мне звонить и спрашивать, отчего им почту вовремя не доставляют.

Билли вышел на улицу. Машины катили теперь по Сити-роуд непрерывным потоком; у остановки автобусов, следовавших в город, собрались очереди. Билли шел мимо них, прочь от города. Дойдя до стоящей на отлете вереницы коттеджей и бунгало, Билли начал разносить газеты по домам — всюду дорожки, посыпанные галькой или гравием, окна — в свинцовых переплетах. Когда этот ряд домиков, стоящих особняком, кончился, Билли повернул с главной улицы вверх на холм, в сторону Ферз-Хилла. Подъем был крутой. Вдоль подстриженной дерновой дорожки через равные промежутки были посажены деревья, дома стояли в глубине участков, отгороженные от дороги и друг от друга деревьями и высокими оградами. Билли остановился возле узорчатых железных ворот, увенчанных острыми пиками. На воротах висело объявление: вход торговцам и посторонним воспрещен. Билли оглядел подъездную дорожку, ведущую к дому, и сунул в рот две дольки шоколада. Оставив одну половинку ворот распахнутой, он зашагал к дому. По обе стороны дорожки до самой входной двери густо росли рододендроны. Билли надавил на крышку почтовой щели в дверях. Она подалась с трудом, тугая пружина скрипнула. Билли поглядел налево, направо, просунул газету в щель и медленно отпустил крышку, пока она не прижала газету. Шторы на всех окнах были опущены. Сад был в запустении, сквозь асфальт подъездной дорожки пробились трава и мох. Почти до самых ворот Билли шел, перескакивая с травы на мох и с моха на траву, но перед самыми воротами он вдруг бросился бежать и, выскочив на улицу, с силой захлопнул за собой створку.

Он вынул из обертки последние две дольки шоколада и оглянулся. Дрозд выпрыгнул из-под куста рододендрона и принялся вытягивать червяка из трещины в асфальте. Он стоял над ним и тянул вверх, открывая при этом свое пестрое, усыпанное крапинками, горлышко и подняв клюв к небу. Червяк растягивался, но еще цеплялся за почву. Дрозд склонил головку, отступил назад и потянул его под более острым углом. Червяк все еще держался, и тогда дрозд наступил на него лапкой и дернул вверх ослабевшее тельце. Вырвав червяка из земли, дрозд ускакал с ним под куст. Билли метнул шоколадную обертку через прутья ворот и зашагал дальше.

Мотоповозка молочника с визгом взбиралась вверх по холму впритык к обочине. Всякий раз, когда колеса ее попадали в решетку водостока, бутылки дребезжали в ящиках. Но вот повозка остановилась, и молочник, насвистывая, выскочил из кабины. Он снял с кузова ящик с бутылками и понес его через дорогу. Оглядевшись по сторонам, Билли подошел к повозке. На склоне холма не было ни души. Выхватив из кузова бутылку апельсинового сока и коробку яиц, Билли быстро сунул их в мешок. Когда шофер вернулся, Билли уже заносил газеты в дом по соседству. Повозка проехала мимо него вверх по холму. Шофер затормозил и закурил сигарету, ожидая, когда Билли поравняется с ним.

— Ну как дела, молодой человек?

Билли остановился и небрежно привалился к повозке.

— Да неплохо.

— Тебе бы тоже какой-нибудь транспорт не помешал. — Он ухмыльнулся и погладил свою повозку. — Все быстрей, чем пешком-то, а?

— Не намного быстрей. — Билли пнул ногой в заднюю шину. — Они небось и делают-то пять миль в час, твои колеса.

— А все же лучше, чем пешком, разве не так?

— Да я на детском самокате быстрей доеду.

Молочник отщипнул обгорелый кончик сигареты и загасил ее.

— У меня знаешь какая поговорка?

— Какая?

— Лучше ездить третьим классом, чем первым ходить пешком.

Он спрятал окурок в нагрудный карман своего халата и пошел через дорогу, неся по две бутылки в каждой руке. Следя за ним через открытую заднюю дверь повозки, Билли вытащил из своего мешка бутылочку с соком. Сперва он подержал ее горизонтально, зажав между большим пальцем и мизинцем, потом стал наклонять, наблюдая, как пузырьки воздуха поползли от донышка к горлышку и обратно. Вверх, вниз, вверх, вниз — до тех пор, пока в бутылке не поднялась настоящая снежная буря. Билли продавил крышечку большим пальцем, в два глотка осушил бутылку, поставил ее обратно в ящик и пошел вверх по склону холма.

На вершине холма улица обрывалась, упираясь в поперечную дорогу. Билли свернул налево. Тротуара здесь не было, и, когда мимо проезжала машина, Билли перебирался на другую сторону или просто сходил на обочину, пережидая в высокой траве. Поля и разделявшие их редкие деревья спускались по склону холма в долину. Крошечные автомобили мчались по Сити-роуд, а позади нее, на дне долины, раскинулся микрорайон. Ближе к городу над крышами домов высились трубы и сооружения головной шахты, а за границей микрорайона виднелись поля — черные, серые и по-зимнему блекло-зеленые; за ними начинался лес, который отчетливо, как чернильное пятно, выделялся на дальнем склоне.

Ветер прошуршал над вересковой пустошью, ворвался на улицу, и Билли плотнее запахнул куртку. Однако молния была сломана, и куртка распахнулась снова. Он пересек улицу и присел на корточки, прислонившись спиной к каменной стене. Камни были влажные, искрящиеся, коричневого и зеленого цвета, точно куски отполированной кожи. Билли открыл мешок и стал перебирать его содержимое. Наконец он вытащил номер «Дэнди» и углубился в комикс «Бедняга Дэн».

Дэн собирается на свадьбу. Племянник и племянница помогают ему в сборах. Племянница кладет его цилиндр на стул. Крак! Дэн уселся на стул. Дэн идет покупать новый цилиндр, но они все слишком малы. «Вот это самый большой, какой у нас есть», — говорит ему продавец. Дэн примеряет. «Почти в самый раз», — говорит он, но, когда начинает тянуть за поля, пытаясь надеть цилиндр плотнее, поля отрываются и падают ему на нос. «О боже!» — говорит он, видя поля у себя перед носом. Когда он выходит из магазина, ему в голову приходит новая идея, и он показывает пальцем на что-то такое, чего не видно на картинке. «Вот это то, что мне нужно!» — говорит Дэн, но сперва ему нужно очистить площадь, чтобы никто не видел, что он собирается сделать. За углом Дэн находит кран, наклоняется и отвинчивает его. Вода струями вырывается из фонтана на площади, окатывает всех, и площадь становится пустынной, потому что люди, промокшие насквозь, разбегаются по домам. «Отлично, — говорит Дэн, — вот теперь-то я добуду то, что мне нужно». На следующей картинке Дэн примеряет огромный серый цилиндр. Вид у него довольный, он говорит: «Это то, что нужно, и мне в самый раз». Дэн отправляется на свадьбу и в зале приемов отдает свою шляпу гардеробщику. Тот не может удержать ее, и шляпа — трах! — падает ему на ногу. «Ой-ой-ой!» — кричит гардеробщик. Он пытается поднять шляпу. «Помогите мне! Да она просто каменная!» На последней картинке показано, откуда взялась эта шляпа — с головы статуи на городской площади: Уильям Смит, мэр Кактусвилла, 1865–1889, убит среди бела дня черным Джейком.

Билли поднялся, растирая коленки, снова вышел на дорогу и побежал, прижав одной рукой мешок, чтобы он не бил его по ногам и не мешал бежать. На ферме он отдал «Дэнди», газету и еще несколько журналов. Колли с лаем преследовал его по пятам, пока он бежал через двор к фермерскому дому и обратно — к воротам. Собака даже выскочила за ним на улицу и лаяла до тех пор, пока он не скрылся за холмом. Билли побежал снова. Свернув газету наподобие подзорной трубы, он на бегу разглядывал местность. Когда в поле его зрения попал каменный дом, стоящий в стороне от дороги, Билли перешел на шаг, разгладил газету и скрутил ее в обратную сторону, чтобы распрямить.

Близ дома перед раскрытой дверью гаража стоял серый «бентли». Поднимаясь к парадному входу, Билли неотрывно смотрел на автомобиль, а дойдя до конца подъездной дороги, даже сделал крюк, чтобы взглянуть на приборный щиток машины. Дверь дома отворилась, Билли отскочил от машины и даже отвернулся в другую сторону. На крыльцо вышел мужчина в черном костюме, а за ним — две маленькие девочки в школьной форме. Все трое сели на переднее сиденье, и девочки помахали рукой женщине в домашнем халате, стоящей на пороге. Билли отдал ей газету и заглянул мимо нее в открытую дверь. Холл и лестница были устланы коврами. Вдоль стены тянулся радиатор отопления со стеклянной полкой, на которой стояла ваза с бледно-желтыми нарциссами. Машина на свободном ходу бесшумно скатилась вниз к воротам и выехала на улицу. Женщина, махнув газетой на прощание, закрыла дверь. Билли вернулся, нажал на крышку почтовой щели в дверях и заглянул внутрь дома. Шум воды доносился из ванной. Играло радио. Женщина поднималась по лестнице с транзистором в руке. Билли опустил крышку и пошел прочь. Шинный след отпечатался на подъездной дорожке двумя узорчатыми лентами, похожими на спинку змеи.

Уже подходя к лавке, Билли переложил коробку с яйцами из мешка в просторный карман, пришитый изнутри к подкладке его куртки. Карман провис под тяжестью, но, когда Билли запахнул куртку, вздутие на груди стало совсем незаметным.

Портер оглянулся на звук колокольчика. Он стоял позади прилавка на лестнице-стремянке и раскладывал на полках свежие газеты.

— Добрый вечер.

— Я ж говорил, что быстро, правда ведь, быстро?

— Что ты с ними сделал? Побросал через ограду?

— Зачем? Просто я знаю, как пройти напрямик.

— Не сомневаюсь, что ты шел через частные участки.

— Нет, через поля. В пять раз короче.

— Тебе повезло, что фермер тебя не увидел, не то получил бы ты заряд дроби в зад.

— За что? Там только трава.

Билли сложил мешок вдвое и опустил на прилавок.

— Не сюда. Ты знаешь, где его место.

Билли зашел за прилавок, протиснулся между ним и стремянкой. Портер ждал, пока он пройдет, и наблюдал, как он открывает ящик под прилавком и кладет в него мешок.

— Вот так, а то в следующий раз ты и газеты меня разносить заставишь.

Билли задвинул ящик коленкой и взглянул на Портера.

— Сколько сейчас времени?

— Самое время тебе быть в школе.

— Да нет, еще рано, наверно.

Портер отвернулся к своим полкам, медленно покачивая головой.

— Не хотел бы я быть твоим учителем.

Протискиваясь за прилавком, Билли вдруг дернул на себя стремянку и схватил Портера за ноги.

— Осторожно, мистер Портер!

Портер раскинул руки вдоль полок, ища опоры.

— Все в порядке. Я держу вас!

Билли держал Портера за ноги до тех пор, пока тот не оттолкнулся от полок и не восстановил равновесие. Лицо Портера и его лысина покрылись потом.

— Ах ты, паршивец нескладный. Ты что, убить меня хочешь?

— Я бы ни за что не удержал равновесие.

— Да уж, это я б тебе тоже не доверил.

Портер спускался задом, держась за стремянку обеими руками.

— У меня прямо сердце оборвалось.

Спустившись на нижнюю ступеньку, он приложил руку к грудному карману пиджака и прислушался. Немного успокоившись, мистер Портер сел на вертящийся табурет за прилавком и шумно вздохнул.

— Как вы себя чувствуете, мистер Портер?

— Отлично! Просто как чемпион мира!

— Тогда я пошел.

Билли направился к двери.

— И смотри вечером не опаздывай.

Окраина кишела детьми: ясельные малыши за руку с мамашами, малыши поодиночке и малыши с малышами, целые выводки малышей и младшеклассников; ребята из средней школы, тоже самостоятельно, парами, тройками, а то и целыми стайками на велосипедах. Они шагали молча, обгоняя друг друга, шли и беседовали тихо, беседовали громко, смеялись, кричали, бегали, гонялись друг за другом, играли в какие-то игры, ругались, курили, звонили в велосипедные звонки и окликали друг друга — все направлялись в школу.

Когда Билли добрался до дому, занавеси еще были задернуты, но огонь в гостиной уже горел. Он проходил через садик к парадной двери, и тут какой-то мужчина вышел из-за дома и направился к воротам. Билли долго смотрел ему вслед, пока он шел по улице, потом, обежав вокруг дома, вошел с черного хода в кухню.

— Это ты, Рег?

Билли хлопнул дверью и через кухню прошел в гостиную. Мать стояла в трусиках, держа в руке помаду и наблюдая в зеркало за дверью. Увидев, что это Билли, она принялась красить губы.

— А, это ты, Билли. Ты еще не в школе?

— Кто этот мужик?

Мать сжала губы и торчком, точно боевой патрон, поставила помаду на каминную полку.

— Это Рег. Ну, ты же знаешь Рега; неужели нет?

Она взяла с полки сигаретную пачку, встряхнула ее.

— Черт! Забыла попросить у него сигарету.

Она бросила пачку в камин и повернулась к Билли.

— У тебя не осталось чинарика, дружок? Может, есть?

Билли подошел к столу и обхватил чайник ладонями. Мать натянула на себя юбку и пыталась застегнуть молнию на боку. Молния дошла до середины, но дальше застряла, так что пришлось заколоть юбку английской булавкой. Как только мать двинулась с места, молния раскрылась еще больше, и теперь разрез на ее боку принял форму мяча для регби. Билли засунул палец в носик чайника.

— Это ты с ним вчера вечером заявилась?

— Если хочешь чаю, он заварен, я только не знаю, принесли молоко или еще нет.

— С ним?

— О боже, не приставай ко мне, пожалуйста! Я и так опаздываю.

Она скатала свитер хомутом и просунула голову в ворот, стараясь не попортить прически.

— Сделай одолжение, дружок, сбегай в лавку за сигаретами.

— Там еще закрыто.

— А ты в заднюю дверь постучи. Мистер Харди не рассердится.

— Не могу. Опоздаю.

— Ну сходи, дружок, и заодно купи еще чего-нибудь: хлеба, масла, яичек, ну что-нибудь.

— Сама сходи.

— У меня нет времени. Скажи мистеру Харди, чтоб записал на меня, а в конце недели я расплачусь.

— Он говорит, что больше не будет тебе давать в долг, пока прежние долги не заплатишь.

— Он всегда так говорит. Я тебе шестипенсовик дам, если сбегаешь.

— Не нужен мне твой шестипенсовик. Я ухожу.

Билли направился к двери, но мать шагнула навстречу и загородила ему путь.

— Ну, Билли, сбегай в лавку и принеси, что тебе говорят.

Он покачал головой. Мать сделала к нему шаг, но он отступил, выдерживая между ними прежнее расстояние. Хотя он и был слишком далеко от нее, она замахнулась. Он видел, что ей не достать до него, и все же невольно отпрянул.

— Не пойду.

Он спрятался за стол.

— Ах, не пойдешь? Это мы еще посмотрим.

Они стояли друг против друга по обе стороны стола, положив на скатерть растопыренные пальцы, как два пианиста, приготовившиеся играть.

— Сейчас мы увидим, пойдешь ты или не пойдешь, наглый паршивец.

Билли двинулся вправо. Мать тоже двинулась вправо. Он вышел из-за угла, и теперь между ними было расстояние в ширину стола. Мать попыталась схватить его. Билли снова спрятался за стол, но мать тоже вернулась на свое место, поджидая его. Она рванулась вперед через стол, он откинулся назад, так что они оказались в прежней позиции.

— Поймаю, всю душу из тебя вытрясу.

— Кончай, мам, я в школу опаздываю.

— Мало, что опоздаешь, еще хуже будет, если не сделаешь, как тебе говорят.

— Мне сказали, что раз опоздаю — по рукам будут бить.

— Это что, вот если я тебя поймаю, тебе действительно достанется.

Билли юркнул под стол, мать присела тоже, держась за край стола. Они были теперь друг против друга под крышкой стола, и Билли сделал обманное движение вперед. Мать рванулась к нему, но не поймала и растянулась на полу. Билли вскочил и обежал вокруг стола, пока мать не успела еще подняться с пола.

— Билли, вернись! Слышишь? Я сказала: вернись!

Он распахнул кухонную дверь и выскочил в сад. Билли успел пробежать до середины дорожки, когда мать появилась в дверях, тяжело дыша и грозя ему вслед пальцем.

— Ну погоди, парень! Ты у меня получишь вечером!

Она вернулась в дом и хлопнула дверью. Билли поглядел на сад, на поле за оградой. Жаворонок поднимался в небо, рассыпая над полем свои трели. Все выше и выше, становясь все меньше, пока одна только песня его не осталась в небе. Билли распахнул куртку и сунул руку в карман. Коробка с яйцами была помята. Билли открыл ее. Два углубления заполняла желтая масса с раздавленной скорлупой. Он вытащил целые яйца и сложил их на дорожке. Скорлупа была липкая, и Билли тщательно вытирал каждое яйцо и складывал их звездочкой на дорожке. Присев на корточки, он разглядывал их. Потом взял одно яйцо, взвесил его на ладони и метнул высоко, нацелясь в сторону дома. Яйцо описало параболу и упало на черепичную крышу. Билли зашвырнул туда и остальные, одно за другим, успевая нагнуться, схватить яйцо и метнуть его раньше, чем предыдущее упадет на крышу. Кухонная дверь открылась, и мать вышла во двор. Билли отступил назад по дорожке, растирая правое предплечье. Мать заперла дверь и обернулась.

— Не думай, что я уже все забыла, приятель, я ничего не забыла.

Она подсунула ключ под выступ крылечка и туго завязала под подбородком платок.

— Смотри не забудь занести Джадову ставку в контору. Тебе же будет лучше.

— Не понесу.

— Смотри, пожалеешь.

— Надоело. Пусть сам носит.

— Да когда ему носить, соня ты ленивый, он же домой поздно придет.

— А мне плевать. Не понесу, и все.

— Ну тогда пеняй на себя…

Она обогнула угол дома и торопливо пошла по дорожке к воротам. Билли кружным путем обошел дорожку и издал губами неприличный звук. Услышав, как хлопнула калитка, он повернулся и пошел к сараю, стоявшему в глубине сада. Небольшая квадратная площадка перед сараем была усыпана гравием и огорожена бордюром из поставленных на ребро побеленных кирпичей. Крыша и стенки сарая были аккуратно покрыты полосами толя. Дверь была недавно выкрашена, а в верхней ее части выпилен квадратик с двумя свежеоструганными поперечными планками. На полке за перекладинами стояла птица. Сокол-пустельга.

Она была рыжевато-коричневая. Грудь в крапинах, а на спинке и крыльях — темные полосы. Остроконечные крылья скрещены над огузком, полосатый хвост. Билли пощелкал языком и позвал тихонько:

— Пус-Пус-Пус-Пус.

Птица взглянула на него, прислушалась, ее красивая головка сидела высоко на сильном теле, коричневые круглые глаза глядели настороженно.

— Слышала, Пус, как она опять разоралась… Старая корова. То сделай, это сделай, один я в этом доме все делать должен… Да пошли они все! Надоело! Все меня тюкают, каждую минуту пристает кто-нибудь.

Билли медленно поднял руку и поскреб по деревянной планке пальцем. Птица неотрывно следила за ним.

— А хуже всех Джад, вечно ко мне привязывается… и раньше тоже. Как тогда, прошлым летом, помнишь, когда я тебя принес… Уж так пристал, сил нет…

Джад завтракал, когда Билли спустился вниз. Билли взглянул на часы. Тридцать пять шестого.

— Ты-то чего вскочил, сопляк?

— Мы идем за гнездами, с Тибби и Маком.

Билли со свистом поднял шторы и выключил электричество. Утренний свет, прозрачный, как вода, ворвался в комнату, и оба обернулись к окну. Солнце еще не встало, но воздух уже прогрелся и над крышей дома, стоящего напротив, на фоне безоблачного неба отчетливо выделялись дымовые трубы.

— Утро опять отличное.

— Ты бы так не думал, если б шел туда, куда я.

Джад налил себе еще чашку чаю. Билли смотрел, как последние капли падают с носика, потом поднес спичку к газовой горелке. Чайник начал урчать почти сразу.

— Подумать только, мы будем по лесу ходить, а ты в это время под землю в клети спускаться.

— Вот ты и подумай, ведь на будущий год ты со мной туда же пойдешь.

— Не пойду.

— Не пойдешь?

— Нет, я на шахте работать не буду.

— А где же ты будешь работать?

— Не знаю, только на шахте не буду.

— Не будешь… И сказать — почему?

Джад вышел на кухню, потом вернулся, держа в руках пиджак.

— Во-первых, чтоб тебя на работу взяли, надо научиться читать и писать. А во-вторых, на что им сдался такой дохляк.

Джад надел пиджак и ушел. Билли налил себе чаю. Завтрак Джада, аккуратно завернутый в провощенную бумагу, остался на столе. Попивая чай, Билли поворачивал сверток пальцем то так, то этак. Потом он налил себе еще одну чашку, развернул бумагу и надкусил бутерброд.

Кухонная дверь с грохотом распахнулась, и запыхавшийся Джад ворвался в кухню.

— Завтрак забыл.

Он взглянул на развернутый сверток, потом на Билли, который держал в руке надкушенный бутерброд. Запихнув в рот остатки бутерброда, Билли вскочил со стула и опрокинул его, прежде чем Джад успел на него броситься. Джад споткнулся о стул и растянулся на полу во весь рост. Билли промчался мимо в сад и, перемахнув через забор, в поле. Через несколько секунд из дома показался Джад, он на бегу заворачивал в бумагу остатки своего завтрака. Он издали погрозил Билли свертком.

— Вечером вернусь, изобью, как собаку.

Он запихнул завтрак в карман пиджака и торопливо свернул за угол дома. Взобравшись на забор, Билли уставился в небо.

Когда он добрался до дома Тибби на другом конце улицы, солнце уже показалось из-за гряды облаков, нависавшей над восточным краем неба. Высоко над горизонтом еще видна была тонкая, почти прозрачная луна, она становилась все бледней, по мере того как солнце, освещая облака, неуклонно поднималось все выше и выше. Наконец оно окончательно выплыло над горизонтом, ярко позолотив облака, а луна растворилась среди тепла и света, объявших небо.

Билли обошел дом, поглядывая на занавешенные окна. Он подергал кухонную дверь, потом отступил на шаг и, встав под окном спальни, позвал громким шепотом:

— Тибби. Тибби.

Шторы не шелохнулись. Билли пошарил рукой по бетонной дорожке, потом подобрал комок земли с газона. Сверху комок был влажным от росы, но, когда Билли разломил его, земля внутри оказалась такой сухой и рассыпчатой, что над ладонью поднялось облачко пыли. Билли подошел ближе к дому и швырнул горсть земли в окно спальни. Ударившись об оконную раму, земля посыпалась на подоконник, а оттуда — широкой дугой вниз на бетонную дорожку, точно вода, льющаяся из водопада. И при этом посыпалась прямо в лицо Билли. Он нагнул голову, сплевывая землю и вытирая рот, потом снова запрокинул голову, открыл глаза. В правый глаз попала пыль, и он начал слезиться. Билли потер его костяшками пальцев, глаз покраснел, но слезиться не перестал. Тогда он зажал реснички между большим и указательным пальцами и потянул веко вниз, часто моргая и глядя вверх, на окно. Шторы были по-прежнему опущены. Билли отпустил веко, оно дернулось раз или два, потом успокоилось.

Возле дома Мака он набрал мелких камешков и стал бросать их по одному в стекло. Звяк. Звяк. Звяк. Он бросил в окно уже полгорсти камешков, когда штора наконец поднялась и в окне, запахивая у горла ночную рубашку, показалась миссис Макдауэл. Она махнула Билли, чтоб уходил, но он, глядя на нее, проговорил почти беззвучно, одним ртом:

— Он встал?

Она распахнула окно и высунулась.

— Что тебе нужно в такую рань?

— Мак встал?

— Конечно же, нет. Ты знаешь, сколько сейчас времени?

— Он что, еще не проснулся?

— Нет, по-моему. Спит себе крепким сном.

— Герой. Сам все затеял, а теперь…

— Перестань кричать. Ты что, всех соседей разбудить хочешь?

— Значит, Мак не выйдет?

— Нет, конечно. Если он тебе нужен, приходи после завтрака.

Она закрыла окно, шторы опустились снова. Билли поскрипел камешками в кулаке, поднял взгляд к окну. И вдруг запустил в него оставшиеся камешки, а потом бросился бежать — еще раньше, чем они успели ударить в стекло.

Он пробежал через весь квартал, быстро спустился по главной улице и, добравшись до круглого тупика, похожего на утолщение на конце трубки в термометре, перешел на шаг. Срезая дорогу, он проскочил между двумя домами и вышел в поле, город остался за спиной.

Солнце поднялось высоко в небе, лента облаков истаяла до тоненькой нити над горизонтом, и огромный купол неба был совершенно безоблачным. Воздух был тих и прозрачен, и только пение жаворонков разносилось над скошенным лугом, раскинувшимся по обе стороны от тропинки. Россыпи лютиков испестрили ширь полей, и в этих переливах зеленого и желтого крошечные лики полевых маргариток ярко белели на ржавом фоне метелок щавеля. Ковром стлались цветы клевера — белые, розовые и сиреневые, — во всей своей красе представшие у края тропинки, там, где трава была покороче и где рядом с ними росли одни лишь маргаритки да вездесущие подорожники.

Пелена тумана повисла над полем. Трава пропиталась росой, и время от времени какая-нибудь капля, сверкнув ослепительно, привлекала внимание Билли.

Пучок травы зажегся серебряным пламенем. Билли наклонился, чтоб увидеть, откуда исходит это сияние. Тяжелая капля чуть ли не до самой земли пригнула травинку, затаившись в ее изгибе, точно крошечное яйцо какой-то мифической птицы. Билли склонял голову то к одному, то к другому плечу, и капля сверкала ослепительно, а если ловила солнечный луч, взрывалась искрами, разбрасывая во все стороны серебряные иголки и осколки хрусталя. Билли нагнул голову и медленно, осторожно приблизил к капле кончик языка. Она задрожала, словно ртуть, но не упала. Билли притронулся к ней снова. И тут капля распалась, стекла вниз, на землю, по травинке-желобу, а сама травинка начала медленно распрямляться, поднимаясь с такой же неотступностью, как стрелка часов.

Билли встал и пошел дальше. Поднявшись по ступенькам к лазу через ограду, он прошел по тропке мимо стада коров. Те, что щипали траву, медленно поднимали голову, не переставая жевать жвачку. Те же, что лежали в траве, даже не шелохнулись, они были похожи на игрушечных коров с игрушечной фермы. Стая куропаток вспорхнула у него из-под ног так неожиданно, что Билли, вскрикнув, подпрыгнул на месте. Они взлетели, шурша крыльями, и плоские их тела помчались вперед так стремительно и ровно, точно это был вал заградительной стрельбы. Билли подобрал камень и швырнул птицам вслед, но они уже скрылись из виду за живой изгородью. Камень вспугнул дрозда, который с криком пронесся понизу вдоль изгороди и снова скрылся в листве.

Билли добрался до ступенек лаза, ведущего прямо в лес, и, стоя на верхней ступеньке, оглянулся назад: поля, заборы, живые изгороди. Солнце уже довольно высоко поднялось в небе, и ничего не слышно было вокруг, кроме неумолчного пения птиц.

Войдя в лес, Билли свернул с тропинки и, взобравшись на пригорок, зашагал напрямик через заросли. Он отводил от лица ветки и отпускал их только тогда, когда они были уже у него за спиной, и они с шумом хлестали по листве. Он вырезал себе тросточку из молодого вяза и, орудуя ею как шпагой, отсекал и обламывал ветки, торчавшие у него на пути.

Подлесок становился реже, и между деревьями то и дело открывались зеленые лужайки. Ветки над головой Билли сплелись в сплошной зеленый полог, но кое-где лучи солнца, пробившись сквозь листву, расплескивали яркие пятна света на серо-зеленых стволах и вырывали из тени яркую зелень травы и листьев. Свет и тень, нескончаемая игра света и тени — с каждым порывом ветра, с каждым шорохом, с каждым всплеском листвы. Пение птиц слышалось здесь реже, зато звучало отчетливей. Зяблик, укрывшийся где-то в ветвях, тянул свою долгую вибрирующую трель, каждый раз завершая секвенцию какой-нибудь завитушкой. Лесной голубь то и дело начинал грудное свое воркование и всякий раз обрывал его резким и жалобным «ку», точно боль в груди мешала ему ворковать. В тишине, которая наступала между этим пением и вскриками, еще громче казался шум, с которым Билли продирался сквозь чащу, и птицы убирались с дороги загодя, отступая перед свистом и треском его трости: малиновка с немолчным «тик-тик-тик», чета крапивников, чей громкий клекот так не вязался с их крошечным мышиным тельцем, а за ними и сойка, сверкнувшая белым хвостом сквозь сплетение ветвей.

Билли петлял между деревьями, обыскивая подлесок возле стволов, а потом, отступив, высматривал, нет ли чего на ветвях. Высоко поднимая ноги, пробирался он через заросли ежевики и осторожно ступал на их плети, словно шагал по глубокому снегу. Внезапно прямо перед ним на земле раскрылись четыре маленьких клюва, и Билли, присев, увидел гнездо дрозда. Птенцы уже почти полностью оперились; уютно прижавшись друг к другу, они заполняли гнездо вплотную — точно сложенная мозаика-головоломка. Билли нежно погладил им спинки одним пальцем, поднялся и, прежде чем тронуться дальше, расправил над ними ветки ежевики.

Он дошел до проселка и с минуту постоял, прислонясь спиной к буковому стволу. Ветерок беспрерывно шелестел в верхушках деревьев, и под тенистой листвой бука, не пропускавшей солнца, было прохладно. Широкая зеленая полоса тянулась по серой коре дерева, и, когда Билли провел по ней пальцем, он снял налет мха, прохладный и влажный, напомнивший ему дрожжи. Он пересек дорогу и стал не спеша приближаться к шотландской сосне, не отрывая взгляда от гнезда, темным узелком маячившего среди ветвей вверху, у самой макушки дерева. Билли остановился под сосной и, засунув руки в карманы, стал внимательно разглядывать ствол. Он был прямой и толстый, как телеграфный столб. На пятнадцать футов в высоту он был совсем голый, а выше начиналась ненадежная лесенка из обломанных веток и сухих сучьев, уводившая в сквозную зелень кроны. Билли ощупал кору, поковырял ее, она была грубая, твердая, со множеством трещин в резных узорах. Билли отодрал кусочек коры и, прищурившись, поглядел вверх вдоль ствола, словно что-то прикидывая. Он покачал головой и пошел прочь, но вдруг остановился и повернул назад к дереву, на ходу снимая куртку. Билли поплевал на ладони, потер их одну о другую и, обхватив ствол, стал карабкаться вверх. Он взбирался медленно, маленькими отрезками, точно гусеница; руки, обхватившие ствол, подтягивали тело, ноги толкали его вверх, тоже цепляясь за ствол. Выше, еще чуть выше, еще выше, пальцы его царапали ствол, кеды скребли по коре. Вот он добрался до первой сухой ветки и передохнул, упершись ногой между основанием сучка и стволом. Пот капал у него с подбородка. Билли взглянул вниз, потом посмотрел вверх и начал карабкаться снова, ощупывая руками каждый выступ и только потом используя его как опору. Выше, еще чуть выше. Ствол дерева тихонько раскачивался, а ветки на верхушке мотались так сильно, словно дул сильный ветер. Добравшись до гнезда, Билли замер и огляделся. Множество деревьев было под ним, и кроны их круглились внизу, точно зеленые вершины холмов.

С поля прилетела ворона и, хлопая крыльями, начала кружить над самыми верхушками деревьев. Билли прижался к стволу и замер, ожидая, когда она подлетит поближе. Потом свистнул. Ворона полетела прочь и нырнула куда-то меж зеленых холмов, подобно тому как кролик прячется в свою нору. Билли усмехнулся и, протянув руку, осторожно ощупал изнутри край гнезда. Гнездо оказалось набито пожухлыми листьями и прутьями.

— Вот дрянь!

Он вытащил пригоршню сухих веточек, и они хрустнули, точно воздушная кукуруза, когда он сжал их в руке, а потом выкинул прочь.

В десяти футах от земли Билли оттолкнулся и спрыгнул, а приземлившись, перекатился по земле, как это делают парашютисты. Поднявшись, он взглянул вверх, на гнездо. Билли тяжело дышал, лицо у него пылало, а когда он осмотрел свои ладони, то увидел ссадины, проглядывавшие сквозь грязь, — так тусклая краснота остывающей кочерги проглядывает из-под налета сажи.

Вдоль лесной опушки тянулась живая изгородь из боярышника, прикрывавшая с одной стороны проселочную дорогу. На другой стороне дороги, за садом, была Монастырская ферма, а сбоку от нее виднелись развалины монастыря и уцелевшая монастырская стена. Билли пошел вдоль боярышниковой изгороди, ища в ней проход. Наконец отыскал просвет, и в тот миг, когда он выполз по ту сторону изгороди, с монастырской стены вдруг взлетела пустельга и унеслась прочь через поля, раскинувшиеся позади фермы. Встав на колени, Билли долго следил за ее полетом. Через мгновение она была уже точкой, едва различимой вдали; потом птица сделала круг и стала опять приближаться. Не шелохнувшись, он смотрел, как промчалась она вдоль стены, устремившись к дороге.

Над серединою сада пустельга плавной дугой заскользила в вышину, а потом с поразительной точностью опустилась на верхушку телеграфного столба у дороги. Птица осмотрелась, взъерошила перышки, потом скрестила на спине крылья и замерла. Билли ждал, когда она отвернется, потом, не отрывая взгляда от птицы, бесшумно улегся в траве под боярышником. Птица насторожилась, приподнялась и стала глядеть куда-то в поле за монастырем. Билли тоже повернулся в ту сторону. В небе было пусто. Две сороки пролетели над садом в сторону леса, казалось, что лишь учащенные взмахи крыльев позволяют им кое-как удержаться в воздухе. Усевшись неподалеку на дереве, они принялись стрекотать, и каждая новая их секвенция была как новый поворот трещотки на трибуне во время футбольного матча. Пустельга не обращала на сорок внимания и все так же смотрела вдаль. В небе по-прежнему ничего не было видно. Потом на горизонте появилась какая-то точка. Она маячила там, как одинокая звездочка, потом опустилась и померкла. Погасла. Но лишь для того, чтобы вновь возникнуть через мгновение, но уже намного дальше — на линии горизонта. Она то угасала, то возникала снова крошечной точкой на небесной тверди. Билли крепко зажмурил глаза, потер их. Пустельга на телеграфном столбе сидела все так же неподвижно. А темная точечка на горизонте все увеличивалась, пока не превратилась в самца пустельги, который кружил над полями вокруг фермы, высматривая добычу.

Внезапно сокол замедлял полет и замирал в воздухе, глядя вниз, маховые крылья его трепетали, ловя воздушные потоки, хвост был распущен и наклонен к земле. Потом, приподняв крылья, он отлетал вбок на несколько метров и, снова затрепетав крыльями, зависал на месте. Теперь все чаще он замирал в вышине и падал вниз вертикально, а потом, сложив крылья, вдруг камнем упал куда-то за стену, да так, что дух захватило. И вот он взлетел с жертвой, зажатой в когтях, и стремительно унесся через поле. Пустельга, в настороженном ожидании застывшая на столбе, крикнула и полетела к нему. Теперь они беспрерывно кричали оба, мчась навстречу друг другу, и наконец в исступлении криков встретились, и он передал ей в воздухе добычу. Самец исчез из виду где-то над лесом. Самка нырнула в щель, скрытую в монастырской стене. Билли заметил для себя это место. Через несколько секунд пустельга появилась снова и, сделав широкий круг над полями, опустилась на телеграфный столб.

Билли устроился поудобнее. Перед ним в развалинах монастыря копошились бесчисленные воробьи и скворцы. Ласточки со свистом и щебетом носились вокруг, а какие-то две ласточки стали гоняться друг за другом между деревьями сада; преследуемая ныряла то вверх, то вниз, потом уносилась прочь с такой скоростью, что казалось непостижимым, как может ее преследователь все время держаться сзади на столь близком расстоянии.

Стена отбрасывала тень на фермерский дом; во дворе за домом лаяла собака, перекликались двое мужчин, смеялся ребенок.

Билли вытянул травинку и аккуратно очистил сердцевину стебелька от листьев. У основания стебелек из зеленого становился белым, и Билли, зажав эту белую мякоть зубами, стал покусывать ее, высасывая влагу. Пустельга, повернув голову, посмотрела в дальний конец дороги, потом, бесшумно снявшись с телеграфного столба, улетела в противоположную сторону.

Из-за поворота дороги показался мужчина. Билли затаился. Приближаясь к нему, мужчина поддал ногой камешек и погнал его перед собой, а под конец краем подошвы элегантным ударом послал его вдоль дороги. Камешек перелетел через обочину и упал где-то возле живой изгороди. Мужчина усмехнулся и, проходя мимо Билли, принялся что-то насвистывать.

Билли положил голову на согнутую руку и закрыл глаза. Проснувшись, он увидел, что пустельга снова сидит на телеграфном столбе, а солнце стоит теперь прямо над фермой. Билли сладко зевнул и потянулся, прогнув ступни и обхватив руками ствол дерева, стоявшего у него в головах. Пустельга огляделась и, едва Билли просунул голову сквозь живую изгородь, тут же слетела со столба. Билли проводил ее взглядом, потом перешел дорогу и через стену перелез в сад. Он почти добрался до развалин, когда его заметила маленькая девочка, игравшая перед фермерским домом. Она побежала во двор и вернулась с отцом.

— Эй, ты что тут делаешь?

Билли остановился и оглянулся назад, в сторону леса.

— Ничо.

— Ну, тогда и вали отсюда. Ты что, не видишь, это частная собственность. Проход воспрещен.

— А можно я только до гнезда пустельги долезу?

— До какого еще гнезда?

Билли показал на монастырскую стену.

— Вон на той стене.

— Никакого гнезда там нет, так что давай-ка катись отсюда.

— Есть. Я видел, как она туда залетела.

Фермер пошел мимо развалин к стене. Девочка бежала за ним, стараясь не отстать, а Билли шел сзади, держась от них на почтительном расстоянии.

— И что ты будешь делать, когда туда доберешься? Яйца из гнезда повытаскиваешь?

— Там нет яиц, там птенчики.

— Ну вот, значит, и лезть туда незачем, верно?

— Я только взглянуть хотел, вот и все.

— Ясно, только ты будешь в гробу на них поглядывать, если тебе взбредет туда лезть.

— Можно я тогда хоть снизу гляну?

Фермер смотрел на него, стоя под самой стеной.

— Что ж, валяй, начальник, но что-то я тут сроду не видел гнезд соколиных.

— Тогда пойдемте.

Билли расплылся в улыбке и бросился бежать по кромке сада. Добежав до фермера, он уверенно показал ему пальцем на то место в стене, где было гнездо.

— Вон там оно, глядите, вон в той щели, возле окна.

Фермер поглядел на него сверху вниз и улыбнулся.

— Знаю. Оно там с незапамятных времен.

— Ну да! А я и не знал…

— Мало кто знает.

— А вы туда когда-нибудь лазили?

— Нет, мне даже в голову ни разу не пришло на такую высоту по лестнице лезть.

— Я за ними еще из леса следил. Ух, вы бы их видели! Одна пустельга вон там на телеграфном столбе уселась и сидит.

Билли обернулся, показал на столб.

— А я как раз внизу был, а потом смотрю — самец летит, издалека откуда-то, прилетел и стал парить вот над этим местом.

Билли раскинул руки и помахал кистями, изображая, как парит и «трепещет» в воздухе пустельга.

— Потом он нырнул вон туда за стену и принес что-то в когтях. Эх, жалко, мистер, что вы ничего этого не видели. Просто блеск!

Фермер усмехнулся и потрепал по голове девочку, которая стояла сзади, вцепившись в его штанину.

— Мы это каждый день видим, да, малышка?

— Она всегда-всегда вон на том столбе сидит, правда, па?

— Вот бы мне каждый день ее видеть.

Билли так долго и внимательно разглядывал стену, что фермер с дочкой подняли на него глаза, удивленные его долгим молчанием. Поверхность стены представляла собой многоцветную смесь щербатых кусков гранита и глыб местного песчаника. Огромные куски стены выкрошились и провалились, позднее эти дыры были заделаны кирпичами, которые тоже в свою очередь крошились и вываливались. В дырах и в щелях между камнями, откуда выпала штукатурка, росли мох и трава, и птицы вили здесь свои гнезда.

— Эту стену уже давным-давно снести собираются.

— Зачем?

— Опасно. Я вот, например, не разрешаю ей играть поблизости.

Он пошарил рукой сзади и, не найдя никого, обернулся. Девочка бегала среди развалин, перепрыгивая с камня на камень.

— Туда лазил кто-нибудь?

— Что-то я не слыхал об этом.

— На спор, я бы мог залезть.

— Только этого никогда не будет.

— Если б я тут жил, я бы достал птенца и стал его обучать.

— Неужто?

Уловив сомнение в его голосе, Билли взглянул на фермера.

— А что, их можно обучать.

— И как же ты это сделаешь?

Билли выдержал взгляд фермера и отвернулся, покусывая нижнюю губу. С минуту он сосредоточенно разглядывал свои кеды, потом быстро поднял голову.

— А вы знаете?

— Я нет, да и вряд ли много есть таких знатоков.

— А где про это можно узнать?

— Вот почему я и не подпускаю сюда никого. Если не знаешь, как их содержать, то и трогать не нужно.

— А вы знаете кого-нибудь, кто держал у себя сокола?

— Один-два моих знакомых держали, но только в конце концов непременно отпускали на волю, потому что справиться с ними не могли. Они, похоже, не приручаются, как другие птицы.

— А где бы я про это мог узнать?

— Не знаю. Из книг, наверно. Есть ведь, наверно, какие-то книги про соколов.

— Может, в библиотеке есть что-нибудь?

— В городской библиотеке должно быть. У них там книги про все на свете.

— Все, иду туда. До свиданья!

Билли побежал обратно через поле — той же дорогой.

— Эй?

— Что?

— Через ворота иди! Ты мне стену обвалишь, если будешь тут все время лазить!

Билли повернулся и побежал вдоль стены.

— Тетенька, у вас есть что-нибудь про соколов?

Девушка, раскладывавшая на лотке цветные билетики, подняла голову из-за стойки.

— Про соколов?

— Мне нужна книжка про обучение соколов.

— Точно не знаю. Поищи в отделе орнитологии.

— Это где?

— Вон там, под зоологией.

Перегнувшись через стол, она указала ему на проход между полками, но потом, спохватившись, настороженно взглянула на Билли.

— А ты у нас записан?

— Что значит «записан»?

— В библиотеку записан?

Билли прижал палец к штемпельной подушечке, стоявшей на столе, и стал внимательно рассматривать фиолетовое пятнышко на кончике пальца.

— Я не знаю, что значит «записан». Я просто хотел взять книжку про обучение соколов, вот и все.

— Если ты не записан, значит, не можешь взять у нас книжку.

— Да мне только одну.

— Ты заполнял такую карточку?

Она лизнула указательный палец и вытащила из коробки синюю карточку. Билли покачал головой.

— Ну, значит, ты не записан. А ты вообще-то из нашего города?

— В каком смысле?

— Ты живешь в нашем городе?

— Нет, я в Долинном пригороде живу. В микрорайоне.

— Ну так это же все равно наш город, верно?

Подошел какой-то мужчина и бросил две книжки на стол. Девушка немедленно занялась им. Страница — шлеп, штамп. Страница — шлеп, штамп. Сунув карточки в его читательский билет, она положила их на лоток. Мужчина сдвинул книги на самый край стойки и подхватил их, как только они начали падать, потом толкнул плечом вращающуюся дверь и вышел наружу.

— А теперь я смогу взять книгу?

— Ты должен взять карточку домой, чтоб твой отец ее подписал.

Она протянула ему карточку через стойку. Билли взял ее и стал разглядывать точки на месте пропуска и темные рамочки.

— Мой отец не здесь.

— Дождись, пока он вернется.

— Я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что он вообще ушел из дому.

— А, понимаю… Ну, в таком случае твоя мать может подписать.

— Она на работе.

— Но ведь она может подписать, когда вернется, правда?

— Конечно. Но она до вечера не вернется, а завтра воскресенье.

— А что, это так спешно?

— Я не хочу ждать так долго. Мне сегодня нужна книжка.

— Ну и не хоти себе на здоровье.

— А можно я просто пройду туда и посмотрю, есть у вас такая книга или нет, и, если есть, я сяду вон там за стол и почитаю.

— Нельзя, ты же у нас еще не записан.

— Никто не узнает.

— Это запрещено.

— Да ладно, принесу я вам в понедельник эту бумажку.

— Я сказала: нет! Иди сейчас же домой, и пусть тебе подпишут карточку.

Она отвернулась и ушла в маленький застекленный кабинетик.

Билли снова окликнул ее:

— Простите…

— Что еще?

— А есть тут книжный магазин?

— В Пассаже, магазин «Прайерз». Это самый лучший.

— Ах да, я же знаю!

Билли вышел на улицу, залитую солнцем. Толпа текла по тротуарам и обочинам, а на проезжей части образовалась пробка — там в два ряда, беспрестанно сигналя, впритык стояли машины. Билли скомкал карточку и бросил ее на решетку водостока. Подпрыгнув, она провалилась через прутья в темноту. Протиснувшись между машиной и автобусом, Билли побежал по осевой линии дороги. Водители, сидя за рулем и положив руку на оконный бортик, провожали его взглядом. Потом головные машины медленно двинулись с места. Билли успел проскочить на тротуар, прежде чем эта цепная реакция достигла ближней к нему машины.

Он заглянул в витрину, вошел через распахнутые двери и направился прямиком к вращающимся стойкам с книгами в бумажных обложках. Обходя вокруг стойки и крутя ее, Билли разглядывал торговый зал, мелькающий в просветах между книгами и железными прутьями. Все четыре стены были заставлены стеллажами с книгами. В середине зала там и сям стояли круглые стойки и витрины с дешевыми книгами, а в самом центре на столе рядом с кассой книги лежали стопками. В зале было три продавца — один мужчина и две девушки. Несколько покупателей бродили по залу, листая книги, а какой-то молодой человек оплачивал покупку. В магазине было так же тихо, как и в библиотеке.

Билли начал осмотр от угла и, внимательно просматривая полки сверху донизу, потом снизу доверху и опять сверху донизу, проходил один стояк за другим, читая на белых карточках, прикрепленных к торцам полок, названия разделов: Ремесла… Словари… Благочестивые… Проза… Садоводство… История… Автоспорт… Природа-животные, одна полка, две полки. Птицы. Птицы, птицы. «Справочник сокольничего». Билли потянулся за книгой. Она стояла в самой середине и была стиснута с двух сторон другими книгами. Билли надавил сверху на корешок, потянул книгу на себя и поймал ее на лету. Он раскрыл книгу, перелистал от первой до последней страницы, задерживаясь на картинках и диаграммах. Ястреб-перепелятник смотрел на него в упор с глянцевой суперобложки. Билли огляделся. Мужчина и одна из девушек занимались покупателями. Вторая девушка, повернувшись спиной к Билли, расставляла книги на полке. Посетители склонились над книгами. Билли повернулся спиной ко всем и сунул книгу под куртку. Мужчина и девушка все так же занимались покупателями. Вторая девушка все так же расставляла книги на полке. Продолжая двигаться вдоль стены, Билли добрался до двери и вышел в Пассаж.

— На кой она тебе, если ты читать не умеешь?

Джад потянулся через плечо Билли и выхватил у него книгу. Билли, сидевший на пороге кухни, вскочил и бросился за Джадом в гостиную.

— Отдай! Обожди!

Джад, не подпуская его близко, держал книгу в вытянутой руке — она то захлопывалась, то раскрывалась снова, а Джад пытался прочесть ее название.

— Соколиная охота! Да что ты в этом понимаешь?

— Отдай!

Джад, отпихнув Билли на кушетку, стал не спеша разглядывать книгу.

— «Справочник сокольничего». Где ты это взял?

— Одолжил.

— Спер небось. Где ты ее откопал?

— В городе, в лавке.

— Вот уж чокнутый.

— Почему чокнутый?

— Кто же додумается книги тибрить?

Джад еще раз взглянул на картинку и захлопнул книгу.

— Понимаю еще, деньги стибрить, но уж книгу… чтоб мне сгнить!

Он швырнул книгу через всю комнату. Обе обложки захлопали на лету и загнулись, и, когда Билли схватил наконец книгу, пришлось отгибать и распрямлять помятые листы.

— Гляди, что ты наделал! Я так берегу эту книжку, а ты…

Билли разгладил еще раз согнутые страницы, потом, закрыв обложки, плотно прижал их с обеих сторон.

— Можно подумать, сокровище ему досталось.

— Книжка блеск! Полдня читаю. Уже половину прочел.

— Ну и какой толк будет, когда ты всю до конца прочтешь?

— А вот какой: я собираюсь достать птенчика пустельги и обучить его.

— Обучить! Да ты хоть блоху-то обучить сможешь?

Джад хохотал во все горло, он закинул голову, и смех его был похож на рычание.

— А где ты пустельгу-то возьмешь?

— Я знаю, где у них гнездо.

— А вот и не знаешь.

— Ладно, считай, что не знаю.

— Ну где, где?

— Не скажу.

Джад прыгнул на кушетку и, усевшись верхом на Билли, сунул его лицом в подушку и выкрутил ему руки назад полунельсоном.

— Ну, где, я спрашиваю?

— Кончай, Джад, руку сломаешь!

— Так где же?

— На Монастырской ферме.

Джад отпустил Билли и, поднимаясь, отвесил ему еще подзатыльник. Билли сел, смахивая слезы и растирая себе руку.

— Ты, идиот, чуть руку мне не сломал.

— Надо будет как-нибудь туда с ружьем наведаться.

— А я фермеру скажу, что ты туда собираешься.

— Ему-то что за дело?

— Он их охраняет.

— Охраняет! Что ты мелешь? Эти коршуны да соколы, они же их враги, они у фермеров кур пожирают и всякое такое.

— Знаю, они на коров даже сверху пикируют и пугают их.

— Сопливый ты дурачок.

— А ты чушь несешь! Ты видел, какие они? Совсем маленькие. Они только мышей едят, эти пустельги, да еще насекомых и иногда маленьких птичек.

— Вообразил, что ты уже знаток, да?

— Да уж побольше твоего знаю.

— Еще бы тебе не знать, если ты все время в этом чертовом лесу пропадаешь. Как еще сам дикарем не стал…

Оттопырив языком нижнюю губу, Джад захрюкал и стал скрести у себя под мышками.

— Билли Каспер — дикий человек из чащи! Мне бы тебя в клетке надо показывать. Я бы кучу денег загреб.

Билли вдруг сорвался с кушетки, вытянул руки параллельно полу и сделал несколько коротких, сильных взмахов.

— Эх, видел бы ты, как они падали сегодня — точно молния!

Билли вытянул руки вдоль туловища, а потом, пригнувшись, свел их сзади под углом.

— Я там лежал и долго-долго их разглядывал. Я никогда ничего лучше не видел.

Джад следил за братом в зеркале, подняв подбородок и напрягая шею — он затягивал галстук.

— Надеюсь, я тоже буду лежать сегодня и разглядывать какую-нибудь пташку. Перышек у нее, правда, нет, разве только кое-где…

Он улыбнулся самому себе в зеркале и опустил воротник.

— Эх, жалко, ты их не видел, Джад!

— Так. Сперва пару кружек пива…

— Ты бы только посмотрел, как они пикируют.

— А потом в танцзал прямым ходом.

— Они вниз за стенку так и падали! У-и-иш!

И Билли, поджав пальцы, словно когти, нырнул на кушетку.

Миссис Каспер вошла из прихожей, внимательно оглядывая себя и разглаживая на себе свитер. Каждый раз, когда она проводила по груди ладонями, видно было, как под свитером ходили туда-сюда два полушария.

— Что это вы тут разорались, поганцы? Небось вас на другом конце квартала слышно. И почему он у тебя выл, Джад?

— Я ничего ему не сделал.

— Ничего не сделал! Чуть было руку не вывернул, только и всего.

— В следующий раз я тебе шею сверну.

— Ой, да заткнитесь оба!

— Это же большой младенец.

— А ты большой хулиган.

— Я что сказала? Цыц!

Она стояла между ними, переводя взгляд с одного на другого, потом подошла к камину и оглядела себя в зеркале.

— Ты еще чай не пил, Билли?

— Нет.

— Ну так пей, что ты, не знаешь, где еду взять?

— Он так зачитался, что ему не до еды.

— Как там сегодня у тебя на скачках, Джад?

— Неплохо. Я удвоил свои деньги.

— Сколько же?

— Мне хватит.

— Так ты нам поставишь сегодня?

— Тебе каждый вечер есть кому ставить.

— И все же это было б неплохо. Подвинься, Билли.

Она заставила Билли подвинуться на край кушетки и вытянула у него из-за спины подушку. Под подушкой лежали чулки, сплюснутые, точно цветы, засушенные в книге. Она поднесла их к свету и долго рассматривала, надев на руку, потом, поставив ногу на кушетку, начала надевать чулок.

— Что у тебя нынче вечером, Джад, что-нибудь интересное?

— Наверно, как всегда.

— Только не приходи домой на бровях.

— А что, у тебя гости?

— Не дерзи!

— Ты сама затеяла этот разговор, будто кто-то приходит на бровях.

— Я ведь никогда домой пьяная не прихожу.

— Ну уж, рассказывай…

— Во всяком случае, я не блюю каждую субботу по всему дому.

— Может, просто не в этом доме…

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что ты не каждую субботу здесь ночуешь. Верно?

— Билли, голубчик, ты туфли мои не видел?

Она растерянно озиралась, заглядывала под стол, под стулья и наконец опустилась на колени и пошарила под кушеткой. Джад натянул пиджак, расправил плечи, оглядел себя сбоку в зеркале и улыбнулся самому себе.

— Какой-то пташке сегодня вечером здорово повезет.

Он взбил надо лбом кок и, насвистывая, вышел вон.

Миссис Каспер, повертев туфли в руках, послюнила палец и попыталась оттереть пятна на каблуках, потом подышала на туфли и потерла их краем скатерти.

— Почистить бы не мешало. Ну да ладно, все равно скоро стемнеет.

Она надела туфли и оглядела себя сзади.

— У меня петли не спустились, Билли?

Билли посмотрел на ее ноги и покачал головой.

— Не видно.

— И то ладно. А что ты вечером собираешься делать, дружочек?

— Книжку читать.

— Вот и прекрасно. О чем книжка?

— О соколах. Я хочу достать птенца пустельги и обучить его.

— Пустельги? Это еще что такое? Ой, сколько?..

— Это сокол такой — пустельга. А при чем тут «сколько»?

— Я спрашиваю, сколько сейчас времени?

— Ты знаешь, я уже сарайчик прибрал и ящик от апельсинов под гнездо приспособил…

— Без десяти восемь! Ой-ой-ой, как всегда, опаздываю.

Она выскочила в прихожую и стала лихорадочно перебирать одежду, развешанную на лестничных перилах, срывая все ненужное и швыряя на пол, пока не добралась до своего жакета.

— Вот тебе два шиллинга. Пойди купи себе лимонаду, воздушной кукурузы или еще чего-нибудь.

Миссис Каспер бросила монетки на каминную полку и улыбнулась своему отражению в зеркале.

— И смотри, чтоб ты был в постели, когда я вернусь.

Она пронеслась через кухню, хлопнула дверью, и в доме стало совсем тихо. Билли открыл книгу, отыскал место, где он остановился, и стал читать, шевеля губами и водя пальцем по строчкам.

Заслышав шаги на лестнице, Билли сунул книгу под подушку и рванулся к выключателю. Шаги были тяжелые, временами они замирали, и тогда казалось, что подъем прекратился.

В конце концов шаги достигли все же верхней площадки, щелкнул выключатель, и Джад, шатаясь, вошел в спальню, бубня себе что-то под нос. Он дошел до кровати и постоял, переминаясь на месте для устойчивости, так, словно пол качался под ним.

— Билли. Ты чо, шпишь, что ли, а, Билли?

Билли лежал неподвижно, уткнувшись лицом в простыню. Джад откачнулся и стал расстегивать верхнюю пуговицу сорочки, тщетно пытаясь искоса взглянуть на нее и морщась. Он тяжело дышал, и видно было, что эта немудреная операция требует от него не меньшей затраты сил, чем бег по пересеченной местности. Наконец он ухитрился расстегнуть две верхние пуговицы и стал стаскивать рубашку через голову, при этом он вывернул ее наизнанку и попытался вытащить руки из рукавов с нерасстегнутыми манжетами. И тут брюки спустились ниже колен, и он поднял ногу. Однако, когда он сделал попытку нагнуться и посмотреть на свои ноги, тут же потерял равновесие, и ему пришлось запрыгать, чтобы устоять на ногах. Он остановился, наткнувшись на стену. Ухмыльнулся, увидев розу на обоях, потом повернулся и прижал головой эту розу.

— Тпру, пакость, стой!

Он привалился к стене и, ухмыляясь, разглядывал свои штаны, комом сбившиеся вокруг лодыжек.

— Билли! Вставай, Билли!

Джад побрел через комнату, точно узник в кандалах.

— Билли, вставай!

Он остановился возле кровати и попытался стянуть с Билли простыню.

Билли повернулся, вцепившись в простыню изо всех сил.

— Отстань, Джад, я сплю.

— Помоги ми-не раз-деться, а, Билли. Я бухой. В лоскуты. Я такой бухой, что не могу портки снять.

Он плюхнулся на кровать и захихикал. Билли, увернувшись от него, выскочил из постели. Джад лег на бок, подобрав колени, и закрыл глаза, блаженно улыбаясь бессмысленной улыбкой.

— Выключи свет, Билли, и ложись.

Билли перевернул Джада на спину, снял с него туфли и осторожно стянул штаны.

— Осточертело мне это гадство! Каждую субботу одно и то же!

Но Джад уже храпел, широко открыв рот.

— Храпит как свинья… Пьяная свинья… Джад — пьяная свинья.

Он захлопнул Джаду рот и сжал его губы большим и указательным пальцами. У того заклокотало в горле, он мотнул головой, освобождаясь от пальцев Билли, и заморгал.

— Что там? Что там?

— Да спи ты… свинья… боров… хряк… пьяное отродье… Ага, не нравится, когда тебя так называют? Ты отродье! Свинья! — Он цапнул Джада правой рукой. — Боров! — стукнул левой рукой. — Хряк! — снова правой. Пьяное от-родь-е! — С каждым слогом он наносил удар.

Боров! Хряк! Свинья! Отродье! Пьянь! Боров! Хряк! Свинья! Отродье! Пьянь!

Билли медленно двигался вокруг кровати, шлепая Джада и распевая.

Отродье, Боров, Пьянь-Свинь-я, Отродье, Боров, Пьянь-Свинь-я.

Все быстрее кружа вокруг кровати, он распевал все громче:

Хряк! Свинья! Отродье! Пьянь! Хряк! Свинья! Отродье! Пьянь! Пьянь! Отродье! Боров! Хряк! Пьянь! Отродье! Боров! Шмяк!

Билли уже занес руку, чтобы очередной раз шлепнуть, но вдруг рука его сжалась в кулак, и он больно ударил Джада в ухо — тот как раз поворачивался на другой бок.

На мгновение Билли застыл у кровати, все еще держа кулак над ухом Джада. Потом чудовище зарычало. Билли схватил со стула свою одежду, по пути выключил свет и мигом скатился вниз по лестнице. У него свело пальцы, пока он возился внизу с замком кухонной двери, и, отчаявшись совладать с запором, он оглядывался через плечо и тихо повизгивал от страха. Когда дверь наконец открылась, Билли вздохнул с облегчением и замер, прислушиваясь, на пороге. Ни звука. По-прежнему не доносилось ни звука. Он вернулся в кухню, взял свою куртку и кеды, не спеша оделся при свете луны.

Очертания полной луны были четкими почти по всей окружности, и только внизу, где луна была еще на ущербе, маячило смутное пятно. Небо было безоблачным, неподвижный воздух — теплым, однако, едва Билли выбрался в поле, стало свежо, и он поежился. Луна лила над полями свой свет, серебря траву, и в этом серебристом сиянии отчетливо темнели пегие коровьи бока. Узкая черная лента леса позади поля становилась все выше, по мере того как Билли подходил к ней, и в конце концов надвинулась черным занавесом, верхний край которого, казалось, доходил до самых звезд.

Вскарабкавшись по ступенькам лаза в изгороди, окружавшей выгон, Билли вгляделся в чащу леса. Внизу по обе стороны тропинки было темно, но в вышине, там, где листва была не очень густой, лунный свет пробивался сквозь нее и освещал путь. Билли спустился по другую сторону изгороди и вошел в лес. Стволы и сучья, обступавшие тропинку с обеих сторон, были похожи на колонны и переплеты многоэтажных дверей, ведущих в черную глубину. Билли торопливо проходил мимо них, заглядывая вперед, и влево, и вправо. Слева послышался какой-то шум. Билли отступил вправо и побежал — шум его шагов и учащенное дыхание далеко разносились между деревьями. У-ху-а-ху-а-ху-а. У-ху-а-ху-а-ху-а. Билли остановился и прислушался, стараясь сдерживать дыхание. У-ху-а-ху-а. Что-то послышалось впереди — дрожащий протяжный звук, проникавший через чащу. Билли сложил ладони лодочкой, соединил большие пальцы и дунул в щель. Никакого свиста, только шипение воздуха. Билли облизал губы и попробовал снова, на этот раз раздался хрип, который ему удалось в конце концов превратить в ухающий крик, мало-помалу становившийся похожим на резкий крик неясыти. Билли прислушался. Ответа не было, и он попробовал снова, стараясь, чтобы звук был помягче и вибрировал, для чего Билли пришлось дуть в ладони с задержками, точно он заикался. Наконец звук вышел чистым и прозрачным, как мыльный пузырь. Билли тут же услышал ответ. Он двинулся дальше и все время, пока шел по лесу, перекликался с неясытью.

На ферме было темно. Билли осторожно перелез в сад через ограду и, пригнувшись, побежал к развалинам. Потом, отступив от стены, осмотрел ее снизу. Лунный свет заливал стену, поблескивая на выступавших камнях и отбрасывая черные тени в щели и впадины. Билли наметил себе путь и, отыскав, на что опереться ногой и за что ухватиться вначале, стал карабкаться вверх по стене. Очень медленно и осторожно, тщательно испытывая каждую опору, прежде чем доверить ей вес своего тела. Пальцы его ощупывали стену и трогали камни, как трогают расшатавшийся зуб во рту. Если камень был ненадежен, Билли продолжал поиски и не трогался с места, пока не находил опору понадежнее. Медленно-медленно. Рука, нога. Рука, нога. Не протягивая руку слишком далеко за опорой, не дергаясь. До предела собран, до предела уравновешен. Иногда он отклонялся в сторону, чтобы обойти провал в кладке стены, иногда возвращался на шаг или два, чтобы нащупать другой путь; однако его извилистый путь неуклонно вел к верхнему окну.

Временами, когда он передвигался выше, ручеек штукатурки или кирпичной пыли вдруг начинал сыпаться у него из-под ноги, и птицы, вылетая из своих гнезд, спрятанных в щелях стены, касались его рук. Иногда из стены вываливался камешек или кусок штукатурки, и тогда Билли замирал, ожидая, пока он не упадет на землю, и еще потом несколько секунд не двигаясь.

Однако же все шло благополучно, Билли добрался до окна и схватился левой рукой за каменный подоконник. Он похлопал ладонью по камням и зашипел в черную дыру, зиявшую на другом краю подоконника. Ничего. Тихо. Билли сел верхом на подоконник и стал осторожно подтягиваться к другой щели. Он сперва заглянул в нее, но ему ничего не было видно, и тогда он улегся животом на подоконник и стал шарить в дыре рукой, извиваясь и подтягиваясь все ближе, по мере того как рука уходила все глубже в щель. Обшарив ее изнутри, он вытащил наконец руку, в которой бился птенец пустельги. Билли сел, подержал птенца между ладонями, а потом осторожно спрятал его в большой внутренний карман своей куртки. Пять раз еще лазил он в гнездо и всякий раз вытаскивал соколенка. Одни были чуть крупнее, другие чуть меньше, у некоторых было больше перьев, но меньше пуха на голове и на спинке, но все они тяжело дышали, широко разевая клюв и отчаянно молотя лапками воздух.

Опустошив гнездо, Билли принялся за обратную процедуру — он вытаскивал птенцов по одному из кармана и держал их в руке, сравнивая друг с другом. Отвергнутых птенцов он клал обратно в гнездо, пока у него не остался один — тот, у которого было больше перьев, а пуха на голове оставалось совсем немного. Билли спрятал его обратно в карман куртки и выставил перед собой руку, чтоб лучше разглядеть ее при лунном свете. Ладонь и тыльная ее сторона были исцарапаны и покрыты кровью, словно Билли совал их в боярышниковые заросли.

Спустившись вниз, Билли распахнул куртку и зацокал, приоткрыв карман. Вздувшийся низ кармана задергался. Билли, придерживая карман рукой, двинулся в обратный путь. Перебравшись через ограду, он стал насвистывать и всю дорогу до дома насвистывал и напевал что-то себе под нос…

Билли стоял так тихо, что птенец в конце концов утратил к нему интерес и перелетел с полки на свою жердочку в глубине сарая. Билли прижал лицо к планкам решетки, взглянул на птенца в последний раз, повернулся и зашагал по дорожке к воротам, а потом через всю окраину к школе.

Андерсон? Сэр!

Армитадж? Здесь, сэр!

Бриджес? Отсутствует, сэр!

Каспер? Здесь, сэр!

Эллис? Здесь, сэр!

Фишер? Джерман Байт.

Мистер Кроссли двинул ручкой и остановился. Слишком поздно, черная линия уже пересекла квадратик в журнале сверху вниз по диагонали. Учитель медленно поднял голову и взглянул на класс. Все повернулись к Билли.

— Это еще что такое?

— Это Каспер, сэр.

— Ты что-то сказал, Каспер?

— Да, сэр, но я не хотел…

— Встать!

Билли встал, красный как рак. Мальчики смотрели на него и посмеивались, покачиваясь на стульях в предвкушении скандала.

— Так что же ты сказал, Каспер?

— Джерман Байт, сэр.

Все засмеялись. Многие покрутили у виска пальцем, кивая в его сторону.

— Он чокнутый, сэр!

— Это он не нарочно, он всегда так.

— Тихо!

Класс затих.

— Это у тебя такие шутки, Каспер?

— Нет, сэр.

— Ну а в чем же тогда дело?

— Не знаю, сэр. Просто сорвалось, когда вы сказали: Фишер. Как-то само собой выскочило: Фишер — Джерман Байт. Когда передают сводку погоды для судов, сэр, Джерман Байт всегда идет после Фишера: Фишер, Джерман Байт, Кромарти. Я их всех знаю, каждый вечер слушаю. Мне нравятся всякие такие названия.

— И теперь ты решил поделиться со мной и со всем классом твоими идиотскими знаниями?

— Нет, сэр.

— Брякнул вот так, ни с того ни с сего, и испортил мне журнал.

— Ну просто само сорвалось, сэр.

— И ты все нам выложил. Прямо с луны свалился.

Мальчишки снова принялись хохотать, откидывая назад голову и шаркая стульями, стуча крышками парт, хлопая по спине и плечам всякого, кто сидел спереди или просто подвернулся под руку, — в общем, шутка эта стала поводом для того, чтобы поднять тарарам.

— Тихо! Я сказал: тихо.

Взгляд учителя шарил по классу, гася оживление на лице, на котором он останавливался.

— Ты с нами хочешь поделиться еще какими-нибудь перлами твоей мудрости, Каспер?

— Нет, сэр.

— Хорошо, тогда садись.

Билли сел на место и начал сползать вниз по спинке стула, пока макушка его не уперлась в верхнюю перекладину спинки. Кроссли занес ручку над журналом, держа ее вертикально, будто рыбачий поплавок. В коридоре за дверью было теперь полно детей, отправлявшихся на общее молитвенное собрание.

— Кто-нибудь еще отсутствует, кроме Фишера и Бриджеса?

Все переглянулись.

— Нет, сэр.

— Хорошо, тогда можете выходить. По рядам, не все сразу.

Мальчики стали выползать из-за парт и столпились возле двери, откуда ручейком вливались в поток, уже текущий по коридору.

— Эй, Каспер, что такое Джерман Байт?

— Да заткнись ты!

Кроссли расставил в журнале палочки, означавшие «присутствует», потом сменил черный стерженек в шариковой ручке на красный и осторожно, низко склонясь над журналом, стал превращать черточку Фишера в нолик, все закругляя и закругляя маленький квадратик, пока не выдавил в журнале яичко странного цвета, ставшее композиционным центром всего этого орнамента.

— Гимн номер один-семь-пять — «Нам утро каждое любовь…».

Сборники гимнов в темно-синих обложках, вначале незаметные на фоне одежды, вдруг расцвели по всему залу белыми страницами, когда мальчики принялись их листать. Мало-помалу шум и шелест страниц были заглушены все нарастающим дружным покашливанием и хрипом, продолжавшимися до тех пор, пока мистер Грис, разъярившись, не поднял свою трость и не стал звонко щелкать ею по передней стенке аналоя, приговаривая:

— Прекратить этот адский кашель.

Это зрелище и стук трости мигом прекратили все гортанные хрипы, и теперь взгляды не только мальчиков, но и учителей, сидевших в конце каждого ряда, были прикованы к сцене. Грис сделал попытку взгромоздиться на аналой, наподобие того, как бульдог пытается встать на задние ноги.

— Каждый день одно и то же! Стоит только мне объявить номер гимна, как вы начинаете вертеться! Хм-хм! Больше похоже на ипподром, чем на молитвенный зал! — Слово «за-а-ал» пронеслось из конца в конец, ударилось в окна и заставило стекла вибрировать, словно камертон.

Никто больше не кашлял в кулак. Не шаркал ногами. Не шелестел страницами. Учителя строго оглядывали ряды мальчиков. Мальчики глядели на Гриса, и каждый был уверен, что Грис смотрит именно на него.

Тишина становилась все напряженнее, мальчики с усилием проглатывали слюну и вращали глазами, не решаясь шелохнуться. Учителя украдкой переглядывались и бросали взгляды на сцену.

Кто-то из учеников кашлянул.

— Кто это сделал?

Все стали озираться.

— Я спрашиваю: кто это сделал?

Казалось, учителя сомкнулись плечом к плечу, приготовившись к бою, точно взвод карателей.

— Мистер Кроссли! Это где-то около вас. Вы не видите, кто это?

Кроссли покраснел и бросился вдоль ряда, в панике расталкивая мальчишек.

— Здесь, Кроссли! Звук исходил оттуда! Это где-то там!

Кроссли схватил за руку какого-то мальчишку и попытался выдернуть его из ряда.

— Это не я, сэр!

— Да уж конечно, ты.

— Не я, сэр, правда!

— Не спорь со мной, приятель, я видел.

Грис, выдвинув челюсть, со свистом задышал через нос.

— Макдауэл! Как же я раньше не догадался! А ну-ка, давай, приятель, в мой кабинет!

Кроссли вывел Макдауэла из зала. Грис дождался, пока дверь за ними плотно закроется, потом переложил свою трость в другую руку и обратился к собравшимся:

— Так. Попробуем начать снова. Гимн сто семьдесят пятый.

Пианист ударил по клавишам. В нотах была пометка: в умеренном темпе, однако вся школа пренебрегала этим указанием и распевала гимн в замедленном темпе, выговаривая слова с мучительной монотонностью.

Нам у-тро каж-дое лю-бовь Гос-подь ока-зыва-ет вновь. Сквозь тьму и сон проне-сены, Мы к жи-зни вновь возро-ждены.

— Стоп!

Пианист перестал играть. Мальчики перестали петь.

— Что, по-вашему, должен означать этот вой? Да рев на бойне и то приятнее этого пения. Это же гимн радости, а не панихида! Головы выше и книжки выше, а рот открывайте шире и пойте.

Мальчишки пожимали плечами и корчили рожи, а Грис тем временем вышел из-за аналоя и остановился на краю сцены, склонившись над залом.

— Я вас заставлю петь так, как вы еще никогда не пели.

Он произнес эти слова шепотом, но все их расслышали — и старшие школьники в дальних рядах, и самые маленькие, глядевшие снизу на его подбородок.

— Стих второй — «Приносит милость каждый день».

Грис вернулся на свое место, и оставшиеся четыре стиха они спели без перерыва, второй — очень громко, потом все тише и заунывнее, пока не достигли прежней монотонности в последнем стихе.

Прежде чем они успели захлопнуть свои книжки и в воздухе смолкла последняя нота, из-за кулис в глубине сцены вышел мальчик, на ходу читавший текст из Библии, которую он прижимал к груди:

— СегодняшнееотМатфеявосемнадцатистиховчтение…

— Громче, громче! И перестань бормотать себе под нос.

— «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного… Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, то истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся. Так, нет воли Отца Нашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих…» Здесь кончается сегодняшнее чтение.

Он закрыл Библию, отступил назад с чувством облегчения, на него нельзя было смотреть без слез.

— А теперь мы споем «Отче наш». Закройте глаза. Склоните головы.

Билли закрыл глаза и выдохнул невольный зевок через нос на грудь.

«Отче на-аш, иже еси на небесех…»

«Да святится имя Твое». Билли отпер дверь сарая, проскользнул внутрь и тихо прикрыл за собой дверь. Пустельга сидела на прутике, который он приладил в дальнем углу сарая. Кроме этой жердочки, в сарае было только две полки: одна — прямо под решеткой из планок над дверью, другая — высоко на стене. Стены и потолок сарая были чисто выбелены, а пол щедро посыпан сухим песком, особенно щедро под жердочкой и обеими полками. На полке над дверью виднелись два толстых белых катышка высохшего птичьего помета, в середине они были истлевшие и черные, точно обгоревшая спичка.

Билли медленно приблизился к птице, искоса поглядывая на нее, прищелкивая языком и тихо приговаривая: «Пус-Пус-Пус». Пустельга вскинула головку и подвинулась на своей жердочке. Билли вытащил из сумки руку, одетую в рукавичку, и протянул птице ломтик мяса. Пустельга подалась вперед, ухватила мясо в клюв и попыталась вырвать его. Но Билли крепко сжимал мясо в руке, и тогда, чтоб дернуть посильнее, птица приблизилась на шаг к его руке. Билли отдал мясо, а потом, заставляя птицу отступать, пока лапки пустельги не уперлись сзади в прутик, загнал ее обратно на жердочку. Билли снова запустил руку в кожаную сумку, висевшую у него на боку, и вытащил еще один ломтик мяса; на этот раз он держал его подальше, чтобы птица не могла дотянуться до него. Она вскинула голову, качнулась вперед, потом, снова утвердившись на жердочке, нерешительно огляделась, как человек, впервые попавший на корабельный мостик.

— Давай, Пус! Ну давай же!

Билли стоял неподвижно. Птица поглядела на мясо, потом прыгнула на рукавицу и схватила еду. Билли усмехнулся и выбрал кусок мяса пожестче, и, пока птица возилась с этим куском, он успел приладить колечки шарнирной пряжки к концам кожаных обножей-опутенок, свисавших у пустельги с лапок, потом зажал эти опутенки в пальцах и нашарил в своей сумке длинный ремешок-привязь. Пустельга оторвалась от еды и подняла голову. Билли пошевелил мясо и, когда птица снова занялась им, продел привязь через соединительное нижнее колечко пряжки и протянул ее до упора — до того места, где ремешок был завязан узлом и уже не проходил сквозь кольцо. Для безопасности он еще дважды обернул ремешок вокруг рукавицы и вдобавок затянул узлом на мизинце конец ремешка.

Билли подошел к двери и медленно распахнул ее. Пустельга подняла голову, и глаза ее словно бы расширились при дневном свете, а тельце под гладкими перьями, сжавшись, собралось в комок. Она вскинула голову, раз и два, потом боком слетела с рукавицы и повисла кверху лапками на ремешке, отчаянно колотя крыльями и крича. Билли подождал, пока птица успокоится, потом осторожно подложил ей руку под грудку и снова усадил ее на рукавицу. Пустельга слетала снова и снова, и каждый раз Билли осторожно поднимал ее и сажал на место, пока наконец она не осталась сидеть на рукавице, раскрыв клюв, тяжело дыша и озираясь по сторонам.

— Ну что с тобой? Что с тобой случилось, Пус? Можно подумать, ты сроду на улице не бывала…

Птица, взъерошив перья, занялась мясом, позабыв о своих шалостях.

Билли прогуливался с пустельгой по саду, разговаривая с ней вполголоса. Дойдя до угла дома, он свернул на боковую тропинку и подошел к воротам, ожидая, что будет делать птица. Появилась машина. Пустельга, насторожившись, провожала ее глазами, пока машина не скрылась в конце улицы, потом вернулась к еде. Маленький мальчик, круживший на трехколесном велосипеде на другой стороне улицы, вдруг увидел их, остановился и съехал на мостовую — крылья его велосипеда звякнули, когда колеса провалились в желоб сточной канавы. Билли отстранил от себя пустельгу, ожидая, что она слетит с рукавицы, но птица не обратила внимания ни на эти звуки, ни на самого мальчика, который перебрался на эту сторону улицы и втянул свой велосипедик на тротуар.

— Уй ты, здоровско. Это кто?

— А как ты думаешь?

— Сова?

— Это пустельга.

— Где ты ее взял?

— Нашел. Она обученная. Я ее обучил. — Билли ткнул себя пальцем в грудь и улыбнулся, поглядев на птицу.

— На вид вроде хищная.

— Она и есть хищная.

— Она что, убивает других и ест?

— А ты как думал? И особенно маленьких мальчиков на велосипедах.

Мальчик невесело засмеялся.

— Неправда.

— А что же она, по-твоему, сейчас ест?

— Мяса кусочек, вот что.

— Это от ноги маленького мальчика, которого она вчера изловила. Поймает, сядет к нему на руль и на кусочки его разорвет. Сперва только глаза выклюет.

Мальчик взглянул на никелированный руль и подергал его туда-обратно, так что переднее колесо велосипеда заходило туда-сюда, будто «дворник» на ветровом стекле.

— Спорим, я не боюсь ее погладить!

— Я бы тебе не советовал.

— Спорим, не боюсь?

— Без руки останешься.

Мальчик встал на землю, зажав велосипедную раму между ног, и медленно протянул птице руку. Пустельга прикрыла крыльями мясо, потом вдруг с пронзительным криком выбросила свои желтые чешуйчатые лапки, целясь когтями в руку мальчика. Тот настолько стремительно отдернул руку, что перелетел через велосипед и свалился на землю. Мальчик снова вскарабкался на велосипед и помчался по мостовой, быстро крутя педалями, так что ноги мелькали, будто пчелиные крылышки, а глаза были широко раскрыты, точь-в-точь как у пустельги.

Билли проводил его взглядом, потом открыл ворота и вышел на улицу. Дойдя до вершины холма, он пересек улицу и спустился по склону до тупика; сделав таким образом круг, он повернул назад к дому. И повсюду люди провожали его взглядом: иные просто оглядывались, а некоторые даже переходили на ту же сторону улицы, чтобы разглядеть птицу. Пустельга, чуткая к любому движению, отвечала каждый раз таким пристальным взглядом, что они отворачивались и шли дальше.

— Каспер! Каспер!

Билли открыл глаза. Школьники, сидя вокруг него на полу, смотрели на него и хихикали. Билли огляделся, покраснел и, съежившись, как-то весь опал — будто карточный домик.

— Встань, Каспер! Поднимись-ка на ноги, приятель!

На мгновение стало тихо, потом Билли встал у всех на виду, и это снова вызвало в зале возбужденный гул.

— Тихо! Если только кто-нибудь из вас не хочет встать с ним рядом!

Билли стоял один посреди притихшего зала — голова опущена на грудь, щеки пылают.

— А ну-ка выше голову, приятель! Не то как бы ты снова не уснул!

Билли поднял голову. Капельки пота проступили у него на лбу и на крыльях носа.

— Ты ведь спал, да? Отвечай, парень!

— Не знаю, сэр.

— Ну так я знаю. Ты уснул сидя. Так ведь?

— Да, сэр.

— Уснул во время молитвы «Отче наш»! Я вот высеку тебя, поганца, за непочтительность!

И Грис продемонстрировал предстоящую экзекуцию, дважды стукнув тростью по стенке аналоя.

— Ты что, устал, приятель?

— Не знаю, сэр.

— Не знаешь? Ты бы не устал, если б спал ночью, вместо того чтоб шататься по улицам и бедокурить!

— Нет, сэр.

— Или вместо того чтоб сидеть перед телевизором и смотреть какую-нибудь белиберду. Зайдешь ко мне в кабинет сразу после собрания. Вот когда я с тобой позанимаюсь, приятель, ты устанешь по-настоящему.

Билли сел на место, а Грис вытащил тоненькую стопку бумажек, заложенных между страницами Библии, и положил их на книгу.

— Теперь прослушайте объявления. Футбольная команда нашей школы собирается сегодня в спортзале во время первой перемены.

Он отбросил листочек, который сразу же прилип к аналою с наружной стороны.

— Напоминаю, что чиновник из отдела трудоустройства молодежи будет сегодня после обеда проводить собеседование с учениками, которые перед пасхой уходят из школы. Поэтому ученики эти должны быть отправлены с занятий в медкабинет, где будет проходить собеседование. Родителей ваших вы должны были предупредить об этом заранее, однако, если кто-нибудь из вас забыл им об этом сказать, но хотел бы, чтоб родители ваши все же присутствовали при этом, он может уточнить расписание собеседований на центральной доске объявлений.

Придерживая одной рукой оставшиеся листки, Грис другой откинул прочитанное объявление. Поймав первый листок за кончик, он стянул его со стенки аналоя и попытался схватить, но листок ускользнул от него и, слетая вниз плавными дугами, нашел себе идеальную посадочную площадку на сцене. Грис бросил взгляд на эту бумажку, потом на ряды запрокинутых лиц внизу и попросил чтеца, стоявшего в глубине сцены, подойти и подобрать листок.

— Я бы хотел также встретиться с тремя членами клуба курильщиков, которыми не успел заняться вчера. Я мог бы принять их в своем кабинете сразу же после собрания. Все. Вы свободны.

Трое курильщиков, Макдауэл и Билли образовали кружок, не очень, впрочем, тесный, в холле перед кабинетом Гриса.

— Это не я кашлял тогда, ясно? Я ему так и скажу.

— Скажешь или не скажешь, он тебя даже слушать не станет.

— Если он меня побить вздумает, я отца приведу.

— А на кой тебе отца приводить? Он все равно никакого толку не добьется. Вон, говорят, когда в последний раз чей-то отец приходил, Грис и ему всыпал.

Курильщики откололись от них и, прислонясь к стене, до половины облицованной кафелем, наблюдали за ними со стороны.

— Все ж таки у меня хоть есть кого привести, не то что у тебя, верно, Каспер?

— Заткни пасть!

— А что ты мне сделаешь?

Они сошлись вплотную, грудь с грудью, лицом к лицу, сжимая кулаки.

— А вот увидишь что.

— Ладно, в перемену увидим.

— Когда хошь.

— Что ж, идет.

— Идет.

Они разошлись перед ступеньками, которыми заканчивался коридор. Из-за поворота вышел какой-то мальчик и постучал в дверь кабинета.

— Его нету. — Курильщик, стоявший в очереди первым, мотнул головой через плечо. — Если ты на порку, становись в очередь, он ведь еще с собрания не пришел.

— Я не на порку. Меня к нему Кроссли послал с поручением.

Билли встал рядом с другими у стенки.

— Это у него любимый фокус. Хочет, чтоб его подождали и помучились.

Второй курильщик сплюнул сквозь зубы и растер слюну подошвой, так что красная виниловая плитка на полу заблестела.

— А мне хоть до четырех часов тут стоять, один черт. Я лучше на порку каждый день ходить буду, чем на уроки.

Он пошарил у себя по карманам и вытащил целую горсть окурков и зажигалку без колпачка. Протянул все это мальчишке, которого послал Кроссли.

— На, припрячь пока до времени. Потому что, если он нас начнет обыскивать да найдет это, мы еще по паре горячих схлопочем.

Посланец посмотрел на его ладонь, но окурков не взял. Два других курильщика тоже усиленно шарили у себя по карманам.

— Не возьму, вы меня в эти неприятности не втянете.

— Да кто тебя втягивает? Сразу отдашь нам, как только выйдем.

Посланец покачал головой.

— Нет, не хочу.

— А в лоб хочешь?

Курильщики, обступив его, совали ему сигареты. В конце концов посланец был вынужден взять их. Билли, наблюдавший за фойе и холлом через забранную проволочной решеткой стеклянную дверь, оттолкнулся от стены.

— Эй! Вон он идет, Грисовый пудинг.

Мальчики тут же сбились в кучу, точно колода карт, собранная одним Движением. Грис прошел мимо них в свой кабинет так, словно их здесь и не было. Дверь он, однако, оставил открытой, и уже через секунду оттуда послышалась его обычная фраза:

— Нечестивцы, войдите!

Грис стоял спиной к электрическому камину, прижав тросточку к ягодицам, точно перекладину трапеции.

Мальчики построились перед окном против него на другом конце ковра. Грис рассматривал их по очереди и каждый раз сокрушенно качал головой, словно перебирал в лавке дрянные товары, из которых он должен сделать выбор.

— Все те же лица. Отчего всегда те же самые?

Посланец Кроссли сделал шаг вперед и поднял руку.

— Разрешите, сэр?

— Не перебивай меня, мальчик, когда я говорю.

Мальчик отступил и занял свое место в общей шеренге.

— Вы надоели мне, дети, и вы меня доконаете. Дня не проходит, чтоб мне не пришлось пропустить через кабинет целую вереницу мальчишек. Просто не припомню ни одного такого дня, ни единого дня за все годы, что я провел в этой школе. Сколько же я здесь? Целых десять лет. А школа за это время ничуть не стала лучше, чем была вначале. И я не понимаю — отчего. Просто никак не могу этого понять.

Мальчики тоже не понимали этого, и потому они лишь опускали глаза, когда он искал ответа на их лицах. Но, не найдя ответа, Грис стал глядеть мимо них, в окно. Лужайке, которая тянулась от окна до ограды и была изборождена следами червей, отчаянно недоставало хоть какой-нибудь весенней поросли. Полоска вскопанной земли отделяла эту лужайку от подъездной дороги, а в самом центре, на небольшой круглой клумбе, возвышалась серебристая березка. Ствол ее как бы отсекал кусок дома, стоящего за дорогой, а заодно и кусок черно-серого неба над крышей, и, хотя ветви на березе были еще совсем голые, белизна ее ствола на фоне бледно-зеленого, красного и серого только одна и напоминала о весне, она была единственной четко прописанной деталью всей этой картины.

— Я больше тридцати пяти лет преподаю в этом городе, многие из ваших родителей были моими учениками в старых городских школах, еще до того, как построили этот микрорайон, и я могу с уверенностью сказать, что за все годы мне не попадалось еще поколения, с которым было бы так много трудностей, как с вашим. Мне казалось, что я понимаю молодежь, за долгие годы я должен был бы этому научиться, но то, что происходит сегодня, приводит меня в ужас, заставляет думать, что я потратил время напрасно… Так же как сейчас я напрасно трачу время, разговаривая с вами, потому что вы меня абсолютно не слушаете. Я знаю, о чем вы сейчас думаете; вы думаете: на кой черт он стоит здесь и мелет, мелет, вместо того чтоб поскорее покончить с этой историей и отпустить нас на все четыре стороны. Вы ведь так думаете, правда? Верно я говорю, Макдауэл?

— Нет, сэр.

— Так-так, а я по твоим глазам вижу, приятель, по тусклому твоему взгляду: тебе это все неинтересно. И вообще никто тебе не может рассказать ничего интересного, правда, Макдауэл? Вы ведь все знаете, молодые люди, вы уверены, что вы такие умные, потому что у вас столько всякой этой вашей техники, всяких штучек и этой вашей музыки. Но беда в том, что это все на поверхности, все это один внешний блеск, а поглубже — ничего стоящего и существенного. Я лично не вижу никакого прогресса ни в области дисциплины, ни в соблюдении правил вежливости, правил поведения или нравственности. И хотите знать, по чему я сужу? Хорошо, я скажу вам. По тому, что мне и сейчас почти каждый день приходится прибегать вот к этому.

Он вытащил из-за спины и продемонстрировал им свою трость.

— Просто неправдоподобно, что в наше время, в наш век всякой там науки и сверхнауки, чудес и достижений, единственное, чем можно добиться порядка в школе, — это палка. Но почему? Казалось бы, в этом не должно быть больше нужды. Все в жизни теперь достается вам готовенькое, без всякого труда.

Я понимаю, почему нам приходилось прибегать к этому в двадцатые или в тридцатые годы. То были жестокие времена, и люди тоже вырастали жестокие; чтобы сладить с ними, нужны были жестокие меры. Зато времена эти воспитывали в людях качества, которые у современной молодежи совершенно отсутствуют. Начать с того, что они воспитывали почтительность. Мы знали тогда, что почем, знали истинную цену всему, и даже сегодня, бывает, кто-нибудь из моих бывших учеников остановит меня на улице и скажет: «Добрый день, мистер Грис, вы меня помните?» И мы постоим с ним, поболтаем о том о сем, и он вспомнит со смехом, какую я когда-то задал ему трепку.

А чего я могу ожидать от вашего брата? Что какой-нибудь немытый юноша, от которого потом разит, бибикнет мне, проезжая мимо в своем огромном подержанном автомобиле… Или что из какой-нибудь уличной компании юнцов, мимо которой я пройду, пошлют мне в спину неприличное словечко…

Тогда мои ученики с достоинством принимали наказание, не то что теперь, в наше время простолюдинов, когда всякий школьник толкует о своих правах и стоит только косо взглянуть на него, как он бежит за своим папочкой… Никакой выдержки… Никакого стержня… да… похвастать вам нечем. Кто вы такие? Просто стадо, потребляющее массовую информацию!

Грис со свистом взмахнул своей тростью и, упершись руками в каминную полку, покачал головой. Мальчики перемигнулись.

— Не знаю… Просто не знаю, что и делать.

Он медленно повернулся к ним. Мальчики смотрели на него сурово, они хмурились, плотно сжимали губы с таким серьезным видом, точно изо всех сил пытались помочь учителю в разрешении всех этих сложных проблем.

— И вот, за неимением лучшего, я продолжаю прибегать к этой трости, отлично понимая, что вы снова и снова будете возвращаться ко мне за новой порцией того же самого. Отлично понимая, что курильщики, которые уйдут из этой комнаты, рыдая и заламывая руки, будут курить по-прежнему. Да, да, ты можешь ухмыляться, молодой человек. Бьюсь об заклад, что у тебя и в настоящую минуту карманы набиты этой дрянью, разве я не прав? Нет? А ну-ка выверните карманы. Давайте, давайте, все выворачивайте свои карманы!

Трое курильщиков, Билли и Макдауэл стали выкладывать из карманов свое добро. Посланец в смятении наблюдал за ними, лицо его пылало все ярче и ярче, словно раскаляющаяся с каждой минутой спираль электрокамина, включенного в сеть. Он сделал шаг вперед.

— Сэр, я хотел…

— Не суетись, парень! И не забудь вывернуть карманы!

Когда посланец начал выворачивать карманы, лицо его стало белым, как остывающее сало. Грис пошел вдоль шеренги, заглядывая в их ладони, с нескрываемым отвращением он ворошил и осматривал их сокровища.

— Просто непостижимо! Глазам своим не верю!

Он положил на стол свою трость.

— А ну-ка вытяните вперед руки.

Он снова двинулся вдоль шеренги, ловко и проворно обшаривая их карманы. Когда он добрался до посланца Кроссли, лицо его просияло.

— Ага! Ага!

— Я хотел сказать, сэр…

Курильщики уставились на него, наклоняясь вперед и выглядывая друг из-за друга, как набор валетов в руке картежника. Они смотрели на него, угрожающе выдвинув челюсти, оскалив зубы. На глазах у посланца выступили слезы, он смущенно мялся на месте.

— Да у тебя тут просто табачная фабрика, приятель!

Грис тем временем извлек из его карманов две пачки сигарет, которые он встряхнул, желая убедиться, что они не пустые, потом целую пригоршню окурков, три зажигалки и коробок спичек.

— Ах ты, врунишка! И ты думал провести меня с помощью этакой нехитрой уловки? Ну, скажи!

Грис прошествовал к столу, возле которого стояла мусорная корзина, и швырнул в нее всю свою добычу.

— А теперь спрячьте в карманы весь свой мусор и вытяните руки.

Он взял со стола трость и взмахнул ею на пробу. Первый курильщик шагнул вперед и протянул правую руку. Он держал ее лодочкой, прижимая большой палец к ладони.

Кончиком трости Грис отмерил расстояние, расставил ноги и медленно согнул руку в локте. Когда кисть его руки оказалась на уровне уха, трость вдруг стремительно опустилась, со свистом хлестнув по ладони мальчика. Мальчик моргнул и протянул левую руку. Трость легко прикоснулась к ней, затем, описав дугу, поднялась, исчезнув на время из поля зрения самого Гриса, и вдруг, мелькнув в воздухе, опустилась на пальцы курильщика.

— Хватит. Теперь убирайся.

Побледневший мальчишка отвернулся от учителя и, шагая к двери перед шеренгой товарищей, подмигнул им.

— Следующий.

Мальчики выходили по очереди, и каждый из них, точь-в-точь так же, как первый, протягивал вперед сложенную лодочкой руку. Все, кроме посланца Кроссли. Он напряженно сжал руку, растопырив и выгнув наружу пальцы, и потому вся сила удара обрушилась сперва на большой палец, а потом на костяшки остальных. После первого удара он расплакался. После второго его вырвало.

Когда дверь открылась и Билли вошел в класс, все лица повернулись к нему. Мистер Фартинг, который рассказывал что-то, присев боком на край стола, замолчал, дожидаясь, пока Билли подойдет ближе.

— Я был вызван к мистеру Грису, сэр.

— Да, знаю. Сколько на этот раз?

— Два.

— Больно?

— Не очень.

— Хорошо, садись.

Он подождал, пока Билли усядется и пока успокоится класс, и продолжил урок.

— Итак, четвертый «В», мы продолжаем. Что такое факт?

Он махнул рукой через плечо, указав на доску. Там было написано печатными буквами:

ФАКТ И ВЫДУМКА

— Итак, что мы назвали фактом, Армитадж?

— Нечто такое, что произошло, сэр.

— Правильно. Что произошло. И о реальности чего нам известно. Какие-то события, о которых мы читаем в газетах и слышим в бюллетене новостей. Какие-то события, случаи, митинги; все, что мы видим собственными глазами вокруг себя, все предметы вокруг нас — все это факты. Вы поняли? Ясно?

Хором:

— Да, сэр.

— Ладно. Теперь, если б я попросил Андерсона сообщить нам какие-нибудь факты о себе, что бы он мог рассказать нам?

— Сэр, можно я! Можно я!

— Хорошо! Хорошо! Только надо поднять руку. И незачем хватать меня за глотку. Джордэн?

— Он носит джинсы.

— Хорошо. Митчел?

— У него темные волосы.

— Так. Фишер?

— Он живет на Шэллоубэнк-Крисент.

— Это правда, Андерсон?

— Да, сэр.

— Хорошо. Это все факты об Андерсоне, однако это все не слишком интересные факты. Может быть, Андерсон может рассказать нам о себе что-нибудь действительно интересное? Какой-нибудь по-настоящему интересный факт?

Весь класс хором завыл: «У-у-у». Мистер Фартинг усмехнулся и передразнил этот вой и тут же, подняв обе руки, восстановил тишину.

— А теперь тихо. Тихо!

Класс притих, все еще посмеиваясь. Андерсон, покраснев, глядел на доску.

— Я ничего такого не знаю, сэр.

— Неужели совсем ничего, Андерсон, ничего особенного с тобой не случалось? А может, ты видел что-нибудь такое, что тебе запомнилось?

— Ничего не могу вспомнить, сэр.

— Ну, может, из того времени, когда ты был маленький? Каждый из нас что-нибудь помнит про это время. Не обязательно что-то необычайное, а просто что-нибудь такое, что тебе запомнилось.

Андерсон заулыбался и поднял голову.

— Есть кое-что. Хотя вообще-то ничего такого тут нет. — Что-нибудь да есть, раз ты запомнил.

— Так, глупость.

— Ну вот и расскажи нам, мы тоже посмеемся.

— В общем, это было, когда я еще был маленький. Я тогда, наверно, только в начальной школе был или еще где-нибудь, и мы пошли на пруд Фаулерз-Понд вдвоем, я и еще один мальчишка. Его звали Реджи Клей, он не из нашей школы был, потом он куда-то слинял. В общем, была весна, самое время для головастиков, у нас они кишмя кишат весной, головастики. По берегам пруда от них прямо черно было, и вот мы с этим мальчишкой начали их ловить. Это легко, надо только руки сложить лодочкой и воды зачерпнуть — вот тебе и полная пригоршня головастиков. В общем, мы долго там с ними плюхались, набирали их, потом обратно выбрасывали, ну и все такое, а потом мы решили немножко наловить и принести к себе домой, но только у нас не было банки из-под варенья, чтобы взять с собой. Тогда этот пацан, Реджи, и говорит: «Ты резиновые сапоги сними, и мы их туда напустим, до самого дома им ничего не сделается». Я снял сапоги, мы туда воды налили и стали напускать головастиков. В общем, мы набирали их, набирали, а я и говорю этому пацану: «Давай на спор: у тебя один сапог, у меня другой, кто больше наловит». Ну вот, он и начал в один сапог ловить, а я в другой. И вот мы все ловили, ловили, не знаю, сколько часов, и эта бурда все гуще, гуще, пока в сапогах и воды никакой не осталось, одни головастики напиханные. Вы бы только их видели — черные такие, блестящие, до самого верху. Ну а когда мы их доверху напихали, мы стали запускать туда пальцы и друг в друга головастиками швыряться и брызгать, мы с ним орали, визжали, и было так весело. Потом этот пацан мне говорит: «Вот спорим: тебе сапог не надеть». А я ему: «Спорим, тебе самому не надеть». И мы подумали: может, нам надеть каждому по сапогу. Тут мы стали спорить и все никак не могли договориться, в конце концов решили монетку бросить — кто проиграет, тот первый и наденет. Я проиграл, так что мне нужно было снимать носки и все такое. Снял я носки и стал смотреть на этот сапог, полный головастиков, а тот пацан все повторяет: «Ну давай, давай, ага, струсил, струсил!» Конечно, мне боязно было и все такое. В общем, я закрыл глаза и стал туда запихивать ногу. У-у-уф. Как будто я ее пхал в живое желе. К тому же еще замороженное. Потом, когда я все-таки надел сапог, они все стали вываливаться из голенища, эти головастики, а когда я донизу достал, чувствую: они все там давятся у меня между пальцами. В общем, я свой сапог надел и говорю этому пацану: «Теперь ты свой надевай». А он не хочет, перепугался до смерти, тогда я и второй сапог тоже надел. Привык понемногу, ничего, терпеть можно; только ноги жжет и зудит. А когда я оба сапога надел, то пошел на этого пацана, стал махать руками и вопить, как нечистая сила, а эти головастики, когда я пошел, они снова стали через край вываливаться и стекать по сапогам. Пацан этот испугался до смерти и все смотрел на мои сапоги, когда я на него бежал, потому что они у меня растеклись и вверх по ногам брызгали, эти головастики. Ну, вы бы его видели. Он как завизжит, как заревет и домой кинулся. И тут как-то странно и тихо стало, и кругом ни души, а у меня в сапогах головастиков по колено.

Стояла тишина. Класс все еще был в головастиках по колено. Мистер Фартинг подождал немного, чтобы класс смог переварить услышанное. Потом, боясь, как бы внимание мальчиков не переключилось на болтовню друг с другом, он попробовал разжечь дух соревнования.

— Очень хорошо, Андерсон. Благодарю вас. А теперь, может, кто-нибудь еще хочет рассказать нам что-нибудь интересное?

Ни одна рука не поднялась.

— Никто? А может, ты, Каспер?

Билли, согнувшись, разглядывал свои руки под крышкой парты. Красные царапины остались на кончиках пальцев. Когда он растопыривал пальцы, эти полосы распадались на кусочки, и каждый из них напоминал пятнышко крапивной лихорадки. Билли подул на одно пятнышко, потом лизнул его языком.

— Каспер!

Билли выпрямился и вынул руки из-под парты.

— Что?

— Вот тебе и «что?». Если бы ты слушал, ты бы знал, о чем идет речь. Ты слушал или нет?

— Да, сэр.

— Тогда скажи мне, о чем мы говорили?

— Э-э… о всяких историях, сэр.

— О каких историях?

— Э-э-э…

— Не знаешь, так ведь?

— Нет, сэр.

— Он опять спал, сэр.

Билли несколько раз дернул стул и закричал, перекрывая смех:

— А ты заткнись, Тибби!

— Каспер! Тиббат! Я вас сейчас обоих усыплю. Я уложу вас обоих. И все остальные — тоже тихо.

Мистер Фартинг соскользнул со своего кресла и шагнул к ближайшему ряду. И сразу наступила тишина.

— Ты что же, ни слова не слышал из того, о чем говорили, Каспер?

— Слышал, сэр. Кое-что.

— Кое-что. Вот именно, кое-что. Встань-ка, приятель.

Билли вздохнул и, вставая, оттолкнул ногами стул.

— Ладно, теперь ты для разнообразия поработаешь немного вместе со всем классом. Ты расскажешь нам о себе какую-нибудь историю, так же как вот Андерсон.

— Я ничего не помню, сэр.

— Тогда ты будешь стоять до тех пор, пока не вспомнишь.

Мистер Фартинг начал мерить шагами расстояние между доской и партой.

— Всегда найдется кто-нибудь, кто испортит урок. Кто-нибудь, кому ничем не угодишь, кто мнется и робеет, кого ничем невозможно заинтересовать, — кто-нибудь вроде тебя, Каспер.

Он повернулся на одной ноге и указал пальцем на Билли.

— Я даю тебе две минуты, чтобы ты что-нибудь вспомнил, приятель, а если ты и через две минуты не начнешь рассказывать, весь класс вернется сюда и мы продолжим после перерыва!

Мальчишки задвигались, распрямляясь, испуганно оглядываясь по сторонам; послышались ропот, восклицания и угрозы:

— Давай, Билли.

— А то убьем!

— Да говори ты!

— Если нас после обеда оставят, я его прикончу.

Билли пытался скрыть слезы, заблестевшие у него на глазах.

— Я жду, Каспер.

Мистер Фартинг сел и, сдвинув рукав пиджака, демонстративно взглянул на часы.

— Но весь день мы тебя ждать не можем, Каспер.

— Расскажи ему про твоего сокола, Билли.

— Если кто-нибудь еще издаст хоть малейший звук, это будет его последний звук!.. Что там еще за сокол, Каспер?.. Каспер, я с тобой разговариваю!

Билли по-прежнему стоял молча, опустив голову, так что мистеру Фартингу видна была только его макушка.

— И смотри сюда, дружок, когда с тобой разговаривают.

Билли медленно поднял голову.

— И перестань дуться — подумаешь, сказали ему что-то не так!.. Так что там у тебя за сокол? Чучело?

Взрыв смеха потряс стены класса, слезы полились наконец у Билли из глаз, а мистер Фартинг оглянулся, недоумевая, отчего вопрос его вызвал такую неожиданную реакцию.

— Что тут смешного?

Тиббат привстал над партой и, налегая на крышку всем телом, тянул руку вверх.

— Так, слушаю тебя, Тиббат?

— У него есть птица, сэр. Пустельга. Он на ней помешался. Он теперь больше ни с кем не водится и только за птицей своей день и ночь ухаживает. Прямо чокнулся.

Билли повернулся к Тиббату, слезы снова брызнули у него из глаз и медленно потекли по щеке.

— Во всяком случае, лучше уж с птицей, чем с тобой водиться!

— Ну, я же вам говорил, сэр. Стоит про нее чего-нибудь сказать, он сразу на стенку лезет.

— Хорошо, Каспер, садись.

Билли сел и вытер слезы о плечо. Мистер Фартинг, облокотившись на стол и постукивая ногтями больших пальцев по зубам, ждал, пока Билли придет в себя.

— Ну а теперь, Билли, расскажи нам про этого сокола. Где ты его взял?

— Нашел.

— Где?

— В лесу.

— Что с ним случилось? Он что, был ранен?

— Птенчик. Он, наверно, из гнезда выпал.

— И давно он у тебя?

— С прошлого года.

— Так долго? Где же ты его держишь?

— В сарае.

— А чем ты кормишь его?

— Мясом. Мышами. Птицами.

— Но ведь это жестоко — держать его все время в сарае? На свободе ему было бы лучше, правда?

Билли впервые поднял взгляд на мистера Фартинга.

— Я его не держу все время в сарае. Я с ним каждый день прогуливаюсь, и он летает.

— И он не улетает от тебя? Мне казалось, соколы дикие птицы.

— Конечно, не улетает. Я же его приручил.

Билли оглядел класс, словно бросая вызов и ожидая, что кто-нибудь осмелится спорить с ним.

— Приручил? А мне казалось, что для этого надо быть специалистом.

— Ну а я приручил.

— Это было трудно?

— Конечно, трудно. С ними нужно иметь настоящее… настоящее терпение. И много времени.

— Ну так расскажи, как тебе это удалось. Мне ни разу не приходилось встречать раньше сокольничего, так что сегодня я, вероятно, попал в избранное общество.

Билли отодвинул стул и облокотился на парту.

— В общем, все обучение тут идет через желудок. Их только тогда и можно учить чему-нибудь, когда они голодные, значит, обучение идет как раз тогда, когда настает время есть.

Я свою Пус начал обучать после того, как она у меня уже две недели прожила и у нее оперение затвердело, то есть когда у нее хвостовые перья и перья на крыльях стали жесткие у основания. Приходилось брать ночью фонарик и идти перья осматривать. Если будешь все делать спокойно, это нетрудно. Сразу идешь в угол, где пустельга сидит на жердочке, расправляешь ей хвост и крылышки и глядишь: если перышки синие у основания, значит, в них еще кровь есть и они мягкие, то есть птица еще не готова для обучения. А когда перья стали белые и жесткие, это значит, она готова и можно начинать обучение.

Пус сперва была толстенькая, как поросенок. Все молодые соколята такие, когда их начинают обучать, так что от них толку мало, пока они вес не сгонят. Но тут надо действовать очень осторожно, чтоб голодом птицу не уморить, перед каждой едой пустельгу надо взвешивать и сокращать ей рацион помаленьку, пока в один прекрасный день не придешь, а она уже ждет наготове, тогда можно и начинать. Пус, к примеру, сразу на мою рукавицу прыгнула, когда я ей руку протянул. Так что, пока она мясо ела, я захватил ее опутенки…

— Что-что?

— Опутенки.

— Опутенки. Как это слово пишется?

Мистер Фартинг встал и отступил на шаг к доске.

— Э-э-э, о-п-у-т-е-н-к-и.

Билли выговаривал по одной букве, а мистер Фартинг складывал их на доске в одно слово.

— Опутенки. И что же это такое, Билли?

— Это маленькие кожаные ремешки, которые закрепляются у птицы вокруг каждой лапки, как только она у тебя поселится. Она в них так все время и ходит. А когда она у тебя на рукавице сидит, ты за них хватаешься. Потом надеваешь такую шарнирную пряжку из трех колечек…

— Тпру! Тпру! Стоп!

Мистер Фартинг поднял обе руки, будто Билли мчался на него во весь опор.

— Выйди-ка лучше сюда и покажи нам, как это делается. Ты ведь знаешь, что у нас тут не все специалисты.

Билли встал из-за парты, вышел вперед и остановился возле стола мистера Фартинга. Мистер Фартинг откинулся на задние ножки стула, потом покачнулся набок на одной ножке и, наконец опустившись на все четыре, оказался лицом к лицу с Билли.

— Ну так что же? Продолжай.

— Так вот, когда она опустится к тебе на рукавицу, ты зажимаешь ее опутенки между пальцами.

Билли вытянул левую руку, сжатую в кулак, как бы потянул вниз опутенки и зажал их между указательным и средним пальцами.

— Потом берешь шарнирную пряжку с колечками, такую, как на поводке у собаки, складываешь обе опутенки вместе и продеваешь через верхнее колечко. На самом конце опутенок есть такие прорези, вроде петелек на подтяжках, и, как только ты проденешь опутенки через верхнее колечко, надо эту прорезь расширить пальцем и через нее продеть верхнее кольцо — ну как будто пуговицу застегиваешь.

Разделавшись с колечками и опутенками, Билли повернулся к мистеру Фартингу.

— Понятно?

— Да, да, понятно. Продолжай.

— Ну а когда это все проделаешь, надо просунуть сквозь верхнее колечко привязь, это просто такой кожаный ремешок…

Билли аккуратно просунул ремешок через колечко, ухватился за его кончик и потянул.

— …тянешь до тех пор, пока кольцо не упрется в узел на конце привязи. Ясно?

— Пожалуй. Давай проверим, правильно ли я понял. Опутенки, надетые на лапки сокола, прикреплены к колечку, а оно — к поводку…

— К привязи!

— Виноват, к привязи. Что дальше?

— Дальше вы обматываете привязь вокруг руки, а кончик привязываете к мизинцу.

— Так что, птица теперь привязана к твоей руке?

— Правильно. К этому времени она на рукавицу твою уже сама садится, и ест нормально, и не слетает слишком уж часто…

— Слетает? А это еще что?

— Ну когда она пытается улететь, со страху.

— Как это пишется?

— С-л-е-т-а-е-т.

— Продолжай.

— В общем, когда она ко всему этому привыкнет в помещении, можно попробовать кормить ее снаружи и приучать к разным другим вещам. Это называется приручение. Это означает приучить ее к себе, приручить как следует, прежде чем начать ее учить по-настоящему.

Пока Билли рассказывал, мистер Фартинг написал на доске печатными буквами слово слетать и при этом все время поглядывал на мальчика, как будто Билли и сам был какой-то неведомой птицей и мог улететь от края стола из-за какого-нибудь неосторожного движения или даже скрипа мела о доску.

— Сначала идешь с ней гулять по ночам, когда никого нет поблизости. Я с ней в первое время ходил по полю за нашим домом, но потом, когда она стала не такая пугливая, я стал ее и днем выносить, а потом и туда носил, где другие люди ходят, и собаки, и кошки, и машины, и все такое. Вообще-то с ними нужно очень осторожно, с соколами, когда выходишь, потому, что они очень нервные, и еще потому, что зрение у них просто невероятное, так что им все в десять раз страшней кажется, чем нам с вами. Поэтому с этой птицей надо иметь большое терпение и все время, пока гуляешь, надо с ней разговаривать, тихо так, ласково, как с ребенком.

Билли остановился, перевел дыхание, и мистер Фартинг ободряюще кивнул ему, чтобы он не останавливался.

— Ну а когда приручишь птицу, тут уж можно по-настоящему приступать к обучению. Когда она готова к обучению — это обычно заметно бывает, — она ждет уже твоего прихода и на рукавицу твою садится без всяких хлопот. Не то что вначале, когда она то и дело слетает.

Обучать ее надо сперва в помещении, и сначала приучаешь ее садиться к тебе на рукавицу за мясом. Сперва она делает один только маленький прыжок, потом чуть подальше, еще дальше и еще; и каждый раз ты даешь ей кусочек мяса. Вроде как в награду. Когда она прыгает уже на длину привязи, то можно и на улице попробовать кормить, чтобы она, скажем, с забора прыгала или еще откуда-нибудь. Тогда ты спускаешь ее, держишь за конец привязи правой рукой и выставляешь перед ней рукавицу, чтоб она на нее летела. Потом привязь можно сделать длинней в два раза. А когда птица совсем справится, то можно отцепить привязь, а на ее место прицепить должик.

— Должик? — Мистер Фартинг перегнулся к доске.

— Д-о-л-ж-и-к — это длинный такой шнурок, я, например, использовал нейлоновую леску, а к концу ее привязывал зажимы от собачьего ошейника. Прикрепляешь леску к колечку шарнирной пряжки, распускаешь ее во всю длину, а птицу сажаешь на забор. Потом уходишь в поле и разматываешь на ходу должик, а птица сидит на заборе и смотрит, где ты остановишься и где ей выставишь рукавицу. И улететь она уже не может, понятно?

— Да, понятно. Только ведь все это сложно, Билли, и требует большого искусства.

— Так-то рассказывать — что! На самом деле все в два раза трудней. Я вам тут все за несколько минут рассказал, как да что делать, а на самом деле пока от одного к другому перейдешь, не одна неделя пройдет. Они ведь упрямые, как ослы, эти соколы, и у них настоящий харакр… харкарт…

— Характер.

— Ну да, характер. Иногда тихо-мирно, а иной раз вхожу в сарай — пустельга орет как безумная, и слетает все время, и бьется, как будто первый раз меня видит. Уже думаешь: все, знаешь ее, твоя взяла, а на следующий раз приходишь — и начинай сначала. Никогда наверняка не знаешь, что будет.

Билли взглянул на мистера Фартинга, в глазах его было оживление, а щеки раскраснелись, хотя на них еще видны были грязные следы от размазанных слез.

— В твоем рассказе все это выглядит весьма увлекательно.

— Так оно и есть, сэр. Но самое увлекательное было, когда я первый раз ее одну выпустил. Вы бы видели! Я сам до смерти перепугался.

Мистер Фартинг повернулся всем телом к классу, не поворачивая при этом стула.

— Хотите про это послушать?

— Да, сэр, — откликнулся хор голосов.

Мистер Фартинг улыбнулся и снова повернулся к Билли.

— Продолжай, Каспер.

— Так вот, я ее прогуливал на должике примерно с неделю, и она прилетала ко мне за тридцать, а то и за сорок ярдов, в книгах сказано, что, когда она с такого расстояния к тебе летит, ее уже можно одну отпускать. Но я все никак не решался. Я говорил себе — ладно, вот сегодня я ее еще на должике пущу, чтоб наверняка, а уж завтра — одну. А приходило завтра, и я опять то же самое говорил. Только дня через четыре я решился, я так на себя злился каждый день, что чуть с ума не сошел, ведь знал, что должен же я когда-нибудь решиться. И вот в последний день я ее не покормил с вечера, чтобы наутро она злее была. Сам-то я в ту ночь почти не спал, все про это думал.

Было это в пятницу вечером, а когда я встал на следующее утро, твердо решил: пускай, улетит так улетит, ничего не поделаешь. И я пошел в сарай. Она уже ждала меня и от нетерпения взад-вперед ходила по полке; как увидела, что я иду, закричала. Я понес ее в поле и в первый раз выпустил на должике, и она примчалась назад, как ракета. И тогда я подумал — все. Я отсоединил должик, вынул его из колечка и дал птице усесться на заборе. Теперь уже ее ничем нельзя было задержать, только опутенки остались у нее на ногах. Захоти она улететь — я бы ничего не смог поделать. Мне было так страшно! Я подумал: она непременно улетит, ей ведь ничего другого не остается, улетит, и все. Но она не улетела. Сидела и озиралась, пока я уходил все дальше, в поле, повернувшись к ней спиной. Я дошел до середины луга и тут выставил рукавицу, крикнул…

Билли поднял левый кулак, глядя куда-то в окно.

— «Ко мне, Пус! Ко мне!» Вначале она даже не шевельнулась, и только когда я пошел ей навстречу, она полетела. Но вы бы ее видели! Летит напрямую, ровненько всего на метр от земли. А скорость! В два раза быстрей, чем когда на должике, потому что он все-таки по траве тянется и скорость снижает. Примчалась как молния — голова втянута, крылья замерли и — уам! — прямо на рукавицу, а когти уже за мясом тянутся.

Рассказывая, Билли правой рукой изображал, как птица приближается к нему, скользит к его поднятому левому кулаку и как потом — раз! — на него садится.

— Я так был рад, что прямо места себе не находил, и сразу второй раз попробовал, чтобы получше убедиться, и она второй раз пришла так же хорошо. Вот как оно все было. Я своего добился. Я ее обучил.

— Молодец, Билли.

— Я так волновался. Просто не верилось, что я могу сделать такое. Особенно вначале, когда я принес птенчика домой и он такой дикий. Они вообще-то злые, хищные и… очень дикие.

— На этом обучение было закончено?

— Более или менее закончено, сэр. Потом я стал ее натаскивать на приманку — на вабило, это такое кожаное грузило на шнурке. Привязываешь к нему мясо и раскручиваешь, а птица летает за ним по кругу — ныряет, взмывает вверх…

— Да, да, я помню. Какой-то сокольничий демонстрировал это однажды по телевизору. Он крутил мясо на каком-то шарике, и каждый раз, когда сокол за ним гнался, он опускал мясо еще ниже, чтобы сокол не мог его достать. Как в истории про осла с морковкой.

— Правильно. Соколов заставляют летать на вабило, чтобы держать их в форме. Но с пустельгой на этом все и кончается. Их ведь не используют для охоты, но обучают точно так же, как других соколов. Вся разница в том, что, когда другие соколы научатся ходить на вабило, их можно выпускать на дичь.

— Я хотел спросить у тебя: а это трудно — раскручивать приманку?

— Сперва трудно. Просто зверски трудно. И сам ты не можешь рассчитать замах, и птица не знает еще, что к чему, так что в конце концов сам себя шнурком с головы до ног опутаешь, а иной раз еще и птице по грудке попадешь. Пока не научишься, это прямо комедия — и смех и грех.

Мистер Фартинг удовлетворенно кивал.

— Да-да, я так и думал, когда видел, как все у него просто получается.

— Нет, это совсем не просто, сэр.

— Вот это и отличает руку мастера, верно? Человек, у которого трудное дело выглядит несложным, — это и есть настоящий мастер.

— Да, сэр.

— Глядя на него, начинаешь думать, что и ты мог бы это сделать. На самом же деле это совсем не так.

Учитель покачал головой, и Билли подтвердил:

— Нет, сэр.

— Ну что ж, ты можешь сесть. Это было очень интересно, мне твой рассказ понравился, надеюсь, что и всему классу тоже.

Билли покраснел и зашагал к своей парте, глядя себе под ноги. Его возвращение было встречено аплодисментами, которых мистер Фартинг решил не прерывать.

— Хорошо. Мы с вами только что выслушали два отличных рассказа: один из них — рассказ Андерсона о головастиках, другой — рассказ Каспера про его птицу. Оба эти рассказа были подлинными, правдивыми, все это происходило на самом деле, и потому мы называем их…

Он ткнул согнутым пальцем в воздух, словно стремясь выудить из него правильный ответ и остановить блуждающие мысли своих подопечных.

— …факты, сэр!

Палец прочертил горизонтальную черту от стены к окну и остановился, указывая в середину ряда.

— Правильно. Факты. Отчет о происшедшем. Об истинном происшествии. А теперь, четвертый «В», подумаем, что является противоположностью фактам. И как мы называем вымышленные истории.

Он согнул большой палец и указал им через плечо на доску.

— Вымысел, да, сэр? Сочинение?

— Правильно, вымысел. Для верности посмотрите у себя в словаре. Первый, кто найдет, получит балл за домашнюю работу.

Зашуршали страницы, мальчики искали букву «В», все решительней перелистывая страницы и водя по ним пальцами.

— Сэр!

— Слушаю вас, Уитбред. Прочитайте вслух.

— «Вымысел… вымышленное утверждение или повествование… например романы… рассказы… коллектив… коллективен… коллективно»… О, черт…

— Продолжайте, пропустите это и читайте дальше, дружище.

— Услов… условно… а, понял. Условно принимаемая выдумка. Вымышле… вымышленный, неистинный, воображаемый, допускаемый.

— Хорошо. Все уже нашли?

Пока Уитбред читал определение, все успели отыскать это слово в словаре, и теперь стояла тишина, потому что все сверяли прочитанное со своим текстом.

— Всем понятно? Вымысел — вымышленное утверждение, например романы, рассказы; ложь, неистинное, воображаемое, допустимое. Понятно?

Поскольку ответа не было, мистер Фартинг мог предположить, что всем все понятно.

— Хорошо, а теперь закройте ваши словари и слушайте меня внимательно… Сейчас вы будете писать сочинение, иначе говоря, вымысел. Это может быть любая вымышленная история в противоположность тем, что рассказали Андерсон и Каспер, — они были правдивыми, подлинными. Мне безразлично, о чем вы будете писать, лишь бы это была придуманная, вымышленная история, и для того, чтобы вы не забыли об этом и чтоб вы заставили поработать свое воображение, дали бы ему волю, назовем нашу историю…

Он встал, повернулся к доске и вывел на ней печатными буквами, произнося слово вслух:

НЕБЫЛИЦА

Он положил мел в желобок у доски и сдул меловую пыль с пальцев.

— Знаете ли вы, что такое небылица? Все знают?

Ребята переглянулись, но никто не поднял руку.

— Тогда расскажите нам, Джордан.

— Это когда что-нибудь такое загнут, чему и поверить трудно.

— Хорошо. Это когда скажут что-то неправдоподобное, или, как ты выразился, загнут. Например, если бы я сказал Касперу: «Отчего ты сегодня утром опоздал?»…

— А я сегодня не опоздал, сэр.

Мистер Фартинг поглядел в потолок и улыбнулся. Некоторые мальчики засмеялись, глядя на него. Учитель, все еще улыбаясь, опустил голову и продолжал:

— Вот это и была бы сущая небылица, Каспер.

Билли поглядел на него, и на этот раз никто не улыбнулся.

— Хорошо. Оставим это. Если бы я спросил Каспера: «Отчего ты опоздал сегодня утром?», а он бы мне ответил: «Я проснулся утром и гляжу — наш дом смыло в море, но мне удалось сесть на кита, который отходит в восемь тридцать к берегу, а потом я поймал еще попутного орла, у него на спине я и добрался. Только у птиц на перекрестке образовалась пробка, мы простояли целых двадцать минут, я и опоздал…» Так вот, если бы Каспер мне рассказал эту историю, я бы, наверно, сказал: «Что-то похоже на небылицу, а, друг?»

— Небылица и была бы, сэр.

— Ты прав, Джордан, так оно и было бы. Итак, все поняли, что это такое? А теперь вы, — он указал на класс, — расскажите мне, — он ткнул в себя пальцем, — какую-нибудь небылицу, но, учтите, я не хочу, чтобы вы мне пересказывали ту историю, которую я вам только что изложил. Это был пример, так что забудьте ее. Посмотрим, что вы сами сможете сочинить. Джордан, раздайте тетради, Уитбред, раздайте перья, Тиббат — карандаши, а Манн — линейки.

Пока раздавали тетради, перья, карандаши и линейки, мистер Фартинг прибавил к заголовку на доске еще дату.

— Отчеркните в тетрадях вашу последнюю работу и оставьте место для заголовка. Не забудьте про поля.

Он уселся поудобнее, чтобы наблюдать за полем сражения; ученики еще долго вставляли перышки в ручки, точили карандаши, брали друг у друга ластики и возвращали их, отчеркивали поля, наливали чернила в чернильницы, промокали промокашками, задавали друг другу вопросы и отвечали на них, улаживали споры, старосты делали замечания остальным, а когда они сами усаживались по местам, ручки, карандаши, линейки, промокашки и тетради падали на пол и тут же были водворены на место — после всего этого класс мало-помалу принялся наконец за работу.

Билли воткнул перышко в металлическую ручку-вставочку, а потом, качаясь на передних ножках стула, склонив набок голову и положив тетрадь наискось, начал писать сочинение:

Небылица

Однажды я праснулся и мая мама сказала вот Билли твой зафтрак в пастели иишница с витчиной и хлеб с маслом и бальшая чашка чаю и когда я фстал сонце уже сияло надворе и я аделся и спустился по леснице мы жили в бальшом доме на краю леса и у нас визде были кавры на леснице и цынтральнае атапление. И када я спустился внис я сказал а где Джад и мать сказала он ушел в армию и ни придет больше, но вместо этого приходит твой атец. в камине гарел бальшой агонь и вашол атец са сваим чимаданом с каторым он ушел и я был рад что он пришел а Джад ушел и когда я пришол фшколу фсе учитилля были очинь добрыи и ани гаварили здраствуй Билли как пажываишь и все ани миня гладили пагалофки и улыбались и мы делыли фсякии интиресныи вещи целый день и когда я пришол домой мама сказала что я большы нипайду наработу и у нас будут жариныи бабы к чаю апатом мы собрались фсевместе и пашли в кино и там паднилисъ наверх и ели марожынае фпирирыф и мы все пашли дамой и у нас были наужин жариная картошка и рыба и патом мы пашли спать.

На перемене Билли вышел во двор. Резкий ветер, дувший через футбольное поле, заставил его ссутулиться и повернуться спиной ко двору, высматривая какой-нибудь уголок в затишье. Но все укромные уголки были уже заняты. Мальчики поодиночке, парами, а то и целыми компаниями жались возле стен и в нишах окон. Голоса были негромкими, а движения судорожными — кто-то чуть-чуть подвинулся, кто-то заерзал, согреваясь, а вот вся группа вдруг зашевелилась, задвигалась, когда кто-то попытался спрятаться от ветра за спину другого. Однако все это были только зрители. Движение и шум царили главным образом на большой площадке, где сновали сотни мальчиков. Одни, не спеша прогуливаясь, болтали, другие бегали и догоняли приятелей или втягивали остальных в футбольное сражение или какую-нибудь другую шумную игру. Мальчишки боролись, ездили верхом друг на друге или, выбрав свободный клочок пространства, играли в какие-нибудь более спокойные игры — на внимание и смекалку, игры в «кольцо». Все эти группы постоянно перемешивались, менялись, сталкивались между собой, а иногда собирались вокруг какого-нибудь мальчика, который стоял один в центре круга. А под ногами мелькали их отражения — темными пятнами на мокром бетоне, где отражалось и низкое небо — то серое, то черное.

И среди этого шума и гама вдруг становился центром притяжения какой-то предмет или какой-то звук, случайно привлекший внимание увлеченных игрой ребят. И соответственно этому гул голосов во дворе то нарастал, то спадал, но само происшествие, вызвавшее эти всплески, тонуло в общем круговращении и шуме.

Этот шум взлетал над школьным двором и распространялся над всей окраиной, хотя отчетливо слышался только здесь, возле школы, в другие же кварталы он доносился смутно, и прохожие на улицах порой прислушивались, подняв глаза к небу, точно ожидая, что вот-вот источник этого шума появится над крышами домов, точно облако или восходящее солнце.

Билли обогнул школу, пересек асфальтовую дорожку и направился к навесу для велосипедов на заднем дворе. По бокам навеса были выставлены наблюдатели, а в глубине, в укромном углу собралась теплая компания; одни мальчишки курили, другие слонялись поблизости, надеясь, что им оставят докурить сигаретку. Среди них были три давешних курильщика. И с ними — Макдауэл.

— А ну доставай-ка свои, Каспер.

Билли покачал головой.

— У тебя своих никогда не бывает. Вечно побираешься. Каспер-побирушка — вот как надо бы тебя звать.

— Уж тебе-то я все равно не дал бы, хоть бы сигареты у меня и были.

— Зато я тебе сейчас кое-что дам.

Билли миновал ряд велосипедов, передние колеса которых были утоплены в специальные щели в бетонной плите. На одном из велосипедов сидел мальчишка и вхолостую крутил педали, точно позировал уличному фотографу. Облокотившись о проржавевшую крышу навеса, Билли задумчиво уставился на асфальт. Прямо напротив навеса была дверь котельной. По одну сторону от нее стояли в ряд восемь мусорных баков, по другую — насыпана куча кокса. Дверь котельной была выкрашена в зеленый цвет.

— Чего ж ты ушел, а, Каспер? Сдрейфил?

Билли, не отвечая, продолжал созерцать асфальт. Небрежно зажав окурок кончиками среднего и большого пальцев, Макдауэл кивком показал на Билли.

— Пошли, пацаны, составим ему компанию. — И он, ухмыляясь, повел за собой ватагу курильщиков. Они устроились в углу, неподалеку от Билли, который стоял теперь привалившись спиной к крыше, так что мальчишки оказались слева от него.

— Тебе, Каспер, что, мужская компания не нравится?

И Макдауэл подмигнул парням, усевшимся вокруг него.

— А твоей матери, говорят, она очень даже нравится.

Мальчишки захихикали, подталкивая друг друга локтями. Но Билли снова повернулся к ним спиной.

— Я слышал, у тебя папочек побольше, чем у любого пацана в городе.

Раздался взрыв хохота, Билли резко повернулся, будто его за плечо дернули.

— Да заткнись ты! Слышишь? Заткни свою пасть!

— А ну-ка подойди и заткни.

— Ты только к тем, кто меньше тебя, можешь приставать. А если парень твоего роста, сразу дрейфишь.

— Это кто же дрейфит-то?

— Ты! Нашему Джаду небось побоялся бы сказать то, что мне сказал. Он бы тебя на месте пристукнул.

— Да не боюсь я его!

— Если б он тут был, небось забоялся.

— Да мне плевать на твоего Джада. Кто он такой?

— А ты-то сам кто? Да Джад — первый драчун у нас в округе, вот кто.

— Кто тебе сказал? Спорим, я знаю кой-кого, кто может ему навешать.

— Кто же это?.. Отец твой, что ли?

Раздался смех, и компания за спиной Макдауэла стала редеть.

Макдауэл разозлился.

— Вот увидишь, твой Джад за тебя заступаться не станет. Да он тебе и не брат вовсе.

— А кто же, сестра, что ли?

— Моя мать говорит, что он тебе не настоящий брат. У него даже и фамилия другая.

— Нет, брат! Мы ведь с ним в одном доме живем, верно?

— Да он на тебя и не похож ни чуточки. Во-первых, он тебя здоровей в два раза. И вообще вы на братьев совсем не похожи.

— Я вот скажу ему! Я скажу ему, что ты про него говорил!

Билли вдруг бросился на Макдауэла. Компания расступилась. Макдауэл отступил на шаг, согнул колено и отшвырнул Билли ногой. Но тот бросился на него снова. Тогда Макдауэл нанес ему прямой удар правой прямо в грудь, и Билли, отлетев назад, сел на землю.

— Проваливай, ты, сопляк, а не то я так тебе двину, что от тебя только мокрое место останется.

Билли поднялся на ноги, он кашлял и всхлипывал, потирая грудь. Он отошел в сторонку и издали посмотрел на своих обидчиков, кулаки его то сжимались, то разжимались. Потом он резко повернулся, выскочил из-под навеса и побежал туда, где был свален кокс. Набрав кусков кокса и прижав их левой рукой к груди, он стал швырять коксом в мальчишек. Макдауэл равнодушно повернулся к нему спиной, а остальные разбежались в разные стороны, сшибая на бегу велосипеды и роняя их друг на друга. Куски кокса с грохотом падали на железную крышу. Один угодил в спину Макдауэлу, другой попал по ноге. Макдауэл выругался и попятился к выходу, закрывая лицо рукой и следя из-под нее за Билли. Когда Билли остановился, чтобы перевести дух и пополнить запас «снарядов», Макдауэл вдруг выпрямился и рванулся к нему. Услышав его шаги, Билли обернулся, швырнул в Макдауэла кусок кокса и промазал. Он попытался было залезть повыше на кучу, но кеды его утопали в сыпучем коксе. Макдауэл подбежал к куче, оттолкнулся от земли и одним махом взлетел наверх, одной ногой он с размаху заехал Билли по спине. Кокс скрежетал, куски его крошились и волнами расходились под тяжестью двух сцепившихся тел.

— Драка! Драка!

Эта весть пронеслась по двору, и уже через несколько секунд бурлящий круговорот мальчишек, занятых своими играми, вытянулся в поток, который стремительно тек к заднему двору. Билли и Макдауэл уже разровняли верхушку коксовой кучи в плоскую площадку, а по мере того, как подбегали новые зрители, они теснили вверх тех, что подоспели раньше, и куча кокса под их ногами расползалась все шире, черные куски разлетались все дальше и дальше по асфальту. Мальчишки, прибежавшие последними, влезали на мусорные баки — по три-четыре человека на каждый, обхватив друг друга за пояс, чтобы не свалиться. Но порой они все же соскальзывали вниз и валились на орущую толпу мальчишек, пытаясь ухватиться за тех, кто стоял на баке, и увлекая за собой, так что иногда целый ряд мальчишек валился вниз, точно костяшки домино, поставленные в ряд стоймя. На освободившееся место тут же влезали новые зрители, которых в свою очередь стаскивали за ноги те, что стояли там раньше.

Макдауэл сидел верхом на Билли, прижав коленками его руки. Толпа сомкнулась вокруг них тесным кольцом, оставив просвет только над ними, зрители стояли плотной стенкой, которая едва сдерживала напиравших сзади. Среди общего шума раздавались громкие крики одобрения, а в толпе время от времени тоже завязывались потасовки — как бы добавочные развлечения рядом с основным зрелищем.

Мистер Фартинг с ходу врезался в толпу. О его приближении сообщили мальчишки, которые околачивались вокруг, словно футбольные болельщики, не попавшие на трибуны. При этом известии задние ряды сразу стали редеть, многие поспешили удалиться, чтобы не попасться в руки мистеру Фартингу. Однако ближе к кругу отвлечь внимание зрителей было нелегко, и даже когда мистер Фартинг, решительно прокладывая себе дорогу, оттаскивал мальчишек за руку, на лицах, оборачивавшихся к нему, читалась сначала ярость, потом растерянность и только потом удивление. Мистер Фартинг оттащил Макдауэла, сидевшего верхом на Билли, и хорошенько встряхнул его, как терьер — пойманную крысу. Коксовые россыпи мигом опустели, зрители стояли теперь на безопасном расстоянии. Мистер Фартинг окинул их гневным взглядом.

— Немедленно всем вернуться во двор, даю вам десять секунд, и если я через десять секунд увижу здесь чью-нибудь физиономию, он получит от меня такую порку, какой он еще не видал.

Он начал считать вслух. При счете «четыре» возле него не осталось ни души — только Билли и Макдауэл.

— Итак, что тут происходит?

Билли заплакал. Макдауэл вытер нос тыльной стороной ладони и поглядел на свою руку.

— Так в чем дело?.. Каспер?

— Это он, сэр! Он первый начал!

— Неправда, сэр! Он сам первый начал в меня углем кидаться!

— Ну а за что?

— Ни за что!

— Врешь!

Мистер Фартинг закрыл глаза и замахал руками, не желая слушать их объяснения.

— Замолчите. Оба замолчите! Вечно одна и та же история, никто не виноват, никто не начинал, никто не сделал первый шаг, просто оба неизвестно почему оказались на куче кокса. Мне следовало бы отправить вас обоих к мистеру Грису, — он кивнул в сторону школы и процедил сквозь зубы: — Взгляните, что вы наделали!

Два мусорных бака лежали на боку, и все их содержимое вывалилось наружу, еще у трех баков были сорваны крышки. Груда кокса превратилась в полосу черного пляжа, куски кокса валялись по всему асфальту и залетели даже под велосипедный навес.

— Взгляните на это! Какая мерзость! И посмотрите, на что вы сами похожи!

У Макдауэла пола рубахи выбилась из-под свитера и висела точно половинка передника. У Билли рубашка была распахнута сверху донизу. Одна пуговица была вырвана с мясом, а петля разорвана. Волосы у обоих были всклокочены, словно их целую неделю скребли чем-то, а лица черные как у шахтеров.

— Перестань хныкать, Каспер! Помираешь ты, что ли?

— Да я за него еще не взялся как следует…

Мистер Фартинг шагнул к Макдауэлу и присел на корточки, чтобы посмотреть ему прямо в лицо.

— А ты лихой бандит, верно, Макдауэл? Вы ведь с ним почти одинаковые, Каспер? Нет? Ну уж если тебе захотелось подраться, Макдауэл, почему бы не подобрать себе кого-нибудь по росту? Что?! Что?! — И с каждым вопросом мистер Фартинг больно толкал Макдауэла в плечо. — Да только ты трусишь, верно? Ты ведь трусишь, Макдауэл?

Толчок, еще толчок, и каждый раз, как только Макдауэл отступал, мистер Фартинг делал шаг вперед.

— Ты просто задира и хулиган. Классический хулиган! Сегодня Каспер, завтра другой. Так ведь, а, Макдауэл?

Толчок, еще толчок.

Они уже давно оставили Билли позади и с короткими остановками двигались вдвоем к велосипедному навесу — шаг, остановка, еще шаг — словно партнеры, разучивающие танец.

— А что бы ты сказал, если бы я повалил тебя, сел на тебя верхом и надавал тебе по физиономии?

Толчок, еще толчок.

Макдауэл начал всхлипывать.

— Ты бы сказал, что я хулиган, верно? И был бы прав, потому что я и взрослее тебя, и сильней, и я знаю, что могу стереть тебя в порошок. Так же, как ты это знаешь, Макдауэл, когда начинаешь приставать к какому-нибудь маленькому мальчишке!

Последние два толчка были уже похожи на удары.

— Я папе пожалуюсь!

— Конечно, пожалуешься, приятель. Такие, как ты, всегда жалуются папе. А ты знаешь, что я сделаю, Макдауэл? Я пожалуюсь своему папе. И что тогда? А?

Макдауэл с жестяным грохотом ударился головой о стенку навеса. Мистер Фартинг снова сделал шаг и вплотную приблизился к Макдауэлу.

— А ты знаешь, Макдауэл, кто мой папа? Чемпион мира в тяжелом весе! И что тогда будет с твоим папой? А? И с тобой что тогда будет? Ну? Ну? Что скажешь, Макдауэл?

Последний вопрос он прорычал с угрозой, а потом, выпрямившись, подтянул Макдауэла за лацканы к своему лицу. Макдауэл ревел, уже не таясь.

— Ага, понял, каково оно, когда к тебе пристают? Когда тебя запугивают? Что, не нравится?

Мистер Фартинг отпустил Макдауэла на землю и с силой толкнул его на стену.

— Так вот, если я тебя еще раз поймаю за подобными делами, тебе не поздоровится.

Он так медленно и четко произнес эту последнюю фразу, словно Макдауэл был иностранцем и плохо понимал язык.

— Понял?

— Да, сэр.

— Ладно. А теперь ступай в школу и приведи себя в порядок… Погоди, у меня ведь сейчас урок в вашем классе, так, кажется?

— Да, сэр.

— Тогда все просто, ты этот час посвятишь уборке, наведешь тут порядок.

Он повернулся на одной ноге и поддал кончиком туфли кусок кокса через дорожку, и он, стукнувшись о другие куски, нашел себе место среди них, так что его уже и не различишь в общей массе.

— Чтоб к полудню, когда я выйду после урока, весь кокс был на месте, понял?

— Да, сэр.

— Отлично. Отправляйся.

Макдауэл пошел прочь, утирая щеки и глаза согнутыми пальцами и тыльной стороной ладони. И, лишь проходя мимо Билли, он перестал тереть глаза и быстро взглянул на него. Мистер Фартинг медленно шел за ним по пятам и, когда Макдауэл скрылся за углом, остановился возле Билли.

— Ну так, Каспер, что у вас тут было?

Билли замотал головой.

— Что-то это должно все-таки значить? — мистер Фартинг, передразнивая его, тоже помотал головой. — Что же случилось?

— Ну… я не могу вам всего рассказать, сэр.

— Почему?

— Потому что не могу. Не могу, и все.

Лицо у него сжалось, уголки глаз и губы начали подрагивать, Билли заплакал снова.

— Он стал меня обзывать, и говорил всякие гадости про моего отца, и про мать, и про Джада… и все кругом смеялись, и я…

Рыдания его стали такими отчаянными, что он задохнулся и больше не мог говорить. Мистер Фартинг протянул руку, успокаивая его.

— Ну, хорошо, дружище, успокойся. С этим кончено.

Он подождал, пока Билли успокоится, и медленно покачал головой.

— Не знаю, у меня такое впечатление, что ты сам вечно на все нарываешься, не так ли, Каспер?

Билли только сопел, низко опустив голову.

— А почему? Как ты сам думаешь?

— Что почему, сэр?

— Почему ты вечно попадаешь в беду?

— Потому что все ко мне придираются, вот почему.

Он поднял глаза и так пронзительно взглянул на учителя, что и самые его зрачки, и блестевшие на них слезы слились в сияющие кристаллы. Мистер Фартинг отвернулся, пряча улыбку.

— Да, я знаю, что придираются, но почему?

— Не знаю, просто придираются, вот и все.

— Может, потому что ты плохо себя ведешь?

— Возможно, иногда. Но не такой же я плохой. Не хуже многих, а им все с рук сходит.

— Значит, ты думаешь, что тебе просто не везет, да?

— Не знаю, сэр. Только мне ни за что попадает. За всякие глупости, ну вот как сегодня утром на молитве. Я ничего такого не сделал, просто уснул, и все. Устал как собака. Встал в шесть, побежал газеты разносить, а потом домой сбегал взглянуть на птицу, потом побежал в школу. Я хочу сказать: может же человек устать, правда, сэр?

Мистер Фартинг хмыкнул.

— Да, я бы на твоем месте с ног валился.

— Но ведь за это нельзя бить, за то, что человек устал, правда, сэр? Но мистеру Грису не скажешь… Мистер Грис, он тебя убить готов! Знаете, сэр, там сегодня один мальчик с нами был, он просто пришел передать мистеру Грису поручение от другого учителя, так мистер Грис и ему всыпал тростью!

Лицо мистера Фартинга невольно расползлось в улыбке, и он засмеялся. Билли внимательно следил за его лицом.

— Вам-то что, сэр… А этого мальчика, его потом вырвало, как собаку.

Мистер Фартинг тут же снова стал серьезным.

— Ты прав, дружище. Это не смешно. Просто ты так рассказал, что я…

— А утром, на английском, когда я не слушал. Дело не в том, что мне не интересно, а в том, что руки у меня ну просто зверски болели! Как тут сосредоточиться, когда руки у тебя жжет адски!

— Нет, наверно, это невозможно.

— И опять я попал в беду, правда?

— Ну ты ведь вышел из положения, верно?

— Знаю, а все же с ними всегда так.

— С кем?

— С учителями. Они никогда не думают, что и они виноваты могут быть…

— Да, пожалуй, не часто, дружище.

— Они думают, что всегда правы. Но бывает же, что ты тоже не виноват и ничего не можешь поделать, вот как сегодня утром; или они бьют тебя за то, что ты не слушаешь, а как слушать, если скучища такая, что скулы сводит. Я хочу сказать: трудно ведь слушать, когда неинтересно, правда?

— Да уж, это точно.

— Но ведь ты не можешь сказать это учителю, он сразу: «Ах ты, наглый мальчишка» — и шмяк!

Билли выпрямился и с грустным видом покачал головой. И вдруг взмахнул ладонью, рассекая воздух. Эта пантомима вызвала улыбку у мистера Фартинга.

— И вот так они всегда, сэр.

— Но я так не делаю, хотя я тоже учитель, верно?

— Верно, но…

— Что «но»?

— Вы хоть пытаетесь нас научить чему-то, а большинство даже и не пытается. Им на нас наплевать, и раз мы четвертый «В», то с нами разговаривают так, как будто мы, простите меня, дерьмо какое-то. Называют нас идиотами, тупицами и кретинами и то и дело смотрят на часы — сколько там еще до конца урока осталось. Мы им надоели до смерти. И они нам тоже до смерти надоели, а если что-нибудь случится в классе, они сразу ко мне придираются, потому что я меньше всех.

— Но уж не все учителя, наверно, такие?

— Большинство, сэр. Да и вообще… С вами как-то легче говорить, чем с другими.

Билли покраснел и опустил голову. Мистеру Фартингу теперь видна была только его макушка.

— Как у тебя дома дела?

— Ничего, сэр. Как всегда.

— А полиция? У тебя с ней в последнее время не было неприятностей?

— Нет, сэр.

— Потому что ты исправился? Или потому, что больше не попадался?

— Я исправился, сэр.

Мистер Фартинг улыбнулся. Но Билли был по-прежнему серьезен.

— Правда, сэр, я уже давно ничего такого не выкидывал! Потому и Макдауэл ко мне придирается, что я теперь с их шайкой не хожу. А с тех пор как я перестал ходить с ними, у меня кончились неприятности с полицией.

— Почему же ты перестал, поссорился с ними, что ли?

— Нет, сэр, это с тех пор, как у меня сокол появился. Мне так интересно с птицей, что у меня все время на это уходит. Началось это летом, когда я по ночам птицу в поле уносил. А потом, когда темнеть стало рано, я к ним уже не вернулся. Мне уже не интересно было. Я книги про обучение соколов стараюсь доставать и все читаю про это. Опутенки новые делаю и всякие такие вещи, а иногда просто беру свечку и иду в сарай, сижу там. Я нашел парафиновую печечку, она греет, и там у нас тепло, так что я просто сижу. Там хорошо, уютно сидеть, особенно когда ветер свищет на улице.

— Представляю себе.

— Да уж в тыщу раз лучше, чем по улице без дела шататься. А чего мы делали-то? Шатались по улицам да всякие гадости подстраивали — только замерзнешь, как собака, и осточертеет все. Вот из-за этого у меня и неприятности были, я так думаю, потому что мы лазили всюду и разные вещи воровали, так просто, для потехи. Чтобы хоть чем-то заняться, вот и все.

— Но ведь есть же молодежные клубы? И у нас в школе такой клуб открыт три вечера в неделю.

— Мне молодежные клубы не нравятся. Не люблю я эти игры. Мы, обычно, всей компанией ходили в город, в кино или в кофейный бар. А теперь пусть они без меня ходят. Мне это не интересно.

— Ты что же, не любишь компании, любишь быть один?

— Я б хотел быть один, чтоб только меня не трогали. А то вечно кто-нибудь привяжется, как сегодня на перемене. Я вот пришел сюда под навес, чтоб от ветра спрятаться; и не успел опомниться — драка. И в классе то же самое. Сижу себе тихо и не успею оглянуться — тростью по рукам. Всегда про меня говорят, что я всем мешаю, или пристаю, или надоел, и будто я сам нарываюсь на неприятности, только это же неправда, сэр. И дома то же самое. Чуть что в районе случится — полиция сразу к нам домой, хотя я уже давным-давно ничем таким не занимаюсь. Я им говорю, а они ни одному моему слову не верят! Иногда так и хочется пойти и нарочно что-нибудь натворить, назло им.

— Не обращай внимания, дружище, все уладится.

— Да, как же…

— Подумай только, еще месяц-другой — и ты уйдешь из школы, пойдешь работать, встретишь новых людей. Стоит подождать, верно?

Билли, не отвечая, смотрел мимо.

— Ты еще работу себе не нашел?

— Нет, сэр. После перерыва этот тип из трудоустройства молодежи со мной будет беседовать.

— А какую бы ты хотел работу?

— Все равно. Какая будет.

— Ты уж постарайся выбрать что-нибудь такое, чтоб тебе было интересно.

— Да только выбора-то у меня большого не будет, правда? Придется брать что предложат.

— А я думал, ты рад будешь уйти из школы!

— Мне все равно.

— Мне казалось, что тебе в школе не нравится.

— А мне и в самом деле не нравится, но это не значит, что мне хочется на работу. Да и платить мне будут не за то, что мне это нравится или не нравится, так ведь?

— Я думаю, ты прав.

Мистер Фартинг едва заметно покачал головой и взглянул на часы.

— Может, мне тогда удастся накопить денег и купить ястреба-тетеревятника… я только что про них прочел.

— Ну хорошо, я должен идти и сзывать ребят на урок, они уже и так пять минут перегуляли.

— Это неплохо.

— В каком смысле?

— У нас следующий урок — спортивные игры, значит, на пять минут меньше на него останется.

— Тебе надо сейчас же пойти почиститься, не то весь урок пройдет.

— Это было б неплохо. А то будут нас мучить на этом поле целый час, как в аду.

Билли направился за угол школы. Мистер Фартинг медленно пошел за ним и, когда мальчик дошел до угла, окликнул его по имени. Билли обернулся.

— Да, сэр.

— Эта твоя птица… я бы хотел когда-нибудь на нее взглянуть.

— Хорошо, сэр.

— Когда ты выпускаешь ее полетать?

— Во время кормежки. Теперь совсем рано темнеет.

— Ты возле дома ее выпускаешь?

— Да, сэр. У нас там поле, за домом.

— Это на Вудз-авеню, кажется?

— Да, сэр, дом сто двадцать четыре.

— Хорошо, я приду, если можно…

— Конечно, сэр.

— Ладно. Ты меня и впрямь заинтересовал этой твоей птицей.

Мистер Фартинг покрутил свистком, подвешенным за желтую ленточку на указательном пальце. Сверкающий металл слился в серебристый круг с мельканием ленточки внутри. Билли несколько секунд наблюдал за этим желтым диском, а потом свернул за угол. И в эту минуту пронзительный свист заглушил все остальные звуки.

В туалете было пусто. Весь пол до последнего дюйма был забрызган. Двери кабинок распахнуты, и в одной из них, наполняясь водою, урчал бачок. На противоположной стене вдруг забулькала медная труба, проходящая над писсуарами, и вода стала со свистом веером стекать в керамические чаши и уноситься по нижнему стоку, проходившему параллельно трубе.

Посередине комнаты между кабинками и писсуарами шел двойной ряд раковин, а в конце его стояла урна, до краев наполненная небрежно смятыми бумажными полотенцами. Они едва не вылезали из урны, точно кремовые пышки из пакета, — если бы придавить их, они вряд ли покрыли бы дно урны, и тогда наверняка хватило бы места остальным бумажным полотенцам, которые были разбросаны на полу и прилипли к мокрому кафелю, точно переводные картинки.

Один кран был не завернут, и бившая из него струя создавала водоворот на дне раковины. Билли заткнул соседнюю раковину, пустил горячую воду и стал смешивать ее с холодной, пробуя пальцем — до тех пор, пока раковина не наполнилась. Тогда он закатал рукава до локтя и погрузил в воду обе руки. Вода в раковине поднялась, и часть ее перелилась в выпускное отверстие сбоку. Билли оперся на руки, распластав ладони на дне раковины, — пар приятно обвевал ему лицо, он закрыл глаза и улыбнулся, как легендарный Бисто Кид. Билли наклонился еще ниже, погрузил лицо в воду и выпустил изо рта воздух — вода забурлила. Он выпрямился, смахнул воду с лица, вытер глаза, намылил руки из бутылочки с жидким мылом и ополоснул их в раковине — вода сразу стала мутной. Тогда он снова намылил руки, соединил кружочком указательный и большой пальцы и осторожно подул на мыльную пленку, затянувшую этот кружок. Мыльный пузырь оторвался от его руки и медленно поплыл, радужно переливаясь. Билли протянул руку, чтобы вернуть улетающий пузырь, но едва успел прикоснуться к нему. Все. Билли выдувал новые пузыри, но теперь они получались маленькими, так что Билли предоставлял им плыть куда угодно и лопаться, когда им вздумается. И вот появился на свет его последний пузырь, истинное произведение искусства, он тяжело покачивался в воздухе. Билли протянул руку, чтобы схватить его. От движения воздуха пузырь отпрыгнул в сторону; когда же Билли отвел руку, пузырь задрожал и двинулся за ней, следуя за уходящим потоком. Билли следил за ним неотрывно, и когда пузырь стал падать, он поставил снизу руку и стал медленно опускать ее, медленней, чем опускался пузырь, так что расстояние между ними неуклонно сокращалось. Рука опускалась, и опадал пузырь над нею, и так они двигались, пока пузырь мягко не приземлился — прямо на ладонь. Билли неподвижно держал ладонь с пузырем и улыбался. Он наклонял руку и поворачивал голову, чтобы под разным углом отыскивать новые цвета, а потом вдруг все разом исчезло, и теперь перед глазами была только забрызганная мыльной водой ладонь.

В раздевалку Билли пришел умытый и сияющий — ни дать ни взять пай-мальчик, явившийся к завтраку в приморском отеле во время летних каникул. Его одноклассники уже заполнили все проходы между рядами вешалок, и развешенная одежда поделила раздевалку на длинные коридоры. Мистер Саджент медленно прохаживался у дальней стенки, поглядывая вдоль этих коридоров и пересчитывая мальчиков. На нем был фиолетовый тренировочный костюм. На груди были нашиты матерчатые ромбики с гербами спортивных клубов и спортивными символами, а посредине красовался белый спортсмен с олимпийским факелом. На ногах у мистера Саджента были новые футбольные носки, аккуратно завернутые; футбольные бутсы были тоже новые — черные, начищенные до блеска. Они походили на бомбы, что держат в руках убийцы из комиксов. Шнурки на бутсах были отстираны добела и завязаны совершенно одинаково: оборот вокруг ступни, потом вокруг лодыжки, и наконец — аккуратный бантик сзади под ушком.

Мистер Саджент закончил подсчет и, прокатив мяч по подоконнику, поймал его на руку. Кожа мяча была густо пропитана жиром и туго стянута новой оранжевой шнуровкой — точно хирургическими стежками. Саджент подбросил мяч, поймал его на кончики пальцев и повернулся к Билли.

— Опять сачкуем, Каспер?

— Нет, сэр. Меня мистер Фартинг задержал, он захотел со мной побеседовать.

— Не сомневаюсь в том, что это была для него весьма вдохновляющая беседа, так ведь?

— А что это значит, сэр?

— Беседа, она и есть беседа, что же еще, приятель?

— Нет, сэр, вот это слово — вдохля… вдовнохля…

— Вдохновляющая, болван, в-д-о-х-н-о-в-л-я-ю-щ-а-я, вдохновляющая!

— Понятно, сэр.

— А раз так, иди, приятель, переодевайся, ты и без того черт знает на сколько опоздал.

Он оттянул эластичную манжету и повернул руку так, чтоб взглянуть на часы, надетые циферблатом вниз.

— Некоторым людям хотелось бы поскорее начать игру, хоть это тебе и не по вкусу.

— У меня нет спортивной формы, сэр.

Мистер Саджент отступил на шаг и, презрительно вздернув верхнюю губу, смерил мальчика медленным взглядом.

— Как ты мне надоел, Каспер!

Это «надоел» прорвалось сквозь гул голосов, который сразу стих, потому что все повернулись к Билли и мистеру Садженту.

— Каждый раз одна и та же история: «Простите, сэр, у меня нет формы».

Мальчишки захихикали, услышав, как мистер Саджент передразнивает жалобно скулящий голосок школьника.

— И так каждый урок — все четыре года! За четыре года ты не удосужился добыть себе форму, ты сачковал, ты побирался, ты одалживал ее у кого-то, ты…

Багровое лицо Саджента покраснело еще больше и пылало, как красный шар, и все-таки ему не удалось выпалить все единым духом, он остановился, чтобы перевести дыхание.

— …выпрашивал…

Шар лопнул, и последнее слово вышло невнятным.

— Почему у других есть форма, а у тебя никогда нет?

— Не знаю, сэр. Мать мне не покупает. Она говорит, незачем деньги зря тратить, тем более сейчас, когда я ухожу.

— Но ведь прошедшие четыре года ты не собирался уходить из школы?

— Нет, сэр.

— Ты давно мог бы из своих карманных денег купить форму, верно?

— Мне не нравится футбол, сэр.

— Какое это имеет значение?

— Не знаю, сэр. И потом все равно денег не хватило бы…

— Найди-ка ты себе работу. Я уж и не знаю, что…

— Уже нашел, сэр.

— Тем более! Тебе ведь там платят?

— Да, сэр. Но эти деньги я должен отдавать маме. Я ведь ей еще за мои штрафы выплачиваю, каждую неделю.

Мистер Саджент стукнул Билли мячом по голове, и тот втянул голову в плечи.

— Не надо было нарываться на неприятности, приятель, тогда бы тебе не пришлось…

— А я и не нарывался, сэр, я давно уже…

— Ладно, заткнись, парень. А то у меня прямо ум за разум заходит. Если ты не заткнешься…

Он дважды стукнул Билли мячом, держа мяч обеими руками, точно это был булыжник, которым он собирался прикончить мальчишку. Мальчики смеялись, прячась за спины друг друга, или прижимали к губам палец, сдерживая смех. Когда мистер Саджент юркнул в свою отдельную раздевалку, мальчики захохотали уже не таясь, однако тут же и смолкли, потому что учитель вернулся, размахивая широченными синими трусами.

— Держи, Каспер! Надевай!

Он швырнул трусы через всю комнату, Билли поймал их на лету и стал разглядывать так внимательно, как будто выбирал покупку. Класс стонал от хохота. Билли свободно мог бы сшить себе из этих трусов два тренировочных костюма и пальто.

— Они велики мне, сэр.

Класс снова разразился хохотом, и даже сам Билли не удержался от улыбки. Однако мистера Саджента это нисколько не забавляло.

— Что ты там обсуждаешь, приятель? Налезут они на тебя или нет?

— Да, сэр.

— Я думаю, подойдут! А теперь переодевайся, и быстро!

Билли нашел свободный крючок, повесил на него свою куртку и почти сразу оказался между рядами школьников, которые выстроились в проходах между вешалками. Билли сел на длинную скамью, прикрывавшую стояки для обуви, и начал стягивать джинсы, не сняв кеды. Мистер Саджент, разорвав шеренгу мальчиков, навис над ним.

— Подштанники и жилетку тоже снимать будешь?

— Я не ношу их, сэр.

Когда Билли стал вешать на крючок брюки, рубаха у него задралась, обнажив ягодицы, тощенькие и гладкие, точно два бильярдных шара. Продев ноги в трусы, Билли натянул их до пояса. Они доставали ему едва ли не до щиколоток. Он подтянул резинку трусов до подбородка, и только тогда показались на свет его коленки. Мальчишки, стоявшие поблизости, показывали на него пальцем, орали и хохотали, а те, что еще не кончили переодеваться, сбежались поглядеть, что происходит. Они вскакивали на скамейки и раздвигали одежду на вешалках, чтобы лучше видеть. В центре всей этой суматохи Билли, как отважный маленький клоун, пытался кое-как приспособить на себе огромные трусы Саджента, а рядом с ним стоял сам Саджент и глядел на Билли так, будто это была его вина, что он слишком мал для таких трусов.

— Закатай их сверху и не строй из себя дурака. Ты слишком глуп, чтобы смешить людей, Каспер.

Впрочем, никто не разделял этого мнения. По мере того как он закатывал трусы снизу, они укорачивались, а вокруг пояса образовалась рыхлая синяя шина.

— Хватит. А теперь все дуйте отсюда.

Мистер Саджент распахнул дверь раздевалки и повел их по коридору к дверям, выходящим во двор. Несколько мальчишек дождались, пока уйдет мистер Саджент, и, разбежавшись, повисли на двери, медленно вращаясь, она провезла их вперед, а потом доставила обратно. Кое у кого на бутсах были каучуковые шины, оставлявшие на плитках длинные черные полосы. Пластиковые и кожаные шипы, подбитые гвоздями, царапали пол, оставляя глубокие отметины на виниловых плитках. Когда мальчики вышли во двор, шарканье резиновых шипов по бетонному полу стало доноситься глухо, еще тише было шуршание пластиковых шипов, зато в шорохе кожаных шипов слышался металлический звук — от гвоздей.

Когда Билли шагнул из коридора во двор, у него перехватило дыхание от холода. Он замер на месте, оглядываясь по сторонам, словно ища, куда бы спрятаться от стужи, и вдруг со всех ног бросился через бетонную площадку к полю, вопя что есть силы. Мистер Саджент побежал за ним.

— Каспер! А ну-ка, прекрати! Ты что, всю школу хочешь нам развалить?

Он даже замахнулся на Билли, но тот, следя за его рукой, рванулся вперед и уклонился от удара.

— Я замерз, сэр! Вот и кричу, чтобы согреться!

— Я от тебя что, за милю? Сейчас-то чего кричать?

Однако оба они орали так, точно перекликались на корабле в бурю. Мистер Саджент еще раз попытался стукнуть Билли по шее, но мальчик отскочил в сторону, и Саджент едва не потерял равновесие. Он перешел на шаг, обернулся и засвистел в свой свисток, поторапливая остальных.

— А ну пошевеливайтесь! Живей, живей!

Мальчики побежали — кто изо всех сил, кто ленивой трусцой, так или иначе, вскоре все они, с разрывом в несколько секунд, добрались до футбольного поля, предназначенного для старших классов.

— Постройтесь на средней линии, будем набирать команды.

Они строились, согреваясь прыжками или бегом на месте; те, у кого были футболки с длинными рукавами, натянули их, закрыв кисти рук, другие без конца растирали руки, покрытые гусиной кожей.

— Тиббат, иди сюда, будешь капитаном второй команды.

Тиббат вышел из строя и встал лицом к шеренге рядом с мистером Саджентом.

— Я первым буду выбирать, Тиббат.

— Так нечестно, сэр.

— Это еще почему?

— Потому что вы себе лучших игроков заберете.

— Не болтай чепухи, приятель.

— Конечно, заберете. Так нечестно, сэр.

— Тиббат, скажи, ты хочешь в футбол играть? Или, может, тебе лучше одеться и идти на какую-нибудь там математику?

— Лучше играть в футбол, сэр.

— Тогда перестань хныкать и начнем выбирать. Я беру себе Андерсона.

Саджент указал на мальчика, стоявшего на пересечении круга и средней линии. Андерсон тут же оставил свой перекресток и встал позади Саджента. Тиббат внимательно оглядывал шеренгу — он тоже выбирал.

— Я беру Парди.

— Тогда ты иди сюда, Эллис.

С каждым новым вызовом шеренга мальчиков распадалась. Когда вышел Тиббат, остальные сомкнулись, заполняя пустое место. То же было и с Андерсоном, стоявшим предпоследним. Но когда ушли сразу двое, Парди и Эллис, стоявшие рядом, мальчики не стали смыкаться, шеренга распалась на две части. Эти новые шеренги быстро делились на еще более короткие, по мере того как из них уходили мальчики, и вскоре от многолюдного класса ничего не осталось, если не считать полдюжины мальчишек, которые издали глядели друг на друга: толстяк, на расстоянии метра от него — два друга: один длинный, очкастый, другой низенький, с заячьей губой; в двух ярдах от них — Билли, поодаль от него — рябой, коротко остриженный худой мальчишка, и совсем далеко от всех, в полном одиночестве — еще один толстяк. Рябой стоял как раз посередке между двумя толстяками, так что пяток мальчишек вытянулся теперь на длину в половину шеренги. Толстяк, который стоял на дальнем конце, собрался выйти из строя, после чего шеренга сокращалась вдвое и рябой оказывался крайним.

Тиббат выбрал себе высокого очкарика. Мистер Саджент взял его дружка. Они медленно расходились каждый к своей команде. Теперь оставалось трое — второй толстяк, Билли и рябой, они смущенно переглядывались, пока капитаны делали свой выбор. Тиббат выбрал рябого. Он тут же бросился к своим и затерялся в толпе. Толстяк стоял, улыбаясь. Билли смотрел себе под ноги. После долгого размышления Саджент взял Билли, не оставив Тиббату никакого выбора; Билли и толстяк не успели двинуться с места, как мистер Саджент отвернулся и начал выкрикивать команды.

— Отлично! Наша половина будет та!

Команды сбились в две группки, и пока мальчики спорили, кто на какой половине будет играть, мистер Саджент отбежал на край поля, положил на землю мяч и стал снимать свой тренировочный костюм. Под курткой оказалась новенькая красная футболка с белыми манжетами и белым воротом. Огромная белая цифра 9 занимала почти всю спину, и ее белизна соперничала с белыми нейлоновыми шортами, сквозь которые просвечивало тело, придавая их белизне розоватый оттенок. Мистер Саджент поднял и поправил носки, потом вынул из кармана куртки узенький бинт и разорвал его пакет на две половинки. Надорванный пакет от бинта ветром понесло по траве, словно разбитую скорлупу неведомого синего яйца. Мистер Саджент подвязал бинтом носки под коленками, потом аккуратно сложил на траве свой костюм, оглядел себя и направился к центру поля, неся мяч на ладони, точно сливовый пудинг на подносе. Тиббат, стоявший в центре поля, держа руки по швам, подмигнул своему левому крайнему, ожидая, пока подойдет мистер Саджент.

— Вы кто сегодня будете, сэр?.. «Ливерпуль»?

— Не мели вздор, парень, ты что, до сих пор не знаешь цвета клубов?

— Красный — «Ливерпуль», верно?

— Да, но у них все красное — и футболки, и шорты, и носки. А это цвета «Манчестер Юнайтед».

— Ах да, сэр, совсем забыл. Так за кого вы сегодня играете?

Мистер Саджент повернулся спиной к Тиббату, чтобы он мог увидеть цифру 9.

— Ах, Бобби Чарлтон. А мне казалось, вы всегда были Деннис Лоу, когда играли за «Манчестер Юнайтед».

— Сегодня слишком холодно, чтобы только и знать, что бить по воротам. Я буду нынче водить по всему полю, как Чарлтон.

— Лоу тоже играет по всему полю, сэр, а не только бьет по воротам.

— Он не так делает передачу, как Чарлтон.

— Зато играет лучше, чем он.

Саджент покачал головой.

— Нет, в последнее время он что-то не в форме.

— Неважно, все равно он лучший игрок. В две минуты может ход игры повернуть.

— Ты мне будешь про футбол рассказывать, Тиббат?

— Нет, сэр.

— Тогда заткнись. Тем более что футболка Лоу у меня сейчас в стирке.

Саджент поставил мяч в центре круга и оглянулся на свою команду. Все, кроме Билли, заняли свои места. Билли стоял между защитниками, и вместе с полузащитниками они шестеро образовали фигуру, похожую на шестерку домино —::: В воротах никого не было. Мистер Саджент заметил это.

— В воротах никого!

Команда обернулась, чтобы убедиться в правильности этого замечания, игроки Тиббата предоставили им разбираться самим и смотрели на другую половину поля.

— Каспер! Ты где должен стоять?

Билли взглянул на правого защитника, потом на левого и снова на правого. Ни один из них не сказал ни слова, пришлось отвечать ему самому.

— Не знаю, сэр. Правым полусредним?

Ответ этот имел два последствия: разозлил Саджента и насмешил мальчишек.

— Не болтай глупостей, приятель! Как ты можешь там, сзади, играть за правого полусреднего?

Саджент поднял глаза к небу.

— Боже, помоги нам, пятнадцать лет парню — и до сих пор не знает, где какой игрок должен стоять!

Он ткнул рукой в Билли.

— Иди в ворота, приятель!

— Сэр, я не могу стоять на воротах. Я плохо ловлю мяч.

— Вот тебе и предоставляется возможность научиться, верно я говорю?

— Мне надоело стоять в воротах. Каждую неделю я на воротах.

Билли обернулся и взглянул на ворота с такой тоской, словно за ними простиралась гладиаторская арена.

— И нечего оглядываться. Отправляйся в ворота!

— Тогда не ругайте меня, если я пропущу все голы.

— Конечно, мы будем тебя ругать, приятель! А кого же еще прикажешь ругать?

Билли честил его про себя, пока шел на свое место.

Саджент (голосом комментатора): «Обе команды построились для розыгрыша первого мяча в этом очень важном матче пятого круга на кубок страны. «Манчестер Юнайтед» играет сегодня против…» За кого вы играете, Тиббат?

— Э-э-э… мы будем за «Ливерпуль», сэр.

— Да не можете вы играть за «Ливерпуль»!

— Почему, сэр?

— Я уже объяснял вам однажды, что их цвета слишком похожи на цвета «Манчестер Юнайтед».

Тиббат тер лоб кончиками пальцев, делая вид, что он пребывает в глубоком раздумье, а сам тем временем украдкой оглядывал своих игроков: вратарь в зеленой водолазке, на правом защитнике — синяя футболка с белыми полосами, на левом — зеленая с белыми квадратами. Правый полузащитник в белой майке для крикета. Центральный полузащитник в синем, левый полузащитник — в желтом. Правый нападающий — в оранжевой с зеленым футболке. Правый полусредний в черной майке с короткими рукавами. Центр нападения в синей хлопчатобумажной рубашке. Левый нападающий в синем. А сам Тиббат в красной футболке с белыми рукавами.

— Мы будем играть за «Шпоры». Цвета нам позволяют.

«Итак, «Манчестер Юнайтед» встречается сегодня со «Шпорами» в ответственном матче пятого круга на розыгрыш кубка».

Мистер Саджент (изображая судью) зажал в зубах свисток и стал смотреть на часы, дожидаясь, пока секундная стрелка подойдет к двенадцати. 5… 4… 3… 2… Он опустил руку и засвистел. Андерсон принял от него передачу, обвел Тиббата и послал мяч по диагонали влево между двумя игроками противника. Саджент выскочил влево, поднял ногу, чтобы остановить мяч, но мяч проскочил у него под бутсой. Саджен рванулся за ним, догнал мяч и повел его по краю поля, довольно неумело подражая коротким пасам профессионалов — при каждом его ударе мяч летел слишком далеко, в результате не успел он пройти и двадцати ярдов, как его атаковали сразу три защитника из команды Тиббата. Левый нападающий из команды Саджента, одиноко маячивший где-то на краю поля, просил у него передачу, и Саджент, услышав его голос, повернулся и с силой послал мяч в его сторону. Игрок выскочил наперерез мячу сразу же, как только увидел направление удара, но мяч уже успел улететь за границу поля в десяти ярдах перед ним. Мальчик остановился и повернулся к Садженту.

— Послушайте, сэр! Вы что, думаете, я молния?

— Двигаться быстрее надо, приятель. Ты мог его догнать.

— А я, по-вашему, на месте стоял, что ли?

— Отличная подача была!

— Может, для гончего пса и отличная…

— Не спорь со мной, парень! Беги подай мяч!

Мяч закатился на огороженную канатом крикетную площадку и там остановился. Нападающий убежал за мячом. Он перешагнул через канат, вытащил мяч из травы и сильным ударом отправил его на площадку.

Стоя в воротах, Билли огромными шагами мерил расстояние от штанги до штанги: пять с небольшим. Билли повернулся, оттолкнулся от штанги и стал мерить то же расстояние прыжками: вышло пять. После трех попыток ему удалось сократить число прыжков до четырех с половиной, после чего он начал прогуливаться вдоль линии ворот, вплотную ставя кеды друг за другом, мысок к пятке, мысок к пятке — получилось тридцать ступней.

Только на пятнадцатой минуте игры ему довелось прикоснуться к мячу. Тиббат прорвался с мячом вперед, обвел мистера Саджента и передал мяч своему правому краю, который с ходу принял его и, обойдя защитника, отдал Тиббату. Тиббат обыграл мистера Саджента и сильным ударом послал мяч в верхний правый угол ворот. Билли видел, как мяч влетел в сетку слева от него, повернулся и вынул мяч из сетки.

— Давай, Каспер! Пошевеливайся, парень! Приложи старание!

— Я не мог его взять, сэр!

— Ты бы хоть попытался.

— А зачем, сэр, раз я все равно ничего не могу поделать?

— Но ведь мы играем для того, чтобы выиграть.

— Я знаю, сэр.

— Ну так постарайся!

Саджент поднял руки, готовясь принять мяч. Билли размахнулся, но в последний момент рука скользнула по мокрой коже мяча, и он, не долетев, упал в грязь между ними. Билли хотел подбежать и поднять мяч, но Саджент уже бежал к нему сам. Увидев выражение его глаз и решительно выдвинутую челюсть, Билли остановился и сник, а в это время мяч, нацеленный в ворота, пролетел мимо и снова влетел в сетку. Доставая мяч, Билли упал на колени, вымазав грязью левую руку, левый бок и левую ногу.

— Зачем вы так, сэр?

— Ленишься, приятель. Ленишься…

Саджент забрал мяч и понес его в центр поля, чтобы оттуда снова начать игру. Билли поднялся, комья грязи прилипли у него к коленкам. Он закатал рукава рубашки и стал ногтями соскребать глину с руки.

— Ишь ты, бегают… А мне еще эту рубаху носить да носить.

Правый защитник остановился было послушать его ворчание, но тут же, услышав крики, обернулся и увидел, что мяч катится прямо к нему. Пригнув голову, он подбежал к мячу и выбил его далеко в поле, тут же утратив к нему всякий интерес. Затем вернулся к воротам, чтобы посочувствовать Билли. Мяч перелетел через среднюю линию, где за ним погнался Саджент. Подпрыгнув раз или два, мяч откатился к боковой линии. Саджент должен был вот-вот настигнуть его, нападающие сбились в кучу от возбуждения. Но мяч, будто нарочно замедливший свой бег, успел пересечь боковую линию раньше, чем Саджент добежал до него. Нападающие из команды Саджента, возвращаясь из штрафной площадки, разочарованно переговаривались между собой:

— Мог бы догнать, запросто.

— Носится, как ломовая лошадь.

— На мыло его пора. Толку-то от него чуть.

Тиббат подобрал мяч, приготовившись к вбрасыванию.

— Не повезло, сэр…

Саджент, уперев руки в бока и с трудом переводя дыхание, добрых полминуты таращился на спину своего правого защитника, пока не обрел дар речи:

— Давай, давай, приятель! И смотри, кому отдаешь мяч. Не бей куда попало!

А правый защитник, повернувшись к нему спиной, продолжал беседовать с Билли.

— Эй, птенчик!

— Что, сэр?

— Я, кажется, с тобой разговариваю!

— Да, сэр?

— Будь повнимательней и играй как следует. Мы ведь проигрываем, парень!

— Да, сэр.

«Манчестер Юнайтед» сравняла счет вскоре после того, как судья назначил ей штрафной. Гол забил Саджент.

А на другом конце поля Билли забавлялся у сетки ворот. Стоя спиной к играющим, он запускал в сетку «когти» и рычал, как львенок. Просунув «лапу» через ячейку, он царапал «когтями» посетителей зоопарка, а потом, втянув «лапу» обратно, прогуливался по клетке. Кроме него, в зоопарке было только стадо каких-то странных гибридов, носившихся с мячом у него за спиной. Остальные клетки пустовали. Главная часть зоопарка размещалась в здании позади футбольного поля, и весь он был обнесен высоким проволочным забором. Поверх забора шли наклоненные внутрь кронштейны, опутанные колючей проволокой. У основания ограды, там, куда не могла подобраться газонокосилка, остались торчать неровные клочья травы, а дальше трава была безжалостно обрезана бетонной бровкой тротуара. Дорога полумесяцем огибала поле, а за нею, с точностью повторяя этот изгиб, высились муниципальные дома. Улица так и называлась — Полевой Полумесяц.

Билли обеими руками обхватил штангу, сунул ногу в ячейку сетки, используя ее как стремя, оторвался от земли и ухватился за перекладину ворот. Перебирая руками, Билли добрался до середины перекладины и, поджав ноги, стал раскачиваться: вперед-назад, вперед-назад. Потом он отпустил одну руку и поскреб под мышками, брыкая ногами и подражая крикам шимпанзе. Перекладина качалась и вздрагивала. Услышав лязганье болтов, кое-кто из мальчишек повернули головы, а вскоре уже все игроки наблюдали за Билли, и футбол был позабыт.

— Каспер! А ну-ка слезай, парень! Ты вообразил, что ты обезьяна?!

— Нет, сэр, я просто греюсь.

— А ну-ка слезай, не то я подойду, и тебе сразу жарко станет!

Ухватившись за перекладину снова двумя руками, Билли вцепился покрепче и начал раскачиваться — вперед-назад, вперед-назад, с каждым разом увеличивая размах ног. Вперед-назад, вперед-назад, теперь его ноги вытягивались параллельно земле. Горизонтально — назад, горизонтально — вперед, и руки почти выпускали перекладину. Вперед-назад, еще разок; потом полет по дуге, точно по арке радуги, и — не забыть подогнуть колени в момент приземления.

Ему даже не понадобилось ни лишнего шага, ни пробежки, чтобы удержаться в равновесии, он быстро выпрямился и улыбнулся. Перекладина еще дрожала над его головой.

Раздались аплодисменты. Саджент тут же остановил их.

— Ладно, ладно. А теперь продолжим нашу игру.

Счет был по-прежнему 1:1.

1:2. Билли, закрыв лицо от мяча, отбил прямой удар, нацеленный в перекладину, и мяч, подпрыгнув у него за спиной, сам закатился в ворота.

2:2. Судья, несмотря на все протесты и крики, засчитал гол, забитый Андерсоном, который бил по мячу из положения вне игры.

У края поля вдруг появилась собака, которая обнюхивала что-то под сетчатой оградой со стороны тротуара, — тощая черная дворняга, громадная, точно эльзасский дог. Через секунду собака была уже по эту сторону сетки и мчалась через футбольное поле, присоединившись к игрокам. Она с разбегу остановилась перед мячом и громко залаяла. Мальчишка, гнавший мяч, испуганно отскочил в сторону. Собака легла перед мячом, положив голову на передние лапы, изогнув спину и вытянув хвост по земле. Мальчишки, сбившись в кучку поодаль, улюлюкали, свистели, выкрикивали угрозы, но всякий раз, когда они пытались подойти ближе, собака бросалась на них и лаяла, а потом, отогнав игроков, быстро возвращалась к мячу.

Мальчишки были в восторге, точно детвора, играющая в догонялки. Иному удавалось осторожно приблизиться к псу, но, как только он делал попытку захватить мяч, собака огрызалась, и тогда все мальчишки с криком бросались врассыпную, чтобы потом снова сойтись где-нибудь ярдах в двадцати и предпринять новую вылазку. Если бы у мистера Саджента было при себе ружье, то этому непрошеному гостю жить пришлось бы недолго.

— Чья она? Чья это собака? — кричал он откуда-то из задних рядов. Но мистер Саджент всегда оказывался первым, когда толпа бросалась врассыпную. — А ну-ка пойдите кто-нибудь и принесите из кладовки крикетные биты, мы ее вышибем отсюда.

Мальчишки были так возбуждены, что никто не обращал внимания на его крики. Оглядевшись вокруг, мистер Саджент увидел Билли, который рисовал кедами узоры по грязи возле футбольных ворот.

— Каспер!

— Да, сэр?

— Иди сюда!

— Да, сэр?

— Пойди и принеси полдюжины крикетных бит из кладовки.

— Крикетных, сэр? В такую погоду!

— Да не для игры, болван! Чтобы собаку прогнать — она нам всю игру портит.

— Для этого вовсе не нужны крикетные биты, сэр.

— А что для этого нужно? Динамит?

— Да она же вас не тронет.

— Ну нет, я рисковать не собираюсь. Я бы скорее решился кусок мяса отнять у голодного льва, чем у этой твари — мяч.

Собака играла с мячом — зажав его между лапами, она пыталась его укусить. Но пасть у нее была слишком мала, и всякий раз, когда собака щелкала челюстями, мяч откатывался дальше по полю. Она ползла за ним, глухо рыча. Билли вышел вперед, похлопал себя по бедру и поцокал языком. Остальные мальчишки тоже стали цокать, каждый на свой манер.

— Иди сюда, дружище! Ну, иди.

Собака подошла поближе, прыгнула Билли на грудь и, снова опустившись на землю, стала скакать вокруг него. Протянув руку, Билли гладил ее по загривку каждый раз, как она к нему приближалась.

— Ну что с тобой? Что случилось, большой ты дурачок?

Собака уперлась передними лапами в грудь Билли и звонко залаяла ему в лицо, язык ее, загибаясь, то высовывался, то исчезал при каждом вздохе и выдохе. Билли пощекотал собаку за ушами, потом повернулся и пошел, собака опустилась на все четыре лапы.

— Пошли, дружище! Пошли. Куда вы хотите, чтоб я ее отвел, сэр?

— Куда угодно, парень. Как можно дальше отсюда.

— Если хотите, я разузнаю, где она живет, сэр, и отведу ее домой. Я мигом оденусь.

— Нет, нет, просто уведи ее с поля и возвращайся в ворота.

Билли просунул палец под ошейник и решительно повел собаку в сторону школы, продолжая говорить с ней вполголоса.

Когда Билли вернулся, счет был уже 3:2 в пользу его команды.

Еще через несколько минут счет сравняли: 3:3.

— Что с тобой, Каспер, ты что, мяча боишься?

Установив мяч в центре поля, мистер Саджент сверился с часами.

— Итак, следующий гол определит победителя!

Забить один гол, и матч выигран.

Забить скорей, чтоб игра кончилась. Всеобщее возбуждение. Страсти. О-о-о-о! Так-так-так! А-а-а-а! Гол! Нет, не было гола. Мяч ушел за линию, сэр! Продолжайте игру!

Схватив мяч, Билли выбежал вперед и выбил мяч на поле. Потом он повернулся и на одной ноге поскакал назад, в ворота, лицо у него было при этом сморщенное, как выжатый лимон.

— Чтоб ему лопнуть, этому мячу, он будто свинцовый. Прямо как палкой по ноге съездили.

Он стоял в воротах на одной ноге, как аист, балансируя и размахивая в воздухе другой ногой. Каждый раз, когда он подгибал пальцы, вода вползала в кеду.

— Нет уж, чтоб не сгнить, больше я так бить не буду.

Он осторожно поставил на землю ногу и попытался перенести на нее тяжесть тела.

— Я просто чемпион какой-то, на одной ноге все кости переломал, другая до костей промерзла.

Билли раскрутил трусы, поднял их до самой шеи и засунул туда обе руки для согрева.

— Давай, Саджент, поскорее свисти в свой проклятый свисток. Я совсем замерз.

Игра продолжалась. Саджент пробил мяч выше ворот. Через минуту он помешал бить Тиббату, схватив его за рубаху. Штрафной. Ну играйте же!

Выставив перед собой большой палец руки, Билли наблюдал поверх него за школой. Потом, медленно приближая палец к глазам, он убирал школу из поля зрения. И вдруг крошечный карлик появился возле его ногтя. Билли открыл второй глаз и убрал руку. Множество крошечных карликов высыпало из крошечного здания, зашагало по крошечной дорожке к крошечным воротам. Билли побежал на край штрафной площадки, пряча руки под трусами.

— Звонок, сэр! Все уже выходят!

— Наплевать на звонок. Отправляйся в ворота.

— Но я обедаю в первую смену, сэр. Я пропущу свой обед.

— Насколько помню, я велел вам менять смену, когда у вас игра.

— Я забыл, сэр.

— Тогда позабудь и про свой обед.

Саджент побежал вперед, потом обернулся.

— И руки из трусов вытащи. А то ты похож на безрукого уродца.

Игра разворачивалась теперь на другом конце поля. Билли остался у края штрафной площадки, рядом с двумя защитниками.

— Я не могу обедать во вторую смену, мне нужно домой бежать, птицу мою кормить.

Игрушечные фигурки исчезли с площадки перед школой, иные уже превратились в мальчишек нормального роста, которые шли мимо футбольного поля по улице Полевой Полумесяц. Они кричали сквозь ограду что-то ободряющее, а потом, снова уменьшаясь, скрывались за поворотом.

Потом вместо них появились мужчина и женщина, которые шли в том же направлении, но по другой стороне улицы. На мужчине был серый костюм, а на женщине зеленое пальто, и к тому времени, как они поравнялись с футбольным полем, они оказались как бы в одной плоскости, и тут их нагнал красный автомобиль. Теперь эти три квадратика — красный, серый и зеленый — двигались в одном направлении и на одной плоскости, только с разной скоростью. Стоп! Красный, серый и зеленый… Над зеленью поля, на фоне красных домов, под серой пеленой неба. Марш! Машина связала двух пешеходов, протянув между ними, словно стальной трос, гул своего мотора. Через несколько секунд мужчина обогнал женщину, серое и зеленое на миг слились, а спустя еще несколько минут женщина открыла калитку сада и скрылась из глаз, оставив мужчину в одиночестве на улице Полевой Полумесяц. Тишина. И вдруг взревел мотор мопеда — р-р-р-м! р-р-р-м! Он пронесся мимо домов, затих вдали, и тогда снова стал слышен стук мяча. Крик, эхо, пустынный двор… Листок бумаги, прибитый ветром к проволоке…

12.15. Этот решающий гол стал вдруг очень важным, не слышно было больше ни смеха, ни шуток, все напряглись. Чуть не всю игру большинство мальчишек замирали каждый на своем месте, точно шпеньки в лабиринте игрального автомата, по которому бегает шарик, — они вдруг начинали двигаться, когда кто-нибудь из нападающих случайно посылал мяч в их угол, в остальное время они лишь оставались декорацией к действию. Наконец в игру включились все. Они играли теперь как настоящие команды, а не как одиночки, и относились к своему месту на поле со всей ответственностью. В наступлении они упорно двигались к цели, ни на миг не упуская мяча. А если теряли его, стойко обороняли свою позицию и яростно боролись с противником за мяч. Каждая атака вызывала контратаку, а она в свою очередь приводила в движение всех игроков на поле. Мяч словно стал магнитом и сильнее всего притягивал игроков, находившихся поблизости, впрочем, эта сила притяжения действовала и на игроков на дальнем конце поля.

12.20. Билли все прыгал, прыгал и прыгал вдоль линии ворот. «Забейте же, забейте же кто-нибудь, ради бога!» Тик-тик-тик-тик. Саджент снова промазал. Да он же слепой, слепой! Слепая кишка. Саджент был лилово-красный, взмыленный, как ломовая лошадь, мальчишки легко обгоняли его и, рассыпаясь веером, старались держаться от него подальше, от его сильных ног и цепких, то и дело хватающих противников за рубаху, рук.

«Манчестер Юнайтед» с трудом выдерживала мощный натиск противника. Саджент отступил к своей штрафной площадке, перехватил мяч и повел его, стараясь оторваться и выйти к воротам. Однако мяч снова и снова возвращался на его половину поля, и соперники, борясь за мяч, тоже возвращались туда, так что в конце концов вся команда Тиббата, за исключением вратаря, переметнулась к воротам Саджента и фигурки игроков располагались теперь на поле, как точки на костяшке домино 6:1.

Садженту пока еще удавалось сдерживать противника и угрозами вынуждать своих собственных игроков на героические подвиги. Но неизбежное должно было случиться. Просто должно было.

12.25… 26… 27… Каждый раз, когда Билли удавалось задержать мяч, вид у него был отчаянный. Каждый раз, когда он выбрасывал мяч, он выбрасывал его вслепую, давая противнику столько же шансов завладеть мячом, сколько своим. И противник использовал эти шансы. Саджент каждый раз угрожал Билли расправой, однако ему приходилось все время следить за мячом, чтобы остановить его продвижение. Если бы эту игру наблюдал какой-нибудь случайный зритель, он с удивлением увидел бы, как Саджент уводит мяч от ворот на прорыв и одновременно набрасывается с угрозами на собственного вратаря.

Билли увернулся от мяча, летевшего прямо в него, но мяч, ударив ему по ногам, рикошетом пролетел мимо штанги ворот. Угловой удар! Отлично сыграл, Каспер! Это уже серьезно. Это дело нешуточное. Никто даже не улыбнулся.

Отличный угловой, мяч упал возле штрафной площадки. Удар — блок, борьба за мяч, свалка, игра рукой, нарушение правил. Вжик! Саджент выбил мяч. «Оттягиваемся! Живо! Все на поле!»

Билли наскреб комок грязи и, машинально разминая его в руке, раскатал сперва в длинную колбаску, закруглил и превратил в клецку, потом наделал из нее катышков и стал «стрелять» ими с большого пальца, покуда на сухой и шершавой ладони не осталось лишь несколько засохших крошек. Набрав еще комок грязи, он начал все сначала: катать, лепить, делить на части… Потом, повернувшись, он швырнул катышки в дальнюю штангу ворот. Шлеп! Комочки глины один за другим прилипали к штанге, и тут последовал еще один удар по воротам. Билли бросился на землю, изображая попытку спасти ворота, но мяч проскочил мимо его рук и медленно вкатился в сетку ворот.

— Гол!

Игроки Тиббата тут же покинули штрафную площадку и побежали через поле, размахивая руками и радостно вопя. Билли бросился за ними, даже не потрудившись вынуть мяч из сетки или оглянуться на свою команду или на мистера Саджента.

Он уже натягивал куртку, когда Саджент вошел в раздевалку. Саджент следил за Билли, и когда он направился к двери, учитель сделал шаг вперед и загородил ему дорогу.

— Спешишь, Каспер?

— Да, сэр, мне пора домой.

— Правда?

— Да, сэр.

— Ты ничего не забыл?

Билли оглянулся на пустой крючок, глянул вниз.

— Нет, сэр.

— Ты уверен?

Билли оглядел себя, потом взглянул на Саджента.

— Да, сэр.

Саджент улыбнулся ему. Никакого результата — Билли глядел мимо него и видел только дверь; переминаясь с ноги на ногу, он видел дверь все время одним глазом, то справа от Саджента, то слева, то правым глазом, то левым. Левым глазом, правым глазом. Левым, правым.

— А душ как же?

Саджент кивнул на дальний конец раздевалки, туда, где за спиной Билли, над перегородкой душевой клубился пар.

— Я уже принял душ, сэр.

Саджент так сильно шлепнул его по щеке, что голова Билли мотнулась назад и сам он отлетел в проход между вешалками с одеждой.

— Врешь!

— Я принял душ, сэр. Я первым его принял. Спросите кого угодно.

Билли потирал щеку, слезы выступили у него на глазах.

— Хорошо. Я выясню.

Саджент вытащил свисток из кармана тренировочных брюк и протяжно пронзительно свистнул, этот свист эхом отдавался и после того, как мальчики успокоились и замолчали, в раздевалке установилась звенящая тишина, в которой слышно было лишь шипение водяных струй в душевой да журчанье воды, стекавшей сквозь решетку пола.

— Поднимите руки те, кто видел, как Каспер принимал душ.

Ни одна рука не поднялась. Ни один голос не прозвучал. Мальчики молча занимались своими делами. Кто-то уже вышел со спутанными волосами из душа и теперь одевался. Кто-то обтирался, стоя на возвышении, облицованном каменными плитками. Остальные, те, что выглядывали по обе стороны перегородки, отделяющей душевую от раздевалки, мало-помалу разошлись и отправились продолжать мытье. Один мальчик застыл в позе Эроса — вода струйкой падала ему на ладонь и брызгала оттуда на уже высохшие плитки кафеля. Большая часть пола была залита водой, и поверхность воды дрожала, когда по ней шлепали босые ноги, и так же дрожали в ней отражения длинных люминесцентных ламп на потолке. Лишь узенькая полоска кафеля вдоль стен оставалась сухой, и ее серая тусклая поверхность была нечувствительной и к движению, и к огням.

— Ну так как же, Каспер? Я думал, хоть кто-нибудь мне скажет…

Молчание.

— Парди, ты видел его в душе?

— Нет, сэр.

— Эллис?

— Нет, не видел, сэр.

— Тиббат?

Тиббат, тщательно протиравший пальцы ног, только помотал головой.

— Ты хочешь, чтоб я у кого-нибудь еще спросил, Каспер? Ты, мерзкий лгунишка!

— Мама не велела мне принимать душ, сэр. Я простужен.

— А ну посмотрим, что там у тебя в дневнике записано.

Улыбаясь, Саджент протянул руку. Но Билли не дал ему дневника.

— У меня ничего не записано, сэр.

— Тогда раздевайся.

— После обеда я могу вам принести записку, сэр.

— Так не пойдет, парень, мне она сейчас нужна. Ведь тебе известны школьные правила, не так ли? Всякий, кому надо получить освобождение от занятий физкультурой или от душа, должен во время урока предъявить в запечатанном виде объяснительную записку, подписанную кем-нибудь из его родителей или его опекуном.

— Пропустите меня, сэр, мне нужно домой.

— Ты можешь идти домой, Каспер.

— Правда, сэр?

Билли просиял и стал обходить Саджента справа, чтобы пройти к двери. Но Саджент совершил выпад влево, и они оказались в прежней позиции.

— Как только примешь душ, можешь идти.

— У меня полотенца нет, сэр.

— Одолжи у кого-нибудь.

— Мне никто не даст.

— Ну тогда постоишь, подсохнешь.

Садженту эта идея показалась смешной. Но Билли не оценил его юмора. Поэтому Саджент стал оглядывать раздевалку, отыскивая кого-нибудь, кто смог бы лучше оценить его шутку. Однако никто не слышал их разговора. Они постояли так друг против друга еще несколько секунд, потом Билли вернулся к вешалке. Он быстро разделся, не развязывая шнурков, рывком стянул кеды. Когда он встал на пол, черные подошвы его носков оставили мокрые отпечатки на сухом кафеле, а когда он снял носки и стал, крутясь на одном месте, стягивать с себя джинсы, пол украсился прихотливым узором темных отпечатков. Его пятки и щиколотки были покрыты такой застарелой грязью, что она казалась естественным цветом его кожи. По левой ноге Билли тянулась свежая полоса грязи, а коленки были изукрашены узором царапин. Поверхность этих подвижных корочек была изборождена тончайшими трещинками, и каждый раз, когда Билли сгибал колено, царапинки раскрывались, словно бороздки морщин.

Когда он бросился к душу, высоко занося на бегу ноги, весь он, с этими грязными ногами и выпирающей реберной клеткой, обтянутой белой кожей, со впалыми щеками и глубокой тенью, пролегающей вниз от глазной впадины, — весь он в этот миг стал похож на старинную гравюру, изображающую мальчика, который спешит навстречу смерти.

От горячей воды у Билли перехватило дыхание, словно он окунулся в ледяную купель. Он привстал на цыпочки и протянул руки к воде, кожа на его руках пошла пупырышками.

Душевые насадки, брызгавшие из параллельных труб на двух противоположных стенах, располагались в шахматном порядке и, таким образом, заполняли брызгами все пространство. Забившись в угол и упершись руками в стены, сходившиеся под прямым углом, Билли старался увернуться от водяных струй. Потом, мысленно наметив себе путь, чтобы избежать душа, он выскочил из своего угла и помчался к выходу, то огибая бьющие сверху струи, то вдруг притормаживая, то бросаясь к стене, то крадясь вдоль нее, не спуская при этом глаз с душевых «точек» наверху и уклоняясь от их струй, и все-таки время от времени он попадал под них, вырывался и пробегал дальше, расплескивая и разбрызгивая воду на полу, поднимая волну от одного края душевой до другого. Вынырнув из-за перегородки, Билли попал прямо в лапы Саджента, поджидавшего его.

— Спешишь, Каспер?

Билли попытался протиснуться в проход за спиной Саджента, но тот загородил его своим телом.

— А что за спешка, приятель?

— Можно мне выйти, сэр?

Саджент наблюдал, как струя ближнего душа весело бьет по спине Билли и по его затылку.

— Никуда ты не пойдешь, пока не смоешь с себя всю эту грязь и вообще не вымоешься как следует.

Билли вернулся под душ и начал изо всех сил тереть себя руками. Грязь на ногах почернела еще больше, и ручейки, побежавшие по щиколоткам, высветлили промоины на черном. Ручейки грязи потекли вниз от колен, и, когда Билли проводил руками по бедрам, новый поток уносил грязь вниз, на плитки пола, откуда вода смывала ее в боковой сток и сквозь нижнюю решетку.

Пока Билли трудился над своими пятками и лодыжками, Саджент поставил на одном краю душевой трех мальчиков, а сам двинулся в другой конец, где находился кран, регулирующий подачу воды. Круглый вентиль был надет на короткий стержень и делился на восемь долек, похожих на лепестки. На скрещении труб, подававших холодную и горячую воду, был прилажен термометр, на шкале которого были красные деления — до 109 градусов по Фаренгейту, а внизу, под термометром, торчал хромированный рычажок на круглом хромированном основании с надписями — горячая, теплая, холодная. Тупая стрелка рычажка указывала на горячую. Саджент повернул рычажок, минуя теплую, на холодную. В первые секунды на термометре не произошло никаких изменений, красные деления на столбике и столбик ртути были все те же. Потом ртуть поползла вниз, сперва медленно, потом все быстрее, и вот уж столбик ртути стал совсем коротеньким.

От холодной воды у Билли захватило дух. Он вытянул руку, точно проверяя, не начал ли накрапывать дождь, потом побежал к выходу. Три стража преградили ему путь.

— Эй, вы, убирайтесь! Дайте мне выйти, собаки!

Они без труда удержали его, и тогда он с воем промчался к другому краю перегородки. Но, едва он нащупал здесь свой путь и выскочил из-за угла, Саджент толкнул его в грудь.

— Что, запарился, Каспер?

— Выпустите меня, сэр. Пустите меня!

— А я думал, тебе захочется охладиться после своих трудов на воротах.

— Я замерз!

— Не может быть.

— Кончайте, сэр! Это нечестно!

— А честно было пропустить последний гол? Пропустил?

— Я ничего не мог поделать.

— Чепуха, парень!

Билли еще раз попробовал прорваться. Саджент отбил и эту его попытку, и тогда Билли снова рванулся к другому концу перегородки. Однако всякий раз, когда он пытался прорваться с той стороны, трое мальчишек отпихивали его и хлестали своими колючими полотенцами, если он начинал отступать. Он пытался увернуться от воды, бившей из многочисленных душей, но, куда бы он ни поворачивался, ледяные струи настигали его. Кончилось тем, что он отчаялся и, остановившись посреди душевой, молча принял на себя леденящий душ.

Когда Билли прекратил подвывать и повизгивать, мальчики перестали смеяться, и по мере того, как длилось его молчание, их голоса тоже стали затихать. Теперь все глядели на Билли. Только трое его стражей еще кричали что-то друг другу, не замечая, что в душевой стало совсем тихо. В конце концов и они замолчали, оглянувшись в недоумении, и стали вместе с другими следить за тем, что происходило в душевой.

Вода охладила воздух, пар больше не клубился, и за перегородкой теперь слышен был только шорох водяных струй; этот завораживающий звук словно околдовал мальчишек, и они сгрудились тесной стайкой на сухом местечке.

Троим мучителям Билли стало не по себе, и они то и дело поглядывали на своего капитана.

— Может, выпустить его, сэр?

— Нет!

— Он заболеет воспалением легких.

— А мне плевать, чем он заболеет! Он думает, что он может портить мне кровь полтора часа, а потом нарочно загубить всю игру в последнюю минуту и все ему сойдет с рук? Нет уж.

Среди мальчишек появились признаки беспокойства, то и дело слышалось чье-то недовольное бурчание.

— Хватит с него, сэр.

— Это же игра была, подумаешь.

— Да отпустите его.

— А ну заткнитесь и убирайтесь все отсюда!

Но никто не двинулся с места. Мальчики продолжали смотреть на перегородку, словно там на кафельной поверхности демонстрировался фильм.

Над перегородкой показался Билли, сначала его руки, потом голова и плечи — он быстро карабкался на самый верх. Раздался такой рев, как будто над стеной появился сам Панч, сжимающий в руке свою огромную дубину. Наконец и Саджент тоже увидел Билли.

— Слезай, Каспер!

Билли перекинул ногу через стену и спрыгнул на пол — в раздевалку. Послышался смех. Три стража покинули свой пост. Саджент завинтил душ, и толпа зрителей разбежалась. Билли ладонями стряхнул с кожи оставшиеся капли, подбежал к своему крючку и обтерся трусами. Когда он стал натягивать рубашку, она упорно прилипала у него к мокрой спине, топорщилась, и влага, пропитывая тонкую серую фланель, оставляла на ней темные пятна.

А теперь домой, немедленно домой и сразу в сад — в сарай.

Билли заглянул между планками решетки, пощелкал языком. Птица соскочила с жердочки и, взмахнув крыльями, перелетела на полку над дверью. Билли задвинул планки и побежал по дорожке в гараж.

В гараже, на скамейке, встроенной в заднюю стену, лежала круглая доска, на которой было вырезано по кругу — ХЛЕБ. Доска была выскоблена добела, и сотни порезов от ножа сплетались на ее поверхности в причудливые геометрические фигуры. Поперек доски лежал нож, лезвие которого сверкало безукоризненной чистотой, особенно заметной рядом с потемневшими зазубринами на его тупой стороне. Две медные заклепки скрепляли деревянные плашки его рукояти, гладкие и мертвенные, как топляк. Рядом с доской лежала кожаная сумка и топорщилась щетинистая щетка.

Билли открыл клапан сумки и достал из нее пергаментный пакет. Там было несколько кусочков мяса, прилипших к его стенкам, точно клейкая лента. Билли понюхал мясо, положил его на доску и вышел из гаража.

Он подошел к кухонной двери, отпер ее и через кухню прошел в гостиную. Здесь было холодно и тихо, сумрак затаился по углам. Одежда, разбросанная повсюду, приняла самые разнообразные и причудливые формы в зависимости от ткани: шерстяные вещи съежились в комок, хлопчатобумажные распластались по поверхности мебели, шелковые трусики повисли на ручке кресла. Грязные ножи и вилки лежали на квадратах скатерти, как забытые шахматные фигуры в неоконченной партии. Билли встал на колени и пошарил под кушеткой. Он вытянул оттуда духовое ружье, потом подошел к камину и потянулся к стоящей на каминной полке пивной кружке в виде самодовольного толстяка в старинном костюме. Кружка была наполнена свинцовыми пульками. Билли наклонил ее, и мягкая струйка свинцовых цилиндриков потекла в его ладонь из черной шляпы толстяка. Ставя кружку на место, Билли приметил на полке возле часов две полукроны, под которыми белел листок бумаги. Монеты были положены так аккуратно, что сбоку были похожи на одну толстую крону. Билли помедлил, держа пальцы на поверхности кружки. Потом повернулся и пошел прочь, но вдруг остановился и оглянулся назад, на каминную полку. Переломив ружье, он загнал пульку в ствол, потом, хмурясь и покусывая нижнюю губу, погладил большим пальцем пульку, которая уютно легла в свое гнездышко. Масляное пятно осталось на его пальце. Он внимательно осмотрел его, потом потер большой палец об указательный, так что оба они стали маслеными.

Ружье было 22 калибра с оптическим прицелом.

— Ладно, если орел — беру, если решка — нет.

Билли поднял ружье и прицелился в часы, волосяные линии прицела поделили циферблат на четыре части, и он стал похож на ситную булочку. Билли перевел прицел на пивную кружку, отчетливо и близко увидел жирный живот толстяка, его улыбку и пивную кружку в его руке, потом прицелился в монеты на полке и нажал спусковой крючок. Верхняя монета закрутилась, словно ее сшибли щелчком пальца, и подпрыгнула вверх, а нижняя, соскочив с камина, упала на коврик — орел. Верхняя, задребезжав, упала снова на полку, ре-ре-ре-р-р-р-р-р-р-р-р-решка; записка со ставками тотализатора, описав широкую дугу в воздухе, слетела под стол. Билли бросился к монетам — узнать, повезло ему или нет.

Черт!

Он сунул монеты в карман куртки и полез под стол за бумажкой. Вставая, он развернул ее.

5 шилл. Двойной.

Крэкпот.

Скажи-Что-Ему-Крышка.

_________________________

5 шилл.

Дж. X.

Сложив листочек, он запихнул его в тот же карман, что и деньги, вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Шум вспугнул из канавы скворца, и Билли, запирая дверь, обернулся.

Он вошел в гараж, открыл окно в задней стене и другое окно, сбоку, потом поставил табурет на то место, где мелом был начерчен крестик, отсюда, почти не поворачивая голову, можно было все хорошо видеть и в одно окно, и в другое. Билли уселся на табурет и стал ждать. Ничего. Он ждал, положив ружье на колени, и тихонько посвистывал, покачивая ногой в такт музыке. Но как только серенький воробей присел на домик его пустельги, Билли сразу перестал свистеть и качаться. Он неслышно подкрался к задней стене, а когда выглянул в окно, воробья уже не было. Билли на цыпочках прошел к своему табурету и уселся снова. Послышалось неистовое воробьиное чириканье, однако те воробьи, что были ему видны на печной трубе, были вне пределов его досягаемости. Потом какой-то воробышек сел на водосток у окна спальни. Он стоял на одной лапке, а другой принялся чистить клюв, потом взъерошил перышки и затих — его нахохленное тельце теперь круглилось над воронкой водостока, будто яичко в подставке. Билли соскользнул с табурета к окну и осторожно выглянул из-за рамы одним глазом. Сидит. Билли поднял ружье и стал медленно высовывать ствол из окна, поворачивая его и направляя в ту сторону, где сидела птичка. Воробей перестал чирикать и огляделся, перышки его прильнули к тельцу, обозначив его истинные размеры. Билли замер. Тишина. Воробей осмелел и снова завел свою песенку: чик-чик-чирик. Билли устроился поудобнее; опустился на одно колено, примостив левый локоть на выступ окна, уперся ружейным прикладом в угол оконной рамы и взял воробья на мушку. Серая птаха с черным нагрудничком; головка в сером капюшончике повернута в профиль, так что виден тоненький клювик, который он широко разевает, издавая свое чириканье. Четко очерченный силуэт птички темнел на фоне черепицы. Билли чуточку сдвинул прицел, чтобы взять на мушку скрещение перышек на его передничке. Вот так! Жми-и-и-и! Толчок в плечо заставил его вскочить, зажмуриться и широко открыть глаза как раз в тот миг, когда воробышек, свалившись вниз головкой, легкой тенью мелькнул на фоне кирпичной стены. Перезаряжая ружье на ходу, Билли выбежал на бетонную дорожку, где лежал воробей. Билли пошевелил его кончиком ствола, потом осторожно перевернул. Воробей лежал неподвижно. Билли нагнулся и поднял его. Глаза у птицы были закрыты. Тоненькая кровавая полоска алела между сомкнутыми половинками клюва — и никаких других следов насилия. Билли взъерошил перышки у него на грудке, расправил крылышки и заглянул под них. Здесь тоже не было видно никаких следов. Билли пригладил воробью перышки и сложил крылья. Потом он отставил винтовку на расстояние вытянутой руки и выстрелил в землю у своей ноги. Не поднялось даже фонтанчика земли, и снова никаких следов пули.

Билли отнес воробья в гараж, положил его в сумку и вынул вабило. На каждую его сторону Билли привязал по ломтику мяса, потом спрятал его и еще раз проверил содержимое сумки: в переднем кармашке — перочинный нож, свисток и должик; в заднем кармане — шарнирная пряжка и привязь, вабило с мясом и воробей. Билли надел сумку через плечо, снял с гвоздя над лавкой рукавицу и вышел из гаража.

Птица ждала его. Пока он отпирал дверь, она кричала, прижавшись головой к планкам решетки. Билли выбрал кусок мяса побольше и, крепко зажав его между большим и указательным пальцами, так что большая часть куска оставалась в рукавице, распахнул дверь и выставил рукавицу наружу. Птица села на рукавицу и сразу вцепилась в мясо. Билли сунул рукавицу в сарай, прикрыл за собой дверь и, пока птица рвала мясо, приладил к ее лапкам колечки шарнирной пряжки и привязь.

Как только он вынес птицу за дверь, она насторожилась, посмотрела вдаль, прижав перья к телу, и в глазах ее появилась угроза. Билли стоял не двигаясь и тихонько насвистывал, ожидая, пока пустельга успокоится и снова начнет есть. Потом он обошел вокруг сарая и, держа птицу высоко над головой, осторожно перелез через забор. Высокая изгородь из боярышника шла по краю поля, и ветер неумолчно шумел в его ветвях, но в поле он долетал лишь как надсадный шепот. Дойдя до середины поля, Билли размотал с руки привязь, вытянул ее из колечка пряжки, снял колечко с опутенок и поднял руку. Птица захлопала крыльями, распушила хвост, но когти ее все еще не отпускали рукавицу. Выдвинув руку вперед, Билли сбросил с нее птицу, и пустельга полетела. Она сделала широкий круг над полем и стала быстро набирать высоту, а Билли тем временем вынул из сумки вабило и стал разматывать леску с палочки.

— Иди сюда, Пус! Ну иди же!

Билли свистнул и вертикально покрутил вабило на короткой леске. Птица обернулась, увидела его и замерла в воздухе…

— Каспер!

Билли обернулся и взглянул через поле. Мистер Фартинг, махая ему рукой, перелезал через забор. Птица вцепилась в вабило, и Билли уронил его на траву.

— Вот дьявольщина!

Он воткнул палочку в землю и выпрямился. Мистер Фартинг на цыпочках подходил к нему, осторожно выбирая себе путь в траве. В пальто и в брюках, защепленных у щиколотки, он был похож на экскурсанта, который в выходной день надумал побродить у моря. Билли подпустил его поближе, но в тридцати ярдах жестом остановил его.

— Вам лучше остановиться здесь, сэр.

— Надеюсь, я не опоздал?

— Нет, сэр, но вам лучше наблюдать оттуда.

— Хорошо. Если ты считаешь, что я подошел слишком близко, я могу отойти к краю поля.

— Нет, здесь как раз нормально, если только вы будете стоять тихо.

— Не дышу.

Мистер Фартинг улыбнулся и спрятал руки в карманы пальто. Билли, пригнувшись, двинулся к птице вдоль лески, привязанной к вабилу. Он протянул пустельге кусочек мяса, и она шагнула к его рукавице. Он позволил ей взять мясо, потом выпрямился и снова сбросил ее с рукавицы. Пустельга взлетела высоко над полем. Билли вытащил из земли палочку и начал раскручивать вабило на леске. Птица вернулась и нырнула вниз, устремившись к вабилу. Билли следил за ней, чтобы выбрать момент, когда она наберет скорость. Сейчас. Он разогнул руку и удлинил леску, выбросив вабило у нее на пути, потом увел его вниз по дуге, а потом бросил резко вверх, так круто, что птица не успела к нему приблизиться и взмыла вверх, с разгону ушла высоко в небо. Там пустельга повернула и нырнула вниз. Билли снова подставил ей вабило. И снова все повторил. Каждый раз вабило плавно проносилось перед птицей, в каком-нибудь дюйме от нее, так что казалось — один взмах крыльев, и она схватит его, один только взмах. Или еще один… Билли орудовал вабилом, словно матадор — плащом. Подбадривая и заманивая птицу, он заставлял ее нырять все быстрее и круче, так что у мистера Фартинга перехватывало дыхание при каждом новом ее броске и непостижимом промахе. И каждый раз, когда птица улетала прочь, Билли начинал громко звать ее, потом вдруг умолкал, сосредоточиваясь, чтоб рассчитать бросок, и наклонялся вперед, распуская леску вабила, за которым, едва не ловя его, раскрыв клюв, неслась пустельга, вперившись глазами в добычу, согнув под углом тело, готовясь в любую минуту изменить скорость и направление полета.

Птица применила новую тактику и стала летать очень низко, точно выбрав какое-то немое пространство у самой земли. Билли, согнув колени, тоже снизил плоскость вращения, но неожиданно удлинял леску, так что вабило опять уходило у птицы из-под носа.

— А ну, давай, Пус, лови! Вот! Вот! Лови!

Птица делала короткие броски сверху и снизу, нападая все чаще и вынуждая Билли ускользать, кружиться и при этом все время быть начеку, чтобы зорко следить и за вабилом, и за птицей. Так было до тех пор, пока птица не вильнула в сторону, закружив высоко над боярышником.

— Иди сюда, Пус! Ну, еще раз! Последний!

И птица вернулась — вытянув голову вперед, сложив крылья, со свистом и шуршаньем она неслась к Билли, который ждал ее и манил, а потом — у-у-уф — сразу вверх, птица стремительно взмыла вверх, прямо с крутого поворота; когда же она снова бросилась вниз, Билли раскрутил вабило и бросил его вверх, навстречу птице. Пустельга, вцепившись когтями в вабило, опустилась с ним на землю.

Билли подождал, пока она склюет остатки мяса, потом поднял ее на рукавице и приладил пряжку и привязь. Птица настороженно подняла голову, услышав какие-то звуки. Мистер Фартинг восторженно хлопал в ладоши. Билли двинулся ему навстречу, и они сошлись на полдороге — все это время птица настороженно следила за незнакомцем.

— Великолепно, Каспер! Просто блестяще! Мне ни разу не доводилось видеть ничего подобного!

Билли покраснел, оба молча смотрели на птицу. А пустельга глядела на них, и грудка ее все еще вздымалась после полета.

— Замечательно, да, Билли? И знаешь, я впервые так близко видел сокола.

Мистер Фартинг протянул к пустельге руку. Она тут же клюнула его в ладонь и выпустила когти. Он быстро отдернул руку.

— О боже!.. Не больно-то она дружелюбна, а?

Билли улыбнулся и погладил пустельге грудку, потом почесал у нее под крылышками.

— Но ты с ней, кажется, ладишь.

— Она думает, что мне не больно.

— Не понимаю, о чем ты?

— Раньше, когда она клевала меня, я не убирал руку, как будто мне вовсе не больно. Вот она и перестала.

— Здорово! Никогда бы до такого не додумался.

— И все же, если вы обратили внимание, я всегда стараюсь держать свои руки подальше от ее когтей. Невозможно привыкнуть к тому, чтоб тебя царапали.

Мистер Фартинг с опаской покосился на желтые чешуйчатые лапы с перепонками между пальцами и на стальные когти, вцепившиеся в рукавицу.

— Это уж точно.

Билли вытащил воробья из сумки, зажал в рукавице. Птица тут же придавила его лапой и начала выщипывать у воробья перья на голове. Она выщипывала их своим клювом и бросала целыми пучками налево и направо, рассеивая по ветру. Довольно быстро на голове у воробья обнажилось пятнышко, а потом и целая проплешина ощипанной розовой кожи. Пустельга клевала эту кожу и оттягивала ее, проклевывая отверстие, в которое уже бледно просвечивал череп, хрупкий, как воробьиное яичко, и столь же изящно округлый. Крак! Нежная скорлупка хрустнула, пустельга оторвала головку и проглотила ее одним духом. Клюнула раз — и головы как не бывало; проглотила она даже клюв, раскрошив его на мелкие кусочки. Билли разжал пальцы, освобождая воробьиное тельце. Пустельга, склонив голову, начала ощипывать грудку и крылья. Пух мигом облетел с грудки, точно с какого-нибудь сказочного одуванчика; хвостовые перышки, крутясь в воздухе, сыпались на пол, как семена ясеня. Иногда пустельга встряхивала головой, чтобы избавиться от перышек, прилипших к ее окровавленному клюву. Когда ей это не удавалось, она соскребала их, проводя острием когтя у самых своих глаз, и сама моргала при этом то ли от боли, то ли от наслаждения, как человек, страдающий крапивной лихорадкой, когда он расчесывает себе кожу.

Она очистила почти всю воробьиную грудку, потом пробила клювом кожу на груди, обнажив под тоненькими ребрышками внутренности, втиснутые в грудную клетку. Пустельга разом разрушила эту совершенную композицию. Птица втянула в себя и заглотнула разом всю эту тягучую массу.

— У-уф!

— Там очень много витаминов, сэр.

Она склевала по очереди пурпурно-коричневую подушечку печени, скользкую галечку сердца; теперь оставался только остов — мешанина из кожи, костей и перьев, и птица разрывала эту массу, дробила и заглатывала по частям. Те кости, которые ей не удавалось раскрошить и проглотить, пустельга выбрасывала; чистые, белые осколки, словно крошечные резные скульптурки, падали вниз, переворачиваясь в воздухе, и терялись в траве. В конце концов остались одни лапки. Пустельга аккуратно ощипала их, отдирая последние ниточки мяса. Конец. Птица распрямилась, тряхнула головкой.

Мистер Фартинг перелез через забор вслед за Билли, обогнул сарай и стал наблюдать через решетку в двери, как Билли выпускает птицу в сарай. Она сразу полетела прямиком на свою жердочку и, опустив голову, стала чистить и точить клюв о деревяшку, точно о бритвенный ремень. Потом поднялась и выпрямилась. Билли открыл дверь и посторонился, впуская мистера Фартинга. Тот поспешно протиснулся в сарай, и теперь они стояли бок о бок, наблюдая за птицей, которая застыла на одной лапке, поджав другую и спрятав ее среди перышек.

— Смотрите куда-нибудь в другую сторону, сэр, соколы не любят, когда на них глазеют.

— Хорошо.

Мистер Фартинг с интересом разглядывал побеленные стены и потолок, свежий помет на чистых полках, чистый сухой песок на полу.

— Ты ее в чистоте содержишь, в порядке.

— Приходится. Так меньше шансов, что она заболеет.

— Ты очень заботишься о ней?

Билли внимательно посмотрел на мистера Фартинга и встретился с его взглядом.

— А как же! Разве вы бы не так поступали, если б у вас была птица?

Мистер Фартинг коротко хмыкнул.

— Да, наверное. Ты вообще любишь живых тварей, да, Билли?

— Да, сэр.

— У тебя до этой бывали когда-нибудь птицы?

— Тыщу раз. И звери, и всякое такое. У меня даже лисенок один раз жил, я его вырастил, а потом выпустил. Он был совсем маленький и слепенький.

— А какие у тебя птицы были?

— Разные. Сороки, галки. Однажды у меня был птенец сойки; но с ним было одно мучение, их кормить очень трудно, и он у меня чуть не подох. Нет, этих я больше ни за что не стал бы держать у себя, лучше оставить их при матери.

— А какая твоя любимая птица?

Билли посмотрел на него так, будто мистер Фартинг вдруг повредился в уме и проявляет явные признаки идиотизма.

— Да вы что, сэр?

— Ты хочешь сказать — сокол?

— Да остальные с ним просто ни в какое сравнение не идут.

— Ну, а почему? Что такого особенного в этой птице?

Билли наклонился, набрал пригоршню песку.

— Даже не могу вам объяснить. Просто это так, вот и все.

— Ну, а вот, например, сороки? Красивые же птицы. Или сойки, какая у них раскраска красивая…

— Дело не только в раскраске, это все чепуха.

— А в чем же дело?

Билли выпустил из кулака тоненькую струйку песка на свой левый туфель. Песчинки отскакивали от резинового мыска, словно струйка воды, падающая из крана в раковину. Билли покачал головой, пожав плечами. Мистер Фартинг сделал шаг вперед и поднял руку.

— Что мне нравится в этой птице, так это ее форма, ее линии; у нее такие красивые пропорции. И головка у нее такая аккуратная, и она так складывает крылья на спине… И хвост у нее — что надо! А на лапках — будто брюки гольф.

Билли словно вычерчивал или лепил птицу в воздухе, подчеркивая каждую фразу своего описания соответствующим жестом.

— Это существо, которое вызывает желание нарисовать его или вылепить из глины. Живопись, мне думается, подойдет больше, на картине можно передать все эти красивые коричневые крапинки.

— И все же, сэр, только когда она в полете, видно, в чем она превосходит других птиц, тогда она в своем лучшем виде.

— Я с тобой согласен. И знаешь, можно угадать, что она хорошо летает, даже когда она вот так сидит.

— Потому что у нее и тогда форма обтекаемая.

— Именно это я и имел в виду, когда говорил о ее пропорциях, я думаю, у нее не случайны эти пропорции. Знаешь, на бегах недаром говорят: какой у лошади вид, так она и бежит. Думаю, что здесь то же самое.

— Конечно.

— И все же есть какая-то странность в том, как она летает.

— Да что вы, сэр? Соколы, если хотите знать, лучше всех птиц летают.

— Да я вовсе не хотел…

— Я, конечно, не утверждаю, что другие птицы летать не могут, взять вон хоть ласточек, или стрижей, или чибисов, вы только посмотрите на них, когда они в воздухе кувыркаются. Или там чайки и другие птицы… Я на них часами, бывало, глядел, когда мы к морю ездили. Лучше всего было в Скарборо, там на скалу можно забраться и оттуда глядеть. И все же это не то. По крайней мере, я так считаю.

— Я не о красоте ее полета говорю, полет был просто великолепный. Я вот что имел в виду… ну, в общем, когда она летит, у меня появляется какое-то странное чувство.

— Мне кажется, я понял, о чем вы, сэр. Вы хотите сказать, что все вокруг будто замирает сразу, прямо мертвая тишина.

— Вот именно!

При этом восклицании птица вздрогнула и насторожилась.

— Тихо, сэр, вы мне ее до смерти перепугаете.

Мистер Фартинг приложил два пальца к виску и щелкнул большим пальцем.

— Прости, забылся.

Птица приподнялась было, но потом успокоилась и опустилась.

— Это я оттого, что ты так точно сказал насчет мертвой тишины.

— Многие это замечали. Я одного фермера знаю, так он говорит, что когда сова летит — то же самое. Он говорит-, что видел, как сова ночью ловила мышь у него во дворе, так вот, когда она вниз за добычей нырнула, он говорит, просто пальцами хотелось уши заткнуть, а потом — хлоп — и вытащить, такая настала тишина кругом.

— Точно. У меня тоже было такое чувство, будто она летит в каком-то… каком-то… провале тишины, в пропасти безмолвия. Странно, не правда ли?

— Они вообще странные птицы.

— И вот это чувство, эта тишина, они, должно быть, на человека как-то действуют. Ты заметил, что мы с тобой говорим очень тихо? И как странно прозвучал мой голос, когда я его повысил? Как если бы кто-нибудь вдруг закричал в церкви.

— Это все оттого, что они нервные, эти птицы, сэр. Потому и нужно при них говорить тихо.

— Нет, не только из-за этого. Это мы делаем инстинктивно. Из какого-то почтения.

— Я знаю, сэр. Поэтому я просто шалею, когда выношу ее погулять и слышу, как кто-нибудь говорит: «Глядите, вон Билли Каспер со своим ручным соколом». Мне прямо хочется заорать, она же не ручная, сэр, соколы не бывают ручными. Или меня вдруг кто-нибудь останавливает и спрашивает: «Она ручная?» Черта с два она ручная, моя пустельга, она просто обученная, вот и все. Она хищная и дикая, и ей на всех наплевать, и на меня тоже. Вот почему она необыкновенная, замечательная птица.

— Однако многим непонятно это чувство, они любят скорее домашних зверьков, которые могут стать их друзьями; чтоб с ними повозиться, ласкать их, дрессировать. Ты не согласен?

— Да, наверное. Но мне это неинтересно. Мне больше нравится такую птицу держать, чтобы смотреть на нее, чтобы она летала. Мне хватит и этого. А они пусть держат этих своих кроликов, и своих кошек, и всяких там говорящих попугаев. По сравнению с моей птицей это все дрянь.

Мистер Фартинг покосился на Билли, который с волнением смотрел на свою птицу.

— Я думаю, ты прав. Все, вероятно, так и есть.

— Знаете, сэр, у меня такое чувство, что это она мне делает одолжение — разрешает тут, рядом с ней, стоять.

— Да, я понимаю, о чем ты говоришь. Однако любопытно все же разобраться, в чем тут причина. Ну, скажем, дело ведь не в ее размерах.

— Нет, сэр.

— И ведь она не выглядит такой уж грозной, временами она даже напоминает птенчика. Так в чем же дело?

— Не знаю.

Мистер Фартинг носком ботинка начертил решетку на песке, потом медленно поднял взгляд на птицу.

— Я думаю, дело в том, что это гордая птица или, как ты объяснил, независимая. Она сознает свою красоту и ловкость, она ими гордится. Она словно глядит тебе прямо в глаза и говорит: «А это еще кто такой?» Это напоминает мне стихи Лоренса: «Если б люди в такой степени были людьми, в какой ящерица — ящерицей, то и они достойны бы стали внимания». Понимаешь, она словно бы гордится собой.

— Это правда, сэр.

Они постояли немного молча, потом мистер Фартинг поднял рукав пальто и рукав пиджака, чтобы взглянуть на часы. Они были прикрыты манжетом сорочки. Он приподнял рукав и спустил пониже ремешок часов и только тогда увидел циферблат.

— О боже, гляди, уже двадцать минут второго. Нам пора идти.

Он повозился с дверной задвижкой и вышел из сарая.

— Я тебя подвезу, если хочешь. Я на машине.

Билли покраснел и покачал головой.

— А в чем дело, неужели твоя репутация пострадает, если все увидят, что ты приехал с учителем?

— Не в том дело, сэр… Просто у меня еще кое-какие дела дома.

— Как хочешь. Но тебе надо поторапливаться, не то опоздаешь.

— Знаю. Я недолго.

— Хорошо. Тогда я поехал.

Лицо его исчезло за решеткой, но через несколько мгновений появилось снова.

— И спасибо за все, что ты мне показал, мне и в самом деле было очень интересно. Ты настоящий специалист, дружище.

Лицо его скрылось снова, и еще несколько мгновений спина учителя в темном пальто заслоняла квадратик окна. Потом свет и очертания предметов, точно кусочки головоломки, проступили вокруг его удаляющейся фигуры — и дом, и гараж, и сад.

Заблеял автомобильный мотор. Смолк, заблеял снова, взр-взр-взревел что есть мочи, а потом стал удаляться, завывая на все более высокой ноте.

Билли поглядел вниз и стал носком ботинка перекатывать по песку продолговатый пушистый комок. Затихающий шум автомобильного мотора поперхнулся, точно наступил перебой в сердцебиении, а затем зазвучал еще тише и вскоре затих совсем.

Билли подобрал комочек и стал разглядывать его, держа на ладони. Он был размером с яичко дрозда, черный, как уголь, и слегка поблескивал, точно покрытый лаком. Билли покатал его на ладони, понюхал, потом осторожно поковырял кончиком пальца. Под лакированной скорлупкой пух был более светлый, почти серый, и сухой, как табак; он облегал малюсенькие косточки и совсем крошечный череп с точечными зубками на крошечных челюстях. Билли потер пушок, превратив его в золу, тихонечко подул, и он отлетел, как отлетает от зерна мякина, а на ладони у Билли остались только череп и косточки. Билли положил череп на полку над дверью, а потом начал перекатывать косточки указательным пальцем по ладони, сперва машинально, без всякой цели, потом соединил их в треугольник, который сам тут же разрушил и составил из костей угловатую букву С. Разглядывая ее, он раздумывал, как бы еще ее перестроить, однако у него выходило еще только Д, и в конце концов он просто-напросто смешал косточки.

Выбрав самую длинную косточку, Билли зажал ее между большим и указательным пальцами. Когда он сжал тонкую, точно булавка, косточку, на пальцах остались два белых пятнышка; потом острый конец проткнул кожу, и на кончике указательного пальца показалась капелька крови; вторая капля проступила на большом пальце. Билли нахмурился и сжал косточку еще сильнее. Он закрыл глаза от боли и прикусил губу. Косточка осталась цела, Билли разжал пальцы, и теперь она торчала из мякоти его большого пальца, точно крошечный флажок. Билли перевернул палец вниз. Косточка по-прежнему торчала из него. Билли выдернул ее и переломил пополам. Услышав тихий щелчок, птица открыла глаза. Билли бросил обломки косточки и тщательно зарыл их туфлей в песок. Теперь оставался только череп. Билли положил его напротив планки, тихонько вышел из сарая, запер его и, бросив последний взгляд на свою птицу, зашагал по дорожке.

Букмекерская контора размещалась на квадратном пустыре, зажатом двумя блоками жилых домов. С тыла пустырь был отделен проволочными заборами от садовых участков, которые принадлежали домам на соседней улице. В каждом заборе был проделан лаз и от него напрямую протоптана дорожка к тротуару.

Дорожку, которая вела к тротуару от дверей конторы, несколько раз собирались замостить, но это начинание так никогда и не было доведено до конца — от дверей конторы просто проложили двойной ряд кирпичей, однако на десятом кирпиче настил этот кончился, и дальше дорожку посыпали шлаком и золой, которых тоже не хватало до конца, а потом шел голый черный грунт, утоптанный и блестевший, словно заношенный, лоснящийся рукав пиджака. Шлак на дорожке был растоптан и давно превратился в пыль, иногда еще попадались сланцевые плитки, и эти вкрапления придавали дорожке довольно пестрый вид. Впрочем, резкого разделения между тремя частями дорожки не было, потому что пешеходы разносили по всей дорожке золу и крошки шлака на своих подошвах.

Вокруг конторы зияли какие-то воронки, по краям которых собачьи кучки чередовались с проплешинами тощего дерна, напоминавшего шкуры каких-то давно сгнивших животных. По всему пустырю торчали клочья пыльной травы, пробившейся среди пучков чахлого щавеля и давным-давно одичавших розовых кустов. Истерзанный куст бузины, который мальчишки любили обстреливать битыми кирпичами, торчал посреди свалки, где валялись бумага, ржавые сковородки, велосипедная рама и останки детской коляски без колес.

Когда Билли шагал по улице к конторе, он уловил запах жареной рыбы с картошкой, доносившийся из какого-то дома поблизости. Он дошел до пустыря и зашагал к конторе прямо через бугристое поле, потом остановился, поднявшись на кучку земли, втянул в себя воздух и отвернулся. Нащупав в кармане две полукроны, он сжал монетки, потер их друг о друга и взглянул на свое отражение в черной воде, стоявшей на дне воронки прямо под ним. Он плюнул в эту лужу, уничтожив свое отражение, потом вынул из кармана монетки, положил их на ладонь рядышком и стал перекатывать, словно два зубчатых колеса.

— Ладно, если решка — беру себе, орел — не беру.

Он спрятал одну монету в карман, вторую подбросил. Когда она стала падать, он поймал ее правой рукой, накрыл левой ладонью и открыл. Орел.

— Вот пакость!

Он медленно перевернул монету, так что стал виден профиль королевы, потом поставил монету на ребро и снова положил на ладонь.

— Ладно, буду кидать до трех раз.

Он еще раз подбросил и поймал монету. Заглянул в щелочку между пальцами. Решка.

— Ничья…

Снова взлетела монета, звякнув о ноготь. Звяк. Орел.

— Сволочь!

Он сбежал с бугра и зашагал к конторе — большому кирпичному сараю, в котором раньше помещалась какая-то лавка. Широкое окно возле входа было выкрашено в зеленый цвет, а в веерообразном окошке над дверью красовалась надпись:

Ф. РОУЗ

БУКМЕКЕРСКАЯ КОНТОРА С ЛИЦЕНЗИЕЙ

Дверь была закрыта — зеленая дверь с круглой деревянной ручкой. Ручка была отполирована прикосновением множества рук, и волнистый рисунок дерева напоминал линии гор на контурной карте. Билли погладил рукой ручку, потом отошел от двери и стал топтаться на щетинке травы, пробившейся между кирпичами на дорожке. Внезапно дверь распахнулась и из конторы вышел мужчина, который оглянулся и крикнул что-то через плечо, потом захлопнул за собой дверь, шагнул вниз по ступенькам и тут наткнулся на Билли. Он едва не сбил его с ног, и удержались они на ногах только потому, что мужчина успел схватить Билли за плечи.

— Эй, пацан, ты отличное место нашел для стоянки!

Он обвел Билли вокруг себя и поставил его на свое место, словно партнера в танце, а сам быстро зашагал по дорожке, простучав каблуками по кирпичам, проскрипев по шлаку и прошаркав по земле, и наконец шаги его зазвенели по тротуару, и этот последний звук показался еще пронзительней, чем все предыдущие.

Билли повернул ручку и открыл дверь. В дальнем конце комнаты во всю ее ширину протянулась стойка, поверх которой шло ограждение из сетки. Вдоль стен стояли скамейки, наверху висела доска, обитая зеленым сукном, и к ней были приколоты объявления о скачках. Их было так много, что лишь местами проглядывало между ними зеленое сукно, а если посмотреть из другого конца комнаты, от камина, то можно было подумать, что это кусочки ткани пришпилены к бумагам. Огонь едва теплился за решеткой камина, а на каминной полке над календарем сидел грустный жокей, держась за холку грустной серой лошади. Посредине комнаты стоял старый кухонный стол, заваленный бумагами, ящичками с бланками для записи лошадей и ставок, карандашами на веревочке. Какой-то человек, склонившись над столом, писал, держа карандаш очень прямо и до предела натянув веревочку. Другой сидел у огня, опустив голову и упершись локтями в колени, он читал бланк; у доски двое мужчин, тыча пальцем в одно и то же объявление, обсуждали что-то вполголоса и согласно кивали друг другу. На всех были кепки. Женщина за стойкой наливала себе из фляжки чай. Когда она подняла чашку и губы ее невольно потянулись к ней, ей пришлось прищурить глаза от пара.

Едва Билли открыл дверь, все уставились на него, но тут же разочарованно отвернулись. Билли вынул из кармана сложенный листочек и расправил его на столе.

— Я хотел бы узнать, мистер, какая ставка вот на этих двух лошадей?

Он показал бумажку мужчине, который держал в руке карандаш на веревочке, тот отложил карандаш и взял листочек в руки.

— Так что же там…

Он быстро провел пальцем сверху вниз вдоль списка участников забега, дойдя до Крэкпота, остановился и медленно продолжал читать список до самого конца, где стояли цифры.

— Так… Крэкпот, сто — шесть. Так… Скажи-Что-Ему-Крышка… Где же она? Я ведь и сам ее искал… Скажи… Что… Ему… Крышка… Четыре — один, второй фаворит.

Он вернул Билли листочек.

— Сто — шесть и четыре — один.

— У них есть какие-нибудь шансы?

Мужчина крякнул и помотал головой.

— Ну, приятель, откуда мне знать?

— А вы бы сами на них поставили?

Мужчина снова стал серьезным и взял листок со стола. Билли следил за его лицом, как будто хотел прочесть на нем все мысли и подсчеты.

— Этот… Скажи-Что-Ему-Крышка… у него есть шансы. Это самая тяжелая, но зато и самая резвая лошадь в забеге. Так и должно быть, иначе она не была бы самая тяжелая, верно? Что касается второй, то о ней я понятия не имею. Тут жокей ее даже не обозначен. В конце концов на ней окажется кто-нибудь, на кого можно поставить. Нет, на эту я бы ставить не стал.

— Значит, вы не думаете, что они могут прийти первыми?

— Да как ты их выискал? И еще ставки двойные…

Он поднял руку Билли за запястье и снова заглянул в листок.

— Это не мой, это нашего Джада.

— Что ж, если они хорошо придут, он не прогадает. Но сам-то я ставить на этих не решился бы.

Он покачал головой и вернулся к своим бумажкам. Билли сложил листок самолетиком и метнул его в огонь, точно стрелу. Отскочив от стенки прямо в очаг, листок упал, но не загорелся. Билли вышел из конторы.

Лавка, торговавшая рыбой с жареным картофелем, находилась в длинном ряду магазинов в конце улицы. Она расположилась рядом с кооперативным магазином «Ко-оп», который занимал угловой дом и считался первым домом прилегающей улицы. Вывеска над лавкой гласила: КООПЕРАТИВНАЯ УЛИЦА, 2. Рыба. Ф. Хартли. Картошка. Кафельные плитки, на которых были закреплены буквы, протянулись во всю длину лавки, и эта полоска зеленых букв служила как бы связующим звеном между лавкой и жилым этажом.

Ф. Хартли читал газету, лежавшую сверху в стопке газет, аккуратно сложенных на полке позади прилавка и предназначавшихся для обертки. Миссис Хартли с хрустом вытягивала из пачки пакеты, засунув в них палец, расправляла их, словно карнавальные колпаки, и бросала в пухлую кучу расправленных пакетов. На супругах были белые фартуки с вышитыми зеленым шелком на нагрудном кармане буквами: Ф. X. Кроме них, в лавке никого не было. Билли подпрыгнул, зацепился за верхний край прилавка и повис на согнутых руках, перенеся на них всю тяжесть. Носки его ботинок выбивали дробь по деревянной обшивке прилавка в полуметре от пола.

— На шиллинг рыбы с картошкой.

Он заглянул в газетный лист, который читал Ф. Хартли. Все еще не отрывая глаз от газеты, тот медленно поднял лист и аккуратно отложил в сторону. Потом взглянул на выглядывавшую из-за прилавка физиономию Билли.

— А ну слезай! Ты мне прилавок проломишь, если будешь так барабанить.

Билли соскользнул на пол и тут же вскарабкался на металлическое ограждение напротив, чтобы можно было снова смотреть поверх прилавка.

— Дай ему, Мэри.

Миссис Хартли оставила свои пакеты и повернулась к сковородкам. Сняв крышку с одной из них, она подцепила черпаком картошку. Билли наблюдал за движениями черпака, который поддевал и поднимал груз, как крошечный самосвал. Затем Мэри потянулась за куском рыбы, но на полпути остановилась и сказала в зеркало:

— От остальной картошки надо бы тоже избавиться, Флойд, время-то уж позднее.

Флойд молчал, Мэри ждала его ответа, наблюдая за ним сквозь объявление, написанное на зеркале, — откр. среду веч., — глаза ее смотрели сквозь среду, как через очки.

— А можно мне поджаристых корочек, миссис?

Мэри нагребла ему еще порцию картошки в бумажный пакет и пришлепнула ее сверху, чтобы пакет заполнился плотнее. Потом она насыпала сверху еще полчерпака корочек, и этот раздувшийся, как поплавок, пакет ей пришлось двумя руками передать Билли через прилавок. Билли протянул ей свои полкроны, а в глазах его светилось благодарности на целых пять тысяч фунтов. Теперь остается лишь встряхнуть над картошкой солонку, окропить все уксусом, и можно, позванивая сдачей в кармане, уносить с собой свое сокровище.

За углом, после «Ко-опа» — лавка «Джордж Бил — ваш семейный мясник».

— Четверть фунта говядины, пожалуйста.

— О черт, какой запах!

— Хотите картошки?

Билли протянул свой пакет через прилавок. Семейный мясник схватил пару картофелин окровавленными пальцами и кинул их в рот.

— Вкусно!

Он повернулся к колоде и одним ударом секача отхватил от говяжьей ноги аккуратный ломоть.

— Значит, ты все еще держишь эту птицу?

Он шлепнул мясо на весы, причмокнул, всасывая воздух сквозь зубы, и подождал, пока стрелка не остановится. Билли полез в карман за деньгами. Но Джордж Бил завернул мясо и протянул ему через прилавок.

— На, держи, просто так.

— Бесплатно?

— Да что там, один ломтик.

— Хотите еще картошки?

— Нет, я сейчас пойду обедать.

— Ну, пока.

— Будь здоров.

Билли сунул сверток во внутренний карман и пошел вдоль лавок, заглядывая в витрины: фруктовщик — яблоки, завернутые в пурпурную бумагу; парикмахер — завитые улыбчивые люди, как на открытках; бакалейщик высшего класса был в самом конце ряда. Билли зашел в лавку бакалейщика, купил пачку «Эмбасси» и коробку спичек и зашагал в школу, поедая свой обед на ходу.

Он успел разделаться с ним возле самых ворот школы.

Предвечерняя тишина. Темнеющее небо. Облако, низко висящее в сгустившейся серой дымке горизонта.

В школьных окнах на фасаде уже горел свет: кабинеты с № 1 по № 6. Два освещенных корпуса, соединенных кабинетами и вестибюлем. Если смотреть с дороги, через ограду и лужайку, во всех классах одни и те же немые картины, один и тот же сюжет, только исполнители разные: здесь учитель перед классом, там ученики, сидящие перед рядами окон. В кабинетах № 6 и № 5 учителя сидят. В кабинете № 4 учитель стоит у доски. Кабинет завуча — он сам сидит за своим столом. Тускло освещенный, пустынный вестибюль. Кабинет директора рядом с ним тоже едва освещен. Секретарша в приемной, выпрямившись на стуле, печатает на машинке. Кабинет № 3 — пустой, но свет почему-то не выключен. Кабинет № 2; Билли открыл дверь и прошел до середины ряда. Окна закрыты, над верхней фрамугой клубится пар.

В классе тишина, все заняты своим делом; учитель читает, поднимая на учеников взгляд всякий раз, как переворачивает страницу. Воздух в классе спертый. Пахнет кислятиной и потом. Билли уселся за ближайшую парту и вытянул ноги. Потом положил левую руку на теплый радиатор и прикрыл глаза.

Шелест переворачиваемой страницы. Скрип стула. Шепот. Смешок. Кто-то кашлянул. Один-единственный раз, зато преувеличенно громко.

— Каспер!

Голос с небес.

— Каспер!

Билли выпрямился. Он был бледен и озирался, точно человек, который долго спал и наконец проснулся. Он потянулся, сплетя пальцы, потом вытянул ноги и руки, будто пляшущая марионетка.

— Принимайся-ка за работу, приятель.

Перед ним тетрадь.

Билли обмакнул перо в чернила и склонился над учебником, прикрыв левой ладонью глаза.

42 174 разделить на 781.

Ручка застыла в воздухе, перышко нацелено на страницу. Чернильный пузырик на кончике пера вдруг лопнул, и фиолетовые брызги разлетелись среди бирюзовых линеек. Веки у Билли снова стали тяжелеть. Локоть его заскользил по парте, и он стал клониться набок, пока крышка парты не уперлась ему в грудь, только тут он открыл глаза. Билли оперся на другой локоть, передвинул ноги поближе к радиатору и уселся снова. Его тускнеющий взгляд был прикован к окну. Туманное окно, словно закрытое облаком. Билли поднял руку и ткнул пером в облако, процарапав в нем тоненькую линию, прозрачную, как вода. А потом рука его бессильно легла на подоконник. Перышко высыхало, и чернильные кляксы в его тетради сохли тоже.

Джад медленно прошел мимо школы, поглядывая через ограду на светящиеся окна классов. Он дошел до угла здания, повернул и двинулся назад. Поравнявшись с главными воротами, он вошел в них и направился по дорожке ко входу в школу.

Билли открыл глаза и уставился в окно, точно прислушиваясь. Стекло было затуманено. Билли протер в нем дырочку и посмотрел на улицу. Ни души. Прошла одинокая машина, ее контуры смутно промелькнули в туманном стекле, огни фар заискрились блестящими каплями, будто слезы.

— Ты что-то хотел сказать, Каспер?

Билли отвернулся от окна.

— Не обращай внимания на то, что происходит на улице, занимайся лучше своим делом, приятель.

42 174 разделить на 781.

Билли взглянул на цифры и толкнул локтем соседа.

— Послушай, ты там никого не видел на дорожке?

Тот был поглощен задачкой и молча покачал головой. Тогда Билли толкнул мальчика, сидевшего перед ним.

— Чего тебе?

— Ты там на дорожке никого не заметил?

— Нет, я туда не глядел.

И мальчишка, сидящий сзади, тоже ничего не видел.

В коридоре раздался далекий металлический цокот, который мало-помалу нарастал и в конце концов превратился в звук шагов, стальные подковки звенели на весь коридор, все выжидательно посмотрели на дверь.

Проходя мимо, Джад заглянул в класс и тут же исчез, звон подковок замер в глубине коридора. Все посмотрели на Билли. Он побледнел. «Цок-цок, цок-цок», — все еще раздавалось вдали, размеренно, словно тиканье часов. И вдруг цокот прекратился; потом стал возвращаться, нарастая. Все взгляды были прикованы к углу возле двери; шаги приближались — все смотрели в угол. Ближе, ближе, пора б уже ему появиться в окошке, вот он и появился в самом деле, но намного позже, чем они все ожидали. Через окошко, в которое было видно только верхнюю половину его тела, Джад оглядывал класс — весь класс до самого дальнего его угла. Потом исчез.

— Это случайно не твой прославленный брат, а, Каспер?

Билли по-прежнему не отрываясь смотрел в тот угол, где только что был Джад.

— Мне казалось, что он не из тех, кто пожелает навестить свою бывшую школу.

Учитель вернулся было к своей книге и вдруг снова посмотрел на Билли.

— А ты здоров, дружище? — Молчание. — Каспер, что с тобой? Ты не болен?

— Нет, сэр.

— Это точно? Может, тебе надо выйти, попить или еще что-нибудь?

— Нет, сэр.

— Открой окно, может, полегчает.

— Я здоров, сэр.

— Ну смотри.

Заслонившись от всех рукой, Билли стал решать примеры. Слезы, мешаясь с капельками пота, текли у него из глаз и сбегали по щекам. Он слизывал их и то и дело проводил ладонью по лицу.

Зазвенел звонок.

— Хорошо, сдавайте ваши тетради. Мальчики с первой парты каждого ряда соберут их и принесут мне.

Билли выпрямился, откинувшись на спинку стула, и огляделся. На каждой парте лежали тетрадь и учебник: тридцать шесть и тридцать шесть, всего семьдесят две штуки — и все это надо закрыть, сдать и собрать. Через две секунды все тетради и учебники были закрыты и начали свое путешествие с задних парт к передним. Билли не спешил сдавать свои тетрадь и учебник, и все же через двадцать секунд все учебники стопками лежали на первых партах. Потом их отнесли и положили тремя ровными стопками на учительский стол: в одной было тридцать шесть тетрадей, в двух других — по восемнадцать учебников. И на все это ушло лишь двадцать семь секунд.

— Хорошо. Можете идти.

Заскрипели и задвигались стулья, мальчики заполнили проходы между рядами и один за другим стали выбираться в коридор. Билли продолжал сидеть за партой, но, увидев, что учитель тоже остается на своем месте, соскользнул со стула и стал возиться под партой, время от времени украдкой поглядывая на учителя. Наконец тот захлопнул роман, положил его поверх учебников и поднялся, прихватив всю стопку.

— Что случилось, Каспер? Ты что-нибудь потерял?

Учитель повернулся и пошел к двери. Билли выбрался из-под парты и, быстро перебежав через ряды, оказался у двери почти одновременно с учителем, который вышел в коридор и повернул направо. Весь класс ушел налево. Последний мальчик из их класса был в двадцати метрах от Билли. А еще чуть дальше Билли увидел Тиббата, который разговаривал с Джадом — тот стоял, привалившись спиной к доске объявлений и упершись ботинком в стену. Заметив Билли, Тиббат глазами указал на него. Джад тут же оттолкнулся от стены и вытащил руки из карманов. Билли догнал учителя и двинулся за ним следом, оглядываясь на каждом шагу. Они завернули за угол. Через окна коридора, опоясывавшего квадратный двор, видно было, что Джад тоже идет за ними. Пока Билли оглядывался на него, учитель вошел в класс и закрыл за собой дверь. Джад показался из-за угла. Едва увидев его, Билли бросился бежать по коридору, то и дело петляя, меняя направление и стукаясь о двери, — он мчался мимо классов, мимо гардеробной — в туалет. Он ворвался в него и изо всех сил уперся спиною в дверь. Дверь вначале стала быстро закрываться, но потом вдруг замедлила ход. Билли пинал ее ногами, но воздушная пружина не желала подчиняться — дверь закрывалась медленно-медленно, в раз и навсегда приданном ей замедленном темпе. Билли прижал ухо к двери, прислушался, и в глазах его забился панический страх. Он промчался через всю туалетную комнату и выскочил наружу в боковую дверь. Двор был пуст. Ворона, махая крыльями, боком перелетела на другой край футбольного поля и уселась на верхней штанге ворот. Билли прижался спиной к стене.

Хлопнула дверь туалета. Шаги. Тишина. Дверь щелкнула и захлопнулась. Шаги приближались. Билли уже приготовился бежать, слыша, как двери кабинок, распахнутые наотмашь, стукались о стену — бам, бам, бам. Он пригнулся и побежал вдоль фасада, маленький, точно карлик, не достающий головой до классных окон. «АВ должно быть равно АС… пятью пять — двадцать пять, шестью пять — трид-цать!.. Стена из зеленого стекла, словно увенчанная снеговой шапкой. Пароход…» Билли вбежал в вестибюль через боковую дверь, остановился, посмотрел направо, потом налево по коридору. Ни души. Он прошел мимо дверей тех самых классов, мимо которых только что бежал по двору. Мистер Фартинг держит перед собой на столе книгу, класс внимательно слушает… И во всех шести классах — учительские столы… перегородки из стекла… Мистер Кроссли у доски, тыкает указкой в треугольник, вписанный в круг… Билли юркнул в гардеробную и добежал до самого конца узкого тоннеля, между рядами пальто. Здесь он замер на минуту, прислушиваясь, потом стал срывать с крючков плащи, фланелевые куртки и пальто и навешивать их одно на другое на предпоследний крючок вешалки, за этим ворохом одежды, точно за стволом дерева, он теперь мог укрыться и отсюда украдкой следить за коридором. Прошел какой-то мальчик, увлеченно ковыряя в носу. Билли присел на корточки.

Он ждал, но никто не появлялся, и в конце концов Билли решил выбраться из своего тайника и даже пробежал несколько метров по коридору. Вокруг ни души. Но вот задребезжал электрический звонок, и эхо его заполнило здание школы. Билли вошел в туалет: пусто, двери кабинок распахнуты. Билли подбежал к двери туалета и, прижавшись щекой к зарешеченному стеклу, попытался посмотреть наружу наискось, вдоль стены. Однако из-за кирпичного выступа ему ничего не было видно, и тогда он отступил на шаг от окна и взглянул через поле. Ворона уже слетела со штанги. Боковые и верхняя штанги ворот шли параллельно линиям сетки на стекле.

Билли распахнул дверь и выбежал во двор, поглядывая через плечо на школу. Нигде никого. Билли добежал до угла, оглядел задний двор. Велосипедный навес, мусорные баки и невысокая куча угля, больше ничего. Он стремглав бросился к навесу и заглянул в глубину. Одни велосипеды. Билли прокрался вдоль стены и снова выглянул за угол. Потом оглядел навес со всех сторон и вытер рукавом пот со лба.

Где-то в глубине школы пел класс. Пропев одну строчку, мальчики останавливались; пианино умолкало после нескольких тактов, и голоса тоже замирали — у-у-а-а-и, мелодия сходила на нет. Потом они повторяли все снова, разучивая каждую фразу, и в конце концов пели весь куплет, но и в новом варианте он звучал ничуть не лучше, чем с самого начала.

Билли перебежал через асфальтовую площадку и дернул дверь котельной. Она отворилась. Горячий ветер пахнул ему в лицо из мрака. Выключатель был на стене слева. Билли пошарил рукой и щелкнул выключателем. В метре от двери пол обрывался вниз на трехметровую глубину. А за этой пропастью, как раз напротив Билли, видна была крышка котла. Хороший прыгун, разбежавшись от велосипедного навеса, мог бы без труда перепрыгнуть туда. Трубы, отходившие от котла, изгибались вверх по стенам и пропадали где-то в вышине, точно проросшие бобовые побеги. Побеленные известкой стены стали серыми от пыли, толстый ее слой, будто мех, лежал и вокруг лампочки, свисавшей на длинном шнуре с потолка.

Билли шагнул на край обрыва, повернулся к нему спиной и стал спускаться по железной лестнице. Ступеньки ее по краям заржавели, а посередине были отшлифованы до блеска.

Бо́льшая часть пола на дне колодца была занята котлом. Билли постукал пальцем по его обшивке с такой осторожностью, точно считал, что котел раскален докрасна. На самом деле он был теплый и приятный на ощупь, точно бутылка с горячей водой, завернутая в полотенце. Билли пошел вдоль стенки котла. В метровом промежутке между стеной и котлом тянулась по полу толстая труба. Билли вернулся назад, проскользнув вдоль стенки котла, поднялся по лесенке и захлопнул дверь котельной. Он выключил свет и стоял неподвижно, ожидая, пока черные очертания котла проступят во мраке. Потом он снова спустился по лестнице, вернулся в закуток между стеной и задней стенкой котла, уселся там и прислонился головой к трубе: примостился уютно, как сверчок на печи, пригрелся, точно на лежанке, и почувствовал себя спокойно, будто дома, надежно укрытый толстой трубой и непроглядным мраком. Он начал клевать носом.

Проснувшись, Билли обнаружил, что в котельной горит свет и кто-то шевелится совсем рядом. Он замер, не дыша, глядя на свои кеды, концы которых торчали наружу, но были скрыты тенью котла. Стараясь не шуметь, он подогнул колени и присел на корточки. Потом, оттолкнувшись от стены кончиками пальцев, он перенес тяжесть тела вперед, с пяток на носки, и мягко встал на четвереньки. Замер, прислушиваясь, потом осторожно выглянул из-за котла. Истопник искал что-то в кармане своего пиджака, который висел на гвозде, вбитом в стену. Наконец он вытащил пачку сигарет, встряхнул ее и пошел к выходу. Когда он поднимался по железной лесенке, его подбитые гвоздями ботинки вызванивали какую-то мелодию. Он выключил свет и распахнул дверь. Полоска неба показалась в проеме двери и тут же стала быстро сужаться, темнота скользнула по освещенной стене, как занавес.

Билли встал и потянулся. Он поднялся по лестнице, нащупал дверную задвижку, потянул на себя. Заперто. Он дергал задвижку, двигал засов. Заперто.

— О черт!

Билли пошарил по двери в поисках замка, нашел его и, ощупав кончиками пальцев, усмехнулся. Американский замок.

Ветер стих. Начался дождик. Тяжелые крупные капли падали на асфальт, точно монеты. На крыше велосипедного навеса черная кошка остановилась на бегу и внимательно посмотрела на Билли. Когда он захлопнул дверь, движенье и грохот словно смели ее с железной крыши, кошка бесшумно исчезла где-то возле задней стенки навеса.

Ветер улегся, и на улице стало совсем тихо. Не слышно было ни птичьего щебета, ни детских голосов, распевавших в школе. Оттуда не доносилось теперь ни звука. Билли остановился в дверях, прислушиваясь и вглядываясь в темноту под навесом. Все спокойно. Он перебежал через асфальтовую площадку и заглянул под навес. Кошки там не было. Капли дождя стучали по крыше все чаще и чаще, точно участившееся сердцебиение. Вскоре все прочие звуки заглушило это соло дождя, и вода струйками побежала по железной крыше, смывая ржавчину и мусор. Билли повернулся и побежал. Обогнув угол школы, он проскочил через туалет в коридор. Ни души. Первый класс, куда он заглянул, был пуст. Во втором шли занятия. Он глядел в окошко из коридора до тех пор, пока не привлек внимание всего класса и учитель не распахнул дверь.

— В чем дело, Каспер? Что ты здесь ищешь?

— Сколько сейчас времени, сэр?

— Времени? А тебе не все ли равно? Тебе-то что здесь нужно?

Учитель шагнул в коридор, Билли отступил назад.

— Это третий «Б», сэр?

— Нет, это не третий «Б». А в чем дело?

— Я думал, это третий «Б». Я должен передать им кое-что.

— Зайди в канцелярию.

— А разве они в канцелярии, сэр?

— Да нет же, зайди, чтобы узнать, где они, идиот! Спроси у секретарши, пусть посмотрит по расписанию.

— Да, сэр. Я и не подумал… Совсем забыл…

— Ты у меня все на свете забудешь, если будешь мне еще мешать.

Учитель захлопнул дверь и, нахмурясь, пошел к своему столу. Билли медленно побрел по коридору и заглянул в соседнюю дверь. Класс был занят работой. Билли пригнулся, чтобы пройти под окном незамеченным, и встал как раз на границе между классами, прислонившись спиной к батарее и поглядывая налево и направо по коридору.

Зазвенел звонок, и, прежде чем он кончил трезвонить, двери классов распахнулись и ученики высыпали в коридор. В первые мгновения их было немного, но все новые и новые классы пустели, и все новые толпы мальчишек вываливались в коридор, они мешались с мальчишками из других классов, крича и толкаясь, и разбегались по своим делам. Билли теперь тоже кричал и толкался вместе со всеми. «Эй, ты не видел четвертый «В»? Послушай, ты наш класс не видел?» Билли подпрыгивал, чтобы взглянуть поверх голов, но, не увидев ничего, вспрыгивал кому-нибудь на спину из мальчишек. Его пытались сбросить со спины или сбить на пол ударом, но он успевал спрыгнуть и отбежать подальше.

Билли увидел одноклассников и бросился к ним, улыбаясь и лавируя в толпе.

— Эй, ты где был, Каспер?

Билли только улыбался в ответ, отходил и снова терялся в толпе, пока не наткнулся на Тиббата.

— Ты Джада не видел?

— А ты-то сам где был? Они ведь тебя всюду искали.

— Кто «они»?

— Грисовый пудинг и остальные.

— А зачем? Для чего я им понадобился?

— Это насчет трудоустройства. Тебе надо явиться к нему на беседу на последнем уроке.

— А Джада не видел?

— Он был здесь. А что?

— Он ничего не сказал?

— Просто спрашивал, где ты, вот и все. А почему ты удрал, когда его увидел?

— А потом ты больше его не видел?

— В чем дело, ты ему чем-то насолил?

Они подошли к дверям класса и увидели Гриса. Он с ходу отвесил Билли две оплеухи — сначала плашмя, ладонью, потом тыльной ее стороной.

— Ты где это пропадаешь, приятель?

Билли потер щеки.

— Нигде, сэр! — заорал он, словно глухой.

— Как это нигде? Не мели ерунды! Ты что, человек-невидимка?

Грис надвинулся на него снова, и Билли юркнул в пустой класс.

— Мне стало плохо, сэр. И я пошел в туалет.

— Где ж ты там прятался? Я посылал туда старост, но они сказали, что там никого нет.

— Да я потом вышел, сэр… подышать свежим воздухом…

— Я тебе покажу свежий воздух!

Билли бочком пятился назад, надеясь избежать удара и проскользнуть к двери.

— Я только что вернулся, сэр.

— А как же собеседование? Мы всю школу обшарили, тебя искали.

— Я как раз туда иду, сэр.

— Ну так беги, живо! И да поможет бог тому, кто возьмет тебя на работу.

Билли двинулся по коридору, потом вдруг остановился и спросил через плечо:

— А куда мне идти, сэр?

— В медкабинет. Если б ты не спал на молитвенном собрании, ты бы знал, куда идти.

Грис снова замахнулся на него, но Билли бросился бежать, и Грис, не удержав равновесия, качнулся вперед, словно теннисист, который делает выпад, чтобы отбить трудный мяч. Ученики, наблюдавшие эту сцену в раскрытую дверь и коридорные окна, быстро отвернулись и стали глядеть в пустоту, не смея поднять глаза друг на друга. Грис раздвинул их, точно занавес, и, потирая плечо, зашагал по коридору. Он прекратил свой массаж лишь тогда, когда по дороге ему попался маленький школьник, которому он дал подзатыльник и отшвырнул прочь.

— А ну пошел отсюда! Не научили тебя держаться правой стороны, что ли?

Возле медкабинета стояло четыре стула. На двух, ближайших к двери, сидели женщина с мальчиком. Билли уселся в конце ряда, оставив один пустой стул между собою и этой парой. Мальчик пригнулся, кивнул на Билли и спрятался за женщину. Она оглянулась и снова повернулась к сыну.

— И не молчи там, как чурка бессловесная, когда войдешь.

Мальчик покраснел и снова взглянул на Билли. Билли выпрямился на стуле, глядя прямо перед собой в пустоту, прикусив нижнюю губу так, что она побелела.

— Скажи, что тебе нужна хорошая работа, чистая работа, конторская, например…

— Кому нужна эта конторская работа?

— Кем же ты хочешь быть? Мусорщиком?

— Заткнулась бы лучше.

— И галстук поправь.

Мальчик взялся за узел галстука и потянул за длинный конец. Узел заскользил вверх и закрыл верхнюю пуговицу белоснежной сорочки.

— Кончала бы ты меня пилить!

— Кто-то же должен тебя пилить…

Дверь отворилась. Женщина встала и заученно улыбнулась. Из кабинета вышел еще один мальчик в сопровождении женщины, которая, обернувшись, улыбалась им. Мальчишки ухмыльнулись. Сидевший рядом с Билли мальчик вошел в кабинет, и дверь за ним закрылась. А та пара ушла, беседуя о чем-то между собой. Мать и сын шагали в ногу, и стук высоких каблуков женщины, заглушая все звуки, звонким эхом отдавался по коридору. Билли проводил их глазами и, упершись подбородком в руки, стал смотреть в пол.

Красные и зеленые виниловые плитки пола чередовались в шахматном порядке и были еще обрызганы белыми крапинками, чтобы придать им сходство с мраморными. Одни плитки были усеяны этими крапинками густо, другие — почти совсем чистые, и там, где плитки, густо покрытые крапинками, были уложены подряд, казалось, что на пол просто пролили белую краску.

Билли поставил ступни ног параллельно по краям красной плитки, но кеды не покрывали ее всю. Он сдвинул ноги назад, освободив небольшое пространство спереди и увеличивая его сзади. Он пошевелил пальцами ног, как бы пытаясь покрыть как можно большую площадь пола, и подошвы его выгнулись, точно гусеницы. Однако покрытое ими пространство не увеличилось, и тогда Билли попросту подобрал ноги и уперся в перекладину стула.

Белые крапинки на красных и зеленых плитках ложились не вплотную, между ними оставались зазоры, точно трещины в пласте горной породы.

И только полосы, оставляемые на полу каучуковыми подошвами, пересекали все стыки и узоры. Одни полосы были короткими и тупыми, точно человек споткнулся на ходу, другие — длинными, изогнутыми и тонкими, будто сабля. Эти полосы тянулись вдоль всего коридора, все они отличались одна от другой, и не было среди них совершенно параллельных.

Билли откинулся на спинку стула и поднял голову. На противоположной стене, напротив медкабинета, находилось окошечко пожарной сигнализации. Под ним красными буквами было выведено: В случае пожара разбить стекло. Сигнальная кнопка находилась в металлической коробке красного цвета. А сверху было круглое стекло, похожее на циферблат часов. Билли разглядывал коробку. Где-то совсем рядом послышался женский смех. Билли инстинктивно повернул голову, потом встал и подошел к окошечку сигнализации. Кнопка почти касалась стекла изнутри. Билли обвел кончиком пальца стеклянное окошечко, и под ногтем у него собралась пыль. Он подышал на стекло, нарисовал на запотевшей поверхности британский флаг и стер его обшлагом. Стекло стало чистым. Билли позвенел по нему ногтями, постучал согнутым указательным пальцем, потом — всеми пальцами и сам испугался шума, который поднял. Билли отпрянул от стены и оглянулся. Тихо. Ни души. Потом дверь отворилась. Билли повернулся. Мальчик. Женщина. А за их спинами — человек за столом. «До свидания». Они ушли, скрывая свою тревогу, поминутно оглядываясь на плешивого человека, который что-то писал, низко склонившись над столом. Он поднял голову, посмотрел в коридор.

— Ты следующий?

Билли глядел на него, не двигаясь с места.

— Ну, заходи, приятель, раз уж ты пришел. У меня времени мало.

Билли вошел, прикрыв за собой дверь, и пересек комнату.

— Садись, Уокер.

— Я не Уокер.

— А кто же ты тогда? У меня по списку следующий Джералд Уокер.

Он сверился со списком.

— Оливер… Стентон… потом Уокер.

— Я Каспер.

— Каспер. Ах да. Ты ведь должен был, кажется, раньше прийти, так?

Он перебирал карточки с данными.

— Каспер… Каспер… вот он. — Он положил карточку сверху, а всю пачку сдвинул на промокашку.

— Ммм.

Пока он изучал карточку Билли, тот изучал его череп, он был гладкий и розовый. Коротко и аккуратно подстриженные волосы окаймляли его, но несколько напомаженных прядок были тщательно зачесаны на лоб, очевидно, чтобы скрыть лысину, хотя они ничего уже не могли скрыть — словно несколько реденьких веточек, которыми попытались прикрыть западню в лесу.

— Итак, Каспер, какой работой ты хотел бы заниматься?

Мужчина сдвинул карточки в сторону, а на их место положил чистый бланк, разлинованный и расчерченный на клеточки. Каспер, Уильям — написал он красными чернилами в верхней строчке. Он вписал также возраст, адрес и другие данные из карточки Билли, потом взял другую ручку и поднял голову.

— Ну так что же?

— Не знаю, я еще об этом как следует не думал.

— А надо подумать. Ты ведь хочешь, чтоб с самого начала все пошло у тебя как надо?

— Пожалуй.

— А сам ты еще не пытался искать?

— Пока нет.

— Ну и чем бы ты хотел заняться? Что у тебя лучше всего получается?

Он снова заглянул в карточку Билли.

— Выполняемые поручения… Способности и склонности… так… Хотел ли бы ты выполнять конторскую работу? Или тебе больше по вкусу физический труд?

— А что такое физический труд?

— Это значит работать руками, например быть строительным рабочим, фермером, механиком. Эти занятия называются так, чтобы отличить их от работы за письменным столом.

— Я бы, пожалуй, работал в конторе. Почему бы и нет? Какую-нибудь работу, чтоб читать и писать.

Инспектор написал на анкете печатными буквами: физический труд, потом высоко поднял ручку, словно хотел написать эти слова и у себя на лысине. Но вместо этого поскреб голову, оставляя на коже белые полоски от ногтей. Потом он аккуратно пригладил свою прядку и снова взглянул на Билли. Тот смотрел мимо него в окно.

— А ты не думал о том, чтобы пойти поработать куда-нибудь учеником? Ну, скажем, учеником электрика или каменщика или что-нибудь в этом роде? Конечно, пока будешь учиться, платить будут не так много. Некоторые мальчики твоего возраста, которые берутся за всякую бесперспективную работу, будут зарабатывать больше твоего; но эта работа не принесет им ни удовлетворения, ни гарантий на будущее, тогда как ты, если всерьез займешься своим делом, поймешь со временем, что сделал правильный выбор. И в будущем, что бы ни случилось, у тебя уже есть профессия в руках. Верно? Что ты сам об этом думаешь? Поскольку, как ты сказал, тебе больше нравится работать руками, может, это и будет самое лучшее? Конечно, для этого тебе придется посещать какой-нибудь технический колледж, готовиться к экзаменам, но в наше время большинство предпринимателей поощряют своих рабочих, которые хотят получше овладеть профессией, и предоставляют им для этого свободное время — как правило, один день в неделю. Но даже если фирма и не даст тебе этот свободный день, а ты захочешь учиться, ты сможешь посещать занятия после работы. Некоторые так и делают. Иные учатся таким образом на протяжении нескольких лет после школы, по два-три вечера в неделю, чуть не до двадцати пяти лет, и в этом возрасте ухитряются получить высшее образование и даже диплом.

Если хочешь преуспеть в жизни, приходится потрудиться, поговори с любым из них, и он тебе скажет, что дело того стоило… Ты не думал о том, чтобы продолжать свое образование после школы?.. Ты слушаешь меня, дружище?

— Да.

— А вид у тебя такой, будто ты не слышишь. Времени у меня, сам понимаешь, не так уж много, до четырех часов, я еще и с другими должен побеседовать.

Он снова заглянул в анкету.

— Итак, о чем мы? Ах да. Если ничего из того, что я упомянул, тебя не привлекает, если ты считаешь, что способен выдержать тяжкий день труда и не боишься замарать руки, есть еще неплохие возможности в шахтерской…

— На шахту я не пойду.

— Но сейчас условия труда там стали неизмеримо лучше…

— Скорей подохну, чем пойду на шахту.

— Ну а чего же ты хочешь тогда? Похоже, что во всей Англии нет работы, которая бы тебе подошла.

Он снова внимательно просмотрел карточку Билли, как будто в ней мог быть какой-то ответ.

— А чем ты увлекаешься? Есть у тебя хобби? Садоводство, моделизм, конструирование или что-нибудь в этом роде?

Билли медленно покачал головой.

— Неужели у тебя нет никаких увлечений?

Билли бросил мимолетный взгляд на инспектора и вскочил со своего места.

— Я могу идти?

— Что с тобой, парень? А ну-ка садись, я еще не закончил.

Но Билли остался стоять. Инспектор начал заполнять пустые клеточки в анкете, торопясь и царапая бумагу пером.

— Немало парней прошло через этот кабинет, но таких, как ты, я еще не встречал. Что ты ерзаешь, как уж на сковородке? И вообще почему ты не слушаешь, когда с тобой говорят?

Он перевернул анкету и, прижав ее к промокашке, провел по ней кулаком, потом, продолжая разглаживать промокашку, вытащил синий листочек из коробки, стоящей перед ним на столе.

— Вот, возьми это с собой и прочти дома. Здесь вся необходимая информация для окончивших школу об условиях труда. Оплата по больничному листу, государственное страхование и все прочее. На другой стороне, — он перевернул листок и ткнул в него пальцем, — отрывной бланк. Когда тебе понадобится твоя карточка, заполни этот бланк и пошли в наше бюро. Адрес указан сверху. Понял?

Билли посмотрел на листок и кивнул.

— На, возьми… Если у тебя будут трудности с устройством, приходи ко мне. Хорошо?

Листок был украшен заголовком «Покидая школу». На первой странице посреди текста был рисунок: человек в квадратных очках через письменный стол протягивает руку рослому юноше в спортивной куртке. Зубы у обоих оскалены в ослепительной улыбке.

Билли взглянул в окно за спиной мужчины, там виднелось дерево и летала клиновидная, похожая на чайку птица с большими крыльями.

— Хорошо, Каспер, это все. Скажи следующему, что он может войти.

Выйдя из кабинета, Билли побежал. Он мчался во весь дух до самого дома.

Дверь сарая была распахнута. Птица исчезла.

Накладка вместе с замком висела на дверном косяке, все четыре шурупа, крепившие ее к двери, были вырваны. На двери остался бледный отпечаток от сорванной металлической пластинки, как след от вывернутого камня на поле, а в тех местах, где были ввинчены шурупы, доска растрескалась. Билли вбежал в сарай, тут же выскочил из него и бросился к ограде.

— Пус! Пус!

Он перемахнул через ограду и побежал по садовой дорожке, ткнулся с разбега в кухонную дверь и отскочил, потому что она была заперта.

— Джад!

Он пошарил под ступенькой, отыскивая ключ, торопливо сунул его в скважину замка, ворвался в кухню.

Шторы в гостиной были опущены. Свет пробивался из кухни через полуоткрытую дверь, полосой ложась на линолеум, как светлая ковровая дорожка. Билли пробежал через гостиную и распахнул дверь в холл. Здесь было посветлее, потому что в верхней половине входной двери было вставлено узорчатое стекло с разводами. Билли оперся руками о ступеньки лестницы и, глядя вверх, крикнул:

— Джад! Джад!

Эхо уже затихло, когда он на четвереньках вскарабкался по лестнице. Дверь спальни была открыта. В ней было тихо и темно. Билли сделал шаг вперед, держась за дверной косяк.

— Джад!

Он зажег свет. Постель была в том виде, как он оставил ее утром: подушки смяты, простыни сбиты, и верхняя, сброшенная на пол простыня выставила угол, словно дразнила его высунутым языком. Билли скатился вниз по лестнице, промчался через гостиную в кухню и на миг замер на пороге, оглядывая поле и небо.

Черное небо, словно скорлупа, затвердело к вечеру. Даль терялась за полем, и ни одной птицы не видно было в затухающих сумерках. Не было слышно и птичьего крика — только ропот дождя.

Билли вбежал в гараж, вытащил из сумки вабило и стал раскручивать леску, размахивая вабилом на бегу, потом перелез через забор.

— Пус! Пус! Иди сюда, Пус!

Билли обходил поле, окликая птицу, крутя вабилом и попеременно меняя руки, пока обе они не онемели от усталости и он не уронил вабило в траву. Билли простоял несколько секунд, озираясь вокруг, потом бросился бежать, снова бешено крутя вабило, летавшее кругами у него за спиной. Он перепрыгнул через забор в сад и побежал вдоль дома к воротам. Какая-то женщина шла ему навстречу по другой стороне улицы. Когда она проходила мимо машины, стоящей у тротуара, казалось, что голова ее движется отдельно по ленте конвейера. Больше на улице никого не было видно. Билли перебежал на другую сторону, и женщина в испуге отпрянула, когда он вдруг выскочил из-за машины.

— Ух ты, сорванец! Напугал до смерти!

— Вы Джада нигде не видели?

Она долго смотрела, держась за сердце, как он убегает по тротуару, потом опустила руку и пошла следом за ним, наклонив голову от дождя.

— Ну и семейка…

Жена букмекера запирала контору, когда Билли добежал до пустыря.

— Э-эй! Миссис Роуз!

Обернувшись, она взглянула на него, потом повернула в двери ключ и открыла сумочку.

— Вы нашего Джада не видели?

Она защелкнула сумочку — клик — и пошла по дорожке, Билли следовал за ней по пятам.

— Это ты, судя по всему, его еще не видел, а то бы ты вряд ли остался цел.

— Значит, видели?

— Видела? Да он нам чуть всю контору не разнес.

— А потом вы его не видели?

— Обзывал меня бог знает как! Назвал обманщицей, заявил, что я решила его ограбить. А Томми Лича, когда он пытался за меня заступиться, вообще грозился прибить. У нас тут был такой цирк! В конце концов пришлось мне послать за Эриком Клафом и Эриком Стритом, чтоб они подтвердили, что ты никаких ставок не делал.

— А позже он сюда не заходил?

— Обе эти лошади пришли первыми. Крэкпот взял сто к восьми. Скажи-Что-Ему-Крышка тоже выиграл, четыре к одному. Так что Джад больше десяти фунтов мог бы получить.

— А вы не знаете, где он сейчас?

— Почему ж ты не сделал ставки?

— Откуда я знал? Я же не знал, что они выиграют.

Билли начал всхлипывать. Миссис Роуз покачала головой.

— Да уж, достанется тебе, парень, когда брат до тебя доберется.

Они дошли до «Ко-опа» на углу улицы. Здесь Билли остановился, а миссис Роуз пошла дальше. Билли повернулся и побежал назад, мимо букмекерской конторы. Он промчался через весь квартал, потом вниз по главной улице, потом до тупика и дальше в поле — через лазейку.

Всего несколько метров он пробежал по дорожке, и тускло-красные стены домов стали темными силуэтами в сгустившихся сумерках. Только очертания крыш еще четко вырисовывались на фоне неба. Билли вытащил вабило из одного кармана и пошарил в другом, доставая носовой платок. Он развернул платок, привязал к вабилу и стал раскручивать его, медленно продвигаясь вперед по тропинке.

— Пус! Пус! Иди сюда, Пус!

Он все время смотрел вверх и потому то и дело сбивался с тропинки и снова выбирался на нее, ступал по лужам; мокрая трава смывала грязь с его кедов.

— Иди, Пус! Иди сюда!

Сперва платок трепетал за вабилом, потрескивая, будто хвост бумажного змея, однако дождь и влажная трава вскоре превратили его в мокрую серую тряпку, которая шлепала в темноте.

Круг за кругом, круг за кругом, леска свистела в сумраке; потом он стал крутить помедленней, сменяя руку. Наконец Билли укоротил леску и раскрутил ее так сильно, что леска, вабило и платок слились в колесо, и он выпустил его вверх, как ракету, — высоко взлетев в небо, ракета вдруг замедлила свой полет и, потеряв скорость, упала на землю. Билли подбежал, поднял вабило и тут же начал вращать снова.

— Пус! Пус! Пус!

Его клич стал пронзительным, похожим на визг. Он прерывисто дышал и всхлипывал, но всякий раз, когда он укорачивал леску, чтоб ускорить вращение вабила, он сдерживал дыхание, прислушиваясь. Он почти не дышал и тогда, когда вабило взлетало вверх; и так до тех пор, пока оно, неразличимое во мраке, не падало на землю, и тогда Билли, плача, бежал и подбирал его с земли.

В конце поля в проеме живой изгороди был лаз — лесенка со ступеньками. Боковины лестницы были холодные и скользкие. Билли поднялся на две ступеньки, потом, держась за боковины, вскарабкался на верхнюю перекладину и медленно, осторожно, зацепившись носками за боковины, выпрямился, балансируя, точно акробат на вершине человеческой пирамиды. Стоя над изгородью, он озирался вокруг. В обе стороны тянулись изгороди и заборы, словно черная кайма — по краю серого покрывала. Билли напряженно вглядывался в даль, туда, где начинался лес, потом он повернулся и от этого движения чуть не свалился с лестницы. Он ухватился за боковину, нашел прочное положение и принялся медленно раскручивать вабило.

Стоя над полем в сумраке, зацепившись ногами за перекладину, он раскручивал вабило и звал, звал без конца. Иногда вабило задевало за изгородь, и тогда нарушалось и его собственное равновесие и ритм вращения. Но, слегка согнув колени, Билли снова обретал равновесие и снова вводил вабило в игру. Иногда платок задевал иглы боярышника, оставлявшие на нем дыры, так что в конце концов платок оторвался и упал на кусты. Билли оставил его лежать там — смутное пятно на фоне листвы, да и сама листва была теперь похожа на тень, и вабило стало темною тенью, взлетающей вдруг из мрака.

Билли бросил вниз вабило и спустился за ним, подобрал его и раскрутил снова. Он медленно двинулся к лесу. Очертания деревьев уже проступали из мрака, черная лента леса протянулась вправо и влево и все выше заполняла собой небо, по мере того как он подходил. Вабило, до предела раскрученное, иногда поднималось выше зубчатых силуэтов деревьев, мелькало на фоне серевшего неба, потом устремлялось вниз и, стукнувшись о землю, снова мчалось по кругу. Когда Билли подошел совсем близко к опушке леса, он уже больше не мог разглядеть вабило на фоне неба, оно оставалось теперь невидимым в темноте и ненужным.

Билли побежал. Он добежал до лаза, вскарабкался по лестнице и спустился вниз, волоча за собой вабило. Оно зацепилось за перекладину, и Билли резко остановился. Он потянул за собой вабило, потом намотал на руку леску и рванулся вперед. Леска оборвалась, Билли с трудом удержался на ногах и, сбросив с руки обрывок лески, свернул с тропинки, вломился в подлесок.

— Пус! Пус! Пус! Пус!

Вдруг стало еще темней, и ему приходилось, пробираясь вперед, защищать руками лицо от сучьев. Среди кустарника темнели высокие купы боярышника, а высоко над ним на фоне неба сучья деревьев сплетались в густую решетку.

Так блуждал он, крича в темноту, спотыкаясь и падая на четвереньки; иногда он так и оставался стоять на четвереньках, опустив голову, будто усталый зверь, потом, выкарабкавшись из кустов, вставал и шел снова. Миновав подлесок, он забрался в самую глубину леса, где было больше пространства между деревьями, и каждый такой просвет был серым и темным, как погреб. Листвяной покров проминался у него под ногой, а там, где осенние ветры намели листьев в ямы или у пригорков, нога утопала в листве по щиколотку; и тогда он переступал, высоко поднимая ноги, шел медленным скользящим шагом, а когда ноги уставали, останавливался, погрузившись в палую листву чуть ли не до колена. Он снова звал, ждал, но в ответ доносились только эхо да шум дождя.

Дождь, миллионы капель в секунду. Одни шлепали по земле, пролетев между сучьями, другие стучали по листьям и сливались в более крупные и тяжелые капли, чтобы потом оборваться вниз. А на их месте нависали точь-в-точь такие же тяжелые капли. Над всеми лесами с миллионов ветвей падали миллионы капель в секунду — кап, кап, кап — под немолчный шелест и шорох дождя, льющегося на землю.

— Пус! Пус! Пус!

Только стук капель отвечал на его односложный призыв: чей-то шепот крался за ним по лесу, замирая после каждого его крика, но потом немедленно отзывался снова, еще нежней, еще настойчивей, чем сам его призыв. Билли наткнулся на молодой дубок, покрытый еще не облетевшими пожухшими листьями. Листья загремели, и он метнулся в сторону, куда глаза глядят, — бежал, звал, спотыкаясь о пни и сучья, спрятавшиеся в траве, и падая. Билли снова набрел на тропинку и пошел на другой край леса, потом повернул назад по той же дороге и вышел у того самого лаза, через который он перелез. В поле было темно. Вдали небо еще светилось оранжевым заревом, словно городская окраина была объята пожаром. Билли свернул под сень деревьев, туда, где была ежевичная поляна. И снова побежал. Первые несколько метров он пронесся с разгону, но потом колючие щупальца ежевики ухватили его за джинсы, вцепились в ткань и царапали ему щиколотки через носки. Он шел все медленней, медленней и наконец затоптался на месте, точно в страшном сне.

Он проходил по тем же самым местам, где уже был раньше. Он пересекал дороги, чтобы выйти на новое место, но оказывался на них снова и вновь попадал туда же, было слишком темно, чтобы он мог разглядеть хоть одно знакомое дерево или какой-нибудь другой ориентир.

Наконец чаща поредела, и он различил огни Монастырской фермы. Билли направился к ней, выбравшись из-под деревьев к изгороди, окаймлявшей проселочную дорогу, ту самую, что отделяла лес от фермы. В кухне занавески не были задернуты, и свет из окон освещал поляну и приземистые яблони на ней. Справа от дома различались очертания конюшни и каких-то еще дворовых построек, а в отдалении смутно маячила во мраке громада амбара. Слева от дома был пустырь, на котором когда-то стояла монастырская стена, но сейчас было пустынно и голо, если не считать нескольких каменных обломков, черневших в траве. Билли долго смотрел на ферму поверх изгороди. Потом его начал бить озноб, он повернул прочь и медленно отправился в обратный путь через лес.

Что-то хрустнуло перед ним и метнулось в сторону, потревожив птицу, которая вспорхнула среди ветвей.

— Пус!

Он отыскал тропинку, которая вывела его к лазу. Когда он карабкался по лестнице, нога его зацепилась за порванную леску вабила. Он распутал леску, снял ее с перекладины, обернул вокруг вабила, потом спрыгнул вниз и побежал через поля к своему дому.

Черная вереница домов была словно вырезана на оранжевом фоне неба. Освещенные окна нижних этажей сливались в непрерывную линию разноцветных квадратиков, и лишь изредка эту линию дополняло освещенное окошко на втором этаже.

Билли добрался до жилых домов и вошел в закруглявшийся тупик; и тут он сразу вступил в оранжевое марево света от трех фонарей в тупике, а также фонарей, стоявших наискось друг от друга по обе стороны улицы.

В гостиной у них горел свет. Билли пробежал по дорожке к кухонной двери, взялся за дверную ручку и, немного подумав, отпустил ее, он стал вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть сарай. Потом медленно пошел к сараю, постепенно замедляя шаг, и вдруг, уже почти остановившись, бросился бежать. Дверь была по-прежнему открыта. Сарай — по-прежнему пуст.

Когда Билли вбежал из кухни в гостиную, мать и Джад, напуганные шумом, поднялись из-за стола, но, увидев Билли, сели снова.

— Где она? Что ты с ней сделал?

Джад мельком взглянул на него и опять уставился в комикс, прислоненный к сахарнице. Мать покачала головой.

— А ты-то сам где шатался? Посмотри-ка на себя, весь мокрый.

В комнате было тепло. Огонь ярко пылал в камине, тихо играло радио, на столе стоял чай.

— Иди сними с себя все мокрое и приходи пить чай.

Мать открыла журнал, перегнула его пополам.

— И закрой дверь, Билли, ужасный сквозняк.

Он стоял неподвижно, все еще тяжело дыша, и не отрываясь глядел на Джада.

— Я спрашиваю, где она?

Джад, казалось, не обращал на него внимания. Перед ним между краем стола и комиксом стояла чашка чаю. Рядом — цилиндрик бисквитного печенья, который был тоньше и выше чашки. Пар поднимался над чашкой, и от дыхания Джада завитки пара улетали к страницам комикса.

Джад продолжал читать, не глядя вытаскивал бисквиты из пачки, макал их в чай и отправлял в рот. Он проглотил таким образом четыре печенья и, только когда откусил пятое, поднял глаза на Билли, смотревшего на него в упор.

— Чего уставился?

Услышав его окрик, миссис Каспер вскочила. Джад поспешно вытащил свой бисквит из чая. Опоздал. Кончик бисквита упал в чай, и в руке у Джада остался лишь мокрый обломок.

— Смотри, что я из-за тебя наделал!

Билли бросился к столу. Мать замахнулась на него журналом.

— Что с вами? Чего вы орете оба?

Билли ловко увернулся от ее журнала и закричал, тыча пальцем в Джада:

— Спроси у него, он знает!

Джад встал и стукнул кулаком по столу.

— Ты бы тоже узнал, приятель, если б чуть раньше мне попался.

— В чем дело? О чем это вы толкуете?

Она села поудобнее, нейлоновый халат зашуршал, когда она закидывала ногу на ногу.

— Садись, Билли. И сними с себя мокрую одежду, не то простудишься и помрешь.

Билли начал плакать, задыхаясь от рыданий.

— Что с тобой? Что случилось?

Билли был не в состоянии произнести ни слова. Он только показывал пальцем на Джада, который сперва отвернулся, а потом снова уткнулся в свой комикс.

— Что ты опять с ним сделал, Джад?

Джад вдруг сбил рукой со стола комикс и вскочил. Мать выпрямилась в кресле, а Билли перестал всхлипывать.

— Сам виноват! Если бы сделал ставку, как ему было сказано, ничего бы не случилось!

— А он что, не сделал? Я ведь ему напомнила сегодня утром перед работой.

— Черта с два, сделал!

— Я же тебе сказала, чтоб ты не забыл, Билли.

— А он вовсе не забыл, деньги-то он стянул.

— И что же произошло? Ты выиграл?

— Выиграл! Да я б десятифунтовую бумажку получил сегодня, если бы он свои воровские руки не распускал!

— Десять фунтов! Ну-у, Билли, это уж слишком! Сколько можно?

Они оба глядели на Билли через стол.

— Сто к восьми и четыре к одному они взяли. Я же знал. Скажи-Что-Ему-Крышка был абсолютный верняк, и за Крэкпотом я целый сезон следил. Я должен был выиграть рано или поздно. Просто они выжидали хороших ставок.

Он отошел от стола, словно утрата его была слишком тяжкой, чтобы он мог продолжать заниматься своим делом.

— Десять фунтов! Да я бы с такими деньгами неделю мог не работать.

Он схватил кочергу и сунул ее в огонь, взметнув целый сноп искр.

— Я бы его на месте пристукнул, если б он мне после обеда попался.

— Ну и чего он теперь плачет?

— Потому что он за это убил мою птицу, вот чего!

Джад продолжал шуровать в огне.

— Быть не может! Неужто это правда, Джад?

— Он убил. Я знаю. Потому что не смог меня поймать!

— Это правда, Джад?

Джад повернулся, сжимая в руках кочергу, сейчас он был похож на рыцаря с первой полосы «Дейли экспресс».

— Ну и что! Да, убил! И что ты теперь мне сделаешь?

Билли обежал вокруг стола и попытался спрятать лицо у матери на груди. Она смущенно отстранила его.

— Ну перестань, Билли, не будь таким глупеньким.

— Она сама виновата, его дурацкая птица! Я хотел ее выпустить, но она ни за что не вылезала из сарая. А когда я попробовал ее выгнать, она начала меня драть когтями. Вон, глянь, все руки исполосованы!

Джад протянул руки, чтоб они полюбовались. Билли бросился на него. Джад поднял кочергу и оттолкнул его левой рукой.

— Сволочь! Громила, отродье поганое!

— Не смей обзываться! Не то отправишься следом за своей птицей!

— Сволочь! Сукин сын! Сволочь вонючая!

Билли не отступал, лишь обернулся, когда мать замахнулась на него.

— Прекрати, Билли! Чтоб я не слышала больше таких слов!

— Тогда сделай с ним что-нибудь! Ну сделай что-нибудь!

Мать замерла на месте, глядя поверх его головы на Джада.

— Где она, Джад? Что ты с ней сделал?

Джад отвернулся к камину и отбросил кочергу.

— На помойке.

Билли промчался между ними, бросился через кухню во двор и побежал к мусорному баку у гаража. Он сбросил крышку и заглянул внутрь. В темноте ничего не было видно, и тогда он протянул руку и стал осторожно шарить среди мусора. Но вот он нашел то, что искал, и быстро выпрямился, сжимая в руке свою птицу.

Он принес ее в кухню и, стоя спиной к гостиной, разглядывал пустельгу. Коричневые глаза были открыты. Стеклянный взгляд. Изогнутый клюв приоткрылся, и в нем был виден язык. Голова птицы бессильно болталась из стороны в сторону всякий раз, когда Билли поворачивал ее, чтобы стряхнуть с перьев пыль и пепел. Он дул на ее перышки, взъерошивая их своим дыханием, потом нежно приглаживал их пальцами.

Билли распахнул, точно веер, одно крыло и медленно провел пальцем по внутренней его стороне — вдоль маховых перьев, словно крыло было музыкальным инструментом, звучание которого было слишком нежным и оттого неслышным для человеческого уха. Потом он осторожно сложил птице крылья на спине и принес ее в гостиную.

Джад стоял спиной к огню, мать у стола разливала чай. Комикс все еще валялся на полу.

— Погляди, мам, что он сделал! Ты только погляди на нее!

Он протянул птицу над столом, вверх желтыми лапками, на которых болтались опутенки, острые когти теперь могли хватать только воздух.

— Вижу, милок, это просто срам! Но избавьте меня, ради бога, от всего этого.

Она села так, что птица оказалась как раз перед ее лицом.

— Нет, ты все же погляди на нее! Погляди, что он натворил!

Она взглянула на птицу, скривившись от отвращения, и обернулась к Джаду.

— Скверную шутку ты сыграл, Джад.

— А он не скверную шутку сыграл, скажи?

— Знаю, но ведь и ты знаешь, как ему эта птица была дорога.

— Не дороже, чем для меня десять фунтов.

— Он так ее любил! И все-таки убери ее со стола, Билли.

— Десяти-то бумаг она все же не стоила!

— Знаю, и все-таки ты сыграл скверную шутку. Убери ее от меня подальше, Билли, я ее уже видела.

Билли все пытался поднести к лицу матери свою птицу, но она отстраняла его.

— Он же не прав, мам! Он не прав!

— Знаю, что не прав, но раз уж дело сделано, что мы теперь можем…

— А он? Что ты с ним сделаешь? Должна же ты с ним что-нибудь сделать!

— Что я могу?

— Ну стукни его! Отлупи его хорошенько! Дай ему кулаком по роже!

Джад фыркнул и, повернувшись, оглядел себя в зеркале, висевшем над камином.

— Хотел бы я посмотреть, как она это сделает.

— Не болтай чепухи, Билли, как я могу его отлупить?

— Ты его никогда не наказываешь! Все ему сходит с рук!

— Да замолчи же ты! Поплакал, и хватит!

— Тебе на все наплевать!

— Мне не наплевать. Но, в конце концов, это всего-навсего птица. Ты ведь можешь другую завести…

И она снова уткнулась в свой журнал, подняв над столом чашку. Билли протянул руку, сжал чашку и так дернул ее к себе, что у нее оторвалась ручка и чашка пролетела через всю комнату, выплеснув чай. Джад, наблюдавший за этой сценой в зеркале, не успел толком ничего сообразить и отскочить в сторону, чашка попала ему как раз посередине спины между лопатками. Миссис Каспер изумленно разглядывала ручку, оставшуюся у нее на пальце. А Билли уже повис на спине у Джада, обеими руками вцепившись ему в шею. Джад раскачивал его из стороны в сторону, и он болтался, как висюлька на праздничном майском столбе. Миссис Каспер попыталась оттащить Билли. Он лягнул ее двумя ногами, как заяц, и она, схватившись за грудь, согнулась от боли. Чайник качнулся, но не упал. Пачка бисквитов и бутылка молока покатились по столу. Бутылка упала на пол и разбилась. А пачку бисквитов задержал молочный потоп на скатерти.

Билли визжал и всхлипывал над самым ухом у Джада. Тот пытался дотянуться рукой до его волос, но всякий раз, когда рука Джада появлялась сзади, Билли отклонялся. И вдруг, резко нагнувшись, Джад перебросил Билли через голову. Билли изо всех сил цеплялся за шею Джада, но потом все-таки вынужден был разжать руки. Перевернувшись в воздухе, он упал почти на четвереньки на кушетку, и она опрокинулась, показав дерюжную подкладку и с визгом крутившиеся ролики на ножках. И мать и Джад бросились на Билли, вскочив на ноги, он стал размахивать перед ними птицей, держа ее за лапы. Распахнутые крылья птицы, ее шуршащие перья, мелькавшие у них перед глазами, вынуждали их держаться на безопасном расстоянии, а между тем Билли успел поднять и поставить между ними и собой кушетку, как преграду, а потом, метнувшись к выходу, выскочил наружу и захлопнул за собой обе двери.

Он бежал к воротам по дорожке, а соседи, выглядывая из окон или полуоткрытых дверей, издали наблюдали за ним. Билли перепрыгнул через ограду и нагнулся над сточной канавой, нащупывая в воде какой-нибудь камень.

— Билли! Билли, вернись!

Он обернулся, услышав голос матери. Она бежала по дорожке, то и дело оглядываясь на соседей. Вот она добежала до ворот и приготовилась отворить их, но Билли уже был далеко, на главной улице. Она стояла, вцепившись в островерхие пики решетки, глядя, как он убегает прочь.

— Билли! Вернись, мерзавец!

— Вы меня не поймаете! Никогда не поймаете!

Он скрылся с глаз, а она долго еще стояла у ворот, потом вернулась в дом. На улице шел дождь, но никто из соседей не закрыл дверей, пока она не исчезла в доме.

Билли оглянулся через плечо и постепенно перешел на шаг, словно заканчивая бег на длинную дистанцию. Он тяжело дышал, но не останавливался ни на минуту, продолжая медленно и упорно шагать посередине дороги. Движение тут было не очень оживленное, и, если приближалась машина, он просто на мгновение сходил на обочину, чтобы пропустить ее. Когда Билли поднял правую руку, чтобы отереть рукавом лицо, он обнаружил, что все еще держит в руке птицу. Он сошел на обочину и остановился под фонарем. Переложил птицу в левую руку — правая ладонь вспотела. Перышки на груди у птицы были взъерошенные и мокрые от дождя. Билли пригладил их, потом погладил ей спинку и крылья, распахнул куртку и бережно спрятал птицу в большой внутренний карман. Он одернул куртку, и вздутия на груди почти не стало заметно. Билли вытер руки о джинсы и опять зашагал по дороге. Дойдя до конца главной улицы, он, не оглядываясь, свернул вправо и продолжал идти к центру.

По обеим сторонам этой боковой улицы, так же, как и вдоль следующей, как и вдоль всех этих Дорог, Авеню, Проспектов, Шоссе, Аллей, Проездов и Переулков окраинного микрорайона, шли похожие друг на друга дома: полуизолированные, разбитые на блоки, четыре окна в каждом блоке, и печная труба над крышей второго этажа. Лишь изредка этот типовой поселок разнообразили запрятанные в какой-нибудь тупик островки пенсионерских коттеджей, выстроенных, впрочем, из того же самого красного кирпича.

Перед каждым домиком был разбит квадратный палисадник, который отделялся от соседского проволочной сеткой, натянутой между бетонными столбами.

Большинство палисадников представляли собой необработанные квадраты вытоптанной земли либо заросли сорняками и какими-то старыми одичавшими кустарниками, многие сетки, очевидно оттого, что через них лазали или подрывали под ними ходы, были оттянуты и порваны. А в иных местах проволочная сетка была вообще содрана и на месте ограды остались торчать только четыре никому не нужных бетонных столба.

Палисадники отделяла от тротуара трехфутовая стена, сложенная из тех же кирпичей, что и дома. Верхний край стены украшал ряд кирпичей, поставленных на ребро, но во многих местах кирпичи вывалились, и дыры, зияющие в стене, напоминали дыры от вырванных зубов. Стоило выпасть одному кирпичу, как за ним вскоре следовал другой, и они начинали вылетать один за другим, так что местами в стене уже зияли клинообразные выбоины, доходящие до самой земли, и к ним были протоптаны дорожки, совершенно не предусмотренные планировщиками. Все эти дорожки пролегали совершенно одинаково — наискось от пробоины в стене через палисадник, прямо к бетонной дорожке, ведущей к дому. Груды выпавших кирпичей высились у основания стен.

Кое-где у стены была высажена бирючина, и проволочные ограды между палисадниками были укреплены еще живой изгородью. Между кустами виднелись порой небольшие лужайки, иной раз весьма причудливой формы: то со срезанным углом, то треугольные, то круглые, то с звездообразной клумбой посредине; у одной лужайки были срезаны два угла, вдоль другой по диагонали протянулась полоска каких-то растений. Были там еще какие-то нелепые тротуарчики, а также крохотные бассейны, где каменные птицы утоляли жажду. Кое-кто украсил свой палисадник какими-то решеточками, шпалерами и целыми рядами цветочных горшков, сделанных из дренажных труб. А то еще встречались гномики и аисты или пятнистые грибы-поганки, выкрашенные в немыслимые цвета; при свете, падавшем от уличных фонарей или освещенных окон, все эти фигурки отбрасывали на траву причудливые тени. У некоторых палисадников были ворота, хотя и далеко не у всех, но даже там, где они были, чаще всего не хватало одного или двух столбиков в ограде.

В этом микрорайоне были общие гаражи, но нередко то одна, то другая машина ночевала на обочине. Между проезжей частью и тротуаром тянулась полоска земли, и вдоль всей улицы из нее торчали через равные промежутки черные железные диски, на которых большими буквами было написано: Посеяно, не топтать. Некоторые машины тем не менее залезали двумя колесами на эту полоску. То тут, то там диски валялись на земле, точно сваленные могильные камни, и повсюду эта «засеянная» земля была изрезана колеями и вытоптана до блеска. А кроме того, она была усеяна бумажками, пустыми сигаретными обертками, обломками кирпичей и собачьими кучками, однако через каждые пятьдесят метров на полоске были посажены молодые деревца, окруженные оградкой из остроконечных железных прутьев. Не многим из саженцев удавалось подняться выше, чем окружавшие их железные прутья, большинство были похожи на еще один убогий остроконечный прутик, воткнутый в середину ограды. Впрочем, местные жители нашли применение этим оградкам — они превратили их в мусорные урны, и теперь они были полны бумажек, сломанных игрушек, пустых бутылок, пустых коробок и отслуживших свой срок велосипедных деталей.

Билли миновал эти дома с палисадниками. Прошел мимо домов Тиббата и Макдауэла, мимо домов Андерсона и трех курильщиков, мимо дома посыльного от Кроссли. Мимо некоторых домов он прошел даже несколько раз. Он прошел мимо спортивной площадки, тускло освещенной уличными фонарями и фарами машин, проезжавших по Сити-роуд. Он прошел мимо школы и пустынного футбольного поля, мимо яслей и детского садика, расположенных в противоположных концах микрорайона. Он прошел мимо букмекерской конторы и ряда магазинов в конце улицы: лавка, где угощали картошкой с рыбой, «Ко-оп», мясная лавка, фруктовая лавка, парикмахерская и, наконец, бакалейная. Точь-в-точь так же были оформлены магазины и в другом конце улицы. Лавки и магазины были закрыты, окна не светились: и все же для него они были вехами его дневного блуждания в лабиринте микрорайона.

Народу на улицах было мало: прошла какая-то пожилая пара, затем мужчина, потом женщина; никто не разговаривал, все куда-то спешили, опустив голову. Шелестя шинами по мокрому асфальту, прошла машина, за рулем маячила темная тень. Подмигнув подфарником, машина у перекрестка свернула направо.

Какие-то тени дрожали на опущенной шторе. Вспыхнул свет в окне и снова погас. Послышался чей-то смех. Затем чей-то крик. Кого-то окликнули по имени. Оглушительно вопящий телевизор выбросил в сад куски диалога. Где-то звучала пластинка, играло радио — случайные звуки на тихой улице.

Наконец Билли вышел на Сити-роуд. Здесь было светлее и машин побольше. Автомобили сверкали под дождем, их крыши отражали разноцветные уличные огни, машины оставляли за собой на мокром асфальте мерцающие дорожки света. Билли остановился, глазея на уличное движение, он поворачивал голову то влево, то вправо, провожая взглядом какую-нибудь особенно заинтересовавшую его машину. Потом он повернул направо и зашагал, опустив голову, посреди мостовой. Выждав, когда образуется промежуток в потоке машин, Билли пересек улицу наискосок перед носом у какой-то машины, шофер коротко просигналил, замедлил ход и, обернувшись, проводил его взглядом. Билли миновал лавку Портера. На ее стеклянной двери было объявление: Закрыто. Нельзя купить даже пачку «Бристоля».

Дома, лавки. Квартиры над лавками. Новый жилой дом с собственной стоянкой перед ним. Старые жилые дома располагались уступами по склонам холма или ютились в конце улиц. Гараж. Часовня, обитая жестью. Детская площадка с запертыми воротами, за ограждением виднеется бассейн-лягушатник, из которого вода спущена на зиму. Потянулся длинный ряд пустующих старых домов, а рядом с ними, в стороне от дороги, — заброшенный кинотеатр. Проходя мимо, Билли взглянул на него, потом остановился, вернулся и встал перед входом.

«Дворец». Причудливые буквы, стилизованные под арабскую вязь, еще виднелись на штукатурке над входом. Стиль здания явно навеян греко-арабской архитектурой. Над входной дверью арка, как бы уводящая в пещеру, а над ней — завершение фасада, повторяющее тот же самый восточный изгиб, полумесяцем. Колонны подпирали башенки, венчающие фасад справа и слева. Здание было оштукатурено, колонны изрезаны каннелюрами, но штукатурка на фасаде и на колоннах уже начала отваливаться, обнажая все те же кирпичи. Доска анонса ничего не обещала любителям кино. Вход был закрыт раздвижной дверью, но она не доходила до стрельчатой арки, и через проем можно было увидеть, что фойе завалено кирпичом и камнями, которые выпали из стен.

Билли медленно пересек дворик и подошел ко входу. Он подергал дверь и сам вздрогнул, напуганный грохотом. Он дошел до угла здания и глянул вдоль боковой стены. В отличие от оштукатуренного фасада эта длинная стена оказалась попросту кирпичной. Билли направился вдоль нее. Неподалеку от угла он обнаружил небольшое окошечко, заколоченное досками. С задней стороны здания находился запасный выход, тоже забитый досками, а с другой стороны здания, ближе к фасаду, — еще одно небольшое заколоченное окошко, расположенное симметрично первому. Билли дотянулся до нижней доски, закрывавшей окошко, потом подпрыгнул и коснулся рукой верхней доски. Он поглядел вокруг и пошел вдоль здания, собирая целые кирпичи и укладывая их один на другой крест-накрест. Когда он встал на эту башенку, плечи его оказались вровень с подоконником. Окно было прочно забито двумя поперечинами. Билли просунул между ними пальцы и с силой потянул на себя нижнюю доску. Она сломалась посредине, и обе половинки раскрылись, как створки ставней. При этом Билли отлетел назад, свалив верхний кирпич, с грохотом полетевший на асфальт. Билли в испуге бросился бежать. Добежав до угла, он спрятался там, потом выглянул, выжидая. Машины по-прежнему проносились мимо. Прошел мужчина. Снова промчались машины, потом пробежал какой-то мальчишка.

Билли вернулся к окну, восстановил свою кирпичную башню и оторвал верхнюю доску, переломив ее посередине, так же как нижнюю. Окно было квадратное, в полметра шириной, и обито оно было металлической сеткой. Билли надавил на сетку. За ней не было ни стекла, ни рамы. Билли спустился на землю, подобрал кирпич и пробил в сетке дыру. Задвижка откинулась легко, зато окно поддалось с трудом. Билли заглянул внутрь. Четырехугольник мрака. Он нашарил в кармане коробок, зажег спичку и осветил черный квадрат. Однако слабенький огонек не мог осветить всего, и Билли бросил спичку, прикидывая размеры окна.

Он протянул правую руку, ухватился за верхнюю филенку рамы изнутри и просунул в окно голову, потом поерзал взад-вперед, продвигаясь вверх и в сторону и освобождая место для левой руки. Наконец он просунул и левую руку и перегнулся через окно — головой вниз. Он пролез внутрь до половины и мешком повис на подоконнике. Руки нащупали раковину умывальника, он подтянул все тело вперед, дрыгая ногами в пустоте. Билли отпустил раковину и стал сползать дальше вниз — за подоконник он цеплялся только носками. И тут он оттолкнулся от подоконника и уперся руками в пол, а животом лег на раковину, еще немного продвинулся вперед и наконец встал.

Он шумно дышал в темноте. Потом зажег спичку. В ее мгновенно вспыхнувшем свете он успел увидеть два писсуара, унитаз в кабинке с оторванной дверью и раковину. Билли сделал два шага к двери, но тут ему пришлось бросить спичку. Он открыл дверь и зажег новую спичку. Света ее было слишком мало. Билли нагнулся, пошарил по полу, поднял газетный лист, свернул из него жгут и зажег его от новой спички.

Перед ним было фойе, напротив, в дальнем конце, — дверь и несколько ступенек, ведущих на балкон. Главный вход заколочен, а против него — голый кондитерский киоск. На стенах темнели пустые застекленные рамки, а по обе стороны киоска виднелись двойные двери, ведущие в партер. Билли подошел к ближайшей; две замочные скважины, а между ними — круглый металлический диск, который распадался на две части, когда половинки дверей распахивались. Билли зажег новый факел, толкнул одну половину двери и удержал ее за собой правой рукой, чтоб она не раскачивалась.

Здесь было сыро и воняло кошками. В зале никаких кресел уже не было, голые доски пола покато спускались к передней стене, к экрану. В центральном проходе, где раньше, видимо, лежала ковровая дорожка, пол был светлее, и Билли медленно прошел по этой полоске в глубину зала. На полу валялась оберточная бумага. Несколько сидений и спинок от кресел были свалены грудой у стены. Билли продвигался вперед, и факел его освещал стену, некогда пастельных тонов, теперь грязно-серую, с узором из продолговатых овалов, внутри которых были овалы поменьше, теперь они были уже едва различимы. Над радиаторами отопления от тепла проступили огромные, чуть не до самого потолка, пятна. Впереди виднелась голая деревянная сцена, а за нею — кирпичная стена. Билли повернулся и пошел назад, поднимая свой факел вверх, к балкону. Но балкон был слишком высоко, и свет, не доходя до него, умирал, бросая вниз искры и тени. Билли подошел к креслам, сваленным у стены. Плюшевая обивка на них была разодрана, клочья войлока торчали наружу. Билли поддал ногой какое-то сиденье, потом поднял его и подтащил к спинке. Прислонив все сооружение к стене, он сел и откинулся на спинку. Факел догорал. Билли отбросил его и смотрел, как он гаснет на полу.

Тьма. От тишины, усугубляемой отдаленным уличным шумом, звенело в ушах. Билли поежился, плотнее запахнул куртку и спрятал руки в рукава, пытаясь согреться. Тепло… тепло на экране… картина во весь экран. Билли сидит между отцом и еще каким-то мужчиной, такой маленький по сравнению с ними, он сидит так глубоко в кресле, что макушка его едва видна. Вокруг тоже сидят люди. Пакетик конфет лежит у Билли на колене. Дымное тепло… клубы дыма вьются в луче кинопроектора. Билли шепотом спрашивает что-то у отца, и тот наклоняется, чтобы ответить ему. Билли сосет конфеты. Короткометражки. Новости дня, анонсы, рекламные ролики. Вспыхивает свет. Встав на колени в кресле, Билли машет знакомому мальчику. Он знает этого мальчика, говорит он отцу. Мороженое. Отец покупает мороженое. Два стаканчика. Свет постепенно снова гаснет, экран заливает розовый цвет, потом розовато-лиловый и наконец лиловый. Билли поудобнее устраивается в кресле — у него полный стаканчик мороженого и еще конфеты в пакетике. Ему тепло и уютно сидеть между отцом и еще каким-то мужчиной. Начинается Большая Картина. Настоящая картина. Длинная картина. Потом наступает конец. В толпе, заполнившей проходы между рядами, и в фойе Билли держится за отцовский пиджак. Они идут домой, Билли о чем-то спрашивает отца. Они шагают по главной улице. Отец больше не разговаривает и не отвечает на вопросы, он спешит. Билли бежит, стараясь не отстать от него. Что случилось, па? Почему ты бежишь? Возле дома стоит автомобиль дядюшки Мика. На переднем сиденье Джад, забавляясь, крутит руль. Стой здесь, Билли. Джад удирает. Отец идет по дорожке к дому, Билли догоняет его у кухонной двери. Зажигается свет в гостиной. Мама и дядя Мик вскакивают с кушетки, оба красные, и вид у них растерянный. Шляпа дяди Мика лежит на столе. Кожа под глазом у дяди Мика лопается, как мандарин. Льется кровь. Визг. Крик. Дядя Мик вытирает кровь пальцами и смотрит на них, словно не понимая, что это такое. Входит Джад. Дядя Мик уходит. Шляпа его остается лежать на столе. Билли уже в постели. Крики долетают до него снизу. Он плачет в темноте. Джад прислушивается. Снова крики. Теперь они стали слышнее, потому что открылась дверь в прихожую, потом послышались шаги по лестнице, шаги в спальне, криков больше не слышно. В спальне какое-то движение, шаги на лестничной площадке. Билли подбегает к двери. Отец стоит на площадке с чемоданом. Куда ты, па? Беги, Билли, скорее в постель. Куда ты идешь, па? Я ненадолго. Джад вырастает за спиной у Билли. Папа уходит из дому. Нет! Неправда! Нет! Эй, ты на кого орешь? Большая Картина. Кино. Тепло. Полный зал. Дым. Большая Картина. Билли — герой фильма. Билли на экране. Большой Билли. Пус у него на руке. Наплыв. Цвет. Яркие краски, Пус озирается, глядит вниз на публику хищным взглядом. Ропот в зале. Билли тоже сидит в зале, он гордо оглядывает всех. Билли и Пус на краю Вересковой Пустоши. Бескрайняя пустошь, нигде ни души. Билли пускает Пус, и она летит низко, описывает стремительный большой круг, потом набирает высоту, взмывает вверх, зависает на месте, трепещет крыльями, тихо парит, потом соскальзывает вбок, потом снова взмывает вверх, в высоту, до предела и ждет, когда Билли сделает шаг. Джад выскакивает из своего укрытия, яростно мчится через вереск. Пус видит его и делает «ставку» — ныряет вниз, аж дух захватывает. Стон в публике. Нет, слишком быстро! Должно быть, птица поторопилась! Изображение стало расплывчатым. Недостаточно резко. Джад продолжает бежать, Пус делает снова «ставку» — ныряет вниз! Изображение расплывается, не хватает резкости! Панорама движется на Билли. Панорама движется на Пус. Билли среди публики, он вне себя от гордости. Он пускает Пус снова. Птица взмывает вверх. Вот теперь ее видно очень четко. Пус лениво зависает в воздухе, набирает высоту. Ждет, теперь она видна очень хорошо. Врывается Джад. Все очень четко видно. Птица падает, все быстрей и быстрей, просто захватывает дух, снова нет четкости, нет резкости, ничего не видно. Нет резкости! Резкости нет.

Билли вскочил, нащупал в темноте дорогу, хлопнул двойной дверью и пошарил по стене, отыскивая дверь туалета. В туалете было чуть посветлей, оттого что окно открыто. Здесь можно было разглядеть очертания предметов. Билли взобрался на раковину, просунул ноги в окошко и выскочил во дворик, а оттуда выбежал на тротуар. По улице еще ходили машины. Какая-то женщина смотрела на него с протитивоположной стороны улицы. Билли оглянулся на «Дворец», отвернулся и вздрогнул. Мурашки пробежали у него по спине.

Дождь кончился. Облака поредели, и в их разрывах показались звезды. Билли постоял немного на Сити-роуд, посмотрел в оба конца улицы и пошел обратно той же дорогой.

Когда он добрался до дома, там никого не было. Билли закопал птицу за сараем, в поле. Потом вернулся домой и лег спать.

Взгляды и улыбки

Barry Hines

LOOKS AND SMILES

1981

© by Barry Hines

Перевод А. Николаевской

САЛЛИ И ТОМАСУ

Одноклассники Мика гуськом вошли в зал, и учитель показал, где кому сесть. Ребята, пробираясь между рядами, задевали звякающие металлические ножки стульев, и заместитель директора, который со сцены наблюдал процедуру рассаживания, взывал к тишине таким тоном, словно они нарочно пинали стулья ногами.

Мик поменялся местами с другим парнем, чтобы сесть рядом с Аланом, и в ожидании офицера они стали соревноваться, кто дольше сможет не дышать.

Но никаких рекордов до появления майора и учителя по профессиональной подготовке установить не удалось — мальчишки без конца смешили друг друга, и все попытки не дышать тут же кончались приступами сдавленного хохота. Пока офицер поднимался по ступенькам на сцену, заместитель директора утихомирил зал взглядом, знакомым большинству ребят с малых лет. Такой вот грозный родительский взор обычно призывает отпрыска к порядку в общественном месте либо предвещает хорошую порку, как только гости отправятся восвояси.

Но вот заместитель директора отступил в глубину сцены, давая возможность учителю представить гостя.

— Итак, ребята, мы вновь имеем удовольствие видеть у себя майора Уиллиса, инструктора пехотного полка герцога Веллингтонского. Он специально приехал сегодня из Йорка побеседовать с вами и рассказать об армейской жизни…

Мик наклонился вперед и стукнул по плечу мальчишку, сидевшего впереди Алана. И тотчас застыл, весь внимание, когда тот обернулся и пригрозил Алану разделаться с ним на переменке.

— …На уроках профессиональной подготовки вы часто спрашиваете меня о военной карьере. Сегодня мы пригласили специалиста, который ответит на все интересующие вас вопросы. Итак, без лишних церемоний представляю вам майора Уиллиса.

Он представил гостя, точно конферансье, объявляющий новый номер, затем сделал приличествующую паузу перед фамилией, отступил и приветственно простер к майору руку. Тот встал. Но в ответ ни торжественных аккордов фортепьяно, ни грома оваций — гробовое молчание. Обескураженный явным равнодушием аудитории, майор взял со стола свою фуражку и начал нервно теребить кокарду. Налил воды в стакан, сделал глоток, пригладил волосы. Вокруг головы над ушами пролегала вмятинка, и когда он надел фуражку, она ловко села на голову, как крышка на банку.

— Добрый день, ребята. Рад вас видеть. Я всегда с удовольствием приезжаю в Кроссфилдскую школу, где мне оказывают исключительное гостеприимство… — Он заговорщически ухмыльнулся двум преподавателям на сцене, и кое-кто из ребят, с интересом разглядывавших его красную физиономию, понял, что цвет этот вовсе не от полной приключений жизни под открытым небом.

— …За последние несколько лет мы установили плодотворные связи с вашей школой и к нам в армию пришло несколько прекрасных молодых людей…

Стулья в зале были скреплены металлическими зажимами. Мик тихонько высвободил стул перед собой и осторожно прикрепил зажимом к ножке пиджак сидящего на стуле мальчишки.

— …Сегодня я покажу вам короткометражный фильм об армейских буднях, а после с удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Но перед началом фильма я хочу сказать несколько слов…

Мик не дал майору этой возможности. Он пнул снизу матерчатое сиденье, и мальчишка впереди с грохотом вскочил от боли и возмущения вместе со стулом. Он так и стоял, прикованный к стулу, под общий хохот зала, а учителя рванулись к просцениуму, не понимая, что произошло. Заместитель директора буквально навис над залом; парню, сидевшему в первом ряду, прямо перед ним, стали видны даже волоски в его ноздрях.

Наконец несчастному ученику удалось отцепить стул, и тот грохнулся на пол. Красный от смущения мальчишка торопливо сел, а оба преподавателя, отметив, где вспыхнула заварушка, отступили к столу, однако садиться не стали. Майор продолжал:

— Я знаю, вам подавай необычайные истории про армейские будни — смешные и героические. Но поверьте, в них много вранья, да и устарело многое. Армия изменилась. А как же иначе — надо ведь идти в ногу с новой техникой. В армии сегодня меньше людей, нынче это в основном механизированная сила. Теперь нужны грамотные специалисты, способные овладеть весьма сложным оружием, соответствующим современным способам ведения войны. И требования стали намного выше. А как же иначе — теперь солдату нужны не только стойкость и бесстрашие, нужна еще и техническая подготовка…

Майор сделал паузу, тишину нарушали лишь звуки, доносившиеся снаружи: в каком-то классе пели, где-то хлопнула дверь, на спортплощадке кто-то кричал. А здесь, в зале, ученики внимательно слушали майора.

— У меня пока все. А теперь посмотрим фильм.

Он отступил к боковому занавесу, преподаватели вынесли передвижной экран и установили его на авансцене. Классных старост, сидящих по краям рядов, попросили задернуть шторы. Как только наступила темнота, начался оглушительный крик, свист, топот. Но вот включили проектор, и кто-то, подняв два пальца, начал строить в световой дорожке разные фигурки — и по пустому освещенному экрану замелькали непристойные тени.

Зазвучала музыка, и ребята угомонились; начался фильм. Сперва на экране появился танк, выползающий из леса. Потом — солдат, он прижался к земле и вел беглый огонь по незримому противнику.

Через две недели, когда со школой было покончено, Мик, Алан и еще двое приятелей отправились покататься на мотоцикле по пустырю. Муниципалитет начал расчищать его под новостройку, снося старые развалюхи, но вскоре работы пришлось остановить, потому что правительство урезало фонды на социальные нужды. Несколько домишек уцелело, но жильцов оттуда уже выселили, а двери и окна заколотили, чтобы не лазил никто. В последнем обреченном на снос доме на стене спальни сохранились обои, и их нежные цветочки выглядели несуразно среди запустения.

На стройплощадке уже несколько месяцев никто не работал, и ребята повадились здесь играть. Поначалу муниципалитет поставил щиты с плакатами, которые грозили штрафом за незаконное вторжение и причиненный ущерб стройке, но ребята не видели в них ни малейшего смысла — ведь кругом и так все разворочено. А скоро соседи растащили щиты на топку, на починку садовых оград, тачек и загонов для кроликов. Щиты эти, со своими грозными надписями, выглядели в этой новой роли довольно нелепо.

Вокруг пустыря вдоль куч кирпича и мусора тянулась грязная дорожка, она то ныряла в ямы, то карабкалась на груды земли, насыпанной экскаваторами и бульдозерами. Кто-то отодрал доски с парадного и черного хода одного из пустых домов, получилось нечто вроде короткого туннеля, который несколько оживил сцену действия.

Настала очередь Мика. Так они договорились — каждый делает по два круга. Алан и Шон наблюдали, Фил сбивал ножкой от стула головки с пучков кипрея.

Мик пригнулся, проносясь мимо кузова брошенной машины, да, видно, слишком низко наклонился — заднее колесо забуксовало, мотоцикл под ним потянуло назад. Но он надавил на педаль, прибавив скорость, и рванул вперед, оставив в клубах пыли и кузов, и двух девчонок, которые, примостившись на вытащенном из кабины сиденье, читали комикс. Мик привстал, чтобы, съезжая с кучи земли, самортизировать толчки, возле развалюхи сбавил скорость и влетел на заднее крыльцо. Внутри дома мотор взревел, а мгновение спустя Мик вылетел из парадного, грохот эхом пронесся по пустым комнатам.

Шон яростно размахивал рваными колготками, привязанными к ручке от зонтика. Он подобрал их в уборной, среди развалин, и гонялся с этим флагом за Миком и Аланом, пока на мотоцикле разъезжал Фил.

Мик сделал свои два круга и поставил ноги на землю. Он весь взмок и отирал лоб рукавом, слипшиеся вихры приклеились ко лбу.

Алан взялся за руль, еще влажный от ладоней Мика.

— Ну как, Мик?

— Ничего. Тормоза не мешает подправить.

Шон вручил Филу свой флаг.

— Ну ладно, попробуем.

Мик соскочил с мотоцикла. Шон уселся на его место.

— Бензина, надеюсь, хватит?

Но прежде чем Шон успел это проверить, Фил увидел полицейскую машину, которая не спеша приближалась к пустырю, и стремглав бросился прочь. Ребята еще не заметили полицейских и не поняли, куда это он навострился. Мик закричал вдогонку:

— Что это с тобой, приспичило, что ли?

Но тут Фил махнул рукой:

— Полиция!

Ребята обернулись и увидели машину.

— Ну и что? Мы же ничего не сделали.

— А мотоцикл?! Он ведь краденый!

Фил припустил еще быстрее.

Остальные переглянулись и уставились на мотоцикл. Развлечение обернулось нешуточной угрозой. Шон спрыгнул с мотоцикла, и все трое кинулись вслед за Филом. Они мчались во все лопатки и, когда мотоцикл завалился набок, были уже далеко. В панике Фил забыл бросить зонтик с колготками, и они развевались над его головой. Остальные не отставали, и Фил, словно знаменосец, вел остатки этого странного воинства в последнюю отчаянную атаку.

Мальчишки уже скрылись, когда полицейская машина остановилась на стройплощадке и из нее вылезли два офицера, нахлобучив фуражки. Гоняться за мальчишками по всему району — дохлый номер, те давно уже попрятались, а местных жителей расспрашивать мало толку, ответ будет один: никаких мальчишек видеть не видели. Нельзя сказать, что все здесь пылали любовью к этим сорванцам, но выдавать их полиции никто не станет.

Полицейские пересекли пустырь и подошли к брошенному мотоциклу. Один поднял машину, и по тому, как они жестикулировали и кивали, было ясно, что они нашли именно то, что искали. Потом тот, что поднял мотоцикл, сел на него и нажал на стартер, проверяя мотор, и, довольный, покатил к машине. Ехал он очень медленно, на самой малой скорости, однако его напарнику пришлось пуститься трусцой, чтобы не отстать.

* * *

Наутро Мик ждал на остановке городского автобуса. Обычно он шел до центра две мили пешком — экономил деньги, ведь билеты как-никак подорожали, но сегодня лил дождь, и он решил сесть на автобус, чтобы явиться в бюро по трудоустройству в приличном виде. Расписания он не знал, слышал только, что недавно его изменили, сократив число рейсов, так что теперь приходилось только ждать.

Прошло добрых полчаса, а автобус все не появлялся. Мик спрятался под навесом, но проку от этого никакого — косой дождь хлестал в разбитые стекла, и Мик промок до нитки, как если бы шел пешком. Одна женщина под навесом даже зонтик раскрыла.

Наконец показался автобус, кое-кто в очереди насмешливо приветствовал его, но влезть туда было не так-то просто: автобус был без кондуктора, и водитель у двери собирал деньги за проезд, со звоном бросая монеты на металлический поднос. Все возмущались этим новым порядком, но водитель, видно, к этому уже привык: сидел, не поднимая головы, отрывал билетики и только повторял, что он лично тут ни при чем.

Бюро по трудоустройству помещалось на шестом этаже в новом административном блоке в центре города. В окнах дома на каждом этаже белели объявления: «Сдается», а на самом верху было написано: «Сдаются 30 000 кв. футов».

Мик пересек внутренний дворик и прошел к подъезду. Возле дверей когда-то разбили клумбы, очевидно желая скрасить унылую архитектуру и скучный серый бетон — одним словом, чтобы путь клиентов к цели казался веселее. Но видно, арендная плата была слишком высока, не многие компании прельстились этим участком, и садик превратился в площадку голой, как плитняк, земли.

Мик никак не мог войти — во вращающейся двери носились двое мальчишек. Поди разбери — входят они или выходят, и Мик предпочел отойти подальше на тот случай, если мальчишки вдруг вылетят из вертушки и, чего доброго, врежутся в него. Они так веселились, что Мик тоже рассмеялся. Когда мальчишки проносились мимо него, хохот становился громче, а потом, когда они оказывались внутри, ненадолго стихал. Так они носились круг за кругом, пока не выдохлись, наконец оба выбежали из дверей и побрели по улице, покачиваясь и повисая друг на друге, делая вид, будто им дурно.

Мик шагнул в вертушку, которая еще не остановилась после беготни мальчишек, и она швырнула его в вестибюль. Поднялся на шестой этаж и прошел вдоль тихого коридора, мимо закрытых пустых кабинетов, в дальний конец, где находилось бюро по трудоустройству.

Как только он вошел в приемную, все взоры обратились к нему. Секретарша записала его фамилию и номер школы, которую он окончил, и предложила ему сесть. Все шесть рядов стульев были заняты, и Мику ничего другого не оставалось, как подпирать стенку, пока в один из кабинетов не пригласили ждавшую очереди девушку. Мик сел на ее место и тоже стал ждать вызова. Народу уйма, не иначе как все утро убить придется, прикинул Мик; но собеседование длилось лишь несколько минут, и это его приободрило.

По лицам выходивших ничего невозможно было понять, казалось, им неловко смотреть на тех, кто еще томится в очереди, и за этим смущением трудно было угадать их истинные чувства.

Мик поднялся и подошел к плакатам, развешанным по стенам; на них были изображены в духе комиксов схемы роста работающих в различных отраслях промышленности: на первой ступеньке — рабочий в спецовке, посредине он красуется в белом халате, а на самом верху он блистает победной улыбкой уже в темном костюме.

Мик глянул на столик у стены, заваленный брошюрками и газетами. Взял газету. «Молодым открыты все пути». Крупный заголовок — «Кем быть?», а под ним фотография: группа жизнерадостных выпускников у дверей бюро по трудоустройству. Все статьи были полны оптимизма, на каждой полосе — рассказ о блестящей карьере. Два самых поразительных примера — звезда джаза, «поднявшаяся из доков Ист-Энда к мировой известности», и Полин Шепстоун, ставшая после четырех лет работы в зоомагазине ассистенткой укротителя львов. Мик отложил газету, окрыленный надеждой, что и ему достанется столь же блестящая участь.

На столике одна на другой, как костяшки домино, лежали еще брошюры — прочесть можно было только названия. Все были пронумерованы — от первой до сотой, — и каждая коротко повествовала о какой-нибудь профессии. Может показаться, что выбор неограничен. Мик даже не подозревал, что на свете существует столько разных специальностей, про некоторые он даже и не слыхал. Он наугад взял № 72: «Если бы я стал наборщиком», полистал, потом открыл № 32: «Если бы я стал оператором дисплея», тоже полистал. К нему подошел парнишка и с удивленным видом кивнул на № 7: «Если бы я стал пастухом».

— Пастухом? Как это, пасти скот прямо в городе? Представляешь, скачешь на лошади в сомбреро по нашей улице, а?! — И он кивнул на № 22.— А вот это, пожалуй, по мне. Помощник пекаря. Булочки в печь сажать. Это я весь день без передыху могу.

Он взял брошюру и сел. Мик оглянулся и, убедившись, что на него не смотрят, схватил брошюру «Как стать косметологом».

Пока он читал, сотрудница, проводящая собеседование, выпустила из кабинета девушку, посмотрела в карточку, которую держала в руке, и назвала его фамилию. Мик вздрогнул, словно его застукали за чтением порнографического журнала, вспыхнул и, швырнув брошюру на стол, торопливо двинулся через приемную, уверенный, что все с него глаз не сводят. Наконец он вошел следом за мисс Рид в кабинет и с облегчением закрыл дверь.

В комнате стояли письменный стол и два стула. Стол был придвинут к стене, оставляя половину комнаты пустой, один стул поставили к столу сбоку — для посетителей.

Мисс Рид предложила Мику сесть, и, покуда она изучала его карточку, Мик гадал, сколько ей лет. Она моложе мамы, конечно, а в общем-то, не поймешь: он, конечно, в состоянии отличить девчонку от старушенции, а там кто их разберет. Он озирался, читая плакаты на стенах: один расхваливал клуб для безработной молодежи, другой не советовал искать работу в Лондоне. На подоконнике стоял горшок с высохшим цветком, за окном виднелось пустое административное здание. В тишине Мик слышал голоса в соседних кабинетах: там тоже шли собеседования.

Мисс Рид подняла голову и повернулась к нему.

— Итак, Майкл, здесь сказано, что вы хотели бы стать механиком по моторам или инженером. Кем-нибудь в этом роде.

Мик засмеялся, и мисс Рид так удивилась, что еще раз заглянула в карточку, проверяя, не напутала ли она чего.

— Что тут смешного?

— А мне всегда смешно, когда меня зовут Майклом. Вроде как с кем-то другим говорят.

— А как тебя обычно зовут?

— Вы удивитесь.

— Ну если вежливо?

— Мик.

— И что же, Мик, ты уже начал подыскивать работу?

— Ага. Каждый день газеты читаю. В фирмы запросы разослал.

— Ответы получил?

— Из двух фирм отказ — свободных мест, пишут, нет.

— А на собеседовании ты еще не был?

Мик уныло помотал головой.

— Да нет пока. Но работу я все равно найду, я запросы послал в разные места…

В дверь постучали, секретарша принесла чашку кофе для мисс Рид. Поставила на стол, бросив взгляд на Мика, а тот сел так, чтобы разглядеть ее ножки, когда она направилась к двери. Мисс Рид отпила глоток и поставила чашку на угол стола, где олимпийской эмблемой уже переплелись круги — следы от ранее выпитых чашек.

— Боюсь, что сейчас у нас ничего подходящего не найдется, Мик. Подростков со спецподготовкой много, а фирм, готовых принять их на работу, к сожалению, гораздо меньше.

Она взяла со стола тощую пачку карточек «вакантные должности».

— Наверно, ты ничем другим не заинтересуешься?

— Например?

Мик смотрел, как она перебирает карточки. Она, верно, их вдоль и поперек уже изучила, как мальчишка — своих любимых футболистов.

— Вот, например, место помощника на таможне… — Она сделала строгое лицо и продолжала читать низким, почти мужским голосом: — «Требуется сильный, рослый, крепкий парень». — И, как бы демонстрируя требуемые атлетические качества, она согнула руку, изображая силача. Мик не мог понять — всерьез она предлагает ему эту работу или насмехается.

— А что мне там придется делать?

Мисс Рид снова заговорила своим обычным голосом:

— Разгружать грузовики, таскать тяжести, переносить мебель и прочее.

— Да вы что! Зачем это мне! Я хочу получить профессию. Зачем же я тогда экзамены сдавал, отметки получал? Ради такой вот грязной работы? Выходит, я зря время терял?

Мисс Рид улыбнулась и сочувственно кивнула. Она по десять раз на дню слышала подобные речи. Но у нее не хватило духу осадить этого парнишку. Недавно школу кончил. Трудовая жизнь только начинается…

— Ну что ж, мы сделали заметку насчет твоих пожеланий, Мик. Если будет что подходящее, сразу дадим знать. Но не очень-то на нас полагайся. Ищи работу сам. И что-нибудь обязательно подвернется… А теперь… — Она взяла из стопки чистую учетную карточку и стала ее заполнять. Низко наклонившись, она грудью налегла на стол. — Вот твоя карточка. Отнеси ее в отдел социального обеспечения, будешь отмечаться в указанное время. — Она заполнила графу. — В десять часов тридцать минут, каждую вторую среду. Понятно?

Мик прочитал и кивнул.

— Не отметишься — карточка аннулируется, так что не забывай.

Мик направился к выходу. Когда он был уже у самой двери, мисс Рид сказала:

— Желаю тебе удачи, Мик.

Мик улыбнулся ей и вышел.

Как только дверь закрылась, жизнерадостная маска разом сошла с лица мисс Рид, она немного посидела, тупо глядя в стенку. Не время предаваться унынию. И не место. Надо еще принять остальных, а их десятки: сегодня, завтра и через неделю… Она поднялась, пересекла кабинет и назвала следующего, приготовившись встретить его улыбкой.

Вечером Мик остался дома. Денег не было, так что и выбора не было. Он послушал пластинки, почитал журналы у себя в комнате и пошел в гостиную, где отец с сестренкой Джулией сидели на диване перед телеком. Мик достал из серванта блокнот, почтовый конверт и сел за стол. Местная вечерняя газета была открыта на объявлениях о вакансиях, и Мик обвел нужные жирной чертой, чтобы потом не рыскать по полосе.

Увидев, что сын открыл блокнот, мистер Уолш приглушил звук, чтоб не мешать ему.

— Я все ждал, когда ты сам искать начнешь.

— А чего? Куда спешить?

— Ну, знаешь…

Мик списал адрес фирмы и поднял голову.

— Куцые какие-то листочки. Напишешь адрес — и пожалуйста, конец страницы.

Джулия поглядела на брата.

— Смотри с двух сторон не пиши.

И, не заметив презрительного взора Мика, она снова повернулась к телеку.

— Сам, думаешь, не знаю?

Открылась дверь, из кухни в гостиную вошла миссис Уолш и поздоровалась. Джулия ответила матери, а мистер Уолш взглянул на каминные часы.

— Что ж, пора на работу собираться.

Он работал крановщиком на сталелитейном. Начинал в десять вечера, заканчивал в шесть утра. Следующая неделя в утреннюю смену, потом — с обеда, потом снова в ночь. Это называлось «континентальным режимом» — фальшивое словечко, напоминающее о солнцепеке, сиесте, неторопливом деревенском труде. На самом же деле это шестидневная рабочая неделя, и выходные падают на субботу и воскресенье только раз в семь недель.

На кухне щелкнула дверца шкафа, зазвякала фаянсовая посуда. Миссис Уолш спросила:

— Чай еще ничего?

Мистер Уолш поднял с пола кружку.

— Сгодится. Пять минут назад заварили.

— Какое сегодня число? — спросил Мик.

Мистер Уолш глотнул чаю и ответил:

— Пятое вроде.

Джулия замотала головой:

— Шестое. Сегодня день рождения мистера Листера. Мы спели ему «С днем рождения», а он покраснел.

— А ты посмотри газету. Уж там-то небось все точно указано.

Мик взглянул — Джулия права. Он записал дату, покончил с формальностями и, постукивая по зубам кончиком ручки, стал обдумывать, что писать дальше.

Программа кончилась, Джулия встала, взяла из вазочки на серванте яблоко. Направляясь к дивану, остановилась возле Мика, заглянула ему через плечо — посмотреть, что он написал.

— Дорогой сэр или маман?

— Мадам, дурища! Ты что, читать не умеешь?

— Это ты писать не умеешь!

Вошла миссис Уолш с тарелкой рыбы и картошки в одной руке и чашкой чаю — в другой. Мистер Уолш поднялся ей навстречу. Чмокнул ее в щеку и отправился на кухню собираться на работу; миссис Уолш уселась на его место на диванчике рядом с Джулией.

— Жутко устала. Думала, до дому не дотащусь.

Она выпила чаю и ткнула вилкой в рыбу.

— Если старшая мне еще хоть слово скажет, я ее придушу. Надоела, за каждым шагом следит.

Ей так хотелось поскорее сесть, что она даже не сняла белую шапочку. Она отработала вечернюю смену на кондитерской фабрике — снимала с конвейера испорченные шоколадки. Иногда прятала в карман халата одну-две — полакомиться Мику и Джулии. Впрочем, довольно редко, застукали бы — уволили.

Джулия прожевала кусок яблока и взяла картофелину с тарелки матери.

— А мне ничего не принесла, мам?

— Я что, по-твоему, читаю мысли на расстоянии?

С черного хода постучали. Они услышали, как мистер Уолш открыл дверь и с кем-то переговаривается. Но о чем шла речь, из-за телевизора невозможно было разобрать.

Немного погодя он вошел в гостиную в сопровождении двух полицейских.

— Это к тебе, Мик.

Мик обернулся, но, увидев, кто к ним пожаловал, из-за стола не встал. Полицейские остановились в дверях. Все замерли, и натужное веселье рекламного ролика, посвященного овсяным хлопьям, стало совершенно невыносимым в напряженной тишине. Наконец миссис Уолш поднялась и выключила телевизор.

— Вы по какому поводу? — спросил Мик.

Сержант, не отвечая на его вопрос, обратился к матери:

— Простите за беспокойство, миссис Уолш. Я сержант Джарретт, а это полицейский Мур. Мы по поводу кражи мотоцикла на Кобден-стрит утром в прошлую пятницу.

Мик вытянул ноги под столом и бросил, не оборачиваясь, через плечо, чтобы они не видели его лица:

— А что за мотоцикл?

— «Хонда-125».

Мик покачал головой и отвернулся.

— Не люблю их. Слишком маленькие.

Миссис Уолш поставила тарелку на валик дивана, но чашки из руки не выпустила.

— А почему вы к нему-то пришли? Почему на него думаете?

— Для порядку исключительно, миссис Уолш. Нам сказали, что ваш сын увлекается мотоциклами, вот мы и решили заглянуть к вам.

Сержант ободряюще улыбнулся, надеясь вызвать хозяев на откровенность. Но миссис Уолш не так-то легко провести. Она всю жизнь прожила в муниципальных районах и знала эти штучки полиции наизусть. Грубая уловка сержанта только насторожила ее.

— Мало ли кто увлекается мотоциклами, что же, их всех надо на заметку брать, да?

— Нет, конечно. Но сами понимаете, мы обязаны провести доскональное расследование…

Может, они сами и понимали, но виду не подали. Мик не поднимал глаз на сержанта, он старательно разрисовывал рамку вокруг объявления в газете.

— Сами посудите, миссис Уолш, если бы у вас что-нибудь украли, вы бы тоже потребовали у нас расследования, верно?

Миссис Уолш отхлебнула чаю и ответила, глядя на огонь в камине:

— Пойдите в гараже посмотрите. Там ничего нет, только разобранный мотоцикл Мика.

— Да они небось там уже побывали.

И по тому, как полицейский Мур вдруг заинтересовался своей фуражкой, которую он вертел в руках, очевидно, мистер Уолш попал в точку. Сержант Джарретт кашлянул в знак того, что со вступительной частью покончено.

— Мик, может, расскажешь нам, что ты делал в прошлую пятницу?

Мик слегка повернул голову, но на сержанта так и не взглянул.

— В городе был, работу искал.

— Не скажешь, где именно?

— Да где только не был. На «Кларксон моторс», на «ПВК электрис», в «Калько инжениринг». До вечера таскался, устал как собака.

Не такой дурак был сержант, чтобы предлагать остальным членам семейства подтвердить, что Мик говорит правду. В данных обстоятельствах они не моргнув глазом скажут, что он работу искал на Луне.

— А кого ты видел? С кем говорил? Кто может подтвердить твои слова?

— С кем там говорить. Куда ни ткнешься, всюду: «Вакансий нет».

— Выходит, тебе не повезло?

— Нет. Глухо. Я вот как раз запросы начал писать, когда вы вошли, смотрите.

Мик показал на бумагу и газету на столе. Сержант, задумчиво кивнув, надел фуражку.

— Ну мы пойдем, не будем мешать.

Они направились к выходу.

— А ты ткнись в полицию, — сказал Мур. — Там настоящие, честные парни позарез нужны.

Мистер Уолш, уловив в его словах оскорбительный намек, отозвался с не меньшим сарказмом:

— Да что вы? Наверно, как вам повысили зарплату, у вас прямо дерутся за места.

— За закон и порядок надо платить, сами знаете, мистер Уолш.

— Знаю. Мы только и делаем, что платим.

Полицейские удалились. Мистер Уолш проводил их до черного хода, подождал, пока они прошли по дорожке и уехали, и только тогда закрыл дверь, вернулся в гостиную и, подойдя к дивану, поцеловал на прощание жену. Мик, убедившись, что полицейские в самом деле уехали, сказал:

— Не пойму, чего дергаться. Они же его нашли…

Все недоуменно уставились на Мика и застыли немой картиной.

Мистер Уолш очнулся первым:

— Ты это о чем?

Мик не ответил. Миссис Уолш замерла, поднеся чашку ко рту, и, даже не отпив, поставила ее на блюдце.

— Но ведь это не ты, Мик?

— Нет, конечно. Просто мы катались по Байрон-стрит. Фил Эдвардс сказал, что это ихнего Ронни мотоцикл.

Мистер Уолш так разозлился на Мика, что, казалось, вот-вот бросится на сына.

— Ты болван! Ты что, совсем ничего не соображаешь?

— Фил сказал, что Ронни выиграл на бегах и купил его.

— Ах, скажите! И ты поверил! Захотел покататься на мотоцикле — бери свой, вон он в гараже валяется. Чтобы нам голову не ломать, на чем ты разъезжаешь.

— Ладно. Вот только починю.

Миссис Уолш посмотрела на каминные часы.

— Иди, Фрэнк, на работу опоздаешь.

— Я и так уже опоздал.

Проходя мимо Мика, он поднял руку, будто хотел ударить его по голове. Правда, это он скорее для порядка, и, хотя Мик быстро втянул голову в плечи, он уже знал, что гроза миновала.

Мистер Уолш прошел на кухню, взял со стола бутерброды и флягу и так яростно хлопнул дверью, что стекла задрожали и чай в чашке миссис Уолш пошел рябью.

Мик снова принялся за свою писанину, а миссис Уолш взяла тарелку с диванного валика и отправила в рот картошку. Пожевала с отвращением и положила вилку.

— Ледяная. Только этого не хватало. Осталась без ужина.

Джулия попробовала картошку, но и ей она не понравилась. Миссис Уолш поднялась, соскребла вилкой остатки еды с тарелки и бросила в камин.

— Пойди завари мне чаю, Джулия! Доконали меня сегодня.

Джулия отнесла грязную тарелку и остывший чай на кухню, поставила на плиту чайник. Не отрывая глаз от письма, Мик спросил:

— В слове «объявление» после твердого знака — «е»? Все время забываю.

— Не знаю. Но в слове «надоело» оно есть. Можешь не сомневаться.

Мик посмотрел на мать: она вовсе не шутила. Миссис Уолш говорила абсолютно серьезно. В полном изнеможении она сидела, положив голову на руку, и глядела, как в огне шипит и пузырится ее ужин.

В следующую среду Мик встал рано, чтобы заняться мотоциклом до того, как идти отмечаться в отдел социального страхования. Выпил кофе и отправился в гараж во внутреннем дворе. Открыл дверь, включил свет. Он бы с радостью заперся изнутри, придумать бы только причину. Но он знал, что, если придет мать, начнет стучаться и не сможет открыть дверь, она непременно решит, что он балуется наркотиками или листает порнографический журнал. А то и еще что-нибудь похуже…

Мику здесь нравилось. Нравилось закрываться в гараже или у себя в комнате. Любимые два местечка. Когда отец продал машину и гараж полностью перешел в его владение, здесь стало еще лучше. Машину продали из-за того, что цены на бензин снова подскочили. Глупо держать машину, только чтобы на работу ездить, сказал отец. Она уйму денег сжирает. Лучше на автобусе добираться. Все равно теперь в выходной никуда на машине не сунешься. Да и Мик с Джулией больше не хотят с ними ездить. Говорят, они, мол, уже взрослые. Им, видите ли, интереснее с друзьями. Да и что за радость, даже если выберешься покататься?! Куда ни сунься — всюду пробки. То колонка закрыта, то бензина нет. Только и знаешь, что подсчитываешь расходы. Так и кажется, что все время в такси едешь и глаз со счетчика не спускаешь, ворчал мистер Уолш.

Отец стал ездить на работу автобусом. Но плата за проезд повысилась, число рейсов сократилось, и мистер Уолш призадумался, правильно ли он сделал, что расстался с машиной. Денег на дорогу уходит столько же, а времени он тратит на два часа больше. Мало того, что торчишь на заводе по восемь часов, приходится дарить им еще два своих кровных часа — это уж совсем никуда не годится. И он подумывал, не купить ли снова машину. Хотя ему вовсе не улыбалось с ней возиться.

А пока Мик был в гараже полновластным хозяином. Он подошел к скамье, включил транзистор. Первая программа. Легкая музыка. Как всегда. Мик даже не знал, как настраивать приемник на другие станции. Он выглянул в окно. В соседнем дворике пес обнюхал кучку, оставленную его собратом, лег на нее и начал кататься по земле. Мик смотрел, как он машет лапами, пыхтит от удовольствия, извиваясь и кувыркаясь. Мик хмыкнул. Вот уж раскричится миссис Уэбстер, когда обнаружит на загривке у пса следы этой забавы.

Мик поднял со скамьи долото. Кто-то здесь, кажется, побывал — Мик никогда не разбрасывает инструмент. Ящик с инструментом был закрыт (когда отец продал машину, он перешел во владение Мика), но еще один набор хранился на стеллаже за скамьей. Все разложено в строгом порядке: молотки, гаечные ключи, зубила, пилы — все по размеру. Долото как раз оттуда. Мик положил его на место и щеткой смахнул со скамьи опилки. Скамья чистая, если не считать старых масляных пятен. С двух сторон на ней закреплены тиски, повыше стенной полки с инструментами висела еще одна длинная полка, прогнувшаяся под тяжестью банок и кувшинов.

Мик повернулся к мотоциклу и стал его рассматривать. Он был разобран, и все детали были аккуратно разложены вокруг. Поршни износились, надо бы расточить новые цилиндры и поставить новые кольца и прокладки, но денег на ремонт нет, Мик сам разобрал мотоцикл, потом он почистит его и соберет.

Мик взял с полки пузырек с полиролью для хромированных поверхностей, изо всей силы взболтал, опустился на колени и попрыскал полиролью на тряпку. Протер переднее крыло до блеска и увидел в нем свое отражение. Выпуклая поверхность вытянула голову, смешно исказила черты лица. Мик помотал головой и принялся корчить рожи, словно перед кривым зеркалом в комнате смеха.

Он поставил пузырек на место, оседлал мотоцикл и постоял так, держась за руль и легонько нажимая на тормоз. Он рычал и завывал, подражая звуку работающего двигателя, словно карапуз, воображавший, что его трехколесный велосипед — мотоцикл.

В отделе социального обеспечения было полно народу. Стулья в глубине комнаты все заняты, у конторки вытянулось пять длинных очередей. Некоторые пришли с детьми, младенцы пищали, малыши постарше галдели — одним словом, ад кромешный.

Была тут даже собака, тощая черная дворняжка забрела сюда явно по ошибке, а теперь мирно занималась своим делом, обнюхивая все кругом и время от времени задирая лапу около стула или конторки. Никто не обращал на нее внимания, всем и без этой бродяжки забот хватало, но вот какая-то девчушка потянула собаку за хвост, та завертелась, зарычала и обнажила клыки. Происшествие привлекло внимание тех, кто стоял поблизости; на собаку стали кричать, пинать ее. Пес метнулся через комнату, оскальзываясь на линолеуме и ловко увертываясь от ударов. Шныряя по городу, он давно уже приобрел сноровку в этих делах.

Когда собака убежала, все снова повернулись к конторке, встав в свою очередь. Над конторкой висели пять табло с буквами «А», «Б», «В», «Г» и «Д», и соответственно вытянулось пять очередей. Мик встал в пятую, поскольку его фамилия начиналась на одну из последних букв алфавита.

Но вот все опять отвлеклись — в начале третьей очереди вспыхнула ссора. Кто-то возмущался, что служащий вовремя не отправил его запрос и потому его карточка запоздала. Чиновник отвечал, что он понятия не имеет, отчего произошла накладка. Запрос, мол, зарегистрирован вовремя, все как положено. «У меня ведь на шее четверо ребятишек», — негодовал мужчина. «Мне-то какое дело», — отвечал служащий. «Нечего умника корчить, — распалился мужчина, — крыса канцелярская!» Тот огрызнулся: «Я свою работу выполняю, а остальное меня не касается!» В конце концов мужчина подписал талон и пошел к выходу, костеря служащего, мимоходом пнул металлическую пепельницу на высокой ножке, она упала, ударив какого-то мальчика по ноге, и тот расплакался. Оскорбленный проситель и мать мальчика, естественно, обменялись «любезностями».

Настала очередь Мика. Все обошлось тихо и мирно, он улыбнулся девушке и протянул ей через конторку регистрационную карточку, но та, не обращая на него никакого внимания, начала рыться у себя в ящике. Мик уставился на ее макушку, ему очень хотелось, чтобы девушка взглянула на него, тогда бы он бросил ей что-нибудь остроумное, пусть посмеется. Но она — ноль внимания. Некогда ей заниматься болтовней. За Миком толпится народ, на пустяки времени нет. Девушка дала Мику заполнить бланк запроса, и он заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Корова несчастная, слава богу, не он ее муж.

Мик расписался на бланке: Майкл Уолш. Подпись казалась неполной без обозначения класса — 10-й Б. Но ведь он подписывал не новый задачник или экзаменационный лист — это все уже позади, — он подписывал карточку на пособие по безработице.

Выйдя из отдела социального обеспечения, Мик отправился в «Вулвортс»[3] повидаться с друзьями. Время встречи они обычно не назначали. Когда кто-нибудь из них приезжал в город, они все утро торчали в этом магазине. Здесь здорово. Тепло, можно часами сидеть в кафетерии за чашкой чаю, а то и просто бродить по отделам, глазеть на товары. В «Парфюмерии» они прыскали друг в друга лаком для волос и дезодорантом, в кондитерском цапали с витрины одну-две конфетки, в отделе электротоваров включали и выключали телевизор с дистанционным управлением, пока настоящие покупатели выбирали товар.

Это все очень просто — ведь почти в каждом отделе самообслуживание. Магазин переоборудовали, персонал сократили, и не было уже старых секций, где за каждым прилавком стоит полдюжины девчонок.

Мик нашел Алана и Стива в музыкальном отделе. Стив препирался с помощницей продавца, та отказывалась его обслуживать. Он тыкал пальцем в пластинку, но девушка упрямо мотала головой.

— Нет, хватит.

— Почему же? Может, я ее куплю.

— Купишь, как бы не так. Да я ее тебе уже три раза ставила.

— Ну и что? Вам же за это платят?

Девушка отобрала у него пластинку и спрятала под прилавок.

— Не нагличай. — Она была чуть-чуть старше Стива, но, будучи при исполнении служебных обязанностей, держалась с достоинством. — Убирайся отсюда. Целый день здесь околачиваешься. Делать, видно, нечего.

Стив посмотрел цену альбома с пластинками, который ему хотелось купить.

— Да, нечего. В том-то и беда.

Пока Стив препирался с продавщицей, Мик и Алан перешли в секцию напротив, к электроорганам. Алан включил один в сеть, и Мик сыграл несколько вступительных аккордов «Свадебного марша» Генделя. Покупатели вначале удивились, потом с интересом прислушались. Но долго слушать им не пришлось — продавщица метнулась от прилавка с пластинками и выключила электроорган. Ухмыляясь, Мик продолжал нажимать на онемевшие клавиши. Продавщица вскипела не на шутку.

— Сейчас же отойди от инструмента! Нечего зря барабанить, испортишь!

— Барабанить?! — Алана оскорбила такая оценка мастерства его друга. — Да вы что! Он ведь играл на органе в церкви.

Стив оторвался от пластинок.

— Ну да, а под рясой у него это самое.

Выразительный жест бросил продавщицу в краску.

— Вот гад!

Но, возвращаясь к прилавку, она с трудом сдерживала улыбку. Ребята рассмеялись и ушли.

Они поднялись наверх выпить чаю, потом Стив сказал, что ему надо встретить отца, один его знакомый вроде пообещал подыскать ему работу. Мик и Алан сочли, что им тоже пора отправляться на поиски работы. Они расстались со Стивом у дверей магазина и пошли искать телефонную будку.

Друзья пересекли улицу, завернули за угол Чэтсворт-стрит, которую муниципальный совет начал преобразовывать в пешеходную зону. В окне Галифакского строительного общества вывесили план реконструкции и фотографии: покупатели отдыхают на скамейках в тени вековых деревьев, среди цветов и кустарников; семьями прогуливаются по мостовой, направляясь в магазины «У. У. Смит»[4], «Бритиш хоуз сторз»[5], «Фриман, Харди энд Уиллис»[6].

Но еще не начались работы, как снова урезали фонды, и пришлось муниципалитету отложить эту затею. Шоссе разворотили, тут и там зияли ямы; но тротуар и проезжую часть не успели сровнять, и осталась Чэтсворт-стрит — улица как улица. Правда, движение машин уже перекрыли, так что пешеходы могли при желании прогуливаться по колдобинам или отдыхать на кучах липкой глины.

Мик и Алан заметили пустую телефонную будку около «Бутса»[7] и побежали к ней. Перепрыгнули через траншею, перемахнули через огороженные веревкой кучи песка и преодолели барьеры из плит, которыми собирались выкладывать мостовую. Они обогнали какого-то дядьку, который был ближе к автомату, когда они еще только наметили цель, но тот благоразумно решил пойти в обход и остался с носом.

Ребята посмеивались, глядя на него из стеклянной будки. Нащупав в карманах мелочь, они отыскали два пятипенсовика и положили рядом на полку. Мик открыл справочник торговых фирм и начал листать. «Мебельный склад»… «Скорняки»… Это еще кто такие?.. «Производство игрушек», «Оборудование для гаражей», «Автомеханические мастерские». Вот…

Он пробежал глазами страницу, перевернул. Дальше. Вот еще.

— Черт возьми! Да их тут сотни.

Алан держал справочник, Мик набирал номер. Ответ не заставил себя ждать, и Мик от волнения чуть не выронил монетку, когда совал ее в щель.

— Здравствуйте, это мастерская «Чушки, болванки»?

Тут Алан вставил:

— Нет, это хрюшки, бараны!

Мик пнул его в лодыжку и прижал к стеклу.

— Да я ничего не сказал. Это тут мой приятель… Не знаю я, что он сказал. А я вот чего вам звоню. Я закончил школу, ищу работу учеником механика по моторам. У вас есть вакансии?..

Короткая пауза. Мик кивнул и сказал:

— Хорошо. — Он отвел трубку в сторону. — Говорит, что не знает. Пошла за управляющим.

Ребята молча ждали. Над мусорной урной на мостовой наклонился бродяга. Пальто до щиколоток, старые обтрепанные брюки заправлены в носки.

Урна была набита до краев, рядом высилась груда туго набитых мешков. Уже десять дней не убирали мусор: мусорщики в знак протеста против увольнений объявили забастовку. Бродяга копался в урне, ветер подхватил и понес вдоль улицы пакеты от жареной картошки, полиэтиленовые мешки.

— Почему же ты не сказал мне, что твой отец в город наведывается, а, Мик? — спросил Алан.

Мик не успел ответить, он уже внимательно слушал, несколько раз кивнул, потом поблагодарил и положил трубку.

— Ну, что сказал шеф?

— Да это не шеф, он занят, даже к телефону не подошел, но так и так свободных мест нету.

Наступила очередь Алана. Он наобум листал страницы.

— Чего ищешь?

— Сам не знаю. Не пойму, где попытать счастья — у космонавтов или у нейрохирургов.

Остановился он на «Строительном подрядчике», но это тоже оказался пустой номер.

Наводить справки по телефону — слишком дорогое удовольствие, решили они и стали обходить фирмы пешком, сколько выдержат. Они обошли весь город, куда только не кидались — в гаражи и ремонтные мастерские, кем только не пробовали наняться — водопроводчиками, электриками, плотниками. Проходя мимо стадиона «Юнайтед граунд», Алан хмыкнул: может, в ученики футболистов податься? Мик сказал, что Алан не потянет.

Они сели в автобус и доехали до Ринг-роуд, там открывали крупный торговый центр, чтобы привлечь промышленников к их городу. Груды шлака сровняли, обнесли оградой из колючей проволоки. Теперь район переименовали в Промышленный центр Парк-лендс. Бо́льшая часть зданий еще пустовала, а новые фабрики без окон выглядели убогими времянками, и казалось, что ночью увезут все оборудование и утром рабочие ничего, кроме бетонных полов, в цехах не обнаружат. Даже названия у них были какие-то несолидные: «Стиро», «Фотопринадлежности», «Лекарственные препараты».

Но и здесь свободных мест не оказалось, и Мик с Аланом поехали на автобусе обратно в город. Они хотели еще справиться на сталелитейных заводах, но денег уже не осталось, и пришлось добираться пешим ходом.

Здесь-то уж не было ничего временного. Многие предприятия открылись еще в девятнадцатом веке; почерневшие кирпичные здания тянулись на мили вдоль речных берегов, проезжих дорог и улиц.

Большую часть сталелитейных заводов в 1967 году национализировали, но несколько мелких фирм остались в частном владении. И хотя они попали в тенеты международных корпораций, фамилии первых владельцев сохранили: «Барлоу», «Стейнрод», «Мамфорд Рэгг» — они были выбиты на стенах и фронтонах огромными буквами, словно свидетельствуя о гордости и уверенности в себе своих викторианских носителей.

Однако ни одной фирме, в которую обращались Мик и Алан, ни частной, ни национализированной, не требовались ученики. Несмотря на основательность и незыблемость стен, несмотря на прочную репутацию, хозяева предприятий были уверены в будущем не больше, чем владельцы фирм-однодневок в торговом центре. Они уже набрали учеников, хотя и меньше, чем в прошлом году. Прогнозы были неважные. Производство сворачивалось. Ползли слухи, что заводы будут закрывать, начнутся массовые увольнения.

В двух фирмах ребятам предложили места чернорабочих, но они отказались. Их же готовили к квалифицированному труду. И аттестаты их свидетельствовали об этом. Они подтверждали, что ребята сдали такие-то экзамены и получили такие-то оценки. С какой стати наниматься чернорабочим с аттестатом, подтверждающим твои знания по теологии, литературе, сельскому хозяйству? Пять лет подряд им твердили в школе, что надо учиться, набираться знаний, вот они и набирались, без знаний сейчас нельзя; это как дважды два четыре, без них никуда не сунешься, будешь всю жизнь обречен на безделье.

И родители так считали. Мать и отец Алана до того уверовали в школу (уж они-то там, в школе, знают, что нужно, говорила миссис Райт), что оставили его еще на год, чтобы он получил аттестат получше. Сами они едва концы с концами сводили, но будущее Алана важнее всего — родители без конца об этом твердили; мать пошла работать уборщицей — всё лишние деньги к отцовой зарплате.

И вот результат. Сентябрьский день на исходе. Двое обладателей аттестатов снова бредут к фабричным воротам.

За воротами разбит маленький скверик — очевидно, чтобы скрасить дорогу к фабрике. По краям газона высадили розы, многолетние цветы, вечнозеленый кустарник. Газон взрыхлили, пропололи, и даже в углу, возле ворот, он не был вытоптан.

Фабричные любили и холили свой скверик. По нему узнавали время года и наступление праздников. Если крепенькие стебли нарциссов вылезли из холодной земли, значит, жди пасхи. Розы возвещали о лете, а расцветавшие ближе к осени астры предвещали рождество. Для тех, кто ютился в кривых улочках городской окраины, этот скверик был единственным зеленым клочком.

Над настурциями трудилась пчела. Не обращая никакого внимания на мрачное соседство фабричных стен, она усердно хлопотала, жужжа над пыльными цветами, словно это был вереск в дальней пустоши.

Объявление на воротах гласило: «По вопросам трудоустройства обращаться в проходную».

Приятели прошли в ворота, и Мик постучал в дверь кирпичной проходной. Долго никто не отзывался; Мик собрался было снова постучать, но тут дверь распахнулась, и на пороге появился пожилой дядька. Такой встрепанный, словно его подняли с постели. При виде мальчишек он, успокоившись, начал застегивать куртку.

— Справочное окно за углом.

И он ткнул пальцем через плечо; Мик и Алан скорее из вежливости, чем из любопытства, вытянули шеи, делая вид, будто высматривают справочное окно.

— А мы и не заметили.

— Да вы, похоже, не очень-то и смотрели? Что надо?

— Пришли узнать, нет ли какой работы.

Сторож поправил кепку и с важным видом покачал головой:

— Нет. Мест нет. Это я вам точно говорю.

Мальчики переглянулись. И без того обидно: опять нет работы, а тут еще и издеваются…

— Нам все-таки хотелось бы поговорить с кем-нибудь из администрации, спросить кое о чем, — сказал Алан.

Сторож, видя, что они пропустили его слова мимо ушей, решительно затряс головой.

— Чего там разговаривать! Мне велено никого не пускать в эти ворота.

И он показал на ворота, словно ребята не знали, что это такое.

— Но почему? — спросил Мик. — Мы что, взорвем вашу чертову фабрику? — Он повернулся к Алану. — Можно подумать, что он тут директор-распорядитель или что-то в этом роде.

Сторож, заметив сжатые кулаки Мика и агрессивные нотки в его голосе, сказал миролюбиво:

— Да я-то тут при чем? Что велено, то и делаю. Знаете, сколько народу к нам приходит?! Отбою нет.

Эти попытки успокоить Мика еще больше разозлили его.

— Сволочи! Совести у них нет! Они что, ждут, когда мы подыхать начнем?!

— Ну ты, полегче!

— Да тут любой потеряет терпение! И без того тошно: ходишь-ходишь, клянчишь работу, а тебе мало того, что шиш суют под нос, но даже разговаривать с тобой не желают!

Мик умолк, зато заговорил Алан, и сторож вздохнул с облегчением. Ему совсем не по вкусу пришелся первый парень.

— А где-нибудь поблизости нет ли работы, не слышали?

— Нигде. Ничего. Всюду, как я понимаю, одно и то же.

Алан задумчиво поковырял в носу, обтер палец.

— Ну и дела.

— Да уж, дела неважнец, это точно.

Последние слова он выпалил скороговоркой, рванувшись навстречу въезжавшему в ворота грузовику; на ребят ему уже было наплевать.

— Ничем помочь не могу, ступайте дальше. А у меня дел полно.

Сторож огляделся, словно прикидывая, за что бы взяться в первую очередь.

— Да какие там у тебя дела? Чай кипятить, что ли?

Сторож приблизился к Мику и погрозил ему пальцем.

— Слушай, ты мне надоел!

Но Мик не отступал и все пытался заглянуть в проходную через плечо сторожа.

— Что это у тебя там, раскладушка?

Сторож отступил назад и с тревогой оглянулся на свою конуру.

— Раскладушка? Ты что, ослеп? Это носилки.

— Так вот, сделаешь еще шаг, и они тебе могут пригодиться.

— Ты с кем это разговариваешь?

— С тобой, с тобой, старый хрыч. Я тебе еще и не такое могу сказать! — Он не давал сторожу рта раскрыть. — Ты что пыжишься, думаешь, это место дано тебе навек? — Он кивнул на ворота. — Вот установят тут скрытую телекамеру и телефонную связь — и без тебя прекрасно обойдутся.

Сторож посмотрел наверх, туда, куда показывал Мик, с такой тревогой, словно уже видел там электронное устройство.

— Уберетесь вы отсюда, в конце концов? Сейчас я собаку спущу!

Ребята оглянулись.

— Какую собаку? Где она? — спросил Алан таким тоном, будто собирался идти искать эту собаку, а вовсе не драпать отсюда.

— Мой приятель повел ее за плавильный цех, чтобы поучить. Сейчас вернется.

Но на ребят, судя по всему, не слишком подействовала эта угроза. Они явно набивались на скандал.

— Вы собираетесь сниматься с якоря или нет? Или, может, мне в полицию позвонить? Они вас живо отсюда выпроводят!

Мик подошел к сторожу вплотную и поднес к его лицу кулак, сжав его так, что побелели шрамы на костяшках пальцев.

— А этого не хочешь?

Алан оттащил его за руку.

— Послушай, Мик, хватит, пошли отсюда. Не связывайся.

Мик вырвал у него руку, резко повернулся и зашагал прочь.

Только когда ребята отошли на солидное расстояние, сторож крикнул:

— Проваливайте отсюда, кретины несчастные! Тюрьма по вам плачет!

Мальчишки остановились и показали ему четыре кукиша. Мик сделал вид, что возвращается обратно, но сторож юркнул в проходную и захлопнул за собой дверь, рассмешив ребят.

Но очень скоро мальчишки сникли и уныло побрели дальше. Обоих тянуло домой, но не хотелось видеть родителей. Каждый раз одно и то же: ожидание, надежда, потом горькое разочарование и утешающие улыбки. Они чувствовали себя виноватыми, словно плохо искали работу. Ведь родители не поверят, что они весь день рыскали по городу, а не торчали у бильярдного стола, или возле игровых автоматов, или еще где-нибудь.

Мик услышал шум автобуса, оглянулся и подтолкнул Алана. Оба припустили к остановке в ста ярдах впереди. Но едва они пробежали полпути, Алан остановился и стал хохотать. Мик оглянулся на него, но продолжал бежать подпрыгивая, словно исполнял какой-то народный танец.

— Эй, болван, поторапливайся! Не успеем!

Но Алан продолжал смеяться.

— А чего ради? Денег ведь все равно нет!

Мик и сам это знал. Он тоже сбавил шаг, хотя и не сразу, — кому охота расписываться в своем поражении да потом еще три мили пешком тащиться.

Водитель притормозил, чтобы подобрать их, хотя до остановки было далековато. Но увидел их смеющиеся лица, решил, что они валяют дурака, дал гудок и погрозил им пальцем.

Мик подождал, пока Алан поравняется с ним, и они двинулись дальше; эпизод с автобусом немного отвлек их от мрачных мыслей.

Прошло еще несколько недель. Как-то Мик с Аланом сидели на качелях на детской площадке в своем дворе. Это были качели для малышни; те, что для взрослых, были или сломаны, или заброшены на верхнюю перекладину. Алан с трудом протиснулся между цепей желтых пластиковых качелей, а Мик забрался в красную люльку, в которую обычно сажают самых маленьких. На соседних качелях сидела девчушка, она еще толком не разобралась, нравится ей качаться или нет. Но стоявший рядом дедушка легонько толкал качели и каждый раз, когда они приближались к нему, подбадривающе улыбался девочке.

Зато у Мика и Алана никаких сомнений не было: болтаться в воздухе на неудобных сиденьицах не доставляло им никакого удовольствия, и они то и дело поглядывали на безлюдную спортплощадку. Приятели очень устали и измучились — ни денег, ни работы, никаких планов на будущее. Не радовали даже хорошая погода и ласковое солнышко. От этого только еще паршивее становилось на душе. День был безветренный, все залито осенним солнцем, и тишина вокруг казалась особенно ощутимой, она словно окутывала их, и от этого они острее ощущали свою неприкаянность и одиночество.

— Что тебе отец скажет, как думаешь, Мик?

Они так долго молчали, что Мик не сразу понял, о чем речь.

— Не знаю, — сказал он. — Я ведь еще об этом даже не заикался. А твои что?

— Мать не в восторге. Отец говорит — мне решать. Считает, все равно я сделаю по-своему, что бы он ни говорил. — Алан выпрямился на качелях во весь рост и принялся раскачиваться. — Помнишь, мы расспрашивали солдат, когда в школе учились? Они говорили, у них там прекрасная жизнь.

Мик замер, прислушиваясь к ритмичному поскрипыванию качелей. Вдали продавец мороженого распевал песенку «Апельсины и лимоны».

— Оно и понятно, но им ведь положено так говорить, верно? Не скажут, же они, что в армии на самом деле отвратительно? Тем более если рядом офицер. Знаешь, что будет потом, когда он отведет их в казарму!

— Все понятно, но звучит это правдоподобно. Особенно насчет путешествий. Говорят, их в Германию отправляют, и в Норвегию, и во Францию…

Он оттолкнулся посильнее, и качели взлетели, насколько позволяла длина цепей. Девчушка на соседних качелях посмотрела на него с опаской и попросила дедушку спустить ее на землю. А Мик продолжал раскачиваться. Алан подталкивал его.

— Во Францию?! Да не посылают их во Францию.

Алан перестал раскачиваться и сел. Всякий раз когда качели оказывались внизу, он поднимал ноги повыше, чтобы не задеть землю.

— В конце концов, если даже и не понравится, ты ведь не на всю жизнь туда идешь, верно? Всего на три года. Ну а что такое три года?

Три года — это не так уж мало, подумал Мик.

— Не знаю. Я еще поищу. Должна же подвернуться хоть какая-нибудь работенка.

К качелям подошла женщина с малышом, который теребил мать за юбку и твердил, что хочет покататься. Девчушка все еще сидела на качелях, и дедушка уговаривал ее: взрослый мальчик ее не обидит. Мальчуган без конца хныкал и дергал мать за подол. Увидев на юбке пятна от его липких пальчиков, женщина окончательно потеряла терпение.

— Послушайте! Качели для малышей, а не для таких верзил, как вы!

Ребята были настолько поглощены своими проблемами, что поначалу ее и не заметили. Алан кивнул на Мика:

— А он у нас и есть малыш. Несмышленыш.

— Но качели-то не для вас поставили. Вы же их сломаете!

Мик погремел цепями.

— Да что вы! Эти цепи слона выдержат. Даже вас выдержат.

Женщина была чуть-чуть полновата, хотя такого веса, на который намекал Мик, явно не наблюдалось.

Алан подбавил яду:

— Качели, конечно, прочные, но не настолько.

— Паршивцы! Я на вас в школу пожалуюсь.

Мик спрыгнул, растирая онемевшую ляжку.

— На здоровье! Мы уже три месяца как с ней распрощались.

И они, смеясь, побежали прочь. Женщина смотрела им вслед, отчаянно стараясь подыскать обидные слова. Но мальчишки помчались наперегонки и скоро скрылись из глаз, так что весь ее запал пропал даром. И тогда она повернулась к старику.

— Никого они теперь не уважают! Хулиганье!

Но тот равнодушно кивнул в ответ и повел внучку к детской горке; пустые качели тихонько покачивались вразнобой.

Мик и Алан направились в город. Перебрались через перила, ограждающие шоссе с двусторонним движением, перебежали дорогу и оказались перед пунктом вербовки солдат, который помещался в просторном, красивом здании в центре города — как раз между закусочной «Лакомка» и магазином «Ковры». Два других корпуса пока еще пустовали, и на заколоченном фасаде красовалась реклама пластинок, концертов, плакаты различных политических партий. На одном кто-то от руки написал; «Бей нацистов!», а внизу другим почерком кто-то приписал: «Бей окна, оно веселей!»

Миновав пункт вербовки солдат, Мик и Алан направились прямехонько в «Лакомку» — выпить по чашке чаю. Они сидели там до тех пор, пока официант на дал им понять, что пора освобождать места, — забрал пустые чашки и вытер столик. Приятели поднялись и пошли к витрине пункта вербовки посмотреть на игрушечные танки и фотографии, запечатлевшие солдат во время боевых операций.

Войти у них не хватало храбрости. Они уже до самой двери дошли, но толкнуть ее так и не рискнули, побрели прочь, с преувеличенным интересом разглядывая рулоны ковров у входа в магазин. Заметив их, продавец тут же двинулся ко входу — неизвестно, что у этих сорванцов на уме. На покупателей ковров они явно не походили.

И тут Алан с Миком сделали новый рывок: вновь подошли взглянуть на фотографии в витрине — для храбрости, а потом вновь приблизились к дверям. Они подзуживали и подталкивали друг дружку, пока Алан случайно не задел дверь и она не открылась. Сержант в форменной рубашке, сидевший за столом, строго посмотрел на Алана, и тому ничего не оставалось, как войти. Следом вошел Мик, тихонько прикрывший за собой дверь.

Мик в раздражении большими шагами пересек комнату и плюхнулся в кресло. Отец продолжал ужинать, не удостоив его взглядом.

— Раз я решил пойти в армию, никто меня не удержит!

Мистер Уолш наконец посмотрел на сына.

— Это почему же? Пока тебе не исполнилось восемнадцать, мы за тебя в ответе. По закону.

— Что ж. Подожду до восемнадцати.

Миссис Уолш поднялась с дивана, сняла кофту. Потом подошла к зеркалу и поправила прическу.

— К тому времени, Мик, ты тысячу раз передумаешь. — Она наклонилась к зеркалу и потрогала темную припухшую кожу под глазами. — Может, к тому времени все и наладится.

— Вряд ли, — сказал отец.

Миссис Уолш, не отрывая пальцев от щек, застыла и поймала в зеркале взгляд мужа.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если так пойдут дела, надо ждать худшего. Следующая очередь, судя по всему, наша.

Она собиралась спросить, что он имеет в виду, но Мик ее опередил:

— Что толку искать работу, если повсюду людей выбрасывают на улицу?

Мистер Уолш, словно не слыша его, продолжал жевать, потом, не оборачиваясь, сказал:

— Армия — не выход из положения.

Но развивать свою мысль он не стал. Мистер Уолш был слишком занят собственными неприятностями: неизвестно, что ждет завтра рабочих сталелитейной промышленности. Говорят, будто их завод скоро вольется в более современное и более рентабельное предприятие на побережье. Ходят слухи, что все убыточные предприятия закроют, а те, что приносят прибыль, передадут частным фирмам. Кое-кто считает, что сейчас, когда страна вступила в Общий рынок, иначе и быть не может; еще говорили, что сталелитейную промышленность нарочно привели в упадок. Скоро в стране вообще не останется тяжелой промышленности, и Англия превратится просто-напросто в рынок, в склад чужих товаров. Но этих паникеров никто не слушал. Во всяком случае, большинство считало эти разговоры вздорными.

Мик, давая отцу понять, что недоволен его словами, поглубже уселся в кресле и закинул ногу на подлокотник. Кресло жалобно застонало под ним. Миссис Уолш оторвалась от зеркала и оглянулась: интересно, долго ли протянет это кресло, оно такое потрепанное и расшатанное (убираясь перед праздниками, она не раз грозилась его выбросить), но, судя по тому, что сказал отец, придется этой рухляди еще поскрипеть. Она вытащила из косметички пинцет и поднесла к бородавке на подбородке.

— Послушай, мало того, что Линда перебралась в Бирмингем, так и ты еще надумал уезжать из дома.

Мик пропустил ее слова мимо ушей. С матерью он всегда договорится. Ей, конечно, не по душе его затея, и без слез тут не обойдешься, но, если по-настоящему захочет, он сумеет ее убедить. Главное препятствие — отец.

— Пап, ты же сам говорил, что тебе там хорошо было.

— Мы честно выполняли свой долг. Нас призвали. У нас не было выбора.

— Значит, тебе в армии было хорошо, а мне будет плохо?

Мистер Уолш оторвался от своей отбивной и посмотрел на сына. В первый раз за этот вечер он посмотрел ему прямо в глаза.

— Да, плохо. Без особой нужды туда соваться незачем. Ведь неизвестно, что тебя там заставят делать.

— Например?

— Например, разгонять забастовки или демонстрации. Помогать полиции. Я не желаю, чтобы мой сын в этом участвовал.

Мик опять заерзал в кресле, и оно зловеще заскрипело.

— Да ладно, папа, не преувеличивай.

Миссис Уолш изучала зажатый пинцетом волосок.

— Раньше солдат заставляли это делать, Мик, — сказала она.

— И снова будут заставлять. Но ему не придется самому в этом убедиться. Никуда он не пойдет, и точка.

И отец снова вернулся к своему ужину и к своим мыслям… Мик понимал, что сейчас спорить бесполезно: отец принял твердое решение. Мик развалился в кресле, сердито насупившись. Отец грозно позвякивал ножом. Ясное дело, сейчас лучше помолчать. Опустошив свою тарелку, мистер Уолш сказал:

— Судя по тому, как складываются дела, придется нам, видно, жить в машине с фургоном, а не в своем доме, будь он неладен.

Мик удивленно взглянул на него. О чем это он? Да, впрочем, Мику было все равно.

Спустя десять дней Алан решил завербоваться в армию. Мик пошел с ним на призывной пункт; в приемной кроме них было еще трое парней. Расспросив друг друга о том, кто где живет, кто в какие войска хочет попасть, кто чем раньше занимался, они больше не знали, о чем им говорить, и стали ждать молча. Лица у них были перепуганные, мальчишки судорожно улыбались, чтобы как-то приободриться. То один, то другой брал с журнального столика брошюры, быстро пролистывал, не прочитав ни строчки, и клал назад. Мик вел себя точно так же. Нервничал. Его тянуло в туалет. Словно это он сам пришел вербоваться.

Сержант за конторкой с усмешкой поглядывал на них.

— Выше нос, ребятки! Что вы скисли, точно на похоронах? Сегодня самый великий день в вашей жизни!

Но по их виду этого никак нельзя было сказать. («Вот ублюдки, — говорил этот сержант приятелю вечером за кружкой пива. — Можно подумать, их силком в солдаты гонят».) Сержант закатал рукава рубахи, щеголяя татуировкой. Руки были волосатые, и казалось, будто обвивавшая левую руку змея пробиралась сквозь густую траву.

Зазвонил телефон на конторке, сержант сорвал трубку и поднес к уху. Он весь подобрался, точно стоял по команде «смирно», пока слушал приказ, а когда отвечал «Слушаюсь, сэр!», казалось, он вот-вот отдаст честь телефонной трубке и щелкнет под столом каблуками.

Сержант положил трубку, посмотрел на ребят.

— Алан Райт!

Алан расцепил руки и выпрямился.

— Да?

— Тебя вызывают.

Алан поднялся, пересек приемную и подошел к боковой двери. Ребята проводили его взглядом; дойдя до двери, он обернулся и посмотрел на Мика. Они быстро обменялись улыбками, Алан робко постучался и вошел.

В дальнем углу кабинета за столом сидел капитан, внимательно изучавший аттестат Алана. На стене за его спиной висели два флага, а между ними красовался текст присяги и фотография королевы в рамке.

Капитан взглянул на Алана и велел ему сесть на стул возле его стола. Он был в полной форме, только фуражка лежала на столе рядом с бумагами Алана. Пока он их изучал, Алан осмотрелся. Стол, два стула и застекленный книжный шкаф у стены — вот и вся мебель.

Заполнив анкету, капитан снова перечитал ее, проверяя, прежде чем поставить подпись, все данные Алана: дату рождения, сведения о семье, школах, в которых он учился.

Все вроде правильно, капитан повернул анкету к Алану, показав, где ему расписаться. Потом он встал, надел фуражку, и Алан решил было, что все уже кончено, и тоже встал, собираясь выйти. Но капитан засмеялся и сказал, что это еще не все. Подойдя к книжному шкафу, он открыл стеклянную дверцу. На верхней полке стояли шесть экземпляров Библии, а на двух других — модели танков, пушек и броневиков. Капитан переставил парочку танков, потом взял Библию и протянул ее Алану. Он велел ему держать Библию в правой руке, а сам встал рядом по стойке «смирно», прямо под текстом присяги и фотографией королевы, и велел Алану повторять за ним слова:

«Клянусь Всемогущим, Что я буду преданно соблюдать клятву верности Ее Величеству королеве Елизавете Второй, Ее наследникам и преемникам. И буду, как повелевает мне долг, честно и преданно защищать Ее Величество, Ее наследников и преемников, Ее лично, корону и достоинство      от любого врага, и буду соблюдать все распоряжения и повиноваться      всем приказаниям Ее Величества, Ее наследников, и преемников, и генералов, и офицеров,      поставленных надо мной…»

Несколько раз Алан запнулся, будто ему трудно читать. («Недоумок чертов, а еще школу закончил, — пожаловался капитан своему приятелю офицеру за рюмкой вина. — Не мог даже толком прочитать присягу».)

Но читать Алан умел, просто его слепил свет из окна, который падал на стекло и, отражаясь, на строчки.

Наконец капитан взял у Алана Библию и пожал ему руку.

— Теперь все?

— Все. Поздравляю и желаю удачи. Сержант введет тебя в курс дела.

Алан вышел. Капитан поставил Библию на место и приготовился встречать следующего.

Мик с Аланом вернулись в город в половине восьмого, они решили отметить событие. Родители дали им немного денег, и они наведались в несколько пивных, прежде чем отправиться в дискотеку.

Ближе всего была дискотека «Адам и Ева», на первом этаже многоэтажного автопарка между складом «Изсейв» и выставкой газового оборудования. Уже слегка захмелев, Алан и Мик с хохотом и криками перебежали улицу. Чудом выбравшись невредимыми из потока машин, они встали в очередь на тротуаре у входа в дискотеку. В глубине здания без передышки выл сигнал тревоги, и полицейская машина, приняв вызов, уже прокладывала себе путь по городу пронзительной сиреной.

В очереди перед Миком и Аланом оказались две девчонки. На одной была юбка с разрезом до бедра. Расхрабрившись от выпитого пива, Мик наклонился и принялся внимательно разглядывать разрез. С таким видом, что вот-вот он отвернет край юбки и заглянет под нее. Но вот он, покачнувшись, выпрямился; Алану пришлось подхватить его под руку.

— Черт побери! Ничего себе, а?

Он сказал это так громко, что все девчонки в очереди обернулись, приняв это замечание на свой счет. Алан окинул девушку в юбке с разрезом таким взглядом, будто покупал домашний скот.

— Ничего. Только не в моем вкусе, больно тощая.

— Да ты что! — И Мик кивнул на ее подружку, тщетно пытавшуюся скрыть угреватую кожу толстым слоем пудры. — Вот на эту я и взбираться не стану, даже чтоб до той добраться.

Приятели расхохотались, считая шутку удачной, девушка вспыхнула так, что под пудрой побагровели все ее прыщи. Ее приятельница сверкнула глазами.

— Эй вы, трепло! А ваши-то рожи можно за деньги показывать!

И она резко повернулась, так что в разрезе сверкнула полоска белой кожи. Мик, опустив глаза, заговорил, обращаясь прямо к этому разрезу:

— Видишь этого парня? Он только что в армию завербовался.

Девчонка, конечно, заметила, куда уставился Мик, но не меняла позы.

— Да что ты? В Армию спасения, что ли? Так ведь не возьмут.

Алан, хоть и был под мухой, разозлился.

— Ну ты! Полегче!

— Нет, правда. Он сегодня в армию завербовался.

Девчонка смерила Алана взглядом, будто собиралась, как верблюд, плюнуть в него.

— Небось нужда приперла?

Немного протрезвев после этой перепалки, Мик и Алан молча поднялись за девушками по лестнице в фойе, где двое вышибал, прислонившихся к стене напротив кассы, следили за входящими. В своих черных пиджаках, при бабочках и жабо они смахивали на борцов, напяливших вечерние костюмы.

Завидя Мика, оба выпрямились, став как бы еще выше, — точь-в-точь медведи, вставшие на задние лапы. Один пересек фойе, вывел Мика из очереди и ткнул ему пальцем в шею:

— В таком виде сюда нельзя.

Мик оглядел себя, но ничего необычного не обнаружил.

— В чем дело?

— Ты без галстука. Сюда без галстука нельзя.

Мик дотронулся до голой шеи.

— Я не знал.

— Таковы наши правила. И мы строго за этим следим.

Алан вышел из очереди, приблизился к Мику, и тут только он заметил, что Алан надел галстук.

— Ну где же ему теперь галстук взять? Мы в Рингвуде живем. Пока мы будем туда-сюда кататься, дискотека закроется.

— Это ваша проблема. Стоит одного пустить, тут сразу все шлюзы откроются. Оглянуться не успеешь, как тут и хиппи появятся, и длинноволосые, и прочая шпана.

Почуяв неладное, другой вышибала тихонько приблизился к приятелям и встал позади. Мик пытался разжалобить их, полагая, что в такой огромной груди должно быть столь же огромное сердце.

— Ну ладно вам. Ну пожалуйста. У нас сегодня особый вечер. Мой друг только что завербовался в армию, мы хотим попрощаться по-человечески. Пожалуйста, сэр, пустите.

Вышибалы дрогнули. Они были патриотами, а также твердо верили, что современной молодежи исключительно полезна служба в армии, и потому вняли словам Мика. Отвернувшись от приятелей, начали совещаться. Потом повернулись, и первый сокрушенно покачал головой.

— Не можем мы… Не хотим из-за вас место потерять. Уж вы, ребята, простите, но вам придется уйти.

Они стояли в проходе плечом к плечу, преграждая мальчишкам путь. Мик смотрел на их цветные, в тон бордового ковра и алых стен, рубахи. За двустворчатыми дверьми позади них слышалась музыка, и, когда кто-нибудь распахивал двери, она гремела оглушительно. Мик видел, как движутся под мигающими, разноцветными огнями танцующие пары.

Упрашивать было бессмысленно, ребята вышли на улицу и остановились посреди тротуара. Мик пнул пустую пачку от сигарет.

— Черт подери. А я-то разбежался.

— Давай разрежем мой галстук и наденем половинки. Они не просекут.

— Да нет, просекут. Получатся два огрызка. Подумают, что мы решили похулиганить.

Они смотрели на входящих в дискотеку и ломали голову, что же все-таки предпринять. Вдруг Мик стукнул кулаком по руке Алана.

— Знаю!

Алан отшатнулся, растирая руку.

— Ну?

Мик посвятил его в свой план. Сначала Алан высмеял его и посоветовал не молоть чепухи, а потом согласился. Они отошли от дискотеки и двинулись вдоль улицы с рядами магазинчиков. Вокруг не было ни души. На полпути они остановились и, делая вид, будто рассматривают витрину с порнографическими картинками, стали ждать, пока кто-нибудь пройдет мимо.

Послышались шаги. Ребята оглянулись. К ним приближался мужчина. Этот, пожалуй, подойдет. Но они слишком долго мялись в нерешительности и переглядывались: кому его остановить, а мужчина прошел мимо.

— Почему ты у него не попросил? — удивился Алан.

Мик смотрел вслед уходящему.

— А ты почему?

— Тебя же не пустили на дискотеку, а не меня.

— Ладно. Давай подождем следующего.

Они двинулись дальше, миновали парикмахерскую, магазин музыкальных инструментов, остановились у темного входа в магазин с вывеской «Колониальные товары» и стали ждать. Фонарей в квартале не было, лишь в некоторых магазинчиках горел свет, очевидно чтобы отпугнуть грабителей. Мик повернулся и, заслонив лицо ладонями, приник к стеклянной двери, стараясь разглядеть, что там внутри. В полутьме он с трудом различил корзинки, плетеную мебель и индийские платья на вешалках.

Магазин недавно перестроили. Все перегородки сняли, и витрина стала частью магазина. В витрину и двери вставили огромные зеркальные стекла; кричащие картинки и некое подобие восточной вязи на вывеске грубо контрастировали с выцветшим, старым кирпичным фасадом и монотонными, скучными окнами второго и третьего этажа.

Между верхними окнами такого же здания напротив сохранилась на стене фамилия бывшего владельца и название фирмы. За долгие годы дожди и солнце почти уничтожили буквы, и кирпичная кладка почернела от копоти. И все же под ее слоем все еще угадывались едва заметные, но различимые буквы, словно плохо стертая надпись на школьной доске: «Джордж Харди и сын, бакалейщик и торговый агент». Теперь магазин назывался иначе: «Пластинки по сниженным ценам».

В витрине среди ценников со сниженными ценами красовалось объявление: «Администрация не несет ответственности за гибель покупателей вследствие давки за нашим товаром».

Кто-то идет! Мик и Алан выглянули из подъезда. Мужчина. Один идет себе и посвистывает. Алан решил, что не даст ему пройти мимо, и вытолкнул Мика прямо наперерез прохожему. Мужчина отскочил назад и оглянулся — не высыпет ли из подъезда за его спиной целая банда. Но так как никто больше не появился, он понял, что парней только двое, и приободрился. Он служил во флоте, бывал в портовых городах и не раз попадал в переплеты, так что ситуация двое против одного его не больно пугала.

Он повернулся к Мику, расставив ноги и сжав кулаки. И тут Мик испугался еще больше, чем он.

— Простите, нельзя ли попросить вас об одолжении?

Одолжение?! Теперь это так называется?

— Что надо?

— Не продадите ли вы мне ваш галстук?

Мужчина оторопел. Такого с ним еще не бывало. Эти двое, видно, главари банды сопляков, нынче они все фиглярничают, изобретают всякие новые приемчики для вымогательства. С такими держи ухо востро.

— Галстук? Ты чего это надумал?

И тут до него дошло! Это они его отвлечь хотят — пусть, мол, он поверит, будто ему ничего не грозит. Уставится на свой галстук — а они его по голове и хряснут. Он пока в плавании мотался, начитался разных книжек по психологии и отлично знал, что да как в башке у людей срабатывает.

— Мы собрались на дискотеку, а без галстука туда не пускают. Решили у кого-нибудь галстук купить.

Мужчина разглядывал Мика. Вид у парня простодушный, но ведь и самые отъявленные мошенники кажутся вполне искренними, когда, лежа на койке, рассказывают свои дурацкие небылицы.

— Чего-чего? Галстук купить? — Да они его разыгрывают небось. Он посмотрел на верхние этажи зданий по обе стороны улицы. — Что там у вас, скрытая камера или еще что?!

Алан вышел из подъезда и подошел к Мику сзади.

— Пожалуйста, сэр, продайте ему галстук, а то нас не пустят.

Сработало. Просительный тон Алана убедил моряка, что здесь нет никакого подвоха. Он потрогал узел на галстуке, потом выпростал галстук из пиджака и стал его разглядывать.

— Не могу. Мне его моя старушка на рождество подарила. — Он покачал головой. — Либо носки, либо галстук, каждый год дарит.

И, засовывая на ходу галстук на место, моряк повернулся и пошел прочь. Мик припустил за ним.

— Ну пожалуйста, старик! Выручи!

Моряк, не останавливаясь, огрызнулся:

— Отвали, понял? Жить не захочется, если отдам.

И, рассмеявшись, он зашагал дальше, насвистывая песенку: «Я плыву…» Мик и Алан остались стоять в узком проходе между магазинами и долго глядели ему вслед.

— Эх, черт, похоже, Мик, нам здесь всю ночь торчать.

Они вернулись к дверям магазина и снова принялись ждать; Мик процарапывал ребром монетки на стеклянной двери свои инициалы.

Мимо в обнимку прошла парочка; парень поглаживал девчонке бедро. Завидев Мика и Алана, он передвинул руку на талию своей подружки, но потом, посчитав, что ребята отвернулись, снова опустил ее пониже.

Торопливо прошагал мужчина, поглядывавший на часы. Он чуть не налетел на парня, шедшего навстречу, и тот с извинениями отступил, хотя вовсе не был виноват. Мик и Алан ждали, когда парень подойдет поближе. Он был в школьной куртке и в голубых брюках, пристроченных разноцветными нитками — под джинсы. Брюки были не из джинсовки, и ему разрешали ходить в них в школу. Вроде бы и модно, и правила соблюдены.

Мик и Алан ретировались к дверям магазина. Если парнишка их увидит, он, чего доброго, повернет назад. На этот раз Мика не надо было подталкивать. Как только парень поравнялся с ним, Мик выскочил на мостовую и преградил ему путь.

— Можно тебя на минутку?

Парнишка не очень-то рвался узнать, по какому поводу его задержали, и начал пятиться. Он готов был уже бежать, но Мик подошел к нему вплотную, чтобы схватить в случае чего.

Увидев Алана, парнишка подумал: «Боже, их двое!» Бывший моряк — тот подумал: «Слава тебе господи, только двое!»

— Что вам надо?

— Галстук.

— Галстук?!

Парнишка отчаянно перепугался. Видно, эти двое решили не только его ограбить, но и задушить. Или повесить на вывеске продуктового магазина над соседним подъездом. Он нервно теребил узел галстука.

— Зачем он вам?

Они прижали парнишку к витрине, и Мик встал перед ним. Совсем близко. Он даже почуял дыхание парнишки. Мятные конфетки, видно, ел.

— Не твоя забота. Нужен галстук, и все. Живо! Сам отдашь или придется его у тебя с шеи сдирать?

Для пущего страха Мик вцепился в куртку парнишки. Он заметил на лацкане нашивку старосты. Когда парнишка увидел, что Мик на нее смотрит, он приободрился и даже почувствовал превосходство.

— Нет, не отдам. Убирайтесь, не то я полицию позову.

— Это ты-то? Полицию? — Мик схватил парня за рубашку. — Да пока твоя полиция явится, мы из тебя котлету сделаем. Так что снимай галстук и заткнись.

Староста начал снимать галстук.

— И не вздумай бежать в полицию и стучать на нас — неприятностей не оберешься. — Мик отпустил рубашку. — А расколешься, мы тебя из-под земли достанем и разделаемся с тобой. Усек?

Староста кивнул. Мик взял у него галстук и отпустил парнишку. Какое-то время они следили за ним — вдруг он и в самом деле побежит и начнет звать на помощь, как только окажется на безопасном расстоянии. Но тот медленно брел по улице, потирая затылок и поминутно оглядываясь.

Они подождали, когда парень свернул за угол в конце улочки. Мик поднял ворот рубахи и принялся надевать галстук.

— Идиотский цвет, верно?

— Какая разница, лишь бы впустили.

На галстуке был вышит герб, а внизу девиз. Мик перевернул его, чтобы прочитать слова.

— Labor omnia vincit[8]. Что это значит?

— Почем я знаю. Побеги спроси того парня, он тебя просветит.

Мик снял галстук, как только их пустили на дискотеку. Они протиснулись сквозь толпу, подошли к бару, устроенному в нише у дальней стены. От жары и толчеи они вспотели; купив пива, прислонились к колонне и стали наблюдать за танцующими.

Алан, даже когда пиво пил, не сводил глаз с девчонок.

— Черт побери! Здесь есть настоящие звезды, а?

Он кричал во все горло, чтобы Мик мог расслышать его в грохоте музыки. Алан кружкой указал на девушку, танцевавшую совсем рядом.

— Уж эта не ударит лицом в грязь, точно?

Они наблюдали, как подпрыгивает у девчонки грудь — вверх-вниз. Грудь была тяжелая, не поспевала в такт с телом и двигалась как бы сама по себе в замедленном ритме.

Алан поставил пустую кружку на столик у стенки.

— Послушай! Если нам не удастся пристроиться к девчонкам, после закрытия жду тебя у входа.

Мик кивнул:

— Идет.

— Приглашу-ка я вон ту блондиночку. Посмотрим, клюнет или нет!

Алан пробрался между столиками и танцующими к девушке, которая стояла одна и то и дело оглядывалась, будто кого-то ждала. Судя по взгляду, которым она одарила Алана, когда он обратился к ней, она явно ждала не его. Ничего не ответив, она отвернулась, давая понять, что отвергает его приглашение, но вдруг бросила сигарету, придавила ее на полу и потянула Алана в крут. Мик только успел заметить его торжествующую физиономию, и они затерялись среди других пар.

Мик стоял, прислонясь к стене и потягивая пиво. Он уже достаточно набрался, но с кружкой в руках чувствовал себя как-то увереннее; если бы он курил, то зажег бы сигарету.

Он разглядывал танцующих. Танцевали кто во что горазд. Группка девчонок, выстроившись цепочкой, подражала артистам какого-то телешоу. Они все разом поворачивались, разом делали шаг, потом снова поворачивались и выкидывали, точно уличные регулировщицы, руку. Даже улыбались все разом. Видно, они долго репетировали дома под магнитофон, пока не наловчились. Некоторые из них воображали себя в телестудии, или на съемках кино, или на эстраде. Все они бредят этим: камеры, фотовспышки. И, конечно же, аплодисменты. И все расступаются и смотрят на них. Их лица будто лаком покрыла легкая испарина. Поглощенные танцем, они надеялись, что наконец-то откроется их талант, который подарит им иную судьбу.

А остальные просто весело кружились под музыку, бросая на партнеров кокетливые взгляды и улыбки. Те, кому удалось завязать знакомство, танцевали, тесно прижавшись друг к другу, когда диск-жокей ставил что-нибудь лирическое.

Мик приметил за столиком девчонку в голубом платье. Она смеялась, слушая свою подружку. А та, как понял Мик, говорила непристойности, потому что девчонка притворно ужасалась и подталкивала подружку локтем, чтобы та замолчала. Но подруга продолжала нашептывать ей что-то; кивая на парня, танцевавшего рядом. В конце концов девчонка громко расхохоталась и протестующе замотала головой; и тут она увидела, что Мик улыбается ей. Она ничуть не смутилась и не скорчила надменную гримаску, заметив, что он пытается привлечь ее внимание. Решила, что он просто из любопытства наблюдает за ними, и улыбнулась ему.

Так они друг друга впервые заметили. Как ни старались они смотреть в другую сторону, взгляды их то и дело встречались. К девушкам подошли двое парней и пригласили на танец. Подруги поднялись и вошли в круг. Мик, взбешенный этим предательством, пошел купить еще пива — пусть эта девица знает, что ему наплевать на нее.

Когда он вернулся, в зале звучала уже другая мелодия. Ни девчонки в голубом, ни ее подружки среди танцующих он не обнаружил, у стены их тоже не было. За столиком сидели какие-то другие. Небось ушли с теми двумя парнями. Идут себе по улице, взявшись за руки. Или в такси катят. Затиснулись на заднее сиденье. Или стоят, обнявшись, у входа в магазин… Мика замутило. Пиво в таких забегаловках всегда паршивое. Он выпил еще. Полегчало. Двигать отсюда надо, незачем торчать тут, ухмыляться как болван. Сейчас эти четверо небось свиданку назначают на завтра… Если вон тот выродок не перестанет глазеть на него, получит по уху!.. Мик почувствовал, что устал. И голова разболелась. Надо бы пойти поискать Алана, сказать ему, что уходит домой.

Из туалетной комнаты вышла девчонка в голубом, за ней следом — ее подружка. Для иностранцев и неграмотных на дверь прицепили женский силуэт в кринолине. На дверях мужского туалета соответственно темнела фигурка в котелке и фраке.

Мик воспрянул духом. Выпил еще. Пиво показалось ему намного лучше. Головная боль прошла. Усталость как рукой сняло. Алан, продолжавший танцевать с блондинкой, поймал взгляд Мика и лукаво подмигнул ему через плечо партнерши. Его многозначительная улыбка и легкий успех подстегнули Мика, и он решительно направился к девчонке в голубом, пригласил ее танцевать. Девушки прервали болтовню и уставились на Мика. Видно, вырабатывали общее решение. Мик уже хотел отойти, но девчонка в голубом платье быстро кивнула и пошла за ним. Правда, держалась при этом отчужденно, словно хотела избавиться от него, а вовсе не танцевать с ним.

Подружка улыбнулась ей вслед, делая вид, что это ее не волнует. Но как только та ушла, повернулась и снова скрылась в уборной.

Музыка гремела так, что разговаривать во время танца не было никакой возможности. Впрочем, партнерша Мика, кажется, вовсе и не намерена была разговаривать. Словно и не она только что с ним переглядывалась, держалась так, будто первый раз его увидела. Смотрела куда угодно, только не на него.

Пластинка кончилась, и девчонка, кивком поблагодарив Мика, направилась прочь. Мик плелся за ней, отчаянно придумывая, что бы такое ей сказать, пока она не подошла к подружке. Та, причесанная и надушенная, ждала их с довольной улыбкой. Когда его партнерша почти подошла к подружке, Мик сказал:

— Хочешь выпить?

Она остановилась и обернулась:

— Ага. Пошли.

Пользуясь толчеей, Мик все время прикасался к ней, пока вел к бару. Он то дотрагивался до ее бедра, покачивающегося под платьем, то, близко наклонясь, нюхал надушенные волосы. В полутьме ее серьги казались черными, как агат, но всякий раз, как на них падали блики от вращающегося под потолком стеклянного шара, они вспыхивали изумрудами.

— Что будешь пить?

Мик полез в карман пиджака и пересчитал на ладони монеты. Вот и все, что осталось от пяти фунтов, которые он взял взаймы у отца. Девушка в нерешительности теребила золотой медальон на шее. Она изучала бутылки со спиртным, выставленные перед зеркальной стенкой бара. Мик снова пересчитал мелочь. Меди куда больше, чем серебра.

— Я бы кока-колу выпила, можно?

— Ты это серьезно?

Смелый блеф, учитывая обстоятельства.

— Да, спасибо. Мне просто пить хочется.

У Мика отлегло от сердца.

— Со льдом?

Они пристроились в углу зала под листьями пластиковой пальмы. Интерьер имитировал тропики. Столики и стулья из бамбука. Искусственные лианы гирляндами оплетали потолок, стены расписаны под джунгли.

Столик был заставлен пустыми бокалами, и им пришлось расчищать для себя местечко. Достав из сумочки бумажный носовой платок, девчонка протерла стол.

Мик сказал:

— Льда уже нет.

Она подняла бокал.

— Неудивительно, у них его никогда не бывает.

Она сделала большой глоток и поставила бокал. На столе высыхали влажные пятна.

— Я вроде раньше тебя здесь не видала, а?

Мик потягивал лимонад. Такое дешевое угощение ему вполне по карману.

— Верно, я первый раз сюда пришел, друг у меня только что в армию завербовался. Это у нас прощальный вечер.

— А в новой дискотеке «Бродяги» был?

— Я сам скоро бродягой стану, если так дело пойдет.

— Чего это ты?

— Я на пособии по безработице. Где уж мне по кабакам ходить.

— Вон Сюзанна, моя подружка, погляди.

Она кивком указала на сводчатый проход: там, в глубине стены, Сюзанна болтала с каким-то парнишкой. Они были похожи сейчас на силуэты, темневшие на двери уборной.

— Она только что приехала из Блэкпула. Работала в гостинице, но ее уволили.

— За что?

— Толком не знаю. Говорит, управляющему пришлась не по вкусу. А я думаю, потому что ее частенько с парнями застукивали. — Она ухмыльнулась. — А матери своей сказала, что по дому соскучилась.

Сюзанна с парнем пошли танцевать. Мик спросил:

— А ты-то работаешь?

— Да. В «Бромптон энд Мур».

— Это что же, в обувном?

— Ну да.

Мик отпил лимонада. Он смаковал его, словно спиртное.

— Как тебя зовут?

Девушка смущенно вертела колечко на пальце.

— Карен, а тебя?

— Мик.

— У моей тетки собаку зовут Мик. Злючая такая. В дом пускает, а соберешься уходить, встанет у порога — и ни в какую не выпустит.

В главном зале диск-жокей вопил в микрофон так, будто в доме начался пожар и никому уже не спастись… «Совсемноваяпесняплейбоев! Самоепоследнееивеличайшее развлечение адамовиев!»

— Вот не слыхал, — сказал Мик.

Диск-жокей поставил новую пластинку, продолжая вопить в микрофон, и эти безумные вопли, сопровождаемые невнятным голосом певца, сливались в дикую какофонию.

Карен допила лимонад и поднялась.

— Мне нравится эта музыка. Пойдем потанцуем?

Мик пошел за ней; напившись лимонаду с тремя пенсами в кармане, он готов был сейчас отплясывать хоть польку.

Карен теперь уже смотрела на него, и всякий раз, встречаясь взглядами, они улыбались. Они танцевали, все еще не касаясь друг друга, но теперь это были уже партнеры, а не чужие люди, случайно оказавшиеся лицом к лицу. Через плечо Карен Мик увидел, что Алан посреди зала спорит с двумя парнями. Он продолжал танцевать, хотя и понял — перебранкой тут дело не ограничится. Он тронул Карен за руку, и она остановилась.

— Подожди меня, ладно? Похоже, дружок мой попал в беду. Пойду гляну. Я недолго.

Пробравшись сквозь толпу танцующих, он подошел к Алану.

— В чем дело?

Алан вроде бы не удивился и вообще не выразил никаких чувств, когда, обернувшись, увидел Мика. Он ответил спокойно, словно Мик все время был рядом:

— Со мной порядок! Его лучше спроси!

Он ткнул пальцем в наскакивавшего на него парня. Другой, стоя позади приятеля, хранил зловещее молчание. Казалось, ссора его абсолютно не интересует и он просто ждет, когда настанет конец этой трепотне. Приятели были чуть постарше Мика и Алана, хотя и уступали им по комплекции. Мик пригляделся к молчуну. Ну что ж, бывает и хуже. А «приставала», указывая на Мика пальцем, почти ткнул его в грудь.

— А ты вали отсюда! Нечего тебе в наши дела соваться! Без тебя разберемся.

— Понятно. Но вас-то двое.

Алан отступил на шаг, так, чтобы не оборачиваться, когда обращался к Мику.

— Он думает, я его девчонку закадрил. А она говорит, что вовсе и не с ним пришла! Говорит, пришла одна!

— Черта с два я его девчонка! В гробу я его видала!

Мик ее даже не заметил. Она стояла чуть в стороне от сцепившихся парней. Та самая блондиночка, которую Алан пригласил с самого начала. Она стояла подбоченясь, то и дело откидывая голову назад, чтобы убрать с глаз челку.

Соперник Алана набросился на девушку с такой яростью, что казалось, вот-вот ее ударит. Девчонка слегка отшатнулась, но не отступила.

— На прошлой неделе ты совсем другую песню пела, забыла уже?

— Не забыла, а сейчас вот такую пою! Хватит! Тоже мне, хозяин нашелся! — Она повернулась к Алану. — Плюнь ты на него. Тоже мне силач!

— Да уж я-то, наверно, посильнее.

Выбора у Алана не было.

— А ну валяй! Посмотрим, кто кого!

Все затихли. Не говоря ни слова, соперники двинулись друг на друга. Танцующие расступились. Девчонки визжали, хотя это невозможно было услышать за грохотом музыки, и цеплялись за своих кавалеров, издали жадно следя за происходящим.

Но зрителям не повезло. Ничего особенного не произошло. Так, легкая потасовка. Ни тебе сокрушительных ударов, ни нокаутов. Только было соперники разошлись, как подскочили вышибалы — они были тут как тут, едва началась драка. Они разняли ребят, тряхнув их за шиворот, и, подхватив их по двое, поволокли к выходу.

Музыка не умолкала. Танцоры сменились, почти никто и не заметил, что в зале завязывалась драка.

Вышибалы подтащили возмутителей спокойствия к выходу и спустили с лестницы. Чтобы удержаться на ногах, четверым парням пришлось пробежать несколько ступенек.

— И не вздумайте возвращаться! Суньтесь только — своих не узнаете!

Второй страж порядка остался стоять рядом на верхней ступеньке. Перепоясанные ремнями, они были похожи на две бочки, загородившие проход.

— Не сметь здесь безобразничать! Хотите драться — убирайтесь куда подальше! Тут приличное заведение! Не хватало еще из-за вас связываться с полицией!

Первыми двинулись парни, затеявшие с Аланом драку. Поравнявшись с автосалоном, противник Алана повернулся и крикнул стоявшим на ступеньках стражам порядка:

— Не думайте, что вам это так пройдет! Мы еще вернемся!

А второй добавил:

— Да! И вернемся не вдвоем! Разделаем вас под орех!

Вышибала в алой рубахе опустился пониже и погрозил им кулаком.

— А ну проваливайте, пока я не свернул вам шею! Чтоб духу вашего здесь не было! — Он повернулся к Мику и Алану, все еще стоявшим у лестницы: — И вы тоже катитесь отсюда, пока целы! Спасу от этих сопляков нет!

Долго их уговаривать не пришлось — Мик и Алан тут же рванули прочь.

Когда они очутились на соседней улице и миновали пустой участок, еще не застроенный муниципалитетом, Мик потянул носом воздух. Ему показалось, что от Алана чем-то пахнет.

— Черт побери! Воняет, как в аптеке.

Алан поднял к носу лацкан куртки:

— Здорово, правда? Девчонка-то, оказывается, парикмахерша.

— Конечно, здорово. Тебе это знакомство как раз пригодится, когда тебя армейские брадобреи обработают. Она тебе парик пришлет.

— Ее зовут Мишель. Обещала писать.

— Точно. Наверняка напишет. Да иди ты знаешь куда!

Они беззлобно потузили друг друга и двинулись дальше, но на этот раз уже спокойно. Дорога домой предстояла долгая. О чем только они не передумали, пока шли, — о том прошедшем вечере, о всяких мелких происшествиях дома и в школе. И о том, что ждет их впереди, ведь неизвестно, когда еще снова им доведется увидеться.

Миссис Уолш брела по улице с двумя тяжеленными продуктовыми сумками в руках. Шел дождь, и ей приходилось низко наклонять голову, чтобы ветер не сорвал с нее платок. Она шла пешком из магазина, находившегося в другом конце района. Местный автобус отменили, и остался только маршрут вдоль главной магистрали, ведущей к центру.

Она часто опускала сумки на землю и меняла руки. Сумки были почти одинаковые, но, не желая себе признаваться, что устала, миссис Уолш вбила себе в голову, что одна сумка гораздо тяжелее другой.

Она выпрямилась, повертела головой — может, шея перестанет болеть. Плечи и руки ныли, пальцы затекли и онемели. Она посмотрела в конец улицы. Еще совсем немножко осталось. Миссис Уолш подымала сумки, когда ехавшая мимо машина угодила колесом в колдобину у тротуара. Вода забрызгала ноги и пальто миссис Уолш, окатила высокую траву у обочины. В этом году только дважды выкашивали траву, и она густой гривой топорщилась между мостовой и тротуаром.

Миссис Уолш нагнулась вытереть ноги и заметила, что зацепила сумкой и порвала колготки.

Домой она добралась настолько измученная, что у нее не было сил даже поднять сумки на кухонный стол. Поставила их на пол возле раковины и пошла в прихожую посмотреть, нет ли почты. Нет ничего, кроме счета за электричество (она его даже не открыла) и инструкции по использованию устройства для солнечного обогрева.

Она прислушалась к тому, что происходит наверху. Ни звука.

— Мик!

Ответа не последовало. Она снова позвала, но сын так долго не отвечал, что она отвернулась и принялась расстегивать пальто.

— Что?

Голос был тихий и приглушенный, будто Мика засунули в мешок. Миссис Уолш снова посмотрела наверх, огорченная, что он все еще там.

— Ты что, весь день собрался в постели лежать или как?

Снова ответа не последовало, и она, взбежав наверх, ворвалась к нему. Мик со стоном перевернулся на живот. Мать прошла к окну и с такой силой рванула занавеску, что один зажим отскочил и упал на ковер. Даже не подняв его, она шагнула к кровати.

— А ну-ка, вставай! Знаешь, который час?

И свет глаза слепит, и мать в комнате маячит, нет, это невыносимо — Мик втянул голову под одеяло, как черепаха, спрятавшаяся в панцирь. Но миссис Уолш нащупала его плечо сквозь сбившееся стеганое одеяло и потрясла:

— Эй, Мик, вставай, скоро обед.

Он стряхнул ее руку и уткнулся в стенку, повернувшись затылком к матери.

— Отстань!

— Не отстану, пока не встанешь. Что за дикость — каждый день до обеда в постели валяться.

— Уходи. Я устал.

Голос как из глубокой норы.

— Устал! Спать надо по ночам, а не смотреть телевизор да пластинки крутить.

Он свернулся калачиком, и по одеялу побежали складки, как спиральные насечки на раковине улитки.

Стоя у постели сына, миссис Уолш услышала где-то рядом глухое гудение. Она огляделась. На панели стереоусилителя, стоявшего на полке шкафа, горела красная лампочка. Снова проигрыватель всю ночь был включен.

Она пересекла комнату и нажала кнопку. Мик вздрогнул от резкого щелчка, будто это она в него пальцем ткнула. Мать снова подошла к кровати.

— Ну же, вставай! Я ведь не уйду, пока ты не встанешь, не надейся.

— Долго ждать придется.

— Это же отвратительно — молодой парень целый день в постели валяется.

Мик с такой силой отшвырнул одеяло, что плакаты и афиши над кроватью взметнулись, хлопая, будто паруса. От резкого движения у него все поплыло перед глазами, и он присел на край постели, обхватив голову руками и дожидаясь, пока все пройдет.

— Что тебе от меня надо? Что мне прикажешь делать?

— Работу искать.

Он посмотрел на мать с видом человека, на которого свалилось тяжкое горе.

— Искать работу! А ты думаешь, чем я занимаюсь? Всюду ищу, ты же знаешь.

— Стало быть, надо пытаться еще.

Мик зевнул, глядя на ковер под ногами.

— Зачем? Все равно никакого толку.

— Тут выбирать не приходится, Мик. Сам понимаешь, никто не постучит тебе в дверь и не предложит работу!

Мик не отвечал. Сидел, опустив голову, тер один о другой большие пальцы на ногах. Звук получался такой, будто наждаком по дереву скребли.

Мать дождалась, пока он начал одеваться, и только тогда вышла. Если бы она ушла чуть раньше, он снова нырнул бы в постель и уснул.

* * *

Мик отправился в центр. Сначала пошел в бюро по трудоустройству, но оно оказалось закрыто. «Ввиду отсутствия персонала» — гласило объявление на дверях. Он спрятался под навесом от ветра и застегнул куртку, раздумывая, куда теперь идти. Ветер кружил по мостовой обертки от конфет, пакеты из-под жареной картошки и обрывки газет. Мик читал заголовки в газетах, пока эти обрывки проносило мимо: «Война попрошайкам». Потом проехала полицейская машина; Мик деловито посмотрел по сторонам, будто собирался переходить улицу, а вовсе не стоял здесь без дела, не зная, куда податься. Домой нельзя: мать еще не ушла, начнет пилить за то, что он не ищет работу. Но ему об этом даже подумать страшно: снова обходить все фирмы, снова натыкаться на трафаретку «Вакансий нет», пришпиленную к доске объявлений, или встречать на пороге сторожей и секретарей, видеть эти наглые рожи, которые злорадно следят за тобой, за каждым твоим шагом. Унизительно: чувствуешь себя нищим на паперти.

Лучше пойти куда-нибудь выпить. Поиграть в бильярд. Глядишь, так и день пролетит. А там и чай пора пить. Он покопался в кармане джинсов, пересчитал деньги. Черт! Хватит только на чашку чаю, а потом придется по магазинам шататься. Надо новой дорогой пойти. Найти какое-нибудь кафе, в котором раньше не был. А там он решит — купить булочку с изюмом или сразу идти домой. Мик бросил взгляд на часы. Но на руке их не оказалось. Совсем забыл, они же сломаны. Долго же они будут неисправными валяться, если только ему вдруг не повезет. Вообще-то, без часов даже лучше. Были бы они у него на руке, он каждую минуту смотрел бы на них, и время ползло бы еще медленнее.

В магазинах время быстрее пролетает. Тепло, уютно, и товаров полно, есть на что поглядеть. Иногда он просто катался вверх и вниз на эскалаторе — с нижнего этажа на верхний и обратно. Едешь себе спокойно, не спеша, время и летит незаметно.

На улицах оно тянется тоскливо, ведь он знает все витрины наизусть. Знает даже, когда какую витрину меняют, и, если он, случалось, несколько дней не наведывался в центр, его ждало пустячное развлечение — разглядывать новые товары.

Мик остановился перед магазином, где продавали мотоциклы, и стал рассматривать витрину: блестящие машины элегантных тонов, сверкающие хромом. Мик медленно пошел по тротуару, рассматривая мотоциклы, ужасаясь ценам. Два продавца расхохотались, наблюдая изнутри за его страдальческой физиономией. Через стекло им казалось, что парнишка корчится под градом ударов. А Мик был так увлечен, что даже продавцов не заметил; оглядев последнюю машину, он мрачно покачал головой и пошел прочь.

Проходя мимо обувного магазина «Бромптон энд Мур», он словно что-то вспомнил и посмотрел на витрину. Попытался заглянуть внутрь сквозь ряды женских туфель, но ему мешал стеллаж, пришлось подойти поближе к стеклянной двери.

На скамеечке сидела Карен — помогала маленькому мальчику надеть башмак. Она наклонилась вперед, блузка на спине натянулась, и под тканью обозначился лифчик. Мик вошел в магазин и прикинулся, что разглядывает туфли на стеллаже у двери, а сам посматривал на Карен, но она была занята покупателем и глаз не подымала; Мик переходил от стеллажа к стеллажу, перебирая обувь.

К нему подошла другая продавщица и предложила свою помощь. Она была одета так же, как Карен, — белая блузка и синяя юбка. Мик поблагодарил, сказал, что зашел просто так, посмотреть. Девушка бросила на него удивленный взгляд и отошла. Мик взял с полки розовую тапочку с помпоном, девушка опытным взглядом прикинула, что размер как раз подходящий для этого парня. Вот бы показать такого чудака девчонкам, пока не ушел.

Карен вынула из коробки другой ботинок и стала вдевать шнурок. Наконец она подняла глаза и увидела Мика. Поначалу она его не узнала, и, только когда он улыбнулся ей, она его вспомнила. Вспыхнула, наклонила голову и с преувеличенным усердием продолжала вдевать шнурок. Она надела ботинок мальчику, завязала шнурок. Ботинок был красный, синий, зеленый — яркие цветные полоски, точно мотоциклы в той витрине. Малыш просиял и повернулся к матери, сидевшей на соседнем стуле.

— Здорово! Мы их возьмем, мам!

Мать, сжимавшая сумку на коленях, отрезала:

— Нет, не возьмем. Если ты думаешь, что я буду на эту дрянь швырять деньги, которые потом зарабатывала, так ты ошибаешься.

— А почему? Почему нельзя? У нас в школе у всех такие.

— Да-да, уже слышали.

Она подняла с пола простой черный башмак.

— А вот эти? Они тебе как раз впору. Очень даже хороши.

Глаза мальчишки расширились от ужаса.

— Ты что?! Не буду я их носить! Меня засмеют в школе.

Карен наклонила голову, чтобы скрыть улыбку. Если бы она сейчас встретилась взглядом с Миком, непременно расхохоталась бы. Мамаша оценивающе помяла жесткую кожу ботинка, перевернула его. Даже подошва черная.

— Ладно тебе. Отличные ботинки. И такие поносишь. — Она протянула ботинок Карен. — Мы их берем.

Карен взяла башмак с дипломатически непроницаемым выражением лица и положила в коробку.

— Ну мама!

— Замолчи, Дэвид.

— Все равно я не буду их носить!

— Еще как будешь! Молчи.

Мальчик откинулся на спинку стула, с отчаяньем глядя на разноцветный башмак на своей ноге. Он поджал пальцы, чтобы ботинок было трудно снять, когда Карен склонилась над ним. Но отсрочки он не добился — мать уже достала кошелек.

Она заплатила в кассу, но, даже уходя из магазина, мальчик все еще продолжал канючить и спорить. Карен убрала отвергнутые башмаки, валявшиеся возле скамеечки, и подошла к Мику.

— Здравствуй, ты что тут делаешь?

— Мимо проходил. Решил заскочить, на тебя взглянуть.

Карен мизинцем убрала за ухо выбившуюся прядку волос.

— Премного благодарна. Если бы знала, что ты пожалуешь, я бы красный ковер расстелила.

— Мы ведь с тобой свидания не назначали, верно?

— Как-то случая не было.

— Я не знал, что делать. Думал, ты меня видеть не захочешь.

— Почему это?

Этот прямой вопрос смутил Мика, он в замешательстве вертел в руках сапог, не зная, что ответить.

— Ну, после того, как нас вышвырнули из дискотеки и все такое, ты небось подумала, что мы шпана.

Карен молчала. Видно, он попал в точку.

— Просто я в ту ночь был под газом…

— Спасибо за откровенность.

— Да нет, я не о том. — От волнения он мял в руках резиновый сапог, боясь, что Карен сейчас уйдет. — Я хочу сказать… я не помню, может, наговорил чего лишнего. Боялся — вдруг я дураком себя выставил.

Карен улыбнулась и дотронулась до его руки, желая приободрить.

— Слушай, тебе лучше сейчас уйти. Старшая на нас смотрит. Она не любит, когда мы с парнями болтаем. Мы должны разговаривать только с покупателями.

Мик посмотрел на женщину за прилавком. Она была постарше своих помощниц; жутко наштукатуренная, и волосы крашеные. В синем жакете, белой блузке — немолодая стюардесса, да и только.

— Ну и что? Ведь тебя покупатели не ждут?

— Все равно. Они считают, что, если мы болтаем с парнями, страдает репутация магазина. Одну девочку даже уволили за то, что к ней слишком часто приятель заходил.

— Тогда я пошел. Ни к чему тебе это.

Он поставил сапог на полку.

— Как-нибудь встретимся?

Карен вспыхнула и оглянулась, словно боялась, как бы не услышали остальные девчонки.

Мик смотрел на нее, пока она раздумывала.

— Когда?

— Давай сегодня.

— Нет, сегодня не могу. Занята.

— Тогда завтра?

Она колебалась недолго. Видимо, его настойчивость победила.

— Хорошо. Где?

— Может, у фонтана в сквере Святого Георгия?

— Когда?

— Когда хочешь. Может, в семь?

Она покачала головой.

— Слишком рано. Я кончаю работать в полшестого.

— Тогда в полвосьмого?

Она кивнула.

— Хорошо, я буду ждать.

Они остановились у дверей, робко улыбаясь друг другу и не зная, что еще сказать.

На прощание Мик спросил:

— А ты не обманешь, придешь?

Вопрос прозвучал как мольба. Карен тронула искренность Мика, и она взяла его за рукав.

— Конечно, приду.

— Хорошо. До завтра.

Он вышел из магазина, оглянулся на стеклянную дверь. Карен провожала его взглядом. Незаметно, держа ладошку у груди, она помахала ему, и Мик, улыбаясь, удалился.

Болтаться по городу больше не хотелось. Сейчас он с удовольствием отправился бы куда-нибудь в тихое местечко и посидел там один. Домой рано; и потому он пойдет новой дорогой, той, что длиннее, — будет время все обдумать, помечтать о завтрашнем дне.

Мик, насвистывая, сбежал вниз и вошел в гостиную, где Джулия готовила за столом уроки. Оторвавшись от тетрадей, она следила, как брат подошел к камину. На нем была светлая рубашка и выходные брюки, волосы мокрые после душа. Все ясно: по какому-то случаю принарядился, обычно он ходит в футболке и джинсах. Мик бросил взгляд на камин, подошел к серванту и открыл верхнюю дверцу.

— Расческу мою не видала, Джулия?

Открыл дверцу пониже.

— Нет.

— Снова кто-то взял.

— Я тут ни при чем.

Он порылся в куче бланков и фотографий, перебрал пачку старых писем от старшей сестры, которая жила с мужем в Бирмингеме, — маме жаль было их выбрасывать.

— Ничего в этом доме оставить нельзя.

Джулия наблюдала со своего места, как Мик, наклоняясь к нижним полкам, как бы становился все меньше и меньше ростом.

— Может, сама ушла — или вошки ее утащили.

— Заткнись!

Он хлопнул дверцей нижней полки и выпрямился.

— Найду — на веревочку привяжу, как на почте ручки привязывают.

— Возьми мою, если хочешь.

Она достала из пенала расческу и протянула ему.

— Небось отец взял. Не пойму, почему он себе тоже не может ее купить!

Он вернулся к камину и начал причесываться перед зеркалом над каминной полкой. Джулия снова принялась за свою математику. Она пыталась решить пример в тетрадке. Но пример не получался, она перечеркивала его и начинала снова. Джулия зачеркивала написанное со все возрастающей яростью, наконец вырвала страничку, скомкала ее и бросила в огонь. Бумажный комок попал Мику в ногу. Он перестал выдавливать прыщик и взглянул на нее в зеркало.

— Ты чего?

— Да математика эта! Не получается.

Она откинулась на стуле, скрестила руки, хмуро уставилась в учебник.

— Что не получается?

— Да квадратные уравнения. Не понимаю я их. В конце концов, брошу я эту математику, все равно от нее никакого проку.

— Это она тебя бросит, хочешь сказать.

— Мистер Томпсон виноват. Слишком быстро объясняет. Думает, у всех голова варит, как у него.

Мик покончил со своими манипуляциями перед зеркалом и подошел к столу. Джулия сидела, низко опустив голову, и Мик решил, что она плачет.

— Мне эти примеры в жизни не осилить. А ведь надо еще учить географию.

Мик оперся локтями о стол рядом с ней и пододвинул к себе учебник.

— Давай-ка посмотрим.

— А ты умеешь?

— Откуда же я знаю? Надо посмотреть. Какой пример?

Джулия ткнула пальцем, Мик, положив подбородок на руки и тихонько посвистывая, стал изучать уравнение: x2 — 3х + 2 = 0.

— Так что у тебя не получается?

— Ничего не получается.

— Очень просто. Можно решить его, разложив на множители.

— Да я знаю. Только не понимаю.

— Разве учитель вам не говорил, что нужно пользоваться скобками, вот так?

Мик взял ручку Джулии и написал:

() () = ().

Джулия кивнула.

— Да знаю я, где нужно «x» вставлять. Но чисел подобрать не могу.

— Ну, давай. Вставляй сначала «x».

Джулия вписала в скобки «x»: (x) (x) = 0.

Мик положил ладони на стол.

— Он должен был вам объяснить, что, если коэффициент при х2 равняется единице, тогда, перемножив числа в скобках, получишь (+2). А если их сложить, получишь (—3).

— Он объяснял.

— А тебе слушать надо было.

Он легонько толкнул Джулию, но она, понимая, что сейчас зависит от него, дать сдачи не решилась.

— Какие два числа при перемножении дают (+2), а в сумме (—3)?

Он рисовал на листке самолетик, пока она соображала.

— Это два и один. Только они должны быть со знаком минус.

— Пиши. Вставь числа в скобки и решай.

Он вернул ей ручку, и она заполнила пустые места в скобках: (x — 2) (x — 1) = О.

— Ах да! — сказала она таким тоном, будто наконец-то решила трудный кроссворд. — Теперь поняла.

И она закончила задачу:

x — 2 = 0, следовательно, x = 2;

или: x — 1 = 0, следовательно, x = 1.

— Правильно. Теперь поняла?

Джулия еще раз для верности просмотрела ход решения.

— Кажется.

Мик выпрямился и глянул на часы, стоявшие на каминной полке.

— Ого! Сколько времени! Я опаздываю.

Он выскочил в прихожую, но тут же вернулся, натягивая куртку. Джулия наблюдала, как он побежал к зеркалу и еще раз окинул себя взглядом на прощанье.

— Куда это ты так вырядился?

Мик подышал на зеркало, проверяя, не пахнет ли у него изо рта.

— Не твое дело.

— У тебя свидание?

Мик протер зеркало, ткнул в него пальцем, угодив своему отражению прямо в нос.

— Отстань, слышишь?

Джулия откинулась на спинку стула и усмехнулась.

— С кем-нибудь гулять собрался?

Теперь-то она и без него с математикой справится. Джулия осмелела.

— Ну скажи! С кем?

— Да ни с кем, если застряну здесь.

— Я ее знаю?

— Да ты что? — Он повернулся и взглянул на нее так, чтобы она оценила всю силу его презрения. — Уж не думаешь ли ты, что я пойду на свидание с кем-нибудь из твоих знакомых девчонок?

— Джудит Парсонс, да? Ты ведь с ней встречался, когда в школе учился.

— Джудит Парсонс? Да никогда я с ней не встречался.

— Встречался! Вечно на школьном дворе вы с ней ошивались.

Мик проверил, застегнул ли он все кнопки на куртке.

— Это совсем другое дело.

Ну, все. Он ощупал карманы, позвякал монетами.

— Слушай, у тебя не найдется пары фунтов, а, Джулия?

Она оторвалась от учебников.

— У меня ни шиша нет.

— А деньги, которые ты на школьную экскурсию собирала? Я верну в пятницу, как только получу пособие.

— Ничего у меня нет. Я на прошлой неделе деньги за экскурсию сдала.

Мик выгреб мелочь из кармана и пересчитал.

— Эх, черт. С таким капиталом далеко не уедешь.

— У меня в куртке есть десять пенсов. Если хочешь, возьми.

— Они меня не спасут. Ну ничего, как-нибудь выкручусь.

Он сунул расческу Джулии в нагрудный карман и ушел. А девочка снова принялась за работу; поглядывая на пример, который решил Мик, она пыталась сама справиться со следующим уравнением.

Мик на ходу выпрыгнул из автобуса и рванул напрямик — через автостанцию. Опасность попасть под колеса ему не грозила — большинство вечерних рейсов отменили, и на стоянках было пусто. Он пробежал по ступенькам остановившегося эскалатора, промчался через пустынную площадь перед магазинами и ринулся вниз по скату — к переходу под железнодорожными путями.

Студенты-художники разрисовали бетонные стены туннеля — украсив переход и одновременно сделав живопись достоянием масс. Они назвали свою экспозицию «Публичной галереей». В основном это были обычные пейзажи — копии с картин известных художников (они даже подписи подделали), а также грубо намалеванные, хотя и вполне узнаваемые портреты голливудских звезд. Были тут и зарубежные сюжеты, романтические картинки и тому подобное; гвоздем выставки был Джон Уэйн во весь рост в белой шляпе и с револьвером.

Открыть выставку просили члена муниципалитета, но он отказался под тем предлогом, что не разделяет политических взглядов Джона Уэйна. Так что открывать ее пришлось ведущему музыкальной радиопрограммы.

Мик пробежал мимо картин, не замечая их, и выскочил из подземного перехода как раз в тот момент, когда часы на ратуше пробили половину восьмого. Он помчался напрямик через парк, выпачкал землей ботинки, когда бежал по клумбе, хорошо еще, что не вляпался в собачью кучку на газоне. У выхода из парка он пошел шагом, заправил рубашку в брюки, рукавом вытер со лба пот. Он на ходу глядел на свое отражение в витринах, а перед витриной антикварного магазина остановился и причесался.

Снова прилизанный и подтянутый, он завернул за угол и оказался на площади Святого Георгия. Карен не было. Какая-то девчонка стояла возле «Закусочной дяди Сэма», несколько прохожих пересекали площадь, но у фонтана никого не было. Мик медленно подошел к фонтану и присел на бортик. Внизу бился о мраморную стенку подносик из-под жареного картофеля — словно золотая рыбка в аквариуме.

Мик поднял глаза на часы на ратуше. Без двадцати пяти восемь. А что, если она не придет? А ведь вроде бы клюнула вначале. Бывает, что девчонки не приходят — это понятно. Но она не такая. У него заболел живот. Потянуло в уборную, как в тот день на призывном пункте, когда Алан вербовался в армию.

Он прикидывал, сколько еще надо ждать, чтобы перед самим собой не выглядеть идиотом, и тут, огибая фонтан, появилась Карен.

— Здравствуй!

Мик подскочил как ужаленный и чуть не бултыхнулся в воду. Карен улыбнулась и поправила ремешок сумочки на плече.

— Я думала, ты не придешь.

Мик удивился, но ради вежливости улыбнулся.

— Почему это?

— Я здесь уже была. Потом решила пройтись. Не люблю стоять и ждать; полно любопытных глаз.

— Автобус опоздал. Я от автобусной станции всю дорогу бежал.

Они отошли от фонтана и молча двинулись через площадь.

— Куда пойдем? — спросил Мик.

— Не знаю. А ты куда хочешь?

Мик посмотрел через дорогу на бар и салон игровых аттракционов. Не слишком заманчивая перспектива, во всяком случае на первый вечер.

— Погуляем?

— Погуляем?! — Она сказала это так, будто ей предложили лазить по горам или полетать на планере. — А где?

— Можно в парк пойти.

В ее взгляде он прочел: «Неужели?»

— Сейчас ведь парк закрыт. Да и вообще там страшновато, особенно когда темно. И опасно.

Мик вынул руки из карманов и расправил плечи.

— Со мной тебе нечего бояться.

— На той неделе там девчонку изнасиловали. — Карен осторожно ступала по булыжникам на своих высоких каблучках. — В десять утра.

— Ну, так куда?

— Может, в кино?

Наступил черед Мика изобразить сомнение. Правда, причина была более прозаическая.

— Ну, если хочешь…

— В чем дело? Ты что, кино не любишь?

— Смотря какое. Что сегодня крутят?

— В «Одеоне» идет что-то стоящее. Про бурю.

— Ты Шекспира имеешь в виду?

— Да нет, не то. Это о ядерном взрыве, он нарушает что-то там в атмосфере, начинается дождь, и он идет и идет без конца. Всех затопило, люди столпились на берегу, рвутся на корабли, надеясь спастись. Девчонки у нас, на работе, видели. Очень страшно. Но девочки говорят — гениально.

Его явно не увлек этот фильм даже после столь красноречивого пересказа.

— Что-то вроде «Ноева ковчега»?

— Идем?

— Но ведь сеанс уже начался…

— Не знаю. Пойдем посмотрим.

Карен начинала нервничать, тянуть резину дальше не было смысла; Мик закивал с такой готовностью, будто всю жизнь мечтал об этом фильме.

Пока они ждали у края тротуара, когда можно будет перейти улицу, мимо, мигая синим огоньком, пронеслась «скорая помощь»; собака, сидевшая на противоположном тротуаре, по-волчьи завыла, подняв к небу морду, и смолкла, лишь когда сирена затихла вдали.

* * *

У входа в «Одеон» Мик с волнением приблизился к табло сеансов, отыскивая фильм про бурю. Ему явно сегодня не везло.

— Отлично, смотри, он только в двадцать минут девятого начинается, — сказала Карен. — У нас еще уйма времени.

Может, все билеты проданы? Мик с надеждой посмотрел на табло. Внизу было написано: «Свободные места в партере и на балконе». Карен поднялась по лестнице в фойе, и, пока она копалась в своей сумочке, Мик пробежал глазами таблицу расценок над кассой. Карен наконец-то нашла кошелек и достала пять фунтов.

— Где ты больше любишь сидеть — наверху или внизу?

Мик отвернулся, он совсем растерялся и не смел поднять на нее глаза.

После томительной паузы Мик, изображавший жадный интерес к рекламе аттракциона, наконец сказал:

— Какая разница. Я никуда не могу пойти.

Карен смотрела на его зардевшуюся щеку. У него даже шея побагровела.

— Да что с тобой?

Не отрывая глаз от рекламы, Мик сказал:

— Не могу пойти. У меня нет денег.

Банкнота в руках Карен делала и без того трудное положение Мика совсем нестерпимым, и она зажала ее в кулачке — так фокусник прячет шелковый шарф. Мик повернулся к ней. На лбу у него блестели капельки пота.

— Я все деньги на этой неделе растратил. Собирался у родителей занять, но они оба на работе были, когда я уходил.

Вид у него был до того несчастный, что Карен захотелось приласкать и утешить его.

— Да ладно тебе. Я за тебя заплачу.

Лицо у Мика вытянулось: принять предложение Карен было в высшей степени неблагородно.

— Не надо.

— Почему?

Мик подыскивал аргументы. «Мужская гордость» — звучит слишком глупо; он просто пожал плечами, надеясь, что она поймет его без слов.

— Знаешь, давай в следующий раз ты за меня заплатишь.

Он притворился, будто раздумывает: может, он и нищий, но гордость у него все-таки есть; он уже заранее знал, что ответит, как только она произнесла «в следующий раз». Видно, он ей всерьез нравится, раз она заговорила о следующей встрече, хоть он и выставил себя таким дураком.

— Договорились.

— Куда сядем? Ты, надеюсь, не близорукий — я не могу близко сидеть, у меня голова болит.

Мик уже успел изучить таблицу над окошечком кассира. Передние ряды отпадают из-за Карен. Предлагать ей сейчас самые дорогие места с пульмановскими креслами (или как их там) — нехорошо. Остается амфитеатр.

— Значит, берем в последние ряды.

Карен протянула ему скомканную пятифунтовую бумажку.

— Бери. А я забегу в туалет.

Мик купил билеты и стал ждать Карен у буфета: явится и, глядишь, предложит еще на сдачу выпить шоколада.

Но Карен аккуратно убрала мелочь в кошелек, и они молча зашагали по толстому ковру к билетерше, которая надорвала билеты и впустила их в зал.

Залитый солнечным светом пейзаж на экране был такой яркий, что они без труда нашли свои места и без фонарика билетерши. Не успели они усесться в середине ряда, как эпизод на экране сменился: появился ночной пляж, где туземцы — музыканты и танцоры — развлекали нелепо разодетых туристов на пикнике и все прямо изнемогали от счастья. Жутко счастливые рожи. Туристы, посмеиваясь, жевали бифштексы. Музыканты, посмеиваясь, били в барабаны и размахивали инструментами; даже танцоры, отплясывавшие лимбо, посмеивались, наклоняясь под низкими камышовыми навесами. Они так низко пригибались к земле, будто примерялись, как будут бесплатно пробираться в общественный туалет.

Двое через два ряда от Мика и Карен были поглощены скорее друг другом, чем происходящим на экране. Мужчина, наклонясь к женщине, целовал ее, и, хоть в зале царил полумрак, видно было, что он целует ее взасос. Мик толкнул Карен, чтобы она обратила на них внимание.

— Смотри, как стараются!

Женщина обнимала мужчину за шею. Запустив пальцы в его волосы, она крепко прижимала его затылок, так что он не мог вывернуться, даже если бы и захотел. Будь здесь его приятели, Мик нашелся бы что сказать, а может, даже поднялся, чтобы заглянуть через ряды, посмотреть, чем они там занимаются.

На экране снова был день: сияющее голубое небо и море. Танцоры превратились в рыбаков, и теперь они отплывали от берега, продолжая скалиться.

Парочка, не открывая глаз, почувствовала, что на экране стало светлей; они отодвинулись друг от друга, и женщина постаралась сесть прямо. Она повернулась к своему спутнику, собираясь что-то сказать, и ребята увидели ее профиль. Карен, тихонько вскрикнув, схватила Мика за руку.

— Ты чего?

Карен смотрела, как женщина что-то шепчет мужчине на ухо.

— Моя мама.

Мик вытянулся в кресле и оглядел зал.

— Где?

— Да вот она, прямо перед нами.

Мик видел, как мать Карен положила голову на плечо мужчине и поуютней устроилась в кресле.

— Твоя мама?!

Кто-то из соседей уже цыкал на них, но Мик не обращал на это внимания.

— И с нею твой отец?

— Черта с два, отец. Ухажер небось.

На экране, весело распевая, рыбаки тянули сеть. Даже рыба, казалось, ликует, когда, задыхаясь, падает на палубу. Карен встала, стукнув сиденьем, и начала пробираться вдоль ряда.

— Ты куда?

— Хочу пересесть.

Мик встал и пошел следом.

— Зачем?

— Как это зачем? Не могу же я сидеть и на них любоваться. Отвратительно заниматься этим в их годы.

Карен нашла свободные места подальше, в самом конце ряда. Парочку теперь заслоняли от них другие, но Карен все никак не могла успокоиться и до конца фильма то и дело поглядывала в центр зала.

Когда они вышли из кинотеатра, Карен была мрачнее тучи.

Мик старался ее расшевелить и принялся болтать о фильме. Но Карен, хоть и кивала в ответ на его замечания или бросала что-то односложное, своего мнения не высказывала. Мик пытался ее поддразнить, восторгаясь фигурой героини, особенно в эпизоде, когда ей помогали взобраться на паром, — мокрое платье прилипло к телу и просвечивало, да еще было рваное. Однако эти преувеличенные восторги ничуть не задели Карен, она вообще перестала разговаривать.

Когда они проходили мимо магазинчика «Яства Нептуна», Мик спросил ее, не хочет ли она перекусить. Карен вначале замялась, потом равнодушно кивнула, и они вошли. Пока они стояли в очереди, Мик изучал меню на стене, прикидывая, что он может купить. Можно взять треску и картошку на подносике (за подносики еще два пенса), но на горох, фасоль или соус денег уже не хватало.

В глубине магазинчика была комната, где покупатели могли присесть и съесть свой ужин. Мик решил, что по случаю первого свидания куда приличнее посидеть за столом, вместо того чтобы идти по улице с пакетиками в руках. Карен сказала, что не имеет ничего против, и они сели за столик у стены.

Над их столом, так же как и над другими, висели в нишах цветные фотографии — виды зарубежных курортов, пейзаж на этих картинках был прямо как живой. Интерьер комнаты был решен в светлых тонах и гармонировал с цветовой гаммой пейзажей — такое впечатление, будто ты сам находишься в тех местах, а рыбу, которую ты ешь, только что поймали в Средиземном море.

Мик, не жалея уксуса, полил рыбу, чтобы она как следует пропиталась. Он не прочь был полить картошку томатным соусом, но вспомнил телепьесу, в которой парень отправился с девушкой в роскошный ресторан — это было их первое свидание — и заказал кетчуп, к великому ужасу окружающих. Мик никак не мог понять, что уж такого ужасного натворил тот парнишка, но, судя по реакции официанта и девчонки, он сделал что-то непристойное.

Карен даже не посолила еду. Она так вяло и так долго жевала каждую картофелину, что казалось, разучилась глотать. Мик заглатывал по две-три картофелины сразу и совал пластмассовую вилку глубоко в рот.

— Голодный — жуть. — (Человек за соседним столиком с интересом взглянул на него и, понаблюдав за ним несколько минут, решил, что, даже если этот парнишка прикидывается безумно голодным, у него это здорово получается.) — Чаю дома даже не успел попить. — Он замолчал, заглатывая очередной кусок. — Психовал. Боялся, что ты не придешь.

Впервые с тех пор, как они вышли из кино, Карен улыбнулась и с интересом взглянула на него.

— Почему? Я же сказала, что приду.

Мик пожал плечами и занялся едой. Карен наблюдала, как исчезает еда с его тарелки.

— Можешь у меня взять, если хочешь.

Мик обрадовался так, словно она предложила ему работу.

— А ты почему не ешь? Не нравится?

— Я не голодна.

Она переложила почти всю рыбу с картошкой со своего подносика. Один кусок упал на стол, но Мик не посмел подобрать его, пока она не отвернулась.

— Я на диете.

Мик сделал вид, что изумлен.

— Зачем это? Ты же совсем не полная.

— Но склонная к полноте. Моя мама была такой, как я, в моем возрасте. Я видела ее фотографии в юности. Ни за что не скажешь, что это она.

— Она мне вовсе не показалась толстой.

Карен нахмурилась.

— Да ты ее не разглядел. Сама-то она говорит, что у нее просто широкая кость.

— Она ведь еще не старая, верно? Скорее на твою сестру смахивает, чем на мать.

Карен протестующе затрясла головой.

— Ни капельки я на нее не похожа. Я на папу похожа. Все так говорят. И глаза у меня его.

Мик заглянул ей в глаза, но он ведь не знает ее родителей, так что судить не может.

— Ты с ним хоть видишься?

— Иногда. Когда ему случается сюда приезжать. Он водит грузовик на дальние расстояния…

Карен совсем сникла, замолчала и, вытащив розовый бумажный платок, прижала его к носу. Мику стало жаль ее; он даже перестал жевать.

— Ну что с тобой?

Карен не отвечала. Только мотала головой, потом успокоилась, высморкалась и выбросила мокрый платочек.

— Сегодня… на меня накатило. Когда я была маленькая, папа во время каникул ходил со мной в кино…

Она снова опустила голову и вытащила сухой платок. Мик видел, как сияют ее волосы под лампой дневного света.

— Тебе, наверно, очень тяжело. Я иногда убить своего отца готов, но представить себе, что он уйдет из дома, не могу.

— Ко всему в конце концов привыкаешь… Или это только так кажется. Вроде все уже забыла, а потом вдруг вот как сегодня…

Воспоминания снова захватили ее; Мик, кино и ужин на столе словно куда-то отступили. Мик с жадностью поглядывал на остывшую рыбу.

— Эй!

Карен взглянула на него.

— Что?

— Ты будешь есть эту рыбу?

Карен равнодушно ковыряла свой кусок вилкой.

— А что, ты хочешь?

— Не выбрасывать же ее…

Она подтолкнула ему через стол пластиковый подносик, и он переложил рыбу себе. Мик уже приготовился ее уплетать, когда Карен вдруг спросила:

— Интересно, сколько сейчас времени?

— Не знаю. Часы забыл.

Он поискал на стене часы, потом спросил, который час, у мужчины за соседним столиком — тот уже разделался с ужином и просматривал вечернюю газету. «Правительство сокращает штаты» — гласил заголовок статьи.

Мужчина отогнул манжет.

— Без двадцати пяти одиннадцать.

— Без двадцати пяти! — Карен так и подпрыгнула, чуть стул не уронила. — Последний автобус без четверти уходит! За десять минут ни за что не добежать!

Мик с тревогой взглянул на вторую порцию трески. Кусок слишком большой — одним махом не проглотишь, а взять с собой и дожевывать на ходу — неприлично.

Он нехотя отложил вилку и встал.

— Попробуем.

И, бросив горестный взгляд на рыбу, он выскочил из кафе следом за Карен, и они помчались на автобусную станцию.

* * *

— Скорей, а то не успеем!

Карен, тяжело дыша, прислонилась к фонарному столбу и прикрыла глаза. Только переждав несколько секунд, она смогла заговорить.

— Ничего не поделаешь. Не могу больше, просто сил нет. Лучше уж опоздать, не то меня в гробу домой принесут.

Возле одного дома Мик заметил велосипед. Тихонько открыл калитку и пошел по тропинке. Занавески в гостиной были не задернуты — сидя на тахте, пожилая пара смотрела телевизор. Мик заглянул в окно: захотелось узнать, какую программу они смотрят, потом он медленно покатил велосипед по дорожке и вывел его на тротуар. Карен поглядывала в оба конца улицы — боялась, как бы кто-нибудь не заметил Мика.

— Чего это ты?

Мик приподнял велосипед и, чтобы заднее колесо перестало крутиться, резко опустил на мостовую и перекинул ногу через раму.

— Садись. Отсюда дорога уходит под откос. Может, перехватим автобус, если повезет.

Карен колебалась; она молча смотрела на Мика, оседлавшего велосипед, на дом в глубине сада — женщина в гостиной подошла к телевизору и выключила его.

— Нельзя. Поймают.

— Я верну его. У нас нет выбора. Если, конечно, не хочешь идти пешком…

Женщина в доме взяла с каминной полки часы, стала заводить их. Мужчина потянулся и зевнул. Карен, подобрав юбку, неуклюже взобралась на седло, Мик держал велосипед. Наконец она уселась, но все никак не могла сообразить, куда ей девать руки. Положила было ему на плечи, но сочла это слишком интимным и робко обхватила его за талию.

— Готова?

Мик оглянулся, Карен покрепче схватила его за куртку и кивнула.

— Мама дико злится, когда я опаздываю.

— Держись. Еще не все потеряно.

Он оттолкнулся и завилял передним колесом, стараясь сохранить равновесие. Карен напряглась и вытянула ноги на тот случай, если велосипед упадет; но склон был крутой, они очень быстро набрали скорость, и велосипед покатил ровно. Мик сидел на раме, придерживая руль одной рукой.

Карен расслабилась — теперь они ехали по тихим переулкам, она крепко обнимала его, закрывая глаза на крутых поворотах. Она то радовалась, то пугалась, то без передышки хохотала, покрикивая на Мика, чтобы был осторожнее. Мик внимательно следил за дорогой, держа руки на тормозе. Дорога была неровная, у велосипеда не было фары, а фонари на большинстве улиц гасили рано — урезали фонды на социальные нужды.

Перед тем как выскочить на проспект, Мик затормозил, здесь их могла застукать полиция; они слезли и побежали вниз с холма, толкая перед собой велосипед. Завернули за угол, и Карен тревожно глянула на остановку автобуса, до которой было еще не меньше ста ярдов.

— Автобус, смотри!

Не успела она это произнести, как автобус притушил огни и тронулся. Оба так и застыли на месте.

Миновав типографию «Квикапринт лимитед», автобус скрылся за поворотом.

— Дома влетит, — сказала Карен.

— Что же ты собираешься делать?

Карен закинула ремешок сумки на плечо.

— Пешком пойду. На такси денег не хватит.

Мик еле слышно позвякивал звонком — нажимал на рычажок, но ударять о купол звонка ему не давал.

— Тогда и я с тобой. Только надо сбагрить эту штуковину, не то фараоны засекут.

— Не надо меня провожать. Сама доберусь.

— Ты что, не знаешь, здесь по ночам психи шныряют.

— Но ведь ты совсем поздно домой вернешься.

— Неважно. Мне не надо рано вставать.

Он закатил велосипед в какой-то двор и прислонил к подоконнику. На крыльце, глядя на дверную ручку, мяукала кошка — просилась домой. Мик тихонько приоткрыл дверь, и кошка скользнула в узенькую щель.

Мик вышел со двора и вернулся к Карен, которая разглядывала витрину пустого магазина в конце улицы. Названия товаров и объявления были написаны на грязном стекле, но из-за толстого слоя грязи в верхней части витрины их почти невозможно было разобрать.

Мик наблюдал, как Карен расчистила маленькое пятнышко на стекле, чтобы заглянуть внутрь.

— Велосипед постоит там до утра, ничего с ним не сделается. А утром его найдут и сообщат в полицию.

Карен не слушала. Она приникла к стеклу и глядела внутрь на разоренные витрины, на ряды пустых банок на полках за прилавком. Не отрываясь от стекла, она сказала:

— Я, когда маленькая была, часто сюда заходила. Мама с папой всегда мне конфеты здесь покупали, пока мы ждали автобуса.

Как только они ступили на траву перед ее домом, Карен сбросила туфли.

— Слава богу, почти пришли! Куплю себе кеды и в следующий раз в них приду к тебе на свидание.

— Погоди, я вот мотоцикл починю. Тогда все проще будет.

Они обогнули с двух сторон выброшенное на свалку кресло. Когда они снова встретились, Мик взял Карен под руку, и она переложила туфли в другую руку, чтобы Мику удобнее было. Они молча прошли сквозь рощицу. Карен провела Мика грязной тропинкой между двух ровных, смахивающих на футбольные ворота стволов; когда они вышли на пустырь, Мик кивнул в сторону трех корпусов.

— Ты в каком живешь?

— В первом. «Чэтсворт-райз».

Они остановились у гаражей возле дома, и Карен надела туфли.

— Может, мама спит.

— Хочешь, я с тобой поднимусь?

— Нет. Лучше я одна.

Мик обнял ее, прижав к воротам гаража. Он поцеловал ее, Карен не противилась, но, когда он прижался к ее бедру и стал расстегивать пуговицы на пальто, она открыла глаза и оттолкнула его.

— Ну тебя, я и так опоздала.

Мик вошел с ней в парадное, и она нажала кнопку лифта.

— Хоть бы он работал. Если еще придется пешком наверх тащиться, я рухну.

Карен изо всех сил нажимала на кнопку, а Мик смотрел вверх и прислушивался — спускается ли кабина. Убедившись, что лифт пошел, он спросил:

— Я тебя еще увижу?

Карен достала из сумочки зеркальце и быстро, пока не спустился лифт, глянула на себя.

— Если хочешь.

— Когда?

Карен пригладила волосы, проверила, не размазалась ли помада и тон.

— Моя мама прямо Шерлоком Холмсом становится, когда я откуда-нибудь прихожу.

— Завтра?

Карен улыбнулась и повернула зеркальце, чтобы увидеть в нем Мика.

— А ты время даром не теряешь!

— Я за тобой в магазин зайду, ладно?

— Хорошо.

Лифт с грохотом остановился, лязгнула дверь. Карен собралась уже войти в кабину, но Мик повернул ее к себе и снова поцеловал, на этот раз она не прикрыла глаза и рукой придержала дверь, чтобы она не захлопнулась. Потом Карен попятилась, но Мик продолжал ее целовать и вошел бы за ней в кабину, если бы Карен не вытолкнула его на площадку.

— Мне надо идти.

— Хоть бы тебе не влетело.

Она задумчиво водила пальцем по кнопке лифта.

— Ой, только бы мама уже спала.

Карен нажала на кнопку; они улыбались друг другу, пока не захлопнулась дверь лифта. Мик послушал, как кабина ползет вверх, и вышел на улицу. На краю тротуара он повернулся и посмотрел на освещенные окна, хотя и понятия не имел, где живет Карен.

Он не спеша затрусил напрямик, через газон, но вскоре, разгоряченный воспоминаниями и мыслями о новой встрече, припустил быстрее. До того хорошо сейчас ему было, что он мог бы бежать вот так до самого дома, но на шоссе, ведущем к городу, он опять пошел медленнее: чего доброго, еще прицепится полицейский — куда это он так торопится.

Карен наклонилась, стараясь бесшумно вставить ключ в скважину. Медленно повернула его, открыла дверь и осторожно вошла в прихожую. Ох уж эти ржавые петли! И пальто, стоит лишь шевельнуться, гремит, словно на ветру. Да и сама она так шумно дышит, будто всю дорогу мчалась бегом. Из-под двери в гостиную пробивалась полоска света, оттуда неслись звуки душещипательной музыкальной заставки вечерней телепередачи. Карен подождала, когда музыка зазвучит громче, щелкнула замком и стала на цыпочках пробираться через прихожую. И когда это туфли скрипеть начали? Ведь они даже новые не скрипели! Никогда в жизни не наденет она больше браслетку — бренчит, точно коровий колокольчик.

— Карен!

Она застыла на полушаге, скорчив гримасу. В зеркале едва различалось смутное отражение — маленькая сгорбленная фигурка.

— Карен! Это ты?!

Полуночный бродяга выпрямился, пойманный на месте преступления.

— А ты думала кто? Джек Потрошитель?

— Иди сюда, ты мне нужна.

Карен, бренча ключом, раздумывала, что делать. Наконец мимо двери своей комнаты она прошла в гостиную.

Мама, зловеще спокойная, застыла словно изваяние на краю диванчика. Она скрестила на груди руки — тоже мне обвинитель! — всем своим видом показывая, что не замечает вошедшую Карен. Но суровый взор и осанка неподкупного судьи никак не вязались с цветастым кимоно и крашеными ногтями на ногах.

— Сколько сейчас, по-твоему, времени? — (Она не удостоила Карен взглядом, пока не задала этот вопрос.)

— Кажется, не очень поздно…

От этой напускной наивности мать взорвалась:

— Не поздно! Да уже первый час, чтоб ты знала!

И она указала на часы с кукушкой, висевшие в нише над камином. Карен даже не взглянула на часы. Пожала плечами, точно для нее лично в этом нет ничего особенного, будто она каждый вечер приходит в это время.

— Я на автобус опоздала. Пришлось идти пешком.

— Пешком! И ты шла одна?

Она с растущей тревогой оглядывала Карен. С виду вроде все в порядке. Волосы причесаны, пальто чистое. И колготки целы, и туфли грязью не забрызганы. Но почему дочь не смотрит на нее? Может, помада стерлась или глаза подозрительно блестят?

Надо проверить, не испачкано ли пальто сзади, когда она будет выходить из комнаты.

— Кажется, я тебя спрашиваю, Карен.

Но та изучала свой ключ, словно это могло подсказать ответ.

— Какая разница, с кем я была.

— Очень большая. Наверняка с парнем, так ведь?

Карен сжала ключ в руке и нехотя подняла глаза на мать.

— Ну и что?

— Так я и знала.

— А что тут плохого?

Миссис Лодж потянулась за сигаретами, лежавшими на журнальном столике.

— Попадешь в беду, вот что. Заявилась среди ночи… Кто знает, чем ты там занималась.

— В чем дело? Ты что, мне не веришь?

— Нет, не верю.

Сигарет в пачке не оказалось, и она бросила ее в пепельницу, окурки и обожженные спички разлетелись, и на стеклянном донышке стала видна Блэкпульская башня. Миссис Лодж подошла к камину и взяла с полки новую пачку. Взглянула на себя в зеркало и прикрутила газовую горелку.

— Я вконец извелась, пока тебя ждала.

— Легла бы лучше. Я тебя не просила меня ждать.

— Еще чего! Являешься домой, когда тебе заблагорассудится, уснешь тут…

Она скомкала целлофановую обертку, бросила ее в мусорное ведерко, на котором были нарисованы рыцари в латах, скачущие на лошадях по кругу. По другую сторону камина стояли начищенные до блеска щипцы, правда, они служили всего-навсего украшением: в доме было газовое отопление.

Миссис Лодж чиркнула спичкой и сделала первую затяжку, слушая, как трещит, разворачиваясь, целлофановая обертка в мусорном ведерке.

— Ты так и не сказала, кто тебя провожал.

Она помахала спичкой, от которой потянулся хвост дыма, похожий на узкие знамена рыцарей на ведерке. Карен молча наблюдала за матерью. Дверь в прихожую так и осталась открытой.

— Я не обязана перед тобой отчитываться. Надоело, что ты вечно суешь нос в мою жизнь. Хоть из дому не выходи!

— Я ведь за тебя волнуюсь. Знаешь, какая это ответственность — одной воспитывать дочь.

— Можешь не беспокоиться. Я сама за себя отвечаю.

— Это я уже слышала. И все же надо быть поосмотрительней, Карен.

— Думаешь, я сама не знаю? Ты лучше кое о ком другом порасскажи!

Насмешливая интонация дочери заставила миссис Лодж нервно постучать сигаретой о край пепельницы. Пепла не было, упало лишь несколько темных крошек.

— Ты это о ком?

— О тебе. Сегодня вечером… в кино с тем типом!

Миссис Лодж сделала долгую затяжку, стремительно разраставшийся столбик пепла служил как бы знаком ее потрясения. Когда Карен их видела? Хорошо бы, когда уже зажгли свет или когда они выходили из кинотеатра. Она бросила с напускным безразличием:

— Ах, так ты там была?

— Там! Мы сидели прямо позади вас, через два ряда. Я чувствовала себя полной идиоткой.

Миссис Лодж залилась краской — шея стала под стать пламенеющему кимоно, ей казалось, будто все разом на нее уставились: и Карен, и заплаканный мальчуган на фотографии, висевшей на стене, и пушистый львенок, лежавший на диване, и даже волнистый попугайчик в клетке у окна. Ну этого-то она сейчас приструнит! Она пересекла комнату, набросила на клетку накидку. Миссис Лодж теребила материю, дергала углы накидки, тянула время, пытаясь взять себя в руки. Потом повернулась к дочери.

— Ну и что тут такого? Мы с Джорджем знакомы уже несколько месяцев.

— Ты мне о нем никогда ничего не говорила.

— Не знала, как ты к этому отнесешься, вот и не говорила. Сама знаешь, как с тобой сложно. Я ждала, когда все образуется, а потом уже ввести тебя в курс.

— О чем это ты? Что значит «все образуется»?

Карен снова стала звенеть ключом. Миссис Лодж взяла с края пепельницы сигарету и села на диван, поджав под себя ноги.

— Ну, понимаешь… Я все думала пригласить Джорджа к нам и познакомить вас.

— Я не собираюсь с ним знакомиться.

— Почему? Я ему уже о тебе рассказала. Уверена, он тебе понравится.

— Не хочу его видеть! Ненавижу его!

Карен так напряглась, что миссис Лодж испугалась, что Карен сейчас на нее бросится.

— Карен! Не смей! Как тебе не стыдно!

Карен повернулась и выбежала из комнаты. Она с такой силой хлопнула дверью, что все двери в квартире задрожали, а дверь, ведущая в гостиную, даже распахнулась. Миссис Лодж выпрямилась, собираясь крикнуть ей вслед, но решила промолчать и снова откинулась на спинку дивана.

Она закурила новую сигарету от той, что держала в руке, посмотрела на экран телевизора и, взяв с журнального столика дистанционный переключатель, выключила телевизор. Сразу же стали слышны все остальные, более тихие звуки: тикали часы, ворочался во сне волнистый попугайчик, изредка доносился дальний шум проезжавшей машины. Но миссис Лодж ничего не слышала, она смотрела в огонь и слушала, как плачет Карен в своей спальне напротив.

Мику понадобилось снять переднее колесо с мотоцикла, чтобы проверить тормоза. Отключив тормоз и коробку скоростей, он отвинчивал гайку вала, когда в гараж вошел отец. Мик не слышал его шагов — он стоял спиной к входу, и к тому же транзистор был включен на полную мощность. Только когда мистер Уолш подошел к скамье и повернул ее, Мик быстро обернулся.

— Ты чего?

Оставив вопрос сына без ответа, мистер Уолш протянул ему свернутую вечернюю газету:

— Вот. Свежая.

Мик стоял на коленях возле мотоцикла, держа в руке гаечный ключ.

— Посмотрю, когда чай пить пойду. Сперва с мотоциклом надо разобраться.

— Нет, ты сейчас посмотри. Подождет твой мотоцикл, никуда не убежит.

Мик положил гаечный ключ и показал отцу руки.

— Руки у меня грязные, видишь? Все в масле.

Но мистер Уолш продолжал тыкать в него газетой, словно полицейский — дубинкой.

— Ничего. Работу найти важнее, плевать на масло.

Мик обтер руки старой футболкой, поднялся и взял у отца газету. Держа перед собой раскрытую газету, заслонясь ею от отца, он стал просматривать колонку объявлений о найме на внутренней полосе, а мистер Уолш тем временем пробегал глазами с другой стороны первую и последнюю полосы. Заголовок на первой полосе предупреждал: «Рабочим сталелитейной промышленности грозят сокращения».

Мистер Уолш наклонился, собираясь прочитать статью, но это было трудно — сын держал газету неровно, строчки сливались перед глазами. Мик перевернул страницу. Свободных мест нигде не было.

— Черт побери. С каждым днем их становится все меньше.

Он внимательно читал объявления, надеясь напасть на что-нибудь стоящее.

— Сильный, энергичный и умный? Ничего себе, скромненькие запросы.

Мистер Уолш при этих словах выпрямился и заглянул в газету туда, где читал Мик.

— Смотри-ка, кое-что есть.

Мик расчистил место на скамейке и положил газету.

Мистер Уолш наклонился и прочитал вслух:

— «Требуется ученик механика…» — Остальное он прочитал про себя, пока не дошел до названия фирмы. — «Аттли энд Парсонс», Истбэнк-роуд.

— Что за фирма, пап?

— Инженерная фирма на Стокс-хилл, позади собачьей площадки.

— Думаешь, стоит попытаться?

— Конечно, стоит. Позвони туда.

— Прямо сейчас?

— Нет, через неделю, болван ленивый! Разве можно ждать? Думаешь, один ты объявление прочел?

Облокотись на скамью, Мик перечитал объявление. Его можно было найти без труда — по сальному следу от пальцев.

Мистер Уолш ждал, что сын перейдет к делу, но скоро потерял терпение и больно стукнул Мика по руке.

— Ну, поторапливайся! Нечего прохлаждаться.

Мик прошел через весь гараж, морщась и потирая руку. У дверей он порылся в карманах джинсов и повернулся к отцу.

— У меня денег нет.

Мистер Уолш отдал ему всю мелочь, какая у него была. Мик стремглав выскочил из гаража и помчался по садовой дорожке. Он уже открывал калитку, когда отец, размахивая газетой, остановил его:

— Мик!

Мик оглянулся.

— А газета тебе не пригодится?

— Зачем?

— А номер телефона как же, дуралей!

Мик рванулся обратно. Отец протянул ему карандаш, который Мик сунул в задний карман джинсов, он побежал на этот раз не к калитке, а промчался прямо по газону и перемахнул через забор. Как спортсмен, перескакивающий через ров, он занес ногу на барьер, оперся на него и перевалил на другую сторону.

Мистер Уолш медленно прошел за ним по тропинке, остановился у калитки и проводил сына взглядом до угла. После того как Мик исчез из виду, он постоял еще немного, потирая голые локти, потом повернулся и пошел к дому. Но в дверь не вошел, а остановился возле розового куста у дорожки и стал разглядывать розы. Они уже отцветали, несколько оставшихся цветков прихватило ранними морозами. Бросив взгляд вдоль улицы — не возвращается ли Мик, — мистер Уолш принялся обирать завядшие цветы, хотя и знал, что в такое время года новые уже не вырастут.

Мик мчался к телефонной будке. Никто вроде бы не приближался к ней, намереваясь звонить, но Мик все равно бежал не останавливаясь — боялся, как бы кто не надумал. Вдруг та старушенция повернет назад и решит позвонить своей дочурке в Австралию? Или вон тот дядька на другой стороне войдет в будку и начнет названивать, чтобы узнать время; да мало ли кто может ему помешать — исключительно из вредности.

Мик добежал до будки, открыл дверь и вошел. Пристроил на полочке газету, достал карандаш, приготовил кучку монет. Телефонного аппарата не было. Мик опустил глаза — может, валяется на полу? Черта с два. Он потрогал провод, осмотрел оборванный конец. Как удочка без крючка.

Отчаянно чертыхаясь, он отшвырнул провод и начал неистово колотить башмаком в нижнюю панель. Любой мог бы сейчас принять его за бандита, разбушевавшегося средь бела дня. Мик схватил с полки газету, сгреб мелочь и с такой силой грохнул дверью, что, если бы не пружина, все оставшиеся стекла вылетели бы непременно. Он минуту постоял на тротуаре, соображая, где ближайший автомат, потом, пнув будку на прощание ногой, бросился бежать.

В конце улицы он пролез через дыру в школьном заборе и побежал через спортивную площадку, где школьная команда играла в футбол. Знакомые ребята-болельщики, завидя Мика в центре поля, завопили. Один предложил Мику покататься на его мотоцикле. Другой пообещал не говорить полицейским, что они его видели. Мик только ухмыльнулся в ответ и побежал дальше. Он перелез через забор на другой стороне площадки, пересек улицу. Дремавшая в кустах у ворот собака метнулась за ним с яростным лаем. Мик легонько пнул ее в морду и ринулся через пустырь, где муниципалитет планировал разбить сад, но бюджет на социальные нужды урезали, и городские власти так и не раскачались. Проскочив между двумя нефтяными цистернами, Мик перепрыгнул через яму, которую начали рыть под убежище и бросили, отрыв два фута, потом он миновал дом, возле которого женщина препиралась с почтовым инспектором из-за непогашенных счетов.

Мик повернул за угол. Телефонная будка была пуста, поблизости никого. Он замедлил шаг, осторожно приблизился, заглянул внутрь. Аппарат на месте. Но, наученный горьким опытом, он не спешил радоваться, знал, какие номера иной раз откалывают местные шутники. Он вошел в будку, готовый ко всему. Осторожно снял трубку. Провод вроде цел. Он тихонько его подергал. Держался прочно. Вроде бы все в порядке, и он поднес трубку к уху. Гудит! Работает! Мик снова достал из кармана карандаш, монетки и газету, набрал номер. Держа десятипенсовую монетку у щели аппарата, он ждал соединения.

Занято. Тьфу ты! Опустил рычаг и набрал снова. Опять занято. К будке подошла какая-то тетка и прилипла к двери, уставившись на Мика, мол, я не уйду, не надейся. Мик еще раз набрал номер, как бы желая доказать честность своих намерений. По-прежнему занято. Тетка торчала у будки — на психику давила; Мик с ужасом представлял себе, как надрывается сейчас телефон в «Аттли энд Парсонс» — им наверняка звонят со всех концов. Мика прошиб пот. Нервно (старательно избегая ее взгляда) он начал сгребать ногой мусор на полу будки. Женщина, закипая от бешенства, следила, как он заталкивает в угол сигаретные пачки, пакетики из-под жареной картошки, конфетные обертки. Но когда он попытался попасть окурком в спичечную коробку, женщина взорвалась. Мик вздрогнул от громкого стука над самым ухом и рассвирепел. Хорошо, что тетка сообразила и отскочила от двери, не то он ее покалечил бы, рывком распахнув дверь.

— Нечего стучать! Ждите или ищите другой автомат!

Но ей тоже порядком надоело ждать этого парня, который без толку торчит в будке.

— А чего ждать? Ты же не говоришь!

— Потому что занято.

— И сколько ты собираешься тут дожидаться? До завтра?

— А я почем знаю. Пока не дозвонюсь.

И он захлопнул дверь у нее перед носом.

— Вот я пойду приведу мужа — сразу выйдешь как миленький, шпана несчастная!

Мик говорил с ней, присев на корточки, — внизу в двери стекло было выбито.

— Послушайте, тетя. Да вы хоть Кинг-Конга[9] сюда приводите, я не уйду, пока не дозвонюсь. У меня очень важное дело.

По его решительному, упрямому виду она поняла, что парень не шутит. Видимо, никто — ни она сама, ни муж — не заставит его выйти из будки, пока он не дозвонится. Она начала соображать, где находится ближайший автомат.

— Скажите, пожалуйста! Что, собственно, стряслось — убили кого или еще что?

— Тут скорее самоубийством пахнет, если я сейчас не дозвонюсь.

Отвернувшись, он снова стал яростно крутить диск. Женщина покачала головой. Видно, псих какой-то. Лучше, пожалуй, убраться подобру-поздорову. Тем более что уже темнеет. Опять занято! Мик в бешенстве саданул кулаком по аппарату. Что этот псих вытворяет! Женщина поспешила уйти — чего доброго, опять он на нее набросится.

Перейдя улицу, она обернулась. Парень снова крутил диск. Что же такое у него все-таки стряслось? Направляясь к другому автомату, она терялась в догадках.

Мистер Уолш ждал Мика в саду. Он пропалывал бордюр у ограды и то и дело распрямлялся, поглядывая на улицу.

Наконец он увидел Мика; когда тот подошел ближе, отец с пучком одуванчиков пересек газон и встретил его у калитки.

— Долго же ты пропадал! Я уж думал, ты сразу на работу вышел.

— Пришлось идти звонить на Колридж-авеню. На Шеллигроув телефон из будки украли.

— Дозвонился?

— Дозвонился в конце концов. Все занято и занято. Думал, в будке заночую.

— А что я тебе говорил?!

Мистер Уолш отряхнул землю с корней одуванчиков, шлепнув пучком об ограду. Листья у одуванчиков уже свернулись, хотя он только что сорвал их.

— Ну и что же?

Мик так тихо закрыл калитку, что не было даже щелчка.

— Ничего особенного. Утром надо за анкетой явиться и аттестат зрелости им принести.

Новость не очень-то радовала, хотя Мику все же не отказали с порога. Оба считали, что лучше не настраиваться на успех. По опыту знали: напрасные надежды и разочарования куда хуже немедленного отказа.

— Ладно уж. Все лучше, Мик, чем сразу по зубам получить.

Может, оно и лучше, однако оба довольно уныло поплелись по тропинке.

Солнце давно село за домами, быстро темнело. Северо-западный ветер расчищал небо, предвещая заморозки. Мистер Уолш потирал руки, дул на пальцы, закоченевшие от холодной мокрой земли. Открыв кухонную дверь, он повернулся и окинул Мика взглядом с головы до ног.

— Где газета?

У Мика аж дух захватило, он ударил себя ладонью по губам.

— Забыл! В будке.

Мистер Уолш отвернулся и с притворным негодованием щелкнул языком. Его слишком заботило будущее Мика, чтобы он стал огорчаться всерьез из-за какой-то газеты, но он, изображая шутливый гнев, легонько стукнул сына кулаком по голове, а потом по плечам. Мик, как обычно, уворачивался и притворно вопил, будто ему и в самом деле больно, и оба, повеселевшие после этой разминки, застряли в дверях — каждый старался первым протиснуться на кухню.

— Теперь переведи четыре фута семь дюймов в метры и сантиметры, — сказала Карен.

Мик записал условие задачи, и они начали решать. Они сидели на диванчике в гостиной у Мика. Мик писал на листке, вырванном из тетради Джулии, а Карен — на странице еженедельника. Она писала крошечным карандашиком, прикрепленным к корешку еженедельника, таким мелким почерком, что невозможно было ничего разобрать, хотя они сидели совсем близко.

Мик подвел итог:

— Метр сорок сантиметров!

Минуту спустя Карен кивнула и подчеркнула свой ответ.

— У меня получилось то же самое. А теперь — сколько сантиметров в трех футах девяти дюймах?

Она написала «3 ф. 9 д.» — чтобы не забыть. А Мик записал условие задачи по всем правилам: «Сколько см в 3 ф. 9 д.?»

Они занимались, не обращая внимания на громкую музыку, которая неслась сверху, из комнаты Мика. Он нарочно приоткрыл дверь в прихожую, чтобы лучше слышать, но они так увлеклись своими расчетами, что уже ничего не слушали. Даже не заметили, что огонь в камине гаснет и искры летят вверх.

На сей раз Карен решила задачку первой, но сидела молча, ждала, когда Мик сообщит свой ответ.

— Сто пятьдесят.

— Верно.

Она отметила свой ответ галочкой — казалось, будто она играет в школу и одна из кукол у нее решила задачку.

— А они не сказали, сколько завтра ребят придет?

— Нет. Когда я брал анкету, мне только объяснили, что не все допущены к собеседованию и что потом список еще сократят.

— Прямо как конкурс на «Королеву красоты», верно?

Она перевернула страничку и отогнула назад переплет еженедельника, чтобы он не закрывался.

— Теперь примеры с дробями. Надо научиться быстро решать примеры с простыми и десятичными дробями, если хочешь быть механиком.

Мик придвинулся к Карен, коснулся ее бедра, а руку положил ей на плечо.

— Сказать тебе, чего я хочу?

Карен не сбросила его руку, не отодвинулась, но, когда он попытался прижать ее к спинке дивана, оттолкнула.

— Перестань, слышишь? Это же все очень серьезно. Если ты завтра не справишься с контрольной, тебя не допустят на финальное собеседование.

Она сидела напряженная, гипнотизируя его взглядом, чтобы охладить пыл, пока он ее целовал. Наконец, открыв глаза, Мик нехотя убрал руку с ее плеча.

— Наверно, ты права. Но побывала бы ты в моей шкуре. Ты-то в математике здорово сечешь…

— В школе у меня с английским скверно было. Хотела стать воспитательницей в детском саду, да аттестат получила неважный.

— А чем тебе в обувном магазине хуже?

— У меня не было выбора. Но вообще-то работать там надоело. Перейти бы куда-нибудь.

И она стала подчеркивать какое-то число в своем еженедельнике, будто это была дата ее перехода. Мик смотрел, как черта становится все толще и толще, еще немного — и Карен прорвет страницу острием карандаша.

— А что бы тебе хотелось делать?

Карен принялась обводить другое число.

— Не знаю. Что-нибудь. Главное — хочется в конце концов выбраться отсюда и поискать работу в другом месте.

— Понимаю.

— Например, поехать в Бристоль к отцу и остаться там. Вот было бы здорово! У них полно работы. А здесь как в морге.

Она окружила цифру виньеткой. Мик сочувственно кивнул и тоже начал рисовать на своем листочке.

— Точно. Если бы не отец, я бы завербовался в армию вместе с моим другом Аланом.

Мик вспомнил про запрет отца и про множество разочарований, которые ему довелось пережить с тех пор. Он бросил рисовать и положил карандаш с бумагой на спинку дивана.

— Мы с Аланом были неразлучные друзья. В прошлом сезоне почти ни одного матча «Юнайтед» не пропустили. И у нас, и в других городах.

— Возьмешь меня как-нибудь на матч, а, Мик?

Но он словно не слышал и сидел молча, уставившись в одну точку. Карен пришлось еще раз переспросить, прежде чем он ответил:

— Не знаю. Я туда обычно с ребятами хожу.

Карен прильнула к Мику, обвила его руку.

— Ну, Мик! Я давно мечтала пойти на футбол. Папа меня туда не брал, когда я была маленькой, говорил, что там давка. А сейчас я выросла, да он-то с нами не живет.

— Не могу. Ты все испортишь. При тебе ни ругнуться, ни вообще…

Она стукнула его кулаком по руке и выпрямилась.

— До чего противно быть девчонкой! Все радости жизни мальчишкам достаются.

Мик, успокаивая, обнял ее.

— Да ну что ты.

Карен начала отбиваться, юбка у нее задралась выше колен. Она ее не одернула, но когда Мик дотронулся до ее бедра, Карен отстранила его руку.

— Не надо, Мик.

Он не стал спорить, молча взял ее руку и положил себе на колени. Она тихонько вздохнула, но руку не убрала. Мик снова поцеловал ее и начал гладить ей ноги, Карен затихла и, казалось, вот-вот позволит ему нечто большее, но вдруг вся сжалась, выпрямилась и оттолкнула Мика.

— Ты бы лучше дробями занялся, Мик.

— Дробями! — Он видел, как напряглась ее грудь под свитером, который она старалась одернуть. — Хорошо. Начнем с простых дробей.

Он стал расстегивать ремень, но Карен уже раскрыла чистую страничку своего блокнота.

— Да и родители твои вот-вот вернутся.

Это было резонно — мистер Уолш работал в дневную смену. Он вставал в пять утра и домой приходил не очень поздно. Мик заправил рубашку в джинсы и снова взял в руки карандаш и бумагу.

— Послушай, какой у тебя размер лифчика?

Карен шлепнула его по руке.

— Хватит тебе!

— А что я такого сказал?

— Очень уж ты наглый, вот что!

Мик наклонил голову к плечу и прищурился, как бы прикидывая размер.

— Приблизительно тридцать третий?

Карен выпрямилась, чтобы он мог убедиться в своей роковой ошибке.

— Вот еще! У меня тридцать пятый. А зачем это тебе?

Мик не ответил, записал размер и быстро перевел его в сантиметры.

— Девяносто сантиметров.

Карен засмеялась и проверила его расчеты.

— Живо ты сообразил.

— Но ведь задачка интересная!

Он положил руку ей на грудь, и Карен, кажется, уже больше не интересовало, вернутся сейчас его родители или нет.

Утром Мик отправился разыскивать фирму «Аттли энд Парсонс». Дорога заняла у него полтора часа. Он сел в автобус, доехал до центра, потом пересел на другой, до стадиона «Грейхаунд», и остаток пути прошел пешком. Два раза по пятнадцать минут в автобусе и короткая прогулочка; зато почти целый час проторчал на остановках. Хоть он и старался не предвосхищать события, пока стоял в очереди (боялся сглазить), но не смог удержаться — стал прикидывать, сколько времени заняла бы дорога, если ехать на мотоцикле. Он прикидывал маршрут, вычислял, в котором часу надо выходить из дому, чтобы не опоздать на работу.

Когда он добрался наконец до «Аттли энд Парсонс», очередь во дворе тянулась вдоль всего учебного центра. Кое-кто из парней привел дружков, большинство же стояли молча — незнакомые парни со всех концов города, выпускники разных школ.

Мик побрел вдоль очереди, ребята оглядывались на него. Никто не улыбался, не заговаривал друг с другом, не кивал. Тут уж не до знакомств: каждый из них — соперник. Мик подошел к концу очереди одновременно с парнишкой, вошедшим во двор с другой стороны.

— Насчет работы механика — это здесь? — спросил он Мика.

— Наверное. В письме сказано: около учебного центра.

Парнишка отступил в сторону и окинул взглядом очередь.

— Господи, вот уж не думал, что нас так много будет. Можно идти домой. Шансов никаких.

Но он все-таки остался; хотелось перекинуться с кем-нибудь словечком, но никто его не поддержал, и скоро парнишка приуныл, как все остальные.

Отвлекла их от тревожных мыслей стычка во дворе. Водитель грузовика поспорил с прорабом в защитного цвета спецовке — где разгружать деревянные решетки. Водитель твердил, что делает, как приказано, а прораб уверял его, что он все перепутал. Да нет, говорил водитель, Слейтер лично дал указание по телефону, а прораб отвечал, что плевать он хотел, кто ему дал указание, все равно никто к нему не поедет выяснять.

Ребята так и не узнали, чем дело кончилось: в дверях учебного центра появился инструктор и пригласил их войти.

Он провел их вдоль длинного коридора, по обеим сторонам которого находились мастерские. Через открытые двери они видели, как парни в спецовках обучаются ремеслу, стоя возле токарных и сверлильных станков, в одном из классов преподаватель в белом халате объяснял какую-то диаграмму на доске.

В конце коридора был просторный зал — до того, как здание передали учебному центру, он служил рабочей столовой. Занавески опустили, столы вынесли, но в стене так и остались окошечки, откуда подавали еду, а рядом висела доска, на которой писали меню.

Помня о серьезности момента и стараясь понравиться инструктору, ребята предупредительно придерживали друг перед другом двойные створки дверей; не будь эта минута столь ответственной, они бы тут всласть порезвились.

Казалось, они все в школу вернулись. В зале на большом расстоянии друг от друга стояли ряды парт. Инструктор предложил всем сесть. Никто не рвался, стараясь опередить другого, все рассаживались спокойно, по порядку. Мик выбрал место у стены поближе к радиатору и, проходя к нему, выглянул в окно. Возле сварочного цеха по-прежнему стоял неразгруженный грузовик, но водителя и прораба нигде не было.

Две девушки-секретарши, толкнув дверь плечом, внесли, прижимая к груди, стопки бумаги для контрольных работ. Завидя их, ребята немного расслабились и принялись перемигиваться, обмениваться ухмылочками и крепкими словечками. Девушки, явно важничая, разносили листки с вопросами, и за ними тянулся аромат духов. Они тоже переглядывались и старались сохранить серьезность, но, как только девицы покончили со своим делом и вышли из класса, обе тут же прыснули, и по коридору разнеслось звонкое эхо. Будет небось о чем поболтать за чашечкой кофе, когда вернутся к себе в офис.

Инструктор застегнул верхнюю пуговицу на куртке и, взяв листок с вопросами со стола, кашлянул, призывая к вниманию.

— Итак, начнем. На эту первую работу вам дается час. Не забудьте, решение должно уместиться на этом листке, для черновиков вам положено сколько угодно другой бумаги. — Он повернулся и похлопал по стопке, лежащей на столе, металлические ручки в нагрудном кармане у него сверкнули под неоновым светом, и ребятам показалось, будто факел, изображенный у него на фирменном значке, вспыхнул настоящим огнем. — Фамилию написать не забудьте. Обидно, если гений окажется анонимным.

Он выдержал паузу, но никто не засмеялся. Большинство ребят даже не слушали его, спеша просмотреть задание и узнать, насколько оно трудное. Инструктор сверил свои часы с настенными — они висели над окошечками бывшей столовой.

— Ну, хорошо, ребята. Приступайте.

Инструктор расстегнул куртку и присел на край стола. Мальчики достали ручки, кое-кто положил часы на парту. Мик прочитал слова, нацарапанные на спинке стула перед ним, но ничего интересного: какие-то прозвища, инициалы, лозунги, прославляющие футбольные команды и рок-группы.

Он написал свою фамилию наверху страницы, прочитал первый вопрос.

«Переведите 33 дюйма в сантиметры».

Мик ухмыльнулся и принялся за работу.

Остановившись у входа в фирму по производству нержавеющих металлов, Мик смотрел на пробегавших мимо болельщиков «Юнайтед». Они, казалось, не замечали машин, и, если кто-то из водителей с неохотой тормозил или сигналил, парни колотили кулаком по кузову медленно проезжавшей машины.

Мик дернул за конец шарф и подтянул узел. Его била дрожь. Догнать бы сейчас этих болельщиков, побежать вместе с ними! Он уже жалел, что взял с собой Карен. Но где же она? Он поднялся на ступеньки магазина и стал смотреть через головы тех, кто шел в толпе. Яблоку негде упасть. А что, если ворота стадиона сейчас закроют и они не успеют войти? Или вдруг встретятся Фил, Шон и другие ребята? Что он им скажет? Он ведь специально выбрал эту улицу, ребята обычно идут на стадион с другой стороны. А вдруг они сегодня пойдут этим путем и увидят его с Карен? Он-то наврал им, что пойдет работу искать… Лучше об этом не думать. Он привстал на цыпочки, стараясь подальше увидеть. Если через минуту она не появится, он уйдет. Где найти своих друзей, он знает.

Карен вынырнула рядом внезапно. Он смотрел совсем не туда, а она шла против движения толпы. Увидев это, Мик вдруг разозлился. Ничего странного не было в том, что она пришла с той стороны, но ему почему-то это показалось нелепым и взбесило. Карен бежала и все никак не могла отдышаться, держа его за руку. Он прикинулся, будто ищет что-то в карманах, и высвободил руку. Ему сейчас не до телячьих нежностей.

— Ты опоздала.

— Я знаю, извини. Пришлось идти покупать маме шарф. Надоело — она все время мой носит.

— Пойдем скорей. Сегодня тьма народу.

Они направились к стадиону. Карен цеплялась за рукав Мика, стараясь поспеть за ним. А он шел на шаг впереди, будто норовил избавиться от нее, а не сам пригласил ее на матч.

— Давай зайдем куда-нибудь выпить чаю, а, Мик? Я не обедала.

— Времени нет. На стадионе перекусим.

Он бросил это на ходу, даже не оборачиваясь, и было непонятно, к кому он обращается, — несколько человек, торопившихся на матч, оглянулись.

Магазины возле стадиона были закрыты, витрины заколочены досками. Карен купила себе булочку с сосиской в «Закусочной Георга», как пышно именовался автофургон на пустыре возле свалки металлолома. Поджидая ее, Мик купил программку и, обнаружив массу замен в команде «Юнайтед», выругался про себя. Когда же они повернули за угол и увидели длинный хвост перед турникетами, Мик выругался уже вслух. Болельщики заполнили все пространство между выходами, словно это была одна сплошная очередь.

— Тьма народу, — буркнул Мик. — Может, к началу все-гаки попадем.

Карен сказала, изучая свой бутерброд:

— Слишком много кетчупа, жуткий вкус.

Полицейский, верхом на лошади, отжимал очередь к тротуару. Он упирался пятками в бока лошади и расчищал толпу, как снегоочиститель. Парень, побагровевший и развеселившийся от выпитого пива, задрал хвост лошади, делая вид, что собирается засунуть ей в зад пивную банку. Лошадь наклонила голову и беспокойно загремела уздечкой, полицейский, заподозрив неладное — лошадь дергалась, толпа хохотала, — быстро обернулся. Но парня уже и след простыл, полицейский только успел заметить, что лошадь беспокойно обмахивается хвостом. Страж порядка так и не понял, над чем потешалась толпа, но все же подъехал к новой преграждавшей ему путь толпе, пришпорил коня и с ходу врезался в нее.

Мик и Карен были возле самого турникета, когда болельщики завопили, приветствуя свою команду. Мик рвался поскорее войти и сунулся в проход раньше, чем сторож нажал кнопку; рычаг стукнул ему по бедру. Снова выругавшись, Мик потер ушибленное место и потащил Карен по длинной лестнице сквозь толпу болельщиков. Вцепившись в сумку, она семенила за ним, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не упасть. Мик перескакивал через две ступеньки, Карен же в узкой юбке приходилось ступать на каждую. Когда они наконец добрались до верха, у нее так горели подошвы — хоть спичку о них зажигай.

Не выпуская руки Карен и почти волоча ее за собой, Мик начал пробираться сквозь толпу по ступенькам вдоль трибун вниз. «Простите, простите», — то и дело повторял он, их пропускали, но часто с таким недовольным видом и провожали таким враждебным взглядом, словно готовы были послать им вслед пару крепких слов. Было очень жарко. Они протискивались что было сил и все равно ползли вниз как черепахи. Терпение у Мика лопнуло. Больше он уже не просил разрешения пройти, а когда кто-то посоветовал ему быть повежливее, Мик так на него накинулся, будто это он пнул его, Мика, в бок:

— Чего тебе?

— Почему бы не сказать вежливо, «простите», чтобы вам уступили дорогу?

— Надоело, вот почему!

Мужчина пропустил их. Ну и хам, подумал он, счастье его, что он с девчонкой, не то бы узнал, где раки зимуют.

Мик остановился почти в самом низу, позади футбольных ворот. Карен, пробравшаяся следом, взяла его за руку. Понаблюдав за разминкой игроков, она сказала:

— А почему у вратаря форма другого цвета, не такого, как у остальных, а, Мик?

Мальчишки вокруг засмеялись, и, если бы они были не в одежде того же цвета, что и «Юнайтед», Карен с Миком бы несдобровать. Болельщиков «Челси» поблизости не было видно. Они сгрудились на пятачке повыше — под охраной полиции.

Мик взглянул на другой конец поля, где разминались игроки «Юнайтед». Шарфы и флажки орущих болельщиков колыхались над ними, как разноцветный экран. Мик выискивал знакомых ребят, но отсюда слишком далеко — лиц не разглядеть. Кого это там стащили со стены и увели, заломив руку за спину? Уж не Фила ли? Нет, его голыми руками не возьмешь, с ним только двоим фараонам под силу справиться.

Капитан «Юнайтед» вытянул жребий и повел мяч к тому краю поля, где стояли Мик и Карен. «Юнайтед» всегда норовит, если можно, играть поближе к своим болельщикам и чаще всего атакует ворота противника под их яростные крики.

Матч начался, как обычно, в бешеном темпе, игроки то и дело упускали мяч, а потом неуклюже пытались отбить его у противника. Игра сразу же захватила Мика. Ему было наплевать, хорошо играет команда или плохо — лишь бы «Юнайтед» выиграла. Он выкрикивал что-то ободряющее, давал советы, ругал противника и судью и без передыху обсуждал с другими болельщиками игру.

Карен все это не слишком занимало. Вокруг прямо над ухом надсадно вопили болельщики, так что у нее разболелась голова, ее злило, что все толкаются, напирают сзади.

«Юнайтед» едва не забила гол, и толпа ринулась вниз. Карен совсем растерялась и упала бы, если б было куда падать. Но Мик потащил ее назад по ступенькам. Вратарь отбил мяч ногой к центру поля.

И так бывало каждый раз, когда мяч летел мимо ворот. Мик велел Карен не шевелиться, она и старалась не поддаваться напиравшей толпе и не двигаться, но все было бесполезно — их упорно теснили вниз. Изогнувшись, они снова взбирались наверх, но на ту ступеньку, с которой их согнали, вскарабкаться так и не удалось, и Карен подумала, что в конце концов их раздавят, прижав к барьеру, окаймлявшему поле.

Стоило «Юнайтед» перейти линию центра, Карен пугалась: в душе она болела за «Челси», и ей хотелось, чтобы мяч ушел на другую половину поля. Толпа на противоположной стороне тоже подавалась вперед, и тогда казалось, будто бегут с вершины холма тени. Карен смотрела на эту рябь, и ей становилось не по себе, а когда над толпой вдруг подняли чье-то тело и передали дежурящим внизу санитарам, ей сделалось дурно.

— Мик!

Вратарь «Юнайтед» отбил мяч защитнику почти к линии штрафной площадки.

— Мик!

— Что?

— Меня тошнит.

Защитник передал мяч центральному нападающему, и тот отбил его на фланг.

— Что ты сказала?

— Меня тошнит, говорю. Мне нехорошо.

Центральный нападающий повел мяч вдоль линии поля.

— Потерпи, пройдет.

— Как бы меня не вырвало. Наверно, это от сосиски, которую я съела на улице.

— Пройдет.

Центральный нападающий успел пробежать всего двадцать ярдов, когда у него перехватили мяч.

— Мне очень плохо. Жарко, и голова кружится.

Игрок «Юнайтед» норовил отбить мяч у противника, и от сильного удара мяч вылетел за линию поля. Мик быстро взглянул на Карен, пока мальчик не вернул мяч на поле. Даже сквозь косметику проступила бледность, над верхней губой блестели капельки пота.

— Как бы тебе в обморок не упасть.

— Не знаю. Мне очень плохо, вот и все.

Подачу приняли, «Юнайтед» вновь перешла в наступление.

— Этого только недоставало — ты грохнешься в обморок, а я потащусь вдоль поля с носилками. Жуть. Да меня ребята засмеют.

Карен дотронулась до лба и посмотрела на кончики пальцев.

— Да бог с ними, с ребятами. Что мне делать?

— А чего бы ты хотела?

— Уйти отсюда.

Мик повернулся и посмотрел на нее, хотя мяч уже снова был в игре.

— Да ты что?!

— Придется, Мик. Мне совсем плохо.

Она прислонилась к нему, положила голову ему на плечо, тем временем «Челси» захватила мяч в центре поля и перешла в нападение. Карен закрыла глаза. Она все тяжелее повисала на его руке. Мик помог ей встать, повернул ее лицом к себе.

— Ладно, идем. Но имей в виду, я сразу же вернусь.

И он начал подниматься вдоль трибун к выходу, держа Карен за руку. Они протискивались сквозь толпу, но почти никто не обращал на них внимания, их попросту не замечали, настолько все были увлечены игрой. И только какой-то мужчина обругал Мика, когда они пробирались мимо него. Но если Мик раньше отвечал нагловато, то теперь он рассвирепел окончательно. А мужчина, больше не обращая на него внимания, завопил во все горло игрокам «Юнайтед»: «Давай, жми!»

Наконец они добрались до верха и стали спускаться по ступенькам с внешней стороны стадиона. Карен судорожно цеплялась за перила, Мик вел ее под руку. Отсюда, с высоты, были видны машины, мчащиеся по шоссе мимо стадиона, вереницы крыш и дома, протянувшиеся до самых заводов, которые высились вдали.

Мик пнул пустую банку из-под «Фанты», снова наткнулся на нее через несколько ступенек и еще раз пнул.

— Первый и последний раз взял я тебя с собой на стадион.

— Что я могу поделать? Я же не нарочно.

Они сошли вниз, Карен опустилась на ступеньки и закрыла лицо руками. Мик стоял рядом, сгорая от нетерпения и поглядывая то на Карен, то на спины зрителей, видневшиеся в квадрате ворот. По их жестам нетрудно было догадаться о том, что происходит на поле. Вот они истошно завопили, вот все разом подняли руки, предвкушая гол. Мик совсем потерял покой.

— Ну, лучше тебе?

Карен покачала головой, не отнимая рук от лица.

— Ужасно!

— Что ты собираешься делать?

— Хочу домой!

— Домой?! Самая игра! Будешь добираться сама, имей в виду.

И, снова заметив банку из-под «Фанты», он послал ее сильным ударом в стенку уборной. Банка упала, но не покатилась.

— Не кричи на меня! Мне и без того плохо.

Мик немного смягчился. Карен заплакала, и он готов был сесть рядом, обнять ее, но тут стадион взорвался неистовым ревом, который мог означать только одно.

Мик крутанулся, посмотрел наверх. Люди на верхних ступеньках прыгали, размахивали шарфами и обнимались. Снизу, тому, кто не знал, в чем дело, они могли бы показаться безумными.

— Забили!

Мик рванулся к лестнице и стал продираться вперед, чтобы посмотреть, что происходит на поле; волна ликовавших болельщиков тут же поглотила его. Скоро он вернулся и так же стремительно сбежал со ступенек. Он запыхался, пока добежал до Карен. Она сидела все так же, лицом к ограде, поверх которой в бледном дневном солнечном свете блестело битое стекло. Мик слышал, как кто-то рассказывал, будто после одного проигранного «Юнайтед» матча ограду посыпали стеклом, чтобы болельщики не удирали со стадиона во время игры.

— Ну, не тяни резину! Что ты надумала?

Карен встала. Она все еще плакала. Мокрый платок, зажатый в кулачке, из розового превратился в алый.

— Поеду домой.

— Тогда давай побыстрей. Я и так уже один гол пропустил. На спор — наши всыпят этим болванам.

Они подошли к выходу, сторож в будке, подсчитывавший выручку, пропустил Карен и Мика. И с любопытством поглядел на них, захлопывая за ними ворота. «Юнайтед» забила гол, парень в красном шарфе, девчонка плачет… Мик угадал его мысли и кивнул на Карен, возведя глаза к небу — такие, мол, дела.

— Не запирайте, ладно? Я вернусь.

Мик остановился на тротуаре рядом со входом.

— Знаешь, где остановка автобуса?

Карен покачала головой. Она не поднимала на него глаз.

— В конце улицы, прямо через дорогу, увидишь. Твой — восемьдесят четвертый.

Карен тотчас двинулась прочь. Видно, она решила больше с ним не разговаривать, но, поравнявшись с афишей, возвещающей следующий матч «Юнайтед», она повернулась.

— Между нами все кончено, Мик Уолш! Ты чудовище! Я не хочу больше тебя видеть!

Мик остолбенел. Чудовище! Это он-то? Ради нее даже друзей бросил! Не испугался, что его на смех подымут, если увидят с ней. Сосиску ей купил. И поближе к полю продирался, чтоб ей получше видно было. А потом проводил со стадиона. Гол пропустил! Даже автобусную остановку ей показал. Ну что он еще мог сделать? И что еще любой другой на его месте сделал бы?

Он оглядывался, словно ища поддержки. Но рядом был только сторож, а он занимался своим делом — раскладывал выручку по холщовым мешочкам — и Мика не замечал.

— Ах вот как, ты еще на меня кидаешься! Я, что ли, виноват, что тебе плохо?!

— Заткнись! И проваливай со своим футболом.

Мик смотрел, как она уходит. По ее походке было ясно — она больше не обернется, и Мик вернулся на стадион.

На улице ни души, только она, Карен, и собака. Собака норовила вытащить жареную картошку из пакета, застрявшего в сточной канаве. Но как только она совала нос в пакет, тот отодвигался. Наконец собака придавила его лапой и разорвала зубами.

После давки на трибунах безлюдная улица казалась зловещей, заколоченные окна, вереницы припаркованных машин придавали ей мрачный, заброшенный вид, будто здесь объявили ядерную войну и все заперлись в домах.

Карен не успела дойти до служебного входа, как Мик снова появился в воротах. Он нагнал ее, но она шагала так, будто его вовсе не было рядом. Потом, не глядя на него, спросила:

— Что тебе надо?

— Провожу тебя до автобусной остановки.

— Можешь не беспокоиться. Сама дойду.

Она уже не плакала и, зажав сумку, звонко цокала каблучками — сама решительность.

— Может, вернешься, раз тебе стало лучше?

— С тобой я больше никуда не пойду!

Они дошли до угла, пересекли дорогу, подошли к автобусной остановке. Стояли в очереди молча, будто незнакомые. Стадион был недалеко, и оттуда доносился гул толпы, и эти крики как бы напоминали о случившемся и о том, что надежды на примирение нет.

Мик беспокойно поглядывал на каждый приближавшийся автобус, стараясь рассмотреть номер. Надо сказать хоть что-нибудь, пока не появился восемьдесят четвертый, но неумолимый вид Карен останавливал его. Она повернулась к нему спиной, разглядывала людей в очереди; если больше никому из стоящих впереди не нужен восемьдесят четвертый автобус, он проедет мимо, Карен даже руки поднять не успеет. Но сейчас она готова была пропустить хоть десять автобусов, лишь бы не поворачиваться к Мику лицом.

Наконец Мик увидел восемьдесят четвертый и стал думать, останавливать автобус или нет. Если больше никто здесь не садится и никто не выходит, автобус, может, и проскочит, тогда у Мика будет больше времени на примирение. Но ведь Карен, увидев номер сзади, может обвинить его в том, что он назло ей не остановил автобус.

— Твой автобус.

Карен ничего не ответила и не оглянулась.

— Хочешь, домой тебя провожу?

Она медленно повернулась и наградила его таким испепеляющим взглядом, что Мик почувствовал себя нашкодившим школяром.

— Зачем?

Он и сам не знал. Карен смущала его этим своим взглядом. Мик покраснел.

— Ну а вдруг тебе опять плохо станет, мало ли что…

— Не станет, можешь не волноваться.

Сейчас по ней ни за что не скажешь, что совсем недавно ей было плохо. Здоровая, видно.

— Может, я все-таки тебя провожу? Хочешь?

— Не надо. После всех гадостей, которые ты мне наговорил…

Автобус остановился, пассажиры начали выходить.

— Прости меня…

— Поздно. Я серьезно говорю: между нами все кончено.

Он шел вдоль автобуса рядом с нею, отчаянно пытаясь придумать, что бы такое сказать, пока она не войдет в автобус. Но так и не нашелся. Карен быстро заплатила за проезд — монетка у нее была наготове — и поднялась наверх. Будь у автобуса десять этажей, она бы забралась на самый верхний. Может, ему тоже сесть в автобус? Взять упорством… Но водитель уже решил за него эту головоломку: закрыл дверь, и автобус тронулся в путь. Мик посмотрел на окна верхнего этажа, но их давно не мыли, и стекла были до того грязные, что сквозь них ничего не разглядишь. Министерство транспорта уволило половину уборщиц из-за дополнительных сокращений фондов. Но будь они даже абсолютно прозрачные, без единого пятнышка, он все равно не увидел бы Карен — она забилась в угол на заднем сиденье с противоположной стороны, подальше от его глаз.

Мик долго смотрел вслед автобусу, пока он не исчез из виду, а потом вернулся на стадион. Пройдя через турникет, он отыскал ребят, обогнув трибуны с тыла и перемахнув через вбитые в землю рельсы и высокую ограду, обнесенную колючей проволокой. Ему были не страшны никакие препятствия, он даже не озирался и не боялся, что его застукают. Главное — его не поймали полицейские и он не поранился. Безразличие словно охраняло его от всех напастей.

«Юнайтед» проиграла.

Мик с друзьями стоял у барьера позади ворот и провожал взглядом уходящие с поля команды. Прожекторы погасили, через динамик «Танной» пустили музыку, очевидно, чтобы утешить болельщиков «Юнайтед». Игроки и судьи скрылись в туннеле.

Шон разорвал программу, пустил по ветру клочки.

— В первом тайме «Юнайтед» вела в счете. И первый мяч они забили классно!

Мик, стоя спиной к полю, смотрел, как толпа медленно движется к выходу.

— Я ведь не видел, как гол забили!

Мальчишки прислонились к барьеру, дожидаясь, когда толпа рассосется, и обдумывая, куда теперь податься. Что делать — пойти домой или двинуть за болельщиками «Челси»? А вечером? Отправиться в город? Но куда? Выпить? С какой стати? Настроение у всех паршивое — «Юнайтед» проиграла. Отмечать вроде нечего, но без праздника не жизнь, а тоска зеленая. Теперь две недели ждать следующего матча.

Две недели ждать до нового развлечения. Две недели слоняться по улицам, спать допоздна, смотреть по телеку скачки, препираться с родителями, отпускать шуточки над полупустой кружкой пива… Фил стал бить башмаком в подпорку барьера, сначала легонько, потом со все возрастающим остервенением, пока полая трубка не загудела и люди не начали оглядываться на него.

Выйдя со стадиона, Мик решил купить булочку с сосиской и сказал ребятам, что догонит их. Когда он сообразил, что это та самая забегаловка, где покупала сосиску Карен, он застыл на месте. Ему стало не по себе — как бы беды не накликать. Но, подумав, он понял, что большей беды ему ждать неоткуда: Карен с ним порвала, «Юнайтед» проиграла, он по-прежнему без работы. Пропади все пропадом! Есть хочется, идти некуда, надо возвращаться в город. Он не стал дальше испытывать судьбу: вместо кетчупа намазал булку горчицей.

Не успел он откусить кусок, как послышался топот бегущих ног. Парни мчались сломя голову. Увидев их платки и шарфы, Мик быстро повернулся к ним спиной, чтобы спрятать свой шарф. Они пронеслись мимо, с безумными глазами, ошалелые, сбивая встречных, — это болельщики «Челси» в панике удирали от сторонников «Юнайтед», которые превосходили их числом.

Мик развернулся, уже не пряча свой красный шарф от пробегавших мимо красных. Опасность миновала.

Вожаки болельщиков «Юнайтед» схватились со сторонниками «Челси», они на бегу начали тузить друг друга. После нескольких стычек, поколотив противника, они мчались дальше. Погоня продолжалась, пока кто-нибудь не падал. Если парень оказывался на земле, тут уж в ход шли ботинки, — упавшему хана. Противники гурьбой наваливались на лежачего, пиная ногами сжавшуюся в комочек фигуру. И тут самое главное — встать. Если не сумеешь встать — все кости тебе переломают. Надо во что бы то ни стало встать и пробиваться к своим, иначе все кончится больницей, а то и похуже — полицией. И вот окровавленный парень поднимается с земли, с проклятиями отчаянно отбиваясь руками и ногами. И старается поскорее убраться с глаз долой, ругаясь и проклиная все на свете.

Через час все будет позади, он сядет в поезд, который повезет его в Лондон, и он будет пересказывать соседям по купе подробности драки и хвастать синяками и ссадинами. А тем временем болельщики «Юнайтед» заполонят центр города и с мрачным видом станут рыскать по улицам — не попадется ли им какой-нибудь опоздавший на поезд бедолага.

Мик услышал позади конский топот, и тут же на него налетела лошадь; он увидел прямо над собой фыркающие ноздри. Его отбросило к каменной стене, он стукнулся о фургон и с трудом удержался на ногах.

— Эй ты, ублюдок!

Полицейский проскакал мимо — чужак, не принадлежащий ни к одной из сторон. Мик пощупал плечо. Сапог полицейского попал прямо по кости. Мик изо всех сил растирал плечо. Он разозлился. Ведь собрался уже домой, а теперь уж точно без драки не обойдется. Он вышел на шоссе, где четверо парней без всяких отличительных знаков — не поймешь, за какую они команду, — набросились на проходившего мимо мальчишку. Они сбили его с ног и уже собирались расправиться с ним, как вдруг появился полицейский с собакой, парни смылись. Овчарка рычала и лаяла на мальчика, рвалась с поводка, но полицейский притянул ее поближе к себе и рывком поставил мальчишку на ноги.

— Ладно, и ты мне сгодишься.

Он крутанул руку мальчишки за спину. Мальчик озирался, стараясь держаться подальше от собаки.

— Да я-то что? Я ведь ничего! Я шел себе тихо, а они как налетят! Я ничего не сделал! Честно!

— Слыхали-слыхали!

Яростный лай заглушал голоса.

— Я ничего не сделал! Это все они! Набросились на меня! Я их в глаза не видел!

— Идем, там разберемся! Иди, куда велят!

Он поволок мальчишку, поворачивая его руку, закрученную за спину, словно руль. Мик заспешил следом. Он хотел подбежать к полицейскому с той стороны, где не было собаки, но стоило ему приблизиться, как овчарка вставала на дыбы, норовя укусить его.

— Он правду говорит! Он ничего не сделал, только отбивался. Я видел.

Будь у полицейского третья рука, он прихватил бы с собой и Мика.

— А ты ступай своей дорогой.

— Но он же ничего не сделал! Они все накинулись на него. Что он мог?!

Полицейский остановился и повернулся к Мику. Собаке и пленнику тоже пришлось остановиться.

— Ступай своей дорогой, гаденыш, не то и тебя прихвачу.

К ним уже направлялся другой полицейский, Мик зыркнул по сторонам и приготовился дать деру.

— Помочь тебе, Кен?

Кен еще круче заломил парнишке руку.

— Хоть одного ублюдка отловили.

Второй полицейский показал на Мика:

— А этот?

— И его туда же, если не отвяжется.

Он вытянул руку, и собака оказалась на расстоянии фута от лица Мика. Клыки — в коричневых пятнах, из пасти разило, словно из клетки льва. Мик отпрыгнул в сторону и побежал. Он оглядывался, боясь, как бы они не передумали и не побежали следом; только в полумиле от стадиона он почувствовал себя в безопасности и пошел шагом.

Подняв руку, чтобы утереть пот со лба, он обнаружил зажатую в кулаке булку с сосиской. Совсем забыл о ней. Вот так сюрприз! Видно, судьба наконец-то улыбнулась ему. Но тут он увидел, что сосиски-то и нет! Он поковырял тесто: может, она там, глубоко, он ведь не разжимал кулак, но от сосиски остался лишь влажный след в мякоти булки. Мик посмотрел под ноги — может, она упала? Нет. Он раскрошил булку и бросил крошки голубям, подчищавшим двор перед фирмой «Термовент лимитед», и пошел дальше. Да, напрасно он искушал судьбу. Надо было ему найти тогда у стадиона другой ларек с сосисками. Нет, видно, бог все же есть.

Во вторник утром миссис Уолш, услыхав стук почтового ящика, поставила чашку на блюдце. Но она опоздала: Мик уже сбежал с крыльца и через секунду появился в кухне с двумя конвертами. Он был в одних трусах, волосы всклокочены после сна. Увидев полураздетого брата, Джулия покраснела и низко наклонила голову над тарелкой с овсянкой.

— Тут, между прочим, не колония нудистов.

Но Мик, не обратив на ее слова никакого внимания, бросил одно из писем на стол.

— Вроде от Алана. — Открывая второе письмо, добавил: — «Аттли энд Парсонс». Ага!

Миссис Уолш и Джулия застыли, уставились на него через стол, пока он читал письмо.

По лицу Мика сразу можно было понять — хорошие новости.

— Классно!

— Что они сообщают?

— Приглашают меня в следующий понедельник на собеседование.

Он еще раз перечитал письмо и протянул его матери. Весть о победе настолько взбудоражила его, что нужно было разрядиться. Он сгреб в охапку Джулию, делая вид, будто собирается опрокинуть ее на пол вместе со стулом. Джулия выпростала руки, чтобы сохранить равновесие, потом засмеялась и запищала, чтобы он ее немедленно отпустил. Конечно, новость потрясающая, и не следует на него сердиться, но Мик вел себя с ней как с маленькой, а ей было неловко, что он прикасается к ней полуголый!

Мик ни о чем таком даже не думал. Миссис Уолш, оторвавшись от письма и увидев эту сцену, велела ему отпустить Джулию.

Джулия покончила с завтраком, поднялась, надела куртку. Мик тут же уселся на ее стул, ощущая приятное тепло, согревающее спину и ноги.

— Я пошла, ма, пока.

— Пока, детка. До вечера.

Джулия схватила ранец и, мимоходом шлепнув Мика по голой спине, выскочила из дому. Тот и глазом моргнуть не успел. Прошуршали ее шаги по тропинке, стукнула калитка. Миссис Уолш снова взяла со стола письмо.

— Ты, наверно, хорошо написал контрольную работу, да, Мик? Интересно, сколько претендентов еще отобрали?

— Не знаю. Инструктор сказал, что на последнее собеседование допустят человек шесть.

— Как отец будет рад! Может, судьба наконец тебе улыбнется.

Мик взял у нее письмо и снова стал читать, не в силах сдержать улыбку. Он сейчас точно малыш, дождавшийся наконец желанной игрушки, которую и не надеялся заполучить.

Мама бросила через стол другое письмо.

Письмо Алана Мик открывал не спеша: перечитал адрес, рассмотрел марку и только потом осторожно надорвал конверт. Миссис Уолш налила себе еще чашку чаю и молча наблюдала за сыном, который, посмеиваясь, читал письмо.

— Как он там?

Мик ответил, не глядя на нее:

— Все хорошо. Отпустили на уикэнд, дали увольнительную.

— Ну что ж, тебе будет веселей. Сходите куда-нибудь вечером.

Накрыв чайник уютным вязаным колпаком, она одернула его со всех сторон, будто снаряжала на прогулку.

— Он по-прежнему в Шрусбери?

— Да. Пишет, что они на полевых учениях. Пишет, у них там холодина.

Мик положил письмо на стол и поднялся.

— Может, теперь наконец позавтракаешь, а, Мик? Я со стола хочу убрать.

— Сейчас. Только пойду оденусь.

Он вышел из кухни и, весело насвистывая, взбежал по лестнице. Миссис Уолш расчистила на столе местечко, смахнула крошки. Сунув письмо от «Аттли энд Парсонс» в конверт, наклонилась через стол и взяла письмо от Алана. Она вовсе не собиралась его читать, но, складывая странички, нечаянно увидела какое-то словцо. Не в силах удержаться от соблазна, она развернула письмо и прочитала от начала до конца, покусывая губу и едва переводя дыхание, когда натыкалась на непристойность.

Дверь открыла миссис Райт. Она очень обрадовалась Мику и пригласила войти. В кухне было темно, но из открытой двери гостиной в коридор падал свет, так что дорогу разобрать можно было. Впрочем, Мик сориентировался бы здесь с закрытыми глазами: он знал этот дом не хуже собственного.

Сидя на диване, Алан смотрел телевизор. Его младший брат Даррен с сестренкой Трейси уселись на ковре перед телевизором, а отец, даже не снявший после работы спецовку, спал в углу в кресле. Алан поглядел через плечо — узнать, кто вошел. И поднялся, увидев Мика. Они робко улыбнулись друг другу, стоя по обе стороны дивана.

— Привет, как дела?

— Классно, Мик, классно.

Алан был в джинсах, в армейском свитере с накладными плечами и заплатками на локтях. Миссис Райт обошла диван и встала рядом с сыном.

— Он прекрасно выглядит, правда, Мик?

Впервые со дня рождения сына она так им гордилась. Мик подошел к нему, потянул за свитер.

— А где же ордена?

Алан поглядел на собственную грудь и усмехнулся.

— В казарме оставил. Очень тяжелые.

Миссис Райт бережно разгладила свитер в том месте, где Мик помял его.

— По-моему, он немного похудел. Как считаешь, Мик?

На столе стояла тарелка с эклерами: видно, матушка Алана хотела, чтобы он непременно набрал потерянный вес. Мик похлопал Алана по животу. Живот у него плоский, втянутый, четко обозначены мускулы.

— В чем дело, тебя там плохо кормят?

— Да ты что! Обжираловка.

— Повкуснее школьных завтраков?

Даррен переключил телевизор на другой канал. Трейси потянулась переключить его на прежнюю программу, но по ошибке попала на канал настройки, звонкий смех детей огласил комнату. Получилось, будто они засмеялись в ответ на шутку Мика.

Трейси приглушила звук, но слишком поздно: мистер Райт вздрогнул и открыл глаза:

— В чем дело?

Миссис Райт отшлепала детей и приказала не шуметь. Мистер Райт немного побурчал и снова стал клевать носом, но, увидя Мика, стряхнул с себя сон. Он потягивался и зевал так шумно, что ребятишки даже оглянулись — что с ним такое.

— Ну, как жизнь, Мик?

— Неплохо.

— Нашел работу?

— Нет еще. Решил стать художником. У меня получается клевый портрет горемыки безработного.

— Паршивые дела, да?

Покачав головой, мистер Райт потянулся за газетой, она горбом стояла возле кресла, на полу, словно туристская палатка. Миссис Райт раздражали все эти разговоры о работе — отвлекали ее внимание от сына, мешали им восторгаться. Она осторожно сняла со свитера какую-то соринку. Если бы в комнате был помост, она возвела бы на него Алана и сдувала бы с него пылинки.

— Правда, он выше стал, а, Мик? Растет как на дрожжах…

Мика забавляла эта сцена: Алан злился, а мать все крутилась вокруг него.

— Ну хватит, ма, на нервы действуешь.

Мистер Райт поднял глаза от газеты.

— Самый умный поступок в жизни ты совершил: завербовался в армию. Это я точно говорю.

И он показал ребятам статью в газете: «Крупная фирма сократила штаты вдвое». Мику все это давно уже известно. И отчего это происходит — тоже. У него была уйма времени, чтобы читать газеты, и отец научил его разбираться в этом материале.

Дело ясное: людей уволят, а будут обвинять во всем профсоюз. Так уж повелось. Если верить газетам, то во всех экономических трудностях виноваты профсоюзы. Слишком они жадные (иначе говоря, хотят, чтобы зарплата соответствовала неуклонно растущим ценам), слишком сильные (в смысле организованные), вечно бастуют (когда другого выхода не остается), вечно их науськивают коммунисты (раз они не соглашаются с политикой руководства). Газеты критикуют профсоюзы за переизбыток рабочей силы (то есть за то, что люди сидят без работы), за слишком низкие нормы (потому что оборудование давно устарело), за требование ограничить рабочий день (то есть ввести восьмичасовой рабочий день) и за требование сверхурочных (оттого что очень низки исходные нормы). Все это ведет к уменьшению прибыли, отрицательно отражается на капиталовложениях и приводит к переизбытку рабочей силы. И во всем этом виноваты профсоюзы…

Мик спросил:

— Ты надолго приехал, Алан?

— Я должен вернуться к утренней поверке в понедельник.

Миссис Райт воспользовалась словами сына, чтобы поставить его чемодан на диван, и продолжала восторженно восклицать:

— Его прямо не узнать! Совсем другой человек!

У Алана лопнуло терпение, и, переглянувшись с Миком, он направился к дверям.

— Сейчас переоденусь, и двинем, Мик.

— Я вижу, ты парикмахера без работы не оставляешь, — заметил Мик.

Алан провел рукой по бритой голове.

— Да будет тебе.

Как только он вышел из комнаты, миссис Райт начала вынимать из чемодана грязное белье и складывать на диван.

— Простирну-ка я белье, а то вон сколько грязного собралось.

Мик посмотрел на носки, нижнее белье, мятые рубашки и подумал, что Алан теперь сам себе стирает. А его самого мать обстирывает. Он даже стиральную машину не умеет включать. Что и говорить, разная у них теперь жизнь.

Миссис Райт достала из чемодана чековую книжку, протянула Мику.

— Смотри-ка. У него теперь свой счет в банке. Говорит, каждую неделю по двадцать фунтов откладывает.

Она открыла чековую книжку и перелистала, рассматривая каждую запись, точно хотела ее запечатлеть навсегда.

— Да, нашел свой путь наш Алан.

Она закрыла чековую книжку и осторожно, будто держала в руках что-то хрупкое, положила ее в чемодан.

— Подумать только, мы его в школе оставили, когда он работу не нашел. А он ведь уже капралом мог бы стать.

И, сокрушенно покачивая головой, сожалея о потерянном времени, она собрала грязное белье и отнесла на кухню.

Алан сошел вниз в том же пиджаке и брюках, в которых он был в тот прощальный вечер на дискотеке «Адам и Ева». Мик хорошо знал этот его костюм, и хотя Алан отсутствовал совсем недолго и из моды костюм, конечно, не вышел, сидел он на нем как-то нескладно. Может, это оттого, что волосы у него коротко стрижены? Может, похудел? Как бы то ни было, брюки и пиджак болтались на нем, будто с чужого плеча. Мик подумал, что армейский свитер Алану куда больше идет, чем его теперешний наряд.

— Первые недели было труднее всего — все время муштровали. Думал, концы отдам.

Сначала они пошли в бар «Лошадь и жокей». Да и выбора вообще-то не было. Единственный бар. Единственный торговый ряд. Всего-то.

— Поначалу вечером ни согнуться, ни разогнуться не мог. А утром с постели не поднимешься. Адовы муки. Сидеть на заднице не мог. Сколько раз хотелось смотать удочки, а теперь рад, что остался. Когда все позади и ты выдержал, чувствуешь себя классно.

Он жадно глотал пиво, будто от этих воспоминаний у него пересохло в горле. Мик за ним не мог угнаться. С непривычки. Денег на ежедневную выпивку не было.

— Жаль, я не завербовался. Осточертело мне тут.

— Вот было бы здорово! Может, в одну часть попали бы. В нашем подразделении много местных ребят.

— Потрясно!

В голосе Мика звучало сожаление.

— Мы там даром времени не теряем. Девочки что надо. Была у меня одна с машиной. Опрокинем рюмочку-другую и катим с ней за город… Прямо нимфоманка какая-то, до того ненасытная.

Мик совсем сник. Он выпил еще, старался успокоиться. Он запретил себе даже думать про предстоящее собеседование в «Аттли энд Парсонс». Может, ничего и не выгорит.

— А тут таких девчонок раз-два и обчелся, уж я-то знаю.

Алан поднялся, бросил несколько монет в автомат. Никто больше не бросал монетки, чтобы послушать музыку. Сегодня пятница, но зал полупустой, за столиками почти никого — пепельницы и подставки для пивных кружек чистые.

Алан подождал, пока Мик допьет свое пиво, и отошел от стойки с двумя полными кружками и пакетиками с орешками и жареной картошкой.

— А что это был за кадр, помнишь, та девчонка? Ты тогда с ней ушел?

— Какой еще кадр?

Ни один женоненавистник не сумел бы бросить эту фразу более небрежно.

— Мама говорит, будто встречала тебя с какой-то девицей.

Мик изобразил величайшую сосредоточенность, словно пытаясь вспомнить, кто бы это мог быть.

— А, вот ты о ком… Я с ней давным-давно завязал.

— Кто это? Я ее знаю?

— Нет, я с ней всего несколько раз встречался. У меня с тех пор сколько их было…

Алан одобрительно кивнул и отхлебнул пива.

— Ну и молодец. Получил свое и отвалил — у меня тоже такое правило.

Он закурил сигарету и начал постукивать подставкой для пива в такт музыке.

— Вот отправят нас в Ирландию, там все по-другому будет. Мы едем в Белфаст, местечко горячее, в город нас будут выпускать только на задание. Так что лучше загодя нагуляться, пока еще можно.

— Значит, тебя совсем выпускать не будут?

— Да ты что! Там же католики, опасно. Говорят, там тоже есть клевые кадры. Только поди узнай, кто они такие — заодно с ИРА[10] или нет. Никому доверять нельзя. Только девчонку завалишь — она тебе в спину нож воткнет.

Даже перспектива такого нелепого конца не смутила Мика, он был по-прежнему в восторге от армейской жизни.

— Бывает небось похуже… Лучше уж так, чем тут от тоски подыхать. А там, глядишь, еще и медаль дадут — пал на поле боя.

— Неудобно, если тебя со спущенными штанами найдут.

Оба рассмеялись и отхлебнули пива. Алан почти разделался со своей кружкой. Мику пришлось подналечь, чтобы нагнать его.

— А твои предки? Как они насчет того, что ты в Ирландию едешь?

Алан сделал глубокую затяжку.

— Я им еще не говорил. Не мог же я такое с порога брякнуть, верно? Рискованно. Мать, чего доброго, в обморок грохнется.

— А сам-то ты как, испугался, когда узнал?

— Что я, идиот?! Да я мечтал туда попасть. Для чего человек в армию идет? Чтоб войну повидать, так?

И Алан начал нервно стряхивать пепел с подставки, что явно не соответствовало его хвастливому тону. Пожилая женщина за соседним столиком с неодобрением поглядывала на него. Казалось, она вот-вот одернет не в меру расшумевшегося юнца, но что-то останавливало ее. Видимо, пугала его ярость. А вдруг он из тех дебоширов, что опрокидывают в кафе столы и стекла бьют?!

Пластинка кончилась, к автомату больше никто не подходил. Алан вертел в руках меню, озираясь по сторонам.

— Для пятницы народу негусто, верно?

— Многие сели на пособие. У людей сейчас денег нет. Иной раз заглянет кто-нибудь на часок перед закрытием, но больше-то все дома сидят.

Алан погасил сигарету в пепельнице.

— Прямо морг. Ладно, пошли.

Они допили пиво и вышли. Стоявшая у стойки парочка тут же пересела за их столик. Женщина за соседним столиком оглядела юношу и девушку с головы до ног. У девушки обручальное кольцо. Юноша в приличном костюме. Женщина улыбнулась. Эти куда симпатичнее тех двоих парней.

Когда они проходили мимо автостоянки, Алан вдруг дернул на себя дверцу машины. Мик подумал, что это он просто так, из озорства, но, увидев, что его приятель настойчиво пытается открыть машину, спросил:

— Ты что это?

— А ты как думаешь?

Мик не знал, что и думать, и помалкивал, ожидая, что Алан сам все объяснит.

— Не на автобусе же нам в город ехать! Всю ночь его прождешь.

Об угоне автомашины он говорил как о совсем обычном деле, глупо было даже возражать ему.

Мик стал на стреме, а Алан начал проверять дверцы машин. Подкатил мотоцикл с коляской, и Алану пришлось остановиться. Они быстро отвели подозрение водителя — помогли ему найти место для стоянки перед баром. Впрочем, этот мог не волноваться — уж на его-то драндулете они в город не покатят.

Оставался один только грузовичок для перевозки хлеба.

И тут-то Алан наконец обнаружил незапертую кабину. Он скользнул на переднее сиденье и, вытащив из кармана связку ключей, стал подбирать их, пробуя включить зажигание. Всякий раз как выяснялось, что ключ не подходит, Алан тихо матерился. Ругался он залихватски, и Мик слушал его с восхищением: в армии даже материться можно выучиться классно.

В кабине было темновато, и Алан попытался включить свет, но у него ничего не вышло. Тогда он приоткрыл дверцу и продолжал возиться с ключами. Если бы горели все уличные фонари, ему было бы сподручнее, но, к сожалению, многие были погашены, в том числе и тот, что был у края стоянки. Алан, развернув ключи веером, разглядывал их.

Мик наклонился к нему с понимающим видом.

— Откуда они у тебя?

— Да отовсюду! У нас многие таскают с собой ключи. На всякий случай — глядишь, и пригодятся.

Наконец он нашел нужный ключ и выудил из связки.

— Этот должен подойти. Он от «кортины»[11].

Ключ подошел. Алан тихонько включил мотор, наклонясь вперед, прислушался — казалось, будто он ждет, что владелец машины выскочит из бара. Мик обежал вокруг грузовика и вскочил в кабину с другой стороны. Они тихо выехали на дорогу.

Когда квартал, где находился бар, остался позади, а впереди потянулась ровная лента шоссе с двухрядным движением, Алан включил радио и, радуясь завершению операции, прибавил скорость. Мик глянул на спидометр и пожалел, что не пристегнулся ремнем. Они обогнали «ягуар», который ехал по внутренней дорожке, и Алан крикнул другу, куда он желает прокатиться. Ему без разницы, ответил Мик, лишь бы череп не проломить. Алан засмеялся и снова нажал на акселератор. У переезда он сбавил скорость до семидесяти километров в час. Мик немного расслабился и стал смотреть на старые домишки, тянувшиеся вдоль шоссе. Они стояли чуть ниже дорожного полотна, которое приходилось на уровне второго этажа, и в одном окне Мик увидел, как мужчина укладывает в постель ребенка.

— Бедняги! — крикнул Алан.

Мик кивнул.

— Да уж! Небось каждый день затыкают уши, когда спать ложатся.

Алан посмотрел на Мика, словно не понимая, о чем это он. Они обгоняли в эту минуту нефтевоз, а навстречу им несся фургон для перевозки мебели.

— Ты про кого?

Мик показал пальцем на домишки.

— Да про тех, кто там живет.

— А я не про них! Я про этих!

Он постучал по ветровому стеклу: имена тех, кто обычно занимал передние сиденья, были напечатаны на белой наклейке поверх стекла.

— Вот удивятся, когда выйдут из бара!

Он засмеялся, представив эту картину, нажал на гудок, обгоняя пожилую парочку, осторожно катившую по внутренней полосе.

— Клевые, да?

— Что?

— Клевые, говорю!

Мик вздрогнул, когда Алан завопил ему прямо в ухо, но музыка гремела так, что он все равно ничего не расслышал. Он кивнул и засмеялся, делая вид, будто понял, и оба снова стали смотреть на музыкантов. Приятели стояли в толпе в глубине зала. Все столики были заняты, танцоры теснились на крохотном пятачке перед эстрадой, дергаясь в такт музыке. Верхний свет выключили, освещены были только эстрада и бар. Вокруг тьма кромешная, и, когда кто-нибудь закуривал, огонек вспыхивал ярким пятном.

Алан дождался конца танца, велел Мику допивать и пошел за очередной порцией пива. У бара толклось много народу, и Мик надеялся, что Алан проторчит там долго, пока не дождется своей очереди, а он, Мик, хоть немного передохнет от выпивки.

Оркестр заиграл снова. Певец, выдернув из стойки микрофон, закружился по сцене. Он подбегал к каждому из трех музыкантов и обрушивал на них всю свою страсть. Какая-то девчонка попыталась схватить его за ногу. Он отступил назад и сделал вид, будто собирается двинуть ее башмаком. Ударник и гитарист с остервенением налегали на свои инструменты. Ритм бешеный и слова безумные. Адский номер. Музыкантами были такие же парни, что и посетители бара: так же причесаны, примерно так же одеты. Четверо уличных парней.

Мик раздумывал: то ли ему пойти в туалет, то ли сперва дождаться Алана, и вдруг он увидел, что в зал входит Карен. А с ней еще девчонка и двое парней. Один парень что-то сказал ей, Карен засмеялась и покачала головой — видно, не слышала его из-за музыки. Мик постарался спрятаться в гуще толпы. Не хотелось, чтобы Карен его видела. Ну где там Алан со своим пивом?

Однако, как ни старался Мик сосредоточиться на музыке (даже пританцовывать стал), он то и дело поглядывал через весь зал на Карен. Она была в белом платье, раньше он этого платья у нее не видел, и стрижка совсем другая. Один из парней направился к бару, другой взял Карен за руку. Одет этот парень не как все — в костюме, при галстуке. Карен с ним не кокетничала, но и не отходила от него. Музыканты кончили играть, и Карен захлопала в ладоши. Парень сразу отпустил ее руку.

Алан вернулся очень возбужденный. Пришлось ему выпить, чтобы успокоиться.

— Послушай! Знаешь, кого я только что у стойки видел?

Мик, скрывая смущение, тянул пиво из кружки, приготовившись изобразить подобающее случаю равнодушие. Неужели Алан запомнил Карен? Он ведь лишь мельком тогда ее видел.

— Кого?

— Двух парней, с которыми мы сцепились тогда у «Адама и Евы» перед моим отъездом.

Мик опешил от такого ответа, не знал, что и сказать. Алан же решил, что он просто забыл тех парней.

— Ну помнишь, когда нас выкинули из дискотеки.

Мик кивнул. Второй спутник Карен вернулся с выпивкой. Он принес кока-колу.

Алан толкнул Мика.

— Смотри, вон они, возле колонны. Пошли всыпем этим ублюдкам. Проучим их как следует.

Вцепившись в рукав Мика, Алан тыкал пальцем в сторону парней, но Мик туда даже не смотрел.

— Я тут девчонку приглядел. Пойду-ка поболтаю с ней.

— Да ну ее к черту! Потом поболтаешь. Пойдем лучше с этими типами разделаемся.

Певец подбросил микрофон в воздух, бросился на пол и продолжал петь лежа. Карен со своим дружком подошла к сцене, Мик видел, как они смеются, стиснутые толпой. Он поставил кружку на стол.

— Ладно, пошли.

Алан первым прикончил пиво. Управился в два счета. Почти целую пинту выпил залпом и тут же двинулся вдоль стены, продираясь сквозь толпу. Наконец они оказались позади двух парней, слушавших музыкантов. Тот, что первым затеял драку в дискотеке «Адам и Ева», дергался в такт музыке; пива в его кружке осталось на самом донышке, но он так размахивал кружкой, что оно в любую минуту могло выплеснуться.

Парень снова поднес кружку к губам, и тут Алан, придвинувшись к нему вплотную, изо всех сил ткнул его в спину. Зубы лязгнули о стекло, и пиво пролилось ему на рубашку. Он резко повернулся к Алану, размахивая пустой кружкой как оружием.

— Ты, ублюдок несчастный! Смотри, что натворил!

У него перехватило дыхание, когда пиво выплеснулось ему на грудь, он поставил кружку и вытащил платок, начал промокать мокрое пятно. Алан придвинулся еще ближе, Мик навис над его плечом.

— Насчет ублюдка полегче, понял?

Тон у Алана был агрессивный, юнец поднял глаза. Он собрался было ответить и вдруг узнал Алана. Он молча переводил глаза с Алана на Мика.

— О, это опять вы! Я думал, в прошлый раз вы все свое получили.

— Чего? Да мы только поразмялись тогда, верно, Мик?

Второй парень допил пиво, но кружку все еще держал в руке. Они быстро распределили силы, как и в прошлый раз в дискотеке: каждый знал, кем займется. Противник Мика катал в ладонях кружку.

— Кев, врежь этому болвану!

Не отрывая глаз от кружки в его руках, Мик сказал:

— Заткнись, не то я сам тебе врежу.

— Да что ты? Ой, как хочется посмотреть.

— Хочется? Тогда пошли на улицу.

Пряча в карман мокрый носовой платок, Кев сказал:

— Ладно, ждем вас на улице после закрытия.

Алан подошел к нему вплотную.

— Нечего ждать, пока закроют, айда сейчас!

И в знак того, что дело не терпит отлагательства, он постукал пальцем по столешнице. Кева и его дружка явно смутила их боевая готовность. В прошлый раз Кев с приятелем нападали первыми и сейчас, видно, рассчитывали на это. Они почувствовали в противниках какую-то перемену: те стали старше, повзрослели. И еще: глаза — бешеные, может, конечно, от пива, но они оба точно спятили. Кев и его приятель хотели отвертеться и для острастки сжали кулаки, кидая на противника враждебные взгляды.

— Сдрейфили, что ли? — сказал Мик.

Это подействовало. Теперь у Кева с приятелем не было выбора. Не проронив больше ни слова, вся четверка развернулась и двинулась к дверям.

У выхода Мик оглянулся. Ему захотелось увидеть напоследок Карен. Он поискал ее в толпе у сцены. Стоит небось впереди, стиснутая со всех сторон. Алан и двое парней уже спускались по ступенькам во двор. Но ему во что бы то ни стало нужно увидеть Карен. Может, она ушла в другой угол? Мик оглядел зал. Нет, нигде не видно. И того парня, что был с ней, тоже не видно. Может, они уже ушли? Или он ее еще куда-то пригласил?! В ночной клуб, например. Усадил в собственную машину и предложил подвезти домой. Или к себе повез! И она поехала к нему — покурить, послушать пластинки. А матери позвонила и сказала, что опоздала на автобус и остается ночевать у подружки… Мик повернулся и загремел каблуками по лестнице.

Кев с приятелем даже опомниться не успели. Не было никаких предварительных переговоров или разведки боем, никаких осторожных кругов, ложных выпадов или попыток примирения — ничего, что помогло бы всем им безболезненно выпутаться из этой истории. Как только они вышли во двор позади бара, Алан и Мик набросились на противника, пустили в ход кулаки и ноги. Мик рассвирепел не меньше Алана, противники их еле отбивались. Дрались свирепо, без разбору: наносили удары, и если один бил ногами, другой старался удержаться, чтобы не упасть, сцепившись, они зверски лупили друг друга кулаками, били коленями, норовя угодить в пах. Они били друг друга по лицу, по голове, царапались, готовые разорвать противника на части. Кев с приятелем не раз выходили победителями из драки, и тогда, в дискотеке «Адам и Ева», Кев отколотил бы Алана, но теперь, после армейской выучки, Алан стал почти профессионалом, а Кев так и остался энтузиастом-любителем. Они едва переводили дыхание и сыпали проклятиями. «Ублюдок», — говорил один, волоча противника по земле. «Скотина», — отвечал ему тот. Мик попал своему врагу в нос и услышал, как хрустнула кость. Мягкий такой хруст, будто шейку кролику переломили. Парень инстинктивно поднес руки к лицу, меж пальцев потекла кровь. Мик ударил его в ухо, потом по ноге, и тот упал. Свернувшись на земле калачиком, он закрыл лицо руками и зарыдал. Мик хотел еще раз пнуть его ногой, но почувствовал, что и сам выдохся; он присел на мусорный бак и смотрел, как его противник поднялся и захромал прочь. Алан повалил Кева на картонные коробки в другом конце двора. Мик не видел, что там происходит, слышал только, как Кев визжит, моля о пощаде. «Хватит! Хватит!» Но вот Кев затих, Алан подошел к Мику и присел на соседний бак.

— Будет теперь наука ублюдкам.

Они сидели опустив головы, тяжело дыша, говорить просто не было сил, как вдруг Кев, выбравшись из-под коробок, пронесся мимо них со скоростью, удивительной для человека, только что едва дышавшего. Мик и Алан рассмеялись, правда смех этот отозвался болью во всем теле. Мик оперся на Алана.

— Господи, сейчас концы отдам.

Алан достал носовой платок и вытер лицо.

— Ну, а теперь что будем делать?

Мик с удивлением глянул на него — неужели это он всерьез. Поди пойми — рожа вся в синяках и ссадинах, даже выражения лица не разберешь. Будто нарочно разукрасили для ночной прогулки в долине Солсбери.

— Ты что? Мало тебе развлечений за один вечер?

— Мало? Да я только во вкус вхожу.

Мик поднялся, держась за стенку.

— Делай что хочешь, а я лично знаю, куда идти. Домой, спать.

— А как же та девчонка, на которую ты глаз положил? Я думал, ты ее клеишь.

Мик посмотрел на свой костюм. Рубашка на груди в крови, пуговицы оторваны. Брюки на коленках разодраны, ботинок свалился с ноги. Даже носок слетел во время драки. Легко себе представить, на кого он похож сейчас, — достаточно взглянуть на Алана.

— О, она придет в восторг, если сейчас меня увидит. Бросится ко мне в объятия, как только появлюсь на пороге.

Они хохотали, представляя, как они вернутся в бар девчонку клеить — в таком-то виде! Мик надел носок и ботинок, и друзья, обнявшись, медленно побрели со двора. Они дурачились, делали вид, будто с трудом держатся на ногах, и то и дело валились друг на друга; они, как никогда, ощущали в эту минуту силу дружбы и торжество общей победы.

Мик сидел на табуретке перед камином, набросив на плечи полотенце, тревожно разглядывая свое лицо в ручном зеркальце, пока мать подстригала его. Порезы и царапины на лице еще не зажили, синяк под глазом отливал синим и зеленым.

После стрижки лицо у него стало еще страшнее — настоящий бандит, прямо фотография разыскиваемого преступника. Мик сощурился, чтобы остриженные волосы, сыпавшиеся каскадом, не попадали в глаза.

— Эй, поаккуратней! Не в монахи меня постригаешь.

— Нет, ты больше на боксера похож. Честно, Мик, прямо не знаю, что тебе эти люди скажут, когда увидят твою физиономию.

Сердито хмурясь, она подравнивала ножницами волосы над ушами.

Мик сидел не шелохнувшись, пока мать не перешла на более безопасный участок. Явиться на собеседование в царапинах и синяках еще куда ни шло, но с забинтованным ухом… Нет, это уж слишком.

— Я скажу им, что играл в футбол и меня маленько разукрасили. Хотел, дескать, отбить мяч головой, а мне в физиономию башмаком засадили.

— Хоть бы только это не испортило все дело.

— Почему? Эй, поаккуратнее!

Он увидел в зеркальце, что на голове появилась плешинка. Неужели и впрямь плешинка? Он начал прикрывать ее длинными прядями, но мать схватила его за руки, резко повернула к себе лицом.

— Тихо сиди, слышишь?

— А может, так даже лучше.

Мик крутил зеркальце, выискивая самые страшные ссадины.

— Они решат, что я смелый парень. И что у меня есть характер. В школе нам все время твердили: главное — характер.

— Скорее они решат, что ты хулиган.

— Или арестант, если ты меня еще больше обкорнаешь.

— Хватит причитать, слышишь? Ты должен прилично выглядеть. Нельзя же идти на собеседование с патлами до плеч.

— Подумаешь, невелика важность — какой длины у человека волосы.

— Может, и так. Но ты должен сделать все от тебя зависящее. Зачем судьбу-то искушать.

Дверь в кухню открылась, и мистер Уолш внес в гостиную корзинку угля. Миссис Уолш перестала стричь Мика и пропустила отца к камину; Мик решил воспользоваться паузой и улизнуть, он поднялся, снял с плеч полотенце.

— Ты чего? Я еще не кончила.

— Это ты так считаешь. Возьми тогда уж у отца бритву, вернее будет.

Мистер Уолш подбросил топлива в камин и посмотрел на сына.

— По мне, как было, так и осталось.

— Ты что! Она столько волос настригла, ими можно диван набить!

Мик обтер шею полотенцем и побежал наверх помыться и переодеться. Миссис Уолш собрала волосы с ковра. На ковре они казались темнее, чем были на самом деле. Мать подняла длинную прядь и несколько минут нежно перебирала ее, потом бросила вместе с остальными в огонь.

Когда Мик спустился в гостиную, огонь в камине полыхал, языки пламени лизали стенки топки, сверкая, будто стальные ленты. Мик был в новеньких брюках, выходном пиджаке, который мать почистила и отгладила. Он вымыл голову, надел чистую рубашку и галстук, но миссис Уолш все равно была недовольна.

— Посмотри-ка на пиджак, Мик.

Мик подчинился. Даже под мышки себе заглянул, попытался на спину посмотреть, не понимая, о чем это она говорит.

— В чем дело?

— Для экзамена он не совсем подходит.

Мик еще раз оглядел себя. Но опять ничего не увидел.

— Да в чем дело?

— Слишком яркий. Да еще в клетку. Прямо солист из «Беано»[12].

— У тебя просто старомодный вкус, вот и все.

Мистер Уолш, сидевший в кресле, отложил журнал по садоводству и посмотрел на сына.

— Да и там, куда ты собрался, тоже все старомодные.

Отец встал и вышел в прихожую. Слышно было, как он поднялся к себе наверх, скрипнули половицы — это отец ходил по комнате. Вернулся он с темно-серым костюмом на плечиках.

— Вот, примерь.

Мик усмехнулся. Неплохая шутка, а то старик последнее время такой угрюмый ходит. Хорошо хоть сейчас немного ожил. Может, на работе что-то переменилось? Может, его все-таки не переводят на неполный рабочий день?

Но отец по-прежнему стоял, держа вешалку с костюмом. Шутка затянулась. И вдруг Мик понял: а ведь он не шутит. Неужели отец всерьез предлагает надеть ему свой костюм? Мик подождал немного. Точно! Отец не шутит!

— Ты что?

— Для работы то, что надо, если он тебе подойдет.

— Да уж, в самый раз для викария.

— Костюм почти новый. После свадьбы Линды я его вроде бы ни разу не надевал.

Отец снял пиджак с плечиков и протянул Мику. Тот отпрянул, будто ему предлагали какую-то гадость.

— Умру не надену.

— Только попробуй, примерь. Он же не кусается.

Мик посмотрел на мать, ожидая поддержки, но та молчала. Понимая, что родители не успокоятся, пока он не уступит, Мик нехотя снял свой пиджак и надел отцовский. Оглядел себя. Рукава почти закрывают пальцы. (Увидев торчащие из-под рукава кончики пальцев, Мик впервые заметил уродливые, обгрызенные ногти.) Плечи свисали, пиджак был настолько велик ему, что в него можно было еще засунуть фонарный столб. Даже мама посмотрела на него с сомнением.

— Не знаю, что и сказать. Примерь-ка брюки, Мик.

— Тут и говорить нечего. Да вы что, ослепли? Вид у меня просто идиотский.

Мистер Уолш снял брюки с вешалки, протянул Мику. На брюках от вешалки пролегла складка.

— Ну-ка, примерь. Это всего одна минута.

Мик вырвал у отца брюки и зашел за диван, чтобы переодеться. Смех, да и только, — спинка дивана доходила ему как раз до зада. Едва он начал натягивать штаны, сразу стало ясно — он в них утонет, а когда он вышел на середину комнаты, всем показалось: в них запросто можно поместить мешок картошки, а если их разгладить, они совсем закроют ботинки. Он смахивал на человека, демонстрировавшего после похудания результаты годичной диеты.

Мик вытянул руки и оглядел себя с каким-то восторженным ужасом.

— Господи Иисусе, да в нем даже панк не решится выйти из дому!

Миссис Уолш явно заколебалась.

— Просто тебе непривычно. Может, чуть-чуть подтянуть брюки и надеть свитер…

Мистер Уолш воспринял реакцию сына как личное оскорбление.

— Во всяком случае, костюм этот больше подходит, чем твой наряд.

— Подходит для цирка. Представляю, что скажут ребята, если увидят меня в таком виде!.. — Об этом даже и помыслить страшно. — Мне придется уехать отсюда навсегда. Я никогда не осмелюсь показаться им на глаза.

Когда Мик поднялся по ступенькам административного корпуса фирмы «Аттли энд Парсонс», на нем был его собственный костюм. Он стоял, пытаясь понять, где же здесь дверные ручки, и в это время автоматические стеклянные двери открылись; Мик вошел в вестибюль в надежде, что никто не заметил, как он глазел на дверь. Пол в холле был устлан полосатым ковром, и на каждой полосе выткано название фирмы. Читаешь все эти слова, протянувшиеся из одного конца холла в другой, и такое ощущение, будто в поезде едешь. Мик огляделся. В одном конце столик с креслами, в глубине у лестницы — цветные горшки и абстракционистские металлические скульптуры.

Мик подошел к окошку регистратуры и нажал кнопку. После небольшой паузы за темным стеклом будто солнце взошло. Окошко открылось, и перед Миком предстала девушка в оранжевом платье.

— Чем могу быть полезной?

— Я пришел на собеседование, которое проводят для тех, кто хочет поступить сюда учеником механика.

— Ваша фамилия?

— Уолш Майкл.

Она поискала его фамилию в списке, пометила галочкой. Мик наклонился вперед — посмотреть, сколько человек в списке, но столик по ту сторону окошка был слишком низкий. Позади секретарши за письменным столом сидела другая девушка, печатала на машинке. Возле машинки лежал раскрытый журнал, а рядом — надкусанное яблоко. Блузка девушки была того же цвета, что и яблоко.

Высунув руку в окошко, секретарша показала Мику, куда идти.

— Третья дверь справа по коридору. Подождите там.

Мик хотел уже отойти от окошка, но она спросила:

— А что у вас с лицом?

Машинистка, которой не видно было Мика из-за ее напарницы, перестала печатать и встала. Мик, весь в мыслях о собеседовании, не сразу понял, о чем это она. А когда понял, машинально поднес руку к лицу. Но оно было все так разукрашено, что, куда ни ткнешь пальцем, в синяк попадешь.

— Это? В футбол играл, вот мне и залепили.

— Они что же, вашу голову за футбольный мяч приняли?

Девушка захлопнула окошко, и Мик услышал, как они обе захихикали. «Идиотка», — пробурчал он, заворачивая в коридор, и едва не врезался в мужчину, шедшего навстречу. Мужчина от неожиданности чуть не выронил бумаги и собрался было сказать ему пару теплых слов, но, увидев лицо Мика, извинился и заторопился прочь.

На третьей двери справа никакой таблички не было, даже номера не видно. Мик вышел на середину коридора и пересчитал двери, Да, та самая. Он постучал два раза. Никакого ответа. Мик посмотрел в глубину коридора, но и там не было ни души, тогда он тихонько открыл дверь и заглянул в комнату. В кресле сидел парнишка, вопросительно посмотревший на Мика.

— Здесь ждут, когда пригласят на собеседование, кто хочет поступить учеником механика? — спросил Мик.

— Наверно, — ответил парнишка. — Я здесь с полдевятого торчу.

Мик уселся напротив него. Здесь стояли такие же четыре кресла и низенький столик, как в нижнем холле. На столике — научно-технические журналы, и среди них несколько экземпляров рекламного журнала фирмы «Аттли энд Парсонс». Мик взял журнал, попытался читать статью, но так нервничал, что смог прочесть только подписи под фотографиями. Он отложил журнал, взглянул на парня.

— Сколько же человек здесь уже побывало?

— Не знаю. Сейчас там один парень сидит. А больше я никого не видел.

На нем был темно-серый костюм, такой, как отцовский. Но сидел костюм отлично. Парень кивнул на плащ, аккуратно висевший на спинке стула.

— У того парня аттестат хороший.

— Черт побери. Да им что, нейрохирург нужен?

Они замолчали и принялись изучать собственные аттестаты, прикидывая свои шансы. Лампа дневного света жужжала под потолком, и в этом свете ярко сверкали новые башмаки парнишки. Он внимательно посмотрел на Мика и спросил:

— Подрался?

— Да нет, в футбол гонял. Защитник ногой саданул.

— А ты за кого играешь?

Мик не успел наврать ему насчет команды — в комнате появился первый кандидат. Раскрасневшийся, с нервной усмешкой. Он схватил свой плащ, стал надевать его, не замечая двух претендентов. Мик и его собеседник внимательно следили за ним. Когда он стал затягивать пояс, Мик спросил:

— Ну как?

— Не знаю. У них ничего не разберешь.

— А спрашивали-то что?

— Да все… — Он опустил голову, видимо не хотел больше говорить. Но поскольку ребята не сводили с него глаз, ему пришлось отвечать. — Спрашивали, почему я хочу у них работать. И по каким предметам в школе были хорошие отметки. А еще — попадал ли я когда в переплеты.

Руки Мика непроизвольно потянулись к лицу, словно он хотел его спрятать.

— Черт побери. А на детекторе лжи проверяли?

«Детектор лжи»? Ребята удивленно уставились на Мика. Должно быть, он знает что-то такое, что им неизвестно! Парень, который вместе с Миком дожидался собеседования, казалось, испугался меньше, чем тот, который вышел от экзаменаторов. Он вдруг всполошился: уж не провалился ли он, потому-то его и на «детекторе лжи» проверять не стали?!

В комнату вошла секретарша. Малый в плаще улыбнулся ей. Он старательно улыбался всем сотрудникам «Аттли энд Парсонс», кого бы здесь ни встретил. Даже почтальона, принесшего корреспонденцию, он проводил сияющей улыбкой. Секретарша, не глядя на него, посмотрела в свой блокнот.

— Майкл Уолш?

Мик выпрямился. Прямо как ученик, которого вызывают к доске.

— Да.

— Идемте со мной.

Пока он приближался к ней, секретарша изучала его лицо со все возрастающим интересом; а Мик тем временем придумывал легенду. Но девушка не произнесла ни слова; когда он подошел, молча повернулась и пошла из комнаты.

Секретарша шла по коридору, прижав блокнот к груди. Мик следовал за ней. Он все норовил заглянуть в блокнот, надеясь узнать, сколько человек в списке. На кофточке у секретарши были расстегнуты две верхние пуговички, и, заметив его взгляд, она решила, что парень заглядывает под кофточку.

— Ну, нагляделся?

Она плотнее прижала блокнот к груди, а Мик залился краской, будто его и впрямь застукали. Но он вовсе не посягал на эту девицу и не заслуживал ее презрения.

— Я просто хотел посмотреть, сколько их там.

Девушка не знала, стукнуть его блокнотом или рассмеяться. Неудивительно, что у этого парня физиономия так разукрашена, видно, он часто такое несет.

— Вот нахал! А сам-то ты как думаешь?

— Не знаю. Полдюжины небось.

Ответ был настолько нелепый, что она даже не оскорбилась. Совершенно ясно: малый с приветом. Так серьезно сказал, на полном серьезе. Лучше с ним не разговаривать, не то еще что-нибудь сморозит, и остаток пути до кабинета преподавателя они прошли молча. Видно, правду пишут о теперешних недоучках. Если уж этот парень попал в список сильнейших, на что же другие похожи?!

Она постучала в дверь, ввела Мика в кабинет и с улыбкой представила его трем преподавателям, все думала, как предупредить их, что им предстоит беседовать с психом. Так ничего не придумала и с той же улыбкой вышла, тихонько закрыв за собой дверь.

— Входите, Майкл, садитесь.

Мик узнал экзаменатора — мистер Кроссленд, инструктор, который проводил экзамен на первом туре. Двух других он видел впервые. Кроссленд представил своих коллег. Тот, что в куртке и клетчатых брюках, — мистер Харви, заведующий отделом кадров, второй, в темно-синем костюме, — мистер Уилсон, старший инструктор учебного центра. Они приподнялись со стульев и через низкий стол обменялись с Миком рукопожатием. Здесь стояла такая же мебель, как в нижнем холле и приемной. Мик присел на свободный стул; словно в картишки собрался с ними поиграть.

Преподаватели еще не успели начать беседу, как на столике в другом углу комнаты зазвонил телефон, и Кроссленд направился туда. Двое других тем временем изучали документы Мика — школьную характеристику, аттестат зрелости, отзыв школьного руководителя, оценки на первом экзамене. Но по тому, как они без конца поглядывали на его лицо, ясно было, что на самом деле их взволновало.

Кроссленд вернулся, сел и протянул Мику портсигар, который сделал для него ученик из учебного центра. Мик покачал головой:

— Спасибо, не курю.

— Дурных привычек нет, верно, Майкл?

— Да нет, просто не на что покупать сигареты, вот и все.

Уилсон и Харви взяли у Кроссленда по сигарете, тот тоже взял одну и положил портсигар на стол. Он щелкнул зажигалкой, и все трое, затянувшись, откинулись на спинки стульев, готовые приступить к беседе. Мик сидел, выпрямившись.

— Вы, видно, побывали в сражении? — спросил Уилсон.

Мик ждал этого вопроса и, зажав руки между коленями, улыбнулся. Ему также ответили улыбкой, но Харви, не дав Мику слова вымолвить, сказал:

— Лучше бы нам посмотреть на того, другого, верно, Майкл?

Он подмигнул Мику и, если бы тот сидел с ним рядом, наверняка поддел бы его локтем. Они засмеялись — все четверо, и Мик тоже откинулся на стуле, положив ногу на ногу.

— Не знаю, я его с тех пор не видел. Небось еще в больнице отлеживается.

Мик усмехнулся, но шутка его почему-то не имела успеха. Преподаватель резко ткнул сигаретой в пепельницу. Мик увидел, какими взглядами обменялись экзаменаторы, и снова выпрямился, поспешно поставив обе ноги на пол.

Мик возился в гараже с мотоциклом. Отвинчивал гайки в головке цилиндра, чтобы снять ее и почистить. Он включил транзистор, правда, не на полную мощность, как обычно, — прислушивался, не идет ли почтальон. Почти двенадцать дня, а его все нет. Если им сегодня нет писем, он прошел мимо, правда, на почте сейчас перебои, да пока еще корреспонденцию разберут, нет, он не терял надежды. Как-то раз письмо принесли вечером, когда миссис Уолш собиралась на работу. Она услышала, как скрипнула крышка почтового ящика, и пошла к двери — думала, вечернюю газету принесли. А достала письмо от Линды, от ее дочери, из Бирмингема. Миссис Уолш обрадовалась, прихватила письмо с собой на работу, чтобы прочесть в перерыве. Всю первую половину смены она предвкушала, как прочтет его, а всю вторую — размышляла о том, что написала ей Линда о малыше. Хорошо, когда что-то душу греет, пока стоишь у конвейерной ленты и вылавливаешь в потоке бракованный шоколад, — время бежит быстрее.

Мик выковыривал сажу из головки цилиндра обломком ножовки, когда услышал, как щелкнул замок на калитке. Он положил свои железки на сиденье мотоцикла и подскочил к двери — посмотреть, кто там. По дорожке шел почтальон, просматривая пачку писем. Мик бросился ему навстречу, и почтальон протянул ему письмо, лежавшее сверху. По размеру и цвету конверта ясно было, откуда оно. Почтальон смотрел, как Мик прочел адрес, потом перевернул конверт, надорвал.

— Заждался? От кого, небось от подружки? Или это насчет пособия?

— Все может быть.

Мик повернулся и пошел к дому, продолжая обрывать край конверта, а почтальон пригнул проволоку, отгораживающую их участок от соседского, перешагнул ее и направился дальше. Мик вскрыл письмо и остановился, чтобы прочитать, и тут из дома вышла мама. В пальто, с хозяйственной сумкой в руке. Мик не заметил ее.

— Почтальон приходил?

Мик не слышал ее.

— Письмо насчет работы?

Миссис Уолш внимательно следила за лицом сына, пока он читал, и медленно застегивала последнюю пуговицу на пальто. Она застыла на месте, и только пальцы шевелились как-то отдельно.

— Черт побери!

Мик пристально смотрел на письмо, точно надеялся, что усилием воли может изменить его содержание.

— Что они пишут?

Мик не ответил. Он словно оцепенел, и, когда миссис Уолш взяла у него письмо, рука его так и застыла в воздухе. Вот что ему писали:

«Уважаемый господин Уолш!

В связи с Вашим заявлением и недавним собеседованием, которое проводилось с выразившими желание поступить учеником механика, сообщаю настоящим письмом, что, внимательно рассмотрев Вашу кандидатуру, мы пришли к выводу, что мы не можем предложить Вам работу.

Сожалея, что вынужден сообщить Вам эту неприятную весть, я тем не менее хотел бы воспользоваться случаем выразить Вам благодарность за проявленный Вами интерес к нашей фирме и за Ваше участие в испытательных экзаменах, а также пожелать Вам успехов в Вашей будущей карьере.

Искренне Ваш

Ф. Г. К. Кроссленд,

инструктор».

— Вот жалость-то, Мик. — Мама перечитала письмо. — Ну, хоть любезный отказ прислали. Другие фирмы и этого не делают.

Мик стоял, как статуя. На мать он даже ни разу не глянул.

— Пожалуйста, не раскисай, подумай о других, тех, кто тоже не попал, ведь и им несладко.

— А мне что, легче от этого?

— Не горюй, сынок. Что-нибудь еще подвернется, найдешь работу.

— Да, но когда?

Мать не знала. Не знала, что еще ему сказать. Вернула Мику письмо, вот и все.

— Пойду в магазин. Что купить на обед?

— Ничего. Есть неохота.

Мику хотелось поскорее уйти. Он вошел в гараж и тихо закрыл за собой дверь. Миссис Уолш смотрела ему вслед, раздумывала — пойти за ним или нет, и тут только услышала звуки включенного в гараже транзистора. Да, она ничем не может ему помочь. Она повернулась и пошла по тропинке. На открытом, не защищенном строениями месте в лицо ей стал хлестать резкий ветер, она отворачивалась от него, подняла воротник пальто. Ну и пусть! Зато можно объяснить, если кто спросит, почему у нее слезятся глаза.

Стоя посреди гаража, Мик смотрел на мотоцикл. Казалось, он размышляет, что с ним делать, но он даже не видел мотоцикла, сейчас это был для него просто предмет, просто точка, в которую он уставился, думая совсем о другом. Мик поднял руку, чтобы вытереть щеку, увидел письмо, скомкал его и запулил в окно. Стекло было с трещиной, и, будь бумажный комок побольше, он разбил бы его. Комок подпрыгнул, отлетел от скамейки, потом отскочил от пола, и, прежде чем он упал, Мик подшиб его ногой.

Вот так! Он пинал все подряд: скамейки, запчасти, кухонный стул, сапоги у входа. Расправившись со всем этим, он двинул ногой бензиновый бачок и свалил мотоцикл на бок. От грохота, от вида медленно вращающихся колес он словно обезумел, бросился к скамейке и начал сметать с нее все: молотки, резцы, пилы, банки с гвоздями и шурупами, сбросил даже транзистор, который смолк, упав на пол, но потом снова заверещал, правда уже потише, — он работал, хотя настройка немного сбилась. Потом пришел черед полки над скамейкой. Вниз полетели банки с краской, кисти, скипидар и жестянки с маслом. Старая сковородка и цветочные горшки разбились вдребезги, свалившись на кучу инструментов, запчастей и продырявленных банок. Сверкая глазами и тяжело дыша, Мик искал, что бы ему еще сокрушить, но скамья и полка были уже пусты.

Он огляделся вокруг: на полу свалка, мотоцикл заляпан краской, запчасти залиты маслом. Он почувствовал, что у него нет больше сил, и, глядя на учиненный им разгром, заплакал. Не было мочи смотреть на все это. Мик отвернулся и, опустив голову, принялся молотить кулаками по скамье, слезы капали на пропитанное олифой дерево.

Из-под перекосившегося шезлонга в углу гаража доносились прерывистые, резкие, тонкие звуки транзистора. Точно собака отчаянно выла, забившись в свою конуру.

Мик шел по Хай-стрит в центре города, когда мимо него проехала полицейская машина и остановилась возле стайки ребят у входа в магазин грампластинок. Двое полицейских вышли из машины и заговорили с ними, и, хотя Мик был слишком далеко и не расслышал слов, судя по всему, полицейские их разгоняли. Ребята упирались, не желали расходиться, пока полицейский не заграбастал одного и не запихнул в машину.

Мик перешел на другую сторону, не доходя до места происшествия. Он знал, что они и ни в чем не повинного прохожего могут сцапать; у него и так голова идет кругом, не хватало еще под суд попасть.

Он остановился, посмотрел на себя в витрину кондитерского магазина. Ну и видик! Волосы сальные. Носок правой кеды сбит, джинсы в краске, такое впечатление, что он нарочно, для фасона их заляпал. Надо было помыться и переодеться, а он помчался сломя голову! Но теперь уже поздно, он почти у цели.

Еще не дойдя до магазина, он понял — там что-то не так. На тротуаре не выставлены образцы обуви. Может, продавцы решили, что дождь собирается, и убрали ее? Мик ускорил шаг, соображая, какой сегодня день недели: когда не работаешь, все дни как две капли воды. Свет в магазине был погашен. Мик подошел к стеклянным дверям, заглянул внутрь и, хотя уже понял, что магазин закрыт, все-таки подергал ручку. Сегодня он только до обеда открыт, но Мика настолько выбило из колеи письмо, что он совсем забыл про это. Он толкнул дверь ногой, повернулся и огляделся по сторонам, раздумывая, что теперь делать.

Крупные капли дождя били по мостовой. Мик посмотрел на небо. Оно было светлое, но вдали, над заводами, собирались тучи, темно-серые, словно выходной костюм отца. Он пересчитал деньги. Хватит только на чашку чаю или на автобус. Домой ехать еще рано. Он терпеть не мог торчать дома после обеда: смотреть по телеку скачки или дремать на диване.

Дождь, похоже, зарядил надолго. Мокрые пятнышки на тротуаре сливались в темные бесформенные потеки, но ему не хотелось возвращаться домой; он поднял воротник, наклонил голову и потрусил к автобусной остановке.

Выскочив из автобуса, Мик побежал через пустырь к муниципальным домам, вытянувшимся вдалеке. Промчался по мотоциклетной дорожке (после того происшествия с полицией он больше не катался здесь на мотоцикле), потом по плотно убитому грунту, мимо мусорных куч, глубоких луж, мимо старых матрасов и детских колясок без колес. От забора, который раньше тянулся вдоль огородов и отделял дома от пустыря с тыла, остались лишь бетонные опоры; Мик пробежал напрямик через лужайку и вошел к Филу с черного хода.

Из гостиной ему навстречу выбежала нечистопородная овчарка и принялась лаять. Фил прикрикнул на нее, пригрозил наказать, только после этого собака с неохотой отступила (хотя и продолжала рычать) и пропустила Мика через кухню в комнату. Фил сидел за столом и играл в карты с Шоном и Энди, а Стив на диване листал порнографические журналы. Когда собака проходила мимо, Фил брыкнул ногой, норовя ее пнуть, но овчарка, ловко увернувшись, невозмутимо возвратилась на свое место у камина. Проигрыватель наяривал вовсю, и, если бы соседи постучали в стенку, требуя немедленно приглушить звук, их никто бы даже не услышал. Мик подошел к камину и протянул руки — погреть у огня, собака при его приближении подняла голову с коврика и снова зарычала. Мик тотчас же ретировался на диван, и Стив вручил ему журнал.

— На, посмотри, это Шон принес. Говорит, нашел на шкафу в отцовой спальне.

Мик глянул на обложку и прочитал заголовок.

— «Больше сорока»! Нипочем бы не подумал, что она такая старуха.

Стив ткнул пальцем в грудь девицы.

— Это размер груди, дуралей, а не ее возраст.

Мик усмехнулся и принялся листать страницы.

— А я решил, что это новый журнал про голых пенсионерок.

Стив время от времени перелистывал страницу назад, изучая картинки.

— Господи, ты только глянь! У этой грудь, наверное, тонну весит. Спорю, когда она из дому выходит, то катит их на тележке.

Фил тасовал карты.

— Сыграем, а, Мик?

— Не знаю, у меня денег почти что нет.

— А у нас?

Шон пересчитал лежавшую перед ним мелочь. Много времени ему на это не потребовалось.

— Состояние просаживаю! Видно, сегодня мне не светит где-нибудь рюмочку пропустить.

Энди сложил свои монетки пирамидкой. Она такая маленькая, что не рухнет, это уж точно.

— Состояние! Да если все наши деньги сложить, и то на выпивку не хватит.

Они посмотрели на кучки монет, прикидывая, и спорить не стали. Мик отдал журнал Стиву и поднялся.

— Раз уж ты встал, — попросил Фил, — подбросил бы угля в огонь, а, Мик?

Корзинка с углем стояла на коврике, возле спящей собаки.

Мик обошел стол и сел.

— Оно, конечно, можно. Но по мне, лучше уж пусть кое-что у меня отмерзнет, чем собака отгрызет.

— Да ты что! Она тебя не тронет.

— Я просто не доставлю ей такого удовольствия.

— На, снимай, ублюдок ленивый.

Фил положил колоду на стол перед Миком. Карты были до того старые и засаленные, что, когда Мик попытался снять карту, в руках у него оказалась вся колода. Она рассыпалась над столом и разлетелась в разные стороны, точно раскрывшиеся мехи гармошки.

Нарушая правила игры, Фил собрал карты и начал их раздавать, а Мик принялся рыться в карманах. Все, даже Фил, сдававший карты, с интересом следили за ним. Но недолго. Мик выложил деньги — монетки того же цвета, что и у ребят. Серебра совсем не было.

Играли в брэг[13], в три карты. Пока ребята изучали свои карты, Шон потянулся через стол за сигаретами Фила.

— Закурим?

Фил хлопнул рукой по столу, точно муху ловил, но опоздал.

— Эй, поосторожней, глаза завидущие! Ты уже две выкурил.

— Ну и что? Можно подумать, ты их покупал.

Шон закурил, и они начали играть. Энди сложил свои карты, не объявив взятки. Мик дважды пасовал, но ребята знали — в картах он слабак, да и пасовал он вяло, поэтому, когда он проиграл все три карты, никто не удивился. Фил и Шон вели себя так, точно решили выиграть во что бы то ни стало. Они бросили монетки на середину стола, давая понять, что заранее рассчитывают на выигрыш. Но без денег особо не разгуляешься; когда ставка увеличилась еще на несколько полпенсовиков, Фил подал Шону знак, и они раскрыли карты. У Фила оказались две десятки, у Шона — шестерка, семерка и восьмерка. Шон сгреб монетки. Выигрыш был мизерный, и, пока остальные делали ход, он успел сосчитать его.

— Черт побери, шесть с половиной за такие карты!

Стив, сидевший на диванчике, показал ребятам фотографию в журнале.

— Вот это да! Двух сразу! Мне бы так!

Энди собрал карты.

— Вы только послушайте его, вот петушок заводной!

Энди меланхолично тасовал карты: у него на такое пороху не хватило бы.

— Поставил мотоцикл на колеса?

— И не светит. Заело. Нужно делать расточку и новые поршни добывать.

Шон глянул на первую карту. Она была потрепанная, угол поднялся, как сорванный лоскут кожи.

— Боб Колли мотоцикл продает. Машину покупает. Сбывает запчасти и все такое. Сходи к нему. Может, кое-чего уступит.

— Что толку. У меня денег нет.

— Я знаю, где их раздобыть.

Ребята уставились на Фила, даже Стив, который сидел с отсутствующим видом, предаваясь эротическим мечтам, заинтересовался столь важным заявлением.

— Где?

Фил не успел и рта открыть, как Энди выпалил:

— Папаша собирается ему деньжата завещать.

Шон стряхнул пепел с сигареты в подставку для яйца, которая служила ему пепельницей.

— Держи карман шире, долги он ему оставит, вот что. Старик столько всем должен, что, перед тем как на улицу нос высунуть, рядится, словно на маскарад, чтоб его не узнали.

— Можете смеяться, но я вам покажу, где их взять.

— Где же?

— Клуб «Лэнгли». Можно подчистить…

— Ах, вот ты о чем!

В голосе Шона звучало столько презрения, что было ясно — об этом плане он слышал не впервые.

— Заткнись! Не все же тут такие трусливые свиньи!

Фил побледнел и с такой силой ударил по столу, что одна карта подлетела и перевернулась. Двойка пик. Увидя ее, Фил еще пуще разозлился. Шон отодвинул стул, готовый вскочить и защищаться. Мик быстро спросил:

— А почему «Лэнгли»?

Трюк сработал; смерив Шона долгим взглядом, Фил заглянул в две оставшиеся у него карты.

К удивлению всех, он вдруг улыбнулся. Они-то считали, Фил потребует заменить открывшуюся двойку пик, но, раз он решил ее оставить, значит, у него хороший расклад. Если он не блефует.

— Я со Стивом заглядывал туда на днях — рюмочку пропустить, наткнулись на запасную дверь, они ее там толком и не запирают. Пока мы крутились вокруг клуба, Стив ее и обнаружил.

Услышав свое имя, Стив поднял глаза. Он совсем сомлел при виде девчушки в шезлонге…

— Чего-чего?

— Я просто рассказываю Мику, как перед нами в клубе Лэнгли» та дверь распахнулась.

— Да я чуть позвоночник об нее не сломал, а он стоит и ржет как чокнутый.

И он вернулся к более приятному занятию.

— Ее можно снаружи открыть и внутрь попасть. Плевое дело.

— Господи, да вы только гляньте на нее…

Стив тихонько присвистнул, и его рука скользнула вдоль джинсов. Опасность миновала, и Шон снова придвинул стул к столу.

— Послушайте его! Сексуальный маньяк, а?

Увидев, что у него снова плохие карты, Энди заметил:

— Да уж это поинтереснее, чем каждый день в карты резаться.

Пластинка кончилась, внезапно наступила тишина, и собака подняла голову с коврика. Фил бросил пенс на кон.

— Переверни пластинку, Энди.

— Что, снова? Я сыт по горло.

— А чего ты свои не приносишь?

— Потому что у меня их нет. Мать заставила продать, разве не знаешь?

— Ну и заткнись тогда!

Они угрюмо сыграли еще партию. Фил выиграл три пенса на две двойки. Мик собрал остатки своих денег и поднялся.

— Все, я пас.

Фил, решив, что теперь ему постоянно будет везти, растерянно следил, как исчезают со стола монетки Мика.

— Чего это ты? У тебя же еще есть деньги.

— Домой надо, с отцом поговорить. Он сказал, что у них, может, найдется для меня работа.

— Какая работа? Оборудование демонтировать, когда его завод прикроют?

От резкости Фила у Мика сделалось совсем скверно на душе, он застыл, невидящими глазами глядя на свернувшуюся у камина собаку. Огонь почти погас, в комнате стало холодно, но Мику так было худо, что он не замечал холода. Что теперь делать? Что он может сделать?..

Мик ушел, Шон собрал со стола карты и сложил их в колоду.

— Чем не Лас-Вегас, а?

На следующий день Мик отправился в город — снова наведаться в бюро по трудоустройству. В приемной, как обычно, все стулья были заняты, и он вместе с другими стал ждать, подперев стенку.

Через полчаса он подошел к столику, на котором были разложены брошюры и проспекты. Может, появилось что новенькое? Какой-то парнишка читал потрепанный буклет «Работа в метро — для молодежи», а другой проглядывал проспекты, посвященные разным профессиям (одинаково недоступным). Удостоверившись, что никто из сотрудников бюро на него не смотрит, парень извлек из стопки проспект «Если бы я был водопроводчиком», зачеркнул слово «водопроводчиком» и написал — «дерьмом». Его приятель, увидев это, сказал: «А ты и есть дерьмо»; они начали беззлобную потасовку, случайно задели девушку, и ее приятель цыкнул на них.

Мик не стал читать газеты, брошюры, рассматривать «схемы роста» в различных отраслях промышленности. Он все это тысячу раз читал. Некоторые брошюры почти знал наизусть.

Пока Мик ждал в приемной, народу ничуть не убавилось. Нескольких проводивших собеседования сотрудников уволили — из-за сокращения социальных фондов, а оставшиеся не справлялись — безработных становилось все больше и больше. Когда наконец мисс Рид пригласила Мика в кабинет, в приемной скопилось столько народу, что секретарша, сидевшая у входа, велела никого больше не пускать, и остальным назначили прием на следующий день.

— Садись, Майкл.

Мик плюхнулся на стул, скрестив на груди руки и вытянув ноги.

— Еще не нашел работу?

— Я бы тогда здесь не сидел.

Она вовсе не обиделась, понимала, почему он грубит, — знала, как меняются люди за несколько месяцев безработицы. Каждый день она наблюдала, как оптимизм сменяется разочарованием, отчаянием и наконец апатией.

— А ты продолжай искать. Нельзя сдаваться.

Сердечная интонация, подкрепленная ободряющей (как она считала) улыбкой, — ее излюбленный приемчик. На него он не действует. Как и прочие уловки из ее репертуара.

— Вам-то легко говорить, вы бы влезли в мою шкуру… Не может же так вечно продолжаться.

«Конечно! Конечно!» — хотелось ей крикнуть. Но она взяла себя в руки и начала изучать его карточку на столе.

— Боюсь, что у нас долго не будет для тебя ничего подходящего, Майкл. На самом деле… — Она замялась, словно не решаясь признаться. — У нас почти никакой работы нет. — Она взяла стопку карточек, на которых были помечены все вакансии на предприятиях города. Тощенькая стопочка, точно несколько карт, вынутых из колоды. — Вот, например, нужен мойщик машин на автостанцию «Касл кар хайф».

Не дожидаясь ответа, она торопливо взяла другую карточку, будто боялась обидеть Мика этим предложением.

— А сколько они платят?

Она выдернула карточку из стопки.

— Тридцать пять фунтов в неделю. Работа с восьми до пяти, шесть дней в неделю.

— Нашли дурака! Это же рабские условия.

— Можешь туда пойти временно, пока что-нибудь получше не подвернется. По крайней мере хоть какая-то работа.

Она одарила его веселой улыбочкой, которую всегда пускала в ход напоследок. Но и это не помогло.

— Понятно. Ну а если что-нибудь приличное возникнет? Меня же туда не возьмут, раз я чернорабочим устроился.

Мисс Рид и не пыталась с ним спорить, понимала, что он прав. Она положила карточки на стол. Предложить ему больше нечего и сказать больше нечего. Разглядывая свои ботинки, Мик медленно покачал головой.

— Нет, не могу я.

— Чего ты не можешь, Майкл?

— Ну, безработица и все такое…

— Да, тяжелые сейчас времена.

Он посмотрел на нее, теряя терпение, и выпрямился.

— Да я это уже сто раз слышал! Но почему же все-таки нет работы?!

Он пристально смотрел на нее, ожидая ответа.

— Видишь ли, экономическое положение страны…

Мик застонал и в изнеможении прикрыл глаза. Что за наказание. Всюду твердят одно и то же — по телеку, в газетах, по радио… То говорят об экономическом положении, то о всемирном экономическом спаде, но никто ни разу не удосужился растолковать, что все это значит.

— Глупости! — произнес он с такой силой, что мисс Рид с испугом посмотрела на него: вдруг ему вздумается на ней отыграться?! Такое ведь случалось. — Да вокруг полно дел! У нас в районе, к примеру. Возле нас есть пустырь, там давным-давно снесли старые дома. Отец говорит, новые-то не на что строить, будто бы фонды урезали. Бред! А деньги, что идут на пособие? Или на всякие там эксперименты? Лучше бы эти деньги на дело тратили! Ведь сколько рабочих понадобится, если только начнут строить дома в конце нашей улицы! Ведь бессмыслица, верно? Полно безработных, а если переписать тех, кто ждет, когда власти жилье построят, список длиною с вашу руку получится.

Лицо Мика пылало от негодования, он так свирепо сверкал глазами на мисс Рид, будто это она была во всем виновата.

— Поверь, Майкл, мы делаем все, что от нас зависит.

Мик отвел глаза и бессильно откинулся на спинку стула.

— Да знаю я, вы и в самом деле стараетесь. Толку-то что.

Он сидел молча, уставившись в одну точку. В приемной было полно посетителей, ожидающих приема, но мисс Рид не гнала Мика — пусть отсидится в тишине, успокоится, потом уйдет.

Фил ждал Мика у входа в прачечную-автомат. На улице ни души, почти во всех окнах через дорогу погашен свет. Фил посмотрел на небо. Луны нет, звезд не видно. На лицо падали капли дождя, от холодного ветра бросало в дрожь, он застегнул верхнюю пуговицу рубашки. Отличная ночка для такого дельца!

Подъехала машина, Фил отступил в тень — вдруг это полицейский патруль?! И точно. Но Фила патрульные не заметили, он надеялся, что Мик тоже не попадется им на глаза, а то могут замести просто так, за то, что разгуливает по ночам.

Застегнув молнию на плаще, Фил приплясывал, чтобы согреться. И куда этот идиот запропастился? Он приложил ладонь козырьком ко лбу и через стеклянную дверь заглянул в магазин. Стиральные машины отключили и сдвинули на середину зала, чтобы увезти. Темные квадраты вдоль стен там, где они раньше стояли, — словно надгробия на фоне светлого неба.

Фил повернулся, увидел Мика, переходившего улицу; он отошел от двери, приблизился к краю тротуара.

— Черт бы тебя побрал, ты чего опаздываешь?! Я уж думал, не придешь.

— Зашел выпить по дороге. Где Стив?

— Струсил.

— Так я и знал. Трепач этот Стив.

— Ну и шут с ним! Пошли.

Они двинулись вдоль магазинов. Бакалейную лавку рядом с прачечной тоже закрыли, а в конце улицы в магазине электротоваров объявили последнюю распродажу.

— Все взял?

Мик повернулся к Филу, и его отражение в витрине тоже сделало поворот. Такое впечатление, словно Фил шествует в сопровождении близнецов. Он похлопал себя по карману плаща.

— Вроде бы все.

Они почти не разговаривали, пока шли по знакомым улицам. До клуба рабочих «Лэнгли» было чуть ли не две мили, они торопились: их ждала работенка. Было около двенадцати часов ночи, прохожих совсем мало, машин тоже. Заметив прохожего, двигавшегося им навстречу, приятели сразу же переходили на другую сторону, не дожидаясь, когда он приблизится. Фонарей было мало, так что риск, что их заметят и запомнят, ничтожный. Они миновали машину, стоящую на краю газона возле дома; две фигурки на переднем сиденье замерли словно в немой схватке. Ребята не могли разглядеть, что там происходило, — окна запотели, но догадаться было совсем нетрудно, и ребята прошли мимо, посмеиваясь над проделками парочки.

Клуб «Лэнгли» стоял в переулке. Высокая стена по обе стороны здания и с тылу очертила границы территории, сбоку виднелась подъездная дорожка для грузовиков с пивом. Мик и Фил перешли улицу и направились к клубу. Вокруг ни души, окна домов темные. Но даже если сейчас кто и не спит, их шагов все равно никто не услышит: Фил и Мик надели тапочки. Они обошли здание клуба, не замедляя шага, кинули быстрый взгляд вокруг — не следит ли кто, пробежали по дорожке для грузовиков и нырнули во внутренний двор. Прислонясь к стене, они затаили дыхание и прислушались. Все тихо, только ветер шумит да где-то собака лает.

Фил вытащил из кармана мягкий комок и протянул Мику:

— Надевай.

Мик решил, что это перчатки, в темноте ничего не разобрать, но, когда он развернул сверток, оказалось, что это носки.

— Это еще что такое? Неужели у тебя перчаток не было?

Он натянул на руку носок и поднес к носу.

— Черт побери, ты бы их хоть постирал.

— Надевай и не стони. Это лучше, чем ничего, так?

Фил расстегнул плащ, и из глубокого внутреннего кармана, пришитого к подкладке, достал большую отвертку. Мик стиснул кулаки, чтобы по возможности не чувствовать на руках эти жуткие носки, и следил за тем, как Фил, орудуя отверткой, пытается раздвинуть створки двери.

— Надеюсь, они не починили дверь.

Дверь скрипнула, подалась, но не распахнулась: очевидно, мешала стойка бара.

— Попробуй просунь пальцы и нажми, а, Мик.

Мик просунул пальцы в отверстие и пытался раздвинуть створки, а Фил тем временем действовал отверткой как рычагом. Всякий раз как Фил вынимал отвертку, чтобы нажать в другом месте, створки сходились и зажимали пальцы Мика.

Они еще несколько раз попытались открыть дверь, сопя от усердия и налегая на створку в том месте, где мешала стойка бара. И вдруг ни с того ни с сего, когда они уже потеряли надежду, дверь с лязгом распахнулась, и ребята повалились на груду корзин. Шум получился адский, они рванули через двор, а оттуда по подъездной дороге на улицу и только там остановились и прислушались.

Сигнализация не включилась. Окна домов через дорогу были по-прежнему темные, никто не вышел на улицу. Они постояли, прижавшись к стене, подождали немного и, убедившись, что все в порядке, вернулись во двор. Двери запасного выхода были распахнуты, ветер колотил их о стенку. Ребята молча смотрели в темный прямоугольник, потом Фил достал из внутреннего кармана фонарик и зажег его.

— Прикрой дверь, Мик.

С осторожностью служки, пускающего в церковь опоздавшего прихожанина, Мик закрыл дверь. Фил включил фонарь и направил лучик на стену. Они стояли в коротком коридорчике с двойными дверями в противоположном конце и двумя туалетами по обе стороны. Фил остановил луч фонарика на дверях мужского туалета.

— Хоть знаешь, куда бежать, если приспичит.

Мик не засмеялся. Ему уже хотелось бежать в туалет, а они еще даже не вошли в зал.

Они пробрались по коридору, и Фил толкнул дверь, ведущую в концертный зал. Он придержал ее для Мика, и тот, войдя, тоже придержал ее за собой, чтоб не хлопнула. Портьеры на окнах в зале были опущены, и в темноте ребята ничего не увидели, в нос ударил острый запах застарелого табачного дыма и пива. Фил провел лучиком вдоль стен, осветил столики, стулья вдоль стен, барабаны на эстраде у стены и длинную стойку бара — у другой. Осторожно ступая, словно по тонкому льду, ребята двинулись через зал к стойке. Тут они обнаружили, что бар закрыт металлической решеткой, которая тянется от стойки до потолка. Фил нашел замок и попытался открыть его отверткой, а Мик держал фонарик. Замок не поддавался; они слегка потрясли решетку (трясти сильно побоялись, как бы шуму не понаделать), наконец плюнули и пошли в соседнюю комнату — в бильярдную. Мик сказал:

— Надо было связку ключей с собой захватить.

Фил осветил комнату фонариком.

— Почему бы тебе не попросить их у секретаря клуба?

Он направил лучик через бильярдные столы на стойку бара в углу.

— Сыгранем?

— Чем, лампочками?

В бильярдной было пусто, темно и тихо, на столах — чехлы, прямо как в загородном отеле в мертвый сезон.

Бар был не загорожен. Фил поднял откидную доску на краю стойки, и они прошли за нее. Фил пошарил лучиком по нижним полкам, Мик попытался открыть кассу. Просунуть пальцы в щель между ящиком и стенками кассы никак не удавалось, и тогда он начал наугад нажимать на кнопки. Внезапно ящик вылетел из гнезда, Мик отшатнулся, точно от удара, и бросился бежать. Фил, который напряженно ждал, согнувшись, будто на старте, рванул за ним следом. Они одновременно одолели расстояние от бара до стены, остановились, тесно прижавшись друг к другу, вслушиваясь в тишину сквозь отчаянный стук сердец.

Все спокойно. Фил оттолкнул Мика, и они вернулись к стойке продолжать свой поиск.

— Что ты гремишь, болван! Хочешь, чтобы весь квартал узнал, что мы здесь?!

— Я не виноват. Я же не знал, как она устроена.

Заглянул в ящик кассы, порылся в глубине.

— Пусто.

Открыв дверцу нижней полки, Фил посмотрел на Мика.

— А ты рассчитывал, что тебя ждет здесь тысяча фунтов стерлингов в потрепанных купюрах? Деньги спрятаны в сейфе в кабинете секретаря.

— Как их оттуда достать? Сейф нам не взломать.

— Понятно, не взломать, сонная тетеря. Да и незачем. Помоги-ка мне лучше.

Он достал блок сигарет с полки и положил на стойку. Потом вытащил из кармана плаща полиэтиленовый мешок и начал кидать в него блоки сигарет, а Мик держал мешок. Бросив последний блок, он сказал:

— Выручим за это пару монет.

— Пошли!

Они поднялись. Мик вышел из-за стойки, Фил, закинув мешок на стойку, остановился, ухмыляясь, возле пивных насосов.

— Хочешь выпить, Мик?

Мик повернулся. Он был уже посреди комнаты.

— Ты чего?

— Можем пропустить по кружечке, раз уж мы здесь. От такой работенки в горле пересохло.

Мик двинулся к выходу. Пусть пересохло, но не настолько же.

— Сматываться поскорее надо, балда.

Фил нащупал ручку насоса и нажал.

— Успеется. Тебе какого?

Он взял с полки две кружки, перевернул их. Мик мечтал только об одном — поскорее убраться, но он знал: уйдет один — не только не увидит своей доли, еще и трусом прослывет. Выбора не было. Мик вернулся к бару.

— Ладно, налей кружечку.

Фил налил две кружки. Насос в подвале жужжал, как бормашина. Мик вытер рукой в носке пот со лба, отхлебнул пива.

— Черт побери, что это за пиво?!

Фил отхлебнул из своей кружки, пытаясь понять, чем недоволен Мик.

— Пей. Пиво бесплатное. Чего тебе еще?

Они пили в темноте, мешок с сигаретами лежал рядом на прилавке. Всякий раз когда Мик подносил кружку ко рту, он задерживал дыхание: от вонючих носков пиво не становилось вкуснее.

В следующую субботу Мик и Фил шли по Краун-стрит с туго набитыми сумками. Народу на улице была тьма, и приятели двигались осторожно, опасаясь, как бы кто не налетел на них и не разворошил газеты, прикрывающие товар в сумках. Эти парни, продиравшиеся сквозь толпу со своей ношей, напоминали сейчас почтительных сыновей, которых мамаши послали в город за продуктами на всю неделю.

Мик сменил руку, сжал и разжал кулак, разгоняя кровь.

— Думаешь, мы застанем его?

— В субботу днем? А как же! Если его нет, значит, он либо концы отдал, либо снова в тюряге.

— А он тебя знает?

— Конечно. Это он достал нам с отцом билеты на финальный матч.

В витрине конторы, где делали ставки, красовались фотографии двух прославленных скаковых лошадей, а между ними — карикатура на знаменитого жокея. Голова была настолько больше туловища, что он казался не просто карликом, а немыслимым уродцем. Фил толкнул дверь, и они вошли. В конторе было битком набито. Скачки в самом разгаре, игроки, собравшись у радиоприемника, слушали комментарий. Фил огляделся и кивком указал на мужчину в пальто из верблюжьей шерсти и в коричневой фетровой шляпе.

— Вон он! — прошептал он, наклонясь к самому уху Мика. Они стали дожидаться, когда кончится забег. Протопать через весь зал во время забега — все равно что выйти из церкви во время службы.

Диктор объявил результат, и билетики дождем посыпались на пол; он был так густо усыпан бумажными клочками, что ребята, пробираясь к мужчине в коричневой шляпе, оставляли за собой глубокий след.

— Здравствуйте, мистер Стрэттон.

Мужчина оторвался от газеты, не выразив ни малейшего удивления.

— Привет, Фил, как жизнь?

— Спасибо, нормально.

— Как отец? Сто лет его не видел.

— Вроде нормально.

— Работает? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Небось не работает, коли нужда не прижала. Не представляю, как он выкручивается. Другого такого человека я не знаю: каждый вечер выходит из дому без гроша в кармане, а возвращается под газом.

Он сдвинул карандашом шляпу на затылок и покачал головой, восхищаясь изобретательностью отца Фила. Волосы у него были недавно пострижены, но сальное пятно сбоку свидетельствовало о том, что эта шляпа прикрывала довольно длинные патлы.

— Чем могу быть полезен, Фил?

Фил придвинулся поближе.

— Курево есть на продажу.

Он пнул коленкой сумку.

— Сколько?

— Десять тысяч.

Наступила короткая пауза — Стрэттон слушал сообщение о скачках в 2.45 в Лисестере. Когда забег кончился, он отметил галочкой победителя у себя в газете; он заранее обвел его в списке карандашом.

— Так-то лучше. А то дела у нас совсем не клеились, думал, снова придется матушку побираться на улицу посылать. И вот, пожалуйста. — Он решительно провел пальцем по сгибам газеты, словно подчеркивая значение своих слов. — Я должен взять выигрыш на следующем забеге. — И, ведя карандашом вдоль списка лошадей, прибавил: — Даю за них сто пятьдесят фунтов стерлингов.

И поскольку он говорил это, не поднимая головы, получалось, что он имеет в виду претендентов на призовые места, а не сигареты. Мик и Фил переглянулись и быстро стали подсчитывать в уме.

— Но ведь это меньше, чем полцены, — сказал Мик.

— Маловато, мистер Стрэттон, — подхватил Фил.

Стрэттон сделал свой выбор в забеге в 3.30 и посмотрел на Фила.

— Слушай, Фил, не устраивает тебя цена — тащи их еще куда-нибудь. Сами знаете, цены скачут, кое-где сигареты продают со скидкой, так что овчинка выделки не стоит.

Он посмотрел на их сумки и покачал головой:

— Не будь твой отец моим приятелем, я бы послал тебя куда подальше.

Он еще раз примял газету и махнул ею в сторону двери. Казалось, он хотел убить муху. Мик с Филом снова переглянулись, а Стрэттон вернулся к своему занятию, будто их тут и не было.

Фил возмущенно пожал плечами и, выругавшись, опустил сумку на пол.

— Ладно, по рукам.

Мик опустил свою сумку, а Стрэттон, расстегнув плащ, полез в карман. В своей клетчатой тройке он сразу превратился из букмекера в профессионального игрока. Он отвернулся к стене и отсчитал несколько купюр из пачки, которая, казалось, ничуть не стала тоньше после того, как уменьшилась на сто семьдесят пять фунтов. Он сунул деньги Филу и застегнул пальто.

— Спасибо, мистер Стрэттон.

— Давай-давай, Фил. Нигде выгоднее не продашь, поверь мне.

Ребята повернулись и двинулись к выходу, прокладывая новую борозду на все уплотняющемся ковре билетиков. Но Стрэттон остановил их и показал на сумки.

— А как же товар? Вы что, решили меня в придачу грыжей наградить? Держите… — Он достал из кармана пальто связку ключей и, отделив один, отдал связку Филу. — Идите положите сумки в машину. За домом белый «ягуар». Все положите в багажник, а ключи принесете назад.

Ребята забрали сумки.

— И смотри, Фил, машину запри. Здесь приходится ухо востро держать.

Они поделили деньги у входа в обшарпанный кинотеатрик в переулке. Фил протянул Мику двадцатифунтовую купюру.

— Тьфу ты! Даже не знал, что такие бывают.

Мик взял купюру обеими руками и стал внимательно разглядывать, будто это был предъявленный ему счет.

— Слишком хороша, аж тратить жалко. Повешу, пожалуй, в рамке над кроватью.

Фил дал ему еще бумажку в десять фунтов.

— Что толку. На следующий год она будет все равно что пять фунтов, видишь, как фунт падает.

— Знаю, да хоть бы запомнить, какие они. Может, мне двадцатифунтовую бумажку больше ни разу в жизни увидеть не доведется.

Хотя сотрудники автоинспекции бастовали и машины стояли вдоль двойных желтых линий, Мик не решился оставить там свой мотоцикл, он знал — захочет постовой кого-нибудь оштрафовать, непременно начнет с владельца мотоцикла. А ведь он первый раз на своем мотоцикле выехал. Вокруг дома, правда, кружил, но в город выбрался впервые. Машина работала исправно. Он сделал расточку, поставил новые поршни, починил детали, которые сломал, когда устроил в гараже погром. Поставил все-таки мотоцикл на колеса. И теперь, сев наконец за руль, Мик не хотел снова лишиться этой возможности; он истосковался по езде, по далеким путешествиям. Куда ехать, он знать не знал, да это и не имело значения, лишь бы двигаться вперед.

Впервые с того дня, как он получил письмо с отказом от «Аттли энд Парсонс», он проснулся в хорошем настроении, потому что ему было чем заняться днем.

Он припарковал мотоцикл среди других у бара «Привет». Здесь обычно встречались владельцы мотоциклов. Они толклись у входа в бар, обсуждали достоинства своих машин, потом шли в бар и пили чай, поглядывая в окно. Мик запер шлем в новенький багажник за сиденьем. Пусть теперь полюбуются его машинкой.

Он пошел на Хай-стрит, то и дело оглядывая себя и свое отражение в витринах. Он сам себе нравился. В джинсах, заправленных в высокие ботинки, он был хоть куда, каблуки так и цокали по тротуару. Расправив плечи, он шел размашистым шагом. Он чувствовал себя просто героем, когда подошел к магазину «Бромптон энд Мур», и, даже не заглянув в витрину, прямиком направился к дверям.

Покупателей в магазине не было, продавщицы сидели и болтали, но при его появлении тут же вскочили. Мик улыбнулся, на душе стало еще веселее. Это его ботинки небось такой фурор произвели! Притащись он сюда в своих стоптанных тапочках, так бы они и вскочили как ошалелые, держи карман шире! К нему подошла молоденькая продавщица.

— Чем могу быть полезна?

Мик обвел взглядом салон.

— Мне нужна Карен. Она на работе?

— Нет. Она заболела, дома лежит. Уже больше недели ее нет.

Мик сразу забыл о своих ботинках.

— Что с ней?

— Не знаю. Кажется, грипп. Я позову мисс Мидоуз, она знает.

Она уже повернулась, чтобы идти, но Мик замотал головой:

— Нет, не надо. Спасибо.

Когда Мик закрывал за собой дверь, звонок звякнул не так весело, и сам он двинулся вдоль улицы куда менее уверенной походкой.

У его мотоцикла возле бара никаких парней в кожаных куртках не было, только пожилая чета, запивавшая в баре чаем жареную рыбу с картошкой, проводила его взглядом, когда он покатил прочь.

Мик оставил мотоцикл в гуще машин на стоянке неподалеку от дома Карен. Он мог бы, конечно, пристроить его поближе, но решил, что так надежней, — мальчишки, играющие на дороге, не разглядят его среди автомобилей. С этой публикой ухо востро держи! А то в дом войдешь — и прощай мотоцикл! Угнать не угонят, а по винтику разберут и растащат.

Спрятав шлем в багажник и выпустив джинсы из ботинок, Мик пошел к дому: авось мальчишки не заметили, как он подкатил. Высчитал двенадцатый этаж, пробежал взглядом по окнам, но он не знал, где окна Карен. Он вошел в подъезд, где ребята размалевывали фломастерами стену и брызгали на нее из пульверизаторов; когда он вошел, они даже бровью не повели — видно, им не до него было.

В лифте Мик читал таблички, стараясь не дышать из-за вони в кабинке. Если бы лифт застрял, он бы просто тут задохнулся, но лифт спокойно поднялся, и Мик выскочил на площадку.

Квартиры выходили на длинный открытый балкон, «улицы в небе» — так назвали их газетчики. «Улицы» эти, защищенные от дождя и солнца верхними балконами, продувались насквозь, и даже в зной тут зуб на зуб не попадал. Мик спрятал руки в карманы и пошел вдоль квартир в поисках нужного номера; здесь было намного холоднее, чем на улице, когда он ехал на мотоцикле. Мик прошел мимо девчушки, примостившейся на картонном ящике, и хоть она была закутана, носик у нее покраснел от резкого ветра и под ним было мокро.

Двое мальчишек приготовились сбросить с балкона телевизор; Мик не стал смотреть, как он упадет, но прислушивался; прошло довольно много времени, и он даже забеспокоился, не слишком ли высоко он забрался, когда послышался наконец глухой удар. Он глянул вниз на город. Небо понемногу светлело, меж облаков пробился косой луч солнца. Он высветил собор, опустевшие здания учреждений и вдали — зубчатые очертания сталелитейных заводов. Небо над промышленной частью города было такое чистое, будто сегодня воскресенье, а не понедельник.

Мик нашел номер 124, быстро оглядел себя — все ли в порядке, и нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся. Он снова нажал, приложив ухо к дверям, чтобы убедиться, что звонок исправен, но опять ничего не услышал, тогда он дважды постучал. Удары эхом отдались в тишине, и Мик стал испуганно озираться по сторонам — вот сейчас появятся соседи, чтобы посмотреть, кто это дубасит в дверь. Мик собрался было снова стукнуть, но тут за дверью раздался голос:

— Кто там?

Мик сглотнул, прежде чем ответить. Во рту у него пересохло, прямо как тогда, в клубе «Лэнгли», когда они бар чистили.

— Это я, Мик.

Наступила долгая пауза, Мик решил, что она ушла в гостиную (что делать, если и впрямь уйдет?!), но тут загремели замки, и в щелку он увидел Карен. Дверная цепочка болталась как раз на уровне ее шеи. Прямо ожерелье, подумал Мик. Он робко улыбнулся.

— Здравствуй!

— Зачем пожаловал?

— Пришел тебя проведать.

Карен не выказывала особого восторга; немного помолчав и не сводя с него глаз, она стала закрывать дверь у него перед носом. Мик шагнул вперед, хотел извиниться, но не успел и слова вымолвить — Карен сняла цепочку и отступила в глубину прихожей. Мик замер. Кто знает, что ей взбрело в голову — может, пошла схватить что потяжелей или же это следует расценивать как приглашение войти. Лучше, конечно, войти — не станет же она в него швыряться чем попало, если он проникнет в квартиру.

Прикрыв за собой дверь, но не накинув цепочку, Мик ждал Карен на коврике у порога. Было так тихо, точно он в доме один. Мик подождал еще, нет, видно, она не вернется, и тогда он медленно пересек прихожую, направляясь к открытым дверям гостиной. Сцепив руки на груди, Карен стояла у окна напротив и смотрела вниз. Мик остановился на пороге гостиной — подождал, когда она обернется. Газовая горелка шипела в тишине. В углу — телевизор, звук приглушен, на диванчике лежит раскрытый журнал мод.

Они долго стояли молча, не глядя друг на друга, наконец Мику это надоело, и он стал смотреть на экран. Мужчина и женщина в костюмах XVIII века сидели у камина, и огонь отражался в их глазах. Потом они стали целоваться, и тут в комнате появился другой мужчина, небось муженек, судя по тому, как он распсиховался при виде этой картины. Мику, несмотря на выключенный звук, было ясно, что он сказал.

Карен повернулась как раз тогда, когда мужчины начали драку. Поверх ночной рубашки на ней был халат, волосы собраны в хвост.

— Зачем пришел?

— Тебя проведать. Я был у тебя на работе, там сказали, ты заболела.

Карен, оглядев себя, еще плотнее запахнула халатик; когда она затянула поясок, подол поднялся, обнажив голые ноги.

— У меня был грипп. Сейчас уже лучше.

Мик подошел к окну.

— Потрясный вид отсюда, верно? Даже наш район видно.

— Конечно. Вообще весь город отсюда видно. Только к этому очень быстро привыкаешь.

Мик вспомнил про мотоцикл и посмотрел вниз. Стоит себе целехонький, но машина, стоявшая рядом, укатила, и он теперь всем на обозрение. Прислонясь лбом к стеклу, Мик старался разглядеть, играют ли по-прежнему мальчишки возле подъезда. Карен отошла к камину. Халат у нее был точно такого же цвета, что и платье героини фильма, рыдавшей на софе.

— Что ты поделывал, Мик?

Он отвернулся от окна и пожал плечами.

— Ничего особенного.

— Получил работу в «Аттли энд Парсонс»?

— Нет. К собеседованию меня допустили, но я на нем провалился.

— Вот обидно! Мы же так с тобой готовились.

Она несмело улыбнулась и впервые с тех пор, как он вошел в комнату, взглянула на него. Разочарование и обида вспыхнули с новой силой, Мик подошел к клетке с попугаем, стоявшей в углу, чтобы спрятать от Карен лицо.

— А ты не говорила, что у тебя есть попугай.

Он постучал по прутьям указательным пальцем, посвистел. Птица испугалась незнакомца и заметалась с жердочки на жердочку.

— А что тут говорить? Попугай как попугай.

— Как его зовут?

— Питер.

Мик отвернулся, и попугай тут же успокоился — незнакомец больше за ним не следил.

— Ты небось другого парня завела?

Карен смотрела на коврик из жеребка, пытаясь пригладить ногой взъерошенный мех.

— Нет. Ходила пару раз на свидания, но все не то.

— Ты рада, что я пришел?

Она посмотрела на него, улыбнулась и кивнула. Мик тоже улыбнулся.

— Я прямо не знал, что делать, когда в магазине тебя не застал.

— Хорошо, что пришел. А я решила, что это страховой агент или еще кто-нибудь. Чуть сердце не выскочило, когда твой голос услыхала.

Шерсть на коврике упрямо топорщилась, видно, жеребок этот при жизни отличался непокорным зачесом.

— Я думал, ты меня видеть не захочешь. Захлопнешь, думал, дверь перед моим носом.

— Да ты что! Я ужасно переживала, когда мы встречаться перестали.

Мик пересек комнату и обнял Карен. Он хотел ее поцеловать, но она вдруг отвернулась и заплакала. Мик подумал, что это из-за его приставаний, отпустил ее и хотел уже отступить. Но Карен не отстранилась и громко всхлипывала у него на груди. В этой неудобной позе она казалась совсем беззащитной, будто человек, сбросивший с себя во сне все покровы. Мик снова обнял ее.

— Ты чего?

Слезы мешали ей говорить. Наконец Карен подняла голову, нащупала платок в кармане халата. Там, где она прислонялась щекой к его груди, ношеная джинсовка, намокшая от ее слез, обрела свою изначальную синеву.

— Никакого у меня гриппа не было. Простудилась. Просто все осточертело.

— Что так?

Она вытерла глаза, высморкалась, бросила мокрый платок в мусорную корзинку со средневековым орнаментом. Металл задребезжал, и корзинка задрожала на коврике.

— С мамой постоянно ссоримся. Она все со своим дружком крутит. Помнишь, мы их в кинотеатре видели. Надумала снова замуж и… кошмар какой-то. Просто кошмар!

Она оттолкнула Мика и выбежала из комнаты. В прихожей хлопнула дверь, потом в квартире снова наступила тишина. Слышалось только тиканье часов с кукушкой, и не в лад им попугай, встревоженный метнувшейся по комнате Карен и ее громким голосом, всполошно отстукивал по жердочкам свой ритм.

Мик прислушался, не идет ли Карен. Но в доме было так тихо, что он подумал, не вышла ли она на улицу. Прождав, как ему показалось, целую вечность (часы у него за спиной бойко отмеривали секунды), он отправился на поиски Карен. Одна из дверей, выходивших в прихожую, была открыта. Мик медленно подошел и, остановившись на пороге, заглянул. Присев на краешек постели, Карен не отрываясь смотрела на шкаф. Может, она и заметила Мика, но виду не подала.

— В чем дело, он тебе не нравится, что ли?

Она, словно не слыша его и не поднимая на него глаз, спросила:

— Кто?

— Тот тип, с которым твоя мама крутит.

— Да я с ним даже не знакома. И не хочу знакомиться. Мама говорит, я все им порчу.

Мик прислонился к косяку, выставив ногу. Ботинок скрипнул, и он опять вспомнил про свою обновку.

— Как ты можешь портить, раз ты никогда его не видела?

— У него свой дом, он хочет, чтобы мама туда перебралась, она не соглашается без меня.

Карен положила ногу на ногу, и халат распахнулся. Между полами халата внезапно заголубела рубашка, точно чистое небо, проглянувшее среди туч. Мик смотрел на контуры ног, просвечивающие сквозь тонкую материю.

— А ты что, не хочешь ехать?

— Пусть едет, если ей надо, а я ни за что. Знаю, чем это кончится. Я перестану для нее существовать, как только она там поселится.

Она по-прежнему смотрела в одну точку. На Мика, с той минуты, как он вошел, ни разу даже не взглянула. Он прошелся по комнате, рассматривая открытки и фотографии поп-групп на стене. На одной было что-то нацарапано, должно быть автограф этой знаменитости. Может, и правду о нем болтают, что он неграмотный.

Мик посмотрел пластинки, потом взял с туалетного столика маленькую фотографию в рамке. На ней были запечатлены юноша с гвоздикой в петлице и девушка с букетом роз. Они стояли на лестнице перед каким-то зданием, а между ними, на ступеньку ниже, — девчушка в длинном платье подружки невесты, из-под которого выглядывали туфельки. Она держала букет и жмурилась от солнца, склонив голову набок. Мик затих, и Карен подняла голову — посмотреть, чем это он занимается.

— Это мама с папой после брачной церемонии.

— Угадал.

— Я похожа на отца, верно?

Мик глянул на нее, пытаясь найти сходство.

— Трудно сказать. Тут слишком мелко.

— А подружку невесты узнаешь?

Вопрос удивил Мика, он вгляделся в крошечное личико.

— Как же мне узнать?! Откуда?!

Карен откинулась на подушки и ответила, глядя в потолок:

— Мог бы и узнать. Это я.

— Ты?!

Он стал внимательно рассматривать подружку невесты. Поднес фотографию к глазам, точно специалист, пытающийся отличить подлинник от подделки.

— Лучше поздно, чем никогда.

Он засмеялся. Карен мрачно наблюдала, как он ухмыляется, разглядывая свадебную группу.

— Не знаю. Потом все кувырком пошло…

Мик поставил фотографию на туалетный столик, поправил, чтобы она стояла под одним углом с другой фотографией, на которой был отец Карен — в шезлонге на пляже. В зеркале отражалась тыльная сторона одинаковых рамок с пятнами там, где были содраны наклейки с ценой, и коротенькая подпорка с тремя тупыми зубцами, точно хвост стрижа.

Мик подошел к постели и сел рядом с Карен.

— А мне повезло, меня нет на свадебной фотографии родителей. Они уже лет десять были женаты, когда я родился.

Карен улыбнулась слабо, точно больная. И он тихонько поцеловал ее в щеку, тоже как больную. Убрал с лица прядку, видя, что она не сопротивляется, наклонился и снова поцеловал, только на этот раз в губы.

— Я хочу тебя кое-чем удивить.

Мик тут же отметил про себя, что фраза прозвучала двусмысленно, но Карен была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить внимание на “double entendre”[14].

— Чем это?

— Он стоит на улице.

— На улице? Почему?

— Увидишь.

— Дай взгляну.

Она попыталась подняться, но Мик удержал ее и, закинув ноги на постель, лег рядом с ней.

— Успеется.

Он поцеловал ее, провел рукой по груди, прикрытой халатом; Карен напряглась, сжала руку Мика, дыхание у нее перехватило, потом она расслабилась, привлекла его к себе и поцеловала. Мик отодвинулся, высвободил руку, и она скользнула под халат, Карен отпрянула — рука была ледяная, дух захватило. Мик ласкал соски, набухающие под его пальцами, потом стал расстегивать халат, чтобы поцеловать грудь.

— Погоди, Мик. Пояс разорвешь.

Она сама развязала пояс, Мик помог ей снять халат. Карен подняла руки, чтобы он снял с нее ночную рубашку. Она не робела, не стыдилась, что лежит рядом с ним голая; когда Мик встал и начал раздеваться, она, повернувшись на бок, наблюдала за ним.

Мик как попало бросил вещи на ковер, лег рядом с Карен, поцеловал ее. Он любовался ею, медленно водя пальцем вдоль линии ее тела, на бедрах палец повторил контур белого треугольника от купальника.

— А у тебя до сих пор загар держится. На каникулах загорела?

Карен посмотрела на свой живот.

— Почти сошел уже. Видел бы ты меня, когда я приехала!

— Где ты была, за границей?

— Нет, с Сюзанной в Блэкпул ездила. Местные говорили, никогда у них такой жарищи не было.

Мик провел пальцами по животу.

— Посмотреть бы на тебя там. Небось тебе проходу не давали?

— Нечего смеяться! Можешь поверить, там было кому на меня заглядываться.

Она отодвинулась, давая понять, что ей его насмешливый тон не нравится, но Мик не отнял руки.

— Наши ребята тоже мотались в Блэкпул прошлым летом. Надрались, татуировкой себя разукрасили.

— Не люблю я татуировку. По-моему, это пошлость.

— Отец моего приятеля служил во флоте. Так ему попугая на заднице изобразили.

Жестом показав, где именно пристроили попугая, он сжал щеки Карен. Она легонько шлепнула его по плечу, изображая возмущение.

— Вот ужас!

Мик решил, что она имеет в виду попугая.

— Правда.

— А ты почем знаешь?

— Видел.

— Болтун! Чего заливаешь?

— Да не заливаю, правда. Он всем показывал. Если хочешь, я и тебя отведу.

Щелкнул дверной замок, и не успели они сообразить, что происходит, как в прихожую кто-то вошел.

— Карен?

От испуга их точно парализовало — от шеи до пяток, они только и смогли, что поднять головы и уставиться на открытую дверь. Так и застыли будто истуканы, покуда миссис Лодж в сопровождении шагавшего следом за ней мужчины пересекла прихожую, прошла мимо гостиной и заглянула к ним в комнату. Тут уж парализовало и их, оба застыли рядом в неуклюжей позе, выставив ногу для следующего шага, точно восковые фигуры танцевального дуэта.

— Карен!

Возглас миссис Лодж вывел их из оцепенения. А она уже ворвалась в комнату. Карен схватила халат. Мик скатился с кровати за джинсами. Мужчина оставался в прихожей и из дверей наблюдал за происходящим.

— Так вот чем ты занимаешься за моей спиной!

Карен никак не могла справиться с поясом на халате и, наклонив голову, возилась с узлом. Она упорно молчала, и тогда миссис Лодж повернулась к Мику, который пытался натянуть джинсы.

— Кто это?

Карен подняла глаза.

— Это Мик.

Мик лихорадочно торопился попасть в брючины и прыгал на одной ноге, чтобы не потерять равновесие. В спущенных джинсах он был похож на участника соревнования по бегу в мешках.

— Я зашел проведать Карен.

— Оно и видно, — ответила миссис Лодж, стараясь не смотреть на голого Мика. — А ну, проваливай! Быстро! Выметайся! Как только наглости хватило заявляться сюда да еще так себя вести?!

Мик не стал задерживаться, объяснять, что да как. Он натянул джинсы, схватил в охапку остальные вещички и протиснулся мимо приятеля миссис Лодж, по-прежнему наблюдавшего за происходящим с порога. Он втянул живот, пропуская Мика, и вид у него сделался такой, будто он еле удерживается, чтобы не рассмеяться.

— Мик, подожди меня внизу!

Но он не расслышал слов Карен из-за грохота входной двери. Миссис Лодж повернулась к дочери.

— Незачем ему тебя дожидаться. И вообще ты с ним виделась в последний раз, ясно?!

Карен только теперь заметила человека, прислонившегося к косяку, и ответила, обращаясь к нему, а не к матери:

— С кем хочу, с тем и встречаюсь. И нечего мной командовать!

— Ты мне просто противна, Карен. Мне стыдно за тебя, честное слово.

Приблизившись к постели, миссис Лодж украдкой изучала простыню — нет ли там пятен. Впрочем, она могла и не осторожничать: Карен не отрывала глаз от мужчины в дверях, а он сосредоточенно разглядывал свои ключи от машины.

— Противна? Отчего же? Он мой друг. Мы давным-давно встречаемся.

— Ты ничего мне об этом не говорила.

— А почему я должна тебе говорить? Я не обязана тебе давать во всем отчет!

— Я твоя мать, не забывай, Карен.

— Ну и что? Что толку-то?

Миссис Лодж растерялась и, не находя ответа, схватила подушки и принялась их взбивать.

— Так я и знала. Знала ведь, на тебя нельзя положиться.

И, словно желая подчеркнуть свои слова, она разгладила морщинки на простыне, натянула ее потуже и одернула по краям. Карен дождалась, пока она закончит, подошла к постели и со всего размаху плюхнулась на нее.

— Хватит тебе твердить одно и то же. Я ведь не дура.

— Это все говорят.

— Ну, так пора бы и тебе запомнить.

Она улеглась с ногами на одеяло («Нарочно провезла ими по постели и опять все сбила», — подумала мать), подоткнула под голову подушку.

— Карен! Не смей так разговаривать со мной! Могла бы ради разнообразия проявить хоть немного уважения к матери.

Мужчина в дверях перестал бренчать ключами и зажал их в кулаке.

— В самом деле, не следовало бы тебе так с матерью говорить, Карен. В молодости все ошибаются. Твоя мать мне кое-что о тебе рассказывала.

Карен смотрела на него, наклонив голову, — один глаз прикрыт, голова на плече — точно в мишень целится.

— Да плевать мне на ее россказни. А вас это вообще не касается.

Едва не плача, миссис Лодж отошла от кровати.

— Ты понял, Джордж? И вот так всегда. Хочешь вырастить их приличными людьми, а они против тебя же и ополчаются.

Джордж разжал кулак и снова принялся бренчать ключами. На кольце болталась фигурка игрока в гольф в красной водолазке. На Джордже была такая же. Брюки, правда, на них были разные: на спортсмене канареечно-желтые, на Джордже — голубые.

— Твоя мама душой за тебя изболелась, Карен. Вот я и пришел. Она надеется, что, если мы потолкуем с тобой, всем будет лучше. Давай выясним, что к чему.

— Не собираюсь я с вами об этом говорить.

— Но рано или поздно поговорить надо, Карен, вечно ведь так продолжаться не может.

— Не о чем нам говорить! Не вам меня учить. Вы мне не отец.

— И слава богу, раз ты такое выкидываешь.

Карен села, свесив ноги с кровати.

— Не смейте поминать моего отца. Вы ему в подметки не годитесь!

Она пробежала по комнате, выхватила из шкафа сумку, на которой красовалась реклама знаменитой фирмы по производству горчицы. Карен выдвинула верхний ящик туалетного столика, вытащила оттуда ворох белья и сунула в сумку.

Миссис Лодж наблюдала за ней с растущей тревогой. Карен так хлопала ящиками столика, что все флаконы на нем дребезжали, фотографии в конце концов свалились на пол.

— Что ты делаешь, Карен?

— Ухожу! Хватит с меня! Я ухожу!

— Что ты мелешь! Куда ты можешь уйти?

— Куда глаза глядят! Здесь не останусь.

Карен так рванула дверцу шкафа, что она, отскочив, ударила ее по руке. Даже не заметив боли, Карен сдернула с вешалок несколько платьев и запихнула в сумку. Освободившиеся металлические плечики раскачивались, бренча вразнобой, будто несколько сломанных часов.

Миссис Лодж взяла Карен за руку.

— Перестань, Карен. Не идиотничай.

— А я не идиотничаю.

Карен оттолкнула ее руку. Миссис Лодж отшатнулась, словно от удара. Она была вне себя от бешенства. Жалость как рукой сняло.

— Эй! Ты соображаешь, кого отталкиваешь?

Она вцепилась в Карен, стукнула ее по голове. Та шарахнула мать сумкой; осыпая друг друга оскорблениями, они дрались возле шкафа. Джордж пытался их разнять, но едва он прикоснулся к Карен, как та стала яростно отбрыкиваться и так пронзительно завизжала, что миссис Лодж в испуге оттащила от нее Джорджа.

— Оставь ее, Джордж, ради бога, а то еще соседи полицию вызовут. Стены-то прямо картонные.

Джордж остановился, стиснув кулаки и задыхаясь, лицо у него стало мертвенно-бледным.

— Подобного я не потерплю ни от нее, ни от кого другого. Выпороть ее надо, и все тут!

— Только попробуйте!

— Учти, я тебя предупреждаю!

Миссис Лодж удерживала его, не то он набросился бы на Карен и привел свою угрозу в исполнение.

— Оставь ее, Джордж! Оставь ее в покое! Не стоит она того… Пусть убирается! Пусть проваливает ко всем чертям, мне плевать!

И все-таки миссис Лодж первой ретировалась с поля боя, горько рыдая. Джордж и Карен с ненавистью смотрели друг на друга, в напряженной тишине из гостиной доносились всхлипывания миссис Лодж. Джордж все еще кипел, а Карен смотрела на него с таким вызывающе дерзким видом, будто во что бы то ни стало хотела вывести его из себя. Но горестный плач, доносившийся из соседней комнаты, отвлек внимание Джорджа, и, в последний раз бросив на Карен угрожающий взгляд, он удалился.

Карен слушала, как он бренчит ключами в прихожей. Нагнувшись за туфлями под кровать, она заметила на ковре фигурку игрока в гольф. Видимо, во время потасовки он слетел со связки ключей и теперь лежал, обезглавленный, продолжая размахивать клюшкой. Карен слушала, как Джордж бормочет что-то, успокаивая мать, потом сняла халат и принялась одеваться, но уже без той решимости, с какой несколько минут назад собирала свои вещи.

В гостиной попугай пытался привлечь внимание миссис Лодж. «Милашка, милашка», — повторял он, время от времени позвякивая колокольчиком. Но миссис Лодж и не смотрела на него — скорчившись на диванчике, она хлюпала в мокрый платок.

— У меня нет больше дочери, Джордж. Пусть радуется — своего она добилась. Я больше так не могу…

Джордж еще крепче обнял ее, поглаживая по руке.

— Все уладится. Успокойся. Она в конце концов смирится с тем, что мы вместе, дай срок, сама увидишь.

В промежутках между этими угрозами и словами утешения Джордж следил за происходящим на телеэкране. Обманутый муж вел доверительные переговоры с каким-то жутким типом в гостинице. Они воровато переглядывались, и наконец один протянул через стол другому мешок с деньгами.

Услышав шаги Карен в прихожей, миссис Лодж подняла голову. Но Джордж прикрыл дверь гостиной, так что она ничего не могла увидеть. Шаги замерли, входная дверь открылась и тихо закрылась — Карен ушла. Совсем обычно, словно отправилась на работу или в магазин. Услышав неторопливые шаги дочери на балконе, миссис Лодж всполошилась:

— Она ушла, Джордж! Надо ее остановить. В таком состоянии она невесть что может натворить!

Она попыталась встать, но Джордж удержал ее.

— Оставь ее в покое, Кристин. Пусть сама выпутывается. Вот увидишь, она вернется.

И миссис Лодж осталась сидеть, неестественно скорчившись на диванчике, со страдальческим видом глядя на огонь в камине. Она продолжала тереть нос, который распух и покраснел. Попугайчик втянул головку и заснул, подогнув одну лапку. Кукушка на часах прокуковала три раза. Героиня на экране взобралась на лошадь и устроилась позади любовника.

Мик ждал, сидя на мотоцикле, который он поставил впереди машин. Он опять заправил джинсы в ботинки, а шлем положил на бензиновый бачок перед собой. Сначала он хотел подкатить к подъезду, но решил, что не стоит рисковать: того и гляди, из лифта появится разъяренная мать Карен со своим приятелем, он даже отъехать не успеет.

Завидя Карен, выходившую из дверей, он включил мотор и дал газ, пусть погромче тарахтит — так Карен скорее его услышит, и медленно поехал ей навстречу. В одной руке она несла доверху набитую дорожную сумку, в другой держала маленькую сумочку, которую обычно носила через плечо. Она подождала, пока Мик подъедет, потом опустила сумку на землю и вытерла ладонью мокрые щеки.

— Что случилось?

— Конец. Поскандалили. Я из дому ушла.

— Из дому ушла! Куда же ты теперь?

— К отцу. Поеду к нему в Бристоль.

— А мать что говорит?

— Ничего. Ей все равно, куда я денусь. Хоть на Марс, ей плевать.

Мик посмотрел на окна квартиры на двенадцатом этаже. Пусто, никто за ними не наблюдает.

— Я тебя отвезу, хочешь?

Карен вопросительно глянула на него и промолчала.

— Я ведь могу ехать куда вздумается. Видала?

Он наклонился, чтобы Карен обратила внимание на мотоцикл, но Карен была совсем не в себе, даже не поняла, о чем это он.

— Мой мотоцикл! Я его починил.

— Ага.

Она выдавила из себя кислую улыбку, попыталась изобразить на лице оживление, чтобы сделать Мику приятное. Но она была настолько поглощена случившимся и тем, что ее ждет, что, прикати Мик сюда на танке главнокомандующего, она отреагировала бы так же.

— Нравится?

— Классно. А где ты деньги взял?

— На бегах выиграл. Мы с Филом на Янки поставили. Ну, поехали? По дороге купим тебе шлем, потом нужно еще домой заскочить, сказать, куда еду.

Карен, не раздумывая, схватила сумку и взобралась на мотоцикл позади Мика. Он описал круг и с таким грохотом дал газ, что стайка ребятишек и бродячих собак, трусивших по аллее, шарахнулась в сторону.

Когда они немного отъехали, Карен оглянулась на свой дом. Отыскала свое окно, но издали невозможно было разглядеть, подошел кто-нибудь к нему, заслышав треск мотоцикла, или нет.

Они ехали по шоссе. И вот что попадалось им по дороге:

Задавленные птицы. Дымящийся фургон на плотно убитой обочине. Полицейские машины, притаившиеся на стоянках. Заброшенная шахта. Груды шлака. Опустевшая деревня. Мертвые вязы. Тракторы, перепахивающие полезащитные полосы. Вагоны-рестораны. Ленты шин, сброшенные с колес, точно змеиная кожа. «Жив Христос!» — надпись, нацарапанная на мосту. Новые поселки среди лесных зарослей. Грузовики с прицепами. Машина со стариками, затеявшими какое-то таинственное путешествие. Старомодная машина. Машины разных марок. Машины со шкурами леопарда на сиденье. Машины с кивающими собачьими мордами и пассажирами, машущими из окна рукой. Мотель. Кортеж длиною в две мили, тянувшийся по встречной полосе. Знак «Выезд на дорогу с односторонним движением». И на многие мили — строительно-дорожные работы. Разбитая машина, а рядом — полицейские машины и «скорая помощь» с мигающими синими огнями. Бездомная измученная собака, боязливо трусившая по разделительной зеленой полосе. Ржавое крыло машины. Погнутый заградительный барьер. Сгоревшая машина у насыпи. Разбитое ветровое стекло. Кровь на асфальте. Пустельга, парящая над выжженной солнцем насыпью. Илистый канал. Современные торговые центры с вывеской «Сдаются в прокат заводские агрегаты». Немые фабрики. Пустые муниципальные дома. Заросшие пустыри. Вонючая речка. Сотни новых непроданных машин. Площадки для игры в гольф, кишащие людьми. Свалки. Туча чаек на мусорной свалке. Полиэтиленовая пленка, хлопающая по ограде из колючей проволоки. И всюду мусор: на полях, в лесах, на улицах.

Когда они проезжали мимо дорожного знака, оповещавшего, что автосервис неподалеку, Карен крикнула Мику:

— Я проголодалась, Мик! Давай остановимся!

Мик (откидываясь назад):

— Что?

Карен (нагибаясь вперед):

— Давай остановимся, говорю.

Мик (повернув голову):

— Да не слышу я!

Карен (еще громче):

— Я проголодалась! Есть хочется!

Он понял ее только у самой станции обслуживания, и, если бы Мик не ехал в боковом ряду, они бы проскочили мимо и пришлось бы мчаться дальше — до следующей.

Мик поиграл в пинбол, пока Карен была в туалете. Фигурка человека в кресле-каталке на дверях в женскую уборную означала, что увечные тоже могут ею пользоваться.

Карен причесалась, подкрасила губы. Она взяла Мика за руку, и оба поднялись по лестнице в кафетерий. Сперва они заняли для себя стулья, положив на них шлемы, потом не торопясь пошли вдоль стойки, ставя на свои подносы тарелки с едой.

Они взяли одно и то же: томатный суп, яичницу с сосисками и горошком, рогалик с маслом, булочку с кремом и кофе. Мик расплатился. Сумма получилась кругленькая — почти половина его недельного пособия, но у него еще оставались деньги, вырученные за сигареты, поэтому он не скупился.

Они убрали со стола грязную посуду, оставшуюся от предыдущих посетителей, сели, и Карен тщательно вытерла носовым платком стол. Наконец они устроились: сидели друг против друга, шлемы — на соседних стульях, тоже друг против друга. Карен разрезала рогалик пополам, затем ножом подцепила и сняла обертку с масла.

— Умираю с голоду.

— Это все свежий воздух. От него аппетит разыгрывается.

Карен дочиста соскребла масло с бумаги, но рогалик все равно пришлось намазывать тонюсеньким слоем — чтобы на обе половинки хватило.

— Как по-твоему, Мик, сколько нам еще ехать?

Он прикидывал, размешивая суп, и, только отправив в рот первую ложку, ответил:

— Еще часа два-три. До Бристоля далеко.

— Поскорее бы добраться.

— Вот отец удивится.

Карен улыбнулась, предвкушая встречу.

— Хоть бы поскорей посмотреть на его лицо, когда он меня увидит.

— Адрес у тебя есть?

— Конечно, есть. В еженедельнике записан.

Она похлопала по сумке, стоявшей рядом со шлемом на соседнем стуле. Мик хотел посолить суп, но солонка оказалась пустой.

— Алан вроде где-то рядом с Бристолем.

Но Карен его не слушала. Она покончила с супом и подобрала хлебом яичный желток со сковородки. Мысли о том, что ее ждет, целиком поглотили Карен, ей было совершенно безразлично, где обретается Алан.

— Вот здорово! И от Лондона недалеко. Буду приезжать иногда в выходные за покупками.

— Потрясно.

Он так это сказал, что Карен подняла глаза от тарелки и спохватилась: в ее планах Мика-то и нет. Она тронула его за рукав.

— А ты ко мне будешь приезжать в гости, у тебя же теперь есть мотоцикл.

Эти слова немного приободрили Мика.

— Я могу поискать для тебя работу. Буду газеты читать. Сама всех спрашивать. Там полно работы.

Мик робко улыбнулся.

— Вот здорово, правда?!

Он произнес это с такой горячностью, что Карен снова потянулась через стол, взяла его руку и долго не отпускала, потом снова принялась за еду.

Покончив с обедом, они расчистили на столе местечко для карты, надо было проверить, правильно ли они едут. Мик показал Карен, где они находятся, прикинул, сколько им еще предстоит добираться. Они вышли, и Карен, стоя возле мотоцикла, надела еще два свитера, а один дала Мику. Но он оказался ему узок, пришлось надеть его под рубашку, наподобие футболки.

— Что на ней написано, Мик?

Названия улицы на стене дома они прочитать не смогли — фонарь был слишком далеко. Мик заехал на тротуар.

— Карлтон-авеню.

— Та женщина сказала, что это где-то здесь, я точно помню.

— Лучше еще кого-нибудь спросить. Давай магазин поищем. Уж там-то наверняка знают.

— Лучше поищем полицейский участок. Они нам подскажут.

— Да уж, подскажут. Скорее загребут.

Как только они заговорили о полиции, Мик спохватился, что заехал на тротуар, и быстренько газанул на мостовую.

Ребята растерянно озирались, не зная, куда податься, — впереди длиннющая улица с травой на обочине, старыми деревьями, кирпичными домами вразброс. В дальнем конце сквозь ветви пробивался свет фонарей, и в тусклых его лучах забор казался неприступной стеной замка.

На дороге ни души. В окнах кое-где горит свет, но Мик и не подумал слезть с мотоцикла, чтобы у кого-нибудь спросить дорогу. Побаивался он таких мест. У них в городе они тоже есть; еще совсем маленьким он не раз, бывало, стоял перед такими же тяжеленными дверями и пел рождественские гимны. Дети звонили в дверь, но хозяева притворялись, будто дома никого нет, а если открывали, то встречали ребятишек руганью: зачем, мол, в такую рань пожаловали, хотя до рождества всего ничего оставалось.

Если с ним, с мальчишкой, тогда так обходились, чего же сейчас ожидать, ему, взрослому парню в шлеме, джинсах и спортивных ботинках! Захлопнут дверь перед самым носом, как пить дать, да еще и в полицию звякнут — и глазом моргнуть не успеешь. Нет, лучше уж как-нибудь самим обойтись. Зачем на рожон лезть?

Карен толкнула его в спину и показала на шагавшую впереди парочку.

— Давай у этих спросим.

— Но ведь у тебя правильный адрес, Карен?

— Конечно. И довольно тебе переспрашивать.

Она снова ткнула его кулачком. Целый день была нервотрепка. Карен устала, замерзла и нервничала, что они никак не могут отыскать дом отца.

Подошла пожилая пара, оба с палочкой. Они шли, держа друг друга под руку, в лад постукивая палками. Шагали они в ногу и поэтому двигались довольно быстро. Когда старики поравнялись с ними, Карен спросила:

— Простите, вы не подскажете, где здесь Кинг-стрит?

Старики вздрогнули от неожиданности и остановились, шаркая ногами, постукивая палками. Оба недоверчиво глядели на Мика и Карен, потом, перехватив палку покрепче, старик ответил:

— Нет, не могу сказать, где она раньше была.

Карен заметила, что старушка недовольно пожевала губами, разглядывая следы шин на траве.

— То есть как это?

— Эта улица была с милю отсюда, за железной дорогой. Там все снесли, собираются какое-то учреждение строить.

Старик ткнул в воздух палкой, указывая направление, потом подтолкнул жену, и они снова зашагали в такт.

Мик и Карен вернулись обратно, расспросили в столовой, в баре и, наконец, нашли нужную улицу. Мик медленно вел мотоцикл между куч булыжника. Ни одного дома. Пустырь, граничивший по одну сторону с железнодорожным полотном, по другую — с фабрикой. Мик обернулся к Карен и усмехнулся:

— Какой номер дома?

— Не смешно, Мик.

— Прямо точь-в-точь как наша Байрон-стрит, мы там на мотоциклах гоняем.

— Что же делать, а, Мик? Мы ведь его теперь не найдем.

Дорогу перегородила груда обгорелых бревен и битого кирпича, Мик развернулся и поехал обратно к переезду.

— Ты знаешь, где он работает?

Карен медлила с ответом, а Мику приходилось во все глаза следить за дорогой — она была неровной, то и дело попадались груды булыжников, он тут же забыл, о чем спрашивал. И когда Карен вдруг завопила, Мик от неожиданности подпрыгнул и чуть не налетел на железную кровать, валявшуюся на дороге.

— «Акме»! Это «Акме транспорт». Когда он первый раз назвал, мне еще послышалось «Акме».

— Давай возьмем телефонный справочник и позвоним туда. Нам скажут его адрес.

— Ты что, так поздно?! Ведь никого уже нет на работе!

— Это еще не факт. Если фирма солидная, там дежурят круглые сутки.

Они подождали у переезда, пока пройдет поезд. Он промчался с таким грохотом и ветром, что у них душа в пятки ушла; зато от мелькающего света в окнах веяло уютом и теплом. Поезд промчался, и ночь показалась еще темнее и еще холоднее.

Когда они проехали через рельсы, Карен сказала:

— Наверняка лондонский поезд.

У китайского ресторанчика, где отпускают обеды на дом, Мик заметил телефонную будку.

— Долго же ему придется туда катить — Лондон в противоположном направлении.

Они остановились у «Счастливого дракона», и Карен сказала:

— Значит, он из Лондона ехал.

Она вошла в телефонную будку, а Мик взобрался на мотоцикл и заглянул в окно ресторана. Посетители в ожидании своей очереди смотрели телевизор, который хозяева водрузили на стойку. У соседних дверей, перед автомобильной комиссионкой, двое парней разглядывали в свете прожектора подержанные машины. Название фирмы — «Экстра-класс: при покупке цена сданного товара учитывается», и рядом фирменный знак — кулак с поднятым большим пальцем.

Карен повесила трубку и открыла дверь.

— Ну что?

— Какой-то дядька сказал, что не может дать мне его адрес.

— Это еще почему?

— Говорит, секретные данные. Сказал, не разрешено такого рода информацию давать по телефону.

— А ты объяснила, кто ты?

— Да, но не помогло. Говорит, любой может такое придумать.

— Адрес их записала?

— Да. — Карен держала в руке открытый еженедельник.

— Хорошо, давай узнаем, как туда добраться, и поедем.

Мик окликнул двух парней, обсуждавших достоинства машин. Они подошли, и Карен, показав им адрес в еженедельнике, спросила, где это.

Точно они объяснить не могли, но, в каком приблизительно районе, знали — милях в двух отсюда, где-то возле доков.

Путешественники остановились у заправочной станции, спросили еще раз и все-таки нашли этот гараж. Он стоял в конце узкого переулка между пустовавшим складом и свалкой. Мостовая была скользкая, вся в грязи от автомашин фирмы «Акме», и Мик на всякий случай снял ноги с педалей — вдруг мотоцикл занесет. Карен застыла за его спиной, точно изваяние. Но как только заднее колесо начинало скользить, она принималась пищать и дрыгала ногами, а Мик кричал, чтоб не смела вертеться, если не хочет, чтоб мотоцикл перевернулся.

Гараж был обнесен высокой проволочной сеткой, а сверху еще прикручена колючая проволока. На проходных будках вдоль всей ограды виднелись щитки с надписью «Проезд запрещен», площадка для стоянки грузовиков освещена прожекторами.

Не успели они въехать во двор, как из-за бензоцистерны выскочила овчарка и с лаем бросилась на них. Мик резко затормозил, откинувшись назад, и поднял ноги, готовясь к защите. Но в ярде от них овчарка остановилась — длинная цепь, привязанная к колесу самосвала рядом с ее конурой, не пускала ее дальше. Встав на задние лапы, собака, оскалясь, лаяла и рычала. Ошейник потонул в густой шерсти, лапы, брюхо и тощие бока были в грязи.

На шум из гаража вышел мужчина, вытирая руки о пропитанную маслом тряпку. Его куртка лоснилась от мазута и блестела в лучах прожекторов, он напоминал металлическую фигурку на спортивном кубке. Механик прикрикнул на овчарку, но та продолжала бесноваться, и, когда Мик включил мотор и осторожно проехал мимо, цепь описала дугу — овчарка норовила схватить непрошеных гостей.

Карен не сводила с нее глаз, даже когда они были уже возле гаража. Механик спросил:

— Что вам надо?

Карен ответила, перегнувшись через плечо Мика:

— Я звонила минут десять назад, спрашивала адрес мистера Лоджа.

— Зачем он вам?

— Мы просто приехали повидать его. Без предупреждения.

Механик, продолжая вытирать руки, оглядывал мотоцикл, будто они приехали сюда его ремонтировать.

— Вы сказали, вы его дочь?

Было такое впечатление, точно он мотоцикл спрашивает, а не Карен.

— Совершенно верно. У меня его адрес на Кинг-стрит, но там все дома снесли.

Механик тщательно протирал пальцы, не зная, как ему поступить.

— Ладно уж, это я по телефону так сказал, знаете, в наше время приходится быть начеку, мало ли на кого налетишь, сейчас столько психов развелось.

Он вернулся в гараж и приподнял крышку школьной парты, стоящей у прохода. Стена за партой была вся оклеена какими-то клочками бумаги, открытками с изображением морских курортов. Посреди этой пестрой коллекции картинок, напоминавших и о работе и об отдыхе, красовался портрет девушки, вырванный из календаря: она наклонилась сорвать нарцисс, и на губах ее играла многообещающая улыбочка.

Механик вернулся с толстой книгой в темно-бордовом переплете с крапчатым обрезом. Пробежав пальцем по лесенке алфавита, он открыл книгу на букве «Л».

— Хайтерсейдж-гарденс, пятьдесят один.

Карен улыбнулась и от волнения сжала руку Мика.

— А где это?

— Возвращайтесь по нашему переулку. Повернете направо на главную улицу, потом переедете через мост, и после Бинго-холл первая улица налево.

Он рисовал в воздухе руками, словно растолковывал им геометрическую задачу.

— Спасибо, мы найдем.

Мик развернул мотоцикл и медленно проехал мимо овчарки. Она избочилась, встала на задние лапы, пытаясь дотянуться до них, и, пока они не выехали со двора, так и не опустилась на все четыре лапы. Они слышали ее лай до конца переулка, и, только когда разогнались на шоссе, шум мотора заглушил все звуки.

Хайтерсейдж-гарденс оказалась улицей полуразрушенных викторианских особняков, большинство которых переоборудовали в многоквартирные дома и сдавали в них жилые комнаты. Мятый, обвисший тюль или разномастные занавески на окнах свидетельствовали о том, что жильцы здесь временные; почти все палисадники либо заросли, либо были вытоптаны.

У дома номер пятьдесят один (номер намалеван на столбе у ворот) живая изгородь из бирючины так разрослась, что нависала чуть ли не над серединой тротуара и почти закрывала окно в эркере. Они молча смотрели на дом. Вроде бы радоваться надо — нашли его наконец-то, — а Карен была подавлена, растеряна, казалось, и не собиралась слезать с мотоцикла. Мик повернулся к ней:

— Пойди посмотри, дома он или нет.

Карен смотрела, не отрываясь, на изгородь из бирючины, сочно-зеленую в лучах света, льющегося из окна эркера. Выше все окна были темные. Мик собрался было спросить, идти ему с ней или нет, как она спрыгнула с мотоцикла и подошла к входу.

На двери было три звонка, но на табличках возле них не было фамилий. После минутного колебания Карен нажала на первую кнопку. Звонка она не услышала, но чуть погодя в прихожей зажегся свет, и за матовым стеклом появились смутные очертания чьей-то фигуры.

— Кто там? — спросил мужской голос, и уже по выговору Карен поняла, что это не отец.

— Я ищу господина Лоджа. Он дома?

Наступила пауза, потом щелкнул замок, и выглянул человек со смуглым лицом. Увидев Карен, мужчина открыл дверь пошире, потом повернулся и кивнул на лестницу:

— Это наверху. Второй этаж. Тысячу раз было говорено: почини свой звонок.

Покачивая головой, он пересек прихожую и вошел в первую дверь. Оттуда понеслись звуки регги[15] — тихие, но отчетливые. До этого музыки не было слышно, даже когда мужчина стоял в прихожей и дверь в его комнату была открыта. Карен повернулась, кивнула Мику. Он поставил мотоцикл и пошел к дому, прихватив с собой шлем.

— Что он сказал?

— Здесь, видно, сдаются квартиры. Он говорит, отец наверху живет.

Мик посмотрел через ее голову на пустую лестницу. Крашеные ступеньки, похоже, когда-то прикрывал ковер.

— Давай поднимемся и посмотрим.

Мик закрыл входную дверь, Карен заметила на столике рекламные проспекты, запечатанные конверты. Ни одного на имя Эрика Лоджа она не нашла. На стене над столиком висел телефон-автомат, обои вокруг черного аппарата были испещрены номерами и фамилиями, слившимися в сплошное темное пятно.

Когда Мик и Карен поднялись до середины лестницы, неожиданно погас свет. Они так и застыли на месте, держась за перила, занеся ногу на следующую ступеньку.

— Что это?

— Автоматический выключатель, наверно. Пойди, Мик, включи, пожалуйста.

Мик осторожно сошел вниз. Шаря рукой по стене в поисках выключателя, он наткнулся на столик; Карен напугалась, услышав внезапный шум, и вцепилась в перила. Мик шепотом выругался, в доме было так тихо, что Карен услыхала. Никогда он при ней так не ругался.

— Тише ты! Весь дом разбудишь.

Жилец, открывший им дверь, стукнул в стену, Мик замер, подождав, пока глаза привыкнут к темноте, и снова стал искать выключатель.

Он нашел его на стене между дверным косяком и телефоном. Мик включил свет и поднялся с Карен на второй этаж, где на лестничной площадке темнели четыре закрытые двери: две рядышком посередине, еще две — по бокам, одна против другой. Карен и Мик остановились и прислушались. За дверями — тишина; только тихие звуки музыки доносились снизу. Карен вопросительно посмотрела на Мика. Тот пожал плечами. Он тоже не знал, в какую дверь стучать. Они еще помедлили, потом Карен легонько стукнула в одну из тех, что были рядом, — эта дверь была ближе других.

Ответа не последовало, Карен снова постучала, чуть погромче. Она смотрела на дверь, заклиная ее, но телепатический фокус не удался, у Карен задрожали губы. Но когда Мик хотел попытать счастья у другой двери, той, что была подальше, приоткрылась боковая, и из нее выглянула заспанная женщина. Она придерживала у горла ночную рубашку, волосы сбились на одну сторону.

— Что вам нужно?

Карен буквально онемела, увидев женщину, — она смотрела на нее как зачарованная. Казалось, мужчина, открывший им дверь, изумил ее меньше.

— Мне нужен господин Лодж. Внизу нам сказали, что он живет здесь.

— Зачем он вам? Кто вы такие?

Тон у нее был агрессивный и подозрительный — от этих непрошеных гостей только неприятностей и жди.

— Я его дочь, Карен. Приехала проведать отца.

Теперь настал черед женщины изумиться, сообщение Карен ее явно ошарашило, хотя в щелку и невозможно было рассмотреть ее лицо. Она ничего не успела сказать, как снова погас свет на лестничной площадке; но, очевидно взяв себя в руки, она объяснила, где выключатель:

— Он справа от вас на стене.

На этот раз в поисках выключателя Мик ударился ногой о перила.

— Тсс!

Шепот был пронзительный, как укол иглы. Ругнувшись про себя, Мик включил свет и вернулся к Карен. Женщина продолжала смотреть на них в щелку. Вот сейчас она скажет им, чтоб проваливали, и захлопнет дверь перед самым носом, и тут уж ничего не поделаешь — щелка узкая, ногу не просунешь.

— Зайдите. Только подождите минутку.

Она неслышно закрыла дверь, оставив их на площадке.

Мик принялся растирать ногу.

— Два раза стукнулся. Слава богу, я здесь не живу. Давно бы инвалидом стал.

Женщина вышла к ним, накинув халат поверх ночной рубашки, и открыла соседнюю дверь, ту, на которой Карен тщетно пробовала свои телепатические способности. Она закрывала и открывала обе двери осторожно, даже замок поворачивала так, чтобы он не щелкал. Она включила свет, подошла к камину, взяла с полки пачку сигарет и, перед тем как повернуться к гостям, глянула на себя в зеркало. Волосы уже не были сбиты на одну сторону. Видно, она наскоро причесалась в соседней комнате.

Мик и Карен остановились на пороге и наблюдали, как она закуривает. Она бросила обгоревшую спичку за газовую горелку, кое-как прилаженную к каминной решетке. Тоненькое колечко дыма выскользнуло сквозь щель и расплылось по серым подтекам на мраморе камина. Карен ждала, что женщина что-нибудь скажет, но та стояла у незажженного газового рожка, курила и молча смотрела на нее. Первой заговорила Карен:

— Папа дома?

— Уехал в командировку в Уоррингтон. Утром вернется.

— Ох!

Снова повисло молчание. Только тихая мелодия и ритм ударника доносились снизу. Женщина повернулась и стряхнула пепел с сигареты в камин. От этого резкого движения халат у нее на груди натянулся, обозначив сосок. Снова повернувшись к неожиданным посетителям, она поймала взгляд Мика и запахнула ворот халата, чтобы парень понял: она заметила его взгляд.

— Отец знает, что ты приедешь? Он ждет тебя?

— Нет, мы решили нагрянуть без предупреждения. Мик подвез меня на мотоцикле. Пусть, думаю, будет сюрприз для отца.

— Наверняка.

— Мы сначала на Кинг-стрит поехали. Уж и не надеялись его найти.

Она улыбнулась женщине, желая показать, как она рада, что они нашли адрес отца, но та слушала ее без улыбки, и под ее холодным взглядом Карен смолкла.

Мик торопливо вмешался, пытаясь разрядить напряжение:

— Мы поехали к нему на работу. Нам сказали, что он здесь живет.

Женщина всем своим видом показывала, что ждет, когда они замолчат, даже нарочно зевнула. Карен взяла злость: и чего она бесится? Не для того ведь она, Карен, перессорилась со всеми, ушла из дому, несколько часов тряслась и мерзла на мотоцикле, чтобы получить от ворот поворот! В конце концов она в такую даль тащилась только ради того, чтобы повидать собственного отца. Она демонстративно положила шлем на край стола и скрестила на груди руки.

— Я не рассчитывала встретить здесь никого, кроме отца. Думала, он один живет.

Карен произнесла эту фразу таким обвиняющим тоном, словно это она пришла к себе домой, а женщина здесь чужая.

— Вы расписаны?

Она сказала это напористо и резко, будто следователь, и казалось, что женщина подыскивает столь же резкий ответ. Потом она засмеялась прямолинейности Карен, погасила окурок в пепельнице-раковине.

— Пока нет. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Это я о твоем отце.

— Он ни в чем не виноват.

Карен, казалось, не сознавала, что замечание по поводу неудачного первого брака отца можно принять за осуждение его новой связи. Но женщина не заметила никакого подвоха и, все еще улыбаясь, опустилась на тахту у камина.

— Присаживайтесь, раз уж приехали. У нас, правда, со стульями плоховато.

В комнате было два старых стула у стола, стоявшего посредине комнаты, да выдвинутый из-под пианино крутящийся табурет. Пианино виднелось у стены сразу за дверью, и на этажерке — ноты. Судя по кипам газет и журналов на крышке, к инструменту давно не притрагивались.

На пианино между фигурками матадора и испанской танцовщицы стояла стеклянная ваза с фруктами. Раньше танцовщица держала веер в поднятой руке, но рука откололась и сейчас валялась в вазе, под фруктами — ждала своего часа.

Не успели Мик и Карен взять стулья, как в соседней комнате захныкал ребенок. Карен с изумлением уставилась на стенку, разделявшую их, потом повернулась к Мику — верхняя губа у нее дрожала, в глазах блестели слезы.

Женщина нахмурилась и заторопилась к двери.

— Пойду укачаю его. Подождите, ладно?

Она вышла, и Карен с Миком услышали, как она забубнила что-то, успокаивая малыша. Карен, ошеломленная, села на крутящийся табурет и только тогда заметила детские вещички на сушилке возле окна и ящик с игрушками, задвинутый под пианино.

— Мог бы хоть сообщить. Круглой дурой себя чувствую.

— Может, забыл.

— Не мели чепухи. Как такое забыть?!

— Тогда, может, расстраивать не хотел.

Постепенно ребенок угомонился, стало тихо, но женщина не возвращалась, Мик и Карен подумали, уж не заснула ли она тоже, и наконец услышали, как она выходит из спальни.

— Слава богу. Думала, он не успокоится.

Она тихо прикрыла за собой дверь.

— Всю зиму хворает. У нас ведь страшно сыро.

Она окинула взглядом комнату, словно ища подтверждения своим словам. В углу над рейкой для картины темнела полоса, но запыленная голая лампочка под лепной розеткой потолка так тускло освещала комнату, что понять, сырость это или тень, было невозможно.

— Твой отец вернется утром. Приходи.

Плач ребенка, боязнь, что он снова проснется, видимо, женщину ожесточили. Она отступила, давая им дорогу. Мик и Карен продолжали стоять, растерянно глядя друг на друга. Наконец Карен заговорила, она была совсем смущена и не подымала глаз.

— Нам некуда ехать. Я надеялась переночевать у отца.

— Переночевать здесь?

— Я думала, он один.

— Но у нас тесно, где же вам ночевать? У нас только эта комната и соседняя.

Карен горестно покачала головой.

— Пойдем лучше, Мик.

Мик уже открыл дверь, и тут женщина оглянулась на камин. Она забыла, что унесла часы в спальню.

— Который теперь час?

Мик и Карен посмотрели на свои часы. Мик опять запамятовал, что его часы сломаны.

— Двадцать минут первого, — сказала Карен.

— Куда же вы поедете?

Карен задумалась, потом пожала плечами.

— Не знаю… Попытаемся где-нибудь снять комнату.

Мик держался за дверную ручку.

— Мы правда не знаем, куда идти. Мы ведь здесь впервые.

Женщина молчала, и Мик с Карен решили, что она думает, куда бы им посоветовать пойти.

— Ладно, переночуйте у нас, — сказала она. — Я постелю тебе на раскладушке в спальне, — кивнула она Карен, — а ты ляжешь здесь, на тахте. Может, и лишнее одеяло найду.

Мик с Карен улыбнулись друг другу, у обоих отлегло от сердца, а Мик прислонился к пианино, изображая смертельную усталость.

— Так выдохся, что могу на гвоздях уснуть.

— Какая вы добрая! Мы не хотели причинять вам беспокойство, мы просто не знали…

— Как же я тебя выгоню? Ты же дочь Эрика.

Они молча смотрели друг на друга, затем женщина улыбнулась Карен.

— Я частенько себе тебя представляла. Видела твои фотографии, но на них ты совсем маленькая.

— Как вас зовут?

Непосредственность Карен снова заставила женщину улыбнуться.

— Дженни… А у вас с Кевином глаза и брови похожи.

— Это вы малыша назвали Кевином?

Мик, оттиравший пыль со шлема, поднял глаза.

— В честь Кевина Кигена?

— Откуда я знаю, в чью честь. Эрику имя вроде понравилось. Пойду лучше одеяло принесу, а то малыш проснется в шесть утра, надо будет его кормить.

Она вышла. Карен, кажется, готова была снова заплакать.

— Папа говорил, что собирался меня Кевином назвать, если бы вместо меня родился мальчик.

— Во второй раз ему повезло, да?

— Выходит, так.

— Мне-то лучше, что ты не парень.

Он подтолкнул Карен и чмокнул ее в щеку. Она слабо улыбнулась, но невесело, как бы машинально, точно резиновая кукла.

Вернулась Дженни с одеялом, Мик положил свой шлем на стол рядом со шлемом Карен и взял у Дженни одеяло.

— Под ним не замерзнешь. Лишних подушек, правда, нет. Возьмешь диванные.

— Не страшно. Обойдусь.

— Ванна, если понадобится, на лестничной площадке справа.

— Спасибо.

Она повернулась к Карен.

— Пойдем, поможешь мне поставить раскладушку. Вдвоем, может, меньше шуметь будем.

Карен вышла следом за ней из комнаты, задержалась на лестничной площадке, опять вяло улыбнулась и закрыла за собой дверь.

Мик слышал осторожное поскрипывание и приглушенные голоса — это женщины ставили раскладушку. Он снял пиджак и повесил на спинку стула. Расстелил на диване одеяло, подоткнул его, стащил ботинки, поставил рядышком на коврике перед камином, так чтоб на виду были, когда он проснется. Когда он брал подушки, под одной из них что-то лежало, он нагнулся и достал. Оказалось, это растрепанная книжка стишков и считалок. Мик сел на край дивана и полистал ее — безвкусные, уродливые картинки, — он выключил свет и, не раздеваясь, лег.

На следующее утро Мик положил на место подушки, аккуратно свернул одеяло; потом они с Карен пили чай, устроившись на диване, смотрели, как Дженни перепеленывает малыша на коврике у камина. Он лежал себе на спинке, под ним — клеенка, и грыз резиновое кольцо для зубов. Дженни подняла ему ножки, подмыла его, но не успела вытереть насухо, как он пустил фонтан — и снова весь мокрый.

Мик засмеялся и подтолкнул Карен, та смущенно отвела взгляд.

— Ну, каково братца иметь, а?

— Сводного, ты хочешь сказать.

— И то неплохо, верно?

Может, Дженни и слышала этот диалог, но виду не подала. Склонив голову, она смазывала кожу Кевина вазелином, пудрила тальком, перед тем как переодеть его в сухое. Она была в джинсах и свитере, и, когда она встала на колени, нагнувшись вперед, свитер задрался, обнажив позвонки и светлый пушок ниже талии. В такой позе она выглядела слабой и беззащитной.

Внизу хлопнула парадная дверь, все трое замерли, прислушиваясь. (Только Кевину хоть бы что, лежит себе, гулькает и ножками сучит.) Но шаги замерли в глубине коридора.

Дженни застегнула кнопки на комбинезончике Кевина, подняла его и передала Карен.

— Подержи-ка минутку, я ему завтрак принесу.

Карен торопливо поставила кружку и с опаской посмотрела на извивающееся крошечное существо.

— По правде сказать, я не очень-то умею с детьми обращаться.

— Теперь у тебя есть возможность поучиться, а?

Не дожидаясь ответа, она плюхнула ребенка на колени Карен и пошла на кухню. Карен держала его подальше от себя, на вытянутых руках, а он барахтался и старался к ней прижаться. Она хладнокровно следила за его напряженным личиком. Яркие щечки от натуги заалели еще сильнее.

— Тебе он нравится, Мик?

Она сказала так, будто спрашивала о платье или новых туфлях. Мельком взглянув на малыша, Мик пожал плечами.

— Да ничего.

И тут же, услышав шум на кухне и убедившись, что Дженни там, обнял Карен за плечи и попытался поцеловать.

— Его сестренка мне больше по вкусу.

Кевин потянулся к браслету на его запястье, но схватить не успел, Карен отпихнула Мика локтем.

— Перестань, Мик, не то я его уроню.

Малыш не стал отчаиваться, что яркий предмет вдруг оказался недоступен, и переключился на золотой медальон Карен.

— Как по-твоему, он на меня хоть капельку похож, Мик?

Потирая бок, куда Карен ткнула его локтем, Мик переводил взгляд с Карен на малыша.

— Разве в таком возрасте можно что-нибудь понять? По мне, они все на одно лицо.

Малыш был сильный и упорный, но Карен держала его крепко, отстраняя от себя. Постепенно она смягчилась и, взглянув на его пунцовую мордашку, не могла удержаться от улыбки.

— Хорошенький, правда?

Она притянула Кевина к себе, поцеловала в щечку, крепко обняла аппетитное пухленькое тельце. Кевин схватил наконец золотой медальон и угомонился — он уже больше не брыкался и изучал золотое сердечко с любопытством обезьянки. Он вертел его, попытался даже засунуть в рот, но Карен отняла медальон, осторожно разжав кулачок.

Когда она распрямляла его пальчики, медальон вдруг щелкнул и открылся. Очевидно, Кевин случайно нажал на пружинку, и теперь из одной половинки ему улыбался его отец, а из другой задумчиво смотрела мать Карен. Два крошечных лица, вырезанных из свадебных фотографий, на которых они изображены на ступеньках у входа в мэрию.

Карен поскорей захлопнула медальон, так что Мик ничего не успел рассмотреть — его отвлекла Дженни, вернувшаяся с завтраком для Кевина. Она поставила тарелку на столик возле низкого стульчика, надела малышу нагрудник и, забрав его у Карен, усадила. Он тут же потянулся к дымящейся каше, но Дженни подняла тарелку, так что сунуть в нее пальцы он не успел.

Карен посмотрела на свои часы, потом на каминные.

— Когда вы ждете отца?

Дженни попробовала первую ложку — не слишком ли горячо, — сунула ее в рот Кевину и только тогда ответила:

— Думаю, с минуты на минуту появится. Такая уж у него работа, никогда ничего не знаешь точно. Когда придет, тогда придет. — Кевин потянулся к ложке, и Дженни дала ему еще каши. — Кевин, когда был совсем маленьким, как увидит отца, так в слезы. Редко его видел, вот и не узнавал.

— Отец рад, что у него сын?

— Не говорит. Думаю, рад. Мужчины все сыновей любят.

Она услышала, как снова хлопнула парадная дверь и кто-то, насвистывая, побежал вверх по лестнице; Дженни повернулась к Карен, не сводившей глаз с двери.

— Он!

Мужской голос с лестничной клетки окликнул Дженни, и она отозвалась, давая знать, где она. Через минуту в комнату вошел мистер Лодж, посвистывая и похлопывая себя по бедру газетой. При виде Карен он сразу перестал свистеть и махать газетой — вот так вдруг останавливается пластинка — и уставился на дочь, словно недоумевая, кто это перед ним. Но Карен не испытывала никаких сомнений. Вскочив с дивана, она метнулась к отцу и повисла на нем, чуть с ног не сшибла. Он был в клетчатой шерстяной куртке нараспашку, и, когда обнял дочь, полы куртки укрыли ее, точно крылья.

Дженни и Мик улыбнулись, видя, как отец и дочь рады друг другу, а Кевин, тоже довольный тем, что пришел отец, засмеялся и принялся шлепать пухлыми ладошками по столешнице.

Мистер Лодж отстранил Карен, чтобы посмотреть на нее, потом снова обнял и двинулся по комнате, держа руку на ее плече, точно парень со своей девчонкой.

— Вот так сюрприз! Я чуть в обморок не грохнулся, когда увидел тебя на диване. Почему не сказала, что сюда собираешься?

— Времени не было. Мы как-то сразу собрались. Мик меня на мотоцикле привез.

Дженни, сидевшая возле Кевина, смотрела на них во все глаза. Ложка с овсянкой застыла в ее руке, как только мистер Лодж появился в доме.

— Они вчера вечером приехали. Вижу, стоят в дверях, а кто — не пойму.

— Вчера вечером! — Он повернулся к Карен. — Где же вы ночевали?

— У тебя. Я спала на раскладушке в спальне, а Мик здесь.

Кевину надоело ждать, когда его покормят, он схватил ложку и отправил в рот.

— Жаль, я не знал. Не то поменялся бы, кто-нибудь вместо меня съездил бы в Уоррингтон.

— Да у нас все только вчера и решилось.

— Ладно, вы здесь, а это самое главное.

Он снова обнял дочь, потом наклонился и поцеловал малыша. Кевин от восторга стал раскачивать свой стульчик, и цветные бусины на проволочке, прикрепленные к столу, зазвенели.

Мистер Лодж снял куртку и повесил на спинку стула напротив того, на котором сидел Мик. Один стул — в джинсовой куртке Мика со значками, другой — в яркой клетчатой куртке мистера Лоджа — стояли друг против друга, как два бойца.

— Какие успехи, Карен, с тех пор как мы в последний раз виделись?

Мистер Лодж потрогал чайник на столе и, встав спиной к газу, протянул руки к огню. Карен снова села на диван рядом с Миком.

— Да так, ничего особенного.

— Ничего особенного! Начнем с того, что у тебя появился приятель. Небось даром времени не теряете.

Он подмигнул Мику. Карен вспыхнула, глядя в пол, и улыбнулась.

— Как мама?

Карен сразу насупилась и стала похожа на маленькую девочку из детских стишков, которая, когда вела себя плохо, становилась очень некрасивой.

— Странно, как это она отпустила тебя так далеко. Да к тому же на мотоцикле.

Карен застыла на краю дивана. Она точно завороженная не отрывала глаз от своих туфель.

— Она знает, что ты здесь, Карен?

Карен не отвечала.

— Надеюсь, ты не покатила в такую даль без спроса?

В его голосе прозвучали резкие нотки, и Карен подняла голову.

— Ну и что с того, что не сказала? Мне безразлично, знает она или нет.

— Тебе следовало предупредить мать, чтобы она не волновалась. Знаю я ее, небось уже и полицию на ноги подняла, ищут тебя повсюду.

Мик подскочил как ужаленный.

— Господи! Неужели?!

Он посмотрел на дверь так, словно по ступенькам уже грохотали сапоги полицейских. Карен откинулась на подушку, скрестив руки.

— Пусть поступает, как ей вздумается, а я больше домой не вернусь.

— Что это значит?

— Я ушла из дому!

— Ушла из дому? Когда?

Дженни, выскребавшая остатки каши со дна пластмассовой тарелки, повернула голову и переглянулась с мужем.

— Вчера. Мы поссорились.

Дженни снова наклонилась над малышом, протянула ему ложку, чтобы он ее облизал. Мистер Лодж, похлопав себя по карманам брюк, взял пачку сигарет с камина. Потряс ее — вроде бы пустая, на всякий случай разорвал, чтобы удостовериться.

— Верно, у вас что-то серьезное произошло, раз ты в такую даль пустилась.

— А ей плевать, куда я поехала. Она только рада, когда я из дому исчезаю.

— Значит, она сильно изменилась с тех пор, как я ее видел.

Карен была в бешенстве: отец не хотел встать на ее сторону.

— Еще как! Она по уши втюрилась в этого своего идиота.

— Понятно. — Мистер Лодж медленно кивнул, дожидаясь, когда она успокоится. — У нее появился поклонник? Вот, значит, где собака зарыта, — он тебе не нравится?!

— Мне надоела она. Осточертело, только о нем и слышишь: Джордж сказал то, Джордж сказал это… У нее только один он на уме.

Мистер Лодж, сунув руки в карманы, глядел сверху вниз на свою дочь. Но Карен отвернулась, не хотела даже взглянуть на отца.

— Она ведь долго была одна, Карен, только с тобой. Иной раз накатывает такая тоска, ты пойми.

Он поглядел на Дженни, она застыла на коленях подле стульчика Кевина спиной ко всем, но было ясно, что она ловит каждое слово мужа.

— Она поговаривает о замужестве.

Произнося эту фразу, Карен подняла голову, хотела видеть реакцию отца.

— Но это же вполне естественно, пойми, Карен. Она ведь еще молодая. Глупо предполагать, что она всю жизнь одна проживет.

— Я понимаю…

Ее разочаровало хладнокровие отца.

— Ты взрослеешь, детка. Через несколько лет ты и сама выйдешь замуж. — (Интересно, насторожился Мик, не за меня ли? Он подумал о будущем. Если его дела и дальше так пойдут, он никогда не сможет жениться! Вид у него стал такой же печальный и несчастный, как и у Карен.) — Понятно, она хочет устроить свою жизнь, пока еще не поздно.

Разрешив Кевину играть с тарелкой и ложкой, Дженни поднялась и направилась к двери.

— Я приготовлю тебе завтрак, Эрик.

Она задержалась на пороге и, убедившись, что Мик с Карен не смотрят на нее, кивнула мужу, чтобы он вышел. Мистер Лодж не двинулся с места, но, когда на кухне загремели кастрюли и забулькала вода — Дженни решила приготовить чай, взял со стола заварочный чайник. Он стоял на пластмассовой подставке, на которой был изображен котенок в цилиндре.

— Я на минуту. Принесу вам еще чаю. — Выходя из комнаты, он включил радиоприемник, стоявший на сервировочном столике у дверей. Там на нижней полке лежала игра-головоломка: триста кусочков, из которых нужно сложить Хэмптон-Корт[16].— Послушайте. С музыкой все же веселее.

Он усилил звук, улыбнулся им с порога и через лестничную площадку отправился на кухню. Радио было включено на вторую программу, Мик и Карен без особого восторга слушали попурри из модных мелодий из «Ученого короля».

Песенка «Поцелуй меня, Кейт» тоже не вызвала оживления. Карен встала и выключила приемник.

— Не выношу эти песенки. Сразу чувствуешь себя девяностолетней старухой.

В комнате наступила тишина, и оба слышали разговор на кухне, хотя мистер Лодж и Дженни говорили приглушенными, торопливыми голосами.

— Она не может здесь жить, пойми, Эрик, — сказала Дженни.

— А разве она собирается?

— Да это и слепому видно. Зачем же она тогда сюда пожаловала?

— По-моему, она хотела сделать мне сюрприз.

— Я тоже так думала, пока не увидела ее сумку с вещами.

— Но это же ничего не значит. Сама знаешь, у этих молодых семь пятниц на неделе.

Карен застыла у стола, неотрывно глядя в окно, повернувшись спиной к Мику. Улица за кисейной занавеской тонула в тумане, дома были какие-то серые и размытые.

— Во всяком случае, скажи ей все начистоту. Здесь ведь яблоку негде упасть.

— Но ведь денька два можно потерпеть?

— Ну а дальше-то что? Эти два денька выльются в две недели, а что потом? Я ничего не имею против девочки. Она вроде очень милая. Только у нас нет места для нее.

Стараясь не поворачиваться к Мику, чтобы он не увидел ее лица, Карен встала на колени перед стульчиком Кевина и попыталась ему улыбнуться. Малыш засмеялся и снова потянулся к медальону, но Карен предложила ему взамен кольцо на пальце.

— Она же моя дочь. У меня есть перед ней какие-то обязательства.

— Но перед сыном и передо мной у тебя тоже есть какие-то обязательства. Что прошло, то прошло, Эрик. Сам ведь сто раз это говорил.

— Знаю. Знаю, что говорил. Но все же как-то это нехорошо.

Кевину надоело кольцо, он ухватил Карен за волосы и потянул к себе. Их лица соприкоснулись, и щека малыша стала мокрой от слез Карен.

— Ничего тут нет плохого. Просто такова жизнь, вот и все. Лучше сразу ей прямо сказать, пока девочке еще что-нибудь не взбрело в голову.

— Ладно, я скажу, только ты не торопи меня. Дай-ка заварочный чайник. Надо хоть чашкой чая их угостить, пока они не уехали.

— Чашкой чая! Да я их обоих перед твоим приходом завтраком накормила.

Мистер Лодж вернулся в гостиную с неестественно бодрым видом, будто он по дороге из кухни сменил амплуа.

— Погрейтесь-ка чайком. Такая холодрыга в доме, что и газ не спасает.

Мистер Лодж налил две кружки и склонился над малышом. Но едва он нагнулся, как Карен вскочила, словно стульчик Кевина был бревном под доскою-качалкой.

— Ну, как он тебе, Карен?

Она протянула кружку Мику и уселась рядом с ним, к своей она даже не притронулась.

— Он прелесть, по-моему. Очень хорошенький.

Мистер Лодж взял Кевина на руки, начал подбрасывать, а малыш вскрикивал от удовольствия. (Если бы отец подбрасывал его в квартире, какие нынче строят, Кевин расшиб бы себе голову о потолок.) Потом он встал у огня и, держа сына на руках, повернулся к Карен и Мику.

— Лучше давайте подумаем, что с вами делать. — Он говорил мягко и участливо, точно учитель, рассаживающий в классе новичков. — Тебе завтра на работу, не так ли, Мик? Не хватало еще, чтоб тебя уволили за прогул.

— Мне это не грозит. Я на пособии.

— И ты! У моего напарника парень тоже…

Мистер Лодж собирался пуститься в рассуждения по поводу безработицы среди молодежи, но Карен перебила его:

— Папа, а почему ты не сказал мне, что живешь не один? И что у тебя ребенок? В последний раз, когда ты приезжал ко мне, Кевин уже родился, а ты даже словечком не обмолвился.

Услышав этот вопрос, мистер Лодж лишился дара речи, он даже не замечал, что Кевин кусает ему ухо. Малыш несколько минут грыз его, пока отец, сморщившись от боли, не посадил сына на стульчик.

— Все не мог выбрать подходящего момента. Боялся снова тебя огорчить. Ты ведь и так настрадалась, когда мы с мамой расходились, и потом, я не знал, как ты примешь эту новость.

— Да уж легче бы было, если бы сам сказал, чем вот так неожиданно все узнать!

Мистер Лодж снова поискал в кармане сигарету, потом попросил закурить у Мика. Сигарет у Мика не было; тогда мистер Лодж насыпал три ложки сахарного песку в кружку Карен и утешился, глотнув сладкого чая.

— Наверно, ты права. Мне и в голову не приходило, что ты можешь приехать, понимаешь? Вот я и откладывал этот разговор…

Он сидел совсем убитый, и Мику стало неловко за него, он просто готов был сквозь землю провалиться. Карен казалось, что отец вот-вот заплачет.

— Ладно, пап, теперь это все уже неважно.

— Здесь тебе нельзя оставаться, поняла, дочка? У нас нет места. Такие дела.

— Знаю. Я поняла это, как только мы вчера сюда вошли.

— Подожди, переберемся куда-нибудь, устроимся, тогда и ты приедешь к нам в отпуск. И Мика возьмешь, если захочешь.

Мик радостно закивал, услышав приглашение. В его положении он вряд ли может рассчитывать на что-нибудь другое. Карен отвечала мрачной улыбкой на все отцовы попытки успокоить ее, но в конце концов его растерянность тронула ее, она встала и обняла отца.

— Ох, папа…

— Прости, дочка.

— Да ничего. Ты за меня не волнуйся, я ведь все понимаю.

Голова Карен склонилась на плечо отца, она затихла в его объятиях, а он ласково гладил дочь по спине. Как еще он мог ее утешить? Она ведь уже большая, не станешь же подбрасывать ее к потолку, как Кевина.

Вечером Мик высадил Карен у ее подъезда. Они договорились встретиться в восемь, и Мик поехал к себе.

Он оставил мотоцикл во дворе у входа в кухню и вошел в дом, снимая шлем и беззаботно напевая, будто вернулся с прогулки. Вся семья была в гостиной. Никто не проронил ни слова: сейчас, смекнул он, будет взбучка — вон как Джулия зыркнула на родителей и снова набросилась на яйцо всмятку, будто несколько дней не ела.

Мистер Уолш сложил газету и поднялся: ни дать ни взять оратор на митинге. Мик насторожился — отец нацелился в него газетой, будто пистолетом.

— И где же это ты, черт бы тебя побрал, пропадаешь?

Мик приготовился к попрекам, но у отца был очень уж воинственный вид. И чертыхается. Значит, жди беды.

— Был в Бристоле с Карен. Ты прочитал мою записку?

— Прочитал, а толку-то что?

Отец подошел к камину и выудил из кипы счетов и билетов на футбол, засунутых за часы, старый конверт. Мик написал записку на обороте конверта.

— «Поехал в Бристоль повидать отца Карен. Скоро вернусь»! — прокричал отец.

У Мика чуть было не вырвалось: «Ну и что тут такого?!» Но тут же он смекнул: лучше постараться умиротворить папашу.

— Да торопились мы. Не было времени писать подробнее.

— А мы места себе найти не могли, Мик.

Миссис Уолш сидела на диванчике, поставив чашку с чаем на подлокотник. Мик взглянул на часы. Почему она не на работе?

— Места найти не могли? А в чем дело?

— Как ты думаешь? Бристоль ведь не близкий край. Мы не знали, куда тебе позвонить, не знали, когда ты вернешься.

— Мать всю ночь глаз не сомкнула, понятно тебе? Я дал себе слово выпороть тебя, хоть ты уже и взрослый балбес.

Отец шагнул к нему; к счастью, Мик был у двери и между ними стоял стол.

— Ну что ты расшумелся? Я ведь вернулся! И вы знали, где я.

Он злился, что мать из-за него не пошла на работу. На кондитерской фабрике двести человек уволили, а когда составляют списки на увольнение, основной предлог — неявка на работу. Мало ему своих проблем, так еще из-за этого придется терзаться! Но он не посмел высказать все это вслух — отец стоял по ту сторону стола, бросал на него свирепые взгляды.

— Господи, ну есть у тебя голова на плечах или нет? Ехать без водительских прав. Без страховки. Без предупредительного знака «Учебный». Да еще с пассажиром! На шесть месяцев посадили бы, если бы попался.

— Но ведь не попался же!

— А где ты ночевал, Мик?

Мик повернулся к матери и увидел, что у нее дрожат руки, когда она берет чашку. Может, она заболела? Может, все-таки не из-за него она не пошла на работу?

— Мы переночевали у отца Карен. И вообще, с чего вы так переполошились? Можно подумать, меня месяц не было дома.

Ему никто не ответил, молчание затягивалось, и Мик испугался не на шутку. А вдруг им стало известно о краже и проданных сигаретах? Джулия допила чай и посмотрела на него.

— К тебе Алан заходил.

Она улыбнулась — ясно, визит Алана не имел никакого отношения к причине переполоха. Джулия просто так сказала, чтобы напряжение разрядить.

— Алан? А я и не знал, что он приехал. Что он сказал?

Но Джулия не успела ответить, отец снова принялся орать:

— Сидел бы на месте, а не шлялся, знал бы, что он сказал!

Он смял злосчастную записку Мика и поднял руку, будто собирался запустить этим комком в Мика. Но вместо этого метнул его в огонь. Языки пламени впились в бумагу, конверт распрямился, и мистер Уолш точно сбросил напряжение; плечи поникли, все тело обмякло; глядя в огонь, он медленно и отрешенно покачивал головой.

Он проследил, как конверт превратился в черный пепел, потом повернулся и стремительно вышел.

Спустя минуту-другую, когда стало ясно, что отец не вернется, Мик повернулся к матери:

— Что это с ним? Можно подумать, я убийство совершил или что-нибудь в этом роде.

Миссис Уолш покачала головой и снова поставила чашку с блюдцем на подлокотник.

— Не в том дело. Это вовсе не из-за тебя, Мик.

— А из-за чего?

— Просто ты подвернулся ему под горячую руку, вот он на тебе зло и срывает.

— Но почему? Что случилось?

Миссис Уолш изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать.

— Сегодня утром ему сообщили. Его уволили.

Алан сделал глоток и протянул Мику с Карен другую фотографию. Они сидели в баре «Лошадь и жокей» — в том самом, с которого ребята начали свой прощальный вечер накануне отъезда Алана в Северную Ирландию.

— Вот это Боб, а это Пол. Ох и покуролесили мы с ними! Эти ребята тоже из наших мест. Мы почти все в один полк попали.

На фотографии Алан был еще с двумя солдатами, в полном обмундировании, с пистолетами, возле «лендровера». Карен внимательно разглядывала их мрачные, напряженные лица.

— Тебя и не отличишь в этой экипировке. Все в шлемах. Все на одно лицо.

— А как же без шлемов! Особенно когда в тебя кирпичи и бутылки швыряют. Это мы в патруле были. На Фолз-роуд, помню, вот было дело!

Мик внимательно изучал форму: тяжелые башмаки, куртки, шлемы.

— Какое дело?

— Мальчишки начали камнями швыряться. Мы стали их разгонять, а тут целая туча налетела.

— А вы что же?

— Послали группу захвата.

— А что это такое?

Невежество Мика возмутило Алана.

— Выбирают четверку, она бросается в самую гущу толпы и старается схватить зачинщика, а другие тем временем прикрывают эту четверку.

Карен придвинулась к Мику и взяла его под руку.

— Это же опасно!

— Конечно! В тебя все время камнями швыряют. А ты дубасишь своей дубинкой и мчишься что есть духу.

— Ну, и поймали вы его?

— Кого? — Казалось, вопрос Мика удивил Алана.

— Зачинщика.

Алан фыркнул.

— Не помню. Измордовали — и ладно. Кровь ему пустили да еще в казармах добавили. Хорошо мы тогда его разукрасили.

Он отхлебнул пива, от души отхлебнул — как-никак вспоминает о работе, с которой отлично справился. Потом он выбрал еще одну фотографию и показал им.

— Вот этого видите? — Он помолчал, выжидая, пока Мик и Карен возьмут фотографию и посмотрят на солдата, лежащего на койке. Под койкой по стойке «смирно» стояли башмаки, а рядом, словно подчеркивая свое иное назначение, валялись шлепанцы, которые парень только что сбросил. — Его звали Терри Френсис. — Алан снова умолк. — Он погиб.

Драматический эффект сработал, сценка, которую они только что восприняли как обычный отдых после вахты, обрела значительность. Мик и Карен рассматривали улыбающееся лицо парня, отмечали детали, которые они раньше упустили: кольцо с печаткой, часы, сигарету в руке и письмо на подушке возле головы.

— А что с ним случилось? — спросил Мик.

— Он был в дозоре, его подстрелили из винтовки с оптическим прицелом. Пуля попала вот сюда. — Алан ткнул себя в лоб. — Мозги на дорогу так и брызнули. Он другом мне был. Он из Брэдфорда. Похороны по телеку транслировали.

Карен, потрясенная, отвернулась. Она отпила пива и сморщилась, словно таблетку проглотила.

— А того, кто стрелял, поймали?

— Нет, но той твари так и так не спастись. Мы этим ублюдкам спуску не даем. Врываемся в каждый дом на каждой улице. Ни одного не пропускаем. Взламываем двери, переворачиваем все вверх дном. Живого места не оставляем.

Судя по лицу Алана, воспоминание доставляло ему наслаждение.

— Какой ужас!

По лицу Карен было ясно, что теперь она жалеет вовсе не убитого солдата, а обитателей разоренных домов. Но Алан, не обратив внимания на ее возглас, продолжал тем же бесшабашным тоном:

— Сволочи католики! Мы частенько наведываемся к тем, кто заодно с ИРА. Среди ночи. Когда вздумается. Даем им прикурить. Ну и вонища у них! — Он сморщил нос и отхлебнул пива, будто хотел заглушить преследовавший его запах. — Ребятишки в кроватях писаются.

Карен вспыхнула.

— А что ж тут удивительного? Я, может, то же самое делала бы, если бы ко мне среди ночи вламывались.

— Понятно, но у них-то все по-другому. Видела бы, что у них творится. — Он разозлился, что Карен так некстати встряла. — На улицах ни одного фонаря, окна забиты. Живут точно свиньи, ирландцы эти вонючие.

Мик положил рядом с фотографиями на столе снимок убитого солдата. Получился как бы фотомонтаж армейской жизни.

— Да уж, у тебя там жизнь поинтереснее, чем у нас.

— Потрясающая жизнь! — с жаром подхватил Алан. — Тебе тоже надо завербоваться. Видал? — Он достал из кармана пластиковую пулю и положил на стол, словно еще один аргумент в пользу того, почему Мик должен идти в армию. Мик молниеносно схватил пулю.

— Что это?

— Пластиковая пуля.

Мик изучил ее, потом передал Карен, та взвесила пулю на ладони.

— Тяжелая, правда? Я не думала, что они такие крупные. Похожа на свечу, правда?

Алан ухмыльнулся.

— Мне она кое-что другое напоминает.

Мик тоже ухмыльнулся. Впервые с той минуты, как ушел из дому, он развеселился.

— Нет, она слишком твердая.

Карен покраснела и быстро положила пулю на стол.

— Я-то думала, они маленькие, ими просто пугают. Ну синяк от них будет, и больше ничего.

Алан пришел в восторг от ее наивности и затрясся на стуле.

— Ну конечно, ими просто пугают, это уж точно.

— Но ведь так и убить можно.

Лицо у Алана посуровело, он снова стал солдатом.

— Ну и что с того? Пусть сами на себя пеняют, если на нее нарвутся. Мы бы рады никого не трогать, да работа у нас такая.

— Да уж, вкалываете, и побольше, чем я.

Мик снова помрачнел. Алану надоело его нытье.

— Ты же прекрасно знаешь, что тебе надо делать. Самый разумный шаг в моей жизни я совершил, когда завербовался. Если все нормально пойдет, через три года получу полоску.

— А что это такое, полоска? — спросил Мик, смущенный тем, что снова он обнаруживает свое полное невежество.

— Лычки капрала. К двадцати пяти годам могу стать сержантом. Тут уж мне сам черт не брат. Нашим батальоном командует сержант.

— Потрясно!

Уловив в голосе Мика восторженные нотки, Карен резко повернулась к нему.

— Неужели и ты в армию собрался, Мик?

— Ну надо же что-то предпринять, как считаешь? Так ведь больше продолжаться не может!

Карен сочувственно сжала его руку.

— Потерпи. Что-нибудь подвернется.

— Когда только, вот вопрос. Каждый день мы это твердим, но ничего не меняется. Ничего мне не светит. И день ото дня все хуже становится.

— А как же я? Что же со мной будет, если пойдешь в армию, ты подумал?

Мик замялся. Нет, он об этом не подумал. Не до того ему сейчас.

— Будем переписываться. Я стану домой в увольнительную приезжать, будем встречаться.

— И часто ты будешь приезжать? Сам ведь знаешь, чем все кончится: черкнешь пару писем, и поминай как звали.

Алан разглядывал снимки, с ухмылкой вспоминая эпизоды из армейской жизни, но тут он поднял глаза.

— Это еще не факт. У многих наших ребят дома остались девчонки. Но учти, это не мешает им развлекаться. Там классные девчонки попадаются. Особенно в районах, где протестанты живут. Стоишь на часах, и они с тобой постоят, поболтают. — Он замолк и, взяв еще два снимка, снова ухмыльнулся: — Кое-что удается от жизни урвать…

— Как это?

Алан посмотрел на Карен и, перегнувшись через стол, зашептал Мику в ухо. Выслушав, Мик отодвинулся и недоверчиво посмотрел на него:

— Да ты что, через колючую проволоку?

— Честно! Не вру.

Карен, схватив сумку, вскочила.

— Слушайте, я уйду, если вы не прекратите это хамство! — Ей вдруг показалось, что Мик и Алан пришли в бар вдвоем, а она так, сбоку припека. Но Мик поймал ее за рукав и заставил сесть.

— Не болтай глупости. Ничего такого мы не сказали.

— Нет, не глупости. Слушай, Мик, если ты завербуешься, между нами все кончено. Можем прямо сейчас распрощаться.

Посетителей в зале было мало, Карен говорила громко, и за соседними столиками стали оборачиваться в их сторону.

— Кто сказал, что я завербуюсь? Мы с тобой все обсудим, хорошо?

— Что тут обсуждать! Мне и так все ясно.

Алану надоели их пререкания, он допил пиво и поднялся.

— Давайте-ка лучше о серьезных материях потолкуем. Кто хочет выпить?

Мик допил свой стакан и запустил руку в карман.

— Теперь моя очередь платить, верно?

Алан достал пачку банкнотов и вытащил из нее пятифунтовую купюру.

— Чепуха. Сегодня я угощаю. В следующий раз приеду, начнешь работать, вот тогда и будешь расплачиваться. Хочешь повторить, Карен?

— Нет, спасибо.

Она даже не взглянула на него.

— Уверена?

— Абсолютно.

— Как хочешь.

Ее отказ нисколько не огорчил Алана. Взяв пустые стаканы, он направился к стойке. Карен допила и посмотрела ему вслед.

— Ненавижу его. И зачем только мы сюда пришли.

— Да ты что? Алан мой лучший друг. Я встречаюсь с ним раз в полтора месяца.

— Он хочет нас поссорить, не видишь, что ли?

— Что он, идиот?

Мик возмутился слишком бурно, а потому неубедительно, и тут же выдал свое смущение, начав крутить подставку для кружки.

— Конечно, хочет. Уговаривает тебя завербоваться.

— А что мне остается делать, скажи на милость?!

— Премного благодарна. Теперь мне все, кажется, ясно.

Она снова собралась встать, Мик взял ее за руку.

— Да я не про то, честное слово!

— А про что, интересно?

Мик следил, как Алан играет на автомате «Завоеватели космоса» около стойки.

— Не знаю. — Вспышки взрывающихся снарядов на экране подчеркивали унылый вид почти пустого зала. — Я хотел сказать, что сыт по горло, вот и все.

— Тебе самому выбирать, понимаешь, Мик?

Мик кивнул с несчастным видом.

— Я знаю. Я должен все обдумать.

Карен наклонилась к Мику и быстро сжала его руку.

— Не нужно тебе вербоваться, Мик. Я этого не перенесу.

Она смотрела на него не отрываясь, будто хотела загипнотизировать. Но Мик, уставившись в одну точку, не отвечал.

На следующее утро Карен пошла на работу, хотя ночь спала плохо. Она не рискнула больше отпрашиваться — в магазине и так их все время ругали за то, что они часто отпрашиваются. Сотни девушек были бы счастливы получить такую работу, твердила заведующая.

Мик тоже отправился в город. Надо было зайти в отдел социального обеспечения, подписать заявление на пособие. Ему было назначено в десять тридцать, но он знал: чтобы не опоздать на прием, надо прийти пораньше. С каждым разом очередь становилась все длиннее…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Б. Хайнс. Цена угля. М.: Молодая гвардия, 1983.

(обратно)

2

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 356.

(обратно)

3

Типовой универсальный магазин филиала американской компании «Ф. У. Вулвортс»; такие магазины специализируются по продаже дешевых товаров широкого потребления. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

4

Однотипные книжные магазины.

(обратно)

5

Однотипные универсальные магазины в различных городах Великобритании, принадлежащие одной компании.

(обратно)

6

Фирменные магазины обуви одноименных компаний.

(обратно)

7

Фармацевтическая компания, выпускающая и продающая через широкую сеть собственных аптек и магазинов аптекарские товары.

(обратно)

8

Труд все побеждает (лат.).

(обратно)

9

Фантастическое чудовище, гигантская обезьяна — персонаж популярного голливудского фильма.

(обратно)

10

Ирландская республиканская армия.

(обратно)

11

Модель легкового автомобиля.

(обратно)

12

Популярная рок-группа.

(обратно)

13

Старинная карточная игра типа покера.

(обратно)

14

Двойной смысл (франц.).

(обратно)

15

Ритмичная музыка в стиле «рок» вест-индского происхождения.

(обратно)

16

Грандиозный дворец в парке на берегу Темзы близ Лондона; один из ценнейших памятников английской дворцовой архитектуры.

(обратно)

Оглавление

Поколение «отверженных» в романах Барри Хайнса

Пустельга для отрока

Взгляды и улыбки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg