«Саундер ждёт хозяина»

Саундер ждёт хозяина (fb2) - Саундер ждёт хозяина (пер. В. Новиков) 1125K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уильям Армстронг

Уильям Армстронг Саундер ждёт хозяина Перевод В. Новикова Иллюстрации Григория Филипповского

От автора

Я научился читать пятьдесят лет назад, за круглым столом, который стоял посредине огромной кухни, пропахшей ароматом еды. Моим учителем был седовласый негр, преподававший в крохотной негритянской школе, которая находилась в нескольких милях от нашего дома в Грин-Хилле. После окончания уроков в летнее время он работал на моего отца. В те годы ещё не было радио и телевизоров, поэтому, когда наши занятия оканчивались, он о чем-нибудь рассказывал нам. Канву для своих рассказов он брал из басен Эзопа, поэм Гомера, из Библии и истории. Этот старик обладал столь неотразимым обаянием, что даже по прошествии полстолетия оно не утратило своей силы.

Он пришёл в нашу округу с Юга уже пожилым человеком. О своём прошлом он не говорил почти ничего. Но как-то вечером, сидя за большим столом, он рассказал нам сначала об Аргусе, верном псе Одиссея, а потом о Саундере, собаке для охоты на енотов.

Этот рассказ принадлежит старому негру, а не мне. Он взят не из Эзопа, Гомера или Библии, это просто история его жизни.

С тех пор мир очень изменился. Той школы уже нет. Исчез из кухни и круглый стол. Но история эта осталась.

Уильям Армстронг

I

На крыльце стоял высокий мужчина. Навес над крыльцом, опиравшийся на два неотёсанных столба, свисал вниз, так что голова мужчины почти касалась балок. Из окна хижины пробивался слабый свет, и тени мужчины и столбов были одинаковой длины. Рядом с мужчиной стоял мальчик, продрогший от холодного октябрьского ветра. Одной рукой он гладил большую гладкую голову собаки по кличке Саундер.

— Па, а где ты взял Саундера? — спросил мальчик.

— Нигде. Он сам пристал ко мне на дороге, когда был ещё совсем крошечным щенком.

Отец повернулся к раскрытой настежь двери. Из хижины, вглядываясь в темноту, высунулись три малыша — даже самый старший из них был ниже дверной ручки. Они в один голос крикнули:

— Можно погладить Саундера?

— Слишком холодно. Закройте дверь!

— Мы с Саундером, наверное, ровесники, — сказал мальчик, ласково потрепав собаку сначала за одно, потом за другое ухо.

У него, как у всех детей, было своё представление о возрасте, разделявшем его и малышей: он уже дорос, чтобы стоять на холоде и гладить Саундера.

В ночной тьме не видно было ни огонька. По воле белого хозяина этих бескрайних полей хижины негров-издольщиков были разбросаны далеко одна от другой, словно мушиные пятна на побеленном потолке. Иногда по воскресеньям мальчики ходили с родителями в одну из таких хижин. Была в округе и школа. Но она находилась совсем далеко, на окраине города. Занятия в ней начинались после уборки урожая, а заканчивались перед севом. Два года подряд мальчик начинал с октября посещать школу. Каждый день утром и вечером он преодолевал по двенадцати километров. Но через несколько недель, когда холодные ветры приносили с собой неизбежные зимние болезни, мать ему говорила:

— Хватит учиться, сынок. Дорога в школу слишком длинная, а на улице так холодно!

И мальчик соглашался с ней, потому что ребята смеялись над ним, когда он опаздывал в школу. Может, на следующий год над ним перестанут смеяться: он подрастёт, будет ходить быстрее и успевать в школу до начала уроков. И теперь, когда мальчик уже так не уставал от дальней дороги в школу и обратно, отец позволял ему охотиться с Саундером. Конечно, было бы очень здорово и учиться, и охотиться, но если уж школа недоступна, то хоть Саундер всегда с ним.

— Другой такой собаки, как наш Саундер, не сыщешь! — взволнованно произнёс мальчик. Ему хотелось, чтобы отец поддержал разговор, но тот молчал. Он стоял неподвижно и вглядывался в темноту, со всех сторон окружавшую хижину. Казалось, отец к чему-то прислушивается, хотя до мальчика не доносилось ни звука.

Да, Саундер вполне заслужил свою кличку.[1] Когда ему случалось загнать на дерево енота или опоссума, лай его разносился далеко по всей равнине, перекатываясь через холмы. На всю округу ни одна собака не умела лаять громче.

Посторонний взгляд мог и не заметит в Саундере ни одного из тех достоинств, о которых знал мальчик. Во внешности пса ничего не было примечательного — просто помесь американской гончей рыжей масти с бульдогом. От гончей Саундер получил уши, нос и цвет шерсти, а от бульдога — большие квадратные челюсти и голову, мускулистую шею, широкую грудь. Когда хозяин стряхивал загнанного на дерево енота или опоссума, Саундер молниеносно бросался на добычу и хватал её за загривок. Широко расставив передние лапы, весь выгнувшись, он делал одно-два движения могучей шеей, и всё было кончено. Саундер опускал к ногам хозяина безжизненное тело зверька, нигде не порвав и не прокусив его шкуры. Хозяин гладил мозолистой рукой мускулистую шею и приговаривал:

— Молодец, Саундер, молодец!

Зимой, когда полевые работы прекращались и денег не платили, те полдоллара, которые давали за опоссума, и два доллара за шкуру енота были большим подспорьем — на них покупали муку и тёплые куртки.

Но поистине бесценным был голос Саундера. Он вырывался из его широкой груди и большой пасти словно эхо, отражённое от стен пещеры. Вольный воздух чуть смягчал его, унаследованная от бульдога хрипота скрадывалась туманами равнин, и до слушателя доносился оглушительно звонкий лай гончей. Только у Саундера он был громче и чище, чем у любой чистокровной гончей. Взяв след, Саундер подавал голос через равные промежутки времени с чёткостью жонглёра. Его лай перелетал с холма на холм подобно резиновому мячу. И звучал он необычно, наполняя ночную тьму музыкой, словно ветви деревьев перебирали серебряные струны.

Когда Саундер брал след зверя, вышедшего на поиски пищи, его возбуждённый лай звучал тише. Чем свежее был след, тем реже лаял Саундер, потому что, охотясь на енота, собака старается прыгнуть внезапно и схватить его на земле. Но слишком долгого молчания Саундер просто не выдержал бы. И в конце этого последнего безмолвного рывка, когда славный пёс наконец настигал добычу, он совершенно заходился в неистовом лае.

Какой-нибудь незнакомец, услышав лай Саундера, внезапно разорвавший ночную тишину, подумал бы, что по крайней мере шесть собак собрались под деревом, на которое они загнали свою добычу. Но жители округи, кому в этот момент случалось выйти из хижины или стоять на крыльце, точно определяли, что это лает Саундер.

— Если ветер к ночи не усилится, я возьму тебя сегодня на охоту, — тихо сказал отец, посмотрев на мальчика, а потом на собаку. — Звери не любят уходить далеко от нор, когда сильный ветер.

— Почему? — удивился мальчик.

— При ветре слишком много разных запахов и звуков, и они не услышат, как к ним подкрадывается враг. Поэтому они остаются в своих норах, особенно опоссумы, у которых плохой нюх.

Отец спустился с крыльца и направился к поленнице, лежавшей на границе света и темноты. Мальчик пошёл за ним. Оба взяли по толстому полену для плиты. Около двери отец остановился, снял фонарь, который висел на стене рядом с охотничьим мешком, и поболтал его:

— Керосину хватит.

Мальчик быстро закрыл за собой дверь. Он надеялся, что отец не услышит, как шуршат листья по замёрзшей земле, хотя знал, что дверь не заглушит этого шума. Отец всегда чувствовал, когда ветер усиливается.

Мать мальчика вырезала ножом клиновидные ломти кукурузной каши из чугуна, который стоял на плите, подрумянивала их на сковородке и выкладывала на обитый жестью стол. Мальчик и трое малышей молча принялись за ужин. Отец и мать перекинулись несколькими обычными фразами — подобные разговоры мальчик слышал столько раз, что теперь к ним и не прислушивался:

— На следующий год урожай будет лучше. Значит, больше поденной работы. В прошлом году была хорошая охота.

А этой зимой охотиться становилось всё труднее и труднее. Стужа была свирепее, а ветры сильнее, чем в прошлом году. Иногда Саундер охотился со своим хозяином и в ветреную погоду, но каждый раз они возвращались домой с пустым мешком. Еноты исчезли почти совсем. Люди говорили, что они ушли на юг, к большой воде. Саундеру доставалось всё меньше объедков и костей. Обитатели хижины тоже истосковались по сытной пище. Вместо жареного опоссума, клёцок и картофеля приходилось довольствоваться кукурузной кашей.

После ужина хозяин Саундера вышел, как обычно, на крыльцо, чтобы послушать, не поднимается ли среди холмов холодный ветер. Постояв там, он вернулся в хижину, взял в руки тёплую куртку и сел возле плиты. Саундер повизгивал за дверью, как бы спрашивая, не забыл ли хозяин зажечь фонарь и отправиться в низину через опустевшие кукурузные поля или же мимо тополей и дубов к холмам? Мальчик собрал со стола остатки еды для Саундера. Пёс с такой жадностью вылизывал миску, что она непрерывно стучала по доскам крыльца, словно там кто-то ходил.

Когда малыши легли спать, хозяин Саундера встал, надел куртку и вышел из хижины. Он не снял со стены фонаря и не взял с собой ни Саундера, ни мальчика. Через дверь было слышно, как он строго-настрого приказал Саундеру отправиться под крыльцо. Саундер ещё долго повизгивал после того, как замерли звуки шагов его хозяина по замёрзшей земле.

Мать села у плиты и, орудуя согнутой шпилькой, принялась вынимать ядра из грецких орехов. Уже который год, когда после первого сильного мороза грецкие орехи начинали опадать на землю, мать ежедневно ходила с детьми собирать их. На плоском камне возле дома малыши сбивали с орехов коричневато-зелёную кожуру, от которой руки покрывались тёмными пятнами. Несколько недель орехи сохли в железной коробке под плитой, а потом их кололи на этом же камне. Мальчик или его отец вооружались молотком с самодельной ручкой и раскалывали столько орехов, сколько можно было очистить за один вечер.

Из-за дверцы чулана, где спали малыши, донеслось чьё-то беспокойное хныканье.

— Тебе уже пора спать, — сказала мать мальчику. — Твой братишка пугается во сне, если тебя нет рядом с ним.

Мальчик потянулся к матери, у которой в складках фартука лежали золотистые половинки очищенных орехов. Мать хлопнула его по руке.

— Собирай крошки в корзинке для скорлупы. Мне ведь надо за вечер набрать два фунта,[2] это тридцать центов. В лавке дают по пятнадцать центов за фунт, если орехи сухие и целые. Лавочник ничего не заплатит, если там будут одни крошки.

Иногда мать рассказывала мальчику разные истории, и он с удовольствием слушал её. Рассказы прогоняли ночное одиночество, которое охватывало мальчика, когда малыши уходили спать или когда отца не было дома. Мать как-то сказала ему, что ночное одиночество приходит, если боишься чего-то. Но мальчик ничего не боялся, если отец был рядом.

Возможно, мать тоже почувствовала одиночество, которое принёс ветер, пролетая мимо хижины, и крошечность мирка, самая дальняя граница которого ночью проходила там, куда уже не доходил свет от лампы, у самых стен хижины. Поэтому она начала рассказывать мальчику историю о великом потопе, который должен был унести с земли всё зло. Кончив рассказ, она послала мальчика спать, а сама продолжала вылущивать ядра из скорлупы и складывать их на фартуке в аккуратную кучку.

Мальчик зарылся головой в подушку, набитую соломой. Подушка была прохладной и гладкой, он неё пахло свежестью, как от выстиранных простыней, которые мать развешивала на верёвке по понедельникам. Мать стирала его наволочку и простыню каждую неделю, как и белье людей, живущих в большом доме у дороги. Мальчик сделал ямку в соломенном матраце и сразу почувствовал под собой деревянные перекладины кровати. Они прижался к маленькому брату и подоткнул одеяло, чтобы холод не пробрался через матрац. Скоро братишка согрел его.

Он слышал, как Саундер повизгивает под крыльцом. Правда, Саундеру было тепло, потому что перед наступлением морозов отец положил под крыльцо два холщовых мешка. Мальчик думал о том, что мать, наверное, уже набрала в подол два фунта орехов. Мать всегда говорила:

— Два фунта за вечер — это очень хорошо, но столько сделать удаётся, лишь когда просидишь весь вечер и если не надо качать больного ребёнка.

Мальчик недоумевал, куда мог отправиться отец без Саундера — ведь по ночам они всегда уходили вместе. Он слышал, как Саундер постукивает лапой по доскам крыльца, вычёсывая блох из короткой рыжевато-коричневой шерсти.

Мальчику снилось, что страшное наводнение затопило поля. Ему хотелось узнать, куда денутся все животные, когда вода скроет холмы. Хижины просто поплывут, как лодки, вместе с крыльцом. «Они же выстроены на подпорках», — шёпотом успокоил себя мальчик. Если они поплывут со всех концов земли и соберутся вместе, то получится город, и он никогда уже больше не будет одинок…

* * *

Утром мальчик подошёл к окну. Он вспомнил свой сон о наводнении, затопившем поля, и позвал к окну малышей. От дыхания стекло запотело. Мальчик старательно протёр его ладонью. Сон не сбылся: вода в пойме реки не поднялась. Всё выглядело так же, как вчера, только земля была покрыта инеем. Малыши, не увидев на улице ничего интересного, обиженно посмотрели на брата.

На железной плите кипел большой котёл, покрытый голубой эмалью, в котором обычно варили опоссумов. У котла было две крышки, так что в нем можно было одновременно и варить, и подогревать пищу. Мальчик потрогал коричневый пакет с грецкими орехами на полке за плитой. Мать сказала:

— Надеюсь, там не меньше двух фунтов.

От трубы шло приятное тепло, и мальчик подставлял ему то одну, то другую щеку. Потом он сомкнул руки вокруг трубы и потёр их. Тепло поднялось по рукавам, прошло под рубашку и согрело всё тело. Мальчик глубоко вдыхал ароматный воздух над плитой. Он старался поймать пар, который вырывался из-под крышки котла. Крышка подпрыгивала со стуком, нарушавшим ритмичное бульканье пузырьков на поверхности варева в котле.

В сковородке, стоявшей на второй конфорке, была свиная колбаса! Мальчик понюхал тонкие струйки дыма, которые спиралью поднимались с концов каждой колбасы. Свиную колбасу едят только на рождество, но он знал, что до рождества было ещё далеко. Мать поставила на крышку котла миску с лепёшками, чтобы подогреть их. Она что-то тихо напевала. Крышка перестала подпрыгивать, а струйки пара, которые вырывались из-под неё, начали издавать тихий свист.

Нет, от котла шёл запах не опоссума, а свиных косточек. Мальчик за всю жизнь лишь дважды нюхал этот запах: один раз у себя на кухне, а другой — когда проходил мимо большого дома. Аромат колбасы и свиных косточек заполнил всю хижину и просочился наружу через щели в полу и около двери. Он раздразнил Саундера, который стал скрестись в дверь.

Саундеру вчера досталось мало: какие-то объедки и одна холодная лепёшка. Когда муки в доме было мало, мать после еды завёртывала оставшиеся лепёшки в чистый мучной мешок и убирала. Перед следующей едой она клала лепёшки в миску, сбрызгивала водой, чтобы они стали помягче, и подогревала. Мальчик крикнул Саундеру, чтобы он перестал скрестись, и отошёл от двери.

— Ш-ш-ш-ш, сынок, ты разбудишь отца, — прошептала мать и вновь стала тихонько напевать.

Она всегда напевала, когда была чем-то обеспокоена. Если она укачивала на коленях здорового ребёнка, то пела громко. Но если у неё на руках был больной ребёнок, то качалка, в которой она сидела, только чуть-чуть поскрипывала, и она напевала почти беззвучно. Иногда она пела так тихо, что ребёнок слышал только глубокое тревожное дыхание матери. В таких случаях мальчику казалось, что губы её будто склеились, она втянула их, поджала и осталась лишь узкая длинная полоска. Он помнит, как однажды был болен, и когда мать перед сном поцеловала его, губы её были совсем ледяными. Но если мать пела или рассказывала сказки, то губы у неё становились большими, тёплыми и нежными.

На улице продолжал дуть ветер, солнце было тусклым, а земля серой. Несколько раз мальчик выходил из дома за дровами. Вместе с малышами он поел колбасы и лепёшек.

Когда отец проснулся, он наколол немного дров и сел у плиты. Крышка на котле опять запрыгала, потому что с неё сняли миску с лепёшками. Время от времени отец поднимал крышку большой проволочной вилкой с деревянной ручкой, наполовину вытаскивал свинину из воды и переворачивал. С чувством гордости за отца, мальчик внимательно наблюдал, как тот огромной рукой брал горячую крышку за ушко, без тряпки, которой пользовалась для этого мать. Наконец отец снял с полки и положил на стол большую деревянную доску — больше любой миски или тарелки.

Мальчик любил запах дубовой доски, он казался ему праздничным. Ему нравилось проводить пальцами по краю доски, потому что она была гладкой и приятной на ощупь в тех местах, где пропиталась жиром. Отец вырезал эту доску, сидя долгими зимними вечерами у плиты. А мальчик подбирал стружки и совал их под дверцу плиты, когда поддувало было открыто. Стружки горели ярким пламенем, и в их горении для мальчика была неразрешимая загадка: почему скрученные стружки при этом выпрямлялись, а прямые стружки, наоборот, закручивались?

Мальчик хорошо помнил единственный случай, когда на дубовой доске лежала ветчина. Как-то отец на состязаниях по стрельбе выиграл поросёнка и выкормил его. Часть ветчины они съели, а остальную обменяли в лавке на фасоль и муку. В том году у них были свиные рёбрышки, рубцы и студень. Иногда отец помогал в большом доме забивать свиней, тогда он приносил домой свиные рёбрышки и шпик — много шпика, но мало рёбрышек.

Отец вынул сварившуюся ветчину из котла и положил на дубовую доску.

— Оставь бульон для Саундера, — напомнил он матери.

— Саундер теперь хорошо наестся, — радовался мальчик.

Отец наточил большой нож о камень, которым летом правил косу и серп, если собирался подрезать куманику и побеги сумаха в живой изгороди. Он нарезал острым ножом ветчину ломтями и завернул их в подрумянившиеся лепёшки. Это был настоящий праздник, не то что рождество со свиной колбасой! Мальчик сунул кусочек шкурки с салом в лепёшку и дал Саундеру. Потом налил полную миску остывшего бульона и, пока Саундер не вылакал всё, гладил его по могучей спине.

Окна хижины почти весь день оставались запотевшими, потому что котёл кипел очень долго. На улице по-прежнему дул холодный ветер. Если бы не ветер, всё застыло бы в неподвижности. Он ворошил сухие листья под хижиной, сдувал стебли и коричневые листья кукурузы с убранных полей, раскачивал голые ветки тополей и верхушки высоких сосен. К вечеру отец протёр окна и несколько раз выглянул наружу. Сухие поленья пылали в плите как порох. Железная стенка плиты в нескольких местах раскалилась докрасна.

Мальчик продолжал ощущать во рту приятный вкус ветчины с лепёшкой, и от этого у него было хорошее настроение. Он наблюдал, как мать пришивает отцу на комбинезон заплату из тика. Сочетание выцветшей синей материи комбинезона с заплатой в белую и серую полоски выглядело довольно странно. Как-то раз на одном из сельских праздников мальчишки, у которых заплаты были одного цвета с одеждой, принялись смеяться над его заплатами из клетчатой ткани на коленях комбинезона. Он обиделся и рассердился. Но мать сказала: «Не обращай на них внимания, сынок», — и увела его. Хорошо, если никто не станет смеяться над отцом. Отца не дай бог обидеть: он в таких случаях впадал в ярость и давал сдачи. Поэтому мальчик очень боялся, когда его выводили из себя.

Покончив с заплатой, мать взяла корзинку с грецкими орехами, расстели на коленях фартук и начала вынимать золотисто-коричневые ядра. Мальчик подумал, что она запоёт громко, но слышался только тихий скрип её качалки. Потом мать затянула мелодию знакомой песни «Взгляни же, взгляни на эту пустынную дорогу», и губы её были точно склеенные. Мальчику хотелось, чтобы мать рассказала какую-нибудь историю, но она продолжала напевать всё ту же песню.

Если лечь в кровать, думал мальчик, то в темноте одиночество будет ещё тягостнее, чем сейчас. Хорошо, что он подолгу не ложится после того, как малыши уходили спать. Он вспомнил, как однажды собирал сорную траву, которую отец скосил на краю лужайки. На этой лужайке под деревом сидела дама и читала что-то вслух детям. Вот, если бы мать или отец умели читать. Они бы читали книгу, а он стоял бы около кресла и держал лампу, чтобы им хорошо были видны слова и чтобы они не уставали. «Когда-нибудь я научусь читать, — подумал он. — У меня будет книга с разными историями, и тогда мне не придётся грустить, даже если мать перестанет петь».

II

Дорога, проходившая неподалёку от хижины, вилась точно нитка по лоскутному одеялу. Убранные поля, кустарники и перепаханные участки, казалось, были прошиты широкими стежками живой изгороди и деревьями. Их голые ветви как бы соединяли отдельные клочки земли. Летом вдоль дороги росли сорняки, а посередине, между пыльными колеями, упорно пробивалась узенькая полоска травы. Летом лошадь, запряжённая в телегу, двигалась по мягкой земле почти бесшумно. Но зимой, когда почва замерзала, грохот колёс и удары копыт нарушали морозную тишину. В ветреную погоду на дороге поднимались облачка пыли и ветер уносил их через поля.

Мальчику разрешали ходить по дороге далеко-далеко. Но для малышей в сторону большого дома и города дозволенной границей была сосновая рощица, а в противоположную сторону — заросли кустарника, где они собирали летом ежевику. Зимой дорога была почти безлюдной, только изредка кто-нибудь шёл купить муки в придорожной лавке или по субботам направлялся в город. Да и летом-то любая точка на горизонте вызывала любопытство. Люди, сидевшие на крылечках своих хижин, в таких случаях гадали, кто же это идёт — мужчина, женщина или ребёнок.

Прошло три дня с того утра, когда мальчик проснулся в хижине, полной аромата свиных косточек и колбасы. Погода опять была холодная, и дул ветер. Но в хижине всё ещё стоял аппетитный запах, и еды было вдоволь. Когда начало темнеть, мальчик направился к поленнице, чтобы принести дров на вечер. Освещённый тусклым светом лампы, он неподвижно застыл у открытой двери.

— Закрой дверь! — крикнул отец, сидевший у плиты.

Но мальчик не пошевельнулся.

Возле самого крыльца в полутьме стояли трое белых. Их тяжёлые сапоги тут же загрохотали по ступенькам, и не успел мальчик вернуться в дом, как они ворвались туда, отбросив его в сторону.

— Две вещи я могу учуять за милю: свежеприготовленную ветчину и черномазого вора! — заорал первый мужчина.

— Подымайся! — приказал второй.

Отец, мать и трое малышей, которые тесным кружком сидели у плиты, в недоумении вскочили на ноги. Табуретка, на которой сидел один из малышей, опрокинулась с громким стуком. Белый пинком отбросил её в угол. Мальчик продолжал стоять возле двери.

— А вот и доказательство! — крикнул первый и сдёрнул со стола скатерть в жирных пятнах.

Дубовая доска и съеденный наполовину кусок окорока с оглушительным грохотом полетели на пол и откатились к стене.

— Вы знаете, кто я, — сказал первый мужчина. Расстегнув толстую коричневую куртку, он распахнул её, чтобы показать блестящую металлическую звезду, приколотую к жилету.[3] — А это мои помощники.

Белый, который стоял ближе к двери, пинком затворил её и обругал холодную погоду.

— Протяни-ка руки, парень! — приказал второй мужчина.

Мальчик протянул было руки, но мужчина уже перегнулся через плиту и защёлкнул наручники на вытянутых руках отца.

Наручники щёлкнули, точно задвижка в воротах большого дома, где мальчик однажды помогал отцу. Он катался на воротах и играл с задвижкой до тех пор, пока кто-то не крикнул из дома:

«Эй, мальчик, если тебе хочется кататься на воротах, то катайся на тех, что за домом! А с этих убирайся!»

Третий мужчина, молчавший до сих пор, повернулся к двери и сказал:

— Я пойду за повозкой, — но дверь не открыл.

Неожиданно собачий лай разорвал тяжёлую, казавшуюся бесконечной, тишину, которая воцарялась в промежутках между грубыми выкриками шерифа и его людей. Это Саундер примчался с поля. Он напрасно прождал, пока хозяин возьмёт его на охоту, и отправился охотиться один. Вот почему он не предупредил семью. Он всегда предупреждал хозяев, даже днем, а иногда начинал лаять ещё под крыльцом, и шерсть поднималась на его загривке задолго до того, как кто-нибудь различал на дороге движущуюся точку. В таких случаях мать говорила:

— Кто-то к нам идёт, или зверь близко.

Теперь Саундер рычал и царапался за дверью. Этот шум, казалось, снял страшное оцепенение с побелевших от испуга малышей. Самый младший спрятался за мать и начал плакать. Он дёргал её за фартук, но мать не пошевельнулась.

Мужчины опять заорали на хозяина Саундера:

— А эта вот дыра в комбинезоне, где теперь полосатая заплата, — ты сделал её, когда зацепился за дверной крючок в коптильне. Мы нашли на крючке точно такой же клок. Ничего, скоро ты будешь ходить только в полосатой одежде. С широченными белыми и чёрными полосами, в которые очень легко попасть из ружья.

Помощник шерифа, который хотел пойти за повозкой, пнул закрытую дверь и обругал собаку.

— Отправляйся и подержи свою дворнягу, если не хочешь, чтобы её пристрелили!

Он приоткрыл дверь настолько, чтобы мальчик мог протиснуться наружу, и вышвырнул его. Мальчик упал на спину собаки, которая с оскаленной пастью рванулась в дом между ног мальчика. Тяжёлый сапог с силой оттолкнул мальчика и собаку и захлопнул дверь.

— Убирай прочь этого пса и держи его, а то я его прикончу!

Мальчик с трудом поднялся на ноги, стащил Саундера с крыльца и увёл за угол хижины. Помощник шерифа, услышав, что лай удаляется от двери, открыл её, вышел на улицу и исчез в темноте. Вскоре он вернулся, ведя за поводья лошадь, запряжённую в рессорную повозку. Сзади шла ещё одна лошадь.

Появление лошадей и ругань в хижине вызвали у Саундера новый приступ ярости. Мальчик чувствовал, что у него подгибаются колени. Руки от напряжения затекли, ладони вспотели, и ошейник начал выскальзывать, но он старался удержать Саундера.

— Посади его на цепь, — крикнул шериф.

Мальчик подумал, что ему приказывают посадить на цепь Саундера, но тут же увидел, как белый пристегнул длинную цепь к кандалам на руках отца. Когда отца стали заталкивать в повозку, его комбинезон зацепился за болт. Длинный клок комбинезона с куском полосатой заплаты повис на болте. Мужчина дёрнул цепь, и отец навзничь упал в повозку. Этот же мужчина раскрутил свободный конец цепи и ударил отца по лицу. Потом он натянул цепь и привязал её к сиденью повозки. Оба помощника уселись впереди, а шериф взобрался на осёдланную лошадь. Дверь хижины была открыта, в ней стояла мать, но брата и сестрёнки не было видно.

Хотя ошейник мешал Саундеру, он не переставал рычать и оглушительно лаять. Мальчик пытался успокоить пса, но Саундер всё яростнее рыл землю большими лапами, словно стараясь ухватиться за неё, и шаг за шагом мальчик уступал ему. Ноги и руки у него совсем онемели, и Саундеру постепенно удалось оттащить его от дома.

Повозка тронулась, за ней следом поскакал и шериф. Саундер рванулся изо всех сил, мальчик упал и ударился головой о крыльцо. Саундер помчался за повозкой. Никто его не окликнул. Мать стояла неподвижно в дверях. Один из помощников шерифа обернулся, навёл ружье и выстрелил в Саундера, который пытался запрыгнуть в повозку сбоку. Пёс упал на дорогу, шериф объехал его. Хозяин Саундера лежал неподвижно на спине и даже не поднял головы, чтобы взглянуть назад.

Мальчик с трудом встал на ноги. Голова сильно болела от удара об угол крыльца. С того момента, как мальчик вышел из дома, чтобы пойти за дровами, сейчас он впервые услышал голос матери:

— Сынок, пойди принеси немного дров.

Саундер неподвижно лежал на дороге. Мальчику хотелось плакать, хотелось подбежать к Саундеру. Но вдруг он почувствовал приступ тошноты и беспомощно опустился на колени возле поленницы. Болела нога, которую прищемил дверью помощник шерифа. Он решил принести два полена. Может быть, мать уберёт Саундера с дороги, унесёт в поле и где-нибудь там похоронит. А может, если она положит его на крыльцо, подстелив мягкие тряпки, он воскреснет из мёртвых, как рассказывается в сказках. Отец, наверное, и не знает, что Саундер умер. Может быть, отец сам теперь лежит мёртвый в повозке — он мог, например, сказать, что у него заболела спина от езды по неровной дороге, и помощник шерифа обернулся и застрелил его.

Второе полено было слишком большим. Оно выскользнуло из рук, сорвав кожу с двух пальцев.

Внезапно на дороге раздался пронзительный визг. Точно так обычно визжит Саундер, когда его ужалит пчела, подумал мальчик, или когда он зацепится в кустарнике ухом за колючку. Он вскочил, забыв про раны на ногах и руках, про болевшую голову, и бросился в темноту. Саундер хотел подняться, но упал. Снова раздался визг, на этот раз сдавленный и жалобный. Мальчик привык видеть в темноте во время ночной охоты с отцом, поэтому быстро разглядел расплывшийся силуэт собаки.

Саундер порывался бежать, падал, опять с трудом подымался. Опираясь на задние лапы, шатаясь из стороны в сторону, он пытался оторвать от земли переднюю часть туловища. Изогнулся, но тут же упал. Его задние лапы впились в землю, и ему удалось встать. Он качнулся вперёд, потом в сторону, снова упал. Наконец встал и пошёл. За ним тянулся широкий кровавый след. Одна передняя лапа не касалась земли, на плече был огромный сгусток крови, шерсти и мяса. Он мотал головой, залитой кровью с одной стороны. Выстрел размозжил ему эту сторону головы и плечо.

Мальчик заплакал. Он пятился перед Саундером, ласково окликая его, протягивая ему руку, но пёс не останавливался. Так они добрались до хижины. Саундер забился под крыльцо, в самый дальний угол. Мальчик полез за ним и сквозь слезы твердил:

— Саундер, Саундер, Саун… — Его голос тих до умолкающего шёпота.

Дверь хижины открылась, в ней появилась мать. Бледное пламя лампы осветило фигуру мальчика, стоявшего на четвереньках.

— Иди домой, сынок. Он просто умирает.

Малыши сбились в кучку у плиты. Мальчик поднёс к трубе руки и потёр их одна о другую, чтобы согреть. Кровь опять начала пульсировать в пораненных пальцах, вновь заныла нога. Он чувствовал, что на голове вздувается шишка.

«Если Саундер взвизгнет или тявкнет, я буду знать, что он жив», — подумал мальчик. Но снизу не доносилось ни звука, не было слышно знакомого постукивания об пол, когда пёс вычёсывал лапой блох.

Через некоторое время мать сказала:

— Животные предпочитают умирать в одиночестве. Все они, и особенно собаки, прячутся, чтобы умереть там, где их никто не найдёт. Наш Саундер тоже не хочет, чтобы его пристрелили, как бешеную собаку, на дороге. Некоторые животные ведут себя совсем как люди.

Мальчик подумал о дороге: не осталось ли в ней ямы от выстрела? Потом сказал:

— Я не принёс дров. Зажгу фонарь и схожу за ними.

— Ты знаешь, где лежат дрова. Фонарь тебе не понадобится, — заметила мать.

Мальчик остановился в дверях, снял фонарь с гвоздя, подошёл к плите, через открытое поддувало зажёг щепку и поднёс её к фитилю, как всегда делал отец. Мать ничего ему больше не сказала и обратилась к малышам:

— Я ведь вас ещё не покормила.

Мальчик пошёл не к поленнице, а по кровавому следу, который извивался вдоль дороги. В конце следа на замёрзшей земле темнело большое пятно. Там в крови запеклись пучки шерсти Саундера. Ямы от выстрела на дороге не было. У края пятна пальцы мальчика на что-то наткнулись. Это был большой кусок длинного тонкого уха Саундера. Мальчик вздрогнул и отдёрнул пальцы. Он видел мёртвых ящериц, опоссумов и енотов, но никогда ещё ему не приходилось видеть мёртвым домашнее животное, такое, как Саундер.

Мальчик вспомнил поверье о том, что если положить что-нибудь под подушку, когда ложишься спать, и загадать желание, то оно исполнится. Может быть, это поможет, подумал он, и осторожно прикоснулся к обрывку уха. Оно было холодным. Мальчик поднял его. По краю уха запеклась кровь, он был зазубренный, как разбитое оконное стекло. Мальчик пошёл назад по кровавому следу, который теперь едва различал. Слезы опять потекли по его щекам. Он поднялся на крыльцо дома, снял охотничий мешок и вытер им ухо. Его била дрожь. Мальчик спрыгнул с крыльца, поднёс фонарь к самой земле и попытался заглянуть под крыльцо. Он окликнул Саундера. В ответ ни звука. У него перехватило дыхание. Он ещё раз вытер ухо и засунул его в карман куртки. Он решил положить ухо под подушку и загадать желание, чтобы Саундер остался жив.

Ветер стих. «Какая хорошая ночь для охоты!» — подумал мальчик. Далеко-далеко, у подножия холмов, двигался одинокий огонёк. Мальчик продолжал плакать, но про дрова не забыл. Он повесил фонарь на стену, подошёл к поленнице, взял два полена и понёс их в дом.

Уныние, которое всегда царило в хижине, когда мать не пела и не рассказывала сказок, теперь было невыносимым. В таких случаях мальчик не мог вымолвить ни слова, у него начинало щипать глаза, шумело в ушах. Голова у мальчика сильно болела, словно её сдавили обручем. Мальчик заметил жирные пятна на полу там, где упали доска и ветчина — значит, мать убрала их. А отцу сейчас, наверное, холодно в рваном комбинезоне.

Мать сидела у печки.

— Тебе надо поесть, — сказала она.

Мальчик пробыл на улице очень долго. Мать уже покормила малышей и уложила их спать. Она не принялась, как обычно, за грецкие орехи. Она не пела, даже вполголоса, только изредка шептала со вздохом:

— Ах, сынок, сынок…

Иногда она закрывала глаза и бормотала что-то про себя. Братишка сегодня, наверное, будет разговаривать и ворочаться во сне, подумал мальчик, но решил не ложиться как можно дольше. Может быть, мать разрешит остаться с ней на всю ночь. Он надеялся услышать визг, лай или постукивание лапой об пол. Но вокруг всё было тихо. Даже качалка, в которой сидела мать, не поскрипывала. Одно полено, горевшее в плите, вдруг скатилось к дверце и легонько стукнуло по ней. Мальчик встал и пошёл к двери.

— Ты же знаешь, что это плита, — сказала мать и взяла кочергу, чтобы задвинуть полено поглубже.

— Нет, это послышалось снаружи, — возразил мальчик и вышел из дома.

Вскоре он вернулся с фонарём в руках:

— Я хочу посмотреть ещё. Мне слышатся какие-то звуки.

Он зажёг фонарь от щепки, так же как и раньше. Мать молчала. А ведь она могла бы сказать: «Повесь его назад, сынок», как часто говорила, когда он выходил на охоту с Саундером в сумерки, подумал мальчик.

Уже на улице он прошептал:

— Да, конечно, это стукнуло в плите.

Он поставил фонарь на землю и попытался заглянуть под хижину, надеясь, что свет отразится в глазах Саундера, и тогда он увидит их в темноте, но там никто не пошевельнулся. Когда он на четвереньках вылез из-под крыльца, то зацепил фонарь и опрокинул его. Он схватил проволочный ободок и обжёг пальцы. «Не давай лампе перевернуться — она может взорваться», — неоднократно напоминал ему отец, когда ходили на охоту. Мальчик сунул обожжённые пальцы в рот, чтобы унять боль. Расплющенная миска Саундера валялась возле крыльца, кто-то наступил на неё. «Наверное, тот подлый белый, который пнул меня сапожищем», — подумал мальчик. Израненными пальцами он выправил, как мог, миску и поставил её на крыльцо.

Задув фонарь, мальчик повесил его рядом с охотничьим мешком, потом постоял на крыльце, вслушиваясь в отдалённые звуки. Одинокий огонёк, который направлялся к холмам, исчез. Мальчик теперь думал о надгробных камнях, что стоят за молитвенным домом и едва видны среди зарослей кустарника. Если помощник шерифа обернулся и застрелил отца, то кто-нибудь принесёт его домой, и его похоронят на этом кладбище. А если Саундер умрёт, я не поволоку его по замёрзшей земле, а возьму на руки. Я уверен, что донесу его, пусть даже будет тяжело, и похороню его за этим полем, под большим дубом.

Мальчик подобрал погнутую миску Саундера и отнёс в хижину. Мать на мгновение изумлённо откинулась в качалке и хотела было уже что-то сказать, но, увидев освещённое лампой лицо мальчика, промолчала, качалка её замерла. Потом она слегка повела головой, остановив взгляд на ужине, который всё ещё грелся на краю плиты.

Мальчик отошёл в угол комнаты за буфет и наполнил миску Саундера холодным бульоном из котла.

— Зачем это, сынок? — тихо спросила мать, как будто сожалея, что задаёт такой вопрос.

— На случай, если он вернётся.

— Ты голодный, сынок. Поешь сам.

Мальчик отнёс миску под крыльцо, вернувшись. Запер дверь, сел возле плиты и принялся за еду.

III

На следующее утро мать не готовила к завтраку свиную колбасу. Ветчина лежала на столе, но мать её так и не развернула. Каждый получил по лепёшке с молочной подливкой. В доме всё ещё стоял слабый запах ветчины, но колбасный дух уже выветрился, когда мальчик сел погреться у плиты. В расстёгнутой рубашке мальчик выбежал на улицу, заглянул под дом и окликнул Саундера. Мать позвала его назад. Она знала, что мальчик обязательно полезет под дом, поэтому заставила его одеть изношенный прошлогодний комбинезон и драную отцовскую куртку, которая доходила ему до колен, хотя вряд ли могла спасти от холода, потому что была вся в дырах.

Мать положила оставшуюся колбасу и ветчину в мешок и завернула очищенные грецкие орехи в коричневую бумагу, которую перевязала ниткой. Она обмотала голову шарфом и надела толстый коричневый свитер с заплатами из ярко-розовой фланели на локтях. Потом положила свёрток с орехами в корзину, которую всегда брала, когда шла в лавку, перекинула мешок через плечо и сказала мальчику:

— Я пойду продавать орехи в лавку.

— Следи за огнём, сынок. Не уходи далеко, чтобы малыши могли тебя дозваться, и не оставляй их одних. Не пускай их на холод.

— Разогрей всем к обеду немного каши на сковородке. Я вернусь к ужину.

— Если плита сильно разгорится, не оставляй ребятишек одних, сынок, и не ищи Саундера. Тебе не удастся найти его сегодня. Если придёт кто-нибудь чужой, не говори с ним.

Она так и не сказала, куда понесёт мешок.

После каждого наказа мальчик кивал головой. Он хотел ответить матери «да» или «не беспокойся, я всё сделаю», но не мог. Он затолкнул малышей с холода домой и закрыл дверь.

Когда мать спустилась с крыльца и вышла на дорогу, она начала тихонько напевать. Это была песня, которую мальчик много раз слышал по вечерам:

Ты должен пройти той пустынной долиной, Ты должен пройти её сам, Ведь никто не пройдёт этот путь за тебя…

Мальчику хотелось побежать за матерью. Он неотрывно смотрел, как её фигура становилась всё меньше и меньше, пока мешок за плечами не превратился в белое пятнышко. Вот фигура матери уже слилась с коричневой дорогой и серой землёй. Когда исчезло и белое пятнышко, мальчик посмотрел на небо.

— Сегодня солнца нет и земля не оттает, — сказал мальчик сам себе.

Отец, когда выходил утром на крыльцо, всегда разговаривал с ветром и небом, а иногда и с солнцем, особенно если оно поднималось из-за далёкого леса подобно огромному огненному шару. «Греет замёрзшие косточки», — говорил в таких случаях он. А если отец собирался на охоту, то предупреждал луну, висевшую над холмами: «Не свети слишком ярко — распугаешь всех зверей». Рядом с ним сидел на задних лапах Саундер и тоже вёл с луной на собачьем языке такой разговор, от которого леденеет кровь.

Сегодня маме от людей достанется, думал мальчик. Скажет ли она им, что ветчина валялась на полу? Если скажет, то они просто выбросят ветчину своим собакам. А могут и вовсе от неё отказаться, и тогда она принесёт её домой. Но свиную колбасу они наверняка заберут, потому что она завёрнута в чистую белую бумагу, и совсем свежая, ещё не жареная. Они могут вытолкать мать за дверь, посадить в повозку и тоже увезти далеко-далеко. Она рассыплет все орехи и уже не сможет продать их, чтобы купить взамен солёной свинины и картофеля.

Мальчик надеялся, что солнце всё же выглянет. Тогда замёрзшая земля оттает, и ему будет легче копать могилу для Саундера — если удастся найти его тело. Может быть, никто не увидит его с мотыгой и лопатой, когда он пойдёт через поле к большому дубу, чтобы похоронить Саундера. А то его спросят, что он собирается делать. Если кто-нибудь будет проходить мимо, когда он начнёт копать могилу, то придётся спрятаться за живой изгородью. Иначе всю семью могут прогнать из этих мест, узнав, чем он занимается.

Ему хотелось заплакать, но он сдержался. Слезы только ещё больше расстраивают. Его руки будут заняты инструментом или телом Саундера. И если потечёт из носа, получится ужасно неприятно, потому что он не сможет даже высвободить руку, чтобы вытереть его.

Он принёс домой охапку дров и развёл огонь.

— Не открывайте дверцу у плиты! — предупредил он малышей. — Мне нужно ещё ненадолго выйти.

Он подошёл к кровати и вынул из-под подушки ухо, которое решил похоронить вместе с телом Саундера. Потом понюхал подушку — от неё пахло чистотой и свежестью. Он положил ухо в карман, чтобы малыши не приставали с расспросами, и расправил подушку. Ему было приятно, что мать стирала для него простыню и наволочку каждую неделю, как и для людей, которые живут в больших домах со шторами на окнах. Два раза в год мать стирала множество штор. Все бельевые верёвки были увешаны ими. Шторы были тонкие и лёгкие, кружевные и мягкие. К ним ещё приятнее прислониться лицом, чем к чистым простыням, которые висят по понедельникам. Когда лёгкий ветерок шевелит шторы, они становятся похожими на морскую пену. Мальчик никогда не видел морской пены, а знал о ней только со слов матери, которая рассказывала, что на море вода колышется мелкой рябью, как шторы на ветерке, а гребни волн покрыты белой пеной, нежной, как кружева.

Мальчику никогда не доводилось смотреть из окна, завешенного шторами. Когда он проходил мимо домов с зашторенными окнами, он всегда вспоминал, что сквозь шторы видно всё. И ему казалось, что из этих домов через шторы на него уставилось множество глаз. Он искоса поглядывал на такие окна. И страх не покидал его, пока он проходил мимо. То ли дело хижины — там из окон выглядывали обычные лица и чужие глаза не прятались за шторами.

Мальчик решил, что теперь может уйти из дома. Дрова уже почти прогорели, и опасности не было. К тому же какое-то время он будет поблизости, потому что вытащить тело Саундера из-под хижины нелегко. Малыши начнут приставать к нему и задавать бесчисленные вопросы, вроде: «Почему Саундер умер?», «А он останется мёртвым?» — и тому подобное, а отвечать ему бы не хотелось.

— Пока я буду на улице, не зовите меня. Я скоро вернусь, — сказал он самому младшему, который смотрел в окно, едва доставая подбородком до подоконника.

«Да и зачем мне торопиться? — подумал мальчик. — В моем распоряжении весь день, сейчас ещё совсем рано».

Он тоже стал смотреть в окно. Не обращаясь прямо ни к кому из малышей, он сказал:

— Если ты внутри, ты смотришь наружу, а если снаружи, то смотришь внутрь. А кто смотрит сразу в обе стороны? Это загадка, кто её отгадает?

Малыши молчали.

— Кто отгадает? — повторил мальчик и, не дождавшись, ответил сам: — Это окно — оно смотрит сразу в обе стороны.

Дети не обратили на его слова никакого внимания.

— Теперь мне нужно уйти, пока не похолодало. Дует сильный ветер, так что дверь не открывайте.

Любимое место Саундера — прямо под ступеньками крыльца, где он вырыл себе яму, в которую отец вместо тюфяка положил ему два мешка, — было пусто. Мать сказала: «Саундер забьётся в самый дальний угол под хижиной». Потому-то она и заставила мальчика натянуть на себя рваную одежду.

Мальчик не мог разглядеть все уголки под хижиной. Когда-то там поселились крысы. Они и собрали землю в кучи, высотой почти до балок пола хижины, чтобы прогрызть его снизу.

Он пополз вглубь. Гвозди, торчавшие из досок, поцарапали ему голову и плечи, потом он порезал колени и локти осколками стекла, ржавыми консервными банками, битой посудой. Сухая пыль с неприятным привкусом извёстки и жира забивала рот. Воздух был затхлым, пахло какой-то падалью и змеями. Мальчик был рад, что сейчас зима, а не лето, когда здесь ползают ядовитые мокасиновые змеи. Он дополз до самого дальнего угла и тщательно осмотрел все пролёты между балками.

Саундера нигде не было видно. Мальчик решил облазить всё вдоль и поперёк. Может быть, Саундер выкопал где-нибудь задними лапами яму и заполз в неё. Он расцарапал коленки о землю, так как штанины комбинезона совсем разорвались. Длинный отцовский пиджак мешал ползти, и мальчик несколько раз падал лицом в грязь. Паутина облепила ему лицо, во рту всё пересохло от пыли.

Он облазил все уголки, но Саундера не нашёл. И ухо исчезло из кармана. Теперь уже всё равно — пусть оно будет похоронено здесь.

Но где же тело Саундера? Возможно, выстрел только ободрал шкуру на голове и плече. Раны казались ужасными, но, может, они не были такими уж тяжёлыми?. Может, Саундер поковылял туда, куда увели его хозяина, и где-то там умер? А может, его только оглушило, и поэтому он как бешеный метался из стороны в сторону, когда бежал домой?

Ни одно дикое животное не могло уволочь его тело. Лисица утащит мёртвую белку или опоссума. Но ни у кого из лесных зверей не хватит сил утащить Саундера. Может быть, когда мальчик заглядывал под хижину, свет фонаря заставил Саундера выползти с другой стороны и он ушёл умирать куда-то в поле?

Мальчик заплакал, но не от какой-то новой беды, а оттого, что почувствовал себя страшно одиноким. Нос зачесался, из него потекло. Слезы ручейками струились по лицу, покрытому паутиной и пылью. Перепачканными руками, мешая пыль со слезами, мальчик потёр глаза, от чего их ещё сильнее защипало.

Он прошёл по дороге в ту сторону, куда увезли отца, но не слишком далеко, чтобы услышать, если его окликнут из хижины, — он боялся оставлять малышей одних рядом с горячей плитой. Саундера нигде не было видно. Мальчик сделал несколько кругов по убранному полю, отходя всё дальше от дороги и тщательно осматривая живую изгородь, но ни под дубами, ни под тополями никого не было. Мальчик осторожно, шаг за шагом пробирался через густые кусты ракитника, и ему всё время казалось, что он видит большое коричневое тело. Но Саундера не было и там.

IV

Мальчик покормил малышей и поел немного сам. Потом сел у тёплой плиты и стал смотреть в окно — больше делать было нечего. Солнце наконец вырвалось из серой пелены, но одно за другим на него ещё набегали облака. Их тени ложились на поля и накрывали хижину, и тогда в ней становилось темно.

Около полудня мальчик принёс дров на вечер, затем опять сел смотреть в ту сторону, откуда должна была появиться мать. Наконец он разглядел на дороге движущееся пятно, которое постепенно увеличивалось.

— Она идёт, — сказал мальчик малышам.

И они сгрудились вокруг него, прижав носы к стеклу.

Её не было так долго, что она могла успеть дойти не только до города, но и дальше.

— А что мама принесёт? — спросил один из малышей.

— Мама ничего не принесёт, разве чего-нибудь поесть. Конфет она не принесёт, и вы их у неё не просите. Не спрашивайте её ни о чем.

На протяжении дня мальчик несколько раз говорил себе: «Может быть, они отпустят отца, если мама вернёт им всё. Кто отпустил бы, а кто и нет». Но она шла одна, без отца.

— Я вернула всё, — сказала мать, подойдя к хижине.

Большой комок в горле перехватил у мальчика дыхание. Он попытался его проглотить, но боль от этого только усилилась. Как было бы хорошо, если бы отец вернулся. Вместе они могли бы найти тело Саундера и похоронить его.

Когда мать услышала, что мальчик не нашёл Саундера под хижиной, она остановилась в дверях и долго о чем-то думала. Если бы кто-то из детей так долго не закрывал двери, мать обязательно сказала бы ему: «Входи в дом или выходи на улицу».

— Когда животные умирают, они стараются куда-нибудь спрятаться, а здесь нет другого места, куда он мог бы заползти. По-моему, выстрел не повредил ему внутренности. Ему только ободрало кожу. Он ушёл в лес залечивать рану кислотой дубовых листьев.

Она закрыла дверь и поставила корзину на стол.

— Помешай-ка печку. В дубовых листьях есть сильная кислота, она укрепляет кожу, как и дубовая кора, которой выделывают шкуры. Животное ложится раной прямо на кучу дубовых листьев. Из листьев получается припарка, которая вытягивает из тела отраву и стягивает рану так, что на ней образуется твёрдая коричневая корочка. Вот почему животные, когда заболеют паршой, отправляются на болото возле большого озера. Влажные листья лечат лучше.

Мальчик долго стоял с кочергой в руках. Он задумчиво смотрел в открытую дверцу, наблюдая, как жёлтое пламя меняет форму, становясь синим и красным. Потом сказал:

— Кровь Саундера смочит листья…

— Саундер тогда хотел вспрыгнуть на повозку, поэтому в него трудно было попасть. Мне кажется, он получил только скользящую рану — выстрел сорвал у него шкуру с головы и плеча. Если это так, то он пошёл лечиться в дубраву. Животные знают, что делать в таких случаях. Если он не умер, то через некоторое время приковыляет домой страшно голодный.

— Завтра или послезавтра?

— Попозже, может быть, дня через четыре, а скорее всего, через семь. Но не слишком надейся на это, сынок. Если у него глубокая рана на голове, он мог взбеситься и забрести сам не зная куда.

Мать пришла домой с пустым мешком, но в корзине было немного жирной говядины, картофель и бутылочка с экстрактом ванили — всё это она купила на деньги, которые получила за грецкие орехи. Со дна корзины она достала коричневый пакет для очищенных орехов и положила его на полку. Ещё она принесла пустую картонную коробку, которую ей дал лавочник. Она так ничего и не сказала, где ещё была, кроме лавки, и что там произошло. Мальчик видел страдание в её глазах и молчал. Малыши помнили наказ ни о чем не расспрашивать, и только один, заглянув в пустую коробку, спросил:

— Она пустая?

— Потом я положу сюда пирог. А теперь, сынок, иди-ка во двор и поколи мне орехов на вечер.

Мальчик насыпал в жестяное ведёрко орехов из большого ящика, который стоял под печкой, и пошёл во двор к плоскому камню. Пораненные колени всё ещё болели, поэтому он долго не решался опуститься на замёрзшую землю. Он стоял и разглядывал, в каких живых изгородях дубов было больше, чем других деревьев, потом посмотрел на далёкий лес в низине и на склоны холмов.

— Завтра я первым делом пойду к холмам, — прошептал мальчик. — Там много дубов. Саундер раньше, когда ему давали волю, выбирал для охоты эти холмы.

Когда наступил вечер, мать принялась за орехи. Она не стала рассказывать сказки, а тихо запела. Мальчик хотел спросить, кто в тюрьме носит дрова для печек, чтобы заключённые не замёрзли. Он знал, что в больших тюрьмах есть огромные печи. Однажды мать рассказывала ему сказку о трёх юношах, Шадрах, Мешах и Абед-него, которых посадили в тюрьму. Какой-то злой губернатор или шериф сошёл с ума и приказал бросить их в огромную тюремную печь, но произошло чудо: огонь тут же погас и печь остыла. И когда тюремщик открыл печь, он увидел, что Шадрах, Мешах и Абед-него стоят невредимые и поют:

Холодная вода, холодная вода, На волшебных пастбищах холодная вода.

— Расскажи мне о том, как Иосиф сидел в темнице, и о египетских каменоломнях, в которых добывали камень для гробницы фараона, — попросил мальчик.

Но мать продолжала напевать, и он возвратился к мыслям о сказке. «Не может быть такой большой печи», — наконец решил он.

Он наблюдал, как красные угольки в открытом поддувале ярко вспыхивают при каждом сильном порыве ветра, от которого в трубе раздавался глухой свист. Горящее полено со стуком ударилось о стенку плиты, но мальчик теперь уже не пытался убедить себя, что это постучал лапой Саундер. Он думал о завтрашнем дне, когда пойдёт в лес искать Саундера.

— До чего надоел этот свист в трубе, — сказал он вслух.

Он ненавидел холодный ветер, который продувает насквозь одежду, пробирает до костей и вызывает озноб. Он надеялся, что завтра в лесу ветра не будет. От ветра лес шумит. Мальчик любил, когда в лесу тишина. Он понимал тишину. В тихом лесу мальчик слышал многое. Но тишина хороша в лесу, а не дома. Тишина в доме заглушала всё, из-за неё он ничего не слышал. Эта тишина была долгой и тягостной.

— Поверни немного вьюшку, и свист прекратиться, — сказала наконец мать.

На следующий день мальчик пошёл в лес на склоне холмов. Он безуспешно звал и звал Саундера. От холодного ветра мальчик продрог до костей. Он вернулся домой, когда совсем стемнело. Его одежда была порвана во многих местах. Огромный комок в горле опять перехватил дыхание. Мать дала ему поесть, приговаривая:

— Ах, сынок, сынок, тебе не следует больше ходить в лес. Саундер ещё может вернуться. Ты должен привыкать к потерям, сынок. Пожилые люди смиряются с потерями, но молодёжь не может к этому привыкнуть. Одни люди рождаются, чтобы всем владеть, а другие — чтобы всё терять. Но Саундер всё же ещё может вернуться.

Однако проходила неделя за неделей, а Саундер не возвращался…

* * *

Однажды вечером мальчик узнал, зачем мать принесла бутылочку с экстрактом ванили. Пришло рождество, и мать замесила пирог. Когда она раскатала на столе четыре лепёшки и покрыла их глазурью, мальчик заметил, что из трёх лепёшек она сделала один большой пирог, а из оставшейся — маленький.

— Зачем два пирога? — спросил он.

Но мать напевала про себя и не отвечала. Она положила маленький пирог на верхнюю полку буфета, а большой уложила в картонную коробку, которую принесла из лавки.

Сладкий запах пирога с ванилью давно уже привлёк малышей к столу. Мать тянулась через их головы или обходила их, продолжая хлопотать над пирогами. Наконец она сказала:

— Я кончила. Теперь можете облизать противни.

Мальчик остался греться на стуле возле плиты. Сегодня он весь день проискал Саундера под дубами в дальних живых изгородях. Лучше посидеть у плиты — всё равно он самым последним получит противень. Он переходил от младшего к старшему, и когда наступала очередь мальчика, на нем почти ничего не оставалось.

— Ты устал и сильно расстроен, — сказала мать и пододвинула к нему противень.

На другое утро мать сказала мальчику, что ему придётся пойти в город, в тюрьму, которая находится за зданием суда, и передать пирог отцу.

— Это трудное путешествие, но они не пускают в тюрьму женщин. Поэтому идти нужно тебе.

Она обвязала картонную коробку верёвкой и протянула мальчику:

— Если у тебя не очень замёрзнут руки, старайся нести коробку ровно. Тогда ты принесёшь пирог отцу целым и красивым.

Мать смотрела сыну вслед с края крыльца, и когда он ушёл настолько далеко, что не смог бы разглядеть её слез, крикнула:

— Что бы ни случилось, оставайся весёлым, не расстраивай отца!

Дорогой мальчика охватил страх. Он бывал и раньше в городе на рождество, вернее, не на самое рождество, а за несколько дней до праздника. Он помогал отцу нести ветки белой омелы и букетики ягод горько-сладкого паслёна, которые отец продавал у стены перед зданием суда или на углу возле банка. Иногда, если они не успевали продать ветки засветло, отец подходил к чёрному ходу каждого дома и спрашивал: «Мадам, не нужна ли вам зелень?» при этом он высоко поднимал самую большую ветку омелы из оставшихся в мешке. Мальчик припоминал, что обычно они распродавали почти всю омелу, но букетиков паслёна, которые весь день носил мальчик, всегда оставалось очень много, и по дороге домой их выбрасывали у какой-нибудь изгороди. Отец тогда обычно говорил: «Теперь они нам уже ни к чему».

С ранней осени отец и сын начинали высматривать в лесу золотисто-зелёные пучки омелы с белыми ягодами, которые росли высоко в развилках стволов вязов и платанов. С паслёном было легче. Отец о нем говорил так: «Потяни вниз да обрежь одну плеть и наберёшь паслёна столько, что не унесёшь. А за омелой нужно полазить по деревьям, и это довольно опасно».

В этом году они тоже начали собирать омелу, и уже заполнили наполовину мешок, который висел на стене. «Если бы мать не несла тогда так много, она взяла бы омелу с собой», — подумал мальчик.

Чем ближе к городу, тем сильнее мальчик боялся. Вдоль дороги стояли большие дома со шторами на окнах, и из-за каждой шторы, казалось, на него были устремлены чьи-то глаза. Теперь навстречу будут попадаться всё больше людей, и вдруг кто-нибудь из них спросит: «А что у тебя в этой коробке, парень?» или «Куда это ты направился, парень?»

На окраине города он услыхал колокольный звон. Был праздник, рождество, и люди шли в церковь. Они смеялись, разговаривали, и никто не обращал на него внимания, чему он был рад. Краешком глаза он посматривал на витрины магазинов. Они искрились серебром и золотом, зелёным и красным, ломились от игрушек и разных красивых вещей. На деньги, полученные от продажи веток, отец, бывало, покупал кое-какие игрушки для мальчика, его маленького брата и сестрёнок. Ещё у них были старенькие игрушки. Их отдавали матери люди из больших домов, где она стирала.

Мальчику всегда хотелось, чтобы кто-нибудь отдал матери старую книгу. Если есть книга, то наверняка можно научиться читать. Он мог прочитать городские вывески, названия лавок и цены. Ему так хотелось остановиться около магазина и посмотреть на витрину, но вдруг к нему подойдёт полицейский? Возможно, люди предлагали матери старые книги, но она им говорила: «Это ни к чему, у нас дома никто не умеет читать». А может быть, люди знали, что она неграмотная, и, не желая обидеть её, не предлагали ей книг, которые уже прочитали и истрепали их дети. Мальчик как-то слышал, что у некоторых людей так много книг, что они читают каждую только по одному разу. И всё же он не верил, что на свете может быть так много книг.

Было холодно, но вдоль стены напротив здания суда стояли и сидели люди. Там всегда были люди — и зимой, и летом. «Знают ли они, что сейчас рождество?» — думал мальчик. Эти люди не казались такими счастливыми, как другие встречные. Он знал, что они смотрят на него, поэтому быстро прошёл мимо и обогнул здание суда. Фасад здания был сложен из красного кирпича, а к широкой двери вели большие ступени из белого мрамора. Сзади здание было трёхэтажным, со стеной из серого цемента и зарешеченными окнами.

Единственная дверь тюрьмы имела квадратное застеклённое окошечко на уровне головы взрослого, забранное к тому же железной решёткой. Мальчику не хватало роста, чтобы заглянуть в окошко. Он крепче прижал к себе коробку. Ему казалось, что дверь вот-вот распахнётся. На ней висел большой железный молоток. Мальчик знал, что должен постучать в дверь, но насколько лучше было бы оказаться сейчас опять в бескрайних лесах. Он слышал голоса, которые доносились из зарешеченных окон. В одном окне кто-то пел, в другом раздавался смех. То и дело хлопала дверь, с оглушительным скрежетом железа о железо. Потом мальчик услышал дребезжание оловянных мисок. Он чувствовал себя одиноким и беспомощным. В городе он был таким же одиноким, как и дома.

Огромный краснолицый мужчина открыл дверь и сказал:

— Тебе придётся подождать. Время свиданий ещё не наступило. Кого ты хочешь увидеть? Тебе придётся подождать.

Он захлопнул дверь раньше, чем мальчик успел вымолвить хоть словечко.

У серой стены здания было холодно, поэтому мальчик завернул за угол и встал напротив стены, возле которой стояли или сидели люди, пришедшие к заключённым. Здесь светило солнце. Время тянулось очень медленно, и он даже забыл, что рождество ещё не прошло. Вдоль улицы мимо здания суда шёл, покачиваясь, пьяный и каждому говорил:

— Весёлого рождества!

Он пожелал весёлого рождества и мальчику и даже улыбнулся ему.

Наконец большие часы на крыше суда пробили двенадцать. Удары испугали мальчика, ему показалось, что от них задрожал весь город. Краснолицый мужчина открыл дверь и впустил несколько человек. Внутри тюрьмы он выстроил их в ряд и ощупал у каждого одежды и карманы. Он выхватил у мальчика коробку и сорвал с неё крышку. Мальчик слышал, как открывались и закрывались железные двери. От двери к полутёмному центру здания шли коридоры, перегороженные от потолка до пола железными прутьями. Краснолицый мужчина стиснул пирог и разломил на четыре части.

— В нем может быть стальной напильник или ножовка, — проворчал он. Потом он с проклятием швырнул куски обратно в коробку.

Мальчик был очень голоден, но сейчас он забыл про голод и чувствовал только страх. Тюремщик сунул коробку мальчику в руки и опять выругался. Кусок пирога упал на пол, а в коробке теперь остались одни крошки. Тюремщик вновь разразился проклятьями и заставил мальчика подобрать крошки с пола.

Мальчик почувствовал к краснолицему тюремщику такую же безграничную, но бессильную ненависть, как и раньше при виде закованного в кандалы отца, а потом подстреленного Саундера. Тогда он подумал, хорошо бы приковать помощника шерифа к его повозке, а затем напугать лошадь, чтобы она побежала быстрее, чем мог бежать этот жестокий человек. Помощник шерифа упал бы на землю, а лошадь волочила бы его по замёрзшим кочкам дороги. Его шикарная кожаная куртка разорвалась бы в клочья, но так ему и надо, нечего было рвать на отце комбинезон. Он бы вопил и сыпал проклятьями, а лошадь, испугавшись, побежала бы ещё быстрее. Но мальчик спокойно наблюдал за этим и даже не попытался бы остановить повозку…

Мальчику захотелось увидеть огромного тюремщика распластанным на полу среди крошек от пирога. У тюремщика была отвратительной не только багровая физиономия, но и жирная обрюзгшая шея, которая нависала на воротник и собиралась под подбородком в многочисленные складки. Его шея напоминала мальчику о быке, который умирал в загоне большого дома, где работал отец. Ветеринар хотел сделать быку укол в шею, но бык яростно мотал головой, несмотря на верёвку, привязанную к кольцу, продетому в его ноздри, и ветеринар отлетал то к одной стенке загона, то к другой. Наконец ветеринар рассвирепел и закричал: «Давайте цепь! Я заставлю его стоять смирно!»

Шею быка туго обвязали цепью, конец которой батраки закрепили на одном из столбов ограды. Однако после укола бык отпрянул назад, упёрся передними ногами в землю и повис всем телом на цепи. Бык задушил себя прежде, чем кто-либо из батраков успел освободить его от цепи.

Когда батраки сняли цепь со столба, голова быка упала в пыль, а изо рта и ноздрей хлынула кровь…

Мальчик представлял себе, как тюремщик, подобно быку, бесформенной грудой свалится на пол…

— Подымайся! — заорал краснолицый. — ты что, собрался ползать целый день?

Мальчик встал. У него кружилась голова и подкашивались ноги, но слезы высохли.

Тюремщик взял большой ключ, одетый на такое огромное кольцо, что в него могла пролезть голова мальчика, и отпер одну решетчатую дверь. Он толкнул в неё мальчика и сказал:

— Четвёртая дверь!

Когда мальчик проходил мимо первых трёх дверей, он чувствовал, что из-за каждой его провожают глазами. В камерах было много мужчин: одни сидели на нарах, другие стояли у дверей, ухватившись руками за железные прутья, и смотрели на него. Каждый шаг мальчика отдавался эхом в железном потолке с такой силой, будто это шёл великан. В дальнем конце коридора грустный голос напевал какую-то печальную песню про пастуха.

Отец тоже стоял, ухватившись руками за прутья. Его руки и ноги не были закованы в кандалы. Мальчик посмотрел на эти знакомые руки, которые без тряпки поднимали горячую крышку с котла, открывали печку без кочерги и делали другие необыкновенные вещи. Уж отец наверное мог бы задушить своими руками жестокого тюремщика с бычьей шеей.

Отец взглянул на мальчика и сказал:

— Сынок…

По дороге в город мальчик думал о том, что скажет отцу. Он составлял рассказ, что мать продала грецкие орехи в лавку и купила продукты для пирога, что его маленькие братишка и сестренки чувствуют себя хорошо, что никто из чужих не проходил мимо их дома и что он не нашёл тела Саундера. Он собирался спросить отца, в каком месте на дороге к нему пристал Саундер в первый раз, когда был ещё совсем маленьким щенком. Он ещё и ещё раз повторял дорогой свой рассказ, добиваясь, чтобы голос не дрожал и не перехватывало дыхание, потому что мать наказала: «Что бы ни случилось, сынок, оставайся веселым и не расстраивай отца».

Но сейчас мальчик испытывал одновременно и ненависть и жалость, от чего голова у него шла кругом. Прутья двери в одном месте были вырезаны в виде окошка, около которого с внутренней стороны прутьев была прикреплена плоская железная полка. Мальчик забыл крышку от коробки на полу. Он протолкнул коробку в окошко и сказал:

— Это был пирог, до того как…

Он не смог закончить фразы. У него перехватило дыхание, и вся его подготовка к рассказу пропала зря.

— Саундер, кажется, остался жив, — наконец вымолвил мальчик. Он понял, что отец очень горюет, потому что тоже замолчал на какое-то время, словно и у него перехватило дыхание.

— Я скоро вернусь домой, — сказал отец немного погодя.

Из глубины коридора донёсся громкий утробный хохот, и кто-то крикнул:

— Послушайте-ка, что болтает этот негр!

— Скажи ей, чтобы она не горевала, — почти шёпотом добавил отец.

— Саундер не умер под хижиной. — Мальчик не смог при этих словах сдержать дрожи в голосе.

— Скажи ей, чтобы она больше не присылала тебя.

Паузы между фразами всё увеличивались. Отец перестал смотреть на мальчика и перевёл взгляд на пирог.

— Если выстрелом ему не повредило внутренности, то он может вылечиться в лесу, — добавил мальчик.

Опять наступило долгое молчание, которое разорвал громкий лязг захлопнутой железной двери.

— Скажи ей, что я пошлю весточку с проповедником.

Краснолицый верзила-тюремщик с бычьей шеей открыл дверь, ведущую в коридор, и заорал:

— Свидание окончено!

Озноб и оцепенение вновь сковали мальчика так же, как утром у тюремной двери. Он не мог вымолвить ни слова. Всё-таки он расстроил отца. Он ненавидел краснолицего, поэтому решил ни за что не плакать, пока не выйдет из тюрьмы.

— Убирайся, сопляк! — гаркнул тюремщик, вертя в руках огромное кольцо с ключами.

— Иди, сынок, — сказал отец, — не задерживайся.

Мальчик самым последним прошёл через большую железную дверь.

Тюремщик с бычьей шеей вытолкнул его на улицу и прорычал:

— Пошёл прочь, щенок, а то в следующий раз не пущу!

V

Мальчик быстро повернул за угол, чтобы уйти прочь от железной двери и серых цементных стен тюрьмы. Он ненадолго задержался перед зданием суда и огляделся по сторонам. Из дома он шёл сюда со страхом, но его ждало хоть что-то хорошее — свидание с отцом, которому он нёс рождественский пирог. И он собирался не подать отцу вида, что он расстроен, чтобы не расстроить и отца.

Солнце грело уже слабее. Возле стены перед зданием суда почти никого не осталось, поэтому мальчик решил там присесть. Он чувствовал себя совсем разбитым и усталым. Что рассказать матери — что тюремщик грубо обращается с посетителями, но не кричит на заключённых? Он даже не обмолвится ей про пирог. А когда он передаст просьбу отца не посылать его больше в тюрьму, мать заметит: «Ты расстроил его, сынок. Я говорила тебе, будь веселее, а то расстроишь его».

Никто не проходил мимо стены, где сидел мальчик. Он забыл спросить отца о самом важном: в каком месте к нему пристал Саундер, когда был маленьким щеночком. Но теперь уже ничего нельзя было поделать.

Ещё когда мальчик шёл в город — до того, как краснолицый тюремщик всё исковеркал, — он представлял себе, как в ответ на его вопрос отец задумается и потом скажет: «Если к тебе пристанет бездомный щенок где-то на пустынной дороге, значит, его кто-нибудь выбросил из дома. Тогда ты можешь взять его себе и вырастить».

— Теперь из этого всё равно ничего не выйдет, — прошептал мальчик.

Даже если по дороге домой ему и попадётся бездомный щенок, мать скажет: «Я боюсь, сынок. Не вноси его в дом. Даже если ты оставишь его у нас до утра, всё равно ты должен отнести его на дорогу. Прикрикни там на него построже, чтобы он не шёл за тобой. Если кто-нибудь придёт к нам за ним, ты попадёшь в беду».

Почти всю дорогу назад мальчик шёл в темноте. Окна больших домов светились огнями, там виднелись зажжённые свечи. Несколько раз собаки бросались к воротам и лаяли на него. Но в пустынных местах дороги он так и не встретил бездомного щенка. Шагая в темноте, он представлял себе, что тюремщик с бычьей шеей валяется на полу среди остатков раздавленного пирога, и эти мысли подгоняли его. Возле одного большого дома придорожный столб с почтовым ящиком был освещён фонарём. Мальчик перешёл на противоположную сторону дороги, чтобы не попасть на освещённое место. «Люди вешают на столб фонарь, когда вечером к ним собираются гости», — сказал ему как-то отец.

После суда они пошлют отца строить дороги, или в каменоломню, или на тюремную ферму. Передаст ли отец с проповедником весточку о том, куда его отправили? Или его скуют цепью с другими каторжниками и отправят куда-нибудь далеко на год или два, прежде чем он увидится с проповедником? Как тогда найти его? Если бы они жили ближе к городу, то мальчик мог бы каждый день караулить у тюрьмы. И когда они стали бы увозить отца, запертого с другими заключёнными в большую деревянную клетку, он побежал бы за ним.

Когда мальчик пришёл домой, малыши уже спали. Он обрадовался этому, а то они засыпали бы его вопросами, которые могли огорчить мать, вроде: «А в тюрьме все в цепях? А по скольку дней люди сидят там?»

Мать таких вопросов не задавала. Она спросила только, удалось ли ему попасть в тюрьму и тепло ли там. Мальчик сказал, что тюремщик грубо обращается с посетителями, но не делает никаких замечаний заключённым. Он сам слышал, как некоторые заключённые даже поют.

Закончив свой рассказ, мальчик спросил, не появлялся ли Саундер. Прежде чем войти в дом, он уже заглянул под крыльцо и позвал Саундера.

Мальчик снова вышел во двор и стал звать Саундера, заглядывая под хижину со всех сторон. Он хотел зажечь фонарь, чтобы поискать под домом, но мать сказала:

— Повесь фонарь на место, сынок. Не к чему мучить себя. Поужинай, ведь ты умираешь с голоду.

После ужина мальчик наконец сказал:

— Отец не велел больше приходить к нему. Он обещал прислать весточку с проповедником.

Мальчик мешал дрова в плите. Он ждал, что мать спросит, держался ли он молодцом и не расстроил ли отца, но она молчала. Мальчик грелся у плиты, наблюдая за кучкой красноватых углей размером с ладонь. Ему казалось, что он видит краснолицего тюремщика, брошенного на пол тюрьмы и избитого. После долгого молчания кресло вдруг скрипнуло. Мальчик подпрыгнул от неожиданности, но мать этого не заметила. Она покачивалась в кресле, продолжая чистить орехи. Вначале она напевала мелодию без слов, а затем зашептала слова, но так, что они были слышны только ей самой:

Ты должен пройти той пустынной долиной, Ты должен пройти её сам, Ведь никто не пройдёт этот путь за тебя…

Когда мальчик лёг спать, он с удовольствием ощутил планки кровати сквозь соломенный матрац. От подушки пахло свежестью, наволочка была гладкой и мягкой. Он устал, но долго не мог заснуть. Он думал о витринах магазинов с выставленными товарами. Он думал о горящих свечах в окнах домов. Ему приснилось, что руки отца прикованы к тюремным прутьям и он стоит так в камере со склонённой головой. Потом мальчик попытался прочесть вслух вывески на лавках, и тут к нему подошёл волшебник и спросил:

«Сынок, ты хочешь учиться, не так ли?»

Утром мальчик лежал в кровати и слушал, как мать открывала и закрывала дверцу плиты. Вот она со скрипом подвинула вьюшку в трубе. Мать тихо напевала. Потом мальчику показалось, что он слышит другой знакомый звук — слабое повизгивание на крыльце. Он прислушался — нет, не может быть! Саундер всегда вначале царапался в дверь, а потом повизгивал, причём царапался громче, чем визжал. К тому же прошло уже почти два месяца, а мать говорила, что Саундер вернётся через неделю. Но всё-таки это не был сон — визг послышался опять. Мальчик, чтобы не замёрзнуть, спал в рубашке, поэтому, когда он вскочил с кровати, ему оставалось только натянуть комбинезон. Мать перестала петь и тоже прислушалась.

На крыльце хижины стоял на трёх лапах живой скелет когда-то могучего пса. Он помахал хвостом, и шкура мелкими волнами заходила взад-вперёд на рёбрах. Голова и плечо собаки с одной стороны были без шерсти, красновато-коричневого цвета: кислота дубовых листьев окрасила рану в цвет дублёной кожи. Одна передняя лапа болталась, не доставая до пола. На голове торчал обрубок уха, а вместо глаза была только тёмная глазница с осколком кости над ней. Пёс поднял неповреждённое ухо и взвизгнул. Его единственный глаз был устремлён вверх — на фонарь и охотничий мешок на стене. Пёс не видел мальчика и его матери, он искал своего хозяина.

— Бедное, бедное создание, — прошептала мать и пошла приготовить Саундеру чего-нибудь поесть.

Мальчик почувствовал приступ тошноты, он чуть не плакал, но всё же коснулся головы пса с той стороны, где сохранилась шкура. Тот быстрее замахал хвостом и лизнул мальчику руку.

Раздробленное плечо Саундера так и не срослось настолько, чтобы он мог ступать на эту лапу. И некогда великолепный охотник, повернув голову набок, чтобы видеть перед собой оставшимся глазом, ковылял по дороге на трёх лапах, но всегда не дальше того места, где в тот памятный день пытался вскочить на повозку, увозившую хозяина. А если Саундер грелся на солнце у обочины дороги или на крыльце хижины, его глаз всегда был устремлён в ту сторону, где исчез хозяин.

Мальчик привык к новому облику любимого пса. Он уже не обращал внимания на обрубок уха, а единственный глаз, смотревший на мальчика вопросительно, был добрым. Но почему же Саундер не лаял? Мальчик часто говорил матери:

— Ведь он не был ранен в шею. Он ест нормально, и на горле у него нет шрамов.

Но проходили день за днем, и когда мальчик щёлкал пальцами и восклицал:

— Саундер, мой хороший Саундер! — пёс не отвечал взволнованным лаем.

Если ночью слышался какой-нибудь шум, Саундер повизгивал громче, но он всегда только повизгивал.

До того как Саундера подстрелили, мать обычно говорила: «Возьми его миску, сынок» или: «Покорми свою собаку, сынок». Теперь же она сама брала миску и относила её Саундеру. Мальчик заметил, что мать, поставив миску на край крыльца, переставала напевать, замирала без движения и подолгу смотрела на охотничий фонарь и мешок, висевший без дела на стене…

* * *

С каждым днем город и тюрьма всё больше и больше отдалялись от хижины. Если бы отец не сказал «Не приходи больше», они не казались бы такими далёкими, думал мальчик. А неопределённость делала дни ожидания ещё тягостнее.

Мальчик ждал, когда придёт проповедник с известием об отце. Он думал о том, что люди, которым мать стирала кружевные шторы, несомненно, умеют писать, и они могли бы написать письмо для матери. Но сумеет ли в тюрьме кто-нибудь прочесть это письмо отцу? Может быть, никто из заключённых не умеет читать, и здоровенный краснолицый тюремщик выругается и изорвёт письмо. Проповедник мог бы написать письмо для отца, но как оно попадёт к ним? Ведь почтальон не ходит мимо их хижины, да у них и нет почтового ящика, какие мальчик видел по дороге в город.

Мальчику хотелось сходить в город, чтобы узнать об отце. Но мать каждый раз говорила:

— Подожди, сынок, подожди.

Когда мать относила выстиранное белье в большие дома, она просила хозяев прочитать ей из газет сообщения о заседаниях суда. Однажды вечером она пришла с новостью об отце, которую ей наконец прочитали. Когда малыши легли спать, мать сказала мальчику:

— Суд закончился.

И затем опять наступила томительная тишина, которая всегда сковывала мальчика и лишала его сил.

— Теперь тебе уже и думать нечего, чтобы навестить отца в тюрьме. Его отправили на каторжные работы.

— Надолго? — спросил мальчик.

— Не так уж надолго, как могло быть. Люди всегда говорили, что он умеет работать за двоих. Ему сократят срок за трудолюбие и хорошее поведение. На суде говорили про хорошее поведение. Сам судья говорил об этом.

— А где же он будет работать? — спросил мальчик, с трудом преодолев удушье, сжавшее горло.

— Не сказано. Люди, которые читали газету, говорят, что там никогда не пишут о том, куда пошлют осуждённых. Но это будет в пределах нашего графства[4] или штата. Они сказали, что за пределы нашего штата никого не отправляют.

— Он пришлёт весточку, — убеждённо сказал мальчик.

VI

Тишина, охватившая хижину после ареста отца, теперь стала ещё тягостнее. Саундер проводил время один и чаще спал, закрыв уцелевший глаз. Мать почти все песни напевала только вполголоса и без слов. Верёвки для белья, который мальчик помогал ей протягивать от хижины к тополям на краю поля, становились всё длиннее. Весной мальчик пошёл работать в поле. Он был моложе других батраков, боялся их и чувствовал себя одиноким. Он слышал, как они тихонько переговаривались об отце. Он работал и в усадьбах больших домов, где раньше собирал сорняки, скошенные отцом. Однажды владелец усадьбы, отдавая мальчику заработанные деньги, спросил:

— Сколько тебе лет? Для твоего возраста ты работаешь очень хорошо.

Мальчик не помнил своего возраста. Он знал только, что живёт уже очень, очень давно.

Бесконечные дни складывались в месяцы, а месяцы — во времена года, и беспокойство мальчика всё усиливалось. Когда он в первый раз заговорил с матерью о том, чтобы пойти искать отца, она ответила:

— Не мучайся. Время идёт быстро. Теперь осталось не долго.

«Дойти до границы графства — дальний путь, а за его пределы — намного дальше, но я пройду его», — думал мальчик.

— Почему ты так боишься отпустить меня? — спрашивал мальчик. Теперь он был уже достаточно большим, чтобы поспорить с матерью. — В твоих рассказах люди всегда отправляются в дальний путь. Авраам отправляется в дальнее путешествие. Иаков идёт в чужую землю, где живёт его дядя, и, хотя не знает, где именно, легко находит его. Иосиф совершает самое дальнее путешествие и терпит многочисленные бедствия, но добивается своего. И все эти путешествия не были безнадёжными. Каждый находил то, что стремился найти.

В штате было много лагерей для заключённых, строивших дороги. Эти лагеря передвигались из одного места в другое. Потом были тюремные фермы и каменоломни. Мальчик обычно уходил на поиски осенью, когда заканчивались полевые работы. В первый год ему сказали:

— Да, человек, о котором ты спрашиваешь, был здесь, но я слышал, что его перевели на каменоломню в графстве Гилмер.

На другой год ему ответили:

— Да, он был на этой каменоломне, но зимой заболел, и его перевели на фасолевую ферму в графстве Барто.

Однако чаще всего охранники гнали его прочь, когда он останавливался около ворот или высокой изгороди с колючей проволокой наверху. Один охранник со смехом сказал:

— Я не знаю никаких имён, я знаю только номера. А потом тебе здесь свидания не дадут, свидания разрешают только в тюрьме.

Другой издевался:

— Ты не узнаешь своего старика, если и увидишь его, ведь прошло так много времени. Ты уверен, что узнаешь своего папашу, парень?

Люди в полосатой тюремной одежде, которых, как свиней, перевозили в огромных деревянных клетках на повозках, запряжённых мулами, кричали мальчику, рассматривавшему их:

— Эй, парень, ищешь своего старшего брата? Что, хочешь узнать, понравится ли тебе здесь, когда вырастешь?

А мальчик продолжал смотреть сквозь планки, надеясь увидеть в клетке знакомое лицо. Он наблюдал за вереницами заключённых, с трудом волочивших скованные ноги, стараясь узнать среди них отца по походке — он всегда издали узнавал отца по походке, когда тот возвращался с поля домой. Однажды в воскресный день он стоял у ворот и слышал проповедь о чудесном освобождении Петра от оков, когда его бросили в тюрьму. Другой раз, когда он стоял у дверей караульного помещения на каменоломне, туда пришли богатые дамы в тёплых пальто и ботинках и запели рождественские гимны.

Во время этих странствий мальчик узнал, что люди чаще всего употребляют такие слова, как «Убирайся!», «Пошёл прочь!» и «Проходи, проходи!» Из одного города в другой он шёл по дороге, но если было возможно, то держался железнодорожного пути. На дорогах встречались люди, и мальчик боялся их. А рельсы обычно пролегали по безмолвным равнинам, и мальчик мог шагать наедине со своими мрачными мыслями. Он узнал, что железнодорожные станции, почта, суд и церкви — это места, где поздно вечером можно на несколько часов спрятаться от холода.

В этих странствиях мальчик столкнулся с одним чудесным обстоятельством. Оказывается, в городах люди выбрасывают газеты и журналы в мусорные ящики, поэтому он всегда мог найти что-нибудь для упражнения в чтении. Когда он уставал или когда ждал у лагерных ворот, надеясь увидеть в веренице заключённых отца, он принимался читать — вначале слова, напечатанные большими буквами, а потом и маленькими.

Чтобы скрасить одиночество своих путешествий, мальчик привык пересказывать себе те истории, которые мать рассказывала ему по вечерам. Ему нравилось, что все они всегда заканчивались благополучно. А люди в них никогда ничего не боялись. Иногда он пытался сложить новые истории из того, что прочитал в подобранных газетах. Но у него никогда не получалось хорошего конца, что его очень пугало. Люди из газет, которых он пытался поместить в рассказы матери, всегда казались там чужими. Но если бы он встретил на дороге кого-нибудь из героев рассказов матери, их бы он не испугался.

Мальчик слушал шум ветра в верхушках высоких сосен. Ему казалось, что они, как гигантские метлы, подметают небо. Лунный свет струился между раскачивающимися деревьями, и яркие блики ложились на землю и на мальчика. Шум ветра в ветвях напомнил мальчику одну из историй о царе Давиде. Бог сказал Давиду, что, когда Давид услышит шум ветра в верхушках кедров, он победит.

Мальчик прислушался к ветру. Он слышал могучий рёв и, казалось, различал голос Давида и топот множества ног. Он не боялся, раз Давид был рядом. Ему показалось, что он видит далеко в лесу движущийся фонарь. И во сне он слышал низкий звенящий лай Саундера, который проносился над туманами низины.

VII

Каждый раз, когда мальчик возвращался после долгих поисков отца, изувеченный пёс, ковыляя, встречал его на дороге далеко от дома, махал хвостом, становился на задние лапы и трогал мальчика здоровой лапой. Но всегда Саундер издавал при этом только глухое ворчание. Те отрывки новостей, которые приносил мальчик, мать выслушивала молча: «Кто-то слышал, что отца перевели в другое место. Кто-то прошлым летом работал четыре месяца вместе с отцом на дороге в графстве Уокер». Когда он заканчивал свой рассказ, мать говорила:

— Сынок, нужно быть терпеливым и ждать.

До них дошёл слух об ужасном взрыве динамита в одной из каменоломен, в результате которого двенадцать заключённых были убиты и несколько ранены. Когда мать относила белье, она попросила хозяев прочитать ей об этом в газете. Отца среди убитых не было.

Месяцы и месяцы поисков медленно складывались в годы. Мальчик помогал матери носить всё больше корзин с бельём, и бельевые верёвки становились всё длиннее и длиннее. Младшие дети, кроме самого маленького, тоже могли бы приносить и относить белье, но они не любили этого делать в одиночку.

— Время идёт, — говорила мать. — Мне бы хотелось, чтобы ты больше не уходил на поиски.

Но когда кто-нибудь из батраков узнавал что-то новое или кто-то сообщал, что дорожный лагерь перевели в другое место, мать, не говоря ни слова, заворачивала мальчику кусок хлеба и немного мяса в дорогу. И когда мальчик отходил уже далеко от дома, оглянувшись он видел, как мать всё ещё стоит на крыльце и смотрит ему вслед. Видимо, она понимала, что заставляло мальчика с новой надеждой отправляться каждый раз в долгое бесплодное путешествие.

Однажды мальчик стоял недалеко от ворот дорожного лагеря, окружённого высокой проволочной изгородью. Несколько заключённых белили камни вдоль дорожки, ведущей к воротам. Возможно, среди них отец? Мальчик не мог разглядеть их, потому что они переползали от камня к камню на четвереньках, и он ждал, когда они приблизятся к нему. Мальчик прислонился к изгороди и схватился руками за проволоку. Если среди них нет отца, то, может быть, они хоть что-нибудь знают о нем. Хорошо бы они передвигались от одного камня к другому стоя, тогда он сразу бы узнал отца по походке. Он до сих пор помнил звук шагов отца, когда тот подходил к дому, его лёгкую, всегда неторопливую походку, одинаковую как утром, когда он только уходил работать, так и вечером, когда он уже возвращался после долгой дневной работы в поле. Мальчик узнавал, что это идёт отец, даже по покачиванию фонаря, который тот нёс.

Но ни один из мужчин, беливших круглые камни вдоль дорожки, не вставал во весь рост, чтобы перейти от камня к камню. Пару шагов, разделявших камни, они проползали на четвереньках, и поэтому все казались одинаковыми.

Вдруг что-то сильно ударилось об изгородь перед самым лицом мальчика. Зазубренный кусок железа сорвал кожу и поранил пальцы на одной руке. Погруженный в свои мысли, мальчик не заметил, как охранник, который сидел под деревом, положив ружье на колени, встал и пошёл к ящику с инструментами, стоявшему неподалёку от изгороди.

Кусок железа упал к ногам мальчика с внутренней стороны изгороди. Мальчик сунул пальцы в рот и стал сосать их, чтобы унять острую боль. Слезы струились по лицу, смешиваясь с кровью на руках, и капали на землю.

Охранник раскачивался взад и вперёд в припадке смеха. Ружье он положил на крышку ящика с инструментом. Он по-обезьяньи размахивал руками от восторга, держа в одной руке ещё кусок железа, а в другой — фуражку. Между тёмными волосами и загорелым лицом на лбу охранника осталась белая полоска — там, где форменная фуражка защищала лоб от солнца. Он так смеялся, что у него оторвалась пуговица на воротнике рубашки, открыв длинную белую шею. Он напомнил мальчику раскачивающееся на ветру огородное пугало с головой и туловищем из коричневой мешковины, набитой соломой, — на шее у пугала тоже была белая тряпка, совсем как белая полоса на шее у охранника. В эту голову, которая раскачивалась в разные стороны, так и хотелось влепить камнем, чтобы она покатилась вдоль грядок.

Заключённые, белившие камни, не проронили ни слова. Никто не вскочил тут же на ноги, выпрямившись во весь свой рост — такой большой, что он почти доставал бы головой навес над крыльцом хижины.

— Его здесь нет, — пробормотал мальчик.

Отец, без сомнения, уже держал бы сейчас в воздухе это человечье пугало одной рукой, ухватив его за тощую шею.

Несмотря на веселье, охранник понял, что потерпел поражение, потому что мальчик не убежал, а с открытым вызовом стоял неподвижно, посасывая кровоточащие пальцы. Тогда он перестал хохотать и заорал:

— Это проучит тебя, парень! Убирайся! Да побыстрее!

Мальчик повернулся и, не оглядываясь, медленно пошёл от изгороди. Охранник снова захохотал и швырнул кусок железа через изгородь. Он упал почти рядом с мальчиком. Мальчик обернулся и посмотрел на железку, а потом на охранника. Белая полоса между кромкой волос и глазами была самым подходящим местом. Мальчик вспомнил рассказ матери о юном Давиде и великане Голиафе. Давид метнул из пращи камень в Голиафа, попал ему в голову, и Голиаф упал лицом в землю, поражённый насмерть. Но мальчик не поднял железку с земли.

Продолжая посасывать пальцы, мальчик ещё раз взглянул на людей, беливших камни. Они были уже почти у самых ворот. Ему не стоило ждать и спрашивать. Его отец не ползал среди них.

* * *

В тот же день мальчик проходил через какой-то незнакомый и пустынный городок. Он увидел, как один мужчина высыпал из коробки мусор в ящик. Среди мусора была большая книга без обложки. Он подождал, пока мужчина вернулся в дом, а потом достал книгу из ящика. Это была книга рассказов о том, что думают люди. В ней были такие заголовки, как «О жестокости», «О трёх самых выдающихся людях», «Об упражнении», «Об уродце», «О добродетели» и многие другие. Мальчик сел, прислонившись спиной к ящику, и начал читать историю, озаглавленную «Трусость — мать жестокости».

«Я часто слышал пословицу: трусость — мать жестокости. Мне действительно приходилось наблюдать на опыте, что чудовищная и бесчеловечная жестокость нередко сочетается с женской чувствительностью. Волк, медведь и все другие неблагородные животные набрасываются на умирающих».[5]

Мальчик начал читать вслух, потому что на слух лучше понимал прочитанное, но вскоре остановился. До него не доходил смысл фраз, да и сами слова были совершенно незнакомы ему. Мальчик опечалился. Он думал, что в книгах встретит те же слова, которые научился читать на вывесках и какие употребляла мать в своих рассказах. Всю жизнь он мечтал хоть о какой-нибудь книге. И вот теперь он держал в руках книгу, но чувствовал только, что от её тяжести у него сильнее болят пораненные пальцы. Тем не менее он решил взять её.

Он прошёл мимо большой кирпичной школы с высокими окнами. На школьном дворе ребята лазали вверх-вниз по невысоким лесенкам, качались на качелях. Никто из них не бросился дразнить его, да и вообще не обратил на него внимания, потому что он пересёк улицу и пробирался у самой изгороди. Вскоре хорошие дома кончились и пошли небеленые хижины. В своих странствиях мальчик всегда чувствовал себя лучше в той части города, где были небеленые хижины. Здесь на крылечках сидели люди, которые заговаривали с ним, если он проходил мимо. Иногда они давали ему с собой что-нибудь поесть.

Но теперь ему казалось, что они будут над ним смеяться и спрашивать: «Что это ты несёшь, мальчик? Неужели книгу?» Поэтому он теснее прижал её к себе.

— А вот ещё школа, — тихо сказал мальчик и остановился перед маленьким небеленым домом, дверь которого была сбоку, а не спереди, как у всех хижин. Кроме того, он всегда узнавал школу по тому, что в ней окон было больше, чем в хижинах.

Около школы двое ребят брызгали друг на друга водой из жестяного ведра, стоявшего возле ручного насоса. Один вылил ковш воды на собаку, которая вылезла из-под здания школы и залаяла на мальчика. Школа стояла на подпорках, через стену проходила печная труба, торчавшая над стропилами. Ржавая железная труба шла с крыши в водосборную цистерну, у которой играли школьники.

Собака опять спряталась между подпорками, поэтому мальчик вышел во двор и направился к ребятам. Если бы кто-нибудь покачал ему насос, он смыл бы засохшую кровь с руки. Но только он приблизился к цистерне, как под зданием школы раздался дикий лай. Несколько собак, которые прибежали с детьми в школу и терпеливо дожидались объедков от завтрака и окончания уроков, наперегонки помчались за свиньёй, зашедшей во двор. Началась отчаянная гонка вокруг школы. Самая большая собака налетела на водосточную трубу, та сорвалась со стены и с грохотом упала на цементную крышку цистерны. Свинья спряталась под хижиной, собаки с лаем то залезали туда, то выскакивали. На этом окончился школьный день.

Из дверей школы выбежало десятка три ребят. Многие прыгали прямо на землю, минуя ступеньки крыльца, окликали собак и заглядывали под здание школы. Мальчика окружили незнакомые любопытные лица. Вопросы сыпались так быстро, что он не успевал отвечать.

— Ты здесь новенький?

— Где ты поселился?

— Это твоя книжка?

— Ты пришёл к нам в школу?

— А ты умеешь читать эту большую книгу?

Мальчик сунул пораненную руку в карман, чтобы её никто не увидел. У некоторых ребят тоже были книжки, но ни у кого не было такой большой, как у него.

Когда переполох утих, в дверях школы появился учитель. Ребята разбежались по двору во все стороны. Учитель крикнул одному из школьников:

— Скажи своему папе, чтобы он держал свинью в загоне!

После этого наступило молчание. Мальчик посмотрел на учителя. Они теперь оказались одни: собаки убежали с детьми, а свинья, заслышав знакомый зов хозяина, с хрюканьем вылезла из своего убежища и потрусила домой.

В поисках отца мальчик много раз встречался с незнакомыми людьми и быстро научился распознавать опасность и злобное отношение к себе. Но сейчас, впервые за все эти годы, он не испугался. Пожилой худощавый человек с белоснежными волосами, одетый в воскресный костюм, спускался по ступенькам крыльца.

— Эта труба всегда падает, — сказал он, поднял трубу и поставил её на место. — Следовало бы прикрепить её проволокой.

— Я хотел только вымыть руку. На ней засохла кровь на пораненных пальцах.

— Ты бы лучше бежал домой.

— Я живу не в этих краях.

— Давай я подержу твою книгу и накачаю воды.

И добрые глаза учителя устремились на мальчика в поиске ответов, которые он мог получить, не задавая вопросов.

— Нет, — передумал он, — нам нужна тёплая вода с мылом. Я живу совсем рядом. Подожди, пока я возьму свои бумаги и запру дверь. А потом пойдём ко мне домой, и я перевяжу тебе руку.

Мальчик хотел направиться вслед за учителем в школу и посмотреть, какая она внутри, но пока он шёл к крыльцу, учитель уже вышел и запер дверь.

— Обычно после того, как дети уйдут, я навожу в школе порядок, но на этот раз уберу до их прихода.

Когда они вышли из школьного двора, мужчина свернул на дорогу, которая вела из города. Дорогой они почти не разговаривали, и мальчику захотелось, чтобы учитель задал ему много, много вопросов. Они миновали несколько хижин, разбросанных всё дальше одна от другой. Здесь учитель свернул с дороги и сказал:

— Вот мы и дома. Я живу здесь один — я давно уже живу один.

Учитель замолчал, нащупывая пальцами проволочный крючок на аккуратно выбеленной калитке, которая вела в зелёный двор.

«Хижина с оградой и калиткой, зелёная трава во дворе — да это почти как в большом доме», — подумал мальчик, входя вслед за учителем.

Учитель шёл вдоль изгороди, внимательно рассматривая какие-то растения, привязанные к колышкам. Вот он заговорил, но теперь не с мальчиком, а с растением, которое было меньше других:

— Ты справишься с этим, малыш, хотя тебе понадобится время, чтобы опять укрепить свои корни.

Мальчик посмотрел на седовласого старика, склонившегося над растением, будто слушая его ответ.

— Его заворожили, — прошептал мальчик. — Старые люди часто бывают заворожёнными или помешанными.

Он попятился к калитке, решив, что ему, пожалуй, лучше убежать. Ведь мать не раз говорила: «Заворожённые люди могут заворожить и тебя, если ты поддашься их ласковым колдовским словам».

Но мальчик не успел окончательно расстроить себя этими опасениями — старик выпрямился и обратился уже к нему:

— Какой-то зверёк подкопал корни и вытащил их из земли. Росточек завял и мог бы погибнуть. Но я его пересадил и каждый день поливаю. Растение трудно пересадить, если оно уже завяло — значит, жизнь ушла из него. Но этот оправится. Я вижу, что у него появились новые листочки.

— Какие на нем будут плоды? — спросил мальчик. Он решил, наверное, что-то вкусное, если о растении так сильно заботятся.

— Это всего лишь цветок. Я полью его, когда земля немного охладится. Если поливать цветок, когда земля слишком нагрелась, у него погниют корни.

Войдя в дом, учитель растопил кухонную плиту и нагрел воды. Промывая мальчику руку мягкой белой тряпкой, он сказал:

— Ты, должно быть, прищемил эти пальцы страшно тяжёлой дверью или воротами?

Мальчик не успел ему ответить, так как учитель снова заговорил о том, как бы не забыть полить цветок.

«Он совершенно не интересуется мной», — подумал мальчик.

— Когда я увидел твою книгу, я решил, что ты собираешься поступить в школу. Но ты сказал, что живёшь не в этих краях.

— Я нашёл эту книгу в мусорном ящике. В ней такие слова, которых я никогда не встречал. Я могу читать вывески и некоторые слова в газетах.

— Это замечательная книга. Её написал человек по фамилии Монтень, который был солдатом. Но ему надоело быть солдатом, и он принялся изучать науки и писать книги. Он тоже любил ходить по просёлочным дорогам.

Учитель зажёг две лампы. Мальчик никогда не видел, чтобы в одной комнате горели сразу две лампы. От них в комнате стало светло как днем.

— Людям следовало бы читать его произведения. Но их читают лишь немногие. Он почти совсем забыт.

Мальчик не слышал его слов. Он думал о хижине, в которой одновременно горят две лампы и в которой две плиты: одна — чтобы готовить пищу, а другая — для тепла.

Учитель сел в кресло между двумя столами, на которых горели лампы. На столах лежали книги, а на стенах висели полки, заставленные не сковородками и тарелками, а тоже книгами. Его добрые глаза следили за изумлённым взором мальчика, изучавшим незнакомый дружелюбный дом, в котором он так неожиданно очутился.

— Я прочту тебе небольшой рассказ из твоей книги.

Мальчик следил за тем, как пальцы учителя переворачивали страницы сначала в одном направлении, а затем в обратном, пока он не нашёл то, что хотел прочесть.

— Это очень короткая история о царе, по имени Кир, который хотел купить породистого скакуна у одного из своих солдат. Кир спросил солдата, за сколько он продаст коня и не согласится ли он взять в обмен за коня целое царство. Солдат ответил, что не продаст коня и не обменяет его даже на царство, однако охотно отдаст его даром, чтобы приобрести себе друга… Вот я уже и рассказал тебе всю историю, так что мне незачем читать её.

— Вы очень хороший друг, потому что так поступили со мной, — сказал через некоторое время мальчик. — Мои пальцы больше не болят.

— Я твой друг. Поэтому, пока я готовлю тебе постель, расскажи мне всё о себе.

— У меня был отец и собака по кличке Саундер, — начал мальчик…

VIII

— Кто позаботился о твоих ранах? — спросила мать, посмотрев на белые тряпочки, которыми были перевязаны пальцы мальчика.

Она сидела в качалке на крыльце, когда заметила освещённую лучами солнца движущуюся белую точку: мальчик на дороге казался сначала лишь маленьким пятнышком.

— Я даже не была уверена, что это ты. Почему ты шёл так быстро? Ты наконец нашёл его? У тебя поранена рука? Что это у тебя? Библия, которую кто-то испортил? — Она остановила взгляд на книге, которую сын держал в здоровой руке.

— Нет, это книга. Я нашёл её в мусорном ящике.

— Будь поосторожней, сынок, когда что-то берёшь. Из-за этого может выйти много неприятностей.

— Мне надо тебе что-то рассказать…

Мальчик сел на край крыльца, поглаживая перевязанными пальцами голову пса, который перестал прыгать и скулить, лёг у ног мальчика и повернул голову набок, устремив вверх единственный глаз. Малыши расположились рядом с мальчиком и приготовились слушать.

— Он себя плохо чувствует? — тихо спросила мать. — Он далеко отсюда?

После долгой паузы мальчик ответил:

— Я хотел рассказать о другом. Отца я всё ещё не нашёл.

Мальчик рассказал матери и малышам о том, как ночевал у учителя. Учитель хочет, чтобы мальчик вернулся к нему и начал учиться в школе. Учитель предложил мальчику жить в его доме и помогать по хозяйству. Дети широко раскрыли глаза, когда услышали о хижине с двумя лампами и двумя плитами, возле которой растёт трава, а двор окружён изгородью с калиткой. Он рассказал, как хорошо читает учитель, и о том, что в его доме все полки заставлены книгами.

— Может быть, если ты попросишь, он напишет письма в дорожные лагеря, а то ты так будешь занят уроками и уборкой школы, что не сможешь больше разыскивать отца.

— Возможно, время у меня будет, но он говорит так же, как и ты: «Лучше не ходить. Нужно быть терпеливым, и время пройдёт быстрее».

— Всё это так загадочно и тревожно, но, видно, это судьба.

Мальчик заметил, что мать перестала покачиваться в кресле — крыльцо уже не поскрипывало от его движения.

— Учитель сказал, что если ты не захочешь отпустить меня, он придёт к нам тебя уговаривать. Ты, конечно, против того, чтобы я ушёл, но я буду навещать вас как можно чаще. А может случиться, я как-нибудь и принесу вам весточку об отце.

— Это невероятно! Но так бывает! — Кресло опять начало покачиваться, и доски крыльца заскрипели под ним. — Иди, сынок!

* * *

Когда мальчик пришёл в хижину с книгами на полках, в которой жил седовласый добрый учитель, он принёс с собой лишь одну книгу без обложки — книгу, которую сам не понимал. В летнюю пору мальчик возвращался домой, чтобы вместо отца работать в поле: за свою хижину они должны были отрабатывать хозяину. Но зимой он бывал дома редко, потому что, как говорила мать, «на дорогу нужно больше одного дня ходьбы, с ночёвкой на голой земле, так что не стоит этого делать».

И каждый год, когда мальчик подходил к дому, где не был целую зиму, верный Саундер, ковыляя на трёх лапах, встречал его далеко на дороге. Замечательный пёс махал хвостом и повизгивал. Он так никогда и не лаял. Работая в поле, мальчик пел песни, и мать тоже пела, если сидела в кресле на крыльце. Иногда, если Саундер начинал возиться под крыльцом, мать бросала взгляд на охотничий фонарь и пустой мешок, висевшие на стене. Уже шесть раз созрели хурма и дикий виноград, и всё это время опоссумы и еноты собирали их, никого не опасаясь. К фонарю и мешку никто не притрагивался. «Никому они больше не нужны», — думала мать.

После дневной работы в поле мальчик читал книги брату и сестре. А мать занималась какой-нибудь работой и тоже с интересом слушала чтение.

Однажды в августе, под вечер, мальчик и мать сидели в тени на крыльце. Зной и засуха «собачьих дней»[6] иссушили землю, хлеба полегли. Мальчик рано вернулся домой, в поле не было никакой работы.

— Эти собачьи дни просто невыносимы, — сказала мать. — Их и называют так потому, что из-за сильной жары собаки часто бесятся.

Учитель рассказывал мальчику, что «собачьи дни» получили название от звезды Сириус,[7] которая в эти дни восходит и заходит вместе с Солнцем.Но мальчик решил не говорить матери об этом: «У неё своё отношение к природе, и не стоит её разубеждать». Он лишь ответил:

— Действительно, жарко. Мне повезло, что я рано вернулся с поля.

Он наблюдал, как тепло волнами поднималось над утренней землёй. Саундер вышел из-за угла хижины, ковыляя, добрел до дороги и повернул обратно, затем снова улёгся в своём любимом прохладном месте под крыльцом.

— Вот видишь, что я имела в виду, когда говорила о собачьих днях. Бедное животное уже три дня сходит с ума от жары. Нигде не находит себе покоя. Он два раза уходил сегодня по дороге так далеко, что я теряла его из виду. Сейчас он, наверное, вылез из кустов. Потом он всё время скулит. У бешеной собаки страшный вид: из пасти течёт слюна, она бежит, не разбирая дороги, потому что становится словно слепой. Бешеных собак приходится пристреливать, чтобы они не покусали детей. Это ужасно.

— Саундер не взбесится. По-моему, он ищет местечко попрохладнее.

На горизонте показалась одинокая фигура в виде маленькой точки, которая постепенно увеличивалась, её очертания колебались в потоке раскалённого воздуха.

— В такой день лучше не ходить далеко, а то изжаришься, — сказала мать, показав в сторону фигуры на дороге.

В кустах увядшей сирени возле дома запрыгал с ветки на ветку дрозд.

— Почему это птица беспокоится — ведь кошки поблизости нет? У старых людей есть примета, что когда дрозд беспокоится безо всякой причины, то жди беды. Это плохая примета.

— Наверное, там был Саундер, мама. Он только что проковылял мимо сирени, когда вышел из-за дома.

В ветках высокой акации с пожелтевшими от засухи листьями пересмешник передразнил дрозда, потом, наверное, решил, что сейчас петь слишком жарко, и улетел. Ритмичное дыхание Саундера доносилось из-под крыльца, но вдруг он вылез оттуда и заскулил.

Фигура на дороге приближалась, однако по-прежнему казалась расплывчатой в потоках воздуха. Иногда можно было подумать, что это человек, который тащит что-то за собой, потому что вслед ему с дороги поднимались фонтанчики красной пыли, взметавшиеся ввысь яркими облачками. А раз или два им почудилось, что это корова или мул с трудом вытаскивает из песка копыта и устало мотает головой вверх и вниз. Саундер задышал чаще, помахал хвостом, поскулил, залез под крыльцо, потом вылез назад.

Фигура увеличивалась. Теперь казалось, что это ребёнок, который что-то несёт на спине и прихрамывает.

— Что, малыши всё ещё на ручье? — спросила мать.

— Да, но только он почти совсем пересох.

Внезапно лай могучего охотничьего пса разорвал мёртвую тишину знойного августовского дня. Саундер мчался по дороге, оставляя после каждого прыжка по три облачка красной пыли, медленно оседавшие на землю. Его звонкий голос раскатился по долине, и эхо перебросило его по склонам холмов.

— Помилуй нас, боже! Он всё-таки взбесился из-за этой жары! — воскликнула мать.

Саундер вновь стал молодым. Его лай приобрёл прежнюю звонкость, которую ноябрьские ветры доносили из долины до окрестных холмов. Мальчик и мать взглянули друг на друга. Дрозд перестал копошиться в сирени. Саундер на трёх лапах мчался с той же молниеносной быстротой, с какой раньше бросался на упавшего с дерева енота.

Хозяин Саундера возвращался домой.

Он с трудом делал полшага, затем подтягивал безжизненную негнущуюся ногу, волочившуюся по пыли. Наконец он вошёл во двор. Саундер, казалось, понимал, что если он прыгнет и положит лапу на грудь хозяина, то свалит его в пыль, поэтому пёс только обнюхивал его, тихонько скулил, махал хвостом и лизал висевшую как плеть руку. Потом он с такой скоростью начал кружиться вокруг хозяина, что казалось, его морда и хвост слились в одно целое.

Голова отца скособочилась на ту же сторону, с которой безжизненно висела рука и волочилась в пыли вывернутая ступня. Плечо вздёрнулось вверх, образовав такой высокий горб, что голова как бы лежала на нем. Рот тоже был перекошен, и голос вырывался откуда-то из глубины, из-под иссохшей, безжизненной щеки.

Мать, неподвижно застывшая в кресле, воскликнула:

— Боже мой, боже мой! — и, потрясённая, не могла больше вымолвить ни слова.

— Саундер знал, что это ты. Он встретил тебя так, будто ты, как обычно, возвращаешься с работы, — отчётливо произнёс мальчик.

Голос отца звучал тоже только вполовину прежнего. Медленно, с остановками, заикаясь, он рассказал, как попал в динамитный взрыв, когда работал в каторжной каменоломне, как лавиной обвалившегося известняка ему раздробило всю правую половину тела и как целую ночь его не могли найти, когда подбирали убитых и раненых. Он рассказал, как ночью перестал чувствовать боль от заваливших его камней, как врачи выправляли онемевшую половину, а потом покрыли гипсом, сообщив при этом, в тоне сочувствия, что он, конечно, не выживет. Но он решил не умирать, даже если вся покалеченная сторона останется безжизненной, потому что обязательно хотел вернуться домой.

— Когда меня покалечило, они сократили срок заключения. По-моему, они были рады это сделать, ведь я уже не мог больше работать.

— Судьба привела тебя домой, — сказала мать.

Мальчик услышал где-то за хижиной слабый смех. Это малыши возвращались с ручья. Мальчик неторопливо обогнул дом, а потом побежал им навстречу.

— Папа вернулся, — сказал мальчик и тут же схватил сестрёнку, которая побежала было домой. — Подожди! Он сильно искалечен, поэтому смотри не подавай виду, что заметила это!

— А ходить он может? — спросил самый младший.

— Конечно. Только не задавайте ему лишних вопросов.

— Вы добрые дети, вы вели себя так, будто ничего не случилось, — сказала потом мать малышам, когда пошла к поленнице и позвала их с собой набрать щепок для растопки. Подымаясь по крыльцу в дом, мать добавила: — Я хотела из-за этой жарищи покормить вас всухомятку, но теперь думаю что-нибудь сварить.

После возвращения отца мальчику не раз приходила в голову мысль, что у них опять почти всё стало по-старому: они ели, спали, разговаривали о повседневных делах, занимались хозяйством. Один день, конечно, чем-то отличался от другого, но если взять все их вместе, то они протекали почти одинаково.

Иногда в хижине воцарялась тишина. В таких случаях мать обращалась к мальчику:

— Отец очень гордится, что ты учишься. Почитай что-нибудь нам вслух.

Но большей частью они просто разговаривали про жару и холод, про ветер и тучи и о том, что нужно сделать. Так проходили день за днем.

Наступил сентябрь. Он принёс с собой признаки надвигавшейся осени. Отец часто сидел на крыльце, прислонившись парализованной стороной тела к столбу, — лишь в таком положении ему было удобно. Старый пёс ложился рядом, устремив на хозяина единственный глаз и насторожив уцелевшее ухо. Временами он постукивал хвостом оземь. А иногда опускал ухо и закрывал глаз. Саундеру снилась охота, он напрягал могучие мышцы, из широкой груди вырывался едва слышный лай. Изредка хозяин и пёс вместе ковыляли до края поля или отправлялись побродить по сосновому лесу. Но они никогда не ходили по дороге. Возможно, они знали, какую странную пару составляют, когда плетутся вместе.

Примерно в середине сентября мальчик собрался в школу.

— Иди, ведь это самое важное, — сказала мать.

А отец добавил:

— Мы чувствуем себя хорошо. Нам ничего не понадобится.

— Я приду на несколько дней перед холодами, чтобы помочь запасти дрова и собрать грецкие орехи.

Исковерканное тело ссыхалось всё больше, но когда октябрь принёс запахи урожая и охоты, отца охватило воодушевление, походка сделалась живее. Однажды он протёр запылённое стекло фонаря, и старый пёс, вспомнив былое, запрыгал на трёх лапах и замахал хвостом, как бы говоря: «Я готов!» В тот день мальчик вернулся домой. Тем, кто работал в поле, хозяин разрешал собирать упавшие деревья, а также рубить деревья, засохшие на корню, — это входило в оплату за полевые работы. Мальчик целыми днями рубил и носил дрова домой.

Дома мальчик иногда с тоской поглядывал на фонарь и охотничий мешок, но что-то внутри него говорило: «Подожди. Пойдёшь потом, вместе с ними». Правда, мальчику не хотелось больше охотиться. И так как он не заводил разговора об охоте, отец сказал:

— Ты слишком устал, сынок. Мы пойдём недалеко, совсем недалеко.

В наступавших сумерках было видно, как фонарь то неуверенно покачивался, то останавливался, отмечая путь отца от поля к сосновому лесу в низине. Мальчик стоял на крыльце и наблюдал за огоньком, пока тот не исчез среди сосен. Тогда он вернулся домой и сел у плиты. Мать проворно работала, в подоле у неё росла горка очищенных орехов.

— Он сегодня в очень хорошем настроении. Надеюсь, он не упадёт в темноте. Может быть, теперь он повеселеет, раз опять может ходить на охоту.

И она запела прерванную песню:

…Ведь никто не пройдёт этот путь за тебя, Тебе надо пройти его самому.

* * *

Мальчик проснулся от того, что Саундер скрёбся в дверь. Была ещё ночь, но над сосновым бором уже начало краснеть слабое зарево рассвета.

— Саундер, видно, бежал слишком быстро, и отец не поспевал за ним, — сказала мать мальчику, когда они вышли на крыльцо и стали напряжённо вглядываться в темноту, стараясь разглядеть отца.

— За это время керосин в фонаре не мог сгореть весь, — заметил мальчик. — Но его света нигде не видно. Должно быть, отец упал или выбился из сил. Саундер отведёт меня к нему.

Саундер уже пересёк дорогу и бежал по полю. Он визжал, мотал головой и оглядывался назад, чтобы увериться, что мальчик идёт за ним.

Мальчик шёл за Саундером через поле в лес, над которым разгоралось зарево восхода. Обеспокоенный пёс замедлял свой бег.

— Он устал. Это от возраста. Если считать по собачьему веку, то Саундер уж давно должен был умереть, — тихонько сказал мальчик. Страх всегда заставлял его говорить вслух.

Пройдя вглубь леса по заброшенной дороге, мальчик и собака вышли на небольшую поляну. Первые лучи солнца только начали пробиваться между соснами, падая на стволы деревьев и на землю. Возле одного дерева сидел отец, рядом с ним всё ещё горел фонарь.

— Он так сильно устал, что заснул, — опять вслух сказал мальчик.

Но когда Саундер лизнул руку хозяина, тот не шелохнулся. Мальчик коснулся здорового плеча отца и легонько качнул его. Отец не поднял головы, его глаза не открылись навстречу мальчику, чтобы сказать: «Устал, ох как я устал…»

Мальчик вернулся домой и рассказал матери о постигшем их горе. Её губы побелели и вытянулись в тонкую полоску, но, когда она наконец заговорила, голос её звучал спокойно, хотя и очень печально.

— Когда жизнь так тяжела и мучительна, человек может найти себе покой только в могиле. Мы похороним его в гробу, который купим в лавке, потому что все эти годы я понемногу откладывала денег ему на похороны.

Они похоронили отца на неогороженном участке за молитвенным домом, среди кустов шиповника и сумаха.

* * *

— Дров я принёс достаточно, теперь мне нужно возвращаться в школу, — сказал мальчик матери через несколько дней после похорон. — У Саундера нет больше сил жить. Со дня смерти папы он ни разу не ходил со мной, когда я рубил в лесу дрова. Он даже не скулит. Он просто лежит на мешках под крыльцом. Я выкопал для него могилу под большим дубом, в поле, рядом с живой изгородью. Если он умрёт, когда земля замёрзнет, вам не придётся копать. Вы сможете отнести его прямо на мешках и похоронить. Когда я вернусь домой, его уже не будет.

И мальчик оказался прав. За две недели до рождественских каникул Саундер забрался под хижину и там умер.

Мальчик пришёл домой на каникулы в хорошем настроении. Он теперь уже лучше понимал свою книгу с оторванной обложкой. Он прочёл в ней: «Только неразумные считают изменившееся умершим». Он спросил учителя, как понимать эти слова. Учитель ответил так:

— Если цветок однажды расцвёл, то в чьей-то памяти он будет цвести всегда. Он вечно будет цвести для того, кто видел его.

Тогда мальчику эти слова были не совсем понятны, но теперь он их понял.

Много лет спустя, став взрослым, он будет снова и снова вспоминать всё это, и прошлое многократно повторится для него, подобно эху.

Сосны будут всегда смотреть вниз на фонарь, который горит, хотя керосин в нем кончился. Полная луна будет всегда освещать шагающего по убранному полю высокого, сильного мужчину, за которым скачет его пёс. И ночную тишину будет вновь и вновь оглашать низкий, раскатистый голос Саундера, могучей охотничьей собаки.

Примечания

1

Саундер (англ.) — громогласный, звонкоголосый.

(обратно)

2

Один фунт равен 454 граммам.

(обратно)

3

Звезду носит в США шериф, который выполняет административные и некоторые судебные функции в графстве.

(обратно)

4

Графство — административное подразделение штата в США, примерно соответствует нашему району.

(обратно)

5

Речь идёт о книге великого французского философа-гуманиста Мишеля де Монтеня (1533-1592) «Опыты».

(обратно)

6

Так американцы называют знойные дни в июле и августе.

(обратно)

7

Сириус, находящийся в созвездии Большого Пса, римляне называли «Собачкой», отсюда его английское название «theDogStar» («Собачья звезда»). По древнеримскому поверью, восход Сириуса в июле и августе способствовал усилению жары. Выражение позднее стали связывать с тем, что собаки часто бесятся в жаркую погоду.

(обратно)

Оглавление

От автора

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg