«Целебный яд»

Целебный яд (fb2) - Целебный яд (пер. А. Игнатьев) 1885K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Пиперов - Георгий Кочемидов

Пиперов Андрей, Кочемидов Георгий Целебный яд

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Целебное свойство хинной коры было давно известно южноамериканским индейцам. Драгоценная хинная кора еще в середине XVII века была привезена в Европу. Полученный из нее порошок получил название „иезуитского“ или „порошка графини“.

Однако вывоз хинного дерева из родных Анд, где и до настоящего времени оно растет в диком состоянии, был запрещен перуанским правительством под страхом смертной казни.

Немало смелых людей пыталось „похитить“ семена или побеги хинного дерева в Перу и Боливии для его искусственного разведения в Индонезийском архипелаге, климатические и географические условия которого почти такие же, как в Андах. Известны имена индейца Мануэля, англичанина Чарльза Леджера и немца Карла Юстуса Хасскарла.

В основу романа „Целебный яд“ легли действительные приключения естествоиспытателя Карла Хасскарла, одного из тех, кто рисковал своей жизнью, чтобы дать людям благодатные дары хинного дерева.

Благодаря похищению хинного дерева в середине прошлого столетия медицина получила в свое распоряжение мощное средство для борьбы со страшным бичом человечества — малярией.

В эпоху капитализма добыча хинной коры на острове Яве, новой родине этого чудодейственного дерева, превратилась в неисчерпаемый источник огромных прибылей и в то же время в средство еще большей эксплуатации колониальных народов.

В нашем романе мы хотим познакомить читателя с делом скромного ученого и путешественника, трудившегося над улучшением условий человеческой жизни. Наряду с историческими лицами: Хасскарлом, профессором Гольдфусом, ван Потеном, ван Снуттеном и другими, в романе фигурируют и вымышленные герои, как например: Анита, матрос Иоганн, юный индеец Пепе, маленькая Пала и другие.

Мы не ставили себе задачу написать биографию Карла Хасскарла, нам хотелось только написать роман об отдельных этапах борьбы, которая велась в прошлом за овладение хинным деревом.

От авторов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ От Рейна до Явы

Глава I

Посещение ботанического сада

Лучи июльского солнца, отражаясь в окнах зданий и на готических кровлях, скользили по тихим водам Фульды. Бесчисленная мошкара роилась над рекой; стрекозы стремительно спускались к зеркальной поверхности воды, садились на распустившиеся водяные лилии и опять взлетали на ветви ближайших деревьев.

На берегу играли дети. Они гонялись друг за другом, громко кричали, то и дело плескаясь в воде.

Из расположенных неподалеку фабрик доносились удары молотов и шум машин. Эти звуки сливались с звонкими детскими голосами.

Город Кассель вписывал в свою летопись еще один обыкновенный летний день…

На часах городской башни пробило четыре. По одной из круто спускающихся к реке улиц шли двое. Пожилой человек вел за руку белокурого мальчика лет двенадцати, высокого роста, с нежными чертами лица. Под крутым лбом светилась пара живых голубых глаз, живым любопытством оглядывающих все вокруг.

Отец и сын…

Судя по скромной одежде, деньги не были завсегдатаями в их доме. Они шли медленно и оживленно разговаривали. Беспрестанные вопросы, задаваемые сыном, утомляли отца. Мальчик спрашивал обо всем окружающем, а отец терпеливо отвечал, делясь опытом своих пятидесяти лет.

Так оба они незаметно дошли до того места, где когда-то возвышалась высокая городская стена, отделявшая старую часть города от домов новых переселенцев.

Горный инспектор Хасскарл любил останавливаться на этом месте. Сейчас, держа за руку сына, он начал что-то с увлечением говорить, указывая ему на старый город. Рассказывал он о памятном 1688 годе, о строгости местного феодала ландграфа Карла, об измученных беженцах и переселенцах из Франции, жертвах жестокой инквизиции, о тяжелых годах реформации. В словах отца чувствовалось сострадание к этим людям, изгнанным из своей родины религиозным фанатизмом тогдашних владетелей. Из Франции они захватили с собой только два сокровища, отнять которые никто у них не мог: гордость и свободолюбие.

О гугенотах и их прошлом напоминал теперь только небольшой поселок Обернейштадт, все такой же опрятный и подтянутый, как и раньше.

Карл, так звали мальчика, слушал отцовский рассказ, восхищался мужеством и смелостью пришельцев, удивлялся их одаренности, и их великий подвиг вызывал в нем какие-то неясные мечты.

От старой стены сохранилось несколько метров кладки, обросшей живой изгородью плюща и черного паслена. Одна только грозно возвышающаяся старинная башня была немой свидетельницей далекой бурной эпохи. На поросших мхом и вьющимися растениями камнях еще виднелись раны, нанесенные в древних битвах и кровавых сражениях.

Когда оба путника приблизились к Шенефельду, перед ними открылся вид на большой кассельский парк. Безмолвное величие старого леса охватило их. Аромат свежей травы смешивался с запахом лесного перегноя и древесной смолы; вековые деревья простирали свои ветви к небу, а между ними просвечивали бархатистые зеленые прогалины. Дятлы долбили кору, и этот стук далеким эхом отзывался в лесной тишине; с еле слышным жужжанием пролетали дикие пчелы, и пестрые бабочки порхали в прозрачном воздухе.

Перед входом в ботанический сад собралось довольно много народа. Уличные торговцы наперебой предлагали разные лакомства, из которых маленьким посетителям особенно заманчивыми казались конфеты в ярких обертках. Посещение ботанического сада было для детей настоящим праздником.

Привратник внимательно проверял входные билеты, добродушно улыбаясь ребятишкам. Дружески улыбнулся он и Карлу, когда тот прошел мимо него и вместе с отцом направился в сад по посыпанной мелким кварцевым песком аллее.

Здесь было царство растений.

Ковры из живых цветов покрывали старательно разбитые клумбы. В огромных застекленных оранжереях росли редкие, не переносящие местного климата южные растения. В кратких надписях перечислялись их особенности. Группы посетителей, остановившись около каких-нибудь диковинных растений, с любопытством разглядывали их. В воздухе стояло монотонное гудение множества насекомых. Проворные белки перескакивали с ветки на ветку.

Отец и сын подолгу задерживались перед редкостными растениями. Погруженный в свои мечты, мальчик слушал, как зачарованный, объяснения отца.

— Как все здесь прекрасно! — неожиданно воскликнул он.

— Действительно прекрасно! Тебе здесь нравится? — живо спросил отец.

— Да, папа!

Горный инспектор был доволен.

Пройдя по аллее дальше, они увидели нечто совершенно необыкновенное: перед ними находилось небольшое хилое растение, белые цветы которого ничем не отличались от цветов других растений, но все окружающее его пространство было усеяно множеством мертвых мушек, пчел и других насекомых. Кто их погубил?

Привлеченный необычайным зрелищем, мальчик остановился как вкопанный. Вот дикая пчелка подлетела к цветку, собираясь сесть на него. Через несколько секунд ее трепещущие крылышки коснулись белых лепестков и пчелка плавно опустилась. Но… что же это? Цветок зашевелился, лепестки его закрылись. Пчелка осталась заключенной в чашечке нежного цветка. Все это произошло в одно мгновение.

Мальчик перевел удивленный взгляд на отца, потом снова посмотрел на цветок, и на губах его застыл немой вопрос.

Отец с притворным равнодушием докуривал свою трубку, не говоря ни слова.

Мальчик следил, затаив дыхание, за каждым движением лепестков белоснежного цветка и ждал что будет дальше.

— Цветок раскроется, Карл, — спокойно сказал отец. — Взгляни-ка сюда! Вот на этот цветок! Он как будто уже раскрывается!

Цветок действительно медленно раскрывался. Осторожно приблизившись, отец и сын увидели, что на дне красивого цветка лежит пчелка, точно такая же, как та, которая села на соседний цветок несколько мгновений назад.

Она была мертва.

— Что это, тайна? Нет. Суровая действительность, — улыбаясь говорил отец, продолжая с Карлом прогулку по аллее. — Эти растения называются насекомоядными, так как они питаются насекомыми. Когда они высосут из них все жизненные соки, они с помощью ветра выбрасывают погибшее насекомое.

Отец долго рассказывал об этом странном растении, как о чем-то обыкновенном, отвечающем законам природы.

Утомленные пестрой картиной и богатыми впечатлениями, отец и сын вышли из парка той же дорогой, которой пришли.

— А всего интереснее — это жизнь в далеких тропиках, — продолжал отец. — В Африке, Индии и Америке еще много неразгаданных тайн. Миллионы людей там уже побывали, новые и новые путешественники отправляются в неведомые страны. Многие из них жизнью своей поплатились за служение науке. И все же много еще загадок ждет своего объяснения. Перед человеческим умом открыто широкое, необъятное поле деятельности…

Горный инспектор продолжал говорить. Он рассказывал о чудесном тропическом растительном царстве, об острых и ароматных пряностях, черном и душистом перце, корице, мускатном орехе… Он не забыл упомянуть и о хинном дереве, яд которого спасает миллионы страждущих.

Мальчик удивленно посмотрел на него.

— Да, — подтвердил отец. — В этом нет ничего странного. Растение ядовитое, но именно благодаря этому оно и полезно. Многие продающиеся в аптеках лекарства ядовиты, если их принимать в больших дозах, в малом же количестве они полезны, и ими лечат людей.

Карл молчал, удивленный словами отца.

Отец посмотрел вокруг, словно ища чьей-то поддержки, и затем продолжал:

— Ну, все равно… Когда-нибудь ты поймешь это… Главное, чтобы тебе было ясно, что и самые полезные вещи, даже пища, в большом количестве могут оказаться вредными и, наоборот, самые ядовитые растения в малом количестве помогают человеку выздороветь. Теперь ты понял?

— Да, папа, я понял.

— Но… почему и у нас нет хинина? — немного погодя спросил Карл. — Почему это дерево растет только в далеких странах?..

— Потому что… — отец на секунду задумался. — Потому что… это дерево любит жаркое солнце, растет оно высоко в горах, на подходящей почве, то есть ему нужно то, чего у нас нет. Растения вообще растут там, где для них имеются подходящие условия. Быть может… — отец снова задумался. — Быть может, впоследствии… будут созданы для них необходимые условия и в других странах… Наука может преобразить природу! И непременно ее преобразит!

Глава II

В университетском дворе. Совещание натуралистов.

На левом берегу Рейна раскинулся красивый город Бонн. Над ним возвышается башня старого Мюнстера, построенная в конце XI и начале XII века.

Южную часть старинного города занимает утопающий в зелени обширного парка замок курфюрстов. После их изгнания в 1818 году в замке был размещен университет. В правом его крыле помещалась университетская библиотека.

В ясный сентябрьский день 18… года боннские студенты узнали интересную новость: в Бонне созвано совещание натуралистов многих известных университетов, на котором ученые должны рассмотреть ряд научных вопросов.

Согласно установленному порядку студенты во время перерывов собирались группами, по корпорациям, к которым они принадлежали, и громко разговаривали. Каждая корпорация занимала в университетском дворе свое определенное место, куда имели доступ только ее члены. Пребывание посторонних без разрешения старшины корпорации обычно вызывало скандалы, нередко заканчивающиеся мензурами[1].

В западной части двора, у трех дубов, перед входом в библиотеку, мелькали желтые фуражки конкордцев. Надетые через плечо желто-красные перевязи указывали на их принадлежность к этой „славной“ корпорации, как они любили величать свою „Конкордию“.

Сегодня члены корпорации снова собрались в своем кругу. На одном конце стояли „старики“, на другом — „фуксы“ во главе со своим фукс-майором, по прозвищу Красавец Бобби, который в жизни носил более скромное имя Франца Губерта. Фуксы тихо переговаривались, украдкой поглядывая на своего предводителя. Красавец Бобби, который на целую голову был выше других студентов, важно посматривал на фуксов и строго следил за соблюдением корпоративного устава.

Корпорация „Конкордия“ гордилась своим фукс-майором. Ему было уже за тридцать и он заканчивал двадцать четвертый семестр своего долголетнего, но бесплодного студенчества. За все это время ему не удалось выдержать ни одного экзамена, но зато он считался одним из лучших фехтовальщиков корпорации. Особенно славился он своим правым сабельным ударом, которым „пометил“ немало противников. Не случайно некоторые студенты избегали являться на его вызов, благоразумно предпочитая заболеть перед поединком. Правда, они рисковали прослыть трусами, но зато избавлялись от ударов его шпаги. Говорили, что фукс-майор имел особое пристрастие к левой стороне лица своих противников. Это подтверждалось обилием шрамов у большинства смельчаков, отважившихся вступить с ним в бой. Шла молва, что в первые семестры своего исторического студенчества фукс-майор сам пострадал от нанесенного справа опасного сабельного удара. Об этом свидетельствовали почти наполовину рассеченное левое ухо и глубокий шрам на левой щеке.

Некоторые, однако, не без ехидства говорили, что этот удар, которому фукс-майор был обязан своей громкой славой, был им куплен за сто талеров.

Студенты помоложе, перехватывая устремленный на них взгляд фукс-майора, испытывали чувство восхищения перед воплощением их идеала. Все в нем представлялось им великолепным и прекрасным, даже широкие ноздри его мясистого носа казались как бы отмеченными самим провидением, а нахмуренные широкие брови — признаком неукротимости его могучего духа. В его крупных руках было столько силы, что большинство знакомых избегали при встрече подавать ему руку.

Фуксы преклонялись перед своим фукс-майором, но в то же время боялись его, так как Красавец Бобби не скупился на замечания и грубую брань. Он их отпускал по самому ничтожному поводу, а подыскать такой повод не составляло для него труда. В подобных случаях он громко кричал зычным голосом и горе тому, кто не выполнял его приказаний или решался прекословить…

— Эй, ты там, Петер Арендс! — властно крикнул Франц Губерт.

Фукс, привлекший к себе внимание фукс-майора, вытянулся в струнку.

— Ты слишком громко разговариваешь с Гансом Зелле! В наказание — сегодня вечером дополнительно по кружке пива! Понял?

Молодой человек с облегчением вздохнул. Как милостиво обошелся с ним фукс-майор! Кто же не выполнит такого приятного обязательства? Одно скверно: где до вечера раздобыть два талера на это пиво. До „получки“, как студенты называли выплачиваемое им родителями месячное содержание, еще далеко. Как каждый молодой студент. Петер Аренде испытывал непреодолимое желание ни в чем не уступать старым студентам. Поэтому и наложенное на него взыскание до некоторой степени его радовало.

„Ганс Зелле! Только он один может меня выручить!“ — мелькнуло в его голове, и, подождав немного, пока рассеется впечатление от сделанного ему замечания, он тихо шепнул стоящему справа от него товарищу:

— Ганс, мне так хочется научиться фехтовать. Я мечтаю стать таким же, как фукс-майор!

— Пока ты сможешь равняться с фукс-майором, тебе придется выдуть несколько бочек пива. Посмотри-ка на него! Он перевалил за сто мензур. Двенадцать заживших ран говорят о его славных поединках, — строго ответил Зелле.

Петер Арендс немного смутился и замолчал, но вспомнив, что ему необходимо задобрить Зелле, чтобы взять у него денег взаймы, сказал вполголоса:

— Такой силач, а… вот с экзаменами ему не везет…

— Гм, с экзаменами! Так он же получает сто талеров в месяц! Зачем ему экзамены! Каждое первое число ему присылают деньги! В таких условиях и мне не нужны были бы экзамены, — назидательно заметил Зелле.

Лицо Петера выразило величайшее изумление, он наконец-таки понял — в чем заключалась загадка могущества фукс-майора.

— Отец Губерта — крупный виноторговец во Франкфурте, — продолжал Зелле, — в его погребах никогда не бывает меньше пятисот тысяч литров вина. Пока полны бочки, сыну нечего торопиться с учением.

Это дополнительное объяснение как будто удовлетворило любопытство Петера.

— Слушай, Петер, — обратился к нему Ганс, — из нашей славной корпорации вышло много больших людей. Некоторые из бывших ее членов занимают сейчас очень высокие посты! Требуется только одно — когда уйдешь из университета, не забудь захватить с собой значок „Конкордии“! Есть он у тебя — будет и хорошая должность! Экзамены?… Экзамены — это пустая формальность…

И чтобы укрепить в Петере веру в корпорацию, Зелле добавил:

— Если ты не состоишь в корпорации, ты все равно что дерево без корней. Одна лишь корпорация делает человека смелым и сильным. Корпорации продолжают дело наших прадедов-тевтонцев и рыцарских орденов. Корпорации — хранители традиций великого германского духа!

Петер вспомнил: „А как же насчет двух талеров? Попрошу их у него сегодня вечером. Он не откажет мне в помощи. Сейчас неудобно…“

Университетский двор представлял пеструю картину.

Неподалеку от „Конкордии“ собралась корпорация „Глория“. Члены ее носили зеленые фуражки и желто-зеленые перевязи через плечо. Около „Глории“ разместились, „Бесстрашные“, отличительным признаком которых были синие фуражки и красные перевязи. В восточной части двора расположились в круг члены корпорации „Тевтония“ — в красных фуражках и голубых перевязях Старшиной товтонцев был известный драгун и дуэлянт Меттеус Шальке, о котором рассказывали, что он одним ударом кулака может повалить быка.

Во дворе царило обычное оживление, когда у входа показался довольно высокий юноша, с густыми белокурыми волосами и серьезными голубыми, немного задумчивыми глазами. Он был скромно одет в поношенный, но чистый костюм без принятых отличительных знаков корпораций. Под мышкой у него была большая папка. Всем своим видом он выделялся из окружающей его среды.

— Знаешь кто это — недовольно шепнул Ганс. — Это Карл Хасскарл, из-за которого сегодня так нахмурился наш фукс-майор.

— Но он совсем непохож на студента?! — удивился Петер. — На нем нет ни одного знака наших корпораций!

— Этот чудак внушил себе, что может учиться, не состоя ни в одной из студенческих корпораций. По целым дням он пропадает в ботаническом саду. Ничего путного из него не выйдет! Голь перекатная! Если бы не ботанический сад, в котором он немного подрабатывает, едва ли бы у него хватило денег на хлеб! Один этот старик профессор Гольдфус влюблен в него и постоянно о нем только и говорит, — презрительно добавил Ганс.

Чтобы войти в библиотеку, Карлу надо было пройти мимо группы „Конкордии“.

Когда он поравнялся с нею, Красавец Бобби медленными шагами отделился от группы, преградил ему дорогу и мрачно процедил сквозь зубы:

— Эй, вы! Почему вы себя держите вызывающе?

Карл удивленно поднял голову. Не понимая смысла вопроса, он просто ответил:

— Вы, должно быть, ошибаетесь. Я совсем не держу себя вызывающе.

— Да вы что, издеваетесь надо мной, что-ли? Или вы думаете, что я ничего не замечаю?

— Но я вас даже не знаю, — серьезно сказал Карл.

— Вы подлец! — прошипел фукс-майор. — Вызываю вас на дуэль! Пришлите своих секундантов, чтобы они договорились с моими!

— Дуэль?! — переспросил пораженный Карл. — Нет, нет, вы положительно принимаете меня за другого. — Из-за чего же нам драться? Вы ничего дурного мне не сделали.

— Ах, так? Так вы не только подлец, но еще в придачу и трус! — крикнул Губерт. — Такому вот что полагается! — И звонкая пощечина прозвучала среди наступившей тишины.

Карл инстинктивно схватился за щеку. Папка упала к его ногам и из нее высыпались засушенные растения.

Лицо Карла вспыхнуло. Приложив ладонь к горящей щеке, он обвел взглядом презрительно усмехавшихся фуксов, в упор посмотрел в лицо стоящему перед ним фукс-майору и неуверенно, но строго произнес:

— Милостивый государь, я еще раз повторяю, что не имею чести быть знакомым с вами! Я ничем не оскорбил вас и не понимаю, почему вы заставляете меня драться. Но… я не трус! Если вы этого добиваетесь — хорошо! Карл Хасскарл к вашим услугам!

В глазах фукс-майора мелькнул радостный огонек. С еле заметным поклоном он коротко представился: — Франц Губерт. Завтра в семь часов утра я буду ждать вас в парке замка Попельсдорф.

Карл огляделся по сторонам, затем нагнулся и стал собирать рассыпавшиеся растения. Некоторые из них поломались, листочки других свисали из папки. Подобрав их, он медленными шагами направился к фонтанчику и смочил лицо холодной водой. Приятная свежесть разлилась по всему телу, и он начал понемногу успокаиваться. Только левая щека продолжала гореть багровым румянцем.

Войдя в то крыло здания, где помещалась библиотека, Карл свернул по коридору налево и тихонько постучался в третью дверь с табличкой „Семинар естественных наук“. Послышался негромкий голос: „Войдите!“, и Карл нажал ручку двери.

Работая в ботаническом саду, Карл в одном из заброшенных его уголков наткнулся на маленькое удивительное растение „Cunninghamia Sinensis“. Справившись по энциклопедии, он узнал, что это китайское карликовое деревце, по капризу судьбы попавшее как раз в боннский ботанический сад. Дни и месяцы Хасскарл ухаживал за одиноким деревцем и наблюдал за его ростом и развитием. Много нового узнавал он ежедневно. В этой работе им руководил старый профессор Гольдфус. Свои наблюдения за деревом Карл записывал в тетрадь, и теперь оставалось только систематизировать их. Сегодня как раз Карл собирался просмотреть еще несколько книг, привести весь материал в порядок и на следующий день в законченном виде представить профессору свою работу.

Карл попросил у библиотекаря необходимые книги.

Вскоре он углубился в работу и перестал думать о случившейся с ним неприятности.

Наступило утро. Карл чувствовал себя неважно. Его утомила тревожно проведенная ночь.

Он умылся холодной водой, надел новый костюм и по привычке отправился проведать своего любимца — китайское карликовое деревце.

Утренняя прохлада освежила его.

Карл внимательно осмотрел растение, и радостная улыбка озарила его лицо — на одной из веточек он заметил маленькую круглую почку, появившуюся за эту ночь.

Карл с большим старанием удалил сухие осенние листья, забившиеся между веточками стебля, растер ладонями твердый комочек земли, еще раз посмотрел на деревце и медленно удалился.

Замок Попельсдорф находился не более, чем в двадцати минутах ходьбы от ботанического сада. Предстоящая встреча беспокоила Карла. Она представлялась ему каким-то неприятным долгом, который он должен выполнить, несмотря на то, что сознает его бессмысленность. Ему хотелось одного — как можно скорее со всем этим покончить. Об исходе поединка он не думал. Его не столько беспокоило поражение, которого, конечно, следовало ожидать, как то, что связанные с дуэлью осложнения могли ему помешать явиться на совещание естествоиспытателей. До начала этого совещания оставалось всего несколько часов, а ему еще предстояла дуэль и, кроме того, встреча с профессором Гольдфусом, которому он должен был передать результаты своих наблюдений. Этого настойчиво требовал профессор.

В парке его уже ждали. На зеленой полянке мириадами бриллиантов рассыпалась утренняя роса. Заметив Карла, два студента в желтых фуражках и желто-красных перевязях через плечо, направились к нему. Их черные лаковые сапоги оставляли на влажной траве темные следы.

— Мы имеем честь говорить с господином Хасскарлом?

— Да.

— Ганс Зелле, — представился один из них.

— Вилли Краус, — добавил другой.

— Мы секунданты господина Франца Губерта, — сказал первый. — Вам, конечно, известно, почему мы вас дожидаемся?

— Я вызван на дуэль господином Францем Губертом, — ответил Карл.

Оба секунданта переглянулись.

— Но… ваши секунданты еще не явились! — вежливо заметил Ганс Зелле.

Хасскарл тотчас же возразил:

— Господа, у меня нет секундантов. Я пришел ответить на вызов господина Франца Губерта. Вижу, что он здесь. Очевидно, он пришел по тому же поводу. Я считаю, что мы можем уладить вопрос и вдвоем.

Секунданты фукс-майора удивленно переглянулись. Они недоумевали, действительно ли этот юноша настолько наивен, что не знает правил дуэли, или же… но это совсем невероятно… он настолько уверен в своей шпаге, что секунданты ему не нужны. Они не могли предполагать, что Карл Хасскарл не только не понимал для чего нужны секунданты, но вообще никогда не держал в руке шпагу. Если бы Ганс Зелле и Вилли Краус знали истину, им трудно было бы удержаться от смеха. Напрасно оба конкордца вчера целый день ожидали, что противник фукс-майора пригласит их к себе. Появление Карла на месте дуэли без секундантов было единственным случаем в практике студенческих мензур.

Ганс Зелле и Вилли Краус слегка поклонились и удалились на совещание.

Карл остался один. События развивались сами собой, и он безучастно подчинялся их ходу.

После краткого совещания, в котором принял участие и приглашенный врач, представители Франца Губерта вернулись для вторичного разговора с Карлом.

— Господин Хасскарл, — начал с достоинством Ганс Зелле, — согласно правилам студенческих мензур, поединок может состояться только в том случае, если у вас будут два секунданта. С ними мы должны договориться об условиях дуэли.

Карл был поражен. Тот, кто вчера так нахально оскорбил его, по-видимому, прибегал сегодня к разного рода уловкам и как будто пытался избежать встречи. Рассердившись, он ответил:

— Меня вызвали на дуэль, и я не думаю, что господин Губерт хотел бы уклониться от нее!

Вилли Краус возразил:

— Господин Губерт вас дожидается, но мы не можем взять на себя ответственность за исход дуэли, пока не встретимся с вашими секундантами.

Карл посмотрел на одного, потом на другого и подчеркнуто заявил:

— Прошу — без лишних осложнений! Я здесь, и этого достаточно! И без того все это выглядит довольно глупо!

Оба секунданта опять переглянулись и снова удалились на совещание. На этот раз в нем принял участие и сам Франц Губерт. Поскольку, решил он, противник пришел один, без сопровождающего лица, то он, Франц Губерт, дает свое согласие на то, чтобы один из его собственных секундантов стал представителем противной стороны. На эту роль он определил Вилли Крауса.

Воля фукс-майора была выше закона. Вилли Краус лишался редкой возможности доказать фукс-майору свою преданность, но возражать, да еще при подобных условиях, было просто немыслимо.

Вилли Краус был послушным и исполнительным малым. Подчинившись решению фукс-майора, он приступил к добросовестному его выполнению. Он отвел Карла в сторону и занялся его подготовкой к дуэли. По установившемуся обычаю конкордцы всегда брали с собой два комплекта необходимого для поединка снаряжения. Это оказалось особенно уместным для сегодняшней встречи, так как Карл явился на нее совершенно неподготовленным.

Для предохранения от ударов Вилли натянул ему на руки до самых локтей толстые кожаные перчатки, грудь его защитил достигавшим до колен нагрудником из проволки и кожи, плотно стянутым ремешками на спине, на шею надел особый завязывающийся сзади воротник, а на глаза — предохранительные очки.

Карл осмотрелся. В этих странных доспехах он казался себе героем старинных рыцарских романов. Впрочем, видя перед собою готового к бою противника, он и не сомневался, что ему придется разыгрывать настоящую комедию.

Теперь оставалось самое главное — вручить дуэлянтам шпаги. Оба секунданта подошли друг к другу. В воздухе блеснули два клинка, ножны были небрежно отброшены на траву. На концах шпаг, в сантиметре от их острия, были прикреплены металлические шарики, назначением которых было предохранять противника от опасных ударов. О красоте лица никто не заботился. Ее приносили в жертву мужеству.

Секунданты начертили круг, переступать границы которого не дозволялось. Он еле выделялся на сырой земле. Наконец были вручены шпаги. Секунданты определили места, оставив между противниками около четырех метров расстояния.

Карл занял свою позицию и, когда поднял голову, увидел ироническую улыбку на губах Красавца Бобби. Франц Губерт спокойно и уверенно дожидался начала поединка, в правой руке он крепко сжимал эфес своей шпаги.

Секунданты отошли в сторону. Ганс Зелле подал команду.

Губерт сразу же принял классическую позу фехтовальщика: левую ногу в полусогнутом положении он отставил назад, а правую выставил вперед, левую руку заложил за спину, а правую вытянул с направленной к земле шпагой.

Карл сначала не понял команды, которую он слышал впервые в жизни, но, следя за движениями Франца Губерта, он постарался проделать то же самое. Нагрудник стеснял его движения, и он чуть было не споткнулся. Все же ему удалось, немного согнув правую ногу, выставить ее вперед и направить свою шпагу острием к земле.

Раздалась вторая команда:

— Начинай!

И тут произошло то, что только и могло произойти. Красавец Бобби сделал правой ногой внезапный выпад и, в ожидании контрудара, направил шпагу к правой стороне лица противника. Карл бессознательно также поднял свою шпагу, но получил по ней такой сильный удар, что она отлетела в сторону. Перед глазами Карла блеснуло вражеское оружие, и в тот же миг он почувствовал сильный толчок. Что-то горячее обожгло его левую щеку.

Это означало, что Красавец Бобби молниеносно нанес свой знаменитый правый сабельный удар. Обыкновенно этим ударом кончались дуэли фукс-майора. Маневр фукс-майора привел поединок к весьма быстрой и единственно возможной развязке.

Перед глазами Карла поплыло темное облако, и он слегка покачнулся.

— Кровь, стой! — сразу же скомандовал руководящий поединком Зелле.

По левой щеке Карла обильно струилась кровь, стекавшая по крепко привязанному к шее кожаному воротнику.

Заблаговременно разложивший на траве свои инструменты врач бросился к Карлу для оказания первой помощи.

Красавец Бобби быстрыми движениями сбросил предохранительные снаряжения и, стиснув зубы, недовольно пробурчал:

— А еще студент! Даже шпагу держать не умеет! Пусть это ему послужит уроком! — И, стряхивая росу со своих сапог, презрительно сплюнул.

Франц Губерт был недоволен. Дешевая победа оказалась лишенной заключительного эффекта. Жаль потерянного сна! Утешением могло служить только то, что к числу собственных его побед прибавилась еще одна.

Его зеленые глаза при этой мысли блеснули.

Секунданты уже не скрывали своего презрения к дуэлянту, столь легко помеченному шпагой их фукс-майора.

Этот невозможный студент раздражал их своим пренебрежением к студенческим традициям. Они были теперь рады, видя его таким беспомощным.

Когда запоздалое осеннее солнце показало свой золотой лик из-за башни Попельсдорфского замка, оно должно было удивленно усмехнуться. Лучистый его взгляд упал на одинокую фигуру юноши с перевязанной головой, нетвердыми шагами направлявшегося к выходу из парка.

В первом этаже левого крыла университетского здания, по соседству с семинаром естественных наук, находился кабинет профессора Гольдфуса. В кабинете царила тишина, сюда не проникали звуки студенческих голосов, с которыми профессор свыкся за более чем сорокалетний срок своей службы. Профессор Гольдфус, был маленького роста, вместе с острым умом он сохранил и быстроту движений.

Сегодня он был взволнован. Его волновало предстоящее заседание натуралистов, где он должен был выступить с подробным докладом о своих исследованиях по вопросу акклиматизации некоторых дальневосточных растений — на тему, связанную с его долголетней работой. До последнего дня профессор не прекращал своей работы, он пополнял и обогащал научные материалы, с которыми ему предстояло ознакомить участников сегодняшней конференции. Хасскарл должен был сообщить ему еще кое-какие данные о чудесном китайском растении „Cunninghamia Sinensis“. Ими профессор как раз и намеревался закончить свой доклад. „Иногда самая незначительная подробность способна вызвать сомнения!“ — думал ученый и упрекал себя за охватившее его волнение. „Я как молодой студент!..“ — с нервной улыбкой решил он.

— „Странно! Хасскарл обещал прийти к девяти часам… А уже двадцать минут десятого…“

Хасскарл обратил на себя внимание старого профессора с первого дня поступления в университет. Гольдфус видел в нем чрезвычайно серьезного студента. Его прилежание восхищало старого преподавателя… Но почему он сегодня запаздывает? С ним положительно что-то случилось.

Робкий стук в дверь заставил профессора занять свое место за письменным столом.

Дверь медленно открылась, и в щель просунулась забинтованная голова Карла Хасскарла.

Два темных глаза смотрели на чуть не вскрикнувшего от неожиданности профессора. Он вскочил с кресла, поправил на носу очки, после снял их и быстрыми шагами направился к двери.

— В чем дело? Что с вами случилось?

Карл молчал. С белой повязкой на лице и папкой под мышкой он стоял с удрученным и виноватым видом. В руках он теребил сильно помятую фуражку.

Гольдфус забыл о своем недовольстве. Не дождавшись ответа, он пододвинул стул и силой усадил на него Карла. Тот подчинился ему как автомат.

— Садитесь и рассказывайте!

Карл уставился в пол. Хотя все время по дороге в университет он готовился к этой встрече, сейчас все у него вылетело из головы и он не знал с чего начать и что говорить.

— Но… почему же вы молчите? — уже строже спросил профессор.

Губы Карла дрогнули:

— Я… ничего… Прошу, не беспокойтесь… — смущенно пробормотал он.

Старый ученый уселся против Карла и остановил свой взгляд на белой повязке. Глядя на забинтованную голову студента, он расстегнул свой пиджак и по привычке сунул палец правой руки в карман жилета. Затем полустрого-полуиронически сказал:

— Так!.. Значит и вы записались в число этих пустоголовых повес. Жаль! От вас я этого не ожидал!..

Хасскарл вздрогнул. Впервые его любимый наставник говорил с ним так строго. Он растерялся и не знал, что ответить.

— Господин профессор, — начал он прерывающимся голосом, — не сердитесь, пожалуйста… Я и сам не знаю, как все это случилось…

— Нет следствия без причины…

Комок застрял в горле злополучного студента. Робким голосом он начал:

— Мне пришлось драться на дуэли, и я действительно дрался… мне самому эта встреча была непонятной… Но иначе я поступить не мог…

Гольдфус пожал плечами:

— Гм! Вам пришлось драться против вашей воли?!

Карл встал со стула и сделал несколько шагов к двери, так как боялся встретиться взглядом со своим собеседником. Он тихо спросил:

— Значит… вы думаете, что… я пошел на дуэль так, как идут все?.. Извините, что я вас побеспокоил…

Профессору показалось, что две слезы блеснули в глазах юноши.

— Интересно! Без вины виноватый! — уже мягче сказал Гольдфус и приблизился к Хасскарлу. Он взял его за плечи и подвел к стулу, на котором тот только что сидел.

Этот знак внимания подействовал на Карла успокаивающе. Взвешивая каждое слово, он постарался рассказать о происшедшем самое существенное, начав со встречи в университетском дворе. Он говорил медленно, с опущенной головой.

Не подавая виду, профессор Гольдфус внимательно слушал. Только при упоминании имени Франца Губерта он пересел ближе к окну и оставался там до конца рассказа. Ни одним вопросом, ни одним жестом он не прервал Карла, а лишь задумчиво смотрел, как разгуливавшие по двору голуби что-то клевали на выложенной плитками дорожке и время от времени поднимали головки. Он, казалось, не следил за рассказом Карла.

Даже тогда, когда тот умолк, профессор не изменил свою позу и продолжал держать палец в кармашке своего жилета.

После долгого молчания он повернулся к студенту и мягко сказал:

— Да… Теперь я понимаю… Признаться, и я поступил бы точно так же на вашем месте. Вы поступили совершенно правильно. „Лучше честная смерть, чем бесчестная жизнь“, — как гласит народная пословица. Но знайте, дорогой Карл, наступит время, когда у людей изменятся понятия о чести. Тогда не нужно будет защищать ее на дуэли.

Карл осмелился наконец взглянуть в лицо своему любимому профессору. Сквозь стекла очков с отцовской нежностью на него смотрели два глубоко запавших глаза.

— Да! Ну, а теперь — за дело! Благодарю вас за материал, который вы мне принесли.

Карл понял, что профессор его больше не задерживает. Он встал со стула, положил папку на письменный стол и вышел из комнаты, еле слышно прошептав: „До свидания!“

— Не забудьте же прийти на конференцию, — крикнул профессор ему вслед.

На заседание натуралистов съехались ученые многих стран. Оно проводилось в актовом зале университета. Стены этого зала все еще украшали сохранившиеся со времен курфюрстов гербы старинных рыцарских фамилий. На тяжелых каменных колоннах покоились возведенные неизвестными мастерами готические своды.

На одном конце зала была сооружена трибуна, которую заняло университетское начальство. Все были в черных тогах, в белых нарукавниках, в высоких черных головных уборах. На груди ректора на драгоценной цепи висел золотой знак, который вместе с длинным жезлом с золотым шариком на конце являлся символом его высокого звания.

В передних рядах сидели гости. Среди них были профессор гейдельбергского университета Гейнц, профессор берлинского университета Мейер, профессор Мюнс из большого портового города Гамбурга, профессор Клеменс из Стокгольма, профессор Портенс из Копенгагена, профессор знаменитого Саламанкского университета доктор Родриго Санчес дель Гонсалес. На совещание прибыл и престарелый ученый-натуралист профессор болонского университета доктор Луиджи Беллини.

Присутствовало также много граждан и представителей местных властей. Большинство из них плохо разбиралось в обсуждаемых вопросах, но в силу сложившихся традиций университет считал себя обязанным их пригласить, а приглашенные считали своим долгом на это приглашение откликнуться.

На центральном месте, в первом ряду, сидел бургомистр — старый сухой высокий немец с лысой головой. У него на груди, как бы случайно, позвякивали ордена за освободительную войну. Его безукоризненно выутюженные черные брюки образовывали складку на коленях. Слушая доклад, он считал необходимым выражать одобрение властей частым, но в большинстве случаев не совсем уместным наклоном головы.

Справа от бургомистра, заполняя собою все кресло, сидел сказочно богатый роттердамский негоциант и банкир Хенрик ван Снуттен. Густые черные бакенбарды закрывали его лицо, на котором выделялся мясистый нос. На его толстом животе, обтянутом дорогим шелковым жилетом, висела массивная золотая цепочка, которую голландец, как всегда, когда он скучал, перебирал пальцами. Темно-синий фрак подчеркивал внимание, которым он удостоил съезд натуралистов.

Ван Снуттену в Роттердаме принадлежали большие склады товаров, коммерческая контора и частный банк. Торговля с различными городами на Западе, по Рейну, на атлантическом побережье, на Северном море и на Дальнем Востоке создала ему известность и обширные связи. Он твердо верил в могущество денег и в то, что миром управляют только они и только с этой точки зрения смотрел на научные открытия и на важнейшие достижения в области культуры; таким, как он, наука часто приносила немалую пользу.

Корабли ван Снуттена бороздили все моря. Они доставляли в Европу шелк из Китая, слоновую кость и хлопок из Индии, черный и душистый перец и другие пряности из стран Дальнего Востока, апельсины из Италии, инжир из Турции, маслины с островов греческого архипелага, а взамен развозили произведения европейских мануфактур. Флаги на кораблях ван Снуттена с изображением двух львов, увенчанных крестом, развевались во многих портах, знаменуя могущество и богатство своего патрона.

Около ван Снуттена и бургомистра расположились начальник полиции Винцлер, председатель суда Крейнингер, барон Франц фон Ливен и многие другие.

Местные и иностранные ученые отличались от остальной публики черными сюртуками, визитками и белыми манишками. Они держали в руках карандаши и блокноты и постоянно что-то записывали.

В группе ученых находился и профессор Гольдфус. Его очки поблескивали, отражая солнечные лучи, пестрыми пучками проникавшие сквозь цветные стекла витражей.

В задних рядах теснились студенты. Очевидно многие старшекурсники получили приглашения на собрание. Некоторые студенты толпились у открытых дверей. Среди них белела забинтованная голова Карла Хасскарла.

Все эти дни профессор Гольдфус был очень занят. Ему не только предстояло выступать с докладом, он должен был познакомить гостей с достижениями боннского ботанического сада. С этой целью была организована экскурсия, в которой приняли участие его старый приятель и друг детства профессор гейдельбергского университета Гейнц, профессор гамбургского университета Мюнс, русский профессор и исследователь Чорбаков и много общественных деятелей. О встрече узнал и ван Снуттен, который попросил профессора включить и его в состав группы, направляющейся в ботанический сад.

По окончании заседания маленькая группа, возглавляемая профессором Гольдфусом, начала обход сада. Хасскарл по просьбе профессора также участвовал в экскурсии. Профессор показал гостям экзотические экземпляры и, главное, коллекцию тропических растений, которую он считал гордостью университета.

Когда группа приблизилась к карликовому деревцу, профессор подошел к Карлу, положил ему руку на плечо и громко заявил:

— Теперь слово предоставляется молодым. Коллега Хасскарл точнее и лучше меня опишет вам это китайское растение.

Карл покраснел. Он начал смущенно объяснять происхождение и жизнь растения. Из его слов можно было догадываться о тех тайнах, которые поведало ему деревце за свою краткую жизнь. Гости выразили желание подробнее рассмотреть редкий экземпляр. Кто-то даже заметил, что он слыхал о попытках некоторых ученых культивировать подобный род растений в местных европейских условиях, но эти попытки не увенчались успехом. Достижения боннского сада имели большое научное значение.

Ван Снуттен последним подошел к деревцу. Приложив к глазам монокль, он внимательно его осмотрел. Группа экскурсантов уже удалялась, когда он обратился к Карлу и с многозначительной улыбкой сказал:

— Да, ваше усердие заслуживает похвалы. Такое старание не должно остаться незамеченным. Знаете ли что? Я бы вам предложил… ну, скажем, поездку на остров Яву! Что вы на это скажете?

И, заметив изумление на лице Карла, негоциант спокойно продолжал:

— Да. Я не шучу. Уверяю вас. Я могу вам помочь. На Яве живет мой племянник, который является моим компаньоном в коммерческих делах, а для вас тамошняя флора представит исключительный интерес. Скажем… на два года!

Хасскарл растерялся от этого неожиданного предложения, а голландец все еще стоял улыбаясь перед ним.

— Но… мне… такая честь, — заикаясь проговорил Карл.

— Поездка в Восточную Индию принесет вам только пользу, — продолжал убеждать его ван Снуттен. — Наука требует жертв. Я уверен, что профессор Гольдфус даст свое согласие.

Не дожидаясь ответа, ван Снуттен потащил юношу к группе экскурсантов, подошел к профессору и сообщил ему о сделанном им Хасскарлу предложении.

Гольдфус задумался. В его памяти всплыли мечты студенческих лет. Ему не довелось увидеть осуществления этих грез.

Глядя теперь на Карла, стоявшего перед ним с почтительно опущенной головой, он медленно произнес:

— Мне кажется, что коллега Хасскарл может поблагодарить господина ван Снуттена за сделанное ему предложение… Флора Восточной Индии кроет в себе много неразгаданных тайн.

„Какой счастливый случай!“ — подумал профессор, и ему мысленно представился жизненный путь студента-натуралиста.

Гольдфус в лице молодого Хасскарла угадал способного студента. Он уже прочил его в будущие руководители вюртембергского ботанического сада. Своими планами он еще ни с кем не поделился, хотя и предпринял уже кое-что в этом направлении. Сегодняшнее предложение ван Снуттена коренным образом меняло планы старого профессора. Что дело могло принять такой оборот, он, конечно, предугадать не мог…

Имел ли он право возражать против этого предложения? Конечно, нет! Отвечая согласием на предложение ван Снуттена, Гольдфус в глубине души как бы видел осуществленными свои собственные былые мечты и грезы о Дальнем Востоке.

Глава III

Проводы Красавца Бобби

Месяц спустя, в дождливый вечер, в квартальном трактире „Богема“ состоялось небольшое торжество. Содержатель заведения герр Пауль еще накануне вывесил объявление следующего содержания: „Завтра вечером ресторан занят“.

— Значит опять собрание одной из корпораций… — насмешливо замечали проходившие мимо клиенты.

— Пришла „получка"… — шутливо отвечали им другие.

Однако этот вечер отличался от других: сегодня члены корпорации „Конкордия“ устраивали проводы фукс-майору и заместителю старшины Францу Губерту.

Задолго до наступления условленного часа в дверях трактира показались Ганс Зелле и Вилли Краус. Неизвестно, по своей ли собственной инициативе, или же по решению совета корпорации, они явились для проверки, как шла подготовка к торжеству.

Герр Пауль сначала не очень-то обрадовался их приходу, но это ему не помешало встретить студентов с должным вниманием. Благодаря его любезному приему, выражение строгости на их лицах очень скоро исчезло, и они незаметно для самих себя приняли участие в подготовке к ужину. Содержатель трактира не скупился на комплименты и не переставал восхищаться тонким вкусом своих контролеров. В сущности, теперь он был им даже благодарен за оказываемую бесплатную помощь, и, действительно, они взбивали яйца для майонеза, резали вареный картофель и искусно раскладывали кружочки колбасы по тарелкам. Довольный хозяин не уставал их нахваливать.

Даже тогда, когда Вилли Краус, поскользнувшись на натертом до блеска полу, вывернул тарелку с картофельным салатом на свои только что выглаженные брюки, это не отразилось на воцарившемся в трактире веселом настроении.

Инцидент послужил поводом для многих шуток и насмешек, а герр Пауль был так растроган, что в знак сочувствия к пострадавшему откупорил бутылку старого рейнвейна. Если герру Паулю с одной стороны не были чужды высокие порывы души, то с другой стороны он умел возмещать причиненные этим свойством убытки. Надо полагать, что потом, производя окончательный расчет за ужин, он не забыл включить стоимость и этой бутылки.

Вино быстро развязало языки контролерам. Глаза их весело заблестели еще до начала торжества, однако благоприличие продолжало соблюдаться.

Члены славной корпорации явились в вечерних костюмах. На них красовались отличительные знаки „Конкордии“ — обязательная принадлежность парадной формы.

С присущей ему точностью, в сопровождении фукс-майора, в дверях показался старшина корпорации.

Его появление вызвало всеобщее оживление. Еще у самого входа старшина фон Шлетов уступил дорогу фукс-майору. Этим он хотел подчеркнуть, что торжество устраивается в честь фукс-майора Франца Губерта, с которым расставалась корпорация.

Причина этого расставания была уже хорошо известна всем членам корпорации.

Дело заключалось в том, что, хотя и с известным запозданием, отцу Красавца Бобби надоело тратить деньги на своего распутного сынка. Однако добрый отец все же не лишал его своих забот. В виде компенсации и надеясь приучить его к труду, он обеспечил ему место в прусском министерстве иностранных дел. При этом он рассчитывал, что в будущем сын проявит необходимую сообразительность и практичность и будет содействовать развитию связей его виноторговой фирмы с другими странами.

Расставание с фукс-майором было необыкновенным событием в жизни корпорации. Его значение подчеркивалось торжественностью собрания. Члены корпорации заняли места за столами, расставленными буквой „П“. В центре сели старшина фон Шлетов и его заместитель Франц Губерт.

Слева от фон Шлетова расположились старые студенты, а справа от Красавца Бобби — молодые фуксы. Они различались по своим значкам.

Рядом с прибором старшины лежала парадная шпага корпорации.

Перед каждым членом корпорации стояло по глиняной кружке, наполненной пивом.

Когда все уселись, старшина встал и три раза ударил шпагой по столу. В наступившей тишине раздался его строгий голос:

— Silentum[2]! Во славу нашей корпорации!

Все встали и разом осушили кружки.

Герр Пауль и фуксы немедленно разнесли другие кружки с пивом, и вскоре последовал новый тост:

— Выпьем за здоровье нашего испытанного в боях фукс-майора и пожелаем ему вдоль и вширь по всему земному шару разносить славу нашей „Конкордии“!

Гром рукоплесканий потряс тесный трактир. Молодые фуксы с необычайным старанием опоражнивали пивные кружки. Сигнал для начала пирушки был подан!

Несмотря на то, что на каждую кружку своих товарищей он отвечал двумя, Красавец Бобби сравнительно нескоро пришел в хорошее расположение духа. Десять лучших беззаботных лет его студенческой жизни погружались в Лету, а вместе с ними и столько светлых воспоминаний! Молчаливо глядя на окружающих, он беспрестанно вливал пиво в свое горло, но не чувствовал опьянения. Молчаливо обращался он к своей кружке и все не мог подвести итог своим лучшим, безвозвратно ушедшим годам.

Среди членов корпорации были и такие, которые помнили, как два года назад, в день праздника святого Франциска, Красавец Бобби выпил шестнадцать литров пива и тем самым побил все установленные до того времени рекорды. Он поставил новый рекорд, которым гордилась „Конкордия“. И этой славы никто еще отнять у нее не мог…

Хриплый голос вывел фукс-майора из задумчивости:

— Выпьем! — воскликнули все присутствующие.

Кружки снова были опорожнены.

— Gaudeamus igitur… — поднявшись с места, неожиданно запел своим басом Красавец Бобби известную студенческую песню.

— Juvenes dum sumus, — нестройным хором подхватили остальные. Тонкие фальцеты смешались с глубокими басами. Все встали и глазами, выражающими величайшее воодушевление, в последний раз уставились на своего обожаемого фукс-майора.

У непривыкшего еще к выпивке Петера Арендса начала кружиться голова. При виде вновь наполненной кружки его стало мутить, и он почувствовал себя плохо. Он сделал попытку отлить немного пива из своей кружки, но наблюдательный Губерт заметил его движение и поспешил дать знак фон Шлетову. Последний тотчас же встал, ударил шпагой плашмя по столу и властно крикнул:

— Silentium, фукс Петер Арендс!

Петер Арендс поднялся с виноватым видом.

— За нетоварищеское поведение штрафую фукса Петера Арендса дополнительной кружкой пива! — отрезал старшина и троекратно ударил шпагой по столу. Все встрепенулись. Дрожащими руками молодой фукс поднял кружку и с трудом, большими глотками, выпил горькую жидкость. Он почувствовал, как алкоголь разлился по всему телу и мозг его затуманился. С видимым усилием он опустился на свое место и мутным взглядом обвел окружающих.

В знак одобрения студенты застучали кружками по столу.

Петер Арендс почувствовал, что теряет сознание. Он покачнулся и сполз со стула.

За столом громко захохотали.

Тогда незаметным кивком головы фон Шлетов подал знак Гансу Зелле. Тот с помощью одного из фуксов поднял и вынес из комнаты бесчувственного Арендса.

Осенний дождь не переставал.

Извозчик Франц терпеливо дожидался со своей пролеткой и хромой лошадью перед трактиром. Он весь продрог сидя на козлах в широком пальто и выцветшем от солнца и непогоды, когда-то черном и блестящем цилиндре.

Ганс Зелле и его коллега привычным движением бросили в пролетку бесчувственное тело своего товарища. Франц очнулся и молча дернул вожжи.

Это происшествие не произвело на сидевших в трактире абсолютно никакого впечатления. Все продолжали пить и веселиться, а кто был послабее, выходил на чистый воздух. Только двое из собутыльников проявили неслыханную выдержку: старшина и фукс-майор, — тем самым они подавали своим питомцам пример, как нужно опоражнивать кружки.

В ночной тишине раздавался неторопливый, неровный цокот копыт хромой лошади, везшей свой безмолвный груз на студенческую квартиру… Вперемежку с ним доносились звуки старой студенческой песни: „Vivat academia, vivat professores!..“

Глава IV

В Роттердаме — письмо, маленький воришка. Контора ван Снуттена. На клипере „Голландия“.

Стоя перед открытым окном гостиничной комнаты, Карл полной грудью вдыхал свежий утренний воздух. Ему казалось, что в легком дуновении ветра он чувствует дыхание моря, хотя до него было около двадцати километров.

С улицы доносился шум множества человеческих голосов, тяжелый конский топот по мостовой, выкрики уличных торговцев. И все это отражало напряженную жизнь, начинавшуюся с самых ранних часов дня.

Прошел уже целый месяц, а Хасскарл все еще не мог привыкнуть к новым условиям жизни и продолжал с интересом изучать этот крупный центр западноевропейского побережья. Однако сознание, что подходит к концу тягостное ожидание корабля, который должен был унести его к берегам Ост-Индии, ободряло его и он уже не жалел о проведенных в томительном ожидании днях. Но стоило ему задуматься о своем положении в Роттердаме, как его еще сильнее тянуло на родину — туда, в Кассель, Бонн, куда угодно, только подальше от шума и сутолоки этого чужого города, где каждый думал только о деньгах и прибылях.

Безделье начинало его тяготить. Проходили дни и недели, и ему казалось, что он сидит как немощный старец, со скрытой тревогой ожидающий, что принесет ему завтрашний день.

Его постоянно мучило чувство неуверенности. Он не был уверен в осуществлении столь щедро данного ему обещания, не был уверен в скором отбытии торгового корабля, наконец, не был уверен и в себе самом. Имеет ли вообще смысл вся эта поездка? Достигнет ли он поставленной цели, внесет ли что-нибудь новое в сокровищницу человеческих знаний? Если нет, то зачем же предпринимать это далекое путешествие? Карл знал, что он едет не на увеселительную прогулку. Ну, а если поездка вообще не состоится?..

„Каждый человек должен носить в своем сердце хотя бы частицу силы Прометея! Орлы клевали его печень, и он испытывал жестокие муки, но… помни об истине и правде! В них залог твоей силы!.. Не забывай о них, сын мой!..“ Эти напутственные слова окрыляли тянувшегося к знаниям Карла. С ними он связывал образ самого близкого ему человека, оставшегося в родном городе. Это был образ стареющего отца со строгим выражением лица, на котором светились темные, ласковые глаза…

Легкий стук вывел его из задумчивости. В дверях показалась горничная. Она бесшумно вошла в комнату и положила на столик письмо.

— Это вам, — сказала она.

Карл поблагодарил ее кивком головы и, не успела она еще закрыть за собой дверь, как он уже держал в руках почтовый конверт. Но письмо было не от отца. Нет, нет, почерк был совсем незнакомый и… как будто женский. Да, это была женская рука. Странное дело! Он с удивлением распечатал конверт и вынул лист бумаги, исписанный мелким почерком. Вот, что он прочел:

„Дорогой Карл,

Я надеюсь, что это письмо застанет вас еще в Роттердаме. Мне будет жаль, если оно вернется нераспечатанным. Это означало бы, что вы уже покинули Европу.

Вас, может быть, удивят эти строки, но дело в следующем: Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я вас часто видела с профессором Гольдфусом. Он-то и сообщил мне о вашем отъезде в Голландскую Индию.

Я рада за вас, что вы сможете продолжать ваши научные занятия!..

Думаю, что подготовка к предстоящему путешествию поглощает все ваше время, но я все же должна вам признаться в чем-то, чего вы не знаете и что вот уже несколько месяцев меня тяготит. Выслушайте меня!

Не так давно по непонятной для вас причине вам пришлось драться на дуэли с Францем Губертом. Вы не могли тогда знать, что дуэль произошла из-за меня: не думая о возможных последствиях, я однажды в разговоре с этим человеком позволила себе восхищаться вами, рассказала ему о вас много хорошего, что слышала от профессора Гольдфуса, и… причинила вам этим неприятность… О дуэли я узнала слишком поздно… и уже не имела возможности ни объясниться, ни предотвратить ее…

Да, я виновата! И мне хочется, хотя бы теперь, когда, как мне кажется, мы уже не увидимся, сказать вам, как я глубоко сожалею о случившемся… и попросить у вас прощения, которого я, быть может, и не заслуживаю…

От всего сердца желаю вам успеха!

В свободное от работы время вспоминайте наш красивый город и ваших друзей, оставшихся на родине.

Всего хорошего!

Незнакомая вам

Бонн, 2 мая 1837 г. Лотти Браун“

Карл медленно сложил письмо и бережно спрятал его в карман. С конвертом в руке он вернулся на прежнее место к окну и стал задумчиво смотреть на улицу.

Стоявший у дверей гостиницы швейцар был удивлен: немецкий жилец из номера 27 никогда не проходил мимо него, не поздоровавшись. На этот раз он даже не обернулся.

Уличный шум оглушил спешившего юношу. На минуту он остановился. Улицы кишели народом. Каждый торопился, каждый бежал, но куда и зачем?..

Громким голосом расхваливая свой товар, мимо него прошел торговец бананами. Два матроса, видимо только что вернувшиеся из плавания, обнявшись шли по улице и пели хриплыми голосами. Женщины с корзинками в руках спешили за утренними покупками. Ломовые извозчики с гиканьем размахивали кнутами, погоняя тяжело нагруженных лошадей.

Карлу здесь все было не по душе.

Он пошел по тянувшейся почти на целый километр главной торговой улице и смешался с толпой. Это должно было рассеять его мысли.

Свернув в одну из улочек, он очутился на большой рыночной площади. На рынке стоял гомон множества голосов. Продавцы громко зазывали покупателей, покупатели спорили и ожесточенно торговались. Пробираясь между ногами прохожих, какая-то отощалая собака опасливо нюхала землю. Она прихрамывала на правую заднюю лапу, из которой сочилась кровь. Карл сам потом удивился, что заметил эту подробность.

Северная часть площади была занята торговцами рыбой. Запах всякого рода свежей, соленой, копченой, сушеной рыбы стоял над всей площадью и смешивался с ароматом бананов, лимонов, апельсинов и других южных фруктов. В рыбных лавках было особенно много селедок, самой дешевой рыбы. Селедки продавались в развес на фунты, в бочонках и коробках, в греческом или испанском оливковом масле, консервированные, залитые томатным соусом, словом, в самом разнообразном виде.

Рядом с рыботорговцами помещались торговцы сырами. Прилавки ломились от целой горы сыров и масла любых видов и качества. Здесь были сыры эмментальский, рокфор, пахучий тильзитский и многих других сортов, но в основном преобладали красные головы голландского сыра. Некоторые покупали этот сыр целыми головами, но большинство брало полфунта или фунт, рассчитываясь мелкой никелевой или медной монетой, заботливо отсчитываемой бережливой рукой хозяйки.

Для товаров, привезенных из далеких стран, было отведено почетное место. Некогда владевший всеми морями голландский флот все еще не хотел поступиться своей былой славой. Его флаги развевались во всех портах мира, и его корабли доставляли полные трюмы бананов, фиников, винных ягод и других южных плодов. Карл толкался в толпе или, вернее, толпа его толкала и бросала во все стороны, от селедочных бочонков к красным грудам сыров, затем к ящикам с душистыми южными фруктами, а когда он поднимал голову, то видел возвышавшуюся над толпой статую Эразма Роттердамского…[3] Казалось, что философ смотрит на него строгим взглядом и посмеивается над повседневными заботами и мелкими невзгодами людей. Карл хорошо знал о значении его книги „Похвала глупости“, которой он прославился в XVI веке.

Базарный шум привел Карла в еще большее замешательство. Ему начало казаться, что силы его оставляют и он теряет равновесие.

С трудом пробираясь в толпе, он вдруг почувствовал, что кто-то залез к нему в карман. Быстрым движением Карл схватил вора за руку. Перед ним стоял мальчик лет десяти, который умоляюще произнес:

— Дяденька, прости меня, пожалуйста!

Карл глянул на мальчугана. На его голове была старая помятая шляпа, из-под которой выглядывали два голубых не по-детски умных глаза. На нем было одето доходившее ему до пят пальто с чужого плеча, на ногах огромные сапоги.

Кто-то громко крикнул:

— Вор! Держите вора!

Карл прижал мальчика к себе. Тот, видимо, отказался от всякой попытки к бегству. Карл вывел его из толпы. Когда они добрались до более спокойного места, где торговцы складывали порожнюю тару, Хасскарл посадил мальчика на ящик и спросил его строгим голосом:

— Как тебя звать?

— Питер.

— И тебе не стыдно воровать?

Мальчик молчал. Вдруг личико его сморщилось, он закрылся руками и весь затрясся от рыданий. Он плакал и грязным руками размазывал по щекам слезы.

Карл пристально смотрел на него.

Плач постепенно перешел в стон. Видимо, мальчик глубоко переживал свой позор.

Карл положил ему руку на плечо и сочувственно спросил:

— Скажи мне, почему ты плачешь?

Мальчик продолжал всхлипывать, но ничего не ответил.

Ну так скажи, почему ты роешься в чужих карманах?

Питер немного помедлил и, опустив голову, словно в полузабытьи пробормотал:

— Я не ел со вчерашнего дня… Мама больна… Ханни тоже ничего не ела. Ей шесть лет…

Карл вынул носовой платок, подал его мальчику, чтобы тот утер слезы, и ласково провел рукой по его прямым, желтым, как солома, волосам. Питер взглянул на него испуганно и недоверчиво, но бежать не пытался.

— А где твой отец?

— Погиб. Он был матросом. Погиб на корабле „Голландия“ у мыса Доброй Надежды. Мама стирала белье, но сейчас она больна. Нам нечего есть. Вот уже два месяца, как она лежит.

У Карла что-то защемило в горле.

Мальчик снова задумался и уже с большим доверием грустно добавил:

— Мы все продали. Нас выселяют из квартиры. Мама и Ханни… умрут, если я не достану денег… — снова разрыдавшись, закончил он.

Перед Карлом стоял ребенок, который, как и многие другие дети большого города, был обречен на гибель, если тем или другим способом не сумеет раздобыть немного денег… „Деньги решают все“… — горько подумал он.

Он снова приласкал мальчика. Затем прислушался к гомону рынка, посмотрел на Питера и сунул руку в карман своего пиджака, в котором еще так недавно хозяйничал маленький воришка.

Он нащупал два гульдена и молча протянул их мальчику.

Тот посмотрел на деньги и, словно не веря своим глазам, перевел взгляд на своего неожиданного благодетеля.

Карл ободряюще кивнул ему головой.

Питер сполз с ящика, крепко зажал деньги в кулаке, и, ни слова не говоря, подобрав привычным жестом полы своего длинного пальто, сорвался с места и исчез в соседней улице.

Хасскарл огляделся. Солнце стояло высоко над горизонтом, а ему еще предстояла встреча с минхерром ван Снуттеном. Им нужно было условиться о последних подробностях долгожданного отъезда. Корабль отплывал на следующий день.

Только бы не случилось ничего непредвиденного!

Шум рынка затих, когда он очутился в южной части города, где Маас поворачивает на север.

У излучины Мааса, там где стоит вечно неспокойный и шумный Роттердам, вода во время отлива размыла в реке глубокое русло. Глубина его доходила до девяти метров и открывала большим морским кораблям свободный доступ в порт. Они находили здесь не только защиту от бурь и сильных морских ветров, но и все необходимые сооружения для погрузки и выгрузки своих прожорливых трюмов.

Рейн связывал город и порт с индустриальными районами Европы, начиная с Рурской и Саарской областей и кончая Эльзасом и Лотарингией, а, как известно, Маас образует рукав дельты этой реки.

Роттердамская гавань была расположена на северном берегу Мааса. Западнее ее строились новые городские кварталы с красивыми и удобными жилыми зданиями, дальше, около музея, был разбит парк, а севернее его находился большой зоологический сад.

На южном берегу Мааса коммерческие потребности Роттердама удовлетворялись новостроящимися доками и пристанями, обслуживающими преимущественно суда, прибывавшие и отбывавшие в порты Северного и Балтийского морей и Атлантического океана. Корабли, курсировавшие между Роттердамом и Голландской Индией или странами Дальнего Востока, пришвартовывались, как и прежде, в старой гавани на северном берегу Мааса.

Карл дошел до старого причала Бамбиес, где находились многочисленные конторы, склады и агентства транспортных фирм в морских компаний. Здесь же помещались банки, меняльные конторы и всякого рода дельцы, умеющие делать деньги. Справа от причала тянулся длинный ряд огромных пакгаузов бывшей Ост-Индской компании[4]. Сюда на протяжении двух столетий на собственных кораблях свозились из стран Дальнего Востока несметные количества товаров и богатств. От этих больших каменных зданий и сейчас еще веяло прежним могуществом и холодом.

Пройдя мимо складов, Карл остановился перед трехэтажным каменным зданием, у входа которого была прибита начищенная медная дощечка с надписью:

ХЕНРИК ВАН СНУТТЕН И Кº

торговля и транспорт

В верхнем правом углу дощечки был выгравирован герб фирмы, изображавший двух львов с высунутыми языками и помещенными между ними крестом. Вокруг герба красовался девиз: „Верой, смелостью и справедливостью!“

Карл робко постучал висевшим на железных дверях металлическим молоточком.

Находившееся у дверей маленькое окошечко тут же отворилось, и в нем показалась седая голова. Затем голова спряталась, и тяжелая дверь медленно отворилась. Карл переступил порог конторы негоцианта ван Снуттена.

Несмотря на то, что он бывал здесь и раньше, обстановка и теперь показалась ему торжественной. Он мысленно представил себе выстроившихся шеренгой служащих фирмы, склонившихся в низком поклоне перед своим патроном, интересы которого они были призваны защищать. Оконца, расположенные с обеих сторон коридора, казались ему глазами какого-то огромного сказочного чудовища.

Из комнат доносился запах плесени и залежавшихся бумаг.

За стеклами оконцев виднелись усердные лица молодых, пожилых и старых людей, старательно перелистывающих толстые конторские книги. До ушей Карла достигал разноголосый шум, напоминающий гудение пчелиного улья.

На дверях, ведущих в кабинет ван Снуттена, крупными, художественно выполненными буквами было написано: „ДИРЕКТОР“. И снова, как и во время своего первого посещения конторы, Карл почувствовал некоторую робость.

Он одернул костюм и тихо постучал.

— Войдите! — раздался в ответ громкий голос.

Ван Снуттен ходил взад и вперед по своему кабинету. В расстегнутом сюртуке, с засунутыми в карманы брюк руками, чем-то сильно озабоченный, он напоминал разъяренного тигра в клетке. Толстые и сильные ноги голландца, вся его крупная полная фигура и немного выдающаяся вперед нижняя челюсть говорили о крепком здоровье и силе. Во рту он держал погасшую трубку, которая шевелилась в обросших густой щетиной губах.

Появление молодого человека как будто мало обрадовало торговца.

— А, это вы? — машинально произнес он. — Прошу садиться! — И ван Снуттен широкой ладонью указал на одно из кожаных кресел, стараясь в то же время подавить свое раздражение. В нем Карл, очевидно, виновен не был.

Гость скромно сел, а ван Снуттен направился к вделанному в стене шкафу. Из него он извлек откупоренную бутылку виски и две рюмки, поставил их на столик перед Карлом, налил прозрачную жидкость и с притворной веселостью сказал:

— Желаю вам счастливого пути! За ваш отъезд!

Он одним духом влил содержимое рюмки себе в рот и причмокнул губами. Потом поставил ее на стол и деланно улыбнулся. Наполнив свою рюмку, он снова выпил. Почувствовав, что крепкий напиток разливается по жилам, он, по-видимому, пришел в более уравновешенное душевное состояние.

— Завидую вам, — сказал он, — завидую вашей молодости и беззаботности… Завтра вы уезжаете. Корабль унесет вас в дальние страны, к новым людям, в неведомый мир. А я — я сижу здесь, измученный постоянными неприятностями, причиняемыми разными чудаками, которые все время мешают мне в работе. Как они не понимают, что смысл моей жизни заключается в торговой деятельности? Да ведь она мне нужна как воздух! — При этих словах лицо его сделалось серьезным, и он сердито продолжал:

— Да, этого они понять не могут! Без прибылей я жить не могу!.. Но жестоко ошибаются те, кто воображает, что можно напугать ван Снуттена! Я безжалостно раздавлю этих червей! Я их уничтожу всех до одного!

Эти произнесенные злым дрожащим голосом слова были, очевидно, заключением тех мыслей ван Снуттена, которые привели его в плохое настроение.

Он взглянул на удивленно смотревшего на него юношу и, изменив тон, уже спокойнее сказал:

— Но довольно говорить об этом. Завтра утром клипер „Голландия“ отплывает на остров Яву. С этого момента начинаются и ваши обязанности. Другими словами, вы должны сегодня же перенести свой багаж и ночевать на корабле.

Затем из ящика письменного стола он достал изящный конверт и, вручив его Карлу продолжал:

— Это письмо адресовано моему племяннику в Батавии. Он примет вас в своем доме как близкого человека. На Яве вы проведете два года и будете иметь полную возможность изучать местную флору. Я надеюсь, что вы не забудете старого ван Снуттена, который среди постоянных забот и треволнений нашел время помочь молодому человеку в его научных занятиях.

Последние слова он произнес с еле заметной усмешкой. С покровительственным видом подавая Хасскарлу письмо, он похлопал молодого человека по плечу и самодовольно засмеялся.

Карл взял конверт и прочел:

МИНХЕРРУ ВАН ПОТЕНУ,

торговцу

в Батавии

Легкая краска залила его лицо. Он встал и от волнения не мог подыскать подходящих слов для выражения своей благодарности.

А ван Снуттен продолжал, как-то особенно акцентируя произносимые им слова:

— Само собой разумеется, что если вы встретите на Яве растение или плод, имеющий коммерческое значение, то вы об этом прежде всего уведомите меня или хотя бы моего племянника, к которому я вас направляю… Благодарность — самый красивый цветок и в богатейшем ботаническом саду… и в сердце каждого честного юноши… — закончил он многозначительно.

Карл вздрогнул. Что это? После громких фраз коммерсант заговорил о какой-то благодарности, которая будет выражена в новых плодах и растениях… Но об этом до сих пор не было речи? Так вот с каким расчетом оказывал ему ван Снуттен свое покровительство!.. За свою услугу он требовал результаты его будущих открытий… Его научные исследования должны будут обратиться в товар!..

Этого Хасскарл предвидеть не мог и поэтому твердо ответил:

— Я боюсь, минхерр, что вы обманетесь в своих надеждах. Я скромный натуралист, и едва ли сбудутся ваши ожидания…

Ван Снуттена это не смутило. Он медленно повернулся к своему собеседнику и, переложив погасшую трубку из одного угла рта в другой, ответил:

— Эх, молодость имеет свои пороки. Но считаю нужным предупредить вас, что в жизни каждый должен стремиться только к полезному. Какую пользу принесла бы ваша наука, если бы мы, коммерсанты, промышленники, плантаторы — не пользовались ее результатами? И то на благо человечества!.. Человек должен быть практичным, молодой человек! Мы должны все использовать для человеческого благополучия. А природа так богата… В ней таятся неведомые силы, которые могут быть использованы страждущим человечеством… Если… если найдется человек, которому удастся эти силы открыть… Это вам говорю я, ван Снуттен, который на свете повидал больше вашего. Но… давайте кончим — не забывайте же мой совет. Он вам пригодится… И может оказаться весьма полезным!

— Разве, минхерр, все должно сводиться к прибылям?

— А почему бы и нет? Я торговец. Когда мы человечеству оказываем услуги и при этом получаем какую-то прибыль, разве человечество от этого что-то теряет? Да разве может существовать торговец без прибылей? Ха-ха-ха! — прозвучал веселый смех ван Снуттена. — Да и вам, ученым, не повредит, если в дополнение к вашему жалованию вы подработаете немного денег! Ведь, насколько мне известно, ваш отец не крез и не индийский раджа!

— Да, но… — попытался возразить Хасскарл.

— Никаких „но“, — прервал его ван Снуттен. — В жизни есть некоторые важные вещи, которые каждый молодой человек должен понять вовремя.

С этими словами торговец направился к стоявшему в углу большому железному сейфу, открыл его тяжелую дверцу и, вынув из него кожаный кошелек, сказал:

— А это вам на дорожные расходы. Молодому ученому от старого торговца! На основе взаимности. Мы должны помогать науке, чтобы и она помогала нам.

Он подал кошелек Карлу и снова потрепал его по плечу.

— Да, чуть было не забыл вам сказать, — добавил он, — что на корабле будет и моя дочь Анита. Она едет в Ост-Индию на год, погостить у моего племянника, но если ей там понравится, то может остаться и дольше. Мне будет приятно, если в пути вы будете ее развлекать. Как вам известно, путешествие это продолжительно и, как мне кажется, довольно однообразно. Я думаю, что для натуралиста не составит большого труда занимать молодую девушку и быть ее кавалером. Ей до сих пор не случалось плыть через океан, и ваши услуги будут ей только на пользу. Ван Снуттен пожелал отъезжающему „счастливого пути“, и Карл, торопливо откланявшись, снова очутился на улице.

Старый привратник посмотрел на него с любопытством и закрыл за ним тяжелые железные двери.

Карл Хасскарл шел по тесной торговой набережной. Встречные прохожие, не оглядываясь, проходили мимо.

Левый карман его брюк, где лежал кошелек, оттопырился. Молодому человеку казалось, что деньги жгут ему бок.

На корабле „Голландия“ — одном из быстроходных торговых клиперов — царило большое оживление. Заканчивались последние приготовления перед отплытием в дальнее плавание. Корабль был пришвартован в старой роттердамской гавани у постоянной пристани фирмы „Ван Снуттен и К°“.

Капитаном корабля был ван Петерсен, старый холостяк с плотной фигурой, широким лицом и острым взглядом. Он был известен своей строгостью, которой иногда прикрывал отсутствие характера. Несмотря на то, что он не раз пересекал экватор и знал каждый уголок океана, у него не было уверенности в себе, которая наблюдается у людей, посвятивших все свои силы овладению профессией. Перед каждым плаванием он испытывал чувство страха, представляя себе могучие волны бесконечной водной стихии. Он знал, что быстроходность клипера не в состоянии оградить его от разных сюрпризов мореплавания и что подчас самое прочное судно оказывается не надежнее яичной скорлупы. Он понимал, что в таких случаях „Голландию“ может спасти только опыт его помощников и твердая рука рулевого.

В ясную погоду и при спокойном плавании ван Петерсену не представляло труда отдавать краткие распоряжения, в случае же опасности он терялся, бросал умоляющие взгляды на своих подчиненных, обнаруживая свое полное бессилие. Когда по некоторым внешним признакам можно было ожидать резкого ухудшения погоды или других угрожающих безопасности корабля природных явлений, ван Петерсен умел до последнего юнги включить весь экипаж в борьбу с морской стихией, а сам отходил в сторону, возлагая ответственность на других.

Среди команды были матросы, которые подчинялись ему, как они подчинялись бы и всякому другому капитану. Они покорно исполняли его распоряжения потому, что чувство дисциплины у них брало верх над другими чувствами. Но в большинстве своем матросы не только не любили его, а в глубине души даже ненавидели.

Из всех напитков капитан отдавал предпочтение бренди. Бренди он поглощал стаканами. Когда он бывал навеселе, то совершенно устранялся от руководства. В такие дни никто по служебным делам к нему не обращался, и сам он на мостике не показывался. Но зато, когда он, протрезвившись, выходил из своей каюты, несладко приходилось тому матросу, который первым попадался ему на глаза.

Ван Петерсен пользовался доверием фирмы. Проработав в ней свыше двадцати лет, он твердо усвоил правило, что если будет соблюдать ее интересы, то и хозяева его не забудут.

В этом он уже имел случай убедиться. Два года тому назад, когда у мыса Доброй Надежды затонула старая „Голландия“, на которой он был капитаном, фирма, несмотря на неприятности с морскими властями, на него не прогневалась. Во время расследования выяснилось, что спасательные средства корабля не были в исправности. Из-за повреждения в одной из лодок погибло двенадцать матросов. Но никто не был привлечен к ответственности за гибель этих доблестных моряков, так как корабль и груз были застрахованы и фирма никаких убытков не понесла. Более того, говорили, что „Ван Снуттен и К°“ даже увеличили свои прибыли именно благодаря потере „Голландии“: ван Петерсену, когда он спасал судовые документы, в последний момент удалось вписать в списки товаров фиктивные грузы, стоимость которых была также выплачена страховым обществом.

За самоотверженное спасение „Голландии“, хотя она так и не была спасена, как не были спасены двенадцать матросов, ван Петерсен получил от фирмы благодарность, выразившуюся в банковском чеке на десять тысяч гульденов.

На полученные от страховой компании деньги фирма приобрела новый быстроходный клипер, названный тем же именем „Голландия“. Ван Петерсен был назначен капитаном новой „Голландии“, которая стала курсировать между Роттердамом и Батавией.

Любимцем матросов был первый помощник капитана старший офицер Фердинанд Клаас. Способный и трудолюбивый, Клаас с юных лет сжился с морем. Он начал свою карьеру юнгой, а теперь его высоко ценили, и руководством фирмы было признано, что регулярность морских сообщений на линии Роттердам — Батавия зависит прежде всего от высоких качеств этого выдающегося морского офицера.

Несмотря на то, что он был требователен и строг, приказания его исполнялись всей командой с готовностью и охотно, ибо строгость людям не в тягость, если она справедлива, а Фердинанд Клаас был прежде всего человеком справедливым.

В те дни, когда капитан предавался своему любимому занятию — тянул бренди, на палубе царило веселое настроение. Матросы шутили друг с другом, доносились нежные звуки гитары, а вечером часто слышались старинные морские песни. В эти дни все как-то спорилось само собой: вахта не тяготила, уборка не надоедала, в трюме не было душно, а в камбузе жарко. Матросы знали, что в это время кораблем командует первый помощник капитана.

Фердинанд Клаас еще и тем отличался от капитана, что был женат. Каждый раз, уходя в плавание, он с болью в сердце расставался со своей женой и двумя хорошенькими дочками. И эти три дорогих образа не покидали его в продолжение всего путешествия.

Солнце уже низко склонилось к западу, когда Карл выгрузил из пролетки свой багаж на мостовую набережной. В порту скопилось много кораблей и огромное количество лодок. Кое-где среди мачт торчали пароходные трубы, над которыми вился дымок: на некоторых кораблях были уже поставлены паровые машины. Вот уже несколько лет, как эти машины производили целую революцию в корабельном деле. Но парусных судов все еще было гораздо больше, и одним из них был новый клипер „Голландия“.

Часть кораблей недавно пришвартовалась к причалу и уже началась разгрузка. Грузчики переносили разные ящики. Их низко согнутые спины и потные лица свидетельствовали о тяжести ноши. Ручные подъемные краны разгружали бочки с кокосовым маслом и огромные связки недубленых кож.

С вернувшихся из северного плавания судов выгружали бесчисленное множество кадушек с рыбой. Эти кадушки загромождали набережную и мешали движению подвод. Возчики громко ругались, и невозможно было понять, относятся эти ругательства к их лошадям или же к собственникам товаров.

Какая-то невидимая гигантская рука управляла этим кажущимся на первый взгляд хаосом, всеми этими животными и людьми, и заставляла последних бегать, толкаться, говорить или кричать, выжимала из них последнюю каплю пота. А наградой за целый день непосильного труда была стопка водки, выпитая в каком-нибудь грязном портовом кабачке.

Карл осмотрелся и направился к своему новому жилищу — „Голландии“. Багаж его был уже перенесен на корабль.

У трапа он встретился с одетым в синюю морскую форму высоким белокурым офицером.

Карл поздоровался и представился.

Офицер весело улыбнулся и, подавая ему руку, шутливо сказал:

— А! Так это вы наш путешественник? Очень рад вас приветствовать на корабле. Я уже было думал, что вы отказались от путешествия. В этом рейсе вы один из наших двух пассажиров, и мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вы здесь чувствовали себя как дома.

— Иоганн! — обратился офицер к стоявшему неподалеку матросу. — Покажи господину Хасскарлу его каюту.

— Устраивайтесь, как вам будет удобней, — сказал офицер Хасскарлу. — Надеюсь, что мы с вами скоро увидимся.

Рослый пожилой матрос, с широкой грудью и светлым, изрытым оспой лицом, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону, повел Карла к трапу. Указав ему на дверь каюты, он учтиво отступил в сторону:

— Вот ваша каюта, минхерр!

Принесенные чьей-то заботливой рукой, здесь рядком на полу стояли чемоданы молодого ученого. В иллюминатор проникали последние лучи заходящего солнца. С пристани доносился замиравший шум. Карл очутился в новом мире…

Он задумчиво подошел к иллюминатору. От реки тянуло приятной свежестью, пахло илом и рыбой.

Глава V

Бейтензорг. Яванцы и европейцы.

Бейтензорг[5] боязливо жался к подножию вулкана.

Воздух был накален. Дышалось с трудом.

Вулкан величественно возвышался над тропическим лесом, который доходил почти до самого его кратера. Разноцветные облака словно покрывалом окутывали, клубясь, вечно дымящуюся вершину горы. Временами ветер доносил легкий запах серы.

Два бурных потока прорезали склоны Салака и, как бы заключая в свои объятия, охватывали с двух сторон сады европейских переселенцев. Они несли прохладу расположенным здесь виллам колонизаторов. Эти виллы были лучшим украшением Бейтензорга. Рассеялась грозная тень Дипо Негары[6], наводившая страх на колонию голландской короны. Взбунтовавшийся султан, бессильный и обезвреженный, томился в Макассаре[7], дожидаясь конца своих дней. Подавлением восстания Голландия была обязана генералу Коку — королевскому посланцу и командиру присланной из метрополии особой армии. Перед этим воином королевства была поставлена особо важная задача: истребить непокорных бойцов Дипо Негары.

Не добившись успеха военными искусством, генерал предложил упорному султану вступить в переговоры. Бунтовщику „честным словом“ усмирителя была гарантирована свобода. Дипо Негара поверил данному ему слову и явился на встречу без охраны и оружия… Его схватили, связали и сослали на пустынный остров. Солдатам генерала теперь были уже не страшны копья туземных бойцов. Но у них все еще оставался опасный противник: это были мириады комаров, обитавших в болотах и трясинах колонии. Они продолжали лишать солдат кратких часов ночного отдыха. В армии свирепствовала лихорадка, ежедневно уносившая десятки солдатских жизней. Недоставало хинина, который по высоким ценам доставлялся из Перу.

Все же на острове царило спокойствие. Восстание туземцев было подавлено.

Губернатор Ян ван де Бош ввел новую, так называемую „культурную систему управления“. Она давала плантаторам возможность вербовать сотни тысяч яванцев для работы на плантациях, главным образом, индиговых. Открытое рабство было заменено жесточайшей эксплуатацией.

Плантации белых занимали большие площади, поэтому всегда был спрос на рабочую силу. Для того, чтобы, несмотря на оказываемое туземцами сопротивление, принудить их бесплатно работать на белых господ, были изданы специальные законы. Целью их было заставить эти „ленивые“ племена свыкнуться с рабским существованием ради „развития“ человеческой культуры и цивилизации острова“.

„Культурная система“ предоставляла белым большие выгоды. В их виллах и домах работали только яванцы, тысячи туземцев нагружали и разгружали их корабли, а на плодородных полях копошились мужчины, женщины и дети.

Впереди шли бантенги[8], за ними мужчины, а за мужчинами — женщины.

Усталый взор генерал-губернатора останавливался в часы отдыха не на обрабатываемых полях, а на богатом по своему разнообразию парке резиденции, разбитом на берегу потока Тииливонг. Этот огромный парк постепенно переходил в тропический лес. На одном краю парка находился и ботанический сад, еще в 1818 году основанный Рейнвардом[9]. Он главным образом служил для удовлетворения потребностей личной кухни губернатора Голландской Индии. Научные цели были отодвинуты на задний план.

Два всадника ехали по крутой тропинке вдоль берега Тииливонга. К седлам их откормленных лошадей были приторочены сабли, из-за пояса торчали револьверы. На руке у каждого висела плеть.

Тропинка вилась по каменистому берегу реки и поднималась по склону Салака.

— Неприятная история, — нарушил молчание один из всадников. — Как будто мы едем на охоту за гиббонами… а на самом деле должны охотиться за живыми людьми… Мне опротивело слушать вопли и стоны…

— За что тебе платят, то и будешь делать! — отрезал другой.

Оба продолжали молча подниматься вдоль реки в гору.

Неожиданно их взору открылась широкая поляна, на которой работала группа туземцев. Всадники пришпорили коней и крупной рысью подъехали к работавшим.

Туземцы перестали работать. Лица их были сосредоточены от напряжения.

— Эй, вы, живее! — заорал на них старший всадник и щелкнул своей плетью в воздухе. — Прежде посеете рис его превосходительства генерал-губернатора! Свой рис будете сеять потом! Собирайтесь и марш в дорогу!

Яванцы смотрели на него с каким-то безразличием и не трогались с места. Можно было подумать, что эти слова к ним не относятся.

— Ну, поскорее! Я кому говорю! — прикрикнул всадник, и плеть загуляла по спинам стоявших впереди.

Люди сгрудились и молча ждали, что будет дальше. Вокруг них, размахивая плетьми, кружились всадники.

— А нельзя нам сначала засеять наше поле, а уж потом идти к белому господину? — тихо спросил один яванец.

Но не успел он еще договорить, как старший всадник хлестнул его своей плетью по спине, и на ней сразу же выступила темно-красная полоса.

— Коричневые обезьяны!

Плеть снова засвистела и обвила тело молодой стройной женщины. Яванцы еще плотнее придвинулись друг к другу, не сводя глаз с фигуры всадника.

— Ты чего на меня, красавица, уставилась или думаешь запугать своими черными глазами? — насмешливо бросил он.

Никто ему не ответил.

В то же мгновение яванка нагнулась, схватила большой камень и изо всей силы бросила в своего обидчика. Всадник издал глухой стон. Слегка качнувшись в седле, он посмотрел ненавидящими глазами на яванцев, направил свою лошадь прямо в толпу. Размахивая плетью и выкрикивая грубые ругательства, он наносил удары направо и налево.

— Дикари! Скоты!..

Другой всадник, державшийся все это время в стороне, вдруг вышел из оцепенения. Его плеть тоже заходила по спинам несчастных туземцев. Сдавленные стоны сливались со свистом плетей. В ожидании, что гнев белых господ скоро уляжется и что они снова смогут вернуться к своей работе, яванцы все ниже пригибались к земле.

— Амок, амок! — внезапно крикнул кто-то.

Всадники на миг остановились и обернулись. От опушки леса с ножом в руке бежал кривоногий яванец. Он быстро приближался, изо рта у него текла пена. Оскалом своих зубов он скорее напоминал зверя, чем человека.

В общей суматохе никто его не остановил, и он успел добежать до сбившихся в кучу людей. На миг остановившись, набросился на женщину, стоявшую к нему ближе всех.

Сумасшедший вонзил нож в грудь женщины, затем выдернул его и кинулся к всадникам.

Не теряя самообладания, младший из них выхватил револьвер и, прицелившись, спустил курок.

Сумасшедший грохнулся на землю к ногам лошадей. Громкий хрип вырвался из его груди. Хотя и смертельно раненный, он еще нашел силы повернуться на спину, затем скорчился и начал размахивать ножом в воздухе.

Однако его движения скоро начали ослабевать, а хрип затих. Наконец он судорожно вытянулся, и кровь хлынула у него изо рта.

Всадник подъехал, посмотрел на него и еще раз выстрелил. На вспаханной земле под телом убитого растекалась кровавая лужа. Разбежавшиеся яванцы испуганно переглядывались и украдкой делали друг другу какие-то знаки.

— Кто это такой? — сердито спросил всадник.

— Наш… товарищ… Он пошел на работу в лес… — боязливо ответил старый яванец.

Раненая женщина глухо стонала. Пожилая яванка вопросительно посмотрела на старшего всадника. Тот махнул рукой:

— Скорее! Перевяжите ее!

Яванка сорвала со своих плеч блузку и наскоро перевязала раненую.

— Живее! Живее! — подгоняли всадники.

Яванцы подчинились приказанию. Они поспешно подняли раненую на руки и выстроились по двое в ряд.

Подгоняя их плетьми, всадники погнали группу вверх по тропинке, к лесу…

На рисовом поле, среди молодой рассады, остался лежать труп убитого. Громко жужжа, над ним кружились большие синие мухи.

Бантенги кротко смотрели вокруг своими влажными глазами. Увидев, что люди ушли, они протяжно замычали…

Не очень-то было приятно сидеть на веранде губернаторского дворца.

Дневной зной Бейтензорга истомил лица четырех человек, сидевших за маленьким столиком. На нем лежали разбросанные игральные карты и золотые монеты. Перед каждым стоял стакан, в который слуга яванец, подходя бесшумными шагами, непрерывно подливал виски.

Все четверо молчали. Время от времени тишину нарушал голос одного из них, когда подходил его черед делать ставку или просить карту. По-видимому, это был опытный игрок. Звали его Францем Губертом, и здесь он исполнял обязанности секретаря прусского консульства.

Франц Губерт был не только близким другом адъютанта губернатора, но и желанным гостем в губернаторской резиденции. Оба приятеля часто бывали вместе. Текущая работа секретаря консульства не могла заполнить все его время, и он искал развлечений. Губерт знал, что в губернаторском доме он всегда может рассчитывать на общество адъютанта. Жан Поль де Бусс имел приятный характер и умел разнообразить свой досуг.

За столиком сидел еще сорокапятилетний блондин с бакенбардами и округлым брюшком, на котором поблескивала массивная золотая цепочка. Это был голландский торговец и плантатор ван Потен. Со своей вечно торчавшей изо рта сигаретой ван Потен был типичным представителем нескольких поколений голландцев, которые направлялись за смелыми мореплавателями, чтобы следом за ними создавать свои коммерческие конторы, банки и плантации. Они теперь деньгами и хитростью старались сохранить то, что их предшественники приобрели огнем и мечом. Стоявшая за спиной этого человека фирма называлась „Ван Снуттен и К°“ и находилась в Роттердаме. Ее главой и главным акционером был его дядюшка, известный роттердамский негоциант ван Снуттен.

Четвертым в компании был натуралист доктор Ган. Он давно покинул свое отечество и держал себя с напускной серьезностью. Его представил и ввел в губернаторский дом секретарь прусского консульства. Доктор Ган хорошо владел пером и мог в ярких красках описать самые незначительные события. Он был человеком волевым и честолюбивым и поэтому рассчитывал, что быстро преуспеет в голландской колонии. Доктор Ган был хорошо знаком с литературой, создавшей известность многим исследователям, и был убежден, что за два-три года под тропиками он сделает видную карьеру и прославит свое имя.

Знакомство натуралиста с секретарем прусского консульства не было случайным. Доктор Ган всегда старался быть поближе к важным и влиятельным людям.

— Минхерр, — неожиданно обратился Губерт к ван Потену, — я слыхал, что на борту „Голландии“ находится и вашу кузина Анита?.. Говорят, что она необыкновенная красавица.

Ван Потен вздрогнул, но вида не подал и с опущенными веками дослушал своего партнера. Затем он поднял голову и недовольно сказал:

— Возможно, что это правда. Но я не понимаю, почему это вас должно интересовать?

— Меня это не то, чтобы очень интересует, будьте покойны. Но я не могу безразлично относиться к счастью моих друзей, не так ли?

После известного колебания он беззастенчиво добавил:

— Мне кажется, что на этот раз прибытие „Голландии“ не совсем обыкновенное событие и что оно должно быть соответствующим образом отмечено.

Слова Франца Губерта не понравились торговцу, и он, выкладывая на стол сильные карты, отрывисто бросил:

— О том, будет ли и как будет отпраздновано прибытие „Голландии“, решат другие. Вас это совершенно не касается!

Но Губерт не собирался сдаваться.

— Мне кажется, — заметил он, — что элементарная учтивость обязывает вас представить нас этой даме…

— И я со своей стороны предлагаю, чтобы по прибытии вашей кузины мы были ей представлены вместе, — счел уместным добавить доктор Ган.

Ван Потен почувствовал себя серьезно задетым. Мало того, что секретарь нахально завел с ним подобный разговор, в него еще вмешивается и этот натуралист.

— Я бы вам посоветовал не совать свой нос в мои личные дела, — грубо предупредил он.

Франц Губерт возмутился.

— Вы меня оскорбляете! — Он вскочил со стула. — Я не позволю издеваться над собой. Сегодня вечером ожидайте моих секундантов.

На губах торговца промелькнула тонкая язвительная усмешка.

— Секундантов? — иронически спросил он. — Вы, кажется, воображаете, что Бейтензорг это что-то вроде Боннского университета? А есть некоторая разница… Мы здесь не мальчишки в пестрых фуражках, которым вы можете царапать щечки… Здесь решают дело голландские законы и голландские гульдены!

Красавец Бобби вспыхнул. Если бы таким тоном с ним говорил в ином месте кто-нибудь другой, он сумел бы его проучить. Но с этим плантатором дело обстояло иначе. Он и без того считал себя не ниже самого губернатора.

Доктор Ган встрепенулся. А что, если оба его приятеля действительно поссорятся? Чью тогда держать сторону?

Он решил уладить инцидент и замять скандал.

— Ну вот! — вмешался он. — Из-за таких пустяков портить себе такой чудесный вечер. По-моему, спор вышел из-за пустяка. Пруссия и Голландия давнишние и близкие друзья, и именно на этом основывается наше искреннее сотрудничество. Предлагаю выпить за нашу дружбу!

Своим словам доктор придал особую интонацию. Он подал стаканы с виски обоим противникам и с улыбкой выпил свой до дна. Адъютант тоже поднял стакан и опорожнил его одним духом. Такого тоста не могли не поддержать и двое остальных. Поднявшись, они вместе с другими осушили свои стаканы.

Неожиданно их внимание привлекли глухие стоны.

Хозяин подошел к окну, приподнял штору и увидел приближающуюся группу людей. Мимо здания под охраной двух всадников шла вереница туземцев.

Де Босс знаком руки подозвал старшего полицейского, который поспешно доложил:

— Беглецы, господин адъютант. Не отработали королевской повинности. Мы с трудом их поймали в поле, на Салаке. Не понимают, что должны отбывать трудовую повинность.

— Зачем они тащат с собой больную? — спросил адъютант, указывая на лежащую на носилках и стонущую яванку.

— Свои ее ранили, господин адъютант! Из леса выскочил ее родственник и, не успели мы оглянуться, как он пырнул ее ножом. Наверно, семейная драма. У них это постоянно бывает.

Яванцы поняли, что полицейский объясняет что-то по поводу их поимки, и замедлили шаг. В окне показались остальные три европейца.

Увидев их, всадник добавил:

— Мы хотели оставить ее в поле, но они решили взять ее с собой. Из-за этого и произошла задержка.

Вдруг один молодой яванец выскочил вперед и закричал умоляющим голосом:

— Господа, отпустите нас. Дайте нам посеять рис. Наши дети голодают. Поле, где нас взяли, принадлежит нам. Смилуйтесь над нами, господа! Мы после сами придем.

Туземцы заволновались. Две женщины отделились от группы и упали на колени, протягивая руки к белым господам. Они плакали и просили пожалеть их.

— Разрешите нам угнать с поля бантенгов. Желтый тигр перегрызет им горло. Погибли наши бантенги.

Это было уже слишком. Полицейские подбежали и начали избивать всех трех просителей плетьми. Но яванцы терпеливо сносили удары и не двигались с места.

— Господин адъютант, это бездельники. Они постоянно увиливают от работы, — докладывал местный полицейский. — Ленивый народ!

Адъютант посмотрел на него, потом перевел взгляд на туземцев и опустил штору.

— К столу, господа! — пригласил он неестественно веселым голосом. — И выпьем за нашу дружбу!

Все снова уселись. Стаканы были наполнены и тотчас же опорожнены, потом, снова наполнены и вновь опорожнены.

Происшествие было быстро забыто. Оно даже как будто рассеяло напряженную атмосферу.

А группа туземцев медленно удалялась. Топот лошадиных копыт по мостовой сливался с шагами людей и хлопаньем плетей.

Глава VI

Рассказы старого Иоганна. Анита ван Снуттен. Прогулка.

„Голландия“ уже трое суток находилась в открытом море. Родные берега потонули в тумане, а справа одна за другой проплывали белые крутые скалы Дувра. Слева вдали, узкой, еле заметной полосой тянулись очертания европейского материка. Попутный ветер надул паруса, чуть гнулись мачты. За кормой корабля пенился проложенный им широкий белый след.

Недавно построенный корабль был образцом современного судостроения. Он был одним из первых клиперов голландского торгового флота и предназначался для курьерских сообщений с Китаем и Ост-Индией.

Пройдя через узкий Ла-Манш и благополучно миновав опасные подводные скалы, морские течения и мертвую зыбь, корабль уверенно шел вперед, направляемый опытной рукой помощника капитана Фердинанда Клааса. Капитан ван Петерсен уединился в капитанской каюте со своим любимым бренди, и матросы почувствовали себя свободнее. Солнце садилось, и на корабль спускались лиловые сумерки тихого вечера. Ветерок ласково обдувал загрубевшие матросские лица. Свободные от службы матросы расположились на связках канатов или на сложенных резервных парусах, попыхивая своими коротенькими трубочками. Несколько человек окружили старого Иоганна и приготовились его слушать.

Приятно отдохнуть, когда знаешь, что не встретишься с сердитым взглядом своего придирчивого капитана.

— Я служил тогда на военном корабле, — начал старый Погани свой рассказ. Многое повидал на своем веку и о многом любил рассказать этот славный матрос, прозванный „Добрым Иоганном“. — Наш фрегат крейсировал у западных берегов Африки. Там велась оживленная торговля живым товаром с Америкой.

— Что это за живой товар, дядюшка Иоганн? — спросил впервые пересекавший океан юнга Августин.

— Не перебивай! — прикрикнули на него другие.

— А почему бы и нет? Пусть спрашивает, — возразил Иоганн, — иначе он ничему не научится. Живой товар — это люди, как мы с тобой. Только чернокожие. Одним словом, такие же люди. Если бы не цвет кожи, то и не отличишь. Так вот, однажды заметили мы на горизонте подозрительный корабль. Шел он под мексиканским флагом. Но мы-то хорошо знали, что в эти места мексиканские корабли редко наведываются, да и флот у мексиканцев небольшой. А нашего капитана провести было нелегко.

Мы сразу же приказали кораблю остановиться. Но „мексиканец“ поднял все паруса и попытался удрать. Ах так? Ну и наш фрегат тоже бегать умеет. Натянули мы брамсели, а затем марсель и трисель — и за ним! Где же ему тягаться с нашим фрегатом! Капитан приказал дать выстрел, так сказать, поклон послать. Наша бортовая пушка вступила в действие, и ядро упало перед самым кораблем. С нами шутки плохи! Неизвестный „мексиканец“ начал убирать свои паруса.

— А потом? — нетерпеливо спросил Августин.

— Гм, потом… Потом твой дядюшка Иоганн увидел такое, чего до тех пор никогда не видывал. Корабль был битком набит неграми. Они лежали, закованные в цепи. Среди них были и умершие от голода и болезней, и их трупы так и разлагались в оковах. Товар этот был закуплен в устье Конго и отправлялся к берегам Флориды. Капитан, здоровенный и крепкий янки, рассчитывал хорошо нажиться на этом деле. Такова была его профессия.

— А что же вы сделали с неграми? — наперебой стали спрашивать матросы.

— Да! Спутали мы этому торговцу его планы! Однако едва ли он отказался от своего подлого ремесла. Корабль мы ему вернули, а негров освободили. Но что им было делать в чужом порту?.. без пищи, без близких… Разве что бог сжалился над ними.

— Да, ребятки, — закончил Иоганн, — не очень-то мы им помогли. Так они рабами и остались, только одного хозяина сменили на другого.

Все тяжело вздохнули. Печально заканчивались все рассказы старого матроса. Прошлый раз он тоже рассказывал об одном путешествии, и всем казалось, что уж на этот раз конец непременно будет веселым, но получилось наоборот. Иоганн рассказал и о том, как затонула первая „Голландия“. Только тогда узнали матросы о ее страшной участи. Хорошо, что поблизости не было капитана. Трудно себе представить, что бы он сделал, если бы услышал рассказ Иоганна!.. А Иоганн не боялся. Рассказал все как было. Просто, откровенно. Многие из слушателей, в особенности те, что были помоложе, не выдержали, и глаза их наливались слезами. Даже старшие расчувствовались. Да и как не расчувствоваться, когда подумаешь об угрожающих тебе в океане опасностях. Кругом вода, вода… и небо. И ничего другого! Море бушует, небо скрыто мглой, тучи находят на тучи, сверкают молнии, гром гремит, сотрясая все вокруг.

— Так и погибла „Голландия“, — рассказывал Иоганн, — мы только чудом уцелели. Но двенадцать наших товарищей потонули… Погубили их спасательные лодки… Прогнили и не выдержали… Погубило их и упрямство ван Петерсена. Будь он проклят за смерть этих несчастных… Из-за него осиротели дети боцмана Дальгаарда… Теперь семья его голодает. Вдова больна, маленькая дочурка Ханни тоже больна, а сынок его Питер скитается по улицам. Я был у них на прошлой неделе. Тяжелая картина… Очень тяжелая… Лишь бы этого больше не повторилось…

— Как вы сказали: Питер? — послышался за спиной Иоганна незнакомый голос.

— Да, Питер! А что?

— Я спрашиваю, потому что… и я знаю одного маленького Питера, отец которого погиб у мыса Доброй Надежды.

Иоганн оглянулся и в наступившей уже темноте различил черный силуэт, облокотившегося о деревянный фальшборт человека. Старый матрос узнал в нем ехавшего на Яву пассажира, которого накануне отплытия он лично проводил в отведенную ему каюту.

— Значит вы подслушивали, а? — спросил Иоганн, глубоко затягиваясь своей трубкой.

— Нет, почему же? — последовал из тьмы ответ. — Просто я случайно слышал ваш рассказ, который не показался мне секретным.

Это кто как понимает, минхерр! Для одних он может быть секретным, а для других… Разные есть люди на свете…

— Вы хотите сказать, что во время кораблекрушения одни всплывают, а другие тонут. Не так ли?

— Может быть, и так, минхерр! Но почему вас интересует эта печальная история со старой „Голландией“?

— С „Голландией“ нет, но вот история с семьей вашего друга Дальгаарда меня, быть может, и интересует! Мир не так велик, Иоганн, хотя океан и кажется нам безбрежным. Не думаете ли вы, что это так?

— Господа обыкновенно не особенно-то считаются с тем, что думают простые матросы, минхерр. Каждый заботится о своем собственном доме и тянет подстилочку к себе.

— Вы очень неприветливы, Иоганн. Говорят, что моряки отличаются гостеприимством, — я бы о вас этого не сказал.

— Не люблю людей, минхерр, которые вмешиваются в чужие дела, когда их об этом не просят.

Хасскарл понял, что матросы считают его чужим и ему не доверяют.

— Извините, Иоганн, что я помешал вашему рассказу, — тихо промолвил он и медленными шагами отошел на другой конец палубы.

Все эти три дня ему было скучно… Но вот и с матросами ему не повезло. Они избегали его общества.

Когда он ушел, матросы замолчали. Наступила напряженная тишина, и только было слышно, как бьются волны о борт корабля и где-то высоко над головами плещутся паруса.

— Продолжай, дядюшка Иоганн! Человек ушел! — нарушил юнга Августин общее молчание.

Иоганн потянул из своей трубочки, но она погасла. Тогда он вынул ее изо рта и с досадой выбил о толстую подошву своих грубых матросских башмаков. Для него самого была неожиданна та грубость, которую он совершенно без всякой причины проявил в отношении незнакомого ему юноши — пассажира корабля. Поэтому он чувствовал угрызения совести.

— Ну, малый, ступай спать! Уже поздно. Теперь не время для разговоров, — сказал он. — Сами не знаем, что нас ожидает завтра. — Он протянул в темноте мозолистую руку в рубцах от корабельных канатов, погладил ею растрепанные волосы юнги, потом непривычным жестом притянул его к себе. Тепло, исходившее от тела Августина, успокаивающе разлилось по его жилам.

— Ну и нам пора! Пошли спать!

Все зашевелились, как будто эти слова вывели их из оцепенения.

Луна давно уже взошла над горизонтом, и ее серебряные лучи мягко освещали палубу корабля, на которой постепенно затихали шаги удаляющихся матросов.

На юте раздавался веселый смех. Перегнувшись через борт, второй помощник капитана Нил Куленс, молодой стройный моряк лет тридцати, оживленно беседовал со своей маленькой кузиной Анитой ван Снуттен. Здесь, в открытом море, молодая девица чувствовала себя много свободнее, чем дома. Не было обязательных вечерних выездов в карете, чтобы „подышать свежим воздухом“, не было скучных приемов, на которых она должна была присутствовать по настоянию родителей, не было ненавистной гувернантки, которая постоянно наставляла ее: „Не так, милая барышня… Но, барышня, это не дозволено… Но это необходимо вам знать… В хорошем обществе это не принято…“ и другие подобного же рода замечания все еще звучали в ее ушах. Анита просто сокрушалась, что все еще не может забыть голос своей наставницы.

Здесь все было иначе. Небо, вода, воздух, простор! И можно смеяться, сколько душе угодно! Никто тебя не сопровождает, никто не следит за тобой, не указывает тебе, сколько времени можно еще смеяться и какое выражение надо придать лицу.

Анита смеялась всему, что ей говорил кузен. Она была довольна. День выдался прекрасный, на ней было нарядное платье, а в руках она держала свой любимый маленький зонтик. Находясь в таком настроении, каждая молодая девушка непременно будет держать себя более непринужденно: то она будет вертеть головой больше, чем полагается, то начнет обмахиваться платочком, то… слишком часто размахивать своим зонтиком… Так поступила и Анита. Она постукивала зонтиком по перилам, перегибалась через борт, и, указывая им на что-то в темной воде, затем снова игриво постукивала им по наружному борту, — одним словом, забавлялась.

Но… Ах, если бы не было этого „но“…

Вдруг, когда она таким образом размахивала зонтиком и постукивала им по борту, он выскользнул из ее рук и… упал в воду. Сначала он ударился о борт, но не успела его обладательница от изумления раскрыть свой ротик, как его поглоти та волна. На какое-то мгновение он мелькнул в воде, а затем уже показался довольно далеко от корабля.

Раздался громкий крик:

— Мой зонтик! Мой зонтик! Умоляю вас, Нил, прикажите достать мой зонтик!

Нил Куленс растерялся. Все произошло так быстро и неожиданно. За кормой клипера виднелся маленький красный зонтик огорченной барышни, а перед ним стояла сама она — его кузина, дочь главы фирмы, собственница корабля.

— Спустить лодку! — громко скомандовал он.

Матросы собрались у борта и, посмеиваясь, смотрели в направлении мелькавшей вдали маленькой красной точки.

Команда заставила людей вздрогнуть.

— Спустить лодку! Живее! — еще раз скомандовал Куленс.

Двое матросов бросились к лодке, но вдруг перед Куленсом вырос Иоганн и спокойно сказал:

— Господин помощник, оставим зонтик. Из-за него не стоит рисковать людьми. Волнение усиливается. Погода сейчас кажется хорошей, но барометр падает, скоро должен подняться сильный ветер. Ожидается волнение в семь баллов. Излишне…

— Кто разрешил вам возражать против распоряжений вашего начальника? — возбужденно закричал Куленс. — Вы не имеете на это никакого права! Скорее лодку, говорю я вам!

— Но, господин начальник, бессмысленно… Если бы дело шло о человеке, я первый бросился бы в воду. Но… из-за зонтика…

— Спустить лодку! Приказываю! — отрезал Куленс. — Назначаю вас на одну вахту вне очереди. О вашем бунте доложу капитану.

— Господин Куленс, я тоже присоединяюсь к мнению Иоганна. Прошу вас отменить ваше распоряжение. Не следует рисковать из-за зонтика людьми.

Слова эти произнес Карл Хасскарл.

Нил Куленс повернулся, посмотрел на него, гневно сжав губы.

— Вы наш пассажир! — резко сказал он, делая ударение на слове „пассажир“. — Единственное, что входит в ваши обязанности, это строго соблюдать установленный на корабле порядок.

К собравшимся подошел Фердинанд Клаас. Он сразу же разобрался в сложившейся обстановке.

— Мне кажется, что сударыня сама разрешит этот вопрос, — спокойно сказал он с любезной улыбкой. — Она не могла знать, что спасение зонтика связано с большим риском. Я обещаю, что в Бордо она получит в подарок самый красивый красный зонтик, который когда-либо был сделан во Франции.

Слова первого помощника как будто успокоили Аниту. Она действительно не имела представления о том, как должно произойти спасение ее зонтика. Она знала лишь, что это ее любимый зонтик и что его любой ценой надо достать из воды. Что для этого нужно было спустить лодку, матросам отплыть от корабля, отыскать зонтик и вернуться обратно, рискуя при этом жизнью, так как ветер с каждой минутой крепчал и волнение усиливалось… Нет, столь сложным это ей не казалось.

Однако строгая учтивость Фердинанда Клааса заставила ее промолчать.

— По местам! Спуск лодки отставить! — строго приказал первый помощник капитана.

Матросы разошлись.

— Забота о людях — необходимое условие успешного плавания, — серьезно заметил Клаас, обращаясь к Куленсу. — Мы не должны его нарушать без крайней необходимости.

Нил Куленс демонстративно повернулся к нему спиной и направился на нос корабля. Он негодовал. Все же авторитет его не был подорван — своевольный Иоганн не был освобожден от наложенного на него наказания. Клаас не мог отменить его распоряжения. Пусть все знают, как наказывает Нил Куленс!.. Сделавшись вторым помощником капитана только благодаря родственным связям с ван Снуттеном, Куленс никогда не был настоящим моряком, ни по призванию, ни по подготовке. Есть люди, у которых любовь к морскому делу заложена в крови, они как бы родились моряками. Другие трудом и прилежанием осваивают его с течением времени. О Ниле Куленсе нельзя было сказать ни того, ни другого. Он стал моряком случайно, так же, как случайно мог стать торговцем или фабрикантом, в зависимости от того, в какую сторону была бы направлена протекция его богатого дядюшки.

Вечером, когда уже совсем стемнело, Карл вышел из душной каюты отдохнуть после продолжительного чтения. Свежий соленый воздух действовал на него ободряюще. Волнение усилилось, корабль довольно сильно качало, но Карл надеялся, что справится с морской болезнью.

На палубе он увидел вахтенных матросов. Они перекидывались веселыми шутками, и их уверенность в себе успокоила его.

Укачиваемый монотонным движением корабля, он не заметил, как к нему кто-то приблизился.

— Благодарю вас, минхерр! Благодарю от имени всех матросов!

Карл резко обернулся. Перед ним стоял Иоганн. Они улыбнулись друг другу, и Карл пожал протянутую ему руку. Это было честное рукопожатие.

— Считаю, что я первым должен был бы вас приветствовать! — сказал он. — Вы так смело выступили на защиту своих товарищей. Кроме того, вы были несправедливо наказаны вашим начальником.

Матрос вздрогнул. Он сунул руку в карман брюк, достал коротенькую трубочку и стал медленно набивать ее своими огрубевшими пальцами. Потом он закурил, посмотрел вдаль и неторопливо сказал:

— Видите мою седую голову? Я давно привык к несправедливости. Меня часто наказывают. Вахта вне очереди — для старого моряка это пустое. Тяжело смотреть, когда этот кавалер готов бесцельно жертвовать жизнью матроса… Вот, что меня огорчает…

Он, видимо, не спешил уходить.

— Матросы свыклись с опасностями. Когда это действительно необходимо, мы с готовностью боремся с ними. — Даже юнгу спросите, за Фердинанда Клааса каждый из нас готов броситься в воду. А это потому, что каждый знает, что если он приказал, то это так и нужно! Справедливость прежде всего! Это говорит вам Иоганн, который не раз видел, как много людей сделалось добычей хищных акул.

Слова его были просты и правдивы.

Карл еще с первого дня почувствовал расположение и симпатию к этому старому морскому волку. За суровым, загоревшим на солнце, обветренном и изрытым оспою лицом матроса чувствовалось какое-то покорившее молодого ученого скрытое величие души. Искренность, с которой обратился с нему Иоганн, еще больше тронула и привлекла Карла.

— Собственно говоря, — обратился матрос к Карлу, — я кое за что должен перед вами извиниться.

— Извиниться? Что же это вы начинаете с того, что благодарите, а потом извиняетесь!

— Когда честный человек сознает свою ошибку, он должен ее исправить. Иначе где же будет его честность, минхерр?

— Что же тревожит вас, Иоганн, любопытно было бы мне знать?

— Несколько дней назад, вот в такой же точно вечер, я вас обидел, минхерр, проявив к вам недоверие. Простите меня! Я был неправ!

— Так вот в чем дело! — развеселившись, воскликнул Хасскарл. — Не беспокойтесь! Это с каждым может случиться.

— Мы, матросы, народ недоверчивый, минхерр. Такими нас делает наша профессия. Морю никогда доверять нельзя, так как никогда не знаешь, какие оно тебе готовит сюрпризы. Но тогда я к вам отнесся несправедливо и теперь искренно в этом раскаиваюсь. Несмотря на свою матросскую недоверчивость, я должен был вам поверить.

Так они пробеседовали до поздней ночи.

„Голландия“ неутомимо прокладывала себе путь через океан. Завернув на два дня в Бордо, чтобы запастись пресной водой и продовольствием, клипер взял курс на юго-запад и широкой дугой обогнул берега Португалии, где задерживаться ему было незачем.

Все вперед и вперед несся маленький клипер по синим морским волнам. Взяв левый галс[10], он летел, подгоняемый попутным ветром. Капитан Петерсен знал, что море полно неожиданностей и что следует пользоваться малейшей возможностью вести корабль по намеченному курсу.

Мало ли что могло случиться в дальнейшем? Могла подняться буря… Можно было целые месяцы простоять в штилевой зоне… Даже красота Азорских островов не могла остановить стремительный бег корабля. Острова остались позади, справа.

Вперед и только вперед!

Анита ван Снуттен получила обещанный ей шелковый зонтик. Иоганн отстоял внеочередную вахту, а что касается Карла, то он уже начинал тяготиться длительным плаванием. Он, как и Анита, перенес морскую болезнь и еще не совсем окреп после нее. Консервированная пища, застоявшаяся вода, однообразие океана — все это действовало угнетающе. А ему еще предстояло много, много дней провести в таких условиях…

Только в обществе знакомых матросов, слушая их нескончаемые рассказы, он немного рассеивался и отвлекался. В этих рассказах было много нового и удивительного, а часто и такого, что для него, как натуралиста, представляло несомненный интерес. Путешествуя по всему свету, матросы видели немало любопытного. Вот и сейчас они собрались на палубе и тесным кружком уселись вокруг Иоганна. Карл подошел, поздоровался кивком головы и, стараясь не мешать, тихонько подсел к ним.

— После сильной бури, настигшей нас в Индийском океане, — рассказывал Иоганн, — мы с трудом добрались до Цейлона. Там мы должны были взять груз чая для Англии. Англичане большие любители цейлонского чая. Они вообще любители чужого… Тогда клиперов еще не было и мы шли на мощном бриге. Пока он стоял в порту на ремонте, капитан отпустил нас на несколько дней в отпуск. Мы все сошли на берег осмотреть остров. Цейлон — удивительная страна. Там пашут на слонах, а когда тамошний богач путешествует, его несут на носилках или сажают на слона. Мы тоже наняли слонов, когда сошли на берег в Коломбо…

И Иоганн продолжал описывать буйную тропическую растительность, пальмы, бананы, ананасы, обширные чайные плантации. Он рассказывал и о трудолюбии жителей острова, а также о небольшой речушке Синганое с ее болотами, трясинами… и множеством комаров.

— Только белые платки, которыми мы повязали головы, спасали нас от назойливых комаров. Эти насекомые проникают в самые мелкие отверстия. Мы поспешили убраться оттуда. Проводник привел нас в деревню, целиком построенную из бамбука. Там, так же как и на Яве, туземцы строят из него свои дома. Только крышу покрывают большими пальмовыми листьями. Так как село расположено на болотистой почве, жители забивают в землю сваи и на них возводят свои жилища. Люди укрываются в них от солнца, листья спасают их от дождя, но от комаров нет никакого спасенья! Это страшное бедствие. Мы видели у старых и молодых мужчин и женщин, а также у детей такие раны от комариных укусов, что волосы у нас становились дыбом. Люди с желтыми изможденными лицами лежали на улицах, перед хижинами, в поле… Ноги худые, а животы раздуты, как мехи…

— Странное дело, — заметил кто-то. — Тощие, а живот большой. Все равно, что мистер ван Снуттен!

— Точно так. Похожи они были на господ из торговых контор, — засмеялся Иоганн. — Болезнь это такая, ребята! Малярия! Ничем им нельзя было помочь. От нее-то, а не от обжорства раздувались у них животы.

— Ну, а вы-то как? Не заразились?

— Мы-то? Нет, о нас позаботились. Нам нельзя было давать болеть: ведь нам предстояло доставить товар в Европу. У нас была хинная кора. Мы ее варили и пили отвар. Он очень противный, но предохраняет и лечит. Теперь эту кору иначе перерабатывают, усовершенствовали производство…

— А кто же им мешает тоже добывать хинин?

— Мешает правительство Перу. Вот, кто мешает! Хинное дерево растет только там, и перуанцы берегут его как зеницу ока. Ввели монополию. Не хотят выпускать из рук. Доходное дело. А тех, кто попытается его выкрасть — на каторгу, либо на виселицу. И вот диктуют мировому рынку… Но никакое зло не вечно. Когда-нибудь найдется смельчак, который спасет человечество. Надо облегчить человеческие страдания… — закончил Иоганн, затягиваясь трубкой.

Карл облокотился на перила. В его ушах продолжали звучать слова матроса.

„…Никакое зло не вечно… Когда-нибудь найдется смельчак, который спасет человечество…“

Он медленно ушел с палубы.

Странные мысли вертелись в его голове.

Прошло немало времени. Жизнь на корабле текла медленно и монотонно. Одни только краткие стоянки в небольших портах вносили некоторое разнообразие. „Голландия“ была нагружена товарами, предназначенными для Явы, и поэтому должна была идти кратчайшим путем.

Плавание протекало нормально. Ветер был попутный, погода особенно не портилась, и экипаж не был перегружен работой.

Хуже всех чувствовала себя на корабле дочь его собственника Анита ван Снуттен. Несмотря на то, что она занимала лучшую каюту и была окружена заботами и вниманием всего экипажа, она раздражалась по малейшему поводу и делала всем замечания. Капитан приказал исполнять все ее желания, а кок готовил для нее особые блюда. И все же в кают-компании, где Анита столовалась вместе с офицерами и Карлом, она брезгливо ковыряла вилкой в своей тарелке и презрительно кривила губы. Ей казалось, что все, что подавалось за столом, было плохо и невкусно приготовлено. Офицеры прекрасно понимали ее настроение и не сердились на нее, но несчастный кок тяжело переживал капризы Аниты. Он напрасно дожидался дня, когда услышит заслуженную похвалу из уст своей молодой хозяйки… Дочь ван Снуттена впервые в жизни находилась в далеком плавании и не желала расставаться с удобствами жизни, к которым она привыкла в отцовском доме.

Было дано специальное распоряжение отпускать ей пресную воду без всяких ограничений, что являлось неслыханной роскошью. Матросы употребляли воду только для утоления невыносимой жажды. В то время, как офицерам полагалось не более нескольких пригоршней этой воды, чтобы утром умыть лицо, Анита могла даже купаться в ней. Матросы же вот уже несколько недель умывались соленой морской водой.

И вот наконец…

Наконец-то в жизни клипера произошли перемены…

Продолжая свой непрерывный бег, теперь уже почти прямо на юг, „Голландия“, оставив справа от себя остров Мадейру, должна была через три дня остановиться на более продолжительный срок на Канарских островах. Это было событие особой важности, волновавшее всех на корабле. Можно будет сойти на берег и даже… совершить небольшую прогулку. Матросы предвкушали удовольствие от этой „встряски“, так как в их представлении она была неразрывно связана с посещением любимых кабачков, в которых они могли отведать спиртных напитков местного производства. Такое времяпрепровождение действовало на них успокаивающе и позволяло набраться сил до следующей стоянки.

На двадцать четвертый день после отплытия корабля из Роттердама на палубе царило необычайное оживление. Каждую минуту ожидалось появление земли, настоящей земли. Первый помощник капитана сообщил, что в ясную погоду вершина вулкана Пико-де-Тейде или, как ее еще называют, Пик Тенерифе, видна миль за двести. Эта вершина одноименного с нею острова возвышается на 3716 метров над уровнем моря. Она как бы прямо возникает из воды и только на 450 метров ниже вершины Юнгфрау в Альпах.

Нетерпение загнало одних на мачты, другие взобрались на самый фор-Марс[11]. Пассажиры и офицеры с подзорными трубами в руках пристально вглядывались в горизонт. Бутылка первоклассного рома „Ямайка“ была обещана тому, кто первым увидит землю.

Юнга Августин давно уже занял наблюдательную позицию на марсе грот-мачты[12] и, прикрыв глаза рукою, напряженно всматривался в даль. Но кругом вода, вода, небо… и никакой земли…

Вдруг громкий крик вырвался из его груди:

— Земля, земля, земля!

Подзорные трубы тотчас же повернулись в том направлении, куда указывал Августин, но с палубы еще ничего не было видно. И как раз в тот момент, когда на разволнованного юнгу готов был обрушиться град упреков, в подзорных трубах показалась на горизонте маленькая черная точка, которая начала медленно расти. Обещанную бутылку рома Августин поделил между всеми.

Только на третий день вошла „Голландия“ в порт Тенерифе. Гора возносила к небу свою могучую вершину и придавала всему окружающему величественный вид. Со дна моря до вершины вулкана было свыше 6000 метров, из них более 2000 метров находились под водой. Если бы много миллионов лет назад вулкан Пико-де-Тейде с такой огромной силой не поднял дно океана на эту высоту, то здесь не было бы никаких островов. Но он тогда упорно потрудился и создал одно из самых красивых мест на земном шаре.

Многие считали, что острова называются Канарскими потому, что на них водится много канареек. Сходя на берег, они ожидали увидеть целые стаи этих птиц. Велико было их разочарование, когда они узнавали, что ни острова не называются Канарскими по имени птиц, ни птицы не зовутся канарейками в честь островов. Назвали их так испанские мореплаватели потому, что здесь было много собак, которых местные жители считали своими лучшими друзьями[13]. Так рассеивается поэтическое представление, связанное с именем красивых певчих птичек. Эту разгадку скоро узнали и пассажиры „Голландии“. В глубокой древности на этих островах побывали финикийцы, а позднее и римляне, назвавшие их „Счастливыми островами“. После падения Римской империи острова были совершенно забыты, и целые восемь веков оставались неизвестными европейской географической науке. Только в 1341 году они были вновь „открыты“ испанцем Луи-де-ля-Серда и под теперешним наименованием стали испанским владением.

Горы Лас Канадас вулканического происхождения, они подковой охватывают гордую вершину Пико-де-Тейде и придают ей еще большую величественность. Дующий со стороны Сахары северо-восточный пассат и равномерные, но часто недостаточные осадки делают климат островов субтропическим, океанским, что вместе с умеренной температурой препятствует развитию болезней. Здесь люди не только редко болеют, но и многие быстро выздоравливают. Лавры, кустарниковые дубы, тамариксы и стройные кипарисы представляли собой живописную картину. Заботливо возделанные плантации сахарного тростника, среди которых темнели банановые рощи, финиковые пальмы и апельсиновые деревья, вносили чудесное разнообразие в окружающую природу.

Группа, состоявшая из Хасскарла, Аниты ван Снуттен, Фердинанда Клааса и нескольких матросов, под водительством опытного Иоганна предприняла долгожданную прогулку по крутым базальтовым склонам Пико-де-Тейде, которая длилась целый день.

Другие члены экипажа предпочли остаться в порту, чтобы развлекаться в кабачках или скитаться по маленьким узким улочкам городка.

Достигнув островов Зеленого Мыса, расположенных против самой западной точки африканского континента, „Голландия“ миновала неудобную пристань на острове Сантьяго и на восьмой день отплытия из Тенерифе бросила якорь у острова Сан-Висенти, в большой, удобной и хорошо защищенной от морских ветров пристани Пуэрто-Гранде. Много тысячелетий тому назад морские воды залили широкий кратер угасшего вулкана и образовали удобную для стоянки судов бухту. Острова Зеленого Мыса населены реже и беднее Канарских. Они вулканического происхождения, климат их находится в полной зависимости от дующего из Сахары северо-восточного пассата. Земля здесь мало плодородная. Только некоторые виды кустарников и травы могут расти в неблагоприятных условиях недостаточного количества влаги. Дожди выпадают летом, преимущественно в августе. Неприветливость острова, голые скалы и скудная растительность не располагали к продолжительной стоянке, и клипер понесся по направлению к Кейптауну.

В зоне экватора жара стала невыносимой. Солнечные лучи падали отвесно, и на палубе все было раскалено. Человеку казалось, что он может расплавиться, как плавилась на палубе смола. Наступил штиль. Случалось, что за сутки корабль продвигался только на десять — двадцать миль. Паруса беспомощно повисли. Люди были измучены палящим зноем. Экипаж „Голландии“ старался использовать малейшее дуновение ветра, чтобы скорее выбраться из неприятной зоны затишья. Голые до пояса матросы все время обливались морской водой. В каютах было душно, и никто в них не заходил. Ночи проводили на палубе в каком-то тягостном полузабытьи. Корабль еле двигался. Блестящие изумруды бесчисленных небесных светил отражались в фосфоресцирующем зеленоватом море. Вода за кормой чуть заметно плескалась или тускло светилась, как расплавленный свинец.

В один из таких вечеров клипер фирмы „Ван Снуттен и К°“ пересек экватор.

Как только золотой серп луны высоко поднялся над горизонтом, первое ведро воды вылилось на голову самого младшего — юнги Августина, а следующие — на натуралиста Карла Хасскарла. Нил Куленс деликатно побрызгал морской водой волосы Аниты ван Снуттен. Таким образом был соблюден старинный обычай поливать водой каждого, кто впервые пересекает невидимую черту, разделяющую земной шар на две половины…

По этому же случаю был устроен общий ужин с большим количеством вин и закусок.

Капитан ван Петерсен избегал показываться на палубе. Постоянные задержки в пути и медленное продвижение вперед выводили его из терпения, и только любимый бренди приносил ему некоторое успокоение. Укрываясь от палящих солнечных лучей, он целые дни проводил в каюте наедине с бутылкой.

Анита ван Снуттен находилась в самом мрачном настроении. Никакой жизни, никакого разнообразия не было в эти томительные дни! Она нервничала от скуки и без всякого стеснения желчно придиралась ко всем, кто попадался ей на глаза.

Однажды в столовой к концу обеда она с возмущением сказала:

— Не может ли этот вонючий лимонад быть хоть немножко холоднее? Здесь меня, несчастную, никто не жалеет! Все делается как будто для того, чтобы это изнурительное путешествие сделать еще ужаснее.

Окружающие уже не обращали внимания на ее слова. Один только слуга-матрос подобострастно суетился около хозяйки корабля и сокрушался, что лимонад теплый и что у него нет возможности его остудить. Лимонад действительно был теплым, но под тропиками негде было достать льда!

— Барышня, вероятно, слышала, что под тропиками очень жарко, — старался объяснить он. — Даже если бы можно было достать немного льда, он тотчас бы растаял. Я до сих пор не слыхал, чтобы делались опыты в этом направлении.

— Чертов лимонад! — вскричала Анита ван Снуттен. — Вы все словно сговорились повторять мне одни и те же сказки! Суметь раздобыть холодный лимонад входит в ваши, а не в мои обязанности!

Сказав это, она с гордо поднятой головой направилась к выходу.

— Странная девушка, — заметил Клаас, обращаясь к откинувшемуся на спинку стула Хасскарлу. — Она как будто не желает проявлять никакой снисходительности. Мне кажется, что вы с вашими познаниями в области медицины могли бы помочь ей успокоиться. Я предлагаю вам попытаться. В противном случае… в противном случае, мне кажется, что я не выдержу ее капризов…

— Да… — колеблясь, ответил Карл. — Может быть, вы и правы, но мне думается, что ее изнеженный организм не в силах переносить это томление. Ведь здесь тропики!

Ему совсем не хотелось завязывать более близкие отношения со своенравной девицей, но он чувствовал себя обязанным оказать ей некоторую помощь. По замыслу Клааса, это сближение должно было произойти не для ее удовольствия, а для того чтобы Карл помог ей своими знаниями в области медицины. Он не скрывал, что она действует ему на нервы своей несдержанностью и капризами. С самого начала создавшаяся к ней антипатия у него прошла: часто встречаясь с ней на корабле, он внимательно ее изучал. И теперь, когда эта девушка до такой степени изнервничалась, нужно было помочь ей. Но каким образом? Не расстроит ли это ее воображение, и не составит ли она себе о нем превратное представление? А вдруг у нее сделается нервный припадок? Ведь неизвестно, к чему могут привести добрые намерения помощника капитана и молодого натуралиста…

А если Карл решится на этот смелый шаг, где удобнее всего будет начать с нею подходящий разговор? На палубе? Но это было рискованно и могло кончиться неудачей. Их встреча не могла бы остаться незамеченной для наблюдательных матросов. Кроме того, он мог бы на глазах у всех попасть в глупое положение или же это могло вызвать очередной скандал, вроде того, который произошел в свое время из-за потери зонтика.

Карл решил, что удобнее всего будет зайти к ней в каюту. Когда люди в силу тех или иных обстоятельств должны совместно переживать разного рода невзгоды, им волей-неволей приходится друг друга терпеть. Трудно было допустить, что Анита откажет ему в приеме. Но если бы это даже и случилось, у него осталось бы сознание выполненного долга перед нею и помощником капитана.

С этими мыслями Карл постучался в приоткрытую дверь занимаемой ею каюты и, получив разрешение, — вошел. Анита полулежала на кушетке, подперев голову обеими руками.

Не вставая, она резко повернулась к Карлу.

— Ах, это вы? — спросила она, поджав губы. — Не ожидала вас видеть.

Крепкий запах духов ударил ему в нос с такой силой, что он чуть не задохнулся. Столик у кушетки был заставлен флакончиками и баночками всевозможных видов и размеров. Кроме того, на нем были навалены разного рода сувениры и статуэтки, купленные в местах стоянки корабля.

На этом единственном в каюте столике лежала и большая морская раковина, из тех, что рыбаки во многих портах продают за бесценок.

Карл первым делом подошел к иллюминатору.

— Здесь очень душно! Больному человеку нужен прежде всего чистый воздух, — сказал он, открывая иллюминатор.

— Этого мне кажется недостаточно, — нервно ответила Анита.

— Конечно. В более тяжелых случаях необходимо применять и соответствующее лечение.

— И больше заботы и внимания! — добавила она.

Карл отошел от иллюминатора, посмотрел Аните в лицо и спокойно сказал:

— Я с вами согласен, но вам следует знать, что заботы и внимание должны быть обоюдными.

Губы Аниты дрогнули. Она приподнялась на кушетке и вызывающе бросила:

— Уж не хотите ли вы этим сказать, что я не заслуживаю, чтобы обо мне заботились?

— Разрешите вас спросить, случалось ли в вашей жизни, чтобы вы о ком-нибудь позаботились?

Она удивленно взглянула на своего собеседника. Такого вопроса никто до сих пор ей не задавал.

— Но я ван Снуттен! А это кое-что значит!

— Да, в ваших глазах это значит многое, но на некоторые вещи надо смотреть и глазами других людей… — подчеркивая каждое слово, ответил Карл.

— Не понимаю вас! — вскакивая с кушетки, почти гневно воскликнула она. — Что вы хотите этим сказать?

Хасскарл молча смотрел на стоявшую перед ним девушку.

— Вы молчите? Отлично. Раз вы не желаете высказаться, позвольте мне вам сказать то, что я думаю. Для ван Снуттен не имеет абсолютно никакого значения, что думают другие… в особенности… если эти другие живут на их средства! Понятно!

Эти слова, произнесенные одним духом, словно ножом полоснули сердце молодого ученого. Хасскарл побледнел, дрожь пробежала по всему его телу.

— Благодарю вас! Этого я не ожидал! — проговорил он глухим голосом.

Вернувшись в свою каюту, он со сжатыми кулаками бросился на койку. Это было его любимое место: здесь под монотонный напев морских волн предавался он своим тяжелым думам. В каюту юфроу он пошел с самыми чистыми намерениями оказать ей помощь, бодрый и уверенный, а вышел оттуда подавленный и совершенно разбитый. Его удивила жестокость молодой ван Снуттен. Правда, ему была понятна психология таких людей, как Анита, но несмотря на это он не мог примириться с нанесенным ему оскорблением. Если бы эти слова были произнесены до его отъезда, он без всякого колебания послал бы ко всем чертям предложение ван Снуттена…

Но теперь? Теперь он ничего не мог сделать.

Постепенно выбираясь из зоны затишья, клипер продолжал медленно двигаться в юго-восточном направлении.

Вдруг совершенно неожиданно разразилась буря…

Небо было ясным, солнце сильно припекало. Легкий попутный ветер покачивал корабль. „Голландия“ находилась примерно на той же широте, на которой лежит остров Святой Елены, только на несколько сот километров восточнее его.

Сначала на северо-западе показалось маленькое темное пятнышко. Оно казалось странным и необычным на голубом фоне неба.

Его внезапное появление обеспокоило старых матросов.

— Нехороший знак, ребята… — замечали одни.

— Да, не к добру… — отвечали другие, и весть об этом зловещем облаке вскоре разнеслась по всему кораблю. Между тем оно быстро увеличивалось.

Ветер совершенно стих. Паруса повисли. Наступило зловещее затишье. Несколько раз пронесся над кораблем буревестник и, как бы спасаясь от темной тучи, скрылся где-то в юго-восточном направлении.

Барометр начал стремительно падать, предвещая бурю…

Ван Петерсену пришлось выйти из своей каюты. Он посмотрел на небо и тотчас же созвал своих помощников на совещание. Однако он не послушался советов Фердинанда Клааса и, полагая, что начинается обыкновенная буря, приказал спустить только главные паруса, а оставить марсели и продолжать идти прежним курсом. Таким образом он хотел использовать направление ветра для ускорения движения корабля. Этим Петерсен внес известное успокоение среди экипажа. Матросы быстро выполняли приказания, но нетрудно было заметить, что опытные моряки недоверчиво покачивали головами. Что-то казалось им неладно…

Когда все приготовления были закончены, ван Петерсен снова удалился в свою каюту, передав командование кораблем Фердинанду Клаасу.

Клаас не отрывал взгляда от неумолимо надвигавшейся тучи, ставшей уже большой и черной. Временами ее прорезали молнии. Все тревожно посматривали на небо. Начало темнеть. Море и небо слились воедино. Встревоженный опасностью, первый помощник капитана вызвал к себе Иоганна.

— Мне все это, господин помощник, не нравится. Мне кажется, что мы попали в тропический циклон, а не в обыкновенную бурю. Если мы не переменим курса, то едва ли нам удастся его избежать, а в таком случае… — ответил старый матрос и своими словами еще более взволновал Клааса. Клаас и так был того же мнения, но все еще надеялся, что капитан не ошибся.

Перескакивая через канаты, паруса и другие сложенные на палубе снасти, он поспешил в капитанскую каюту.

— Господин капитан, нужно изменить курс корабля, — доложил Клаас.

— Это почему же? Исполняйте то, что я приказал.

— Есть, господин капитан! Но… в скором времени разразится циклон и, если мы не избежим его центра… мы не выдержим.

Капитан встал раздраженный.

— Кто вам сказал, что это циклон?

— Все признаки налицо, господин капитан. Если выйдете на палубу, то вы сами в этом убедитесь. Не может быть никакого сомнения.

— Что же вы предлагаете?

— Немедленно изменить курс, взять направление на запад. Быть может, мы еще успеем избежать центра.

Ван Петерсен подошел к иллюминатору, выглянул наружу и, не глядя на Клааса, уже мягче сказал:

— Все же давайте немножко подождем.

Ван Петерсен и в данном случае проявил характерную для него нерешительность. „Ну его к черту, этого Клааса! — подумал он. — Всегда он что-нибудь придумает! И откуда эта буря?.. Все время какие то неприятности… А вдруг это не циклон, а обыкновенная буря, как я тогда объясню задержку корабля, которая произойдет из-за его отклонения от курса? Чем скорее мы выйдем из зоны затишья, тем лучше. Чем скорее придет „Голландия“ на Яву, тем выгоднее будут проданы находящиеся на ней товары… А в конце концов это важнее всего!“ — рассуждал Петерсен.

— Нельзя замедлять ход „Голландии“, — решительно отрезал он, и разговор на этом кончился.

Первый порыв ветра пронесся над палубой. Он прозвучал, как подавленный вздох океана. Корабль сразу подскочил и стремительно понесся вперед. Паруса надулись. „Голландия“ теряла последние шансы на спасение. Чтобы уйти от центра циклона, надо было тотчас же изменить курс. А то, что это был циклон, в этом уже никто не сомневался. Один только капитан все еще не решался изменить курс. И так немало времени он потерял в зоне штиля и вот теперь — опять все сначала!

Клаас нервно ходил по палубе, оглядываясь по сторонам… Его настойчиво преследовала одна и та же мысль: изменить курс! Но как нарушить приказ капитана?! Ведь это недопустимо… Этого делать нельзя… Это означает либо суд… либо, в лучшем случае, увольнение со службы. А после увольнения со службы в такой фирме, как „Ван Снуттен и К°“, ему нелегко будет найти подходящее место…

Перед ним стояла дилемма: выполнить служебный долг или поступить против своей совести. Что делать?! А если, вопреки очевидности, капитан прав? Тогда что?..

Заслышав за спиной шаги, Клаас обернулся. Перед ним стоял Хасскарл.

— Циклон усиливается, господин Клаас, — уверенно сказал он. — Как мы из него выйдем?..

Клаас вздрогнул Циклон! Вот и натуралист подтверждает…

— Гм… Я, правда, циклонов не видал, но по всем признакам… это не может быть ничем иным. Атмосферное давление быстро падает… эта черная туча… а недавно этот характерный штиль… отсутствие дождя… — безусловно циклон, господин помощник!

Слова молодого человека звучали убедительно. Клаас взглянул на него, секунда колебания — и он, кивнув головой, побежал на корму.

— Курс на запад! — громко крикнул он.

— Но… капитан приказал на юго-восток, — возразил рулевой.

Корабль качнуло, и он снова подскочил над волнами.

— Курс на запад! — скомандовал Клаас.

Рулевой посмотрел на него: таким Фердинанда Клааса он еще никогда не видел. В помощнике капитана не осталось ни капли присущего ему спокойствия.

— Если мы не изменим курса, мы погибли! Понимаете вы это?! — громко, отчеканивая каждое слово, произнес Клаас. — Мы должны немедленно изменить направление!

Рулевой понял. Загремели цепи. Корабль, сильно накренившись, начал менять курс. Небо совершенно потемнело, огромные волны накатывались друг на друга, но буря еще не разразилась со всей силой. Минуты, быть может, секунды отделяли клипер от момента наивысшего напряжения ветра. Старый и опытный рулевой умело лавировал между громадными волнами, следя за тем, чтобы они не ударялись в борт корабля. „Голландия“ с каждым метром удалялась от опасного центра циклона.

Ветер усилился. Теперь клипер бросало из стороны в сторону, как яичную скорлупку. Сделанный из крепкого соснового дерева, корпус корабля трещал под мощным напором волн и казалось, что он вот-вот распадется. Палуба накренялась в разные стороны. Карлу казалось, что его вот-вот снесет в море. Он с трудом удерживался за канат. При свете молний он видел темные силуэты матросов, повисших на снастях корабля. Казалось, что они могут сорваться и упасть в море. Карлу хотелось поспешить им на помощь, принять участие в общей борьбе со стихией. Малейшая попытка сдвинуться с места заставляла его еще крепче хвататься за канат. Карл с ужасом сознавал свое бессилие. Потоки воды заливали палубу, паруса зловеще хлопали над головой. Защищая одной рукой лицо от струй воды, он снова попытался было сдвинуться со своего места, но руки его еще крепче вцепились в спасительный канат.

Вдруг около него метнулась человеческая фигура. Скользя и спотыкаясь на качающейся палубе, человек напрягал все свои силы, чтобы удержаться на ногах, но потерял равновесие и рухнул вниз: Карл, не раздумывая, в один миг подхватил бесчувственное тело и, борясь с сильными порывами ветра, бросился к каютам. В его руках лежала Анита. Карл сам удивился своей смелости. Большая волна обрушилась на корабль и сильно накренила его. Карл с трудом удержался на ногах, но все же, не выпуская своей ноши, продолжал продвигаться вперед.

Откуда-то появился Клаас.

— В каюту! Скорее в каюту! — приказал он, стараясь перекричать рев бури.

— Пустите меня! — простонала Анита, делая попытки встать на ноги. — Почему вы меня несете? Я сама могу идти.

Она вырвалась из рук Карла и побежала на корму корабля. Карл бросился за нею. Налетел новый шквал. Анита пошатнулась, но Карл успел ее поддержать. С развевающимися черными волосами, напуганная бурей, Анита казалась каким-то таинственным призраком.

— Спасите меня! Спасите! На помощь! — закричала она, бледная от страха.

— Я уже сказал вам — в каюту! — донесся откуда-то снова голос Клааса.

— Нет, нет! В каюте ужасно! Корабль тонет! Хочу быть среди живых людей!

Клаас подошел, пошатываясь.

— Привязать ее немедленно к грот-мачте! — приказал он.

Высокий матрос схватил девушку и, несмотря на ее сопротивление, привязал к мачте.

— Я не хочу! Пустите меня! — кричала она.

— Здесь распоряжаются другие, юфроу! — крикнул ей в ухо матрос. — Успокойтесь. Если вообще кто-нибудь вырвется из этого ада, то это будете прежде всего вы!

Анита всем телом повисла на крепко стягивающих ее веревках, беспомощно протягивая руки. Ее вопли заглушались воем ветра. Буря неистовствовала со страшной силой. Волна налетала за волной и швыряла корабль в разные стороны. Но все же рулевому удавалось поворачивать судно ютом против волн. Все его внимание было направлено на то, чтобы избежать рокового удара по борту. Временами „Голландия“ исчезала в глубокой бездне, чтобы затем, как птица, снова взлететь на гребень волн.

Но вот огромная волна разбилась о борт корабля и залила палубу. Через мгновение другая накрыла клипер и переломила фок-мачту, которая безжизненно повисла с подветренной стороны. „Голландия“ сильно накренилась и чуть было не перевернулась вверх дном.

— Руби ванты! Руби ванты! — раздался голос помощника капитана.

Матросы бросились выполнять его приказание. Тросы были перерублены, сломанная мачта исчезла в кипящем море. Положение было ужасным. В темноте ничего не было видно. Сигнальные огни на фор-марсе еле мерцали.

Клипер не опрокидывался только благодаря тяжести киля. После того, как судно лишилось фок-мачты, его равновесие было нарушено, и это чрезвычайно затрудняло маневрирование. И в тот самый момент, когда для корабля и людей решался вопрос жизни или смерти, упали первые капли дождя. Вздох облегчения вырвался из груди Клааса и всех матросов. Они знали, что буря еще не миновала, но дождь был признаком того, что корабль выходил из области циклона. Самое страшное оставалось позади…

Новый порыв ветра сорвал один из парусов: он повис, громко хлопая в воздухе, и его унесло в море. Но это уже не казалось страшным. Буря ослабевала…

Восход солнца весь экипаж встретил на палубе. Гладко и спокойно расстилалось море… Можно было подумать, что бури и не бывало.

Затем все разбрелись по каютам отдохнуть и набраться сил. Анита давно уже спала глубоким сном. Карл лежал в полудремоте. Клаас передал командование своему заместителю Нилу Куленсу и тоже пошел отдыхать. Измерения показали, что „Голландия“ отклонилась от курса километров на двести и теперь находилась неподалеку от острова Святой Елены…

Капитан осмотрел повреждения корабля и, увидев что он нуждается в серьезном ремонте, приказал продолжать идти в западном направлении.

На следующий день клипер вошел в джемстаунский[14] порт, где он за одну неделю залечил нанесенные ему раны. Новая фок-мачта и несколько новых парусов были поставлены вместо потерянных во время бури.

Выйдя из Кейптауна и обогнув мыс Доброй Надежды“, „Голландия“, держа курс на северо-восток, пересекла Индийский океан и в сентябре 1837 года прошла через Зондский пролив, а вечером на 135-й день отплытия из Роттердама бросила якорь в порту Батавни на острове Яве.

Клипер фирмы „Ван Снуттен и К°“ благополучно закончил свое плавание и в сохранности доставил драгоценный груз.

Представитель фирмы, молодой яванец в белоснежных брюках и такой же накидке, поднялся на палубу и поздравил экипаж с прибытием. За молодой дамой, дочерью главы фирмы Анитой ван Снуттен, была прислана коляска, доставившая ее в Бейтензорг. Там в своей вилле Аниту ожидал ее кузен и компаньон отца — ван Потен.

Прохаживаясь по старым кварталам Батавии, Карл рассматривал пристанище первых голландских переселенцев, еще в XVII веке застроивших устье реки Тииливонг, и сравнивал их со старыми голландскими городками с высокими домами и острыми крышами. Батавия с ее типичными североевропейскими постройками и белыми обитателями оставалась чуждой окружающей ее тропической растительности. Река, протекая через город, образовывала каналы, по которым плавали маленькие яванские лодки. Батавия находилась во власти малярии и комаров, переносить которых могли только привыкшие к тропическому климату местные жители. Европейцы оставались в Батавии ровно столько, сколько это требовалось для их дел и коммерческих операций. Остальное время они проводили в развлечениях и отдыхе в Бейтензорге и других курортных поселках в окрестных горах или же на чайных плантациях, рисовых полях, в районах разведения индигоносных растений…

В Батавии начинался новый жизненный путь Хасскарла, который вел через Бейтензорг к ботаническому саду, к работе в тропиках…

Глава VII

У ван Потена. Встреча с Красавцем Бобби. Доктор Фритце.

— Это ваше последнее слово, минхерр ван Потен?

— Да, это мое последнее слово!

— Значит… Это ваше последнее слово?!

— Но вы должны были быть готовы к такому ответу. Не могу понять, как подобная идея могла зародиться в голове моего дяди! Если он хотел оказать благодеяние, он должен был его сделать за свой собственный счет!..

Маленькие глазки ван Потена еще больше сузились, и в них промелькнул злой огонек. Его расплывшееся тело тонуло в мягком кресле красного дерева. Сжатая в кулак правая рука лежала на письменном столе, между пальцами дымилась вечная гаванская сигара. Эту позу он принимал всегда, когда говорил о коммерческих сделках.

— Считаю, что ваше путешествие было напрасным, — уверенно добавил он. — Вам следовало хорошенько подумать, прежде чем пуститься в эту… в эту авантюру! Должен вам заявить, что в моем доме нет места для авантюристов и искателей приключений!..

Губы торговца искривились, изобразив какое-то подобие улыбки, и он развел руками в знак того, что разговор с посетителем окончен. Сделка казалась ван Потену невыгодной. В своей торговой практике ему никогда не случалось принимать на себя одни только обязательства… Это действительно было неслыханной наглостью!..

Карл кивнул головой и, не подавая руки, направился к выходу. Быстрыми шагами он перешел через двор и остановился на улице. Только тогда он почувствовал физическую слабость.

Он вычеркнул из своей памяти нанесенное ему Анитой оскорбление. Во имя своей высокой цели он просто не хотел вспоминать о происшествии на корабле. С открытым сердцем шел он к ван Потену. Глубокое страдание и горькое разочарование угнетали молодого человека… Сколько труда, сколько надежд, сколько грез!.. Совсем иначе представлял он себе эту встречу, когда, взволнованный, сжимал в кармане драгоценное рекомендательное письмо. Он был весел, радостен… окрылен надеждой на будущее, на осуществление своих желаний… В заботливо сохранявшемся во время плавания конверте было заключено его будущее. Сколько раз находил он в нем молчаливого собеседника, которому доверял свои тайные мысли. Не раз с опаской открывал деревянный сундучок и дрожащими руками нащупывал бесценное сокровище — этот спрятанный на самом дне, завернутый в шелковый платок конверт. Карл был искренно уверен, что несколько написанных ван Снуттеном строк откроют перед ним массивные двери на пути к творчеству… Увы!.. Плантатор не понял, что эта сделка будет для него прибыльной, и отказался от нее…

Карл без цели бродил по улицам. Все вокруг ему было чуждо и безразлично… Да! У него оставалось только воспоминание, одно только воспоминание о красивой мечте… Но это было все равно, что мираж в знойной пустыне…

„Авантюрист!.. Искатель приключений!..“

С опущенной головой, задумчивый и одинокий, шел он по главной улице Бейтензорга. Пальмы плавно покачивали своими зелеными кронами, маленькие разноцветные птички перелетали с ветки на ветку. Темно-зеленый наряд тропической растительности не привлекал его взора. Он даже не слышал топота проносившихся мимо лошадей.

Обманутый, отверженный, предоставленный самому себе на незнакомом острове, в тысячах километров от дома и близких, никому не нужный и… униженный — вот что представлял собой Хасскарл в этом новом городе.

Он осмотрелся кругом и, не ожидая ниоткуда помощи, начал спускаться по той улице, по которой недавно поднимался преисполненный веры в свое будущее… В кармане он нащупывал последние двадцать гульденов — все что у него оставалось в кошельке, полученном от ван Снуттена.

Несколько недель прошло в бесцельных скитаниях. Карл переживал глубокое разочарование. Некоторое утешение доставляли ему поздние вечерние прогулки в порту, где он с грустью смотрел на недавний приют — быстроходную „Голландию“. Сидя у причала, он тосковал по далекой родине… Его угнетали безделие и одиночество, мучило отсутствие цели…

С корабля уже выгружали привезенные из Европы товары. Матросов разбили на две группы. Одна из них под руководством помощника капитана Фердинанда Клааса помогала грузчикам переносить деревянные ящики со скобяным товаром, связки железных прутьев и жести, тюки бумажных и шелковых тканей, а другая под начальством Нила Куленса была занята уборкой корабля. Матросы наполняли морской водой деревянные и брезентовые ведра, скребли палубу, начищали металлические части судна. Другие работали на насосах, откачивая просочившуюся или собравшуюся в трюме корабля за время его долгого плавания воду. За несколько дней предстояло все привести в порядок, чтобы корабль блистал чистотой.

Хасскарл с трудом пробрался между грузчиками и матросами, спускавшимися и поднимавшимися по приставленному к борту корабля широкому трапу. Голые по пояс малайцы и китайцы переносили и складывали на набережной громадные ящики и тюки. Босые ребятишки сновали между товарами, гонялись друг за другом.

— Эй, куда же это вы, даже не поздоровавшись? — услышал за собою Карл голос старого Иоганна.

Хасскарл обернулся. Веселый оклик матроса его обрадовал.

— Пришел за багажом.

— Это мы знаем, что вы от нас уходите. Но почему вы такой мрачный? — спросил Иоганн, помогая какому-то крупному малайцу взвалить на спину большой тяжелый тюк. Покончив с этим делом, он вытер руки о выпачканные парусиновые штаны и подошел к Хасскарлу.

— В самом деле вы мне, черт возьми, сегодня не нравитесь! Что с вами случилось?

— Ничего особенного, — уклончиво ответил Карл, отводя глаза в сторону, чтобы избежать испытующего взгляда старого матроса.

— Не так-то легко провести вашего старого друга, — настаивал Иогани. — Я по вашим глазам вижу…

— Но право же ничего со мной не случилось…

— Может быть, это и так, но все же что-то вас тревожит.

Карл усмехнулся, но ничего не ответил.

— Послушайте, не разрешите ли вы мне попозже, когда кончим работу, зайти к вам в гости? Думаю, что у вас найдется для старого Иоганна немножко виски.

— Пожалуйста, приходите, я и так ничем не занят, — неуверенно промолвил Хасскарл и направился к своей каюте.

Иоганн посмотрел ему вслед и озабоченно покачал головой. С естествоиспытателем что-то случилось, но он ни с кем не хочет поделиться своими переживаниями. Что его тревожит, почему он избегает говорить? С этими мыслями старый матрос подошел к Фердинанду Клаасу, который сидел, облокотившись на фальшборт, и смотрел на дымящийся конус Салака.

— Что-то произошло с нашим другом, господин Клаас, — сказал Иоганн, указывая на удалявшегося Хасскарла. — Надо узнать в чем дело… Я напросился к нему сегодня на стакан виски.

— И хорошо сделал, Иоганн, — засмеялся Клаас. — Ты настоящий морской волк! Не можешь плавать посуху! За стаканом виски разговор пойдет куда глаже, не так ли?

— Точно так, господин помощник, но в данном случае у меня есть более серьезные причины, — задумчиво ответил Иоганн.

— Допустим, что ты прав. Но ты должен тогда объяснить мне, что это за причины, — сказал Клаас.

— Именно поэтому я и пришел к вам.

И Иоганн передал свой короткий разговор с Хасскарлом.

— С ним, по-видимому, что-то происходит. Надо ему помочь, — заключил он. — Я думаю, что было бы неплохо, если бы и вы к нему зашли.

Час спустя они втроем сидели в тесной каюте Хасскарла. На маленьком столике стояла оставшаяся от путешествия бутылка виски. В углу каюты были сложены два чемодана и сундучок с носильными вещами.

— Вот вы и покидаете нас, а так ничего нам и не сказали, — начал Клаас, подняв свой стакан и указывая на приготовленный багаж Хасскарла.

— Мы, должно быть, его чем-нибудь обидели, господин помощник, — добавил Иоганн, вынув изо рта трубку, и поднял стакан с виски.

Хасскарл беспомощно осмотрелся. Он понял, что ему не удастся скрыть правду от этих двух моряков, которых он считал своими лучшими друзьями на корабле, и потому, пересиливая чувство гордости, он с горечью передал им свой разговор с ван Потеном.

Они, не перебивая, внимательно выслушали его.

— И теперь вы упали духом и думаете, что на ван Потене свет клином сошелся? Я даже бы удивился, если бы все прошло так гладко и легко, как вы, очевидно, себе представляли! — И Иоганн ударил кулаком по столу.

— На Яве белый всегда найдет себе работу, — заметил Клаас. — Я понимаю ваше разочарование, но отчаиваться не стоит.

— Прежде всего, я не могу больше оставаться на этом корабле, — категорически заявил Карл. — Он составляет часть дома ван Потена, а для него я нежеланный гость.

Клаас и Иоганн переглянулись. Слова молодого человека звучали убедительно и возражать было трудно.

— Все же… У нас вы желанный гость и можете оставаться на корабле до самого его отплытия, — любезно предложил Клаас.

— Благодарю вас, благодарю за ваше внимание, но на корабле я остаться не могу, — ответил Хасскарл.

В тот же вечер, сердечно распрощавшись с матросами, Хасскарл покинул корабль. Клаас крепко его обнял и, преодолевая природную сдержанность, братски поцеловал в щеку.

Иоганн пошел проводить Хасскарла и отвел его в маленькую гостиницу для европейцев, которая ему была известна еще с прошлых поездок в Батавию.

Дорогой они все время молчали, но оба чувствовали, что в этот момент их связывает нечто более значительное и глубокое, чем случайная дружба, возникшая во время плавания по океану.

У старого матроса, имевшего возможность за время плавания узнать молодого натуралиста, зародилось теплое чувство к честному и трудолюбивому юноше. А добрый Иоганн вызывал у Хасскарла восхищение и искреннее уважение. Смелость этого простого матроса проявлялась не только в борьбе с морской стихией, но и в столкновениях с несправедливостью и жестокостью. Он бесстрашно восставал против любой неправды во всех ее проявлениях.

— Прощайте и время от времени вспоминайте старого матроса, — тихо произнес Иоганн, когда они подошли к дверям гостиницы.

Карл обнял Иоганна и всхлипнул на его плече, будто навсегда расставался с одним из самых близких своих друзей.

Матрос, ласково высвободившись из объятий, сунул что-то Карлу в карман и быстро удалился.

Карл с грустью посмотрел ему вслед, и глубокий вздох вырвался из его груди. С уходом доброго Иоганна уходило и несколько месяцев жизни, проведенных Карлом на клипере. На незнакомой ему и полной неожиданностей Яве его ждали новая жизнь и новая борьба.

Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от охватившей его меланхолии, и уверенно вошел в гостиницу.

Раздеваясь, Хасскарл обнаружил в своем кармане пенковую трубочку, с которой Иоганн раньше никогда не расставался.

Старый матрос подарил ему самое дорогое, что только у него было…

Узнав о существовании прусского консульства в Батавии, Карл решил туда сходить. Двери ему открыл молодой, одетый на полуевропейский лад яванец. Изящным жестом руки он попросил Карла следовать за ним и провел его к кабинету секретаря. Карл постучался и вошел. Перед ним за роскошным письменным столом сидел молодой человек в белом пиджаке. Наклонив голову, он перелистывал какие-то бумаги.

Посетитель остановился в ожидании. Но вот секретарь не торопясь собрал лежавшие перед ним листы и поднял для приветствия голову. Что-то застряло у Карла в горле, и он непроизвольно проглотил слюну. Он увидел перед собою широкое лицо с крупным носом, толстые, слегка искривленные губы, красный шрам на левой щеке… и почти надвое рассеченное ухо…

Секретарь консульства взглянул на посетителя с серьезным видом, но мгновение спустя сбросил официальную маску учтивости, вскочил из-за стола и прогремел:

— Что вам, черт побери, здесь нужно?

Карл попытался изобразить на лице улыбку и тихо ответил:

— Я и сам не знаю, господин секретарь. Я ищу работу.

— Ах, вот как!.. Но… если позволите, я хотел бы знать подробности… Может быть, от них будет зависеть отношение к вам нашего консульства…

Франц Губерт указал рукою на диван, приглашая гостя сесть. Сам он плюхнулся на другой диван и предложил Карлу сигару.

— Как вам сказать… — начал Хасскарл. — Когда-то в Бонне, в одно из посещений ботанического сада, я познакомился с роттердамским негоциантом ван Снуттеном, которого вы, может быть, знаете. Этот человек обещал мне свое содействие для поездки сюда, чтобы я мог продолжать мою научную работу. Я поверил ему, принял его предложение, приехал и вот… теперь ищу работу. Мне совершенно ясно, что я обманут самым низким образом, но… я ничего сделать не могу…

Его замешательство прошло, и Карл уже гораздо спокойнее сообщил секретарю интересовавшие его подробности: все перипетии последнего периода его жизни. История с ван Снуттеном, плавание на клипере, встреча с ван Потеном — все это было изложено со строгой последовательностью.

Услышав имя ван Потена, Губерт вздрогнул. Пока Карл рассказывал, он мысленно перенесся в Бонн, в этот романтический университетский город, прошелся по залитому солнцем университетскому двору, побродил по улицам города, и в его памяти все отчетливее и отвырисовывался образ молодой девушки — там, в Бонне, и… рядом с нею — образ этого облаченного в смешные доспехи чудака, который осмелился принять его вызов. Этот чудак, называвшийся Карлом Хасскарлом, униженный и жалкий, сидел теперь перед ним и доверчиво просил о помощи.

— Да… — протянул Губерт. — Я вас понимаю. Но… не вижу, чем бы мы могли вам помочь…

Он сделал вид, что задумался. В его ушах стоял еще состоявшийся с неделю назад разговор с ван Потеном. Плантатор прогуливался по улице и, встретив его, между прочим упомянул о каком-то только что приехавшем из Роттердама немце, явившемся с рекомендательным письмом от его дяди и выразившем желание поселиться в его доме на целых два года. „Удивительный нахал, не правда ли? Уж не воображает ли он, что мой дом прибежище для разных бродяг и авантюристов? — сказал тогда ван Потен и весело рассмеялся. — Не так ли, Анита?“ А та с возмущением добавила: „Знаете ли господин Губерт, мы с ним вместе плыли на корабле и во время плавания он даже попытался настроить матросов против капитана или, точнее, против его помощника, Нила Куленса! Иначе говоря, он восстал против моего отца, а теперь явился с его рекомендацией!“ Губерт не обратил тогда внимания на рассказ о нахальном немце, но вот, оказалось, что это его старый знакомый.

Желчная усмешка промелькнула на губах Губерта. Он приобрел уже известный опыт и научился скрывать свои чувства. Лицо его стало серьезным и задумчивым.

— Да… Трудно!.. — полуофициально сказал он. — Мне кажется, что вы отнеслись к этому предприятию довольно… как бы сказать… легкомысленно. Господин ван Потен — неограниченный хозяин своего имущества и своих желаний. Мы едва ли могли бы просить его о чем-либо, противном его воле. А у нас, представителей нашего государства, имеются особые задачи. В этом-то именно и заключается наша беспомощность. Но, чтобы наша встреча не была безрезультатной, я вам рекомендую еще раз побывать у минхерра ван Потена. Он, быть может, окажет вам внимание и вас примет. Среди местного населения он известен как чело век очень отзывчивым.

Секретарь прусского консульства встал и этим показал, что разговор окончен.

Карл поднялся, кивнул на прощание Губерту головой и, не подавая руки, вышел из кабинета. Секретарь многозначительно взглянул на него, но Карл не обернулся и этого взгляда не заметил.

Угасла последняя искра надежды.

— Извините! — машинально сказал Карл господину, с которым случайно столкнулся на улице.

— Прошу, прошу! — ответил тот по-немецки.

Карл остановился. Пожилой господин говорил на его родном языке. Оглянулся и он.

— Ну вот! Еще один соотечественник! — засмеялся незнакомец. — Мы оба говорим по-немецки, не так ли? — Он подошел к Карлу и протянул ему обе руки. — Доктор Фритце. А вас как зовут?

— Хасскарл. Карл Хасскарл.

Перед Карлом стоял хорошо одетый, немного располневший человек, с маленькой подстриженной бородкой и загорелым лицом. В руках у него была бамбуковая трость.

— Что вы здесь делаете так далеко от родины?

На Хасскарла смотрели ясные приветливые глаза.

— Извините, но… кроме вашего имени, я ничего о вас не знаю… — сдержанно ответил Карл.

Господин снова засмеялся, подхватил Карла под руку и увлек в тень раскидистого каштана.

— Вы, конечно, правы! — сказал он. — Я врач, начальник медицинской службы острова. Кроме своей профессии, очень люблю молодежь. Ну что же, вы все еще мне не доверяете?

— Я был по одному делу в консульстве, — сказал Карл, — но из этого ничего не вышло…

— Ну и хорошо! А вот сейчас по этому делу вы обратитесь на мне! — Довольный своей шуткой, доктор Фритце добродушно рассмеялся.

Он вынул записную книжку, что-то написал, вырвал листок и подал его Карлу.

— Вот вам мой адрес. Буду рад вас видеть завтра у себя дома. В это же время. Не забывайте, что точность — наша национальная гордость!

Доктор Фритце пожал Карлу руку и засеменил к зданию прусского консульства.

Все это произошло так быстро, что Карл даже не успел опомниться. Что это за человек, откуда он… почему позвал к себе в гости? А вдруг он такой же, как все эти Потены, Снуттены, Губерты?.. Или… или все же есть добрые люди на свете?..

Осенью 1837 года губернатором Голландской Индии был назначен ван Эркенс. Этому занимавшему высокие дипломатические посты человеку было лет под пятьдесят, когда он принял на себя руководство далекой нидерландской колонией. Королевский двор знал о тяжелом наследстве, оставленном его предшественником, и рассчитывал, что Эркенсу, благодаря его энергии и деловитости, удастся справиться с местными трудностями. Новый губернатор не только обладал высокоразвитым патриотическим чувством, но и любил доводить начатое дело до конца.

„На песке дом не построишь“, — любил повторять он и всегда следовал этому принципу. Взявшись за порученное ему дело, он прежде всего занялся изучением обстановки. С каждым днем губернатор все больше узнавал окружающих его людей, все больше углублялся в дела и все ближе знакомился с городом. При этом он старался вникать во все мелочи. Для устранения недостатков и в интересах службы он не боялся прислушиваться к мнению других и, раз приняв решение, энергично проводил его в жизнь. Он умел выслушать человека и, если не соглашался с мнением собеседника, то делал это так тактично, что тот не чувствовал себя задетым.

Наступил черед и ботанического сада. На его осмотр губернатор уделил целых полдня и ушел оттуда совершенно разочарованный. Сад, основанный Рейивардом в 1818 году, оказался сильно запущенным. Созданный с научными целями, он превратился в поставщика фруктов и овощей для губернаторского стола. В маленьком полуразвалившемся домишке, так называемой „лаборатории“, помещалась канцелярия и удовлетворялись бытовые нужды обслуживающего персонала. В этой „лаборатории“ отсутствовали элементарные удобства и не было никаких научных пособий. Не было даже обыкновенного микроскопа. Ван Эркенс убедился, что, хотя и производились некоторые опыты по культивированию растений, распределение их по группам и видам было сделано неправильно. Многие наименования растений были перепутаны, написаны с грубыми орфографическими ошибками. Было ясно, что заботливо созданный Рейнвардом бейтензоргский ботанический сад попал в погубившие его небрежные руки.

Губернатор острова был очень рассержен. Такого запустения он не ожидал увидеть. У него сразу же созрело решение немедленно назначить такого заведующего садом, который восстановил бы всю красоту и смысл этой научно-исследовательский станции.

Когда губернатор после осмотра ботанического сада вернулся в свою резиденцию, его уже ожидали посетители. Осведомившись об именах дожидавшихся, он принял первого из них, и это был не кто иной, как начальник медицинской службы острова доктор Фритце.

Губернатору могло показаться, что доктор Фритце нарочно выбрал этот день и час для своего посещения, так как, войдя в кабинет, он сразу начал докладывать о плохом состоянии ботанического сада и о необходимости принять срочные меры для его восстановления. Правительство возлагало на этот сад большие надежды, рассчитывая, что в нем будут производиться научные исследования, культивироваться новые виды растений, акклиматизироваться нестойкие растения, так как богатства Востока должны составлять часть обшей сокровищницы метрополии.

— При этом положении вещей нельзя ожидать благоприятных результатов. В саду царит полный хаос! Было бы безумием считать, что в этом виде он может отвечать своему назначению! Пропадают последние дожившие до наших дней ценные растения! — закончил доктор Фритце, вынимая носовой платок и вытирая со лба пот. Только теперь он заметил, что говорил все это время он один и говорил слишком долго. Это его немного смутило, но он все же был рад, что наконец-то ему удалось полностью высказать свое мнение о плачевном состоянии ботанического сада.

Рассказ доктора Фритце отвечал всему тому, что думал и в чем убедился и сам губернатор. Да… вот и доктор возмутился этим невежеством и запустением.

— Но почему же, черт возьми, вы до сих пор об этом молчали? — спросил встревоженный ван Эркенс. — Почему своевременно не были приняты необходимые меры? Скажите, что нам делать, пока еще не поздно?

— Что делать?.. — задумчиво повторил доктор Фритце. — Мне кажется, что… прежде всего надо назначить опытного руководителя…

— Отлично! Сделанное доктором Ганом описание климата и растительности острова обратили на себя внимание правительства, и мы не должны терять ни минуты! Но нужно найти компетентного человека, а это не так-то просто!

Губернатор встал и начал нервно теребить свои золотые аксельбанты.

— Чем вы можете нам помочь? Наши мнения совпадают, я тоже осмотрел сад, но… нужен руководитель! Человек волевой, серьезный, находчивый, с солидной научной подготовкой! Доктор Ган вряд ли согласится заняться этим делом, даже если бы я его и попросил…

— Мне кажется, ваше превосходительство, что я могу быть вам полезным, — тихо заметил доктор. — У меня есть на примете подходящий человек, с которым я на днях познакомился и который, думаю, оправдает ваше доверие…

— Кто же это?

— Карл Хасскарл, ваше превосходительство, человек молодой, волевой, энергичный, с солидной научной подготовкой. Он недавно прибыл сюда из Бонна. Там он блестяще окончил университет и работал в университетском ботаническом саду. Думаю, что он отвечает поставленным вами требованиям…

Губернатор немного задумался, затем обернулся и твердо сказал:

— Принимаю на вашу ответственность! Представьте его к назначению!

В конце 1837 года Карл Хасскарл был назначен научным директором и руководителем ботанического сада в Бейтензорге.

На этой должности он оставался до 1844 года…

Глава VIII

Два года спустя. Семья маленькой Палы. Лихорадка.

Прошло два года.

Директор ботанического сада приложил все свои силы, чтобы привести его в порядок. Глубоко оскорбленный приемом, оказанным ему в прусском консульстве в первые дни пребывания в Бейтензорге, он считал, что у него нет другого выхода, как посвятить себя работе и трудом оправдать доверие поддержавших его людей. Хасскарл целиком отдался любимому делу. И он добился успеха. От прежнего беспорядка не осталось и следа. Всюду было убрано и расчищено, растения распределены по группам и маркированы, новые надписи ясно и четко написаны. Каждому посетителю было ясно, что сад живет новой жизнью. Он выглядел обновленным и похорошевшим. Все цвело и благоухало. Два года не были потрачены даром. Губернатор с удовлетворением следил за преобразованием сада, а доктор Фритце очень охотно помогал молодому ученому. С каждым днем он убеждался, что не обманулся в нем.

Карл жил в старом, почти развалившемся доме. Он состоял из двух больших, но низких комнат, из которых одна служила ему спальней и кабинетом, а другая была отведена под кухню. Прогнивший дощатый пол был застлан тростниковой цыновкой, а крыша покрыта пальмовыми листьями.

Если бы только не эти гусеницы!..

Они в огромном количестве водились на крыше дома, шуршали, шелестели — и все это действовало на нервы. Их отвратительная возня была особенно невыносима ночью. Монотонное шуршание в пальмовых листьях было отчетливо слышно в тишине. Оно вызывало у Карла желание ночевать под открытым небом в саду, среди растений при свете луны, в тени громадного баобаба, охватывающего своими могучими ветвями маленький деревянный домик. Но из-за ядовитых скорпионов и миллионных полчищ комаров спать в саду было невозможно. Днем эти насекомые не были так опасны, но разве можно уберечься от них во время сна?.. Лучше терпеть надоедливый шорох безобидных гусениц, чем страдать от укусов скорпионов или слышать несмолкаемое комариное гудение. К тому же прошло уже немало времени, а… человек ко всему привыкает. Если Карл переносил это неудобство в течение двух лет, то нужно терпеть и дальше, в надежде, что когда-нибудь будет же наконец построен новый дом! Но пока что постройки нового дома не предвиделось.

По привычке и в это утро Карл проснулся рано, встал с постели, немного размялся и поднял шторы. Яркий свет залил комнату. Лучезарный диск солнца показался через листву баобаба, свежий утренний воздух, напоенный ароматом распустившихся цветов и свежей травы, ободрил его. Маленькие красные птички с задорно задранными хвостиками уже начали свои ранние песни. Под баобабом тихо журчала вода, и прохладные ее струи разливались в саду между цветами и травами. Казалось, что и она поет свою песню…

Карл снял с гвоздя полотенце и, вместо того, чтобы выйти в двери, одним прыжком выскочил через окно в сад. Раздевшись до пояса, он с нескрываемым удовольствием начал умываться прохладной водой. Умывшись, он стал растирать тело полотенцем из тонкого голландского полотна, и в этот самый момент заметил стоявшую перед ним девочку. Это была Пала. Карл не слышал, как она подошла. Девочка терпеливо дожидалась, когда он, наконец, умоется, чтобы что-то сказать ему. Она стояла, скрестив на груди руки.

— Что тебе, Пала? — спросил Хасскарл.

Девочка молчала. Она пристально смотрела на него своими умными глазками.

— Ну, скажи же! Раз ты пришла, значит хочешь мне что-то сказать! А?..

— Господин, я пришла… Отец болен, лихорадка душит его. Он кричит: помощь, господин!.. — выдавила она из себя, стараясь правильно подобрать все нужные ей голландские слова и глядя с мольбой на Карла. Слова девочки заставили его вздрогнуть. Пала была дочерью садовника Каноминджао. Уже несколько дней он не выходил на работу, и Карл и без того собирался его навестить. Однако ему в голову не приходило, что этот здоровый и сильный человек может серьезно заболеть. Кроме того, он принадлежал к числу тех немногих рабочих, которые были приняты уже после назначения нового директора. Его принял сам Карл, когда тот пришел искать работу. Карл сразу же решился на это, выслушав рассказ Каноминджао о том, что ему пришлось перенести в полицейской тюрьме, где он просидел около десяти месяцев только лишь за то, что просил белых господ сжалиться над ним и его товарищами, когда двое всадников захватили их в поле, чтобы отвести работать на земле прежнего губернатора Правда, Карлу было сделано небольшое замечание за то, что он взял Каноминджао на работу, но так как тот оказался хорошим и усердным рабочим, то недоверие к нему скоро рассеялось. Яванцу было разрешено привести свою семью и поселиться в одной из освободившихся хижин, такой же, как и у других рабочих.

— Значит, твой отец заболел? — спросил Карл.

— Очень! — испуганно ответила девочка.

— Подожди немного. Я сейчас приду!

Карл вошел в дом, повесил полотенце и пошел за Палой. Тропинка вилась по парку среди клумб и ручейков, цветников и кустарников. Карл рассеянно смотрел по сторонам.

— Сюда, — промолвила девочка, свернув на боковую тропинку, под свод лиан.

Карл последовал за ней.

— Пала, когда слег твой отец? — спросил он.

— Недавно. Три дня болен.

„Три дня… Эх, если бы здесь не эта ужасная лихорадка… все было бы иначе, — думал Карл. — Просто губит людей… Бич всей колонии… Как это она меня еще не скрутила?..“

Вскоре они вышли к жилищам рабочих в конце сада. Это были построенные на коротких бамбуковых сваях маленькие низкие хижины. Можно было подумать, что какой-то капризный хозяин, не нуждаясь в них и не зная, куда их девать, разбросал их как попало на этом месте.

Хижина Каноминджао ничем не отличалась от других. Она была такая же маленькая и низкая, стояла на нескольких сваях и еще издалека предупреждала о бедности и нищете ее обитателей. Стенами ей служили сплетенные из тонких бамбуковых стеблей рогожки. Окон в хижине не было. Свет внутрь жилища проникал через квадратные отверстия в стенах. Крышу покрывали пальмовые листья.

Карл бывал и раньше здесь, и вид этих жилищ не производил на него особенного впечатления. Он не терял надежды, что ему когда-нибудь удастся испросить у голландских властей хотя бы небольшую сумму на улучшение жилищных условий рабочих. Однако до сих пор реализовать этот план ему, увы, не удавалось.

Девочка быстро вбежала по узкой деревянной лесенке, и Карл поднялся за ней. В хижине была одна-единственная комната. В ней ютились все члены семьи Каноминджао.

Войдя в хижину с яркого света, Карл сначала ничего не мог различить. Даже первые два-три шага он сделал наощупь. Квадратное отверстие в стене было слишком мало, чтобы пропускать достаточно света. Пахло сухой травой и потом.

Не успели еще глаза Карла привыкнуть к полумраку, как он услышал тихий стоп, доносившийся из угла комнаты. На протертой рогожке лежали трое. Рядом с обросшим бородой и истощенным Каноминджао вытянулся маленький мальчик лет восьми, а около него мать Палы. Они были еле прикрыты какой-то дырявой тряпкой. Лица у них были желтые, испитые. У изголовья лежали две полых тыквы, в которых Пала приносила воду для питья. Рядом стояла глиняная миска с вонючим прокисшим зельем и еще одна — с остатками пищи. Мухи переползали с одной миски на другую, с громким жужжанием летали по комнате. На стене висели высушенный череп какого-то животного и фантастическая человеческая фигурка с двумя головами и четырьмя скрещенными на груди руками.

Карл присел на корточки и стал разглядывать больных. Их взоры были устремлены на него с немой мольбой.

— Оказывается, Пала, болен не только твой отец.

— Да, господин. Мама, Садо — давно больны.

Каноминджао бредил. Вдруг он стал говорить громче, и тело его забилось в судорогах. Мальчик лежал неподвижно, и только по его глазам можно было заключить, что в нем еще теплится жизнь.

Карл положил руку на лоб Каноминджао. Он весь горел. Еще держалась высокая температура после утреннего приступа. Больной громко хрипел. Приступ не достиг еще своей кульминационной точки. Но когда он пройдет, через два дня вернется с новой силой и так неделями, месяцами, годами будет изматывать несчастного. Все зависит от того, сколько времени выдержит больной. Но может случиться чудо, и больной выздоровеет. Такие мысли проносились в голове Хасскарла, когда он смотрел на распростертого перед ним Каноминджао.

— Пала, что ты даешь больным? — тихо спросил Карл.

— Маме и Садо даю чай. Травы пьют…

— Только это? А еще что?

— Другого ничего.

Отец зашевелился и простонал:

— Воды! Немного воды!

Пала схватила тыкву и выбежала из хижины. Немного погодя она вернулась, наклонилась над отцом и попробовала его приподнять. Карл помог ей. Одной рукой поддерживая голову Каноминджао, он другой поднес сосуд к его пересохшим губам. Больной стал жадно пить. Капли пота выступили у него на лбу. Он выпил все содержимое сосуда и сразу же как-то весь обмяк. Карл осторожно опустил его на подстилку.

— Пала, ты не даешь ему ничего другого?

— Другого? Ничего, — покачала головой девочка. Потом, вспомнив, добавила:

— Старый Маликарандо дал этот череп. Будда тоже помогает: дает воду, свет.

Девочка с опаской посмотрела на череп, потом перевела взгляд на висевшую на стене маленькую глиняную двуголовую фигурку и со страхом трижды ей поклонилась, скрестив руки на груди.

Картина была печальная. Трое больных — три живых трупа, беспомощная маленькая девочка, жестокая лихорадка и напрасные надежды. Вот, что он увидел в тесной и темной хижине Каноминджао. Несчастный ребенок… В страхе она не знала, что ей делать. Она, должно быть, и не думала о еде. Но если бы и думала, откуда могла она ее взять… Ей только оставалось молиться. А подарок Маликарандо как раз и напоминал ей о молитве. Она и молилась.

Карл вздохнул. Все это было ему хорошо знакомо. За два года его работы в ботаническом саду это был не первый случай. Малярийные комары кусали рабочих, те заболевали, а он должен был заботиться о восстановлении их здоровья. Это ему удавалось с большим трудом. С одной стороны шаман Маликарандо мешал ему своими снадобьями, черепами и глиняными фигурками, а с другой… ах, как трудно было раздобыть это ценное лекарство… Ему уже несколько раз удавалось получить маленькие пакетики с хинной корой, но сможет ли добрый доктор Фритце снабжать его и в будущем? Может быть, и сам Карл до сих пор не заболел только потому, что время от времени, следуя советам доктора, выпивал немного отвара этой коры? Когда было нужно, он делился лекарством и с заболевшими рабочими. Но какого труда стоило ему приучить больных принимать эту горькую жидкость! Те, что постарше, пугали других, утверждая, что директор поит их черным ядом. Один только Будда в состоянии их спасти… И все же, несмотря на это, многие больные ему доверяли, пили отвар и выздоравливали.

Да! Дома у него был еще маленький пакетик хинной коры. Одна она в состоянии помочь этим несчастным. Разве может он оставить этих трудолюбивых людей на произвол судьбы? Что будет делать маленькая Пала, одна, с тремя больными? Она обратилась к нему с таким доверием. Она твердо верит, что белый господин спасет ее отца.

— Пала, — тихо сказал Карл, — позови кого-нибудь из соседей. Пусть придут сюда и немного приберут. Посмотри! Посуда не вымыта, пол грязный. Пусть все это приведут в порядок. Беги!

Он выпрямился и погладил девочку по черной головке.

— Я приготовлю одно лекарство. Ты будешь давать его больным по три раза в день. Если они будут его пить, то выздоровеют. Ты меня понимаешь? — ласково спросил он.

— Понимаешь, господин. Я знала, что ты можешь Благодарю, господин!

Вернувшись в свою комнату, Карл заметил на столе большой белый конверт. Это было письмо с его далекой родины. Он хотел было распечатать его, но вспомнил, что Пала должна прийти за лекарством и оставил письмо на столе. Первым делом надо было приготовить целебный настой.

Пакетик с ценным лекарством находился в плотно закрывающемся шкафу. Он открыл шкаф, нашел среди разных других пакетиков самый большой и вынул из него связку хинной коры. Хинная кора! Волшебное средство! Если бы оно было у тех с раздутыми животами, о которых рассказывал старый Иоганн, они избавились бы от своих страданий. Но… дерево росло только в Перу, а перуанское правительство крепко держалось за свою монополию.

Хинная кора была похожа на высушенную кору березы, но только немного темнее. Карл бережно разделил связку на две равные части. Одну из них положил обратно в шкаф, а другую истолок в маленькой кастрюльке, которую затем наполнил водой из ключа под баобабом и поставил на огонь. Веселые язычки пламени охватили дно кастрюльки и стали лизать ее закопченные стенки. Вода начала закипать. Теперь надо было выждать, пока из хинной коры начнет выделяться целебный сок. Карл мог взяться за письмо.

Дрожащими пальцами он развернул лист бумаги и увидел знакомый почерк. Внизу стояла подпись: Ваша Лотти Браун. „Странно, — подумал Карл, — я начал читать письма, как какая-нибудь девица. Именно так они читают романы: заглядывают в конец, а потом читают сначала“.

Он усмехнулся и принялся за чтение.

Это было третье письмо. Первое он получил в Роттердаме. На него он ответил еще с корабля. Второе письмо пришло вскоре после его назначения в ботанический сад. Это было третье. Интересно. Ее письма он мог назвать роковыми. Всегда он получал их при особенных обстоятельствах. Первое — перед отъездом из Европы, второе — только что поступив на теперешнюю работу, и вот теперь третье — когда он упорно думает о том, как разрешить вопрос о лечении этой проклятой болезни. На второе письмо он ответил с большим опозданием, но на это были свои причины. В ботаническом саду он столкнулся с таким множеством трудностей в работе, что у него просто не было времени писать. Да и не было ничего радостного. Одни лишь неудачи. А если человек пишет из-за тридевяти земель, он должен писать что-нибудь веселое, занимательное. А что он мог написать? Как он прибыл на Яву, как его прогнал ван Потен, какой прием в прусском консульстве ему оказал один… один соотечественник?.. Ничего, абсолютно ничего веселого. Лотти живет в Бонне, на родине, среди близких, а о родных местах Карл мог себе позволить думать только наедине с самим собою. Но это были лишь минуты юношеской слабости. Директор забывал тогда о своих прямых обязанностях, закладывал руки за голову, смотрел в потолок и, лежа на жесткой постели, размышлял до поздней ночи…

Хасскарл перечитал письмо. Оно было очень интересным и переносило его на родину. А как там хорошо! Ява — Дальний Восток, а Дальний Восток — это тропики с их растениями, животными и людьми. Богатое разнообразие неведомых стран не могло заменить ему тот мир, в котором он жил ребенком и юношей. Там живет его отец, там старый профессор Гольдфус, там… осталась незнакомая Лотти, которая его все еще не забыла.

Лотти Браун жила для него в этом прошлом, как реальная действительность. Он видел ее перед собою стройной, свежей, с нежной белой кожей и розовым румянцем на щеках, уверенной в своих силах. И он сам начинал в нее верить. Эта милая незнакомка становилась ему все более и более близкой…

Карл тряхнул головой. Воспоминаниями, красивыми воспоминаниями веяло от писем этой девушки, но она, по-видимому, ничего не знала о законах тропиков. Пишет она хорошо, затрагивает самые нежные струны души, но так же хорошо должна она знать и здешнюю действительность! Пусть она раз навсегда поймет, что здесь не все происходит так, как это ей представляется. Она должна знать, что здесь Ява, что здесь есть такие люди, как ван Потен, Франц Губерт, которые, не колеблясь, готовы раздавить каждого, кто им кажется чужим в их среде! Что здесь есть и такие, как Каноминджао, Садо и Пала, жизнь которых сплошное страдание, которые в своем собственном отечестве чувствуют себя чужеземцами. Здесь человек может жить только если он силен, здоров, прочно стоит на ногах, и самое важное, если у него есть воля к жизни. На Яве, как, вероятно, и во многих других странах, свирепствует лихорадка. Она называется малярией. Что это за болезнь, едва ли может себе представить живущая в Германии фрейлейн Лотти Браун, а вот в Батавии малярия повседневное явление. Тысячи полуживых людей дни, недели, месяцы и годы влачат свое жалкое существование. Знаете ли, фрейлейн, что мир забыл об этом бедствии? Да, он о нем просто забыл! Знаете ли, что эти люди могли бы вылечиться, если бы правители маленького государства Перу не жаждали безмерных прибылей? Так вот, милая фрейлейн Браун, наряду с моими прямыми обязанностями в ботаническом саду, меня занимают еще многие другие вопросы, о которых вы даже и не подозреваете! Но надо иметь каменное сердце, чтобы безучастно смотреть на человеческие страдания. Что бы вы почувствовали, если бы, как я, сегодня увидели целую семью, беспомощно лежащую в приступе тропической лихорадки? Знаете ли, как жестока и неумолима эта болезнь и как безжалостно мучит свои жертвы?

Нет, всего этого вы знать не можете. Жить между двумя мирами и не иметь возможности взять от излишка одного, чтобы дать столь нуждающемуся другому — вот в чем заключается трагедия. Вот великая задача, ожидающая своего разрешения.

Простите, что я излагаю вам все эти подробности, которые, быть может, вас не интересуют, но я не имею права забывать о них. Я добровольно отказался от многих вещей и теперь живу жизнью других.

Больше мне не о чем писать, я только радуюсь, что мог ввести вас в мир, в котором я живу сам.

Я должен заслужить доверие тех, кто мне его оказал!

Карл подписал письмо, поставил дату — ноябрь 1839 года, надписал конверт и почувствовал облегчение. Что-то теснилось в его груди, искало выхода, должно было вылиться. Сейчас ему стало легче. Как будто исчезли с вложенным в конверт письмом, рассеялись все его сегодняшние переживания и тревоги. Как будто он сам заболел лихорадкой Каноминджао, но выпил целебный сок хинной коры — написал ответ на только что полученное письмо — и успокоился.

Вдруг он вспомнил о лекарстве, о маленькой Пале, встал и подошел к кастрюльке. Хинная кора продолжала спокойно вариться…

Хасскарл подозвал одного из копавших у домика рабочих и поручил следить за огнем, а сам углубился в сад…

Солнце грело по полуденному, и зной проникал сквозь листву деревьев.

Животные попрятались в густой чаще, и лес стоял безмолвным.

Бабочки беспрестанно перепархивали с цветка на цветок…

В воздухе стояло жужжание и звон несметного количества незримых насекомых.

Глава IX

Скандал. Убийство Красавца Бобби.

Над Явой спускался тихий вечер. Далеко на западе в лучах заходящего солнца алел безбрежный океан…

С покрытых вековыми лесами темных склонов Геде, Салака и Семеру[15] в долины спускается прохлада. Из тропического леса доносится рычание вышедшего на охоту тигра. Как вихрь, проносятся антилопы и вдруг, остановившись на всем скаку, тревожно нюхают воздух. Бантенги испуганно жмутся в темные углы своих сплетенных из бамбуковых стеблей загонов. Кампонгские[16] матери уводят домой своих ребятишек, до этого времени беззаботно игравших в уличной пыли, шлепавших босыми ногами и невинно показывавших проходящим свои голые животы.

Весело потрескивает огонь в очагах. Женщины заняты приготовлением ужина. Они поют протяжные песни, медленно помешивают в больших глиняных горшках деревянными ложками кашу из тапиоки и в виде исключения — кусок говядины.

Мужчины вернулись с полевых работ. Они уселись перед своими хижинами, подобрав под себя ноги, и спокойно разговаривают. Кто-то играет на маленькой трехструнной гитаре. Другой ему вторит нежным мелодичным голосом…

Вдали, на грани полумрака, таинственно возвышается гора Тенгер со своей священной вершиной Бромо[17], имя которой яванцы произносят с суеверным страхом.

С океана тянет далеко проникающей вглубь острова прохладой вечернего бриза. Ветер слабо колышет пальмовые листья и раскачивает стебли бамбука и травы аланг-аланг. Слышно назойливое гудение миллионов комаров.

Салангани[18] делают последние круги над морем, прежде чем вернуться в свои гнезда в высоких прибрежных скалах.

Пестрые виллы голландских колонистов озарены заходящим солнцем и оглашаются веселым шумом и песнями. Каждый по своему вкусу и наклонностям готовится провести сегодняшний вечер.

В просторной вилле Людвига ван Потена, стоящей, как белый гриб, среди деревьев большого парка, ярко освещены окна двух комнат. В одной из них сразу же после обеда началась азартная игра в карты. Вот уже два года, как хозяин дома женился на своей кузине Аните ван Снуттен, но все-таки игра в карты осталась его главной страстью.

До вступления в брак он был постоянным посетителем губернаторской резиденции. Женившись, он стал собирать близких приятелей у себя дома и до поздней ночи просиживал с ними за карточным столом. Под влиянием выпитого в большом количестве виски, делались огромные ставки, которые нередко представляли целые состояния. Плантации и почти даровая рабочая сила туземцев обеспечивали плантаторам высокие прибыли. Сегодняшний проигрыш легко покрывался прибылью следующего дня.

Против ван Потена обыкновенно играл секретарь прусского консульства Франц Губерт. Карточная игра была для него дополнительной статьей дохода, чем-то вроде второй профессии. Он широко пользовался своим богатым опытом, приобретенным еще в студенческие годы, и успешно применял его против богатого торговца. Красавец Бобби не брезговал прибегать и к разного рода уловкам, чтобы выудить у ван Потена побольше денег. Торговец легко входил в азарт, впадал в амбицию, увеличивал ставки и почти всегда проигрывал. Карты Франца Губерта почти всегда выигрывали, хотя и имели лишь небольшой перевес. Он умел играть и не боялся риска. А чтобы выигрывать в карты, надо уметь рисковать.

Ван Потен не был совсем наивным человеком и последнее время стал задумываться над своими постоянными проигрышами, но у него не было доказательств, подтверждающих возникшие сомнения. Это его бесило. Он все чаще и чаще приглашал секретаря на карточную игру и все больше и больше увеличивал ставки.

В этот вечер шла крупная игра. В накуренной комнате большая керосиновая лампа ярко освещала карточный стол и сидящих за ним молчаливых и сосредоточенных игроков. Они быстрыми движениями сдавали или собирали карты и краткими словами и жестами назначали ставки. Лица у них были напряжены, глаза светились лихорадочным блеском. Таким образом четыре партнера — Потен, Губерт, доктор Ган и голландец английского происхождения Питер Дэвидсон — расходовали избытки энергии, накопившейся от долгого сна и хорошей пищи. По окончании игры они расходились по домам, принимали успокоительные средства, выкуривали перед сном последнюю сигару и ложились в пуховые постели, чтобы набраться сил для следующей встречи.

Теперь в игре наступила очередь Губерта.

Он молча роздал карты.

И в этот момент…

В этот момент ван Потен, выкурив свои сигары, протянул руку, чтобы взять сигару из большого портсигара кованого серебра, который всегда лежал открытым перед Губертом. Он сделал это бессознательно, но ему показалось, что что-то мелькнуло на крышке портсигара. Держа в руке взятую сигару, он снова протянул руку проверить, не показалось ли ему это. При этом он постарался в точности воспроизвести свое первоначальное движение, и… на полированной поверхности портсигара увидел отражение карт, которые он держал в другой руке, а положения этой руки он не менял. Он посмотрел на свои карты, потом на портсигар, метнул быстрый взгляд в сторону своего партнера… и понял наконец причину постоянных своих проигрышей.

Плантатор вскочил со стула и швырнул карты в лицо Красавца Бобби.

— Мошенник! Подлец! — взревел он. И звонкая пощечина раздалась в воцарившейся тишине комнаты.

— Вы!.. Вы!.. — только успел выговорить Губерт, вскочив в свою очередь и ухватись рукой за щеку. Он опрокинул стол, карты и золотые монеты рассыпались по полу. Быстро выбросив правую руку вперед, он нанес страшный удар кулаком по подбородку противника. Удар пришелся в нижнюю челюсть слева.

Ван Потен не ожидал нападения и не успел к нему приготовиться. Он стоял, выпучив глаза и наклонившись немного вперед. Этим-то и воспользовался его противник. Оглушенный ударом, он застонал, качнулся вперед и, как подкошенный, повалился на пол. Изо рта у него пошла кровь, которая тонкой алой струйкой стекала по шее на белую рубашку и на пол. Лицо Красавца Бобби стало землистым и искривилось в страшной гримасе. Шрам на левой щеке налился кровью. Рассеченное ухо подрагивало.

Наступила паника. Столкновение было совершенно неожиданным. Раздались крики. Растерявшиеся доктор Ган и Питер Дэвидсон стояли перед опрокинутым столом и не знали, что предпринять. В комнату вбежала Анита и, увидев распростертое на полу тело мужа, с криком бросилась к нему. Кто-то из прислуги принес таз с водой и начал смывать кровь с лица пострадавшего. Немного погодя слуги молча перенесли своего господина в соседнюю комнату, где его уложили в кровать. После холодных компрессов ван Потен зашевелился, приоткрыл глаза и застонал от боли. Растирая рукой пострадавшее место на лице своего супруга, Анита стонала на меньше его.

Секретарь прусского консульства немного постоял, оправил на себе костюм, подождал, пока вынесут хозяина дома и, пользуясь общей суматохой, направился к выходу. Ожидавший его слуга передал ему повод оседланного коня. Оба они удалились крупной рысью.

Луна стояла высоко над Салаком.

Пальмы отбрасывали длинные тени на дорогу, на которой раздавался гулкий топот лошадиных копыт…

Ван Потен передал тяжелый кожаный кошелек старшему из сидевших перед ним двух малайцев и сказал:

— Остальные триста гульденов вы получите когда покончите с этим делом. Здесь задаток двести гульденов. Чем скорее все будет кончено, тем скорее получите деньги. И не забывайте — все должно остаться в полной тайне! Если что-либо раскроется, пострадаете только вы, так как денег не получите! Понятно?

Плантатор пригладил свои густые бакенбарды и разлил виски по стаканам. Все трое выпили, громко причмокивая губами.

— Минхерр, ваше желание будет исполнено. Нашей работой вы останетесь довольны. Нам это не впервой… — многозначительно сказал малаец. Он понимающе взвесил кошелек на руке, как бы желая проверить, сколько денег ему дали, и сунул его в карман своих поношенных парусиновых штанов. На затянутом под верхней одеждой кожаном поясе блеснули короткий малайский нож и рукоятка револьвера.

Встреча происходила в маленькой комнатке отдаленного трактира „Желтая пантера“ несколько дней спустя после того, как ван Потен оправился от нанесенного ему Красавцем Бобби удара. Два малайца внимательно слушали, что им говорил белый господин. Один из них был крепкий мужчина лет пятидесяти, низкого роста с плоским узким лбом. Из-под его нависшего века выглядывал единственный глаз. Над пустой глазницей другого веко было наполовину вырезано. Этот человек был известен под кличкой Одноглазый. Товарищ его был молод, строен и высок. Он, по-видимому, подчинялся Одноглазому, так как не принимал участия в разговоре, а только внимательно слушал. Его узкие глазки хитро бегали и с живостью следили за каждым движением ван Потена. Он не упускал ни малейшей подробности разговора.

Дверь комнаты была изнутри плотно закрыта, чтобы разговор случайно не дошел до ушей любопытных, недостатка в которых в Батавии никогда не ощущалось.

Ван Потен продолжал:

— Вы легко его узнаете. Левое ухо у него рассечено надвое, а на левой щеке шрам. Таким образом вы не ошибетесь. Ясно, не так ли?

— Совершенно ясно, минхерр! Ошибки не будет! Будьте спокойны!

— Тогда давайте кончать! Вы свободны!

Все встали. Малайцы подобострастно поклонились ван Потену, их лица расплылись в льстивой улыбке. По их взглядам было видно, что они не упустят возможности заполучить оставшиеся триста гульденов.

Босыми ногами они зашлепали по полу, направляясь к низкой двери. Ван Потен наклонился, посмотрел наружу через маленькую щель и только тогда отпер дверь. Малайцы поклонились ему еще раз и один за другим вышли из комнаты.

— Он за это дорого поплатится!.. — пробормотал плантатор, медленно растирая рукой большую опухоль на левой стороне челюсти.

В комнату вошел кривоногий трактирщик и, не нарушая воцарившейся тишины, поставил на стол новую бутылку виски.

Месяц спустя „высшее общество“ острова было взволновано редким событием, подробно обсуждавшимся и долгое время бывшим в центре всеобщего внимания. Некоторые высказывались о нем открыто и громко выражали свое негодование, но большинство шепталось по углам и избегало называть имена. Дамы по секрету сообщали друг другу разные новости, но узнать ничего не могли. Все знали и ничего не знали. Делались разные предположения, но они всегда сопровождались такими словами, как: „говорят“… „я слышал…“ и т. д. Никто не решался высказать свое собственное мнение.

Наконец, очевидно с целью покончить со всеми этими слухами и разговорами, газета „Яванские новости“ опубликовала на первой странице крупным шрифтом следующее сообщение, выражавшее точку зрения властей на это событие:

ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО. СНОВА ДЕЙСТВУЮТ БАНДЫ ДИПО НЕГАРЫ

На этих днях европейские жители острова были потрясены трагической вестью. Жестоко и подло был убит один из видных и уважаемых граждан Батавии, гость и друг нашей страны, господин Франц Губерт, секретарь Королевского прусского консульства в Батавии.

Убийство было совершено при следующих обстоятельствах: господин Франц Губерт в обществе нескольких друзей и дам отправился на охоту на носорогов в окрестностях вулкана Салака. Рано утром группа охотников вышла из местечка Манук и направилась к западному склону Салака. Секретарь консульства с двумя дамами шел позади группы. Перейдя через речку Помаранг, сделали привал, чтобы позавтракать на поляне близ небольшой рощи. Ничто не предвещало печального конца.

Перед концом завтрака господин Губерт и обе дамы отправились к близкому источнику, чтобы принести свежей воды остальным спутникам. И здесь, у источника, разыгралась одна из самых страшных драм на острове.

В тот момент, когда господин Губерт наклонился над источником, чтобы наполнить сосуд водой, из соседнего куста раздался ружейный выстрел. Секретарь консульства покачнулся и упал. Дамы так испугались, что громко закричали и в смертельном испуге упали в обморок. Встревоженные выстрелом, тем более, что ружье господина Губерта оставалось на месте, охотники поспешили к источнику. Там, обливаясь кровью, лежал их недавний друг. Он был сражен пулей в спину, но сама по себе эта рана не была смертельной, на груди у него зияла другая, глубокая рана, нанесенная ножом прямо в сердце. Убийца, или вернее убийцы, так как их было двое, убежали в сторону леса. Началось преследование, и один из них был убит. Он оказался пожилым малайцем, невысокого роста, с одним глазом. Другому удалось скрыться, но органы местной полиции напали уже на его след. У убитого бандита за поясом был найден окровавленный короткий малайский нож, которым он, видимо, и нанес удар секретарю консульства. Кроме того, убийца был вооружен револьвером системы „Кольт“. Ружье же, из которого был дан выстрел, на месте преступления обнаружено не было. Оно, вероятнее всего, осталось у скрывшегося убийцы. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что убитый бандит имел при себе чрезвычайно крупную сумму денег, происхождение которых не установлено.

По отзывам властей, есть основание предполагать, что убийство совершено одной из террористических банд сосланного в Макассар бывшего султана Дипо Негары. Этим нападением они, видимо, хотели внести смятение среди населения колонии и нарушить спокойствие острова. Мы убеждены, что наши добрые чувства хорошо известны нашим прусским друзьям и что это гнусное преступление не нарушит дружеских отношений между обеими странами. Мы глубоко скорбим по поводу гибели секретаря консульства и выражаем наше соболезнование как прусскому государству, так и близким покойного. Бандиты и их вдохновители должны быть немедленно уничтожены все до одного.

Приняты меры для предотвращения новых преступлений со стороны бандитов Дипо Негары. Их попытки нарушить порядок и спокойствие на острове будут пресечены кровью и железом! Нельзя проявлять снисхождения к непокорным туземцам! Нас и этому обязывает память наших предков, ценой своих жизней завоевавших остров! Наш долг — собственной кровью защитить их дело!“

Глава X

Заседание. Хинное дерево может расти и на Яве. Надо найти безумца, готового рискнуть жизнью ради спасения человечества.

Ботанический сад изменял свой облик с каждым днем. Преображаемый заботливыми руками рабочих и под умелым руководством директора, он все более разрастался и хорошел. Ни палящий тропический зной, ни страшные грозовые бури не были в состоянии помешать работе. Сад становился настоящим научным институтом, в котором выращивались всевозможные новые виды растений. Путем скрещивания здесь был выведен крупный сорт винных ягод, сочные дальневосточные финики, ароматизированные бананы. Но назначенный вместо ван Эркенса новый губернатор и научный директор сада Карл Хасскарл считали, что до полного завершения процесса акклиматизации нельзя приступать к массовому культивированию этих растений.

В последние дни в лаборатории велась интересная работа. Директор разработал подробный план пересадки новых сортов апельсиновых деревьев, которые он получил в результате скрещивания местных видов с крупными индийскими. В такие дни он очень волновался. Культивировать новые, привезенные из других стран растения, скрещивать местные породы с породами со всех концов света или с многочисленными видами, распространенными на островах Голландской Индии — было делом увлекательным, и он отдавал ему все свои силы. Но это, конечно, отражалось и на состоянии его нервов. Он был постоянно среди рабочих, давал им указания, проверял их работу и очень близко к сердцу принимал любые неудачи.

— Осторожнее, Каноминджао! Не так! Это тебе не бамбуковые стебли! Разве не видишь, какое это нежное растение? — как-то упрекнул Карл рабочего, занимавшегося пересадкой. Затем нагнулся, захватил рукой маленькое нежное растение и начал бережно пересаживать его из цветочного горшка в разрыхленную землю. Растение только что принялось и выпустило два маленьких листочка, которые при неправильном обращении могли легко обломиться.

— Растение нужно брать снизу, около корней, вместе с землей. Так оно не почувствует, что его переселяют из прежнего жилища, то есть из горшка. А ты все время забываешь об этом! — упрекнул его Хасскарл.

Туземец с виноватым видом подтянул запачканные парусиновые штаны и взялся за корни другого стебелька. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным. „Странное дело, — думал он, — как нарочно так получается. Весь день работаешь хорошо, стараешься, а как подойдет директор, руки начинают дрожать и делаешь ошибки. И вчера так было, и сегодня опять… А так нельзя. Он меня спас, а я чем его отблагодарил?“ — Рассуждая так, он с еще большим усердием примялся за любимую работу.

Директор, следя со стороны за его движениями, незаметно усмехнулся и прошел дальше.

— Молодец, Пала! Какой ты стала проворной! — похвалил он девочку, подойдя к ней. — Так, так, продолжай! Растение требует к себе любви. Когда мы его любим, и оно платит нам тем же: принимается и растет. Не так ли? — И, не дожидаясь ответа, он продолжал свой обход.

Дочь Каноминджао, за последние два года вытянувшаяся, как молодой стройный побег, часто приходила в сад. Она украдкой взглянула на отца, потом на директора и продолжала старательно работать, словно и не слышала его похвалы. С каждым днем она работала все лучше и лучше и своей сообразительностью часто удивляла Карла.

Хасскарл обошел грядки, проверил работу каждого, дал нужные указания и, не зная, с кем поделиться своими мыслями, снова вернулся к Каноминджао. Можно было подумать, что он это сделал для того, чтобы извиниться перед ним за сделанное ему замечание, так как яванец был очень самолюбив. В сущности, семья этого человека была Карлу близка и он не упускал случая наставлять Каноминджао в работе. Отец Палы обладал ценным качеством — он молча слушал, вбирая все, как губка, и благодаря разговорам с директором расширял свой кругозор.

— Знаешь ли, Каноминджао, — начал Карл, — жил когда-то такой ученый по имени Линней. Благодаря ему мы теперь определяем наименование всех растений. Но он глубоко ошибался, считая, что со дня сотворения мира и до сих пор ничего не изменилось. Думал, что растений все столько же, сколько их было в самом начале. А разве возможно, чтобы за миллионы лет ничего не изменилось? Чтобы все так и осталось, как создал твой Будда?

Каноминджао приподнял голову, вздохнул и тихо ответил:

— Не знаю, господин. Каноминджао все так же трудно жить, как трудно было жить его отцу и деду, У нас, минхерр, ничего не изменилось…

Директор задумался, поняв, что Каноминджао по-своему прав, и решил, что лучше будет не вдаваться в подробности.

— Изменяется, все изменяется, — сказал он. — Посмотри сам! Из этих апельсиновых семечек вырастут маленькие стебельки, а они превратятся в деревца, на которых будут расти новые, уже более крупные и более сочные апельсины. Разве мы таким образом не изменяем природу? Раньше таких апельсинов не было, а теперь они будут. И будут потому, что ты, Пала, я — все мы здесь, в саду, работали, трудились и сделали много полезного. И твоя жизнь была не напрасной, если ты делал полезную работу.

Карл остановился. Каноминджао продолжал старательно работать. Он ничего не возразил, даже не кивнул головой в знак согласия. Он, по-видимому, понял все, что ему говорил директор, но эти слова его не удовлетворяли. „Да… — подумал Хасскарл, — трудно, очень трудно… Человек живет на этом свете только раз и меряет все годами своей собственной короткой жизни… А то, что все движется, все меняется — что ему до философии древних греков? Живет он в той же дыре, в который умер его отец и умер его дед… Потому-то ему и так же тяжело, как тяжело было его отцу и деду… Да, ты прав, Каноминджао…“

— Господин, вас кто-то спрашивает! — крикнула ему Пала.

По усыпанной песком дорожке к нему направлялся одетый в белоснежную форму полицейский чиновник. Приблизившись, он вытянулся, отдал честь и, вынув из-за обшлага пакет, подал его со словами:

— Это приказано передать вам.

Конверт был за печатью генерал-губернатора. Карл осторожно его вскрыл и вынул каллиграфическим почерком исписанный большой лист бумаги. Это было приглашение явиться на важное совещание. Не зная еще, зачем его зовут, он, не спрашивая ни о чем чиновника, просто ему сказал:

— Передайте его превосходительству, что я приду!

Полицейский чиновник снова отдал честь и направился к выходу.

В одном конце просторного кабинета находился огромный письменный стол красного дерева. Рядом с письменным прибором стояли две статуэтки Будды из слоновой кости. Будда сидел, скрестив ноги, с молитвенно сложенными руками, и безжизненный взор его был устремлен вдаль, куда-то в вечность. Под пресс-папье в виде массивного слона с угрожающе поднятым хоботом лежали какие-то бумаги. Около пресс-папье лежал металлический разрезной нож. Ручка его была покрыта тонкой филигранной резьбой с изображением медведя, тигра, слона и шакала.

Посреди комнаты на толстом ковре стоял большой прямоугольный стол, покрытый зеленым сукном, а вокруг него двенадцать удобных стульев с высокими спинками.

Перед письменным столом на полу лежала небрежно брошенная тигровая шкура, желтые полосы которой представляли красивый контраст с темным узором ковра.

Генерал-губернатор работал в своем кабинете.

После ван Эркенса генерал-губернатором Голландской Индии в 1840 году был назначен Меркус. Уже около двух лет занимал он этот пост, но его кипучая энергия под действием тропического климата начинала уже ослабевать. Движения его стали более вялыми, когда-то стройная фигура отяжелела. Две глубокие складки обозначились с обеих сторон рта, в белокурых волосах показалась седина, и на темени они стали редеть, а это первый признак приближения старости. Он, как и все, носил модные по тому времени бакенбарды и маленькую бородку.

Меркус живо интересовался своей работой и усердно заботился о процветании колонии. Голландская Индия давно уже была главным поставщиком сырья своей метрополии и до известной степени Англии, Франции и многим другим странам цивилизованного мира.

В обшитую кожей дверь тихонько постучали. Генерал-губернатор поднял голову от работы и медленно произнес:

— Войдите!

Дверь отворилась, и вошел адъютант. Затянутым в мундир корпусом он слегка подался вперед:

— Господа уже собрались, ваше превосходительство!

— Просите!

Генерал-губернатор расправил плечи, отложил в сторону лежавшие перед ним бумаги, протер усталые глаза и встал из-за стола.

В комнату вошли пять человек: полковник Мюнс, доктор Мальцен, доктор Ган, Людвиг ван Потен и Карл Хасскарл. Доктор Фритце скоропостижно скончался в 1839 году, и на его место был назначен доктор Мальцен.

Меркус пожал всем руки и пригласил к большому столу. Председательское место занял он сам, против него сел всегда бывший начеку адъютант. Все замолкли в ожидании, что скажет его превосходительство. Очевидно, предстояло обсуждение какого-то очень серьезного вопроса, так как перед тем, как принять важное решение, губернатор имел обыкновение советоваться с компетентными лицами.

— Господа, — начал неторопливо председательствующий, — вопрос, который нам предстоит обсудить, имеет жизненно важное значение для всей колонии. Вы обладаете большими знаниями и опытом, и я уверен, что не откажете в своей помощи в столь трудный для нас момент. Голландская Индия процветает! Ежегодно увеличивается число прибывающих и уходящих из наших портов кораблей. Они во все страны мира вывозят товары с наших островов. После подавления движения Дипо Негары в стране наступило умиротворение. Бандиты уничтожены, и население отдалось мирному творческому труду. Мы можем с удовлетворением отметить, что количество переселенцев из Европы постоянно растет. Здесь они обрабатывают землю, помогают местному населению и вместе с этим способствуют благоденствию метрополии. Здесь достаточно земли для работы и торговли, так как Ява обширна и богата. Но…

Меркус остановился, как бы обдумывая, как лучше выразить свою мысль, и, слегка закинув голову, продолжал, делая упор на каждом слове:

— У нас, господа, есть враг более коварный и более опасный, чем Дипо Негара. Этот враг выводит из строя больше солдат, чем стрелы бандитов. Он мешает нам чувствовать себя здесь хозяевами. Он мешает колонистам селиться на всей территории острова! Он ежедневно беспощадно губит много наших соотечественников, и мы не знаем, как с ним бороться! Эта борьба тем труднее, что враг невидим, неуловим, он угрожает нам со всех сторон. Пока его не уничтожим, мы не будем хозяевами острова. Я имею в виду малярию, господа!

Губернатор говорил резким тоном, и последние его слова прозвучали так, как будто они были произнесены перед многолюдным собранием. Незаметно он пришел в возбуждение, и легкая нервная дрожь пробежала по всему его телу. Одолевать врагов, где бы они ни таились и какими бы они ни были — его долг. А на острове находился злейший его враг. Губернатор упрекал себя в собственном бессилии.

Присутствующие переглянулись. Тень смущения промелькнула на их лицах. Да, на острове действительно свирепствовал опасный враг…

— Прошу вас, господа, — прервал свои мысли Меркус, — высказывайтесь, делитесь своими мыслями, вносите предложения.

Адъютант предложил сигары, все закурили, но никто не прерывал молчания.

Решив, что всеобщее молчание означает, что первым следует высказаться ему, начальник местной санитарной службы окинул взглядом присутствующих и своим гортанным голосом начал издалека:

— Вашему превосходительству, должно быть, известно, что медицина давно уже решила вопрос борьбы с малярией. Наука восторжествовала и над этим коварным человекоубийцей. Перуанские инки первыми одержали победу над опасной лихорадкой. Свыше двухсот лет тому назад, в 1629 году, корой хинного дерева вылечили жену тогдашнего вице-короля Перу графиню Франциску Цинхона. Это была первая европейка, излечившаяся от коварной лихорадки. Секрет лекарства, который до тех пор был известен только жрецам и туземным князьям, был выдан белым индианкой Цумой, которая за это поплатилась жизнью. Местные владетели пользовались целебным свойством хинной коры, чтобы держать в подчинении простых людей. Но теперь способ лечения малярии не составляет тайны, и только недостаток необходимого хинина отражается на санитарном состоянии острова…

— Гм, да, — прервал его губернатор, — может быть, вы и правы. История открытия хинина очень интересна[19], но нас интересует практическая сторона вопроса: откуда достать хинин, который нам нужнее хлеба? Прошу вас, господа, высказываться именно по этому вопросу.

— Откуда достать?.. Откуда достать?.. — тихо пробормотал доктор Мальцен, беспомощно озираясь вокруг и как бы ожидая сочувствия.

Снова наступило молчание. Присутствующие задумчиво курили, удобнее расположившись в креслах.

Никто не видел выхода из создавшегося в колонии затруднительного положения. Всем казалось, что трудности могут быть преодолены только с помощью метрополии. А не будет хинина, нельзя рассчитывать на улучшение положения на островах. А как известно, хинин дорог. Что же делать?

— Значит, — твердо сказал ван Потен, — дело обстоит не так просто. Вашему превосходительству известно, что уже несколько лет мы не ввозим на острова ни хинную кору, ни полученный из нее порошок. Мы получаем кристаллический порошок, добываемый из хинной коры в Голландии, и то в очень ограниченном количестве. А почему? Потому, что Перу продает хинную кору по баснословно высоким ценам. Что же делать? — Совершенно ясно: уничтожить перуанскую монополию! Если это нам не удастся, мы всегда будем в зависимости от Перу, будем платить за хинную кору столько, сколько с нас запросят, и никогда не будем иметь достаточно хинина!

За столом наступило оживление. Глаза присутствовавших заблестели. Идея ван Потена была заманчива, но… она не давала конкретного разрешения вопроса. Уничтожить монополию! Это верно, но каким образом?

Полковник Мюнс решил, что настал его черед:

— Нам нужно много хинина! — сказал он. — Армия почти парализована, солдаты болеют, офицеры волнуются! Мы не можем гарантировать безопасность колонистов и спокойствие на островах. Дайте нам хинин, и тогда вы можете спать спокойно!

Губернатор усмехнулся.

— И вы, полковник, не сказали нам ничего нового!

Прения стали бурными. Меркус подал знак адъютанту, и тот вышел, чтобы вернуться немного спустя в сопровождении молодого яванца, который нес в руках большой серебряный поднос. Бутылка виски в серебряном ведерке со льдом и сверкающие хрустальные рюмки должны были освежить головы членов совещания. Все одним духом выпили холодный напиток и облегченно вздохнули, как это бывает на собраниях после утоления сильной жажды. Затем снова вернулись к делу.

Доктор Ган, молча следивший до сих пор за развитием прений, попробовал обобщить сказанное.

— Очевидно, — сказал он, — вопрос о борьбе с малярией сводится к тому, каким образом нам достать большее количество хинной коры? В условиях ясного и категорического запрещения вывоза из Перу побегов хинного дерева или даже его семян, эта задача трудная, и я не вижу, как ее разрешить. Поэтому для того, чтобы иметь достаточно хинина, чтобы не зависеть от каприза того или иного государства, чтобы не платить баснословные деньги за это лекарство — мы должны добывать его сами. Меня интересует только одно: если бы нам удалось добыть побеги или семена хинного дерева, можно ли его разводить в наших климатических условиях? Добавлю, что культура этого растения неизвестна ни в каком другом государстве или иной части земного шара. Если бы это дерево могло расти в условиях других стран, оно, наверное, встречалось бы в Альпах, в Гималаях, в горах Северной Америки или здесь, на нашем Салаке. Это было бы совершенно естественно, так как известно, что дуб и сосна, так же, как и многие другие виды деревьев, при одинаковых условиях растут на всем земном шаре. Надо предполагать, что хинное дерево может существовать исключительно только в Андах Южной Америки, на определенной высоте, при определенной влажности и температуре воздуха!

Сразу же за ним попросил слова Хасскарл. Губернатор радостно кивнул ему в знак согласия. Ему нравилось, что вопрос обсуждается с таким интересом.

— Я не согласен с мнением уважаемого доктора Гана, — быстро начал он. — У нас есть примеры многих других растительных культур. Сначала они развивались только в данном пункте земного шара, а потом были перенесены в другие подходящие для них места. Даже и в других климатических условиях получались очень хорошие результаты. Возьмем, например, кукурузу и картофель. Разве не росли они только в Америке? А теперь являются насущной пищей людей на всем земном шаре? А родина кофе? Раньше оно росло в Аравийской пустыне, а теперь успешно культивируется и в Южной Америке! А африканское какао? Это дерево распространено теперь также и в Южной Америке. А табак? Подобных примеров сколько угодно, и они доказывают, что в этом отношении наукой достигнуты большие успехи и она предоставляет человечеству все больше источников существования и благоденствия. Я убежден, что и хинному дереву можно найти второе отечество. Вопрос заключается только в том, чтобы найти такие же примерно почвенные и климатические условия, как в Андах. Тогда ничто не помешает распространению культуры хинного дерева и в других, пригодных для этой цели районах. Основываясь на опыте, приобретенном мною в вашем ботаническом саду, я утверждаю, что в высоких горах Явы хинное дерево может так же успешно развиваться, как и в родных Андах!

Меркус вскочил со своего места и взволнованно спросил:

— Вы уверены в этом?

— Да, уверен!

— Вы отвечаете за это?

— Всю ответственность принимаю на себя!

Наступило напряженное молчание. Все взоры обратились на директора ботанического сада.

— Ваше мнение, господа?

Губернатор хотел знать точку зрения присутствующих. Согласны ли они с мнением Хасскарла? Можно ли верить этой горячей голове?

— Я солдат и не могу судить о возможностях науки, — нерешительно промолвил полковник Мюнс. — Знаю только одно: если будет хинин, в войсках наступит спокойствие.

— Трудно сразу же принять решение, но слова господина Хасскарла мне кажутся обнадеживающими, и я считаю, что если нам удастся достать хинное дерево, мы сможем создать условия для его разведения. Земли и рабочей силы у нас много. Дайте нам хинное дерево, и у нас будет сколько угодно хинина!

В этот момент в воздухе сверкнула молния, раздались сильные раскаты грома. Небо потемнело от черных туч, надвигающихся с Салака. Разразилась одна из тех тропических бурь, которые как внезапно налетают, так же внезапно и проходят. Воздух был насыщен электричеством.

Адъютант встал и быстро закрыл окна. Упали первые крупные капли дождя. Немного погодя дождь пошел с такой силой, что вскоре залил все вокруг. Дождь, гром, молнии — все слилось в грозном единстве.

Не обращая внимания на налетевшую бурю, губернатор продолжал совещание.

— Если мы согласимся с мнением господина Хасскарла, останется нерешенным главный вопрос: откуда взять побеги дерева или его семена?

— Совершенно верно, ваше превосходительство. Легко говорить о возможностях разведения хинного дерева на Яве, когда у нас его нет. Мне кажется, что не так сложен вопрос его акклиматизации, как трудно достать семена или побеги. Не знаю, найдется ли такой безумец, который рискнул бы жизнью ради фантастического замысла. Второй Васко да Гама вряд ли найдется.

Что-то, как молния, промелькнуло в мозгу Хасскарла, ему показалось, что электрический разряд бури перенесся в комнату. „Правительство Перу сохранит свою монополию до тех пор, пока не найдется смельчак… который спасет человечество… Миллионы страдальцев ждут избавления… и кража может обратиться в величайшее благодеяние…“ Эти мысли пронеслись в сознании Хасскарла и слились с оглушительным ударом грома. Добрый старый матрос… Иоганн был прав…

Карл встал и решительно сказал:

— Ваше превосходительство! Если не найдется более подходящего человека, я готов пойти на то, что некоторые называют безумием! В истории известны случаи, когда безумцы принесли немало пользы.

— Вы?.. — спросил удивленный губернатор.

— Да, я! — последовал ответ.

Меркус выпрямился:

— Выражаю вам благодарность за вашу готовность! Лично я считаю, что надо сделать эту попытку. Сегодня же подготовлю доклад господину министру. Совещание окончено, господа!

В стране хинного дерева Глава I

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Девять лет спустя. Одинокий путешественник покидает Лондон.

Прошло девять лет со дня совещания в кабинете генерал-губернатора на острове Яве. Ван Меркус уже вышел в отставку.

Карл Хасскарл для восстановления своего здоровья, расшатанного тяжелым тропическим климатом Голландской Индии, в марте 1844 года выехал в трехлетний отпуск на родину. В апреле того же года он увиделся с Лотти Браун и вскоре женился на ней.

В Европе он поселился в Дюссельдорфе, где развил большую научную деятельность. Позднее он сделал попытку снова вернуться на работу на Яву и второй раз пересек океан. Но эта попытка кончилась неудачей. Новый генерал-губернатор содействия ему не оказал, заставил его подать в отставку и вернуться на родину.

Отрицательное отношение генерал-губернатора к Хасскарлу было вызвано происками какого-то тайного недоброжелателя, не желавшего допустить его возвращения в ботанический сад в Бейтензорге. Кто был этот закулисный враг, Хасскарлу дознаться так и не удалось.

Семья Карла быстро увеличивалась: в 1852 году у него уже было четыре дочери. Он был вполне счастлив в семейной жизни.

Однажды, совершенно неожиданно, он получил письмо с голландским почтовым штемпелем.

Это письмо изменило ход жизни Хасскарла.

— Ваше превосходительство, я ваше письмо получил и прибыл в ваше распоряжение. — Хасскарл был взволнован, и голос его немного дрожал. Виски его тронула седина. Проведенные в колониях годы наложили свой отпечаток на этого сорокалетнего человека.

Разговор происходил в Гааге, в кабинете министра колоний Нидерландов.

Министр Пахуд смотрел на Хасскарла с любопытством. Он вспоминал связанные с его именем полузабытые дела. На столе перед ним лежал извлеченный из пыльных архивов доклад бывшего яванского генерал-губернатора Меркуса.

Пахуд внимательно разглядывал стоявшего перед ним худого человека с проседью в волосах, высоким лбом и ясными серо-голубыми глазами. Волевой взгляд свидетельствовал о решительности и твердости характера, и это понравилось министру. „Так значит, вот он какой, этот Хасскарл!“ — думал Пахуд.

— Присядьте, пожалуйста! — сказал он и жестом руки указал на ближайший стул.

Хасскарл сел.

— Известно вам, зачем я вас пригласил?

— Нет, ваше превосходительство.

— А вот другим известно, и это очень досадно… Никто не должен был знать! На пятьдесят процентов успех дела зависел от сохранения его в тайне! — Пахуд подал Хасскарлу газету.

— Прочтите, и вам все станет ясно. — В голосе министра прозвучала нотка досады.

В руках Хасскарла оказалась выходящая в Гамбурге известная газета. Он развернул ее и прочел:

„Чтобы обеспечить себе необходимое количество хинной коры для производства хинина, голландское правительство решило во что бы то ни стало добыть саженцы и семена хинного дерева. Как известно, хинное дерево растет только в Перуанских Андах и вывоз его запрещен правительством Перу под страхом смертной казни.

Для выполнения своего намерения голландское правительство остановилось на немецком натуралисте Карле Хасскарле из Дюссельдорфа, который много лет провел на Яве и хорошо знаком с природными и климатическими условиями этого тропического острова. Голландское правительство намеревается развести культуру хинного дерева именно на этом острове. Хасскарлу поручено организовать похищение саженцев и семян хинного дерева из Перу“.

Карл положил газету на письменный стол министра.

— Как это могло случиться?.. — в недоумении спросил он.

— Как видите, все может случиться. Кто мог выдать тайну, этого мы пока еще не знаем. О нашем проекте знали только несколько человек… Кто мог совершить это предательство?.. — как бы говоря с самим собою, повторил Пахуд и в раздражении ударил кулаком по столу. В тишине просторного кабинета чуть слышно звякнули его золотые аксельбанты.

— Так вы, значит, пригласили меня в связи с этим делом, ваше превосходительство?

— Да, я хотел знать, приняли бы вы такое предложение?

— Ваше превосходительство! Я знаю, что такое малярия. Своими собственными глазами я видел страдания тысяч людей. Я был бы величайшим негодяем и трусом, если бы отказался его принять. Я давно дал себе честное слово сделать все, что в моих силах, и от своего слова я не отступлюсь.

— Жаль, что вы уже не можете взяться за выполнение этой задачи!

— Почему?

— Потому что тайна раскрыта, и еще на самой границе Перу вы будете схвачены и брошены в тюрьму, и никто не будет в состоянии вам помочь.

Хасскарлу был ясен смысл сообщения гамбургской газеты: какой то неизвестный противник хотел помешать намерениям голландского правительства и одновременно с этим лишить его возможности возложить эту важную задачу на Хасскарла… Ах так? Ну, посмотрим!

Его осенила блестящая мысль:

— Мне кажется, ваше превосходительство, что мы можем перехитрить нашего тайного врага!

— Каким образом? — быстро спросил министр.

— Я поеду под чужим именем! По всему свету, во всех направлениях разъезжает столько людей! Будет ли иметь какое-нибудь значение, если в Перу поедет одним человеком больше?

— Но вы понимаете, какой это риск?

— Если я выйду победителем, выиграют миллионы страждущих, ваше превосходительство. Кто не рискует, тот не побеждает! А это дело больше других стоит того, чтобы ради него пойти на риск.

— Правительство Нидерландов не забудет ваших заслуг, не забудет вашего геройского поступка! — воскликнул Пахуд, но Хасскарл его уже не слышал, Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, в неизвестность. Он стоял, сжав кулаки, с горящими глазами, казалось, что он забыл о времени, месте и вообще обо всем его окружающем…

Министр поднялся из-за стола и пожал ему руку. Хасскарл ответил крепким рукопожатием. Оба молчали. Общее дело как-то сразу их сблизило, но каждый понимал его по-своему: один хотел своим поступком облегчить людские страдания, а другой рассчитывал, что этот подвиг укрепит и усилит власть и могущество державы, которой он служил. Оба молчали, чтобы не выдать своих мыслей.

Министр первым вернулся к действительности, он привычным любезным тоном, слегка дотронувшись до плеча натуралиста, сказал:

— Итак, тайна дорогой, мой друг, абсолютная тайна! Желаю вам успеха и надеюсь, что мы снова встретимся здесь, в Голландии!

В первых числах ноября того же года на корабле „Ла-Плата“ заканчивались последние приготовления перед отплытием из лондонского порта. Все вокруг, как серой пеленой, было окутано густым туманом. Он покрывал черные грязные воды Темзы, стлался по берегу, заволакивал многочисленные корабли мирового порта, расползался по узким и шумным улицам огромного города.

Со стороны реки доносились гудки сирен и удары в колокола, которыми корабли подавали друг другу сигналы. Эти, гулко отзывавшиеся в тумане звуки, смешивались с громкими человеческими голосами.

— Эй! кто там?

— Гляди в оба, черт бы тебя побрал! Разве не видишь, куда прешь? Ослеп, что ли?

Обыкновенно такие слова сопровождались звучным морским ругательством, скрипом рулевого колеса, плеском парусов или пыхтением паровой машины. Из тумана выплывал неясный силуэт корабля с фантастическими очертаниями и тут же исчезал, как призрак.

На „Ла-Плате“, как и на большинстве кораблей, пересекающих океан, была поставлена паровая машина, однако оставались и мачты с парусами. Очевидно, собственник судна не вполне доверял машине и из предосторожности оставил и старомодные паруса. Если с этой дьявольской машиной что и случится, корабль сможет продолжать свой путь с помощью тысячелетиями испытанной силы ветра!

„Ла-Плата“ принимала последних пассажиров.

Носильщики внесли багаж одного из них, обладавшего большим количеством чемоданов и портпледов. Он, очевидно, собирался в долгое путешествие. К каждому месту багажа была прикреплена карточка:

И. Р. МЮЛЛЕР

гор. Кассель, Германия

Путешественник, человек лет сорока, был худ, выше среднего роста, и его волосы были чуть тронуты сединой. Он был в хорошо сшитом спортивном костюме и толстых гетрах из желтой кожи.

Корабельный слуга провел его в одну из кают первого класса и в несколько приемов перенес туда весь его багаж.

— Не угодно ли еще чего-нибудь, сэр? — спросил он.

— Нет, благодарю, — ответил путешественник на плохом английском языке.

Слуга поклонился и вышел. Пассажир осмотрелся и остался доволен каютой. Он набросил на плечи непромокаемый плащ из добротного английского сукна и медленно поднялся наверх.

Корпус „Ла-Платы“ слегка подрагивал от работы машины и движения гребных колес[20]. На палубе было шумно. Пассажиры прощались с близкими, махали платками.

Последние провожающие сошли на берег. Трап медленно поднялся. Пароход дал пронзительный свисток, потонувший в густом осеннем тумане.

В воде забили лопасти колес, и „Ла-Плата“ отчалила от пристани. Осторожно пробираясь между заполнявшими порт многочисленными кораблями и лодками, она сделала большой крюк и по течению Темзы взяла полным ходом курс на юго-восток.

Корабль отправился в дальнее плавание через Атлантический океан, к берегам Америки.

Мюллер стоял на палубе в полном одиночестве. Никто его не провожал, никто не помахал ему платком на прощанье.

Он был всецело погружен в свои мысли. Ему казалось, что он перенесся на пятнадцать лет назад, что он не в Лондонском порту, а в Роттердаме, и что корабль называется „Голландия“, а не „Ла-Плата“.

Мюллер спустился по лесенке в свою каюту…

Глава II

Знакомство с перуанским торговцем. Появление желтой гостьи.

Выбравшись из устья реки Темзы, „Ла-Плата“ вышла в океан и взяла курс на запад. Из-за густых туманов, стоявших в Ла-Маншском проливе, отделяющем острова от французских берегов, корабль должен был продвигаться чрезвычайно осторожно, чтобы избежать подводных скал.

Скоро большие волны Атлантического океана стали биться о борта, Ла-Платы“ и осыпать ее палубу солеными брызгами. Машины равномерно стучали, боковые колеса безостановочно вертелись, и корабль шел все дальше и дальше. Где-то справа, далеко позади, остались берега Ирландии.

На палубе было холодно и сыро.

Пронизывающий ветер дул из всех щелей. Большую часть дня пассажиры проводили в каютах или же в общих помещениях за чашкой горячего чая или грога. Они играли в карты или читали книги, взятые из большой корабельной библиотеки.

Мюллер все время проводил в каюте, погруженный в чтение большого количества взятых с собою книг. Это были описания тропических стран и главным образом Южной Америки, или же книги о путешественниках, побывавших в прошлом в этих краях. Большинство книг было посвящено описанию республики Перу и ее природных условий. Кроме того, Мюллер усиленно занимался изучением испанского языка. В каюте среди книг с цветными иллюстрациями, изображающими тропических животных и растения, были разбросаны учебники и словари.

Иногда, закутавшись в свой плотный плащ, Мюллер часами простаивал на палубе, устремив взгляд вдаль. Временами по его телу пробегала дрожь. Стоял ноябрь — предвестник близкой зимы…

— Кажется, и вы едете далеко? — заговорил кто-то с Мюллером на плохом немецком языке.

Мюллер обернулся. За ним, запахнувшись, как и он, в черный плащ, стоял худой, смуглый человек лет тридцати пяти.

Незнакомец поклонился.

— Мануэль де Миранда, — представился он.

— Чем могу служить? — сдержанно спросил его Мюллер.

— Здесь так скучно, что человеку хочется с кем-нибудь поболтать, — словоохотливо ответил смуглый пассажир.

— Почему вы со мною заговорили по-немецки? Откуда вы знаете, что я немец? — все так же недоверчиво спросил Мюллер.

— А это по всему видно. Во-первых, об этом можно узнать по спискам пассажиров у капитана, а во-вторых, прочитать на карточках на вашем багаже.

Мюллер незаметно вздохнул, и впервые легкая усмешка показалась на его губах.

— А я об этом не подумал. Значит, мое имя вам уже известно и мне незачем представляться, но где вы научились немецкому языку?

— Свои скромные познания немецкого языка я приобрел в Гамбурге, где в течение одного года был сотрудником нашего консульства.

— Простите, вы же испанец? Так по крайней мере мне кажется, судя по вашей фамилии, — заинтересовался Мюллер.

— Я действительно испанского происхождения, но мы, перуанцы, никогда не называем себя испанцами, герр доктор, — ответил пассажир. — Перу независимая страна, для которой Испания — только история, так же, как и инки для нас не более, как историческое понятие.

— А куда же вы теперь едете?

— Возвращаюсь в Перу. Европейский климат мне не подходит, а кроме того, мои торговые интересы заставляют меня как можно скорее вернуться на родину. А вы куда едете?

— Тоже в Перу.

— Какое совпадение! Быть может, мы встретимся с Вами где-нибудь у меня на родине. В Лиме каждый укажет дом Мануэля де Миранда. А с какой целью, разрешите спросить, вы предприняли это путешествие? — продолжал допытываться де Миранда.

— Я еду с научной целью. Хочу изучить растительный мир Перу и, в частности, флору на вершинах Кордильер.

— Значит мы едем вместе. Я совершенно правильно назвал вас „доктором“.

— Но я вовсе не доктор!

— Вы, безусловно, сделаетесь доктором, когда вернетесь к себе на родину. Все ученые рано или поздно становятся „докторами“, — добавил с улыбкой перуанец. — Ваше счастье, что вы не называетесь Хасскарлом, — продолжал он непринужденно. — Нельзя сказать, чтобы этого вашего соотечественника ждал в Перу ласковый прием.

Мюллер вздрогнул, услышав имя Хасскарла. Мурашки поползли у него по телу. Ему лишь с трудом удалось не выдать себя. Стараясь придать своему тону как можно больше равнодушия, он спросил:

— А кто этот Хасскарл?

— А вы не знаете? Этот ваш соотечественник задумал выкрасть хинное дерево из Перу и передать его голландцам, чтобы они могли посадить и вырастить его на Яве. Не завидую ему, если он попадется в руки наших таможенников. Наше консульство в Гамбурге предупредило правительство, и там теперь ожидают его прибытия в Перу. — По красивому смуглому лицу перуанца пробежала хитрая улыбка. — Ха-ха-ха! Пусть не думает, что нас просто провести! Хинное дерево наше национальное богатство, и мы всеми средствами будем его оберегать от чужих посягательств. Лишь бы его поймать… он скорее увидит свою покойную бабушку, чем хинное дерево! — Де Миранда многозначительно провел указательным пальцем правой руки по своему горлу и громко рассмеялся.

Снова по телу Мюллера пробежала дрожь, и он плотнее закутался в свой толстый плащ.

— А откуда вам стало известно о намерениях Хасскарла? — спросил Мюллер чуть дрогнувшим голосом.

— Эти намерения выдала гамбургская газета. Вы знаете, завистников и предателей всюду полно. Кто-то позавидовал Хассккарлу и захотел таким образом ему навредить. А мы только воспользовались этим.

Мюллер еще плотнее закутался в свой плащ. Ему показалось, что ветер и туман пронизывают его насквозь. Он извинился перед своим собеседником и, слегка поклонившись, быстро спустился к себе в каюту.

На острове Сент-Томас — одном из группы Виргинских островов Вест-Индии[21] — „Ла-Плата“ остановилась на более продолжительное время. Здесь Мюллер сошел на берег, так как ему предстояло дожидаться корабля, который должен был его доставить в Колон. А „Ла-Плата“ продолжала свой путь к берегам Северной Америки.

Открытый еще в 1493 году Христофором Колумбом, остров Сент-Томас был в те времена важным промежуточным пунктом для торговли с Центральной Америкой. В его порту останавливались запастись водой и углем все суда, курсировавшие в этой части Атлантического океана.

Давно уже Мюллер и его спутники забыли о тумане и холоде. Близость экватора изменила климат. Днем становилось жарко и душно, и только вечером прохлада с моря действовала освежающе на людей и оживляла портовый городок.

В маленькой грязной гостинице было невообразимо шумно. Сюда донесся слух о лихорадке, и всеми овладела тревога. Люди пугливо сторонились друг друга.

Как-то вечером Мюллер, Мануэль де Миранда и сто знакомый — пожилой торговец из Панамы — сидели за столиком гостиничного трактира.

— Кажется, снова пожаловала к нам желтая гостья, — сказал своему знакомому де Миранда.

— Два корабля стоят уже в карантине, — ответил тот.

— Эпидемия вспыхнула совершенно неожиданно. Умерло десять человек пассажиров и экипажа. У зараженных кораблей власти поставили вооруженную охрану, и никто не может ни войти, ни выйти. Даже портовый врач не решается подняться на эти корабли, — продолжал торговец.

Мюллер слушал своих собеседников, не понимая о чем идет речь. Видя это, де Миранда сказал:

— Вы еще не знаете, что значит для нас желтая лихорадка[22]. Там, где она появляется, вся жизнь замирает. Люди покидают близких, друзей, имущество, в смертельном ужасе бегут из зараженного места, бросая все на произвол судьбы. Лишь бы не поднялась паника, пока вы еще здесь. А то намучаетесь и вы, а быть может, никогда уже не увидите берегов вашего Рейна.

— А как можно предохранить себя от заразы? — полюбопытствовал Мюллер.

— Только изоляцией и бегством из зараженного места. А если и это вас не спасет, то одна надежда на господа бога, — сказал серьезно де Миранда и перекрестился, молитвенно подняв глаза к небу.

— Интереснее всего, что этой проклятой болезнью не болеют ни негры, ни желтые, заражаются и чаще всего умирают люди сильные и здоровые, а люди более слабые болеют реже. Так, например, мужчины болеют чаще женщин, взрослые чаще детей и т. д. Дьявольская болезнь! Сохрани бог! — И панамский торговец тоже набожно перекрестился.

Несколько дней спустя пришел корабль из Колона. Не задерживаясь в зараженном порту Сент-Томаса, он отчалил, приняв на борт Мюллера и его громоздкий багаж. Сердечно попрощавшись со своим приятелем, панамским торговцем, на корабль поднялся и де Миранда.

Глава III

Индиго и кошениль. Странная туча. Охота на тапиров.

Колон был грязным портовым поселком, основанным несколько лет назад. Он являлся начальным пунктом строящейся железной дороги, которая в самом узком месте Панамского перешейка должна была связать Атлантический океан с Тихим океаном. Тогда никому не приходило в голову, что спустя шестьдесят лет будет прорыт канал, по которому с одной стороны американского материка на другой будут проходить большие океанские корабли. В те времена они проделывали тысячи лишних километров, огибая мыс Горн.

Построенный на низком коралловом острове в нездоровой болотистой местности, над которой носились мириады комаров, Колон назывался тогда Аспинвалем, по имени подрядчика — строителя железной дороги.

Не задерживаясь здесь долго, подружившиеся в дороге пассажиры поездом добрались до Барбакао, в то время конечной станции железной дороги. Де Миранда оказался опытным и хорошо знакомым с местными условиями путешественником. Благодаря его связям, переговоры с вождями индейского племени гуами были быстро и успешно закончены, и путникам удалось нанять проводников и получить мулов. Им предстояло пересечь Панамский перешеек по трудно проходимым болотам с бесчисленным количеством комаров.

Гуами были полуцивилизованными индейцами. Не отказавшись полностью от своих старых обычаев, они переняли кое-что от своих завоевателей — европейцев. Луком они владели так же хорошо, как и ружьем. Приняв христианство и исповедуя официальную католическую религию, они продолжали поклоняться прежним богам, внушавшим им суеверный страх. Они носили матерчатые штаны, но ходили босыми и заплетали волосы так же, как и их дикие прадеды.

Сборы продолжались недолго, и через три дня маленький караван отправился в путь. Во главе его шел проводник, за ним перуанец, затем шли мулы с остальными индейцами, а шествие замыкал Мюллер.

На второй день путники добрались до большой гасиенды[23], где культивировались индиго и кошениль[24], из которых изготовлялись знаменитые краски синего и красного цвета.

Заметив интерес, проявленный Мюллером к этим культурам, перуанец провел караван по обширным полям, засаженным индигоносными растениями, напоминающими нашу коноплю.

У входа гасиенды их встретил хозяин в окружении слуг. Все они были вооружены ружьями. Убедившись в миролюбивых намерениях пришельцев, он любезно принял их и отвел им две комнаты для ночлега.

В сопровождении старого хозяина Мюллер внимательно осмотрел плантацию.

— Простите за нерадушный прием, — сказал ему плантатор, — здесь проходят разные люди, и мы должны быть готовыми ко всяким неожиданностям.

В поле работало много людей, главным образом мулатов и негров. Надзирателями были белые, с бичами в руках. Среди работающих было немало женщин и детей.

Рабочие делились, на три группы. Одни засевали индигоноску, другие срезали созревшие стебли вместе с цветами и связывали их в снопы. Третьи переносили их к бассейнам.

— В этих водоемах стебли вымачиваются двенадцать — пятнадцать часов, а затем вода сливается в отстойники, — указывая на ближайшие постройки, пояснил плантатор. — Осадок мы вывариваем в котлах, и полученный продукт фильтруем, прессуем, сушим и, наконец, нарезаем на куски, как мыло. Получается готовое для продажи индиго, — закончил он свои объяснения.

— Очень интересно… А сколько красителя индиго получается из стеблей этого растения? — спросил Мюллер.

— От полутора до двух процентов веса стеблей, — отвечал плантатор, — но это зависит от дождей и солнца. Кроме того, надо следить за тем, чтобы срезались только расцветшие растения. До или после цветения стебли содержат гораздо меньше красителя.

С плантации время от времени доносились окрики надзирателей, удары бича и крики женщин и детей.

Отсюда случайные гости направились к другим маленьким постройкам с закрытыми окнами. Здесь культивировалась кошениль.

— Как видите, один вид красок мы получаем из растений, а другой от насекомых, — рассказывал плантатор. — Мы их искусственно разводим в этих закрытых помещениях и, когда насекомые вырастут, собираем их и выпариваем в особых чанах.

— Вы, значит, ежегодно губите миллионы живых существ, не так ли? — шутливо заметил де Миранда.

— А потом что вы с ними делаете?

— Тельца насекомых приобретают пурпурно-красный цвет и после переработки дают лучшую в мире карминовую краску. Хорошо, что женщины, которым она так нравится и которая используется для их украшения, не знают, как она производится, — ответил с усмешкой плантатор и повел своих гостей дальше.

На другой день караван покинул гасиенду. Неизвестно, из предосторожности ли, или из гостеприимства, хозяин, неизменно сопровождаемый своими вооруженными слугами, проводил гостей до самых границ своего имения.

День обещал быть хорошим. Тропа, по которой следовал караван, змейкой вилась в тропическом лесу. Она часто прерывалась, то из-за обвалов скал, которые приходилось обходить, то из-за густо переплетавшихся лиан. В таких случаях, подменяя друг друга, индейцы поочередно расчищали путь топорами и ножами.

Комары безжалостно кусали и людей и мулов. Бесчисленное множество насекомых и бабочек порхало в солнечных лучах, оглушая воздух своим жужжанием.

В полдень караван остановился на привал. Мулов распрягли и пустили пастись. Люди легли отдыхать. Два индейца занялись приготовлением обеда у большого костра, дым которого до некоторой степени спасал от комаров.

Мюллер лежал на спине, положив уставшие ноги на камень. Около него сидел де Миранда и просматривал какие-то счета в своей записной книжке.

Вдруг мрачная тень надвинулась на поляну. Мюллер поднял голову. Солнце скрылось за большой темной тучей.

— Что это такое? Дождь собирается, что-ли? Может, поставим палатки? — спросил Мюллер спокойно перелистывающего свою записную книжку перуанца.

Индейцы тоже не обнаруживали никаких признаков беспокойства и с самым беззаботным видом продолжали заниматься своим делом.

Де Миранда рассмеялся:

— Ха-ха-ха! Из этой тучи никогда не идет дождь, герр доктор! Она исчезнет так же внезапно, как и появилась. Смотрите!

Темная туча действительно неслась с большой скоростью. Через несколько минут снова выглянуло солнце и засветило с прежней силой. Мюллер с удивлением смотрел на это странное явление.

— Как видите, дождя нет! Ха-ха-ха! — иронически засмеялся де Миранда.

— Что же это за странная туча?

— Вы знаете, что значит „Панама“? Это значит „Страна бабочек“. Туча, затмившая солнце, огромное скопление бабочек. Они совершают перелет в поисках тех мест, где больше распустившихся цветов.

В этот момент из лесу с криком прибежал один из индейцев.

— Тапиры. Тапиры[25]! Очень много тапиров, совсем близко!

Индейцы сразу же повскакали со своих мест. Проводник потянулся за ружьем, а остальные трое схватились за копья.

— Тапир — толстокожее животное, и стрелами его не возьмешь. Индейцы охотятся на тапиров с ружьями или копьями. Не хотите ли и вы пойти с ними? Я останусь сторожить мулов и багаж. И без того я еще не успел подвести свои счета, — любезно предложил де Миранда, лениво потягиваясь на своем одеяле.

Охотники быстро собрались. Впереди шел увидевший тапиров индеец. С копьем в руке он прокладывал путь среди кустарников и переплетающихся лиан. За ним следовали проводник с ружьем и остальные индейцы, а последним неуверенно переступал Мюллер. Он нес двустволку, заряженную пулями крупного калибра.

Минут через двадцать послышался шепот проводника. Все остановились. Индеец указал на совершенно свежие следы копыт.

— Тапиры совсем близко! Должно быть, что-то случилось, так как стадо бежало очень быстро. Не думаю, что напугали их мы, — тихо объяснил индеец на еле понятном испанском языке.

Стараясь соблюдать полную тишину, охотники осторожно пробирались вперед. Вдруг послышалось громкое хрюканье, топот копыт и треск ломаемых кустов и веток.

— Осторожно, берегитесь! — крикнул индеец и отскочил в сторону с узкой тропинки. Все бросились за ним и спрятались за ближайшие кусты и деревья.

Со всей доступной их неуклюжим телам скоростью, на охотников летело небольшое стадо тапиров. Как буря, пронеслись они мимо людей и скрылись в лесу. Никто не успел пустить в ход свое оружие.

— Что случилось? — немного испуганно спросил Мюллер.

— Не знаю. Кто-то преследует тапиров. Будьте внимательны! — ответил индеец и с копьем наготове осторожно пошел по тропинке в том направления, откуда бежали тапиры.

Шагах в десяти послышался шум, как будто кто-то рыл землю, громкий визг и глухое рычание.

Индеец подал знак рукой. К нему подоспели остальные. Перед ними открылась маленькая болотистая прогалина, заросшая кустарником и травой. Посреди нее прыгал и метался во все стороны крупный тапир. В спину ему вцепился пятнистый ягуар, пытавшийся перегрызть своей жертве горло. Тапир истекал кровью, все вокруг было в крови, но нанести смертельную рану ягуару мешали прыжки и движения его жертвы. Обессиленный потерей крови, тапир начинал изнемогать. Исход борьбы не вызывал сомнений.

Гуами прицелился. Раздался выстрел. Когда пороховой дым рассеялся, ягуар исчез. Бросив свою жертву, он одним прыжком скрылся в лесной чаще. Изнуренный борьбой со своим кровожадным противником, тапир беспомощно лежал в луже крови. В воздухе сверкнули три копья и вонзились в его тело. В предвкушении вкусного обеда, индейцы радовались, как дети, и прыгали вокруг туши животного.

В Панаме было так же грязно, как и в Колоне.

И сюда дошла молва о появлении желтой лихорадки. Все кругом жили в страхе и с опаской поглядывали на новоприбывших.

Пройден был долгий путь через Атлантику и Панамский перешеек, и теперь перед Мюллером расстилался Тихий океан. Там далеко, за тысячи километров, волны омывали берега Явы, с которой его связывало прошлое и куда его снова влекло будущее. Он верил в свой успех в начатой им великой борьбе, верил, что победителем пересечет этот океан.

Он стоял на берегу Тихого океана, устремив взгляд вперед, к узкой линии горизонта.

Через несколько дней из панамского порта вышел пароход „Лима“. На его палубе находился направляющийся в Перу немецкий естествоиспытатель Мюллер…

Глава IV

Больной желтой лихорадкой. У Казуса новый хозяин. Сокровище инков.

На корабле царило мрачное настроение. И над ним желтая лихорадка простерла свою страшную лапу. Каждое утро пассажиры беспокойно озирались по сторонам и пересчитывали друг друга глазами. Достаточно было кому-нибудь из них опоздать выйти на палубу или почему-либо остаться в своей каюте, как начинались различные кривотолки. Не заболел ли он лихорадкой? Или, быть может, уже больным сел на пароход? А вдруг на „Лиме“ вспыхнет эпидемия? Что тогда будет с кораблем и пассажирами?..

Портовые законы суровы. Это знали все пассажиры, а еще лучше знал капитан корабля. Судно, зараженное желтой лихорадкой, ни в какой порт войти не может. На такой корабль не вступит ни один пассажир.

Если бы это ему даже стоило тысячу долларов, капитан „Лимы“ предпочел бы укрыть заболевшего желтой лихорадкой, чем допустить, чтобы подобный „случай“ стал известен портовым властям и чтобы его „Лима“ попала в карантин.

Де Миранда и Мюллер стояли на палубе. Перуанец указал на одного августинского монаха, которого всюду сопровождала большая собака с торчащими кверху ушами и кудрявой серой шерстью. Эта собака вызывала всеобщее восхищение. Она не отходила от своего хозяина, терлась об его ноги, спала вместе с ним в каюте.

Монах был человек лет пятидесяти, на голове носил маленькую круглую шапочку, а на груди большой золотой крест. Загоревший и высохший на тропическом солнце, худой как скелет, он, словно тень, передвигался по кораблю. Никто из пассажиров не знал, откуда он, ни как его зовут. На палубу он выходил редко и большую часть времени проводил в своей каюте.

— Мне кажется, что его преподобие, что-то нездоров, — сказал перуанец. — Как бы не оправдались опасения пассажиров. Давайте-ка и мы будем держаться от него подальше.

Немного пошатываясь, мимо них прошел монах. Одной рукой он опирался на палку, а в другой держал четки. Лицо его было землистого цвета. Пройдя несколько шагов, он сильно закашлялся. Его тело содрогалось. Он остановился у борта и опустил голову. На губах его выступила кровь, которую он пытался прикрыть носовым платком. Собака прижалась к хозяину и смотрела на него своими живыми умными глазами. Казалось, она хотела ему помочь.

Схватив Мюллера за руку, де Миранда шепнул ему на ухо:

— Бежим отсюда. Здесь нас подстерегает смерть! — И потащил его на другой конец палубы. Он испуганно озирался.

Наблюдавшие сцену пассажиры поспешно ушли с палубы. За ними, зловеще постукивая палкой, спустился в свою каюту и монах. Собака последовала за ним.

Монах перестал выходить на палубу. Его исчезновение еще более сгустило и без того напряженную атмосферу на „Лиме“. Пассажиры поглядывали друг на друга сумрачно и подозрительно.

Через три дня, рано утром, когда на палубе никого еще не было, Мюллер вышел полюбоваться восходом солнца и увидел, что два матроса вынесли на палубу что-то тяжелое, зашитое в большой мешок, и, пугливо озираясь, сбросили его в море. Послышался слабый всплеск, и таинственный груз исчез в волнах.

Собака монаха стрелой выскочила на палубу. Она исхудала, бока ввалились, а ее красивая лоснящаяся шерсть висела клочьями. Она бросилась вперед, намереваясь перепрыгнуть через перила, но сорвалась и, жалобно визжа, стала кидаться во все стороны. Матросы ушли с палубы, а собака продолжала метаться и выть.

Мюллер подошел к ней и попробовал ее приласкать. Но она ответила рычанием, и некоторое время человек и собака настороженно смотрели друг на друга, однако добрый взгляд Мюллера скоро оказал свое действие. Животное устало опустилось на землю и замерло, положив голову на передние лапы.

— Вы с нею, кажется, уже подружились? — услышал Мюллер голос подошедшего к нему де Миранда.

— Не знаю, что делать? Но если этот пес, как это, кажется, случилось, потерял своего хозяина, я готов его взять, — ответил немец.

— И не ошибетесь. Это хорошая порода. Если он вас полюбит, то будет вам верен до самой смерти. Какое вы ему придумаете имя?

— Об этом у меня не было времени подумать. Вы как предлагаете его назвать?

— Казусом[26]! Очевидно, это его хозяина недавно сбросили в море, но об этом лучше будем помалкивать, чтобы не нажить себе неприятностей с капитаном.

В тот же день „Лима“ вошла в полосу густых прибрежных туманов Перу и ударами колокола безостановочно подавала предупредительные сигналы. Время от времени воздух раздирал резкий звук пароходного гудка. Теперь пассажиры большую часть времени проводили полулежа в креслах в своих каютах. Перуанец и немец сидели в кают-компании, а рядом с ними лежал Казус. После нескольких дней голодовки он сегодня в первый раз принял пищу из рук своего нового хозяина.

— Скажите, туманы у ваших берегов характерное явление? А чем они объясняются? — спросил Мюллер, перелистывая какую-то толстую книгу.

— Мы, торговцы, не особенно интересуемся этими вопросами.

— Но это очень интересно. У меня есть два объяснения этого явления, но я не знаю, какое из них более правильное? — сказал Мюллер.

— А меня это совсем не интересует. Для меня важно, что здесь всегда туманы, и корабли, во избежание катастрофы, должны продвигаться очень осторожно.

— Некоторые считают, что причиной туманов является холодное Гумбольдтово течение, идущее вдоль берегов Перу. Другие полагают, что они вызываются пассатами, дующими со стороны Кордильер. Мне кажется, что как раз пассаты не могут быть причиной туманов, так как они не могут остыть. Они спускаются с холодных горных вершин в теплую низменность безводного и пустынного побережья, — продолжал упорно рассуждать немец.

— Все вы, люди науки, большие чудаки. Непременно хотите все знать, все объяснить. А вот знаете ли вы о сокровище инков Атауальпы, близ которого вы, быть может, пройдете, путешествуя в Андах?

— Атауальпа? Это, кажется, был последний царь инков?

— Да, это верно. Но вы не знаете самого интересного. Я вам сейчас расскажу:

— В пещерах Пуны[27], южнее Куско[28], — начал он, немного подумав, — спрятано одиннадцать тысяч центнеров[29] золота. Вы представляете себе, какое это богатство? А вы меня спрашиваете о туманах! Ну что мне за дело до этих туманов! Вот какие сокровища скрываются в этих пещерах! С таким количеством золота я бы завладел всем миром! Короли и императоры были бы у моих ног, легионы следовали бы за мною! Да!.. Писарро[30] не был дураком, но все-таки и он промахнулся.

— А при чем тут Писарро?

— Как при чем? Слушайте! — И устроившись поудобнее в кресле, перуанец продолжал: — Атауальпа был последним царем инков, а вы думаете почему последним? Потому что, когда Писарро не удалось победить его силой, он коварством заманил его в ловушку и взял в плен. Это произошло в XVI веке, когда испанцы напали на земли инков, чтобы их покорить.

— Это мне напоминает историю с Дипо Негарой, — тихо прошептал Мюллер.

— Кто это Дипо Негара?

— Мюллер спохватился. Он чуть было не раскрыл тайну своего прошлого, а это угрожало бы его собственной жизни. До настоящего времени он тщательно скрывал свои связи с голландцами и ни разу не упомянул о своем пребывании на Яве и вот вдруг так неожиданно чуть было не выдал себя… Он содрогнулся и, пересилив волнение, ответил:

— Я вспомнил о каком-то происшествии, о котором прочел в детские годы. Прошу вас, продолжайте!

— Взяв в плен царя инков, Писарро обещал дать ему свободу, если тот в виде выкупа даст ему столько золота, сколько может вместить темница, в которой томился Атауальпа.

— А как велика была эта темница?

— Она была двадцать два фута в длину и семнадцать футов в ширину. Золото надо было перевезти из тогдашней столицы инков Куско в Каксамарку, где был заточен Атауальпа. Приверженцы царя, чтобы спасти жизнь своего властелина, навьючили одиннадцать тысяч лам, по пятидесяти килограммов золота на каждую, и весь этот караван двинулся в путь. И вот…

— И почему же его не освободили? — нетерпеливо спросил Мюллер.

— Вы хотите знать почему? Потому что состоявший при Писарро духовник предпочел золоту мертвого Атауальпу. По его совету, Писарро, не дожидаясь прибытия каравана с золотом, нарушил данное им слово и приказал убить царя. Индейцы узнали о смерти своего властелина и спрятали золото в пещере. До сих пор найти его никому не удавалось, хотя в поисках его многие поплатились жизнью, — закончил де Миранда свой рассказ.

Лежавший у их ног Казус вдруг встрепенулся и поднял морду, насторожив уши. Пронзительно завыла корабельная сирена, и на „Лиме“ наступило оживление. Пассажиры высыпали на палубу, громко переговариваясь между собой.

— В чем дело? — обернулся перуанец к своему спутнику. — Давайте и мы выйдем на палубу. Мы куда-то приехали. Любопытно знать, что будет с кораблем, если станет известно, какую неприятную шутку сыграл с нами августинский монах, — сказал де Миранда и, проворно вскочив с кресла, направился к лесенке, ведущей на палубу.

Мюллер последовал за ним. Собака впервые завиляла хвостом перед своим новым хозяином и покорно пошла за ним.

— Вот и Сан-Лоренсо! — показал рукой перуанец. В тумане справа от корабля неясно вырисовывались очертания скал острова, который когда-то служил кладбищем для протестантов[31].

— Посмотрим, что произойдет с нашей „Лимой“! — тихо шепнул он. — В Сан-Лоренсо находится теперь портовый карантин. Если мы войдем в этот порт, то никто не знает, когда мы из него выйдем!

В темноте послышались удары весел и всплески воды, затем показалась белая лодка под красным флагом. „Лима“ стояла неподвижно. На палубу поднялся хорошо одетый дородный мужчина средних лет. Его с величайшими знаками внимания и учтивости встретил капитан и пригласил к себе в каюту.

— Портовый врач! — прошептал де Миранда.

Все пассажиры с нетерпением ожидали дальнейшего развития событий. От решения врача зависела судьба парохода и его пассажиров.

Через полчаса врач в сопровождении капитана вышел на палубу. Капитан казался веселым и с улыбкой попрощался со своим гостем. „Лима“ снова дала гудок и полным ходом начала отдаляться от мрачного Сан-Лоренсо.

— Нам повезло! Капитан ловко обделал дело! Хозяин Казуса вычеркнут из списка пассажиров и канул в прошлое. — И де Миранда вздохнул с облегчением. — А теперь идемте собирать наш багаж.

Из тумана начали медленно выплывать дома и портовые строения Кальяо.

Глава V

В Перу. Иногда дожди совсем нежелательны. Де Миранда философствует. Знакомство с Косио.

Из порта Кальяо несло отвратительным запахом гуано. Собранное в огромные кучи, оно на кораблях и парусниках доставлялось с прибрежных островов и теперь ожидало отправки в далекие страны Северной Америки и Европы.

Непривыкшие к этому запаху пассажиры, зажимая носы пальцами или закрывая их носовыми платками, спешили скорее пройти мимо.

Мюллер быстро выполнил все формальности с багажом. Казус, почувствовав твердую почву под ногами, весело прыгал около него или гонялся за курами, которые копались в пыли или клевали кукурузные зерна, высыпавшиеся из наваленных на пристани мешков.

Мюллеру предстоял первый этап его путешествия по Перу.

Кальяо и Лиму разделяла пустыня Коста[32], ширина которой в этом месте составляла около одиннадцати километров. Это расстояние надо было в трудных условиях проехать на мулах. Летнее тропическое солнце беспощадно жгло своими почти совершенно отвесными лучами. Туманы остались позади, над океаном.

Перуанский приятель Мюллера и здесь показал свою расторопность. Чувствуя себя на родине, он за несколько часов нашел аррьеро[33] с мулами и договорился об условиях переезда в Лиму.

— Пока мы вместе, разрешите мне оказать вам гостеприимство в моем доме, — любезно улыбаясь, предложил он Мюллеру. Одновременно с этим он продолжал торговаться с аррьеро, сопровождая свою речь ожесточенной жестикуляцией. — К тому же, — обратился он снова к Мюллеру, — для того, чтобы легче справиться с вашей задачей, вам надо лучше освоить испанский язык.

— Мне тоже кажется, что для этой цели мне следовало бы остановиться на несколько месяцев в Лиме, — отвечал Мюллер. — С моим испанским языком далеко не уедешь!

Предложение де Миранда полностью совпадало с его планами. В самом деле, он совершенно не знал Перу. Климатические условия страны ему были неизвестны. Неизвестно было также, где искать хинное дерево. Чтобы справиться со всеми этими трудностями, нужно было время. Поэтому предложение перуанца пришлось как нельзя более кстати.

— Мне кажется, — добавил де Миранда, — что и я могу вам быть полезным в изучении испанского языка.

— Я вам буду чрезвычайно признателен. Ведь у меня нет знакомых в вашей стране.

Между тем аррьеро навьючивал мулов багажом, покрикивая на них на своем звучном языке.

Немного спустя караван двинулся в путь. Оглашая звонким лаем улицы Кальяо, впереди бежал Казус. Оживленно разговаривавшие Мюллер и де Миранда ехали на мулах позади.

По грязи и убожеству Кальяо ничем не уступал Колону и Панаме. По обе стороны его кривых улочек стояли маленькие домишки без оком на улицу, что придавало местечку еще более невзрачный вид. Это были жалкие мазанки с плоской кровлей. Полуголые ребятишки с громкими криками бежали за мулами.

— Здесь почти никогда не бывает дождя, но зато когда он идет — это целое бедствие для населения.

— Как так? Мне кажется, что дождь всегда является носителем благоденствия, — удивился немец.

— Но только не здесь! Вы видите эти провалившиеся крыши и разрушенные постройки? Это все от дождя.

— Не понимаю вас, сеньор.

— Сейчас я вам объясню, и вы сразу поймете, — ответил де Миранда. — Здесь вся жизнь построена в расчете на сухую погоду. Так как дожди выпадают редко, то люди по большей части живут на открытом воздухе. Кровля сделана из тростника и назначение ее — предохранять обитателей от солнечных лучей, а не от влаги. Поэтому, когда неожиданно пойдет сильный дождь, — это настоящее стихийное бедствие. Все размокает, дома разрушаются, глина со стен и крыш стекает на вещи и постели.

— Очевидно, совсем недавно прошел именно такой неожиданный дождь? — спросил Мюллер.

— По-видимому, да!

Караван быстро миновал разрушенный дождем грязный Кальяо. Перед путниками открылась неприветливая пустынная Коста. Кругом виднелись только песок да камни, среди которых росли колючие кактусы и грелись на солнце большие ящерицы.

Жизнь была сосредоточена только вдоль рек, берущих начало в Андах и впадающих в океан. Благодаря системе каналов на орошаемых участках росли хлопок, сахарный тростник, инжир, апельсины… Но эти участки были лишь редкими зелеными оазисами среди желтых камней и песков Косты.

Словоохотливый перуанец говорил не переставая.

— Наша страна была когда-то очень богатой. Если золото Атауальпы, быть может, только легенда, то серебра здесь действительно много. Одна из улиц в Лиме была выложена серебряной брусчаткой. В праздничные дни индейцы выезжали на мулах с серебряными подковами, которые звенели, ударяясь о камни. А что от всего этого осталось? Ничего! Только голод и нищета…

— Вы сегодня как-то меланхолически настроены! — поддразнил его Мюллер, удобнее устраиваясь в седле.

— Иногда поневоле человек предается разным размышлениям. Быть, может, это происходит под влиянием окружающей природы. Ради чего живем мы теперь? — ради денег! За что боремся? — за большую прибыль! А разве счастливее становится от этого человек? Никто над этим не задумывается. Глупая жизнь! Вот, послушайте! — И де Миранда начал рассказывать:

— В конце XVII века в Перу жил один бедный испанец. Звали его Кальседо. Не думайте, что все испанцы были тогда богатыми. Как и теперь, богатых было меньшинство. Кальседо влюбился в индианку из Пуно[34] и женился на ней. В знак признательности и любви индейцы подарили ему серебряную жилу. Кальседо разработал жилу, добыл много серебра и сказочно разбогател. А стал ли он от этого счастливее?

— Счастье человека заключается в счастье других! Так по крайней мере думаю я, — вставил внимательно слушавший его Мюллер.

— К сожалению, это только в теории. На практике же каждый старается перехитрить и обмануть другого. Так слушайте же, что произошло с нашим Кальседо! — продолжал де Миранда, плавно покачиваясь в седле.

— Вице-король[35] Перу, граф Лемос, узнал о богатстве Кальседо и, чтобы завладеть им, обвинил Кальседо в измене испанскому королю. Кальседо был заключен в тюрьму, но потребовал, чтобы его дело рассматривалось испанским верховным судом, заседавшим в Мадриде. До тех пор, пока суд не вынесет свое решение, он обещал выплачивать ежедневно по куску серебра. Путешествие в Испанию и обратно продолжалось в те времена четырнадцать месяцев. Представляете себе, как богат был Кальседо и сколько серебра добывал он из своего рудника?

— И, должно быть, вице-король принял предложение Кальседо?

— Сначала принял, но потом испугался, что истина обнаружится, и поэтому без суда, на скорую руку повесил его. Если бы Кальседо знал, какое несчастье ему принесет богатство, он, наверное, еще до свадьбы отказался бы от дара индейцев. Кто знает? Несчастье очень часто идет рука об руку с кажущимся счастьем! — философски закончил де Миранда.

— А что сталось с серебряным рудником?

— Когда индейцы узнали о смерти Кальседо, они этот рудник уничтожили.

— По-моему, история с Кальседо очень похожа на историю Атауальпы.

— Конечно! А как вы думаете, разве можно накопить богатство, не прибегая ко лжи и обману? Как вы думаете, зачем проникли сюда испанцы? Обращать язычников-индейцев в христианскую веру или научить их стрелять из ружей? Ха-ха-ха!

— Да если бы не погоня за богатствами Индии, разве была бы открыта Америка? Если бы завоеватели Америки не стремились овладеть сокровищами этой страны, разве бы они так безжалостно уничтожили ее население? Слушайте меня! Жизнь сурова, и в жизни побеждает тот, кто сильнее. Какой-то ваш философ сказал, что человек человеку волк. Он был прав. А потому, если не хочешь, чтобы тебя съели, держи острые зубы наготове и сам ешь кого сможешь!

— В таком случае, чем же мы, люди, отличаемся от животных? — резко возразил Мюллер. — Ничем! А человек должен жить и бороться за более высокие идеалы, чем власть и богатство. На земле хватит места. Вопрос заключается только в том, как лучше и справедливее использовать данные нам природой блага. Мы должны стремиться к тому, чтобы эти блага могли служить всем людям и таким образом облегчали им жизнь! Вот каковой должна быть наша цель!

— Каждый из нас, и вы, и я, может жить так, как находит нужным, — закончил спор де Миранда.

Вдали показались первые строения Лимы, и мулы пошли веселее.

— Позвольте вам представить доктора Мюллера, путешественника и естествоиспытателя, моего товарища по странствованиям, — сказал де Миранда, знакомя Мюллера с главным судьей Перу, дон Косио.

Мюллер поклонился маленькому полному, почти совсем седому человеку, смотревшему на него добродушными живыми глазками. Встреча эта состоялась в большом городском клубе спустя несколько дней после приезда Мюллера в Лиму.

— Я рад приветствовать вас в нашей столице, — сказал дон Косио, протягивая гостю руку. — Надеюсь, что вы останетесь довольны пребыванием в Перу. Мы рады видеть каждого, кто приезжает к нам с добрыми намерениями.

— Будьте спокойны, сеньор. Я тоже рад, что мне представляется возможность изучить вашу прекрасную родину, — на ломаном испанском языке отвечал Мюллер.

— Сеньор Мюллер приехал для изучения флоры Перу и в особенности, растений высокогорных районов, — вмешался в разговор де Миранда. — Мне кажется, что вы не откажете ему в вашем содействии. Но я считаю, что прежде всего ему нужно основательно изучить испанский язык, без знания которого он в Андах обойтись не сможет.

— Кроме того, одно переселенческое бюро поручило мне изучить возможности переезда известного числа моих соотечественников на постоянное жительство в Перу. Надеюсь, что ваше правительство не будет возражать против предоставления свободных земель в Перу эмигрантам из Германии.

— Конечно нет! Перу богатая, но малонаселенная страна. Нам известно трудолюбие немецких крестьян и ремесленников. Мы с готовностью примем их в Перу. В связи с этим вопросом я вам устрою встречу с министром.

Затем, внимательно посмотрев на гостя, после минутного колебания он осторожно спросил:

— Вы сказали, что интересуетесь растениями высокогорных районов?

— Да, главным образом ими. Я пишу научную работу, — поспешил ответить Мюллер. — Вы же знаете, что в этих районах еще так много неразгаданных наукой тайн… — но потом рассмеялся: а почему… вы как-то загадочно меня об этом спрашиваете?

— Нет, ничего, ничего… Я просто вспомнил об одном сообщении тайной полиции.

— И вы точь-в-точь, как я! — перебил его де Миранда. — Совсем, как я! Ха-ха-ха… Я вначале тоже принял его за… как его? за Хасскарла!..

Дон Косио поморщился и серьезно сказал:

— Простите меня, сеньор Мюллер, моя профессия приучила меня к подозрительности.

— Ну что вы, что вы! — поспешил его успокоить Мюллер, но почувствовал, как у него запершило в горле.

— Ну как это возможно? Мой друг и какой-то Хасскарл! — продолжал смеяться де Миранда. — Ну, как это возможно?..

Смех де Миранда был настолько заразителен, что оба его собеседника тоже непринужденно рассмеялись.

— Вот видите, человеку все-таки свойственно ошибаться. Впрочем, — вспомнил вдруг дон Косио, — вы натуралист, а в садоводстве разбираетесь?

— В молодости я довольно много им занимался, — ответил Мюллер. — А чем я могу быть вам полезен?

— В таком случае мы легко разрешим второй вопрос, а именно: вопрос об изучении испанского языка. Приглашаю вас погостить у меня столько, сколько пожелаете. Вы можете заняться моим садом, чтобы придать ему современный европейский вид, и одновременно с этим изучать испанский язык. В этом вам помогут мой сын и моя дочь. Если вы согласны, будем считать, что мы договорились.

Дон Косио засмеялся и весело хлопнул рукой по своей круглой коленке. В его черных глазках засверкали веселые огоньки.

— Мне кажется, что трудно найти лучшее разрешение вопроса, — вмешался де Миранда. — Сразу же устраняются все ваши затруднения. Нигде вам не будет так хорошо, как в доме дон Косио.

Мюллер моментально оценил создавшуюся обстановку. Предложение было действительно заманчивым, ибо, где в другом месте он будут чувствовать себя в большей безопасности, чем в доме главного судьи Перу? Кому придет в голову искать там контрабандиста? Живя у дона Косио, он будет в курсе всех новостей и сможет завязать близкие связи с высокопоставленными людьми страны.

— Сердечно благодарю вас за это предложение, сеньор Косио, и принимаю его с большой признательностью. Надеюсь, что я смогу быть вам полезным своими познаниями в области садоводства и ботаники, — ответил Мюллер, поклонившись главному судье, продолжавшему добродушно смотреть на него из-под нависших бровей.

— Ну вот и отлично! Таким образом все устроилось. Завтра я пришлю за вами коляску и с завтрашнего вечера вы мой гость! — заключил обрадованный дон Косио и еще раз пожал немцу руку.

В тот же вечер де Миранда распрощался с Мюллером, так как по неотложному делу он должен был уехать из Лимы.

— Вы непременно должны побывать в долине Уануко! Там у меня небольшое поместье. Не забудьте завернуть туда, даже если меня там не будет. Я предупрежу моего управляющего, и он предоставит вам все необходимое. Не забудете, не правда ли? — И де Миранда дружески пожал руку Мюллера, а потом заключил его в свои объятия.

— Я очень благодарен вам за все, что вы для меня сделали, — взволнованно ответил Мюллер, чувствуя, что к его глазам подступают слезы.

Теперь он снова остался в одиночестве. Со своим перуанским другом он проехал почти весь путь от Европы до Лимы, и вот сейчас пришлось расставаться. Мюллер знал, что рано или поздно этот час наступит, но все же ему было грустно. Он подошел к перуанцу и еще раз крепко обнял его.

Глава VI

Мацука и Пепе. Погребальные гробы. И на кладбище существует разделение на белых и цветных.

Расположенный близ центра города просторный дом дон Косио напоминал Мюллеру постройки, которые он видел в Тенерифе. Он был построен в староиспанском стиле с красивыми каменными колоннами между окнами и утопал в зелени большого запущенного сада. Сад был обнесен высокой кирпичной оградой. Посредине, между двумя мраморными львами, бил фонтанчик. В неочищенном его водоеме плавали широкие листья водяных лилий и отражались белые цветы орхидей.

В саду росли одичавшие смоковницы, апельсиновые деревья, гранаты и низкорослые пальмы. Среди них вились виноградные лозы с тяжелыми гроздьями крупного черного винограда.

Рано овдовевший дон Косио уделял дому лишь небольшую часть своего времени. Весь день он проводил на работе, а вечером допоздна засиживался в городском клубе, где играл в карты или вел нескончаемые политические беседы. Тесно связанный с правящими кругами, поддерживавшими президента Рамона Кастильо, он считал политику своей основной профессией.

Домом фактически управляла его двадцатидвухлетняя дочь Мигуэла. Это была стройная девушка с большими черными глазами и темными волосами. Мигуэла была типичной представительницей испанской расы. В отличие от нее, ее брат Альфонсо, семнадцатилетний юноша, избалованный и преждевременно располневший, проводил все свое время в безделье. Если он не валялся в кровати или на диванах, то либо дразнил кошек и попугаев своей сестры, либо придирался к прислуге.

Отведенная доктору Мюллеру комната двумя широкими окнами выходила в сад. Гость был дружески принят в доме дон Косио, и только Альфонсо, здороваясь, небрежно протянул ему руку, выказывая полное свое безразличие. Он тут же отвернулся от Мюллера и принялся палочкой дразнить сидящего на подоконнике пестрого попугая. Выражая свое неудовлетворение, тот что-то громко залопотал по-испански.

— Будьте как у себя дома, сеньор Мюллер, — постаралась загладить Мигуэла невежливость брата.

— Когда же ты, Альфонсо, наконец образумишься? — обратилась она к нему с упреком.

— Прошу вас, не беспокойтесь, сеньора! Я никому не хочу доставлять никаких хлопот, — любезно сказал Мюллер.

Выслушав его, Мигуэла предложила пойти в сад, посмотреть на редкие растения. Казус весело бежал впереди. Он отлично себя чувствовал среди зелени и, подняв морду, с наслаждением нюхал свежий воздух.

В одном углу сада Мюллер заметил двоих людей, которые перекапывали клумбы маленькими мотыгами.

— Это наши рабочие-садовники. К сожалению, они в садоводстве ничего не понимают. Об этом говорит и состояние сада. Как вам, вероятно, известно, индейцы никогда не были искусными садоводами. Они всегда останутся бездомными бродягами, — глядя с презрением на двух индейцев, пояснила Мигуэла.

Индейцы были раздеты до пояса, и их бронзовые тела блестели на солнце. Волосы, заплетенные в две косички, висели по обе стороны лица. Что-то дикое и вместе с тем приниженное было во всем их облике. Мюллер с любопытством разглядывал их.

— Давно они у вас работают?

— Ха-ха-ха! — засмеялась Мигуэла, показывая свои красивые белые зубы. — Назвать их нашими рабочими нельзя, но работают они у нас уже целых пять лет. Они осуждены за тяжкие преступления, и мой отец взял их сюда на работу. Как-никак здесь им лучше, чем в тюрьме.

— Вы им что-нибудь за это платите?

— Разве мало того, что мы их кормим, сеньор Мюллер? В тюрьме они сидели бы в какой-нибудь мрачной и сырой дыре, а здесь они свободно дышат чистым воздухом и наслаждаются солнечным теплом. Не забывайте, что это дикари, совершившие преступления.

Они направились к индейцам, которые продолжали копать землю, не поднимая головы.

— Мацука, Пепе, — позвала Мигуэла, — подите сюда!

Индейцы в нерешительности остановились, бросили мотыги и приблизились быстрыми шагами.

— Это доктор Мюллер, — сказала Мигуэла. — В будущем он будет заведовать садом. Вы будете выполнять все его распоряжения и делать то, что он вам скажет. Понятно?

Индейцы кивнули головами и украдкой посмотрели на своего нового господина. На их бронзовых лицах бисеринками блестели мелкие капли пота.

— Не желаете ли, сеньор Мюллер, дать им какие-либо указания? — обратилась Мигуэла к своему спутнику.

— Пока еще нет, сеньорита! А скажите, сколько им лет?

— Одному пятьдесят пять, а другому двадцать. Это отец и сын. Нельзя сказать, чтобы они были усердными работниками. Но вы сами позаботитесь о том, чтобы они не лодырничали. Да и Альфонсо может вам помочь в этом отношении. Ха-ха-ха! — как-то странно засмеялась Мигуэла. — С индейцами он, правда, перегибает палку, но… уж такой у него характер. Переделать его я не в состоянии.

— Услышав имя Альфонсо, индейцы насторожились. У младшего из-под насупленных бровей сверкнул горящий ненавистью взгляд.

Мюллер не спускал с них глаз. Старший, сутулый, с впалой грудью, был худ, как скелет. Кожа на его лице была желтой, как пергамент. Жалкие лохмотья вместо штанов еле держались на его тощих бедрах.

Сын был значительно выше отца. Статный рост и крепкая мускулатура говорили о прирожденной силе. Это впечатление еще более усиливалось острым взглядом его черных глаз.

Мигуэла подала им знак рукой, и индейцы, не проронив ни слова, снова взялись за свои мотыги.

Молодая девушка и ее гость продолжали осмотр сада.

Лучи восходящего солнца золотым потоком вливались в широко распахнутые окна. Мюллер доканчивал завтрак, принесенный ему старой прислужницей. Вытерев губы белой салфеткой, он взял шляпу и быстро вышел из комнаты.

Прошло уже несколько месяцев, как он поселился у дон Косио. Он свистнул Казуса, и собака послушно побежала за ним. Сад встретил его во всей красе своего утреннего убора. Капельки росы сверкали на гроздьях крупного испанского винограда и тысячами брильянтов рассыпались в зеленой траве.

Мюллер сорвал бело-кремовый цветок с ближайшего апельсинового дерева и понюхал его нежные лепестки. С чувством удовлетворения оглядывал он сад.

Со дня его прибытия сад совершенно преобразился. Он был очищен от сорных трав, дорожки посыпаны желтым песком, деревья старательно подрезаны, а под гнущиеся от тяжести плодов ветви поставлены крепкие подпорки. Мюллер с полным правом мог гордиться результатами своих трудов. Дон Косио не мог сказать, что гость злоупотребил его доверием и не выполнил принятых на себя обязательств.

Благодаря любезной помощи Мигуэлы, Мюллер сделал большие успехи и в изучении испанского языка. Он говорил уже на нем почти совсем свободно.

Быстрыми шагами перешел он через двор, привычным движением откинул большой железный засов тяжелых въездных ворот и вышел на улицу. Впервые он не взял с собою Казуса.

Перед ним стояла серьезная задача.

За истекшее время Мюллер хорошо изучил местный рынок и узнал, какие виды хинной коры доставляются в Лиму из Анд и вывозятся за границу. Он установил, что всего имеется семь различных видов хинного дерева и что самой ценной хинной корой является кора, доставляемая из долины Уануко. Среди других видов хинной коры были и такие, которые из-за незначительного содержания в них хинина почти никакой ценности не представляли.

Разыскать благородную калисайю, растущую где-то далеко в таинственных Андах, взять ее побеги и семена, вывезти их незаметно за пределы страны и доставить целыми и невредимыми на Яву — вот в чем заключалась эта трудная и опасная задача!

Все эти дни Мюллеру было над чем подумать. Он ложился и вставал все с одной и той же неотвязной мыслью о калисайе…

Мюллер пересек площадь „Плаца де Арма“ и свернул в боковую улицу. Лима со своими шестьюдесятью семью церквами и разноцветной староиспанской архитектурой была живописным городом и в иные дни Мюллер не мог не любоваться ею. Но сегодня у него не было времени для этого.

Миновав две перпендикулярные улицы, он остановился перед маленьким домиком, стоящим за неизбежной здесь высокой каменной оградой.

Внимательно осмотревшись по сторонам, он постучался. Скоро дверь приоткрылась, и в ней показалась пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, которая довольно недружелюбно спросила:

— Кого вам надо?

— Генрих Вебер дома? Я пришел за белыми цветами из Анд.

Женщина испуганно на него посмотрела и на минуту задумалась. Потом повернула голову и крикнула хриплым голосом:

— Здесь вас спрашивают, сеньор Вебер! Пришли за цветами из Анд!

— Пусть войдет! — раздался изнутри грубый мужской голос, говоривший на испанском языке с иностранным акцентом.

Женщина пропустила незнакомца, все еще подозрительно глядя на него. Когда тот вошел, она старательно закрыла за ним дверь.

Мюллер очутился в маленькой полутемной комнатке. Не успели его глаза свыкнуться с полумраком, как он услышал за собою тот же грубый голос:

— Что вам от меня надо?

Мюллер обернулся удивленный. Он увидел пожилого человека лет пятидесяти пяти, сидевшего на простом деревянном стуле. Этот человек недоверчиво смотрел на посетителя и медленно перекладывал свою трубку из одного угла рта в другой.

— Я привез из дома фотографию, — без околичностей начал Мюллер. Он достал из бумажника и протянул Веберу половину разорванной карточки с изображением Вестминстерского аббатства в Лондоне[36].

Человек взял карточку, надел большие старомодные очки и начал внимательно ее рассматривать. Затем молча встал, выдвинул ящик стола и вынул другую половину карточки. Соединив их вместе, он повернулся к посетителю и совершенно другим тоном сказал по-немецки:

— Я уже давно вас жду! Садитесь! — И он указал на стоявший перед ним стул. Потом подошел к двери и запер ее на торчавший в замочной скважине большой железный ключ.

— Теперь можете говорить!

— Вы уже знаете о цели моего приезда в Перу, господин Вебер. Вас об этом уведомило голландское правительство Я нуждаюсь в вашей помощи. Думаю, излишне говорить, что все должно остаться в полной тайне. Мы должны найти способ вывезти за границу побеги и семена хинного дерева. Вы думали об этом? Я надеюсь, что смогу доставить деревца и семена в Лиму, но как мы их вывезем отсюда, я не знаю. Вот в чем заключается наша задача в настоящее время! — Мюллер говорил по-немецки, понизив голос.

Вебер встал и повел гостя каким-то темным коридором. Мюллер шел за ним ощупью. Затем, хозяин открыл одну из дверей, и они очутились в просторном, но тоже плохо освещенном помещении. Посредине стоял верстак, на котором лежали рубанки, сверла, пилы и разные другие столярные инструменты.

Вдоль стен стояло штук десять небольших продолговатых ящиков около метра длиной, напоминавших детские гробики.

— Вот в чем мы их вывезем! — сказал Вебер, указывая на них рукой.

— Не понимаю вас. Что это такое? — спросил удивленный Мюллер, поглядывая то на ящики, то на Вебера.

— Это гробы. В них вы якобы везете мумии инков, которые открыли во время вашего путешествия по Андам. Теперь вам ясно?

— Не совсем! Очень прошу вас повторить, герр Вебер!

— Что бы вы ни пожелали вывезти за границу, все подлежит таможенной проверке. В этих условиях ваш „товар“ непременно будет обнаружен. Таможенники могут проявить небрежность или безразличие только в отношении таких предметов, которые им внушают страх или кажутся маловажными. Я думаю, что они не проявят особого интереса к содержимому гробов, в которых перевозятся трупы мертвецов. Согласны вы со мною? — Вебер улыбнулся, приоткрыв рот с двумя недостающими передними зубами.

План старого Вебера показался Мюллеру очень остроумным. Он кивнул головой в знак одобрения, облегченно вздохнул и с улыбкой обнял своего собеседника.

— Отлично! Отлично!

Довольные, они вернулись в гостиную, чтобы уточнить некоторые подробности. Было решено гробы обложить изнутри стеклом, чтобы можно было поливать деревца в пути, и в боковых досках проделать отверстия для доступа воздуха.

В поисках сокровищ Вебер двадцать лет тому назад приехал в Перу. Потерпев в этом предприятии полный крах, он остался жить в Лиме, работая столяром. В то же время он состоял тайным агентом голландского правительства в Перу и исполнял особые поручения. Он давно уже ждал доктора Мюллера и был готов оказать ему помощь.

Через полчаса старая испанка проводила Мюллера так же таинственно, как и встретила, и посмотрела ему вслед все так же недружелюбно и подозрительно.

Не успел еще Мюллер войти в дом дон Косио, как услышал громкие крики и пререкания. До его ушей донесся голос Мигуэлы:

— Постыдись в конце концов! Это же ни на что не похоже! У этих несчастных тоже есть душа, они тоже божьи созданья!

— А мне какое Дело? — слышался глухой и несколько протяжный голос Альфонсо. — С каких это пор у индейцев оказалась душа? С ними можно разговаривать только с помощью бича, и я не советую тебе за них заступаться!

Мюллер прошел мимо, испытывая неловкость от того, что невольно подслушал чужую ссору, и направился в сад, где раздавался визгливый лай Казуса. Из маленького домика, в котором жили садовники-индейцы, доносились громкие стоны и какие-то непонятные слова. Через полуоткрытую дверь он заглянул внутрь.

Громко охая, на полу корчился старый Мацука. Рядом с ним, скрестив ноги, сидел Пепе и успокаивал отца на своем родном языке. Время от времени он подавал ему мисочку с водой, из которой старик с жадностью отпивал большими глотками.

Мюллер успел полюбить этих двух индейцев, отрабатывавших в саду дон Косио наложенное на них наказание. Эти люди, привыкшие к свободной жизни орлов в высоких горах, невыразимо страдали в четырех стенах сада, чувствуя себя, как в клетке. К тому же им приходилось еще сносить жестокое обращение Альфонсо, не упускавшего случая избивать их самым бесчеловечным образом. Молчание, с которым они переносили побои, еще больше его ожесточало. В таких случаях он впадал в неистовство и бил по чему попало.

— Что случилось, Пепе? — с участием спросил Мюллер.

— Сеньор Альфонсо ударял мой отца. Отец тяжело больной, сеньор Мюллер, — ответил Пепе. Лицо его было мрачно и выражало твердую решимость.

— Посмотрите, сеньор Мюллер! — Пепе приподнял наброшенное на старика одеяло.

На тощем теле старого Мацуки сочились кровью глубокие раны, его изодранная одежда была в крови, лицо исполосовано ударами бича, глаз налит кровью.

— За что это, Пепе?

— Мой отец не работал достаточно быстро, сеньор Мюллер. Я работал за два. Зачем бьет его?

— Сейчас я вернусь, Пепе! Подожди немного. — И Мюллер, сбегав в свою комнату, принес сумку с медицинскими принадлежностями.

Он промыл раны Мацуки и смазал их болеутоляющими мазями. Состояние старика было очень тяжелое. Он с трудом дышал, изнемогая от высокой температуры, и не переставая стонал. Сын ухаживал за ним с молчаливой преданностью и всячески старался облегчить страдания отца.

Дав Пепе несколько советов. Мюллер вышел из хижины и отправился в столовую.

— Большое дело! — с несколько виноватым видом встретил его Альфонсо, который сидел, развалившись в кресле и закинув ноги на спинку стула. — Сестра здесь расхныкалась. Все заживет, как на собаке.

Мюллер посмотрел на него, не проронив ни слова. Поступок Альфонсо возмутил его до глубины души. Но он не хотел наживать себе врагов в доме, который был ему так нужен для успешного выполнения возложенной на него задачи. Он знал, что дон Косио любит и балует своего единственного сына и, хотя порицает его жестокий нрав, но под влиянием отцовских чувств не находит в себе сил его обуздать. Мюллер с трудом сдерживал гнев, но поступать таким образом диктовал ему голос разума. Он понимал, что не в состоянии изменить заведенные в доме дон Косио порядки и задавал себе вопрос, есть ли смысл идти на безрассудный риск? „Да, есть!“ — отвечал внутренний голос. Но с другой стороны каждый шаг, сделанный им в защиту несчастного Мацуки, может помешать исполнению его благородной задачи, ставшей целью всей его жизни. Нет, рисковать было нельзя!

— Сегодня мой брат снова встал не с той ноги! — сказала несколько дней спустя Мигуэла, подсаживаясь к Мюллеру со своим вышиваньем.

— Это тебя не касается! Занимайся своими пяльцами и кухней! — огрызнулся Альфонсо, похлопывая стеком по голенищу сапога.

В столовую вошел дон Косио, и ссора между братом и сестрой прекратилась.

— Мигуэла, Альфонсо! Оставьте нас наедине! — поздоровавшись, сказал дон Косио. — Я хочу поговорить с вами без свидетелей, сеньор Мюллер, — обратился он к естествоиспытателю. — Мне надо вам сказать нечто очень важное.

Мюллер насторожился. Он почти с испугом смотрел на дон Косио. Только что услышанные им слова не предвещали ничего хорошего. После встречи с Вебером нервы его и так были напряжены до крайности, а теперь, очевидно, надо было ожидать какой-то крупной неприятности…

— Я вас слушаю, дон Косио!

Дон Косио налил себе кофе из стоявшего на столе кофейника и с деланным безразличием сказал:

— Вчера меня вызвал к себе министр. Он много говорил о вас. Полиция донесла ему, что вы проявляете большой интерес к хинной коре. Вас часто видят на рынке, где вы не только встречаетесь с торговцами, но и вступаете в разговоры с аррьеро-индейцами. Этот ваш интерес к хинной коре вызвал серьезные подозрения касательно цели вашего приезда в Перу. Что вы на это скажете?

— Все это верно, дон Косио. Но вы сами знаете, что я ботаник и садовод и что я очень интересуюсь флорой Перу. Мой особый интерес к хинному дереву легко объяснить. Где, кроме как в Перу, я могу собрать более точные сведения об этом интересном растении?

— Я так и объяснил министру ваш интерес к хинному дереву, но все же не следует перебарщивать! В отношении хинного дерева мы очень подозрительны. Не забывайте об этом!

— Благодарю вас за совет, дон Косио! Я вам очень признателен!

— Я воспользовался случаем, чтобы изложить министру ваш план о переезде немецких эмигрантов в Перу. Он полностью его одобряет и обещал свое содействие. Как мне кажется, пока что вам опасаться нечего, сеньор Мюллер. А когда вы думаете ехать?

Вопрос дон Косио звучал, как предложение покинуть его дом. По-видимому, хозяин не хотел больше оказывать гостеприимство иностранцу, которым заинтересовался сам министр и который находится на примете у полиции. Мюллер почувствовал, что не имеет права злоупотреблять любезностью дон Косно, проявившего к нему столько внимания. Не дай бог причинить ему какие бы то ни было неприятности! Нет, этого ни в коем случае допустить нельзя!

— Я думаю выехать через несколько дней, дон Косио. Все готово для моего путешествия в Анды!

— Вот и отлично! Я вам дам рекомендательные письма к нашим властям в провинции с просьбой оказать вам необходимое содействие. Прошу вас, не стесняясь, сказать мне, если вам еще что-нибудь нужно! — с этими словами дон Косио допил последний глоток уже остывшего кофе и встал из-за стола. За ним поднялся и гость. Поклонившись хозяину, он вышел в сад.

Через два дня старый Мацука умер от побоев, нанесенных ему Альфонсо.

Пепе был безутешен в своей скорби. Он неподвижно стоял над безжизненным телом отца, в головах которого мерцала маленькая свечка. Пепе не отводил немого страдальческого взора от лица умершего.

Мюллер застал его в полутемной садовой хижине, свет в которую проникал через отверстие маленького оконца. Оно было открыто.

— Довольно, Пепе! Этим делу не поможешь! — сказал ему Мюллер.

Пепе посмотрел на него потускневшим от слез взглядом и еще ниже опустил голову.

— Ты слышишь меня, Пепе? — тронул его за плечо Мюллер.

— Пепе слышит, но Мацука не слышит! — еле шевеля губами прошептал юноша.

— Что же делать, Пепе! Так уж случилось! Ты теперь должен жить вместо Мацуки. Такова жизнь!

— Здесь Пепе тоже умрет, сеньор! Мацука был отец и друг Пепе. Нет Мацука, нет и Пепе!

— Я постараюсь тебе помочь, Пепе! Хочешь мы вместе поедем в Анды? Там ты будешь взбираться на скалы, бродить по лесным чащам. Хочешь, Пепе?

На какое-то мгновение в глазах молодого индейца мелькнула искра жизни, и на губах появилась слабая улыбка. Но она быстро исчезла.

— Злые люди, сеньор! Они оставят Пепе умереть здесь. Пепе никогда не увидит Анды. Пепе умрет сеньор, скоро умрет.

Мюллер присел на табуретку у тела покойного. Он всей душой сочувствовал осиротевшему юноше. В его тихой скорби было что-то величавое. Пепе не гневался на людей, не ненавидел их, а просто изверился и примирился со злом, как с чем-то неизбежным.

— Скажи мне, Пепе, как ты сюда попал? Что ты сделал? За что вас осудили?

Пепе вздохнул, потом медленно повернул голову, посмотрел на Мюллера и тихо начал:

— Высоко в Андах жил Пепе с отцом Мацука и сестрой Амила. Пепе и Мацука работали в серебряный рудник. Амила смотрела за домом. Амила была очень красивая. Надзиратель рудник понравилась Амила. Мацука и Пепе работали в рудник, надзиратель пошел к Амила. Она выгнала надзиратель. Надзиратель выгнал Пепе и Мацука из рудник. Пепе, Мацука и Амила голодные. Зима холодная, нечего есть. Плохо, очень плохо, соньор! — Пепе говорил, запинаясь, стараясь связать отдельные слова в целые предложения, что ему не всегда удавалось. Время от времени он жестикуляцией старался помочь своей речи.

Свечка в головах умершего горела слабым неровным светом, чуть потрескивая.

— А потом что вы сделали, Пепе? Ведь просто так, ни за что, никого не осуждают, — сказал Мюллер, взволнованный грустным рассказом молодого индейца.

Пепе и Мацука пошли на охота за викуньи[37]. Индейцам запрещено убивать викуньи. Надзиратель поймал Пепе и Мацука. Пепе и Мацука бежать из тюрьмы. Надзиратель снова поймал, судья осудил и послал в Лима. Теперь Пепе здесь один, без Мацука. Мацука умер, сеньор, Пепе тоже умрет!

Он затрясся в глухих рыданиях.

— А что сталось с Амилой? Она жива?

— Амила убила себя, сеньор. Она не хотела жить с надзиратель. Надзиратель злой человек. Он бьет бедные индейцы, — закончил в слезах Пепе и молча застыл перед телом отца.

— Я постараюсь тебе помочь, Пепе! Человек никогда не должен отчаиваться. — С этими словами Мюллер вышел из хижины.

Он нашел дон Косио у фонтана, кормящим рыбок крошками хлеба.

— Сеньор, вы обещали помочь мне в моем путешествии. И вот у меня к вам большая просьба, — обратился к нему Мюллер.

— Только не просите у меня хинного дерева! Его никто вам дать не сможет, сеньор Мюллер! — ответил ему, загадочно усмехаясь, дон Косио.

— Вы знаете, что я здесь совсем один. Не знаю людей и местных условий. Не согласитесь ли вы дать мне в провожатые и помощники индейца Пепе? После смерти своего отца он остался в полном одиночестве и, наверное, согласится меня сопровождать.

Дон Косио усмехнулся:

— И это все, о чем вы меня просите? Это, конечно, можно будет устроить. Завтра же поговорю с министром. Считайте это дело улаженным.

— Благодарю вас, сеньор! Вы окажете мне большую услугу.

На следующий день Мацуку похоронили на маленьком индейском кладбище, находившемся около большого кладбища для белых.

На индейском кладбище не было ни надгробных памятников, ни плит. На запущенных поросших травою могилах только кое-где виднелись покосившиеся кресты или увядшие букетики полевых цветов, принесенные одетыми в черное индианками.

На погребении присутствовали старый священник, Пепе, Мигуэла и Мюллер. Казус чувствовал, что произошло какое-то несчастье: он стоял с поджатым хвостом и жалобно повизгивал.

Как только закопали умершего, Мюллер отозвал Пепе в сторону и сообщил ему радостную весть о его освобождении. Глаза индейца засияли. Его осунувшееся лицо снова оживилось.

— Пепе очень рад, сеньор! Пепе будет служить верно. Он любит сеньора. Сеньор добрый и Пепе добрый. Мацука может спать спокойно.

Пепе бросил последний взгляд на могилу отца и пошел за Мюллером к выходу из кладбища…

Глава VII

Анды. В горах трудно разминуться. Манко Капак — великой бог. Ламы умеют плеваться.

Караван из пяти мулов медленно шел по крутой тропе. Прошло четыре дня с тех пор, как Мюллер покинул Лиму в сопровождении аррьеро, Пепе и верного Казуса.

Дорога была узкой и, как змея, вилась вдоль реки Чилон. По обе стороны пути тянулись небольшие засаженные кукурузой полоски индейцев, а далеко впереди устремлялись в небо вершины могучих Анд. Все выше и выше поднималось русло реки, все теснее и круче становилась тропа. Нависшие скалы отбрасывали мрачную тень на путников.

Тропинка настолько сузилась, что навьюченные мулы с трудом продвигались один за другим. Они с величайшей осторожностью переставляли ноги, так как каждый миг могли сорваться в пропасть. Путники незаметно миновали скалистый перевал и пошли вдоль старого пересохшего русла Чилона. Местность стала еще более дикой и безводной. Недаром ее называли „Рио секо“[38].

Казус высунул язык и еле дышал от жары и жажды. Над медленно продвигавшимся караваном высоко в небе парили два кондора.

Один только Пепе чувствовал себя превосходно. Радостный и свободный, он снова был в своих родных горах. Его не угнетали ни жара, ни безводье, ни трудная дорога. И, правда, разве есть что-либо прекраснее свободы после пяти лет рабства и заточения?

Он перебегал к голове колонны, ловко пробирался по узкой тропе между мулами, потом возвращался к идущему позади всех Мюллеру, всячески стараясь услужить ему.

Мулы были тяжело нагружены. К привезенному из Европы багажу Мюллер добавил еще ножи, зеркальца, разноцветные ожерелья, порох и другие предметы, которые могли пригодиться для обмена при встречах с индейцами.

Сегодня им предстояло перейти через один скалистый гребень, хотя тропа снова шла вдоль русла Чилона. Но разве это был прежний Чилон? Река превратилась в тоненький ручеек, который даже трудно было различить среди камней и который местами совершенно исчезал.

По мере восхождения картина постепенно менялась. Среди скал начали кое-где попадаться зеленые лужайки, пестревшие яркими цветами. Караван незаметно вступил в зону дождей, оставив за собой засушливую и унылую полосу западных склонов Анд, находящуюся под воздействием пустыни Коста.

Вдруг шедшие впереди Пепе и аррьеро начали делать какие-то отчаянные знаки руками. Где-то вдалеке послышался приглушенный звон колокольчика.

— В чем дело, Пепе? Что случилось? — осипшим от сухого воздуха и жажды голосом крикнул Мюллер.

— Встречный караваи, сеньор! Дорога очень узкая!

Произошла одна из тех встреч, которые в Андах очень неприятны. Тропа была так узка, что караваны никак не могли разминуться. Один их них должен был отступить.

Начались крики и бесконечные пререкания между проводниками. Поднялась суматоха. Все суетились, не зная что предпринять. Наконец в силу старой вековой традиции, спускающийся сверху караван должен был уступить. Продолжая переругиваться, люди начали развьючивать своих животных и складывать поклажу на тесном выступе скалы. Один из мулов оступился. Стоявший рядом с ним аррьеро попытался его удержать, но это ему не удалось, и мул, потеряв равновесие, сначала повис на передних ногах, а затем сорвался и упал в зияющую бездну. За ним посыпались камни, которые, падая, ударялись о скалы и увлекали за собою землю и песок. Сам аррьеро, пытавшийся спасти своего мула, в последний момент успел отскочить и еле удержался, схватившись за узкий выступ скалы. В руках у него остался только недоуздок, на который он теперь смотрел со слезами на глазах.

Все наблюдавшие эту сцену долго не могли прийти в себя от охватившего их ужаса.

Наконец мимо Мюллера с величайшей осторожностью провели остальных мулов, и он мог со своим караваном медленно продолжать свой путь по трудной и опасной тропе.

Показалась первая индейская деревня Алькокато.

При появлении каравана полуголые ребятишки с криком разбежались в разные стороны, а из хижин вышли одетые в лохмотья индейцы.

Один старый индеец приблизился к каравану и закричал:

— Манам канху! Манам канху!

— Что говорит этот старик, Пепе? — спросил Мюллер.

— Индеец беден, очень беден, сеньор. Кричит: нет ничего, нет ничего! Индеец думает, что сеньор сборщик налогов.

— Успокой его, Пепе! Нам ничего от него не надо. Мы здесь и останавливаться-то не будем.

Караван продолжал подъем. По пути попадались и другие деревни с маленькими садиками вокруг хижин и полями пшеницы. Если в умеренной зоне пшеница растет на равнинах, то здесь она может произрастать на высоте две с половиной — три тысячи метров, так как здешний климат близок к климату умеренной зоны.

На высоте четыре тысячи метров караван остановился на ночлег в деревне Кульцай. Это было самое высокогорное селение на западных склонах Анд, где индейцы сеют главным образом люцерну. Они продают ее проходящим караванам на корм мулам и ламам.

В поисках подходящего места для ночлега Пепе обошел всю деревню, но все хлопоты оказались напрасными. Повсюду было невероятно грязно.

— Ничего, Пепе! Мы будем спать на открытом воздухе! — успокоил его Мюллер. — Это не так страшно!

Пепе удивленно посмотрел на него.

— Очень холодно, сеньор!

— Увидим, Пепе. Не спеши!

На маленькой лужайке развьючили мулов, которые тяжело дышали в разреженном горном воздухе.

Собакой овладело полное безразличие: видимо, и сна плохо переносила горные условия. На скорую руку развели костер и поставили вариться котелок с куском баранины.

Пепе скептически следил за приготовлениями Мюллера к ночевке под открытым небом и только недоверчиво качал головой.

Развернув две буйволиные шкуры, Мюллер расстелил их на земле и набросил на них несколько одеял. Затем он достал из багажа два спальных мешка на теплом гагачьем пуху и положил их поверх одеял.

В это время Пепе сообщил, что ужин готов. На самом же деле оказалось, что он не только не был готов, но что, по-видимому, мясо никогда и не сварится. Оно оставалось все таким же жилистым и жестким.

— Манко Капак[39] не дает есть здесь мясо, сеньор, — начал испуганно объяснять Пепе.

— Какой там Манко Капак, Пепе! — рассмеялся Мюллер. — Мы находимся на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря. Вода закипает при температуре ниже ста градусов, и мясо не может свариться. Об этом нужно было раньше вспомнить. Ну да ничего, съедим его недоваренным. — И Мюллер принялся за еду.

Неизвестно, понял ли Пепе объяснения Мюллера, но он последовал его примеру и стал разжевывать свой кусок мяса, не задумываясь больше над запретом могущественного Манко Капака.

Сразу же после скудного ужина Мюллер улегся спать в спальном мешке. Сверху он укрылся толстой медвежьей шкурой.

Пепе некоторое время с любопытством наблюдал за ним. Он колебался, последовать ли примеру европейца, решившегося спать на открытом воздухе на этой высоте в горах, или поступить как аррьеро, который незаметно скрылся в одной из грязных индейских хижин и теперь уже, наверно, храпел вовсю.

Наконец верность и доверие к своему благодетелю одержали верх. Решительным движением Пепе тоже залез в спальный мешок, Казус свернулся у его ног и задремал.

Немного спустя тишину ночи нарушали только храпение, доносившееся из-под шкур, да хруст травы, которую пережевывали мулы. На ясном небе мерцали звезды. Холодная ночная мгла окутала людей и животных.

Солнце только что показалось на востоке.

— Б-р-р-р! — произнес утром Мюллер, высовывая голову из спального мешка.

— Б-р-р-р! — повторил за ним Пепе. Они с удивлением заметили, что все их постельные принадлежности покрыты тонким слоем снега. Походный термометр Мюллера показывал —3° по Цельсию, мулы закоченели и стояли, понурив головы.

Над головами путников возвышалась вся побелевшая от снега громада пика Виуда. Солнце озарило его розовым светом.

— Где аррьеро, Пепе? Пора собираться! — весело крикнул Мюллер.

— Сейчас пойду посмотрю, сеньор! — вылезая из мешка, отвечал ему молодой индеец.

— Ну как, Пепе, не замерз? Не покарал тебя еще Манко Капак за то, что ты его не испугался? — подтрунивал над ним Мюллер, потягиваясь на утреннем холоде.

— Сеньор не должен смеяться над Манко Капак! Он великий бог, — ответил Пепе.

— Но ведь ты же католик, Пепе! Христиане не могут верить в других богов, кроме своего единственного бога. Если ты христианин, почему ты веришь в Манко Капака?

— Манко Капак другое, сеньор. Манко Капак великий индейский бог, Христос другой бог. Манко не мешает Христу. Индеец не может забыть Манко Капак, — начал путанно оправдываться Пепе, не зная, как объяснить сложившиеся у него суеверные понятия.

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся Мюллер, делая утреннюю гимнастику.

— И Манко великий бог, и Христос великий бог! Хоть бы эти великие боги когда-нибудь поссорились, да так, чтобы им обоим стало тесно на земле! Ха-ха-ха! Ты как думаешь?

Пепе был явно смущен и напуган кощунственными речами своего господина и, не проронив ни слова, пошел к хижинам индейцев разыскивать аррьеро.

Со стороны деревни не доносилось ни звука. Она как будто вымерла.

Но вот прибежал запыхавшийся Пепе.

— Аррьеро не может идти, сеньор! Все индейцы пьяные, вчера пили много чихи[40] — еще издали прокричал Пепе.

— Что? Кто не хочет идти? Аррьеро пьян? Ну, посмотрим! Проводи меня к нему!

Приподняв кожаный полог, они вошли в одну из хижин, и их глазам предстала довольно непривлекательная картина.

На полу вперемежку лежали мертвецки пьяные индейцы — мужчины и женщины. Между ними с кудахтаньем бродили куры и копались в объедках. Люди лежали в самых различных позах. Пахло водкой и потом.

Оставив занавеску открытой, Мюллер быстро нашел аррьеро среди валявшихся на полу индейцев и с помощью Пепе вытащил его наружу.

Здесь они приступили к операции, к которой часто прибегают в подобных случаях: они растерли лицо проводника снегом, поваляли его по покрытой инеем траве и, чтобы продлить ему удовольствие, засунули ему снега за шиворот.

Эти манипуляции возымели желаемом действие. Аррьеро протрезвел и тут же заявил, что готов к отъезду.

Багаж был скоро навьючен, и караван тронулся в путь, взяв направление на восток, к хребту Анд, с которого открывался вид на Пуну — высокое горное плато, связывающее западную и восточную цепи величественных гор.

Горячие лучи солнца быстро растопили тонкий снежный покров, и температура поднялась до + 25 °C.

Разреженным воздухом дышать было трудно, и колонна медленно продвигалась вперед. Казус все еще не мог приспособиться к здешним атмосферным условиям и, выбиваясь из последних сил, плелся в хвосте каравана. С высунутым языком и повисшим хвостом он жалобно поглядывал на своего хозяина, как бы ожидая от него помощи.

Растаявший снег стекал ручейками, которые, местами пенясь, устремлялись к Чилону. Горы все больше раскрывали перед людьми свои могучие чары, но любоваться ими у людей уже почти не оставалось сил.

Ноги как будто налились свинцом. В голове было ощущение пустоты. Каждый шаг, каждое движение давалось ценою огромного напряжения. Но все трое знали, что чем скорее они перевалят хребет, тем скорее наступит облегчение.

Они уже поднялись на высоту пять тысяч метров и увидели перед собой горный хребет.

Вдруг небо совершенно неожиданно покрылось выплывшими из-за скалистых вершин темными грозовыми тучами. Как видно, Манко Капак все еще хотел напомнить о своем могуществе. Началась характерная для этих мест буря. Чтобы противостоять порывам ветра, животные сбились в кучу, а люди, завернувшись в плащи, укрылись за скалами.

Ветер налетел со страшной силой. Громовые раскаты сотрясали окрестность, молнии забивали свои огненные стрелы у самых ног путников. Иногда мимо них скользили шаровые молнии, исчезавшие затем в скалах.

Земля покрылась мраком. Из темных туч пошел град величиной с куриное яйцо. Вскоре все вокруг покрылось слоем льда. Гром сотрясал горы. С пика Виуда скатилась огромная глыба, вырывая с корнями деревья, увлекая за собой громадные камни.

Путники застыли от ужаса.

— Манко Капак! Это Манко Капак, сеньор! — еле слышно шептал Пепе, ежеминутно крестясь.

— Ты, Пепе, говоришь о Манко Капаке, а крестишься на Христа, — поддразнил его Мюллер.

— Сеньор не понимает, поэтому смеется.

Вдруг два желтых огонька мелькнули во мраке. Послышалось глухое рычание.

— Пума, пума, сеньор! — закричал Пепе.

Мюллер схватился за свою двустволку.

— Нет, нет! Не стреляйте, сеньор! Пума безопасен. Он тоже боится бури и ищет защиты у людей. Не стреляйте! Если промахнетесь, тогда от него нет спасения! — с этими словами Пепе остановил движение Мюллера.

Оцепенев от страха, смотрели путники на две блестящие желтые точки. Животного не было видно, слышалось только его глухое рычание. Казус перестал выть и забился под ноги людей.

Внезапно гром прекратился. Две желтые точки так же таинственно исчезли, как и появились… Небо быстро прояснилось, и гряды гор засияли кристальной чистотой. В воздухе запахло приятной свежестью.

Караван продолжал свой путь к ближайшему перевалу, на котором уже виднелась спасательная станция.

Спасательный пункт состоял из нескольких индейских хижин, построенных из торфяных блоков, без окон, с небольшим отверстием вместо дверей. Он существовал со времен инков, когда через горный проход шла дорога, соединявшая рудники Серро-де-Паско с Лимой и побережьем.

Жители имели право брать с проезжавших дорожную пошлину, но за это должны были предоставлять путешественникам пищу и ночлег.

— Как ты думаешь, Пепе, не придется ли нам заночевать в этих курятниках? — пошутил Мюллер.

И действительно, вместе с их обитателями в хижины свободно входили куры, а из дверных отверстий невинно выглядывали овцы, мирно сожительствовавшие с индейцами.

— Нет, сеньор! Пепе будет спать под небом. У Пепе мешок, он спит отлично! — чистосердечно ответил юноша.

На этот раз путники не пытались варить мясной суп. Пепе скрылся среди скал и через полчаса вернулся, держа в руках четыре горные куропатки, которыми он размахивал еще издалека.

— Где ты их нашел, Пепе?

— За скалами после бури их много, сеньор!

— Но у тебя не было с собою оружия! Как ты их убил?

— У Пепе есть праща, сеньор! — и он показал Мюллеру кожаную пращу, сплетенную из тонких оленьих жил.

— Пепе не будет варить суп, сеньор. Мясо не сварится!

— Ну вот, кажется, и ты начал разбираться в законах физики, Пепе? Молодец! — похвалил его Мюллер.

Вскоре запылал костер, сложенный из кусков сухого торфа. Куропатки были вычищены и испечены на огне, чему большая высота над уровнем моря помешать не могла.

…На другой день начался спуск в Пуну. Еле заметная тропинка пробиралась между скалами.

Вдруг аррьеро предостерегающе поднял руку. Караван остановился. Опасаясь новых осложнений, Мюллер подошел к голове колонны.

— Тише, сеньор! Вон, видите в той стороне викуньи? — И аррьеро указал на видневшуюся среди скал маленькую черную точку.

— Что это? — спросил, не понимая, Мюллер.

— Стадо диких лам, сеньор. Черная точка — это голова охраняющего стадо вожака. При малейшей опасности он подаст сигнали, и все викуньи убегут в скалы.

— Так идем туда!

— Вы идите с Пепе, а я останусь с караваном!

— Нет, ни за что! Пепе не хочет викуньи! Пепе боится тюрьмы! — испуганно закричал Пепе и протестующе поднял руки.

Мюллер вспомнил об осуждении Пепе за охоту на викуний и решил его успокоить:

— Хорошо, Пепе! Ты останешься с караваном, а мы с аррьеро пойдем к стаду. Но стрелять не будем, не правда ли аррьеро? Зачем нам убитая викунья? Наши мулы и без того перегружены.

Аррьеро согласился с ним очень неохотно и оставил свое ружье Пепе.

Оба скрылись среди скал, делая глубокий обход с целью выйти стаду в тыл. Вожак, очевидно, заметил караван мулов, но расстояние было слишком велико, чтобы можно было ожидать опасности. Поэтому он настороженно следил за караваном, не подавая знака тревоги.

Карабкаясь по острым скалам, Мюллер и аррьеро описали большой круг и, когда им показалось, что они уже обошли стадо, начали подкрадываться к нему с западной подветренной стороны. Оставшееся расстояние им пришлось проделать ползком, так что они сильно исцарапались, пока подобрались к пасущимся ламам. Здесь им удалось взобраться на плоский выступ скалы, с которого вся лужайка была видна как на ладони.

Неторопливо переходя с места на место, мирно паслось около десятка викуний. Это были довольно крупные животные; около 1,2 метра высотой и 2 метра длиной. На спине и боках шерсть их была красно-коричневой, а на груди и брюхе светло-желтой. Вожак стада стоял с высоко поднятой головой, напряженно всматриваясь в ту сторону, где остановился караван мулов.

— Сейчас увидите, что произойдет, — шепнул аррьеро Мюллеру.

Он взял камешек и запустил им в стадо. Вожак с молниеносной быстротой повернул голову и, увидев незваных гостей, издал похожий на свист звук.

Викуньи подняли головы и вытянули шеи по направлению к людям. Послышалось что-то вроде фырканья, и обоих охотников обдало потоками слюны.

Знакомый с этим средством самозащиты у викуний, аррьеро успел закрыться плащом, но не ожидавший такого приема Мюллер был очень неприятно поражен. Все его лицо и одежда были залиты липкой слюной.

Ошарашив таким образом своих противников, ламы под предводительством вожака в мгновение ока скрылись за скалами.

— Ха-ха-ха! — во все горло хохотал проводник, глядя на оплеванного Мюллера, старавшегося вытереть лицо платком.

— Это я отомстил вам, сеньор, за то, что вы не позволили мне захватить с собою ружье!

— Ха-ха-ха! — деланным смехом вторил ему немец.

Оставаться здесь было больше незачем, и оба охотника вернулись к каравану, который тотчас же тронулся в дальнейший путь.

Не останавливаясь в деревне Кохамарка, они направились к городу серебра.

Глава VIII

Город серебра. Как легко наживаются деньги. Мельницы для помола серебра.

Серро-де-Паско! Город серебра, город, прославивший Перу на весь мир, город, разжигавший фантазию тысяч авантюристов!

Но, в сущности, можно ли было назвать его городом?

Кривые улочки, низкие полуразвалившиеся мазанки и… непролазная грязь. Вот в каком виде Серро-де-Паско или, как его называли местные жители, просто Серро встретил маленький караван. Всюду сутолока, всюду беспорядочное движение. Люди, не переставая, въезжали и выезжали из Серро. Вступали тяжело нагруженные караваны мулов и лам. Они привозили пушнину и вытканные искусными руками индейцев толстые пушистые ковры, а также мешки, наполненные серебром и серебряными монетами. Вывозили же пестрые ткани, бархатные одежды, оружие, пойманных в долинах разноцветных попугаев, мясо, зерно и многие другие товары. Благодаря своим серебряным рудникам Серро жил полнокровной экономической жизнью.

Мюллер с удивлением оглядывался вокруг. Утомленный дорогой, измученный разреженным горным воздухом, он еле передвигал ноги. Но все же он жадными глазами смотрел на этот новый для него мир, где погоня за прибылью была единственным стимулом жизни.

Аррьеро провел караван к знакомому ему не слишком разборчивому в средствах перуанцу, а сам, как только отдохнули его мулы и нашлись товары для перевозки в Лиму, немедля отправился в обратный путь.

На следующий день Мюллер не был в состоянии встать с постели. Кровь приливала к голове, и пульс доходил до 120 ударов в минуту. У него было головокружение и полное отсутствие аппетита. Он лежал безразличный ко всему, с сильной головной болью и кровотечением из носа.

— Не беспокойтесь, сеньор! Это сорохо[41]. Через шесть дней все пройдет. Этой болезнью болеют все, кто не привык к нашему высокогорному климату, — успокаивал его хозяин. — Видите, вот и ваша собака страдает от сорохо, но и у нее это пройдет!

Казус действительно неподвижно лежал у постели своего хозяина и тяжело дышал, широко раскрыв пасть.

Перуанец оказался прав. Через несколько дней Мюллер почувствовал себя лучше и вскоре поднялся с постели. Верный Пепе за все время болезни своего господина не отходил от него ни на шаг и самоотверженно за ним ухаживал. Воскрес и Казус.

— По-видимому, я выздоровел, Пепе, и скоро мы сможем продолжать наш путь.

— Сеньор еще не здоров! Надо совсем понравиться!

Снаружи сияло солнце. Легкий ветерок шелестел в листве растущих вдоль улицы деревьев.

Город затих. Не было слышно обычного гомона и шума.

— В чем дело, сеньор? — обратился Мюллер к своему хозяину. — Почему в городе так тихо?

— Сегодня и еще два дня большой церковный праздник, и никто не работает. Все сейчас пьют чиху и не думают о работе и деньгах. В Серро много чихи, сеньор. Где есть деньги, там есть и чиха. За чиху индейцы отдают все свое серебро. А чтобы пить больше чихи, надо больше праздников. Здесь праздники занимают полгода, сеньор, и время проходит весело. Пойдите в трактир, сеньор! Там вы увидите, как празднуют в Серро! Я вас провожу! Хотите?

В сопровождении перуанца Мюллер и Пепе отправились на соседнюю улицу.

Трактир помещался в большом деревянном бараке. Оттуда доносились галдеж и нестройное пение. У входа были привязаны около десяти мулов, терпеливо дожидавшихся своих хозяев.

Новоприбывшие вошли в барак. В сильно накуренном помещении за столом полусидели-полулежали индейцы и несколько перуанцев. Некоторые из присутствующих уже опали, другие разговаривали громкими голосами, третьи пели.

За столом напротив с низко опущенной головой сидел высокий статный индеец. На его плечи была наброшена богатая мантия, отороченная белым мехом.

Что это за человек в мантии? Уж не вождь ли какого-нибудь индейского племени? — полюбопытствовал Мюллер.

— Индейский вождь? Ха-ха! — рассмеялся хозяин. — Самый обыкновенный горнорабочий, видимо, хорошо зарабатывает.

— А что же значит эта мантия?

— Ничего!

— Как ничего?

— Да так, ничего! Индейцы падки на пестрые и блестящие предметы. Этому вот понравилась красная мантия. Он, вероятно, купил ее у торговца за целый мешок серебра. В Серро часто встречаются индейцы в пурпурных мантиях. Если бы это все были индейские вожди! Эхе-хе! Одно только ясно, что у них есть или, вернее, были деньги, а они, глупцы, истратили их на совершенно ненужные им вещи! — шепнул перуанец на ухо Мюллеру.

— Если бы индейцы умели ценить деньги, — продолжал он, они были бы здесь богаче всех. Одни они могут выдержать в глубоких рудниках десять, двенадцать, а то и четырнадцать часов работы в день. Как наберется у них в кармане немного денег, давай их тратить на бархатные мантии или на блестящие ожерелья! А кончатся деньги, снова возвращаются в рудник… И так, пока, наконец, не околеют от болезней и истощения…

— А почему же они не бросят работу, если видят, что не могут разбогатеть?

— Вы, сеньор, забыли про чиху! Немного найдется таких индейцев, которые, раз привыкнув к ней, могут легко от нее отказаться. И потом — видите соседний барак? Это магазин сеньора Альвареса, собственника одного из рудников в Серро. С первого же момента поступления на работу в рудник индеец имеет право брать в этом магазине товары в кредит. Бедный индеец сразу же, разумеется, пользуется этим правом. Понакупит мяса, кукурузы, муки, одеял и так далее, а цены здесь вдвое, втрое выше обычных. Но это его не смущает. Ведь наличными он не платит! Все отпускается ему в кредит… Но потом… индеец никогда не может расплатиться с магазином. Заработка не хватает, чтобы выплатить свои долги, и ему приходится снова покупать в кредит. И так до бесконечности.

— Но это же ужасно!

— Ужасно? А почему ужасно? Ведь кто-то должен же работать в рудниках, сеньор! Мы же с вами не станем! Тогда кто же, кроме индейцев, туда полезет? Чихи им дают сколько угодно. Что же им еще надо? Вы посмотрите, платит ли кто-нибудь из них? Никто! Все пьют в кредит.

— Зачем вы мне все это рассказываете, сеньор? Вы не боитесь меня?

— Рассказываю потому, что вы иностранец и здесь не останетесь, сеньор Мюллер! Вы интересуетесь растениями, а не серебром. Вы для нас неопасны. Вот почему я вам это рассказываю, сеньор Мюллер!

— А откуда у индейцев берутся силы работать в таких тяжелых условиях? — продолжал расспрашивать Мюллер.

— Кока[42] придает им силы, сеньор!

— Пепе тоже любит кока, сеньор! — вмешался в разговор Пепе.

— А причем тут кока?

— Как причем? Когда индеец пожует листья этого растения, он принимается за работу с новыми силами, ободренный и освеженный, и чувствует себя счастливым, а эти ощущения ничто другое ему дать не может! Даже чиха! Кока — великий дар природы, но больше, всего от него выгоды белому человеку.

— Но она приносит вред индейцам, не так ли? Ведь постоянное употребление коки изнуряет и убивает организм.

Так разговаривая, трое собеседников покинули грязный трактир и продолжали свою прогулку по городу. Навстречу им постоянно попадались пьяные индейцы. Они заплетающимися шагами шлепали по жидкой грязи и горланили песни.

В Серро-де-Паско караван увеличился вдвое. Мюллер вместо мулов нанял лам, а они не могли нести больше 50 килограммов поклажи. Багаж пришлось упаковать в тюки меньших размеров.

Ламы — покорные и выносливые животные, они неприхотливы в еде, переносят и дождь, и холод. Поэтому в высокогорных районах Анд они незаменимы для переноски грузов.

Дорога шла вдоль стремительного горного потока, текущего на восток. Где-то, за тысячи километров отсюда, он вливался в великую Амазонку, которая пересекала весь южноамериканский континент и несла свои воды в Атлантический океан. А разве Атлантический океан, не омывает далекие берега Европы? Мир действительно мал, но вместе с тем и бесконечно велик!

На берегу потока, как четки, одна за другой стояли несколько мельниц с большими водяными колесами. Однако на них не было видно белой мучной пыли.

— Кокеро[43], что мелют на этих мельницах?

— Серебряную руду, сеньор! Ее сюда доставляют на ламах и перемалывают на этих мельницах в порошок. Затем его промывают, и серебро оседает на дно. Серебряный порошок плавят и отливают в слитки. Вот и все, сеньор!

Около мельниц лежали ламы и пережевывали жвачку. Кругом были наставлены ящички, наполненные серебряной рудой. Обычно на одну ламу нагружали два таких ящичка по 25 килограммов каждый.

„Вот и все, сеньор!“ — стояло еще в ушах Мюллера. Как на первый взгляд все это было просто, а сколько человеческих слез, сколько крови, сколько пота…

Глава IX

Уануко — земной рай! Почему жуют коку.

— Если где-либо на земле существует рай, то это, бесспорно, в долине реки Уануко и в городе Уануко! Здесь нет больных, так как больные немедленно выздоравливают. Если бы я не сделался плантатором, то должен был бы помереть здесь с голоду! — восторженно говорил толстенький доктор Смит, врач по профессии.

— В Уануко все растет, все цветет, все приносит плоды. Климат для земледелия идеальный. Уануко имеет все преимущества тропического климата, не имея его недостатков. У нас ни комаров, ни болезней, сеньор Мюллер! — дополнил слова доктора управляющий гасиендой Кабальеро.

Разговор происходил на просторной веранде дома Кабальеро, у которого Мюллер по прибытии в Уануко нашел самый сердечный прием. Получив известие о приезде натуралиста, Кабальеро с нетерпением ожидал его. Теперь за стаканом вина они беседовали об особенностях долины Уануко. К ним присоединился доктор Смит, давно уже отказавшийся от врачебной практики и занимающийся теперь разведением бананов и коки.

— Вот взгляните на эти горы. — Своей коротенькой толстой ручкой доктор Смит указал на высокие горные вершины, как бы кольцом охватывающие долину Уануко. — Они ограждают нас от ветров. Кроме того, ограничивая количество дождей, обеспечивают нам необходимую влагу. Здесь нет недостатка ни в чем и вместе с тем нет ничего лишнего, герр Мюллер. Вот уж поистине тропическая благодать, без тропических мучений! — несколько элегично закончил он.

Мюллер машинально перевел свой взгляд на сад гасиенды. И действительно, чего тут только не было: бананы, апельсины, инжир, виноград, гранаты. Большие спелые дыни желтели между стволами деревьев. Тяжелыми гроздьями висел крупный виноград.

— Почему бы вам здесь не обосноваться? Что вы будете там делать в Ла-Монтанье[44]? За какие-нибудь три года вы здесь разбогатеете и будете иметь все, что только пожелаете, — соблазнял его доктор Смит.

— Он прав, сеньор Мюллер. Мы вам поможем на первых порах, — добавил Кабальеро. — Земля найдется, а все остальное мы вам дадим взаймы. Право, оставайтесь!

— Это невозможно, сеньоры! Передо мною поставлена задача, и я должен ее выполнить, — не колеблясь отвечал Мюллер.

— Посмотрите на эту прекрасную долину. Она только ждет таких людей, как вы, чтобы удвоить количество своих плодов. — И доктор Смит обвел кругом своей маленькой ручкой.

Вдали, на темном фоне роскошной тропической растительности, белели маленькие поселки с остроконечными крышами церквей.

— Нет, невозможно, сеньоры! Я уже вам сказал! Вы забываете, что у меня есть родина.

— Почему же? Мы это знаем! Каждый из нас имел свою родину, но теперь, коллега, мы нашли вторую родину в Уануко, — продолжал его уговаривать доктор Смит.

— А мои родные? Ведь у меня семья!

— Нет ничего проще! Вы встретите их в Кальяо и привезете сюда. А до Кальяо они доберутся так же, как добрались и вы, — сказал доктор Смит, у которого ответ был всегда наготове.

— Невозможно, доктор Смит! Нет, право же, невозможно! Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, — попросил Мюллер, желая прекратить этот разговор.

— А знаете, какой вас ожидает ад в этой Ла-Монганье? Вы даже не подозреваете об этом! Когда там идут дожди, все набухает от влаги. А когда дождей нет, воздух кишит комарами и другими насекомыми. Там европеец больше года выдержать не может. Я вас просто не понимаю! — вступил в разговор Кабальеро, потягивая из своего стакана густое красное вино. Смуглый, стройный, с темными, как у оленя глазами, Кабальеро наклонился над столом и, отчаянно жестикулируя, старался придать убедительность своим словам.

— Об этом бесполезно говорить, господа! Вопрос для меня давно решен и ничто не может изменить моего решения! — сказал твердо Мюллер. И чтобы перевести разговор на другую тему, сказал:

— Мне советовали для мены с индейцами захватить с собою листья коки. Что вы на это скажете?

— Непременно! Кока у индейцев самый ходовой товар. За листья коки вы сможете, сеньор Мюллер, получить от них все, что угодно, — заявил Кабальеро, понимая, что бесцельно настаивать на том, чтобы Мюллер остался в Уануко.

— Вот наша плантация коки. В Индии и Китае собирают чайные листья, в других странах — лавровый лист, а мы собираем листья коки и, как видите, живем неплохо! — продолжал Кабальеро.

— Удивительное растение эта кока! В других местах я ее нигде не встречал, — сказал Мюллер.

— Ничего удивительного в ней нет, — заговорил снова доктор Смит. — Индеец впадает в транс, когда жует ее листья. Он ничего не слышит и ничего не видит. В этом состоянии он находится во власти Манко Канака, бога его прадедов, который явился им на озере Титикака и лично подарил эти чудодейственные листья. Под их влиянием индеец забывает все свои страдания, горести и невзгоды. Он чувствует себя окрепшим и освеженным, делается жизнерадостным и счастливым. Кока действительно оказывает волшебное воздействие на людей, лишь бы они не злоупотребляли ею, но это, к сожалению, часто происходит у индейцев.

— Вам не приходилось наблюдать, как индейцы употребляют коку? — в свою очередь спросил Кабальеро.

— По пути из Серро в Уануко на привале я однажды заметил, как мой слуга Пепе и аррьеро отошли в сторону. Аррьеро вынул из кожаного мешочка какие-то листья и дал Пепе. Тот положил их себе в рот и начал жевать.

— А вы не заметили, не посыпал ли он их предварительно белым порошком? — поинтересовался доктор Смит.

— Нет, не видел: это было не так близко. Затем оба растянулись на траве и пролежали некоторое время. Я испугался за Пепе и пошел посмотреть, в чем дело. Они с полуоткрытыми глазами неподвижно лежали на спине. Я тронул Пепе, но он, очевидно, меня не заметил. Тогда я оставил их в покое. Через полчаса они встали и, как ни в чем не бывало, подошли ко мне.

— Действие коки подобно действию гашиша и опиума, — пояснил доктор Смит. — Только, как я уже говорил, кока обладает свойством еще и ободрять. Белый порошок, о котором я упомянул, это растительный пепел. Им они посыпают листья коки перед тем, как их жевать.

— И вы этими листьями торгуете, сеньор Кабальеро? — обратился Мюллер к хозяину дома.

— А почему бы и нет? Мы торгуем всем, что может принести нам доход. Теперь, например, мы начали торговать хинной корой. Поставкой хинной коры для малярийных больных мы хотим искупить наши грехи, накопившиеся от продажи коки! — Кабальеро улыбнулся, причем его маленькие тоненькие усики чуть скривились на красивом смуглом лице. С чистой совестью он продолжал: — Наш шеф, с которым и вы хорошо знакомы, вот уже два месяца как находится в Ла-Монтанье, где организует сбор хинной коры. Если вы окончательно решили отправиться в Ла-Монтанью, вы, быть может, встретитесь там с сеньором де Миранда или с его рабочими.

Между тем незаметно стемнело. Одно за другим засветились окна Уануко. Доктор Смит распрощался и пошел к себе домой, на другой конец городка.

В Уануко багаж Мюллера был снова нагружен на мулов, так как ламами пользовались только в высокогорных районах, а они остались позади. Путникам, правда, предстояло еще подняться на высоту три тысячи метров, но для этого подъема мулы были самыми подходящими вьючными животными.

Казус бежал рядом и все время принюхивался. После перенесенной им в Серре-де-Паско горной болезни он чувствовал себя отлично. Трудно было найти более верного сторожа. Временами он таинственно исчезал, но потом возвращался, держа в зубах пойманного в скалах зайца или мышь, а иногда и… украденную у индейцев курицу. Против этого не помогали ни увещания, ни угрозы. Обыкновенно Казус приносил добычу к ногам своего хозяина и стоял перед ним, самодовольно виляя хвостом.

День за днем, шаг за шагом караван непрестанно двигался вперед, к Ла-Монтанье!

Глава X

Тропический лес. Висячий мост. Онц. Рассказ „белого кокеро“.

„Вот он, наконец, долгожданный тропический лес. Темная, таинственная, полная неожиданностей Ла-Монтанья“, — подумал Мюллер, когда перед ним на высоте трех тысяч метров раскинулся черный и безбрежный, как океан, тропический лес. Вид был изумительный. На западе устремлялись в небо белоснежные вершины Анд, на востоке раскинулась необъятная и страшная Ла-Монтанья.

С Пепе и двумя случайными проводниками-индейцами — кокеро, Мюллеру предстояло вступить в этот неведомый край. А удастся ли им оттуда вернуться? Сколько уже раз Ла-Монтанья отказывалась раскрыть людям свои тайны. Сколько раз жестоко мстила тем, кто осмеливался в нее проникнуть.

Между Сьеррой[45] и Ла-Монтаньей[46] узкой полосой протянулась Сеха де Ла-Монтанья[47]. Немного ниже ее, в среднем, более умеренном поясе Ла-Монтаньи растет калисайя — благородное хинное дерево, кора которого содержит хинин. Это редкое и ценное растение было заветной целью, ради которой много людей через моря и сушу, горы и пустыни проделали этот трудный путь.

Сьерра, Сеха и Ла-Монтанья образуют три отдельные растительные области, но переход одной из них к другой различить почти невозможно — все они сливаются в один нескончаемый лес. Границы между этими природными зонами можно установить лишь приближенно, по высоте их местонахождения, с помощью барометра.

Только опытный глаз в состоянии обнаружить разницу в характере тропического леса этих трех зон. В находящейся на значительной высоте Сехе питающий слой почвы неглубок. Поэтому тропический лес невысок и вся растительность развивается вширь. В Ла-Монганье, на более плодородной почве и при большом количестве влаги, все буйно тянется вверх, неудержимо стремясь к животворной силе солнечных лучей. Корни растений проникают глубоко в землю.

„Вперед, к конечной цели! Остановки быть не может…“

Эти мысли волновали Мюллера, когда небольшой отряд, медленно продвигаясь по сохранившемуся еще с прошлых столетий древнему индейскому пути, очутился в лесах Ла-Монтаньи.

Деревья сплели над их головой свои кроны. Отклониться в сторону от тропы не было никакой возможности. Стволы вековых деревьев до самого верха были увиты лианами и другими вьющимися растениями. Густые заросли папоротников и травы доходили путешественникам почти до плеч.

Когда они углубились в Ла-Монтанью, Мюллер с тревогой спросил:

— Пепе, что это за таинственные человеческие голоса в чаще леса?

— Пепе засмеялся:

— Это же тукан, сеньор! Пойдите сюда!

По еле заметной тропинке Пепе отвел его в сторону.

— Смотрите, сеньор!

На высоком, сплошь увитом лианами дереве скакала какая-то птица, величиной с курицу, с ярко-красным оперением и черными опущенными крыльями.

— Видите, это тукан, сеньор!

Красивая птица издавала звуки, напоминавшие человеческий голос. У индейцев существует много связанных с этой птицей поверий.

— А вот и торописо, сеньор! — указал Пепе на другую сидевшую неподалеку от тукана птицу. У нее была маленькая черная головка, блестящие злобные глазки и красный клюв, из которого вылетал тихий свист, напоминавший шипение змеи.

Лес становился все выше и гуще. Множество птиц перелетало с дерева на дерево, оглашая окрестность громким щебетаньем.

Тут же миниатюрный колибри-трохилус, размером не крупнее шмеля, своим длинным клювом, как пчела, собирал цветочный нектар. Его яркое оперение отливало всеми цветами радуги. Белоснежные попугаи ара целыми стаями перелетали с ветки на ветку и перекликались пронзительными голосами.

Путники все дальше углублялись в Ла-Монтанью. Темные ущелья, промытые невидимыми потоками, преграждали им путь. Местами дорога становилась настолько тесной, что мулы с трудом пробирались между деревьями и скалами.

Так они дошли до прорытой водой глубокой расселины. Индейцы называли ее „Понго“. Откуда-то из глубины доносился глухой шум воды. Скалы круто спускались в темную бездну.

Над пропастью был переброшен висячий мост из лиан, сплетенный искусными руками индейцев. Он связывал обе стороны Понго. Лианы были соединены плетнем из ветвей, по которому и должны были пройти навьюченные мулы. Местами ветки выпали или прогнили от дождей.

Мулов повели оба кокеро. Умные животные, чуя угрожавшую им на этом необыкновенном мосту опасность, осторожно переступали ногами, инстинктивно находя надежное место.

Мюллер замер от страха.

— Не беспокойтесь, сеньор! Им и раньше приходилось переходить такие мосты. Перейдут и сейчас! — успокаивал его кокеро.

Только после того, как перевели последнего мула, Мюллер вздохнул с облегчением.

На полянке, расчищенной среди тропического леса, ярко пылал костер. В стороне стояло несколько индейских хижин. Путешественники расположились недалеко от них.

Жившие здесь индейцы занимались разведением коки. Вся площадь была старательно возделана. Кусты коки достигали высоты человеческого роста. Темно-оливковые, овальной формы листья, ожидая ферментации, сушились на солнце. После сушки их собирали, упаковывали в тюки и отправляли в гасиенду Кабальеро. Худые высокие индейцы принадлежали к племени кечуа. Из-за чрезмерного пристрастия к коке лица у них были желтыми и изможденными. Пища их состояла из кукурузы, бататов и мяса животных, главным образом, попугаев и обезьян.

На этой полянке Мюллер и решил оставаться до тех пор, пока не найдет более подходящего места для устройства постоянного лагеря.

Тучи комаров вились над головами людей. Дым костров временно их отгонял, но они снова упорно налетали. Из тропического леса доносились странные звуки. Они наполняли ночной мрак таинственностью и наводили жуть.

Вскоре утомленные путешественники устроились на ночлег в одной из хижин.

Пепе сразу же захрапел.

Но Мюллер не мог заснуть. С крыши, устланной пальмовыми листьями, доносились давно знакомые звуки — это гусеницы, как когда-то в Бейтензорге, грызли листья и шуршали ими. „Сколько времени прошло с тех пор, — вспоминал Мюллер, — тогда тоже гусеницы мешали мне спать. Но потом я к этому привык“. Постепенно мысли его перенеслись на далекую родину к близким его сердцу людям, которым он даже не имел права подать о себе весть. „Что они сейчас делают? Знают ли, что я еще жив, что постоянно думаю о них, что в своем одиночестве я все так же крепко связан с родиной и семьей.“ Им овладела тоска, но он вскоре забылся и незаметно уснул.

На другое утро все встали чуть свет. Мюллер взял двустволку и вместе с Казусом ушел на „разведку“ местности.

Он выбрал одну из тропинок, которую наметил еще накануне. Она круто подымалась по склону горы. Вначале все шло хорошо. Тропинка была ясно видна, но дальше она стала теряться и разветвляться в разные стороны. Мюллер понял, что заблудился. Чтобы ориентироваться, он полез на высокое дерево, пытаясь взобраться на самую его макушку. Казус, оставшись внизу, начал жалобно скулить.

К сожалению, Мюллеру не удалось добраться до самой вершины дерева. Ствол и ветви были так переплетены, что пролезть не было никакой возможности. Ободрав руки и порвав в нескольких местах одежду, Мюллер спустился на землю.

Положение осложнялось. Не имея другого выхода, он решил идти наугад, полагаясь только на инстинкт. Едва заметная тропа уходила все дальше в гущу леса. То вправо, то влево от нее отделялись новые тропинки и, расходясь в разные стороны, не давали возможности выйти на ту, по которой он пришел.

Солнце уже склонялось к западу, а Мюллер все еще блуждал в лесу. Наконец он вышел на небольшую лужайку и присел отдохнуть. Ему еще ни разу не встречалось заветное хинное дерево, хотя теперь он находился как раз в том районе, где цинхона росла и диком состоянии.

Мюллер расположился на поляне под большим развесистым деревом и вынул из кармана кусок жареного мяса. Несмотря на затруднительное положение, в котором он находился, после утомительного перехода обед показался ему особенно вкусным. Казус тоже получил свою порцию и остался доволен.

Вдруг собака насторожила уши. Быстро повернула голову, зарычала и с лаем бросилась в сторону леса. Какой-то неизвестный зверь, сделав огромный прыжок, вскочил на соседнее дерево. Мюллер быстро встал и побежал за лающим Казусом. На стволе дерева можно было различить какое-то большое пестрое пятно. Это был онц — жестокий ягуар, хищник американских тропиков, полновластный хозяин Ла-Монтаньи. Ягуар присел на задние лапы и каждую секунду был готов броситься на Казуса, который не переставал лаять и прыгать вокруг дерева. Если бы зверь сделал прыжок, собака погибла бы в одно мгновение. Ни храбрость, ни сила Казуса не помогли бы ему в борьбе с опасным противником.

Мюллер сразу же понял опасность, вскинул ружье и внимательно прицелился. Промах означал бы гибель для верной собаки. Как только мушка двустволки попала на грудь онца, Мюллер одновременно спустил оба курка. Двойной выстрел далеким эхом отозвался в лесу. Ягуар вздрогнул, сделал предсмертный прыжок и, сраженный, упал недалеко от Казуса. Собака с громким лаем бросилась на зверя и схватила его за горло. Но это было уже излишне. Выстрел поразил онца прямо в сердце. Еще несколько судорожных движений, и он застыл на месте.

Мюллер отогнал собаку, поднял убитого зверя и подвесил его на ветку дерева, под которым только что отдыхал. Он не знал, что с ним делать. Казус улегся под убитым онцем и, не спуская с него глаз, продолжал яростно рычать.

— Попридержите собаку, сеньор! — неожиданно донесся из леса чей-то сильный голос.

Казус забыл об онце и бросился на голос.

Из леса вышел крупный мужчина, почти великан. На нем был охотничий костюм, кожаные штаны и высокие сапоги. В руках он держал наготове ружье. На голове у него была широкополая шляпа, закрывавшая лицо. Из-под нее выглядывала рыжая борода, достигавшая ему почти до пояса.

— Ого-го! — воскликнул незнакомец после того, как Казус перестал лаять и начал глухо рычать.

— Недурно! Ты ему попал прямо в сердце! Мастерски сработано! Так значит, это и был двойной выстрел? — сказал он, подойдя к дереву и с интересом рассматривая убитого онца. Незнакомец самым беззастенчивым образом обращался к Мюллеру на ты.

По всему было видно, что здесь он чувствовал себя как дома.

Озадаченный неожиданным появлением незнакомого человека, Мюллер рассматривал его с любопытством.

Он никак не ожидал подобной встречи в лесу и не знал, что ему ответить.

— Ты, кажется, удивлен тем, что меня видишь? — снова раздался громкий и низкий бас незнакомца. — А я вот ничему не удивляюсь!

— Признаюсь, никак не ожидал встретить здесь белого человека, сеньор…

— Гансен, Олаф Гансен, сеньор! Иногда меня называют „белым кокеро“. Можете меня называть, как хотите.

Заметив упавшее дерево, Гансен бесцеремонно примостился недалеко от Мюллера держа ружье на коленях. Это был старый тяжелый штуцер крупного калибра. Вряд ли кто-либо другой, кроме этого великана, смог бы из него стрелять.

— Что, не можешь налюбоваться на мою игрушку? Я из нее на расстоянии тридцати шагов попадаю в талер. Если у тебя есть лишние талеры, можешь убедиться в этом! — И он засмеялся, показывая два ряда ровных белых зубов, сверкавших из-под длинных обвислых усов.

— Я уже совсем было потерял надежду выбраться из леса, как вдруг, точно посланец неба, являетесь вы, сеньор Гансен. Мое имя Мюллер. Я нахожусь в этих местах всего два дня.

— Мюллер[48]? Вы, должно быть, немец? Только немцы носят такие забавные имена! — И Гансен добродушно рассмеялся.

— Тебе повезло! — продолжал он. Я услышал двойной выстрел и понял, что случилось что-то необыкновенное. Ну, Олаф, сказал я себе, — пойди посмотри, что там происходит! И вот, как видишь, по звуку выстрела, по лаю собаки я тебя нашел. Тебе действительно повезло! — повторил он. — А вообще что ты здесь делаешь, в этих дебрях?

В нескольких словах Мюллер рассказал ему о цели своего путешествия.

— А теперь чего же ты ждешь? Чтобы я тебя вывел к жилищу индейцев? Ну, а если не захочу? Здесь каждый делает то, что хочет! Людские законы здесь не в силе. В лесу решает все вот только это. — И Олаф Гансен своей огромной лапой похлопал по прикладу ружья. — Но Олаф Гансен не такой человек! Конечно, я тебя выведу к жилью, но и ты мне кое-что обещай.

— Если вам нужны листья коки, могу вам дать сколько угодно, сеньор Гансен, — любезно предложил Мюллер.

— К чертям твою коку. Прибереги ее лучше для индейцев, а мне нужен порох, и если ты мне дашь один или два фунта этого порошка, мне ничего другого от тебя не нужно. Ну как, договорились?

— С удовольствием, сеньор, окажу вам эту услугу. У меня в багаже достаточно пороха.

— Ну, тогда идем, нам предстоит далекий путь. А что мы будем делать с этой кошкой? — спросил Гансен, показывая на убитого онца.

— Я не в состоянии нести его с собой. Если он вам нужен, дарю его вам! — вежливо предложил Мюллер.

— Нужен он мне! Повесим его сейчас на сук повыше, а потом посмотрим. — Олаф Гансен вытянулся во весь свой гигантской рост и одной рукой легко повесил онца на два метра от земли. — Так будет лучше! — сказал он.

— А ты, должно быть, удивляешься, что здесь делает старый Гансен? — возобновил прерванный разговор великан, когда они снова вышли на широкую тропу, где уже можно было идти рядом. — Эх, и я был когда-то студентом в Упсале[49], но что толку? Мы читали о свободе, спорили о свободе воли… Да разве существует где-нибудь свобода в цивилизованном мире? Это запрещено… то не разрешается. Всюду ограничения… Только здесь есть свобода, герр Мюллер! С такой игрушкой в руках можешь себя чувствовать вполне свободным! — Говоря это, Гансен снова похлопал рукой по прикладу ружья. Вот уже пятнадцать лет, как я скитаюсь в этой глуши, знаю тут каждое дерево и каждый камень. Другой на моем месте давно бы стал жертвой комаров или добычей ягуара. Но, как видно, еще не родился тот онц, который перегрызет горло „белому кокеро“.

…Далеко впереди показалась поднимающаяся к небу тонкая струйка дыма.

— Вот и ваш лагерь, герр Мюллер.

Глава XI

Олаф Гансен дает полезные советы. Приготовление яда. Пепе становится полноправным мужчиной. Цель достигнута.

— Хе-хе-хе! — раздался гортанный смех шведа. — Ты хочешь разбить лагерь на этом месте? Да знаешь ли ты, как оно будет выглядеть через несколько месяцев? Ты тут сможешь плавать на лодке! Когда начнутся дожди, все здесь зальет водой. Жилье нужно строить вон там, выше! — Олаф Гансен показал на небольшое возвышение в лесу.

Место, где они находились, казалось сейчас таким приятным. Полянка утопала в цветах и травах.

Тысячи бабочек порхали с цветка на цветок. Чем же она не понравилась „белому кокеро?“ Но Мюллер понимал, что швед желает ему добра и что не следует пренебрегать его советами.

Выбранная Гансеном полянка была не так красива, но все же они остановились на ней. Постройка хижины отняла целую неделю. Мюллер и Пепе, помогать которым приходил иногда и швед, нарубили деревьев, забили длинные колья в землю и крепко связали их лианами. Изнутри стены вымазали глиной. Крышу сделали из веток и покрыли пальмовыми листьями.

По совету Гансена, очаг сложили посреди комнаты, а вместо дымохода оставили отверстие в крыше. Сперва такое устройство очага было Мюллеру не по душе, но в конце концов он все-таки должен был согласиться с указаниями шведа. В углу хижины они сколотили примитивный стол из грубо отесанных досок. Около стола пристроили две скамьи. Стол мог служить Мюллеру как для еды, так и для занятий. В другом конце комнаты устроили две койки и покрыли их сухой травой и мягкими листьями. Для оружия и инструментов путешественники приладили у очага специальную стойку. Воздух был так влажен, что все металлические предметы быстро ржавели. Только у самого очага было сравнительно сухо. Для большей сохранности все металлические части у оружия и металлические предметы они покрыли тонким слоем воска.

Во время постройки хижины Олаф Гансен несколько раз появлялся, давал толковые советы, а затем никому ни слова не говоря, таинственно исчезал. Вначале это вызывало у путешественников известное беспокойство, но потом они привыкли к его своенравному характеру.

— Теперь необходимо вокруг хижины выкопать ров для воды шириной в полметра! — распорядился он, появившись неизвестно откуда.

— К чему же нам еще и ров? Мы же не укрепление строим, — возразил ему Мюллер.

— Против людей подобные меры не нужны, но против муравьев необходимы!

Возразить было нечего, и ров вырыли точно так, как советовал Гансен.

Спустя два дня громогласный смех Гансена снова звучал на полянке, где строилась хижина.

— А это что? Строите сарай для мулов и, кажется, даже с окнами?

— Ну, конечно, с окнами. Разве можно без окон, сеньор Гансен?

— У вас в Европе это так, но здесь сарай должен быть без окон. Пойдемте со мной.

Швед повел их к пасшимся на поляне мулам.

— Ну? Неужели вы ничего не видите? — Гансен показал на теле животных несколько сочившихся кровью ранок.

— Вы слышали о вампирах? Не о тех, ваших вампирах, о которых болтают старые бабы, а о настоящих, южноамериканских вампирах[50], которые сосут кровь теплокровных животных. Если вы не будете загонять ваших мулов в хорошо закрытые помещения, через месяц от них останутся одни только скелеты.

Окна сарая старательно заделали, а у входа навесили сплетенные из ветвей двери. С этого вечера мулов на ночь стали загонять в старай.

Пепе был чем-то серьезно занят. Из леса доносилось пение какой-то птички. Оно напоминало перезвон серебряных колокольчиков, но Пепе его не слышал. Он с головой ушел в свою работу.

Накрошив в глиняный горшок мелкими кусочками стебель какой-то особой, полудревесной лианы, известной только ему одному, он добавил корни и листья ночного растения капсикум, а также листья дикого табака, залил эту смесь водой и поставил на огонь. Она должна была вариться целых двенадцать часов. Ни часом больше, ни часом меньше.

Мюллер время от времени на него поглядывал, но Пепе никого не замечал. Когда в горшке варится таинственная смесь, разговаривать нельзя. Пепе это хорошо знал от своей бабки, которая его учила приготовлять смертельный яд.

Этот яд нужен был Пепе для стрел. На следующий день ему предстояло идти в лес вместе со своим господином, и Пепе хотел запастись надежным оружием.

Огонь в очаге жарко пылал. Пока смесь варилась, Пепе ушел в лес. Вернулся он только к обеду. Прежде всего проверил, как горит огонь. Все было в порядке. Жидкость в горшке кипела, но она еще недостаточно загустела. Еще не прошло двенадцати часов. У Пепе не было часов, но они ему были и не нужны, он безошибочно определял время по солнцу и по тени деревьев.

Вернувшись вечером, Пепе заглянул в горшок. Все превратилось в кашу, которую он старательно процедил и снова поставил на огонь, чтобы она сделалась еще гуще. После этого он достал принесенный из лесу мешочек и высыпал в горшок целую пригоршню ядовитых лесных муравьев. К этому он прибавил ядовитые железы с корнями зубов маленькой змеи мергон и все тщательно размешал.

Наконец все было готово. Пепе остался доволен своей работой. Теперь надо было проверить действие яда. Пепе поймал большую ночную жабу и проколол ее отравленной иглой. Через восемь минут жаба околела. Если холоднокровное животное погибает за восемь минут, теплокровное должно погибнуть гораздо скорее.

Он взял стрелу, кончик которой обмакнул в смертельный яд, натянул тетиву лука и выпустил стрелу в пролетавшего мимо белоснежного попугая ара. Он умышленно не целился в сердце птицы. Если бы стрела попала в сердце, птица и без яда была бы убита, на месте. Пепе прицелился в крыло.

Таким образом он хотел проверить действие яда. Стрела попала точно в цель, и птица упала в двадцати шагах от Пепе. Когда он подбежал, она была уже мертва.

Разрешив вопрос с жильем, Мюллер решил перейти к главной цели своего путешествия — к поискам хинного дерева. Пепе он решил взять с собой, а Казуса оставить сторожить жилище.

Пепе давно ждал случая выполнить обычай своего племени — собственноручно убить ягуара. И то не из ружья и не отравленной стрелой. Убить онца таким способом нехитрое дело. Нет! Он должен убить его копьем или ножом. Только после этого он станет полноправным мужчиной. Таков был обычай его племени. Его необходимо было выполнить или умереть. В таком деле никто не должен был ему помогать… Даже сеньор Мюллер. Об этом они договорились заранее.

Казус имел полное основание быть недовольным. Правда, ему оставили на несколько дней достаточно корма и воды, но заперли в хижине, где он должен был дожидаться возвращения хозяев.

Уже целых полдня охотники шли, не останавливаясь. Они должны были добраться до зоны туманов и поэтому выбирали тропинки, которые шли круто в гору, туда, где температура зимою падает до 0°, а летом достигает 25° тепла.

Там работали и каскарильерос[51] сеньора Мануэля де Миранда, старого приятеля Мюллера. Они рубили калисайи, сдирали с них кору и переправляли ее в гасиенду в Уануко. Кто знает? Может быть, Мюллер и Пепе где-нибудь с ними встретятся?..

Блуждая по лесу, они уже давно прошли то место, где Мюллер убил онца. Пепе постоянно озирался. Он присматривался к каждому дереву, к каждому кусту. Пепе твердо знал, что онц никогда не живет один. „Где-то здесь, неподалеку, бродит теперь и второй зверь. Эх, если бы напасть на его след!“

Пепе со своим вооружением выглядел очень живописно. В руке у него было копье в два с половиной метра длиной, за плечом лук, на поясе колчан с отравленными стрелами и острый охотничий нож — подарок Мюллера. Его гибкое тело напоминало тело ягуара, встречи с которым он так настойчиво ждал.

Эх, Пепе, встретишь ли ты онца и станешь ли полноправным членом своего племени?

Вдруг Пепе остановился, как вкопанный, с поднятым в руке копьем. Крадучись, как кошка, он медленно пробирался в густых зарослях. Под ногами у него не шелохнулся ни один листок, не зашуршала ни одна травинка. Мускулы его были напряжены до крайнего предела. Мюллер ничего не видел. Но вот до его ушей донеслось тихое рычание. Он посмотрел в сторону звука и заметил на земле пестрое желтое пятно. Может, это пень или листья какого-нибудь экзотического растения? Пятно как будто слегка шевелится и медленно движется по направлению к Пепе. Это, без сомнения, онц, тоскующий по своему убитому другу. Такой зверь особенно свиреп и опасен.

Готовясь к смертельной схватке, противники замерли в трех шагах друг от друга. Их взгляды были настороженны, сосредоточенны и неподвижны. Зверь выжидал момент, чтобы броситься на человека и перегрызть ему горло. Пепе ждал, когда онц, хотя бы на мгновение, отведет свой взгляд, чтобы нанести ему смертельный удар.

Кто из двух победит?

В лесном полумраке индеец был похож на бронзовую статую. Пепе ждал. Он умел ждать Его нервы были так же крепки, как и мускулы. В нем тоже пробудился зверь, дикий зверь Ла-Монтаньи. В правой руке он сжимал копье, в левой — охотничий нож. На какое-то мгновение взгляд онца дрогнул. Пепе только этого и ждал. Со страшной силой метнул он свое копье. Оно вонзилось между лопатками зверя. Ягуар не мог двинуться. Копье приковало его к месту.

Пепе нагнулся над своей жертвой и медленно высвободил копье.

— Молодец, Пепе! Ты доказал, что стал настоящим мужчиной.

Мюллер обнял его и сердечно пожал ему руку. Эта похвала обрадовала индейца. Он быстро содрал ножом с убитого животного шкуру и растянул ее на соседнем дереве.

Путники шли все дальше. Тропинка местами расширялась, иногда исчезала, потом снова появлялась.

Подымаясь все выше, они направились к небольшой возвышенности. Мюллеру показалось, что они сбились с дороги. Главное, они все еще не достигли цели. На глаза ему еще ни разу не попался светло-серый ствол чудодейственной калисайи.

Пепе шел впереди и, как коза, перескакивал с камня на камень. Шкуру убитого онца он накинул на голову. Бодро шагая, он весело насвистывал. Мюллер еле поспевал за ним. Одержанная победа окрыляла молодого индейца.

Лес с левой стороны оставался все таким же могучим и диким. Свисавшие толстые ветви образовали темно-зеленый свод, который защищал от палящих лучей солнца Оба охотника продолжали свой путь к вершине. Слой земли, покрывающий скалы, становился все тоньше и тоньше. Незаметно менялся и характер леса. Корни деревьев, не имея возможности пробиться через скалы и стремясь к простору и влаге, разрастались в ширину. Местами из каменистой почвы они выходили наружу и торчали, как руки какого-то сказочного чудовища. Мюллер часто спотыкался, с трудом перелезал через них, весь обливаясь потом.

Наконец они подошли к большой отвесной скале, которая метров на двадцать возвышалась над их головами и господствовала над окружающим лесом. Узкая расщелина рассекала ее сверху донизу. Пепе решил ею воспользоваться, чтобы забраться на вершину скалы и осмотреться кругом.

Расщелина была шириною на более метра, стены ее казались совершенно гладкими. Пепе положил на землю копье, сбросил с себя шкуру онца, повесил на шею лук и протиснулся в расщелину. Прижавшись спиной к одной стене, а ногой упираясь в другую, так что тело его напряглось, как сжатая пружина, он, переставляя ноги и отталкиваясь руками, медленно стал ползти вверх.

Сначала Мюллер следил за ним с интересом и любопытством. Но чем выше поднимался Пепе по скале, тем продвигался все медленнее и медленнее. Мюллер замер от страха. Малейшее невнимание или неловкое движение могло стоить Пепе жизни.

Мюллер жалел, что еще в самом начале не помешал этой безумной затее, но теперь было уже поздно. Если его окликнуть, Пепе от неожиданности может оступиться. Мюллер стоял у подножия скалы и с замиранием сердца следил за каждым движением молодого индейца. Наконец он вздохнул с облегчением. Пепе ловким движением оттолкнулся от верхного края расщелины и очутился на вершине скалы.

Но в тот же миг донесся его тревожный крик. Мюллер, который было успокоился, удивленно посмотрел наверх. Над скалой мелькнула большая тень, за ней другая, послышалось тяжелое хлопанье крыльев. Два громадных кондора, потревоженные Пепе, поднялись над скалой и начали парить над нею. Пепе, выпрямившись, стоял на скале. В руках у него на миг блеснул охотничий нож. На фоне синего неба фигура человека казалась игрушечной.

Один из кондоров внезапно сложил крылья и камнем упал на храброго Пепе, но тот замахнулся на него ножом. Второй кондор бросился своему товарищу на помощь. Завязалась борьба между громадными птицами и человеком. Если не оказать Пепе немедленной помощи, неравная борьба неизбежно закончится его гибелью. Как бы ни был он храбр и силен, ему не справиться с двумя мощными птицами.

Мюллер сразу оценил, какой опасности подвергается его верный друг, и быстро сорвал с плеча двустволку. Расстояние до вершины скалы было довольно значительное. Только точный выстрел мог решить исход борьбы.

Он старательно прицелился и стал выжидать того момента, когда один из кондоров неподвижно повиснет в воздухе, чтобы в следующий миг напасть на свою жертву. Этот момент наступил. Мюллер нажал на спуск, раздался выстрел. Птица рухнала в пропасть.

Второй кондор, напуганный выстрелом и внезапным исчезновением своего товарища, отлетел от скалы и стал кружить над нею. Он, видимо, готовился к новому нападению. Но сейчас расстояние между ним и Мюллером увеличилось настолько, что трудно было держать его в поле зрения и вряд ли можно было попасть в него из ружья.

Воспользовавшись этим моментом, Пепе схватился за лук, быстро выхватил из колчана отравленную стрелу и натянул тетиву. Стрела со свистом вонзилась в шею кондора, и пораженная птица, трепеща крыльями, упала в темную бездну. Пепе махнул Мюллеру рукой, затем, заслонив рукою глаза, начал внимательно всматриваться в простиравшуюся у его ног безбрежную Ла-Монтанью.

Лес расстилался перед ним сплошной зеленой пеленой, лишь кое-где прорезанной темными полосами. Пепе знал, что это глубокие русла рек, промытые в скалах и заросшие тропическим лесом. Не было видно никаких примет, по которым можно было бы ориентироваться. Всюду был сплошной лес. Темный, таинственный и враждебный лес Ла-Монтаньи, раскинувшийся на тысячи километров до Амазонки и Ориноко, до далеких берегов Атлантического океана.

Огорченный неудачей, Пепе таким же образом спустился по расщелине вниз. И снова они продолжали идти наугад, поднимаясь все выше и выше.

— Что это, Пепе? — вдруг воскликнул взволнованно Мюллер и выбежал на открывшуюся перед ним полянку. — Смотри, Пепе! Ты знаешь это дерево? — Мюллер бросил на траву ружье и обеими руками обхватил несколько доходивших ему до плеч деревцов. Своей светло-серой корой и овальными темно-зелеными листьями на красных стебельках они напоминали молодые буковые деревья.

— Пепе, это же цинхоны! Разве ты не видишь? Разве ты не слышал об этом дереве? — громко кричал Мюллер, а руки его нежно гладили кору деревьев. Ему хотелось заключить в свои объятия эти, ничего не подозревавшие растения, прижать их к груди, передать им весь восторг переполненной радостью и счастьем души.

Наконец-то он нашел чудодейственное хинное дерево! Ради него он переплыл океаны и пересек континенты! И вот оно у него в руках! Оно теперь от него не уйдет. Его никто у него не отнимет!

Оно добыто ценою стольких жертв, трудов и мучений!

На той же поляне лежали желтые стволы срубленных деревьев. Некоторые из них уже потемнели от времени. Сердце Мюллера учащенно билось. Ведь это были стволы прямых и когда-то стройных растений. Цинхоны! Сомнения быть не могло: это цинхоны! Около старых пней пробивались молодые побеги с такой же светло-серой и нежной корой и овальными листьями на красных стебельках. Ошибки быть не могло! Каскарильерос Мануэля де Миранда вырубили старые деревья и содрали с них драгоценную кору. Теперь оголенные бревна валялись среди густой травы и папоротников, заброшенные и никому ненужные! Пепе с изумлением смотрел, как его хозяин обнимает и целует молодые деревья, и не понимал, что все это значит. Никогда до сих пор он не видел его таким радостным и взволнованным. Он знал, что хозяин интересуется разными деревьями и растениями. Знал также, что ему очень хотелось найти хинное дерево. Но он никогда не подозревал, что это дерево может доставить его господину столько волнений и радости.

— Если сеньор радуется, Пепе тоже радуется, — ответил ему Пепе и стал скакать и танцевать на полянке, торжественно и победоносно размахивая содранной с онца шкурой.

Сначала Мюллер смотрел на него, ничего не понимая, но потом громко расхохотался. Своей непосредственностью Пепе заразил немца: тот пустился в пляс вокруг тех самых молодых цинхон, которые только что обнимал.

Глава XII

Встреча с каскарильерос. Мюллер не ест человеческого мяса. Отъезд Пепе.

— Ложись, сеньор! — крикнул Пепе, толкнув Мюллера в спину, и сам мгновенно бросился на землю.

Мюллер машинально последовал его примеру и тоже растянулся в густых папоротниках, которые оцарапали ему лицо и руки. В тот же миг над их головами прожужжала стрела и вонзилась в растущее за ними дерево. Лежа в траве, Мюллер ничего перед собой не видел и не мог понять, что случилось. Он инстинктивно нащупал ружье и быстро взвел курок.

Пепе что-то крикнул на своем родном языке. Вскоре из леса ему ответили. Начались длительные переговоры.

— Пепе, что происходит? Что это за люди? Почему они на нас напали? — с тревогой спросил Мюллер.

— Тише, сеньор! — не шевелясь, ответил Пепе.

Из леса опять что-то прокричали. Пепе снова им ответил. Затем он медленно поднялся и положил оружие. Сделав несколько шагов вперед, он неподвижно остановился со скрещенными на груди руками.

В тени ближайших деревьев показались две человеческие фигуры и направились к Пепе. В полумраке Мюллер различил двух обнаженных до пояса индейцев. Редкие лучи солнца освещали их полуголые бронзовые тела. Они тоже были без оружия.

Индейцы подошли к Пепе и начали с ним разговаривать. На головах у них были большие соломенные шляпы, из-под которых свисали прямые волосы, заплетенные над ушами в две косички.

Немного погодя Пепе и индейцы трижды обнялись, и Пепе подал рукой знак:

— Сеньор, встань! Индеец приятель.

Мюллер встал. В руках он все еще держал двустволку, с которой ни на миг не расставался. Он подошел к индейцам и заговорил с ними на испанском языке. Но индейцы знали по-испански всего несколько слов, и с ними пришлось объясняться Пепе.

Оказалось, что индейцы были рабочими-каскарильерос Мануэля де Миранда и занимались вырубкой хинных деревьев, с которых обдирали кору. Когда они поняли, что Мюллер друг их хозяина, то стали намного любезнее и провели заблудившихся путешественников в свой лагерь, находившийся в десяти минутах ходьбы от места встречи.

Лагерь каскарильерос был разбит на полянке среди девственного леса. Он состоял из нескольких хижин, построенных из бревен и покрытых корою и листьями. У хижин лежали вязанки высушенной хинной коры. Около двух горевших костров, на земле и на деревьях, сушились еще сырые куски хинной коры.

У хижин их встретили трое других индейцев. Каскарильерос были все высокого роста, с мозолистыми от тяжелой физической работы руками. В лесном полумраке их лица выглядели бледными и изможденными. Они были вооружены луками, стрелами и копьями, а на поясе у каждого висел нож. Их единственной рабочей принадлежностью был топор. Несколько топоров были забиты в стволы деревьев. Топорами они рубили хинные деревья и ими же отделяли нежную кору.

Старший из каскарильерос, Хосе, спросил неожиданных гостей, нет ли у них с собой коки. Индеец объяснил, что их запасы кончились еще неделю тому назад, а караван, который должен был забрать высушенную кору, а им доставить коку, что-то запаздывает.

Мюллер раскрыл висевшую у него на поясе кожаную сумку и отдал всю имевшуюся у него коку старому каскарильеро.

Дрожащими руками индеец взял драгоценные листья и тут же разделил их между своими товарищами. Прежде чем Мюллер сообразил, что происходит, все пятеро индейцев скрылись среди деревьев в лесу. Еще на ходу они посыпали листья коки бело-пепельным порошком и с видимым наслаждением начали их жевать. Немного погодя, наглотавшись сделавшейся жгучей от листьев коки слюны, они неподвижно растянулись на земле. Уставившись в небо остекленевшим взглядом, они не замечали ничего вокруг. Индейцы перенеслись в блаженное царство великого Манко Капака.

Но не прошло и получаса, как индейцы вернулись. Их лица были освеженными и успокоенными. На губах играла блаженная улыбка.

Старик индеец засуетился. Ему хотелось угодить своим гостям и отблагодарить их за подарок. На огонь поставили котелок с кукурузой, и она вскоре закипела. Из костра выгребли большую кучу углей и в нее зарыли какую-то подстреленную перед этим дичь. Один из индейцев поддерживал огонь. С одной стороны он подкладывал дрова, с другой выгребал жар.

Мюллер воспользовался свободным временем, чтобы подробнее осмотреть поляну, где они находились и где на земле была разложена кора цинхон.

Хосе давно занимался добыванием хинной коры и хорошо знал свойства и отличительные признаки различных видов хинных деревьев. Он охотно отвечал Мюллеру на интересовавшие его вопросы и, очень скоро, выкурив у костра маленькую глиняную трубочку, набитую диким черным табаком, Мюллер и каскарильеро окончательно закрепили свою дружбу.

Хосе обещал дать Мюллеру несколько десятков молодых здоровых побегов благородной калисайи и мешочек сухих семян хинного дерева. Этим он хотел еще раз отблагодарить немца за коку. А сам, конечно, не мог и подозревать, какую огромную услугу тем самым оказывает человечеству.

Но Мюллер интересовался не только семенами и побегами цинхоны. Самым подробным образом он расспрашивал об условиях, в которых растет хинное дерево, о местном климате, о почве, о влаге и так далее. Его интерес к природным условиям, в которых развивается цинхона, дошел до того, что в том месте, где росли более крепкие и здоровые деревца, он накопал земли и наполнил ею кожаную сумку, в которой принес листья коки. Мюллеру нужно было узнать точный состав почвы, чтобы можно было подыскать подходящую для искусственного разведения хинного дерева на Яве.

Если бы он только знал, что для разведения цинхоны достаточно одних семян, что теперь известно всем натуралистам, он, конечно, не проявлял бы такого интереса к побегам дерева, а довольствовался бы обещанным ему старым каскарильеро мешочком семян.

Но в те времена этого еще никто не знал, а стараясь добросовестно выполнить свою задачу, Мюллер рисковать не хотел. Располагая как семенами, так и побегами, он надеялся оградить свое дело от всякого рода случайностей при разведении цинхоны вне пределов родных ей Анд.

Мясо уже испеклось, сварилась и кукуруза. Индейцы принесли готовое жаркое и разложили его на хорошо вычищенном плоском камне.

По данному Хосе знаку, Мюллер сразу же вслед за ним взял себе кусок мяса.

Но, о ужас! В руках он держал печеную обезьянью ножку. Мюллер вскочил со своего места и отбросил мясо в сторону. Ему показалось, что он держит в руках ножку ребенка. Какая же, в сущности, разница между ним и людоедами? Полный негодования, он пристально посмотрел сперва на Хосе, а потом и на остальных индейцев. Ничего не подозревая, они с наслаждением ели печеное мясо, жадно отрывая от него куски своими острыми зубами.

— И ты ешь это мясо, Пепе? — спросил с отвращением Мюллер.

— А что, сеньор? Мясо очень вкусно! Пепе голоден.

— Черт возьми, Пепе! Ну, как ты можешь есть обезьянье мясо? И тебе не стыдно?

Пепе с недоумением посмотрел на своего господина, потом перевел свой взгляд на кусок мяса, который держал в руках. Почему сердится на него господин? Что ему не понравилось в мясе? Во всей Ла-Монтанье не найти более вкусного мяса. Старый Хосе очень вкусно его приготовил!

— Очень хорошая обезьяна! Пепе любит печеная обезьяна! — Он продолжал жевать и чавкать так, что у него даже двигались уши.

И все же один вид этой пищи внушал Мюллеру отвращение. Он брезгливо отвернулся и наотрез отказался от еды.

Ему не оставалось ничего другого, как приняться за вареную кукурузу… Черпая из котелка деревянной ложкой, поданной ему одним из каскарильерос, Мюллер с наслаждением ел разваренные кукурузные зерна. Они ему казались необыкновенно вкусными.

— Эй, бродяги! — еще издали приветствовал их Олаф Гансен, сидя перед хижиной, покинутой ими четыре дня тому назад. — На этот раз даже старый кокеро не нашел бы вас в Ла-Монтанье. Куда вы исчезли так поспешно, что забыли даже бедного Казуса?

Швед сидел на срубленном дереве перед домиком, держа в зубах коротенькую трубочку. Из-под его черных обвислых усов пробивалась тонкая струйка дыма. Тяжелое ружье лежало у него на коленях.

Громко лая, Казус бросился к Мюллеру и, радостно повизгивая, начал лизать ему руки.

— Я вашего пса освободил из заключения, в которое вы, бессердечные люди, его заточили, — продолжал Гансен, добродушно улыбаясь. — Как видно, вы хорошо нагулялись в лесу! Ого, что я вижу! Пепе возвращается с крупным трофеем! Поздравляю, Пепе! Неплохой экземпляр. Самка! Большой зверь! Молодец, Пепе! Такой удачей может гордиться не каждый охотник, — болтал он не переставая, видимо, довольный благополучным возвращением путешественников, о судьбе которых он начал уже серьезно беспокоиться.

— Теперь вы не будете думать, что только вам одному дано хозяйничать в вашей дикой Ла-Монтанье, — подтрунил над ним Мюллер и сердечно пожал протянутую ему руку. — Мир невелик, и человеку трудно в нем затеряться! Приятелей можно найти всюду, достаточно только, чтобы и ты к ним относился по-дружески.

— Конечно! — одобрительно кивнул головой Олаф Гансен.

В простой маленькой деревянной хижине Мюллер, снова почувствовал себя дома. Вечером твердое ложе с подстилкой из травы и листьев показалось ему удобным и мягким. Даже шуршанье гусениц на крыше представлялось ему теперь приятным, и он вскоре погрузился в глубокий здоровый сон.

Через несколько дней старый Хосе выполнил свое обещание.

Два каскарильеро принесли на плечах четыре вязанки, в которых было пятьдесят молодых великолепных побегов цинхоны. Они же передали Мюллеру и мешочек с отборными сухими семенами. Положив свою ношу к его ногам и не говоря ни слова индейцы отошли в сторону на несколько шагов. За свой труд они оба были богато вознаграждены. Мюллер дал им еще целый мешок с листьями коки, по охотничьему ножу и по куску хлопчатобумажной ткани, а старому Хосе послал новый топор, медный котелок для варки пищи и пакет коки.

На другой день довольные подарками индейцы покинули лагерь Мюллера и направились обратно в Ла-Монтанью, к своим хижинам.

— Ну, Пепе, скорей за работу! — торопил Мюллер своего помощника. — Нужно немедленно упаковать деревца.

Молодой индеец не имел обыкновения расспрашивать своего господина о его намерениях. Он точно исполнял распоряжения, не задавая никаких вопросов.

Началась спешная работа.

Они снова собрали доски разобранных гробов, которые привезли на мулах и ламах из самой Лимы. Как и договорились с Вебером, они с внутренней стороны выложили гробы стеклом. Чтобы стебли и ветки растений предохранить от повреждении при перевозке, они старательно обвернули их шерстью ламы. Корни покрыли землей, которая была предварительно насыпана в гробы. Над этим местом проделали небольшие отверстия для поливки, растений в пути.

Наконец все было готово к отправке.

После того, как Мюллер еще раз убедился, что все в порядке, он с удовлетворением посмотрел на оба готовых гроба. Но вдруг вспомнил еще о чем-то.

Он пошел в хижину и вернулся оттуда с кистью и банкой черной краски. Опытной рукой Мюллер старательно нарисовал на каждом из гробов по два больших черных человеческих черепа.

Пепе удивился зловещим рисункам на стенках гробов.

— Зачем это, сеньор?

— Я сейчас тебе скажу что-то очень важное, Пепе! Я должен остаться здесь на некоторое время, так как еще не закончил свои исследования, а ты вернешься в Лиму один и перевезешь гробы. Ты согласен? Задача трудная и опасная!

— Пепе сделает все, что хочет сеньор.

— Что же делать, Пепе. Так нужно! Со мною останется Казус. Ну, как? Сможешь ты вернуться один в Лиму? Я дам тебе денег и все, что необходимо для дороги.

Внимательно выслушав своего господина, Пепе кивнул головой.

Мюллер продолжал:

— Эти деревья и семена нужно доставить в Лиму в полной сохранности. Ты их передашь моему соотечественнику Веберу. Там я буду продолжать свои опыты с ними. Вот и письмо! — Мюллер вручил ему большой запечатанный конверт. Письмо будешь беречь как зеницу ока и, смотри, никому его не отдавай.

В знак своего согласия Пепе снова кивнул головой и спрятал письмо за пазуху.

— Никто не должен знать, что лежит в гробах! Если это откроется, могут задержать нас обоих. А поэтому, если будут спрашивать, что в них находится, отвечай, что это скелеты умерших людей, которые я выкопал в Ла-Монтанье и отправляю в Европу. Понял, Пепе?

— Да, сеньор!

— Берешься выполнить это поручение?

— Да, сеньор!

Этими словами верный Пепе подтвердил готовность на все жертвы ради своего господина и благодетеля. Многословие с ним было излишне. Молчаливый, как все индейцы, он предоставлял своим делам говорить вместо себя.

Посылая Пепе вперед с семенами и молодыми цинхонами, Мюллер хотел дождаться в Ла-Монтанье извещения от Вебера об их благополучном прибытии и пересылке в Голландию. Если бы посылка почему-либо не дошла до места назначения, он мог бы организовать отправку новых цинхон и семян из Ла-Монтаньи.

Тайной отправке деревьев и семян из Анд помогло то, что „белый кокеро“ снова таинственно исчез в тропическом лесу. Таким образом Гансен ничего не знал о получении цинхон и о внезапном отъезде Пепе. Мюллер не сомневался в благородстве шведа, но опасался его болтливости, благодаря которой истина могла стать известной во всей Ла-Монтанье и повредить делу.

— Прощай, Пепе! Счастливого пути! — И перед тем как расстаться с верным индейцем, Мюллер его обнял. На его глазах показались слезы. Опять приходилось оставаться в одиночестве! Сколько времени оно продолжится? Неизвестно.

— Прощай, сеньор! Сеньор, не бойся! Пепе будет в Лиме, верное слово. Пепе хорошо знает Анды! — успокаивал молодой индеец своего господина, в последний раз проверяя навьюченных мулов. Оба животных, нагруженные гробами и пожитками Пепе, смирно стояли на каменистой тропе, лишь изредка постукивая копытами.

Мюллер проводил Пепе до края поляны, на которой стояли хижины индейцев, возделывавших коку. Здесь он нанял кокеро для сопровождения Пепе до Уануко, и они расстались. От Уануко до Лимы Пепе должен был сам позаботиться о переезде.

„Удастся ли Пепе выполнить поручение? Не выдаст ли он себя чем-нибудь в пути и, тем самым, не провалит ли все дело? Сможет ли проявить этот полудикий индеец достаточно сообразительности, энергии и воли?“ — эти сомнения мучили Мюллера. Он гнал их от себя как назойливых мух, но они настойчиво возвращались снова.

Нет, нет! В одном только он не сомневался: в верности и в преданности Пепе. „Человек с таким золотым сердцем, как Пепе, оправдает доверие“, — убеждал себя Мюллер, и это укрепляло его веру в успех дела.

— В добрый час, Пепе! Всего хорошего! Будь осторожен!

Пепе махнул рукой и высоко поднял ружье, которое Мюллер подарил ему на прощанье.

Вскоре он скрылся среди высоких деревьев и густых лиан Ла-Монтаньи.

Глава XIII

Возвращение из Ла-Монтаньи. Шкура онца. Мюллер тяжело болен.

Вот уже три месяца, как Мюллер ждал от Вебера известий о приезде Пепе и о получении посланных цинхон. Неизвестность начинала его сильно тревожить. Почему Вебер не пишет? Почему Пепе не дает о себе знать?

Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья? Что тогда? Неужели все усилия оказались напрасными и надо начинать все сызнова? Но как?

Наступил период дождей. Подошел ноябрь. С неба низвергались потоки воды. Нельзя было выйти наружу. Всюду проникала влага. Все было мокро. Даже горевший огонь не спасал от сырости. Все свои вещи и одежду Мюллер перенес поближе к огню, но они не просыхали. Даже порох, который необходим для жизни в Ла-Монтанье, превратился в черную кашу, и Мюллеру приходилось постоянно его подсушивать. Уже сколько раз его ружье давало осечку!

Оружие ржавело. Труднее всего было прочищать от ржавчины ружейные дула. А без ружья в Ла-Монтанье человека ожидала верная гибель. Эта мысль приводила Мюллера в ужас. Что он станет делать без оружия в диком тропическом лесу?

Хорошо, что по крайней мере у него было много, даже слишком много времени! Целыми днями до поздней ночи Мюллер чистил и протирал оружие и вещи. Отложив в сторону старательно вычищенный нож, он принимался за ружье. Кончал с ружьем и принимался за кухонную посуду. А на другой день и нож, и ружье, и кастрюли снова были покрыты ржавчиной.

И снова надо было их чистить, одно за другим, и так изо дня в день… Борьба с влагой и ржавчиной стала его главным, повседневным занятием.

А одежда и постель? Как мечтал Мюллер о том дне, когда сможет снова надеть на себя сухую одежду и лечь в сухую и чистую постель!

И все же Мюллер ежедневно посвящал несколько часов своим научным занятиям, приводил в порядок и систематизировал свои заметки и материалы, собранные за несколько месяцев его жизни в Ла-Монтанье и за время путешествия по Андам. Само собою разумеется, что больше всего внимания он уделял хинному дереву и климатическим и почвенным условиям в Андах. Наряду с этим его интересовали и другие растения и животные, которых он впервые здесь встретил.

В течение этих трех месяцев его иногда посещал Олаф Гансен.

Он оставался ночевать и спал на кровати Пепе. Эти вечера были для Мюллера праздничными. Они оба сидели на низких деревянных стульчиках у вечно дымящегося очага, курили, приводили в порядок свои вещи, чистили их от ржавчины и мирно беседовали до поздней ночи. Рассказам и воспоминаниям „белого кокеро“ не было конца.

Как был ему благодарен Мюллер за советы, данные во время постройки хижины! Красивая полянка, которую сначала выбрал сам Мюллер, сейчас была покрыта водой. Что бы он сейчас делал в этом болоте, если бы в самом деле построил там свое жилище? Да и мулы были спасены от кровожадных вампиров только благодаря Гансену.

— Если это будет продолжаться, — пошутил однажды вечером Олаф Гансен, — скоро и ты превратишься во второго „белого кокеро“. Как видно, здешняя жизнь тебе пришлась по вкусу, герр Мюллер?

— Нет, сеньор Гансен! Ла-Монтанья мне порядком надоела, но дожди заставляют меня оставаться на месте.

— Это почему же? Ты забываешь, что не повсюду в Неру идут дожди. Это только здесь, в Ла-Монтанье! Ты же был в Уануко и своими глазами видел — там весна… Там, сеньор, вечная весна!

— Ты прав.

— Понятно! Тучи не могут перевалить через восточные Анды, где ветры, дующие с востока, задерживаются и охлаждаются. Поэтому-то здесь и идут дожди: да ты это знаешь не хуже меня.

После этого разговора у Мюллера созрело новое решение. Стоило ли еще дожидаться вестей от Вебера и томиться в неизвестности? Нужно немедленно отправляться в Лиму и самому узнать, что случилось с Пепе.

Но каскарильерос исчезли. Кто знает, где они укрылись от дождей. Как раздобыть новые семена и побеги? Конечно, семян во время дождей не добудешь, но хотя бы получить побеги. Один он ничего сделать не сможет. Он незнаком с местностью и плохо ориентируется в Ла-Монтанье. А Ла-Монтанья сейчас далеко не гостеприимна — она вся потонула в воде и тине. Что же делать?

Оставаться на том же месте ему казалось бесполезным. Довериться Гансену и открыть ему свою тайну… было рискованно…

Мюллер решил вернуться в Лиму. Если будет необходимо, он еще раз приедет в Анды за новой партией семян и деревьев.

— Через несколько дней я еду в Уануко. Я здесь больше оставаться не могу. Едем вместе. Вернемся в цивилизованный мир, сеньор Гансен, а если захотите, могу вас отвезти в Европу, на вашу родину!

— Благодарю вас, герр Мюллер, — ответил швед, — мне уже поздно возвращаться к культурной жизни европейца. „Белый кокеро“ целиком принадлежит Ла-Монтанье. В Европе обо мне уже забыли. Никто не знает, что я еще жив. Зачем бередить старые раны? — Олаф Гансен, видимо, растроганный, взглянул на своего собеседника и с ожесточением стал тереть масляной тряпкой ствол своего ружья, которое, и без того уже было начищено до блеска…

Мюллер понял, что какая-то большая драма привела этого культурного человека к дикой жизни в Ла-Монтанье. Его переживания были настолько тяжелы, что он ни с кем не хотел ими делиться.

— Могли бы вы, сеньор Гансен, мне помочь найти какого-нибудь кокеро, который провел бы меня в Уануко или в какой-нибудь соседний поселок?

— Конечно. Я пойду с вами до первой индейской деревни, а дальше вас поведет кокеро. Когда думаете трогаться? — Олаф Гансен впервые обратился к Мюллеру на вы. В этот момент он забыл о своей привычке обращаться ко всем в Ла-Монтанье на ты.

— Через несколько дней. Как только соберу свой багаж.

Обратное путешествие через горы было ужасным. Путь сюда был опасен и труден, но сейчас, в период дождей, он стал вдвое труднее и опаснее. Небольшой караван из трех мулов, оставшихся после отъезда Пепе, вел Гансен. За караваном шел Мюллер. Ему приходилось беспрестанно подгонять уставших и исхудавших животных.

Часть своих вещей Мюллер оставил в хижине, в подарок Гансену. Он оставил ему и весь излишек пороха, в котором Гансен больше всего нуждался. С собою Мюллер захватил все научные материалы, записки и коллекции растений. Все это было им собрано в Ла-Монтанье и заботливо сохранялось в специальных обитых жестью ящиках.

У шведа не было почти никакого личного багажа, кроме ружья, большого ножа и тяжелого непромокаемого плаща из шерсти ламы, который служил ему подстилкой и одеялом. Он нес на плече одну только сумку, которую бережно хранил, но никогда не открывал. Мюллер несколько раз интересовался содержимым этой сумки, но ответа так и не получил.

Реки вышли из берегов и стали совсем непроходимыми. Там, где раньше пестрели красивые полянки, усеянные цветами, теперь были болота, кишащие змеями, ящерицами, лягушками. Путники и мулы шли по колено в воде и грязи. Особенно тяжело им приходилось вечерами. Трудно было найти место для ночлега, где можно было бы отдохнуть и развести костер.

Только благодаря большой опытности шведа им удавалось справляться со всеми трудностями. Гансен всегда находил или скалу, под которой можно было укрыться, или брошенную хижину каскарильерос, и тогда под мокрой провалившейся крышей разгорался их вечерний костер.

Особенно труден был переход через лиановый мост. От постоянных дождей поперечные ветви подгнили и были очень скользкими. Уставшие мулы упирались. Внизу, скрытая от глаз пеленою дождя, бурлила река. Из глубины доносился глухой шум, напоминающий далекие раскаты грома.

Но и здесь Гансен вышел из положения. По его совету копыта мулов обмотали тряпками. Он нарубил веток и старательно заделал поврежденные и сомнительные места на висячем мосту. После этого он привязал двух мулов у моста, а третьего, встав с двух его сторон, они с Мюллером повели через мост. Для верности мулу завязали глаза. Так, шаг за шагом, выбирая более надежные места, они перевели мула по скользкому и опасному пути. Таким же образом перевели и остальных двух животных. Оба с облегчением вздохнули, когда закончился этот мучительный переход на противоположную сторону.

После моста дорога пошла в гору и стала несколько легче.

Когда они добрались до деревни Акомайо, погода начала проясняться. Здесь Гансен намеревался расстаться с Мюллером и вернуться обратно в Ла-Монтанью.

Он сразу же нашел двух опытных индейцев-кокеро, которым подробно объяснил, как идти дальше.

Вечером Мюллер и швед в последний раз сидели у костра. Мюллер понимал, что говорить излишне, что слова бессильны выразить его огромную признательность этому одинокому человеку, решившему провести свою жизнь в дикой Ла-Монтанье.

Наконец швед встал, снял со стены сумку, которую так берег во время пути, и еле слышно промолвил:

— Вот я принес тебе то, что ты забыл в Ла-Монтанье. Хорошо, что я это подобрал и сохранил.

Мюллер с удивлением поднял голову. Медленным движением швед раскрыл сумку и выложил ее содержимое к ногам немца.

Это была отлично высушенная и хорошо сохранившаяся шкура онца.

— Как, тот самый ягуар? — спросил удивленный Мюллер.

— Это трофей, который в лесу не бросают, — ответил Гансен.

— Но почему вы не оставите эту шкуру себе, сеньор Гансен?

— А на что она мне? Шкура принадлежит тому, кто убил зверя. Мне кажется, не я его убил двойным выстрелом, не так ли, герр Мюллер? Я только содрал с онца шкуру на другой день после нашей первой встречи и сохранил ее. Возьми ее с собою на память о Ла-Монтанье и о… „белом кокеро“.

— Кто там? — В маленьком оконце в высокой стене, ограждавшей дом, показалась седая растрепанная женская голова.

— Сеньор Вебер дома? Я ему привез белые цветы из Анд.

Усталый, покрытый пылью путник в изорванной одежде еле держался на ногах от слабости и переутомления. Он был давно не брит. Из-под памятной войлочной шляпы торчали растрепанные седеющие волосы.

Не узнав его, женщина недоверчиво на него посмотрела. Голова исчезла, и оконце захлопнулось.

Путник присел на камень. У него подкашивались ноги. Около него стояла отощавшая серая собака. На ней можно было пересчитать все ребра. Собака подошла к своему хозяину, посмотрела на него умными глазами и, точно желая ободрить его, лизнула ему руку.

Последним усилием воли путник нежно погладил собаку по голове и вдруг, потеряв сознание, повалился на землю.

Он пришел в себя лежа в кровати в маленькой полутемной комнатке. Над ним склонившись стоял Вебер и к его горящей в лихорадке голове прикладывал холодный компресс. Положив голову на передние лапы, у кровати лежала собака. Она следила за всем, что происходило в комнате.

— Вы проснулись, герр Мюллер? — услышал он немецкую речь. — Вы спите уже целые сутки. Надеюсь, что все пройдет благополучно.

— Где Пепе? Что стало с цинхонами? — слабым голосом спросил больной и попробовал приподняться на кровати. Его глаза возбужденно блестели. Обессилев, он снова опустился на подушку.

— Успокойтесь, герр Мюллер. Все отправлено по назначению. Вот и Пепе! Он тоже здесь! — сказал Вебер, поправляя съехавшее одеяло.

Дверь приоткрылась, и показалась голова Пепе. Он сначала посмотрел на Вебера, потом перевел свой взгляд на больного… и снова с немым вопросом уставился на Вебера. Тот сделал ему знак глазами, что можно войти. Бесшумными шагами Пепе приблизился к кровати своего господина. Казус начал радостно повизгивать и бить хвостом по полу.

Мюллер открыл глаза и, увидев Пепе, улыбнулся. Он облегченно вздохнул и снова погрузился в сон, но это уже был глубокий крепкий сон выздоравливающего человека.

Расставшись с Олафом Гансеном в поселке Акомайо, Мюллер, почти не останавливаясь, проделал весь путь из Анд в Лиму. Однодневные и двухдневные остановки, которые по необходимости пришлось сделать в Уануко и Серро-де-Паско, были целиком посвящены хлопотам о замене мулов и лам.

Еще в Уануко Мюллер узнал о вспыхнувшей в некоторых областях страны революции. Это представляло новую опасность для его дела и поэтому, чтобы опередить события, он спешил все закончить как можно скорее. При создавшемся положении он не мог уже рассчитывать на покровительство дон Косио и его друзей. Оно даже могло оказаться опасным.

Безостановочный переход через горы, постоянная и резкая смена высоты, напряжение и усталость сломили, наконец, железное здоровье Мюллера. Напрягая последние силы, он добрался до Лимы, но из предосторожности не зашел в дом дон Косио. Оставив багаж в гостинице, Мюллер сразу же отправился к столяру Веберу. Прежде всего он хотел узнать о судьбе Пепе и драгоценного груза.

По прибытии в Лиму Пепе тоже тяжело заболел и пролежал несколько недель, находясь между жизнью и смертью. Его выходили Вебер и его старая служанка.

У Вебера, кроме ухода за Пепе, было и много других забот. Ему предстояло переправить в Голландию полученные семена и хинные деревца, а это было совсем не так просто. С большим трудом удалось ему преодолеть все препятствия, и гробы наконец благополучно отбыли. Нарисованные на них черные черепа внушали перуанцам суеверный страх и умеряли их любопытство. Кому охота смотреть на кости давно умерших неизвестных людей? А кроме того, никто не знает, что было причиной их смерти. Может быть, они погибли от какой-нибудь заразной болезни, желтой лихорадки или чумы, которая и теперь, спустя много лет, свирепствует с неменьшей силой.

И так, эти гробы никто не вскрывал, и они были благополучно отправлены в Голландию.

Когда же Вебер послал об этом сообщение Мюллеру, революция в стране была уже в полном разгаре. Письмо, так и не достигнув Мюллера, где-то затерялось в бесконечных Андах вместе с индейцем, которому было поручено его передать.

Три недели боролся Мюллер со своей болезнью. Наконец опасность миновала, но для восстановления здоровья ему нужен был еще месяц. В это время пришло секретное извещение из Голландии, что семена благополучно прибыли и посланы на Яву. Деревца же в гробах, к сожалению, высохли.

Это известие встревожило Мюллера. Если семена взойдут, и растение привьется на Яве, он сможет возвратиться в Европу. Ну, а если семена не взойдут? Если во время долгого плавания из Перу в Голландию, а затем из Голландии на Яву они утратили свою животворную силу? Неужели все усилия были напрасны: и труд, и мучения, и болезни.

Но Мюллер пока еще здесь, в Перу! Снова началась переписка с Голландией. Велась она тайно, и поэтому письма шли очень долго.

Наконец, много месяцев спустя выяснилось, что необходимо снова выслать из Перу семена и побеги. Было решено, что их лучше всего переправить прямо из Перу на Яву по Тихому океану. Это сократит и время, и расстояние. Для этой цели голландское правительство дало распоряжение одному из своих кораблей в условленный день и в определенном месте в океане принять на борт Мюллера с его грузом и кратчайшим путем доставить на Яву.

Мюллеру пришлось готовиться к новой экспедиции в Анды. На этот раз он решил отправиться в южную часть Перу на границу с Боливией.

Глава XIV

Царство инков. В плену у боливийцев. Раскрытие тайны.

Чтобы немного сократить дорогу, Мюллер в марте 1855 года выехал морем в Арику. Из Арики он снова пересек каменистую и пустынную Косту и направился в городок Арекипу, расположенный на высоте 2325 метров у подножия вулкана Мусти. В горах и незнакомых местах ему пришлось вместе с верным Пепе и Казусом преодолеть немало трудностей.

В мае того же года Мюллер во второй раз пересек Анды с запада на восток, но теперь в направлении боливийской границы и древнего царства инков. Подымаясь на горные перевалы, постоянно рискуя сорваться в глубокие пропасти, они со своими мулами и ламами достигли, наконец, Куско, древней столицы инков.

Как только они вступили в город, Пепе указал на развалины каких-то зданий.

— Инки были очень сильны, сеньор! Инки — великое государство! Индейцы были тогда счастливы!

— Счастливы? Откуда ты взял, что они были счастливы? Так же счастливы, как и сейчас! — ответил Мюллер, с интересом рассматривая памятники древней культуры инков.

— Индейцы строили каналы, у них было много земли, много кукурузы.

— Эх ты, Пепе! Как ты наивен, — прервал его восторги Мюллер. — Знаешь ли, кто тогда управлял этим огромным государством, кто пользовался его богатствами? Индейцы работали, но на кого? На себя они имели право работать только три месяца в году, а остальные девять месяцев гнули спины на царя, на жрецов, на храмы.

Копыта мулов гулко цокали по квадратным камням мостовой Куско, сохранившейся еще со времен инков. Мюллер с любопытством оглядывался вокруг. Когда-то многие из этих улиц были вымощены серебром. По ним ступали подкованные серебром мулы. А вот и громадный дворец Колкампаты, толстые стены которого сложены из плоских кирпичей и крупных вулканических камней. Зубчатые башни возвышались над стенами, в которых были проделаны маленькие отверстия. Не покажется ли в одном из них прекрасное бронзовое лицо молодой инки с золотой диадемой на голове? Либо суровый воин с копьем или секирой в руке?

„Индейцы были тогда счастливы!“ Как наивен Пепе! Если бы он знал, сколько крови было пролито на улицах Куско, в Экуадоре, Перу, Боливии, Северном Чили, в Северо-западной Аргентине, во всех этих странах, когда-то входивших в огромное царство могучих и загадочных инков!..

Появившиеся в XI веке откуда-то с севера инки, кровью и железом безжалостно подавляя сопротивление местного населения, быстро овладели огромной территорией и образовали на ней могущественное государство.

Они были умны, дальновидны и хорошо понимали, что одной только силой не смогут удержать в подчинении племена на такой огромной территории. Поэтому они сохранили власть местных вождей-кураков и старые народные обычаи. Кураки превратились в их союзников и начали посылать своих сыновей на воспитание во дворец царя инков.

Инки были господствующим классом и никаким трудом не занимались. Работали только порабощенные индейцы. Царские чиновники распределяли все блага, назначали людей на работу и держали всех под своим контролем. Даже одежда выдавалась в соответствии с социальным положением и возрастом каждого. Никто не имел права бросить свою работу или переселиться в другое место.

„…По улицам Куско в разных направлениях спешат люди. Идут караваны тяжело нагруженных лам. Но вот люди разбегаются в разные стороны. Лам отводят в сторону к каменным стенам домов. Показывается военный отряд. Впереди идут воины в коротких туниках, вооруженные пращами и короткими бронзовыми мечами[52]. Это готовые к бою передовые отряды.

За ними следуют вооруженные топорами и палицами воины. Шествие замыкают метатели копий.

Все смотрят на них со страхом. Воины утомлены долгим переходом. Их лица и одежда покрыты пылью. Некоторые из них ранены, они еле передвигают ноги по каменной мостовой Куско. Но взгляд их дерзок и смел. Они возвращаются после тяжелой битвы и на ламах и мулах везут захваченную добычу. За ними плетутся жалкие пленные.

В знак того, что они стали рабами, у них на шее, как у животных, повязаны веревки.

Во главе колонны идет молодой предводитель и высоко над головой несет знак солнца — большой золотой диск с сверкающими лучами. Солнце — это великий бог инков, Манко Капак, основатель династии и государства…“

Мюллер очнулся. Видение исчезло. Мулы остановились, они ждали, чтобы их развьючили.

— Приехали, сеньор!

— Что, приехали, Пепе? — рассеянно спросил Мюллер.

— Стой! Кто идет? — голос прозвучал властно и решительно. Оба путешественника остановились. Казус, бежавший в хвосте колонны, выскочил с громким лаем вперед. Мюллер попытался было его удержать, но собака, вырвавшись, бросилась к росшим у обочины дороги деревьям и скрылась в кустах. Мюллер кинулся за ней, но в этот момент раздался выстрел. Казус подскочил, словно подброшенный какой-то невидимой силой, и перевернулся в воздухе. Пуля попала ему в голову точно между глаз. Он несколько раз дернулся и застыл.

С обеих сторон дороги из кустарника показались стволы ружей. Затем из кустов на дорогу выскочило несколько боливийских солдат, а за ними вышел офицер. Его ружье еще дымилось от выстрела.

— Вам не стыдно? — гневно крикнул ему Мюллер. — Почему вы убили ни в чем не повинную собаку?

— Тихо, не волнуйтесь! — сухо ответил ему офицер. — Вы знаете, где находитесь?

Начался длинный мучительный допрос.

— Вы утверждаете, что сбились с пути? Кто вам поверит? Вы, должно быть, контрабандисты или революционеры! Идите за мной! — Офицер подал команду, и солдаты, окружив небольшой караван, повели его к пограничному посту.

На заставе допрос продолжался:

— Откуда вы прибыли? — строго спросил офицер.

— Из Перу.

— Это я уже слыхал, но с какой целью?

— Я немецкий ученый, натуралист. Изучаю флору перуанских Анд. А это мой слуга. Пепе. Вот мой паспорт.

Черные брови боливийца нахмурились. Не глядя на паспорт, он резко возразил:

— Это может выдумать каждый, в особенности, когда хочет скрыть истину. Каким путем вы сюда добрались?

— Из Куско, там мы провели два дня. Оттуда направились в город Пуно, у озера Титикака. Озеро переплыли на лодке.

— Стой! — крикнул офицер. — На лодке! По крайней мере получше обдумывайте свое вранье… Разве найдется здравомыслящий человек, который решится плыть на лодке шестьдесят километров, чтобы искать… Да вы и сами не знаете что. Продолжайте!

— Через реку Рамиц мы переправились на плоту.

— Ну вот, теперь выдумали — на плоту!

— Да, это было именно так! На границе мы заблудились и… вы нас задержали… Теперь мы в ваших руках… Прошу нас освободить.

Офицер все еще смотрел на них исподлобья.

— Увидим, время терпит, — оборвал он его и подмигнул солдату, стоявшему у двери: — Педро, отведи их!

Путешественников заперли в темной комнате, полной червей, мух и скорпионов. У них не было разрешения на въезд в страну, а Боливия была в очень натянутых отношениях с Перу. Что же делать?

Мюллер решился на отчаянный и рискованный шаг. Он начал стучать кулаками в закрытую дверь.

— Что тебе надо?

— Позови офицера, — сказал он властно.

— Э-э… Подумаешь, важная птица! Подождешь!

— Позови офицера!

— Нельзя.

— Слушай, — шепнул ему Мюллер, — если позовешь офицера… — И он в щель двери просунул золотую монету.

Солдат ее взял, подбросил на ладони, попробовал на зуб, и, убедившись, что монета не фальшивая, сказал:

— Увидим… Может, и придет.

С этими словами он удалился.

Через некоторое время солдат вернулся с громадным ключом и начал открывать им дверь, которая со скрипом отворилась.

— Ну, вылезай! Начальство тебя ждет.

В комнате было накурено, на полу валялись какие-то объедки, кости и разный мусор. Куртка офицера висела на вбитом в стену гвозде, а сам он в рубашке с засученными рукавами лежал на кровати, положив ноги на грязное одеяло. Руки у него были жилистые и волосатые.

Не вставая с постели, он недовольно спросил:

— Что случилось? Что ты там раскричался?

— Сеньор офицер, у меня в багаже бутылка с добрым испанским вином. Если хотите, мы можем его распить за ваше здоровье.

Офицер оживился:

— Какую ошибку мы допустили, не осмотрев твоего багажа! Чего же ты не сказал об этом сразу? Твое счастье, что у тебя немецкий паспорт. Где вино?

— Если позволите, я сейчас принесу.

— Живей. Тащи его сюда.

Мюллер вышел в сопровождении зорко следившего за ним солдата.

Вскоре он вернулся с бутылкой в руках. Крепкое испанское вино быстро привело офицера в хорошее настроение. Начался осторожный разговор на разные незначительные темы, и вскоре Мюллер убедился, что голова начальника достаточно затуманена алкоголем. Он вынул из кармана десять золотых монет и, ни слова не говоря, положил их на стол. Офицер посмотрел на них с напускным безразличием и спрятал в карман.

— Ну, а теперь говори, что тебе надо?

— Отпустите нас обратно в Перу, сеньор офицер.

— Гм… Ну, ладно! Но больше не попадайтесь мне на глаза! Не то… плохо вам придется! Поняли?

— Да, сеньор, — ответил Мюллер. — Нам и без того здесь делать нечего.

— В таком случае, убирайтесь! Чтобы и духа вашего здесь не было!

И офицер с уже помутневшим взглядом допил остаток вина из своего стакана. Немного погодя один солдат по потайной тропинке вывел караван на перуанскую территорию.

— Ну, Пепе… нам повезло, — сказал со вздохом облегчения Мюллер, когда они отошли от боливийской границы.

Пепе ничего не ответил. Ему было жаль Казуса…

На самой боливийской границе, в деревне Киака, Мюллер связался с каскарильерос, которые за хорошее вознаграждение обещали принести ему семена и побеги цинхоны. Их мало интересовало, кто им платил деньги. Они доставляли хинную кору тому, кто платил дороже.

Мюллер более всего опасался, чтобы торговцы хинной коры не пронюхали о данном им каскарильерос поручении. Но, несмотря на все предосторожности, торговцы об этом узнали и пожаловались местному правителю.

Вскоре Мюллер получил письмо, в котором правитель ему сообщал, что его, Мюллера, считают контрабандистом хинной коры, но ему можно помочь, если…

Мюллер между тем успел получить несколько мешочков с семенами и около пятисот хинных деревцов. Он бережно обложил каждое деревцо мохом и, как в ножны, вложил их в банановые листья. Упакованные таким образом деревца он уложил в гробы, которыми снова снабдил его Вебер. Мох был положен, чтобы предохранить деревца от холода при перевозке через высокие Анды.

Но как поступить дальше? Письмо правителя было ясно и категорично. Дожидаться остальных деревьев или же ехать с теми, которые получены? А вдруг подобная задержка провалит все дело? И он решил трогаться немедленно.

— Ваше превосходительство, у меня есть незаконченные счеты в Киака. Не могли бы вы мне помочь? — С этими словами Мюллер обратился к правителю, когда тот принял его в своем кабинете.

Правитель посмотрел на него маленькими черными глазками.

— Разумеется. Чем могу вам служить?

— Я прошу вас передать каскарильерос этот кошелек с деньгами. — И Мюллер положил на стол кошелек. В нем тяжело зазвенели монеты.

— Оставьте деньги у меня. Все будет сделано, как вы хотите, — с напускной готовностью ответил правитель, и кошелек быстро исчез в глубоком кармане его брюк.

Мюллер знал, что кошелек никогда не попадет в руки каскарильерос, но это было ему безразлично. Главное, надо было поскорее добраться до берегов Тихого океана, где его должен был ждать обещанный корабль.

Мюллер решил вернуться через Арекипу. На этот раз он перешел Анды с востока на запад, распрощавшись навсегда с Ла-Монтаньей и Сьеррой.

„Только бы не поморозить деревца в высоких Андах“, — непрестанно думал Мюллер, с беспокойством поглядывая на таинственные гробы с их драгоценным содержимым.

Он спешил как можно скорее добраться до берега океана.

Глава XV

Герцог Вюртембергский. Сделка с англичанами.

В конце июля 1855 года Мюллер прибыл в порт Ислай[53] на Тихом океане. Его переезд от боливийской границы до Ислая напоминал больше бегство, чем научное путешествие. Он опасался, что торговцы хинной коры предупредили перуанские власти о его таинственной деятельности в Ла-Монтанье, что неминуемо приведет к допросам и осмотру багажа.

Но Мюллер так легко не сдавался. Он чувствовал, что его спасение в быстроте. Вспыхнувшая в стране революция до известной степени благоприятствовала его бегству. Правительственные чиновники и полиция были заняты преследованием своих политических противников. Но можно ли было на это рассчитывать? И до каких пор?

Поэтому без всяких задержек — вперед и только вперед, к берегам океана! Как медленно шли тяжело нагруженные мулы! Гробы с нарисованными на них черными черепами, покачиваясь на их спинах, зловеще поскрипывали. При виде таинственного каравана люди разбегались. Мало ли на свете чудаков, но такого чудака, как этот немец, который перевозит старые человеческие кости, они еще не встречали. И все с готовностью уступали ему дорогу, лишь бы скорее он проваливал со своим страшным грузом.

Труднее всего ему пришлось на таможне. Мюллер обдумал все до мельчайших подробностей. На всякий вопрос у него был готов подходящий ответ. Но все же, разве можно было все предусмотреть?

Мюллер пошел в таможню, чтобы предварительно выяснить некоторые вопросы в связи со своим отъездом.

Начальник таможни встретил его весьма загадочным образом.

— Ну вот, наконец-то вы прибыли. Как ваше путешествие? Остались ли вы довольны вашей поездкой по Перу?

Мюллер вздрогнул. Этот человек что-то знает. Должно быть, ему кое-что известно. Означает ли это, что перуанские власти уже раскрыли его деятельность и теперь играют с ним, как кошка с мышью?

Но если им все известно, зачем даром тратить время? Наверное, его арестуют сразу же как только осмотрят гробы.

Мюллер все же не растерялся и ответил совсем спокойно:

— Спасибо. Путешествие было очень приятным. Вы живете в прекрасной стране. Какие чудесные горы!

— Нам приятно слышать, что наша страна вам понравилась. Удалось ли вам найти то, что вы искали? — Лицо таможенника расплылось в любезной улыбке, обнаружившей два гнилых передних зуба. Он нагнулся и шумно сплюнул в сторону табачную жвачку.

Мюллер не знал, что отвечать. Что таможенник хотел этим сказать?

— Я продолжу свои исследования в Германии и только тогда смогу прийти к окончательным выводам, сеньор, — ответил он уклончиво, желая выиграть время и выяснить намерения своего собеседника.

— Я знаю, кто вы такой. Вы не тот, за кого себя выдаете. Вы никакой не Мюллер!

— Ну кто же я такой? — Голос Мюллера слегка дрогнул.

— Будьте покойны, ваше высочество. Я не выдам вашу тайну.

— Какое высочество, какая тайна, сеньор? Я вас не понимаю, — сказал Мюллер с удивлением.

— Как не понимаете? Вы боитесь за свое инкогнито, но я вас не выдам, ваше высочество!

— Но я в самом деле вас не понимаю! О чем вы говорите? Какое инкогнито вы имеете в виду, сеньор?

Таможенник подошел к Мюллеру и наклонил голову. От него несло тяжелым водочным перегаром. С таинственным видом он прошептал Мюллеру:

— Нам известно, что вы герцог Вюртембергский, ваше высочество, и что по Перу вы путешествуете инкогнито, но, повторяю, я не выдам вашу тайну!

Говоря это, он таинственно улыбнулся.

Окончательно сбитый с толку, Мюллер с недоумением посмотрел на таможенника. У него отлегло от сердца. Но как такая дикая идея могла прийти в голову этому чудаку?

Впрочем, теперь это никакого значения не имело. Главное было то, что настоящее имя Мюллера не было известно властям. А если им угодно, пусть принимают его хоть за французского короля или даже за китайского императора.

Мюллеру это было совсем безразлично. Он сразу же решил использовать создавшееся положение и в свою очередь, с таинственным видом нагнувшись к уху чиновника, доверительно сказал:

— Мне приятно, что не другому, а именно вам стала известна моя тайна. Я рассчитываю на ваше благородство. Прошу вас, сеньор, сохранить ее до моего отъезда из Перу.

— Разумеется, сеньор… Мюллер. Вы можете на меня положиться. Я знаю, что значит государственная тайна, и вас не подведу. Мои уста — могила. — При этих словах таможенник посмотрел на Мюллера с видом заговорщика и подмигнул ему в знак сообщничества.

Разговор продолжался недолго. Но это были минуты такого напряжения, что, выйдя наружу, провожаемый любезными и угодническими поклонами чиновника, Мюллер должен был сесть на скамью, чтобы успокоиться после пережитого волнения. Голова у него все еще кружилась. Он мог ожидать всего, он все продумал, перебрал все возможности, но чтобы его приняли за герцога Вюртембергского, подобное не могло даже прийти ему в голову.

Теперь, когда опасность миновала, он едва удерживался от смеха. И с чего он это взял, глупец? Уму непостижимо!

Мюллер этого так никогда и не узнал.

Он сидел на скамейке у самой воды. До него долетали соленые брызги. Солнце уже склонялось к западу. Лучи его отражались на медно-красных гребнях волн. Вот пролетели две чайки, едва касаясь белоснежными крыльями изумрудной воды. От свежего морского воздуха веяло спокойствием. Впервые после многих месяцев напряжения и тревог, Мюллер наслаждался тишиной наступавшего вечера.

Вдруг он очнулся и поднял голову. К нему приближался маленький человечек неопределенного возраста. На нем был немного поношенный, неподходящий ни к месту, ни к климату черный сюртук. В руках он держал палку с серебряным набалдашником. Человек шел мелкими шажками, как обыкновенно ходят люди, страдающие одышкой.

Незнакомец остановился в двух шагах от Мюллера. Учтиво приподняв свой черный котелок, он попросил разрешения сесть рядом с ним.

Тот в знак согласия кивнул головой.

Человечек подошел к скамейке, провел по ней пальцем, чтобы убедиться, нет ли пыли, и, переложив котелок в другую руку, в которой держал палку, сел. Опираясь обеими руками на серебряный набалдашник, незнакомец уставился на безбрежную ширь океана.

Мюллер встал, собираясь уходить. Приход незнакомца нарушил его покой. Сколько дел предстояло еще сделать, прежде чем сесть на спасительный корабль…

Незнакомец как будто угадал его мысли. Не двигаясь с места и все так же глядя на океан, он едва слышно сказал:

— Вы слишком спешите, герр Хасс…карл. Не хотите ли побеседовать. Здесь так хорошо.

Как ужаленный, Мюллер отскочил в сторону.

— Не бойтесь, герр Хасскарл! После стольких лет скитаний под чужим именем, мне кажется, вам будет интересно немного побеседовать под своим настоящим именем.

Человечек барабанил пальцами по серебряному набалдашнику палки. Морской ветерок шевелил его редкие сильно выгоревшие на солнце волосы. Он продолжал неподвижно сидеть на скамейке.

С ужасом, как на явившийся из преисподней призрак, смотрел на него Мюллер. Он с трудом вымолвил:

— Я… я не понимаю, господин, о чем вы говорите…

— Сейчас я вам объясню! Имейте немного терпения меня выслушать. Это в ваших интересах. — После короткой паузы незнакомец продолжал: — Когда-то в красивом рейнском городе Бонне учился молодой студент-ботаник. Этого студента звали Карлом Хасскарлом. По странной игре случая студенту Хасскарлу пришлось драться на дуэли с другим студентом, который много лучше его владел шпагой. Поединок закончился ранением Хасскарла в левую щеку. Шрам от этой раны остался у него на всю жизнь.

Молниеносным движением, которое никак не соответствовало его поведению до этого момента, человечек, быстро вскочив, схватил Мюллера за подбородок:

— Вот этот шрам, герр Хасскарл! Будете ли вы еще упорствовать?

Мюллера бросило в холодный пот. Он слушал незнакомца с широко раскрытыми от неожиданности и ужаса глазами. Нанесенный ему удар был рассчитан точно. Мюллеру потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и обдумать ответ. Холодные серые глаза человечка в черном сюртуке как бы пригвоздили его к месту, и он был не в состоянии шевельнуться. Наконец, переведя дух, Мюллер с трудом прошептал:

— Что вы от меня хотите? Почему вас занимает эта история?

— Что хочу! Многого! Выслушайте меня спокойно! Сильные волнения пользы здоровью не приносят. — И человечек едва заметно усмехнулся. — Но позвольте мне прежде всего представиться — он слегка привстал со скамьи и наклонил голову: — Джон Морриссон, сотрудник английского консульства в Мольендо. Для вашего удобства впредь я буду вас называть герр Мюллер. Полагаю, что вы ничего не будете иметь против. Быть Мюллером в Перу намного выгоднее и безопаснее, чем Хасскарлом. Не так ли? — В голосе незнакомца слышались иронические нотки. Он снова повернулся к океану и положил подбородок на серебряный набалдашник палки, которую держал между коленями.

— Я понимаю ваше удивление, но не нахожу нужным объяснять, как мы узнали ваше настоящее имя и цель вашего путешествия в Перу. Правительство Ее Величества не менее правительства Нидерландов заинтересовано в уничтожении перуанской монополии на хинную кору. Поэтому мы предлагаем: заготовленный вами „товар“ вместо Голландии отправить в Англию.

— Но это нечестно! — возмутился Мюллер.

— Ха-ха, нечестно! — раздался ехидный смешок Морриссона. — Честно лишать Перу его национального богатства, а передать хинные деревья Англии вместо Голландии, оказывается, будет нечестно! Ха-ха-ха! За эту небольшую услугу, которую вы окажете правительству Ее Величества, вы получите все, что пожелаете: деньги, славу, титул. Думаю, что сделка представляет для вас известную выгоду. Ничем не рискуя, вы можете только выиграть. Кроме того, наше консульство гарантирует полную неприкосновенность как лично вам, так и вашему багажу. Мало вам этого? — Не меняя своего положения и не поворачивая головы, человечек сверкнул глазами в сторону Мюллера. Его пальцы продолжали барабанить по серебряному набалдашнику.

— А если я не приму вашего предложения, мистер Морриссон?

— Тогда полицейское управление Мольендо получит краткое сообщение, в котором самым любезным образом попросят перуанскую полицию обратить внимание на любознательного путешественника Мюллера и более подробно осмотреть его багаж. Думаю, что результат такого осмотра весьма обрадует уважаемую перуанскую полицию.

— Это же вымогательство!

— Зачем употреблять такие сильные выражения, герр Мюллер? Я вам предлагаю сделку, а вы можете принять ее или отказаться. Обдумайте все спокойно и основательно. Я не тороплюсь!

Мозг Мюллера работал с лихорадочной быстротой:

„Что же делать? Принять или не принять гнусное и подлое предложение английского агента?“ В одном случае Мюллер обрекал себя на позор и бесчестие. В другом он обрекал на провал то дело, которое стало смыслом его жизни, ради которого он перенес столько лишений и затратил столько трудов.

Мюллер принял решение:

— Хорошо, я принимаю ваше предложение!

— Мне нравится ваше благоразумие, герр Мюллер. В течение одной недели вы получите от перуанского правительства разрешение беспрепятственно покинуть страну. Можете сесть на наш корабль „Урсулу“, который отходит прямо в Англию. Пароход примет ваш багаж в полной сохранности. До скорого свидания, герр Мюллер!

Мистер Морриссон встал на свои коротенькие кривые ножки и самым любезным образом поклонился Мюллеру. Затем он надел свой черный котелок и засеменил к выходу из таможни. Вскоре его небольшая фигурка скрылась за ближайшим углом.

С океана доносился шум разбивавшихся о прибрежные скалы волн. Соленые брызги разлетались туманной пылью, охлаждая вечерний воздух. Солнце давно уже скрылось за горизонтом.

Глава XVI

Отъезд. Джон Морриссон обманут. Фрегат „Принц Фридрих Нидерландский“. Благодарность плантаторов и торговцев.

Расставание было тяжелым. Мюллер пытался убедить Пепе уехать с ним в Европу или на Яву, но индеец категорически отказался. Он инстинктивно чувствовал, что всюду вне родины будет несчастным. Ему всегда будет недоставать родных гор, безбрежного тропического леса с дикой Ла-Монтаньей и неприступных скал Сьерры. Поэтому Пепе даже и со своим благодетелем не согласился уехать из Перу.

Полтора года они прожили вместе. Взбирались на снежные вершины гор, блуждали в лесах, переплывали реки и озера, делили трудности и невзгоды путешествия, помогали друг другу в минуты опасности и испытаний. Теперь каждый из них должен был идти своим путем.

Мюллер подарил Пепе все лишние вещи и щедро вознаградил его за труды. Но Пепе это не интересовало, он даже и не взглянул на подарки. Он стоял на набережной Ислая и не спускал глаз с английского корабля „Урсула“, который, готовясь выйти в открытое море, уже снимался с якоря и поднимал паруса.

В лучах утреннего солнца одинокая фигура Пепе напоминала бронзовое изваяние.

С палубы корабля Мюллер на прощанье махнул ему рукой. Это расставание было для него очень тяжелым. Он даже втайне желал, чтобы „Урсула“ скорее скрылась за стеной мола и вышла в океан. На сердце у него была тяжесть, которая его душила, к горлу подступал комок. Когда, наконец, корабль отчалил от берега и ветер надул его паруса, Мюллер дал волю своим чувствам, и обильные слезы потекли по его щекам.

Расстояние между ним и Пепе быстро увеличивалось, и он уже не мог видеть, как по неподвижному и суровому лицу индейца скатились две большие чистые слезы, которые Пепе и не пытался скрыть.

В открытом море, милях в тридцати от берега, на горизонте показался военный фрегат, который взял курс прямо на „Урсулу“.

Когда корабли сблизились, капитан „Урсулы“ увидел, что это голландский военный корабль „Принц Фридрих Нидерландский“. Капитан „Урсулы“ был крайне озадачен необычайным курсом фрегата.

Он удивился еще больше, когда „Принц Фридрих Нидерландский“ подал сигнал „немедленно остановиться“.

— Сигнал непонятен! — ответили с „Урсулы“.

— Остановитесь немедленно! — повторили с фрегата.

— По какой причине? — запросили снова с „Урсулы“.

— У вас на борту нежелательный пассажир! — ответили с фрегата.

Оба носовых орудия фрегата были угрожающе направлены на „Урсулу“.

Капитан „Урсулы“ окончательно растерялся. За всю его долгую морскую службу с ним ничего подобного не случалось. Чтобы иностранный военный корабль в мирное время осмелился остановить английский корабль самого могущественного флота в мире! Это было неслыханно! Он просто не верил своим глазам. И все же это было так. Орудия „Принца Фридриха Нидерландского“ были наведены на „Урсулу“. Их красноречивый вид не вызывал никаких сомнений. Пока капитан „Урсулы“, подчиняясь силе, отдавал приказание остановить корабль, к нему подошел немецкий путешественник, который вместе со своими странными гробами сел на корабль в Ислае.

— Я желаю сойти с вашего корабля, сэр! Прошу дать распоряжение, чтобы для меня и моего багажа немедленно спустили шлюпку.

— Это безобразие! Это насилие! — закричал капитан. — Я никому не позволю давать мне указания в открытом море!

— Мне кажется, сэр, что вы скорее предпочтете выполнить мою скромную просьбу, чем увидеть красавицу „Урсулу“ на дне океана. К тому же с моим уходом вы ничего не потеряете.

— Но объясните мне, ради бога, что эта за шутки? В Кальяо я немедленно пожалуюсь перуанским властям на произвольные действия „Принца Фридриха Нидерландского“, — продолжал кричать капитан.

— Прежде чем сообщать кому-либо о сегодняшнем происшествии, посоветуйтесь лучше с вашим консулом в Кальяо. Он, быть может, объяснит вам, что по его настоянию вы приняли на борт контрабандиста из Перу, за что перуанское правительство потребует ответа как от него, так и от вас.

— Ей богу, не понимаю! Ничего не понимаю! — прошипел капитан.

— Я и есть этот контрабандист, сэр! И в ваших интересах поскорее от меня отделаться. Поняли вы, наконец? Пусть остальные вопросы решают между собой английское и голландское правительства.

— И что же, я должен вас перевезти на „Принца Фридриха Нидерландского“? — снова спросил капитан.

— Да, сэр!

— Хорошо, подчиняюсь насилию, но за все это вы будете отвечать перед английскими властями!

— Ничего не имею против, сэр! Передайте мой сердечный привет его превосходительству господину английскому консулу в Кальяо.

Мюллер усмехнулся и, вежливо поклонившись капитану, направился к шлюпке, которую уже спускали на воду.

Он остался доволен собой: игра с Джоном Морриссоном была выиграна. Мюллер знал, что английский консул не позволит разглашать это происшествие, так как он первый будет поставлен в неудобное положение перед перуанскими властями. Вместе с ним будет скомпрометировано и английское правительство. Что сказало бы перуанское правительство, если бы узнало, что английский консул в Кальяо помогал Карлу Хасскарлу вывезти из Перу семена и деревца? Вместо того, чтобы передать его полиции, консул выхлопотал Хасскарлу визу и предоставил ему возможность выехать на английском корабле из Перу, связав себя таким образом по рукам и по ногам. Он никогда не решится поднять вопрос о незаконной остановке „Урсулы“ голландским военным кораблем в открытом море, так как сам действовал незаконно. Узнав, что добыча выскользнула у него из рук, он немного покричит, покусает себе локти, но этим все дело и кончится. И поделом ему за его подлость.

Представляя себе эту картину, Мюллер весело улыбался.

Командир фрегата „Принц Фридрих Нидерландский“, Браам Хукгист, был человеком своеобразным. Среднего роста, с пышной русой бородой, которую он стриг только два раза в году, он принадлежал к тому типу морских офицеров, которые считают себя обделенными судьбой. Воображая, что он большой знаток морского дела, он в особенности презирал всех штатских.

Хукгист не понял ни смысла, ни цели специального задания, которое получил от голландского адмиралтейства. Он считал унижением как для себя, так и для вверенного ему корабля заниматься перевозкой какого-то немца с его деревцами из Перу на Яву. Но как человек военный, Хукгист не мог не выполнить распоряжения своего начальства. Приказ есть приказ! Он должен быть выполнен!

Не успел Хасскарл перейти на фрегат, как между ним и Хукгистом произошло острое столкновение.

— Прошу вас понять, что я еду не для своего удовольствия, а ради своего груза, капитан Хукгист! Лично мне ничего не надо! — заявил Хасскарл.

— А что вам, вообще, нужно? — процедил сквозь зубы Хукгист.

— Хочу, чтобы вы отвели моим деревцам самое прохладное место на корабле! Больше ничего!

— Такого приказа я не получал! Мне приказано доставить вас невредимым на Яву, и это я исполню. И ничего больше, герр Хасскарл!

— Но поймите, что не я, а деревца должны быть доставлены невредимыми! — настойчиво убеждал его Хасскарл. — Эти деревца важнее всего вашего „Принца Фридриха Нидерландского“. Неужели вы не можете этого понять? Там, куда вы их поставили, так душно и жарко, что они погибнут через несколько дней.

— Смешно вас слушать, герр Хасскарл! — кольнул его капитан. — Где же вы хотите, чтобы я поместил ваши бесценные деревца?

— На палубе, где они будут постоянно на свежем воздухе. Мы сделаем для них специальный навес, чтобы предохранить от палящих лучей солнца и будем поддерживать постоянную влажность, чтобы они не высохли. Больше ничего мне от вас не надо!

— Только и всего! Вы воображаете, что я соглашусь превратить мой фрегат в товарный баркас? Обезобразить его внешний вид? Никогда, герр Хасскарл! Понимаете ли? Никогда!

— „Принц Фридрих Нидерландский“ военный корабль и должен сохранять свой военный облик, а что касается приказания адмиралтейства, то будьте спокойны, я его выполню! — Хукгист ходил взад и вперед по надраенной как зеркало палубной пастилке и ожесточенно размахивал руками. — Никогда! Никогда! Ваши паршивые гробы останутся там, где они стоят. Вот и все! Поняли! — еще раз повторил он.

Хасскарл не знал, что еще можно сказать этому тупому служаке в белой фуражке, который как угорелый носился по палубе. Он еле поспевал за Хукгистом, чтобы продолжать разговор.

Наконец Хасскарл решил использовать последнее средство:

— Я не могу вам приказать. Кораблем командуете вы. Но я должен вас предупредить: если с деревцами что-нибудь случится или если они погибнут, вся ответственность падет лично на вас. Подумайте об этом. Голландское правительство не стало бы посылать военный корабль для выполнения такой неприятной задачи, если бы этот вопрос не имел такого большого значения. Подумайте об этом хорошенько! — С этими словами Хасскарл отвернулся, сделав вид, что прекращает разговор.

Боязливый по природе, Хукгист задумался. Ему не хотелось создавать себе неприятностей с адмиралтейством. Там и без того его не долюбливали. В противном случае он давно бы уже получил повышение. Если за этим немцем посылают специальный военный корабль, стало быть, он действительно какая-то важная птица. Зачем же тогда с ним ссориться?

Хукгист поднял голову и посмотрел на Хасскарла:

— Вы слишком обидчивы. Немного терпения, и мы договоримся! Оставьте шесть ваших чертовых гробов на палубе, а остальные мы распределим по спасательным шлюпкам. Если с кораблем что-нибудь случится, их будет легче спусти. Согласны?

Хасскарл понял, что от этого тупицы больше ничего не добьешься, и согласился, хотя и считал, что в лодках деревцам будет слишком жарко.

На следующий день он заметил, что. „Принц Фридрих Нидерландский“ взял курс прямо на запад. Это означало, что капитан решил идти на Яву и пройти около 3300 миль по Тихому океану. Он снова обратился к нему:

— Господин капитан, каким курсом мы идем на Яву?

— Нормальным курсом, через Тихий океан. Почему вас это интересует? — Хукгист был все еще не в духе после вчерашнего разговора с Хасскарлом, которому против своей воли вынужден был уступить.

— Я прошу вас изменить курс! Давайте обогнем мыс Горн, а потом пойдем на восток по Индийскому океану! — попросил его Хасскарл.

— Еще чего! С каких это пор штатские стали давать советы военным? Вы начинаете забываться, герр Хасскарл!

— Через Тихий океан нам придется все время идти по экватору в зоне самой страшной жары. Зной погубит деревца. Если мы возьмем направление на мыс Горн, мы будем идти в более умеренной полосе.

— Опять вы с вашими деревцами! Мы и без того их устроили на палубе как балованных детей. Чего вам еще надо? Чтобы из-за них я изменил курс корабля? Этого не будет никогда!

— Но если это необходимо для сохранности деревцов?

— Да ну их к черту, ваши деревца! — бешено взревел Хукгист. — Мы идем курсом на запад и баста! А я бы вам посоветовал не забывать, что вы находитесь на военном корабле, где действуют военные законы.

Дежурный офицер, оказавшись случайным свидетелем бурной вспышки своего начальника, чтобы не навлечь на себя какую-нибудь неприятность, счел уместным убраться из каюты Хукгиста.

На этот раз Хасскарл понял, что большего не добьется, и тоже вышел из капитанской каюты, примирившись с курсом „Принца Фридриха Нидерландского“ через Тихий океан.

Почти целых четыре месяца в страшную жару пересекал „Принц Фридрих Нидерландский“ океан. Около Филиппинских островов фрегат чуть было не стал жертвой тайфуна. Вместо того, чтобы вовремя вывести корабль туда, где буря была слабее, Хукгист ввел его в самый центр тайфуна.

Со значительно поврежденными трубами и разбитой палубой фрегат отнесло от прямого курса к острову Целебес, где он и бросил якорь в порту Макассар.

Хасскарл немедленно перегрузил гробы с деревцами и весь остальной свой багаж на корабль „Суматра“ и 12 декабря 1855 года прибыл на нем в Батавию.

Хасскарлом снова овладела тревога. Из пятисот деревцов, вывезенных из Перу, может быть, только восемьдесят примутся. Если бы капитан Браам Хукгист его послушался и обогнул мыс Горн, они могли бы прибыть в Батавию месяцем раньше. Перевозка деревцов безусловно протекала бы в более благоприятных условиях, и они избежали бы экваториальной жары, а теперь…

Как и несколько месяцев назад в Перу, только быстрота могла решить исход борьбы за жизнь деревцов. Как можно скорее в спасительную прохладу яванских гор!

Уже три дня корабль „Суматра“ стоял на рейде Батавии. Резидент де Кок все еще не высылал лодку для выгрузки и перевозки гробов с корабля на берег. Хасскарл до глубины души был возмущен бюрократизмом де Кока.

— Передайте его превосходительству, что его поведение не только странно и необъяснимо, но оно попросту граничит с преступлением! — заявил Хасскарл начальнику порта тоном, ясно выражавшим накипевшее в его сердце возмущение.

Этот тон и эти слова оказали, по-видимому, должное действие. На третий день к вечеру к кораблю подошла лодка, и деревца были выгружены на берег.

Сохранившиеся семьдесят восемь деревцов Хасскарл посадил в горах Явы, под вулканом Геде. Только некоторые из них принялись и начали развиваться. Там Хасскарл создал что-то вроде питомника, где посеял и привезенные из Перу семена.

Как ни просил, как ни настаивал он перед властями, чтобы ему разрешили устроить рассадник возможно выше в горах, ему в этом, увы, было отказано. Кто отказал и почему, Хасскарл так и не узнал.

Он просил, чтобы его назначили директором питомника, как это было ему обещано еще в Голландии, но губернатор и в этом ему отказал.

Чтобы спасти хинные деревца и всходы семян, Хасскарл работал в рассаднике как обыкновенный рабочий, жил в соломенной хижине вместе с яванскими рабочими и питался вместе с ними.

Прошло три года, как он жил в разлуке со своей семьей. Выполнив задачу, Хасскарл мог бы вернуться обратно в Германию. Ведь хинные деревца и семена были уже доставлены на Яву, а об уходе за ними могли позаботиться другие.

Но Хасскарл так поступить не мог. Он не мог бросить свое дело на полпути. Он должен был собственными глазами увидеть результаты своих трудов. Только тогда он будет спокоен. А для этого нужно было еще несколько лет прожить на Яве.

Он написал жене, чтобы она с дочерьми немедленно выезжала на Яву. Он не знал, где их поселить, когда они приедут. У него ничего не было, не было даже своего дома. И все же мысль, что они будут вместе, наполняла его сердце радостью… Но, увы! Им не суждено было встретиться: корабль, на котором находились жена и дочери Хасскарла, утонул в сильную бурю у мыса Доброй Надежды.

Хасскарл потерял все, что ему было дорого в жизни. Все за один миг поглотила пучина океана. У него осталась только его несокрушимая воля и его столь необходимое человечеству дело.

Молодые цинхоны пошли в рост. Через несколько лет они дадут людям драгоценную светло-серую кору, из которой будет добываться хинин. Хинин из хинных деревьев, которые выросли не в Андах! На которые уже не распространяется монополия перуанского правительства!

Сердце его изныло. Глубокая скорбь угнетала Хасскарла. Чтобы забыться, он с головой ушел в работу.

Глава XVII

Встреча со старым матросом.

Встреча со старым матросом.

Портовая набережная Роттердама как всегда была полна народа. Слышались привычные выкрики, споры и грубая брань. Медленно тянулись тяжело нагруженные подводы. Возчики с трудом прокладывали себе дорогу. Кнуты щелкали по потным крупам лошадей.

На углу, около каменной стены фирмы „Хенрих ван Снуттен и К°“ сидел старый нищий. Его лицо заросло седой щетиной, ветерок с Мааса временами шевелил пустой правый рукав рваной куртки.

В здоровой руке он держал жестяное блюдце, в котором позвякивало несколько мелких монеток. Время от времени он робко просил осипшим голосом:

— Подайте… подайте, сударь… старому Иоганну.

И смотря вслед проходящим, как бы желая им напомнить о себе, повторял:

— Подайте старому моряку!.. Подайте, господа… старому Иоганну.

Люди торопливо проходили мимо нищего, не обращая на него внимания. Мало кто из них останавливался, чтобы бросить в его тарелочку какую-нибудь мелкую монету и поспешно отходил, не слушая благодарности нищего.

К молу только что пришвартовался большой корабль. Пассажиры один за другим сходили по трапу на берег. У всех в руках были чемоданы, сумки, пакеты. С радостными возгласами их встречали родные и знакомые.

С корабля сошел и пожилой господин с сильно загоревшим испитым лицом и поседевшей головой. В руках он держал небольшой потертый чемоданчик.

Сойдя на берег, он остановился, рассеянно посмотрел на людскую толчею и неторопливой походкой направился в город. Он шел немного сгорбившись, опираясь на легкую бамбуковую трость.

Дойдя до каменного здания с надписью „Хенрих ван Снуттен и К° — Торговля и транспорт“, он остановился, поставил чемоданчик на землю, поднял голову и посмотрел на вывеску.

Он почувствовал слабость и должен был опереться на палку обеими руками. На него нахлынули воспоминания далекого прошлого. Как будто всего этого никогда и не было. Или, быть может, это был действительно только сон.

Он тряхнул головой и взялся за свой чемоданчик.

— Подайте, сударь… подайте, старому матросу… — донеслось до его ушей.

Незнакомец прислушался и снова поставил чемоданчик на тротуар.

— Подайте что-нибудь старому матросу… Подайте старому Иоганну.

„Старый матрос?.. Старый Иоганн?.. Да уж не он ли? Тот самый. С корабля?.. Иоганн?..“

Он обернулся и увидел сидящего у стены нищего.

— Подайте… старому матросу… Иоганну… — с надеждой повторил оборванец.

Приезжий пристально посмотрел на него. Его сердце учащенно забилось.

„Что это за человек?..“

Опершись на палку, он еще раз взглянул на нищего.

— Иоганн! — вдруг воскликнул путник. — Иоганн! Да ты ли это?..

Бросившись к нищему, он схватил его за руку, в которой тот держал свою тарелочку.

— Иоганн, — ты меня узнаешь?

Он отбросил трость и хотел схватить его за другую руку. Но… рукав оказался пустым.

Нищий вздрогнул:

— Что вы, сударь, хотите от бедного матроса? Я вас не знаю.

— Но ведь ты — Иоганн!

— Да, мое имя Иоганн… но что вам от меня нужно?

— Иоганн, ты не узнаешь меня?

— Нет, сударь… я знал многих людей, но теперь не знаю никого.

Старый нищий покачал седой головой.

— Но я Хасскарл! Карл Хасскарл! Ты меня не помнишь?

— Хасскарл… Хасскарл… — повторил надтреснутым голосом нищий. — Какой Хасскарл?…

— Хасскарл! С клипера „Голландия“!

— С клипера „Голландия“… Хасскарл?.. Хасскарл! Ах да, припоминаю, припоминаю, господин Хасскарл!..

Тарелочка выпала из рук бедняка, и монеты покатились по мостовой.

— Так это вы, Хасскарл?.. Наш натуралист?.. Боже мой… Как давно это было… — голос его задрожал. Он протянул руку и дотронулся до одежды путника.

Хасскарл… Хасскарл… Сколько воды утекло… Сколько времени прошло…

Хасскарл внимательно разглядывал своего старого друга. Они не виделись со времени его первого плавания по океану на клипере „Голландия“.

Как изменился Иоганн… От здорового и крепкого матроса осталась только тень. Только одна тень…

— Встань, Иоганн!.. — обратился к нему Хасскарл Пойдем куда-нибудь, где мы сможем поговорить.

Старый матрос отрицательно покачал головой.

— Нет, господин Хасскарл.

— Ты что же, отказываешься?!

— Как вы покажетесь со мной… Я нищий… Над вами будут смеяться.

— Кто будет смеяться? Люди? Брось, Иоганн! Очень мы им нужны, людям!.. Идем, веди меня туда, где ты бываешь!

— Но…

— Прошу тебя, не отказывайся. Вставай, идем!

Нищий с трудом поднялся.

— Ну, если вы настаиваете… Я буду рад… очень рад, господин Хасскарл…

Он поднял с земли тарелочку, подобрал рассыпавшуюся по земле мелочь и бережно сунул ее в карман своего потрепанного пальто, потом нагнулся, взял палку, на которой до этого сидел, и сказал:

— Идемте, господин Хасскарл… Я так рад, что вас вижу… — И, тяжело волоча ноги, повел старого друга к одному из самых невзрачных портовых кабачков. Они заняли столик в сторонке.

— Иоганн, сегодня ты мой гость, — начал Хасскарл. — Время позднее, а я еще не обедал. Ты что будешь есть?

— Что вам будет угодно, господин Хасскарл… хотя это и неудобно, чтобы я был вашим гостем… Если можно… бифштекс и побольше жареного лука. Давно я не ел бифштекса, господин Хасскарл… Очень давно… Прежде… в харчевне… и без моего заказа знали мой вкус. Прямо несли мне бифштекс. Очень я его люблю. Сегодня для меня большой праздник… Если можно… и стаканчик виски… — робко попросил Иоганн.

Хасскарл заказал бифштекс и обратился к Иоганну:

— Ну. Иоганн, теперь рассказывай. Что с тобой было, где ты скитался по свету? И как очутился в таком положении?

Глубокий вздох вырвался из груди старого моряка.

— Что же вам рассказывать, господин Хасскарл… Всюду побывал… Такая уж наша судьба. Скитаться и остаться навсегда скитальцем… Последний раз был в Китае, около Сандвичевых островов пришлось искупаться в море, довелось попить чайку в Японии, побывал и в Америке… Давно это было… Теперь трудно припомнить… Ну, а теперь… — И как бы отгоняя нахлынувшие воспоминания, он махнул здоровой рукой.

— А теперь?.. — тихо спросил Хасскарл.

— А теперь?.. Конец! У нас матрос всегда кончает одним и тем же… Или погибает в море, или… становится попрошайкой! На что другое может он рассчитывать, в особенности, если… — И Иоганн взялся здоровой рукой за пустой рукав.

— Ты где ее потерял?

— На корабле. В Атлантическом океане… Во время шторма… В моей жизни это был последний шторм на море. Мачта сломалась, упала… и придавила мне руку, а потом ее отрезали. И почему эта мачта не свалилась мне на голову!.. А теперь кому я такой нужен, старый, больной… На свете было бы одним нищим меньше…

В грязной бороде Иоганна блеснули крупные слезы. Наступило тягостное молчание.

Он вынул из кармана какую-то тряпку и украдкой вытер слезы.

— Ну, а вы?.. Где пропадали?.. Что делали?..

Хасскарл задумался. Что он мог ответить. С чего начать и чем кончить?.. И он стал скитальцем, как Иоганн, хотя… еще и не дошел до того, чтобы просить милостыню у стен фирмы „Генрих ван Снуттен и К°“.

— И я побродил по свету, многое повидал, многое узнал… Совсем, как ты, Иоганн…

— А теперь куда собираетесь?

— В Бонн. Возвращаюсь домой. Хочу остаток своих дней прожить на родине…

— По крайней мере довольны ли вы самим собой, господин Хасскарл? Человек должен иногда об этом себя спрашивать…

Хасскарл смутился… Был ли он доволен собой?..

Он помедлил и тихо, но твердо ответил:

— Да! Я доволен собою, Иоганн… На свете стало меньше больных…

— Меньше больных?! — удивился Иоганн. — Почему же, господин Хасскарл?.. Не могу понять!

— Так мне кажется, Иоганн…

Служанка принесла им бифштексы и стаканы с виски. Старые друзья чокнулись.

— За нашу встречу, Иоганн! За твое здоровье!

— За нашу встречу, господин Хасскарл… И за то, чего мы нигде не встретили… хотя и обошли весь свет… за счастье!

Хасскарл грустно улыбнулся:

— Ты прав, Иоганн… у счастья есть свои баловни… К нам оно не заглянуло… На здоровье!

Они осушили стаканы.

Хасскарл отрезал кусок сочного мяса. Иоганн подбирал с тарелки жареный лук.

— Позволь, — сказал Хасскарл и, взяв его тарелку, нарезал бифштекс мелкими кусочками.

— Иоганн, — немного погодя сказал Хасскарл. — Поедем со мной в Бонн!

Нищий выронил вилку.

— С вами в Бонн?!

— Да, в Бонн.

— А зачем я вам нужен, господин Хасскарл.

— Будем вместе жить…

Иоганн раскрыл глаза:

— Разве вы так богаты, господин Хасскарл?.. Чтобы кормить никчемного старика!

— О нет, Иоганн! Но все, что у меня есть, будем делить поровну.

— Так я и знал! — мрачно ответил Иоганн. — Богачи не приглашают гостей, от которых им нет пользы, господин Хасскарл…

— Ну, что же, ты согласен?

— Нет!

Теперь удивился Хасскарл.

— Почему?!

— Я буду вам обузой, господин Хасскарл… Зачем это вам? Моя свеча догорает… никому я не нужен… Вам, может быть, странно, что я предпочитаю просить милостыню? Я вам объясню: у меня было многое на этом свете… У меня было и сердце, и здоровье, и силы! Все это я отдал людям! Отдал все, что имел! Ну, а теперь они должны хоть чем-нибудь мне отплатить, так пусть меня кормят, хотя бы как нищего!..

Хасскарл второй раз получил отказ: много лет тому назад, в Перу, простой индеец предпочел переносить невзгоды у себя на родине, вместо того, чтобы воспользоваться спокойной и культурной жизнью; теперь старый калека предпочитает спокойной старости свою нищенскую долю.

Иоганн начал собираться и взял палку.

— Вы, наверное, спешите? — спросил он Хасскарла.

— Нет.

— Ну, а я спешу!

— Да! Сейчас на улицах большое оживление. Нельзя этого упустить. Каждый должен заботиться о своем куске хлеба…

Он пожал руку Хасскарлу и еле слышно сказал:

— Простите меня, господин Хасскарл… Спасибо! Вот и довелось нам увидеться, спасибо и на этом… Будьте здоровы!.. А старый Иоганн?.. О нем не беспокойтесь. Хотя его и забыли, он будет о себе напоминать своей тарелочкой… там… у каменной стены… у конторы „Хенриха ван Снуттена“, а на худой конец есть и другой выход. — И через маленькое оконце он показал на мутные воды Мааса.

Затем он встал и, постукивая палкой по деревянному полу, вышел из кабачка.

ЭПИЛОГ

Хинные деревья и семена, привезенные Хасскарлом из Перу, послужили основой для их массового разведения на новом месте, на Яве. Все склоны Салака, Геде и Семеру покрылись лесами хинных деревьев, кора которых дала человечеству мощное средство для борьбы с малярией. Благодаря хинину была одержана еще одна победа в великой борьбе за здоровье человека.

По производству хинина Голландия за короткий срок во много раз обогнала Перу. Благодаря самоотверженности скромного ученого, монополия перуанского государства было уничтожена. Его бескорыстный подвиг принес облегчение многим и многим страждущим.

Благодаря уничтожению перуанской монополии голландские плантаторы, промышленники и торговцы нажили многомиллионные состояния, словно не ради больных малярией, а ради обогащения этих господ боролся и страдал Карл Хасскарл. Дав им в руки еще одно средство наживы, сам он уже стал им ненужен.

После того, как он с расшатанным здоровьем вернулся в Бонн, ему была определена пенсия в тысячу гульденов в год. Ее хватало лишь на то, чтобы не умереть с голоду…

Дети, игравшие в ботаническом саду в Бонне, часто видели преждевременно состарившегося человека. Прогуливаясь по усыпанным желтым песком аллеям и опираясь на свою бамбуковую трость, он останавливался, чтобы дрожащей рукой погладить по головке самого отчаянного шалуна.

Иногда он подолгу простаивал, любовно рассматривая экзотические растения тропиков, — те растения, которые любили горячий и влажный воздух и жаркое солнце юга, так же, как полюбил их и он…

И некому было сказать детям, что именно этот поседевший и немощный старец когда-то ради блага людей похитил яд, чудодейственной силой которого излечивается одна из самых страшных болезней.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Мензура — студенческая дуэль на саблях или шпагах.

(обратно)

2

Silentium (лат.) — тишина.

(обратно)

3

Эразм Роттердамский — голландский философ-гуманист (1467–1536).

(обратно)

4

Ост-Индская компания, основанная в 1602 году, — мощная торговая организация, которая, согласно решению голландского правительства, была ликвидирована в 1798 году. Занималась торговлей с Дальним Востоком.

(обратно)

5

Бейтензорг — по-голландски значит беззаботность.

(обратно)

6

Дипо Негара — султан династии Джокьякарты, поднявший восстание против голландцев на острове Яве и успешно боровшийся с ними с 1825 по 1829 год.

(обратно)

7

Макассар — портовый город на острове Целебес.

(обратно)

8

Бантенги — полудикая порода быков на острове Яве.

(обратно)

9

Рейнвард — немецкий натуралист.

(обратно)

10

Левый галс — положение корабля, когда ветер дует ему в левый борт.

(обратно)

11

Фор-Марс — небольшая площадка на передней мачте.

(обратно)

12

Грот-мачта — средняя, самая высокая мачта корабля.

(обратно)

13

От испанского can — собака, пес.

(обратно)

14

Джемстаун — главный порт на острове Святой Елены.

(обратно)

15

Геде, Салак и Семеру — вершины вулканов на острове Яве, имеющие соответственно 2960 метров, 3470 метров и 3676 метров высоты.

(обратно)

16

Кампонг — яванская деревня.

(обратно)

17

Бромо — вершина на Яве, высота 2397 метров.

(обратно)

18

Салангани — вид ласточек, вьющих свои гнезда в скалах на яванском побережье. Гнезда их сделаны из морских водорослей и считаются у китайцев большим деликатесом.

(обратно)

19

Хинная кора была впервые привезена в Европу еще в 1632 году монахом-иезуитом Барнабе де Кабо. Из Испании он перевез ее в Рим и принес папе. Поэтому, наряду с наименованием „порошок графини“, она еще стала называться „иезуитским“, или „кардинальским“ порошком. В конце XVII века английский аптекарь и лекарь Тальбор лечил хинином Людовика XIV. Впоследствии это лекарство распространилось по всей Европе, но так как оно стоило дорого, то доступно было только богатым людям.

(обратно)

20

Первые пароходы приводились в движение двумя гребными колесами, расположенными по бортам судна. Гребные винты были изобретены много позднее.

(обратно)

21

Виргинские острова — группа островов к востоку от Центральной Америки. Вест-Индскими они названы потому, что, открыв их, испанские мореплаватели приняли их за часть Индии, к которой они направлялись.

(обратно)

22

Желтая лихорадка — заразная тропическая болезнь, распространенная преимущественно в Центральной Америке. Она передается комарами Stegomia icteroides, о чем в описываемые времена известно не было. Смертность достигала 50 процентов.

(обратно)

23

Гасиенда (исп.) — имение, плантация.

(обратно)

24

Кошениль — насекомое рода кактусовых вшей. Самец длиной около 15 мм., самка — около 2 мм.

(обратно)

25

Тапир — непарнокопытное толстокожее животное, похожее на дикого кабана. Нос его вытянут в неподвижный хобот. Мясо употребляется в пищу.

(обратно)

26

Казус (лат.) — случай.

(обратно)

27

Пуна — горное плато в южной части Анд.

(обратно)

28

Куско — город в Перу, древняя столица инков.

(обратно)

29

Центнер — в данном случае 50 килограммов.

(обратно)

30

Писарро — испанский завоеватель Перу.

(обратно)

31

В Перу, католической стране, фанатическое духовенство не разрешало хоронить протестантов на перуанской земле.

(обратно)

32

Коста — пустынная полоса, тянущаяся вдоль берега Тихого океана и отделяющая его от возвышающейся на востоке горной системы Анд.

(обратно)

33

Аррьеро — погонщик мулов.

(обратно)

34

Пуно — город в южной части Перу, на берегу озера Титикака.

(обратно)

35

Вице-король — наместник короля, в данном случае испанского.

(обратно)

36

Вестминстерское аббатство — резиденция лондонского архиепископа.

(обратно)

37

Викунья, или вигонь — дикая лама. В Андах они живут целыми стадами.

(обратно)

38

Рио секо (исп.) — сухая река.

(обратно)

39

Манко Капак — первый владетель инков, которого индейцы считают божеством.

(обратно)

40

Чиха — род водки.

(обратно)

41

Сорохо — горная, или так называемая высотная болезнь.

(обратно)

42

Кожа — Erythroxilon coca — кустарник со слабо заостренными мягкими листьями, содержащими алкалоид кокаин. Растет в Перу. Листья его употребляются индейцами в пищу как возбуждающее и ободряющее средство.

(обратно)

43

Кокеро — индейский погонщик лам и мулов.

(обратно)

44

Ла-Монтанья — покрытые лесом восточные склоны Анд.

(обратно)

45

Сьерра — высокогорная область Анд с мощными хребтами и нагорьями, расчлененная глубокими ущельями рек.

(обратно)

46

Ла-Монтанья — восточные склоны Сьерры, которые, в противоположность западным ее склонам, покрыты густыми тропическими лесами. В среднем умеренном поясе Ла-Монтаньи, в так называемой „тьерра темплада“, находится родина хинного дерева — цинхоны.

(обратно)

47

Ла-Сеха (исп.) — „бровь“, т. е. верхняя кромка леса, расположенная несколько ниже вершин восточных Анд и являющаяся переходом от них к лесам Ла-Монтаньи.

(обратно)

48

Мюллер (нем.) — мельник.

(обратно)

49

Упсала — город в Швеции.

(обратно)

50

Вампиры — род крупных летучих мышей семейства листоносых. Живут в Южной Америке. Питаются кровью животных.

(обратно)

51

Каскарильерос — туземные рабочие в Ла-Монтанье.

(обратно)

52

Несмотря на высокую культуру, железо не было известно инкам. До наших дней дошло много изделий из меди, бронзы, серебра и золота.

(обратно)

53

Ислай — в настоящее время Матарани, близ порта Мольендо.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ От Рейна до Явы

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

В стране хинного дерева Глава I

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg